Современный детектив. Большая антология. Книга 12 [Кристофер Райх] (fb2) читать онлайн

Книга двенадцатая

СМЕРТЬ С УВЕДОМЛЕНИЕМ _{(роман) Андреас Грубер}

«Если в течение сорока восьми часов вы выясните, почему я похитил эту женщину, она останется в живых, если нет — умрет». С этого сообщения начинается извращенная игра серийного убийцы.

Он морит своих жертв голодом, топит в чернилах, заживо заливает бетоном…

Комиссар мюнхенской полиции Сабина Немез в отчаянии ищет какое-нибудь объяснение, мотив. Вместе с голландским коллегой ей удается понять, по какому шаблону действует убийца: на жестокие преступления его вдохновляет старая детская книжка!

Самое страшное, что еще не все идеи исчерпаны…

Пролог

Лифт с размеренным гулом проскользил вниз. Двери плавно разъехались, и в кабину проник бледный неоновый свет.

Кармен заторопилась по пустынному подземному гаражу. Как же она ненавидела этот серый бетон и стерильный свет! Каждый раз, когда ее ночная смена заканчивалась в пять утра в понедельник, на минус втором этаже царила тягостная тишина. Автомобили напоминали затаившихся в тени колонн существ — виднелись только капоты. Вокруг ни души. Иногда в подвале Института патологической анатомии Венского университета околачивались разные психопаты. Она задавалась вопросом, станут ли они нападать на сорокасемилетнюю женщину. Увеличивается или уменьшается с возрастом вероятность того, что ее не тронут?

Кармен озябла в своей белой униформе медсестры, пока шла к машине. Парковочное место U2-P58. Уже три года один и тот же номер. И так еле мерцающая лампа в этом углу окончательно перегорела, а камеру видеонаблюдения снова загораживал мешок с мусором, оставшимся после ремонта. Все отделочные работы обещали завершить к прошлому Рождеству — а сейчас почти конец марта. У больницы что, закончились субсидии?

Кармен дошла до своего «фольксвагена-гольфа» и нажала на кнопку центральной блокировки замка. Фары два раза мигнули желтым светом. В этот момент краем глаза она заметила какую-то высокую тень. Из-за колонны неожиданно выскочил парень. Не успела Кармен обернуться и поднять руку в оборонительном жесте, как почувствовала резкий укол сзади в шею.

Когда Кармен открыла глаза, вокруг было темно. Она находилась не в своей спальне, и даже не у себя в квартире. Не хватало тиканья часов, запаха свежего постельного белья и красного мигающего огонька видеорекордера. Вместо этого пахло сыростью, деревом и цементом.

Строительная площадка?

Инстинктивно Кармен понимала, что не лежит, а стоит. Откуда? Она понятия не имела. Может, потому, что слеза скатилась по щеке вниз. Ей захотелось машинально вытереть лицо, но руки, тяжелые как свинец, остались неподвижными. Кармен охватила паника.

Что со мной произошло?

Она хотела пошевелиться, повернуть голову, но тело, казалось, окаменело. Ноги не слушались. Она даже не могла согнуть большой палец на ноге, как будто конечностей больше не было.

— Эй? Кто-нибудь? — прохрипела Кармен.

Ее голос, эхом отразившийся от стен, прозвучал, как в склепе. И все равно казался странно приглушенным, словно его перекрывал шум бурлящей в голове крови. Как летом на море в Хорватии, когда она, еще маленькая девочка, прижала к уху раковину, чтобы послушать гул прибоя.

Кармен закрыла глаза. Этот странный запах!

К спертому земляному духу примешивалась нотка ладана. Что за ерунда!

Кармен облизнула губы — какая-то крупчатая пыль. Она сглотнула. Кисловатый привкус! Неожиданно почувствовала приступ тошноты. Чуть не подавилась и сплюнула горькую желчь, которая потекла у нее по подбородку.

Что же случилось?

Кармен не могла по-настоящему плюнуть и повернуть или наклонить голову. Ее лицо упиралось во что-то жесткое и острое. Дыхание тоже давалось с трудом, словно грудь сдавливал тугой металлический корсет.

— Эй?

Проклятье! Хоть бы это был просто ночной кошмар. Как часто по ночам она подбегала к кроваткам своих плачущих детей, чтобы успокоить их? Спи, малыш, это просто дурной сон! Мамочка здесь. Между тем она живет в квартире уже одна…

Но сейчас все происходило на самом деле. Слишком реальными были привкус во рту и першение в горле. Слишком явственно стучала боль в висках — все сильнее и нестерпимее с каждой попыткой Кармен пошевелиться.

Какой сегодня день?

Она хотела помассировать себе виски. Обычно это помогало думать. Почему она не может пошевелить руками? Ее пальцы онемели, как будто кто-то перерезал ей все нервы.

Сконцентрируйся! Что последнее ты помнишь? Неожиданно всплыло воспоминание. Подземный гараж! Парень за колонной! Укол сзади в шею! На этом месте все расплывалось.

— Помогите! — С колотящимся сердцем Кармен заметила, что не просто кричит, а зовет на помощь. Все громче и громче, пока совсем не выдохлась: давление на грудь позволяло дышать лишь поверхностно.

Наконец ее кто-то услышал.

Совсем рядом, под дверью, показался свет. Но он был слишком слаб, чтобы рассмотреть что-либо в помещении. Послышались приближающиеся к двери шаги. Неторопливые и безразличные. Как-будто кто-то спускался по лестнице.

Кармен считала шаги. Шестнадцать ступеней. Значит, это помещение этажом ниже.

Ниже чего?

— Помогите! — снова закричала она.

Тут послышался металлический лязг ключа в замке. Звякнула цепочка.

Пожалуй, это была не слишком хорошая идея: звать на помощь именно сейчас. Ей стоило подождать, пока не пройдет паралич. Тогда она могла бы осмотреть помещение и попытаться выбраться отсюда или, по крайней мере, найти какое-нибудь оружие. Сердце Кармен колотилось. Наверняка это тот мерзавец, который сделал ей инъекцию!

Массивная дверь тяжело открылась. Яркий луч света проник в комнату и на мгновение ослепил Кармен. Она прищурилась, видела только стройное тело от бедра и ниже в серых штанах и рабочих ботинках. Это вообще мужчина?

— Кто вы? — прохрипела она.

И в то же мгновение подумала: какой глупый вопрос! Мерзавец все равно не ответит. Он направился к ней. Мусор и гравий заскрипели под подошвами. Кармен невольно подумала о запахе строительной площадки. Они в подвале какого-то недостроенного здания? Или все еще в подземном гараже Института патологической анатомии? Нет, это точно не больница. Там Кармен еще никогда не замечала запаха ладана.

— Чего вы от меня хотите?

Снова никакого ответа. Когда-то она все равно это узнает. Не будет же он держать ее здесь вечно. Скоро она сможет двигать руками и ногами, и тогда горе ему. Что бы он ни задумал — ничего не выйдет. Одна лишь мысль, что он трусливо напал на нее сзади со шприцем, приводила Кармен в такую ярость, что она была готова ударить его по голове первым попавшимся под руку предметом.

Тут похититель открыл рот. Его голос звучал искаженно, как-будто у парня был дефект гортани или разрезана трахея.

— Я ввел тебе анестетик…

Парень, ты даже не представляешь, что я с тобой сделаю, как только ты повернешься ко мне спиной. Не на ту напал…

— …и миорелаксант.

На этом объяснения закончились. За ненадобностью. По одежде Кармен он знал, что она медсестра. Бедж на блузе подтверждал, что Кармен сотрудница гинекологического отделения Института патологической анатомии.

— Правда, я отказался от анальгетика. — Никаких эмоций, словно объяснения навевали на него скуку. Налобный фонарь снова ослепил Кармен. На этот раз она чуть дольше оставалась в пятне света. Вероятно, незнакомец наблюдал за ее реакцией.

Из десятков вопросов, которые одновременно вертелись у Кармен в голове, один особенно ее волновал: почему этот человек скрывает от нее свое лицо? Она его знает? Возможно, он не собирается ее убивать. Эта мысль немного успокаивала. Но ведь что-то он задумал. Что бы то ни было, Кармен воспользуется первой возможностью и убьет его, прежде чем он успеет что-либо с ней сделать. А она на это вообще способна? Кармен ни секунды не сомневалась. Ассистировать главврачу при вскрытии и разрезать скальпелем труп от грудины до пупка или всадить этому парню гвоздь или тупой карандаш в почку или легкое… в чем разница? Когда он, хрипя, скорчится, Кармен не почувствует ни малейших угрызений совести.

Не на ту напал! Я тебе не какая-нибудь блондинка из секретариата.

— Ты меня слушаешь? — Жестяной голос звучал надменно, что еще сильнее раздражало Кармен.

Она не ответила. Конечно, она слушала. Поняла каждое его проклятое слово. Анестетик, миорелаксант и анальгетик обычно использовались перед операцией, чтобы ввести пациента в бессознательное состояние, обездвижить и лишить болевой чувствительности. В большинстве случаев требовалась дополнительная дозировка анальгетика — но мерзавец утверждал, что отказался от этого. В любом случае, за исключением ужасной мигрени, никакой боли не было. Что, черт возьми, он собирается с ней сделать?

Словно угадав вопрос, парень шагнул к Кармен. Яркий свет ослепил ее.

— Жертвы пожара чаще всего умирают, потому что прекращается клеточное дыхание, если кожа поражена больше чем на две трети. Чтобы с тобой такого не случилось, я обмотал твои руки и ноги мусорными мешками. На тебе дождевик и старые яхтенные штаны.

В голове у Кармен замерли все мысли. Мгновенно ее внимание было приковано к незнакомцу.

— Одежда хотя и не дышащая, но, по крайней мере, водоотталкивающая. Это предотвратит повреждение кожи цементом. — Он сделал паузу. — Во всяком случае, в самых важных местах.

О чем он говорит, черт побери? Кармен попыталась пошевелить пальцами руки, повернуть и запрокинуть голову, но безуспешно.

— Правда, спустя какое-то время начнется зуд, когда будет собираться пот и появятся грибок и паразиты. Надеюсь, у тебя крепкая иммунная система и ты не принимаешь регулярно лекарства — потому что здесь внизу ты их не получишь. У тебя больше нет свободного венозного доступа.

Кармен ежедневно принимала таблетки, понижающие давление, больше ничего. Она сглотнула неприятную горечь и заметила, как ее грудь заметно сдавило.

— Что?.. — прохрипела она.

— Наконец-то я вызвал у тебя интерес? — прозвучал бесчувственный голос незнакомца.

Кармен не ответила. Все это не имело никакого смысла. Но парень не дал ей времени собраться с мыслями.

— Я позабочусь, чтобы ты не умерла от почечной недостаточности.

Почему она должна умереть от почечной недостаточности? Парень произносил термины, которые обычно использовали только врачи или санитары. Может, она знает его по Институту патологической анатомии или другому медицинскому учреждению? Всегда существуют контакты с другими отделениями. Возможно, он один из почти десяти тысяч сотрудников Венской многопрофильной больницы, и они там встречались.

Сколько времени прошло с момента, когда он ввел ей анестетик? Восемь часов? Наверняка в больнице ее уже ищут.

— Видишь… — Он сделал еще один шаг к ней и наклонился ближе. Свет упал на пол. — Обе эти трубки для того, чтобы предотвратить у тебя венозный застой. Через день я буду приносить тебе еду и воду.

У Кармен замерло сердце. Она хотела наклонить голову, но ничего не получилось. Краем глаза ей удалось заметить, как он выпустил из рук тонкую гибкую трубку, и ее конец упал в металлическое ведро.

— Но от боли я не могу тебя избавить. — Он глубоко вздохнул. Кармен услышала в его голосе возбуждение, как будто он давно ждал этого момента. — Я не знаю, когда наступит анкилоз, но, думаю, уже скоро твои суставы потеряют подвижность. Позвоночник окостенеет, а ногти начнут расти в обратную сторону. Но ты всего этого не узнаешь. — По голосу казалось, что парень улыбается. — Клаустрофобия и психическое напряжение сведут тебя с ума еще раньше.

Кармен не произнесла ни слова. Ее надежда убить похитителя словно испарилась. Парень был опасен и не в себе. Постепенно ею овладевала паника. Может, все это только ночной кошмар, подумала Кармен. Один из тех, когда, проснувшись, ты благодаришь Бога, что это был всего лишь сон.

— Я хочу пить, — прохрипела она. Во рту у нее пересохло.

— Завтра, — ответил голос.

— Что вы собираетесь со мной сделать?

Он стоял перед ней и рассматривал ее лицо. Кармен чувствовала его дыхание.

— Ты все еще не поняла?

Он отошел на несколько шагов и потянулся рукой куда-то вверх. Кармен не видела, что он достал, услышала лишь звон цепи. Видимо, дернул за какое-то подъемное устройство.

— Строительный раствор застыл лишь спустя восемь часов. Затем я установил этот полиспаст.

Он отпустил цепь и встал у Кармен за спиной. Свет от его налобного фонаря упал на зеркало, которое болталось на конце цепи, отразился и затанцевал по стенам. Красный кирпич. Без отделки. Невысокий свод — как в маленьком винном погребе. Кармен показалось, что она разглядела крюки на каменном потолке.

— Надеюсь, твой вид не приведет тебя в ужас. Не забывай: твоя грудная клетка сдавлена. Ты можешь дышать только поверхностно! Чем спокойнее будешь реагировать, тем лучше. Как только начнешь паниковать, задохнешься.

Зеркало повернулось, так что на одно мгновение Кармен могла увидеть свое лицо.

И она увидела… только свое лицо!

Страх, паника и смятение одновременно овладели ею.

— Нет! — закричала она. — Нет, пожалуйста… Господи, нет!

В голове Кармен одна за другой лихорадочно менялись мысли. Неожиданно все начало обретать смысл. Его объяснения о коже, почках, позвоночнике, клаустрофобии и венозном доступе. Последнего у нее действительно больше не было.

В раскачивающемся перед собой зеркале она увидела бетонную колонну — примерно два метра высотой и шестьдесят сантиметров шириной — в наполовину отбитой деревянной опалубке. Из серого блока выступало только ее лицо, от подбородка до лба… и на уровне бедра торчали два катетера.

— Нет! — выкрикнула она. — Пожалуйста, нет!

Кармен заплакала. Непроизвольно ее мышцы напряглись, словно она могла разорвать бетонные оковы, но чем сильнее она пыталась пошевелиться, тем больше задыхалась. Она не могла расширить грудную клетку.

Пожалуйста, помогите мне!

Кто-нибудь должен прийти и разбить этот бетонный блок прежде, чем она сойдет с ума.

— На помощь! — закричала она как можно громче и, задохнувшись, начала жадно глотать воздух ртом. — Пожалуйста, отпустите меня, — взмолилась она. — Пожалуйста!

Она ничего ему не сделает. Кармен обещала, если он сейчас освободит ее из бетона, она даже не заявит на него в полицию. Все простит и забудет.

— Пожалуйста!

Он снова вышел вперед. По движению налобного фонаря она поняла, что он почти незаметно помотал головой.

— Я предусмотрительно ввел тебе антибиотик широкого спектра. Кроме того, время от времени буду давать тебе витамины, но рахита тебе все равно не избежать. — Фонарь снова ослепил ее. — А твои глаза станут чувствительными к свету.

Сначала Кармен не поняла, куда он клонит, потому что слышала только свое тяжелое дыхание, а перед глазами все еще стояло собственное испуганное лицо. Но голос повторил слова.

Недостаток витаминов и болезненная чувствительность к свету? Эти явления проявятся лишь через несколько недель. Сколько он собирается держать ее в этом блоке?

Слезы бежали у Кармен по лицу. Она чувствовала их соленый вкус на губах.

— Когда вы выпустите меня отсюда?

Он покачал головой.

— Я буду наблюдать, как ты выживешь в следующие месяцы.

Месяцы? Шестьдесят или девяносто дней? Может, полгода! Ее словно парализовало. Но одна-единственная деталь зацепилась в сознании Кармен.

Он не сказал, выживет ли она в следующие месяцы, а как она это сделает.

Как?

В страхе и смятении!

— Пожалуйста! Не делайте этого!

— О! — Он склонил голову. — Я уже это сделал.

— Почему именно я?

— Может, ты сама догадаешься.

— Почему, ради всего святого?

Неожиданно его голос изменился. Стал выше и чище, как у девочки, которая рассказывает детский стишок.

Нет, все это не может быть на самом деле. Кармен закрыла глаза и стала мысленно молиться, чтобы наконец-то проснуться и больше не слышать голоса этого мужчины.

Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы этот блок упал и разбился! Сделай так, чтобы я проснулась в своей кровати и на следующий день снова пошла на работу. Пожалуйста!

Но Бог не внял ее мольбам.

Вместо этого она услышала, как мужчина удалился, закрыл металлическую дверь, пропустил цепь через ручку и начал подниматься по лестнице.

Старый детский стишок сопровождал каждый его шаг, ступень за ступенью…

И вдруг она поняла, кто ее похитил.

Часть первая Спустя два месяца С воскресенья 22 мая до понедельника 23 мая

В принципе, мир довольно рискованное место. Здесь с человеком может случиться много плохого, что довольно часто и происходит.

Анна Солтер

1

Керстин, Конни и Фиона одновременно сели в постели. Подушки и плюшевые мишки полетели на пол.

— Какую историю ты расскажешь нам завтра, тетя Бина? — возбужденно спросила Керстин.

Сабина ненавидела, когда ее называли тетей. Это старило ее, а в двадцать шесть лет она, ей-богу, была молода.

— Завтра у меня нет ночной смены. Я буду дома и отдохну от вас, дерзких девчонок, — ответила она.

— Тогда послезавтра! — хором закричали все трое.

Дочери ее сестры — четырех, пяти и семи лет, все блондинки — умели по-настоящему играть на нервах.

— Послезавтра, тетя Бина, что ты расскажешь нам послезавтра? — не успокаивались они.

Сабина подошла к окну. Горизонт уже погрузился в оранжево-синие сумерки. Скоро начнется ее смена. Мюнхенская Фрауэнкирхе^[1] была подсвечена. Купола обеих могучих башен вдалеке возвышались над крышами домов. Неожиданно у Сабины появилось странное чувство в желудке, как будто часть ее умерла. Она сглотнула горечь. Вид этой церкви почему-то всегда напоминал ей о смерти. Сабина быстро задернула шторы с детским любимым мультгероем Губкой Бобом Квадратные Штаны.

— В следующий раз мы получим задание из Ватикана.

— От папы римского? — вскрикнула Фиона, самая старшая. — Почему?

Сабина не могла понять, что с ней. Она попыталась взбодриться.

— Скоро Троица. Папа будет много ездить, и ему понадобится наша команда для выполнения одного особенно сложного задания, связанного с безопасностью.

— Куда мы поедем?

— Поедем? — Сабина подняла брови. — Мы полетим! На самых быстрых вертолетах, какие у нас только есть. Новая разработка нашей тайной лаборатории.

— Вот это круто! Почему папа попросил именно нас?

Фиона толкнула сестру локтем в бок.

— Потому что у нас лучшее оборудование!

— Именно, — подтвердила Сабина. — Приборы ночного видения, бронежилеты, рации.

— Ух ты! — завизжала Фиона. У Керстин округлились глаза. У Конни отвисла челюсть.

Тут раздался стук в дверь, и в детскую заглянула сестра Сабины:

— Пора спать. Пожелайте Сабине спокойной ночи.

— Послезавтра мы будем работать на бабу! — взволнованно выкрикнула Конни, самая младшая.

— Шшш! — Сабина чуть заметно покачала головой. — Тайное задание, — прошептала она Конни. — Ни слова вашей маме, иначе ей будет угрожать опасность.

— Вот это да! — зашумели девочки.

Сабина обняла племянниц и поцеловала каждую. Потом выключила свет, прикрыла дверь, оставив небольшую щель, и пошла к сестре в прихожую.

Моника с наигранным возмущением покачала головой:

— Что ты им постоянно рассказываешь?

— Они обожают такие истории.

— Знаю, — вздохнула Моника. — Мои рассказы о феях, эльфах и принцессах уже не нужны. Только не переборщи!

Сестра, которая была старше на три года, прислонилась к дверной раме, но все равно казалась на полголовы выше Сабины. Невероятно, что они сестры. Хотя Сабина была ниже, всего метр шестьдесят, Бог, к счастью, наградил ее тренированным мускулистым телом. Она называла это компенсирующей справедливостью. Сестра бросила учебу в сфере торговли и сейчас работала по полдня в городском музее, выдавая посетителям аудиогиды, а Сабина ходила в спортивную гимназию и продолжала тренироваться по сей день. Пробежки, пилатес и горный велосипед. Некоторые коллеги подтрунивали над ней — она что, пытается так компенсировать свой небольшой рост? Плевать! Она должна оставаться в хорошей форме ради своей работы.

Моника погладила Сабину по темно-каштановым волосам и пропустила мелированную прядь между пальцами.

— Серебристая прядь тебе идет.

— Я знаю, спасибо. Из Марокко, после нашей последней операции со службой безопасности. Керстин тоже хочет такую.

— О господи. — Взгляд Моники упал на золотой медальон в форме сердечка на шее Сабины, и старшая сестра посерьезнела.

Подарок отца. Сабина носила его с тех пор, как десять лет назад их родители расстались и обе сестры переехали с матерью из Кельна в Мюнхен. Сабина знала, что творится в душе у сестры. После развода родителей Моника перемыла отцу все косточки и избавилась от всего, что напоминало о нем. Она никак не могла принять, что Сабина по-прежнему привязана к отцу. При этом все было так просто: в разводе не бывает виноват кто-то один. Именно Моника должна знать это лучше других.

— Ты уже получила алименты за этот месяц? — спросила Сабина.

Моника выпустила ее волосы.

— Он не платил уже три месяца.

— Вот дерьмо! — выругалась Сабина. Ее бывший зять настоящий подонок.

— Тише! — Моника ухмыльнулась и указала на чуть приоткрытую дверь детской. — Хулиганки уже это повторяют.

— Э-э… — Сабина состроила гримасу. Потом снова посерьезнела. — Может, мне стоит вмешаться?

— Нет. Габриель заплатит.

Сабина кивнула. Взяла служебное оружие с комода и сунула в кобуру. Больше всего она хотела нанести Габриелю визит. Ее сестра, мать-одиночка с тремя девочками, едва сводила концы с концами — работая на полставки в музее и ютясь в пятидесятиметровой квартире. Она спала в гостиной на диване, а девочки занимали единственную спальню. Но господин адвокат не давал ни цента.

Сабина сунула кошелек в карман куртки и зашнуровала ботинки.

— Если тебе понадобится помощь, позвони мне — у меня ночная смена, ты можешь застать меня в полицейском участке. — Она пристегнула полицейский значок к ремню и надела куртку. Ее нижний край скрывал «вальтер» и запасную обойму на поясе.

— Знаю, малышка. — Моника обняла ее и, прижав к себе, долго не отпускала. — Спасибо. Без тебя я сошла бы с ума.

— Все будет хорошо. Завтра приедет мама и присмотрит за девочками, верно?

Моника кивнула.

— Кстати, как у мамы дела? Ты же снова ходила с ней в пятницу вечером на этот странный курс?

Курс пилатеса не был странным, только тренер — пятидесятилетняя, тощая как скелет женщина. Тут Сабина снова ощутила странное покалывание в желудке.

— Мне пришлось отменить встречу. Было полно работы, да и чувствовала я себя не очень.

— Ой-ой. — Моника подняла брови. — Как отреагировал старый дракон? Пошел один?

— Ты же знаешь маму. Вероятно, нет. Я оставила ей на автоответчике сообщение, что приму таблетку паркемеда и залезу в постель. С тех пор ничего от нее не слышала.

— Она даже не перезвонила? Нетипично для мамы.

Абсолютно! Уже несколько дней Сабину мучали угрызения совести, потому что она, лежа в пижаме на диване, посмотрела две серии «Тайн великих магов» и заснула, вместо того чтобы идти на тренировку. Но ведь ее мать самостоятельная женщина, которая может позаботиться о себе сама.

— Когда она придет завтра, поцелуй ее от меня. Мы наверстаем занятия пилатесом в эту пятницу.

— Хорошо, а теперь — вперед! — Моника шлепнула Сабину по ягодицам. — В погоню за негодяями! — Моника состроила злобную гримасу и согнула пальцы, изображая когти.

Сабина спустилась на лифте и вышла из многоквартирного дома, в котором жила ее сестра. По вечерам район рядом с Восточным вокзалом был небезопасен. Ее машина стояла на противоположной стороне улицы под мигающим фонарем. Она уже собралась открыть дверь автомобиля, когда из тени деревьев к ней бросился какой-то мужчина.

Сабина машинально опустила руку на пистолет.

— Белочка!

— Папа? — Что он делает в Мюнхене?

Отец выглядел ужасно. Осунувшееся лицо казалось еще темнее из-за трехдневной щетины. Под глазами синяки, словно он не спал несколько дней подряд.

— Я поехал к тебе домой, но тебя там не было. В участке сказали, что твоя смена скоро начнется, — и я подумал, что ты у Моники.

Сабина посмотрела на часы. Начало девятого. Ей нужно на работу.

— Почему ты не приехал ко мне в офис?

Слезы потекли по его щекам.

— Папа, ради бога, что случилось?

Он обнял ее и прижал к себе.

— Мне так жаль, Белочка!

С трех лет он называл ее Белочкой из-за густых каштановых волос и больших карих глаз. В подростковом возрасте она этого стыдилась, сейчас, будучи взрослой женщиной, еще больше.

— Серебристая прядь очень тебе идет, — всхлипнул он, слезы снова потекли по его лицу.

— Спасибо. — Она погладила его по плечу. — Успокойся. Что такого ужасного произошло?

— Твою мать похитили два дня назад.

— Что? — Сабина высвободилась из его объятий. — Откуда ты это знаешь?

Он провел пальцами по щетине. Руки его дрожали. Он больше не был похож на того крепкого шестидесятилетнего мужчину, который в свободное время все еще ремонтировал старые поезда, — отец постарел на несколько лет.

Похитили? Кто мог похитить маму?

Ситуация казалась ей странной. Два дня назад она собиралась идти с мамой на курс пилатеса и оставила ей сообщение на автоответчике. И вдруг появляется отец, который живет в Кельне, в пятистах километрах.

Сабина вытащила из кармана рабочий сотовый телефон и набрала номер матери. Голосовая почта. Сабина набрала другой номер. После восьмого гудка на домашнем телефоне включился автоответчик.

— Когда ты узнал, что маму похитили?

— Он позвонил мне сорок восемь часов назад.

Он? Сабина с недоверием посмотрела на отца.

— Ты общался с похитителем? — Сабина убрала телефон обратно в карман. — Ты сообщил в кельнскую полицию?

— Я ни с кем об этом не говорил.

— Ты с ума сошел? — вырвалось у Сабины. Только не потерять самообладание. По опыту работы в оперативном отделе полиции она знала, что свидетели путаются в самых простых фактах, когда им начинают задавать множество вопросов. И сейчас ей следовало собраться, чтобы не наброситься на отца с расспросами. — Садись в машину и расскажи мне все по порядку. Мы поедем на мой пост.

— Нет! Он сказал, что убьет ее, если я подключу полицию.

Убьет? Сабина огляделась: мимо них по дороге проезжали машины, несколько прохожих шли по тротуару. Она понизила голос.

— Думаешь, он следит за нами?

— Я не знаю… наверное, уже нет.

Уже нет?

— Отец, пожалуйста! Садись в машину. По дороге в участок ты мне все расскажешь.

Он неохотно залез в автомобиль. Когда машина тронулась с места, Сабина автоматически включила CD-плеер. Из колонок раздался гнусавый голос рассказчика. Аудиокнига Давида Сафира «Иисус любит меня». Сабина выключила плеер.

Они уже ехали по Розенхаймерштрассе в направлении реки Изар, когда Сабина повернулась к отцу:

— Пристегнись, пожалуйста.

Дрожащими руками он потянул за ремень.

— Два дня назад мне домой позвонил мужчина и измененным электронным голосом сказал: «Господин Немез, если вы в течение сорока восьми часов выясните, почему вашу бывшую жену похитили, она останется в живых. Если нет, то она умрет».

— Он так сказал? — Это какое-то недоразумение.

Отец кивнул.

— Единственная подсказка, которую я нашел, — это коробка перед дверью моей квартиры. В ней лежал маленький пузырек с чернилами.

— Ты ведь к нему не прикасался?

— Конечно, прикасался. Я его открыл. Внутри черные чернила.

— Если бы ты ничего не трогал, а сразу позвонил мне, мы бы начали масштабные поиски.

Если бы, если бы, если бы…

— Он сказал, что убьет ее!

— Может, все это неправда, и кто-то…

— Сабина! — перебил ее отец. — Я слышал ее голос по телефону. Она умоляла о помощи. Потом он оттащил ее.

У Сабины перехватило дыхание. Кажется, все плохо. Мама никогда не попросила бы отца о помощи.

— Попытайся вспомнить. Когда именно истекают сорок восемь часов?

— Они уже истекли, — тихо произнес он.

Сабина увидела, что он глазами ищет электронные часы на панели приборов.

— Почти пятьдесят минут назад он снова мне позвонил и задал тот же вопрос. Потом сказал, что срок вышел, и повесил трубку.

Сабина выехала на мост Людвига через реку Изар. В воскресенье вечером движение было не таким медленным, как обычно, но неторопливо катящиеся машины все равно раздражали. Она вытащила рацию и связалась со своим полицейским участком. Колонович, начальник ночной смены оперативного отдела полиции, ответил гнусавым голосом.

— Привет, Вальтер, это Сабина Немез, — перебила она его. — Около сорока девяти часов назад была похищена женщина. Ханна Немез, шестьдесят пять лет. Десять лет назад переехала из Кельна в Мюнхен и проживала на Винцерштрассе, в Западном Швабинге, в прошлом директор начальной школы, сейчас на пенсии. Мы должны немедленно начать ее поиски.

Мужчина на другом конце какое-то время молчал. Вероятно, записывал информацию. Потом прочистил горло:

— Бина, ты говоришь о своей матери?

— Да. Я направляюсь в отделение.

Он снова откашлялся, словно раздумывал.

— Не хочу тебя волновать, но несколько минут назад поступило сообщение. Священник и смотритель собора нашли труп пожилой женщины в центральном нефе.

— О нет! — Ее отец прижал ладони ко рту. Снова по его щекам покатились слезы.

Фрауэнкирхе, кафедральный собор Пресвятой Девы Марии, считался символом Мюнхена. Главное полицейское управление, отделения и участок Сабины находились на Эттштрассе, в нескольких минутах ходьбы от собора. Сабина знала короткий путь. Резко затормозив, она пересекла перекресток с круговым движением и свернула на боковую улочку, ведущую в район Альтштадт. Покрышки взвизгнули, позади засигналили автомобилисты. Отец вцепился в поручень. Между крышами домов уже виднелись освещенные башни собора с массивными куполами.

— Мы еще не знаем, кто она, — быстро добавил Колонович.

Но Сабина не могла сдержать отчаяния.

2

Молодым остается тот, кто радуется будущему так же, как и прошлому, — эта поговорка подходила отцу Сабины больше всех, кого она знала. Но сейчас в его опухших от слез глазах она видела боль последних дней. Ее родители развелись после жуткого спора по поводу денег и права родительской опеки. С тех пор Сабина думала, что их отец оправился от расставания, смог забыть бывшую жену, — но в эти минуты увидела, что он безгранично по ней скучает. Сабина припарковалась вторым рядом в начале пешеходной зоны и положила под стекло зеленое пластиковое удостоверение оперативного отдела полиции.

— Жди здесь, — сказала она отцу и вышла из машины.

— Разве тебе туда можно, Белочка? — крикнул он ей вслед.

— Папа, я комиссар. — В двадцать шесть лет она была самым молодым комиссаром в оперативном отделе мюнхенской полиции. Как связующее звено с уголовной полицией их часто называли «пожарными полиции». Когда служащий уголовной полиции появлялся на месте преступления, были уже сняты все отпечатки, установлена причина смерти и опрошены свидетели.

Сабина побежала через площадь к главному порталу Фрауэнкирхе. Освещающие кирпичный фасад прожекторы придавали ему мрачный оранжевый оттенок. Массивные двери были настолько огромные, что, стоя на площади перед главным порталом, Сабина не видела даже стрелок на часах. Еще выше в темноте оба купола светились странным зеленовато-голубым цветом.

На площади стояла только небольшая группа подростков. Да несколько уличных музыкантов играли под фонарем. Они окружили большой рекламный стенд, который сообщал о мессе папы римского в соборной церкви за неделю до Троицы. Значит, «баба», как назвала его Конни, действительно приезжает в Баварию. Сабина подумала о секретном задании и истории, которую она хотела рассказать племянницам в следующий раз.

Сабина прошла мимо автомобиля уголовной полиции, который стоял посередине площади, и локтем отодвинула тяжелые ворота, чтобы не смазать отпечатки. Ее коллегам не нужно было пользоваться отмычкой. Замок был взломан большим долотом, на полу валялись щепки. На деревянной раме остались следы шириной несколько сантиметров, которые невозможно не заметить. Хоть бы это была не мама… Мысль казалась такой нереальной. Вероятность того, что это убийство и похищение ее матери как-то связаны, очень мала. Такого просто не может быть. Но именно поэтому Сабина и ощущала смутную уверенность, которая холодным камнем лежала в животе.

В главном нефе было пусто и темно. Люстры, как мрачные шары, парили над скамьями. Кое-где горели свечи. Тусклый уличный свет проникал внутрь через узкие цветные окна. Пахло ладаном, воском и старым деревом. К своему стыду, Сабина должна была признать, что последний раз была в этой церкви три года назад, — и то лишь чтобы зафиксировать следы вандализма и порчи имущества.

Многочисленные колонны придавали помещению собора сходство с чересчур высоким лабиринтом. Сабина направилась по широкому проходу к алтарю. Шаги по мраморному полу гулко звучали в тишине. Как ей отыскать своих коллег во всех этих часовнях, галереях, сакристии и крипте? Вдруг где-то за ее спиной мелькнула световая вспышка, и Сабина развернулась. Над полукруглой аркой главного нефа располагалась западная эмпора в виде широкого балкона. На ней возвышались серебряные органные трубы. Еще одна вспышка. Ее коллеги собрались вокруг органа. Сабина поискала глазами лестницу, которая вела на эмпору.

Сегодня дежурили Симон и Валнер. В стороне ждали священник в черной сутане и пожилой лысый мужчина в вязаной жилетке и серых штанах на резинке. Старик, видимо тот самый смотритель, взволнованно заламывал подагрические руки. Хотя больше здесь никого не было, территорию оградили. Подиум освещали два прожектора. Под одним из сводов, над которыми виднелись органные трубы, на ступенях стояли стулья для хора. Там Валнер и разложил содержимое своего чемоданчика. Когда Сабина только пришла в оперативный отдел, он уже слыл легендой мюнхенской уголовной полиции. На одном из стульев лежал его контрольный список. По числу проставленных галочек Сабина поняла, что он только начал. Как всегда, зачесал волосы набок, чтобы прикрыть лысину. Напрасные мучения. Через несколько лет волосы станут тонкими, как папиросная бумага, и тогда это будет выглядеть нелепо. Но все равно он отличный парень и приятный коллега.

— Привет, Бина. — Валнер быстро взглянул вверх и провел кисточкой по белому порошку на подлокотнике стула. Пустая затея. Он обнаружит десятки различных отпечатков пальцев и в два раза больше фрагментов.

Симон, коллега помладше, тоже поднял глаза:

— Тебя Колонович сюда прислал?

Она не ответила. Симону около тридцати пяти, уже лет десять работает в оперативном отделе вместе с Валнером. Единственный из ее коллег, кого можно назвать красавчиком. Раньше после смены они частенько ходили в ирландский паб на Бетховенплац, и даже два раза к ней домой. Сабина знала, что это не большая любовь, и все равно позволяла ему ухаживать за ней. Но потом он неожиданно женился на другой. Конечно, Сабина сразу же порвала с ним. Она не знала, что творилось в его голове, да и не спрашивала. Симон склонился над трупом, который лежал под пультом органа. Только ноги торчали. На женщине была кремового цвета юбка, но ни обуви, ни чулок. Ее голые ноги были прикованы цепью к металлическим ножкам музыкального пульта.

— Кто погибшая? — спросила Сабина.

Симон выключил диктофон.

— У нее с собой нет удостоверения личности. Пока мы только знаем, что она не работала в церкви.

— Мне надеть бахилы?

— Не обязательно. — Симон поднял глаза. — Но, если собираешься подойти ближе, будь осторожнее, не наступи в чернила.

Чернила! Только сейчас Сабина увидела черные брызги на полу. Она подумала о пузырьке с чернилами, который упоминал ее отец. У Сабины стиснуло грудь и внезапно появилось чувство, что сердце вот-вот разорвется.

— Что произошло? — прохрипела она.

— Я как раз почистил скамьи в боковой секции, — пробурчал смотритель у нее за спиной. — И вдруг услышал органную музыку. Я сходил за священником, а когда мы побежали наверх, игра прекратилась. Никого не было. Только эта мертвая женщина.

Сабина подошла ближе. Клавиши органа-монстра напоминали пульт управления в кабине пилота. Клавиатуры на четырех уровнях и две полукруглые боковые панели с многочисленными кнопками и переключателями. Банкетка отодвинута в сторону. Труп лежал на спине. Его руки тоже были прикованы цепью к ножкам стола. На жертве была надета модная фиолетовая блузка. Сабина узнала ее. Она опустилась на колени, чтобы посмотреть на лицо женщины.

— Одного взгляда достаточно, чтобы понять, что это не простое убийство. — Валнер сделал паузу. — Скорее казнь, которая…

Сабина больше не слушала. Она не могла оторваться от расширенных от ужаса глаз матери. Лицо бледное, как у призрака. Изо рта торчала гибкая трубка шириной с большой палец, к концу которой была прикреплена воронка. Рядом стояла черная канистра. Ее бездыханная мать лежала на холодном полу. Мороз охватил тело Сабины. Это невозможно! Разве ее мама может лежать здесь? Как ни странно, в голове вертелось только одно: Керстин, Конни и Фиона! Как им сказать, что бабушка лежит здесь, а Симон ее фотографирует?

У Сабины закружилась голова. Казалось, что холодный воздух собора и запах воска и ладана все быстрее вертятся вокруг нее. Сабина оперлась ладонью о пол. Она хотела, чтобы ее мама пошевелилась, закрыла глаза, снова открыла и села. Вставай же! Сабина невольно задержала дыхание. Не могла вдохнуть. Она давилась, ощущала желудочный сок во рту и соленые слезы на губах.

Священник, оказавшийся рядом, положил руку ей на плечо:

— Что с вами? Вы знаете эту женщину?

Валнер и Симон подошли ближе:

— Бина!

Зрачки ее матери! Такие прозрачные, еще не помутневшие. Что-то изменилось в ее лице — казалось другим. Необычным. Но Сабина не могла понять, что именно. Она лишь знала, что у нее было сорок восемь часов, чтобы найти маму живой.

Кто-то попытался оттащить ее от матери.

Вдруг Сабина закричала:

— Нет, нет, нет…

3

Сабина сидела ночью в своем бюро с чашкой горячего кофе. Ничто — ни учеба в полицейской школе, ни работа в оперативном отделе — не могло подготовить ее к тому, что однажды придется вот так обнаружить свою мать. И все равно — а может, именно поэтому — она задавалась вопросом, найдут ли ее коллеги преступника. Возможно, убийство ее матери никогда не будет раскрыто.

В настоящий момент Сабина занималась абсолютно неважными вещами, но она хотела отвлечься, и тем не менее ее мысли вертелись как белка в колесе. Апатично она думала об оглашении завещания и подготовке к похоронам. Лучше похоронить маму в Кельне или Мюнхене? Сабина и ее сестра выросли на бабушкиной ферме в Баварии и переехали в Кельн только из-за работы отца, который занимался ремонтом и реставрацией железнодорожного транспорта. Там мама работала сначала учителем, а потом директором школы. Но в глубине души всегда оставалась баваркой… до самой смерти. Слезы навернулись Сабине на глаза.

Моника сойдет с ума от горя, когда узнает о смерти мамы. Как объяснить Керстин, Конни и Фионе, что бабушка больше не придет их навестить? Больше нет смысла тянуть. Она набрала номер Моники. По голосу поняла, что та еще не спала. И рассказала сестре о том, что случилось.

— Убита? — Моника была на грани истерики.

— Да. Мне приехать к тебе?

— Нет… — Моника разрыдалась. — У тебя наверняка полно дел.

— Прежде всего я должна присмотреть за отцом.

— Он здесь?

Сабина рассказала всю историю, ненавидя себя за эту роль гонца, приносящего дурные вести.

— Постарайся заснуть, — сказала она на прощание и отключилась.

Сабина долго смотрела на телефонную трубку. Отец сидел в комнате ожидания в конце коридора. После нервного срыва в церкви Валнер привез ее на служебной машине в участок и предложил успокоительное, но Сабина отказалась. В это время патрульный полицейский отвез ее отца в управление. Сабина знала, что он воспринял известие о смерти бывшей жены так же тяжело, как она. Но сейчас ей было все равно. Она все еще не могла поверить, что отец молчал о похищении сорок восемь часов. Ты должен был позвонить мне! Она специально оставила его одного в комнате ожидания, потому что знала, как отреагирует, как только увидит. Сабине хотелось наброситься на него с кулаками… Сорок восемь часов!

Она встала и посмотрела на настенные часы. Пять минут двенадцатого. Утром об убийстве в соборе сообщат по радио, в газетах новость появится лишь в вечерних выпусках.

В комнате ожидания пахло свежезаваренным кофе, но отец не притронулся к чашке. В мусорном ведре лежало несколько носовых платков. Он сидел с покрасневшими глазами на деревянной скамье и смотрел на стену перед собой. Пальцы барабанили по подлокотнику. Увидев Сабину, он вскочил.

— То, что мне рассказали твои коллеги, — это правда?

Сабина кивнула.

— О господи, Белочка! — Плача, он прижал Сабину к груди, и в следующий момент ее злость и ненависть к отцу испарились. — Мне так жаль, — всхлипывал он. — Твои коллеги хотят меня допросить.

Она высвободилась из его объятий.

— Папа, это не допрос… просто несколько вопросов.

— Что ядолжен им рассказать?

Это просто невероятно! Какой глупый вопрос! Таким беспомощным она своего отца еще не видела.

— Правду, конечно, — сказала Сабина.

— Правду? Я знаю, как это будет, — фыркнул он. — Как только я упомяну, что уже два дня в курсе похищения твоей матери, меня обвинят в содействии в убийстве, потому что я ничего не предпринял. Не секрет, что мы два года вели «войну роз» и с тех пор находились в ссоре. Да я из этого не выкарабкаюсь.

— Отец! — Сабина начинала паниковать. — Ты должен рассказать правду. Ничего не скрывай, мне все равно это станет известно. — Она насторожилась. — У тебя ведь есть алиби на этот вечер?

Он пожал плечами.

— Сегодня утром я приехал в Мюнхен в надежде, что парень снова позвонит. Но он не давал о себе знать весь день, только вечером… А квартира твоей матери оказалась взломана.

Сабина схватила отца за руку.

— Ты был там? Ты ведь ни к чему не прикасался?

— Я… я не знаю. — Он махнул рукой.

В этот момент дверь открылась, и вошел Валнер.

— Господин Немез?

Отец Сабины глубоко вздохнул и выпрямился, словно пытаясь сохранить самообладание.

— Мы должны снять у вас отпечатки пальцев, это стандартная процедура, — объяснил Валнер. — И потом у нас будет несколько вопросов.

Сабина заметила, что отец оцепенел, а его взгляд стал холодным.

Пока с отцом беседовали, Сабина наведалась в бюро своего начальника. Колонович, которому скоро должно стукнуть пятьдесят, был великаном с широкими плечами, горчичного цвета волосами и бородой. Из-за морщинок и кругов вокруг глаз он выглядел старше своих лет. Иногда — например, сегодня — своим телосложением и сонорным голосом он напоминал бога Зевса. Нацепив очки для чтения, Колонович рассматривал пачку фотографий. Рядом с ним за столом сидел Симон. Они обсуждали это дело.

Когда Сабина кашлянула, Колонович поднялся и направился к ней. Взял ее руки своими лапами.

— Бина, мне очень жаль. Если хочешь, кто-нибудь из коллег отвезет тебя домой. Я дам тебе два дня отпуска.

— Спасибо, но сейчас я должна чем-то себя занять, иначе свихнусь.

Колонович кивнул:

— Ладно. Симон собирается осмотреть квартиру твоей матери. — Он бросил на коллегу взгляд. — Бина, откуда ты вообще узнала, что твою маму похитили?

Это был главный вопрос, который занимал всех. Она надеялась, что отец ничего не утаил и не пытался приукрасить.

— Мне сообщил отец.

Колонович не хотел мучить ее дальше.

— Ясно, — пробормотал он. — Скоро мы будем знать больше.

— Я поеду с Симоном в квартиру, — заявила она.

— Нет, он займется этим один.

— Это отвлечет меня, — возразила Сабина.

— Бина, я сказал — нет; а теперь марш отсюда!

Скрестив руки на груди, Сабина ждала перед машиной Симона. Около часа ночи температура воздуха была плюс пять градусов.

Симон поставил чемодан рядом с автомобилем и провел рукой по коротким светлым волосам.

— Так и знал, что ты здесь появишься.

— Общая входная дверь никогда не запирается, но на квартирной надежный замок. — От отца Сабина знала, что дверь взломали, но все равно вытащила, гремя, связку ключей. — Тебе понадобится поднять с постели управляющего, а в такое время это вряд ли удастся.

Он кивнул.

— Ладно, залезай, но шефу ни слова.

Можно не сомневаться, она ничего не расскажет.

Через двадцать минут они приехали на Винцерштрассе в Западном Швабинге. Симон припарковался перед четырехэтажным жилым домом из желтого кирпича с искусной лепниной. Лунный свет проникал сквозь листву деревьев, кованый забор отбрасывал короткие тени на тротуар. У Сабины сдавило грудь, когда они с Симоном — у каждого в руке тяжелый чемоданчик — открыли железную калитку и направились к дому. Все как при любом выезде на место преступления — и все равно ей казалось, что она просто навещает маму. Такой знакомый путь. Мусорный бак в нише, ржавый велосипед под навесом, таблички с именами на домофоне. Сабина толкнула дверь, которая со щелчком открылась.

Симон последовал за ней по лестнице на мансардный этаж. В воздухе стоял спертый запах фритюрного масла. Из-за одной квартирной двери раздавались приглушенные звуки работающего телевизора. Завтра утром Симон должен будет опросить жильцов, большинство из которых Сабина знает лично.

Мамина квартира единственная на верхнем этаже. Оставшаяся часть стропильной фермы находилась в открытом доступе. Летом здесь часто развешивали сушить одежду. Из-за многочисленных уклонов и скосов крыши почти все шкафы, комоды и стеллажи в квартире были сделаны на заказ — и оплачены отцовскими алиментами, которые мама получала после развода.

Не думай о родителях! Сегодня ночью это просто место преступления, как любое другое.

— Все в порядке? — спросил Симон.

— Да. — Сабина еще не до конца осознала, что ее матери больше нет в живых. Наверняка эти чувства накроют ее позже и куда сильнее. Но сейчас она была словно в трансе и хотела поскорее заняться расследованием.

— Что тебе удалось найти в соборе? — спросила она.

Симон, тяжело дыша, поднимался рядом с ней по лестнице.

— Никаких отпечатков на ведре, трубке, воронке или цепях. Я уверен, что убийца не оставил ничего на органе и взломанной двери.

— Возможно, на трупе.

— Бина, ты знаешь, сколько стоит вапоризация, и до сих пор мы практически никогда не находили отпечатков пальцев на коже.

— Но мы могли бы попробовать.

— Поговори с судмедэкспертом, — предложил Симон. — Труп повезли в отделение патологической анатомии. Сегодня ночью дежурит доктор Хирншаль.

О господи! Этот старый скряга никогда не согласится на вапоризацию, пусть даже на столе для вскрытия окажется его собственная мать. Он постоянно затягивал с исследованиями. Коллеги из отдела по расследованию убийств уже неделю ждали патологоанатомического заключения по трем чехам-гастарбайтерам, которые сгорели в автофургоне на шоссе. У Сабины был единственный шанс: она должна поговорить с прокурором. Но предварительная информация по делу будет направлена в прокуратуру только завтра утром. Кому бы ни поручили этим заниматься — она прилипнет к нему как репей.

Она посмотрела на Симона:

— Ты знаешь, что именно играли на органе? Это звучало профессионально или по-дилетантски?

Симон бросил на нее пронзительный взгляд:

— Хочешь еще раз опросить свидетелей? Бина, мы и так наткнемся на что-нибудь, что нам поможет.

Например, на звонок похитителя, подумала Сабина. Его электронный измененный голос, загадки и пузырек с чернилами, который он оставил отцу в качестве подарка и который отец брал в руки.

Какой же идиот!

Они подошли к двери.

— Это взлом, — констатировала Сабина.

Замок был погнут. Отпечаток долота на деревянной раме походил по размерам на тот, что они уже видели на двери собора. На ручке болтался пластиковый пакет с брошюрами. Взломщик действительно постарался и так ловко прикрыл дверь, что разносчику рекламы, похоже, не бросилось в глаза ничего подозрительного. Отец, вероятно, точно так же закрыл за собой дверь после визита.

— И почему у меня такое ощущение, что ты это уже знала? — спросил Симон.

Он прислонил к двери складной метр, сфотографировал следы взлома и снял отпечатки пальцев с ручки. Затем они надели бахилы и латексные перчатки и вошли в квартиру. Внутри пахло чаем. В коридоре булькала батарея. Сабина включила свет. Она рассчитывала увидеть перевернутые вазы, сдвинутую мебель, открытые шкафы или разбросанную по полу одежду. Ничего подобного. Все было как всегда. Мамины туфли стояли на подставке для обуви, новые жакеты висели на крючках. Пропала только сумка, которая обычно стояла рядом с зеркалом. Никаких следов борьбы! Только черные полосы на белой стене, словно начерченные углем.

— Если твою мать похитили отсюда, — размышлял Симон вслух, — убийца поджидал ее в квартире.

Сабина тоже так считала. Иначе бы маму насторожил треск дверной рамы. Но почему она не заметила, что дверь взломана? Сабина прошла в гостиную. И здесь все выглядело как всегда. На автоответчике только одно сообщение. Сабина включила его и услышала собственный голос, который отменял поход на курс пилатеса в пятницу. Неожиданно внутри зашевелились угрызения совести. Эти чертовы две серии «Тайн великих магов»! Если бы вместо этого она поехала к маме, возможно, похищение удалось бы предотвратить. По крайней мере, она обнаружила бы следы взлома, и уголовная полиция могла бы раньше начать расследование. Она связалась бы с отцом и узнала о таинственном звонке и пузырьке с чернилами.

Если бы, если бы, если бы… проклятье!

Голос Симона вырвал ее из раздумий.

— Ты занимаешься пилатесом? Я и не знал.

А ты был помолвлен? Я тоже не знала!

Почему-то ей не везло с мужчинами. Эрик, любовь ее юности, работал в Висбадене, а Симон никогда не хотел с ней серьезных отношений.

— Да, три месяца. — Сабина нажала на кнопку повтора. На дисплее высветился ее номер телефона. В тот же момент в кармане ее куртки завибрировал сотовый. Сабина сбросила звонок. Было бы слишком по-дилетантски, если бы похититель звонил с этого аппарата.

Она слышала, как на кухне Симон открывает и закрывает шкафы и ящики. При мысли, что он вторгся в интимную сферу ее матери, Сабина содрогнулась. Но это его работа — и Симон знает свое дело. По крайней мере, в профессиональном плане.

— Если он ждал здесь твою маму, то должен был как-то коротать время до ее прихода, — сказал Симон из кухни.

Сабина осмотрела телевизор и спутниковый ресивер и сняла отпечатки с пульта дистанционного управления. Последним работал ARTE, мамин любимый канал. Она обожала смотреть старые фильмы и спектакли французских и итальянских режиссеров. Будучи на посту директора начальной школы, она мучила своих маленьких подопечных текстами Марии фон Эбнер-Эшенбах и мифами Древней Греции. Можно сказать, перегибала палку. Но она была такой. С собственными дочерьми мама пыталась проделать то же самое — в результате ни Сабина, ни ее сестра книг не читали. Сабина хотя бы слушала в машине аудиокниги Давида Сафира и Томми Яуда. Конечно, не высокая мировая литература, но это ее подбадривало. Острых ощущений и напряжения ей хватало на работе. Для баланса было необходимо что-то с юмором, если она не хотела вконец разочароваться в жизни, как ее коллеги Симон, Валнер и Колонович.

Она не собиралась вечно оставаться с этой компанией циников, Сабина хотела бы перевестись в Федеральное ведомство уголовной полиции в Висбадене. Ее шансы выглядели не так уж плохо, все-таки женщины составляли там одну треть. Но она подала уже три заявления на обучение по направлению «психолог-криминалист» — все три были отклонены без каких-либо комментариев.

— Не думаю, что парень смотрел телевизор, — крикнула Сабина в кухню.

Одного взгляда на диван было достаточно, чтобы убедиться в этом: подушки взбиты и разложены именно так, как это всегда делала ее педантичная мать. Рядом с телевизором лежало несколько аудиокниг, которые Сабина одолжила маме несколько недель назад, чтобы та послушала что-нибудь другое, а не только мифы и легенды Древней Греции. Словно в трансе Сабина уставилась на диски. Гера Линд и Эфраим Кишон. Странное чувство охватило Сабину при мысли о том, что ее мать уже никогда не будет слушать эти записи.

В шкафчике под телевизором стояла шкатулка для украшений, в которой мама хранила часы, кольца и цепочки. На первый взгляд ничего не пропало. В глубине шкафа лежал завернутый в подарочную бумагу пакет. Сабина вытащила его. Тяжелый альбом с репродукциями? Голубая бумага, желтая ленточка. К пакету была прикреплена открытка. Сабина поднесла ее к свету. «Для моей малышки. С днем рождения! Мама». Сабине стало больно. Ее мать была предусмотрительной женщиной. Открытка была датирована на две недели вперед — четвергом 9 июня — днем рождения Сабины. Теперь перед празднованием состоятся похороны.

— Твоя мама пила кофе без молока?

Сабина отодвинула подарок и закрыла шкаф. «Пила», в прошедшем времени. Она почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы, и посмотрела вверх, на потолок.

— Только чай, в основном Twinings… а что?

— Здесь стоит наполовину пустая чашка с черным кофе.

Сабина прошла в кухню. На кофемашине, которую мама включала, лишь когда к ней приходили Моника или Сабина, горела красная лампочка. На столе стояла чашка с ложкой, рядом сахарница.

— Он пил кофе, а твоя мама застала его врасплох, — продолжал Симон. Выплеснул остатки кофе и положил чашку в пластиковый пакет. — Возможно, анализ ДНК что-нибудь покажет.

Сабина представила, как тот парень ждал ее маму. Хотя она старалась отогнать от себя эти мысли, картинки то и дело всплывали перед ее внутренним взором. Наверное, он услышал ее шаги на лестничной площадке и побежал к двери. Наверняка ей бросились в глаза следы взлома, но мерзавец или втащил ее в квартиру, угрожая оружием, или нейтрализовал каким-то наркотическим средством или ударом по голове.

— Бина, ты должна это увидеть.

На полу валялась мамина черная сумка. На пластиковых ножках белела краска со стены. Полосы в коридоре! Видимо, во время борьбы мама оказалась прижатой к стене.

Содержимое сумочки было вытряхнуто на комод. Симон ковырялся ручкой-фонариком: пачка сигарет, зажигалка, кошелек, тени для век, помада и зачитанная «Шахматная новелла» Цвейга с множеством загнутых уголков.

— В кошельке почти двести евро, — объявил он. — Нашему убийце деньги не нужны.

Как и сережки или жемчужные бусы. Невольно Сабина подумала о маминой страховке на случай смерти и прочей бюрократической ерунде. Господи, да сконцентрируйся же! Симон отодвинул пачку жевательной резинки. При виде упакованного в фольгу презерватива Сабину бросило в жар. Есть ли у нее право вторгаться в интимную сферу ее матери?

— Чего-нибудь не хватает? — спросил Симон.

— Телефона и адресной книги, — ответила Сабина.

С их помощью он связался с ее отцом.

Неожиданно она поняла, почему убийца выбрал ее отца. Она бросилась из кухни в спальню. Окно было откинуто, на кровати свежее постельное белье. И все равно в комнате пахло мамиными духами. На комоде рядом с зеркалом расставлены фотографии в рамках: Сабина, Моника и три племянницы. Сабина настояла и на фото их отца из последнего совместного отпуска на Северном море — загорелый, в соломенной шляпе от солнца и с сияющей улыбкой. На плечах у него сидит Сабина — в одной руке стаканчик мороженого, черная кепка машиниста сползла на глаза. И сегодня это была ее любимая фотография.

На ковре лежали осколки стекла. Кто-то вынул снимок из фоторамки.

4

Хелен Бергер резко села в постели. Ее сердце бешено колотилось. Снаружи на горизонте уже светлела серебряная полоса. Куда запропастился чертов будильник? Она ощупала прикроватную тумбочку и задела нескрепленный манускрипт. Пачка бумаги съехала на ковер. Научно-популярный труд о диссоциативном расстройстве личности, который она уже две недели корректировала по ночам, когда Франк засыпал. Закладка наверняка выпала… Шелест не разбудил Франка. Как это на него похоже! Он тихо посапывал рядом. Наконец она нашла будильник и включила подсветку. 04:58. Слишком рано для разносчика газет. Да и лай Дасти звучал как-то по-другому.

Хелен спустила ноги с кровати и прислушалась. Рычание Дасти становилось все более угрожающим. Обычно он никогда не выбегал по ночам наружу через дверцу для собак. Но сейчас Дасти почему-то сидел на краю участка и лаял на что-то на улице или в поле. По крайней мере, так казалось через откинутую фрамугу окна. А сегодня даже не полнолуние.

Хелен накинула короткий халат и выскользнула из спальни. Над домом проплывали тучи. На миг лунный свет проник через мансардное окно и осветил проход и лестницу, которая вела на нижний этаж. Хелен спускалась на цыпочках — и это показалось ей абсурдным. Почему она крадется по собственному дому? Франк спит как сурок, а Дасти все равно сидит снаружи и лает что есть силы.

Она отодвинула занавеску на двери террасы и увидела очертания маленького джек-рассел-терьера рядом с почтовым ящиком. Дасти нервно дергал хвостом и лаял на пустую дорогу, ведущую в деревню.

Хелен открыла дверь и босиком вышла на террасу. В воздухе пахло навозом. Вчера вечером фермеры удобряли поля напротив их земельного участка. В этом году ячмень уродится на славу — и это при ее аллергии. Хелен стояла на холодных плитах террасы и оглядывалась. Серебряный свет уже озарял горный гребень, погружая окрестности в утренние сумерки. Она надела кроссовки, которые стояли под складным столом, пересекла лужайку и присела рядом с Дасти на траву.

— Тише, старик, — прошептала она и почесала пса.

Белый джек-рассел с черными кругами вокруг глаз замолчал. Но его уши были все еще прижаты к голове, а сам он, как загипнотизированный, смотрел на дорогу, уходящую в деревню, — словно в темноте подстерегала ужасная опасность.

— Что ты увидел? — прошептала Хелен. — Кошку? Злую куницу? — Дасти был слишком хорошо выдрессирован, чтобы бегать за ними. Она посмотрела на почтовый ящик — газета еще не торчала из прорези, значит, его взбудоражило что-то другое.

Их участок не был окружен забором. В деревне Грискирхен это не нужно. Хелен унаследовала эту виллу от родителей. Она здесь выросла и знала каждую травинку и каждый камешек. Грискирхен находилась километрах в семи от Вены и идеально подходила Хелен для работы. Нигде больше она не хотела бы работать психотерапевтом. После смерти родителей она отремонтировала виллу, а в перестроенном гостевом домике устроила свой врачебный кабинет. Идиллия этого места успокаивающе действовала на ее клиентов, которым были знакомы только серые городские учреждения. Напротив виллы тянулись ячменные поля, и иногда, как сегодня утром, с них веяло пряным духом. Хелен любила этот запах, чего не скажешь о Франке. Он был прокурор, всегда жил в Вене и лишь два года назад очень неохотно переехал в этот дом. Раньше он проявлял больше понимания, но со временем это изменилось.

Хелен погладила пса и подняла глаза. Ни в одном из соседских домов не горел свет. Грискирхен тихо и мирно спала, в окружении гор, лесов и полей. Дасти тоже успокоился и улегся на землю.

Хелен встала.

— Пойдем в дом!

Дасти не пошевелился.

— Дам тебе вкусняшку!

Это всегда работало. Он подскочил и запрыгал, как щенок, вокруг ее ног. Когда в конце дороги послышалось тарахтение мопеда, пес замер. Меньше чем через минуту рядом с почтовым ящиком Хелен затормозил разносчик газет. Дасти наблюдал за мопедом, но не издал ни звука.

Молодой парень поднял забрало и зажмурился на восходящее солнце.

— Доброе утро, госпожа доктор.

— Алекс, не называй меня так. Просто Хелен.

— Да, госпожа Бергер. — Он улыбнулся и протянул ей газету.

Хелен вздохнула. Хотя она и изучала в университете психологию, но не придавала значения своему званию. Никто в Грискирхене не называл ее «госпожа доктор». Франк имел на этот счет другое мнение. Утонченный господин прокурор был на четырнадцать лет старше ее и зазнавался — качество, которое ей так и не удалось изменить. Оказывается, даже у психологии есть пределы!

Алекс достал из кармана куртки собачье лакомство и бросил Дасти, который поймал его на лету.

— Вы хорошо выглядите.

— Спасибо, Алекс, но это не так. — В такую рань она должна была производить нелепое впечатление, в кроссовках и коротком халате.

— Еще как, — возразил он. — Короткие волосы вам очень идут.

— Спасибо. Какой ты наблюдательный. — Раньше Франк так же обаятельно флиртовал с ней, но он новую прическу не заметил. Короткие черные волосы больше подходили к ее веснушкам и смуглой коже — а в тридцать шесть можно выглядеть сексуально и с мальчишеской стрижкой.

— See you, darling!^[2] — Алекс подмигнул ей и нажал на газ.

Хелен с улыбкой помахала рукой.

— See you^[3].

Старый мопед, тарахтя, развернулся. На мгновение свет от задней фары упал на лужайку. Под почтовым ящиком в траве блеснула небольшая открытая коробка размером с ладонь. Затем лужайка снова погрузилась в темноту. После мопеда осталось вонючее облако дыма.

Хелен подняла коробочку. Крышка открыта, внутри только красная фетровая подкладка, больше ничего. Дасти заволновался, когда она закрыла крышку. Крупными, написанными от руки буквами, на коробке стояло имя получателя: «Госпожа доктор Хелена Бергер».

5

В начале шестого утра Сабина Немез вместе с коллегой вернулась в полицейское управление. Пока Симон писал отчет об осмотре квартиры, Колонович вызвал Сабину к себе в кабинет. В пепельнице лежала потухшая сигара. Окно было открыто, и жалюзи дребезжали на ветру. Светлая полоса на горизонте освещала крыши нежным оранжевым светом.

— Я видел, как ты выходила из машины Симона. О чем ты вообще думала? — напустился он на нее.

Пять минут она выслушивала нагоняй. И смотрела в окно. Оба купола мюнхенского собора вызывали в ней теперь абсолютно новые ассоциации. Не картинку богослужения — а образ мертвой матери, прикованной цепью к церковному органу, с пластиковой трубкой во рту.

— Видимо, убийца поджидал ее в квартире, — прервала она шефа. — Где мой отец?

Колонович провел рукой по горчичным усам. Его покорный взгляд говорил, что он смирился с ее упрямством.

— Все еще у нас.

Сабина посмотрела на наручные часы.

— Уже семь часов. Я отвезу его в отель.

Колонович прочистил горло.

— Бина…

Ей стало не по себе. Она знала этот тон.

— Мы с ним еще не закончили. Ты присядь.

Она осталась стоять. Никакой силой ее сейчас нельзя было заставить послушно сесть.

— Мы уже знаем, что много лет они с твоей матерью были в ссоре. Неожиданно он появляется в Мюнхене, навещает бывшую жену и якобы обнаруживает следы взлома на двери в ее квартиру. Вскоре после убийства он приходит к тебе, чтобы рассказать, что ее похитили.

Сабина сглотнула. Ее шеф был прав. Все это звучало не очень правдоподобно.

— Больше он ничего не рассказал?

Колонович покачал головой.

— Чем больше мы его расспрашиваем и уточняем мотивы, тем сильнее он путается в показаниях. Зачем он приехал сюда из Кельна? Почему к твоей матери? Какое у него алиби на последние двадцать четыре часа?

— Алиби? — эхом вторила Сабина. Она знала, что это значит. Ее отец по уши влип. — Я хотела бы с ним поговорить.

— Не получится. В этом расследовании ты не участвуешь. — Колонович поднялся. — В связи с тем, что состоишь в родственных отношениях с жертвой и предполагаемым подозреваемым, так будет лучше, — добавил он.

— Я могла бы помочь Валнеру и Симону в расследовании.

Колонович вздохнул.

— В ближайшие часы я передам дело экспертам по расследованию убийств.

— Но ведь еще рано! — запротестовала Сабина. Уголовную полицию подключали после того, как оперативная группа завершала свое расследование. Самое раннее через двенадцать часов.

— Чем раньше, тем лучше, — сказал Колонович. — Валнер как раз составляет отчет для прокурора.

Невероятно! Сабина невольно сжала кулаки. Именно потому, что семья коллеги имела отношение к убийству, оперативная группа могла бы заниматься расследованием подольше, прежде чем передавать дело дальше. Она знала коллег из отдела по расследованию убийств. Они особо не церемонятся с подозреваемыми.

Колонович, очевидно, думал по-другому. Вероятно, он прочел ее мысли, потому что напустил на себя сочувствующий вид.

— Мне жаль, Бина. Убийство в мюнхенском соборе не то же самое, что убийство в каком-нибудь ветхом доходном доме. Пресса пронюхала о случившемся и сообщит об этом уже в утреннем выпуске.

Все шло вкривь и вкось. Сабина уже видела скандальные газетные заголовки.

— Я должна поговорить с отцом! — настаивала она.

В этот момент в дверь постучали. Валнер просунул голову в кабинет.

— И как? — спросил Колонович, как будто ждал какую-то конкретную информацию.

Валнер ничего не сказал. Краем глаза Сабина заметила, как он украдкой посмотрел поверх своих роговых очков и кивнул в ее сторону.

— Ничего страшного.

— Криминалисты проверили отпечатки в квартире.

В горле у Сабины пересохло. Она знала, что сейчас произойдет, — и не могла ничего сделать.

— Он был в квартире, — сказал Валнер.

Колонович поднялся.

— Это плохо. Отведи его наверх в отдел по расследованию убийств — я поговорю с прокурором.

Валнер отвел отца Сабины к коллегам из мюнхенской уголовной полиции. Они работали в том же здании, этажом выше. Теперь расспросы превратятся в допрос, и Сабина не сомневалась: специалисты скоро выяснят, что ее отец уже давно знал о похищении.

Она снова отклонила предложение шефа взять два дня внеочередного отпуска. Вместо этого уединилась в своем кабинете и глазела попеременно на настенные часы, монитор и обе башни собора. Рядом с клавиатурой лежала открытая пачка мармеладных мишек. Обычно Сабина уничтожала их со скоростью пылесоса, но сейчас ей казалось, что ее может стошнить в любой момент.

Когда свет восходящего солнца заиграл на зеленых кровлях колоколообразных куполов, она полила вьюнки на подоконнике. Тени медленно ползли по крышам домов. Время тянулось так же неторопливо. Двадцать минут назад она отправила письмо Эрику Дорферу с личного электронного ящика. Ее бывший школьный друг по кельнской спортивной гимназии работал в Висбадене, в центральном бюро Федерального ведомства уголовной полиции. Когда обоим было по шестнадцать лет, они встречались. Сабина с удовольствием вспоминала то время, когда в животе порхали бабочки. Даже после того, как она вернулась в Мюнхен, они поддерживали контакт. Но после окончания гимназии Эрик служил в бундесвере, и они потеряли друг друга из виду. Не так давно она наткнулась на его профиль в Фейсбуке, и, когда увидела актуальные фотографии, бабочки вернулись. Один раз они даже вместе вели расследование.

Эрику удалось то, что у Сабины пока никак не получалось. Он отправил всего одно заявление, и его не отклонили. Для работы в Федеральном ведомстве уголовной полиции Сабине не хватало связей. Она никого не знала в Висбадене, кроме того, она женщина. В этом случае жернова мельницы работали гораздо медленнее. Но составление психологических портретов ее большая страсть, и Сабина будет каждый год направлять в БКА^[4] заявление на работу, пока не состарится и не поседеет, — в этом она себе поклялась.

В теме письма Эрику стояло краткое сообщение: нужна помощь архитектора. С тех пор она ежеминутно проверяла ящик электронной почты.

Около шести пришел ответ из Висбадена:

Пароль: Er.Do.BKA

Идентификатор: 82691

Код запроса: 761С-514/II

PS: Не перегружай архитектора!

Сабина улыбнулась. Пока что она использовала архитектора всего трижды — один раз успешно и два напрасно. Она отодвинула в сторону чашку и кофейник и открыла интернет-ресурс полиции. Потом кликнула на невзрачную иконку. Программа поприветствовала ее словами: «Добрый день, госпожа комиссар полиции Сабина Немез». Рядом красовался голубой логотип пирамиды. Под ним стояло: «Поиск во всех европейских информационных архивах и внутренних системных базах данных». Название: «Дедал».

Это и был архитектор.

Программа не случайно носила имя создателя лабиринта из греческой мифологии. Потому что за точно такое же гигантское строение — правда, состоящее из информации — отвечал «Дедал». Сетевой поиск во всех подключенных базах данных по определенным признакам, категориям или даже по обрывкам информации не шел ни в какое сравнение с обычным считыванием данных. Эта суперновая система «Дедал» облегчала работу Федерального ведомства уголовной полиции. Вот в этом-то и была загвоздка. Только сотрудники БКА имели доступ к «Дедалу». Но с правильным паролем, идентификатором и кодом запроса можно войти в систему. При ежедневно поступающих тысячах запросов и огромных объемах обрабатываемых данных никого не интересовало, где именно работает комиссар полиции Сабина Немез.

На экране появилась страница доступа к данным. Сабина ввела цифры и вошла в систему. Что теперь? Ее отец не убийца — это понятно. Но петля у него на шее затягивается все туже: алиби нет, на допросе солгал от страха, для посторонних имеет убедительный мотив. Но самое страшное — его отпечатки пальцев были обнаружены на месте похищения.

У Сабины оставалось только две подсказки, указывающие на настоящего преступника. Коробка с маленьким пузырьком черных чернил, которую он подбросил отцу под дверь, и телефонный звонок измененным электронным голосом. Всего два простых предложения: «Господин Немез, если вы в течение сорока восьми часов выясните, почему вашу бывшую жену похитили, она останется в живых. Если нет, то она умрет».

Запрос в «Дедале» был единственной возможностью быстро получить информацию, которая сняла бы с отца подозрение. Нужно искать параллели с другими похищениями, не имеющими отношения к ее отцу.

Место: Германия. Время: последние три года. Преступление: похищения, которые заканчивались убийством по истечении сорока восьми часов. Особенности: телефонный звонок, требование выкупа не предъявляется, загадки, подарок похитителя как намек на возможный способ убийства.

Ее палец замер над клавишей ввода. Каждый раз, когда она отправляла запрос через центральный компьютер БКА, у Сабины кровь леденела в жилах. Дедал был не только легендарным строителем, но и отцом Икара, который подлетел слишком близко к солнцу, обжег крылья и рухнул в море.

Сабина надеялась, что не обожжет себе пальцы в один прекрасный день. «Не перегружай архитектора» — это не совет, а предупреждение. Иначе она может навсегда лишиться возможности работать в БКА. Впрочем, как и карьеры в мюнхенской полиции. Но это только затем, чтобы снять подозрение с отца… и найти убийцу матери.

Эта мысль настолько четко оформилась, что не было больше сомнений, над чем Сабина будет работать следующие дни и недели.

Вдруг дверь в кабинет резко открылась. Сабина вздрогнула. Листки с заметками, приклеенные к монитору, заколыхались на сквозняке.

Колонович направился к ее столу:

— Над чем сейчас работаешь?

Сабина быстро нажала на клавишу ввода. Запрос обрабатывается! Одним кликом свернула окно. В следующий момент Колонович стоял перед ее монитором.

— Я посмотрела в центральной системе, нет ли для нас работы. Но там ничего важного.

Колонович швырнул на стол утренний выпуск «Зюддойче цайтунг». Жирный заголовок гласил: «УБИЙСТВО В СОБОРЕ». Под ним красовалась фотография ночной Фрауэнкирхе. Очевидно, архивный снимок, потому что между куполами белела полная луна.

— Мне очень жаль, — сказал он. — Кто-то проболтался. Скорее всего, смотритель захотел немного заработать.

Мерзкий лысый с подагрическими пальцами. Сабине показалось, что ее вот-вот стошнит.

— Я не хочу это читать.

Колонович забрал газету.

— Просто чтобы ты была в курсе. Имя твоей матери еще не звучало, и фотографий тоже пока нет. — Он вздохнул. — Иди домой или хотя бы к сестре. Здесь ты уже ничем не поможешь.

Сабина покосилась на монитор. Внизу экрана мигала голубая пирамидка.

— Через час Моника отведет девочек в школу и детский сад. Я наведаюсь перед тем, как она уедет на работу.

— Как хочешь. — Колонович посмотрел на настенные часы. Начало седьмого. — Прокурор Фурман сейчас просматривает имеющиеся факты по делу.

— Я хочу поговорить с ним.

Колонович улыбнулся. Сабине было знакомо это снисходительное выражение, которое заставляло ее деградировать до ребенка.

— Это невозможно. Он как раз обсуждает дело с обер-бургомистром.

— В такую рань? — вырвалось у нее.

— Я же говорил тебе, что дело щекотливое. Архиепископа сразу же проинформировали, а тот созвал обер-бургомистра и прокурора. Кризисное совещание продлится до восьми. Тогда мы узнаем больше.

Что за идиотизм! Но по-другому быть не могло. Скоро папа будет служить мессу в мюнхенском соборе. Споры по поводу выхода из церкви в связи со случаями изнасилования детей католическими священниками достигли апогея. Особенно в Баварии. Когда пресса печатала подобные заголовки, представители церкви и политики начинали паниковать.

Поэтому ее отец стал марионеткой в двойной игре, в которой церковь и зацикленные на себе политики настаивали на скорейшем аресте.

После того как Сабина записала данные по угону автомобиля в центре города, она позвонила сестре. Они ненадолго встретились в квартире Моники, и Сабина рассказала ей все, что знала. Хотя ее сестра ночью глаз не сомкнула, она восприняла детали убийства лучше, чем ожидалось. Затем Сабина сходила в столовую полицейского участка. Сумела влить в себя только крепкий кофе и была настолько взбудоражена, что металась туда-сюда по коридору, как подстреленный койот. Время от времени она входила в «Дедал», используя код Эрика, но запрос все обрабатывался и обрабатывался, в строке состояния постоянно отображались 99 %. Наверное, чертова программа зависла.

Когда окно ввода данных актуализировалось, компьютер сухо сообщил: Ваши права доступа заблокированы. После этого она уже не смогла войти в систему ни с паролем Эрика, ни с его идентификационным номером. Сабину бросило в жар, ладони вспотели. Вот дерьмо!

Она нажала на кнопку быстрого набора, чтобы связаться с бюро Эрика в Висбадене. Увидела на дисплее, что звонок перевелся — в трубке раздался женский голос. Сабина сказала, что хочет поговорить с комиссаром-стажером уголовной полиции Эриком Дорфером. Женщина сделала паузу. Затем в трубке что-то щелкнуло.

— Мне очень жаль, — пропела она. — Коллега уже закончил дежурство. По какому вопросу вы звоните? Могу ли я вам помочь?

Уже закончил дежурство? И это в восемь-то часов утра.

— Спасибо. — Сабина повесила трубку.

Красная лампочка на дисплее стационарного телефона указывала на то, что Колонович разговаривал по параллельной линии. Внешний звонок. В следующий момент лампочка погасла. Пока он не успел снова схватиться за трубку, Сабина бросилась в его кабинет. Шеф выглядел неважно. Ослабленный галстук неряшливо болтался на груди, горчичные волосы падали на вспотевшее лицо. Колонович облокотился мощными руками о письменный стол и подпер подбородок кулаками. Рукава рубашки были закатаны.

— Какие-нибудь новости от прокурора? — спросила она. Он надул щеки.

— Ты даже не представляешь, как они наверху торопятся.

Сабина подумала о предстоящем визите папы.

— На них давят.

— Сильное давление — это мягко сказано, — заметил Колонович. — В настоящий момент есть пять подозреваемых. Твой отец один из них. Подключили также кельнскую уголовную полицию. Судья к тому же выдал ордер на обыск квартиры твоего отца.

Мысли в голове Сабины скакали и путались. Коллеги найдут пузырек с чернилами, а на нем отпечатки пальцев отца!

— Я должна поговорить с коллегами из мюнхенского отдела по расследованию убийств, — настаивала она.

Колонович снова надул щеки. Потом пристально посмотрел на Сабину:

— Только не лги мне! Я все равно пойму по твоему взгляду. Твой отец что-то скрывает?

Если она и могла кому-то доверять, то своим коллегам. Они были отличной командой. Сабина кивнула.

— Еще и это! — Колонович провел рукой по лицу. — Мюнхенская уголовная полиция больше не занимается этим расследованием. В связи с особыми обстоятельствами прокурор говорил с коллегами из Земельного уголовного ведомства, и те взяли дело под свой контроль.

У Сабины потемнело в глазах. Она знала методы коллег из ЛКА^[5]. По сравнению с ними даже служащие отдела по расследованию убийств казались безобидными детьми. После обыска квартиры эти типы выбьют из ее отца признание, он даже пикнуть не успеет.

6

Дасти успокоился и больше не лаял до самого утра. Но Хелен все равно не смогла заснуть. Невыспавшаяся, она вышла на террасу с подносом и присела на садовый складной стул. По радио как раз передавали новости. Обычная пробка на юго-восточной магистрали в направлении Вены. Господи, как же она рада, что больше не работает в городе, а имеет свою врачебную практику в Грискирхене. Первые клиенты — мать с сыном — придут сегодня в десять утра.

На высоковольтных проводах сидели голуби и ворковали наперебой. Через поля разносился бой часов местной церкви. Где-то тарахтела газонокосилка, а мимо виллы, громыхая, проехал трактор. Этот весенний день обещал быть теплым. Поэтому Хелен надела легкую блузку и короткие, обтрепанные по краям джинсы с широким кожаным ремнем.

Она положила сотовый телефон и солнечные очки на садовый столик и налила себе кофе из термоса в пластиковый стаканчик. Хелен приготовила завтрак для себя и Франка — с апельсиновым соком, яичницей, беконом, мюсли и цельнозерновым хлебом. По понедельникам Франк предпочитал плотно завтракать, потому что уезжал в бюро позже, чем обычно. В следующий момент он появился на террасе.

— Доброе утро, милая, — коротко поприветствовал он ее и поцеловал в щеку. — Я должен привыкнуть к твоей новой прическе. Оттенок красивый, но волосы стали чуть короче, верно?

Как это похоже на Франка! Какой еще оттенок? Чернющие волосы, как и раньше. И это двадцать сантиметров он называет чуть короче? Да он ее просто разыгрывает.

— Шучу.

Она улыбнулась.

— Знаю, негодник.

Седые виски Франка серебрились на солнце. От него пахло лосьоном после бритья. Ocean от Уилкинсон. Возраст становился все заметнее. Но, несмотря на свои пятьдесят лет, он чертовски хорошо выглядел. Сегодня снова был одет с иголочки — льняные брюки, рубашка поло, пиджак и итальянские дизайнерские туфли. За ворот рубашки заткнуты солнечные зеркальные очки. На запястье новые часы «Омега» с автозаводом от движения руки. Хотя большая вечеринка по поводу дня его рождения только через три дня, Хелен подарила ему часы уже в выходные.

Она посмотрела на его белоснежную рубашку поло. Обычно он носил сшитые на заказ рубашки с вышитыми собственными инициалами.

— Ты сегодня не поедешь в суд?

— Поеду, но ненадолго. Никаких важных встреч, только скучные дела в бюро.

Стоя он сделал глоток кофе. Затем положил на стол какую-то папку.

— Список гостей. Некоторые не приняли и не отклонили приглашение. У меня совсем нет времени, позаботься об этом, пожалуйста.

— Я тоже работаю, — запротестовала она. — Кроме того, это твой день рождения!

Подавив проклятие, Хелен открыла папку. О господи, на это уйдет уйма времени. Шестьдесят гостей. Напротив пятидесяти стояли нарисованные от руки знаки вопроса. Хелен знала судей, патологоанатомов или коллег из отдела Франка только по именам.

— Мог хотя бы номера телефонов написать.

— Ты легко найдешь их в телефонной книге. — Франк поставил чашку на стол, вытащил из кармана брюк ключ от автомобиля, наклонился к Хелен и поцеловал в лоб.

— Не позавтракаешь со мной? — спросила она.

Он взглянул на бекон и яичницу.

— Некогда. Увидимся позже, я приеду домой около пяти.

Его напряжение бросилось ей в глаза еще утром. Обычно после выходных Франк был само спокойствие, но сейчас его что-то тревожило, о чем он не хотел говорить. Он даже в ванную пошел с сотовым телефоном, чего никогда не делал. Вероятно, ждал важного звонка. С предстоящим празднованием это абсолютно точно никак не связано, потому что до сегодняшнего дня Франк особо не усердствовал по этому поводу.

— Ты предупредил фотографа? — спросила она.

— А, черт!

Чего и следовало ожидать! Хелен почувствовала комок в горле.

— Нам еще нужно обсудить рассадку гостей, и должна ли музыкальная группа установить свое оборудование в шатре, на случай дождя.

Франк помотал головой:

— Дождя не будет.

— Когда привезут еду для вечеринки?

Франк был уже на полпути к навесу, под которым стояли машины.

— Выясни сама, милая!

— Я забуду! — крикнула она ему вслед. — В конце концов, я не твоя экономка. Что-то ты и сам можешь сделать!

— Что с тобой? ПМС?

Его красный спортивный автомобиль квакнул. Франк открыл дверцу и плюхнулся на сиденье.

Хелен обвела взглядом хлеб, яичницу, бекон и мюсли.

Только не волноваться…

Что она всегда советует своим пациентам? Сосчитать до десяти, глубоко вздохнуть, дождаться, пока первый гнев пройдет, и лишь тогда открывать рот. Она начала считать. Когда мысленно произнесла три, под навесом уже стояла только ее маленькая голубая «тойота». Гравий разлетался во все стороны по подъездной дорожке. Франк задним ходом пронесся на «ламборгини» к въезду, не останавливаясь, проехал мимо почтового ящика и развернулся на дороге.

Вместо того чтобы помахать Хелен, он нажал на газ. И умчал!

— Козел! — выругалась она.

Все-таки это его вечеринка, которая должна проходить именно в среду в ее доме. В этом весь Франк! Гости снова должны подстраиваться под него. Он обещал ей позаботиться обо всем и помочь в день праздника. Интересно будет на это посмотреть! Она ведь умеет так великолепно все организовывать и общаться с людьми. Он не самый деликатный и лишь допрашивает преступников — она же говорит с людьми. Хотя они поженились не так давно, их отношения все чаще проверялись на прочность. Франк, который вначале был очень внимателен, превратился в прожигателя жизни, который все меньше считался с желаниями и потребностями Хелен.

«Франк настоящий джентльмен, вы идеально смотритесь вместе», — утверждали ее подруги. Но ни одна из них не знала, какой он на самом деле. Одна из его самых ярких способностей — умение все делегировать в последнюю секунду. О’кей! Выдохни! Ты все равно не можешь этого изменить.

Хелен громко свистнула.

— Дасти! Завтрак! Бекон и яичница!

Обычно джек-расселл-терьер прибегал тут же, как только слышал свист. Но сейчас его и след простыл. Хелен поковыряла ложкой мюсли и бросила взгляд на список гостей. Кому она должна позвонить? Адвокату Сайснеру, доктору Хенриху из суда, трем женщинам — коллегам Франка, двум доцентам из университета, школьному другу и… у Хелен перехватило дух.

Бен Колер.

Напротив его имени стояла галочка. Значит, он придет в среду. И значит, буря эмоций на этой вечеринке Хеленобеспечена. Как ей держать себя с ним? И самое главное… как он себя поведет? Все-таки в последний раз они виделись три года назад, и между ними осталось так много недосказанного. В то время она еще сотрудничала с уголовной полицией как судебный психолог-эксперт. Но три года назад все резко оборвалось — как и ее отношения с Беном. О господи, Бен. На глаза навернулись слезы, когда она подумала о его сыне.

Хелен познакомилась с Беном, когда он перешел из спецподразделения «Вега»^[6] в уголовную полицию. Самый разумный шаг, какой мог сделать отец-одиночка. Сейчас он наверняка уже главный инспектор в отделе по расследованию убийств. Очевидно, они сотрудничают с Франком как с прокурором. Помнит ли Франк, что Хелен и Бен были раньше вместе? Несомненно! Франк никогда ничего не забывает — а такое и подавно. Наверняка он знает, что сын Бена умер три года назад — еще одна причина, почему их отношения распались. Смерть Флориана подкосила Хелен не меньше, а возможно, даже больше. Она безумно обожала Фло. Наверное, потому что сама не могла иметь детей.

Зазвонил сотовый. Она вздрогнула. Неизвестный номер. Поглощенная мыслями, схватила телефон.

— Да?

В ответ послышалось только тяжелое дыхание.

— Алло? — сказала она. — Франк, это ты?

Дыхание.

— Франк? — повторили на другом конце. — Это ваш муж? — Голос казался измененным, каким-то электронным.

Сердцебиение Хелен усилилось. Она не ответила.

— Вы одна, госпожа доктор? Франк уехал? — спросил мужчина.

— Кто это? — Хелен старалась говорить уверенно.

— Если вы выясните, кого я похитил и почему, человек останется в живых. Если нет — умрет. У вас сорок восемь часов.

— Простите? — Хелен решила, что ослышалась.

На другом конце дышали. Хелен начала ощущать воздействие угрозы. Но еще не понимала, пытается ли кто-то сыграть с ней злую шутку или звонивший просто сумасшедший.

— Чтобы доказать, что не шучу, — продолжил мужчина, — я оставил вам подарок.

— Подарок? — повторила она. Взгляд машинально скользнул по столу и остановился на пустой коробочке с красной подкладкой, которую она нашла сегодня утром рядом с почтовым ящиком.

— Как вас зовут? — спросила она.

— Это не имеет отношения к делу.

— Но кое-что я о вас уже знаю, — заявила Хелен.

Он рассмеялся.

— Например, фрау доктор?

— Я знаю ваш почерк.

— Значит, вы уже нашли коробочку.

Хелен показалось, что он ухмыльнулся. Все равно она понятия не имела, чего он добивался «подарком», потому что коробка была пуста.

— Что еще, по-вашему, вы обо мне знаете?

Вопрос звучал провокационно. Он хотел ее проверить. В любой другой ситуации Хелен положила бы трубку, но сейчас она хотела выяснить, правду ли он говорит, заявляя, что похитил человека.

Она глубоко вдохнула и произнесла ровным, спокойным, насколько это было возможно, голосом:

— Надпись смазана направо. Вы левша.

Смех незнакомца оборвался.

Хелен вспомнила цитату, которую любил повторять Бен Колер: «Чем сильнее преступник пытается запутать следы, тем больше подсказок оставляет». Кроме того, имея за плечами психологический факультет, четырнадцать лет терапевтической практики и опыт работы судебным психологом, Хелен автоматически анализировала любое необычное поведение — и первая мысль была, как правило, верной.

— Так как на бумаге не указан адрес, — продолжила она, — полагаю, вы лично принесли ваш подарок. Вероятно, сегодня ночью, около пяти утра. Моя собака прогнала вас, иначе вы оставили бы подарок перед дверью… а не запихнули в почтовый ящик. — Дасти наверняка вытащил его оттуда лапой.

Мужчина молчал.

— Вы изменили голос. Значит, по настоящему я вас узнаю. Кроме того, вы скрываете ваш телефонный номер, чтобы я не могла заявить в полицию. Возможно, мы уже встречались. Вы один из моих клиентов?

Он по-прежнему молчал.

Хелен молилась, чтобы все это оказалось глупым розыгрышем и шутник поскорее назвал свое имя. Не хватало ей только сумасшедшего, который по ночам околачивается на ее участке, впрочем, как и сталкера или невменяемого клиента.

— Я… — Она замолчала, краем глаза увидев, как Дасти выпрыгнул из-за низких изумрудных туй, которые отделяли ее участок от прилегающих полей. Он помчался к ней и улегся под столом. Хелен услышала чавкающие звуки, заглянула под стол и не поверила своим глазам.

Дасти что-то жевал. У Хелен тут же мелькнула мысль, что сумасшедший, возможно, хочет отравить ее пса. Она отложила телефон, схватила Дасти за ошейник и залезла рукой ему в пасть, чтобы вытащить предмет.

Хелен едва не стошнило.

Что-то продолговатое, мягкое и теплое. Человеческий палец! Отрезанный у самого основания пястной кости. Неаккуратный разрез. Кожа и ткани обтрепанные на концах, словно кто-то несколько раз принимался за садовые ножницы, чтобы отделить палец от ладони.

С отвращением Хелен бросила палец на пустую тарелку, чтобы Дасти не мог больше до него добраться. Вытерла руку о джинсы и закрыла глаза. Ее все еще подташнивало. Нет, этого не может быть! Сердце бешено колотилось, в горле словно застрял плотный комок. Хелен схватила стакан с апельсиновым соком и выпила его залпом — но комок остался.

Это был женский палец. Теперь она поняла, почему коробочка с красной подкладкой была пустой. Дасти унюхал палец и вытащил его из картонной коробки.

Вдруг Дасти стал давиться. Господи, сейчас что? Пес хрипел и кашлял, грудная клетка содрогалась. Пугающие гортанные звуки — словно желудок выворачивало наизнанку.

— Дасти! — Она присела рядом и погладила его по животу. В следующий момент его стошнило. По плитам террасы, бренча, покатилось кольцо. Несмотря на припекающее весеннее солнце, у Хелен по спине пробежал мороз. Она подняла покрытое слизью украшение — рубин тускло заиграл на свету.

Пожалуйста, взмолилась она про себя. Это какая-то мерзкая шутка. Послезавтра Франк отмечает свое пятидесятилетие, на праздник приглашено около шестидесяти гостей. Может, кто-то из них решил разыграть ее? Но почему именно ее, а не Франка? И почему сегодня? Или за всем этим стоит сам Франк? Ни за что! За время их двухлетнего брака он никогда не подшучивал над ней, а такой безвкусный розыгрыш не в его стиле. Поэтому оставался один вывод: она действительно разговаривает с сумасшедшим.

Дасти уже оправился и блаженно валялся на спине. Хелен сжала кулак, надеясь мышечным напряжением избавиться от стресса и волнения, которые с каждой секундой охватывали ее все больше. Но это не помогло. Она знала, что парень хочет просто свести ее с ума.

Дрожащими пальцами она схватила сотовый телефон.

— Что…

— Почему вы пропали? — спросил он.

— Потому что мою собаку стошнило! Хотите услышать детали? — Ее страх превратился в ярость.

— С этого момента вы делаете лишь то, что я вам говорю! И даже не вздумайте рассказать мужу или полиции о нашем телефонном разговоре, — пригрозил он, — иначе я отрежу жертве не только оставшиеся девять пальцев, но и вообще все части тела, чтобы она истекла кровью. Вы меня поняли?

Хелен молчала.

— Я задал вам вопрос!

— Да. — Ее желудок протестовал. Она почувствовала кисловатый привкус во рту и сглотнула. — Как себя чувствует женщина?

— Женщина? — повторил он. — Вы наблюдательная. Имеете в виду, за исключением кровотечения? Она держится молодцом.

— Ей нужна медицинская помощь?

— Полагаю, да, но у нее все в порядке.

— Я хочу поговорить с ней.

— Завтра, когда она будет в сознании.

Вероятно, ее сейчас нет рядом. Наверняка он держит ее в каком-нибудь подвале, связанную и с кляпом во рту.

— Почему я? Почему именно сегодня? — Бессмысленно притворяться и говорить уверенным тоном. Психопат знал, что сломил ее сопротивление.

— Почему? — эхом отозвался он. — Это вы должны выяснить, Хелен. У вас осталось чуть меньше сорока восьми часов.

Машинально она посмотрела на склизкое рубиновое кольцо, которое Дасти лапой возил по полу. Подсознание подсказывало, что она уже видела это кольцо.

— Еще одна подсказка, потому что ваше время уже пошло: речь идет о ком-то, с кем вы знакомы. Но этот человек знает вас лучше, чем вы его.

Связь оборвалась.

7. Вводная беседа

Пятью месяцами ранее

Доктор Роза Харман выглянула в окно своего врачебного кабинета. На крышах венских домов лежали снежные шапки, мир безмолвствовал. В этом году снег выпал на Рождество, что случалось довольно редко.

Она включила диктофон.

— Вторник двадцать восьмое декабря. Первый сеанс с Карлом Бони. Сейчас почти пятнадцать часов. Я ожидаю его прихода в любой момент. Надеюсь, он не тот, за кого я его принимаю.

Она опустила диктофон. С тех пор как Роза узнала, что беременна, она постоянно ощущала этот ледяной покалывающий холод в ногах. Первый ребенок — и это в сорок лет! Ее мать всплеснула бы от удивления руками, но она об этом никогда не узнает. Последний контакт между ними был много лет назад. В этом году ее мать даже не ответила на обязательную рождественскую открытку. Пусть катится к черту. У Розы других проблем хватает.

Рядом с парковкой перед ее окном возвышались снежные сугробы. Кто-то из соседей очистил парковку сегодня утром снегоочистителем, но в обед ее снова засыпало. Окна близлежащих домов украшало рождественское освещение.

Роза потуже запахнула кардиган. Карл был последним клиентом на сегодня. После сеанса она сменит юбку и модную шелковую блузку на теплые войлочные тапочки и уютную фланелевую пижаму, которая как раз грелась на батарее. Чашка горячего молока с медом и печенье — отличное завершение дня. Такой ее еще никто не видел — и не должен увидеть. Элегантный и красноречивый звездный психотерапевт в домашних тапочках выглядит нелепо. Но в глубине души она такая же, как и все женщины, — даже если многие клиенты считают ее уникальной.

Видавший виды белый автофургон с эмблемой автомастерской въехал на парковку. Сбоку на кузове значилось «Рубен и сыновья». Стекла грузовичка снаружи покрылись инеем, а внутри запотели. Посередине лобового стекла было процарапано небольшое окошко, через которое Роза могла видеть водителя. Он припарковался слишком близко к контейнеру с макулатурой, на котором возвышался снежный сугроб. Спустя несколько мгновений из фургона вышел высокий молодой парень.

Розе стало холодно от одного его вида. На сумасшедшем парне были только джинсы, рубашка и пиджак. Ветер трепал его одежду и волосы. Парень не стал запирать машину, огляделся и побежал к входу в ее кабинет. Насколько Роза знала, его обвиняли в хранении кокаина, преследовании и агрессивном отношении к женщинам. Какая формулировка! В действительности он избил двух женщин до такого состояния, что они попали в больницу. Решение суда: три года условно. Тем не менее судья назначила ему «терапию вместо наказания». Роза знала судью. Петра Лугретти была одной из ее лучших подруг. Вообще-то из-за беременности Роза хотела сократить количество рабочих часов. Кроме того, всегда непросто работать с клиентами, которые не добровольно пришли на психотерапию. Но Роза поддалась уговорам Петры Лугретти и согласилась дать психологическое заключение для суда.

В следующий момент раздался звонок в дверь. Роза открыла. Крыльцо располагалось между двумя эркерами и было защищено от ветра. И все равно на порог и коврик для ног намело снега. Посетитель стоял перед дверью, уставившись на табличку, как будто хотел выучить ее наизусть:

«Логотерапия и экзистенциальный анализ по Виктору Е. Франклу

Психотерапевтическая практика

Доктор медицины Роза Харман

Дипломированный врач».

Ниже был указан ее телефон и адрес интернет-сайта.

— Вы здесь живете? — спросил молодой человек, не поднимая на нее глаз. — Дом одноэтажный, но… — он посмотрел мимо Розы в холл, — удобный.

К венскому диалекту примешивался восточнонемецкий акцент, словно парень не мог определиться, хочет ли говорить на литературном немецком или венском диалекте. Петра упоминала это во время телефонного разговора.

— Здесь только мой кабинет, — объяснила Роза. — Не хотите войти?

Он поднял голову, и ветер спутал его золотистые, почти соломенные волосы. Светлых бровей было практически не видно, из-за чего голубые глаза казались еще ярче. А эти невероятно длинные ресницы… какой взгляд!

Молодой человек молча вошел, повесил пиджак на вешалку и провел рукой по влажным волосам. Он был высокий и мускулистый. Его любопытный взгляд, казалось, хотел уловить все сразу.

Некоторые клиенты неуверенно реагировали на закрытые двери. Поэтому Роза всегда отставляла правую дверь, ведущую в рабочий кабинет, приоткрытой, чтобы посетители могли видеть письменный стол. В воздухе пахло Рождеством. Роза пошла первой, но Карл Бони за ней не последовал. В нерешительности он стоял на коврике перед дверью.

— Можете не разуваться, — сказала Роза.

Он смущенно улыбнулся, словно она угадала его мысли. Затем прошел за ней в комнату.

Помещение с двумя большими эркерными окнами было залито светом. Над батареей стояли горшочки с зеленью, от которых исходил аромат мандаринов и еловых иголок.

Роза указала на угловой диван:

— Присаживайтесь, где вам больше нравится.

Ее папка лежала с той стороны стеклянного стола, где стояло кресло. Напротив располагался удобный угловой диван с подушками. Все клиенты, которые приходили к ней в первый раз, машинально садились на него. Папка деликатно указывала им на ту сторону, где Роза хотела бы их видеть. В том числе и Карла. С того места пациентам открывался чудесный вид на парк с корявыми сучковатыми деревьями и покрытыми снегом кустами. Также в поле зрения находился маленький радиобудильник с электронным табло, чтобы не терять ощущения времени и знать, сколько еще продлится сеанс. Кроме того, на столе лежала пачка носовых платков — на всякий случай. Прямо рядом с диктофоном.

Роза опустилась в свое кресло и налила воды в два стакана, которые уже стояли на столе. Потом закинула ногу на ногу.

Карл расслабленно сидел на диване. Его взгляд блуждал по комнате и задержался на книжном стеллаже, который, за исключением нескольких романов из семидесятых годов, был заполнен узкоспециальной литературой.

Роза заправила за ухо каштановую прядь, которая постоянно падала ей на лицо.

— Вам не помешает диктофон?

Карл уставился на нее, словно изучая ее темно-зеленые глаза.

— Это еще зачем?

— Мне кажется, разговоры необходимо записывать. — Она сделала паузу. — Когда я позже прослушиваю кассеты, мне в голову иногда приходят блестящие идеи, которые помогают в дальнейшем.

Его взгляд оставался скептическим.

— Кто еще слушает кассеты?

— Никто, даже в суде. Я не имею права разглашать конфиденциальную информацию. Клиент остается анонимом.

Он задумался.

Настоящую причину для аудиозаписи сеансов она ему пока открывать не будет: случай показался ей очень интересным, и Роза хотела задокументировать результаты для себя. Возможно, позже она напишет статью.

— Могу я получить копию? — спросил он.

— Если хотите.

— А, не обязательно. — Он безразлично махнул рукой.

— Хорошо. — Роза включила диктофон и откинулась на спинку кресла. Кассета будет писаться пятьдесят минут. — Как вы себя чувствовали, когда ехали сюда?

Недолго думая, он ответил:

— Хорошо. — Улыбнулся. — Я с нетерпением ждал этой встречи.

— Правда? — Она знала, что это ложь. Карл улыбался только губами, но не глазами. Безошибочный сигнал лицевой мускулатуры. Если область вокруг глаз остается без эмоций, то приветливость, как правило, наигранна. — Как вы провели Рождество?

— Один… Я люблю быть один, — поспешно добавил он.

— Вам комфортно в настоящий момент?

— Конечно. — Он улыбнулся, как будто пытался флиртовать с ней.

Роза на это никак не отреагировала.

— Как вы замечаете, что вам некомфортно?

Он посмотрел на потолок.

— Я начинаю грызть ногти.

Роза не взглянула на его руки. Она еще раньше заметила, что ногти обкусаны. На большом пальце с одной стороны засохла кровь. Видимо, он грыз его, пока ехал сюда.

Большинство клиентов старались скрыть свои ногти и сжимали руки в кулаки, как только Роза касалась этой темы. Многим было неудобно, но только не Карлу. Его руки спокойно лежали на диване.

— В каких еще ситуациях вы грызете ногти?

— Когда я размышляю, чувствую себя неуверенно или не могу принять решения… в основном.

Честный ответ.

— Хорошо. — Роза потянулась к папке. — Эта вводная беседа бесплатная, продлится около пятидесяти минут, и счет за нее не будет выставляться суду. Если вы с этим согласны, то я хотела бы начать с общих вопросов.

Он кивнул.

— У вас восточнонемецкий акцент, — констатировала Роза. — Вы родом из Саксонии или Бранденбурга?

— Я родился в Вене. Мать отсюда, а отец из Дрездена. В 1981 году он сбежал из ГДР во время гастролей. Он был пианистом. Нам приходилось часто переезжать, так что какое-то время мы жили в Вене, Кельне, после падения стены — в Лейпциге, позднее снова в Дрездене.

— Интересно. — У Розы уже было несколько клиентов, выросших в семьях музыкантов. Но еще ни одного сына пианиста. — И теперь вы живете в Вене?

— После смерти отца мы вернулись… но мама живет в собственной квартире, — быстро добавил он.

На протяжении последующих сорока пяти минут он терпеливо давал краткие ответы на все вопросы Розы, которые она записывала в папку. С шести утра до двух Карл работал механиком в автомастерской Рубена на севере Вены, по его собственным словам, в каком-то подозрительном сарае. Старый Рубен также сбывал по дешевке подержанные автомобили, облапошивая при этом даже опытных покупателей.

Карл был единственным ребенком в семье, он без радости вспоминал детство и жил один в Вене. С матерью он поссорился; отец, центральная фигура в его жизни, кого он обожал, умер от инфаркта. Карл родился 6 ноября, как и Роза. Тоже Скорпион. Правда, Карлу всего двадцать три, он гораздо моложе ее. Теоретически он даже мог бы быть ее сыном. Вдруг она подумала, что у некоторых Скорпионов есть ядовитое жало, которое может быть смертельно для человека. И инстинктивно положила руки на живот. Еще ничего не было заметно. Она была только на четвертой неделе. Интересно, будет мальчик? Как отреагирует отец? В любом случае скоро придется ему рассказать.

А сейчас сконцентрируйся на клиенте!

Она наблюдала за Карлом, пока тот говорил. Расчетливый взгляд, уверенное поведение и хитрая улыбка характеризовали его как харизматичную личность, которая легко пленяет и подчиняет себе других. Именно таких людей непросто раскусить, чтобы добраться до сути проблемы.

— Какими тремя прилагательными вы описали бы ваши отношения с родителями?

Он подумал.

— Я любил отца. Он был умным человеком, но строгим, доминантным… и вспыльчивым.

Интересно, что Карл сразу заговорил об отце. Но даже в этом случае он описал человека, а не отношения с ним. Кроме того, Роза отметила его амбивалентные чувства. Он любил строгого вспыльчивого человека — но в этом нет ничего необычного.

— А ваша мать?

Он пожал плечами:

— Она простая женщина, работает сиделкой то здесь, то там, но как отец она себя держать не умеет.

После нескольких вопросов о родственниках, школьном образовании и интересах анамнез был готов. Роза захлопнула папку.

— У вас есть вопросы?

Карл подвинулся вперед, к краю дивана.

— Какое у вас образование?

Она усмехнулась.

— Почему вы улыбаетесь? — раздраженно спросил он.

— Потому что большинство клиентов долго ходят вокруг да около, вы же спрашиваете напрямую — мне это нравится.

Его взгляд помрачнел.

— Что в этом хорошего?

— Ну, вы производите впечатление человека, который прямиком идет к цели, не разменивается по мелочам и не тратит впустую ни времени, ни чувств.

Она зарегистрировала его еле заметный кивок.

— Полагаю, вы хотите знать все, что касается вас. Все уточнять и понимать причины и подоплеку. Это хорошая база для открытого разговора. В психотерапии в первую очередь важны отношения… и доверие.

На этот раз он кивнул увереннее. Роза достала из папки какой-то небольшой буклет и протянула Карлу:

— Мое резюме.

Он полистал брошюру.

— Я изучала медицину и параллельно с учебой ходила на подготовительные курсы в Венском университете по направлению «психотерапия». Они длились два года. Дальнейшее узкопрофильное образование — еще четыре.

— Сколько лет прошло с тех пор?

Роза подумала.

— Двенадцать.

Она заметила, как заработали колесики и шестеренки в его мозгу.

— Сейчас мне сорок лет, — предупредила она его следующий вопрос.

Парень откровенно пялился на ее стройные ноги.

— Я специализировалась на логотерапии по Виктору Е. Франклу.

— Я прочитал снаружи.

— Это не имеет никакого отношения к логопедии, — быстро добавила она. — Некоторые клиенты путают эти понятия. Моя терапия направлена на поиск смысла и экзистенциальный анализ.

Карл наморщил лоб.

Роза улыбнулась.

— Речь не о вашем финансовом положении или банковском счете, а о поиске смысла жизни, о том, как прийти к согласию с самим собой и собственными эмоциями. — Она почувствовала, что Кару не терпится что-то спросить. — Да?

— Вы не используете психоанализ… по Фрейду или тому подобное?

Психоанализ по Фрейду? От Петры Лугретти она знала, что Карл был уже у трех психотерапевтов. После четырех сеансов все они прерывали терапию и, поговорив с куратором, отказывались от этого случая. Причина была Розе неизвестна, но, судя по реакции Карла, можно заключить, что все это были отставшие от жизни аналитики, как Роза называла их про себя.

— Нет, я не использую психоаналитические методы, — медленно ответила она. — Видите ли, по-моему, этот подход слишком долгий и утомительный. Я действую по-другому. Мой метод — это в первую очередь прямой разговор. Если вы решите проходить терапию у меня, мы будем много говорить о ваших чувствах, возможно, работать с флипчартом или писать письма вашей матери, отцу и другим людям. Но отправлять их не станем.

Она выдержала паузу. Пока что Карл внимал с интересом — по крайней мере, так ей казалось.

— Но самая важная работа, — продолжила Роза, — будет происходить не в этой комнате во время наших сеансов, а снаружи… у вас на работе, в вашей квартире, при общении с другими людьми.

— Да, конечно, — пробормотал он, словно слышал все это уже сто раз. — Вы вообще знаете, как работают другие методы?

Роза улыбнулась. Его прямота бодрила.

— В Австрии признаны двадцать два метода — это значит, страховая медицинская организация платит за них. И да, большинство мне известны.

Он поднял брови.

— Психотерапевты должны ежегодно повышать квалификацию. Иногда я использую приемы, которые узнала благодаря систематическому дополнительному образованию. Мы можем, например, реконструировать и проанализировать ваши отношения с друзьями, коллегами и членами семьи или инсценировать какие-то ситуации.

— Откуда вы знаете, что это сработает?

Какой глупый! Она улыбнулась.

— Во время учебы мы сами должны были посещать психотерапевта в качестве клиентов. Минимум: двести пятьдесят часов самоосознания.

Он надул щеки и выпустил воздух. Похоже, такого ему не рассказывал ни один психоаналитик — но Роза могла открыто говорить об этом. Как-никак, у нее за плечами все триста пятнадцать часов.

— У вас есть еще вопросы? Если нет, то я хотела бы обсудить организационные моменты.

Он откинулся на спинку дивана.

— В отличие от врачей психотерапевты по закону обязаны сохранять конфиденциальность. Врачи могут обмениваться информацией о пациенте, но наш принцип неразглашения гораздо строже. Нам разрешено говорить с врачами, госучреждениями или родственниками о сути терапии только с согласия клиента. Но угроза вашей жизни или жизни другого человека снимает с меня обязанность неразглашения.

Карл кивнул.

— Если вы придете пьяным или под воздействием наркотиков, я буду вынуждена отменить сеанс. — Он не возражал. — Я рекомендую сначала встречаться раз в неделю. На четвертый прием принесите, пожалуйста, этот заполненный вашим семейным врачом формуляр медицинского обследования. Оно необходимо для психотерапевических сеансов. Мы представим все это суду вместе с отчетом и предварительным диагнозом, чтобы подать заявление на покрытие расходов на дальнейшие сеансы. — Стандартная процедура, когда заказчиком является суд.

Карл проигнорировал формуляр.

— Зачем этот листок, если я все равно должен пройти эту терапию?

— Я просто хочу быть уверенной, что вы физически здоровы.

— Анализ мочи тоже предусмотрен?

— Вы принимаете наркотики?

— Нет.

— Тогда вам нечего бояться.

Он сложил формуляр и, не читая, сунул его в нагрудный карман. Снова подвинулся к краю дивана, на этот раз уже ближе к Розе. В воздухе стоял запах машинного масла. Вероятно, он приехал прямо из автомастерской. Неосознанным жестом Карл закатал рукава рубашки. На долю секунды Роза увидела на внутренней стороне обеих рук уродливые шрамы от ожога.

— Я слышал, что врачи и терапевты выписывают счет за прием даже в том случае, если пациент отменил встречу за двадцать четыре часа.

— Это так. — Неудивительно, что Карл отлично информирован. После четырех сеансов у каждого из трех психотерапевтов у него сложился богатый опыт. Однако это не должно интересовать его, потому что расходы все равно берет на себя суд.

— А вот если я, — тянул он, — на пути сюда попаду в аварию или узнаю, что моя мама лежит в больнице и я должен ее навестить, тогда…

Карл не закончил предложение. Он хотел проверить ее, как до этого, когда выяснял, какое образование позволяет ей называться психотерапевтом.

— Во-первых, я надеюсь, с вами и вашей мамой ничего плохого не случится, — ответила Роза. — Но в таких случаях я, конечно, счета не выпишу и мы наверстаем сеанс в другой раз.

Он удивленно посмотрел на нее:

— Да? Я уже был у одного терапевта.

Только у одного?

— Я знаю.

— И он сказал, что терапия — это как договор, который мы заключаем, а таким вопросом я пытаюсь смягчить общие условия.

О господи! К кому только отправил его суд? Возможно, коллега так долго работал терапевтом, что уже не воспринимал своих клиентов как людей.

— Могу вас успокоить. У меня такого не случится. Но если вы позвоните, чтобы отменить встречу, потому что якобы не можете, а я услышу из трубки плеск воды и крики из бассейна, — я допущу такое только один раз, но в следующий выставлю суду счет с соответствующим комментарием.

Карл поморщился.

— В конце концов, вы получили предписание. Если не будете выполнять свои обязательства, я расценю это как прекращение лечения и буду вынуждена сообщить в суд… но лишь со второго раза. Это ведь честно?

— Хорошо. — Он потянулся к стакану с водой и сделал глоток. В этот момент его плечи расслабились. Возможно, этот вопрос был его личным тестом; основным моментом, может ли он доверять своему психотерапевту или нет. Видимо, ему было важно, что он и его проблемы означают для нее больше чем девяносто евро.

— Еще одно правило, — вернулась к теме Роза. — Если вы опоздаете, упущенное время не восполняется.

Карл вызывающе вытянул подбородок.

— Почему?

— Потому что следующий клиент ждет.

По всей видимости, такой ответ ему не понравился.

— Посмотрите на это с другой стороны, — предложила Роза. — Если клиент перед вами опоздает, вы можете быть уверены, что мы начнем вовремя, и он потеряет свое время.

— Убедительно. — Впервые на лице Карла появилась дружелюбная улыбка. Может быть, всего лишь наигранная. Тем не менее Роза хотела верить в его искренность. Кроме того, она хотела убедить Карла, что будет относиться к нему как к клиенту, который обратился к ней добровольно.

Они договорились о следующей встрече и назначили дату. На этом вводная беседа закончилась. Пока Карл допивал воду, Роза наклонилась вперед, чтобы выключить диктофон. В тот же самый момент она задавалась вопросом, что заставило ее коллег прервать терапию — и сколько времени ей понадобится, чтобы выяснить причину.

8

В десять часов утра Сабина Немез все еще была на службе. Она провела здесь уже четырнадцать часов. Валнер принес из булочной улитки с корицей. Сабина съела только одну — и она тяжелым грузом лежала в желудке. Как и остывший кофе из термоса. Бессмысленное сидение, пока отца допрашивали в Земельном уголовном ведомстве Баварии, измотало ее. В ЛКА в Мюнхене и Нюрнберге работало около полутора тысяч коллег. Главный офис на Майлингерштрассе находился недалеко от их бюро, но появляться там бесполезно. Ее остановят на входе.

— Неужели у меня нет никакой возможности участвовать в расследовании?

Колонович устало посмотрел на нее. Его густые горчичного цвета брови сдвинулись.

— С ЛКА? Ты шутишь?

Сабина стояла в его кабинете как побитая собака. Его взгляд говорил: ты всего лишь винтик в оперативном отделе полиции. Тебе всего двадцать шесть лет, а уже хочешь помогать господам чиновникам?

— По этому делу нет никаких электронных документов, — продолжила она.

— Я знаю. — Зазвонил телефон, но Колонович перевел звонок на другую линию.

Обычно документы и акты по каждому процессу выкладывали на сервере полиции, и каждый сотрудник мог их изучить. Дополнять и вносить новые данные имел право, конечно, только уполномоченный делопроизводитель. Но не в этом случае.

Колонович сложил на столе свои мощные руки.

— Расследование убийства твоей матери засекречено. Процесс изъяли из компьютерной системы и ведут на отдельном диске.

— Зачем? Я…

— Сабина! — Отец богов Зевс окинул ее грозным взглядом. — Сотрудники полиции уже допрашивают пятерых других подозреваемых. Но сегодня утром коллеги из Кельна обыскали квартиру твоего отца. И нашли там пузырек с чернилами, на котором отпечатки его пальцев. Это последняя информация, которую я получил. Возможно, жидкость совпадет с той, что была обнаружена на месте преступления.

Наверняка совпадет!

Ее отцу необходим адвокат, и как можно скорее. Сабина могла подключить экстренную адвокатскую службу, но неизвестно, когда они кого-нибудь направят. Ей на ум пришел только Габриель, бывший муж ее сестры. Залгавшийся ублюдок уже три месяца не платил алименты на содержание Керстин, Конни и Фионы, но он был неплохим защитником по уголовным делам.

— Еще кое-что, — пробормотал Колонович. — К нам направляется коллега из БKA в Висбадене.

— В связи с убийством моей матери?

— Без понятия. — Он пожал плечами. — Прибывает ближайшим рейсом «Люфтганзы» из Франкфурта. Симон поехал за ним в аэропорт.

— У него что, нет машины?

— Я уже дважды имел удовольствие работать с ним. Насколько мне известно, у него нет водительских прав. Во всяком случае, тогда нам приходилось возить его по Мюнхену. — Колонович потер глаза. — Они такие, белые воротнички из БKA. Эти снобы только штаны в кабинетах просиживают.

Сабина вздрогнула. Еще никогда она не слышала, чтобы ее шеф вот так отзывался хотя бы об одном коллеге. Неужели догадывался, что она уже трижды подавала заявление на учебу в Висбадене?

— Как его зовут?

— Мартен С. Снейдер.

— Мартен Снейдер? — повторила Сабина. — Никогда не слышала.

— Мартен С. Снейдер, — поправил он ее. — Родом из Роттердама. Хитрый лис, от которого ничто не ускользнет. У него нюх как у верблюда, который чует лужу за двадцать километров.

Не похоже на просиживателя штанов. Если этот мужчина действительно приехал из-за убийства ее матери, Сабина должна поговорить с ним.

По дороге к себе в кабинет она снова позвонила Эрику, но он был недоступен ни в бюро в Висбадене, ни на сотовом телефоне. Хоть волосы на себе рви! Сабина оставила еще одно сообщение на голосовой почте.

Сев за рабочий стол, она ввела код для запроса в «Дедале», но доступ все еще был заблокирован. Сабина отодвинула клавиатуру в сторону и откинулась на спинку стула. Уныло открыла список номеров в сотовом телефоне и промотала его до доктора Габриеля Церни. Некоторые называли его Доктор Глаз из-за знаменитого холодного застывшего взгляда, с каким он входил в зал суда. Ее сестра Моника очень хорошо знала этот проницательный взор. Стоит ли с ним связаться? И все-таки ничего лучше Сабине в голову не приходило.

Она набрала номер телефона офиса, и секретарша соединила с Габриелем. Бывший муж ее сестры ответил, как обычно, наигранно-вежливым голосом — чересчур дружелюбно, так что возникало ощущение, будто над тобой издеваются.

— Привет, мой ангел. Что я могу для тебя сделать?

— Габриель, хватит придуриваться. Я хочу, чтобы ты представлял в суде человека, которого подозревают в убийстве.

Этот пижон только и ждал такой просьбы.

— Это бесподобно! — воскликнул он. — Сначала ты арестовываешь парней, а потом приглашаешь меня защитить их от тюрьмы.

— Моя мама… — Она почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. — Мою маму нашли мертвой, и отца сейчас как раз допрашивают.

В следующий момент его голос уже звучал нормально.

— Бина, мне очень жаль. Неужели убийство в соборе? — Он сделал паузу. — Как я могу вам помочь?

Может, он и не такой уж ублюдок? Впрочем, речь идет о его бывших теще и тесте, и в такой ситуации можно ожидать немного уважения.

— Твои дети еще ничего об этом не знают. Моника расскажет им позже. Пока что папа нуждается в твоей помощи. Его квартиру в Кельне только что обыскали. А коллеги из ЛКА допрашивают его в настоящий момент на Майлингерштрассе.

— Он в Мюнхене? — спросил Габриель.

— Да, но причину он должен объяснить тебе сам. Пожалуйста, займись этим… он не убивал.

— Я из этого исхожу. — И Габриель положил трубку.

Сабина уставилась на стену перед собой. Голос Симона, донесшийся из коридора, выдернул ее из размышлений.

— Циничный подонок! — выругался он. — Обращается со мной, как с мальчишкой на побегушках.

Она вышла в коридор. Симон и Валнер стояли в дверном проеме столовой. Симон сунул себе в рот сигарету и жадно затянулся. Она редко видела, чтобы он курил.

— Ты о Снейдере? — спросила Сабина.

— О Мартене С. Снейдере! — буркнул Симон. — Мне пришлось тащить его огромный чемодан. Он туда как будто кирпичей наложил. По дороге в участок он сидел сзади и листал какие-то документы. Вот я дурак. Просто из вежливости спросил, бывал ли он уже в Мюнхене, и получил в ответ: «Вы что, хотите втянуть меня в разговор?» — Симон передразнил его голландский акцент.

Валнер рассмеялся.

— Я его знаю. Сам как-то раз возил на место преступления. И должен был приготовить для него термос ванильного чая. О причине сами можете догадаться. — Он сделал движение рукой, словно затянулся косячком. — А также я имел честь возить его по ресторанам и книжным магазинам. Благодарность ему чужда. Характер как у злобной гиены. Подожди, он еще покажет тебе три пальца.

Три пальца?

С верхнего этажа донесся шум, как будто там по паркету двигали столы. Сабина подняла глаза. Лампа над головами закачалась из стороны в сторону.

— Из какого он отдела?

Валнер состроил презрительную гримасу.

— Психолог-криминалист, занимается составлением психологических портретов преступников. Больше я ничего не знаю.

Сабина почувствовала, как у нее подскочило давление.

— Где он сейчас?

По потолку что-то глухо застучало.

— А ты как думаешь? — Симон указал наверх. — Обустраивает себе кабинет в переговорной.

— У нас? Зачем?

— Без понятия. С этим парнем я больше бесед заводить не стану, можешь мне поверить.

Симон потушил сигарету в пепельнице.

— Сама выясняй. Он, кстати, сказал, что хочет поговорить с тобой. — Симон взглянул на настенные часы. — Ровно через четыре минуты.

Этажом выше из переговорной комнаты в коридор были выставлены все пальмы. Сабина постучала в дверь и вошла. В следующий момент отпрянула. В комнате сильно пахло ванильным чаем. И в то же время ароматическими палочками. Но в воздухе висел еще один сладковатый, перебиваемый ванильным чаем запах, который Сабина не могла распознать.

Снейдер полностью изменил помещение. Стулья, составленные один на другой, были сдвинуты в угол. Столы образовывали большую букву П. Сам Снейдер сидел в кожаном кресле; перед ним стояло три ноутбука. По паркету хаотично змеились многочисленные провода. На столе лежало несколько раскрытых папок, диктофон и раскрытый кожаный пенал с длинными острыми иглами.

— Это вы выставили растения в коридор? — спросила Сабина.

— Сами ходить они не умеют, — с очевидным голландским акцентом произнес он и постучал себя по лбу. — Они забирают у меня воздух. Мне необходим кислород, чтобы думать.

Своими интонациями Снейдер напомнил Сабине шоумена Руди Каррелла. Но только не внешностью.

Мужчина поднялся. Худощавый, в черном дизайнерском костюме, наверняка метр восемьдесят, с невероятно длинными руками. На вид ему было сорок пять лет. Аккуратные бакенбарды начинались от ушей и переходили в узкую линию у самого подбородка. Черная борода резко контрастировала с глянцевой лысиной и бледным лицом, которое много лет не видело солнца.

— Садитесь, — приказал он Сабине.

Стул стоял в центре комнаты и был повернут к стене. Сабина села. Как на допросе она уставилась на голую белую стену. Снейдер снял большой акварельный рисунок в раме, который сделала жена Колоновича, и запихнул за шкаф. Вероятно, краски мешали ему думать.

Словно на негнущихся ногах подошел к Сабине. Его мокрый от пота лоб производил нездоровое впечатление. У него жар?

— Вы себя неважно чувствуете? — спросила Сабина.

— А как бы вы себя чувствовали, если бы вам в начале седьмого утра пришлось мчаться во франкфуртский аэропорт?

Шесть утра! Она подумала о своем запросе в системе «Дедал». Просто совпадение! Только никакой паранойи!

Снейдер медленно обошел вокруг нее, внимательно изучая. С острым крючковатым носом и крохотными глазами, от которых ничего не ускользало, он напоминал орла, который вот-вот накинется на свою добычу. Металлические пластинки на его подошвах клацали по деревянному полу. Шаги наверняка были слышны на всем нижнем этаже. Возможно, он делал это намеренно, чтобы помешать другим думать. Так сказать, превентивный удар.

— Я слышала, вы профайлер.

Он взглянул на нее с любезно-презрительной улыбочкой, от которой у Сабины по спине побежали мурашки.

— Мы здесь не в ЦРУ. Я не профайлер, а полицейский аналитик, психолог-криминалист, специализирующийся на случаях похищения людей. Больше вопросов нет? Могу я тоже кое-что спросить? — Не дожидаясь ее ответа, продолжал: — Расскажите мне о вашей матери. Кто мог ее убить?

Сабина сглотнула. Ее мама умерла всего пятнадцать часов назад. Ни «мне очень жаль», ни «мои соболезнования». Только этот проницательный взгляд.

— Моя мама была…

Он перебил ее, сунув под нос три пальца. В изгибе между указательным и большим пальцами Сабина заметила круглую черную точку. Татуировка или выраженная родинка.

— Только основное. Самое важное в трех предложениях, не больше. Сможете?

Ублюдок!

— Мы с сестрой выросли в Мюнхене, но из-за работы отца переехали в Кельн. Раньше он был машинистом, в Кельне реставрировал старинные поезда. Это была его мечта. Моя мама двенадцать лет преподавала там в начальной школе, а позже стала директором. После развода родителей десять лет назад мы вернулись в Мюнхен. «Война роз» длилась два года, это не секрет. Отец хорошо зарабатывал, но дело не только в деньгах, а и в родительских правах на опеку. Мне тогда было шестнадцать. Но мой отец никогда бы…

— Самое основное! — снова перебил ее Снейдер.

Да что он хочет услышать?

— Мама уже два года на пенсии. Она жила одна, долгов у нее не было, зато много хобби и бесконечное количество новых платьев. Она была стройная, спортивная и любила смотреть оперетты и театральные постановки. Раз в неделю мы с ней ходили на курс пилатеса. Послушайте, мой отец…

— Нет, это вы меня послушайте! — Он подошел к ней ближе. — Вашего отца и еще нескольких подозреваемых допрашивают в ЛКА. Они интересуют меня не более, чем пукнувший в Мюнхенском зоопарке тюлень. Меня интересует ваша мать, ясно? Когда проходит этот курс пилатеса?

— В пятницу вечером.

— На этой неделе тоже?

Она кивнула.

— Но я туда не пошла.

Теперь он показал ей три пальца на другой руке. И здесь на том же месте чернела точка. Возможно, идентичные татуировки. Но что обозначают эти точки?

— Дальше! — торопил он.

— Она читала Гессе, Белля, античные легенды, слушала классическую музыку, но аудиокниги, которые я приносила, — никогда. С удовольствием ходила в оперу, покупала овощи и фрукты в индийском магазине, любила готовить, не имела никаких домашних животных и нежно заботилась о трех своих внучках.

Снейдер бросил на нее удивленный взгляд.

— Моя сестра разведена, — поспешно объяснила Сабина, прежде чем он успел выдать какой-нибудь глупый комментарий.

— Я заметил ваш взгляд, — сказал Снейдер. — Вы чувствуете себя виноватой, что не встретились с матерью в вечер похищения?

Внутри у Сабины все сжалось. Откуда он знает о похищении?

Словно выполняя какой-то ритуал, он покрутил сигарету, напоминающую косячок.

— Вы ведь не против, если я закурю? — Получив ее согласие, он прикурил сигарету от спички. — Значит, чувство вины?

— Возможно.

В настоящий момент Сабина не испытывала угрызений совести, а только злость на этого заносчивого умника, у которого чуткости и сострадания не больше, чем у камня. Вместе с тем его негнущаяся верхняя часть корпуса и неуклюжие движения бедрами напоминали поведение гея. Она не имела ничего против голубых. Не то что против курильщиков травки.

Снейдер выпустил вверх серое дымное облако. Сабина заметила на потолке белую круглую отметину — он открутил детектор дыма. Кабели были изолированы, сам прибор лежал на подоконнике. Сейчас она узнала этот сладковатый запах. Марихуана! Он действительно курил травку. А ванильный чай, видимо, должен был перебивать запах.

— Дым немешает вам думать? — насмешливо спросила она.

Выражение его лица застыло.

— Никогда больше не пытайтесь шутить в моем присутствии!

Дверь приоткрылась, и Симон просунул в комнату голову. Светлые короткие волосы торчали во все стороны. В следующий момент его лицо вытянулось. Потом он посмотрел на потолок. Наверное, искал детектор дыма в этой комнате, переделанной в опиумную берлогу.

— Вы хотели со мной поговорить?

— Да кто вообще хочет с вами разговаривать? — пробормотал Снейдер надменным тоном. — Принесите мне еще один чайник свежего ванильного чая и все документы по делу Ханны Немез. Отпечатки пальцев, фотографии с места преступления, показания свидетелей и тому подобное.

Симон небрежно прислонился к дверной раме.

— Это сложно. Все находится в Земельном уголовном ведомстве Баварии. — Пожал плечами. — Понятия не имею, кто там ведет это дело.

Хотя ситуация была напряженная, Сабина не смогла сдержать улыбку. Всем известно: как аукнется, так и откликнется. Кому захочется, чтобы с ним обращались пренебрежительно?

Снейдер затянулся.

— Эти ничтожества из ЛКА ведь не были на месте преступления, верно? Так что давай, мальчик, сгоняй в кабинет и принеси мне все материалы, которые имеются по этому делу.

Сабина вздрогнула. Еще никто не обращался к Симону «мальчик».

Тот заскрежетал зубами и исчез, ничего не сказав. Снейдер очень хорошо знал, что они в участке обязаны с ним сотрудничать. Если все профайлеры в БКА в Висбадене такие, то Сабина вряд ли станет подавать заявление туда еще раз. Лучше и дальше нести службу с Симоном и Валнером в оперативном отделе.

— Похоже, вы не работаете вместе с коллегами из ЛКА, — констатировала Сабина. — По какой же причине вы здесь?

Снейдер посмотрел на свои плоские наручные часы Swatch с полосатым красно-бело-голубым циферблатом — цвета голландского флага.

— Ваши три предложения закончились. Вероятно, больше вы ничего сказать не можете. Но ответьте мне еще на два вопроса. Где ближайший книжный магазин «Гаитал»?

— Простите?

— Вы что, плохо слышите? — Он покачал головой. — Мне любопытно, как вам удавалось справляться до сих пор.

Сабина кипела от негодования. Мало того что умерла ее мама, так этот напыщенный говнюк еще и обращается с ней, как с пацанкой. Что ему нужно в «Гаитале»? В Мюнхене с полдесятка филиалов этой книжной сети. Недалеко есть один — там Сабина покупает аудиокниги, — напротив здания судебной медицины и ирландского паба.

— Итак? Где ближайший филиал?

— Понятия не имею, — ответила она.

— Видимо, вы мало читаете, — пробурчал он. — И последний вопрос: у вас был контакт с похитителем?

— Откуда вы знаете, что мою маму похитили?

— Откуда я это знаю? — Он подошел ближе, сел на стол напротив Сабины и поймал ее взгляд. — Потому что сегодня в шесть утра я увидел вашу заявку в «Дедале».

Сабина сглотнула.

— Это был ваш последний запрос. — Снейдер поднялся. — Я распорядился, чтобы ваш IP-адрес и код доступа Эрика Дорфера пока заблокировали.

9

В начале двенадцатого сеанс психотерапии закончился. Хелен стояла у входа в бывший гостевой домик и ждала, пока ее девятилетний клиент с мамой сядут в машину.

На мгновение она закрыла глаза. Нежное полуденное солнце согревало ее лицо, ветер играл волосами. С пашни доносился терпкий запах. Во время сеанса Хелен постоянно думала о рубиновом кольце и не могла выбросить из головы отрезанный палец — картинка стояла у нее перед глазами.

Бывший гостевой домик обычно не запирали. Но сейчас Хелен закрыла дверь на ключ. В целях безопасности перед сеансом она заперла и основной вход в виллу, которая соединялась с гостевым домиком через зимний сад. Конечно, Дасти выбегал наружу и возвращался в дом через специальную дверцу для собак, но это было невозможно ему запретить.

Хелен вошла в свой кабинет, достала рубиновое кольцо из кармана джинсов и опустилась на вращающийся табурет. Она оттерла кольцо чистящим средством, и теперь оно сияло в лучах полуденного солнца, проникающих через окно. Если камень настоящий, то украшение стоит около четырех или пяти сотен евро. В тысячный раз она повернула кольцо между пальцами и посмотрела на гравировку на внутренней стороне: Анне — от Франка. Кто эта Анна? И кто, черт возьми, Франк? Кроме собственного мужа она не знает ни одного Франка, а он точно не рассматривается. Франк уже был один раз женат, но на некой Петре Лугретти, судье по преступлениям несовершеннолетних, которая была примерно ровесница Хелен.

А может, кольцо всего лишь подделка? Игра слов? Анна Франк. Коробочка с красной подкладкой стояла в гостиной на книжной полке между романами Пауло Коэльо, которые Хелен еще не прочитала. Если она подключит уголовную полицию, экспертно-криминалистический отдел может даже не тратить время на эту коробку. На картоне остались только ее отпечатки и слюна Дасти. Отрезанный палец, обернутый в целлофановую пленку, лежал в морозильнике. Ни один хирург в мире уже не сможет его пришить.

У Хелен оставалось меньше часа, чтобы найти ответы на вопросы. Затем в дверь позвонит следующий клиент. А до этого ей нужно хотя бы десять минут, чтобы вчитаться в его историю болезни. Она посмотрела на папки в шкафу и уже сейчас боялась этого, потому что ее мысли постоянно сбивались.

Кто такая Анна?

«Вы знакомы, но этот человек знает вас лучше, чем вы его». Сумасшедший сформулировал это как-то так. Время уходит. Не думай о следующем клиенте! Сконцентрируйся на Анне…

Конечно! Хелен подскочила на стуле. Одну из ее клиенток зовут Анна. Она подошла к большому стенному шкафу, где хранились все дела ее клиентов, и вытащила с полки папку с наклейкой Л-М. Торопливо пролистала желтые вкладыши-разделители.

Анна Ленер!

Клиентка работала фармацевтом в венской аптеке. На последний прием приходила 20 мая, в пятницу на прошлой неделе. Анне было около сорока пяти, застенчивая, интроверт по натуре; носила очки в роговой оправе, но все равно умудрялась выглядеть мило. Только не очень за собой следила. Франк назвал бы ее типичной серой мышью. К тому же у нее обнаружили рак кишечника, и уже несколько месяцев она была на больничном. После химиотерапии приходилось носить парик, который ей совсем не шел.

Хелен специализировалась преимущественно на случаях насилия над детьми и подростками, но также бралась и за не очень тяжелые случаи взрослых. Анна пришла к ней, потому что у нее не получалось выстроить нормальные отношения с мужчинами. Анну постоянно использовали — в том числе и потому, что ее тянуло к женатым мужчинам старше себя. Комплекс Электры — женский аналог эдипова комплекса, — который зародился еще в детстве Анны. У нее не было подруг, и Хелен стала первой, с кем она могла поговорить об этой проблеме.

Хелен перелистала свои записи. Сейчас она вспомнила. Анна носила это кольцо последние два или три месяца. Раньше его не было. Возможно, подарок ухажера.

Франк!

Анна никогда не называла своих знакомых мужчин по имени, а всегда говорила об «отце семейства», или «библиотекаре», или «торговце автомобилями». Прокурора среди них не было. Но кого-то из этих мужчин должны звать Франк.

Хелен подумала об отрезанном пальце и о том, какую ужасную боль пришлось вынести Анне. Почему именно эта несчастная женщина, страдающая неизлечимой болезнью? Пожалуй, ответ все же очевиден. Анна была слишком доверчивой, добрейшей души человеком. Ее легко можно обмануть словами, сломить волю… и похитить.

С первого сеанса Хелен чувствовала ответственность за нее — чуть большую, чем обычно полагается психотерапевту. Но, возможно, все это просто недоразумение? Она быстро пролистала страницы и наконец нашла адрес Анны и номер ее телефона. Сначала позвонила на городской — после десяти гудков положила трубку. Потом набрала номер мобильного, который записала на всякий случай.

После второго гудка включилась голосовая почта. Хелен вздрогнула, услышав электронный голос похитителя: «В настоящий момент я, к сожалению, недоступна…»

Затем связь прервалась.

Хелен бросило в жар. Изверг записал сообщение на голосовую почту Анны. Вспомнила, что он причинит Анне боль, если Хелен вздумает рассказать кому-то о случившемся или обратится в полицию.

Но как он об этом узнает? Он наблюдает за ней? Прослушивает телефон? Установил в доме подслушивающие устройства? Параноидальные мысли душили ее, так что Хелен стала задыхаться. Но она должна что-то сделать!

Чудовище собиралось расчленить тело Анны. Хелен была уверена, что этого сумасшедшего ничто не остановит. Для того, кто однажды пересек черту и пытал человека, нет пути назад. Он должен довести начатое до конца, завершить свое произведение искусства — пока Анна не умрет. Это была всего лишь интуиция, которую Хелен не могла объяснить или проверить. Но если она права, то единственный способ спасти Анну — это подыграть сумасшедшему, чтобы оттянуть время. Нужно больше выяснить о нем, понять, что же он знает. Кроме того, она должна тайно проинформировать уголовную полицию. Хотя так можно поставить под угрозу жизнь Анны и потерять контакт с преступником. Все не просто. Дело в том, что у Хелен с уголовной полицией были личные счеты, и это тяжелым грузом лежало у нее на душе.

Возможно, психопат выбрал ее потому, что три года назад она как судебный психолог работала с уголовной полицией, но ушла из-за дела Винклера. То дело все разрушило, даже ее отношения с Беном Колером. С тех пор она больше не сотрудничала с уголовной полицией и сосредоточилась на своей практике, где могла сослаться на обязательство о неразглашении врачебной тайны и избавить себя от прессы, суда и прокуратуры, которые превращали ее жизнь в настоящий ад.

Может, стоит позвонить коллегам Бена из уголовной полиции, которые так мерзко ее тогда подставили? Для них она все еще словно красная тряпка для быка. «Психотетка», которую можно обвинить в том, что запорола полиция и замяла прокуратура. Всего этого никогда бы не случилось, сумей она настоять на проверке Кристофа Винклера на полиграфе — чтобы понять, врет ли он, — или поторопить сотрудников уголовной полиции с обыском в его доме. Тогда были бы живы те пятеро детей, которых Кристоф Винклер расчленил, а части тел зарыл в тридцати разных местах в Венском лесу — среди них оказался и сын Бена.

Хелен отложила сотовый телефон. Она не могла позвонить Бену. Он не станет с ней говорить.

— Проклятье! — выругалась Хелен, поспешно сунула материалы, касающиеся Анны, в папку и поставила ее на полку. Рядом в запертом шкафу она хранила свои экспертные заключения для суда. Дело Винклера было неполным, потому что некоторые материалы конфисковали.

Хелен вышла из кабинета и прошла через зимний сад в гостиную, положила на книжную полку рубиновое кольцо в коробочке. Через пятнадцать минут придет ее следующий клиент. Чем ей заняться до этого? Похититель Анны не запретил ей звонить мужу, чтобы поболтать с ним просто так.

Она набрала номер Франка, но его сотовый был выключен. Хелен попробовала дозвониться до кабинета в прокуратуре — звонок перевелся на секретаршу. Франк часто бывал на разных важных совещаниях. Но женщина заявила, что он сегодня в гольф-клубе и в офис не придет.

Словно парализованная Хелен уставилась на мобильный телефон.

В гольф-клубе?

Она вспомнила поспешный отъезд Франка сегодня утром, его непринужденную одежду, рубашку поло и солнечные очки, заткнутые за ворот. Почему он ей солгал? Она набрала номер гольф-клуба в Мариа-Энцерсдорфе, фешенебельном районе недалеко от Грискирхена. Франк состоял членом клуба уже десять лет и регулярно играл с судьей Хенрихом или адвокатом Сайснером. Однако администратор сообщила, что доктор Франк Бергер сегодня в клубе еще не появлялся.

Хелен плюхнулась на диван и уставилась на полку, где лежала коробочка с кольцом Анны. Почему Франк солгал ей и своей секретарше? Кому она может доверять, кому нет?

В этот момент зазвонил сотовый телефон. На экране отобразился номер Франка.

— Ты звонила? — лаконично спросил он.

С чувством неловкости она спросила, как дела у него на работе.

— Нормально, много работы. Что ты хотела?

Подлый лжец!

Она рассказала ему, что как раз изучает список гостей для его вечеринки и наткнулась на много знакомых имен.

— …и я задалась вопросом, знаешь ли ты некую Анну Ленер.

Может, кто-то из коллег рассказал ему, что ее похитили. Возможно, полиция уже занимается этим делом.

— Нет, — как из пистолета выпалил он. Даже секунды не подумал.

— Это одна из моих клиенток, и я подумала, возможно…

— Она твоя клиентка? — перебил ее Франк.

У Хелен перехватило дыхание. В горле внезапно пересохло.

— Ты ее знаешь?

— Нет, — повторил он. — Еще что-нибудь?

— Нет, спасибо.

— Пока. — Он положил трубку.

Она твоя клиентка?

Почему он так удивился? На глаза набежали слезы.

Анне — от Франка.

Франк что-то знал о похищении!

Возможно, даже был в этом как-то замешан.

10

Смена Сабины закончилась после обеда. Обычно она ехала домой, чтобы поспать несколько часов, но сейчас была настолько взбудоражена, что не смогла бы сомкнуть глаз. Поэтому навестила сестру, которая тоже вернулась домой после работы в музее. Снова плакали. После короткого разговора Сабина поехала к себе, переоделась и направилась пешком на улицу Нусбаумштрассе, где располагалось здание судебной медицины. Несмотря на весеннее солнце, Сабина ощущала ледяной холод.

Напротив и немного наискосок, на площади Бетховена, находился ирландский паб, где еще несколько месяцев назад они с Симоном пили кофе и пиво после службы, прежде чем ехать к ней домой. После свадьбы Симона их встречи прекратились. Иногда Сабина сидела в пабе одна.

Ее пальцы замерзли, когда она посмотрела вверх на квадратное четырехэтажное здание Института судебной медицины. Где-то там внутри лежал труп ее мамы. У Сабины не было полномочий входить в здание. Если бы убийством ее матери занималась мюнхенская уголовная полиция, Сабина могла бы достать у своих коллег копию отчета результатов вскрытия. Но при расследовании ЛКА это было невозможно, и тем более если процесс изъят из компьютерной системы. Тем не менее Сабина хотела попробовать.

Она вошла в здание — внутри пахло стерильностью и смертью — и направилась к дежурному, который сидел за перегородкой из молочно-белого стекла. Сквозь стеклянный коридор она видела этажи соседней городской клиники. По пандусу наверх как раз заезжала машина скорой помощи с включенной мигалкой. По вестибюлю санитары провозили пациентов в креслах-каталках.

— Что я могу для вас сделать? — Толстый небритый парень за молочным стеклом был одет в темно-синюю рубашку и галстук с узором в виде турецких огурцов, на котором виднелись шоколадные пятна. Рядом лежала начатая плитка шоколада.

Он поднял глаза от своей книги и мельком посмотрел на Сабину, после чего его взгляд бесстыже задержался на ее груди. Она ненавидела таких мужиков.

Симон сказал, что вчера около часа ночи труп ее матери был доставлен в патологоанатомическое отделение. Дежурил старый жлоб, доктор Хирншаль, а он обычно не прикасался к трупу в первые двадцать четыре часа. Из принципа. Но если прокуратура, архиепископ, бургомистр и ЛКА оказывали такое давление, чтобы поскорее раскрыть дело, возможно, патологоанатом уже с раннего утра занимался вскрытием. Но парень в галстуке с огурцами, по-прежнему пялящийся на ее грудь, точно не расскажет ей, как далеко продвинулся доктор Хирншаль, а тем более не вручит заключение о вскрытии.

— Добрый день!

Сабина прислонилась к молочному стеклу и прижала свое служебное удостоверение к смотровому отверстию. Парень поднял глаза.

— Я должна забрать результаты вскрытия трех чешских гастарбайтеров, которые сгорели в автофургоне на шоссе.

Портье отложил книгу в сторону. «Достоевский» значилось на корешке. Кто бы мог подумать?

Любитель Достоевского взглянул на монитор.

— Еще не готово, — сообщил он и снова уставился на Сабину.

Конечно, не готово. Ее коллеги ждали этого отчета неделю.

— Что? — Сабина разыграла негодование. — Я уже во второй раз прихожу сюда! Трупы неделю лежат в морге, а мы ждем причину смерти. Не можем оформить ни свидетельств о смерти, ни разрешений на выдачу тел.

Дежурный не реагировал.

Сабина постучала по стеклу.

— Как вы думаете, когда мы сможем отправить трупы в Чехию? На следующее Рождество? — съязвила она.

Мужчина пожал плечами. Его второй подбородок затрясся.

— Послушайте, я за это не отвечаю.

— Доктор Хирншаль обещал подготовить отчеты сегодня ночью! — повысила голос Сабина.

Мужчина опять посмотрел на монитор.

— Извините, сейчас он занимается другим случаем.

Сабина вытянула шею, но не смогла заглянуть в монитор.

— Неужели это убитая из собора?

Он ничего не сказал.

— Даже не верится! — Сабина прищурилась. — Она здесь всего двенадцать часов. Обычно Хирншаль поручает начальные работы дипломникам.

— Не в этот раз, — пробормотал дежурный. — Срочное дело. Доктор работает один с самого раннего утра. Вашим чехам придется подождать. — Он снова уставился на ее грудь.

— Эй, Достоевский! — Сабина щелкнула пальцами. — Я спущусь к нему и спрошу, когда мы получим отчет. Подвальный этаж, помещение П3, верно?

— Он в П7, но вы не пойдете туда! — Дежурный неожиданно поднялся со стула. — Я позвоню ему, чтобы он вышел к вам.

— Только поживее.

Дежурный схватился за телефон, и, пока он отвлекся на разговор, Сабина прошла к лифтам. Сунула руки в карманы жилетки. Слева нащупала чехол своего цифрового фотоаппарата. Увидев, что лифт поехал вниз, проскользнула через противопожарную дверь на лестничную клетку. Этажом ниже она попала в длинный коридор и побежала мимо дверей. П4, П5, П6… П7.

Перед этой комнатой она остановилась. За следующим поворотом находились лифты. На всякий случай она постучала. Ответа не последовало. Сабина скользнула в помещение и попала в зал, облицованный белым кафелем. В воздухе стоял слабый запах дизенфицирующих средств, спирта и разложения. Ее тут же затошнило. В центре комнаты стояла ширма, сквозь которую проникал свет неоновой лампы. Сабина знала, что там. Ей хватило увиденного в соборе. Теперь ее и десятью лошадьми на затащишь заглянуть за ширму. На столе у стены светился монитор компьютера.

На всякий случай Сабина оставила дверь открытой, чтобы услышать шум лифта, когда патологоанатом снова поедет в подвал. В отчаянии стала искать на столе протоколы или записи Хирншаля. Рядом с клавиатурой и принтером не было ни диктофона, ни блокнота, ни листков бумаги. Она потрясла мышкой — заставка на экране исчезла. Пароля нет! Даже в этом Хирншаль поленился.

«Протокол патологоанатомического вскрытия» — стояло в строке меню. Ниже имя умершей: «Ханна Немез». Некоторые ячейки были уже заполнены. Сабина быстро пробежала глазами в поисках причины смерти. Наконец нашла соответствующую запись.

«Утопление».

Ничего не понимая, проверила имя, но это был протокол вскрытия ее матери. Она утонула? Прикованная к нижней части органа в соборе?

У Сабины не было времени читать все. В ближайшие секунды здесь появится взбешенный Хирншаль. Она вытащила фотоаппарат из чехла и сфотографировала экран. Хотела уже прокрутить к следующей странице, как заметила, что на дисплее фотокамеры видно только отражение вспышки. Вот дерьмо! Она рассчитывала, что будет фотографировать бумажные документы, а не экран. После еще двух неудачных попыток Сабина замерла и прислушалась. Тишина! Она уже далеко зашла и не хотела сейчас уходить ни с чем. Тут ее взгляд упал на принтер. Конечно! Поискала на мониторе иконку принтера и кликнула мышкой. Шли секунды. Ничего не происходило. Наконец лазерный принтер зашумел и засосал первый лист бумаги. На краю экрана появилась надпись «Печать страницы 1 из 12». За первым листом последовали еще два. Принтер громко трещал. Сабина подбежала к двери, высунула голову в коридор и прислушалась. Тут кабина лифта дернулась и поехала вниз. Черт!

Сабина метнулась к принтеру, схватила распечатанные листы бумаги из лотка и снова помчалась к двери. Она слышала, как за спиной принтер выплюнул последнюю страницу. Не важно!

Как только Сабина выскочила в коридор и прикрыла за собой дверь, на этаже остановилась кабина лифта. Вот-вот из-за угла появится Хирншаль. Она побежала к пожарной лестнице. В этот момент послышался знакомый голос с голландским акцентом.

— У меня мало времени, доктор. Резюмируйте медицинское заключение в трех простых предложениях.

Сабину бросило в жар. Мартен Снейдер здесь? Его подошвы с металлическими накладками гремели по плиточному полу. Не нужно было оборачиваться, чтобы понять: оба через мгновение вывернут из-за угла. В следующий момент Сабина исчезла на лестничной клетке и побежала на следующий этаж.

В вестибюле она не решилась пройти мимо окошка дежурного. Поспешила по стеклянному коридору в клинику и через центральный подъезд вышла на улицу. Только тогда заметила, что сжимает листки в кулаке. Разгладила бумаги, сложила и сунула за пазуху, направилась вниз по Нусбаумштрассе. Сейчас ей не помешает крепкий кофе.

Ирландский паб на площади Бетховена был заполнен наполовину. Сабина села за стол в нише и выглянула в окно. Сплошь радостные лица. Вдруг у нее перехватило дыхание.

Не может быть! Просто невероятно, кто шел по Нусбаумштрассе. Симон! Рядом с ним высокая длинноногая блондинка в палантине. Вместе они толкали перед собой коляску для близнецов. Видимо, все-таки пришлось жениться, подумала она и со злорадством смотрела им вслед, пока они не исчезли в переулке.

Плевать на этого парня! Лучше сконцентрируйся на деле!

Сабина разложила перед собой на столе одиннадцать листов отчета по аутопсии. Программа распечатала только заполненные пункты — но вопреки своей привычке Хирншаль постарался.

В трахее ее матери торчал медицинский воздуховод и интубационная трубка длиной восемьдесят сантиметров, какую в больницах используют для искусственного дыхания. В результате трупного окоченения нижняя челюсть отвисла неестественно широко. Во рту не было никакого постороннего содержимого. Тем не менее ее мать не задохнулась, а захлебнулась — двумя литрами черных чернил, которые используются для перьевых ручек. Те же чернила, что были найдены и на полу в церкви, и в ведре рядом с трупом.

Захлебнулась!

Теперь наконец Сабина поняла, что смущало ее в лице мамы. Ноздри были заклеены суперклеем, отчего нос казался острее. Время смерти 19:30. Пока Сабина рассказывала племянницам историю на ночь, а в окне спальни в сумерках виднелись освещенные башни собора, ее мать боролась за жизнь.

Если бы я только пошла с мамой на гимнастику в пятницу вечером! Или если бы отец сразу рассказал мне о звонке похитителя — все было бы по-другому. Возможно, они смогли бы избавить ее от этой пытки. Сабина не знала, кого ей ненавидеть больше: своего отца или себя.

Она вытерла слезу и продолжила читать. В шею ввели быстродействующий нейротоксин высокой концентрации, который парализовал ее мать. Результаты судебно-медицинского токсикологического исследования еще не готовы. Как и ДНК-анализ «смешанных следов», чтобы установить возможное наличие пота, слюны, крови или мочи другого человека. Результаты исследования слизистой оболочки рта и вагинального мазка будут готовы самое раннее через неделю.

Хирншаль не обнаружил ни следов семенной жидкости, ни частиц кожи под ногтями, зато зафиксировал следы царапин минимум двухдневной давности на запястьях и лодыжках, которые остались от оков. Никаких следов на шее или прочих признаков удушения. Выделения мочи и кала в момент смерти нормальные. Интересно содержимое желудка: в течение двух последних дней в плену ее мама пила только воду и съела два соленых кренделька.

Отчет закончился. Сабина перебирала в уме всю эту информацию. Что-то ее смущало. Почему соленые крендельки? При мысли о крендельках и чернилах в голове возникло какое-то смутное воспоминание, но она никак не могла понять, какое именно.

Она потягивала кофе и смотрела в окно. В этот момент Мартен Снейдер вышел из здания судебной медицины. Хирншалю, видимо, понадобилось больше чем три коротких и точных предложения, чтобы рассказать о результатах вскрытия. Не глядя по сторонам, Снейдер пересек дорогу и направился прямиком к книжному магазину на противоположной стороне. Несколько лет назад «Гаитал» открыл здесь новый филиал — двухэтажный, с кафетерием. Прямо на углу Гете— и Лессингштрассе, что очень подходило книжному магазину. Снейдер исчез за вертящейся входной дверью. «Видимо, вы мало читаете», — мысленно передразнила его тон Сабина.

Она сложила листки отчета по аутопсии, сунула в карман, расплатилась и вышла из паба. Хочет он того или нет — она заставит Снейдера поговорить с ней в книжном магазине.

Мартен Снейдер сидел на верхнем этаже в кафетерии, который находился рядом с детским отделом. За спиной у него стояли стеллажи с красочными книгами. В зоне для чтения сидели всего несколько посетителей. Со стаканчиком черного чая из автомата Снейдер расположился на удобном красном диване, закинул ногу на ногу и читал толстую биографию Вирджинии Вульф. Ему больше нечем заняться?

— Увлекательно? — спросила Сабина.

Снейдер поднял глаза.

— Как посмотреть. — Он выглядел нездоровым. На лбу выступили капли пота. — Вирджиния Вульф покончила с собой. Бросилась в реку с тяжелым камнем в кармане пальто. Тоже один из способов захлебнуться.

Захлебнуться! Почему он это сказал? Сабина и виду не подала.

— Можно присесть?

Он заложил закладку и захлопнул книгу.

— К сожалению, не могу запретить. Это общественное место.

Он был обаятелен, как брызжущая ядом кобра, которая еще не завтракала. Сабина села на стул. И сразу перешла к делу:

— Как вы узнали о моем запросе в «Дедале»?

Он продемонстрировал свою любезно-презрительную дежурную улыбку.

— Я работаю с базами данных. Моя обязанность выяснять подобные вещи. Если бы я это пропустил, значит, я не профессионал. — Он помассировал рукой висок.

Сабина подумала о своем друге. Она должна была как-то уладить дело.

— Эрик Дорфер уже два года учится в профессиональной школе при БКА. Я подбила его на этот запрос. Это моя вина.

Снейдер прекратил массаж и поднял одну бровь.

— Коммисар-стажер уголовной полиции не должен позволять себя ни на что подбивать.

— Если вы планируете начать дисциплинарное преследование, то привлекайте к ответственности меня.

Он отложил книгу в сторону.

— Вы маленькая смелая девушка. Как отреагирует ваш начальник, этот Клович…

— Колонович, — поправила она.

— …когда узнает, что вы отсылаете запросы у него за спиной?

— А что мне оставалось? Он отказался посвятить меня в дело и запретил вмешиваться в расследование ЛКА.

— Хм! — Снейдер нахмурился. — И поэтому вы пробрались в здание судебной медицины и тайно распечатали отчет по аутопсии вашей матери?

Сабина покраснела. Кожа головы начала зудеть.

Снейдер снова принялся массировать себе виски.

— Я видел, как вы удирали через противопожарную дверь. Несмотря на метр шестьдесят, вас с вашей серебристой прядью невозможно не заметить.

— Метр шестьдесят три!

— Только если на высоких каблуках.

— У вас, похоже, на все есть ответ.

— Нет, но достаточно точно определяю размеры на глаз. — Снейдер вытащил из кармана пиджака листок бумаги и протянул ей. — Вы это забыли. — Наверняка он чувствовал себя бесподобно в своей роли. Но не стал продолжать эту тему. — Откуда вы вообще знаете этого стажера в Висбадене?

Сабина сунула листок в карман не читая.

— Мы знакомы по кельнской спортивной гимназии.

Снейдер улыбнулся.

— Бывшая любовь?

— Мы оба хотели попасть в БКА. У него получилось, мою кандидатуру три раза отклоняли.

Снейдер кивнул.

— Полагаю, вашего друга мучают угрызения совести, и он считает себя обязанным.

Возможно. Так Сабина на это еще никогда не смотрела.

— Чем вас восхищает БКА? — Он пожал плечами. — Такое же объединение, как любое другое, — только скучнее.

Возможно, не стоит объяснять причину именно такому саркастичному человеку. Но в конце концов Сабина это сделала.

— Мой рост метр шестьдесят. Некоторые коллеги смеются надо мной из-за этого. Они думают, что я ни на что не способна. Но…

— А вы считаете, что в БКА будет по-другому? — перебил он ее. — Там вы останетесь того же роста, и над вами также будут подсмеиваться. Возможно, еще больше, чем здесь. — Слова повисли в воздухе, словно угроза.

— Я училась, повышала квалификацию, посещала курсы и специализированные семинары не для того, чтобы протоколировать кражу дамской сумочки в пешеходной зоне.

— А что вы хотите вместо этого? — Он повысил голос. — Киснуть за письменным столом в Центральном управлении?

— Я хочу в действительную службу.

— И что же это, ради всего святого?! — воскликнул он. — Под прикрытием спецназа ловить насильников и особо опасных преступников? Выводить на чистую воду контрабандистов и международных торговцев оружием и боеприпасами? Вас это интересует?

— Нет. — Она понизила голос, потому что к кофе-автомату как раз подошел мальчик лет десяти, с растрепанными волосами и в больших очках и принялся упорно кидать в отверстие монетку, которая постоянно выкатывалась обратно. — Криминалистическая психология.

— О господи! — Снейдер поднял правую бровь. — Неудивительно, что вам трижды отказали, Клариса Старлинг^[7]. Этот отдел берет не всех подряд.

— Спасибо за отличную перспективу. — Умник!

Правда, ее планы все равно уже неактуальны. После смерти матери она не могла оставить сестру с тремя детьми одну в Мюнхене.

Мальчик снова попытался засунуть монету в аппарат. В конце концов Снейдер раздраженно повернулся к нему:

— Парень, можно дать тебе совет?

Мальчик смущенно улыбнулся:

— Да, пожалуйста.

Снейдер указал в другой конец зала:

— Если попробуешь в том автомате, то не будешь нам мешать.

О, какая же Снейдер сволочь! Сабина поднялась, достала монету из лотка для сдачи и энергично опустила ее в прорезь.

— Тебе какао?

Мальчик кивнул. Сабина нажала на кнопку — выпал стаканчик. Когда мальчик ушел с горячим напитком, она снова села.

— Малышу нет и десяти.

— Гарри Поттер должен сам научиться добывать себе напиток, — пробормотал Снейдер. — Вы не можете помочь каждому на этом свете. В противном случае вам лучше попытать удачу в «Каритас»^[8], а не в БКА. Возможно, это подойдет вам больше.

— Спасибо за ценный совет, — фыркнула она.

Снейдер поднялся.

— С удовольствием. И бесплатно.

Он зажал книгу под мышкой и пошел вниз.

Сабина последовала за ним.

— Что вы собираетесь сейчас делать? Выставите на улицу все комнатные растения с нашего этажа?

Снейдер наставил на нее палец:

— Я уже сказал вам: не пытайтесь шутить в моем присутствии!

Они направились к выходу. Сабина указала на том у Снейдера под мышкой:

— Платить не будете?

— Зачем? Это моя книга.

Они вышли на улицу.

Сабина видела, как он покидал здание судебной медицины и заходил в книжный магазин. Такой пухлый фолиант бросился бы ей в глаза.

— Куда вам сейчас нужно? — спросил Снейдер.

— Домой, попытаюсь заснуть.

— Так и сделайте. Вы симпатичная девушка. Такие большие миндалевидные глаза большая редкость. Но грустный, всегда серьезный взгляд вам не идет.

— А как, по-вашему, я должна себя чувствовать? — спросила она.

— Я знаю, ситуация сложная. Ваши родители враждовали, а теперь еще и это! Отдохните. Я пойду в ЛКА и поговорю с вашим отцом.

— Это не он убил.

Снейдер склонил голову.

— Он рассказал следователям невероятную историю о звонке похитителя, о телефонной загадке и пузырьке с чернилами, который ему якобы подкинули. Они не верят ни одному его слову. Наоборот — он один из главных подозреваемых.

Хотя они стояли на солнце, у Сабины на мгновение потемнело в глазах.

11

После двух интенсивных сеансов психотерапии Хелен наконец нашла время и вошла в кабинет Франка. Весь день во время бесед она думала о гравировке на внутренней стороне кольца Анны Ленер. «Анне — от Франка». Какое отношение ко всему этому имел ее муж?

Странное чувство охватило Хелен, когда она окинула взглядом письменный стол Франка, комоды, стеклянную витрину, книжные шкафы и полочку над открытым камином. Увесистое тридцатитомное издание энциклопедии Брокгауза, в черных переплетах с золотыми корешками, важно выстроилось на полке во всю длину комнаты. Между томами возвышались кубки, выигранные Франком в поло, и тяжелая сова из мрамора, которая презрительно смотрела на Хелен. Она здесь не для того, чтобы унести в кухню поднос с кофейным сервизом или стереть пыль с полок — это он, черт возьми, пусть делает сам, — а чтобы покопаться в его личных документах и вещах.

Она прошла по новехонькому паркету и открыла окно. Франк снова курил в выходные сигару и забыл проветрить. Жалюзи опущены, ставни закрыты. В помещении стоял затхлый запах. Как это похоже на Франка. Когда он переехал к ней, Хелен уступила ему лучшую комнату во всем доме, а он совсем этого не ценил.

Хелен щелкнула выключателем настольной лампы. На столе громоздились десятки перевязанных бечевкой стопок бумаг. Патологоанатомические документы, протоколы допросов свидетелей, отчеты экспертного отдела и материалы для лекций, которые Франк читал на юридическом факультете.

— Боже мой, — вздохнула она. Папки и нескрепленные отдельные документы лежали даже на полу. Между ними стояли упаковки биосока со вкусом лайма. С каких пор Франк пьет это? Срок годности истек несколько месяцев назад, бутылки срочно нужно выбросить. Галстуки и пиджаки висели на спинке стула, и как минимум в трех пепельницах лежали потухшие сигары. Как ей найти здесь что-нибудь?

Она села за письменный стол и взялась за латунную ручку ящика. В течение двух лет брака она всегда уважала частную сферу Франка и никогда ему не лгала. Неужели она резко потеряла доверие, с каким всегда относилась к нему? Возможно, существует какая-то убедительная причина, почему он обманул ее сегодня утром? А может, и нет, дурочка, сказал другой, не такой наивный внутренний голос. Вполне возможно, у него есть от нее тайны. В одном Хелен была уверена: Франк что-то знает о ее клиентке Анне Ленер. Слишком поспешно он заявил, что незнаком с ней. Хелен хотела открыть ящик, но тот не поддался. Заперто. Как и тумбочки на колесиках по обе стороны кожаного кресла.

Почему это Франк запирал ящики в ее доме? Боялся грабителей? Нет, чтобы ты ничего не нашла, Хелен! Голос в голове начинал раздражать.

Она подошла к одежде Франка, которая висела на спинке плетеного стула перед камином, и обыскала карманы брюк и рубашек. Ключа не было. Старинные напольные часы с маятником в углу комнаты пробили половину пятого. Франк должен появиться с минуты на минуту. По крайней мере, утром он заявил, что вернется домой ближе к вечеру. Из бюро! Какая наглость! Тем более что его портфель стоял прислоненным к столу. Хелен расстегнула кожаную пряжку и раскрыла кейс. Рядом с написанными от руки протоколами лежали ручки и блокноты. Она открыла боковое отделение: внутри сто двадцать евро, топливная карта, спички, канцелярские скрепки и…

У Хелен пересохло во рту.

— Не может быть!

Она вытащила из портфеля презервативы в голубой упаковке и уставилась на них. Срок годности истекает только через три года. Хелен знала, что Франк не пользуется презервативами. Это было не нужно. По крайней мере, с ней. Она не могла иметь детей. Может, для друга?

Ну конечно, пропел голос в голове. Для его лучшего друга!

У Хелен вспотели ладони.

Зачем они ему?

Чтобы ничем не заразиться, дурочка!

От кого?

На это у ее внутреннего голоса ответа не нашлось.

Хелен сунула презервативы обратно в портфель. На дне отделения она нащупала маленький ключ и вытащила его. Вставила в замок ящика. Ключ подошел. Хелен медленно потянула ящик на себя, уже боясь того, что найдет внутри.

Ножи для вскрытия почты, простые карандаши, спички, коробка сигар Davidoff, щипцы для стрижки ногтей, две старые сим-карты и связка ключей. На металлическом кольце висели два ключа медного цвета. Один большой, предположительно от ворот, другой маленький от двери квартиры. Хелен никогда не видела ни того ни другого. Возможно, это ключи от бюро Франка, от шкафчика в университете, раздевалки в гольф-клубе, его кабинета в здании суда или отделения патологической анатомии в больнице.

Точно! И поэтому он их запирает. Нет, ты знаешь ответ, Хелен! Это ключ от квартиры другой женщины.

Тихо!

Параноидальные мысли просто сводили ее с ума. Впрочем, женщине, которая с удивлением обнаруживает у мужа презервативы, стоит поинтересоваться, зачем ему какие-то посторонние ключи. Она вернула связку на прежнее место и открыла тумбочку. В одной хранилась картотека, старые лотерейные билеты, пожелтевший блокнот судоку и истекшие страховые полисы.

В другой стояли две пустые бутылки из-под шнапса, ополаскиватель для рта, еще одна коробка с сигарами Davidoff и бутылочка с высококонцентрированным раствором антибиотика для внутренних инъекций. Хелен понюхала. Франк этим чистит экран или ролик мышки? В глубине лежал одноразовый шприц в упаковке. Зачем он ему? Хелен подпрыгнула от неожиданности, когда часы пробили пять. Уже так поздно? Невольно она взглянула сквозь ламели жалюзи на улицу. В этот момент на границе участка промелькнул красный «ламборгини» Франка. Сердце Хелен на секунду остановилось.

Нельзя себе даже представить, что случилось бы, не заметь она вовремя машину! Хелен закрутила крышку и поставила бутылочку обратно. При этом она упала и увлекла за собой остальные бутылки.

— Черт!

Мотор гудел уже перед домом. Хелен слышала, как Франк заехал под навес и затормозил на гравии. Хлопнула дверца машины.

Хелен спешно подняла все упавшие бутылки, сдвинув при этом коробку с сигарами. Под ней оказались выписки по кредитной карте. Она уставилась на дату. Выписки по карте Mastercard охватывали период с ноября прошлого года вплоть до предыдущего месяца. Недолго думая, она вытащила бумаги, сложила и сунула в карман джинсов.

Заперла ящик и тумбочки и опустила ключ в боковое отделение портфеля Франка.

Да! Скорее уходи из комнаты!

Она встала, подвинула стул к письменному столу, вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. Проклятье! Она забыла выключить свет. Хотела вернуться, но в этот момент Франк вошел в дом. Хелен стояла в холле и разглядывала его. Ее пульс зашкаливал.

Франк замер и уставился на нее.

— Что-то случилось?

— С чего ты взял? — спросила она.

— Ты выглядишь напряженной.

Хитрец! Тоже все замечаешь!

— У меня все хорошо. А как дела в гольф-клубе?

Он даже глазом не моргнул.

— Ты в курсе о гольф-клубе?

— Я пыталась дозвониться до твоего бюро. Секретарша сказала, что ты в клубе, — ответила она.

— Я хотел увидеться там с адвокатом Сайснером, чтобы наконец-то прояснить одно затянувшееся дело. Но он перенес встречу, так что мы пересеклись в городе. — Он указал на свою некогда белоснежную рубашку поло. — Капнул соусом от равиоли.

Можешь вывести своим раствором для инъекций!

Он прошел мимо нее и шагнул в свой кабинет. Хелен осталась стоять в холле, опустив плечи.

— Ты заходила в мою комнату? — раздался голос Франка из-за закрытой двери.

— Я открыла окно.

— Ты не выключила свет.

— Возможно, — крикнула она. — Внутри было так затхло и мрачно.

Хелен направилась в гостиную. О господи, коробочка с красной подкладкой и рубиновым кольцом все еще лежала на полке. Хелен закрыла коробку и спрятала ее во второй ряд за романами Коэльо. Туда Франк в жизни не заглянет.

С облегчением она опустилась на диван. Быстро вытащила из кармана джинсов выписку с кредитной карты и развернула бумаги. В этот момент хлопнула дверца для собак. Дасти пронесся через холл, влетел в гостиную и в три прыжка оказался на диване. Когда дело касалось ужина, он был пунктуален, как выпуск новостей по радио. Дасти прыгнул Хелен на колени и ткнулся мордочкой ей в лицо.

— Да, мой маленький, сейчас дам тебе что-нибудь вкусное!

Почесывая Дасти за ухом, она пробежала глазами первую страницу выписки. И тут же испытала угрызения совести, увидев расходы на рождественские подарки, которые Франк для нее покупал. Почти десяток романов и специальных журналов из ее любимого книжного магазина, компакт-диски Малера и Шенберга, духи, сертификаты из бутика, билеты в берлинский театральный комплекс «Софиензале» и бульварный театр.

Дасти снова толкнул ее и, словно пытаясь утешить, лизнул в руку. Пес наверняка чувствовал сомнения Хелен. Это просто сумасшествие, что ты делаешь, — сказала она себе. — Франк тебе не изменял и ничего не знает об Анне Ленер.

Она опустила листы и увидела, как муж направляется к гостиной. Хелен быстро сложила выписки и сунула их под подушку.

Дасти попытался вытащить бумаги. Вероятно, он решил, что она хочет с ним поиграть.

— Фу! — шикнула на него Хелен.

Он не успокаивался и залез лапой под подушку.

— Смотри, хозяин пришел! — отвлекла она пса.

Дасти поднял глаза, но в следующий момент снова принялся скрести лапой по текстильной обивке дивана.

Франк подошел ближе и присел на скамью. С отсутствующим видом погладил Дасти.

— Почему дом заперт? Это не в твоем стиле.

— После обеда ко мне приходил сложный клиент. Ранее судимый, — солгала она. — Не хотела, чтобы у него была возможность попасть в дом.

— А, ясно. — Франк посмотрел на Дасти. — Что это с псом?

Дасти рычал и пытался просунуть морду под подушку.

— Соседская кошка заходила в дом и лежала здесь пару часов. — Еще одна ложь. Она подумала о пальце в морозильнике, похищенной выписке с кредитной карты Франка и спрятанной за книгами коробочке с рубиновым кольцом. Впервые в жизни у Хелен было сразу несколько тайн от мужа.Хоть бы этот кошмар поскорее закончился.

Франк провел рукой по седеющим волосам.

— Как идет подготовка к вечеринке?

— Я обзвонила самых нерешительных гостей. — На этот раз она не лгала. В перерывах между сеансами Хелен взяла телефон и прошлась по списку. — В общем и целом в среду придет пятьдесят четыре человека.

— И дети? — спросил Франк.

Она помотала головой.

— Слава богу. — Он хотел было уже встать, но Хелен коснулась его руки.

— Почему ты пригласил Бена Колера?

Он пожал плечами.

— В последнее время я работаю вместе с его командой по расследованию убийств. Он милый. И частенько о тебе спрашивает.

Хелен выпрямилась.

— Правда?

— Ну и что с того? — Он погладил ее по щеке. — Я знаю, что вы раньше были парой. Меня это не смущает… да что с этим псом?

— Дасти! Фу! — Хелен схватила его за ошейник и оттащила от подушки. Смахнула обрывок бумаги, который прилип к морде.

— Ты против, чтобы он приходил?

— Нет, но… У Бена был сын от первого брака. Когда он умер, мы расстались.

— Я знаю, настоящая трагедия. Но какое это имеет отношение к нам или к вечеринке? Мне отозвать приглашение?

— Нет. — Хелен сглотнула. — Просто… сын Бена был одной из жертв Кристофа Винклера.

Франк в растерянности уставился на нее. Он знал, как чувствительно она реагировала на ту историю и всегда отказывалась давать какие-либо интервью на эту тему.

— Я не знал. — Известие, казалось, ошарашило его.

— Тебя тот случай едва коснулся, поэтому я никогда тебе об этом не рассказывала.

Наконец Дасти оставил подушку в покое, улегся Хелен на живот и лизнул ее в щеку.

— О боже. — Похоже, Франк только сейчас понял взаимосвязь. — Когда несколько лет назад стали раскручивать то дело, некоторые из коллег-прокуроров подверглись жесткой критике и должны были объяснять, почему убийцу детей не смогли установить и поймать в ходе расследования. Прокуратура обвиняла начальника полиции, тот валил на сотрудников БКА, они на оперативный отдел, а оперативники на тебя. Настоящее свинство! — Франк снова нежно погладил ее по щеке. — Мне жаль, что я напомнил тебе обо всем этом. Мне стоило спросить, хочешь ли ты вообще видеть Бена Колера.

— Ничего. — Она подняла плечи. — Когда меня поливали грязью и пресса искала козла отпущения, мы с ним уже расстались.

— Но он мог бы снять с тебя вину. Наверняка он знал о заключении, которое ты дала по Винклеру, и о твоих попытках уличить его.

— Наверняка, — пробормотала она. — Но после смерти Флориана у Бена были свои проблемы, и я не могла ему помочь. — Хелен не хотела снова думать о Фло. От одной лишь мысли о нем разрывалось сердце.

Франк кусал нижнюю губу.

— Думаешь, он винит тебя в смерти пятерых детей?

Это главный вопрос.

— Я не знаю.

К тому времени она познакомилась с прокурором Франком Бергером. Уже тогда он верил в ее невиновность, так как слишком хорошо знал Йоханну Винклер — свою коллегу-прокурора, которая была вовлечена в то дело. Поэтому порекомендовал Хелен отличного адвоката, своего друга, — тот представлял ее в суде и помог полностью оправдаться. Вместе они раскрыли аферу уголовной полиции и прокуратуры, пытавшихся скрыть факты. Но репутация Хелен все равно была подпорчена. В то время ей нужно было с кем-то говорить, и Франк всегда был готов выслушать. Через год они поженились — а между нею и Беном осталось так много невысказанного.

Франк погладил ее по щеке.

— Что-нибудь еще?

Как бы ей хотелось спросить Франка о кольце с рубином, презервативах в его портфеле или связке ключей в ящике письменного стола. Но пока она сомневается в его честности, о звонке ничего не расскажет. Хелен помотала головой.

— Ладно, малышка, я пойду прогуляюсь с псом. — Он поцеловал Хелен в лоб.

— Спасибо.

— Пес, ко мне! Сейчас я тебя покормлю, а потом пойдем гонять злых кошек.

Дасти спрыгнул на пол и последовал за Франком. Джек-рассел-терьер был ее собакой. Наверное, по этой причине Франк никогда не называл его «Дасти», а просто «пес». Но Хелен радовалась, что иногда он брал Дасти с собой на поводке, когда вечером прогуливался в сосновом лесу, чтобы в тишине выкурить сигару.

Когда оба наконец-то ушли из гостиной, Хелен достала из-под подушки выписку с кредитной карты. Края были влажные и рваные: Дасти все-таки дотянулся до бумаг.

Она бегло просмотрела месяцы январь, февраль. И в марте нашла. Шестого марта Франк купил что-то за 469 евро. Внутри у Хелен все похолодело. В строке «описание» стояло: «Ювелир Брайншмид». Она никогда не слышала об этом магазине. Вдруг Хелен почувствовала себя бесконечно одинокой. Она уже видела, как ювелир Брайншмид вставляет рубин в кольцо и делает гравировку на внутренней стороне.

«Анне — от Франка».

Но почему ее муж должен дарить совершенно незнакомой невзрачной серой мыши дорогое украшение с именной надписью?

Потому что он ее любит, дурочка!

12

Сабина сидела у Моники в квартире. Керстин, Конни и Фиона были в гостях у подружки на нижнем этаже. На столе в гостиной лежал вечерний выпуск «Зюддойче цайтунг» с фотографией мюнхенского собора. Рядом — «вальтер» Сабины.

Глаза у Моники покраснели и опухли.

— Откуда ты знаешь, что это был не отец?

— Мони, я тебя умоляю! — Сабина резко поднялась и пересекла комнату. — Папа и мухи не обидит.

— Это говорит его любимая дочь! Он ненавидел маму. И не раз угрожал свернуть ей шею.

— Она ушла от отца со скандалом, забрала детей, запретила ему видеться с нами и ободрала его как липку, — перечисляла Сабина, загибая пальцы. — Кто не сболтнет такое в сердцах?

— И сдержит обещание!

— Но не десять же лет спустя!

— Он ей изменил! — выкрикнула Моника.

Пожалуйста, не надо! Сабина не хотела снова об этом говорить. Инстинктивно потянулась к золотому медальону в форме сердечка, который висел на цепочке у нее на шее. Она не могла себе представить, чтобы отец когда-либо изменил маме. И снова стало ясно, как сильно она привязана к нему — несмотря на развод и спор о праве родительской опеки.

Зазвонил сотовый.

— Извини. — Сабина схватила телефон. Номер Габриеля. Она быстро с ним поговорила. Тот уже прибыл в ЛКА на Майлингерштрассе и сопровождал ее отца на допросы. От Габриеля она узнала, что какой-то высокий мужчина с лысиной и голландским акцентом тоже коротко переговорил с отцом. Причем коротко — это сильно преувеличено. Он задал ему всего три вопроса и потребовал краткие точные ответы. Затем ушел. Сабина задавалась вопросом: Снейдер просто сумасшедший или гений?

Только она закончила разговор, как телефон зазвонил снова. На дисплее отобразился номер Эрика. Наконец-то! Она побежала на кухню и закрыла за собой дверь.

— Привет, Бина, ты звонила несколько раз, — сказал он с привычной хрипотцой, которая была у него уже в подростковом возрасте. Но все равно у Сабины каждый раз бегали по коже мурашки, когда она слышала его голос.

Она рассказала о смерти матери и о том, что ее отца допрашивали. Эрик был в шоке и выразил ей свои соболезнования. Он знал ее родителей еще в ту пору, когда они все вместе жили в Кельне. Эрик первым заметил, что это неравная пара — динамичная и всегда модно одетая мама и отец-интроверт, влюбленный в свои ретро-поезда. Потом Сабина рассказала о коллеге из БКА, который приехал в Мюнхен и строит здесь из себя важную птицу.

— Типа зовут Мартен Снейдер.

— Мартен С. Снейдер, — поправил ее Эрик наигранно надменным тоном. — Его здесь все знают. Он из Роттердама и курит марихуану.

— В настоящий момент он дымит в нашем участке. Не представляю, что это сойдет ему с рук.

— Снейдер особый случай, — усмехнулся Эрик. — В двадцать три года он с отличием окончил университет, пятнадцать лет практики в отделе аналитики правонарушений, потом прошел отбор в ОКА и пятилетнее обучение на психолога-криминалиста, полицейского аналитика.

ОКА называли отделение Оперативного криминалистического анализа.

— И поэтому ему можно курить травку?

— Возможно, именно поэтому он и составляет лучшие психологические портреты преступников. Якобы он выращивает все у себя в квартире. Утверждает, что травка стимулирует мозговую деятельность и расширяет сознание.

— О, как чудесно! И его руководители ему это позволяют?

— Директор БКА ненавидит его из-за этого. Но не может себе позволить потерять единственного сотрудника, специализирующегося на случаях вымогательства и похищения людей, который к тому же получил образование в области судебной медицины и психологии. Кроме того, у Снейдера лучшие связи в Европоле в Гааге…

— …и к тому же надменный говнюк! — добавила Сабина.

— Я знаю. Но он настоящий профессионал. Остерегайся его.

— Напугал ежа… — ответила она, не особенно впечатлившись.

Эрик засмеялся:

— Обожаю, когда ты так говоришь.

— Я знаю. — Во время учебы в Кельне Эрик всегда смеялся над этой присказкой. Но пора поговорить с ним серьезно. — Снейдер знает, что я отправила запрос в «Дедал». Он заблокировал мой IP-адрес и твой код доступа.

Эрик молчал.

— Но не думаю, что он устроит тебе из-за этого неприятности.

— Поэтому я и перезвонил, — сказал Эрик. — Вообще-то мне нельзя говорить с тобой о случаях, которые выявил твой запрос, потому что они должны храниться в тайне.

— Случаях? Что ты выяснил? — поторопила она.

— Прежде чем мой пароль заблокировали, я получил результаты по твоему запросу. За последние полтора месяца было два похожих убийства. Спустя сорок восемь часов после похищения, в жестяной ванне, подвешенной к балке для колокола в лейпцигском соборе, была сожжена женщина, другая — прикована цепями в подвале кельнского собора и растерзана двумя питбулями.

У Сабины перед глазами предстала ужасная картина. К тому же она знала кельнский собор. Мрачная темная церковь с башнями, напоминающими костный остов.

— В Лейпциге бывшая учительница на пенсии. В Кельне — женщина средних лет, других деталей у меня нет. Бина… что?

— Ничего, спасибо. — Она положила трубку. Ее мама раньше преподавала в Кельне — как та женщина из Лейпцига. «Откуда ты знаешь, что это был не отец?» — эхом прозвучал у нее в голове голос Моники.

Она должна еще раз поговорить со Снейдером.

Под вечер Сабина вернулась в полицейский участок. Она поднялась на четвертый этаж и постучала в дверь переговорной комнаты.

— В чем дело? — спросил Снейдер усталым голосом.

Она вошла. Рулонная штора была опущена на две трети. Пахло ванильным чаем и травкой. Горела неяркая настольная лампа, и светящиеся экраны двух ноутбуков отражались в окне. Снейдер сидел в затемненной комнате, спиной к двери, запрокинув голову. Подойдя к нему, Сабина заметила, что в каждую кисть воткнута длинная игла — в те самые черные точки в выемке между большим и указательным пальцами.

Снейдер был весь в поту. Он медленно открыл глаза.

— Что вы делаете? — спросила Сабина.

— Работаю. — Он подался вперед и выключил диктофон. Потом, сильно морщась, покрутил иголки и вытащил их из кожи.

— Акупунктура, — лаконично объяснил он. — В этой точке находится центральный проводящий нерв. Так я снимаю напряжение.

— У вас боли? — немного удивилась Сабина. — Тогда вам лучше бросить курить эту штуку. — Ее взгляд упал на пепельницу.

— Курить бросить легко — у меня получалось уже сто раз. — Снейдер устало улыбнулся. — Но эта штука сенсибилизирует органы чувств, а это необходимо в моей работе. Кроме того, помогает против кластерной головной боли.

— Никогда о таком не слышала.

— Другого я и не ожидал. Представьте себе приступ мигрени и усильте его в три раза. Полагают, от кластерной боли страдают только гении. Не уверен. Я знаю кластерных пациентов — полные идиоты.

До чего же это в стиле Снейдера! Сабина покосилась на ноутбуки. В следующий момент он захлопнул их. Но Сабина увидела достаточно. На экранах были открыты многочисленные базы данных. ViCLAS, SIS, ZLS, AFIS и SIRENE. Любопытно, чем он занимается. Архив данных по серийным тяжким преступлениям, шенгенская информационная система, центральная база фотографий, дактилоскопическая информационная система и служба SIRENE, обрабатывающая запросы на дополнительную информацию в национальных базах данных.

Сабина работала только с оперативной информационной системой, но знала о других базах данных по рассказам Эрика. Федеральное ведомство уголовной полиции в течение трех лет стажировало своих будущих комиссаров. После этого курса все выпускники были компьютерными экспертами и наполовину программистами.

— Что сказал мой отец? — спросила она.

— Спросите вашего бывшего зятя, — предложил Снейдер. — Кроме того, полагаю, вы и без того уже знаете. Отец рассказал вам все, иначе вы вряд ли бы отправили запрос о случаях похищения и подобных загадках.

Этого человека просто невозможно расколоть! Почему она была так наивна и надеялась, что он станет хоть немного сотрудничать с ней.

— Ну хорошо. — Снейдер снисходительно посмотрел на нее. — Ваша мама умерла в девятнадцать тридцать, а ваш отец встретился с вами в двадцать часов. До этого времени у него нет алиби. Это и некоторые другие улики делают из него главного подозреваемого. Пока он останется в следственном изоляторе.

— Это не он.

Снейдер пожал плечами, давая понять, что не может ничего изменить.

— Он называет вас «Белочка».

Как неловко! Сабина сверкнула на него глазами.

— Вам это неприятно?

— Только он меня так называет.

— Намек понял. — Снейдер выпрямился. — Между прочим, при обыске квартиры вашего отца нашли пузырек черных чернил. Вас наверняка не удивит, что чернила той же самой марки, как и в легких вашей матери. Химики ЛКА даже определили, что они из одной производственной серии.

— Я хотела бы помогать вам в расследовании. — Теперь она раскрыла свои истинные намерения.

— О господи. — Снейдер коротко рассмеялся. — Полиция каждой земли независима от федерального центра и обладает соответствующим кругом полномочий при расследованиях. Учитывая, что каждый год в стране совершается триста двадцать тысяч уголовных преступлений, по-другому и невозможно. БКА — это просто центральная административная инстанция, куда стекается вся информация, иначе работа шестнадцати федеральных земель превратилась бы в настоящий хаос. — Он великодушно развел руками. — Конечно, мы помогаем землям в таких специальных вопросах, как анализ преступления, создание фоторобота или технико-криминалистические консультации, — но на этом все и заканчивается!

Пустые слова из пособия БКА.

— Однако в особых случаях ответственность передается в вышестоящий федеральный центр и полномочия переходят к БКА, — заметила Сабина.

— Правильно! — воскликнул он. — В особых случаях, но это не такой случай, фрейлейн Немез! — Он постучал пальцем по столу. — БКА не подключалось к этому делу! И не уполномочено проводить расследование!

— Тогда почему вы здесь?

— Неправильно. Вопрос звучит так: «Почему вы хотите мне помогать?» У меня мало времени, поэтому я сам отвечу на вопрос. — Он поднял три пальца. — Во-первых, вы жаждете мести и хотите найти убийцу матери. Полагаю, это где-то десять процентов. Во-вторых, вы хотите доказать невиновность отца. Это еще где-то двадцать процентов. В-третьих, и это ваша самая сильная мотивация… — он нагнулся вперед, — вас терзают угрызения совести. Вообще-то в тот вечер, когда было совершено похищение, вы должны были пойти с матерью на курс пилатеса. Но вы отказались, потому что не очень хорошо себя чувствовали и хотели поскорее залезть в постель с таблеткой паркемеда.

— Я…

— Да, я знаю, — перебил ее Снейдер. — Я слышал то сообщение на автоответчике вашей матери. Боже, мне бы вашу головную боль. — Он положил иглы в кожаный пенал и закрыл его. Похоже, у него начался очередной приступ потоотделения. Он зажмурился и вытер ладонью лоб. — Я понимаю мотивы, которые вами движут, — пробормотал он. — Наверное, на вашем месте я действовал бы точно так же. Но даже при всем желании: я не могу привлечь вас.

— Почему? — внезапно охрипшим голосом спросила Сабина.

Снейдер прошел со стаканом к раковине и открыл кран.

— Вы без разрешения вмешиваетесь в идущее расследование, тайно отсылаете запросы в БКА, проникаете в здание судебной медицины и воруете наполовину готовый отчет с результатами вскрытия. Вы сами назвали бы себя благонадежным и достойным доверия человеком?

Пока из-под крана бежала вода и Снейдер наполнял стакан, Сабина незаметно протиснулась между ним и письменным столом. Нащупала диктофон. Закашлявшись, вытащила мини-кассету из прибора и спрятала в кармане жилетки.

— Нет, — ответила она. — Я не стала бы характеризовать себя так.

— Вот видите. — Он залпом выпил воду. — Что-нибудь еще?

Она пошла к двери.

— Еще один вопрос. Убитая в Кельне тоже была учительница или директор школы, как моя мама и та женщина в Лейпциге?

Снейдер отставил стакан. На мгновение он казался действительно ошеломленным.

— Неплохо, Белочка, — произнес он. — Но я не стану разговаривать с вами об этих случаях. А теперь уходите!

У одного сотрудника из отдела баллистики и военной техники Сабина одолжила диктофон, к которому подходила мини-кассета Снейдера. Коллеги Сабины из оперативного отдела выехали по вызову. Она стояла одна в столовой — прислонившись к подоконнику и приложив аппарат к уху.

К счастью, Снейдер говорил не по-голландски. Его речь была медленной, спокойной, интонированной. Вообще-то, Сабина надеялась узнать что-либо о его подозрениях насчет ее отца. Но в аудиозаписи Снейдера о нем не было ни слова. Снейдер расширял профиль убийцы. И не возникало ощущения, чтобы он думал при этом о ее отце.

— …Еще не подтверждено, но, как я полагаю, он использовал тот же самый яд, действующий на нервную систему. Как он затащил женщину в церковь? Взломал долотом главные ворота в семь вечера? На глазах у уличных музыкантов? Вряд ли! Вероятно, накануне ночью. И снова прятался целый день в склепе. Когда все было чисто, он перетащил ее наверх. На этот раз к церковному органу. После средневекового подвала сакристии в Кельне и звонницы в Лейпциге его гнев обрушился теперь на церковную музыку. Сакристия, колокола, орган…

Последовала пауза.

— …служитель говорит, что слышал музыку Баха. Собор в Лейпциге — это евангелическая церковь, там работал Бах. Не кажется, чтобы речь шла о какой-то определенной конфессии, но Иоганн Себастьян Бах, видимо, важен. Возможно даже, какое-то конкретное произведение.

Снейдер замолчал. Спустя минуту заговорил снова, но уже сменил тему. По его мнению, преступник — тридцатилетний одинокий мужчина-интроверт, у которого было ужасное детство и который испытывает ненависть к женщинам.

— Не думаю, что у него есть высшее образование, тем не менее он обладает незаурядным интеллектом.

На этом запись закончилась.

В Сабине закипала ярость. Если Снейдер убежден, что речь идет о молодом преступнике, почему этот мерзавец не снимет обвинение с ее отца? Вместо этого надменно рассиживает на красном диване в книжном магазине «Гаитал» и оставляет ее наедине со страхами и опасениями.

Неожиданно снова всплыла прежняя ассоциация.

Крендели и чернила!

Почему именно сейчас? Снова у нее перед глазами появилась эта картинка: Снейдер, сидящий нога на ногу на красном диване, за ним стенной шкаф с иллюстрированными книгами. У преступника было ужасное детство.

А его жертвы?

Одна разорвана собаками! Другая сожжена в жестяном корыте! Третья съела крендель и захлебнулась чернилами!

Неожиданно у Сабины по спине пробежала дрожь. Ее руки озябли, кожу головы стало покалывать. При упоминании об ужасном детстве она невольно думала о книге с картинками «Штрувельпетер»^[9], которую ненавидела в детстве, потому что детей там жгли или их кусали собаки. Крендели и чернила! Не та ли это история о черных мальчишках, которых окунул в чернила Николаус?

Штрувельпетер!

Вот и связь между преступлениями. Она посмотрела на часы. Филиал «Гаитал» наверняка еще открыт. Ей необходим экземпляр этой книги.

Через час Сабина вернулась в участок. К этому времени она бодрствовала уже больше суток. Начиналась головная боль, но Сабина была слишком возбуждена, чтобы спать. Пусть Снейдер и бесчувственный сукин сын, но она должна с ним поговорить. Он единственный, кто может ей помочь.

Дверь в его импровизированное бюро была заперта. Сабина постучала, но никто не открыл. Она спустилась на нижний этаж, но в столовой Снейдера тоже не оказалось. Тут сквозь матовую стеклянную дверь Сабина заметила у себя в кабинете свет настольной лампы. И двигающуюся тень.

Она машинально схватилась за оружие и распахнула дверь. Все ящики и шкафы были открыты, папки навалены на столе и на полу.

— Какого черта?..

Из этого хаоса поднялся и выпрямился Снейдер. Мертвецки-бледное лицо, лоб покрыт потом.

— А, Мата Хари вернулась.

— Какого черта вы ищете в моем кабинете?

Он протянул руку:

— Кассету из моего диктофона.

Вот дерьмо! Сабина совсем забыла про нее. Она сунула руку в карман жилетки и вынула мини-кассету из прибора.

— Большое спасибо. — Снейдер забрал пленку и перешагнул через папки. — Из-за вас у меня сейчас переполох. Если бы вы учились на своих ошибках, то были бы гением. Что мне с вами сделать? Отдать под трибунал и расстрелять?

Молча Сабина протянула ему экземпляр иллюстрированной книги «Штрувельпетер». В желтом переплете и с плотными страницами. На обложке был изображен тот самый Штрувельпетер с ярко-желтой шевелюрой и невероятно длинными ногтями.

— Зачем мне это?

— Взгляните, кластерный гений.

13. Четвертый сеанс психотерапии

Четырьмя месяцами ранее

Как и в предыдущие визиты, прежде чем позвонить в дверь доктора Розы Харман, Карл некоторое время гулял по парковке и осматривался. Роза не знала точно, чем он там занимался в этот холодный январский день. Карл заглядывал в салоны автомобилей, словно на задних сиденьях или сверху на панели приборов можно было найти что-то интересное. Наконец оторвался от машин и направился к ее двери. Звонок раздался точно вовремя.

В этот раз Карл был одет не в рубашку или пиджак, а в потертые джинсы, серый свитер и куртку. От него пахло маслом, подушечки пальцев были грязные. Карл объяснил ей, что приехал прямо из мастерской, где ему снова пришлось работать сверхурочно. Срочный ремонт «ламборгини».

Они сели в комнате для проведения сеансов психотерапии, и Роза включила диктофон.

— Пятница, двадцать восьмое января, шестнадцать часов. Четвертый сеанс с Карлом Бони, — сказала она в микрофон и положила прибор на стол. — Как у вас дела?

— Хорошо, спасибо. — Карл откинулся на диване, подпер голову рукой и понюхал пальцы. — Я принес заключение от своего врача, я чист, если вас это интересует. — Он наклонился вперед и передал ей результаты медицинского обследования.

Они достигли критического момента. На этом месте три ее предшественника прерывали терапию, и Роза должна была решить, хочет ли она продолжать сеансы с Карлом или нет. Попытается ли он сегодня впервые бросить ей вызов?

Он провел ладонью по подбородку. Светлую трехдневную щетину можно было разглядеть только вблизи, с ней он выглядел немного старше.

Пока Роза убирала формуляр в папку, она заметила, как Карл косится на ее короткую юбку. Он бесстыдно глазел на ее колени, икры и туфли с застежками. Каблуки всего четыре сантиметра — но для него, видимо, достаточно высокие, чтобы пялиться на нее. Потом Карл взглянул на округлости под ее обтягивающим свитшотом. В этот момент его мысли были как открытая книга. Но даже сиди Роза в мешке из-под картошки, это не много изменило бы в ситуации. Всегда проблематично, когда к ней приходит клиент, который не добровольно решился на психотерапию. В безличных помещениях Венского центра психотерапии ей было бы все равно, но ее кабинет располагался на окраине города рядом с квартирой — и от таких недвусмысленных взглядов Розу бросало в дрожь. Правда, он должен сначала выяснить ее домашний адрес, но вряд ли это составит сложность для такого парня, как Карл. Однако, кроме всего прочего, его осудили и за домогательства. От сеанса к сеансу он все больше старался выяснить что-нибудь о ее личной жизни. Две последние недели интересовался ее автомобилем и фотографиями в прихожей.

Сконцентрируйся на случае твоего клиента!

Роза глубоко вдохнула и начала беседу с того, что резюмировала три последних сеанса. Она говорила о его прежней проблеме с наркотиками, агрессивном поведении по отношению к женщинам и затем перешла к тому, как он оценивает свой характер.

— До сих пор вы производили на меня впечатление человека, который идет по жизни открыто и целеустремленно и чувствует в себе агрессию лишь тогда, когда наталкивается на лживость людей — если кто-то лицемерит или изображает ситуацию не такой, какова она на самом деле. Будь это ваша мать, которая постоянно делает вид, что должна экономить, хотя финансово обеспечена, или ваша тетя в Дрездене, которая прикидывается глубоко религиозным человеком, хотя сама, будучи не замужем, два раза делала аборт.

Карл кивнул. Вероятно, он оценивал себя так же.

— Потом, мне кажется, вы не тот, кто хотел бы таскать за собой незавершенные дела из прошлого. Тут я думаю о незаконченном разговоре с вашим отцом перед самой его смертью, о котором вы рассказали мне в прошлый раз.

Вероятно, уже никто не узнает, что господин Бони хотел сказать своему сыну три года назад, лежа на смертном одре, прежде чем остановилось его сердце.

— Кроме того, мы выяснили, что у вас было трагическое детство.

— Нам приходилось часто переезжать, — ответил Карл. — Из Вены в Кельн, Лейпциг и Дрезден.

Верно, но Роза имела в виду другое. Однако решила задержаться на этой теме.

— Из-за работы вашего отца, верно? Он был пианистом.

— Да, но не обычным, — исправил Карл. — Отец был органистом в соборах, редкая профессия. Он играл на органе во время месс.

Роза приподняла бровь.

— Интересно… Но когда я упомянула ваше детство, то имела в виду кое-что другое. Ожоги у вас на руке…

Лицо Карла замерло. Эта тема представляла для Розы основную проблему. Она должна расспросить его, заставить взглянуть на конфликт и дать волю чувствам. Но он избегал этого пункта, как капитан опасного рифа у берега. Еще один признак того, что интуиция ее не обманывает.

Пора ставить предварительный диагноз для судебного психологического заключения. Как обычно, она обсудит это с пациентом. Роза достала из папки формуляр ICD-10.

— Если вы согласны, я хотела бы предложить такую формулировку: «эмоциональное расстройство, начинающееся обычно в детском и подростковом возрасте». Думаю, это соответствует вашей ситуации.

У Карла напрягся затылок.

— Зачем это?

Роза постаралась говорить спокойным голосом:

— Никто не хочет, чтобы его анализировали или по категориям разбирали поведение, но первичный диагноз ставится на основании Международной классификации психических расстройств.

— Зачем? Я же не по медицинской страховке.

— Верно, когда суд направляет на психотерапию, от этого шага часто отказываются. Но у вас уже не первая попытка. Суд передал мне предыдущее заключение. — От коллеги, который прервал с ним терапию. — Этим диагнозом я хотела бы подтвердить оценку моего предшественника, расширив ее лишь на один пункт: что в вашем случае речь идет о детской травме развития. Больше суд ничего не узнает. — Она сделала паузу. — Кроме этого я приложу предварительный ситуационный отчет, где укажу, что вы не употребляете наркотики, регулярно приходите на сеансы и сотрудничаете. Это уведомление будет направлено в суд вместе с заключением вашего врача.

Черты лица Карла немного смягчились. Это был ее шанс снова переманить его на свою сторону.

— Согласны?

Карл взглянул на табло радиобудильника. Прошло пятнадцать минут.

— Хорошо. — Он откинулся назад.

Роза знала, что у него не было выбора, кроме как пройти с ней эту терапию. Иначе его ждут три года заключения по обвинению в хранении кокаина, домогательствах и причинении телесных повреждений. И все-таки у Карла не должно быть чувства, что важные решения принимаются у него за спиной. Поэтому она спросила его:

— Вы хотите продолжать психотерапию?

Его брови приподнялись.

— А у меня есть выбор?

— Вы можете в любой момент прервать терапию, указав вескую причину, и выбрать другого психотерапевта.

— Нет, все в порядке.

— Это меня радует.

— Вы совсем не хотите знать, почему я хочу продолжать с вами?

Вопрос поразил ее.

— Конечно, мне это интересно.

Карл сглотнул. Несколько раз сжал кулаки.

— Я нахожу вас привлекательной.

Роза оставалась серьезной.

— Действительно?

— Мне нравится щель у вас между зубами, когда вы улыбаетесь… выглядит мило. Каштановые волосы, которые все время падают вам на лицо с одной стороны и закрывают глаз. Это очень сексуально… — Он смущенно улыбнулся.

О боже, у нее появился поклонник. Да еще какой! С невероятно длинными ресницами и глазами насыщенного синего цвета, он наверняка соблазнил многих женщин. Тем не менее ему стоило некоторых усилий сказать все это. Карл снова уставился на ее тонкие лодыжки и бедра, которые выделялись под юбкой. Розе повезло быть обладательницей стройного тела; и для сохранения такой формы ей, к счастью, не нужно было заниматься аэробикой или мучить себя упражнениями на живот-ноги-ягодицы. Через несколько месяцев это изменится из-за беременности, но пока ничего не заметно. Она подумала об отце ребенка, который уже радовался будущему малышу, — по крайней мере, он так утверждал, и она хотела ему верить.

После того как застала своего бывшего мужа в постели с другой и тот вскоре съехал, Роза часто слышала, что для своего возраста — сорока лет — она хорошо выглядит. Возможно, причина в ее сияющих зеленых глазах, чувстве, что она наконец-то живет для себя, или просто в кабине для солярия за две тысячи евро. В результате многих часов, проведенных там под музыку Майлса Дейвиса, Дюка Эллингтона и медленный задумчивый джаз, ее морщинки проявлялись все сильнее, но Розе было все равно. Наверное, это звучит несерьезно, но она нуждалась в солнце, тепле и запахе загорелой кожи, чтобы чувствовать себя хорошо. Теперь парень на семнадцать лет моложе считает ее сексуальной. Интригующе — но совершенно бесполезно.

— Это помогает? — спросила она.

— Простите?

— Вам помогает то, что вы считаете меня привлекательной? — повторила Роза. Видимо, своим вопросом она парализовала его.

— Э-э… нет, но… — Он задумался. — Я чувствую, что меня к вам тянет.

Ситуация становилась щекотливой. Роза вспомнила обвинение Карла в домогательствах. Он проделывал такое не в первый раз. Если ему действительно удастся вторгнуться в ее личную жизнь, Роза может рассчитывать только на себя — в этом смысле на отца ребенка положиться нельзя. К тому же она должна быть чертовски осторожна, чтобы ни тот ни другой не раскрыли ее маленькую тайну.

— В настоящий момент мы отошли от темы и обсуждаем наши отношения — но все равно давайте немного поговорим об этом, — предложила Роза. — Предположим, я вам нравлюсь, но не могу оправдать ваших ожиданий… Вы тогда разочаруетесь?

Он подумал, но ничего не ответил.

Роза не торопила. Когда он так ничего и не сказал, она сформулировала вопрос по-другому:

— Вы будете реагировать агрессивно, если я не смогу оправдать ваших ожиданий? Это могло бы помешать нашей терапии?

Он надул щеки.

— Нет, не думаю.

— Хорошо. — Она улыбнулась. — Сегодня я хотела бы поговорить о вашем детстве.

— Я видел, что снаружи стоит «смарт» цвета зеленый металлик. Ваша машина, верно? Маленькая, но хорошенькая. Подходит вам. На панели приборов, под лобовым стеклом, сидит мягкая игрушка… Винни-Пух. Вы любите мишек?

— А вы любите мишек? — спросила она в ответ.

Карл не отреагировал.

Роза подумала о талисмане в футболке с надписью «Сохраняй хладнокровие!». Подруга подарила ей эту мягкую игрушку на сорокалетие. Петра Лугретти работала судьей, читала многие психологические заключения, сделанные Розой для суда, и знала, о чем говорит. Это она направила к ней Карла.

Так как Карл по-прежнему молчал, она продолжила:

— Вы ведь провели детство в Вене…

Он кивнул на комод под окном:

— Вы читаете книгу о беременности. — Взглянул на ее живот. Потом смущенно улыбнулся. — Вы что, ждете ребенка?

— Если я скажу, что да, то это вас шокирует?

Карл не ответил, но Роза видела, что он энергично размышляет над этим. Затем он захотел узнать, почему она развелась три года назад и живет одна. Ей надо было надеть старое обручальное кольцо на первый же сеанс — украшение с тремя бриллиантами отбивало у большинства мужчин желание задавать подобные вопросы.

— Карл, я хотела бы поговорить с вами о вашем детстве. Согласны?

— Можно называть вас Роза? — спросил он.

Она шумно выдохнула. Карл так легко не сдавался. Но она должна вернуть ситуацию под свой контроль, потому что не хочет отказываться от этого случая — с одной стороны, из желания помочь Карлу, с другой — из любопытства и профессионального интереса.

— Что это для вас изменит? — уточнила она.

Он резко выпрямился на диване.

— Каждый раз вы отвечаете вопросом на вопрос! Я ведь не собираюсь обращаться к вам на «ты», Роза, просто это усилит мое доверие к вам.

— Хорошо. — Она отложила папку в сторону. — Очевидно, данная тема очень беспокоит вас в настоящий момент. Давайте поговорим об этом.

— Да ладно. Что такого грандиозного, если я буду называть вас Розой. — Бессознательно он чуть засучил рукава. Мускулистые руки напряглись. И снова стали видны розовые шрамы на внутренней стороне. Старые зажившие ожоги, напоминающие жгуты из узлов и складок. Сложно сказать, как далеко уходили шрамы. Возможно, до самых локтей. — Вы считаете меня неприятным или отталкивающим?

— Речь не об этом. По моему мнению, между клиентом и терапевтом должна сохраняться профессиональная дистанция, — постаралась объяснить она. — Вы можете рассчитывать на меня во время сеансов, я веду вас, чтобы вы, в переносном смысле, научились лучше ходить, — но я не часть вашей жизни.

— О, еще как! Я решил пройти психотерапию у вас. Поэтому вы автоматически становитесь частью моей жизни.

— Правильно. Я сопровождаю вас на коротком этапе, но я не навсегда останусь в вашей жизни, как, например, ваша мама или тетя.

— Но в этот период я могу называть вас Розой?

Она покачала головой.

— Потом вам будет сложнее расстаться со мной. А это придется сделать, когда терапия подойдет к концу.

Он молчал.

— А конца мы достигнем только тогда, когда подойдем к определенным темам — профессионально, а не как подружки за чашкой кофе.

Карл посмотрел на пол.

— Сегодня я хотела бы поговорить о вашем детстве.

Карл ничего не говорил. Вместо этого скрестил руки на груди.

— Вас воспитывали в строгости? — спросила она.

— Я не знаю.

— Чего вы не знаете?

— Что означает «в строгости»?

— Какие, по-вашему, могут быть признаки строгого воспитания?

— Я не знаю.

— Если бы вы знали ответ, как бы он звучал?

Карл задумался. На мгновение показалось, что он забыл о своей скрытой неприязни.

— Ну, я думаю, у таких детей, наверное, синяки на лице или на руках, они смотрят в пол, молчат или вздрагивают, когда слышат голос отца.

Роза вздохнула с облегчением.

— Как строгое воспитание могло бы сказаться на детях? Как изменилось бы их поведение?

— Я не знаю.

— Если бы вы были экспертом и знали это, какие бы признаки могли назвать?

Он опустил руки. Впервые с начала их спора он снова взглянул на Розу.

— Наверное, они плохо спят. Возможно, рисуют картинки, писают в постель или страдают от приступов рвоты.

— А у вас когда-нибудь была рвота?

— Мы можем поговорить о чем-нибудь радостном? — Его руки снова скрестились на груди.

Черт!

— Конечно, мы можем поговорить о чем-то более радостном. Какое событие в вашем детстве вы вспоминаете с удовольствием?

«В моем детстве не было радостных событий», — казалось, говорил его взгляд.

— Давайте поговорим о вашем детстве, — предложил он. — Почему вы решили стать психотерапевтом? Какую проблему пытались решить таким образом?

— Мы говорим о вас, а не обо мне.

Он проигнорировал ее ответ.

— Когда настал ваш переломный момент?

Роза не стеснялась говорить с посторонними о своих проблемах — особенно о проблемах с матерью. На протяжении более трехсот часов самопознания она только этим и занималась. Она и по сей день обсуждала страхи и проблемы со своим супервизором — но не с клиентами.

— Вы правы. В моей жизни был такой момент — как и почти у всех моих коллег. Иначе с чего бы мы стали интересоваться психологией? Но сейчас неподходящее время, чтобы это обсуждать.

— Почему?

— Это отвлечет вас от себя самого, а я бы не хотела, чтобы вы начали анализировать проблемы других, вместо того чтобы искать решения собственных.

Карл уставился на нее ярко-голубыми глазами, словно хотел оценить, как она отреагирует на его следующие слова.

— Я хочу сделать вам предложение, — заявил он.

Роза откинулась назад. Сейчас начнется психологическая война. Как раз на четвертом сеансе. Она уже задавалась вопросом, когда и как он начнет. Она ободряюще кивнула.

— Я здесь не для того, чтобы говорить о моем детстве, а чтобы научиться контролировать свою агрессию и наркотическую зависимость. Мое предложение: я расскажу вам то, что вы хотите знать, если вы поделитесь кое-чем из личной жизни.

Значит, вот в чем причина, почему ее предшественники отказывались продолжать психотерапию. Карл был хитер и коварен. Он сближался с ними, возможно, даже преследовал. Ее коллеги не знали, как справиться с такой ситуацией, и пугались. В профессиональных кругах спокойное, на первый взгляд, добродушное и заинтересованное поведение Карла называлось «пассивно-агрессивное». В такой ситуации достаточно разговора с супервизором, который посоветовал бы ей немедленно отказаться от этого пациента. За свою карьеру Роза видела немало психотерапевтов, которые перегорали и затем вовсе отходили от дел. Но она была слишком опытна, чтобы ввязаться в такую опасную игру квипрокво^[10]. Чем больше Карл узнает о ней, тем больше будет использовать свои знания против нее.

— Познакомься мы при других обстоятельствах, я бы с удовольствием поболтала с вами о своей личной жизни, но не во время наших сеансов, — ответила она. — Мы должны сосредоточиться на ваших чувствах.

— Мои чувства в обмен на ваши — вот мое предложение. — Карл посмотрел в окно, словно его все это не касалось.

Она его потеряла.

— Я хочу предложить вам ассоциативное упражнение. Я называю вам…

— Нет. — Он по-прежнему смотрел в окно. — Я уже сказал, что расскажу только тогда, если вы мне что-нибудь расскажете.

— Хорошо. — Роза сохраняла спокойствие. Продолжать говорить в этой ситуации бессмысленно. Она должна задействовать визуальные раздражители. Поэтому она поднялась, подошла к флипчарту и фломастером разделила белый лист бумаги на две половины.

— Мы можем воспользоваться моментом и изобразить чувства, которые вы сейчас испытываете, графически. Слева ваша зона комфорта, а справа так называемая нейтральная территория. Какие картинки приходят вам спонтанно на ум, когда вы…

— Никакие.

Роза закрыла фломастер и подошла к книжной полке на противоположной стене, где стояло несколько пластиковых фигурок. Астерикс, Идефикс, Микки-Маус, принцесса, ведьма, овечка и смерть в черном плаще.

— Или мы изобразим ваши чувства на столе как на сцене. Какие из этих фигурок могли бы символизировать вашу злость, ярость? Какие — любовь, страсть, страх или самовлюбленность?

Карл бросил взгляд на фигурки.

— Это все ерунда. Я не пятилетняя девочка, чтобы играть с куклами.

— Правильно. Со взрослыми эта игра работает по-другому… — Она не закончила предложение и поставила принцессу обратно на полку.

Он посмотрел на Розу:

— И как же?

Она помедлила с ответом.

— Этот прием называется экстернализация. Мы договоримся о какой-нибудь воображаемой фигуре, например вашей агрессии, и выберем для нее образ. Многие клиенты часто используют дьявола, карлика или смерть. — Роза пододвинула свободный стул к столу. — Мы пригласим это существо присесть к нам и возьмем у него интервью.

Карл покосился на пустой стул.

— Что мы будет спрашивать?

— Например, почему агрессия так часто приходит к вам. В каких ситуациях? Когда исчезает.

— А что еще?

— Интервью нельзя спланировать. Многие вопросы появляются спонтанно. — Роза вернулась на свое место. — Как будет выглядеть ваша агрессия? Как смерть?

— Как белая голубка.

В первый момент Роза подумала, что он издевается, но по серьезному выражению лица поняла: Карл не шутит.

Белая голубка была красивой птицей — по крайней мере, в ее глазах. В определенном смысле спокойной, миролюбивой и… возможно, даже священной.

— Тогда пригласим голубку присесть к нам за стол.

Он немного подумал, потом покачал головой:

— Нет, это какая-то ерунда.

Роза взглянула на часы. Время почти вышло, а она ничего не достигла, кроме того что отклонила его вербальные попытки сближения. Но, по крайней мере, она выяснила одну вещь: в его глазах агрессия была белой голубкой — птицей женского рода.

Наверняка Карл не хотел соглашаться на ассоциативную игру, визуальное упражнение с флипчартом, прием психологической сцены или экстернализацию не потому, что все это казалось ему ребячеством. Он точно знал, на что направлены эти методы: побольше выведать о его детстве. Ему было стыдно говорить с ней об этом, не хотелось узнать о себе что-то новое.

Теперь и Карл посмотрел на часы.

— Продолжим в следующий раз?

— Конечно, у нас впереди много работы. Но в заключение у меня есть к вам просьба.

— Принести на следующий сеанс свои фигурки? — вопрос прозвучал саркастично.

— Не нужно. Я хотела попросить вас о другом.

По ее мнению, Карл блокировал терапию потому, что чувствовал себя скованно во время разговора тет-а-тет и не мог говорить о своем детстве. Но существовала возможность обойти это препятствие.

Роза поднялась, достала из ящика другой, старый диктофон, вставила в него новые батарейки и кассету на пятьдесят минут.

— Я дам вам его с собой. Когда останетесь один и вам никто не будет мешать, вы можете наговорить на него свои чувства, если захотите.

Карл взял прибор.

— А что с кассетой?

— Если хотите, бросьте кассету в мой почтовый ящик. Ее буду слушать только я, больше никто.

— Не думаю, что запишу что-нибудь.

— Вы и не обязаны.

— Ладно. — Карл медленно засунул диктофон в карман джинсов.

В последующие четыре недели Карл хотя и отменял сеансы, но несколько раз приходил к ее дому и бросал кассеты в почтовый ящик: в общей сложности их оказалось пять.

Он покупал точно такие же кассеты и наговаривал на них материал, от которого у Розы захватывало дух. Теперь она могла догадаться, откуда у Карла те ужасные шрамы от ожогов. Она знала, следующий сеанс будет одним из самых содержательных.

Часть вторая Вторник, 24 мая

В изучении болезней совершен такой большой прогресс, что становится все труднее найти абсолютно здорового человека.

Олдос Хаксли

14

За прошедшую ночь Хелен не сомкнула глаз. В состоянии полудремы, страха, сомнений и упреков себе самой у нее в голове постоянно крутились одни и те же мысли.

Пусть это и звучит абсолютно неправдоподобно, но Франк действительно мог подарить Анне Ленер то кольцо. У ее мужа была связь с ее клиенткой? Если да, с каких пор они вместе и зачем Анна вообще пришла к ней? Возможно, Анну похитил один из ее бывших дружков с целью отомстить Франку. Возможно, преступник даже клиент Хелен.

Чем больше она об этом думала, тем сильнее росло ее недоверие к Франку. Она не может рассказать ему о похищении. Не только кольцо с гравировкой вызывало у нее подозрение, но и выписка по счету кредитной карты, презервативы в его сумке и ключ от чужой квартиры. Возможно, у него были и другие тайны, о которых она не имела ни малейшего понятия. Кроме того, она боялась за жизнь Анны. Неверное решение — и шантажист продолжит калечить ее клиентку.

Как только Хелен под утро наконец заснула, прозвенел будильник. С огромным удовольствием она повалялась бы в постели, но Дасти хотел есть… а ей самой была необходима чашка крепкого кофе и хороший план, как пережить этот день.

За завтраком практически не говорили. Франк был напряжен, как никогда. Таким Хелен его не знала. Он постоянно смотрел на часы, безуспешно звонил и писал имейлы на своем «блекберри». Когда Хелен спросила, нет ли у него проблем, Франк сослался на сложное судебное дело. Пустые отговорки! Интуиция подсказывала Хелен, что он лжет. За свою карьеру он разрешил десятки сложных дел и всегда умело разделял работу и личную жизнь. Его что-то тяготило, и, похоже, Хелен знала причину.

— Ты сегодня целый день в бюро? — спросила она, когда Франк подошел к ней с папкой под мышкой и ключом от автомобиля в руке.

— К сожалению, наверняка допоздна. — Он поцеловал ее в щеку. — Если у тебя будет время, позаботься, пожалуйста, о вечеринке.

— Конечно. — Хелен постаралась улыбнуться. — Но мне тоже предстоит непростой день. Сеанс со сложной пациенткой, Анной Ленер, а после еще пять встреч и…

— Анна Ленер придет сегодня? — перебил ее Франк и побледнел. — Ты вчера меня о ней спрашивала, — добавил он уже без интереса, как будто хотел скрыть свою поспешную реакцию.

У тебя не получилось.

— Да. Мне показалось, — ответила она, — что ты ее знаешь.

Франк помотал головой.

— До вечера. — И исчез за дверью.

В следующий момент хлопнула дверца автомобиля — через секунду «ламборгини» промчался мимо лужайки перед домом. Хелен вышла на террасу и увидела, как машина Франка исчезла вдали. Вообще-то это совсем не его машина. Она купила ему «ламборгини» на наследство, оставленное родителями. Бумаги были оформлены на ее имя, но он ездил на машине. Хелен полностью устраивала ее маленькая «тойота».

Дасти прижимался к ее ногам и терся о голые икры.

— Ладно, ладно, малыш. Пойдем заберем почту.

Она в кроссовках побежала по лужайке. Утренняя роса блестела на солнце, которое висело над горами. Вчерашний запах навоза рассеялся. Хелен подошла к почтовому ящику. Лесная дорожка, ведущая мимо теплиц и заброшенной мельницы в сосновый лес, была безлюдна. На высоковольтных проводах ворковали несколько голубей.

Хелен достала почту из почтового ящика. Дасти бросился на спину и валялся на лужайке.

— Да, давай хорошенько испачкайся, чтобы мне снова пришлось убирать весь дом! — Она присела и пощекотала ему живот. Дасти издал гортанное «вуфф».

Тут ее взгляд упал на почтовый ящик. Там лежали рекламные брошюры и «Ди Прессе». И еще белая коробочка. Хелен стало не по себе. Неужели снова? Она поднялась, достала из кармана джинсов носовой платок и, обхватив им коробку, вытащила ее из ящика.

Дасти подскочил и, виляя хвостом, подбежал к Хелен и нетерпеливо запрыгал вокруг нее.

— Фу! — крикнула она ему.

И в этот раз на крышке было написано «Фрау доктор Хелен Бергер».

Все тем же носовым платком она осторожно приподняла крышку. Небольшой щели было достаточно, чтобы распознать, что на красном войлоке лежит человеческий большой палец. У Хелен закружилась голова. Дрожащими руками она закрыла коробку. Почувствовала, как у нее подкашиваются ноги. Этот кошмар когда-нибудь закончится?

Хотя сумасшедший грозил, что сделает с Анной Ленер ужасные вещи, если Хелен откажется играть по его правилам, она все-таки должна сообщить Бену Колеру. Иначе на ее совести будет убийство.

Хелен вздрогнула, когда зазвонил ее сотовый телефон, лежащий в пятнадцати метрах на садовом столике. Она не двинулась с места, стояла как парализованная. Дасти с тявканьем понесся по лужайке, потом развернулся и побежал к ней обратно.

Наконец телефон затих. Хелен глубоко вздохнула, взяла почту и пошла в дом. Положила коробку с носовым платком в морозильник, где все еще лежал другой палец, завернутый в пластиковую пленку. Коробочка с кольцом Анны Ленер стояла за книгами на полке. Хелен должна прекратить эту игру в прятки, иначе сойдет с ума.

Она села на террасе — хотя солнечные лучи грели лицо, ее знобило. «Пропущенный вызов — неизвестный номер» стояло на дисплее телефона.

Он попытается снова. В тот же момент раздался звонок. Хелен вздрогнула от пронзительного звука. Ледяными пальцами поднесла к уху телефон.

— Алло?

Она узнала его по шумному дыханию.

— Доброе утро, фрау доктор.

Она ненавидела этот искаженный электронный голос.

— Кого я похитил и почему? У вас осталось чуть больше двадцати четырех часов, чтобы выяснить это.

— Вы похитили Анну Ленер, — выдавила Хелен.

Он помолчал. Наконец произнес:

— Неправильный ответ.

Слова ошарашили Хелен. Как он мог такое утверждать? Это правильный ответ! Она видела кольцо на руке Анны.

— Я хочу с ней поговорить, — потребовала Хелен.

— Нет.

— Вы обещали! — крикнула она в трубку. — Вы сказали, что позволите поговорить с ней, когда она придет в себя.

Сердце Хелен бешено колотилось. Она услышала шорох, потом шаги, скрип двери и шум открывающегося люка. Снова шаги. Хелен прижала трубку к уху, чтобы не упустить ни одного звука. Ей показалось, что она слышит женские стоны. Ужасный треск клейкой ленты заставил ее отпрянуть от телефона.

Неожиданно она услышала отчаянный крик женщины:

— Помогите мне! Меня держат в заключении! Я…

Голос смолк. Люк закрылся. Послышались гулкие шаги по коридору.

Хелен была сбита с толку. Слова женщины не шли у нее из головы. Прежде всего по одной причине: это был голос Анны Ленер! Той женщины, которая уже полгода приходила к ней на психотерапию.

— Эту женщину зовут Анна Ленер! — повторила она.

— Нет. У вас есть время до завтра, — сказал похититель. — Назовете правильный ответ, и женщина останется в живых, — если нет или если вы расскажете кому-нибудь о нашей игре, она умрет.

— Это ваши правила игры?

— Да. До завтра…

— Стойте! Подождите… — Хелен прислушалась. Он еще не положил трубку. Хелен встала и прошла в дом. — Я прошу вас пока не отключаться и послушать, чтобы вы знали, что я не нарушаю ваши правила.

Она остановилась перед гардеробом в прихожей. Рядом с настольным календарем на комоде стоял стационарный телефон, который она все еще не сняла с регистрации, потому что Франк подключил к нему модем для Интернета.

— Оставайтесь на линии и слушайте. — Хелен положила сотовый рядом с календарем и подняла трубку стационарного телефона. Ее сердце стучало уже где-то в горле. Она набрала номер участка Бена Колера. По какой-то причине она все еще помнила его наизусть спустя столько лет.

После трех гудков ответил женский голос.

Ледяные пальцы Хелен были мокрые от пота.

— Я хочу поговорить с инспектором Беном Колером.

— К сожалению, он еще не приехал в участок. А кто его спрашивает?

— Хелен Бергер.

Она слышала, как женщина что-то записывала.

— По личному вопросу или я могу соединить вас с его коллегой?

Многие из коллег Бена знали ее еще с тех пор, когда она составляла психологические портреты преступников для отдела по расследованию убийств. Большинству наверняка неприятно вспоминать случай Винклера. Поэтому они отреагируют на звонок Хелен холодно.

— Соедините, пожалуйста.

Хелен ждала. Наконец ответил мужчина. Она узнала голос Оливера Брандштеттера и с облегчением вздохнула. Раньше он, как и Бен, работал в спецподразделении «Вега», а позднее стал его напарником в отделе по расследованию убийств при Федеральном уголовном ведомстве Вены. Вероятно, сейчас он тоже главный инспектор. Оливер был родом из Каринтии и большой циник, тем не менее после дела Винклера он единственный всегда относился к ней порядочно и дружелюбно.

— Привет, Оливер, это Хелен.

— Привет, милая. Что я могу для тебя сделать?

— Одна моя клиентка не пришла вчера на сеанс психотерапии. Ее зовут Анна Ленер. Я переживаю, потому что не могу дозвониться до нее ни на сотовый, ни на домашний телефон.

Она надеялась, что похититель по сотовому внимательно слушает, потому что она играла по его правилам. Раз он утверждал, что Анна Ленер неправильное имя, то его жертва вне опасности. Кроме того, Хелен ни единым словом не обмолвилась об игре сумасшедшего.

— Анна Ленер, — повторил Оливер. — Минутку…

Хелен помассировала виски. Она не знала, чего этим добьется. Наверняка ей сейчас заявят, что человек должен числиться пропавшим без вести сорок восемь часов, прежде чем к поискам подключится уголовная полиция. Проклятье! Нужно было сказать Оливеру, что она уже два дня не может связаться с Анной.

Тут он снова ответил:

— Мы уже знаем. Нам заявили о ее исчезновении.

У Хелен перехватило дыхание.

— Правда?

— В ее квартире были обнаружены следы взлома — женщину разыскивают со вчерашнего вечера. Ты что-то об этом знаешь?

— Нет, — поспешила ответить Хелен. У нее камень с сердца упал. Уголовная полиция уже занимается этим случаем. Только сотрудники не знают, что у Анны отрезаны два пальца, а завтра утром она умрет, если она, Хелен, не угадает причину ее похищения.

— Ты все равно должна прийти в участок для дачи показаний, — посоветовал Оливер.

Хелен покосилась на свой сотовый телефон. Связь с похитителем не прервалась.

— Сегодня у меня назначены встречи с клиентами. Давай завтра, — предложила она.

— Хорошо. Но приходи не к нам, а к коллегам из отдела розыска. Ты знаешь, где они сидят. — Оливер повесил трубку.

Хелен тоже положила трубку. Схватила мобильный телефон.

— Слышите! Я не заявила о пропаже этой женщ…

Связь оборвалась.

После того как Хелен загрузила посуду после завтрака в посудомоечную машину, зазвонил домашний телефон. На дисплее она увидела номер Бена. Она глубоко вздохнула и взяла трубку:

— Хелен Бергер.

— Привет, Хелен, — сказал он.

Она не слышала его голос уже три года. Но хватило двух слов — и Хелен уже видела Бена перед собой. Высокий, широкоплечий, с короткими светлыми волосами, зеленовато-голубыми глазами и татуировкой на предплечье. Гриф с выпущенными когтями — символ спецподразделения «Вега».

— Ты звонила мне в участок.

— Я волнуюсь за Анну Ленер. Это клиентка, до которой я со вчерашнего дня не могу дозвониться.

— Оливер тебе уже рассказал, что, по всей вероятности, ее похитили из собственной квартиры. Не переживай, мы найдем ее. — Он сделал паузу. — У тебя есть какие-нибудь идеи, кто может за этим стоять?

Если бы я только знала!

— Нет, к сожалению. Кто заявил об ее исчезновении?

— Мы получили анонимный звонок. На голосовой почте Анны Ленер включается странное сообщение, что она в настоящий момент недоступна.

Я знаю. Это тот парень. Найди его! Он уже отрезал ей два пальца.

— Хелен? Все в порядке?

— Да, спасибо. — Она откашлялась. — Как у тебя дела?

— Ты спрашиваешь это спустя три года? — ответил полицейский. Неожиданно его голос прозвучал подавленно. — Как у тебя дела?

— Я замужем.

— Знаю, за прокурором Бергером. Тошнотворный тип, если хочешь знать мое мнение. Он пригласил меня на свой день рождения завтра.

— Тогда почему ты согласился прийти, если считаешь его таким отвратительным?

— Потому что хочу увидеть тебя.

Хелен закусила губу. О, пожалуйста, не делай со мной этого.

— Не понимаю, как ты могла выйти замуж за Бергера, — вырвалось у него в следующий момент.

Хелен резко вдохнула. Как это похоже на Бена! Только возникает немного доверительности, как он тут же разрушает это чувство.

— Даже если тебя тошнит от Франка, он единственный помог мне тогда. — Она не хотела, чтобы это прозвучало как упрек. Кроме того, она не собиралась извиняться перед Беном за свой брак с Франком.

— Знаю, ситуация была отвратительная, — согласился он. — Как только в игре появляются чужие интересы, начинается грязь. Но ты это знала. Это была твоя работа — составлять психологические портреты преступников.

— Поэтому я и ушла.

— Знаю. Как идут дела в частной практике?

— Спасибо, хорошо. — За исключением контакта с чокнутым похитителем.

— Я слышал, ты написала книгу.

— Да, два года назад, по моей специальности.

— Насилие и диссоциативные нарушения личности у детей и подростков.

— Правильно. — Надо же, он это помнит! — Сейчас делаю правку для окончательной редакции второй книги. — Но работа над этой темой не могла сгладить воспоминания о Фло.

Неожиданно по ее щекам побежали слезы.

— Я каждый день думаю о Фло, о его огромных глазах, плюшевом мишке, которого он постоянно переворачивал и рычал с ним наперебой…

— Хелен, пожалуйста, прекрати!

Она вытерла слезы.

— Ты когда-нибудь думал, почему Винклер так поступил с нами?

— Каждый чертов день, — ответил Бен. — Хочешь услышать мое мнение? Он был слишком уверен в себе. Не думал, что ты сможешь его уличить. Он хотел отомстить тебе. Поэтому выбрал моего сына.

Спазмы в желудке говорили ей, что Бен прав.

— Мне очень жаль, — сказал он. — Я не это имел в виду. У меня много дел, увидимся завтра вечером, ладно?

— Спасибо. — Она положила трубку.

Еще двадцать четыре часа, вспомнила Хелен. Она продвинулась на шаг вперед. Теперь знала причину нервозности и напряженности Франка. Наверняка это он тот аноним, который сообщил в полицию о пропаже Анны Ленер.

Хелен посмотрела на часы. Начало девятого. Через час придет первый клиент. До того момента у нее есть время что-нибудь предпринять. Она хотела еще раз обыскать кабинет Франка, но на этот раз тщательнее.

15

Вчера поздно вечером Сабина ликвидировала в своем кабинете беспорядок, который устроил Снейдер в поисках кассеты. Потом переночевала в квартире сестры. Втиснувшись между Керстин, Конни и Фионой в большой двуспальной кровати и приняв легкое снотворное, она наконец заснула на пару часов.

В восемь утра они с Моникой пекли блины. Пока девочки управлялись с мармеладом, сиропом и шоколадным кремом, Сабина разговаривала по телефону с Габриелем Церни, Доктором Глазом, бывшим мужем сестры. Хороших новостей не было. Ее отец уже сутки находился в камере предварительного заключения. В лучшем случае ему грозило обвинение в даче ложных показаний. В худшем — пособничество в убийстве, если не обвинение в самом убийстве.

Сабина выпила еще чашку кофе, потом отвезла девочек в школу и детский сад и затем поехала в полицейский участок. Началась дневная служба, которая тянулась и никак не заканчивалась.

В кабинете она включила компьютер и посмотрела задания на сегодня. Поговорив по телефону с Колоновичем — он хотел направить ее и Симона на автозаправку, на которую был совершен налет, — она услышала стук в дверь. За матовым стеклом маячил силуэт кого-то худого и лысого. От одного взгляда у Сабины сжался желудок. Не успела она сказать «Войдите», как Снейдер оказался в кабинете. Он закрыл дверь и подошел к письменному столу. Под мышкой торчала книга о Штрувельпетере. Он подтянул штанину, стараясь не повредить отглаженную складку, и фамильярно присел одним боком на край стола.

Снейдер выглядел неважно — по-другому, видимо, и не бывает, — но сегодня он, по крайней мере, казался здоровее, чем вчера. Уже не такой бледный. После полуночи Симон отвез его в «Меркур» в Старом городе^[11]. Либо там удобные кровати, либо же Снейдер всю ночь крутил свои акупунктурные иголки. Его щеки даже слегка порозовели.

— Вы говорили с моим начальником? — спросила Сабина, так как не дождалась от него ни слова.

— О «Дедале», распечатанном протоколе результатов вскрытия и кассете, украденной из моего диктофона?

Теперь промолчала Сабина.

Снейдер снисходительно улыбнулся и прищелкнул языком:

— Я понятия не имею, о чем вы говорите.

Он что, разыгрывает ее? Судя по застывшему выражению лица, Снейдер не шутил.

Он положил книгу на стол.

— Вы купили ее в «Гаитале»?

— Конечно, я ее купила! — Что за глупый вопрос.

Он медленно кивнул.

— Я хотел бы поговорить с вами об этом деле.

Сейчас вдруг? Невероятно!

— Я добивалась этого вчера весь день! — воскликнула она. — К сожалению, сейчас мне нужно отправляться на одну автозаправку на Среднем кольце. Там недавно было совершено нападение.

— Нападение, как интересно!

Как же она ненавидела этот его ироничный тон!

— Не все занимаются такими важными делами, как вы, — буркнула она.

— Верно, — вздохнул Снейдер. — Знать меня значит любить меня^[12].

Сабина встала.

— Присядьте, нам нужно поговорить.

— Сейчас?

— Когда, если не сейчас? — Он остался сидеть на столе и ждал, пока она снова опустится на стул. — Из соображений безопасности БКА скрывало от общественности детали обоих убийств в Кельне и Лейпциге. Это моя идея.

Сабина вопросительно посмотрела на него, но ничего не сказала.

— Во-первых, чтобы не вдохновлять подражателей на совершение похожих убийств в надежде переложить вину на первоначального преступника и уйти от наказания. Во-вторых, мы хотели усыпить бдительность самонадеянного убийцы, чтобы тот потерял осторожность и допустил первую ошибку. Но пока что он не оказал нам такой любезности.

— Почему вы мне это рассказываете, после того как вчера весь день унижали меня?

Он постучал пальцем по книге с картинками.

— Я не знал этой книги. — Неожиданно Снейдер заговорил необычно доверительным тоном, какого Сабина прежде от него не слышала. — Дети в Нидерландах растут на другой литературе. — Потом указал на Сабину. — Не знаю, как вам это удалось, Белочка, но ваша подсказка оказалась абсолютно правильной. Похоже на то, что убийства в Лейпциге, Кельне и Мюнхене — это воспроизведенные сцены из этой книги. Жуткие рассказы о злом Фридрихе, сгоревшей Паулинхен и черных мальчуганах — что продвигает меня на шаг вперед.

— Вас? Я думала, БКА не подключалось к этому делу и не уполномочено вести расследование.

— Так и есть.

Сабина откинулась на стуле.

— Вы меня заинтриговали.

Снейдер поднялся и прошелся по комнате. Перед окном он остановился, оперся руками о подоконник, сначала рассматривал вьюнки, потом взглянул на церковь.

— То, что вы говорите, правильно. ЛКА в земле Северный Рейн — Вестфалия расследует убийство в Кельне, а ЛКА Саксонии — в Лейпциге. Но оба убийства начались с похищения — как и в случае с вашей матерью. При захвате заложников и шантаже подключают экспертов-переговорщиков и консультантов БКА. Оба похищения закончились убийством, поэтому теперь в игру включаюсь я. За год я анализирую около тридцати преступлений.

— Я впечатлена, — усмехнулась Сабина.

— Это и не обязательно, — парировал он. — Уже при осмотре мест преступления я знал, что последуют другие убийства и что нас ожидает нечто ужасное. В настоящий момент вы видим только верхушку айсберга. Так что я выполняю свою работу. Я составляю заключение по обоим убийствам и называю исследование этих случаев «Загадка на 48 часов». Убийца сталкивает двух близких друг другу людей. Если в течение сорока восьми часов вы догадаетесь, почему тот или другой человек был похищен, он останется в живых. Если нет — умрет.

— Это доказывает, что мой отец невиновен! — раздраженно воскликнула она.

— Постойте, не так быстро! Это также может доказывать, что благодаря доступу к «Дедалу» вы знали об аналитике подобных случаев, рассказали об этом отцу, и тот убил бывшую жену по этой схеме.

Сабина почти задохнулась.

— Вы же сами в это не верите!

Он вздохнул.

— Что я думаю по этому поводу, не важно. Прокурор взял этот случай под личный контроль. Могу вам только сказать, что ЛКА ведет расследование и в отношении вас.

Сабина подскочила на стуле:

— В отношении меня?!

— Успокойтесь. Пока это расследование группки дилетантов. Сейчас коллеги допрашивают семь человек, но убийцы среди них нет. В настоящий момент правая рука не знает, что делает левая. Так что у нас есть как минимум двенадцать часов, чтобы поломать голову.

У нас? Он сказал «у нас». Сабина глубоко выдохнула.

— Давайте продолжим.

Снейдер отвернулся от окна и пересек комнату.

— Женщина в Кельне была похищена шестого апреля и убита в тот же день. Женщину из Лейпцига похитили двадцатого апреля и сожгли только через сорок восемь часов. Таким образом, мы знаем, что преступник наблюдает за своей телефонной жертвой. Как только та сообщает в полицию, как в Кельне, похищенная женщина тут же умирает.

У Сабины в голове крутилось множество мыслей, связанных с ее отцом. Машинально она схватилась за медальон в форме сердечка.

— Это значит…

— …что ваша мама умерла бы немедленно, обратись ваш отец в полицию. — Снейдер словно прочитал ее мысли.

У Сабины словно гора с плеч упала. Как будто в груди развязали тугой узел. Она с облегчением вздохнула. Только сейчас Сабина поняла, что подсознательно винила отца в смерти матери. На самом деле он продлил ей жизнь на сорок восемь часов — даже если в конце она все равно погибла от рук убийцы.

— Почему вы пришли ко мне в кабинет?

Снейдер прислонился к шкафу с папками.

— Уже несколько недель я жду третьего случая, — сказал он. — На каждом месте преступления остаются дополнительные следы, появляются новые спекуляции. Чего же добивается убийца своим «художеством»? — Взгляд Снейдера упал на книгу «Штрувельпетер». — Откройте ее, — попросил он.

Сабина раскрыла книгу. Под обложкой лежала стопка фотографий с мест преступлений. На первом фото — труп женщины лет тридцати пяти. Из-за крови сложно было сказать, какого цвета у нее волосы. Во рту у Сабины пересохло. Она уже столько лет работала в оперативном отделе, но такого еще не видела. Обнаженная женщина была прикована железными кольцами за запястья и щиколотки к полу. Во рту кляп из собачьего поводка. На заднем плане виднелась кирпичная стена серо-бежевого цвета и арки пустого склепа. Сабине показалось, что она узнала средневековый подвал сакристии, который Снейдер упоминал на аудиопленке. На следующем фото та же самая женщина лежала под голубой лампой на столе патологоанатома. Сабина отпрянула от ужаса и на секунду закрыла глаза, но уже успела слишком много увидеть.

— Питбультерьеры не много оставили от нее, — пояснил Снейдер. — Убийца сначала порезал жертве руки и ноги лезвием, чтобы запах крови пробудил в голодных животных охотничий инстинкт.

Тот же самый извращенец убил и ее мать, пришло в голову Сабине.

— Женщина была еще жива?

— «Лилася кровь, а Фридрих выл», — процитировал Снейдер строчку из книги. — Злой парень убивал птиц, мучил животных и избивал жену, пока его наконец не укусила за ногу собака — так говорится в истории. — Он сделал паузу. — Да, она была еще жива. Но судмедэксперт считает, что глубокий укус в сонную артерию убил женщину в самом начале. Полагаю, это не совсем удовлетворило Штрувельпетера. Он надеялся, что действие по этому сценарию продлится чуть дольше.

Снейдер назвал убийцу Штрувельпетер. От мысли, что герой детской книги может быть связан с этими убийствами, у Сабины по спине побежали мурашки.

— Ее зовут Вальтрауд Нессельбергер. Кстати, она не была учительницей, а работала у прокурора, составляла завещания и договоры дарения. Вы знали эту женщину? Все-таки несколько лет жили в Кельне.

Сабина помотала головой. Она заставила себя посмотреть на следующую фотографию: жестяное корыто с обгоревшим до углей трупом. Одежда женщины была аккуратно сложена рядом. На блузе лежала золотая цепочка с крестиком. Но убийца не просто бросил цепочку, а сложил ее в форме сердца, словно хотел выразить своим поступком что-то прекрасное, эстетичное. На заднем плане другого панорамного снимка виднелся нижний край огромного, метра два диаметром, колокола. Под ним навален строительный мусор и мешки с цементом. За разбитыми окнами стропильной фермы серело небо.

— Эльфрида Никич, пятьдесят восемь лет, бывшая школьная учительница из Лейпцига. Ее смогли идентифицировать только по челюсти и медицинской карте, сохранившейся у стоматолога, который устанавливал ей имплант.

Гнетущее чувство сдавило грудную клетку Сабины. Так же подействовали бы на нее эти фотографии, если бы за этими ужасами не скрывался убийца ее матери? Наверное, нет. Но смерть ее матери продолжила страшную серию убийств, которые совершал этот сумасшедший. И сейчас Сабина мучалась вместе с каждой жертвой, словно знала их лично.

Несмотря на ужасные мысли, от нее не ускользнула одна деталь.

— Нессельбергер, Никич и Немез… — повторила она. — Все имена начинаются на Н.

— И два даже на Не, если быть точным. Но вряд ли это что-либо значит, — отмахнулся Снейдер от ее предположения. — В детской книжке Паулинхен осталась дома одна и играла со спичками, пока огонь не перекинулся на платье, фартук и волосы. В реальности все произошло иначе. Штрувельпетер приковал женщину к жестяному корыту, облил бензином и дважды поджигал ее после смерти. Окна открыть не смог, поэтому недолго думая выбил стекла, чтобы обеспечить необходимый приток воздуха.

Сабина еще раз посмотрела на панорамный снимок стропильной фермы. Чудо, что деревянная конструкция не загорелась.

— Откуда это жестяное корыто?

— От строителей, они замешивали в нем бетон. Башня находилась на реставрации, — пояснил Снейдер. — Эта смерть должна была уже сильнее удовлетворить Штрувельпетера. Наверняка крики женщины и ее мольбы о помощи стояли у него в ушах еще долго после того, как канистра с бензином опустела.

— И никто не заметил огонь или дым?

— Не в четыре утра.

Сабина уставилась на фотографию. Невольно подумала о своей матери, прикованной к огромному церковному органу.

— Этих женщин убили, как скот.

Снейдер кивнул:

— Убийства с особой жестокостью. — «Горит рука, коса, нога и на головке волоса; сгорела бедная она, зола осталась лишь одна», — пробормотал он, задумчиво переплел пальцы рук и поднес к губам.

Сабина знала стишки из книги наизусть. Она достаточно часто слышала их в детстве.

Снейдер указал на следующие фотографии, которые лежали изображением вниз.

— Вы готовы к третьему убийству?

Вряд ли это когда-то случится. Сабина сжала кулаки.

— Вы сами только что сказали: если не сейчас, то когда?

— Вы быстро учитесь.

Сабина перевернула снимки и увидела лицо своей матери. Все вокруг закружилось. Открытые глаза, заклеенные ноздри, широко раскрытый рот. Сабина вцепилась в спинку стула.

— В ее трахею на пять сантиметров были воткнуты медицинский воздуховод и интубационная трубка. Благодаря им ваша мать продолжала жить. Но Штрувельпетер влил ей через воронку два литра чернил. Утомительно и кропотливо он собрал содержимое около семидесяти пузырьков. Экспертиза показала: чернила марки «Пеликан», цвет бриллиантово-черный. Продаются в любом канцелярском магазине, пузырек объемом тридцать миллилитров за четыре евро.

Он помолчал, словно хотел, чтобы она прочувствовала его слова.

— Как вы догадались о книге? Из-за соленого кренделя в руке мальчика, которого старик Николас окунает в чернила?

«Схватил негодных тех детей, того за волосы, а двух в охапку, и в чернила бух!» — вспомнился ей самой стишок из детской книжки. В той истории чародей Николас окунает трех мальчишек в жбан с чернилами, потому что они смеялись и издевались над черным как уголь арапом.

— Ваша мама плохо относилась к темнокожим ученикам? — поинтересовался Снейдер.

— Никогда. — Сабина помотала головой. — Но мама никогда не стала бы добровольно есть крендели. Если бы она захлебнулась растительным маслом или гнилыми сточными водами, мне никогда бы не пришло в голову, что убийца инсценировал стишок из детской книжки. Почему он так жестоко поступил? Его возбуждают боль и страдания других?

Снейдер покачал головой:

— Вряд ли. Он не сексуальный маньяк. Ничто на это не указывает. Ему, самое большее, тридцать лет, он одинок, интроверт, возможно, все еще живет у мамы в пригороде Кельна, где и выбрал свою первую жертву, и — самое важное — он ненавидит женщин.

Сабина отложила фотографию.

— Его что, обманула подружка? Унизила? Бросила?

— Если мы считаем, что у него психологическая травма, то нужно искать причину в раннем детстве — задолго до того, как у него появилась первая подружка. Вероятнее всего, дело в строгом воспитании.

— Эти убийства нельзя связывать с тяжелым детством, — возразила она. — Иначе получится, что у нас по улицам бегают одни сумасшедшие киллеры.

— Активная интроекция, — сказал Снейдер, словно это все объясняло. Он снова сел на стол. — Существует два способа преодолеть последствия детской травмы. Человек или годами изводит и убеждает себя, что родители правильно делали, жестоко наказывая его, потому что он так плохо себя вел. Или же воспитание становится сутью самого человека, он перенимает привычки избивавших и мучивших его родителей и сам это практикует.

— Вряд ли мать этого мерзавца поджигала, кусала или заставляла его пить чернила. — Сабина подняла глаза к потолку, чтобы справиться с набежавшими слезами. — Для меня это слишком абстрактно.

— Понимаю. Да и как постигнуть ход мыслей больного мозга, не будучи самому сумасшедшим?

Сабина посмотрела в окно. За башнями собора поднималось солнце. Открылась дверь кабинета. В проеме стоял Симон с тяжелой сумкой через плечо. Он с удивлением уставился на Снейдера.

— Вы здесь? Растения думать не мешают?

Снейдер бросил на него ледяной взгляд.

— Нет. Но из-за вашего присутствия мне не хватает кислорода.

«Мне тоже», — подумала Сабина. Я видела тебя вчера с женой и обоими детьми!

— Нет проблем, сейчас уйду. Бина, заправка ждет нас. Снейдер указал наверх.

— Вы поставили мне чайник ванильного чая?

— Вы сами можете его принести. Я должен уехать.

— Никогда этого не делал и начинать не собираюсь. — Снейдер взглянул на свои тонкие часы Swatch. — Нам нужно еще пять минут, чтобы закончить разговор. А вы сделайте что-нибудь полезное в это время, заварите чай… а сейчас исчезните!

Симон закатил глаза и закрыл дверь. Снейдер обернулся к Сабине, словно их и не прерывали.

— Наш преступник с невероятной ловкостью получает контроль над своими жертвами.

Он придвинул стул, оседлал его и оперся руками на спинку. Эта непринужденная поза не шла ему, но в настоящий момент он, видимо, не заботился об имидже.

Посмотрел на Сабину через стол.

— Он нанесет удар только тогда, когда будет уверен, что одержит верх. Поэтому ищет слабое место жертвы. Он не знает раскаяния. Обычная совесть могла бы остановить его. Но для нашего убийцы не существует границ, ни пространственных, ни временных. Он чувствует себя непобедимым.

Непобедимым! Сабина подумала о пузырьке с чернилами, который ее отец нашел под дверью своей квартиры.

— Своим телефонным жертвам он тоже делал подарки?

Снейдер кивнул.

— Только это не подарки… а подсказки. В Лейпциге — обожженная прядь волос. В Кельне — черный кожаный собачий ошейник с именем Гретхен.

В книге так звали сестру злого Фридриха, вспомнила Сабина. Но это Снейдер наверняка уже выяснил.

— Речь идет о власти и контроле, — повторил Снейдер. — Хотя убийца дает своим жертвам сорок восемь часов, он наслаждается триумфом: ведь он всегда на шаг впереди.

— Он знает, что ни одна из подкинутых нам подсказок не сможет разоблачить его или навредить, — спонтанно пришло Сабине в голову.

— Правильно. Он гордится тем, что хитрее следователей. Его возбуждает риск быть пойманным. Нарциссизм — вот его ахиллесова пята. — Снейдер поймал взгляд Сабины. — Туда нам и нужно целиться!

Нам. Снова.

— Почему вы рассказываете мне все это? — спросила она.

— Потому что вы умнее своих коллег. И даже типов из ЛКА, которые вцепились в вашего отца, словно он опасный преступник. Мне было достаточно взглянуть ему в лицо, чтобы понять, что он не мог никого убить.

Сабине на глаза навернулись слезы.

— Тогда помогите ему!

— Так я этим и занимаюсь! По-вашему, зачем я здесь и выкладываю вам все факты дела?

Она вытерла щеки.

— Как я могу помочь?

— Это вы мне скажите!

Господи, откуда ей взять вот так сразу хоть какую-нибудь полезную мысль? Ее мозг блокирован. С тех пор как Сабина прочитала протокол вскрытия, она спрашивала себя, почему убийца сделал это именно с ее матерью. Она засунула фотографии с мест преступления обратно в книгу.

— Этот психопат выбирает в жертвы любых женщин или каких-то определенных, которые соответствуют его историям?

Снейдер снова посмотрел на наручные часы.

— Не думаю, что это случайные женщины. Они должны иметь какое-то отношение к этой книге.

Сабина задумалась. Если здесь и существовала какая-то связь, то скорее между ее матерью и другой учительницей, чем помощницей адвоката из Кельна.

— Что-то должно связывать учительницу из Лейпцига и мою маму.

Снейдер отверг предположение:

— Я уже безуспешно искал. Десять лет назад во время пожара в начальной школе в Кельне, где ваша мама когда-то работала директором, были уничтожены все документы. В новых — никаких параллелей с Лейпцигом.

Загадочный пожар в кельнской начальной школе. С каким-то смутным чувством Сабина вспомнила тот случай. Причину так и не выяснили. Возможно, к пожару был причастен ее отец.

— Вы можете достать мне копию документов по школьной учительнице из Лейпцига? — спросила она.

Снейдер помотал головой.

— У меня связаны руки. Из-за вашей самодеятельности вам может грозить временное отстранение от должности. Я не могу позволить вам участвовать в расследовании. По крайней мере, официально. — Его формулировка оставляла лазейку.

— Тут должна быть какая-то связь — возможно, я ее найду, — настаивала Сабина.

— Если найдете, значит, я в вас не ошибся. — Впервые с момента их знакомства Снейдер улыбнулся, пусть всего на один миг.

Он встал, обошел вокруг стола и подтянул к себе клавиатуру.

— Я распечатаю для вас документы.

— С этого компьютера не получится.

— Если ввести правильные пароли, Белочка, это получится даже с сотового телефона.

Он открыл главное меню, через полицейский сервер подключился к своему компьютеру с выходом в Интернет и отправил электронные акты по делу Эльфриды Никич на принтер Сабины.

В следующий момент из лазерного принтера с шуршаньем выползли три десятка мелко исписанных страниц.

Снейдер подошел и собрал листы в стопку.

— Здесь вы найдете и мои комментарии и пометки, — пояснил он. Потом передал стопку Сабине.

— Это значит, что я должна сохранить информацию в тайне.

— В противном случае завтра отправитесь чистить мужские туалеты в метро.

— Как великодушно.

— Знаю, спасибо. — Он подошел к двери. — Меня не интересует, как вам удастся обнаружить в документах связь с вашей матерью — мне важен только результат. У вас два часа, потом мне нужно в аэропорт.

16

Пот стекал у Хелен по затылку. Она обыскала весь кабинет Франка. Все папки, каталоги, регистраторы, записные книжки, письма и даже фотоальбомы, но ничего не нашла. Она перевернула его коллекцию керамики в стеклянной витрине, посмотрела за конституцией и томами энциклопедии Брокгауза и заглянула под тяжелую мраморную сову. Затем перерыла его одежду. Никаких фотографий, никаких телефонных номеров. Ни одного доказательства любовной связи с Анной Ленер или хотя бы маленького намека на другую женщину. На этот раз она не могла открыть ящик или тумбочку письменного стола. Франк забрал портфель — а с ним и ключ — с собой в офис.

Старинные напольные часы пробили половину девятого. Через тридцать минут придет ее первый клиент. Может, стоит попробовать с другого конца и начать искать у Анны Ленер?

Хелен прошла через зимний сад в свою приемную. Рядом с кабинетом для проведения сеансов психотерапии располагалось ее бюро. Вчера она просмотрела анкету с основными данными Анны, сегодня хотела взглянуть на протоколы и записи.

Она открыла папку на письменном столе и принялась искать какие-нибудь подсказки. Сначала Анна Ленер ходила к логотерапевту, чья практика находилась на аллее Бах, где живет сама Анна. Но у них не заладилось. Поэтому Анна стала искать альтернативу и наткнулась на Хелен. Терапия — до сегодняшнего дня пятнадцать сеансов — длилась уже шесть месяцев.

Анна работала в аптеке «У святого Ульриха». Это была интровертная угрюмая женщина, которая выросла без особой любви и заботы. Возможно, причина крылась в католической семье. Одна коллега убедила ее зарегистрироваться на интернет-сайте знакомств. Там она заводила интрижки. Но ни одни отношения не длились более двух месяцев. В основном все это были женатые мужчины, которые искали приключения с наивной женщиной.

Ты и с моим мужем там познакомилась?

На секунду Хелен закрыла глаза. На выписке со счета кредитной карты Франка она не видела никаких членских взносов за службу знакомств. Может, они встретились у нее в приемной? Исключено. Анна всегда приходила по пятницам во второй половине дня. В это время Франк сидел на брифингах, а затем ехал в гольф-клуб.

Хелен перелистнула страницу. Во время сеансов речь всегда шла о том, что Анну тянуло к мужчинам старше ее. «Ищет чувства безопасности, защищенности; комплекс Электры», — записала Хелен. При этом женском аналоге эдипова комплекса девочка ненавидит свою мать и чувствует особую привязанность к отцу. Поспешный диагноз, который мог бы подойти многим женщинам. Хелен подумала о собственной жизни… и сердце болезненно сжалось. Пять лет назад ее родители погибли при посадке самолета на острове Мадейра. Шасси заклинило — и маленький самолет загорелся. Оба пилота и все восемь пассажиров сгорели. Хелен услышала о несчастье в новостях, и нехорошее предчувствие подсказало ей, что она больше никогда не увидит родителей. Официальное сообщение австрийского посольства в Лиссабоне добралось до нее лишь два дня спустя. Хелен словно провалилась в глубокую яму, и потребовалось несколько недель, чтобы осознать смерть родителей. К удивлению Хелен, отца она оплакивала больше, чем мать.

Через несколько месяцев после несчастья она оставила квартиру в Вене и вернулась в Грискирхен. Теперь она жила в доме, который построил отец. Муж старше ее на четырнадцать лет. Ничего удивительного; у родителей разница в возрасте составляла пятнадцать лет. Возможно, Хелен подсознательно копировала такие отношения.

Слеза капнула на листок с записями. Хелен вытерла ее. Сосредоточься на Анне Ленер! Во время терапии она старалась повысить самооценку Анны и внушить ей уверенность в том, что она интересная и привлекательная женщина. На одном из последних сеансов Анна рассказала, что с недавних пор у нее отношения с пожилым женатым мужчиной.

Франк!

Хелен сжала руку в кулак. Если память ее не подводит… она отогнала эту мысль. Что же за моральный урод эта Анна? Пришла к ней на терапию и в то же время спала с ее мужем. И вот теперь кто-то отрезал ей два пальца. Но кто? Бывший любовник? Кто-то, кому она продала в аптеке не те лекарства?

Хелен закрыла папку. Она бросила работу в полиции, чтобы навсегда забыть об уголовных делах, которые могли ее погубить. Хотя она на собственной шкуре узнала, что такое сокрытие фактов и мерзкая клевета, это решение далось ей нелегко. Открывая частную практику, Хелен пыталась создать для себя зону комфорта. И что в итоге? Она оказалась втянутой в историю с похищением и шантажом.

И прошлое не давало ей покоя. Самое позднее завтра вечером она встретится с Беном. Как в трансе она вытащила ключ из-под коврика и отперла канцелярский шкаф. Там хранились ее психологические заключения для суда. Документы по делу Винклера были конфискованы прокуратурой. В тонкой папке осталось всего несколько листов. Хелен вытащила их. Сверху лежала вырезка избульварной газетенки. Статья с отвратительным заголовком: «Он насиловал, пытал и расчленял детей!»

Ниже — фото Кристофа Винклера, двадцать восемь лет, привлекательный, тип: миловидный зять. Такие парни всегда выглядят безобидно. Винклер работал в социальной службе и был обаятельным молодым человеком. Без судимостей, образцовый сотрудник.

Свободное время он регулярно проводил с Луисом, семилетним сыном соседей. Отец мальчика был каменщиком и зимой, как правило, сидел без работы, а мать жила на социальное пособие. Луис не хотел ходить в квартиру Винклера. Своим одноклассникам он говорил, что Винклер насилует его. Но родители все равно посылали его туда два раза в неделю. Видимо, деньги Винклера были для них неплохим подспорьем.

Но в один вечер Винклер так сильно травмировал мальчика, что Луис стал жаловаться на боли в животе и его пришлось отвезти в больницу. Врач установил разрыв промежности между анусом и мошонкой. Из-за повреждения ануса кишечные бактерии попали в брюшную полость. Через двадцать четыре часа ребенок скончался. Больница сообщила в полицию, подключились органы опеки и ведомство по защите несовершеннолетних, прокуратура начала расследование, и Хелен сделала для суда психологическое заключение по Винклеру.

После четырех бесед она диагностировала, что Винклер патологический насильник и ни разу не попался лишь потому, что был очень умен и ловко вел двойную жизнь. Хелен даже указала, что родители мальчика знали о насилии и получали от Винклера деньги. Но Кристоф Винклер был сыном прокурора Йоханны Винклер, вот тут-то и начались проблемы.

Прокуратура отклонила заключение Хелен. Даже не стали проводить ДНК-тест, чтобы установить, прикасался ли Винклер к мальчику. Уголовная полиция якобы допрашивала не того. Было заявлено, что причина смерти ребенка кроется в семейных отношениях. Лечащий врач неожиданно записал в протокол, что Луис сам повредил себе анус во время игры. Просто маленькая царапина ногтем; больше ничего. Луиса спросить было уже нельзя, и Кристофа Винклера отпустили. Хелен не знала, какую сумму выложила прокурор Винклер, но кое-кто на этом деле наверняка обогатился.

В следующие два года в том районе, где жил Винклер, пропало четыре ребенка в возрасте от четырех до шести лет. Пятый из другой местности: Фло, сын Бена Колера. Винклера даже не заподозрили. Да и с какой стати? Заключение Хелен ведь так и не дошло до суда, а ее запросы на проведение теста на детекторе лжи, обыск дома и анализы ДНК были конфискованы. Но тут Винклер допустил ошибку. Собака лесника раскопала в Венском лесу часть трупа, завернутую в газету. Винклер выписывал эту газету. На обратной стороне была наклейка с его именем и адресом доставки.

В рамках обвинения снова вернулись к делу Луиса. СМИ вдруг стали задаваться вопросом, как это может быть, что психотерапевт оказалась не в состоянии предупредить о вероятном преступнике. Можно было бы спасти жизни пяти детей. Запросы Хелен на тест на полиграфе, анализ ДНК и обыск квартиры Винклера бесследно исчезли. Пресса, прокуратура, Федеральное ведомство уголовной полиции и отдел по расследованию убийств должны были найти виновного. Репутация Хелен была окончательно разрушена театральным выступлением начальника полиции. Она уволилась с должности психолога-криминалиста и больше не хотела иметь никакого отношения к уголовным делам. Хелен сожалела о прекращении сотрудничества с Оливером Брандштеттером. Во время всеобщего поливания Хелен грязью напарник Бена всегда относился к ней лояльно. Кроме того, ей помогли Франк и его друг адвокат.

Хелен подумала о похищении Анны. На этот раз она не спасует и не позволит сделать из себя козла отпущения. У нее осталось всего двадцать три часа, чтобы спасти жизнь Анны, и появилась идея, как вывести похитителя на чистую воду. Она открыла анкету Анны с основными данными. В строке «адрес» стояло: аллея Бах, 33. Навигатор в машине найдет этот дом.

Тут раздался звонок в дверь. Почти девять часов. Хелен вышла из бюро и открыла дверь бывшего гостевого домика. На крыльце стояла мать-одиночка с пятилетней дочерью.

— Заходите, пожалуйста, и располагайтесь в комнате. Через минуту я приду к вам.

Пока мать с дочкой входили в дом, Хелен прошла в кабинет Франка. Если не сделаешь это сейчас, то потом уже не решишься, сказала она себе.

В ящике письменного стола Франка лежала связка с незнакомыми ей ключами от дома и квартиры. Но стол был заперт, потому что Франк забрал портфель с собой в офис. Хелен сдвинула тяжелую мраморную сову с книжной полки, на которой стояла энциклопедия Брокгауза, и перетащила к письменному столу.

— Посмотрим, знаешь ли ты Анну Ленер или нет, — пропыхтела она и что было сил опустила скульптуру на замок. Деревянный ящик расщепился, металлический цилиндр выскочил наружу, а сова оставила трещину в новом паркете. Хелен выдвинула ящик. Ключи пропали!

Она торопливо отодвинула в сторону открывалку для бутылок, спички, сим-карты и кусачки для ногтей. Ключи лежали за коробкой Davidoff. Почувствовав облегчение, Хелен вытащила всю связку.

После сеанса психотерапии она наведается в квартиру Анны Ленер.

17

Колонович делал все возможное, чтобы сохранить мир и покой на своем участке. Поэтому Симон приготовил чайник ванильного чая и поставил его в бюро Снейдера. Потом занялся налетом на заправочную станцию — при этом в одиночку. Сабина объявила своему начальнику, что в связи со смертью матери ей нужно уладить кое-какие бюрократические дела — нанести визит адвокату и в страховую компанию. Она не знала, поверил ли ей Колонович, но с работы отпустил. Как-никак вчера он сам предлагал ей взять внеочередной отпуск.

Она поехала в квартиру своей матери в Швабинге^[13], вошла в желтый кирпичный дом на Винцерштрассе и поднялась по лестнице на мансардный чердак. Специалистов из экспертно-криминалистического отдела ЛКА здесь еще не было. Иначе на дверном замке висела бы новая пломба.

Квартира ее матери выглядела опустевшей. Спертый воздух в каждой комнате, как затхлое дыхание смерти. Сабина села на диван в гостиной и пролистала тридцать пять страниц дела Эльфриды Никич, которые ей распечатал Снейдер. Пятидесятивосьмилетняя школьная учительница, пенсионерка из Лейпцига, была привлекательной женщиной. Светлые волосы, стройная спортивная фигура, разведена, мать двух дочерей. Старшая дочь получила звонок Штрувельпетера и обожженную прядь волос. В деле содержались биография, перечень увлечений, интересов и привычек, подробный отчет о том, что она делала в последние две недели до похищения, а также показания друзей, родственников и бывших коллег.

Спустя полчаса Сабина захлопнула папку. Она прочитала достаточно о жизни абсолютно незнакомой ей женщины. И никаких ассоциаций, ни одной идеи. Она не видела никакой связи с ее матерью, за исключением того, что обе женщины были приблизительно одного возраста, разведены и имели двоих детей. К документам прилагался список имен учеников и коллег-учителей в алфавитном порядке, с которыми Эльфрида Никич работала. За тридцать пять лет профессиональной деятельности набралось немало. Сабина не знала никого из этого списка.

Мама, что связывало тебя с этой женщиной?

Снейдер рассказал ей, что сравнил список коллег и учеников Эльфриды Никич с таким же списком ее матери. Безуспешно. Но документы периода времени до пожара в кельнской начальной школе были уничтожены в огне. До сегодняшнего дня никто не знал, почему в кабинете директора начался пожар и все здание сгорело дотла. Но Сабина всегда подозревала неладное. Она вспомнила ту ночь десять лет назад, когда ее родители пришли домой со следами копоти на лице, в опаленной одежде и с пахнувшими гарью волосами. Они сразу же приняли душ и затем выбросили одежду в мусорный мешок. В ту же ночь Сабина слышала, как они ссорились и в конце концов поклялись, что не проронят ни слова о том, что случилось. Сразу после этого последовал переезд в Мюнхен, а потом развод.

Однако существовала возможность добраться до документов того времени. Сабина знала, что ее мама сохранила классные журналы за все годы.

После того как она осмотрела комнаты в поисках школьных тетрадей и классных журналов, Сабине пришла в голову ужасная мысль, что документы, наверное, пылятся в подвале отцовской квартиры в Кельне.

Сабина стояла в подъезде перед входной дверью и смотрела на выдвижную лестницу на потолке, ведущую на чердак. Последняя надежда. Когда они с мамой и Моникой переехали из Кельна в Мюнхен, перетаскали туда десятки картонных коробок. Арендатору этой квартиры единственному не полагалось помещение в подвале, и владелец разрешил маме хранить личные вещи на общем чердаке. К тому времени их бабушка уже умерла. Разорившуюся ферму продали, чтобы покрыть долги. Оставшихся средств едва хватило на похороны бабушки.

Сабина забралась наверх и опустилась на колени рядом с люком. На чердаке высотой не больше полутора метров пахло деревом и стекловатой. На досках лежали дохлые мухи и осы. Со стропильных балок свешивалась паутина. Здесь наверху наверняка градусов на десять теплее, чем в доме.

У Сабины на лбу выступил пот. Пыль и мелкие опилки липли к рукам, когда она передвигалась по полу на четвереньках. Перед каминной шахтой одна на другой стояли коробки со школьными учебниками. На язычке первой коробки маминой рукой было написано Бина. Внутри лежали учебники по биологии, химии и латыни, которые сохранились со времен ее учебы в спортивной гимназии. Выбери Сабина тогда другую профессию, наверное, не торчала бы сейчас здесь, а действительно занималась наследством матери, как заявила Колоновичу. Но уже в подростковом возрасте она знала, что пойдет в уголовную полицию, а потом собиралась учиться в БКА. Ее отец понял, что у Сабины обостренное чувство справедливости и она хочет помогать другим людям. Мама же всегда считала решение дочери простым упрямством. Будь по-ее, то Сабина тоже стала бы учительницей. Если бы малышка хотя бы выдавала аудиогиды в музеях, как Моника! Но составлять психологические портреты преступников?.. Это же психологическая ерунда!

Сабина вытерла пот со лба и посмотрела на часы. Еще час — потом кто-нибудь из участка отвезет Снейдера в аэропорт. Она принялась раскрывать коробки. В одной лежали учебники Моники, в другой их детские фотоальбомы и мягкие игрушки. Жираф, кролик Роджер, утка Даффи, Твити и кот Сильвестр — пыльные и выцветшие. И никаких классных журналов! В последней коробке хранилась только старая фарфоровая посуда, альбом со стихами Моники, жестяная банка со старыми монетами и пожелтевший фотоальбом, из которого выпал бумажный пакет формата А4. «Начальная школа Кельн 1989–2001» значилось на конверте — написано ручкой, маминым почерком. Сердце у Сабины забилось быстрее. В этот момент она услышала через открытый люк, как внизу хлопнула входная дверь подъезда. Она затаила дыхание и прислушалась. По ступеням поднимались двое мужчин.

Сабина быстро подползла к выдвижной лестнице и посмотрела через отверстие на лестничную площадку. Один мужчина что-то спросил, но она не расслышала.

— …на самом верху, — ответил другой.

Сердце Сабины колотилось где-то в горле. Ни один из голосов не показался ей знакомым. Если это сотрудники эксперно-криминалистического отдела ЛКА, ей нужно немедленно исчезнуть. Она согнула конверт с фотографиями, сунула его в нагрудный карман и спустилась по лестнице. Дверь в квартиру ее матери все еще стояла открытой. Пломба оперативного отдела, которой Симон опечатал дверь, была сорвана. Сабина вытащила из сумки новую.

Проклятье! Распечатки Снейдера все еще лежат на журнальном столике рядом с диваном. Она бросилась в гостиную, сунула бумаги под мышку и выскочила из квартиры. Парни как раз поднялись на третий этаж.

— Они уже опросили жильцов дома?

— Нет.

Сабина тихо закрыла дверь со взломанным замком. Быстро наклеила новую пломбу на дверную раму. Когда мужчины добрались до четвертого этажа, Сабине как раз хватило времени, чтобы залезть на первую ступень выдвижной лестницы. В следующий момент оба, тяжело дыша, появились на этаже.

Сабина сделала вид, что спустилась с чердака. Вытерла пот со лба и, прежде чем полицейские успели что-либо сказать, спросила:

— Вы морильщики крыс?

— Нет, — ответил тот, что повыше.

Сабина запахнула куртку так, чтобы не было видно ни ее служебного оружия, ни полицейского жетона.

— Эта чертова куница с ума нас сведет! — выругалась она. — Она как-то пробирается внутрь. Уже две недели в ловушке лежит куриное яйцо, но эта сволочь к нему не подходит.

Сабина сложила выдвижную лестницу и протиснулась мимо мужчин. Она чувствовала, как парни смотрят ей вслед.

Оказавшись на улице и вдохнув теплый весенний воздух, она огляделась. К счастью, других сотрудников полиции у дома не было. Сабина вытащила согнутые фотографии из конверта. Всего двенадцать снимков по числу лет работы. Мамины классы из кельнской начальной школы; три раза по четыре года. Надписи на обратной стороне выцвели, но их можно было разобрать: здесь подписались ученики и учителя-коллеги.

Около одиннадцати Сабина ворвалась в участок и, как назло, налетела на Колоновича.

— Черт побери, что ты здесь делаешь? — набросился он на нее. — Ты уже все уладила в учреждениях?

— Где Снейдер? — спросила она.

Колонович побагровел от ярости.

— Из-за того, что тебе нужно решить личные вопросы, Симону пришлось одному выполнить всю работу. Ничего страшного, но почему ты тут околачиваешься?

Она побежала к лифтам.

— Снейдер еще здесь?

— Понятия не имею. Коллега из ЛКА был здесь и хотел поговорить с тобой, — крикнул он ей вслед. — Что, черт возьми, происходит?

— Потом объясню. — Сабина поднялась на лифте на следующий этаж и кинулась к переговорной комнате. Уже издалека заметила, что пальмы исчезли из коридора. Комната была пуста. Ноутбуки Снейдера исчезли. У двери стоял только огромный красный жесткий чемодан «Самсонайт». В этот момент из туалета рядом вышел Снейдер. Его лицо было белым, как стены отделения патологической анатомии. В каждой руке, между большим и указательным пальцами, торчало по игле.

— Вам опять плохо? — спросила она.

— Нет, я чувствую себя великолепно, — пробормотал он. — Я ведь так люблю летать, стоять в очереди перед выходом на посадку, не говоря о тесноте в самолете и узких сиденьях. А впереди или позади меня обязательно кричит младенец.

Какой же он все-таки циничный гад! Сабина сунула ему в руку фотографии маминых классов.

— Я сравнила имена учеников и коллег мамы и Эльфриды Никич. За двенадцать лет пять совпадений: четыре ученика и один учитель.

Снейдер посмотрел на оборотную сторону фотографий, и его взгляд просветлел. В тот же момент лицо приобрело более естественный цвет.

— Вызовите такси, заварите чайник ванильного чая и приходите через полчаса ко мне в бюро. Мне нужно сделать несколько звонков.

С этими словами он захлопнул перед ее носом дверь.

Через тридцать минут Сабина зашла в комнату для переговоров. Огромные, до потолка, пальмы снова красовались в коридоре. Снейдер достал только один ноутбук и подключился к сети. В помещении пахло чаем — и травкой. В пепельнице лежал затушенный косяк.

— Что вы узнали? — спросила Сабина.

Он откинулся на стуле и сложил руки на затылке, словно выполнил весь объем работы на сегодня.

— Этих пятерых разыскивают.

Снейдер развернулся вместе со стулом, закинул ноги на подоконник и уставился в окно.

— У меня есть хорошая и плохая новость.

— Сначала плохую.

— Позвольте мне определить порядок, — отрезал он. — Я хочу включить вас в свою команду по расследованию дела Штрувельпетера.

У Сабины перехватило дыхание.

— Это хорошая или плохая новость?

Снейдер опустил ноги, повернулся к ней и окинул растерянным взглядом.

— Хорошая, конечно!

— Из кого состоит команда?

— Из меня, — ответил он, как будто это само собой разумеется. — Существуют стандарты качества, которыми руководствуется команда, — я работаю по-другому.

Это нисколько не удивило Сабину. Снейдер производил впечатление кого угодно, только не обычного следователя.

— А плохая новость?

— ЛКА хочет вас допросить.

— Я уже знаю.

— Но не все, — поправил ее Снейдер и наклонился вперед. — Коллеги оказались не такими ленивыми, как я думал. Каким-то образом они выяснили, что вчера вы направили запрос в «Дедал» в связи с убийством вашей матери. Всего за последние пять недель вы три раза подключались к программе «Дедал» через IP-адрес вашего компьютера. Хотя содержание этих запросов не было запротоколировано, прокурор предполагает, что вы уже тогда получили доступ к способу совершения убийств Штрувельпетером.

— Это неправда, я искала…

Снейдер поднял руки.

— Это не имеет никакого значения! Речь идет о следующем: возможно, ваш отец прочитал в газете об убийствах учительницы из Лейпцига и помощницы адвоката из Кельна. Когда вы говорили с ним по телефону в последний раз?

Сабина поняла, куда он клонит.

— Отец не Штрувельпетер!

— Это знаем мы оба, — перебил он ее. — Но ЛКА подозревает, что ему был известен модус операнди, и он хотел повесить убийство бывшей жены на этого киллера.

— Какая ерунда!

— Возможно, но церковь, прокуратура и Земельное уголовное ведомство требуют быстрых результатов расследования. На следующей неделе в Мюнхене соберется высшая католическая шушера, чтобы отслужить в соборе торжественную мессу. К тому времени убийство должно быть раскрыто. — Снейдер махнул рукой. — Но если коллеги возьмут вас в оборот, вы будете бесполезны для меня и моего расследования. Есть только одна возможность избежать допроса. И тут мы снова возвращаемся к хорошей новости. — Он натянул любезно-презрительную улыбку. — Вы сопроводите меня в Дрезден. Чтобы получить приказ БКА о вашей командировке, мне достаточно сделать один телефонный звонок. — Он щелкнул пальцами.

— Сейчас?

— Если не сейчас, то когда?

Это было и так ясно. Сабина посмотрела на часы.

— До Дрездена пятьсот километров.

— Точнее, четыреста шестьдесят, если мы поедем через Нюрнберг и Хемниц. Служебная машина мюнхенской уголовной полиции уже стоит внизу с полным баком. Если вы поддадите газу, мы будем на месте через четыре с половиной часа.

— Я поведу? — спросила Сабина.

— Уж точно не я, — быстро ответил Снейдер.

Конечно, у него ведь нет водительских прав.

— Что мы будем делать в Дрездене?

Снейдер захлопнул ноутбук и вытащил кабель из розетки.

— Не забудьте удостоверение, служебное оружие и книгу «Штрувельпетер». Остальное я объясню вам по дороге.

18

Прежде чем выйти из дома, Хелен нарядилась в блузку, пиджак и темно-синюю юбку. От Грискирхен до южной окраины Вены ей понадобилось всего пятнадцать минут на машине. В полдень на дорогах всегда свободно. Она невозмутимо следовала указаниям навигатора до аллеи Бах.

На протяжении всего пути она разговаривала по телефону через устройство громкой связи в автомобиле. Сначала с кейтеринговой компанией, которая должна была приехать завтра утром — с переносными холодильниками, мясными закусками и средиземноморским меню. Официанты будут подавать шампанское и элитные вина, повар на глазах у всех приготовит шашлычки из креветок и паэлью в огромной сковороде на открытом огне. В конце гости соберутся в коктейльном баре.

Музыкальная группа должна подъехать к четырем часам и установить свое оборудование, а также фотограф с ассистенткой, чтобы оценить место съемки. Хотя дождя не обещали, Хелен уже неделю назад заказала для музыкальной группы и сорока гостей шатер, который должен быть установлен в саду. Умная женщина должна быть готова ко всему. По ней, так пусть льет хоть как из ведра. Самая подходящая погода на день рождения ее мужа.

Она въехала в Зибенхиртен, южный район Вены, зеленую местность, где один ухоженный садик граничил с другим. Повернув в аллею Бах, Хелен выключила сотовый телефон. Здесь было полно свободных парковочных мест. Рядом со стоянкой — табличка с информацией о психотерапевтической частной практике. Хелен притормозила, опустила стекло и прищурилась. «Доктор медицины Роза Харман, — значилось на табличке. — Логотерапия и экзистенциальный анализ по Виктору Е. Франклу». Должно быть, это коллега, к которой раньше ходила Анна Ленер и с которой у нее не сложилось. Хелен уже слышала о Харман. Говорили, что она корифей сеансов психотерапии, но лично знакомы они не были.

Хелен медленно проехала мимо парка и автобусной остановки и наконец достигла нужного дома — 33. Современное шестиэтажное здание с балконами и подземным гаражом. Небольшие самшитовые деревья в мраморных горшках и широкий стеклянный фасад напоминали вход в какой-нибудь конгресс-центр. Анна всю жизнь работала, не имела ни семьи, ни детей, все отпуска проводила дома. И все равно Хелен недоумевала, как обыкновенная сотрудница аптеки могла позволить себе квартиру в этом районе.

Она припарковалась перед домом. На стене висел современный домофон с дисплеем. Хелен разобралась с меню управления. Всего в этом блоке было пятьдесят квартир. Анна Ленер жила на последнем этаже, в квартире под номером сорок восемь. Хелен вышла из меню домофона и достала из сумочки связку ключей, которую стащила из ящика письменного стола Франка.

Наступил момент истины. Хелен мечтала, чтобы все оказалось ошибкой, и это был просто ключ от шкафчика Франка в гольф-клубе. Дрожащими пальцами она поднесла к замку ключ, и тот легко скользнул в отверстие. Дверь открылась с легким щелчком. Не веря своим глазам, Хелен уставилась на щель.

Чего ты ожидала, дурочка? Она вошла. Внушительных размеров холл был выложен кремовой плиткой. На верхние этажи вела хромированная лестница. Рядом располагался лифт с овальной стеклянной кабиной. Солнце освещало шестиэтажное помещение через стеклянную крышу. В холле чувствовался запах сырой земли. Вероятно, управляющий домом только что полил многочисленные самшитовые деревья в коридорах. Хелен направилась к лифту, стуча каблуками по напольным плиткам. То здесь, то там слышалось щелканье дверей, эхом раздающееся по зданию.

Хелен провела рукой по сенсорной кнопке лифта. Кабина с мягким гудением повезла ее наверх. Она чувствовала себя манекеном в витрине. Судя по панели с кнопками, в здании еще три подземных этажа: там располагались бутики, парикмахерская, маникюрный салон, велнес-центр, солярий, сауна и гараж. Этот жилой дом был просто оазисом богачей на краю большого города.

Хелен вышла из лифта прямо под плоской крышей. С высоты птичьего полета холл внизу выглядел потрясающе. И здесь архитектор поработал со стеклянными элементами и добился того, чтобы в здание проникало больше солнечного света, чем нужно.

Оранжевый ковер поглощал все звуки. Перед дверью с номером 48 Хелен остановилась. Конечно! Замок был взломан. Бен Колер сказал ей, что кто-то силой проник в квартиру и, вероятно, похитил оттуда Анну. На дверной раме во многих местах остались отпечатки от широкой стамески. Тем не менее дверь закрывалась, если не считать небольшой щели в деформированном дереве. Видимо, управляющий дома как мог отремонтировал дверь.

Над замком была приклеена пломба уголовной полиции. Недолго думая, Хелен сорвала ее и вставила в замок ключ поменьше. Цилиндр заскрипел, когда она повернула задвижку в сторону. Дверь подавалась с трудом, но Хелен нажала сильнее и открыла ее.

На мгновение Хелен заколебалась. Она совершит уголовное преступление, если войдет в квартиру? Но ведь она уже взломала ящик письменного стола Франка. Пути назад больше нет. Она должна найти ответ. Хелен вошла внутрь и прикрыла за собой дверь.

Квартира была стильно обставлена. Репродукции на стенах, романы семидесятых годов в кожаных переплетах, шкафы-витрины, металлические светильники, стол со стеклянной столешницей, кожаный диван, орхидеи на подоконниках и хромированная кухня с деревянными панелями. Покажи мне, как ты живешь, и я скажу, кто ты. Но кто же, черт возьми, была эта Анна Ленер?

В каждой комнате Хелен удивлялась заново. Помещения выглядели холодными, но экстравагантными. Они не вязались с образом Анны, который сложился у Хелен. Но это та самая квартира. Ключ подходил, дверь взломана, и на табличке стоит имя Анны.

На комодах стояли рамки для фотографий, но некоторые снимки отсутствовали. Одно фото было даже разорвано посередине. Похититель Анны заметал следы, которые указывали на него?

Хелен вошла в ванную комнату. В зеркальном шкафчике она обнаружила не только обычные женские средства по уходу, но и пену для бритья, лосьон после бритья и одноразовые бритвенные станки. Хелен испытала дежавю. Франк использовал бритву «Жилетт Мак-3», утверждая, что электрические бритвы вырывают его волоски с корнем. На мгновение Хелен показалось, что она находится в собственной ванной, когда увидела голубую упаковку «Жилетт». Кроме того, Франк также пользовался голубым лосьоном после бритья Ocean от Уилкинсон.

А чего ты ожидала, дурочка? Что у него есть ключ к этой квартире, но он здесь не принимает душ и не бреется?

Заткнись!

Хелен захлопнула дверцу шкафчика. И уставилась на себя в зеркало. Почему он с ней так поступал? Почему приходил сюда? Как часто? Каждую неделю? Она недостаточно хороша для него? Всего два года в браке и к тому же на четырнадцать лет моложе! Этого мало?

В трансе она открыла душевую кабину. На верхней угловой полочке стоял черный тюбик с гелем для душа «Давидофф».

Франк, ты такой предсказуемый!

Запах другой женщины или нового средства для бритья Хелен бы почувствовала — и Франк это знал.

Что же ты наделал, сукин сын?

Хелен закрыла глаза и попыталась поставить себя на место мужа.

Ты не можешь дозвониться до Анны в понедельник утром. Вместо нее включается сообщение, записанное странным голосом. Несколько часов спустя ты едешь к ней в квартиру. Надеешься, что Анна дома, потому что твоя связка ключей осталась в кабинете. Но дверь взломана. Ты входишь в квартиру. Анны нет. Ты паникуешь. Взломщик ничего не нарушил, но ты мечешься по квартире, вытаскиваешь фотографии из рамок и отрываешь свое изображение. Затем стираешь отпечатки пальцев, анонимно звонишь в полицию и заявляешь о пропаже человека.

Но, Франк, ты допустил одну ошибку. Ты не зашел в ванную комнату! Но разве ты мог знать, что я загляну сюда?

У Хелен так сильно стиснуло грудь, что она едва могла дышать. Вообще-то она увидела достаточно. В спальню ей заходить не обязательно. Повсюду и так многое указывало на Франка. И все равно она это сделала. Возможно, она должна была мучить саму себя, чтобы рана в сердце стала еще больше и она могла еще сильнее ненавидеть Франка за все, что он ей сделал.

От вида двухспальной кровати, черных шелковых подушек и кремового покрывала у нее разрывалось сердце. Франк, ты лежал в этой постели? Обнаженный и вспотевший? Вытирал салфеткой сперму с члена? Твои пальцы пахли этой женщиной?

Каждый пятничный вечер? Не поступай так со мной…

Я ухаживаю за тобой, когда ты болеешь, и ободряю, когда ты проигрываешь дело. Пожалуйста, не поступай со мной так! Хотя бы скажи, что это был всего лишь секс. Что ты не любишь эту женщину!

Она открыла прикроватную тумбочку и в тот же момент возненавидела себя за это. В ящике лежали маленькие черные трусики, тюбик интимного геля, свечи, ароматические масла и массажные кремы. Какой ужас! Больше всего Хелен хотелось вырвать ящик и выбросить его в окно. Что за шлюха эта Анна Ленер? Маленькая серая мышь, которая работает в аптеке и которую постоянно используют мужчины, ее знакомые с интернет-форумов? Вряд ли.

Возможно, это она использует мужчин. Иначе как она могла позволить себе такую квартиру? Видимо, Франк спонсировал ее не только рубиновым кольцом, а взамен мог приходить в любовное гнездышко и натирать тело Анны массажным маслом и проникать в нее, используя гель-смазку.

Хелен затошнило. Она резко задвинула ящик и открыла гардероб. На уровне глаз аккуратными стопками лежало черное и сиреневое белье. В глубине она заметила накрахмаленный воротничок рубашки и вытащила ее. Голубая, сшитая на заказ мужская сорочка с вышитыми на груди инициалами Ф. Б., которые Хелен очень хорошо знала, потому что сама покупала такие рубашки в итальянском дизайнерском ателье Бернарди & Салюччи. Все в этой квартире указывало на то, что ее муж уже много лет ведет двойную жизнь с Анной.

— Мерзкая свинья! — выкрикнула Хелен и вышвырнула нижнее белье из шкафа. — В спешке ты забыл одну из сорочек!

Она начала выбрасывать все подряд из отделений шкафа. Плавки, носки, чулки, футболки, бюстгальтеры и свитера. Схватила с другой полки стопку блузок и раскидала их по комнате. Разрушать оказалось так приятно. Хелен удивлялась самой себе, но не останавливалась и выдернула несколько пуловеров из следующего отделения. Какое фантастичное ощущение наводить беспорядок в этой квартире! Неожиданно ее пронзила боль. Из глубокого пореза на пальце сочилась кровь. Хелен лизнула рану и почувствовала горьковатый вкус крови. Сердце колотилось как бешеное.

Чем она порезалась? На полу среди одежды лежали рентгеновские снимки. Вероятно, Хелен в припадке ярости дернула за них и поранилась о край. Тяжело дыша, она опустилась на колени. Это оказались не рентгеновские снимки, а фото УЗИ. УЗИ плода!

Хелен выпустила палец изо рта и подняла снимки. На них был изображен ребенок на третьем месяце. Это ребенок Анны? Как такое возможно? Анне сорок пять, и она беременна? Судя по дате на краю снимков, она должна быть уже на шестом месяце, но Хелен ничего не замечала. Кроме того, Анна ни словом не обмолвилась о беременности во время сеансов.

Хелен стало плохо. Неужели Франк отец?

Снимки выпали у нее из обессилевшей руки. На краях отпечаталась кровь. Хелен откинулась назад и прислонилась спиной к шкафу. Что она натворила? Спальня выглядела так, словно по ней прошелся Чингисхан со своей Ордой. Больше всего ей сейчас хотелось задушить Франка, а вместе с ним и Анну. Но об Анне уже позаботился кто-то другой. Из-за собственных проблем Хелен совершенно забыла о похитителе Анны.

Почему парень выбрал именно Хелен для своей жуткой игры? Какое отношение она имеет ко всему этому? Хорошо, она психотерапевт Анны, а у ее мужа связь с этой шлюхой. Но разве этого достаточно, чтобы втягивать ее? Вряд ли. За этим должно скрываться нечто большее.

С каждый часом шансы Анны выжить уменьшались. Гнев распирал Хелен. Именно она должна спасти эту женщину? С какой стати? Да пусть изверг отрежет ей все пальцы и пошлет в коробочках. Пусть она сдохнет! Анна это заслужила. Какое Хелен до всего этого дело? Пусть Франк заботится о своей любовнице, которую он якобы не знает и которая, возможно, даже ждет от него ребенка.

Какая мерзкая шутка!

Хелен считала себя идеальной женой для Франка. Он ненавидел детей — а она любила, ей так хотелось ребенка, но она не могла иметь собственных. А единственный малыш в ее жизни, сын Бена Колера Фло, стал жертвой убийцы и насильника. И теперь другая женщина родит Франку ребенка! По лицу Хелен текли слезы.

Одно она знала наверняка. Франк имел непосредственное отношение к этому делу. Возможно, даже знал похитителя Анны.

В углу снимка УЗИ стояла фамилия гинеколога Анны. Хелен сложила снимки, сунула их в сумочку и покинула квартиру.

19

— Жмите же на газ! — Снейдер потянулся к рулю и нажал на гудок.

— Уберите руки! — шикнула на него Сабина. — Я веду!

Они мчались по автобану в Дрезден на скорости сто восемьдесят километров в час. Сабина перестроилась и обогнала «мерседес». У служебного автомобиля под капотом было 190 лошадиных сил, и он доставит их к цели быстрее, чем рассчитывал Снейдер.

Бледный, Снейдер опустился на свое место. Он отодвинул пассажирское сиденье максимально назад, чтобы удобно вытянуть ноги. Тут в пятый раз зазвонил его айфон. Несколько слов — и он завершил разговор, сунул сотовый в карман. С тех пор как они выехали из Мюнхена, он постоянно висел на телефоне. Но большинство разговоров были непонятны Сабине.

— Расскажите же мне, наконец, что нам нужно в Дрездене? — спросила она.

Снейдер потянул за ремень безопасности, словно тот грозил его задушить. На мгновение пола его пиджака распахнулась. На черной водолазке мелькнула плечевая кобура. Сабина узнала «Глок-17» по черной рифленой рукоятке. Сама она взяла свой «вальтер», как велел Снейдер.

— Из пяти людей, которые ходили в начальную школу в Кельне, а потом в среднюю школу в Дрездене, один уже умер, — объяснил Снейдер.

— Убит?

— Рак кишечника, скончался три года назад. Бывший ученик. К нашему делу отношения не имеет. Четырех остальных разыскивают. Мы знаем, по каким адресам зарегистрированы трое, место жительства одного неизвестно.

Сабина подозревала, что как раз этот человек его особенно интересует.

— Как его зовут?

— Карл Бони.

Она вспомнила это необычное имя, которое бросилось ей в глаза, когда она сравнивала подписи на оборотной стороне маминых фотографий со списком учеников Эльфриды Никич. На протяжении всех четырех лет почерк Карла оставался детским, словно он держал ручку зажатой в кулаке и старался красиво вывести буквы своего имени. Светловолосый мальчуган с правильными чертами лица, на голову выше своих одноклассников.

— Мы не знаем ни места его жительства, ни места работы, ни где он находится в настоящий момент. Коллеги в Висбадене занимаются этим сейчас, но прежде, чем появятся первые результаты, пройдет минимум еще двадцать четыре часа.

Это все равно не объясняло, зачем они едут в Дрезден.

Снейдер помассировал виски.

— Шестого ноября Карлу Бони исполняется двадцать четыре года. Автомеханик. Его отец умер от сердечного приступа три года назад. Точно за четыре дня до Рождества. Мать еще жива, но ее реальное местожительства нам также неизвестно.

У Сабины появилось нехорошее чувство.

— Мать и сына убили?

— Может быть. Тетя Карла Лора все еще жива, это сестра его отца. Она живет в Дрездене.

— Мы едем к его тете? — вырвалось у Сабины. Невольно она убрала ногу с педали газа. Как раз обогнав грузовик, она чуть откинулась назад на сиденье.

— Не сбавляй скорость! — потребовал Снейдер и помахал рукой. — Семья Бони раньше несколько лет жила у этой тети.

— Поверить не могу. Мы мчимся на бешеной скорости в Саксонию, только чтобы навестить эту старую тетушку Лору. Почему нельзя просто позвонить ей?

Снейдер взглянул на Сабину, как будто она оскорбила его умственные способности.

— Я пытался. Никто не подходит. С шестого мая она бесследно исчезла.

Теперь Сабина начинала понимать. Действия Снейдера укладывались в определенную систему.

— Кажется, что кто-то решил истребить всю семью.

Какое-то время оба молчали. Наконец Сабина переварила новую информацию и громко резюмировала:

— Все это как-то взаимосвязано…

— Разумеется! — перебил ее Снейдер. — Если я вырву себе на заднице волос, то глаз заслезится!

Какой же он все-таки козел! Сабина никак не отреагировала на его комментарий. Вместо этого сказала:

— Помощницу адвоката из Кельна похитили шестого апреля, а тетя Лора исчезла шестого мая. Учительницу из Лейпцига похитили двадцатого апреля, а мою маму двадцатого мая.

Снейдер поморщился.

— Интересное наблюдение, Белочка.

— Хотя я не курю травку, — ехидно ответила она.

Он проигнорировал ее язвительный намек.

— Карл родился шестого ноября, а его отец умер двадцатого декабря. Рождение и смерть. Две памятные даты, — размышлял вслух Снейдер. — У меня как будто есть решение, но оно не подходит к моей задаче.

— Кем был отец Карла по профессии? — спросила Сабина.

Снейдер посмотрел на нее отсутствующим взглядом, словно мыслями был где-то далеко-далеко.

— Ни за что не догадаетесь. Органист в церкви и специалист по произведениям Баха.

При мысли об этом у Сабины по коже побежали мурашки. Неожиданно у нее перед глазами снова возник образ матери — с трубкой в горле и раскрытым ртом, гротескно замершей в трупном окоченении.

— Перед тем как найти труп моей матери, смотритель церкви слышал музыку Баха.

— По крайней мере, он так утверждает. Но все это как-то не складывается. Соборы в Кельне и Мюнхене католические, церковь Святого Фомы в Лейпциге евангелическая. Это имеет какое-то отношение к Баху и органной музыке, но я не нахожу разумной взаимосвязи в этой дерьмовой церковной системе.

Сабина вздрогнула. Ей снова вспомнилось выражение «католическая шушера».

— Ваше богохульство действует на нервы, — коротко заметила она.

— Как я могу оскорблять то, чего даже не существует? Я не верю ни в Бога, ни в черта.

— Во что-то вы должны верить.

— В то, что однажды я умру.

Какое убожество.

— Science flies you to the moon, religion flies you into buildings^[14], — процитировал он известное высказывание. — Я верю в науку, психологию, в силы Луны и в то, что однажды рак щитовидной железы станет излечим, — но не в западные религии.

Они проезжали мимо бесконечного ряда огромных ветряков.

— Буддизм вас устраивает?

Снейдер кивнул.

— Дзен-буддизм.

— Поэтому у вас лысина?

Он не ответил. Сабина вдруг подумала о трех пальцах, которыми он унижал людей.

— Вы можете объяснить мне разницу между дзен-буддизмом и другими религиями в трех простых предложениях?

Типичная презрительная ухмылка мелькнула на его губах.

— Это я могу объяснить вам даже в одном предложении: западные религии основаны на идее спасения, восточные — на идее самоискупления.

Самоискупление! Неплохо! Это подходит такому эгоцентрику, как Снейдер.

— Я бы с удовольствием пофилософствовал с вами на эту тему, но мне нужно сделать еще пару звонков, прежде чем мы приедем в Дрезден. — Он вытащил айфон.

— Кому вы звоните?

— Хочу немного поторопить коллег из ЛКА Саксонии. Нам нужен доступ в квартиру старой тетушки Лоры.

20. Пятый сеанс психотерапии

Тремя месяцами ранее

Роза Харман включила диктофон.

— Вторник двадцать четвертое февраля, семнадцать часов. Пятый сеанс с Карлом Бони.

Она положила прибор на стол. Потом сделала глоток из стакана. Бионапиток был горьким на вкус, но богатым витаминами.

— Выглядит отвратительно, — отметил Карл.

— Зато полезный. — Она наклонилась вперед и поставила стакан на стол. При этом движении в низу живота снова появилась эта проклятая боль. На мгновение она закрыла глаза и сжала зубы.

— Вам нехорошо? — Голос Карла звучал обеспокоенно.

— Спасибо, все в порядке, — солгала она. Эти чертовы спазмы становились все неприятнее день ото дня. Завтра она пойдет к гинекологу. Без предварительной договоренности, но это не проблема. Она хорошо знает этого врача. Он обследовал еще ее мать. Но отцу ребенка она ничего говорить не будет. Интуиция подсказывала ей, что возможные осложнения беременности его вовсе не огорчат. А без такого участия она сейчас вполне может обойтись.

Роза оперлась локтями на подлокотники и сделала медленный вдох и выдох.

— Наша последняя встреча состоялась почти четыре недели назад, — заявила она.

— Я болел гриппом, и у меня было много дел, — оправдывался Карл, спокойно сидя на диване. Его ладони были снова измазаны машинным маслом. Он рассматривал подушечки пальцев.

Роза улыбнулась.

— Ничего страшного. В конце концов, терапия должна быть сфокусирована на жизни, а не наоборот.

Вообще-то в такой ситуации ей стоило бы обратиться в суд. Но так как Карл регулярно бросал ей в почтовый ящик кассеты, Роза заметила, что он работает над собой. И хотела дать ему время.

Постепенно спазм в животе прошел. Боль отпустила. Какое облегчение! Но только вопрос времени, когда у Розы случится новый приступ. Не думай сейчас о ребенке! Сконцентрируйся на сеансе!

Она указала на пять мини-кассет, которые лежали на столе.

— Большое спасибо за интересный материал.

Карл сделал вид, словно только что заметил эти кассеты.

— Вы их слушали? Я даже и не помню, что там наговорил.

Конечно, помнишь. Каждое слово.

Но ложь Карла не играла никакой роли. Он открылся эмоционально, впервые заговорил о своем детстве и выдал полезный материал.

— Вы можете вспомнить, когда записали первую кассету?

— Мне приснился ночной кошмар, и я наговорил всякого разного на диктофон, прежде чем отправиться на работу.

Речь на первой кассете была еще очень нерешительной. По гулко звучащему голосу можно было догадаться, что Карл записывал пленку в ванной комнате. Возможно, перед зеркалом над раковиной. Это объясняло, почему он обращается к себе во втором лице. «Ты, никчемный мерзкий бездельник!» На других записях он говорил уж быстрее, более свободно, словно научился давать волю чувствам. Но и там Карл говорил о себе во втором лице.

Бессмысленная попытка представить содержимое кассет как нечто незначительное. Желание Карла говорить было очевидно. Иначе зачем ему прилагать усилия и записывать еще четыре кассеты.

— Ночные кошмары продолжались?

— Почти каждую ночь.

— Сны могут быть полезными, — объяснила Роза. — Они показывают, что ваше подсознание перерабатывает вещи, от которых вы долгое время отмахивались. — Она через стол подвинула кассеты к Карлу. — Еще раз большое спасибо.

Тот удивленно на нее посмотрел:

— Они принадлежат вам.

— Только одна. Но это ваш материал. Пожалуйста, возьмите.

— Вы дали мне эти пять кассет. Мне они не нужны.

Роза изучала его. Судя по выражению лица, он действительно верил в то, что говорил. Возможно, не хотел признавать спасительное действие таких разговоров с самим собой. Он вытеснил из сознания факт покупки кассет, чтобы убедить себя в том, что должен наговорить для Розы пять пленок? Она оставила эту тему.

— Я с удовольствием поговорю с вами о содержании пленок.

— Зачем? Вы же все слышали.

Роза кивнула.

— Мы можем также поговорить о том, чего нет на кассетах. Например, о ваших школьных годах.

Карл пожал плечами. Очевидно, эта тема была для него приемлема.

— На наших последнихвстречах я узнала, что вы часто переезжали. — Роза полистала записи. — После детского сада в Вене вы окончили начальную школу в Кельне, среднюю школу в Лейпциге и выучились на автомеханика в Дрездене. Как вы себя чувствовали, когда вас вырывали из привычной обстановки?

Он посмотрел на потолок и наморщил лоб, словно воспоминания о тех событиях были давно позабыты.

— Не знаю… никогда об этом не думал. Мы должны были переезжать — маму и меня не спрашивали, хотим ли мы. Раз в несколько лет отец получал новое место органиста. Он играл во время месс в соборах.

— А ваша мать?

— А что ей оставалось? Она тоже искала новую работу.

— Это было тяжело?

— Она квалифицированная медсестра, а для ночных смен всегда кого-то ищут.

— Какую роль играла мать в вашем детстве?

— Никакой.

— Она вас била?

— Никогда.

— Будучи медсестрой… как она реагировала на синяки и ожоги у вас на груди и руках?

— Никак. Я их от нее прятал.

— Почему?

Он снова пожал плечами.

— Если бы мать их заметила, то поняла бы, что я не слушался.

— И это повлекло бы за собой последствия? — спросила Роза. — Вы действительно не слушались?

Он сверкнул на нее глазами, жилка на шее дрожала. Очевидно, Роза затронула больную тему.

— Вы плохо себя вели?

Его голос стал чуть громче:

— А разве иначе отец обжег бы пятилетнего мальчика утюгом?

Роза подумала об ожогах на руках Карла ниже локтей. Если то, что он наговорил на кассеты, правда, то его тело было покрыто следами и других истязаний. Она представила, как изуродовано все его тело. Особенно сейчас, будучи беременной, она не в состоянии уяснить, как можно так издеваться над собственным ребенком.

— Дети пытаются понять, почему родители жестоко обращаются с ними, — объяснила Роза. — Инстинктивно они ищут причину в себе. Часто я слышу от своих клиентов такое: «Наверное, я плохой, иначе отец не бил бы меня».

Карл тихо ответил:

— Я благодарен отцу за его воспитание.

— Действительно? Насколько?

— Разве строгое воспитание не лучше, чем вообще никакого?

Даже если результат — наркотическая зависимость и три года условно?

— Думаете, ваша мама знала о методах воспитания вашего отца? — спросила Роза.

— Ее никогда не было дома.

— Где же она была, когда отец прибегал к таким наказаниям?

— Я уже говорил: у нее были ночные смены и дежурства в выходные дни.

— Думаете, вашего отца возбуждало то, что он причинял вам боль?

Взгляд Карла беспокойно метнулся к часам и обратно.

— Возбуждало? Что вы имеете в виду?

— В этой игре присутствовал сексуальный компонент?

Глаза Карла округлились.

— Как, простите?

По опыту Роза знала, что при настоящих эмоциях сначала всегда реагирует тело, а потом следуют слова. Возмущение Карла не было наигранным.

— Иногда в случаях насилия над детьми бывает, что…

— Никакого насилия не было! Какое слово! — Его голос дрожал. — Отец должен был воспитывать меня, как воспитывают других мальчиков.

— Конечно. — Роза сглотнула. — Знаете, ребенок видит многое другими глазами. Те явления, которые не в состоянии понять, он пытается оправдать перед самим собой. Я не утверждаю, что это касается вас, но многие дети считают себя омерзительными, злыми, с извращенными мыслями. Поэтому якобы заслуживают то, что получают.

— Такого не было, — возразил Карл.

— Значит, в ваших глазах отец не был садистом?

Он погрыз ногти.

— Конечно нет. Отец был глубоко верующим и придавал большое значение дисциплине. Думаете, такое воспитание приносило ему радость?

В этом Роза не была уверена. Однако она не располагала никакими доказательствами — ни от суда, ни от ведомства по защите несовершеннолетних, — по крайней мере, за то время, пока Карл жил в Австрии. У нее были только заявления Карла на кассетах. Если верить пленкам, отец два-три раза в неделю душил его пластиковым пакетом уже в пятилетнем возрасте. Позже мучил горящей свечой или осколками водосвятной стеклянной чаши и почти ежедневно бил — не важно, болел ли Карл, был ли у него жар или нет. По сравнению с этим спазмы в низу живота, которые не давали Розе покоя уже несколько дней, так что иногда по вечерам она даже разогнуться не могла, — пустяки.

Побои закончились только со смертью его отца, но продолжались в голове Карла. Результат — недостаток самоуважения на протяжении всей жизни. Возможно, последний разговор незадолго перед тем, как у отца отказало сердце, мог что-то изменить, — но Карл так и не узнал, что хотел сказать ему умирающий отец три года назад.

— Когда именно отец вас воспитывал? — Вообще-то Роза предполагала, что он бил сына, когда был пьян или когда Карл не слушался, но ответ оказался иным.

— Всегда за час до прихода матери. И тут же оказывал первую помощь.

Роза сглотнула. На какой-то момент она смогла поставить себя на место семи-, десяти— или четырнадцатилетнего Карла.

Каково это, всякий раз, когда мать уходила из дома, знать, что она вернется через несколько часов или на следующее утро? Когда отец приближался или звал Карла? Из того, что Роза сейчас знала о его детстве, случаев сексуального насилия не было. Только телесные наказания! Возможно, отец Карла был садистом или религиозным фанатиком, который хотел всецело властвовать над сыном. Но чего-то в этой картинке не хватало — вопроса почему?

— На пленках вы упоминаете стихотворение, которое ваш отец часто повторял, когда он… применял к вам свои методы воспитания.

— Я его ненавижу.

— О каком стихотворении идет речь?

— Это просто рифмовки… ну то есть, я их уже не помню. — Он принялся грызть ногти. — Мы можем поговорить о чем-нибудь другом?

— Конечно. Выпейте глоток воды и сделайте глубокий вдох.

Плечи Карла тут же расслабились.

— Что вы скажете, если мы попросим вашего отца написать вам письмо?

— Он умер.

— Я знаю, но что могло бы содержаться в этом письме?

— Не знаю.

— А если бы вы знали?

— Пожалуйста, давайте поговорим о чем-нибудь другом! — Карл вытащил пальцы изо рта и вытер кровавый заусенец о джинсы.

— Хорошо, — вздохнула Роза. — О чем вы хотите поговорить?

— Когда у вас день рождения?

В первый момент вопрос ошарашил ее.

— Вас интересует мой знак зодиака?

Ее ответ должен был прозвучать дистанцированно и по-деловому, с толикой иронии. Втайне она спрашивала себя, не собирается ли он что-то подарить. Как же обидно ему будет, когда она отвергнет его подарок.

Карл покачал головой:

— Нет, просто день рождения.

— Зачем это вам? Мы должны сконцентрироваться на других проблемах.

— Я все равно уже погуглил в Интернете. У нас день рождения в один день. Но я хотел услышать это от вас, — разочарованно ответил он.

— Вы знаете, как я к этому отношусь. У нас осталось еще около пятнадцати минут. Как насчет расслабляющего упражнения напоследок?

Карл посмотрел на радиобудильник.

— Как хотите.

Роза встала и опустила ламели обоих жалюзи. Комната погрузилась в сумерки. Роза включила CD-плеер и приглушила медитативную музыку так, что она была едва слышна. Достала из шкафа маятниковый метроном и поставила на стол между собой и Карлом.

Карл беспокойно заерзал на диване и подвинулся назад.

— Это будет гипноз?

— Нет, но если вы не возражаете, мы попытаемся достичь глубокой релаксации. Это как аутогенный тренинг.

— После него я все буду помнить?

Роза невольно улыбнулась.

— Конечно. Я вас не заколдую — обещаю.

Карл напряженно ухмыльнулся.

— О’кей.

— Какое самое чудесное событие вы помните?

— Мой седьмой день рождения, — быстро ответил он.

— Прекрасно. Тогда возьмем ваш день рождения за отправную точку.

Щеки Карла дернулись, он был возбужден.

— О’кей.

— Хорошо. Расслабьтесь. Сядьте ровно, выпрямите спину, опустите руки и сосредоточьтесь на движении маятника.

Несколько секунд Роза наблюдала за ритмом дыхания Карла, потом наклонилась вперед, сдвинула гирьку маятника и подтолкнула его. Метроном начал медленно тикать.

Тик… так… тик… так…

— Дышите глубоко и размеренно, — сказала она спокойным голосом, подстраиваясь под такт метронома. — Сконцентрируйтесь на движении маятника. Вокруг вас все исчезает — становится темно. Ваш пульс замедляется. Вы слышите только этот ритм, и ваше сердце начинает биться в такт.

Тик… так… тик… так…

Хотя диктофон записывал этот сеанс транса, Роза взяла карандаш и блок на случай, если придется что-то пометить. Ее голос становился мягче.

— Ваши руки и ноги тяжелеют. Вы чувствуете ваши ступни на полу. Энергия течет по вашему телу. Ваш лоб холодеет. Приятное чувство спокойствия наполняет вас.

По всей видимости, Карл серьезно отнесся к происходящему. Спустя всего лишь минуту его веки чуть опустились. Дыхание стало глубже и медленнее.

— Когда вы вдыхаете, ваше сознание концентрируется на животе. — Роза сделала паузу. — Когда выдыхаете, ваше тело и сознание расширяются. Вдох… и выдох… закройте глаза.

В этот момент Карл закрыл глаза.

— Сейчас шестое ноября, — сказала Роза. — Ваш седьмой день рождения. Где вы находитесь?

— Я… — Карл замолчал. Каждый переживал подобное во время первого сеанса транса. Видимо, ему нужно было привыкнуть к звучанию своего голоса. — Я у себя в комнате.

— Выгляните в окно. Что вы видите?

— На улице темно. Я вижу верхушки кельнского собора. Обе башни напоминают скелет из пепла. Все еще кажется таким чужим. Мы лишь недавно переехали в этот город.

— Что вы делаете у себя в комнате?

— Я стою за дверью. Она чуть приоткрыта. Я подслушиваю.

— Что вы слышите?

— Отец и мать — они возбужденно шепчутся. Потом зовут меня. Я знаю, что произойдет в следующий момент. Но все равно притворяюсь, будто удивлен.

— Чему?

— В гостиной на столе стоит торт. В комнате темно, только семь свечек горят и одна большая свеча посередине. Мама держит в руке бенгальские огни. Пахнет Рождеством. Отец кладет мне руку на плечо и говорит: «С днем рождения! Теперь все будет хорошо, сын мой».

Роза записала последнее предложение.

— Вы знаете, что он имеет в виду?

Карл помотал головой.

— Что делает ваша мама?

— Бенгальские огни гаснут. Она обнимает меня, прижимает к себе, гладит по голове и говорит, чтобы я всегда был послушным хорошим мальчиком.

— А вы такой?

— В этот момент да. Я медленно иду к столу, чтобы посмотреть на подарки. Отец не хочет, чтобы я бегал. Я беру первый пакет и аккуратно снимаю ленту и бумагу.

— Ваш отец не хочет, чтобы вы просто разорвали упаковку?

— Нет.

— Что в пакете?

— Книжка с картинками. Отец говорит, что я должен быть осторожным и не запачкать страницы шоколадом и не порвать.

— Что это за книга?

— «Маленькая ведьма». В остальных пакетах другие иллюстрированные книги, рыцарский замок с пластиковыми фигурками, цветные карандаши, альбом для рисования, шарф и шерстяные зимние перчатки и желтая кепка — на следующий год, от солнца.

— Не футбольный мяч или фрисби? Не ролики?

Карл покачал головой, не открывая глаз.

— Слишком опасно.

Роза записала какие-то свои мысли.

— Что было потом?

— В гости приехала тетя Лора, сестра моего отца. Она специально прикатила на поезде из Дрездена и собирается остаться у нас на несколько дней.

— Специально? — переспросила Роза. — Из-за вашего дня рождения?

— Она так сказала.

— А вам как кажется?

Карл нахмурился.

— Там был этот мужчина, больше я ничего не знаю.

Этот мужчина!

Вот оно! Роза отложила карандаш в сторону.

— О чем еще разговаривают ваши родители?

— Женщины болтают на кухне. Отец подсаживается ко мне на пол, мы листаем книжку. Он объясняет мне, кто такая маленькая ведьма, и рассказывает о ее вороне Абраксасе.

— Почему вы любите вспоминать этот день рождения?

— Потому что отец не бил меня в тот день.

У Розы во рту пересохло.

— В тот день вы были послушным?

Карл кивнул.

— Вы часто в детстве разбивали коленки, когда играли в футбол на улице? Или пачкали машинным маслом одежду и руки, пытаясь поправить соскочившую цепь на велосипеде?

— У меня не было велосипеда.

— Рассказывайте дальше. Что еще случилось этим вечером?

Карл зажмурился.

— Больше ничего.

— Как закончился день? — не отступала Роза.

— Отец почитал мне вслух книгу.

— А потом?

— Ушел.

— Куда он исчез? Он ушел из квартиры?

Карл наморщил лоб.

— Думаю, он пошел на кухню.

Ее пульс ускорился.

— Он был там один?

— Я… я понятия не имею!

— А если бы вы знали?

Он помотал головой.

— Вы знаете, — мягко настаивала Роза. Инстинктивно она знала, что Карл не случайно выбрал этот день. Возможно, его подсознание хотело сообщить ей то, чему он сейчас противился.

— Вы это знаете! Кто еще был на кухне? Ваша мама? Ваша тетя?

Карл наклонил голову. На лице отразилась гримаса.

— Да, возможно…

— Ваш отец был в ярости?

— Он кричал.

— Он сердился на вас?

— Нет, в тот день он меня не бил.

— Он сердился на вашу мать?

— Он кричал на нее из-за чего-то, что было раньше, а она плакала. Больше я не знаю — дверь была закрыта.

— Такое часто случалось?

— Нет, никогда. В тот вечер я рассматривал иллюстрации с Абраксасом. Где он сидит на крыше дома и ждет, когда маленькая ведьма вернется с шабаша.

— Что сказал ваш отец, прежде чем закрыть дверь?

— Ворон очень нагло ведет себя с маленькой ведьмой и…

— Что сказал ваш отец?

— Я не знаю!

— Подумайте о белой голубке. Представьте, что вы та самая белая голубка. Она знает!

Карл открыл глаза. Хотя ламели жалюзи были опущены, он заморгал.

— Я сказал, что не знаю, черт возьми!

— А белая голубка знает…

Лицо Карла покраснело.

— Какой бред!

— Скажите мне, — потребовала Роза.

— Чтобы я всегда слушался и хорошо себя вел! — Голос его сорвался. — Он напомнил это моей маме!

— А что еще? — продолжала Роза.

— Ничего!

Она наклонилась вперед.

— Что еще?

— Чтобы она больше не бросала семью! Теперь вы довольны? — Он почти с ненавистью выплюнул последние слова. Затем откинулся назад без сил.

Роза видела, как бешено колотится его сердце. Пока Карл вытирал слюну в уголке рта, она остановила метроном. Все закончилось. Карл неосознанно дал ей решающую подсказку. «Чтобы больше не бросала семью!»

— Спасибо. — Больше Роза ничего не сказала.

Карлу потребовалась минута, чтобы успокоиться.

— За что? — спросил он наконец.

— За то, что вы сказали мне правду.

— Я… я не знаю, правда ли это вообще, — промямлил он.

— Думаю, да. — Роза откинулась на спинку кресла. — Ваша мать грозила бросить семью, если вы будете плохо себя вести, дерзить или не слушаться, верно?

Карл пожал плечами:

— Возможно.

— Ваш отец любил вашу мать… может, даже преклонялся или боготворил?

— Наверное… думаю, да.

— Я тоже. И предполагаю, что ваш отец так строго воспитывал вас из боязни, что жена может его бросить. — Роза сделала паузу. — Снова бросить, — добавила она. — Возможно, не только из-за вашего плохого поведения, но и из-за другого мужчины.

Не исключено, что такое случалось часто, подумала Роза. Многое еще оставалось непонятным. Что-то ведь толкало эту женщину в объятия других мужчин. Были ли это пациенты, женатые врачи или молодые санитары? Абсолютно не важно! Решающей была причина.

— Возможно, вы так часто переезжали, потому что ваш отец каждый раз хотел начать с вашей матерью и вами новую жизнь. — Роза вполне осознавала, как это прозвучало. Ее предложение подразумевало, что у матери Карла в каждом городе была любовная связь.

Карл посмотрел на радиобудильник.

— Наше время вышло.

— Я знаю, спасибо. Еще одно… — Роза немного подождала и, когда убедилась, что целиком завладела его вниманием, произнесла: — Возможно, именно это хотел сказать вам отец, лежа на смертном одре. Что он просит прощения за все наказания и что таким образом просто хотел сохранить семью.

— Ерунда!

Роза взялась за диктофон и выключила его. Они одновременно поднялись.

Она проводила Карла до двери.

— Подумайте об этом. — Она знала, что эта тема еще долго и настойчиво будет занимать его.

Когда Карл протянул ей руку, Роза почувствовала, как в нижней части живота что-то лопнуло.

Новый спазм?

Она не помнила, как Карл попрощался и вышел за дверь. Оперлась о комод. Ваза, стоявшая сверху, опрокинулась. Нет, неужели опять? Ее охватила паника, когда по внутренней стороне бедра потекла струя теплой крови.

21

Хелен сидела в своей машине и разглядывала снимок УЗИ из бельевого шкафа Анны. «Доктор медицины Константин Раховский» было указано в углу. Рядом номер телефона. Позвонить? А потом? Конечно, продолжить собственное расследование. Другого ей не оставалось.

Она подумала о Франке. Сколько еще они будут женаты? Сможет ли она сохранить брак? Хочет ли этого вообще? Как будут восприниматься слова бездетная и разведена в биографии автора научно-популярных работ и специалиста по детской психотерапии? А вообще, какая разница? Учитывая ужасный конец ее романа с Беном Колером и предстоящий развод, пора признаться себе, что она не умеет строить счастливые отношения. Что, черт возьми, Хелен сделала не так, раз ее муж оказался в объятиях другой? Причина ведь не только в геле-смазке или сексуальных черных трусиках!

Практика доктора Раховского находилась на южной окраине города. Помещения напомнили Хелен кабинет ее собственного гинеколога. Паркетный дубовый пол, сочно-зеленые комнатные растения, светлые оконные рамы, в приемной — фотографии младенцев и женские журналы на специальных стойках. Даже мятный запах показался ей знакомым. При виде беременных женщин в приемной в животе у Хелен все сжалось.

Помощница врача сидела за стойкой в окружении карликовых деревьев бонсай. На заднем плане раздавался плеск декоративного каменного фонтана.

— Вы записаны на прием? — пролепетала дама.

Хелен помотала головой.

— Меня зовут Хелен Бергер. Я психиатр, — солгала она, — и хотела бы поговорить с коллегой об одной общей пациентке.

Дама переговорила со своим шефом по телефону. В ожидании, пока откроется дверь в ординаторскую, в голове у Хелен все время крутились мысли об Анне Ленер. Только не проговориться! Хотя она и изучала психиатрию, но была «всего лишь» психотерапевтом, а Анна Ленер — ее «клиенткой», а не «пациенткой». Но шансы у Хелен значительно лучше, если она будет обсуждать с коллегой общую пациентку с глазу на глаз как врач с врачом.

Через пятнадцать минут она сидела в переговорной доктора Раховского. Помещение было до потолка заполнено книжными полками, битком набитыми специальной литературой. На стенах висело несколько дипломов.

Раховский оказался полноватым мужчиной. Его возраст сложно было определить. Широкие бакенбарды и седоватая борода, которую он носил без усов в стиле амишей, наверняка прибавляли ему несколько лет. Хелен дала бы ему пятьдесят. На кончике носа — узкие очки для чтения. Видимо, он регулярно занимался спортом, потому что на письменном столе стояли фотографии, говорящие сами за себя: Раховский под парусом, Раховский на коне, Раховский на велосипеде. В вазе для фруктов лежали морковки, яблоки и кольраби. Наверное, он вегетарианец. Кое-что еще завораживало. Как и у гинеколога Хелен, у доктора Раховского были невероятно большие руки и толстые пальцы.

Он положил руки на стол.

— Моя помощница сказала, что вы хотите поговорить со мной о нашей общей пациентке, — произнес он спокойным голосом.

Хелен села в кресло для посетителей и положила ногу на ногу.

— Речь идет об Анне Ленер.

Раховский кивнул.

— Не хочу показаться невежливым, но могу я взглянуть на ваши документы?

— Конечно. — Хелен порылась в сумочке. Визитную карточку можно забыть. Там стояло «психотерапевт». Хелен протянула Раховскому свои водительские права.

— Ага. Доктор Хелен Бергер, очень хорошо. Где вы ведете прием?

— У меня своя практика в Грискирхене, по заместительству в Баумгартнер-Хое, также являюсь доцентом Венского университета. — Во время учебы она действительно два года работала в психиатрической клинике в Баумгартнер-Хое, а позднее читала лекции в университете. Но все равно ей лучше не вдаваться в подробности. — Я специализируюсь на диссоциативных расстройствах личности и последствиях сексуального насилия над малолетними детьми.

Он надул щеки.

— Сильно. Чем я могу вам помочь?

— Анна Ленер проходит у меня лечение, — объяснила Хелен.

— Вообще-то это меня удивляет, — перебил он ее. — Она принимает какие-то медикаменты?

Хелен покачала головой.

— Я хотела прописать ей психотропные средства против депрессии. Боюсь, она плохо справляется с беременностью. Возможно, она отторгает ребенка. Ей сорок пять и…

— Анна Ленер потеряла ребенка, — вновь перебил ее Раховский. — Три месяца назад.

Что? Хелен пришлось взять себя в руки, чтобы он не заметил, что она в шоке.

— Я так и предполагала, — быстро отреагировала она. — Анна больше не говорит об этом.

— Вы намекаете, что она не хотела этого ребенка? — снова перебил он ее.

Ситуация становилась неловкой. Если Хелен не поостережется, то попадет в неприятное положение. Доктор Раховский не идиот. Одно необдуманное слово из ее уст, и он поймет, что она лжет.

— У Анны, кажется, искаженное восприятие сексуальности. Беременность не вписывалась в ее картину мира.

— Не думаю, что она намеренно потеряла ребенка, если вы на это намекаете, — сказал он. — Наоборот. Она была абсолютно здорова и радовалась будущему малышу. В ее возрасте беременность связана с рисками, но выкидыш все равно случился неожиданно. Скорее необычно для третьего месяца беременности. — Он пожал плечами. — Возможно, из-за неправильной медикаментозной дозировки…

Раховский пристально посмотрел на Хелен.

— Поэтому я сразу спросил, не принимает ли она какие-то лекарства.

Мысли закружились у голове у Хелен. Неправильная медикаментозная дозировка! Насколько она знала, Анна не принимала никаких лекарств.

— А высококонцентрированный инфузионный раствор антибиотика мог привести к потере ребенка?

— Возможно. Анна имела доступ к подобным препаратам, но, как я уже говорил, — мне не верится. Она была бы хорошей матерью.

Раховский был прав. Работая в аптеке, Анна легко могла бы достать сильный антибиотик. Но Хелен подозревала другого, которого чертовски хорошо знала. Или, по крайней мере, так думала. Мог ли Франк подсунуть Анне без ее ведома этот раствор, чтобы избавиться от ребенка? Неужели он способен на такое ужасное преступление? Эта мысль была просто невыносима. Но он не хотел иметь детей. С его зарплатой выплаты на содержание ребенка не проблема. Но внебрачный ребенок вызвал бы настоящий скандал — а отцовство встало бы на пути карьеры.

Нет, она отогнала эту абсурдную мысль. Франк на такое не способен. Угрызения совести просто замучили бы его. Но, может, именно поэтому он подарил Анне рубиновое кольцо? Покупка была совершена шестого марта, то есть два с половиной месяца назад. Период времени соответствовал. Ее муж детоубийца? Хелен не могла в это поверить. Ей нужно на улицу, глотнуть свежего воздуха.

— Фрау коллега? — пробурчал Раховский. — Вам нехорошо?

— Извините? — Хелен уставилась на него. — Можно мне стакан воды?

— Конечно.

Он принес ей воды. Улыбнулся:

— Все-таки она сама врач.

Нет, не врач! Помощница аптекаря… Хелен почувствовала, как кровь отлила у нее от лица. В этот момент она, наверное, была белая как стена.

— Врач? — переспросила она.

— Насколько я знаю, она изучала медицину, — промурлыкал Раховский. — Я удивлен, что она проходит психиатрическое лечение и должна принимать лекарства. Конечно, она была подавлена из-за выкидыша. Но Анна сильная, уверенная в себе и выдержанная женщина.

Хелен показалось, что все вокруг закружилось. Анна Ленер была серая мышь: неприметная, робкая, сексуально закомплексованная, больная раком, покорная и всегда сутулая. В своих толстых роговых очках и с седыми отросшими корнями она выглядела старой и хрупкой.

— Вы могли бы описать Анну? — спросила Хелен.

— Господи. — Он поднял руки. — Каштановые короткие волосы, модная стрижка, темно-зеленые глаза, загорелая кожа, спортивная и очень сексуальная. А что?

— Мне она показалась другой, — пробормотала Хелен.

— У меня тоже такое впечатление. — Раховский подался вперед. — Прежде всего, когда вы в самом начале представили Анну сорокапятилетней пациенткой. Однако я знаю, что ей только сорок. Анна Роза даже чем-то похожа на вас.

Хелен вздрогнула.

— Как вы сказали?

— Я сказал, она чем-то похожа на вас… — повторил он.

— Нет, я имею в виду… — пробормотала она. — Вы сказали — Анна Роза?

— Да, это ее полное имя.

22

Район Кошютц^[15] был сельской местностью с многочисленными, любовно оформленными фахверковыми домами с красно-коричневыми оконными ставнями и замшелыми кровлями. Телеграфные провода низкими дугами провисали между крышами, словно плавились под послеобеденным солнцем и становились год от года длиннее. Фахверковое здание в конце главной улицы, из коричневых деревянных балок и терракотовых кирпичей, вписывалось в картину, которую представлял собой южный район Дрездена.

Молодой коллега из дрезденской уголовной полиции с огненно-рыжими волосами и веснушками открыл дверь на третьем этаже здания. На коврике для ног значилось: «Семья Фольмар». Значит, здесь жила «старая тетушка Лора».

Снейдер раскрыл свое удостоверение.

— Полицейский аналитик и психолог-криминалист, — буркнул он, не глядя на коллегу.

— Я вас ждал. — Сотрудник отступил в сторону, чтобы рассмотреть удостоверение. — А, Мартен Снейдер, я о вас слышал. — В голосе прозвучала ирония.

— Мартен С. Снейдер! — как всегда надменно исправил Снейдер и прошел мимо парня в квартиру. — И убирайтесь в жопу.

О господи! Сабине хотелось провалиться сквозь землю. Коллега бросил на нее такой взгляд, описания которого хватило бы на несколько томов. Она последовала за Снейдером со своей сумкой через плечо. В помещениях стоял тяжелый дух, отдающий смертью и запустением. Из горшков свисали засохшие растения. Темные громоздкие комоды, абажуры с кистями, тяжелые портьеры, толстые ковры и мрачные картины маслом на стенах. Комнаты напоминали заброшенные гэдээровские реликты из семидесятых годов.

Оглядевшись, Снейдер подозвал к себе сотрудника полиции и показал ему три пальца.

— В трех коротких предложениях: что здесь произошло? Только самое важное!

Коллега глотнул воздуха.

— Я не смогу.

— Тогда научитесь! — сказал Снейдер спокойно, как мог. — Это искусство — просто рассказывать о сложных вещах. Наоборот каждый умеет. У нас мало времени, так что начинайте!

Рыжий парень, которого Сабине было жалко с самой первой минуты, что-то лепетал, пока Снейдер не взял у него из рук документы по делу и сам их не пролистал.

Они выяснили, что вечером шестого мая, в пятницу, в этой квартире у мужа Лоры Фольмар случился инфаркт. Для восьмидесятиоднолетнего, полупарализованного после двух инсультов это означало смертельный приговор. Он сидел в кресле-качалке и, видимо, собирался звонить в скорую помощь, потому что рука все еще сжимала телефонную трубку. В тот же самый день Лора Фольмар бесследно исчезла — последний раз ее видели у магазинов на пешеходной улице.

Снейдер закрыл папку.

— А может, было наоборот? — размышлял он, расхаживая по квартире. — Сначала исчезла его жена и лишь после этого у него отказало сердце?

Сабина догадывалась, на что он намекает.

— Нам нужна распечатка телефонных звонков.

— Именно. — Снейдер еще раз полистал документы. — Последний звонок на городской телефон в квартире был сделан с сотового с предоплаченной сим-картой. Муж Лоры не собирался звонить в скорую помощь, когда почувствовал себя плохо; это ему позвонили, и от ужаса у него отказало сердце.

— От какого ужаса? — спросил рыжий.

— Что жену похитили, а у него есть сорок восемь часов, чтобы спасти ей жизнь, — ответил Снейдер. — С того момента в квартире к чему-нибудь прикасались или что-нибудь меняли?

— Нет. — Сотрудник полиции пожал плечами. — Труп все еще в морге, его жена так и не появилась, и городская администрация ждет, пока кто-нибудь распорядится о похоронах. С тех пор квартира не используется.

Пока Снейдер пошел в спальню, Сабина осмотрела ванную комнату и туалет. Она искала что-нибудь необычное, какую-нибудь подсказку, которую Штрувельпетер почти наверняка оставил своей телефонной жертве. На кухне она обнаружила маленькую картонную коробочку рядом с хлеборезкой. Внутри на красной бархатной подкладке лежали очки для чтения и кофейная ложечка.

— Снейдер! — крикнула она.

Тот вошел на кухню и сразу увидел подарок.

— Такая же коробочка, как в Кельне и Лейпциге. — Он махнул полицейскому. — Распорядитесь, чтобы с этой коробочки сняли отпечатки.

Потом он протянул руку в сторону Сабины и щелкнул пальцами:

— Книгу.

Настоящий джентльмен, просто до мозга костей! Она достала из сумки книгу «Штрувельпетер», и вместе они принялись листать стишки. Наверняка дрезденскому коллеге оба казались полными идиотами, но Снейдера это, очевидно, совершенно не заботило.

Полицейский подошел ближе и поинтересовался с наигранным любопытством:

— Это новое пособие БКА?

Снейдер выпрямился.

— Никогда больше не пытайтесь шутить в моем присутствии, поняли? Может, тогда вам удастся чему-нибудь научиться. — Его взгляд помрачнел. — Если в первом акте пьесы на сцене висит ружье, о чем нам это говорит? Правильно, что оно обязательно выстрелит! — Он кивнул на коробочку. — По этому принципу мы будем идти по следу. А теперь займитесь отпечатками пальцев!

Сабина понятия не имела, к чему это сравнение с театральной сценой. Вероятно, Снейдер хотел сказать, что эти подсказки, подарки Штрувельпетера, появляются на месте преступления не случайно, не просто так.

Полицейский потянулся за сотовым, и Сабина прочитала по его лицу, что он думает. По крайней мере, ее утешало, что Снейдер обращался так мерзко не только с ней, но и со всеми остальными.

Она открыла разворот со следующей историей. Вот оно! Сабина указала на картинку:

— Очки и ложка!

Заяц забрал у спящего охотника очки и ружье. На следующей картинке он уже в очках целится в охотника. Охотник прыгает в колодец, вокруг которого радостно скачет маленький заяц-сын с ложкой в лапке. Пуля попадает в чашку с кофе, который проливается зайчику на нос и обжигает его.

— Значит, «История человека, отправившегося на охоту». — Снейдер оторвал взгляд от книги и посмотрел в окно. В нескольких километрах к северу виднелся центр Дрездена. — «Наконец мужик споткнулся и в колодец бултыхнулся. Заяц встал и чертыхнулся, выстрелил, но промахнулся», — задумчиво процитировал он. Затем перевел взгляд с городского пейзажа за окном на Сабину. — Ее труп лежит в каком-то колодце. — Снейдер повернулся к полицейскому, который как раз закончил телефонный разговор: — Как вас зовут?

— Фрик.

— Хорошо. Сейчас внимательно послушайте, Фрик. Надеюсь, это не превышает ваших способностей. Ваши коллеги должны начать поиски женского трупа в склепах и катакомбах всех церквей и соборов города… и немедленно! — добавил Снейдер, когда Фрик уставился на него с недоумением.

— Мы, конечно, постараемся, но на это потребуется какое-то время, — сказал наконец Фрик.

— Вероятно, «постараться» означает у вас нежелание принимать решения? — спросил Снейдер.

Сабина больше не хотела слушать эти унижения, поэтому вмешалась:

— Ваши коллеги должны в первую очередь проверить те церкви, на территории которых есть колодец.

— Что это даст?

— Черт возьми! — выругался Снейдер. — Нам просто захотелось поважничать!

— Пожалуйста! — Сабина бросила на него строгий взгляд. — Колодезная шахта — это очень важно, — повторила она Фрику.

— После реконструкции Фрауэнкирхе^[16] мы с классом ходили туда на экскурсию, — объяснил Фрик. — В склепе, между камерами, есть старый колодец.

Краем глаза Сабина заметила, как Снейдер навострил уши.

— Во время месс органист играет Баха? — спросил он.

Фрик пожал плечами:

— Возможно. Я не интересуюсь католической церковью.

— А следует, — перебил его Снейдер. — Тогда вы знали бы, что это евангелическо-лютеранский собор.

— Начните с этой церкви, — попросила Сабина. — И пожалуйста, выясните, играют ли там Баха.

Фрик бросил на Снейдера осторожный взгляд:

— У вас остались еще вопросы?

Тот кивнул.

— В центре города есть книжный магазин «Гаитал»?

Каждый город напоминает живое существо — с лицом, центральной системой, руками и ногами. Все это придает ему особую атмосферу, свой ритм, запах и собственную душу.

Сабина всегда связывала Дрезден с Земперопер^[17] и воспринимала город как родину множества хоров, знаменитых оркестров и десятков музеев. Но Дрезден оказался намного сложнее. Барочный центр с причудливыми зданиями, многочисленными колодцами, мостами, памятниками, башнями и скульптурами напоминал декорацию восточной сказки. А благодаря постройкам на берегу Эльбы и теплому весеннему ветерку возникало впечатление чего-то средиземноморского. Сабина проводила отпуска в основном с горным велосипедом в Берхтесгадене^[18] или в бунгало на Северном море. Хотя она часто ездила по Германии, оставалось много красивых городов, где она не была. Сабина с удовольствием провела бы здесь несколько дней. Возможно, в другой раз.

Она пробиралась за Снейдером по площади перед дрезденским собором, лавируя между голубями и туристами. Здание церкви напоминало массивную желтую казарму, из центра которой вырастал мощный купол, окруженный башенками, остроконечными крышами, эркерами и окнами. Фрик как раз выбежал из главных ворот на улицу.

— Смотрю я на него и задаюсь вопросом: он есть решение или часть проблемы, — прошептал ей Снейдер.

— Возьмите себя в руки! — потребовала Сабина.

Полицейский, тяжело дыша, остановился перед ними.

— Здесь и правда играют Баха. И вы не поверите — на дне колодца лежит труп.

— Я верю. — Снейдер взглянул на сотрудников уголовной полиции, которые стояли рядом с пастором и какими-то парнями с фотоаппаратами. — Почему репортеры уже здесь?

Фрик демонстративно огляделся.

— При таком-то отряде полиции! Разве это можно скрыть?

Сабине показалось странным, но, очевидно, не только в Мюнхене находились люди, которые продавали прессе информацию.

— Фрик, я не люблю сборища людей. Избавьте меня от церковной крысы и газетчиков. — Снейдер направился к входу.

Сабина последовала за ним.

— Избавьте меня от людей! — передразнила она его повелительный тон, когда Фрик оказался вне пределов слышимости.

Снейдер не удостоил ее даже взгляда.

— Я не могу работать, если вокруг много людей, которые лишают меня кислорода. В самолете, автобусе и на совещаниях у меня начинается головная боль.

Наверняка он ждет не дождется, когда увидит узкий колодец под церковью.

— Большое спасибо за такое откровение, — сказала она. — Теперь я наконец знаю, почему вы сокращаете каждый разговор до трех предложений.

Снейдер не ответил.

Они вошли в церковь через сравнительно маленькие ворота. Внутри собор оказался одним огромным залом, переходящим в мощный купол и башню, через которую проникал свет заходящего солнца. На многочисленных уровнях, которые тянулись вверх, как этажи какого-то отеля, ходили люди и фотографировали внутреннее убранство церкви. Высоко над золотым алтарем блестели серебряные трубки органа. От холода, исходящего от каменных стен, Сабину бросило в дрожь. По сравнению с этим колоссом мюнхенский собор казался милой деревенской церквушкой.

Полицейский указал в их направлении, и тут же к ним поспешил маленький толстый священник в сутане и с жабьим лицом.

— Многоуважаемые, вы из Мюнхена? — Даже его голос напоминал кваканье жабы.

Снейдер кивнул, и священник молча указал следовать за ним.

— Надеюсь, поп там ни к чему не прикасался своими толстыми пальцами, — пробурчал Снейдер себе под нос.

Сабина ничего на это не сказала. Они пошли вслед за мужчиной по лестнице на нижний ярус церкви. Здесь было еще холоднее. Низкий сводчатый потолок объединял несколько помещений с колоннами и арками из желтых кирпичей. В нишах стояли старые деревянные гробы. Видимо, это и был церковный склеп. Сабина высматривала колодец, но ничего не находила.

— Хоровая капелла располагается прямо под алтарем, — объяснил священник.

— Очень интересно, — заметил Снейдер.

Они подошли к взломанной деревянной двери, за которой вниз спускалась узкая винтовая лестница.

— Обычно вход в старый склеп закрыт, — рассказал священник.

— Такие же следы от ломика, как и в Мюнхене, — констатировал Снейдер. Он втянул голову и последовал за мужчиной.

Сабина как раз прошла под дверной рамой, не нагибаясь. Двумя этажами ниже — а по ощущениям, на глубине двадцати метров под землей, — они наконец попали в крипту. Здесь внизу можно держать человека в плену месяцами, и никто ничего не заметит. На полу лежали спутанные кабели, которые бросили там технические специалисты из уголовной полиции. Крипту освещал яркий прожектор. Пахло как в затхлом погребе — грибами и гниющими фруктами. Но Сабина знала, что запах разложения исходил от другого.

Повернув, в конце узкого коридора они добрались до сложенного из камня круглого колодца. Лежащая на нем деревянная конструкция сгнила за столько столетий. На полу стояло ведро, к стене была прислонена круглая деревянная крышка. Сотрудники дрезденского экспертно-криминалистического отдела как раз поднимали из колодезной шахты с помощью канатной лебедки труп женщины.

Снейдер жестом дал понять Сабине, чтобы она не подходила ближе. С расстояния двух метров они наблюдали, как полицейские положили труп на пол рядом с колодцем. С мертвой стекала вода. Полицейский фотограф закончил снимать, и его коллеги начали делать замеры. Сабина еще никогда не видела настолько ужасно изуродованный труп. После второй вспышки фотоаппарата она отвела взгляд.

Снейдер присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть убитую. Он вытащил из сумки диктофон, поднес его к губам и зашептал в микрофон. Сабина стояла за ним и слышала каждое слово.

— Лицо сильно набухло. Словно ее облили кипятком. То, что осталось от лица, несомненно походит на фотографию в паспорте Лоры Фольмар. Оба предмета, которые торчат из пустых глазниц, вероятно, ручки двух серебряных ложек. Убийца заткнул женщине рот кляпом, связал руки и ноги… и почти наверняка бросил в колодец, когда она была еще жива. Голеностопный сустав вывихнут. Открытые переломы костей на бедре и голени…

Было ужасно, как отстраненно и по-деловому он фиксировал свои наблюдения. Сабина быстро посмотрела на раздутый, как шар, труп и тут же снова отвела взгляд.

— …пятка и ступни сильно разбухли из-за воды. Вероятно, она лежит в этом колодце уже две недели. На губах следы крови. Очевидно, скончалась от внутренних повреждений, возможно, захлебнулась собственной кровью. Смерть наступила максимум шесть или семь дней назад. — Снейдер остановил запись и поднялся. — Вы очень бледная.

Неудивительно! Желудок камнем лежал у нее внутри. Во рту пересохло, ей срочно нужно на свежий воздух. Зачем она стала представлять себе, каково это — одной, связанной и беспомощной, постепенно умирать в этой холодной сырой дыре?

— Я такое не каждый день вижу, — выдавила из себя Сабина.

— Я тоже.

Снейдер передал свою визитную карточку коллегам, которые в защитных масках и латексных перчатках обследовали труп:

— Отправьте мне, пожалуйста, самое позднее послезавтра предварительный отчет вскрытия.

Сабине показалось, что она ослышалась. Он действительно сказал «пожалуйста».

Когда они вышли на площадь перед собором, солнце уже садилось за крышами домов. Сабина на несколько секунд закрыла глаза и позволила ветру поласкать лицо и волосы. Вдохнула благоухающий цветением воздух. Конечно, бриз не выветрит ни трупный запах, ни отвратительную вонь катакомб из ее одежды, тем более из памяти. Но Сабине стало лучше.

— Ожог на лице, колодец, а вместо недостающих очков столовые приборы в глазницах, — перечислила она. — С каждым следующим убийством его все больше заводят эти истории.

— Это-то и пугает, — ответил Снейдер. — Но что еще ужаснее… Штрувельпетер знал об этой колодезной шахте и недавно снова приходил сюда.

— Почему вы так решили?

— А кто еще воткнул ложки в глазницы? — Он поднял глаза на купол собора. Вокруг креста кружила стая птиц. — Мы должны найти этого Карла Бони.

Часть третья Среда 25 мая

Я не могу весь мир объять,

Но петь пытаюсь и сейчас.

Уоллес Стивенс

23

Пока кофемашина готовила эспрессо, а из радио раздавались утренние новости, Хелен поспешила по росистой лужайке к почтовому ящику. Этой ночью она снова плохо спала. В начале шестого утра в конце концов встала, прокралась на нижний этаж, чтобы не разбудить Франка, и приняла горячий душ.

И вот она стоит в своем теплом спортивном костюме у лесной дорожки и оглядывается. Грискирхен дремала. В почтовом ящике уже торчала утренняя газета. Хелен с облегчением опустила плечи. Больше никаких коробок, никаких отрезанных пальцев. Через несколько часов станет ясно, выживет ли Анна Ленер в игре сумасшедшего.

Возбужденный Дасти скакал вокруг нее, подпрыгивая. Хелен сунула руку в боковой карман спортивной жилетки и достала печенье для собак.

— Держи, обжора.

Несмотря на свой возраст и многочисленные лакомства,Дасти остался стройным псом. Все-таки он постоянно гоняется по полям за мышами и зайцами, а иногда и по участкам за соседскими кошками.

С газетой под мышкой она вернулась на террасу. На садовом столе и сиденьях стульев блестела утренняя роса. Хелен достала из сундука подушку и села. Над полями еще висел туман. Изо рта шел пар. Хелен поежилась от холода, но сейчас ей был необходим прохладный свежий воздух, чтобы сохранить ясную голову. Ее сотовый телефон лежал на столе. Скоро позвонит сумасшедший. Хелен сделала глоток кофе и пробежала глазами заголовки таблоида, но отложила газету, потому что не могла сконцентрироваться.

Всего через несколько часов на ее участке начнется суматоха, когда появятся кейтеринговая компания, повар, музыканты и фотографы. Как ей только пережить этот день рядом с Франком? Изображать хорошую мину при плохой игре? Разыгрывать перед всеми гостями чистосердечную и счастливую жену? Это не по ней. Она никогда не умела притворяться.

В нескольких метрах от нее Дасти ползал по газону и хватал ртом мокрые травинки. Кузнечики высоко подпрыгивали и перелетали через лужайку. Солнце медленно поднималось над горами. За исключением негромко работающего радио через приоткрытую дверь террасы, из дома не доносилось ни звука. Франк все еще безмятежно спал.

В начале девятого зазвонил сотовый. Хотя Хелен ждала этого, все равно вздрогнула.

Неизвестный номер!

К горлу вдруг подступил комок. Дасти кувыркался в траве и не обращал внимания на звонок.

Хелен подвинула к себе сотовый.

— Алло?

— Доброе утро, фрау доктор, — произнес электронный голос.

Никакое оно не доброе…

— Кого я похитил и почему? — спросил он. — У вас еще тридцать минут, чтобы назвать правильный ответ.

— Вы похитили Розу…

— Дальше.

— Она изучала медицину и работает психотерапевтом.

— Правильно. А почему я похитил ее?

— Она была беременна, но потеряла ребенка.

— Причина не в этом.

Сердце Хелен забилось быстрее.

— У нее любовная связь с моим мужем.

— Меня это не интересует! Вы знаете правильный ответ или нет?

Ее пульс зашкаливал. Что, черт возьми, он хочет услышать? И прежде чем Хелен успела остановить себя, у нее вырвалось:

— Почему я должна надрываться из-за Розы, которая спит с моим мужем? Мне все равно, что с ней случится!

На другом конце провода повисло короткое молчание. Потом снова раздался отвратительный голос:

— Если женщина сейчас умрет, то по вашей вине. Как тогда… с детьми, смерть которых осталась на вашей совести.

Проклятый ублюдок!

— До свидания, фрау доктор!

— Подождите! — воскликнула Хелен.

Дасти раздраженно поднял на нее глаза.

Молчание.

— Я могу выяснить настоящую причину, — сказала она.

— У вас тридцать минут.

— Дайте мне еще двадцать четыре часа. Тогда я все узнаю.

— Правила игры другие.

— Двенадцать часов, — взмолилась она.

Похоже, он размышлял.

— У Розы еще восемь пальцев, — сказал он наконец. — Я могу отложить ее смерть максимум на восемь часов.

Хелен стало плохо.

— Хорошо.

— За каждый истекший час Роза будет терять по одному пальцу.

— Это значит, вы будете звонить мне каждый час?

В голове у Хелен одновременно пронеслось много разных мыслей. У нее не было выбора. Она должна рассказать Бену Колеру об этом разговоре. Он должен связаться с Телекомом, чтобы те отследили звонок.

— Нет, не так, — ответил мужчина.

О, как же она ненавидела этот измененный голос.

— После нашего разговора вы тут же отключите сотовый телефон, чтобы при каждом входящем звонке включалась голосовая почта, — приказал он. — Как только у вас будет правильный ответ, вы запишете его на автоответчик голосовой почты. В первый раз я позвоню вам в десять, а потом через каждый полный час, чтобы прослушать сообщение.

— На этот текст отводится только тридцать секунд, — запротестовала Хелен.

— Тогда будьте кратки. — Он положил трубку.

Как парализованная она уставилась на дисплей телефона. У нее есть время до семнадцати часов. В десять Анна Ленер лишится очередного пальца. Хелен должна отключить свой мобильный, но сначала нужно сделать один важный звонок. Ей необходима уверенность! С домашнего телефона звонить нельзя, потому что Франк может услышать разговор.

Она быстро набрала номер Бена Колера. В надежде, что похититель не станет проверять ее в ближайшие минуты и не узнает, что голосовая почта включается только после десятого гудка.

— Колер! — ответил Бен. — А, Хелен, что случилось?

Слава богу, он уже в бюро.

— Доброе утро, Бен…

В этот момент на дороге показались два грузовичка службы доставки и остановились перед ее участком. На боковине кузова синими буквами было написано «Обслуживание мероприятий. Кейтеринговая компания «Герцог». Первая машина мигала поворотником, но неуверенно стояла на лесной дорожке, словно водитель раздумывал, верный ли это адрес и нужно ли заезжать на земельный участок.

— Хелен? — позвал Бен. — Если ты по поводу сегодняшней вечеринки… В настоящий момент у меня полно дел, но я обязательно заеду.

— Спасибо, мило с твоей стороны, но я звоню по другому поводу.

В следующий момент она услышала сигнал параллельного звонка на сотовый. Сердце забилось сильнее. Кто-то пытается дозвониться до нее!

Она вскочила и побежала на лужайку. Через стекло кабины первого грузовика увидела, как водитель прижимает телефон к уху. Хоть бы это он звонил ей.

— Я еще раз по поводу Анны Ленер. — Хелен помахала водителю. Тот заметил ее, и Хелен показала, чтобы он заезжал на участок.

— Мы еще не нашли ее.

Бен, я знаю!

Водитель опустил телефон, параллельный звонок прекратился.

— Я думала, что ее зовут Анна Ленер и она работает в аптеке, по крайней мере, она так утверждала, — сказала Хелен. — Вчера я узнала, что ее имя Анна Роза и она психотерапевт.

— Верно, с недавних пор мы тоже это знаем, — пробормотал Бен. — Хотя отдел по расследованию убийств не имеет отношения к этому делу, но после нашего вчерашнего разговора я расспросил коллег о пропавшей женщине.

Оба грузовика остановились перед навесом для автомобилей. Хелен жестом попросила водителя отъехать немного влево, чтобы она могла выехать на «тойоте».

Дасти радостно прыгал между автомобилями. Хелен свистнула, и пес помчался к ней.

— Сиди здесь, — прошептала она.

— Что у тебя там происходит?

— Подготовка к вечеринке, — кратко ответила она. — Что тебе известно об этой женщине?

— Ее настоящее имя Анна Роза Ленер. Уже много лет разведена. Однако ее частная практика психотерапевта вот уже двенадцать лет зарегистирована под девичьей фамилией.

— Подожди! — перебила его Хелен. — Она должна была сообщить о смене фамилии в Министерство здравоохранения и Союз психотерапевтов.

— Однако не сделала этого, — сказал Бен. — Вероятно, не хотела менять название практики из соображений безопасности.

Хелен вспомнила указатель в аллее Бах, мимо которого проезжала вчера.

— Ее девичья фамилия Харман?

— Да, Анна Ленер и Роза Харман — это один человек.

Я так и знала. Анна Ленер, ты мерзкая шлюха! Хелен кипела от ярости. Больная, несчастная помощница аптекаря, перенесшая химиотерапию и вынужденная носить парик, притворилась, что была у логотерапевта, практика которой находится на той же улице. А именно у себя самой! О боже! Наконец-то Хелен начала понимать, что к чему в этом запутанном деле.

— Что-нибудь еще? — спросил он. — К сожалению, у меня мало времени. БКА из Висбадена связалось с нами. Я должен идти на совещание.

Несмотря на напряжение и хаос вокруг, Хелен была рада услышать голос Бена. Хотя она не видела его три года и испытывала угрызения совести каждый раз, когда думала о нем, в этой ситуации Бен ее поддержал. Без него Хелен сошла бы с ума.

— Без проблем, мне самой нужно идти, — ответила она.

— До вечера. — И Бен повесил трубку.

Хелен выключила сотовый телефон. Оба водителя подошли к ней.

— Мы привезли шатер для вечеринки и много еще чего.

Хелен протянула им руку.

— Шатер нужно установить вот здесь, на лужайке, лицом к дому, — объяснила она. — Сцена для музыкальной группы располагается в дальнем углу шатра. Факелы — между шатром и террасой. Холодильники поставьте в сарай рядом с навесом для машин. Там же есть и розетки. Скамьи, стулья и буфетные столы расставьте вдоль границы участка рядом с изумрудными туями.

— Без проблем. — В знак согласия один из водителей прикоснулся кончиками пальцев к кепке.

У Хелен не было времени, чтобы позаботиться обо всем самой. Куда запропостился Франк?

— Фейерверки вы тоже привезли?

— Само собой.

— Установите их, пожалуйста, вот там, на поле рядом с лесной дорожкой. Но накройте брезентом, это должен быть сюрприз для гостей.

— Без проблем, как пожелаете.

Мужчины принялись за работу.

В этот момент на террасе наконец появился Франк. В банном халате, он выглядел несколько рассерженным из-за шума. Увидев грузовики, он раскрыл глаза и тяжело зашагал по лужайке.

— Эй, вы не можете здесь парковаться! Вы заблокировали мой автомобиль! — крикнул он мужчинам.

— Все в порядке! — сказала им Хелен. — Мой невероятно занятой супруг останется сегодня здесь и в порядке исключения позаботится обо всем сам.

Мужчины переглянулись и продолжили работу.

Франк озадаченно посмотрел на Хелен:

— Возможно, мне еще придется сегодня отъехать.

— Возможно? — переспросила она. — Я должна уехать немедленно. Кстати, доброе утро. — Она хотела пройти мимо него в дом.

— Момент! — Франк схватил ее за руку. — Сегодня утром я был у себя в кабинете…

Она сурово взглянула на руку Франка. Тот быстро отдернул ее.

— Можешь объяснить, откуда в моем паркетном полу трещина и почему ящик стола взломан? — спросил он.

— А ты можешь объяснить, где твоя голубая, сшитая на заказ рубашка? — ответила она. — Кроме того, это не твой паркет, а паркет в моем доме.

Хелен почувствовала, как злость Франка улетучилась. Вместо это его глаза стали холодными как лед: взгляд кобры перед укусом. Но не со мной, дружок.

— Ты шпионишь за мной? — холодно спросил он.

— А у меня есть причины?

Работники не обращали внимания на ссору. Они открыли задние двери грузовичков и принялись выгружать полотнище шатра и алюминиевые опоры.

Дасти, поскуливая, сидел между Хелен и Франком и поочередно смотрел на них. Бедный пес не понимал, почему его маленькая семья только что развалилась.

Хелен молча развернулась и направилась к своей машине. Коротко свистнула. Дасти побежал за ней. Хелен никак не могла оставить его здесь: работники перевернут с ног на голову весь участок. Открыла дверь радиоключом.

— Прыгай в машину, оп!

Терьеру не пришлось повторять дважды. Он обожал ездить в машине так же, как и лакомиться собачьим печеньем или гоняться за кошками. Во время поездки он любил высунуть мордочку из окна, закрыть глаза и балдеть оттого, как ветер хлопает его ушами.

Франк медленно подошел к Хелен.

— Куда ты собираешься? — Бесстрастное выражение лица, но голос холодный как лед. Наверное, вот с такой прокурорской интонацией он и допрашивает подсудимых.

— Я вернусь через несколько часов, — коротко ответила Хелен.

— В таком виде?

Кого это волнует, если она поедет в Вену в кроссовках и сером спортивном костюме? Неужели Франка? На это ей наплевать.

— По крайней мере, оставь телефон включенным на случай, если работникам от тебя что-нибудь понадобится.

Хелен пристегнулась.

— К сожалению, не получится.

— Почему, черт возьми?

— Потому что я пытаюсь спасти жизнь твоей маленькой шлюхи, — буркнула она и захлопнула дверцу машины.

24

Сабина на цыпочках вышла из спальни, чтобы не разбудить племянниц. Она снова ночевала у Моники. Пока ее сестра была в ванной, она приготовила на кухне для девочек кукурузные хлопья и блинчики.

Обратная поездка из Дрездена в Мюнхен прошлой ночью была настоящим кошмаром. Шесть часов, один из которых в пробке. Снейдер спал рядом, как ребенок, прислонившись с надувной подушкой к стеклу, безо всяких акупунктурных иголок, воткнутых в руки. Видимо, его укачало. Ни следа мигрени или кластерной головной боли. Высадив его в «Меркуре», Сабина поехала к сестре и тихонько пробралась в спальню к девочкам.

И вот уже младшая Конни, заспанная и с растрепанными волосами, протопала в кухню. Ее пижама была измята, словно девочка всю ночь проворочалась. В руке девочка держала плюшевого мишку, который выглядел таким же потрепанным. Когда Конни заметила Сабину, ее глаза округлились от удивления.

— Ты ночевала сегодня у нас, тетя Бина?

— Да, но вчера пришла поздно, и ты уже сладко спала, мое сокровище. — Сабина поставила на стол три чашки какао.

Вошли Керстин и Фиона и сели на свои стулья.

— Ты останешься сегодня у нас? — спросили они.

— С удовольствием, но у меня дежурство. — У Сабины начинал болеть живот, когда она думала о бюро. Коллеги из ЛКА оставили на ее голосовой почте несколько сообщений, которые с каждым разом становились все раздраженнее. Сразу после завтрака она отправится в ЛКА на Майлингерштрассе и будет объяснять, почему запрашивала информацию об убийствах в церквах через «Дедал». Правда, сначала ей прочтут лекцию, потому что она не перезвонила вчера ночью на обратном пути из Дрездена. Но после ужасной находки в склепе дрезденского собора у нее не было настроения выслушивать за рулем упреки сотрудника ЛКА. Вид убитой женщины врезался в ее сознание. По крайней мере, у Сабины есть одна почти уважительная причина отсутствия в участке — командировочное удостоверение от БКА в Висбадене. Но сегодня Снейдер уже не сможет спасти ее от допроса. Это дело нужно завершить.

Сабина и девочки проглотили хлопья, блинчики и хрустящие мюсли. После чего кухня стала походить на настоящее поле битвы. Моника в банном халате и с полотенцем на голове села за стол и намазала масло на кусок цельнозернового хлеба. Выглядела она не очень хорошо. Ей предстоит тяжелый день в музее. Сабина беспокоилась о сестре. В отличие от нее Мони, видимо, весь день думала о смерти матери. Сабина, конечно, тоже думала, но по-другому. Следственные действия не давали ей покоя и направляли ее мысли в конкретное русло. Хотя Снейдер был высокомерным козлом, которому она желала разных напастей из-за некоторых его комментариев, работа с ним оказалась для нее сродни терапии.

Так как у Сабины не было времени, Моника сама должна сегодня позвонить бывшему мужу, который все еще выступал в качестве адвоката отца. Если повезет, папу выпустят сегодня из следственного изолятора.

— Что у тебя сейчас по плану? — спросила Керстин.

Каносское унижение^[19].

— Я должна кое в чем признаться коллегам и начальству… — Сотовый телефон Сабины запищал. Пришло СМС-сообщение. Она быстро пробежала глазами по тексту.

«Устроил ваше участие в расследовании БКА и сегодня. Рейс в Вену в 9:30. Зарегистрировал нас обоих онлайн. Ваш посадочный талон лежит на стойке информации «Эйр Берлин». Не опаздывайте на посадку. М. С. С».

— Не может быть, — пробормотала она и перечитала текст.

Конни подперла руками голову и сонно посмотрела в ее сторону.

— Что опять случилось? — не по возрасту озабоченно спросила она.

Фиона, самая старшая, перегнулась через стол, чтобы взглянуть на экран.

Сабина захлопнула телефон-раскладушку.

— Мне нужно в Вену.

Моника прищурилась и скептически оглядела ее.

Неожиданно с девочек сон как рукой сняло.

— На задание с собаками, вертолетами и пуленепробиваемым жилетом? — закричали они.

Сабина улыбнулась.

— На одно исключительно тайное задание! С прибором ночного видения и тепловизионной камерой, — прошептала она. — По полной программе.

— А нам с тобой можно?

Она нерешительно покачала головой.

— Слишком опасно. Кроме того, со мной будет один сумасшедший из Голландии. Его зовут Мартен Снейдер.

Конни открыла рот от изумления.

Вообще-то это Сабина была с ним, но девочкам это знать не обязательно. На детских лицах было написано множество вопросов, но, прежде чем хоть одна успела открыть рот, Моника хлопнула в ладоши:

— Оп-оп! Поднимайтесь! Чистить зубы и одеваться! Я отведу вас в детский сад и школу. Нам нужно выйти через пятнадцать минут. Автобус ждать не станет.

Девочки встали и побежали в ванную, только Фиона осталась сидеть за столом.

— Ты правда поедешь в Вену? — серьезно спросила она, когда сестры исчезли. — Это связано со смертью бабушки?

Сабина взглянула на сестру.

— Она единственная знает, — объяснила Моника. — Вчера случайно услышала мой телефонный разговор с ее отцом, но я убедила ее пока ничего не рассказывать сестрам.

Сабина кивнула.

— Я выясню, почему умерла бабушка, — а сейчас иди в ванную.

Фиона подпрыгнула, поцеловала Сабину и убежала. Моника сняла с головы полотенце и принялась сушить им волосы.

— Ты вот так подрываешься и несешься, стоит этому типу щелкнуть пальцами? После смерти мамы здесь и так полно дел.

Как будто она сама не знает! Сабина посмотрела в коридор, чтобы убедиться, не подслушивает ли Фиона.

— Снейдер ближе всех к разгадке убийства нашей мамы.

— А, снова этот Снейдер. — Моника закатила глаза. — Вчера я долго разговаривала с Габриелем по телефону, и говорю тебе: отец имеет какое-то отношение к ее смерти.

— Глупости!

— Вспомни, что случилось десять лет назад. Таинственный пожар в школе! Отец был как-то с этим связан. Затем развод родителей, — озлобленно проговорила Моника. — Это его вина. Как и многолетняя вражда, которая измотала маму. Наверняка он ей изменил и хотел уклониться от алиментов.

Сабина не хотела снова ссориться из-за этого с Моникой. Сестра была слишком упряма, чтобы признать: в разводе всегда есть две стороны, и в основном мама развернула кампанию ненависти против отца. Все, что Сабина теперь знала, позволяло сделать заключение, что он никак не мог быть убийцей. Иначе это он должен был бросить женщину в колодец в Дрездене, сжечь учительницу в звоннице в Лейпциге и отдать еще одну женщину в Кельне на растерзание собакам. У их отца на такое не хватило бы нервов. В отличие от настоящего убийцы. Интуиция подсказывала Сабине, что скоро тот снова заявит о себе.

Возможно, уже заявил. Она подумала о полете в Вену.

Два часа спустя Сабина сидела рядом с Мартеном Снейдером в бизнес-классе самолета авиакомпании «Флай Ники». Как и вчера, на Снейдере был темный пиджак и черная водолазка. Со своей лысиной он был похож на смерть. Сабина особо не наряжалась: джинсы, кеды и серый термосвитер. В отсеке для ручной клади лежала дорожная сумка, в которую она быстро запихнула самое необходимое. В том числе и срочное письмо от ЛКА с вызовом на допрос.

Сразу после взлета начали разносить напитки. Сабина взяла стакан апельсинового сока, Снейдер заказал двойной виски. Сабина ожидала, что он скорее выберет морковный сок или соевый молочный напиток, потому что виски как-то не вязался с его слабостью к акупунктуре, дзен-буддизму и марихуане. Но ей было все равно — Снейдер достаточно взрослый и может вливать в себя все, что считает правильным.

Знак «пристегните ремни» погас. Снейдер печатал какое-то сообщение в своем айфоне.

— Вы мне наконец раскроете, что мы будем делать в Вене? — прервала его Сабина.

— Уж точно не смотреть на панд в зоопарке Шенбрунн, — ответил Снейдер, не поднимая глаз.

Как смешно! Сабина откинулась в кресле и сложила руки на груди. В тот же момент у нее заложило уши. Она надела наушники, выбрала музыкальный канал и закрыла глаза. Может, ей удастся хотя бы несколько минут не думать о родителях, Штрувельпетере или коллегах из ЛКА.

Через полчаса Снейдер разобрался со своей корреспонденцией и растормошил спящую Сабину. Вытащил у нее из ушей наушники и сунул их в отделение перед собой.

Он вообще в своем уме?

— Я кое-что выяснил о Карле Бони, — заявил он как ни в чем не бывало.

— О, как мило, мы снова разговариваем друг с другом?

— Послушайте, прекратите эти бабские штучки. — Он откинулся назад и закрыл на секунду глаза.

Бабские штучки! Она хотела что-нибудь на это ответить, но Снейдер выглядел ужасно. На лбу выступил пот, а цвет лица напоминал белые облицовочные панели в кабине. Руки лежали на подлокотниках. В обеих кистях — по акупунктурной игле. Удивительно, что его пустили в самолет с этими иголками. С их помощью он мог бы убить пилота, захватить самолет и направить его в какой-нибудь небоскреб. Но этого можно не опасаться — у Снейдера нет даже водительских прав.

— Хотите обезболивающую таблетку? — спросила она.

Он отказался.

— Мне станет лучше, как только мы приземлимся. — Он повернул голову к Сабине и понизил голос. — Карл родился в Вене, посещал там детский сад, в Кельне ходил в начальную школу, в Лейпциге — в среднюю, а в Дрездене выучился на автомеханика. Ваша мать преподавала ему в Кельне, а Эльфрида Никич была его учительницей в Лейпциге. Во время учебы в Дрездене он жил у тети Лоры.

Пазл сложился и выглядел почти правдоподобно.

— Но где связь с убитой помощницей адвоката в Кельне?

— Семья Бони жила рядом с кельнским собором. Вальтрауд Нессельбергер жила в том же доме — она была их соседкой и иногда присматривала за мальчиком, если родителей не было дома.

Две учительницы, соседка и тетя, резюмировала Сабина. Она вспомнила лицо светловолосого мальчика на фотографии матери. Этот Карл Бони убил и ее.

— Я догадываюсь, о чем вы сейчас думаете, — сказал Снейдер. — Но пока мы не знаем причин, не нужно делать поспешных выводов.

— Он убил в Вене свою воспитательницу?

Снейдер помотал головой:

— Нет, но я сумел выяснить его местонахождение. После смерти отца три года назад он снова живет в Вене. Как и его мать. У нее небольшой домик на окраине города.

Как только Сабина это услышала, она почувствовала странное покалывание внутри.

— Нам стоит…

— Я уже распорядился, — перебил ее Снейдер. — Я попросил венскую уголовную полицию немедленно взять фрау Бони под личную защиту, пока мы с ней не переговорим.

Сабина заподозрила что-то неладное.

— Но это оказалось невозможно. Она исчезла два месяца назад.

— Два месяца назад? — вырвалось у Сабины. — Карла Бони разыскивают?

Снейдер постучал пальцами по своему айфону.

— Уже где-то четверть часа.

Стало ясно: убийства продолжались. Сабина поднялась, открыла отсек для ручной клади и порылась в сумке.

Снейдер с бледным лицом наблюдал за ней.

— Хотите сойти раньше?

Она бы с удовольствием это сделала: из-за одних только его глупых комментариев.

— Я хочу кое-что с вами обсудить. — Сабина вытащила из сумки книгу «Штрувельпетер» и снова села. — Порядок убийств. — Она открыла книгу.

— Первую жертву Штрувельпетера растерзали собаки — это первая история про злого Фридриха. Его вторая жертва сгорела — это вторая история про Паулину со спичками. Третью жертву нашли в колодце, что соответствует четвертой истории про дикого охотника. А моя мама, жертва номер четыре, захлебнулась чернилами — это третья история про Чернушек.

Снейдер повернул иглу и моргнул.

— Это я уже заметил, — пробормотал он. — Наш дружок убивает не в том порядке, в каком истории рассказаны в книге.

— Но это не похоже на психопата, который все точно планирует.

— Конечно, похоже! — возразил он. — Но мы в любом случае еще не все знаем. Только когда у нас будет полная картина, мы поймем, к чему все это приведет.

Сабина перелистала страницы, переходя к следующей истории.

— Именно. Это меня и пугает. — По спине у нее побежали мурашки.

В пятой истории Штрувельпетер должен будет предстать в роли портного, который врывается в комнату и своими огромными ножницами отрезает маленькому Конраду оба больших пальца. «Стоит он весь в слезах — больших нет пальцев на руках». Режущими инструментами можно натворить много бед.

А что по сюжету затем? Каспар, который не хотел есть суп, умер от голода, Вертушка-Филипп был заживо погребен под горой посуды, Ганс-разиня свалился с крутого берега в реку, а Роберта-самолета унес штормовой ветер. Сабине вспомнился комментарий Снейдера на диктофонной записи, что убийца обладает незаурядным интеллектом. Девять историй — девять трупов. Сейчас нет еще и половины — или, как это сформулировал Снейдер, у них нет пока полной картины.

За обсуждением этого дела время прошло быстро. Во время посадки зазвонил айфон Снейдера. Тот невозмутимо ответил.

— Вы с ума сошли? — прошипела Сабина. — Выключите телефон!

Снейдер махнул рукой, призывая ее замолчать, и продолжил разговор. Потом положил трубку и принялся писать эсэмэс. Самолет снижался. Все пассажиры уже несколько минут сидели пристегнутыми на своих местах. От давления у Сабины заложило уши. В конце концов стюардесса подскочила со своего места и бросилась к ним.

— Немедленно выключите телефон! — закричала она. — Такое допускается только в экстренных случаях!

— Это и есть экстренный случай! — пробормотал Снейдер. Он дописал эсэмэс, отправил и убрал телефон. — А вам лучше сесть и пристегнуться.

В тот же момент шасси коснулись взлетно-посадочной полосы. Стюардессу качнуло назад, и она ухватилась за отсек для ручной клади.

Снейдер как ни в чем не бывало повернулся к Сабине.

— Это была уголовная полиция Вены, — объяснил он. — Через час они встретят нас в аэропорту. Я отправил нашему контактному лицу эсэмэс. Его зовут Бен Колер.

25

Зачем кому-то похищать психотерапевта, калечить и потом втягивать в эту историю другого человека? Этот вопрос вот уже несколько часов не давал покоя Хелен. Игра сумасшедшего выглядела так, словно он хотел столкнуть их с Розой. До недавнего времени Хелен еще думала, что с этой женщиной ее связывают только профессиональные отношения терапевта и клиента. Однако из-за измены Франка выяснилось, что Хелен делит с Розой, ведущей непонятную двойную игру, больше, чем ей хотелось бы.

Похититель Розы Харман должен был ненавидеть психотерапевтов, вот в этом сомнений нет. Иначе стал бы он калечить одну женщину и возлагать ответственность на другую? Вначале Хелен подозревала кого-то из собственных клиентов. Сейчас она была уверена, что за всем этим стоит один из пациентов доктора Харман. Чтобы узнать правду, ей придется проникнуть в кабинет Розы Харман.

Она припарковалась в аллее Бах, где уже была вчера. Только не перед тем гиперсовременным жилым комплексом со стеклянным лифтом и велнес-центром, в котором жила Анна Ленер, а за несколько домов до него. Прямо перед табличкой, мимо которой проехала вчера и которая указывала на практику Харман. Между двумя небольшими домами с садиками пряталось одноэтажное здание в форме бунгало — идеальное место для частной практики в этом фешенебельном районе. Напротив бунгало раскинулся парк, вниз по улице находилась автобусная остановка.

Хелен взяла Дасти на поводок и перешла через дорогу. Внимательно изучила табличку на двери.

«Логотерапия и экзистенциальный анализ

По Виктору Е. Франклу

Психотерапевтическая практика

Доктор медицины Роза Харман

Дипломированный врач

Аллея Бах, 17»

Над степенью доктора была приклеена жвачка. Хелен надеялась, что обойдет вокруг здания и сзади наткнется на дверь террасы. Недолго думая она разбила бы камнем стекло и проникла внутрь; Хелен была уже на все готова. Но попасть внутрь не представлялось возможным. На массивной двери из дерева — надежный замок для магнитного ключа. Хелен отодвинула ногтем резиновую прокладку между дверью и рамой. Ничего не разглядела, но не сомневалась, что дверь запиралась не на один засов, а как минимум на пять-шесть штифтов. Эту дверь ей ни за что не открыть.

— Черт! — выругалась она и посмотрела на Дасти. — Не волнуйся, малыш, у твоей хозяйки есть еще план В.

Ее сотовый лежал выключенным в кармане спортивного костюма. Хелен не осмеливалась включить его, так как сумасшедший мог позвонить в любую секунду. В конце концов она сделала поводок покороче и побежала вместе с Дасти вниз по улице к желтой двойной телефонной будке. В одной кабине у трубки был оборван телефонный кабель, в другой все работало.

Хелен набрала рабочий номер Бена Колера. Она хотела попросить его прислать какого-нибудь коллегу, который открыл бы кабинет Розы Харман, чтобы Хелен могла взглянуть на ее документы и записи. Но секретарша сказала, что он занят, а вскоре поедет в аэропорт. На его сотовом включалась голосовая почта. Проклятье! Она позвонила в третий раз и попросила соединить с его коллегой Оливером Брандштеттером, которому объяснила, что хочет осмотреть практику пропавшего психотерапевта.

— Ты с ума сошла? — прошипел Оливер в трубку. — Я не могу этого сделать!

— Тогда я попрошу кого-нибудь другого.

— Хелен, милая, — снисходительно сказал он. — Никто не согласится тебе помочь. Процесс был всего три года назад. И его никто не забыл. После твоих обвинений в адрес уголовной полиции и прокуратуры у тебя не осталось друзей в участке. — Он понизил голос. — Многим было бы на руку уличить тебя в противозаконных действиях.

— Спасибо, что напомнил мне об этом!

— Я просто хочу уберечь тебя от глупости.

— Неужели ты не можешь…

— Я всегда рад тебе помочь, только если это не касается текущего расследования.

Черт!

Хелен со всей силы опустила трубку на рычаг. Время медленно утекало. Она должна попасть в этот кабинет. Постепенно идеи иссякали — но существовала еще одна возможность. План С. Ведь есть же связка ключей Франка от квартиры Анны Ленер, которую Хелен носила с собой.

Она побежала к современному жилому дому и поднялась с Дасти на лифте на шестой этаж. На пути к квартире Анны Ленер ей встретился седой мужчина в банном халате, который, очевидно, собирался в сауну. На его замечание «Собакам сюда нельзя!» Хелен лишь виновато улыбнулась.

В холле квартиры Анны она нашла целую доску-вешалку для ключей. На ней висел ключ от «смарта», подвала и почтового ящика. Некоторые напоминали ключи от чемоданов, велосипедных или висячих замков. Наконец Хелен нашла то, что искала. Серебряный магнитный ключ компании «EVVA»! На четырех круглых магнитных пластинках был записан код.

Она сунула ключ в карман и вместе с Дасти покинула многоэтажный дом.

Через четверть часа она дошла до практики доктора Розы Харман. На дверной табличке все еще была приклеена отвратительная жвачка. Магнитный ключ подошел. Хелен закрыла за собой дверь. Дасти был возбужден не меньше хозяйки. Он стоял в холле и обнюхивал ковры и туфли.

Хелен сдвинула штору в сторону и выглянула в окно. Никто не заметил, как она проникла внутрь. На парковке рядом с практикой ни души. Только «смарт» цвета зеленый металлик стоял рядом с контейнером для макулатуры. Автомобиль Розы Харман! На нем она приезжала в Грискирхен как Анна Ленер. Теперь Хелен даже вспомнила венский номерной знак. Черт возьми, кто же ты на самом деле?

На стенах холла она впервые увидела фотографии Розы. Обрамленные вырезки из газет и снимки с различных конгрессов, съездов и церемоний награждений. Роза выглядела именно так, как ее описал гинеколог доктор Раховский: высокая, спортивная, сексуальная, около сорока лет, с зелеными глазами и модной прической на коротких каштановых волосах. Она излучала такую уверенность в себе, что можно было умереть от зависти. Неудивительно, что Франк нашел эту женщину привлекательной.

Хелен пришли на память слова гинеколога. «Она даже чем-то похожа на вас». Он был прав. На первый взгляд они принадлежали к одному типу женщин. Парадоксально, но этот факт немного утешил Хелен. Если уж Франк изменил ей, то хотя бы с красавицей, а не с достойной сожаления серой мышью. Невероятно, что Хелен повелась на ее легенду незаметной помощницы в аптеке, ведущей одинокую жизнь. Это не очень хорошо характеризовало Хелен как психотерапевта, которая вообще-то в силу своей профессии должна видеть клиентов насквозь. Но даже психотерапевты иногда ошибаются в людях. Кроме того, Роза Харман сама опытный терапевт — и, очевидно, хорошая актриса.

Крупный снимок Розы за кафедрой докладчика особенно заинтересовал Хелен. Она изучала черты лица этой многоликой женщины. Роза производила впечатление красноречивого и независимого человека. Но в седом парике, роговых очках, с большим слоем пудры на лице и сгорбленной спиной она будет выглядеть старше и очень походить на клиентку Анну Ленер.

У Хелен застучало в висках, когда она попыталась додумать недостающие части пазла. Эмблема на трибуне указывала на заседание Министерства внутренних дел. Возможно, Роза делала психологические заключения для суда. Как прокурор, Франк, вероятно, работал с Розой над общими делами. Должно быть, так они и познакомились. В конце концов, Хелен тоже наткнулась на Франка в ходе собственного процесса. Возможно, эти отношения длятся уже много лет, даже дольше, чем их брак. На фотографиях Роза выглядела как женщина, которая своего не упустит.

Хелен могла объяснить себе все это только следующим образом: когда Роза забеременела — намеренно или нет, — она захотела привязать к себе Франка. Решила выжить Хелен и под видом застенчивой стареющей женщины начала проходить терапию у своей соперницы, чтобы шпионить за ней. У такого коварного человека наверняка много врагов. И сейчас один из них каждый час отрезает Розе по одному пальцу.

Дасти затявкал.

— Все хорошо, малыш. — Хелен присела на корточки и погладила терьера по шее. — Мы побудем здесь какое-то время. Тут становится все интереснее.

Левая дверь вела в комнату для сеансов терапии — светлое помещение с диваном, стеклянным столом и эркерным окном с видом на парк. На столе лежали диктофон и блокнот для записей. Будильник смотрел в другую сторону. Умно! Чтобы клиент инстинктивно садился на диван. Напротив находился кабинет Розы. Дверь была открыта. Тоже умно! Чтобы у клиента не возникало чувства, будто Роза что-то скрывает. Изощренная женщина.

Комната для терапии не интересовала Хелен. Чего не скажешь о Дасти. Он вбежал внутрь, прыгнул на диван и вытянулся, как будто хотел один занять все сиденья. В отличие от него Хелен было не по себе, когда она открывала шкафы в чужой кухонной нише. Наконец нашла глубокую тарелку, налила в нее воду и поставила перед Дасти на пол. Затем вошла в прилегающий кабинет.

— Давай поищем твоего похитителя, — пробормотала она и взглянула на настольный календарь на письменном столе Розы.

Она полистала последние недели. Всего около двадцати людей, у которых с Розой была назначена встреча. Хелен пока не знала, что именно ищет, но это выяснится в ближайшие минуты. В шкафах она нашла папки к каждому из указанных в календаре имен и заглянула в них. Детей и женщин сразу исключила. Уже скоро она поняла систему, которую Роза использовала для хранения документов. На полке с зелеными папками находились случаи клиентов с тяжелыми расстройствами личности без шансов на выздоровление. Как известно, зеленый цвет означает надежду — возможно, это подсказка доктора Харман. Никогда не терять надежду и пытаться сделать для клиентов все возможное. Хелен хотела посмотреть все дела и открыла первую папку с надписью Клинические расстройства личности, начавшиеся в детском возрасте. Интуиция подсказывала ей, что нужно искать мужчину от двадцати до тридцати лет с травмой развития, который проходил психотерапию у доктора Харман в последние полгода.

Она торопливо перебирала зеленые разделители. Ульф Ланг, сорок два года, машинист поезда, проблема завоевания авторитета у своего начальника. Венский нотариус Томас Пробст то и дело пытается причинить себе увечья, а бизнес-консультант Кристиан Гарке никак не может справиться со своими наклонностями педофила. Значит, с такими людьми Роза тоже работает! Однако внутренний голос подсказывал Хелен: эти мужчины слишком старые. Просмотрев документы еще десяти клиентов, она наткнулась на дело двадцатитрехлетнего автомеханика. Его фамилия невольно напомнила ей французское слово bon — хороший. Но такое сравнение было неуместно. Слишком сильное противоречие: то, что Хелен прочла в документах, выглядело не очень хорошо. Карл Бони пришел к доктору Харман не по собственному желанию. Он получил три года условно за хранение наркотиков, домогательства и нанесение телесных повреждений. Однако суд заменил ему тюремное заключение на сеансы психотерапии. Если бы Карл еще и торговал кокаином, этого бы не случилось. Карлу невероятно повезло, что ему вынесли такой мягкий приговор. Возможно, на горе Розе.

Хелен закрыла папку. Многое указывало на то, что именно Карл Бони был тем чудовищем, кто похитил и изувечил Розу. Его ненависть к женщинам, принудительная психотерапия и домогательства вписывались в картину, как части пазла, — но пока это не больше чем робкое предположение. Недостаточно, чтобы записать сообщение голосовой почты. В принципе, Хелен должна признаться себе, что знает так же мало, как и прежде.

Из соседней комнаты доносилось тихое похрапывание Дасти. Она присела к терьеру на диван и погладила его по шее. Дасти перевернулся во сне на спину и вытянул все четыре лапы.

Спустя какое-то время Хелен поднялась и оглядела комнату для сеансов терапии. Специализированная литература по логотерапии, пластинки Майлза Дейвиса и Дюка Эллингтона, большое количество дисков с медленной джазовой музыкой и романы времен битников^[20] и эры наркотиков. Чуть постарше — и Роза Харман была бы типичной представительницей семидесятых, которая плывет против течения и нарушает общественные устои. В принципе, Хелен могла бы даже отнестись к этой женщине с симпатией, если бы не ее лживость и коварство. А так в ее глазах Роза была обычной карьеристкой, ревнивой и помешанной на сексе ведьмой, которая разрушала жизнь других людей.

Прежде чем Хелен вышла из комнаты, чтобы продолжить поиски, ее взгляд упал на комод. Сверху лежал надорванный конверт. Самого письма не было, но получатель ее заинтересовал. Письмо было адресовано судье Петре Лугретти. Хелен ее знала. Это бывшая жена Франка, раньше она занималась преступлениями несовершеннолетних. Под конвертом лежал стандартный формуляр для оценки текущей психотерапии. На нем было указано только имя клиента: Карл Бони. Круг сужался.

Рядом на комоде стоял бокал с отпечатками розовой губной помады. Хелен понюхала — апероль. Ладно, о чем это ей говорит? Роза Харман хотела составить письмо для суда с заключением или отзывом о терапии Карла Бони — что бы то ни было. Но, очевидно, это письмо так и не было отправлено. Похоже, именно Петра Лугретти направила клиента к Розе. Возможно, Роза уже раньше работала с судьей Лугретти и через нее познакомилась с ее бывшим мужем Франком. Существует много разных возможностей. Мир тесен!

Забудь же наконец о Франке, напомнила она себе. Сосредоточься на Карле Бони. Возможно, он совсем не тот, кто тебе нужен!

Хелен вернулась в кабинет и снова открыла дело Карла. В учетном плане нашла дату его последнего визита: пятница 20 мая. У Хелен похолодело сердце. Значит, сеанс психотерапии состоялся за три дня до похищения Харман. В тот самый день, когда она, переодетая Анной Ленер, была у Хелен.

Она полистала записи Розы. Доктор Харман была не первым психотерапевтом, кто пытался работать с Карлом, — но пока она преуспела в этом лучше других. Судя по ее комментариям, доктор Харман была невысокого мнения о простом лечении симптомов, а предпочитала долгосрочные методы. Она хотела добраться до сути расстройства личности Карла и раскрыть ему глаза на истинные причины его поведения. Рискованный путь. В рукописных заметках сообщалось, что случай Карла Бони одновременно интересен и опасен. Возможно, поэтому в разделе «Метод» стояла пометка: «Аудиозапись». Харман записывала сеансы на диктофон!

Хелен почувствовала, что она на верном пути. Обычно к аудиозаписям прибегают во время тяжелых сеансов психотерапии или если нужно составить щекотливое судебное заключение. Она пооткрывала все ящики и шкафы. Наконец нашла коробку с узкими кассетами для диктофона. Всего она обнаружила девять кассет с записями вводной беседы и восьми встреч.

В той же самой пластиковой коробке лежали еще пять кассет, подписанные «Размышления К. Б.». Надпись смазана вправо. Хелен уставилась на этикетки. По спине побежали мурашки. Это почерк левши, который она уже видела на адресованных ей коробочках с отрезанными пальцами.

Она наплевала на все предостережения и включила свой сотовый. Следующий полный час еще не начался. Торопливо написала эсэмэс и отправила на личный номер Бена Колера. «Карл Бони похитил Розу Харман!» Потом снова отключила телефон. Как только Бен прочитает эсэмэс, уголовная полиция начнет поиски Бони. Но зачем он похитил и изувечил своего психотерапевта? У Хелен оставалось чуть больше шести часов, чтобы это выяснить. Ответ скрывается в кассетах. Ей лучше взять папку, диктофон и кассеты и поехать домой? Она лишь потеряет драгоценное время. Да и Франк не даст покоя и будет нервировать подготовкой к своей вечеринке. А зачем ей это сдалось?

Хелен решила остаться. Она вытащила коробку из ящика и пошла в комнату для сеансов психотерапии, где безмятежно дремал Дасти. Села на диван и вставила первую кассету в диктофон.

«Вторник двадцать восьмое декабря. Сеанс психотерапии с Карлом Бони. Сейчас почти три часа дня. Я жду его прихода с минуты на минуту. Надеюсь, он не тот, за кого я его принимаю…»

Сомнений быть не может! Хелен узнала голос своей клиентки Анны Ленер. Тот же самый голос, который по телефону похитителя умолял спасти ей жизнь.

26

Сабина сидела в кофейне с чашкой эспрессо и круассаном и наблюдала за залом прилета венского аэропорта. Постоянно открывалась автоматическая дверь, и люди устремлялись из зоны таможенного контроля наружу. Путешественники с рюкзаками, менеджеры с портфелями и загорелые семьи в соломенных шляпах и разноцветных футболках. Почти всех кто-то встречал. Больше всех радовались собаки, они подпрыгивали отвозбуждения, виляли хвостом и радостно приветствовали своих хозяев.

Снейдеру нужно было что-то уладить в кабинете таможенников. Потом и он вышел из раскрывшихся автоматических дверей — толкая перед собой свой огромный огненно-красный чемодан «Самсонайт». Увидев в аэропорту филиал «Гаитал», он просигнализировал Сабине, что хочет туда, и направился к книжному магазину, как верблюд, учуявший воду. Пусть там и ждет Бена Колера.

Сабина достала сотовый и поговорила сначала с Моникой, потом с Доктором Глазом, любимым зятем, а затем со своим шефом Колоновичем. Ее начальник уже знал о командировке со Снейдером. Что касается отца, хороших новостей не было. ЛКА хотели выпустить его из следственного изолятора лишь после того, как Сабина поговорит с сотрудниками полиции. Она вытащила срочное письмо и позвонила указанному там коллеге. Но тот хотел лично встретиться с ней в участке. Заочно никаких решений приниматься не будет. Сабина положила трубку. Козел! Теперь она к тому же виновата в том, что отца не отпускают из-под стражи, а это лишь ухудшало настроение.

Через сорок пять минут Сабина расплатилась и тоже направилась в книжный магазин. Снейдер шел навстречу ей по проходу между полками. Одной рукой он катил тяжелый чемодан, в другой держал книгу.

— Вы вообще не читаете? — спросил он.

— Времени нет. Мое — это скорее слушать аудиокниги в машине.

Когда они вышли из магазина через вертящуюся дверь, молодой человек перегородил Снейдеру дорогу и сунул ему под нос какое-то удостоверение.

— Служба контроля магазина. Пожалуйста, пройдемте со мной.

У Сабины на мгновение замерло сердце. Ее первой мыслью было: Снейдер украл книгу.

Снейдер оставался невозмутимым.

— В чем дело?

— Пожалуйста, пройдемте со мной в бюро, — повторил парень.

Снейдер помахал книгой, которую держал в руке.

— Из-за этого?

— Вы можете предъявить на нее чек?

Снейдер не торопясь поставил чемодан рядом с собой. С выдвижной ручкой тот был около полутора метров высотой. О господи, подумала Сабина. Сейчас повторится такая же неловкая сцена, как со стюардессой в самолете. Но, на удивление, Снейдер молча вручил книгу охраннику.

Сабина взглянула на обложку. Биография писательницы Бригитты Швайгер. В первой трети книги была вложена закладка, некоторые страницы были загнуты, а сзади красовалась печать с фамилией Снейдера. Сабина даже разглядела номер экслибриса: 398. Под ним находилась дарственная надпись от руки.

— Простите, — извинился детектив и вернул книгу Снейдеру.

Тот, не говоря ни слова, взял ее и сунул в наружный карман чемодана. Затем они пошли дальше.

— Вы читаете только биографии? — спросила Сабина.

— В основном. Швайгер утопилась в Дунае.

— Как и Вирджиния Вульф, — заметила Сабина. — Вас завораживает мысль о суициде?

— В психиатрии Швайгер часто говорила о более коротком пути, который хотела выбрать. Вы правы, добровольная смерть — это завораживающая тема. — Снейдер огляделся. Наконец кивнул в сторону выхода, который вел к стоянке такси. Там стоял широкоплечий мужчина с короткими светлыми волосами и в черной ветровке «Jack Wofskin» и оглядывался. — Это наш парень. Следователей я за версту чую.

Они направились к блондину.

— Полагаю, вы Бен Колер, — сказал Снейдер.

Мужчина повернулся и с удивлением посмотрел на него.

— Вы Мартен Снейдер?

— Мартен С. Снейдер, — поправил тот. — Это моя коллега Сабина Немез. БКА Висбадена и уголовная полиция Мюнхена.

Сабина Х. Немез, мысленно проговорила она про себя. Как по-идиотски это звучит!

Они обменялись рукопожатиями. Колер изучал Сабину. Его взгляд задержался на ее серебристой пряди и груди — но не слишком долго, чтобы ей стало неприятно. Сабина от всей души надеялась, что Снейдер будет вежлив. Она по опыту знала, какая аллергия может быть у сотрудников полиции на иностранных коллег — особенно если те ведут себя надменно. А Снейдер этим грешил.

— Хотите поехать в участок? — спросил Колер.

— Что нам там делать? — возразил Снейдер. — Хотите пригласить нас на кофе меланж и торт «Захер»? С превеликим удовольствием! — сымитировал он венский диалект. — Я отправил вам из самолета эсэмэс о том, что вы должны подготовить.

Колер пожал плечами:

— Значит, не повезло. Голосовая почта моего старого телефона полна под завязку. К тому же аккумулятор, как правило, не заряжен. Хотите не хотите, но вам придется говорить со мной.

— Хорошо, тогда я предлагаю вам наконец-то пошевелить своей задницей и отвезти нас прямо в квартиру Карла Бони.

Сабина глубоко вздохнула. Вот и вся вежливость.

— Два часа назад коллеги перевернули квартиру вверх дном, — сдержанно ответил Колер.

— Тогда мы обыщем ее еще раз!

— Зачем?

— Чтобы поважничать! — ответил Снейдер. — Теперь отнесите мой чемодан в машину, чтобы не терять еще больше времени.

Сабине хотелось провалиться сквозь землю. Лучше бы она осталась дома и пошла на допрос к коллегам.

— Само собой разумеется. — Колер оставался все таким же дружелюбным. — Мадам! — Он взял у Сабины дорожную сумку, повесил на плечо и пошел вперед. Снейдера с его большим красным «Самсонайтом» он проигнорировал.

Это и есть знаменитый венский шарм? Сабина улыбнулась. Возможно, она здесь все же в хороших руках.

Приблизительно через сто метров они дошли до машины Колера, припаркованной в зоне запрещенной стоянки перед залом прилета. Под лобовым стеклом лежало его удостоверение сотрудника уголовной полиции. А именно — главного инспектора. Качая головой, он смял штрафную квитанцию. В это время Снейдер запихнул свой чемодан в багажник «ауди», где почти не осталось свободного места. Открыл чемодан и расстегнул молнию на лежащей сверху черной кожаной сумочке. В ней лежала коричневая кожаная кобура с блестящим «глоком-17». Снейдер снял пиджак, надел наплечную кобуру и вставил магазин в рукоятку пистолета.

У Сабины чуть глаза на лоб не полезли. Сумасшедший! Взять оружие с собой за границу.

— Вы приехали с «глоком»? — сухо заметил Колер, с трудом утрамбовывая сумку Сабины в багажник.

— Как всегда. Я регистрирую пистолет, его безопасно транспортируют, и таможенники выдают его мне по прилете.

— Процедура мне известна. — Колер открыл Сабине дверцу автомобиля. Улыбаясь, она села на переднее пассажирское сиденье. Значит, Снейдеру придется ехать сзади.

— «Глок» — хорошая модель, — сказал Колер.

— Это правда, — согласился Снейдер. — Хотя и австрийский пистолет.

Сабина закатила глаза. Очевидно, между Колером и Снейдером возникла любовь с первого взгляда. Но австриец нисколько не спасовал, в отличие от ее коллеги Симона. Мужчины сели в машину, Колер вырулил с места парковки и нажал на газ.

— Я как-то раз стрелял из голландского боевого пистолета, — сказал Колер и посмотрел на Снейдера в зеркало заднего вида. — Но «Королева Вильгельмина» ненадежная модель. Ствол длинный, но неточный и слабый.

«О боже, — подумала Сабина, — вот это будет поездочка».

Снейдер никак на это не отреагировал. Вытащил из сумки кисет для табака и скрутил сигарету.

— Не возражаете, если я скручу самокрутку?

— Нет, пожалуйста, — ответил Колер. — Только если не будете курить.

— Вы что, святой самаритянин?

Сабина смотрела в окно и разглядывала башню, мимо которой они как раз проезжали.

— Я даже впереди чувствую запах марихуаны.

— Скажете, что никогда не курили травку?

— Не на службе, — ответил Колер. — Она замедляет реакцию.

Снейдер наклонился вперед между сиденьями.

— И подавляет влияние окружающей среды. Благодаря этому иногда отчетливо выкристаллизовывается какая-нибудь мельчайшая деталь со всеми своими гранями, которую раньше не замечали. Это усиливает ассоциативное мышление.

— Тугодумам может быть очень полезно, — прокомментировал Колер.

— Все туго соображают. Просто этого никто не замечает по той же самой причине. — Снейдер снова откинулся назад. — На службе травка очень помогает.

— Этим вы наверняка снискали расположение начальства.

Снейдер вяло улыбнулся.

— Все директора БКА меня терпеть не могли. Но я воспринимаю это как комплимент.

Сабина повернулась к мужчинам.

— Мы можем прекратить этот детский сад и разговаривать друг с другом по-человечески?

Оба замолчали.

Стоял теплый день, и солнце освещало силуэты приближающегося города. Они ехали по автобану, ведущему к Вене. Колер опустил боковое стекло, чтобы теплый воздух проникал в салон машины.

— Ваши коллеги уже нашли Карла Бони? — спросила Сабина.

— Оперативники ищут, но он бесследно исчез. — Колер достал из бардачка узкие солнечные очки и надел их. — Уже почти два месяца не появлялся на работе. «Рубен и сыновья». Сомнительная автомастерская, которая торгует не тачками, а каким-то металлоломом. Старый Рубен даже не заявил об исчезновении своего механика.

— Мать Карла пропала в то же время? — уточнила она.

— Спустя два дня. Возможно, они скрылись вместе.

Сабина подозревала другое.

Снейдер снова наклонился вперед.

— Маловероятно. За последние два месяца из окружения Карла были похищены, а вскоре и убиты четыре женщины. Две учительницы, соседка и его тетя. Предположительно, его мать мертва уже два месяца, а вы просто еще не обнаружили ее труп.

— Что вы предлагаете? — спросил Колер.

— Где он живет?

— Во втором районе, на улице Лассаля, скверная местность. Мы будем там через двадцать минут. — Колер съехал с автобана и пересек перекресток, когда светофор уже переключился с желтого сигнала на красный. Не обращая внимания на сигналящих водителей, он резко повернул, так что чемодан Снейдера ударился о стенку багажника.

— Не теряйте времени, — сказал Снейдер. — Позвоните и направьте несколько поисковых групп. Пусть обыщут подвалы собора Святого Стефана и склепы венских церквей, именно там может быть труп.

Колер бросил на него скептический взгляд поверх солнечных очков, но достал мобильный.

— Надеюсь, вы ошибаетесь.

Второй район находился между Дунаем и Дунайским каналом и напоминал остров. Венцы называли эту часть города «Месопотамией», как объяснил им Колер. Районы по другую сторону Дуная назывались «Трансданубией»^[21]. У жителей Вены было странное чувство юмора. Колер въехал на улицу Лассаля и припарковался вторым рядом. Старые недействующие трамвайные рельсы заросли травой и сорняками, которые пробивались между камнями на булыжной мостовой. Карл жил в старом доме. Пятиэтажное здание с серым осыпающимся фасадом и частично треснувшими оконными стеклами напоминало наследие послевоенного времени. Некоторые квартиры наверняка пустовали. На углу дома находилась парикмахерская, рядом торговали овощами. Видимо, в Вене недавно прошел дождь. Пахло собачьим пометом и гнилыми фруктами. Колер направился к открытым двухстворчатым воротам из дерева в арке дома.

Но Снейдер остановился и молча указал на заржавевший автофургон, припаркованный в десяти метрах от входа. Эмблема «Рубен и сыновья» красовалась сбоку на кузове.

— Возможно, Карл украл машину. — Он посмотрел на крышу дома. — И наверняка сейчас наверху. Вперед!

Они побежали через ворота. Дорожка вела во внутренний двор, справа вверх уходила винтовая лестница с кривыми мраморными ступенями.

— Квартира находится на втором этаже, дверь с номером девять.

Сабина и Снейдер последовали за полицейским. С нижним этажом и мезонином получалось вообще-то три этажа. Чего еще ожидать в Вене! Лифт — установленное сравнительно недавно чудовище из стали, с крохотной кабиной и решетчатой дверью — не работал, о чем сообщала висящая на нем табличка.

Квартира Карла, с пожелтевшей девяткой под глазком, была уже вскрыта венским научно-экспертным отделом по распоряжению Снейдера. Дверной замок закрывала пломба. Правда, разорванная.

Снейдер ногтем раздвинул бумагу.

— Полагаю, это не ваши коллеги возвращались, потому что что-то забыли? — прошептал он.

Колер помотал головой и достал пистолет из кобуры. В этот момент кто-то вызвал лифт. Сабина посмотрела наверх и заметила старую женщину с пустой сумкой для покупок в руке. Лифт работал, вопреки висящей на его двери табличке.

Когда кабина проезжала мимо них, Снейдер тоже вытащил оружие и осторожно нажал на ручку двери. Не заперто! Снейдер вошел внутрь, за ним Колер. Сабина зашла в квартиру последней.

В прихожей было темно. Окна квартиры выходили в узкий серый внутренний дворик. Трехметровые потолки. Обои с цветочками наверняка сохранились еще с шестидесятых годов. Электрическая проводка шла прямо по стенам. В прихожей с потолка свисала унылая лампочка без абажура. Сабина хотела нажать на выключатель, но Колер знаком запретил ей это делать.

Они тихо прокрались на кухню. Аскетичная обстановка — плита, стол и угловой диванчик. Пахло мочой. На полу рядом с кучей цветных обрезков поролона лежал ручной фонарик и подкладное судно. Снейдер поморщил нос. Перешагнул через судно и потрогал пальцем влажную землю в цветочном горшке на подоконнике. Потом открыл посудомоечную машину. Тарелки грязные, но стоят там точно не два месяца. Колер повернул к себе пакет молока рядом с раковиной и указал на дату — срок годности истекал в июне. Карл Бони по-прежнему жил здесь.

Тут из соседней комнаты послышался какой-то шум. Словно повернули оконную ручку.

Снейдер бросился мимо Сабины в комнату. За ним Колер.

— Руки за голову, на колени и не двигаться! — прогремел голос Снейдера.

Сабина побежала в комнату. В гостиной находились комод, диван и столик с компьютером. Монитор мерцал. Перед открытым окном стоял поджарый высокий парень в голубом комбинезоне и ботинках со стальными носками. Под испачканной маслом белой футболкой вырисовывались плечи и мускулистые руки. На вид Сабина дала бы ему около двадцати трех лет. В этот момент в голове у нее крутилась одна-единственная мысль: Ты убил мою маму! Она хотела броситься на него, но парень держал в руке пистолет. Ствол был направлен на Снейдера.

— Спокойно, дружок, — сказал Снейдер. — Мы просто хотим с тобой поговорить. Опусти оружие!

Мужчина не отреагировал. Рядом с окном была металлическая лестница, ведущая на крышу. Он ведь не собирается сбежать по крыше? Или хочет перебраться по широкому карнизу в квартиру соседей?

— Я выйду в это окно, — спокойно произнес парень. — Если кто-нибудь вздумает мне помешать, я застрелю малышку — вам решать. — Он наставил пистолет на Сабину.

Во рту у нее пересохло, а ладони вспотели. Он не может скрыться, пока она не получит от него ответы на вопросы! Почему ты, сукин сын, убил мою маму? Что она тебе сделала? Учила тебя в начальной школе? Это ее единственная ошибка?

Колер встал перед Сабиной.

— Вы арестованы!

— Мудаки…

Прогремел выстрел. Пуля просвистела рядом с головой Сабины и попала в дверную раму. Щепки и цемент полетели Сабине в лицо. Инстинктивно она вскинула руки и упала на пол.

Снейдер выстрелил и попал Карлу в правое плечо. Карла резко развернуло. Его следующая пуля полетела через лампу в потолок. На пол посыпались осколки стекла и штукатурка. Снейдер побежал к Карлу, но тот шатнулся назад, потерял равновесие и хотел ухватиться за оконную створку. Но не успел и полетел вниз. На секунду Снейдер схватил его за штанину, но ткань порвалась и выскользнула у него из пальцев.

Снизу донеслись крик и глухой удар. Снейдер перегнулся через подоконник.

— Verdomme!^[22] Он ударился головой о мусорный бак. Вызовите скорую помощь! — Снейдер выбежал мимо Сабины из квартиры.

Колер выглянул из окна, потом позвонил в неотложку. А Сабина поспешила за своим коллегой вниз по лестнице. Тяжело дыша, выбежала во внутренний двор. Он был небольшой, всего несколько квадратных метров, — места хватало для мусорных баков, велосипедов, детских колясок и песка для посыпки дорожек зимой.

— Он жив? — крикнул сверху Колер.

— Да. — Снейдер вытащил у Карла из руки малокалиберный пистолет и сунул себе за пояс.

Карл Бони лежал в луже крови. В плече застряла пуля Снейдера. Но травма головы выглядела намного хуже. Из рваной раны на затылке так сильно хлестала кровь, что Снейдер снял пиджак, смял его и приложил к ране.

— Он без сознания. Идите сюда и зажмите ему плечо!

Сабина колебалась. Почему она должна помогать и спасать жизнь этому мерзавцу? Да пусть подыхает! Как умерли женщины, которых он пытал.

— Подойдите!

Ее руки дрожали. Она с огромным удовольствием застрелила бы этого ублюдка на месте. Но если Карл сейчас умрет, она никогда не получит ответа на свои вопросы.

— Ну же!

Она опустилась на колени рядом с Карлом и ладонью зажала пулевое отверстие. Глаза Карла дергались под веками, словно он спал и переживал самый ужасный ночной кошмар в своей жизни. Но все только начинается. Это я тебе гарантирую!

Через несколько минут послышалась сирена машины скорой помощи. Голубой свет мигалки озарял внутренний дворик. Врач и два санитара с носилками уже бежали к ним. Между тем пять или шесть жильцов высунулись из окон. Колер сдерживал любопытных зевак.

— Рваная рана на затылке, сломанное ребро и пулевое ранение в плечо, — объяснял Снейдер врачу.

Доктор, пятидесятилетний мужчина с густой седой бородой, порывисто оттеснил Снейдера в сторону.

— Спасибо, но я делаю это не в первый раз.

— Как только мужчина придет в сознание, мы должны его допросить.

— Ясно, — буркнул врач, что больше походило на «Проваливай!». Он сделал Карлу укол в плечо. Увидев рану на затылке, поморщился. Потом быстро наложил повязку на голову. Санитары подняли Карла на носилки, откинули ножки с колесиками и покатили его к карете скорой помощи. На булыжной мостовой осталась только лужа крови и испачканный пиджак Снейдера.

— Мужчина был только что арестован и опасен, — сказал Колер доктору. — Я поеду с вами в больницу.

Прежде чем Колер исчез, Снейдер вручил ему пистолет Карла.

— Если он придет в себя, спросите его, где он спрятал труп своей матери.

Колер взял оружие.

— БКА Вены находится недалеко отсюда. В девятом районе, площадь Йозефа Холаубека. Встретимся там через час. — Он последовал за доктором в заднюю часть кузова кареты скорой помощи. Сирена завыла, и машина, визжа покрышками, укатила.

Снейдер не произнес ни слова.

Сабина вытерла окровавленные ладони о джинсы.

— Вот и все.

— Возможно, для вас, потому что этот парень почти наверняка убил вашу маму. — Снейдер покачал головой. — Но не все так однозначно. — Он сунул в рот самокрутку и, закрыв глаза, вдохнул дым. Крошки табака прилипли к его губе, он смахнул их рукой. Люди все еще пялились из окон.

Сабина почувствовала запах травки, и ее начало подташнивать.

— Что вас настораживает?

Какое-то время Снейдер ничего не говорил. Он ждал, пока подействует марихуана. Наконец открыл глаза.

— Могу вам сказать. Почему Карл держал пистолет наготове, если просто сидел за компьютером? И почему хотел сбежать из собственной квартиры через окно, когда услышал, как открылась дверь?

— Это же ясно. Потому что уголовная полиция обыскала его квартиру и наложила на дверь пломбу, которую ему пришлось сорвать, — ответила Сабина. Почему Снейдер так туго соображает?

Он наморщил лоб.

— Возможно — но маловероятно.

— Давайте посмотрим, что у него на жестком диске компьютера, — предложила Сабина.

Снейдер мотнул головой, словно компьютер интересовал его не больше, чем предстоящая месса папы в честь Святой Троицы.

— Вы заметили на кухне судно?

— Да, им недавно пользовались. Отвратительная вонь, — ответила она.

— Рядом лежали лоскуты материи, кабельные стяжки и разрезанный на кусочки поролон.

Кабельных стяжек Сабина не заметила, остальное видела.

— Когда кого-то приковывают к трубе или решетке, то сначала оборачивают металлические части поролоном, чтобы по ним нельзя было стучать костяшками пальцев.

— А тряпки служат кляпом? — спросила Сабина.

Снейдер еще раз затянулся.

— Возможно.

Предположение показалась ей притянутым за уши.

— Вы считаете, что он держит свою мать в подвалах какой-то близлежащей церкви?

Снейдер покачал головой.

— Судно говорит о том, что его жертва находится где-то рядом. — Он бросил окурок на пол и затушил ботинком. — Белочка, давайте проверим подвал дома.

27

Лестница, ведущая в подвал старого дома на улице Лассаля, была узкой, как спуск в какое-нибудь средневековое подземелье. Пахло картофелем, морковью и гнилью. Влажность, словно паразит, въелась в штукатурку. Электропроводка была проложена прямо по стенам, на лампах накаливания засох конденсат от заржавевших патронов, отчего проход перед Сабиной казался красновато-коричневого цвета. Удивительно, что предохранители не вылетели из допотопного электрощита, как пиротехнические ракеты.

Снейдер шел за ней. Где-то на глубине трех метров они наткнулись на деревянную решетку с навесным замком. Дверные петли скрипели. За дверью тянулся коридор со сводчатым каменным потолком, уходящий куда-то в темноту.

Снейдер поковырял пальцем покрытую трещинами стену.

— Старое бомбоубежище времен войны, — определил он. — В Роттердаме таких десятки. Фундамент здания вместе с подвалом должны быть взяты под охрану, как исторический памятник, — но, я полагаю, в Вене сотни подобных домов.

Внезапно Сабина вспомнила трупный запах в колодце дрезденского собора. Она не могла идти дальше: внутри ее все противилось. Она больше не хотела находить мертвецов. Снейдер протиснулся мимо нее и пошел вперед. Стук его подбитых подошв зловеще раздавался в коридоре, отражаясь от стен. Нехотя Сабина пошла следом.

Снейдер остановился перед деревянной дверью. Подвальный отсек номер девять. На деревянной раме была наклеена пломба. Он сорвал ее, открыл дверь, просунул руку внутрь и щелкнул выключателем. На потолке зажглась грязная лампочка в двадцать пять ватт. Хуже освещение вряд ли возможно. В узком помещении были навалены автопокрышки, канистры, выхлопные трубы и старые бензиновые двигатели.

— Ложная тревога, — пробормотал Снейдер.

Сабина рассматривала подвальные отсеки с номерами от одного до восьми. Все они были в два раза больше подвала Карла. Почему именно у механика со всем этим хламом самое маленькое подвальное помещение? Отсеки с номерами от десяти до шестнадцати тоже были в два раза больше. Сабина подошла к двери узкой кладовки, которая примыкала к отсеку Карла. Номера нет!

— Взгляните, — сказала она. — Карл мог построить внутреннюю стенку и установить дополнительную дверь.

Снейдер прижался ухом к двери.

— Ничего не слышно… но чувствуете запах?

Сабина кивнула. Едкий запах мочи просачивался через щели в двери, и это точно не крысы. Снейдер подергал ручку — забрякал тяжелый амбарный замок. Эта рама не была опломбирована. Значит, сотрудники уголовной полиции не проверили, что там за дверью без номера. Снейдер сделал шаг назад, размахнулся и пнул по двери. Дерево затрещало. Рама погнулась. Еще удар по двери. Снейдер оказался сильнее, чем думала Сабина. Видимо, охота на убийцу спровоцировала основательный выброс адреналина. С третьей попытки полетели деревянные щепки, и дверь открылась.

Тусклый свет из коридора проникал в помещение. Снейдер ощупью нашел выключатель и щелкнул им, но внутри не стало светлее. Постепенно глаза Сабины привыкли к темноте. В дальнем углу на полу лежал матрас, на нем она разглядела силуэт человека. Сабину затошнило. Но она должна преодолеть себя! Она вошла и присела на корточки рядом с матрасом. Жуткий невыносимый запах мочи и кала. Сабина протянула руку и нащупала холодные голые и тощие ноги человека.

— Здесь кто-то лежит, — прошептала она.

— Ни к чему не прикасайтесь! — приказал Снейдер. — На кухне у Карла лежит фонарик. Я сейчас вернусь.

— Подождите! — невольно прошептала Сабина. Она вытащила из кармана джинсов сотовый телефон и активировала дисплей. — Подержите!

Снейдер схватил телефон и посветил на матрас: там лежала женщина лет сорока с длинными свалявшимися волосами, в трусиках и майке на тонких бретельках — и то и другое было в поту и угольной пыли. Женщина не двигалась. Во рту у нее торчал кляп. Снейдер осветил ее конечности. Руки и ноги были связаны и прикованы к двум тяжелым бетонным опорам для садового шатра. Как он и предполагал, металлические штыри были обмотаны поролоном. Женщина лежала на матрасе, как на пыточной скамье.

Сабина нащупала у нее на шее сонную артерию. Это было невероятно.

— Она жива.

Снейдер осветил ее лицо. Глаза закрыты. Никакой реакции. Лицо такое же осунувшееся, как и все тело. Выступающие скулы, потрескавшиеся губы. Наверняка она ничего не ела несколько недель.

Сабина осторожно вытащила у нее изо рта кляп. За ним оказался еще какой-то лоскут. Она просунула тонкие пальцы в глотку и достала размякшую тряпку. Она была влажная и пахла рвотой. Просто чудо, что женщина не задохнулась.

Сабина повернулась к Снейдеру:

— Нужно вызвать скорую помощь.

— Осторожно!

Краем глаза Сабина заметила, как голова женщины дернулась вперед. Потом она ощутила укус. Зубы со всей силы впились ей в руку. Сабина вскрикнула. Резкая боль отдалась во всем теле. Снейдер тут же подскочил к ней. Он схватил голову женщины и нажал большим пальцем ей за ухом. Но челюсти женщины были как клещи. Зубы все глубже врезались в плоть Сабины. По запястью потекла кровь.

— Сделайте же что-нибудь! — закричала Сабина.

Снейдер надавил сильнее. Медленно женщина разжала челюсти. Сабина отдернула руку, и голова женщины упала обратно на матрас. У нее начался кашель, который затем перешел в рвотные позывы. Снейдер посветил дисплеем телефона на рану Сабины. Отпечатки зубов виднелись на запястье и ладони у основания большого пальца. Из раны текла кровь.

— Ничего, — сказала она.

Снейдер осветил дисплеем свое лицо.

— Мы здесь, чтобы освободить вас, сейчас вы в безопасности.

Глаза женщины, выделявшиеся на исхудавшем лице, зафиксировали Снейдера. Потом зрачки повернулись в сторону, и она покосилась на Сабину.

— Мы вызовем врача и поможем вам, — сказала Сабина.

Снейдер сунул руку в задний карман брюк, вытащил узкий кожаный футляр и открыл его. В свете дисплея Сабина увидела набор с отмычкой, мини-пилочкой, ножницами для ногтей и перочинным ножом.

— Это лучше, чем швейцарский складной нож.

— Тогда зачем вы сломали дверь?

— Я никогда не умел управляться с отмычкой. — Он разрезал ножницами кабельные стяжки.

Женщина застонала от боли, когда края пластиковых полосок врезались в раны на ее запястьях.

— Осталось совсем немного, потерпите. Как вас зовут?

— Урсула… — простонала она.

— Вы отлично держитесь, Урсула. Очень мужественно. Еще чуть-чуть.

Она приподнялась, когда он освободил ей лодыжки.

Снейдер обратился к Сабине:

— Здесь внизу телефон не ловит сеть. — Он дал ей сотовый. — Поднимитесь наверх и вызовите скорую помощь. Наберите номер службы спасения, сто двенадцать. Там вас соединят со скорой помощью. Когда будете спускаться, захватите с собой покрывало и бутылку воды.

Сабина вышла из подвального отсека, оставив Снейдера в темноте.

— Не бойтесь, Урсула. Сейчас придет помощь. Вы в безопасности, — слышала она его спокойный и деликатный голос. — Только не пугайтесь, Урсула. Я прощупаю вас, чтобы определить, нет ли переломов или внутренних повреждений…

Такого тона Сабина от него не ожидала. Когда Снейдер хотел, он мог быть даже милым.

Она поднялась во внутренний двор и жадно вдыхала свежий воздух. Любопытные зеваки к тому времени уже разошлись по квартирам. Она набрала номер службы экстренной помощи и попросила прислать врача и машину для обезвоженной и исхудавшей женщины. Назвав свою фамилию и венский адрес, она повесила трубку.

Сабина стояла рядом с мусорным баком и смотрела на лужу крови, которая натекла из ран Карла Бони. Испачканный пиджак Снейдера все еще лежал на земле. Когда она его подняла, из внутреннего кармана выпало портмоне. Из отделения для визиток вылетело несколько карточек. Сабина нагнулась и собрала их. Они были идентичны. На всех значилось «Мартен Сомерсет Снейдер». Сомерсет? Странное второе имя. Ниже был указан его адрес в Висбадене и порядковый номер. Сабина раздвинула карточки. Экслибрис 399, 400, 401 и так далее. Для визиток бумага слишком тонкая. Она перевернула карточки. Это были самоклеящиеся этикетки для лазерного принтера.

Сабина положила все обратно в кошелек и сунула в карман пиджака рядом с айфоном. Затем направилась в квартиру Карла, чтобы поискать покрывало и бутылку воды.

Прошло четверть часа, прежде чем карета скорой помощи подъехала к старинному зданию на улице Лассаля. Из машины вышел тот же самый врач с седой бородой, который увез Карла Бони.

— Были бы у меня без вас пациенты? — цинично спросил он, проходя мимо Снейдера.

Снейдер молчал. Но его взгляд все говорил. Через десять минут из подвала вышли санитары и опустили носилки с женщиной на разложенную каталку. Врач вставил ей в локтевой сгиб канюлю-бабочку. На палке болтался пакет с физраствором.

Когда санитары провезли каталку мимо Сабины к карете скорой помощи, она увидела ужасающе бледное и истощенное лицо женщины. Сколько же Урсулу держали в этой дыре? Пять-шесть дней? Или еще дольше?

Задние двери машины скорой помощи захлопнулись, и Снейдер подошел к Сабине.

— Непривычная ситуация, — пробормотал он. — Обычно, когда я приезжал на место преступления, вызывали судмедэксперта, чтобы осмотреть труп.

— Она наверняка справится, — успокаивала себя Сабина.

— Покажите-ка. — Снейдер взял ее руку и рассмотрел рану от укуса. — Врач должен был и вам оказать первую помощь.

— Да все нормально. Что вам удалось выяснить?

Снейдер выпустил ее руку.

— Ее зовут Урсула Цехетнер, замужем, сорок один год. Она понятия не имеет, кто ее похитил, и не знает никого по имени Карл Бони.

— Профессия?

— Воспитательница в детском саду.

Сабине не нужно было долго думать.

— Карл ходил в Вене в детский сад. Тогда ей было двадцать два. Сходится.

— Возможно. — Снейдер ощупал карманы брюк в поисках чего-то.

Сабина протянула ему пиджак.

— Ваше портмоне выпало.

— Спасибо. — Он накинул пиджак с уже высохшими пятнами крови и достал из бокового кармана табак и папиросную бумагу.

— Мне кажется, вы не покупаете в «Гаитал» книги, а воруете их, — сказала она в лоб.

Снейдер замер. И вдруг натянул свою знаменитую любезно-презрительную улыбочку.

— С чего вы взяли?

— Вы наклеиваете этикетку на форзаце, загибаете уголки нескольких страниц, пишете дарственную надпись, перегибаете книгу, чтобы корешок помялся, и кладете внутрь закладку.

— Вы сумасшедшая.

— Это какая-то ошибка, господин детектив, — спародировала его голос Сабина. — Книга принадлежит мне. Я уже две недели читаю эту биографию.

— Вы сумасшедшая, — повторил он.

— Я думаю, скорее вы сумасшедший! Не надо морочить мне голову! Если бы я не умела наблюдать и делать выводы, вряд ли меня взяли бы в уголовную полицию. Вы вошли в книжный магазин в Мюнхене с пустыми руками, а вышли с книгой. Точно так же, как и в венском аэропорту.

Снейдер невозмутимо скрутил себе сигарету.

— Зачем мне это?

— Полагаю, вас интересуют исключительно филиалы «Гаитал». Что означают номера на этикетках?

— Как что? Это экслибрисы.

— Поверить не могу! За все время вы украли четыреста книг?

— Триста девяносто восемь, — поправил он. Слова прозвучали как признание, и Снейдер, видимо, этим гордился.

— У вас такая мизерная зарплата, что приходится воровать книги?

— Вам не понять. — Он вышел с внутреннего двора и направился на улицу, вытаскивая айфон из кармана пиджака. — Наш багаж в машине Колера, а ключа от автомобиля нет.

— И отмычкой вы пользоваться не умеете, — добавила она.

— Правильно. — Снейдер поднял глаза наверх. Небо было по-прежнему в облаках. Лишь кое-где пробивались солнечные лучи. — Пойдемте в отдел уголовного розыска на площади Йозефа Холаубека. — Он наклонил айфон и увеличил изображение планировщика маршрута, который показывал им путь через Вену.

Сабина последовала за Снейдером и какое-то время молчала. Они добрались до поперечной улицы и пошли вдоль трамвайных рельсов. Старый трамвай продребезжал мимо, искря проводами. У отца от такой картины быстрее забилось бы сердце.

— Буква «С» означает Сомерсет? — наконец спросила она.

— Никто из моих коллег не знает, что она означает, — ответил он. Прозвучало как угроза.

Сабина злорадно улыбнулась.

— Не волнуйтесь, я никому не выдам вашу тайну — Сомерсет.

— Мой отец дал мне это имя в честь Уильяма Сомерсета Моэма. Сомерсет был писателем, тайным агентом и врачом.

— И вором?

— Vervloekt!^[23] — Снейдер потер виски. В следующий момент он снова взял себя в руки. — У отца в Роттердаме была маленькая книжная лавка. Бизнес шел не очень хорошо. За год до объединения Германии мы уехали из Нидерландов. Отец открыл в Дуйсбурге новый книжный магазин и специализировался на лирике, подарочных изданиях и литературе для взыскательного читателя. Дело процветало, пока на той же улице не открылся филиал «Гаитал».

— Это не преступление.

— Вы понятия не имеете, — пробурчал он. — Эта сельская баварская наивность мешает вам мыслить широко. «Гаитал» — концерн, который преследует одну-единственную цель: увеличивать прибыль! Руководство оказывает давление на конкурентов, пока не уничтожит их. Так разоряются маленькие семейные предприятия, а «Гаитал», как спрут, раскидывает щупальца по всему книжному рынку. Но вы со своими аудиокнигами об этом и не подозреваете.

Баварская наивность! Она была готова ему шею свернуть.

— Вы-то, конечно, наносите им непоправимый ущерб своими выходками, — иронично заметила она. — Четыреста книг — это около четырех или пяти тысяч евро убытка. Две месячные зарплаты продавщицы, включая дополнительные расходы. Думаете, их это волнует?

— Скорее четыре месячные зарплаты. Кроме того, все дело в принципе. Я должен это делать.

— Вам следовало бы полечить ваш невроз навязчивых состояний.

Снейдер не ответил. Ничего другого Сабина и не ожидала.

Она огляделась.

— На том углу мы должны были свернуть. — Сабина взяла у Снейдера айфон, взглянула на карту города и направилась обратно к парку, мимо которого они только что прошли. В этот момент телефон зазвонил. На дисплее высветилось имя Бена Колера.

— Ответьте на звонок! — крикнул Снейдер ей вслед.

Сабина провела пальцем по дисплею.

— Где вы сейчас? — спросил Колер.

Сабина посмотрела через кованый забор, за которым тянулась двухметровая живая изгородь.

— Мы проходим мимо парка «Аугартен».

— Только сейчас?

Она объяснила ему, что они проверили второй подвальный бокс Карла и нашли воспитательницу детского сада Урсулу Цехетнер, лежащую на матрасе, связанную и истощенную; сейчас она уже на пути в больницу.

— Второй подвальный бокс? — переспросил Колер. Вероятно, у него в голове мелькнула та же мысль, что и у Сабины, — сотрудники венской полиции могли бы обнаружить женщину уже четыре часа назад, если бы провели обыск дома более тщательно. — Отличная работа, — наконец сказал он. — Урсулу Цехетнер разыскивают… — он застучал по клавиатуре, — семь дней. Сейчас у меня нет времени объяснять. Идите к мосту Фриденсбрюке у Дунайского канала. Машина заберет вас там через десять минут.

— Вы не можете сразу послать машину, которая отвезет нас в участок…

— Вы поедете не в участок, — перебил ее Колер. — Водитель отвезет вас на площадь Святой Марии в первом районе.

— Что, экскурсия по городу? — спросила Сабина и тут же вздрогнула. Она что, перенимает циничный тон Снейдера? Ей больше нельзя работать с этим человеком, иначе она утратит свою баварскую наивность и станет такой же, как он.

— Нет, не экскурсия. — Голос Колера звучал подавленно. — Только до церкви Святой Марии, одной из старейших построек в центре города, которой уже восемьсот лет. — Он сделал паузу. — Да, иду… — крикнул он кому-то, потом снова обратился к Сабине: — К сожалению, Снейдер оказался прав. Наши сотрудники нашли в подвальном склепе труп женщины.

28

Хелен сидела на полу комнаты для психотерапии и смотрела на разложенные вокруг себя записи Розы Харман.

Эта женщина сумасшедшая! Во время спонтанного сеанса погружения в транс она выудила у Карла информацию, потом насела на него, донимая вопросами, и в конце концов отправила домой, не дав прийти в себя. При мысли об этой бессовестной женщине она вспомнила о Франке. Вечеринка!

Было два часа дня. Нужно еще так много всего организовать, о чем Франк даже понятия не имеет. Наверное, он уже десять раз пытался дозвониться ей на сотовый. Но празднование его дня рождения волновало ее сейчас меньше всего.

Хелен уставилась на безжизненный дисплей своего телефона. Для того чтобы записать правильный ответ на голосовую почту, она еще слишком мало знала. Почему Карл Бони похитил своего психотерапевта? У нее оставалось всего три часа времени. Ответ на кассетах. Прежде чем заняться монологами Карла, Хелен хотела послушать запись восьмого и одновременно последнего сеанса в марте. Она вставила кассету в диктофон.

Хелен невольно закусила губу и сжала руку в кулак. Не услышать депрессивные нотки в тоне Розы было просто невозможно. В этот раз голос психотерапевта звучал отстраненно, почти испуганно…

29. Восьмой сеанс психотерапии

Двумя месяцами ранее

Туман стелился по полям, мелкая изморось пылью висела в воздухе, а солнце пряталось за облаками. В этот холодный день Розе хотелось устроиться поудобнее на диване с пледом и хорошей книгой. Но только не по беременности, подготовке к родам или воспитанию детей. Месяц назад она уложила всю эту литературу в коробку, запаковала и поставила в самый дальний угол подвала. При следующем сборе пожертвований для Красного Креста она избавится от коробки, которая навсегда исчезнет из ее жизни вместе со всеми мыслями о неродившемся ребенке. Малышу в ее животе было почти три месяца. Три месяца! Потом вдруг начались сильные спазмы и кровотечение, которое привело к выкидышу. Она чувствовала, что это был мальчик. Он даже не успел открыть глаза, чтобы взглянуть на мир там, снаружи. Его должны были звать Даниэлем. Как библейского пророка, который выжил в логове львов. Но ее Даниэль прожил всего три месяца в околоплодных водах. Он мог стать таксистом, журналистом или врачом. Может быть, женился, сам стал бы отцом и однажды читал бы со своей счастливой женой книги по беременности. Она этого уже никогда не узнает.

На следующий день она рассказала обо всем отцу ребенка, и тот нежно обнял ее. Он был заботлив, но Розе все равно показалось, что она заметила облегчение, словно у него камень с души свалился. Возможно, это просто паранойя. По крайней мере, по нему это ударило не так сильно, как по ней. С тех пор они больше никогда не говорили на эту тему. Она читала ранние работы Джека Керуака и специализированную литературу о травмах и психозах и пыталась подавить в себе всякую мысль о ребенке.

Но не только это служило причиной ее плохого настроения. Недавно Роза выяснила, что Карл Бони часто слоняется вблизи ее приемной — даже в те дни, когда у них нет сеансов. Зачем? Он следит за ней? Раскрыл ее маленькую тайну? Не мог простить ей тот случай с гипнозом — а это, конечно, был самый настоящий сеанс гипноза. Его склонность навязываться и вмешиваться в чужую жизнь была неискоренима, как ядовитое жало скорпиона. Он просто не мог по-другому. Он должен был проникать в жизнь других, чтобы как-нибудь завоевать расположение. Но почему?

Если она не будет начеку, он превратится в ее сталкера. Нужно или отказаться от этого клиента, как уже поступили три ее предшественника, или довести терапию до успешного завершения. И побыстрее! Не просто из любопытства или тщеславия, как вначале, — скорее следуя инстинкту самосохранения. Чем больше часов она тратит на бесполезные упражнения, тем глубже Карл проникает в ее жизнь. В тот самый момент, когда она особенно уязвима и переживает эмоциональный спад. Она должна докопаться до сути проблемы Карла — вылечить его, насколько вообще возможно так быстро вылечить человека с психологической травмой. Она планировала это уже на последнем сеансе, но не справилась.

В этот раз обязательно! Роза поклялась себе. Решающую роль сыграло то, что Карл всю ночь кружил по парковке рядом с ее «смартом». Следующие пятьдесят минут покажут, насколько у нее хватит мужества.

Термостат, который поддерживал в помещении температуру двадцать один градус, включился. В батарее забулькало. На Розе была длинная юбка кремового цвета, блузка, поверх нее вязаная жилетка. Она сидела в своем кресле, диктофон лежал на столе.

— Вы выглядите не так, как обычно, — заметил Карл. — Вам нехорошо?

— Нет, все отлично, — ответила она.

Все отлично! Да ей хотелось разрыдаться. Она была на грани депрессии.

Роза включила диктофон.

— Пятница восемнадцатое марта, шестнадцать часов. Восьмой сеанс с Карлом Бони.

Она сделала паузу.

— Во время наших последних встреч вы познакомились с разными техниками управления агрессии. Как вы себя чувствуете сегодня?

На Карле были джинсы с масляными пятнами, футболка в рубчик и тонкая ветровка. Он поморщился.

— Не очень.

— Хотите об этом поговорить?

Он помотал головой.

— Хорошо, тогда я предлагаю…

— Прежде чем мы начнем, — перебил он, — я хотел бы вам кое-что дать. — Он полез в карман куртки.

Сердце Розы забилось быстрее. Чего-то подобного она боялась уже несколько недель.

Карл поставил на стол мягкую игрушку — маленького полосатого тигра, примерно такого же по величине, как медвежонок у нее в машине под лобовым стеклом.

— Чтобы Винни-Пуху не было так одиноко.

Она потянулась за зверьком, и Карл пододвинул того ближе к Розе. Детская плюшевая игрушка улыбалась ей. «Возьми меня!Прижми к себе!» Роза была готова расплакаться на месте.

— Я расцениваю это как знак уважения. Но я не приму подарок.

Карл растерянно ахнул:

— Я купил это для вас!

Роза вздохнула:

— Подумайте о границах, которые мы с вами обсуждали.

— Вас не переубедить?

Она покачала головой.

— Но все равно спасибо за жест.

Карл откинулся назад, в этот момент он выглядел еще более раздавленным, чем раньше.

— Вы сказали, что неважно себя чувствуете. У вас снова были ночные кошмары?

— Нет.

— Какие мысли вас сейчас занимают?

— А вы как думаете?

— Но вопрос звучит: что вы думаете?

Карл потер глаза, воспаленные и красные, словно он плохо спал последние несколько недель. Его легкая трехдневная небритость превратилась в жесткую щетину.

— Вы мой психотерапевт, — возразил он. — Что вы думаете?

— Ну ладно, — вздохнула она. — Я думаю, вам не дает покоя вопрос, почему ваша мама угрожала бросить семью.

— Возможно. — Он медленно кивнул. — К сожалению, я уже не могу спросить ее об этом.

Роза выпрямилась в кресле:

— Простите?

— Два дня назад у нее случился инсульт.

Роза коротко взглянула на мягкую игрушку на столе и почувствовала угрызения совести.

— Мне очень жаль. Как она себя чувствует?

Он пожал плечами.

— Она лежит в отделении интенсивной терапии. Пока известно лишь то, что она не реагирует на речь и останется парализованной на одну сторону. Если она выйдет из больницы, то будет нуждаться в постоянном уходе.

— О, мне ужасно жаль! — Роза видела боль на лице Карла. Но интуиция все равно подсказывала ей: что-то не так. Неужели он лгал? — Почему вы не позвонили мне? Мы бы перенесли встречу на другой день.

— Что это изменит? — Он поднялся ненадолго, потянул ноги и пересел на другую сторону дивана, словно хотел начать все сначала. — Я готов. Как планируете одурачить меня сегодня?

— То есть вы считаете, я одурачила вас с сеансом транса?

— А по-вашему, как это называется? Вы спровоцировали меня и выудили информацию путем гипноза.

Несмотря на обиду, он принес ей подарок. Но она просто не может принять эту мягкую игрушку! Так Карл только еще больше запутается в своих чувствах.

— Это был сеанс транса или глубокой релаксации, — поправила она его. — Но если хотите, можете называть его гипнозом. Факт остается фактом: вы сами назвали мне отправную точку, ваш седьмой день рождения.

— В моих воспоминаниях это был чудесный день… до сих пор.

— Я не разрушала это воспоминание, оно по-прежнему с вами. Просто вы вытеснили из памяти событие, случившееся после. Теперь оно проявилось.

— Я хочу, чтобы это воспоминание снова исчезло.

— Как уже исчезало однажды?

Он не ответил.

— Разве не лучше воспользоваться этим знанием? — предложила Роза. — И задать вопрос?

— Почему моя мать угрожала оставить семью?

Роза помотала головой.

— Ответ на этот вопрос мы уже знаем. Она угрожала бросить вашего отца, если ее сын не будет слушаться. Вопрос, который мы должны поставить, звучит скорее так: почему она боялась, что ее мальчик будет себя плохо вести?

Карл поднял руки и бессильно уронил их.

— Чепуха какая-то! Почему она должна была меня бояться?

Этим утром Роза была в магистрате, в отделе по вопросам миграции, регистрации актов гражданского состояния и получения гражданства и навела справки о семье Бони. Вообще-то она никогда не получила бы доступа к этим данным, но судья Петра Лугретти, которой она обязана своим клиентом Карлом Бони, была знакома с руководительницей отдела. И Роза вот уже несколько часов считала, что знает ответ на вопрос. Однако сложность заключалась в том, чтобы помочь Карлу самому дойти до этого.

— Ваша мать боялась не вас, а непослушного ребенка, — поправила она. — Это большая разница.

Карл нахмурился:

— Не понимаю.

Впереди ее ждет еще много работы. Роза оперлась локтями о стол, переплела пальцы и опустила на них голову.

— Давайте сначала обсудим другую тему, — предложила она. — Во время вводной беседы вы сказали мне, что вас зовут Карл Бони и что вы единственный ребенок в семье.

Он кивнул.

Роза вынула из папки копию медицинского обследования Карла. Формуляр автоматически заполнялся компьютерной программой на основе данных банковской карточки и социальной страховки. Она протянула ему лист.

— Взгляните.

— Я уже видел эту писанину. Я сам передал вам бумажонку.

— Взгляните на ваши личные данные, — настаивала она.

— Карл Бони, родился шестого ноября в Вене, проживает на улице Лассаля…

— Неправильно, — перебила она его. — Как звучит ваше полное имя? Что там написано?

— Карл Мария Бони. — Он сделал глубокий вдох. — Да, но ко мне так не обращаются. Все зовут меня Карлом.

— Это так, но ваше второе имя Мария.

Его лицо покрылось красными пятнами.

— Слушайте, это неприятно. Никто не называет меня Карл Мария.

— Вам не нужно стесняться. У многих известных людей такое второе имя. Клаус Мария Брандауэр^[24], Эрих Мария Ремарк, Райнер Мария Рильке, — начала перечислять она. — Но не волнуйтесь, я не буду вас так называть.

— Ах, большое спасибо, — иронизировал он. — Тогда почему вы привязались к этому?

— Потому что мне это кажется важным. — Она сделала это открытие лишь вчера, когда перекладывала материалы по Карлу в зеленую папку к сложным, но интересным случаям. — По какой причине родители дали вам такое второе имя? В семье кого-то так зовут? Может, вашу крестную, бабушку или сестру вашего отца?

— Ее зовут Лора, крестным был мой отец… и нет, никого так не зовут.

— Странно. Иногда вторым именем выбирают имя сестры или брата, — подсказывала она. — Но вы сказали, что были единственным ребенком.

— Да, я вырос без братьев и сестер.

Он знает!

Сердце Розы снова забилось быстрее. Или у Карла есть только смутное представление о правде, а его сознание вытеснило из памяти все остальное? Нужно как-то выяснить, сколько он знает, не ошарашив его.

— Почему ваши родители выбрали именно такое имя — Мария?

— Откуда мне знать? Может, из-за Марии-Антуанетты? Без понятия!

— Вы сказали, что выросли без братьев и сестер. Но это не означает, что их нет.

Карла явно бросило в жар. Он теребил ворот футболки.

— Я все-таки хотел бы перенести нашу встречу на другой день.

— Отличная идея, — тут же отреагировала Роза. — Тем временем вы могли бы сходить в тридцать пятый отдел Венского магистрата и узнать там, не…

— Проклятье, да! — повысил он голос на Розу. — Мария существовала. Но я ее никогда не знал.

— Кто она была?

— Понятия не имею. Она умерла до моего рождения.

В возрасте пяти лет. Возможно, Карл не знал эту деталь.

— Мария была вашей сестрой?

Он пожал плечами:

— Может быть. Я не знаю… наверное. Отец и мать никогда об этом не говорили.

— Тогда как вы узнали про Марию?

— Фух! — Он задумался. — Когда мне было десять, я копался в тумбочке матери и нашел ее фотографию.

— Сколько лет ей было на снимке?

— Четыре или пять.

— Вы знаете, отчего она умерла?

Он надул щеки.

— Это было задолго до моего рождения.

Год и три месяца. Шестого августа, если быть точной.

— Я могу поставить себя на ваше место, — сказала Роза. — И поверьте мне: я знаю, такую ситуацию нелегко осознать.

— Что тут осознавать? — напустился на нее Карл. — Я ее даже не знал.

— Верно, но вы получили ее имя, пусть и в качестве второго, а вместе с ним большую ответственность — за мертвого члена семьи, с которым никогда не были знакомы.

— С меня хватит. — Он помотал головой. — Я здесь совсем по другой причине. Какое отношение эта девчонка имеет ко мне, моей наркозависимости, агрессии или тому, что я преследую женщин?

Самое непосредственное.

Сомнений нет — они стоят перед самой разгадкой, но Карл снова блокирует последний шаг. Сильнее, чем обычно. Пора переключиться на более низкую передачу и подойти к проблеме с другой стороны.

— Вы правы. Если хотите, мы снова можем поговорить о вашей наркозависимости.

— Хорошо. — Карл опустил плечи. В отличие от истории его семьи против этой темы он не возражал.

— Какие наркотики вы принимали? — спросила Роза.

— Вы же знаете! Экстези.

Роза подождала, но он больше ничего не добавил.

— Это все? Он кивнул.

— Да бросьте, из-за экстези не дают три года условно.

— И кокаин.

Это уже больше походило на правду. До этого момента они никогда не говорили о тяжелых наркотиках.

— Героин?

— Я не колюсь.

— Героин можно и нюхать, — ответила она, — но, думаю, вы это знаете.

— Да, героин тоже, — пробормотал он.

— ЛСД?

На этот раз он помотал головой.

— К этой дряни я ни за что не притронусь.

— У ЛСД всегда была плохая репутация, но раньше его даже использовали в глубинно-психологических исследованиях, — объяснила она.

— Серьезно?

— В пятидесятых годах алкоголиков лечили ЛСД.

— Лучше остаться алкоголиком.

— Само собой. — Роза ухмыльнулась. — Тогда его применяли даже в психиатрии. Станислав Гроф использовал его в особо тяжелых случаях. Существуют также результаты лечения пациентов, больных раком или страдающих кластерной головной болью.

— Хорошо, может быть, но какое отношение ЛСД имеет к психотерапии?

— Он расширяет сознание и снимает ментальный блок.

Карл громко рассмеялся.

— Пять стаканов виски имеют тот же эффект. Неужели вы предпочтете ЛСД?

— В качестве научного эксперимента? — Роза посмотрела на книжную полку, где стояли романы Уильяма Берроуза и Джека Керуака. — Почему нет?

— Вы же обманываете меня.

— Ни в коем случае, — солгала она.

— Черт, я не верю. Вы такая добропорядочная и все равно стали бы предлагать своим пациентам ЛСД?

— Если он поможет. Вообще-то мы используем психотропное средство под названием «торрексин», слабая форма ЛСД.

Карл зажмурился.

— Вы разводите меня. Психотерапевты не могут прописывать медикаменты!

— Но врачи могут — а я изучала медицину.

Карл кусал ногти. Он заглотил наживку и теперь был на крючке у Розы. Она посмотрела на часы. Еще почти двадцать пять минут. Нельзя все испортить. Это был единственный путь, обещавший успех, которым еще можно воспользоваться с Карлом. Очередной сеанс глубокой релаксации ничего не даст, как и домашние аудиозаписи, попытки воссоздать психологическую сцену с помощью фигурок или придать чувствам какой-то образ, например, представить агрессию в виде белой голубки. Ее методы были почти исчерпаны — Карл все их отклонил. Остался только этот. Хотя прием не имел никакого отношения к психотерапии, Роза во что бы то ни стало хотела помочь Карлу — хотя бы отдалить от себя.

— Что такое торрексин? — спросил он.

— Вообще-то я не должна говорить с вами об этом. Тем более что у вас есть опыт употребления наркотиков, и именно поэтому вы проходите у меня терапию.

— Да ладно вам, я могу и в Гугле посмотреть, если вы мне не расскажете.

— Ну хорошо, в профессиональных кругах мы называем это таблеткой правды. Она снимает ментальный блок в голове, так что человек может свободно говорить обо всем, и сознание не цензурует его слова.

Карл пододвинулся ближе.

— Какую реакцию торрексин вызовет у меня?

— Вы дадите волю вытесненным чувствам по отношению к вашей матери и мертвой сестре.

— Для чего это?

— Вы могли бы сказать абсолютно все и потом не стыдиться. В этом преимущество торрексина. Выговариваетесь и больше не испытываете угрызений совести. Иногда это приводит к прорыву в психотерапии.

— И почему же это волшебное средство не используют постоянно?

— Торрексин дорогой. Прием лекарства возможен только на добровольной основе. Ни одного клиента нельзя к этому принудить. Кроме того, большинство никогда не узнают о существовании такого препарата. Вы же сами выудили у меня эту информацию.

— Как выглядят таблетки?

— Давайте сменим тему, — предложила она.

— Как выглядят таблетки?

— У вас предрасположенность. Если вы не возражаете, я не буду их вам показывать. Нам лучше сменить тему и…

— А, да бросьте. — Он придвинулся к краю дивана. — Покажите мне эту чудесную штуку.

— Хорошо, иначе вы не оставите меня в покое. — Роза поднялась и открыла запертый шкаф для лекарств. Передала Карлу упаковку торрексина с голубым логотипом.

Он рассматривал пачку. Десять таблеток, по 300 мг, действующее вещество: методоксиновая кислота. Действие наступает в течение пяти минут, принимать не более одной таблетки в неделю. Противопоказано при беременности!

Карл открыл упаковку и вытащил блистер. Маленькие бледно-голубые драже. Семи таблеток в ячейках уже не было.

— Ничего себе, фрау доктор! — присвистнул он. — Вы снабдили допингом уже кучу клиентов.

— Торрексин не допинг, — возразила она. — Во многих случаях это помогает.

— Инструкция по применению отсутствует, — заметил он.

— Ее вообще нет, — ответила она. — Вы не можете просто так купить торрексин в аптеке, как какой-нибудь слабительный чай.

Карл выломал одну таблетку.

— Вам не стоит этого делать! — Роза хотела забрать упаковку, но Карл отвел руку назад. — Немедленно верните мне таблетки!

— Ой-ой-ой… зачем так нервничать, фрау доктор? — Карл хитро улыбнулся. — Такой возбужденной я вас еще не видел. — Он покрутил таблетку между пальцами. — Какой эффект эта пилюля вызовет у меня?

— Никакого. Вы уже принимали более сильные наркотики, торрексин не подействует.

— Вы лжете!

— Нет, это как предлагать пациенту с кластерной болью пол таблетки аспирина от мигрени.

— Тогда ничего не случится… — Карл положил таблетку в рот и запил водой.

— Черт побери! — вскипела Роза. — Что вы себе позволяете? Одна таблетка стоит пятьдесят евро!

— Внесите эти расходы в счет для суда.

Роза на несколько секунд закрыла глаза и постаралась успокоиться.

— Верните мне упаковку.

Он подтолкнул пачку через стол, и Роза спрятала ее в кармане жилетки.

— Ну, давайте, спросите меня о чем-нибудь! — потребовал он.

— Зачем вы это сделали?

— Нет, что-нибудь серьезное!

— Зачем вы это сделали? — повторила она.

— Чтобы доказать вам, что вы лжете и что эта таблетка подействует на меня так же, как и на всех других клиентов! Я чист!

— Хорошо, тогда расскажите мне что-нибудь о вашей сестре.

— Не хочу. Кроме того, эта дрянь мне не сестра!

— Неправда. Она ваша родная сестра.

— Нет, я ее даже не знал.

— Вы вините себя в ее смерти?

— Что? — вскрикнул он. — Она умерла до моего рождения!

— Вы вините себя в ее смерти? — повторила Роза.

— Чушь! — Он сжал руку в кулак.

— Вам кажется, что, если бы Мария не умерла, вас сегодня вообще бы не было?

— Что это за бред? — Артерии на шее Карла заметно пульсировали.

— Может, ваши родители хотели только одного ребенка. Мария должна была умереть, чтобы вы могли родиться.

Карл подвинулся вперед.

— Я не виноват, что девчонка утонула в пруду! — Он залпом допил остатки воды. Дрожащей рукой поставил стакан на стол.

Роза спокойно дышала и не показывала своего удивления. Следующий вопрос она намеренно задала тихим голосом:

— Ваша мать так и не смирилась со смертью Марии, верно?

— Маленькая Мария была такой чистой и невинной, — язвительно сказал он. — Такой и осталась у всех в памяти. Будь она сегодня жива, наверное, ходила бы в пирсинге и татуировках, кололась бы грязным героином на каком-нибудь вонючем дворе и сделала бы уже больше абортов, чем тетя Лора.

Невольно Роза подумала о белой голубке, которая олицетворяла агрессию Карла.

— Видимо, для вашей матери Мария была святой. Вы носите ее имя.

— Я не ношу ее имя! — возразил он. — Никто меня так не называет.

— В вас — Карле Марии Бони — живет частица вашей сестры.

— Проклятье, нет! — воскликнул он. — Я парень! Парень, черт возьми! Я не моя сестра! Хоть тысячу раз назовите меня так, я не имею ничего общего с этой тупой овцой, даже если мама оплакивает ее по сей день. Я ее сын!

Роза поднялась и встала позади дивана. На несколько секунд положила руку Карлу на плечо. Этот жест категорически запрещен, но в этот момент она просто не могла по-другому. На мгновение она почувствовала, как голова Карла наклонилась и коснулась ее руки. Она погладила его по плечу, словно хотела снять напряжение в его теле, затем снова села на свой стул.

— Успокойтесь, Карл. — Она взглянула на диктофон. — Дышите глубже.

— Я не могу… не могу… — Он расплакался. — Эта дерьмовая таблетка!

Роза протянула ему бумажный платок.

— Действие скоро ослабнет. — Диктофон все еще работал. Нужно позаботиться о том, чтобы эта запись никогда не попала в руки сотрудников комиссии по этике. Хорошо, что никто из них не присутствовал сейчас на ее сеансе. Иначе ее разрешение на работу психотерапевтом исчезло бы так же быстро, как облако дыма при урагане.

Она подождала минуту, пока дыхание Карла не выровнялось.

— Мария не послушалась маму, не так ли?

— Я не знаю, — вздохнул он.

— Она озорничала, побежала к озеру и утонула, — предположила Роза. — Больше всего родители боятся потерять ребенка. — Она уже знала по собственному опыту. — Этот страх может стать таким сильным, что они лучше запрут ребенка в клетке, чем согласятся подвергнуть опасности, пусть даже выдуманной.

Карл вытер слезы.

— Я знаю, что вы хотите сказать, но моя мама не боялась за меня. Наоборот! Ей было все равно, когда отец меня бил.

Роза покачала головой:

— Ваша мама дико боялась за вас. Она даже угрожала уйти из семьи, если с вами что-нибудь случится. Каждый по-своему справляется со страхами. Парализующий ужас, боязнь пережить травму во второй раз толкали ее на отношения с другими мужчинами. Этого не мог изменить даже ваш отец, который пытался начинать все сначала в новом городе. Мужчины в Вене, Кельне, Лейпциге или где бы то ни было не виноваты в ситуации вашей матери — проблема заключалась в ней самой. Она привозила ее с собой в каждый новый город.

— Это противоречит само себе!

— Нисколько. Ваша мать не пережила бы потерю еще одного ребенка. Страх был настолько велик, что она скорее бросила бы семью. А отец обожал вашу мать…

— …и поэтому ежедневно бил меня? — цинично спросил Карл.

— Чтобы вы не баловались и слушались маму.

Пока что он отказывался понимать эти взаимосвязи. Необходимо еще много сеансов, чтобы Карл осознал: его вспышки гнева подсознательно направлены против умершей сестры, которую он винил за жестокие воспитательные меры отца. Он ненавидел женщин… свою религиозную тетку-ханжу, свою мать и, в первую очередь, свою сестру. Кульминацией агрессии стали два случая, когда он нанес телесные повреждения молодым женщинам, которых преследовал. Скорее всего, его склонность к домогательствам объяснялась желанием добиться того, чего ему всегда не хватало: чувства защищенности и поощрения. Слабое утешение за мучения, пережитые в детстве.

— Думаю, действие таблетки ослабло, — сказала Роза. — Наше время вышло, но вы можете еще посидеть здесь.

Карл кивнул.

— Спасибо, но я думаю, что уже могу вести машину. — Он поднялся. — И больше никогда не давайте мне это дерьмо! — Схватил мягкую игрушку и демонстративно сунул в карман куртки, словно хотел наказать Розу таким лишением любви.

— Хорошо, мне очень жаль. — Бессмысленно спорить с Карлом, что он принял таблетку против ее воли. Ему просто нужно найти виноватого в своем эмоциональном срыве — и в этом случае Роза с удовольствием станет козлом отпущения.

Карл направился к двери.

— Господин Бони, нам не следует затягивать со следующим сеансом.

Он шумно выдохнул.

— Моя мать лежит в реанимации. Не знаю, будет ли у меня время в ближайшие дни.

— Понимаю. Как насчет следующей пятницы? — предложила она.

— Я должен уделить время матери. Я вам позвоню.

— Да, конечно. — Она отложила органайзер в сторону. — Сегодня была слишком насыщенная встреча. Дайте информации немного «осесть». Несколько дней — и ваше подсознание сделает за вас всю работу.

Он кивнул и взялся за дверную ручку.

Все, что сказала Роза, была правда. Смерть сестры, которая утонула в пруду в пойме Дуная и о чем Роза узнала в 35-м отделе Венского магистрата, не стала для него новостью — правда, до сих пор он старался не думать об этом. Но теперь все прорвалось, и он, наверное, впервые в жизни, произнес это вслух — хотя по-прежнему отказывался видеть в случившемся причину своих проблем.

Роза вцепилась в упаковку торрексина в кармане жилета. Фокус с дешевым плацебо без всякого действующего вещества сработал. С тем же успехом можно было подсунуть Карлу жевательного мишку.

Роза надеялась, что он никогда не узнает о ее обмане.

30

Сотрудник венской уголовной полиции, представившийся Оливером Брандшттером, напарником Колера, отвез Снейдера и Сабину на патрульном автомобиле к площади Святой Марии в центре города и остановился рядом с машиной судмедэксперта. Сабина вышла из автомобиля и взглянула на удостоверение патологоанатома, которое лежало под лобовым стеклом. Некая Ирена Никински из Венской многопрофильной больницы занималась трупом в склепе.

Снейдер тоже вылез из машины.

— Ненавижу оказываться правым. Это как проклятье.

Брандштеттер понес криминалистический чемодан своим коллегам, а Снейдер направился к церкви Святой Марии. Здание с вычурным фасадом пепельно-серого цвета. Рядом с входом шесть колонн, которые венчал остроугольный фронтон со скульптурами. Выше находилось узкое, метров семь в высоту, арочное окно. Башня церкви одиноко уходила в небо. Над циферблатом часов виднелась лишь остроконечная крыша, которая напоминала Сабине шляпу ведьмы с крестом.

По обе стороны улицы на ветру шуршали оградительные ленты. Полицейские отгородили площадь и установили знаки с указанием объездного пути. Несколько сотрудников проверяли мусорные баки соседних зданий. Колокол на башне пробил два часа пополудни. У Сабины урчало в животе, но предстоящий осмотр места преступления заставил ее забыть о голоде.

К ним навстречу уже спешил Колер. Хотя над церковью собирались темные тучи, он непринужденно повязал черную ветровку вокруг пояса. Солнечные очки блестели в коротко остриженных волосах. Как и Снейдер, он носил табельное оружие в наплечной кобуре. Под черной футболкой в рубчик выделялись бицепсы, из-под рукава наполовину виднелась татуировка. Сабина не любила татуировки. Большинство или выглядели глупо, или были плохо сделаны.

— Карл в сознании? — спросил Снейдер, прежде чем Колер успел что-либо сказать.

— Врачам пришлось ввести его в состояние медикаментозного сна. — Колер подошел ближе. Вместе они пошли к церкви. — Один из моих сотрудников находится у Урсулы Цехетнер в больнице. Он подтвердил ее личность. Наши люди еще проверяют, знала ли она Карла Бони, в чем мы почти уверены. Карл ходил в католический детский сад на Лейштрассе, где она раньше работала. Период времени тоже совпадает.

Он зацепил очки за горловину футболки и провел ладонью по коротким волосам. Тут Сабина заметила, что на татуировке изображен гриф, символ венского спецподразделения «Вега».

— У вас какой-то вопрос? — спросил он.

— Вы служили в «Веге»? — поинтересовалась она.

— Разбираетесь в спецподразделениях? — удивился Колер. — Это было давно.

— Не хочу перебивать, — вмешался Снейдер. — Но вы сказали, что эту воспитательницу разыскивают семь дней, — резюмировал он. — Полагаю, кто-то из окружения Урсулы Цехетнер контактировал с похитителем? Будьте кратки. — Пока они шли к церкви, он поднял вверх три пальца. — Самое важное в трех предложениях!

Колер сверкнул на Снейдера глазами, словно пытаясь оценить, как много может рассказать им по этому делу. Наконец сделал над собой усилие.

— В день исчезновения Цехетнер ее мужу позвонили. Сообщение было кратким: если в течение сорока восьми часов он выяснит, почему его жену похитили, она останется в живых. Если нет — умрет. Он сразу же обратился в полицию, но похититель прервал с ним контакт.

— Женщина могла быть уже давно мертва, но она выжила, — вставила Сабина.

— Но как раз это и укладывается в схему, — сказал Снейдер. — Он хотел уморить ее голодом, но мы его опередили. Какую подсказку похититель дал господину Цехетнеру? Ну же, говорите!

Колер нахмурил брови, его взгляд помрачнел.

— Старая расписная супница из фарфора. Откуда вы об этом знаете?

— Моя работа знать такие вещи. — Снейдер бросил взгляд на Сабину. — История номер шесть — рассказ о Каспаре, который не хотел есть суп и умер от голода.

Они подошли к воротам церкви. Снейдер уже положил руку на тяжелую латунную ручку, но Колер преградил ему путь.

— Послушайте меня две секунды. — Он постучал Снейдера по груди. — Вы хорошо поработали, но я не обязан пускать вас сюда. Я мог бы арестовать вас за ношение оружия, взлом, нанесение телесных повреждений и препятствование текущему расследованию. Мой начальник не очень воодушевлен тем, что немецкий коллега приезжает в Вену, палит из «глока» и выбивает двери в подвалах. Просто хочу, чтобы вам это было ясно. — Он опустил руку.

Снейдера эти обвинения не особо впечатлили, как будто он слышал их не в первый раз.

— Но, в отличие от вашего босса, вы можете отличить хороших полицейских от плохих? — спросил он.

— Могу, — ответил Колер. — Поэтому пускаю вас в эту церковь взглянуть на место преступления. А вы тогда расскажите мне, с чем мы имеем дело.

Сабина бросила Снейдеру умоляющий взгляд:

— Честное предложение.

Наконец Снейдер кивнул:

— Пойдемте.

Колер открыл ворота. Они вошли в церковь и быстро проследовали мимо алтаря, за которым к куполу поднималась большая статуя архангела Михаила. Рядом с сакристией находилась узкая шахта с каменными ступенями, которая вела куда-то в темноту. Пока они спускались, Сабина рассказывала о похищениях, убийствах, подарках и телефонных загадках в Кельне, Мюнхене, Дрездене и Лейпциге. Она описывала места преступлений, раскрывала причины смерти и объясняла, как жертвы связаны с Карлом Бони и историями Штрувельпетера.

Колер надел свою куртку, которая все это время была завязана у него вокруг пояса. Здесь под землей было гораздо холоднее, чем наверху. Сабина видела собственное дыхание. К счастью, на ней был термосвитер. В воздухе пахло известью и гнилью, как в ветхом жилище Карла. Почему Колер притащил их сюда? Наверняка это убийство тоже на совести Карла. Очевидно, он не только испытывает слабость к старым церквам, но и любит полуразрушенные кирпичные стены. Водопроводные трубы были протянуты прямо по потолку, из стен торчали пустые цоколи: лампочки давно выкрутили. В этом склепе больше не было электричества. Следователи подключили кабельные удлинители и установили осветительные лампы. Путь в склеп проходил мимо маленьких штифтов, торчащих из земли, на которые была натянута веревка.

— Передвигайтесь только внутри этой дорожки, — предупредил Колер.

Сабина была знакома с процедурой. Сотрудники криминалистического отдела сделали эту маркировку для следователей, чтобы те случайно не уничтожили никаких следов.

Снейдер быстро обернулся к Сабине:

— Все в порядке?

Она кивнула и туже затянула завязки пуловера. Одним быстрым движением Снейдер поправил ей воротник. Почти заботливо, словно решил взять ее под свое крыло. Все равно он мерзавец, напомнила себе Сабина. Даже если и перестал обращаться с ней, как с маленьким ребенком.

— Если убийца инсценирует истории из книги о Штрувельпетере, — вслух размышлял Колер, — то на этот раз его вдохновила глава о Вертушке-Филиппе.

Сабина почувствовала, как леденеют ее пальцы.

— Что он сделал с женщиной?

— Забетонировал ее живьем.

Дорожка вела через крипту, где, нагроможденные друг на друга, лежали сгнившие деревянные гробы.

Колер указал на нишу:

— Пастор рассказал, что эти гробы богатых и знатных жителей остались еще со времен эпидемии чумы в 1680 году, когда болезнь почти полностью уничтожила население Вены.

Большинство каменных ниш были замурованы. В одном арочном проеме стояли тележки, ведра, деревянные рейки и гробы, сверху лежали шпатели, зажимы и скомканная бумага от мешков с цементом. За ними громоздились кучи песка и красные кирпичи.

Колер кивнул на материалы:

— Осталось от ремонта, проходившего десять лет назад.

Сабина подняла глаза на растрескавшийся свод.

— Не похоже, чтобы работы закончили.

— Иначе свод уже давно рухнул бы вместе со всей церковью. Каждый год здание опускается на несколько миллиметров.

В конце лестницы находился вход в комнатку. Металлическая дверь стояла открытой: полицейские сняли тяжелую цепь и навесной замок. Из помещения доносились голоса. Мелькали вспышки света.

Снейдер остановился перед входом и указал на навесной замок:

— Такой же, как и в подвале Карла.

Данная улика еще ничего не доказывала, но между тем уже слишком многое говорило не в пользу Карла Бони. Сабина заглянула между Колером и Снейдером в помещение. Этот участок подвалов был размером около пятнадцати квадратных метров. Красные кирпичи. Без штукатурки. В центре стоял двухметровый бетонный столб, из которого свисали две пластиковые трубки, другими концами они уходили в жестяные ведра. К потолку крепилось грузоподъемное устройство из веревок и блоков. Привычного сладковатого запаха разложения не было. Вместо этого невыносимо несло мочой, фекалиями, рвотой и гниением.

Прожекторы освещали все углы помещения. Экран из алюминиевой фольги отражал свет. На месте преступления работал криминалист в латексных перчатках и голубых бахилах; конец галстука был заправлен между пуговицами натянутой на животе рубашки. Сотрудник был очень полный и наклонялся с большим трудом. Он как раз опустил шпатель в полиэтиленовый кулек, пронумеровал его и отметил место находки флажком. Затем сфотографировал место и положил кулек на гору пакетов, которые лежали за ним в углу.

— Шпатель — отпечатков пальцев нет, — пробормотал он в диктофон. — Пятна ржавчины, прогнившая ручка. Расстояние до трупа… — Он посмотрел на рулетку, которая лежала на полу. — Два метра сорок сантиметров. Номер восемь.

— Глудовац, можно нам осмотреть место преступления? — крикнул Колер внутрь комнаты.

Криминалист тяжело поднялся.

— Как я должен здесь работать? — Его двойной подбородок затрясся. — На Тристерштрассе в час пик движения меньше. Если можно, ни к чему не прикасайтесь. И наденьте это! — Он сунул Колеру пачку голубых бахил, и Сабина заметила золотой «Ролекс» у него на запястье.

Колер подождал, пока криминалист протиснется мимо них, потом натянул бахилы на ботинки и передал другие Сабине и Снейдеру.

— Вашего коллегу зовут Глудовац? — прошептала Сабина, когда криминалист уже не мог их услышать.

Колер кивнул.

— Брюзга. Шурин начальника полиции.

Теперь ей кое-что стало ясно.

— Поэтому он носит золотые часы?

— Нет, по другой причине. — Колер достал из кармана штанов баночку с ментоловой мазью и передал Сабине. Она нанесла себе немного под нос.

Снейдер отказался.

— Я знаю, как пахнут трупы.

— Это не из-за трупа, — пояснил Колер. — Женщина умерла не так давно. Возьмите.

Снейдер помазал мазью под носом. Затем они последовали за Колером в склеп.

— О боже! — вырвалось у Сабины.

Колер грустно улыбнулся. Несмотря на ментоловую мазь, вонь из жестяных ведер была невыносимая — а ведь Сабина выросла на ферме с коровами, свиньями и курами.

По отмеченной дорожке она обошла вокруг столба, увернувшись от цепи, которая свисала с потолка. На конце болталось зеркало — наверняка часть оборудования криминалиста. У цоколя бетонной колонны стояла раскрытая медицинская сумка. За цоколем показалась женщина в белом халате, которая со скальпелем и медицинским зеркальцем обследовала труп. Эту работу можно было сделать только сейчас. Если бы техники уголовной полиции сначала вырезали труп из бетонного блока, все покрыла бы цементная пыль толщиной несколько сантиметров.

— Доктор Ирена Никински, — представил Колер женщину.

— Да, — подтвердила врач, не поднимая глаз. Это была высокая блондинка с веснушками на лице и длинной заплетенной косой. — Ты постоянно таскаешь сюда новых людей. Словно на экскурсию по Шенбрунну, — сухо сказала она.

— Коллеги из висбаденского БКА и мюнхенской уголовной полиции, — представил их Колер.

— Тебе виднее. — Она взяла маленький фонарик в зубы. — Твой шеф наверняка поймет, если твои посетители здесь все вытопчут, — прошепелявила она.

На удивление, Снейдер не сказал ни слова. Сабина встала рядом с патологоанатомом, чтобы взглянуть на колонну с другой стороны. Примерно на уровне головы из бетонного блока выступало лицо. Луч света от фонарика танцевал по нему. Ткань на скулах уже распухла, глаза ввалились, зрелище было ужасное. Сабина почувствовала позыв к рвоте и отвела взгляд. Краем глаза она видела, как Снейдер изучает каждую деталь, словно его завораживала больная фантазия Штрувельпетера.

— Женщина мертва около двадцати четырех часов, максимум тридцать, — пояснила судебный врач. — Влажная атмосфера здесь ускоряет процесс разложения.

Снейдер подошел ближе.

— Тридцать часов? Вы на сто процентов уверены?

Доктор Никински по-прежнему держала фонарик в зубах. Она опустила голову и направила луч света на ведра.

— Убедитесь сами и потрогайте рукой. Последнему калу не больше тридцати часов.

— Нужно выяснить, кто эта женщина, — сказал Снейдер.

— Мы уже знаем, — вмешался Колер. Он указал на двухсантиметровый шрам на подбородке жертвы под нижней губой — вероятно, от какого-то давнего пореза.

— Когда сегодня утром вы написали, что ваш приезд связан с Карлом Бони, я запросил материалы по нему. Оказалось, его мать пропала два месяца назад.

Сабина сглотнула.

— Это она?

Колер кивнул.

— Кармен Бони. Мы смогли идентифицировать ее по этому шраму. Кроме того, согласно медкарте дантиста, внизу слева у нее установлен мост.

— Точно, — подтвердила патологоанатом. Она посветила лампой в рот убитой и медицинским зеркальцем отодвинула щеку в сторону. — Отличная работа, вероятно Восточная Германия.

Насколько Сабина могла разглядеть, полость рта склеилась от засохшей крови. Язык казался оторванным.

— Она ведь не пробыла в этом бетонном блоке два месяца? — спросила Сабина.

— Почти наверняка. — Словно для наглядности патологоанатом посветила в другой конец комнаты, где в ряд стояло несколько ведер. — Для кала и мочи. Видимо, женщина получала в основном жидкое питание плюс слабительное. — Она внимательно посмотрела на руку Сабины. — Нужно как можно скорее обработать эти раны от укуса.

— Ничего страшного.

Снейдер бросил взгляд на Колера.

— Наш убийца Карл Бони. Забетонировать кого-то живым — это его методы, — продолжил он. — Но хронология не соответствует историям в книге. Если исходить из того, что запланированная голодная смерть воспитательницы должна была изображать историю о Каспаре и супе, а убийство матери — историю о Вертушке-Филиппе, то между ними не хватает еще одной.

— Про мальчика, который сосал пальцы, — прохрипела Сабина. — Мама запрещала своему сыну Конраду сосать большие пальчики, когда ее нет дома, иначе придет портной с ножницами и отрежет их, словно бумажные. — Она немного подумала. — Или он уже разрезал свою следующую жертву ножницами, или порядок не соблюдается.

— Или он не хотел, чтобы мы сейчас обнаружили, что он убил мать, потому что собирался презентовать нам ее труп позже, — размышлял Снейдер. — Как бы там ни было — с хронологией что-то не так…

— Вы охотитесь за больным типом, — заявила доктор Никински. — Но в одном вы не правы: по сути, эту женщину не убивали.

— Органы отказали? — предположил Снейдер. — Обезвоживание?

— Она покончила с собой, — прозвучал краткий ответ Никински.

Снейдер приподнял бровь:

— В этом блоке?

Сабина подумала о количестве запекшейся крови во рту у женщины.

— Мне в голову приходит только один способ, как это можно сделать. В отчаянии, приложив нечеловеческие усилия, она откусила себе язык и захлебнулась собственной кровью.

— Правильно, — ответила Никински. — Очень находчивая женщина.

— Она по профессии врач? — спросил Снейдер.

— Медсестра и ассистент отделения патологической анатомии в многопрофильной больнице.

Они немного помолчали. Никински выключила фонарик.

— Почему лишь сейчас, спустя два месяца? — пробормотал Колер. — Я и двух дней не вынес бы в этом блоке, сразу бы свихнулся.

Полностью обездвиженная и с двумя катетерами в теле, подумала Сабина. Она наверняка обезумела. Лицо мертвой женщины находилось в тени. Сабина посмотрела в застывшие глаза и попыталась угадать ее последнюю мысль.

— Надежда умирает последней, — прошептала она. — Ее собственный сын украл у нее два месяца жизни и хотел медленно ее убить. Наверное, он давал ей пить только раз в день, а кормил еще реже. Единственной возможностью избавиться от него и прекратить мучения была смерть. Альтернативы не существовало. — Сабина на секунду закрыла глаза. Слезы подступили к горлу. Какое безумие! Если бы эта женщина продержалась еще пару дней!

— Хороший анализ, — похвалил ее Снейдер.

Сабина тряхнула головой, отгоняя эту мысль. Она не хотела уметь хорошо анализировать больной ход мыслей сумасшедшего — но хотела узнать причину, почему он вставил ее матери в горло трубку, влил два литра чернил, а потом играл на органе произведение Баха, в то время как беспомощная, прикованная цепями жертва ловила ртом воздух и задыхалась оттого, что ее легкие наполнялись жидкостью. Причем единственной ошибкой матери было то, что она переехала в Кельн и стала учительницей Карла. Почему этот ублюдок не мог выбрать кого-то другого? Дворника, уборщицу или учителя физкультуры? Каким же извергом должен быть Бони?

При взгляде на мертвую женщину Сабину охватила безграничная ярость. Если бы Снейдер сразу не ранил его, она бы с радостью столкнула Карла с подоконника во двор. Еще лучше — сорвать с него в больнице кислородную маску, чтобы посмотреть, как он будет умирать. Ее руки дрожали. Боже мой, соберись! Она сжала кулак и ощутила холод в костях.

— Вы ведь психолог-криминалист, — пробормотала Сабина. — Почему больной ублюдок это делает?

Снейдер грустно взглянул на нее.

— Правда в том, что мы этого точно не знаем. — Он посмотрел на бетонный столб. — Возможно, Карл Бони еще не в курсе, что его мать покончила жизнь самоубийством и мы нашли ее труп.

— А даже если и знает. — Сабина не поняла ход мыслей Снейдера. Карл ведь погружен в медикаментозную кому.

— Пойдемте наверх, — предложил Снейдер. — У меня есть идея, но она сработает, только если мы будем действовать быстро.

31

Пока они поднимались по узкой лестнице, Снейдер обратился к Колеру:

— Когда сдается в печать вечерний выпуск газеты?

Колер взглянул на наручные часы.

— Примерно через час.

— Отлично. — Снейдер шагал через две ступени. — Кармен Бони вдова. Кроме сына у нее есть другие родственники?

— Насколько я знаю, нет. После смерти мужа у нее был спутник жизни, на много лет старше ее. Не очень успешный художник. Он умер полгода назад.

— То обстоятельство, что она одинока, может сыграть нам на руку… — пробормотал Снейдер.

— Что вы задумали?

— Проактивный метод расследования.

Колер скорчил гримасу.

— Какую ложную информацию вы хотите подсунуть прессе?

— Что Кармен Бони еще жива.

— Зачем это нужно? — вырвалось у Колера. — К тому же нам такое сделать никто не позволит.

Снейдер втянул голову и скользнул в дверь, которая вела в неф.

— Да, Карл Бони сейчас под стражей, но посмотрите на место преступления. Чтобы устроить такое, необходимы время и отличная организация логистики. Возможно, у Карла есть сообщник.

— Который все еще бегает на свободе и продолжает убивать? — цинично спросил Колер. — Я вас умоляю!

— Вы готовы так рисковать?

Колер не ответил.

— Сами подумайте: у нас есть пробел в хронологии историй. Кроме того, убийства не соответствуют порядку рассказов в книге. На мой взгляд, что-то не так. Нам не хватает слишком многих деталей, чтобы понять всю картину.

Сабина буквально видела, как Колер шевелит извилинами, пытаясь найти решение.

— Если вы хотите газетной уткой выманить возможного сообщника и надеетесь, что он совершит ошибку, все может пойти наперекосяк, — предупредил Колер.

— Воспитательница Карла Бони действительно жива, но у них не было никакого контакта уже семнадцать лет. — Снейдер поднял руку. — Чего не скажешь о его матери. Она два месяца провела у него в плену. Подумайте: предположим, Кармен Бони жива и получит психиатрическое лечение, тогда она могла бы описать нам его сообщника.

— В этом что-то есть, — согласилась с коллегой Сабина.

— Вы понятия не имеете, какие здесь отношения между уголовной полицией и прессой. Это ни за что не сработает! Журналисты не идиоты. Они смекнут, в чем дело! К тому же мой начальник не благословит такой метод.

Снейдер взорвался:

— Кто руководит расследованием? Вы или какой-то парень за письменным столом, для кого жертвы убийств всего лишь статистические данные на бумаге?

— Вам лучше сейчас помолчать! — прикрикнул на него Колер.

Через ворота церкви они вышли на площадь Святой Марии. Небо потемнело от туч. Вдалеке слышались раскаты грома. Но все равно было душно. У Колера по затылку струйками стекал пот. Он снова обвязал ветровку вокруг бедер и глубоко вдохнул, с нетерпением ожидая приближающегося дождя.

Как раз прибыла команда техников-криминалистов и прошла через ограждение. Как только доктор Никински и сотрудники экспертно-криминалистического отдела закончат работу по сбору улик, труп вырежут из бетонного блока и доставят в патологоанатомическое отделение. За полицейскими ограждениями уже толкались журналисты, человек десять. Когда рабочие сфрезерными машинами направились к церкви, защелкали фотокамеры и засверкали яркие вспышки.

Снейдер наблюдал за репортерами.

— Они еще понятия не имеют, в чем дело. Выдумают какую-нибудь историю, которая через час уйдет в печать. Это наш шанс подсунуть им что-нибудь.

Колер не отреагировал.

— Godverdomme!^[25] Я сам пойду к ним.

Колер потянулся к кобуре:

— Тогда мне придется вас арестовать.

— Послушайте меня, пожалуйста, — сказала Сабина как можно мягче. Колер взглянул на нее. — То, что Кармен Бони покончила с собой и мы преждевременно нашли ее труп, было наверняка не запланировано. Если у Карла действительно есть помощник, а мать Карла была бы жива и могла раскрыть его личность, это выбило бы его из колеи.

Сабина бросила на Снейдера требовательный взгляд.

Он заговорил так же спокойно, как она:

— Садисты и психопаты великолепно все планируют и могут отлично манипулировать другими. Структурированные люди всегда хотят достичь определенной цели. Для них хуже всего, если какая-то случайность перечеркивает их план.

Колер убрал руку с оружия.

— Откуда нам знать, как отреагирует сообщник?

— Самые большие ошибки допускают, когда хотят исправить предыдущую, — сказал Снейдер. — Соучастник попытается уничтожить свои следы. Возможно, даже заявится в больницу.

— Даже если я пойду на это без одобрения начальства, пресса не поведется. Я еще никогда не выдавал стервятникам никакой информации. С какой стати буду делать это именно сейчас?

— Так это не работает. — Снейдер посмотрел на журналистов. — Коррумпированный коллега должен из-под полы продать информацию только одному клоуну от прессы.

Брови Колера полезли вверх.

— Это можно устроить.

В этот момент толстый эксперт-криминалист протиснулся мимо них, встал в дверном проеме и вытащил из сумки латексные перчатки.

— Надеюсь, вы не бросили мусор внизу.

— Глудовац, — деликатно обратился к нему Колер. — Хочешь заработать на новый «ролекс»?

На этот раз Снейдер сидел на переднем пассажирском сиденье, когда Колер вез их в участок на своей машине. Сабину это не обидело — наоборот. Она была рада, что мужчины больше не дерутся, как дикие коты за свою территорию, а сотрудничают. Она знала по собственному опыту, как сложно сработаться со Снейдером.

Колер быстро взглянул на Снейдера. Вероятно, он заметил, что тот впился ногтем в тыльную сторону кисти.

— Боли?

— У меня сейчас голова расколется. — Снейдер вытер пот со лба. Потом посмотрел в окно. — До сих пор мы думали, что все началось в первых числах апреля с убийства Вальтрауд Нессельбергер. Чепуха! Карл Бони занялся планированием уже в конце марта и выбрал свою мать в качестве первой жертвы. Но, вероятно, хотел презентовать нам ее после смерти своей воспитательницы, как труп номер шесть.

Сабина подалась вперед.

— Когда сообщили об исчезновении его матери?

— Предположительно, ее похитили вечером двадцатого марта.

— Снова двадцатое число, — пробормотала она. Все укладывалось в схему.

Снейдер обернулся к ней:

— Отличная работа, Белочка.

— Белочка? — переспросил Колер.

— Немедленно забудьте это, — потребовала Сабина. Какой же Снейдер все-таки идиот! Ей хотелось провалиться сквозь землю.

— Ей бросилось в глаза, что Карл Бони похищает своих жертв шестого или двадцатого числа, — объяснил Снейдер. — Магические даты. Карл родился шестого ноября, а его отец умер двадцатого декабря. — Он снова посмотрел в окно. — Весь этот кошмар начался с похищения Кармен Бони. Но в этом случае поведение Штрувельпетера не вписывается в привычную схему… — Казалось, Снейдер разговаривал уже сам с собой. — Он заживо замуровывает мать в бетонный столб и держит ее в таком состоянии, чтобы свести с ума. Но никому не сообщает. Ни звонка, ни телефонной загадки, ни подсказки, ни подарка. Почему она на особом положении?

— Очевидно, чтобы у матери не было ни единого шанса на спасение, — предположила Сабина.

— Вот это решающий момент. — Снейдер посмотрел вперед. — Как бы он отреагировал, разгадай кто-то телефонную загадку за сорок восемь часов? Он действительно рискнул бы и оставил жертву в живых? — Снейдер повернулся к Колеру. — Мы должны проанализировать жизнь Карла Бони. Все его контакты.

— Думаете, мы сидим сложа руки? — пробурчал Колер. Он пересек площадь, на которой возвышалось современное стеклянное здание, и заехал в подземный гараж. — В настоящий момент кроме меня этим делом занимаются еще пять коллег. Возможно, в бюро нас уже ждет полное досье на него.

В полицейском участке дежурный врач продезинфицировал и перевязал Сабине раны от укусов. Теперь она сидела со Снейдером в столовой Федерального уголовного ведомства Вены и ела из алюминиевой миски холодные голубцы, которые буквально утопали в соусе. И запивала диетической колой. Попробовав гомеопатический кофе из автомата, Сабина отставила его подальше. Колер попросил принести их вещи из машины. Сумка Сабины стояла у подоконника. Время от времени она смотрела на площадь Йозефа Холаубека, а мысли вертелись вокруг сестры и родителей. Как дела у Моники и девочек? Как там отец? Но больше всего ее беспокоило другое. До сих пор она по-настоящему не скорбела о матери. Почему ты не плачешь? Ты ведь должна переживать сильнее? Неужели ты не любила свою маму? Ты плохая дочь?

Стук клавиш прервал ее размышления. Снейдер открыл свой красный чемодан «Самсонайт», включил ноутбук и воткнул шесть длинных игл в болевые точки на тыльной стороне ладоней. Он напоминал дикобраза, печатающего на клавиатуре. Кроме того, он попросил чайник ванильного чая, но получил только ромашковый. От еды отказался — неудивительно, что он такой худой.

— Я отправил в БКА в Висбадене короткий отчет, что четыре убийства в Германии и два случая в Австрии связаны между собой, подозреваемый арестован и мы продолжаем расследование, — объявил Снейдер. — Кстати, вашего отца отпустят из следственного изолятора уже сегодня.

— Спасибо. — Сабина уставилась на свой мобильник. Ни одного сообщения. Ее бывший зять мог хотя бы позвонить ей. Но, возможно, он сам еще ничего не знал об освобождении.

Она увидела, что в чемодане Снейдера поверх костюма и галстуков лежат несколько книг. Биографии с помятыми корешками. Добыча его последних походов в филиалы «Гаитал». Она ничего не сказала. Однажды Снейдера поймают на краже, и тогда его ненависть к книжной сети станет еще сильнее. Этот человек был одержим и срочно нуждался в помощи, только он не примет эту помощь — кто бы ее ни предложил.

К тому же ему необходима помощь и другого характера — это стало ясно, когда он закурил самокрутку. Сладковатый запах марихуаны распространился по всей столовой. Но у Сабины в голове крутилось слишком много мыслей, чтобы раздражаться по этому поводу.

Через тонкие стены до них уже десять минут доносились громкие голоса. Вскоре в комнату вошел Колер. Он выглядел подавленным.

В руке он держал папку.

— Я как раз… — Как громом пораженный, Колер остановился в дверях и принюхался. — Вы что, спятили? — Он бросился через всю столовую и распахнул окно. — Затушите это немедленно. Можете курить травку в гостиничном номере, но не в полицейском участке. Проклятье, босс и так уже устроил мне из-за вас взбучку! — Колер помахал папкой, разгоняя дым в комнате. — А когда ему в руки попадет вечерний выпуск газеты, нам вообще не поздоровится.

Снейдер потушил сигарету и устало взглянул вверх.

— Это досье Карла? Можно?

— Нет! — грубо осадил его Колер. Он подсел к Сабине и положил руку на папку. — Мы выяснили, что Урсула Цехетнер действительно была воспитательницей Карла в детском саду. Думаю, мы продвинулись на шаг вперед, но этот кошмар не заканчивается.

Снейдер захлопнул ноутбук и повернулся к ним:

— Дайте я угадаю. Недостающее звено в цепи.

— Точно. Полгода назад Карл Бони получил три года условно за домогательства, хранение кокаина и агрессивное поведение по отношению к женщинам. Однако суд разрешил заменить наказание психотерапией. Его психотерапевт доктор Роза Харман.

— Мы должны с ней поговорить, — предложила Сабина. Снейдер поморщился, словно о чем-то догадался.

— Ее похитили из собственной квартиры более двух суток назад, — сообщил Колер.

— Vervloekt!^[26] — вырвалось у Снейдера. — Тогда ее уже нет в живых.

— Возможно. Однако никто не получал от похитителя ни звонка, ни загадки, ни подарка, как это было в случае с Урсулой Цехетнер и жертвами в Германии…

— По крайней мере, нам об этом неизвестно, — уточнил Снейдер.

Колер кусал нижнюю губу.

— Вы знаете что-то еще! — настаивал Снейдер.

И не только, подумала Сабина. Похоже, Колер серьезно переживал.

— Здесь может быть замешана моя бывшая подруга, — с отсутствующим видом пробормотал Колер. — Хелен Бергер, психотерапевт. Три года назад она работала судебным психологом и сотрудничала с отделом по расследованию убийств. В последние дни она два раза звонила мне по поводу Розы Харман.

Снейдер подскочил.

— И вы не насторожились?

— Тогда я еще ничего не знал о Штрувельпетере, — раздраженно ответил Колер, но тут же взял себя в руки. — В настоящий момент Хелен единственная, кто может привести нас к сообщнику Карла, но я не могу до нее дозвониться. — Он ударил ладонью по папке.

Снейдер положил ноутбук в чемодан и защелкнул замок.

— Вместо того чтобы сидеть здесь, нам нужно поехать в приемную доктора Харман.

Они снова катились по Вене в машине Колера. Сабина сидела сзади. Приемная доктора Харман находилась в Зибенхиртене, самом южном районе города. Нужно было проехать через весь центр, прорвавшись через хаос автомобилей, автобусов, такси и трамваев.

— Нельзя ли побыстрее? — торопил Снейдер.

— Вечерний трафик, — буркнул Колер.

— Попробуйте дозвониться до Хелен Бергер, — предложил Снейдер.

— Ее сотовый выключен.

— Может, она отправила вам сообщение, — не отставал Снейдер. — А вы не можете его получить, потому что ящик голосовой почты вашего доисторического телефона полон.

— Вы действуете на нервы! — Колер вытащил действительно допотопный аппарат и принялся сражаться с меню телефона.

— Осторожно, смотрите на дорогу!

— Да, черт возьми, я делаю это не в первый раз! — Колер что-то печатал.

Сабина нагнулась вперед между сиденьями и увидела, что он удалил последние сообщения. Спустя какое-то время раздался звук входящей эсэмэс.

— Сообщение, которое я отправил из самолета, — сухо прокомментировал Снейдер.

Пищание не прекращалось. Оказалось, что Колер очень востребован.

— Вот дерьмо! — не сдержался он. — Эсэмэс от Хелен, сегодня около одиннадцати утра. «Карл Бони похитил Розу Харман!» — прочитал он.

Снейдер вымученно улыбнулся.

— Эта женщина соображает лучше вас.

Оставшаяся часть поездки прошла в молчании. Сорок пять минут спустя они повернули в аллею. В этом удаленном от центра районе уже не было высотных домов, только особняки с садиками и высокими туями. Колер остановился перед парком. Черные тягостные тучи тяжелым покровом закрыли небо над Веной. Духота казалась почти осязаемой. Подобно запертому в клетке зверю, который не может освободиться, жара скапливалась под низко висящими облаками.

Снейдер вышел из машины и затянулся косячком. Холодным взглядом он рассматривал машины перед домом, словно запоминал номерные знаки. Вероятно, рефлекс, по-другому он просто не мог. Потом Снейдер указал на бунгало на противоположной стороне:

— Это, должно быть, и есть приемная.

Сабина последовала за марихуановым облаком через дорогу.

— Харман работает на аллее Бах^[27], — пробормотал Снейдер.

Сабина сразу подумала о композиторе. Без комментария Снейдера эта ассоциация у нее бы не возникла.

Колер запер машину.

— И что в этом особенного?

— Бах! — воскликнул Снейдер, удивляясь непонятливости Колера. — Отец Карла Бони был церковным органистом и специализировался на произведениях Баха. А его сын пошел к психотерапевту на аллее Бах.

— Имеется в виду всего лишь ручей в парке за нами.

— Пусть так. — Снейдер затянулся и изобразил свою презрительную улыбку. — Вы всерьез полагаете, что Карл думал о каком-то ручейке в кустах, когда стоял перед этим домом, разглядывал табличку и паниковал, потому что инженер человеческих душ собирался за пятьдесят минут, как бульдозером, перекопать его прошлое? — Он внимательно рассмотрел замок. — Несколько запорных ригелей. Поэтому он похитил ее из квартиры. Как мы попадем внутрь?

— Судебного ордера на обыск нам придется ждать целую вечность. — Колер поднял камень с цветочной клумбы и бросил в окно. — Но так как очевидны следы взлома, медлить опасно, поэтому мы зайдем внутрь без решения суда. — Он достал из сумки отмычку.

Вот как, значит, работает венская уголовная полиция.

— Вы что, даже умеете обращаться с этой штукой? — спросил Снейдер.

— Конечно. Поубавьте пыл.

Сабина подошла к Колеру:

— Вы могли бы научить моего коллегу пользоваться этим. Тогда ему больше не придется выбивать двери ногами.

Снейдер глубоко затянулся и раздавил окурок ботинком перед входной дверью.

— Белочка, прежде чем я выбиваю двери или окна, я проверяю, заперто или нет.

— Очень смешно… — Колер замолчал, когда дверь отворилась без каких-либо усилий с его стороны.

Она оказалась не заперта. Снейдер тут же схватился за оружие.

— Не спешите! — прошептал Колер и тоже достал пистолет.

Из глубины дома доносился глухой искаженный голос, от которого у Сабины по спине побежали мурашки.

32

Хелен сидела на диване. Она прослушала запись последнего сеанса с Розой Харман, а потом монологи Карла. Кассета еще не закончилась, но катушки вращались медленно. Слабая батарейка искажала голос Карла, словно в каком-то жутком радиоспектакле.

Хелен все еще не могла поверить. То, что делала психотерапевт с этим молодым человеком, было ужасно! Никакого медикамента под названием торрексин не существовало. Выдать пустышку за психотропное средство и всучить клиенту — это граничило с профессиональным самоубийством. Если эти документы попадут в комиссию по этике, на будущем психотерапевта Харман можно ставить крест! Почему она так далеко зашла? Из тщеславия? Или из страха перед реакцией клиента, если ей не удастся своевременно и успешно закончить терапию?

Все факты подтверждали подозрение Хелен, что Карл похитил своего психотерапевта. И Хелен знала причину. Она взглянула на часы. Последний срок истекал через тридцать минут. Значит, у Розы оставался еще один палец. При этой мысли ей стало плохо. Но все равно Роза еще жива, если Карл сдержал слово. Пора записать текст на голосовую почту, чтобы, по крайней мере, спасти жизнь женщине, даже если Хелен и ненавидела ее всей душой.

Вдруг Дасти навострил уши и посмотрел на дверь. В следующий момент раздался звон разбившегося стекла и что-то тяжелое упало на пол. Хелен вскочила с дивана. В ее голове лихорадочно мелькали мысли.

Карл здесь!

Нужно найти где спрятаться или какое-нибудь оружие! Она побежала в ванную и открыла шкафчик. Оттуда вывалились щетки, помада и контейнеры для линз. Хелен поспешно перерывала ящики в поисках ножниц или пилочки для ногтей. Скрежет замка заставил ее замереть на месте. Проклятье, нужно было запереться на замок и спрятать ключ! Но дверь уже открылась.

Дасти, рыча, побежал в прихожую.

— Ко мне! — шикнула Хелен, но пса уже и след простыл.

В дом вошли несколько человек. Тут раздался знакомый голос:

— Дасти, старина! Что ты здесь делаешь? Где твоя хозяйка?

Бен? Хелен с облегчением вздохнула и опустила пилку для ногтей.

— Хелен? — окликнул Бен.

Он бросился в комнату для сеансов психотерапии, за ним следовал высокий мужчина с лысиной и бледным лицом. Он тоже держал в руке пистолет.

— Отбой! — крикнул Бен своему коллеге, когда увидел Хелен. — Все в порядке?

Хелен кивнула.

— Это ты разбил окно?

— Несчастный случай. — На Бене была черная ветровка. Волосы все такие же светлые, как раньше, только короче. Он направился к ней, а лысый и молодая спортивного сложения женщина с серебристой прядью в волосах осматривали другие помещения.

Бен убрал оружие в кобуру и кивнул на маникюрную пилочку:

— Осторожно, убери это.

Хелен уронила ее в раковину и сжала дрожащие пальцы в кулак.

— Что ты здесь делаешь?

— У тебя совсем нервы сдали. — Бен сделал шаг к ней. На секунду Хелен показалось, что он хотел обнять ее, но в последний момент передумал. — Я волновался. Ты отключила сотовый.

— Чтобы сконцентрироваться и спокойно поработать, — солгала она.

— Над вопросом, почему похитили Розу Харман?

Она кивнула. Дасти пролез у нее между ног и терся мордочкой о голень Бена. Вдруг пес зарычал и уставился на дверь.

В комнату для терапии вошел лысый в сопровождении молодой женщины. И прямиком направился к Хелен.

— Меня зовут Мартен С. Снейдер, я аналитик из БКА в Висбадене. Это моя коллега Сабина Немез. Мы… — Он сделал шаг назад. — Можете взять пса на поводок?

Мужчина говорил с голландским акцентом. Дасти сидел, оскалив зубы, перед ним, готовый в любой момент наброситься.

— Дасти, фу! — приказала Хелен. Терьер замолчал, но не сводил со Снейдера взгляда.

Сабина Немез коротко кивнула Хелен. По ее лицу было видно, что ей неловко за поведение коллеги.

— Я знаю, что раньше вы работали судебным психологом, — сказал Снейдер. — Поэтому, пожалуйста, избавьте меня от ненужной психологической болтовни. Только факты! Похититель контактировал с вами?

Какой душка! Ему повезло, что она отложила пилку для ногтей.

— Да, — пробормотала она.

— Когда в первый раз?

— В понедельник утром, между восемью и девятью.

— Пятьдесят шесть часов назад. Тогда Роза Харман уже мертва.

— Нет, — возразила Хелен. — Сегодня утром я выторговала еще восемь часов. Срок истекает через полчаса — в семнадцать часов.

От удивления у Снейдера брови полезли на лоб.

— С киллером можно торговаться?

— С каким киллером? — Хелен знала только о похищении.

Снейдер рассматривал разбросанные по полу документы и аудиокассеты.

— Вы без сомнения умная женщина. Сумеете резюмировать все в трех понятных предложениях?

Внутри у Хелен все кипело от негодования. Комментарий Снейдера прозвучал, как язвительный намек.

— А если нет? — спросила она.

— Тогда вы украдете мое время. — Он показал ей три пальца. — Три предложения!

В ответ Хелен тоже показала Снейдеру палец — средний.

Он спокойно это воспринял.

— Значит, я ошибся в вас.

— Надеюсь, у вас хороший психотерапевт.

Сабина Немез подошла к ней и бросила извиняющийся и одновременно умоляющий взгляд:

— Пожалуйста!

— Тогда объясните мне сначала, что здесь происходит, — попросила Хелен. — Я ничего не знаю ни о каком киллере. У нас осталось еще тридцать минут, чтобы спасти Розе жизнь.

Сабина не стала ждать согласия коллеги, а сразу начала рассказывать:

— Мы предполагаем, что Карл Бони совершил несколько убийств…

В следующие несколько минут Хелен узнала, что Карл похитил шесть женщин в Кельне, Мюнхене, Лейпциге, Дрездене и Вене и пять из них убил. После каждого похищения он связывался с кем-то из знакомых жертвы, посылал подсказку и ждал сорок восемь часов, за которые нужно было разгадать причину похищения — если только кто-то не обращался в полицию. Потом он убивал женщин, вольно интерпретируя истории из детской книжки «Штрувельпетер».

— …И доктор Харман его седьмая, и пока последняя, жертва, — закончила свой рассказ Сабина.

«Штрувельпетер»! Хелен знала эту книжку с картинками. На аудиозаписях о ней не было ни слова, но вот откуда пытки, которым подвергал Карла отец. Пять убийств за столь короткое время! Она должна сначала переварить все это. В голове вертелись одновременно десятки вопросов.

— Откуда у Карла время, чтобы устроить столько убийств всего за два месяца?

— Он бросил работу автомеханика, — ответил Снейдер.

— А откуда взялись деньги на его двухмесячный поход мести?

Лицо Снейдера казалось окаменевшим.

— Мы не знаем.

— На этот раз его вдохновила история про мальчика, сосущего пальцы, — сказала Хелен. — Он отрезает доктору Харман пальцы — предположительно тупыми садовыми ножницами.

Снейдер подошел ближе.

— Теперь вы расскажите. Все, что о нем знаете. — Его голос уже не звучал так властно, как раньше.

Хелен посмотрела на наручные часы. Еще пятнадцать минут до того, как истечет время. Она села на диван. Дасти прыгнул к ней.

— Мать Карла в первый раз забеременела в семнадцать лет. Через пять лет, шестого августа, она потеряла ребенка. Маленькая Мария не послушалась ее, убежала к пруду и утонула. Мать Карла так и не смогла это пережить. Измучив себя упреками, она заводила беспорядочные интрижки в надежде, что муж бросит ее. Но он этого не сделал. Она забеременела Карлом, но так и не избавилась от страха, что потеряет и этого ребенка. Угрожала уйти из семьи, в ответ на это отец наказывал сына, требуя от него абсолютного послушания. Мучения начались в Вене и продолжались во всех других городах.

— Но по какой причине Карл убивает всех женщин, с которыми контактировал в детстве и подростковом возрасте? — спросил Бен.

После всех прослушанных кассет ответ лежал на поверхности.

— Замещенная ненависть к сестре, которую он не знал.

— А почему он похитил своего психотерапевта?

Только теперь Хелен осознала, что Карл Бони не просто угрожал убить женщину, а уже был многократным убийцей. И начала торопливо рассказывать.

— В пять утра он пришел к моему дому, положил ее палец в почтовый ящик и потребовал от меня выяснить, почему он это сделал, — всхлипывала она. — Он хотел убить ее и переложить ответственность за это на меня… — Одиночество практически свело ее с ума, а сейчас словно камень упал с души. Наконец-то она могла поделиться с кем-то своими переживаниями и рассказать, что пережила за последние сорок восемь часов. — Я не знала, могу ли… — Слезы навернулись ей на глаза.

— Все хорошо! — Бен присел к ней на диван и обнял ее за плечи.

Хелен ощущала его тепло, запах кожи, одеколона. Этот аромат придавал ей уверенность, которую никогда не мог дать Франк. Она закрыла глаза и заплакала, уткнувшись Бену в плечо, как ребенок. Он терпеливо ждал и гладил ее по волосам.

Дасти забрался к ней на колени, касался лапами, скулил и лизал лицо. Его усы щекотали Хелен. Наконец она улыбнулась.

— Все в порядке, малыш. — Она высвободилась из объятий Бена и почесала Дасти за ухом.

Снейдер откашлялся. Еще одно его идиотское замечание, и она снова разрыдается. Но он выбрал мягкий тон:

— Вы не должны себя ни в чем упрекать. Насколько мы знаем, Карл Бони убивает свою жертву, как только кто-то нарушает его правила и сообщает в полицию.

Хелен вытерла слезы. Только сейчас она заметила, что щеки молодой сотрудницы полиции горели. Казалось, она вот-вот расплачется. Господи, нужно взять себя в руки, иначе она всех в этой комнате доведет до слез.

— Я только сейчас выяснила причину похищения, — всхлипнула она. — Харман хотела проявить себя, быстро добившись положительных результатов. Карл доверился ей. Но она два раза обманула его — с гипнозом и таблеткой правды. Он попался как наивный ребенок, и его эмоциональный мир превратился в неконтролируемый хаос. Его ненависть распространилась не только на нее, но на всех женщин из его детства.

— У вас есть какое-нибудь предположение, почему Карл выбрал именно вас для этой игры?

Потому что узнал, что мой муж спит с его психотерапевтом!

— Она наблюдалась у меня, — коротко ответила Хелен. То же самое она сказала Бену по телефону. Хелен скорее язык себе откусит, чем скажет больше.

Снейдер обратился к своей коллеге:

— Белочка, в нашей теории ошибка. Дата похищений, шестое число, связана не с днем рождения Карла, а со смертью его сестры. Двадцатого декабря умер его отец. Речь идет исключительно о смерти. Две памятные даты. Белочка?

Казалось, Сабина Немез витала в облаках. Ее взгляд был устремлен куда-то вдаль. Глаза покраснели.

— Я подумала о маме… В воскресенье, в полвосьмого вечера, Карл приковал ее к органу в мюнхенском соборе и утопил в чернилах. Потом он должен был как угорелый мчаться в Вену. Чтобы успеть отрезать Розе Харман палец, который он подбросил в пять утра в почтовый ящик, нужно было похитить ее из квартиры около половины четвертого. Он работает в цейтноте!

— Ваша мама была одной из его жертв? — спросила Хелен. — О господи, мне очень жаль. — Теперь многое стало понятно. Три дня назад эта женщина потеряла мать. Пока другие скорбели, она приехала в Вену, чтобы охотиться за фантомом, который и дальше будет убивать, если его не остановить.

— Карл Бони не теряет время, — согласился Снейдер. — Интервалы становятся все короче, его игра подходит к концу.

— Это не игра, — поправила его Хелен, — а изощренная месть. — Она взглянула на часы, потом включила сотовый телефон. — Я должна оставить на своей голосовой почте сообщение, иначе он убьет Розу Харман.

— Момент! — Снейдер зажмурился. — Вы считаете возможным, что у Карла Бони есть сообщник?

Она помотала головой.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Его доверием злоупотребили. Карла Бони обманули, и теперь он по-своему перерабатывает детские мучения и пытки. Он никого не стал бы посвящать в свои планы. Карл одинок, насколько может быть одинок человек. Словно крик о помощи, он просит родственников жертвы разгадать причину его поступков. Возможно, он и сам ее не знает, и правильный ответ не остановит его месть.

— Значит, никакого сообщника, — резюмировал Бен. — Тогда можно было не утруждаться с газетной уткой.

— О чем вы говорите, черт возьми? — воскликнула Хелен.

— Несколько часов назад Карла Бони ранили и арестовали, — объяснила Сабина Немез. — Но он лежит в медикаментозной коме, и мы не знаем, где он держит доктора Харман.

Хелен опустила руку с телефоном.

— Арестовали? — переспросила она. Этого не может быть! Зачем она старалась и выясняла все о Карле Бони, если полиция схватила его несколько часов назад?

Хелен посмотрела на часы. Время только что вышло. Значит, монстра поймали.

Ее зазвонивший сотовый заставил всех вздрогнуть.

Неизвестный номер.

33

— Это он, — выдавила из себя Хелен.

— Это не может быть он! — возразил Бен. — Карл лежит в реанимации многопрофильной больницы — под охраной трех полицейских.

— Это он, — повторила Хелен. Она это чувствовала. Как только ответит на звонок, услышит искаженный электронный голос Карла Бони. Его надменный тон и вопрос, выяснила ли она причину похищения. Она знала еще кое-что: Карл Бони отрубил Розе Харман уже все пальцы.

Бен схватил ее за руку.

— Успокойся. Карла Бони схватили.

Нет, черт возьми! Ты ошибаешься! Звонок сводил ее с ума.

— Кто бы это ни был, — вмешался Снейдер, — включите громкую связь и ответьте на звонок, пока не поздно.

Хелен положила сотовый на стол и произнесла безэмоциональным голосом:

— Алло?

В следующий момент они вздрогнули.

— Ваш дополнительный срок истек! — произнес электронный голос.

Дасти прижал уши, но не издал ни звука. Бен, Мартен Снейдер и Сабина Немез стояли вокруг стола и слушали. Снейдер поднес руку к уху, потом указал наверх. Бен тут же схватился за свой мобильник и вышел из комнаты.

— Почему вы подошли к телефону? — спросил мужчина. — Я думал, у нас договоренность.

— Я как раз хотела записать сообщение на голосовую почту.

— Ладно, — буркнул он. — Я на громкой связи?

— Нет, я стою в ванной комнате. Поэтому такой гулкий звук, — солгала Хелен.

— В каком доме?

— В приемной Розы Харман.

Мужчина даже не удивился.

— Кто еще с вами?

Руки Хелен дрожали.

— Только моя собака. — Этот разговор был не такой, как предыдущие. Теперь она знала, что говорит с убийцей, который расправился с пятью женщинами. Он не позволит тянуть время и долго водить себя за нос. — Я выяснила то, что вы хотите знать, — быстро добавила Хелен.

— У вас есть одна минута.

Снейдер показал мягким движением руки, чтобы Хелен отвечала медленно и не теряла самообладание. Краем глаза она видела, что Бен стоит в коридоре и, прикрыв рукой рот, бормочет что-то в телефон. Вероятно, диктовал номер ее телефона, чтобы сотрудники могли отследить звонок. Она должна выиграть время.

Хелен сделала глубокий вдох.

— Вы похитили Розу Харман. Она была вашим психотерапевтом. Суд заменил вам наказание на психотерапию. — Она сделала паузу. Мужчина слушал. — Я могу вас понять. Роза вам солгала, обвела вокруг пальца и злоупотребила вашим доверием. В настоящий момент вы испытываете амбивалентные, противоречивые чувства.

Снейдер взял блокнот со стола и написал что-то на листке бумаги.

«ЭТО КАРЛ БОНИ?»

Хелен кивнула, что поняла.

— Карл Бони, я знаю, как вы себя чувствуете. Роза должна была всего лишь помочь вам справиться с агрессивным отношением к женщинам, но она разворошила ваше прошлое, напомнила о жестокости отца, любовных связях вашей матери, смерти сестры…

— У нее не было на это права! — перебил ее мужчина.

— Именно, — подтвердила Хелен. — Прежде всего потому, что Роза сама завела роман с женатым мужчиной и потеряла ребенка, как мы оба знаем. Я могу вам помочь.

— Мне не нужна помощь шарлатанов, у которых настолько рыльце в пушку, что их самих нужно изолировать.

Бен закончил телефонный разговор, вернулся в комнату и поднял большой палец вверх. Снейдер бросил на него серьезный взгляд. Видимо, он наконец понял, что мужчина в больнице не Карл Бони.

Пока Хелен раздумывала, что сказать дальше, Снейдер написал еще два слова.

«ПРАВИЛА ИГРЫ!»

Хелен сразу сообразила.

— Карл, я выяснила, почему вы похитили Розу. Благодаря вашему вмешательству вскрылись ее ошибки. Стало известно о любовной связи. Розе придется ответить за свои поступки, как в личной, так и в профессиональной жизни. Вспомните ваши правила игры!

— Какие правила?

— Я разгадала вашу загадку. Вы обещали отпустить Розу. Пожалуйста, отвезите ее в ближайшую больницу! Ей нужна медицинская помощь.

Снейдер стремительно писал что-то на новом листке бумаги, который положил перед Хелен.

«КАРЛ НЕ РАССЧИТЫВАЛ, ЧТО ВЫ ВСЕ ВЫЯСНИТЕ. ПОБОЛЬШЕ ДЕЛИКАТНОСТИ!!!»

— Вы правы, — раздалось из телефона. — Поэтому у игры появилось дополнительное правило, которое до сих пор никогда не требовалось.

— Какое дополнительное правило?

Снейдер покачал головой, как будто имел дело с дилетантом. Быстро подсунул ей новый листок.

«РАССПРОСИТЕ!»

О господи, как она могла забыть!

— Что вы имеете в виду, говоря «до сих пор никогда не требовалось»? — быстро добавила она. — Вы уже играли в эту игру?

Она почти выдала, что находится в контакте с полицией и уже знает об убийствах.

— Видимо, вы еще не все знаете. — В его голосе слышалось удовлетворение. — Перейдем к следующей фазе игры. Если загадку разгадали, похищенная женщина остается в живых, как и обещано. Но ее место занимает тот, кто разгадал загадку.

На секунду у Хелен перед глазами потемнело. Внутри все перевернулось. Дасти ткнулся в нее носом.

Снейдер положил перед ней на стол еще один листок.

«ИГРАЙТЕ!»

Хелен помотала головой. Выражение лица Снейдера стало каменным. Он указал пальцем на листок.

— Что вы собираетесь со мной сделать? — спросила Хелен.

— Вы разгадали загадку и спасли жизнь Розе Харман. Теперь мы с вами играем дальше — и уже ваша жизнь в руках другого человека.

Нет, вертелось у Хелен на языке, но Снейдер однозначно ткнул пальцем в листок.

— Я дам вам адрес. Если приедете, то Роза будет свободна.

— И я должна вам доверять? — закричала Хелен.

— Хотите быть виноватой в смерти доктора Харман?

— Вы знаете, что мне сделала эта женщина!

— Без меня вы бы никогда этого не узнали. Думаю, у вас передо мной должок. Кроме того, я ни разу вас не обманул.

— Я хочу доказательства, что Роза жива.

Снейдер поморщился.

— Через полчаса я позвоню на стационарный телефон приемной доктора Харман, — сказал он. — И назову место, куда вы должны приехать.

В телефоне щелкнуло, и связь прервалась.

— Vervloekt! — зарычал Снейдер. — Вы чуть все не испортили!

— Ничего подобного. — Хелен сохраняла спокойствие. — Думаете, он не почует неладное, если я соглашусь не раздумывая?

— Паранойя, в которой он живет, всего лишь другая форма реальности. Он бы этого не заметил. — Снейдер опустил напряженные плечи. — Это был тот же измененный голос, который вы слышали два дня назад?

Хелен кивнула.

— Хотя бы что-то. — Он повернулся к Бену: — Мы можем за тридцать минут установить ловушку, чтобы засечь звонок?

— Без судебного решения о подключении к телефонной линии? Невозможно, — ответил Бен. — Плевать, мы все равно это сделаем. — Он переговорил с коллегами из Федерального уголовного ведомства. — Все будет.

Вскоре зазвонил его сотовый. Разговор длился всего одну минуту, потом Бен положил трубку.

— Мы уже выяснили, с какого номера звонили, — сообщил Бен. — Это предоплаченная сим-карта, что нам не поможет.

— Место? — спросил Снейдер.

Бен покачал головой.

— Чтобы выяснить у Телекома, к какой сотовой вышке подключался мобильный телефон, нам нужно больше времени. Между тем он может оказаться уже где угодно.

— Все равно распорядитесь о пеленговании телефона! — настаивал Снейдер.

— На это я даже не рассчитываю. Через двадцать пять минут мы и так узнаем место передачи. Затем мы поедем туда и…

— Мы? — Хелен поднялась. — Если вы знаете, где этот парень, можете его и так схватить, а я умываю руки.

Бен с пониманием посмотрел на нее.

— Само собой. Спасибо, что ты вообще подыграла.

Снейдер подошел к ней.

— Я не могу заставить вас участвовать — и никогда бы этого не сделал. Но наше преимущество в том, что Карл Бони не знает, что вы сотрудничаете с нами. — Он соединил большой и указательный пальцы. — Мы вот настолько близки к тому, чтобы поймать этого парня. Я прошу вас попритворяться еще один час, что вы играете по его правилам, пока мы не схватим подонка и не освободим Розу Харман. Определенные риски существуют, но их можно устранить.

Она бросила скептический взгляд на Бена.

Тот пожал плечами.

— В твоих же интересах, чтобы мы его поймали, — аргументировал он. — Карл Бони знает, где ты живешь, и ты в его черном списке. С твоей помощью мы могли бы наконец-то схватить его. Но это не безопасно.

Только Сабина Немез сделала несчастное лицо. Хелен показалось, что она едва заметно покачала головой.

— У нас еще есть время, — сказала Хелен. — Я подумаю.

Хелен стояла в кухонной нише приемной Розы Харман, слушала, как мужчины разговаривают по телефону в соседней комнате, и перебирала в уме события двух последних дней. Дасти свернулся клубком на полу и положил голову ей на ноги. Она смотрела на экран своего телефона. Бен два раза пытался дозвониться до нее, а Франк — пять. Наверное, он как злобный гном Румпельштильцхен скачет по участку, потому что должен в одиночку заниматься своим праздником. Плевать! Другого он не заслужил!

Сабина Немез вошла на кухню и встала напротив Хелен, прислонившись к плите.

— Вы не обязаны это делать.

— Я знаю.

— Можно вас кое о чем спросить? — Она дождалась, пока Хелен кивнула. — Почему Карл Бони убил мою мать?

— А что думает ваш коллега, психолог-криминалист?

Сабина наморщила лоб.

— Я не уверена. Может, Снейдер и гений, но он живет в своем собственном мире, где он центр Вселенной. — Слова прозвучали без воодушевления.

— По моему мнению, Карл чрезвычайно умен, но не способен испытывать сочувствие, — объяснила Хелен. — У него нет сознания вины. Он не учится на собственном опыте, не может представить себя на месте других, не в состоянии поддерживать продолжительные отношения и не уважает никакие социальные нормы и правила. К тому же эта устойчивость к фрустрации. Его отец много раз до полусмерти избивал Карла в страхе, что жена, которая регулярно ему изменяла, бросит семью из-за сына. — Думаю, будет лучше, если я сейчас…

— Пожалуйста, продолжайте.

— Хорошо. — Хелен немного подумала. — Представьте себе, как социопсихопат воспринимает общество, и усильте эту систему во много раз. Тогда получите приблизительную картину мира, в которой живет Карл. Он ненавидит двуличие, лицемерные отношения и людей, которые изменяют своим партнерам. Ложь и фальшь привели к тому, что он много лет жил в насилии. Сеансы психотерапии Розы Харман открыли в нем какой-то клапан. Полагаю, ваша мама была одной из учительниц Карла.

Сабина кивнула:

— Спасибо.

Хелен сменила тему:

— Как вы ладите с вашим начальником?

— Снейдер не мой начальник. Я работаю в оперативном отделе мюнхенской полиции. Он разрешил помочь ему в расследовании.

— Вы не ответили на мой вопрос, как вы с ним ладите.

— Внешне он производит впечатление подонка, но, думаю, в глубине души он не такой уж мерзкий тип.

— Раньше я работала психологом-экспертом в уголовной полиции — по некоторым делам даже с Беном Колером, — рассказала Хелен. — Я встречала разных чудаков, но еще никогда такого циника, который убежден, что является мерилом всего.

Сабина горько улыбнулась.

— Вы достаточно хорошо знаете людей.

— Это моя работа, — ответила Хелен. Но с собственным мужем и клиенткой это знание не помогло.

На кухню вошел Бен.

— Еще десять минут — и Карл позвонит.

Сабина протиснулась мимо него.

— Я оставлю вас.

Бен коснулся плеча Хелен.

— Я не хочу, чтобы ты сделала что-то необдуманное.

— Да ладно тебе, мы достаточно работали вместе. Я когда-нибудь теряла самообладание? — спросила она.

Бен покачал головой.

— Что с подготовкой?

— Отряд «Вега» в полной боевой готовности и ждет данных о пункте передачи. Кроме того, команда от ведомства уголовной полиции будет следить за всеми подъездными дорогами к месту встречи. Мне не хочется использовать тебя как приманку. У нас неплохие шансы схватить его и без твоей помощи.

— Тогда Роза Харман, наверное, умрет. — Вообще-то, эта женщина должна быть безразлична Хелен. Но Анна Ленер приходила к ней как клиентка, пусть и введя Хелен в заблуждение. Парадоксально, но Хелен чувствовала ответственность за любовницу своего мужа.

Неожиданно зазвонил допотопный телефон Бена. Он взглянул на экран.

— Твой муж, — кратко сказал он и ответил на звонок.

— Добрый вечер, господин прокурор… нет, мне очень жаль, я не смогу приехать к вам на вечеринку. Срочный вызов… Ваша жена? — Он бросил на Хелен вопросительный взгляд.

Она помотала головой.

— Я не знаю, где она… да, я сообщу, если что-нибудь узнаю. Спасибо, до свидания. — Он нажал на кнопку и закончил разговор.

Бен молчал. Она не должна была ему ничего объяснять. Он не дурак и наверняка догадывался, что ее брак в плачевном состоянии.

— Ты обрезала волосы, — наконец сказал он. — Новая прическа тебе идет.

— Ты заметил?

— Недавно я заходил на твою веб-страничку. Хотел посмотреть, действителен ли твой старый номер телефона и принимаешь ли ты по-прежнему в Грискирхене.

— Я не люблю перемен.

— Знаю. На странице все еще висит старое фото с Ибицы.

О боже, эта фотография! Шесть лет назад во время отпуска Бен щелкнул ее в тот момент, когда ветер растрепал ее длинные черные волосы. Хелен почувствовала, как в груди стало тепло.

— Я по-прежнему ношу снимок в портмоне. — Он улыбнулся, потом сжал губы. — Почему ты не обновила фотографию?

— Мне эта нравится, она красивая.

— Не такая уж и красивая.

— Вот подлец! — Она пихнула Бена в бок, он наигранно охнул. На мгновение все стало как раньше, когда она еще не была замужем за Франком.

Тут в кухню вошли Снейдер и Сабина.

— Не хочется мешать молодым, — усмехнулся Снейдер, — но ваше время на размышление истекло.

Как мило!

Бен взглянул на Снейдера, словно хотел задушить.

В этот момент у Хелен завибрировал телефон. Она посмотрела на дисплей:

— Эсэмэс.

Бен и Снейдер подошли ближе.

— Переулок Кобенцльгассе, — прочитала вслух Хелен. — Номер дома двадцать четыре. Через полчаса.

— Вот хитрый подлец! — воскликнул Снейдер. — Посылает эсэмэс, вместо того чтобы позвонить на стационарный телефон. Где этот Кобенцльгассе?

— В отдаленном районе на западной окраине Вены, — объяснил Бен. — Мать Карла Бони жила там в маленьком доме с садом. — Он взглянул на часы. — Если поедем по внешнему кольцу, то за тридцать минут доберемся до Дебинга.

Он набрал номер своего участка, передал описание внешности Карла Бони и Розы Харман и направил команду вести наблюдение за переулком Кобенцльгассе. Потом сделал еще один звонок.

— Хорошо, — сказал он, убрав сотовый в карман. — Подъездные дороги к переулку будут перекрыты. Оперативная группа «Вега» прибудет на место через двадцать пять минут и будет ждать команды к действию.

— Двадцать пять минут? — Снейдер посмотрел на часы. — Речь идет об убийстве и вооруженном захвате заложницы, а у ваших коллег такая скорость, что по сравнению с ними мертвый опоссум кажется живым! — Он запрокинул голову так, что хрустнули позвонки, словно хотел таким способом выместить злобу. Потом повернулся к Хелен: — Ну?

Ей не нравился цинизм Снейдера. Но еще сильнее она ненавидела Франка: из-за его интрижки она оказалась в таком положении.

— Я сделаю это, — глухо произнесла она.

Снейдер с облегчением кивнул.

— Вы не только умная, но еще и храбрая. Спасибо.

— Как все будет проходить? — спросила она.

Бен грустно вздохнул. От нее он не мог скрыть свои переживания.

— Ты сядешь в автомобиль и поедешь по указанному адресу. Мы незаметно будем следовать за тобой. Ты нас не увидишь.

Она бросила на него скептический взгляд.

— Мои бывшие коллеги из «Веги» ожидают тебятам, — попытался успокоить ее Бен. — В сущности, с тобой ничего не может случиться.

Хелен знала, что означает это «в сущности» — что ситуация по десяткам причин может выйти из-под контроля. И именно эти сомнения она увидела во взгляде Сабины.

34

Примерно в половине шестого Бен, Сабина и Снейдер покинули приемную доктора Розы Харман. Хелен последовала за ними и заперла входную дверь. Полицейские пошли к служебной машине Бена, она — к своему автомобилю. Дасти бежал позади нее. В воздухе пахло приближающимся дождем. Из-за туч было уже совсем темно — и это в конце мая, подумала она.

Хелен открыла дверцу и взглянула на машину Бена, которая была припаркована метрах в тридцати. Дасти зарычал.

— Не бойся, малыш, они знают, что делают.

Дасти не успокаивался. Она это сказала, только чтобы подбодрить себя. Хелен быстро села в машину и завела мотор. Тут же заиграло радио. Дасти стоял на тротуаре и скалил зубы.

— Фу! — крикнула Хелен и пристегнула ремень безопасности. — Ну, давай, запрыгивай! — Она похлопала по пассажирскому сиденью. Наконец Дасти перепрыгнул через нее, но продолжал тявкать. После очередной команды он неохотно свернулся на сиденье. Но губы пса оставались приподняты, а уши прижаты к голове. Что на него нашло?

Только Хелен захлопнула дверь, как услышала шорох на заднем сиденье. Дасти снова зарычал, и тут она почувствовала острый кончик ножа между ребрами. Рефлективно вскинула руки вверх. Ремень безопасности тут же затянулся вокруг нее. Сердце заколотилось как бешеное. Хелен взглянула в зеркало заднего вида. Бен и другие сели в машину. Затем темная фигура в капюшоне на заднем сиденье закрыла ей обзор.

— Лезвие двенадцать сантиметров в длину, и оно разрежет ваше легкое как масло. Не пройдет и минуты, как вы захлебнетесь собственной кровью. Так что включайте поворотник и трогайтесь. Медленно! — приказал мужчина. Его голос был звонким и знакомым.

Дасти залаял.

— Фу! — Голос Хелен дрожал. Она чувствовала дыхание мужчины. В зеркале она видела, что его капюшон находится прямо за ее подголовником. Ему не нужно даже пригибаться. С позиции Бена и Снейдера невозможно рассмотреть, что кроме нее в машине находится кто-то еще.

Она покосилась на автомобильный гудок. Стоит рискнуть? Хелен посмотрела в зеркало заднего вида. Глаза мужчины следили за ней.

— Даже не думайте!

— Вы ведь Карл Бони, верно? — пробормотала Хелен, но вопрос был излишним. Она знала голос Карла и восточнонемецкий акцент по аудиозаписям Розы Харман.

— Поезжайте! — прошипел он.

Хелен включила поворотник и выехала с парковочного места. Дасти по-прежнему рычал. Она погладила терьера.

— Все хорошо, малыш.

— Руки на руль!

Теперь ей стало понятно, почему мужчина открылся не во время поездки. От ужаса она потеряла бы управление. В зеркале заднего вида Хелен наблюдала, как закрылись дверцы автомобиля Бена. Но машина не двигалась с места. Проклятье, почему они стоят на месте?

— Смотрите вперед!

Она послушалась, но косилась в боковое зеркало. Двери открылись, Бен вышел из автомобиля и помахал Хелен.

— Взгляд прямо перед собой! — Острие ножа прошло сквозь спортивный костюм и вонзилось ей между ребрами. — Выключите радио!

Хелен повернула ручку, и музыка замолкла. В машине стало тихо — было слышно только дыхание мужчины и рычание Дасти. Он заставил ее повернуть сначала в переулок Кетцергассе, потом налево на Тристерштрассе. Сельскую местность вскоре сменили торговые центры и серые многоэтажные дома. Они подъехали к оживленному перекрестку, по которому дребезжал трамвай. На подъездной дороге выстроились в ряд грузовики.

— Медленнее, — приказал мужчина.

На светофоре загорелся красный свет, и Хелен остановилась. Мужчина протиснулся между сиденьями вперед и сильнее прижал нож, который больно врезался ей в бок. Впервые Хелен отчетливо увидела его глаза. Интенсивный голубой цвет и длинные загнутые ресницы гипнотизировали. Ему было около двадцати трех лет, узкое сухощавое лицо и светлые, почти соломенные волосы. Дасти заскулил, когда мужчина схватил его за ошейник и заставил спрыгнуть с сиденья на пол.

— Пожалуйста, не делайте ничего собаке, — взмолилась Хелен.

Он открыл дверь и ногой подтолкнул Дасти к проему. Терьер хотел схватить его за штанину, но мужчина пинком выбросил того на дорогу. Потом захлопнул дверь и упал на пассажирское сиденье.

— Нет, пожалуйста! — Хелен хотела выйти из машины, но мужчина положил руку на защелку ремня безопасности. И еще глубже вонзил нож ей между ребер.

— Вы меня обманули. Если не будете слушаться, я воткну нож.

Дасти стоял рядом с машиной. Хелен его не видела, но слышала, как он скулит и царапает лапой дверь.

— Пожалуйста, не оставляйте собаку там одну, — заплакала Хелен.

Светофор по-прежнему горел красным светом.

— Дайте мне ваш сотовый! — Он чуть опустил стекло. — Ну же!

Теперь скуление Дасти стало громче. Она передала телефон, и мужчина выбросил его через щель наружу. Хелен вытерла слезы. Неужели ни один пешеход не замечает, что здесь происходит? Затуманенным взглядом она посмотрела в зеркало заднего вида — за ними не было ни одного автомобиля.

Где они застряли?

Светофор загорелся желтым, а потом зеленым.

— Поехали! — Он ткнул ее ножом. Хелен вскрикнула. Включила передачу и тронулась с места. Быстро обогнала трамвай. В боковом зеркале Хелен видела, как Дасти бежит за машиной рядом с трамваем. О господи, пес наудачу мчался через перекресток.

— Быстрее!

Теперь все светофоры как назло горели зеленым светом. Через несколько поперечных улиц Дасти отстал и присел на обочине. У Хелен разрывалось сердце, когда она увидела своего пса одного на перекрестке, как он приподнялся и смотрел вслед машине. Дрожащими пальцами она включила навигатор.

— Я сказал, руки на руле!

— Мне нужен навигатор, — всхлипнула она. — Я не знаю, как доехать до переулка Кобенцльгассе.

Мужчина выключил прибор. По ветровому стеклу застучали первые капли дождя.

— Вы ведь не думаете, что мы действительно поедем в Кобенцльгассе?

35

Сабина подошла к Бену Колеру, который орудовал кабелями, стоя перед открытым капотом. Она нервно посмотрела вслед удаляющейся машине Хелен Бергер.

— Что с автомобилем?

— А вы как думаете? — Снейдер медленно выбрался наружу. — Хотите услышать мое мнение?

— Проклятье, нет! — выругался Колер.

Снейдер сохранял спокойствие.

— У каждого должно быть право на собственное мнение. Вы…

— Заткнитесь! — Колер вытер испачканные машинным маслом руки о штаны.

Даже в такой момент Снейдер вел себя надменно. Сабина чувствовала, что вот-вот взорвется.

— Мы стоим здесь, как кучка идиотов.

Снейдер подошел ближе.

— Пока мы сидели в доме и ждали его звонка, мерзавец побывал здесь и сделал из нас посмешище.

— Должно быть, он взломал чем-то дверцу водителя и открыл изнутри капот, — сказал Колер. — Реле включения насоса выдернуто из блока предохранителей.

— Вы сможете починить? — спросила Сабина.

— Если у вас есть реле.

— Вы должны объявить машину Бергер в розыск, — торопил Снейдер.

Свет от задних фар автомобиля как раз исчез в конце переулка, в темноте собирающегося на горизонте шторма.

— Что-то не так, — прошептала Сабина. — Бергер не останавливается.

— Я знаю! Проклятье! Я не должен был разрешать ей ехать! — Колер захлопнул капот и позвонил по сотовому своим коллегам.

— Мне нужна штатская машина, которая будет преследовать маленькую «тойоту» синего цвета с венскими номерами. Угол аллеи Бах и переулка Кетцергассе, предположительно в направлении центра города, к Тристерштрассе… нет, сейчас, немедленно! — Он сделал паузу. — Вторая машина должна забрать нас по адресу аллея Бах, семнадцать. — Потом он долго ничего не говорил и слушал.

Вдали на небе сверкнула молния, вскоре после вспышки прогремел гром. Отдельные тяжелые капли западали на землю — от горячего асфальта тут же пошел пар. Пуловер Сабины был весь влажный от пота. Когда, наконец, начнется настоящий дождь?

— Спасибо, — буркнул Колер и убрал телефон. Он сел на капот радиатора и уставился на дорогу. Они действительно кучка идиотов.

Снейдер подошел к нему и сунул себе в рот сигарету.

— Ну, что?

— Еще два месяца назад Карл работал в одной автомастерской. Мои коллеги присмотрелись к ней. Оказалось, что старый владелец, Рубен, торгует не только подлатанным металлоломом, но и кокаином. Получает товар из Чехии и снабжает ночные клубы в центре города. Карл был курьером. Все очень просто: ты или делаешь, что тебе говорят, или лишишься работы. Когда Карл попался при полицейской облаве, ему навязали терапию.

— Как нам это поможет? — спросила Сабина.

Колер сжал кулаки.

— Два месяца назад Карл бросил работу. Перед этим спустил запасы кокаина в туалет и стащил деньги из черной кассы.

Снейдер выпустил облако дыма.

— И так финансировал свои поездки в Мюнхен, Кельн, Лейпциг и Дрезден.

Мюнхен!

Сабина отвернулась. Казалось, город находится где-то очень далеко, в десяти тысячах километрах. Уже несколько дней они находят труп за трупом. Место преступления одно причудливее другого. Забетонированная в колонне женщина, которая подавилась собственным откушенным языком; чуть не умершая от голода несчастная в подвальном боксе; труп в колодце Дрезденского собора… и ее мать с катетером в легком, которая захлебнулась двумя литрами чернил.

Для Снейдера и всех других смерть ее матери была лишь звеном в длинной цепочке ужасных убийств. Но Сабина потеряла часть жизни. Ничего уже не будет как прежде. Она никогда больше не сможет даже поговорить с мамой. На глаза набежали слезы. Сабина пыталась заставить себя подумать о чем-то хорошем, но на ум приходил только ее предстоящий день рождения — который будет омрачен похоронами. Потом она вспомнила о пакете в голубой подарочной бумаге с желтой лентой и об адресованной ей открытке, которые нашла в мамином шкафу. Что мама хотела ей подарить? Толстый альбом с репродукциями?

Колер взглянул на наручные часы.

— Дежурная машина приедет через пять минут. — Он спрыгнул с капота и пошел вниз по улице.

Снейдер изучал Сабину.

— О чем вы думаете?

— О книгах, — пробормотала она.

— Никак не можете выбросить из головы филиал «Гаитал».

— Что? Нет, я…

— Если бы вы знали, как действует концерн, вы бы меня поняли.

Этот зазнавшийся идиот воображает, что все вертится вокруг него. Колер был уже далеко и не мог их слышать.

— «Гаитал» оказывает давление на дистрибьюторов, чтобы те не работали с маленькими книжными магазинами, — продолжил Снейдер. — Потом «Гаитал» предлагает сделку, чтобы закрыть магазинчик. Если предложение отклоняют, на бойкот отвечают моббингом. «Гаитал» нанимает безработных, которые ошиваются в книжном магазинчике. Имидж портится, клиенты исчезают.

Сабина не хотела слушать всю эту чушь, но Снейдера было не остановить.

— Они подкупают администрацию города — и неожиданно начинается ремонт канализации и замена электросетей магазина. Временное электричество обеспечивается дизель-генератором, а перед входной дверью красуется стройка. Через неделю рабочих переводят на другой участок, но трещащий генератор и деревянные доски, закрывающие дыру в асфальте, остаются. Через два месяца семья разорена.

— Вы сами в это не верите, — пробормотала Сабина. Ничто и никто не сможет помочь Снейдеру. Мужчина не только ожесточен, но и страдает паранойей. — Вы должны перестать читать биографии людей, которые покончили жизнь самоубийством.

— Вам легко говорить, ваш отец не повесился, — буркнул он.

Сабина почувствовала кислый привкус во рту.

— Мне жаль. — Мимо проехал автобус, за ним две машины, но ни одна не остановилась. Колер все еще стоял вдалеке и разговаривал по телефону. До Сабины донесся сладковатый запах. — Вы поэтому курите травку?

— Я делаю это, чтобы забыть другую боль.

Сабина повернулась к нему. Снейдер выглядел жалко.

— Кластерные головные боли?

Тот презрительно скривил рот. Удерживая сигарету в уголке губ, он что-то печатал в своем айфоне.

— Мой партнер умер от иммунодефицита много лет назад.

О господи! Когда наконец за ними приедет машина?

— Послушайте, — перебила она его. — Мне ужасно жаль, что все это случилось с вами. Но я не ваш психотерапевт. Вы не должны мне это рассказывать.

— Это не тайна. — Он пожал плечами, перевернул айфон и продолжил что-то печатать. — Мои коллеги в Висбадене все знают.

Невозможно поверить, что Снейдер вот так выложил ей все интимные детали. Ему просто нужен собеседник, потому что он провалил такую акцию?

— Я надоедаю вам, верно?

Она не ответила на вопрос.

— Что вы там делаете?

Пальцы Снейдера мелькали по клавиатуре.

— Я рассматриваю интернет-страницу Хелен Бергер. Симпатичная фотография — с Ибицы.

Невероятно! Пока уголовная полиция ищет Бергер, он просматривает фотографии на ее странице.

Колер сунул сотовый в карман и подбежал к ним.

— Есть новости, — крикнул он. — Мужчина, которого вы ранили в квартире Карла Бони, был прооперирован и сейчас находится в посленаркозной палате. Его личность установлена. Его зовут Эдуард Вилчинг, он ровесник Карла, работает в автомастерской Рубена. Автофургон, который мы видели перед домом Карла, принадлежит ему.

Снейдер выпрямился:

— Сообщник Карла?

Колер помотал головой:

— Там дело в другом. В свой последний рабочий день Карл смылся с деньгами из черной кассы Рубена, заработанными на продаже наркотиков. Тридцать пять тысяч евро! Вилчинг проник в квартиру Карла и искал деньги, когда мы застали его врасплох.

— Поэтому он хотел сбежать через окно и схватился за оружие, — заключила Сабина.

Снейдер затушил окурок о землю.

— Тогда ваш бывший судебный психолог права: Карл убийца-одиночка и все еще на свободе. Полагаю, вот наша машина.

Черный «ауди» подкатил к ним и остановился перед практикой Харман. За рулем сидел шатен примерно одного с Колером возраста с темными, пронзительными глазами как у сокола. Он махнул рукой. Когда Колер сел на переднее пассажирское сиденье, мужчина ему что-то буркнул.

— Поторопитесь, у меня есть дела поважнее, чем разыгрывать для вас шофера.

Сабина и Снейдер сели в машину.

— Это мой коллега Оливер Брандштеттер. Очарователен, как всегда! — представил Колер своего напарника.

— Мы уже знакомы, — сказала Сабина.

Бранштеттер повернулся и кивнул ей.

— Я отвозил вас к площади Святой Марии. Милая небольшая поездка по городу. — Он подмигнул Сабине, как будто они были давними друзьями. Сунув Колеру в руку вечерний выпуск газеты, он сказал уже серьезным голосом: — Это тебе от шефа. Таким сердитым я его еще никогда не видел.

«ЗАБЕТОНИРОВАННАЯ ЖЕНЩИНА СПАСЕНА ЖИВОЙ» гласил заголовок.

Колер молча передал газетенку назад. На одной фотографии была изображена церковь Святой Марии снаружи, на второй — мать Бони в больничной одежде.

— Этой газетной уткой мы разбудили монстра, которого не можем больше контролировать.

И не только, подумала Сабина. Сейчас во власти Карла уже две женщины.

— Этот Бони обвел нас вокруг пальца, — заключил Брандштеттер.

— Жми на газ! — поторопил Колер своего коллегу. — Гони как можно быстрее в Дебинг, Кобенцльгассе.

Брандшеттер переключил передачу. Сабину вжало в кресло: «ауди» помчался по аллее Бах.

— Стой! — крикнул Снейдер.

Брандштеттер резко затормозил. Сабину швырнуло вперед.

— В доме Кармен Бони мы ничего не найдем, — заявил Снейдер.

— Поехали дальше! — рявкнул Колер. — Почему я должен вас слушать?

— Потому что я прав.

— Дом матери единственное место, где Карл может укрыться, — возразил Колер.

Брандштеттер поехал дальше.

— Verdomme!^[28] — Снейдер протиснулся вперед между сиденьями. — Сами подумайте! Карл Бони знал, что Хелен Бергер контактирует с нами. Он произвел какие-то манипуляции с нашей машиной и, вероятно, похитил Хелен Бергер. Возможно, он уже сидел на заднем сиденье ее машины. Он механик — ему это ничего не стоит. Кроме того, это он предложил нам место передачи в переулке Кобенцльгассе. Бони просто пытается пустить нас по ложному пути. Поговорите с командой наблюдения или командиром спецподразделения «Вега». Спорю на месячный оклад, что ни он, ни Хелен Бергер там не появятся.

Колер обратился к напарнику:

— Стой.

Брандштеттер остановился перед автобусной остановкой. С неба все еще падали отдельные дождевые капли, словно природа ждала решающего сигнала. Прохожие забились под навес и с любопытством разглядывали машину.

Колер повернулся.

— Куда он ее тогда везет?

— Это мы должны выяснить, коллега. У матери Карла было второе место жительства, о котором мы не знаем?

Колер помотал головой.

— Но у нее был спутник жизни, этот пожилой художник-неудачник, — вспомнила Сабина.

— Который умер полгода назад, — закончил Снейдер. — Если у него не было детей, вероятно, наследство получила Кармен Бони. Он владел ателье, галереей, квартирой или домом?

— А неудачник может такое иметь? — буркнул Колер. Тем не менее схватился за сотовый.

Пока он звонил в участок, машину сзади закрыла огромная тень. Автобус подкатился к ним почти вплотную, до самого бампера. Водитель сигналил и жестикулировал, а пассажиры улыбались.

Брандштеттер сохранял спокойствие.

— Еще немного, и они окажутся у нас в машине.

Колер слушал, что ему говорили на том конце провода. Затем спрятал телефон в карман.

— Хитценхаммер умер в возрасте семидесяти восьми лет. Вы оказались правы — он владел квартирой, которую дочь продала сразу после его смерти. Кармен получила только квартирку в мансарде одного старинного здания, которую он использовал как ателье. — Он повернулся к напарнику: — Двадцатый район. Переулок Трайзенгассе, восемнадцать. Знаешь, где это?

— Еще бы… — Брандштеттер развернул машину, колеса заскрипели. — Дерьмовая местность недалеко от туннеля.

36

Когда Хелен открыла глаза, она поняла, что лежит. Затылок болел, во рту был кислый привкус рвоты. Она попыталась подняться, но при малейшем движении боль в голове становилась невыносимой, поэтому она опустилась обратно.

Вспышка молнии озарила все вокруг, за ней тут же последовал раскат грома. Из-за электричества в воздухе тонкие волоски на ее руках поднялись и топорщились. Она повернула голову насколько это было возможно. Вокруг нее с потолка свешивались белые простыни. Вероятно, она лежала на скамье или рабочем столе: Хелен чувствовала запах старого дерева и кожаных ремней. Когда она попыталась высвободить руки, ремешки врезались ей в тело.

Потом всплыло воспоминание. После того как Карл Бони выбросил из машины Дасти и ее телефон, они ехали еще около получаса. С ножом между ребрами она даже не отваживалась глубоко вздохнуть. Хелен постоянно думала о Дасти и совсем перестала ориентироваться. Они остановились в каком-то захудалом районе города, над которым нависали черные тучи. Удивительным образом она помнила одну незначительную деталь: гром где-то вдалеке, который предвещал проливной дождь. Дасти. Хелен надеялась, что он найдет убежище. Только бы он не попал под машину или под трамвай. На красном сигнале светофора она почувствовала укол в шею, и ее голова опустилась на руль.

Сколько времени прошло с того момента? Как далеко увез ее Карл? Почему его никто не видел и не позвал на помощь?

Между тем началась гроза. Инстинктивно Хелен чувствовала, что находится в подвале. Никакого уличного освещения, только свет от вспышки молнии проникал через люк и создавал причудливые тени на простыни. Во время следующей вспышки она повернула голову в другую сторону. На тумбочке стоял почкообразный тазик со старомодными орудиями пыток. Зажимы для рта, стоматологические инструменты, тиски для пальцев, костная пила и несметное количество скальпелей, ножей и ножниц. Больше всего ее испугал секатор с пружиной и изогнутыми лезвиями, которые походили на клюв попугая. Ее мысли путались.

— Ножик, ножницы, хлопушка — детям это не игрушка.

Она вздрогнула.

Простыня отодвинулась в сторону. К столу подошел Карл Бони. Худощавая фигура с длинными руками и тонкими пальцами. Он все еще был одет в черный пуловер с капюшоном.

— Выспались? Тогда можем начинать.

Он взял секатор и зажал ее большой палец между лезвиями.

Сердце Хелен екнуло. Она попыталась приподняться.

— Подождите! — проскрежетала она.

Он опустил ее голову на скамью.

— Вы солгали и нарушили правила.

Но я разгадала твою загадку, проклятый ублюдок! — хотела крикнуть она, но это еще больше взбесило бы Карла. Сохраняй спокойствие, приказала она себе. Ты читала протоколы Розы Харман, ты знаешь, что она с ним сотворила. Ты слышала аудиозаписи сеансов и кассеты, которые наговорил Карл. Все равно он оставался для нее закрытой книгой, хрупким и сложным созданием, одно неправильное слово могло стоить ей жизни.

— Вы загадали мне загадку, и я изучила вас. Я могу вас понять… я знаю, кто вы.

— Неужели? — Он повесил на потолочный крючок керосиновую лампу. — Перебои со светом. К сожалению, сегодня придется оперировать так. — Он покрутил регулятор, и стало светлее. — И кто же я? — Он стянул с головы капюшон.

Его светлые волосы, мокрые от дождя, липли ко лбу и завивались на висках. Голубые глаза с длинными ресницами — и этот пронзительный взгляд! Психопат с внешностью ангела.

— Кто я? — Он сильнее сдавил ножницами палец.

— Штрувельпетер.

На его лице не отразилось никакой реакции, но давление ножниц ослабло.

— Кто? Вы меня за сумасшедшего держите?

Хелен сглотнула. Много бы она отдала сейчас за стакан воды, чтобы избавиться от отвратительного вкуса во рту и собраться с мыслями. В комнате для сеансов терапии этот разговор с Карлом не представлял бы никакой трудности, но здесь ее мысли скакали как бешеные.

— У вас остались ужасные воспоминания о строгом воспитании в детстве. Вы сохранили не только душевные, но и телесные шрамы. Вам никогда этого не забыть. Но вы хотите их внутренне переработать, справиться с ними. — Хелен подумала о перечисленных Сабиной Немез убийствах. — Поэтому вы примерили на себя роль Штрувельпетера. Он помогает вам избавиться от жестоких рассказов из детской книги, которые засели у вас в голове.

— Чушь!

Хелен знала, что она на правильном пути.

— Вы инсценировали истории, разыгрывали сцены и переносили незабываемые страдания на других. И это работало.

— По крайней мере, какое-то время, — прошептал он.

— Это естественно. Я могу вас понять.

— Ни хрена вы не можете! — Давление ножниц снова усилилось.

— Можно я вам кое-что скажу? — прохрипела она. — Обычно насилие — это результат подавляемых чувств. В вашем случае все наоборот. Доктор Харман своей терапией привела вас в такое состояние, словно со скороварки сорвали крышку. — Хелен подождала, пока информация уляжется в голове Карла и его взгляд снова станет ясным. — Насилие, которое вы применяете к своим жертвам, есть результат высвобожденных хаотических чувств — запертых воспоминаний о вашем детстве.

— Я не виноват в этом.

— Карл, я знаю. — Хелен попыталась улыбнуться, но у нее не получилось. Он бросил Дасти одного на улице, и больше всего ей хотелось всадить ему в грудь скальпель. — Доктор Харман своей слишком короткой интенсивной терапией спутала все ваши чувства…

…и произвела монстра.

— И чтобы это исправить, вы выбрали меня для вашей игры.

— Нет, я выбрал вас потому, что Роза спит с вашим мужем.

Хелен закрыла на миг глаза и подумала о Франке, этом мерзавце. Он будет сейчас разыгрывать из себя джентльмена на празднике, даже не подозревая, где она. Вспоминает ли он о ней вообще, кроме того, что он считает, что жена пренебрегла своими обязанностями хозяйки?

— Правильно. Роза меня обманула точно так же, как и вас. Но есть еще причина. Ваше подсознание выбрало меня, чтобы решить эту загадку, потому что в глубине души вы ищете спасения. Настоящей помощи.

— И вы всерьез считаете, что можете мне это дать?

— Ключевое слово — месть, правильно?

Карл опустил секатор. Лезвия сошлись, и он со всего размаха воткнул ножницы в дерево рядом с головой Хелен.

— Вы убеждены, что месть женщинам, которые встретились вам на жизненном пути, приведет к очищению.

— А вы в чем убеждены? — спросил он.

— Ваша месть катализатор. Вы открыли мне глаза на мужа. Не только женщины лгут и изменяют. Мужчины тоже! У моего мужа есть любовница, и ваша месть подталкивает меня к разводу…

…и к новому началу — если Карл оставит меня в живых.

— Я не мстительный, — возразил он.

— Я не имею в виду месть из алчности или зависти. Месть может стать для жертвы освобождающим чувством.

При слове «жертва» что-то изменилось в лице Карла. С потерянным взглядом он произнес:

— Бывают дни, когда мне кажется, что я взаперти. Словно передо мной тысячи прутьев, в которые постоянно упирается мой взгляд. За ними ничего нет. Время от времени прутья расходятся на один миг и вновь смыкаются — как зрачки кошки. Тогда я вижу, что там. — Карл замолчал и уставился на свет керосиновой лампы. Вспышка молнии отбросила тень на простыню. Карл, казалось, не заметил громового разряда.

Услышав последние слова Карла, Хелен невольно подумала о стихотворении Райнера Марии Рильке. Возможно, из-за различных травматических событий в своей жизни они испытывали похожие чувства.

— Да, я жертва, — прошептал он. — Я должен это сделать. — Он выдернул попугаевидные ножницы из деревянной скамьи.

— Карл, будьте благоразумны. Даже если мы не поехали в переулок Кобенцльгассе, полиция найдет этот подвал.

Карл не выглядел обеспокоенным. Где бы они ни находились, в доме его матери или в другом месте, Бен и следователи из Германии найдут их. Она просто должна выиграть время.

Карл опустил на нее взгляд.

— Не надейтесь. Мы не в подвале. — Он приглушил свет керосиновой лампы.

Хелен инстинктивно уставилась вверх. Крюк для лампы крепился к дереву. Только сейчас она заметила балки, которые проходили под крышей. Куда, черт возьми, он ее затащил? Глухой стук заставил ее вздрогнуть. На этот раз не раскат грома. Какой-то треск, словно порыв ветра захлопнул тяжелую дверь. Но этот шум донесся не снаружи… а снизу. Дверь хлопнула снова. Эхо загудело вверх по этажам через лестничные пролеты.

Он держит меня на чердаке!

— Я сейчас вернусь, и начнется веселье.

Карл сунул ей в рот кляп и исчез за простыней.

Дверь открылась и потом захлопнулась. Скрипучие шаги затихли где-то внизу.

Ножницы он, как назло, унес с собой.

37

Старое здание в переулке Трайзенгассе выглядело как серый бункер межвоенного периода. В этом извилистом строении с эркерами, арочными проемами и внутренними двориками располагалось не менее пятидесяти квартир. Стекающая по ржавым водосточным желобам дождевая вода за все эти годы оставила на стенах черные склизкие полосы. На окнах покосившиеся ставни, белая краска давно отслоилась. Но почти у каждого окна, выходящего во двор, висела спутниковая тарелка. Вероятно, жители дома проводили большую часть времени перед телевизором.

Сабина стояла во втором внутреннем дворике. На деревянной скамейке лежали два сдутых кожаных футбольных мяча. Начинающийся дождь усиливал запах гнили и собачьей мочи. У туннеля, где Брандштеттер припарковал машину, пахло так же. Напарник Колера ждал там и по рации сообщил в участок об их местонахождении.

Сабина задавалась вопросом, по какой причине Кармен Бони оставила себе ателье своего сожителя в такой отвратительной местности. Вряд ли это можно считать удачной инвестицией. Скорее потому, что не смогла найти покупателя. Не хватало только бельевых веревок, и эта развалюха, которая годилась под снос, могла бы стоять где-нибудь на задворках Неаполя.

Снейдер и Колер вошли во внутренний двор. В следующий момент начался долгожданный ливень. Они спрятались под козырьком дома номер 18с. Дверь была открыта, но ветер со всего маха захлопнул ее у Сабины за спиной. Через несколько секунд вода уже собралась лужей в подъезде и стекала по шаткой лестнице на нижний этаж.

— Туда! — Колер устремился в подвал.

Сабина и Снейдер последовали за ним. В бельевой комнате стояла духота, так что лысина Снейдера тут же покрылась испариной. Колер как сумасшедший проверял все помещения. Внизу, под сводом из необработанного камня, стояли только велосипеды и стол с множеством пепельниц и ведрами, в которые собиралась дождевая вода.

— Здесь ничего нет, идем наверх, — задыхаясь, произнес Колер. — Ателье Антона Хитценхаммера на последнем этаже.

Сабина чувствовала себя в этом здании как постороннее тело. По сравнению с этой дырой дом, где располагалась квартира Карла, казался роскошной виллой. На шестом этаже было только две квартирных двери. На одной стояло Хельга Груволь. Туалет находился в общем коридоре. Рядом с дверью Хитценхаммера со стены свешивались засохшие вьюнки, которые вместе с водопроводными трубами образовывали странный симбиоз из ржавчины, извести и листьев. Пока Колер вскрывал замок отмычкой, Снейдер вытащил табельное оружие.

— Откуда мы знаем, может, Кармен продала или сдала это помещение? — прошептала Сабина.

Снейдер снял «глок» с предохранителя.

— Какая нам разница?

— Кто купит здесь квартиру? — пробормотал Колер.

Он был прав. Вероятно, никто. Петли деревянной двери заскрипели. Квартира состояла из двух комнат, спальной зоны, мини-кухни и умывальной. Наверное, Хитценхаммер использовал помещение как ателье из-за высоких окон и уклона крыши. Но сейчас квартира была затемнена текстильными рулонными шторами. Пахло масляными красками и терпентином. Паркет вздулся и напоминал небрежно брошенный ковер. В стенном шкафу в прихожей были только пустые крючки для одежды. Другие комнаты тоже казались нежилыми. К стенам были прислонены мольберты, на полу валялись тряпки, шпахтели, палитры и засохшие кисти. Похоже, со смерти Хитценхаммера здесь ничего не изменилось.

Колер поднял штору и открыл окно. Небо над Веной было черным как ночь. Совсем рядом грохотали раскаты грома. Дождевые капли, как хлопушки, разрывались на жестяном подоконнике. Ливень гнал в комнату холодный воздух.

— Ничего, — сказал Колер.

— Не совсем. — Снейдер вышел из спальни с какой-то книгой. Сдвинул с низкого рабочего столика кисти, тюбики красок и скотч и осторожно положил тонкое издание в твердом переплете. «Забавные истории и потешные картинки» было написано старинным готическим шрифтом на пожелтевшей бумаге. Ниже: «с 15 цветными иллюстрациями для детей в возрасте 3–6 лет». На обложке была изображена измененная, по всей видимости, старинная версия Штрувельпетера с нечесаной гривой и длинными загнутыми ногтями. Но имя Штрувельпетер нигде не встречалось. Кроме того, как автор был указан некий Реймерих Киндерлиб.

Снейдер присел на обшарпанный диван и раскрыл книгу. Волнистый пергамент захрустел.

— Это лежало под покрывалом на кровати.

Сабина села рядом. Первая история в картинках рассказывала об эпизоде Вертушки-Филиппа, только со старыми, неуклюжими рисунками.

— Так это с него Хайнрих Хоффман скопировал своего Штрувельпетера?

— Первое издание книги Хоффмана появилось под псевдонимом в 1845 году в издательстве «Захарий Левенталь».

Видимо, Сабина слишком удивленно посмотрела на Снейдера, потому что тот раздраженно вздохнул.

— Когда вы обратили мое внимание на книгу, я занялся изучением темы. — Снейдер указал на выходные данные. — В этой редакции книга вышла тиражом полторы тысячи экземпляров. Сегодня почти нереально найти хоть один. К тому же в такой халупе.

— Почему под псевдонимом?

Снейдер приподнял левую бровь.

— Такое никак не вязалось с его профессией. Он был детским психиатром и врачом во франкфуртском морге. Позднее стал директором лечебного учреждения для умалишенных и эпилептиков. Изначально он сочинил и иллюстрировал эту книгу для своего сына. Видимо, хотел подарить что-нибудь особенное на Рождество.

Сабина полистала книгу.

— Истории расположены не в той последовательности, в какой печатают в современном издании, — но зато в порядке убийств.

После мальчика, который сосал пальчики, шли еще две истории: Ганс-разиня и Роберт-самолет. Если Карл вырос на этой книге, он мог вовсе и не слышать названия «Штрувельпетер». Нарисованные картинки выглядели страшнее распространенной версии, которую Сабина знала с детства. Какое же все-таки безумие, если подумать, что эту книгу написал детский психиатр.

— Почему Карла восхитили именно эти истории в стихах, а, например, не проделки Макса и Морица? — спросила она.

— Вы должны сформулировать вопрос по-другому, — ответил Снейдер. — Почему Карл выбирает роль именно безобразного неряшливого ребенка? Это о многом говорит. Взгляните… — Он вытащил вложенный между страницами лист бумаги. На нем стояли выцветшие от времени четверостишия.

Снейдер нахмурил лоб. По выражению лица было видно, как он отчаянно ищет объяснение.

— В «Штрувельпетере» речь о том, что непослушных детей наказывают. Они тонут, сгорают, умирают от голода, или их кусают. При чем тут это стихотворение?

— Ни при чем, — ответила Сабина. — Это детская считалочка, которой сто лет.

Ответ, похоже, не удовлетворил Снейдера. Он захлопнул книгу, когда к ним подошел Колер.

— Я нашел это в кухонной нише. — На шариковой ручке висел прибор размером с монету с застежкой-липучкой, который Колер опустил на журнальный столик.

Снейдер рассматривал штуковину, не прикасаясь к ней.

— Преобразователь голоса, который крепится к гортани. Так Карлу удавалось превращаться в другую, более сильную личность, которая и должна была мстить.

Колер отмахнулся от рассуждений Снейдера, давая понять, что его не интересует вся эта психоболтовня.

— Это означает, что Карл был здесь, когда говорил с Хелен по телефону час назад. Она сказала ему, где находится, и он полчаса удерживал ее там. За это время он поехал к приемной Розы, повредил нашу машину и, вероятно, все остальные перед домом — кроме автомобиля Хелен. И лишь затем отправил ей эсэмэс. — Его челюсти двигались, словно он хотел разгрызть свинцовую пластинку.

— Вполне возможно — но есть две загвоздки, — перебил его Снейдер. — Если он действительно был здесь и это его тайное убежище, то Хелен Бергер тоже должна находиться здесь — но ее нет. — Он показал второй палец. — Где он сейчас и куда увез Хелен? Здесь их в любом случае нет.

— Проклятье. — Колер подошел к окну и позвонил командиру спецподразделения «Вега», чья команда ждала в переулке Кобенцльгассе перед домом Кармен Бони. Потом раздраженно сунул телефон в карман. — Там тоже ничего не происходит. Тепловизоры ничего не показывают. Он нас надул. — Колер закрыл окно. На секунду громыхание дождя по жестяному наружному подоконнику затихло. — Сваливаем. Мы…

— Тихо! — шикнула Сабина.

Колер замер в движении. Он и Снейдер вопросительно на нее посмотрели.

— Разве вы не слышите? — шепнула она.

Снейдер посмотрел наверх. Над потолком раздавались тихие глухие удары.

— Там кто-то на чердаке. — Колер пробежал по комнатам и осмотрел потолок, но нигде не нашел люка.

Сабина вспомнила чердак в доме ее матери в Мюнхене, где искала классные журналы.

— Вход на этот чердак точно не из ателье, — сказала она и выбежала из квартиры.

Снейдер последовал за ней на лестничную клетку. Но и там они не нашли выдвижной лестницы, которая вела бы наверх. Колер остался искать в ателье.

— Какие-нибудь идеи? — спросил Снейдер.

Сабина взглянула на дверь Хельги Груволь.

— Должен же быть какой-то вход.

Одновременно они посмотрели в сторону общего туалета в коридоре. Снейдер первым бросился туда и распахнул дверь. Унитаз с керамическим сливным бачком, раковина и открытый навесной шкаф с туалетной бумагой — больше там ничего не было.

Рядом с выключателем из стены торчала одинокая лампочка. На потолке виднелись очертания чердачного люка. Снейдер встал на стульчак, ухватился за ручку, открыл люк и опустил трехсекционную складную лестницу. С оружием в руке он полез вверх по ступенькам.

— Колер! — Сабина махнула следователю рукой и последовала за Снейдером.

Чердак был такой высокий, что там можно было выпрямиться во весь рост. Сабине потребовалось несколько секунд, чтобы ее глаза привыкли к темноте. Чердак простирался на весь этаж. Пробковые перегородки высотой около полутора метров разделяли помещение на много отсеков. Повсюду лежали пенопластовые плиты и стекловата. Судя по всему, планируемая перестройка так и не была реализована. В той части, под которой находилось ателье Хитценхаммера, были натянуты бельевые веревки, с которых до самого пола свисали белые простыни. Еще несколько висели на деревянных балках наклонной крыши. Конструкция напоминала куб. Кто-то выгородил здесь изолированную зону, как в больнице. За простынями горела лампа, на ткань проецировалась тень кровати с лежащим на ней человеком.

Снейдер передал Сабине «глок».

— Проверьте чердак! — Он подошел к простыням и отдернул их.

Сабина огляделась и заглянула за соседние перегородки. Никаких следов Карла Бони. В этот момент в люке на полу появилась голова Колера.

— Вызовите скорую! — крикнул Снейдер.

Колер схватился за сотовый телефон.

— Как она? — крикнул в ответ Колер, набирая номер.

— Выберется.

У Сабины сжался желудок. Она еще раз огляделась по сторонам и потом побежала к нише. Женщина, лежащая на металлических пружинах раскладушки, была в сознании. Связанная и с кляпом во рту, она испуганно отвернулась.

— Я же велел вам проверить чердак! — напустился на свою помощницу Снейдер. — Никогда больше не игнорируйте мои указания!

Сабина не обратила внимания на его упреки. Женщине срочно была нужна медицинская помощь. На крючке, вбитом в стену, висели садовые ножницы с длинными ручками.

— Это не Хелен Бергер, — прошептала Сабина и бросила взгляд на Колера, который стоял на лестнице и разговаривал по телефону.

— Сам вижу.

У женщины не хватало девяти пальцев, они были отрублены у пястной кости. Сабина заглянула в ведро, стоящее под кроватью. Женщина потеряла много крови — она стекала с кожаных ремней на пол, где уже была засохшая черная лужица.

Сабина стянула с себя термосвитер и черный топ, разорвала его на две части и перевязала обе кисти женщины, чтобы остановить кровотечение. Снейдер мельком взглянул на ее черный бюстгальтер, потом вытащил у женщины изо рта кляп.

— Все в порядке, вы в безопасности, — шепнул он.

— Пожалуйста, оставьте меня в покое. Я не знаю, — всхлипнула она, не поворачивая головы. Потом расплакалась. — Я не знаю, что это означает.

Сабина прижала повязки к ранам.

— Чего вы не знаете?

Женщина повернула голову, ее взгляд был затуманен. Как загипнотизированная она смотрела в потолок. Ее губы вытянулись, и она прошептала:

— Солнце сияло, но было темно…

38

Эти проклятые кожаные ремни никак не поддавались… Чем больше Хелен пыталась высвободить кисти, тем сильнее потела, и материал стягивался вокруг запястий как плотоядное растение. Ее кожа уже стерлась до ран, каждое движение причиняло боль. Так как руки были вывернуты и зафиксированы вдоль боковин скамьи, мускулы сводило судорогой. Пот стекал у нее по вискам.

Больше всего ей хотелось выплюнуть кляп, но он был так глубоко засунут в глотку, что желудок постоянно сжимался от рвотного рефлекса.

Хлопанье двери на нижнем этаже прекратилось. На лестничной клетке снова послышались шаги Карла. Дверь открылась, и при вспышке молнии на простыне возникла тень, которая становилась все больше. Карл отодвинул простыню в сторону и осмотрел кляп и ремни.

Нежно погладил ее запястья, покрытые ссадинами.

— Вы только причиняете себе ненужную боль. — Он наклонил голову и улыбнулся Хелен. — Послушай, Конрад, мне пора идти сейчас же со двора. — Неожиданно его голос зазвучал звонко и ласково, как у девочки. — А ты, дружок, мне обещай, пока приду домой, быть пай. Как кроткое дитя играть, отнюдь же пальцев не сосать! А то как раз придет портной с большими ножницами, злой, и пальчики тебе он вдруг отрежет от обеих рук.

Его глаза потемнели.

— А вы были кроткой?

Хелен хотела ответить, но у нее вырвался только стон.

Он вытащил кляп.

— Вы были послушной?

Хелен закашлялась.

— Вы сказали, что я перехожу на место Розы Харман и кто-то другой должен будет спасти меня.

— Так было до того, как вы меня обманули.

Она догадалась, что в этот раз уже не будет ни игры, ни подарка, ни звонка, ни загадки и никакой отсрочки. Но у нее оставался еще один шанс.

— Почему по телефону вы изменяли голос?

Ответа не последовало. Без каких-либо эмоций он рассматривал секатор в руке.

— Где ваш преобразователь голоса? — прошептала она.

— Он мне больше не нужен. Сейчас слишком опасно идти за ним. Если ваши коллеги не дураки, они уже давно его нашли.

Игры не будет! Тем важнее выиграть время.

— Где я?

— Там, где полиция будет искать убийцу в последнюю очередь.

Убийцу!

— Карл, вы не убийца. Я могу вам помочь. Мы найдем выход.

— С какой целью?

— Чтобыизбавиться от кошмаров детства.

Он равнодушно точил ножницы о камень. Монотонный звук сводил Хелен с ума.

— О, вы и так поможете мне избавиться от страхов, — подтвердил он. — По крайней мере, на какое-то время. — Он встал к ней спиной и начал сортировать инструменты в тазике. Неожиданно развернулся без предупреждения, зажал ее большой палец левой руки ножницами и надавил.

Хелен дернулась и приподнялась, насколько позволяли ремни.

— Нет!

Она видела его напряженное лицо. Скулы выступили вперед, пока он пытался соединить лезвия ножниц. Боль пронзила руку и ударила Хелен в голову. Потом ножницы лязгнули, и что-то упало на пол.

Боль была невыносимой.

— Я же хочу вам помочь! — рыдала она.

— Именно это вы и делаете, — ласково ответил он. Потом изменил свой тон. — Я или стану сильнее, или погибну.

Хелен откинулась назад на скамью. Зажмурилась и стиснула зубы. Говорить с ним было бесполезно.

Ты должна продержаться!

Инстинктивно она сжала левую руку в кулак, чтобы уменьшить кровотечение. Нелепая попытка, но это единственное, что она могла сделать. Хелен почувствовала, что большого пальца нет.

Большие пальцы твоя самая маленькая проблема! Он тебя сначала изувечит, а потом убьет! Тебе нужно продержаться! Нужно выиграть время!

Хелен старалась дышать спокойно. Но это оказалось не так-то просто. Все ее тело было напряжено.

— Крик-крак! Вдруг отворилась дверь, портной влетел, как лютый зверь.

Карл зажал ножницами большой палец ее правой руки. Хелен даже не вздрогнула. Сейчас он отрежет ей второй палец. Ее глаза оставались закрытыми, она дышала глубоко и ровно.

Держись!

Карл немного свел лезвия, словно хотел проверить ее реакцию. Наклонил голову ниже, так что Хелен ощущала его дыхание на своей щеке.

— К Конраду подбежал — и чик! — Ему отрезал пальцы вмиг! — шептал Карл. — Кричит Конрад: «Ай, ай, ай!» В другой раз слушаться ты знай. Стоит наш Конрад весь в слезах, больших нет пальцев на руках.

Но Хелен не кричала. За все это она должна благодарить Франка! Ее чистенькому муженьку обязательно нужно было спать с другой. С повернутой на карьере сумасшедшей, которая проводила интенсивную терапию с парнем, подвергшимся насилию, и пробудила его любопытство тем, что ездила к Хелен в очках и парике. И тем самым привела Карла прямо к ее дому.

— Чик! — повторил Карл.

Хелен никак не отреагировала.

— У нас есть время. — Он отложил ножницы.

Она слышала, как он пододвинул стул и сел рядом. Точа лезвия о камень, Карл говорил тихим голосом, который прерывали только раскаты грома.

— Мои родители познакомились в больнице. Отец был церковным органистом и был приглашен сыграть в венском соборе Святого Стефана.

Заткнись! Меня это не интересует! Но Хелен не произнесла ни слова. Пока Карл говорит, он не причинит ей боли. Найдите же наконец этот чердак! Ее мысли отвлеклись. Карл продолжал рассказывать. Его голос звучал где-то далеко.

— Вы меня слушаете? — толкнул он ее.

Рефлективно она открыла на один миг глаза, но тут же снова закрыла, чтобы не видеть его лица.

— В венском соборе в конце мессы со стены отвалилась статуя Марии, упала на орган и сломала моему отцу руку. Сложный перелом локтевой и лучевой костей. Моя молоденькая мать как раз училась на медсестру. Она ухаживала за ним, и так они стали парой. Отец не вернулся в ГДР. Они жили в Вене. Сначала родилась эта дрянь, через пять лет я.

Лязгающие звуки сводили Хелен с ума.

— Не сломай статуя Марии отцу руку, все пошло бы по-другому. Меня бы здесь не было — и вас тоже. Разве не ирония? Святая Дева Мария сама вмешалась и определила ход событий. Но зачем? Чтобы мучить меня всю жизнь?

Он неистово шлифовал лезвия ножниц, пока они не заблестели.

— Может, все это был ее план? Она была девой — и, конечно, не одобряла измену. Доктор Харман раскрыла мне глаза. Если бы моя мать не изменяла отцу, мы были бы гармоничной семьей. Но она обманывала его, как делают все женщины. Измены сводят меня с ума! Я просто поступал с женщинами так, как отец поступал со мной из-за моей матери.

— Но вы не можете наказывать всех женщин!

— Только определенных…

Она услышала, как он переложил камень в другую руку и продолжил точить.

Шырц… шырц…

Его взгляд стал отсутствующим.

— У нашей соседки в Кельне был роман с начальником. Женатым адвокатом. Моя мать слышала, когда он приходил в гости. Она даже знала его жену, но ничего ей не рассказала, даже словом не обмолвилась. Наверняка я сделал его жене одолжение, когда питбультерьер перегрыз этой шлюхе глотку.

Шырц… шырц…

— Моя школьная учительница в Лейпциге спала с учителем физкультуры. Пока мы бегали по кругу, они исчезали в раздевалке.

Шырц… шырц…

— А любимая тетя Лора… я как раз учился на автомеханика… в присутствии отца била меня деревянной поварешкой по затылку, если я не молился во время еды. Вы считаете это нормальным? При этом сама два раза делала аборт, чтобы не рожать без мужа.

Шырц… шырц…

— У моей воспитательницы детского сада наверняка тоже была любовная интрижка. Определенно. Она постоянно носила короткие юбки, сильно красила губы красной помадой и всегда так закидывала ногу на ногу…

Шырц… шырц…

— Ах да, и Мюнхен. — Он тихо засмеялся. — Было сложно отыскать мою учительницу начальных классов из Кельна. Маленькая, изящная женщина, но у нее тоже была связь… иногда я думаю, что весь мир сошел с ума.

Хотя обрубок на месте большого пальца горел как сумасшедший, рана беспрерывно пульсировала, и кровь текла по запястью, Хелен прислушалась. Она пыталась ничем себя не выдать. Сабина Немез из Мюнхена — он говорил о ее матери. Шырц… шырц…

— А потом из-за этого еще и школа сгорела, как она рассказала мне перед смертью.

Шырц… шырц…

— Я вижу по вашей реакции, что этот случай вам интересен.

Хелен открыла глаза и уставилась на горящую керосиновую лампу. Во рту у нее пересохло. Она раскрыла губы.

— Мой муж мне изменил. Я могу себе представить ваши чувства.

— Вы только тогда это узнаете, когда испытаете ту же боль, что чувствовал я. — Он перестал точить ножницы. Хелен ощутила запах горячего от трения камня. — Хелен, вам не нужно притворяться и разыгрывать понимание. Я ведь могу называть вас Хелен? Вы связались с полицией и обманули меня. Это была ваша идея сказать прессе, что мою мать нашли живой?

— О чем вы говорите?

— Хелен, она была мертва. Мертвее некуда. Она откусила себе язык! Вы за дурака меня держите? Чего вы добиваетесь этой ложью?

Хелен молчала. И ненавидела себя! Зачем она только раскрыла рот?

Карл встал и зажал ее большой палец между лезвиями ножниц. Металл был горячий, почти раскаленный.

— Нет, пожалуйста, не надо… — взмолилась она.

— «Нет, пожалуйста, не надо», — передразнил он. — Я загадаю вам загадку. Не сможете разгадать, я отрежу вам большой палец. Что это означает? «Солнце сияло, но было темно…»

39. Последний сеанс психотерапии

Пятью днями ранее

Роза проводила клиентку до двери и попрощалась с ней. Из парка напротив чудесно пахло весной. Молодая женщина, страдающая нарушением пищевого поведения, направилась в сторону парковки, и Хелен заперла за ней дверь.

Последняя клиентка на сегодня. Роза взглянула на настенные часы. Пятница, скоро час дня. Прошедшая неделя была напряженной, но сейчас наконец-то начнутся расслабленные выходные. Сначала визит к лучшей подруге, потом аюрведический массаж в велнес-центре прямо в ее жилом комплексе, кайпиринья в баре при сауне, маникюр, стрижка и вечером ужин при свечах в отеле «Мариотт» с ним.

Она включила CD-плеер. Из колонок тихо зазвучал саксофон. Роза двигалась под музыку и смешивала себе «Апероль Шприц». Но не как в дешевом ресторанчике, а с полноценным белым вином и кубиком льда. Только Роза сделала глоток, как в дверь позвонили. Она машинально обвела комнату взглядом. Клиентка ничего не забыла.

Роза прошла в прихожую. В гардеробе тоже ни пальто, ни шляпы.

Она открыла дверь.

— Встречаются два психолога, и один говорит другому: «И как же у меня дела?»

Опираясь на дверной косяк, на пороге стоял Карл. Он не смеялся своей шутке. Его лицо было серьезным. Он перекатывал во рту жвачку. Палец все еще давил на звонок.

— Вы выпили, — догадалась Роза.

Карл закрыл глаза и повел носом.

— Вы тоже! Уу, фрау доктор пьет вино.

На нем были джинсы и легкая кожаная куртка. Роза заметила, что его ногти и подушечки пальцев не были, как обычно, испачканы машинным маслом.

— Господин Бони, — официально обратилась она к нему. — У нас сегодня нет сеанса.

Он убрал руку с кнопки звонка и бесцеремонно разглядывал Розу: ее узкие джинсы, блузку, коричневую накидку на плечах, которую она сама связала. Его взгляд остановился на модных деревянных бусах, которые частично закрывали ее декольте.

— Я пытаюсь связаться с вами уже в течение двух месяцев с нашего последнего сеанса, — продолжила Роза. — Вы не подходите к телефону, не отвечаете на сообщения, которые я оставляю на автоответчике, и даже не реагируете на мои письма.

— Вот же я.

— Вижу. Хорошо! Однако даже ваш работодатель не знает, где вы.

Карл поднял брови.

— Вы позвонили Рубену?

— Он не очень-то лестно о вас отзывается.

— Да пошел он. Я уволился два месяца назад. Он очень разозлился. Видели бы вы его лицо. — Карл оставался по-прежнему серьезным. Он сплюнул в клумбу рядом с входной дверью.

В голове у Розы вертелось множество мыслей. Наверняка Рубен знал, что суд заменил его механику тюремное наказание на психотерапию. Но странным образом он не уведомил суд об увольнении Карла. Иначе судья Лугретти связалась бы с ней. Но это еще возможно. Если выяснится, что Карл уже два месяца безработный и не приходит на сеансы психотерапии, суд обязательно захочет его допросить и затребует записи Розы. Тогда придется подделать документы, чтобы никто не узнал, что она обманула Карла с плацебо.

Роза огляделась. Ее клиентка с нарушением пищевого поведения уже уехала. На парковке никого не было. Видавшего виды автофургона из мастерской Рубена она тоже не заметила.

— Вы пешком сюда добрались?

— На моей новой машине. — Он два раза нажал на кнопку на радиобрелке. Темно-синий двухдверный «форд-фиеста» мигнул фарами.

Роза заметила сильно обкусанные ногти Карла. В некоторых местах даже засохла кровь. Плохой знак.

— Я уже собиралась писать заключение для суда, потому что вы не выполняли своих обязательств и не приходили на сеансы. Я рассматриваю это как прекращение терапии.

Вообще-то она уже напечатала отчет для Петры Лугретти, но не отправила, надеясь, что Карл еще объявится. В противном случае будет издан приказ о его аресте, Карла разыщут, и суд, скорее всего, решит, что он должен отсидеть свои три года. К счастью, он появился — хотя и не в самый удобный момент.

— Тогда мы должны как можно быстрее наверстать последний сеанс, — предложил он.

— Хорошее решение — но не сейчас.

— Нет? Вас даже не интересует, как хреново мне было в последние два месяца? — спросил он. — Или фрау доктор хочет узнать это из газет?

Она отошла в сторону.

— Входите.

— О, спасибо. — Он прилепил жвачку над докторским званием на входной двери и вошел в прихожую. — И нет, спасибо, вино не предлагать.

Он расселся на диване в комнате, словно был у себя дома.

— Что за дерьмо вы слушаете?

Роза выключила CD-плеер и тоже села.

— Давайте договоримся о двух новых сеансах, — предложила она.

— Не нужно.

— Не нужно? — переспросила она. — Почему?

Он ухмыльнулся.

— Если бы вы знали причину, как бы она звучала?

Роза чувствовала, что он издевается над ней. Кроме того, ей не хотелось меняться с пьяным клиентом ролями.

— Могла бы причина звучать так: потому что вы сделали из меня посмешище? — спросил он.

Розе стало не по себе.

— Могла бы причина быть в том, что вы меня обманули и злоупотребили моим доверием? — продолжал он.

Кровь ударила Розе в голову.

— Вы имеете в виду торрексин, — спокойно заявила она.

— Верно. Торрексин. Одна таблетка стоит пятьдесят евро. Такое дорогое психотропное средство! — передразнил он ее тон. — Его дают только особенным пациентам.

— Мне очень жаль.

— Да ну! — Он резко поднялся с дивана. — Вы меня обманули, провели. Представляете, каким дураком я себя почувствовал, когда выяснил, что этого дерьмового лекарства не существует? А каким придурком я предстал перед вами, когда плача рассказывал о своей сестре? Карл Мария залил вам слезами весь кабинет!

Роза положила руки на колени — ладони вспотели. Карл походил на тикающую бомбу. Его ненависть к женщинам должна быть колоссальной — и теперь Роза навлекла эту ненависть на себя таблеткой правды.

— Вы ведь не боитесь? — прошептал он.

Роза не ответила. У нее было чувство, что какая-то невидимая рука сжимает ей горло. Она даже не могла сглотнуть.

— Вам не нужно бояться, Роза, — успокоил он ее. — Я нашел способ, как переработать пережитое на последних сеансах по-своему.

— Это хорошо.

— Да, это хорошо — мне тоже нравится. — Он снова стал кусать ногти.

Она должна справиться с нервозностью. Но в настоящий момент Роза была напряжена сильнее его. Во рту у нее пересохло. Боже, сейчас не повредил бы какой-нибудь крепкий напиток.

— Хотите узнать, как мне это удалось?

— Конечно, расскажите мне, пожалуйста, — попросила она.

— Вы не правы. Мой отец не был садистом.

— Нет, не был, — подтвердила она.

— Ему не нравилось жечь меня утюгом. Но мы оба знали причину, почему он все равно это делал. Он был болен. Моя мать довела его до такого состояния. После того как она переспала со всеми мужиками в городе, чтобы забыть свою дочь, эту маленькую чертову дрянь, она пригрозила отцу, что бросит его, если я буду непослушным. Так ведь все было, да?

— Ваша мать…

— Но я был послушным! — прокричал он. — И все равно каждую неделю он душил меня пластиковым пакетом. Этот бесподобный органист, который был таким верующим, смиренным и почтительным. Этот пример для подражания для всех прихожан, которые восхищались его божественной игрой на органе. Но со мной этот святоша, этот сукин сын, играл совсем в другую игру. Он загадывал мне загадки. Задания, которые я ни разу не смог решить в отведенное время. Я был слишком мал для них!

На глазах у него блестели слезы. Раньше он никогда не рассказывал об этом. Роза не помнила, чтобы Карл упоминал загадки на кассетах, которые наговорил для нее.

— Какие загадки? — спросила она.

— Типа интеллектуальной игры… — Он вытер слезы. Его зрачки блестели. — Кто сочинил пять важнейших пасторальных месс? Из скольких тактов состоит рождественская оратория Баха? Какая правильная последовательность литургии? Пока мой отец играл, у меня было время подумать над ответом. Но есть ли шанс у десятилетнего мальчика выяснить такое за сорок минут? Незнание приравнивалось к непослушанию. Иногда я все еще слышу его мучительные вопросы, неразрешимые задачи, замечания, упреки и душевные страдания! «Солнце сияло, но было темно…» — Он зажал себе уши руками.

Роза вспомнила, что он упоминал на кассетах стихотворение, которое его отец повторял, наказывая Карла.

— О каком стихотворении идет речь?

— Было несколько стишков. — Он зажмурился, и его голос превратился в монотонное пение. — Если дети хороши — все довольны от души. За столом иль за игрой, ночью, днем — от них покой. Шумных, озорных детей, чей ум полон злых затей, кто спесив, ленив в истоме, знай, никто не любит в доме…

— Карл! — перебила его Роза.

Он открыл глаза.

— Смысл одного стишка я не понял и по сей день. «Солнце сияло, но было темно…» Черт, я ничего не понимаю.

— Карл! Вы сказали, что нашли способ переработать эту травму, — напомнила она ему. — Расскажите мне об этом.

На его губах заиграла улыбка. В этот раз улыбались и глаза. На лице сразу появилось счастливое выражение.

— Я был в Дрездене, на могиле отца. Я сидел перед мраморной плитой и разговаривал с ним. Я сказал, что знаю, почему он так поступал. Сейчас мне ясно, что он хотел сообщить мне перед смертью… я простил его.

— Это хорошо. — Роза взяла его за руку.

Его пальцы были холодными. Карл улыбнулся. Она быстро выпустила его ладонь.

— Пожалуйста, простите мне, что я злоупотребила вашим доверием.

— Мне тоже очень жаль, но я не могу простить вас… Вы женщина!

Роза снова запаниковала. Зачем он пришел, что замышляет? Ее руки дрожали.

Карл поднялся и направился к двери. Прежде чем выйти из комнаты, он огляделся по сторонам, словно хотел попрощаться с определенным периодом своей жизни. И его взгляд упал на комод.

Письмо! Сердце Розы забилось быстрее.

Он взял его, покрутил в пальцах и прочитал имя получателя.

— Это, видимо, отчет для суда, который вы якобы еще не написали?

— Я хотела отправить его после того, как поговорю с вами.

— Роза, вы меня снова обманули. Вы ничему не учитесь! — Он даже не казался разочарованным, словно не ожидал от нее ничего другого.

Карл раскрыл конверт, вытащил письмо и сунул во внутренний карман куртки.

— Ах да, вы спрашивали, что я собираюсь делать. Я еду сегодня в Мюнхен. Навещу одну старую знакомую. Пришлось ее долго разыскивать, раньше она жила в Кельне. Я рад нашей скорой встрече. Наверняка она меня вспомнит.

Роза проводила его до входной двери. Он перешагнул через порог, но потом обернулся к ней:

— Когда я вернусь, проведем еще один, последний сеанс, согласны?

— Согласна. — Она сглотнула. — Желаю вам повеселиться в Германии.

— О, непременно.

Роза проводила его взглядом до автомобиля. Тяжело выдохнула, ее плечи поникли. За прошедшие минуты могло произойти все, что угодно. У нее задрожали колени. Роза заперла дверь и вернулась в комнату для сеансов терапии. Трясущейся рукой она схватила бокал и одним глотком выпила коктейль. Потом посмотрела в окно. Карл действительно сел в синий «форд-фиесту», развернулся на парковке и уехал.

— О господи. — Она смешала еще один коктейль, на этот раз безо льда, и залпом осушила бокал.

Розе потребовалось четверть часа, чтобы успокоить нервы: она просто сидела уставившись на стену. Она должна сообщить в суд о визите Карла. Чем быстрее, тем лучше. Если ее методы терапии вскроются, значит, вскроются. В любом случае лучше, чем быть преследуемой сумасшедшим.

Она взглянула на часы. Почти половина третьего. Она должна посетить свою лучшую подругу. Лучшую подругу! Как остроумно! Глупая игра слов, которую она усвоила в последние месяцы.

В ванной рядом с терапевтической комнатой она стерла тени и помаду с лица, вынула контактные линзы из глаз и положила их в контейнер. Пудра замаскировала ее загар из солярия. Из туалетного шкафчика она достала очки в роговой оправе, которым было не меньше двадцати лет. Роза посмотрела на свое отражение в зеркале и вяло опустила уголки губ.

— Отвратительно выглядишь, старушка! — проскрипела она низким голосом.

Потом сняла одежду и натянула серые брюки, темный свитер с высоким воротом и поношенные туфли на плоской подошве.

Вернувшись в ванную, взяла седой парик, закрепила свои натуральные рыжие, модно остриженные волосы гелем для волос и надела сверху парик своей матери, который пожилая дама носила в семидесятых.

— В нем ты выглядишь на десять лет старше, бедная, несчастная, больная раком аптекарша.

С коричневой сумочкой в руке она вышла из дома и направилась к машине.

Практика этой тупой овцы находилась в двадцати минутах езды на автомобиле. Она еще успеет вовремя на прием. О чем они будут говорить в этот раз? О ее несчастной связи с женатым мужчиной? Что же эта деревенщина из Грискирхена посоветует ей сегодня? Правда, психотерапевт оказалась профессиональнее, чем ожидала Роза, — ее сложно раскусить, она не много рассказывает о себе. Но, возможно, сейчас Роза узнает о ней что-то новое. Каждая женщина неосознанно делится своим опытом, когда дает советы другой женщине. И эта не исключение.

До ужина с Франком у нее еще будет время на аюрведу, маникюр и прическу. На этот раз он сможет остаться до половины двенадцатого, и после «Мариотта» они поедут к ней домой. Ему нравилось, когда на проигрывателе крутились ее старые джазовые пластинки, Франк покусывал мочку ее уха, а она читала вслух непристойные стихи Уильяма Берроуза. Она обожала, когда он шептал ей на ухо, что она говорит, как монашка, и целуется, как дьявол. Этот мужчина не заслуживал никакой другой женщины, кроме нее.

В своих роговых очках на диоптрию меньше Роза была так сосредоточена на том, чтобы не устроить аварию, что не заметила темно-синий двухдверный «форд-фиесту», который следовал за ней.

40

Дождь лил как из ведра. Сабина стояла на подъездной дорожке к старому дому. Ее термосвитер промок насквозь. Коллега из венской полиции дал ей дождевик с отражающими желтыми полосками.

Задние двери машины скорой помощи захлопнулись, и, не теряя времени, она понеслась прочь с мигалкой и сиреной. Вода из выбоин фонтанами брызгала во все стороны. Пока машина мчалась по туннелю, вой сирены гулко отдавался от стен. Через несколько секунд Сабина видела лишь, как голубой свет мигалки отражался на стенах домов и в лужах.

Она посмотрела на другую сторону улицы, на дом номер 18. Уже четверть часа Мартен Снейдер, Бен Колер и Оливер Брандштеттер ругались там с другими полицейскими. Группа стояла перед входом в дом, в окружении патрульных машин. Несмотря на дождь, голоса казались громкими. Одни мужчины. Поэтому Сабина и отошла. Она может обойтись без грубостей, замашек мачо и обоюдных обвинений. Среди сотрудников полиции была какая-то большая шишка, седой мужчина в бежевом костюме, в очках и с залысиной. Наверное, начальник Колера. Эмоции зашкаливали.

Сабину не интересовало, что обсуждали типы. В настоящий момент ее голова была занята другими проблемами. Ее чемодан стоял в столовой Федерального уголовного ведомства Вены, а Сабина понятия не имела, где они со Снейдером должны ночевать. Аккумулятор ее сотового вот-вот разрядится, возможно, его еще хватит на короткий разговор с сестрой. Убийца мамы все еще на свободе, а коллеги из Мюнхенского Земельного уголовного ведомства, которые понятия не имеют, что произошло в Вене за последние двенадцать часов, по-прежнему ждут ее визита. Мужчина в бежевом двубортном пиджаке наверняка свяжется с Мюнхеном. После этой блестящей операции, в результате которой они потеряли Хелен Бергер, работа Сабины в оперативном отделе полиции висела на волоске — об обучении в БКА она вообще может забыть. Мерзкая погода как нельзя лучше подходила к ее настроению.

До нее донесся голос Снейдера. Он говорил тихо, но выразительно. В тот же момент другие мужчины замолчали. Затем он оставил группу и направился к ней. Дождевая вода текла по его лысине. Во вспышках молний, которые каждую минуту освещали крыши домов, его лицо казалось смертельно бледным.

— Вставайте ко мне под козырек, — предложила она.

— Спасибо. — Снейдер вытер лицо. — Перевес не в нашу пользу, Белочка. То, что мы можем спасти очередную жертву Карла, их не интересует. Хелен Бергер пропала. Это моя вина! И я понятия не имею, куда этот ублюдок мог ее увезти.

— А как там Роза Харман?

— Карл отрезал ей девять пальцев. Семь из них лежали в ведре. Реаниматолог не верит, что хирурги смогут спасти хотя бы один. У нее началась гангрена и заражение крови. Возможно, ей даже придется… — Звонок айфона перебил Снейдера. Он тут же ответил и какое-то время молча слушал. — Какая секторная антенна? — Наконец спросил он. — Ага… а другое? …Хорошо, спасибо.

Сабина не поняла ни слова. Когда он убрал телефон, к ним подбежал Колер.

— Снейдер, мне очень жаль, я должен забрать у вас оружие, загранпаспорт и служебное удостоверение до выяснений обстоятельств дела. Потом я отвезу вас обоих в участок. Там напишем протокол.

— Вы, должно быть, шутите. — Снейдер зажмурил глаза. — Только посмейте ко мне прикоснуться…

— Это не мое решение! — закричал на него Колер. — Вы вмешались в текущее расследование, и теперь мы потеряли свидетельницу.

— Текущее расследование? — прыснул Снейдер. — Текущим оно стало только после нашего прибытия в Вену. — Он пренебрежительно указал рукой на группу мужчин в отдалении. — Что они предпримут, чтобы найти Хелен Бергер?

Колер состроил недовольную гримасу.

— Это личное дело начальника полиции. Поиски Хелен не обязательно в списке его приоритетных задач.

— Если вы мне доверитесь, мы ее найдем.

— Довериться вам? — Колер сжал губы. — Поверьте мне, я бы с удовольствием. Но я не могу. — Он вытер лицо от дождевых капель. — Для вас все закончилось. Пойдемте.

Снейдер остался стоять на месте.

— Забудьте на секунду бюрократическую ерунду и просто выслушайте меня. Я распорядился сделать пеленгование сотового телефона Карла Бони.

У Колера от удивления расширились глаза. Но он тут же покачал головой:

— Это невозможно.

— Я знаю, что ваш Телеком не выдает полиции список телефонных звонков, даже если вмешивается прокурор. Вашим коллегам приходится ждать, пока Телеком не закроет квартал. Мы работаем иначе.

— Мы? Что, IT-специалисты висбаденского БКА проводят хакерские атаки на Телеком?

— Нет, но Федеральная служба разведки взломает любую программу.

— Откуда у вас номер Карла?

— Его отследили: в семнадцать ноль одну он звонил Хелен Бергер.

— А откуда у вас номер телефона Хелен?

— Боже мой. — Снейдер вскинул руки вверх. Потом хлопнул себя по нагрудному карману пиджака, где лежал его айфон. — Он же указан на веб-странице Хелен в разделе «Контакты».

Теперь Сабина поняла. Снейдер не бездействовал все это время.

— И когда вы все это организовали?

— В кабинете Харман, когда мы ждали запасной автомобиль.

— Если я расскажу это шефу, он оторвет мне голову.

— Черт побери! — фыркнул Снейдер. — Если вы расскажете это своему шефу, я сам оторву вам голову! Теперь вам интересно, что я выяснил, или вы и дальше будете читать мне лекцию о бюрократии?

Колер колебался. В этот момент с противоположной стороны улицы к ним подобрался лучик карманного фонарика. Группа медленно расходилась. Оливер Брандштеттер направился к ним.

— Колер, Брандштеттер! В участок! Немедленно! — рявкнул мужчина в бежевом костюме.

— Черт бы его побрал, — пробормотал Брандштеттер, подходя к ним.

Сабина наблюдала за выражением лица Колера. На его скулах ходили желваки. Что же он решит?

— Да, сейчас! — крикнул он в ответ. Потом тихо сказал Снейдеру: — Ладно, выкладывайте!

— Нам нужна карта Вены.

— Хорошо, идемте.

Они пошли к черному «ауди», который все еще стоял перед туннелем. Пока полицейские расползались во все стороны, они сели в машину.

— Что вы задумали? — спросил Брандштеттер.

— А сам как думаешь? У тебя в бардачке есть карта? — спросил Колер.

Брандштеттер удивленно помотал головой.

— Да кто сегодня пользуется картами? Может, только твоя бабушка. Вот это гораздо лучше. — Он включил навигатор.

— Наконец-то кто-то соображает. — Снейдер нагнулся вперед. — В настоящий момент мобильный телефон Карла подключен к станции сотовой связи два-четыре-один-восемь.

Карл растерянно уставился на показания навигатора.

— В Вене полторы тысячи точек сотовой связи, а станций в два раза больше. Нам необходим перечень всех точек.

— Станция расположена в переулке Сенсенгассе, — спокойно ответил Снейдер. — Мобильный Карла подключился к антенне с сектором сто двадцать градусов на юг. Радиус действия около шестидесяти метров.

Брандштеттеру больше ничего не пришлось объяснять. Он быстро вбил данные в навигатор и вывел на монитор карту нужного района города. Ряды домов выглядели как соты. Между ними простирались парки и зеленые насаждения.

Сабина тоже наклонилась вперед, пытаясь разобрать названия.

— Здание судебной медицины Медицинского университета, кампус Венского университета и… Башня дураков? — На внутреннем дворе этого высокого круглого сооружения возвышалась башня.

— Раньше Башня дураков была психиатрической лечебницей, сегодня всего лишь патологический музей, — объяснил Колер. — Это здание старой многопрофильной больницы. Чтобы обыскать его, нам потребуется несколько дней. — Он обернулся назад. — Ваши коллеги ведь могут запеленговать и сотовый телефон Хелен?

— Уже сделали, — ответил Снейдер. — Он подключен к другой секторной антенне. Предположительно, Карл уже сидел в машине Хелен, когда она отъехала от приемной Харман, — и выбросил ее сотовый телефон из автомобиля на Тристерштрассе, где он и лежит.

— Вот дерьмо. — Колер коснулся пальцем монитора и увеличил картинку.

— Куда мы едем? — спросил Брандштеттер.

— В любом случае не в участок.

— Когда шеф это узнает, он лопнет от ярости…

— Мы знаем! — хором воскликнули Колер и Снейдер.

— О’кей, только спокойствие, — побормотал Брандштеттер. — Раз уж вы втянули меня в это дело, я хотел бы, по крайней мере, узнать, что происходит.

В нескольких предложениях Колер объяснил своему напарнику то, что они знали. Взгляд Брандштеттера оставался скептическим.

— Три года назад я уже терял Хелен, когда ей в одиночку пришлось противостоять прокурору, суду и уголовной полиции, — фыркнул Колер. — Такой ошибки я больше не повторю. Ты со мной или нет?

— Послушай, дружище. — Брандштеттер ткнул Колера указательным пальцем в грудь. — Я и тогда не бросил бы Хелен в беде. Конечно, я с тобой.

На мгновение воцарилась тишина.

— Мать Карла Бони была медсестрой, — сказала Сабина.

— И работала ассистенткой в гинекологическом отделении Института патологической анатомии Венского университета — вот оно! — повысил голос Колер.

— Отлично, — похвалил Снейдер. — Он отвез Хелен в одно из зданий Института патологической анатомии старой больницы. — Похлопал Брандштеттера по плечу. — Поехали, чего вы ждете?

41

Хелен зажмурила глаза и не хотела больше слушать этот бред, но навязчивое пение Карла проникало ей в мозг.

— «Солнце сияло, но было темно…»

Он декламировал четырехстрофное стихотворение о старой тетке в гробу и мальчике с седыми волосами.

— Что это означает? — спросил он наконец.

Она не хотела и не могла ответить.

— В чем смысл этих слов?

— Это одна из загадок, которые ваш отец?..

— Не важно! — рявкнул он. — Что это означает, черт возьми?

— Я не знаю.

— От вас никакого толка! — Он сильнее сдавил ножницами ее палец. — Пожалуйста… — тяжело дыша, проговорил он. — Помогите мне! Что это означает? — Его голос сорвался на молящий тон.

— Это просто глупый стишок, — вырвалось у Хелен, — который дети рассказывают уже много десятилетий. Я знаю его с детства. Он ужасно старый и, наверное, был придуман еще во времена Гете.

— А смысл? — закричал он.

— Это языковая игра, у него нет никакого смысла!

— Но он должен быть! — Карл надавил на ножницы.

Хелен вскрикнула.

— Это парадокс, — выдавила она. — Стихотворение состоит из одних противоречий.

— В чем смысл этих противоречий?

— В оксюмороне нет смысла. — Господи, что он хочет услышать? — Это сталкивание двух противоположных, противоречащих друг другу понятий. Как старый мальчик…

— …или любовь-ненависть, — медленно продолжил он. Его взгляд помрачнел. — Роза Харман сказала, что моя мать меня любила, хотя ужасно ненавидела… — Он замолчал. Потом вдруг уставился на Хелен прояснившимся взглядом. — Я ее разгадал. Я нашел свой смысл. — Он удивленно посмотрел на Хелен, затем стал рассматривать лезвия ножниц. — Речи замолкают, улыбки исчезают с губ, потому здесь то место, где смерть с радостью послужит жизни, — процитировал он.

Хелен молчала. Она не имела понятия, о чем он говорит.

— Вы ведь хотели знать, где находитесь, Хелен. Джованни Морганьи был основателем современной патологической анатомии.

Патологическая анатомия?

— Я разгадал для себя эту загадку — но вы все еще не понимаете смысла. — Он улыбнулся и снова засунул ей кляп в рот. Еще глубже. — Мне жаль, но вы не справились с заданием.

Карл схватил ножницы и отрезал ей другой большой палец.

42

Линяло-серое каменное здание судебной медицины возвышалось, словно какой-то монстр. Дождевая вода лилась по водосточным желобам и стекала хаотичными струйками по узким оконным переплетам. В такую погоду на углу Шпитальгассе и Сенсенгассе было мало движения. Видимо, куда-то молния все-таки попала, потому что освещение на этой стороне улицы отключилось. Несколькими кварталами дальше дома и вовсе были обесточены.

Под самой крышей здания судебной медицины на стене красовалась длинная латинская надпись большими буквами. Когда небо озарила молния, Сабина разобрала два слова: STUDIIS ANATOMICIS. Остальное находилось в тени.

Брандштеттер подбежал к ним, заслоняя глаза от дождя рукой. В другой он держал два фонарика.

— Откуда начнем? — громко спросил Колер, чтобы перекричать гром.

— Территорию кампуса можно опустить, — сказал Снейдер. — Остается или здание судебной медицины, или Башня дураков.

Колер схватил Снейдера за плечо.

— Что подсказывает ваша интуиция?

— Расскажите мне побольше о Башне. Коротко и ясно. — Снейдер поднял три пальца.

— Я знаю о ней не больше вашего.

— В семнадцатом веке в башне располагалась первая лечебница для двухсот душевнобольных, — прокричал Брандштеттер. — Сегодня это патологоанатомический музей аномалий развития с любопытными экспонатами. Моя невестка чистит там витрины. Башня охраняется как исторический памятник и принадлежит Венскому университету.

— Он в Башне дураков, — прошептал Снейдер.

— Насколько вы уверены? — спросил Колер.

— На девяносто процентов. Круглое, охраняемое как памятник здание может защитить и его. По крайней мере, он так думает. Башня располагается в отдаленном месте и не граничит ни с каким другим зданием. К тому же музей в это время закрыт, и Штрувельпетеру никто не мешает.

— Если вы ошибаетесь…

— Вам лучше вызвать подкрепление, — предложила Сабина.

— Чтобы они забрали нас отсюда и отвезли в участок? — Колер вытащил сотовый. Вместо того чтобы сообщать в Федеральное уголовное ведомство Вены, где они находятся, он позвонил командиру спецподразделения «Вега».

Насколько Сабина поняла из слов Колера, парни как раз собирались оставить пост у дома Кармен Бони. Объяснив своему бывшему коллеге ситуацию, он направил группу к зданию судебной медицины, чтобы обыскать его сверху донизу в поисках Хелен и Карла Бони. Посередине предложения связь прервалась.

— Алло… алло?

Колер сунул телефон в карман.

— Зарядки как раз хватило. Парни возьмут это на себя. — Он взялся за пистолет. — А мы займемся башней.

Башня дураков возвышалась на поляне, которая из-за ливня превратилась в какую-то вязкую жижу. Рядом располагались здания старого университета. К входу вела узкая дорожка, выложенная каменными плитами. По бокам в глубоких бороздках скапливалась вода. Недавно здесь проехал автомобиль! Колер осветил фонариком следы протекторов шин, затем луч света уперся в «тойоту», припаркованную рядом с башней. Они не ошиблись. Колер побежал к зданию. Сабина, Снейдер и Брандштеттер бросились за ним.

В непосредственной близи постройка напоминала средневековую крепость. Вспыхивающие молнии вырывали ее из мрака. Круглое здание с кирпичными неоштукатуренными стенами и узкими окнами насчитывало пять этажей. Нижний ряд окон был зарешечен. Через арочный проем они попали в маленький внутренний двор. Отсюда башня выглядела особенно впечатляющей. Какая сумасшедшая конструкция!

— В круглом здании располагалось общежитие медсестер и служебные квартиры врачей, — объяснил Брандштеттер. — Мы с Беном проверим там. — Он передал Снейдеру свой карманный фонарик. — Вы осмотрите саму башню. — В следующий момент оба исчезли.

Снейдер передал фонарик Сабине, чтобы достать оружие.

— Посветите мне.

Они побежали под дождем к входу в башню. Полукруглая арка опиралась на массивный цоколь. Над мощными деревянными воротами висел фонарь, который сильно раскачивался на ветру. С талантом Снейдера открывать двери им ни за что не попасть внутрь.

Сабина посветила на замок. К счастью, он был взломан: свежие следы стамески впечатались в дерево и кирпичную кладку. Ветер приоткрывал дверь, и она шумно билась о раму. Карл Бони умел вскрывать автомобили, но не двери домов.

Снейдер обернулся.

— Он здесь! — крикнул он приглушенным голосом в непогоду, но его слова перекрыл ветер и гром. — Vervloekt!

Колер и Брандштеттер давно исчезли в круглом здании. Снейдер уставился на свой пистолет.

— Выстрел, конечно, заставит Колера вернуться, но и спугнет Карла, — заметила Сабина.

— Верно. Идемте. — Он толкнул дверь.

В башне горело тусклое аварийное освещение, которого едва хватало, чтобы разглядеть стрелку, указывающую на выход. Остальное здание находилось в тени. В нише тикал дизель-генератор.

Снейдер взял у нее из рук фонарик и закрепил его на пистолете, как оптический прицел.

— Снимите дождевик, — прошептал он. — Вы светитесь, как праздничная карусель.

Сабина стянула с себя куртку и бросила ее на пол. В своем сером термосвитере она сразу слилась с темнотой.

— Достаньте из моего бокового кармана айфон, — велел он ей. — Попытайтесь дозвониться до Колера. Он и Брандштеттер должны прийти сюда.

Сабина нашла номер Колера среди последних исходящих звонков, но после первого гудка включилась голосовая почта.

— У него разрядился аккумулятор.

— Допотопное Klootzak!^[29] — выругался Снейдер. — Ладно, я позабочусь о Карле. А вы выведите Хелен наружу в безопасное место. — Он кивнул на узкую винтовую лестницу. И с пистолетом на изготовку пошел вперед.

Сабина нажимала на ручку каждой двери, мимо которой они проходили. Все заперты. Нигде не видно следов взлома. В башне не было подвала, значит, Карл должен быть наверху.

Свет фонарика Снейдера отражался в стеклянных витринах. У Сабины несколько раз сердце уходило в пятки, когда рядом с ней вырастала какая-нибудь фигура. Но это оказывались всего лишь деформированные скелеты детей и подростков. Когда вспышки молний через узкие окна освещали помещение, она видела рисунки и черно-белые фотографии, выставленные на стендах. Наверное, было ужасно влачить существование в этой башне и не иметь возможности вырваться отсюда. При очередном раскате грома ей послышались крики сумасшедших, которых здесь сто лет назад привязывали кожаными ремнями к кроватям и лечили водой и электрическим током.

Чем выше они поднимались, тем уже становилась винтовая лестница. Мраморные ступени с годами просели, криво выступали из стены и были такими гладкими, что приходилось соблюдать осторожность, чтобы не подскользнуться. Коридоры тоже сужались. На следующем этаже на полу валялись осколки стеклянной витрины. Снейдер жестом предупредил Сабину, чтобы она не наступила на них. За исключением старинных инструментов зубного врача, деревянные полки были пусты. Что бы там ни лежало — Карл это забрал.

На следующем ярусе Снейдер выглянул в окно. Они находились на высоте гонтовой крыши круглого здания. Значит, это последний этаж. Сабина взглянула наверх. Над головой крепилась конструкция из стропильных балок.

В окнах на противоположной стороне мелькнул свет фонарика. Колер и Брандштеттер ничего там не найдут. Карл находится в этой башне. Сабина все еще сжимала в руке телефон Снейдера. Еще раз набрала номер Колера. Безрезультатно. Она сунула айфон в карман. Погруженная в свои мысли, нажала на очередную дверную ручку и отпрянула, когда та подалась и дверь приоткрылась внутрь.

Снейдер тут же наставил пистолет на щель. Но ничего не произошло. Из комнаты не доносилось ни звука. Снейдер следил за тем, чтобы свет фонарика не проникал в комнату. Одним взглядом дал понять Сабине, чтобы та вела себя тихо, и как вкопанный продолжал стоять перед дверью.

Чего он ждет?

В этот момент она пожалела, что оставила свое оружие в Мюнхене. На ней даже не было ее кевларового жилета, и Сабина чувствовала себя беззащитной как никогда.

Какого черта он выжидает?

Блеснула молния. Секунду спустя загрохотал гром, так что в башне задрожал пол. У Сабины по рукам побежали мурашки. В этот момент Снейдер открыл дверь и бесшумно проник в комнату. Сабина на автомате последовала за ним. Помещение было узким и вытянутым. Луч фонарика обследовал каждый угол: в комнате стояли стулья, шкафы и столы. На стенах висели плакаты.

— Проверьте шкафы и следите за дверью! — приказал он и побежал в другой конец комнаты, где с потолка свисала белая простыня.

В шкафах было пусто, в коридоре тоже никого. Сабина посмотрела на Снейдера. Он сдернул простыню. На потолке болталась погасшая керосиновая лампа. Под ней стояла деревянная скамья с кожаными ремнями. Сабина подошла ближе.

Снейдер взглянул на нее.

— В коридоре кто-нибудь есть?

Она помотала головой. В жестяной миске на столике лежали допотопные хирургические инструменты. Снейдер положил руку на лампу.

— Еще теплая… Осторожно!

Сабина замерла. Под столом блестели две свежие лужицы крови.

— Господи…

Снейдер посветил фонариком — в них плавали два отрезанных больших пальца. Он присел на корточки и опустил палец в кровь.

— Прошло не более пяти минут, — прошептал он.

В этот момент дверь за ними с грохотом захлопнулась. Снаружи забрякал ключ и дважды провернулся в замке.

43

Сабина взглянула на Снейдера. Больше всего ей хотелось залепить пощечину себе самой.

— Я все запорола. Я ужасная напарница.

Снейдер подбежал с пистолетом к двери.

— Запомните одну вещь: не бывает плохих напарников — только неопытные! Возможно, Карл убил бы вас снаружи. — Он поднял пистолет и приказал: — Встаньте за мной!

Он трижды выстрелил по замку. Затем распахнул дверь. В коридоре было темно. Снейдер посветил на стены,потом прижался к дверной раме и опустил фонарик в узкий лестничный проход.

— Он побежал вниз. — Снейдер кивнул на карман брюк Сабины, где лежал его айфон. — Сообщите в Федеральное уголовное ведомство Вены. Пусть перекроют все улицы в радиусе километра вокруг этого здания и пришлют сюда машину скорой помощи на случай, если мы найдем Хелен Бергер живой. Я пойду вниз.

Он начал было спускаться, но Сабина остановила его:

— Подождите!

Она сама не знала, почему это сделала, но интуиция подсказывала ей, что Снейдер принял неправильное решение. В его вопросительном взгляде читалось нетерпение.

— Если в первом акте пьесы на сцене висит ружье, оно обязательно выстрелит, — процитировала она его предложение.

Снейдер смотрел на Сабину, как будто она рехнулась.

— Книга, — прошептала она. — После рассказа о мальчике, который сосал пальцы, есть еще две истории Штрувельпетера. Ганс-разиня и Роберт-самолет.

Невольно Снейдер посмотрел на деревянный потолок:

— Вы думаете, он наверху? На крыше?

— В течение двух месяцев он педантично следует этой книге. Почему он должен менять что-то сейчас?

— Умно, Белочка. — Он посветил на потолок. Луч света замер на табличке рядом с люком: «Посторонним вход запрещен!»

Крепление замка было выломано из деревянной балки. Рядом с люком на стене висела лестница. Снейдер сунул пистолет в кобуру, зажал фонарик в зубах и полез по перекладинам наверх. Люк легко открылся. Верхняя половина туловища Снейдера исчезла в темноте. Сабина полезла вслед за ним и очутилась в узком чердачном помещении. На полу повсюду лежали деревянные балки, рубероид и гвозди. Пахло влажными опилками. Посередине этой свалки вверх уходила винтовая лестница, которая напоминала лесенку на колокольню. Снейдер полез наверх, стараясь не звенеть металлическими пластинками на подошвах.

Когда Сабина услышала два глухих выстрела, она машинально упала на пол. Снейдер на лестнице перед ней сжался.

Он быстро вытащил пистолет и обернулся к Сабине:

— Все в порядке?

Она кивнула.

— Стреляли снаружи. — Он указал наверх, где лестница упиралась в противопожарную дверь. — Вперед!

Снейдер полез дальше и осмотрел дверь. В двух местах металл был помят. Здесь замок тоже взломали стамеской. За дверью бушевала непогода. Дождь, не переставая, барабанил по жестяной поверхности, вспышки молний мелькали в щелях гонтовой кровли. Чердак в очередной раз содрогнулся от грома. Снейдер распахнул дверь — дождевая вода начала хлестать внутрь. На улице стояла мрачная ночь. В следующий момент дверь с силой захлопнули, и Снейдера откинуло назад.

— Он снаружи! — Снейдер навалился на дверь.

Сабина помогала ему. Как только дверь немного приоткрылась, Снейдер просунул в щель дуло пистолета и выстрелил. От грохота у Сабины заложило уши. При вспышке выстрела она увидела, как фигура отшатнулась и исчезла в темноте. Снейдер начал отодвигать дверь: чем шире он ее открывал, тем громче становились женские стоны.

— Хелен? — крикнул он.

В ответ послышался приглушенный стон. Женщина находилась за дверью. Когда Снейдер полностью открыл противопожарную дверь, раздался измученный крик психотерапевта.

— Позаботьтесь о Хелен! — распорядился Снейдер.

Сабина вышла на плоскую крышу. Из-за непогоды почти ничего не было видно. Свет от фонарика Снейдера пометался в нескольких метрах от нее, а потом исчез в темноте. Сабина зашла с другой стороны двери — и при очередной вспышке молнии у нее перехватило дыхание от вида Хелен. Она была прижата грудью и лицом к двери, руки подняты, без обуви, в одних только спортивных штанах и свитере. Хелен повернула голову набок так сильно, как только смогла. Мокрые волосы падали ей на лицо. Во рту торчал кляп. Сабина вытащила его, и Хелен принялась жадно хватать ртом воздух. Ее запястья и лодыжки были связаны кабельными стяжками. Больших пальцев не было. Дождь размывал кровь по рукам. Но самое страшное — стальные штифты, которые торчали у нее из кистей.

При следующей вспышке молнии Сабина заметила на полу гвоздезабивной пистолет и катушку девятисантиметровых металлических штифтов. Карл насквозь пробил кисти Хелен, пригвоздив к двери. Чтобы ветер больше не раскачивал дверь, причиняя Хелен нечеловеческую боль, Сабина опустила стопор.

— Вы в безопасности! — крикнула она как можно громче, чтобы перекричать шум дождя. Какая низкая ложь!

Хелен поморщилась от боли.

— Карл увидел в окно, что вы идете к башне с фонариком, и перетащил меня наверх.

Из темноты к ним вернулся Снейдер со вскинутым пистолетом и заслонил обеих женщин спиной, словно хотел защитить.

— Где он теперь?

Хелен повернула голову в сторону плоской кровли.

— Где-то здесь… я не могу больше стоять.

Снейдер выключил фонарик.

— Моя коллега позаботится о вас. Я пойду искать парня. — В следующий момент он снова исчез в темноте.

Сабина осмотрела раны Хелен. Обе кисти были прибиты к двери, запястья связаны крест-накрест. С тыльной стороны каждой ладони торчал гвоздь. Они вошли в металлическую дверь приблизительно на один сантиметр.

— Я сейчас вернусь… схожу вниз и принесу клещи. Потом вытащу вас отсюда.

— Нет! — истерично закричала Хелен. — Не оставляйте меня одну!

— Хорошо. — Сабина осталась. Но без оружия, инструментов или аптечки она не могла ничего сделать для Хелен. Сабина вытащила из кармана айфон, набрала номер службы спасения и вызвала врача и бригаду скорой помощи. Когда положила трубку, услышала шаги на винтовой лестнице. В дверном проходе появился луч света. Вскоре на крышу вышел Колер.

— Сюда! — крикнула Сабина.

Он обошел дверь и увидел обеих женщин.

— О господи, Хелен! — Он тут же снял с себя ветровку и набросил ее на плечи Хелен. — Мы слышали выстрелы и сразу прибежали. Оливер тоже здесь, охраняет вход.

— Бен, — всхлипнула Хелен. — Ты должен найти Дасти. Он на перекрестке Кетцергассе и Тристерштрассе.

— Не волнуйся, мы его найдем. — Он взглянул на Сабину: — Я позабочусь о ней.

Инстинктивно Сабина схватила гвоздезабивной пистолет и побежала по плоской кровле в дождь.

44

Крыши венских домов выглядели таинственно, почти призрачно. То и дело освещаемые вспышками молний, красные гонтовые крыши напоминали кили кораблей, потерпевших крушение в Море Дождей и выброшенных на берег.

Из-за бокового ветра дождь шел почти горизонтально, так что капли, как иголки, впивались Сабине в щеки. Всего за несколько секунд ее термосвитер промок насквозь и мешком повис на ней. К тому же ничего не было видно. Фонарик Снейдера был выключен, и она понятия не имела, где находится.

Стоять…

Ветер донес до нее голоса. Инстинктивно она направилась на звуки, сжимая в руке гвоздезабивной пневматический пистолет и катушку гвоздей.

Голоса становились громче. На краю крыши, на пологом участке с водосточным желобом, стоял Карл Бони. На нем был темный пуловер. Ветер трепал капюшон и волосы. В трех метрах от Карла стоял Снейдер и целился в него, сжимая «глок» двумя руками. Карл маленькими шажками перемещался вдоль водосточного желоба.

— Не двигаться! — крикнул Снейдер.

Карл проигнорировал приказ и двигался дальше. При вспышке молнии Сабина поняла причину: метрах в двух виднелись поручни пожарной лестницы. Несмотря на наставленный на него пистолет, он хотел сбежать.

Сабина приблизилась к Карлу с другой стороны и вскинула тяжелый гвоздезабивный пистолет:

— Стоять, чертов сукин сын!

Карл повернул к ней голову. Краем глаза Сабина видела, что Снейдер не двигался. Он держал Карла под прицелом, не отводя от него взгляда.

— Кто это у нас здесь? — насмешливо выкрикнул Карл.

— Имя Ханна Немез говорит вам что-нибудь?

— А если и так! — крикнул он в ответ. — Вы, наверное, одна из ее девчонок? — Он зажмурился. — Та, что с мороженым сидит у отца на плечах? Ну и как, понравился отпуск на море?

Мерзавец хорошо помнил фотографии на комоде ее матери. Гвоздезабивный пистолет в руке становился все тяжелее. Сабина чувствовала боль в плече. Но продолжала целиться Карлу в голову. Она могла бы сейчас нажать на спуск. Возможно, траектория пойдет вниз — тогда она, по крайней мере, попадет ему в шею или грудь.

— Вот это семейка! — ухмыльнулся он. — Ваша мать получила по заслугам. К сожалению, все длилось не долго.

Поговори мне еще, ублюдок! Палец Сабины обхватил спусковой рычаг, она уже чувствовала сопротивление. Небольшое движение, и гвоздь, как настоящая пуля, вылетит из ствола.

Снейдер подошел к ней.

— Сабина, — мягко обратился он. — Он у меня на прицеле. Отложите этот прибор. Немедленно!

Карл сделал еще один шаг к пожарной лестнице. Сабина прицелилась чуть выше и нажала на спуск. Гвоздь со свистом вылетел и задел ухо Карла. Он покачнулся. Рефлекторно схватился рукой за щеку.

— Я сказала: стоять! — крикнула она.

— Белочка! Отставить! — не унимался Снейдер.

— Нет.

Не для того она рисковала, нарушила служебную дисциплину и так далеко уехала, чтобы наблюдать, как убийца ее матери уйдет от них по пожарной лестнице. И лишь потому, что у Снейдера не хватает мужества нажать на спуск. Она не позволит Карлу безнаказанно скрыться после тех страданий, которые он причинил всем этим женщинам.

— Хорошо, — сказал Снейдер.

Ужасный грохот прокатился по крышам. Краем глаза она увидела, что Снейдер протягивает ей пистолет.

— Если вам необходимо это сделать, то из моего оружия.

Он действительно это предложил? Сабина схватила «глок» и одновременно опустила гвоздезабивной пистолет. Когда инструмент упал к ее ногам, она уже снова держала Карла на мушке. Сделала два шага вперед. Теперь их разделяло не более двух метров. Сабина прицелилась ему между глаз.

Взгляд Карла лихорадочно бегал.

— Что это будет?

Она чувствовала, что Снейдер стоит прямо за ней.

— Я понимаю вас, — прошептал он. — Мы похожи. Вы хотите отомстить за смерть вашей матери.

— Замолчите! — Сабина должна сохранить ясную голову. Этот ублюдок приковал маму к церковному органу и воткнул ей в легкое катетер! Она захлебнулась двумя литрами чернил!

Сабина сделала шаг вперед. Палец лег на спусковой крючок. Он убил столько женщин, заживо забетонировал собственную мать и держал ее так два месяца! Этот сумасшедший заслужил только смерть!

— Жмите, — прошептал Снейдер. — Иначе это сделаю я.

— Тихо!

Да, она это сделает.

Только заткнись, наконец! Я выстрелю, потому что сама хочу.

Но Снейдер не успокаивался:

— У нас больше общего, чем вы думаете. Вам тоже хочется уничтожить убийцу. Чего вы ждете? Жмите на спуск!

«Глок» тяжелил руку. Почему она не может выстрелить? Это же так легко. Она выпустила тысячи пуль из своего «вальтера» на стрельбищах, а теперь даже не в состоянии нажать на спуск. Проклятье, что с ней такое?

— Сделайте это! — торопил Снейдер.

Тут дождевую пелену прорезали лучи сразу нескольких карманных фонарей. Где-то раздался металлический голос из мегафона. Сабина опустила пистолет. В тот же момент его перехватил Снейдер. Все кончено, Карл попался. Но в свете прожекторов она увидела его торжествующий взгляд. Карл раскинул руки в стороны и стал медленно падать назад.

Роберт-самолет, осенило Сабину, и она кинулась к нему. Водосточная труба сломалась под ногами Карла, но его тело даже не вздрогнуло. Прямой как доска, он полностью отдался падению. Но в этот момент Сабина подскочила к нему и схватила за пуловер и штаны.

— Нет! — закричала она.

Она вцепилась пальцами в его мокрый свитер. Ее кроссовки скользили по влажной крыше башни. Сверкнула молния — и Сабина посмотрела Карлу в глаза. Какой насыщенный голубой цвет! Его взгляд пронзил ее, словно Карл видел ее насквозь. Его рот раскрылся. Сабина ничего не услышала, лишь прочитала движения его губ.

Мария.

Потом он упал. Ей пришлось отпустить его, иначе Карл увлек бы ее за собой. Сабина осталась стоять на краю крыши, размахивая руками и пытаясь удержать равновесие. Прогремел гром. Устремив взгляд в небо и раскинув руки, Карл летел вниз. С прямым телом, не пытаясь скорчиться или как-то изогнуться. Очертания его тела приняли форму креста, который затем исчез в темноте.

Снейдер подошел к Сабине и притянул ее к себе.

— Все закончилось.

В свете молнии она видела крохотного Карла, неподвижно лежащего в грязи. Сабина повернулась к Снейдеру, и тот обнял ее. Слезы текли у нее по лицу. Она так сильно всхлипывала, что ей не хватало воздуха. Снейдер прижал ее к себе. До сих пор Сабина не позволяла себе скорбеть по маме. Но сейчас наконец могла дать волю эмоциям и плакать, плакать, плакать…

Она не знала, как долго они со Снейдером стояли вот так под дождем, но казалось, что прошла целая вечность. Когда Сабина подняла голову, она увидела внизу мигалки полицейских машин. Тем временем уже прибыли сотрудники спецподразделения «Вега» и оцепили башню. Наверняка они тоже слышали выстрелы. Несколько мужчин в шлемах с забралом и в черной униформе укладывали труп Карла на носилки.

— Все в порядке? — Снейдер дождался ее кивка. — Хорошо, тогда мне пора. — И он оставил ее стоять на крыше башни.

Сабина озябла. Нужно позвонить отцу и сказать, что все закончилось. Когда она посмотрела вниз, ее тело охватила приятная прохлада. На какой-то миг все стало совершенно ясно. Этот мир абсолютно сумасшедший и нелогичный. Она рисковала карьерой, чтобы отправиться в Вену с коллегой, которого терпеть не могла. Вместо того чтобы оплакивать мать, она бросилась в погоню за ее убийцей. А когда тот оказался у нее на прицеле, не смогла нажать на спусковой крючок. Все это так нереально. Она даже хотела спасти жизнь того мужчины, который убил ее мать. Сейчас ей было жаль его почти так же, как и маму.

Сабина уставилась перед собой в дождь, который расчерчивал темноту прямыми ровными линиями. И вдруг осознала смысл всех этих противоречий. Мир — странное место, полное противоположностей, которые не просто понять. Но именно поэтому все идет своим чередом.

Как в том сумасбродном стишке.

— Солнце сияло, но было темно, зеленел заснеженный луг, мчалась машина и медленно завернула за угол вдруг…

Эпилог

Ресторан «Мотто ам флюс», расположенный на Дунайском канале, напоминал роскошный лайнер. Столик нужно было заказывать за две недели. Такой же шикарной была и атмосфера внутри — со свечами и тихой фортепианной музыкой.

Хелен открывался чудесный вид на реку и Шведский мост. После истории с Карлом она еще никуда не выбиралась. И сегодня впервые отважилась показаться на людях. На Хелен было голубое коктейльное платье и палантин. На левой руке повязка, на правой — перебинтованная фиксирующая шина. Если посмотреть на отражение в стекле, то казалось, что она в белых перчатках. Хирурги Венской больницы смогли спасти только большой палец на правой руке. Вчера ей сняли швы, но палец нельзя нагружать еще шесть недель, пока не срастется кость. Хелен знала, что последующая восстановительная терапия будет мучительной.

Бен Колер сидел напротив, в элегантном узком смокинге. Как всегда, выглядел великолепно. Бен разрезал пополам тортеллони^[30] на ее тарелке. Хелен пока была практически беспомощна.

Он сделал небольшой глоток коктейля и наклонился к ней через стол:

— В журнале «Ньюз» вчера вышла статья о тебе.

Она вздохнула:

— Я знаю.

— Все коллеги в участке прочли ее. Насколько я знаю, даже твой старый друг, начальник полиции. Оливер послал ему статью в конверте по внутренней почте.

Хелен засмеялась:

— Серьезно?

Потом вспомнила обвинения по делу Винклера и как уголовная полиция пыталась разрушить ее репутацию и переложить на нее вину за неудавшийся арест.

Бен откинулся назад.

— Ты разгадала загадку похитителя, спасла Розу Харман и разоблачила Штрувельпетера. Все это подчеркивает твой профессионализм как психотерапевта и бывшего судебного психолога.

Хелен молчала. В обмен на это ей пришлось очень болезненным способом узнать правду о своем идеальном муже Франке, красноречивом прокуроре. Изорудованная левая рука и шрамы на обеих кистях будут всю жизнь напоминать ей о событиях двухнедельной давности. Но Розе Харман еще хуже. Врачам пришлось ампутировать ей кисть. На другой руке остался только один палец. После двух недель в реанимации Розе назначили психиатрическое лечение с последующим курсом реабилитации. Хелен знала, что уже никогда не увидит Анну Ленер. Как и не узнает, навещал ли Франк свою любовницу. Вероятно, он уже подыскивал замену.

Пока Хелен лежала в больнице, Франк приходил к ней. Всего один раз! Он хотел обнять ее, но Хелен оттолкнула его руку. Она дала ему три дня, чтобы покинуть ее дом. Еще находясь в больнице, подала документы на развод — и обратила внимание Бена на то, что мучило ее уже несколько дней.

В ходе разговора с Розой, Беном, психиатром и сотрудниками уголовной полиции выяснилось, что Франк снабжал свою беременную любовницу бионапитками со вкусом лайма. Он специально готовил этот сок. Франк протыкал иглой крышку и вспрыскивал в бутылочку высококонцентрированный раствор антибиотика. Понадобилось всего пять доз в течение трех дней, чтобы вызвать у Розы кровотечение и спазмы в брюшной полости. Возможно, Хелен и смогла бы простить мужу любовную связь, но убийство нерожденного ребенка — никогда. Правовые последствия еще не были определены, но одно не вызывало сомнения: Франк лишится должности прокурора.

— Хелен? — позвал ее Бен.

Она взглянула на него.

— Я говорю, твой муж больше не ездит на службу на «ламборгини».

Бывший муж, мысленно поправила она.

— Знаю, я собираюсь продать машину на аукционе. А все вырученные деньги передам детскому дому.

Он улыбнулся:

— Серьезно?

Она помотала головой:

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, ладно?

— Хорошо. — Он взял кусок говядины со своей тарелки и опустил руку под стол.

— Прекрати! — шикнула она и покосилась на официанта. С ума сойти!

— Да я ничего не делаю.

— Только задабриваешь собаку. — Хелен слышала, как Дасти схватил под столом мясо. Как только скорая помощь забрала Хелен в больницу, Бен отправился разыскивать Дасти. В конце концов обнаружил его в приюте для животных. Дети подобрали его на улице во время грозы — напуганного, мокрого и грязного — и принесли туда.

Бен вытер руки о салфетку и достал из сумки небольшую коробку.

— Кстати, я получил это из Висбадена. — Он открыл крышку и достал новехонький айфон с запасным аккумулятором. И красно-бело-синим чехлом, как голландский флаг. — Знаешь, Снейдер не такой уж мерзкий тип.

— По крайней мере, у него милая коллега.

— Она не его коллега.

Хелен улыбнулась:

— Ну, как знать.

— Да, как знать. — Неожиданно он протянул руку через стол и нежно взял Хелен за запястье.

О господи, что он собирается сказать?

— Пожалуйста, прости мне мое поведение три года назад.

— Ты был настоящим говнюком!

— Мне очень жаль.

Она тут же пожалела о своих словах.

— Я часто думаю о Фло. Я знаю, потерять сына ужасно, но я прошла бы с тобой через этот ад.

— Мне его так не хватает, это по-прежнему ад… — Он сглотнул. — Но мы можем справиться вместе.

Глаза Хелен расширились. Это предложение было таким неожиданным. Она всего неделю жила одна с Дасти в доме в Грискирхене.

— Я… да, вообще…

— Обдумай это спокойно, — попросил он.

Да я уже давно это сделала!

Моника приготовила две чашки горячего какао и села к Сабине на диван в гостиной.

— Ты еще не рассказала мне, как нашла убийцу мамы.

Было одиннадцать вечера. Керстин, Конни и Фиона уже давно спали в своей двухместной кровати. И наверное, видели сны о новой полицейской операции с вертолетами, собаками-ищейками и своей игрушечной аппаратурой.

Сабина подобрала под себя ноги, устроилась в углу дивана и отпила из кружки.

— С помощью школьных фотографий, которые нашла на чердаке у мамы. — Она рассказала сестре все от начала и до конца.

— Значит, фотографии маминых классов, — вслух размышляла Моника. — Между прочим, отец помог мне освободить квартиру. Он уладил все бюрократические формальности и присмотрел за детьми.

Сабина знала, что от Габриеля, бывшего мужа сестры, мало толка. Поэтому обрадовалась, когда на прошлой неделе отец снял номер в отеле. Пока он и Моника занимались мамиными похоронами, Сабина чуть не лишилась работы. Она застряла еще на три дня в Вене, с ней многократно беседовали сотрудники Федерального уголовного ведомства Австрии, а затем допрашивали в прокуратуре и Земельном уголовном ведомстве в Мюнхене. В общем и целом для Сабины все закончилось вполне благополучно, потому что против нее не имелось никаких конкретных подозрений в совершении преступления. Хотя она нашла и обезвредила Карла Бони, на поощрение рассчитывать было нечего. Сабина могла счесть за счастье, что сохранила свое место в оперативном отделе уголовной полиции.

— Ах да, кстати. — Моника потянулась к столику и достала из отсека для журналов пакет, завернутый в голубую подарочную бумагу и перевязанный желтой лентой. — Мы нашли это в маминой квартире. Тебе от мамы. Завтра твой день рождения. Всего тебе самого лучшего. — Она поцеловала сестру.

— Спасибо. — Сабина прижала пакет к груди. — Ты все еще ненавидишь отца?

Глаза Моники увлажнились.

— Ты знаешь, из-за чего десять лет назад в кельнской начальной школе начался пожар?

Сабина удивленно помотала головой. Обычно Монику непросто заставить обсуждать эту тему. Очень не похоже на сестру.

Моника тоже устроилась с ногами на диване.

— Отец рассказал мне. Вообще-то, он обещал маме молчать, но после ее смерти клятва потеряла силу. — Она поболтала какао в чашке. — Как-то вечером он зашел за мамой в школу. Отец знал, что она проверяет классные работы. И вдруг застукал ее в кабинете директора с другой учительницей. Дошло до ссоры. Расставленные для романтической атмосферы свечи опрокинулись во время потасовки, начался пожар. В ту ночь родители вернулись домой все в саже. Дело о пожаре замяли, представив все как несчастный случай. Остальное ты знаешь сама.

Сабина всегда подозревала нечто подобное. Но учительница?

— А ты думала, что это у отца был роман на стороне.

— На самом деле все наоборот, — вздохнула Моника. — Все эти годы я игнорировала его и не давала общаться с внучками. — Она вытерла слезы. — Он никогда мне этого не простит.

Сабина обняла сестру.

— Да он уже простил.

Тут Моника принялась безудержно плакать.

— Я пригласила его на следующие выходные, — всхлипнула она. — Он дал понять, что, возможно, совсем переедет в Мюнхен, чтобы чаще бывать у нас.

Сабина улыбнулась.

— Видишь. — Она это уже знала. Вчера разговаривала с отцом, и он сказал, что мог бы заниматься своим хобби, реставрацией старых поездов, и в Мюнхене.

Сотовый телефон Сабины зажужжал. Еще одно эсэмэс? Так поздно? Она открыла сообщение.

— Что там?

Сабина показала сестре текст.

«Можете завтра приехать в Дрезден? Жду вас в 10:45 у главного входа на городское кладбище. Не опаздывайте. М. С. С.

P. S. С днем рождения!»

Все-таки Снейдер сумасшедший! Сабина еще очень хорошо помнила реакцию Моники, когда Снейдер эсэмэской приказал ей явиться в мюнхенский аэропорт, чтобы лететь с ним в Вену. «Ты вот так подрываешься и несешься, стоит этому типу щелкнуть пальцами?» Да, именно так она и поступила.

Но в этот раз Моника ничего подобного не сказала. Вместо этого погладила Сабину по щеке.

— Пойдем спать. Завтра тебе рано выезжать.

На следующий день около одиннадцати утра Сабина поставила свою машину на гостевой парковке напротив главного входа на Дрезденское городское кладбище. Рядом с воротами стоял полицейский автомобиль. Уже издалека рядом с кованым ограждением она заметила худую фигуру Снейдера в темном костюме. Он беседовал с молодым полицейским, который, вероятно, привез его сюда. Солнечные лучи отражались от его лысины. Увидев Сабину, он поднял солнечные очки выше бровей.

— Вы опоздали, — пробормотал он.

— В этот раз я не гнала, как в тот день, когда мы вместе поехали в Дрезден.

Он обвел неодобрительным взглядом ее блузку, туфли и летние льняные брюки.

— Кроме того, я была в центре города. Зашла в филиал «Гаитал», — оправдывалась она. — У меня для вас подарок.

Она знала, что Снейдера не так легко удивить, но на такое он точно не рассчитывал. Сабина молча протянула ему биографию Виктора Е. Франкла. Книга называлась «Сказать жизни «да». Корешок тонкой книжки был помят, углы некоторых страниц загнуты. Еще на первой странице стояла дарственная надпись: «Для Мартена».

— Вы что, украли книгу?

— Конечно. Иначе вы бы ее не приняли.

Он натянул любезную улыбочку.

— Спасибо. — Слово, которое Сабина слышала от него крайне редко.

— Я вижу, у вас все хорошо. — сказала она. Его лицо приобрело более здоровый цвет, а две точки-татуировки на тыльной стороне кистей больше не были расцарапаны акупунктурными иглами.

— Пойдемте со мной. — Он прошел через ворота.

Сабина шла следом по аллее. По обе стороны тянулись десятки рядов могил.

— После разоблачения преступника я всегда чувствую себя хорошо одну-две недели. Никаких кластерных головных болей, никакого чувства подавленности. Затем мне нужно новое дело. — Снейдер покосился на нее. — Неужели беспокоитесь за меня?

В его присутствии Сабина ни за что бы в этом не призналась. Тут ей в голову пришла одна история, которую она прочла в каком-то справочнике в «Гаитал».

— Вы знаете историю о двух монахах дзен? — спросила она. И, не дожидаясь ответа, начала рассказывать: — Однажды вечером сидели два монаха и говорили о двух духах, которые живут внутри человека и постоянно борются друг с другом. Один высокомерный, эгоистичный, ревнивый, полон желания мести и фальшивой гордости. Другой сильный, щедрый и умеет прощать.

Снейдер немного подумал.

— Это все? — наконец спросил он.

— Да.

— И какой дух побеждает?

— Тот, которого вы кормите.

Снейдер надул губы.

— О’кей, очень изощренно, Белочка. Я знаю, на что вы намекаете. Роза Харман пыталась шпионить за Хелен Бергер, чтобы отомстить жене своего любовника. Но эта месть привела к саморазрушению. — С отсутствующим видом он полистал книгу. — Моя месть «Гаитал» тоже может привести к саморазрушению. Вы ведь это хотели сказать?

— Возможно.

— Вы поэтому не выстрелили на крыше, когда я предоставил вам такую возможность?

Она думала над этим вопросом последние недели.

— Знаете, я не такая, как вы. Месть не отравит мое сердце.

Улыбаясь, он свернул на боковую дорожку.

— Это хорошо.

— Хорошо? — переспросила Сабина. — И это говорите вы, после того как подстрекали меня прикончить Карла?

— А сейчас я расскажу вам историю. Мне было абсолютно наплевать, застрелите вы его или нет.

Что? Да он смеется над ней.

— Тогда почему вы дали мне свой пистолет?

— Я знал, что вы не нажмете на спусковой крючок, но должен был в этом убедиться.

Пульс Сабины ускорился.

— Вы хотели проверить меня? — напустилась она на Снейдера. — Какого черта? Я что, один из объектов ваших психологических исследований?

— Успокойтесь. — Он положил руку ей на плечо. — У меня были свои причины, потому что у меня для вас тоже есть подарок.

Должно быть, в этот момент Сабина выглядела действительно глупо и растерянно, потому Снейдер ухмыльнулся.

— Я нашел ваше последнее заявление о приеме в БКА.

У Сабины все сжалось внутри.

— И поговорил с директором Федерального ведомства. Он подлая канцелярская крыса и терпеть меня не может, но за ним был должок. У нас есть академия для особо одаренных молодых кадров. Я порекомендовал вас.

— Не может быть, — вырвалось у Сабины. — Но почему?

— Почему? Разве вы не понимаете? — воскликнул он. — Без вас я не смог бы за такое короткое время распутать это дело и спасти жизнь трем людям! Вполне возможно, Роза Харман, Хелен Бергер и воспитательница Карла, Урсула Цехетнер, были бы сейчас мертвы.

— Поэтому вы рекомендовали меня в БКА?

— И по многим другим причинам. Вы ведь не хотите их все сейчас услышать?

Без комментариев Сабина показала ему три пальца.

— Verdomme! — Он улыбнулся. — Потому что вы не выстрелили хладнокровно в Карла Бони и даже хотели спасти его от падения с крыши. Вами не руководит чувство мести. Вы бескомпромиссно делаете свою работу, и профессия еще не разрушила вас, как многих других. — Он сделал паузу. — БКА нужны молодые люди, как вы.

Фух! Она должна это сначала переварить.

— Куда мы вообще идем? — спросила Сабина спустя какое-то время.

— К могиле отца Карла Бони. — Снейдер свернул в сторону. — Вон там. — Через несколько шагов он остановился. — Итак, мы здесь, чтобы разгадать последнюю загадку.

Из земли выступал относительно свежий надгробный камень. На мраморе было высечено: Йозеф Бони. Он умер три года назад. Фотография изображала церковного органиста за пультом органа во время мессы. Сабина попыталась истолковать серьезное и ожесточенное выражение лица мужчины, чьи методы воспитания сделали из его сына убийцу.

Снейдер указал на надгробный фонарь:

— Ничего не замечаете?

За красным стеклянным стаканчиком с обгоревшей свечой торчал лист бумаги в сложенном пополам прозрачном файле. Сабина открыла фонарь и достала файл. На листе от руки было написано:

«Дорогой отец, если ты угадаешь, кого я похитил, человек останется в живых, — если нет, то умрет».

Сабина снова сложила файл пополам.

— Неразрешимая загадка.

— По крайней мере, для того, кто уже три года как мертв. — Снейдер поставил одну ногу на каменную ограду могилы. — Когда венские судмедэксперты закончат аутопсию Карла и его матери, их трупы отправят в Дрезден. И все они воссоединятся в семейной могиле.

— Как вы обнаружили это письмо? — спросила Сабина.

— Я был бы плохим следователем, если бы не проверил каждый след и не отработал каждую версию.

— Не бывает плохих следователей, только неопытные, — процитировала его Сабина. — В принципе, вы не такой уж и мерзкий тип, знаете это?

— Знаю, но если вы расскажете об этом кому-то, я собственноручно выброшу вас из академии. — Он улыбнулся. — Между прочим, в квартире Карла мы нашли свидетельства, указывающие на предпоследнюю историю из книжки о Штрувельпетере: Ганс-разиня. Если верить рисункам Карла, он планировал похитить жену своего бывшего учебного мастера в Дрездене. Эта ведьма до сих пор измывается над всеми учениками автомастерской. Карл хотел утопить ее в рукаве Эльбы. Свинцовые гири и брошюры о рыбоводных бассейнах уже лежали у него в машине. Но он смог осуществить только последнюю историю: самоубийство.

— Тогда мы спасли жизнь четырем людям.

Снейдер кивнул.

— Отличная работа. — Он протянул Сабине руку. — Мне нужно в аэропорт и назад в Висбаден. Спасибо за то, что приехали, и за книгу, Белочка.

— Я рада, что угодила вам, Сомерсет.

Ухмыляясь, он направился к выходу. Сабина положила письмо в фонарь и посмотрела вслед Снейдеру. Потом тоже не торопясь пошла к выходу. Через несколько метров она вытащила из кармана брюк чек дрезденского филиала «Гаитал» и выбросила его в урну.

Перед входом на кладбище все еще стояла полицейская машина. Сабина издалека увидела, как Снейдер переговорил с полицейским и сел в BMW. На водительское сиденье! Через несколько секунд автомобиль уехал.

Сабина подошла к полицейскому.

— Извините, пожалуйста, — обратилась она к нему. — Этот мужчина только что уехал один?

— Да, он сказал, ему нужно в аэропорт.

— Вы привезли его сюда?

Полицейский помотал головой.

— Я жду коллег из экспертно-криминалистического отдела. Должен проводить их к могиле. А почему вы спрашиваете?

Сабина озадаченно смотрела вслед BMW, который вскоре исчез в потоке других машин. Как такое возможно?

— У него якобы нет водительских прав.

— Странный тип, не правда ли? — сказал коллега.

— Определенно, — подтвердила она. — Он спросил у вас, где находится филиал «Гаитал»?

— Что? — Полицейский наморщил лоб. — Нет, просто попросил у меня спички. Это ведь был Мартен Снейдер из Роттердама, верно?

Сабина помотала головой.

— Мартен С. Снейдер, — поправила она его.

Сабина шла по парковке к своей машине и думала о предложении Снейдера. Она никак не может переехать в Висбаден на два года или больше. Как Моника справится одна с тремя девочками? Но потом она вспомнила, что отец собирался перебраться в Мюнхен, чтобы помогать Монике. Может, все так и должно быть. Она подумала о комиссаре-стажере БКА Эрике Дорфере, друге ее молодости, с которым она снова встретится в Висбадене. Из-за того кода доступа к «Дедалу» она в огромном долгу перед ним.

Сев в машину, Сабина откинула солнцезащитный козырек. Уже почти полдень. На небе ни облачка. Все-таки Старый город Дрездена чудесное место. Может, стоит задержаться здесь еще на несколько часов, прежде чем отправиться в Мюнхен. Ведь у нее выходной и полно времени. Кроме того, сегодня день ее рождения.

Она взяла мамин подарок, который лежал на пассажирском сиденье. Наконец-то его можно открыть. Она потянула за ленту и разорвала бумагу. На коленях у Сабины оказался иллюстрированный альбом о методах составления психологических портретов преступников, которые используют в БКА. На первой странице мама оставила дарственную надпись:

С днем рождения, надеюсь, твоя мечта сбудется.

«Ах, — подумала Сабина, — если бы ты могла сказать мне это сама…»

ЕДИНСТВЕННАЯ ДОЧЬ _{(роман) Анна Элизабет Снокстра}

Молодая женщина, арестованная за кражу в магазине, боится назвать свое настоящее имя из-за прошлых грехов и заявляет, что она Ребекка Винтер — девушка, пропавшая одиннадцать лет назад при загадочных обстоятельствах. Самозванка поразительно похожа на Ребекку, поэтому семья принимает ее безоговорочно.

Обведя вокруг пальца следователя, который занимается ее делом, лже-Ребекка погружается в жизнь настоящей Бек Винтер: спит в ее постели, общается с ее друзьями и младшими братьями.

Но вскоре женщина осознает, что похититель все еще на свободе, и она в опасности…

Пролог

Я всегда была хорошей актрисой: подонок видел во мне таинственную соблазнительницу, покровитель — простушку с невинными глазами. И то и другое я испробовала на охраннике — бесполезно.

А я была так близко к спасению. Двери супермаркета уже открылись, когда его широкая рука схватила меня за плечо. Главная дорога находилась всего в пятнадцати шагах. Тихая улица, обсаженная с обеих сторон уже пожелтевшими деревьями.

Его рука сжалась сильнее.

Он привел меня в свой офис. Тесная цементная коробка без окон, куда едва поместились старый шкаф-регистратор для хранения документов, стол с компьютером и принтер. Он достал из моей сумки булочку, сыр и яблоко и выложил на стол между нами. При виде этой добычи мне стало стыдно, но я старалась не отводить глаз. Он сказал, что никуда меня не отпустит, пока я не покажу ему удостоверение личности. К счастью, у меня не было с собой кошелька. Кому нужен кошелек, когда у тебя нет денег?

Я испробовала абсолютно все и расплакалась, когда репертуар иссяк. Это было не лучшее мое представление; я не могла оторвать взгляда от хлеба. Желудок сводило. Еще никогда я не испытывала такого голода.

Я слышу, как он разговаривает с полицией за запертой дверью. Смотрю на пробковую доску над столом. На ней прикреплен график дежурств охранников вместе с памяткой по операциям с кредитками, на которой внизу нарисован смайлик, и несколько фотографий с корпоратива.

Я никогда не хотела работать в супермаркете. Я вообще никогда не хотела работать в каком-то конкретном месте, но неожиданно мне стало завидно до боли.

— Простите, что беспокою вас по такому пустяку. Эта маленькая дрянь отказывается предъявлять удостоверение личности.

Интересно, знает ли он, что я все слышу.

— Хорошо, сейчас разберемся, — отвечает другой голос.

Дверь открывается, и в комнату входят двое полицейских. Женщина и мужчина, оба примерно моего возраста. Женщина собрала темные волосы в симпатичный хвостик. Парень бледный и худой. Сразу видно, что говнюк. Они садятся с другой стороны стола.

— Меня зовут констебль Томпсон, а это констебль Сирс. Насколько мы понимаем, тебя поймали на воровстве в этом магазине, — говорит мужчина-полицейский, даже не пытаясь скрыть скуку в голосе.

— Нет, вообще-то не так, — возражаю я, стараясь подражать своей благовоспитанной мачехе. — Я направлялась к кассе, когда он схватил меня. У этого мужчины проблемы с женщинами.

Они с сомнением смотрят на меня, окидывая взглядом грязную одежду и сальные волосы. Интересно, пахнет ли от меня. Мое опухшее лицо в синяках тоже свидетельствует не в мою пользу. Наверное, из-за него-то меня и схватили в первую очередь.

— Он оскорблял меня, когда привел сюда, — я понижаю голос, — называл дрянью и шлюхой. Омерзительно. Мой отец — адвокат, и он подаст иск о неправомерных действиях, когда я расскажу ему, что здесь произошло сегодня.

Они переглядываются, и я тут же понимаю, что они не купились на это. Нужно было плакать.

— Послушай, милая, все будет хорошо. Просто назови нам свое имя и адрес. Вечером ты уже будешь дома, — говорит женщина-полицейский.

Она моего возраста, но обращается ко мне, как к ребенку.

— Другой вариант — мы сейчас тебя оформим и отвезем в участок. Тебе придется ждать в камере, пока мы не выясним, кто ты такая. Будет намного проще, если ты назовешь нам свое имя.

Они пытаются запугать меня, и это работает, но совсем по другой причине. Как только у них окажутся мои отпечатки, им потребуется не много времени, чтобы установить мою личность. И они выяснят, что я сделала.

— Мне так хотелось есть, — бормочу я, и мой голос дрожит по-настоящему.

Все решает этот взгляд — нечто среднее между жалостью и отвращением. Словно я ничто, просто еще одна бездомная, с которой им приходится возиться. Воспоминания медленно проявляются в моем сознании, и я понимаю, что точно знаю, как выпутаться из этой ситуации.

Сила того, что я собираюсь сказать, огромна. Она обжигает мое тело, как глоток водки, снимает напряжение в горле и посылает покалывание в кончики пальцев. Я больше не чувствую себя беспомощной; я знаю, что могу справиться с этим. Перевожу взгляд сначала на нее, потом на него, наслаждаясь моментом. Смотрю внимательно, чтобы запечатлеть мгновение, когда их лица изменятся.

— Меня зовут Ребекка Винтер. Одиннадцать лет назад меня похитили.

1 2014 год

Я сижу в кабинете для допроса, плотно укутавшись в свою куртку. Здесь холодно. Я жду почти час, но не волнуюсь. Представляю, какой переполох стоит по другую сторону зеркала. Они, наверное, звонят в отдел по розыску пропавших без вести, рассматривают фотографии Ребекки и скрупулезно сравнивают ее со мной. Этого должно быть достаточно, чтобы убедить их; сходство поразительное.

Я увидела это несколько месяцев назад, лежа в теплых объятиях Питера. С похмелья я обычно становилась плаксивой и до вечера пряталась у себя в комнате, слушая грустную музыку. С ним было по-другому. Мы просыпались в полдень и весь день сидели на диване, ели пиццу и курили, пока нам не становилось лучше. Это было в то время, когда я думала, что деньги родителей не имеют значения и все, что мне нужно, — только любовь.

Мы смотрели какое-то тупое шоу под названием «В розыске». Там рассказывали о череде страшных преступлений в доме для престарелых «Голден-Вэлли» в Мельбурне, и я принялась искать пульт управления. Расчлененные старушки наверняка испортят настроение. Я как раз собиралась переключить канал, когда началась следующая история и на экране появилась женская фотография. С моим носом, моими глазами, моими медными волосами. Даже с моими веснушками.

— Ребекка Винтер закончила вечернюю смену в «Макдоналдсе» в Мануке, южном районе Канберры, 17 января 2003 года, — говорил мужской драматичный голос за кадром, — но пропала где-то между автобусной остановкой и домом, с тех пор ее больше не видели.

— Черт побери, это ты? — спросил Питер.

Появились родители девушки, они сказали, что их дочь числится без вести пропавшей уже более десяти лет, но у них все еще есть надежда. Казалось, мать вот-вот расплачется. Еще одна фотография: Ребекка Винтер в ярко-зеленом платье обнимает одной рукой белокурую девушку-подростка. Одно нелепое мгновение я пыталась вспомнить, было ли у меня когда-то такое платье.

Семейный портрет: родители на тридцать лет моложе, два улыбающихся брата и Ребекка в центре. Идиллия. Не хватает только белого штакетника на заднем плане.

— Твою мать, думаешь, это твоя сестра-близнец, с которой тебя разлучили давным-давно, или как?

— Ага, конечно!

Мы начали шутить о грязных фантазиях Питера с участием близнецов, и вскоре он забыл о фотографии. В голове у Питера ничего долго не задерживается.

Я пытаюсь вспомнить все детали того шоу. Она из Канберры, подросток, пропала в возрасте пятнадцати или шестнадцати лет. В каком-то смысле мне повезло, что одна сторона моего лица припухла и в синяках. Это скрывает едва заметные различия между нами. К тому моменту, когда синяки сойдут, я уже буду здорова и далеко отсюда. Мне только нужно выиграть время, чтобы выбраться из участка и доехать до аэропорта. Размышляю, что буду делать потом. Позвоню отцу? Я не разговаривала с ним с тех пор, как сбежала. Пару раз снимала трубку телефона-автомата, даже набирала номер его мобильного. Но затем в голове отдавался металлический стук провалившейся в прорезь монеты, и я клала трубку. Он все равно не захочет говорить со мной.

Дверь открывается, в комнату заглядывает женщина-полицейский и улыбается мне:

— Осталось совсем недолго. Принести тебе что-нибудь поесть?

— Да, пожалуйста.

Легкое смущение в ее голосе, она смотрит на меня и потом быстро отводит глаза.

Они попались.

Она приносит мне картонную коробку с горячей лапшой из соседнейзабегаловки. Лапша вся в масле и немного разваренная, но еще никогда я так не наслаждалась едой. Наконец в комнату заходит следователь. Кладет папку на стол и выдвигает стул. Он выглядит грубо, с толстой шеей и маленькими глазками. По тому, как он садится, я могу определить, что мой единственный шанс — это сыграть на его самолюбии. Он словно пытается занять как можно больше места, рука лежит на спинке соседнего стула, ноги широко расставлены. Он улыбается через стол.

— Я сожалею, что все так долго.

— Ничего, — тихо отвечаю я, широко раскрыв глаза. Я немного поворачиваю лицо, чтобы он видел профиль с синяками.

— Скоро мы отвезем тебя в больницу, хорошо?

— Я не ранена. Я просто хочу домой.

— Так положено. Мы звонили твоим родителям, но пока никто не отвечает.

Представляю, как телефон трезвонит в пустой квартире Ребекки Винтер. Вероятно, это к лучшему; родители только все усложнят. Следователь принимает мое молчание за разочарование.

— Не беспокойся, я уверен, мы скоро свяжемся с ними. Они должны приехать сюда и подтвердить твою личность. Потом вы сможете вместе отправиться домой.

Только этого не хватало — чтобы меня уличили в обмане перед толпой копов. Уверенность начинает меня покидать. Нужно срочно что-то предпринять.

Я бормочу себе в колени:

— Больше всего хочу вернуться домой.

— Я знаю. Осталось недолго, — говорит он утешающим голосом, словно гладит по голове. — Понравилось? — кивает на пустую коробку из-под лапши.

— Очень вкусно. Вообще, все очень милы со мной, — отвечаю я, продолжая разыгрывать робкую жертву.

Он открывает желтую папку. Это дело Ребекки Винтер. Пришло время допроса. Мои глаза сканируют первую страницу.

— Назови свое имя.

— Ребекка. — Я опускаю глаза.

— И где же ты была все это время, Ребекка? — спрашивает он, наклоняясь, чтобы расслышать ответ.

— Я не знаю, — шепчу я. — Мне было очень страшно.

— Там был кто-то еще? С тобой?

— Нет. Только я.

Он наклоняется ближе, пока его лицо не оказывается в нескольких сантиметрах от моего.

— Вы спасли меня, — говорю я, глядя ему прямо в глаза. — Спасибо.

Я вижу, как его плечи расправляются. Канберра в каких-то трех часах езды. Мне просто нужно чуть поднажать. Сейчас, когда почувствовал себя важной птицей, он не сможет сказать нет. Это мой единственный шанс выбраться отсюда.

— Пожалуйста, отпустите меня домой?

— Нам действительно нужно допросить тебя и отвезти в больницу для осмотра. Это важно.

— Мы можем сделать это в Канберре?

Я начинаю плакать. Мужчины ненавидят, когда женщины плачут. Они почему-то чувствуют себя неловко.

— Скоро тебя отвезут в Канберру, но сначала нам нужно соблюсти процедуру, хорошо?

— Но вы ведь босс здесь, верно? Если вы скажете, что я могу идти, они должны послушаться вас. Я просто хочу увидеть свою маму.

— Ладно, — отвечает он, поднимаясь со стула. — Не плачь. Посмотрим, что я могу сделать.

Он возвращается и сообщает, что все уладил. Меня отвезут в Канберру те двое полицейских, а потом мною займется следователь, который вел дело Ребекки Винтер. Я киваю и улыбаюсь, глядя на него, как на своего нового героя.

Я никогда не доберусь до Канберры. С аэропортом было бы проще, но я уверена, что все равно смогу как-нибудь от них улизнуть. Теперь, когда они считают меня жертвой, это будет не сложно.

Когда мы выходим из кабинета для допроса, все поворачиваются, чтобы взглянуть на меня. Одна женщина прижимает телефонную трубку к уху.

— Она здесь. Я сейчас спрошу. — Она прикладывает трубку к груди и смотрит на следователя. — Это миссис Винтер — мы наконец-то связались с ней. Она хочет поговорить с Ребеккой. Можно?

— Конечно, — отвечает следователь, улыбаясь мне.

Женщина протягивает мне трубку. Я оглядываюсь по сторонам. Все склонили голову, но я знаю, что они слушают. Я беру телефон и прикладываю к уху.

— Алло?

— Бекки, это ты?

Я открываю рот — нужно что-то сказать, но я не знаю что. Она продолжает:

— О, милая, слава богу. Поверить не могу. С тобой все хорошо? Они говорят, что ты цела и невредима, но я не верю. Я так тебя люблю. Ты в порядке?

— Со мной все хорошо.

— Оставайся на месте. Мы с отцом заберем тебя.

Черт.

— Мы как раз выезжаем, — почти шепчу я. Не хочу, чтобы она заметила, что у меня чужой голос.

— Нет, пожалуйста, никуда не уходи. Оставайся там, где ты в безопасности.

— Так я быстрее доберусь. Все уже улажено.

Я слышу, как она сглатывает, тяжело и громко.

— Мы доберемся очень быстро. — Ее голос звучит сдавленно.

— Мне нужно идти, — говорю я. Потом, глядя на все эти навостренные уши, добавляю: — Пока, мам.

Я возвращаю телефон и слышу, как она всхлипывает.

Последний отблеск солнечных лучей погас, и небо стало тускло-серого цвета. Мы едем около часа, и разговор иссяк. Я чувствую, что у копов язык чешется спросить, где я находилась все это время, но они сдерживаются.

И это настоящее везенье, потому что они наверняка лучше меня представляют, где Ребекка Винтер могла провести последнее десятилетие.

По радио тихо мурлычет Пол Келли. Капли дождя стучат по крыше автомобиля и скатываются по оконным стеклам. Меня клонит в сон.

— Может, включить печку? — спрашивает Томсон, оглядывая мою куртку.

— Я в порядке, — отвечаю я.

Дело в том, что я не могу снять куртку, хотя мне становится жарко. У меня родимое пятно чуть ниже локтя. Кофейного цвета, размером с монету в двадцать центов. В детстве я его ненавидела. Моя мама всегда говорила, что так выглядит след от поцелуя ангела. Это одно из моих немногих воспоминаний о ней. Взрослея, я даже начала любить его, может, потому, что оно напоминало мне о ней, а может, потому, что было частью меня. Но пятно не было частью Бек. Сомневаюсь, что кто-то из этих идиотов настолько внимательно просмотрел документы по делу пропавшей девушки, чтобы заметить нет в пункте родимые пятна, но рисковать не стоило.

Я пытаюсь заставить себя спланировать побег. Но вместо этого думаю о матери Ребекки. Как она сказала мне «Я люблю тебя». Не так, как мой отец говорил это на людях или когда старался заставить меня слушаться. Ее слова были такими настоящими, глубокими, словно шли из глубины души. Эта женщина, навстречу которой мы мчимся, действительно любит меня. Или ту, за которую меня принимает. Интересно, что она сейчас делает. Звонит друзьям, чтобы рассказать новость, готовит для меня постельное белье, спешит в супермаркет за едой, беспокоится, что не сможет заснуть, потому что так взволнованна? Представляю, что случится, когда они позвонят ей и сообщат, что потеряли меня по дороге. Этих двоих полицейских, вероятно, ждут проблемы. Тут я не возражаю, но что будет с ней? Как же свежезастланная постель, которая ждет меня? Еда в холодильнике. Вся эта любовь. Все пропадет даром.

— Мне нужно в туалет, — говорю я, заметив указатель площадки для отдыха.

— Хорошо, милая. Уверена, что не хочешь подождать до автозаправки?

— Нет. — Мне надоело быть вежливой с ними.

Машина сворачивает на грязную дорогу и останавливается перед кирпичным туалетом. Рядом стоят старый гриль и два столика для пикника, а за ними — сплошной бушленд^[31]. Если я хорошо стартую, то им меня здесь не найти.

Женщина-полицейский отстегивает ремень безопасности.

— Я не ребенок. Сама могу отлить, спасибо.

Я выхожу из машины, громко захлопнув за собой дверь и не дожидаясь возражений. Капли дождя падают мне на лицо, охлаждая разгоряченную кожу. Приятно находиться не в этой душной машине. Прежде чем войти в кирпичную постройку, я оглядываюсь. Фары светятся в дожде, за работающими дворниками я вижу, как копы разговаривают и ерзают на сиденьях.

Туалеты омерзительны. На бетонном полу лужи, в них маленькими айсбергами плавают комки смятой туалетной бумаги. Здесь пахнет пивом и блевотиной. Рядом с унитазом стоит бутылка из-под «Карлтон Дрот»^[32], дождь барабанит по жестяной крыше. Представляю, как проведу ночь под дождем, скрываясь от полиции. Мне придется идти, пока я не доберусь до города, но что потом? Скоро я опять проголодаюсь, но у меня по-прежнему нет денег. Последняя неделя была самой ужасной в моей жизни. Мне приходилось знакомиться с мужчинами в барах, просто чтобы было где переночевать, а в одну ночь, самую ужасную, я пряталась в общественном туалете в парке. Казалось, что ночь никогда не закончится, что солнце уже никогда не взойдет. Тот туалет немного напоминал эту постройку.

Я поддаюсь секундной слабости и представляю альтернативный вариант: теплая постель, полный желудок и поцелуй в лоб. Этого достаточно.

Бутылка легко разбивается об унитаз. Я подбираю большой осколок. Сидя на корточках в кабине, зажимаю руку между коленей. Понимаю, что начинаю дрожать, но сейчас не время проявлять малодушие. Еще минута — и коп придет проверить меня. Я надавливаю на коричневое пятно, пытаясь соскоблить его. Боль ужасная. Крови больше, чем я ожидала, но я не останавливаюсь. Кожа слезает, как кожура с картофеля.

Подкладка куртки прилипает к открытой ране, когда я снова натягиваю рукав. Я выбрасываю окровавленную улику в мусорное ведро и смываю кровь с рук. Перед глазами все расплывается, масляная лапша бурлит в желудке. Я хватаюсь за раковину и глубоко дышу. Я могу это сделать.

Хлопает дверца машины, потом раздаются шаги.

— Ты в порядке? — спрашивает женщина-полицейский.

— Меня немного укачивает в машине, — отвечаю я, проверяя, нет ли на раковине пятен крови.

— О, милая, мы почти доехали. Просто попроси остановиться, когда тебе станет плохо.

Дождь усилился, и небо стало густого черного цвета. Но ледяной воздух помогает побороть тошноту. Я залезаю на заднее сиденье и здоровой рукой захлопываю за собой дверь. Мы выезжаем на автостраду. Я держу пульсирующую руку повыше, на уровне подголовников, потому что боюсь, что кровь начнет стекать по запястью; голову прислоняю к окну. Я больше не чувствую тошноты, одну лишь эйфорию. Ровный, монотонный шум дождя, мягкие звуки радио и тепло салона практически усыпляют меня.

Не знаю, сколько мы так едем в тишине, когда они начинают говорить.

— Думаю, она спит. — Мужской голос.

Я слышу скрип кожаного сиденья, когда женщина поворачивается, чтобы взглянуть на меня.

— Похоже на то. Наверное, нелегко быть такой сучкой.

— Где, ты думаешь, она была все это время?

— Мое мнение? Сбежала с каким-нибудь мужиком, возможно, даже вышла за него замуж. Потом она ему надоела, и он ее бортанул. Предполагаю, он был богат. Кстати, она на всех смотрит свысока.

— Она говорит, что ее похитили.

— Знаю. Однако ведет себя иначе, разве нет?

— Да уж.

— К тому же она в достаточно хорошей форме. Если ее похитили, то похититель неплохо к ней относился. Это все, что я хочу сказать. А ты что думаешь?

— Честно говоря, мне плевать, — отвечает Томпсон. — Но думаю, нам выразят благодарность.

— Я не знаю. Разве она не должна быть в больнице? Мог ли придурок просто отпустить ее, когда она щелкнула пальцами?

— А что там по протоколу? Что нужно делать, когда дети пропадают, а когда возвращаются?

— Хрен его знает. Наверное, у меня в тот день было похмелье.

Они смеются, затем в машине снова наступает молчание.

— Знаешь, я весь день голову ломала, кого она мне напоминает, — неожиданно говорит женщина. — Меня только что осенило. У нас в старших классах была одна девчонка, она сказала всем, что у нее рак мозга, и неделю не ходила в школу якобы из-за операции. Несколько учеников начали собирать для нее деньги. Мне кажется, мы все думали, что она умрет. В понедельник она вернулась целая и невредимая и на несколько часов стала самой популярной девочкой в школе. Потом кто-то заметил, что у нее совсем не сбриты волосы, ни на дюйм. Вся история оказалась полной чушью от начала и до конца.

Та девчонка смотрела на нас, прямо как наша маленькая принцесса, когда мы только встретились с ней. То, как она разглядывает тебя, изучает с холодным блеском в глазах, словно ее мозг работает на миллион оборотов в минуту, выбирая лучший способ трахнуться с тобой.

Через какое-то время я перестаю прислушиваться к их разговору. Я вспоминаю, что мне придется говорить со следователем, когда я доберусь до Канберры, но сейчас у меня слишком кружится голова, чтобы планировать свои ответы. Машина съежает с главной дороги.

Я просыпаюсь от резкого торможения, в салоне зажигается свет, когда женщина-полицейский открывает свою дверь.

— Просыпайся, юная леди, — говорит она.

Я пытаюсь сесть, но мои мышцы словно сделаны из желе.

Раздается незнакомый голос.

— Вы, должно быть, констебли Сирс и Томпсон. Я старший инспектор Андополис. Спасибо, что согласились поработать сверхурочно и привезли ее сюда.

— Не беспокойтесь, сэр.

— Нам лучше начать. Я знаю, что ее мать вне себя от счастья, но у меня к девушке много вопросов.

Я слышу, как он открывает дверь с моей стороны.

— Ребекка, ты не представляешь, как мы рады видеть тебя, — говорит он. Затем садится на корточки передо мной. — Ты в порядке?

Я пытаюсь взглянуть на него, но его лицо расплывается.

— Да, я в порядке, — бормочу я.

— Почему она такая бледная? — резко спрашивает он. — Что случилось?

— С ней все хорошо. Ее просто укачивает в машине, — отвечает женщина-полицейский.

— Звоните в скорую! — рявкает на нее Андополис, протягивая руку и расстегивая мой ремень безопасности. — Ребекка? Ты меня слышишь? Что произошло?

— Я поранила руку во время побега, — слышу я свой собственный голос. — Все в порядке, только немного болит.

Он отводит в сторону полу куртки. Повсюду, до самой ключицы, засохшая кровь. При виде этого мне становится еще хуже.

— Да вы недоумки! Хреновы идиоты! — Сейчас его голос звучит уже издалека. Я не вижу реакции копов, их побледневшие лица. Но могу себе представить.

Я улыбаюсь и постепенно теряю сознание.

2 Бек, 10 января 2003 года

Несколько месяцев назад Бек решила жить так, как будто за ней наблюдают. На случай, если за углом прячется киносъемочная группа или ее зеркало двустороннее. Это означало всегда прикрывать рот рукой, когда зеваешь, и не давить прыщи на носу в туалете. Она хотела всегда выглядеть так, как должна выглядеть счастливая симпатичная шестнадцатилетняя девушка.

Но это покалывание в затылке было другим. Ей казалось, что кто-то на самом деле следит за ней. Ощущение преследовало ее уже несколько дней, но каждый раз, когда она оборачивалась, за спиной никого не оказывалось. Возможно, она просто сходит с ума.

Ужасно, если твои самые жуткие опасения оправдаются и все вокруг будут считать тебя сумасшедшей. Их сосед, Макс, раньше кричал по ночам. Ее мама говорила, что он просто ругается с кем-то по телефону, но она подсмотрела через занавески, когда однажды он разбудил ее в четыре утра, как Макс кричал просто в темноту, где никого не было. Несколько недель спустя он швырнул камень в их кухонное окно. В ту ночь отец куда-то позвонил, и Макса забрали. Когда он вернулся, больше уже не кричал. Он просто сидел на крыльце, уставившись перед собой, и постепенно толстел.

А что лучше: все время бояться или вообще ничего не чувствовать? Она еще не решила.

Солнце палило на нее сверху через молочную пелену облаков. Наверное, она обгорит, если пробудет здесь дольше. Но ей нравился этот свой образ — лежащей на спине в бассейне у Лиззи. Зеленое бикини, раскинутые в стороны веснушчатые руки, пупок, наполняющийся водой при каждом вздохе. Интересно, на нее сейчас кто-нибудь смотрит? Спальни отца и брата Лиззи выходили окнами на бассейн. За последний год она несколько раз замечала, что они пялятся на нее. Наверное, это должно возмутить ее, но не возмущало.

Звук шлепающих по бетонным плитам ног, затянувший момент тишины, а потом поверхность воды взорвалась, когда Лиззи «бомбочкой» плюхнулась в бассейн. Она вынырнула, глупо хихикая, мокрые волосы прилипли к лицу.

— Почти попала!

— Ты такая идиотка! — Бек засмеялась, пытаясь снова погрузиться под воду. Лиззи схватила ее за талию, и они начали бороться, визжа и фыркая, переплетаясь скользкими руками и ногами. Бек резко окунула Лиззи, и та вынырнула, захлебываясь и плюясь.

— Перемирие?

Лиззи подняла вверх мизинец, все еще кашляя. Они сцепились мизинцами и потрясли руками, и Бек быстро отплыла в сторону, пока Лиззи не передумала. Бек оперлась о кафельный бортик бассейна, чтобы отдышаться. Ей хотелось, чтобы это был ее дом, а Лиззи — сестрой, хотя они выглядели совсем по-разному. Бек тощая с относительно плоской грудью, а тело Лиззи все такое мягкое и округлое в правильных местах. Иногда Лиззи красила губы красной помадой, и Бекки думала, что ее лучшая подруга очень похожа на Мэрилин Монро, но никогда ей этого не говорила.

— Ой, у меня опять голова закружилась. — Капли воды застыли на ресницах Лиззи, и она уставилась на Бек.

— Сама виновата. — Бек опустила голову на руку. Ее похмелье отступало. Головокружение прошло, и желудок начал успокаиваться.

— Здорово было вчера вечером, да? — Нехорошая улыбка появилась на губах Бек, когда она произнесла это. Лиззи даже не знает самого интересного.

— Нам так повезло. — Лиззи вздохнула и оттолкнулась от края бассейна. — Тебе лучше пойти. Тебе же от Элен попадет.

— Черт! Который час? — Бек подтянулась на руках и вылезла из бассейна, раскаленный бетон обжигал подошвы, пока она вприпрыжку бежала в гостиную. Она схватила свой мобильник с кухонной скамьи. Сейчас полтретьего; она успеет, только если поторопится. На экране значок эсэмэс. От него. «Только что проснулся. Вечера с тобой самые чудесные».

Бек была рада, что Лиззи не видела глупой улыбки, с какой она бежала вверх по лестнице, чтобы забрать свою рабочую одежду. Сообщение прокручивалось в ее голове снова и снова. Это просто означает, что она ему нравится. Сейчас она была в этом уверена. На лестничной площадке она налетела на брата Лиззи, Джека. Дверь в его комнату была открыта, и оттуда доносились долбящие звуки металлической музыки. Он инстинктивно выставил вперед руку; его теплая ладонь коснулась ее поясницы. На долю секунды они были так близко, что практически обнимались; Бек чувствовала его дыхание, его запах. Джек отдернул РУку.

— Извини!

Он смущенно уставился в пол, лицо залилось краской. Бек вдруг поняла, что практически голая, и, взвизгнув, со смехом побежала в комнату Лиззи. Стянула бикини, бросила мокрый зеленый комок на ковер и надела свою рабочую униформу. Одежда воняла фритюрным жиром и липла к ее влажной коже. Если бы у нее было время принять душ и вымыть голову. Обычно Бек никуда не выходила, не выпрямив волосы. Она схватила косметичку, нанесла консилер, затем плотную основу, румяна, подкрасила тушью ресницы. Ей нравилась жидкая подводка для глаз, но в спешке легко промахнуться. Однажды она уже пришла в школу, как панда, и больше не хотела повторять тот опыт. Надевая на ходу балетки, она подхватила сумку и спустилась по лестнице, перепрыгивая через две ступени.

— Увидимся, сучка! — крикнула она Лиззи, которая из бассейна показала ей средний палец.

Ворота захлопнулись за ней, а она уже торопилась вниз по улице. Сейчас 2:43. Должна успеть. Она замедлила шаг. Слишком жарко, чтобы бежать. Воздух казался тяжелым, он словно прижимал ее к дороге. Проклятое лето. Изо дня в день температура за сорок. Она провела пальцами по волосам; почти высохли. Только бы не начали завиваться.

В воскресенье у него выходной. Если бы он все равно пришел, они могли бы сравнить похмелье, обсудить события вчерашнего вечера и посмеяться. Большие пальцы забегали по клавиатуре телефона: «На пути на работу. Если бы ты был рядом:)». Она перечитывала ответ снова и снова, не была уверена.

Она не хотела слишком открываться, хотя прочитала в одном журнале, что открытость — это хорошо. Им нужно дать чувство уверенности, чтобы они начали действовать. Смайлик она все-таки стерла; решила, это слишком по-детски. Ее палец в нерешительности застыл над иконкой «отправить», сердце колотилось. Она закрыла глаза и заставила себя нажать на нее. На ее лице снова появилась интимная улыбочка, и Бек стало интересно, догадывается ли о чем-нибудь Лиззи. Ей нравилось хранить это в секрете. Это казалось опасным, словно она играла с огнем.

Неожиданно на ум пришел другой секрет. Воспоминание о нем было как раскаленный докрасна металл, такое же обжигающее и беспощадное. Она попыталась задвинуть его обратно; лучше об этом не думать.

Эвкалиптовые листья захрустели у нее под ногами, когда она свернула за угол на главную улицу. От едкого запаха паленого эвкалипта начали слезиться глаза. Листья были сухими и черными по краям, словно они сгорели от жары. На секунду Бек показалось, что ее сейчас стошнит, если последнее вчерашнее пиво все-таки решит выйти наружу. Она остановилась и ухватилась за ветку, чтобы сохранить равновесие, зажмурилась.

Вчера вечером было весело; это стоило того, чтобы немного помучиться сегодня. Лучшие вечеринки всегда спонтанные. Она закрывала кафе. Подметала полы и мыла фритюрницу, зажав нос двумя пальцами. Мэтти занимался грилем. Его толстые пальцы были черными от жира. Она не понимала, почему он никогда не надевает перчаток. Раньше она немного побаивалась Мэтти из-за его массивного телосложения и татуировок на руках, но потом поняла, что это один из самых добродушных и милых парней, какие ей только встречались. Скорее плюшевый мишка, чем байкер.

— После смены я встречаюсь с Эллен и Люком в пабе. Хочешь со мной?

— А Лиззи мы тоже сможем провести?

Он сказал да, но она пошла бы в любом случае.

Впятером они играли в бильярд, Мэтти и Люк по очереди покупали ей пиво. Она ненавидела пиво, но не хотела просить сидр; ей очень нравилось быть наравне с парнями. В пабе было темно и пахло мускусом. Когда она открыла дверь в туалет, увидела в зеркале собственные расширенные зрачки, до того как они успели отреагировать на яркий флуоресцентный свет. Бек поправила макияж, сожалея, что не взяла с собой что-нибудь переодеться. Но она не позволит этому обстоятельству испортить вечер.

Бек старалась не пялиться на Люка. Но ей хотелось, чтобы он подошел к ней, чтобы был ближе. В конце концов она вылетела из игры, и он сделал то же самое.

— Как дела, дружище? — Она обожала, когда он обращался с ней вот так, на равных. Больше всего она ненавидела, когда к ней относились, как к маленькой девочке.

Он сидел рядом, и Бек чувствовала тепло, исходящее от его тела. Они отпускали грязные шуточки, наблюдая, как другие играют; Бек оживлялась, когда ей удавалось рассмешить его. Он делился с ней своими секретами. Она слушала. Мечтала о поцелуе. Но он не поцеловал. Правда однажды взял ее ладонь и сжал, пристально глядя ей в глаза. Ему не нужно было ничего говорить; она догадывалась, о чем он думает. Она слишком юная. Как-то раз, когда они работали в вечернюю смену, он сказал, что у его друга есть правило. Можно встречаться с теми, кто моложе тебя в два раза плюс семь лет. Младше — уже неправильно.

— Так когда тебе исполнится семнадцать? — спросил он как будто в шутку. Тогда оставалось три месяца. Сейчас только один. Ей просто нужно потерпеть.

Тональная основа начала растекаться. Бек заставила себя немного ускориться. В «Макдоналдсе» есть кондиционер. Правда, в «Макдрайве» это не особо поможет. Она скрестила пальцы, чтобы сегодня ее направили на основную кассу. И тут оно снова появилось, это ощущение покалывания. Бек обернулась. Позади никого не было. Улица выглядела необычно пустой. Все прятались в кондиционируемых помещениях. Бек ускорила шаг, затылок по-прежнему покалывало.

Когда после работы она вышла из автобуса, небо было черным, воздух по-прежнему тяжелым и душным. В ее районе всегда тихо, когда она поздно возвращается с работы домой. А вот если прогуляться ночью в окрестностях дома Лиззи, то можно почувствовать, как улицы дышат — повсюду светящиеся фонари, окна нараспашку, люди смеются, музыка играет. Из открытых дверей с москитными сетками гостеприимно пахнет горячим ужином.

В районе у Бек все плотно задергивают шторы, так что по краям виднеется только голубое свечение от телевизоров.

Она не могла дождаться, когда окажется дома, откроет входную дверь в прохладный холл. Ее семья наверняка сидит перед телевизором, смеется над каким-нибудь тупым ситкомом. Скорее бы испытать чувство комфорта, принадлежности к семье и безопасности. Чувство дома.

По крайней мере, она об этом мечтала. Но тогда это должна быть чья-то другая семья. Не ее.

Поднимаясь по холму на свою улицу, она почувствовала боль в мышцах. Это была длинная смена. Эллен на нее рассердилась; она все-таки опоздала на десять минут. Взглянув на свое отражение в нержавеющей стали, увидела потекший макияж и вьющиеся волосы. Сделать ничего было нельзя. Сидя в окне «Макдрайва», она чувствовала, как горят предплечья; она даже не нанесла солнцезащитный крем.

Медленно подкрадывалось ощущение, что день Страшного суда уже наступил. Это когда от усталости кажется, что все идет не так. Она старалась не думать о Люке. Иначе начнет разбирать их разговоры; переживать. Осознает, что она ему вовсе не нравится, что она была такой дурой и все смеялись над ней.

Она медленно приближалась к своему дому. Стояла кромешная тьма. Ни в одном окне не горел свет.

3 2014 год

Светодиодная трубка вспыхивает белым светом на густо-черном фоне. Я снова закрываю глаза. Слишком ярко. Мое горло пересохло, в голове пульсирует боль. Со стоном я тру глаза. Что-то задевает мою щеку. Моргая, чтобы сфокусировать взгляд, я смотрю на запястье. На нем висит пластиковый больничный браслет с надписью жирным шрифтом: Винтер, Ребекка. Неуверенно оглядываясь по сторонам, я замечаю вчерашнего полицейского, который спит на стуле перед кроватью.

О господи. Это будет намного труднее, чем я думала.

Когда я стояла в том темном туалете, холод, страх и усталость казались большим из двух зол. Но сейчас, очнувшись в больничной кровати, с сонным полицейским, блокирующим дверь, я понимаю, что, наверное, совершила ошибку. По глупости я решила, что просто смогу начать новую жизнь, что это будет так легко.

В комнате тихо. Слышны только сопение полицейского и приглушенный разговор где-то в соседней палате. Справа от меня окно. Возможно, у меня получится.

Я приподнимаюсь и сажусь в кровати, как можно тише. Моя рука перевязана и пахнет антисептиком, но почти не болит. Видимо, благодаря содержимому капельницы, присоединенной к моей кисти. Взглянув вниз, я замечаю, что на мне одна лишь тонкая больничная рубашка и нижнее белье. Кто-то раздел меня. Я чуть было не рассмеялась — сколько раз я просыпалась в чужой постели без одежды?

Полицейский громко всхрапывает и будит сам себя.

— Бек, — говорит он, протирая глаза и улыбаясь.

Я смотрю на него. Прошмыгнуть в ту дверь уже не получится.

— Ты меня помнишь? Я Винсент Андополис. — Он внимательно смотрит на меня. Все происходит слишком быстро. Я понятия не имею, что ему ответить.

— Смутно. — Мой голос все еще хриплый: спросонья и из-за обезболивающих. Лучше ничего не усложнять, пока я не выясню, что же, черт побери, мне делать.

Разумеется, я помню его. Это следователь, занимающийся пропавшими без вести, который назвал обоих моих полицейских-шоферов «недоумками». Мне не удалось как следует рассмотреть его вчера; в холодном, стерильном больничном свете он выглядит по-другому. Серые глаза и широкие плечи намекают на привлекательного мужчину, каким он когда-то был, но под рубашкой торчит внушительный живот, а волосы основательно поседели.

— Вы провели здесь всю ночь? — спрашиваю я.

— Не мог же я допустить, чтобы ты снова исчезла. Твоя мама готова судиться с нами, — говорит он, криво улыбаясь. — Как ты себя чувствуешь? — Он кивает на мою руку.

— В порядке, — отвечаю я, хотя она болезненно пульсирует, потом замечаю небольшую стопку вещей на стуле рядом. Он следит за моим взглядом.

— Твои родители беседуют с моим коллегой. — Он прочищает горло. — Нам еще нужно закончить пару процедур, прежде чем вы сможете воссоединиться.

На стуле лежат аккуратно сложенные пижамные штаны, футболка и нижнее белье, сверху расческа.

— Они уже были здесь? — Наверняка нет.

— Они не могли до конца поверить, пока не увидели тебя.

У меня кружится голова. Они были в палате. Смотрели, как я сплю. И все равно верят, что я их дочь. Наверное, синяк на моем лице подействовал и на них тоже. Самое серьезное препятствие преодолено, а я даже не приходила в сознание. Я не могу сдержать улыбку. Андополис улыбается в ответ.

— Должен сказать тебе правду, Бек. Я невероятно счастлив видеть тебя. Это настоящее чудо.

Чудо. Какой идиот. Как этот парень может быть следователем и заниматься розыском без вести пропавших? Паника, охватившая меня несколько секунд назад, отступает. Возможно, все получится.

— Это чудо, — повторяю я, расплываясь в притворной улыбке.

Он ничего не говорит, только пялится на меня. Наверное, думает, что это какой-то особый для меня момент.

— Когда я смогу выйти отсюда? — спрашиваю я.

— Возможно, к вечеру. Мы только должны уладить кое-какие формальности, и ты можешь ехать домой.

— Какие, например?

— Ну, у нас есть к тебе несколько вопросов. Потом тебя еще обследуют, чтобы убедиться, что ты здорова.

Я стараюсь не подавать виду. Я в полной жопе.

Он достает из кармана записную книжку.

— Согласно информации, которую я получил от полиции Нового Южного Уэльса, ты утверждаешь, что тебя похитили.

Я киваю. Чем меньше я скажу, тем лучше, по крайней мере, пока не выясню, что мне, черт возьми, делать.

— Ты знала человека или людей, которые тебя похитили? Я имею в виду, до похищения. — Я вижу нетерпение в его глазах.

Мотаю головой.

— Ты помнишь, где тебя держали? Любые детали, которые могли бы помочь.

— Все как в тумане. Я плохо помню, — медленно произношу я.

Он спокойно смотрит на меня, как будто ожидает, что я скажу больше. Молчание затягивается.

В конце концов он отводит глаза, захлопывает блокнот и кладет его обратно в карман.

— Я дам тебе немного времени прийти в себя, и мы продолжим после того, как тебя обследуют.

— И потом я смогу пойти домой?

Он фиксирует мой взгляд, словно ждет чего-то.

— Больше всего ты хочешь вернуться домой? — спрашивает он наконец.

— Да, конечно.

Я пытаюсь убедительно улыбаться, и спустя несколько мгновений на его губы возвращается кривая ухмылка.

— Медсестра скоро подойдет.

Дверь закрывается за ним со щелчком, и я вскакиваю с постели. Голова кружится, но я не обращаю на это внимания. Таща за собой капельницу, я сначала подхожу к окну. Это просто стеклянная панель, плотно запечатанная со всех сторон, открыть никак не получится. Наверное, здесь боятся, чтобы пациенты не спрыгнули вниз; три этажа все-таки опасная высота. На входе наблюдается активное движение. Доктора и медперсонал заходят в здание; больные ковыляют наружу. Множество машин и такси и карет скорой помощи. Даже если я надену одежду, которую оставили родители Ребекки, выйти отсюда будет непросто.

Я возвращаюсь к стулу и поднимаю розовую футболку и пижамные штаны с кошечками. Похоже, я примерно одного роста и веса с Ребеккой. Одежда вроде подходит. Повезло. Я беру расческу. Между зубчиков зацепились блестящие медные волосы.

Когда в палату заходит медсестра, я уже лежу в постели, невинная, как овечка. Если мне удастся пройти через это, то я получу новую идентичность. Награда в этой игре слишком велика, чтобы сейчас сдаться.

Я сжимаю кулаки, пока доктор ощупывает меня. Он прошелся по всему моему телу сверху вниз, обследуя его на предмет повреждений. Он уже на уроне лобка и громко говорит оттуда.

— Сейчас будет немного холодно.

— Может чуть-чуть потянуть.

— Почти закончили.

Я лежу с оскорбленным выражением, но на самом деле давно привыкла, что мужчины вслепую шарят там внизу.

— Спасибо, Ребекка. Ты молодчина, — говорит он. — Можешь подниматься.

Выходя, он задергивает за собой занавеску, как будто у меня осталась какая-то стыдливость. Я натягиваю нижнее белье, прислушиваясь к его разговору с медсестрой.

— Приготовьте все для мазка на анализ митохондриальной ДНК. Нам также понадобится три пробирки и шприц.

Это вряд ли. Я ни за что не позволю им взять у себя ДНК-материал или кровь, и не только потому, что они выяснят, что я не Ребекка Винтер. А потому, что они могут узнать, кто я на самом деле. Занавеску отдергивают в сторону.

— Готова, Ребекка? — спрашивает доктор.

Медсестра встречается со мной взглядом, потом быстро отводит глаза.

— Я хочу домой.

Опускаю голову так, чтобы волосы закрывали лицо. Я готовлюсь.

— Знаю, все это немного навязчиво, но мы почти закончили. Нам нужно только взять у тебя мазок с внутренней стороны щеки и кровь.

— Пожалуйста, больше не нужно боли. Я не могу. — Мой голос идеален, на грани истерики.

Между пальцами я держу комок спутанных медных волосков с ее расчески. Я дергаю себя за волосы, правда только для вида.

— Это подойдет? Большего я не вынесу. — Протягиваю руку с ее волосами, свисающими с ладони. Не поднимаю глаз, но слышу, как медсестра чуть слышно ахает.

Затем я начинаю плакать. По-настоящему реветь, как маленький ребенок. Всхлипывая и захлебываясь. Вздрагивая всем телом. Главное начать, потом уже несложно; в последние недели мне приходилось много плакать. Медсестра делает шаг вперед, латексными перчатками осторожно берет волосы у меня из ладони.

Проще простого.

Машина поднимается по крутому склону улицы, на которой жила Ребекка Винтер, и наконец я их вижу: пара среднего возраста и абсолютно ординарного вида. Мои новые мама и папа. Их спины напряжены, головы опущены. Они стоят в строгой тишине перед своим большим белым домом. Старое эвкалиптовое дерево рядом с гаражом бросает узорчатую тень на фасад. Идеальный пригород среднего класса ждет меня.

Мама вскидывает голову, когда слышит шум подъезжающей машины. Мое сердце колотится сильнее. Что, если в больнице мне просто крупно повезло? Без сознания, с синяками на лице — возможно, они увидели то, что хотели увидеть. Теперь, когда мои глаза открыты, когда я двигаюсь, хожу и говорю, мне уже не удастся провести ее. Я чувствую, как Андополис метнул на меня взгляд в зеркало заднего вида. Она поймет обман в тот самый момент, как посмотрит на меня. Не важно, сколько времени прошло. Мать обязательно узнает свою единственную дочь.

— Обычно мы привлекаем психолога для подобных встреч, — говорит он. — Но твои родители не захотели.

Киваю. Я слишком нервничаю, чтобы оценить это, хотя все определенно упрощается. Убедить родителей и так будет настоящим подвигом. Не хватало только какого-нибудь слезливого либерала с улыбкой на самодовольном лице, пытающегося «помочь». Они наверняка знают, как жертвы обычно ведут себя в подобных ситуациях.

— Скоро тебе придется побеседовать со следователем, хорошо, Бек? Но мы не будем спешить.

Я слабо улыбаюсь ему. Ни за что не стану беседовать ни с каким следователем.

Мы заворачиваем на подъездную дорожку. На мгновение мне хочется остаться здесь подольше; спрятаться на заднем сиденье машины и никуда не выходить. Андополис вылезает из автомобиля и идет к моей двери, открывает ее для меня. Сейчас, когда вижу их, я уже не уверена, что смогу это сделать. Ребекка — Бек — была человеком, а не просто персонажем, и я никогда с ней не встречалась. Я даже не слышала ее голоса.

Я не могу заставить себя взглянуть на мать, когда выхожу из машины. Мое лицо опущено, взгляд прикован к белой герани, цветущей вдоль дорожки.

— Бекки? — обращается она ко мне, подходя ближе. Нерешительно касается моей руки, словно боится, что я окажусь миражом.

Я поднимаю глаза. Я должна. Она смотрит на меня в упор. В ее взгляде столько неистовой любви, весь мир вокруг нас словно исчезает. Есть только она и я; все остальное не важно. Она прижимает меня к себе, и я слышу, как ее сердце стучит на уровне моих ребер, ее тепло смешивается с моим. От нее пахнет ванилью.

— Спасибо, Винс, — говорит мой отец через ее плечо.

— Был счастлив помочь, — отвечает Андополис. — Привезите ее часам к трем.

— Увидимся, дружище.

Я слышу, как открывается дверь и Андополис садится в машину. Потом заводит мотор и уезжает прочь. Мама выпускает меня из объятий, и отец оглядывает меня с головы до ног. Это настоящий «белый воротничок», в костюме и рубашке с расстегнутыми верхними пуговицами, с темными глазами и чисто выбритым лицом. Он оделся как на работу, хотя знал, что никуда сегодня не пойдет; он все еще в шоке, что взял выходной из-за возвращения своей давно пропавшей дочери.

— Я не знаю, что сказать, Бекки.

Он прижимает меня к груди. Объятие немного неловкое, не похожее на мамино. Я чувствую запах его одеколона после бритья, а под ним — странный трупный запах.

Мама поворачивается и открывает входную дверь. Мне кажется, я вижу, как она вытирает слезы.

— Заходи в дом, Бек.

Ее голос срывается, и я понимаю, что тест пройден. Меня приняли. Это мой дом, моя жизнь.

С этого момента я — Ребекка Винтер.

Я уже забыла, какое это наслаждение — принять горячий душ. Как приятно вымыть волосы и побрить ноги, — хотя мне и приходится делать это, держа раненую руку так, чтобы на нее не попадала вода. Я заворачиваюсь в полотенце и радостно дышу паром. Прими я другое решение, мерзла бы сейчас неизвестно где, одна, в грязной, влажной от дождя одежде. От этой мысли меня передергивает.

Выйдя из ванной комнаты, я понимаю, что не знаю, где спальня Ребекки. Я открываю соседнюю с ванной дверь. Это стенной шкаф, в котором лежит аккуратно сложенное белье. Медленно открываю дверь напротив, надеясь, что на кухне меня не слышно. Это спальня: голые стены и никакой мебели за исключением двух односпальных кроватей. Неужели моя комната? Есть еще одна дверь, и я решаю проверить ее, мягко ступаю по ковру, чтобы мои шаги не услышали внизу.

Постеры Destiny’s Child и Гвен Стефани смотрят на меня со стен. Кровать заправлена розовыми простынями. Рядом на тумбочке сидит капустная кукла^[33]. На столе стопка учебников за десятый класс, на полке чуть выше аккуратно расставлены первые четыре книги из серии «Гарри Поттер», и повсюду фотографии. Вот и она сама — улыбается, позирует в обнимку с разными друзьями, но чаще всего с какой-то девушкой с длинными светлыми волосами. В этой комнате время словно замерло, ожидая возвращения своей шестнадцатилетней хозяйки.

Я всматриваюсь в ее снимки, придерживая полотенце, обернутое вокруг обнаженного тела, вода капает с волос на ковер. Даже на фотографиях видны жизнелюбие и энергичность этой девушки. Она выглядит уверенно и непринужденно. Разглядывая ее лицо со всех ракурсов, я понимаю, что она похожа на меня чуть меньше, чем я думала сначала. Нос у нее аккуратнее, глаза больше — даже форма лица немного другая. Правда, за десять лет лицо может сильно измениться. Я могу свалить все различия на время.

Время еще одна проблема. Складывая цифры в голове, я осознаю, что Бек сейчас должно быть около двадцати семи. А мне только двадцать четыре. Впервые я надеюсь, что выгляжу старше своего возраста.

Я толкаю реечную дверь стенного шкафа. Внутри аккуратно развешана ее одежда, но воздух затхлый. Эту дверь давно не открывали. При виде школьной формы Бек, висящей передо мной, мне становится не по себе, начинает немного подташнивать, и я быстро хватаю первые попавшиеся джинсы и футболку и закрываю шкаф. Все лучше, чем эти пижамные штаны с котятами, от такой мимимишности меня вот-вот вырвет. Вещи вполне подходят, но они все равно подростковые. Странно, когда в двадцать пять лет на тебе надеты тинейджеровские джинсы с низкой посадкой и топ марки Guess. Ткань соприкасается с моей кожей, и я ощущаю незнакомый мускусный запах. По всей видимости, это запах ее тела, который въелся в хлопчатобумажную футболку. Холодок пробегает у меня вниз по позвоночнику.

Мать и отец сидят на двухместном диване в гостиной, перед каждым лежит нетронутый сэндвич, и третий — перед одним из пустых стульев напротив. Я сажусь и замечаю, что в другом кресле свернулась клубком кошка. Я всегда мечтала о домашнем питомце.

— Мы решили, что пообедаем сегодня дома, чтобы ты чувствовала себя максимально комфортно, — говорит мама.

— Отлично, спасибо! — отвечаю я, не совсем понимая, что она имеет в виду. Знай я о Ребекке чуть больше, у меня было бы более ясное представление, каким человеком она была. Но я ничего не знаю и выбираю роль, которая понравится любому родителю: роль образцовой дочери. Я буду исполнительной, благодарной и наивной. Откусываю от сэндвича и вновь понимаю, насколько я голодна.

— Так вкусно. Спасибо, мама.

— Ну конечно, милая. — Она широко улыбается. Работает.

— Я разговаривал вчера с Полом и Эндрю, — говорит отец.

— Правда? — С помощью таких вопросов достаточно легко поддерживать беседу, когда понятия не имеешь, о чем говорит собеседник.

— Да. Они прилетят сегодня вечером.

Я оглядываю комнату. На стенах висят фотографии в рамках: два идентичных веснушчатых малыша улыбаются, между ними гордо стоит Бек. Мальчики растут, достают ей уже до плеча, а потом внезапно остаются на снимках вдвоем — улыбки уже не такие широкие — сначала в подростковой одежде, потом со щетиной на резких подбородках и в костюмах. По всей видимости, это ее братья.

— Жду не дождусь встречи с ними, — отвечаю я.

— Хорошо. — Он улыбается и откусывает от своего сэндвича.

— Наверняка ты хочешь позвонить Лиззи, — говорит мама.

Я киваю, засовывая остатки сэндвича в рот. Я не знаю, кто такая Лиззи.

— Только не звони никому, кто может связаться со СМИ. Нам это сейчас ни к чему, — предостерегает отец.

— Ты правда считаешь, что кто-нибудь так поступит? — наивно спрашиваю я.

— Никогда не знаешь, милая.

Да любой бы так поступил, но это не важно. Я буду по возможности избегать старых друзей Ребекки. Хоть бы не запутаться в том, что я уже наврала. Я пальцем собираю крошки с тарелки. Я бы съела еще один сэндвич, но не хочется просить. Поднимаю глаза и вижу, что они оба уставились на меня. Я вспоминаю слова полицейских в машине: что я веду себя не как жертва похищения.

— Я так счастлива, что снова дома, в безопасности, — говорю я.

На этих словах мама начинает плакать, ее грудь содрогается от мучительных гортанных рыданий, руки, как щит,закрывают лицо. Проходит немало времени, прежде чем она успокаивается.

Когда мы заходим в полицейский участок, я спрашиваю родителей, пойдут ли они со мной в кабинет. Я крепко сжимаю мамину ладонь; мама нужна мне там, чтобы отвечать на вопросы. Эти люди обучены выявлять ложь; как бы хорошо я ни прикидывалась, это их работа — видеть меня насквозь.

— Если хочешь, мы можем спросить, — говорит мама, делая шаг вперед.

Отец удерживает ее за руку:

— Думаю, Винс захочет поговорить с тобой наедине, Бек. Но мы будем ждать тебя прямо здесь.

Мама делает шаг назад и смотрит вниз, ее глаза все еще красные и припухшие.

Полицейский в униформе провожает меня в кабинет. Футболка Ребекки начинает казаться тесноватой и слишком облегающей.

Мужчина в новехоньком костюме поднимается мне навстречу с протянутой рукой.

— Ребекка Винтер? — спрашивает он.

Я киваю, и он энергично пожимает мне руку.

— Я следователь Вэли Малик, напарник Винса.

— Бек! — восклицает Андополис, приближаясь к нам с папкой под мышкой. — Ты выглядишь гораздо лучше.

Он никогда не упоминал напарника.

— Спасибо, — отвечаю я.

— Пройдем со мной, — говорит Малик, поворачиваясь на каблуках своих идеально отполированных ботинок.

Я плетусь за ними обоими и украдкой заглядываю в комнату слева. Внутри висит большая доска, сплошь покрытая записками и заметками, которые я не могу разобрать отсюда. К ней прикреплена карта, большая фотография улыбающейся в камеру Ребекки и увеличенный снимок разбитого сотового телефона в траве. За большим столом сидят несколько мужчин, и один из них поднимает на меня глаза, когда я прохожу мимо. Андополис кладет широкую ладонь мне на поясницу и мягко подталкивает вперед. Он ободряюще улыбается.

— Вот сюда, — говорит он, придерживая для меня дверь справа.

Я ожидаю увидеть еще одну бетонную коробку, как в Сиднее. Но вместо этого меня заводят в солнечную комнату с диванчиками, миниатюрным столиком и пластиковым ящиком с игрушками в углу. Как в Сиднее, одну из стен занимает большое зеркало. Интересно, будут ли полицейские, мимо которых я только что прошла, наблюдать за мной. Малик жестом показывает на один из диванчиков. Когда я сажусь, тот скрипит.

— Что тебе предложить, Ребекка? Чай, кофе?

— Ничего не нужно, — отказываюсь я. — Спасибо.

— Ну и как это — вернуться домой? — спрашивает Андополис, присаживаясь на диван напротив меня.

— Чудесно.

Малик садится на стул слева от меня, открывает папку.

— Очень рад это слышать, — говорит он и улыбается.

— Пришли результаты твоих анализов, все в порядке, — говорит Малик, листая какие-то документы в папке.

Победа. Даже самой не верится, что я это провернула. Но борзеть сейчас нельзя. Я должна сконцентрироваться на этом новом уровне игры.

Несколько мгновений я изучаю их. Малик как минимум на пятнадцать лет моложе Андополиса. Подтянутая фигура и безупречный внешний вид. Рядом с ним Андополис выглядит старым и помятым.

— Когда я проснулась сегодня утром, вас не было в палате, — говорю я Малику.

— Не было. Я разговаривал с твоими родителями. — Он снова улыбается своей быстрой деловитой улыбкой и продолжает: — Я счастлив, что ты вернулась в семью, Ребекка, но нам необходимо сфокусироваться на расследовании. Чем дольше мы его затягиваем, тем менее вероятно, что получим ответы.

Он прав. Я не хочу, чтобы они получили ответы; мне нужно как-то задержать их. Снова появляются записные книжки. Дин-дон. Второй раунд. В больнице я превзошла саму себя, так что надеюсь, и сейчас получится. Потом все будет только проще.

— Ты можешь описать место, где тебя держали? — спрашивает Малик сразу в лоб.

— Я не очень… — Делаю паузу для большего эффекта. — Я не очень видела, что находилось снаружи. Это могло быть где угодно. Простите.

— Ничего страшного, Бек. Не напрягайся. А как ты думаешь, сколько времени прошло после твоего побега, прежде чем ты попала в полицию? Полиция задержала тебя в Сиднее, поэтому предположительно тебя держали где-то поблизости, — спрашивает Андополис.

Я думаю о той последней ночи в дешевом хостеле в Кингс-Кросс^[34]. Это было всего неделю назад, а кажется, что гораздо раньше. Я пересчитывала деньги на матрасе, зная, что их не хватит и что утром придется выехать. Помню, что пыталась заснуть. За окном кричали женщины, бились бутылки, матерились мужчины. Я знала, что завтра тоже буду с ними на улице.

— Нет. Не очень. Простите.

Здесь странно пахнет, как в больнице. Наверное, игрушки нужно дезинфицировать после каждого ребенка. Я смотрю на маленький стульчик и столик и представляю, как Андополис подсаживается туда к какому-нибудь малышу и просит на кукле показать, какому насилию он подвергался.

— Я знаю, это тяжело, но ты должна рассказать нам все, что помнишь, — продолжает Малик.

Я набираю воздуха, готовясь рассказать им то, что они жаждут услышать. Я все продумала: пыточные камеры, мужчины в масках, все до мелочей. Они клюнут, и я пошлю их искать вчерашний день по всей Австралии. Но только я собираюсь начать, как перед глазами всплывает фотография из следственного кабинета. Ребекка Винтер, молодая и счастливая. Неужели я желаю ей такой страшной судьбы? Я смотрю куда-то между обращенных ко мне в ожидании лиц. Какая же я дура. Что бы я ни сказала, это никак не повлияет на то, что на самом деле с ней случилось. Глупо даже думать об этом. Сейчас это уже моя жизнь, не ее. И нужно распорядиться ею с умом. Конечно, как только я расскажу им свою историю, они начнут копаться в ней и найдут слабые места. Чем меньше, тем лучше. Умнее всего вообще ничего не рассказывать.

— В этом-то и проблема, — спокойно отвечаю я. — Я ничего не помню.

— Ничего? — Малик пытается скрыть разочарование, но я слышу по его голосу.

— Как насчет недавних событий? Ты помнишь, кто тебя ударил? Отчего этот синяк? — спрашивает Андополис, разглядывая поврежденную сторону лица.

Я опускаю глаза, как будто мне стыдно. История и правда конфузная. Я убегала от торговца фруктами. Стащила два яблока, бросилась наутек, потом споткнулась и упала на бордюр. Никто меня не трогал.

— Нет.

— А что с рукой? — мягко продолжает Андополис. — Ты сказала, что повредила ее при побеге. Помнишь, как это случилось?

— Да. Нет. Я забыла.

— Значит, ты помнишь, как сбежала? — спрашивает Малик.

Я делаю вдох. Собираюсь выдать им кое-что.

— Я помню, что разбила оконное стекло, — говорю я, вспоминая, как вдребезги разлетелась бутылка в туалете. Меня передергивает от воспоминания, они это замечают.

— Моя рука зацепилась, но я не останавливалась. Я только помню, что у меня было мало времени.

— Почему у тебя было мало времени? — тут же подхватывает Малик.

«Потому что я знала, что женщина-полицейский снаружи собирается войти и проверить, как я там». Интересно, можно спросить, не потеряла ли она работу, но так, чтобы не показаться злорадной. Наверное, лучше не надо.

Сейчас хочется нажать на кнопку «Пауза». Выйти покурить и обдумать, как лучше поступить в этой ситуации. Я рассчитывала только на одного следователя, а когда их двое, с обеих сторон, это пугает. В следующий момент у меня вырывается вопрос, прежде чем я успеваю подумать.

— Сколько вы меня искали? — спрашиваю я. Чувствую себя увереннее, когда сама задаю вопросы.

Малик смотрит на Андополиса. Наверное, тогда он еще не был следователем, так, желторотый юнец в форме.

— Расследование продолжалось долго. Мы искали повсюду, — медленно отвечает Андополис.

Теперь я начинаю понимать его напряженность во взгляде. Наверное, у него много животрепещущих вопросов ко мне.

— Вы кого-то подозревали? — спрашиваю я.

— Нас заинтересовало несколько человек.

— Кто?

— Почему бы нам не начать с начала? — перебивает Малик. — Что последнее ты помнишь? До похищения.

Он снова переводит внимание на меня. Я мысленно возвращаюсь к тому телевизионному шоу.

— Я была на работе, в «Макдоналдсе». Потом все расплывается.

Андополис самодовольно ухмыляется. Правильный ответ. Он кладет папку на стол между нами и открывает ее. Внутри разложены снимки, похоже, фотографии персонала — пять разных людей по пояс, все улыбаются и одеты в униформу «Макдоналдса».

— Ты помнишь этих людей? — спрашивает он.

— Да, — отвечаю я. — Конечно. Но… вы знаете. Прошло много времени. — Мое сердце колотится, футболка врезается под мышками, я потею. Это похоже на тест.

— Ты помнишь ее? — Он указывает на молодую девушку. Она очень симпатичная, даже в этой уродливой униформе. Светлые волосы собраны в хвост, глаза сияют. Я понимаю, что знаю ее; она была почти на всех фотографиях в комнате Ребекки.

— Она была моей лучшей подругой, — говорю я и вспоминаю слова отца. — Лиззи.

— А другие? — спрашивает Малик. Значит, тут я тоже попала.

— Я помню Лиззи. Остальные… Я помню их всех… — Стараюсь выглядеть расстроенной. — Ненавижу, когда в голове туман.

— Ничего страшного, Бек. Мы не будем торопиться. — Голос Андополиса звучит утешающе. — Эти люди последними видели тебя перед исчезновением. Вот Эллен Парк. Она была твоим менеджером.

На вид ей двадцать пять или около того, во взгляде преждевременная тревога.

— Это Лукас Маскони. — Он тычет в красавчика лет двадцати.

— И Мэтью Ланг. Он был поваром. — Здоровенный мускулистый парень с кучей серебряных сережек в ухе. — Ты помнишь его?

— Немного, — говорю я.

— Что-нибудь конкретное? — напирает Малик. Должно быть, этот Мэтью был под подозрением. Полиция наверняка выбрала его из-за сомнительной внешности.

— Нет, — отвечаю я слишком резко.

Я смотрю вниз на свои ладони и заставляю себя дышать глубоко и ровно. Нужно что-то сделать; я и так уже вышла из образа. Я могу быть только жертвой и никем другим, даже на мгновение.

— Так когда вы сдались и прекратили поиски? — снова спрашиваю я.

Андополис поднимает на меня глаза, по его лицу скользит мрачная тень.

— Мы не сдались. Просто расследование заглохло, — продолжает он, отводя взгляд, и я догадываюсь, что он чувствует: вину. — Мы проработали все версии. Ты понимаешь?

— Да.

Снова чувство вины, хотя он и пытается это скрыть.

— Давайте постараемся сконцентрироваться на том дне, — предлагает Малик. — Мы говорили о твоей последней смене в «Макдоналдсе».

Нужно избавиться от Малика. Я вижу, что он хороший следователь, но, похоже, без особого личного отношения. Он просто воспринимает это дело как свою работу, а я ее важная составляющая. Но это все.

— Вообще-то я не откажусь от чашки чая. Если можно, — спокойно говорю я, глядя на Малика.

— О’кей, — отвечает он. — Одну минуту.

Как только за ним захлопывается дверь, я наклоняюсь вперед.

— Он мне не нравится! — в панике шепчу я.

— Почему? — удивляется Андополис.

— Он пугает меня. Я чувствую себя неуютно, когда он здесь. Можно, чтобы остались только вы?

Грудь Андополиса раздувается. Идиот. Он тоже недолюбливает Малика; возможно даже, не хотел делиться своим делом с каким-то молодым карьеристом.

— Вам я доверяю, — добавляю я. — Пожалуйста.

— Посмотрим, что я могу сделать.

Он поднимается с дивана и выходит из комнаты. Мне очень любопытно, какой разговор они сейчас ведут по ту сторону зеркала. Я запрещаю себе смотреть туда.

Через несколько минут Андополис возвращается с чашкой чая и едва уловимой торжествующей улыбкой в уголках губ.

— О’кей, Бек, с этого момента буду только я.

— Спасибо! — восклицаю я.

— Все в порядке. — Он ставит чай на маленький столик рядом со мной. — Если ты вдруг расстроишься или почувствуешь себя неуютно, скажи мне. Я постараюсь сделать все, чтобы это исправить. Договорились?

— Договорились, — отвечаю я и невинно смотрю на него. Он думает, мы на одной стороне.

— Отлично. Теперь, когда ты готова, нам действительно очень нужно поговорить о той ночи. Ночи, когда тебя похитили. Любая деталь, которую ты вспомнишь, поможет найти того, кто это сделал.

Он обращается со мной, как с хрупким ребенком, того-то мне и нужно.

— Я кое-что помню, — говорю я.

— Что? — спрашивает он.

Я смотрю перед собой и считаю в уме до десяти, пока комната не погружается в вязкую тягостную тишину.

— Мне было холодно и страшно, — произношу я, досчитав до десяти. — Все вокруг было черным.

Я говорю медленно, усиливая напряжение.

— Помню звук сирен. Они все ближе и ближе. Я думала, что спасена. Но они проезжают мимо. Становятся тише. Я поняла, что это не ко мне.

Я поднимаю глаза — его лицо искажено виной и стыдом. Он попался.

— Я устала. И хочу к родителям.

Когда отец везет нас домой, меня ужасно клонит в сон на заднем сиденье. Я действительно очень устала.

— Вы не против, если я вздремну, пока они не приехали? — спрашиваю я. Имена братьев уже вылетели из головы.

— Конечно. Ты наверняка без сил.

Лежа на простынях Ребекки, я задумываюсь, меняли ли их вообще. Или это то же самое постельное белье, на котором она лежала одиннадцать лет назад, тем утром, когда вышла из дома и больше не вернулась. Наверняка поменяли.

Вскоре я слышу стук входной двери и два мужских голоса. Должно быть, это ее братья. Они ожидают, что я спущусь и поздороваюсь с ними, но даже мысль о том, чтобы снова подняться, кажется мне невозможной. Моя рука пульсирует. Повязка затянута слишком туго. Я решаю, что встану через минуту. Пусть мама посвятит их во все детали, о потере памяти и руке.

Переворачиваясь на другой бок, я вдруг понимаю, что мне плевать, меняли постельное белье Ребекки или нет. Простыни теплые и шелковисто-мягкие на ощупь. Иметь собственную кровать в больнице было хорошо, но сейчас просто фантастика. Новое ощущение безопасности и комфорта делает прошедшую неделю какой-то нереальной, словно это был ночной кошмар.

Когда я просыпаюсь, уже смеркается. Я даже не помню, как заснула. С трудом вылезаю из постели, во рту отвратительный привкус, расчесываю волосы пальцами и открываю дверь спальни. Рано или поздно мне придется встретиться с ними, и чем дольше я это оттягиваю, тем сложнее будет. Спускаясь по лестнице, я замечаю, что в доме необычно тихо, но повсюду включен свет. Сначала я даже думаю, что они куда-то вышли, но вряд ли меня оставили одну вот так сразу.

Я различаю какое-то движение справа от меня. Поворачиваюсь в ту сторону, и передо мной открывается кухня. Вот они где. Мама, отец и два брата сидят за круглым кухонным столом. Перед каждым стоит грязная тарелка. Видимо, они только что поужинали. Они не разговаривают и даже не смотрят друг на друга.

На секунду я застываю в нерешительности на пороге, жду, что они пошевелятся, заметят мое присутствие, но этого не происходит. Они сидят в тишине, с прямой спиной, но пустым взглядом и опущенной головой. Наверное, для них это тоже был непростой день. Однако в этом идеальном образе семьи есть что-то странное, нездоровое. Но у меня сейчас проблемы посерьезнее, поэтому я не обращаю внимания и вхожу к ним.

4 Бек, 11 января 2003 года

Был уже почти час ночи, когда Бек наконец-то закрыла дверь своей спальни, нырнула в постель и выключила свет. Она слишком устала, чтобы двигаться быстро. Стоя в душе почти двадцать минут, она отмывала жир с рук и пыталась избавиться от запаха горелого мяса, который застрял в ноздрях. Приняв наконец горизонтальное положение, застонала от удовольствия и облегчения. Хлопчатобумажные простыни казались такими чистыми и мягкими. Она собиралась объявить Эллен, что больше не хочет работать до закрытия. Дополнительная часовая оплата не стоит того, чтобы умирать от этой боли и усталости.

Сейчас она была не в состоянии думать: ее голова слишком медленно работала. Завтра все равно выходной; тогда и решит. Целый день можно делать все что угодно. Просто мечта. Забраться в кровать в своей тихой комнате было восхитительно, Бек не хотела разрушать это блаженство переживаниями. Кот Гектор прижался к ее ноге своим жарким телом, потягиваясь и нежно звеня колокольчиком.

Что-то сдвинулось. Это ее и разбудило. Скрип под переместившимся весом. В комнате кто-то был.

Бек была слишком напугана, чтобы открыть глаза. Она не хотела смотреть, что там. Было достаточно ощущать чье-то присутствие, чувствовать тяжесть в воздухе, которая означала, что другой человек дышит где-то рядом. Несмотря на теплое одеяло, по коже побежала холодная дрожь. Неужели опять?

Она прислушивалась. Проходили секунды. Ни звука. Может, это ночной кошмар.

Бек знала, что нужно открыть глаза. Просто чтобы проверить. Чтобы убедиться. Звук сгущался из самой тишины, настолько тихий, что был едва различим. Вибрирующее гудение кошачьего урчания. Очень медленно Бек открыла глаза.

Первое, что она заметила: Гектора больше не было на кровати. Она разглядела его грушевидную пушистую спину. Он сидел в углу, смотрел на что-то и урчал. Бек понимала, что может посмеяться над собой; это всего лишь кот. Но ее руки и ноги словно окоченели. Что-то было не так.

Когда ее глаза привыкли к темноте, она чуть не ахнула. В углу вырисовывалась тень, которой там быть не должно. Бек едва различала это черное пятно на темно-сером фоне. Сердце забилось в грудной клетке, когда пятно начало двигаться.

Оно очень медленно изгибалось. Растягивая конечности. Увеличиваясь до нечеловеческих размеров. Бек зажмурилась, в горле застыл крик. Она не хотела смотреть, как будет выглядеть это нечто, когда выйдет из угла. Не хотела видеть его лицо.

Ледяной ужас сковал ее, пока она ждала, что тень дотронется до нее. Снова коснется ее щеки своей холодной рукой. В ожидании Бек затаила дыхание.

Скрипнула дверь.

Оно ушло? Бек хотела выдохнуть, но страх парализовал ее. Потом что-то тяжелое упало ей на колени. Она вывернулась и отползла прочь, но простыня обмоталась вокруг лодыжки, и Бек грохнулась на ковер. Боль пронзила руку от плеча, но Бек не обращала на это внимания и пыталась нащупать выключатель ночника.

На мгновение свет ослепил ее. А потом она увидела его. Кота, Гектора. Он сидел посредине матраса и смотрел на нее из-под полуприкрытых век. Она подхватила его, ругаясь, и он издал дикий вопль. В тишине кошачий крик прозвучал особенно пронзительно. Она прижала к себе кота, биение его крошечного сердечка успокоило ее настолько, что она смогла подняться и снова закрыть дверь спальни. Ручку она подперла стулом.

Здесь кто-то был; не только кот. Она была уверена в этом. Ее ладони все еще были мокрыми, руки дрожали, адреналин гнал кровь по венам.

Бек схватила телефон; ей нужно с кем-нибудь поговорить. Рассказать кому-то, что с ней только что случилось, чтобы не сойти с ума. Возможно, в прошлый раз это был ночной кошмар, но сегодня все абсолютно реально. Сейчас только полчетвертого утра. Лиззи взбесится, если ее разбудить.

На секунду она взглянула на себя со стороны. Лиззи, наверное, посмеется над ней — боится привидений, как маленькая. Позорище. Вместо этого она написала эсэмэс: «У меня в комнате кто-то был. Мне кажется, в дом забрались». Затем положила сотовый обратно на тумбочку.

Потянулась, чтобы выключить свет, и заметила, что серебряный колокольчик исчез с ошейника Гектора. Привидение не могло этого сделать.

Может, колокольчика и раньше не было, подумала она и свернулась клубком под одеялом.

Она долго не могла заснуть. Когда же наконец отключилась, сны ее были лихорадочными и беспокойными. Она проснулась от испуга, вся в поту. Взглянула на телефон — оказалось, уже четверть двенадцатого. Три пропущенных звонка от Лиззи и два сообщения. Первое: «ха-ха как страшно». Потом, после пропущенных звонков: «Ты в порядке?» Бек написала в ответ: «Да. Все еще собираешься в город? Я тебе все расскажу».

В утреннем свете ее комната выглядела иначе. Мирной и такой родной. Лица Джонни Деппа и Гвен Стефани, фотографии ее и друзей, позирующие Destiny’s Child. Створки стенного шкафа, книжная полка над кроватью; все было таким знакомым. Вчерашний страх казался именно этим: ночным кошмаром. А не чем-то, что могло реально случиться в ее спальне. Но, закрыв глаза, Бек снова видела ту темную тень, неестественно изгибающуюся в углу. Это было реальным воспоминанием, таким же ясным, как подметание полов на работе или путь домой от автобусной остановки.

Ее сотовый зажужжал, это Лиззи: «В час, у Серебряной Подушки». Бек поднялась с постели и оглядела в зеркале свое плечо. После ночного падения с кровати на нем проявился светло-серый синяк. Проклятый кот.

Она подумала, что дом тоже может выглядеть по-другому. Словно вчерашнее вторжение должно было оставить какой-то след. Но нет, когда она открыла дверь своей спальни, все было как всегда. Кремовый ковер так же мягко щекотал ее ступни, когда она неслышным шагом прошлась по коридору.

Заглянув в комнату Пола и Энди, она чуть было не рассмеялась. Здесь точно все по-прежнему: одежда и детали «Лето» разбросаны по полу, простыни на кроватях смяты и свалены в кучу. Она помнила, какой скандал они устроили, когда мама предложила одному из них перебраться в свободную комнату. Бек закрыла дверь в их спальню. Грязные потные носки начинали вонять. По запаху уже угадывалось скорое наступление половой зрелости.

Белые деревянные перила были такими же гладкими и теплыми под ее ладонью, как всегда. Натертые до блеска половицы поскрипывали под босыми ногами, когда она шла по первому этажу. Из кухни доносилось хихиканье; значит, мальчики дома. Она проверила родительскую спальню: педантично заправленная одинокая двуспальная кровать в центре безупречно пустого пространства. В соседней комнате хранятся пластиковые коробки с зимней одеждой. Мамин письменный стол сдвинут в угол за ненадобностью. Бек заглянула в постирочную. За корзинами с бельем — дверь, ведущая в гараж. Она приоткрыта. Гараж был самым мерзким местом в доме Бек, и туда старались не входить, если этого можно было избежать. Темное сырое помещение с бетонным полом, заваленное картонными коробками. Туда даже машину больше не ставили. Бек была уверена, что гараж кишит пауками. Мрак и уныние словно просачивались через приоткрытую дверь, мгла пыталась снова завладеть Бек и вернуть ее в ночной кошмар. Она захлопнула дверь.

В гостиной тоже ничего не изменилось. Кресла стояли на неуклюжем расстоянии друг от друга, а специальные деревянные ставни прикрывали телевизионный экран, чтобы родители могли притвориться, что у них нет телевизора. Успокоенная, она вошла в кухню. Что бы это ни было, оно определенно исчезло.

Пол и Эндрю сидели рядом за круглым кухонным столом, между ними стояла коробка с сухим завтраком, а в мисках было налито молоко, уже коричневое от шоколадных хлопьев. Оба смеялись как сумасшедшие — все еще в пижамных шортах, темно-рыжие волосы торчали в разные стороны под самыми необычными углами. Бек почувствовала неожиданный прилив нежности к братьям. Ей хотелось потрепать их по голове, но она знала, что парни сочтут это покровительственным жестом.

— Готов? — спросил Пол.

— Ага, — ответил Эндрю.

Они схватили миски с шоколадным молоком.

— Раз… два… три!

Оба начали жадно глотать молоко из мисок; кадыки заходили ходуном, коричневые капли западали на стол.

— Первый! — закричал Пол, опуская свою миску на стол и вытирая рот тыльной стороной ладони.

— Вот дерьмо! — вскрикнул Эндрю, из его рта слово прозвучало неестественно. Они быстро взглянули на Бек, чтобы проверить, не влетит ли ему за это, но потом не смогли удержаться от смеха.

— Парни, это отвратительно! — сказала Бек, но тоже заулыбалась. Ужас прошлой ночи постепенно стирался. — Ты похож на Гитлера! — обратилась она к Полу, у которого над верхней губой темнели шоколадные усики.

— Гуутэ моргэн! — выкрикнул он, и Эндрю снова залился смехом.

Бек покачала головой и насыпала себе мюсли без сахара.

— Что ты сегодня будешь делать, Бекки? — спросил Эндрю.

— Я собираюсь встретиться с Лиззи в городе.

— А нам с тобой можно? — тут же спросил Пол.

Две пары одинаковых светло-голубых глаз уставились на нее. Она понимала, что им очень скучно. Они уже два месяца на летних каникулах, но им запрещено уходить дальше местных магазинчиков. Их гиперопекающая мать думала, что их район единственное безопасное место в мире. Ради бога, это же Канберра. Она не понимала, почему им просто не сходить куда-нибудь погулять. Бек, конечно, не выдала бы их, но предлагать сама не хотела. Почему-то это казалось неправильным.

— Пожалуйста? — попросил Пол.

Бек чувствовала себя виноватой, но ей и правда нужно было поговорить с Лиззи о том, что случилось прошлой ночью, а это не получится, если младшие братья будут бегать рядом. Кроме того, они с Лиззи должны сделать еще кое-что, невозможное в их присутствии.

— Извините, ребята, — сказала она. — В следующий раз.

— Завтра?

— Ну, завтра я работаю, как насчет воскресенья?

— О’кей, — согласился Эндрю.

Но она видела, что оба расстроены; их улыбки исчезли. Бек ненавидела расстраивать братьев. В такие моменты у нее внутри все переворачивалось, и чувствовала она себя прескверно.

— Если хотите, можем пойти в бассейн?

— И ты не выдашь нас, если мы будем брызгаться?

— Нет. Вот тебе крест, — заверила она и перекрестила грудь.

Братья переглянулись, а потом повернулись к ней, широко улыбаясь.

— Класс, — сказал Пол. Не удержавшись, Бек потрепала обоих по голове — на что братья недовольно застонали, — и пошла наверх одеваться.

Лиззи ждала ее на скамейке у Гарема-Плейс, в нескольких шагах от Серебряной Подушки. В Канберре много странных скульптур, но эта почему-то особенно нравилась Бек. Она напоминала огромную, наполовину заполненную сумку для вина, прислоненную к черным ступеням. Летом солнце отражалось от металлической серебряной поверхности, так что на нее было больно смотреть и наверняка прикасаться. Бек плюхнулась на скамейку рядом с Лиззи.

— Почему ты здесь? — спросила она.

— Эмо, — ответила Лиззи, и Бек посмотрела в сторону. Четыре подростка в черно-красных полосатых носках, с плохо подведенными глазами и небрежными прическами сидели вокруг Серебряной Подушки. — Опасаюсь, что это заразно, — сказала Лиззи и содрогнулась.

Бек знала, что она не шутит; больше всего на свете Лиззи ненавидела плохую одежду. Вот почему они отлично поладили и стали лучшими подругами; каждая была идеальным аксессуаром другой. Сегодня обе надели летние платья и коричневые сандалии; им не нужно было созваниваться и договариваться. Они находились на одной волне, не прилагая никаких усилий. Не только в одежде, а во всем. Словно сделаны из одного теста или у них общее сердце.

Если бы она не отправила Лиззи сообщение, то уже не стала бы рассказывать ей о том, что случилось ночью. Они так чудесно сидели: две беззаботные симпатичные девушки-подростки, готовые ко всему, что бы им ни предложило бесконечное лето. Тень в ее комнате просто не вписывалась сюда.

— Так что произошло? — спросила Лиззи, и идиллическая картинка дрогнула и погасла.

— Прогуляемся и поболтаем?

— А твои братья могли тебя разыграть? — спросила Лиззи, после того как Бек кратко объяснила, что произошло.

— Нет, исключено. Они описались бы от смеха, сумей так напугать меня. Плюс это было что-то нечеловеческое.

— То есть вроде полтергейста?

— Это как тень. Не призрак или привидение, а что-то дьявольское и мощное, потустороннее.

— Вау, — отреагировала Лиззи, не глядя на нее, — как ужасно.

Она беспокоилась, что Лиззи посмеется над ней и обзовет сумасшедшей, но та, похоже, была искренне шокирована не меньше самой Бек.

— Это действительно было ужасно.

— Думаешь, это повторится? Может, тебе лучше остаться сегодня у меня?

— Может быть. А, я даже думать об этом больше не хочу.

— Я знаю, что поможет тебе развеяться. — Бек заметила блеск в глазах Лиззи.

— Я уже боялась, что ты не предложишь!

Они дурачились, поднимаясь по последним ступеням эскалатора. Перед ними сиял белый фасад универмага. Войдя в магазин, они резко оборвали смех.

Самое важное во время воровства — это сохранять спокойную уверенность. Бек давно этому научилась. Как только ты начинаешь хитро смотреть или слишком громко смеяться, охранник принимается следить за тобой, и твой шанс на сегодня упущен.

Второе важное правило — выбрать что-то с подкладкой. Бек просматривала вешалки в отделе для подростков. Стараясь найти дорогую марку, которую знает ее мать. Scanlan & Theodore — идеально. Она так наловчилась, что делала это почти бессознательно. Она накинула лямки от платья на соседние плечики. Теперь казалось, что на плечиках одно платье, а на самом деле их там висело два. В примерочную кабину можно брать не больше шести вещей. Она быстро взяла еще пять объемных платьев. Тонкая шелковая материя была практически незаметна среди толстых вязаных узоров и оборок других платьев. Измотанная девушка у примерочных не глядя пересчитала ее плечики, всучила кусок красного пластика с цифрой шесть и проводила в кабинку.

Бек натянула шелковую вещицу через голову и посмотрела в зеркало. Она и так взяла бы это платье, но приятно, что оно подошло по размеру. Цвет морской волны хорошо смотрелся на ее светлой коже, ткань красивыми складками ложилась вокруг ног. Нужно будет найти особый повод, чтобы надеть его для Люка. Она сняла платье и, вытащив из сумочки маникюрные ножницы, принялась аккуратно обрезать подкладку вокруг пластиковой противокражной бирки. Когда та отошла, Бек сунула ее в карман одной из юбок, свернула шелковое платье и положила его в свою сумочку. Она зашла с шестью вещами и вышла тоже с шестью.

— Извините, не подошло, — сказала Бек продавщице, которой, по всей видимости, было все равно.

— Нашла что-нибудь? — спросила она Лиззи, которая ждала ее.

— Не. Пойдем.

Воздух снаружи казался еще горячее после кондиционера в универмаге. К тому же было ветрено, пыль и сухие листья бились о голые лодыжки Бек и Лиззи, пока они шли. Уровень адреналина в крови Бек резко упал, и на его место пришла усталость.

— Что ты стащила? — спросила она Лиззи.

— Два платья Marc. Потом покажу тебе. Я собиралась взять только одно, но поняла, что девушка ничего не заметит, даже если я выйду с пустыми плечиками. А ты?

— Scanlan & Theodore. Только одно, но стоит около трехсот.

— Неплохо!

Бек начинала потеть. Она чувствовала, как соль собирается на верхней губе. Провела ладонью по затылку; шея была влажная и липкая от пота, отвратительно.

— Может, пойдем в Gus’s? — предложила Лиззи.

В этом кафе всегда прохладно и немного сумеречно и завтраки подают весь день.

— Хорошая идея.

Даже если придется потратить немного денег на еду, это стоило того, чтобы не идти домой.

Тут она встала как вкопанная. Деньги. Как она не подумала об этом раньше? Бек была уверена: что бы то ни было в ее комнате, это не человек. А если все-таки человек? Вдруг объяснение самое банальное: вор?

— Наверное, я пойду домой. Совсем выбилась из сил.

Лиззи остановилась и с неподдельным беспокойством взглянула на нее.

— С тобой точно все в порядке? — спросила она.

— Ага, — протянула Бек, хотя не была уверена.

Лиззи быстро и крепко обняла ее. Для более долгого объятия было слишком жарко.

— Позвони мне, если передумаешь и захочешь переночевать у меня, о’кей?

— Хорошо, спасибо, — ответила Бек.

Бек сидела в своем автобусе, паника нарастала. Поездка длилась целую вечность, автобус останавливался каждые несколько кварталов, чтобы впустить новых пассажиров. Кондиционеры можно было и не включать; каждый раз, когда двери раскрывались, в салон задувало горячий воздух. А вместе с ним проникал и легкий, но едкий запах чего-то горелого; лесные пожары. Бек поморщила нос. Она забеспокоилась уже, когда в первый раз увидела статью об этом в «Канберра тайме». Черно-белая фотография бушующего огня на четвертой странице. Обычно она не читала газет, но эту статью изучила. Казалось, никто не воспринимал опасность всерьез, или просто все были заняты другими проблемами. Рядом со статьей красовалось объявление на всю страницу: «Увидели подозрительный предмет — сообщите» — большим жирным шрифтом. Бек знала об этом все. Если она позвонит по указанному ниже номеру, то с вероятностью 1 к 10 попадет на свою маму. Это новая вездесущая антитеррористическая кампания. Она присутствует не только в газетах, но и на билбордах, и на телевидении. А что еще хуже, ее мама возвращается с работы домой и во всех подробностях рассказывает бесконечные истории о людях, которые следят за соседями. Бек понятия не имела о политике или подобных вещах. Но все равно ей казалось странным, что людей больше волнует новая машина соседа, чем пожар, который подобрался так близко, что ты чувствуешь запах горелого.

Бек даже не поблагодарила водителя, когда вышла из автобуса. Сразу поспешила вверх по улице к своему дому. Одолев половину пути, она припустила бегом, не заботясь о том, что волосы растреплются или макияж потечет. Обжигающий горячий ветер дул ей в лицо, щипал глаза, но она не обращала внимания. Сейчас важнее всего — узнать, на месте ли деньги. Она бежала, не останавливаясь, до самого крыльца, достала ключи, захлопнула за собой дверь.

— Это была просто шутка! — хныкал Эндрю на кухне.

— Не смешно. — Бек в нерешительности замерла перед лестницей. Отец был очень рассержен.

— Не будь слишком строг с ними, — спокойным голосом сказала мама. — Это же просто дети. Они не понимают.

— Ты слишком мягкая, — тихо ответил он.

Она не хотела это слушать; побежала вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступени.

— Бек? — окликнула ее снизу мама.

Она не ответила, распахнула дверь в свою комнату и схватила говорящую капустную куклу с крышки комода. Задрав ей платье, расстегнула липучку на спине — там, где должна находиться батарейка. Вместо аккумулятора в ячейку были засунуты желтые и оранжевые купюры по двадцать и пятьдесят долларов. Слава богу. Весь ее заработок за прошлый год. Почти шесть тысяч долларов, плотно скрученные и вложенные внутрь куклы. Бек услышала мамины неторопливые уверенные шаги по лестнице. Аккуратно посадила куклу на место и вытащила платье из сумки, приложила его к себе и сделала вид, что смотрится в зеркало.

— У тебя все в порядке? Почему ты носишься туда-сюда? — спросила мама, оглядывая платье.

— Хотела еще раз примерить его, — ответила она, улыбаясь. — А что там происходит?

Мама посмотрела на свои ладони.

— По-видимому, Пол и Эндрю проникли в соседский дом. Макс сказал, что поймал их, они сидели у него под кроватью и шептали.

— Шептали?

— Притворялись голосами в его голове. — Ее мама вздохнула. — Они слишком малы, чтобы понять. Они думают, что это шутка. Говорят, что ничего страшного, потому что он сумасшедший.

— Ну, Макс ведь сумасшедший, разве нет? — спросила Бек, по-прежнему глядя на платье в зеркале. Она хотела заметить, что, если бы мама позволяла мальчикам выходить в город, они вряд ли стали бы заниматься подобными вещами.

— Нет, он болен. У него шизофрения.

Бек была уверена, что шизофрения и есть сумасшествие, но больше не хотела это обсуждать. Мама перевела взгляд на платье:

— О, Бек, оно выглядит очень дорого.

— Это Scanlan & Theodore, и тебе лучше не знать, сколько оно стоит, — ответила Бек, закатывая глаза.

Мама сложила руки на груди.

— Ты так много работаешь, а потом швыряешься чеками, как только получаешь деньги. Могла бы подкопить на что-то особенное.

— Это и есть что-то особенное! — Бек притворилась обиженной, но в душе испытывала самодовольство. Игра становилась слишком легкой.

— В конце концов, это твои деньги. Но не носись по дому. У тебя будет тепловой удар, — сказала мама, выходя из комнаты и закрывая за собой дверь со слабым щелчком.

На секунду Бек почувствовала угрызения совести, когда еще раз посмотрела на себя в зеркало: ворованное платье, растрепанные волосы, блестящее лицо. Но потом заметила отражение капустной куклы и почувствовала ликование.

5 2014 год

На одно мгновение мне кажется, что я снова дома. Я скрещиваю под одеялом пальцы рук и надеюсь, что мачеха на занятиях по пилатесу для беременных и нам с папой за завтраком не придется слушать ее нытье и жалобы. Я открываю глаза, и комната словно опрокидывается на меня. Устаревшие тинейджерские постеры, фотографии на стене, капустная кукла, сидящая на прикроватной тумбочке. На меня наваливаются воспоминания о прошедшей неделе, побег из Перта, Сидней, вчерашняя больница. Я пытаюсь сглотнуть подступивший комок волнения. Будет сложно стать абсолютно другим человеком.

Я веду в уме подсчет. Мне удалось надуть родителей, но с Андополисом следует быть очень осторожной. Кажется, он не такой дурак, как мне сначала показалось, но я все равно смогу обвести его вокруг пальца, раз он чувствует такую вину за провальное расследование дела Ребекки. Меня больше беспокоят близнецы. Они заключили меня в свои теплые объятия, когда я накануне прервала их ужин, но в обоих чувствовалась какая-то нерешительность. Я никогда раньше не играла роль старшей сестры, поэтому не очень знаю, как это делать. Они оба симпатичные и успешные: один юрист, а другой еще учится на врача. Кроме того, у меня плохо получается их различать. Будь у меня близнец, я делала бы все возможное, чтобы выглядеть иначе. Но, похоже, это не случай Пола и Эндрю. Оба гладко выбриты, с коротко стриженными рыжими волосами и в идеально сидящих футболках. Будет лучше, если они скоро уедут.

Я поднимаюсь с кровати и открываю шкаф Ребекки. Мускусный запах уже не такой сильный, или я просто к нему привыкаю. Медленно изучаю содержимое, на глаз определяя размер каждой вещи. С удивлением натыкаюсь на несколько хороших марок. Раздвигая одежду, я замечаю розовое лоскутное одеяло и пару мягких игрушек, запихнутых в самую глубь шкафа. Я усмехаюсь. Она больше не желала выглядеть ребенком, но и выбросить их не захотела. На мгновение я представляю ее реальным человеком, а не фотографией на стенде с пропавшими людьми.

Я делаю выбор не в пользу дизайнерских вещей и достаю светлое хлопковое платье. Есть что-то очень невинное в его заниженной талии и неяркой ткани. Сегодня я встречаюсь с Андополисом и хочу максимально усилить образ, который сложился в его голове. Синяк на лице начинает желтеть. На него полагаться уже нельзя; нужно костюмированное представление.

Натягивая платье через голову, я нащупываю что-то твердое в кармане. Это сложенный листок бумаги, сверху написано крупным шрифтом «Заклинание экзорцизма». Ниже заголовок готическими буквами «Магия для современной ведьмы». Не могу представить, чтобы Бек увлекалась этой языческой чепухой. Ее комната выглядит такой стильной. Правда, подростки любят всякие секреты. Я сложила бумажку и сунула ее в шкаф к остальным спрятанным там вещам. Если ей удавалось скрывать это так долго, я не собираюсь ее выдавать.

Когда мне было шестнадцать, я прятала косяки в швах своих занавесок. Я тогда увлекалась хиппи. Познакомилась с группой ребят постарше, с дредами и в ярких футболках, которые давали уличные представления рядом с железнодорожной станцией. На целый месяц мне удалось убедить их, что я живу в коммуне рядом с Фримантлом, где никому не разрешается носить одежду. Это было еще до того, как я просекла их искусную ложь. Каким-то образом один из них выяснил, кто мой отец. Они называли его «нефтяным магнатом» и не любили, когда я смеялась над этим. Хиппи якобы всегда говорят о любви и доброте, но не знаю, встречала ли я более язвительных людей в своей жизни. Я сжимаю края штор Бек. Ничего.

Когда выхожу из комнаты, я слышу, как за дверью бормочут мои братья. Я замираю в надежде что-нибудь уловить, но они резко обрывают разговор. Наверное, услышали мои шаги. Я решаю постучать, но не знаю, что им сказать.

Внизу в гостиной отец смотрит телевизор. Хотя не уверена, следит ли он за происходящим на экране или просто уставился перед собой. Во всяком случае, взгляд у него стеклянный. Как-то жутко. Он не поднимает на меня глаза, когда я вхожу, поэтому направляюсь дальше в кухню. Мама стоит у раковины и моет посуду.

— Доброе утро, — говорю я.

От неожиданности она вздрагивает.

— Прости, Бек. Я витала в своих мыслях. Будешь завтракать?

— Да, если можно.

— Конечно, — отвечает она, вытаскивая из раковины затычку и снимая резиновые перчатки. Вода с громким клокотанием уходит в трубу.

— Спасибо! Тебе помочь? — спрашиваю я, вспоминая, что собиралась играть исполнительную дочь.

— О нет, просто садись и расслабься. Когда заедет Винс?

— Точно не знаю. Она просто сказала, что утром.

Я наблюдаю, как она взбивает яйца с молоком и потом выливает смесь на сковороду. От запаха у меня текут слюнки. Теперь, когда знаю, что такое настоящий голод, я не уверена, что смогу относиться к еде как прежде.

— Я купила тебе телефон, — говорит она, кивая на новенький айфон на столе.

— Вау! — Я не могу сдержать удивление. — Спасибо большое!

Я включаю аппарат, и в груди растекается тепло — со мной так всегда бывает от вида новых вещей. Я пытаюсь сглотнуть это чувство — в погоне за ним я вляпалась во много неприятностей.

— На нем твой старый номер, — говорит она.

— Здорово. Как тебе это удалось?

— Было проще просто вносить абонентскую плату.

Я кладу телефон на стол. Ребекка была, скорее всего, мертва, но родители более десяти лет продолжали ежемесячно оплачивать ее телефон. Сейчас неловко радоваться этой игрушке. Все как-то грустно.

— Держи, милая, — говорит мама, ставя передо мной тарелку с дымящейся яичницей. — Не беспокойся, я не забыла про твой кофе.

Я улыбаюсь ей. Наверное, это и есть материнская любовь. Интересно, а моя мама тоже вот так заботилась и ухаживала за мной, как за сокровищем? Сомневаюсь. Думаю, тогда я лучше бы ее запомнила. Когда я думаю о ней, единственное, что приходит на ум, — фотография в рамке, которую отец держит на каминной полке. Если бы не снимок, я бы даже не помнила ее лицо. Я начинаю поедать яичницу. Идеально нежная, чуть подсоленная.

— Спасибо, мам, — говорю я, глотая.

Я не замечаю, как кружка выскальзывает у нее из руки, слышу только грохот, когда она разбивается о пол.

— Бля… ты в порядке? — вырывается у меня. Я тут же пожалела, что матернулась, но мама, похоже, ничего не заметила. Она опустилась на кафельный пол и неистово вытирает дымящийся черный кофе. Вокруг нее разбросаны осколки кружки. Я поднимаюсь, чтобы помочь ей.

— Прости! —шепчет она, поднимая на меня глаза.

— Ничего страшного. Я помогу тебе.

— Не надо. Это моя вина. Я такая дура.

Я беру мусорный пластиковый пакет и опускаюсь на колени рядом, чтобы помочь ей собрать фарфоровые осколки.

— Прости, пожалуйста, Бек, — говорит она все еще приглушенным голосом.

— Все в порядке. Подумаешь!

— Ты ведь им не скажешь? — спрашивает она.

Она смотрит на меня, как испуганный ребенок. На тряпке, которой она вытирает пол, кроме коричневых кофейных пятен проступили красные.

— Ты порезалась? — спрашиваю я, хватая ее руку. Кожа между большим и указательным пальцами рассечена.

— Ничего. Это наказание за мою неуклюжесть.

— Я уберу здесь. Ты промой руку и наклей пластырь или что-нибудь на рану.

— О, Бекки. Ты была такой милой девочкой. Если бы я только уделяла тебе больше внимания. Мне так жаль.

Впервые я испытываю к ней глубокую жалость. Она винит себя за то, что случилось с Бек.

— Все в порядке, мам. Только перевяжи руку. — От вида крови, которая течет из раны, мне становится нехорошо.

Мама встает и моет руку. Я вытираю кофе с пола и выбрасываю осколки чашки в мусорное ведро.

— Ну вот, как новенькая! — Я пытаюсь подбодрить ее, хотя и не привыкла играть роль воспитателя.

— Я должна была чаще показывать тебе, какое ты сокровище, — говорит она с отрешенным видом.

Я думаю о своем отце — сказал бы он такое обо мне? Он не думал, что я сокровище. Я просто мешалась под ногами.

— Все в порядке, — пытаюсь утешить ее. — Сейчас я вернулась и буду хорошей дочерью.

— Просто будь самой собой, ничего другого мне не нужно. — отвечает она.

Мама крепко сжимает мою руку. Она говорит серьезно. Мне не нужно играть какую-то роль, чтобы она полюбила меня. Она и так любит.

— Ты нужна мне. Ты ведь не покинешь меня снова? — тихо говорит она, уставясь в мойку. Она выглядит такой уставшей и сломленной.

— Нет, — отвечаю я.

Она поднимает глаза и как будто видит меня по-настоящему. В ее взгляде надежда, и любовь, и страх. Это ошарашивает.

— Обещаешь? — спрашивает она.

— Обещаю, — отвечаю я и не шучу. Не знаю, когда приняла это решение, но я уверена, что не вернусь назад. Я так тяжело работала ради этой новой жизни. Я заработала ее собственной плотью. Вне всякого сомнения, на этот я раз я пойду на все.

Подходя к голубому «холден-коммодору» Андополиса, замечаю, как он затыкает что-то за воротничок своей рубашки. Он улыбается мне, когда я открываю дверь, сажусь рядом и пристегиваю ремень безопасности.

— Доброе утро! — здороваюсь я веселым теплым голосом.

— Доброе утро! Как ты себя сегодня чувствуешь?

— Очень хорошо. Было так чудесно снова оказаться в своей кровати.

— Я очень рад.

В машине сильно пахнет разогретой едой. Видимо, он завтракал по дороге сюда.

— И куда мы поедем? — спрашиваю я.

— Я подумал, что мы прокатимся до станции и сделаем небольшой крюк. — Он включает зажигание и дает задний ход. — Посмотрим, может, ты что-нибудь вспомнишь.

Он поворачивается, чтобы посмотреть в заднее окно, и рубашка натягивается на его груди. Я вижу очертания нательного крестика на цепочке на шее. Отворачиваюсь к окну, чтобы скрыть улыбку. Католик. Это объясняет комплекс вины. Все будет проще простого.

— Знаю, это причиняет боль, но я хочу, чтобы ты попыталась вспомнить ночь похищения. — Он нажимает на кнопку на своей двери и опускает стекла с обеих сторон. — Возможно, какие-то запахи или звуки помогут тебе.

Какое-то время мы едем молча. За окнами мимо нас мелькает Канберра. Этот город совсем не похож на Перт. Мы кружим по предместьям; повсюду разбросаны островки кустарников, контрастирующие со строгой архитектурой без излишеств.

Дома все ухоженные и новые, со свежеокрашенными заборчиками и тщательно постриженными лужайками. Здесь нет старых домов с террасами или коттеджей, к которым я привыкла; все выглядит так, будто построено в пятидесятых годах. Когда мы начинаем подъезжать к городу, дорога становится шире и величественнее. По краям появляются бесконечные фонтаны и большие помпезные здания. Повсюду идеальная чистота и симметрия. Никакой грязи, присущей большим городам; наоборот, все выглядит продезинфицированным.

Мы заворачиваем на парковку полицейского участка.

— А сегодня мы будем одни? — спрашиваю я. Меньше всего мне хочется, чтобы рядом ошивался отвергнутый Малик. Малейший промах будет означать катастрофу.

— Наша психолог очень хочет побеседовать с тобой.

Не думаю.

— Я хочу говорить только с вами, — настаиваю я.

— Не волнуйся, сегодня мы не будем торопиться. Думаю, она сможет по-настоящему помочь, когда ты будешь готова.

Может, этот парень действительно идиот.

Снова положив мне руку на спину, он ведет меня в ту же комнату, где мы были вчера. Диванчики и игрушки по-прежнему там, но сегодня появился еще телевизор со старым видеоплеером. Андополис ничего не говорит по этому поводу, когда садится на диван напротив меня.

— Как все прошло вчера вечером? — интересуется он.

— Как в сказке, — сентиментально вздыхаю я, мой голос звучит приторно сладко.

— Даже представить себе не могу.

Он смотрит на меня немного странно. После улыбки на лице остается какое-то напряжение. Я знаю, он испытывает вину, но это нечто большее. Такой обеспокоенный взгляд. На секунду мне становится любопытно, прячет ли он дома фотографии Ребекки. Я бы не удивилась.

— А это для чего? — спрашиваю, кивая на телевизор. На самом деле я просто хочу, чтобы он перестал на меня пялиться. Уже мурашки по коже бегают.

— Это чтобы подтолкнуть твою память, — говорит он, потом поднимает ладонь в защитном жесте. — Помочь вспомнить, но не похищение, а время до него.

До похищения? Зачем ему знать, что происходило до того, как Ребекка пропала? Не понимаю, какое отношение это имеет к расследованию, но если это поможет убить время, то я только за.

Андополис берет пульт управления с подлокотника дивана. Несколько секунд держит его в руке.

— Наверное, это немного расстроит тебя, но я думаю, что это важно.

— О’кей. — Надеюсь, это какое-нибудь домашнее видео. Может, я смогу узнать побольше о ней. В смысле, обо мне.

Он нажимает на «плей». На экране дрожат черные полосы, потом в фокусе появляется серая комната. За столом перед камерой сидит девушка-подросток, закрыв лицо руками.

«Элизабет Грант, встреча пятая, тридцатое января 2003 года, время 21:47», — проговаривает голос за кадром. Перед девушкой на другом конце стола садится мужчина. Я вижу только его затылок, но сразу понимаю, что это Андополис.

«Я уже все вам рассказала, — сдавленным голосом говорит девушка. — Я не понимаю, зачем постоянно об этом говорить».

Это комната для допросов, но не такая, в какой меня держали в Сиднее.

«Нам нужны все детали, даже те, которые кажутся неважными или незначительными».

Девушка поднимает голову. Ее лицо представляет собой непонятно что. Под глазами черные разводы от потекшей туши, она вся в красных пятнах, нос течет. Несмотря на такой вид, я узнаю ее. Это лучшая подруга Ребекки, Лиззи.

«О’кей», — говорит она.

Мне ее жаль. Она еще слишком юная, чтобы выглядеть такой измученной, такой убитой.

«Ты рассказала мне о последних неделях, но мне интересно, не помнишь ли ты чего-то необычного. Может, она говорила что-нибудь странное о школе или о своей домашней жизни».

«Нет, — отвечает она. — Ничего».

Я вижу, Лиззи что-то скрывает, но интересно, видит ли это Андополис. Несколько секунд он внимательно смотрит на нее в тишине, заставляя нервничать.

«Твоя подруга пропала, — наконец говорит он, сейчас его голос звучит по-другому, холодно. — Никто не знает, какому насилию она подвергается в данный момент, пока мы играем в эти игры».

«Я не играю ни в какие игры!» — всхлипывает Лиззи.

Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на Андополиса. Это было действительно жестко. Он совсем не кажется таким суровым. Андополис продолжает невозмутимо смотреть на экран.

«Тогда подумай лучше, — продолжает он на экране, — подумай, может, Ребекка вела себя как-то странно. Или появилось что-нибудь необычное».

Лиззи делает несколько глубоких вдохов. Я наклоняюсь вперед, смотрю на нее.

«Есть кое-что. Не думаю, что это поможет, но если вы хотите знать… — Она в испуге смотрит на следователя, потом продолжает, не дождавшись ответа: — Это было сто лет назад. Прошлым летом. Я уезжала в гости к тете. Когда вернулась, Бек как-то изменилась».

«Как именно изменилась?»

«Я не знаю. Сложно объяснить. — Лиззи начинает тараторить взахлеб. — Просто она… Это было едва уловимо. Наверное, ничего и не было. Не думаю, что кто-нибудь еще заметил. Во всяком случае, никто ничего не говорил. Но мы лучшие подруги. Мы как сестры».

Лиззи глотает слезы, ее подбородок дрожит.

«Пожалуйста, без слез», — говорил Андополис.

Вот козел. Я на сантиметр отодвигаюсь от него на диване. На экране Лиззи кладет дрожащие руки на стол и пытается успокоиться.

«Извините», — шепчет она, снова сглатывает.

«Что в ней изменилось? Мне нужна конкретика», — продолжает Андополис.

«Сложно объяснить. Она стала какой-то дерганой. Пуганой. Паниковала по пустякам. И еще стала держаться по-другому. Раньше она всегда следила за осанкой, старалась казаться как можно выше. Когда я вернулась домой, она была другой. Одежда сидела на ней как-то странно, и я не сразу поняла, в чем дело. Потом заметила, что она сутулится, что ли. Как будто прячется или типа того».

«Боли в суставах?» — спрашивает Андополис.

«Вот еще! — Уверенность Лиззи удивляет меня. Возможно, она не просто испуганная маленькая девочка. — Там было что-то другое. Она мне больше не доверяла, как раньше. И еще Джек сказал, что она приходила к нам домой, когда я была в отъезде. Зачем приходить, зная, что меня нет? Это было странно».

«Ты спрашивала ее об этом?»

«Нет».

Я подаюсь вперед, рассматриваю Лиззи. Пытаюсь понять, есть ли что-то еще, чего она недоговаривает. Но чем ближе я наклоняюсь, тем сильнее ее лицо распадается на крошечные разноцветные квадратики.

Андополис выключает телевизор.

— Итак, что случилось? — спрашивает он, глядя на меня в упор. — Что произошло летом накануне твоего исчезновения, летом 2002 года?

К этому я не была готова.

— Я не знаю. Ничего, — отвечаю я. — Думаю, она это вообразила. Я просто повзрослела.

— Так она вообразила или ты повзрослела?

Я чувствую, что меня допрашивают с пристрастием. Он как будто забыл, что я взрослая женщина, а не испуганный подросток, как Лиззи.

— Думаю, и то и другое. Это было давно. — Нужно сменить тему как можно быстрее. Возможно, он знает больше, чем показывает.

— Лиззи выглядела такой грустной, — говорю я. — Бедняжка. Если бы я могла протянуть руки и обнять ее.

— Ты не можешь вернуться в прошлое, Бек, — отвечает он с болью в голосе и все с тем же затравленным взглядом.

Не получается. Я не могу разгадать его. Милый мужчина с ухмылкой словно превратился в другого человека. Возможно, стоило выбрать Малика.

— Мы живем сейчас. Мне нужно знать, немедленно. — Он по-прежнему смотрит на меня.

— Хм? Что знать?

— Защищаешь ли ты кого-то, — говорит он.

Я в замешательстве и надеюсь, он это видит.

— Нет. Конечно нет! Зачем мне защищать человека, который сделал это со мной? — Мой голос дрожит и срывается. Я смотрю на Андополиса, словно он предал меня.

Он покупается на это.

— Прости, Бек. Я не хотел тебя расстраивать. — Он протягивает руку, чтобы успокоить меня, но передумывает. Он извинился, но этого недостаточно. Я чувствую, что силы перераспределились. Но он снова берет ситуацию под контроль, слишком быстро. Я не успеваю перехватить инициативу.

Позже, когда он везет меня домой, я нарочно молчу. Люди ненавидят неопределенность. Если я мила с кем-то, а потом вдруг становлюсь холодна без причины, это сводит их с ума.

— Ты в порядке? — наконец спрашивает он.

Я не отвечаю. Он съезжает на обочину.

— Что не так, Бек? — говорит он. — Ты все еще расстроена из-за того, что я говорил в участке?

Я мотаю головой.

— Что тогда?

Я смотрю на колени и считаю в уме до десяти.

— Сколько это еще будет продолжаться?

— Тебе нехорошо? — Он думает, что я говорю о поездке в машине.

— Нет. Меня тошнит оттого, что я пытаюсь вспомнить вещи, которые не хочу вспоминать.

— Ты не хочешь, чтобы мы поймали того, кто это сделал? — Он искренне шокирован.

— Я просто хочу поехать домой и быть счастливой со своей семьей. — Наверное, это было немного агрессивно. Я со всей силы закусываю щеку, так что на глаза наворачиваются слезы. — Почему вы не даете мне просто быть счастливой? — Я смотрю на него, как на какого-то монстра.

— Да я для тебя это делаю, Бек! Я хочу найти человека, который похитил тебя, и наказать за это.

— А то, чего я хочу, не важно?

— Конечно, важно, — тихо отвечает он, хотя мы оба знаем, что это не так.

Я ничего не говорю, и через несколько секунд он снова включает зажигание. Проклятье. Меня достало играть с ним в эту игру. Я просто хочу расслабиться и почувствовать себя комфортно в своей новой жизни. Должен быть какой-то способ заставить его угомониться. Очень сложно думать, когда приходится постоянно играть. Мне нужно побыть одной.

Я смотрю на айфон, беспорядочно нажимаю на иконки, как будто не умею им пользоваться.

— Да! — тихо говорю я спустя несколько минут молчания.

— Что такое?

— Я наконец поняла, как открыть текстовое сообщение на этой штуке! Не знаю, зачем они сегодня все усложняют.

Он ничего не говорит, словно молодая девушка, которая не знает, как пользоваться айфоном, — самое печальное зрелище в его жизни.

— Можете высадить меня у торгового центра в районе Ярраламла?^[35] — спрашиваю я, когда он снова расслабился. — Мой отец хотел, чтобы я помогла ему с покупками.

Андополис бросает на меня взгляд, явно собираясь возразить, но останавливает себя. Отлично. У меня прямо пальцы чешутся, так мне хочется курить, и я хочу показать, кто тут снова босс. Он заворачивает на парковку перед торговым центром, встает рядом с фургоном, потом поворачивается ко мне.

— Я понимаю, ты хочешь, чтобы все это закончилось, — говорит он, не выключая мотора, — но это не закончится, пока мы не поймаем виновного.

Его никогда не поймают. Кто бы это ни сделал, он уже далеко.

— Завтра я хотел бы восстановить твой путь в день похищения. Дорога домой от автобусной остановки, поездка на автобусе после работы. Ты должна что-нибудь вспомнить. Я хочу, чтобы ты попробовала, о’кей? Для меня.

— О’кей, — отвечаю я, глядя на него большими глазами, слегка приоткрыв губы. — Для вас.

Я замечаю, как его взгляд задерживается на моей белой хлопковой юбке и голых ногах. Но он быстро отводит глаза. Интересно, сколько раз ему придется прочитать «Аве Мария» за непристойные мысли, которые только что промелькнули у него в голове.

— Увидимся завтра, — говорю я, выскакивая из машины, и захлопываю за собой дверцу.

По дороге домой я курю без остановки, не зная, когда у меня появится следующий шанс. Медленно вдыхаю дым, чувствую, как расслабляется каждый мускул. Солнце взошло, но воздух свежий. По ногам у меня бегают мурашки, но это не страшно. Приятно провести несколько минут наедине с собой, когда за тобой никто не наблюдает. Я смотрю на свой новый телефон и следую за маленькой голубой стрелкой, которая ведет меня к дому Бек.

Я оглядываюсь через плечо на звук колес, неторопливо двигающихся за мной. Какой-то черный фургон. Похоже, он едет намного медленнее разрешенной скорости. Когда мы припарковались у торгового центра, рядом с машиной Андополиса тоже стоял черный фургон. Он что, следовал за мной все это время? Я отмахиваюсь от этой мысли. С Андополисом я совсем психованная стала. Заворачиваю на улицу Ребекки, фургон проезжает мимо. Я смеюсь над собственной паранойей и делаю глубокую затяжку. Наверное, следовало купить мятных леденцов. Милая маленькая Ребекка вряд ли была курильщицей.

Мой телефон дзинькает. Сообщение. Открываю эсэмэс: наверняка от мамы, которая хочет знать, когда я вернусь домой. Но это не от нее.

«Беги прочь». Больше ничего.

Скрежет колес — неожиданно фургон разворачивается и снова едет за мной вверх по улице. Мое сердце колотится. Он определенно преследует меня. Машина прибавляет ходу. Я тоже припускаю и бегу что есть сил к дому, по подъездной дорожке, через входную дверь. Захлопываю ее за собой и прислоняюсь спиной, тяжело дыша.

— Это ты, милая? — кричит с кухни мама.

— Да! — кричу я в ответ.

На мгновение я решаю, что расскажу ей о сообщении и фургоне. Но она, конечно, тут же позвонит Андополису, а я этого не хочу. Не хочу, чтобы у него появилась дополнительная причина заниматься этим делом. Я смотрю через мозаичное стекло во входной двери; улица пуста.

Я поворачиваюсь спиной к кухне, так чтобы мама не видела меня, и звоню на номер, с которого пришла эсэмэс.

«Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Пожалуйста, перезвоните позже», — сообщает мне женский голос. Я опускаю телефон в карман и вхожу в гостиную.

Эндрю и Пол сидят рядом с отцом, который по-прежнему смотрит куда-то перед собой. По телевизору идут новости, но опять кажется, что никто не следит за происходящим на экране.

— Как все прошло? — спрашивает мама, входя в гостиную в неизменных резиновых перчатках.

— Винс еще не выстрелил себе в висок? — осведомился Эндрю.

— Все было хорошо, — отвечаю я, опускаясь на свободный стул. Кот Гектор прыгает мне на колени. Сворачивается клубком, и я почесываю его за ухом. Сердцебиение успокаивается, но я все еще паникую. Хорошо, что можно чем-то занять руки.

— Ты что-нибудь вспомнила? — интересуется Пол.

— Не совсем, — говорю я.

Мы смотрим новости. Новый премьер-министр проводит пресс-конференцию. Его невыгодно освещают сзади, большие уши выглядят преувеличенно розовыми. Смена кадра — женщины и дети сходят с небольшой лодки в сопровождении вооруженных мужчин в военной форме.

— Кто это? — спрашиваю я, осознавая, что мой вопрос может удивить их.

— Кто?

— Вот он, — уточняю я, когда на экране снова появляется премьер-министр.

— Ты не знаешь, кто такой Тони Эббот? — удивляется один из братьев, по-моему Эндрю.

Я опускаю глаза, разыгрывая смущение.

— Это наш премьер-министр, — поясняет отец.

Он по-прежнему пялится в телевизор. Пол и Эндрю смотрят на меня, но не с тем выражением, какого я ожидала. Они выглядят удивленными и смущенными, тогда как я рассчитывала на жалость. Я понимаю, что нужно разговорить братьев. Как правило, люди больше расположены к тебе, если удается завоевать их доверие.

— Вы помните, когда в последний раз видели меня? Это может помочь собрать все в единую картинку.

— Ты не помнишь?

— Не очень. Все как в тумане. — Я уже жалею, что не спросила их о чем-то другом. Прошлое — опасная тема.

— Ну, — начинает, если я не ошибаюсь, Эндрю, — должен сказать… ты была стервой!

Мы втроем смеемся, напряженность ослабевает. Я мысленно похлопываю себя по плечу.

— Неправда! — возражаю я, просто потому что такой ответ кажется правильным.

— Немного стервозной, Бекки. Ты сказала, что отведешь нас в бассейн, помнишь? А потом психанула, потому что нашла похабный журнал в моем рюкзаке, — говорит Пол.

— После этого мы тебя больше не видели, — добавляет Эндрю. — Как тут не развиться сексуальным комплексам!

Мы снова смеемся, хотя я замечаю, что один — почти уверена, что это Пол, — внимательно за мной наблюдает. Он как будто ждет от меня чего-то. Тут раздается стук в дверь, и я практически подпрыгиваю на месте. Слышно, как мама идет и открывает.

— Это к тебе, Бек, — зовет она.

Я выхожу, представляя себе мужчину, а за ним черный фургон, который ждет, чтобы увезти меня.

Он не сможет забрать меня отсюда, ему просто не позволят. Но женщина, стоящая на ступенях, выглядит деловой и успешной, в темно-зеленом жакете, такой же юбке и глянцевых тонких чулках. Ее светлые волосы собраны в пучок. Она смотрит на меня, как на привидение, открыв рот и вытаращив глаза.

— Бек? — Она устремляется вперед и крепко прижимает меня к себе. Я узнаю ее из видео.

Потом она отступает назад, по лицу текут слезы.

— Лиззи.

6 Бек, 12 января 2003 года

В тот день у Бек была утренняя смена. Но это не важно; она все равно не смогла толком поспать. Стул крепко подпирал дверную ручку, но подсознательно она понимала, что если это действительно нечто паранормальное, то стул вряд ли поможет. К тому же в комнате было жарко и душно. Несмотря на кондиционер, она чувствовала, как жара пробивается внутрь дома через кирпичную кладку и стекла. Сегодня обещали сорок три градуса.

Бек тихо лежала и прислушивалась к звукам внизу: родители уже встали. Вот мама сполоснула чашки, вот запищала посудомоечная машина, когда мама открыла дверцу. Низкое бормотание отца, маминого голоса совсем не слышно. Бек дождалась, пока хлопнет входная дверь и заработает мотор машины во дворе, потом откинула в сторону влажные простыни, поднялась и направилась прямиком вниз за водой.

У ее мамы был талант уничтожать любые следы своего пребывания в комнате. Кухня, как всегда, напоминала декорацию. А не помещение, где все они жили, и дышали, и ели. Даже раковина была абсолютно сухой, ни одной капельки воды. Бек улыбнулась про себя, потому что знала: когда проснутся близнецы, кухня будет выглядеть совсем по-другому. Проходя мимо стола, она провела пальцами по теплому дереву. Вчера вечером за ужином был момент, когда она хотела рассказать маме о тени. Но та, как обычно, была настолько сфокусирована на ее братьях, что едва смотрела на нее. Иногда мама словно забывала, что у нее есть еще и дочь. Правда, если быть честной, Бек знала: мама все равно ей не поверит. Она решит, что Бек или лжет, или сошла с ума.

Бек услышала хлопок. Не раздумывая, она тут же бросилась на пол, прижалась щекой к кафелю. Еще хлопок. Это не выстрел; во всяком случае, не похоже. Она поднялась и осторожно посмотрела через прозрачные кухонные шторы. Макс, сосед, прибивал расшатавшуюся доску в ограде. Бек выдохнула. Конечно, это был не выстрел. Как глупо. Но глянцевый блеск ружья никак не шел у нее из головы. Несколько месяцев назад она забралась в гардеробную родителей, собираясь примерить мамины новые кожаные туфли на каблуке. Просто чтобы посмотреть, сможет ли она в них ходить. Оно выглядело новым. На темном деревянном прикладе ни пятнышка; длинный ствол блестит. Она еще никогда не видела ружье вблизи. В прошлый раз его точно здесь не было. Она протянула руку, чтобы потрогать, — сталь оказалась холодной и гладкой на ощупь.

Набрав воды в стакан, Бек сделала большой глоток и чуть было не выплюнула обратно. Из крана с холодной водой шел такой кипяток, что обжег ей горло. Держа руку под струей, она ждала, пока вода снова станет холодной. Но холодной воды не было. Наверное, трубы снаружи нагрелись на утреннем солнце. Она поставила стакан — нарочно посередине пустого стола — и пошла наверх собираться на работу.

Когда Бек шагала вниз по улице к автобусной остановке, она снова испытала уже знакомое покалывание в затылке. Она повела плечами, стараясь избавиться от этого ощущения. Ей просто мерещится; наверняка. Но потом краем глаза она заметила какое-то движение. И тут же обернулась — это оказался просто ребенок, который уставился на нее. На вид ему было лет десять, и он расклеивал объявления на деревьях. На нем были коротенькие шорты с изображениями футбольных мячей. Белый пушок на ногах блестел на солнце.

— Ты его видела? — спросил мальчик.

Бек взглянула на бумагу в его руке. Объявление о пропаже мальтийского терьера. Мальчик клеил такое на каждое дерево. Он с надеждой смотрел на нее красными, заплаканными глазами.

— Нет, прости.

Он отвернулся, прежде чем Бек успела увидеть его изменившееся лицо. Бедный ребенок.

— Я буду смотреть в оба! — крикнула она.

Мальчик грустно улыбнулся ей через плечо и начал отрывать кусок скотча, чтобы приклеить объявление к следующему дереву.

Бек помнила, как родители расклеивали такие же объявления, когда пропала их кошка Молли. Но бросили затею через неделю и принесли домой сюрприз: крохотного черно-белого котенка. Гектора. Она расстроилась из-за того, что они решили так легко заменить Молли. Думали, что она даже не заметит разницы. Это было глупо, подумала она, садясь на скамейку на автобусной остановке. Никто не может просто так исчезнуть. Ты все равно где-то существуешь.

Через стекло Бек наблюдала, как Люк наполнял фритюрницу. С пустым взглядом, погруженный в себя. Ей нравилось, что она никогда точно не знала, о чем он думает. Правда, выражение его глаз менялось, когда он смотрел на нее; это нравилось ей особенно. Его взгляд всегда смягчался, в уголках глаз появлялись мелкие морщинки. Любопытно, какой он ее видит. Наверное, думает, что она вот так и проснулась — с идеальной кожей и прической. Что она юная и хорошенькая и легко относится к жизни. Ей было интересно, думает ли он о ней иногда плохо, считает ли ее глупой или наивной.

Когда она постучала в дверь и он поднял глаза, теплая дрожь пробежала по телу Бек.

— Впусти меня! — крикнула она. — Я здесь работаю!

— А волшебное слово? — спросил он, направляясь к ней.

— Болван? — крикнула она в ответ.

Он засмеялся и наклонился, чтобы отпереть замок. Бек смотрела на него, сидящего на корточках, и по телу разливалось странное приятное возбуждение. Если бы не стекло, разделяющее их, она могла бы протянуть руки и привлечь его голову к себе. Он поднялся, распахнул дверь, и Бек со стыдом почувствовала, как к ее лицу прилила краска.

— На этот раз вовремя, — заметил он.

— Только для тебя, — ответила она, проходя мимо и надеясь, что он не заметит ее пылающих щек. Она отнесла свою сумку в дальний угол, решив, что вернется к стойке, когда краска сойдет с лица.

— Думаешь, сегодня будет много народа? — спросила его Бек, прикрепляя насадки к автомату с колой.

— Ну, лично я не могу представить ничего более отвратительного, чем есть что-то во фритюре в сорокаградусную жару.

Когда они открыли все двери, снаружи уже ждала небольшая группа людей. Мэтти вбежал в кухню, завязывая на ходу фартук.

— Извини, дружище, — сказал он Люку.

— Ты же знаешь, мне все равно, — ответил Люк.

— Оладьи, — гаркнул какой-то мужчина средних лет, — кленовый сироп отдельно.

— Конечно, с вас три доллара и семьдесят пять центов. — Бек попыталась улыбнуться.

Когда они обслужили первую волну клиентов, в кафе снова стало тихо. Все сидели по одному и поедали свои завтраки.

— Почему он всегда просит кленовый сироп отдельно? — тихо спросила Бек у Люка. — Приходит сюда каждое утро. Знает, что у нас все заранее расфасовано и заправлено.

— Потому что он сноб, — ответил Люк, не понижая голоса. — Потому что это пригород, людям нравится важничать и кичиться, даже если они едят в хреновом «Маке».

Бек никогда об этом не задумывалась. Она наблюдала, как мать негромко журила ребенка, который кидался в нее жареной картошкой, и оглядывалась, не смотрит ли кто на них. Но не оборачивалась к стойке с кассой. Бек догадалась, что женщине, вероятно, все равно, видит ли ее персонал. Так как Бек работает в «Макдоналдсе», она не в счет, ее нечего стыдиться. Люк был прав; эти люди думают, что лучше ее и того места, где она работает, хотя сами постоянно сюда приходят. Эта мысль пробудила в Бек мощное желание преуспеть, сделать что-то невероятное и поставить их всех на место. Она только не знала, что именно должна сделать. Бек относительно хорошо училась в школе почти по всем предметам, но ни в чем особо не выделялась. Иногда они с Лиззи болтали о том, что откроют собственную имидж-студию. Вообще, все началось с шутки. Как-то раз они сидели в кафе Gus’s и рассматривали прохожих, а потом обсуждали, как бы переодели их при случае. Они решали, какой стиль подойдет тому или иному типу фигуры, какие цвета выгодно подчеркнут цвет лица и волос. В общем, сначала затея имела немного сволочной характер, но теперь они обе относились к этой идее вполне серьезно.

Люк и Мэтти стебались, стоя у плиты, отпускали грязные шутки, которые она не совсем понимала. Ей невыносимо хотелось участвовать в их разговоре, но она не собиралась вести себя, как младшая надоедливая сестра. Бек удивлялась, как они могут быть счастливы, работая здесь. Люку двадцать, а Мэтти как минимум двадцать семь. Однажды Мэтти рассказал ей, что учился писательскому мастерству в университете. Он написал несколько рассказов, которые были опубликованы в журналах, и даже закончил роман, правда, тот никуда не взяли, и Мэтти просто бросил писать. Это ее огорчило. Вот так отказаться от мечты. Но с Люком еще хуже. Он был действительно умный, хотя никогда не ходил в колледж. Иногда Бек казалось, что он просто не вписывается в эту жизнь. Бек была уверена, что, когда они наконец сойдутся, она поможет ему, заставит увидеть, что жизнь может быть потрясающей, если он чуть-чуть постарается.

— Мне всегда любопытно, о чем ты так напряженно думаешь, — сказал Люк.

Он смотрел на нее в упор. «Только не красней, только не красней», — думала она.

— О твоей заднице, — медленно произнесла она. — Не могу перестать думать о твоей заднице.

— Ты такая вульгарная! — Он поморщился. Мэтти на кухне взвыл от смеха, но прежде, чем Люк повернулся, чтобы достать картошку из фритюрного масла, Бек почувствовала, как ее щеки заливает краска.

День медленно тянулся и становился все жарче. Мэтти потел над гамбургерами, время от времени вставляя какую-нибудь реплику в ее с Люком разговор. Ей нравился Мэтти, но сейчас она хотела, чтобы его не было рядом. В его присутствии Бек должна была следить за тем, что говорит, стараться не флиртовать и не слишком показывать свои чувства. И все равно возможность работать с Люком окрыляла ее. Оба разговаривали с ней, как со взрослой, а не обращались как с глупым ребенком, который понятия не имеет, о чем они говорят, хотя иногда она именно так себя и чувствовала. Но это ей не мешало; было достаточно знать, что они держатся с ней на равных. Для себя она отмечала некоторые вещи, которые они упоминали. Дома нужно будет посмотреть в Интернете.

Под одним из столиков Бек заметила рюкзак. Черный, невзрачный, плотно чем-то набитый. Она пыталась игнорировать его; вероятно, сумку просто забыли. Вместо этого она играла с Люком в игру «Найди худшую татуировку». Так как день выдался жаркий, у людей, которые обычно не оголяют тело, вдруг не осталось выбора. И неожиданно стали видны все сморщенные проволоки на предплечьях и выцветшие дельфины на лодыжках. Однако спустя полчаса рюкзак все еще был на месте. Бек представила силу взрыва, если сумка взлетит на воздух; представила части их тел, лежащие в обугленном искореженном месиве.

Она указала Люку на рюкзак, но, когда тот направился к столику, остановила его.

— Что не так? — спросил он.

— Да сама не знаю. Не хочу показаться глупой. Мне просто жутковато, что он лежит там без присмотра.

— Увидели подозрительный предмет — сообщите! — крикнул Мэтти из кухни, пародируя телевизионную рекламу.

— Не в этом дело. Просто… — Бек осеклась. Она почувствовала себя глупо. Возможно, она просто пересмотрела новостей. Во время терактов они целыми днями смотрели их в школе.

Мэтти вышел из кухни, потирая бровь. Он как-то странно смотрел на Бек. Его крупная фигура вдруг стала величественной.

— Да ну, не будь идиоткой. Эти рекламные ролики просто расизм, — заявил он.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она. — Такое может случиться. Уже случалось.

Мэтти сделал глубокий вдох и оперся руками о стойку. Он выглядел сердитым.

— Мы пытаемся искоренить аборигенов, отправляем беженцев в специализированный лагерь в Виллавуд, а тех, кто наконец выходит оттуда, демонизируем этой расистской пропагандой. Это как лозунги в поддержку Белой Австралии.

Сейчас Бек и правда почувствовала себя полной дурой. Она совсем не понимала, что он говорит.

— Если ты веришь в Судный день, — продолжил он, — всем нам крышка. Нас смоет волной, унесет в океан. То, что мы делаем, отвратительно, и все становится только хуже.

— А может, нас проглотит гигантский кит? — пошутил Люк.

— Моби Дик! — воскликнула Бек, и они вдвоем рассмеялись.

Мэтти ничего не сказал и вернулся на кухню. Бек снова захотелось, чтобы он исчез. Он немного напугал ее, назвав всех расистами и пообещав, что их смоет волной. Казалось, что он и ее включает в число этих всех. Однажды она уже слышала, как он возмущался. Называл Джона Говарда ксенофобом, и гомофобом, и как-то еще. Ее родители тоже были не в восторге от премьер-министра. Казалось, он вообще никому особо не нравится. Но Мэтти доходил до крайности.

Тут в кафе вошел мужчина, весь в поту, красный от солнца. Было видно, как он выдохнул с облегчением и надел рюкзак на плечи. Люк состроил гримасу, и Бек почувствовала себя глупо. Она ненавидела, когда на работе возникали неловкие ситуации. Подойдя к Мэтти, прислонилась головой к его плечу.

— Извини, — сказала она. — Просто эти рекламные ролики запугали меня. Я была дурой.

Он обнял Бек огромной рукой и прижал ее щеку к своей груди.

— Не извиняйся, Бекки. Теперь у меня угрызения совести! Иногда я забываю, что ты еще ребенок, потому что такая умная.

Непонятно, комплимент это или нет, но прижиматься к Мэтти было очень приятно, поэтому она не стала допытываться. Бек чувствовала себя такой защищенной, когда вдыхала его теплый запах пота. Казалось, с ней просто не может случиться ничего плохого.

— Эй, а как же я? — услышала она голос Люка и почувствовала еще больше рук вокруг себя.

— Идите работать, вы оба, — первым опомнился Мэтти, слегка отталкивая их от себя. — Слишком жарко для обнимашек!

Бек вернулась за кассу, по-прежнему улыбаясь. На работе она могла быть другой, теплой и искренней. Совсем не такой, как дома.

— Знаешь, в следующем месяце у меня день рождения, — сказала она Люку. — Что ты мне подаришь?

Семнадцать, ей будет семнадцать — значит, он может пригласить ее на свидание. Это был бы самый чудесный подарок.

— Вообще-то, у меня для тебя кое-что есть, — ответил он. — Секунду.

У нее уже начала кружиться голова от предвкушения, когда Люк вернулся со шваброй.

— С будущим днем рождения! Похоже, женский туалет затопило.

Бек хотела ответить что-нибудь остроумное, но в голову ничего не шло, поэтому она просто схватила швабру и бросилась в женский туалет.

Открыв дверь, она увидела, что вода на полу поднялась уже на один сантиметр. Кто-то не закрыл кран, и вода хлестала через край раковины. Бек прошлепала к крану и быстро повернула его. Она поняла: кран не просто оставили открытым, а кто-то это видел и пошел жаловаться Люку, даже не попытавшись помочь. Уборка займет у нее уйму времени. К тому же в туалете мерзко пахло, свежий кондиционируемый воздух сюда не доходил.

Слушая, как вода медленно капает с раковины, Бек потратила целый час, вытирая пол. То и дело приходилось прерываться, когда заглядывали покупатели, желающие воспользоваться туалетом. Когда она сообщала, что туалет затоплен, они с отвращением окидывали ее взглядом с головы до ног и выходили, как будто это была ее вина. Она ненавидела то, как выглядит в этот момент. Жалкой и грязной. К тому же она начала потеть. Не такой ей хотелось себя видеть. Если с обратной стороны зеркала и правда есть камера, хоть бы они не снимали, хоть бы сейчас была рекламная пауза или что-то еще. Это был один из редких моментов, когда она по-настоящему ненавидела свою работу.

Кажется, пол уже достаточно сухой. Прежде чем выйти из туалета, Бек взглянула на себя в зеркало, вытерла размазавшуюся подводку для глаз и поулыбалась для тренировки. Она выглядела очень даже ничего, возможно, не так свежо, но определенно не как человек, целый час вытиравший грязный мокрый пол в туалете. Открыв дверь, она услышала голос Лиззи; видимо, уже началась ее смена. Значит, время на кассе наедине с Люком подошло к концу. Бек убрала швабру и вернулась за стойку. Все трое замолчали и уставились на нее.

— Что? — спросила она. — От меня пахнет мочой?

Люк смущенно посмотрел на Лиззи.

— Извини, малыш, — сказала Лиззи. — Я думала, ты рассказала им о тени.

— Лиз! — воскликнула Бек, понимая, почему все смотрят на нее. Она так много думала о Люке, что та ночная тень напрочь вылетела у нее из головы.

— Ты в порядке? — спросил Люк. — Без шуток, это ужасно.

— Все хорошо, — ответила она.

— Ты уверена, что это была не игра света и тени, или сон, или что-нибудь еще? — спросил Мэтти.

— Уверена. — Она кивнула. — Вы не обязаны мне верить, но я знаю, что я видела.

Наверняка они думают, что она сошла с ума. Вот и доверяй Лиззи, она же растреплет все ее секреты; Бек нужно быть осторожной и следить за языком.

— Я тебе верю, — сказал Люк. — Если ты уверена, то я тоже уверен.

Бек распирали чувства.

— Правда?

— Конечно, — ответил он.

Лиззи отвернулась от них, и Бек надеялась, что это из-за чувства вины.

Тут в двери вошла ругающаяся семья, все с красными лицами. Очень несвоевременно. Люк начал вводить на мониторе их заказ, а Мэтти вернулся к грилю. Было обеденное время, и в «Макдоналдсе» постепенно стало собираться все больше людей. Лиззи поймала взгляд Бек за спиной у Люка.

— Прости, — проговорила она одними губами, и Бек знала, что это искренне.

Позже, когда поток посетителей спал и смена Бек почти закончилась, у них снова выдался шанс поговорить.

— Вчера мне кое-что пришло в голову. Возможно, это глупо, но стоит попробовать, — сказала Лиззи.

— И что же это? — спросила Бек.

— Ну, я вот подумала, а что делают люди в фильмах, когда происходят подобные вещи?

Бек абсолютно точно знала, что сейчас последует.

— Нужно провести сеанс экзорцизма!

Бек услышала недовольный вздох Мэтти из кухни. Он не сказал, что верит ей.

— Я не уверена, — ответила Бек.

— Почему? Если не сработает, ну и ладно.

— Думаю, мы должны попробовать, — сказал Люк.

Это удивило Бек, она всегда считала его скептиком.

— На самом деле я просто хочу попасть в твою спальню, — продолжил он.

— О, заткнись! — Она в шутку ударила его, но заулыбалась.

— Ну, ты все-таки подумай, — предложила Лиззи.

— О’кей, если произойдет что-нибудь еще, тогда мы это сделаем, — медленно произнесла Бек, — но, надеюсь, больше ничего не случится.

Лиззи подняла руку со скрещенными пальцами. Бек и думать не хотела, что такое может повториться. Даже представить не могла, что еще раз испытает подобный страх. Она взглянула на часы: ее смена закончилась.

— Я закончила. Ты все еще хочешь посмотреть вечером фильм? — спросила она Лиззи.

— «Поймай меня, если сможешь?» Да!

— Зуб даю, что вы идете только из-за Лео, — заявил Люк, прислоняясь к прилавку.

— Нет! — воскликнула Бек в тот же самый момент, когда Лиззи завизжала «Да!».

— Бек! — сказала Лиззи. — Не притворяйся, что у тебя не было алтаря Лео в комнате. Я видела!

— Заткнись! Просто говорят, это хороший фильм, ясно?

Люк поднял бровь и посмотрел на нее. На секунду она задумалась — может, и его пригласить. Нет, это будет странно. Бек подождет, пока он сам позовет ее на настоящее свидание. Она прошла в подсобку, переоделась в летнее платье и подхватила свой рюкзак.

— Ребята, пока! — крикнула она, с сожалением думая о том, что сейчас придется открыть стеклянную дверь и шагнуть в обжигающий послеобеденный зной.

7 2014 год

Несмотря на солнце, в воздухе ощущается морозность. На улице тихо, за исключением легкого шуршания ветерка в сухих осенних листьях и хруста гравия под моими ботинками. Если напрячься, можно услышать урчание автомобиля Андополиса, который катится за мной, пока я возвращаюсь домой тем же путем, что и Бек в последний раз. Но я стараюсь игнорировать этот посторонний звук и наслаждаюсь моментом. Сегодня холоднее, чем вчера. Я держу руки сжатыми в карманах куртки.

Мама хотела выбросить мою куртку: бурое пятно от крови на подкладке так и не отстиралось. В шкафу висело старое пальто Ребекки, нежно-голубого цвета с искусственным мехом на капюшоне. У девочки действительно пошлый вкус в одежде, хотя, возможно, такие вещи были в моде. Я не помню. Вообще, я без проблем могу носить ее пальто — какая разница, на мне и так ее одежда вплоть до нижнего белья, — просто приятно по-прежнему иметь что-то свое. Хотя по правде, эта куртка не моя. А Питера.

Какое-то время он был отличным бойфрендом, с выгоревшей на солнце копной волос и своим постоянным энтузиазмом. Мы оба не работали, поэтому все солнечные дни проводили на пляже. Это было в прошлом году, во время моего увлечения серфингом. Мой гардероб состоял из шорт марки Roxy и вьетнамок. Хотя мы, девочки, не особо серфили; должны были просто сидеть на берегу и смотреть на своих парней. Другим девушкам это, похоже, нравилось. Они носили бикини и работали над своим загаром. Мне это быстро надоело. Я купила доску для серфинга и пыталась заставить Питера научить меня, но он раздражался и терял терпение. Он одолжил мне эту куртку, когда я замерзла на пляжной вечеринке. Потом я застукала его целующимся с одной из тех девчонок в бикини. Я оставила себе куртку не на память, а потому что понимала: денег купить другую у него нет. В прохладные зимние дни мне будет тепло в ней от одной мысли, что он мерзнет.

Я запахиваю куртку плотнее, вдыхаю сладкий запах розовых садов и постриженных газонов. Быть кем-то другим — будоражащее, но и изматывающее чувство. Я наслаждаюсь редким моментом, когда мне не нужно притворяться.

— Остановись здесь! — кричит Андополис из машины.

Он съезжает на обочину и направляется ко мне.

— Ты что-нибудь вспомнила? — кричит он.

Я уже прошла пол-улицы, на которой жила Ребекка, стою в пяти домах от ее двери. Жду, пока Андополис подойдет ближе, и говорю:

— Я помню страх.

— Что еще? — тихо спрашивает он.

— Я думала, что одна.

— Но это не так?

Я думаю о вчерашнем черном фургоне.

— Помню звук ускоряющейся машины.

— Продолжай, — говорит почти шепотом. Он взволнован.

— Визг колес.

— А потом?

— Темнота.

— А затем?

— Это все.

— Ты запомнила машину? Марку, модель? Хотя бы цвет?

Я задумываюсь, стоит ли сказать, что это был черный фургон, но решаю — лучше не надо. Стараюсь не думать о той эсэмэске. Скорее всего, ееотправил человек, управлявший фургоном. Возможно ли, что именно он похитил Бек?

Я разрываюсь с выбором. Если я дам Андополису номер, с которого пришла эсэмэска, он найдет водителя и, возможно, выяснит правду — о Бек, но и обо мне.

— Нет, — наконец говорю я. — Ничего.

— Ты уверена?

— Да.

Он снова пристально смотрит на меня, словно пытаясь разгадать что-то в моем взгляде или изгибе губ. Как будто думает, что я лгу.

— Откуда вы знаете, что все случилось именно на этом месте? — спрашиваю я.

— Мы отследили твой телефон и нашли его здесь. — Андополис ткнул в розовый куст справа от меня. — Он валялся под тем кустом.

Значит, вот где это случилось, на этом самом месте. Я представляю, как эта улица выглядела в темноте, как заколотилось сердце Бек, когда рядом с ней затормозила машина, как они боролись. Она была почти дома.

Прошлое словно повторяется. Я заставляю себя поверить, что фургон вовсе не следовал за мной. Наверное, он просто ехал в том же направлении, вот водитель повеселился, когда я вдруг бросилась наутек. А отправитель СМС просто ошибся номером. Иначе и быть не может. Никто даже не знает, что Бек дома. Они не могут быть связаны. Это просто паранойя.

— Залезай, я отвезу тебя домой, — предлагает он.

— Но мой дом в нескольких шагах, — отвечаю я.

— Садись, Бек.

Я послушно иду к машине и забираюсь на пассажирское сиденье. Андополис садится на место водителя и закрывает дверь, но мотор не заводит.

— Я знаю, ты не хочешь встречаться с психологом.

Я ничего не отвечаю. Опять это дерьмо.

— Поэтому я договорился о сеансе гипноза. Это реально поможет тебе восстановить память.

Сеанс гипноза — худший из возможных вариантов. Мне нужно быстро что-то придумать. Если они и правда загипнотизируют меня, я могу махом во всем признаться. Я делаю глубокий вдох.

— Так хорошо быть дома, — говорю я дрожащим голосом. — Когда я думаю о случившемся, то… то это как большая черная дыра, полная страха и боли, но это все. Думать от этом — словно возвращаться туда.

Он смотрит на меня, его глаза ищут чего-то, но не находят.

— То есть ты не хочешь знать, что произошло?

— Нет! Просто… — Я бы соображала лучше, если он перестанет пялиться. — Думаю, сейчас это будет слишком больно. Я просто живу настоящим.

Он ничего не говорит. Молча пялится. Наверное, вот так он смотрел на Лиззи много лет назад в кабинете для допроса.

— Я думал, что знаю твое лицо лучше, чем собственное. Я провел столько времени, разглядывая твои фотографии. Всматриваясь в твои глаза и пытаясь раскрыть секреты, которые ты хранила. Но сейчас я смотрю на тебя и понимаю, что я совсем не знаю твоего лица.

Черт. От его тихого голоса у меня волосы на руках встают дыбом. Я слышу в нем едва сдерживаемую ярость. Мне было бы не так страшно, если бы он кричал.

— Но вы не нашли меня, разве не так? — говорю я. — Я ждала, но никто так и не пришел мне на помощь. Мне самой пришлось спасать себя. А сейчас просто оставьте меня в покое.

— Прости, Ребекка, но я не могу этого сделать, — отвечает он, — пока не узнаю, кого ты покрываешь.

— Никого! — кричу я. Сейчас это действительно ложь, интересно, чувствует ли он это. Возможно, я покрываю убийцу Ребекки.

Я выскакиваю из машины и бегу к дому. Внутри меня закипает злость. Не только потому, что он раскусил меня, но потому, что никак не отстанет. Его больше волнуют ответы на вопросы, чем сама Бек. Он не просто хороший парень, которого мучит чувство вины. Я его ужасно недооценила. Было что-то мерзкое в том, как он говорил. Не могу сказать, на кого он так сердился — на самого себя или на меня. Возможно, на обоих. Не важно. Это дело почему-то сводит его с ума, и похоже, он думает, что единственный способ вернуть себе покой — это раскрыть преступление. Я никогда не верила в искупление грехов, а он верит. И хочет моего прощения, но я никогда не смогу дать его ему.

Единственное, что говорило в мою пользу, — это ДНК-тест, абсолютное доказательство того, что я Ребекка. Не будь этого, думаю, он давно бы уже раскусил меня.

Я поднимаюсь по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Он такой эгоист. Я ненавижу его, но не могу этого показать. Мне нужно как-то склонить его обратно на свою сторону. Если он думает, что я кого-то защищаю, то может начать копать. Задавать вопросы, на которые у меня нет ответов.

Я распахиваю дверь своей спальни. Мама стоит в комнате, спиной ко мне, от неожиданности она вздрагивает.

— Что ты делаешь? — спрашиваю я, сердясь уже на нее. Почему она в моей комнате? Она нашла сигареты под кроватью? Сейчас она тоже во мне сомневается?

— Я просто убиралась, милая, — говорит она, поворачиваясь ко мне. За ней я вижу застеленную кровать. — Прости.

— Ой, извини. Просто… — Я не знаю, что сказать.

— Нет, ты права. Я должна была спросить. — Она опускает глаза, почти съеживается, как будто ждет удара. Я наклоняюсь, чтобы обнять ее, и чувствую, как ее тело напрягается.

— Спасибо, что ты прибралась в моей комнате. Ты лучшая в мире мама. — Ее тело чуть расслабляется. — Я так рявкнула, потому что у меня снова разболелась рука.

— О, Бекки, нужно было сказать. — Она отстраняется и берет мою руку, внимательно смотрит на повязку. — Ты записана к врачу завтра утром. Может, позвонить и перенести на сегодня?

— Нет, ничего. Я могу подождать до завтра. — Я забыла о завтрашнем приеме. Мне должны сделать перевязку, но на рану смотреть абсолютно не хочется.

— Хорошо. Ладно, я принесу тебе ибупрофен и заварю чай, прежде чем ты пойдешь к Лиззи.

— О’кей, спасибо, мама.

Она выходит из комнаты и осторожно прикрывает за собой дверь. Я чувствую себя скверно, что разговаривала с ней так, хотя, по-моему, она чересчур расстроилась, прямо как на кухне, когда уронила чашку.

Теперь, когда у меня появилась новая жизнь, я во что бы то ни стало хочу ее сохранить. Я так долго ощущала себя потерянной и одинокой, что это стало казаться нормальным. Я думала, что свобода и защита — вот все, чего я хочу от этой игры, но, похоже, игра перерастает в нечто большее. Оказалось, иметь семью — это так здорово; а заполучить маму — даже лучше, чем я себе представляла. Невольно я даже начинаю переживать о ней. Правда, теперь я знаю, что могу контролировать ее своим гневом, хотя надеюсь, мне не придется прибегать к такому методу.

Я опускаюсь на четвереньки и заглядываю под кровать. Моя пачка сигарет все еще там. Нужно найти место понадежнее. Подростком я прятала презервативы в носках — может, снова попробовать этот тайник? Я открываю ящик с нижним бельем Бек и вытаскиваю пару школьных гольфов. Когда я разделяю их, на пол выпадает что-то тяжелое. Подняв предмет, я не сразу понимаю, что это такое, но потом догадываюсь. Это чернильная бирка. Такие прикрепляют в магазинах к одежде; если попытаться оторвать ее самостоятельно, то из нее вытекут неотстирывающиеся чернила. Вокруг выпавшей бирки небольшой круг ткани, обрезанной так идеально, что я не могу сдержать улыбку. Я кладу ее обратно в носок и начинаю рыться в нижнем белье в поисках чего-нибудь более подходящего. В дальнем углу лежит фотокарточка, свернутая в крохотный квадрат. Лицо Бек крупным планом, улыбающееся и совсем юное. Она держит коричневого кота, прижимаясь щекой к его голове.

Я сажусь на кровать, разглядывая фотографию. Это не Гектор, тот черно-белый. Видимо, предыдущий любимец. На ошейнике выгравировано имя Молли. Как странно, что Бек это прятала. Я кладу фотографию, и меня одолевает печаль. Я только что инсценировала последние шаги этой девушки. Если Бек действительно схватили на улице, то, скорее всего, она уже мертва. Семья думает, что дочь снова с ними, но она никогда не вернется. На мгновение я задаюсь вопросом, не лежит ли поблизости ее тело — скелет, зарытый где-то в этом городе. Меня передергивает; лучше об этом не думать.

Снова набрав номер, с которого пришло СМС, я слышу все то же «выключен или вне зоны действия сети». Я кручу телефон на ладони, размышляя, стоит ли отправить в ответ сообщение. Но в конце концов решаю, что лучше не играть с огнем. Кто бы это ни был, я не хочу его злить.

Вот о ком нужно думать, так это Андополис. Он теряет терпение. И что еще хуже — начинает сомневаться во мне. Пока я под защитой полиции и семьи, мужчине из фургона до меня не добраться, но одно неверное движение, и Андополис сможет надолго упрятать меня в тюрьму. Необходимо дать ему какие-то детали, чтобы переключить его внимание.

Я ввожу имя Ребекки в поисковик телефона. Выходит множество страниц с результатами. Я нажимаю наобум: полиция опасается, что тело Ребекки Винтер сгорело и вряд ли будет обнаружено. Ссылка загружается, статью предваряет фотография Андополиса. Черные волосы, никакой дряблости в лице, хотя вид очень усталый. Он стоит за кафедрой, рот приоткрыт на полуслове. Я пробегаю глазами по статье.

«По заявлению главного следователя Винсента Андополиса, полиция опасается, что тело Ребекки Винтер могло сгореть в канберрских лесных пожарах 18 января.

«Ушла ли Ребекка по собственной воле или стала жертвой преступления, еще расследуется, — сказал он. — Однако близость пожаров к дому семьи Винтер и время исчезновения девушки заставляют Федеральную полицию Австралии полагать, что останки Ребекки Винтер вряд ли будут обнаружены».

Перед глазами у меня появляется ее лицо, так похожее на мое, все объятое пламенем. Обожженное. Я не хочу представлять это.

«Я дал обещание семье Винтер — если их дочь жива, я найду ее».

Главный следователь Андополис не ответил на вопросы, если ли у полиции какие-то подозреваемые на данный момент».

Единственное, чего я хочу, — это остаться дома. Побыть с мамой, может быть, приготовить что-нибудь вместе. Я чувствую себя измотанной, просто без сил, и рука снова разболелась. Но пора идти к Лиззи. Позавчера она заскочила ненадолго. Лиззи стояла в дверях, плакала, всхлипывала и говорила, что должна вернуться на работу, но не уходила. В итоге она взяла с меня обещание навестить ее сегодня и прислала свой адрес со смайликом. Меньше всего мне хочется идти туда, но все считают, что я жду не дождусь, чтобы повидаться с Лиз. В конце концов, она лучшая подруга Ребекки. Было бы странно избегать ее.

Я отыскиваю в шкафу Бек платье, которое смотрится более или менее «по-взрослому», и быстро одеваюсь. Вчера Лиззи выглядела такой ухоженной, несмотря на сопли; будет странно явиться в детской одежде. Я решаю взять сигареты с собой; это проще, чем прятать их. Возможно, у меня даже появится шанс покурить, если я останусь на минутку одна. Когда я спускаюсь вниз, на кухонном столе меня уже ждет чай, а рядом упаковка ибупрофена.

— Мы вместо мамы отвезем тебя к Лиззи, о’кей? — говорит один из близнецов, входя в кухню.

— Мы почти не провели с тобой времени! — кричит другой из гостиной.

— Уверены, что это не затруднительно для вас? — Вообще-то я рассчитывала на молчаливую поездку с мамой, чтобы продумать план игры для встречи с Лиззи.

— Нет, нам по пути, — отвечает первый близнец, прислоняясь к дверному косяку. — Я собираюсь навестить друзей из мединститута, которые работают здесь в больнице.

Должно быть, это Эндрю.

— О’кей, спасибо. — Я быстро запиваю обезболивающее водой, чай оставляю нетронутым. Выходя из дверей, замечаю маму, которая протирает безупречно чистые полки в гостиной.

— Пока, мама, — говорю я.

— Пока, — говорит она, не поворачиваясь ко мне. Я медлю, но она продолжает убираться, словно меня нет.

— Пойдем, — зовет Пол за спиной. Я отворачиваюсь и иду по дорожке к машине. Эндрю разрешает мне сесть на переднее сиденье рядом с Полом, а сам забирается назад. Очень хочется курить.

Пол наклоняется ко мне и осторожно касается следов от желтого синяка сбоку на моем лице.

— Больно?

— Нет, — отвечаю я. Все практически прошло.

Пол улыбается мне.

— Хорошо.

— Каково это — вернуться домой, странное чувство? — спрашивает Эндрю, в то время как Пол выруливает с подъездной дорожки.

— Просто супер, — отвечаю я, поворачиваясь к нему. У него волосы зачесаны на лоб, а у Пола назад.

Нужно запомнить это — иначе они кажутся идентичными вплоть до веснушек.

— Мы очень скучали по тебе, — говорит он.

Я снова поражена, насколько он привлекателен. Они оба. Я краснею от смущения и поворачиваюсь обратно. А я ведь считаюсь их сестрой.

— Я тоже по вас скучала, — отвечаю я.

— Хорошо, — подает голос Пол. — Мы не хотим, чтобы ты снова ушла.

Я смотрю на его профиль. Как странно, что он говорит такое. Как будто это Бек приняла решение уйти. Потом до меня наконец доходит; я понимаю, почему они так сдержанны со мной. В душе они считают, что Бек сбежала. Вероятно, думают, что она бросила их.

— Я не хотела оставлять вас, — мягко говорю я. — У меня не было выбора.

Они ничего не отвечают.

— Я люблю вас обоих больше всех. — Я стараюсь, чтобы в моем голосе звучало как можно больше боли и любви.

— Мы знаем, — отвечает Пол. — Мы тебя тоже любим.

— Иди сюда! — Эндрю наклоняется вперед и обнимает меня.

— Как сентиментально! — говорит он мне в ухо. Я чувствую легкое покалывание на коже там, где он касается меня, но стараюсь не обращать внимания.

— Ага, я уже думал, Эндрю распустит нюни.

— А сам-то? Я помню, как ты проплакал всю ночь из-за Бек, когда мы были маленькими, — отвечает Эндрю, и оба смеются. Мне это кажется грубоватым, но я смеюсь вместе с ними, не желая потерять новообретенную солидарность.

Пол притормаживает перед маленьким кирпичным зданием белого цвета.

— Увидимся позже, аллигатор! — говорит он. Наверное, это и есть дом Лиззи.

— Пока, ребята! — прощаюсь я и выхожу из машины, испытывая сильное облегчение, что неловкая ситуация завершилась, и неменьший ужас от того, что ждет впереди.

Волнуясь, иду к входной двери и на ходу пытаюсь представить, в какой роли Лиззи хотела бы меня видеть. Я вспоминаю девчонок в школе, у которых были близкие подружки. Не разлей вода, они ходили под руку и обменивались шутками, понятными только посвященным. Да разве такое можно сыграть?

На видео, которое показал мне Андополис, Лиз сказала, что они с Бек были настолько близки, что она заметила даже изменившуюся осанку подруги. Конечно, десять лет разлуки играют мне на руку, но все равно. Это будет по-настоящему тяжело. Я прикидываю, получится ли быстренько курнуть за домом, но Лиз уже распахивает входную дверь — я даже не успеваю постучать.

— Привет, крошка! Я услышала твои шаги. Входи.

Говоря это, она не смотрит на меня, потом резко поворачивается на каблуках. Я следую за ней в дом. Он чудесно обставлен — простая мебель и много картин на стенах.

— Я думала, мы посидим снаружи, но уже прохладно, поэтому я накрыла стол в гостиной.

— Отлично, — отвечаю я, садясь на диван. В центре кофейного столика стоит бутылка красного вина, рядом два бокала. Лиз собирается сесть в кресло напротив меня, но вдруг останавливается.

— Может, ты предпочитаешь белое? У меня в холодильнике есть белое вино, если хочешь.

— Красное подойдет.

— О’кей, хорошо, — успокаивается она и садится. Секундное молчание, потом она снова вскакивает. — Схожу принесу сыр.

Она нервничает и очень старается. Сейчас я рада, что переоделась в более взрослую одежду, прежде чем прийти сюда. Она суетливо возвращается с тщательно подготовленной сырной тарелкой и ставит ее на стол между нами, затем садится, но тут же наклоняется вперед и снова начинает что-то поправлять и перекладывать. Я хватаю ее за руку.

— Лиззи, — говорю я, глядя на нее, — хватит. Это я.

Одно мгновение мы смотрим друг на друга в тишине. Потом она начинается смеяться, немного истерично.

— Твою мать, извини, — говорит она. — Это просто безумие, что я даже не знаю, как себя вести.

— Тогда открой вино, — говорю я.

— Хорошая идея.

Лиззи берет бутылку, отрывает фольгу и начинает закручивать штопор. Я замечаю, что ее руки дрожат, когда она пытается вытащить пробку. Не справившись, она снова начинает смеяться.

— Давай попробую? — предлагаю я.

Она поднимает на меня глаза. Они наполняются слезами, и она подносит руку к губам.

— Где ты была, Бек? — шепчет она. — Что случилось?

— Я не помню, — тихо отвечаю я. Впервые мне становится не по себе от этих слов, да что там — я чувствую себя ужасно. Лиззи так отчаянно хочет получить ответы, а у меня их нет. Она плачет, а я смотрю себе на колени и жду, пока она перестанет. Все время, что я сижу там, какая-то неоформившаяся мысль не дает мне покоя. На подсознательном уровне я знаю, что это нечто важное, но не могу уловить, что именно.

— Прости, — вдруг говорит Лиззи, прерывая мои размышления. — Прости, ради бога. Я не хотела этого.

— Все в порядке. — Когда люди наконец престанут извиняться передо мной. У меня уже появляются угрызения совести.

Она опускает бутылку на стол и встает, чтобы принести носовые платочки. Я беру бутылку и вытаскиваю пробку. Она выскакивает с глухим хлопком. Наполняю оба бокала и, пока Лиззи стоит спиной, залпом выпиваю свой и наливаю заново. Она опять садится напротив — лицо заплаканное, тушь слегка размазалась, — а у меня по телу разливается тепло от алкоголя.

— Будем здоровы. — Я поднимаю бокал.

— Будем, — отвечает она и чокается со мной.

— Кстати, у тебя чудесный дом. — Я пытаюсь перевести разговор на безопасную тему.

— Спасибо.

— Ты живешь здесь одна?

— Да. Купила этот домик в прошлом году. Я стала немного домоседкой.

— Ну, я тоже не против побыть дома. Стараюсь пока не очень высовываться. — Я наклоняюсь вперед и подцепляю крекером сыр.

— Разумно, — соглашается она. — Хотя жаль. Мы могли бы сходить в Gus’s, съесть яичницу.

— Немного поздновато для завтрака? — смеюсь я и пробую сыр — идеальный насыщенный вкус и текстура. Когда я поднимаю глаза, то осознаю, что Лиззи как-то странно на меня смотрит. Должно быть, я ляпнула что-то не то. Я снимаю куртку, надеясь, что перевязанная рука отвлечет ее.

— Я помню, откуда оно у тебя! — заявляет она, глядя на мое бирюзовое платье Scanlan & Theodore.

— Я тоже, — говорю я. — Чтобы заработать на него, я пятьдесят часов заворачивала бигмаки.

Она опять странно на меня смотрит. Тут раздается стук в дверь.

— Кто это? — спрашиваю я.

— Не знаю, я никого не жду. — Она поднимается и снова бросает на меня подозрительный взгляд.

Я вспоминаю чернильную бирку в ящике Бек. Идиотка. Конечно, она его украла. Пытаюсь придумать что-нибудь, чтобы исправить свою ошибку, но Лиззи уже подошла к входной двери.

— Сейчас неподходящее время, — слышу я Лиззи.

— Не злись на меня, — говорит мужской голос. — Я ненавижу, когда ты на меня злишься.

— Тогда не делай этого.

— Ну же, впусти меня. Обсудим все спокойно.

— Сейчас правда не время.

— Ты просто упрямишься.

— Ничего подобного!

— Тогда что это за секрет?

Я слышу шаги.

— Джек! Стой!

Я оборачиваюсь — в дверях стоит высокий лохматый парень. При виде меня у него округляются глаза и отвисает челюсть. Я постепенно начинаю привыкать к этому взгляду: шок и недоверие, словно я ходячий мертвец.

— Привет, — говорю я.

— Иди сюда! — приказывает Лиззи, затаскивая его в кухню. Он позволяет увести себя, но продолжает таращиться на меня, пока не скрывается в коридоре.

— Какого черта? — слышу я его шепот.

— Она вернулась, — шепчет в ответ Лиззи.

— Где она была?

— Я не знаю. У нее амнезия или типа того.

Секундное молчание. Я улыбаюсь. Амнезия звучит так нелепо.

— Почему ты не сказала мне, что она вернулась? — Он повышает голос. — Я твой брат!

— Я сама только что узнала!

— Все равно! Ты должна была позвонить мне.

— Я должна была соблюдать осторожность. Мы не хотим, чтобы это попало в СМИ.

— О, да ладно тебе, дело не в этом. Ты знаешь, что я могила.

— Это действительно важно! К тому же я все еще злилась на тебя.

— Ну а теперь я злюсь!

Он выходит из кухни и возвращается в гостиную.

— Привет, Бек, — обращается он ко мне. — Извини, что вытаращился на тебя. Я не знал.

— Ничего, — отвечаю я и чувствую себя неловко оттого, что сижу, в то время как они стоят в другом конце комнаты и смотрят на меня.

— Наверное, я пойду, — наконец заявляет Джек, глядя на свои ботинки, коричневая челка закрывает его лицо.

— Не подбросишь меня домой? Я очень устала, — объясняю я Лиз. На самом деле я боюсь оступиться. Разговаривать с Лиз — это как гулять по минному полю; она слишком хорошо знала Бек.

— Уже? Ладно. Конечно.

— Да. Нет, то есть хорошо. В порядке, — запинается он.

Я поднимаюсь и надеваю куртку.

— Спасибо за все, Лиз. Была очень рада повидать тебя.

— Я тоже, — говорит она, но вид у нее обиженный и сконфуженный.

Джек и я идем к его машине, которая припаркована на противоположной стороне дороги. Он косится на меня краем глаза, но каждый раз, когда я поворачиваюсь к нему, он смотрит в сторону.

— Осторожно, — предостерегаю я. — Ты во что-нибудь влетишь.

Он смеется.

— Наверное, я просто в шоке, — говорит он, снимая блокировку с машины. Он забирается внутрь и тянется, чтобы открыть дверцу с моей стороны. Это старый раздолбанный автомобиль с замызганной обивкой. Джек кажется слишком большим для него. Ему приходится немного пригибать голову, чтобы не касаться крыши. Снова ловлю его на том, что он пялится на меня, пока я пристегиваюсь. Любопытно, насколько хорошо они с Бек знали друг друга.

— Так и будешь таращиться или наконец обнимешь? — спрашиваю я.

— Извини. Вот я чудик, — говорит он, наклоняясь вперед и нежно притягивая меня к себе. Неожиданно от его прикосновений по коже у меня побежали мурашки.

Он включает зажигание и отъезжает от края тротуара. Если я склоню его на свою сторону, то могу использовать в своих интересах и заставить убедить Лиз, что я Бек. Знаю, сегодня я наделала ошибок. Нужно заняться устранением последствий.

— Не могу поверить, что она не сказала мне! — неожиданно восклицает он.

— Она сказала, что злилась на тебя, — напоминаю я.

— Ты это слышала?

— Конспираторы из вас так себе. Вы же шепчетесь в полный голос.

— Извини. Но все равно она должна была сказать мне.

— Согласна, должна была. — Людям нравится, когда ты принимаешь их сторону.

— Спасибо, — говорит он, останавливаясь на светофоре. Поворачивается, чтобы снова взглянуть на меня, но на этот раз у него другой взгляд. Шок прошел; теперь Джек тепло улыбается. Он смотрит на меня с каким-то благоговением, словно я прекрасное мистическое существо. Ему нравилась Бек. Ему нравлюсь я.

— Возьми у Лиз мой номер, — предлагаю я. — Было бы круто потусить вместе.

— О. Да. Было бы, эмм, того, круто. — Он краснеет. Тут машина сзади начинает гудеть, Джек подпрыгивает на сиденье и поворачивается лицом к дороге. Светофор горит зеленым, и машины, которые были впереди, уже отъехали на приличное расстояние.

— Твою мать. Вот дерьмо. Ой, извини, — говорит он, переключая передачу. Я смеюсь. Возможно, он мне тоже немного нравится.

Я оборачиваюсь и смотрю на разъяренных водителей. Тут я вижу его, и мое сердце уходит в пятки. Через несколько машин за нами черный фургон. Когда мы разгоняемся, я снова оборачиваюсь, но солнце отражается в тонированных стеклах. Лица водителя не видно.

8 Бек, 13 января 2003 года

У нее во рту что-то было, и это что-то мешало ей дышать. Она вздрогнула и проснулась, хватая губами воздух. Что-то мягкое и теплое размазалось по пальцам, когда она почесала лицо. Лиззи умирала со смеху.

Бек взглянула на свою руку. Та была вся в растаявшем шоколаде.

— Вот ты сучка! — вскрикнула она.

Однажды Лиззи уже так делала, когда Бек ночевала у нее: накладывала дольки шоколада на губы Бек, чтобы посмотреть, какой величины получится башня, прежде чем подруга проснется. Бек напрыгнула на Лиззи, размазывая шоколад ей по лицу. Лиззи пыталась оттолкнуть ее, размахивала подушкой и визжала.

Дверь спальни открылась, и отец Лиззи просунул в комнату свою блестящую лысеющую голову.

— Девочки, у вас тут все в порядке? — спросил он и медленно оглядел обеих. — Я ведь не помешал?

Бек представила, как это выглядит — она, полураздетая, сидит верхом на Лиззи в постели. Она слезла и натянула одеяло на свою короткую футболку.

— Заткнись, пап! — недовольно протянула Лиззи.

Он приподнял бровь, посмотрел на них и снова закрыл дверь.

— Господи, иногда он так достает! — сказала она.

— Он не такой ужасный. У него хотя бы есть чувство юмора, — возразила Бек.

— Да, наверное. — Лиз пыталась оттереть шоколад со щек.

— Чур, я первая в душ! — выкрикнула Бек, спрыгивая с кровати, прежде чем Лиззи успела ее остановить.

Она приняла быстрый холодный душ. Как раз то, что надо, чтобы избавиться от растаявшего шоколада и сонливости.

Бек была рада, что переночевала у подруги. Они отлично провели вечер в Мануке и посмотрели «Поймай меня, если сможешь», и сама мысль о том, чтобы пойти домой и беспокоиться о тени, которая появлялась в ее комнате накануне, казалась глупой. Бек действительно была готова забыть обо всем этом.

Пробегая в спальню Лиззи в одном лишь полотенце, обмотанном вокруг тела, она узнала хеви-метал, доносившийся из комнаты Джека. Какая странность слушать такую музыку с утра пораньше. Она закрыла дверь в комнату Лиззи и несколько секунд наблюдала, как подруга перебирает одежду. Она негромко подпевала радио и покачивала задом.

Бек не удержалась:

— Говорю тебе, здесь все кипит, так что снимай давай свой прикид. — Бек притворилась, что читает рэп.

Лиззи со смехом обернулась.

— Совсем не так!

Бек запрыгнула на кровать, ерничая и танцуя в своем полотенце.

— Я вся вспотела, понюхай мое тело, — пела она тонким голосом, стараясь попадать в мелодию.

— Фу! — засмеялась Лиззи и в шутку ударила Бек полотенцем, которое было перекинуто у нее через плечо.

Бек с восхищением представила, как это выглядит со стороны. Прямо сцена из кинофильма.

— О мой бог, ты такая горячая! — пропела она, изображая гипертрофированный австралийский акцент.

— Боже мой, ты сли-и-и-шком секси! — дико захихикала Лиззи и направилась в ванную, оставив дверь приоткрытой. Бек присела на кровать, отдуваясь. Вот тебе и душ — она уже снова начинала потеть. Надевая трусики и лифчик, Бек вдруг захотела, чтобы Джек прошел мимо двери и увидел ее сейчас. Но он не появился, поэтому она надела вчерашнее летнее платье, сама подошла к его комнате и встала в дверном проеме.

Джек лежал на кровати, полностью одетый. Бек чуть согнула одну ногу и подалась вперед, пытаясь изобразить расслабленную и непринужденно сексуальную позу.

— Привет, — сказала она.

Джек поднял глаза и побледнел, потом быстро сел.

— Привет. — Откинул челку со лба и пристально посмотрел на Бек. Она помнила, каким был Джек раньше: розовощекий старший брат, который всегда с радостью играл с ними. Сейчас, в своих футболках для металлистов и грязных джинсах, он выглядел немного нечистоплотно.

— Зачем ты слушаешь это прямо с утра? — спросила она.

— Не знаю. Нравится, — ответил он.

Бек оглядела его комнату. Настоящая свалка. По всему полу разбросана одежда, и пахнет потом и дезодорантом. Стены покрыты постерами музыкальных метал-групп; почетное место занимает огромный серебристо-фиолетовый плакат Black Sabbath^[36].

— Получше, чем Нелли^[37], — добавил он. Значит, слышал, как Бек пела. Какой позор. Он ухмыльнулся и на секунду стал похож на себя прежнего. Если не обращать внимания на плохую кожу и ужасную одежду, вообще-то он очень даже симпатичный.

— Лучше Нелли ничего нет, — возразила она и тоже расплылась в улыбке.

— Слушай, э-э, извини за недавнее, — вдруг сказал Джек.

Бек не сразу поняла, о чем он. Потом сообразила: Джек имеет в виду их столкновение в холле, когда она была в одном бикини.

— Ой, не нужно за это извиняться. — Лучше бы он вообще ничего не говорил.

— Не. Я знаю. Просто… ну, сама знаешь. Не хочу, чтобы ты думала, будто я извращенец или типа того.

— Я и не думаю, — успокоила Бек. Он так не похож на Люка. Зачем все усложнять? Люк на его месте отпустил бы какую-нибудь сальную шуточку, они бы посмеялись, и все снова стало хорошо.

— Увидимся, извращенец! — с улыбкой сказала она и удалилась в комнату Лиззи, прежде чем Джек успел отреагировать.

Внизу отец Лиззи пек оладьи.

— Проголодались? — спросил он у них.

— О’кей, у тебя официально лучший отец в мире! — объявила она Лиззи.

— Он делает это, только когда ты здесь, — буркнула Лиззи.

— Вообще-то, я надеялся подкупить вас и перетянуть на свою сторону в небольшом споре с твоим братом, Лиз.

Бек села за стол рядом с Джеком. Он смотрел на пустую тарелку, крашеные черные волосы закрывали ему пол-лица. Он изо всех сил старался выглядеть угрюмо, но Бек была почти уверена, что он просто пытается скрыть от нее свое акне. Бек поверить не могла, что когда-то была влюблена в него. Хотя если быть честной с самой собой, то она все еще к нему неравнодушна. Чуть-чуть. Она надеялась, что Джек понял шутку, когда она назвала его извращенцем.

— Опять из-за его музыки? — спросила Лиззи.

— Это хотя бы не тинейджеровская попсовая хрень, которую слушаете вы, — ответил Джек, не поднимая глаз.

— Але! Я собиралась поддержать тебя, бестолочь! — огрызнулась Лиззи.

— Следи за языком, — одернул ее отец.

— О, да ладно тебе, папа. У тебя выражения похуже будут, — тут же ответила она.

— Лиз права, — согласился Джек.

— Все, отвалите оба, — не выдержал отец, и все рассмеялись.

— В чем же разногласие? — поинтересовалась Бек, наслаждаясь возможностью побыть почетным членом их семьи. Было так уютно и легко.

— Лиз права. Это музыка. — Он перевернул оладью и быстро добавил: — Правда, не вся. А только этот ужасный Оззи Осборн.

— Это же Black Sabbath, папа. Они классики, — сказал Джек в свою тарелку.

— Да, я помню. Но он просто омерзителен. А это реалити-шоу о его семье вообще треш.

— А мне нравится это шоу. Оно забавное! — вставила Лиззи.

— Меня это тоже беспокоит. Я думал, ты повзрослела и стала умнее, — сказал он.

Лиззи недовольно вздохнула, но было видно, что эти слова ее задели.

— Если собираешься крутить его диск, можешь хотя бы делать это, когда я на работе? — Отец Лиззи положил последнюю оладью на стопку и выключил плиту.

— Я знаю, почему он тебе не нравится, — заявил Джек.

— Почему?

— Потому что он откусывает головы летучим мышам и голубям на сцене.

— Да это же просто трюк! — сказала Лиззи.

— Нет, не правда!

— Ешьте оладьи, пока не остыли, — напомнил отец.

Бек смотрела, как Джек принялся разрезать оладьи. У нее закружилась голова и начало мутить, на лбу выступили капельки пота. Бек все представляла, как тот старый мужик, которого она видела в шоу, отрывает зубами голову маленькой летучей мыши — бедняжка сначала дергается, пытаясь освободиться, но из безжизненного тельца уже брызжет кровь. Как они могут смеяться над этим, словно все в порядке? Бек попыталась выбросить этот образ из головы, но он продолжал вспыхивать перед глазами, как бесконечно повторяющееся видео.

— Только не говори, что следишь за фигурой.

— Оставь ее в покое.

Звон ножей о тарелки смешался с писком маленькой летучей мыши. Она представила Оззи — с черными волосами и глазами, сплевывающего кровь, улыбающегося. Кровь была повсюду. Бек отчетливо чувствовала ее запах, как будто вдыхала его по-настоящему. Металлический и кислый, настолько интенсивный, что казалось, она вот-вот ощутит знакомый привкус во рту.

Там было столько кровищи.

— С ней все в порядке?

Видео остановилось, и Бек поняла, что все они смотрят на нее.

— Вы отбили у меня всякий аппетит, — пояснила она, но ее слова прозвучали как-то странно.

— Ты что-то бледная. Вы же говорили, что просто ходили в кино вчера вечером?

— Это правда!

— Мне нужно идти. — Голос Бек прозвучал уже нормально. — Только что вспомнила, что мы с мамой договаривались позавтракать вместе. Она убьет меня!

Выйдя из дома Лиззи, она тут же почувствовала себя лучше. Вдох через нос, выдох через рот. Мама научила так делать, если чувствуешь себя нехорошо. Работало. Воздух все еще казался густым и плотным от жары, что действовало на удивление успокаивающе. Тепло помогло справиться с холодной дрожью. Она знала, что опозорилась. Лиззи и ее семья наверняка обсуждают ее сейчас. Но Бек плевать; что-то было не так, и она чувствовала, что нужно выбраться наружу. Тонкий голосок где-то в подсознании твердил, что она ведет себя странно. Как сумасшедшая. Бек снова сделала глубокий вдох и улыбнулась, прежде чем на нее успели нахлынуть воспоминания прошлого лета.

Она не сумасшедшая. Любой, кто увидел бы ее сейчас, подумал, что это обыкновенная девушка, которая идет домой. Именно. И в этом не было ничего странного.

Асфальт на дороге начал плавиться. К подошвам ее сандалий прилипло несколько камешков. Она пыталась сбить их на ходу, не останавливаясь, понимая, что снова не нанесла солнцезащитный крем. Бек не имела ничего против своих веснушек, просто не хотела новых. В начальной школе с ней училась девочка, у которой было столько маленьких оранжевых веснушек, что они сливались на щеках, отчего казалось, что у нее на коже какое-то странное высыпание. Нет, Бек определенно этого не хотела.

Может, заглянуть на работу, прежде чем идти домой? Это всего в десяти минутах ходьбы отсюда. Она могла бы сказать Люку, что ее родители делают покупки в супермаркете рядом, а она дожидается их. Или даже что она сама идет за продуктами; это звучит по-взрослому. А потом снова появилось то чувство. Как будто за ней наблюдают.

Бек опустила голову и пошла дальше мимо автобусной остановки, через небольшой парк в сторону Мануки. Ей нравился этот зеленый пятачок — настоящее спасение от жестокой летней жары. В тени деревьев было прохладно, солнце не отсвечивало от полотна дороги, и Бек могла на несколько мгновений перестать щуриться. Она не будет оглядываться по сторонам. Нет. Она не позволит этому идиотскому чувству взять над ней верх. Она не сумасшедшая. Вдруг она услышала шаги. Реальные, уверенные шаги. Приближающиеся к ней. Она уже собиралась обернуться, как все вокруг стало белым.

Ей казалось, что она парит. Тело вдруг стало невесомым. Мозг отчаянно работал, пытаясь вернуть ее в сознание и установить связь с действительностью, но был не в силах это сделать.

Она открыла глаза. Все, что она видела перед собой, — это кровяные шарики. Крохотные кровяные тельца, слегка покачивающиеся на ветру.

— Ты меня слышишь?

Она хотела ответить, но не смогла разомкнуть губы.

— Ее глаза открыты.

— Я в порядке, — сумела произнести она и попыталась сесть.

Сильные женские руки уложили ее обратно.

Она заморгала и сглотнула. Руки и ноги отяжелели; полет прекратился. Сейчас конечности казались глыбами мертвой плоти, не принадлежащей ей.

Пальцы нащупали шуршащие сухие листья, она взглянула наверх и поняла, что это не кровяные шарики, а пятнистый солнечный свет, проступающий сквозь кроны деревьев. Повернув голову в сторону, она увидела склонившееся над ней лицо мужчины среднего возраста.

— Что случилось? — спросила она.

— Я думаю, ты потеряла сознание из-за жары. Мы услышали шум, когда ты упала.

— Ты себя лучше чувствуешь, милая? — Женский голос с другой стороны.

— Э-э-э… да, я в порядке. — Бек снова попыталась сесть, и на этот раз женщина не остановила ее. Голова еще порядочно кружилась, но Бек не позволила себе лечь обратно. На всякий случай она осторожно дотронулась до головы — резкая боль пронзила затылок и спустилась вниз по позвоночнику. Пальцы были в крови.

— Думаю, меня кто-то ударил, — сказала она.

Мужчина и женщина переглянулись.

— Вряд ли, — ответил мужчина. — Мы тут же подошли к тебе. Никого подозрительного рядом не было.

— Наверное, ты поранила затылок, когда упала, милая. Хочешь позвонить своей маме с моего телефона?

— У меня есть телефон, — сказала Бек.

Бек пыталась открыть сумочку, но ее руки тряслись, и она не могла справиться с замком-защелкой. Женщина наклонилась и расстегнула для нее сумку.

— Спасибо, — поблагодарила Бек, и неожиданно ей захотелось плакать.

Сглатывая, она набрала номер отца. Он ответил спустя целую вечность.

— Привет, Бекки. — Его голос был едва слышен из-за шума на заднем фоне.

— Папа, — сказала она, пытаясь говорить ровно, — я упала в обморок.

— О нет, Бекки, бедняжка. Наверное, это от жары. Сегодня что-то ужасное. — Он казался необычно возбужденным, и его слова немного сливались.

— Хмм… ты можешь забрать меня? Мне нехорошо.

Долгое молчание. Бек слышала звон бокалов. Он был в баре.

— Сейчас неподходящее время, милая. Можешь позвонить маме?

— О’кей.

Когда она положила трубку, ее лицо горело.

Когда они ехали домой, Бек прислонилась головой к боковому стеклу. Мама продолжала говорить, но Бек уже не слушала. Она мельком спросила, в порядке ли Бек, и тут же начала болтать про близнецов. Она переживала, не скучают ли они дома, не взять ли ей несколько выходных, чтобы свозить их куда-нибудь. Дело в том, что Бек не была уверена, в порядке ли она. Ее почему-то знобило, а руки дрожали. Одна ее половина хотела завопить во все горло. Завизжать и крикнуть маме, что та нужна ей. Сказать, что ей страшно. Но это ничего не изменит. Родители всегда были больше сосредоточены на мальчиках. Просто так сложилось.

Бек пришлось ждать полчаса, пока приехала мама, и супружеская пара, Тони и Фиона, отказывались уходить и оставлять ее одну. Тони принес ей колу, которая освежила ее, хотя обычно Бек не пила подобную дрянь. Но спустя какое-то время ей уже хотелось, чтобы они ушли. Бек не могла понять, что же именно случилось. Она была уверена, что слышала шаги, прежде чем отключилась, но супруги заверяли, что никого подозрительного рядом не было. Бек уже утром чувствовала себя странно; может, это действительно тепловой удар. Вчера она два часа слонялась по Мануке, дожидаясь, пока Лиззи закончит работу, и было невыносимо жарко. Ее сотовый телефон загудел.

«Думаю о тебе сегодня весь день. Надеюсь, все в порядке».

Как будто он знал. Как будто Люк на расстоянии чувствовал, что она в беде. Бек стало немного лучше.

Машина завернула на подъездную дорожку, и Бек на ватных ногах выбралась наружу; входная дверь казалась такой далекой. Сильная энергичная рука обняла Бек.

— Ты уверена, что в порядке? — спросила мама, наконец-то сосредоточив внимание на Бек.

— Мне кажется, рана на затылке кровоточит, — ответила Бек.

— О, Бекки, недотепа. Иногда ты такая беспомощная. — Она улыбнулась, глядя сверху вниз на дочь, и Бек тоже не смогла сдержать улыбку, все ее раздражение тут же испарилось.

Подходя к входной двери, Бек чувствовала себя значительно лучше, хотя чуть не споткнулась о велосипеды братьев. Войдя в дом, она увидела Пола и Эндрю, сидящих на ступенях в купальных плавках.

— Эй, лузеры, вы зачем вырядились в купальные плавки дома? — спросила она.

— Бек! — одернула ее мама.

— Да они знают, что я шучу, верно ведь?

Но мальчики ничего не ответили; просто уставились на Бек. Два одинаковых непроницаемых лица. Тогда она вспомнила. Она собиралась сходить с ними в бассейн.

— Ты сказала, мы проведем целый день вместе, а сама даже не ночевала дома! — выкрикнул Пол.

Больше они ничего не сказали, просто смотрели на нее с ненавистью. От этого Бек чуть не расплакалась. Она не могла поверить, что забыла. Братья прождали все утро, наготове, постепенно осознавая, что ничего не получится.

— О нет, мне очень жаль.

— Сходишь с ними в другой день. Ведь так? — Теплота исчезла из маминого голоса.

— Да. Я обещаю.

— Хорошо. А теперь давай-ка взглянем на твою голову.

Бек позволила отвести себя в ванную комнату. Ее мама включила инфракрасную лампу и внимательно осмотрела ее затылок. Потом намочила ватную палочку и начала осторожно прикладывать к коже — Бек морщилась и вздрагивала от каждого прикосновения.

— Ты права — рана кровит. Но ничего страшного, это просто порез. Видимо, ты на что-то упала.

— Я не знаю, упала ли я. А что, если меня кто-то ударил?

— Не глупи.

Бек мечтала, чтобы мама выключила инфракрасную лампу, от которой у Бек начало пульсировать в голове. Мама внимательно посмотрела на нее в зеркало.

— У тебя ведь не кружится голова?

— Нет, — солгала Бек.

— А туман в глазах есть?

— Я в порядке, — ответила Бек, на самом деле сейчас ей больше всего хотелось лечь на холодные кафельные плиты. Ее отражение в зеркале напротив начало раскачиваться.

— Хорошо, — сказала мама. — Ты неважно выглядишь. Я подумала, вдруг это сотрясение мозга. Скажи мне, если тебя затошнит или что-нибудь еще, хорошо? Сотрясение может быть очень опасно.

— Это просто жара.

— Может, приляжешь ненадолго?

— Спасибо, мам. — И, не успев осознать свои действия, она уже крепко обнимала маму.

Бек очень хотела рассказать маме все, что ее беспокоило, но она знала, что не может. Мама быстро стиснула ее в объятиях и вышла из ванной. Она не очень любила обниматься. Всегда казалось, что ей неловко. Бек поближе рассмотрела свое лицо в зеркале. Под инфракрасной лампой ее зрачки казались разного размера. Странно.

Бек ужасно устала, головокружение и слабость только усилились. Ей нужно было срочно лечь в постель, но сначала она постучала в соседнюю с ее спальней комнату.

— Можно войти?

— Уходи! Девчонкам сюда нельзя!

— Особенно таким дурам, как ты!

Бек открыла дверь.

— Если мама услышит, что вы говорите это слово, у вас будут большие неприятности.

— Ты все равно дура, — настаивал Пол. Они распластались по полу, всем своим видом показывая, что никто в этом мире их не понимает, и Бек с трудом сдержала улыбку.

— Знаю. Я самая большая дура на земле.

— Самая большая дура во всей галактике, — пробормотал Эндрю, но уголки его губ подергивались.

Бек села на пол между мальчиками.

— Я знаю, вам реально скучно. Это должно быть дерьмово.

Они ничего не ответили.

— Если простите меня, я скажу, куда собираюсь вас взять, чтобы загладить свою вину.

Они переглянулись, пытаясь решить, насколько стоящее ее предложение, и Бек вспомнила, какой одинокой чувствовала себя раньше. У них на двоих был свой маленький мир, в котором ей не было места, только если на задворках. Мама рассказывала, чтоблизнецы заговорили на год позже, чем обычные дети. Как будто у них был собственный способ общения друг с другом, и ни в каком другом они не нуждались.

— О’кей, — наконец сказал Пол.

— Как насчет… Биг-Сплеш?! — воскликнула она.

Биг-Сплеш — огромный аквапарк в Маккуори. Даже Бек там нравилось. Запах хлорки и солнцезащитного крема, беспрерывный детский визг — от радости и ужаса, — поедание соленых горячих чипсов с томатным соусом целый день. Это было чудесно.

— Ну, сами решайте, прощать меня или нет, — сказала она, направляясь к двери.

— Мы прощаем тебя! — завопил Пол.

— Так и думала. Поедем туда во вторник. Не забудьте! — ответила она, быстро закрывая за собой дверь, прежде чем они успели чем-нибудь в нее запустить.

Улыбаясь, Бек легла в постель. Солнце еще светило вовсю, но ей было все равно. Она чувствовала головокружение и невыносимую усталость. Опустив жалюзи и скользнув под простыню, Бек вспомнила, что, прежде чем засыпать, нужно еще кое с кем поговорить. Она набрала номер Лиззи и сунула телефон между щекой и подушкой. Потом закрыла глаза, чтобы как-то сдержать подкатывающую тошноту.

— Привет, психопатка, — ответила Лиззи.

— Привет, сучка, — сказала Бек.

И обе рассмеялись.

— Извини, — продолжила она после паузы. — Я не знаю, что со мной было. Наверное, тепловой удар или типа того.

— Не извиняйся, я просто рада, что ты в порядке, — оборвала ее Лиззи. — Я беспокоилась о тебе. Мы все беспокоились. Мой отец даже пошел искать тебя, когда ты вдруг выскочила от нас.

— Мне так стыдно! — ужаснулась Бек. От мысли, что отец Лиззи ездил по округе в поисках ее, Бек стало не по себе. И она решила не рассказывать подруге, что с ней произошло.

— Не переживай из-за этого. Главное, с тобой все в порядке.

— Да, в порядке.

9 2014 год

Кто-то стучит в дверь моей спальни.

— Что? — кричу я.

— Нам пора идти. У нас прием в десять. Больница. Я снова забыла. Смотрю на телефон.

Уже половина десятого.

— Вот дерьмо! Почему ты мне раньше не сказала? — раздраженно кричу я. За дверью тишина.

— Прости, — отвечает мама надтреснутым голосом. Со вздохом я тру глаза. Когда открываю дверь спальни, мама отступает на шаг.

— Извини, мама. Я быстро. Спасибо, что напомнила.

Я улыбаюсь ей, и она отвечает мне неуверенной улыбкой. Я бодрствую всего тридцать секунд, но у меня уже такое чувство, что я наломала дров. Делаю глубокий вдох, обещая себе, что впредь буду лучше думать и выбирать выражения, когда говорю с мамой.

Меня выбивает из колеи не только то, что я расстраиваю маму. Мне снятся ночные кошмары. Ну, вообще-то один кошмар. Снова и снова. Во сне вижу, как Бек идет вниз по улице, одинокая и испуганная. Затем рядом с ней останавливается черный фургон.

Бек поворачивается, улыбаясь и не зная, что ее ждет. Боковое стекло опускается. Кожа водителя пузырится и скручивается; вместо лица у него тень. Бек вскрикивает, когда он тянется к ней.

Моя куртка все еще лежит на стуле, куда я положила ее вчера вечером, а сверху свернулся и дрыхнет Гектор. Я вытаскиваю ее из-под него, Гектор бросает на меня недобрый взгляд и выходит из комнаты. После него на куртке остается тонкий ковер из кошачьих волос, я пытаюсь стряхнуть их, но большинство не отлипают.

— Я готова! — кричу я.

— Ты не особо спешила, — говорит Эндрю, выходя из кухни вместе с мамой. Он улыбается. Вчера вечером после ужина мы втроем с близнецами смотрели телевизор. После совместной поездки в машине натянутость и неловкость между нами почти исчезли. Плюс я наконец-то научилась их различать. Мы вместе смеялись и шутили над героями шоу, которое смотрели. Но легкое сомнение все равно осталось. Если бы я только могла упомянуть что-нибудь уникальное, во что были посвящены только они и Бек. Чтобы они поняли: я действительно их сестра и больше никуда не денусь.

Мы все садимся в машину, мама за рулем, отец рядом на пассажирском сиденье. Я сижу сзади, между близнецами. Мы выглядим как идеальная счастливая семья.

— Вы тоже поедете в больницу? — спрашиваю я.

— He-а, мама только подбросит нас до города, — отвечает Пол.

Я смотрю на часы. Нам ни за что не успеть к десяти, если мы будем подвозить их.

— Расслабься, сестренка, — говорит Эндрю, слегка подталкивая меня локтем. — Врачи всегда опаздывают, поверь мне.

— Именно, расслабься, — поддакивает Пол, пихая меня с другой стороны.

Машина поворачивает, выезжая с нашей улицы.

— Вираж! — вопит Эндрю, наваливаясь на меня всем своим весом, вдавливая в Пола, который уже вжался в боковое стекло.

— Эй! — предупреждаю я, поднимая раненую руку, чтобы не повредить.

— Левый поворот! — кричит Пол и наваливается на меня с другой стороны, когда мы поворачиваем.

Оба начинают дико смеяться, и я тоже не могу удержаться. Я не играла в «Виражи» с начальной школы.

— Кольцо! — одновременно кричат они.

— Ой, нет! — визжу я, пока они толкают меня из стороны в сторону. Глядя на то, как они хихикают и веселятся, я представляю, какими они были в детстве. И неожиданно они нравятся мне еще больше.

— Бедную Бекки расплющило, — смеется Эндрю.

— У меня своя месть, — отвечаю я. — Кошачьи волосы.

— Вот дерьмо, — ахает он. Рукав его черного шерстяного пальто покрыт белыми кошачьими волосками, которые прилипли, когда он наваливался на меня. Эндрю пытается отряхнуть их.

— Проклятый Гектор, — бурчит он себе под нос.

Мне вспоминается фотография в ящике Бек — та, на которой изображена другая кошка.

— Иногда я все еще скучаю по Молли, — говорю я.

Джекпот! Эндрю взволнованно поднимает на меня глаза. Я поворачиваюсь к Полу — те же эмоции во взгляде. Я беру Пола за руку и прислоняюсь к его плечу. Эндрю берет меня за другую руку. И так мы сидим всю дорогу до самого города.

Наконец-то я убедила их. Теперь дома можно будет расслабиться. Я хотела, чтобы они уехали, но сейчас рада, что у нас впереди еще несколько дней вместе.

Эндрю был прав. Хотя мы на десять минут опоздали на прием, нам все равно пришлось ждать. Больницы — худшее место в мире. Напротив нас сидит женщина с жутким влажным кашлем, кажется, что она вот-вот отхаркнет свои легкие. Мерзкий тинейджер чешет кожу под рубашкой, при каждом движении его ногти издают отвратительный скребущий звук. Частички кожи, зараженной какой-нибудь отвратительной болезнью, наверняка переносятся по воздуху и оседают повсюду. Меня невольно передергивает. Мама берет меня за руку и сжимает ее. Наверное, она думает, что я беспокоюсь из-за доктора. Может, она и права. Я слегка потираю жесткую марлевую повязку на руке. Она меня раздражает, но я все равно не хочу ее снимать. Слишком боюсь увидеть, как ужасно выглядит рука. Я еще помню то стекло, разрезающее кожу.

Краем глаза я вижу черную тень. Он здесь. Тот фургон. Я сильнее сжимаю мамину ладонь. Откуда он знал, куда мы едем?

Я уже собираюсь рассказать про него родителям. Я знаю, этого лучше не делать, но мне просто необходимо поделиться своими страхами. Тут я слышу приближающееся цоканье каблуков: к нам идет медсестра.

— Ребекка Винтер? Доктор готов принять тебя.

Отец улыбается мне, а я сижу на стуле и болтаю ногами, дожидаясь, пока врач достанет все свои инструменты. Я буквально чувствую себя годовалым ребенком. Кабинет слегка маловат для всех нас, доктор нагнулся ко мне, рядом с ним медсестра, родители нерешительно топчутся у двери. Интересно, это нормально, что родители заходят в кабинет вместе с ребенком, если ребенку уже за двадцать?

Все инстинктивно задерживают дыхание, когда доктор снимает повязку. Нижний слой прилип к ране. Она отвратительная. Блестящая и какая-то выпуклая, бугорчатая, размером с монету в пятьдесят центов. Вместе с повязкой отрывается короста, и рана снова начинает кровоточить. Я отворачиваюсь, меня подташнивает.

— Все плохо? — спрашивает отец, которому, похоже, тоже нехорошо.

— Нет-нет. Это просто поверхностная рана, — успокаивает доктор. Я чувствую его горячее дыхание на руке, когда он говорит.

— Ты в порядке? — спрашивает мама, пристально вглядываясь мне в лицо.

— Все хорошо, — отвечаю я.

Я вздрагиваю, когда доктор опрыскивает рану антисептиком. Затем накладывает свежий пластырь и снова перевязывает мне руку.

— О’кей, сейчас мы только возьмем у тебя кровь, и вы можете идти.

— Зачем вам брать у меня кровь?

— Мы получили распоряжение из полиции сделать анализ крови. Ты должна была сдать кровь еще в прошлый раз, когда была здесь, — говорит он, не глядя на меня. Наверное, он думает, что мне стыдно за то, что я плакала и рвала волосы на голове.

— От Андополиса? — спрашиваю я.

Врач смотрит на бумагу.

— Да, Винсент Андополис, — читает он.

— Но зачем? Что вы хотите проверить?

— Вообще-то все. Мы сделаем тест на наличие инфекции или заболевания. Также анализ на токсины. — Потом добавляет сердито: — Хотя это было бы гораздо информативнее, сделай мы это в самом начале, как только тебя привезли.

Я пропала. Теперь, когда Андополис не может добиться от меня желаемого, он действительно сомневается. Он так быстро изменился, это уже не тот осовелый похрапывающий мужчина, дремлющий на больничном стуле. Я понимаю, что медсестра готовит шприц. Опускаю глаза и вижу на столе открытую карту Бек. Группа крови: А+. Уже к вечеру они выяснят, что это не я. Вся операция вот-вот провалится. Я отправлюсь в тюрьму. И навсегда потеряю маму.

Медсестра приближается ко мне со шприцем в руке.

— Я не хочу, чтобы вы это делали! — говорю я.

— Все в порядке, милая. Мы рядом, — успокаивает мама.

Меня охватывает ужасная паника. Сестра придерживает мою здоровую руку и пальцами в белых перчатках растирает вены в изгибе локтя. Я не могу допустить, чтобы она ввела мне туда иглу. Я могла бы притвориться, что падаю в обморок. Наверное, так и нужно сделать. Но тогда они могут взять у меня кровь, пока будут думать, что я без сознания. Игла на секунду зависает над мой кожей. У меня нет выбора. Я выбиваю шприц у медсестры из руки. Он брякается о пол — единственный звук в потрясенной тишине. Все взгляды устремляются на меня.

— Ребекка, — произносит шокированный доктор, — если ты будешь хулиганить, мне придется связать тебя. — Доктор говорит ровно и спокойно, но я отчетливо слышу ярость в его голове.

— Я не хочу, чтобы вы брали у меня кровь.

Мама делает шаг вперед и кладет руки мне на плечи.

— Не бойся, — говорит она. — Будет больно только одну секунду.

— Меня никто не слышит. Я сказала нет!

Лицо доктора напрягается.

— Это распоряжение полиции, Ребекка. Мы можем вызвать сюда охрану, чтобы связать тебя, мы можем арестовать тебя, или же ты просто позволишь мне взять у тебя кровь. Тебе решать.

На этот раз доктор берет меня за запястье, гораздо крепче, чем медсестра до этого. Я смотрю поверх него на отца, который опустил голову и уставился вниз на линолеум. Он мой последний шанс.

— Папочка! — говорю я со слезами. — Пожалуйста.

Он ловит мой взгляд и немедленно приступает к действиям.

— Уберите руки от моей дочери! — требует он и делает шаг вперед. Отец даже кажется выше ростом. Видимо, доктор тоже это замечает, потому что тут же выпускает мою руку.

— Мне очень жаль, сэр, но Ребекка должна сотрудничать. Я думаю только о ее благополучии.

— У моей дочери психологическая травма, а вы угрожаете, что свяжете ее? Я забираю ее домой. Немедленно.

Я сползаю с больничной скамьи на ноги и благодарно улыбаюсь отцу. Не думала, что он на такое способен.

Я была на волоске. Я знаю. Андополис самоутверждается. Он возвращает себе контроль, который, как я наивно полагала, был у меня. Это больше чем просто фрустрация — он сомневается во мне. Он сомневается в моей истории, в моих мотивах. Мне остается лишь надеяться, что он не сомневается в результатах ДНК-теста, но и такое возможно.

По дороге из больницы мы молчим. На каждом повороте я то и дело оборачиваюсь, пытаясь отыскать глазами фургон. Все-таки какое облегчение оказаться дома, запереть за собой дверь во внешний мир. С Андополисом и этим фургоном я вообще предпочла бы никогда не выходить на улицу. За мной охотятся. Повсюду преследуют. Дом — единственное безопасное место.

Я сижу на диване и пытаюсь ровно дышать. Беспомощность — это тупик. Страх — путь в никуда. Поэтому я пытаюсь подавить его, сглотнуть.

Родители не хотят, чтобы я сегодня встречалась с Андополисом. Отец звонит ему, чтобы отменить встречу, но я знаю, это будет не так просто.

Точно в срок его машина заворачивает на подъездную дорожку к дому. Я могла бы попросить отца выйти и сказать ему, что я не пойду. Но отчего-то уверена, что давить на Андополиса не выход. Он наверняка привык к такому. Андополис просто даст отпор и нанесет более сильный ответный удар.

Вчера он велел мне взять что-нибудь, чтобы спрятать лицо: мы поедем на автобусе по тому же маршруту, каким Бек добиралась из дома до «Макдоналдса».

Мы с Андополисом молча едем в автобусе. Я настолько зла на него, что не могу даже говорить. Вот так перепрыгнуть через мою голову, попытаться лишить меня прав на собственное же тело. Он играет грязно, показывает свое истинное лицо. Андополис понятия не имеет, во что ввязался. Кипя от негодования, я смотрю, как за окном мелькают городские окрестности. Вокруг меня люди болтают друг с другом или по телефону.

— Ну что, сегодня тоже ничего? — спрашивает он.

Я сжимаю руки в кулаки; так и хочется его ударить. Смотрю в окно, стараясь сохранять спокойствие, хотя ничего уже не вижу. Поддаться гневу — значит потерять еще больше власти.

— Я подумала, может, нам провести пресс-конференцию, — шепчу я.

Это удивляет его. Отлично.

— Не думаю, что это хорошая идея, — отвечает он и оглядывается, желая убедиться, что никто не слушает.

— А я думаю. Люди должны знать, что я спаслась. Я стану вдохновляющим примером для других жертв.

А его это выставит в ужасном свете. Что он там говорил десять лет назад? Что, если Бек жива, он найдет ее. Не нашел.

— Я хочу рассказать мою историю, — продолжаю я. — Думаю, люди захотят услышать о той ужасной долгой поездке в полицейской машине, когда я чуть не истекла кровью. И как вы искренне старались помочь мне все вспомнить, за исключением сегодняшнего дня, когда мне предложили выбирать между смирительной рубашкой или тюрьмой.

У него отвисает челюсть.

— Знаешь, кто хочет услышать твою историю? Я. Больше мне ничего не надо.

Я молчу. Он наверняка в курсе, что не единственный, кого интересует жертва. Представляю газетные заголовки: неправомерные действия полиции, ошибка длиной в десять лет, главный следователь опозорен. Старые фотографии несчастной маленькой меня и большого грубого Андополиса.

Конечно, я блефую. Появиться в прессе намного губительнее для меня, чем для него.

— Значит, ничего не припоминаешь? — резко спрашивает он.

Вот сволочь! Меня просто распирает от ярости.

— Пожалуйста, оставьте меня в покое! — вскрикиваю я истеричным голосом.

Автобус замолкает; люди пялятся на него.

— Успокойся, Ребекка, — бормочет он, оглядываясь по сторонам.

— Эй, мужик, — парень в бейсболке перед нами оборачивается к нему, — оставь девушку в покое.

Андополис достает бумажник и взмахивает жетоном.

— Лучше не лезь в это, — говорит он.

Парень бросает на меня взгляд и быстро отворачивается. Я замечаю кое-что, когда Андополис показывает свой жетон: края его ногтей неровные. Раньше они так не выглядели. Он начал грызть ногти.

— Прекрати немедленно, — обращается ко мне Андополис, его низкий голос похож на рычание. Если бы я просто могла сойти с автобуса и побежать домой, но сейчас я слишком боюсь быть одна. Наверное, фургон как раз следует за этим автобусом, выжидая удобного момента.

Наконец мы доезжаем до остановки Бек. Андополис встает, нажимает на кнопку, потом хватает меня за руку и выводит из автобуса.

— Черт возьми, что это было? — спрашивает он, когда мы оказываемся на улице.

— Отпустите меня!

— Хватит, Бек!

— Вы делаете мне больно! — кричу я, хотя это неправда.

Он отдергивает руку, словно от меня бьет током. Я разворачиваюсь и шагаю вверх по улице, ненавидя его, но в душе надеюсь, что он будет следовать за мной, пока я не доберусь до дома. Так и есть.

— Полагаю, память к тебе так и не вернулась? — Ему практически приходится трусить рядом, чтобы угнаться за мной. Его живот колышется вверх и вниз.

— Знаете, что я помню? Я помню мудака доктора, которому вы приказали взять у меня кровь, угрожая привязать к больничной койке. — Мне все равно, что я матерюсь.

— Если ты обратишься в прессу, мы умываем руки.

— Хорошо!

Он тяжело вздыхает.

— Я просто пытаюсь помочь тебе, хотя ты и не даешь мне этого сделать.

— Значит, угрожать жертве похищения это помощь, так? — огрызаюсь я. Я зла, ужасно зла, но знаю, что сейчас самое время пустить слезу. Я высказала свое мнение; показала ему, на что способна. Поэтому я останавливаюсь посредине улицы, опускаю голову и до крови прикусываю щеку изнутри. Слезы тоже тут как тут.

— Думала, что могу доверять вам, — хнычу я.

Он смущенно смотрит на меня, видно, что его раздирают противоречивые чувства.

— Прости, — наконец произносит он, получается как-то сухо.

Я оглядываюсь по сторонам: улица пуста. И тогда я срываюсь с места, припускаю вверх по улице к дому Бек.

На следующее утро я лежу на животе на диване и жду, когда послышится тарахтение машины Андополиса. Он уже сильно опаздывает. Наверное, я все-таки добилась своего — оттолкнула его настолько, что он не хочет возвращаться. Видимо, он всерьез воспринял мою угрозу, что я обращусь в СМИ. Если это правда, тогда жизнь Бек официально принадлежит мне. Мне больше не нужно переживать; все позади.

Я играю с Гектором, который сидит на ковре и лапами старается поймать старый шнурок, который я раскачиваю туда-сюда. Я еще не знаю, чем буду заниматься весь день. Мама повезла близнецов по магазинам и сказала, что сама купит мне одежду, раз я буду с Андополисом. Я жалею, что не спросила у Джека номер его телефона, а велела взять мой — сейчас я могла бы попросить его приехать и забрать меня. Но, наверное, странно, если жертва похищения начнет бегать за парнем. Гектор переворачивается на спину, задирает все четыре лапы кверху и старается захватить шнурок. Я чешу ему живот, и он шокированно смотрит на меня, вскакивает и начинает пятиться, словно его атакуют.

И тут я слышу звук. Кто-то плачет. Тихо, едва слышно. На долю секунды я представляю, что это Бек вернулась и поняла, что ее заменили. Я подхожу к лестнице — плач становится громче. Значит, мне не кажется. В доме кто-то плачет. Звук низкий — это мужчина. Я спускаюсь по лестнице. Плач доносится слева, из родительской спальни. Дверь закрыта, поэтому я осторожно стучусь. Никакого ответа, но плач прекращается. Я собираюсь подняться обратно в свою комнату; часть меня не хочет видеть плачущего отца. Но теперь он моя семья, говорю я себе. Вчера он спас меня в больнице. Я толкаю дверь. Отец грузно сидит на краю безупречно заправленной кровати. Кроме нее и двух прикроватных тумбочек в комнате нет никакой мебели. Опущенные жалюзи не пропускают солнце. Отец закрывает лицо руками, его плечи вздрагивают — черный силуэт в серой комнате.

— Папа?

Он поднимает на меня глаза. Его лицо кажется серым и морщинистым.

— О господи, — тихо произносит он. И снова принимается плакать. Так мучительно, словно при каждом рыдании у него внутри все разрывается.

— Что случилось, папа?

— Я в порядке, — шепчет он.

— Почему ты шепчешь? — громко спрашиваю я.

Когда он поднимает на меня заплаканные глаза, в его взгляде читается паника. Он прикладывает палец к губам.

— Здесь больше никого нет, — говорю я.

— Уходи! — взволнованно шепчет он.

Потом отворачивается от меня и смотрит на пол, словно ждет, когда я уйду. Волоски на руках у меня встают дыбом. Куда делся тот мужчина, который разговаривал приказным тоном вчера в больнице? Что произошло за это время?

— Пожалуйста, не расстраивайся. — Мой голос звучит наигранно, но я не могу оставить его в таком состоянии. — Я люблю тебя, папа. Ты спас меня вчера.

Он шепчет так тихо, что мне приходится наклониться вперед, чтобы разобрать его слова:

— Нет. Слишком поздно. Уже слишком поздно.

Я не знаю, что он имеет в виду, но это начинает меня пугать. Мое сердце колотится со страшной силой, когда я закрываю дверь и иду к себе в комнату.

Рыдания слышны даже там.

10 Бек, 14 января 2003 года

Сначала Бек решила, что крик ей приснился. Это вообще был мерзкий сон, просто отвратительный. Склизкие гниющие образы жили еще секунду после пробуждения, а затем отступили обратно в подсознание. Но крик остался. Несколько мгновений она бесстрастно слушала его. Кричали по-настоящему. Это могла быть ее мама, или отец, или один из братьев.

С трудом поднявшись с постели, она попыталась было подойти к двери, но та раскачивалась и танцевала перед ней. Дверная ручка подмигивала. Бек протянула руку, пока пальцы не коснулись холодного пластика, и рванула дверь на себя. Держась за стену, добралась до лестницы и опустилась на верхнюю ступеньку, вглядываясь в бездну перед собой. Снова послышался сдавленный крик, придушенный и паникующий. Опустившись на четвереньки, она стала неуверенно сползать по ступеням спиной вперед. Внизу подняться на ноги тоже не получилось, поэтому она поползла на звук.

Приближаясь к постирочной комнате, Бек все сильнее ощущала какую-то странную энергию, исходившую оттуда. Но звук шел с другой стороны.

Из-за двери. Из гаража. Держась за кафель, она наконец сумела подняться на ноги. Дотянулась до дверной ручки — шум вдруг усилился. Стал слишком громким. До треска в ушах. Ее рука соскользнула с ручки. Та была мокрой. На пальцах заблестело что-то красное.

Она проснулась рано утром, в комнату проникал тусклый утренний свет. Ветер снаружи напоминал звук накатывающих на берег волн. На мгновение она представила, что находится на пляже. Что живет одна в маленьком дощатом домике и каждый день сидит на крыльце с мольбертом и рисует горизонт. Но она ужасный художник. Бек приподнялась на локтях в постели, руки дрожали под весом ее собственного тела. Ей снились жуткие ночные кошмары. Каких давно не было. Она моргнула несколько раз, чтобы прогнать картинки с кровью и пытками.

Странно, но она не могла вспомнить, как очутилась в постели накануне. Сначала дом Лиззи, потом позорное бегство, падение в парке — тут все ясно. А вот затем все как в тумане. Какие-то обрывки: братья сердятся на нее, мама в ванной разглядывает ее затылок, но все воспоминания какие-то мутные и сумбурные. Словно она пыталась вспомнить события многолетней давности, а не вчерашний вечер. Она посмотрела на себя и осознала, что спала в одежде. Все платье было измазано чем-то темно-красным, похожим на кровь. Она приложила руку ко рту, чтобы не завизжать. Потом откинула одеяло и увидела, что в постели еще больше крови. И руки — все руки в крови. Красные ладони. Дрожащими руками она задрала платье, на мгновение представив себе под тканью огромную зияющую рану. Но на коже ничего не оказалось. Значит, это не ее кровь.

Бек стянула платье через голову и побежала в ванную комнату, прямо в нижнем белье прыгнула в душевую кабину и вывернула кран на полную мощь. Ее тошнило, она чувствовала себя отвратительно. Желчь подступила к горлу, Бек опустилась на колени в душе, и ее вырвало прямо на кафельный пол.

Когда, дочиста отмытая и завернутая в полотенце, она вернулась в спальню, заметила на ковре маленькие красные пятнышки, ведущие к ее кровати. Она быстро сорвала с кровати простыни и бросила их в кучу на пол. Это была ее вина. Она заснула, забыв подпереть стулом дверную ручку. Это был призрак. Видимо, он зашел к Бек, пока она спала, и облил всю ее кровью. Бек закрыла глаза и отогнала от себя эту мысль, от которой ее снова начинало мутить.

Одевшись, она спустилась на кухню, чтобы сварить себе кофе. Сейчас ей не хотелось оставаться у себя в комнате. Она не могла выносить вида тех красных точек на ковре.

— Ты сегодня рано проснулась, — сказал ее отец. Он сидел за столом и завтракал.

— Как и ты, — ответила она, включая чайник.

— Я всегда встаю в это время. Просто ты никогда этого не видишь, потому что обычно спишь.

Она продолжила заниматься кофе, не горя желанием разговаривать с отцом.

— Прости меня за вчерашнее, Бекки. Я действительно был занят в офисе. Как ты себя чувствуешь сегодня?

— Я в порядке. Думаю, это был просто тепловой удар.

— Ну, тогда не усердствуй сегодня, хорошо?

— О’кей, — ответила она, садясь за стол.

— Мама сказала, что ты забыла отвести мальчиков в бассейн.

— Я же говорила, что сожалею! — Не успел извиниться, как уже заладил о ее братьях.

— Я знаю. Но постарайся загладить свою вину перед ними, о’кей?

Бек просто проигнорировала его. Интересно, в каком она должна быть состоянии, чтобы родители наконец обратили внимание на нее, а не на близнецов? Газета на столе была раскрыта на большой фотографии — дым и языки пламени. Сложно представить, что прямо сейчас где-то рядом полыхает пожар. Отец закончил завтрак и отнес тарелку в мойку; он никогда особо не разговаривал с Бек. Когда он шел по кафельным плитам, она случайно взглянула на его ноги. Бледные, безволосые, с давно не стриженными ногтями пальцев ног. Она быстро отвела взгляд, а то кофе грозил выйти наружу.

Было слышно, как наверху мама выключила воду в душе. Бек взяла кружку и быстро пошла в свою комнату, раздумывая, в какой момент их отношения с отцом стали такими странными. Бек помнила, что, когда она была младше, каждую пятницу, приходя с работы, он приносил какой-нибудь пазл. Отец входил в дверь и победоносно тряс коробкой, и Бек разрешалось не ложиться спать, пока пазл не будет собран. Это было их особое время, только она и отец. Но как-то вечером он принес домой пазл с лошадьми. Неужели он думал, что она лошадница? Одна из тех девчонок, которые приходили в школу в бриджах для верховой езды и которым почему-то никогда за это не влетало, хотя такая одежда не являлась школьной формой. Они обменивались карточками с изображениями лошадей и представляли, что школьные стулья — это пони, и с диким хихиканьем изображали, будто скачут на них. Бек не понимала, как отец мог подумать, что она одна из таких девочек. И из принципа отказалась собирать тот пазл.

В основном из принципа, но отчасти и из-за того, что всем ее друзьям уже разрешали ходить в кино по пятницам. Она все еще помнила выражение его лица. С тех пор отец больше не принес домой ни одного пазла.

Позже, когда родители уехали на работу, она перетащила кучу окровавленных простыней и платье на первый этаж. Она чувствовала себя ребенком, который позорно написал в постель и пытается скрыть следы преступления. Бек запихнула все в стиральную машину и обильно залила отбеливающего вещества. Крышка защелкнулась, и машина начала свой цикл. На мгновение Бек хотелось забраться внутрь, чтобы ее тоже отбелили и хорошенько простирали.

Выходя из постирочной комнаты, она заметила, что дверь в гараж открыта. Бек захлопнула ее и внезапно испытала необъяснимую панику. Ночной кошмар грозил вернуться. Она быстро схватила отбеливающее средство и губку и пошла наверх чистить ковер.

Придя на работу, Бек уже ощущала себя самой собой. Колючий полиэстр униформы и запах шкварчащего мяса удивительным образом успокаивали ее. Клиентов было много, поэтому она сразу принялась за заказы. Эллен была на кассе слева от нее, а Люк справа. Она слышала, как Мэтти гремит посудой на кухне за спиной, и голос Лиззи через динамик «Макдрайва». Они не говорили друг с другом, но настолько привыкли двигаться синхронно, что все это напоминало танец. Она чувствовала себя защищенно, словно с ней не может случиться ничего плохого, пока вокруг эти люди. Они были как семья.

Когда толпа рассосалась, Люк приобнял ее одной рукой за плечи. От его неповторимого запаха у Бек снова закружилась голова.

— Как дела? — спросил он.

— Это повторилось, — сказала она ему.

Она почувствовала себя лучше, когда рассказала о происшедшем. Бек боялась, что ей будет стыдно, но стыдно не было. Сейчас у нее появилось ощущение, что она больше не одинока.

— А сколько крови? — спросила Эллен.

— Достаточно. Повсюду были засохшие подтеки. — Она выпустила такие детали, как собственные окровавленные ладони.

— А кровь могла быть от тебя? — спросил Люк.

— Он имеет в виду, нет ли у тебя месячных! — вставила Лиззи.

— Нет! Я не это имел в виду! — Люк слегка толкнул ее.

— У меня нет месячных, дурак, — ответила ему Бек и заметила, как он покраснел.

— Я имел в виду от пореза или типа того, — возразил он.

— Конечно, это, — сказала она, — извращенец.

— Все, заткнись! — оборвал он, схватил ее и взъерошил ей волосы.

Бек завизжала и оттолкнула его. Потом огляделась, и смех застрял у нее в горле. Эллен внимательно смотрела на нее, Мэтти почему-то затих на кухне. Они не верили ей. Конечно, кто поверит, когда она мается дурью и смеется. Просто рядом с Люком она не испытывала ничего, кроме счастья. Она не знала ни страха, ни переживаний, когда Люк находился рядом, особенно когда прикасался к ней.

Но это была правда. Она не добивалась внимания или чего-то подобного. То, что она рассказала, было правдой, и она докажет им.

— Я хочу пройти обряд экзорцизма, — заявила она.

— Да! — воскликнула Лиззи. — Я принесу спиритическую доску Уиджи.

— Может, завтра. Вы придете?

— Я буду, — пообещал Люк.

Игнорируя обжигающее тепло в груди, она повернулась к Эллен и посмотрела ей в глаза:

— Ты придешь?

Эллен не встретилась с ней взглядом. Бек точно не знала, почему ей было так важно, чтобы начальница тоже пришла.

— Мы не можем все уйти. Кто-то должен работать.

— Мы проведем сеанс после закрытия.

— Жуть! — воскликнула Лиззи.

— А твои родители не будут возражать?

— Мы не станем шуметь.

— Почему бы не сделать это в твоем гараже? — предложила Лиззи. — Он отделен от всего остального дома. Там они нас точно не услышат.

Ее снова захлестнула необъяснимая паника, но Бек проигнорировала ее.

— Я подумаю, ладно? — сказала Эллен.

Позже, когда Эллен уехала, а небо начало темнеть, Люк подошел и снова положил ей руку на плечо. Бек перестала зачерпывать совком жареную картошку и просто стояла, вдыхая его запах.

— Ты уверена, что в порядке? — спросил он.

— Да. Я чувствую себя лучше, после того как мы решили что-нибудь предпринять.

Это было не совсем так, но казалось правильным ответом. Ей не нравилась идея, что они будут проводить обряд экзорцизма в гараже, но Лиззи была права. Это единственное место, где они не разбудят родителей.

— Мне кажется, тебе нужно отвлечься. Один мой друг устраивает сегодня вечеринку у себя дома. Ты должна прийти.

Бек чувствовала, как краска прилила к лицу.

— С огромным удовольствием, — ответила она.

— Клево. Я пришлю тебе его адрес.

Он сжал ее плечо и вернулся к прилавку. То платье Scanlan & Theodore отлично подойдет. Она уже видела, как появляется в нем на вечеринке, непринужденно болтает с Люком, сидя на диване. Как знакомится со всеми его друзьями, чувствуя себя с ними на равных. Как Люк снова держит ее за руку.

— Эй, сучка, проснись! — Лиз шлепнула ее по заду.

— Эмм, прости. Между прочим, это называется сексуальное домогательство на рабочем месте, — заявила Бек.

— А как насчет этого? — Лиззи ткнула ее в грудь.

— Ау! — засмеялась Бек.

— Хочешь, будем готовиться к вечеринке вместе?

У Бек упало сердце.

— К какой вечеринке?

— Э-э-э… разве Люк не пригласил тебя? Странно! — удивилась Лиз.

— Пригласил. Просто я думала, что это будет крутая вечеринка для крутых людей, а не таких лузеров, как ты.

— Эй, грубиянка. Ну здорово!

— Давай будем собираться у меня дома. Все необходимое у меня под кроватью.

— Отлично — я смогу увидеть дом с привидениями собственными глазами.

И, изображая потусторонние звуки, Лиззи направилась к окошку «Макдрайва». Над фритюрницей загорелся индикатор температуры. Бек смотрела на него, пока зеленые огоньки не замигали перед глазами, как мармеладное желе.

Может, не так и плохо, что Лиззи пойдет с ней, подумала она. Бек не представляла, как явиться на вечеринку одной. По дороге домой Лиззи без умолку болтала, потом резко замолчала, когда Бек полезла в сумку за ключами.

— Ты что, боишься моего дома? — спросила ее Бек.

— Просто я не была здесь сто лет. Уже стала представлять себе гаргулий или ров с водой, или что-то в таком роде.

Бек закатила глаза и отперла дверь. Та отворилась со скрипом, в холле стояла пугающая тишина.

— После тебя, — сказала Бек.

Лиззи шагнула внутрь, и тут откуда ни возьмись перед ней выскочили близнецы.

— Бууу! — закричали они.

Раздался душераздирающий вопль Лиззи.

— Вы маленькие мерзавцы! — закричала она на них, бросившись за Полом.

Тот увернулся, и оба с диким хихиканьем побежали вверх по лестнице.

— Это ты подстроила? — спросила она у Бек.

— Нет! Они у нас такие, — ответила Бек смеясь.

— Клянусь, я так рада, что у меня нет младших братьев, — пробормотала Лиззи, прикладывая руку к лицу.

— Успокойся. Они просто дети. — Бек смеялась, пока они поднимались по лестнице.

— Да, но они странные. Помнишь ту коллекцию мертвых жуков, которую ты нашла у них в шкафу?

— Да это было сто лет назад!

Бек подавила гнев, который всегда вспыхивал в ней, если кто-то другой, а не она говорил плохо о ее братьях. Лиззи просто не догоняет, поэтому Бек не стала связываться. Подруга все еще стояла на пороге спальни Бек, вглядываясь в темноту. Бек зажгла свет и почувствовала, как тело Лиззи напряглось.

— Все в порядке, — сказала она, заглядывая под кровать. — Никаких монстров, только водка.

Бек вытащила полупустую бутылку ванильной водки из тайника, устроенного в каркасе кровати. Лиззи вяло улыбнулась на это и уставилась на ковер. Бек поняла, что она смотрит на крошечные пятна. Она уже дважды чистила их утром, но пятна лишь побледнели и приобрели нежно-розовый оттенок.

— Бек, это реально пугает меня. Я не понимаю, что происходит.

— Ничего. Завтра мы все узнаем.

Лиз по-прежнему медлила, как будто боялась, что изменится, если переступит через порог.

— Кто знает? Может, это просто мои месячные.

— Серьезно? — Уголки губ Лиззи начали подрагивать в улыбке.

— Возможно.

— Ты мерзкая сучка! Ни за что не наступлю на них! — Лиззи перепрыгнула через пятна и села рядом с Бек, выхватила у нее из руки бутылку и сделала глоток.

— О господи, вот гадость! — воскликнула она хриплым голосом. — В следующий раз возьмем обычную, о’кей?

— Давай лучше джин. Говорят, это то, что надо. — Бек почувствовала такое облегчение, что снова может смеяться у себя в спальне, что это просто ее комната, а не какая-то декорация для фильма ужасов.

— Мой отец говорит, что от джина тянет плакать.

— Да, но твой отец слюнтяй.

Лиззи швырнула в нее подушкой, и Бек вскочила, чтобы увернуться.

— Мой отец не слюнтяй! — закричала Лиззи.

— Тогда почему он плачет, когда пьет джин? — спросила Бек. — В любом случае давай наряжаться. Сегодня я хочу выглядеть сногсшибательно! Это была дерьмовая неделя.

Бек вытащила бирюзовое платье, а Лиззи спрыгнула с кровати и начала одной рукой перебирать вещи в шкафу, в другой по-прежнему держа бутылку водки.

— Надеюсь, у тебя есть что-нибудь приличное, что налезет на мою задницу.

— Ага, я стащила тонны одежды, которая мне даже не подходит.

— Например, вот это? — Лиззи вытянула уродливое бесформенное платье, которое выглядело так, словно его сшили из полинявшего пестротканого кухонного полотенца.

— О, убери это! Оно мне глаза режет.

— Зачем оно тебе?

— Мама купила его. Она очень обижается, что я его не ношу.

— Не носи его. — Лиз серьезно посмотрела на нее. — Даже если это ее обижает. Никогда не надевай его.

— Да я лучше умру. — Бек села перед зеркалом и начала наносить новый слой макияжа прямо поверх старого.

— Наверное, я надену это, — сказала Лиззи, держа перед собой черную кожаную юбку. — Буду выглядеть, как домина!

— А я так ни разу и не решилась надеть.

— Почему? Она такая вызывающая, я просто влюбилась в нее! — рассмеялась Лиззи, откладывая ее обратно в ящик.

Бек снова повернулась к зеркалу, чтобы сосредоточиться на макияже. Сегодня вечером она должна выглядеть потрясающе. Тут зажужжал ее сотовый. Это Люк прислал адрес друга, приписав в конце сообщения маленький х. Обозначающий поцелуй. Бек видела в зеркале, как ее лицо расплылось в глупой улыбке.

— Это в районе кампуса Дикин^[38].

— Пешком пойдем?

— He-а, я хочу надеть каблуки. Попрошу маму подвезти нас.

Подводка идеально повторяла изгиб века, тушь удлиняла ресницы, не оставляя никаких комков. Ее левый глаз выглядел безупречно. Она закрыла ладонью правую сторону лица, потом левую, убеждаясь, насколько лучше выглядит с макияжем. В комнате было непривычно тихо. Это Лиззи. Бек настолько привыкла к ее постоянной болтовне, что от тишины ей стало не по себе. Лиззи со странным выражением уставилась на шкаф.

— Что случилось?

— Можешь попросить твоего отца отвезти нас?

— Почему?

— Не знаю. С твоей мамой я иногда чувствую себя странно.

— Это как?

— Не знаю.

Она посмотрела Лиззи в лицо, пытаясь найти ответ. Ответа не было.

— Хорошо, я спрошу у отца. Он мне должен.

Она подскочила и побежала вниз по ступеням. Ее родители сидели на диване и смотрели новости.

— Папа, ты сможешь отвезти нас с Лиззи в Дикин? Родители переглянулись, в свете телевизионного экрана они напоминали пришельцев. С красными и уставшими глазами. В комнате царили холодность и отчужденность, словно Бек прервала какой-то безмолвный спор.

— Хорошо, милая, — ответил он, и они снова повернулись к новостям.

Позже, когда в гробовом молчании они медленно вырулили на соседнюю улочку, Бек пожалела, что не попросила маму подвезти. Ей хотелось наклониться и надеть туфли на каблуках, но она чувствовала, что ее начинает укачивать. Отец был словно в полудреме. Со стеклянным взглядом, он странно горбился над рулем. Звук поворотника, который он включил перед выездом на главную дорогу, отдавался в салоне как сердцебиение.

Как только он съехал с Аделаида-авеню, Лиззи воскликнула:

— Отсюда мы сами дойдем.

— Понял — родителям нельзя? — спросил он, останавливаясь у обочины.

— Спасибо, что подвез нас! — Бек отодвинулась в сторону, чтобы Лиззи могла выйти с ее стороны.

— Да, спасибо, мистер Винтер! — Лиззи захлопнула дверцу машины, и он неуверенно выехал на дорогу, как ребенок, который учится ходить.

— Вау, твой отец вообще водить не умеет! — заявила Лиззи. — Думаю, даже у меня получится лучше.

— Я знаю. Меня тошнит. — Бек схватилась за лоб, чувствуя приступ тошноты.

— Ванильная водка, похоже, не помогла, — усмехнулась Лиззи. — Давай, пойдем. Отсюда всего десять минут.

— О черт, — воскликнула Бек, глядя себе на ноги. — Я оставила туфли в машине!

— О, нет. Позвонить ему?

— Не. В жопу их. Я все равно не могу в них ходить.

Они засмеялись и зашагали на вечеринку. Улицы были пустынны, хотя часы показывали только половину десятого. Вскоре до них донеслось буханье музыки, разрывающее тишину вокруг. Подойдя ближе, они увидели скопище людей, стоящих перед одним из домов.

Протиснувшись сквозь толпу, они прошли вниз через боковую дверь, к долбящим басам. В саду было полным-полно людей. Кто-то танцевал, кто-то сидел на крыльце и болтал; парочки обнимались в тени у забора. Деревья были украшены электрическими гирляндами, напоминавшими крошечные голубые звезды. Бек разглядела в толпе Люка; он заметил их в тот же самый момент. Люк направился к ним, в его глазах отражались все эти крохотные голубые огоньки. Бек охватило блаженство.

11 2014 год

Мне на сотовый звонят с какого-то неизвестного номера.

— Алло?

— Привет, как ты? — Мужской голос.

— Кто это? — спрашиваю я, с облегчением улыбаясь. Я сижу в доме уже несколько часов, и мне становится страшно.

— О, извини. Это я. Черт, то есть Джек.

— Я знаю, что это ты, тупица, — говорю я, и он смеется. Я слышу звук подъехавшей машины и выглядываю в окно. К счастью, это мама, а не Андополис.

— Так, э-э, как у тебя дела?

— У меня все хорошо. Не хочешь сходить куда-нибудь вместе? А то я здесь прямо как взаперти.

— О, конечно. Когда?

— Может, прямо сейчас? — спрашиваю я, когда мама входит в комнату, кладет пакет на край моей кровати и тут же быстро выходит.

— Сейчас? О’кей, конечно.

— Заедешь за мной?

— Не переживай. Я уже в пути.

— Отлично, — говорю я и вешаю трубку.

Я улыбаюсь: а день-то налаживается. Пакет с новой одеждой лежит в изножье кровати, прямо как подарки от Санта-Клауса. Я не могу удержаться и заглядываю в него. Запах новых тканей — каждая вещь аккуратно завернута в папиросную бумагу — опьяняет. Мне всегда в нем что-то нравилось, даже слишком. Я помню, как моя мачеха нашла пакеты у меня под кроватью. Упаковку и обувные коробки из самых дорогих бутиков в Перте. Она решила, что у меня есть тайный богатый бойфренд, и я видела, что она счастлива. Она улыбалась мне, положив руку на свой беременный живот, радуясь тому, что я могу съехать к тому времени, как родится ее малыш.

На самом деле никакого бойфренда у меня не было, только ящик, полный кредиток ее друзей. Она очень удивилась, когда на любой, самой убогой вечеринке в нашем доме я начала предлагать гостям помощь в гардеробной — подать пальто, подержать сумку. Я не знала, что за это можно оказаться в тюрьме.

— Ты куда-то идешь? — спрашивает мама, выключая пылесос.

— Всего на пару часов, с Джеком, — отвечаю я. — Ничего?

— Да, конечно, милая. Джек — это брат Лиззи? — спрашивает она.

— Ага, — говорю я.

И прежде чем она успевает включить пылесос, я быстро и крепко ее обнимаю, вдыхаю ее ванильный запах. Если Анрополис и в самом деле отказался от дела, это значит, что она и правда моя, навсегда.

Я выхожу на улицу, чтобы подождать Джека, пачка сигарет лежит в сумке. Но Пол уже там — курит, прислонясь к дереву.

— Ты меня застукала, — говорит он.

— Я никому не скажу, если поделишься.

— Бекки? Никогда недумал, что доживу до этого дня. — Он щелкает по дну сигаретной пачки, одна сигарета выдвигается, и он протягивает ее мне.

— Ловко, — комментирую я, и это правда.

Он приподнимает одну бровь и прикуривает мне сигарету. Мы оба затягиваемся. Я чувствую, что с Полом я чуть более близка, чем с Эндрю. Приятно побыть только с ним одним. Иногда они кажутся настолько близкими, что почти невозможно разглядеть в каждом индивидуальность. К соседнему дому подъезжает универсал, из него выскакивает куча кричащих детей, а следом за ними изможденная мать.

— Макс исчез через несколько лет после тебя, — объясняет Пол, словно я об этом думала.

— А то я уже удивилась, — лгу я.

Наверное, он имел в виду соседа, который жил в том доме еще при Бек.

— Был еще один эпизод, он кричал и ругался всю ночь. А потом однажды ушел куда-то и больше не вернулся. Видимо, он бросил принимать свои лекарства.

— О нет, — говорю я, не зная, насколько сильную обеспокоенность нужно изображать.

Пол пожимает плечами. Я стряхиваю пепел на траву.

— Как все прошло с Винсом сегодня утром? — спрашивает он.

— Он не приехал.

— Правда? Почему?

— Не знаю.

— Думаешь, пошел на попятную?

— Уверена, что нет, — не сразу отвечаю я. Не хочется его расстраивать. — Думаю, ему просто что-нибудь помешало.

Я замечаю старенькую машину Джека, взбирающуюся вверх по холму, и тушу сигарету о ствол дерева. Пол смотрит на машину, потом переводит удивленный взгляд на меня.

— Заткнись! — предупреждаю я и направляюсь вниз к машине.

Джек везет меня в парк Глиб. Знаю, мне не следует появляться в общественных местах, но не могу отказать. Я почти забыла, какой он высокий. Я едва достаю ему до плеча. Мы покупаем кофе и какие-то пирожные в кафе неподалеку и устраиваемся на траве. Джек сидит, поджав ноги по-турецки, и выглядит почти комично, словно его ноги слишком длинные и он не знает, что с ними делать. Мне хочется прильнуть к нему, но я держусь. Нужно, чтобы он почувствовал, что должен заслужить это.

Сегодня чудесный солнечный осенний день. Дети смеются и визжат на игровой площадке, подбрасывают охапки оранжевых листьев. На скамейках по краям площадки сидят матери, некоторые беседуют друг с другом, другие невозмутимо наблюдают за своими детьми. Несколько служащих выбрались на поздний ланч — склонившись над документами, поедают сэндвичи, завернутые в пищевую пленку. Я закрываю глаза и пытаюсь насладиться моментом; сливочностью моего латте и кисло-сладким вкусом малины и заварным кремом пирожного. Теплом в воздухе и запахом древесины и скошенной травы. Открываю глаза и вижу, что Джек пристально смотрит на меня. Я не заметила, что глаза у него замечательного зеленого оттенка, с маленькими золотыми точками по краям. Они правда очень красивые. Честно говоря, все в нем очень привлекательное. Худые, но сильные руки.

Его растрепанные волосы. Эта глуповатая улыбка. Если бы я была собой, то, наверное, уже поцеловала бы его. Но сейчас я Бек и не могу забывать настоящую причину, почему я здесь с ним.

— Так ты уже простил Лиззи? — спрашиваю я.

— Думаю, да. Сама знаешь, на нее сложно сердиться.

— Ага.

Я молчу несколько секунд.

— Вообще-то, — говорю я взволнованным голосом, — я хотела спросить кое-что о ней, но не хочу ставить тебя в неловкое положение.

— Можешь спрашивать. В чем дело? — Он внимательно смотрит на меня, склонив голову набок.

— Просто… Когда мы встречались на днях, у меня возникло странное ощущение. Словно… я не знаю, словно она злилась на меня или типа того. Просто это было… — Я умолкаю и смотрю на землю. Тяжело лгать этим прекрасным глазам.

— Что просто?

— Извини. Мне не следует говорить с тобой о ней. Это не честно.

— Бек, — он слегка толкает меня в плечо, — просто скажи, о чем ты думаешь. Возможно, я смогу помочь.

— Я была так счастлива ее увидеть, но мне показалось, что она не испытывала того же. У меня было ощущение, что она тестирует меня, проверяет, что ли. Как будто не верит, что это действительно я. Меня это расстроило.

Никогда не помешает вызвать немного жалости к себе. Джек грустно смотрит на меня и сжимает мое колено, ладонь у него широкая и теплая. Потом убирает руку, а мне так хотелось бы, чтобы оставил. Он отвечает не сразу.

— Когда ты исчезла, Лиззи было очень тяжело, — наконец произносит он. — Все воспринимали ее как лучшую подругу пропавшей девушки. Людям было или неловко говорить с ней, или они просто выуживали у нее информацию о тебе.

— Это ужасно.

— Я знаю. Наверное, это просто изменило ее. Не знаю, рассказала ли она тебе, но сейчас она очень успешна.

— Нет, не говорила, — тихо отвечаю я.

— Да. Я очень горжусь ею. Она поднялась по карьерной лестнице на госслужбе. Кажется, некоторые родители ваших одноклассников сейчас у нее в подчинении. Все это взимосвязано. Тогда она была очень одинока. На несколько лет ушла в себя и полностью сконцентрировалась на учебе.

Я не знаю, что сказать. Он смотрит куда-то перед собой, взгляд туманный, задумчивый. Мой план дает обратный эффект; мне нужно заполучить Джека на свою сторону. Я жду, что он продолжит. Если я сейчас переведу разговор на себя, то буду выглядеть эгоисткой. Легкий ветерок колышет молодые зеленые насаждения, нагибая их тонкие стебли.

— От отца тоже никакой помощи, — продолжает он. — Он так пристыдил Лиззи, что ее не было дома, когда ты пришла в тот день… ну, ты знаешь. Все твердил, что наверняка ты просто сбежала. Это заставило ее чувствовать себя виноватой, словно она могла предотвратить случившееся.

— То, что произошло со мной, невозможно было предотвратить, — вставляю я, чувствуя удобный момент.

Его взгляд проясняется.

— Черт. Прости, Бек.

— Ничего, я сама начала. Рада, что теперь я знаю. Бедная Лиззи. Наверняка это было ужасно.

— Ты такая бескорыстная, — говорит он с мягкой улыбкой. — Да, ей было нелегко. Но это не твоя вина.

— Все равно я чувствую себя ужасно, — подыгрываю я.

— Нет, не надо. Лиззи не должна винить тебя. Это смешно.

— Может, поговоришь с ней?

— Без проблем.

— Спасибо, — говорю я, накрывая его руку на траве своей. Он смотрит на руку, потом на меня и улыбается. Обычно, если людей легко надуть, я считаю их слабаками. Даже идиотами. Но по какой-то причине Джек стал нравиться мне еще больше.

— А на тебя она почему злится?

Он вздыхает.

— Она считает, что я лезу туда, куда не следует.

Сейчас я по-настоящему заинтригована.

— И что же это? — наседаю я, пытаясь разговорить его.

— Я покажу тебе, — говорит Джек, поднимаясь и отряхивая джинсы.

Мы подъезжаем к дому Джека, входим внутрь, и я поднимаюсь вслед за ним по лестнице, сокрушаясь, что на мне детское нижнее белье Бек. Это современный и большой дом, намного больше, чем у Бек, и почти такой же просторный, какой был у меня в Перте. Спальня Джека немного неряшливая, но теплая и солнечная. В центре стоит кровать, есть стол и компьютер, весь обклеенный стикерами-закладками. К стене прислонена стопка картонных досок. Глядя в окно, я замечаю блестяще-голубой овал воды. Бассейн.

— Не осуждай меня за то, что я все еще живу дома! — просит он. — Я съезжал ненадолго, но потом у меня…

— Я и не осуждаю, — обрываю его.

— По крайней мере, я перерос увлечение металлом, верно?

— Да, это настоящее облегчение. — Я помню, как сама слушала такую музыку.

Джек замечает, что я рассматриваю картинки на картонных досках. Это детские рисунки, увеличенные до размера постеров.

— Их нарисовали дети, которые живут в австралийских лагерях для беженцев. Сотрудник организации «Спасем детей» тайно вынес рисунки, прежде чем доступ туда запретили, — объясняет он. — Мы сделали из них плакаты для демонстрации, в которой я тоже участвовал несколько месяцев назад.

Я листаю картинки. Простые детские рисунки, большие грустные лица и слезы на щеках. Они поместили себя в клетки. На одном рисунке — гигантское солнце с дьявольским лицом. На другом — мужчина под деревом. Я не сразу понимаю, что он повесился. «Мелика, 6» написано в углу.

Я возвращаю плакаты на место. На них слишком тяжело смотреть.

— Это ужасно, — говорю я.

— Я знаю. — Он садится на компьютерный стул. — Смотри, я тебе кое-что покажу…

Джек открывает блог и прокручивает содержимое. Похоже на страничку активиста, занимающегося вопросами беженцев. Размытые фотографии белых политиков, курящих сигары в фешенебельных ресторанах, а рядом — фотография арабского подростка с зашитыми губами, маленькой африканской девочки, прижатой к забору.

— Это было до запрета на публикацию.

— Эмм, — говорю я, — я не настолько разбираюсь в политике. — Быть жертвой похищения — отличное оправдание неосведомленности о событиях в мире.

— Извини! — говорит он. — Я не забыл. Просто…

— Да нет, все в порядке. Я хочу понять. Объясни мне.

— Ну, — он задумывается на мгновение, — останови меня, если уже знаешь это, о’кей? Не хочу умничать.

— Вряд ли у тебя получится. Продолжай. — Я действительно мало знаю о подобных вещах. Политика никогда меня особо не интересовала.

— Ну, в отличие от других стран Австралия направляет нелегальных мигрантов, желающих получить статус беженцев, в спецлагеря, так называемые буферные зоны. Когда мы были маленькими, существовали Вумера и Виллавуд, помнишь? Они находились далеко в пустыне.

Я киваю. Его глаза горят. Он по-настоящему увлечен этим делом.

— Так вот, сейчас закон изменили, и все стало еще хуже. Теперь мы отсылаем их на острова Науру и Манус в Тихом океане. Условия там ужасающие — люди буквально живут в палатках в нестерпимой жаре.

— Новое правительство запретило распространять информацию об этих спецлагерях. Сейчас очень опасно пытаться выяснить, что там происходит. Правительство не хочет, чтобы мы знали. Но у нас есть эта фотография. Ее сделали с вертолета.

Он показывает мне снимок лагеря из палаток и грязи, окруженного высоким проволочным забором. Люди поднимают над головой какие-то таблички, но они слишком далеко, чтобы разобрать, что на них написано.

— Их держат здесь уже три года, и детей тоже. Содержание этих лагерей обходится нам в миллиарды, а мы даже понятия не имеем, что там происходит. Однако произошла утечка кое-какой информации. Один мужчина умер от излечимой инфекции. У него был просто порез на ноге. Беженцы в массовом порядке подвергаются сексуальному насилию со стороны охранников. Даже дети, Бек, но никто ничего не предпринимает. Там есть дети, которые пытались покончить с собой.

Он сглатывает и смотрит на фотографию.

— Все боятся, что эти люди окажутся монстрами, и не понимают: это мы превратились в монстров.

Я не знаю, что ему сказать. Я чувствую себя ужасно, потому что всегда переключаю канал, если начинаются новости, считая, что все это просто политика, а не реальная жизнь людей. Но чувство вины не поможет мне в этой ситуации, поэтому я пытаюсь сменить тему.

— Но как это связано с тем, что Лиззи злится на тебя?

Он внимательно смотрит на меня.

— Парень, который ведет этот блог, представляется Кингсли, но никто не знает его настоящего имени. Наверное, таких называют подпольными журналистами. Он один из тех, кто организовал протест, хотя это мало что изменило.

— Зачем ему сохранять анонимность? — Я думала, человеку хочется славы, если он вкладывает столько сил в подобное дело.

— Раньше с ним работал еще один парень. Тот использовал свое настоящее имя. Он был гордым, дерзким. Около года о нем ничего не было слышно. В один прекрасный день, — Джек щелкает пальцами, — он просто исчез. Кингсли должен сохранять анонимность, чтобы довести задуманное до конца. Он хочет пойти дальше, и ему нужна моя помощь.

— Твоя помощь? Это опасно?

Его взгляд вдруг смягчается.

— Нет, конечно нет! — отвечает он. — В любом случае я должен отвезти тебя домой. Мне нужно на работу.

— О’кей. — Я разочарованно соглашаюсь. Я еще не совсем готова вернуться домой. Пытаюсь придумать какую-нибудь причину, чтобы заставить его остаться, но Джек уже схватил ключи и вышел из комнаты. Я следую за ним вниз по лестнице.

— Пока! — кричит он кому-то. Поворачиваясь, я осознаю, что в гостиной сидит мужчина. Он отрывает взгляд от айпада на коленях и смотрит на меня с легкой ухмылкой. Хотя он выглядит на пятьдесят, его тонкие волосы зачесаны назад, а одежда новая и модная. Я узнаю нос Джека, глаза Лиззи. По всей видимости, это их отец.

— Привет, — говорю я, ожидая увидеть неизбежный шок узнавания. Я начинаю к нему привыкать.

— Привет, Бек, — отвечает он все с той же ухмылкой. И снова утыкается в свой айпад, словно мое появление ничего для него не значит.

Джек выруливает с подъездной дороги и направляется к моему дому. Что-то в поведении его отца смутило меня, но я пытаюсь не думать об этом и сконцентрироваться на Джеке. Его манера изменилась, наверху в комнате он был немного уклончив и осторожен. Но не думаю, что это связано со мной. Он что-то скрывает, но расспрашивать еще слишком рано.

— Твой отец не удивился, когда увидел меня, — брякнула я.

— Нет. Должен признаться, последние несколько дней я говорил только о тебе.

— Правда? — удивляюсь я.

— Конечно. И вот что, — он делает паузу, — думаю, он еще не забыл, что ты сказала о нем Лиззи.

— А что я сказала?

Он пристально смотрит на меня. Видимо, это я должна помнить.

— Не важно.

— Ну ладно, — продолжаю я, надеясь снова разговорить его о себе, — а где ты работаешь?

— Красный Крест, — отвечает он, вытягивая угол красной жилетки из-под свитера. — Сегодня у меня ночная смена.

— Серьезно? Господи, Джек! — восклицаю я.

— Что?

— Да ты же чертов святой или типа того!

— Нет, это не так. — Но он слегка краснеет; ему нравится, что я о нем так думаю.

— Ты такой славный, я даже не знаю, что с тобой делать.

— Я вовсе не славный, — возражает он, стараясь говорить грубовато.

— Даже не пытайся! — Я больно пихаю его в плечо. Он смеется, явно смущенный. Меня удивляет, что он был фанатом хеви-метал в старших классах. Он такой нелепый. Я скорее представляю его робким ботаником, который не решается пригласить тебя на уроке танцев.

Джек берет мою руку и держит ее, а рулит одной рукой. Поглаживает пальцем мои костяшки — и я чувствую, как внутри меня начинает бурлить волнение. Может, он был не таким уж и занудным подростком. Всю дорогу в лобовое стекло светит солнце. Я не думаю ни об Андополисе, ни о том СМС, я не думаю об отце, который в одиночестве рыдает в спальне. Единственное, о чем я думаю, — это пальцы Джека, переплетенные с моими. И тут я вижу его.

— Притормози, — говорю я.

Он выпускает мою руку.

— Прости!

— Нет, не это. Просто притормози.

Он включает поворотник и останавливается у обочины. Фургон делает то же самое, прячась за припаркованными машинами.

— Вон тот фургон. Он преследует меня.

— Что? — ужасается Джек. — Как давно?

— С тех пор, как я вернулась.

— Не думаешь, что это… — Он осекается и смотрит в зеркало заднего вида.

— Я не знаю, — отвечаю я и задаюсь новой целью. — Давай выясним.

Я отстегиваю ремень безопасности и вылезаю из машины. Когда Джек рядом, я не чувствую себя беззащитной, и меня уже достало бояться. Я слышу, как он тоже выходит из машины.

— Бек! — зовет он. Но я игнорирую, хотя мое сердце колотится изо всех сил.

Приближаясь к фургону, я стараюсь разглядеть что-нибудь за стеклами, но они тонированные. Джек догоняет меня и пытается остановить.

— Нам следует позвонить в полицию.

— Нет. — Я пытаюсь обойти его, но он снова встает на пути.

— Мы должны! Это может быть опасно! Я… мы уже потеряли тебя однажды.

Он достает из кармана сотовый, чтобы связаться с полицией. Я кладу руку ему на плечо — Джек замирает и поднимает на меня глаза. Я не могу позволить ему сделать этот звонок.

— Ты пойдешь со мной? С тобой я тоже буду в безопасности.

Джек медлит, смотрит на меня, его палец застыл над кнопкой телефона.

— Я устала бояться, Джек. Я должна это сделать.

Он берет мою ладонь и крепко сжимает ее.

— О’кей.

Когда мы подходим к фургону, мои ноги хотят развернуться и бежать прочь. Перед глазами вспыхивает образ безликого мужчины из моего сна, и меня начинает трясти. Я останавливаюсь, когда мы оказываемся близко к двери водителя, но все равно достаточно далеко, чтобы суметь убежать.

— Эй, говнюк! — кричу я. — Почему ты преследуешь меня?

Ничего. Все, что я вижу, — мое собственное бледное отражение в стекле.

— У меня есть твои номера, и я позвоню в полицию через десять секунд.

Я слышу какое-то шарканье внутри фургона.

— Десять, девять, восемь. — А потом стекло начинается опускаться. Я чувствую, как каждая клетка моего организма напрягается в ожидании монстра.

Но это не монстр. А жирный парень в очках, который смотрит на меня через открытое окно.

— Да ладно, не звони копам, — говорит он ноющим голосом.

— Почему ты преследуешь меня? — спрашиваю я.

— Ребекка? — Он внимательно всматривается в мое лицо.

— А кто спрашивает? — вмешивается Джек, прежде чем я успеваю открыть рот.

Мужчина прочищает горло.

— Джейсон Борка, восьмой канал. Ты Ребекка Винтер?

— Почему бы тебе сначала не ответить на ее вопрос? — говорит Джек.

— Разве это не очевидно? Я должен быть уверен, — произносит парень своим неприятным голосом, оглядывая меня с головы до ног, — и теперь убедился. Если дашь мне эксклюзивное интервью, то я сделаю тебе очень щедрое предложение.

Несколько месяцев назад я бы еще могла соблазниться на подобное. Но теперь даже не раздумываю.

— Я не Ребекка, — заявляю я. Как же приятно произнести правду вслух.

Он с сомнением смотрит на меня.

— Я ее кузина, — добавляю я.

— Я тебе не верю, — говорит он, щуря свои свинячьи глазки.

— Верь чему хочешь, козел. Если ты еще раз приблизишься ко мне, если снова пришлешь СМС, я в два счета натравлю на тебя копов. — Я щелкаю пальцами и поворачиваюсь на каблуках. Джек идет за мной следом.

— Последний шанс! — кричит парень. — Я могу устроить, чтобы тебя пригласили на телешоу!

Садясь в машину Джека, я чувствую выброс эндорфина и нарастающее блаженство. Не могу поверить, что этот подонок так напугал меня. Прятался за тонированными стеклами и посылал анонимные сообщения — какой трус.

— Вау, Бек, — говорит Джек, подсаживаясь ко мне с другой стороны, — не знал, что ты можешь так задать жару!

Я наклоняюсь и смотрю на него вблизи. Он удивленно глядит на меня. Потом, очень осторожно, поднимает руку и касается моей щеки. Я медленно его целую. Его рот мягкий и теплый, и щетина царапает мне кожу. Мои мышцы расслабляются, растворяются и превращаются в трепещущих бабочек. Он притягивает меня ближе, и мир вокруг нас исчезает.

12 Бек, 15 января 2003 года

Это была одна из тех великолепных вечеринок, где время пролетает, как в ускоренной перемотке. В свете голубых огней лица напоминали полные луны, а бухающая музыка билась, как пульс, когда Бек скакала на танцполе. Сначала Люк ловко опрокинул ее в танце, потом Лиззи, потом снова Люк, пока весь мир не начал кружиться и вращаться.

Некоторое время спустя они лениво беседовали на балконе. Лиззи лежала у нее на коленях. Бек опустила голову Люку на плечо. Казалось, этот идеальный момент единения будет длиться вечно. Они до пяти утра смотрели, как светлеет небо, вслушивались в предрассветную тишину; шли домой с Лиззи, и ступни Бек были черными от пыли.

Когда Бек проснулась, она понятия не имела, который час, какой сегодня день или что произошло накануне. Знала только, что у нее пересохло во рту и раскалывается голова. Она неподвижно лежала, уставившись на серую лампочку на потолке. Звук самолета над головой становился все громче и громче — наверняка он сейчас врежется в их дом, — Бек вцепилась в край одеяла, зажмурилась и замерла в ожидании собственной смерти: перед глазами замелькали искореженные окровавленные тела. Но звук самолета становился все тише, пока совсем не исчез, и она почувствовала себя глупо, хотя сердце по-прежнему бешено колотилось.

— Ты проснулась? — Одеяло сдвинулось, и Лиззи повернулась к ней лицом.

— Вроде да.

— Помнишь, как Лиза будила нас и готовила плотный завтрак, когда мы оставались у нее?

— Да.

— Лучшее лекарство от похмелья, верно?

— Ага.

— Нужно позвонить Лизе.

— Думаю, она в отъезде. Разве нет?

— Не знаю.

— Я тоже.

— Позвони ей.

— Ты позвони.

— О’кей.

Матрас снова колыхнулся, когда Лиззи перевернулась на другой бок, и ее дыхание почти тут же замедлилось: она заснула. Медленно, постепенно воспоминания и картинки прошлой ночи стали тонкой струйкой просачиваться в ее сознание. Вновь проживая каждый момент и прислушиваясь к ровному, ритмичному дыханию Лиззи, Бек ощущала себя по-настоящему и глубоко счастливой.

Позже, когда Лиззи ушла, а головная боль осталась, Бек сидела на своей неубранной постели, раздумывая, как провести день. На коленях лежал раскрытый модный журнал, на тумбочке дымился крепкий кофе, и из динамиков голосил Джастин Тимберлейк. Просто идеально, вообще-то она могла провести вот так целый день. Но было два события, два одинаково важных события, которые полностью занимали ее мысли. Сегодня состоится обряд экзорцизма и Люк придет к ней домой. Она уже решила, что попросит его прийти в одиннадцать, а всем остальным скажет, что в полночь. Он зайдет к ней в спальню. Она обвела комнату взглядом и постаралась увидеть собственные вещи его глазами — и почувствовала одновременно радостное возбуждение и желание съежиться от стыда. Он будет сидеть на ее кровати, на этом самом месте. Что произойдет за этот час до приезда остальных?

Она представила, как он сидит рядом с ней, поглаживает ее ногу, касается ее волос. Это было слишком волнующе. Бек накрыла лицо журналом и взвизгнула от предвкушения. Сейчас она должна решить, как далеко позволит ему зайти. Она знала, что хочет сделать это с ним. Заняться сексом. Но с другой стороны, если она сразу же согласится, зачем ему тогда приглашать ее на свидание.

Она помнила, как это было в прошлый раз. Год назад ее бывший бойфренд мечтал сделать это. Она тоже думала, что хочет, но, когда он оказался сверху, дыша ей в ухо только что съеденным хот-догом и теребя ее нижнее белье, Бек поняла, что это последнее, чего ей хочется. Он очень рассердился, что Бек прокатила его, — и все желание, которое она испытывала, сменилось отвращением. Но с Люком все будет по-другому. Ее телефон зажужжал, и она вспыхнула, зная, что это он. Вчера был потрясающий вечер.

«Да. Я отлично повеселилась», — написала она. И как только отправила сообщение, тут же пожалела, что не задала ему вопрос. Если он не ответит, то придется еще раз написать, и тогда она будет выглядеть чокнутой. Но не успела Бек накрутить себя, как сотовый снова загудел.

«Сегодня все еще в силе?»

«Да. Хочешь прийти в 11 и помочь с подготовкой?»

Она затаила дыхание и скрестила пальцы.

«Конечно. Я все еще хочу взглянуть на твою спальню».

Бек снова взвизгнула, и журнал снова оказался на лице. Она послала адрес и сунула телефон под подушку, не желая смотреть на экран, если Люк вдруг передумает.

Она улыбалась самой себе, раздумывая, чем заполнить время до одиннадцати вечера. Первым делом нужно выйти из комнаты. Если она просидит здесь весь день, то свихнется, и все закончится тем, что она снова напишет ему эсэмэску, а потом будет чувствовать себя дурой. Отложив журнал, она спрыгнула с кровати и вышла из комнаты. Дверь в комнату близнецов стояла нараспашку, но их не было. Редко представлялась возможность зайти к ним в комнату одной, поэтому она решила воспользоваться случаем. Ей вдруг захотелось заглянуть им под подушки. Она помнила, как ей поручали укладывать их в постель, когда они были маленькие. Как-то раз Эндрю показал ей свою новую игрушку, крохотного пластмассового робота, наверное из киндер-сюрприза.

— Это я положу под подушку. Как зуб.

— Только зубная фея все равно не придет, — добавил Пол.

— Потому что это не зуб? — поинтересовалась она.

— Нет, потому что ее нет. Это мама.

— Правда? — спросила она.

— Да! Разве ты не знаешь? — удивился Эндрю.

Оба уставились на нее, как на круглую идиотку.

— Откуда вы знаете, что это мама?

— Мы видели ее.

Бек не знала, что на это сказать. Ей самой тогда было лет двенадцать, она молча встала, чтобы потушить свет. Она боялась, что они заведут разговор о Сайте.

— Мы ненавидим маму, — сказал один из них в спину Бек; она не поняла, кто именно.

— Что? Почему вы ненавидите маму? — возмутилась Бек тонким, еще детским голосом.

— Потому что она ненастоящая. Только мы с Полом настоящие.

Она явственно видела их нежные маленькие лица, чувствовала чистый детский запах их волос, как будто все случилось на этой неделе. Но теперь она стояла уже не в детской комнате, и если бы заглянула под подушку Эндрю, то вряд ли обнаружила там игрушку или зуб.

Выйдя в палисадник, она осторожно подперла дверь, чтобы та не захлопнулась. Руки у Бек немного тряслись: алкоголь все еще гулял по телу. Велосипедов, которые обычно валялись, опрокинутые, на подъездной дорожке перед домом, не было на месте. У парней будут большие проблемы, если они скоро не вернутся.

Солнце светило вовсю, и Бек, щурясь, пошла вниз по пустой улице. Казалось, что воздух мерцает и переливается перед глазами. Взглянув на горы, она заметила поднимающийся дым, а присмотревшись — и тоненькую красную полоску. Бек ахнула и приложила ладонь ко рту; лесные пожары подобрались уже так близко.

— Все под контролем.

Ее сосед стоял в своем палисаднике, опершись на калитку, и смотрел на Бек. Взгляд более настороженный и тревожный, чем обычно. Интересно, это означает, что он пошел на поправку? Или наоборот?

— Кажется, что пожары совсем рядом, — сказала она.

— Я бы не стал слишком волноваться. Ты не видишь, сколько там наверху пожарных. Вертолеты, встречный огонь. Они делали это уже сотни раз.

— Это хорошо, — ответила она.

Неожиданно ей захотелось спросить его, каково это — сойти с ума. Знает ли часть тебя, что происходит, или ты ничего не замечаешь, пока не окажешься в смирительной рубашке в какой-нибудь клинике. Конечно, если ты беспокоишься, — это уже значит, что все в порядке. Светло-коричневые глаза Макса по-прежнему смотрели на нее. На мгновение ей показалось, что она увидела в них безумие, вспыхнувшее где-то в глубине.

— Ты знаешь, я давно живу по соседству с вашей семьей. — Макс ни на секунду не сводил с нее глаз. Даже не моргал.

— Да, я знаю.

— Ты не единственная. Я тоже это вижу.

Бек еще сильнее бросило в пот, который выходил даже через поры на спине. Все ее тело становилось грязным и мерзким. Он видел, что она сумасшедшая.

— Я не хочу переходить границы, — продолжил Макс, — но, если захочешь поговорить с кем-нибудь, я рядом.

Он не переставал пялиться на нее, не отводил своих как будто намагниченных глаз. Бек чувствовала, как внутри ее закипает злость. Она уже собиралась сказать что-нибудь и остановить его, но тут услышала шелест велосипедных шин по дорожке.

Затем раздался громкий лязг — это братья по привычке бросили велосипеды на бетонное покрытие.

— Парни, где вы были?

— В магазинах.

— Нам можно в магазины!

— Да, но вам нельзя кататься без шлемов, верно?

Она повернулась и посмотрела за забор, но Макса уже не было, защитная дверь-сетка только что захлопнулась за ним.

— Ты собираешься нажаловаться на нас? — спросил Пол.

— Может быть! — ответила Бек, ее голос прозвучал странно. Слова соседа все еще гудели у нее в голове.

— Ну хорошо! — заявил Эндрю. — Тогда мы расскажем маме, что ты пригласила вечером друзей.

— Что? Откуда вы узнали?

— Экстрасенсорные способности! — выкрикнул Эндрю, и мальчики побежали в дом.

Позже в тот вечер, когда остальные домочадцы пошли спать, Бек прибиралась в своей комнате, добавляя последние штрихи. Она расклеивала фотографии, на которых выглядела сексуально и весело, и прятала плюшевых медведей и розовые вещи поглубже в шкаф. Она шантажом заставила близнецов держать рот на замке. Они заключили сделку — Бек не расскажет маме про шлемы и завтра в аквапарке купит мальчишкам столько чипсов и леденцов, сколько они захотят. В конце их, наверное, стошнит, но они сами будут виноваты.

Она долго не могла решить, что надеть. Сложность была в том, чтобы выглядеть так, словно она не прилагала особых усилий. В конце концов, она у себя дома. Бек выбрала простое приталенное платье со свободной юбкой до колен. И никакой обуви. Она надеялась произвести впечатление, будто всегда ходит вот так дома, хотя на самом деле обычно влезала в старые-престарые пижамные штаны с котятами.

Она пообещала себе, что больше никогда не станет их носить.

Экран телефона засветился. Он пришел. Ни с того ни с сего у Бек закружилась голова. Она села на ковер и опустила голову на колени. Она не была уверена, сможет ли это выдержать. Раскачиваясь вперед и назад, сделала несколько глубоких вдохов, поднялась и на цыпочках пошла вниз к входной двери. Через неровное стекло был виден его силуэт. Широкие плечи, резкая линия подбородка. Он пришел, чтобы просто увидеть ее. Она распахнула дверь, пальцы сами собой оказались у губ, сердце учащенно билось. Было странно видеть его там. Его образ был таким знакомым; она так часто думала о нем. Но вот он стоит на пороге ее собственного дома, улыбается ей, делает шаг с придверного коврика в холл — почему-то казалось, что здесь что-то не так. Он существовал в ином мире, отличном от этого.

Жестом пригласив следовать за ней, она стала медленно подниматься по лестнице. Одни и те же ступени скрипели сначала под ее ногами, потом под его. Руками он держался за перила.

Она закрыла за ним дверь. Вот он, стоит посередине ее спальни. Сердце Бек колотилось так быстро, что она боялась, Люк может услышать его стук. Она оставила включенной только настольную лампу, поэтому свет в комнате был приглушенным и золотым.

— Вот, моя комната, — прошептала она. — Ты этого ожидал?

— Наверное. А где Лиз?

Бек увидела, что ему очень неловко. Плечи подняты, руки глубоко засунуты в карманы бомбера.

— Похоже, ее еще нет.

Бек присела на кровать, но Люк остался стоять. Она похлопала рукой по матрасу рядом с собой. Он сел, но по-прежнему не глядел на нее. Его профиль выделялся на свету. Небольшая горбинка на носу, изгиб подбородка; выступающий кадык. Она могла бы смотреть на него весь день.

— Ну, как ты себя чувствуешь? Похмелье прошло?

Она бы с удовольствием включила музыку, но не хотела рисковать: боялась разбудить родителей.

— Нет, чувствую себя паршиво. Такие старики, как я, медленно восстанавливаются.

Почему он не снимет куртку? Казалось странным, что он вообще ее надел, когда на улице все еще душно и жарко.

— Можешь повесить куртку на стул, если хочешь.

— Я в порядке.

— О’кей.

Когда Бек села, подол ее платья немного задрался. Но она не стала его поправлять. Хотела, чтобы Люк наклонился к ней, положил теплую ладонь на обнаженную часть ее бедра. Чтобы посмотрел на нее. Поцеловал. Чтобы его руки скользили по ее ногам, обхватили и стиснули ягодицы, чтобы он крепко сжал ее и притянул к себе. Раздвинул ее ноги, прижался к ней телом, электризуя ее кожу.

Но он ничего этого не делал, просто сидел, уставившись на ее колени. Сгорбленные плечи подались вперед, руки по-прежнему в карманах. Он молчал. Вдруг Бек невыносимо захотелось в туалет. Она вскочила.

— Я вернусь через секунду.

Она бросилась в ванную, спустила трусики и немедленно начала писать. Потом заметила в зеркале свое печальное выражение лица. И натянула улыбку. Не так она себе все представляла. Это был просто фальстарт. Закончив, Бек закрыла глаза, отогнала весь негатив, улыбнулась и вернулась в спальню. Она была уверена, что нравится Люку. Когда она открыла дверь, он сидел, уткнувшись в свой телефон.

— Лиззи пришла, — сказал он.

— Она перед входной дверью?

— Ага.

Изо всех сил удерживая улыбку на лице, она развернулась на пятках и пошла обратно на первый этаж. Она была уверена, что говорила Лиззи — в полночь. Открывая дверь, она еще надеялась, что там никого не окажется. Но нет, Лиззи стояла перед домом, держа в руках обувную коробку, и искренне улыбалась.

— Все о’кей? — Ее улыбка слегка угасла, когда она взглянула в лицо Бек.

— Конечно. Входи.

Она не могла поверить, что ее время с Люком уже закончилось. Разочарование свинцовым грузом медленно ложилось ей на сердце.

— Ты рано, — шепнула она Лиззи, когда они поднимались по лестнице.

— Да? Люк прислал мне сообщение, когда выехал с работы.

— Значит, вы оба пришли слишком рано, — попыталась вывернуться Бек, но Лиззи уже ворвалась в ее комнату.

— Эй, извращенец, извини, что помешала, — бросила она Люку, который по-прежнему сидел на кровати в неловкой позе. — Я думала, ты уже роешься в ее ящике с нижним бельем.

— Я положил несколько пар к себе в сумку, на потом, — ответил он, и Бек заметила, как его лицо смягчилось и плечи расслабились.

— Мне не терпится показать вам, что у меня есть! — Лиззи подняла коробку перед собой. — А вообще, почему мы здесь наверху? Разве мы не должны быть в гараже?

— Я просто ждала вас, не хотела в одиночку отбиваться от пауков, — ответила Бек, улыбаясь уже искренне.

Лиззи ненавидела пауков. Бек увидела, как подруга бессознательно начала чесать шею и голову, словно миллионы паучков уже ползали по ней.

— Тогда пойдемте! — сказала Бек, не глядя на Люка.

Если они встретятся взглядами, она может расплакаться.

Бек была рада, что Лиззи шла впереди, когда они добрались до постирочной комнаты. Отводя глаза, она слышала, что Лиззи повернула ручку и вошла в гараж как ни в чем не бывало. Просто еще одно помещение в доме. Ее сердце сильно билось, посылая дрожь в самые кончики пальцев. Все это было так тупо; она просто хотела пойти спать.

— Давай, не тормози, — поторапливал сзади Люк, легонько подталкивая ее. Она обернулась — он снова ей улыбался, вся недавняя неловкость исчезла. Бек не понимала его.

Вглядываясь в темноту, обрамленную дверным проемом, она сжала руки в кулаки и заставила себя сделать шаг вперед.

13 2014 год

Как только я вхожу в дверь, меня охватывает неожиданное беспокойство. В целом это был чудесный день, несмотря на странный эпизод с отцом сегодня утром. Сейчас, когда мне больше не нужно волноваться из-за черного фургона, я должна быть в состоянии расслабиться. Все вроде встает на свои места. Возможно, поэтому мне и тревожно. Как только все налаживается, я обычно что-нибудь запарываю. Но не в этот раз.

— Как прошел твой день с Джеком? — спрашивает мама, в руках у нее корзина с бельем.

— Хорошо, — отвечаю я, и это действительно было хорошо. Даже отлично. Он невероятно целуется. Возможно, мне так показалось от переизбытка эндорфинов после стычки с журналистом, но это не важно. — Какой я была в детстве? — Мысль приходит мне в голову и слетает с языка практически одновременно. — Я была капризной? Робкой? Я не очень хорошо помню.

— Ты была… Ну, хочу сказать, что ты была идеальной, — рассмеялась она. Я понимаю, что в первый раз слышу ее смех. — Но ты любила покомандовать. Наряжала братьев, как кукол, и заставляла их устраивать показы мод.

— Правда? — Я пытаюсь представить Пола и Эндрю в такой роли. Не получается.

— Ты этого не помнишь? Наверняка у меня где-то есть фотографии.

— С удовольствием взглянула бы на них, — говорю я.

— Конечно, милая. Тебе нужно что-нибудь постирать?

— Нет, ничего не нужно, — отвечаю я. — Но все равно спасибо.

Она торопливо уходит в постирочную, а я сажусь на диван. Мне не очень хочется сейчас находиться в комнате Бек, в окружении того, что осталось от ее жизни. Журналист по-настоящему зацепил меня; не могу поверить, что такой жалкий парень сумел так напугать. Ему было наплевать на Бек; он просто увидел возможность карьерного роста и захотел извлечь собственную выгоду из ее трагедии. Она была для него источником дохода, а не живым человеком. Он считал, что с ней случилось нечто ужасное, но это не остановило его, не помешало писать ей СМС, преследовать ее. Преследовать меня.

Я не могу удержаться и снова ввожу в поисковике на телефоне ее имя, и на этот раз ищу видео. Сама точно не знаю почему, но хочу увидеть, как она двигается, как говорит. Хочу увидеть ее более живой, чем на тех статических фотографиях.

Я нахожу только одно видео, и Бек на нем нет. Видео называется «Город скорбит о пропавшей девушке на траурной акции со свечами». Сотни людей стоят на городской площади перед небольшой сценой. Камера движется между людьми, все они держат в руках светящиеся оранжевые фонари. Некоторые плачут. Видно несколько больших плакатов, на них — улыбающееся лицо Бек и надпись во все полотно «Вернись домой». В толпе я замечаю юную Лиззи, она смотрит по сторонам и ловит ртом воздух, как будто не может поверить в происходящее. Долговязый парень, чуть постарше, обнимает ее одной рукой, но я не вижу его лицо. Отец Бек стоит с микрофоном впереди.

«Пожалуйста», — это все, что ему удается сказать, потом он закрывает лицо рукой и начинает плакать.

На ступенях люди разложили игрушки, разные предметы и фотографии. Все эти фотографии могли быть моими. Я чувствую, как мне сдавило грудь. Камера фокусируется на девочке-подростке, она кладет на ступени пачку сладостей. За ней в тени я вижу отца Лиззи, который бросает туда же фирменную кепку «Макдоналдса». Мама Бек медленно подходит к микрофону. Она выглядит совсем иначе. Словно прошло тридцать лет, а не одиннадцать — так сильно она постарела с тех пор. Когда поднимается на подиум, она не плачет, и руки у нее не трясутся.

— Что смотришь? — спрашивает Пол, подсаживаясь ко мне.

— Да так, ничего, — отвечаю я, быстро выключив телефон. — Просто сижу в YouTube.

Он обнимает меня одной рукой.

— Хочешь сходить куда-нибудь вечером? — спрашивает он. — Может, поужинаем?

Он убирает мне за ухо выбившуюся прядь волос. На мгновение я задаюсь вопросом, не приглашает ли он меня на свидание, но это абсолютно нелепая идея.

— Было бы здорово.

— Не хочу, чтобы ты сошла с ума в четырех стенах.

Его тело так близко, что я ощущаю тепло, которое исходит от него. Я на секунду закрываю глаза, чувствую, как его пальцы поглаживают мои волосы. Потом сжимаю кулаки и отталкиваю его. Я не могу испытывать такие чувства.

— Эй, прекрати! Ты испортишь мне прическу! — заставляю себя говорить сердито.

— Да куда еще хуже! — со смехом отвечает он. — Даже не знаю, как сказать, сестренка, но тебе нужно подстричься.

— Еще чего! — восклицаю я с наигранным возмущением. Так лучше. Для меня будет безопаснее продолжать ребячиться и отшучиваться, пока не разберусь в своих чувствах.

В этот момент перед домом с визгом тормозит машина, раздается звук хлопающих дверей.

— Кто это? — спрашиваю я.

— Не знаю. Винс?

— Не, — отвечаю я.

Он поднимается, и странные вспышки света озаряют его лицо, когда он распахивает входную дверь.

— Эндрю? Пол? — спрашивает голос.

Пол захлопывает дверь с такой силой, что я практически подпрыгиваю на месте.

— Чертовы пиявки! — кричит он.

— Что? — ничего не понимая, спрашиваю я.

Он выглядит таким сердитым, лицо покраснело.

— Похоже, ресторан отменяется, — рявкает он и шагает вверх по лестнице.

Я встаю и осторожно выглядываю из-за штор. Перед домом стоят трое мужчин, один держит микрофон, у двух других на плечах видеокамеры, а на шее — фотоаппараты с огромными зум-объективами.

Похоже, я была не настолько убедительной, как думала.

К заходу солнца перед домом стоят уже восемь фургонов. Я с семьей сижу в гостиной. Все молчат, но комната заполнена звуками возбужденной болтовни снаружи. Время от времени раздается стук в дверь или окно. Иногда кто-то выкрикивает имя Ребекки. Я ужасно сожалею о стычке с тем журналистом. Если бы я могла повернуть время вспять. Хотя, наверное, это все равно бы произошло. Мой сотовый гудит. Это Джек. «Ты в порядке? О тебе был сюжет на ТВ».

Такой скорости я не ожидала. Включаю телевизор, перебираю каналы, пока не нахожу ту самую программу. Ведущий возникает на середине предложения:

«…одиннадцать лет назад, когда шла домой от автобусной остановки».

«Главному следователю Винсенту Андополису было нечего сообщить по делу».

На экране появляется Андополис. Лицо у него осунувшееся и уставшее, но вид все равно злой.

«В настоящий момент я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть это, — говорит он во многочисленные микрофоны, которые журналисты суют ему в лицо. — От имени полиции и семьи Винтер я прошу немного времени и уважения, это сейчас крайне необходимо».

На экране снова возникает самодовольное лицо ведущего.

«В любом случае, если Ребекка Винтер действительно была жива все это время, то возникают сомнения относительно безупречности расследования Андополиса, а также профессионализма полиции в целом».

Новая картинка в кадре. Фотография. Это когда я возвращалась домой пешком и курила на ходу. Видимо, репортер сделал ее, пока я ковырялась с ключами. Снимок нечеткий, весь в пикселях, наверное, через лобовое стекло. Я прижата к входной двери, туловище чуть развернуто, словно я собираюсь взглянуть через плечо. Виден небольшой фрагмент моего лица. Только немного щеки и угол глаза. Но этого может быть достаточно. Для того, кто знал меня в жизни, кто может узнать меня по форме плеча, по осанке. Этого может быть достаточно для моего отца.

— Выключи это, — говорит Эндрю.

Когда на следующее утро приезжает полиция, мне на секунду мерещится, что они явились за мной. Красно-синие огни заполняют тихий дом. Но полицейские даже не заходят внутрь. Я слышу, как они разговаривают с журналистами, которые оккупировали лужайку перед крыльцом.

— Что они делают? — спрашиваю отца, который завтракает рядом со мной на кухне. Я боюсь сама выглянуть в окно: не хочу, чтобы они сфотографировали меня еще раз.

— Я позвонил им сегодня рано утром. Мне нужно на работу, а эти фургоны перегородили всю улицу.

— Они правда уедут просто потому, что полицейские им скажут? — Я ковыряюсь ложкой в каше. Есть сейчас что-то не хочется.

— Вероятно, нет. Им придется установить шлагбаум в начале дороги, — отвечает он. — До этого было то же самое. Они уехалинеожиданно, когда им надоело.

В комнате снова наступает тишина. Потом отец встает, затягивает галстук и, взяв портфель, выходит из дома. Слышен нарастающий шум снаружи, вопросы, задаваемые наперебой, щелканье фотокамер.

Я сижу на диване рядом с Полом, который смотрит мультфильмы. Он одет в одни только хлопчатобумажные боксеры и облегающую белую майку. Я стараюсь смотреть на экран, а не на его великолепное тело. Мультяшный тигр в красном свитере с капюшоном катается на трамвае вместе со своей тигриной семьей. Я пытаюсь следить за сюжетом, но в действительности начинаю паниковать. Теперь, когда СМИ, сами того не желая, взяли меня на понт, осуществили мою угрозу, которую я даже не собиралась претворять в жизнь, единственный рычаг давления на Андополиса, который был у меня, исчез. Он по-настоящему зол на меня, и я понятия не имею, как это повлияет на его последующие действия. К тому же дом сейчас окружен камерами. Я в буквальном смысле в ловушке. Увязла в собственной лжи так, что не пошевелиться. Я пытаюсь сделать глубокий вдох; паника мне сейчас не поможет.

— Не думай так напряженно, — говорит, улыбаясь, Пол. — У тебя появятся морщины.

Я не осознавала, что он смотрел на меня все это время.

— Заткнись! — отвечаю я, радуясь возможности отвлечься.

— Извини, сестренка. Просто стараюсь присмотреть за тобой.

— Лучше за собой присматривай, — огрызаюсь в ответ. — Я уже вижу приближение неприятности.

Я щелкаю его по переносице. Он спокойно смотрит на меня, потом взапрыгивает на меня сверху, прижимая к дивану.

— И я тоже, — заявляет он, лизнув меня по лбу.

— Фу! — вскрикиваю я. — Не могу поверить, что ты это сделал!

— Поверь, — отвечает он и начинает щекотать меня под мышками.

— Хватит! — визжу я, корчась и извиваясь под ним. Но он сильный, и у меня не очень получается увернуться. Я чувствую его горячее тело, навалившееся на меня. Вдыхая его терпкий запах, я упираюсь ладонями ему в грудь и — ничего не могу с собой поделать — ощущаю упругие твердые мышцы. По коже у меня начинают бегать мурашки, я чувствую покалывание. Такого не должно быть. Я пытаюсь вырваться, но он лишь сильнее щекочет меня, прижимаясь животом к моему тазу.

Он выпускает нить слюны изо рта и удерживает ее над моим лицом.

— Твою мать, даже не вздумай! — кричу я, но продолжаю верещать и хихикать, как маленький ребенок. Меня влечет к нему. Пол всасывает слюну обратно и улыбается, и мне вдруг ужасно хочется поцеловать его. Обнять рукой за шею и притянуть к себе. Я хочу ощущать его горячие губы на своих губах, его руки, касающиеся моего тела.

— Поторапливайся, Эндрю, — говорит голос.

— Иду! — Он отталкивает меня.

Я оглядываюсь. По лестнице спускается Пол, уже одетый. Значит, это был Эндрю, с кем я дурачилась, а не Пол. Волосы у него были не уложены, поэтому я не поняла. Как такое возможно? Я быстро сажусь на диване, чувствую себя так, словно меня поймали на чем-то отвратительном и постыдном. Эндрю вприпрыжку бежит вверх по лестнице, чтобы одеться. Я чувствую себя обманутой, хотя он, конечно, и подумать не мог, что я их практически не различаю. В груди у меня раздувается комок вины.

Бек возненавидела бы меня, если бы знала, что я испытываю влечение к ее маленьким братьям. Хотя, наверное, она и так уже ненавидела бы меня сейчас. Ко всему прочему я не могу перестать думать о Джеке.

Спустя несколько часов я начинаю чувствовать себя в западне. Андополис не появился, и я не могу выйти на улицу. Эндрю и Пол куда-то ушли и еще не вернулись. Я лежу на диване, смотрю телевизор, а мама приносит мне тарелки с едой. Пишу Джеку сообщение с просьбой заехать. Если уж приходится торчать дома, то пусть хотя бы Джек развлечет меня. Поможет избавиться от чувства, что стены сжимаются вокруг меня. Он пишет в ответ: «Я на работе. К сожалению». Я в отчаянии. Уже готова отшвырнуть мобильник в сторону, как он тренькает, это снова Джек. «Все время думаю о нашем поцелуе».

Я переключаю каналы, пока не натыкаюсь на «Молодых и дерзких»^[39]. Быстро разбираюсь в сюжете. Когда я вылетела из университета, просмотр этого сериала был главным событием дня. Я не пропускала ни одной серии. Я начала первый семестр с уверенностью, что преуспею в учебе. Но это состояние продлилось недолго. Я продолжала вставать рано утром, одеваться и уходить из дома чуть раньше отца, с сумкой полной учебников. Затем я просто шла в пекарню на углу и сидела там в дальнем конце, поедая пирожные с вишней и заварным кремом и листая липкими пальцами разные журнальчики. Убедившись, что отец уехал на работу, возвращалась домой и лежала на диване до самого его прихода.

Будучи студенткой университета, я могла не работать и по-прежнему жить дома, это вдруг стало нормально. Я знала, что отец гордится мной. Он смотрел на меня с любовью. Скажи я ему, что бросила учебу, все бы изменилось. Он бы спросил меня, что я собираюсь делать со своей жизнью, а у меня не нашлось бы ответа.

Начинаются трехчасовые новости. Основная тема: Ребека Винтер вернулась? Показывают все ту же размытую фотографию, немного моего профиля крупным планом. Я выключаю телевизор. Не могу смотреть на это.

— Я надеюсь, тебя это не расстраивает, милая, — говорит мама, появляясь в дверном проеме.

— Я в порядке, — пытаюсь улыбнуться ей.

В комнате Бек стены оклеены фотографиями Бек и ее друзей, и кажется, что в ее жизни просто не могло быть никаких забот. Я вспоминаю слова Андополиса. Что он там сказал? Что-то насчет рассматривания фотографий.

«Я всматривался в твои глаза и пытался раскрыть секреты, которые ты хранила».

Я подхожу ближе и разглядываю ее фотографии. Вот она сидит на траве с группой девочек, все в одинаковой некрасивой школьной форме. А вот они с Лиззи, обе сильно накрашенные, позируют перед камерой. На одном снимке Бек очаровательно улыбается, освещенная со спины ярким солнцем. Я смотрю в ее глаза, которые так похожи на мои собственные. Он прав. В них есть печаль, что-то, что не соответствует улыбке. Возможно, у нее действительно были какие-то секреты.

Я открываю шкаф и радуюсь, что наконец нашла себе занятие. Наверняка полицейские все это уже проделали. Но мне почему-то кажется, я могу обнаружить что-то, чего они не нашли. Не заметили же они то странное спиритическое заклинание, которое лежало в кармане платья Бек. Может, найдется еще что-нибудь, что они проглядели. Хотя дело не только в этом. Я чувствую, что она могла оставить что-нибудь, только для меня.

Я просматриваю все карманы ее одежды. Ничего, кроме нескольких грязных платков. С внутренней стороны шкафа висит сумочка. В ней школьное удостоверение, косметика и скомканный билет на «Поймай меня, если сможешь». Я стягиваю наволочки с подушек: помню, как прятала там неотправленные любовные записки, когда была в ее возрасте. Ничего. Поднимаю матрас, чтобы проверить, не завалилось ли что-нибудь между ним и реечным дном. Ничего. Я останавливаюсь и оглядываюсь. Будь это моя комната, где бы я что-нибудь спрятала?

Ну конечно. Кровать. Рама сделана из белых металлических трубок, закрытых с каждой стороны черными пластиковыми пробками. Я снимаю одну и заглядываю внутрь. Здесь ничего. Но в другой что-то есть, на самом дне. Что-то цилиндрическое и блестящее. Я сажусь на ковер и просовываю в трубку руку, пока не нащупываю предмет. Я понимаю, что это, еще до того, как вытаскиваю находку. Бутылка водки. Наполовину пустая. Я открываю крышку и делаю глоток обжигающей жидкости.

Что имел в виду Андополис, когда говорил о секретах? Когда он сказал это, я была слишком рассеянна, полагая, что он раскусил меня. Но сейчас я размышляю об этом: получается, он думал, что она скрывает что-то, до того, как встретился со мной. Я не понимаю — какая разница, были у нее тайны или нет, если ее похитили на улице? Это же нельзя предсказать. Она просто стала жертвой случая. И почему он расспрашивал меня о лете до ее исчезновения? Почему думал, что я кого-то прикрываю? Это нелепо. Я снова смотрю на фотографию, где она улыбается, а глаза грустные. Она это предчувствовала? Знала, что ее ждет трагичный финал? Я поднимаю за нее бутылку, прежде чем сделать еще один глоток.

Когда я просыпаюсь, во рту у меня горит от жажды, язык как высохшая губка. В спальне темно, но вокруг опущенных жалюзи виден светлый контур: уже утро. Комната начинает кружиться, когда я пытаюсь открыть глаза, и неожиданно я понимаю, что меня сейчас вырвет. Я сдвигаюсь к краю кровати, чтобы суметь перегнуться, если меня начнет тошнить. Когда я двигаюсь, одеяло остается на месте; что-то тяжелое удерживает его. Переворачиваюсь на спину и открываю глаза. На кровати сидит мама и смотрит на меня.

— Они говорили, чтобы я разобрала вещи в твоей комнате. Устроила здесь чулан или использовала для других целей. Но я не могла. Я знала, что ты вернешься.

Она хлопает меня по лодыжке через одеяло. Я не знаю, что ей сказать. Прошло столько времени с тех пор, как у меня была мама, и я не знаю, нормально ли это, что она смотрит на меня спящую.

Но ощущение странное.

— Мальчики отправляются в воскресенье в Мельбурн, — говорит она с улыбкой. — Потом будем только мы.

— Отлично, — хриплю я. Воскресенье послезавтра. Кажется странным, что она радуется отъезду сыновей. Она внимательно смотрит на меня. Мне очень хочется, чтобы она ушла.

— Винс звонил, — говорит она наконец. — Хотел извиниться за то, что не приехал вчера. Возникли какие-то срочные дела. Он сказал, что скоро будет здесь.

Тошнота отступила, но в голове осталась пульсирующая боль.

— Ладно, не буду мешать тебе собираться. — Она поднимается, подходит к окну и приоткрывает жалюзи, впуская в комнату немного света. — Я поищу для тебя ту фотографию с показом мод.

— Ты не откроешь окно? — Свежий воздух помог бы мне. Но похоже, она не слышит меня: ничего не отвечая, выходит из комнаты и закрывает за собой дверь. Солнце слепит мне глаза, но помогает проснуться.

Я заставляю себя встать и пойти прямиком в душ. Стоя под теплыми струями воды, я чувствую головокружение. Так глупо было выпить всю ту водку одной. Если бы родители или братья зашли ко мне, я могла бы легко проговориться. А сейчас еще и Андополис возвращается. Расследование вовсе не закончено. Я так устала от него и его навязчивого чувства вины. И мне надоело играть беззащитную жертву; он слишком упивается этим образом.

Пока горячая вода стекает по моему телу, смывая отвратительное чувство дурноты, я стараюсь придумать новый план. Новый способ, как вынудить Андополиса навсегда оставить меня в покое. Такие мачо, как он, никогда не видят в молодых женщинах людей, а только объекты своих брутальных фантазий. Что же, если роль жертвы не работает, придется пойти на риск и впасть в другую крайность.

Выйдя из душа, я еще раз просматриваю вещи в шкафу Бек. В гардеробе каждой шестнадцатилетней есть что-нибудь распутное, дерзкое, и я уверена, Бек не исключение.

Я выглядываю в окно рядом с входной дверью. Улица пуста. В самом конце дороги желтеет несколько пластмассовых дорожных заграждений. На кухонном столе мама оставила для меня тарелку с двумя тостами с арахисовым маслом. Она разрезала их на треугольники, как обычно делают для маленьких детей. Интересно, твердую корочку она тоже начнет обрезать? Но я рада завтраку. Проглатываю все быстро, едва различая вкус и надеясь, что хлеб впитает в себя хотя бы немного алкоголя. Я слышу звук заворачивающих на подъездную дорожку колес. Видимо, Андополис уже здесь. Хватаю последний треугольный тост и иду на поиски мамы, чтобы попрощаться. Из-за двери спальни ответа не последовало, но я слышу какое-то движение в постирочной комнате. Входя туда, я вижу, что дверь в гараж наполовину открыта. Я понимаю, что еще никогда туда не заходила.

Толкаю дверь и ёжусь: здесь намного холоднее, чем в доме. Спускаюсь по трем узким ступенькам на цементный пол гаража. Немного пахнет плесенью и гнилью. Гараж заставлен коробками и книжными стеллажами, старыми детскими велосипедами, а в углу валяется скомканная грязная белая простыня. Странно, что мама это допустила. Кажется, она беспрестанно чистит весь дом, даже когда он безупречен. Свет тусклый, но из-за одного из стеллажей доносится шуршание.

— Мама?

Хлопок — и она появляется из-за книг, держа в руках фотоальбом.

— Иди в дом! — резко говорит она. — Здесь полно пауков.

Она как-то странно смотрит на меня, словно боится. Ее глаза бегают между мной и стеной сзади. Я оборачиваюсь, чтобы взглянуть, на что она смотрит, но там ничего нет, только коробки.

— О’кей, просто хотела попрощаться, — оправдываюсь я.

— Пока, — отвечает она и снова исчезает за полками.

Я сажусь в машину к Андополису, наслаждаясь выражением его лица: кажется, что его глаза вот-вот вылезут из орбит, когда он видит мой наряд. Это лучшее, что я нашла в шкафу Бек, — крохотная черная кожаная юбка и обтягивающая черная майка. Мне холодно и хочется покрепче запахнуть пальто. Но я оставляю его расстегнутым, чтобы Андополис не мог оторвать глаз от бледных ног своей маленькой жертвы.

— Почему вы на меня так смотрите? — спрашиваю я.

— Как так? — Он быстро отворачивается, включает зажигание и выезжает с подъездной дорожки. — Тебе лучше прикрыть лицо, когда мы будем проезжать мимо репортеров, — говорит он, прочистив горло.

Я наклоняюсь вперед, кладу руки на колени и накрываюсь пальто с головой. Я не хочу, чтобы они видели хоть какую-то часть меня. Когда их крики и возгласы стихают, я снова выпрямляюсь на сиденье.

— Когда они уедут? — спрашиваю я его.

— Они не будут здесь долго околачиваться. Если ты не станешь им ничего показывать. — Его взгляд снова метнулся к моим ногам.

Остаток пути он едет молча. Я обращаю внимание на его руки. Ногти обкусаны до самого мяса. Кое-где даже осталась запекшаяся кровь. Я по-настоящему доканала его. Мы паркуемся перед «Макдоналдсом» и наблюдаем, как несчастный персонал переворачивает бургеры и моет полы. Бек, должно быть, ненавидела эту работу. Спустя какое-то время я понимаю, что один из сотрудников мне немного знаком. Я прищуриваюсь, пытаясь вспомнить, где его видела. Он старше всех остальных; он облокачивается о прилавок, смеется с одной из девушек. Потом до меня доходит. Он был на одной из фотографий персонала «Макдоналдса» 2003 года, Лукас.

— А внутрь мы не пойдем? — спрашиваю я.

— Слишком большая вероятность, что тебя узнают, — отвечает он, снова оглядывая меня с ног до головы. Возможно, он просто не хочет заходить туда со мной из боязни, что люди примут меня за проститутку или типа того. Я замечаю, как его рука инстинктивно тянется ко рту; он тоже это замечает и заставляет себя остановиться, прежде чем его ноготь оказывается между зубами. Но я теперь знаю, что близка к цели. Он практически на пределе. Я почти сделала это; почти выиграла.

— Но вы возили меня в автобусе, — говорю я.

— Да, но это было до того, как ты обратилась к прессе.

— Я не обращалась к прессе.

— Ну да, конечно.

Какое-то время мы сидим в тишине.

— Ты начинаешь изматывать меня. — В его голосе звучит мольба. — Все, чего я хочу, — это помочь тебе.

— Ну, может быть, я не хочу вашей помощи. Может, мне и так хорошо.

Андополис ударяет рукой по рулю, и я подпрыгиваю от неожиданности.

— Черт возьми, Бек! Кто это? Кого ты покрываешь?

— Никого!

Он рычит от злости, включает зажигание и задним ходом очень быстро выезжает с парковочного места.

— Да как вы вообще можете предполагать, что я кого-то покрываю? — возмущаюсь я. — Не думаете, что я ненавижу человека, который украл мою жизнь?

Вообще-то это я украла жизнь Бек.

— Нет, я не думаю, что ты его ненавидишь.

— Конечно! Я ненавижу его больше всего в жизни! Вы ведете себя так, словно все это моя вина, словно я знала, что меня похитят. Откуда, черт возьми, мне было знать, что такое случится?

Я осознаю, что спрашиваю его по-настоящему.

— Если это вообще было, — бурчит он себе под нос, газуя.

— Что вы имеете в виду? — спрашиваю я.

Андополис ничего не отвечает.

Он как будто говорит загадками. С чего он решил, что Бек не испытывает ненависти к своему похитителю? Почему?

— Вы не верите, что я его ненавижу, — размышляю я вслух. — Думаете, я хорошо к нему отношусь?

Он ничего не говорит.

— Думаете, я люблю его? — вырывается у меня. Это звучит как обвинение, но он и бровью не ведет. Именно это он и думает.

А потом наконец до меня доходит; все встает на свои места. Как он смотрел на меня, словно на лгунью, когда мы стоял на том месте, где Бек похитили. Именно тогда он и начал сомневаться во мне.

— Вы считаете, что этот кто-то, кто знал… меня. — Я чуть было не сказала ее. Он молчит и едет дальше. Это равносильно согласию. — А что насчет телефона? Если ваша теория верна, как он там оказался?

— Подбросили, — отвечает он. Так уверенно, словно это доказанный факт.

— Это же бред!

— Бред — это думать, что в таком спокойном районе никто, даже какой-нибудь сосед-полуночник, не услышал бы, как пристают к девушке, — рявкнул он.

После его слов в машине повисает тишина. Он прав. Как я не додумалась до этого раньше? Спустя какое-то время я замечаю, что мы едем обратно тем же путем.

— Вы везете меня домой?

— Только если ты не помнишь, куда еще ходила в тот день, а так на сегодня все.

Но есть кое-что еще. Джек сказал, что Бек приходила к Лиззи, но той не было дома. Андополис почему-то не знает об этом.

— Завтра в то же время? — спрашиваю я, когда он подъезжает к моему дому.

— Я должен заняться настоящими жертвами, которые нуждаются в моей помощи и хотят ее.

— Значит, на этом все?

— На этом все, Ребекка.

Я знаю, что должна быть счастлива. Наконец-то я добилась того, чего хотела; Андополис отстанет от меня. Но я не испытываю радости. И не потому, что преступник может и сейчас тайно следить за мной, хотя эта мысль меня ужасает. Нет, дело в том, что Андополис сказал о жертвах. Бек была настоящей жертвой, а из-за меня правду никогда не раскроют. И никогда не будет наказания за то, что с ней случилось.

Я больше не хочу думать о Бек. Мне вдруг кажется, что она берет надо мной верх, начинает доминировать. Словно граница между нами размывается.

Как будто я на самом деле Бек Винтер — только ее бледная версия, не такая яркая и любимая, как оригинал.

Дома в гостиной надрывается телевизор.

«…Пропала в 2003 году по дороге с работы домой. Полиция пока не делает официального заявления, действительно ли Ребекка Винтер найдена после десятилетнего отсутствия».

— Привет, Бек, — говорит Эндрю, когда я вхожу в гостиную, — как все прошло с Винсом?

Он и Пол сидят на диване и напряженно смотрят на экран.

— Хорошо, — отвечаю я. Я не хочу это обсуждать. Я не хочу говорить им, что, кто бы ни был виноват в исчезновении их сестры, его никогда не поймают. Я не хочу говорить им, что все это из-за меня. Что я завалила расследование и человек, который похитил их сестру, никогда не пойдет под суд. Я отчаянно хочу сбежать от всего. Мне кажется, что я сто лет не вдыхала свежего воздуха. Но я не могу никуда выбраться без машины. Поэтому я поднимаюсь к себе наверх, надеваю гораздо более скромное платье и звоню Джеку. Сейчас только он может помочь мне почувствовать себя лучше.

Мы лежим в его постели, последние лучи солнца освещают комнату. Мы целуемся страстно и нежно. Кажется, что это может длиться вечно.

— Не могу поверить, что это происходит, — говорит он, осторожно касаясь моих волос.

— Знаю, — отвечаю я. Я от него без ума.

— Если бы кто-то сказал неделю назад, что я буду целоваться с Бек Винтер, я бы решил, что он сумасшедший. Просто псих.

Я улыбаюсь ему, но мне немного больно. Я ненавижу, когда он называет меня ее именем. Если бы я могла сказать ему правду.

— Ты выглядишь грустной, — говорит он. — О чем ты думаешь?

— Если бы мы могли быть абсолютно честны друг с другом, — отвечаю я и на секунду чувствую, что могу рассказать ему все. Но он отодвигается от меня и переворачивается на спину.

— Ты права, — говорит он. — Прости. Это было так очевидно, что я лгал?

Я догадываюсь, что он о той новой затее с Кингсли, когда я спросила, опасно ли это.

— Просто вижу людей насквозь, — объясняю я.

— А я нет. У меня это вообще не получается, — говорит он. Я знаю, едва не вырывается у меня.

— Ты не обязан рассказывать мне, — успокаиваю я его. Я больше не хочу говорить об этом. Я просто хочу, чтобы он снова поцеловал меня. Хочу наслаждаться им и ни о чем не думать.

— Нет, ты права. Мне кажется, ты сможешь понять. — Он снова поворачивается и пристально смотрит на меня. — Ты самый бескорыстный человек, которого я знаю.

Я не могу подобрать слов, поэтому молчу.

— Сотрудникам Красного Креста разрешено проходить в лагеря для беженцев. Я долго добивался этого распределения — даже на работу к ним устроился. Наконец меня направили туда. Через две недели я еду на остров Манус и собираюсь взять с собой скрытую камеру.

Я потрясенно смотрю на него. Я вовсе не это ожидала услышать.

— Собираюсь вести прямую трансляцию в блоге, — продолжает он. — Думаю, люди имеют право знать, что происходит.

— Но если ты попадешься, у тебя будут большие проблемы! Разве не он должен это делать?

— Кто?

— Кингсли! — почти кричу я. Не хочу, чтобы это делал Джек.

Он пристально смотрит на меня, словно немного в замешательстве. Затем медленно и ровно произносит:

— Знаешь, возможно, ты не настолько хорошо разбираешься в людях, как думала. Кингсли это я.

— Твою мать, — все, что я могу сказать. Он слишком этим увлечен; мне ни за что не удастся убедить отказаться от затеи. Он смеется в ответ.

— Неплохая реакция. — Он смотрит на меня, мягко водя большим пальцем по моему локтю. — Знаешь, это ведь ты изменила меня. Раньше меня интересовали смерть и боль, я обожал хеви-метал и кровожадные фильмы со сценами насилия и все такое. А после того как ты исчезла, я взглянул на вещи по-другому. Я не мог справиться со всем насилием и ужасом. Казалось, они завоевывают мир. Я хотел быть частью чего-то позитивного.

Я просовываю руку ему под шею и притягиваю его к себе — целую, чтобы он перестал говорить о Бек и о том, что с ней случилось. Я углубляю поцелуй и опускаю руку ниже, чтобы расстегнуть его брюки. Джек дергается в сторону от меня.

— Что не так? — спрашиваю я.

— Я не знаю. Ты этого хочешь?

— Да. А ты?

— Наверное. Я просто очень много об этом думал, — говорит он.

— Хватит думать, — отвечаю я, слегка откидывая его на спину.

Прижимаясь к нему, я снова пытаюсь поцеловать его, и на этот раз он отвечает мне жадным поцелуем.

Я сажусь на него верхом и снимаю платье через голову.

— Ты это себе представлял? — спрашиваю я.

— Да, — тихо отвечает он.

Затем я снимаю лифчик и трусики.

— И это? — Теперь я сижу на нем абсолютно голая, а он полностью одет. Он притягивает меня к себе. Его руки блуждают повсюду — по моей спине, грудям и наконец оказываются там, где надо. У меня из груди вырывается стон, контроль потерян. Джек переворачивает меня и сам оказывается сверху, быстро стягивает одежду и надевает презерватив, который лежал в ящике тумбочки.

Несколько секунд он смотрит на меня, обнаженную, на кровати.

— Ты такая красивая, — говорит он и опускается на меня всем телом.

Какое восхитительное чувство. Он наклоняется и целует меня, двигаясь все быстрее и быстрее. Наши влажные от пота животы трутся друг о друга. Он запускает пальцы мне в волосы; я обхватываю его за спину и направляю глубже.

— Я люблю тебя, Бек, — шепчет он. — Я всегда любил.

Затем он стонет и в изнеможении падает на меня.

Спустя какое-то время Джек засыпает, крепко прижав меня к себе, словно я нечто особенное и ценное. Мне плохо, я чувствую отвращение, хотя не уверена — к нему или к самой себе. Какой же я была дурой, если решила, что все началось, когда мы встретились у Лиззи. Конечно, все дело было в Бек. Только в ней. Я невыносимо завидую ей и из-за этого ненавижу саму себя. Впервые я жалею, что не убежала той ночью в темноту. Если бы я вообще никогда не приезжала сюда, то осталась собой.

Я больше не могу здесь находиться. Убираю руки Джека, вытаскиваю свой телефон из сумки рядом с кроватью и звоню в службу такси. Называю оператору адрес и слышу, как Джек ворочается за моей спиной; видимо, я разбудила его. Оператор сообщает мне, что машина в пути.

— Кто это был? — спрашивает Джек.

— Моя мама, — лгу я. — Она беспокоится. Мне нужно домой.

Я встаю и оглядываюсь в поисках своей одежды.

— Прямо сейчас? — Я слышу обиду в его голосе.

— Да. Она ждет меня к ужину. — Не могу заставить себя взглянуть на него. Я нахожу свои трусики и быстро натягиваю их. Но лифчика нигде нет. Я ищу по всему полу.

— Что-то не так?

— Нет, — говорю я, опускаясь на четвереньки. Под кроватью его тоже нет.

— Ты уверена?

Я нахожу бюстгальтер под рубашкой Джека. Быстро надеваю его, потом платье. Наконец заставляю себя посмотреть на Джека. Он сидит голый в постели и выглядит таким беззащитным, уязвимым: простыня сбилась вокруг живота, худая грудь обнажена. Я чувствую себя сволочью, которая выпрыгивает из постели, как только дело сделано. Как все те подонки, которые называли меня ласковыми именами и обещали позвонить, но больше никогда не объявлялись.

— Все хорошо. — А потом добавляю, ненавидя себя за это, но не зная, что еще сказать: — Я позвоню тебе.

Я знаю, что должна поцеловать его, прежде чем уйти, но не могу заставить себя подойти к нему.

Поэтому я вяло улыбаюсь Джеку и почти бегом спускаюсь по лестнице, чтобы дождаться такси перед домом.

И вот когда я стою на улице и уже чувствую себя виноватой — ветер треплет мои волосы, закатное небо становится по-вечернему серебряным, — приходит сообщение. Мой мобильник гудит, и я думаю, что это Джек с вопросом, что же было не так. Но это не он. Сообщение с того незнакомого номера.

«Немедленно уезжай, или все повторится».

14 Бек, 16 января 2003 года

Лиззи достала свернутую белую простыню из своей сумки и расстелила ее, чтобы сесть. В гараже было жарко, кондиционер здесь не работал, поэтому воздух внутри оставался спертым и тяжелым. В углу гудел водонагреватель. Им больше не нужно было разговаривать шепотом. Здесь их никто и ни за что не услышит.

— Эллен ведь придет? — спросила Лиз.

— Она сказала, что заедет после того, как закроет кафе. А Мэтти так и не ответил.

— Ничего, — сказала Лиз. — Для заклинания нам нужно только четыре человека.

— Заклинание? Вау, ты нас сейчас всех заколдуешь, — отозвалась Бек.

— Отвали! — ответила Лиззи, но глаза ее блестели. Она была возбуждена.

Они сели на простыню, подогнув ноги. Бек отметила, как близко ее колено оказалось к колену Люка. Волосы на его ноге почти касались ее кожи. По телу у нее побежали мурашки. Интересно, заметил ли он. Возможно, что она все это себе напридумывала; выставила себя дурой со своей идиотской любовью. Бек почувствовала себя очень глупо.

Они наблюдали, как Лиззи медленно распаковывает коробку, достает оттуда по одному предмету. Две толстых церковных свечи. Небольшое металлическое блюдо с выгравированной на дне розой, зажигалка, немного полыни еще в магазинной упаковке и пара серебряных ножниц. Она аккуратно разложила все на простыне, в центре их живого треугольника, блюдо посередине, свечи по краям. Затем достала четыре копии заклинания, которое распечатала из Интернета, и передала Бек ножницы.

— Зачем?

— Нам нужна прядь твоих волос.

— Что?

— Ну же, Бек, не дрейфь, — подзадорил Люк.

В другое время она бы улыбнулась его словам, но сейчас они ее укололи. Раньше она бы отхватила прядь волос и посмеялась как ни в чем не бывало. Но сейчас ей просто не хотелось. У нее было ощущение, что она должна сохранить все свое. Как будто то, что делает ее самой собой, ускользает слишком быстро. Но ее бесило, как они на нее смотрят, поэтому она схватила ножницы, оттянула прядь волос за ухом и отрезала ее. Небольшая рыжая полоска лежала у нее на ладони, безжизненная, как мертвая золотая рыбка. Она протянула ее Лиззи, та взяла волосы большим и указательным пальцами и аккуратно положила их в металлическую миску.

Бек пробежалась глазами по заклинанию. Какое нелепое. Половина слов была на латыни, а некоторые даже рифмовались. Просто идиотизм.

— Эллен это не понравится, — сказала она.

— Почему? — Лиззи выглядела обиженной, что почему-то обрадовало Бек.

— Потому что это тупо. Ты просто распечатала какое-то старье из Интернета.

— Нет, неправда! Я долго искала!

— Дамы, успокойтесь, — вмешался Люк.

— Мы и не ссоримся, — сказала она ему.

— А очень похоже на то.

Наступило секундное неловкое молчание, и Бек снова почувствовала себя глупо и разозлилась.

Лиззи не глядела на нее.

— Ну, посмотрим, что скажет Эллен, когда придет.

Как по команде, сотовый Бек засветился. Эллен ждала на крыльце. Бек вскочила, радуясь возможности выбраться отсюда, хотя бы ненадолго. Идя к двери, она наступила на что-то — раздалось нежное позвякивание. Она посмотрела вниз. Из-под ноги выкатился маленький серебряный колокольчик. Бек отшвырнула его ногой в сторону и пошла дальше, тут же выкинув это из головы.

Эллен с сомнением посмотрела на нее, когда она открыла дверь, но Бек уже было все равно. Когда они вернулись в гараж, Люк и Лиззи тихо переговаривались, склонившись друг к другу, Люк широко и искренне улыбался.

— Так Мэтти придет? — спросила Лиззи у Эллен, увидев ее.

— Он сказал, что приглашен на день рождения одного друга. — Ложь настолько очевидная, что никто даже не прокомментировал.

— Ладно, — сказала Лиззи, — вот твоя копия заклинания.

Эллен пробежала по листу глазами, и Бек представляла, что она думает. Однако Эллен ничего не сказала, и Лиззи взглянула на нее, приподняв бровь, как бы подтверждая свою правоту. Бек не понимала, почему Лиззи вовсю распоряжается; вообще-то это был ее дом и ее спиритический сеанс.

— Откуда ты знаешь, что это его не разозлит? — спросила Бек.

Лиззи странно посмотрела на нее:

— Что ты имеешь в виду?

— Мы не знаем, почему оно здесь или чего хочет. Но оно свирепое. Это понятно по крови.

— Я согласна с тобой, Бек. Я не очень верю в такие вещи, но, если оно действительно существует, не знаю, стоит ли с ним связываться, — сказала Эллен.

Теперь Бек приподняла бровь и взглянула на Лиззи.

— Но его не существует, — заявила та.

— Существует! — Бек почувствовала, как обида отразилась на ее лице.

— Ты же сама сказала, Бек. Ты говорила, что это твоя кровь. Я думала, мы просто дурью маемся, чтобы ты почувствовала себя лучше.

— Я такого не говорила! — Но Бек вспомнила, что сказала это перед вечеринкой накануне, просто чтобы заставить Лиззи войти в ее комнату, — и ложь была слышна в ее голосе.

Все уставились на Бек в наступившей тишине. Потом Эллен поднялась.

— Не уходи! — взмолилась Бек, чувствуя, как перехватывает горло.

— Какого хрена. В чем твоя проблема? Я беспокоилась о тебе, Бек. Думала, здесь что-то происходит, что-то ужасное. А ты просто хочешь внимания. Твою мать, сейчас уже полночь, а я вам не какой-то сраный подросток!

Шея и щеки Эллен покрылись красными пятнами. Она не повышала голоса, но ее острые слова били как пощечина. Эллен повернулась и вышла из гаража. Люк поднялся и направился за ней.

— Я должен убедиться, что с ней все в порядке. — Не взглянув на Бек, он вышел.

Дверь открылась и захлопнулась — и волосы Бек сдуло из чашки. Наверное, Лиззи собиралась их сжечь. Она наклонилась вперед и подобрала их — волосы были такие мягкие и нежные на ощупь, и Бек обрадовалась, что не пришлось смотреть, как они чернеют. На нее вдруг навалилась усталость.

— Прости, Бек. Я не хотела, чтобы так вышло.

— Если пойдешь сейчас, то еще успеешь догнать их.

— Я думала, что переночую у тебя.

Бек уставилась на прядь волос в своей руке.

— Нет, — тихо ответила она.

— Что с тобой? Ты ведешь себя как сумасшедшая!

Пальцы Бек сжали волосы. Когда она подняла голову, глаза ее блестели, но голос она не повысила:

— Я не сумасшедшая. Просто меня достало, что моя лучшая подруга идиотка.

— Бек! — Лиззи выглядела так, словно ее ударили.

Бек почти улыбалась.

— Прости, но это правда. Ты полная дура. Твой брат лузер, а отец извращенец.

— Неправда!

Лиззи больше не выглядела обиженной; сейчас она с ненавистью смотрела на Бек.

— Возьми свои слова назад, — выдавила Лиззи холодным тоном.

Бек не могла взглянуть на Лиззи. Иначе пришлось бы извиниться: она и так уже сожалела о сказанном. Если она извинится, то Лиззи не уйдет, а Бек хотела остаться одна. Возможно, даже навсегда. Поэтому она просто слушала. Слушала, как Лиззи складывает все обратно в коробку, шуршание юбки, когда Лиззи поднялась, ее глухие шаги по постирочной комнате и негромкий стук входной двери, когда она закрыла ее за собой.

Бек сидела одна на белой простыне, которая в падающем из постирочной комнаты свете напоминала привидение, и всех ненавидела.

Утром подушка Бек была мокрой. Влажные разводы на отбеленном хлопке. Она не могла вспомнить, что ей снилось, но, видимо, она плакала. А может, это были вовсе и не сны, а события вчерашнего вечера, по кругу проигрываемые в сознании. Она еще никогда не ссорилась с Лиззи, ни разу за почти пять лет дружбы. Она взглянула на экран, ожидая увидеть сообщения с извинениями от нее, может, одно от Люка с вопросом, как она. Но экран был пуст. Они все думали, что она лгунья.

Пока эта мучительная мысль ею полностью не овладела, Бек откинула простыни, выбралась из постели и вышла из спальни. Сегодня день аквапарка, и отвертеться уже не получится. Проходя мимо спальни близнецов, она заглянула к ним. Оба стояли у кровати Пола и смотрели в его рюкзак.

— Не забудьте крем от солнца, — напомнила она.

Они вздрогнули от неожиданности и обернулись на ее голос, загораживая что-то своими телами.

— Ты такая зануда, — сказал Эндрю.

— Ну, вы же не хотите еще больше веснушек?

Братья закатили глаза. Она подозрительно их оглядела и направилась в ванную. Может, это и не такая плохая затея на сегодня. Просто валяться с детьми на солнце и кататься с водных горок.

Она приняла душ, надела купальник, намазалась кремом от солнца, затем натянула платье и свернула полотенце, чтобы положить в сумку. Близнецы ждали на кухне.

— Я только выпью кофе и пойдем, о’кей?

Они заулыбались от радости. Включая чайник, Бек поняла, насколько счастлива, что везет их сегодня в аквапарк. Скоро они станут подростками и уже не будут нуждаться в ней. Возможно, она даже будет их раздражать. Они будут плохо пахнуть и говорить низкими голосами и заведут подружек. Эта мысль казалась абсурдной. Садясь с кофе за стол, она попыталась представить их без пухлых щечек и детского жирка. Не получалось.

— Постойте, — дошло до нее. — Вы оба забыли полотенца!

Они переглянулись, и Пол ударил себя по лбу с гипертрофированным раздражением.

— Вот старый дурак! — произнес он, и оба прыснули от смеха.

— Быстро сбегайте за ними! — велела она.

Близнецы вскочили с мест, но прежде, чем Пол выбежал из кухни, она заметила, как его взгляд скользнул к рюкзаку. Словно он сомневался, не прихватить ли рюкзак с собой. Там что-то было, и он не хотел, чтобы она это видела.

Бек не очень хотела смотреть. Просто мечтала о счастливом дне. Но она должна была это сделать.

В первом отделении: CD-плеер, потрепанный бумажник на липучке и ключи от дома. Бек застегнула молнию, чувствуя себя немного виноватой, потом открыла второе отделение. Все для ловушки-капкана. Ее бросило в холод. Бек уже представила, как вода в бассейне окрашивается в розовый цвет. Внутри все сжалось от ужаса.

Даже не потрудившись застегнуть сумку, она поднялась и вышла из дома, со всей силы хлопнув дверью. В глубине души она знала, что ее обязанность — как старшей сестры — остаться и поговорить с ними о содержимом рюкзака. Заставить их понять, что у любых действий есть последствия. Объяснить, что значит поранить кого-то, что это не игра, что это не смешно. Но у нее просто не было сил. Все дело в этом доме. Это он делал все внутри себя уродливым и извращенным. Бек нужно было вырваться из этого дома, убежать как можно дальше. Она ведь решила, что сегодня у нее будет беззаботный день.

Бек шла и шла, сама точно не зная куда. Полотенце неряшливо свешивалось из ее сумки и при каждом шаге хлопало по спине. Щеки горели и были мокрыми — от слез или пота, она не знала.

Уже почти оказавшись на месте, она поняла, что ноги привели ее к дому Люка. На подсознательном уровне Бек знала, что должна объяснить ему, что она не лгунья. В душе она хотела все ему рассказать. Вскрыть ту часть мозга, до которой больно дотрагиваться, и выпустить весь яд наружу.

С дороги здания не было видно, от проезжей части его отделял широкий подъездной путь и несколько эвкалиптов. Пара шагов вверх по изгибающейся дорожке — и ты оказывался перед невысоким многоквартирным домом из коричневого кирпича. Ничего примечательного, но тот факт, что здесь жил Люк, придавал зданию таинственности в ее глазах. С таким же успехом это мог быть собор Парижской Богоматери или Тадж-Махал. Четыре этажа, с цементными балконами, выступающими на каждом уровне. Но Бек знала, что он живет на нижнем этаже. Люк однажды рассказал ей, что его друг будит его стуком в окно. А потом Мэтти как-то раз подвозил всех, и они высадили Люка у его дома; и Бек немедленно запомнила адрес.

Все здесь казалось безмятежным — тенистые деревья, стрекочущие цикады и эвкалиптовый запах. Было бы здорово жить тут. Она подошла к двери и, замирая от страха, постучала. Подождала несколько секунд, прислонившись, как тряпичная кукла, к почтовым ящикам. Оглядевшись, заметила звонки и засмущалась, хотя поблизости никого не было. Какой нужно быть дурой, чтобы стучать в дверь многоквартирного дома. Но на звонках стояли только номера, без фамилий. У нее был выбор: сидеть и ждать снаружи, как сталкер, или нажимать все кнопки по очереди, пока не повезет. Но второй вариант мог стоить Люку проблем с соседями.

Идти больше было некуда. Она не могла пойти домой; не могла пойти к Лиззи. Впиваясь ногтями в ладони, она изо всех сил старалась не заплакать. Хуже того, что Люк найдет ее сидящей на пороге своего дома, может быть только если он найдет ее сидящей на пороге своего дома и рыдающей как ненормальная.

Поднырнув под низко нависшие ветви, она стала пробираться вдоль здания. Вот бы выяснить, в какой квартире он живет… Она заглянула в первое окно. В комнате было темно. Глаза не сразу привыкли. Приглядевшись, она открыла от изумления рот и отпрянула. На кровати спал мужчина средних лет, с огромным животом, абсолютно голый. У Бек чуть было не вырвался истерический смех, но она сделала несколько глубоких вдохов и зашаркала по сухим листьям к следующему окну.

На нижнем уровне максимум три квартиры, так что она скрестила пальцы, чтобы больше не видеть никаких мерзких голых мужиков, и вытянулась, заглядывая внутрь. В комнате никого не было. Только незаправленная постель наискосок от старого компьютерного стола, стена, отделяющая кухню, и открытая дверь, за которой ковер сменялся потрескавшимся белым кафелем. Наверное, ванная. А на полу валялась скомканная футболка с логотипом «Макдоналдса». Окно, в которое заглядывала Бек, было широко раскрыто. Значит, он наверняка дома. Недолго думая, она залезла на оконный карниз и спрыгнула вниз на его кровать.

Стоя посередине его комнаты, Бек не могла поверить, что сейчас сделала. Но она не ушла. Нет, вместо этого она легла на кровать и глубоко вдохнула его запах. Вытянувшись, почувствовала тепло его подушки, мягкий хлопок простыней, представляя, как он приходит домой и ныряет в них. Поднявшись, она прошла в ванную, взглянула на его зубную щетку, рассмотрела бритву и ополаскиватель для рта, которыми он пользуется каждый день. Открыла шкафчики на кухне, изучила макароны, специи, полупустую банку «Нутеллы». Заметив грязную посуду в мойке, чуть было не бросилась мыть ее, но секундное помешательство тут же прошло.

Все это было сумасшествием. В голове у нее начало проясняться, и до Бек дошло, что она делает. Нужно выбираться отсюда. Немедленно. Но когда она вернулась в спальню, чтобы вылезти обратно в окно, услышала звук, от которого замерло сердце: проворачивающийся в замке ключ.

В эту секунду ее разум был кристально чист. Оценив расстояние, она поняла, что не успеет вовремя выбраться из окна. Распластавшись на ковре, пролезла под кровать и только успела притянуть к себе сумку и пляжное полотенце, как дверь распахнулась.

Он стоял на пороге в шортах и футболке, в одной руке чашка кофе, в другой — остатки круассана. Когда он повернулся, чтобы закрыть за собой дверь, Бек заметила влажный след между лопатками. Она старалась не дышать, хотя воздуху уже не хватало. В тишине комнаты звук закрывающейся двери показался особенно громким. Она слышала, как он прожевал последний кусочек круассана, скомкал бумажный пакет и выбросил его в мусорное ведро. Пересек комнату и плюхнулся на кровать — матрас тяжело заскрипел под ним. Бек слышала, как он глотал кофе, и тихое пиканье, когда набирал сообщение в телефоне. В последний момент ей пришло в голову, что, возможно, он пишет ей. О господи. Она просунула дрожащую руку в сумку и вытащила телефон. Экран загорелся. Она быстро нажала на кнопку, чтобы открыть сообщение, чуть было не выронив сотовый в процессе, но успела до сигнала. «Извини, что вчера все прошло так плохо, — стояло в СМС. — Надеюсь, ты в порядке».

Она сглотнула. Еле пронесло. Ее руки дрожали. Ковер колол шею и вонял старыми сигаретами и сыростью. Матрасная пружина была всего в нескольких дюймах от ее носа, а если вытянуть пальцы, то можно коснуться лодыжек Люка. Она видела каждый его волосок, каждую фолликулу.

Спустя еще несколько напряженных минут, пока он набирал новые сообщения, ни одно из которых до нее не дошло, матрас снова скрипнул. Люк сделал шаг вперед, сбросил шорты, потом плавки, затем Бек увидела, как на ковер полетела его футболка. Прежде чем он прошел в ванную, она успела окинуть его взглядом снизу: бледные ягодицы, прыщи на спине и черные кудрявые волосы, почти полностью скрывавшие его вялый пенис. Дверь в ванную закрылась, трубы загудели, и в душе полилась вода.

У Бек было несколько минут максимум.

Выбравшись из-под кровати, она вскочила на ноги, готовая выпрыгнуть из комнаты, пока еще можно. Но тут на его сотовый пришло СМС. Телефон лежал на кровати, и онаувидела, от кого сообщение: Лиззи.

Сердце бешено колотилось, но Бек все равно взяла сотовый. «У меня все хорошо, спасибо, что думаешь обо мне».

Она открыла папку с оправленными сообщениями. Он послал Лиззи точно такой же текст, как и ей. В списке получателей были только девушки, в основном она, Лиззи и Эллен. Она открыла одно наобум. «Это был чудесный вечер. Думаю о тебе сегодня весь день». Все, что он писал ей, но одновременно отправлял стольким людям.

Вода в душе перестала шуметь. Бросив телефон на кровать, Бек перелезла через окно. Одно быстрое движение — и она снова оказалась в ярком свете летнего утра. Она нагнулась и пробралась обратно под окном спящего толстого мужчины, под низко нависшей веткой, выскочив на сияющую подъездную дорожку. И тут уже пустилась наутек не оглядываясь.

15 2014 год

Прошлой ночью мне опять снился тот сон. Но на этот раз немного по-другому. Я смотрю, как Бек идет вниз по своей улице, рядом с ней останавливается машина, но Бек не боится. Она здоровается с водителем. Улыбается и садится в машину. Сначала водитель — это Лиззи, потом отец Лиззи. Затем водитель превращается в мать Бек, ее глаза неестественно горят, зубы чуть обнажены в широченной клоунской улыбке. Машина уезжает прочь, и я слышу плач Бек и знаю, что она умрет.

Я медленно потягиваю кофе. Но кофеин не помогает. Журналист не мог послать то сообщение. Первое тоже не от него. Я была дурой, если так решила.

Кто-то меня преследует. Кто-то хочет сделать со мной то же, что и с Бек. Я должна исчезнуть. Нужно было уйти еще вчера. Но улица по-прежнему оцеплена, репортеры ждут моего появления. Если я пройду мимо них, мое лицо появится на первых страницах всех федеральных газет. Но дело не только в этом — в душе я знаю, что не могу просто уйти. И позволить тому, кто похитил Бек, жить под маской нормального человека. Без каких-либо последствий того, что просто стер ее из жизни. Я знаю, что должна бежать, спасти себя. Но я ничего этого не делаю. Просто сижу, пью кофе. И чувствую, что попала в ловушку.

Вдруг раздается телефонный звонок — и у меня душа уходит в пятки. Это Лиззи.

— Привет, это я, — говорит она. — Слушай. Джек передал мне твои слова. Я хочу все уладить. Не хочешь куда-нибудь прокатиться? Может, выпить кофе?

— О’кей, — отвечаю я. Хотя знаю, что нужно сказать нет. Я знаю, что должна просто уйти не оглядываясь. — Но у нас дорога перекрыта. Тебе придется попросить полицейского, который охраняет блокпост, позвонить нам.

— Хорошо. До скорого.

Я смотрю в окно и вдруг начинаю паниковать. Я отчаянно хочу кому-то все рассказать. Мне просто нужно кому-нибудь открыться. Вообще-то, человек, которому следует позвонить, — это Андополис. Но если я расскажу ему о сообщениях, то придется выложить и всю правду о себе. А я не хочу в тюрьму. Выдача себя за другое лицо плюс мошенничество с кредитными картами наверняка будут означать тюремный срок. Но что еще хуже — мне придется вернуться. Встретиться с мачехой. Может, тюрьма даже лучше.

Лиззи подъезжает на лиловом «фольксвагене». Я выбегаю из дома и заскакиваю в машину, снова с головой накрываясь курткой. Когда Лиззи медленно едет сквозь толпу журналистов, их крики становятся громче.

— Ребекка? Бек? Это ты?

— Где ты была, Бек?

Я слышу стук ладонями по окнам, щелканье фотоаппаратов, шарканье ног по асфальту. Сердце начинает колотиться быстрее, мне кажется, что они повсюду. Я прижимаю голову к коленям.

— Отойдите! — кричит Лиззи, нажимая на гудок.

Газует и, когда толпа на секунду умолкает, быстро уезжает прочь.

— Ха, жаль, что ты это пропустила. Их лица… Как будто они реально думали, что я на них наеду! — Она смеется.

Медленно освобождаясь от куртки, я выглядываю в окно. Мы едем по главной дороге. Наступает неловкая тишина.

— Значит, ты и Джек, а? — говорит она, нарушая ее.

— Не знаю. — Я не хочу говорить о нем. Он уже прислал мне кучу сообщений сегодня утром, но я не ответила. Это жестоко, но я просто не знала, что написать.

— Да не тушуйся ты, — говорит она. — Он всегда был влюблен в тебя, сама знаешь.

— Знаю, — отвечаю я.

— Шлюха, — улыбается она мне.

Я не отвечаю на ее улыбку.

— Давай заедем в то кафе в Ярраламла-Вудс. Я могу взять что-нибудь навынос, мы посидим в парке, и никто не будет нам мешать, — говорит она, пытаясь разрядить обстановку. — Ты была там после того, как вернулась?

Садясь в машину, я была готова рассказать ей все. Сейчас это кажется невозможным.

— Нет.

— Отлично. Знаешь, им реально повезло. Пожары почти не задели их.

— Это хорошо, — отвечаю я, слушая вполуха. — Большой был ущерб?

— Выгорело несколько районов, Бек, — говорит она, глядя на меня. — Это было ужасно. Погибли люди. Джек и я сидели на крыше и смотрели, как огонь подбирается все ближе и ближе, пока нас не эвакуировали.

— Звучит жутко.

— Так и было.

Снова молчание.

— Как дела у твоей мамы?

— Вроде ничего.

— Она показалась мне немного странной, когда я приходила на днях.

Я пытаюсь вспомнить, что мама делала в тот день, когда Лиззи стояла в дверях и плакала. Кажется, она была как всегда.

— В смысле, странной?

— Я давно с ней не общалась, но помню, что она была всегда очень строгой. А в тот день напоминала лунатика. Я ее даже не узнала.

Строгая — наверное, я бы в последнюю очередь использовала это слово, чтобы описать ее. Даже близко представить ее такой не могу. За исключением того момента в гараже вчера, когда она в принципе велела мне убраться.

— Раньше я побаивалась ее. Я была уверена, что она считала меня глупой блондинкой, недостойной быть твоей лучшей подругой.

Я снимаю куртку и откидываюсь назад. Возможно, эта поездка за кофе не такая уж плохая идея. По крайней мере, это отвлечет меня от мыслей о вчерашнем сообщении и том ужасно оскорбленном выражении на лице Джека, когда я уходила.

— Наверное, все потому, что она потеряла ребенка. Это наверняка меняет людей, — говорит Лиззи.

Она смотрит на меня, потом переводит взгляд на мое платье, на ее лице появляется странное выражение. Это одно из более или менее взрослых платьев в гардеробе Бек, сшитое из коричневого пестротканого материала.

— Помнишь, откуда это платье? Мы нашли его на воскресной ярмарке.

— Да, — отвечаю я, а она смотрит на меня, как будто ожидает чего-то большего. — Мы отлично повеселились.

Лиззи молчит, и я понимаю, что она съезжает на обочину и останавливается. Рядом огромное озеро, но не видно ни одного кафе.

— Все в порядке? — спрашиваю я.

Она глушит мотор, но так ничего и не говорит. Просто смотрит перед собой, на широкое голубое озеро и черных лебедей, плавающих по его поверхности. Небо затянуто серыми облаками, кажется, скоро пойдет дождь.

— Знаешь, твой голос совсем не похож на голос Бек, — неожиданно произносит она.

У меня замирает сердце.

— Возможно, спустя столько времени многие забыли, как он звучал, но я не забыла.

— Не понимаю, — отвечаю я, жалея, что не приложила больше усилий.

— Ты очень похожа на нее — тут я отдаю тебе должное. Но ты ведешь себя абсолютно по-другому.

— Лиззи, — я стараюсь все исправить, — это я. Я Бек.

Она поворачивается ко мне, ее глаза горят.

— Твою мать, не лги мне больше. Я не знаю, кто ты, но ты не Бек.

Я ничего не говорю. Я молчу. Мне очень стыдно.

— Ты знаешь, что с ней случилось?

Это бессмысленно. Она знает.

— Нет. Я никогда с ней не встречалась, — отвечаю я.

По щекам Лиззи текут слезы.

— Зачем тебе это нужно? Ты вернулась, и я думала, что с ней все хорошо. А сейчас она как будто снова исчезла.

— Прости, — шепчу я.

Мы сидим молча. Уставившись на озеро. Мне становится холодно.

— Пожалуйста, никому не говори, Лиз. Пожалуйста. Я не могу так поступить с семьей.

— Как будто тебе не насрать!

— Нет. — И это правда.

— Пожалуйста, Лиз. Я уеду. Скажу им, что хочу начать жизнь с нового листа, и буду звонить им каждую неделю. Тебе даже больше не придется со мной встречаться.

— Убирайся из моей машины! — Она ненавидит меня.

— Мне кто-то угрожает. Я боюсь.

— Ага, конечно.

— Мне нужна твоя помощь. — Она ничего не отвечает, поэтому я продолжаю взахлеб: — Я думаю, похититель Бек где-то рядом. Мне кажется, это кто-то, кого она знала.

— Хватит этой собачьей чуши! — кричит она.

— Это не собачья чушь, поверь.

Она не верит мне, да и как ее за это осуждать? Она ни за что не согласится мне помочь.

— Пожалуйста, — прошу я, — дай мне время до завтра. Я должна выяснить, кто это.

— Я не знаю. Я подумаю. А сейчас убирайся. Я боюсь, что могу ударить тебя.

Я отстегиваю ремень безопасности и выпрыгиваю из машины. Оборачиваюсь и смотрю на Лиззи. Ее глаза безучастны, но губы крепко сжаты, как от нестерпимой боли.

Моя голова горит и кажется тяжелой, я чувствую давление в груди. Прислоняюсь к дереву, заставляю себя глубоко дышать. Слышу, как Лиззи уезжает.

До меня доходит весь ужас того, что я делаю. Такое не прощают; это худшее, что один человек может причинить другому. Мне действительно придется уйти. Но я не хочу. Если я уйду, а все будут думать, что я Бек, что она жива и здорова и живет где-то новой жизнью, тогда все закончится. Это будет финалом, и того, кто несет ответственность за случившееся с Бек, никогда не накажут.

Я смотрю на озеро; в его идеально гладкой поверхности отражается небо. Там, на дне, может быть тело Бек, в мусорном мешке с камнями. Она может быть где угодно. Единственный человек, который знает, где она сейчас, — убийца. Человек, который написал мне сообщения. Но в этом и мое преимущество, потому что он также единственный человек, кто сразу знал, что я не та, за кого себя выдаю.

Я прокручиваю в памяти время с момента моего прибытия сюда. Должно быть что-то, какой-нибудь знак, что этот человек лгал.

Ориентируясь по карте в моем телефоне, я отправляюсь домой. Становится холодно. Я чувствую себя уязвимой, шагая по этому пустынному ландшафту, — одинокая фигура среди редких светлых стволов эвкалиптов, выделяющаяся на фоне меркнущего света.

Я всегда умела хорошо притворяться. Играть разные роли. Я понимаю, что именно это сейчас и делаю. Примеряю на себя Бек. Я как турист в чужой жизни. Паразит. Подобно тому, кто похитил Бек, я всегда ношу маску, играю какую-то роль. Может, потому, что боюсь, что под маской окажется нечто уродливое или, еще хуже, вообще ничего.

Теперь желание покинуть жизнь Бек усилилось. Кто-то за мной охотится. Меня могут убить. Но я не могу просто сбежать. Я должна остаться. Это мой долг перед Бек. Еще только один день. Даже если это означает, что меня могут схватить.

Я успеваю добраться домой до того, как начинается дождь. Мой сотовый разрядился, и я брела по улицам в темноте, пока вдали не появилось что-то знакомое. Подойдя к своей улице, я увидела освещенную отгороженную зону. Это журналисты установили себе фонари.

Они не собирались никуда съезжать в ближайшее время. Держась в тени, я в оцепенении наблюдала за ними несколько секунд. Они курили, потирали руки, чтобы согреться. Смеялись, собравшись в небольшие группы.

Мне и в голову не пришло развернуться и не ходить домой. Я уже приняла решение. Я просто обошла вокруг квартала и вышла на улицу с другой стороны переулка-тупика. Отсюда был виден второй этаж нашего дома, который лишь подчеркивал миниатюрность коттеджа впереди. Я проскользнула сбоку, вдоль стены, нагибаясь под освещенными окнами, и, перепрыгнув через ограду, оказалась в саду за нашим домом. Поспешила к входной двери, и теперь, когда закапали первые капли дождя, я собираюсь с духом. Лиззи ведь могла уже позвонить им. Замерзшими пальцами я отворяю дверь.

— Привет, Бекки! — говорит Пол. Он сидит в гостиной со своим айпадом на коленях, подняв ноги. — Эндрю и я уже начали беспокоиться, что ты забыла о нашем завтрашнем отъезде.

— Или что ты предпочтешь провести вечер со своим новым дружком! — кричит из кухни Эндрю.

Лиззи не позвонила. Она нашла в себе силы дать мне еще один, последний день.

— Конечно, я не забыла, — говорю с облегчением. Я сажусь на диван рядом с Полом. Его тепло успокаивает. Я снова чувствую себя в безопасности, хотя бы на мгновение.

— Хорошо, — отвечает он, обнимая меня одной рукой. Я смотрю, как он пролистывает почту на экране.

Это наводит меня на мысли об отце Джека, о том, как странно он посмотрел на меня, оторвавшись от своего айпада. Увидев меня, он не удивился, как все остальные. Меня бросает в дрожь. Пол потирает мне предплечье, думая, что я замерзла.

В его взгляде было что-то не то. Потому что он знал? Знал, что я не Бек, которую он сам же и убил? Он солгал полиции; я это уже знаю. Значит, у него была на то причина. Я вспоминаю сюжет о траурной акции, как он кладет кепку с логотипом «Макдоналдса» на ступени. Как я могла это упустить? Откуда у него кепка Бек; наверняка Бек возвращалась в ней домой в тот вечер.

Что бы там родители ни готовили, пахнет обалденно. Я поднимаюсь и иду на кухню взглянуть. Мама мешает что-то в кастрюле, а отец нарезает овощи. Эндрю сидит за столом и играет с телефоном.

— Хочешь натереть сыр? — спрашивает отец, пододвигая терку в мою сторону.

— Конечно, — отвечаю я.

Сегодня последний вечер. Никто из них не знает, что завтра я уеду вместе с близнецами. Я стараюсь отогнать от себя чувство потери и просто наслаждаться этими драгоценными последними моментами с ними.

— Чем займешься завтра? — спрашивает Эндрю. — Снова встречаешься с Винсом?

— Возможно, — лгу я. — Или пойду к Лиззи.

Но я собираюсь навестить совсем не Лиззи. А ее отца.

16 Бек, 17 января 2003 года

Когда ты абсолютно измотана, потрясена и ненавидишь весь мир, нет ничего лучше дома, который полностью в твоем распоряжении.

Близнецы не разговаривали с ней и укатили на своих велосипедах неизвестно куда, а родители были на работе.

Бек по-прежнему сидела в пижаме и не собиралась переодеваться, разве что у нее не будет другого выхода. В кои-то веки ее дом стал надежным местом, где можно спрятаться от торнадо, в которое превратилась ее жизнь. Здесь она была защищена от ссоры с Лиззи, от необходимости смотреть Люку в глаза, от разочарованности Эллен. Лежа на черном кожаном диване в гостиной, она смотрела в потолок и старалась ни о чем не думать. Вместо этого она фокусировалась на ощущении диванной кожи под ее босыми ногами, на скрипящем звуке, который раздавался, когда она терлась о нее пятками. Она пыталась представить, что этот прохладный тихий дом и есть ее мир. Что снаружи ничего не существует — никакой жары, никакого яркого света.

До работы оставалось три часа. Слава богу, сегодня не придется работать ни с Лиззи, ни с Люком.

Она медленно сползла с дивана. Взяла чашку из-под кофе, отнесла ее на кухню и вымыла, наблюдая за тем, как мыльная пена сползает вниз и с бульканьем исчезает в стоке. Она аккуратно вытерла чашку и поставила обратно в шкаф, словно никогда ею и не пользовалась. Бек боялась, что если включит телевизор, то разрушит все очарование момента. Так как делать было нечего, она вернулась в свою спальню.

Вчера она не хотела идти домой, потому что боялась разборок с братьями. Поэтому провела весь день, бродя по городу и потея в своем купальнике. В какой-то момент ей надоело таскать пляжное полотенце, и она выбросила его в мусорный бак.

Она приходила в такую ярость, когда перед глазами всплывало лицо Люка, что кулаки сжимались сами собой и хотелось что-нибудь разбить. Еще никогда в жизни она такого не испытывала. Весь день в ней бурлили злость и стыд, так что Бек вконец измоталась.

Сегодня она чувствовала себя лучше, конечно, если считать бесчувственность улучшением. Сидя на кровати, она просто ждала, как проходят минуты. Наслаждаясь последними часами одиночества, прежде чем ей придется пойти на работу и как-то улыбаться. Быть одной казалось так хорошо, так легко. Но Бек знала, что выглядит некрасиво, неправильно. На секунду она увидела себя со стороны: сгорбленная спина, отрешенный взгляд, сальные волосы, безжизненно свисающие по сторонам лица. Внутри все перевернулось от этого знакомого образа: когда Макс в первый раз вернулся из клиники, он выглядел точно так же.

Она вспомнила оскорбленный взгляд Лиззи, когда велела ей уйти, но потом еще вспомнила, как Лиззи кружила ее и смеялась, и как они дурачились на вечеринке на днях. Как они каждый год ходили на цветочный фестиваль, завтракали в Gus’s в три часа дня и чувствовали себя взрослыми, как катались на катамаранах и как визжала Лиззи, проезжая под большим фонтаном. Без Лиззи ее жизнь станет мрачнее. Если уж на то пошло, то Люк ничего не значил. Она даже толком не знала его. Он превратился в зеркало, в котором отражались ее же собственные желания. Лиззи была другой. Эмоциональной и упрямой, самоуверенной и надоедливой, да просто второй половинкой Бек. Вместе с ней Бек смогла бы справиться с самыми ужасными вещами в мире — посмеяться над ними, съязвить. Это не с Люком она должна объясниться; а с Лиззи. Рука сама собой потянулась к телефону. Бек набрала номер и подождала. Включилась мобильная почта. Но у Бек было время. Если она выйдет сейчас, то до работы еще успеет заскочить домой к Лиззи. У нее будет только полчаса, чтобы объясниться, попросить прощения, но этого должно хватить.

Только она вышла за дверь, как ее снова охватило то чувство — ужасное чувство, что за ней наблюдают. Она продолжала идти вперед, полная решимости не оглядываться через плечо.

Когда она добралась до дома Лиззи, чувствовала себя уже легче. Монотонная прогулка вверх по улице от автобусной остановки успокаивала. Собака, которая всегда лаяла на проходивших мимо ее ворот, вонючие удобрения в угловом саду. Все возвращалось на свои места. Бек негромко постучала в дверь и подождала. На мгновение даже решила, что постучала слишком тихо, и уже собиралась попробовать еще раз, как услышала шаги, медленно спускающиеся по лестнице. Дверь распахнулась. Но на Бек смотрело лицо не Лиззи, а ее отца.

— Привет, Бек.

— Привет. Лиззи дома?

— А меня недостаточно? — улыбнулся он в ответ.

Она искусственно засмеялась, не очень зная, что сказать.

— Она ушла куда-то с Джеком. Хочешь зайти и подождать?

— О’кей.

Он сделал шаг назад, пропуская Бек в дом. Проходя мимо, она почувствовала запах его лосьона после бритья. Перед лестницей она засомневалась, не зная, ждать ли в гостиной или подняться в комнату Лиззи. Странно находиться одной с отцом Лиззи. Но если она пойдет наверх сидеть в комнате Лиззи, когда той нет дома, то будет чувствовать себя сталкером. Бек села на диван в гостиной. Отец Лиззи расположился напротив. Раздвижные двери были открыты, и солнце отражалось от колеблющейся поверхности бассейна. В комнату доносился химический запах хлора. Закрыв на секунду глаза, она вспомнила ощущение невесомости и парения.

— Вы поссорились?

— Что?

— Ты и Лиззи. Она какая-то тихая в последние дни.

— Тихая? Не могу представить, чтобы она заткнулась хоть на секунду.

Он засмеялся, но его глаза оставались серьезными. Он не отводил взгляда от ее лица. Неужели Лиззи передала ему ее слова?

Он вздохнул:

— Молодость. Ссоры, которые кажутся концом света, а неделю спустя ты даже не помнишь, из-за чего они произошли.

Бек снова заставила себя засмеяться, хотя все это ее раздражало. Она ненавидела, когда взрослые вот так упрощали ее жизнь, но сегодня у нее не было сил спорить.

— Как вы думаете, она скоро придет?

— Не знаю. А что за спешка?

— Мне нужно на работу, — сказала она, доставая кепку «Макдоналдса» из сумки и демонстрируя ему.

— Ах да, работаешь на дядю. Знаешь, когда-то я работал в «Голодном Джеке».

— Серьезно? — Честно говоря, ей было глубоко наплевать.

— Да. Это был 1970 год, и я провел лето, жаря бургеры. У меня были длинные волосы, ниже плеч.

— Фу. Вы, наверное, выглядели отталкивающе.

— Девушки так не думали. У меня была подружка, еще до матери Лиззи. Настоящее дитя цветов. Красавица.

Она еще ни разу не слышала, чтобы в этом доме кто-то упоминал мать Лиззи. Никогда.

— У нее были длинные ногти. В то лето у меня вся спина была в ссадинах. Это она царапала меня каждый раз, когда мы занимались сексом.

Бек не знала, что на это сказать. Зачем он рассказывает ей все это? Она представила его занимающимся сексом, и ее затошнило.

— Помнишь, как ты зашла прошлым летом, когда Лиззи не было дома?

Нет. Она не поведется на это. На мгновение ей показалось, что ее сейчас вырвет прямо на кремовый ковер. Взглянув на свои часы, она притворилась, что потрясена.

— Ой, нет, я опаздываю!

Обычно она чувствовала себя так комфортно в доме Лиззи, но сейчас подскочила и бросилась к двери.

— Сказать Лиззи, что ты заходила? Или пусть это останется нашим маленьким секретом? — Он подмигнул ей.

— Как хотите, — ответила она, не совсем понимая, о чем он.

Он сделал шаг в сторону, и на мгновение Бек показалось, что он собирается преградить ей путь к двери. Но он просто наклонился вперед и открыл ее для Бек. Она протиснулась мимо него, случайно задев рукой его теплый живот. И только когда услышала, что входная дверь закрылась за ней, осознала, как бешено колотится ее сердце.

17 2014 год

Звук хлопнувшей входной двери доносится до моей комнаты. Должно быть, близнецы укладывают свои вещи в машину. Они скоро уедут. И я тоже. Уверена, что все получится. Я схожу в дом отца Лиззи и Джека. Просто чтобы поговорить, убедиться. Потом я могу уехать. Когда буду далеко, я позвоню Андополису и расскажу, что выяснила. Я чувствую себя ужасно; я уже причинила столько вреда семье Джека. Но это не ради меня. Это ради Бек.

Снаружи все еще идет дождь. Я слышу, как капли барабанят по железной крыше. Это мой последний день в этой спальне. Мне повезло, что Лиззи еще не позвонила родителям, но я словно живу взаймы. Не сомневаюсь, что рано или поздно она позвонит и все расскажет.

Я спускаюсь вниз. Родители суетятся, собираясь везти братьев в аэропорт. После того как встречусь с отцом Джека, я уеду. И никогда не смогу вернуться. Возможно, на этот раз я отправлюсь в Мельбурн.

— Я думала, ваш рейс не раньше полудня, — говорю я. Сейчас только девять утра. Я думала, у меня есть еще несколько часов.

— Да, — отвечает Пол, — а по новой автостраде ехать вообще только пятнадцать минут.

— Мама делает вид, что любит приезжать пораньше, но, думаю, она просто хочет избавиться от нас, — добавляет Эндрю.

— Вы хотите заполучить Бек в единоличное пользование, верно? — шутливо спрашивает Пол маму, когда она направляется к машине.

Мама ничего не отвечает; вообще-то она выглядит немного странно. Наверное, ей грустно расставаться с сыновьями.

— Ты выглядишь бледной, — говорит Эндрю, пристально глядя на меня. — Тебе не обязательно ехать провожать нас, если не хочешь.

Я почти надеялась, что они будут настаивать на обратном, чтобы провести со мной еще немного времени.

— У меня голова очень болит, — говорю я.

— Ничего, — отвечает Эндрю, притягивая меня в свои медвежьи объятия.

— Мы позвоним вечером, о’кей? — Пол взъерошивает мои волосы.

— О’кей, — отвечаю я. Вечером меня здесь уже не будет.

— Дать тебе ибупрофен? — спрашивает мама, входя в комнату.

Я обнимаю ее, в последний раз вдыхая ее сладкий запах. На очень короткое время она действительно была моей мамой. Прощаться так тяжело.

— Я в порядке, — говорю, не глядя на нее.

Когда их автомобиль отъезжает от дома, я стою на крыльце, кутаясь в халат. Я машу им и улыбаюсь, пока они не заворачивают за угол, а потом вхожу в дом и запираю дверь. На сборы у меня есть полчаса, не больше.

Поднявшись наверх, я ставлю телефон на зарядку. Я специально оставила его вчера выключенным, когда он разрядился, потому что знала, что Джек наверняка будет звонить, а я понятия не имела, как ему все объяснить. Я быстро принимаю душ, пытаясь решить, оставлять записку или нет. Я должна, я не могу просто исчезнуть, но ума не приложу, что написать. Напоминаю себе, что они никогда не были моей семьей, если уж на то пошло. Но меня все равно переполняет грусть.

Подхожу к телефону, ожидая увидеть по крайней мере один пропущенный звонок от Джека. Но никаких пропущенных звонков нет. Только сообщение от Лиззи. Я быстро открываю его.

«Извини. Я должна была сказать им».

Сообщение отправлено вчера, в пять тридцать.

18 Бек, 18 января 2003 года

Бек пришла на работу на пятнадцать минут раньше. Она шла медленно и пыталась снова дозвониться до Лиззи. Без ответа. Это начинало выводить Бек из себя. У них не было громкой ссоры, скандала или чего-то подобного. Лиззи перегибала палку.

В «Макдоналдсе» была огромная очередь, но Бек села в дальнем конце стоянки, решив дождаться здесь начала смены и появиться на работе в самый последний момент. Стояла ужасная жара, роясь в сумке, Бек поняла, что забыла кепку в доме Лиззи. Отлично — ко всему прочему еще и солнечный ожог. Но она все равно не хотела входить внутрь. Смена Люка заканчивается как раз перед ее сменой, а Бек не хотела его сегодня видеть. Она вообще больше никогда не хотела его видеть.

Когда через пятнадцать минут Бек открыла двери кафе, она была уже вся в поту, и от морозного воздуха кондиционера по телу пробежала дрожь. Эллен выглядела, как всегда, загнанной, волосы взлохмачены, а складка между бровями глубже, чем обычно. Вообще-то она не испытывала к Эллен ничего, кроме уважения, но сейчас та выглядела жалкой. Бек почти закатила глаза, когда Эллен удостоила ее быстрым кивком. Похоже, она все еще злится на Бек и считает ее ребенком, склонным все драматизировать. Но Бек неожиданно поняла: ей наплевать, что Эллен о ней думает. Этой женщине за двадцать, а она работает в «Макдоналдсе» и тусуется с подростками. То, что всегда казалось ей второй семьей — даже более реальной, чем настоящая, — превратилось в какую-то зияющую дыру, полную разочарования и лжи. С жалкими людьми, которые махнули рукой на свою жизнь.

Она тут же принялась обслуживать своих первых клиентов. Бек увидела, как Люк выходит из туалета с рюкзаком, и ей нужно было оправдание, чтобы не говорить с ним. Она ни за что не смогла бы вести себя нормально. Наполняя большой стакан лимонадом для покупателя, она видела, как Люк прощался с Эллен на кухне — улыбаясь своей непринужденной улыбкой, которая, как думала Бек, предназначалась только для нее, и запросто обнимая Эллен одной рукой. Злость снова закипела в ней, но Бек не могла точно сказать, на кого сейчас злилась — на него или на себя за собственную глупость и за то, что так легко повелась на его знаки внимания. Стакан переполнился, и холодная струя лимонада потекла по рукаву. Бек быстро отдернула руку и стряхнула капли, но ткань теперь останется липкой до конца смены.

Солнце медленно клонилось к закату. Нежная луна уже проступила на небе идеальным серебряным кругом. К счастью, поток клиентов не иссякал, так что ей не нужно было разговаривать с Эллен и Мэттом, только называть заказы.

Она знала, что смена Эллен скоро закончится и они с Мэттом будут убираться вдвоем. Это не так страшно. Она справится. Потные, обгоревшие на солнце семьи сменились пьяными крикливыми группами молодых людей. К счастью, никого знакомого. Вряд ли она смогла бы сейчас улыбнуться, даже через силу. Но было что-то умиротворяющее в этих повторяющихся действиях. Они помогали ей не думать. Просто слова и движения, которые не оставляли места для переживаний, всепоглощающей грусти и злости, которая начинала уже пугать Бек. Только «Что желаете заказать?» снова, и снова, и снова.

— Что желаете заказать?

Несколько парней в рубашках поло отошли в сторону, и за ними обнаружился здоровенный потный мужчина.

Глядя на лицо толстяка, она ждала неизбежного огромного заказа картошки и бургеров. Она всегда старалась не показывать своего отношения, когда в кафе входили клиенты с лишним весом, но на этот раз ей было все равно. Она медленно обвела мужчину взглядом.

— Что будете заказывать? — повторила она громче, словно перед ней был глухой, но мужчина продолжал пялиться на нее, стоя в трех шагах от прилавка. Его глаза были мутные, взгляд расфокусированный, и Бек заподозрила проблему лишь за секунду до того, как он рухнул на пол.

— Эллен! — закричала она.

Посмотрела в ее сторону — Эллен уже держала в руке телефон.

Бек слушала, как Эллен продиктовала адрес оператору, потом наблюдала, как она подошла к мужчине и опустилась рядом с ним на колени.

— Что с вами? Вы слышите меня, сэр? — обращалась она к мужчине.

Лицо толстяка синело. Эллен резко подняла глаза.

— Бек! — сказала она сердито.

— Что? Что я могу сделать?

— Продолжай обслуживать посетителей, — велела она.

Медики приехали быстро. Бек думала, что карета скорой помощи перед «Макдоналдсом» отпугнет посетителей, но нет. Люди просто переступали через распухшее тело мужчины, подходили и делали у нее заказ, а потом садились со своим бургером за стол и наблюдали за событиями, как будто все происходило на экране телевизора.

Позднее ей пришлось вытирать мочу этого мужчины. В какой-то момент он обмочился, и лужа блестела в центре кафе. «Это самое ужасное занятие», — думала она. Ужаснее, чем чистить заднюю панель фритюрницы, где масло затвердело и превратилось в мерзкие жирные наросты, усеянные дохлыми мухами. Ужаснее всего на свете.

Когда все ушли, она и Мэтти убирали молча. Он даже не пытался заговорить с ней. Раньше она бы забеспокоилась, не сердится ли он на нее, но сейчас ей было все равно. Она возненавидела это место. Оно напоминало ее дом. Такое же неприветливое и холодное.

19 2014 год

«С кем ты говорила? Мне никто ничего не сказал!»

Лиззи не отвечает. Пока я жду, в моей голове вдруг что-то кликает, и наступает полная ясность. То смутное, неоформленное воспоминание, которое мучило меня в доме Лиззи и которое мой мозг считал важным. То, что не совсем вписывалось в общую картину.

Родители ни разу не спросили. Так или иначе все остальные намекали или спрашивали напрямую. Но только не родители. С того момента, когда я в первый раз разговарила с мамой по телефону в полицейском участке до сегодняшнего дня: они никогда не спрашивали, где я была. Меня начинает бить дрожь. Я кутаюсь в халат поверх полотенца и кладу телефон в карман.

Гаражная дверь открывается с легким скрипом. Я стою на том же самом месте, что и вчера вечером, потом оглядываюсь через плечо. Мама смотрела на две большие картонные коробки, аккуратно перемотанные малярным скотчем.

Я отдираю скотч с первой коробки — он отходит с глухим треском рвущейся бумаги. Я медлю, мои руки трясутся, потом резко снимаю крышку. Коробка полна книг. Я вытаскиваю книги, ожидая найти человеческие волосы или кости. Но там ничего нет. Пыль попадает мне в нос, я чихаю и сама пугаюсь громкого звука.

Сдираю малярную ленту со второй коробки. Но не могу заставить себя заглянуть внутрь. Я знаю, что могу найти. Я не хочу видеть ее лицо. Но я должна открыть ее. Медленно снимаю крышку. Еще книги. Судорожно достаю их, но очевидно, что кроме них в коробке ничего нет. Я кладу их обратно, мое сердце начинает биться спокойнее.

Я ошиблась.

Слава богу, я ошиблась.

Я готова рассмеяться. У меня кружится голова. Это просто сумасшествие. Все кажется бессмысленным. Мне нужно выбраться отсюда. Ступенька скрипит под моей босой ногой, когда я делаю шаг к постирочной комнате. Я замираю, глядя на свои грязные пальцы. До постирочной две ступени.

Отодвинув картонные коробки в сторону, я смотрю на маленькую дверь в полу, которая ведет в подвал. На этот раз я не позволю себе колебаться. Я наклоняюсь и открываю дверцу. И тут же зажимаю рот рукой. Запах чудовищный. Я начинаю задыхаться. Но не могу остановиться. Я заставляю себя заглянуть в зловонную темноту. Вот она где. Ребекка Винтер. Свернувшаяся калачиком, как спящий ребенок. Коричневые кости с остатками плоти, затылочная часть черепа обвалилась внутрь.

20 Бек, 17 января 2003 года

Бек вышла из автобуса и начала медленно подниматься вверх по улице. Она не торопилась; она знала, что ей нечего рассчитывать на поддержку и утешение. Капли пота стекали по шее. Бек смахивала их со своей липкой кожи. Фритюрный жир и масло навсегда застряли в морщинках ее лица, в носогубных складках, за ухом, в ямочке на подбородке. Она перестала вытираться. Вместо этого позволила порам делать свою работу и выпускать вместе с потом толстый слой жира от мертвых коров. От жары можно было задохнуться. В воздухе стоял запах гари, который обжигал ей горло.

Когда Бек закончила работу, она взглянула на телефон в надежде увидеть пропущенные звонки от Лиззи. Но экран был пуст. Она не хотела заглядывать вперед и представлять себе лето без Лиззи; вернуться в школу и больше не быть подругами. Больше всего на свете ей хотелось вернуть последнюю неделю своей жизни. Если бы она не наговорила Лиззи всех этих мерзких вещей; если бы они вообще не выдумали этот тупой обряд экзорцизма. Если бы она делала только то, что обычно, и забыла бы о непонятном присутствии в ее комнате, о странных вещах, которые происходили в ее доме, тогда сейчас все было бы нормально. Она бы сейчас никого не бесила и сама бы не злилась на всех и вся.

Повернув за угол, она увидела свой дом на вершине холма. На мгновение у нее перехватило дыхание, стянуло горло. Она остановилась, отвернулась от дома и сделала несколько медленных глубоких вдохов. Вдох через нос, выдох через рот, пока мышцы шеи не расслабились. Мобильник зажужжал, и ее охватило чувство радости и облегчения. Она поспешно вытащила телефон из кармана дрожащими руками. Но это был Люк.

«Надеюсь, ты в порядке, по-прежнему думаю о тебе».

Не успев до конца осознать свои действия, но уже не в состоянии сдерживать обжигающий гнев, она отшвырнула телефон в сторону. Ей хотелось что-нибудь пнуть, сломать. Она побежала вверх по дороге. Она не хотела жить с этой жестокостью и ненавистью внутри. Если бы она могла как-нибудь очиститься. Бесшумно открыв дверь, она взлетела по ступеням, в темноте скинула с себя одежду и забралась в постель. Крепко закрыла глаза в надежде, что то чувство пустоты, которое она испытывала сегодня утром, вернется и сменит ненависть, которая овладевала ее телом.

21 2014 год

Я стою над костями, зная, что должна отвернуться, понимая, что должна бежать отсюда. Но я не могу заставить себя закрыть эту маленькую дверь, снова запереть Бек в смердящей темноте. У меня кружится голова, перед глазами все прыгает. Я чувствую ее запах — запах ее разлагающегося тела и волос. Я наклоняюсь вперед в уверенности, что меня сейчас вырвет. Но ничего не выходит.

Гаражные ворота слегка вибрируют, шум подъезжающей машины звучит утрированно в тишине гаража. Скрип резины — автомобиль заворачивает к дому. На долю секунды мне кажется, что ворота сейчас откроются, и родители увидят, как я, полуодетая, стою над скелетом их дочери. Но машина останавливается, мотор глохнет, и я слышу, как открываются двери. У меня всего несколько секунд.

Дверца страшного тайника закрывается со щелчком, и я придвигаю картонные коробки обратно. Сейчас они поднимаются по дорожке. Скрежет металла — это ключ проворачивается в замочной скважине. Я бегу обратно в постирочную и захлопываю гаражную дверь за мгновение до того, как открывается входная. О господи. Они увидят, как я выхожу отсюда. Они поймут, что я видела. Я неподвижно стою в постирочной, стараясь не издавать ни звука.

— Бек?

Босыми ногами я чувствую холодный кафель. Рядом негромко вращается сушильная машина. Пока они думают, что я ничего не видела, у меня все еще есть время, главное, выбраться из дома.

— Бекки?

Я слышу, как мама шаркает по ковру. Она почти у постирочной комнаты, собирается подниматься по лестнице в мою спальню, но она увидит меня, когда будет проходить мимо.

— Как все прошло? — кричу я в ответ, без разбора нажимая кнопки на стиральной машине.

— Что ты здесь делаешь, милая? — спрашивает мама, появляясь в дверном проеме. Ее лицо выглядит иначе — глаза светятся и кожа какая-то странная, восковая, — но она улыбается. Выглядит счастливой.

— Не могу разобраться, как это работает. Я хочу кое-что постирать.

— Я все сделаю, милая. Тебе лучше прилечь, если у тебя голова болит, — говорит она.

— Знаю. Просто хочу помочь, — отвечаю я, стараясь говорить нормально, хотя ноги у меня дрожат и хотят бежать прочь. Даже страха в моем голосе может оказаться достаточно. Они не должны догадаться.

— Как мило с твоей стороны, Бек. А где твои вещи?

— Я оставила их наверху.

— Ну, тогда сходи принеси их.

Я заставляю себя медленно повернуться, идти, а не бежать. Она включает машину, вода начинает заливаться в пустой барабан.

— Бек?

Мои плечи напрягаются.

— Да.

— Твой халат грязный.

Я осматриваю его. Впереди на подоле темные следы — я опускалась на колени в гараже.

— Видимо, это когда я выходила на улицу, чтобы попрощаться, — говорю я слабым голосом. Она знает, что я не выходила наружу.

— Тогда дай мне его.

— Я принесу его вместе с другими вещами. — Мой голос звучит странно, как-то высоко и наигранно, но я ничего не могу с этим сделать.

— Чтобы пятен не осталось. — Она протягивает руку.

Она не просит. Я скидываю его, чувствую себя ужасно незащищенной в одном полотенце. Она берет у меня халат. И в этот момент раздается звонок мобильного. Карман халата начинает светиться. Но она не останавливается; не возвращает его мне.

— Что ты делаешь? Мой мобильник! — кричу я, но она кидает его в машину.

Я подскакиваю, сую руки по локоть в горячую воду. По мере того как телефон погружается в воду, звонок становится мягче, тише — когда я вытаскиваю мобильник из намокшего кармана, раздается последняя трель. Затем он перестает звонить; экран темнеет.

Игнорируя меня, мама достает из шкафа стиральный порошок и кондиционер для белья. Она сделала это специально. Она не могла не слышать телефонный звонок. Возможно, она даже увидела телефон у меня в кармане и поэтому настояла на том, чтобы я сняла халат. Я бегу от нее, вверх по ступеням, придерживая руками маленькое полотенце.

Я закрываю дверь в свою комнату и подпираю ручку стулом, потом натягиваю новую одежду; вещи колются и пахнут пластиком, но так намного лучше, чем быть голой. Я сажусь на кровать. Это происходит на самом деле. Меня начинает трясти.

Они убили ее. Один из них убил Бек и запихнул ее в эту темную дыру. От волнения я начинаю задыхаться. Они знали. Все это время один из них знал. По крайней мере один. Они просто тянули время, ждали, пока Андополис потеряет интерес, пока Пол и Эндрю уедут. Я сжимаюсь в комок, пытаюсь успокоиться и дышать ровнее. Мне нельзя паниковать. Я должна выбраться отсюда. Но все, о чем я могу думать, — это ее скелет под домом, свернутый клубком, как маленький испуганный ребенок. Он лежал здесь все это время, спрятанный в темноте.

Окно. Я отталкиваюсь и поднимаюсь на ноги. Репортеры слишком далеко, чтобы услышать что-нибудь, но я их вижу. Миниатюрные мужчины с миниатюрными камерами. Если я могу видеть их, значит, и они могут видеть меня. Я прижимаюсь к стеклу и бешено машу им. Один парень достает сигарету. Остальные даже не шевелятся. Я могу попытаться докричаться до них, но родители услышат меня раньше. Я могу выпрыгнуть. Это два этажа, есть риск сломать себе что-нибудь, но они наверняка заметят, если я пролечу в воздухе. Другого выхода нет. Я пытаюсь открыть окно, но оно не поддается. Я дергаю что есть силы, кажется, мышцы вот-вот порвутся, но рама даже не шевелится. Она наглухо закрашена. Я подсовываю под нее пальцы и тяну, тихо поскуливая, обламывая ногти. Ничего не получается; кончики пальцев в крови и дрожат. Я начинаю плакать, задыхаясь. Я не могу его открыть. Единственный выход — через входную дверь, а я не хочу спускаться туда. Я ощущаю себя Рапунцель, запертой наверху в башне. Выхода нет. Можно попытаться разбить окно, но стекло толстое, и они обязательно услышат звон, прежде чем я успею сбежать. Тогда они догадаются. Я окажусь рядом с Бек — и будем мы, как близнецы, гнить вместе.

Нет. Пока они не знают, что я их раскусила, возможно, просто могу выйти из дома. Через входную дверь, как уже делала столько раз. Вытирая заплаканные щеки, я заставляю себя дышать ровно. Я хорошая актриса. У меня получится.

Когда я выхожу из комнаты Бек, в доме стоит тишина. Единственный звук — тихое жужжание стиральной машины. На всякий случай я держу в руках стопку грязной одежды. Сердце колотится, когда я неслышно спускаюсь по ступеням. Входная дверь все ближе. В пяти шагах, в трех. Вот я уже на нижней ступени. Дверь в одном шаге от меня.

— Бек? — Я оборачиваюсь. Мама стоит в гостиной. Она держит кухонные ножницы. Отец сидит на диване и смотрит на меня.

— Да?

— Куда ты собираешься?

— Я должна встретиться с Андополисом, — лгу я. — Он будет здесь с минуты на минуту.

— Ты несешь ему свое грязное белье? — спрашивает отец. Я не знаю, что сказать.

— Пусть он зайдет в дом. Если у тебя болит голова, тебе может стать плохо. Не следует ждать снаружи на холоде, — говорит она как ни в чем не бывало. Как будто она не держит перед собой острые блестящие ножницы.

Я перевожу взгляд с них на дверь. Я могла бы успеть выскочить, прежде чем она вонзит мне ножницы в спину. Отец встает, делает шаг между мной и дверью. Берет у меня из рук белье.

— Сделай, как просит мама, — говорит он.

— Ты не позволишь подравнять тебе волосы? — спрашивает она, глядя на мои секущиеся концы. Я сглатываю.

— О’кей.

Она усаживает меня на кухне и накидывает мне на плечи полотенце. Отец стоит позади нас и смотрит.

— У тебя всегда были такие красивые волосы. Не могу поверить, что ты их так запустила, — сетует она, расчесывая пряди. Зубья царапают мне кожу головы. Это не долго, не волнуйся. Винс может зайти и поговорить с тобой и отцом. Я хотела бы послушать, как там все продвигается.

Я пытаюсь оглядеться и понять, в комнате ли еще отец. Она рывком разворачивает мою голову обратно, и я смотрю только вперед.

— Мы же не хотим, чтобы было криво.

Холодные ножницы прикасаются к моему затылку, к шее; я слышу щелканье острых лезвий, когда они отрезают волосы. Мои руки крепко сжаты в кулаки под полотенцем.

— Будет выглядеть намного лучше.

— Спасибо. — Мой голос снова странный и высокий; я слышу в нем собственный страх. Но она, кажется, ничего не замечает.

— Мило и аккуратно, как раньше. — Ячувствую ее дыхание на затылке, когда она говорит.

Откуда-то из глубины дома раздается странный звук. Какой-то сдавленный плач.

— Что это было?

— Ты о чем, милая?

— Этот звук.

— Я ничего не слышала.

— А где папа?

— Наверное, прилег.

Я снова слышу этот мучительный звук.

— Приподними подбородок, — командует мама, поворачивая мое лицо так, чтобы я смотрела на нее. Она подносит ножницы к моему уху.

— Мне правда нужно проверить, здесь ли уже Андополис, — говорю я, глядя ей прямо в глаза. Почему я никогда не замечала, какие странные у нее глаза — стеклянные, блестящие, они никогда по-настоящему не сфокусированы на тебе.

— Почти закончили, — отвечает она.

Громкий гулкий хлопок. Я подскакиваю на месте.

— Осторожно, милая. Я не хочу тут мусорить.

— Что это было?

Она не отвечает. Ножницы щелкают снова и снова. Я чувствую, как по щекам катятся слезы, и я не могу их остановить. Звук напоминал оружейный выстрел. Мне нужно выбраться отсюда. Но она может перерезать мне горло одним движением ножниц.

— Пожалуйста, мама!

— Секунду, Бекки, — говорит она.

Я беззвучно плачу, прислушиваясь к отцу, но слышу только тишину. Затем она стягивает с меня полотенце.

— Сходи посмотри в зеркало! — говорит она. — Думаю, тебе понравится.

Я быстро поворачиваюсь и практически бегу к входной двери. Она не удерживает меня. Я могу идти. Я поворачиваю ручку, но она не двигается. Дверь не заперта, но не открывается. Я наваливаюсь на нее, отчаянно пытаясь открыть.

— Осторожно, Бек. Ты ее сломаешь, — говорит мама, проходя мимо с совком и щеткой.

Я замечаю: что-то подсунуто под дверь с другой стороны. Снова наваливаюсь на нее, больно ударяясь плечом, но она не поддается.

Краем глаза я вижу лицо Бек. Искаженный от боли рот, полные страха глаза. Я оборачиваюсь. То, что я вижу, — зеркало в прихожей, и это мое собственное отражение. Мои волосы пострижены в форме аккуратного боба, как у Бек. Я вижу то же самое, что видела она перед смертью. Наконец я знаю, что с ней случилось, и теперь мы разделим одну судьбу.

Потом я чувствую запах дыма.

22 Бек, 18 января 2003 года

Бек хотела начать день правильно. Она медленно приготовила себе мюсли, и даже мелко порезала туда яблоко. Вообще-то она собиралась делать это каждое утро, но как-то все руки не доходили. Полноценный завтрак важен. Мама всегда так говорила. Бек ела медленно. Торопиться все равно некуда. У нее уже нет друзей, с которыми нужно встречаться. Бек решила даже вымыть посуду, возможно, чтобы отложить принятие решения, чем заняться сегодня. Она аккуратно протерла миску и кофейную чашку и поставила их обратно в буфет, как всегда делала мама.

Поразительно, как ночной сон может все изменить. Вчера вечером Бек чувствовала невыносимую обреченность. Но сегодня все это казалось таким глупым. Таким драматичным. Она помнила, что раньше тоже испытывала подобное, но ничего плохого никогда не случалось.

Сегодня утром в глубине души она знала, что все будет хорошо. Вчерашние мрачные мысли исчезли, и она больше не чувствовала себя такой беспомощной. Сегодня она все изменит. Позвонит Эллен и скажет, что больше не хочет работать до закрытия кафе. Потом напишет Лиззи сообщение — извинится и скажет, что готова ждать ее прощения сколько нужно. Всего это, конечно, не исправит, но с планом она почувствовала себя намного лучше. Все встанет на свои места; она была уверена в этом. Как только найдется телефон. Бек не могла поверить, что настолько разозлилась вчера вечером, что швырнула его куда-то. Она развеселилась, представив, на что это было похоже со стороны, но и немного гордилась тем, какой крутой выглядела.

После душа она надела чистое хлопковое платье. Решила, что не собирается проводить целый день за уборкой. Она куда-нибудь сходит. Может, встретится с кем-нибудь из школы, кого давно не видела. В конце концов, нелепо иметь только одну лучшую подругу. Она знала, что многие в школе хотели бы общаться с ней чаще, но раньше ее и так все устраивало и она просто послала бы их. Но не сегодня. Она провела много времени перед зеркалом, распрямляя волосы и пытаясь нанести идеальный макияж. Все-таки, когда она знала, что выглядит хорошо, все казалось проще.

Она встала, отвернулась от зеркала, сосчитала до трех и потом резко развернулась обратно и взглянула на себя. В какую-то миллисекунду, прежде чем глаза поймали знакомое отражение, она заметила симпатичную беззаботную молодую женщину. Хорошо. А сейчас нужно идти и рыться в чьем-то палисаднике в поисках телефона.

Что-то мелькнуло в дверном проеме — что-то не вписывающееся в общую картину. Это был Пол, и в руке он держал нож. Он не заглянул в ее комнату, прошел мимо, она слышала легкий топот вниз по лестнице, как открылась и закрылась дверь в гараж.

Бек начала медленно складывать косметику — тушь, румяна, тональную основу — обратно в коробку для хранения. Ее рука была твердой. Она снова посмотрела на себя, но не узнала своего лица в белом пятне, которое отражалось в зеркале. Бек сжала руки в кулаки — ногти вонзились в мягкие ткани — и как-то заставила себя не думать об этом. На ладонях остались крохотные вмятины в форме полукругов.

Она вышла из спальни и остановилась у лестницы. Шаг вниз, потом еще один.

И тут невидимая блокада в мозгу, не дававшая ей думать о том секрете, исчезла.

Она пыталась отогнать от себя эти мысли, но было слишком поздно. Блокады уже не существовало, и все то, о чем она не хотела думать, снова возникло перед ней.

Близнецы сказали, что только они настоящие. Она помнила, как стояла в их комнате, вполоборота к двери. Как они пахли пеной для ванны и чистой детской кожей. Последние солнечные лучи длинного летнего дня пробивались сквозь закрытые жалюзи.

— Это значит, что вы меня ненавидите?

— Да.

В ее мозгу вспыхнули воспоминания: коллекция мертвых жуков, которую она обнаружила в их стенном шкафу, странное безэмоциональное выражение их глаз, которое она замечала и научилась игнорировать, пучки перьев или мертвые искромсанные птицы, которых иногда находила в саду. Она надеялась, что это сделала кошка. Но это было раньше. Тогда она еще легко могла не обращать внимания. Это было до того, как она узнала.

В тот день. Прошлым летом. Она должна была присматривать за ними. Бек не хотела думать об этом, но воспоминания начали раскручиваться у нее в голове, и она уже не могла их остановить. Всякий раз, когда она смеялась от счастья, близнецы обзывали ее уродиной, а когда злилась или расстраивалась, — шутили и нежно обнимали ее. Будь Лиззи рядом, все казалось бы другим. Будь у нее работа в «Макдоналдсе», возможно, ничего бы не случилось. Мама давала ей десять долларов в день за то, что она присматривала за братьями. Когда Бек согласилась, она не представляла себе, как все будет. Не выдержав в какой-то момент, она выбежала из дома. Около часа сидела на ступеньках местного магазинчика, медленно поедая жевательный мармелад и наблюдая за снующими туда-сюда семьями, пока содержимое пачки не закончилось.

Поднимаясь вверх по улице, Бек слышала звук газонокосилки, но не придала значения. Просто один из множества летних звуков, ничего особенного: стрекотанье сороки, жужжание цикад. Потом она осознала, что звук доносился из ее собственного сада. Она бросилась к дому, не зная чего ожидать, но понимая, что чего-то плохого. Маленькие дети не подстригают газоны.

Она попыталась остановить воспоминание на этом месте. Заставить себя думать о чем-то другом — например, как выглядит со стороны, стоя вот так на лестнице. Красиво ли смотрится ее платье, не слишком ли оно короткое. Но она не могла направить мысли в настоящее. Не могла представить себя здесь и сейчас. Она видела себя только в прошлом, как мчится к дому, забегает за него. Как стоит, задыхаясь, в палисаднике.

Ей потребовалась секунда, чтобы понять, что происходит. Газонокосилка работала, мальчики дико хихикали, но они стояли спиной к Бек, и она пока не догадывалась почему. Затем через тарахтение мотора она услышала кошачий вой.

Молли была закопана в землю по шею, и мальчики двигались к ней. Ее глаза были вытаращены, уши прижаты к голове. Она дергалась, пытаясь высвободиться. Но было поздно, слишком поздно. Бек успела только отвернуться, прежде чем газонокосилка наехала на Молли. Мотор на секунду запнулся, но потом снова заработал в обычном режиме. Братья обернулись на ее крик. Там было столько крови. Она побежала к Лиззи, забыв, что ее нет дома.

Отец и брат Лиззи улыбались ей, как будто что-то знали.

Но Бек тогда плохо соображала. Она быстро поняла, что лучше просто об этом не думать. После того случая Пол и Эндрю всегда были ласковы с ней, и она не могла не любить их. Тому уродству не было места в ее жизни.

Она стояла на верхних ступенях, ее тело начинало мерзнуть и неметь. Она могла просто вернуться к себе в спальню, схватить сумку и туфли и уйти. Жуки, птицы, кошки, собаки. Чем старше становились близнецы, тем крупнее была их добыча.

Дверь в постирочную тихо открылась. Свет внутри горел, но никого не было. Бек сделала шаг вперед, предполагая, что они могут где-то прятаться, и тут дверь за ней захлопнулась. Она развернулась в тот момент, когда Пол выпрыгнул из-за шкафа позади нее, держа над головой кирпич. Она выбросила вперед руку и с гулким шлепком попала по кирпичу.

На секунду в глазах побелело, и острая боль пронзила руку.

— Ты ее не задел!

Бек повалилась на пол от силы удара, не удержавшись на ногах.

— Потому что хлопнул дверью.

— Лучше бы мне дал, у меня бы получилось. В прошлый раз я так ее напугал.

— Да, но сейчас была моя очередь. Все равно так лучше.

Перед глазами у нее все дрожало и двоилось; ей казалось, что ее сейчас стошнит.

Что-то дернуло ее за руку. Это Эндрю пытался затянуть старую скакалку вокруг ее запястья. Веревка была вся в красных пятнах.

Смутное воспоминание о мальтийском терьере, которого они мучали в подвале в начале недели, ударило ее вдруг с такой силой, что она чуть не задохнулась. Картинки были расплывчатые, туманные и сливающиеся. Но она помнила кровь, льющуюся из его разрезанной груди. Она помнила, как Пол тащил полумертвое существо на скакалке по земле. Звук, который издавала собака, напоминал человеческий крик.

Она поднялась на ноги и оттолкнула от себя Эндрю. Адреналин сделал свое дело: она больше не ощущала боли в руке.

— Это вы преследовали меня, да?

Они уставились на нее одинаковыми голубыми глазами.

— Мы хотели посмотреть, куда ты ходишь.

— И это вы ударили меня по голове в тот день?

— Ты забыла отвести нас в бассейн.

Она видела их велосипеды, сваленные в кучу на подъездной дорожке, когда шла от машины к дому. Она даже заметила, что одно из колес едва заметно вращалось. Возможно, она знала уже тогда.

— Поэтому вы сейчас так со мной поступаете? Потому что я не отвела вас в аквапарк?

Память о суперклее и бритвенных лезвиях, которые она видела в рюкзаке Пола, была еще свежа. Она представила, как скользкие мокрые ноги на полной скорости мчатся вниз по водной горке навстречу лезвиям. Такое она не могла проигнорировать.

— Нас от тебя тошнит. Ты наябедничаешь на нас.

— И еще мы никогда не пробовали это на человеке.

Она увидела, как что-то блеснуло. У Пола в кармане был нож.

— Вы психи! Два обдолбанных психа!

У близнецов на это отвисла челюсть, и они захихикали — почему-то она всегда находила это умилительным.

— Ты гадкая, Бекки. Тебе нельзя говорить это слово.

Внутри ее что-то сломалось. Она со всей силы пихнула Пола в сторону. Тот с визгом полетел на пол. Бек выхватила нож у него из кармана и занесла над головой. Эндрю набросился на нее сзади, цепляясь за руки и спину и пытаясь карабкаться по ней вверх. Но она столкнула его с себя, и он отлетел в другой угол. Бек не осознавала, что он окажется таким легким. Секундное потрясенное молчание — и Эндрю всхлипнул, на глаза у него навернулись слезы.

— Ты сделала мне больно, Бекки.

В голове у нее все смешалось. Ей хотелось броситься к нему, убедиться, что он в порядке.

Пол взглянул на Эндрю, и Бек заметила, что между ними что-то мелькнуло.

— Нам очень жаль, — сказал Пол, в его глазах тоже стояли слезы. — Мы просто дурачились. Мы любим тебя.

Они поднялись и подошли к ней, нежно обхватили ее руками. Бек по-прежнему держала нож высоко.

— Мы просто хотим, чтобы ты проводила с нами больше времени, о’кей? — Пол поднял на нее глаза.

— О’кей, — ответила она хриплым голосом.

Позже, когда она зашла на кухню, небо было багряным.

23 2014 год

В доме тихо. Из спальни родителей не доносится ни единого звука. Я слышу, как мама негромко стучит посудой на кухне. Едкий запах дыма все еще стоит в воздухе, хотя я не могу сказать, откуда он. Сначала он был слабый, как от подгоревшего обеда. Но сейчас я чувствую, как легкая дымка начинает щипать глаза.

Я Бек. Я проживаю ее последние часы.

Я сижу на диване и жду. Жду, чтобы умереть так, как умерла она. Я понимаю, что в этом есть смысл. Я жила ее жизнью и должна умереть ее смертью. Выхода нет. Я провожу руками по хлопчатобумажному платью, успокаивая себя, и жду того, что должно произойти.

Интересно, о чем думала Бек перед тем, как умерла. Вспоминала братьев или сожалела о карьере, которой не суждено осуществиться, о муже, которого она уже никогда не встретит? Она злилась на родителей из-за этого немыслимого предательства или все равно любила их? Приняла такую судьбу?

Я продолжаю гладить себя руками по бокам. Моя мама потирала мне вот так спину, когда я плакала в детстве. Я думала, что совсем ее не помню, но это воспоминание возвращается ко мне во всей яркости. Я глажу колени тоже. Они виднеются из-под серого хлопка, замерзшие и покрытые мурашками. У меня не было времени надеть чулки. Вниз по колену спускается тонкий белый шрам. Я касаюсь его кончиком пальца, и у меня неожиданно вырывается истерический смешок. Когда мне было восемь, я на своем велосипеде пыталась выполнить трюк на рампе для скейта. Мама только что умерла, и я отчаянно и безрассудно пыталась доказать, на что способна. Я все еще помню, как смеялись подростки, как мир вдруг перевернулся вверх тормашками и я поняла, что ударюсь, за секунду до падения. Запах горячего бетона и металла.

И тут все проясняется и становится на свои места.

Я не Бек. Раньше у меня была собственная жизнь, собственная личность, и я могу вернуть ее себе.

Я должна позвать на помощь. Это рискованно. Если они услышат меня, тогда все кончено, но нужно попробовать. По крайней мере, я должна попытаться выжить. Я делаю глубокий вдох и медленно иду на кухню.

Мама стоит у раковины. Она вынула всю посуду из шкафов и вручную перемывает каждый предмет, до скрипа трет и так уже чистый фарфор.

Я двигаюсь спокойно и медленно, беру беспроводной телефон на полке. Телефон пищит, когда я поднимаю его с базы. Я вздрагиваю.

— Тебе нравится? — спрашивает мама.

— Что?

— Прическа?

— А. Да, очень.

— Хорошо. Я рада. Думаю, твоим братьям так больше нравится.

— Они уехали домой. Помнишь?

— Они обрадуются, когда увидят, как аккуратно я тебя постригла.

— Наверное.

Она не повернулась, чтобы взглянуть на меня. Она продолжает заниматься посудой, методично моя один предмет за другим.

— Хорошая идея позвонить Винсу, — говорит она. — Узнай, почему он задерживается.

Это угроза? Она пытается сказать мне, что раскусила меня, берет меня на понт? Я выхожу из кухни. Она так и не поворачивает голову в мою сторону, не замедляется и не ускоряется.

Я набираю номер полиции и подношу телефон к уху, готовлюсь шептать. Но гудков нет. Вместо этого я слышу тишину в другой комнате. Видимо, трубку второго телефона сняли. Он в родительской спальне. Я не раздумываю; не могу представить, что отец сидит на кровати и ждет меня.

Их дверь чуть приоткрыта, но внутри ничего не видно. Я вытягиваю руку, чтобы открыть дверь полностью, но не могу заставить себя сделать это. Мне слишком страшно. Сердце колотится как сумасшедшее, тело дрожит. Мои пальцы ощущают холодный металл дверной ручки. Я должна сделать это.

Когда передо мной предстает картина в спальне, рот сам собой раскрывается для крика. Но из горла не выходит ни звука. Белые простыни превратились в красные, они насквозь пропитаны кровью. Отец лежит в красной луже. Я понимаю, что это он, только по одежде. Он полусидит в кровати, обхватив руками обрез. Лицо и мозги размазаны по белой стене за ним. Рядом с ним пустая бутылка из-под виски. На подушке лежит коряво нацарапанная записка.

«Простите, я не мог больше притворяться».

На полу валяется телефон, соскочивший с рычага. Я замечаю окровавленный кусочек черепа на кремовом ковре рядом с моей ногой. Маме это очень не понравится; от него наверняка останется пятно.

У меня темнеет в глазах. Все кажется холодным. Я отворачиваюсь, прислоняюсь к стене. Мои мышцы слабеют, и я понимаю, что соскальзываю вниз по стене, но не могу ничего сделать. Я просто падаю. Слышу гулкий звук, когда ударяюсь головой о половицы, но ничего не чувствую. Я вижу перед собой мачеху — какой запомнила ее в тот вечер, когда сбежала. Лицо перекошено от злости, по виску бегут капли пота. Она кричит, и слюна брызжет во все стороны.

Она хотела, чтобы я отправилась в тюрьму. Она была счастлива, что я не буду частью ее новой семьи. Я не хотела толкать ее. Но неожиданно она оказалась у меня под ногами. Посудомоечная машина была открыта, и мачеха упала боком, задев торчащим животом самый угол. Раздался невыносимый треск. Она перекатилась на спину. В промежности на ее бежевых штанах для беременных растеклось красное пятно.

Я пытаюсь сосредоточиться на дыхании. Вдох, выдох. Не останавливаться. Вдох, выдох. Просто продолжать дышать, и все будет в порядке. Я смотрю вокруг, контуры становятся более отчетливыми. Голова начинает мерзнуть в том месте, где соприкасается с полом. Я чувствую запах лимонного чистящего средства для полов и дым; запах дыма усиливается. Передо мной по полу стелются молочные клубы дыма.

Я заставляю себя подняться, прогоняя только что увиденные образы. Просто фокусируюсь на дыхании. Вдох, выдох. Дым идет из постирочной комнаты. Я прижимаюсь к стене и, пошатываясь, продвигаюсь в сторону дверного проема. На звук стиральной машины, вращающей мой халат. Сначала я ничего не могу там разглядеть. Тонкие струйки дыма поднимаются из-под двери, соединяющейся с гаражом.

В тишине я слышу голос матери. Она говорит, потом умолкает и снова продолжает. Как будто в доме есть кто-то еще, но я не слышу другого голоса. Я со всей силы прикусываю губу. Боль пронзает меня, перебивая тошноту. Уставясь себе на ноги, я подхожу к отцу. Я не смотрю на его лицо; не раздумываю, не сомневаюсь. Я вырываю ружье у него из рук. И ощущаю теплую кровь у себя на ладони. Изо рта против воли вырывается рыдание, но я подавляю чувства и смотрю на ружье. Я никогда не держала в руках оружия. Один его край отпилен неровно; наверное, отец сам его сделал. На мгновение я представляю, как он в своем сером офисном костюме выпиливает обрез.

Прислушиваясь, я иду в сторону кухни.

— Все в порядке, милый. Не волнуйся.

Пауза.

— Да, я останусь здесь.

Пауза. Мне кажется, я слышу что-то тихое, едва различимое.

— Да. Конечно.

Я подхожу ближе. Я действительно что-то слышу. Другой голос. Мужской голос говорит мягким низким шепотом. Я делаю шаг в кухню. Мама стоит там одна, опустив руки в мойку.

— Мама?

Она оборачивается и улыбается. Она даже не смотрит на ружье у меня под мышкой.

— Да, милая?

— Кто здесь?

— О чем ты?

— Только что. Я слышала чей-то голос. Здесь кто-то еще.

— Не будь глупенькой, дорогая. Они всегда здесь.

— Кто?

— Твои братья.

Что-то тяжелое бьет меня в затылок. Ослепленная болью, я падаю на пол.

— Эй, это была моя очередь!

— Я просто хотел отыграться за прошлый раз.

— Ага, только тебе понадобилось десять лет.

Вокруг меня гудят голоса братьев. Я не могу их различить. Они звучат одинаково, как будто кто-то разговаривает сам с собой. Пытаюсь открыть глаза — оказывается, они уже открыты. Но я ничего не вижу. Только расплывчатые очертания, двигающиеся в молочной белизне.

— Заткнись!

— Нет, это ты заткнись!

— Не ссорьтесь, мальчики. — Спокойный голос мамы.

— Где отец?

— Он спит.

— Снова пьяный, да?

Шарканье ног. В горле у меня жжет, но я не могу кашлянуть. Чувствую, как из-под мышки у меня вынули ружье.

— Бекки, Бекки, откуда у тебя это?

— Мы не жалуемся, Бекки. Мы впечатлены. Уходит маленькая девочка Бекки, а возвращается солдат Джейн.

Оба смеются. Потом один подходит ближе, я чувствую его тепло.

— О, я так скучаю по Молли, — говорит один из близнецов — думаю, Эндрю — высоким девчачьим голосом. Он близко, совсем рядом со мной. — Зачем тебе понадобилось угрожать нам, Бек?

— Ты рассказала что-нибудь Винсу?

— Если рассказала, то мы убьем тебя!

— Разве мы не собираемся и так ее убить?

— Заткнись! Ей не нужно этого знать.

Я чувствую, как нога поддевает мою голову, приподнимая подбородок.

— Так что ты ему сказала?

Я не могу говорить. Я хочу, но не могу.

— Скажи нам! — Пинок в бок и снова глубокая сильная боль.

— О, пожалуйста, мальчики. Пожалуйста, оставьте ее в покое! — говорит мама.

Молчание.

— Что мы тебе сказали, мама?

Молчание.

— Какое правило?

— Не перечить, — отвечает она.

— Правильно. — Я слышу, как он ухмыляется.

— Так что ты скажешь, если кто-нибудь спросит?

— Мальчики тут ни при чем. — Ее голос понижается, в нем звучит боль, когда повторяет заученные наизусть фразы: — Они уже зарегистрировались на рейсы. Это, должно быть, моя дочь. Она психически больная.

— Молодец, мама.

— Давайте выбираться отсюда. — Один из них кашляет.

— Ты останешься здесь, — обращается ко мне другой. Затем я слышу, как задняя дверь открывается и хлопает, и они перепрыгивают через забор. Потом наступает тишина. Глубокая, мертвая тишина. Белая пелена становится гуще, и я чувствую, что снова теряю сознание.

Пелена начинает тускнеть, и я не сопротивляюсь темноте. Вместе с ней я погружаюсь в забвение.

24 2014 год

Я в снегу со своим отцом. Мы сидим на кресельном подъемнике и плывем сквозь белую пелену. Мне страшно. Он кладет руку мне на плечо, и я зарываюсь в его парку. С ним я в безопасности. Скоро мы вернемся в свою кабинку и будем пить горячий шоколад. У меня щиплет глаза и нос, но не от кусачего мороза. Нет. Они горят. Белая пелена шевелится и смещается вокруг меня; образуя клубящиеся снежные облака. На белом фоне движется какая-то тень. Что-то холодное касается моего лица. Подъемник везет меня вперед, и я скольжу сквозь пелену.

Едкий дым заполняет мне ноздри и горло. Я кашляю, пытаясь избавиться от золы. Кашель превращается в сухие рвотные позывы.

— Не вздумай наблевать.

Я оглядываюсь по сторонам. Понимаю, что лежу на заднем сиденье в движущейся машине. Пытаюсь поднять голову, чтобы посмотреть, кто за рулем, но боль в затылке невыносимая.

— Ты как, нормально? — Это голос Лиззи.

— Нет. Что случилось? — хриплю я и захожусь в очередном приступе кашля.

Она ждет, пока я перестану кашлять. Потом отвечает:

— Из твоего сообщения я поняла: что-то не так. Звонила тебе, но твой телефон умер, и я решила выяснить, что, черт возьми, происходит. Мы приехали с Джеком, но застряли на посту, споря с полицейским. Он не пропускал нас к дому. Тогда Джек выскочил из машины и начал орать на полицейского, что тот ему не босс. Он просто отвлекал их, притворяясь придурком. Это было бы смешно, если бы мне не было так страшно. — Она глухо и невесело рассмеялась. — В любом случае, пока они выясняли, что ему надо, я просто проехала мимо чертового поста. Из дома уже шел дым. Идиот был настолько занят тем, чтобы не пропускать людей, что даже не заметил этого.

— Мама? — шепчу я.

— Я пыталась. — Лиззи делает паузу. — Страшнее я ничего в жизни не видела. Она не двигалась. Просто стояла там и мыла посуду, а комната была вся в дыму. Но когда я вытащила тебя, подоспели журналисты и Джек. Я уверена, они вывели ее.

— Джек?

— Ты правда хочешь знать?

Не очень. Я хочу спросить ее, куда мы направляемся, но говорить слишком больно. Поэтому я просто лежу и смотрю в потолок машины, пока мы едем. Спустя какое-то время она заезжает на парковку и глушит мотор. Поворачивается, чтобы взглянуть на меня.

— О’кей, вот мое предложение. Мы у гоулбернской^[40] больницы. Это достаточно далеко от Канберры, так что они вряд ли тебя узнают. Я хочу, чтобы ты назвала им свое настоящее имя, и, когда вернешься туда, откуда пришла, я хочу, чтобы ты позвонила в полицию и рассказала им все, что сегодня произошло. Договорились?

Я киваю.

— Хорошо. А сейчас вылезай из машины. Я больше не буду таскать тебя. Ты тяжелее, чем кажешься на вид.

Я медленно сажусь, при каждом движении боль буквально разрывает мое избитое тело. Открываю дверь машины и на секунду задумываюсь, стоит ли рассказать ей, что я нашла тело Бек. Мы встречаемся взглядами, и я вижу, как сквозь ее стальную решимость вот-вот прорвется вся накопившаяся боль.

25 Бек, 18 января 2003 года

Мир сошел с ума. Небо побагровело, и в кухне стало темно, хотя был первый час дня. Братья пытались ее убить.

Бек села за кухонный стол и осторожно опустила нож перед собой. Вообще-то следовало бы положить его обратно в ящик, но она не хотела выпускать его из виду. Она рисовала себе, как он вонзается ей в бок, когда она будет спать. Представляла, каково это — чувствовать холодное металлическое лезвие между ребрами.

Она стала медленно подниматься по лестнице в свою спальню. Бек слышала, как мальчики резко перестали шептаться, когда она дошла до верхней ступени.

В глубине шкафа лежала большая спортивная сумка, которую она украла в Myer в прошлом году. Когда воровство еще вызывало выброс адреналина. Бек знала, что никогда не будет пользоваться этой вещью, просто хотелось проверить, может ли она выйти из магазина с таким подозрительным предметом. Оказалось, что может.

Бек помедлила, пытаясь вспомнить, показывала ли сумку маме. Вряд ли. Она бы не забыла.

Она собрала уже полсумки, когда у нее разболелась рука. Разболелась очень сильно. В месте удара о кирпич была ссадина, и Бек надеялась, что все дело в ней, но тупая мучительная пульсация усиливалась. Она нерешительно потрогала пальцами руку. От острой боли на глаза навернулись слезы. Но она быстро их сморгнула.

Бек выбрала вещи, исчезновения которых мама не заметит. Толстую куртку, висевшую в самом дальнем углу, которую практически не носила. Та всегда казалась ей слишком практичной. Прошлогодние джинсы. Несколько старых футболок. Поколебавшись, подняла с пола свою униформу «Макдоналдса» и тоже сунула в сумку, потом заправила кровать.

Косметику взять не получится. Иначе это будет слишком очевидно. Фотографиям тоже придется остаться на стенах, как есть. Но один снимок она все-таки взяла; должна была взять. На фото она и Лиззи — улыбаются, щека к щеке.

Собственное отражение в зеркале напугало ее. Тушь размазалась вокруг глаз, оба колена в ссадинах. На лице грязь, на руках царапины от ногтей Эндрю. Бек как могла вытерлась салфетками для снятия макияжа: принять душ она побоялась. Потом сняла крышку на спине куклы и принялась вытаскивать оттуда деньги и засовывать их в карман сумки. Видимо, в глубине души она знала, что это случится; она долго готовилась.

Ее сердце не дрогнуло, когда она вышла из входной двери и спустилась по улице. Она даже не оглянулась. Небо приобрело бордовый оттенок, от воздуха слезились глаза. Красный туман закрывал солнце, окрашивая его в багровый цвет.

Тут она подумала о Лиззи и испытала первую настоящую боль. Попыталась отогнать ее от себя. Так нужно. Она знала, что всегда будет любить их, несмотря ни на что. Если она останется, рано или поздно они прикончат ее. Возможно, во сне, а может, дождутся, когда станут сильнее ее. Она могла бы рассказать родителям, но в душе понимала, что те бессильны. Вероятно, они и так уже знали. С ее исчезновением исчезнет и проблема. Им не придется выбирать. Так будет лучше.

Пока она шла в сторону города, на улицах становилось все темнее. Уличные светофоры мигали оранжевым светом. Жара казалась невыносимой, тело было липким от пота, кожа горела. Интересно, доберется ли она хотя бы до автовокзала, пустят ли ее на автобус до Сиднея. Возможно, Мэтти был прав насчет дня Страшного суда. Черный пепел начал падать на нее с неба, как снег. Но она не останавливалась. Продолжала идти вслепую, зная, что никогда не вернется.

26 2015 год

Я бросила курить.

Прошел год, но даже сейчас у меня к горлу подступает тошнота от одного лишь запаха табачного дыма.

Когда я оказалась в больнице, они запретили мне говорить и надели на меня кислородную маску. Я лишь успела назвать свое имя. Свое настоящее имя. Затем они протолкнули мне в горло трубку, чтобы отсосать черную субстанцию из легких.

Доктор сказал, что мне очень повезло. Я могла бы умереть от отравления дымом, проведи в том доме еще несколько минут. Меня бросает в дрожь, хотя сегодня ужасно жаркий день. Как бы трудно это ни было, я стараюсь не думать о том доме.

Пробираясь и петляя сквозь толпу в час пик, я направляюсь к железнодорожной станции. Сейчас восемь часов утра, солнце ярко светит, и я на пути к межштатной платформе. Мне потребуется немало времени, чтобы добраться туда, куда мне нужно. Но это меня не смущает. Место назначения стоит того, чтобы отправиться в это путешествие. Мне нужно там кое с кем встретиться.

Я ненавижу главный вокзал Перта. Кажется, что он или переполнен пихающимися и толкающимися служащими в костюмах, или же безлюден, за исключением нескольких пар глаз, следящих за тобой откуда-нибудь из тени. Промежуточного состояния не бывает. Помимо всего этого, на вокзале всегда немного пахнет несвежей мочой. Летом хуже всего, потому что асфальт раскаляется под солнцем и воняет горячей несвежей мочой. Я зажимаю нос, пока стою в очереди за билетом, и надеюсь, что запах не пристанет ко мне. Я надела лучшую одежду и даже попыталась уложить волосы. Хотя обстоятельства не идеальные, я взволнованна. Я оглядываюсь и улыбаюсь людям, чего еще никогда, никогда не делала. Потом замечаю газетный киоск внутри здания вокзала. В тот же миг радостное возбуждение улетучивается. Заголовок на первой полосе газеты гласит «Близнецы Винтер не виновны».

Я предчувствовала, что так и будет, но это не важно. Мне все равно больно. Лежа в больничной кровати, проведя несколько дней в абсолютной тишине, я сказала себе, что устраню тот хаос, который устроила. Я много думала о Бек. Я скорбела о ней и дала себе обещание, что все исправлю. Я поклялась ей, что не позволю братьям, убившим ее, уйти от наказания.

Когда доктора наконец разрешили мне говорить, я спустилась к таксофону в фойе, сжимая в ладони монеты. Сначала самое трудное: моя мачеха. Я сказала ей, как сильно сожалею. Не произнеся ни слова, она передала трубку моему отцу. Он все же беспокоился обо мне. Когда я сказала ему, что собираюсь признаться в мошенничестве с кредитными картами, он купил мне билет на самолет домой до Перта. Я не просилась жить в его доме. Я знала, что наши отношения никогда уже не будут прежними. Только не после всего, что я натворила. Он сказал, что оплатит мне хорошего адвоката. Оглядываясь назад, я понимаю, что не любовь заставила его сделать это. А желание избежать позора, если его единственная дочь отправится в тюрьму.

А мне было бы все равно. Я бы согласилась на общественные работы. Извинилась бы перед всеми, кого обокрала. Если нужно, я бы отсидела тюремный срок. Все это стоило бы того, чтобы люди снова называли меня моим настоящим именем.

Повесив трубку, я сделала глубокий вдох. Больше откладывать нельзя. Одну за другой я начала опускать монеты в таксофон. Медленно набрала номер и ждала, слушая гудки.

— Андополис у аппарата.

— Привет.

— Бек! Где ты?

— Она под домом.

Я все ему рассказала. В мельчайших деталях, что случилось в тот жуткий день. Затем повесила трубку, прежде чем он успел сказать хоть слово. Мое горло снова начало болеть от напряжения. Пришло время вернуться домой, быть самой собой. Единственный след, который Бек оставила в моей жизни, был глубокий шрам на предплечье.

История попала в газеты даже в Перте: «Жертва похищения поджигает собственный дом». Я проглотила злость и изо всех сил надеялась, что Андополис делает свою работу, чтобы это исправить. Несколько месяцев тему обсуждали в новостях. К счастью для меня, ни слова не было сказано о том, что новая Бек была вовсе и не Бек. Видимо, Андополис скрыл это. Наверное, это выставило бы его не в лучшем свете. С мамой тоже все было в порядке, по крайней мере, в плане физического здоровья. Пожарные вытащили ее из горящего дома, она пиналась и кричала, что хочет остаться внутри.

Прикрыв рот рукой, я слушала, как модератор новостей сухо сообщил, что в обугленном гараже было найдено разложившееся тело.

— Результаты лабораторных тестов подтвердили, что тело принадлежит Максвеллу Бреннану, мужчине сорока одного года, который жил по соседству с семьей Винтер до того, как исчез в 2004 году.

Это была не Бек. Мне хотелось прыгать от радости. После всего случившегося, возможно, она еще жива.

У близнецов было идеальное алиби на время пожара. Пресса предъявила фотографии родителей, уезжавших с ними на заднем сиденье машины, а возвращавшихся уже без них. Вероятно, они лежали, накрытые пледом, или как-то еще. Авиакомпания подтвердила, что они сдали багаж, как только открылся терминал, и сели на самолет тремя часами позже. Несмотря на то что в алиби была двухчасовая дыра, Андополис, видимо, решил, что у него недостаточно доказательств для обвинения.

Но через несколько дней, к моему удивлению, близнецов арестовали. Я смотрела, как Андополис ведет их к полицейскому участку, на головы у них были натянуты футболки. Он старался выглядеть серьезно, но в уголках губ играла ухмылка. Оказалось, что даже спустя столько времени тело Макса было буквально покрыто их ДНК.

Полицейские начали копать и обнаружили причастность близнецов к серии убийств в доме для престарелых в Мельбурне, где Эндрю работал волонтером. В том самом Голден-Вэлли. Убийства были дикими, отвратительными. Настолько, что сначала думали: в здание проникло какое-то животное. Информация о приближающемся судебном процессе постоянно была в газетах. Я бы не смогла избежать ее, даже если бы постаралась. Газеты составляли значительную часть мусора, который я собирала с обочин шоссе в рамках общественных работ.

Во время тех долгих часов, проведенных на обочинах дорог, я почти постоянно думала о Джеке. Я звонила ему. Он не подходил. Писала сообщения. Никакого ответа. Я одержимо следила за блогом Кингсли. Потом блог исчез из Интернета, и в газете я увидела лицо Джека. Маленькая фотография, на одной из последних страниц. У него нашли камеру, которую он пытался пронести в спецлагерь для беженцев, и его арестовали. В отличие от дела Эндрю и Пола, судебный процесс над Джеком был стремительный. Ему дали шесть месяцев.

Я очень старалась исправиться. И все равно не могла упустить возможность, которую предоставляло его тюремное заключение. Я точно знала, где он содержится. Сегодня я собираюсь навестить его, и ему придется выслушать меня. Слушатель поневоле в буквальном смысле.

— Мисс?

Очередь передо мной исчезла, и женщина в билетной кассе нетерпеливо смотрит на меня. Я изображаю подобие улыбки и плачу за проезд. Часть меня не хочет читать газету; я знаю, что там будет написано. У Пола и Эндрю идентичные ДНК, поэтому невозможно доказать, кто именно убил Макса. Разумеется, пресса уже вынесла им приговор. Возможно, этого достаточно.

Я направляюсь к газетному киоску. Ко мне спиной стоит темноволосая женщина и смотрит на газеты. Я бы не обратила на нее внимания, если бы она не стояла так неподвижно. Спешащие служащие натыкаются на нее и раздраженно цокают языками. Она медленно оборачивается, словно чувствует мой взгляд у себя на затылке, и я смотрю в лицо, которое знаю так же хорошо, как и свое собственное. Она покрасила волосы и брови в коричневый цвет, но корни чуть отливают медным блеском. У нее элегантная стильная одежда, как у человека, работающего в сфере моды. Даже спустя двенадцать лет ее невозможно не узнать — это несомненно Бек Винтер.

По ее щекам текут слезы, когда наши взгляды встречаются. В тот же миг ее грусть сменяется паникой. На моем лице появляется выражение, к которому я так привыкла: широко раскрытые глаза, шок узнавания. Словно я увидела привидение. Я пытаюсь растолкать людей, чтобы добраться до нее.

— Подожди! — кричу я, но она уже убегает.

Люди пялятся на меня, когда я преследую ее по платформе. Но поезда приходят и отправляются; повсюду люди. Я стараюсь не отрывать взгляда от ее затылка, не терять из вида.

— Простите! — Женщина врезается детской коляской мне в голень.

— Эй! — кричу я на нее. Какой нужно быть идиоткой, чтобы привезти младенца на вокзал в час пик? Я озираюсь по сторонам, не обращая внимания на язвительные комментарии женщины, отчаянно пытаясь отыскать Бек глазами. Но слишком поздно.

Она растворилась в толпе.

НЕОНОВЫЙ УБИЙЦА _{(роман) Дж. С. Лок}

Детектив Мэтт Джексон оказался на краю пропасти. Его любимая жена стала очередной жертвой Неона — неуловимого серийного убийцы, создающего грандиозные неоновые инсталляции из тел убитых им женщин. Жизнь потеряла для Мэтта всякий смысл.

Не в состоянии наложить на себя руки, он заказывает собственное убийство наемному стрелку — женщине по имени Айрис. Заказ нельзя отменить, но внезапно в деле Неона появляется новый след…

И начинается сложная игра, в которой участвуют три игрока: полицейский, киллер и маньяк. Причем не всегда бывает понятно, кто же за кем охотится…

1

Он все таращился на сиротливую чашку кофе, которую заказал час назад, — все еще полную до краев.

Чья-то крепкая рука стиснула его плечо, так что скрипнула кожа куртки.

— Может, налить свеженького, погорячее?

Вздрогнув, он поднял голову и встретился взглядом с Роберто.

— Ну да, — проговорил он. — Извини.

В числе множества вещей, которые Мэтт Джексон узнал после смерти Полли, было то, что роль объекта жалости ему глубоко ненавистна. Он мог поклясться, что на похоронах, всего несколько дней назад, коллеги из полиции посматривали на него со смесью сочувствия и чего-то граничащего с презрением. Особенно этот гаденыш, Маркус Броун. Отношения со старшим детективом-инспектором, ответственным за дело Полли и только что назначенным новым руководителем расследования по «делу Неона» — его расследования, — не сложились с самого начала. При любом убийстве супруги всегда оказываются в самом начале списка подозреваемых, но версия, будто он вздумал избавиться от собственной жены, сымитировав почерк серийного убийцы, вызывала у него стойкое желание выволочь Броуна в темный переулок и долго выбивать из него мозги.

— Двойной эспрессо, Андреа! — крикнул Роберто через плечо. — За наш счет.

Давление на плечо усилилось.

— Ты вообще как, Мэтт?

Вопрос был не из тех, что требуют правдивого ответа. Джексон подыграл, пробурчав что-то нейтральное, и ответ практически потонул в треске перемалываемых кофейных зерен, клокотании молока и сверкании хрома. Особенно чувствительный к свету в эту минуту, он прищурился.

— В первые дни паршивей всего, — сочувственно произнес Роберто. — Тебе нужно отдохнуть. Нужно выспаться.

Если б только! В те редкие минуты, когда в голове не проигрывалось случившееся раз за разом и ему удавалось заснуть, он молился, чтобы вмешалась Судьба и, заснув, он так и не проснулся бы.

Открылась дверь, впуская струю холодного, сырого ноябрьского воздуха и еще нескольких посетителей. Шум, гам. «Как делишки?», «Всем привет!». Довольный тем, что Роберто придется отвлечься, Мэтт скривил губы в сухой улыбке — мол, у меня все о’кей, иди встречай народ.

Когда на столе появилась чашка свежего кофе, он вновь затерялся в темных просторах потери и одиночества. Сколько он еще выдержит? День, два, три дня подряд? В жопу все это. Лучше поскорей со всем этим покончить, а дальше хоть трава не расти.

Сунув руку в задний карман джинсов, Мэтт вытащил бумажный квадратик с липкой полоской — обычную офисную бумажку для заметок, на которой Кенни Флоуэлл, один из его давних информаторов, накорябал подтекающей шариковой ручкой некий телефонный номер.

Сделав глубокий вдох, Джексон потыкал в клавиши мобильника. Два гудка.

— Джон слушает.

Устройство, искажающее голос, придало этой простой фразе интонации киношного злодея из какого-то боевика лихих девяностых, требующего выкуп.

Вздрогнув от неожиданности, Джексон нажал на «отбой» и отшвырнул телефон, который проехался по пластиковой поверхности стола. Чашка перекосилась, выплеснув часть кофе в блюдце. «Нехорошо вышло». Он осторожно огляделся и выдавил виноватую улыбку, адресованную тем, кто стал свидетелем этой неожиданной выходки, — то есть адресованную никому, поскольку никто, похоже, никакого внимания на него не обратил.

«Спокойствие, — приказал себе Мэтт. — Дыши глубже!» Это как раз то, что сказала бы в такой ситуации Полли, и на миг он представил себе ее чудесную улыбку, заряженную спокойной уверенностью и непоколебимой верой. Ей всегда удавалось обуздать его там, где все прочие терпели поражение, — не считая разве что последних шести месяцев, когда расследование придавило его настолько, что напрочь лишило сна и стало уже едва ли не навязчивой идеей. Он круглые сутки торчал за компьютером, без устали щелкая мышью и по двадцатому разу открывая давно уже просмотренные фото с мест преступлений, силясь высмотреть какие-то общие знаменатели и обнаружить хотя бы крошечные зацепки. К его великому стыду, достучаться до него в такие моменты было совершенно нереально; он наглухо закрывался и проявлял открытую враждебность ко всем, кто становился у него на пути, — увы, это касалось и его собственной жены… Господи, и без того все было плохо! Но то, что произошло потом, сталопреследовать его каждую свободную ото сна минуту, и, что хуже всего, он и помыслить не мог, как все обернется.

Доверяя экспертам, Джексон всегда считал, что серийные убийцы связаны определенными поведенческими схемами, живут в соответствии с неким придуманным ими самими извращенным кодексом и выбирают совершенно определенный тип добычи — обычно женщин послабей и поуязвимей, хотя и не всегда склоняются исключительно к женскому полу. Что предпочитают действовать на знакомой территории, которой в данный момент были улицы Бирмингема. Тот урод, за которым он охотился, ловил кайф от успешных деловых женщин — более уверенных в себе, более привлекательных внешне. Питал истинный вкус к драматическому, сенсационному пусканию пыли в глаза, театральным эффектам — был настоящим артистом, если в данном случае это вообще подходящее слово. Представлял собой нечто вроде извращенного Бэнкси^[41]: сделал свое дело, удивил всех и исчез, никому не попавшись на глаза. Что потрясало почти так же, как и сама манера, в которой он демонстрировал свои ужасные сцены. Дерзкий, готовый полагаться как на тщательно разработанный план, так и на удобный случай, Неон, как окрестила его пресса, получал удовольствие исключительно от публичности своих работ.

С пересохшим горлом и противным жжением в животе Джексон припомнил Вики Уэйнрайт, первую жертву Неона. Вики — уроженка Дарема, совсем недавно получившая должность в солидной адвокатской фирме, — отбилась от подружек во время разгульного девичника. В ночь, когда переводили часы на час назад^[42], ее каким-то образом заманили в квартиру неподалеку от Почтового Ящика — огромного торгового и офисного центра, расположенного по соседству со зданием Би-би-си. Здесь, несмотря на обилие охранников и камер слежения, ее и задушили.

Первым, что ему запомнилось, когда он оказался на месте преступления, было характерное пронзительное зудение — результат пульсации газа в стеклянных трубках под воздействием переменного электрического тока. В оставленную открытой дверь на балкон тянулись толстые макаронины проводов, подсоединенных к трансформатору, который был подключен к одной из розеток внутри квартиры. Трансформатор запитывал несколько неоновых вывесок.

Полностью одетое тело Вики было уложено в шезлонг на балконе. Могло показаться, что она просто спит, если б не висящая в воздухе вонь. Там, где кого-то недавно убили, всегда стоит совершенно определенный запах, и Джексон был с ним слишком хорошо знаком.

При внимательном осмотре обнаружились характерные отметины вокруг шеи, оставленные удавкой, сломавшей ей подъязычную кость. Под бровями и на веках краснела петехиальная сыпь — бесспорное свидетельство гибели от удушья. Свидетелем подобного Мэтт становился не раз, но впервые видел, чтобы тело сияло огнями, словно ярмарочный аттракцион. Эффект это производило такой, будто женщина погребена в саркофаге из разноцветного стекла. В Ллойд-хаусе^[43] едва не обвалилась связь, когда туда десятками принялись названивать встревоженные обыватели.

Неоновая картина изображала карикатурный разинутый рот с торчащим из него красным языком, который нависал прямо над головой у убитой. Ультрафиолет в флуоресцентных трубках буквально выжигал сетчатку, набрасывая на мертвое лицо резкие черные тени. Смутно припомнилось, что вроде схожий сюжет он уже где-то видел. Ну да, у «Стоунз» — на обложке альбома «Липкие пальцы».

Потрясенный и растерянный, тогда Джексон даже не подумал, что подобное «произведение искусства» могло произрасти на местной почве. Нет, неоновая надпись «Конец игры», поставленная прямо перед телом и сияющая всем, у кого хватало духу ею любоваться, выглядела явно винтажной. При виде ее он ощутил натуральную тошноту, но все же надеялся, что восстановленная вывеска может оказаться зацепкой.

В ходе следственных мероприятий удалось проследить ее до одной лондонской фирмы, которая закрылась десять лет назад. Ни чеков, ни накладных. Ни к чему не привели и попытки обнаружить следы ДНК преступника — квартира сдавалась внаем на регулярной основе, и предыдущие постояльцы оставили в ней натуральную кашу из биологического материала.

Два месяца спустя в полиции Западного Мидленда вновь загремели тревожные колокола. Когда поступило сообщение о том, что убийца вновь нанес удар, Джексон, к своему стыду, ощутил некий мрачный подъем. Все элементарно: чем больше эпизодов, тем больше шансов прищучить Неона. Правда, делиться этой мыслью с родителями Ванессы Бут явно не стоило.

Ванесса, торговый представитель крупной фармацевтической фирмы, участвовала в какой-то конференции в городе и, как и предыдущая жертва, тоже оказалась за пределами своей «зоны комфорта». Как и Вики — да и как большинство праздношатающейся публики, наводнившей бирмингемскую Брод-стрит, — она основательно приняла на грудь и для промозглого зимнего вечера была слишком легко одета. Другими словами, представляла собой легкую добычу, с точки зрения какого-нибудь психа.

Войдя через огромные бронзовые двери Зала Памяти на площади Столетия, лишь недавно открытого после масштабной реставрации, охватившей и весь прилегающий район, Джексон чуть не ослеп. Это было все равно что смотреть на солнце в момент затмения. Прямо у подножия напоминающего саркофаг возвышения, воздвигнутого в память солдат, павших на полях сражений Второй мировой, возлежало обнаженное тело Ванессы, освещенное нестерпимо ярким мерцающим светом и словно обернутое перемещающимися пурпурными, кислотно-зелеными и бледно-желтыми лентами. Буйство света и красок резко контрастировало с темным витражным окном в глубине зала. Почерк был тот же самый. Пустота в глазах и вялая синюшная кожа трупа наводили на мысль, что к моменту обнаружения Ванесса, в отличие от предыдущей жертвы, была мертва как минимум несколько часов. Ее тонкое платье было небрежно наброшено на стоящую поблизости бронзовую витрину, где под стеклом лежали две книги памяти с именами погибших солдат. Старшина криминалистов, составлявший схему места преступления, даже не сразу его заметил, поскольку усыпальницу едва ли не целиком загораживала прислоненная к ней огромная неоновая надпись «Христос — это любовь». На тот момент Джексон не мог придумать чего-нибудь более далекого от истины. Шлепок по физиономии. Вытянутый средний палец. «Имел я вас всех!» Обитель скорби выглядела теперь словно увеселительный балаган в курортном приморском городке в разгар сезона.

И хотя, в теории, любой контакт оставляет след, убийца проявил похвальную предусмотрительность — с точки зрения криминалистов, место преступления оказалось едва ли не стерильным. «Черт бы его побрал!»

В марте — новый эпизод. На сей раз жертвой Неона оказалась Джина Дженкс, журналистка из крупного, работающего на всю страну таблоида. Тут Джексон решил, что в расследовании наконец-то наметился долгожданный прорыв.

В надежде сделать себе имя — «воссиять на журналистском Олимпе», как в таких случаях принято выражаться, — Джина решила предпринять собственное расследование деяний серийного убийцы, получившего прозвище Неон. В Мидленде она провела целую неделю и — обычная история — успела задать слишком много вопросов в слишком многих местах. Ее брошенный автомобиль нашли в окрестностях Сметвика^[44], а вот тело журналистки обнаружилось в самом центре Бирмингема — усаженным верхом на огромного бронзового быка, украшающего пешеходный пассаж торгового центра под названием «Буллринг».

Облаченный в защитный пластиковый комбинезон, Джексон стоял с отвисшей челюстью, пытаясь не выдавать своего ошеломления, и только повторял про себя: «Господи, помилуй!»

Свет лился на знаменитую статую под всеми мыслимыми углами, преломляясь и отражаясь в стеклах окружающих магазинных витрин, соперничая с сияющими в них огнями. Расставленные вокруг бронзового быка неоновые вывески, одна из которых гласила: «Некоторые любят погорячее»^[45], гудели и завывали на все лады. Джексону казалось, что он очутился внутри осиного гнезда. Неон не имеет запаха, но Мэтт отчетливо ощутил некий кисловатый душок — так пахнет страх.

С кружащейся головой и противной пульсацией в затылке он попытался сфокусировать взгляд. Во рту вдруг пересохло, легким стало тесно в груди. Прищурившись, внутри нестерпимо сияющего светового кокона Джексон наконец разглядел Джину, восседавшую на спине у быка, словно леди Годива^[46]. Обнаженное тело переливалось всеми цветами радуги, ослепительное в своем вульгарном бесстыдстве. У скульптуры обнаружилось еще одно дополнение — с шеи быка свисала небольшая неоновая вывеска с именем Джины, светящаяся кислотно-розовым светом. Если у Джексона и были какие-то сомнения относительно способностей убийцы все тщательно планировать и скрупулезно следовать плану, то теперь они улетучились без следа.

А потом, полгода спустя, наступил черед Полли. И с ней Неон превзошел сам себя.

При этом воспоминании рот Джексона наполнился желчью, а с этой горечью пришло и стремление поскорей завершить начатое.

Звякнул оброненный кем-то молочник, и он едва не подпрыгнул на стуле. Опять подхватил телефон, ткнул на «Повтор». На сей раз остался на линии. Нервничал, опасливо прислушиваясь к звукам в трубке.

— Я хочу сделать заказ навынос.

— Из стандартного меню? — проскрипел в ухо измененный искажающей программой голос.

— Да, будьте добры.

— Вам известны условия оплаты?

— Известны.

— На какое время?

Он закашлялся.

— На сегодня, на десять вечера.

Томительная пауза.

— Это сложно?

— Нет. Давайте адрес.

Джексон назвал номер дома в Кингз-хит — пригородном районе в пяти милях к югу от центра.

— Есть какие-то проблемы с доступом на объект?

— Никаких. Дом чуть в стороне от улицы, в конце дорожки.

На другом конце линии одобрительно буркнули:

— Имя?

— Мэттью Джексон.

— Описание?

— Белый мужчина, тридцать восемь лет, шесть футов один дюйм, восемьдесят три кило, карие глаза, темные вьющиеся волосы, лицо бледное, полная нижняя губа, на левой щеке шрам. Я сейчас пришлю фото.

Сделав дело, Мэтт допил кофе и встал, ухватив отражение своего осунувшегося лица в зеркальной стене напротив. Оттуда на него смотрел человек, которого он едва узнавал. Оставалось лишь надеяться, что киллер, которого он только что нанял, чтобы убить самого себя, не столкнется со схожей проблемой.

2

Айрис Палмер жила на улице, которую политики назвали бы торжеством мультикультурализма^[47]. Сама же Айрис никакого торжества тут и близко не наблюдала. Да, в Эдбастоне есть и шикарные кварталы, но она обитала в натуральной дыре, где всевозможные этнические группы существовали каждая сама по себе, относясь ко всем прочим с презрением или, что еще хуже, с полным отсутствием интереса. Выходцы из Западной Индии, с которыми она росла, давно съехали, их место заняли азиаты. Азиаты недолюбливали поляков. Поляки недолюбливали румын. Она, будучи просто молодой белой женщиной, вообще в расчет не принималась. Ну и пусть. Ей с ними детей не крестить.

Из окна ее квартирки на верхнем этаже, смотрящего прямо на стену соседнего дома — буквально доплюнуть можно, — при большом желании можно было углядеть кусочек канала, в грязных глубинах которого отражалось темное угрожающее небо. Агент, сдававший ей квартиру, малый с гнусавым бирмингемским прононсом, особо напирал, что вид на воду — это круто. Придурок.

Подхватив свою «дежурную» сумку, в которой сегодня лежали собачий поводок, папка с зажимом, перцовый баллончик и топографическая карта, охватывающая район расположения объекта, Айрис на цыпочках сбежала вниз по лестнице и потихоньку выскользнула из дома.

Холод сразу куснул за щеки, словно наброшенная на лицо мокрая тряпка. Обернувшись напоследок, она вздохнула и поспешила прочь. Самочувствие — просто отвратное. Задолбала бессонница, какую уж ночь подряд не заснуть по-человечески. Одежда висит как на вешалке, за последние дни сразу несколько кило в минусе. Просто кусок в горло не лезет — никогда такого еще не бывало. Ладно, потерю веса еще можно пережить. А вот бессонница — это совсем ни к чему. В ее деле нужна быстрота реакции.

Ее точкой назначения этим утром был гараж, втиснутый между владениями некоего мистера Мо и миссис В. из Восточной Европы (не путать с миссис В. из Бангладеш). Хрен знает, как вообще эти фамилии целиком произносятся. «Селедки в банке» — вот основной принцип архитектуры и народонаселения в этой части города.

Пара сапог, торчащих из-под лохматого «Воксхолла Астры» годика эдак девяносто третьего, вскоре известила, что она практически на месте. Айрис пнула подошву ближайшего к ней сапога. За ногами последовало туловище, а за ним и голова, покрытая слипшимися черными локонами. Пока в мире есть хотя бы один Кит Пэриш, производители «Брилкрима»^[48] могут не переживать насчет спроса на свою продукцию.

— А-а, даравеньки, Айрис!

Она так и не поняла, с чего это в его приветствии вдруг прорезался характерный говорок Черной Страны — то ли из уважения к ее корням, то ли чтобы чисто подковырнуть. Отвечать не стала, сразу перешла к делу. Глаза ее остановились на небольшом белом фургончике, притулившемся возле ворот бокса для техосмотра. Кит проследил за направлением ее взгляда.

— Да ты чё, Айрис, что я скажу владельцу?

— Что через пару часов он получит его обратно.

Кит вытер свои замасленные лапы прямо о комбинезон и поджал губы, словно погрузившись в некие серьезные размышления.

— Только не изображай мне тут делового! Ты мне до сих пор должен.

Напоминание о долге произвело гальванизирующий эффект.

— Ща принесу ключи. Только к обеду верни.

Ровно через восемь минут, под громыхание какой-то композиции группы «Волф Элис»^[49], передаваемой местной радиостанцией, Айрис уже катила с дозволенной правилами и контролируемой дорожными камерами скоростью по Хэджли-роуд — среди прочих рабочих пчелок, чьи зарплатные чеки магическим образом оседали на их счетах в конце каждого месяца. Вот уж кому неведомо, как достается кусок хлеба, когда действуешь исключительно на свой страх и риск…

Пока Элис, или кто там еще, пела про то, как все ей наскучило до смерти, в нагрудном кармане у Айрис завибрировал мобильник. Всякие неожиданности при ее работе — обычная история. Быстро поглядев по сторонам — не хватало еще влететь на штраф на «одолженной» тачке, — она вытащила телефон и глянула на высветившийся номер. Если сердце может падать, то у нее оно натурально рухнуло. Айрис, поспешно вырубив радио, нажала на «принять».

— Айрис?

— Да.

— Это мистер Гаджен.

Она и так знала, кто это. И по-прежнему не могла понять, почему специалист по онкологии не называет себя доктором, но так уж он сразу настоял — «мистер», и точка.

— Здрасте, мистер Гаджен.

— Ты не могла бы подъехать?

— Когда?

— Скажем, в ближайшие полчаса.

Когда такой профессор кислых щей немедля тебя требует, явно что-то стряслось.

Айрис скривилась. Черт, до чего же не вовремя! Надо срочно изучить территорию, пробить адрес — все ли там соответствует тому, что описал клиент…

— Айрис, пришли результаты анализов, и я просто не могу выразить, насколько важно нам все это обсудить. Мы всегда с тобой были за честность и прямоту. Ты понимаешь, о чем я?

Все она поняла.

— Сколько?

— В смысле?

— Давайте честно и прямо, как вы сказали.

— Айрис…

— Я хочу знать прямо сейчас.

Гаджен устало вздохнул:

— Месяц, может, два. Сам не знаю. Статистика выживаемости при остеосаркоме сильно плавает. Бывает, что не сбываются даже самые печальные прогнозы.

Она призадумалась. А вдруг действительно? Смеет ли она надеяться? Как там кто-то говорил: «Не будет здоровья — не будет ничего. Ни денег, ни работы — вообще ничего не будет».

— Буду к десяти.

Человек с фотографии вполне может подождать.

3

Выйдя на площадь Святого Павла, Мэтт Джексон поднял воротник куртки и поежился. Как убить оставшиеся двенадцать часов? Большинство провели бы их у себя дома, только вот дома у него больше не было. Когда его жилище стало местом преступления, пришлось снять однушку в Ювелирном квартале. Просто место, чтобы было куда «кинуть кости», где можно укрыться, как в норе, где тепло и сухо. Никаких сантиментов по отношению к этому временному прибежищу он не испытывал, но это всяко лучше, чем морозить яйца на улице. Однако для начала надо взять бутылочку вискаря. И согреет, и нервишки успокоит.

В десять утра пабы еще закрыты — не считая тех, что успели превратиться в круглосуточные закусочные с подачей завтраков. Мэтт заскочил в одно из таких заведений, которое приглянулось его коллегам из отдела по борьбе с экономическими преступлениями. Шон, владелец точки, давно уже привык к его просьбам продать бутылку-другую в неурочное время и лишних вопросов не задавал.

— Как обычно? — только и поинтересовался Шон. Здоровенный тип с лапищами, что твои весла, он больше походил на вышибалу, чем на бармена.

— Давай сразу две. — Джексон выдавил улыбку, от которой заболела челюсть. — Чувствую, что…

А что он чувствовал? Явно не радость.

— Да ладно, можешь не объяснять, — отозвался Шон, выставляя на стойку две бутылки «Беллз».

Джексон протянул ему три двадцатки.

— Сдачи не надо.

Там, где он скоро окажется, мелочь ему не понадобится.

— Даже не думай, старина. — Толстенными пальцами Шон порылся в выдвижном ящике под кассой. — Держи.

Вручая Джексону мелочь, он добавил:

— Мороженого себе купишь.

Мэтт выдавил еще одну улыбку, поблагодарил его, подхватил бутылки, засунул их под мышку и поплелся в свое временное обиталище. Все, теперь можно пить, пока его время окончательно не выйдет. А вот умереть будет более к месту там, где он был так счастлив с Полли.

Старинные предприятия, исторически связанные с ювелирным ремеслом, георгианская архитектура, творческие мастерские, во множестве расплодившиеся благодаря инициативе городских властей, туристы, привлеченные артистической атмосферой, столь отличавшей Ювелирный квартал от всего остального города, — все это сейчас проплывало мимо него незамеченным. Его единственной целью было нажраться в хлам и, при удаче, обрести то благодатное состояние, что располагается где-то между блаженным забвением и полной отключкой. Совсем отключаться все-таки не стоило.

Вернувшись в квартиру, Джексон врубил отопление, плюхнулся на диван, налил в стакан на добрых четыре пальца и тут же хватил одним махом. Хорошо пошло! Но едва он успел налить еще и поднести стакан к губам, как в прихожей заверещал домофон. Джексон выругался. Если не отвечать, может, тот, кого черти принесли не вовремя, сам уберется прочь? Приложился к стакану. На сей раз верещание в динамике сменил знакомый голос:

— Мэтт, открывай эту чертову дверь! Я знаю, что ты там! Я только что видел Шона.

Джексон испустил стон, одним глотком прикончил остатки в стакане, встал, подошел к двери и нажал на кнопку замка. Буквально через несколько секунд в его крошечной комнатке, совмещенной с кухней, возник Мик Карнс, выражение на худощавом лице которого подсказывало Мэтту, что тот весьма им недоволен. Это ясно читалось в его глазах, уголки которых загнулись книзу, и в точно так же загнувшихся книзу уголках рта.

— Ну что еще? — не без вызова поинтересовался Джексон. И с чего это вдруг в теле такая легкость? «Видать, с того, что я убрал четверть бутылки виски, когда еще и одиннадцати не стукнуло», — предположил Мэтт.

— Бухло не вернет тебе Полли.

— Как-нибудь без советчиков обойдусь! — Теперь он уже откровенно набычился, как это бывает с пьяными.

— И не поможет вновь обрести… — Мик кашлянул, не в состоянии подобрать подходящего слова.

— Чувство собственного достоинства, ты хотел сказать?!

— Вообще-то, скорее должную самооценку, веру в себя, но мне показалось, что это прозвучит чересчур напыщенно.

Карнс пристроил свою костлявую фигуру на ближайшем стуле. Раньше Мэтту это не приходило в голову, но в острых чертах лица Мика явно проглядывало что-то крысиное.

— Мэтт, мы очень за тебя волнуемся.

— А зря. У меня всё под контролем. Хочешь выпить?

— Нет.

— Тогда не возражаешь, если я?…

Пальцы Джексона уже сомкнулись на горлышке бутылки. В голове клубился туман, жалость к самому себе захлестывала с головой, но все ничего. Все будет о’кей.

— И это не поможет тебе поймать убийцу.

При этих словах Джексон невольно улыбнулся.

— Ты что, забыл, что меня отстранили?

— Только на бумаге.

Сунув руку за пазуху, Мик достал из внутреннего кармана куртки компьютерную флэшку и положил ее на кофейный столик между ними.

Джексон уставился на нее, словно на гранату, готовую в любой момент взорваться. Потом опять поднял взгляд.

Острые черты лица Мика еще больше заострились.

— Ты хоть представляешь, чем я рискую? Я могу потерять работу, карьеру…

— По крайней мере, ты не потеряешь свою жену, — безрадостно пошутил Джексон.

— И то верно, — согласился Мик, немного смягчаясь. — Я тебе не говорил, что она трахается с каким-то страховым агентом?

Джексон медленно накрутил на бутылку крышечку, наклонился поближе к своему другу и до недавних пор коллеге, показал глазами на флэшку.

— И что там на ней?

— Все, что тебе нужно знать обо убийстве Полли. Результаты вскрытия, описание места преступления, все записи по делу, протоколы допроса свидетелей, распоряжения старшего сволочь-инспектора Маркуса… Короче говоря, всё в полном комплекте.

— Господи, Мик, да на хрена мне все это?

Мысль о том, чтобы вновь окунуться в пустоту — а чем иным это еще может оказаться? — пугала его гораздо сильнее перспективы получить пулю в лоб.

— Чтобы проверить, не упустили ли мы что-нибудь.

Джексон с трудом сглотнул, придвинул к себе бутылку. Руки тряслись.

— Вряд ли. Маркус Броун — педант до мозга костей. Все делает по правилам. У него каждый чих к делу подшит.

— Не совсем. Он ведь согласился с твоим предложением не обнародовать подробности смерти Полли, помнишь?

И верно. Официальной версией было убийство в результате неудавшегося ограбления. Его идея. Таким образом прессу лишили возможности раздуть очередную сенсацию, а заодно и тщеславие Неона. Джексон надеялся, что убийцу это здорово разозлило.

— Мэтт, мы реально топчемся на месте, — произнес Мик совсем тихо. Так, чтобы перед его мольбой труднее было устоять.

— Послушай, Мик, я очень ценю твой поступок, но, по правде говоря, я оказался к этому делу слишком уж близко. Мне недостает «необходимой объективности». — Джексон словно выплюнул два этих заключительных слова.

— А как ты будешь себя чувствовать, если вдруг узнаешь, что еще какую-нибудь бедняжку выставили в центре города в качестве новогоднего украшения?

— Не лучшим образом.

Да никак он не будет себя чувствовать, потому что его при этом уже не будет!

— Ты же знаешь, что он не остановится. Он только начал.

Джексон стрельнул в Мика угрюмым взглядом. Вот тут-то он ошибается. Убийство Полли — о господи, опять во все углубляться! — указывает на того, кто достиг настоящих вершин в своем темном искусстве. Неон уже добился того, чего хотел. По крайней мере, оставалось надеяться, что добился.

— Но попробовать-то стоит? Хотя бы для очистки совести. Ты знаешь дело Неона лучше кого-либо другого. То, что тебя после Полли отстранили, так это не более чем формальность. — Мик бросил взгляд на столик, на котором по-прежнему, словно молчаливый укор, притаилась флэшка. — Я понимаю, это нелегко, братан.

Нелегко?! Да это просто нереально! Да у него такое чувство, будто он разваливается на части! Нет, он уже развалился на части, теперь не соберешь!

Мик встал.

— Оставляю ее тебе. Если посмотришь — отлично. Если нет, я тебя ни в чем не виню. Помни только об одном.

— И о чем же?

— У Маркуса Броуна примерно столько же шансов закрыть это долбаное дело, как у меня — переночевать в Белом доме.

— Ты хочешь, чтобы я сделал это ради нашего коллектива? — фыркнул Мэтт.

— Я хочу, чтобы ты сделал это ради Полли.

«Вот гад», — обреченно подумал Джексон.

4

Игнор столь же губителен, как чувство вины. Он грызет душу, не дает насладиться даже самыми простейшими вещами. Когда произойдет следующее убийство, в том будет только их вина — что не оценили по достоинству изысканнейшее из его творений, не выказали ему уважения, которого он заслуживал!

Вот уже несколько недель он безуспешно ждал отклика. Едва проснувшись, ожидал увидеть аршинные заголовки в газетах, услышать сбивающийся от волнения голос диктора по радио. Ждал не просто коротких новостных сообщений, но и обсуждений своего творчества — может, даже дебатов в парламенте. И что получил? Шиш с маслом! Суки и сволочи, вот кто они все такие! Примерно такие мысли крутились в голове Гэри Фейрвезера, когда он входил в свою святая святых, свой Собор Света.

Каждая из простых беленых стен здесь наглядно иллюстрировала его неуклонное продвижение от талантливого любителя к истинному мастеру своего дела (самые первые, еще по-ученически беспомощные работы остались в Вегасе, равно как и украшенные ими тела). Прототипы для целого ряда куда более экзотических творений купались перед ним в калейдоскопе ослепительного цвета, перемежающиеся хлесткими подписями вроде «Смерть ей к лицу» или «Смотри в оба!», мерцающими всеми оттенками криптонового зеленого и желтого.

При виде всего этого буйства света и красок Гэри даже не верилось, насколько далеко он продвинулся с тех далеких времен, когда ему буквально неделями приходилось осваивать даже самые элементарные приемы своего ремесла. Да, на его пути были не только розы, пришлось и пострадать — порезы, ожоги, волдыри на коже… Но при всем этом каждое из его творений начиналось с одного и того же — скромного карандашного наброска, и заканчивалось в точности тем же самым, что и всегда, — мертвой женщиной и ее именем, выведенными ярко мерцающими неоновыми трубками. Ну что может быть эффектней такого финального аккорда?

Сама собой вдруг припомнилась глупенькая бедняжка Вики. То есть, наверное, на самом-то деле ума ей было не занимать, учитывая направление ее деятельности, но все-таки насколько она оказалась наивной, насколько, блин, бесхитростной!

Полная сладостных ожиданий, поначалу Вики очень удивилась и растерялась, а потом пришла в полнейший восторг. Он более чем сойдет в качестве альтернативы, говорили ее глаза. «Еще бы», — подумал Гэри, припоминая ее густо накрашенную мордашку, обрамленную соломенными локонами, и здоровенные кольца, более уместные в ушах ярмарочной гадалки. Потом стаканчик-другой-третий — «Для храбрости», — прощебетала она. Рискованность ситуации ее явно заводила, только вот риск заключался вовсе не в том, о чем она думала. Судя по тому, как она беспомощно заметалась, когда слишком поздно осознала, в какой действительно опасности находится, выпила Вики явно недостаточно.

Примерно такая же история вышла со спортивной крепышкой Ванессой, накачанной тренажерами во всех нужных местах. Ну разве никто ей не говорил, что коктейли с водкой — не самый лучший способ заканчивать вечер? А еще спец по лекарствам, должна бы вроде знать, какие вещества по рогам бьют… (Тогда про ее фармацевтическую специализацию он не знал, прочитал позже в газетах.) Сама Ванесса явно предпочитала в качестве лекарства этанол в высокой концентрации — а что, на фига всякие транквилизаторы, когда от алкоголя ничуть не хуже башку сносит?

Настроена она была весьма игриво, припомнил Гэри, хоть и пришлось, как истинному джентльмену, помочь даме выбраться из канавы, в которую ее только что стошнило. Повезло еще, что можно было хвататься прямо за голое мокрое тело, поскольку, как и Вик, в одежде Ванесса исповедовала стиль «плевать я хотела на гипотермию». Она была дико благодарна и даже пыталась его соблазнить — вплоть до того самого момента, как он перешел к решительным действиям и наступила мрачная действительность. Прикрыв глаза, Гэри представил себе ее симпатичное округлое личико, копну светлых волос и эти влажные доверчивые глаза.

Так называемые эксперты уверяют, что на пороге насильственной смерти организм реагирует по принципу «бей или беги». Черта с два! «Бойся» и еще раз «бойся» — вот как он реагирует, по личному опыту Гэри. Еще раз представив себе тот упоительный момент, когда огонь Ванессы угас и душа ее отлетела прочь, он опять испытал небывалый кайф.

Ну-с, пора набросать следующую композицию. Создание очередного шедевра с нуля — всегда очень волнующий момент, приятное замирание сердца. Вытащив из обширного набора карандаш с маркировкой «6 В» и пожевав кончик (ужасная привычка, он в курсе), Гэри широким взмахом руки нанес первую линию, закруглил. Идея уже полностью оформилась в голове, и она была просто великолепна.

Через несколько штрихов он сделал паузу, грызя кончик карандаша. Да, скоро вся эта паутина линий будет трепетать, пульсировать и ослеплять своим блеском. На сей раз они его не проигнорируют.

5

Ни крови. Ни веревок с наручниками. Ни обмена телесными жидкостями.

Прежде чем шагнуть прямиком в ад, Джексон включил свой лэптоп, открыл выписки из дела, которые он потихоньку сохранил, и обратился к самому началу расследования. Взбодрившись двумя колбами крепкого кофе и полностью вырубив отопление, почувствовал себя получше. Вроде уже не такой пьяный, вроде мозги встали на место. Это его территория, и он с ней хорошо знаком. И терять ему уже нечего.

Методичное изучение материала подтвердило то, что он уже знал: у Неона не было каких-либо особых физических предпочтений, когда дело доходило до выбора жертвы. Цвет волос, рост, вес, наличие родинок или шрамов — ничто из этого не имело значения. Единственная общая нить: все были успешными, платежеспособными, независимыми женщинами чуть за тридцать. И да — все они были белыми.

Повторное изучение мест трех первых преступлений подтвердило, что Неон не паниковал, гордился своим «искусством» и озаботился тем, чтобы унести с собой орудия своего ремесла, включая удавку, которой душил своих жертв. Парень явно знал, как работают криминалисты. И публичные места выбирал по той причине, что его ДНК должно было надежно перемешаться с ДНК сотен остальных людей.

Только вот с Полли все вышло несколько по-другому.

Джексон осторожно глянул на флэшку, оставленную Миком. «Загляну в нее через минутку, — подумал он. — Пусть только мозги на место встанут».

Неон оказался редкостным ловкачом.

Бирмингем просто-таки усеян камерами наблюдения, но все же покрывают они далеко не каждую улицу и переулок. Если кто-нибудь по пьяни потеряется, вне зависимости от пола, то действительно может потеряться всерьез и надолго. Широкомасштабная перестройка городских кварталов и порожденный ею хаос тоже только на руку убийце, не страдающему недостатком решимости и воображения. Отсмотрев целую бездну записей, полиция проследила путь Вики Уэйнрайт только до центра, после чего та бесследно исчезла. В случае с Ванессой, судя по всему, Неон использовал ту же тактику, чтобы заманить ее в западню: что проще — подхватить пьяную женщину, делая вид, будто хочешь оттащить ее от проезжей части и проводить в какое-нибудь безопасное место? Двое свидетелей сообщили, что видели мужчину среднего роста и телосложения с надвинутым на лоб капюшоном, который вез обмякшую в инвалидной коляске женщину в интересующую следствие ночь в сторону площади Столетия. Так и осталось неясным, был ли это Неон и была ли эта женщина его второй жертвой. Вроде близко, совсем близко, но все же ничего конкретного.

А в случае с Джиной Дженкс просто нельзя было представить себе чего-то более публичного и наглого, чем мрачное световое шоу вокруг знаменитого быка, неофициально известного как «Бык-брумми»^[50], а официально — как «Страж». На сей раз Неон бессовестно воспользовался преступлением, совершенным другим человеком.

Джексон еще раз пробежался по записям. За десять дней до обнаружения Джины некий Дэмиен Ли, изрядно нагрузившись «Бакарди» и пивом, намеренно повредил скульптуру, совершив акт вандализма. У него хватило ума сообразить, что бык находится под видеонаблюдением, поэтому предварительно он решил вывести камеру из строя — при помощи лазерной указки, нацелив луч прямо в объектив. Но, как и у большинства подобных гопников, уровень ай-кью у него был невысокий, и ему не пришло в голову, что его уродливая физиономия засветится на камере прямо перед тем, как он успеет ее повредить. После двух предыдущих инцидентов подобного рода пятитонного быка увозили для ремонта, но в данном случае работы проводились прямо на месте. Скульптуру огородили со всех сторон большими щитами, обеспечив Неону великолепное прикрытие, позволяющее без спешки расставить необходимый для постановки реквизит и запитать его от переносного бензогенератора. Женщину, которая появилась с утра, чтобы исправить нанесенные вандалом повреждения, пришлось отправить в больницу Королевы Елизаветы — для оказания медицинской помощи в связи с полученным шоком. Сразу возник главный вопрос: каким образом убийца сумел доставить тело к намеченному месту?

Следуя распоряжениям Джексона, его группа выяснила, что улицы на этой очень многолюдной торговой территории убираются аж по семь раз в день, и частенько работа начинается в самые ранние утренние часы. Поначалу все подумали, не является ли Неон кем-то из работников службы коммунального хозяйства, имея доступ к спецтранспорту, при помощи которого можно было бы перевезти тело, но опросы тамошнего персонала оказались лишь зря потраченным временем. Еще одна рабочая версия: Неон просто переоделся — скорее всего, просто добыл светоотражающий жилет, что при таких масштабах строительства в городе сделать несложно, — угнал компактную подметальную машину из муниципального парка и с ее помощью незаметно доставил Дженкс внутрь ограждения.

Джексон выпил еще чашку кофе, уже такого же холодного и простывшего, как воздух за окном.

Сам Неон пока что представлялся ему так: одиночка, асоциальный элемент, не исключено, что с проблемами в половой сфере. Одно лишь то, что он не осуществлял проникновение в своих жертв, вовсе не означало, что в его действиях отсутствовала сексуальная составляющая. Тот факт, что он сумел незаметно появляться в выбранных им местах и столь же незаметно покидать их, наводил на мысли о ком-то столь же бесцветном, как химический элемент, который он использовал, чтобы обставлять свои преступления. Увидишь — и сразу забудешь.

Только вот Джексон никогда его не забудет. Прикрыв глаза, он потер веки, из всех сил стараясь, чтобы калейдоскоп причудливых образов не принял реальные очертания.

Сделав глубокий вдох и пытаясь умерить колотящийся пульс, он еще раз вернулся к фактам. Ни на одной из жертв Неона не обнаружили оборонительных ран, и это позволяло предположить, что убийца на вид представляется уязвимым, слабым и безобидным. Женщины так и не почувствовали приближения смерти, пока не стало слишком поздно. Эту версию Джексон принял за основу, он в нее верил и всячески продвигал.

Но что, если он ошибался?

Серийные убийцы далеко не всегда четко придерживаются одной и той же схемы, как знал Мэтт из заслуживающих доверия источников. Обстоятельства могут меняться, как это произошло в случае с Джиной Дженкс, журналисткой, проводившей свои изыскания далеко за пределами городского центра, но которую Неон, тем не менее, все-таки нашел. Проведя чуть ли не весь день в музее Черной Страны, она посетила паб в Горнале, потом еще один в Типтоне — знаменитый многими вещами, включая разливное вино из крана и расчет только наличными, — и завершила свой обход подобного рода заведений в Олдбери. Джексон мог представить, что могла получить там хорошо одетая женщина из Лондона, пытающаяся выкачать информацию, — в лучшем случае косые взгляды и «Пить-то будете?» от местных завсегдатаев и барменов. Если вообще сумела разобрать, что ей говорят, для начала. Сам он родился в Пенне неподалеку от Вулверхэмптона, и даже у него бывали затруднения, когда приходилось опрашивать публику в тамошних краях. Настроена та изначально подозрительно, а полицию и вовсе встречает в штыки, даже если речь идет о серийном убийце. Если кто-то что-то и знает, то ничего не скажет.

А вот специалисты, работающие в области световой рекламы, оказались более словоохотливыми. Согласно их мнению, Неон — весьма квалифицированный стеклодув, достигший настоящих вершин своего ремесла. На вопрос, долго ли требуется учиться, чтобы достичь такого уровня, обычно отвечали, что лет восемь-десять, так что Неон либо занимался этим профессионально, либо был любителем с уникальным талантом. Вроде бы зацепка — ан нет. Ну, по крайней мере, не такая зацепка, которая реально куда-либо привела. Еще большим разочарованием оказался криминалистический анализ самих стеклянных трубок, который абсолютно ничего не выявил.

Другая серьезная линия расследования сосредоточилась на том, каким образом Неон транспортировал с места на место свой довольно громоздкий реквизит. Ясно, что не на автобусе. Скорее всего, у него был фургон. А искать непонятно какой фургон в Бирмингеме — это все равно как искать какую-то определенную кружку в пабе. Но и это было проделано. Записи с дорожных камер прогнали через систему распознавания автомобильных номеров, пытаясь обнаружить совпадения и закономерности. Ничего это не дало. Плюс к настоящему моменту расследование буквально тонуло в данных, сгенерированных из сотен телефонных звонков, включая звонки от психов и фантазеров. Но чем больше такой шелухи они отсеивали, тем больше ее появлялось, вставая перед ними, словно зомби из сериала «Ходячие мертвецы». Нажим большого начальства, нетерпеливые местные члены парламента, пресса и перепуганная публика заставляли Джексона и его группу работать круглые сутки. Любые связи между жертвами, тонкие и не очень, в попытках обнаружить какие-то общие знаменатели, никуда не вывели. Словно абсолютно всё ополчилось против них — и не в последнюю очередь сам город, с его яркими огнями и уличным движением, толпами людей и анонимностью, — поэтому моральный дух в группе заметно упал.

Джексон огляделся по сторонам. Он окончательно застрял и сознавал это. Утро плавно перетекло в день. Пора со всем заканчивать. Прежде чем окончательно потерять веру в себя, он подхватил флэшку и вставил ее в лэптоп, чувствуя себя трезвым как стеклышко. Сейчас это было надо, хотя притупившаяся было беспросветная тоска навалилась на него с новой силой.

6

Айрис чувствовала себя паршивей некуда. После часа с мистером Гадженом и десяти минут в аптеке — «Этих лекарств сейчас нет, не зайдете попозже?» — она вновь села за руль и отправилась прямиком в Кингз-хит. Вернуть машину она уже опаздывала, но после такого утра ей было на это совершенно наплевать.

Не имея привычки накручивать себе лишнего, Айрис оглянулась на прожитую жизнь трезвым взглядом умирающего. Она не боялась парня, который пытался изнасиловать ее в детдомовские времена; того мужика, который подрядил ее распространять наркотики, когда она была ребенком; ту мутную тетку, которая пыталась (и обломалась) определить ее на панель в ту самую секунду, как система соцобеспечения дала ей пинка под зад. Стукачи, воры, насильники и наркобароны (низшей лиги, никаких вам международных игроков) никогда ее особо не пугали. Она не боялась оказаться бездомной, спать под открытым небом, не боялась города или улиц. «Разберемся!» — вот ее главный девиз. И Айрис разбиралась. Она гордилась своей способностью к выживанию, но все же не была столь уверена, что ей по зубам сценарий, нарисованный мистером Г., и чуть ли не впервые в жизни ощутила укольчик того, что можно было бы назвать страхом. Такая вот ирония ситуации.

Айрис переключилась на вторую передачу, фургон замедлил ход. Теперь можно и осмотреться. «Классный райончик», — подумала она. Независимые магазины и кафешки — никаких тебе сетевых заведений — создавали эдакую деревенскую атмосферу.

Согласно карте дом располагался между центром Кингз-хит и Ярдли-Вуд-роуд, неподалеку от парка Биллсли-Коммон. Ей всегда нравились открытые пространства и пустыри. Чужак не настолько бросается в глаза, и всегда можно сделать вид, будто прогуливаешь собаку.

Она припарковала фургон метрах в двухстах от места, вытащила собачий поводок, надвинула пониже бейсболку, замотала шею шарфом, частично закрыв лицо, и неспешной прогулочной походкой двинулась по дороге. Дом располагался в точности так, как было обещано: в глубине. И, что еще лучше, ведущая к нему дорожка, поднимающаяся вверх по склону, заросла по бокам высокими деревьями. Укромненько. Что есть большой плюс. Это пока был единственный момент, который немного поднял ей настроение.

Сигнализация на вид вроде настоящая, не какие-то там «обманки», налепленные на стекла. Вполне можно и отключить, но это потребует времени и энергии. Хотя, когда объект уже на месте, сигнализация обычно уже выключена. А вот камеры — совсем другой компот. Надо будет сначала оборвать провода, а потом разбить их к чертовой бабушке. Тоже потеря времени, но это не самая большая проблема.

Обычно Айрис предварительно изучала объект, иногда несколько дней. Знакомилась с его обычным распорядком — это всегда был «он» и, как правило, какой-нибудь реальный говнюк — и выясняла, не смогут ли помешать ликвидации родственники или дружки, или же нет ли у объекта большой собаки, способной задать ей перцу. Тоже не проблема, но всегда есть смысл максимально подготовиться — а это непросто, особенно если заранее не взглянуть на объект, что называется, во плоти. Заказ на десять, особо не разбежишься, а вот так-то ошибки и делаются.

Пройдя немного вперед, она резко развернулась на каблуках, будто забыла что-то, и сделала второй проход. На сей раз низко нагнулась, чтобы завязать воображаемый шнурок, так что смогла хорошенько осмотреться и выработать лучший способ попасть в дом. В стиле тридцатых годов, три спальни наверху и,наверное, три комнаты внизу, с эркером — типичное семейное гнездышко. Хм-м… У Айрис возникло нехорошее чувство. А потом она вспомнила про мистера Гаджена. На все про все, включая размещение и перелет, нужно около пятисот тысяч фунтов, и быстро.

Она думала о своем, когда он объяснял, как важно прочитать мелкий шрифт перед тем, как подписывать любой план лечения. А когда мистер Гаджен погнал всякую юридическую заумь и стал распространяться насчет медицинской этики, Айрис чуть не расхохоталась вслух. Ей было совершенно насрать на мораль. Ей было абсолютно чихать на теорию, лежащую за лечением, или на то, что «принимаются только определенные молекулярные профили» — что бы это, блин, ни значило. Ей всего лишь хотелось знать, будет ли результат. «Ну пожалуйста!» Он покопался в бумагах на столе и что-то пробормотал — ей показалось, что прозвучало что-то вроде «подопытный кролик». Но слабая надежда — это всяко лучше, чем отсутствие надежды вообще, особенно если это надежда изгнать болезнь навсегда, а навсегда — это очень долгий срок.

Все упирается в бабло.

Наверное, придется поднять расценки.

Укромный там или не укромный, но главный вход исключается, даже в десять вечера. Боковая дверь — тоже рискованно, хруст гравия может ее выдать. В результате остается только одно.

Айрис выпрямилась, продолжила идти дальше и повернула налево, прямо на асфальтовую подъездную дорожку, пролегающую параллельно основному зданию. «Вот это больше похоже на правду», — подумала она, невольно улыбнувшись.

Перед ней стоял гараж с поворотно-подъемными воротами, на вид совершенно неприступными. Дверь рядом с ними тоже выглядела достаточно крепкой. Но сколько раз люди сосредоточивали свои усилия на дверях и воротах, а не на петлях, которые их держат? Тут они совершенно сопливые. Стоит ей попасть в гараж, и она подберется к дому сзади, скорее всего, через сад. Войдет внутрь. Бах-бах.

7

Мик был чертовски прав. Когда Джексон открыл флэшку, обнаружились буквально сотни файлов. Чтобы потихоньку скопировать материалы такого уровня, Мик должен был получить доступ к запароленному лэптопу Маркуса Броуна или же каким-то образом его взломать. Либо он компьютерный гений, либо полный придурок, не осознающий возможных последствий.

В другой ситуации Джексон сразу открыл бы фотографии, сделанные на месте преступления. Но пока он не был к этому готов, поэтому для начала просмотрел оперативные заметки, где ошибочный подход Броуна к расследованию лез чуть ли не из каждого пункта.

А ошибку Броун допустил совершенно классическую, зациклившись на двух совершенно железных фактах: отсутствии признаков взлома и отсутствии оборонительных ран на теле Полли. Другими словами, она доверяла убийце — которым, как окончательно решил для себя Броун, мог быть только ее собственный супруг. А вот что Броун совершенно упустил из виду, так это что Полли доверяла абсолютно всем без исключения. Такая уж она была женщина. Добрая и непритязательная, всегда искала в других только хорошее, и эти ее качества однажды уже спасли Джексона. То, что из-за них ее убили, а сам он оказался во главе списка подозреваемых… Неожиданно для себя самого Мэтт вдруг разозлился. Если б только она была хоть немного благоразумней! Если б только прислушивалась к его словам! Смутно припомнив, как говорил примерно то же самое Броуну во время первого допроса, когда ему зачитали его права, Джексон тут же припомнил и полученный ответ: «Выходит, у вас были с ней какие-то напряги, Мэтт?» Естественно, были! Он пытался раскрыть тройное убийство, и на него давили со всех сторон, так что нервы были уже на пределе.

«Вы с ней когда-нибудь практиковали аутоэротическую асфиксию или еще какие-нибудь нетрадиционные виды секса?» Джексон тогда сразу понял, к чему клонил Броун. Природа смерти Полли вполне укладывалась в рамки этой недопеченной версии. Собрав на лице всю возможную непреклонность, он твердо сказал Броуну правду: «Нет».

В конце концов, временной график, железобетонное алиби и заключение патологоанатома все-таки спасли его. Когда убивали Полли, Мэтт как раз объяснял отсутствие прогресса по делу своим куда более высокооплачиваемым коллегам, включая недавно назначенного молодого и талантливого помощника комиссара полиции по уголовным делам. Не будь так, Маркус Броун однозначно прижал бы его к ногтю, это без вопросов. «Упаковать» своего — это вам не мелкого карманника прищучить. Почет и слава. А всем известно, что случается с копами за решеткой.

Джексон почесал в голове. Чушь все это собачья. Древняя история. «Сосредоточься!»

Оставшись без главного подозреваемого, Броун теперь склонялся к тому, что убийца уже фигурирует где-то в полицейских базах данных. Он характеризовал его как одиночку — не из местных жителей, но того, «кто хорошо знаком с местностью и приезжает для совершения преступлений из другого района, не желая привлекать внимание к себе или к тому месту, которое считает своим домом». Читая это, Джексон по-волчьи оскалился. Вот же гаденыш, даже здесь на публику работает! Смотрите, мол, какой я проницательный! Просто автор детективов, а не опер.

Он продолжил чтение: «Существует значительная вероятность того, что у Неона имеется сообщник — человек, задачей которого является привлечение внимания намеченной жертвы, а также помощь в транспортировке тел». А вот это уже что-то новенькое, и не факт, что написано просто для красного словца. На одной из стадий расследования Джексон тоже прикидывал, нет ли у Неона своего человечка в департаменте, ответственном за уборку улиц. Как еще можно взять на время подметальную машину? Опросы коммунальщиков никакого результата не дали, но, может, стоило сделать еще одну попытку…

«Неон проводит значительную часть своего времени в букмекерских конторах и барах, а также регулярно пользуется услугами проституток». Джексон обдумал это предположение. Ничего в истории жертв не наводило на связь с проституцией, хотя все эти женщины вели активную половую жизнь. Еще одна черная дыра, в которой можно утонуть с головой. Впрочем, этот высосанный из пальца психологический портрет одно время вполне мог иметь право на жизнь, но смерть Полли коренным образом все изменила.

Джексон мрачно щелкал мышкой, открывая протоколы допроса свидетелей и просеивая словесную шелуху с той же тщательностью, с какой бухгалтер-криминалист просеивает цифры, отыскивая железные доказательства того, что финансовый директор обманул компанию и обул ее на многие миллионы. Сколько же тут всякой бесполезной чепухи… Сколько же случайного мусора… Но вот…

Мужчина, прогуливавший собаку, сообщил, что кто-то ошивался возле дома — «словно специально следил за ним», хотя, по его словам, «в тот момент я не придал этому значения». Джексон нахмурился. Часто ли добропорядочные граждане делятся с полицией наблюдениями, на которые можно железно положиться?

Он продолжил чтение. Свидетель упоминал про автомобиль. «Вроде как черный или серый. Не уверен, что седан. Но, может, и седан». На вопрос относительно номерного знака свидетель ответить не сумел. Когда его попросили описать неизвестного, сообщил: «Мужчина среднего роста, нормального телосложения. Не смог как следует рассмотреть, потому как было темно». О боже!

Скрепя сердце Джексону пришлось признать, что положение, в котором оказался Броун, хуже некуда. Подомовой обход никаких результатов не принес. Проверка лиц, ранее совершавших преступления сексуального характера, — тоже. Поиск по полицейским базам данных — аналогично. Без четкой, конкретной информации в противовес горам совершенно бесполезных сведений опереться было совершенно не на что, а без такой опоры ни в одном расследовании не жди решающего скачка вперед. Броун сейчас словно несся вниз с горы в санях по ледяному желобу, постепенно теряя управление. Шуму и грохоту много, но в любой момент воцарится тишина, поскольку сани уже готовы вылететь за пределы трассы на скорости девяносто миль в час. Туда ему и дорога.

Щелк-щелк, смотрим дальше: отчет о вскрытии.

Джексон глубоко вдохнул через нос и перешел прямиком к протоколам с места преступления.

Как и остальные жертвы, Полли была задушена. Согласно доктору Уэстону, смерть наступила в результате «сдавливания шеи». Как и во всех остальных случаях, удавку убийца снял и унес с собой, «особенности повреждений в области шеи и большая выраженность странгуляционной борозды на правой стороне тела» позволяли предположить, что убийца — правша. Отметины и кровоподтеки указывали на то, что «удавка, скорее всего кожаная, была затянута при помощи продетого через нее рычага» — примерно так при помощи подходящей палки затягивают жгут при артериальном кровотечении. «Это оттягивает момент смерти, — мрачно подумал Джексон, — и Полли страдала».

Он так сжал кулаки, что ногти глубоко врезались в ладони. Невеликое утешение, что над ней не надругались, а ножевые ранения на лице были нанесены уже посмертно. Джексон отметил, что лезвие ножа, которым убийца яростно изуродовал лицо его жены, имело одну режущую кромку — не исключено, что это был обычный кухонный или садовый нож. «Наверняка при помощи этого же ножа Неон и заставил ее подчиниться, — подумал Джексон. — Поступал ли он так и с остальными женщинами? Угроза ножом позволяла убийце приблизиться на максимальное расстояние, вторгнуться в личное пространство. Было ли в содеянном что-то действительно личное? Страшно представить, как кто-то сунулся к ней так близко, буквально на расстояние поцелуя, и спокойно наблюдал, как она борется со смертью и терпит поражение!»

Джексон затаил дыхание, осознав, что дышит мелко и прерывисто. Закрыл отчет патологоанатома, переключился на фото с места преступления. И вдруг ощутил тот же подспудный страх, который испытал, когда вставлял ключ в замок. Когда позвал Полли и не услышал ответа. Инстинкт тогда взял управление на себя, подсказал, что случилось что-то плохое. Он припомнил, что из стереосистемы в гостиной лилась музыка. Полли, вкусы которой отличались большим разнообразием, часто ставила излюбленные композиции, когда приходила домой. Звучала кавер-версия известной песни, хотя исполнителя он тогда не узнал, а в тот момент, как Джексон взлетел вверх по лестнице в спальню, все вдруг разом остановилось вокруг него, включая и само время, и он словно застрял в каком-то туннеле, наполненном ужасом и визжащим цветом.

Безмолвно, в шоке Мэтт поднял взгляд на дискотечный шар с разноцветными светодиодами, свисающий с потолка. Вращаемый моторчиком, шар пощелкивал, плевался острыми лучиками света и словно насмехался над ним. На дальней стене, прямо над их широченной кроватью — огромный попугай, светящийся кислотным красным и желтым, рядом — нестерпимо яркая неоновая пальма. Вдоль соседних стен были расставлены неоновые попугаи поменьше — вульгарно-красные, ярко-желтые, переливающиеся пурпуром и синевой. Дискотечный шар создавал стробоскопический эффект, и глаза физически заболели от сенсорной перегрузки. Джексон припомнил, что сразу же крепко зажмурил их. А когда открыл опять, его взгляд упал на их кровать, где лежала распятая на ней Полли — длинные светлые волосы каскадом спадали с подушки. Лицо, купающееся в бело-голубом свечении, повернуто набок, карие глаза полуприкрыты и пусты, между зубов торчит кончик языка. Он сразу понял, что она мертва. Но все равно проверил. Ощутил холодность кожи, заметил отметины на шее, порезы на щеках. Джексон четко запомнил, что шли они крест-накрест.

Какая-то едва функционирующая часть мозга отметила, что убийца был очень скрупулезен в своих приготовлениях. Тщателен. Проведя бездну времени в доме, он наслаждался каждой секундой. И он хотел, чтобы Джексон знал это, посылал ему подсознательный сигнал: «Это твой дом, и я могу делать в нем все, что хочу. Я — твой господин».

Неоновые трубки не производят тепла. Они холодны при прикосновении. Джексон чувствовал себя словно в сауне. Пот лился с него ручьями.

Полли была полностью одета, на ней было одно из тех платьев, которые она обычно надевала на работу — в группу приготовишек начальной школы, в которой преподавала. Платье задрано до груди. На ней были белые трусики, запятнанные кровью с ножа, которым убийца яростно разрисовал ей лицо. Вот только Джексон на тот момент этого не знал. Провокационно и намеренно введенный в заблуждение относительно сексуальной составляющей убийства, он и повелся на провокацию. Фиолетовая вывеска у изголовья гласила: «Полли — некрасивая птичка»^[51].

Пока Мэтт глазел с разинутым ртом, какой-то первобытный рёв боли, которого он никогда до этого не слышал, разорвал воздух напополам. Его собственный рёв.

8

Айрис подумала, что физиономия Кевина Джойса с ее серой нездоровой кожей и многочисленными морщинами похожа на какую-то психопатическую мозаику из булыжников.

Уволенный по сокращению штатов с местной сталелитейной фабрики — «больно уж до хрена таперича китайской и турецкой стали», по его собственным словам, — Кев открыл в Кредли-хит татуировочный салон. Если идти по главной улице в сторону центра, то вскоре проезжая часть резко пойдет на спуск, а потом опять на подъем — аккурат в самой нижней точке этого провала, вызванного оседанием почвы, и располагается коммерческое предприятие Кева. При этом многие жилые дома и магазины, построенные больше ста лет назад, по-прежнему благополучно стоят на своих местах.

Боди-арт был далеко не единственным направлением его деловых устремлений — в тяжелые для малого бизнеса времена Кев по всем правилам экономической науки провел диверсификацию, переключившись на куда более прибыльную сферу деятельности: торговлю оружием. Это была единственная причина, по которой Айрис оказалась у его лабаза на ночь глядя.

— И скока сейчас, по-твоему, времени?

Вытащив из куртки связку ключей, он застыл перед стальной дверью на задах своих владений — такие могучие двери ставят в квартирах, где торгуют крэком.

— Десять минут девятого, — невозмутимо ответствовала Айрис.

— Ни хера не смешно!

Всякие там «простите-извините» в словарный запас Айрис не входили. Попробуй она произнести нечто подобное, интонация все равно вышла бы такая, с какой посылают на три буквы.

— Прямо с самолета пришлось сюда нестись, — сварливо проворчал Кевин.

— Да, Осел говорил, — отозвалась она.

Подручный Кева также успел сообщить, что его босс в настоящий момент мутит какие-то темные делишки в Коста-дель-чего-то-там. Мол, ходят слухи, что он недавно связался с парочкой своих бывших клиентов, ныне находящихся в бегах. Айрис подумала, что все это полная херня. Те дни давно прошли, а Осел, чтобы придать себе весу, просто решил скормить ей информацию с просроченной датой годности. Она ничуть не сомневалась, что Кев действительно что-то затевает, поскольку это было его обычное состояние, но ее занимали куда более важные и неотложные вопросы, чем некое уголовное предприятие, которое якобы планирует Кевин Джойс. Ранее днем она и так потеряла кучу времени на совершенно бесполезную поездку по этому же адресу, поскольку Кев болтался неизвестно где, и на посещение аптеки, где ей тоже дали от ворот поворот. Меньше всего Айрис требовалось, чтобы Кев вымещал на ней свое дурное настроение. Все, что ей было нужно, — это пистолет. Чистый. И как можно быстрее.

— Хорошо отдохнул?

— Сангрия уже из ушей льется, коли спрашиваешь.

Она уже пожалела, что спросила.

— Ну вот, — объявил Кев, гремя ключами, словно тамбурином. — Милости прошу к нашему шалашу.

Было б у Айрис время, она бы вволю тут пошарила. Осел явно не сидел без дела. Вдоль трех стен аккуратно выстроились стойки с винтовками и автоматами, в застекленных витринах, словно драгоценности в ювелирной лавке, красовался внушительный выбор пистолетов и револьверов. Глаз Айрис сразу упал на «Ругер эл-си-девять-эс» — маленькую, легкую, идеальную для скрытого ношения машинку, превосходно умещающуюся в пристегнутую к лифчику компактную кобуру. Рядом — стопки коробок с патронами, рассортированных в соответствии с калибром, и два высоких серых ящика, похожие на манерные американские холодильники. «Винчестер» — услужливо подсказывала надпись на боку одного из них, чтобы сразу было понятно, какой марки помповые ружья упрятаны внутри. Просто чудо, а не магазин.

— Ну, как тебе? — Слезящиеся глазки Кева так и светились гордостью.

Айрис едва заметно кивнула — максимум, на что тот мог рассчитывать в качестве комплимента.

— Мне нужен «Глок», — объявила она, шаря взглядом по ближайшей застекленной витрине.

— Модель?

— Двадцать вторая^[52], с глушителем.

— Опять в кредит? — фыркнул Кев.

— Заплачу в конце месяца, как всегда.

— Уже солидный счетик накопился.

Что-то в выражении ее лица явно его напрягло. Вот и хорошо.

— Конечно, Айрис, — заикаясь, поспешил ответить он, — ты ведь у меня один из лучших клиентов. Разочтемся, как получится.

Под ее пристальным взглядом он вытащил маленький ключик, вставил его в скважину запертой витрины. «Нервничает. Где-то в глубине души Кев прекрасно сознавал, что он всего лишь мелкая рыбешка, а не великий гангстер, какого из себя строил», — не без удовольствия отметила Айрис. Буквально через две секунды она уже вертела в руках пистолет.

— Боеприпасы — в подарок.

С чем-то похожим на улыбку — при таком обилии морщин и татуировок на физиономии и не поймешь — Кев сунул ей коробку девятимиллиметровых патронов.

— Пасиб, — бросила она, рассовывая приобретения по карманам. — Ну, не буду задерживать.

Потянулась за шлемом.

Он, наверное, ответил что-то вроде «нет проблем», «удачи» или «береги себя», но эти слова заглушил грохот захлопывающейся двери.

Айрис уже заказала такси — вернее, частника, такого рода таксисты не обременяют себя получением муниципальной лицензии. Если не считать предварительной разведки, укладки в сумку отвертки, набора отмычек, лыжной маски с дырками для глаз и пачки наличных, больше она никак к выполнению предстоящей задачи не подготовилась. У нее были собственные подходы к работе, свои маленькие суеверия, но сейчас Айрис чувствовала себя так, будто все они вылетели из окна ее многоэтажки и разбились вдребезги об асфальт внизу.

И, что хуже всего, поджимало время — и не только для выполнения заказа.

9

Знание врага — ключ к успеху, считал Гэри, так что потратил более чем достаточно времени, чтобы изучить старшего детектива-инспектора Джексона от и до. Гэри знал, что родителей его нет в живых — хнык-хнык; знал, в каком районе тот вырос — чистенько, но уныло; какую школу закончил — среднюю со смешанным обучением; знал даже, блин, какие оценки тот получил на выпускных экзаменах! Две С и одну D^[53] — что, по правде говоря, еще раз доказывало, что мистер Д. по жизни — типичный балбес и троечник. Этим, пожалуй, и объяснялось, почему этот мудила до сих пор не обнаружил простейший ключ, оставленный ему практически на самом виду, что стало для Гэри постоянным источником разочарования и расстройства. Окажись он хотя бы чуть-чуть посмекалистей!.. Но что поделать — коп есть коп. Такая уж профессия. Тупые они все как пробка. После того, что ему сходило с рук по обе стороны Атлантики, Гэри окончательно утвердился в этом мнении. Но, сам будучи по натуре своей круглым отличником (перфекционизм, соревновательный дух, требовательность и ожидание столь же высоких стандартов от других), он все же не собирался делать никаких послаблений для тех, чьи способности оставляют желать лучшего. С какой это стати? Тем более что платят-то им не в пример больше, чем ему самому.

Вопрос, который он задал в адресованном детективу Джексону не особо завуалированном послании, звучал предельно просто и четко: «Ну что, поиграем?» Конечно, имелся и альтернативный сценарий: может, Джексон уже нашел упомянутый ключ, но предпочел никак не реагировать, что с его стороны просто некрасиво. Где, черт побери, обычное любопытство, где авантюрный дух, свойственный чуть не каждому человеку? Как еще этот детектив теперь заполняет свое время, когда его дражайшая супруга уже воспитывает малолеток где-то на небесах? Отстраненный от дела по «семейным обстоятельствам» (у Гэри имелись свои источники), чем этот тип вообще занимается целый день? Бухает напропалую? Обжирается рыбой с картошкой или пирогами (это очень по-мидлендски), спит? Если кого Гэри действительно терпеть не мог, так это слабохарактерных, погрязших в жалости к самим себе нытиков.

Он огорченно вздохнул. Черт, если б Джексон малость прочистил мозги, то они на пару дали бы такого джазу, что небесам тошно стало! Сыграли бы в старую добрую игру «Сыщики и воры» — только не понарошку, а всерьез. Сам он, естественно, в роли крутого обаятельного негодяя (тёлок ведь заводят плохие парни, разве не так?), а Джексон расстарался бы и делал то, за что ему платят. Гэри ведь все уже спланировал: убийства, офигительные световые шоу, погоню — весь, блин, сценарий, хоть кино снимай!

«Ну что, не нравится, детектив?»

От предвкушения того, как могли бы развиваться события, просто голова шла кругом. «Но для начала, — мрачно подумал Гэри, — этот ленивый мудила должен заглотить наживку». Задуманный спектакль застрял на уровне первого акта. До того момента, как он торжественно пустит детектива в расход, нужно как следует встряхнуть его жалкую унылую жизнь. Так как же все-таки затащить Джексона, визжащего и отбивающегося руками и ногами, обратно в игру?

10

Джексон встал, прошел в кухню, открыл кран, умылся, налил полный стакан воды и залпом осушил.

Вернувшись к лэптопу, щелкнул мышкой, открывая видеоролик, снятый внутри дома. Он искал не только какие-то улики. Он искал ошибки — какой-то промах, который выдаст Неона.

Серийные убийцы часто забирают что-нибудь у жертв на память. Волосы, кожа, кольца, бусы — вот самые популярные сувениры. За Неоном такого вроде не водилось, но он вполне мог присвоить и какого-то иного рода трофеи, чтобы вновь оживить те жуткие моменты и попускать слюни над последним вздохом умирающей в его руках Полли.

Джексон содрогнулся, перебарывая тошноту, и выглянул в окно. День превращался в вечер, быстро подступающая ночь расцветилась огнями. Чуть больше чем через час все будет кончено. Это последнее предсмертное деяние поможет ему доказать себе, что он сделал все, что мог, и ни на что большее уже не способен.

Запись начиналась в прихожей, после чего камера прошлась по всему второму этажу. В подробностях, заглядывая во все уголки и закоулки, показала гостиную, кухню, кладовку и гардероб. Джексон двигался вслед за оператором-криминалистом. Выселенный из собственного дома после убийства, он довольно давно в нем не был. Глядя на вроде бы хорошо знакомое и родное место сквозь бесстрастный объектив, Мэтт испытал какое-то странное чувство. Попытался стряхнуть его и сосредоточиться. Интуитивно он чувствовал, что Неон выбрал Полли не случайно, что у него к ней явно было что-то личное и это «что-то» стало не только побудительным мотивом для убийства, но и источником извращенного наслаждения.

Как и сам Джексон, Полли была по натуре своей человеком опрятным, а в дизайне интерьера предпочитала чуть ли не полный минимализм. Картинок на стенах было совсем немного. Одну большую фотографию, на которой они были изображены вместе, он снял сразу же, как только ему разрешили — просто не мог больше на нее смотреть. Ни один из них не был скопидомом, ко всяким украшениям и безделушкам оба относились совершенно равнодушно. В этом смысле Полли мало напоминала большинство женщин. Конечно, у нее были какие-то любимые мелочи, но те же драгоценности ее ничуть не трогали. Во всяком случае, в ходе одного из допросов Броун уже убедился, что никакие ценности из дома не украдены. Равно как ее одежда и белье — насколько Джексон мог судить, все лежало в точности там, где она оставила. Единственной слабостью Полли были книги: в твердых и мягких обложках, новые, старые… В отпуск она всегда брала с собой «Киндл»^[54]. Ее вкусы, как и в случае с музыкой, были самыми разнообразными, хотя детективы и триллеры она недолюбливала. Говорила, что ей этого и дома хватает. Сердце Джексона сжалось — да чего же печальная ирония! В отличие от нее, сам он предпочитал в свободное время только такого рода чтиво, обычно научную фантастику — возможность укрыться в ином мире, иной реальности. Ее коллекция кулинарных книг стояла в кухне на полке рядом с плитой. Всматриваясь в экран, Джексон внимательно ее изучил. Найджела, Гордон и Джейми^[55] по-прежнему улыбались во всю ширь с глянцевых обложек. В книжных шкафах в холле и гостиной, насколько он видел, не было пустых промежутков. А вообще, заметил бы он, если б одна из книг пропала? Да и на черта Неону какая-то литература в любом случае? «Ты уже не знаешь, за что еще ухватиться», — уныло сказал он сам себе.

Камера передвинулась на второй этаж. Упорно игнорируя кровать, с которой теперь были сняты простыни и матрасы, Джексон нацелился взглядом на собрание книг, которые Полли читала перед сном. Вроде все как было. Детские книги, купленные для детей, которых у них теперь никогда не будет, предназначались для гостевой комнаты, где, как они надеялись, когда-нибудь разместится их сын или дочь. Надеялись и на то, что получится переехать в дом попросторней. Надеялись состариться вместе. Надеялись поймать убийцу. Много у них было надежд, и теперь все они пошли прахом…

Последовав за оператором-криминалистом в гостевую комнату, Джексон вдруг неожиданно кое-что вспомнил. Гордостью и отрадой Полли была настоящая библиографическая редкость — первое издание одной из детских книг Роалда Даля^[56], напечатанное в США. Джексон в свое время специально искал его, чтобы подарить ей на Рождество. Не могло ли оно привлечь интерес Неона?

Джексон присмотрелся к полкам. Сердце разочарованно пропустило удар — рано обрадовался. Вон она, на почетном месте, стоит себе целая и невредимая.

Расстроенно отрывая взгляд от экрана, он вдруг мельком уловил незнакомый корешок. Сразу же отмотал запись назад, поставил на паузу и наклонил голову, чтобы было удобней прочесть заглавие: «Из Лас-Вегаса с любовью». Фамилия автора звучала так, словно ее составили сразу из нескольких языков.

— Лас-Вегас, — повторил вслух Мэтт. Царство игровых автоматов, казино, ломбардов и отелей, рай для девочек по вызову и мошенников, игроманов и воров, пьяниц и убийц. Холодный трепет, известный только детективам по расследованию убийств, пробежал по телу: Лас-Вегас — это еще и цитадель Неона! Этот вид рекламы практически родился здесь.

Человек, убивший его жену, ничего не взял. Он кое-что оставил.

«Намеренно», — подумал Джексон, протягивая руку за кожаной курткой.

Быстро бросив взгляд на часы, минутная стрелка на которых неумолимо подползала к четверти десятого, он пулей вылетел из здания и бросился к подземной парковке. Через несколько минут его «Мини Купер» уже мчался прочь из центра в сторону окраины города. В это время, учитывая пробки и идиотские ограничения скорости, ехать ему как минимум минут тридцать пять. В результате до крайнего срока оставалось меньше десяти минут. До его собственного крайнего срока.

11

Сглотнув перехвативший горло комок, Джексон бросил последний взгляд на разворачивающуюся перед ним ночную жизнь. Огни десятков ночных клубов и баров разливались по тротуарам, предъявляя свои права на улицы. Интересно, нет ли сейчас где-нибудь среди них Неона, рыскающего в толпе, подкрадывающегося к добыче, планирующего свое очередное представление?

Центр города представлял собой бутылочное горлышко. Все светофоры ополчились против него. Под тиканье невидимых часов он наконец вдавил педаль в пол, едва оказавшись на свободном пространстве, и, выплевывая из-под шин грязь и гравий, прибыл на место в девять пятьдесят три.

Шторы были задернуты. Когда Джексон открывал дверь, перед глазами, как в тот раз, вновь возникла сине-белая полицейская лента, хотя последние обрывки ее давно унес ветер. Его словно отбросило назад в тот вечер, со всей его болью, мукой и обреченным чувством потери. Во рту пересохло, в налившемся тяжестью затылке навязчиво застучало. Мысленно приказав себе встряхнуться, он направился прямо наверх, перескакивая через ступеньки. Главная спальня была теперь пуста — о некогда произошедшем здесь напоминали лишь следы порошка для снятия отпечатков пальцев да дыры в стенах, с которых сняли развешанные Неоном инсталляции.

Взбежав по лестнице на второй этаж, Джексон выдернул из кармана куртки пару перчаток, которые носил с собой, как талисман, и натянул их. У него не было сомнений, что убийца действовал с такой же тщательностью.

Визитная карточка Неона, «Из Лас-Вегаса с любовью», приманивала его из своего безопасного укрытия на книжном шкафу. Стиснув зубы, Джексон протянул руку, вытащил книгу, раскрыл. Прямо на форзаце — короткая дарственная надпись, выведенная печатными буквами тонким фломастером: «Старшему детективу-инспектору Мэтту Джексону. Приятного просмотра. Н.».

Сильно забился пульс. На верхней губе выступили бисеринки пота. Мэтт вгляделся попристальней и увидел, что под надписью скрываются едва заметные полустертые карандашные отметины, словно Неон предварительно потренировался, чтобы потом написать свое послание набело. Нет ли тут других скрытых посланий и ключей? Пока непонятно. Бесспорно одно: Неон вступил с ним в прямой контакт, а это означало долгожданный прорыв — нечто осязаемое, с чем можно работать, четкий след, по которому можно идти. Это у него теперь было. А вот чего у него практически не осталось, так это времени.

Джексон бросил взгляд на часы. Три минуты. Что такое три минуты? Нет, нужно немедленно прервать исполнение заказа!

Судорожно нашарив телефон, вызвал таинственного «Джона». Один гудок, и тут же бесстрастный механический голос: «Вызываемый абонент недоступен». Все, больше никак не связаться!

Слетев вниз по лестнице обратно на первый этаж, Джексон метнулся в кухню, выдернул из деревянного блока нож с тонким лезвием. И что теперь? Откуда появится киллер? Позвонит ли в дверной звонок и прихлопнет его в ту же секунду, как он откроет? Или проскользнет с черного хода и выстрелит в спину? Парень уже наверняка прямо здесь, внутри.

«Думай!»

Джексон подстраховался — выключил верхний свет, включил лампу и нырнул за диван, скрючившись в три погибели. Лучшее, что он мог сделать. Не считая ножа, единственным его союзником был фактор неожиданности. Все чувства многократно усилились. Он чуть ли не физически ощутил, как давит на него воздух комнаты, сжимается вокруг него. На языке появился соленый вкус, ноздри наглухо забил запах его собственного страха. Зрение обострилось и сфокусировалось, как никогда, — и, как это ни странно, стало монохромным. Он мог поклясться, что слышит какую-то музыку, навязчивую и отдаленную — слуховой обман, породивший мелодию из каких-то еле слышных посторонних шумов? Или воспоминание о уже слышанном?

Еще один взгляд на часы подсказал ему, что осталась ровно одна минута. Джексон надеялся, что киллер окажется человеком пунктуальным.

* * *

— Держи, — сказала Айрис, всовывая пару сотенных таксисту, пожилому азиату и хорошему семьянину, если фотография на приборной панели соответствовала действительности.

Тот изумленно выкатил глаза.

— Но, мэм, это слишком много! Почти в десять раз больше!

— Только не от того, кого ты в жизни не видел.

Ему понадобилась пара секунд, чтобы осмыслить намек. Когда до него наконец дошло, таксист отпрянул, его лицо провалилось в темноту кабины.

— Мне не нужны неприятности, — проговорил он, запинаясь. — Я человек добропорядочный!

Она не стала ни соглашаться, ни опровергать это заявление.

— Так что, пожалуйста, мэм: просто заплатите по нормальному тарифу, и мы в расчете.

Айрис скрипнула зубами. И так времени в обрез, так еще и водитель совестливый попался! Она уже выбивалась из графика, и это ее напрягало. Айрис наклонилась вперед.

— Это твоя семья? — Ее глаза метнулись к фото.

Он проследил за направлением ее взгляда, явно обеспокоенный.

— Моя.

— Гляжу, у тебя много детей…

Он откашлялся.

— Мэм, я…

— Тогда эти деньги будут очень кстати!

Она пропихнула купюры в окошко перегородки, так что они разлетелись по пассажирскому сиденью. Таксист так разинул на них рот, словно это были не мятые бумажки, а тридцать сребреников — которыми, по разумению Айрис, они и являлись.

Отведя взгляд, он механическим голосом проговорил:

— Мэм, я вас не видел.

Когда она открыла дверь, таксист с облегчением выдохнул сквозь плотно сжатые зубы.

— И вот еще что, — произнесла она угрожающе, резко обернувшись. — Привидения приходят пугать тех, кто плохо о них отзывается.

* * *

«Да где же он, черт побери?» Джексон опять глянул на часы. Неужели этот говнюк взял деньги и просто его кинул?

Расстроенный, обеспокоенный и злой, он встал, подкрался к входной двери и заглянул в глазок. Подъездная дорожка скрывалась в темноте, единственным освещением был неверный свет уличного фонаря.

Едва выпрямившись, Джексон уловил боковым зрением какое-то движение. Повинуясь инстинкту, метнулся вбок. Пуля, ударившая в стену на расстоянии вытянутой руки, чуть не чиркнула ему по носу. Когда ствол опять повернулся к нему, Джексон полоснул ножом прямо по руке стрелка. Пуля ушла куда-то далеко в сторону, оглушительный грохот выстрела эхом заметался по дому.

Джексон скакнул вперед, ухватившись за порезанное запястье противника обеими руками. Если как следует поднажать, этот человек выронит пистолет или, по крайней мере, ослабит хватку. Сейчас не до того, чтобы думать о последствиях — о том, как все будет выглядеть, если эта штука выстрелит и ему придется объяснять, откуда в его доме взялся еще один труп! Сейчас нужно просто выжить. Обязательно, поскольку послание Неона, пусть и на какой-то короткий момент, заставило его вновь ощутить самого себя. Теперь он понимал, что связывает его с этим безысходным и мрачным миром, — пусть и не он сам его создал. И с этим знанием надо прожить достаточно долго, чтобы завершить начатое, прежде чем покинуть его навсегда.

Джексон по-прежнему не мог видеть лица нападавшего, которое было скрыто вязаной маской с дырками для глаз. Чувствовал лишь, что противник тяжело дышит, отметил, что тот на несколько дюймов поменьше ростом и на несколько фунтов полегче его. Это вроде должно было дать Джексону физическое и психологическое преимущество, но киллер, явно не новичок в единоборствах, знал свое дело. Пистолет прилип к его кожаной перчатке, словно на клею. С каждой попыткой вывернуться из захвата он методично молотил Джексона свободной рукой, и каждый удар был сильней предыдущего. Ни увернуться, ни как-то смягчить сыпавшиеся на него тычки Джексону никак не удавалось. Его словно размеренно били железным ломом. Грудь и подбородок наливались болью. Черт, надо было раньше завязывать с курением!

Джексон в отчаянии усилил захват, чувствуя, как теплая кровь струится у него между пальцев. Если он надеялся, что стрелок выпустит пистолет, то явно просчитался. Спотыкаясь, они откатились назад, опрокинув стул. Мэтт зажмурился от боли, когда носок ботинка врезался ему в голень, после чего тут же получил мощный удар кулаком в живот, отчего его едва не вырвало. Хватая воздух ртом от шока и боли, он почти переломился пополам. Возникло странное чувство, что он всего лишь зритель, что просто наблюдает за происходящим с ним со стороны.

Они отшатнулись к лестнице, где он болезненно врезался плечом в перила. Прогремел еще один выстрел, на сей раз угодивший в потолок. Тот словно взорвался, осыпав их обломками штукатурки. Джексон сморгнул песок и пыль, глазные яблоки зажгло огнем. Ему показалось, что он слабеет, а его противник, поддерживаемый опытом и беспощадностью, начинает брать верх. Мэтт чувствовал, как легко и грациозно тот двигается, пританцовывая на цыпочках, какая сила кроется в его тонких жилистых руках. Джексону казалось, что сам он движется не проворней перегруженного мусоровоза, пытающегося развернуться в тесном переулке.

Но если он будет рассуждать в негативном ключе, то скоро ему конец.

Переключив скорость, Джексон всем своим весом резко пихнул своего противника вперед — тот даже хрюкнул от неожиданности, когда они влетели через открытую дверь в кухню. Пистолет с клацаньем заскользил по плиточному полу. Едва нападавший подогнул колени, чтобы подобрать его, как Мэтт пинком отшвырнул оружие прочь. Это решило дело. «Теперь только он и я, кулаки и ноги», — подумал он.

Словно пришпоренный, Джексон еще раз со всей силы коварно толкнул своего противника обеими руками — прямо в грудь, которая показалась ему неожиданно мягкой. На сей раз человек, который явился, чтобы убить его, не устоял — отшатнулся назад и упал, ударившись затылком о твердую гранитную столешницу. Случайно это вышло или намеренно, Джексону было абсолютно насрать — главное, что тот переломился пополам и соскользнул на пол. В полном отрубе.

Мэтт тоже согнулся колесом, уперев взмокшие ладони в бедра и пытаясь унять дрожь в руках и ногах. Во рту пересохло. Голова кружилась, горло судорожно сокращалось, пока остатки адреналина еще бушевали в крови.

Из руки нападавшего, по которой полоснул нож, на пол струилась кровь. Ее было много. Такой порез определенно надо зашивать, простой повязкой не отделаешься. И непонятно еще, насколько серьезна черепно-мозговая травма.

«Давай-ка на тебя глянем», — подумал Джексон, срывая вязаную маску. И широко раскрыл глаза, увидев перед собой лицо молодой женщины.

12

С оказанием первой помощи Джексон заморачиваться не стал — больно много чести. Порывшись в карманах девицы, вытащил отвертку, набор отмычек и небольшой молоток. В бумажнике — сорок семь фунтов и шестьдесят пять пенсов наличными, но никаких кредитных и дебетовых карт. Мобильника тоже нет. Похоже, его гостья сделала все, чтобы скрыть свои личные данные. Что более удивительно, в кармане джинсов обнаружилась блистерная упаковка таблеток — которые он сразу же узнал, поскольку одному из его коллег прописывали такие же при прохождении химиотерапии. Но блистер был без коробочки, на которой обычно пишут фамилию пациента, так что и тут говорить не о чем.

Джексон перевел взгляд с таблеток на лицо перед собой. Глаза закрыты, бледные ресницы и брови. Кожа цвета недожаренной картошки, волосы как грязная солома, тонкие губы. Морщинки в уголках глаз и на лбу наводили на мысль, что она явно старше, чем он сначала подумал. Либо так, либо она вела слишком беспокойную жизнь — что, учитывая ее способ зарабатывать на жизнь, почти наверняка и было объяснением. Остальные черты ее лица оказались настолько обыкновенными и ничем не примечательными, что увидишь такую в толпе — и во второй раз уже не посмотришь. Абсолютно незапоминающаяся внешность, просто превосходная для такого направления работы.

И что же, черт побери, делать дальше? А с ней как поступить? Он нисколько не сомневался, что стоит ей очухаться, как она опять сделает попытку его прикончить.

Джексон поднял с пола пистолет и сунул в карман, собрал стреляные гильзы, сложил в кучку. Нож с окровавленным лезвием отнес в кладовку. Пожалуй, на нем достаточно ДНК, чтобы привязать ее к целому множеству нераскрытых убийств. Потом сходил за рулоном скотча, поставил на ножки перевернутый стул, взгромоздил на него обмякшее тело женщины и примотал к нему. Кожа ее куртки не слишком-то хорошо справлялась с остановкой кровотечения, так что Мэтт наскоро перевязал ей руку парой кухонных полотенец. Пока она пускала слюну из угла рта, завалив голову набок, налил себе чистого виски и уселся на стул напротив — достаточно далеко, чтобы она не сумела достать его ногой и чтобы можно было заранее уклониться, вздумай она качнуться на ножках стула и попробовать достать его головой, как это делают в кино.

Джексону казалось, будто сам он покрыт синяками буквально с головы до ног. Везде болело и ныло. Пожалуй, несколько дней будет трудно двигаться. Но плевать. Главное, жив. Хотя это все равно ненадолго.

Он опять обратился вниманием к своей пленнице. Прямо перед ним сидела беспощадная и решительная киллерша. И ему исключительно повезло, что на сей раз у нее ничего не вышло. Отпустить ее — значит позволить ей убивать снова. Нехорошо. Но выдать ее полиции — значит подставить самого себя. Это даже не обсуждается. Не надо быть гением, чтобы представить, какая гора полицейской и юридической волокиты на него свалится, если он так поступит.

Джексон приложился к стакану. Неразбавленный виски обжег как огнем, но саднило в горле не только из-за алкоголя. Послание, оставленное специально для него, все изменило. Несмотря на всю его профессиональную подготовку, на его личный моральный кодекс, на все то, что было для него свято, месть значила для него сейчас больше, чем смерть. И под отмщением он понимал не правосудие в общепринятом смысле: судебное дело, приговор и пожизненный срок без права досрочного освобождения. Поскольку это означало бы, что убийца Полли по-прежнему сможет есть и пить, спать и дышать, якшаться со сходно мыслящими мерзавцами, вспоминать о том, как…

Джексон крепко потер лицо. Так что действительно большой, реально выносящий мозг вопрос заключался в следующем: если он сможет найти того, кто убил его жену, хватит ли у него духу убить его? Сможет ли он спустить курок? Прямо здесь и сейчас, в этот весьма напряженный момент, со стаканом виски в руке, Джексон думал, что сможет. И все же где-то в глубине души понимал, что гнев и ярость не способствуют холодному суждению, не говоря уже о хладнокровном убийстве. А если до этого все-таки дойдет, сумеет ли он пойти до конца или же подведут нервишки?

Зафиксировав взгляд на женщине, сидящей перед ним, Мэтт не сомневался, что она сможет дать ему то, в чем он нуждался, ни секунды не колеблясь. Если речь пойдет о деньгах, она будет выполнять его приказы.

Но готов ли он заказать убийство?

Джексон опять приложился к стакану. Он терпеть не мог подонков, которые отдают приказы наемным убийцам, не пачкая собственных рук. Чаще всего это всякие наркобароны и прочиекриминальные боссы, готовые преступить через чьи-то страдания и смерть, преследуя собственные интересы. И вот где он сам оказался — гадает, не вступить ли в их ряды!

Если отбросить в сторону мораль, имелись и чисто практические соображения. Не слишком ли велик риск, не слишком ли высоки ставки? Если все пойдет наперекосяк, он сам может оказаться в тюрьме, и вообще: как он сможет работать с киллершей, у которой, по самой ее натуре, обман и предательство закреплены уже в самой спирали ДНК? К тому же, судя по таблеткам, которые девица таскает с собой, она еще и больна — причем больна серьезно.

Он прикидывал все и так и эдак и не пришел ни к какому заключению, пока ее ресницы наконец не задрожали и она не открыла глаза, которые оказались скучно-голубыми и сразу заметались по сторонам. Это было все равно что смотреть на какое-то дикое животное, усыпленное ветеринаром перед хирургической операцией и приходящее в сознание. Казалось, что в любой момент она готова опять наброситься на него.

Вытерев уголок рта о плечо, она вздернула голову. Джексон сразу понял, что его пленница в полном сознании, поскольку она уставилась на него так, словно поймала в перекрестье оптического прицела. Смотрела, будто была готова прожечь его насквозь, но он не отвел взгляда.

А потом зрачки ее метнулись к полу. Она искала пистолет. Ничего не обнаружив, обвела глазами комнату.

— Как тебя зовут? — спросил Джексон.

— Да пошел ты!

Знакомый, пусть даже и не сильно содержательный ответ. Он продолжил, будто ничего и не слышал.

— Может, попробуем еще раз?

Но и этот вопрос пленница пропустила мимо ушей.

— Кто меня сдал? — требовательно вопросила она.

— Я сам. Это я тебя нанял.

По ее лицу расплылось недоверчивое выражение, в котором ясно читалось: «Ты вообще нормальный?»

— Как ты, наверное, уже догадалась, я передумал.

— Я не возвращаю деньги за невыполненные услуги.

Джексон примирительно поднял руки.

— Я этого и не жду.

— Тогда почему я тут сижу?

«Потому что я ни хера не знаю, что с тобой делать», — подумал он.

— Либо ты не знаешь, — продолжала она, — либо еще не решил.

— Оба предположения абсолютно справедливы.

— На тебе сейчас микрофон или как?

Ни единого признака страха, отметил Джексон. Вместо этого — что-то не поддающееся определению, типа как «делай ты все, что хочешь, но давай поскорей со всем этим развяжемся, что бы это ни было». Вызывалось ли это таблетками, которые он у нее нашел, — а может, убежденностью, что ей все равно немного осталось?

— Пока ты тут думаешь, может, ослабишь чуток? — Она поерзала в путах, пытаясь вырваться.

— Хорошая попытка, — сказал Мэтт, не обращая внимания на ее кислое выражение лица.

Он попробовал встать на ее место и посмотреть на вещи с ее точки зрения. Получалось, что он нарушил их договор и представлял собой серьезную угрозу ее свободе. Если он ее отпустит, то она, скорее всего, откажется избавить его от страданий, а деньги все равно оставит себе. Есть ли шанс, что вместо этого получится ее использовать? Женщина с таким редкостным набором навыков наверняка сможет помочь ему поймать убийцу вроде Неона. Тогда почему бы не обратить существующую ситуацию в свою пользу? Сказать по правде, что ему терять?

— У меня есть к тебе предложение.

Она подняла голову, втягивая воздух ноздрями, словно львица, вынюхивающая добычу.

— Мне нужна твоя помощь, чтобы найти серийного убийцу, — сказал Мэтт.

На ее лице появилась улыбка. Зубки белые и мелкие, заметил он. Может, она их еще и затачивает?

— Трепка повредила тебе мозг, — произнесла она.

Джексон отхлебнул из стакана, посмотрел на нее открытым взглядом.

— Слышала про Неона?

— Да вся страна про него слышала! — Она не выглядела заинтригованной, вид у нее был совершенно индифферентный.

— Я хочу его выследить.

— Ты что — коп или как? — фыркнула она.

— Старший детектив-инспектор Мэттью Джексон.

Вот это ее проняло — судя по тому, как ее губы сжались в тонкую нитку.

— Я не помогаю легавым. Это против моих правил.

— Я думал, что у людей вроде тебя вообще нет никаких правил.

Она бросила на него угрюмый взгляд.

— И если мы все-таки возьмем его, — продолжал Мэтт, — я хочу, чтобы ты его убила.

— А разве это не против твоих правил? — Выражение ее лица опять стало холодным.

Да, это было так, но «его правила» его больше не заботили. Что же касается тюрьмы — то, чего Джексон действительно боялся, — то пока она не выполнит свою работу, никто его не посадит, даже если откроется, что он заплатил за убийство. В конце концов, сам Джексон к тому моменту будет уже мертв.

— А после, — продолжал он, — я хочу, чтобы ты закончила с тем, о чем мы изначально договаривались.

— У тебя явно что-то не в порядке с головой!

— Ты постоянно это говоришь.

— А еще я говорю, что ответ отрицательный.

— А ты действительно в том положении, чтобы спорить?

На это она только усмехнулась.

— И что ты тогда сделаешь? Сдашь своим дружкам, чтобы они меня арестовали? И по какому же обвинению, старший детектив-инспектор Джексон?

Он не мог не отдать ей должное — она сообразила, что обладает большей властью, чем ей позволяли сейчас текущая ситуация и физическое состояние. Джексон поднес стакан к губам, отпил еще глоток.

— Пытаешься меня подставить? — Она пристально изучала его.

Он ответил ей открытым взглядом:

— Нет.

Она медленно заморгала, на секунду задумалась.

— Это ведь не просто профессиональное, так?

Джексон выждал секунду.

— Он убил мою жену.

— И теперь ты хочешь отомстить? — Она была хладнокровна и расчетлива, никакого эмоционального отклика вообще.

Ну да, хочет, но не собирается ей об этом рассказывать.

— Я хочу восстановить справедливость.

— Не, ты хочешь отомстить! Этого все хотят. Мне, вообще-то, без разницы. Но я не помогаю копам. И не убиваю их, кстати говоря. Слишком много шуму потом. А оно мне надо?

— Могу заверить, что такого не будет.

Она покачала головой.

— И все же слишком заметно. И кстати: если я и вправду ликвидирую кое-каких людей, это вовсе не делает меня специалистом по психам.

— Верно, но у тебя несколько другие представления.

— О чем? — Она усмехнулась. — Как именно убивать?

— О том, как выследить кого-нибудь, заманить в ловушку, обвести вокруг пальца.

— У тебя это звучит больно уж гламурно. Это не так.

Он сделал паузу.

— Так как ты предлагаешь мне поступить?

— Отпустить меня и молить бога, чтобы Неон попал под ближайший автобус.

Джексон не считал, что у нее добрая душа, но если у нее сохранились хотя бы остатки совести, то он твердо вознамерился к ним воззвать.

— Так ты не хочешь помочь?

— Я, блин, не занимаюсь благотворительностью!

— Подумай только про всех тех женщин, которых он так зверски убил! — проговорил Джексон. — Подумай об отсутствии достоинства в их смерти. А что, если бы на их месте оказалась твоя мама, или сестра, или подруга?

Учитывая то, что она не проявила и следа сочувствия, когда он упомянул про свою жену, все это были разговоры в пользу бедных, но Мэтт все же не терял надежды.

— Да что с тобой такое? — тявкнула она. — Ты глухой или как? Сколько еще раз повторять? Твое предложение меня не заинтересовало.

Чтобы подчеркнуть свои слова, она даже наклонила стул и топнула ногой по полу.

«Одна последняя попытка, — подумал он, — последняя попытка достучаться до нее».

— А что, если, когда все это кончится — после того, как ты убьешь его, а потом и меня, — я оставлю тебе все, что у меня есть: дом, машину, деньги?

При упоминании о финансовой стороне дела зрачки ее расширились. Джексон вытащил упаковку таблеток, поднял ее повыше и наблюдал, как бледнеет ее и без того бледное лицо.

— И ты больна — опасно больна, судя по медикаментам, на которых сидишь. При серьезном денежном вливании тебе будет по карману лучшее лечение, которое только можно купить за деньги.

Она открыла рот, но никаких слов не последовало. «Есть!» — подумал он. Деньги, а вернее, их недостаток — вот ее слабое место.

— Подумай об этом. — Джексон встал и медленно двинулся к ней.

— Ты меня отпускаешь? — удивленно спросила она.

— Пользуйся, пока я добрый. Могу вызвать тебе такси, если хочешь.

— Не хочу.

— Как знаешь, но тебе нужно зашить руку, и у тебя наверняка сотрясение. До больницы шестнадцать минут езды.

— Я не люблю больницы.

«Она — просто скопище «нет» и «не люблю», — заключил он. — Интересно, что поддерживает ее лодку на плаву? Ничего, если полагаться на ее ответы, за исключением разве что убийства других людей».

Джексон размотал скотч.

— И все-таки тебе лучше показаться врачу.

Она встала, с опаской на лице — словно он был готов в любую секунду вытащить наручники и защелкнуть их у нее на руках.

— Так ты меня отпускаешь? Никакого подвоха?

Он пожал плечами.

— Ты знаешь, где меня найти, если передумаешь.

Ему хотелось думать, что он породил взаимное уважение.

— Только не затягивай, — добавил Джексон, открывая входную дверь и выпуская ее в ночь.

13

«Не, мужик реально чокнутый», — думала Айрис, садясь в автобус возле церкви Всех Святых. Ей, конечно, доводилось иметь дело со всякими психами, но это был явно перебор.

— Спаркхилл, — бросила она водителю, который при виде ее руки неодобрительно нахмурился. Айрис ожгла его своим «специальным» взглядом, хорошо отработанным за тридцать три года пребывания в негостеприимном и враждебном окружении. Он сразу же отвел глаза, принял деньги за проезд. Она прошла в автобус и уселась рядом с каким-то дряхлым старикашкой, от которого отчетливо несло мочой.

Откинувшись на сиденье, ненадолго прикрыла глаза. Эндорфин на нуле. Пульсирующе гудело в голове, адски болела рука, ныли сиськи — коп основательно по ним ее приложил. Может, как раз поэтому и не удавалось мыслить связно. А может, потому, что вся эта история с деньгами слишком хороша, чтобы быть правдой. Да, пожалуй, дело в этом: все это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

И все же…

Ей уже приходилось видеть подобную решимость в глазах мужчин, и обычно это не приводило ни к чему хорошему. Айрис ничуть не поверила всей этой фигне насчет торжества правосудия. Ему хотелось отомстить, и к гадалке не ходи. А месть — это как раз по ее части.

Как и все остальные в городе, она читала про Неона, больного на всю голову ублюдка, который украшал своих жертв огнями, словно рождественские елки. Хотя и не знала, что он убил еще и жену того копа. Полиция явно должна быть против того, чтобы впутывать в это дело кого-то вроде нее, подумала Айрис. Так что все понятно: работа исключительно неучтенная. Неофициальная. А из этого вытекало, что, если что-то пойдет наперекосяк, от нее всегда открестятся. В чем Айрис никак нельзя было упрекнуть, так это в излишней доверчивости — доверяла она по жизни лишь одному или двум людям. И точка. Можно ли довериться старшему детективу-инспектору Джексону?

Айрис шмыгнула носом, бросила взгляд в окно и увидела, что уже ее остановка. Как только она вышла из автобуса, то буквально кожей почувствовала перемену атмосферы. Сам воздух был здесь более колючим и густым. Да, не зря этот райончик называется Балти-Трайангл^[57]. Самый что ни на есть иммигрантский централ. С недавних пор тут обосновались еще и сомалийцы, нашли себе тихую гавань. Насчет пиратов непонятно, хотя толкачей и сутенеров — хоть отбавляй.

Ее конечным пунктом был один из домов квартала сплошной ленточной застройки — с облупленным фасадом, увядшими кустиками у порога и наркотическим кумаром за ним. Еще даже не свернув за угол, Айрис услышала уханье пенджабского рэпа, пробивающегося сквозь кирпичные стены. Можно подумать, будто все обитатели квартала выползли на улицу и выплясывают бхангру^[58] прямо посреди проезжей части.

Дойдя до номера восемьдесят три, она сжала пальцы здоровой руки в кулак и забарабанила в дверь. Кто-то, видать, некогда пытался отжечь с нее старую краску паяльной лампой, но бросил свое занятие на полпути.

Нет ответа. Еще одна попытка вызвала подобный же отклик. Шторы были задернуты, но грязноватое сдвижное окно — единственная дань антикварному стилю — было на дюйм приоткрыто, выпуская наружу запах травки и табачного дыма.

Присев на корточки, Айрис ухватилась за низ рамы, приподняла ее и протиснулась сквозь образовавшуюся щель в комнату, сразу же уткнувшись в плотную стену искусственного тепла от электрического камина.

От пятидесятидюймового экрана нехотя повернулись три головы, включая голову Джаспала.

— Айрис! — расплылся тот в широченной улыбке. Ее не совсем обычный способ проникнуть в дом никто комментировать не стал. Все были слишком обкурены.

Она не без труда пробралась мимо кофейного столика, заставленного пустыми картонками от фастфуда, бутылками газировки и переполненными пепельницами.

Джаспал встал, облапил ее своими мясистыми ручищами и крепко стиснул. Айрис зажмурилась. Ей и в лучшие-то времена не нравилось, когда до нее дотрагивались, а уж теперь-то тем более.

— Блин, полегче, Джаспал!.. Посмотри-ка лучше мою руку.

Он отодвинулся и опустил свои темные глаза на кровь, которая по-прежнему просачивалась сквозь самодельную повязку. Это произвело неожиданно отрезвляющий эффект.

— Опять подралась, — констатировал Джаспал с театральным вздохом. — Пошли.

Он махнул ей на дверь в прихожую, откуда повел ее наверх в хорошо известную в определенных кругах заднюю комнату, в которой выковыривал пули и латал пострадавшие в уличных недоразумениях организмы. Внутри помещение напоминало хирургическую операционную: кушетка, стойка для капельницы, кислородные баллоны и совершенно ужасающая выставка всяких докторских инструментов — Айрис даже думать не хотелось, для чего они могли предназначаться. Джаспал свое дело знал туго. У себя на родине он учился на хирурга, но из-за происков иммиграционной службы получить местный диплом не вышло. Слишком уж много сомнительных родственничков. Впрочем, это ничуть не помешало Джаспалу обосноваться в Бирмингеме и обустроить тут собственный травмпункт «для своих».

— Еще затылком здорово стукнулась, — сообщила ему Айрис.

— Садись. Давай посмотрим.

Она почувствовала, как он раздвигает ей волосы и пробегает пальцами по затылку, словно читая шрифт Брайля.

— Не слишком больно?

— Терпимо.

— Кожа рассечена, но срастется. Шишка тоже довольно большая, но опять-таки до свадьбы заживет. Ты не теряла сознание?

— Нет. — Ей не хотелось, чтобы он развил чересчур уж бурную деятельность.

— О’кей, сейчас промою, а потом посмотрим на твою руку.

Айрис послушно кивнула. Обкуренный Джаспал всяко лучше официального врача, который мог сдать ее полиции.

После того как он залатал ей голову, она позволила ему снять наложенную детективом временную повязку. Потом Джаспал помог ей стащить куртку. Рукав джемпера был в порезах.

— Это тоже надо снять, — произнес он, деликатно нахмурившись.

Айрис повиновалась. Если тело у нее украшено синяками, Джаспал наверняка разумно предпочтет воздержаться от комментариев и расспросов. Однако он обратил внимание на другое.

— Тебе надо лучше питаться.

Айрис ничего не ответила.

— Не высыпаешься? Вид у тебя усталый.

— Дел много.

С безграничной заботой Джаспал изучил ее руку.

— Что это было — мачете?

Она подняла взгляд, увидела, что он пытается ее развеселить. Но не развеселилась. Болело так, что охренеть.

— Слишком глубокий порез, чтобы заклеивать, — констатировал Джаспал.

И вдобавок длиннющий. От запястья до самого локтя. Черт, рабочая рука!

— Сначала промою, а потом нужно ввести анестетик, чтобы заморозить. Это самая неприятная часть. После уже ни фига не почувствуешь.

Почему-то Айрис не разделяла его оптимизма. Должно быть, это отразилось у нее на лице.

— Я дам тебе кое-что с собой.

У Джаспала «что-нибудь с собой» обычно означало сильные опиаты.

Айрис отказалась.

— Давай уже поскорей, — добавила она, когда Джаспал потянулся к столику на колесиках, на котором, словно тройняшки в коляске, покоились три одинаковых шприца.

Прикрыла глаза и стиснула зубы. Джаспал был прав. Больно, аж жуть. Хотя ладно — по крайней мере, еще одно напоминание, что она еще до сих пор жива.

Когда все было сделано, Джаспал вызвонил одного из своих дружков, чтобы тот отвез ее домой. Впрочем, скорее уж в сторону дома — Айрис никого и на милю не подпускала туда, где на самом деле обитала. Она немного подождала внизу, ожидая, пока мигнут фары — сигнал, что за ней приехали.

Выйдя на все видавшей и все знающей Хагли-роуд, остаток пути она преодолела пешком. Дыхание вырывалось изо рта колечками пара. Город на самом деле никогда не спал. Потоком текли машины. Сияли огни. Сирены различных чрезвычайных служб разрывали ночь.

Только в четвертом часу ночи Айрис наконец оказалась у себя. Слишком взвинченная, чтобы сразу лечь спать, она заварила себе крепкого чая, плеснула в чашку немного виски, добавила сахар и молоко, закинулась двумя сильными болеутоляющими таблетками и достала свой личный мобильник. На нем было три новых сообщения. Во всем мире существовали лишь два человека, которым был известен этот номер. Первому абоненту Айрис сразу ответила эсэмэской — второй мог подождать. Подписалась двумя косыми крестиками: «Чмоки-чмоки!»

«Его дом, его машина и его деньги», — подумала она, проваливаясь в сон на диване.

14

Гэри отнюдь не относил себя к числу «жаворонков», и его день более или менее начинался только после полудня. Профессия учителя музыки — в основном кларнет и сакс плюс еще фортепиано — такое вполне допускала. Раньше он преподавал еще и аккордеон, хоть и относился к этому инструменту с некоторым пренебрежением. Несерьезный, слишком уж ярмарочный. Когда Наоми бывала в отъезде — каковая удача выпадала довольно часто, — случалось, что Гэри валялся в постели чуть ли не до трех часов дня, если первый ученик должен был явиться только после обеда. После долгой ночи, проведенной на сцене с саксофоном (или с удавкой) в руках, он этого заслуживал. Хотя в последнее время ему пришлось отказаться от подобной привычки — был слишком занят в городе, подготавливая свое самое выдающееся выступление в роли серийного убийцы. Пока все шло как по маслу. И везение не имело к этому абсолютно никакого отношения. Он просто предпринял все необходимые шаги, и его немалые усилия окупились сторицей. Главное, все тщательно спланировать заранее. Но все это пойдет коту под хвост, если не получится дать самый первый стартовый толчок. Ну чего еще ждет старший детектив-инспектор Джексон? Письменного приглашения?

Заряженный кофе и той первобытной яростью, какая только и позволяет создать по-настоящему великое произведение искусства (спросите любого ниспровергателя основ, ставящего перед собой возвышенные цели), Гэри отправился прямиком к месту своего неонового богослужения.

По его разумению, придание формы стеклянным трубкам требовало такого же базового набора навыков, что и игра на саксе. Все частички твоего тела должны пребывать в полной гармонии, быть идеально синхронизированы. Обнаженный по пояс, с тонкой трубкой во рту, чтобы регулировать температуру, он убеждал стекло стать словами, воплощая бесплотные идеи в осязаемые образы. Острые языки пламени, выстреливающие из двух металлических горелок, почти что лизали пальцы, обдавали жаром руки, играющие с огнем в самом буквальном смысле этого слова. Да, опасно, но защитные перчатки полностью исключались. Прочувствовать материал, обрести с ним не только физическую, но и духовную связь можно только голыми руками. Один крошечный промах — чуть посильней или послабей дунул, приложил чуть большее усилие, чем надо, — и капризное стекло сплющится, раздуется или треснет. Каждый поворот и изгиб тонкой стеклянной трубки стоил времени, пота, а иногда и крови — то, что женщинам, которые играли в его произведениях искусства центральную роль, так и не дано было оценить по достоинству.

Гэри осторожно подул в очередную секцию, чтобы сделать резкий изгиб для буквы S. В воздухе вихрем закружился белый дымок, и он немного повернул голову, чтобы случайно его не вдохнуть.

«О, как им всем хотелось вдохнуть! Сделать еще хотя бы один-единственный вдох!»

Джина — та журналистка — считала себя тонкой штучкой в окружении тупых провинциалов. И выглядела соответственно, со своей короткой элегантной прической, крутыми белыми сапожками, кожаной курточкой и лондонскими понтами. Глубина ее познаний Гэри действительно восхитила, пока он не выяснил, о чем думают эти насквозь испорченные маленькие мозги. Взять интервью у жены детектива — «в чисто человеческом ключе», как она это подала — было не самой лучшей мыслью. Хотелось бы думать, что полицейская процедура никогда такого не допустит, но в наши просвещенные времена, когда чуть ли не каждый норовит вывернуть душу наизнанку и выставить себя, любимого, на всеобщее обозрение, нельзя быть в чем-то уверенным до конца. Лучше перебдеть, чем потом рвать на себе волосы — Джина должна была уйти (это напомнило Гэри, что остается и еще один болтающийся конец, который надо поскорее оборвать). Ее убежденность в том, что он способен ее на что-то вывести, оказалась ему только на руку.

Гэри отнес стеклянную загогулину обратно к столу с разложенными на нем эскизами, приложил к шаблону, чтобы отметить точку следующего изгиба. Аромат дымка от обуглившейся бумаги и подпаленного дерева наполнил мастерскую. Он любил этот запах.

Еще одна строго отмеренная порция воздуха в трубку, чтобы та не сплющилась в месте изгиба — тише едешь, дальше будешь, — и процесс повторился, снова и снова. Малейшая ошибка, и почти готовую секцию можно выбрасывать на помойку.

Мысли опять вернулись к Джине: он раскрыл свою истинную сущность только тогда, когда добился, чтобы она стала такой, какой он хотел, — перепуганной и податливой, словно раскаленное стекло. Но где-то в глубине души Джина по-прежнему верила, что достаточно хитра, все еще думала, что сумеет его напарить. Прямо в самом начале завершающей стадии игры, когда попыталась обмануть Гэри, захрипев, обмякнув и притворившись мертвой. Но она его недооценила. Его всегда все недооценивали. По каплям выдавливая из нее жизнь, он объяснил, что знает, с точностью до секунды, как надвигается смерть от удушья, что у каждой стадии свой темп, что у смерти есть свой ритм и что он чувствует этот ритм всем своим сердцем.

Откуда-то из глубины груди разлилась волна приятного возбуждения. Если кого и давить себе в кайф, то как раз таких, как Джина. Такого вот типа женщин. Вообще-то говоря, практически того же, что и Наоми, его дражайшая супруга.

15

Джексон проснулся поздно, полностью одетый, на кровати в гостевой комнате. Он жутко промерз. Не сразу сообразил, где он, а когда сообразил, то события вчерашнего вечера волной нахлынули на него. Господи, неужели он и впрямь попросил о помощи наемного убийцу? Неужели опустился до такого? Впрочем, с некоторых пор примерно только такие чувства и накатывали на Джексона при пробуждении — один набор пугающих воспоминаний просто сменился другим. Можно ли упрятать их так глубоко, чтобы они постепенно увяли, сгнили и умерли? Джексон помотал головой.

Он спустился вниз, включил отопление и направился прямиком к комоду, в который засунул пистолет Айрис. «Глок» — очень популярная машинка у полицейского спецподразделения. Интересно, подумал Джексон, как такое оружие попало ей в руки? Нащупав большим пальцем кнопку возле спускового крючка, он освободил магазин, который выпал в свободную руку, выщелкнул патрон из ствола. Бросив магазин обратно в ящик, отнес пистолет наверх и положил в прикроватную тумбочку — потом придумает, куда его получше перепрятать. После этого, подхватив с сушилки полотенце, разделся и принял душ.

Взгляд в зеркало подтвердил, что он не брился как минимум сутки. Полли в таких случаях всегда восхищалась его щетиной, говорила, что это придает ему колючий и опасный вид. Джексон печально улыбнулся.

«Господи, как мне тебя не хватает!» — пробормотал он.

Опять накатило невероятное чувство опустошенности, грозящее окончательно лишить почвы под ногами. Борясь с ним, Мэтт повторял себе, что если существует загробная жизнь, то вскоре они опять увидятся. Не станет ли его конец на самом деле началом? Почему-то он так не думал. Смерть была единственной непреложной вещью, на которую Джексон мог уверенно положиться, и он цеплялся за нее, словно потерпевший кораблекрушение за обломки посреди холодного бурного моря.

Большинство его одежды осталось в городской квартире, но в свое время Мэтт припас здесь запасной гардероб: джинсы, пару рубашек, темно-синий свитер, носки и трусы. Он быстро оделся, натянул пару перчаток и взял со стола книгу про Лас-Вегас, чтобы осмотреть ее более основательно.

Буквы дарственной надписи были одинаковые, аккуратные и расположены как по линейке. Не имел ли Неон какое-то отношение к искусству? Не занимался ли каким-нибудь художественным промыслом? А может, работал в полиграфической индустрии? Сейчас там, правда, все оцифровано и компьютеризировано, но все-таки остались еще люди старой закалки, по-прежнему умеющие красиво писать от руки. Джексон надеялся, что Неон как раз из таких. Многие серийные убийцы записывают подробности своих деяний, чтобы дать себе дополнительный стимул и продлить кайф, испытанный в ходе убийств. На судебном процессе подобный дневник — это практически готовый приговор. На мысли Джексона набежала черная тень. Если все сложится так, как он задумал, дело Неона никогда не дойдет до суда.

Мэтт быстро пролистал книгу до середины. Целый раздел со множеством цветных фотографий был посвящен взлету и падению оркестров, работающих в многочисленных лас-вегасских казино. В самом начале главы сообщалось, что одно время здесь трудились на полной ставке буквально сотни певцов и музыкантов. Когда казино, которыми некогда владела мафия, стали легализовываться и переходить в другие руки, новые хозяева, более вдумчиво считающие деньги, сочли более выгодной альтернативой «консервированную музыку»^[59], и очень многие музыканты остались без работы. Этой участи не избежали и самые лучшие из них, доходило даже до забастовок. Но особого проку это не принесло — ряды ресторанных оркестрантов все равно заметно проредились.

Все это было весьма любопытно, но не дало ему никаких ответов. Пока, через несколько страниц, глаза Джексона не упали на заголовок, заставивший его на секунду застыть. Оказывается, помимо прочих музеев и выставочных галерей, в Лас-Вегасе имелся еще и Музей неона, в котором на участке в два с половиной акра были собраны исторические, а также обладающие художественной и культурной ценностью неоновые вывески всевозможных предприятий. Не стало ли это вдохновением для убийственных шалостей Неона? Но зачем выставлять свою признательность напоказ? Книга презентована ему в насмешку или это некий ключ? Как бы там ни было, уже и без того внушительное самомнение Неона выросло до просто-таки великанских пропорций. Джексон подумал, нельзя ли как-то обернуть это в свою пользу.

Вытащив мобильник, он набрал Мика Карнса.

— Привет, Мик.

— Ну как ты, Мэтт?

«Ну и как ответишь на такой вопрос?» — подумал Джексон.

— Нормально. Можешь говорить?

— Повиси на трубочке.

Джексон представил, как Мик встает из-за своего письменного стола в Ллойд-хаусе, небрежно кивает коллегам и направляется в сторону недавно отремонтированных и сверкающих хромом и фаянсом «удобств».

— Опа, так-то лучше.

— Мне нужно, чтобы ты кое-что для меня сделал.

— Выкладывай, — отозвался Мик, ни секунды не колеблясь.

— Хочу, чтобы на кое-что взглянули криминалисты.

— Ты что-то нашел? — голос Мика задрожал от предвкушения.

Джексон рассказал о своей находке.

— Книга? — в голосе Мика явственно слышалось сомнение. Это была явно не та зацепка, на которую он рассчитывал.

— Не думаю, что ты найдешь там какие-то «пальчики», Неон далеко не дурак, но что-нибудь латентное вполне может обнаружиться, — сказал Мэтт. — Ну и надпись, конечно, может что-то подсказать.

— О’кей. Я понял.

Джексон почувствовал разочарование Мика.

— Какие-то проблемы?

— Только обычная.

«Ресурсы», — ответил за него Мэтт. И тот небольшой факт, что Мик работает втихую. Никак нельзя, чтобы Маркус Броун прознал.

— Мне в этом вынужденном отпуске париться еще как минимум пару недель, а это слишком важно, чтобы ждать. Так сможешь?

— Постараюсь. Книга у тебя сейчас с собой?

— Да. Я у себя в доме.

Он услышал, как Мик втянул воздух сквозь зубы.

— Прямо сейчас приехать не могу. У нас совещание. Около трех нормально?

— Буду ждать, — заверил его Джексон, нажимая на «отбой» и мысленно застонав от мысли провести хоть сколько-нибудь значительное время в месте, которое он некогда назвал своим домом.

Еды здесь не было никакой, равно как молока, чая и кофе. Ощутив непривычный с некоторых пор голод, Джексон вышел из дома и вскоре углубился в более плотно застроенный район, который местные именовали «деревней». Органический кофе и веганский завтрак его особо не вдохновляли. Хотелось чего-нибудь попроще и посытней, без всех этих новомодных штучек.

Искомое заведение обнаружилось на Силвер-стрит. Внутри практически пустой кафешки Мэтт заказал сэндвич с беконом на белом хлебе и кружку чая.

Ожидая заказа, он размышлял о «Джоне». Совершенно непонятно, объявится его ночная гостья снова или нет. «Все может зависеть от того, насколько серьезно она больна — может, ее прогноз вообще смертелен. И все же отбивалась эта девица как тот, кто решительно намерен выжить. Интересно, сколько народу она убила?» — подумал Джексон. В последние годы преступления, связанные с применением оружия, которые одно время пошли на спад, вновь на подъеме. Если и не огнестрел, так поножовщина, — и, соответственно, торговля нелегальным оружием выросла до вызывающих озабоченность величин.

Принесли сэндвич с беконом. Мэтт раскрыл его, выдавил внутрь коричневого соуса, сложил обратно и откусил. Чай был хороший, густой и крепкий. Джексон прожевал, проглотил и отхлебнул из чашки.

Глянув сквозь запотевшее окно на улицу, он прикинул — и уже далеко не первый раз, — не проходил ли Неон именно этой дорогой. Чем тот вообще занимался весь день? Торчал часами в мастерской, выдувая стекло? Кстати, а не имел ли Неон какое-то отношение к черному рынку краденых световых вывесок? Не проснулся ведь он вдруг однажды с мыслью превратить убийство в искусство перформанса! Как и все серийные убийцы, наверняка начинал с малого, оттачивал свои умения перед тем, как перейти к чему-то действительно крупному… Джексон уже потратил бездну времени, гадая, где Неон живет. А может, лучше сфокусироваться на том, где он раньше жил, изучая свое ремесло, — до того, как перенести свое световое шоу на улицы Бирмингема? Может, где-то в пределах того же Лас-Вегаса?

16

— Вид уже совсем другой, более отдохнувший, — заметил Мик, быстро шагая через прихожую в кухню. В руке у него был чемоданчик-дипломат, в котором, как предположил Джексон, лежали пластиковые пакеты для улик.

— Завязал с бухлом, — буркнул Мэтт, хотя это была, скорее, желаемая правда. Возвращаясь из кафе, он действительно решил, что надо бы завязать, хотя б на время. Пусть даже на совсем короткое. Сначала надо прищучить Неона, это самый первый пункт в списке его желаний. А дальше по-любому ничего уже не будет играть никакой роли.

— Не хочешь чайку? — спросил он.

Мик помотал головой.

— Нету времени. — Вытащив из кармана пару латексных перчаток, он натянул их на руки. — Ну-с, и что у нас тут?

Джексон раскрыл перед ним книгу.

— Видишь надпись внутри?

Узкое личико Мика скривилось от отвращения.

— Попробую прямо сейчас передать это эксперту по документам. Придется втихаря, чтобы Броун ничего не пронюхал.

Джексон благодарно кивнул. Когда он только поступил на службу в полицию, работы у экспертов по документам было невпроворот — письма с требованиями о выкупе или с угрозами писали тогда по старинке, от руки. В цифровой век необходимость в подобной экспертизе практически отпала, что было ему только на руку. Книге «Из Лас-Вегаса с любовью» наверняка не придется долго ждать своей очереди.

— Кстати, у тебя есть какие-то контакты в полиции Невады?

— Нет, если не считать Гарри Босха, — ухмыльнулся Мик, упаковывая книгу в пакет и наклеивая на него ярлык. Вымышленный детектив Майкла Коннелли^[60] пользовался у их коллег большим успехом. — Погоди-ка минутку, — добавил вдруг Карнс, вдохновенно оживляясь, — а как насчет той тетки, что приезжала в прошлом году?

Джексон порылся в памяти. Это было не совсем то, о чем он думал.

— Эксперт-криминалист… Красински или Красовски?

— Козловски.

— Точно.

Гостья из США провела в Западном Мидленде ровно сутки — в рамках исследовательской работы, касающейся преступлений с использованием холодного оружия в Соединенном Королевстве. Джексон тогда подумал, что лучше бы ей сосредоточить свое внимание на столице, хотя с той поры число зарегистрированных случаев поножовщины в Западном Мидленде выросло как на дрожжах.

— Попробую ее зацапать, босс, — произнес Мик с шутовским американским акцентом. — Может, она и знает каких-нибудь нормальных копов в тамошних краях. А что ты задумал?

— Да вот размышляю, не является ли интерес Неона к Лас-Вегасу на самом деле в некотором роде ностальгией.

— Ты думаешь, что он жил там?

— Никаких свидетельств для такого предположения пока что нет, но если он бывал в Лас-Вегасе, то не исключено, что именно там и совершил первое убийство.

Мик скривился.

— А ты вообще представляешь, сколько народу бывало в Лас-Вегасе?

— Исходя из того, что он — гражданин Британии, я все равно думаю, что попытаться стоит.

Пара-тройка других идей, стоящих разработки, тоже потихоньку копошились в голове. Группа Джексона уже переговорила с кучей людей, хорошо знающих неоновую индустрию. Практически ничего существенного выяснить не удалось. Может, они задавали не те вопросы… Джексон был решительно настроен попытаться еще разок.

Мик глянул на часы, а потом на ковер.

— Это твоя кровь?

— Порезался.

Мик с подозрением оглядел Джексона.

— А тебе разве не пора? — многозначительно поинтересовался тот.

Мик неодобрительно посмотрел на него, но больше ничего не сказал и направился к выходу.

Мэтт проводил его к двери.

— Есть что-нибудь новенькое по делу?

— Броун распорядился повторно опросить тех ребят из отдела по уборке мусора.

— Гениальная мысль.

Мик удивленно обернулся, словно не веря, что у Джексона нашлись в адрес Броуна хоть какие-то добрые слова.

— И это всё? — не отставал Мэтт.

Мик сглотнул.

— Пока что только идея. Не подтверждено.

— Но?…

— Он хочет организовать спецоперацию под прикрытием, — сказал Мик. — Использовать кого-то из наших женщин как приманку.

— Удачи ему в этом. Есть желающие?

— Пока что нет.

— Будем надеяться, что все так и останется.

«Рискуя жизнью кого-то из своих, Броун просто сошел с ума», — подумал Джексон.

Они распрощались, и Мэтт проследил, как его друг идет к машине. Занявшись наконец-то хоть чем-то полезным, он ощутил короткий душевный подъем, но теперь вновь почувствовал себя совершенно опустошенным и оторванным от реальности. На обратном пути из «деревни» набрал основных вещей вроде хлеба, молока и масла, но в мыслях по-прежнему не выходил за рамки сиюминутных потребностей. Несколько последних месяцев он либо вообще забывал поесть, либо заказывал пиццу или что-нибудь из китайской или индийской еды навынос. Случайный сэндвич на ходу, как этим утром, — это было для него нормально. Все остальное — нет. Ну разве можно представить себе одинокого вдовца, с аппетитом уплетающего какие-нибудь деликатесы в ресторане? Где-то в горле возник тяжелый горестный ком, который Джексон побыстрей проглотил, прежде чем тот успел его окончательно задушить.

Схватив куртку и бумажник, он направился к «Мини» и поехал в ближайший супермаркет. Закупкой провизии в семье обычно занималась Полли. Сам Мэтт уже много лет не покупал продуктов, не занимался готовкой. Незнакомый с расположением магазина и толком не зная, за чем, собственно, пришел, он протолкался здесь вдвое дольше, чем на самом деле требовалось. «Даже в камере смертников у человека всегда есть какие-то мысли насчет того, чего ему хотелось бы из еды», — подумал Джексон. Разве это не помогает сосредоточиться? Но сам он поймал себя на том, что полностью сбит с толку богатым выбором, и в конце концов остановился на упаковке говяжьего фарша, бутылочке соуса чили и банке красной фасоли. Несмотря на свои заверения Мику, прихватил и бутылку аргентинского «Мальбека».

Когда Джексон пересекал магазинную парковку, небо плевалось дождиком и мокрым снегом, заметно похолодало: когда он утром выходил из дома, было на несколько градусов теплее. И стемнело вдобавок. Вообще-то он даже обрадовался, что возвращается в свой прежний дом.

Когда Джексон свернул с дороги, фары выхватили из темноты фигуру, съежившуюся у него на крыльце. Он поискал глазами какое-нибудь транспортное средство и заметил мотоцикл — «Триумф стрит трипл 675», приткнувшийся возле живой изгороди.

Джексон припарковал «Мини», собрал с пассажирского сиденья покупки, вылез и запер дверцу.

Фигура поднялась при его появлении.

— Я вписываюсь, — произнесла она.

— Рад видеть тебя снова, Джон, — отозвался он.

17

Находясь в препаршивейшем настроении, Гэри уже в миллионный раз спрашивал себя: «Да как же, черт побери, мне еще привлечь внимание Джексона — да так, чтобы меня не поймали?»

Джексон, конечно, этого не знал, но Гэри заметил его в дешевом супермаркете — у парня просто нулевые стандарты, — неподалеку от того места, где тот жил и где Гэри совершил последнее убийство. Воспоминания о том чудесном вечере проплыли перед глазами в лучистом переливающемся свете. Почувствовав прилив тепла и приятный зуд внутри, Гэри воспользовался моментом, чтобы еще раз насладиться ими.

Мысли опять вернулись к Джексону. Вид его печальной, жалкой физиономии привел Гэри в такое пугающее волнение, что он едва ли не оставил всякую надежду. Вообще-то ничуть не исключалась вероятность того, что детектив собирается покончить с собой. А это разрушит все к чертям собачьим.

Гэри едва сдерживался, хоть и ненавидел, когда его одержимость брала над ним верх. «Теперь не время терять веру, все обязательно срастется», — настойчиво повторял он себе.

18

«Она почти посинела от холода», — заметил Джексон, выкладывая покупки в холодильник под ее внимательным взглядом.

— Не хочешь выпить? — он приглашающе махнул на только что приобретенную бутылку вина.

— Нет.

«Ну, естественно, куда ей пить при этих таблетках, на которых она сидит», — вспомнил Мэтт.

— Не возражаешь, если я выпью бокальчик?

— Да хоть упейся.

Джексон пожал плечами, открыл «Мальбек», налил щедрую порцию. Краем глаза заметил, что она изучает кухонную плиту с духовкой, кофемашину и американского стиля холодильник с кулером для воды. Наверное, ей нечасто доводилось видеть кухни вроде этой.

— Может, тогда просто холодной водички?

Она помотала головой.

Джексон отпил вина, опустил взгляд.

— Как рука?

— Болит.

— Да ты, гляжу, не из разговорчивых… — Это было попыткой хоть как-то перейти к более непринужденной беседе.

Она ничего не ответила.

— Ладно, как знаешь. — Джексон вытащил задвинутый под столешницу стул, уселся и похлопал по соседнему. Она тоже села, скорее, пристроилась на краешке. — Прежде чем мы…

— Мне нужны железные гарантии насчет завещания и всего остального, что ты обещал.

— Я как раз к этому подхожу, — спокойно ответил Мэтт. — Именно поэтому так важно, чтобы мы доверяли друг другу.

Она раздула ноздри.

— Так как же все это предполагается устроить и почему я?

«Потому что я больше не знаю ни одного наемного убийцы, а мне надо его убить, когда мы его найдем».

— У тебя совершенно другие контакты, чем у меня, и ты вращаешься в совсем иных кругах.

— Криминальных, ты хотел сказать.

— Совершенно верно.

— Неон — психопат. Так что вряд ли он знает людей, которых знаю я.

— Но вполне может знать, и в этом направлении стоит поработать.

Девица на секунду прикрыла глаза. Джексон знал, о чем она сейчас думает: что все другие методы уже исчерпаны.

— В двух словах: ты работаешь в одном направлении, а я, с моим доступом к официальным каналам, — в другом. Получится просто классная комбинация.

«Скорее ужасающая», — подумал про себя Мэтт.

По скептическому выражению ее лица он мог судить, что она придерживается совершенно противоположного мнения.

— Итак, я помогаю тебе, — произнесла девица. — Нам везет. Ты получаешь то, чего хотел. А потом что?

Теперь настал уже его черед на секунду прикрыть глаза.

Она встретила его взгляд с ледяным выражением на лице.

— Предположим, я убиваю Неона, и ты можешь считать, что отомстил ему.

М-да, жесткая формулировочка. Впрочем, полностью соответствующая истинному положению вещей. Джексон прокашлялся, по-прежнему медля с ответом.

— Дальше-то что?

— Если это произойдет, ты убьешь и меня, — проговорил он.

— Я делаю это в любом случае.

Мэтт пригубил еще вина.

— Верно.

— А откуда мне знать, что ты мне не врешь и, когда все закончится, ты в итоге не оставишь все свое добро какому-нибудь приюту для кошек или еще что-нибудь в этом духе?

— А откуда мне знать, что ты не пустишь мне пулю в башку в ту самую секунду, как я подпишу завещание?

Она шмыгнула, утерла нос тыльной стороной руки.

— Короче, вот что я предлагаю, — сказал Джексон. — Завтра я переговорю со своим адвокатом и отдам распоряжение, чтобы мою недвижимость переписали на тебя в случае моей смерти.

Огонек в ее глазах отразил удовлетворение. Чуть ли не впервые в ней промелькнуло хоть что-точеловеческое.

— Также я составлю для одного из своих коллег документ, в котором будет написано: если до того, как Неон будет пойман, со мной случится нечто, э-э… необратимого свойства, то первым человеком, к кому постучатся в дверь, будешь ты.

Она кивнула.

— Но для того, чтобы оставить тебе свою собственность, мне нужно знать твое настоящее имя.

Она вся подобралась. Джексону пришло в голову, что, при всей своей уличной тёртости и коварстве натуры, эта девица мало что знает о том, как устроен реальный мир.

— Как я уже сказал, — повторил Мэтт, — нам нужно доверять друг другу, и, честно говоря, я чувствую себя несколько по-дурацки, называя тебя Джоном.

Он улыбнулся — в надежде, что даже у хладнокровных киллеров должно быть чувство юмора.

Тикали секунды. Он наблюдал за ее глазами, которые практически ничего не выдавали.

— Меня зовут Айрис Палмер, — негромко произнесла она наконец.

— Рад познакомиться, Айрис, — сказал Джексон. — Зови меня просто Мэтт.

19

— О’кей, — энергично продолжал Джексон, — для начала предлагаю пробежаться по подробностям расследования дела Неона. Останови меня, если понадобятся какие-то уточнения или объяснения. Лады?

Айрис пожала узкими плечами.

— Это было мое расследование, пока меня не отстранили по семейным обстоятельствам, — начал он.

— Ну да, из-за твоей жены.

Несколько растерявшись от того, что женщина, сидящая сейчас за его столом, может столь обыденно воспринимать случившееся с ним, Джексон едва не потерял нить повествования, не зная, как продолжить, — но все-таки продолжил, начав с самого первого убийства. После этого все покатилось как по маслу. Айрис сидела перед ним, хрупкая и сгорбившаяся, внимательная и напряженная. Он едва ли не наяву видел, как ее мозг обрабатывает информацию и делает умозаключения. Дважды она испускала вздох и едва заметно покачивала головой. Джексон не знал, что это означало: то ли то, что, по ее мнению, в полиции служили одни кретины, которыми Неон вертел как хотел, — а он и впрямь вертел ими как хотел, — или же дело представлялось ей совершенно безнадежным и она подумывала выйти из игры. Джексон молился, чтобы это было не так. Закончил он на той ночи, когда Маркус Броун явился к нему домой и забрал к себе для допроса.

— Вот гондон, — сказала Айрис. В некотором роде выказала солидарность, но Джексону не требовалось, чтобы она высказывала вслух то, что он и сам чувствовал. Однако Айрис не стала развивать эту тему.

Он осушил бокал, налил себе еще.

— Почему ты передумал насчет того, чтобы вчера вечером я избавила тебя от всей этой головной боли?

Джексон рассказал ей про книгу и про послание, которое та содержала.

— Она сейчас у тебя?

— Отдал проверить на отпечатки.

— Мечтать не вредно. Он просто издевается над тобой. Можно мне теперь воды?

— Конечно. — Джексон вскочил на ноги. — Нет проблем.

Он налил стакан воды и поставил перед ней так, как подсовывал бы кусок мяса аллигатору, и посмотрел, как она выпивает его одним махом. Доцедив последние капли, Айрис оставила стакан в руке и в молчаливом раздумье провела пальцем в перчатке по ободку.

— И что ты можешь сказать про нашего убийцу? — спросил Джексон.

— Все подготавливает заранее, делает все по правилам.

— По правилам?

— Готовится. Наносит удар. Подчищает за собой. Исчезает. Он профи, и он человек дотошный. Никаких цифровых следов он ведь тоже не оставил?

— Можно подумать, что тебя это восхищает.

Она поставила стакан — несколько сильнее стукнув донышком о стол, чем от нее можно было ожидать.

— А еще он показушник, понтовщик, манипулятор и вообще редкостная сволочь.

Джексон догадывался, что Айрис знает множество людей, которые подходят под это определение.

— Способен выпустить пар, только когда доминирует над женщинами, — продолжала она. — И это говорит мне, что под всей этой крутизной он не нормальный мужик, а сопля на палочке, как и еще целая куча парней. Размазня.

— Размазня? — Это было явно не то определение, которое Мэтт с готовностью применил бы к Неону.

— Он ощущает свое ничтожество. Чувствует себя неуютно в своей собственной шкуре, вот и лезет на рожон. Считает себя лучше, чем есть на самом деле.

— Размазня в отношениях с женщинами?

Она наклонила голову — судя по всему, всерьез размышляя над вопросом.

— Наверняка. Думаю, он тот, над кем доминируют. Ты говоришь, что все жертвы были задушены?

— Да. — Джексон постарался не вздрогнуть, в отличие от Айрис, которую подобная тема, похоже, ничуть не беспокоила.

— Чем?

— Кожаной удавкой.

— И?…

— И что? — удивился он.

— Тонкой, толстой, какого цвета? — Она раздраженно побарабанила пальцами по столу.

— Он забирал их с собой.

— Удавка всегда оставляет отметину.

Грамотное замечание, выскажи его кто-нибудь другой. Но, услышав его из уст наемного убийцы, Джексон буквально покрылся холодным потом. Какого хрена он развлекает подобную личность у себя дома? Он потерял разум? Вполне вероятно — хотя какая разница, раз уж безвозвратно потеряно все остальное.

— Удавка предположительно изготовлена из черной телячьей или бычьей кожи, четырех сантиметров шириной. В первых трех случаях было создано серьезное давление на шею, щитовидный хрящ и подъязычная кость сломаны. В случае с моей женой, — голос Джексона слегка дрогнул, — он затягивал удавку рычагом, как жгут. Удушение было медленным и болезненным. Это не очень большое, но существенное отличие.

— С его стороны это было заявление, — безапелляционным тоном объявила Айрис. — «Я могу делать все, что захочу. Ты никогда меня не поймаешь, и я хитрей тебя». Кстати, хороший был ход — сохранить личность убийцы твоей жены в секрете, — добавила она. — Это должно было реально его взбесить.

— Ты считаешь, так можно продвинуться? Провоцируя его?

Айрис дернула плечом.

— Подзадорьте говнюка. Запутайте, выбейте из равновесия, чтобы он не знал, чего дальше ждать и от кого именно.

— Может сработать, — произнес Джексон нейтральным тоном. — Но это сопряжено с риском. Неон «закрыл» Джину Дженкс как раз потому, что она пыталась на него что-то нарыть.

Айрис пожала плечами — типа, ну и что тут такого?

— И с моей женой, и с этой журналисткой у него была достаточно четкая мотивация, — заметил Джексон. — В отличие от первых двух жертв, которые были выбраны случайно.

— А кто такое сказал?

— Они были приезжими, Айрис. И никак не были связаны между собой. Они не знали друг друга.

— Но они могли знать Неона. Ты проверял их телефонные звонки?

Он вскользь подумал, не подкалывает ли она его.

— Ну естественно!

— Никаких общих интересов?

— Между этими девушками? Никаких, насколько удалось выяснить.

— Тогда поищи еще раз. — Айрис смотрела строго перед собой. Джексон попытался «прочитать» ее и понял, что не может.

— Неон явно хорошо знаком с городом, — сказал он. — А все эти перестройки, перекрытые дороги и толпы работяг в центре для него просто подарок.

— Но не по воздуху же он туда прилетал, — заметила она.

Мэтт мог перебить ее и сказать, что они уже все проверили, но решил дать ей выговориться.

— Такси, автобус или даже собственный легковой автомобиль исключаются, поскольку ему надо было еще и привезти весь этот неподъемный скарб, — продолжала Айрис. — Что позволяет предположить, как ты выражаешься, что у него есть фургон. Либо свой, либо берет у кого-то. Если берет…

— Тогда в процесс вписан кто-то еще. — Джексона неприятно кольнуло, когда он понял, что Маркус Броун предположил то же самое, а сам он эту идею всячески очернил.

— Не исключено, но владелец фургона мог и не знать, что именно затевает Неон.

Джексон считал, что в это трудно поверить, и прямо это высказал. Но Айрис оказалось трудно сбить с намеченной линии. Она продолжала рассуждать вслух:

— Неон может привести великое множество объяснений, чтобы стрельнуть машину у какого-нибудь приятеля, но тогда у него проблема, поскольку тот же самый фургон с теми же самыми номерами будет засечен вашими на записях с дорожных камер. В последний раз, когда я проверяла, в центре было больше четырехсот фиксированных камер наблюдения — по периметру и почти во всех общественных местах, — так что готова поспорить, что фургон у него собственный и что он меняет номера при каждой поездке. И у него хватает ума держаться только в слепых зонах.

Джексон почувствовал, как волосы у него на затылке встают дыбом. Айрис знала, о чем говорила, из собственного опыта. Она тоже действовала внутри городских закоулков, щелей и вообще таких мест, которых он никогда не видел, да никогда и не хотел видеть.

— Продолжай.

— Парк мусороуборочной техники. В таких местах тоже есть камеры. Ты проверял отъезды и приезды?

— Да. Ничего это не дало.

— Ты говоришь, что допрашивал рабочих после убийства Джины?

— Да, мы допрашивали.

— Один из них врет как сивый мерин. Единственный способ, каким Неон мог прокрутить подобный трюк, это иметь там своего человека. Кто-то пригнал одну из этих подметалок Неону, дал попользоваться, чтобы доставить тело, а потом отогнал назад.

«И опять-таки Маркус Броун, похоже, попал в точку, — осознал Джексон. — Но в образе мыслей Айрис есть одна прореха».

— На подметальной машине должны были остаться следы ДНК Джины. Но на тех, что мы проверили, — чисто.

— Может, плохо проверили. А может, ее подменили… Иногда можно взять подержанную подметалку из районов, там часто покупают списанные.

— Вряд ли, — сказал Джексон, не желая выяснять у Айрис, откуда ей это известно или зачем кому-то может понадобиться списанная подметалка. — Неон работал в пределах строгого временного лимита. Он не знал, как долго Джина Дженкс пробудет в Мидленде, задавая вопросы. Он должен был заткнуть ее, и побыстрее.

— А насчет ДНК — так он просто использовал мешок для трупов. Само собой разумеется.

Джексон почесал в голове. Он ведь старший детектив-инспектор, черт побери, а эта уличная прошмандовка, она же киллер, лучше разбирается в том, как вести расследование, чем большинство из его коллег! Он сообщил ей, что всех работников коммунальной службы планируется опросить повторно.

— Ты сам будешь опрашивать?

— Увы, нет.

— Есть имена?

— Да, в документах. А что?

— Твоих следователей самих надо в мусорщики отправить. Просто не может быть, чтобы там все было абсолютно чисто. — В ответ на его обиженный взгляд Айрис добавила: — Скажем так: я знаю кое-кого, у кого есть финансовый интерес в уборочном бизнесе.

Джексон нацепил на лицо маску спокойствия, словно обсуждал вчерашний футбольный матч, а не способы избавления от трупов.

— Погоди-ка секундочку…

Он принес из соседней комнаты свой лэптоп, раскочегарил его, подсоединил флэшку. Почувствовав, что Айрис заглядывает ему через плечо, развернул его так, чтобы ей не было видно.

— Вот тебе и доверие, — пробормотала она.

— Сейчас буду называть имена, — сказал Джексон, не обращая внимания на ее слова. — Останови меня, если услышишь что-то знакомое. Ахмед Хан, Дейв Уидоусон, Рахим Омоджала, Роджер Кинг, Бо Джан, Джордан Базвелл…

— Ростом примерно с меня, худой как щепка, глаза как маринованные яйца?

— Ну, раз уж ты упомянула…

— Его-его, — кивнула она. — Он из Ренны. Натуральный цыган.

Место, на которое ссылалась Айрис, представляло собой один из пригородов Дадли. Исторически это был буквально рассадник всяческого криминалитета. Похоже, что со временем некоторые вещи абсолютно не менялись.

— То, что он из кочевых, вовсе не делает его преступником.

— Да Джордан Базвелл продаст свое собственное дитя, если ему как следует заплатят! Он — слабое звено. Вроде ты говорил, что проверял телефонные вызовы?

— Мы прошерстили телефонные переговоры абсолютно всех, — обиделся Джексон, открывая папку и щелкая на нужном файле. — Вот: Джордан Базвелл… Два звонка на его номер с таксофона за пару дней до убийства Джины.

— Вот оно! Ты нашел этот таксофон?

— Мы нашли.

— Рядом была камера наблюдения?

— Нет.

Айрис прищурилась.

— Говорю тебе, Неон — профи.

— Ты думаешь, это он звонил?

— А кто же еще? — отозвалась она, закатывая глаза.

Джексон сделал себе мысленную пометку добраться до Джордана Базвелла раньше людей Маркуса Броуна.

— Возвращаясь к Джине Дженкс и пабам, в которых она выпивала… — начал он.

— И задавала дурацкие вопросы.

— И где мы вытащили пустышку, — добавил Джексон. — Потому что у тамошней публики принят нелепый кодекс молчания.

— А чего ты еще ждал? Коп в таком шалмане — все равно что «Ламборгини» на парковке у «Лидла»^[61]. Твоя рожа просто не вписывается в интерьер.

— Думаешь, тебе больше повезет?

— Я не думаю. Я знаю.

Он почиркал в блокноте, вырвал страничку и передал ей.

— Выясни, с кем она общалась, если кто-нибудь до нее снизошел.

Айрис заметно подобралась.

— Послушай, я не отдаю тебе приказы, — примирительно произнес Джексон. Она стрельнула в него враждебным взглядом, ее рот сжался в тонкую струнку. — И не учу, как и что делать. Но нам действительно нужно объединить усилия и работать сообща.

Через томительную секунду Айрис пробежала взглядом по листку, скомкала записку и затолкала в задний карман джинсов.

— Что вообще за штучка была эта Джина?

— Энтузиастка. Страстно желала сделать себе имя.

— Ну, по крайней мере, она получила, что хотела.

Джексон так и не понял — то ли это была шутка дурного толка, то ли констатация очевидного факта.

— Она курила? — спросила Айрис.

Вопрос был совершенно правильный, и он это оценил.

— Курила. Поспрошай заодно, не выходила ли она на улицу покурить с каким-нибудь мутным типом.

— Как насчет расходов? — поинтересовалась Айрис.

— Что?

— Деньги позволяют разговорить людей. Ты же коппер; должен вроде бы знать.

Мэтт вздохнул:

— Ладно. Все, что потратишь, я тебе возмещу.

— Когда?

«О господи!» — подумал он про себя.

— При следующей встрече.

— О’кей. Возвращаясь к Джине — где был брошен ее автомобиль?

— На парковке в Кейп-хилл.

— Есть фотка?

Джексон вернулся к лэптопу. Пощелкав мышкой, вывел на экран изображение синей «Корсы» Джины, припаркованной в двух рядах от выезда и немного в стороне от него, и наклонил экран к Айрис, чтобы та могла как следует все рассмотреть.

— Покалякай со своими… «контактами», — сказал он. — Слухами земля полнится, вдруг выплывет что-нибудь ценное.

Она ответила ему каменным взглядом.

— Я уже говорила тебе: Неон не из тех людей, который станет разговаривать с кем-то из моего мира.

— Попытка не пытка.

Выражение у нее на лице подсказало ему, что он зря тратит ее бесценное время. Время, которого, может, у нее вообще не было.

— Так ты готова сделать это, в смысле, с… — Джексон замялся, закашлялся, потянулся за стаканом и обнаружил, что в нем почти ничего не осталось.

Губы Айрис скривились в некоем подобии улыбки. Судя по всему, ей доставляло удовольствие видеть, как он корчится.

Чтобы отвлечь ее, Мэтт вернулся к чисто практическим материям.

— Короче, будем на связи.

— Какой у тебя номер? — спросила она.

— Телефон с собой?

— Нет.

— Запомнишь?

— Я вроде не тупая, — возмутилась она.

Джексон, который в этом ничуть не сомневался, продиктовал ей номер.

— О’кей, а у тебя какой?

— Получишь, когда я позвоню, — объявила она.

— Айрис, — произнес он с предостерегающей ноткой в голосе, — не вздумай водить меня за нос!

Она одарила его холодным взглядом и поднялась.

— Мы закончили?

— Не совсем. — Джексон тоже выпрямился во весь свой немалый рост. — Пока мы работаем вместе, больше никаких заказов, никаких убийств.

Айрис переступила с ноги на ногу.

— И не думай, что я не возьмусь за тебя, если ты так поступишь.

Она открыла было рот для протеста, но он ее оборвал.

— У меня тоже есть свои контакты, — мрачно произнес Джексон. — В следующий раз встречаемся послезавтра, в шесть вечера.

Было критически важно, чтобы их не видели вместе, так что он описал ей неприметный паб с рестораном на окраине города, саркастически добавив:

— Если только ты раньше не проявишься.

20

С формулировкой «намеренное провоцирование на совершение уголовно наказуемого деяния в оперативных целях» Айрис не была знакома, но хорошо знала, что от таких предложений добра не жди. И вот вляпалась. Повязали по рукам и ногам. Она-то думала, что крутит этим детективом как хочет, что было несложно, поскольку, если судить по подходам Джексона к расследованию, лох он педальный. А потом, когда она уже собралась уходить, он вдруг ей и выдал. Больше никаких убийств, и вообще. И Айрис прекрасно поняла, что понималось под обещанием Джексона в случае чего за нее взяться: он ее попросту сдаст, и тогда придется испытать на себе всю строгость закона с перспективой потери личной свободы.

На следующее утро, в половине одиннадцатого, Айрис все еще кипела от негодования. И у этого гада по-прежнему ее «Глок»! Можно, конечно, раздобыть другой, но не в этом дело, — а потом, с какой это стати платить за ствол из собственного кармана? «Чем раньше разделаюсь с этим делом, тем быстрей наложу руки на деньги», — повторяла она себе. При мысли о солидной сумме наличных пульс на висках начинал биться в ритме джаза. «Главное, не дай себя напарить, Айрис, и начхать на все остальное!»

Опустив щиток шлема, она оседлала свой классический «Триумф» и направилась в сторону Сметвика.

Ровно через семнадцать минут Айрис уже стояла в той самой точке, где нашли машину Джины. На стоянке было пусто, и по прошествии восьми месяцев она и не думала обнаружить тут что-либо важное. Айрис не сомневалась, что банда криминалистов перевернула тут каждую пылинку, но все равно присела на корточки. Противный холодный ветерок ожег поясницу, где свитер задрался над джинсами. Она выругалась — ничего тут не осталось, кроме пыли и гравия.

Выпрямившись, Айрис попыталась представить партию, которую разыграл убийца. В какой-то момент того злосчастного мартовского вечера его путь пересекся с путем Джины. Айрис подозревала, что Неон пообещал ей какую-то информацию по делу серийного убийцы и предложил встретиться тут. Она представила, как Джина и Неон по отдельности друг от друга заезжают на стоянку. Он наверняка приткнулся где-нибудь в сторонке, мигнул фарами, и Джина вылезла из своей машины ему навстречу — такая любопытная нетерпеливая бобриха, как она, наверняка именно так и поступила бы.

Или же Неон подошел туда, где она припарковалась, и как-то заманил к своему автомобилю. Не подумала бы тертая тетка вроде Джины, что это слишком очевидно и стрёмно? Вряд ли, особенно если у него была какая-нибудь особо крутая тачка, а сама она помешана на машинах. Но в таком случае почему она ездила на «Корсе»?

Айрис прищелкнула языком. Придерживайся фактов, подруга.

«Так где же он все-таки припарковался? — подумала она, привставая на цыпочки и изучая местность. — Где я сама стала бы ждать?»

Навскидку — вон за той шеренгой мусорных контейнеров. Расположенные вдоль задней стороны парковки, они представляли собой великолепное укрытие и располагались достаточно далеко от главной дороги.

Подставив лицо ветру и поглубже засунув руки в карманы, она подошла к помойке. Почти вплотную к ней стояла чья-то «Микра» — согласно классификации Айрис, кухонный миксер на колесах. Как можно небрежней она присела на корточки, просеяла затянутыми в перчатки пальцами мусор рядом с машиной. Поскольку та стояла совсем близко к контейнеру с надписью «Несортируемые отходы», большинство обнаруженного мелкого сора наверняка просто выдуло из него ветром и не имело к Неону абсолютно никакого отношения. Однако Айрис любила действовать тщательно.

Покончив с тремя сторонами автомобиля и не обнаружив ничего необычного, она подошла к багажнику и повторила процесс.

Ничего.

Тут ей в голову пришла одна мысль. Разница между ней и Неоном заключалась в том, что ему требовалось подкармливать собственное «я». Ее же волновало лишь состояние собственного банковского баланса. Просто у нее не было никаких других умений. Убийство для нее было грязной работой, не приносящей никакого удовольствия, но куча народу ненавидит свою работу, и все равно кому-то надо ее выполнять. Айрис никогда, вообще никогда не посещала места своих ликвидаций по второму разу. Но серийные убийцы частенько так поступают. Просто не могут удержаться — хотят продлить кайф, грязные ублюдки. После того, что Джексон рассказал про адресованное ему мерзкое послание, она поняла, что они имеют дело с человеком, который ценит себя самого ничуть не меньше собственных шансов избежать поимки. Он возвращался, тут и думать нечего. И скорее всего, на тех же самых «колесах», которые использовал, чтобы приманить Джину.

Окрыленная этой мыслью, Айрис доехала до Олдбери и подкатила к автомобильной мойке. Полицейский спецназ и пограничная служба не так давно проводили тут рейд в рамках совместной операции по зачистке от нелегальных иммигрантов, но все же остались люди, которые, как она знала, могли снабдить ее полезной информацией.

Как и всегда, работа кипела. Айрис посмотрела, как трое молодых людей надраивают старый «Мерседес»-седан.

Она подошла к самому крепкому из них — парню с рыхлой физиономией и сросшимися в одну сплошную линию бровями.

— Якуб тут?

Поляк Якуб, владелец мойки, с его худощавым, птичьим телосложением, глазками-бусинками и круглыми очками, больше походил на студента-первокурсника, хотя после энного количества рюмок водки он как-то хвастался ей, что был когда-то копом, работал под прикрытием. Продажным копом, тут же предположила Айрис.

Рыхлый мотнул подбородком в сторону лохматой «Фиесты». Айрис благодарно кивнула и прошла на другой конец двора, где Якуб толковал о чем-то с мужчиной в старомодной шапке пирожком и толстом пальто. Едва перехватив ее взгляд, он тут же извинился, обменялся со своим собеседником рукопожатием и быстро двинулся к ней. «Опять какие-то грязные делишки мутит», — подумала Айрис.

Якуб буквально рассыпался в любезностях. «Рад тебя видеть. Дела идут хорошо. Отлично выглядишь». Что было полной херней, поскольку она знала, насколько больной у нее вид. Когда у него иссяк пар, спросила его, не было ли у него недавно клиентов на крутых тачках.

— В каком это смысле?

— На машинах с тонированными стеклами.

Якуб развел руками.

— Да вроде нет.

— Ну а восемь месяцев назад?

На его лице появилась недоверчивая улыбка, но, поскольку Айрис явно не была готова разделить его веселье, улыбка тут же растаяла, как лед в кипятке.

— Я бы запомнил, это точно! — ответил Якуб, так и горя желанием угодить.

— Держи ушки на макушке. Если сюда заедет любая пафосная тачка, мне нужно, чтобы ты записал номер.

— Пафосная? — повторил он, нахмурившись.

— Привлекающая внимание, дорогая, быстрая, интересная, экзотическая…

«Да включи ты воображение!» — подумала она раздраженно.

— Ах да, конечно! Понял. — Он сжал свои костлявые пальцы в кулак, прижал к губам. — На обычных условиях?

— Плачу вдвойне, если сможешь дать описание водителя, — сказала Айрис.

Якуб расцвел и слегка поклонился.

— Всегда приятно иметь с тобой дело.

Айрис развернулась на каблуках, вскочила на мотоцикл, завела мотор и двинула прямиком в Горнал, в «Погребок» — первый паб, который Джина Дженкс, вооружившись полученными в музее ценными познаниями о Черной Стране, посетила в тот вечер, когда была убита. Если нигде не застрять, то можно подъехать как раз к обеденному времени, когда в пабе полно посетителей.

21

Все утро Гэри кружил по центру города в поисках вдохновения. А где лучше всего искать его, если не поблизости от одного из мест собственных преступлений — или же следует именовать их «художественными инсталляциями»?

Нуждаясь в кофеиновой встряске, он заказал американо в кафе неподалеку от места, в котором с таким артистизмом расположил тело Джины Дженкс. Испытанное тогда удовольствие просто невозможно переоценить! Он почти что опять ощутил аромат ее духов, быстро перебитый упоительным запахом страха. С восторженной дрожью Гэри вновь и вновь вспоминал, как долго выуживал Джину и в конце концов крепко подцепил на крючок. Если закрыть глаза, то можно по-прежнему представить ее — мертвую, естественно. Живых женщин слишком переоценивают. Джина и понятия не имела, с какой великой заботой он будет обращаться с ее телом. Честно говоря, она могла бы гордиться! После того как он с ней закончил, выглядела журналистка положительно величественно — куда там тому якобы крутому имиджу, который она так старательно пыталась скроить, пока была жива! Кому нужен насквозь фальшивый «Инстаграм» с его сляпанными на коленке постановочными фотками, когда можно заполучить своего собственного неонового художника, чтобы предстать перед Мрачным Жнецом в наилучшем виде?

— Не желаете горячего молока? — спросил бариста.

— Что? — переспросил Гэри, крайне недовольный тем, что его момент мечтательности так грубо прервали.

— Горячего молока! — рявкнул человек за стойкой.

«Мудак».

— Ах да, конечно, давайте.

Гэри скривил губу, глядя, как бариста делает жалкие попытки создать свое собственное произведение искусства, просто наливая чашку кофе. Едва расплатившись, вынес свою чашку наружу, откуда было удобней высматривать потенциальную добычу.

К его великому сожалению, большинство женщин были в пальто и в толстых теплых куртках, шарфах, шляпах и перчатках. Не особо-то стимулирующее зрелище. Неважно — Гэри решил сидеть, попивая кофе, и обдумывать технические аспекты своего следующего шедевра. Он уже подготовил внушительный набор вывесок, объединенных Великой Американской Темой. Некоторые — просто реальные шоу-стопперы, как там принято выражаться у них за океаном. Господи, это будет нечто! А в течение пары дней надо будет окончательно определиться с местом проведения намеченного шоу. Оно должно быть поставлено прямо здесь, в самом сердце Бирмингема, чтобы все увидели. Ну как тут останешься спокойным?

Наслаждаясь моментом, Гэри прихлебывал кофе. После того как он встряхнет город до основания, кто знает, в чем еще можно себя проявить? После он планировал на некоторое время залечь на дно — в новом году освободить себе целое лето и отправиться с группой на гастроли. Наоми не будет возражать. Согласно ее рабочему расписанию она все равно будет занята. Баз, его приятель-музыкант, уже составил график выступлений. Восточная Европа манила концертами в Эстонии, Словакии, Словении и Латвии. Если Гэри это наскучит, если вдруг накатит меланхолия, то всегда можно оставить там труп-другой, чтобы поддержать свою репутацию.

Но сначала ему нужен Джексон.

На лбу собрались хмурые морщинки. Гэри очень надеялся, что к настоящему моменту детектива вновь вернут к расследованию, однако практически никаких признаков деятельности, официальной или какой-либо другой. Хм-м…

Совершенно необыкновенная женщина — густо накрашенная, плечи назад, — процокала мимо на дорогущих шпильках. «Настоящая приманка для мужиков», — подумал Гэри и в тот же миг уже знал ответ на свою дилемму.

С мечтой во взоре он проследил, как она уходит и растворяется в толпе. Довольный собой, опять обвел взглядом сцену прямо перед собой. Итак, какую же счастливицу из всех этих обладательниц классической красоты он изберет — чье имя и смерть воссияют в ослепительном свете неоновых огней?

22

Джексон позвонил в художественную галерею при музее Бирмингема и попросил к телефону куратора, которого звали Джеймс Бриджес. Согласно записям в деле детектив, которого туда отправили, вернулся ни с чем. Джексон надеялся, что ему повезет больше. Бриджес внимательно выслушал объяснения Мэтта и вопрос, не организовывала ли галерея какие-либо выставки неонового искусства за последние двенадцать месяцев.

— Нет, — ответил Бриджес довольно резко. — Некоторые действительно рассматривают это как разновидность современной скульптуры, но лично я воспитан на более классических образцах художественного творчества.

— То есть, по-вашему, это не искусство вообще? — уточнил Джексон.

— Я бы так не сказал. Я открыт всем способам художественного самовыражения, всему, что способно передать внутреннее состояние человека. Но вполне естественно, что кому-то одни формы такого самовыражения могут быть ближе, чем другие.

Джексон подчеркнул имя Джеймса Бриджеса двумя жирными линиями.

— Так что вряд ли можно предположить, что вы знаете какого-нибудь энтузиаста, хорошо разбирающегося в данном вопросе?

— А вы знаете художественный магазин и галерею в «Национальной арене»?

Мэтт выпрямился на стуле. Он действительно про них слышал.

— Поговорите с Лиззи Уиверс. Она наверняка сможет вам помочь. Ах да, и вот еще что…

— Да?

— Магазин открывается только в десять. Лично я дал бы Лиззи время выпить первую чашку кофе.

Джексон глянул на часы и вернулся к расшифровкам опросов родителей Вики Уэйнрайт и Ванессы Бут. Ни одна из них не была замужем. Вики недавно окончательно порвала длившиеся три года отношения, а Ванесса, по словам ее матери, «встречалась с какими-то парнями, но так, ничего серьезного». Однако на этой стадии он не хотел контактировать с родственниками ради одной лишь смутной надежды, что те смогут открыть что-нибудь сногсшибательной важности. Это было бы слишком жестоко.

Основные интересы у обеих женщин были примерно одинаковые: магазины, клубы и путешествия. Вики каталась на лыжах в Шамони^[62], обе предпочитали проводить отпуска в экзотических местах. Как и большинство молодых женщин, любили хорошую компанию и вращались в довольно широком кругу молодых обеспеченных профессионалов. Ванессе удалось накопить достаточно денег, чтобы купить свой первый дом, не прибегая к ипотеке. Джексон надеялся, что в убористых строчках отчета вдруг вспыхнет какая-нибудь яркая деталь, выбивающаяся из общего ряда, но так ничего и не обнаружил.

Чуть позже он позвонил Дэвиду Ноксу из адвокатской конторы «Нокс энд Стэндинг солиситорз» на пафосно-деловой Корпорейшн-стрит и попросил о встрече. Договорились на следующее утро. Потом набрал номер менеджера, ответственного за уборку улиц, некоего Родерика Майо. Джексон сообщил Майо, кто он такой, и спросил, нельзя ли еще разок переговорить с Джорданом Базвеллом.

— Один из ваших уже звонил сегодня утром по тому же вопросу, — утомленно ответил Майо. — Вы, ребята, вообще, там между собой общаетесь?

Джексон уже привык к недостатку уважения со стороны обывателей, большинство из которых жаловались на недостаток видимого присутствия полиции на улицах и малую раскрываемость краж, особенно квартирных. Он уже не помнил, сколько раз в ответ призывал смотреть на вещи реально, ссылаясь на урезания бюджета, общую нехватку ресурсов и невысокий моральный дух в полиции — и в довершение всего на растущую напряженность в среде наименее удачливых слоев общества. Но чаще всего результатом такого подхода были открытая враждебность и отказ даже хоть в чем-нибудь помочь.

— Простите, — ответил Джексон. — Судя по всему, какая-то накладка.

— В любом случае вам не повезло. Как я уже ясно дал знать тому, другому парню, Джордана сегодня нет.

— Мой человек все равно доберется до конца списка не раньше середины следующей недели, — с притворной добродушностью произнес Джексон.

— Неудивительно, что вы до сих пор не поймали этого самого Неона.

Оставив без внимания язвительный ответ Майо, Джексон продолжал гнуть свою линию:

— Как думаете, смогу я отловить мистера Базвелла дома?

«Тот вроде как жил в Квинтоне», — припомнил он.

— Это как посмотреть.

— В смысле?

— Не факт, что он там. В основном у дружков в Тивидейле торчит. У них там вроде рок-группа и что-то в этом роде. — Судя по тону, каким это было сказано, Майо вряд ли считал, что Базвеллу в обозримом будущем светит оказаться среди звезд эстрады.

— А на каком инструменте он играет?

— На тамбурине и губной гармошке. Причем хреново.

Поблагодарив мистера Майо, Джексон разыскал в деле адрес Базвелла. Название жилого комплекса — «Роща» — на первой строчке вызывало в воображении образы тихой лесной идиллии, хотя у Мэтта сразу возникли на этот счет очень большие сомнения.

Но первым делом предстояло повидаться с Лиззи Уиверс.

* * *

Утонченное спокойствие художественной галереи укутало Джексона словно пуховое одеяло. Если не считать острых лучиков света, направленных на каждую из картин, здесь царил мягкий полумрак. Интерьер не кричал о расходах и культурных ценностях, он тихо шептал о них.

Джексон повернулся, чтобы получше рассмотреть одну из работ, и его взгляд упал на абстрактное изображение женщины, лежащей на кровати, — лицо повернуто к нему, длинные светлые волосы каскадом спадают с подушки на пол. В ту же секунду на лбу у него выступил пот, в груди тревожно застучало. Он машинально потянулся к воротничку, чтобы ослабить галстук, которого там не имелось. Вцепившись в горло, Джексон едва мог дышать.

— Чудесно, не правда ли?

Обернувшись, он встретился с серьезным взглядом человека средних лет, который вдруг возник рядом с ним словно привидение. Мэтт невнятно кивнул.

— С вами всё в порядке? — спросил тот с озабоченным выражением на лице.

— Не успел позавтракать, — пробормотал Джексон. — Наверное, сахар в крови упал.

Незнакомец подхватил его под локоток и проводил к креслу. Мэтт не сопротивлялся.

— Сейчас чего-нибудь принесу.

Человек прошел на другую сторону помещения, толкнул дверь и выкрикнул: «Лиззи!», после чего скрылся из виду.

Джексон глубоко выдохнул и снова вдохнул, пытаясь угомонить бешено колотящееся сердце. «Господи», — подумал он. Несмотря на все его попытки вести себя как обычно, тело явно вступило в темный сговор с разумом, намереваясь устроить кровопролитный переворот.

Через минуту в руку ему впихнули кружку с чаем.

— Чай нормально? Я положила побольше сахару.

Джексон поднял взгляд к лицу всклокоченной зеленоглазой брюнетки с изящными чертами лица. Хоть и одетая во все черное, она вся сияла, словно фея на верхушке рождественской елки.

— Ральф все объяснил. — Она показала взглядом на письменный стол, за которым, водя пальцем по странице какого-то каталога, уже сидел мужчина, помогавший ему сесть.

— Мне так совестно, — пробормотал Джексон.

— А зря. Со мной такое постоянно случается. — Она понизила голос. — Особенно когда переберу «Пино» накануне вечером.

Он слабо улыбнулся.

— Так это вы — Лиззи Уиверс?

— Господи, неужели мои маленькие слабости так широко известны? — Судя по всему, подобная мысль ее ничуть не обеспокоила.

— Разве если говорить о вашей маленькой слабости по отношению к неоновому искусству.

— Так-так, — она кивнула с разгоревшимися глазами, — это связано с тем, о чем я думаю?

Джексон встал и представился.

— Убийца по прозвищу Неон, — задумчиво проговорила Лиззи Уиверс.

— Тут где-нибудь можно поговорить в спокойной обстановке?

— Обождите секундочку.

Она подошла к письменному столу и о чем-то вполголоса переговорила с Ральфом. После короткого диалога оглянулась на Джексона и показала на дверь в дальнем конце зала.

Мэтт еще раз отпил чая и встал, чувствуя себя так, будто ноги существуют отдельно от тела.

Он последовал за ней в маленькую темную комнату, по стенам которой были развешаны картины какого-то британского художника, чья фамилия абсолютно ничего ему не говорила.

— Итак. — Лиззи прислонилась спиной к стене, согнув ногу в колене и упершись ею в стену. — И чем, по-вашему, я могу вам помочь?

Было непривычно видеть, как кто-то ведет себя в его присутствии совершенно легко и естественно, Джексон больше привык к тому, что большинство людей в компании полицейского проявляют осторожность, опаску, а то и подозрительность. Но только не Лиззи — эта женщина явно чувствовала себя совершенно уверенно и комфортно. В этом смысле она напомнила ему Полли. Он изо всех сил старался не обращать внимания на тошнотворное ощущение в желудке.

— Я абсолютно ничего не смыслю в неоновом искусстве. Вот и подумал, что вы меня немного просветите…

— Хотя консервативная элита от искусствоведения смотрит на этот вид изобразительного творчества несколько презрительно, он не только весьма популярен у широкой публики, но и привлекает все больше внимания самих деятелей искусства. Одно время его продвигали такие известные фигуры, как Трейси Эмин^[63]. Насколько я понимаю, вы уже успели переговорить с кем-то из «неоновых художников»?

— Не лично.

— Тогда вам обязательно надо это сделать. Могу связать вас с одним местным парнем, работы которого я планирую выставить в следующем году. У меня тут где-то есть его номер… Подождите немножко.

Двигалась она проворно и грациозно. Пока ее не было, Джексон вытащил из своего дипломата папку, вынул из нее несколько фото крупным планом — «неоновые» сюжеты с мест преступлений — и разложил их на маленьком столике.

Вернувшись, Лиззи вручила ему визитку, на которой значилось: «Арло Найт, художник по неону, дизайнер-сценограф».

— Арло иногда не так-то просто поймать, — предупредила она. — Смотрите не потеряйте.

— Спасибо за совет.

Как следует рассмотрев ее вблизи, он еще раз обратил внимание, насколько она красива и изящна, и одна только мысль о том, что Неон шляется на свободе в том же городе, что и Лиззи Уиверс, привела его в ужас.

— Итак, что у нас тут? — Она вытащила из кармана увеличительное стекло.

— Экспонаты Неона, — пояснил Джексон.

Он наблюдал, как, сосредоточенно поджав губы, Лиззи изучает фотографии, с какой скрупулезностью рассматривает каждую из них. Трудно было понять, как она их оценивает. Наверное, все-таки нелегко беспристрастно судить работы человека, который делал с женщинами такие отвратительные вещи.

Наконец Лиззи выпрямилась.

— Имейте в виду, я рассматривала их исключительно с художественной точки зрения, — произнесла она. — Я не обращала внимания на технические аспекты.

— Но?…

— Они хороши. Динамичны, игривы — мне нравится этот попугай. Присутствует некоторый элемент эпатажа, но исполнение на высоте.

Джексон проглотил поднимающийся к горлу пузырь паники.

— Вы бы его выставили в случае чего?

— Если б не была в курсе его происхождения, то да. Но, естественно, это даже не обсуждается.

— Можете еще что-нибудь сообщить?

— Неоновая вывеска — это одновременно и совершенно четкое определение, и метафора. Автор может вложить в сюжет любой скрытый смысл, какой только пожелает; в этом плане есть где разгуляться.

«Да уж, тут он разгулялся по полной», — мрачно подумал Джексон.

— По сути, это разновидность визуальной коммуникации. Вот, взгляните, — сказала Лиззи, показывая ему затейливую надпись «Конец игры», обнаруженную на месте убийства Вики Уэйнрайт. — Мастерски оперируя светом, этот ваш Неон объединяет здесь в одно целое неоднозначно толкуемый текст, а также индустриальный и урбанистический мотивы. На одном уровне заложенное здесь послание крайне многозначительно, многопланово и замысловато, на другом же — по-декадентски поверхностно, прямолинейно и несерьезно.

Джексон заморгал. Он чувствовал себя так, будто слушал какую-то заумную программу по «Радио-4» и был совершенно не в состоянии понять, что же, блин, в ней обсуждается.

— Но что это говорит нам о человеке, который все это создал? Вы хотите сказать, что у него есть чувство юмора?

— Извращенное чувство юмора, я бы добавила, — уточнила Лиззи. — А еще он часто остается наедине с самим собой, насколько я могу себе представить.

— Что заставляет вас так думать?

— Создание неоновых композиций требует не только хорошего понимания света и прочих художественных талантов, но также еще времени и терпения, учитывая чисто техническую сторону дела. Хотя бы на то, чтобы досконально овладеть всеми премудростями этого ремесла.

— Вы хотите сказать, это занятие для одиночки?

— Чем-то сродни труду писателя, я бы предположила.

Не страдал ли Неон от чего-нибудь вроде дистимии?^[64] Джексон заставил себя мысленно встряхнуться. Все это чушь собачья. Неон — убийца. И точка.

— Он использует не только неон, — заметила Лиззи.

— Не только? — Джексон еще раз посмотрел на фотографии, словно это все прояснило. Но дудки.

— Газ неон передает теплые тона — розовые и красные. Чтобы получить ту же бирюзу, нужен аргон. А судя по его выбору цветовой палитры, он предпочитает более холодные цвета.

— Это существенно?

— Только для него.

Джексон с трудом изгнал из головы мысленный образ своей жены, лежащей мертвой на их кровати. Если эта картина так и будет стоять перед глазами, он точно слетит с рельсов. Господи, до чего же тут жарко!

— Вы наверняка в курсе, что в коммерческой области неон с некоторых пор вытеснен светодиодами, — продолжала Лиззи. — Несколько лет назад считалось, что это искусство вообще вымирает, множество изготовителей неоновых вывесок остались не у дел. В Штатах, правда, инициативу быстро перехватили художники, но потребовалось определенное время, чтобы это веяние проникло и сюда. В последние годы данное направление изобразительного искусства реально идет в гору, заниматься им считается, ну… круто, что ли. Так что сейчас у Неона достаточно много преданных последователей.

— Есть какая-то определенная причина для подобного всплеска интереса?

В ее глазах заплясал озорной огонек.

— Полагаю, что всем нам хочется чего-то яркого в наших серых, безрадостных буднях.

Джексон не мог себе представить, чтобы жизнь женщины, стоящей сейчас перед ним, представляла собой сплошь «серые безрадостные будни», как она выразилась. Ну а жизнь Неона? Он задал ей этот вопрос.

— Понятия не имею. Не исключено. Вообще-то интересная мысль. — Лиззи посмотрела в сторону, словно в поисках неуловимого слова, позволяющего в точности описать то, что она на самом деле хотела сказать. — Аможет, тот риск, которому он подвергается при создании своих работ, заводит его не меньше созерцания готовых произведений…

— Из-за опасности самого материала? — спросил Джексон.

— Именно так.

— Похоже, что для нашего парня это совсем не проблема, — сказал Мэтт, собирая фотографии.

— О да, он определенно на вершине своей игры.

23

Два часа спустя Джексон уже въезжал в захудалый микрорайон многоэтажек и ленточной застройки. Под легким ветерком трепетало белье на веревках, на каждом доме красовалась собственная спутниковая тарелка. В жилом комплексе «Роща», естественно, никаким лесом и не пахло. Единственной зеленью, которую он сумел углядеть, были чахлые низенькие кустики, и Мэтт мог поспорить, что каждая собака в округе считала своим долгом под ними нагадить. Припарковаться, не рискуя запереть чью-нибудь машину, было попросту негде. Легковушки и фургоны, большинство из которых стояли левыми колесами на тротуаре, соревновались за свободное место со всяким выброшенным прямо на улицу бытовым скарбом, включая ржавый холодильник, газовую плиту — судя по намертво припаявшейся к ней закопченной фритюрнице, ставшую жертвой рассеянности своих хозяев, — диван и пару матрасов. Малышня, раскатывающая по тротуару на трехколесных велосипедах, увлеченно тыкала пальцами в его автомобиль. Дети постарше, школьного возраста, глазели на Джексона с неприкрытым любопытством. Если где-то поблизости и были взрослые, то они, должно быть, все сидели по домам, пялясь в телевизоры.

Он вылез, запер машину, перехватив холодный взгляд парнишки лет пятнадцати (если судить по юношескому пушку под носом и на подбородке), и направился к номеру восемь. С каждым шагом, несмотря на пронизывающий ветер, Джексон все больше чувствовал, как у него натурально жжет спину — он явно был здесь незваным гостем, так что ничего удивительного. У обитателей этого района просто-таки редкостный нюх на официальных лиц. Копа они могли распознать и за милю.

Ворот не было, и он свернул прямо на самодельную дорожку из потрескавшихся плит, между которыми проросла чахлая травка. Примыкающий к дому гараж пребывал в удручающем состоянии, крыша и стены торчали вкривь и вкось. «Еще один порыв ветра, и это сооружение попросту рухнет», — предположил Джексон.

Он внимательно осмотрел дом. И на первом этаже, и наверху занавески были задернуты, так что, наверное, Майо был прав, и Джордан Базвелл блистательно отсутствовал.

Собираясь постучать во входную дверь, Джексон заметил, что она слегка приоткрыта. Но все равно постучал. Не получив ответа, слегка приоткрыл ее, просунул голову в щель и крикнул:

— Есть тут кто-нибудь?

Ответом была гробовая тишина.

Недоумевая, Джексон осторожно ступил в широкий коридор. Слева от него наверх поднималась лестница, справа темнела глубокая ниша, заваленная всяким барахлом. Пройдя в конец коридора, он открыл дверь в маленькую квадратную кухоньку с разномастными пластмассовыми модулями. Между конфорками газовой плиты гнездились засохшие плюхи соуса или подливки. Из сковороды на него уставилось нечто неопознаваемое, покрытое налетом плесени. Из кухни Джексон прошел в гостиную, где чуть ли не все свободные поверхности были завалены всевозможными шмотками, давно нуждающимися в стирке. Для человека, проводящего свой рабочий день за подметанием и мойкой улиц, Базвелл проявлял удивительное небрежение к чистоте и порядку в собственном доме.

Джексон подошел к серванту, выдвинул ящики, проверил их содержимое на предмет связи с расследованием по делу Неона, пусть даже самой незначительной. Наваленные на кофейный столик бумаги оказались в основном счетами. Большинство из них свидетельствовали о том, что Базвелл по уши в долгах. Бумага для свертывания сигарет, ваучеры супермаркетов и меню заведений, работающих навынос, соревновались за место почти на каждой свободной поверхности. Но, кроме жуткого бардака, ничего инкриминирующего тут не обнаружилось.

Вернувшись той же дорогой к входной двери, Джексон остановился у подножия лестницы. Опять позвал Джордана по имени, на сей раз добавив, что он из полиции, но его голос лишь впустую отскакивал от стен.

Осторожно, на цыпочках, Мэтт стал медленно подниматься наверх на коротенькую площадку. Сразу за ней из маленькой комнатки открывался вид на бетонный задний дворик и, далеко за ним, на автостраду Квинтон, по которой туда-сюда шмыгали автомобили.

В двух оставшихся комнатах тоже никого не оказалось; на неубранных двуспальных кроватях кучами валялось постельное белье темных тонов, хорошо скрывающих грязные пятна. Если, как подозревала Айрис, Базвелл помогал Неону, то где-то в доме могли быть припрятаны деньги за молчание. С этой мыслью в голове Джексон прошерстил все шкафы и выдвижные ящики, но нашел только пятьдесят фунтов. Может, Айрис ошибалась — может, она не настолько умна, как сама считала? Скорее всего, Базвелл ничем не отличался от тысяч других молодых людей из городских низов: горбатился на низкооплачиваемой работе, и лишь мечта о лучшей жизни поддерживала его на плаву…

В противоположной стороне от лестничной площадки располагалась ванная комната. На полке раковины, покрытые коркой известкового налета и какими-то ошметками, похожими на хлопья сухого завтрака, лежал наполовину выдавленный тюбик зубной пасты. Едва подняв от него взгляд, Джексон увидел в зеркале над раковиной чье-то лицо, отражающееся в мутном стекле, и резко крутнулся на месте. На веревке, перекинутой через перекладину встроенного сушильного шкафчика, висело тело Джордана Базвелла с багровым лицом и остекленевшими глазами.

С бешено заколотившимся сердцем Джексон приблизился к мертвецу. Шея у того так раздулась, что петля практически утонула в складках дряблой плоти. Базвелл, должно быть, был мертв уже как минимум сутки. Самоубийство это или убийство, Джексон пока не знал. Но что-то подсказывало ему, что Неон явно сыграл тут какую-то роль, что без него наверняка не обошлось.

Переключившись на «полицейский режим», он позвонил Мику Карнсу, назвал ему адрес и сообщил, что нашел человека, подходящего под описание Базвелла, и что этот человек мертв. Затем спустился по лестнице вниз и стал ждать.

24

Войдя в «Погребок» днем, вы словно оказывались в гостиной у собственной бабушки.

Заставленное всякой древней утварью и безделушками, помещение бара было занято в основном стариками и старушками, играющими в домино и поедающими тефтели с горошком. К вечеру здесь воцарялась несколько иная атмосфера — подтягивалась и молодежь, главным центром притяжения для которой был бильярдный стол в задней комнате.

Калеб Маллой, оторвавшись от протирания стеклянной посуды, поприветствовал ее словами:

— Господи, Айрис! Да что это с тобой?

— У меня что, ширинка расстегнута?

Калеб ухмыльнулся. У него были смуглые черты лица и влажные карие глаза, которые большинство женщин, скорее всего, находили привлекательными. Ходили слухи, что по Горналу бегает множество маленьких Калебов.

— Если ты повернешься боком, то я тебя не увижу… Болеешь?

— Грипповала немного, — ответила Айрис. — И не хрен так фамильярничать.

— Тогда извиняй, — сказал он не с особо-то извиняющимися интонациями. — Просто, по-моему, тебе срочно нужна пинта «Гиннесса».

— То, что мне нужно, это информация.

— О! — Веселье на лице у Калеба мгновенно сменилось озабоченностью. — Пока не забыл: Норман просил передать тебе горячий привет.

Новость была не из хороших. Где-то в глубине головы сразу же всплыло предостережение Джексона не ввязываться ни в какие заказные убийства, пусть даже Айрис и не испытывала особой склонности следовать его совету.

— Он тут?

Калеб мотнул подбородком в сторону закрытой двери.

— Я выпью чего-нибудь безалкогольного, — она ткнула пальцем в прозрачный холодильник у кассы.

— С каким вкусом?

— Да все равно.

— Ща сделаем. Лед?

Айрис помотала головой. И без того было чертовски холодно.

Пока Калеб доставал стакан, она сразу взяла быка за рога и спросила про Джину Дженкс.

— Довольно странный вопрос, да позволено мне будет заметить, — без запинки ответствовал Калеб.

Айрис пропустила его слова мимо ушей.

— О чем именно Джина тебя расспрашивала?

— Думаешь, я помню? Знаешь, сколько тут народу с тех пор перебывало? Когда это вообще было — пять, шесть месяцев назад?

— Почти девять, — напомнила ему Айрис.

— Ну не суть. Я все тогда рассказал полиции.

— Но ты ведь не все рассказал, так ведь?

Он поставил перед ней стакан.

— Как тебе хорошо известно…

— Не хрен со мной крутить, Калеб! Я не коппер, и меня не интересует размер лифчика у этой тетки, хотя ты наверняка это приметил. Все в курсе, что она занималась журналистским расследованием, задавала вопросы про Неона. Поскольку ты бармен, то готова поспорить, что первым делом она села на ухо именно тебе.

Калеб Маллой откинул голову и расхохотался. Громко, во все горло. Несколько старческих голов повернулись в их сторону.

— У нее было столько же шансов найти этого больного на всю голову ублюдка, как у меня затащить в койку кого-нибудь вроде тебя!

Айрис стрельнула в него взглядом, в котором ясно читалось: «Аллё, а ну-ка поаккуратней!»

— В том-то все и дело, — продолжал он, — что ни хера она не знала. Хоть и убила целую неделю на болтовню с людьми в городе — ну, это с ее слов. А потом по какой-то дурацкой причине решила, что похода в музей Черной Страны и просмотра одного эпизода из «Острых козырьков»^[65] будет достаточно, чтобы волшебным образом открывать тут все двери и стать своей среди местных. Можно подумать, будто кто-то тут хоть что-нибудь знает про какого-то психопата, убивающего женщин в городе.

— Так она явилась сюда, потому что в других местах не сумела ни за что зацепиться?

— Именно так она мне и сказала.

Но для Айрис в этом не было никакого смысла. У Джины явно имелась какая-то очень веская причина, это и к гадалке не ходи.

— Наверное, она решила, что чик-трак, и я выдам ей этого убивца на тарелочке, — сказал Калеб. Прищелкнув языком, он подхватил другой стакан и принялся старательно надраивать его полотенцем. — Матерь Божья, вся такая перевозбужденная, тарахтит без умолку! Причем Лондон из нее так и прет, тон такой покровительственный, все-то у нее тут «прелэстно» и «чудэсно»… — Он произнес это с деланым аристократическим прононсом. — Если б она употребила слово «аутентичный» только один раз, чтобы описать бар, пиво, все это долбаное освещение и так далее, так нет же, типа, я не понял, какого хрена она имеет в виду — повторила это раз пятьдесят на протяжении часа. Я уже на стенку готов был полезть.

Айрис глотнула газировки — пузырьки защекотали в носу.

— Выходит, она тебе не понравилась?

— Я не знал ее, — сказал он пренебрежительно. — Думаю, если тебе по вкусу весь этот высший класс, такого вот рода вещи, тогда другое дело. Лично мне нравятся женщины с некоторыми недостатками, если ты понимаешь, о чем я.

Айрис посмотрела прямо сквозь него.

Калеб сглотнул.

— Послушай, мне жаль, что эта женщина мертва. Честно, жаль. Но, господи боже ты мой, каким местом она думала? Когда тычешь острой палкой во все подвернувшиеся дыры, тебе наверняка откусят башку!

Айрис допила стакан и полезла за кошельком, зная, что Калеб откажется брать деньги, — как он и поступил. Стала пробираться через забитый старыми столами и престарелыми согражданами зал.

Норман Пардоу сидел в том конце задней комнаты, куда естественный свет практически не пробивался. Ко времени года это не имело ровно никакого отношения — все объяснялось малочисленностью окон и густыми облаками сигаретного дыма. Запрет на курение в заведениях общепита собравшихся тут, похоже, нисколько не касался. У всех были желтушные лица.

Расположившийся посреди тесного кружка прихлебателей и компаньонов Норман поднял голову.

— А вот и наша малышка!

Словно это был намек, что всем надо немедленно испариться, сидящие дружно встали и засобирались уходить. Некоторые пробормотали какие-то приветствия, другие словно и не заметили ее появления.

Когда последний из них убрался за дверь и та закрылась, Айрис посмотрела в лицо человеку, имя которого внушало наибольший страх во всем Западном Мидленде. Недостаток волос на голове у Нормана Пардоу, на макушке которой сияла внушительная плешь, компенсировала длинная седая борода; маленькие глазки напоминали своим цветом воду в канале. Когда он хмурился, то выглядел так, будто вел свою родословную от кого-то из древних китайских императоров. Мужчина это был крупный, дородный и основательно расплывшийся, и некоторые ошибочно считали, что, как и большинство толстяков, человек он добродушный. Разменяв седьмой десяток, Пардоу удерживал власть на протяжении добрых четырех десятилетий и, как и многие люди, достигшие всего исключительно собственными усилиями, вовсе не за счет того, что был со всеми любезен. Беспощадность бежала по его жилам столь же уверенно, как и кровь. Официально Норман занимался транспортным бизнесом, который на самом деле служил прикрытием для распространения наркотиков, главным образом кокаина. Врагов у него хватало, скинуть его пытались очень многие — в основном всякие излишне самонадеянные типы, которые считали его легкой добычей. Но дело всегда кончалось слезами — и понятно, что не слезами Нормана Пардоу.

Самой Айрис тоже не раз доводилось сыграть свою роль в обеспечении безопасности толстяка, заключавшуюся в ликвидации его врагов. Работа на ее долю выпадала еще более или менее чистая. Калечили и пытали людей другие нанятые им специалисты — к таким мерам физического воздействия он прибегал либо в качестве наказания, либо средства получения информации (что Айрис считала пустой тратой времени: по ее опыту, мужчины, на гениталии которых направлена паяльная лампа, с готовностью выдадут тебе любую давно устаревшую чепуху).

— Ходят слухи, что ты неважно себя чувствуешь. Несмотря на херовое освещение в этой паршивой комнатенке, это похоже на правду.

В ответ Айрис повторила то же самое, что сказала Калебу:

— Выходит, я могу положиться на тебя в одном важном деле?

Айрис утвердительно кивнула. Что Пардоу хочет, то Пардоу всегда получает, помнить это в твоих же собственных интересах, и к черту требование Джексона.

С довольным видом он пощелкал по сигарете указательным пальцем — пепел упал на ковер — и с секунду изучающе смотрел на нее с улыбкой на лице. Это было не особо приятное ощущение. Айрис чувствовала себя так, будто его глаза проникают прямо в мозг и копошатся там, путая мысли. Она упорно продолжала смотреть на него в ответ.

— На нас наехали, — объявил он, нарушая тишину. Типы вроде Пардоу любят использовать королевское «мы». — Вначале эти проходимцы обосновались в Испании, — продолжал он. — Попытались порушить наши торговые каналы — без особого успеха, я мог бы добавить. А теперь переместились сюда, на нашу землю. Грохнули двух наших лучших пацанов.

— Есть имена?

— Есть кое-что получше. — Пардоу вытащил из кармана пиджака пару фотографий.

Айрис изучила снимки, моментально присвоив изображенным на них типам условные клички — Понтовщик и Утюг. У Понтовщика были пышные седые волосы, взгляд вприщур и брюзгливое выражение лица. По мнению Айрис, из этой пары он был наиболее опасен. Лощеные мерзавцы всегда такие.

Она подняла взгляд.

— Кто это такие?

— Энрик Малай и Валон Прифти, — сказал Пардоу. — Албанцы.

Он сложил свои на удивление маленькие руки на выпирающем арбузом брюхе.

— Все из-за этих двух животных! Мало того что убивают местных, так еще и незаконно ввозят в страну маленьких детишек, принуждают их торговать собой, господи спаси…

Уже давным-давно Айрис приучила себя не реагировать на сообщения о всяких отвратительных деяниях. И хотя социальная озабоченность Пардоу могла показаться похвальной, Айрис прекрасно знала, что это отнюдь не основной его интерес.

— Короче, от них нужно избавиться, — мрачно произнес он.

Она просто кивнула, как будто Пардоу попросил ее сгонять в магазин и принести пинту обезжиренного молока.

— К тому же они вплотную занялись импортом и оптовой торговлей для других организованных преступных группировок, — добавил он.

Айрис все прекрасно поняла.

— И выметают всех, кто не вписывается в их бизнес-модель, — сказала она.

Пардоу кивнул.

— Где мне их искать?

Айрис предполагала, что это будет хорошо знакомый ей по предыдущим заданиям стрип-клуб по дороге в город. Полиция уже дважды проводила там рейды, поскольку на самом деле клуб представлял собой бордель с девицами, нелегально переправленными из Восточной Европы. Заведение закрывали, но всякий раз оно возрождалось вновь. Однако вместо этого Пардоу дал ей адрес в одном из пригородов.

— Вам нужны оба?

Уставившись на нее мертвым взглядом, он кивнул.

— Работаю на обычных условиях, — сказала Айрис. Это означало, что заказ обойдется Пардоу в кругленькую сумму.

— Естественно.

— Когда вы хотите, чтобы это было сделано?

Его зеленые глазки сверкнули.

— Как можно быстрее.

— Нет проблем, — отозвалась Айрис.

25

— Могу я поинтересоваться, что ты тут делаешь?

Маркус Броун был безупречно вежлив. Он никогда не злился — считал, что это говорит о слабости и отсутствии самоконтроля. Его слова и тон, тем не менее, всегда звучали авторитарно и безапелляционно. Карнс, на лице которого промелькнуло беспомощное выражение, кашлянул и отошел переговорить с кем-то из патрульных в форме.

На месте преступления уже бурлила лихорадочная деятельность. Вход на участок перекрыли лентой, подъехали криминалисты. Кто-то успел вызвать «Скорую», хотя труповозка была бы тут куда более к месту.

— Я искренне считал, что это поможет, — ответил Джексон, постаравшись, чтобы это прозвучало как можно более покаянно.

— Я ценю ваше стремление содействовать, старший детектив-инспектор Джексон, но вам следует находиться дома, — перешел на официальный тон Броун.

— Да, но…

— И вся ответственность за это дело возложена руководством на меня, и только на меня, — заметил он все с тем же ледяным спокойствием.

Да, при формальном равенстве званий командовал здесь Маркус Броун, о чем не преминул напрямую напомнить. Для Джексона он всегда был человеком, который провел половину своей взрослой жизни, изучая психологию и криминологию в университете, а потом пытаясь впихнуть полученные знания в реальный мир, но даже из тех, кто недолюбливал Броуна, большинство признавали, что относятся к нему с уважением, — в особенности детектив-сержант Киран Ша, которая стояла рядом с Броуном и, похоже, ловила каждое его слово.

— Но это же просто глупо! — попытался возразить Джексон. — Маркус, мы не в детском саду, чего нам сейчас делить? Мы оба на одной стороне.

— Я с этим более чем согласен, но давай делать все по правилам. Тебя здесь не должно быть. Проще некуда.

У Джексона не нашлось что ответить. Почему-то хотелось, чтобы Броун вышел из себя, но тот был для этого слишком хладнокровен и рассудителен, и по какой-то непонятной причине это сейчас раздражало больше всего.

— Отправляйся домой, Мэтт. Здесь ты не сможешь принести пользу.

Джексон поднял руки. Он знал, что побит.

— О’кей, уже ухожу.

Одарив его сочувствующей улыбкой, Ша направилась вслед за своим начальником в дом.

Джексон затолкал руки в карманы и подошел к Карнсу, который все еще околачивался возле натянутой перед входом ленты.

— Извини, братан. У меня не было выбора, — сказал тот.

Джексон хмыкнул.

— Как ты вообще здесь оказался? — спросил Карнс.

Джексон помедлил в нерешительности. Едва ли стоило сознаваться в том, что он якшается с наемным убийцей, от которого и получил зацепку.

— В чистом виде интуиция, — ответил он наконец.

Карнс нахмурился.

— Тут тебе не сериал по Би-би-си, Мэтт.

Всякие озарения, равно как и получение советов от экстрасенсов, категорически не приветствовались. Но это же Неон! Пробованная-перепробованная стратегия не даст здесь никакого результата! В деле вроде этого требуется абсолютно нестандартный и нешаблонный подход, свободный полет мысли и все такое в том же духе.

— Что заставило тебя постучаться в данную конкретную дверь, Мэтт? — не отставал Карнс.

— Я подумал, что Базвелл вполне мог оказаться своим человеком Неона в коммунальной службе.

— Обалдеть… Ты хочешь сказать, что Броун прав?!

— Базвелл не был сообщником. Его просто использовали. Это большая разница.

Карнс пожал плечами.

— Да кто его там знает…

— Я полагаю, еще слишком рано спрашивать, не повезло ли тебе с книгой про Лас-Вегас?

— Я кто, по-твоему, фокусник? — ответил Карнс, но тут же гордо приосанился, надув свою узкую грудь. — А вот ответ от миз^[66] Козловски уже пришел, я ей по электронке написал!

— Да ну?

— И написал не зря. — Карнс вытащил телефон и прокрутил список контактов. — Вот оно. Человечка, с которым можно пообщаться по интересующему тебя вопросу, зовут Аксель Гонзалес, это очень опытный детектив из департамента полиции Лас-Вегаса, давно там работает. Я перекину тебе его прямой номер эсэмэской.

— Спасибо, братан.

— Всегда пожалуйста. — Карнс мотнул на дом подбородком. — Думаешь, это Неона работа?

— Не исключено.

Коллега не двинулся с места, и у Джексона создалось впечатление, будто тот что-то недосказывает. Он терпеливо ждал, не разродится ли Карнс еще какой-нибудь полезной информацией.

Тот втянул ноздрями сырой холодный воздух и потопал по земле ногами, чтобы согреться, неотрывно глядя куда-то вбок. Мэтт проследил за его взглядом и увидел знакомого уже юнца с холодным выражением на физиономии.

— М-да, явно не пай-мальчик, — заметил Карнс. — Типичная шпана.

— А разве не все мы были такими в его возрасте? — мягко ответил Джексон. — Будешь держать меня в курсе?

— Натурально.

— Ладно, иди-ка лучше в дом, пока босс не отправил поисковую партию.

Джексон дождался, пока Карнс не скроется за дверью. Он надеялся добраться до парнишки, прежде чем патрульные начнут подомовой обход, но не повезло: там, где тот только что стоял, уже было пусто.

Джексон бросил взгляд на часы. Надо кое-куда съездить.

* * *

Выехав из «Рощи», Джексон выбрался на Риджэйкр-роуд и, изрядно покрутив по местным дорогам, вскоре оказался в городке Роули-Риджис, где располагалось предприятие Кенни Флэвелла. Вот уже пять лет тот был его тайным информатором. Все эти годы между обоими действовало неписаное соглашение: пока Кенни соблюдает осторожность и не попадается, Джексон закрывает глаза на его многочисленные мелкие грешки.

На принадлежащей Кенни площадке Джексона встретили горы металлолома, относящиеся ко всем мыслимым отраслям промышленности: останки десятков автомобилей ожидали, когда их распотрошат на предмет шин, аккумуляторов и прочих запчастей, пирамиды алюминиевых канистр соседствовали с холодильниками, морозилками и всевозможным электрическим оборудованием. Припарковавшись рядом с прессом для расплющивания автомобильных кузовов, Мэтт увидел, как хозяин всего этого богатства выскакивает из офиса и мчится к нему через площадку.

Джексон опустил водительское стекло, и Кенни, чуть присев и хрустнув коленями, нагнулся к нему.

— Староват становлюсь для таких забав, — сказал он, поморщившись. — У вас все по-старому, мистер Д.?

У Джексона перехватило дыхание.

— Да, Кенни, и спасибо, что спросил.

— А вот мне чегой-то не по себе. — Кенни покачал головой, посмотрел влево и вправо и понизил голос: — Тот номерок, который я вам дал. Я не хочу, чтобы за мной пришли.

— Тебе нечего бояться, Кенни.

Тот облегченно вздохнул, черты его круглого лица расслабились.

— Твои в порядке? — спросил Джексон. — Сколько у тебя парней?

— Трое, — ответил Кенни. — И с меня хватит. Баста. Но вы же здесь не для того, чтобы обсуждать вопросы планирования семьи? Что вас конкретно интересует?

— Журналистка, похищенная в вашей глухомани и убитая Неоном. Вообще-то, у меня уже кое-кто занимается этим вопросом.

— Неоном? — лицо Кенни заметно вытянулось. Джексон понял: это имя уже начинает внушать страх.

— Я хочу, чтобы ты держал ушки на макушке, — продолжал он. — Послушай, что говорят в народе, вдруг чего-нибудь вылезет… Сможешь?

Кенни поковырялся в земле носком сапога.

— Ну не знаю, мистер Д. Как-то все это малость стрёмно.

На секунду он примолк, явно уловив разочарование Джексона.

— Естественно, я хочу помочь, — добавил Кенни, горя желанием угодить. — Вы же знаете, я вас никогда не подводил!

— Ценю. Но ты у нас больше по нормальным преступникам, точно?

— Да, мистер Д., — ответил Кенни. — Именно так.

— Обещаешь, что будешь действовать по-тихому?

— Как всегда.

— И держать язык за зубами?

— Вот вам крест.

— Если услышишь что-нибудь про женщину, которую зовут Айрис Палмер, тоже дай знать.

— Считайте, что сделано.

— Ах да, и вот еще что, Кенни…

— Да?

— Если что-то пойдет наперекосяк, действуем по аварийной схеме.

Кенни подмигнул.

26

«Результат! И даже не пришлось никого убивать!»

В личном списке пяти Самых Волнующих Вещей Гэри Фейрвезера на самом первом месте стояло убийство — он приходил в истинный восторг, когда власть над жизнью и смертью оказывалась буквально в его собственных пальцах. Один небольшой ловкий рывок, и для похищенной им женщины все было кончено. На втором месте с небольшим отставанием шел секс с Наоми — но даже он грозил теперь скатиться на третью позицию. Свершилось! Наконец-то — и почти что, блин, вовремя — старший детектив-инспектор Джексон растормошился, вышел из ступора. Гэри знал это, поскольку видел его собственными глазами. Узнал эту целенаправленную пружинистость в походке. Стал свидетелем того, как тот общается со своими реальнотупыми коллегами. Заметил хищный огонек в его глазах. Но, господи боже ты мой, не слишком ли разошелся старший детектив-инспектор Джексон после долгого перерыва? Его появление в доме Джордана Базвелла — который теперь уже место преступления — все изменило. Дело пошло. Даже не просто пошло — понеслось, а очень скоро все действительно станет по-настоящему увлекательным!

Пережитые треволнения заслуживали награды, а поскольку Наоми опять пребывала за границей, активно двигая своей симпатичной попкой на очередном супер-пупер-международном мероприятии, дабы завлечь сильных мира сего под знамена какой-то великой и ужасной финансовой компании — занятие скучное, пусть и прибыльное, Гэри устроил себе выходной. Закинув ноги на кофейный столик из светлого дуба — Наоми точно разоралась бы, если б знала, — он лазал по Интернету, открывая музыкальные сайты. Может, чуть попозже стоит заглянуть в этот новый клуб в городе? Он давно мечтал провести ночь с ребятишками в противогазах и резине. Никогда не знаешь, какого рода фрики зависают в такого рода местах. А может — и это будет гораздо полезней, — навестить тот домик, где его с недавних пор принимают, как короля? Заодно и прощупает, какой там у копов расклад, что у них на уме — а в первую очередь у Джексона. Гэри не терпелось узнать, как продвигается расследование, посмотреть, как они трепыхаются, раз за разом обламываясь и предпринимая все новые безуспешные попытки. Эта воображаемая картина навела его на мысли о дорогой старой мамочке.

На миг он с головой окунулся в прошлое. Вообще-то, в смерти матери не было никакой его вины. Если как следует разобраться. Это все судьба, случайное столкновение обстоятельств — как говорится, «так фишка легла». Предположим, он и впрямь мог бы сделать нечто большее, чтобы спасти ее. Особенно если б начал действовать чуть пораньше. Но правда же заключалась в том, что он был совершенно зачарован, загипнотизирован красотой ее смерти: затуханием всех этих электрических импульсов, стимулирующих ее мозг, и ее полной неспособностью ни хера по этому поводу поделать…

«Ну да, — подумал Гэри, — зрелище того стоило».

27

К счастью, дозвониться до якобы неуловимого неонового художника Арло Найта и назначить с ним встречу никакого труда не составило.

Первым, на что обратил внимание Джексон, был шарф в мелкую черно-белую клетку в палестинском стиле, обернутый у того вокруг шеи. Кареглазый, симпатичный и приветливый Найт производил впечатление совершенно беззаботного, либерального, артистичного и незлобивого человека. Джексон мог поспорить, что девушки к нему так и липнут. Было трудно поверить, что жизнь Найта настолько уж окрашена одиночеством, несмотря на предположение Лиззи Уиверс о затворнической натуре подобных художников.

— Милости прошу в мое логово, — произнес Найт с энергией, которую сам Джексон давным-давно потерял. — Вы перехватили меня как раз между двумя проектами.

— Господи! — только и сумел выдавить Мэтт, когда на него со всей мощью обрушилось нестерпимое сияние Алладиновой пещеры неонового света. От ослепительного разноцветья даже закружилась голова.

Найт хохотнул:

— Зрелище действительно не для каждого.

— Не хочу показаться грубым, — произнес Джексон, — но просто не верится, что все это ваше. Сколько времени у вас на все это ушло?

— Четырнадцать лет — ну, или около того.

— И вы зарабатываете этим на жизнь?

Найт скрестил руки на груди и задумался.

— Сейчас — да, но мне понадобилось некоторое время, чтобы овладеть этим искусством. В самом начале я наделал целую кучу ошибок. А это несложно, когда работаешь с температурой в семьсот градусов по Цельсию. Вот даже шрамы могу показать, — сказал он, закатывая рукава своей худи.

— Господи! — воскликнул Джексон при виде вспученной кожи и изменения пигментации.

— Сам по себе неон неопасен. В отличие от производственного процесса. Вот потому-то от новичка, который приходит обучаться этому ремеслу, первым делом требуют сначала подписать договор, освобождающий владельца мастерской от ответственности. Помимо очевидных опасностей работы с огнем и стеклом, следует учитывать взрывоопасные компоненты газов и, конечно, самый серьезный фактор — электричество.

— Надо думать, — поддакнул Мэтт.

— Величина напряжения в принципе особой роли не играет; сила тока — вот что надо учитывать. Если не знаешь, что делаешь, может здорово шарахнуть, даже насмерть. Процесс во многом непредсказуемый. В этом вся и прелесть.

— Верю вам на слово. — Джексон подошел к впечатляющего вида мужской фигуре с ангельскими крыльями и надписью «СЕКСИ» над головой, выведенной багровыми, бирюзовыми, оранжевыми и желтыми светящимися трубками. — А эта сколько времени заняла?

— Провозился почти месяц, чтобы все вышло как надо, но вообще бывает по-всякому. Если исключить разработку дизайна, на менее сложные работы уходит в среднем дней семь-восемь.

Джексон огляделся по сторонам, изучая оборудование мастерской. В самом центре ее пролегал длинный стол наподобие плаза^[67], со свертками ватмана, напильниками по металлу, горшочком с карандашами, лезвиями и брусками обугленного дерева. Он взял один из них.

— А это зачем?

— Это используется, чтобы остужать стекло при изгибе. На каждой стадии трубчатая секция кладется обратно на стол и сверяется с шаблоном, отмечаются места, в которых необходимо произвести изгиб. Здесь все наизнанку, как в зеркале, — объяснил Найт. — Секция укладывается на шаблон лицевой стороной, а задняя, на которую потом устанавливаются скрытые крепления, оказывается сверху.

— Это для меня слишком сложно. — Техника никогда не была сильной стороной Джексона.

Найт пожал плечами.

— Есть вещи и посложней. Вы вообще в курсе, как появились неоновые лампы?

— Вряд ли.

— Все началось еще в тысяча восемьсот девяностых годах, когда два химика, шотландец Уильям Рэмси и англичанин Моррис Траверс^[68], уже открыв на пару аргон, решили, что в периодической таблице между гелием и аргоном обязательно должен быть еще один химический элемент.

«Все это очень интересно, — подумал Джексон, — но вряд ли чем-то поможет расследованию».

— После ряда неудачных попыток, — продолжал Найт, — они доказали свою правоту. А потом один француз^[69] вдруг обнаружил, что этот новый элемент способен светиться, и буквально лет через десять американцы уже поставили изготовление неоновых вывесок буквально на поток.

— Это ваши? — Джексон бросил взгляд на стену, почти сплошь увешанную карандашными эскизами. Особенно его внимание привлек космический корабль с надписью «Я еще вернусь» внутри.

— Самая важная часть процесса. Всегда рисую от руки, компьютер такой свободы не дает.

— И вы всегда пользуетесь карандашами, не фломастерами?

— Нет, предпочитаю мягкие карандаши, лучше всего «5 В» или «6 В».

— Похоже, тут многое основано на тактильных ощущениях, — сказал Джексон, намеренный узнать о процессе как можно больше.

Найт согласно кивнул.

— Буквально все делается вот этим, — сказал он, поднимая руки. — Плюс поддувать в трубки приходится по ходу дела. Звучит претенциозно, но мне хочется думать, что я действительно вдыхаю жизнь в свои работы, — добавил он со скромной улыбкой.

Джексон призадумался. Если Неон и вдыхал жизнь в свои произведения, то со своими жертвами поступал в точности наоборот.

Открыв свой «дипломат», он извлек из него тот же набор фотографий, который показывал Лиззи Уиверс. Найт взял их, поморщился, губы его скривились от отвращения.

— О господи, — сказал он. — Это непосредственно с мест преступлений?

— Оттуда.

Найт внимательно рассмотрел снимки.

— Должен сказать, весьма грамотная работа — и с технической, и с эстетической точек зрения. Действительно красиво сделано. Выбор цветовой гаммы тоже очень удачный. Кстати, теперь она шире, чем когда я начинал, — за это надо поблагодарить японцев. Они просто повернуты на неоне. У них даже дальнобойщики свои грузовики так оформляют. Вот, взгляните. — Подхватив лежащий на столе «Айпэд», он продемонстрировал фотографию дальнобойной фуры, столь ярко обведенной огненными линиями, что Джексон прищурился.

Настроенный вернуть Найта обратно к интересующей теме, он спросил:

— А можно сказать что-либо об изготовителе по его работам?

— Вы имеете в виду, есть ли у него какая-то собственная «подпись» — вроде характерной манеры манипулировать светом?

— Вот именно, — кивнул Джексон.

Найт еще раз изучил фотографии и покачал головой.

— У вас есть фотографии с мест преступлений, на которых запечатлены жертвы?

У Мэтта они были, но он не был настроен их показывать.

— Это помогло бы мне лучше понять, что он пытается сделать, — объяснил Найт явно сочувственным тоном.

Джексон неопределенно кивнул и полез в папку с фотографиями, отснятыми на местах убийств Вики и Ванессы. Не мог заставить себя показать Найту снимки своей жены. Положил их на стол и отошел в сторонку. Одна только мысль о Полли вызвала такую сильную физическую боль, что он внезапно понял, что такое разбитое сердце. Приложив руку к груди, пытался унять глухое уханье в грудной клетке.

— Он — рассказчик, — произнес Найт наконец. — Женщины — это персонажи его повествования, а те, кто обнаружил их, — его читатели.

— Так и думал, что вы скажете что-нибудь в этом духе. — Джексону не удалось в полной мере скрыть цинизм в голосе.

Найт не обиделся.

— Я просто сравниваю это с другими работами. Некоторые художники любят закладывать в свои произведения всякие скрытые послания — остроумные, вызывающие или выводящие из равновесия.

— А эти разве не выводят из равновесия? — с сомнением спросил Джексон.

— Ну, вообще-то, да, здесь в центре композиции убитые женщины, но данные работы не открывают ничего особо уникального. Равно как он не играет на контрасте между физическим и перцепционным, как другие художники.

Окончательно потеряв нить беседы, Джексон почесал в голове.

— Так в чем же суть истории, которую хочет рассказать Неон?

— Я не психотерапевт. Может, женщины — или какая-то определенная женщина — представляют для него угрозу, но при этом остаются чем-то желанным. Похоже, этот тип сосредоточен на том, чтобы показать их в лучшем виде, обеспечить им достойные проводы. Он любит их настолько же, насколько ненавидит.

Оба ненадолго погрузились в молчание.

— Если у меня и есть какие-то критические замечания, — сказал Найт, постукивая пальцем по одной из фотографий, — то разве что касательно того, что данные сюжеты порой излишне динамичны и эмоциональны — во всяком случае, на мой вкус. Но я полагаю, что так и было задумано. Какого размера тут буквы? — спросил он, указывая на одну из неоновых композиций, использованных при убийстве Вики Уэйнрайт.

— Шесть дюймов.

— Таким образом, они хорошо различимы с расстояния не более двухсот футов. Вы знаете, что изготовление одной буквы требует от семи до восьми изгибов?

Джексон припомнил замечание Лиззи Уиверс относительно терпеливости Неона.

— Кроме того, отдельно изготовленные буквы нужно соединить между собой дополнительными трубками, обычно с обратной стороны, чтобы образовать единый замкнутый контур, который после очистки от посторонних примесей будет заполнен газом. Вот, взгляните, — продолжал Найт, показывая на фотографию вывески, перевернутой лицом вниз.

— Похоже на спагетти в кастрюле, — заметил Джексон.

— Совершенно верно. А чтобы каждая из букв светилась по отдельности, соединяющие их трубки закрашивают плотной черной краской на акриловой основе. При работе вывески они все равно немного отсвечивают, так что надо располагать соединения так, чтобы они меньше всего бросались в глаза. В данном случае они действительно удачно спрятаны — очень профессиональная работа.

— Вы упомянули про избавление от примесей.

— Это называется бомбардировкой. Вот, — сказал Найт, показывая Джексону на промышленную часть мастерской.

Джексон заметил впечатляющий набор газовых горелок и целую гору четырехфутовых отрезков стеклянной трубки.

Найт остановился у какого-то агрегата с желтой металлической панелью, посреди которой красовалась поворотная рукоятка со шкалой, размеченной от нуля до тысячи.

— Первым делом из трубки откачивается почти весь воздух, а потом через нее пропускается ток высокого напряжения — около двадцати тысяч вольт, который убирает с внутренней поверхности стекла любые загрязнения. Для меня это очень волнующий момент — все равно как вкладывать бьющееся сердце в чудище Франкенштейна. Как только трубка остынет — а остужать ее следует очень медленно и постепенно, — она заполняется газом под низким давлением.

— А где вы приобрели весь этот набор?

Найт криво улыбнулся.

— Где конкретно я приобрел или где может приобрести кто-то с недобрыми намерениями?

— Кто-нибудь вроде Неона.

— Это зависит от того, насколько долго он этим занимается — хотя при виде его работ и так могу сказать, что достаточно долго. После широкого распространения светодиодов множество коммерческих производителей неоновых вывесок обанкротились. Может, он купил чью-то мастерскую целиком. Очень много такого вот добра предлагается в Интернете. Трансформаторы для питания вывесок тоже достаточно легко достать… — Найт одарил Джексона сочувствующей улыбкой. — Но это ведь не то, что вы хотели услышать, не так ли?

Тот в ответ испустил усталый вздох.

— А вы не пробовали исследовать конкретно эти трубки обычным порядком? — спросил Найт. — Взять с них мазки на ДНК или еще чего?

Джексон покачал головой.

— Каждая деталь была тщательно промыта раствором аммиака, который спутал всю картину.

Найт кивнул.

— Да, нашатырный спирт часто используется для чистки старых вывесок.

— А как насчет способа, которым подсоединены электроды? — Джексон уже не знал, о чем еще спросить. — Ничего не показалось вам необычным?

Найт как следует пригляделся.

— Нет. Он явно не торопился. Если бы спешил, вы увидели бы ободок в том месте, где он припаивал отрезок трубки с электродом. А тут все ровненько. Это очень терпеливая личность.

«Терпеливая и неумолимая», — подумал Джексон.

28

Паб «Черный лебедь» в Типтоне, который местные предпочитали именовать «Грязной уткой», был закрыт и заколочен, к входной двери пришпилено объявление: «Продается с публичного аукциона». По словам какой-то старушки, которая толкала перед собой магазинную тележку с сидящим внутри крошечным белым терьером, заведение закрылось еще в прошлом месяце.

Айрис погладила собачку по голове и позволила ей лизнуть свою руку. Она любила животных. С ними всегда знаешь, чего ждать.

— Как ее зовут?

— Митси. Шесть лет уже, а все такая же красавица, как тогда, когда я ею обзавелась. Это собака-спасатель.

Лицо старушки сморщилось в гордой улыбке.

«Эх, — подумала Айрис, — вот бы ее кто-нибудь спас, когда ей самой было шесть». Она потрепала Митси по голове, еще раз поблагодарила женщину за сведения и отправилась в «Голову старой клячи» в Олдбери. «У того, кто придумал такое название, было размягчение мозга, — подумала Айрис. — Кляча по определению старая».

На пути туда она размышляла о заказе Нормана Пардоу и албанцах. Выглядело все отчаянно и поспешно, не в его обычном стиле. Да и не в ее тоже. Но постоянный клиент, который годами регулярно обеспечивал ее работой — либо слежка, либо ликвидация, — Норман был не из тех людей, которым стоит высказывать свои возражения. Слово «нет» и его вариации не входили в его словарный запас. А заказы от Нормана здорово ее выручали, нередко в те моменты, когда она оказывалась на мели. Фактически на эти деньги Айрис и жила. Но сейчас требовалось гораздо больше, и выручить могло только задание Джексона. Оно предоставляло шанс на всю жизнь забыть о проблемах с деньгами. Больше нигде не получить такой суммы, хоть на ста работах работай. Айрис была не дура и прекрасно понимала, что не сможет заниматься этим вечно. Убивать мужчин — она еще ни разу не ликвидировала женщин, поскольку ее об этом ни разу не просили, — это занятие для молодых.И, что более важно, ее время быстро истекало. Сколько же у нее на самом деле осталось?

Будучи вольным стрелком, Айрис давно уже осознала: всегда хватайся за все, что подвернется; с деловой точки зрения это совершенно здравый подход. Впадать в зависимость только от одного источника дохода — это для идиотов. Если немного покрутиться, то можно усидеть сразу на двух лошадях — Мэтте и Нормане — и довести обеих до финишной черты. Придется, конечно, проявить ловкость и хитрость: Джексон и Пардоу ни в коем случае не должны узнать друг о друге. Это обычная проблема с клиентами — каждый считает, что он важнее остальных.

В «Старой кляче» старым осталось только название. Владелец заведения пару лет назад полностью обновил интерьер — увы, поободрав все, что придавало ему характер, и выкрасив в унитазный розовый цвет. Изначально уютный классический паб с отдельным вторым зальчиком теперь стал единым безликим пространством. В одном конце его местные подростки играли в дартс и кружка за кружкой глушили пиво; другой был зарезервирован для сеанса игры в лото, который в данный момент был в полном разгаре.

Отвернув от треугольной стойки с надписью «Вечер пирогов» на входе, Айрис нос к носу столкнулась с Дейви Джелфом, настырным малым, которого она сильно недолюбливала и который возникал в ее поле зрения гораздо чаще, чем следовало. Куда бы она ни направилась, он всегда был в паре шагов позади, словно какая-то зловредная тень.

Своим лицом со словно бы лишенными век глазами Джелф напоминал желтушную золотую рыбку, которая слишком долго пролежала на мраморном прилавке в супермаркете; уши, нос и подбородок — сплошь в пирсинге. Он частенько ошивался поблизости от Нормана в попытках втереться в какое-нибудь большое дело. «Мечтай-мечтай», — подумала Айрис. Вспыльчивость, враждебность и агрессия буквально сочились из всех его пор — явно не тот темперамент, который требовался для ее направления деятельности.

— Как там Орхидея? — спросила она вместо всяких любезностей, положенных при встрече. Слух о том, что он пригрел какую-то собаку, которой грозила печальная участь угодить на живодерню, ее едва ли не шокировал, но когда она узнала, что почти сразу же он отпинал бедное создание ногами, то ничуть не удивилась. Дейви отделался тогда синяками под обоими глазами и сломанным носом, а также угрозой, что она обязательно вернется и убьет его, если он опять выкинет подобный фокус.

— Тупая костлявая сука.

Айрис не была уверена, относился ли этот комплимент к ней или к собаке, но ей было на это плевать.

— Что-то не видела тебя в «Погребке» сегодня утром. Тебя не пригласили?

— Отвали. Я был занят. — Он выпятил подбородок, увешанный металлическими цацками.

Айрис не обманулась — Дейви ненавидел, когда им пренебрегали. Вот и пусть терзается, так ему и надо.

— Ладно, у меня и самой дел по горло. Покеда. — Айрис величаво двинулась прочь, радуясь тому, что Дейви не потащился следом, подошла к барной стойке и немного постояла там, пока Линда Гарднер, жена владельца, заканчивала наливать пиво.

— Привет, пропащая душа, — сказала Линда. — Как делишки?

Приготовившись к неизбежным замечаниям относительно своей бледности и потери веса, Айрис поспешила заверить, что делишки у нее лучше некуда.

Линду, которая относилась к тем людям, которые во всем видят только светлую сторону, ответ явно порадовал.

— Что тогда будешь?

Айрис заказала апельсиновый сок «Бритвик», получив в качестве бесплатного приложения целую тираду о пользе фруктовой диеты со ссылкой на ученые авторитеты, рекомендующие употреблять по пять фруктов в день^[70].

Зашли несколько новых посетителей, заказали поесть. Айрис наблюдала за ними и дождалась, пока последний клиент «обеденной горячки» не испарился и в баре остались только они с Линдой.

— Уэйн тут? — спросила Айрис.

— Уехал за продуктами в оптовку. Целыми днями его не вижу, — отозвалась Линда с любовью во взоре.

«Бог знает, что она нашла в своем супруге, — подумала Айрис, — жалком человечке, неспособном связать двух слов и взрывающемся по любому непонятному поводу. Я слышала, что он и кулаки готов пустить в ход, тоже по поводу и без повода».

— Теперь у нас по вторникам караоке, если тебе интересно, — сообщила Линда, явно желая подлить масла в огонь беседы, — в точности та причина, по которой Айрис на ней сосредоточилась.

— Мне медведь на ухо наступил.

— Как и большинству нашей клиентуры, — парировала Линда, хихикнув. — Ну и, конечно, каждую субботу по-прежнему живая музыка. А еще, — заговорщицки произнесла она, наклоняясь над стойкой, — мы вчера вечером спиритический сеанс устраивали! Ну не совсем мы — какой-то знакомый знакомого Уэйна из Блэкхита. Всем жутко понравилось. Кого тут только не было! Набились выше крыши.

Айрис возблагодарила звезды, что Линда такая говорушка.

— Уж не вызвал ли кто-нибудь дух Джины Дженкс? — закинула удочку она.

— Джины… ох, — опешила Линда, понизив голос. — Это ты про ту Джину, журналистку, которую…

— Ту самую. Раз она побывала здесь, разве было бы не логично?

Линда бросила на Айрис заговорщицкий взгляд.

— Уэйн говорил, что она задавала вопросы про того психованного урода, который превращает женщин в световые шоу.

— Она говорила с кем-то конкретно?

— Знаешь, — сказала Линда, опять закатив глаза, — я задала в точности тот же самый вопрос.

— И?… — Айрис отпила из стакана.

— Все ее отшили, судя по всему. Сама ведь знаешь, что тут у нас за публика. Она могла с таким же успехом свалиться откуда-нибудь с Марса. Да и народу было — раз, два и обчелся. Сказать по правде, — сказала Линда, — после большой тусовки всегда бывает затишье.

— Это в марте-то большая тусовка? — Айрис подумала, что вряд ли.

— А «Битва оркестров» — это что, по-твоему? Молодежь и лабухи повсюду. У нас было не протолкнуться.

— Когда это было?

— За пару дней до того, как… ну, ты понимаешь, — сказала Линда.

«Была ли в этой толпе Джина Дженкс?» — подумала Айрис.

— А сколько групп участвовало?

— Семь, может, восемь. Шуму наверняка было на весь район. Я только рада, что при этом не присутствовала.

— Так тебя там не было? — Айрис попыталась скрыть свое разочарование.

— У мамы была, в Испании. — Лицо Линды вдруг помрачнело. — Уэйн сказал, что я бросила его на произвол судьбы и что в следующий раз придется мне остаться и помогать, а не то…

Айрис прекрасно представляла, что понимается под «а не то».

— А ты не знаешь, была здесь Джина Дженкс в тот вечер?

— Айрис Палмер, — произнесла Линда с визгливым смехом, — ты сейчас похожа на коппера!

«А всем известно, что ты не общаешься с копперами», — добавила про себя Айрис, выдавливая ухмылку, от которой заболели щеки.

— Она не выходила покурить или не ушла с каким-нибудь парнем?

То ли дело было в ее тоне, то ли вопрос прозвучал слишком уж настойчиво, Айрис так и не поняла, но в голосе Линды вдруг прорезались звенящие нервозные нотки.

— Все, что Уэйн мне сказал, это что Джине Дженкс действительно понравилась музыка.

29

В Лас-Вегасе было девять утра, когда Джексон дозвонился до Акселя Гонзалеса — человека, который буквально источал радушие и чисто американскую готовность помочь.

— Не сочтите за каламбур, но если вы прольете на все это какой-то свет, я буду вам очень признателен, — сказал Мэтт, вкратце описав деяния Неона.

— Итак, что у вас есть?

Джексон пробежался по деталям расследования. Гонзалес только раз перебил его, когда Джексон описывал, как его самого обвинили в том, что он скопировал почерк убийцы, чтобы убить свою жену. «Ни хрена себе», — только и сказал тот. Потом Мэтт рассказал ему, как обнаружил дарственную надпись в книге.

— Лас-Вегас, говорите? — переспросил Гонзалес.

— Я думаю, наш убийца бывал там.

— Вместе с еще тридцатью миллионами других туристов, которые прибывают к нам каждый год. С равным успехом убийца мог купить эту книгу на «Амазоне»^[71].

— А где еще он мог изучить свое ремесло? Мы вроде уже проверили все возможные варианты на своей стороне Атлантики.

— В Интернете сейчас можно научиться, как сделать бомбу на собственной кухне… Может, он практиковался у себя дома.

— То есть моя версия вас не устраивает?

— Я в этом не убежден, вот и всё. Вы показывали книгу криминалистам?

— Ее как раз в этот момент изучают.

Джексон рассказал про стертые карандашные отметины под надписью.

— Похоже, что этот парень бросает вам вызов. Говорит: «Приди и возьми меня».

— Он хочет, чтобы его поймали?!

— Подсознательно — не исключено, но вовсе не обязательно. Просто этот гаденыш хочет, чтобы вы играли по его правилам.

«Или чтобы я прочитал его историю, по словам Арло Найта», — подумал Джексон.

— А что, если я не стану?

— Некоторые убийцы остывают и ложатся на дно, — сказал Гонзалес.

Мэтт скривился. Позволить Неону ускользнуть — не вариант. И ему все больше казалось, что это не особо привлекательный вариант развития событий и для самого Неона.

— Или же он убьет еще раз, чтобы привлечь ваше внимание, — продолжал Гонзалес.

Не к этому ли смерть Базвелла? Джексон напомнил себе, что результаты вскрытия пока не готовы, но трудно оставаться объективным, когда Неон прочно обосновался во всех твоих мыслях.

— Похоже, я в обоих случаях в проигрыше.

— Расскажите мне про удавки, — попросил Гонзалес. — Говорите, они были кожаные?

— Если верить эксперту.

— Кожа — натуральный продукт. Часто кожа оставляет индивидуальные отметины. Мой отец работал в Техасе. Это скотоводческий край, — добавил Гонзалес, словно объясняя, откуда у него такие специальные познания. — Насколько я понимаю, никаких подходящих для идентификации следов на жертвах не имеется?

— Никаких, за исключением того, что он правша, как мы считаем.

— Стопроцентно ясно одно.

— Что именно?

— Он где-то и в этом деле практиковался. Вряд ли ему хотелось показывать вам свои ранние работы.

Интересное замечание.

— Как любой художник, который показывает публике лишь свои лучшие достижения?

— Что-то типа того, — отозвался Гонзалес. — Вам нужно найти эти его «пробы пера», неудавшиеся попытки убийства — те случаи, в которых он обломался.

— Что опять возвращает меня обратно в Лас-Вегас.

— Вы действительно считаете, что этот сукин сын начинал здесь?

— Такое ведь вполне возможно, не так ли?

— «Возможно» — это не то же самое, что факт, — возразил Гонзалес. — Есть какие-то мысли насчет его возраста?

Первоначально Джексон предполагал, что Неону где-то от двадцати пяти до сорока пяти. После разговора с Уиверс и Найтом он был вынужден пересмотреть это мнение, склоняясь ближе к собственному возрасту.

— Где-то от тридцати пяти до сорока. Вы не могли бы просмотреть архивы за последние пятнадцать или двенадцать лет и поискать нераскрытые убийства — или неудавшиеся попытки убийств, — в которых нападавший пытался душить женщин удавкой?

В трубке наступила тишина. Он представил, как Гонзалес надувает щеки, чешет за ухом, качает головой. Совет — это одно. А копаться в архивах ради расследования, к которому не имеешь ни малейшего отношения, — совсем другое.

— Это официальный запрос?

Джексон замешкался с ответом.

— Неофициальный, — выдавил он наконец.

Тишина.

— Я действительно думаю, что будет толк, — просительно добавил Мэтт.

Пауза, которая, казалось, растянулась на целую вечность, подсказывала ему, что, хоть он и старался изо всех сил, лучше ему больше не отнимать время у этого человека.

— Скажем так, я гляну, — прорезался наконец Гонзалес. — Но не слишком тщательно. Давайте посмотрим, может, что-нибудь и вытряхнется.

Это было больше, чем Джексон даже смел надеяться.

* * *

Фонари круглосуточной автозаправочной станции заливали дом таким ослепительным светом, будто Неон успел отметиться и здесь.

Айрис все еще не могла до конца поверить, где находится: стоит под платаном в каком-то тихом на первый взгляд тупичке, и чем занимается: наблюдает за домом в стиле тридцатых годов, вроде бы мало чем отличающимся от дома детектива. Хотя, судя по регулярно шмыгающим туда-сюда мужикам, и ежу понятно, что это бордель, и она не понимала, как и почему соседи до сих пор это терпят.

Пока не припомнила, кто тут правит бал.

Если вы не хотите, чтобы вас освежевали, как говяжью тушу, а отрубленные руки-ноги разбросали по ближайшему шоссе или утопили в канале, ни в коем, блин, случае не вздумайте шутить с албанцами!

Держась в тени, замерзшая до смерти, Айрис глянула на часы. Она проторчала здесь почти четыре часа, и шел уже третий час ночи. Люди вроде Малая и Прифти жили как вампиры. Может пройти еще пара часов, прежде чем кто-нибудь из них высунется наружу. Чай в термосе, который она взяла с собой в засаду, давно закончился. С каждой секундой она мерзла все сильнее, и, что еще хуже, ей всерьез приспичило пописать.

Решив рискнуть, Айрис спустилась с холма и воспользовалась туалетом на автозаправке, прежде чем войти в пристроенный к ней магазинчик. Одетая и укутанная так, чтобы в случае чего не быть опознанной на записях камер наблюдения, она не вызвала ни малейшего интереса у усталого азиата за кассой. Взяла два шоколадных батончика, воспользовалась автоматом с напитками: кофе с молоком, два сахара.

За спиной у нее со стуком распахнулась дверь. Внутрь с воем ворвался поток арктического воздуха, а вслед за ним — два голоса, переговаривающиеся на языке, который был ей незнаком. Продавец уронил свой телефон, встал, сгорбив плечи, и молитвенно сжал ладони, явно перепуганный до смерти. Айрис осталась стоять, не двигаясь.

На обоих мужчинах были тесные кожаные куртки и джинсы. Тяжелые ботинки — в случае с Прифти сорок пятого размера, прикинула она — выглядели так, будто их специально разрабатывали, чтоб затаптывать людей до смерти. На бритом затылке у Прифти, под коротким ежиком, виднелась татуировка в виде креста с раскинутыми по бокам ангельскими крыльями. «Явно извращенное чувство юмора», — подумала Айрис.

Энрик Малай попросил две пачки сигарет. На слух Айрис, произношение у него было такое, будто он ходил в шикарную частную школу: никакого иностранного акцента вообще. Прифти тем временем кружил между стеллажами, набирая чипсы, орешки и всякую такую мелкую дребедень. Малай обернулся к нему и сказал что-то по-албански. Прифти остановился, и несколько пакетиков, которые он держал на согнутой руке, с хрустом свалились прямо на пол.

— Есть тут какое-нибудь место, где можно поесть, получить нормальной еды? — Малай наклонил голову, что позволило Айрис отлично рассмотреть его в профиль. У него были высокие пологие скулы и прямой, как линейка, нос; на аккуратно подстриженных бакенбардах поблескивала седина. Ничего похожего на расхристанного Прифти.

— Единственное место, которое я знаю, час назад закрылось, — отозвался явно обеспокоенный продавец.

Малай медленно улыбнулся. Улыбка растеклась по его красивому лицу, словно пятно крови по шерстяному ковру.

— Вообще нигде? Мы любим индийскую еду.

Продавец с трудом сглотнул.

— У моего дяди тут ресторан неподалеку.

— Так позвони ему! Если нам понравится его еда, мы напишем ему отзыв в «Трипэдвайзоре»^[72].

Если это была шутка, то мужчина за прилавком не рассмеялся. Он подобрал свой мобильник, набрал номер и заговорил на урду. Айрис не знала этого языка, но содержание разговора поняла по тону: просительные интонации быстро сменились страхом и, наконец, отчаянием и гневом. Судя по всему, дядя отнюдь не жаждал увидеть у себя посреди ночи подобных гостей. Наконец продавец притих, сказал что-то еще и отключился.

— Мой дядя будет рад видеть вас в «Спайс румз», — в конце концов произнес он тоном «пожалуйста, не бейте меня, если вам не понравится еда». — Это совсем недалеко, рядом с прачечной-автоматом. Очень удобно.

Айрис почему-то заподозрила, что Малай уже это знает. Человек вроде него мало что оставляет на волю случая.

Она оставалась абсолютно неподвижной, пока эти двое не удалились. Потом положила шоколадные батончики обратно на полку, взяла кофе и подошла к кассе, чтобы расплатиться. На верхней губе азиата выступила испарина, а выражение лица представляло собой смесь облегчения, благодарности и страха — словно говорило, что оба они чудом избежали смерти. Айрис протянула ему десятку и без единого слова забрала сдачу.

30

Город с наступлением ночи стал лоснящимся, глянцевым и опасным — маской, скрывающей прячущийся где-то в глубине страх.

Неспособная лечь спать, Айрис провела ранние часы, раскатывая по Бирмингему на мотоцикле — под лунным небом, омывшим все вокруг зеленовато-оранжевым полусветом.

Заскочила к Лену на Нортфилд-роуд. Сутенер, прикованный к инвалидному креслу, Лен пользовался репутацией человека, всегда держащего ухо к земле, которую он на сей раз не оправдал.

— Неон? Я? — только и сказал Лен. — Ты, блин, шутишь?

Отсюда Айрис поехала к Дуги, бездомному, который, когда полиция его не выгоняла, спал в городских подземных переходах. Поинтересовалась у него, не замечал ли он человека, проявляющего нездоровый интерес к светящимся вывескам, а также преследованию и захвату молодых деловых женщин. Тот покачал головой, и она попросила его держать ухо востро.

Когда Айрис уже садилась в седло мотоцикла, Дуги крикнул ей вслед:

— Попробуй тот клубешник возле вокзала Сноу-хилл!

— Какой еще клубешник?

— Без понятия, как называется; это где все одеты, как чудики.

Мозги у Дуги были давным-давно разъедены благодаря концентрированной диете из ЛСД и крепких спиртных напитков, так что Айрис и не надеялась на более развернутый ответ.

Он надул свои впалые щеки и расчесал грязными пальцами одной руки спутанную бороду.

— Короче, которые все в черном.

— Типа готов?

— Угу, — сказал он, обстоятельно обдумав этот вопрос. — Тока они не типа готов.

«Так мы никогда ни к чему не придем», — подумала Айрис, ощутив укол раздражения.

— На них типа как брызги цвета, поняла? — сказал Дуги.

— Типа неона, ты это хотел сказать?

— Вот именно, — подтвердил он с широкой улыбкой. — Розовый, красный и все такое.

— В какое время этот клуб закрывается?

— Около четырех. Я знаю, потому как некоторые потом идут этой дорогой.

Айрис посмотрела на часы. У нее оставалось чуть больше часа. Проскочить через город в это время суток получится быстро. Клуб возле вокзала Сноу-хилл — не бог весь что, но это все, что у нее было.

* * *

Вышло так, что нужное место она нашла практически сразу — благодаря кучке тусовщиков, одетых в точности так, как описывал Дуги, которые вдруг неожиданно вынырнули на улицу. Вход в клуб представлял собой несколько ступенек, уходящих вниз к подземному тоннелю. «Интересно, — подумала Айрис, — не устроили ли его в старом бомбоубежище времен Второй мировой?» Ей приходилось слышать, что в городе они еще кое-где сохранились, причем практически в нетронутом виде.

Едва свернув за угол, она натолкнулась на какого-то парня в черном виниловом плаще — глянцевый пластик отчетливо хрустнул, когда они соприкоснулись. Из-под копны темных волос на нее глянули ярко-зеленые глаза, обведенные черными тенями, остальное лицо скрывалось под кожаной маской. Айрис могла поспорить на что угодно, что у него цветные контактные линзы. Она и сама иногда так поступала, хоть и с чисто практическими целями. Парень задержал на ней взгляд несколько дольше, чем полагалось при случайной встрече. «Куда так гонишь-то?» — подумала она, уставившись на него в ответ. Парень неразборчиво пробормотал извинения и быстро зашагал прочь.

Электронная музыка людоедски ухала басами, размеренно сотрясавшими стены, чем ближе к нутру подземного сооружения, тем оглушительней. У входа в то, что показалось ей бесформенной пещерой, пронизанной неоновым светом и вспышками стробоскопа, мозги окончательно скрутились в трубочку. Десятки молодых людей и девиц с ярко окрашенными волосами и в разноцветных париках яростно извивались и крутились под долбящий, гипнотический, синтезированный саунд. Внутри было тесно и жарко, пахло потом, и Айрис предположила, что если задержится здесь достаточно надолго, то попросту впадет в кому, вызванную ритмичными звуковыми колебаниями и вспышками света.

Протолкавшись сквозь стену человеческой плоти, она направилась к забитому битком бару. Поскольку с надеждой заказать здесь что-нибудь в обозримое время можно было прочно расстаться, Айрис прислонилась спиной к колонне и стала наблюдать за публикой. Одетые в черное девицы щеголяли в ярких ажурных чулках и туфлях на высоченной платформе всех цветов радуги, от пирсинга рябило в глазах. Парни в большинстве своем были затянуты в резину и сверкающий винил, некоторые напялили старинные очки-консервы и противогазы. Айрис не испугалась, хотя зловещее зрелище ужаснуло бы многих. Ребята поставили перед собой задачу шокировать — вот и шокируют.

Какая-то мысль, которую она никак не могла ухватить, скреблась где-то в самой глубине головы. Продолжая шарить взглядом по сторонам и напрягая глаза от несметного количества отражающего материала, посылающего ярко-желтые и зеленые блики, Айрис мысленно вернулась к парню в тоннеле. Его манеры, то, как он изучающе уставился на нее, упорно наводили на мысль: что-то в нем все-таки было странное. Хотя все они тут такие — странные. Выделяясь из толпы и понимая, что совершенно не вписывается в окружающую обстановку, она решила, что пора убираться отсюда.

31

— Ты дома?

— Угу.

— Тогда открывай, — сказал Карнс.

Джексон выглянул из окна лестничной площадки и увидел задравшего к нему голову Мика Карнса. Тот улыбался до ушей.

— Я принес тебе хорошие вести.

— Сейчас спущусь.

Джексон открыл дверь, и Карнс пулей влетел внутрь.

— Господи, ну и холодина!

— Кофе?

— Супер. Черный, без сахара.

— Должно быть, действительно приперло, если ты примчался… — Джексон застыл с чайником в руке, глянул на часы, — считай что в восемь утра.

— Кто рано встает, и так далее, — отозвался Карнс. — Пока не забыл — Броун запустил экспертизу по веревке по ускоренной программе. Предварительные результаты позволяют предположить, что Джордану Базвеллу либо в цирке надо было выступать, либо его убили.

— Я так и думал.

— Мы склоняемся к убийству, поскольку направление движений при завязывании узлов позволяет предположить, «а»: тот, кто это сделал, правша, хотя Базвелл был левша, и «бэ»: Базвелл не смог бы с легкостью завязать их, подняв руки над головой. И еще у него здоровенная шишка на макушке, предполагающая, что предварительно его вырубили ударом по голове.

— На веревке никаких следов ДНК? — спросил Джексон, наливая кофе и передавая кружку Карнсу.

Тот взял ее и помотал головой.

— Всё в стиле Неона, как по писаному, — пробормотал Джексон. Карнс, как он заметил, избегал его взгляда. — Что-что?

— Броун не считает, что тут есть какая-то связь.

— Да ты шутишь!

— Никаких огней, никакого реквизита, никакого действа.

Джексон уставился на Карнса, разинув рот. Неужели он окончательно потерял связь с действительностью? Неужели желание во что бы то ни стало найти Неона настолько ослепило его, что он неспособен увидеть совершенно очевидные и логичные вещи? Припомнился разговор с Гонзалесом, который сразу подверг сомнению версию относительно пребывания Неона в Лас-Вегасе.

— И Базвелл вел довольно пеструю жизнь, когда не подметал улицы, — продолжал Карнс. — Вполне мог наступить на хвост любому количеству всяких подонков.

— Чушь собачья! Это был Неон, черт побери!

При этой вспышке Джексона Карнс даже вздрогнул.

— Я только посланник, братан.

Мэтт извинился, раздраженный собственной неспособностью держать себя в руках. Мик меньше всего заслуживал того, чтобы срывать на нем свое раздражение.

— Ладно, не парься, — примирительно произнес Карнс, отхлебывая кофе.

— Что-нибудь еще? — спросил Джексон больше с надеждой, чем с верой.

— От эксперта по документам пока ни звука. Поскольку она всего лишь оказывает мне дружескую услугу, я стараюсь не надоедать ей… — Карнс допил остатки из кружки. — Ладно, пора мне возвращаться в наше паучье гнездо.

— Пока ты не ушел, вот, у меня кое-что для тебя есть. — Джексон сдернул с подоконника запечатанный конверт.

— Выглядит официально. Что это?

— Инструкции, что делать, если со мной что-нибудь случится.

Карнс испуганно заглянул ему прямо в глаза.

— Ты — единственный человек, которому я могу доверять.

Мик покачал головой, взял конверт кончиками пальцев, словно улику, которую нужно должным образом сохранить.

— Послушай, Мэтт, это ведь я к тебе тогда пришел! Думал, это тебя поддержит, даст точку опоры, но это просто ни в какие ворота не лезет! Вообще-то не предполагалось сделать твою жизнь опасной.

Джексон пропустил его слова мимо ушей.

— Тут всё. Положи в какое-нибудь надежное место. И не открывай, пока не придется.

Карнс неохотно засунул конверт в карман пальто.

— Не нравится мне все это…

— Обещаешь не открывать?

— Конечно.

— Скажи это.

— У тебя. Есть. Мое. Слово. Доволен?

Джексон поблагодарил его и проводил к двери.

До встречи с адвокатом оставался еще час, а после Мэтт намеревался сделать небольшое, но очень важное приобретение в магазине, специализирующемся на последних электронных примочках для транспортных средств. Он мыл посуду, когда зазвонил мобильник. Высветившийся номер был ему незнаком.

— Алло, — сказал он.

— Это старший детектив-инспектор Джексон?

— Кто спрашивает?

— Меня зовут Энди Феннер, я…

— Корреспондент криминальной хроники из «Пост», — перебил его Джексон.

— Мы собираемся опубликовать материал о ходе расследования по делу Неона.

— Я им больше не занимаюсь, — сказал Мэтт.

— Вот об этом-то я и хочу поговорить. Насколько понимаю, последней жертвой Неона стала ваша супруга, и…

— Что-о?! — Моментально вскипевший гнев помимо воли выплеснулся наружу.

— Разве это не так? — удивленно спросил Феннер.

— Кто, черт побери, вам про это рассказал?

— Информация напрямую из вашего отдела по связям с общественностью.

— Вообще-то этого нельзя было делать! — гаркнул Джексон, неспособный сдержать раздражения.

— Мне очень жаль, если это оказалось для вас таким ударом, но теперь у вас есть возможность поведать о своем видении случившегося.

— Без комментариев!

Джексон ткнул на «отбой». Это было более вежливо, чем просто послать на три буквы.

32

Намеренно это вышло или же из-за того, что ее подсознание работало сверхурочно, но Айрис поймала себя на том, что катит к дому детектива уже прямо на следующее утро — несмотря на то что встреча была назначена только на вечер. Правда же заключалась в том, что она совсем не горела желанием появляться в пабе с рестораном, который он ей назвал. Это была излюбленная точка молодых деловых хлыщей в дорогих костюмах и с фальшивым загаром. Ничего даже близкого к ее собственной «зоне комфорта» — в местах вроде этого она всегда чувствовала себя неуютно. Да и со стратегической точки зрения опасно. Кто-то вроде нее слишком уж там выделяется. Начнут поворачиваться головы, а в таком случае и ее собственная может скатиться с плеч. Она поделится с Джексоном тем, что узнала, прямо сейчас, они обменяются информацией, а потом можно будет переходить к следующей стадии.

Приближаясь к дому Джексона, Айрис остановилась у тротуара, сняла шлем и позвонила ему на мобильник. Звонок попал прямиком на автоответчик. Ничуть этим не смутившись, она преодолела остаток пути и по подъездной дорожке подкатила к дому. Дорожка выглядела пустой, поскольку и была пустой. Присев на ступеньки крыльца, Айрис ткнула в другой номер из списка.

— Всё в порядке? — спросила она.

Ответивший голос был знаком ей, как кожа на собственной спине. Со своей единственной подругой Айрис была знакома уже чуть ли не сто лет, всегда восхищаясь ее силой, спокойствием и находчивостью. Только вот сегодня голос у той не звучал по обыкновению уверенно и невозмутимо.

— Ты уже поразмыслила над советом врача? — спросила подруга.

Вообще-то Айрис ни о чем другом и не думала. А как иначе-то?

— Ну конечно.

— И?…

Айрис чувствовала, что само время утекает у нее между пальцев. И без изрядной суммы наличных рано или поздно, в один прекрасный день утечет совсем. В ее случае есть большая вероятность, что скорее рано, чем поздно.

— Я занимаюсь этим вопросом.

— Айрис, я и вправду думаю…

— Все, что я хотела знать, это всё ли в порядке.

— Да, но…

— Я не могу останавливаться. Свяжемся попозже.

Айрис оборвала звонок, прислонилась спиной к входной двери Мэтта Джексона и пожелала себе, черт побери, смотреть на будущее хоть чуточку оптимистичней.

Пройдя по дорожке обратно к «Триумфу», она направилась домой. Там она немного вздремнет, подзаправится углеводами и кофеином, а потом будет следить за албанцами. Айрис надеялась, что карри неведомого дяди пришелся им по вкусу и они будут появляться в его заведении достаточно регулярно. Рутинный порядок — губительная штука, о чем ей было известно лучше, чем кому-либо еще.

* * *

— Ты урод!!!

Джексон стоял перед Броуном, и ему было плевать — пусть даже если вся полиция Бирмингема его сейчас слышит. Уголком глаза он засек Киран Ша, стоящую поодаль с обеспокоенным выражением на лице. Мэтт сомневался, что это беспокойство относилось к нему.

— Ты слил информацию в прессу!

Лицо Броуна, не любившего публичных сцен, болезненно скривилось.

— Давайте пройдем туда, где можно поговорить в спокойной обстановке, старший детектив-инспектор Джексон.

— А мне и здесь неплохо!

Джексон огляделся. Все застыли, беспомощно озираясь по сторонам; мало кто рисковал встретиться с ним взглядом. Можно было подумать, что он стоял посреди комнаты с автоматом наперевес.

Ша стала придвигаться поближе, но тут же попятилась, когда Броун едва заметно покачал головой.

— Пошли, Мэтт. — Броун показал на пустую допросную. Джексон последовал за ним. Он уже высказал свою точку зрения.

Зайдя внутрь, Броун сел, но Джексон остался стоять.

— Я понимаю, насколько ты расстроен.

Рассудительная реакция Броуна только подлила масла в огонь.

— Энди Феннер из «Бирмингем пост» звонил мне сегодня в десять утра, чтобы узнать мою реакцию на некоторые факты, прежде чем они отправят номер в печать, и с тех пор телефон звонит не переставая!

Вид у Броуна был искренне виноватый.

— Должно быть, это действительно оказалось для тебя серьезным шоком.

Правда, чуть ли не более шокирующим оказалось его совершеннейшее спокойствие.

— У тебя недостало элементарного приличия даже предупредить меня!

Карие глаза Броуна слегка потемнели. Джексону доводилось видеть собачье дерьмо похожего оттенка.

— Мэтт, мне правда жаль. Ясно, что наш пресс-центр дал маху.

— Это все, что у тебя есть мне сказать?

— Если не считать того, что могу тебя заверить: решение проинформировать средства массовой информации о последней жертве Неона было принято на самом верху.

— Комиссаром? — Джексон провел пальцами по подбородку. Превосходство в огневой мощи было не на его стороне.

— Почему бы тебе не присесть? — заметил Броун.

И, поскольку вся энергия теперь окончательно истощилась, Джексон последовал совету и сел.

— Нужно было сделать выбор. Тебе больше остальных известно, какой у нас сейчас дефицит бюджета, людских ресурсов и времени.

Ему действительно это было хорошо известно — не считая разве того, что в личном плане у Джексона с некоторых пор в избытке имелось и первое, и второе, и третье. И он был готов отдать абсолютно все и не сдаваться вплоть до того самого последнего дня, когда Неон будет вычислен и Айрис выполнит условия их мрачного договора.

Голос Броуна, бубнящий в спертой атмосфере допросной, постоянно сбивал с мысли.

— Мэтт, могу я поговорить с тобой как друг, а не как детектив?

Джексон сохранял молчание. Маркус Броун не был и никогда не будет ему другом и даже приятелем, и все же он не сомневался, что в этом человеке есть прямота и честность, как ни тяжело это было признать. Уж лучше бы Броун был хитрым и мстительным.

— Я человек неженатый, и мне даже близко не представить, через что тебе довелось пройти, но это вовсе не значит, что я отношусь к твоей ситуации без всякого сочувствия. Ты испытываешь сейчас огромное давление, вызывающее состояние когнитивного диссонанса.

Когнитивного чего?

— Тебе не трудно объяснить простым человеческим языком?

— Это когда эмоции и предубеждения начинают подменять логику и факты. Честно говоря, любой детектив, работающий над таким запутанным делом, как это, а тем более столь продолжительное время, просто обречен зациклиться на определенном наборе представлений.

— Это…

— Ты давно работаешь в полиции?

«Да уж всяко подольше тебя», — подумал Джексон.

— Почти восемнадцать лет.

— Твое мышление профессионально ориентировано.

— Если быть профессионально ориентированным означает способность видеть то, что лежит прямо у тебя перед носом, то я только рад признать за собой такой грех.

— А, это ты про Базвелла… Карнс упоминал про твои опасения.

— Базвелла убил Неон, — твердо сказал Джексон. Он понимал, что это звучит как заезженная пластинка.

— Там нет его «подписи», причем Неон убивает и выставляет напоказ только женщин.

— В случае с Базвеллом мотивация Неона основывалась исключительно на необходимости заткнуть его, что он весьма успешно и проделал, — возразил Джексон. — Неон намеревался предложить публике короткую новостную заметку, а не кровавый боевик в трех сериях!

— Ну вот, опять ты о том же! — объявил Броун. — Все та же зацикленность мышления в сочетании с драматическим эмоциональным языком.

Джексон открыл было рот для протеста, но Броун продолжал говорить:

— Мэтт, я понимаю, насколько все это тебя расстроило. Я действительно пытаюсь помочь, но ты мне просто не даешь.

«Ничего мне уже не поможет», — подумал Джексон. Ему хотелось вскочить и сбежать, жутко хотелось выпить — сделать хоть что-нибудь, чтобы убраться из этой комнаты и подальше от человека, философия которого — «делай все по правилам» — буквально сводила его с ума. И да, он ненавидел то, как сейчас себя чувствовал — потерявшим контроль над собой. И, что хуже всего, понимал, что слова Маркуса Броуна содержат более чем крупицу правды.

— В то время как эмоциональные вспышки при данных обстоятельствах абсолютно объяснимы, в рамках современной полицейской службы им не место, — заключил Броун, голос которого опять звучал весомо-авторитетно. — По этой причине для твоей же собственной пользы и пользы расследования было принято решение временно отстранить тебя от должности.

От такой перспективы от лица Джексона отхлынула кровь.

— В этом нет необходимости.

— С сохранением текущей зарплаты.

— Да плевать мне на деньги! Меня дело заботит!

— Естественно, и ты наверняка будешь рад услышать, что по данному делу уже выработана эффективная стратегия.

— Использовать женщин-полицейских, чтобы приманить Неона? Ты в своем уме? — голос Джексона опять поднялся от гнева.

— Это абсолютно конфиденциальная информация. — Броун задвинул очки поглубже на нос. — Я полагаю, ты воспользуешься этим временем, чтобы как следует отдохнуть. Остальное предоставь нам.

— Не делай этого!

— Боюсь, что решение не в моих руках, — сказал Броун, хотя Джексон очень сильно в этом сомневался. Интересно, сколько теплых бесед Броун имел на эту тему со старшим суперинтендантом? — Буду очень благодарен, если ты сдашь мне удостоверение.

— Мне нужно работать, — выдавил Мэтт, сожалея о нотке отчаяния, которому сейчас поддался. — Как я без него?

Броун протянул к нему руку ладонью вверх. Переполненный тревожным чувством, Джексон нащупал бумажник, вытащил удостоверение и протянул через стол.

— Спасибо.

— Мы закончили? — Он был уже не в силах сдерживать отчаяние, не говоря уже о бешенстве.

— Не совсем.

Накатила еще одна волна тревоги. Джексон прикусил язык.

— Один твой хороший знакомый, Кенни Флоуэлл, был сегодня утром арестован по обвинению в торговле наркотиками.

Мэтт чуть не упал в обморок.

— Давай начистоту, — продолжал Броун без всякого перехода. — Я в курсе, что детектив-сержант Карнс влез в мой компьютер и снабдил тебя информацией, располагать которой ты не уполномочен.

— Это я его попросил! — сказал Джексон, набычившись.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, но если тебе хотелось узнать какие-то подробности расследования, касающиеся твоей жены, ты мог бы просто переговорить с назначенным тебе офицером по контактам с родственниками или, на худой конец, непосредственно со мной.

— То, что сделал Карнс, это нехорошо, — проговорил Джексон, лихорадочно перенастраивая свой подход к Броуну, — но это просто явилось результатом не совсем правильно понятого чувства верности старому другу.

— Вот потому-то этот вопрос остается между нами троими и Карнс сохраняет свою должность.

— Спасибо, — сказал Джексон, чувствуя себя окончательно неловко.

— Пожалуйста, больше не вынуждай меня выносить твой вопрос на дисциплинарную комиссию и пересматривать ситуацию детектива-сержанта Карнса.

— Но…

— Я советую тебе прекратить любые отношения с детективом-сержантом Карнсом, пока расследование по делу Неона не придет к своему естественному завершению. Мы поняли друг друга?

— Да, — отозвался Мэтт, чувствуя, что далек от поимки Неона, как никогда.

33

Гэри окончательно принял решение расширить свою сферу влияния и зону действий. До настоящего момента он демонстрировал свой талант исключительно в городской среде (оборванный наконец-то болтающийся кончик в пригороде не в счет). Самое время как следует все встряхнуть. Может, выйдет даже еще круче, чем было, натуральный срыв башки… По крайней мере, привлечет внимание тех, кого надо. «Ну давай же, детектив, мудила, болван ты эдакий, чего же ты ждешь?»

Хотя Гэри с не очень-то большой охотой склонялся к мысли о более близком контакте с сельской местностью, с точки зрения «убийство плюс шоу» тут имелись и свои преимущества. Во-первых, это давало возможность привнести уникальный элемент сюрприза — или же это будет шок? Да, определенно шок. Вкупе с благоговейным изумлением. Во-вторых, полиции понадобится сто лет, чтобы раскрутить свою неповоротливую машину и добавить новый пункт к своему внушительному списку расследований, еще больше запутавшись. (А сбить их с толку так просто!) В-третьих, пресса просто выпрыгнет из штанов.

С другой стороны, городской обитатель вроде него обязательно должен предпринять определенные шаги, чтобы ни в коем случае не выделяться из сельской публики. Конечно, Гэри и на секунду не планировал сниматься с места и перемещать свое предприятие на дикие просторы Уэльса или Уэст-Кантри^[73]. Нет, нет и еще раз нет. Слишком уж много удобрений вложено в нынешнюю домашнюю почву. Он мыслил больше о том, чтобы лишь слегка окунуться в какой-нибудь чудесный уголок сельской местности — там, где она практически граничит с привычной урбанистической средой. И, конечно, отнюдь не в миллионе миль от дома, в котором Джексон провел детство, вообще-то говоря. И если сегодняшние поиски подходящего места принесут свои плоды, если он выберет в точности то место, что надо, отметит его охрененных размеров жирным крестиком в качестве приманки, то лучшего просто и желать не приходится.

Гэри уже знал, какой визуальный эффект желает создать, какого рода эмоциональную плюху хочет отвесить. Если и это не вынудит закон прибежать к нему с разинутым ртом, то ничего не сможет. И тогда гнев его будет ужасен.

«Эй, давай-ка только без негатива, — сказал он себе. — Негатив — это для лузеров».

Дабы исключить возможные домашние осложнения, важно в точности рассчитать время убийства. Наоми не должна вернуться еще пару недель. Согласно ее рабочему ежедневнику, — предмет, к которому Гэри питал острый интерес, — вскоре после короткого перерыва у нее уже намечен следующий проект. Другими словами, можно не гнать и спокойно, с толком и расстановкой закрыть все логистические базы, как выразились бы его заокеанские друзья. Не хватало еще, чтобы из-за какого-то случайного события все вдруг накрылось бы медным тазом.

34

Броун крепко взял Джексона за яйца.

Джексон летел по шоссе, словно за ним гналась банда отморозков на быстрых машинах. Даже выбравшись из города и облака ханжеской вони, которое, как ему казалось, окутывало Маркуса Броуна с головы до ног, он по-прежнему задыхался. Пульс в шее долбил системой раннего оповещения.

Низкое зимнее солнце превратило небо в надраенную медь — такую же ослепительную, как и все создания Неона. Джексон опустил козырек над ветровым стеклом, надвинул на нос черные очки и напряженно всматривался в сияющую даль перед капотом.

Ехал он в Квинтон. Если Маркусу Броуну требовались железные свидетельства связи между Неоном и Базвеллом, то он их раскопает.

Вот наконец и улица, на которой жил Джордан Базвелл. Был день сбора мусора, и вдобавок к автомобилям, приткнувшимся вплотную друг за другом на тротуарах, при поисках места для парковки ему пришлось соревноваться еще и с переполненными мусорными баками, выставленными на улицу. В конце концов Джексон сдался, развернулся и приткнул машину на соседней улочке, на вид не столь запущенной. Удивительно, насколько все-таки социальная структура жилого района может столь радикально различаться на расстоянии считаных футов.

На него сразу навалился запах гниющих пищевых отходов и гари, словно недавно тут жгли костер. Землю усыпали недавно использованные римские свечи и картонные гильзы от петард — свидетельство того, что празднование Дня Гая Фокса^[74] растянулось далеко после пятого ноября. Похоже, что прошлой ночью в ходе спонтанных запоздалыхторжеств тупичок больше напоминал зону боевых действий.

Никаких признаков того подростка с холодным лицом, которого он приметил пару дней назад, в округе не наблюдалось. Лишь какой-то мальчонка, лет девяти от роду, раскатывавший неподалеку на слишком маленьком для него велосипедике, подъехал поближе и принялся внимательно изучать Джексона.

— А разве ты не должен быть в школе? — поинтересовался тот.

Малютка показал ему средний палец и, неистово накручивая педали, укатил в сторону дома с распахнутой входной дверью, за которой, судя по доносящимся оттуда звукам, полным ходом шла оживленная семейная перебранка.

Над входом в бывшее обиталище Базвелла по-прежнему возвышался навес, поставленный криминалистами. В соседнем доме на две семьи все шторы были плотно задернуты. Из дома напротив жильцы явно съехали — все, что осталось, — это спутниковая тарелка, косо повисшая на одном из креплений.

Джексон начал свой обход с противоположной стороны улицы. Многих жильцов не было дома. Оставшиеся же в большинстве своем не проявляли желания открывать двери, а из тех, кто все-таки открыл, никто не выказал ни способности, ни желания помочь.

В конце концов, Мэтт добрался до бунгало, рядом с которым стоял бункер на колесиках, до отказа заваленный строительным мусором и торчащими во все стороны обломками какой-то мебели. На самом верху ненадежно пристроилось продранное кресло с торчащей из дыр набивкой.

Джексон заглянул в окно. Работал телевизор, перед которым устроилась пожилая женщина. Когда он постучал в дверь, старуха даже не пошевелилась. Постучал еще раз. Громче. Наконец дверь распахнулась, и перед ним предстал тот самый юнец, который таращился на него в его прошлый приезд. Юнец выжидающе молчал. Вблизи Джексон уловил, что от него несет табаком.

— Хотел бы переговорить.

— Вы из полиции?

Мэтт помедлил.

— Да.

— Ваши уже были вчера.

— Надо кое-что уточнить.

— А чё уточнять-то? Того мужика не встречали. Ничего не видели. Ничего не знаем. — Юнец зевнул, без всякого стеснения продемонстрировав Джексону свои многочисленные пломбы.

— Ты вроде смышленый парень. Готов поспорить, что мимо тебя тут и муха не пролетит. — Джексон полез по внутренний карман куртки, вытащил бумажник. — Как тебя звать?

Малый сохранил все ту же незаинтересованную позу, лишь взгляд скользнул по руке Мэтта к бумажнику.

— Томми, — ответил он.

— Так что ты видел, Томми?

— Было темно.

— Выходит, это произошло вечером? — Джексон медленно вытащил три двадцатифунтовые бумажки.

Томми сделал шажок вперед. Мэтт машинально отступил.

Стрельнув глазами вправо-влево и убедившись, что горизонт чист, Томми пригласил Джексона в дом.

— Типа, чтоб не на пороге, — добавил он.

Мэтт проследовал за ним через узенькую прихожую в кухню, скудно обставленную, но чистую.

— Только ты и бабуля, так? — спросил он.

Томми не сводил с него глаз.

— Скока дадите?

Сразу к делу и надежно на крючке — как раз то, что Джексону и требовалось.

— В комнаты не приглашаю, потому как одного кореша жду, — добавил Томми.

— Тогда не будем терять времени.

Джексон вручил ему деньги. Те исчезли в кармане худи с быстротой молнии, как у фокусника.

— Есть еще?

— Это как посмотреть. Рассказывай, что видел.

— Возле двери Джордана околачивался какой-то мужик.

— Когда?

— Три дня назад, вечером.

— Да уж, конкретней некуда.

— А я ваще конкретный пацан.

— То есть не за день до того, как нашли Базвелла?

— Вы чё, глухой, дедуля?

Джексон извиняюще улыбнулся.

— В какое время это было?

— Без понятия. Часов в одиннадцать, может, чутка попозже.

— А на какой машине этот мужик приехал?

— Никакой машины не видал.

Вполне объяснимо. Неон не хотел, чтобы засекли его номера. Совершенно необъяснимо другое: почему он допустил такую элементарную ошибку и позволил себя заметить — а следовательно, навлечь на себя подозрения?

— Ты сумел его рассмотреть?

Томми почесал в голове.

— Не особо.

— Он был высокий, низкий, толстый, белый, черный?

Томми скрестил руки на груди, уперся тощими бедрами в пластиковый кухонный стол.

Джексон вытащил еще две двадцатки, которые испарились все тем же волшебным образом. Надо было послать сюда Айрис, с сожалением подумал он — она-то уж точно мгновенно получила бы нужную информацию, а он остался бы при своих ста фунтах.

— Где-то с вас ростом, — ответил юнец.

— Такого же телосложения?

— Малость поплотнее.

— А как насчет лица?

— Не разглядел. — И вновь Томми почесал в голове. Его «значок», подумал Джексон.

— Было ведь вроде полнолуние, разве не так?

Томми дернул плечом.

— Он спиной стоял. Но походняк у него сто пудов не как у черного.

«М-да, довольно сомнительный аргумент, — подумал Мэтт, — не говоря уже о том, что и не совсем неполиткорректный».

— Во что он был одет?

— В джинсы и куртку.

— Вроде такой? — Джексон показал на свою кожанку.

— Да вроде. Только подлинней.

— В перчатках?

— Угу.

— Внутрь он заходил?

— Без понятия.

— А у тебя нет мыслей, знал его Джордан или нет?

— Откуда мне знать? Может, этот хрен просто хотел ему стеклопакеты впарить или еще чего…

Джексон бросил на юнца скептический взгляд.

— Еще что-нибудь заметил?

Томми глубоко засунул руки в карманы худи.

— У него на башке были дреды.

* * *

Выйдя из дома, Джексон вернулся к тому месту, где оставил «Мини». Внимательно оглядел обе стороны улицы. Все дома располагались на некотором расстоянии от проезжей части и выше по склону, и почти у всех имелись подъездные дорожки — кое-где достаточно широкие, чтобы вместить сразу две машины. В одиннадцать часов вечера все обитатели квартала уже сидели по домам, опустив шторы, некоторые легли спать. Мог ли кто-нибудь заметить приблудный автомобиль? Расклад был не из лучших.

Рядовые сотрудники полиции наверняка уже прошлись по окрестным домам, но интересующий их промежуток времени вряд ли захватывал события, описанные мальчишкой. И Джексон мог поспорить, что его коллеги и знать не знают, что у полуночного гостя Базвелла были дреды. Если б они раскопали этот факт и включили в рапорты, Броун явно не упустил бы случая похвастать таким достижением. Впрочем, ничуть не исключалась и другая вероятность: этого типа уже проверили, выяснили, что он не при делах, и сочли его не заслуживающим дальнейшего внимания.

Джексон прошелся по всему ряду в обе стороны. Представляясь сотрудником полиции, проводящим следственные мероприятия, он задавал жильцам один и тот же вопрос: не заметил ли кто незнакомую машину, припаркованную в районе три вечера назад. Ответы разнились от «увы» и мотания головами до «по-моему, это ваше дело следить за порядком!», после чего дверь быстро захлопывалась. Дважды прозвучало слово «трагедия». Четырех съемщиков не было дома. Джексон сделал себе мысленную пометку вернуться.

Уже забравшись в машину, он вдруг заметил женщину средних лет, подъехавшую к дому в черной «Фиесте». «Одна последняя попытка», — подумал Джексон.

Он подошел к ней, когда она наклонилась над багажником, чтобы достать покупки.

— Вам помочь?

Женщина обернулась. Ее тщательно накрашенное лицо исказилось подозрением, в уголках рта пролегли глубокие бороздки.

— Вы что, не видели объявление? — Она махнула рукой на окно: «Торговых агентов просят не беспокоиться».

Джексон нацепил на себя свою самую успокаивающую и обаятельную улыбку.

— Я из полиции.

— О! — отозвалась она, все еще несколько раздраженно. Глянула на пакеты, а потом опять на него. — Не возражаете, если мы зайдем в дом? Тут несколько прохладно.

Женщина начала собирать сумки с продуктами. Мэтт галантно выступил вперед.

— Давайте лучше я.

Внутри они остановились в гостиной, оформленной в холодных серых тонах.

— Простите, что чуть не послала вас подальше, — сказала женщина, снимая пальто. Джексон заметил аккуратно покрашенные лаком ногти. Возрастные пятнышки на руках наводили на мысль, что она значительно старше, чем выглядит на первый взгляд.

Он спросил, как ее зовут и живет ли еще кто-нибудь в доме.

— Я в разводе, — коротко ответила женщина.

Джексон, которому не терпелось перейти к делу, задал ей тот же вопрос, что и всем.

— Три дня назад? Я вернулась поздно — навещала сына в Уэст-Кантри и действительно обратила внимание на какую-то незнакомую машину возле дома двадцать девять. Крисси и Джим уже были дома, и у них во дворе полно места для машин гостей, так что я решила, что это приехали к кому-то из «Рощи». Жуткое место, — доверительным тоном добавила она.

— Можете назвать марку и модель?

Свидетельница приложила наманикюренные пальчики к груди и хохотнула.

— Боюсь, что я в таких вещах не спец.

— Седан, хэтчбек, универсал, спортивная?

Она секунду подумала.

— На вид вроде спортивная. Сидит пониже, чем моя «Фиеста».

Не сильно весомая подсказка.

— А номер не помните?

— Господи, конечно же, нет!

— В какую сторону она стояла передом? — спросил Джексон.

— В мою.

— То есть в сторону главной дороги?

— Совершенно верно.

— Вы сказали, что обратили на нее внимание. Почему?

— Она была необычная.

— И что в ней было необычного?

— Цвет, — сказала женщина.

— И какой же?

— Ярко-желтый. Ослепительный. Почти неоновый.

* * *

Джексон терпеливо ждал Айрис в пригородном ресторане. Прилив энергии и уверенности в себе, который он ощутил при нежданном везении, быстро сошел на нет, а когда, уже в половине восьмого, он заподозрил, что Айрис так и не появится, настроение и вовсе упало ниже плинтуса. Да на хрена ему это вообще надо? Хороша парочка: у одного смертная тоска, у второй смертный приговор! На черта вообще какие-то расследования?

Набрав ее «киллерский» номер, он услышал все тот же механический голос: «Вызываемый абонент недоступен». Окончательно разочарованный, решил дать ей еще полчаса, после чего сворачиваться. От выпитого тоника уже бурчало в желудке.

Изучая бар на предмет любой особы мужского пола с дредами, Джексон поймал себя на том, что невольно задерживает взгляд на красивых женщинах, которых тут оказалось немало.

Самого себя он особо привлекательным не считал, но брюнетка в углу определенно строила ему глазки с того самого момента, как он уселся за столик. Джексон в очередной раз невольно перехватил ее взгляд, и она улыбнулась, шепнув что-то на ухо подруге. Подхватив стакан левой рукой, Мэтт демонстративно показал обручальное кольцо.

Долгие недели после смерти Полли Джексон едва мог заниматься самыми элементарными вещами. Было все еще больно вспоминать о счастье, которое они делили на двоих. Горе тут же разъедало любое радующее воспоминание, но он отнюдь не собирался целить свои душевные раны дешевым перепихоном.

Когда стало окончательно ясно, что Айрис не придет, Джексон поднялся и вышел в ночь, мерцающую звездами. Ресторанная парковка была набита битком. Никаких ярко-желтых автомобилей, ни спортивных, ни каких-то еще.

Едва он собрался забраться в «Мини», как у него вдруг возникло четкое ощущение, что за ним наблюдают. Замерев на месте, Джексон медленно развернулся на сто восемьдесят градусов, убежденный, что откуда-то из окружающих стоянку теней его внимательно изучают.

Уличные фонари заливали тротуары ярким светом. Фары проезжающих автомобилей размеренно били в глаза, словно стробоскоп, и эти мигающие вспышки вдруг отчетливо вызвали в памяти другой вечер, ужасающий в своей дикой жестокости. Жуткие видения — блестящий шар, ехидно плюющийся острыми разноцветными лучиками, обезображенное лицо Полли — буравом ввинтились в мозг, застыли перед глазами. Джексон вдруг почувствовал, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Его словно парализовало, пришпилило к одной точке, ослепило. Безостановочно проводя кончиком языка по губам, которые казались потрескавшимися и сухими, он изо всех сил прислушивался, не послышится ли вдруг визг шин сорвавшегося с места автомобиля. Но все до единого звуки заглушала странная музыка, настойчиво звучащая у него в голове, — знакомая до боли мелодия, которую он старательно подавлял в себе до настоящего момента. Глубокий мужской голос неумолимо сотрясал тишину. И, что самое страшное, пел он о глазах, пронзенных неоновым светом.

Джексон испустил глухой стон. Рванул на себя дверцу машины, практически рухнул за руль, включил радио и вывернул громкость на максимум. Что угодно, только чтобы стереть тягучую мелодию «Звука тишины»^[75], назойливо гудящую в голове!

35

Айрис всегда любила тупики. Только один въезд и только один выезд — они словно специально созданы для того, чтобы быстро смыться, если тебя засекут. Но к этому пока дело не шло.

Еще с ночи она встала лагерем в укромном садике перед пустующим домом с вывеской «Сдается». Развернув мотоцикл так, чтобы тот смотрел вниз по склону и в сторону главной дороги, поставила его поближе к крыльцу, рядом с гаражом. Никаких фонарей тут не имелось. Хотя если прямо под носом у местных орудует бордель, то на нее-то уж точно никто не обратит внимания. В случае чего можно будет просто сказать, что она исполняет свой гражданский долг и присматривает за домом напротив. Спросить с каменным лицом, не видел ли кто чего-нибудь подозрительного.

Наконец около четырех утра подъехали албанцы на пикапе «Ниссан» со здоровенным кенгурятником — машина типа «У меня вот такие яйца». Вошли в дом и так и не появлялись оттуда.

На Айрис были толстая куртка с теплой подкладкой и джинсы с поддетыми под них легинсами, и все же она промерзла до костей. Зубы, казалось, настолько заледенели, что стали хрупкими и были готовы рассыпаться в ту же секунду, как она сделает первый глоток горячего чая. А чашка горячего чая сейчас была всем, о чем она могла только мечтать. Падающая с ног от усталости и одуревшая, Айрис чувствовала себя совершенно больной, словно враз постарела на десяток лет.

Около семи утра улица стала просыпаться. Из систем центрального отопления вырывался пар, сталкиваясь со студеным утренним воздухом. Там и сям зажигался свет. Раздергивались занавески. Открывались двери, выпуская собак и впуская кошек. Улица наполнилась разнообразными звуками, сливающимися в единый неясный шум, — семьи поднимались навстречу новому дню, родители кормили детей завтраками и увозили их в школу, а самих себя на работу. Пора сваливать, пока ее никто не увидел.

Напялив шлем, Айрис перекинула ногу через байк и покачала его взад-вперед, снимая с подножки. Опершись носками своих высоких ботинок о землю и уже собравшись запустить мотор, вдруг заметила, как из дома выходит Малай — один. Он забрался в «Ниссан», задним ходом вырулил с подъездной дорожки и тут же погнал в сторону кругового движения в конце улицы.

Айрис последовала за ним.

Включив правый, а потом левый поворотник, Малай направился в сторону города. Утренний трафик сгущался. Как и все остальные автомобилисты, албанец быстро мчался куда-то в никуда. Стремясь не выдать себя, Айрис чуть отстала. Слева промелькнула благотворительная ветлечебница, справа — «Янтарная таверна». Оставив позади вершину холма и отель «Кингз армз», пикап замигал правым поворотником в сторону Харборна.

Айрис перестроилась и прибавила газу, чтобы успеть на светофор, пока тот не сменился на красный. Когда оба проскочили перекресток, «Ниссан» опять набрал скорость, но Айрис уверенно держалась за ним, теперь уже почти вплотную. Вскоре после очередного кольца пикап притормозил и неожиданно свернул влево, сразу за знаком «Платная стоянка». Малай заехал на пустую площадку, вылез из машины, скормил несколько монет парковочному счетчику. Айрис последовала за ним и припарковалась чуть поодаль.

Малай, облаченный в свое неизменное длинное кожаное пальто и освещенный первыми лучами зимнего солнца, представлял собой внушительную и грозную фигуру. Его седые волосы выглядели недавно вымытыми и блестящими, высокие плоские скулы придавали ему почти аристократический вид.

Айрис склонилась над мотоциклом, делая вид, что поправляет зеркало заднего вида, и Малай прошел чуть ли не вплотную к ней, как мимо пустого места. Вблизи она заметила шрам, рассекающий его левую бровь. Жестокий изгиб рта наводил на мысли о человеке, способном наслаждаться чужой болью, который будет лишь цинично гоготать, описывая чьи-то муки и смерть остальным.

Малай двинулся в сторону Лордсвуд-роуд, и Айрис пристроилась следом. Для столь крупного мужчины он был легок на ногу, шагал энергично и уверенно, с вальяжной раскачечкой.

Местность становилась все более городской, глянцевой и респектабельной. Когда он замедлил шаг, Айрис последовала его примеру. Знакомая территория, подумала она, когда Малай уверенно направился к кафе с фасадом беленого дерева и выставленными наружу столиками, за каждым из которых сидели мужчины, явно видавшие виды, и женщины, предпочитающие черную обводку для губ. Дым десятка сигарет стоял над улицей плотным облаком.

Айрис чуть отстала и перешла на другую сторону дороги, наблюдая, как Малая приветствуют, словно рок-звезду — со множеством хлопков по спине, медвежьих объятий и столкновений кулаками. Немедленно освободился стул, и Малай уселся на него. Остальные скучковались вокруг.

Меньше чем через минуту наружу проворно вышел бариста, поставил перед криминальным боссом чашку американо — Айрис заметила отдельный кувшинчик с горячим молоком. Малай вежливо поблагодарил его, вытащил из кармана пачку сигарет и закурил. Кивнул, рассмеялся в ответ на слова какого-то парня с бритой головой и губами цвета свежераздавленной мухи. Интересно, подумала Айрис, заметили ли остальные, что мыслями Малай витает где-то еще?

Тот тем временем вытащил смартфон, прокрутил экран, набрал какой-то текст. Современные средства коммуникации заметно облегчали жизнь парням вроде этих албанцев, когда требовалось перекинуть с места на место людей, оружие и наркотики. Используя секретные каналы, Малай мог всегда быть на два шага впереди копов. Норману Пардоу было чему поучиться у своего основного конкурента. Его проблема: будучи приверженцем старой школы, он безнадежно отстал и вряд ли уже сумеет адаптироваться к новым условиям. Пардоу невдомек, что всеми силами держаться вне зоны действия цифрового радара есть смысл разве что человеку ее профессии. Айрис решила, что Неон слеплен из того же теста, что и она.

Судя по тому, как Малай регулярно отрывался от своего занятия, разглядывая улицу в обе стороны, он кого-то ждал. Его прихлебатели, похоже, не замечали настроения босса. Слишком уж старались произвести впечатление.

Айрис перешла дорогу и, протолкавшись сквозь скопление тел, вошла в кафе, интерьер которого тоже был из беленого дерева, и заказала кружку чая, горячий кексик и стакан воды. Если она в самом скором времени не примет пару болеутоляющих таблеток, то ей конец.

В углу обнаружился свободный столик на двоих. Айрис направилась прямиком к нему. Оттуда можно было прекрасно видеть Малая и любого человека, с которым он планировал встретиться.

Принесли заказ, и она сразу проглотила таблетки. Чай был как раз такой, какого ей хотелось, — горячий и крепкий.

Малай поднес чашку к губам, сделал глоток и что-то сказал остальным, после чего все немедленно поднялись и разошлись, оставив свои напитки нетронутыми. Оставшись в полном одиночестве, он откинулся на стуле и развернулся так, что его высокие ботинки высунулись прямо на тротуар. Пальто, касающееся земли, слегка распахнулось. «Довольно недвусмысленное предупреждение», — подумала Айрис. Малай наверняка поступил так лишь для того, чтобы подходящий к нему мельком углядел его оружие. Видеть подобный ход ей доводилось уже бессчетное число раз. Заранее показав, кто тут босс, Малай не стал вставать, а его гость не стал садиться до тех пор, пока его не пригласили.

Айрис никогда не сумела бы отличить албанца от латыша, эстонца от литовца, словака от поляка. Но вот британца могла легко опознать с первого же взгляда. Подгреб к столику явно соотечественник — мидлэндер^[76], если быть окончательно точной.

На нем были серые тренировочные штаны, ослепительно-белые кроссовки и белая худи, далеко не столь ослепительная. Впрочем, отстойный наряд гостя Айрис ничуть не интересовал. Одна из «шестерок» Нормана Пардоу — зовут Брюс, кликуха Крыс, что более чем подходило при данных обстоятельствах. А как еще Малай сумел добраться до двух лучших ребят Пардоу? Только при помощи своего человечка во вражеском стане, которым в данным случае и был Брюс Батлер.

Ясен пень, албанский Брюса был не лучше ее собственного. Хорошие новости: оба говорили по-английски. Плохие новости: толстое витринное стекло и шум уличного движения означали, что Айрис приходилось изо всех сил напрягать слух. Из того, что ей пока удалось разобрать, Батлер что-то бубнил о деловых партнерах Пардоу. Часть этой информации не соответствовала действительности или устарела. Но не вся, и, что самое тревожное, ей удалось подслушать, как Брюс раскрывает всю иерархию криминального предприятия Пардоу. Того же Дейви Джелфа Айрис откровенно презирала, но ей все равно не хотелось бы, чтобы того грохнул какой-нибудь залетный отморозок, а при таких темпах Пардоу и его команду перебьют буквально через несколько недель. Когда Малай говорил по-английски, то упомянул про какой-то заброшенный завод неподалеку от Брирли-Хилл.

Прикончив свой чай и дождавшись, пока Брюс не уберется восвояси, Айрис наконец вышла из кафе. Забрать мотоцикл успеется. Сначала нужно найти таксофон. Он обеспечит большую анонимность, чем ее мобильник.

36

Настроение у Джексона было — хоть волком вой. Не в силах выгнать навязчивую мелодию из головы, он стакан за стаканом глушил виски, когда прошлым вечером вернулся домой. Но даже теперь она продолжала глухим эхом гудеть в ушах, наслаиваясь на жуткую головную боль, отчего на душе было еще гаже. Сама ли Полли поставила кавер-версию классической песни в исполнении «Встревоженных» или то была театральная идея Неона?

Наконец он все-таки проделал все обычные утренние действия — встал, умылся, оделся. Внизу, с кружкой чая в руке, глянул на автоответчик, сердитый огонек которого напомнил ему, что память аппарата переполнена. До этого Джексон пребывал в слишком растрепанном виде, чтобы обратить на это внимание. Помимо звонка из «Би-Ти»^[77], пытающейся вдуть ему мобильный пакет, все остальные голосовые сообщения были от журналистов, роняющих слюни в надежде на жареные факты. Он стер их все до единого, выключил автоответчик и выдернул шнур телефона из розетки.

Когда целая орда писак стала обращаться к нему с мольбами сквозь щель почтового ящика, Джексон окончательно принял решение. Взял пистолет Айрис, патроны и мультитул^[78], бросил их в сумку с лэптопом. Задернул шторы, схватил ключи и вышел из дома, продравшись сквозь толпу журналистов со словами: «Без комментариев».

Два идиота — оба обещали эксклюзив — даже вцепились в его машину, когда он отъезжал. Рука, крепко прижатая к сигналу, произвела желаемый эффект, и «Мини» пулей вылетел с подъездной дорожки. Джексон направлялся в свою городскую квартиру. Некоторые из наиболее решительных представителей прессы поехали за ним, но, избрав окольный маршрут, Мэтт вскоре избавился от них. Больше он уже не вернется. Помимо всего прочего, дом, который они делили с Полли, символизировал для него семейные узы. Там Джексон чувствовал себя брошенным на произвол судьбы — не говоря уже о тех жутких картинах, которые вставали перед его мысленным взором всякий раз, когда он проходил мимо их бывшей спальни.

Квартира представлялась куда более спокойным и безопасным местом, и Мэтт сразу принялся за работу. Первым делом зарядил «Глок», завернул его в посудное полотенце, вытащенное из кухонного ящика. Потом взял мультитул, выдвинул из него отвертку, зашел в ванную и снял со стены вентиляционную решетку. Положил пистолет в углубление рядом с шахтой, привинтил решетку на место.

Удовлетворенный результатом, отыскал в гардеробе вязаную шапочку, натянул ее поглубже на уши и на лоб и пешком отправился в город.

Ровно через тринадцать минут Джексон был уже на площади Столетия, которая по-прежнему оставалась одной большой стройплощадкой, пусть даже Зал Памяти — место, где Неон выставил свою вторую жертву, — недавно открыли вновь. Миновал Бирмингемский репертуарный театр и городскую библиотеку. Реновационный бум полностью изменил привычный городской ландшафт. Куда ни глянь, везде были краны, леса и строительные рабочие. Эффект это производило дезориентирующий и сбивающий с толку.

«Как засечь убийцу среди сотен работяг и прохожих — местных и приезжих? Найду ли я его когда-нибудь вообще, — в отчаянии думал Джексон. — Неон мог прямо сейчас запросто пройти мимо меня, в каске и ярком светоотражающем жилете, просто как еще один строитель. И где тут камеры наблюдения — кстати, сколько из них на самом деле работает?»

Джексон вошел во временный обходной тоннель — высокие щиты по бокам ограждали территорию стройки от людских потоков.

Выйдя с другой стороны, возле городского музея, Мэтт услышал, как аккордеонист играет «Осенние листья»^[79]. Прошел через площадь Чемберлена до площади Виктории и дальше в сторону Центрального вокзала. По всей вероятности, Неон тоже ходил этой дорогой, среди гламурного блеска и показного великолепия города, готовящегося к Рождеству. Восхищался ли он всеми этими светодиодными снежинками, новогодними елками и красными ягодами?

Свернув влево в сторону «Буллринга», Джексон уловил тошнотворный запах вафель, от которого у него перехватило в горле. Увлекаемый густой толпой покупателей, вошел в застекленный надземный переход, из которого открывался вид на Центральный вокзал — весь из себя такой футуристический, из полированного алюминия, не поддающийся никакому архитектурному определению: «Бегущий по лезвию» встречает «Терминатора». Размеренно мигала световая реклама: «Присоединяйтесь к Восстанию!»^[80] Словно в насмешку, большинство попадающихся на глаза рекламных вывесок — что в самом «Буллринге», что на Линк-стрит^[81] — были неоновыми.

Спустившись вниз и оказавшись на открытом пространстве, Джексон плотно застрял в людской пробке, пока наконец толпа немного не рассеялась и он не приблизился к скульптурному быку, расположенному возле одного из главных входов в «Буллринг» — месту последнего упокоения Джины Дженкс. Джексон ощутил укол ярости, направленной на раскинувшийся вокруг город, который, пусть и непреднамеренно, скрывал деяния безжалостного убийцы. Какие-то полчаса, проведенные в городском центре, заставили Джексона осознать, что от обнаружения Неона он по-прежнему далек, как никогда.

* * *

Вернувшись в квартиру, Мэтт сварил себе целый жбан кофе — достаточно крепкого, чтобы оставаться на взводе остаток дня, — и уселся за лэптоп. Создал папку и файл, набрал:

Дреды

нарциссизм

манипулятивность

высокий уровень интеллекта

рассказчик

Лас-Вегас: метод проб и ошибок?

Не без внутренней дрожи подумалось: интересно, Айрис тоже так начинала, пока не набила руку? И вообще — где она? Испугалась и сбежала? Нет, такую вроде ничем не испугаешь… Нет ли у нее вдруг ухудшения — рак все-таки? Будем надеяться, что нет.

Джексон проверил телефон, чтобы посмотреть, не оставила ли она какие-то сообщения, но таковых не оказалось.

Огорченный, вернулся к клавиатуре.

Первые три тела обнаружены в пределах Золотого Треугольника^[82].

Этот район он знал как свои пять пальцев. Места, в которых Неон выставил тела своих жертв, располагались в считаных минутах ходьбы и не далее чем в миле друг от друга. Каждый раз все происходило практически в одно и то же время суток — вскоре после полуночи, — и не исключено, что из одной и той же стартовой точки. После этого Неон умудрялся благополучно скрыться, прежде чем полиция успевала предпринять какие-то серьезные действия. Да, убийца хотел, чтобы его «шедевры» увидело как можно больше народу, но ничуть не меньше стремился и к тому, чтобы вовремя свалить к чертям собачьим. А это позволяло предположить, что и живет он где-то поблизости. Джексон еще раньше заключил, что Неон орудует не откуда-то из пригородов, — точка зрения, которая напрямую противоречила версии Броуна.

На экране появилось еще несколько строчек:

Предполагаемый сообщник убит.

Неон допустил промашку — был замечен.

Машина тоже замечена — неоново-желтая, спортивная. Его?

Джексон задумался. Почему человек, который до сих пор проявлял такую осторожность, не оставив криминалистам даже самой крохотной зацепки, вдруг допустил столь глупую и фундаментальную ошибку? Конечно, бывает, что убийцы ошибаются, но в случае с Неоном Джексон склонялся к мысли, что это была намеренная выходка. Он припомнил замечание Гонзалеса относительно подсознательного желания преступника быть пойманным. Это вполне согласовывалось с жаждой Неона к привлечению внимания.

С некоей созревающей в голове мыслью Джексон подхватил телефон. Но прежде чем он успел сделать звонок, телефон зазвонил сам.

— Джексон, — ответил он, но механический голос в трубке проинформировал его, что поступил звонок за счет принимающего абонента. Мэтт нажал на «да», чтобы продолжить.

— Мне нужен мой ствол, — объявила Айрис без всяких предисловий.

— Да ну?

— Я хочу получить его назад.

«Вот уж нет», — подумал он.

— Не хочешь объяснить, что произошло вчера вечером?

— У меня были свои дела.

— Но мы ведь договаривались обменяться информацией!

— Вчера я пыталась это сделать, — ответила Айрис. — Тебя не было дома.

Джексон попробовал припомнить. Наверное, в тот момент он выяснял отношения с Маркусом Броуном.

— Прости, мне тоже надо было кое-что уладить. Где ты сейчас? Я могу подъехать.

— Если только привезешь ствол.

— У меня его сейчас нет.

— Тогда забери его.

— Айрис, мы уже это обсудили.

— Ты долбаный вор!

— Айрис, послушай меня. Пресса обо всем в курсе. Мой начальник сдал им инфу про убийство Полли. Сообщил, что это сделал Неон, и теперь за мной охотятся все журналюги на планете.

— Тогда я — пас.

— Их интересую я, а не ты.

— И так это и должно оставаться. Ты, вообще, представляешь, что может произойти, если меня засекут на расстоянии плевка от офицера полиции?

Джексон задумчиво погладил подбородок. Нужно во что бы то ни стало удержать Айрис в игре. Она может нарыть информацию, которая решит исход дела. И, что не менее важно, в случае успеха ей предстояло убить Неона.

— Без меня ты не получишь денег.

— А без меня ты так и будешь болтаться, как говно в проруби, вместе со своим Неоном!

Все внутри у Джексона пошатнулось от подобной перспективы. Если он сейчас что-нибудь не сделает, она уйдет. Надо ее как-то образумить. Придется сыграть на ее единственной слабости.

— Я уже виделся с адвокатом. С завещанием всё на мази.

— Я тебе не верю.

— Все мое имущество и сбережения останутся тебе, когда меня не станет. Я могу доказать это, Айрис.

— Ну да, ну да.

— И в качестве знака доброй воли готов уплатить тебе двадцать пять тысяч аванса — после смерти матери мне достались кое-какие деньги, я их пока не трогал.

Это был его последний козырь. Если она откажется, придется как-то выкручиваться самому, без всякой посторонней помощи. Ни работы, ни жены — а не исключено, что теперь и ни единого шанса сорвать маску с Неона и поквитаться за смерть Полли. Джексон задержал дыхание. На несколько секунд воцарилась напряженная тишина.

— Говори, где тебя искать, — наконец произнесла Айрис.

— Я на квартире в Ювелирном квартале.

Он объяснил, как найти нужный дом, и облегченно перевел дух.

37

Джексон был куда больше рад видеть Айрис, чем это продемонстрировал. Пока она ехала к нему, он успел вплотную заняться их финансовым вопросом и перевести деньги на оговоренный счет — по словам Айрис, неотслеживаемый. «Так что и не думай что-нибудь выкинуть», — добавила она тогда угрожающе.

Да и вообще настрой у Айрис был крайне раздражительный и угрюмый. Стрельнув в него ядовитым взглядом, она плюхнулась на диван.

— Мне нужен мой ствол.

— Я уже тебе говорил. Я не…

— Что ты с ним сделал?

Джексон откашлялся.

— Выбросил в канал.

Хлопнув себя по бедрам, Айрис тут же вскочила и воздела вверх кулаки — того и гляди набросится.

— Какое ты имел право?!

— Мне очень жаль, но мы обо всем уже договорились.

— Ни о чем мы еще не договорились! — Она запихала руки в карманы и принялась расхаживать взад и вперед.

— Это для твоего же блага. Владение огнестрельным оружием и боеприпасами предусматривает как минимум десять лет отсидки. Я сделал это, чтобы прикрыть тебя, Айрис.

У нее явно имелась совершенно другая точка зрения.

Внезапно зажужжал телефон, и телефон был не его. Айрис вздрогнула, полезла в карман, вытащила мобильник и сбросила звонок.

— Так что тебе удалось выяснить? — мягко спросил Мэтт, решительно настроенный вернуть разговор на деловые рельсы.

Едва Айрис собралась ответить, как телефон зажужжал опять. Она скривилась.

— Разве не надо ответить? — поинтересовался Джексон.

Она опять сбросила звонок и бросила на него разгневанный взгляд.

— Есть чай?

— Конечно. Правда, молока нету.

— Я не могу пить чай без молока.

Господи, да она трудная штучка!

— Оставайся здесь, — сказал Джексон. — Только пальто принесу.

Он исчез в спальне, где, помимо пальто, прихватил и кое-что еще. К его возвращению Айрис уже вовсю строчила эсэмэску на своем мобильнике. Вид у нее был крайне возбужденный. «Интересно, — подумал Джексон, — что она там еще затевает?» Он подождал, пока она закончит, и вытащил свой собственный телефон.

— Какой у тебя номер?

Она прищурилась — похоже, давать его ей очень не хотелось.

Джексон стоял на своем.

— Чем скорее ты мне его дашь, тем быстрей получишь чай.

Она раздраженно отбарабанила номер, который Мэтт сразу занес в список контактов.

— Ничего здесь не трогай, — предостерег он. — Можешь пока вздремнуть. По-моему, тебе это сейчас не повредит.

Джексон дошел до «Экспресса», купил пинту молока и поспешил назад. Подняв глаза к своей квартире, глубоко вдохнул и направился на подземную парковку. «Триумф» Айрис незаметно приткнулся за колонной. Вытащив свой телефон и трекер, который купил накануне, Джексон активировал сим-карту, после чего вытащил мультитул, снял с мотоциклетного седла декоративные боковины и открутил его. Старался работать побыстрее: рассоединил провода, пристроил трекер внутри, запитав от мотоциклетного аккумулятора, снова накинул клеммы и принялся привинчивать сиденье на место. Процесс занял чуть более часа — явно больше, чем требуется, чтобы купить молока в местном магазинчике. В любой момент Джексон ожидал увидеть ее взбешенную физиономию. Создав пароль, он синхронизировал устройство со своим смартфоном и вернулся наверх, где, к его великому облегчению, Айрис дрыхла без задних ног у него на диване. Она будто враз помолодела на десяток лет, вид во сне у нее был совершенно мирный и добрый — не сравнить с той смертельно опасной стервой, какой он привык ее видеть.

Джексон стащил пальто и сделал обоим чай. Айрис сразу пошевелилась, услышав, как он поставил две кружки на кофейный столик.

Ввалившиеся щеки округлились, когда она подула на чай и осторожно пригубила.

— Зачем ты позволил мне столько дрыхнуть? — пожаловалась она. Короткий отдых явно не улучшил ей настроения.

Он опять спросил, что ей удалось выяснить.

— Джина Дженкс успела надоесть всем хуже горькой редьки еще за неделю до того, как попала в лапы к Неону. Везде совала нос, вынюхивала, цеплялась ко всем, кто под руку попадется…

— Пока что ничего нового, это нам уже и так известно.

— Я описываю ситуацию в целом, — сказала Айрис, поджав губы.

Джексон примирительно поднял вверх ладони.

— Паб, в котором ее в последний раз видели…

— «Голова старой клячи».

— Так вот, она была там еще и за пару дней до того, как ее убили.

Айрис рассказала про вечер с «Битвой оркестров» и интерес Джины Дженкс к музыке.

С участившимся пульсом Джексон затолкал поглубже мрачный мотивчик, опять было зазвучавший в голове. Что там говорил Майо насчет Базвелла? «Играет на тамбурине и губной гармошке. Причем хреново».

— Джина могла столкнуться с Неоном на том музыкальном вечере, — продолжала Айрис. — Там были целые орды народу. Если какая-то тетка разговаривает с мужиком или ее кто-то снял, то никто и внимания не обратит.

— Это не могла быть случайная встреча, — заметил Джексон. — Неон ничего не отдает на волю случая.

— Согласна, — кивнула Айрис.

— Если он заранее узнал, что именно она вынюхивает, то мог давно сесть ей на хвост.

— Любой порядочный киллер заранее изучает свою жертву, — заметила Айрис с прямо-таки ужасающим хладнокровием.

«А есть такая вещь, как порядочный киллер?» — подумал Джексон, несколько опешив.

— Как думаешь, она успела что-то раскопать?

— Наверняка, — сказала Айрис.

— Не может ли тут быть какой-то связи с музыкой?

— Это ты о чем? — она усмехнулась. — Диджей-убийца? Тогда ищи среди тех, кто крутит кантри-энд-вестерн, не прогадаешь^[83].

Несмотря на ее подколки, Джексон сделал себе мысленную пометку проверить диджеев в этом районе и выяснить, не проявлял ли кто-нибудь из первых жертв Неона особого интереса к музыке.

— Паб наверняка должен был выпустить листовки с рекламой этого вечера, — сказал он. — А может, и афиши. Это скажет нам в точности, какие команды там играли.

Айрис была настроена явно скептически.

— Я серьезно, — добавил Мэтт.

— Хочешь, чтобы я вернулась туда и спросила?

— Я и сам могу это сделать. Теперь, когда меня окончательно отстранили, свободного времени навалом.

Ее глаза расширились.

— Тогда как, блин, все это предполагается осуществить? Я-то думала, что буду твоим контактом на земле, а ты в это время будешь собирать сведения по всем официальным каналам! — возмутилась она, почти дословно его цитируя.

— У меня по-прежнему остаются профессиональные контакты.

Вот разве что остается ли Карнс в игре? Ему ведь за ипотеку платить, и алименты после развода светят, в конце-то концов…

Айрис сделала еще один глоток из чашки. Сказанное ее не впечатлило.

— А Базвелла ты проверил?

— Ты разве еще не слышала?

Она непонимающе уставилась на него.

— Он мертв.

— Это Неон его убил?

— Нет, если верить Маркусу Броуну.

Джексон объяснил ход мыслей Броуна и рассказал ей о своих собственных изысканиях — о том, что удалось раскопать.

— Парень с дредами и желтая тачка. Может, все это дым без огня, как говорится.

— А мне этот дым и не нужен, я его другим дымом выкурю.

Айрис подняла бровь настолько слегка, что Джексон заметил это только по промелькнувшим на лбу морщинкам.

— Благодаря Маркусу Броуну Неон теперь купается в лучах славы. По его извращенным понятиям, его достижения восхваляются в каждом средстве массовой информации. Полли — это вершина его убийственной карьеры, и наконец-то его оценили по заслугам.

Айрис подперла подбородок рукой и сердито сверкнула глазами.

— Мы дадим ему время насладиться славой и потешить свое «я», — продолжал Джексон.

— Совершенно противоположно тому, о чем мы договаривались.

— Временно, — уточнил Джексон.

— Что ты собираешься делать? — осторожно спросила она.

— Пресса цепляется мне за пятки в надежде получить эксклюзив. А я собираюсь использовать средства массовой информации, чтобы обратиться к Неону напрямую. Я хочу сообщить ему, как он напортачил. Собираюсь предостеречь его, что мы идем за ним по пятам и неуклонно сокращаем дистанцию.

38

«Он окончательно чокнулся», — думала Айрис. Сама она знала великое множество всяких психов, и Мэтт Джексон прекрасно вписывался в общую компанию. Вот потому-то и решила пока помалкивать про того странного парня, с которым столкнулась в клубе для чудиков.

После того как Джексон долго распинался о том, насколько высоко ценит ее помощь, она согласилась съездить в тот паб. Уэйн, конечно, тот еще собеседник, но вот документация у него всегда в полном порядке, хранит каждую бумажку. Так что задача проста: у него может иметься полезная информация, и все, что ей надо сделать, это вынудить его поделиться ею. А потом она заглянет на тот заброшенный завод в Брирли-Хилл и выяснит, что затевают Малай и его дружки.

Когда Айрис прибыла в «Голову старой клячи», Уэйн стоял на улице. Скрестив руки на груди, он озабоченно обозревал крышу. Она подошла к нему и тоже подняла глаза к темному пятну под водосточным желобом.

— Вишь, где плитка отвалилась? — спросил ее Уэйн вместо приветствия. — Протекает, зараза. А протечка — значит, выкладывай денежки.

У Айрис не было ни времени, ни желания выражать свои соболезнования.

— Линда там?

Он утвердительно буркнул. Уэйн, как она могла предположить, пока никуда не денется.

Расставляя по столам соль, перец и уксус, Линда опасливо глянула на Айрис.

— У нас тут прямо как в морге, — пробормотала она, оглядывая практически пустой бар.

Айрис тоже огляделась по сторонам, машинально высматривая чокнутого с дредами. Ей было плевать, что сказал Джексон. Из всего, что она знала, Неон вполне мог прямо в данный момент наблюдать за ней, готовясь сделать свой ход. «Приди и возьми меня». Беспроигрышный вариант для обеих сторон.

Айрис сразу перешла к делу — никакой пустой болтовни.

— Не осталось каких-нибудь листовок или афиш с того вечера с «Битвой оркестров»?

— Могли остаться.

Линда отличалась далеко не столь острым умом, как Уэйн, но при этом была и далеко не дура. Айрис могла выдумать какое-нибудь объяснение, но у нее не было на этовремени.

— Очень нужно, — сказала она.

Линда посмотрела на Айрис — не шутит ли. Та вонзила в нее взгляд, подтверждающий, что это не так.

— Тогда не приглядишь за баром секундочку, хорошо? — попросила Линда. — Налей себе чего-нибудь, будь как дома! — крикнула она через плечо, уже скрываясь в подсобке. Линда, как всегда, была только рада хоть чем-нибудь услужить.

Айрис зашла за стойку и заняла позицию перед стеллажом с бутылками. Нагнулась, чтобы достать стакан, и вдруг услышала у себя за спиной какой-то скрип. Крутнувшись на месте, она узрела перед собой жалкую физиономию Дейви Джелфа и его столь же жалкую собаку. Гаденыш все-таки почти сумел застать ее врасплох.

— Босс хочет тебя видеть. — Джелфа заметно трясло — то ли от кристаллического мета, то ли от возбуждения. Но почему Пардоу послал за ней такого слизняка, как Джелф? — Сей секунд.

Он резко дернул за поводок. Собака сдавленно взвизгнула.

— Я тебя предупреждала! — Айрис рывком распахнула дверцу в стойке и стала надвигаться на Джелфа.

— Не думаю, что ты сейчас в таком положении, чтобы кидать мне предъявы. — Он сцепился с ней взглядом.

Айрис начала было отводить руку назад, приготовившись влепить кулаком в костлявую физиономию Джелфа, но тут…

— Вот, держи, — сказала Линда, вываливая на стойку с десяток афиш и рекламных листовок. — О, Дейви, привет, — бросила она с фальшивой жизнерадостностью. Айрис медленно расслабила руку.

— Даров, Линд, — отозвался Джелф. — Ну что, так и будем стоять, Айрис? У мистера Пардоу терпение не железное.

При упоминании Нормана Пардоу Линда заметно побледнела. Перевела взгляд с Джелфа на Айрис, а потом обратно на Джелфа.

Кипя от злости, Айрис схватила одну из афиш, сложила и засунула во внутренний карман куртки, после чего двинулась к двери.

Джелф вытащил пачку сигарет, прикурил и остался стоять где стоял.

— Вон туда, — сказал он, мотнув подбородком.

На другой стороне принадлежащей пабу парковки стоял «БМВ Х5» Пардоу с работающим мотором. Пардоу сидел на заднем сиденье. С ним был его обычный водитель — некто Фред Стейнс. На пассажирском сиденье слева от Стейнса никто не сидел, что можно было считать добрым знаком.

Засунув руки в карманы, Айрис энергично подошла к машине. С Пардоу, как она знала, лучше было не показывать, что тебе малость не по себе.

Стейнс вылез, открыл заднюю дверь и махнул Айрис, чтобы забиралась внутрь. Ее сразу окутал туман сигаретного дыма, даже защипало в глазах. Хлопнула закрываемая дверь, тут же клацнули электрические замки.

Пардоу громоздился над ней, как грозовая туча. Кожа сиденья скрипнула, и ее плотно задвинули в угол. Кончик бороды Пардоу щекотнул по лицу.

Айрис, сохраняя молчание, услышала, как Стейнс забирается обратно на водительское сиденье.

— Как долго мы с тобой знакомы, Айрис? — спросил Пардоу.

— Шесть лет.

— Пару месяцев туда-сюда, — добавил он с нехорошей улыбочкой.

— Вам видней.

— Я всегда был с тобой честен?

— Да.

— Я всегда был с тобой прям?

— Были.

Его зеленые глазки сузились.

— Тогда какого же хрена ты общаешься с полицией?!

— Я не общаюсь.

— Малышка, — тихо проговорил он угрожающим тоном, — тебя видели.

Айрис резко выдохнула. Именно об этом она и предупреждала Джексона.

— Чего он от тебя хотел? — спросил Пардоу. — Напортачила, так? Где-то прокололась?

Внутренне Айрис разозлилась, что какой-то мешок с дерьмом вроде Пардоу осмелился поставить под сомнение ее профессионализм. За ней следили? Кто? Если Джелф, то уж его-то она точно срисовала бы. Кто-то проговорился — а скорее всего, сам Джексон. Лучше всего просто не обращать внимания на подколки. Можно, конечно, сочинить какую-нибудь сказочку, но Айрис слишком часто становилась свидетелем того, что случалось с людьми, которые врали Норману Пардоу. Какой бы паршивой ни выглядела ситуация, в которой она оказалась, придется сказать ему правду.

— Он хочет, чтобы я осуществила ликвидацию.

— Охренеть, — услышала она голос Стейнса.

Если б она объявила ему, что собирается выйти замуж и остепениться, Пардоу вряд ли изумился бы еще сильнее. Он немного отодвинулся, и Айрис сумела выпрямиться.

Но расслабляться пока не стоило. Пардоу опять сунулся к ней всей физиономией. Навис над ней, как гремучая змея, готовая нанести удар.

— Он больше не работает в полиции, — добавила Айрис, что в некотором роде было правдой.

Пардоу посмотрел в сторону своего водителя.

— Ну, тогда всё в порядке, — произнес он с неприкрытым сарказмом, на что Стейнс только хихикнул.

— Мистер Пардоу, у него нет интереса ни к вам, ни к вашим делам.

— Может, это и так, но как ты думаешь делать работу для меня, если также работаешь на него? Расставь приоритеты, Айрис.

Под расстановкой приоритетов Пардоу наверняка понимал вопрос безграничной преданности самому себе. Иных расстановок он категорически не терпел.

— Но я уже хорошо продвинулась с албанцами. Знаю, чем они дышат.

— Продолжай.

Она быстро посвятила его во все, что удалось выяснить.

Когда Айрис сообщила Пардоу, что Брюс Батлер стучит на него конкурентам, его глазки-щелочки почти исчезли на лице.

— Вот же гаденыш!

— Мне этим тоже заняться?

— Пуля — слишком хорошо для него. Его предоставь мне.

Он похлопал Стейнса по плечу. Тот, глядя строго перед собой, кивнул. Айрис поняла, что это означает.

— Скоро ты уже? — спросил Пардоу.

Она рассказала ему про кафе — не слишком удачное место для намеченной акции — и про заводское здание в Брирли-Хилл, которое могло оказаться как раз тем, чем надо.

— Сегодня съезжу туда на разведку.

Он похлопал ее по коленке своей здоровенной ручищей.

— Давай работай, Айрис. Держи меня в курсе, как и что.

Замки клацнули опять, открывая двери.

— На сегодня всё, мистер Пардоу?

— «Всё» хорошо, что хорошо кончается, — произнес он на удивление дружелюбным тоном. — Ты проделала отличную работу, Айрис. Горжусь тобой.

Она выбралась из машины и медленно двинулась через стоянку.

Джелф все еще стоял у входа в паб, подергиваясь, как наркоман, с язвительным выражением на лице.

— Хорошо поболтали? — Он отбросил сигарету, которую только что курил, прямо на асфальт.

Айрис подошла прямо к нему, занесла ногу и с огромным удовольствием погрузила колено ему точно в пах. Пока Джелф, подвывая и переломившись пополам, подпрыгивал на месте, она влезла на свой мотоцикл и покатила в Брирли-Хилл.

* * *

Заброшенный завод располагался на основательно запущенном участке, примыкающем к Торнз-роуд. Впрочем, кирпичное офисное здание с обшитым вагонкой верхним этажом сохранилось в сравнительно приличном состоянии. Восемь трехстворчатых окон наверху и четыре внизу — есть где разгуляться, недостатка в пространстве Малай и его команда явно не испытывали. Сбоку к зданию примыкал огромный навес на бетонных столбах — судя по всему, крытая стоянка для грузовых автомобилей. В глубине его виднелась дверь. «Интересно, — подумала Айрис, — что там внутри?» Если тут держат наркотики, место обязательно бы охранялось. Ни машин, ни каких-либо других признаков человеческой деятельности не наблюдалось, но она все равно подошла, чтобы проверить. Как и можно было предположить, дверь оказалась заперта.

Сознавая, что времени в обрез, Айрис пересекла обширный двор и приблизилась к шеренге огромных складских ангаров с металлическими подъемными воротами на роликах. Попытки открыть первые два ангара не принесли успеха — ворота даже не пошевелились. В третьем же легко оторвались от пола, и перед ней открылось огромное пустое пространство. По всей длине крыши располагались световые окна, тускло освещая какие-то металлические балки, бессистемно разбросанные по бетонному полу.

Расстояние от входа до другого конца ангара Айрис покрыла в считаные секунды. Впереди — перевернутый стул, баллон с газом и газовая горелка.

Подходя ближе, она едва не наступила в огромную лужу свернувшейся крови. Наверху, на крюке, прицепленном к стропилу, висел человек. По контрасту с совершенно изуродованным телом поразительно выделялось лицо, оставшееся практически невредимым. Никто не ведет дела с албанцами, кроме самих албанцев, — вот то, что у Брюса Батлера не хватило ума понять, и за свою ошибку он заплатил слишком дорогой ценой.

Айрис быстро вышла из ангара, вытащила телефон и позвонила Норману Пардоу, чтобы сообщить последние новости.

39

Когда серебристые переливы «Арабески номер один» Дебюсси плавно сошли на нет, Гэри разразился бурными аплодисментами.

— Чертовски хорошее исполнение, Оливия! Вижу, ты как следует потрудилась!

Оливия расцвела, фарфоровая кожа на ее шестнадцатилетних щечках залилась той же краской, что и волосы.

— Я только тогда поняла размер, когда вы дали мне послушать тот компакт-диск.

— Заслуги исключительно твои, дорогая.

Оливия расцвела от удовольствия, поднялась с табурета перед роялем и стала убирать ноты.

— Эй, пока ты не ушла — у меня возникла одна классная идея. Ты ведь знаешь Жасмин Кендрик?

— Да, мы с ней в одной школе учимся. Она на кларнете играет. Постоянно во всяких конкурсах участвует.

— А как ты посмотришь, чтобы составить ей компанию?

— Я? — она опять зарделась.

«Как мило», — подумал Гэри.

— А почему бы и нет? Было бы здорово.

Возле одной из стен стояла высокая стойка с восемью ящиками. Гэри открыл второй сверху, порылся в нем и вытащил ноты первой части «Сонаты для кларнета и фортепиано» Сен-Санса. Торжественно вручил.

— Вот, попробуй. Посмотри, как тебе. Можем заняться этим в следующий раз.

— Это было бы чудесно! — пролепетала она. — Увидимся через неделю, Гэри!

— Жду не дождусь, курочка.

Гэри проследил, как девушка выходит за дверь. Детки в таком возрасте не ходят. Они скачут. «О, стать бы снова подростком», — подумал он, размышляя, есть ли у него время на чашку кофе перед приходом следующего ученика. У Айдана, вечно угрюмого недоросля, не было ни малейшего интереса к фортепиано или к чему-либо еще, но имелись, к его собственному несчастью, жутко амбициозные и погрязшие в плену слепого самообмана родители. У них в головах Айдан исполнял Второй фортепианный концерт Рахманинова. На самом же деле он едва ли продвинулся дальше «Собачьего вальса». Соответственно, раз в неделю час жизни обоих, полный отупляющей скуки, выбрасывался псу под хвост. «Ладно, — подумал Гэри, — будем смотреть на жизнь прагматически». Если мамочка с папочкой только рады швыряться в его сторону деньгами, то просто грех не складывать их в свой карман. Так и Наоми сказала бы. Наоми вообще много чего говорит — на что, если как следует разобраться, имеет полное право. Ее любимое выражение — «Курочка по зернышку». И Гэри не мог на это пожаловаться. Наоми — менеджер по проведению международных мероприятий и ходячая золотая шахта. У каждого мужчины должна быть такая.

Не то чтобы он был ленив — зарабатывал кое-какую денежку преподаванием фортепиано и духовых, играл с парой групп в городе… А еще ходил по магазинам, готовил, прибирался, пылесосил, стирал и гладил. Если его спрашивали, как он себя при этом чувствует — особенно недоумевающие представители сильного пола, — то Гэри отвечал:

— Считайте, что я менеджер по домашнему хозяйству, и вообще в чем тут проблема?

Все эти разглагольствования по поводу равных возможностей и равенства полов, похоже, работают только в одну сторону. Гэри знал пару парней, которые оказались с ним в одной лодке, но у тех были дети, что сразу же относило их в глазах окружающих к куда более уважаемой и социально приемлемой прослойке общества. Где-нибудь в ресторанной компании — а при внушительной зарплате Наоми они ходили по ресторанам достаточно часто — Гэри говорил людям, что он — учитель музыки. Всё, разговор закончен. И неважно, что это занятие было эпизодическим и порой он по несколько месяцев не зарабатывал ни гроша. Детки в наши дни больше заинтересованы в том, чтобы стать певцами, потому как это гораздо проще. Гэри винил в этом «Икс-фактор»^[84] и другие подобные реалити-шоу. Хотя, честно говоря, далеко не у многих есть талант или стремление овладеть каким-нибудь музыкальным инструментом.

Гэри забрел в кухню, насыпал три ложки тонко помолотого колумбийского кофе во френч-пресс и дождался, пока закипит чайник. Дверь-гармошка вела из кухни в сад. Дай ему волю, он бы его наглухо забетонировал. А так пришлось в дополнение ко всем прочим навыкам овладевать и профессией садовника, поскольку одним из увлечений Наоми были цветы, особенно розы — маленькие колючие поганцы, чтоб их.

При звуке поворачивающегося в замке ключа Гэри пересек прихожую элегантных георгианских пропорций (есть все-таки свои преимущества в том, чтобы иметь жену со вкусом и деньгами!) — и резко отступил назад, как только Наоми ворвалась внутрь. «Блин, — подумал он, — вот так неожиданность», — изо всех сил стараясь придать невольно перекосившемуся лицу выражение полнейшего восторга.

Со своими блестящими волосами и цветом кожи, намекающим, что где-то по ходу пьесы в ее родословную затесались ближневосточные гены, Наоми была, по всем стандартам, настоящей красоткой. Пять футов девять дюймов на высоких каблуках, выпуклости и впадинки на всех нужных местах — полный комплект всех положенных достоинств. Гэри нравилось, что другие мужчины при виде ее сразу начинали пускать слюни, когда они показывались где-нибудь вдвоем, — меньше возникало поводов обсуждать его самого, особенно в роли той курочки, которая по зернышку.

— А ты раненько. — Он просто терпеть не мог любого вида сюрпризов, всегда старался принять все возможные меры, чтобы их исключить. При данных обстоятельствах это была, блин, натуральная катастрофа. Тем не менее Гэри нацепил свое «нормальное» лицо и улыбнулся. А что еще оставалось делать? Наоми — его талон на питание и пропуск в интересную жизнь.

— Свернулись пораньше, и я успела на ранний рейс. — Она сбросила сумки на пол и заключила его в объятия, окутав духами «Ив Сен-Лоран» и шмотками от «Рейсс». Для такой красотки — все только самое лучшее.

— О, как я соскучилась! — восклицала Наоми, сжимая его все крепче.

— Я тоже. — Его руки соскользнули к ее маленькой твердой попке, и он одарил ее долгим, медленным, затяжным поцелуем в губы — губы со вкусом умопомрачительно дорогой помады «Бобби Браун».

— Так-то лучше, — сказала она, слегка отодвигаясь. — Я просто жуть как виновата, что не звонила почаще! Было жуть как много работы, чуть с ума не сошла.

«Жуть» — это одно из излюбленных словечек Наоми. Если б она удалила его из своего словарного запаса, все разговоры с ней сократились бы на пятьдесят процентов», — подумал Гэри.

— Не переживай, детка.

— Ну, как ты тут без меня?

— Нормально. Трудился как пчелка. С ангажементами тоже все подтверждается к Рождеству, так что и тут всё пучком.

— Говорила же тебе, что все наладится! Надо было просто проявить терпение.

Если б давали награды за терпение, он выиграл бы первый приз. Наоми просто ни хрена не в курсе.

— С «Рок-н-роллером» будешь выступать?

— Как ни удивительно.

Наоми скорчила гримаску. Ее чрезвычайно симпатичной мордашки это ничуть не испортило.

— Насколько я понимаю, Фил все еще трахается со своим «Клубком спагетти»?

— Когда не трахается с чьей-нибудь женой. Фил, наверное, переспал с большим числом замужних теток, чем ты заполняешь заявлений на возврат налога.

Смех у Наоми был высокий, звенящий и жизнерадостный. Ей нравились все его шутки. И неважно, насколько отстойными они были.

— На хрена ему вообще сдалась эта кучка прыщавых подростков, едва научившихся тренькать на гитаре, от меня ускользает.

Фил позволил своим юным подопечным окрестить группу, отсюда и жуткое название. Когда Гэри прямо указал ему на это, Фил заявил, что у них демократия. Чушь собачья! Настоящий менеджер должен быть диктатором.

— Они в последнее время отнимают у него столько времени, что даже уже и не знаю, сможет ли он вообще с нами выступить.

— О бедный малыш! — Наоми чмокнула его в губы. — Хотя ты все равно предпочел бы играть с «Джаз аутифт».

И то верно. Упрощенные аранжировки классических номеров, в которых можно блеснуть своим мастерством саксофониста и кларнетиста, — это определенно его мелодический стиль. Да и публика более отборная, искушенная и благодарная. Сказать по правде, Филу он нужен только для музыкального веса. Все эти хрипы и надрывы имеют право на жизнь, но он уже от этого устал. Единственным реверансом в сторону спокойного классического звука была «Бейкер-стрит», которой, по настоянию Фила, закрывался сет. Первое время Гэри нравилось культовое саксофонное соло Джерри Рафферти^[85], но после миллионного раза он уже был готов натурально придушить мистера Р., вот разве что Могучий Перестановщик^[86] его в этом опередил — Джерри давно отбыл в великую звукозаписывающую студию где-то на небесах.

— Вот потому-то, — с гордостью объявил Гэри, — следующим летом мы планируем европейский тур. Баз все уладил.

— На будущий год? — Ее руки упали по бокам. Вид у Наоми был далеко не такой довольный, как он думал. Вообще-то у нее даже задрожала нижняя губа, а в глазах промелькнуло неподдельное смятение.

— Я сказал что-то не то? В смысле, я знаю, что за домом придется по-прежнему присматривать, но это всего лишь на пару-тройку месяцев. Белье можно сдавать в прачечную, для остального возьмешь кого-нибудь — уборщицу там, не знаю…

«Кухарку найми, ради бога!» Может, Наоми даже привыкнет к наемной прислуге и даст ему продохнуть.

— Угу, — отсутствующе отозвалась она. Словно потеряла ключи от машины и теперь лихорадочно перебирала в памяти места, где могла видеть их в последний раз.

— В чем дело? — прозондировал почву Гэри.

Наоми сверкнула мегакиловаттной улыбкой. Из этого он заключил, что, метафорически выражаясь, ключи она нашла.

— Не волнуйся. Мы обсудим это позже.

Обсудим что? Его кольнула тревога. Может, она планировала скатать его на Бали или на Гавайи? Наоми любила проводить отпуск во всяких экзотических местах, что вообще-то глубоко странно для женщины, которая проводит три четверти своей жизни в заграничном климате.

— Господи, мне срочно нужно в ванну!

Пытаясь всеми силами отбросить противно засевшую в печенках мысль, что она собирается разрушить не только его музыкальные амбиции, но и всю его жизнь, Гэри вернулся в свой обычный образ милого, задумчивого и, что самое главное, «естественного» человека.

— Поднимайся наверх, снимай все эти шмотки, а я принесу тебе чашку свежезаваренного кофе.

— Звучит божественно. — Наоми одарила его мечтательной улыбкой. — Присоединишься ко мне?

Ее голос был хрипловатым от желания. Если серьезно, то предложение очень заманчивое. Их действительно притягивало друг к другу, а Наоми была увлеченной любовницей авантюрного склада. Пять лет брака никак не сказались на физической стороне их отношений, прежний блеск ничуть не потускнел, слава богу. Если что, даже засиял с новой силой. Гэри относил это на тот счет, что она много ездила по работе. Просто не было времени, чтобы погрязнуть в рутине и однообразии. Он не вынес бы, если б она постоянно торчала дома. Ну да, только этого еще не хватало!

— Не могу, крошка. У меня урок через… — он глянул на часы («ТАГ Хоер», подарок жены на день рождения), — меньше чем через две минуты.

Гэри уже и сам порядком завелся, но все же не думал, что быстрый перепих в полной мере удовлетворит супругу.

Наоми обиженно надула губки — безупречный розовый бутон.

— Тогда позже.

— Можешь быть уверена.

Гэри проследил, как она скользит наверх; нижняя его часть определенно желала последовать за ней. Заставив себя мысленно встряхнуться, направился в кухню.

Зазвенел дверной звонок, и, думая, что прибыл его очередной ученик, Гэри подавил стон, бросил все дела и пошел открывать.

И на полных пять секунд застыл на пороге.

— Ты собираешься меня впустить или мне тут замерзнуть до смерти?

— Фил, — произнес наконец Гэри, беря себя в руки. — Насилу тебя узнал. Что, блин, случилось с твоими волосами?!

40

Свои изыскания в музыкальной среде Джексон начал с магазина, торгующего оборудованием для танцзалов и дискотек — на Кремовой фабрике, что на Гибб-стрит. Свое название этот творческий квартал города получил от знаменитой фабрики Бёрда^[87], некогда расположенной на этой территории. Разговор с персоналом раскрыл немногое, если не считать рекомендаций посетить другие магазины, продающие музыкальные инструменты, и еще три, торгующие виниловыми грампластинками. Большинство из них были уже закрыты. В единственном, который еще работал, владелец, крупный малый с конским хвостом, который только подчеркивал его мясистые черты, сказал ему: «Всяких лабухов бывает полно, да что толку? Явятся сюда, пороются, все перепробуют, а покупают потом в Интернете. Так дешевше выходит». Когда Джексон справился, не видел ли он кого-нибудь с дредами, тот посмотрел на него, как на идиота. Айрис была права. Они ехали на практически пустом баке.

Мэтт опять попытался связаться с Карнсом. В первый раз, после ухода Айрис, после нескольких гудков звонок сбросили. На второй раз не было никакого соединения вообще. Джексон все понял. Он стал персоной нон-грата. Оставалось лишь надеяться, что Карнс не забыл про ту даму — эксперта по документам. К настоящему моменту та вполне могла уже что-нибудь обнаружить.

Совершенно всем этим разочарованный, в расстроенных чувствах Джексон поехал обратно в Ювелирный квартал, пешком поднялся по лестнице и увидел торчащий из почтового ящика краешек какого-то листка. Вытащив его, он понял, что Айрис на сей раз не подвела.

41

— Погоди-ка, — бросил Гэри, — мне надо ответить на звонок.

Фил раскинулся в кресле в кухне, вытянув вперед расставленные ноги, словно распятый. В руке он держал газету. «Наверное, получили достойную рецензию», — подумал Гэри.

Он послушал, переварил новости, поблагодарил звонящего, ударил кулаком в воздух перед собой и испустил ликующий вопль.

— Кто-то пригласил тебя играть у Ронни Скотта^[88] или как? — поинтересовался Фил.

— Мой следующий урок только что отменили!

Фил насмешливо поднял бровь.

— Это хорошо?

— Ты просто не представляешь.

— Тогда есть время маленько потрещать.

Фил воздел правую ногу и пристроил каблук своего ковбойского сапожка на левое колено. «Фил никогда не присаживается — он обосновывается, — подумал Гэри. — Так, что не сковырнешь. Как был янки, так янки и остался».

— Ща, один секунд. Почитай пока свою газету или еще чего.

Гэри еще раз поставил чайник. Наоми это не понравилось бы. Будем надеяться, что она слишком вымотана, чтобы заметить разницу. Видя, что Фил в самом скором времени не собирается уходить, он предложил кофе и ему.

— Конечно, — отозвался Фил, вытаскивая флакончик очистителя для рук, который постоянно таскал с собой. По словам Фила, тот уничтожал девяносто девять процентов домашних микробов. В результате руки у него всегда были красные, а иногда и саднили — далеко не лучший вид для ритм-гитариста. У полного пофигиста Фила это был единственный бзик. Каждый имеет право на один-два недостатка, считал Гэри. Может, это объясняло, почему Фил переквалифицировался в менеджеры бесталанных юнцов.

Пока тот опрыскивал свои лапы гелем, Гэри рысью взбежал вверх по лестнице, туда, где Наоми лежала пластом на кровати, полностью одетая, и легонько посапывала. Она явно слишком устала, чтобы добраться до ванны. Он тихонько поставил ее кофе на прикроватный столик, наклонился над ней, поцеловал в лоб, подоткнул покрывало и вернулся вниз.

Прихватив кружки, они переместились в гостиную — Наоми называла ее салоном. Ну кто осмелится сказать, что у его женщины низкие социальные запросы?

— Когда ты вернулся?

— Вчера поздно вечером. Тана хотела остаться на подольше, но…

— Можешь не рассказывать — ее муж узнал.

— Не совсем.

— Но близко?

— Можно и так сказать. — Фил опустил взгляд.

— В один прекрасный день ты попадешься.

— Ухитрялся до сих пор не попадаться.

— Я миллион раз тебя предупреждал. Ты играешь с огнем.

— В том-то весь и смак, — отозвался Фил с негодяйской ухмылочкой. — Тана — тетка мало что красивая, так еще и талантливая и кредитоспособная. Вот, глянь, — он протянул ему газету. — В деловой хронике.

— «Местная красотка получает приз за заслуги в предпринимательской деятельности». — Гэри не стал читать всякую пустопорожнюю фигню под заголовком. Его глаза сразу зацепились за величественную рыжеволосую даму на снимке, победительницу бизнес-конкурсов и очередную хозяйку жизни. Он поднял взгляд на Фила. — Это и есть Тана?

«И чем этот помешанный на гигиене фрик их берет?»

— Говорю же, она просто нечто, — самодовольно ответил Фил.

Но мозг Гэри лихорадочно работал уже совсем в другом направлении — едва он собрался вернуть «Пост» владельцу, как взгляд его упал на первую полосу: «Жена офицера полиции названа в качестве последней жертвы Неона».

«Ой, блин, как здорово!»

— Ладно, отдавай взад, — потребовал Фил несколько брюзгливо, как показалось Гэри. Пусть у него своя группа и подобная пташка, но зачем так раздражаться? Гэри смиренно отдал газету. Все можно будет прочесть потом в Интернете. До чего же вкусная перспектива!

Фил тем временем долдонил про «Клубок спагетти»: да как хорошо пошли дела у группы после победы в «Битве оркестров», да где они теперь играют… Для Гэри все это было чушь собачья и пустое сотрясение воздуха. Он уже ощутил знакомый зуд, размышляя, планируя и комбинируя.

— Ничего, если я брошу тачку на заднем дворе, как обычно?

Гэри, вздрогнув, очнулся от своих мечтаний и кивнул.

— Ключи оставлю тебе.

— Конечно.

Фил поднялся, и Гэри последовал его примеру.

— А ты кочумай пока. Рад был повидаться, чувак, — сказал Фил. Гэри едва не передернуло. Филу уже скоро сорок! Лабухские словечки, которые из него изливались, давно устарели, как хиппарские клеши. Если даже якшаешься с малолетками, вовсе не обязательно самому становиться таким же мудаком. По крайней мере, не лезет обниматься, слава Христу. Ну конечно, микробов ведь можно подцепить…

— Поскольку мне сейчас с группой мотаться, — продолжал Фил, — не возражаешь, если я фургон пока у себя подержу?

— Подержи, если надо.

— Взаимовыручка, брат, — великое дело.

— Это уж точно, — машинально отозвался Гэри, думая о своем.

— Поеду забирать тачку — попрошу Тану меня подбросить. Заодно и познакомитесь.

— Отличный план.

Выйдя вслед за Филом из дома, Гэри открыл двойные ворота, чтобы тот мог заехать на площадку позади дома. Посторонился, и мимо него во двор медленно скользнула машина-зверь — леворульный «Мустанг», такой ослепительно-желтый, что было больно глазам.

42

Согласно информации на веб-сайте, звукозаписывающая студия, которая спонсировала «Битву оркестров», открывалась в десять утра. Джексон позвонил по указанному телефону. Долго слышал одни только длинные гудки, пока не включился автоответчик. Мэтт объявил, что он офицер полиции, что есть важный разговор, и оставил свой телефон с просьбой перезвонить.

Потом он направился на Стилхаус-лейн в один из музыкальных магазинов, которые вчера вечером были уже закрыты.

— Эти группы вам знакомы? — Джексон развернул афишу.

Молодой парень лет семнадцати изучил список. В мочке левого уха у него зияла впечатляющая дыра. Прямо сквозь нее Джексону была видна выставка аккордеонов у противоположной стены.

— Попса, — произнес юнец с тем же выражением, с которым сказал бы «херня». — Не моё. Я больше по грайндкору^[89].

Мэтт не имел ни малейшего понятия, о чем тот толкует.

Мальчишка бросил в рот пластинку жевательной резинки; предложил и Джексону, который не стал отказываться.

— Единственно, что могу сказать, — проговорил он, постукивая пальцем по афише, — это что упомянутая тут звукозаписывающая студия закрылась с месяц назад. Слишком большая конкуренция.

— Супер, — пробормотал Джексон.

— А вы коп или как? — малый неистово перемалывал зубами резинку.

«Или как», — подумал Мэтт.

— Я работаю над расследованием по делу Неона.

Брови продавца взлетели вверх чуть ли не до линии волос.

— Круто!

Джексон не стал выяснять, в чем, собственно, тут крутизна.

— Не исключено, что он имеет какое-то отношение к музыкальной индустрии.

— Тогда удачи вам в этом деле. Вы вообще представляете, сколько там народу крутится? Могу дать вам список других записывающих студий, если это поможет.

— Буду очень благодарен, — отозвался Джексон, приготовившись скормить эту информацию своему «Айфону». Потом он вручил юнцу визитку.

— Если чего-нибудь услышите, пусть даже и самое незначительное, позвоните.

Про дреды, ярко-желтые машины и возможный интерес к американской музыке он упоминать не стал. Подобное описание было ничуть не лучше паршиво составленного фоторобота — два глаза, два уха, один нос.

Те же рутинные действия Джексон проделал еще в паре подобных магазинов. Это сожрало кучу времени и не принесло ничего ценного.

Вернувшись в квартиру, позвонил Уэйну Гарднеру. Тот отреагировал именно так, как он и предполагал.

— Я трактирщик, а не Саймон, блин, Кауэл!^[90]

— А как насчет той студии звукозаписи, которая спонсировала мероприятие, — с кем вы там общались?

— Не помню уже.

— Отыщите имя и перезвоните, не то я сам вас отыщу.

Джексон бросил трубку. Почему у него чувство, что его ведут по дороге, уходящей в никуда? Чтобы разработать каждый музыкальный след, понадобится невероятное количество человеко-часов, а без доступа в Ллойд-хаус он больше не может использовать полицейские ресурсы. Время перейти к плану «Б».

«Погуглив» номер бирмингемского отделения Би-би-си, Джексон связался с приемной и попросил, чтобы его соединили с отделом новостей. Первую жертву Неона обнаружили в квартале, примыкающем к их зданию, так что было вполне логично дать свое первое и единственное интервью съемочной группе именно этой телекомпании.

— Джек Эндрю, редактор отдела новостей, — послышался в ответ голос в трубке. Судя по отрывистому тону, дел у телевизионщика было невпроворот.

Едва только Джексон назвался, как настроение моментально переменилось. Эндрю был готов встретиться прямо сейчас, в любое время, в любом месте, где угодно. Мэтт был уверен, что, если как следует поднажать, тот предложил бы ему денег. Наконец Эндрю выдохся. Очень тихо и спокойно Джексон объяснил, когда хочет дать интервью и под каким углом, в каком направлении, как ему хотелось бы, должна идти беседа. Он ожидал возражений, пересыпанных медийным жаргоном вроде «креативный подход» и «целостность восприятия», но Эндрю лишь спросил, не смог бы Джексон прибыть за час до выхода в эфир, и сказал, что с нетерпением ждет встречи.

Через пару минут зазвонил мобильник.

— Мик! — удивленно воскликнул Джексон. — Я думал, ты залег на дно.

— В некотором роде. Послушай, не могу долго говорить. Вернули книгу.

На виске у Джексона нетерпеливо запульсировала жилка.

— Ты был прав насчет карандашных пометок. Они очень важны.

— Каким образом?

— Когда музыканты записывают партитуру, то сначала пишут карандашом, чтобы потом обвести набело. Окончательный вариант часто пишется тонким фломастером, и, понятно, карандашные пометки стираются. Смысл в том, чтобы тот был без всяких помарок, а нотные знаки располагались как можно более плотно. — Карнс примолк. — Алло? Что-то ты сегодня неразговорчивый…

Всё один к одному, понял Джексон. Поделившись с Карнсом последними сведениями, он спросил, готов ли тот поработать ногами, связываясь со звукозаписывающими студиями, общаясь с музыкантами и капая на мозг Уэйну Гарднеру.

— Мне тут прикомандировали пару салаг. Детективов-констеблей Тонкс и Мандера. Могу поставить их на это дело.

— Им можно доверять? Не проболтаются?

— Им обоим еще больше плевать на Броуна, чем нам с тобой. Естественно, это будет идти параллельно с официальным расследованием.

Джексон записал обе фамилии.

— Если б я думал, что Броун что-то по этому поводу предпримет, то с радостью поделился бы информацией.

— Ты правильно понял, что ничего он не предпримет. А можно поинтересоваться, что сам-то думаешь делать?

— Включи завтра вечером новости и узнаешь.

После этого звонка Джексон открыл сайт одной из социальных сетей и проверил, нет ли где-нибудь поблизости Айрис. Согласно координатам, она находилась в Кредли-хит. Что она там делает? С кем общается?

И, словно бы мысли могли трансформироваться в действия, его телефон звякнул, и на экране появился некий зашифрованный текст. Джексон набил ответ, секунду выждал. Отметив время и местоположение, подхватил пальто.

* * *

— Мне нужно то же самое, — сказала она. — И еще «Ругер». Плачу нальником.

Натянув перчатки, Кевин Джойс вытащил из застекленных витрин оба пистолета.

— Патроны?

Айрис утвердительно буркнула. Дитя инстинкта, она испытывала дурное предчувствие. Пардоу не терпелось, как он сам выражался, «нажать на красную кнопку», чтобы оборвать албанскую связь, — тут-то как раз ничего удивительного. Проблема заключалась в том, что сама она даже близко не была к этому готова. Видно, Пардоу уловил ее неохоту, поскольку сразу же потребовал встречи. «Сразу после закрытия, — сказал он. — В обычном месте». А «обычные» места Айрис не любила по той же самой причине, по которой терпеть не могла придерживаться давно устоявшегося распорядка действий.

— Дела, видать, идут, — заметил Джойс, вручая ей коричневый бумажный пакет с коробкой девятимиллиметровых патронов.

— А у тебя как? Много клиентов в последнее время?

Джойс бросил на нее опасливый взгляд.

— Это ты о чем, Айрис?

Хороший вопрос. «А хрен его знает», — подумала она.

— У тебя никто из клиентов не повернут на музыке? У парня могут быть дреды.

У Джойса отвалилась челюсть. Сигарета опасно повисла на нижней губе.

— Ты вообще сечешь, чё сказала-то? Да это половина…

— Этот парень белый.

— В таком случае ответ отрицательный.

— Ладно, это я так, на всякий случай.

Айрис посмотрела на часы. Главное сейчас — уложиться в график. Вроде еще есть время вернуться домой, вымыться и заставить себя что-нибудь съесть. У нее было чувство, что ликвидацию придется проводить сегодня же вечером.

43

Нацепив на лицо самую убийственную из своих улыбок, Гэри смотрел, как Наоми уплетает на ужин свою любимую пасту с морепродуктами. Сегодня утром он встал пораньше и специально сходил на рынок, чтобы морские гребешки были гарантированно свежими, а после, припомнив упоительные прошлые времена, заскочил в новый торговый центр купить две бутылки дорогущего «Макон-Вилляж», которым теперь ее обильно потчевал, а также коробку шоколадных конфет на десерт. Пол Дезмонд^[91] обеспечивал гладкий, умиротворяющий саксофонный фон. Судя по тому, как продвигался процесс охмурения, расстарался он действительно на славу. Речи про «вещи, которые надо обсудить», больше не заводилось. Одна часть Гэри чувствовала облегчение, другая предвещала беду.

Наоми лучилась сиянием и довольством. Выглядела она действительно отпадно. Он всегда предпочитал видеть ее без макияжа и одетой по-домашнему, поскольку это придавало ей более ранимый вид. Свет свечей выгодно подчеркивал ее смуглые знойные черты. Ощущение было такое, будто сидишь за одним столом с какой-нибудь ближневосточной принцессой.

— Что бы я без тебя делала, чудесный ты мой мужчина? — проворковала она.

А что бы он без нее делал?

Внутри Гэри так и светился от удовольствия. Он уже прочитал в онлайновой версии газеты, причем в мельчайших подробностях, как Неон убил Полли Джексон, жену детектива. Все двигалось в правильном направлении. Все шло, как задумано. Видя глубокое удовлетворение у него на лице, Наоми явно думала, что это относится к ней. «Не так быстро, детка».

— А теперь прошу твоего полного внимания, — объявила Наоми, широко распахнув глаза и вся сияя. — Я хочу рассказать тебе про свою совершенно потрясающую идею.

Гэри основательно отхлебнул вина. По какой-то причине вкус показался ему резковатым.

— Заинтриговала! Выкладывай, детка.

Между безупречно очерченными губами и ровными рядами зубов на миг промелькнул кончик розового язычка.

— Ты знаешь, как много я работаю, Гэри. Ненормированный рабочий день. Поездки за границу. Совсем не остается времени для нас.

Ему не понравилось это ударение. Интересно, куда это она клонит…

— Разве нам с тобой так плохо?

— Это было просто замечательно. — Она опустила взгляд, провела наманикюренным пальчиком по ободку бокала.

Было? Как может одно-единственное слово резануть слух, словно фальшивая нота? Уж не хочет ли она сказать, что хочет развестись, уйти от него, что между ними все кончено? Гэри прошибла паническая дрожь.

— Прости, детка, но что-то я не совсем догоняю…

— А что ты скажешь, если мы продадим все это и переедем куда-нибудь на природу?

Резкий вдох плетью ожег легкие. Как будто он вдохнул пары ртути. Господи, он не мог дышать! Он задыхался!

— Продав этот дом, мы получим целую кучу денег, — продолжала она лепетать дальше, ничего этого не замечая. — Если мы переедем достаточно далеко, в какую-нибудь настоящую глушь, то сможем купить действительно чудесный дом, да еще и с прибытком.

— У нас уже есть чудесный дом. — Он едва подавил тревожный звон в голосе.

— А будет другой. Просто подумай об этом, Гэри.

Он уже подумал об этом. Грязь, растительность, горы навоза и убивающая скука. Буквально одной фразой Наоми напрочь разрушила весь смысл его существования. Образы его другой жизни, его творений, женщин, забав, посещений клуба, где он может быть таким же, как все остальные люди, вдребезги разлетелись на миллиард кусков.

— Но мы вложили столько времени и денег в это место!

Его времени и ее денег.

— Полы из полированного бетона, карнизы, восстановленные старинные окна…

И еще кое-что, о чем она и понятия не имеет.

— Можем сделать всё это снова! — с восторгом воскликнула Наоми.

«Нет, не сможем», — подумал Гэри. Время нажать на практическую сторону вопроса.

— А на какие шиши там предполагается жить?

— Будем вести более простую жизнь, выращивать свои собственные овощи, заведем кур — свиней, может быть…

Свиней?! Охренеть! Он издал нервный смешок, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не обхватить ее руками за шею, не стиснуть, услышав и прочувствовав этот упоительный хруст…

— Ты, наверное, не всерьез. Мы городские люди, Наоми. Ты отсюда, я из Лондона. В глуши мы и пяти минут не продержимся.

— Откуда тебе знать? — ответила она, глядя на него все теми же ясными глазами. — Ты по-прежнему сможешь преподавать.

«Кому именно?» — подумал Гэри. Для него «сельское» означало людей верхом на лошадях, краснолицых фермеров, торчащих дома мамаш с выводками сопливых детишек… Короче говоря, место, где утки летают задом наперед, как ему кто-то когда-то сказал^[92].

— А как же группа?

— Соберешь свою собственную.

— Я вообще-то отнюдь не фанат фолк-музыки!

Глупо было так говорить, но Гэри было уже плевать. Только через его труп она получит все, за что он боролся, то, что он с таким трудом построил!

— Посмотри на это по-другому, Гэри. Это может быть величайшим приключением в нашей жизни.

Вот как раз в этом-то он очень сильно сомневался. Надо ее как-то от всего этого отговорить.

— Послушай. Я все понял. Ты просто устала. Последнее продвижение по службе далось тебе нелегко. Небольшой перерыв — и ты опять будешь как новенькая, опять начнешь раскручивать какой-нибудь совершенно фантастический проект…

Наоми откинулась на стуле, стукнувшись о спинку, и проявила нездоровый интерес к своей пустой тарелке. Уголки ее красивого ротика загнулись вниз. Гэри знал это выражение. Бунт на корабле. Мятеж.

Он перегнулся к ней через стол, взял ее прохладную, слегка сопротивляющуюся руку в свою.

— Крошка, нам так хорошо вместе… Здесь. В Бирмингеме. Стоит ли раскачивать лодку?

Из-под этих темных-претемных ресниц на него сверкнул такой вызывающий взгляд, какой до сих пор бросала на Гэри только его собственная мать. Ну и чем тогда все это кончилось?

— Я хочу детишек.

При этих словах Гэри словно врезали под дых. Раньше Наоми никогда такого не говорила. Он и понятия не имел, что в ее планы хоть каким-то боком входят дети. Можно подумать, что ей пересадили чужую личность, как пересаживают донорское сердце или почку. Гэри открыл было рот, закрыл его опять. Чистый, подавляющий все и вся ужас охватил его от головы до пят. «Наверное, так и ощущается шок», — подумал он.

Глаза Наоми блестели от слез.

— А разве ты не хочешь детей?

Нет, блин, только не это! Господи, они воют и визжат по ночам, сутками напролет. Да, сам он существо ночное, как летучая мышь, но вовсе не собирается делить свои ночи с орущим младенцем. Ночь — это его вотчина, его звездный час!

— Ну конечно же, хочу, — соврал он. — Но не прямо сейчас. Давай посмотрим правде в глаза, — продолжал Гэри, стараясь не повышать голос. — Дети и жизнь музыканта несовместимы. Это несколько несвоевременная затея.

— Несвоевременная?! — Лицо Наоми исказилось от гнева. — Мои биологические часы не будут тикать вечно!

В этот момент он страстно желал, чтобы эти часы с треском разбились об пол да так и остались лежать разбитыми.

«Скажи ей то, что она хочет услышать». Гэри выдавил сочувственную улыбку.

— Я понимаю, малыш. Понимаю. Дай мне немного над всем этим подумать, хорошо?

Она потянулась к нему через стол, чмокнула в губы. Довольно невнятного обещания оказалось достаточно, чтобы унять ее — пока.

— Мне надо было упомянуть об этом раньше, прежде чем так вот вываливать на тебя одним махом, — произнесла Наоми, смягчаясь.

«Чертовски верно подмечено», — подумал Гэри, мозг которого лихорадочно царапался в голове в поисках мысленных точек опоры.

— Все нормально. Я все как следует обдумаю. Столько всего, что голова кругом идет, — сказал он, одаряя ее самой теплой, самой ободряющей из всех своих улыбок.

44

Айрис остановилась у знакомой игорной лавки — или, как на американский манер предпочитал называть ее Пардоу, букмекерской конторы, — в Дадли, согласно договоренности. Открывший дверь Стейнс проводил ее внутрь. Пардоу сидел в подсобке с парой каких-то своих дружков — пили виски, закусывали свиными шкварками.

— Раз тебя видеть, Айрис, — сказал он. — Не хочешь махнуть?

Дурацкий вопрос — вроде бы в курсе, что она не пьет.

Айрис вежливо ответила:

— Нет, спасибо, мистер Пардоу.

— Экипировалась?

Она кивнула, не сводя глаз с Пардоу и стараясь не обращать внимания на двух других жутковатых типов.

— Поступили сведения, что наши друзья из Албании прямо сейчас у себя.

Айрис понятия не имела, каким образом Пардоу это узнал или по каким каналам.

— И это означает, что разобраться с ними можно уже сегодня, — продолжал тот. — Не сможешь достать сразу двоих — мочкани хотя бы одного.

Его маленькие зеленые глазки весело плясали от предвкушения. «Люди, которые никогда сами не спускали курок, всегда больше всех тащатся от убийства», — прозаично подумала она.

— Это может быть опасно.

— Ты занимаешься опасным бизнесом, детка.

— Я имею в виду для вас, мистер Пардоу.

Верно, но для нее это тоже было рискованно. Пардоу вполне мог иметь какую-то информацию на Малая и его человека, но Малай — далеко не дурак. У него тоже была информация на Пардоу, вот потому-то и было жизненно важно избавиться от обоих албанских боссов одновременно. Ее отнюдь не вдохновляла перспектива оказаться в том же виде, что и подвергнутый чудовищным пыткам Брюс Батлер.

Пардоу быстро перевел взгляд на Стейнса, который тихо стоял у двери, на стреме.

— Не твоя забота, Айрис, — отрезал он. — Всё, давай отправляйся. Когда дело будет сделано, встретимся еще раз, у гаражей.

Вариант был несколько более безопасный, чем опять возвращаться в букмекерскую контору. Она была уже почти в дверях, когда он крикнул ей вслед:

— И чтобы никаких концов на меня, Айрис!

«Можно подумать, что я вообще какие-то концы оставляю», — подумала она.

До склада албанцев Айрис доехала ровно за тринадцать минут. О том, чтобы войти прямо на территорию, не было и речи — с равным успехом можно было нарисовать у себя на спине мишень.

Оставив мотоцикл в полумиле от места, в районе церковного кладбища, через восемь минут она вновь была возле заброшенного завода. Найдя местечко потемнее, устроилась там и стала наблюдать. Вроде все тихо, словно тут и не ведется абсолютно никакой деятельности. Но криминальные боссы определенно должны быть внутри — сидят, наверное, в одном из бывших управленческих кабинетов, строят планы устранения конкурентов и дальнейшего развития своего преступного бизнеса.

Футах в двухстах от укрытия Айрис в свете фонарей стоял пикап Малая. Так что сам он точно был здесь. Оставалось надеяться, что его правая рука, Прифти, тоже с ним. Ликвидировав обоих за один заход, она сбросит Пардоу с хвоста, после чего можно будет полностью сосредоточиться на Неоне, деньгах и решении собственных проблем.

Наибольшую проблему представляло собой практически полное отсутствие информации. Айрис не имела ни малейшего представления, сколько людей находится внутри. Так что просто войти в здание — это самоубийство. Оставался единственный вариант: ждать, пока Малай сядет в машину и начнет выезжать с территории на главную дорогу. На долю секунды он притормозит, чтобы убедиться в отсутствии транспорта с обеих сторон, и она влепит пару пуль в водительское окно — сначала прихлопнет Малая, а сразу за ним Прифти. А потом — ноги в руки.

Проклиная себя за то, что очертя голову бросилась выполнять работу, не подготовившись должным образом, Айрис пониже натянула на лоб бейсболку, сжала зубы и приготовилась к долгой ночи.

* * *

В двух милях к северу от центра Вулверхэмптона Джексон зарулил на бетонную площадку закрытой автозаправочной станции и вырубил фары.

Эсэмэска от старшего сына Кенни Флоуэлла, Астона (названного в честь любимого футбольного клуба Кенни, «Астон Вилла»^[93]), могла означать только одно: плохие новости насчет Айрис. Джексон чувствовал, что ее раздражительность при недавней встрече вскоре получит объяснение.

Вдали показалась темная фигура с капюшоном на голове, которая катила в его сторону на скейтборде. Джексон мигнул фарами. Фигура нагнулась, подпрыгнула — скейт под ней сделал полный флип, — со стуком приземлилась и без всяких усилий скользнула к машине. Представление было впечатляющее и технически безупречное, но все же Джексон счел это несколько странным занятием для человека, которому скоро стукнет тридцатник.

Он перегнулся через сиденье, открыл пассажирскую дверь, вырубил фары и щелкнул выключателем плафона. Астон влез внутрь, затащив за собой скейтборд. Положил его на колени и скрестил руки на груди. Ему явно не улыбалось сидеть рядом с полисменом, который не сумел защитить его отца, понял Джексон.

Он спросил, как там Кенни.

— Отец вроде ничего, учитывая все обстоятельства.

Джексон мог принести извинения. Мог попробовать все объяснить. Мог пообещать, что проследит, чтобы у Кенни все было нормально. Но ничего из перечисленного он не сделал. Его собственный мир был куда темней и запутанней, и у него не было времени уделять внимание тому, что уже нельзя изменить.

— Ну, что там у тебя? — спросил Джексон.

— Папа говорит, что эта женщина занимается мокрой работой.

Мэтт уже и так это знал.

— Для Нормана Пардоу, — добавил Астон.

Пардоу относился к числу тех преступников, которым убийства всегда сходили с рук. Связанный с огромным количеством преступлений, он десятилетиями избегал правосудия. Широкой публике невдомек, что одно дело знать, что человек виновен, и совсем другое — доказать это. Пока что полиции так и не удавалось предъявить Пардоу что-то определенное, даже при недавнем всплеске приписываемых ему заказных убийств.

И теперь Джексон знал почему.

— У Пардоу проблемы, — продолжал Астон. — На его территорию лезут албанцы.

— Так что он использует эту женщину, чтобы разобраться с ними?

— Папа думает, что так, но ходят слухи, что Пардоу ею недоволен. По-крупному.

Мэтт искоса бросил на него взгляд, надеясь, что последуют дальнейшие подробности. Жизнь Айрис в опасности? В ответ Астон только пожал плечами, давая понять, что это не в пределах его компетенции.

— Что-нибудь еще?

— Это всё, — сказал Астон, протягивая руку к двери.

— Поблагодари папу от меня, — крикнул Джексон, но парень уже вскочил на доску и катил прочь.

Джексон, прокрутив список контактов на телефоне, попробовал позвонить Айрис — предупредить ее, что она чем-то здорово разозлила Нормана Пардоу. В ожидании соединения барабанил пальцами по рулю.

«Набранный вами номер не обслуживается», — проинформировал его механический голос.

— Черт! — выругался Джексон. Айрис опять его напарила. Слава богу, что он догадался установить трекер на ее байк.

* * *

Движение! Айрис едва могла поверить в свою удачу. Не успела она разобраться в обстановке, как в потоке света из открытой двери бывшего офисного здания возникла какая-то темная фигура. Прифти. Сердце заколотилось в груди. Она пристально вглядывалась в полутьму, моля бога, чтобы вслед за ним вышел и Малай.

Но этого не произошло.

Прифти влез в «Ниссан», завел взрыкнувший мотор и на большой скорости погнал по заводскому двору к выезду. Айрис приготовилась. Все посторонние чувства отключились. Сосредоточившись на своей цели, она подняла пистолет. Все окружающее словно отступило на задний план — она даже не сразу услышала шум с главной дороги, извещающий о приближении большегрузной фуры. А вот Прифти сразу увидел ее. Сбросил газ, притормозил, пропуская грузовик. Мотор пикапа тихо шелестел на холостых оборотах.

Айрис сделала вдох, слегка выдохнула и затаила дыхание. Взяла цель на мушку и плавно нажала на спусковой крючок. Один за другим грохнули два выстрела — обе пули ударили в череп Прифти. На столь маленьком расстоянии у него не было ни шанса. Тело его безвольно повалилось на руль, вывернув голову, — перед Айрис промелькнули безвольно закатившиеся глаза и рот, из которого сползала темная струйка крови. «Ниссан» резко дернулся вперед, перескочил через дорогу и ударился прямо в кирпичную стену на противоположной стороне. В тишине это прозвучало как взрыв бомбы.

Айрис не стала ждать реакции или ответных действий со стороны тех, кто мог оставаться на территории завода. Сразу бросилась бегом — бежала, не останавливаясь, до самого кладбища. С бешено бьющимся сердцем и гудящей головой прыгнула в седло и умчалась с такой скоростью, как будто сам Неон гнался за ней.

45

Джексон продолжал отслеживать маршрут Айрис.

Ее байк некоторое время постоял возле кладбища в Брирли-Хилл, откуда вдруг на бешеной скорости рванул в сторону Дадли. Джексон набрал Карнса.

— Господи, Мэтт, нет, я еще не…

— В Брирли-Хилл сегодня ничего не произошло?

— Нет.

— Ты уверен?

— Мэтт, я с ног валюсь, собираюсь домой.

— Извини, братан. Можешь проверить?

Карнс тяжело вздохнул. Джексон слышал, как тот щелкает по клавишам компьютера, расспрашивает кого-то. Тишина на линии, и вдруг:

— Блин! Ты экстрасенс, что ли?

Джексон только разинул рот.

— Сообщение о перестрелке. Повиси на трубочке, — сказал Карнс. — И еще ДТП.

«Что ты наделала, Айрис?»

— Есть погибшие?

— Слишком рано, чтобы говорить. Не хочешь рассказать, что вообще происходит?

— Лучше тебе не знать.

— Мэтт, все это и вправду становится…

— Потом перезвоню.

Джексон придавливал акселератор, переключая передачи. Айрис все еще двигалась. Надо ее остановить.

* * *

Айрис неслась в сторону Дадли. Остановилась ненадолго, зашвырнуть «Глок» в канал, а потом быстро поехала дальше — кружным путем, чтобы избежать хвоста, — к условленному месту встречи.

Оставив мотоцикл в нескольких улицах от него, в процветающем на вид микрорайоне, она пешком направилась в соседний, отнюдь не процветающий. Городской ландшафт в Бирмингеме может меняться от «о’кей» до «о черт!» на протяжении всего нескольких домов.

Используемый как склад гараж Пардоу был крайним в ряду из десяти однотипных боксов с белыми металлическими подъемными дверями. Единственный фонарь светился призрачным желтым светом откуда-то с соседней улицы, и возле гаражей было практически совсем темно. Недостаток освещения сразу заставил ее подумать про Неона. Наверное, ему здесь очень не понравилось бы. Или наоборот? Не было ли у него такого же гаража, в котором он занимался своим ремеслом? Надо будет поделиться этой мыслью с Мэттом, когда она закроет вопрос с Пардоу.

Ни ветерка. Воздух пропитан влагой. Ни собака не гавкнет, ни кошка не мяукнет; не слышно даже городских лис, роющихся в отбросах. Слишком уж тихо. Внезапно возникло чувство: что-то тут не так. Может, задачей того, кто слил информацию о местонахождении албанцев, было отвлечь внимание Пардоу? Не был ли Прифти просто подсадной уткой? Не нанес ли Малай удар, пока она устраняла его ближайшего помощника?

Желудок сжало будто клещами. Прищурившись, Айрис высматривала «БМВ» Пардоу, но видела перед собой лишь беспросветную тьму. Она горько сожалела, что избавилась от ствола и оставила запасной «Ругер» дома. Вглядываясь в черную пустыню ноябрьской ночи, Айрис ничего и никого не видела, но все же чуть ли не кожей ощущала чье-то присутствие. Присутствие кого-то притаившегося. Высматривающего. Готового наброситься.

* * *

Джексон остановил машину прямо перед мотоциклом Айрис. В домах вокруг — ни огонька. Нутром он чуял, что она где-то поблизости. Но в какую сторону могла податься?

Подошел к «Триумфу». Мотор по-прежнему теплый, она не могла далеко уйти. Огляделся по сторонам, прислушиваясь. Ничего не видно, ничего не слышно. Впереди виднелась узкая боковая улочка, и он направился туда — единственно по той причине, что не смог придумать ничего получше.

Миновал угловой магазин, давным-давно закрытый; потом — ряд домов, которые по мере его продвижения становились все более грязными и запущенными. Охваченный странным чувством одиночества, Мэтт гадал, не выйдет ли все так и с Неоном, не схватятся ли они один на один в каком-нибудь глухом закоулке Бирмингема. Хотя без помощи Айрис это вряд ли вообще когда-нибудь произойдет. Надо ее найти.

Углубившись в следующий квартал, Джексон увидел остатки металлической ограды, поблескивающей в лунном свете, а за ней — открытое пространство. Когда он пересек его, то обнаружил ряд облупленных гаражей.

Услышав впереди чьи-то шаги, Джексон застыл на месте. Шаги тоже моментально смолкли. Как он ни напрягал зрение, стена темноты оставалась совершенно непроницаемой.

Вдруг землю перед ним залил свет из окна наверху, выхватив из темноты две фигуры, застывшие на некотором расстоянии друг от друга. Та, что поменьше, ближе к нему, как раз стала оборачиваться, тогда как вторая за спиной у первой вскинула руку. Ни на секунду не задумываясь, Джексон врезал кулаком по ближайшей металлической двери и побежал.

Встревоженная шумом, Айрис резко крутнулась на месте; ее рот застыл, когда она увидела Дейви Джелфа с пистолетом в руке. Тот сделал нырок, будто в него целились, а потом выпрямился и выстрелил. Она инстинктивно отскочила вбок, за пределы пятна света, падающего теперь уже из нескольких окон, и упала на землю. Чиркнувшая по скальпу пуля лишь проделала новый пробор у нее в волосах. Подбородок ткнулся в землю. Откатившись в сторону, Айрис скорчилась за мусорным баком, откуда увидела, как Джексон хватает Дейви сзади. Его руки обхватили того за шею.

Мэтт только что спас ей жизнь, осознала она.

Но как, черт побери, он ее нашел?

* * *

Еще один выстрел разорвал небо, и на сей раз зажглись сразу несколько огней, осветив двор. Его противник выгнулся дугой и резко дернул головой назад. Перед глазами Джексона словно сверкнула молния, в середину лица стрельнуло резкой болью. Охваченный яростью, не обращая внимания на струящуюся из обеих ноздрей кровь и брызнувшие из глаз слезы, он усилил захват и прижал тыльную сторону предплечья к горлу вырывающегося человека. Ухватившись за правую руку левой, рванул на себя что было сил.

— Полиция! Брось ствол! — выкрикнул Джексон. В ту же секунду несколько окон опять погасли.

Человек булькал горлом и дергался. Мэтт, не ослабляя захвата, потянул его назад и приподнял от земли. Он чувствовал, что противник слабеет, но у того по-прежнему был пистолет. А раз так, его жизнь по-прежнему в опасности, понимал Джексон. Мускулы рук дрожали, лицо горело огнем.

Взгляд его перехватил какое-то движение неподалеку от мусорных баков. Айрис выбиралась из своего укрытия. И, что самое тревожное, она явно собиралась отвлечь внимание на себя. Если она так поступит, его противник соберет последние атомы своей энергии, чтобы вырваться, и Джексон не думал, что тогда его удержит, не был уверен, что сможет остановить его.

Сделав глубокий вдох, он расцепил захват, размахнулся и мощно впечатал кулак в голову противника. Ноги у того сразу же подкосились, а пистолет выпал из руки.

Руки Джексона тоже вдруг стали безвольными и странно легкими. Хватая ртом воздух, он встал над распростертой на земле фигурой, занес ногу и для полной уверенности хорошенько пнул ее, угодив прямо в челюсть.

46

Он был сверху и в ней и читал ее обнаженное тело, как ноты с листа. Вначале анданте, потом аллегро, а потом субито^[94]. Достигнув крещендо, согнул указательный палец и прижал его к ямочке у нее под подбородком, надавливая и отпуская, вначале полегоньку.

Покорная, Наоми ахнула и содрогнулась от наслаждения. Заведенный, он стал постепенно увеличивать интенсивность. Два раза моргнула — сигнал, что можно перейти на следующий уровень. Доминировать, контролировать, создавать боль! Неспособная говорить, она была полностью в его власти. Она принадлежала ему.

— Не двигайся! — скомандовал он.

Она повиновалась. Ее тело было туго напряжено, как камертон, соски стали твердыми, как камень.

Теперь он ухватил ее за горло обеими руками. Опасность — это часть сделки, и весьма рискованная часть. Слишком сильное давление — и он убьет ее. Эта игра требовала такого же мастерства, как создание неоновых композиций. Но он в этом деле маэстро, а ее тело — его оркестр.

Скользкий от пота, он не сводил глаз с ее лица — видел, как закатываются ее глаза, как она теряет сознание, как ее мозг, лишенный кислорода, оказывается во власти дофаминового прихода, такого же мощного, как героиновый. Тело ее спастически содрогнулось, потом обмякло, и, задыхаясь от дикого первобытного восторга, он кончил.

47

— Айрис, господи, нет!

Револьвер неизвестного был уже у нее в руке, затянутой в перчатку. Пустое выражение лица Айрис подсказывало Джексону, что она готова в любой момент спустить курок.

— Он пытался меня убить. — Она даже не повысила голос, который звучал спокойно, рационально и холодно. Чисто по-деловому.

— Не трать зря пулю.

Она даже не двинулась. Пистолет тоже.

— Айрис, у меня есть законные основания арестовать его за владение огнестрельным оружием.

— Только вот у него сейчас никакого оружия нет, а у меня есть.

— Ты не можешь хладнокровно его убить. Только не так.

«Это почему еще?» — говорили ее глаза. Вести разговор с Айрис — все равно что уговаривать нож, поднесенный к горлу.

Парень был без сознания. Джексон не думал, что тот будет долго оставаться в этом состоянии. Он уже видел, как слабо подергиваются веки. Если ему удастся убедить Айрис пойти на попятный, то можно выиграть время, чтобы сделать все правильно.

— А тебе не хочется выяснить, почему он пытался тебя застрелить?

— Дейви Джелф хочет получить мою работу.

— Так ты его знаешь? — удивленно спросил Джексон.

— Он, блин, моя собственная тень! Спит и видит, как бы поработать на одного из моих клиентов.

— А может, уже работает…

Глаза ее сузились, губы недобро скривились.

— Как ты узнал, что я здесь?

— Удачное предположение.

Пустое выражение ее лица сказало ему, что она на это не купилась.

— Если мы подождем, пока Джелф очухается, — поспешно продолжал Джексон, — то сможем его допросить. А теперь отдай мне пистолет.

Он протянул руку.

— Нет.

— Айрис, — предостерегающе произнес Мэтт, роняя руку вдоль тела, — тебе нельзя носить оружие.

— Ты забрал мой пистолет, я взяла этот. Мы в расчете.

Она засунула револьвер во внутренний карман куртки.

Просить еще раз Джексон не стал.

Джелф пошевелился и открыл глаза. Испуганный и отчаянно подсчитывающий объем дерьма, в которое вляпался, попытался сесть. Поставленный на грудь ботинок Айрис прижал его обратно к земле. Чтобы подчеркнуть свою точку зрения, она вытащила пистолет и направила ему в голову. Джелф разразился бессвязными мольбами.

— Пожалуйста, нет, Айрис! Я не виноват! Ну пожалуйста! — ныл он, дрожа и заливаясь слезами. Обращаясь на сей раз к Джексону, воззвал: — Не позволяйте ей это сделать! Вы же коппер! Вы же не позволите убить невинного человека!

— Невинного? — отозвался Джексон. — Интересная интерпретация событий.

Восприняв его замечание как зеленый свет, Айрис перехватила пистолет поудобней.

— Если ты убьешь его, — рассудительно заметил Джексон, — тебе придется убить и меня.

Айрис явно колебалась.

— Ты же на самом деле не хочешь этого, — промямлил Джелф, хныкая. — Подумай о бедной старой Орхидее!

— Заткнись, Дейви. — Айрис топнула ногой по его костлявой грудине.

— Оу! — бессвязно отозвался тот.

— Что еще за орхидея? — удивился Джексон.

— Собака, которую он бьет.

— Нет, я…

— Заткнись, — повторила она.

— Ну пожалуйста, Айрис! — заизвивался Джелф. — Я только выполнял приказ! Это Норман меня послал. Это была его идея!

Мускулы лица, шеи и подбородка Айрис подергивались от гнева. Джексон мог буквально читать, как она обрабатывает информацию, пытаясь вычислить, как такое могло получиться.

— Пардоу тебе заплатил? — спросила она у Джелфа.

Тот кивнул.

— Половину. Другую половину потом.

«Это хорошо, — подумал Джексон. — Вот тебе четкая связь в цепи свидетельств — следуй по денежному следу напрямую к человеку».

— Где ты взял револьвер? — Ничего в ее тоне не показывало, что она передумала застрелить Джелфа.

— Норман дал. Это «Смит и Вессон»…

— Шестизарядный, триста пятьдесят седьмого калибра, «Магнум», — перебила Айрис. — Уже и сама знаю.

К удивлению Джексона, она спрятала револьвер и убрала ботинок с узкой груди Джелфа. Тот испустил вздох облечения.

— Сегодня шлепнули одного из албанцев, — мрачно сообщила ему Айрис. — Я собираюсь пустить слух, что это сделал ты.

Опухшая челюсть Джелфа отвалилась.

— Айрис, блин! Моя мама…

— Так что гуляй, пока жив, Дейви.

— Блин, нет! Пожалуйста, Айрис! — взмолился Джелф. — Я тебя умоляю!

Джексон не мог не восхититься ее коварством, хотя у него возникла идея получше. Он набрал Карнса.

— Что еще? — рявкнул тот после нескольких гудков. Джексон предположил, что после сообщения о ДТП и стрельбе Карнс, скорее всего, остался на работе, а не пошел домой.

— Хочешь получить шанс вновь попасть в милость к Броуну?

— Беспечной части меня на это насрать, разумная часть не может отказаться.

— Хотелось бы тебе засадить Нормана Пардоу?

Губы Айрис слегка раскрылись. Она гневно уставилась на него.

— Так что там у тебя? — отозвался Карнс явно нетерпеливым тоном.

— У меня тут один молодой человек, который желает с тобой сотрудничать. — Джексон старался не обращать внимания на ярость в глазах Айрис и шок в глазах у Джелфа. Выслушав все подробности, Карнс пообещал подъехать в течение часа.

— Зря ты это сделал, — сказала Айрис, поджав губы.

— Я не говорил, что собираюсь сотрудничать с полицией! И не сотрудничал никогда, — плаксиво проныл Джелф. — Не то что она, — добавил он, прежде чем съежиться под убийственным взглядом Айрис.

От желания опять вырубить его у Джексона даже заныла рука. Все эти разборки только зря отнимали время, ничуть не приближая его к Неону.

Айрис резко развернулась к нему.

— Ты, вообще, понимаешь, что наделал? Ты кинул меня с ликвидацией Малая и лишил основного источника доходов!

— В том-то все и дело, Айрис. Зачем работать на человека, который хочет тебя убить? С деловой точки зрения это неразумно.

Она уставилась на него, как на трехлетнего.

— Потому что это я, а не ты решаю, какую мне жизнь вести! Потому что это мой мир, где боссы постоянно подставляют людей. Потому что это я могла бы выиграть этот раунд с Пардоу.

Ее глаза сверкали от гнева. Она развернулась на каблуках и пошла прочь.

Горло Джексона сжалось.

— Айрис, не уходи!

— Я не собираюсь торчать тут, когда явится твой дружок Карнс. Удачи с Неоном, — бросила она через плечо. — Хотя если и дальше собираешься играть по своим долбаным правилам, то у тебя ни единого шанса.

Джексон нуждался в Айрис, а она нуждалась в нем. Он спас ей жизнь, черт побери! Она упряма как осел, но как только осознает ограниченность всех своих вариантов, то обязательно вернется, твердил он себе. Хотя где-то в глубине души не был так уж в этом уверен. В черно-белом мозгу Айрис он влез в ее собственную вселенную, вырвал рычаги управления из ее пальцев с обкусанными ноготками и предал ее. Любой из этих трех поступков по ее правилам заслуживал виселицы.

Ожидание Карнса показалось бесконечным. Настолько же тупой, насколько и отталкивающий, Джелф кипел от переполняющей его нервной энергии и болтал без умолку. Джексон сразу понял, что инстинкт выживания у парня развит достаточно хорошо. Чисто животная смекалка подсказывала тому, что результатом проваленного задания Пардоу станет еще одна ликвидация и поручат ее отнюдь не ему. Поэтому лучшим вариантом для него было сотрудничать с полицией и возложить свои надежды на силу закона.

— Можно включить меня в программу защиты свидетелей? — ныл Джелф.

Джексон упорно молчал.

— Я ни с кем не буду говорить, пока не получу твердые гарантии!

«Какого хрена я тут ошиваюсь?» — подумал Джексон. Пока он тут изображает няньку, Неон вполне может готовиться к похищению следующей жертвы.

— И еще я хочу квартиру, машину и деньги!

После того как Джелф почувствовал, что жизнь вроде опять налаживается, то стал просто абсурдно самонадеянным, выдвигая совершенно бредовые требования.

Джексон без всякого выражения смотрел куда-то в пространство. Его всегда изумляло, сколько стукачей пребывает в полной уверенности, что, «помогая» полиции, можно вдруг обрести невиданные богатства.

— А еще мне надо…

— Есть кое-что, что нам надо сразу прояснить, — предостерегающе произнес Джексон. — Одно упоминание про Айрис Палмер в полиции, и я выполню ее угрозу и сдам тебя албанцам.

Джексон получил редкостное удовольствие, увидев, как на лбу у Джелфа буквально на глазах набухают капли пота. Они поблескивали в свете луны.

— Мы поняли друг друга? — спросил он.

— Ясен пень, — пробормотал Джелф.

— Отлично, тогда пошли.

Они вернулись к машине Джексона — мотоцикла Айрис рядом уже не было. Остатки трекера и обрывки проводов были раскиданы по дороге. Черт, теперь ее в случае чего даже не найти.

— Музон тут есть? — поинтересовался Джелф, как только они устроились внутри, включив отопитель на полную мощность. Джексон пропустил его слова мимо ушей — мысли опять были целиком и полностью заняты Неоном.

Наконец подъехал Карнс — вылез из своей машины и протиснулся на заднее сиденье «Мини», где Джексон объяснил ему ситуацию с Джелфом.

— Есть тут какая-то связь с сегодняшней заказухой? — спросил Карнс.

— Это не я! — тут же выпалил Джелф.

— Во комик, а? — усмехнулся Карнс. — Нужен кое-кто покрепче сопли вроде тебя, чтобы тягаться с Энриком Малаем и его бригадой!

— Есть какие-то мысли насчет того, кто это сделал, Мик? — Резкость в голосе Джексона была адресована исключительно Джелфу.

— Албанцы много кому кровь попортили, когда здесь появились… Нажили целую кучу врагов. Пардоу далеко не единственный наркобарон, кому они поперек горла.

— Важно, чтобы ты закрыл Малая, прежде чем ситуация не вышла из-под контроля.

— По-моему, друг мой, тут как в той пословице: поздно запирать конюшню, когда лошадь уже тю-тю.

Джексон ничего не ответил.

48

На следующее утро, еще в постели, на Джексона приливной волной накатило беспокойство. Перспектива переться вечером на телевидение и в прайм-тайм обращаться к черт знает какому количеству народа, в смутной надежде бросить вызов Неону, по зрелом размышлении представлялась совершенно дурацкой. Это как раз то, что сказала бы Айрис, поинтересуйся он ее мнением, в этом Джексон ничуть не сомневался.

Умывшись и одевшись, он разыскал в Интернете «Клубок спагетти» — группу-победительницу с афиши «Битвы оркестров». Веб-сайт у той был просто-таки шикарный, профессионально сделанный. Пиарщики взяли четыре свежие мальчишеские физиономии и придали им те самые образы, которые давно уже массово растиражированы в подобных поп-группах по всему Соединенному Королевству: солист — «секси», ударник — «крейзи», басист — «застенчивый мечтатель», ну а лидер-гитарист, очевидно, вносил тут комедийный элемент. Анонсы участия в престижных музыкальных фестивалях в Бристоле и Кэмдене в предстоящем году свидетельствовали, что у парней есть грамотный агент. В преддверии Рождества группа получила и несколько предварительных ангажементов на выступления в городе. Ближайшей датой был следующий вечер.

Джексон открыл на «Ютьюбе» видео с одним из ее выступлений. Через десять секунд выключил. Горстка малолетних Эдов Ширанов^[95], скачущих по сцене, его ничуть не вдохновила. Интересно, что в качестве агента, пресс-атташе и администратора группы значился один и тот же человек — некий Фил Канто, «музыкант и продюсер звукозаписи» согласно рекламной аннотации. На него же были зарегистрированы права на музыкальный лейбл и веб-сайт. Жил тот в Кленте, недалеко от паба, в котором Джексон договаривался встретиться с Айрис и куда она в итоге не пришла.

Мэтт пощелкал мышкой в поисках дополнительной информации, и на экран вдруг выскочила фотография. Нацелившись взглядом на белого мужчину со светлыми дредами, он почувствовал, как у него пересохло во рту. Канто полностью подходил под описание человека, приходившего к Джордану Базвеллу. Джексон заставил себя мысленно встряхнуться. «Не забегай вперед!»

В ходе дальнейшего цифрового траления выяснилось, что Канто вел типично рок-н-ролльный образ жизни, не пропуская ни одной мало-мальски привлекательной юбки. Согласно одной из интернет-публикаций несколько лет назад он имел связь с какой-то замужней докторшей. Отношения на тот момент едва держались на плаву, и приводились слухи, что та оказалась далеко не первой замужней дамой, уступившей эстрадному шарму Канто. Если какие-либо незаконные связи имели место и в дальнейшем, то Канто ухитрялся сохранять свои похождения в тайне и не делать подобные адюльтеры предметом общественного достояния.

Отличный гитарист, за последние двадцать лет он стал родоначальником сразу нескольких музыкальных коллективов. «Лидер, — подумал Джексон. — Ведущий, а не ведомый». Далеко не все его начинания имели оглушительный успех, но на хлеб с маслом, как видно, хватало, «что свидетельствует как о целеустремленности, так и о таланте музыканта», согласно одному восторженному источнику.

Вернувшись к тексту, посвященному Канто, Джексон еще раз ощутил укол возбуждения: тому было тридцать девять лет, а по национальности он мог в равной степени считаться как британцем, так и американцем — по отцу, который развелся с его матерью, когда Филу было всего пять лет. Прямая цитата, приводящая слова самого Канто, заставила Джексона со скрипом затормозить.

«Будучи совсем молодым человеком, еще только делая первые шаги на музыкальном поприще, — говорилось в самом начале статьи, — я вернулся в Штаты в поисках своих корней и надежде воссоединиться с родней, и вот там-то окончательно и навсегда влюбился в рок-музыку».

Был ли этот человек с крупным носом, загорелым лицом и игривыми голубыми глазами не только тем неизвестным, который посетил Джордана Базвелла незадолго до его смерти, но еще и Неоном?

Джексон подхватил телефон, чтобы позвонить Мику Карнсу. Когда звонок переключился на голосовую почту, оставил сообщение с просьбой срочно перезвонить. Очевидно, Карнс был по полной программе занят с Дейви Джелфом.

Потом Мэтт набрал номер Гонзалеса из управления полиции Лас-Вегаса. Требовалось срочно переговорить с ним по поводу Фила Канто.

49

— Я на такси. Тана не смогла.

По несчастному выражению лица Фила Гэри заключил, что у Таны не было намерения высовывать свое красивое личико за пределы спальни. Ну и плевать.

— Сейчас принесу ключи от машины.

— Спасибо. Ты сегодня вечером никуда не деваешься?

— Да вроде нет. А что?

— Команда играет сет в «Хаббабе». Будет хорошо, если сможешь появиться.

Первой немедленной реакцией Гэри было: «Ни за что на свете». Лучше уж с толком провести время у себя в берлоге, коли Наоми так внезапно вернулась, а в его… другой жизни возникли некоторые осложнения.

— О чем речь, Фил. Когда начало?

— Около восьми.

— Годится, — сказал Гэри.

— И Наоми с собой возьми.

— Заметано.

«Что угодно, только чтобы отвлечь ее от затеи с детишками», — подумал Гэри. С того момента, как она сбросила эту бомбу, он прилагал все усилия, чтобы держаться от данной темы как можно дальше.

— Что заметано? — Наоми плавной походкой скользнула вниз по лестнице в прихожую размерами с теннисный корт. На ней были простой свитер с высоким горлом и джинсы, которые смотрелись так, будто она прямо в них родилась. Из-под джинсов выглядывали босые ноги с покрытыми лаком ногтями. Гэри наблюдал, как Фил не сводил с нее глаз, когда она подошла к нему и клюнула целомудренным поцелуем в щеку. Его жена была очень тактильной женщиной. Мужчинам это нравится.

Наоми повернулась к Гэри, ее рука змеей скользнула ему за спину, обхватывая за талию. Тот притянул ее ближе, греясь в лучах зависти приятеля. «Ну да, ты точняк попытался бы, дай тебе хотя бы половину шанса», — подумал Гэри.

— Фил приглашает нас вечером послушать свою команду, — сообщил он Наоми.

— Жуть как классно! — восхитилась она. — Гэри жалуется, что с «Рок-н-роллером» ты так не носишься.

— А ты не забыл, что мы скоро выступаем? — Фил посмотрел на Гэри.

Забыл, естественно. Должно быть, от всех этих треволнений.

Наоми растрепала волосы Гэри.

— Не похоже на тебя.

Гэри отдернул голову.

— Не забыл, — отозвался он без всякого выражения.

— Эй, не кипятись, все нормально, чувак. — Фил примиряюще выставил перед собой ладони.

Прямо в этот момент Гэри так и подмывало подогреть атмосферу и слегка подкорректировать лощеную физиономию Фила. Внезапно возникшее в прихожей напряжение вызвало в памяти жаркие события предыдущего вечера. Угадай-ка, кто тогда держал себя в руках?

— Ладно, буду выдвигаться, — объявил Фил. — Мне еще сегодня вечером на телевидение.

— Ого! — отозвалась Наоми. — В какое время?

— Шесть тридцать, «Мидленд сегодня». Даю интервью про своих ребятишек, по какой причине я их выбрал. Трудное детство, чугунные игрушки и всякая такая фигня…

— Мы точно посмотрим, так ведь, Гэри?

— Конечно. — Он старательно изобразил интерес.

В ту же секунду, когда Фил исчез в конце подъездной дорожки на своем «Мустанге», Наоми повернулась к Гэри.

— Совсем необязательно так себя вести.

— Как так?

— Злобно.

В данный конкретный момент Наоми и сама выглядела довольно злобно. Ее карие глаза потемнели, и она так крепко уперла руки в бока, что ее ногти глубоко врезались в шерсть свитера.

— Он же твой друг, Гэри!

Формально говоря, да, если достаточно долгое знакомство с кем-либо можно считать дружбой.

— Урод он, а не друг. «Тяжелое детство, чугунные игрушки и всякая такая фигня». — Гэри с поразительной точностью передразнил полуамериканский акцент Фила. Музыкальный слух подарил ему и недюжинный талант имитатора. Наоми обычно нравилось, когда он кого-либо представлял. Но только не сегодня.

— Ты просто завидуешь.

Гэри разразился смехом — чтобы прикрыть гнев, разлившийся где-то глубоко внутри.

— Ты, наверное, шутишь. Чему именно? Запутанной личной жизни, мании величия, привычке к наркотикам?

— Наркотикам?

Гэри прикусил нижнюю губу. Зря он это сказал, хотя ему доставило удовольствие видеть, как воинственный пыл Наоми на глазах испаряется. Ее руки распрямились и упали по бокам, агрессивная поза сменилась защитной.

— Рекреационному кокаину, — смягчил он. — Наверное, я был немножко грубоват. Послушай, мы можем обойтись без споров?

Наоми бросила взгляд вниз, согнула ногу и коснулась ковра кончиками пальцев ноги, как балерина.

— Ненавижу, когда мы ссоримся.

— Я тоже. — Гэри шагнул к ней и притянул вплотную. Она крепко обняла его, прижалась щекой; ее губы оказались совсем близко к его уху.

— По-моему, мы собирались присмотреть дом.

— Угу. — Чтобы не придушить ее прямо сейчас, требовались просто-таки колоссальные усилия.

— Я нашла в Интернете несколько совершенно фантастических предложений. Не хочешь взглянуть?

«Будь милым. Веди себя нормально. Плыви по течению».

— Конечно! — Он расплылся в улыбке, чувствуя, как челюсти затрещали от усилий.

Наоми метнулась в гостиную. Гэри поплелся за ней, словно там его ждала расстрельная команда. Подхватив с кофейного столика свой «Айпэд», она плюхнулась на диван и похлопала по сиденью рядом с собой. Он послушно сел, совершенно подавленный.

Несколькими проворными взмахами своих наманикюренных пальчиков Наоми зашла на сайт недвижимости в Камбрии^[96] и продемонстрировала ему достоинства громадного домины с коттеджами, хозяйственными постройками и участком.

— Смотри, как дешево по сравнению с нашими краями.

«Угу, и на то есть веская причина», — подумал Гэри. Дождь и еще раз дождь. А там, где вода, там и непролазная грязь. С таким же успехом она могла предложить болото где-нибудь в джунглях.

— Что думаешь? — повернувшись, Наоми клюнула его игривым поцелуем в уголок рта.

Он думал, что при всех своих размерах и удаленности этот дом абсолютно лишен тех жизненно важных преимуществ, которыми отличалось его нынешнее обиталище. Там нет этой замечательной мужской берлоги под садом, для начала.

— Интересно, — соврал он.

— Так и знала, что ты тепло встретишь эту идею. Я тут набросала списочек первоочередных вещей для нашего нового дома… Посиди здесь, я принесу блокнот.

Практически вылетев из комнаты, Наоми метнулась вверх по лестнице.

Пока ее не было, Гэри украдкой заглянул в ее рабочий телефон. Прокрутив эсэмэски, увидел то, что заставило его стиснуть зубы.

Вечер, когда он будет играть с группой Фила, наступит еще не скоро, время есть.

50

После разговора с Линдой в «Погребке» и посещения придорожного магазинчика Айрис направилась прямиком на съемную квартиру Дейви Джелфа — однушку над работающей навынос пиццерией неподалеку от Брейдс-Виллидж. Заведение было закрыто, металлическая решетка у входа опущена.

Айрис прошла коротким переулком позади здания. Вытащив отмычку, открыла замок и вошла в заднюю дверь.

Запах собачьего дерьма заглушал прочие неприятные запахи, когда она поднималась по лестнице и вскрывала квартиру Джелфа. Орхидея с повизгиванием попятилась из прихожей, ее костлявое тело страдальчески дрожало.

— Все нормально, — ласково произнесла Айрис, — я тебя не обижу. — Сунув руку в карман, вытащила пакетик. — Смотри, что у меня для тебя есть.

Голод пересилил страх — собака боком подкралась к ней и робко взяла угощение. Айрис тем временем привязала ей веревку к ошейнику.

— Хорошая девочка.

Она скормила Орхидее еще несколько кусочков и погладила ее чахлые бока, пробежавшись пальцами по многочисленным вмятинам, шишкам и плохо зажившим шрамам, на которых отказывалась расти шерсть и которые крест-накрест, словно растяжки, покрывали тело собаки. Тут в голову Айрис пришла одна мысль. Она порылась в долговременной памяти, но никак не могла ее окончательно ухватить.

— Больше никто не будет тебя бить, Орхидея.

Собака обнюхала ее руку, глядя на нее своими большими глазами. «Она меня понимает», — подумала Айрис. Собаки гораздо умнее людей. Она еще раз потрепала борзую по загривку, нашла старую жестянку от сухих завтраков, наполнила ее водой и посмотрела, как та жадно лакает.

Когда Орхидея утолила жажду, Айрис сказала:

— Пошли повидаемся с тетей Линдой.

* * *

Линда упала на колени, оказавшись на одном уровне глаз с собакой.

— Господи, какая худющая! — Она бросила взгляд на Айрис. — У меня есть отличный кусок вареной курицы, так что мы с ней поладим. Такому тощему пузу все впрок.

Линда по полной программе переключилась на материнский режим. Достигнув полного взаимопонимания с несчастной борзой, она выпрямилась.

— Так это правда, что все говорят про Пардоу?

— А что говорят?

— Что Дейви Джелф на него настучал.

Айрис пожала плечами.

— Хотя мне он совершенно по барабану, — добавила Линда. — И Норман Пардоу тоже, если что. Жуткий тип.

Айрис не стала это комментировать. Жуткий не жуткий, но регулярный доход ей обеспечивал, а теперь, спасибо Джексону, она осталась на бобах. После всей этой истории вряд ли кто-нибудь другой пожелает воспользоваться ее услугами. А это означало существенную проблему с притоком денег. Но больше всего Айрис беспокоило, что она по-прежнему остается мишенью. С тех пор как попытка Джелфа прикончить ее обломалась, Пардоу сохранял тревожное молчание. Не подрядил ли он кого-нибудь еще, чтобы заткнуть ее навсегда?

Сдав собаку в надежные руки, Айрис вышла в угасающий день. Ее до сих пор возмущало, как Джексон ею манипулировал. Проследить за мотоциклом при помощи трекера — это одно, но вот ее неспособность заподозрить, что он это сделает, — совершенно из другой оперы. Попалась, как полный лох и чайник. Не теряет ли она хватку? Не сказался ли вызванный болезнью стресс на деятельности мозга?

«Но нет смысла и дальше переживать или злиться, — убеждала себя Айрис. — Огорчайся не огорчайся, а денег от этого не прибудет, хотя деньги ох как нужны». Словно по заказу, на безрадостные мысли отреагировало и тело — спину и плечо пронзило резкой болью. Она глубоко вдохнула, ненадолго закрыла глаза и помассировала большой палец пальцами другой руки. «Тихо!»

Нужно оставаться прагматичной. Нельзя, чтобы гордость затмевала чисто практические доводы. Единственное, что сейчас остается, это опять законтачить с детективом, разыскивающим Неона, — и, блин, надеяться, что костоломы и Малая, и Пардоу не подберутся к ней слишком близко.

* * *

Джексон не знал, от чего он так потеет — от прожекторов или от стресса, вызванного беседой перед работающей в прямой эфир камерой, с ведущей женского пола, старательно изображающей неподдельное сочувствие.

— Обнаружить собственную жену убитой — наверняка крайне травмирующее событие даже для видавшего виды офицера полиции…

За этим последовала драматическая пауза. Если она думает, что он собирается углубляться в подробности, то ошиблась.

Ведущая улыбнулась и неохотно вернулась к своим заметкам.

— Как вы сказали, по оперативным причинам было принято решение скрыть тот факт, что последней жертвой Неона оказалась ваша жена.

— Да, совершенно верно.

— Какие за этим стояли соображения?

— Мы нехотели подбрасывать топливо в топку самолюбия убийцы — ну, или подавать туда кислород, выражаясь языком передовиц и новостей.

— И все же в дальнейшем это решение было пересмотрено.

— Да.

— Почему? — Она склонилась ближе. Каждый мускул его тела желал отклониться назад, но Джексон повторил ее ход, как в зеркале.

— Потому что убийца сделал несколько ошибок.

— А вы можете описать эти ошибки?

Мэтт покачал головой.

— Я уверен, что вы меня правильно поймете — это не разглашается.

— Понятно, — сказала она, хотя он сильно сомневался, что это так. — И эти ошибки дали вам зацепку?

— Даже несколько.

— Я уверена, что жители Бирмингема испытают облегчение, услышав ваши слова, поскольку, вы уж меня простите, полиция с самого начала проявила в этом деле удивительную нерасторопность.

— Не уверен, что могу с этим согласиться. — Даже для его ушей это заявление прозвучало пустым сотрясением воздуха.

— Разве публика не имеет права знать, каким образом убийца умудрился выйти сухим из воды после убийств, совершенных в столь дерзкой манере и в столь впечатляющих масштабах?

— Публика имеет право знать, что полиции пришлось работать в чрезвычайно сложных условиях.

— Конкретно в чем сложных?

— Реконструкция и новое строительство в центре города…

— На Парадайз-сёркус?^[97]

— И на площади Столетия, — не дал себя сбить Джексон. — Это вызывает значительную неразбериху, что позволяет убийце перемещаться по этому району более свободно, чем это было бы при других обстоятельствах.

— Тогда не время ли задействовать другие силы?

— Не уверен, что понимаю, что вы имеете в виду. — Такой ответ был не более чем уловкой, оставляющей время подумать. Прекрасно он знал, что она имеет в виду.

— Другие правоохранительные структуры.

— Как вы наверняка в курсе, сейчас мы испытываем серьезный кризис финансирования и ресурсов в масштабах всей страны. Всем приходится затягивать пояса, и не в последнюю очередь Мет^[98].

— Так что вы согласны, что помощь Мет может оказаться не лишней?

— Я совсем не то хотел сказать. — Джексон попытался скрыть раздражение от того, как его слова вывернули наизнанку. Хотя чего он еще ждал?

Ведущая выждала секунду, словно выиграла очко и хотела насладиться моментом.

— Я понимаю, что вы более не имеете отношения к следствию по причине своей личной потери.

— Это верно, но меня, конечно, держат в курсе достижений по делу об убийстве моей жены.

Что было полнейшей правдой, хотя, кроме самого этого факта, больше он не сумел бы ни черта сообщить, даже при всем желании.

Еще один наклон в сочетании с пронизывающим взглядом.

— Вы полностью доверяете старшему следователю, ведущему это дело?

Она явно хорошо подготовилась. Мэтт решительно встретил ее взгляд.

— Абсолютно.

— Так в чем ваше послание убийце?

Джексон посмотрел прямо в объектив камеры. Наконец-то наступил момент, которого он так ждал. Время припечатать Неону по полной программе.

— Мы всё про тебя знаем, и мы всё ближе. Твоему царству страха приходит конец.

— Благодарю вас, старший детектив-инспектор Мэтт Джексон.

Когда камера отъехала, Джексон поднялся и был препровожден в гримерку. Его воротничок весь промок от пота, щеки горели огнем. Тональный крем, который нанес гример, соскальзывал с лица, словно мокрая краска со стены. Мэтт выдернул из кармана куртки платок и изо всех сил принялся оттирать щеки. Теперь, когда все закончилось, у него было только два желания: выбраться отсюда ко всем чертям и найти ближайший паб.

— Неплохо справились, дружище! Отлично держались.

Находясь все еще в некоторой прострации, Джексон закончил вытирать лицо и обернулся к обладателю среднеатлантического акцента. Мужчина, добрых шести футов ростом и крепкого телосложения, был уже на ногах и протягивал ему руку.

— Фил Канто, — представился он.

Лицо было безошибочно узнаваемым. А вот прическа совсем другая. Намеренно ли Канто срезал дреды?

Джексон почувствовал себя так, будто его ткнули электрошокером. Машинально взял протянутую руку и пожал ее. На ощупь она была грубой и шершавой, и, опустив взгляд, Джексон заметил, что кожа на костяшках пальцев у мужчины красная и саднящая, в коричневых корках. В голове сразу промелькнул образ Найта с его ожогами на руках.

— Внимательно слежу за расследованием с самого первого дня, — говорил тем временем Канто. — Главное — не верить всей той фигне, которую пишут в газетах. Вы, ребята, проделали отличную работу в очень сложных условиях, так что наплюйте на то, что она там говорила. — Он мотнул головой в сторону студии.

— Спасибо, ценю, — машинально отозвался Джексон, слишком шокированный, чтобы понять, по какой такой причине Канто вздумалось так нахально к нему подъехать. Это просто совпадение или тут кроется что-то еще?

— В трудные моменты я всегда находил источником утешения музыку…

Джексон почувствовал, как волоски у него на руках встают дыбом.

Канто извлек из кармана визитку и буквально впихнул ее в руку Мэтта.

— Разыщите меня на ближайшем концерте, и я поставлю вам пивка.

Прежде чем у того появился шанс отреагировать, в дверях возник распорядитель.

— Вы следующий, мистер Канто.

— Я искренне надеюсь, что вы поймаете убийцу, — сказал Канто, похлопывая Джексона по плечу.

Мэтт, вздрогнув, проследил взглядом, как тот размашисто шагает к двери и ослепительно-белым огням студии.

51

— Привет, Мэтт.

— Айрис! — удивленно отозвался Джексон, хоть и должен был признать, что никто обычно не звонит ему с таксофонов.

Она застала его врасплох. Со вчерашнего вечера, с момента выхода из студии его телефон звонил не переставая, но голова была занята одним-единственным вопросом: подходит ли Канто на роль Неона?

— Видела тебя по телику, — продолжала Айрис.

— Не лучший мой час.

Она не стала соглашаться или спорить.

— Ну как, сработало? Заставил ты его высунуть нос?

— Пока не знаю, но появилась зацепочка, сейчас как раз занимаюсь ею.

— Это хорошо, — сказала она.

Джексон прочистил горло. Он не забыл, что Айрис дала ему несуществующий номер, хотя и чувствовал, что сейчас не время на это пенять. Если честно, после истории с Дейви Джелфом он вообще не был уверен, что она опять проявится, — смутная надежда оставалась лишь на то, что денежные соображения все-таки перевесят, но с Айрис никогда не знаешь что-либо наперед. Ее звонок был явно оливковой ветвью мира, которую Джексон решил принять и делать вид, будто все осталось по-старому.

— А у тебя есть какие-то достижения?

— Не особо.

— Может, есть смысл проверить гаражи и прочие такие места, которые Неон может использовать в качестве мастерской?

— Опять? — в ее голосе явственно ощущалось напряжение.

— Я не пытаюсь тобой командовать, Айрис.

Между ними разлилось тягостное молчание. Если он не приложит больше усилий, то потеряет ее снова, а нравится ему это или нет, он по-прежнему нуждается в ней.

— Послушай, мне очень жаль, если ты думаешь, что в случае с Дейви Джелфом я поступил неправильно.

Она не стала это комментировать.

— По-прежнему жива-здорова? — спросил Джексон, поморщившись оттого, с каким ненатуральным оптимизмом это прозвучало.

— В каком это смысле?

— Ничего не беспокоит?

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — отозвалась Айрис, явно ощетинившись.

— Ну да, ну да.

Не разговор, а бред сивой кобылы.

Еще одна затянувшаяся пауза только расширила пролегшую между ними пропасть.

— В общем… гм… было бы неплохо пересечься, — проговорил Джексон, неловко запинаясь.

— Прямо сейчас?

«Не похоже на Айрис — так быстро идти на попятный», — подумал он.

— Вообще-то, я думал завтра с утречка, у меня на квартире…

— Хорошо. — Голос у нее звучал чрезвычайно угрюмо. — Будешь там?

— Буду.

Джексон собрался было распрощаться, но она уже повесила трубку. Уставившись на умолкший мобильник, он пожалел, что не обошелся с ней как-то получше. Но в этом-то и основная проблема с Айрис. Она настолько закрытая и ершистая, что почти невозможно вести с ней беседу так, чтобы ее чем-нибудь не разозлить.

Довольный уже хотя бы тем, что они опять общаются, мыслями он вернулся к Филу Канто — человеку, который показался ему искренним и обаятельным. Но кое-что в нем все-таки нервировало. Канто со всеми ведет себя с такой непосредственностью или ему почему-то важно установить контакт? Подумав об этом, Джексон сравнил свои наблюдения за поведением Канто с содержанием своего последнего разговора с Гонзалесом. Говоря о психологии убийц вроде Неона, полицейский из Лас-Вегаса упомянул о несоответствии между внешними атрибутами их жизни, которая может выглядеть счастливой, спокойной и успешной, и мрачной реальностью, которая лежит под ними.

— Каждый раз, когда он убивает, — это и есть его истинное «я», а не то фальшивое, которое он представляет внешнему миру, — сказал в тот раз Гонзалес.

— Но музыкант-то он самый настоящий.

— Одно другому не мешает. Вообще-то, чрезвычайно полезный талант, если хочешь привлечь противоположный пол.

Джексон описал романтические похождения Канто.

— Тяга к замужним женщинам позволяет предположить, что он получает удовольствие от всего запретного и наверняка не связывает себя какими-то обязательствами. С какого типа женщинами он встречается? — спросил Гонзалес.

— Успешными и независимыми, — ответил Джексон.

— Что вполне соответствует данному профилю.

— Тогда почему он их тоже не убил?

Однозначного ответа на этот вопрос у Гонзалеса не нашлось.

— Вдобавок ничуть не исключено, что в детстве у него были какие-то нарушения в отношениях с собственной матерью, — добавил он и, пообещав пробить Канто по своим базам, свернул разговор.

Джексон набрал Карнса, линия которого перманентно переключалась на голосовую почту. Оставил короткое сообщение, после чего его мобильник немедленно зазвонил: Броун.

Ожидая взбучки за то, что выступал от имени полиции, будучи отстраненным от должности и даже не имея служебного удостоверения, Джексон с удивлением услышал, что старший по расследованию нисколько не рассержен.

— Хотя было бы хорошо для начала поставить в известность меня и наш пресс-центр, — только и сказал Броун, добавив в голос предостерегающую нотку.

— Не было времени, — соврал Джексон. — Сам знаешь, как эти журналюги работают — волка ноги кормят… Как продвигается расследование? Есть какие-то прорывы?

— Как ты уже сам сказал, у нас есть несколько зацепок, которые мы отрабатываем.

— Не хочешь поделиться?

— Сейчас повторно опрашиваем знакомых Вики Уэйнрайт и Ванессы Бут. — Первых двух жертв, машинально отметил Джексон. — В частности, тех, с которыми они проводили время незадолго до своей гибели. Как только появится что-то осязаемое, сразу выйду на связь.

Джексон поблагодарил его за звонок и попробовал еще раз набрать Карнса.

— Прости, прости, прости, — сразу начал тот. — Я слышал твое сообщение, но не смог сразу ответить. Джелф стучит, как заяц на барабане. Что интересно, он знал Джордана Базвелла. Похоже, что тот оказался более крупной рыбой, чем всем представлялось, — был замешан в торговле кокаином.

— И это добавляет вес аргументу Броуна, что Базвелл был убит кем-то из криминального братства.

— Кстати, о криминальном братстве: сегодня в четыре утра мы взяли Нормана Пардоу. Сейчас его владения шерстят криминалисты по полной программе.

— А что Малай?

— Им собирается вплотную заняться Национальное криминальное агентство^[99].

Джексон молча вознес благодарность богам. Хотя бы от Пардоу и албанских братков Айрис ничего не грозит — по крайней мере, на данный момент.

— Вчера вечером ты угодил в самую точку, Мэтт. Если и это не подвигнет Неона выползти из норы, тогда бог знает, что еще потребуется. Броун отдал приказ наводнить улицы полицейскими. Главная задача — максимально уменьшить Неону пространство для маневра. Едва он высунется, мы будем наготове.

— Броун по-прежнему намерен использовать женщин-полицейских в качестве приманки?

— Боюсь, что так.

Подумав о Киран Ша, Джексон неодобрительно хмыкнул.

— Ну ладно, что там у тебя стряслось?

Мэтт рассказал Карнсу про Фила Канто. О том, что их пути пересеклись в телевизионной гримерке, упоминать не стал.

— Видел его по телику, — перебил Карнс. — Что самое интересное, он хорошо знаком с Уэйном Гарднером.

— «Битву оркестров» организовывала звукозаписывающая студия Канто?

— Точно.

— Но его группа выиграла, — заметил Джексон. — Наверняка это против правил?

— Без понятия. Его правила, его группа. Меня больше интригует тот факт, что, как ты уверен, Канто приезжал к Базвеллу.

— Можешь все проверить, Мик? Прогнать Канто по базам и сверить через ВТСЛА^[100], какие транспортные средства на него зарегистрированы?

— Уже занимаюсь.

Не успел Джексон съесть сэндвич, как Карнс перезвонил опять.

— Канто ездит на «Транзите», владеет мотоциклом и желтым леворульным «Мустангом».

Джексон ощутил резкий прилив адреналина. По правде сказать, все это было из области косвенных улик, но таковые частенько приводят к железным доказательствам.

— Бери его.

— Что мне сказать Броуну?

— Придумай какой-нибудь благовидный предлог. И проверь номера на фургоне — посмотри, не соответствуют ли они какому-нибудь «Транзиту», который въезжал в центр Бирмингема в интересующее нас время.

* * *

Джексон прождал, никуда не выходя, весь день. Расхаживал по квартире, нервничая, как молодой отец, ожидающий появления на свет первенца. Фил Канто пока что мало подходил к тому образу Неона, который давно уже сложился в голове, хотя думать так было глупо и опасно. Кому, как не ему, знать, что убийца может оказаться абсолютно любой наружности, характера и занятий. Здесь нет никакой общей мерки. Самая большая ошибка, которую может сделать любой детектив, — это попытка силой подогнать улики к преступлению. И во что бы ни хотелось верить, Джексон понимал, что у Фила Канто могли быть совершенно законные причины посетить Базвелла. Это вовсе не означало, что он его и убил.

Коротая час за часом, Джексон внимательно отслеживал все поступающие новости, чтобы быть в курсе: угон дорогого «Ауди» — водителя выбросили из машины на дорогу; у кого-то на улице выхватили сумку; стихийный митинг протеста против закрытия центра помощи инвалидам и престарелым; резкое увеличение числа погибших на железной дороге. В любую минуту ожидал услышать сообщение об аресте за убийство Базвелла и отмене намеченного на вечер концерта.

Телефонный звонок от Карнса наконец поступил, когда Джексон размышлял, не стоит ли выбраться в город пешком или на такси. Карнс сразу перешел к делу:

— Облом.

— Что?

— Канто знал Базвелла по своим музыкальным каналам. Это подтверждено.

«Вот черт», — подумал Джексон.

— Он признал, что был у него в тот вечер?

— Признал.

Карнс казался осторожным в своих ответах, даже опасливым. «Интересно, — подумал Джексон, — что Карнс ему недосказывает».

— И твое мнение о нем?

Карнс примолк, чтобы подумать.

— Похоже, обычный парень. Сам знаешь этот тип: раскованный, харизматичный, вежливый, охотно идет на контакт.

— Но?…

— Есть что-то, чего он нам не рассказывает. Для начала, он изменил свою историю.

— Так-так, продолжай.

— Поначалу отрицал, что знал Базвелла. Когда мы объяснили, что его заметили входящим в дом Базвелла, выдал какую-то фигню насчет умственной перегрузки.

— Как будто это выскочило у него из памяти?

— Вот именно. Но как только он врубился, о чем речь, то сразу же стал сотрудничать — в полной мере и, я бы сказал, с энтузиазмом.

«Погоди-ка», — подумал Джексон.

— С какой это стати кто-то вроде Канто, успешный и небедный малый, станет приезжать к Базвеллу домой, куда-то в жопу мира, в Квинтон? Что-то тут не стыкуется.

— Согласен. И все же если Канто ломает комедию, то он чертовски хороший актер. Нам пришлось его отпустить.

И Джексон знал, что Броун не будет разрабатывать линию Канто в расследовании по делу Неона, поскольку, согласно его ходу мыслей, Неон не убивал Базвелла.

— Выходит, все оставлено без последствий?

Колебание Карнса было минимальным, но все-таки Джексон его уловил.

— Фактически да, попросили только оставаться в поле зрения, — подтвердил Карнс.

Похоже, что вечером он все же идет на концерт.

52

Все органы чувств Джексона оказались под угрозой из-за адского шума и мельтешения миллиона разноцветных огней, которые мгновенно пробудили забытые было воспоминания. Когда разом заморгали ослепительно-белые прожекторы, он закрыл глаза. Ужасающие образы замелькали в голове, пульс убыстрился, накатила паника. Очень хотелось немедленно уйти, но нужно было остаться.

Положив руку на грудь, чтобы справиться с тем, что грозило перерасти в полномасштабную паническую атаку, Мэтт притаился вместе с другими взрослыми в самой глубине зала, как можно дальше от сцены. Теплое пиво выплеснулось из пластикового стакана, забрызгав ему свободную руку.

Сотни вопящих и визжащих подростков перед ним размахивали руками и раскачивались в такт ухающему ритму, поддерживаемому и поощряемому рычащими гитарными риффами и голосами, надрывающимися на пределах человеческих возможностей — а то и за пределами таковых.

Джексон, которому не исполнилось еще и сорока, вдруг почувствовал себя жутко старым.

Мысли постоянно возвращались к разочаровывающим новостям, которыми недавно поделился с ним Карнс. Канто чист. Еще один тупик. Все, чего Джексон добился за несколько дней расспросов и работы ногами, — это очередной криминальный босс на пути в суд и, даст бог, сокрушение криминальной империи Энрика Малая, за что ему не светит даже простой благодарности. И не то чтобы ему этого очень хотелось.

Группа на разогреве милосердно объявила перерыв. Уже колеблющийся после этого музыкального пробника, Джексон ожидал появления на сцене «Клубка спагетти» с куда меньшим энтузиазмом.

— Вот уж не думала тебя тут увидеть!

Обернувшись, Джексон встретился взглядом с Киран Ша. В гражданской одежде та выглядела куда как менее официально. Мягче, дружелюбней. Расследование дела Неона взяло свою дань со многих, и все же ее это как будто не затронуло. Джексон был особенно доволен тем, что ей не выпала роль приманки в предстоящей операции Броуна.

— Могу сказать то же самое про тебя, — отозвался он.

Киран мотнула подбородком в сторону сцены, где группа юнцов передвигала усилители и настраивала микрофоны.

— Я здесь с дочкой. Она просто сама не своя от основной группы, солиста в особенности.

— А сколько ей?

— Двенадцать, но мозгов на все двадцать. — Ее глаза сверкнули материнской гордостью. — Кайли просто обожает музыку.

Джексон любезно кивнул.

— А ты какими судьбами? — спросила она.

— Я-то? Оказываю моральную поддержку одной приятельнице, она тут тоже с дочкой. — Он неопределенно переместил взгляд куда-то в сторону сцены. — Мать-одиночка, — добавил Джексон, дабы чуть приукрасить совершеннейшее вранье.

— Она здесь? — Киран выгнула шею.

— Выскочила в туалет.

— Лучше бы ей поторопиться, иначе пропустит самое интересное.

Она рассмеялась. «До чего же мило видеть ее веселой и беззаботной», — подумал Джексон. Стыд и срам, он всегда рассматривал Киран больше как строчку в табеле, а не как человеческое существо.

— Пристегните ремни! — воскликнула она. — Переколбас закончен!

Джексон бросил на нее недоумевающий взгляд.

— Это означает, что аппаратуру одной группы прибрали перед тем, как заиграет новая.

— А-а, — протянул Джексон, внимательно осматривая зрителей в поисках Фила Канто. Надо быть просто сумасшедшим, чтобы лезть в эту ревущую и воющую толпу. Наверняка притаился где-нибудь за кулисами. Мэтт тронул Ша за руку, указал на свое ухо и одними губами произнес:

— Я ухожу.

Та кивнула, что поняла.

Он выбрался из здания на улицу, обошел его и приблизился к боковому входу, возле которого, словно валун у входа в пещеру, застыл коренастый парень с бритой головой.

— Полиция. — Джексон сунул руку во внутренний карман куртки, словно бы собираясь вытащить удостоверение. При удаче новости о кратком посещении Канто полицейского участка должны были уже донестись и досюда. — К мистеру Канто.

Охранник отступил в сторону и толкнул дверь, из-за которой пахнуло холодом, сыростью и увядшей славой. Джексон, который и понятия не имел, куда идти дальше, наугад выбрал лестницу, которая вроде бы вела на тот же уровень, что и сцена. Пошел на шум и вскоре выбрался за кулисы, где и обнаружил Канто — тот стоял посреди большой группы рабочих сцены и еще каких-то людей, которые тесно обступили его со всех сторон, словно телохранители — клиента.

Канто вел оживленную беседу с потрясающей красоты женщиной, которую Джексон принял за фотомодель. Какой-то тип покровительственно обнимал ее за талию. Темные волосы ее спутника обрамляли довольно непритязательное, но в целом симпатичное лицо, несмотря на плоский, как у боксера, нос. Щеки и подбородок покрывала аккуратно подровненная щетина. Оба держали в руках фужеры с шампанским. Парочка — хоть на открытку.

При появлении Джексона Канто расплылся в улыбке. В глазах у женщины промелькнуло узнавание — словно она его уже где-то когда-то видела, но не могла с ходу сообразить, где и когда.

— О, господин детектив! Надеюсь, вы тут не по работе, — воскликнул Канто.

Джексон решил закосить под дурака.

— Так вы еще не знаете? — удивился Канто.

— Боюсь, что совершенно не представляю, о чем речь.

От Джексона не укрылись ни сильный дух травки, исходящий от одежды Канто, ни его прибалдевшие глаза. Он немедленно вспомнил замечание Мика Карнса относительно связи Базвелла с торговлей кокаином. Не был ли тот поставщиком Канто? Наркоманам, хочешь не хочешь, а приходится вращаться в криминальных кругах. Неудивительно, что визит полицейского вызвал у Канто определенные опасения.

Тот пренебрежительно усмехнулся.

— Полиция вбила себе в голову, будто я имею какое-то отношению к недавнему убийству.

— Господи! — вырвалось у того, что стоял рядом.

— Все о’кей, Гэри, — произнес Канто, поворачиваясь к своему темноволосому приятелю. — К счастью, это было всего лишь дурацкое недоразумение.

— Рад это слышать, — сказал Джексон.

Канто, словно бы вспомнив о приличных манерах, представил его Гэри и Наоми Фейрвезер. «Мэтт Джексон — офицер полиции», — добавил он. «Несколько лишнее», — подумал Джексон.

— Могу я принести вам выпить? — спросил Гэри Фейрвезер. У него были глубокие карие глаза, и говорил он с лондонским акцентом, не очень сильным. По крайней мере, выговор не эстуарный^[101] и не кокни.

— Не, все нормально, спасибо, — отозвался Джексон. — Не хочу портить вам праздник.

— Я настаиваю! — Экспансивно взмахнув рукой, Канто пошептался с одной из своих ассистенток, молодой женщиной с щелью между передними зубами, золотым кольцом в носу и множеством колечек поменьше в каждом ухе. — Мне льстит, что вы так скоро воспользовались моим приглашением.

— Не думаю, что человек вроде Мэтта пришел сюда ради музыки, — заметил Фейрвезер с легким смешком. — Я вовсе не собирался вас обидеть, — добавил он, переводя взгляд с Канто на Джексона.

— А я и не обиделся, — отозвался Джексон, игнорируя колючий комментарий и с облегчением увидев, что принесли его шампанское. — Всегда рад поддержать местную культуру. — Он принял фужер, чокнулся с остальными, не сводя глаз с воспаленных рук Канто. — Хотя должен признать, что поп-музыка — это все-таки не моё.

— А что же ваше? — спросила Наоми с приветливой улыбкой.

Джексон основательно отхлебнул шампанского.

— У меня довольно разнообразные вкусы.

Как и у Полли. У той тоже не было склонности к какому-то определенному жанру. Помимо воли в голове вдруг вновь зазвучала мелодия «Звука тишины». Джексон ослабил воротничок рубашки, который внезапно показался слишком тугим.

— Приходите на один из наших взрослых концертов, — сказал Канто. — Завтра вечером мы играем в «Джем-хаус».

«Джем-хаус» — наполовину ресторан, наполовину концертный зал, расположенный в историческом трехэтажном здании, — находился буквально в двух шагах от квартиры Джексона. Еще одно совпадение?

— Иллюминация там такая же ослепительная? — спросил Джексон.

— Ребятишкам нравится, но согласен: это немножко перебор, — заметил Канто с широкой ухмылкой. — В «Джем-хаус» малость поспокойней.

— Но поярче, чем на немецком рынке^[102], это уж точно, — добавил Фейрвезер, на что Канто только рассмеялся.

Джексон чувствовал уверенность, что что-то упускает.

Наоми склонилась к нему и тронула за руку.

— Как вы себя чувствуете? Вам не жарко?

— Не лучшая была мысль лакировать пиво шампанским.

— Ну что же вы сразу не сказали? — огорченно воскликнул Канто, оглядываясь по сторонам; Джексон почти ожидал, что он щелкнет пальцами. — Сейчас организуем.

— Не, все нормально.

Джексону сейчас меньше всего требовалось выпить еще. Атмосфера была определенно странная, и он всеми силами пытался так вставлять вопросы, которые хотел задать, чтобы это не выглядело слишком уж откровенно. Неужели он теряет навык? Наверное, он хорош в этом деле лишь в знакомых стенах допросной. К счастью, Наоми дала, за что зацепиться. Стандартная тема для начала множества разговоров по всей стране — она поинтересовалась, откуда он родом. Джексон удовлетворил ее любопытство.

— Наоми — единственная среди нас коренная бирмингемка, — заметил Фейрвезер. — Ну а Фил — вообще седьмая вода на киселе.

— Наполовину брит, наполовину американец, и горжусь этим.

— Вы часто возвращаетесь туда? — спросил Джексон у Канто.

— Раз в год, повидаться с папаней.

— А где это?

— В Боулдер-сити, Невада.

Джексон едва не выдал охватившее его волнение.

— Рядом с Лас-Вегасом?

— Двадцать шесть миль к юго-востоку. Бывали там?

Джексон покачал головой, думая, что надо бы поставить в известность Гонзалеса.

— Восхитительное место, — восторженно провозгласил Канто. — Азартные игры, девочки, гондолы!

Джексон непонимающе уставился на него. Пришел на выручку Фейрвезер, который объяснил, что в одном из казино построена копия уголка Венеции — с настоящими каналами и всем прочим.

— Очень популярный аттракцион для туристов.

— Как романтично! — мечтательно вздохнула Наоми, искоса бросая на мужа чарующий взгляд.

Ощутив, как горло перехватывает горестный комок, Джексон одним махом осушил фужер.

— Ну, мне пора выдвигаться, — сказал он. — Рад был со всеми познакомиться. Спасибо за шампанское, Фил.

— Не забудьте про нашу встречу в «Джем-хаус»!

53

Игра продолжается!

«Рад знакомству, детектив, — подумал Гэри, — но что за сплошное разочарование! Он-то надеялся, что Джексон окажется достойным противником — и вот теперь, после единственного разговора, понял, что это не так. Какого черта Полли вышла за него, ему так никогда и не понять, даже за миллион световых лет. Все это отвратительное потение, все эти жалкие попытки кое-как завуалировать совершенно очевидные и примитивные вопросы… О чем вообще этот человек думал? Похоже на то, что старший детектив-инспектор Джексон вообще не думал, так ведь? Оказался настолько же жалок, насколько и глуп…»

Это было трудно признать, но Гэри почти жалел его, — что, как он предполагал, было практически нереально. Если кто и терпеть не мог жалости к себе, то это Мэтт Джексон, — насколько можно было судить по телевизионному интервью, на которое Гэри с удовольствием наткнулся в ожидании той дурацкой программы с Филом. Гэри не был обманут почти полным отсутствием реакции на подколки ведущей. За всем этим хладнокровным фасадом Джексон пребывал в полнейшем раздрае. А Гэри знал кое-что о жизни, ведомой в тандеме. «Похоже, что темная сторона Джексона понемногу догоняет наружного меня — у нас так много общего», — промурлыкал про себя Гэри. Вот разве только он считал, что в его случае лучшая часть его — настоящий Гэри — куда как более привлекательна и интересна, чем та тупая подкаблучная версия, которую он представлял внешнему миру.

Если появление на подростковом поп-концерте было способом Джексона выкурить его, то детектив допустил просто-таки эпический просчет, заслуживающий столь же эпического ответа. Жалко, что дорогая Полли уже мертва, поскольку он с искренним наслаждением убил бы ее еще раз.

Гэри удовлетворенно вздохнул. Джексон совершенно не представляет, насколько легко было войти в ее жизнь. Неважно, другая часть головоломки направится в его сторону в не столь отдаленном будущем. Работа уже ведется. Дизайн нового светового шоу — на сей раз реальная бомба. Гэри просто не мог дождаться, когда зажжет горелки и примется за работу. Все, что сейчас нужно, — это женщина, которая станет центром композиции, и слава детективу Джексону, который уже подал ему просто обалденную идею.

54

Айрис моталась без устали. Побывала у ребят на автомойке — выяснилось, что Якуб свалил обратно в Польшу, так что здесь зацепиться не за что. Проверила уйму гаражей и складов, потенциально пригодных на роль «студии» Неона. Еще раз пообщалась с Дуги-Бомжом, Калебом-Сердцеедом и Линдой-Балаболкой. Ничего нового от них не узнала. И сама ничего нового не разведала.

Короче, все хреново. Это без эмоций — простая констатация факта. И чертов телефонный разговор с Джексоном только еще больше все испортил. По существу, тогда ей нечего было ему сказать. И ей до сих пор нечего ему сказать. А в результате у Джексона нет никаких причин держать ее в курсе дела. В ее услугах больше не нуждаются. Конец пьесы.

Злобно поглядывая на свой «рабочий» мобильник, Айрис страстно желала, чтобы эта чертова штука наконец зазвонила. Тот пялился на нее в ответ, безмолвный и обвиняющий. Дойдя до ручки, она решила отправиться в «Погребок», взять Орхидею и пойти с ней прогуляться. Потом она поедет к Мэтту и…

И тут телефон службы «Набери смерть» внезапно возродился к жизни. Изумленная, Айрис схватила его, убедилась, что приложение, изменяющее голос, активировано, и прогнала свой обычный опросник. «Наконец-то, — думала она, слушая ответы, — дело знакомое, затруднений быть не должно». И тут же: «Ой, блин!» На вопрос о меню клиент ответил: «A la carte». Айрис не могла перевести эту французскую фразу, но смысл поняла. Дорого — это хорошо. А вот что совершенно нестандартно — не очень. На простом английском: сроки абсурдные, локация стрёмная и, что необычно, объект — женщина.

— Мне нужно что-нибудь знать, чтобы доставка прошла без сбоев?

Таковая дополнительная информация имелась, по словам клиента. Айрис послушала еще немного.

— Рост объекта?

Это шло вразрез с ее обычным подходом, но было критично для данного конкретного заказа, так что она внимательно выслушала ответ.

Удовлетворенная, произнесла:

— Переводите деньги. Будет сделано сегодня к вечеру.

Звонок оборвался. Айрис встала и выглянула в окно, за которым виднелся краешек канала. Предположила, что температура воды сейчас градусов десять — может, чуть меньше, — и сделала быстрые подсчеты. Наибольшей угрозой была публичная природа места. Тем более что проделать все совершенно без шума вряд ли получится. Погода на ее стороне — мерзко и сыро. Многие сидят в ноябре по домам, копят денежки для транжирства в декабре, что уменьшало риск быть замеченной.

Она потянулась за шлемом. По крайней мере, сегодняшний заказ не требовал ствола. Это была исключительно мокрая работа.

Айрис вышла на улицу, забрала мотоцикл и вырулила на главную дорогу. Вскоре впереди выросли кварталы офисных небоскребов. На подъезде к кольцу Пяти Путей^[103] помигала поворотником, проскочила через тоннель на Брод-стрит. Заехала на парковку неподалеку от места, слезла с мотоцикла. Теперь главное внимание — расположению камер наблюдения. Их тут полным-полно.

Вот и лесенка, спускающаяся к протянувшейся вдоль канала узенькой пешеходной набережной — бывшему бечевнику; прямо впереди — баржа, превращенная в кафе с подачей завтраков. В голове неотвязно крутился только один вопрос: достаточно ли шести футов глубины, чтобы сделать дело? Поскольку вода закроет рот и нос объекта, вроде должно хватить, рассудила Айрис.

Спустившись вниз, свернула вправо, миновала ряд оливковых деревьев, украшенных разноцветными лампочками, и подошла к Брод-стрит-таннел — низкому мосту, разрисованному граффити. Свод арки круто спадал прямо к набережной, и, чтобы не задеть его головой, Айрис отклонилась влево, вплотную к трубчатым поручням — не слишком-то надежной защите от грязных глубин за ними.

Сразу за мостом канал расширялся, образуя нечто вроде бухты под названием Гэс-стрит-бейзин, на другой стороне которой стоял паб «Кэнэл-хаус». Айрис миновала бар, специализирующийся на подаче джина, и соседний с ним знаменитый паб «Пробка и затычка». Потом развернулась и прошла назад той же дорогой. Узенький проход под низеньким мостом поначалу показался ей неплохим местом для ликвидации, но она не была сторонницей небрежности и спешки — всегда предпочитала действовать тщательно. Вот и сейчас такой подход себя оправдал — на кирпичном потолке свода обнаружились прожекторы ночной подсветки. Сейчас они были выключены, но к вечеру под мостом будет светло как днем. Очень интересно: клиент уже провел за нее всю необходимую рекогносцировку. Предупредил, что это не лучший вариант. Обычно эта публика далеко не столь любезна.

Айрис вернулась к лестнице, неподалеку от которой приткнулась баржа, превращенная в экскурсионный теплоходик, и продолжила идти по набережной в противоположную сторону. Обратила внимание, что офисы, выходящие на канал, в основном пусты и сдаются.

Через несколько шагов в отвесной стенке слева от нее открылась большая ниша, в ней — лифт для инвалидов. Дальше, не доходя до моста Брюмастер-бридж, — дверь с надписью «Служба безопасности». На ней — номер телефона на случай чрезвычайной ситуации. Айрис только усмехнулась.

Укрывшись в нише, она внимательно осмотрела противоположную стенку на предмет наличия камер. Камера была тут только одна и смотрела не в ту сторону. Айрис бросила взгляд на поверхность воды в нескольких футах внизу. Та поблескивала под холодным солнцем, словно мокрый уголь. И здесь не было поручней.

* * *

— Фил Канто, угу, тридцать девять лет… Отец живет в Боулдер-сити, Невада… Конечно, буду очень благодарен… Прошу прощения за ранний звонок.

Едва Джексон отключился от Гонзалеса, как заверещал домофон.

— Айрис! — произнес он, старательно делая вид, что жутко рад ее появлению. — Заходи, поднимайся.

Шаркающей походкой, руки в карманы, она проплелась в комнату и села, наклонившись вперед и угрюмо сгорбившись. «Не сильно-то она расположена к общению», — подумал Джексон. Он не стал предлагать ей выпить или извиняться за то, что отслеживал ее перемещения при помощи GPS. Как еще он мог следить за ней, если она отказалась дать свой номер? По его мнению, они были в расчете. Не стал выражать и радость по поводу того, что она цела и невредима и не влипла в неприятности. Сообщил лишь, что Пардоу взяли и что Малай и его бригада уже на мушке у Национального криминального агентства.

— Флаг им в руки, — проговорила Айрис безо всякой интонации.

— Ты должна быть довольна. Это уменьшает риск ответных действий.

— Кто это сказал? Если они найдут человека, ответственного за смерть Прифти, то ничего ваша лавка не сможет с этим поделать. А они не остановятся, пока не выяснят, кто это сделал. Кровная месть длится поколениями.

— Так что очень хорошо, что у тебя нет родственников, — сказал Джексон, пытаясь отвлечь ее и смягчить тон беседы. Айрис в ответ лишь стрельнула в него суровым взглядом.

Он сразу перешел к Филу Канто и его законным связям с Базвеллом. Рассказал про концерт — о том, как едва там высидел, как якобы случайно столкнулся с Канто на телевидении, хотя сам подозревал, что эта встреча могла быть подстроена. На лице у Айрис была написана такая скука, словно он зачитывал ей выдержки из устава полицейской службы.

— Да чем у тебя голова занята? — спросил наконец Джексон.

Она зевнула.

— Ты сказал, что Карнс отпустил Канто, хотя он думает, что тот что-то скрывает, и у тебя возникли подозрения, потому что папаня этого парня живет в Штатах.

— Недалеко от Лас-Вегаса.

— Совпадение.

— Я не верю в совпадения.

— А зря. Жизнь — это серия совпадений.

Джексон слушал ее с удивлением. Он никак не думал, что она способна на столь философские заявления.

— В Штатах у тебя хоть что-то есть — этот твой прирученный коп, который занимается Канто, — продолжала Айрис. — А здесь, в старом добром Бирмингеме, мы в полном дерьме.

Она встретилась с ним взглядом — мол, попробуй сказать, что это не так.

— Так ты ничего не слышала? — спросил он.

— И не ожидала. Как я уже говорила, Неон — это банда из одного человека.

На губах у нее играл едва заметный отсвет веселья.

«Все это было бы смешно, не будь все это так серьезно», — подумал Джексон. Он выждал с секунду.

— Если мы сможем выяснить, где Неон делает свои вывески, то победа у нас в кармане.

— Я сделала то, что ты сказал, и проверила столько гаражей и складов, сколько могла.

— Могу представить, сколько еще осталось.

— Может, он просто мастерит все это в собственном подвале?

— Вообще-то это довольно опасное занятие.

— Опасное?

— Электричество, газ, горючие материалы, ограниченное пространство, — Джексон по очереди загибал пальцы.

— О конечно, — сухо отозвалась Айрис. — Охрана труда только этого парня и заботит.

— Ты сегодня особенно колючая.

— А я не люблю ходить кругами. У меня от этого башка кружится.

Атмосфера наполнилась разочарованным молчанием. Тупиковую ситуацию прервал звонок на мобильник Айрис. Она вытащила его, глянула на высветившийся номер и, бросив взгляд на Мэтта, сказала:

— Мне нужно ответить.

Тот, слегка пожав плечами, передвинулся в кухню. Она ответила прямым «да?». Джексон не слышал, что было сказано, но, похоже, говорили долго.

— О’кей, — прорезался наконец голос Айрис. — Я вообще-то не могу сейчас разговаривать. Перезвоню позже. Не волнуйся, — произнесла она тоном, который он никогда еще раньше от нее не слышал. — Я со всем разберусь.

В случае с Айрис у «разберусь» могло быть великое множество значений, и ни одно из них не обещало ничего хорошего. Больше обычного выбитый из колеи, Джексон спрашивал себя: уж не дурит ли она ему голову в своей обычной манере? Не пытается ли как-то его использовать? Мысль была крайне тревожащая.

Айрис завершила звонок, сбросила телефон обратно в карман и подняла взгляд, посмотрев куда-то сквозь него. Ему показалось, что она подстрекает его спросить, кто там был на другом конце.

— Что делаешь сегодня вечером? — спросил он.

— Мою голову.

— Айрис, ради Христа!

Она испустила тяжелый вздох.

— А что ты предлагаешь?

— Сходить на концерт.

— Еще один? И на одном-то едва высидел…

— Я иду не из-за музыки. Так как?

— Не могу.

Ощущение, что Айрис затевает что-то нехорошее, окутало Джексона ядовитой волной.

— Почему?

— Потому что не могу, — произнесла она с предостережением в голосе.

— Айрис, если ты затеваешь…

— Пошла бы, если б могла! — сердито сказала она. — Сегодня вечером никак. — Наклонилась вперед, побарабанила пальцами по кофейному столику. — Итак, возвращаясь к Канто…

— Я слушаю. — Абсолютно бессмысленно ее принуждать. Айрис все решила, и ничего, что он может сказать, не заставит ее пошевелиться.

— Он сказал твоим, что знает Базвелла по музыкальным каналам. Но он не поэтому приезжал.

— Наркотики? — перебил Джексон.

— Вполне может быть.

— Рад, что мы с тобой хоть в чем-то сошлись во мнениях. — Его осенило в ту самую минуту, когда он почувствовал запах «дури» от одежды Канто. Действительно, зачем успешному продюсеру вроде него выкраивать «окно» в своем плотном деловом расписании и навещать парня, который и играть-то толком не умеет?

— И это означает, что он его не убивал.

— Потому что тот был слишком важен для него, — согласился Джексон. — Кто будет убивать курицу, несущую золотые яйца?

— Если б я была убийцей Базвелла, — заметила Айрис с леденящей ноткой авторитетности, — то ухохоталась бы до усрачки.

— Ты не первая, кто так говорит, — признал Джексон.

— Пока копы гоняются за собственными хвостами, Неон планирует следующее убийство.

— Ты думаешь, что смерть Базвелла была дымовой завесой?

Она дернула плечом.

— Скорее всего, увязыванием болтающихся концов. Зачисткой. Может, Базвелл признался Канто.

— И рассказал ему про Неона? — Джексон покачал головой. — Если бы Базвелл разговорился, Канто был бы сейчас мертв.

Он посмотрел в сторону, глубоко задумавшись — некая совершенно дикая мысль начала оформляться у него в голове.

— Вот оно! Канто — просто марионетка.

Айрис лишь недоуменно нахмурилась.

— Только подумай: Канто подходит буквально по всем статьям! Вообще-то, практически идеально подходит. Связь со Штатами, броская тачка, факт, что он музыкант… Из него получается отличный козел отпущения. Даже фургон…

— Что фургон?

— У него есть «Транзит», предположительно для перевозки музыкальной аппаратуры.

— Или трупов. Узнай номера, сравни их с записями с камер.

Джексон уже прогнал эту идею Карнсу. Он помнил, что тот так и не перезвонил, — не исключено, что убийца такого калибра, как Неон, просто менял номера.

— Этим уже занимаются, — заверил он Айрис, — но лично у меня надежды мало. Я думаю, что нас просто пытаются увести в сторону. Вся эта музыкальная тема — не более чем один огромный пахучий кусок колбасы, чтобы сбить ищеек со следа.

Глаза Айрис понимающе блеснули. Джексон припомнил, как она силилась подставить Дейви Джелфа,чтобы запутать свои следы. Черт, а он-то надеялся, что был прав насчет Неона! В глубине души Мэтт застонал при мысли, что так и ехал по одной и той же дороге, не зная, что десять миль назад пропустил поворот. А если это действительно было так, что тогда? Без всякого предупреждения сердце начало давать перебои, дыхание стало коротким и прерывистым. Когда он сжал руки, пальцы дрожали.

— Сколько времени прошло с последнего убийства? — спросила Айрис, совершенно не замечая охватившей его паники.

«Ну не мог я так облажаться! Не должен был так облажаться!»

— Слишком много.

— После того как ты взбесил его этим телевизионным интервью, он поднимет ставки. Скоро он убьет опять.

55

Под прикрытием деревьев и с жалюзи на окнах он не мог выглянуть наружу, и никто не мог заглянуть внутрь, включая Наоми. Это было единственное место в саду, куда вход ей был заказан, — честный обмен за возможность хозяйски помыкать им во всех остальных местах.

Гэри вытянул перед собой руки, широко раскинул их и несколько раз сжал и разжал пальцы. Тепло распространилось из них прямо в мускулы предплечий, освобождая их. Потом он подхватил свой сакс, зажал клапан нижнего си-бемоль, расслабил горло и сделал большой, уверенный выдох прямо от диафрагмы, направив его вниз в раструб и удерживая ноту до счета «пять». Повторил это несколько раз, сосредоточившись на звуке. Закончив, сыграл соло из «Беспечного шепота» Джорджа Майкла.

Через пару номеров Гэри убрал саксофон в футляр, убедился, что у него есть запасные язычки, и запер «сарай», как Наоми любила называть его прибежище.

— Привет, крошка! — позвал он, входя через заднюю дверь в кухню. Они недавно поужинали, и теперь Наоми мыла посуду.

— Привет-привет, — отозвалась она.

— Почему бы не засунуть все это добро в посудомойку?

— Лишняя трата воды и денег.

— Раньше это тебя никогда не волновало.

— Мне нравится мыть посуду. Хоть что-то новенькое.

Роль богини домашнего очага не слишком-то подходила Наоми.

— Если ты хочешь что-то действительно новенькое, то у меня есть идея получше.

Наоми бросила на него взгляд через плечо, явно заинтригованная низким тоном его голоса.

— Да ну?

Гэри отложил футляр с саксофоном, обхватил ее обеими руками и зашептал ей на ухо. Описал, что ей надо надеть.

— Гэри! — рассмеялась она. — Ты серьезно?

Потом он объяснил, когда ей надо так одеться и где. Ее тело напряглось.

— Но…

— Никаких «но», я буду ждать тебя прямо там, крошка. Ты ведь мне доверяешь?

Наоми прильнула к нему. От ее волос пахло сандаловым деревом. Ее тело буквально источало желание, не омраченное никакими сомнениями. Он потерся о ее попку — обещание того, что произойдет позже.

— Ты же знаешь, что да.

— Тогда готова попробовать?

— Всегда, — отозвалась она.

56

Канто был прав. Совсем другой состав — совсем другие ощущения. Великие блюзовые номера, слившиеся с традиционным роком в мешанине кавер-версий и оригинальных песен. Громкие, иногда хрипловатые, но ни разу не сбившиеся, эти ребята — и одна женщина — действительно знали свое дело. И было трудно устоять перед Канто, прирожденным шоуменом с мощным голосом, особенно когда тот во всю глотку горланил старую аэросмитовскую тему про случайное убийство^[104]. «Не было ли в этих словах некоего скрытого послания?» — гадал Джексон.

Большим сюрпризом оказался Гэри Фейрвезер. Прошлым вечером Джексону и в голову не пришло, что этот парень может оказаться чем-то большим, чем просто пришедший поддержать Фила приятель. Играл он профессионально и блестяще и был великодушен, не пытаясь затмить остальных участников группы, хотя и так было ясно, что половина зала не может отвести от него глаз. Джексон тоже оказался среди таких его пленников, загипнотизированный тем, что творили его пальцы, в такт которым пробегала волна по похожим на веревки мускулам на руках, и зачарованный сочным звуком, вкрадчиво изливающимся из инструмента. Джексону пришлось напомнить себе, что пришел он сюда не за музыкой — он здесь, чтобы наблюдать.

Мэтт выгнул шею. Хорошенько разглядеть Фейрвезера никак не удавалось — из-за того, как тот двигался, как свет играл у того на руках. Не так давно Джексон высказал Айрис, что связь с музыкальной индустрией — это тупик, но чем больше он стоял и наблюдал, тем больше чувствовал, как его одолевают сомнения.

Как только под гром аплодисментов закончился очередной номер, Джексон заметил, как на сцену выходит еще один человек с контрабасом под мышкой. Канто представил нового музыканта — Тони Феликс, — вызвав новую бурю хлопков.

— О’кей, ребята, — объявил тот, взмахом руки требуя тишины.

Половина мозга Джексона сфокусировалась на одной из самых культовых басовых тем в истории рока, а другая половина — на размере контрабаса, который был, судя по всему, не меньше шести футов в вышину. Наверняка требуется чертовская осторожность, чтобы при транспортировке случайно не повредить хрупкий кузов инструмента…

И тут в голове у него вдруг что-то щелкнуло. Мысль, конечно, совершенно дикая, но…

Джексон изучающе осмотрел лица в толпе. Наоми Фейрвезер среди них не было. Наверное, осталась дома, следить за выводком детишек. Он еще раз оценивающе обвел глазами зал. С такой внешностью ее трудно не заметить. Нет, Наоми определенно здесь не было. Означало ли это что-нибудь или не означало ничего вообще?

* * *

Айрис пристроилась позади своего объекта. Можно было особо не таиться — наверху над набережной было достаточно шумно. Особенно громко гоготала какая-то молодежная компания — студенты, судя по одежде. Со стороны Айрис выглядела всего лишь еще одной женщиной, идущей куда-то в одиночестве, немного пьяненькой, с телефоном, прижатым к груди, и в шапке-ушанке на голове. Какую вероятную угрозу она может собой представлять?

В своей работе Айрис, подобно всяким чрезвычайным службам, использовала тревожные коды. «Белый» означал, что объект совершенно не следит за окружающей обстановкой и максимально уязвим, «красный» — наоборот. Из того, что она наблюдала, «белый» был белее некуда.

Женщина-объект впереди ковыляла на высоченных каблучках — скорее даже на шпильках — вниз по лестнице к узенькой пешеходной набережной. Ее длинные темные волосы падали на плечи толстой меховой шубы, достигавшей коленей. Айрис не могла сказать, натуральный мех или искусственный. Стройные икры под шубой ощутимо напрягались. Чтобы не завалиться на каблуках вперед, женщина сильно отклонилась назад, в результате чего едва удерживала равновесие. «При таком раскладе она сама свалится в воду и утонет, если раньше не сломает себе шею, — подумала Айрис. — Эдак и делать ничего не придется».

В самом низу лестницы женщина зашаталась, выбросила вбок руку, чтобы удержать равновесие на неровных камнях набережной, и поцокала к мосту Брюмастерз-бридж. Вид у тетки был явно испуганный, особенно если учесть ее неумение плавать, и Айрис только дивилась, как это клиент уболтал ее на столь рискованную прогулку на ночь глядя. Сама Айрис плавать умела, хотя и не была уверена, что при такой температуре кто-то сможет оставаться живым в темных водах канала хоть сколько-нибудь долго.

Подул леденящий ветерок, отчего и без того морозная температура показалась еще ниже. Айрис брела вдоль воды, пошатываясь и пьяно гудя под нос какую-то мелодию. Женщина приостановилась, сунулась в нишу перед дверью службы безопасности, которую Айрис приметила раньше. Поежилась и вытащила телефон. Айрис подошла к ней, полезла в пальто, словно за сигаретами, и попросила у женщины огонька.

— Извините, не курю. — Та была отрывиста, груба и даже не подняла взгляд.

Айрис поблагодарила ее и, как только женщина ткнула в номер на экране смартфона, моментально перешла к действиям — одной рукой ухватилась за длинные волосы, другой — за рукав шубы, глубоко вонзив пальцы в ткань. Последовал испуганный вскрик, на что Айрис не обратила внимания. Крутанувшись на ногах, она развернула женщину так, что та оказалась спиной к воде. Эта дура продолжала цепляться за свой мобильник, даже когда у нее хрустнули лодыжки. Дико обернувшись вправо и влево, она оступилась, и Айрис сразу же подсекла ее под ноги и повалила ничком на спину. С криком боли жертва кое-как поднялась на ноги, качаясь и вихляясь, словно кегля на дорожке для боулинга. Айрис подступила к ней снова.

Словно плохо сработавшиеся танцоры, они боролись возле самого края, где, терпеливо мерцая в предвкушении, разинул свои челюсти канал — крокодил, готовый немедленно поглотить любого, кто достаточно глуп, чтобы свалиться в него.

Айрис почувствовала резкую боль в щеке, случайно задетой ногтем. Окончательно заведенная, она не видела и не слышала опасности, не обращая внимания на риск разоблачения. Женщина открыла было рот, чтобы завизжать, как Айрис и предполагала. Но едва она собралась заткнуть ее навсегда, как над городом разнесся вой полицейских сирен, заглушив все звуки на мили вокруг. Айрис не стала ждать, пока вой смолкнет. Рванулась вперед, толкнула что есть силы.

Первым о поверхность воды с беззвучным плеском ударился телефон, за которым почти сразу же, отчаянно молотя по воздуху руками, последовала женщина в шубе.

Невозмутимо и бесстрастно Айрис смотрела, как голова ее жертвы исчезает под поверхностью воды, прежде чем на короткое время высунуться опять, что-то бессвязно лопоча и хватая ртом воздух. Вот она снова скрылась, потом еще раз на секунду вынырнула, уже в полном отчаянии. Едва только бьющаяся в воде фигура сделала тщетную попытку ухватиться за край, как Айрис сразу же нависла над ней, готовая принять меры, чтобы женщина оставалась внизу.

Где-то в городе по-прежнему надрывались сирены, и Айрис подняла голову, прислушиваясь и гадая, что же там могло произойти. Нападение террористов? Или, может, Неон опять взялся за старое?

Когда она опять посмотрела на воду, женская фигура уже исчезла. Айрис предположила, что вес шубы помог уволочь ее вглубь. Она никогда не любила мех, ни искусственный, ни настоящий, а также людей, которые его носили.

* * *

Группа как раз закончила программу заводной версией одной из старых песенок «Рокси мьюзик», когда все стало на глазах разваливаться.

Поверх грома аплодисментов и гомона публики, направляющейся в бар, Джексон вдруг уловил завывание полицейских сирен — поначалу где-то вдалеке, а потом все громче и громче. В задних рядах началось какое-то волнение, за которым последовало появление полисменов в форме. Поворачивались головы. Разевались рты. Некоторые из зрителей ломанулись к выходам. Среди черно-белых фуражек возникла знакомая фигура: Маркус Броун. Он проталкивался прямо к сцене, на которой группа уже собирала инструменты. При виде полиции все, кроме ударника, оторвались от своего занятия с изумленным выражением на лицах.

Джексон в полном замешательстве оглянулся через плечо и увидел Карнса, за которым, словно в арьергарде, следовала Киран Ша. Попытался встретиться взглядом со своим другом, но не сумел. Ша, опять в полицейском режиме, тоже его проигнорировала.

Мэтт стал наблюдать за Броуном, по бокам от которого шествовали два полисмена в форме. Тот направлялся прямиком к Канто. Все происходило жестко, решительно и демонстративно. Никаких тебе вежливых приглашений на беседу в участке — самый настоящий полномасштабный арест. Броун передумал относительно взаимоотношений Канто с Базвеллом?

«Интересно, — подумал Джексон, — какие веские основания имелись у Броуна, чтобы подозревать, что преступник — Канто?» Припомнив свой телефонный разговор с Карнсом, он теперь понял, почему его друг был так уклончив и нерешителен. Должно быть, у них все-таки имелось что-то на Канто, что еще не было подтверждено на тот момент.

Все, кто остался в зале, погрузились в молчание. Некоторые напрягли слух, включая Джексона. Канто мудро предпочел не поднимать шум. У него не было иного выбора, когда на его запястьях защелкнулись наручники. На взгляд Джексона, произошедшее явилось для него полной неожиданностью. Когда полисмены проводили мрачного Канто через зал, толпа расступалась перед ними по сторонам, словно Красное море перед евреями и Моисеем^[105].

— Что происходит? — негромко бросил Джексон Карнсу, пристраиваясь к нему на ходу, когда тот проходил мимо.

— Канто арестован за убийство, — точно так же, уголком рта, отозвался тот.

— Базвелла?

Карнс помотал головой, не сводя глаз с выхода.

— Господи, это не то, о чем я подумал? — «Канто — это Неон?!» — Какого хрена меня не поставили в известность? У меня есть право знать, как и у всех остальных родственников!

Карнс лишь нахмурился и убыстрил шаг.

— Это только задержание, Мэтт. Канто не предъявлено обвинение. Пока.

Джексон ухватил Карнса за рукав.

— На каком основании?

— Он поддерживал связь с Вики Уэйнрайт.

— Что? Не может быть! Это выплыло бы еще на предварительном следствии!

Карнс не стал говорить: «Ну, ты это пропустил». Сочувственное выражение у него на лице говорило само за себя.

Уловив это, Джексон побледнел. Он что, настолько одурел, что растерял простейшие профессиональные навыки? Сколько раз он спорил с Полли насчет бесполезных часов, потраченных на это расследование, своего недосыпания и упорного стремления продолжать во что бы то ни стало?

— Скажи мне, где я накосячил?

Карнс посмотрел куда-то сквозь него.

— Мэтт, братан, мне очень жаль, но нужно идти.

— Ради всего святого, почему ты ничего мне не сказал, когда мы с тобой разговаривали?

— Потому что не мог.

— Мик, это же я! Мне нужно знать.

Карнс неловко похлопал его по руке.

— Завтра я тебе позвоню.

— Но, Мик…

— Нас сильно поджаривают, Мэтт. Это твое интервью вызвало большое бурление. Сейчас мы должны сработать только на отлично.

Рот Джексона сжался. Это было напрямую из словарного запаса Броуна. Он отпустил рукав Карнса и смотрел, как тот, кто был его лучшим другом, уходит прочь.

В чем бы они ни были уверены или что бы там ни заварили высокие чины в управлении, все они ошибались.

57

Гэри завалился домой хрен-знает-во-сколько часов ночи. Принимая во внимание события вечера, все прошло как нельзя лучше. Угроза сельской скуки устранена. Больше никакого рабского труда по дому. Копы, вовлеченные в расследование, движутся в никуда. «Ха, это научит вас бросать мне вызов в прайм-тайм на телевидении, господин детектив! Ошибки — все ваши».

Он держался позади остальных музыкантов, обсуждая арест и старательно изображая беспокойство и недоумение. Изумленное выражение его лица, когда копы надевали на Фила наручники, было, однако, совершенно искренним. Гэри совершенно ошеломила их глупость. Впрочем, грех жаловаться, особенно учитывая ближайшие планы.

Слишком взвинченный, чтобы заснуть, Гэри налил себе изрядную дозу бренди — не это ли полагается пить в кризисной ситуации? — и обошел все комнаты в доме, все три тысячи квадратных футов. Теперь со всем этим можно делать все, что только душа пожелает. Если ему захочется, чтобы пыль копилась в каждом углу, если он решит забросить эти чертовы розы, пусть себе вянут и гниют, то всегда пожалуйста, и рядом не будет Наоми, чтобы орать на него.

Гэри повалился на кровать, раскинув руки и ноги. Утопление — наименее болезненный способ ухода из жизни, как он слышал, а в сочетании с ледяной водой Наоми быстро потеряет сознание и тихо-мирно угаснет. Никто не сможет сказать, что он — жестокий человек.

Должным образом оплакав безвременно ушедшую супругу и закончив дело своей жизни, он спокойно и без спешки все распродаст, переедет и найдет другой способ удовлетворять электризующие позывы, испытывать которые, похоже, он обречен до скончания своих дней.

Гэри сделал еще один глоток бренди, наслаждаясь разливающимся внутри приятным теплом — глубоким удовлетворением от хорошо выполненной ночной работы. «Ровно настолько, насколько заслужено, не больше и не меньше», — подумал он. Вот в чем основное различие между ним и Филом Канто. В то время как жизнь Фила формировали происходящие события, Гэри стремился сам создавать их по своим собственным спецификациям. Он терпеть не мог твердить об одном и том же, но фокус в том, что надо тщательно планировать и готовиться. Нельзя просто проснуться как-нибудь утром и вдруг решить убивать людей. Нужно усердно работать над этим. Как и большинство великих вещей в жизни, это постоянно эволюционирующий процесс. И чтобы подставить кого-нибудь, нужно должным образом использовать то, чем уже располагаешь. Тайком загрузить на телефон приятеля отслеживающее приложение было в этом смысле очень дальновидным решением. Нельзя украсть фургон в один день и использовать его в деле на следующий, даже если меняешь номера. Как скажут тебе Фил и Кирсти (это одна из любимых телевизионных программ^[106] Наоми, чтоб ее), правильное место — ключ ко всему. Требуются недели тщательной разведки, чтобы найти идеальную точку, а потом — тонна планирования, чтобы выработать, как осуществить неосуществимое. В плане подготовки это почти то же самое, что дать жизнь неоновой скульптуре, которая отымеет зрителей прямо в глаза. Гэри улыбнулся. Может, он использует эту фигуру речи в своей следующей инсталляции…

Поразмыслив над этим, Гэри пригубил бренди и принялся обдумывать свой следующий ход. Тело Наоми вряд ли выловят из канала в самое ближайшее время, что оставляет ему кое-какое пространство для маневра. А между тем Канто, скорее всего, отпустят: до выяснения обстоятельств предъявить ему пока что особо нечего.

«Пусть пройдет несколько часов, — подумал Гэри, глянув на часы, — а потом можно звонить в полицию с заявлением об исчезновении своей дорогой жены. Покойся с миром, Наоми».

58

К большому изумлению Джексона, Айрис позвонила в его домофон в десять утра. Что еще более удивительно, она прихватила по пути завтрак.

Джексон с подозрением оглядывал ее.

— Какая приятная неожиданность, — произнес он, глядя, как она шлепает на стол две картонки чая и завернутые в пластик сэндвичи с беконом. Мэтт был на ногах уже с шести утра, шерстил файлы в отчаянной попытке выловить собственные ошибки, но так пока ничего и нашел. — Что у тебя с щекой?

— Кот поцарапал.

— Большой, видать, кот.

Айрис проигнорировала это замечание.

— Как все прошло вчера вечером?

— Канто арестовали.

— Да ну? — Удивления в этом коротком ответе не прозвучало — только убежденность, что полиция в очередной раз дала маху.

— Я напортачил. Упустил кое-что во время предварительного следствия.

— Что именно?

— Канто поддерживал отношения с Вики Уэйнрайт, первой жертвой.

— Я уже сто лет назад говорила, что эту тетку он не на пустом месте выбрал, — заметила Айрис.

— Спасибо, что напомнила.

Она пожала плечами.

— Как вышло, что ты этого не заметил?

— Не знаю. Надеюсь, Карнс потом позвонит и объяснит.

— Больно много веры у тебя в этого Карнса.

У самой Айрис, судя по всему, никакой веры ни в кого не было, включая и его самого.

Джексон описал арест Канто. Айрис прихлебывала чай и не проронила ни слова, пока он не упомянул про шрамы на руках у Фейрвезера.

— Может быть от чего угодно. Смотри. — Она растопырила пальцы на левой руке, чтобы было лучше видно изменение пигментации. Не стала объяснять, отчего это получилось, а он не стал спрашивать.

Когда Джексон обмолвился о своем диком предположении, что тело могли транспортировать в футляре контрабаса, то думал, что она отреагирует более сильно. И вновь ему пришлось напомнить себе, что это Айрис. Эмоции ей неведомы. «Эта характерная черта чаще всего обнаруживается у психопатов», — припомнил он, стараясь не зацикливаться на этой мысли.

— Что за грязь у них есть на Канто? — Она откусила большой кусок от сэндвича с беконом. Джексон никогда еще не видел ее такой прожорливой. Наверное, это хороший знак. Может, у нее ремиссия. Айрис никогда не упоминала о своем здоровье, а следовательно, это не была тема, обсуждать которую он счел бы удобным. Любые подобные вопросы могли показаться слишком навязчивыми, даже оскорбительными.

— Не могу ответить на это, пока не узнаю, за что его арестовали. — Сердце подсказывало Мэтту, что Канто чист, в то время как разум не мог оспаривать неопровержимые свидетельства. — Броун упоминал, что они собираются повторно допросить друзей и родственников первых жертв Неона. Может, тогда эта связь и обнаружилась.

Айрис пожала плечами.

— Неон не убьет никого, пока Канто сидит в камере, потому что это лучший способ подставить его.

«Что интересно, она тоже не купилась на то, что Канто — это Неон», — отметил про себя Джексон.

— Если же, однако, Канто не предъявят обвинения и отпустят…

— То в ту же секунду, как его отпустят…

— Неон убьет опять.

«И никто к этому не будет готов», — подумал Мэтт.

— Что будем делать? — спросила Айрис, прихлебывая чай.

Джексон на эту тему уже основательно думал. Канто знал Неона или, другими словами, Неон знал Канто.

— Неон — это троянский конь в жизни Фила Канто.

Айрис скривила губы.

— Что, блин, это значит?

— Тот, кто хочет уничтожить кого-то изнутри.

— Угу, мне это знакомо. В бандах постоянно такое происходит. Так что Неон ненавидит Канто.

— Согласен. А для того, чтобы ненавидеть, тебе нужно проявлять интерес. Ты должен находиться где-то поблизости.

Лицо Айрис оживилось.

— Как паразит. Ты не знал, что есть жук, который заражает мышей и крыс и заставляет их изменять свое поведение? Вместо того чтобы опасаться кошек, как все нормальные грызуны, они начинают по-глупому рисковать и в результате попадают кошкам на обед. А потом выясняется, что заражены и кошки.

Айрис по-прежнему изумляла его широтой своих познаний, а частенько и странным образом мыслей.

— Тогда начнем охоту за паразитами.

— Друзьями Канто?

— Я начну с Тони Феликса.

— Контрабасиста и потенциального гробовщика?

Джексон проигнорировал это определенно критическое замечание.

— Почему не с Гэри Фейрвезера? — спросила Айрис. — Это гораздо более очевидный вариант.

— Потому что им займешься ты, — отозвался он, вырывая листок с адресом, который нацарапал в блокноте.

— Я?

— Ты, — твердо сказал Мэтт. — Фейрвезер и понятия не имеет, кто ты такая.

59

Едва завидев двух полицейских, выбирающихся из машины, Гэри сразу напустил на себя самый озабоченный вид. Совершенно сучий ветер заставил его поежиться. Судя по выражению лица женщины-констебля — симпатичного, но явно глуповатого создания, — она восприняла это как симптом его искренних душевных страданий. Ее коллега мужского пола, плюгавый коротышка, фамилию которого Гэри тут же забыл, оказался просто-таки ходячей и говорящей банальностью.

— Честно говоря, — объявил констебль мужского пола, — хотя я разделяю вашу озабоченность, большинство пропавших людей в течение пары дней возвращаются домой. И обычно находятся весьма разумные объяснения.

Типа как трахалась с кем-нибудь, или вернулась домой к маме с папой, или напилась и очнулась в мусорном контейнере — угу, они уже обсосали все эти варианты, сидя у него в гостиной (теперь он имел полное право называть ее именно так, поскольку Наоми больше не было рядом, чтобы его поправить). Гэри мог поклясться, что глаза полисмена вылезли на лоб, когда он показал ему фотографию своей жены, — тоже мне, еще один сексуально озабоченный нашелся.

С трясущейся нижней губой Гэри объяснил, что Наоми была не из тех, кто изменяет — что было правдой, — и что не в ее привычках отправляться на прогулки в одиночестве. Наконец подтвердил, что уже обзвонил местные больницы и всех знакомых, включая ее родителей. Чтобы на голубом глазу выдавать грандиознейшую ложь и придерживаться ее, жизненно важно разбавить ее достаточно солидной порцией правды, а он был специалистом в данном деле — всю жизнь оттачивал это искусство.

— Вы все правильно сделали, — заверил его коппер мужского пола. — В таких случаях мы обычно даем сорок восемь часов, прежде чем начинать серьезные поиски.

— Но это же просто смешно! — воскликнул Гэри. — Неужели я должен напоминать вам, что в городе на свободе бродит серийный убийца?

— Шансы нарваться на серийного убийцу я расценил бы как тысячу к одному, — успокаивающе произнес полицейский.

— Скажите это родителям погибших, — огрызнулся Гэри, наслаждаясь ролью адвоката дьявола.

— Я это учту. — Большая часть елейного шарма констебля внезапно рассеялась. — Я уверен, что все закончится хорошо, мистер Фейрвезер, — коротко добавил он.

«Молокосос», — подумал Гэри. Они даже не связали его с Филом Канто и его арестом прошлым вечером! Он едва удержался от укоризненного покачивания головой. Господи, дай ему волю, он поучил бы эту ленивую парочку придурков, как не расслабляться на работе (или «быть на стрёме», как выразился бы Фил).

— Будете держать меня в курсе? — Гэри обхватил себя за локти, всем своим видом выражая сердечную боль.

— Естественно, — подтвердила девица в полицейской форме. — И дайте нам знать, если Наоми вернется домой. Вы записали регистрационный номер?

Гэри кивнул, заставил себя еще подрожать нижней губой и постоял на подъездной дорожке достаточно долго, чтобы любопытные соседи увидели, насколько глубоки его переживания.

Как только полицейские исчезли из виду, он расслабился и развернулся на каблуках. Возле самой двери зазвонил его мобильник. Гэри коротко послушал перед тем, как перебить собеседника.

— Простите, миссис Гилрой, я вынужден отложить сегодняшний урок Айдана. Да… Я действительно понимаю, что это важно… Но… если вы просто дадите мне объяснить, — говорил он, думая про себя: «Да заткнись ты наконец на хер!» — Да, понимаю, но, по непредвиденным личным обстоятельствам… Да, если вы дадите мне закончить… МИССИС ГИЛРОЙ, У МЕНЯ ПРОПАЛА ЖЕНА!!!

Трясясь от гнева, он прервал звонок и ринулся в дом.

60

Айрис проглотила комок в горле.

Она наблюдала за всей этой сценой из-за относительного прикрытия бамбукового деревца в саду дома напротив. Сначала копы, приехавшие после звонка Фейрвезера, а потом заявление по телефону неизвестно кому о пропаже жены. Временно выведенная из игры, она оставалась на месте, несмотря на то что небеса разверзлись и разразились чуть ли не ледяным дождем.

Дом был внушительный. Большие ворота скрывали участок с дороги. Айрис оставалось только гадать, что там за ними, что они прячут.

Она еще раз оглядела дом. Фейрвезер был явно занят загадочным исчезновением супруги. Самый подходящий момент, чтобы начать действовать.

Айрис прокралась через дорогу. Ворота были высокие — наверное, футов в восемь. Было бы рискованно пытаться перелезть через них, и все же она приготовилась пойти на этот риск. «Отчаянные времена», — подумала Айрис, выругавшись, когда под подошвами хрустнул гравий.

Препятствие серьезное, с кондачка не возьмешь. Придется как-то исхитриться. Прикинув расстояние — десять-пятнадцать футов, — Айрис огляделась по сторонам и, убедившись, что никого рядом нет, резко оттолкнулась ногой и на полной скорости понеслась к воротам. Одним рывком, упершись ногой в доски перед собой и выбросив руки над головой, взлетела наверх, уцепилась. Подтянулась, перебирая ногами по скользким от дождя створкам. Едва не задохнувшись, навалилась животом на верхнюю кромку ворот. Кружилась голова, подташнивало.

Переведя дыхание, Айрис перекинула ноги на другую сторону и солдатиком спрыгнула во двор, самортизировав удар согнутыми коленями.

И, едва выпрямившись, с ужасом осознала, что она тут не одна. Перед ней стоял Гэри Фейрвезер. В руке у него были ключи от машины, а выражение лица говорило ей, что он готов ее убить.

* * *

— Мэтт, это Мик.

Слава богу! Джексон уже голову сломал, в какой момент он мог упустить связь между Вики Уэйнрайт и Канто.

— Рад слышать. — Джексон приткнулся к обочине неподалеку от дома Тони Феликса в Мозли. — Канто предъявили обвинение?

Карнс рассмеялся.

— Для Броуна это задача номер один.

— Не мне тебе рассказывать, что нельзя закрыть кого-то за убийство без единой улики.

— Я как раз к этому подхожу. Боюсь, что я не все рассказал тебе, Мэтт.

Джексон уже и сам пришел к такому заключению.

— Когда мы допрашивали Канто, в самый первый раз, по поводу смерти Базвелла, я спросил его, где он был в вечер убийства Вики. Канто дал нам алиби, в котором не все оказалось гладко.

— Так что ты допросил его еще раз?

— Вчера, перед концертом.

Джексон сознавал, что на сей раз полиция должна была действовать гораздо напористей. От него всегда ускользало, почему люди предпочитают врать относительно своего местонахождения, когда это достаточно легко проверить.

— И как он отреагировал, когда его подловили?

— Уклонялся и изворачивался.

— Когда я последний раз его видел, он был дунувши. Это может объяснить дефицит его памяти.

— Канто должен страдать натуральным старческим маразмом, чтобы забыть, что ответил на эсэмэску от Вики Уэйнрайт в тот вечер, когда ее убили.

— Ответил?! В смысле, Вики отправила ему сообщение со своего телефона? Как, блин, я мог такое пропустить?

— Вики использовала телефон своей подружки, некоей Люси.

Джексон сразу представил себе эту девушку: миниатюрную, с живыми глазками и восторженной манерой поведения.

— У Вики батарейка кончилась, — объяснил Карнс.

— И эта эсэмэска только сейчас выплыла на свет?

— Да, во время повторного допроса.

Джексон ненадолго прикрыл глаза. Да, он допустил ошибку, но не столь страшную, как изначально думал.

— Что там говорится?

— Что она хочет с ним встретиться.

— Подразумевается, что она уже знала его.

Это означало решительный поворот в направлении расследования.

— Она познакомилась с ним на его последнем концерте в Ньюкасле, — сообщил Карнс.

Джексон припомнил, что Вики жила в Дареме, всего в тридцати пяти минутах езды от Ньюкасла.

— Как ты это обнаружил?

— У Канто было селфи Вики на его телефоне, — сказал Карнс.

У Канто наверняка были сотни селфи с фанатами, но Джексон не думал, чтобы многие из них обнаружились на его телефоне.

— Смысл в том, что Канто согласился встретиться с ней возле «Санфлауэр-лонж»^[107], — продолжал Карнс.

Отнюдь не в миллионе миль от «Почтового ящика».

— Каков был тон сообщения?

— Игривый.

— Попытка поднять отношения на новый уровень? — предположил Джексон.

— Нет, по словам Канто.

— Как так?

— Он не смог припомнить ни селфи, ни сообщения. Сказал, что получает тысячи посланий всех видов от незнакомых женщин.

— И это так?

— К сожалению, да.

— А как насчет встречи? — спросил Джексон.

— Ее не было.

— Ты проверял по камерам?

— Да, — подтвердил Карнс.

Мэтт обдумал это. Вики ушла на встречу с Канто и была перехвачена по пути? Он задал этот вопрос Карнсу.

— Весьма вероятно.

— Так что либо Канто захватил ее, либо кто-то еще был в курсе этой переписки. — «Какой-нибудь друг вроде Фейрвезера», — подумал Джексон, гадая, как там дела у Айрис. — Может, стоит попытать его дружков?

— Согласен.

Джексон сообщил Карнсу, что тоже работает над делом — естественно, без всяких упоминаний про Айрис.

— Будь поаккуратней, — предостерег Карнс. — Я не могу прикрывать тебя до бесконечности.

— Понятно. Как насчет других девушек? Есть у Канто какие-то объяснения, чем он занимался во время остальных убийств?

— О, еще как есть! Алиби достает, как кроликов из шляпы.

Джексон испустил понимающий стон.

— Можешь не говорить — он соврал опять.

— Вот тогда-то Броун и решил выпалить из всех орудий.

Учитывая серьезность преступлений, Джексон не мог его в этом винить.

— А теперь какая у Канто история?

— Он всерьез спутался с замужней женщиной и отказывается говорить нам, кто она такая. Говорит, это разрушит ее брак, а сам он жениться на ней по-любому не собирается.

— Очень мило. — Мэтт припомнил характеристику Неона, которую дал Гонзалес: «Тяга к замужним женщинам позволяет предположить, что он получает удовольствие от всего запретного и наверняка не связывает себя какими-то обязательствами». Одна романтическая история скрывает другую, более зловещую?

— Проблема в том, что, по-моему, он говорит правду, — сказал Карнс. — У нас есть свидетельство, что в ночь смерти Ванессы Канто находился с какой-то загадочной женщиной в одном отеле, в сотне миль от места преступления. Короче говоря, у нас недостаточно улик, чтобы предъявить ему обвинение.

Джексон резко выпрямился.

— Вы собираетесь его отпустить?

— Уже отпустили.

* * *

— Вы поймали меня с поличным, — кротко проговорила Айрис. Она сгорбилась, стараясь казаться как можно меньше и безобидней. Жалкий вид давался ей без труда, поскольку лило как из ведра и дождевая вода капала у нее с носа.

Фейрвезер надвигался на нее.

— А ты, мля, кто такая?

Звякнули ключи от машины, когда он засунул их в карман. В силе подступавшего к ней мужчины сомневаться не приходилось, Айрис поняла это сразу. Широкие, мощные плечи. Руки сжались в кулаки, когда он пёр на нее. Глаза сузились, пухлогубый рот представлял собой один большой оскал.

— Спрашиваю еще только раз, и ты уж лучше будь готова ответить, — проговорил он, зло посматривая на нее сверху вниз и оттесняя к воротам.

— Я не хотела причинить никакого вреда. Я думала, никого нет дома. — Она решила закосить под жалкого воришку-дилетанта, переоценившего свои силы.

— Врешь! Ты собиралась влезть в мой дом, нагадить там и украсть мои вещи? — С каждым новым обвинением Фейрвезер повышал голос.

«Мой дом и мои вещи, — машинально отметила Айрис. — Не наши».

— Я всего лишь хотела немного раздобыть денег, чтобы накормить мою семью! Я бы там и соринки не оставила!

Он наклонил голову, агрессивно опустив подбородок.

— Это правда! Пожалуйста, я не хочу никаких неприятностей. Просто отпустите меня! — Страха не было, но Айрис испуганно съежилась.

— Я должен вызвать полицию, — объявил Фейрвезер. Часть гнева испарилась, сменившись чем-то коварным, беспринципным и непредсказуемым.

— Пожалуйста! — взмолилась она. — Я никогда не вернусь. Обещаю!

Быстро опустила глаза, чтобы лучше изобразить покорность, прикидывая тем временем свои дальнейшие действия. Если он набросится на нее, она будет готова его встретить. Исход партии решает как раз второй ход, а не первый.

Когда он потянулся вперед, приподнял ее от земли за воротник куртки и ударил головой о деревянные ворота, то чуть не выбил из нее дух. Айрис негромко взвизгнула, словно от неожиданности. Если он полезет своими вонючими ручищами к горлу, она ударит его головой прямо в середину его плоского боксерского носа и ткнет в глаза большими пальцами.

Их лица едва не соприкасались, глаза в глаза. Он думал, что надежно пришпилил ее к воротам, был уверен, что теперь может делать с ней все, что захочет, и ей это было только на руку. «Ну, давай же, сука», — подумала Айрис.

Сцепившись с ним взглядом, она постаралась не двигаться. Айрис могла узнать холодные мертвые глаза матерого убийцы где угодно — она каждое утро видела их в зеркале.

— М-да, ситуация, — проговорил он почти про себя.

Она по-прежнему не шевелилась, выжидала своего времени. Внезапно его хватка ослабла.

— Тебе повезло, я человек великодушный. — Фейрвезер вдруг опустил ее вниз, напоследок основательно приложив к воротам. — Но если еще раз сюда хотя бы одной ногой сунешься, я тебя просто убью. Я знаю нужного человека, и ты даже не просечешь, как это произойдет.

Айрис вздрогнула в шоке. Нет, он наверняка не имел в виду то, что, как она думала, он имеет в виду! Это просто такой речевой оборот, чтобы напугать ее до усрачки. Но так ли это?

Без единого слова он открыл ворота и вытолкал ее на улицу.

61

Вся в муке сомнений, Айрис отошла от ворот, демонстративно шурша гравием, и потихоньку заняла знакомый наблюдательный пункт на противоположной стороне дороги. Теперь, после пережитого потрясения, у нее имелась очень веская причина проникнуть в дом Гэри Фейрвезера — выяснить, права ли она в своем ужасном подозрении.

Донесшийся с дороги звук предупредил ее, что там что-то происходит. Знакомые ворота в конце подъездной дорожки распахнулись, и после небольшой паузы, за которой последовал звук заводящегося мотора, оттуда выехал Фейрвезер — на «Тойоте РАВ 4» цвета серебряный металлик. Машина с работающим мотором ненадолго остановилась, Фейрвезер закрыл ворота и залез обратно за руль. «Тойота» отъехала и быстро скрылась в серой предвечерней мути. Не совсем такого поведения ожидаешь от мужа, нервно ожидающего вестей о пропавшей жене. И Айрис не забыла тот мертвый взгляд, который совсем недавно был на нее нацелен.

Не зная точно, сколько у нее времени, она осуществила тот же маневр, что и раньше. На сей раз уже никто не ждал ее с другой стороны ворот. Прежде чем изучить территорию, Айрис подошла к задней стороне дома и заглянула в окна первого этажа. Кухня, манерная оранжерея, столовая… Ей не потребовалось много времени, чтобы сориентироваться. Через окно гостиной она отлично видела профессионально сделанную фотографию, висящую на стене, — парочка в эффектной позе. Гэри лыбился с нее во всю ширь рядом с той самой женщиной, за ликвидацию которой ей совсем недавно заплатили. Айрис словно что-то толкнуло изнутри. Гэри Фейрвезер, приятель Канто, которого подозревает Мэтт, оказался еще и ее клиентом! Охренеть.

Есть масса причин, по которым супруги жаждут избавиться от своих половинок. Деньги — весьма популярный мотив для убийства, а судя по этой роскошной горе кирпичей, Фейрвезер унаследует кругленькую сумму. Сразу за деньгами шла страсть. Личная неприязнь — на третьем месте.

Как бы ни был важен недавний поворот событий, Айрис никак не могла рассказать Джексону о своей причастности к смерти жены Фейрвезера. Этим она рисковала навлечь на себя его гнев, в результате чего конец их соглашению и перспектива угодить в полицию. Ни денег. Ни жизни.

Она еще раз мысленно пробежалась по недавним событиям. Фейрвезер явно сам вызвал копов и сообщил им о пропаже жены. Это было не то, к чему привыкла Айрис — она выполняла не так много домашних заказов. Обычно, сделав свое дело, просто ненадолго залегала на дно, а тот, кто заказал ликвидацию, спокойно продолжал жить своей жизнью, как будто ничего не случилось. Либо Фейрвезер был очень хитер, вызвав полицию до того, как она сама его вызовет, или же у него вообще было совершенно другое расписание действий. По ее оценке, он играл роль убитого горем мужа просто блестяще. У Айрис не было сомнений, что он будет способен и дальше продолжать в том же духе, когда в новостях объявят, что его жену вытащили из канала. Для кого-то еще это было бы проблемой, но только не для человека вроде него.

Айрис прикинула, сколько может пройти времени до обнаружения тела. Когда она уходила, женщина, как полагается, полностью погрузилась в воду. Учитывая низкую температуру, бактериям понадобится больший срок, чтобы произвести газ, который вытолкнет ее на поверхность, — неделю, а может, и больше. Теоретически, в долгосрочной перспективе это позволяло выиграть какое-то время. В краткосрочной же перспективе надо было пошевеливаться.

Рядом с домом, с левой стороны, стоял гараж на три машины, который мог запросто вместить несколько поколений одной семьи. А сцена вокруг вполне могла посоперничать с ботаническим садом. Конечно, не размерами, но зрелище все равно было впечатляющее — террасы, скамейки, альпийская горка с обязательным водопадиком… Чуть в отдалении — рощица медных буков, горящих всеми оттенками красного, рыжего и желтого.

Айрис прошла по засыпанной гравием дорожке под арку из диких роз, мимо открытого бассейна, освобожденного от воды и мусора. Вид у него был такой, как будто им не пользовались годами. Чуть дальше, ближе к рощице, она вдруг заметила мелькнувшую среди зарослей крышу какого-то строения. Несколько секунд, пробираясь сквозь пургу зеленого подлеска, Айрис чувствовала себя словно в плену — захваченной волшебным миром растений, чудных деревьев и кустов, каких она никогда раньше не видела. Ноги двигались, будто принадлежащие кому-то еще, словно независимо от остального тела.

И она знала почему.

В зарослях скрывалась превосходно закамуфлированная бревенчатая избушка. Айрис обошла ее по кругу, отмечая глухие жалюзи на окнах и на стеклянной двери, которая оказалась запертой. Что там внутри? Был только один способ это выяснить…

62

Джексон мог сказать про Тони Феликса только одно: тот был слишком туп, чтобы измыслить целую серию убийств в центре города. Работа в должности кладовщика некоей фирмы, занимающейся оптовой торговлей электротоварами, была для Тони серьезным испытанием и сама по себе.

Что касается футляра для контрабаса, то Феликс предпочитал оригинальным стеклопластиковым мягкие версии с толстой подкладкой.

— У вас никогда не крали футляр или вы его не теряли? — поинтересовался у него Джексон.

И тут же подумал, что в случае с Феликсом это крайне маловероятно. Этот человек представлял собой целый список всевозможных «не». Не водит машину. Не пьет алкогольных напитков. Не употребляет глютена и молочных продуктов. Не имеет подруги. Джексон подумал было, что все-таки что-то нащупал, когда Феликс обмолвился, что не любит Фила Канто, — пока не выяснилось, что он в равной степени не любит Гэри Фейрвезера и вообще всех остальных членов группы. Его последним заявлением, когда Джексон уже торопился обратно на уличный холод, было, что он не любит политиков. Но с этим, по крайней мере, вполне можно было согласиться.

Джексон забрался обратно в «Мини», намереваясь двинуться обратно в квартиру, откуда планировал сделать несколько звонков родителям убитых девушек.

Самая худшая часть его работы заключалась в необходимости иметь дело с родственниками жертв насильственных преступлений. Ему было невыносимо становиться свидетелем того, как их жизнилетят под откос, как разбивается все, во что они верили, как сами они тоже разрушаются, словно складываясь часть за частью снаружи внутрь. Вот только теперь он был одним из них.

«Полли», — прошептал он, упираясь лбом в руль. Прилив саднящего горя навалился на него, словно из засады. Плечи невольно затряслись, желудок сжался, а в груди разлилась такая острая боль, словно сердце разрывалось напополам. Он неконтролируемо всхлипнул. Все сошлось воедино: и жена, и его потеря, и его собственная неспособность найти убийцу.

«Но сейчас все же тот момент, — подумал Джексон, — когда надо понемногу собрать себя обратно». До настоящего момента Неон никогда не наносил удар днем. Он предпочитал ранние часы, когда можно наиболее эффектно представить публике свои шедевры. И Мэтт не думал, что сейчас убийца будет радикально менять курс.

Горе немного отпустило хватку, и он завел мотор. Оставалось надеяться, что стратегия Броуна наводнить улицы полицией даст результат. Джексону теперь было абсолютно все равно, кто возьмет Неона первым. Побоку гордость, или честь, или месть, раз уж эту смертоносную сволочь схватят и ткнут носом в то, что она натворила. Это он и повторял себе, вливаясь в поток уличного движения. Только Джексон знал, что лжет самому себе.

* * *

Айрис прищурилась и открыла рот от изумления. Она ожидала увидеть ярко горящие огни. Ей виделись все цвета солнечного спектра. Воображались острые инструменты, стекло и газ, жар и огонь.

Она была в этом абсолютно уверена, могла поставить на это любые деньги. И она так ошибалась…

Перед ней действительно открылся настоящий храм, но поклонялись в нем не богу Неону, а музыке.

Звукозаписывающее оборудование вдоль одной стены, электронное пианино у другой. Стол, уставленный профессиональными пультами и вертушками типа как в ночных клубах. Звуковые колонки, усилители и какая-то громоздкая штуковина с надписью «сабвуфер». Изучать рычажки и циферблаты вокруг было для нее все равно что читать на иностранном языке.

Стеллаж от пола до потолка был набит книгами, виниловыми пластинками и всякими музыкальными аксессуарами. Айрис пробежала взглядом по заглавиям и обложкам пластинок — все они оказались слишком мудреными для ее головы. Названия некоторых исполнителей и музыкальных альбомов она зачитала вслух: Мадди Уотерс, Билли Холидей, Стэн Гетц, «Темная сторона луны», «Акваланг», «При дворе Малинового Короля»… Она в жизни не слышала ни про один из них.

В центре комнаты — два кларнета и три саксофона, все на специальных подставках, в окружении микрофонов. Айрис протянула затянутую в перчатку руку, понажимала клавиши и тяги, прислушиваясь к постукиванию стали о дерево, меди о медь. Искусство, которое требовалось, чтобы извлечь из них мелодию, было, по ее разумению, совершенно непостижимо.

Отступив на шаг, она подумала про человека, который нанял ее, чтобы убить свою жену. Богатый, творческая натура, занимается любимым делом, красивая женщина под боком — казалось бы, что тебе еще надо? Зачем риск все потерять? В случае любого развода или разрыва он все равно получил бы половину; а половина такого места — это больше, чем большинство людей, которых она знала, могли заработать за всю свою жизнь. Но тут, похоже, не самая обычная семейная драма. Гэри Фейрвезер — хладнокровный убийца. До сегодняшнего дня Айрис не была уверена, был ли этот самый человек Неоном, но, изучив его лицо и заглянув ему прямо в глаза, в упор, она уже знала, что это так. Хотя, если цитировать Джексона, требуются железные доказательства.

Надо уходить, осознала Айрис, и быстро. Небезопасно оставаться здесь, испытывая судьбу. Один последний взгляд, подумала она, поднимая голову и внимательно оглядывая комнату.

Один из отсеков стеллажа оказался прозрачным. Она подошла к нему. Внутри лежало что-то, похожее на отрезки черного кожаного шнура. Кровь Айрис вдруг горячо заструилась в жилах. Она засунула руку внутрь и вытащила то, что теперь опознала как кожаный ремешок, который используют саксофонисты, чтобы подвешивать инструмент на плечо при игре. Широкая лямка с двойной прострочкой имела хлопковую подбивку, чтобы впитывать пот, а шнур потоньше цеплялся к самому саксофону. На вид он был очень прочный.

Достаточно прочный, чтобы в правильных руках успешно выполнить роль удавки.

63

Айрис находилась в одной из самых нищих частей города, где уровень детской бедности был во все времена очень высок, а уровень взрослой занятости исторически низок. Соответственно, поножовщина и перестрелки были здесь обычным делом. Статистика насильственных и сексуальных преступлений буквально зашкаливала. Айрис уделяла внимание таким вещам, поскольку это означало для нее новые деловые возможности. А где новые дела, там и «Красная Шапочка», или просто Шапка, как предпочитала называть ее Айрис, — девчонка-подросток смешанной расы с детским лицом, бодро раскатывающая по округе на велике. Дождь или солнце, жар или холод — она всегда носила красную худи с накинутым на голову капюшоном и была повсеместно известна как посредник, которому можно доверить практически любое дело. Шапка гоняла по всевозможным поручениям. Доставляла наркотики. Была настоящей энциклопедией местных знаний и человеком, к кому ты обращаешься, если нужно узнать, кого не следует злить. Действовала и в качестве агентства знакомств для «Набери смерть», подыскивая клиентов для наемного убийцы. Айрис отстегивала ей процент с каждого полученного заказа. Их отношения строились на доверии через общий опыт: Айрис взяла Шапку (тогда еще Джоди) под свое крыло в своем последнем детском доме, прежде чем ее пинком выкинули оттуда в большой враждебный мир.

Поравнявшись с кафе, в котором подавали лучшую пахлаву в городе, Айрис услышала за спиной знакомый скрип велосипедных тормозов. Полуобернувшись, она увидела свою подругу, упирающуюся носками кроссовок в тротуар и едва не вступившую в кучу собачьего дерьма. Шапка расплылась в улыбке.

Они не стали обниматься, поскольку ни одной из них не было дела до подобных нежностей. Айрис засунула руки в карманы куртки — пальцы нащупали кожаный ремешок для саксофона, который она стащила в избушке Фейрвезера, — и мотнула головой в сторону более тихой точки на противоположной стороне дороги, к открытой парадной между заколоченным магазином сотовых телефонов и парикмахерской с вывеской «Закрыто». Шапка бесшумно покатила рядом с ней, налегая на педали.

Как только обе оказались под защитой от стихии и безопасно забились внутрь, подальше от посторонних ушей, Шапка стянула капюшон, открывая миндалевидные глаза цвета слабого чая, шрам на переносице, полученный в раннем детстве от кого-то из ребят постарше, и мелкие кривые зубки, налезающие друг на друга.

— Как делишки, Айрис?

— Всё по-старому.

Шапка была одной из немногих, кто знал о прошлом Айрис и о том, с чем ей пришлось столкнуться. Она перехватила ее взгляд и уловила ее тон.

— А как…

— У меня не про это разговор.

— Как скажешь. Ежели передумаешь, то в любое время, сама знаешь… — Девчонка запнулась и посмотрела в землю, перекатывая подошвой кроссовки валяющийся там сигаретный окурок.

— Ты недавно давала кому-нибудь мой номер?

— Ага.

Айрис полезла во внутренний карман.

— В последние двое суток?

— Угу.

Айрис вытащила пачку банкнот и впихнула подруге в руки. Шапка спрятала ее с ловкостью матерого уличного барыги, обменивающего пакетик с наркотой на наличные.

— Мне нужна на него информация, — сказала Айрис.

— Обычно тебе же не хочется это знать. — В глазах Шапки вспыхнул огонек, слегка их осветляя.

— А это и случай не совсем обычный.

Шапка прищелкнула языком.

— Где он к тебе подвалил?

— Прямо на улице, у самого «Хаббаба».

— А что ты там делала?

— На концерте была, — гордо ответила Шапка. — «Клубок спагетти».

Айрис подавила улыбку.

— А я и не знала, что ты такая фанатка.

Шапка пожала плечами.

— Он подошел один? — спросила Айрис.

— Ну да.

— Как он выглядел?

— Белый, здоровенный такой, шесть футов, наверное.

— Какого цвета у него волосы?

— Без понятия. Он в шапочке вязаной был, типа пидорки.

— Откуда он знал, что надо подходить к тебе?

Шапка выпятила цыплячью грудь.

— Моя репутация, систер!

— Угу, но этот мужик не совсем из нашей обычной клиентуры.

Шапка закатила глаза.

— Главное, что дядя был при деньгах, а богатые любят дунуть, и они знают, кого позвать, когда им захочется.

Фил Канто, по словам Мэтта, употреблял наркотики и был также приятелем Гэри Фейрвезера, припомнила Айрис.

— Выходит, ему была нужна наркота и блюдо из комплексного меню?

— Вот именно.

— Как он тебе показался?

— Крутой, дружелюбный и деловой. Не то что некоторые клиенты, которые боятся своей собственной тени.

Шапка посмотрела в сторону. «Где-то тут пряталось и еще какое-то «но», — подумала Айрис. Подождала, пока та не объяснит.

— Меня от него в дрожь бросило.

— Как будто тебе не хотелось бы оказаться с ним в темном переулке?

Шапка медленно покачала головой.

— Хуже. Что-то в нем было такое… ну, живодерское, что ли. Понимаешь, о чем я?

Айрис понимала.

— Типа как из тех убийц-психопатов, которые вежливо с тобой разговаривают, а сами ножик тебе в живот втыкают и прокручивают.

Шапка оглянулась по сторонам, дожидаясь, пока мимо медленно не проедет полицейская машина.

— Айрис, — произнесла она, понизив голос, — я знаю, что это звучит по-дурацки, но мне жуть как интересно, уж не тот ли он парень, который убивает теток. Глупо, я знаю, потому как если б он был такой псих, то сам сделал бы эту грязную работу, так? Обошелся бы без кого-то вроде тебя.

Айрис кивнула, словно бы соглашаясь.

— Что-нибудь еще?

— Он приехал на мотике.

— Ты видела его?

Шапка помотала головой.

— У него был черный шлем в руке. Не думаю, что просто для блезиру.

64

— Большое вам спасибо, Шейла, — произнес Джексон. — Простите, что побеспокоил. Спасибо, да… Вы тоже берегите себя.

После разговора с матерью Джины Дженкс он повесил трубку с тяжелым сердцем. Ему не нравилось врать о своем быстром возвращении к работе, и, если Броун узнает, его наверняка вышибут из полиции навсегда, но он просто не мог не действовать, не делать что-нибудь.

Родители и Вики, и Ванессы подтвердили, что в течение последних восемнадцати месяцев их дочери побывали на выступлениях «Рок-н-роллера», причем каждый раз случайно, не по собственной инициативе. Кто-то пригласил — они и пошли. Ни одна из девушек не упоминала Канто, Фейрвезера, Феликса и прочих членов группы.

Айрис опять не выходила на связь. Женщина, жившая по своим собственным правилам, в альтернативной временной зоне, в которой ночь была днем, а день — ночью… У него не было никаких гарантий, что она вновь проявится или отыщет что-нибудь полезное на Гэри Фейрвезера. В этом плане оставалось полагаться только на «Гугл». Он, конечно, не даст полной картины. Что бы ни предлагалось публичному взору, будет исключительно рафинированной, глянцевой версией, но для начала сойдет. Обратившись к экрану своего компьютера, Джексон вскоре выяснил, что Фейрвезеру тридцать семь лет от роду, родился он в Баркинге, в пятнадцатилетнем возрасте потерял мать и поступил в Лондонский музыкальный колледж, на курс классического фортепиано. Предпочтение к духовым инструментам, очевидно, появилось позже.

Мэтт откинулся на стуле. Гонзалес говорил о возможных нарушениях во взаимоотношениях Неона с собственной матерью. Похоже, пока это было не особо существенно.

Он встал, подвигал плечами и потянулся. Совершенно потерянный и неспособный хоть как-то угомониться, воткнул телевизор и сгорбился перед экраном. В выпуске местных новостей сообщалось, что какую-то бедолагу вытащили из воды в Гэс-бейзин. Камера панорамой прошла по району и остановилась на владельце баржи, который, к своему несчастью, обнаружил тело.

— Я как раз отшвартовывался, когда по глупости уронил швартов в воду, — объяснял тот. — Конец застрял, и я подумал, что он попал под винт. А потом пригляделся получше, и это был самый сильный шок во всей моей жизни, говорю вам! Не думаю, что она находилась в воде очень уж долго, но все равно ничего уже нельзя было поделать…

Джексон выключил телевизор. Утопленники в каналах — не такая уж диковинка в Мидленде, но за все свои годы службы в полиции он никогда не слышал, чтобы кто-то утонул в столь людном месте. Мэтт был готов поставить любые деньги на то, что это произошло по пьяни, — если только случившееся не было самоубийством. Он понимал, какой глубины отчаяние могло до этого довести. Что ж, по крайней мере, эта женщина не угодила в лапы Неона.

* * *

У Айрис было правило: никогда не возвращайся.

В ту же секунду, как она заметила скопление полиции возле Бриндлиплейс, то поняла, какой глупостью было нарушать его. Надо было сразу ехать на квартиру к Мэтту, не делая крюк.

Возле окрестных кафе и ресторанов собиралась толпа — поначалу медленно, а потом все быстрей и быстрей, когда полиция оцепила район. Какая-то пожилая дама сообщила другой, что утонула женщина и полиция нашла тело.

— А они знают, кто она?

— Вряд ли они будут об этом сразу говорить. Насколько я понимаю, сначала надо известить родственников?

— Какой ужас! — с содроганием произнесла вторая дама. — Вот уж чего не хотелось бы услышать, особенно перед Рождеством!

«Смерть ужасна в любое время года, — хотела перебить Айрис, — особенно если может вывести точно на нее».

Она подняла воротник, поглубже натянула на лоб шапку и быстро пошла прочь, чувствуя себя словно в свободном падении. Вытащила телефон и набрала номер, который знала наизусть.

— Это я, — сказала Айрис. — Да… Уже недолго… Скоро. Я обещаю.

65

Гэри критическим взором изучал свою последнюю инсталляцию, призванную воздать должное следующей жертве. Не такую дерзкую, как сцена, которую он обставил для «Полли — некрасивая птичка», не столь сенсационную, как эпизод, над которым он работал последние двенадцать месяцев в городе, но с учетом намеченного местоположения эта его работа произведет эффект настоящего электрического разряда — молнией поразит сердца тех, кто ее увидит. Да, все просто замрут от восторженного изумления! На сей раз он встроит трансформаторы непосредственно в элементы композиции. Получится отличный звуковой резонатор.

Теперь Гэри мог целиком и полностью посвятить себя следующему и финальному проекту: «Кое-что для всей семьи». Кульминации всей его творческой жизни на данный момент. Кто знает, какие еще невероятные возможности ожидают его? «Наоми, детка, ты действительно кое-что во мне не приметила!»

По спине Гэри пробежало приятное покалывание — в предвкушении того, как очередные карандашные эскизы превратятся сначала в изгибы стекла, а потом в пламенеющий свет, прославляющий смерть.

Еще в свои ранние годы он открыл, что музыка велика лишь настолько, насколько велик музыкант, создающий симфонию или композицию. Основываясь на годах обучения, одаренный композитор начинает сердцем понимать ритм, размер, мелодию и звук. Каждый из его шедевров начинается с карандаша в руке. Как и у неонового художника, который, сердцем понимая динамику света, должен мастерски владеть навыками скульптора и стеклодува, а также обладать всеми необходимыми научно-техническими познаниями, если не хочет погибнуть от электротока или газа, буквально умерев за свое искусство.

Высунув кончик языка между отбеленными зубами, Гэри манипулировал над открытым пламенем с температурой восемьсот градусов по Цельсию отрезком стеклянной трубки, таким же хрупким и опасным, как любая женщина. С каждым движением его ловких пальцев — несложная задача для рук музыканта — он рисковал обжечься, что добавляло дополнительного нервного трепета. Как нельзя играть на кларнете или саксе в перчатках, так немыслимо и надевать что-то на руки, когда придаешь форму стеклу, — или, раз уж на то пошло, удовлетворяешь свою жену. «Покойся в своем влажном мире, Наоми!» Аккурат в необходимый момент он слегка поддул в трубку, чтобы та не сплющилась в месте изгиба. Своевременность — это основа основ. Если все делаешь вовремя, можешь творить с податливым материалом настоящие чудеса, создавая действительно незабываемые, берущие за душу образы.

Припаяв на концы готовой секции электроды, он пропустит через нее двадцать тысяч вольт, чтобы прочистить ее, избавиться от примесей и грязи, — подготовит для заполнения газом, создающим цвет. А потом тщательно протрет нашатырным спиртом, чтобы удалить следы ДНК.

Увлеченный работой, Гэри едва не пропустил треск дверного звонка, проведенного в его «мужскую берлогу» из дома. «К черту», — подумал он, гадая, кого бы это сейчас могло принести. Кто бы это ни был, ему придется обождать, пока он не закончит.

66

Джексон ощутил прилив возбуждения.

Последние полчаса он слушал подробный рассказ Айрис о том, что ей удалось выяснить. Когда она показала ему ремешок для саксофона, решил сразу же отправить его криминалистам — проверить, не совпадает ли он с тем типом удавки, которой Неон душил своих жертв.

— Никаких признаков мастерской, как я понял?

Она покачала головой.

— Жалко. Если мы правы насчет Фейрвезера, то он не будет долго сидеть тихо. Просто не сможет удержаться.

Сгорая от нетерпения позвонить Карнсу и поделиться своими находками, Мэтт вытащил телефон. И едва упомянул Фейрвезера, как Карнс его остановил.

— Наши как раз сейчас у него.

— Это было…

— Не то, что ты думаешь. Женщину, подходящую по описанию к жене Фейрвезера, сегодня утром вытащили из канала у Бриндлиплейс.

Джексон сжал себе затылок.

— Наоми Фейрвезер? Господи, когда это произошло?

— Вчера вечером.

В то самое время, когда Гэри Фейрвезер находился на сцене. В то самое время, когда столь эффектно арестовали Канто. В то самое время…

— Ты еще здесь, Мэтт?

— Да. — Он постарался не обращать внимания на предчувствие беды, которое накрыло его, словно саван, и отвернулся от вопросительного взгляда Айрис. — Есть свидетельства, что дело нечисто?

— Она получила несколько ударов, падая в воду. Похоже, что поскользнулась и ударилась лицом о край набережной. Мы нашли туфлю. Каблук — как минимум шесть дюймов. Как на таких вообще ходить можно, ума не приложу.

— Она была без сознания, когда попала в воду?

— Слишком рано говорить, — ответил Карнс. — Ее до сих пор даже формально не опознали. Выяснится только после вскрытия.

— Хорошо бы это знать. А откуда вообще взялась связь с Фейрвезером?

— Он сразу заявил о ее исчезновении. Сотрудники, которые у него побывали, решили, что обычная история, что, мол, скоро вернется. Супруги частенько такие номера откалывают, сам знаешь.

— В какое время это было? — спросил Джексон.

— Камера зафиксировала ее на подходе к спуску на набережную в десять сорок вечера.

— Она была одна?

— Конкретно с ней никого не было, — подтвердил Карнс. — Хотя вокруг была масса народа.

— Какого рода народ?

— Какие-то шумные студенты, пьяные, все как обычно.

— Никто в этой компании не выделялся?

— Нет.

— Так что же Наоми Фейрвезер там делала? — риторически вопросил Джексон. Почему ее не было дома, как можно было бы ожидать, или на концерте?

— Могу только предположить, что с кем-то встречалась.

«Пока Фейрвезера тоже не было дома», — осознал Джексон.

— Под шубой, — продолжал Карнс, — она была совершенно голая.

67

Как, блин, Наоми нашли так быстро? Это кардинально рушило все его планы.

Ранимость была Гэри совершенно несвойственна, но сейчас, сидя перед женщиной-констеблем Лэтимер и констеблем Лейном, теми самыми офицерами полиции, которые уже приезжали к нему, он чувствовал себя выставленным на всеобщее обозрение не в лучшем смысле этого слова. И это его бесило. Мораль: если хочешь что-то сделать, делай это сам. Когда он подумал о деньгах, которые перевел на свой одноразовый телефон со счета Наоми, на глаза у него навернулись слезы. Наоми отлично умела наживать добро, но проявляла полнейшую беспомощность, когда им надо было правильно распорядиться. Контроль за семейными издержками был еще одной из его домашних обязанностей.

Господи, с ужасом осознал он, его тщательно разработанный финансовый план только что опрокинулся вверх тормашками и всплыл на поверхность, как его собственная супруга в этом дурацком канале! Все его шансы в полной мере воспользоваться плодами ее смерти полетели к чертям. Настолько поглощенный этими мыслями, Гэри едва слышал, как Лейн долдонит о необходимости официального опознания, как будто это дело просто-таки охренительной важности.

Гэри повернул к нему мертвые глаза. «Если б ты знал, скольких жмуриков я повидал, ты бы тут сопли не разводил, офицер».

— Если б вы могли поехать с нами…

Гэри напустил на себя самый беспомощный вид.

— Мне нужно только взять пальто.

— Но сначала есть кое-что, что вам следует знать.

«Хочешь выразить сожаление по поводу того, что убеждал меня не волноваться, тупой ты дебил?» Гэри свел брови домиком — в надежде придать лицу горестно-вопросительное выражение.

Лейн посмотрел на Лэтимер, которая только неловко сглотнула, а потом опять на Гэри.

— Когда миссис Фейрвезер нашли, на ней была меховая шуба.

Гэри прижал руку ко рту.

— О господи. Неужели «Бёрберри»?^[108] Она так ее любила…

«Ну и что?»

Неспособная встретиться с ним взглядом, Лэтимер проговорила, уставившись на собственные туфли:

— Это все, что на ней было.

«Ух ты, вот молодец девочка! Действительно сделала! Отлично можно было бы позабавиться… Жаль, что не срослось».

Гэри выждал несколько секунд. Пусть думают, что он впитывает смысл и делает выводы.

— Вы хотите сказать, — его голос напрягся, — что она собиралась встретиться с кем-то у меня за спиной? Господи, я не могу поверить в это, только не моя Наоми!..

Осознав, что несколько перегнул палку с мелодрамой, он добавил:

— Полагаю, именно поэтому она уволилась с работы. Она планировала меня бросить!

— А когда она уволилась? — спросила Лэтимер.

— Несколько дней назад, — ответил Гэри, припоминая сообщения, которые прочитал на телефоне Наоми, этой коварной двуличной коровы. Он наклонился вперед, обхватив голову руками. — О господи, какое больное чудовище сделало с ней это?

Лэтимер посмотрела на Лейна.

— Мы не рассматриваем эту смерть как подозрительную, сэр, — произнес тот. — Есть свидетельства, что перед тем, как пропасть из виду, она шла в сторону набережной без всякого принуждения.

— Может, водички? — предложила Лэтимер.

Махнуть чего покрепче — вот что ему сейчас надо, побольше и поскорей.

— Спасибо, — пролепетал он упавшим до шепота голосом.

— Понимаю, какой это для вас жуткий удар, — сочувственно произнес Лейн, когда Лэтимер порысила в сторону кухни. — Вот уж покарал господь…

Гэри не думал, что божья кара имела к этому какое-то отношение. Он убрал руки от глаз, выпрямился. Время быть мужчиной и выглядеть стоически.

Лэтимер сунула ему стакан.

Гари сделал большой глоток, резко выдохнул и повернулся к обоим.

— Я хочу увидеть свою жену, — произнес он слабым голосом.

«Жду, мля, не дождусь».

68

— И когда ты собираешься мне все рассказать?

— Что рассказать? — Айрис выпрямилась на стуле, настороженная и подозрительная.

— Про Наоми Фейрвезер.

Айрис непонимающе уставилась на него.

— Она имеет какое-то отношение к Гэри Фейрвезеру?

— Это его жена. — Джексон неслышно выругался.

— А что с ней?

— Ты ничего не знаешь о ее смерти?

— С какой это стати? — Ее голос выражал недоумение.

Она вроде говорила правду. «Вроде», — мысленно подчеркнул Джексон.

— Потому что ты была у него дома. Разговаривала с ним. Помнишь?

— Мы не обсуждали его жену. Я была слишком занята тем, что ты попросил сделать, и, вообще, я еле от него отбилась.

Джексон раздраженно сел, сделал глубокий вдох, пригладил рукой волосы.

— Эта царапина у тебя на лице…

— Я уже тебе сказала. Это мой кот сделал.

— Ты же любишь собак?

Айрис бросила на него сердитый взгляд.

— Я люблю всех животных — до тех пор, пока это не люди.

Джексон сидел, скованный воцарившимся молчанием. Не мог двигаться. Не мог думать. Может, они во всем ошибались насчет Фейрвезера. Может, это вообще кто-то левый, кто-то, кого они упустили… Как сюда пристроить жену Фейрвезера? Он мог бы сравнить это с тем, как заносит в сторону, когда ответ в кроссворде вроде как подходит, а потом обнаруживается, что нет. Подставь неправильное слово, и сразу запутаешь все остальное.

— Гораздо важнее, что Карнс говорит насчет самого Фейрвезера, — нарушила молчание Айрис.

— Пока что ничего.

— Только то, что жена Фейрвезера мертва, вовсе не означает, что он не повинен в других преступлениях. Я помню, что в нем увидела.

— Ну, не знаю, — произнес Джексон, качая головой. — Где доказательства?

— По-моему, я тебе их только что на блюдечке поднесла! — рявкнула она.

— Пока не выяснится, что данный ремешок весь уделан ДНК жертвы, это всего лишь теория. Нам нужно что-то большее.

— Могу вернуться в его дом, забраться внутрь…

— Не можешь, Айрис. Там будет полиция.

— И что?

— Нет, — отрезал он.

Айрис насупилась.

— Фейрвезер — это точно Неон, и он едва ли станет убивать, пока все не уляжется.

— Тогда мы можем воспользоваться этим временем, чтобы проверить другие версии. Пробежимся по всему еще раз.

Зевок Айрис подсказал ему, что на нее в этом деле он может не рассчитывать.

— Многое будет зависеть от отчета о вскрытии Наоми и от того, просто ли она упала или ее столкнули. — Джексон искоса посмотрел на нее. — Кстати, как вышло, что ты до сих пор так и не спросила про Наоми?

— Что не спросила?

— Как она погибла.

Айрис пожала плечами.

— Насколько я понимаю, смерть — это по твоей части? — продолжал он.

— Только когда я сама убиваю.

69

— Есть кто-нибудь, кто может подъехать и побыть с вами?

Гэри заверил констебля Лэтимер, что есть.

Они уже вернулись к нему домой. Ему жутко хотелось, чтобы они наконец свалили ко всем чертям и оставили его одного. В морге он хотел насладиться моментом, купаться в нем. Смущенный неожиданным эффектом от лицезрения тела Наоми, заставил себя думать про Айдана Гилроя, бесталанного угрюмого недоросля, в попытке предотвратить эрекцию. Слава богу, он был в пальто.

— Вы понимаете необходимость вскрытия, Гэри?

Для виду повозмущавшись, он согласно кивнул.

— Как только у нас будет более четкое представление о том, что произошло, мы пообщаемся с вами еще раз. Сотрудник по связи с родственниками будет с вами на связи.

«Только через мой труп». Он изобразил вялую улыбку.

— Можем мы еще что-нибудь для вас сделать? — спросил Лейн.

«Разве что наконец убраться отсюда на все четыре стороны! Неужели не понятно, что у меня дел по горло?»

— Нет, вы были так добры… Я вам очень благодарен. А теперь мне хотелось бы побыть одному. Это был худший день во всей моей жизни.

Лэтимер бросила на него последний озабоченный взгляд и двинулась к выходу.

Гэри закрыл входную дверь, прислонился к ней спиной и ненадолго закрыл глаза. Мысленно пробежался по списку.

«Начнем с самого простого», — подумал он, бросая взгляд на часы.

70

— Гэри! — воскликнула она. — Не ожидала увидеть тебя так скоро.

— Ничего, если я войду?

Она отступила назад, давая дорогу, — как он заметил, предварительно убедившись, что его никто не видел. Впрочем, Гэри сомневался, чтобы кто-нибудь вообще обратил внимание на какое-то нарушение приличий в этом глухом тупичке страшненьких домишек постройки семидесятых годов, соединенных друг с другом гаражами. Он едва не упал в обморок, когда она объявила, что переехала поближе к нему после развода. Разве она не слышала выражение: «Не сри на своем собственном пороге»? То есть, ближе по смыслу, на его собственном пороге. Хорошая новость заключалась в том, что у нее еще не было времени разобраться в системе сигнализации. Как говорится, нет худа, и так далее.

Он притянул ее к себе, ощутив, как ее руки змеями обвивают его шею.

— О Гэри! — выдохнула она. — Не знаю, что и сказать… Такое ужасное происшествие! Ты, наверное, просто в жутком состоянии…

— Вот потому-то я и пришел. — Он уткнулся носом ей в шею, чувствуя, как она расслабляется, тает у него в руках. Целуя ее, он представил себе Наоми на столе морга, белую, как холодная овсянка.

Она едва не задохнулась, удерживая его на расстоянии трясущимися руками.

— Это несколько странно, так ведь?

— Сюр какой-то, — согласился он. — Думаю, мне не следовало бы находиться здесь. Но мне некуда больше пойти, не к кому больше обратиться.

Ее брови сошлись вместе, выражая тепло и сострадание.

— Я рада, что ты пришел. К кому еще ты можешь обратиться, кроме как не ко мне?

— Да, курочка, именно так я и подумал.

— Тебе не следует оставаться одному в такой момент. Хотя, — заговорщицки произнесла она, — лучше тебе не упоминать мое имя в официальной обстановке.

— Господи, нет, конечно. Даже не думай об этом.

По ее лицу разлилось облегчение. Его позабавило, что сама она не испытывала ровно никакого чувства вины, разве что переживала за него в этом смысле.

— Выпьешь что-нибудь? Кайли у отца.

Гэри уже знал это. Когда был здесь в последний раз, изучил календарь. висящий на стене. Он знал, чего хочет Ша, но сегодня вечером она этого не получит.

— Не могу оставаться надолго. Просто хотел увидеть твое прекрасное лицо.

— О Гэри! — выдохнула она, крепко сжимая его в объятиях.

— Я не знаю, что должен сейчас чувствовать. Это звучит странно?

Естественно, все было не так, когда это произошло. Почувствовал он в точности то, чего и ожидал.

— Нисколько. У вас с Наоми все было неправильно, но ты ведь любил ее когда-то…

Она легонько вздохнула и потихоньку подошла к вопросу, который, как он знал, она обязательно задаст:

— Не представляешь, что она там могла делать на ночь глядя?

— Это спрашивает офицер полиции или моя любимая?

— Так что все-таки думаешь? — Киран поцеловала его в полную силу, открыв рот. «До чего же это неприятно», — подумал Гэри.

— Полиция вроде думает, что она там с кем-то встречалась, — ответил он.

— Так что, слухи об интрижке соответствуют действительности?

Он и понятия не имел, что в полицейском управлении новости распространяются с такой быстротой. Им что, больше думать не о чем, вроде поимки серийных убийц?

Гэри натянуто освободился от нее.

— Прости, — переполошилась она, — это было так черство с моей стороны!

— От этого ничуть не легче, но, как бы там ни было, по-моему, Наоми действительно с кем-то встречалась. Впрочем, теперь я вряд ли могу на это жаловаться, — промолвил он с совершенно индифферентным видом.

Киран робко переступила с ноги на ногу.

— Если б я только могла тебе чем-то помочь, Гэри!.. Чтобы стало легче.

— Буду очень признателен, если мы с тобой слегка притормозим на какое-то время.

Он с ликованием наблюдал, как по ее лицу расплывается глубокое разочарование.

— Это для нашего же блага, курочка.

— Я понимаю, — храбро сказала она. — Ты последишь за собой, так ведь?

— Я не из тех людей, которые тянутся за бутылкой, если это то, про что ты подумала. — У него были более интенсивные способы рассеять разочарование и скуку.

— К полиции претензий нет?

— Твои коллеги постоянно держат меня в курсе дела.

Киран потянулась к нему, положила руку на грудь.

— Чашечку кофе?

В точности то, о чем он молился.

— Давай. Уговорила.

Гэри проследовал за ней в кухоньку размерами с кладовку в его собственном доме. На полу — арлекинские черно-белые квадраты. К холодильнику безвкусно прилеплены мрачные маленькие фотки. Сразу подумалось: очень хорошо, что сам он в этом семейном зале славы не запечатлен. Окна, по счастью, закрыты, шторы задернуты.

— Тебе действительно важно выговориться, — сказала она, протягивая руку за кружками в сушилке. — Не топи горе…

Он резко метнулся к ней, набросив резко натянувшийся шнур ей на шею и оттянув ее назад одним-единственным элегантным движением. Фактор неожиданности всегда был его лучшим союзником.

Киран было взвизгнула, взбрыкнула, выгнув спину точно так же, как когда они занимались любовью. Вскинув руки, замолотила ими по воздуху в тщетных попытках за что-нибудь ухватиться.

— О нет!

Он не давал слабины, удерживая ее вплотную к себе, сковывая движения. Дергаясь всем телом, она дотянулась до шнура, врезавшегося в шею, зацарапала пальцами, чтобы уменьшить нажим и разорвать захват.

— Ш-ш! — предостерег он. — Даже не думай.

Его дыхание горячо било ей в ухо, и он знал, что она не может ни говорить, ни кричать, ни визжать. Гэри резко отвел руки еще дальше назад, делая финальный рывок. Силы быстро оставляли ее, а дух приготовился покинуть тело (если вы верите во всю эту муть). Наконец Киран окончательно обвисла на подломившихся ногах.

Вскоре она уже была без сознания. Через десять секунд ее мозг начнет умирать. Каждый удар сердца при использовании этой техники — лишь очередной шаг к неизбежному концу. Чтобы закончить дело, Гэри постарался, чтобы глотка и дыхательное горло были серьезно повреждены или сломаны — верная смерть, если быстро не оказать помощь. «Но никто, — подумал он, глядя в ее налитые кровью глаза, — в ближайшее время не придет к ней на выручку».

71

Айрис энергично расхаживала взад-вперед по обочине, зная, что выделяется на этом богатом отрезке улицы, как бомж на модельном подиуме. Бамбуковое дерево, ее первый наблюдательный пункт, полностью исключалось. Во-первых, вернулись владельцы дома. Во-вторых, они только что вылезли на крыльцо и украшали его рождественскими гирляндами.

Дом Фейрвезера через дорогу был погружен во тьму. Никого в нем не было. Вот тебе и копы, которые там якобы прописались, как пытался вбить ей в голову Джексон.

Интересно, думала она, скоро ли Мэтт поставит крест на их соглашении? Он далеко не дурак. Он ей не поверил. И она не могла его в этом винить. Вот потому-то и надо побыстрее доставить товар — товар под названием Гэри Фейрвезер. Она и без Шапки прекрасно понимала, что это за тип. А Джексон пусть крутит свои колеса, выискивая других возможных убийц, если так хочется. Как только она прищучит Неона, детектив и думать забудет про убийство на канале. Сделай это, и тогда денежным проблемам конец, а…

Вдруг какое-то движение в конце улицы. Кто-то шел в ее сторону, неся футляр с каким-то чертовски большим музыкальным инструментом. Сразу же припомнилась версия Джексона о транспортировке тела в чехле для контрабаса.

Айрис осталась стоять на месте, стараясь не производить ни звука. Судя по телосложению неизвестного, по тому, как он двигался, это был Фейрвезер. Его левая рука сжимала рукоятку на середине футляра, гриф торчал вперед. Он нес его без всяких видимых усилий. Но что, если внутри труп?

Звуки эхом отдавались во тьме. Почти поравнявшийся с ней Фейрвезер гудел под нос какой-то мотивчик, слишком поглощенный своими мыслями, чтобы ее заметить. Достигнув гравийной дорожки, он не сбавил шаг. Она помнила его глаза, помнила и того парня в клубе.

Айрис наклонилась, словно подбирая какой-то оброненный предмет, незаметно выдернула нож, который носила в ножнах на лодыжке, и выпрямилась. Приготовившись пересечь дорогу и наброситься на него, когда он поставит футляр, чтобы достать ключ от двери, несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула через нос, вытягивая воздух вверх от живота. Так, теперь медленно, спокойно, и… Но тут зазвонил ее личный телефон.

Она быстро выхватила его и отвернулась.

— Да?

Это был мистер Гаджен, консультант. «Наметился регресс», — сообщил он. Айрис послушала, сглотнула и запрокинула лицо к вечернему небу.

— Хорошо, — произнесла она мрачно, напряженно вслушиваясь. — Да, я поняла. Прямо сейчас приеду.

К тому моменту, как она опять повернулась к дому-дворцу Фейрвезера, там уже горел свет, дверь была плотно закрыта.

Айрис засунула нож обратно в ножны и, тяжело ступая, побрела прочь.

72

Вздрогнув, Джексон очнулся от сна на втором звонке телефона. Все еще плохо соображая, кое-как нашарил его и отметил время. Было около четырех утра.

— Да, — ответил он, протирая глаза.

— Надо встретиться.

При звуке голоса Фила Канто в трубке Джексон резко выпрямился на кровати.

— Откуда, черт возьми, ты взял мой номер?

На другом конце глухо хохотнули.

— Я провел достаточно много времени с Полли в ее доме — после того, как убил ее.

«Что? Как он мог так ошибаться?»

— Говна ты кусок, Канто!

— Заткнись. Тебе надо сохранять спокойствие. Важно, чтобы ты меня послушал.

— О, еще как слушаю! А потом я приду за тобой!

— Как и ожидалось. Но я должен предупредить, что если ты с собой кого-нибудь приведешь, женщина, которая сейчас у меня, умрет.

Страх резанул Джексона будто ножом. Он выбрался из кровати, потянулся за одеждой.

— Ты внимательно слушаешь?

— Куда ты хочешь, чтобы я подъехал? — Мэтт прижал телефон подбородком и подхватил с пола брошенные туда носки.

— В место, которое ты хорошо знаешь. Еще с детства.

Джексон послушал и мысленно выругался.

— У тебя ровно один час. Не опаздывай. Да, и вот еще что…

— Что?

— Не разочаруй меня.

В трубке воцарилась мертвая тишина.

Джексон влетел в ванную, отвинтил панель и вытащил заряженный «Глок». Выскочив из квартиры, бросился вниз по лестнице и далее через парадную на подземную парковку под домом.

Обычно, чтобы преодолеть расстояние в двенадцать с половиной миль, у него уходило сорок минут. На сей раз Мэтт намеревался уложиться в тридцать. В этот момент он уже не думал о неверных путях, ложных версиях и ошибках. Перед его мысленным взором в хрупком равновесии балансировала жизнь еще одной женщины, и на обеих чашах весов прочно стоял своими ногами Фил Канто.

Выехав из города в направлении Сметвика и Дадли, проскочил Седжли. Оттуда направился на Пенн-коммон через Госпел-энд. Выросший в этих краях, он знал их до мельчайших подробностей. Но в эти моменты кипения сердца местность казалась совершеннейшим чужаком. Предрассветный туман замарал ее фальшивое чумазое лицо, смещая границы, заслоняя свет и искажая ландшафт. Мэтт едва мог видеть на несколько футов перед собой, и каждая потерянная секунда означала поражение и смерть. Нельзя было бросить в беде очередную жертву.

Так крепко сжав руки на руле, что, казалось, костяшки прорвут кожу, Джексон на сумасшедшей скорости мчался сквозь непогоду и мысли о Канто. Со своей показухой и враньем, со своим деланым обаянием тот ловко обвел всех вокруг пальца.

Дорога быстро убегала под колеса. Он был уже в двух милях от Вулверхэмптона. Город уступил место пригородам, а потом истинно сельской местности, с пустыми неиспользуемыми полями, зарослями дрока и рощицами, речками и ручейками. Джексон пролетал мимо живых изгородей и голых деревьев, маячивших в дымке, словно скелеты. В памяти сама собой всплыла картинка: отец, замахивающийся клюшкой для гольфа на подстриженном грине, за ним — цепочка пышных фервеев^[109]. Канто явно хорошо подготовился, выбирая место встречи.

Джексон уставился на приборную панель. Тридцать минут прошли. Еще тридцать, и он либо доберется до места, либо женщина умрет.

Дорога сузилась. Мэтт еще сильнее нажал на газ, молясь, чтобы никто не ехал навстречу. Вылетев на слишком большой скорости из очередного поворота, он вдруг чуть не уткнулся в стену нестерпимого света, перегородившую дорогу. Тормоза «Мини» заблокировались, и его швырнуло вперед, ремень безопасности больно ударил в плечо. Прямо перед ним, взрезая сырой воздух, в небо выстреливало жирное пурпурно-желтое пламя.

Переведя дыхание, Джексон вылез из машины и, обдаваемый стеной жара, подошел ближе, насколько смог. Размеры машины наводили на мысль о фургоне или внедорожнике, но адский огонь был слишком силен, чтобы определить точнее. Неспособный ехать дальше, он бросил взгляд вправо. Дымка разрядилась, и в прогале между деревьями мелькнули какие-то яркие огоньки.

Джексон вернулся в машину, взял фонарик, запер «Мини» и направился сквозь траву с песчаными бункерами по бокам — неизвестная машина горела прямо на краю большого поля для гольфа. Спустившись вниз по склону, довольно скоро он увяз в высокой траве и понял, что забрел на самый край поля. Ругаясь, вернулся обратно, выбрал другой маршрут, с трудом пробираясь вверх по склону и поглядывая на огни, которые сияли теперь гораздо ярче. Наконец, сориентировавшись, нашел цепочку фервеев и двинулся по ним в сторону белеющего впереди грина, охраняемого деревьями.

Флаг, поникший на еле заметном ветру, изображал часового перед входом в лес, который, как он опасался, не приведет его никуда. Несмотря на пронизывающий холод, верхняя губа покрылась бисеринками пота. Время истекало. Пока что он не видел ни единого признака других человеческих существ, ни живых, ни мертвых. Слабое утешение.

Прошлепав по щиколотку в воде перед тем, как найти дорогу через канаву, Джексон набрел на длинный пустой участок земли, достаточно плоский, чтобы посадить на него вертолет. Далеко впереди виднелись угловатые очертания какого-то здания, откуда пробивались сквозь тьму яркие разноцветные огоньки. Рождественские украшения или…

Джексон прибавил ходу, земля мягко пружинила под подошвами его ботинок. Все в нем стремилось поскорее достичь цели, но какая-то часть его понукала побежать изо всех сил в противоположном направлении и никогда не возвращаться. Инстинктивно Джексон понимал, что Неон уже сделал свое черное дело. Не будет никакой встречи. Это была демонстрация могущества и умений Неона, и он хотел, чтобы Джексон стал тому свидетелем.

Здание, которое он углядел издалека, увеличивалось в размерах и обретало форму. Кирпичное с голубой вывеской, в окнах витрин мерцают рождественские огоньки.Его ли он заметил тогда издали?

Приближаясь к вымощенной плиткой площадке перед зданием, Мэтт опустил взгляд к земле, по которой змеились толстые провода — от будки прокатного пункта к ряду гольф-картов, приникших к земле, словно измотанные борцы перед схваткой.

Выхватив пистолет, Джексон прошел мимо них за угол, где резко остановился, ослепленный нестерпимо ярким сиянием, в самой середине которого вырисовывалась фигура обнаженной Киран Ша. Освещенная пурпурными и голубыми сполохами, она была привязана к дереву электропроводом. Ее голова завалилась набок. Похоже, что у нее была сломана шея. Наверху — массивная пара наручников, светящихся голубым и желтым, сквозь кольца которых извилисто пропущена надпись: «ОН НАПИСАЛ УБИЙСТВО»^[110]. А прямо под ее босыми ногами — флуоресцентно зеленые и оранжевые буквы: «ТУК-ТУК».

73

Все ночные кошмары Джексона навалились на него одновременно.

Вместо лица Киран он видел лицо Полли. Вместо ночной тишины слышал звук низкого мужского голоса, мрачно выводящего мотив, который он никогда больше не сможет вытерпеть. Думал о ребенке, оставшемся без матери, о матери, оставшейся без дочери. Ему пришлось напрячь все свои силы, чтобы не завизжать от шока и ужаса.

Ослепленный и оглушенный, Джексон на подгибающихся ногах попятился назад, с трудом отводя взгляд от еще одной разрушенной жизни. Резко развернулся к зданию, обстановка вокруг которого почти полностью скрывалась во тьме. И едва потянулся за телефоном, как по ушам ударил оглушительный рев. Из темноты выстрелил единственный узкий луч света. Еще один хриплый рык мотора, потом еще и еще — каждая прогазовка, словно призыв, словно презрительная насмешка над ним. Джексон повел пистолетом в ту сторону и выстрелил. Визг резины по мокрому асфальту возвестил о том, что Неон уходит со сцены, что его жуткое представление закончилось.

Или нет?

Джексон услышал, что мощный мотоциклетный движок опять работает на холостых оборотах. Почему Неон не уезжает? «Потому что он хочет начать поединок, — осознал Джексон. — Он хочет поиграть». Все это — часть забавы, игры, рассказа. «Не разочаруй меня». Во всех этих действиях ощущалось что-то сугубо личное, и с осознанием этого пришла другая мысль, которую он не осмеливался до конца осознать. Только не сейчас. Пока еще нет.

Джексон затаил дыхание и попытался сориентироваться. Кратчайший путь обратно к машине лежал по проселку, протянувшемуся под углом к главной дороге — вдоль одной стороны треугольника, где на другой, короткой подъездной аллее, ведущей от гольф-клуба к шоссе, располагался Неон со своей двухколесной машиной. У него было явное преимущество. В любой момент он мог обставить и обыграть Джексона, но Джексон считал, что желание Неона порисоваться гораздо сильнее стремления избежать ареста или пули.

За долю секунды приняв решение, Мэтт сорвался с места и побежал. Бежал, пока легкие не съежились и не усохли в груди, а бешено колотящееся сердце чуть не остановилось. Когда он наконец выбежал на дорогу, икроножные мышцы вибрировали от напряжения.

Огонь пылающей машины немного ослабел, и можно было безопасно проехать мимо. Запрыгнув в «Мини», он завел мотор и на большой скорости помчался к въезду в гольф-клуб. Мотоцикл, взвизгнув мотором и вильнув задним колесом, вывернул на шоссе прямо у него перед носом. В свете фар Мэтт ухватил взглядом сгорбившуюся за рулем фигуру. Не удовлетворившись показом Джексону своей последней работы, Неон желал увлечь его за собой.

«Наверное, это опять ловушка», — подумал Джексон, вдавливая педаль в пол и на самоубийственной скорости закладывая левый поворот. Спереди доносилось взвизгивание шестеренок, когда мотоциклист переключал передачи, быстро набирая ход.

Мимо старомодных коттеджей, выстроившихся вдоль Викарадж-роуд, они пронеслись к выезду на автостраду с разделительной полосой. Туман с наступлением рассвета рассеялся, наступал очередной хмурый день. Видимость улучшилась. «Непонятно, хорошо это или плохо», — подумал Джексон, затаив дыхание и во весь дух вылетая с разворота развязки вслед за мотоциклом. По ушам ударил рев автомобильных гудков, когда он втиснулся в поток сразу за ним буквально на расстоянии пальца от его заднего фонаря.

Помчались дальше. Джексон попытался перестроиться, вырваться вперед и подрезать Неона, но «Мини» было не по силам тягаться с мощным байком. Вдавливая педаль в пол, Мэтт сместился вправо, рассчитывая зацепить заднее колесо мотоцикла и выкинуть его за пределы дороги. Фигура в шлеме обернулась через правое плечо. Прежде чем у Джексона появился шанс сделать ход, байк наддал и резко метнулся через разделительную полосу, прямо в лоб густому потоку встречного транспорта. Джексон, воткнув аварийку, тут же последовал за ним.

Байк метался туда-сюда; Джексон, все нервы которого обнажились до предела, держался у него на хвосте. Лобовое столкновение с кем-то из встречных было только вопросом времени. Он в ужасе наблюдал, как стоп-сигнал Неона вспыхивает и гаснет, словно неисправная неоновая вывеска.

Визжали шины. Скрипели тормоза. Машины метались во все стороны, пытаясь уклониться от столкновения; одни вылетали на обочину и подъездные дорожки, другие — на разделительную полосу и на встречку.

— Долбаный псих! — вслух заорал Джексон, когда мотоцикл пролетел перекресток, едва увернувшись от надвигающейся фуры. Податься было некуда. Мэтт в полном отчаянии дернул ручник левой рукой и резко повернул руль вправо. «Мини» раскрутило, автомобильчик подпрыгнул на выбоине, проскочив всего в волоске от фуры, и каким-то чудом замер в правильном положении — носом на Голдхорн-хилл. Взгляд в зеркало заднего вида открыл позади настоящее побоище.

Глотнув воздуха, Джексон медленно проехал еще немного и приткнулся возле газетного киоска. Дрожа всем телом, вылез из машины, на подгибающихся ногах вышел на тротуар и согнулся пополам, упершись руками в колени. Его вырвало.

* * *

К тому времени как Джексон вернулся в гольф-клуб, Броун с Карнсом уже находились там вместе с криминалистами и полицейскими в форме; территория вокруг места преступления была огорожена.

Увидев подходящего Джексона, Карнс поднял брови.

— Никого пускать не велено, тебя в первую очередь.

Джексон глянул вбок, где стоял Броун, такой молчаливый и пришибленный, словно только что потерял в массовом столкновении на автостраде всю свою семью.

— Слишком поздно, — отозвался Джексон. — Рано утром мне позвонил Неон. Я был здесь полчаса назад.

— Что?!

Прежде чем он успел ответить, Броун очнулся от своего оцепенения и пулей метнулся к нему. Он напоминал боксера за секунду до того, как нанести нокаутирующий удар.

— Почему ты ничего не сообщил?

Джексон объяснил про угрозу, приманку, ловушку и побег мотоциклиста.

— Вопрос о жизни Киран на самом деле не стоял, поскольку она уже была мертва. У нее не было ни шанса. Это был способ Неона заманить меня сюда без подкрепления, — сказал он. — Ту машину подожгли исключительно для того, чтобы привлечь мое внимание и направить в нужную сторону.

— Господи всемогущий… — Карнс поскреб макушку обеими руками. — Ты узнал голос?

— По голосу — вроде Фил Канто.

Да, это и в самом деле было так. Вдобавок тот человек назвался.

— Надо передать ориентировку.

— Немедленно отправьте наряд к нему домой! — гаркнул Броун, любые попытки которого изображать холодное спокойствие растаяли как дым.

— Вы зря потратите время, — произнес Джексон.

Вздрогнув, Карнс с Броуном переглянулись, а потом посмотрели на него.

— Было темно, туман, — объяснил Мэтт. — Я едва видел на расстоянии вытянутой руки. На мотоцикле мог ехать кто угодно.

— Но ты сказал, что слышал голос Канто по телефону, — перебил Карнс.

— Было похоже, но это был не он.

— Ничего не понимаю.

— Да черт побери! — То, что Броун выругался, и его взрыв гнева оказались для всех полной неожиданностью. Он обернул свою ярость на Джексона. — Ты прекратишь когда-нибудь влезать в мое расследование?

— Маркус, я и не думал никуда влезать! Мне этот парень нужен не меньше, чем тебе.

«Даже больше», — подумал Джексон, отчаянно пытаясь понизить эмоциональную температуру. Броун был нужен ему на своей стороне.

— Да, все мы получили сокрушительный удар, — мягко добавил он.

Броун выставил перед собой ладони — похоже, сожалея о необычной для себя потере самообладания.

— Ладно. Тогда, если тебе известно то, чего не знаю я, не будешь ли ты так добр это выложить?

— У музыкантов очень хороший слух, — сказал Джексон. — Они буквально чувствуют звук. Это тот же талант, которым обладает большинство пародистов.

— Ты хочешь сказать, что Неон изображал Канто?

— Да.

До него это дошло вскоре после остановки на трассе, перед возвращением в гольф-клуб.

— Я в это не верю.

Броун отступил в сторонку, вытащил телефон и отдал приказ немедленно задержать Канто.

— Его там не будет, — спокойно произнес Джексон.

— Ну да, он наверняка сейчас на пути в аэропорт. — Броун выбрал другой номер на своем телефоне.

Карнс почесал подбородок, намекая Джексону, что им надо немного прогуляться.

— Что происходит, Мэтт?

— Неон достаточно близок к Канто, чтобы подставить его. Он знает, что Канто общался с Вики. Он знает, что Канто не может объяснить свои передвижения. У Канто есть мотоцикл и фургон, но это не те самые мотоцикл и фургон.

— Тогда чьи же они?

С момента смерти Полли Джексон никогда еще не чувствовал себя так спокойно и уверенно. Но если он расскажет Карнсу всю правду, не будет ли эта уверенность разбита на куски и втоптана в гравий, на котором они сейчас стоят?

Он лишь пожал плечами, давая понять, что этого не знает.

Карнс закатил глаза.

— О, я понял, мы опять возвращаемся к Фейрвезеру — бедолаге, у которого утонула жена…

Джексон решительно выпрямился, показывая, что остается при своем мнении.

Карнс тоже поднял голову, чтобы их глаза оказались на одном уровне.

— Я еще раз просмотрел записи с камер за тот вечер, когда Наоми Фейрвезер встретила свою смерть. Там есть какая-то непонятная неопознанная женщина.

Джексон тут же подумал про Айрис и ее хамелеонскую способность вписаться в любую ситуацию. Страх веревкой обвился вокруг горла.

— Ты, наверное, ошибся. — Его смех был таким же деланым, как голос человека, который изображал Канто.

Звук надвигающихся на них шагов заставил обоих отшатнуться в стороны.

Броун уткнул взгляд в грязь под ногами, его руки были сжаты в кулаки.

— Канто нет дома. Я переверну всю страну вверх ногами, но найду эту сволочь!

Джексон кивнул, как бы соглашаясь. Пока Карнс с Броуном будут гоняться за Канто, его ждет свидание. Неон хотел встречи. Хорошо. Он ее получит.

74

Забравшись в машину, Джексон связался с дежурным по управлению.

— Детектив-констебля Тонкс, пожалуйста.

Короткое молчание, после чего ответ:

— У нее выходной.

— Тогда Мандера.

Джексон выждал. Смерть Ша скоро попадет во все новости. Нет другого выбора — придется врать и надеяться, что весть о его отстранении не успела широко разойтись.

— Мандер у телефона.

— Это старший детектив-инспектор Джексон.

— Да, сэр?

— Не затруднит пробить по компьютеру адрес детектива-сержанта Ша?

— Гм… Ну… Вообще-то я не…

— Старший детектив-инспектор Броун дает добро.

— Ну хорошо, сейчас отправлю эсэмэской.

— Обязательно отправьте.

Через пять минут Мэтт завел мотор и выехал на дорогу.

* * *

Дом Киран представлял собой место преступления номер два. Попасть туда без риска нарушить обстановку было нечего и думать. Но Джексону этого и не требовалось.

Перед входной дверью стоял единственный полицейский в форме. Криминалисты еще не подъехали.

— Есть какие-то признаки взлома? — спросил Джексон.

— Нет, сэр.

Так и есть. Ша сама впустила убийцу, поскольку хорошо его знала. Джексону припомнился концерт «Клубка спагетти». Кайли, дочь Киран, обожала музыку. Может, Киран нравился Гэри?

— Я хочу по-быстрому осмотреть сад, — сообщил он патрульному.

— Хорошо, сэр.

Джексон прошел по тропинке на край участка. Густая разросшаяся живая изгородь отделяла газон от тротуара и дороги. Он ступил в траву, держась поближе к ней, и медленно прошел до самого угла, не сводя глаз с земли. Там, где живая изгородь примыкала к дому, присел на корточки, осторожно провел по земле рукой в перчатке. Вмятины в траве наводили на мысль, что совсем недавно тут лежало что-то большое. Он на глаз прикинул длину — около шести футов. Представил себе, как убийца кладет здесь в темноте футляр для контрабаса. Потом заходит внутрь, любезничает с Киран, душит ее, возвращается, берет футляр, запихивает внутрь труп и уходит. Джексон мог поставить любые деньги, что должны обнаружиться следы борьбы. Ша не сдалась бы так легко. Душа разрывалась при этой мысли.

Выпрямившись, он вдруг заметил какую-то палочку, застрявшую в ветках изгороди. Протянул руку в перчатке, осторожно вытащил. Это оказался карандаш с напрочь обгрызенным кончиком. Джексон аккуратно засунул его в пакетик для улик и убрал в карман.

Поблагодарив патрульного, он вернулся к машине, доехал до конца переулка и припарковался. Вернувшись пешком к дому Ша, заметил, что успели подъехать его коллеги. Открыл карту на телефоне, чтобы отслеживать маршрут, и, опустив голову пониже, размеренным шагом двинулся прочь, словно бы унося тело. Пожалуй, руки у Фейрвезера посильней, чем у него.

У Мэтта ушло ровно двадцать пять минут, чтобы дойти до дома Гэри Фейрвезера — просто-таки чудовищных размеров строения, стоимостью по нынешним ценам никак не меньше миллиона фунтов, и это не считая участка.

Возвращаясь той же дорогой, принял звонок от Броуна, который явно был настроен принести извинения. Когда Джексон видел его последний раз, выглядел тот окончательно сломленным. Теперь это ощущалось и у него в голосе.

— Канто остановился в отеле в ста шестидесяти милях отсюда, в Девоне. Ты был прав насчет него.

— Знаешь кафе на углу Святого Павла? — спросил Джексон.

— Да.

— Встречаемся там.

* * *

— Я ее прохлопал. — Броун тупо уставился на остывающую перед ним чашку кофе. — Надо было мне это предвидеть. Надо было что-то сделать. Это я во всем виноват.

— Некого тут винить, кроме Неона. — У Джексона могли быть проблемы с Броуном, но ему не хотелось, чтобы тот взваливал на плечи чужую ношу.

— И я сомневался в тебе, — прямо признался Броун.

— Все это теперь в прошлом. Главное, чтобы ты мне сейчас доверял. Я хочу, чтобы ты арестовал Фейрвезера.

Броун разинул глаза.

— Но ты ведь не думаешь, что…

— Да, думаю. Это и есть Неон.

Броун расстегнул воротничок рубашки. Выглядел он как человек, который рассчитывал выиграть в лотерею миллионы, а получил жалкую десятку.

— Он что, умеет обращаться со стеклом? Эти вывески делал явно не любитель.

— Я уверен, что он долгие годы оттачивал свое мастерство.

Джексон рассказал ему про книгу, связь с Лас-Вегасом и ремешок для саксофона, пригодный в качестве удавки.

— А как сюда вписывается Канто?

— Фейрвезер совершенно классическим способом прятался у него за спиной. Попробуй проверить телефон Канто на предмет шпионских приложений.

Джексон продолжил раскрывать свою видение того, как Фейрвезеру удавалось осуществлять свою преступную деятельность в самом центре города.

— Масштабная реновация и вызванный ею хаос, конечно, этому явно поспособствовали, но все же мне трудно поверить, что абсолютно все камеры наблюдения либо не работали, либо были чем-то закрыты.

Броун обвел его недоверчивым взглядом.

— Ты полагаешь, что детектив-сержант Ша знала своего убийцу и как-то содействовала ему?

— Не стал бы утверждать такое в лоб, но это может объяснить, почему Неон более чем прозрачно намекнул, что она стучит.

— Все это не более чем домыслы, — отмахнулся Броун.

— Да, согласен, но что скажешь про это? — Мэтт вытащил полиэтиленовый пакетик для улик с карандашом, который подобрал в саду у Киран. — Отдай на анализ ДНК. Ей предстояло умереть точно так же, как Джордану Базвеллу.

Джексон познакомил Броуна со своей версией того, каким образом вынесли из дома тело Ша.

Броун внимательно слушал. Потом посмотрел сквозь запотевшие окна, погруженный в глубокие размышления.

— В обмен за разрешение неофициально продолжать работу, — сказал Джексон, — я готов делиться абсолютно всем, что получится выяснить, а кому достанется слава, меня абсолютно не колышет.

Броун задвинул очки поглубже на нос.

— Почему ты все это делаешь?

— Потому что мне плевать на звания, рейтинги и статистику.

Броун погрузился в молчание.

— Так что, договорились? — спросил Джексон.

— Я предпочел бы не палить из всех пушек, пока не смогу тщательно взвесить все имеющиеся улики.

— Что ж, разумно, — кивнул Джексон. — Тебе также понадобится ордер на обыск.

— Что потребует какого-то времени.

А время было тем, чего у них практически не осталось.

75

Айрис устроилась на площадке у двери квартиры Джексона. Сидела на полу, поджав ноги и прислонившись спиной к стене. Подняла на него взгляд, полный упрека.

— Я тут уже несколько часов.

Джексон ничего не ответил. Вытащил ключ, вставил в замок, толкнул дверь. Айрис пошевелилась, поднялась на ноги и проследовала за ним внутрь.

— Тебе кот язык проглотил? — спросила она.

Он повернулся к ней лицом.

— Уж не тот ли кот, который расцарапал тебе физиономию?

Айрис насупилась.

— Так ты хочешь услышать про Фейрвезера или как?

— Про то, как он заказал ликвидацию собственной жены и заплатил тебе за это?

Кожа у Айрис была такая прозрачно-бледная, что было невозможно увидеть, как она лишается цвета. Но Джексон провел достаточно времени в компании лжецов, чтобы понимать и более слабые невербальные сигналы. Чуть сжала пальцы, немного выпрямилась. Настороже. Ждет подвоха.

— Выходит, меня одну ночь не было, и в результате это я ее убила?

— Именно это ты и сделала, Айрис.

— У нас договор.

— Который ты нарушила в ту же секунду, когда застрелила Валона Прифти.

Она встретилась с ним невозмутимым, неуступчивым взглядом.

— Тебя видели, Айрис.

— Кто?

— Не кто, а что. Камера наблюдения.

Айрис запихала руки в карманы.

— Тогда ладно. Да, я проходила через Бриндли, но я ее не убивала. С какой это стати?

— Потому что тебе нужны деньги, потому что ты не можешь справиться с собой, потому что ты умираешь, Айрис.

Она не была поражена этими словами. Ее плечи не опали. Нижняя губа не задрожала. И конечно же, в глазах не было слез. Айрис просто выпрямилась и вызывающе уставилась на него. В этот момент Мэтт сомневался, что Мрачный Жнец сумеет ее одолеть.

— Я не собираюсь тебя сдавать, — произнес он ровным голосом. — В этом нет смысла, но мы больше не можем работать вместе.

— Я нужна тебе. Я могу добыть тебе Фейрвезера.

— Все кончено, Айрис.

— Херня.

— Отправляйся домой. Тебе нужно отдохнуть, поспать и поесть.

Айрис посмотрела ему прямо в глаза. «Интересно, — подумал он, — можно ли вообще пробиться сквозь панцирь, который она вырастила на себе, чтобы не чувствовать никаких эмоций?»

— Где ты сегодня был? — спросила Айрис.

Джексон заметил, что она не хочет отвечать на главный вопрос или как-то его комментировать; она делала вид, что он никогда не был произнесен, и наслоила на него собственный вопрос.

— Неон опять взялся за старое, — просто сказал Мэтт. — Убил женщину, мою коллегу, которую я хорошо знал.

— Это Фейрвезер, — произнесла она. — Я видела его вчера вечером.

Джексон насторожился.

— Где?

— Возвращался к себе домой; нес большой футляр для какого-то большого музыкального инструмента, как ты и говорил. Внутри вполне мог быть женский труп.

— В какое время это было?

— Около восьми.

Времени для Фейрвезера, он же Неон, было вполне достаточно, чтобы осуществить и все остальные пункты из намеченного плана.

— Ты не вмешалась?

— Не было шанса. Пришлось ответить на звонок. — Она отвернулась.

— Какого рода звонок? — подозрительно спросил Джексон.

— Не того, как ты думаешь.

— Ладно, — произнес он недоверчивым тоном. — Так что, все эти недавние сообщения и звонки не имели отношения к твоей вечерней работе?

— Если тебе так уж хочется знать, это был мой врач; сказал, что запланированный план лечения более недоступен. — Когда она произносила эти слова, голос ее был по-прежнему пустым и монотонным.

— Как я уже говорил, мне очень жаль, Айрис.

— Не о чем тут жалеть. Будь умней. Это хорошо для нас обоих.

Он и сам знал это, но больше не мог ей доверять и не хотел, чтобы на руках у него оказалась кровь еще одной ни в чем не повинной женщины, пусть даже опосредованно.

— Береги себя.

Ее глаза сузились.

— Ты что, серьезно?

— Абсолютно серьезно.

— А как насчет нашего соглашения?

— Я дам тебе знать, когда закончу.

Она скрестила руки на груди; нижняя губа презрительно скривилась.

— У тебя не хватит пороху поймать Фейрвезера — не говоря уже, чтобы убить его!

— Дверь вон там, — произнес Джексон.

По ее глазам пробежала тень. В яростном молчании Айрис повернулась на каблуках и вылетела из квартиры, оставив за собой взрыв холодного воздуха. Он слышал, как она вколачивает гневные шаги в ковер лестницы.

Ощущая внутри гнетущую пустоту, Джексон сорвал с себя одежду, по-быстрому принял душ. Промыл набрякшие от утомления глаза холодной водой. Перед тем как начать, решил взбодрить себя кофеином. Сон подождет. Вскоре сна у него будет навалом — того, из которого нет возврата.

Он заставил себя выпить чашку кофе, а потом, взяв телефон, заметил на нем пропущенный звонок от Гонзалеса. Тот поступил в девять двадцать утра — следовательно, его американский коллега звонил в час двадцать ночи по лас-вегасскому времени. Судя по всему, у него было что-то действительно срочное. Джексон сразу же перезвонил ему в надежде, что тот еще не спит.

Гонзалес поприветствовал его жизнерадостным:

— Привет-привет!

— А вы работаете допоздна.

— У меня просто смертельная бессонница.

Вздрогнув при слове «смертельная», Джексон подумал про Айрис.

— Что там у вас?

— Семнадцать лет назад Канто провел восемнадцать месяцев в Штатах у своего отца. За это время было два отдельных рапорта о нападении на женщин в Неваде, которые подходят под почерк Неона.

— Я слушаю.

— В обоих случаях преступник делал попытки задушить своих жертв. Нападения происходили на открытых местах, около закусочных с заметными неоновыми вывесками. Первому помешал случайный прохожий. Во втором женщина выжила просто чудом. Нападавший решил, что жертва мертва, когда она потеряла сознание. К несчастью, у этой дамы до сих пор в горло вставлена трубка — такими серьезными были полученные повреждения.

— Она его разглядела?

— Нет. Он напал со спины и был в мотоциклетном шлеме с опущенным забралом.

— Он ничего при этом не говорил?

— Говорил, но она не смогла опознать акцент. Ей кажется, что он был какой-то иностранный, хотя парень пытался выдать себя за американца.

— А мог быть этот человек британцем?

— Она в такие подробности не вдавалась.

При данных обстоятельствах вряд ли Джексон мог ее в этом винить. Связь пока что довольно зыбкая, подумал он.

— Она получила какое-то представление о телосложении и росте этого парня?

— Около шести футов, порядка ста девяноста фунтов^[111].

— Не сообщила, что он использовал в качестве удавки?

— Сказала, это ощущалось как кожа.

— Он был в перчатках?

— Именно.

У Джексона создалось впечатление, что Гонзалес оставил что-то на сладкое.

— Я что-то упускаю?

— Канто приезжал не один. С ним был приятель, парень по имени Гэри Анкона.

У Джексона кровь застыла в жилах.

— Семнадцать лет назад, говорите?

— Угу. Анкона учился музыке в колледже в Неваде, — продолжал Гонзалес. — Когда Канто вернулся, Анкона остался, чтобы закончить курс.

Если это Гэри Фейрвезер, подумал Джексон, то тогда ему был двадцать один год и он все еще учился в музыкальном колледже в Лондоне. Гэри закончил один курс обучения в Соединенном Королевстве, чтобы тут же начать следующий в Штатах? Джексон предположил, что это маловероятно.

— Количество подобных нападений увеличилось в тот период?

— Если и увеличилось, то он в них преуспел, и мы так и не нашли тела.

— А у вас много висяков за тот период?

— Вам и вправду охота знать?

Тон предполагал, что это был не более чем риторический вопрос, и Джексон предпочел не настаивать. Поблагодарил Гонзалеса за потраченное время и существенный вклад в расследование.

— Если что-нибудь наклюнется, сразу сообщу.

— Буду благодарен.

Джексон отключился и связался с Лондонской музыкальной школой, объяснив, что звонит по «полицейскому вопросу».

— Я хотел бы поговорить с директором.

Через несколько щелчков в трубке он уже спрашивал у обладательницы приятного женского голоса про бывшего ученика Гэри Анкону.

— Семнадцать лет назад я здесь еще не работала, — сообщила та. — Просто пытаюсь сообразить, кто мог преподавать в то время. — В трубке ненадолго наступила тишина. — Сейчас сориентируюсь, — медленно проговорила она. — Это, наверное, было лет через десять после нашего переезда.

— В Центральный Лондон? — «Вроде на Грейт-Мальборо-стрит», — подумал Джексон.

— Нет, мы переехали из Центрального Лондона, чтобы объединиться с политехом Западного Лондона в Илинге^[112].

Джексон ахнул, словно кто-то в упор выстрелил ему в грудь. Затаил дыхание, чувствуя, как немеют конечности, а за ними и мозг. «О господи, Полли!» — мысленно вскрикнул он. И в этот момент слабости то, что казалось невероятным, сменилось единственно возможным — и внезапно все стало до ужаса ясно и четко.

— Я сейчас соединю вас с главой…

Но Джексон уже отключился.

76

Было уже два часа дня, когда Джексон подлетел через тротуар и гравийную подъездную дорожку к дому Фейрвезера — обширному владению с внушительным фасадом и парой больших деревянных ворот слева от главного входа. Поднявшись на вымощенное камнем крыльцо, ухватился за шнурок звонка и резко дернул. Никто не ответил. Попробовал еще раз. По-прежнему никого. Может, Фейрвезер уже смылся с концами?

Терзаемый разочарованием, Джексон подошел по хрустящему гравию к воротам. Место напоминало укрепленный замок. «Интересно, — подумал он, — не остывает ли с обратной стороны мотоцикл, использовавшийся сегодня утром?»

Какой-то шум. Обернувшись, Джексон увидел, как Гэри Фейрвезер размашисто спускается по ступенькам. Он был босиком, в худи, с озадаченным выражением на лице. Волосы торчат под разными углами, лицо потемнело от многодневной щетины — выглядел хозяин дома так, как будто не спал как минимум месяц.

— О! — рассеянно произнес он. — Это ты… А я думал, полиция.

Джексон прикрыл агрессию улыбкой и подошел к нему.

— А я и есть полиция.

— Ах да, конечно. Прости. Наоми говорила, что ты… — Он умолк на полуслове, словно упоминать про жену было слишком тяжело.

Мэтт не стал заморачиваться с соболезнованиями. Не видел в этом смысла. Фейрвезер был явно не в себе. Поправка: чертовски хорошо делал вид, что он не в себе. Под фальшивой печалью глаза его тлели коварством. И как он раньше не заметил, до чего же зеленые у него глаза?

— Не совсем понимаю, — медленно выговорил Фейрвезер, намеренный, похоже, и дальше играть роль безутешного супруга. — Это официальный визит?

Ответ Джексона не заставил себя ждать.

— Есть причины считать, что смерть Наоми не была несчастным случаем.

— Господи… ты хочешь сказать, что кто-то ее столкнул?

Мэтт глянул поверх плеча Фейрвезера.

— Ничего, если я зайду? Не разговаривать ведь на пороге.

Фейрвезер весьма убедительно изобразил раскаяние.

— Ну да. Прости. Конечно же, заходи.

Джексон проследовал за ним в стерильного вида кухню, единственным случайным предметом в которой выглядело массивное кресло в углу. Фейрвезер выдвинул высокий барный табурет, задвинутый под центральный «островок». Поверхность его усыпали какие-то бумаги, которые Фейрвезер тут же сложил в аккуратную стопку и убрал. Джексон глянул на него и уселся на табурет на противоположной стороне. Оба расположились лицом друг к другу, разделенные не более чем парой футов. Джексону доводилось сидеть напротив убийц в удобстве и безопасности кабинета для допросов. Сейчас все было по-другому. Он дотронулся до кармана пальто, ощутив успокаивающие очертания «Глока».

— Там, на улице, ты сказал, что смерть Наоми — это не несчастный случай, — начал Фейрвезер.

— Верно, — отозвался Джексон.

Кулак Фейрвезера взметнулся ко рту.

— Ты хочешь сказать, что на нее преднамеренно напали?

Джексон не ответил. Пусть подергается. Пусть врет.

— Но кто мог такое сотворить?! — воскликнул Фейрвезер, якобы пораженный ужасом. — У нее не было врагов во всем мире. — Он обвел взглядом стены, словно кто-то мог подслушивать с обратной стороны. — Ты в курсе, что под шубой на ней не было никакой одежды? Мне больно это говорить, но… — Голос его умолк.

— Но что?

Фейрвезер горестно покачал головой.

— Наоми запала на Фила. Я давно это подозревал.

— А ты не забываешь кое-что? Фил Канто был с тобой на сцене в вечер ее смерти.

Фейрвезер сдержал вербальный ответ. Зеленые глаза излучали мертвый огонь.

— Я-то думал, вы с ним неразлейвода, — сказал Джексон.

— Я знаю Фила уже почти двадцать лет.

— С тех пор, как ты был Гэри Анконой.

Фейрвезер не стал медлить с ответом.

— Менять фамилию — не преступление. Все было сделано законным порядком, официально. В смысле, кому нужна такая фамилия? Как у какого-нибудь мафиозо.

Джексон оставил без внимания эту попытку перевести разговор на шутейный тон. Ему надо было вывести противника из равновесия.

— Ты решил сменить фамилию после знакомства с Филом или раньше?

— Может, и после, — неопределенно ответил Фейрвезер. — Полагаю, ты можешь всегда узнать поточнее, если это так для тебя важно.

— Почему Фейрвезер?

Джексон заметил нерешительность. Что-то нечитаемое промелькнуло в глубине глаз Гэри.

— Это девичья фамилия моей матери.

Джексон понимающе кивнул.

— Вы с матерью были близки?

Фейрвезер не ответил. Вид у него был такой, будто сейчас он сорвется с места и врежет ему между глаз.

Очень хорошо — вопрос задел какой-то нерв. Решительно настроенный еще больше пошатнуть Фейрвезера, Джексон спросил:

— Так вы с Канто в ссоре? На музыкальной почве или как?

— Почему ты спрашиваешь?

— Ты только что практически обвинил его в убийстве.

— Разве? По-моему, я обвинил его в том, что он крутил шашни с моей женой. Фил первый скажет тебе, что он сам не свой, когда дело касается баб. Ни одной девицы не пропускал, сколько его помню.

— Даже когда вы с ним были в Вегасе?

— А ты действительно хорошо подготовился!

Джексон заметил первую тонкую трещинку в казавшемся несокрушимым фасаде Фейрвезера.

— Это стандартная полицейская процедура — обращать внимание на супругов погибших, если есть сомнения в природе смерти.

— Да, я понимаю, — произнес Фейрвезер унылым тоном.

«Отлично», — подумал Джексон, наблюдая, как трещинка на глазах расширяется.

— Так что там за история с Лас-Вегасом?

— Да нет там никакой истории! Я учился музыке в колледже в Неваде. Уехал туда с Филом, а вернулся с Наоми. — При упоминании погибшей жены на его лице опять возникла картина подавленных душевных страданий.

— А перед этим, — напомнил ему Джексон, — ты учился в Лондонской музыкальной школе.

— Да, довольно короткое время.

— Почему короткое?

— Я взял академический отпуск.

— Это обычная практика?

Фейрвезер избегал его взгляда.

— Мне хотелось более живого и содержательного опыта. Я подумал, что такой опыт мне могут дать Штаты.

— Так и вышло?

— Несомненно. — Фейрвезер постучал пальцем по столу, случайно показав белый шрам на тыльной стороне кисти. Проследив за направлением взгляда, объяснил: — В детстве заработал. Сам виноват.

Джексон кивнул, словно поверив.

— А была ли какая-то другая причина, чтобы бросить учебу в Лондоне?

— Например?

— Например, из-за девушки?

— Не там копаешь, приятель.

Осуждающий тон Фейрвезера заставил Джексона заколебаться. Неужели он ошибался? Неужели одержимость и горе сделали из него фантазера?

— А не бежал ли ты от горя разбитой любви?

На лице Гэри отразилось смущение. Его глаза, однако, оставались неестественно яркими и светящимися.

— Не помнишь Полли Флит? — спросил Джексон.

— Это имя ничего мне не говорит.

— И ваши пути не пересекались в колледже?

— А должны были? — Фейрвезер с невинным видом помотал головой. — На каком инструменте она играет?

— Она не играла. Она училась на дошкольного воспитателя.

— А, ну тогда понятно. Она была на другой кафедре, старина. Я тусовался только с музыкантами. И если это все, — произнес он, угрожающе подаваясь вперед, — то, вообще-то, я хочу, чтобы ты ушел.

— Нет проблем, — ответил Джексон с улыбкой. — Еще увидимся.

77

Айрис словно оказалась в аду.

Фантомная боль в плече была ничем по сравнению с настоящей болью у нее в сердце. Когда придет ее время, она представляла себе пулю в голову, может, в грудь, а может, и несколько. Но только не это. То, что медленно пожирало ее изнутри.

Расставшись с Джексоном, она отправилась в Солихалл, чтобы убедиться, что не осталось никаких недомолвок, что она все правильно поняла. После разговора с мистером Гадженом, который длился целую вечность и под конец перерос в настоящую перепалку, ее обычно холодный темперамент нагрелся, словно ужин в микроволновке, и она пригрозила консультанту единственным способом, который был ей доступен. Ради собственного здоровья и безопасности своей жены и детей он должен сделать все, что она требует. К счастью, у него хватило здравого ума не перечить, и он немедленно пообещал разобраться с перелетом и организовать медиков на другой стороне. Выследить и затравить Фейрвезера, или как тот там еще себя называет, было теперь ее первостепенной задачей.

Наилучшим вариантом было накрыть его в собственной его норе, вместе с его чертовыми неоновыми вывесками и огнями. Справившись с этим, она предъявит его, уже мертвого, Джексону. Тогда он будет думать о ней по-другому, разве не так? Заплатит как миленький, никуда не денется. Айрис не ждала похвал, или отпущения грехов, или прощения. Ей нужна была твердая наличность, и она наизнанку вывернется, чтобы ее получить.

* * *

У Джексона имелась более чем веская причина считать, что Фейрвезер и Полли знали друг друга.

На ранней стадии их отношений она коротко упомянула про парня, которого бросила, хотя никогда не называла его имени. Прижатая к стенке, Полли призналась, что чувствует стыд и вину за то, что послала его подальше, поскольку он очень тяжело воспринял разрыв. Был морально опустошен настолько, что бросил учебу и сбежал, говорила она.

Пружина боли, которая напряглась где-то внутри живота, подсказала Джексону, что как бы убедителен ни был Фейрвезер, он врал. Всем своим существом Мэтт верил, что Фейрвезер — это как раз тот, кого они ищут, и сожалел, что не выбил из него признание. Надо было спустить этот чертов курок, пока была такая возможность.

Если припомнить их разговор, Фейрвезер отлично вел свое представление, пока Джексон не задал ему вопрос о матери. А что же отец?

Джексон позвонил в районный совет Баркинга и Дагенхама и попросил связать его с налоговым отделом. Как только его соединили, он официально представился и попросил подтвердить, по-прежнему ли мистер Анкона является жителем Баркинга.

Через несколько минут, к своему полному изумлению, он уже разговаривал с Сэмом Анконой, отцом Гэри, обладателем хриплого голоса — наверняка заядлым курильщиком, как предположил Джексон. Годы, проведенные в Соединенном Королевстве, так и не сумели укротить импульсивные интонации итальянского акцента Сэма Анконы.

— Мой сын? Я сто лет его не видел! Чем он занимается?

Джексон предпочел уклончивый ответ:

— Он помогает нам в одном расследовании. Боюсь, что в данный момент я не имею права раскрывать подробности.

— Дайте угадаю, — прохрипел старик. — Он ограбил банк.

— Ничего подобного, — заверил его Джексон.

— Всегда был мечтателем мой Гэри, — продолжал старик, судя по всему, радуясь возможности заполучить заинтересованного слушателя. — Всегда хотел от жизни чего-нибудь эдакого. Я постоянно твердил ему, что он должен найти правильное занятие, постоянную работу с достойной зарплатой, а не строить воздушные замки. «Неважно, какой хороший ты музыкант — всегда найдется кто-нибудь получше», — говорил я ему. Но что тут поделаешь? Одно слово — дети.

Джексон представил себе, как Сэм Анкона раздраженно закатывает глаза.

— Господи, спаси ее душу, но я виню его мать в том, что потакала ему. Гэри просто обожал ее. Они были molto simpatico^[113], — сказал он. — А это не всегда хорошо.

— В каком это смысле?

— Они были слишком похожи.

— Они когда-нибудь ссорились?

— Частенько, — ответил старик со смешком. — Но всегда мирились. Это было очень давно, — добавил он, словно желая смягчить любое замечание, которое могло выставить его сына в дурном свете.

— Простите, что спрашиваю, — мягко произнес Джексон, — но как умерла миссис Анкона?

— Она страдала эпилепсией, у нее был приступ в ванне, и она утонула. К несчастью, это как раз Гэри ее нашел. Ему было всего пятнадцать. Жуткая вещь с ним приключилась…

Джексон стиснул зубы. Он не был психологом, но от него не ускользнуло, что мигание неоновых огней может вызвать эпилептический припадок.

— Очень жаль это слышать, — сказал Мэтт.

— Если мой сын сделал что-то плохое, вы с ним полегче, детектив. Жизнь у него была не из лучших.

«А у кого она из лучших? — подумал Джексон. — Это не делает всех нас серийными убийцами».

Позвонив Броуну, он изложил содержание своего разговора с Сэмом Анконой. Что оказалось более болезненным, раскрыл и потенциально имевшуюся связь между Фейрвезером и Полли в прошлом.

Броун слушал и не перебивал.

— Если ты прав, это полностью меняет весь имеющийся расклад.

— Дело стоит ареста.

— Согласен, — сказал Броун. — Ты не ошибся насчет Ша, Мэтт, у нее были отношения с Фейрвезером, и технари уже проследили происхождение шпионского приложения на телефоне Канто.

— А для результатов анализа ДНК еще слишком рано, насколько я понимаю.

— Я отправил с пометкой «срочно», — заверил его Броун. — Карнс отрабатывает другие связи. Так ты не против, если я перейду к активным действиям?

— Не вижу никакого иного пути. Но будь поосторожней. Это очень опасная и манипулятивная личность.

Джексон должен был бы почувствовать некоторое удовлетворение от того, что оборот событий приблизился к своему логическому завершению. Но вместо этого его преследовала мысль, что Полли впустила Гэри обратно в свою жизнь в те длинные одинокие часы, когда сам он был слишком поглощен собственными проблемами, чтобы уделять ей то внимание, которого она заслуживала.

Стыд был единственной причиной, по которой он не вытащил пистолет и не убил Фейрвезера выстрелом в голову, когда у него была такая возможность.

78

В доме Фейрвезера не наблюдалось никаких признаков жизни. Айрис решила, что он ударился в бега.

Передняя входная дверь с врезным замком — не вариант, нечего и соваться. А вот зайти с тыла — совсем другой компот. Она прикоснулась к карману джинсов, нащупала внутри связку отмычек — свой талисман, и крошечный фонарик, чтобы освещать путь.

Осуществив тот же маневр по преодолению ворот, что и в прошлый раз, Айрис спрыгнула на дорожку в саду. Слева от нее — сарай и гараж на три машины. Она заглянула в окна обоих. «Тойота», на которой, как она видела, ездил Фейрвезер, стояла внутри рядом с мотоциклом. Никакого фургона, только достаточно свободного пространства, чтобы его вместить.

В дом она забралась через французское окно. Подсвечивая себе фонариком, увидела, что оказалась в одной из тех шикарных кухонь, в которых по телику показывают кулинарные шоу.

Отсюда Айрис веером прошлась по всем остальным комнатам. Она не обращала внимания на роскошную мебель, не восхищалась люстрами, не дивилась на современную сантехнику в ванных или произведения искусства на стенах. В голове была одна цель: найти мастерскую Фейрвезера, отыскать зацепку, доказывающую вину этого человека, и, блин, сделать это быстро.

Прокрадываясь, как гепард, она прочесала каждую стену и каждый встроенный шкаф, ощупав их затянутыми в перчатки руками на предмет фальшивых дверей, которые могли вести в подвал. То же самое на всякий случай проделала и наверху — вдруг в доме есть какие-то потайные переходы и лестницы? Искала не наобум. Поработав с достаточным числом наркоторговцев и криминальных боссов, Айрис хорошо знала: какими гнилыми ни были бы их мозги, при необходимости что-нибудь спрятать те проявляли просто-таки звериную хитрость. Пока ей не везло.

Она застыла на одной ноге на лестнице, сохраняя равновесие, — ее внимание привлек какой-то нарастающий шум. Выглянув в окно, увидела целую кавалькаду полицейских машин с воющими сиренами, в которую затесались и несколько автомобилей без опознавательных знаков. Из одного такого «бумера» вылез какой-то мужик в очках и в сопровождении двух полицейских в форме направился к дому. Постучал в дверь, подергал за звонок. Другой тип в штатском тем временем командовал целой армией полисменов, которые теперь копошились по всему участку, словно личинки в разлагающемся трупе. Когда один из копов притащил таран, чтобы выбить дверь, Айрис сорвалась с места, ссыпалась вниз по лестнице, промчалась через прихожую и выскочила через заднюю дверь в сад. Ее единственный вариант: укрыться в кустах илежать тихо, пока полиция не поймет, что Фейрвезер давно скрылся.

Мчась по одной из тропинок, она слепо продиралась сквозь тьму и путаницу деревьев. Ветки и сучья хлестали по лицу, хватали за волосы. Беззвучно выругавшись, Айрис наткнулась в темноте на уже знакомое строение — музыкальную комнату. Странно, но входная дверь оказалась приоткрыта. Осторожно распахнув ее одной рукой, другой она потянулась к прицепленным к ноге ножнам и выдернула нож.

79

Гэри был вне себя от ярости.

В голове, словно какая-то заевшая фонограмма, гремели обидные, несправедливые, равнодушные слова. Как, блин, этот гаденыш осмелился предположить, что он тогда сбежал? Полли не бросила его, как ненужную вещь! Она не разбила его сердце! Нет, нет и нет! Почему тогда ей было улыбаться, когда он объявился без всякого предупреждения, тупица ты полицейская? Почему еще она доверилась ему после всех этих лет, проведенных в разлуке? Он не врал насчет этого. Конечно, она заверила его, что счастлива. Да, сказала, что ей нравится ее работа, и уверяла, что любит своего мужа. «Но, Полли, дорогая, верность — это такая бесполезная добродетель!»

«Она не любила Джексона так, как любила меня!» — бушевал Гэри. Она сказала, что любит своего мужа, — естественно, сказала! Довольно решительно, как он припомнил. Этот говнюк промыл ей мозги. Но он-то знал правду. Гэри видел эту правду в ее прекрасных глазах.

И она не была, как все остальные, как те долбаные суки, которые задались целью пробиться наверх в этом мире волчьих законов, действуя по-мужски: выпивая столько же, трахаясь столько же и столь же жестко сметая любого, кто оказался у них на пути. Она была не такая, как всякие Вики, Ванессы и Джины. Полли — это не Наоми с ее сволочным характером, безжалостными амбициями и стремлением выхолащивать и кастрировать. О нет! Так почему же Полли опять отвергла его? Почему смерила тем насмешливым взглядом, когда он обнял ее и предложил, чтобы они начали на том же месте, на котором расстались? Разве она не понимала, что все, что он делал, было только ради нее, что он всегда любил ее? Что он убивал ради нее?

Она просто свихнулась. Вот что это было. Теперь он это понял. Жизнь с коппером разъела ей мозг. И теперь он, Неон — иллюзионист, художник, постановщик и артист, — заставит его как следует за это отплатить…

Не обращая внимания на пульс в подбородке, он припомнил, как она взбесилась. Велела ему немедленно уходить. Орала на него, чтобы убирался. «Не следовало делать этого, Полли. Тебе не идет быть недоброй».

Какой выбор она ему оставила?

Если б он был честен сам с собой — а уж себя-то самого он знает как облупленного, — то понял бы, куда все покатится, задолго до того, как переступить порог. Вот потому-то и пришел подготовленным. Только недоумок будет доверять женщине, которая когда-то его бросила. Все женщины одинаковы — они никогда не меняются. Он понял это, когда его мать покинула его навсегда.

Если б Полли приняла его с распростертыми объятиями, он уехал бы от нее радостный, разрушил бы свои творения и с той поры они в полной гармонии пребывали бы вместе, долго и счастливо. Ради Полли он был готов сказать «прощай» своему искусству, и…

Мрачная хмурость потянула за уголки его рта. Кого он пытается обмануть? Нет, он определенно не бросил бы любимое дело, продолжил бы творить и никогда не расстался бы с тем, что уже создал. Во имя старых времен. Во имя памяти.

Но все это теперь в прошлом — сейчас надо думать о будущем. Этот осел полицейский не расстроит его планов, не испортит его рассказ. Он станет их частью. Сыграет в них главную роль.

80

Луч света, мелькнувший среди деревьев, и лай большой собаки быстро заставили Айрис исправить свои планы. Черт, теперь она заперта в музыкальном храме Фейрвезера, как в ловушке!

Пятясь, она лихорадочно бросала взгляды по сторонам в поисках места, где можно спрятаться. Натянув на голову капюшон, присела за огромным усилителем. И едва оперлась рукой об пол возле стены, как пальцы нащупали очертания металлического рычага, расположенного заподлицо с плинтусом. Удивленная, Айрис потянула за него. В ту же секунду послышался звук трещоток и поворачивающегося механизма, и секция пола у противоположной стены отклонилась вниз, открывая пролет кирпичных ступенек.

Убежище или место последнего упокоения?

Айрис посмотрела на дверь. Та оставалась закрытой. Шум снаружи все нарастал — копы уже продирались сквозь кусты. Собаки изменили тон. Теперь это был скорее рык, чем лай. Они учуяли ее. Быть пойманной сейчас или рискнуть?

Айрис вскочила на ноги, бросилась к проему и слетела вниз по ступенькам. Пошарив руками, нашла внизу другой рычаг, дернула его в надежде, что он сделает свое дело и прикроет ее следы. Опять пощелкивание и потрескивание, и фальшивый пол встал на место.

Она вытащила телефон и проверила сигнал. Его не было. Как в склепе.

Глаза скользят вправо и влево, рука шарит по кирпичным стенам. Похоже на старое бомбоубежище. В свое время весь Западный Мидленд был усеян ими. Большинство из них снесли в конце войны, когда надобность в подобных сооружениях гражданской обороны отпала, хотя про некоторые забыли, и ничего не ведающие домовладельцы по-прежнему делали неожиданные открытия. Некоторые бомбоубежища были достаточно большими, чтобы вместить две семьи. Для кого-то вроде Фейрвезера — настоящая находка.

Айрис опустила взгляд на пол, по которому протянулся яркий луч света. Покрепче взявшись за рукоятку ножа, двинулась в направлении его источника, свернула за угол и сразу же наткнулась на ослепительную стену разноцветных огней, ударивших по зрительным нервам. Между яркими сполохами всех цветов радуги не оставалось ни дюйма свободного пространства. Стены пульсировали, корчились и дышали в смертельном и зловещем ритме.

Она перешагнула порог. По ее разумению, место ничем не отличалось от подвала какого-нибудь обычного бандюка, занимающегося выколачиванием долгов и прочими силовыми операциями. Инструменты и газовые горелки, даже набор такой же. Она представила, как Неон стоит, голый по пояс, демонстрируя внушительную мускулатуру — сильный и могущественный мужчина, мечта каждой женщины. Высоко подняв руки, священнодействует замысловато изогнутой стеклянной трубкой в пламени направленных друг на друга газовых горелок, как жрец перед алтарем. «Хотя тоже мне храм, — подумала Айрис, поджимая губы, — сплошные извращения. Ну кому охота смотреть на безразмерные сиськи и вагины, или на гигантский член, переливающийся пурпурным, желтым и розовым, или на витиеватую надпись «Трахни меня, трахни мою киску»?» Где же тут выключатель, чтобы вырубить эту мерзость, молчаливо вопросила она, почти ожидая увидеть расположенного в самой середине Джексона, мертвого, как динозавр. И у всех этих тонких ценителей хватает наглости называть всю эту дрянь искусством?

Дезориентированная, она понюхала воздух и уловила сильный запах горелого дерева, прямо как где-нибудь на лесопилке.

Айрис заставила себя встряхнуться. Место вызывало у нее жутковатое отвращение. Ослепленная нестерпимым сиянием, она никак не могла понять, где кончается одна стена и начинается другая. Может, в этом весь смысл. Может, огни намеренно расположены так, чтобы отталкивать тебя, словно ловкость рук в фокусе. Как найти между ними свободное пространство?

Шум наверху просигналил, что копы обнаружили музыкальный кабинет. Айрис не думала, что они быстро обнаружат потайной рычаг. Вряд ли у них хватит на это ума. Но сколько придется проторчать здесь, пока они громыхают там, наверху? Есть ли тут другой выход? А если и есть, что тогда? У нее не было ни малейшего представления, где может находиться Фейрвезер.

Айрис двинулась вперед, и носок ее ботинка сразу же натолкнулся на что-то мягкое. Присев на корточки, она увидела, что это такое — противогаз, — и вспомнила ту ночь, когда ездила в клуб. Если б она знала тогда то, что знает сейчас, то прибрала бы старого доброго Гэри в мгновение ока, раздавила бы, как паразита, которым он и был.

Обведя глазами комнату, она заметила рулон бумаги, лежащий посреди длинного стола на козлах. Айрис развернула его, разложила на столе. Наклонив голову, внимательно изучила чертеж, прочитала указанное на нем местоположение. Глаза ее расширились, пульс участился. Надо убираться из этого места, да поскорее!

Тяжелые ботинки копов гремели у нее над головой. Айрис встала посредине помещения. Сосредоточилась на дыхании, как всегда делала перед убийством. Неон, тщательный планировщик, мастер световых эффектов и артист-эскапист, — я знаю, где ты!

Прищурившись, она постаралась отключить все остальные цвета и сосредоточиться на своем любимом — голубом.

Яркий прямоугольник такого же цвета, как тропическая рыбка, которую она видела в Центре морской жизни, светил на нее с дальней стены. Загипнотизированная им, Айрис двинулась вперед — шла, словно ее вели невидимые руки. Неоново-голубой проем сиял перед ней, будто портал в какой-то иной мир. Но за ним открылись вполне земные кирпичные ступеньки, а над ними — вполне земная прочная дверь. Вытащив «Ругер» из кобуры в лифчике, она прицелилась в замок. Два выстрела, и та открылась. Айрис быстро вышла наружу и в ночь.

81

Джексон смотрел, как небо цвета ртути тускнеет, обретая густо-синий оттенок индиго, и ждал звонка, чтобы услышать, что все кончено — не только для Фейрвезера, но и для него самого.

Он готов принять смерть, заслуживает ее, но ясно одно: Айрис слишком больна, чтобы сыграть свою роль. Что же делать дальше?

Зазвонил его мобильник. Он ожидал услышать Броуна, но это оказался Карнс.

— Фейрвезер смылся.

Джексон выругался — надо было предугадать, что его визит спугнет Неона. Надо было оставаться там. Надо было убить его. Надо было…

— А ты абсолютно уверен, что он не прячется в подвале?

— Группа захвата прочесала каждый дюйм. Собак тоже спустили.

— Никаких свидетельств его преступлений?

— Если ты имеешь в виду мастерскую или какое-то место, где он мастерит свои шедевры, — с сарказмом отозвался Карнс, — то ничегошеньки.

Джексон провел рукой по макушке.

— Какова реакция Броуна?

— Уехал, развил бурную деятельность — предупреждает аэропорты, морские порты, поставил в известность Европол. Извини, братан, что так вышло, — сочувствующе произнес Карнс.

— Не твоя в том вина.

Да, виноват только он сам.

— Я лучше пойду, — сказал Карнс. — Тут тонну всего надо перелопатить по убийству Ша. Ты как сам?

Джексон заверил его, что с ним все будет нормально, нажал на «отбой» и повалился на диван. Неон — планировщик, игрок, музыкант и…

Что бы он сам сделал на месте Неона?

Ответ пришел сразу и сам собой: Неон не удержится от своего последнего «да пошел ты!».

И где это может быть?

Где-то в общественном месте. Там, где это произведет максимальный визуальный эффект.

Джексон встал, принялся опять расхаживать по комнате. Фейрвезер случайно обмолвился об этом, когда был с Канто на подростковом концерте. Он сказал это намеренно. «Сбивал со следа или заманивал?» — гадал Джексон, внезапно почувствовав неуверенность.

Это должно быть где-то близко. Там, где это привлечет толпы. Там, где он сможет все обставить без страха быть раскрытым.

Джексон припомнил дом Фейрвезера, какой стерильной выглядела кухня, — никаких признаков беспорядка, никаких немытых кастрюль и сковородок, грязных чашек и хаоса, который обычно следует за внезапной смертью, пусть даже оркестрованной супругом. Единственной странностью были разложенные на столе бумаги.

Что там изучал Фейрвезер? Почему так демонстративно убрал их со стола?

Джексон прикрыл глаза, представил себе эту сцену, вытаскивая образ на верхнем листе бумаги из глубоких ниш памяти.

«Есть! — мрачно подумал он. — Вот оно».

* * *

Протянувшийся от Нью-стрит прямо до офисов Бирмингемского городского совета, Немецкий рождественский рынок представлял собой скопление десятков ларьков и временных павильонов, торгующих пивом в глиняных кружках, сосисками и глинтвейном, фарфоровыми безделушками, шоколадом и прочей чепухой, ассоциирующейся с надвигающимся праздником. Уверенная, что один из них является фронтом работ Неона, Айрис останавливалась у каждого, выискивая что-нибудь необычное — ларек, который еще не торговал, павильон с фальшивыми стенами и лишними проводами. Пока что ничего не нашла.

Не останавливаясь перед неудачей, Айрис проталкивалась, пропихивалась и пробивалась сквозь бурлящую толпу гуляк навстречу приливной волне шума, создаваемого ухающими трубами самодеятельного духового оркестрика и каким-то мужичком средних лет, терзающим уши слушателей собственной версией песни «Еду домой на Рождество» Криса Ри. Айрис не верила в ад — мертвецы есть мертвецы, — но если б верила, то примерно так он и выглядел бы. Здесь было слишком много народу, слишком много околачивающихся без дела полисменов в оранжевых жилетах, поставленных приглядывать за толпой, слишком много шума, еды и бухла. Она всегда предпочитала ранние часы, когда здесь было тихо, и теперь понимала почему.

Прямо в нее врезался какой-то гопник лет семнадцати с опухшей физиономией. Пиво из большого пластикового стакана выплеснулось ей на ботинки.

— Смотри, мля, куда прешь, пиво мне разлила! — рявкнул тот, подогретый алкоголем.

Айрис едва удержалась, чтобы не выхватить нож и не воткнуть ему в жирное брюхо. А еще лучше пулю бы ему в башку!

Стараясь не обращать внимания на поток изливающейся на нее ругани, она пробилась повыше, к широкой каменной лестнице, мимо фонтана, в сторону офисов городского совета.

Когда Айрис оказалась на самом верху, шестое чувство подсказало ей, что кто-то за ней наблюдает. Она огляделась по сторонам. Чувство оставило ее так же быстро, как и появилось. «Не похоже на тебя, подруга, — шугаться каждой тени», — подумала она, продолжая изучать обстановку внизу.

«Что же я пропустила?» — размышляла Айрис, пристально вглядываясь в море голов и лиц. Плотная толпа людей всех возрастов напрочь перекрывала все возможные пути отхода, наглухо загораживала обзор. Счастливого, блин, Рождества.

82

Боже, благослови Америку!

Заколдованный каруселью цвета, загипнотизированный монотонным миганием огней, Гэри дивился на великолепие своей работы — дани уважения Лас-Вегасу. Какая тема может быть лучше для Неона, чем старая добрая Америка? У янки всё больше и круче, всё на полную катушку и на полном газу! Даже если этот газ — неон, ха-ха — каламбур ненамеренный. Он посмеялся над своей собственной шуткой. Какая жалость, что рядом нет Наоми, чтобы насладилась ею…

Он годами скупал старые запасы у фирм-производителей во время спада. Так им и надо — если недостало терпения, смекалки и способности предвидеть триумфальное возвращение неона в виде художественной формы. Их потеря стала его находкой.

Пенясь от адреналина, Гэри представил себе путь от входа — игра света намеренно разрабатывалась так, чтобы заманить зрителей в запутанный лабиринт сменяющих друг друга сияющих стен, в череду визуальных отсылок к нелегальным барам со спиртным и бейсболу, Элвису и ковбоям. «Кадиллак», приделанный к потолку, нависал над головами дамокловым мечом.

Глаза Гэри пробежали по мешанине старых вывесок, рекламирующих хот-доги и молочные коктейли, пальмы и мотели. Расположить благородное лицо дикаря — коренного краснокожего индейца для особо политкорректных — рядом с полногрудой телкой-чирлидершей в эфемерных трусиках было, на его взгляд, превосходной смесью старого и нового. И он попросту обожал ретро-кино и киношные вывески: так стильно и так кичёво. Народ снаружи просто с ума посходит. Естественно, добавил кое-что и из своего: вывеску «Копы умеют насвистывать дикси»^[114] в окружении «АК-47». Хвалебная песнь Штатам неполна без стволов и пуль. «Нет, са-ар».

А самым сердцем его выставки, финальной сценой, забойной концовкой, шоу-стоппером, — называйте как хотите, лошары! — стала полноразмерная реплика электрического стула. И, величайший допаминовый приход из всех, — он окружил его достаточным числом неоновых вывесок, чтобы вызвать эпилептический припадок. «Й-и-ха-а!» Временно Гэри поместил туда манекен. Он не мог дождаться, пока не заменит его истинной звездой шоу. «Как насчет луча света во тьме, детектив?» Джексон будет выглядеть просто круто с этим мигающим стетсоном у него над головой и пулевой дыркой во лбу.

83

Джексон пронесся сквозь море покупателей, мимо банков и строительных контор и бросился к временному павильончику, возведенному на углу Нью-стрит. Люди кидались врассыпную. Женщины хватали детей. Несмотря на несколько враждебных взглядов, никто не встал у него на пути. Он знал, о чем они думают: беда. Любая толпа заряжена опасной, лихорадочной энергией. Один-единственный выстрел, один-единственный громкий крик — и, страшась террористической атаки, все до единого кинутся в паническое бегство.

У стен магазинчика каждый капилляр у него в мозгу сжался. Металлические жалюзи на витринных окнах по бокам от входа, дверь перекрыта глухой шторой. Но есть и другой вход — с боковой улицы. И за ним ждет Неон.

Но удавке не сравниться с пистолетом.

Джексон скользнул вокруг, нашел дверь и подергал за ручку. Не заперто. Предполагалось, что он войдет, подумал Мэтт, — намеренное приглашение в засаду. Приготовившись, потянулся за «Глоком».

Сердце выбивало зорю у него в груди. Толкнул дверь, ступил внутрь в полутьму. «Что-то вроде складской подсобки», — подумал он, осторожно продвигаясь вперед, вытянув руку и держа оружие наготове.

Вдруг чье-то дыхание у него на затылке, а за ним — кольцо холодной стали, прижатое к голове.

— Создание произведений искусства — не единственное мастерство, которое я перенял в Штатах, — произнес Фейрвезер. — Не двигаться, не то я разнесу тебе башку.

Джексон прикинул свои шансы. Достаточно близко, чтобы организовать оборону, — можно нанести один солидный удар, — но, если сейчас ему суждено погибнуть, получится ли прихватить с собой Фейрвезера? Даже дураку понятно, что расклад не из лучших.

Мэтт вздрогнул, когда Фейрвезер еще глубже вдавил дуло ему в кожу.

— Думаешь, меня это волнует? Спускай курок.

— Угу, но тогда ты никогда не узнаешь правду про меня и Полли.

Джексон выдохнул. Была ли это правда, которую он всегда знал где-то в самой глубине души? Как ни тошно ему было, все равно жутко хотелось точно знать природу отношений между своей женой и человеком, которого прозвали Неоном. Он не мог умереть без этого знания, каким бы ужасным оно ни оказалось.

— Дай мне свой пистолет, — приказал Фейрвезер.

С каменным выражением Джексон подчинился.

Фейрвезер затолкал «Глок» за пояс и, не отводя револьвера с головы Джексона, обошел вокруг, чтобы встать к нему лицом.

— Так-то лучше. — В его глазах сверкала злоба.

Джексон нисколько не сомневался в том, что ждало его в соседнем помещении.

— Ты и Полли, — напомнил он.

Фейрвезер с хрустом покрутил головой, словно разминаясь перед дракой.

— Я познакомился с Полли в студенческом союзе. Может, она тебе про меня рассказывала.

— Не рассказывала.

Тот уставился на него. Джексон уловил у него на лице проблеск разочарования.

— Неважно, — будничным тоном произнес Фейрвезер. — Карие глаза, блондинка — тогда она не была такая красивая. Обыкновенное смазливое личико, если честно. И несколько бесхарактерное, но задатки уже чувствовались. Во всяком случае, она была такая душка, что я в нее втрескался. У нас с ней была довольно-таки большая любовь.

— Нет! — взорвался Джексон. — У вас был просто секс. Вот и всё. Ничего более достойного внимания, чем обычный трах двух подростков.

Фейрвезер хихикнул.

— Да что это с вами со всеми, ребята? Ты думаешь, раз я тащусь от убийства женщин, так ничего не понимаю в любви? Это потому, что я любил ее, я делаю то, что делаю.

— Тебе отказали, и ты кинулся убивать? Уж не смеешь ли ты обвинять ее в своих чудовищных поступках? — прорычал Джексон.

— Я не обвиняю ее, — сказал Фейрвезер, удивленно распахнув глаза. — Я благодарен ей! Полли стала началом моего большого пути. Это было неизбежно, что однажды я проследил ее и показал, чего она лишилась. И я оказался прав насчет нее. Ее наружная красота определенно нагнала внутреннюю. Она была довольно приветлива, когда я постучал в вашу дверь.

Желчь залила горло Джексона. Он сглотнул, повторяя себе, что Фейрвезер просто играет с ним, и все же где-то в глубине души знал, что это не так.

— Не обманывай себя. Она просто пожалела тебя.

— Я понимаю, что тебе хочется в это верить. Правда в том, что она была рада компании, довольна опять встретить старого друга. О, она рассказала мне, как много ты работаешь, как днями и месяцами оставляешь ее в одиночестве! Кто знает, как бы все сложилось, если б ты вел себя по-другому…

Голос Фейрвезера ножом врезался ему в душу.

— Неважно, скольких женщин ты убил, — сказал Джексон, — сколько офицеров полиции соблазнил; ты просто жалкий неудачник, который не может принять «нет» в качестве ответа.

«Убей меня, говнюк. Покончи со всем этим». Когда сюда наконец ворвется Броун со своей группой, вид крови на полу и запах порохового дыма, висящий в воздухе, станут теми неопровержимыми доказательствами, которых старший по расследованию так жаждал.

Лицо Фейрвезера потемнело. Джексон сцепился с его яростным взглядом, отказываясь отворачиваться. Чувство было такое, будто тебя засасывает в глубокий пруд, наполненный зеленой жижей.

— Ты совсем как Канто, — произнес Фейрвезер. — Ты думаешь, что лучше меня.

— Я не думаю. Я знаю.

Джексон метнулся вперед. И тут же боль, обжигающая и ослепляющая, разорвала половину его лица. Правый глаз словно выдавили из глазницы.

Ошеломленный, он едва ли заметил, как Фейрвезер набросил ему на голову мешок, словно неожиданно впихнув в удушающую темноту. Плотная ткань закрыла нос и рот, грозя перекрыть поток воздуха. Мэтт изо всех сил постарался не поддаться панике.

— Вперед! — приказал Фейрвезер.

Промедление дорого обошлось Джексону. Новая река боли запульсировала в черепе, освобождая теплый поток крови, пропитывающей волосы.

— Я сказал ВПЕРЕД!!!

Ни драться, ни бежать — пистолет Фейрвезера теперь упирался ему в затылок. Он не мог представить муки, с которыми столкнется, реши Фейрвезер, что его время вышло.

Неуклюже перебирая ногами, Джексон двинулся вперед. Несмотря на холод, он обливался потом от чистого горячего страха, который понемногу превращался в ярость. Он не хотел умирать здесь и сейчас от руки этого маньяка.

Звук открывающейся двери, за которым последовал толчок между лопаток, и он, споткнувшись, перелетел из одного помещения в другое. Фейрвезер, дыхание которого огнем обжигало затылок, вроде как был озабочен тем, чтобы привести его в точности в какую-то определенную точку, по причинам, о которых Джексон думать даже не осмеливался.

Наконец они остановились, и мешок был сорван с головы. Мэтт пригляделся здоровым глазом, борясь с накатывающим волнами тошнотворным головокружением. Все вокруг расплывалось. Он тщетно искал хоть какую-то ментальную опору, атакованный потоком нестерпимо яркого света от десятков разноцветных неоновых вывесок, перемигивающихся на все лады и словно насмехающихся над его беспомощным состоянием. Сумасшедшая квинтэссенция ослепительно-яркого сияния и цвета вызывала чувство, будто Джексон угодил в самый центр некой инфернальной ловушки ядерной интенсивности. Эффект был такой, словно он закинулся кислотой. Лишенный возможности связно мыслить, Мэтт мог лишь слепо разевать рот на эту оргию образов. Это было все равно что смотреть на Солнце прямо перед тем, как оно взорвется и уничтожит Землю.

Щелкнул выключатель, и показалось, что в помещении наступила полная темнота.

— Блестяще, так ведь? И видишь, я отметил место специально для тебя, прямо вон там, посередине.

Джексон присмотрелся, сузив взгляд. Страх должен был бы сейчас рвать его на куски. Но не тут-то было — неожиданно он ощутил вдохновение.

84

Айрис умудрилась забраться на край эстрады с живой музыкой. Оказалось, не так сложно проникнуть туда между отделениями. Когда ведешь себя как свой, люди обычно думают, что это так.

С высоты сцены она уже заметила Джексона, который явно что-то искал. Айрис с тревогой наблюдала, как он проявил интерес к фасаду временного магазинчика, а потом нырнул за угол на соседнюю улочку. После этого она потеряла его из виду.

Спрыгнув вниз, Айрис стала белкой пробираться сквозь толпу. Народу собралось как никогда, и если измерять эмоциональную температуру в градусах употребленного алкоголя, то она точно достигла точки плавления.

Наконец Айрис добралась до магазинчика, который был закрыт. Вместо того чтобы следовать примеру Джексона, вытащила из-за пазухи свой маленький «Ругер», выпалила в замок на двери и ворвалась внутрь.

Она ожидала, что за порогом ее встретят нестерпимое сияние и плакатно-яркие краски. Приготовилась к ослепительному удару в глаза. Но выключенные вывески враз лишились всей жизни и энергии; смутно белели голыми костями, словно десятки трупов, из которых выпустили кровь.

В самом центре стоял Мэтт Джексон. Фейрвезер вдавливал ему в голову пистолет, а свободной рукой удерживал за шею удушающим захватом.

— Отпусти его! — прорычала Айрис.

— Отпущу, если ты бросишь оружие.

— Стреляй! — скомандовал Джексон.

«Он хочет, чтобы я убила обоих», — догадалась Айрис, отключаясь от всего остального и сосредоточиваясь на цели. Одним выстрелом — сразу двоих.

За всю свою жизнь она ни разу не видела, чтобы кто-нибудь так радушно приветствовал смерть, как это делал сейчас Джексон. Большинство людей кричали, умоляли. Некоторые могли намочить штаны или хуже того. Джексон не выглядел испуганным. Не выглядел опечаленным. Он был спокоен. «Это ненормально», — подумала она.

— Ну давай же, Айрис! — выкрикнул Джексон. — Убей меня! Убей его! Чего же ты ждешь?

— Заткнись на хер! — взъярился Фейрвезер.

Айрис заглянула глубоко в глаза Джексона. Тот ответил ей твердым все принимающим взглядом.

«Доверься мне», — прошептала она почти про себя и, не откладывая, сжала палец и открыла огонь.

85

Грохот выстрелов оглушительно разнесся по всему помещению. Стекло тысяч неоновых трубок дождем посыпалось на Джексона, кромсая ему лицо и руки. Фейрвезер взвизгнул, и Джексон, по лицу которого струилась кровь, качнулся назад, ударив того затылком в лицо. Давление на горло сразу ослабло. Револьвер, кружась, отлетел по полу в сторону. Острые осколки продолжали валиться с потолка, и Джексон нагнул голову, прикрывая ее порезанными руками.

Бросив взгляд через плечо, он увидел, что Фейрвезер, весь в крови, с изрезанным стеклом лицом, упал спиной вперед в самую середину композиции.

Со смертью в глазах Айрис метнулась вперед, чтобы прикончить его выстрелом в упор.

— Назад! — выкрикнул Джексон, вытянув руки ладонями вперед, словно человек, безнадежно пытающийся остановить несущегося носорога.

Айрис проехалась коленом по полу.

Выгнувшись дугой, Джексон нырнул к электрическому щитку. Рука ударила по выключателю, и двести сорок вольт раскаленным прутом ударили по нервной системе Фейрвезера.

Джексон с ужасом наблюдал, видя все словно в замедленной съемке: искры, взрыв, пламя и огонь.

Окровавленное тело Фейрвезера содрогнулось, конечности заплясали, словно в него стреляли из тяжелого пулемета. От запаха горелого мяса запершило в горле.

Досчитав до десяти, Джексон вырубил ток, сорвал со стены огнетушитель и потушил начинавшийся было небольшой пожар.

Айрис стояла молчаливая и потрясенная.

— Ты так и не застрелила его, — констатировал он.

Некое подобие настоящей улыбки промелькнуло у нее на лице, но очень быстро исчезло.

— Полагаю, это означает, что я не получу своих денег.

— Получишь, Айрис. Я обещаю.

— Как быстро?

— Переведу, как только тут закончу. — Джексон мотнул головой в сторону Фейрвезера. «До чего же безумный диалог при таких обстоятельствах», — подумал он.

— А с ним что? — спросила она.

— Оставь его мне. Сейчас я свяжусь со своими, так что тебе надо уходить.

Прозвучавшие выстрелы могли вызвать только одну реакцию: район перекрыт и наводнен вооруженной полицией.

Айрис осталась стоять где стояла.

— Там есть выход сзади, — подсказал Джексон.

— Я знаю.

— Так иди.

— Но что будет дальше?

— Дальше?

— С тобой. Со мной.

— Я свяжусь с тобой, когда буду готов, если с тобой будет всё в порядке.

Они обменялись взглядами. Айрис поняла, что он имеет в виду.

— Бывай тогда, — сказала она.

— Бывай, Айрис.

86

Люди спасались бегством. Никакой больше рождественской музыки. Из громкоговорителей над площадью предостерегающе неслось: «Сохраняйте спокойствие, не бегите!»

Уверенными быстрыми шагами лавируя в удирающей толпе, Айрис подчинилась. Она здесь не как все остальные, перепуганные и потерявшие голову от страха. Просто нельзя быть еще счастливей! Деньги Мэтта Джексона — это ее единственный шанс на будущее, а они, считай, уже у нее в руках. Все будет о’кей. Надежда росла с каждой секундой. Айрис, едва не подпрыгивая от нетерпения, вытащила телефон, чтобы позвонить мистеру Гаджену и сообщить ему хорошие новости. После этого надо будет сделать только один последний звонок…

Сильный удар в живот едва не выбил из нее дух. В самой гуще толпы какой-то урод натолкнулся прямо на нее. Она даже не выругалась. Ей было плевать. Продолжала идти, тыча в клавиши телефона, несмотря на совершенно жуткую боль в боку. Ожидая соединения, двинулась вверх по ступенькам к огромной рождественской елке, где сигнал был получше. Почему-то это показалось восхождением на Эверест. Она чувствовала себя как-то странно — путались мысли, кружилась голова. Должно быть, переволновалась, сказывается удовлетворение от наконец-то выполненной трудной работы…

Вдруг рядом взвизгнула какая-то женщина. Тупая сука. Почему она так таращится на нее? Почувствовав дурноту, Айрис пошатнулась. Люди рассыпались по сторонам, показывая пальцами. Кровь. Кровь повсюду. Встревоженная, пытаясь понять смысл происходящего, она обернулась через плечо и мельком углядела широкие плечи удаляющегося мужчины. У того была шапка седых волос и длинное кожаное пальто. Малай.

Ухватившись за живот обеими руками и пытаясь зажать рану, Айрис, спотыкаясь, устремилась через дорогу — звук визжащих тормозов и истошные крики плетью били по ушам.

В полном отчаянии она с трудом набрала текстовое сообщение, отправила его и тут же почувствовала позыв к рвоте. Ноги превратились в глыбы бетона. Ей уже был виден мотоцикл, но казалось, что он где-то очень-очень далеко. Усталая и ослабевшая, она попыталась вдохнуть, но воздух не шел в легкие. Ну еще чуть-чуть, уговаривала она себя, пока, упав на колени, не услышала чьи-то слова: «Ты в порядке, голубушка?»

Она беспомощно помотала головой, рассыпая капли крови с губ. Во рту завяз металлический привкус. Закинув голову к усыпанному звездами небу, Айрис увидела, какое оно красивое и яркое — куда ярче и ослепительней любого неонового света. Она потянулась, чтобы прикоснуться к нему, услышала голос Джексона и была рада, что спасла его. А потом до нее донесся лепет ребенка, за которым последовал звенящий смех. Смех был не ее.

Когда звезды стали тускнеть, включая ее собственные, и земля метнулась ей навстречу, она успела подумать: «До чего же идиотский способ умереть!»

87

Джексон провел ночь в Ллойд-хаусе, отвечая на вопросы.

Как только Карнс сообщил ему, что меньше чем в двух сотнях ярдов от магазинчика зарезали какую-то молодую женщину, Мэтт сразу понял, что это Айрис.

— При ней нашли нож и пистолет — совершенно очевидно, что это не какая-то законопослушная гражданка, — сказал Карнс.

Джексон хорошо представлял, сколько народу могло за ней охотиться. Через несколько часов после того, как был установлен факт ее смерти, он узнал, что сотрудники Национального криминального агентства, отправленные задержать Энрика Малая, вернулись ни с чем.

Мэтт вышел в холодное серое утро и уже в миллионный раз изучил эсэмэску от Айрис. Суждено ли этому последнему сеансу связи раскрыть тайну, которая скрывалась за ее жизнью? Измотанный и опечаленный, он попросил Карнса подбросить его к своей машине.

— Ты просто молодец, — сказал тот. — Полли гордилась бы тобой, братан.

Джексон почти никак на это не отреагировал.

Он забил адрес из сообщения Айрис в спутниковый навигатор и медленно отъехал от тротуара, не зная, что и думать, не говоря уже о том, чего ожидать, — понимал лишь, что важно сделать, как она просила.

Оставив позади центр города, Джексон оказался в одном из глянцевых пригородов Солихалла — на тихой зеленой улочке, где скромные особнячки в стиле тридцатых годов отстояли довольно далеко от дороги.

Решительно выпрямившись, нажал на кнопку домофона. Ответил женский голос с характерным мидлендским выговором. Как только он назвал свое имя, женщина замешкалась, ахнула, и ворота распахнулись.

Входная дверь была из цельного дерева с витражными стеклами сверху и снизу. Стучать Джексон не стал. Просто подождал. Ему множество раз доводилось наносить визиты родственникам недавно погибших, чтобы сообщить им страшные новости, и казалось, что где-то глубоко внутри, каким-то шестым чувством они всегда уже всё знали, прежде чем были произнесены слова, которые изменят их жизнь навсегда. Но это никогда не смягчало шок или боль, и женщина, которая теперь стояла перед ним, не была исключением.

Она была такой же смуглой, насколько бледной была Айрис. Аккуратно и скромно одетая — в блузку, застегнутую до самой шеи, юбку, облегающую ее щедрые бедра, в туфлях без каблука, — она стояла, выпрямившись в струнку. Глаза ее были наполнены слезами, и, несмотря на то, что женщина просто-таки воплощала сдержанность, одна слезинка все-таки ускользнула и скатилась вниз по щеке.

— Заходите, — просто сказала она.

Джексон последовал за ней через огромную прихожую в гостиную, со вкусом обставленную, с богатыми драпировками на французских окнах и антикварными светильниками на стенах. Он почувствовал стыд при мысли, что такой вид дома, с его спокойным стилем и изысканностью, совершенно не вязался с кем-то вроде Айрис.

— Садитесь, пожалуйста, мистер Джексон.

Она сказала, что ее зовут Норма, и указала на диван, ближайший к дверям, выходящим в сад. Уселась напротив, аккуратно поджав под себя ноги, скупая и точная в движениях.

— Айрис знала, что такой день может наступить, — с горечью начала она. — Нельзя заниматься таким делом, не подвергаясь риску. Айрис всегда была честной на этот счет. Она страдала?

Норма явно думала, что Айрис умерла так, как и жила, что было правдой, но все же и словом не обмолвилась о ее болезни, что Джексон счел немного странным — хотя, пожалуй, не более странным, чем упоминание о занятиях Айрис в качестве наемного убийцы, словно это была любая другая работа.

— Не думаю, — ответил он, сознавая, что Норму вполне можно считать соучастницей. — Вы с ней были близки?

— Как сестры. Были вместе в детском доме. Я ушла первой, но потом Айрис меня разыскала. Она сама попала в беду, но правда в том, что тогда это она меня спасла.

Ее глаза нацелились куда-то в пространство; изгиб рта намекал на какой-то неприятный опыт, который лучше не вспоминать.

— Она жила здесь с вами? — спросил Джексон, осматриваясь.

— Бывала наездами. Думала, что так будет лучше. Было важно, чтобы мы держались подальше друг от друга. Чтобы не привести домой врагов, как она обычно говорила.

— Я понимаю.

Норма печально улыбнулась.

— Нет, ничего-то вы не понимаете.

Джексон перехватил ее спокойный взгляд и откинулся на подушки, лихорадочно пытаясь привести в порядок кружащиеся мысли. Для женщины, которая одной ногой стояла в могиле, Айрис, похоже, находилась в довольно приличной форме, чтобы убивать, когда это требовалось. По ее виду нельзя было сказать, что она постоянно испытывает физическую боль. Он должен был догадаться раньше.

— Это ведь вы, так? Айрис нужны были деньги для вашего лечения?

Норма встала.

— Пойдемте со мной, — сказала она.

Сбитый с толку, Мэтт последовал за Нормой в прихожую и вверх по широкой лестнице. Она остановилась перед дверью одной из спален и легонько постучала. Ответа не последовало.

Многозначительно посмотрев на Джексона, Норма приложила указательный палец к губам. Он кивнул в ответ, показывая, что понял необходимость соблюдать тишину.

Слегка повернув ручку, она толкнула дверь, зашуршавшую по ковру. Внутри — набор медицинского оборудования. Посреди комнаты — двуспальная кровать, на которой спала девочка лет пятнадцати. Ее светлые волосы были короткими от химиотерапии, кожа болезненно бледной.

— Познакомьтесь с Эди, — прошептала Норма. — Дочерью Айрис и центром ее вселенной.

88

Смертоносная и скрытная, бесстрашная и заботливая — вот лишь несколько определений, которыми Джексон пытался вкратце охарактеризовать Айрис; и все же она оставалась такой же непостижимой в смерти, какой была и в жизни. Для Нормы, к которой Айрис сбежала после того, как ее изнасиловали, она была избавителем. А для Эди — просто мамой, у которой была странная работа, требующая частых отлучек из дома. Джексон не мог оправдывать действия Айрис и никогда бы не оправдал, но на протяжении нескольких месяцев, прошедших со времени его первого визита в особнячок в пригороде, как он думал, проникся к ней большим пониманием.

С тех пор как Эди положили в больницу в Гейдельберге для экспериментального лечения, за которое заплатил Джексон, он успел продать свой дом и временно обосновался там. Большую часть дней они с Нормой проводили в беседах — в основном об Эди, которая, похоже, приняла смерть матери с таким же молчаливым стоицизмом, который выказывала по отношению к своей болезни.

— Ей будет трудно потом, когда у нее будет время подумать — когда она почувствует, что у нее опять есть будущее, но будущее без мамы, — проницательно заметила Норма. — Вот тогда-то нам и придется за ней как следует присматривать, тогда-то она и будет нуждаться в самой большой заботе.

Лечение, пусть даже и экспериментальное, приносило свои плоды. Не раз звучало слово «ремиссия», и оставалась надежда на то, что, если все так пойдет и дальше, Эди достаточно оправится, чтобы вернуться к учебе.

— Эди непреклонна в этом, — сказала ему Норма одним теплым апрельским днем. — Она просто молится на образование. Чуть ли не больше всего сожалеет, что до сих пор у нее не было возможности должным образом себя попробовать.

Джексон кивнул, подумав про себя: «Бог знает, что за жизнь могла быть у Айрис, если б у нее была такая возможность».

Он отхлебнул кофе, размышляя, как далеко зашел с тех ранних темных дней. При внушительной стоимости лечения пока было неясно, что делать, когда деньги закончатся. Самоубийство уже не давило прежним грузом на все его мысли. С появлением в его жизни Эди и Нормы Джексон обрел причину жить дальше. Ирония заключалась в том, что благодарность за эту постепенную перемену душевного настроя требовалось выразить женщине, которая некогда была готова его убить.

ЧЕТВЕРТАЯ ОБЕЗЬЯНА _{(роман) Джей Ди Баркер}

Чикаго. Раннее утро. Под колесами автобуса погибает мужчина. Лицо его изуродовано до неузнаваемости, документов при нем нет.

Зато рядом найдена белая коробка, перевязанная черной бечевкой, а в ней — человеческое ухо…

Детектив Сэм Портер понимает, что это знак серийного убийцы У4О («Убийцы четырех обезьян»), который безнаказанно орудует в городе вот уже десять лет. После очередного преступления он оставляет надпись «Не совершать зла», связанную, по всей видимости, с древней притчей о четырех мудрых обезьянах.

Чутье подсказывает Портеру, что вещи погибшего, и среди них дневник самого убийцы, — это своего рода издевательские подсказки, которыми маньяк намеренно дразнит сыщиков, бросая им вызов…

1 Портер — день первый, 6.14

Назойливо затренькал телефон. Дзынь… дзынь…

«Я же отключил звук. Почему все равно слышу, что мне пришло сообщение? Почему я вообще что-то слышу? Корпорация „Эппл“ без Стива Джобса превратилась в дерьмо».

Не открывая глаз, Сэм Портер перекатился на правый бок и принялся нащупывать телефон на прикроватной тумбочке.

Глухо звякнув, как и положено китайской дешевке, на пол упал будильник.

— Чтоб меня!

Нашарив телефон, он с трудом отсоединил его от зарядки и, прищурившись, поднес к самому лицу. На ярко освещенном экране прочитал:

«Позвони мне — 911».

Сообщение от Нэша.

Портер посмотрел на ту половину постели, где спала жена. Вместо нее там лежала записка…

«Пошла за молоком, скоро вернусь.

Целую-обнимаю.

Хизер».

Он вздохнул и снова посмотрел на дисплей телефона.

Время — 6.14.

Вот тебе и тихое воскресное утро!

Портер сел и перезвонил напарнику. Тот ответил после второго гудка:

— Нэш слушает.

— Привет, это я.

Нэш заговорил после короткой паузы:

— Портер, извини. Я долго думал, звонить тебе или нет. Наверное, раз десять набирал твой номер, а потом сбрасывал… В конце концов решил послать тебе эсэмэску. Дал тебе возможность, так сказать, проигнорировать меня, понимаешь?

— Все нормально, Нэш. Что там у тебя?

Снова пауза.

— Тебе лучше самому приехать и взглянуть.

— На что взглянуть?

— Тут ДТП… Несчастный случай…

Портер потер висок:

— ДТП? Мы с тобой служим в убойном отделе. С каких пор мы еще и ДТП занимаемся?

— Уж ты мне поверь, тебе лучше самому приехать и взглянуть, — многозначительно повторил Нэш.

Портер вздохнул.

— Куда ехать?

— Рядом с Гайд-парком, на Пятьдесят пятой. Я только что переслал тебе адрес.

Телефон звонкотренькнул прямо в ухо, и Портер невольно отдернул его подальше.

«Гребаный айфон!»

Он прочитал адрес и сказал Нэшу:

— Буду на месте через полчаса. Годится?

— Ага, — отозвался Нэш. — Мы тут все равно застряли надолго.

Портер нажал отбой и с трудом спустил ноги на пол, прислушиваясь к скрипам и стонам, которые в знак протеста издавал его пятидесятивосьмилетний организм.

Солнце уже вставало; его лучи проникали в спальню между створками жалюзи. Странно, какой тихой и мрачной кажется квартира без Хизер.

«Пошла за молоком»…

На глаза ему попалась полупустая литровая бутыль «Джека Дэниелса». Она стояла на прикроватной тумбочке совсем недалеко от сброшенного на пол будильника. Треснувший циферблат тускло мерцал на полу; закорючки на нем уже не были похожи на цифры.

Сегодня явно не его день.

Последнее время таких дней становится многовато.

Портер потянулся к бутылке, но решил, что виски в шесть утра — перебор даже для него. Он нехотя встал и зашаркал в ванную.

Через десять минут Портер вышел из квартиры, одетый в свой лучший костюм — мятый темно-синий, купленный в магазине готового платья лет десять назад, — и по лестнице спустился с четвертого этажа. В тесном подъезде остановился возле почтовых ящиков и набрал номер жены.

— «Вы позвонили Хизер Портер. Поскольку вас переключили на автоответчик, скорее всего, я увидела ваше имя на определителе номера и решила, что не хочу говорить с вами. Желающих заплатить дань в виде шоколадного торта или других сладостей прошу написать подробности в текстовом сообщении — возможно, я пересмотрю свое отношение к вам и перезвоню позже. Если вы занимаетесь продажами и хотите уговорить меня сменить компанию-провайдера, можете не продолжать. Телефонная компания и так должна мне деньги за год, не меньше. Все остальные — пожалуйста, оставьте сообщение. Имейте в виду, что мой любимый муж — полицейский. Он довольно вспыльчивый, и у него большой пистолет».

Портер улыбнулся. Он всегда улыбался, когда слышал ее голос.

— Привет, Кнопка! — сказал он после звукового сигнала. — Это я. Звонил Нэш. Рядом с Гайд-парком что-то случилось; еду туда, он меня ждет. Пока не знаю, когда вернусь; перезвоню попозже… — Помолчав, добавил: — Кстати, по-моему, у нас будильник сломался.

Он положил телефон в карман и толкнул дверь; промозглый чикагский воздух напомнил ему о том, что наступила осень.

2 Портер — день первый, 6.45

Портер поехал по Лейк-парк-авеню и добрался довольно быстро — без четверти семь уже был на месте. За несколько кварталов до места происшествия Портер увидел проблесковые маячки — сотрудники Чикагского полицейского управления полностью заблокировали перекресток Блэкстон-авеню и Пятьдесят пятой. Туда съехались не меньше двенадцати патрульных машин. Кроме того, он увидел скорую помощь и две пожарные машины. Насчитал не меньше двадцати своих коллег. Подоспели и представители прессы.

Приблизившись к месту преступления на своем «додже-чарджере» последней модели, он притормозил, опустил стекло и показал свой жетон. Молодой сотрудник, совсем мальчишка, поднырнул под желтую заградительную ленту и подбежал к нему.

— Детектив Портер? Нэш приказал проводить вас. Паркуйтесь где хотите — мы оцепили весь квартал.

Портер кивнул, встал рядом с пожарной машиной и вылез.

— А Нэш где?

— Вон он, рядом со скорой помощью, — ответил парень, протянув Портеру стакан с кофе.

Он еще издали увидел Нэша, который беседовал с судмедэкспертом Томом Эйсли. Эйсли прижимал к груди дощечку с зажимом, под которым Портер увидел толстенную кипу бумаги — не меньше пачки. В нынешнем мире планшетов и смартфонов Эйсли с его зажимом выглядел ужасно старомодным.

Заметив его, Нэш помахал рукой:

— Сэм, ты ведь знаешь Тома Эйсли из судмедэкспертизы?

— Да, мы знакомы лет двадцать уже, верно?

— Не меньше, — подтвердил Эйсли и, помявшись, спросил: — Как дела, Сэм? Как ты вообще?

— По-моему, ему осточертели вопросы типа: как жизнь, как дела, как он вообще и так далее, — буркнул Нэш.

— Нормально. Нормально. — Портер с трудом улыбнулся. — Спасибо, что спросил, Том.

— Если тебе что-нибудь понадобится, ты только дай знать. — Эйсли покосился на Нэша.

— Очень тебе благодарен. — Портер развернулся к Нэшу. — Итак, что тут случилось? Что за ДТП?

Нэш кивком указал на городской автобус, припаркованный у обочины шагах в пятидесяти от них:

— Человек против машины. Пошли…

Следом за ним Портер зашагал к автобусу. Эйсли со своей дощечкой не отставал.

Переднюю часть автобуса фотографировал сотрудник экспертно-криминалистической лаборатории. Портер увидел, что решетка радиатора смята. Заметил царапину чуть выше правой фары. Еще один эксперт поднимал что-то из-под правого переднего колеса.

Подойдя ближе, Портер разглядел черный пластиковый мешок с трупом. Его окружали сотрудники в форме, не подпускавшие к месту происшествия растущую толпу.

— Автобус наверняка шел на большой скорости; до следующей остановки еще далеко, — заметил Нэш.

— Я не превышал скорости! Проверьте по навигатору! Нечего обвинять, если не знаете!

Портер повернулся налево и увидел водителя автобуса, здоровяка весом не меньше полутора центнеров. Черная форменная куртка туго обтягивала мощный торс. Жесткие седые волосы сбились налево, а справа торчали дыбом. Водитель смотрел на них испуганно, переводя взгляд с Портера на Нэша и Эйсли и обратно.

— Он псих, говорю вам! Сам прыгнул прямо под колеса! Никакой это не несчастный случай. Он покончил с собой!

Нэш поспешил его успокоить:

— Никто вас ни в чем не обвиняет!

У Эйсли зазвонил телефон. Он посмотрел на экран, поднял палец и отошел на несколько шагов, чтобы принять вызов.

Водитель им явно не поверил:

— Ну да… Небось напишете, что я нарушал скоростной режим, и тогда прощай работа, прощай пенсия… думаете, легко найти работу в моем возрасте, при нашей дерьмовой экономике?

Портер посмотрел на нагрудную нашивку с фамилией.

— Мистер Нельсон, прошу вас, сделайте глубокий вдох и постарайтесь успокоиться.

По красному лицу водителя тек пот.

— Скоро мне придется мести улицы, а все потому, что этот крысеныш бросился под мой автобус. Тридцать один год отъездил без происшествий, и вот вам здрасте.

Портер положил руку ему на плечо:

— Пожалуйста, расскажите, что произошло.

— Ну уж нет! Пока не приехал представитель профсоюза, мне лучше держать язык за зубами, вот что!

— Я не смогу вам помочь, если вы будете молчать.

Водитель нахмурился:

— Чем это вы можете мне помочь?

— Ну, например, я могу замолвить за вас словечко перед Мэнни Полански из отдела общественного транспорта. Если вы, как утверждаете, ничего плохого не сделали, если готовы сотрудничать, никто не станет отстранять вас от работы.

— Ч-черт! Думаете, меня отстранят от работы? — Водитель вытер потный лоб. — На что жить-то тогда?

— Вряд ли вас отстранят, если узнают, что вы пошли нам навстречу, что пытались помочь. Возможно, даже суда не будет. — Портер старался его успокоить.

— Суда?!

— Пожалуйста, расскажите, как было дело. Обещаю, я замолвлю за вас словечко перед Мэнни и постараюсь избавить от неприятностей.

— Вы знакомы с Мэнни?

— Первые два года в полиции я служил в транспортном отделе. Ко мне Мэнни прислушается. Помогите нам, и я помогу вам, обещаю.

Водитель задумался, потом глубоко вздохнул и кивнул:

— Все было как я рассказал вашему приятелю, вон ему. Я прибыл на остановку на Корнелл точно по расписанию; один пассажир сошел, двое сели. Дальше мой маршрут идет по Пятьдесят пятой, я повернул… На перекрестке с Блэкстон как раз загорелся зеленый, так что не нужно было притормаживать — но газу я не прибавлял. Проверьте навигатор!

— Не сомневаюсь, что вы не прибавляли газу.

— Говорю вам, я не нарушал! Просто ехал со скоростью потока. Ну, может, чуть-чуть и превысил разрешенную скорость, но совсем ненамного и как все, — продолжал водитель.

Портер отмахнулся:

— Итак, вы ехали по Пятьдесят пятой…

Водитель кивнул:

— На светофоре стояли пешеходы, ждали, когда можно будет перейти дорогу. Их немного было — трое или, может, четверо. Ну вот, подъезжаю я, значит, а этот тип как выпрыгнет — и прямо впечатался в меня… Совершенно неожиданно. Только что стоял на тротуаре — и вот он уже на проезжей части. Я, конечно, дал по тормозам, но ведь автобус сразу не останавливается! Сами знаете, какой у него тормозной путь. В общем, сшиб его насмерть. И еще протащил шагов тридцать.

— Какой тогда был свет на светофоре?

— Зеленый.

— Не желтый?

Водитель покачал головой:

— Нет, зеленый. Я знаю, потому что видел, как он переключился. До желтого еще секунд двадцать оставалось. Я уже из автобуса вылез, когда увидел, что он переключился. — Он показал на светофор. — Да вы камеру проверьте!

Портер поднял голову. За последние десять лет почти на каждом городском перекрестке установили камеры видеонаблюдения. Когда они приедут в управление, надо будет напомнить Нэшу, чтобы прокрутил запись, хотя Нэш, скорее всего, уже все сделал как надо.

— Тот тип вовсе не случайно попал под колеса — он нарочно прыгнул! Сами увидите, когда посмотрите запись!

Портер протянул водителю свою визитку:

— Пожалуйста, побудьте здесь еще какое-то время, просто на всякий случай. Вдруг у меня возникнут еще вопросы.

— Ладно. — Водитель пожал плечами. — Вы обещали поговорить с Мэнни, помните?

Портер кивнул:

— Извините, я сейчас. — Он отвел Нэша в сторону, понизил голос: — Здесь явно не преднамеренное убийство… И даже если покойник действительно покончил с собой, нам здесь делать нечего. Зачем ты меня вызвал?

Нэш положил напарнику руку на плечо:

— Ты уверен, что в порядке? Если ты еще не готов работать, я…

— Я в порядке, — отрезал Портер. — Говори, в чем дело.

— Может, нам сначала побеседовать…

— Нэш, мать твою, я не ребенок. Выкладывай, в чем дело!

— Хорошо, — вздохнул Нэш. — Но если окажется, что тебе все-таки еще тяжело, пожалуйста, сразу скажи. Если откажешься, никто тебя не упрекнет…

— По-моему, работа сейчас пойдет мне на пользу. Я сижу в четырех стенах и постепенно схожу с ума, — сказал Портер.

— Ты молодец, Портер, — тихо продолжал Нэш. — По-моему, ты заслужил быть здесь.

— Нэш, хватит! Выкладывай, в чем дело!

Напарник улыбнулся во весь рот:

— Тот тип, что лежит в мешке, — пострадавший… в общем, он не просто переходил дорогу. Он шел вон к тому почтовому ящику. — Нэш показал на почтовый ящик у входа в парк на противоположной стороне улицы. — Он собирался отправить по почте белую коробку, перевязанную черной бечевкой.

Портер вытаращил глаза:

— Не может быть!

— А вот может.

3 Портер — день первый, 6.50

Портер поймал себя на том, что не сводит взгляда с черного пластикового «савана».

На какое-то время он буквально лишился дара речи.

Нэш попросил остальных сотрудников и экспертов ненадолго отойти и пропустить Портера к жертве. Все послушно зашли за ограждение; многие косились на него и перешептывались. Окружающие на какое-то время перестали для него существовать. Портер видел перед собой только черный пластиковый мешок с трупом и лежащий рядом небольшой пакет с табличкой «№ 1». Криминалисты наверняка уже успели сфотографировать пакет со всех сторон. Конечно, коробку не вскрывали; все понимали, что этого делать нельзя. Честь открыть коробку предоставили ему.

Сколько таких коробок он повидал на своем веку?

Дюжину? Нет, больше. Гораздо больше.

Портер стал считать в уме.

Семь жертв. По три коробки на каждую — итого двадцать одна коробка.

Двадцать одна коробка… почти за пять лет.

Преступник как будто забавлялся. Они ни разу не нашли ни одной зацепки. Только коробки — и их содержимое. Никаких следов.

Призрак.

На памяти Портера их оперативная группа то увеличивалась, то уменьшалась. Одни сотрудники уходили, другие приходили. После каждой новой жертвы группу расширяли. Пресса узнавала о новой коробке, и репортеры налетали на управление, как стервятники. На преступника охотились буквально всем городом. Но рано или поздно приходила третья коробка, потом обнаруживали труп, а преступник снова пропадал. Таял во мраке неизвестности. Шло время; через несколько месяцев СМИ забывали о нем. Опергруппу сокращали; отдел занимался более насущными делами.

И только Портер вел дело с самого начала и никуда не уходил. Он приехал на место происшествия, где нашли самую первую коробку, и сразу понял, что имеет дело с серийным убийцей. Начальству пришлось с ним согласиться после того, как за первой коробкой нашли вторую, третью, а затем и труп.

Тогда началась серия ужасных, тщательно спланированных преступлений.

Началось зло.

Он видел начало. Неужели сейчас он стал свидетелем конца?

— Что в коробке?

— Мы ее еще не открывали, — ответил Нэш. — Но, по-моему, догадаться несложно…

Коробка была совсем небольшой — примерно десять на семь с половиной.

Такая же, как все предыдущие.

Коробка, завернутая в белую бумагу и перевязанная черной бечевкой. Адрес надписан от руки, аккуратным бисерным почерком. Никаких отпечатков, скорее всего, найти не удастся — их никогда не было. Марки самоклеющиеся — слюны тоже не найти.

Портер искоса посмотрел на черный мешок.

— Ты правда думаешь, что это он? Личность установили?

Нэш покачал головой:

— При нем не нашли ни бумажника, ни документов. Он впечатался лицом в решетку радиатора. Отпечатки пальцев, конечно, сняли, но в базе их нет. Он — никто.

— Так не бывает, — возразил Портер. — У тебя перчатки есть?

Нэш достал из кармана пару латексных перчаток и протянул Портеру. Натягивая их, Портер кивнул в сторону коробки;

— Ты не против?

— Специально тебя дожидался, — ответил Нэш. — Сэм, это твое дело. Ты вел его с самого начала.

Как только Портер нагнулся, чтобы взять коробку, к нему подбежал эксперт-криминалист, на ходу включая видеокамеру:

— Извините, сэр, но у меня приказ все документировать.

— Все в порядке, сынок. Но кроме тебя, сюда больше никому нельзя. Ну как, можно?

На камере замигал красный огонек, и эксперт кивнул:

— Давайте, сэр!

Портер повернул коробку к камере, чтобы в объектив попал адрес; он старался не задеть алые капли.

— «Артуру Толботу. Дирборн-Паркуэй, 1547».

Нэш присвистнул:

— Богатенький район. Там живет местная аристократия. Правда, эта фамилия мне неизвестна.

— Толбот — инвестиционный банкир, — вмешался эксперт. — И недвижимостью он тоже занимается. Последнее время перестраивает промзону на берегу озера, там будут модные лофты. В общем, он хочет вытеснить из того района жильцов с низкими доходами и заменить их людьми, которые могут себе позволить высокую арендную плату и кофе в «Старбаксе» каждый день.

Портер бросил на эксперта внимательный взгляд:

— Как тебя зовут, сынок?

— Пол Уотсон, сэр.

Портер невольно улыбнулся:

— Когда-нибудь, доктор Уотсон, из вас выйдет прекрасный детектив!

— Я не доктор, сэр. Правда, сейчас пишу диссертацию, но мне работать еще года два.

Портер усмехнулся:

— Неужели сейчас никто ничего не читает?

— Сэм, коробка!

— Ну да, верно. Коробка.

Он дернул бечевку. Узел развязался без труда. Белая бумага была аккуратно подвернута по углам, сложена идеальными треугольничками.

«Как подарок. Он завернул ее, как человек, который готовит кому-то подарок».

Под бумагой они увидели черную коробку. Портер отложил бумагу и бечевку в сторону, покосился на Нэша и Уотсона и медленно поднял крышку.

Ухо было отмыто от крови и лежало на слое ваты.

«Как все предыдущие».

4 Портер — день первый, 7.05

— Я должен осмотреть труп.

Нэш встревоженно покосился на растущую толпу.

— Ты уверен, что хочешь осматривать его прямо сейчас? Здесь столько посторонних глаз…

— Давай раскинем палатку.

Нэш подал знак одному из сотрудников.

Через пятнадцать минут, к большому неудовольствию водителей, намертво застрявших в пробке, на Пятьдесят пятой улице установили большую палатку, перегородив два из трех окрестных переулков. Нэш и Портер откинули полог; следом за ними вошли Эйсли и Уотсон. У входа встал полицейский в форме — на тот случай, если кто-то все-таки прорвется через заграждение и попытается заглянуть внутрь.

Вокруг тела расставили шесть 1200-ваттных галогенных прожекторов на желтых металлических треножниках; они заливали замкнутое пространство резким, ярким светом.

Эйсли расстегнул мешок.

Портер опустился на колени.

— Его двигали?

Эйсли покачал головой:

— Как только его сфотографировали, я сразу же велел упаковать. Его позу не меняли.

Труп лежал ничком. В коротко стриженных темных волосах мелькала седина. Рядом с головой на асфальте растеклась лужа крови; одна струйка устремилась к углу палатки.

Портер надел еще одну пару латексных перчаток и осторожно приподнял голову покойника. Она отделилась от холодного асфальта, негромко чвакнув, — он невольно вспомнил фруктовый мармелад в рулончиках, который вот так же отлепляется от обертки. Внутри у него все сжалось, и он невольно порадовался, что не успел позавтракать.

— Помогите мне его перевернуть!

Эйсли взял труп за плечо, а Нэш за ноги.

— На счет «три». Раз, два…

Трупное окоченение еще не наступило; тело было мягким, податливым. Правая нога была сломана в трех местах, не меньше; левая рука тоже переломана.

— Жуть какая… — Нэш не сводил глаз с лица жертвы. Точнее, с того места, где положено находиться лицу. Щек не было; остались лишь рваные лоскуты. Нижняя часть лица сохранилась, но была разбита — рот зиял, как будто кто-то с силой развел в стороны его челюсти, словно капкан на медведя. Один глаз вытек; из глазницы сочилась белесоватая жидкость. Второй глаз, ярко-зеленый, невидяще смотрел на них.

Портер склонился ниже:

— Как по-твоему, удастся воссоздать его лицо?

Эйсли кивнул:

— Поручу кому-нибудь, как только мы доставим его в лабораторию.

— Пока трудно что-либо утверждать, но, судя по телосложению и легкой седине, я дал бы ему лет сорок — плюс-минус…

— Дай мне немного времени, и я постараюсь определить возраст точнее, — сказал Эйсли, посветив в глаз трупа миниатюрным фонариком. — Роговица не повреждена.

Портер знал, что сейчас можно определить возраст методом радиоуглеродного датирования глазного материала, который называется «методом Линнерупа». С его помощью удается сузить возрастные рамки до года-двух.

На покойнике был темно-синий костюм в полоску. Правый рукав превратился в лохмотья; в области локтя материю протыкала кость.

— Кто-нибудь нашел вторую туфлю? — Недоставало левой. Черный носок пропитался кровью.

— Патрульный подобрал. Туфля вон на том столе. — Нэш показал в дальний правый угол. — Кроме того, на нем была мягкая фетровая шляпа.

— Фетровая шляпа?! Они что, снова вошли в моду?

— Только в кино, — ответил Нэш.

— У него в кармане что-то есть. — Уотсон показывал на правый нагрудный карман пиджака. — Квадратное. Еще одна коробка?

— Нет, для коробки мелковато. — Портер осторожно расстегнул пиджак и извлек из внутреннего нагрудного кармана малоформатную тетрадь для упражнений — в таких тетрадях писали школьники и студенты до эпохи планшетов и смартфонов. Небольшая, похожая на блокнот, с черно-белой обложкой и разлинованными страницами. Тетрадка была почти полностью исписана; страницы покрыты таким мелким, бисерным почерком, что две строчки текста занимали место, обычно предназначенное для одной. — Возможно, это очень ценная улика… Похоже на дневник. Молодец, док!

— Я не…

— Ну да, ну да, — отмахнулся Портер и повернулся к Нэшу: — Ты вроде говорил, что смотрел у него в карманах?

— Мы обыскали только брюки — думали найти бумажник или права. А с полным обыском я хотел повременить до тебя.

— Тогда давай проверим остальное.

Он двигался против часовой стрелки, начав с правого переднего брючного кармана, — на всякий случай, вдруг его предшественники что-то упустили. Почти все карманы оказались пустыми; однако кое-что Портер нашел. Он осторожно выложил трофеи сбоку от себя. Нэш пометил их, а Уотсон сфотографировал.

— Вот и все. Для начала совсем немного.

Портер осмотрел находки.

Квитанция из химчистки.

Карманные часы.

Семьдесят пять центов разными монетами.

Квитанция оказалась самой обыкновенной, вырванной из квитанционной книжки. Если не считать номера 54 873, на ней не было никаких сведений, помогающих установить личность владельца. Ни названия, ни даже адреса химчистки они не увидели.

— Проверьте все на отпечатки, — распорядился Портер.

— Чего ради? — нахмурился Нэш. — У нас есть труп, но его отпечатков нигде нет.

— А может, я надеюсь на удачу. Может, мы все-таки найдем соответствие, и оно приведет к кому-то, кто сумеет его опознать. Что можешь сказать насчет часов?

Нэш поднес часы к свету:

— Не знаю, кто в наше время носит карманные часы. Может, этот тип все-таки старше, чем ты предположил?

— Судя по мягкой фетровой шляпе, все возможно.

— Или он просто любитель винтажной одежды, — вмешался Уотсон. — Многие мои знакомые любят винтаж.

Нэш нажал рычажок, и крышка часов откинулась со щелчком.

— Хм!

— Что?

— Они остановились в 15.14, то есть гораздо раньше, чем он попал под автобус.

— Может, стрелки сдвинулись от удара? — сказал Портер.

— На циферблате ни царапины; вообще нет следов повреждений.

— Вероятно, что-нибудь внутри сломалось. Дай-ка взглянуть.

Нэш протянул Портеру карманные часы.

— Поразительное искусство. По-моему, они ручной работы. Наверняка коллекционные.

— У меня есть дядя… — снова вмешался Уотсон.

— С чем я тебя и поздравляю, сынок, — усмехнулся Портер.

— У него магазин антиквариата в центре. Наверное, он сумеет больше рассказать об этих часах.

— Ты сегодня явно напрашиваешься на медаль! Ладно, значит, тебе поручаю отработать версию с часами. Как только передадим все вещдоки на хранение, вези часы к дяде, и посмотрим, что тебе удастся выяснить!

Уотсон расплылся в улыбке и кивнул.

— Кто-нибудь увидел странность в его одежде?

Нэш еще раз осмотрел тело и покачал головой.

— Туфли красивые, — заметил Эйсли.

— Еще бы не красивые! — улыбнулся Портер. — Фирмы «Джон Лоббс». Такие идут тысячи по полторы за пару. А костюмчик на нем дешевый, скорее всего, купленный в торговом центре или большом магазине готового платья. В лучшем случае он стоит не дороже нескольких сотен.

— Ты это к чему? — спросил Нэш. — Он работает в обувном магазине?

— Сам не знаю. Не хочу торопиться с выводами… Просто странно, что человек готов столько просаживать на обувь, а вот на костюме явно сэкономил.

— А может, он действительно работает в обувном магазине и может покупать хорошие туфли со скидкой? А что, вполне правдоподобно, — сказал Уотсон.

— Рад, что ты с ним соглашаешься. И все же придется отобрать у тебя медаль — за глупость.

— Простите.

— Не волнуйся, док, я шучу. Я бы подколол Нэша, но он уже привык к моим фортелям на начальном этапе следствия. А вот тут ничего смешного нет. — Внимание Портера снова привлекла тетрадка. — Дай, пожалуйста, сюда.

Уотсон передал ему тетрадку, открыв ее на первой странице. Портер начал читать и прищурился:

«Здравствуй, друг мой!

Я вор, убийца, похититель. Я убиваю забавы ради, я убиваю из необходимости, я убиваю из ненависти, я убиваю просто для того, чтобы насытить потребность, которая с течением времени все больше разрастается во мне. Такая потребность очень похожа на голод; ее можно утихомирить только потоком крови или криками, которые издают под пыткой.

Я пишу так вовсе не для того, чтобы напугать тебя или произвести на тебя впечатление. Просто я собираюсь перечислить факты, выложить карты на стол.

Коэффициент моего умственного развития равен 156, по всем параметрам уровень гения.

Один мудрец когда-то сказал: „Измерять уровень своего интеллекта, пытаться наклеить ярлык на свой разум — явный признак невежества“. Я не просил проверять мои умственные способности; тест мне навязали — делай из этого любые выводы.

Ничто из вышеперечисленного не дает понять, кто я такой, только какой я. Вот почему я решил перенести свои воспоминания на бумагу, поделиться всем, чем считаю нужным. Невозможно расти и развиваться, не делясь знаниями. Ты (как и общество) не выучишься на собственных многочисленных ошибках. А учиться тебе предстоит еще многому, многое предстоит узнать.

Кто я такой?

Если я назову свое имя, пропадет все удовольствие. Ты со мной не согласен?

Скорее всего, ты называешь меня Обезьяньим убийцей, ты догадался, что речь идет о четырех обезьянах. Давай этим и ограничимся, хорошо? Может быть, тем из вас, кто любит все сокращать, понравится аббревиатура У4О? Современно, модно, стильно и просто — проще некуда. Не придется никого исключать.

Предвкушаю, как нам с тобой будет весело!»

— Чтоб тебя… — буркнул Портер.

5 Дневник

Позвольте внести ясность с самого начала.

В случившемся нет вины моих родителей.

Я вырос в любящей семье, которую охотно запечатлел бы на своих полотнах Норман Роквелл.

После моего рождения мама, благослови Господь ее душу, ушла с работы в издательстве, несмотря на хорошие перспективы. Судя по всему, по работе она не тосковала. Каждое утро она готовила завтрак для нас с отцом; ровно в шесть мы садились ужинать. Мы любили проводить время вместе, всей семьей, и часто нам бывало очень весело.

Мама рассказывала, чем занималась целый день, а мы с отцом внимательно ее слушали. Звуки ее голоса напоминали ангельское пение; я по сей день мечтаю снова его услышать.

Отец работал в сфере финансов. Не сомневаюсь, что коллеги высоко его ценили, хотя дома он о работе не говорил. Он придерживался того мнения, что повседневные служебные дела нужно оставлять на работе, их не следует приносить домой, в святая святых, и выливать домашним, как помои свиньям. Работу он оставлял на работе, там, где ей и место.

Отец носил с собой блестящий черный портфель, но я ни разу не видел, чтобы он открывал свой портфель дома. Каждый вечер он ставил его у входной двери, где он и оставался до следующего утра, когда отец уезжал на службу. Он брал портфель, когда выходил из дому, нежно поцеловав маму и потрепав меня по голове.

— Сынок, береги маму! — говорил он обычно. — До тех пор, пока я не вернусь, ты — главный мужчина в доме. Если приедет сборщик оплаты счетов, отправь его к соседям. Не обращай на него внимания. Он не имеет никакого значения. Лучше узнай это сейчас, чем беспокоиться о чем-то подобном, когда у тебя будет своя семья.

Надев на голову мягкую фетровую шляпу и взяв портфель, он выходил за дверь, улыбнувшись и помахав нам рукой. Я подходил к большому панорамному окну и смотрел, как он идет по дорожке (зимой приходилось смотреть под ноги, чтобы не поскользнуться на льду) и садится в маленький черный автомобиль с откидным верхом. У отца был «порше» 1969 года выпуска — замечательная машина, настоящее произведение искусства! После того как отец поворачивал ключ в замке зажигания, мотор оживал и начинал глухо ворчать; ворчание усиливалось, когда машина выезжала на дорогу и отец увеличивал скорость. «Порше» радовался возможности быстро глотать мили.

Ах, как отец любил свою машину!

Каждое воскресенье мы выносили из гаража большое синее ведро и кучу тряпок и мыли ее сверху донизу. Отец, бывало, часами чистил мягкий черный верх и натирал металлические изгибы воском — не один, а два раза. Мне поручали очищать от грязи спицы колес, и я очень ответственно относился к своей задаче. Когда мы заканчивали, машина блестела, как будто ее только что выкатили с витрины в автосалоне. Потом отец опускал верх и вез нас с мамой на воскресную прогулку. Хотя в «порше» было всего два места, я был мелким для своего возраста и умещался сзади, за сиденьями. Мы, бывало, останавливались в местной молочной, покупали мороженое и газировку, а потом отправлялись в парк, где гуляли среди больших дубов и травянистых лужаек.

Я играл с другими детьми, а мама и отец наблюдали за мной. Они сидели в тени старого дерева, держась за руки. Глаза у них светились любовью. Они шутили и смеялись, и я слышал их голоса, гоняясь за мячом или «летающей тарелкой».

— Посмотрите на меня! Посмотрите на меня! — кричал я.

И они смотрели. Они смотрели на меня так, как и должны смотреть на любимого сына родители. Они следили за мной с гордостью. Их сын, их радость. Вспоминаю себя в нежном возрасте — мне было восемь. Я смотрел на них, как они сидят под деревом и улыбаются. Я смотрел и представлял, как их шеи разрезаны от уха до уха: из ран хлещет кровь и стекает на траву под ними. И я смеялся — смеялся до дрожи, до боли в сердце.

Конечно, это было много лет назад, но именно тогда все началось.

6 Портер — день первый, 7.31

Портер остановил «додж-чарджер» перед домом 1547 по Дирборн-Паркуэй и посмотрел на большой каменный особняк. Нэш, сидевший рядом, поднял телефон:

— Начальник звонил. Вызывает нас к себе. Требует, чтобы мы сейчас же к нему заехали.

— Заедем… попозже.

— Он настаивал.

— Обезьяний убийца собирался отправить коробку сюда. Часы тикают. У нас нет времени на то, чтобы сейчас возвращаться в управление, — возразил Портер. — Мы ненадолго. Тут главное — не отставать.

— Обезьяний убийца? Ты в самом деле собираешься называть его, как он предложил? Хотя, конечно, подходит…

— Обезьяний убийца, «Четыре обезьяны», У4О… Мне все равно, как называть психа.

Нэш смотрел в окошко:

— Неплохой домик. Неужели здесь живет всего одна семья?

Портер кивнул:

— Артур Толбот, его жена, дочь-подросток от первого брака, наверное, есть еще одна или две маленькие тявкающие собачонки и служанка… или пять служанок.

— Я справлялся в дежурной части; Толбот нам не звонил, не говорил, что кто-то из его близких пропал без вести, — сказал Нэш.

Они вышли из машины и начали подниматься по каменным ступенькам.

— Как будем разговаривать?

— Быстро, — ответил Портер, нажимая кнопку звонка.

Нэш понизил голос:

— Жена или дочь?

— Что?

— Ухо. Как по-твоему, чье оно — жены или дочери?

Портер собирался ответить, когда дверь приоткрыли — чуть-чуть, не сняв цепочки. Невысокая латиноамериканка смотрела на них холодными карими глазами.

— Чем вам помочь?

— Мистер или миссис Толбот дома?

— Моменто… — Она перевела взгляд с Портера на Нэша и захлопнула дверь.

— Лично я за дочь, — сказал Нэш.

Портер посмотрел в свой телефон:

— Ее зовут Карнеги.

— Карнеги?! Ты что, издеваешься?

— Никогда мне не понять богачей, — ответил Портер.

Дверь снова открылась, на пороге стояла блондинка лет сорока с небольшим. На ней был бежевый свитер и черные мягкие брюки в обтяжку. Волосы собраны в конский хвост. «Симпатичная», — подумал Портер.

— Миссис Толбот?

Блондинка вежливо улыбнулась:

— Да. Чем обязана?

Латиноамериканка вернулась в прихожую и издали наблюдала за происходящим.

— Я детектив Портер, а это детектив Нэш. Мы из Чикагского полицейского управления. Где мы могли бы поговорить?

Улыбка исчезла.

— Что она натворила?

— Простите, кто «она»?

— Маленькая засранка, дочь моего мужа. Хочется хоть одни выходные прожить спокойно, чтобы ее не ловили на воровстве из магазинов, угоне машин или распитии спиртных напитков в парке с такими же, как она, малолетними шлюшками. Пора мне бесплатно поить кофе всех стражей порядка, которые заезжают ко мне по утрам в воскресенье, ведь половина вашего управления уже побывала у нас дома… — Она распахнула дверь, и они увидели просторный холл. — Заходите!

Портер быстро кивнул Нэшу. Они вошли.

В центре высокого сводчатого потолка сверкала хрустальная люстра. Портер поймал себя на мысли, что ему хочется разуться, чтобы не пачкать белый полированный мрамор.

Миссис Толбот повернулась к горничной:

— Миранда, будьте умницей и принесите нам чаю с бубликами — или, может быть, вы хотите пончиков? — При последних словах уголки ее губ дернулись в намеке на улыбку.

«Ах, этот юмор богачей!» — подумал Портер.

— Спасибо, мэм, ничего не надо.

Богатые белые женщины терпеть не могут, когда к ним так обращаются…

— Пожалуйста, называйте меня Патриша.

Следом за хозяйкой они повернули налево и очутились в большой библиотеке. Начищенные деревянные полы блестели в утреннем свете, на полу плясали солнечные зайчики, отражающиеся от хрустальной люстры над большим каменным камином. Хозяйка жестом указала на диван посреди комнаты. Портер и Нэш сели. Сама она устроилась в удобном с виду мягком кресле напротив, ноги закинула на оттоманку и потянулась к чайной чашке, стоящей на столике. Рядом с чашкой лежал нераскрытый выпуск «Чикаго трибюн».

— Только на прошлой неделе у нее была передозировка какой-то дряни, и пришлось среди ночи забирать ее из неотложки в центре города. Заботливые подружки выкинули ее там после того, как она отключилась в каком-то клубе. Оставили на лавке перед больницей. Представляете? Арти уезжал по делам, а мне пришлось с ней возиться. Надо было успеть привезти ее домой, пока муж не вернулся, чтобы не расстраивать его. Вот и приходится душке-мачехе прибирать грязь и делать вид, будто ничего не произошло.

Горничная внесла большой серебряный поднос и поставила его на стол рядом с гостями. Разлила чай по чашкам; одну протянула Нэшу, а вторую — Портеру. Кроме того, на подносе стояли две тарелки. На одной лежал поджаренный простой бублик, на другой — пончик с шоколадной начинкой.

— Я сторонник стереотипов, — заметил Нэш и потянулся к пончику.

— В этом нет необходимости, — сказал ей Портер.

— Ерунда; приятного аппетита, — ответила Патриша.

— Миссис Толбот, где сейчас ваш муж?

— Уехал рано утром в Уитон играть в гольф.

Нэш наклонился вперед:

— Уитон примерно в часе езды отсюда.

Портер отпил глоток чая и поставил чашку на поднос.

— А ваша дочь?

— Падчерица.

— Падчерица, — повторил Портер.

Миссис Толбот нахмурилась:

— Может, сами расскажете, во что она вляпалась на этот раз? А уж я тогда решу, можно ли вам допрашивать ее или лучше позвонить кому-нибудь из ее адвокатов.

— Так она дома?

Миссис Толбот округлила глаза. Бросила в чашку два кубика сахара, помешала, отпила. Обхватила пальцами горячую чашку.

— Она крепко спит в своей комнате. Была там всю ночь. Несколько часов назад я сама заходила к ней и проверяла, на месте ли она.

Портер и Нэш переглянулись.

— Можно нам ее увидеть?

— Что она натворила?

— Миссис Толбот, мы расследуем тяжкое преступление. Если ваша… падчерица дома, беспокоиться не о чем. Мы сразу уйдем. Если ее нет… — Портер не хотел без необходимости пугать ее, — если ее нет, возможно, у нас появится повод для беспокойства.

— Прикрывать ее не нужно, — подхватил Нэш. — Нам необходимо убедиться, что она жива и здорова.

Патриша повертела чашку в руках.

— Миранда, пожалуйста, приведите Карнеги.

Горничная открыла рот, собираясь что-то сказать, но потом, видимо, передумала. Портер смотрел ей вслед. Миранда вышла из библиотеки и поднялась по винтовой лестнице на второй этаж.

Нэш толкнул его локтем, и он обернулся. Портер проследил за его взглядом и увидел на каминной полочке фотографию в рамке. Девочка-блондинка, одетая в костюм для верховой езды, позировала рядом с гнедой лошадью. Портер встал и подошел к фотографии.

— Это и есть ваша падчерица?

Миссис Толбот кивнула:

— Четыре года назад. За месяц до того, как ее снимали, ей исполнилось двенадцать лет. Она тогда заняла первое место.

Портер не отрываясь смотрел на волосы девочки. До сих пор Обезьяний убийца похитил только одну блондинку; все остальные его жертвы были брюнетками.

— Патриша, в чем дело?

Они обернулись.

На пороге стояла девочка-подросток в футболке с изображением «Мотли Кру», в белом халате и тапочках. Светлые волосы были растрепанны.

— Пожалуйста, не называй меня Патришей, — отрезала миссис Толбот.

— Извини… мама!

— Карнеги, эти джентльмены из Чикагского полицейского управления.

Девочка побледнела.

— Патриша, зачем здесь полицейские?

Портер и Нэш смотрели на нее во все глаза. Оба уха у Карнеги были на месте. Там, где им и положено быть.

7 Портер — день первый, 7.48

Заморосил дождь. Каменные ступеньки были мокрыми и скользкими; Портер и Нэш выбежали из особняка Толботов и поспешили к стоящей у обочины машине. Оба запрыгнули внутрь и захлопнули дверцы, глядя на надвигающуюся грозу.

— Только грозы нам сегодня и не хватало, — вздохнул Портер. — Если дождь усилится, Толбот отменит партию в гольф, и мы его потеряем.

— У нас проблема посерьезнее. — Нэш что-то набирал на своем айфоне.

— Опять капитан Долтон?

— Нет, хуже. Кто-то уже твитнул.

— Что сделал?!

— Твитнул.

— Что такое за «твитнул»?

Нэш протянул ему телефон.

Портер прочел надпись мелким шрифтом:

«@У4О — Обезьяний убийца?»

Под коротким текстом шел снимок утреннего покойника, лежащего ничком на асфальте. В углу снимка виднелся капот автобуса.

— Кто разрешил публиковать снимок? — нахмурился Портер.

— Сэм, ты безнадежно отстал от времени. Никто ничего не разрешал. Никто ничего не просил. Кто-то снял произошедшее на камеру телефона и выложил на всеобщее обозрение, — вздохнул Нэш. — Так устроен «Твиттер».

— На всеобщее обозрение?! То есть… сколько народу это увидело?

Нэш уже снова что-то набирал.

— Снимок запостили двадцать минут назад, и его лайкнули три тысячи двести двенадцать раз. Ретвитнули больше пятисот раз.

— Лайкнули? Ретвитнули? Нэш, что за белиберда? Говори по-английски!

— Портер, это значит, что фото разошлось по Сети, как вирус. Весь мир в курсе, что он погиб.

Зазвонил телефон Нэша.

— А вот и капитан. Что ему сказать?

Портер завел мотор, включил передачу и покатил по Дирборн-Паркуэй в сторону шоссе.

— Передай, что мы отрабатываем версию.

— Какую версию?

— Толботов.

Нэш бросил на него озадаченный взгляд:

— Но Толботы ни при чем, они все дома.

— Речь не о тех Толботах. Мы должны побеседовать с Артуром. Готов поспорить, что жена и дочь — не единственные женщины в его жизни, — объяснил Портер.

Нэш кивнул и ответил на вызов. Из крошечного динамика доносились крики капитана. Через минуту, несколько раз повторив: «Да, сэр», Нэш прикрыл трубку рукой:

— Он хочет с тобой поговорить.

— Передай, что я за рулем. Разговаривать по телефону во время езды небезопасно. — Портер резко выкрутил руль влево, объезжая минивэн, который еле полз по сравнению с их ста сорока километрами в час.

— Да, капитан, — сказал Нэш. — Включаю громкую связь. Погодите…

После того как Нэш подключил айфон к аудиосистеме машины, голос капитана из металлического и еле слышного стал громким и звучным:

— …в управление через десять минут, чтобы мы собрали опергруппу и были на шаг впереди. Репортеры буквально раздирают меня на части!

— Капитан, говорит Портер. Вы знаете, как все было, с точностью до минуты — как и я. Утром он собирался послать ухо по почте. Значит, он похитил очередную жертву день или два назад. Хорошо то, что он никогда не убивает их сразу, так что она, скорее всего, еще жива… и он ее где-то прячет.

Мы не знаем, сколько времени у нее осталось. Если он вышел ненадолго, только для того, чтобы отправить посылку, скорее всего, он не оставил ей ни еды, ни воды; он ведь рассчитывал быстро вернуться. Средний человек может продержаться без воды три дня, а без еды — три недели. Капитан, времени у нее мало. В лучшем случае у нас три дня на то, чтобы найти ее, а может, и меньше.

— Поэтому я и приказываю вам приехать, — отрезал капитан.

— Сначала нам нужно проверить свои предположения. Пока не выясним, кого он похитил, мы работаем вхолостую. Если вам что-то понадобится… дайте мне час, и, может быть, я назову журналистам имя. Вы покажете им фото пропавшей девушки, и они успокоятся, — сказал Портер.

Капитан ненадолго замолчал, а потом вздохнул:

— Час. Не больше!

— Больше нам и не нужно.

— Обращайтесь с Толботом осторожно; он близкий приятель мэра, — предупредил капитан.

— Понял вас, будем очень осторожны.

— И перезвоните после того, как поговорите с ним. — Капитан нажал отбой.

Они въехали на автомагистраль. Нэш набрал на навигаторе Уитон.

— Еще сорок пять километров.

Портер вдавил педаль газа в пол; они понеслись еще быстрее.

Нэш включил радио.

— «…хотя Чикагское полицейское управление еще не объявило ни о чем официально, ходят слухи, что пешеход, сбитый сегодня рано утром городским автобусом в районе Гайд-парка, не кто иной, как Обезьяний убийца, или Убийца четырех обезьян. Коробка, сфотографированная на месте происшествия, идентична тем, которые убийца рассылал в прошлом. „Обезьяньим“ убийцу прозвал Сэмьюел Портер, детектив Чикагского полицейского управления, один из первых, кто заметил в его действиях шаблон, кто, так сказать, разобрал почерк убийцы…»

— Это неправда; такое прозвище придумал не я.

— Ш-ш-ш! — зашипел Нэш.

— «Прозвище обязано своим происхождением резному панно над дверьми знаменитого синтоистского святилища Тосёгу в японском городе Никко. На панно изображены три мудрые обезьяны. Первая закрывает уши, вторая — глаза, третья — рот. Они олицетворяют принципы „не видеть зла, не слушать зла, не говорить зла“. Иногда в композицию добавляется четвертая обезьяна, которая олицетворяет принцип „не совершать дурного“. Шаблон убийцы остается неизменным с самого начала. Первая жертва, Калли Тремел, была похищена почти пять лет назад. Через два дня после похищения он переслал по почте ее родственникам ухо. Через два дня после уха они получили глаза. Еще через два дня — язык. Ее труп нашли в Бедфорд-парке еще через два дня после даты на почтовом штемпеле последней посылки; в ее руке была зажата записка со словами: „Несовершать зла“. Позже обнаружилось, что Майкл Тремел, отец жертвы, занимался подпольным игорным бизнесом и переводил миллионы долларов на офшорные счета…»

Нэш выключил радио.

— Он всегда похищает дочерей, чтобы наказать отцов за какое-то преступление. Что изменилось сейчас? Почему он не тронул Карнеги?

— Не знаю.

— Надо будет поручить кому-нибудь заняться финансами Толбота, — предложил Нэш.

— Неплохая мысль. Кто у нас есть?

— Может, позвать Мэтта Хозмана из отдела особо тяжких преступлений?

Портер кивнул.

— Звони! — Он достал из нагрудного кармана дневник, бросил его на колени Нэша. — А потом читай вслух.

8 Дневник

Мама и отец подружились с нашими соседями, Саймоном и Лайзой Картер. Мне было всего одиннадцать, когда они поселились в нашем чудесном квартале, поэтому, на основании своего ограниченного опыта, я считал их всех старыми. Хотя сейчас, с высоты своего положения, я понимаю, что маме и отцу было тогда лет тридцать пять — тридцать семь, а Картеры были немного моложе, на год или два… в крайнем случае на три или даже на четыре, но вряд ли больше чем на пять лет. Они поселились по соседству; в конце переулка, где мы жили, было всего два дома.

Я уже упоминал о том, как невероятно красива была моя мама?

Как грубо с моей стороны упускать такую подробность! Болтать о мелочах и пренебречь картиной, прекрасно иллюстрирующей рассказ, который вы столь любезно согласились прочесть вместе со мной.

Если бы вы могли проникнуть в мою тетрадку и шлепнуть меня за глупость, я бы только обрадовался. Иногда я слишком много болтаю, и необходим толчок, чтобы вернуть небольшой поезд моего повествования обратно на рельсы.

Так на чем я остановился?

Ах да, мама.

Мама была настоящей красавицей.

Волосы у нее были как шелк. Светлые, густые, переливающиеся здоровым блеском. Они доходили ей до талии, спадая роскошными волнами. А глаза… О, какие у нее были глаза! Ярчайшего зеленого цвета, они казались изумрудами на фоне идеальной фарфоровой кожи.

Мне не стыдно признаться, что и фигура у нее была идеальной — многие оборачивались ей вслед. Она ежедневно бегала, и осмелюсь предположить, что у нее не было ни грамма лишнего жира. Весила она килограммов пятьдесят, а то и меньше, а ростом доходила отцу до плеча — метр шестьдесят четыре или около того.

Она питала слабость к сарафанам, к открытым платьям без рукавов.

Мама носила такие платья не только в жару, но и в середине зимы. Она не обращала внимания на холод. Помню, однажды зимой, когда снег доходил почти до подоконника, я увидел, что она радостно мурлычет себе под нос на кухне и на ней короткий белый сарафан в цветочек. За кухонным столом сидела радостная миссис Картер с дымящейся чашкой в руках, а мама рассказывала ей, что носит такие платья, потому что они подчеркивают ее ноги. Она считала ноги лучшим, чем она обладает. Потом она призналась, что отец очень любит ее ноги. Стала рассказывать, как он ласкает их. Как любит, когда ее ноги лежат у него на плечах или обхватывают…

Тут мама заметила меня, и я вышел.

9 Портер — день первый, 8.23

Чикагский гольф-клуб — старейшее поле для гольфа в Северной Америке, построенное в 1892 году на берегу озера Блафф. Считается, что там играют в гольф сливки общества.

Портер почти не разбирался в гольфе. Ему претила сама мысль о том, чтобы бить по маленькому белому мячику, а потом часами искать его. Хотя он понимал, что гольф требует известного напряжения сил и стимулирует, он не считал его настоящим видом спорта. Вот бейсбол — дело другое. И футбол — дело другое. А то, во что можно играть в восемьдесят лет, хоть в брючках пастельных тонов и в кислородной маске, он спортом не считал и считать не собирался.

Зато ресторан при клубе ему очень понравился. Два года назад они с Хизер ездили туда на юбилей их свадьбы. Тогда Портер заказал самый дорогой стейк, какой мог себе позволить по своей «Визе». Хизер предпочла лобстера и потом еще долго о нем вспоминала. С зарплаты полицейского особенно не разгуляешься, но все, что доставляло ей радость, стоило затраченных усилий.

Он остановился у внушительного здания клуба и передал ключи парковщику:

— Поставьте поближе. Мы ненадолго.

Они уехали от грозы. Хотя небо и здесь посерело, черные грозовые тучи остались позади, зависли над городом.

Портер и Нэш вошли в просторный, со вкусом обставленный вестибюль. В дальнем углу у камина, откуда открывался вид на роскошное поле, сидели несколько членов клуба. Их голоса гулким эхом отдавались от мраморного пола и панелей красного дерева.

Нэш тихо присвистнул.

— Если увижу, как ты здесь попрошайничаешь, отправлю тебя ждать в машине, — предупредил Портер.

— С самого утра жалею о том, что не оделся понаряднее, — вздохнул Нэш. — Здесь, Сэм, совсем другой мир, чем тот, в котором мы загоняем мячи в лунки.

— Играешь в гольф?

— Последний раз, когда держал в руках клюшку, я не прошел дальше первого препятствия. А здесь, сразу видно, играют большие мальчики. Мне на такую игру терпения не хватит, — признался Нэш.

За стойкой администратора сидела молодая красивая блондинка. При их приближении она оторвалась от ноутбука и улыбнулась:

— Здравствуйте, джентльмены. Добро пожаловать в Чикагский гольф-клуб. Чем я могу вам помочь?

Блондинка ослепительно улыбалась, но Портер понимал, что она их оценивает. Вряд ли она не спросила, назначена ли у них встреча, по оплошности. Он достал свой жетон:

— Мы ищем Артура Толбота. Его жена сказала, что сегодня он здесь играет.

Улыбка увяла; блондинка перевела взгляд с жетона на Портера, потом покосилась на Нэша. Взяла трубку, лежащую на столе, и набрала внутренний номер, что-то тихо сказала и нажала отбой.

— Подождите, пожалуйста. Сейчас к вам выйдут. — Она жестом указала на диван в дальнем углу.

— Спасибо, мы постоим, — ответил Портер.

Блондинка снова улыбнулась и опустила голову к своему компьютеру; тонкие наманикюренные пальцы запорхали по клавиатуре.

Портер посмотрел на часы. Почти девять.

Вскоре из двери слева вышел мужчина за шестьдесят. Его волосы были гладко зачесаны назад, темно-синий костюм от Канали идеально выглажен. Приблизившись, он протянул руку Портеру:

— Детектив… Мне сказали, что вы приехали повидаться с мистером Толботом? — Пожатие у него оказалось вялым; отец Портера сказал бы — «как у дохлой рыбы». — Я Дуглас Прескотт, старший управляющий.

Портер показал ему жетон:

— Мы из Чикагского полицейского управления. Я детектив Портер, а это детектив Нэш. У нас крайне срочное дело к мистеру Толботу. Где нам можно его найти?

Блондинка украдкой поглядывала на них. Когда Прескотт покосился на нее, она снова уткнулась в свой ноутбук. Прескотт перевел взгляд на Портера.

— Насколько мне известно, мистер Толбот и его спутники начали партию в семь тридцать, так что сейчас они на поле. Вы можете его подождать. Если хотите, в столовой вас ждет завтрак за счет заведения. Если любите сигары, у нас превосходный выбор…

— Мы не можем ждать, — перебил его Портер.

Прескотт нахмурился:

— Джентльмены, мы не отвлекаем гостей от партии.

— «Мы»? — ухмыльнулся Нэш.

— Не отвлекаем, — повторил Прескотт.

Портер тяжело вздохнул. Похоже, все сговорились и с самого утра портят им жизнь.

— Мистер Прескотт, для долгих разговоров у нас нет ни времени, ни терпения. Так что выбирайте. У вас два варианта. Либо вы ведете нас к мистеру Толботу, либо мой напарник арестует вас за воспрепятствование осуществлению правосудия, прикует наручниками вон к тому столу и станет громко звать Толбота до тех пор, пока он сам к нам не выйдет. Поверьте, я уже видел, как он это делает; голос у него громкий, но противный. Конечно, решать вам, и все же я от души советую выбрать первый вариант, потому что он не столь опустошительно скажется на вашем предприятии.

Блондинка подавила смешок.

Прескотт метнул на нее сердитый взгляд, затем подошел к ним вплотную и понизил голос:

— Мистер Толбот — крупный спонсор и большой друг вашего босса, мэра. Всего две недели назад они играли вместе. Не думаю, что кто-то из них обрадуется, узнав, что два стража порядка угрожали поставить пятно на безупречном послужном списке Чикагского полицейского управления, запугивая гражданских лиц, исполняющих свой долг. Если я сейчас же позову его и сообщу, что вы намерены устроить скандал, он, скорее всего, сначала посоветует вам переговорить с его адвокатом и только потом решит, стоит ли уделять вам время.

Нэш снял с пояса наручники.

— Сэм, как хочешь, а я арестую этого засранца. Любопытно будет взглянуть, как он поведет себя в окружении наркоманов и насильников. В его отсутствие нам наверняка поможет мисс… — он посмотрел на бейдж блондинки, — Пайпер.

Прескотт побагровел.

— Отдышитесь, мистер Прескотт, и хорошенько подумайте, прежде чем произнесете следующие слова, — посоветовал Портер.

Дуглас Прескотт закатил глаза и повернулся к мисс Пайпер:

— Где сейчас мистер Толбот и его спутники?

Она ткнула в монитор розовым ногтем, покрытым шеллаком:

— Только что подошли к шестой лунке.

— У вас есть видеокамеры? — спросил Нэш.

Блондинка покачала головой:

— Наши гольф-кары оснащены навигаторами GPS. Они позволяют нам следить за узкими участками и не давать задерживать следующие партии.

— Значит, если кто-то играет слишком медленно, вы выдергиваете их с насиженного места и переводите на детское поле?

— Зачем такие крайности? Мы посылаем к ним профессионала, который советует, что делать. Помогает продвинуться дальше, — объяснила блондинка.

— Можете подвезти нас к нему?

Блондинка покосилась на Прескотта. Тот вскинул руки:

— Иди!

Пайпер достала сумочку из-под стола и показала на коридор в западной части здания:

— Следуйте за мной, джентльмены!

Не прошло и пяти минут, как они сели в гольф-кар и покатили по мощеной дорожке. Мисс Пайпер вела машинку, Портер сидел рядом с ней, а Нэш устроился на скамеечке сзади. Всякий раз, как они наскакивали на колдобину или выбоину, Нэш подпрыгивал на месте и ругался.

Портер сунул руки в карманы. За городом было прохладно.

— Не сердитесь на моего босса. Он бывает… — она помолчала, подыскивая нужное слово, — сволочеват.

— Что такое «сволочеват»? — спросил Нэш.

— Значит, что такого не захочешь приглашать на мальчишник, — перевел Портер.

Нэш хихикнул.

— Я не собираюсь жениться — разве что у мисс Пайпер есть подружка, согласная выйти за стража порядка с крошечным жалованьем, которое ему платят за то, что в него довольно регулярно стреляют. Кроме того, у меня, как правило, ненормированный рабочий день, и к бутылке я прикладываюсь чаще, чем готов признаться девушке, с которой только что познакомился.

Портер повернулся к Пайпер:

— Мисс, не обращайте на него внимания. По закону вы не обязаны знакомить стражей порядка с симпатичными подружками.

Она посмотрела в зеркало заднего вида.

— Детектив, по-моему, вы — просто завидный жених. Как только вернусь к себе в общежитие, сразу же расскажу о вас своим сокурсницам.

— Буду очень вам признателен, — отозвался Нэш.

Портер невольно залюбовался открывшимся видом. Трава на поле была короткой и пышной, он не заметил ни единого сорняка. В зелени по обе стороны дорожки мелькали маленькие прудики. Над газоном высились мощные дубы; их раскидистые ветви защищали играющих от солнца и ветра.

— Вон они. — Пайпер кивнула в сторону группы из четырех мужчин, которые столпились вокруг чего-то напоминающего высокий узкий фонтан.

— Что там за штука? — спросил Нэш.

— Какая штука? — удивился Портер.

Пайпер улыбнулась:

— Джентльмены, это шаропомывочный аппарат.

Нэш помассировал висок и закрыл глаза:

— Сразу вспомнилось столько анекдотов на тему шаров, что даже голова разболелась.

— Ночью шел небольшой дождь, а грязь может помешать игре, — сообщила Пайпер. — Мыть шары разрешается только в начале или в конце лунки. Тех, кто моет шары во время игры, штрафуют.

— Сэм, слышишь? Всегда мой шары перед игрой!

Портер хлопнул напарника по плечу:

— Пожалуй, все-таки стоило оставить тебя в машине!

— Мне нравятся термины в гольфе… Мыть шары, потом загонять их в дырку… сразу видно, игра недетская!

— Нэш, угомонись!

Пайпер остановилась рядом с гольф-каром Толбота и поставила машинку на тормоз.

— Если хотите, я вас подожду.

Портер улыбнулся:

— Очень мило с вашей стороны, спасибо!

Нэш соскочил на землю.

— На обратном пути я сяду впереди, а багажная полка целиком в твоем распоряжении.

Портер подошел к четверым мужчинам, которые готовились начать игру, и помахал жетоном:

— Доброе утро, джентльмены. Я детектив Сэм Портер из Чикагского полицейского управления. Это мой напарник, детектив Нэш. Извините, что прерываю вашу партию, но у нас дело, которое не может ждать. Кто из вас Артур Толбот?

Высокий мужчина пятидесяти с небольшим с коротко стриженными волосами цвета перца с солью слегка тряхнул головой и улыбнулся — Нэш любил называть такую улыбку «гримасой политикана».

— Артур Толбот — это я.

Портер понизил голос:

— Мы с вами можем поговорить наедине?

Поверх белой рубашки для гольфа с коричневым поясом и брюк цвета хаки на Толботе была коричневая ветровка. Он покачал головой:

— Детектив, в этом нет никакой необходимости. У меня нет секретов от моих компаньонов.

Пожилой мужчина слева сдвинул очки в металлической оправе на кончик носа и пригладил прядь волос над наметившейся плешью, которая поднялась от ветра. Он встревоженно взглянул на Портера.

— Арти, мы можем продолжать. Ты нас догонишь, когда поговоришь.

Толбот поднял руку, прерывая своего спутника:

— Детектив, чем я могу вам помочь?

— Ваше лицо кажется мне очень знакомым, — обратился Нэш к другому спутнику Толбота, стоящему справа от него.

Портер посмотрел в ту же сторону. Да, пожалуй… Рост — около метра девяноста. Густые черные волосы. Спортивная фигура. Возраст — около сорока пяти.

— Я Луис Фишмен. Мы с вами встречались несколько лет назад, когда вы расследовали дело Эль Бортон, а я работал в окружной прокуратуре. Впоследствии я занялся частной практикой.

Толбот нахмурился:

— Эль Бортон… Почему мне знакомо это имя?

— Она была одной из жертв Обезьяньего убийцы, — ответил третий спутник Толбота, стоящий у шаропомывочного аппарата.

— Точнее, второй, — кивнул Портер.

— Верно.

— Поганый ублюдок, — буркнул мужчина в очках. — Удалось вам его поймать?

— Возможно, сегодня утром его сбил городской автобус, — сказал Нэш.

— Городской автобус? Его что, водитель сдал в полицию? — спросил Фишмен.

Портер покачал головой и рассказал им о несчастном случае, который произошел несколько часов назад.

— И вы считаете, что сбитый — Обезьяний убийца?

— Похоже на то.

Артур Толбот побледнел:

— Зачем вы хотели меня видеть?

Портер глубоко вздохнул. Он терпеть не мог эту часть своей работы.

— Перед тем как погибнуть, он переходил улицу, чтобы добраться до почтового ящика. Он собирался отправить посылку…

— И что?

— Мистер Толбот, на посылке написан ваш домашний адрес.

Толбот вздрогнул. Как почти все жители Чикаго, он знал как действует Обезьяний убийца.

Фишмен положил руку на плечо Толботу:

— Что в посылке, детектив?

— Ухо.

— О нет! Карнеги…

— Мистер Толбот, Карнеги цела и невредима. И Патриша тоже. Они обе дома. Перед тем как ехать сюда, мы заглянули к вам. Ваша жена сказала, где вас найти, — быстро сказал Портер и понизил голос, стараясь успокоить своего собеседника: — Мистер Толбот, нам нужна ваша помощь. Нужно, чтобы вы помогли нам определить, кого он похитил.

— Мне надо сесть, — сказал Толбот. — Похоже, меня сейчас стошнит.

Фишмен покосился на Портера и крепче сжал плечо Толбота:

— Арти, давай-ка я провожу тебя к машине. — Отойдя от ящика с шарами, он повел белого как бумага Толбота к гольф-кару и помог сесть.

Портер велел Нэшу не отставать и последовал за Толботом и его спутником. Для того чтобы не повышать голоса, он сел рядом с Толботом.

— Вам ведь известен образ действий убийцы? Так сказать, шаблон…

Толбот кивнул.

— «Не совершать зла», — прошептал он.

— Вот именно. Он выбирает человека, который совершил что-то плохое, то есть плохое по его мнению, и похищает кого-то из близких этого человека. Кого-то, кто ему небезразличен.

— Я… н-не… — Толбот начал заикаться.

Фишмен заговорил адвокатским тоном:

— Арти, не думаю, что тебе стоит отвечать, пока мы с тобой все не обсудим.

Толбот тяжело дышал, лицо по-прежнему было белым.

— Т-там был мой адрес? Вы уверены?

— Дирборн-Паркуэй, 1547, — сказал Портер. — Да, мы уверены.

— Арти… — еле слышно пробормотал Фишмен.

— Мы должны понять, кто у него, кого он похитил. — Помолчав, Портер спросил: — Мистер Толбот, у вас есть любовница? — Он наклонился к Толботу. — Если да, можете говорить смело. Это не будет предано огласке. Даю вам слово. Нам нужно только одно: найти девушку, которую он похитил.

— Все не так, как вам кажется, — сказал Толбот.

Портер положил руку ему на плечо:

— Вам известно, кого он похитил?

Толбот стряхнул его руку и встал. Отошел на несколько шагов, достал из кармана сотовый телефон, набрал номер.

— Ну давай же, ответь! Пожалуйста, ответь!

Портер медленно поднялся с места.

— Кому вы звоните, мистер Толбот?

Артур Толбот выругался и нажал отбой.

К ним подошел Фишмен:

— Если ты им скажешь, пути назад уже не будет! Понимаешь? Пройдет совсем немного времени, и обо всем узнают репортеры. Твоя жена. Твои акционеры. У тебя есть определенные обязательства. Они важнее, чем… Ты должен все хорошенько обдумать. Если тебе неудобно обсуждать дело со мной, посоветуйся с другими адвокатами.

Толбот метнул на него сердитый взгляд:

— Не собираюсь ждать биржевого анализа, пока какой-то псих…

— Арти! — перебил его Фишмен. — Давай хотя бы для начала во всем убедимся. Убедимся наверняка.

— Тянуть время — отличный способ допустить, чтобы жертву убили, — заметил Портер.

Артур Толбот раздосадованно взмахнул рукой и снова принялся набирать номер; он все больше тревожился. Отключаясь, он с такой силой ударил по экрану, что Портер засомневался, не разбил ли он телефон.

Портер жестом подозвал к себе Нэша и снова обратился к Толботу:

— Мистер Толбот, у вас есть еще одна дочь, ведь так? Дочь, рожденная вне брака?

Толбот кивнул и тут же отвернулся. Фишмен тяжело вздохнул, как будто из воздушного шара выпустили воздух.

Толбот покосился на Портера, потом на Фишмена, потом снова на Портера. Провел рукой по волосам.

— Патриша и Карнеги о ней не знают.

Портер подошел к Толботу ближе:

— Она здесь, в Чикаго?

Он заметил, что Толбота трясет от волнения. Банкир снова кивнул:

— Жилой комплекс «Флэр-Тауэр». Она живет в пентхаусе номер 3204 в северном крыле. Я позвоню туда, предупрежу, что вы приедете, и вас впустят.

— Где ее мать?

— Умерла. Уже двенадцать лет назад. Господи, ей всего пятнадцать…

Нэш отвернулся и позвонил в дежурную часть. Криминалисты и опергруппа будут там через несколько минут.

Портер и Толбот прошли к гольф-кару, сели.

— Кто о ней заботится? — спросил Портер. — С кем она живет?

— У ее матери обнаружили рак. Я обещал, что позабочусь о нашей дочери, когда ее не станет. Опухоль росла очень быстро; все было кончено где-то за месяц. — Он постучал себя по виску. — Вот здесь. Оперировать нельзя было; она засела слишком глубоко. Я бы все оплатил. Я предлагал… Но мне сказали, что операция невозможна. Мы обошли стольких врачей… не меньше трех десятков. Я любил ее больше всех на свете. Мне пришлось жениться на Патрише, у меня были… обязательства. Были причины, которые превыше моей власти. Но я хотел жениться на Катрине. Иногда жизнь вносит свои коррективы, понимаете? Иногда приходится чем-то жертвовать ради высшего блага.

Портер этого не знал и, более того, не понимал. Какой сейчас век — пятнадцатый? Принудительные браки давно ушли в историю. А банкиру не мешало бы быть потверже…

— Мистер Толбот, мы приехали не для того, чтобы вас осуждать, — сказал он. — Как ее зовут?

— Эмори, — ответил Толбот. — Эмори Коннорс.

— У вас есть ее фото?

Толбот ненадолго замялся и покачал головой:

— С собой нет. Я не могу допустить, чтобы снимок нашла Патриша.

10 Портер — день первый, 8.31

— Карнеги и Эмори? Надо будет подарить Толботу на Рождество словарь популярных детских имен, — сказал Нэш. — И как он ухитрялся много лет прятать дочь и любовницу в одном из самых дорогих пентхаусов города так, чтобы жена ни о чем не догадывалась?

Портер бросил ему ключи и, обойдя «чарджер», распахнул переднюю пассажирскую дверцу.

— Веди ты; я пока почитаю дневник. Возможно, в нем найдется что-то полезное для нас.

— Вот лентяй! Ты просто любишь, когда тебя возят. Водитель миссис Портер…

— Пошел ты!

— Включу-ка «яблочко»; нам нужно поскорее добраться до места. — Нэш нажал переключатель на приборной панели.

Портер не слышал этого слова уже очень давно. В те дни, когда он только поступил в полицию, «яблочками» называли проблесковые маячки на магнитах, которые можно было быстро прикрепить к крыше машины без опознавательных знаков. Таких маячков, конечно, уже давно не выпускают; их сменили светодиодные панели по краю ветрового стекла, такие тонкие, что изнутри их не видно.

Нэш с места рванул на третьей скорости и повернул к выходу. Машину занесло; шины завизжали от удовольствия, чувствуя мощь.

— Я разрешил тебе вести машину, а не играть в GTA! — нахмурился Портер.

— У меня «форд-фиеста» восемьдесят восьмого года выпуска. Ты хоть понимаешь, что это такое? Представляешь себе унижение, которое я испытываю всякий раз, как влезаю в машину, захлопываю скрипучую дверцу, завожу чудовищный четырехцилиндровый мотор? Звук у него как у электрической точилки карандашей. Я мужчина, иногда мне просто необходимо отвлечься. Ну, пойми меня!

Портер отмахнулся:

— Мы обещали капитану, что отзвонимся после разговора с Толботом.

Нэш выкрутил руль влево и пролетел мимо минивэна, который послушно ехал в пределах разрешенной скорости. Они пронеслись так близко, что Портер разглядел игру «Энгри бердс» на экране айпада маленькой девочки на заднем сиденье. Девочка ненадолго оторвалась от игры и улыбнулась, увидев мигающие огоньки, а потом снова уткнулась в экран.

— Я еще из Уитона отправил ему эсэмэску. Он знает, что мы едем к «Флэр-Тауэр», — ответил Нэш.

Портер вспомнил маленькую девочку с айпадом.

— И все-таки скажи мне, как можно пятнадцать лет прятать дочь в современном мире? Ведь это непросто, верно? Я уже не говорю о свидетельстве о рождении, но как можно хранить такие тайны в век Интернета и соцсетей? А пресса? Толбот все время мелькает в новостях, особенно с тех пор, как начал строительство на берегу озера. Камеры следуют за ним повсюду; все только и ждут, что он облажается. Кто-то наверняка заснял его…

— С помощью денег многое можно скрыть, — возразил Нэш, на скорости входя в поворот и выезжая на магистраль.

Портер вздохнул и раскрыл дневник.

11 Дневник

Летние месяцы в нашей области планеты бывают довольно теплыми. В июне я почти все время проводил на улице. Сразу за нашим домом начинался лес, а в глубине леса было маленькое озеро. Зимой оно замерзало, но летом вода была чистейшего голубого цвета и теплая, как парное молоко.

Я любил ходить к озеру.

Бывало, я говорил маме, что иду на рыбалку, но, по правде говоря, я не любил ловить рыбу. При мысли о том, что надо насаживать червя на крючок и забрасывать его в воду, а потом ждать, пока водная фауна начнет интересоваться извивающейся наживкой, мне делалось не по себе. Кроме того, я сомневался в том, что в естественных условиях, в дикой природе рыба питается червями. Для начала надо было увидеть, как червь заползает в озеро сам. А если в воде не много червей, вряд ли они служат основой рыбьего рациона. Насколько я понял, крупные рыбы питаются в основном не червями, а рыбешкой помельче. Возможно, рыбакам везло бы больше и чаще, если бы они ловили крупную рыбу на мелкую? Помимо всего прочего, мне всегда не хватало терпения на подобные глупости.

Но само озеро мне нравилось.

Оно нравилось и миссис Картер.

Помню, как я увидел ее в первый раз.

Было двенадцатое июня. Занятия в школе закончились неделю назад, с неба сияло солнце, улыбаясь нашему кусочку Земли, согревая его своей любовью. Я подошел к озеру с удочкой в руке, насвистывая песенку. Я всегда был таким счастливым ребенком. Я был в полном порядке.

Я устроился под любимым деревом, огромным дубом. Судя по его размерам, он был очень старым. Если спилить дерево и посчитать кольца, наверное, их оказалось бы много — сто или даже больше. Приходили и уходили годы, а дуб все стоял на месте и смотрел вниз на остальной лес. Дерево в самом деле было очень красивым.

Шло время, и я устроил себе у подножия дуба уютное гнездышко. Удочку я всегда ставил слева от себя, а пакет с завтраком (в котором, естественно, был сэндвич с арахисовой пастой и виноградным джемом) — справа. Потом я доставал из кармана книжку и забывал обо всем.

Именно в тот день я проверял одну теорию. За месяц до того на уроке естествознания учитель объяснил, что Земле четыре с половиной миллиарда лет. Еще раньше нам сказали, что человечеству всего двести тысяч лет. После того как я услышал эти любопытные, но бесполезные факты, в моем подсознании пробудилась одна мысль. Именно поэтому накануне я взял в библиотеке именно ту книжку — книжку об окаменелостях.

Вот что мне хотелось понять. Если сегодня человечество исчезнет с лица Земли, надолго ли сохранятся свидетельства нашего существования? Здания, конечно, разрушатся быстро, и мать-Земля поспешит вернуть себе все, что принадлежит ей по праву. Органика исчезнет еще быстрее. Итак, допустим, по самым скромным оценкам (и потому что я забыл захватить калькулятор), что все следы нашего пребывания на Земле исчезнут за восемьсот тысяч лет. Складываем двести тысяч лет существования и восемьсот тысяч лет исчезновения; примерно выходит цикл в миллион лет.

Нашей планете четыре с половиной миллиарда.

Значит, вполне возможно, что за время существования Земли человечество (в той или иной форме) приходило и уходило четыре с половиной тысячи раз, не оставляя никаких следов своей предыдущей инкарнации. Даже если округлить этот цикл до десяти миллионов лет, шаблон повторится четыреста пятьдесят раз. А если допустить, что такой цикл равен ста миллионам лет, он все равно повторится сорок пять раз. И даже если предположить, что между каждой эволюцией человечества проходит миллиард лет, одно и то же событие могло произойти четыре или пять раз.

Это меня поразило.

Известный нам мир, все, созданное человечеством, может полностью исчезнуть без труда и полностью смениться, и новые люди даже не будут знать о существовании своих предшественников.

Что, если мы не первые?

Что, если предыдущая человеческая раса дошла до некоей точки, когда были созданы динозавры, а потом динозавры всех их съели, но после сами погибли из-за огромного астероида? Что, если дерево у меня за спиной было создано нашими предшественниками с помощью генной инженерии? Может быть, на нашей планете не было деревьев, пока их не создали обитавшие на ней существа? В конце концов, у нас не было арахисовой пасты до тех пор, пока кто-то ее не придумал; почему с деревьями не могло случиться то же самое? Или с собаками? Если те, кто жили здесь до нас, довели до такого совершенства технику и технологии, неужели так трудно поверить, что создать животное им было труднее, чем для нас сегодня построить машину?

Что, если прогресс у предыдущей человеческой расы дошел до такой степени, что несколько сотен тысяч лет назад наши предшественники покинули Землю и могут в любой миг вернуться и навестить нас?

Как они выглядят — так же, как мы, или больше похожи на инопланетян из фильма «Близкие контакты третьего уровня», одного из моих самых любимых фильмов всех времен?

Разве мои предположения не разумнее, чем вера в то, что мы — первая или единственная человеческая раса, которая ступала на эту планету?

Потом я подумал о фоссилиях, или окаменелостях; вот почему я взял в библиотеке именно ту книгу.

Видите ли, предметы, сохранившиеся в камнях, «окаменевают» и остаются такими… сколько? Не знаю, но очень долго — миллионы лет, если вспомнить динозавров. Если бы прошлая человеческая раса создала автомобиль или компьютер, разве мы бы не нашли их останки, сохранившиеся в камне?

Многие сразу согласились бы со мной, но я готов был с этим поспорить. В конце концов, для того, чтобы сохраниться в камне, существу или предмету для начала нужно туда попасть. Если остатки уничтожены дождем и ветром до того, как это могло произойти, доказательства бесследно исчезали.

За месяц до того дня я убил кошку и положил одеревеневший трупик на берег озера, чтобы посмотреть, что будет дальше.

Не волнуйтесь, это была не чья-то домашняя, а обыкновенная бродячая кошка. Маленькая трехцветная кошка жила в лесу. По крайней мере, там я ее нашел. Если даже она была чья-то, на ней не было ошейника и бирки. Если она была чья-то и ей позволяли бегать без ошейника, вину за смерть животного следует возложить на хозяев.

Кошка выглядела не слишком хорошо. Так было уже давно.

Первые несколько дней останки ужасно воняли, но это быстро прошло. Сначала налетели мухи, потом в трупе завелись личинки. Возможно, в первые дни по ночам приходили и звери покрупнее. И вот прошел почти месяц, и от кошки не осталось ничего, кроме кучки костей. Ветер и дождь, несомненно, размоют и их; потом от трупа не останется ничего.

По-моему, человек способен исчезнуть так же быстро.

Сначала меня испугал шорох. Сколько бы раз ни приходил к озеру, я никогда никого здесь не видел. Однако ничто не вечно. В тот день я понял, что кто-то стоит на берегу озера шагах в ста от меня и смотрит на воду.

Я спрятался за дерево, чтобы меня не увидели.

Хотя она стояла под таким углом, что лица не было видно, я сразу же узнал ее волосы, длинные черные кудри, которые доходили ей почти до талии.

Она покосилась в мою сторону, и я пригнулся ниже. Потом она повернулась направо и стала озираться. Видимо, решив, что она одна, успокоилась, достала из пляжной сумки полотенце и расстелила его на берегу.

Еще раз оглядевшись, она изогнула руку и расстегнула застежку платья. Оно упало к ее ногам кучкой белой материи в цветочек.

Я разинул рот.

Под платьем на ней ничего не было.

До того дня я ни разу не видел голой женщины.

Она закрыла глаза, подняла лицо к солнцу и улыбнулась.

У нее были такие длинные ноги!

И груди!

Я почувствовал, как краснею. Я до сих пор краснею, когда вспоминаю тот день.

Я увидел поросль волос в том месте, особом местечке.

Миссис Картер подошла к воде и шагнула вперед. Сначала она вздрогнула — наверное, вода была холодной.

Она шагнула дальше, туда, где дно опускалось.

Когда вода дошла ей до бедер, она нагнулась, набрала пригоршню воды и плеснула себе на грудь. Через мгновение она нырнула и поплыла к середине озера.

Я наблюдал за ней из своего безопасного укрытия — из-за дерева.

Ночь я провел беспокойно.

Вместе с летом в наши края пришла жара; после того как природа сбросила весеннюю дымку, в моей комнате стало душно.

Правда, я не спал не из-за жары; мне не давали покоя мысли о миссис Картер. Не скрою, они были самыми нечистыми и очень новыми для меня. Стоило мне закрыть глаза, и я видел ее стоящей в озере; в лучах солнца на теле поблескивали капельки воды. Потом я вспоминал ее ноги… такие длинные и нежные… Кровь ударяла в такое место, куда никогда не ударяла раньше, и я чувствовал…

Тогда я был маленьким мальчиком; достаточно сказать, что я был поражен.

На следующее утро я проснулся от звуков ее голоса.

Сначала я подумал, что мне еще снится сон, и обрадовался такому сну, мне хотелось еще раз посмотреть, как она снимает платье и входит в озеро. Мне хотелось снова и снова смотреть такой занимательный спектакль. Я услышал ее шепот, за которым послышался смех мамы. Я открыл глаза.

— Настоящее извращение, — сказала она. — Раньше меня еще ни разу не связывали.

— Неужели ни разу?! — спросила мама.

Миссис Картер хихикнула:

— Из-за этого я кажусь тебе ханжой?

— Нет, просто неопытной. Пройдет время, и ты сама удивишься, узнав, на что способен твой муженек, чтобы завестись.

— Правда?

— О да. Вот на прошлой неделе… — Мама понизила голос до шепота.

Я сел в постели. Голоса были еле слышными; они доносились из другой части дома.

Я поспешно оделся и прижался ухом к двери, но по-прежнему не мог разобрать слов.

Осторожно повернув ручку, я высунулся в коридор; в носках я шел по деревянному полу бесшумно.

Коридор оканчивался в гостиной, которая, в свою очередь, переходила в кухню. Я потянул носом и почувствовал, что мама что-то печет: изумительно пахло яблоками и тестом. Может, пирог? Люблю вкусные пироги.

Я не говорил, что моя мама великолепно готовила?

Ее кулинарные таланты поражали даже самых строгих критиков. Не скрою, на ужин я ел даже овощи в ее исполнении. Спаржа у нее получалась восхитительно. А брокколи! Я просто обожал ее брокколи. Однажды она пожарила брокколи во фритюре. Как же было вкусно!

Мама и миссис Картер одновременно расхохотались.

Я прижался к стене в конце коридора. Я по-прежнему не слишком хорошо слышал, но не смел войти в гостиную. Ладно, сойдет и так.

— Мой Саймон не такой предприимчивый, — сказала миссис Картер. — К сожалению, запас… приемов у него небольшой. Можно сказать, все его фокусы умещаются в сумочке, а не в мешке… Точнее, в бумажном пакетике.

Открылась дверца холодильника; зазвенели бутылки.

— Мой муж не такой, — ответила мама. — Иногда я затеваю игру нарочно, чтобы отвлечь его от спальни. Или от прачечной. Или от кухонного стола.

— Не может быть! — смеясь, воскликнула миссис Картер.

— Может, — ответила мама. — Мужчины похожи на зверей во время гона. Иногда его ничто не остановит.

— Но ведь у вас ребенок?

— Мальчик вечно где-то бродит, чем-то занимается. Или лежит в постели и спит, как медведь во время зимней спячки. Под ним может разверзнуться земля, и он способен заснуть даже во время побоища.

Значит, вот чем занимаются мама и соседка, пока я в школе, а отец на работе? Сидят на кухне и проводят время за пустой болтовней о том, о сем, кто, что, когда, почему и как?

Я осторожно высунул голову из-за угла, по-прежнему не произнося ни звука.

Мама что-то мешала на рабочем столе. Миссис Картер сидела за столом и держала в руках кружку с кофе.

— Попробуй кое-что изменить, чтобы добавить изюминку, — посоветовала мама. — Миссионерскую позу оставь миссионерам, вот мой девиз! Купи игрушки для взрослых или принеси в спальню еду. Все мужчины обожают взбитые сливки.

Мне не разрешали носить еду в комнату — после того как мама нашла у меня под кроватью наполовину съеденную коробку печенья.

Миссис Картер снова хихикнула:

— Вот уж ни за что бы не подумала!

— А ты подумай.

— А если ему не понравится или он решит, что я извращенка? Я, наверное, не переживу унижения.

— Ему понравится; им всегда такое нравится.

— Ты так думаешь?

— Я не думаю, я знаю.

Ненадолго они замолчали; потом заговорила миссис Картер:

— У твоего мужа когда-нибудь было так, что не получалось, ну, ты понимаешь…

— У моего мужа? — Голос у мамы стал очень высоким от волнения. — Что ты, нет. У него все в полном порядке!

— Даже когда он выпьет?

— Особенно когда он выпьет!

Деревянный стул скрипнул.

Я заглянул за угол. Мама села рядом с миссис Картер и положила руку ей на плечо:

— С твоим такое часто случается?

— Только когда он пьет.

— Он много пьет?

Миссис Картер задумалась, подыскивая нужные слова.

— Не каждую ночь.

Мама сжала ей плечо:

— Что ж, мужчины есть мужчины. Ему еще предстоит повзрослеть.

— Думаешь?

— Конечно. Когда семейная жизнь только начинается, мужчина ощущает сильное давление. Конечно, вы оба его ощущаете, но он особенно. Он купил вам чудесный дом. Вы, наверное, уже думали о детях?

Миссис Картер кивнула.

— Все такие мысли давят на него, как тяжелый груз. Каждая новая забота добавляет фунт-другой; потом он едва может ходить или стоять. Он пьет, чтобы как-то разобраться с проблемами, только и всего. Я не вижу ничего плохого в том, чтобы чуть-чуть выпить, успокоить нервы. Так что не бойся. Пройдет время, давление ослабеет, и все у вас наладится. Вот погоди, и увидишь.

— Ты не думаешь, что дело во мне? — спросила миссис Картер почти по-детски.

— Ты такая хорошенькая! Конечно нет, — ответила мама.

— По-твоему, я хорошенькая?

Мама фыркнула:

— И ты еще спрашиваешь! Ты просто сногсшибательная! Да я почти не встречала таких красавиц, как ты!

— Как мило, что ты мне это говоришь, — сказала миссис Картер.

— Я говорю правду. Любой мужчина был бы счастлив иметь тебя, — сказала мама.

Они снова замолчали, и я украдкой высунулся из-за угла, стараясь не шуметь.

Мама и миссис Картер целовались.

12 Эмори — день первый, 8.46

Мрак.

Он клубился и кружился вокруг нее, как течение в глубоком море. Холодный и безмолвный, он ползал вокруг нее и прикасался, словно незнакомец.

«Эм, — шептала мама, — вставай, опоздаешь в школу».

— Не-е-е-ет! — протянула она. — Еще несколько минуточек…

«Вставай, малышка; больше я не буду повторять».

— У меня страшно болит голова. Можно я сегодня останусь дома? — Собственный голос показался ей тихим, далеким и очень сонным.

«Я не стану снова покрывать тебя и врать директору. Ну почему одно и то же каждый день?»

Что-то было не так. Мама умерла очень давно, когда ей было всего три года. Мамы не было рядом в ее первый школьный день. Мама ни разу не отводила ее в школу. Ее вообще не водили в школу. Почти всю жизнь с ней занимались дома.

— Мама! — негромко позвала Эмори.

Молчание.

Как ужасно болит голова!

Она попыталась открыть глаза, но глаза не открывались.

Голова болела ужасно, боль пульсировала. И сердце билось учащенно; пульсация особенно ощущалась за глазами.

— Мама, где ты?

Она вгляделась во мрак слева, ища освещенные красные цифры на своем будильнике. Но будильника не было; в комнате царила кромешная тьма.

Обычно на потолке ее комнаты отражался свет большого города, но сейчас было темно.

Она ничего не видела.

«Это не твоя комната».

Слова пришли в голову неизвестно откуда, как будто их произнес неизвестный голос.

«Где я?»

Эмори Коннорс попыталась сесть, но в левой части головы запульсировала боль, и она вынуждена была снова лечь. Она потянулась рукой к левому уху и нащупала толстую повязку. Повязка намокла.

«Кровь?!»

Потом она вспомнила укол.

Он сделал ей укол.

«Кто он?»

Эмори не знала. Его она не помнила. Зато укол помнила. Его рука… Он зашел сзади и всадил ей в шею иглу. Она почувствовала холод.

Попыталась повернуться.

Она хотела сделать ему больно. Ее учили на уроках самозащиты, куда ее записал отец. «Главное — наказать и изувечить. Бей его по яйцам, детка. Вот умница, моя дочка».

Ей хотелось развернуться, врезать ему ногой, а кулаком ударить в нос или в дыхательное горло — а может, в глаза. Она хотела причинить ему боль до того, как он причинит боль ей, она хотела…

Эмори не обернулась.

Вокруг все почернело, и ее накрыл сон.

«Он изнасилует и убьет меня, — подумала она, пока сознание уходило от нее. — Помоги мне, мама», — думала она, а вокруг все чернело.

Мамы нет. Она умерла. И скоро Эмори к ней присоединится.

Ну и ладно, вот и хорошо. Ей хочется снова увидеть маму.

Но он ее не убил. Или все-таки?..

Нет. Мертвые не чувствуют боли, а у нее дергает ухо.

Она заставила себя сесть.

Когда она выпрямилась, кровь потекла с головы, и она чуть снова не потеряла сознание. Мрак закружился, но через некоторое время остановился.

«Что он мне вколол?»

Она слышала, как девочкам что-то добавляют в напитки в клубах и на вечеринках, накачивают их чем-то; потом они просыпаются в незнакомых местах, в мятой одежде, и не помнят, что с ними случилось. Она не ходила ни на какую вечеринку; она бегала на Вашингтон-сквер. Он потерял собаку. Он выглядел таким грустным; держал в руке поводок и звал ее.

«Белла? Стелла? Как звали его собаку?»

Эмори не помнила. Голова как будто ватой набита, или в ней клубится дым, он не дает думать.

— Куда она побежала? — спросила Эмори.

Он нахмурился, он чуть не плакал.

— Она увидела белку и бросилась за ней, вон туда. — Он показал на восток. — Раньше она никогда не убегала. Ничего не понимаю!

Эмори обернулась, проследила за направлением его взгляда.

И тут сзади метнулась рука…

Укол.

— Пора спать, красавица, — прошептал он ей на ухо.

Никакой собаки у него не было. Как она могла быть такой дурой?

Ей стало холодно.

Что-то удерживало правую руку внизу. Эмори дернула руку на себя и услышала металлический лязг. Дотянувшись левой рукой до правой, ощупала гладкую сталь на запястье, тонкую цепь.

Наручники.

Он приковал ее к тому, на чем она лежит.

Приковал за правую руку; левая свободна.

Она глубоко вздохнула. В помещении, где она находилась, было душно и сыро.

«Не паникуй, Эм. Не позволяй себе поддаваться страху».

Глаза старались привыкнуть к темноте, но ничего разглядеть не могли. Кончиками пальцев она ощупала поверхность, на которой лежала. Кровать?

«Нет, не кровать. Что-то еще».

Стальное.

«Больничная каталка!»

Эмори сама не понимала, как догадалась, — просто догадалась, и все.

Господи, куда она попала?!

Ее передернуло; она только сейчас поняла, что лежит совершенно голая.

Эмори задумалась, потом опустила руку, пощупала между ног. Там ничего не болело.

Если бы он ее изнасиловал, она бы, наверное, это поняла?

Она незнала.

Эмори занималась сексом всего один раз в жизни, и ей было больно. Не очень больно, просто неприятно, и только сначала. Ее друг, Тайлер, обещал быть с ней нежным, и сдержал слово. Все закончилось довольно быстро; для него тот раз тоже был первым. Это случилось всего две недели назад. Отец разрешил ей пойти в школу имени Уитни Янга, где учился Тайлер, на вечер встречи выпускников. Тайлер снял номер в отеле «Юнион»; ему даже где-то удалось раздобыть бутылку шампанского.

Как же болит голова!

Она осторожно ощупала повязку. Бинты полностью закрывали левое ухо. Повязку скрепляло что-то вроде клейкой ленты. Она осторожно отлепила липучку…

— Ах ты…

Холодный воздух резанул, как ножом.

Она все-таки немного размотала бинт, чтобы можно было просунуть под него руку.

Глаза ее наполнились слезами, когда она ощупала то, что осталось от ее уха: в лучшем случае зазубренный шрам, зашитый и мягкий.

— Нет… нет… нет! — закричала она.

Голос гулким эхом отдавался от стен и возвращался к ней, как будто в насмешку.

13 Дневник

Остаток дня прошел очень быстро. После того как стал свидетелем поцелуя, я спешно вернулся к себе в комнату с вытаращенными глазами и выпуклостью в шортах; сердце так сильно билось, что готово было вырваться из моей юной грудной клетки. Я много раз видел, как целуются отец и мать, но их поцелуи никак на меня не действовали. А тогда… Я понял, что в самом деле увидел нечто особенное.

Вскоре после этого миссис Картер ушла. Я смотрел ей вслед. Видел, как она медленно идет по дорожке и по газону к своему дому. Она несколько раз оглянулась; заметив, что я наблюдаю за ней из окна спальни, улыбнулась так ослепительно, что ее улыбка осветила бы даже самую темную комнату.

Знала ли она, что я видел их поцелуй?

Я не уверен, но что-то подсказывало мне: она бы этого хотела.

14 Портер — день первый, 9.13

Нэш поставил «чарджер» на стоянку для инвалидов перед «Флэр-Тауэр» и заглушил мотор.

— Ты в самом деле здесь припаркуешься? — мрачно спросил Портер.

Нэш пожал плечами:

— Мы ведь копы; нам можно. И потом, кто усомнится в твоей инвалидности, когда увидят, как ты выползаешь из машины?

— Когда все закончится, напомни, чтобы я поискал нового напарника.

— По-моему, замечательная идея. Может, мне достанется какая-нибудь знойная юная напарница, только что из академии, — ухмыльнулся Нэш.

— Может, тебе повезет и попадется такая, которой захочется папика.

— Не помню, чтобы такой вопрос был в анкете, но, может быть, я его пропустил.

Швейцар распахнул перед ними большие стеклянные двери, и они подошли к стойке. Портер показал жетон.

— Пентхаус 3204 в северном крыле!

Молодая женщина с коротко стриженными темно-русыми волосами и голубыми глазами улыбнулась ему в ответ:

— Ваши коллеги прибыли минут двадцать пять назад. Садитесь в лифт номер шесть и поднимайтесь на тридцать шестой этаж. Пентхаус будет справа от выхода. — Она протянула ему ключ-карту. — Вот, держите.

Они сели в лифт номер шесть, и двери со свистом закрылись. Портер нажал кнопку тридцать шестого этажа, но кабина не двинулась с места.

— Вставь карту в щель, — подал голос Нэш.

— В щель? Какого хрена ты подался в детективы?

— Прости, я утром не успел справиться в календаре, какое сегодня «слово дня», — парировал Нэш. — Вон в то устройство. Похоже на машинку для считывания кредитных карт.

— Понял, понял, Эйнштейн. — Портер сунул карту в устройство и снова нажал кнопку. На сей раз панель осветилась ярко-голубым светом, и они начали подниматься.

Дверцы лифта открылись, и они вышли на площадку, от которой отходили коридоры. Застекленные полы позволяли любоваться просторным атриумом этажом ниже. В конце коридора справа дверь была открыта; рядом с ней стоял полицейский в форме.

Портер и Нэш подошли к нему, показали жетоны и зашли внутрь.

Открывающийся вид захватывал дух.

Пентхаус занимал весь северо-восточный угол здания. Внешние стены были стеклянными от пола до потолка; за ними имелся еще и внутренний дворик. Вокруг них раскинулся город; вдали виднелось озеро Мичиган.

— Когда мне было пятнадцать, — сказал Портер, — я жил не на таком просторе.

— В этой гостиной поместится вся моя квартира, — вздохнул Нэш. — После сегодняшнего дня придется, наверное, сдать жетон и заняться недвижимостью. Скоро я тоже стану магнатом!

— Вряд ли тебе сразу удастся подняться на такую высоту, — предупредил Портер. — Возможно, вначале придется пройти заочный курс обучения в Интернете.

Нэш достал из кармана две пары латексных перчаток, одну пару протянул Портеру, вторую надел сам.

В пентхаусе уже работала бригада экспертов-криминалистов. Пол Уотсон издали заметил их и поспешил навстречу. Он работал возле огромного, от пола до потолка, стеллажа с книгами у противоположной стены.

— Если здесь и была борьба, то признаков нет. В жизни не видел такой чистой квартиры! Холодильник забит продуктами под завязку. В мусорной корзине я нашел квитанцию двухдневной давности. Мы затребовали распечатку телефонных переговоров, но не думаю, что там что-то удастся выяснить. Мне удалось определить последние десять входящих звонков; все они от ее отца.

— У нее здесь наземная линия связи?

Уотсон пожал плечами:

— Может, она прилагается к такой квартире.

— Скорее всего, папочка провел. При наземной линии не сошлешься на то, что связи нет или не слышно звонков, — заметил Нэш.

— А как насчет исходящих? — спросил Портер.

— Три номера. Сейчас мы их проверяем, — ответил Уотсон.

Портер начал осматривать квартиру; туфли скрипели на деревянном полу.

В кухне он увидел шкафчики вишневого дерева и темные гранитные столешницы. Все бытовые приборы из нержавеющей стали — плита «Викинг», трехкамерный холодильник. В гостиной стоял большой угловой бежевый кожаный диван. Он казался таким уютным, что мучительно было даже смотреть на пухлые подушки. Напротив дивана расположился телевизор «Самсунг» с диагональю восемьдесят дюймов, не меньше.

— Четыре-ка, — заметил Нэш.

— Что такое «четыре-ка»?

— Телевизор с ультравысоким разрешением. В четыре раза больше пикселей, чем у стандартных телевизоров эйч-ди.

Портер только кивнул. У него дома до сих пор стоял самый обычный телевизор-«кубик» с диагональю экрана девятнадцать дюймов. Он отказывался заменить древний прибор плоской панелью, ведь тот еще работал. Раньше делали технику на совесть: его телевизор долго не ломался.

В гостиной имелся и рабочий уголок с большим дубовым письменным столом. Эксперт копировал файлы с большого, двадцатисемидюймового моноблока iMac.

— Что-нибудь нашли? — спросил Портер.

Эксперт покачал головой:

— Все выглядит вполне обычно, ничего из ряда вон… Как только вернемся, проанализируем ее личные файлы и активность в соцсетях.

Портер прошел в спальню. Постель застелена очень аккуратно. Никаких плакатов на стенах, только несколько картин.

— Как-то это неправильно.

Нэш выдвинул несколько ящиков комода; в каждом лежала идеально сложенная одежда.

— Ага. Больше похоже на дом из рекламы или из плохого сериала. Если здесь живет пятнадцатилетняя девчонка, она самый аккуратный ребенок на свете.

На ее прикроватной тумбочке стояла единственная фотография в рамке: женщина лет двадцати пяти — двадцати восьми. Струящиеся темные волосы, ярко-зеленые глаза… Портер таких в жизни не видел.

— Ее мать? — спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Да, наверное, — отозвался Уотсон.

Мать Эмори стояла на ступеньках планетария Адлера.

— Толбот сказал, что она умерла от рака, когда Эмори было всего три года, — заметил Портер, разглядывая фотографию. — Рак мозга, ну надо же!

— Если хотите, я наведу справки, — живо предложил Уотсон.

Портер кивнул и поставил фотографию на место.

— Да, может, мы что-нибудь и выясним.

— Кровать прямо по струнке застелена, — заметил Нэш. — Вряд ли девочка заправляла ее сама.

— Я до сих пор не убежден, что девочка здесь живет.

Ванная поражала воображение — сплошной гранит и известковый туф. Две раковины. В душе можно было устраивать вечеринки; Портер насчитал не меньше шести насадок с дополнительными форсунками, встроенными в стены.

Он подошел к раковине, потрогал ее зубную щетку.

— Еще влажная, — заметил он.

— Сейчас уберу в пакет, — сказал Уотсон. — Вдруг понадобится ДНК. Передайте мне ту щетку тоже.

К спальне примыкала еще одна малая гостиная. Стены были уставлены стеллажами, которые ломились от книг — Портеру показалось, что там больше тысячи томов. Книги были самые разные, от Диккенса до Дж. К. Роулинг. На большом мягком анатомическом кресле посреди комнаты лежал раскрытый роман какого-то Тада Макалистера.

— Может быть, она все-таки живет здесь, — сказал он, беря книгу. — Этот роман вышел несколько недель назад.

— А ты откуда знаешь? — удивился Нэш.

— Хизер тоже его купила. Она большая поклонница этого типа.

— Ясно.

— Посмотрите-ка, — сказал Уотсон. Он держал в руках учебник английской литературы. — А в гостиной на столе лежит учебник высшей математики… Эта серия, «Уортингтон», особенно популярна у тех, кто учится на дому. Мистер Толбот сказал, в какой школе учится его дочь?

Портер и Нэш переглянулись:

— Мы не спрашивали.

Уотсон листал страницы.

— Если она где-то учится, можно расспросить ее друзей… — Он покраснел. — Извините, сэр. Я хотел сказать… конечно, вы расспросите ее друзей — если решите, что вам это нужно.

На поле для гольфа Толбот вручил Портеру свою визитную карточку с номером мобильного телефона. Портер похлопал себя по карману, чтобы убедиться, что карточка на месте.

— Когда мы здесь закончим, я позвоню ее отцу и все выясню.

Они вышли из спальни и продолжили осмотр в холле.

— Сколько здесь спален?

— Три, — ответил Уотсон. — Взгляните вот сюда! — Он показал комнату справа от них.

Портер зашел в комнату. На двуспальной кровати стояла корзина с грязным бельем. В изголовье висел большой католический крест. Комод был уставлен фотографиями в рамках — их было так много, что они стояли в два ряда.

Нэш взял одну.

— Это она? Эмори?

— Да, наверное.

На многочисленных снимках она была представлена в разных возрастах: от малышки до очень красивой юной девушки в темно-синем платье; она стояла рядом с мальчиком лет шестнадцати с длинными волнистыми темными волосами. Надпись маленькими буквами в углу гласила: «шк. им. Уитни Янга, вечер встречи выпускников, 2015».

— Значит, она там учится? — спросил Портер.

— Я выясню. — Уотсон показал на молодого человека рядом с Эмори: — По-вашему, это ее бойфренд?

— Похоже на то.

— Можно взглянуть? — попросил Уотсон.

Портер протянул ему фотографию.

Уотсон перевернул рамку и сдвинул крошечные петельки, потом аккуратно извлек снимок.

— «Эм и Тай». — Он показал им надпись на обороте. Имена были напечатаны мелким шрифтом в правом нижнем углу.

— Элементарно, мой дорогой Уотсон, — сказал Портер.

— Что? Нет, «Уитни Янг» — не элементарная, а старшая школа.

Нэш хихикнул:

— Нравится мне этот парень! Давай заберем его к себе?

— Капитан меня убьет, если я приведу еще одну дворняжку с улицы, — ответил Портер.

— Сэм, я серьезно. Рабочая сила нам очень пригодится. На то, чтобы найти девочку, у нас два, максимум три дня. У него вроде бы есть голова на плечах, — продолжал Нэш. — Если ты не начнешь подбирать людей в опергруппу, это сделает капитан. Уж лучше ты сам, не то нам подсунут кого-нибудь вроде Мюррея. — Он кивнул в сторону детектива, стоящего в коридоре; тот уже давно рассматривал кончик шариковой ручки. — Можно привлечь его как связующее звено с экспертно-криминалистической лабораторией…

Портер ненадолго задумался, а потом развернулся к Уотсону:

— Хочешь участвовать в расследовании?

— Я пока считаюсь в нашей лаборатории стажером… Неужели мне правда можно поработать с вами?!

— Главное, ни в кого не стреляй, — вмешался Нэш.

— У меня нет оружия, — ответил Уотсон. — И никогда не испытывал потребности сдавать экзамен на право ношения. Я скорее книжный червь.

— У Чикагского полицейского управления договор с вашим бюро. Можно официально привлечь тебя в опергруппу в качестве эксперта-консультанта, — объяснил Портер. — Как думаешь, удастся тебе договориться с начальством?

Уотсон поставил фото на комод и достал мобильный телефон.

— Дайте мне минутку, я позвоню. — Он отошел в дальний угол и набрал номер.

— Умный парень, — заметил Нэш.

— Свежая голова нам не помешает, — согласился Портер. — А то от тебя, Бог свидетель, помощи мало.

— Спасибо, и тебя туда же. — Нэш положил фото в пакет для вещдоков. — Отвезу его в штаб.

Портер провел рукой по волосам и оглядел комнату.

— Знаешь, чего еще я здесь не увидел?

— Чего?

— Во всем пентхаусе нет ни единого снимка ее папаши, — ответил Портер. — Здесь нет ни одной вещи, которая подтверждала бы их родство. И даже в компьютере наверняка не найдется ничего, свидетельствующего о его связи с этим местом. Скорее всего, квартира записана на какую-нибудь компанию, которая принадлежит другой компании, которая, в свою очередь, принадлежит какой-нибудь офшорной компании на каком-нибудь Острове сокровищ, где до сих пор гниют пиратские кости…

Нэш пожал плечами:

— Тебя это удивляет? У него есть официальная семья, своя жизнь. Он из тех, кто рвется в политику. Незаконные дети не очень хорошо сочетаются с избирательной кампанией, если они не твоего противника. То же самое относится и к любовницам. Посмотрим правде в глаза: хотя Толбот и говорил, что любил ее мать больше жизни, тем не менее она оставалась всего лишь любовницей, иначе он бросил бы жену и женился на ней, а не прятал ее в этой башне, вдали от посторонних глаз, независимо от того, есть у них общий ребенок или нет.

Уотсон убрал телефон в карман и вернулся к ним.

— Начальник не против при условии, что я буду успевать справляться еще и с текущими делами.

— А что, возможны трудности?

Уотсон покачал головой:

— Да нет, я все успею. Если честно, мне и самому хотелось сменить обстановку. Приятно будет хотя бы ненадолго выбраться из лаборатории.

— Значит, заметано. Добро пожаловать в опергруппу по делу Убийцы четырех обезьян. Все нужные бумаги заполним в управлении.

— Сэм, не будь таким церемонным, — вмешался Нэш. — Тебе необходимо поработать над собой.

Уотсон показал на фото:

— Хотите, я попробую разыскать этого Тая?

— Да, — кивнул Портер. — Вдруг что и получится?

Он положил снимок в пакет для вещдоков.

Нэш выдвинул верхний левый ящик комода. Там лежало женское нижнее белье. Нэш взял верхние трусы, повертел их в руках и присвистнул:

— Большой размерчик!

— По-моему, в этой комнате живет кто-то вроде няни или экономки, — заметил Портер. — Эмори всего пятнадцать. Она никак не может жить здесь одна.

— Ясно, но тогда где няня сейчас? Почему не заявила о том, что девочка пропала? — спросил Нэш. — Прошел целый день, а может, и больше.

— В полицию она не обращалась, но, может быть, обратилась к кому-то еще, — предположил Портер.

— Имеешь в виду Толбота? — Нэш покачал головой: — Вряд ли; мне показалось, что он неподдельно удивился и расстроился, когда ты сообщил ему новость.

— Если няня работает нелегально, она не станет обращаться в полицию, — заметил Уотсон. — Скорее уж ему позвонит.

— Или кому-то, кто на него работает.

— Допустим, все было именно так, как вы говорите, и она позвонила Толботу. Тогда почему он притворился, будто ничего не знает? Разве ему не хочется найти Эмори?

Портер пожал плечами:

— Адвокат настойчиво просил его помалкивать. Может быть, такая у него позиция. Они скрывали девочку ото всех пятнадцать лет. С чего бы все менять сейчас? У него есть средства; возможно, он бросил на ее поиски своих людей, и мы ему не нужны.

— Тогда зачем рассказывать нам о ней? Если больше всего Толбота заботит, как бы спрятать ее от всего мира, почему он не попытался сбить нас со следа?

Портер подошел к корзине с грязным бельем и потрогал лежавшее сверху полотенце:

— Еще теплое.

Нэш медленно кивнул:

— Значит, ей кто-то позвонил, предупредил, что мы едем…

— Да, согласен. Скорее всего, она сбежала, как только ей позвонили.

— Это не значит, что здесь какой-то заговор. Возможно, она просто нелегал, как только что предположил наш доктор Уотсон, и Толбот не хочет, чтобы ее депортировали, — сказал Нэш.

— Я не…

Нэш взмахнул рукой, предлагая ему замолчать:

— Спорим, она где-то близко. Надо будет поставить кого-нибудь, чтобы следили за квартирой.

У Нэша зазвонил телефон.

— Эйсли, — сообщил он, посмотрев на экран и нажал клавишу ответа. — Нэш слушает.

Портер воспользовался случаем и набрал номер Хизер. Прослушал текст на автоответчике и отключился, не оставив сообщения.

Нэш нажал отбой и сунул телефон в передний карман брюк.

— Он просит нас приехать в морг.

— Что он нашел?

— Говорит, нам лучше увидеть это своими глазами.

15 Дневник

— Милый, положить тебе меда в овсянку?

Мама замечательно варила овсянку. Не из полуфабриката, не из каких-то там хлопьев. Она покупала цельный овес и разваривала до волшебной мягкости, а подавала кашу с тостом и соком в уютном уголке для завтрака на кухне.

— Да, мама, — ответил я. — Можно мне еще сока?

Было начало девятого утра. Четверг, солнечный летний день.

Я услышал, как в нашу сетчатую дверь тихо постучали, и мы оба, обернувшись, увидели, что на крыльце стоит миссис Картер.

Мама широко улыбнулась:

— А, это ты! Заходи!

Миссис Картер улыбнулась в ответ и распахнула дверь. Благодаря яркому солнцу я увидел очертание ее ног под сарафаном, когда она переступала порог. Она сжала мне плечо и улыбнулась, а потом подошла к маме и поцеловала ее в щеку.

Поцелуй в щеку показался мне довольно пресным после того, что я видел вчера, но от меня не ускользнуло, как они переглянулись.

Мама погладила соседку по голове:

— Сегодня волосы у тебя выглядят совершенно потрясающе. Я бы убила за такие волосы. Я делаю кофе по-ирландски; хочешь?

— Что такое кофе по-ирландски?

— Ой-ой-ой, какие мы еще молоденькие! Кофе по-ирландски — это кофе, в который добавляют чуть-чуть виски «Джемесон». По-моему, такой кофе прекрасно заводит теплым летним утром, — сказала мама.

— Виски по утрам? Какой ужас! Да, пожалуйста.

Мама налила в чашку горячий кофе, а потом достала из шкафчика, который мне не разрешалось открывать, зеленую бутылку с желтой этикеткой. Отвинтила крышку и плеснула из бутылки в чашку, а потом передала чашку миссис Картер. Я успел заметить, что, когда их руки соприкоснулись, пальцы касались друг друга чуточку дольше, чем это было необходимо.

Миссис Картер отпила глоток и улыбнулась:

— Умереть не встать! Должно быть, зимой такой кофе чудеса творит!

Мама посмотрела на нее и наклонила голову:

— Неужели ты в том же платье, что и вчера?

— Д-да… к сожалению, — покраснела миссис Картер. — Сегодня мне обязательно нужно постирать.

— Не могу допустить, чтобы ты ходила во вчерашнем. Пойдем-ка со мной! — Мама встала и направилась в сторону спальни. — У меня есть несколько платьев, которые я уже не ношу. По-моему, они прекрасно тебе подойдут.

Миссис Картер улыбнулась мне и пошла за мамой, держа в руке кофе по-ирландски. Я смотрел, как они скрываются за углом. Когда они вошли в спальню, мама закрыла дверь.

Сначала я хотел остаться за столом и доесть завтрак. В конце концов, завтрак — самая важная трапеза за целый день. Я еще рос и прекрасно понимал, как важно правильно питаться. И все же я не остался за столом; я на цыпочках подкрался к спальне и прижался ухом к двери.

С той стороны не слышалось ничего, кроме молчания.

Я вышел на участок и повернул за угол.

Окно маминой спальни выходило на восток, а прямо под ним в тени старого тополя рос большой розовый куст. Стараясь, чтобы меня не заметили с улицы, я обошел дерево и заглянул в окно. К сожалению, тогда я был еще низкорослым и тщедушным; со своего места я видел только потолок комнаты.

Я быстро сбегал на задний двор и взял большое пластиковое ведро. Поставил его вверх дном рядом с деревом, влез на него и снова повернулся к окну.

Миссис Картер стояла ко мне спиной. Она не сводила глаз с мамы, которая рылась в своем шкафу с пылом собаки, которая хочет спрятать любимую косточку. Когда мама повернулась, в руках она держала три платья. Они с миссис Картер о чем-то говорили, но слов я не слышал; окно в комнате было закрыто. Мама не любила открывать окно спальни даже в летнюю жару.

Миссис Картер закинула руки за голову и расстегнула крючки на шее. Когда ее платье упало на пол, у меня перехватило дыхание. Мама протянула ей одно из своих платьев, и миссис Картер надела его через голову. Мама отступила на шаг и смерила соседку одобрительным взглядом. Потом поднесла к губам зеленую бутылку с желтой этикеткой и отпила прямо из горлышка. Вздрогнула, широко улыбнулась и протянула бутылку миссис Картер, которая, замявшись всего на секунду, тоже поднесла ее к губам и сделала глоток.

Я знал, что такое алкоголь, но ни разу на моей памяти не видел, чтобы мама пила — только отец. После долгого рабочего дня он, как правило, выпивал рюмочку-другую, но мама… ее поведение меня озадачило. И очень удивило.

Миссис Картер вернула бутылку маме; мама отпила еще глоток и передала бутылку соседке. Они обе смеялись за стеклом.

Мама протянула миссис Картер еще одно платье, и та воодушевленно закивала. Сняла платье и подошла к большому маминому зеркалу, прижав второе платье к груди. Кроме белых хлопчатобумажных трусиков, на ней ничего не было. Сердце у меня забилось чаще.

Мама подошла к ней сзади, отбросила ее волосы вбок, открыв изгиб шеи. Я увидел, как мама нежно поцеловала соседку в то место, где шея переходит в плечо. Миссис Картер закрыла глаза и, слегка запрокинув голову, прижалась к маме. Платье она выронила, и оно упало на пол. В зеркальном отражении я видел, как мамина рука гладила живот соседки, поднимаясь выше, пока не дошла до ее правой груди.

В отличие от миссис Картер, глаза у мамы были открыты. Я знаю это, потому что видел их, я видел, как они смотрят на меня из зеркала, а ее ладони спускались все ниже по телу соседки и нырнули ей в трусики.

16 Портер — день первый, 10.31

Бюро судебно-медицинской экспертизы и морг округа Кук располагались в центре Чикаго, недалеко от Уэст-Харрисон-авеню. Портер и Нэш добрались туда довольно быстро и припарковались на участке, зарезервированном для правоохранительных органов. Кабинет Эйсли находился на третьем этаже, но он просил их идти прямо в морг, сказав, что будет ждать их там.

Портеру никогда не нравилось в морге. Там всегда пахло формальдегидом и хлоркой, но эти местные «освежители воздуха» не скрывали других запахов: грязных ног, старого сыра и дешевых духов. Всякий раз, входя в дверь, он вспоминал, как в старших классах школы учитель мистер Скарлетто заставил его анатомировать свинью. Едва он входил в морг, ему сразу же хотелось оттуда выйти. Хотя стены были выкрашены веселенькой голубой краской, он отчетливо сознавал, что их окружают мертвецы. Глядя на сотрудников морга, которые ходили с одинаково бесстрастными лицами, Портер невольно гадал, что хранится в их домашних холодильниках. Зато Нэш, кажется, ничего не имел против морга; он задержался на полпути к смотровому залу, у торгового автомата.

— Представляешь, у них закончились батончики «сникерс»! Кто занимается этой фигней? — ворчал он, разглядывая то, что осталось. — Слушай, Сэм, есть у тебя четвертак?

Портер сделал вид, что не расслышал, и толкнул стальную дверь напротив зеленого кожаного дивана — должно быть, он появился здесь еще во времена президента Кеннеди.

— Да ладно тебе! Я проголодался, — крикнул сзади Нэш.

Том Эйсли сидел за металлическим столом в дальнем углу и быстро печатал на клавиатуре. Увидев их, он нахмурился:

— Вы что, пешком добирались?

Портер уже собирался ответить, что на самом деле они доехали довольно быстро, с включенной мигалкой, но передумал.

— По пути мы заезжали во «Флэр-Тауэр». Осмотрели квартиру жертвы.

Большинство людей спросили бы, что они нашли, но только не Эйсли; он, похоже, начинал интересоваться людьми только после того, как у тех останавливался пульс.

Нэш тоже вошел из коридора, держа в руках недоеденный батончик «кит-кат».

— Тебе лучше? — спросил его Портер.

— Не дави на меня; я со вчерашнего дня не был дома. И сигареты все вышли.

Эйсли встал.

— Наденьте оба перчатки. И идите за мной.

Они прошли мимо стола, вошли еще в одни двойные двери и очутились в большом смотровом зале. Шаги гулким эхом отдавались от бежевого плиточного пола — такой же плиткой до половины были выложены и стены. Верхнюю половину выкрасили белой краской. Над головой ярко горели лампы дневного света; отражаясь в дверцах шкафчиков из нержавеющей стали, свет становился ослепительным.

Когда они вошли, им показалось, что здесь градусов на двадцать холоднее, чем в коридоре. В зале было так холодно, что изо рта вырывался пар. Руки покрылись гусиной кожей.

На столе посреди зала лежал обнаженный труп; над столом висела большая круглая хирургическая лампа с ручками по обе стороны. Лицо трупа было накрыто белой простыней. Большой Y-образный надрез начинался в районе пупка и разделялся у грудных мышц.

Портер пожалел, что не запасся жвачкой: она хоть немного отбивала специфический запах.

— Там наш мальчик? — спросил Нэш.

— Да, — кивнул Эйсли.

Труп отмыли от грязи; грязь и пыль остались только в многочисленных ссадинах, напоминавших сыпь.

— Утром я этого не заметил, — сказал Портер, подходя ближе.

Эйсли показал на большие багрово-черные кровоподтеки на правом предплечье и ноге:

— Сюда его ударил автобус. Видите вмятины? Это следы от решетки радиатора. Судя по замерам на месте происшествия, сначала его отбросило вперед, а потом протащило по асфальту. Естественно, повреждены все внутренние органы. Больше половины ребер сломано, четыре ребра проткнули правое легкое, два — левое. Кроме того, разрыв селезенки и одной почки. Судя по всему, причиной смерти стала травма головы, хотя любая из остальных травм могла стать роковой. Смерть наступила почти мгновенно. Спасти его было нельзя.

— Это и есть твоя важная новость? — разочарованно спросил Нэш. — Я думал, ты что-то нашел.

Эйсли выгнул бровь:

— Ну да, кое-что.

— Том, я не любитель саспенса. Выкладывай, что ты нашел, — сказал Портер.

Эйсли подошел к столу из нержавеющей стали и показал на то, что казалось коричневым мешком на молнии, заполненным…

— Это его желудок? — спросил Нэш.

Эйсли кивнул.

— Ничего странного не замечаете?

— А как же! Желудок больше не у него внутри, — ответил Портер.

— А еще?

— Док, для гадания у нас нет времени.

Эйсли вздохнул:

— Видите язвы? Вот тут и тут…

Портер нагнулся:

— Вижу, ну и что?

— Рак желудка, — ответил Эйсли. — Этому человеку жить оставалось месяц или около того; самое большее — два месяца.

— Он умирал? Он знал, что умирает?

— Наверняка знал. На такой стадии не заметить болезнь уже нельзя. Болезнь быстро прогрессировала. На поздних стадиях корригирующего лечения не существует. Должно быть, его мучили сильные боли. Скорее всего, он все знал, и мои находки подтверждают мои слова. Он получал большие дозы октреотида, который вызывает тошноту и диарею. Кроме того, я обнаружил у него высокую концентрацию трастузумаба. Кстати, любопытный препарат. Вначале его применяли для лечения рака молочной железы, затем обнаружили, что он помогает и при других видах рака.

— Думаешь, удастся установить его личность по лекарствам?

Эйсли медленно кивнул:

— Очень может быть. Трастузумаб, как правило, назначают внутривенно. Лекарство необходимо вводить медленно, в течение часа, не реже чем раз в три недели. Не знаю, проводят ли такие процедуры частнопрактикующие врачи. Скорее всего, он вынужден был регулярно ездить в больницу или какой-нибудь крупный онкоцентр. В нашем городе таких всего несколько. Лекарство часто дает осложнения на сердце, поэтому пациентов тщательно мониторят.

Нэш повернулся к Портеру:

— Если он умирал, думаешь, нарочно прыгнул под автобус?

— Сомневаюсь. Как-то все странно. Зачем тогда похищать еще одну девушку? Он явно собирался довести дело до конца. — Портер повернулся к Эйсли: — Сколько, по-твоему, ему оставалось жить?

Эйсли пожал плечами:

— Трудно сказать. Но ясно одно: немного; несколько недель. Самое большее, около месяца. — Он снова показал на желудок. — Должно быть, он испытывал невыносимые, мучительные боли.

— Он принимал что-нибудь обезболивающее? — спросил Портер.

— Я нашел у него в желудке частично переваренную таблетку оксикодона. Сейчас мы проверяем его волосы на наличие других препаратов, уже выведенных из организма. Не удивлюсь, если мы обнаружим следы морфина, — ответил Эйсли.

Портер посмотрел на темные волосы покойника. Волосы хранят следы лекарств и пищи. Обезьяний убийца стригся довольно коротко; волосы не длиннее двух с половиной сантиметров. В среднем волосы у человека вырастают по полтора сантиметра в месяц. Значит, волосы их покойника хранят следы по меньшей мере двухмесячной давности. По волосам можно в пять раз точнее, чем по анализу мочи, определить, принимал человек определенные вещества или нет. За долгие годы службы он навидался всякого. Подозреваемые старались вывести вещества из организма всем, чем только можно, — от клюквенного сока до собственной урины. Но из волос ничего вымыть невозможно. Вот почему многие наркоманы, которые находятся на испытательном сроке, бреются наголо.

— У него есть волосы, — тихо сказал Портер.

Эйсли ненадолго сдвинул брови, но потом понял, что Портер имеет в виду.

— Я не нашел никаких признаков химиотерапии, ни одного цикла. Возможно, рак обнаружили слишком поздно, и о традиционных методах лечения речь уже не шла.

— Или он смирился с тем, что умрет, и решил ограничиться симптоматическим лечением, — предположил Нэш.

Эйсли подошел к другому столу, на котором были аккуратно разложены личные вещи покойника.

— Вот здесь, — он показал на серебристую коробочку, — полно лоразепама.

— Его назначают при неврозах, тревожных расстройствах, да?

Нэш ухмыльнулся:

— Стать серийным убийцей — странный выбор досуга для человека с тревожным расстройством.

— Это дженерик, ативан. При раке желудка врачи иногда выписывают его, чтобы снизить кислотность. Тревожность ведет к повышению секреции желудочной кислоты, а лоразепам ее снижает, — пояснил Эйсли. — Вполне возможно, он был спокойнее всех нас, вместе взятых.

Портер посмотрел на карманные часы, помеченные биркой и запечатанные в прозрачном пакете. Крышка была покрыта сложным узором, под ней виднелись стрелки.

— Не удалось снять с них отпечатки?

Эйсли кивнул:

— У него все руки в ссадинах, но подушечки пальцев не пострадали. Я снял полный комплект и переслал в лабораторию. Правда, мне оттуда еще не ответили.

Портер покосился на туфли.

Эйсли проследил за направлением его взгляда.

— А, о них чуть не забыл! Посмотрите-ка, очень странно… — Он поднял одну туфлю и вернулся к трупу, потом приложил пятку к голой ступне. — Они ему почти на два размера велики. Он напихал в носки папиросной бумаги.

— Кто носит туфли на два размера больше? — спросил Нэш. — Кажется, ты сказал, что такие стоят полторы тысячи?

Портер кивнул:

— Может быть, это не его туфли. Надо проверить и их на отпечатки.

Нэш покосился на Эйсли, обвел взглядом зал.

— У вас есть… а, не важно; уже нашел. — Он ненадолго отошел к другому столу и вернулся с набором для снятия отпечатков. Опытной рукой посыпал порошком туфли. — Есть!

— Сними и отправь в лабораторию. Только напомни, что это срочно, и добейся, чтобы они тебя поняли, — сказал Портер.

— Уже иду.

Портер повернулся к Эйсли:

— Еще что-нибудь?

Эйсли нахмурился:

— Что? Лекарства тебе мало?

— Я не…

— Есть еще кое-что.

Он обошел стол и поднял правую руку покойника. Портер старался не смотреть на зияющий разрез в груди.

— Я нашел маленькую татуировку, — сказал Эйсли и показал на черное пятнышко на внутренней стороне запястья. — По-моему, это цифра восемь.

Портер нагнулся.

— Или символ бесконечности. — Он достал телефон и сфотографировал татуировку.

— Свежая. Видишь воспаление по краям? Он набил ее меньше недели назад.

Портер постарался свести воедино все, что он узнал.

— Возможно, это как-то связано с религией. Он умирал.

— Дальше уж вы работайте — вы же детективы, — сказал Эйсли.

Портер приподнял край белой простыни, закрывающей голову. Материя отлепилась с громким треском, как липучка.

— А лицо, возможно, удастся реконструировать, — заметил Эйсли.

— Правда? — оживился Портер. — Думаешь, получится?

— Реконструкцию буду делать не я, — ответил Эйсли. — У меня есть друг… подруга… она работает в Музее науки и промышленности. Она специалист по такого рода делам — старым останкам и прочему. Последние шесть лет она воссоздает останки представителей племени иллиной, найденные неподалеку от округа Макгенри. Обычно она работает с фрагментами черепа и костей, а не с таким… свежим материалом. Но, думаю, у нее получится. Я ей позвоню.

— Она? — переспросил Нэш. — У тебя завелась подружка? — Он снял отпечатки с туфель и упаковал набор для снятия отпечатков. — Довольно много — шесть частичных и по крайней мере три целых отпечатка большого пальца. Я, конечно, вовсе не хочу сказать, что у нашего неизвестного три пальца, хотя в таком случае опознать его было бы гораздо легче. Отправлю то, что есть… Встречаемся в оперативном штабе! Давай через час? Я и капитана извещу.

Портер вспомнил о дневнике, который лежал у него в кармане. Час — совсем неплохо.

17 Дневник

Хотя мама меня заметила, я никуда не убежал, а продолжал наблюдать. Я знал, что должен уйти; понимал, что между ними происходит что-то личное, не предназначенное для моих глаз. И все же я продолжал смотреть. Не думаю, что мог бы прекратить, даже если бы захотел. Я стоял у дерева, пока мама и миссис Картер не скрылись из виду. Точнее, упали вниз, но не знаю куда — на пол или на постель.

Ведро подо мной зашаталось. И я зашатался. Коленки затряслись, как желе. Как же я испугался! Сердце глухо стучало в груди. Сказать, что оно билось часто, — преуменьшение.

Происходившее настолько захватило меня, что я не услышал, как мимо нашего дома проехала машина мистера Картера. Я заметил ее, только когда она заскрипела по гравию у дома соседей. Миссис Картер тоже услышала машину; как сурок в последний день зимы, она высунула голову из окна; грудь у нее ходила ходуном, рот был приоткрыт. Она заметила меня в тот же миг, как я увидел ее. Делать было нечего, поэтому я застыл на месте, не сводя с нее взгляда. Она обернулась и что-то прокричала, и тогда к окну подошла мама. На меня она не смотрела.

Они обе отошли от окна.

Хлопнула дверца машины. Мистер Картер никогда не возвращался домой так рано. Обычно он приезжал с работы в шестом часу, примерно тогда же, когда и мой отец. Он увидел, что я стою возле дерева на перевернутом ведре, и нахмурился. Я помахал ему рукой; он не помахал в ответ. Быстро взбежал на свое крыльцо и скрылся за дверью.

Через миг из нашего дома вышла миссис Картер и побежала по лужайке, на бегу расправляя платье. Она покосилась на меня; я поздоровался, но она не ответила. Взойдя на свое крыльцо, она открыла дверь очень осторожно, а потом тихо прикрыла ее за собой.

Я соскочил с ведра и последовал за ней.

Наверное, я все же не назвал бы себя любителем совать нос в чужие дела. Скорее мною двигало здоровое детское любопытство. В общем, я отправился к дому Картеров без всякой задней мысли. Подойдя к их парадному крыльцу, я услышал звонкий шлепок.

Тут я не мог ошибиться. Мой отец был поборником дисциплины; он не раз шлепал меня по мягкому месту. Не вдаваясь в подробности, признаю, что пару раз я заслужил порку и не держал на него зла за то, что он так поступил. Не раз получая то же самое, я съежился, услышав крик боли.

Когда миссис Картер вскрикнула после шлепка, я понял, что мистер Картер ударил ее. Последовал еще один шлепок, за ним визг.

Я подошел к машине мистера Картера. Мотор остывал постепенно, а капот был еще горячим; воздух над ним как будто дрожал.

Я стоял рядом с машиной Картеров, когда мистер Картер выбежал из своего дома.

— Какого дьявола тебе здесь надо? — рявкнул он на меня, направляясь к моему дому.

На пороге показалась миссис Картер, но дальше не пошла. Она стояла в дверях, прикладывая к лицу мокрое полотенце. Правый глаз у нее заплыл, распух и слезился. Когда она меня заметила, у нее задрожали губы.

— Не позволяй ему обижать свою мать, — одними губами проговорила она.

Мистер Картер подошел к нашей кухонной двери и замолотил в нее кулаком. Мне показалось странным, что кухонная дверь закрыта. Летом ее открывали ранним утром и не запирали до поздней ночи; только сетчатый экран уберегал дом от насекомых и других существ. Должно быть, мама…

Я разглядел маму у бокового окна. Она смотрела на мистера Картера, который стоял на нашем заднем крыльце.

— Открывай, шлюха проклятая! — заорал он. — Открывай, или я разнесу твою чертову дверь!

Мама молча смотрела на него, не двигаясь с места.

Я направился к дому, но мама вскинула руку вверх, призывая меня оставаться на месте. Я замер, не зная, что делать. Сейчас я понимаю: с моей стороны наивно было думать, будто я что-то могу сделать. Мистер Картер был крупным мужчиной, даже выше отца. Если бы я как-нибудь попытался помешать ему, он бы прихлопнул меня как муху, которая жужжит над головой.

— Думаешь, можешь превратить мою жену в половую тряпку? — Он снова замолотил в дверь. — Я знал, я так и знал, мать твою, ненасытная шлюшка! Я ведь давно вижу, что между вами что-то происходит. Она вечно ошивается в твоем доме! От нее воняет тобой! Уж я-то сразу почуял! Ну, теперь с тебя причитается! Как там говорится — око за око, зуб за зуб? Или, может, лучше выразиться по-простому — сиську за жопу? Хватит, сучка, нагулялась! Теперь плати! Бесплатно ничего не бывает!

Мама отошла от окна.

Миссис Картер у меня за спиной истерически зарыдала.

Мистер Картер развернулся и злобно ткнул в нее пальцем:

— Заткнись, мать твою! — Лицо у него побагровело. На лбу выступил пот. — И не надейся, что я с тобой закончил! Когда разберусь здесь, у нас с тобой будет длинный и тяжелый разговор. Ты уж мне поверь. Когда я покончу с этой потаскушкой, я займусь тобой. Думаешь, тебе сейчас больно? Погоди, пока я вернусь — тебя ждет десерт!

И тут дверь открылась. На порог вышла мама и поманила его пальцем.

18 Портер — день первый, 10.40

Эмори поняла, что ее сейчас вырвет.

Едкая густая желчь подступала к горлу. Эмори с трудом сглотнула и поморщилась от мерзкого послевкусия.

Глубоко задышала открытым ртом и заплакала.

Он отрезал ей ухо! Какого черта! Почему…

Ответ пришел почти сразу, и она едва не задохнулась и закашлялась. Жгучие соленые слезы текли по лицу и капали на колени. Она пыталась вытереть лицо, но слезы не останавливались.

Она задыхалась и икала, все ее тело сотрясалось. Лило не только из глаз, но и из носа. Когда ей казалось, что она начинает успокаиваться, откуда-то снова подступали страх, боль и гнев — и все повторялось сначала, лишь немного слабее, чем раньше.

Припадок наконец прошел, и дыхание успокоилось. Эмори долго сидела неподвижно. Голова стала странно пустой и легкой, зато болело все тело, ныли мускулы, лицо распухло от слез. Она ощупала наручники, все еще надеясь, что они не настоящие, а игрушечные или такие, которые продаются в магазинах для взрослых — о таких ей рассказывала подруга Лори. По словам Лори, ее бойфренд предлагал поиграть с ними, но она наотрез отказалась.

Никакой кнопки, отпирающей наручники, она не нашла; браслет плотно сидел на запястье. Наручники невозможно отпереть без ключа. Можно попробовать взломать замок, но для этого надо найти шпильку, булавку или что-то подходящее. Нужно поискать…

Кого она обманывает? Она понятия не имеет, как взламывать замки.

Эмори прекрасно знала о существовании Убийцы четырех обезьян. О нем знали все жители Чикаго, а возможно, и весь мир. Известно было не только то, что в городе орудует серийный убийца. Все с ужасом говорили о том, как он мучает похищенных девушек, прежде чем убить их: отрезает части тела и посылает родственникам. Сначала ухо, потом…

Свободная рука Эмори непроизвольно метнулась к глазам. Хотя ее окружал сплошной мрак, все же она различала очертания предметов; он пока не тронул ее глаза.

Пока… Может быть, он до них доберется, когда возвратится сюда.

Сердце у нее забилось чаще.

Сколько осталось времени до того, как…

Нет, нельзя о таком думать. Нельзя, и все.

Нельзя думать о том, что кто-то вырежет ей глаза, пока она еще жива.

«И язык тоже, дорогуша. Не забывай про язык. После уха и глаз он вырезает язык и посылает обрубок мамочке и папочке. Незадолго до того, как…»

Голос у нее в голове казался странно знакомым.

«Ты не помнишь меня, милая?»

Она кое-что сообразила — и сразу же почувствовала, как изнутри поднимается гнев.

— Ты не моя мама! — сквозь зубы процедила Эмори. — Моя мама умерла!

Боже! Она сходит с ума. Разговаривает сама с собой. Может, это от укола? Что он ей вколол? Неужели у нее галлюцинации? Или она просто спит и видит страшный сон, побочное действие. А потом она…

«Милая, все неприятные последствия ты сможешь обдумать потом, когда у тебя будет больше времени. А сейчас постарайся придумать, как отсюда выбраться. До того как он вернется. Ты не согласна?»

Эмори поймала себя на том, что кивает.

«Я желаю тебе только самого лучшего».

— Перестань!

«Обдумаешь потом, когда ты будешь в безопасности. А до техпор… Эм, сейчас все плохо. Я не могу написать тебе записку и вытащить тебя отсюда. Это гораздо хуже, чем директор школы».

— Замолчи!

Тишина.

Единственными звуками были ее собственное дыхание, пульсация крови в здоровом ухе — и саднящая боль под повязкой.

«На том месте, где было твое ухо, дорогуша».

— Пожалуйста, не надо! Прошу тебя, замолчи!

«Лучше тебе уже сейчас принять то, что случилось. Прими и иди дальше».

Эмори спустила ноги со своей импровизированной лежанки. Колесики заскрипели, и каталка поехала к стене; ударившись о нее, покатилась назад. Когда ноги коснулись холодного бетона, Эмори захотелось визжать. Страшно было ступать неизвестно по чему, но о том, чтобы сидеть неподвижно и ждать, пока ее похититель вернется, и речи быть не могло. Надо срочно придумать, как выбраться отсюда.

Она напряженно вглядывалась во мрак, стараясь найти хотя бы крошечный источник света, но никакого света не было, кругом одни тени. Эмори подняла руку к лицу. Собственные пальцы она заметила, только когда поднесла их почти к самому носу.

Эмори заставила себя встать, не обращая внимания на головокружение и боль на месте уха. Глубоко вздохнула и для равновесия ухватилась за край каталки рядом с тем местом, куда ее приковали наручниками. Она стояла неподвижно, пока тошнота немного не отпустила.

Как темно! Слишком темно.

«Милая, а если ты упадешь? Представь, что ты куда-то пойдешь, споткнешься и упадешь. Как по-твоему, пойдет падение тебе на пользу? Лучше сядь и хорошенько подумай. Как тебе мое предложение?»

Эмори старалась не обращать на голос внимания; она осторожно вытянула левую руку вперед и сжала пальцы. Ее рука схватила пустоту. Эмори пошла вдоль каталки, ища стену, возле которой стояло ее ложе. Правая рука лежала на каталке, левую она тянула вперед. Шаг, другой, потом…

Пальцы коснулись стены, и она чуть не отпрянула. Шершавая поверхность показалась ей влажной и грязной. Она осторожно провела ладонью в обе стороны, нащупала какое-то углубление и провела по его краям кончиком пальца, пока не нащупала еще одно углубление, на сей раз не горизонтальное, а вертикальное. Чуть ниже узор повторился. Ее палец обводил прямоугольники.

Шлакоблоки.

Она поднесла палец к носу, понюхала.

Ничего.

«Знаешь, там, где есть одна стена, обычно бывает и другая. Иногда попадается и дверь, и окно… или даже два окна. Попробуй обойти помещение по периметру. Может быть, тебе удастся понять, в какой дыре ты очутилась. Правда, ты прикована к этой мерзкой каталке; не слишком удобно идти и тащить ее за собой».

Эмори с силой дернула каталку, сдвинула ее с места. Снова заскрипели колесики. Она крепче ухватилась за край. Главное — держаться за металлический каркас, держаться за что-нибудь… ей стало чуточку легче. Она понимала, что это глупо, и все же…

«Каталка — как костыль. Кажется, так говорят?»

— Да пошла ты! — вслух сказала Эмори.

Левой рукой ведя по стене, а правой волоча за собой каталку, она медленно продвигалась вперед. Ноги шаркали по полу — медленно, нарочито мелкими шажками. Она считала шаги, пытаясь представить себе пространство, в котором находится. Прошла двенадцать шагов, прежде чем наткнулась на первый угол. По ее приблизительным подсчетам, одна стена равнялась примерно двенадцати шагам.

Она повернула и двинулась вдоль стены налево. Каталка отчаянно сопротивлялась, не желая менять курс. Вскоре она за что-то зацепилась и застряла. Эмори дернула сильнее, каталку занесло, как тяжело нагруженную магазинную тележку с заблокированным колесом. Потом колеса выровнялись, и каталка сдвинулась с места.

Она снова побрела вдоль стены.

Как и предыдущая, эта стена была сложена из шлакоблоков. Пальцы с каждым шагом ощупывали швы; Эмори водила по стене вверх-вниз в поисках выключателя, двери — чего угодно, но ничего не находила, только очередной шлакоблок.

Шесть шагов. Семь.

Эмори ненадолго остановилась; у нее кружилась голова. Она ничего не видела — как темно! Она почти ничего не видела перед собой, даже прижавшись носом к стене. Задрав голову, она гадала, насколько здесь высокий потолок. Да и есть ли он, потолок?

«Конечно, милая, здесь есть потолок. Серийные убийцы очень умны; ты не первая девушка, которая попала в его логово. Скольких девушек он уже похитил? Пять? Шесть? Он успел отточить все приемы. Не сомневаюсь, помещение, в котором ты находишься, надежно заперто. И все-таки не останавливайся, исследуй дальше. Твое поведение мне по душе. Так гораздо лучше, чем сидеть и ждать, когда он вернется. Сидеть и ждать — для дураков. А у тебя появилась цель. Ты проявляешь инициативу».

Эмори провела рукой по стене, наклонившись как можно дальше вперед, потом привстала на цыпочки, потянулась вверх.

Ничего; только стена.

Рост у нее метр шестьдесят четыре. Если встать на цыпочки и вытянуть руку, можно достать… какую отметку? Метра два? Цепь от наручников довольно длинная; в ней есть небольшой зазор. Возможно, она дотянется и выше.

Эмори присела, сделала глубокий вдох и резко подпрыгнула, подняв руку вверх. Она старалась дотянуться до места как можно дальше от себя. Растопыренные пальцы хватали воздух. Когда она тяжело опустилась на пол, на холодный бетонный пол, ступни обожгло болью, которая отдалась в травмированном левом колене. В прошлом году она порвала связку, когда играла в волейбол, и с тех пор колено периодически болело.

Эмори помассировала больное место и прижалась к стене.

Она прошла семь шагов. Продолжала двигаться налево и сделала еще пять шагов, прежде чем добралась еще до одного угла.

Всего двенадцать шагов.

Каталка снова застряла при повороте, и она сердито дернула ее к себе.

«Эй, мне кое-что пришло в голову. Что, если он следит за тобой? Что, если у него здесь видеокамеры?»

— Для видеокамер здесь слишком темно.

«Инфракрасные камеры показывают в темноте, как днем. Возможно, он сидит где-нибудь наверху, закинув ноги на стол, смотрит реалити-шоу с твоим участием и ухмыляется. Голая девушка в замкнутом пространстве! Голая девушка пытается выбраться из заточения. Предыдущая жертва затратила полчаса на то, чтобы обойти все помещение. Эта пошла в отрыв; она уложилась в двадцать минут. Как интересно! Как занимательно!»

Эмори остановилась и вгляделась в темноту.

— Эй! Где ты? Ты… следишь за мной?

Тишина.

— Эй!

«Может, он стесняется?»

— Заткнись!

«По-моему, он спустил штаны и вытащил свою штуковину, а на дверь повесил табличку „Не беспокоить“. Он смотрит передачу „Эмори после заката“, и самое веселье только началось. А девчонка-то, оказывается, спортсменка! Видали, как она подпрыгнула?»

— Теперь я знаю, что ты не моя мама; она бы ни за что так не сказала, — вслух произнесла Эмори.

«Ну, по-моему, он все-таки за тобой следит. Иначе зачем он тебя раздел? Мужчины — извращенцы, дорогуша. Все до одного. И чем раньше ты это поймешь, тем лучше».

Эмори медленно развернулась и, наклонив голову, стала всматриваться в темноту.

— Здесь нет никакой камеры; я бы заметила красный огонек.

«Верно. Потому что у всех камер есть красные огоньки.

Мерцающие красные огоньки, заметные издалека. Вот если бы я производила камеры, мне бы и в голову не пришло выпустить камеру без красного мерцающего огонька. Не сомневаюсь, есть надзорный комитет, который проверяет каждую…»

— Да заткнешься ты когда-нибудь? — закричала Эмори, и от смущения ее обдало жаром. Она спорит сама с собой. Не может быть — она разговаривает и спорит сама с собой!

«Я хочу сказать, что не на всех камерах есть красные огоньки, только и всего. Не нужно обижаться».

Эмори досадливо вздохнула и потянулась к стене; двенадцать шагов в одну сторону, угол, еще двенадцать шагов — угол. Место заточения показалось ей огромным квадратом. Она ощупала две стены, но не нашла двери. Остается еще две стены.

Она снова пошла вдоль стены, волоча за собой каталку; пальцы ощупывали уже знакомые швы между шлакоблоками, проводили дорожки в толстом слое пыли. Через двенадцать шагов она снова очутилась в углу. Двери не было.

Осталась последняя, четвертая стена.

Она подтянула к себе каталку. Сейчас она не столько боялась, сколько злилась. Начала считать шаги. Когда досчитала до двенадцати и пальцы коснулись угла, она остановилась. Двери она так и не нашла. Где дверь? Неужели она ее пропустила? Четыре угла, четыре левых поворота. Она понимала, что обошла всю комнату. Совершила круг, так?

Эмори толкнула каталку в угол и снова быстро зашагала вдоль стены.

Один угол. Два угла, три угла. Она шла быстрее, чем в первый раз; когда рука уткнулась в очередной угол, каталка по инерции ударила ее. Эмори вскрикнула; рука прижалась к низу живота.

Неужели здесь нет двери?

«Похоже, тот, кто проектировал помещение, совершенно не разбирается в своем деле. Разве можно делать комнату без двери? Наверное, ты все-таки пропустила ее».

— Ничего я не пропускала. Здесь нет двери.

«Тогда как ты попала сюда?»

Высоко над головой что-то щелкнуло. И вдруг загремела музыка — так громко, что Эмори показалось, будто в уши ей втыкают ножи. Она машинально прижала ладони к голове, и слева ее словно молнией пронзило: рука задела место, где раньше было ее ухо. Наручник больно врезался в запястье правой руки. Она нагнулась вперед и вскрикнула от боли, но музыка тише не стала. Песня показалась ей знакомой. Она ее уже слышала.

«Роллинг Стоунз», «Сочувствующий дьяволу».

19 Дневник

Какое-то время мистер Картер стоял на месте и смотрел на маму в упор. Лицо у него было красным, как запрещающий сигнал светофора; лоб наморщился и покрылся испариной. Руки были сжаты в кулаки. Сначала мне показалось, что он ударит маму, но он ее не ударил.

Мама смотрела куда-то поверх его плеча; на секунду наши с ней взгляды встретились, а потом она повернулась к нему:

— Второй раз предлагать не буду. Сейчас или никогда! — Она намотала на палец прядь светлых волос и с мрачной улыбкой отпустила.

— Ты что, издеваешься?

Мама повернулась назад, к кухне, и кивнула:

— Пошли!

Он смотрел, как она входит в дом, потом повернулся к жене:

— Считай, что это первая часть урока! Когда здесь закончу, я вернусь домой и начнется часть вторая! — Он фыркнул, как будто удачно пошутил, а потом вошел в наш дом и захлопнул за собой дверь.

Миссис Картер разрыдалась.

Я был мальчиком, еще не мужчиной, и понятия не имел, как утешить плачущую женщину — откровенно говоря, мне и не хотелось ее утешать. Вместо этого я снова обежал дом, подошел к окну маминой спальни и вскарабкался на ведро. В спальне никого не было.

И вдруг изнутри дома послышался ужасный крик. Но голос был не мамин.

20 Портер — день первый, 11.30

Хотя с тех пор, как Портер в последний раз побывал в комнате 1523 в цокольном этаже Чикагского полицейского управления на Мичиган-авеню, прошло всего две недели, ему показалось, что здесь слишком тихо и безжизненно.

«Как в спячке».

Все замерло в ожидании.

Он включил свет и прислушался. Постепенно оживали, жужжа, лампы дневного света; воздух в зале был спертый. Он подошел к столу, порылся в разбросанных бумагах и папках. Все точно такое, как было, когда он уходил.

С фотографии в серебряной рамке в дальнем правом углу на него смотрела жена. При виде ее он невольно улыбнулся.

Присев на край стола, достал телефон и набрал ее мобильный номер. Через три гудка его переключили на автоответчик:

— «Вы позвонили Хизер Портер. Поскольку вас переключили на автоответчик, скорее всего, я увидела ваше имя на определителе номера и решила, что не хочу говорить с вами. Желающих заплатить дань в виде шоколадного торта или других сладостей прошу написать подробности в текстовом сообщении — возможно…»

Не дослушав, Портер нажал отбой и придвинул к себе папку с ярлыком «Убийца четырех обезьян». Все, что им удалось о нем узнать, умещалось в единственной папке — во всяком случае, до сегодняшнего дня.

Он гонялся за Убийцей четырех обезьян в течение пяти лет. Убийца оставил после себя семь мертвых девушек.

«Двадцать одна коробка. Не забывай о коробках!»

Конечно, о коробках он не забывал. Они преследовали его всякий раз, как он закрывал глаза.

Зал был не очень большой, примерно семь на девять метров. Стены выкрашены скучной бежевой краской. Кроме его собственного, здесь стояло еще пять металлических столов. Столы были старыми, старше большинства сотрудников Чикагского полицейского управления. Стояли они неровно, кое-как. В дальнем углу располагался старый деревянный стол для конференций, который Портер нашел на складе в конце коридора. Его поверхность была исцарапана и исписана; на кленовом лаке остались многочисленные отпечатки стаканов, чашек и банок, которые туда ставили много лет. В дальнем углу было большое бурое пятно; они уже давно оставили надежду как-то отчистить или отскрести его. Нэш клялся и божился, что оно напоминает Иисуса. Портер считал, что пятно кофейное.

На стене за столом для конференций висели три доски. На первых двух были фотографии жертв У4О и различные места преступления; третья доска сейчас пустовала. Опергруппа пользовалась третьей доской для «мозговых штурмов».

Вошел Нэш и протянул ему стакан с кофе.

— Уотсон совершил налет на «Старбакс». Я велел ему подгребать сюда, как только он доложится лейтенанту наверху. Остальные уже спускаются. У тебя мозги не перегрелись? Я чую запах дыма.

— Пять лет, Нэш. Начинаю думать, что конца этому не будет.

— Где-то есть по крайней мере еще одна. Мы должны ее найти.

Портер кивнул:

— Да, знаю. И мы ее найдем. Мы вернем ее домой. — То же самое он уже говорил всего полгода назад, когда пропала Джоди Блумингтон, но они не успели вовремя. Он не может больше смотреть в глаза родителям… хватит, сколько можно?

— Вот и вы! — послышался с порога низкий голос Клэр Нортон.

Портер и Нэш повернулись к ней.

— Сэмми, без тебя здесь было как в морге. Дай-ка я на тебя посмотрю! — Она подошла к нему и крепко обняла. — Если тебе что-нибудь будет нужно, звони, хорошо? Обещай, что позвонишь, — прошептала она ему на ухо. — Звони в любое время дня и ночи, понял?

Любые виды проявления сочувствия пугали Портера. Он похлопал Клэр по спине и поспешил отстраниться. Ему стало неловко — примерно так же, подумалось ему, как бывает неловко священнику, который обнимается со служкой на глазах у прихожан.

— Спасибо, Клэр. Спасибо, что держишь тут оборону.

Клэр Нортон прослужила в управлении почти пятнадцать лет. В свое время она стала самой молодой чернокожей сотрудницей Чикагского полицейского управления. Ее взяли на работу после того, как она прослужила патрульной всего три года. Она заслужила повышение после крупной операции, когда с ее помощью удалось разоблачить одну из крупнейших наркосетей в истории города; все участники оказались несовершеннолетними. Всего тогда взяли больше двадцати школьников, в основном из школы имени Кули, хотя преступники распространяли свой товар еще в шести школах. Да, они действовали исключительно на территории школ, что затрудняло работу полиции. Школы похожи на острова; огороженные заборами, изолированные, они словно живут своей жизнью. За ними трудно следить снаружи. Наркотики контрабандой проносили в здание и хранили в пустых шкафчиках в раздевалках. Покупатели делали заказы онлайн, расплачивались криптовалютой, средства через систему «Биткоин» переправляли на заграничные счета. После того как платеж проходил, покупатель получал текстовое сообщение с одноразового мобильного телефона, в котором указывались номер шкафчика и код. Внутри находилась партия товара. Товар проносили и раскладывали незаметно, а на тех немногочисленных шкафчиках, которые случайно обнаруживали школьные охранники, не находили ни отпечатков пальцев, ни других зацепок.

Очень нужен был свой человек внутри.

Клэр выглядела юной; хотя в то время ей было двадцать три года, на вид ей можно было дать лет пятнадцать. Ее послали в школу имени Кули. Целых три месяца она изображала ученицу десятого класса (кстати, оценки у нее были отличные). Никто из учителей и одноклассников не знал, что она работает под прикрытием; в курсе были только директор школы и лейтенант. В первый же месяц своего пребывания в школе Клэр начала покупать небольшие партии наркотиков. Прошло два месяца, а они ни на шаг не приблизились к раскрытию дела. Клэр размещала заказ онлайн, оплачивала покупку, получала эсэмэску с номером шкафчика в раздевалке и кодом, открывала шкафчик и забирала посылку. Все шло как по маслу. Ни разу ей не удалось увидеть, кто кладет наркотики в шкафчик. Руководство школы подозревало кого-то из уборщиков. В конце концов, у кого еще есть доступ к шкафчикам в школьной раздевалке? Но никаких доказательств найти не удалось.

Дело сдвинулось с мертвой точки лишь на третий месяц.

Клэр часто ходила в библиотеку. И вот она заметила, что там каждый день собираются примерно одни и те же люди. Многие приходили туда поработать за компьютерами. Чаще других там оказывался один парень, Тревор Джолсон. Клэр заметила, что многие ученики предпочитают садиться на одни и те же места, работать за одними и теми же компьютерами. Сама она тоже так поступала; сидеть на одном и том же месте было удобно, к определенному компьютеру привыкаешь. К тому же некоторые компьютеры были помощнее, и все старались занять именно их. Все — но только не Тревор. Он каждый день садился за другой компьютер. Спустя какое-то время Клэр заметила в его передвижениях некий шаблон. Тревор садился на один стол левее того, за которым работал накануне. Предположив, куда он сядет в очередной раз, Клэр поставила на тот компьютер программу-кейлоггер и стала ждать.

На следующий день Тревор пришел в библиотеку в обычное время, в начале третьего. Он сел за тот компьютер, «заряженный» Клэр. Все его действия немедленно регистрировались сотрудниками, которые устроились за школьным зданием, в передвижной лаборатории, замаскированной под грузовик. Вскоре Тревор зашел на форум наркоманов, посмотрел запросы и подтвердил сделки через торговую площадку «Биткоин» под названием «КоинКриб». Закончив работу, он тщательно стер из памяти компьютера все следы своего пребывания и покинул библиотеку.

Клэр проследовала за ним в спортивный зал. Там Тревор встретился с двумя футболистами из школьной команды и тремя девушками-чирлидерами. Ей удалось подслушать его распоряжения. Он говорил им, что куда положить, продиктовал номера шкафчиков и коды. Она не видела, как его подручные раскладывали товар, потому что в раздевалке по совету полиции установили скрытые камеры.

На следующее утро сотрудники управления взяли всех шестерых. Они заговорили в тот же миг, как увидели друг друга, спеша поскорее выложить все и опередить остальных, чтобы скостить себе срок.

В конце концов удалось взять еще семнадцать участников преступной сети, в том числе сына начальника одного школьного округа. Коды от шкафчиков он брал из файла, который хранился на домашнем компьютере его отца.

После того дела ее прозвали Джамп-стрит в честь старого сериала, где полицейских тоже внедряли в школу. Правда, называть Клэр так в глаза никто не осмеливался.

Клэр покачала головой:

— Хоть бы поблагодарил меня за то, что я присматриваю за твоим напарником! Он туп как пробка. Спорим, если запереть его в комнате и вернуться через час, он будет валяться на полу мертвым, с языком, засунутым в розетку.

— Эй, я тоже здесь, — напомнил Нэш. — Я все слышу!

— Знаю. — Клэр повернулась и взяла у него стакан с кофе: — Спасибо, малыш!

Следом за Клэр в оперативный штаб вошел Эдвин Клозовски, для сотрудников просто Клоз. В одной руке он сжимал битком набитый портфель, а в другой держал недоеденный шоколадный кекс.

— Наконец-то вся банда в сборе? Давно пора! Вы не представляете, какая тоска сидеть в центральной аппаратной и вскрывать жесткие диски извращенцев — любителей «клубнички»! Еще немного — и я бы вернулся в фирму по производству компьютерных игр! Как дела, Сэмми? — Он похлопал Портера по плечу.

— Привет, Клоз!

— Рад, что ты вернулся. — Клозовски поставил портфель на один из пустых столов и запихнул в рот остатки кекса.

Портер заметил Уотсона, который стоял в дверях, и поманил его к себе.

— Клоз, Клэр, знакомьтесь, это Пол Уотсон. Временно прикомандирован к нам от экспертно-криминалистической лаборатории. Очень нам помогает. Кто-нибудь видел Хозмана?

Клэр кивнула:

— Я разговаривала с ним минут двадцать назад. Он проверяет финансы Толбота, но пока ничего интересного не нашел. Обещал, что свяжется с тобой, как только на что-нибудь наткнется.

Портер кивнул:

— Ладно, тогда начнем!

Все расселись за большим столом. С белых досок на них смотрели жертвы Убийцы четырех обезьян.

— Нэш, где тот снимок Эмори?

Нэш достал снимок из пакета и передал ему. Портер приклеил его на крайнюю правую доску.

— Я повторю все с самого начала. Конечно, почти все вы всё прекрасно знаете, но Уотсон не в курсе, а мы, может быть, что-нибудь поймем от повторения. — Он указал на снимок в нижнем левом углу: — Калли Тремел. Двадцать лет, похищена пятнадцатого декабря две тысячи девятого года. Она стала первой жертвой…

— О которой нам известно, — уточнила Клэр.

— Она стала первой жертвой, после чего мы заговорили о почерке убийцы, которого прозвали Обезьяньим или Убийцей четырех обезьян. Правда, судя по косвенным уликам, ему уже доводилось убивать раньше, — сказал Клозовски. — Убийцы не возникают вдруг, ниоткуда. Они формируются постепенно, со временем оттачивая приемы и почерк.

Портер продолжал:

— Родители заявили о ее пропаже во вторник, а ухо получили по почте в четверг. В субботу они получили глаза, а во вторник — язык. Все посылки были упакованы в маленькие белые коробки, перевязанные черной бечевкой, с адресом, надписанным от руки. Ни на одной коробке не удалось найти отпечатков. Он с самого начала проявлял крайнюю осторожность.

— Что подтверждает версию о том, что она не была его первой жертвой, — сказал Клозовски, упорно стоя на своем.

— Через три дня после того, как прибыла последняя коробка, какой-то бегун обнаружил ее труп в Алмонд-парке. Ее оставили на скамье, а к рукам приклеили картонную карточку, на которой было написано: «Не совершать зла». Мы начали догадываться о его образе действия после того, как он прислал глаза, но карточка подтвердила наши подозрения.

Уотсон поднял руку. Нэш закатил глаза:

— Док, мы не в третьем классе! Не стесняйся, выкладывай, что у тебя на уме!

— «Док»? — повторил Клозовски. — А, понял. Не обращайте внимания!

— Кажется, я где-то читал, что именно так он подбирал себе жертв? «Не совершать зла»? — спросил Уотсон.

Портер кивнул:

— После второй жертвы, Эль Бортон, мы это поняли. Сначала мы думали, что Обезьяний убийца считал злом нечто, совершенное самими жертвами, и потому похищал их, но после Эль мы сообразили, что его целью были вовсе не сами девушки, а их родственники. Эль Бортон пропала второго октября две тысячи десятого года, почти через год после первой жертвы. Ей было двадцать три года. Нам сообщили о ней через два дня после похищения, когда родители получили коробку с ее ухом. Еще через неделю обнаружили ее труп; в руки ей сунули налоговую декларацию на имя ее бабушки за две тысячи восьмой год. Мы немного покопали и обнаружили, что бабушка умерла в две тысячи пятом. Оказалось, что отец девушки последние три года заполнял фальшивые декларации. Тогда мы подключили Мэтта Хозмана из отдела по борьбе с финансовыми преступлениями, и он обнаружил, что дело гораздо серьезнее. Отец Эль получал налоговые вычеты на двенадцать человек, которые уже умерли. Все они обитали в доме престарелых, которым он управлял.

— Откуда убийца мог это узнать? — спросил Уотсон.

Портер пожал плечами:

— Мы не знаем. Но в свете новых данных мы решили заняться родственниками Калли Тремел.

— Первой жертвы, — кивнул Уотсон.

— Оказалось, что ее мать отмывала деньги в банке, где работала; за последние десять лет через ее руки прошло свыше трех миллионов долларов, — сказал Портер.

Уотсон нахмурился:

— Вот интересно, откуда убийца мог знать, чем она занималась? Может быть, это ниточка? Надо выяснить, у кого был доступ к этим сведениям, и можно установить личность Обезьяньего убийцы…

— Ага, как будто все так просто! — фыркнул Клозовски. Он встал и подошел к доске. — Мелисса Ламекс, жертва номер три. Ее отец торговал детской порнографией. Сестра Барбары Макинли насмерть сбила пешехода за шесть лет до того, как похитили Барбару. Ее причастность к преступлению удалось установить только после похищения… Отец Сьюзен Деворо в своем ювелирном магазине менял настоящие бриллианты на поддельные. Брат Эллисон Краммер держал во Флориде подпольный цех, в котором трудились нелегалы. А Джоди Блумингтон, его последняя жертва…

— Предпоследняя, — уточнил Нэш. — Последняя — Эмори Коннорс.

— Извините, предпоследняя жертва… Так вот, ее отец ввозил в страну кокаин, работал на картель Карлитто. — Клозовски стучал пальцами по снимкам. — Все похищенные и убитые девушки находились в родстве с людьми, которые совершили что-то плохое, но между собой они никак не связаны. В их преступлениях нет ничего общего.

— Он похож на члена «Комитета бдительности», — заметил Уотсон.

— Да, и судя по всему, база данных у него мощнее, чем у полиции. Ни одно из совершенных преступлений не было нами зарегистрировано, — сказал Портер. — Если бы не Обезьяний убийца, эти люди до сих пор разгуливали бы по улицам.

Уотсон встал и подошел к доске. Прищурившись, он принялся разглядывать фотографии жертв.

— В чем дело, док? — спросил Клоз и прыснул.

Все посмотрели на него.

Клоз обиделся:

— Значит, когда Нэш обзывается, это мило и забавно, а нам, айтишникам, запрещено? Теперь понятно, как у вас идут дела в вашем в подвале!

Уотсон постучал по доске:

— Он наращивает мощь. Посмотрите на даты!

— Наращивал, — поправил его Нэш. — Больше он никого не убьет.

— Ну да, верно, наращивал. До пятой жертвы, Сьюзен Деворо, он убивал примерно одну жертву в год. Потом он стал похищать девушек через шесть-семь месяцев. Кроме того, вот что. — Он постучал по фотографии Барбары Макинли. — Только она одна блондинка. Все остальные брюнетки. Это имеет какое-то значение?

Портер пригладил волосы и покачал головой:

— Я так не думаю. Убивая девушек, он на самом деле наказывает за преступления их родственников. Не думаю, что все как-то связано с самими жертвами.

— Все остальные девушки похожи внешне. У всех длинные темно-русые волосы, и по возрасту они близки. Так что какой-то типаж у него есть. Исключение составляет только блондинка Барбара. Так сказать, аномалия. — Немного помолчав, Уотсон спросил: — Он их насиловал?

Клэр покачала головой:

— Нет. Ни одна из них не была изнасилована.

— У кого-нибудь из них есть брат?

— У Мелиссы Ламекс, Сьюзен Деворо и Калли Тремел было по одному брату; у Эллисон Краммер — два, — ответила Клэр. — Я беседовала с ними, когда опрашивала членов семей.

Уотсон кивнул; он усиленно соображал. Портеру показалось, что он видит, как в его голове вращаются шестеренки.

— Если допустить, что в половине семей был по крайней мере один сын и он похищал там детей наугад, среди жертв должны были попасться один или двое мужчин. Но этого не произошло; была причина, по которой он предпочитал дочерей сыновьям, — только мы не знаем почему.

Портер откашлялся:

— Откровенно говоря, не уверен, что сейчас это имеет какое-то значение. Нам не нужно волноваться за его следующих жертв. Как верно подметил Нэш, больше он никого не убьет. Мы должны сосредоточиться на его последней жертве.

Уотсон вернулся на место.

— Извините, иногда мне в голову приходит много мыслей сразу, и я теряю нить.

— Не извиняйся, мы потому и попросили тебя присоединиться к нам. Часто полезно взглянуть на происходящее свежим взглядом.

— Понятно, — кивнул Уотсон.

Портер взял синий маркер и сверху на третьей доске написал большими буквами: «ЭМОРИ КОННОРС».

— Итак, что нам известно о жертве?

— Судя по записям охранника, который сидит у входа в ее жилой комплекс, вчера в начале седьмого вечера она вышла на пробежку, — ответила Клэр. — По словам охраны, такие пробежки были для нее обычными. Она бегала почти каждый день, по вечерам. Никто не видел, как она вернулась.

— Им известно, где она любила бегать? — спросил Нэш.

Клэр покачала головой:

— Они видели только, как она уходила и приходила.

— Возможно, на этот вопрос сумею ответить я, — вмешался Клоз, что-то набиравший на своем макбуке. — Она носила «Фитбит Сердж».

— Что?!

— Умные часы для фитнеса. Они измеряют давление, пройденное расстояние, считают калории. Кроме того, в них есть встроенный навигатор GPS. Я нашел у нее на компьютере программу со всеми данными. Сейчас я получаю доступ к информации.

— Есть надежда, что ее навигатор еще жив?

Клоз покачал головой:

— Там все работает совсем не так. Часы фиксируют местоположение, когда они на руке у владельца, затем сохраняют данные в облачном приложении на смартфоне или передают напрямую на компьютер. Она синхронизировала часы с телефоном — он тоже выключен, но, по-моему, я знаю, куда она пошла.

Он развернул макбук, чтобы остальные видели монитор. На нем появилась карта. На карте проступила пунктирная синяя линия, начинающаяся от «Флэр-Тауэр». Она шла по Уэст-Эри-стрит в сторону реки. На набережной линия окружала большое зеленое пространство.

— Такой же маршрут можно найти почти каждый день. — Клоз постучал по экрану. — Это Монтгомери-Уорд-парк.

Портер наклонился ближе и прищурился. Зрение у него ни к черту.

— Клэр, съезди туда, пожалуйста, после того как мы здесь закончим. Сделаешь?

— Сделаю, босс.

Он повернулся к Клозу:

— Ты нашел еще что-нибудь в ее компьютере?

Клоз снова развернул макбук к себе и принялся что-то набирать на клавиатуре.

— Ты дал мне возможность легально порыться в компьютере красивой девчонки. Наверное, излишне говорить, что я искал тщательно.

— Вот извращенец! — фыркнула Клэр.

Клоз ухмыльнулся:

— Горжусь своим больным воображением, дорогая. Когда-нибудь ты мне еще спасибо скажешь. — Какое-то время он смотрел на монитор. — Бойфренда Эмори зовут Тайлер Матерс. Он учится в одиннадцатом классе школы имени Уитни Янга. И…

Все сотовые телефоны в комнате одновременно запикали.

— …Я послал вам его фото, мобильный номер и домашний адрес, — продолжил Клоз. — Они встречаются чуть больше года. Она считает, что у них серьезные отношения.

— А это не так? — спросил Портер.

Клоз лукаво улыбнулся:

— Я зашел на его страничку в «Фейсбуке». Похоже, парень любит поиграть.

Все посмотрели на него.

— Да ладно вам! Если вы в качестве пароля используете имя жены или подружки, то заслуживаете того, чтобы вашу почту взломали.

Портер мысленно велел себе сменить пароль к своей электронной почте.

— В следующий раз все-таки дождись ордера. Сейчас нам меньше всего нужно, чтобы ты испортил дело.

Клоз отдал ему честь:

— Есть, капитан!

Портер написал на доске: «Тайлер Матерс» — и провел стрелку к мальчику на фото с Эмори.

— Мы с Нэшем сегодня нанесем Тайлеру визит. Есть в ее компьютере еще что-нибудь интересное?

— У Эмори «Мак», к тому же очень красивый. Пожалуйста, не оскорбляй этот шедевр, называя его компьютером. Такие оскорбления тебя недостойны, — ответил Клоз.

— Ах, простите! Так есть в ее «Маке» еще что-нибудь?

— Нет, сэр. — Клоз покачал головой.

— Что с тремя исходящими звонками по телефону?

Клоз поднял руку и принялся загибать пальцы:

— Пиццерия, китайский ресторан, итальянский ресторан. Эта девочка умеет выбирать еду.

Клэр откашлялась:

— В списке постоянных гостей значится Т. Матерс. Кроме него, там всего одно имя: А. Толбот.

Портер написал на доске: «Артур Толбот», а под ним — «Финансы?».

— Очень любопытно узнать, что нароет Хозман по этому типу. Обезьяний убийца выбрал Эмори не без причины; готов поспорить, ее папаша занимается нечестными делишками.

— Может, вызвать его на допрос? — предложила Клэр.

— Если мы вызовем его на допрос, он окружит себя целым взводом адвокатов; мы ничего из него не вытянем. Если нам понадобится снова побеседовать с ним, лучше всего, наверное, организовать неформальную встречу; попробовать застать его врасплох в таком месте, где он чувствует себя спокойно. Так он скорее проговорится, — ответил Портер. — Кроме того, он в нашем городе большая шишка, дружит с мэром и кто знает с кем еще. Если мы дернем его на раннем этапе, то, скорее всего, ничего не узнаем; потом, если понадобится вызвать его снова, он позвонит кому-нибудь из своих приятелей и попросит защиты. Лучше подождать, пока у нас не появится чего-нибудь конкретного.

— А вот что любопытно, — сказал Клоз, не отрывавшийся от монитора. — Лифт в этом здании записывает всех, кто входит и выходит.

Портер вздохнул:

— Надеюсь, ты не взломал базу, как страничку в «Фейсбуке» ее бойфренда? Потому что если да, то…

Клоз поднял руки вверх:

— Да ладно вам, неужели я похож на рецидивиста?

— Еще как похож! — буркнула Клэр себе под нос.

— И вас туда же, мисс Нортон.

Клэр ухмыльнулась и высунула язык.

— Управляющий жилым комплексом оказался настолько любезен, что предоставил нам доступ, — пояснил Клоз.

— И что там? — спросил Портер.

Клоз поджал губы и прищурился, просматривая текстовый файл.

— Вчера Эмори спустилась вниз в три минуты седьмого вечера; назад она не возвращалась. Возможно, именно тогда она отправилась на пробежку. А в 9.23 в пентхаус поднялась некая Н. Барроуз. Она спустилась вниз сегодня в 9.06 утра.

— Всего за несколько минут до того, как прибыла наша бригада, — заметила Клэр.

— Готов поспорить, что мисс Барроуз и есть наша пропавшая экономка, — сказал Портер. — Пожалуйста, наведи справки у портье «Флэр-Тауэр». Может, у них записано ее полное имя?

— Если бойфренд девушки находится в списке гостей, ты не думаешь, что и экономка должна там быть? — спросила Клэр. — В списке ее нет.

— Может, она живет в нашей стране нелегально? — заметил Нэш.

— Тогда зачем предъявлять ключ-карту на свое настоящее имя? — возразил Портер. — Или, может быть, это не настоящее ее имя?

Все промолчали.

Портер глубоко вздохнул.

— Итак, мы возвращаемся к человеку дня, утреннему покойнику. — Он пересказал коллегам все, что они узнали у Эйсли.

— Он умирал? — удивился Клоз.

— Ему оставалось жить меньше месяца.

— Думаешь, он нарочно бросился под автобус?

— По-моему, такую версию нельзя исключать, — ответил Портер.

Он написал на доске У4О, а под ним следующее:

КВИТАНЦИЯ ИЗ ХИМЧИСТКИ

ДОРОГИЕ ТУФЛИ — НА 2 РАЗМЕРА ВЕЛИКИ

ДЕШЕВЫЙ КОСТЮМ

МЯГКАЯ ФЕТРОВАЯ ШЛЯПА

75 ЦЕНТОВ МЕЛОЧЬЮ (2 ЧЕТВЕРТАКА, 2 МОНЕТЫ ПО 10 ЦЕНТОВ И 5 ЦЕНТОВ)

КАРМАННЫЕ ЧАСЫ

УМИРАЛ ОТ РАКА ЖЕЛУДКА

— Не верится, что подонок умирал, — буркнул Клоз, ущипнув себя за руку.

Портер постучал по доске:

— О чем нам говорят его личные вещи?

— Квитанция из химчистки — дохлый номер, — отозвалась Клэр. — Если не считать номера 54 873, на ней нет никаких сведений, даже даты или адреса приемного пункта. Бланк квитанции вырван из типовой книжки; их заказывают в магазинах канцтоваров онлайн. Половина химчисток в городе пользуются такими бланками.

— Клоз, займись этим. Запиши список всех химчисток в радиусе пяти километров от места происшествия и обзвони их все; выясни, пользуются ли они такими бланками. Если да, спроси, есть ли вещи по квитанции номер 54 873. Судя по квитанции, Обезьяний убийца свои вещи так и не получил. Если даже ты обнаружишь не одну квитанцию с таким номером, мы потом сможем сократить список, ведь другие клиенты заберут свои вещи. Если ничего не найдешь, расширь сферу поисков. Правда, он ходил пешком и, вполне вероятно, сдал вещи в химчистку неподалеку.

Клоз взмахнул рукой:

— Принимаю твой вызов!

Нэш подался вперед и, прищурившись, посмотрел на доску. Ему давно выписали очки, но он отказывался их носить.

— А что делать с костюмом и туфлями?

— Пока Клоз обзванивает химчистки, пусть заодно проверит и обувные магазины, — предложила Клэр.

Обернувшись к ней, Клоз показал средний палец и высунул язык.

Какое-то время Портер смотрел на доску.

— Нет, Клозу, пожалуй, лучше ограничиться химчистками. Туфли не по размеру беспокоят и меня, но пока мы не можем предположить ничего конкретного. Сохраним сведения на доске на тот случай, если они пригодятся позже.

— А мелочь чем нам поможет? — спросил Нэш. — У всех присутствующих в карманах наверняка найдутся такие монеты.

Портер задумался. Может, и правда стереть упоминание о мелочи с доски? Нет, пусть пока останется.

— Пока не будем ничего исключать. — Он повернулся к Уотсону: — Удалось что-нибудь выяснить насчет карманных часов?

— Я поеду в дядину лавку, как только мы здесь закончим, — ответил тот.

Портер снова посмотрел на доску.

— Думаю, скорее всего, мы разыщем его благодаря вот этому. — Он подчеркнул последнюю строчку. — По словам Эйсли, у него в крови обнаружены следы октреотида, трастузумаба, оксикодона и лоразепама. Трастузумаб вводят внутривенно и под наблюдением медперсонала. Этим занимаются лишь в нескольких крупных медицинских центрах. Необходимо обойти их, дать им приметы Обезьяньего убийцы и искать пропавших пациентов.

— Я могу этим заняться, — вызвалась Клэр. — Много ли онкобольных разгуливают по городу в фетровых шляпах и дешевых костюмах, но при этом покупают дорогие туфли? Чувствую, тут-то нам и пригодится его гардероб. Если он и на процедуры являлся в таком виде, наверняка его там запомнили.

— Согласен. — Портер кивнул. — Кроме того, Эйсли нашел у него на правом запястье небольшую татуировку. — Он вывел изображение на экран телефона и пустил его по рукам. — Татуировка свежая. По мнению Эйсли, он набил ее где-то около недели назад.

Клоз внимательно рассмотрел фото.

— Что это — знак бесконечности? Довольно странно для типа, который готовится отбросить коньки.

— Наверное, знак что-то для него значил, — заметила Клэр, нагибаясь поверх его плеча. — Только моряки и пьяницы делают татуировки, повинуясь внезапному порыву. Обычно сто раз подумаешь, прежде чем украшать себя особой приметой.

Клоз покосился на нее снизу вверх и ухмыльнулся:

— Ты по опыту знаешь? Ничего не хочешь нам показать?

Она подмигнула ему:

— Мечтать не вредно, компьютерный наш гений!

Портер достал из кармана дневник и выложил его на стол.

— И вот еще что…

Ненадолго все замолчали и уставились на тетрадку.

— Ух ты, а я подумал, что Нэш присочинил! Этот гад действительно вел дневник? — оживился Клоз. — Ты включил его в список улик? В материалах дела о нем ни слова!

Портер покачал головой:

— Не хочу, чтобы репортеры пронюхали о нем раньше времени… Пока не стоит.

Клоз присвистнул:

— Рукописный манифест Обезьяньего убийцы? Черт, да ведь он стоит целое состояние!

— Это не манифест; больше похоже на автобиографию. Начинается в то время, когда он был еще маленький.

Клоз поудобнее развалился на стуле:

— Что-нибудь типа: «Сегодня Бекки Смит пришла в школу в коротком красном платье, которое мне так нравится. Я был счастлив. Решил проводить ее домой и спросить, серьезно ли она ко мне относится. Когда она ответила „нет“, я выпустил ей кишки в ее гостиной. Да, оторвался по полной! Завтра в школьной столовой пицца. Я люблю пиццу, но не так, как бургеры, бургеры с сыром такие…»

Клэр бросила в него ручкой, и Клоз ойкнул.

Нэш кивнул в сторону дневника:

— Ладно, раз никто не задает этот вопрос, его задам я. Ты дочитал до конца? Что там на последней странице?

Портер подвинул ему тетрадку:

— Загляни, если хочешь.

Прищурившись, Нэш взял дневник. Все затихли; сразу стало душно. Нэш пролистал дневник до последней страницы.

«Ах, добрый сэр! Разве мама не учила вас, что заглядывать в конец книги до того, как вы заслужили такое право, — смертный грех? Писатели на нашей большой планете переворачиваются в гробах, возмущенно закатывают глаза и от всей души желают вам и вашим близким самого наихудшего. Хотелось бы мне сказать, что я в вас разочарован, но это будет ложью. Будь все наоборот и окажись я сейчас на вашем месте, несомненно, поступил бы точно так же. Но, увы, ответы, которые вы ищете, нельзя найти здесь, в конце. Предлагаю вам налить себе большую чашку кофе, устроиться поудобнее в вашем любимом кресле и пролистать назад, к началу. Вам в самом деле стоит начать с начала, разве вы так не считаете? Как вы узнаете, чем закончится наша история, если не будете знать, с чего все началось? Узнать меня — значит понять мои побудительные мотивы, а у меня они есть, уверяю вас! Вам нужно только понять, на что обратить внимание. Научиться читать между строк, будь они неладны. Ведь в том, чтобы узнать правила игры, заключается половина удовольствия! Удачи, друг мой. Я за вас болею, правда болею. Все это так забавно, вам не кажется?»

Нэш пролистал еще несколько страниц и снова швырнул дневник на стол:

— Вот ведь гад!

— Я же тебе говорил. — Портер пожал плечами.

— Что там? — спросил Уотсон.

Портер по памяти воспроизвел последние строки и взял тетрадку в руки.

— Я сейчас как раз его читаю и пока не знаю, что с ним делать. У нас в руках оказалась автобиография Обезьяньего убийцы, но пока я не понимаю, как с его помощью мы найдем Эмори. Пока что я вижу только бессвязные рассуждения явно нездоровой личности.

— Даже после смерти этот ублюдок издевается над нами!

— Может быть, сделаешь несколько копий? — предложила Клэр. — Мы все прочтем дневник; может, кто-нибудь что-то и заметит.

Портер покачал головой:

— У нас нет времени для того, чтобы устраивать тут библиотечный кружок. У каждого из вас есть задания. Кроме того, я не доверю эту тетрадку никому за исключением присутствующих.Читаю я быстро; если что-нибудь найду, сразу же скажу вам.

— А как насчет камеры на месте происшествия? — спросил Уотсон. — Кто-нибудь уже отсмотрел запись?

— Я послал запрос, но в центре еще не проанализировали записи, — ответил Клоз. — Я этим займусь.

— По видеозаписи будет ясно, прыгнул ли он под автобус нарочно, или в самом деле произошел несчастный случай, — прокомментировал Портер. — Если нам повезет, возможно, мы сумеем разглядеть его лицо.

Нэш пожал плечами:

— Лично я ставлю на самоубийство. Иначе зачем он таскал с собой свой дневник? Он знал, что скоро кто-нибудь его прочтет, иначе не написал бы последнюю страницу. Он хотел уйти на своих условиях, а не позволять болезни сожрать его. По-моему, он специально подсунул нам дневник как последнюю фигу.

— Если он собирался покончить с собой, зачем бросаться под автобус до того, как отправил по почте ухо? — возразил Уотсон. — Разве не логично было бы сначала покончить с последней жертвой?

— Серийные убийцы — не самые логичные люди на земле, — ответил ему Нэш. — Возможно, он ограничился ухом, потому что хотел, чтобы мы поняли, кто он такой. — Нэш повернулся к Портеру: — Расскажи-ка им о подружке Эйсли!

Портер кивнул:

— Да, чуть не забыл! У Эйсли есть знакомая — насколько мы поняли, близкая знакомая; она работает в музее. Возможно, она сумеет реконструировать его лицо по черепу. Если все получится, у нас появится его портрет, который мы размножим…

— У Эйсли завелась подружка?! И как ей не противно встречаться с парнем, который работает в морге? — изумился Клоз.

— Похоже, она не против. Ну а мы не в том положении, чтобы отказываться от добровольной помощи, — сказал Портер.

Уотсон все разглядывал татуировку:

— Знаете, это может быть как-то связано с его наследием.

— Что ты имеешь в виду?

Уотсон показал на телефон:

— Парень узнаёт, что скоро умрет. И вот он пишет дневник, потом похищает последнюю жертву и бросается под автобус, зная, что, из-за коробки с ухом, мы признаем в нем Обезьяньего убийцу. Татуировка с символом бесконечности, возможно, именно это и означает — он планировал жить вечно.

— Так сказать, дань памяти серийного убийцы? — тихо уточнил Портер.

— Даже самые умные из них, которым удавалось много лет водить за нос стражей порядка, в конце концов хотят, чтобы о них узнали. Хотят признательности за то, что они сделали. Поставьте себя на его место. Наверное, ему не хотелось умирать, пока весь мир не узнает, кто он такой на самом деле… — Уотсон покачал головой. — Скорее всего, так и есть! Тот, кому все время удавалось выйти сухим из воды, наверняка хотел заявить о себе во всеуслышание. Мы все равно до него уже не дотянемся; наверное, он захотел попасть в учебники истории.

Портер понимал, что парень прав.

— Что это значит для Эмори?

В комнате стало тихо. Ответа не знал никто.

ИНФОРМАЦИЯ ПО ДЕЛУ

Жертвы

1. Калли Тремел, 20 лет, 15.12.2009

2. Эль Бортон, 23 года, 02.10.2010

3. Мисси Ламекс, 18 лет, 24.07.2011

4. Барбара Макинли, 17 лет, 03.12.2012 (единственная блондинка)

5. Сьюзен Деворо, 26 лет, 18.04.2013

6. Эллисон Краммер, 19 лет, 09.11.2013

7. Джоди Блумингтон, 22 года, 13.05.2014

Эмори Коннорс, 15 лет, 03.11.2014

Вчера вышла на пробежку в 18.00

ТАЙЛЕР МАТЕРС

Бойфренд Эмори

АРТУР ТОЛБОТ Финансы?

Н. БАРРОУЗ

Экономка? Няня?

Есть ключ-карта, но не включена в список постоянных гостей.

Вещи, обнаруженные на трупе У4О

Дорогие туфли — «Джон Лоббс»/1500 долл./пара — размер 44,5/неуст. жертва носит 42-й.

Дешевый костюм.

Мягкая фетровая шляпа.

75 центов мелочью (2 четвертака, 2 монеты по 10 центов и 1 по 5 центов).

Карманные часы.

Квитанция из химчистки (54 873) — Клоз составит список ближайших приемных пунктов.

Умирал от рака желудка — лекарства: октреотид, трасту-зумаб, оксикодон, лоразепам.

Татуировка на внутренней стороне правого запястья — цифра 8, символ бесконечности?

Необходимо выяснить:

— Ходила ли Эмори в школу? Если да, то в какую?

— Отношения Эмори и Тайлера.

— Реконструкция лица.

Задания:

— Клэр: Монтгомери-Уорд-парк, проверить онкологические центры.

— Нэш и Портер допрашивают Тайлера.

— Клоз: квитанция из химчистки, отсмотр записи с камеры — удастся ли разглядеть его лицо?

— Уотсон — консультация у дяди насчет часов. Информация о матери Эмори.

21 Дневник

Отец приехал домой с работы ровно в 17.43. Его черный «порше» вполз на дорожку, как дикая кошка, которая охотится за ночной жертвой; мотор мурлыкал от радостного возбуждения. Он вышел из машины и поставил портфель на крышу.

— Как делишки, приятель?

Должно быть, какую-то часть пути он проехал с опущенным верхом, потому что волосы у него были растрепаны. Отец никогда не ходил растрепанным; он всегда тщательно укладывал волосы. Заметив мой взгляд, он провел рукой по своей густой шевелюре; все снова стало правильно.

Я испуганно покосился на наш дом. Хотя с тех пор, как туда зашел мистер Картер, прошло несколько часов, он так и не вышел. Миссис Картер тоже исчезла, за что я был ей очень признателен. Рыдать, стоя на крыльце, не к лицу настоящей леди, даже такой хорошенькой, как миссис Картер.

— Я проголодался, — сказал отец. — А ты? Наверное, твоя мама готовит нам настоящий пир. Пойдем-ка есть! Что скажешь? Как тебе мое предложение?

Он взъерошил мне волосы своей большой рукой. Я попытался увернуться, но он снова взъерошил мне волосы, расплывшись в улыбке:

— Ладно тебе, приятель! — Одной рукой он подхватил портфель, другую положил мне на плечо и повел меня к дому.

Внутри у меня все сжалось; мне показалось, что сейчас меня вырвет, но скоро тошнота прошла. Я старался шагать как можно медленнее, только, конечно, у меня ничего не вышло. Отец без труда тащил меня за собой.

Мы поднялись на заднее крыльцо и толкнули дверь на кухню. Я затылком чувствовал на себе взгляд миссис Картер. Обернувшись, заметил, что она стоит у окна и наблюдает за нами. Она прикладывала к лицу что-то, похожее на упаковку замороженного горошка.

Мама стояла у раковины и мыла посуду. Когда мы вошли, она радостно улыбнулась и поцеловала отца в щеку:

— Как прошел день, милый?

Отец тоже поцеловал ее и поставил портфель на столешницу.

— Как обычно… м-м-м, как вкусно пахнет! Что там у тебя? — Он потянул носом воздух и подошел к большой кастрюле, стоявшей на плите.

Мама положила руку ему на плечо:

— Я приготовила говяжье рагу, твое любимое! Что же еще?

Я в полном недоумении озирался. Осмотрел кухню, за ней гостиную и коридор. Двери в обе спальни и ванную стояли открытые. Я не заметил никаких признаков мистера Картера. В том, что он не выходил из нашего дома, я не сомневался: он бы непременно прошел мимо меня. Он бы…

— Да, пахнет восхитительно, — вполголоса произнес отец. — Приятель, ну-ка, накрой на стол! А я налью себе чего-нибудь покрепче и со льдом.

Мама широко улыбнулась мне:

— Ставь глубокие тарелки и большие тарелки, милый. Пожалуй, возьми красный сервиз. Он красивый!

Наверное, глаза у меня сделались огромные, как блюдца, но мама как будто ничего не замечала. Весело насвистывая, она надела перчатки для духовки и перенесла кастрюлю с рагу на стол.

Ненадолго я застыл на месте, не сводя с нее взгляда; потом подошел к ящику, где мы хранили столовое серебро, и достал три суповые ложки. Хотя за последний год здорово вырос, я еще не дотягивался до навесной сушилки, в которой стояли тарелки. Для таких случаев мы держали на кухне маленькую стремянку. Я влез на нее, взял три тарелки и начал накрывать на стол.

На кухню вернулся отец; он нес свое «покрепче и со льдом». Заняв место за столом, он повязал салфетку.

— Ну, приятель, чем ты сегодня занимался? — спросил он меня.

Я покосился на маму, но та деловито нарезала хлеб.

Мистера Картера не было ни на кухне, ни в спальнях, ни в гостиной; иначе отец непременно увидел бы его. И из нашего дома он не выходил; я знал это точно.

— Да так, слонялся, и все, — сдавленным голосом ответил я.

Мама поставила хлеб на стол и села. Взяв мою тарелку, она зачерпнула половником в кастрюле и налила мне до краев.

— Всем большие порции! — Она лучезарно улыбалась.

Я не отрываясь смотрел на суп.

Отец улыбнулся маме:

— А ты? Как у тебя прошел день?

Мама налила ему столько же, сколько и мне.

— У нас здесь все тихо… Даже рассказывать не о чем.

Я не отрываясь смотрел на суп.

Мистера Картера нигде не было видно.

Она же не… не может быть!

Когда я потянулся за ложкой, внутри у меня все сжалось. Мне показалось, что сейчас меня вырвет так, как никогда не рвало раньше. Я старался не дышать, не вдыхать аромат мяса и специй, поднимавшийся от тарелки. Рагу в самом деле пахло восхитительно, а к моему горлу подступала желчь.

У меня на глазах отец зачерпнул полную ложку и начал с аппетитом есть. Мама тоже ела, искоса поглядывая на нас. Я наблюдал, как она улыбается, как промокает губы салфеткой.

— Нравится? — спросила она. — Я приготовила его по новому рецепту.

Отец радостно закивал:

— По-моему, ты никогда не готовила более вкусного мясного рагу. Дорогая, ты — просто кулинарная волшебница!

— Можно мне выйти? — спросил я; внутри все переворачивалось.

Мама и отец повернулись ко мне, жуя бедного мистера…

И тут из подвала послышался громкий стон.

Мы с отцом дружно развернулись на звук; мама не двинулась с места. Она продолжала есть, глядя в свою тарелку.

— Что там…

Звук послышался снова — на сей раз ошибки быть не могло. Внизу стонал мужчина.

Отец встал:

— Это из подвала.

— Сначала доешь, милый, — посоветовала мама.

Отец медленно подошел к двери, ведущей в подвал.

— Что происходит? Кто там?

— У тебя рагу остынет. Холодное оно уже не такое вкусное.

Я встал и зашел отцу за спину; он потянул ручку двери.

Мне не хотелось спускаться в подвал. Ступеньки были крутыми и скрипели даже от самого малого веса. Стены были сырыми и грязными. На потолке обитало больше пауков, чем в лесу за нашим домом. Источник света был только один: голая лампочка посреди комнаты. Меня всегда одолевал страх, что лампочка перегорит, когда я буду внизу. Если она перегорит, выхода уже не будет. Я останусь в подвале навсегда, и пауки будут по одному, один за другим, спускаться на меня.

В подвале жили чудовища.

Отец открыл дверь и щелкнул выключателем. Лампочка тускло замерцала желтоватым светом у подножия длинной лестницы.

Снова стон — громче, настойчивее.

— Оставайся здесь, приятель!

Я обхватил его руками и покачал головой:

— Папа, не ходи туда! Чудовища тебя съедят. Если не чудовища, то пауки уж точно.

Он отбросил мои руки:

— Останься здесь, с мамой.

Мама все сидела за столом и что-то напевала себе под нос. Кажется, песенку Ричи Валенса: «Пойдем, пойдем, малышка…»

Отец начал спускаться. Он спустился наполовину, когда я решил пойти за ним.

22 Клэр — день первый, 13.17

Парк имени А. Монтгомери Уорда находится метрах в пятистах от «Флэр-Тауэр». Он разбит на небольшом участке земли вдоль берега реки Чикаго.

Клэр ненадолго остановилась у большой скульптуры из нержавеющей стали. Судя по табличке, скульптура называлась «Памятное кольцо Земли». Она много раз видела это произведение искусства издали, проезжая по Эри. Впервые подойдя к скульптуре близко, она вынуждена была признать: издали невозможно представить, что именно олицетворяет груда металла. Сооружение было длиной не меньше пяти метров и метра три высотой. Одни говорили, что это изображение огромного обручального кольца; другие — гробницы Гетти. Клэр казалось, что сооружение напоминает Годзиллу, который слопал содержимое скобяной лавки, а потом сел испражняться посреди парка. Она не понимала современного искусства, но не страдала по этому поводу и нисколько не переживала из-за того, что попадет в могилу, так и не поняв, в чем смысл авангардного творения.

Клэр прикрыла глаза от солнца и огляделась.

Хотя парк был совсем небольшим, Клэр понимала, в чем заключается его притягательность, особенно для такой любительницы бега, как Эмори. Тропа кружила по всему парку, а с западной стороны шла вдоль берега реки. Слева она разглядела детскую площадку, а справа — большой огороженный участок. Внутри ограды бегали не меньше десяти собак, а владельцы кидали им мячики и «летающие тарелки». За мячиками бегали не только собаки, но и — иногда — маленькие дети.

Клэр всегда хотелось завести собаку, но квартира у нее была чуть больше коробки от «Хэппи мил», и она не сомневалась: стоит ей привести домой любое существо на четырех лапах, и домовладелец тут же выставит ее за дверь.

На собачьей площадке она насчитала двенадцать владельцев собак. На другом конце парка шестеро взрослых сидели вокруг качелей и горок и наблюдали за детьми. Клэр мысленно подбросила монетку, решила, что выпал «орел», и зашагала к качелям.

Когда Клэр приблизилась, четыре мамаши и два папаши смерили ее настороженными взглядами.

— Здрасте! — сказала она самым обезоруживающим тоном.

Недостаточно обезоруживающим — двое мужчин натужно заулыбались, глядя по сторонам; три мамаши подозвали к себе детей. Одна даже завела дочурку себе за спину. Да, для того чтобы тебя признали своей в компании родителей, определенно нужен ребенок; здешние обитатели не рады странным взрослым, которые бродят по парку в одиночку. Клэр показала свое удостоверение.

— Я детектив Нортон. Работаю в Чикагском полицейском управлении. Мне нужна ваша помощь.

У входа в парк с визгом затормозили три патрульные машины и фургон экспертно-криминалистической лаборатории; проблесковые маячки были включены, но сирены молчали. Клэр невольно вспомнила клоунские машинки в цирке. Открылась задняя дверца фургона, и оттуда вышли три эксперта.

Женщина в черных брюках и сером свитере сняла дочку с качелей и подошла к ней:

— В чем дело?

Клэр понимала: стоит ей упомянуть Обезьяньего убийцу, и все родители поспешно похватают детей и разбегутся, не дав ей задать ни одного вопроса. «Умолчание — не ложь», — внушала она себе. Иногда кое о чем невредно умолчать.

— Нам стало известно, что вчера в этом парке пропала девочка. Пожалуйста, если вам не трудно, уделите нам несколько минут. Если вы ответите на наши вопросы, мы будем вам очень признательны.

Все родители заговорили одновременно — сначала друг с другом, потом с ней. Клэр не разбирала ни слова. Трое детей заревели без всякой причины — может, им просто хотелось, чтобы взрослые обращали внимание на них, а не друг на друга и не на постороннюю тетку. Клэр подняла руки над головой:

— Тихо, прошу вас!

Заревел четвертый ребенок. С другой стороны парка залаяла собака; за ней еще одна и еще две. Через несколько секунд шум стал невообразимым.

— Хватит! — рявкнула она тоном, обычно предназначенным для очередного бойфренда, которого необходимо было послать куда подальше.

Взрослые замолчали; дети постепенно последовали их примеру — все, кроме пухлощекого малыша, стоявшего рядом с качелями. Он продолжал плакать навзрыд; личико у него раскраснелось, текло и из глаз, и из носа.

Женщина в сером свитере подхватила дочку на руки и легонько встряхнула.

— Девочку похитили отсюда? Мы стараемся глаз не спускать с детей, смотрим за ними все вместе. Здесь хорошо и в основном спокойно, но в наши дни трудно понять, с кем имеешь дело. Столько психов развелось… — Она ненадолго задумалась и вдруг ахнула: — Господи, неужели похитили девочку Андерсонов?! Сегодня я не видела ни Джулию, ни ее маму. Она такая милая малышка. Надеюсь, ничего…

Клэр подняла руку:

— Речь не о маленьком ребенке.

Она заметила, что взрослые вздохнули с облегчением. Женщина в сером свитере обвела остальных многозначительным взглядом и повернулась к Клэр:

— А о ком? — Очевидно, она была здесь главной, потому что остальные ее слушали. Даже плачущие дети начали успокаиваться.

Клэр вывела на экран телефона фотографию, присланную Клозом, и протянула телефон своей собеседнице:

— Ее зовут Эмори Коннорс. Ей пятнадцать лет. По нашим сведениям, вчера около шести вечера она бегала в парке, и ее похитили. Вы ее узнаете?

Женщина в сером свитере потянулась к телефону:

— Можно? — Она посмотрела на экран и наморщила лоб. Потом прищурилась и развернулась к своей группе: — Мартин!

Двое мужчин держались на заднем плане. Тот, что справа, в брюках цвета хаки и голубой рубашке, сдвинул очки на переносицу и подошел ближе. Женщина протянула ему телефон:

— Это ведь она, да?

Мартин наклонил голову:

— Господи, и ведь мне сразу показалось: с ней что-то не так! Мы должны были вызвать полицию.

Клэр убрала телефон в футляр на поясе, достала из заднего кармана брюк блокнотик и ручку.

— Мартин? Как ваша фамилия?

— Ортнер. Мартин Р. Ортнер. — Мужчина начал произносить фамилию по буквам, но Клэр нетерпеливо покачала головой и повернулась к женщине в сером свитере:

— А вас как зовут?

— Сьюзен Дилейн, — ответила та. — Мы с детьми стараемся приходить в парк несколько раз в неделю. Правда, лично я прихожу каждый день. Сейчас еще тепло… Лучше, когда дети тратят энергию здесь, чем дома.

Клэр осмотрела детей. Одни так и льнули к родителям, другие катались на карусели. Только один мальчик так и стоял возле качелей и деловито вытирал сопли рукавом свитера. «Где его родители?» — мимоходом подумала Клэр и повернулась к Сьюзен Дилейн:

— Расскажите, пожалуйста, что вы видели.

— Он сказал, что она подвернула ногу, упала и, видимо, сильно ударилась головой. И собирался отвезти ее в больницу! — выпалил Мартин. — Мне еще тогда все показалось странным, но он действовал очень быстро. Я хотел позвонить в Службу спасения, но он посадил ее в машину и уехал, прежде чем…

— Она прибегает сюда каждый день, — перебила его Сьюзен. — И вчера прибежала. Она бежала по тропе, потом скрылась за деревьями — вон там. Обычно через несколько секунд она показывается с другой стороны, но вчера не выбежала оттуда. Я еще сказала Мартину, может, с ней что-то случилось, и мы решили ее поискать. На полпути увидели того типа; он шел нам навстречу и нес ее на руках. Сказал, что увидел, как она подвернула ногу и упала, ударившись головой. Сказал, что знает ее и отвезет в больницу — мол, так будет быстрее, чем вызывать скорую. Мы даже ответить не успели, а он уже подбежал к своей машине, усадил ее на пассажирское сиденье и уехал.

— И вы не вызвали полицию? — Клэр нахмурилась.

— Он сказал, что знает ее, — тихо повторил Мартин.

— Какая у него машина?

Сьюзен поджала губы:

— Белая «тойота».

Мартин покачал головой:

— Его машина была не белая, а бежевая.

— Нет, у него была белая «тойота». Я точно помню!

— Она точно не белая; скорее бежевая или, может быть, серебристая. И не «тойота», а «форд» — или «фокус», или «фиеста», — не сдавался Мартин.

— Где он припарковался?

Мартин показал на небольшую парковку в конце Эри.

— Вон там, под фонарем.

Клэр посмотрела в ту сторону; никаких камер видеонаблюдения она там не заметила.

— Хорошо. Прошу вас задержаться еще ненадолго. Сейчас к вам подойдет наш сотрудник и запишет ваши показания.

— Нам придется работать с полицейским художником, составлять фоторобот? — Сьюзен просияла. — Всю жизнь мечтала!

— А может, будет опознание? — подхватил Мартин.

— Пожалуйста, подождите, — ответила Клэр и направилась к подъехавшим коллегам.

Капитан Терри Белкин узнал ее и помахал рукой:

— Я расставил ребят на Эри и Кингсбери; а здесь что слышно?

Клэр кивнула в сторону группы родителей:

— Вон те двое, которые стоят впереди, сказали, что регулярно видят, как она бегает в парке. Вчера она забежала за те деревья, а потом долго не появлялась, а когда они пошли ее искать, ее вынес на руках какой-то тип. Скорее всего, она была без сознания. Он сказал, что она упала и ударилась головой и он везет ее в больницу. Уверял, что знаком с ней.

Белкин снял фуражку и провел рукой по редеющим светлым волосам.

— Ничего себе! Увез, можно сказать, среди бела дня! Они хоть рассмотрели его?

— Видели, как он сажает ее в белую, бежевую или, возможно, серебристую «тойоту» или «форд», — ответила Клэр. — Раз они так плохо запомнили цвет и марку машины, вряд ли смогут что-то сказать о его внешности… Нам поможет только чудо. Правда, я опросила только тех двоих, что стоят впереди. Мы должны побеседовать и с собачниками. Пошли туда кого-нибудь; проследи, чтобы никто не ускользнул.

Белкин подозвал к себе двух подчиненных, стоящих у фургона экспертно-криминалистической лаборатории.

— Торо и Гиллеспи, вы снимете показания. Торо, иди на детскую площадку, Гиллеспи, займись собачниками. Все остальные окружите…

Он повторил все, что сказала Клэр.

— Мы должны прочесать весь парк, начиная с того дальнего угла, где она встретилась с похитителем. Карлайл!

— Да, сэр? — ответил молодой сотрудник, державший в руках два стакана кофе из «Старбакса».

— Свяжись с парковой службой. Если здесь есть камеры, нам нужны записи, — велел Белкин.

— Есть, сэр!

Клэр поблагодарила Белкина и, отвернувшись, позвонила Портеру и ввела его в курс дела. Хотя узнать удалось немного, это все же лучше, чем ничего.

23 Дневник

Когда я, набравшись храбрости, затопал за отцом, он уже почти спустился. Увидев, что я ослушался, он сначала молча мотнул головой, приказывая мне вернуться на кухню, но, поняв, что я не вернусь, только тяжело вздохнул.

Когда отец спустился на нижнюю ступеньку, снова послышался стон — на этот раз громче, чем раньше. Отец остановился у подножия лестницы и пристально посмотрел в дальний угол.

— О господи! Что ты наделала?

Мама наверху уже не просто мурлыкала, а пела во весь голос; звенела посуда. По-моему, она положила себе добавки рагу. Она не ответила отцу, хотя, уверен, слышала его так же отчетливо, как я слышал ее.

Я спустился в подвал и тоже посмотрел в дальний угол: там на полу скорчился человек. Он был прикован наручниками к водосточной трубе. Изо рта у него торчала тряпка, приклеенная двумя большими кусками клейкой ленты, обматывавшими всю голову.

Я еще подумал: когда клейкую ленту отдерут, с ней выдерут и волосы — с корнями.

Мистер Картер умоляюще смотрел на нас. Его белая рубашка была разодрана в клочья, пуговицы отлетели и валялись на полу, в пыли и грязи. На его груди я увидел длинные порезы — некоторые начинались от самых плеч и тянулись до самого пупка. Один порез спускался ниже, но я старался даже не смотреть туда, даже не думать о том, как ему должно быть больно.

Его располосованные рубашка и брюки потемнели от крови. Под ним натекла целая лужа, и в подвале ощущался металлический запах. У него были подбиты оба глаза; синяки уже начали чернеть. Судя по всему, у него был сломан нос.

Отец посмотрел на него в упор:

— Не так положено обращаться с соседями. Кажется, ему здорово досталось.

Я попробовал ответить, но в горле у меня пересохло, и с моих губ слетел только слабый стон.

Мистер Картер посмотрел на нас и застонал. Говорить ему мешал кляп. Слезы бежали у него по лицу и текли под воротник рубашки.

Мама спустилась по лестнице следом за нами. Должно быть, ей надоела песенка Ричи Валенса, потому что больше она не пела. Она бросила на мистера Картера презрительный и такой гневный взгляд, что мне показалось, будто в подвале стало жарче.

— Он… этот человек, если его, конечно, можно назвать человеком, сегодня избил свою красавицу жену, а потом решил, что можно явиться сюда и угрожать мне! Он считал, что я заслужила трепки. Естественно, я так не считала и не намерена была терпеть его оскорбления! Слышал бы ты, как он орал на малышку Лайзу! Бог свидетель, она мухи не обидела в жизни, не говоря уже об этом… этом существе.

Отец задумался.

— И ты, значит, избила его и приковала наручниками к трубе?

— Нет, я его не била. Я столкнула его с лестницы, приковала к трубе, а потом начала изгонять из него бесов. Мне пришлось нелегко, и, хотя я трудилась часа три, мне удалось лишь проделать в нем вмятину. Зато нагуляла аппетит; я решила, что продолжу после того, как мы поужинаем. Кстати, пока мы тут стоим, ужин остывает.

Отец медленно кивнул. Потом подошел к мистеру Картеру и опустился рядом с ним на колени.

— Саймон, это правда? Ты избил свою жену? А потом пришел сюда, ко мне в дом, и угрожал женщине, которую я люблю? Матери этого чудесного маленького мальчика? Неужели ты так поступил, Саймон?

Мистер Картер энергично замотал головой; глаза его забегали. Он переводил взгляд с отца на маму и обратно.

Мама сделала шаг вперед. Из-за спины она достала длинный нож.

— Лжец! — пронзительно закричала она и вонзила нож ему в живот.

Мистер Картер взвыл, несмотря на кляп. Сначала его лицо побагровело, потом побледнело, и мама выдернула нож.

Из раны вытекло на удивление мало крови. Я не сводил взгляда с бледной плоти, за которой можно было различить желтый жир и темную мышечную ткань. Когда он дышал, рана то открывалась, то закрывалась, как будто тоже втягивала в себя воздух. Я подошел поближе, чтобы было лучше видно.

Мама снова замахнулась ножом.

Если бы отец захотел ее остановить, не сомневаюсь, он бы так и сделал. Но он ее не остановил, спокойно наблюдал за ней, сидя на корточках рядом с мистером Картером.

Мама вонзила нож в бедро мистеру Картеру с такой силой, что кончик звякнул, как будто прошел ногу насквозь и застрял в бетонном полу. Мистер Картер снова взвыл и снова заплакал. Мне даже стало немного смешно. Взрослые мужчины не плачут; так говорил мне отец.

Мама повернула нож в ране и выдернула его. На сей раз крови было много, очень много. Поверх прежней лужи натекла новая, а нога у него задергалась.

Я невольно улыбнулся. Мистер Картер мне не нравился. Совсем не нравился. Особенно после того, что он сделал с миссис Картер. Приятно было знать, что он получил по заслугам.

— Мама, можно? — попросил я.

Мама повернулась ко мне и наклонила голову. Потом посмотрела на отца. Тот немного подумал и кивнул:

— Лучше в левую ногу, приятель. В новое место — так лучше.

Когда мама протянула мне нож, мистер Картер забился, задергался. Он пытался расстегнуть наручники, но безуспешно. На запястьях у него проступили глубокие красные раны. Нож оказался тяжелее, чем я думал, — и еще он был липкий. Серебристое лезвие покрылось алой пленкой, которая уже подсыхала; рукоятка была в пятнах. Я вытер ее о рубашку.

Мама ахнула:

— Только не о рубашку! Пятна потом не вывести!

Отец улыбнулся:

— Ничего, пусть мальчик развлечется. А рубашку его мы сожжем вместе с вещами мистера Картера, когда покончим с ним.

— Мне нравится эта рубашка. В ней он как маленький мужчина. Мамин любимый маленький мужчина!

Мама была права: та рубашка была и моей любимой. Белая, на пуговицах, в светло-зеленую полоску. Жаль, я поздно вспомнил про тряпки — мы хранили их в другом углу подвала. К сожалению, тогда ущерб уже был причинен. Я понимал, что буду скучать по рубашке, но согласился с отцом: от нее придется избавиться. Мы никогда потом не хранили такие вещи. Никогда не знаешь, кто что увидит и когда кто-нибудь заглянет проверить, как и что.

Вытерев нож насухо, я подошел к мистеру Картеру и вонзил лезвие точно, как учил меня отец. Нос мистера Картера отлетел быстро, после всего трех ударов; правда, уши удалось отсечь еще быстрее. А глаза? Они вылезли, как спелые виноградины.

24 Портер — день первый, 13.38

Школа имени Уитни Янга оказалась приземистым трехэтажным строением из стекла и бетона на углу Уэст-Адамс-стрит и Саус-Лафлин-авеню. Она располагалась неподалеку от Иллинойского университета. Поскольку школа входила в пятерку лучших по стране, отдать в нее детей мечтали многие жители Чикаго. Среди учащихся были представители всех социальных слоев — бедные смешивались с богатыми из всех районов города; для того чтобы расслоение не чувствовалось, ученики носили школьную форму. Портер подумал, что все усилия администрации напрасны. Начать с того, что школу возвели на участке земли, освободившемся после пожара, который полыхал во время восстаний, последовавших за убийством Мартина Лютера Кинга-младшего. Разумеется, несмотря на форму, ученики делились на группы по этническим признакам, то есть делали именно то, против чего на словах выступало руководство. Латиноамериканцы тусовались в одном углу, чернокожие в другом, белые богачи, белые бедняки, готы, скейтеры… здесь были представлены те же слои и социальные группы, что и во всем городе. Итальянцы в одном квартале, китайцы в другом, богатые, бедные… Нам нравится верить, что мы одинаковые, но дайте нам шанс, и все пытаются слиться с той группой, где им удобнее. Парнишка со скейтом под мышкой показал Портеру средний палец и одними губами проговорил: «Фараон», а потом расхохотался и скрылся в коридоре с приятелями.

Школьный охранник проводил Портера и Нэша в приемную и попросил подождать. Меньше чем через минуту к ним вышел лысый коротышка; он возился со своим айпадом и оторвался от него совсем ненадолго.

— Доброе утро, джентльмены. Я директор Колби. Чем могу вам помочь?

Портер пожал директору руку и показал жетон.

— Нам нужно побеседовать с одним из ваших учеников, Тайлером Матерсом. Он сегодня в школе?

Колби испуганно посмотрел на двух секретарш, стоящих за стойкой. Те, в свою очередь, с любопытством наблюдали за директором. Три ученика сидели на стульях вдоль стены; все не сводили с них глаз.

— Давайте зайдем ко мне в кабинет. — Колби улыбнулся и пригласил их в комнатку слева. — У Тайлера неприятности? — спросил он, садясь за стол.

Нэш устроился на одном из двух стульев напротив директорского стола. Стулья оказались маленькими и низкими, сидеть на таких было неудобно. Портеру тут же показалось, будто он вернулся на много лет назад в собственное детство и его вызвали к директору для выговора. В школе он часто сидел на таких же неудобных стульях — столько раз, что и не сосчитаешь. У него даже ладони вспотели. Хотя директор Колби был ниже его ростом на целую голову, сейчас он смотрел на них свысока, так как сидел в высоком кожаном кресле. Взгляд у него сделался такой властный, что Портеру показалось: еще пять минут, и его исключат… Он отогнал неприятные воспоминания и наклонился вперед:

— Нет, что вы. Мы хотим поговорить с ним о его подружке.

Колби нахмурился:

— О подружке? Не знал, что у него есть подружка.

Нэш вывел фотографию на экран своего телефона и придвинул директору:

— Ее зовут Эмори Коннорс. Она тоже учится у вас?

Колби взял телефон и какое-то время смотрел на фотографию.

— Нет. Симпатичная девушка. — Он вернул телефон Нэшу и нажал кнопку на столе. — Мисс Колдуэл! Будьте добры, найдите Тайлера Матерса и попросите прийти ко мне в кабинет.

— Да, сэр, — ответил бесплотный женский голос.

Портер покосился на Нэша. Тому тоже было не по себе.

Он сложил руки на коленях и старался не смотреть на директора школы. Интересно, подумал Портер, сколько всего натворил его напарник, пока учился в школе? Должно быть, он тоже был завсегдатаем в кабинете директора. Колби, видимо, тоже о чем-то догадался, но ничего не сказал, а только самодовольно улыбнулся и постучал по своему айпаду.

— По нашим данным, он сейчас на уроке математики на третьем этаже. Придет через несколько минут. Хотите чего-нибудь попить?

Портер покачал головой.

— Нет, сэр, — ответил Нэш. — Нет, спасибо.

Через пять минут в дверь постучали, и в кабинет вошел подросток лет шестнадцати. Он внимательно посмотрел на двух детективов и обратился к Колби:

— Вызывали, сэр?

Колби встал.

— Проходи, Тайлер. Закрой за собой дверь. С тобой хотят поговорить представители Чикагского полицейского управления.

Тайлер вытаращил глаза. Наверное, усиленно соображал, что он такого натворил. Из-за чего его персоной заинтересовалась полиция?

Портер широко улыбнулся:

— Расслабься, сынок, ты не сделал ничего плохого. Мы пришли, чтобы спросить тебя об Эмори.

— Об Эм? — удивленно переспросил мальчик. — С ней все в порядке?

Портер повернулся к Колби:

— Вы не будете так добры и не дадите нам несколько минут поговорить с мистером Матерсом наедине?

Колби покачал головой:

— Извините, но он несовершеннолетний. Поскольку здесь нет его родителей, мне необходимо остаться.

— Что ж, ясно, — ответил Портер.

Он встал с крошечного стула и прислонился к краю стола, загораживая Колби от его ученика. Нэш последовал его примеру. Колби у них за спинами кашлянул, но ничего не сказал.

— Когда ты последний раз видел Эмори?

Тайлер переминался с ноги на ногу:

— Кажется, в субботу. Мы ходили в кино, а потом поужинали в центре. А что с ней? Вы меня пугаете.

Портер покосился на Нэша:

— Мы считаем, что ее похитили.

Тайлер побледнел:

— Но кто мог ее похитить… и почему?

— Мы считаем, что ее похитили вчера вечером в парке имени А. Монтгомери Уорда, когда она там бегала. Парк недалеко от…

— Знаю, — кивнул Тайлер. — Она все время там бегает. Сколько раз я просил ее не ходить туда одной, но она никогда меня не слушает! — Глаза у него подозрительно заблестели, и он вытер их рукавом. — Она такая красотка и бегает в коротеньких шортиках… Я внушаю ей, что это небезопасно. В городе полно психов, знаете? О господи! — Он чуть не плакал. Потом сделал глубокий вдох и подавил слезы. — Я без конца шлю ей эсэмэски, но она не отвечает! Это на нее не похоже. Обычно она отвечает через минуту, самое большее — через две. А со вчерашнего дня молчит. Я собирался сразу после школы наведаться к ней домой.

— В какой школе она учится?

— Ни в какой. То есть она учится дома. В основном занимается с репетиторами, — ответил Тайлер.

— А живет с ней кто? Гувернантка?

Тайлер кивнул:

— Мисс Барроуз.

— Как ее имя?

— Не знаю, простите. Когда я прихожу, она в основном сидит у себя. Мы с ней почти не разговариваем.

— Не знаешь, где мы можем ее найти?

Тайлер снова покачал головой:

— Как по-вашему, что с ней? Я имею в виду Эмори. Не верю, что кто-то способен на такое.

Колби у них за спинами пошевелился. Портер почти забыл о директоре.

— Я могу чем-нибудь вам помочь? — спросил Тайлер.

Портер достал из заднего кармана визитную карточку и протянул ему:

— Если что-нибудь узнаешь, позвони мне.

— Вы отследили ее телефон? Ведь вы можете это сделать, да?

— Ее телефон вне зоны действия сети со вчерашнего дня, — ответил Нэш. — Скорее всего, вышел из строя.

— Оба?!

25 Дневник

Вымывшись, с еще влажными волосами, пахнущий тальком, я вышел из своей комнаты и вернулся на кухню. У меня разгулялся аппетит, а от кастрюли с мясным рагу исходил просто восхитительный аромат. Я сел на свое место за столом и ел ложку за ложкой, напоминая себе, что надо жевать. В голове у меня вертелась песенка Ричи Валенса, которую раньше напевала мама; вскоре я заметил, что мурлычу себе под нос. Со слухом у меня все было в порядке даже в раннем возрасте.

Мама и отец были еще внизу, в подвале. Я слышал их смех, усиленный эхом. Как же они веселились! Я же утратил всякий интерес после того, как мистер Картер отключился в третий и последний раз. По-моему, у него отказало сердце. Конечно, он потерял много крови, но недостаточно для того, чтобы от этого умереть. Как правило, человек умирает, если теряет около сорока процентов общего объема крови. Мистер Картер был настоящим здоровяком; в нем, наверное, было четыре или пять литров крови. Вряд ли он потерял больше литра-полутора в общей сложности. Иногда бывает трудно сказать наверняка, но я мог примерно судить по луже на бетонном полу в подвале.

Нет, он умер не от потери крови; он умер от страха.

После того как я вырезал ему глаза (отец заметил, что в этом мне еще нужно практиковаться), мама продолжала резать. Сделает несколько небольших надрезов — а потом поглубже. Она обожала вот так играть — сначала чуть колола в плечо, просто чтобы привлечь его внимание, а потом вонзала нож глубоко в бедро и поворачивала (она любила поворачивать нож в ране). Лишившись глаз, он не знал, куда придется следующий удар и где появится следующий разрез. От напряжения его моторчик работал на повышенных оборотах. Когда мистер Картер в первый раз потерял сознание, отец сходил наверх за нашатырем. Никто не хотел, чтобы он отключился так рано. Пропадало все удовольствие. Правда, чем дальше, тем труднее нам удавалось его взбадривать. Шок часто портит дело.

В конце он глубоко вздохнул или ахнул. Он задергался, сжался — а потом обмяк на бетонном полу. По-моему, он в очередной раз обмарался, но судить наверняка было трудно — он и без того стал похож на грязную кучу. Поскольку все начала мама, я знал, что отец заставит ее убираться; такое было правило. Отец соблюдал свои правила.

Снизу снова донесся смех. Мне стало интересно, чем они там до сих пор занимались.

Я потянулся за очередной добавкой, когда услышал, что в нашу сетчатую дверь тихо постучали. Обернувшись, я увидел за сеткой миссис Картер. Оба глаза у нее были подбиты. Я сразу понял, что к утру кровоподтеки почернеют. Левая щека тоже побагровела и распухла. Левую руку она качала правой.

— Мой муж здесь? — тихо спросила она.

Я потянулся за салфеткой, промокнул губы. На самом деле мне вовсе не обязательно было вытираться, я ел аккуратно, просто надо было подумать, а салфетка выглядела прилично и уместно.

— Он не возвращался домой. Прошло уже несколько часов. — Она говорила хрипло, севшим голосом. Должно быть, до того, как прийти к нам, она долго плакала. Я еще подумал: почему она так хочет, чтобы он вернулся? Он ведь ее избил. Неужели она в самом деле готова пустить его домой, как будто ничего не произошло?

Я встал из-за стола и посмотрел на задвижку. Дверь не была заперта. Я ни в коем случае не собирался впускать ее, но это не означало, что она не могла войти по собственному желанию. Она не была для нас чужим человеком. Обычно она пару раз стучала и сразу после этого входила. Почему бы и нет? Но в тот раз она не вошла. Она стояла на крыльце, раскачиваясь вперед-назад. Стояла и смотрела на меня подбитыми глазами, которые все время закрывались и больше напоминали щелки.

— Сейчас спрошу у мамы. Подождите, пожалуйста, — сказал я «взрослым», уверенным голосом, почти небрежно. Я словно намекал: «Мне можно доверять, я здесь, чтобы помочь вам всем, чем могу, мадам!»

Она кивнула. Должно быть, кивок причинил ей боль, потому что она поморщилась.

Прежде чем спуститься в подвал, я ей улыбнулся.

26 Портер — день первый, 15.03

Портер нажал отбой.

— Второй номер — тупик. Клоз говорит, что проверил оба. Первый — мобильный номер ее личного телефона, а вторым она пользовалась только для прямой связи с отцом.

Они стояли у главного входа в школу имени Уитни Янга.

— Он просит нас срочно приехать в управление; пришла запись с уличной камеры видеонаблюдения.

Клоза они застали в информационном отделе. Его стол с компьютером стоял в самом дальнем углу. Вся столешница была завалена справочниками, разрозненными документами, обертками из-под фастфуда и множеством сувениров с Бэтменом. Нэш потянулся к копии бэтмобиля, но не успел дотронуться до игрушки, потому что получил линейкой по руке.

— Когда я прихожу в гости к тебе домой, я не играю с твоими куклами Барби, — буркнул Клоз. — И ты не трогай мои вещи!

— Что ты нашел? — спросил Портер.

Перед Клозом стояли пять мониторов. Посередине — самый большой, двадцатисемидюймовый, с прямым проецированием изображения на сетчатку. По бокам от него имелись еще четыре дисплея с диагональю двадцать два дюйма, по два с каждой стороны. Клоз показал на центральный монитор. В дальнем правом углу застыл городской автобус. В углу, рядом с его левым бортом, стояла группка людей — пешеходов, которые ждали, когда светофор переключится на зеленый.

Портер приблизился.

— Где он?

Клоз постучал по экрану, показывая на небольшое пространство между крупным мужчиной в черном костюме и женщиной с коляской.

— Видишь? Это верх его шляпы.

Нэш прищурился:

— Почти ничего не вижу.

— Сейчас прокручу немного вперед. — Клоз постучал по клавишам, и фигурки задвигались. Женщина наклонилась и что-то сказала малышу в коляске — губы у нее зашевелились. На долю секунды в объективе возник будущий покойник. Хотя он сдвинул шляпу вперед, прикрыв от камеры лицо, сомнений у них не возникло.

— Можно сделать почетче? — спросил Портер.

Клоз покрутил колесико на мыши, увеличивая масштаб изображения.

— Если увеличение слишком большое, изображение становится зернистым. Правда, это не имеет большого значения. Вот, убедитесь сами…

Он снова нажал клавишу воспроизведения, и фигурки на мониторе задвигались в замедленном режиме. Портер смотрел, как по экрану ползет автобус; светофор переключился на зеленый.

— Водитель не врал; когда он подъехал к перекрестку, свет был зеленый.

Клоз постучал по экрану ручкой:

— Следи за нашим парнем!

Когда автобус приблизился, человек в фетровой шляпе шагнул вперед. По-прежнему не открывая лица, он посмотрел на дорогу, потом на тротуар. И вдруг метнулся с тротуара на мостовую. Его ноги даже не успели коснуться земли — плечо столкнулось с радиатором автобуса, и его подбросило вверх и вперед. Даже на замедленной скорости воспроизведения все произошло очень быстро. Он как будто вплавился в капот автобуса; потом отлепился и поплыл в воздухе, исчезая с экрана.

— Проклятие! — буркнул Нэш.

Автобус проехал дальше; стоящие на перекрестке пешеходы как зачарованные смотрели ему вслед.

— Наши ребята допросили всех, но того типа никто не запомнил, — продолжал Клоз. — Почти все стояли уткнувшись в свои телефоны, а шли на автопилоте. Никто не может описать его приметы. Хотя можно было бы предположить, что тип в фетровой шляпе выглядел, мягко говоря, необычно.

— Он явно прыгнул сам, это ясно, — заметил Нэш. — Выходит, он и не собирался идти к почтовому ящику. Самоубийство при помощи средства общественного транспорта.

— Я сто раз перематывал запись назад, на разной скорости,с разным увеличением. Нигде его лица отчетливо не видно, — сказал Клоз. — По-моему, он знал о камере. Хотя выделялся в толпе из-за нелепой одежды, он надвинул шляпу под нужным углом, чтобы его лица не было видно. Он точно знал, что делает, и, по-моему, хотел, чтобы мы видели его, но не его лицо, — отсюда и костюм.

— Итак, Обезьяний убийца знает, что умирает, и, вместо того чтобы позволить всему окончиться естественным путем, похищает последнюю жертву, наряжается в пух и прах и устраивает нечто вроде инсценировки, чтобы убедить нас, что это именно он? — Портер рассуждал вслух. — Он явно рассчитывал, что мы найдем ухо и поймем, кто он такой. Он прихватил с собой дневник, потому что хочет, чтобы мы узнали его биографию, поняли, с чего все началось. Он написал биографию так, словно хотел, чтобы ее включили в учебники истории. Он всегда отличался скрупулезностью; зачем оставлять такую важную улику репортерам и психам из Интернета? Как бы ни казалось на первый взгляд, в его действиях нет ничего случайного. И его поступок, и его внешний вид — он продумал все. По-моему, это значит, что любая мелочь, любая деталь его внешности, содержимое его карманов — часы, квитанция из химчистки, может быть, даже мелочь, — все оставлено намеренно.

Нэш нахмурился:

— Сэм, по-моему, ты преувеличиваешь.

— Дешевый костюм, мягкая фетровая шляпа, туфли не по размеру… Вряд ли он что-то оставил на волю случая. Он по-прежнему водит нас за нос, ведет какую-то игру, пытается что-то сказать. Все одно к одному. Как хотите, но все это что-то значит.

— А может, все, что мы нашли, — просто случайный набор всякой дряни, которая оказалась при нем, когда он поцеловался с автобусом?

Портер тяжело вздохнул.

— Не стоит видеть заговор во всем, что тебя окружает, вот что я имею в виду, — объяснил Нэш.

— Этот тип орудовал в городе несколько лет, не оставляя после себя ни единой улики, ни единой зацепки; а теперь вот что случилось… — У Портера зазвонил телефон. Он выхватил его из кармана; слушая, что говорят на том конце линии, кивал. Закончив разговор, он схватил ключи со стола Клоза. — Звонил Гиллеспи из «Флэр-Тауэр». Они задержали Барроуз, которая поднималась наверх в служебном лифте.

27 Дневник

Маму и отца я нашел внизу; они катались по окровавленному полу, сплетясь в тесном объятии, и хохотали, как школьники в перемену. Я поднес палец к губам, заставляя их замолчать.

— В чем дело, приятель? — спросил отец, отбрасывая с маминого лица длинную прядь волос. Под волосами у нее на лице я заметил что-то красное — возможно, прилип кусочек плоти. Точнее сказать было бы затруднительно; она вся была в крови.

— Там наверху миссис Картер, она стоит у двери черного хода, — тихо сказал я. — Она ищет мистера Картера. Она видела, как он зашел к нам. Видела, как он зашел в дом вместе с мамой. Я наблюдал за ними со двора.

По отцовскому лицу трудно было понять, о чем он думает; так было всегда. Он повернулся к маме:

— Это правда? Она видела?

Мама пожала плечами:

— Возможно. Он вел себя совершенно безрассудно, угрожал насилием. Я просто защищалась. Лайза все поймет. Она очень понятливая женщина.

Отец быстро обвел подвал взглядом, обдумывая происходящее. Мистер Картер, превратившийся в кучу окровавленного мяса, по-прежнему был прикован к водопроводной трубе; его тело выглядело гораздо хуже, чем раньше, когда мне надоело развлекаться и я вернулся наверх. Мама и отец продолжили резать и кромсать его и после того, как он умер. То, что осталось, больше не было человеком: это была груда мяса, отброшенная игрушка хищника.

— Она там, — сказал я. — Наверху.

Мама вздохнула:

— Нам сейчас не до гостей.

— Может, попросим ее зайти попозже? — ухмыльнулся отец.

— У нас дверь черного хода не заперта. Она может войти, — сказал я. — Может быть, уже вошла.

— Очень будет некстати, — заметил отец, выпуская маму и вставая.

Мне пришлось с ним согласиться.

— Как думаешь, получится у тебя прогнать ее? — спросил меня отец.

— Н-не знаю, — запинаясь, ответил я.

— Приятель, ты уже большой мальчик, практически мужчина. Нисколько не сомневаюсь в том, что ты намного умнее ее. Разберись, реши головоломку, найди способ.

Я понимал, что миссис Картер сейчас никак нельзя видеть маму и отца, особенно в таком виде. А пройти мимо нее незамеченными им бы никак не удалось — с заднего крыльца отлично просматривалась дверь в подвал. Если, конечно, предположить, что она по-прежнему стояла за дверью.

В глубине души мне даже хотелось, чтобы она зашла в дом и стояла сейчас на ступеньках, прислушиваясь. Я вспомнил, как наблюдал за ней на берегу озера. Представил, что бы почувствовал, если бы приковал ее в подвале.

— Что скажешь, приятель? Как по-твоему, справишься ты с ней?

Я кивнул:

— Да, сэр.

28 Эмори — день первый, 15.34

Эмори лежала на каталке, свернувшись калачиком, прижав одну руку к уху, а вторую к стене. Правда, совсем заглушить музыку не получалось. Она была слишком громкой, громче, чем из любого динамика. Несколько месяцев назад они с Кирсти Доналдсон ходили на концерт группы Imagine Dragons; они стояли шагах в трех от сцены, прямо перед усилителем — такого огромного она в жизни не видела. Усилители были такими мощными, что у них на головах волосы буквально вставали дыбом, и они сделали грандиозные селфи.

Но сейчас все было гораздо громче. Музыка была не просто громкой — она оглушала, многократно отдаваясь от стен. Ритм сотрясал ее до костей.

Когда музыка только началась — ей казалось, с тех пор прошло несколько часов, — она пыталась кричать, но из-за грохота не слышала собственного голоса. Сначала она прослушала «Роллинг Стоунз», потом Дженис Джоплин, за которой последовала еще дюжина групп; многие казались знакомыми, но их названия она не знала. И все же она кричала; в ней горели гнев, ненависть и страх, которые требовали выхода. Она кричала, пока не охрипла; Эмори понимала, что, скорее всего, у нее сел голос, слышит она это или нет. Она кричала, пока язык не стал сухим и шершавым, как наждак, а голова не начала разламываться от боли.

Эмори пыталась спрятать голову между коленями, и это ненадолго помогло, но вскоре правое плечо затекло оттого, что голова склонилась под неудобным углом. Она в досаде дернула наручники, но металлический браслет лишь глубже врезался в запястье. Ей хотелось плакать, но слезы иссякли несколько часов назад.

Как же холодно!

Без одежды все поверхности казались сырыми и ледяными.

— Мама! — Хотя позвала вслух, она себя не слышала. Теперь вокруг нее гремел саундтрек из сериала «Место преступления»… она смутно вспомнила название группы, которая исполняла главную тему: The Who, кажется. Она терпеть не могла классический рок, почти так же сильно, как рэп. — Мама, ты еще здесь?

После саундтрека к «Месту преступления» зазвучала песня «Отель Калифорния». Эту песню она очень любила; к счастью, мелодия исполнялась чуть тише, чем другие. Она подняла голову и взглянула вверх. Она была почти уверена, что музыка доносится откуда-то сверху, с большой высоты. Шли часы; глаза Эмори немного привыкли к темноте. Хотя мрак был по-прежнему почти кромешным, она различала очертания предметов. Увидела ножки каталки, во всяком случае, ближайшие к ней. Она видела свою руку, прикованную к каталке, и часть защитного бортика. Она попробовала повертеть наручники на запястье, надеясь, что удастся найти слабое звено в цепочке или цепь соскочит с перил, но цепь звякнула о крестовину, которая не давала ей больше двигаться. Потом она…

Внизу послышался шорох. Эмори взвизгнула и поспешно подтянула ноги к груди.

— Что там? Таракан?!

Нет. То, что там пробежало, было слишком большим для таракана. Скорее это мышь или…

Только не крыса! Все что угодно, только не крыса! Эмори терпеть не могла крыс. Иногда она видела их на улице — они вылезали из водостоков, поблескивая глазками-бусинками и щеря острые желтые клыки. Потом крысы бежали в переулки, к мусорным контейнерам, в поисках еды. Крысы едят все подряд. Она слышала, что иногда крысы нападают на бездомных большими группами или стадами… нет, скопление крыс называется не так. Когда-то она это учила — несколько лет назад такой вопрос попался ей в контрольной по естествознанию. Стая — вот как! Тогда ей показалось это смешным. Большая группа крыс называется стаей. Сейчас ей было совсем не смешно. Что может быть хуже крысы? Только стая крыс.

— Мама!

Что-то еще задело ее ногу, и она, резко отдернувшись, ударилась головой о край каталки. Пожалуйста, не надо! Только не крысы! Они наверняка хорошо видят в темноте. Эмори представила себе зверька, который затаился в углу и смотрит на нее, оскалив пасть. Из пасти капает слюна — наверняка заразная…

«Не люблю все время говорить о плохом, но вынуждена задать тебе вопрос. Чем, скорее всего, будет питаться крыса, запертая в цементном мешке вместе с голой девочкой?»

Эмори застонала и на секунду услышала свой стон. Потом гитарные риффы заглушили все остальные звуки.

«Я знаю, крысы в еде непривередливы; они благодарны за любую предложенную им еду. Наверное, нежная юная девушка придется им по вкусу. Ты со мной согласна? По сравнению со старым иссохшим бомжом ты для них — как нежная мраморная говядина».

Эмори снова вгляделась в окружавший ее мрак. Она чувствовала, как крыса следит за ней, но сама не видела ее.

«Интересно, умеют ли они лазать».

Каталка заскрипела, когда Эмори сдвинулась на середину.

«Наверное, если их много, они способны построить крысиную пирамиду и взобраться наверх друг по другу. Они изобретательные твари. Мне говорили, что иногда они нарочно кусают жертву в щеку, чтобы та открыла глаза и они могли выгрызть их из глазниц. Для них это хорошая приманка. Они коварны. Да, эти мелкие твари очень коварны!»

— Нет там никакой крысы, — вслух сказала Эмори. — Как крыса сюда попадет?

«Ага, в том-то и загвоздка. Хотя… он ведь как-то поместил сюда тебя. Может, он и крысу подбросил… или двух, или трех. В конце концов, он отрезает части тела и рассылает их родственникам жертвы; его способ развлекаться можно назвать в лучшем случае сомнительным. Скорее всего, у него не все дома».

У Эмори чаще забилось сердце; пульс глухо стучал в изуродованном ухе.

В очередной раз, когда крыса пробегала мимо, она отчетливо разглядела ее, пусть всего на миг. Потом упитанный грызун скрылся во мраке.

29 Дневник

Я поднимался по ступенькам медленно, как улитка, соображая на ходу и пытаясь сочинить какую-нибудь правдоподобную историю. Главное — не пускать ее к нам в дом, тем более — не дать спуститься в подвал.

Выйдя на кухню, я увидел, что она сидит за столом. Похоже, пока меня не было, она снова плакала. Вытирала глаза мокрой салфеткой и отщипывала куски булки.

Переступив порог, я закрыл за собой дверь в подвал. Летом рама разбухала; мне пришлось с силой дернуть ручку, чтобы дверь закрылась плотно.

Я сел за стол, не сводя взгляда с остывшего рагу.

— Там что-то случилось с котлом, и мама помогает отцу его чинить.

Я говорил тихо, так тихо, что едва слышал себя. Я придумал не самую лучшую ложь, но решил, что и так сойдет; ничего другого в голову все равно не приходило. Потом я поднял глаза и посмотрел на ее усталое лицо.

Миссис Картер тоже посмотрела на меня. Хотя я отсутствовал лишь несколько минут, мне показалось, что синяки у нее под глазами еще больше потемнели, а щека еще больше распухла. Как может мужчина сделать такое с женщиной, которую он любит, как может он причинить ей такую боль? Она дергала коленом под столом, а когда заговорила, голос у нее был слабым, далеким:

— Он ведь умер, да?

Она скорее утверждала, а не спрашивала, и говорила без всяких эмоций.

— Они там чинят котел, — повторил я. — Котел у нас старый и часто выходит из строя.

Она покачала головой и вздохнула:

— Можешь сказать мне правду, ничего страшного.

Отец просил меня разобраться с ней. Он хотел, чтобы я решил головоломку. Если я ей скажу, им придется и ее убить? Если она должна умереть, то умрет ли она по моей вине?

Но ведь она должна была узнать; она имела право знать. Как она поступит, если я сейчас промолчу? Уйдет домой и вызовет полицию? А потом, еще хуже, скажет полицейским, что мистер Картер пошел к нам и больше не возвращался? Я должен был ей сказать.

— Он хотел сделать маме больно. Она защищалась. Никто не имеет права обвинять ее за это.

Она снова вздохнула и скомкала в руке мокрую салфетку.

— Да. Наверное.

— Давайте я отведу вас домой, — сказал я ей.

Миссис Картер вытерла нос тыльной стороной ладони.

— А как… что они сделали с… господи, неужели он правда умер?

Она снова разрыдалась. Ее поведение озадачивает меня даже сейчас, хотя с тех пор прошло много лет. Иногда кажется, что у женщин нескончаемый запас слез; они так легко плачут по любому поводу — и не просто плачут, рыдают. У мужчин все по-другому. Мужчины плачут редко, во всяком случае от эмоций. У них слезы появляются скорее от боли. Женщины замечательно справляются с болью, но не с эмоциями. Мужчины справляются с эмоциями, но не с болью. Различия иногда очень тонки, и тем не менее они есть.

Я никогда не плакал. Я сомневался в том, что умею плакать.

Я встал и протянул ей руку:

— Пойдемте, я отведу вас домой.

30 Портер — день первый, 16.17

Вход в пентхаус Эмори караулил полицейский Томас Гиллеспи. В одной руке он держал чашку кофе, а в другой — бутерброд с ветчиной. Губы у Гиллеспи были испачканы майонезом; и на нагрудном кармане его форменной рубашки висела майонезная клякса, которая постепенно двигалась вниз. Сначала Портер хотел сказать Гиллеспи, что он испачкался, но потом решил промолчать. Интересно, сколько пройдет времени, прежде чем клякса сползет вниз, на пол. Нэш тоже заметил майонез, но ничего не сказал. Портер и Нэш понимающе переглянулись.

— Вижу, ты тут устроился с удобствами, — заметил Портер, переступая порог.

Гиллеспи откусил очередной кусок и вытер рот рукавом.

— Все лучше, чем восемь часов торчать в патрульной машине, — ответил он с набитым ртом. — Никогда не видел такой красивой квартиры. — Он кивнул в сторону гостиной: — Диван со встроенным массажем или чем-то в этом роде. Стоит на него сесть, и подушки делают тебе массаж. Телевизор тоже откуда-то узнает, что ты здесь, — включается, как только ты заходишь в комнату. Нет, я не просиживаю штаны во время работы — разве что минутку-другую. Да, кстати, внизу у них настоящий ресторан и магазин деликатесов; там я купил поесть. Такого вкусного бутерброда я в жизни не ел! — Он откусил еще кусок; ломоть ветчины упал ему на ботинок.

— Том, где она? — спросил Портер, теряя терпение.

Гиллеспи махнул второй рукой в сторону коридора, едва не расплескав кофе.

— В своей комнате, левая дверь, а не правая. Кстати, ее зовут Нэнси, Нэнси Барроуз. Не женщина — огонь!

Портер прошел мимо него в коридор. Гиллеспи последовал за ним.

Нэш проговорил одними губами:

— Я тоже хочу!

— Бутерброд или кофе? — нахмурился Гиллеспи.

— Диван, — ответил Нэш.

— А, да… я тоже. — Гиллеспи откусил еще и выругался, увидев, что майонезная клякса упала на деревянный пол.

Дверь в спальню была закрыта. Портер негромко постучал.

— Мисс Барроуз! Я детектив Сэм Портер из Чикагского полицейского управления. Можно войти?

— Открыто, детектив! — ответил женский голос. Он услышал легкий австралийский акцент, напомнивший ему о Николь Кидман.

Портер повернул ручку и открыл дверь.

Ясно. Николь Кидман, только покрупнее. Килограммов сто, а то и больше.

Нэнси Барроуз сидела за столом в углу; на ее пухлых коленях лежала книга. Вошедшего Портера она смерила мрачным взглядом.

— Пока ваш подчиненный-неандерталец рылся на кухне и бог знает где еще, он запер меня в комнате. Учтите, я подам жалобу вашему начальству, не говоря уже о мистере Толботе! Он точно не потерпит такого обращения. У кого-то даже хватило наглости рыться в моих вещах, в моем белье! Кто дал вам право?

Портер постарался улыбнуться как можно миролюбивее:

— Прошу прощения, мисс Барроуз. Мы делаем все возможное, чтобы как можно скорее найти Эмори. Мистер Толбот дал нам разрешение сюда войти. В квартире никого не было, и мы принялись осматривать все, что могло помочь нам найти девочку. Если мы порылись в ваших личных вещах, то из самых лучших побуждений.

Она прищурилась:

— Вы рассчитывали найти зацепку в ящике с моим нижним бельем?

Портер не нашелся с ответом. Он покосился на Нэша; тот лишь пожал плечами. Портер решил пропустить вопрос мимо ушей.

— Будьте добры, скажите, где вы были сегодня утром?

— Ходила за покупками.

— У нее были продукты, когда она вернулась, — сказал Гиллеспи с порога. — Правда, не представляю, что можно делать семь часов в продуктовом магазине.

Нэнси Барроуз глубоко вздохнула:

— К вашему сведению, сегодня у меня выходной. Я подстриглась, уложила волосы и сделала несколько других дел. С каких пор покидать свою квартиру — преступление?

Портер переступил с одной ноги на другую.

— Скажите, мисс Барроуз, когда вы в последний раз видели Эмори?

— Вчера вечером она пошла бегать. Так как по телевизору были новости, должно быть, она ушла в половине шестого или в шесть; самое позднее — в четверть седьмого, — ответила она. — Кажется, накрапывал дождь, и все-таки она пошла.

— И вы не встревожились, когда она не вернулась?

Барроуз покачала головой:

— Я решила, что она пошла к своему бойфренду. Последнее время они много бывают вместе.

— Когда вы поняли, что с ней что-то случилось?

Она покосилась на книжку у себя на коленях:

— Не думаю, что я что-то поняла. Повторяю, иногда она ходит к своему бойфренду.

— Ей пятнадцать лет, — напомнил Нэш. — Восемь вечера… Девять вечера… Когда она обязана возвращаться домой? Моя дочь — ее ровесница; я бы ни за что не отпустил ее в город после наступления темноты, особенно с каким-то парнем.

— Детектив, я не ее мать.

Портер показал на фотографии:

— Вы играете заметную роль в ее воспитании. Очевидно, она вам небезразлична.

Барроуз покосилась на снимки и перевела взгляд на детективов:

— Я стараюсь помочь ей, чем могу, и первая готова признать, что со временем мы с ней стали довольно близки, но ее отец ясно дал понять, что я — просто обслуживающий персонал, ничего больше; меня легко будет заменить, если я переступлю некие границы. Если вывести за скобки мои чувства к Эмори, работа мне нравится и я не горю желанием ее потерять.

— В чем конкретно заключаются ваши обязанности? — спросил Нэш.

— Главным образом, я — наставница Эмори. Я живу с ней с тех пор, как скончалась ее мать. Слежу за ее учебой и за домашней прислугой.

— Как в фильме «Миссис Даутфайр»?

— Кто? — нахмурилась мисс Барроуз.

Портер отодвинул Нэша:

— Не важно. Эмори не ходит в школу?

Барроуз снова тяжело вздохнула:

— Детектив, школьная система в вашей стране оставляет желать лучшего. Мистер Толбот хотел, чтобы Эмори получила по возможности наилучшее образование. Лучший способ приобрести знания — заниматься один на один. Я училась в Оксфорде и была первой студенткой в выпуске. У меня две докторские степени, по психологии и по литературе. Кроме того, я три года проучилась в Кембриджской школе семейного образования. Я создала среду, в которой интеллект Эмори расцветает и развивается, а не пребывает в застое из-за некомпетентности ваших учителей и сверстников, с которыми она встретилась бы в какой-нибудь местной школе. В шесть лет она уже читала на уровне пятого класса. К двенадцати годам она превзошла программу по математике средней школы. На следующий год она будет готова к поступлению в университет — на два года раньше, чем большинство школьников в вашей стране.

Портер заметил, что мисс Барроуз говорит гладко, как по писаному. Скорее всего, ей уже не раз приходилось произносить подобную речь в защиту домашнего образования.

— Кто ее воспитывает, следит за дисциплиной? Кто, например, рассказывает о вреде спиртных напитков? Кто проверяет, с какими мальчиками она встречается? Почему у нее вообще появился бойфренд в пятнадцать лет? — вмешался Нэш.

Мисс Барроуз закатила глаза:

— Если с раннего возраста прививать девочке правильные ценности, она вырастает более зрелой, чем ее сверстницы, и в подростковом возрасте вполне заслуживает доверия.

— Значит, вы считаете нормальным закрывать глаза на то, что она в любое время дня и ночи одна выходит на пробежку? — возмутился Нэш.

— Нэш, достаточно, — осадил его Портер. Он помнил, что дочь его напарника — ровесница Эмори. И все-таки не стоит проецировать на работу свои семейные проблемы.

— Извините, но мне кажется, что тот, кому поручено опекать девочку, не должен отпускать ее бегать одну после наступления темноты. Почему ее не держали в строгости?

Барроуз нахмурилась:

— Эмори — необычная девочка. Она умна и изобретательна. Гораздо умнее и изобретательнее, чем была я в ее возрасте, и гораздо умнее большинства сверстников. Я не вижу смысла ей перечить; главное — чтобы ее досуг не влиял на успеваемость.

Нэш густо покраснел:

— Перечить? Ничего себе! Кто здесь вообще все решает?!

Барроуз решила, что с нее хватит.

— Детектив Нэш, в конечном счете я работаю на мистера Толбота. Мои обязанности ограничиваются образованием девочки, ее оценками. Если бы мистер Толбот хотел, чтобы я в какой-то степени заменяла ей родителей, я бы охотно с этим согласилась, но, нанимая меня, он дал понять, что такой задачи передо мной не ставит — и сейчас не хочет, чтобы я играла такую роль. Если у вас есть вопросы или вы озабочены воспитанием Эмори или ее окружением, советую обратиться непосредственно к мистеру Толботу. А я не потерплю, чтобы мне выговаривали за то, что находится вне моей компетенции! Учтите, хотя сейчас я беседую с вами добровольно, продолжать разговор у меня нет никакого желания.

Нэш уже приготовился возразить, но Портер сжал его плечо:

— Пойди-ка прогуляйся, выпусти пар. Дальше я сам.

Нэш смерил их обоих досадливым взглядом и вихрем вылетел из комнаты.

— Мисс Барроуз, прошу прощения за моего напарника. Он совершенно необоснованно сорвался на вас.

Она потерла подбородок:

— Понимаю его тревогу, но, не зная ни мистера Толбота, ни Эмори…

Портер поднял руку:

— Не нужно ничего объяснять!

— Она мне небезразлична, в самом деле небезразлична. Мне больно при мысли, что она могла попасть в беду.

— Когда вы впервые узнали, что ее похитили? — спросил Портер.

— Около часа назад мне позвонил мистер Толбот, — ответила она. — Он был очень расстроен, чуть не плакал. Сказал, что играл в гольф со своим адвокатом и два детектива специально разыскали его, чтобы сообщить о том, что Эмори пропала… — Она помолчала и продолжала: — Поскольку сегодня у меня выходной, с утра я выключила телефон. Иначе, конечно, я бы обо всем услышала раньше. После его звонка я сразу вернулась сюда. — Она глубоко вздохнула. — Знай я раньше…

Портер положил руку ей на плечо:

— Все нормально, мисс Барроуз. Сейчас вы здесь.

Гувернантка кивнула и натянуто улыбнулась.

— Какие у Эмори отношения с отцом?

Барроуз вздохнула:

— Знаете, до сегодняшнего утра единственной эмоцией, которую он проявлял, был гнев. Обычно он держится очень отстраненно, особенно с Эмори. Он редко приезжает ее навестить. Я должна еженедельно представлять отчет о ее успехах в учебе. Так он следит за ней, оставаясь на расстоянии. Насколько я понимаю, у него есть все основания быть сдержанным… но все-таки он ее отец. Конечно, следует ожидать, что ему пристало принимать больше участия в ее жизни.

— Но ведь они, кажется, часто разговаривают по телефону?

Мисс Барроуз пожала плечами:

— Да, разговаривают, но общаются совсем не так, как нормальные отец и дочь. Девочка знает, что у нее есть богатый покровитель, спонсор, если хотите, но больше ничего. Она боится его и хочет ему угодить, но в их отношениях очень мало любви. Вот почему его реакция так удивила меня… — Она наклонилась и понизила голос: — Если бы вы задали мне такой же вопрос неделю назад, я бы ответила, что этот человек, узнав о ее похищении, скорее улыбнется, чем проронит хоть слезинку. Наличие незаконнорожденной дочери, которая много лет сидит у него на шее, — проблема, которую не всегда можно решить с помощью денег, и это не дает ему покоя. Он не любит ничего, что не может контролировать. Он часто бывает холодным, очень холодным.

— Как по-вашему, он может быть замешан в ее похищении?

Мисс Барроуз ненадолго задумалась, а потом покачала головой:

— Нет. Хотя он бессердечный ублюдок, не думаю, что он способен причинить вред своей плоти и крови — как, впрочем, и кому-то другому. Если бы он хотел убрать ее из своей жизни, он бы что-нибудь сделал уже много лет назад. Девочка ни в чем не нуждается. Он заботится о том, чтобы у нее все было самое лучшее.

— В обмен на молчание? — спросил Портер.

— Нет, скорее на сотрудничество, — ответила она. — Я никогда не слышала, чтобы он просил ее держать их отношения в тайне. Все очень просто: они друг друга понимают.

В комнату заглянул Гиллеспи, хрустя картофельными чипсами. Портер угрожающе покосился на него; Гиллеспи поднял руки и вышел. Портер снова повернулся к мисс Барроуз:

— Вы не заметили ничего необычного в дни или недели, предшествовавшие ее вчерашнему похищению? Она ничего такого не говорила? Может, обмолвилась, что ей кажется, будто за ней следят? Может, ей звонили с незнакомого номера и бросали трубку? Меня интересуют любые происшествия.

Барроуз покачала головой:

— Я ничего такого не помню.

— А она сказала бы вам, если бы что-нибудь было?

— Вопреки всему, что думает обо мне ваш напарник, мы с Эмори были близки… то есть мы с ней близки. Она о многом мне рассказывала, делилась со мной, доверяла мне и в других вопросах. Если бы ее что-то беспокоило, наверное, она бы об этом упомянула.

— В других вопросах?

Мисс Барроуз покраснела:

— В женских вопросах, детектив. Обычное дело…

— Скорее всего, ее похититель какое-то время следил за ней. Не появился ли в ее жизни кто-то новый? Не заметили ли вы в последнее время в здании человека, которого не видели раньше? А может, кого-то, кого видели здесь, а потом где-то еще, например сегодня в продуктовом магазине?

— Вы думаете, он следил за ней?

Портер пожал плечами:

— Мы не знаем. Могу вам сказать, что ее похититель чрезвычайно осторожен. Он ничего не оставляет на волю случая. Не думаю, что он схватил ее в парке под влиянием порыва. Скорее всего, он какое-то время следил за ней, узнал ее распорядок дня, привычки, вычислил, где и когда она бывает. Возможно, он следил и за вами.

Мисс Барроуз посмотрела на свои руки и покачала головой:

— Никого такого я не помню. Наш жилой комплекс очень хорошо охраняется. Думаете, он мог пройти сюда?

— В прошлом ему удавалось проходить в здания, которые охранялись еще серьезнее. По-моему, если бы у него появился повод сюда попасть, он бы что-нибудь придумал.

Вдруг мисс Барроуз ахнула:

— Книга!

— Какая книга? — нахмурился Портер.

Барроуз встала и быстро вышла из комнаты, едва не сбив по пути Гиллеспи. Портер поспешил за ней; он невольно восхитился быстротой ее движений — в конце концов, гувернантка была довольно крупной женщиной. Она вышла в гостиную и взяла со стола учебник, который они нашли в свой прошлый визит.

— Я увидела его три дня назад и спросила о нем Эмори. Весь изложенный в нем материал мы прошли два года назад. Я еще подумала: странно, что она купила учебник высшей математики, тем более такой заурядный. Мы уже давно занимаемся по более продвинутой программе. Она ответила, что не покупала учебник и понятия не имеет, откуда он взялся.

Портер настороженно глянул на обложку.

— Мисс Барроуз, пожалуйста, положите книгу.

31 Дневник

Сетчатая дверь, которая вела на кухню Картеров, так и стояла открытой нараспашку. Она ударялась от ветра о белую дверную раму с облупившейся краской. Я придержал ее, пропуская миссис Картер вперед. Она зашла в дом; на кухне было темно. На обратном пути она не произнесла ни слова; мы оба молчали. Если бы не шелест ее шагов, я бы и не знал, что она идет за мной.

Я закрыл дверь и задвинул засов. Ветер снаружи взвыл в знак протеста.

Миссис Картер встала лицом к раковине, оперлась руками о столешницу и склонила голову. Глаза у нее подернулись поволокой; она о чем-то задумалась. Я заметил на кухонном столе бутылку бурбона, а рядом с ней стакан с картинкой из мультика про Снупи и Вудстока. Правда, краски на картинке давно выцвели. Я налил в стакан немного бурбона — как сказал бы отец, на два пальца.

— Ты не слишком ли мал для такого? — поинтересовалась миссис Картер, разворачиваясь ко мне лицом.

— Это я не себе, а вам. — Я протянул ей стакан.

— Лучше не надо.

— А по-моему, надо.

После работы отец никогда не отказывался пропустить стаканчик-другой; я знал, что спиртное помогает ему расслабиться. А миссис Картер точно нужно было расслабиться.

Она с сомнением посмотрела на коричневую жидкость, но все-таки взяла стакан и поднесла к припухшим губам. Она прикончила бурбон одним махом — если бы существовала такая должность, как тренер по питью, он бы сейчас ею гордился. Потом она с размаху поставила стакан на столешницу, передернулась и крякнула.

Я невольно улыбнулся. Она вела себя со мной как со взрослым. Мы с ней в тот миг были как два приятеля, которые решили хлопнуть по рюмочке на кухне. Мне ужасно хотелось попробовать, но я внушал себе, что сейчас не время; мне нужно сохранять ясную голову. Ночь впереди длинная.

— Хотите еще? — спросил я.

Когда она кивнула, я налил ей еще, чуть-чуть побольше, чем в прошлый раз.

Она выпила вторую порцию быстрее, чем первую; она больше не вздрагивала, а на губах даже появилось подобие улыбки. Потом она села за стол.

— Саймон был хорошим человеком — почти все время. На самом деле он не хотел сделать мне больно. Все… только от напряжения. Он не заслуживал того, чтобы…

Я сел за стол рядом с ней.

В школе я, бывало, часами набирался храбрости, когда хотел попросить у девочки карандаш. Я рос застенчивым мальчиком. Но в миссис Картер было что-то такое, из-за чего рядом с ней я чувствовал себя свободно. Рядом с ней у меня не сосало под ложечкой, мне не делалось жарко, как обычно в таких случаях. Я осторожно погладил ее распухшую щеку. За последние двадцать минут кровоподтеки заметно почернели.

— Он наверняка причинил бы вам боль снова, может быть, даже убил бы вас.

Она покачала головой:

— Нет, только не мой Саймон. Он был не такой.

— Такой, такой; посмотрите, что он с вами сделал.

— Я сама виновата, я заслужила.

В голове у меня мелькнула картинка: миссис Картер с моей матерью. Знала ли она, что я все видел?

— Вы не сделали ничего такого, что заслуживало бы избиения, какое он вам устроил. Мужчина не должен распускать руки с женщиной… если он настоящий мужчина.

Она улыбнулась:

— Тебя научил этому отец?

Я кивнул:

— Женщин надо уважать, холить и лелеять. Они — дары, ниспосланные нам. — Кроме того, отец говорил, что женщины слабы и не способны защищаться от избиения, ни физического, ни словесного, но эту часть я опустил.

— Твой отец очень милый.

— Да.

Миссис Картер потянулась к бутылке и налила себе еще, потом подвинула бутылку мне:

— Может, попробуешь? Ты когда-нибудь пил спиртное?

Я покачал головой. Я солгал. На мой прошлый день рождения отец смешал мне «Мартини». Мама налила себе бокал своего любимого красного вина, и мы чокнулись. Я почти все выплюнул на стол, а остальное так сильно обожгло мне горло, что я не смел больше пить. Мама смеялась, а отец похлопал меня по спине:

— К выпивке, приятель, требуется привычка! Ничего, когда-нибудь ты распробуешь, и тебе понравится. Правда, боюсь, этот день настанет не сегодня! — Потом он тоже рассмеялся: — Может быть, ты скорее любитель пива!

Миссис Картер снова подвинула ко мне бутылку:

— Давай же, не бойся. Она не кусается. Т-ты ведь не хочешь, чтобы я пила одна? Это было бы очень невежливо. — Голос у нее стал не такой резкий, как раньше. Язык еще не заплетался, но даже мальчик с таким ограниченным опытом, как я, понимал, что она изрядно навеселе.

«Разберись, реши головоломку, найди способ»…

Я взял бутылку и отвинтил крышку. Прочитал надпись на черной этикетке: «Эван Уильямс. Кентуккийский бурбон». В свете лампы над столом бурая жидкость поблескивала, как жидкая карамель. Я поднес бутылку к губам и сделал маленький глоток. Горло обожгло, но не так сильно, как тогда от «Мартини». Наверное, во второй раз я уже знал, чего ожидать, а может, у меня развилась переносимость. Мне стало… хорошо. Я бы не выбрал бурбон сам, но и назвать его плохим не мог. Более того, от виски в желудке стало жарко. Я сделал еще глоток, чуть больше, чем в предыдущий раз.

Миссис Картер засмеялась:

— Посмотрите на него! Ты прямо заправский пьяница! Вот погоди, дам тебе сигару и красивую бейсболку, и можешь идти играть в покер с дружками!

Я улыбнулся и придвинул бутылку ей:

— Еще хотите?

— Ты что же, меня спаиваешь?

— Нет, мэм, просто я подумал…

— Дай сюда. — Она потянулась к бутылке. На сей раз не стала возиться со стаканом; выпила прямо из горла, как до того я. Когда она поставила бутылку на стол, ее снова передернуло.

— «Леденцы — молодцы, а коньяк — верняк», — пробормотал я себе под нос.

Она расхохоталась:

— Где ты это слышал?

— Отец как-то сказал. В тот вечер он сильно напился.

— Твой отец, похоже, очень интересный человек, — заметила она.

Я подумал, не выпить ли еще глоточек. От первого мне стало тепло и спокойно. Спокойствие — это хорошо. Мне нравилось быть спокойнее. Я кивнул в сторону бутылки, и она вернула ее мне. Она расплылась в улыбке, а потом вдруг прыснула.

— Что? Что я сделал?

Она замахала на меня руками и закашлялась от смеха. Губы у меня расплылись в улыбке, а потом я расхохотался вместе с ней, хотя и не понимал, над чем она смеется.

— Скажите! — потребовал я. — Вы должны мне сказать!

Миссис Картер положила обе ладони на стол и перестала смеяться. Она хмыкнула и сказала:

— Я подумала: если отправлю тебя домой пьяного, твои родители, наверное, убьют меня.

Я какое-то время смотрел на нее в упор, в глаза. Потом мы оба снова расхохотались; смех смешивался со слезами — мы хохотали до колик.

Она взяла бутылку и отпила еще глоток. Бурбон тек как вода.

— Любимый напиток Саймона. Правда, после бурбона он всегда делался таким злым! Ты ведь не злишься, нет?

Я покачал головой.

— И я тоже не злюсь. Так почему он становился таким злым? Почему всякий раз злился и бил меня, стоило ему притронуться к этой бутылке? Почему он не мог стать таким, как мы с тобой сейчас? Смешно. Господи, неужели он правда умер? Мой Саймон умер! Они в самом деле убили его, да?

Я понял, что напрасно пил во второй раз. Теперь напротив меня сидели две миссис Картер. Если я прищуривался правильным образом, они на какое-то время сливались в одну, а потом их опять становилось две. Я закрыл один глаз, потом второй, потом снова открыл первый.

— Я знаю, позавчера ты подглядывал за мной там, у озера, — тихо сказала миссис Картер.

Адреналин ударил мне в голову, две миссис Картер соединились в одну и больше не раздваивались.

— Вы… знаете?

Она медленно кивнула:

— Ага.

Я покраснел. Оторвал от нее взгляд и уставился на стол, на бурбон. Потянулся к бутылке, но, прежде чем я схватил ее, рука миссис Картер накрыла мою. Она дрожала:

— А знаешь, мне почему-то даже хотелось, чтобы ты смотрел. Я видела, как ты ходил туда с удочкой. Я знала, что ты там будешь.

— Зачем вы…

— Иногда женщина хочет быть желанной, вот и все. — Она сделала еще глоток. — По-твоему, я хорошенькая?

Я кивнул. Она казалась мне настоящей красавицей. Кроме того, она была взрослой женщиной. Не такой, как девчонки в школе, которые только-только выросли из лифчиков нулевого размера, «принцессиных» вечеринок, обмена записками и мечтаний о самой последней и крутой мальчиковой группе. Она была женщиной — женщиной, которая говорила со мной «об этом». Вернулось тогдашнее ощущение; кровь ударила мне в пах. Я знал, что ей ничего не видно под столом, и все-таки смутился. Выдернул у нее руку и поднес бутылку к губам; на этот раз меня не обожгло. Бурбон показался мне просто восхитительным.

Я вернул ей бутылку, и она не отпрянула; она отпила из горлышка. Когда она наконец отлепилась от бутылки, содержимое уменьшилось почти на четверть. Миссис Картер попыталась поставить ее на стол, но промахнулась. Бутылка упала на пол и со звоном разбилась; стекло и бурбон оказались у нас под ногами.

— Ах ты… — сказала она. — Ну и наделала я дел! Плохо.

— Ничего страшного, я все уберу. — Я встал со стула, и стены закружились у меня перед глазами. Я ухватился за спинку стула, несколько раз глубоко вздохнул. Стены остановились.

Миссис Картер наблюдала за мной со своего стула — желтая виниловая обивка и металлический каркас. Потом она уронила голову на стол, на сложенные руки.

Я стоял в полной тишине. Я не произнес ни слова, пока не услышал, как ее дыхание выровнялось, как бывает во сне. Тогда я толкнул дверь на улицу, и на кухню проникла ночная прохлада.

Надо позвать маму и отца — один я не сумею ее связать.

32 Портер — день первый, 16.49

— Он старый. Тираж давно распродан. — Уотсон читал крошечные буквы на своем айфоне. — «Высшая математика», авторы Уинстон Гилберт, Томас Бротингтон и Кармел Торнтон. Первое издание — тысяча девятьсот двадцать третий год, а последнее, судя по всему, вышло в тысяча девятьсот восемьдесят девятом.

Три человека склонились над книгой, лежащей на столе в квартире Эмори. Освобождая место, отодвинули в сторону степлер, рулончик клейкой ленты и стакан с ручками.

Уотсон достал из черной коробочки кисть и порошок для снятия отпечатков. Окунул кисточку в порошок и начал посыпать обложку, делая рукой круговые движения, чтобы порошок лег ровным слоем.

— Желаю удачи, когда будешь возвращать его в библиотеку, — мрачно заметил Нэш.

Уотсон сделал вид, что не слышал. Он достал из сумки большой фонарь, включил его и снова склонился над книгой.

— Это обычный фонарь? — спросил Портер.

Уотсон покачал головой:

— «Феникс»-семьсот пятьдесят. Его светодиоды дают две тысячи девятьсот люмен. Это почти вдвое ярче, чем у тех фонарей, которые нам выделяют официально. Кроме того, у него есть функция инфракрасного излучения и стробоскопический эффект.

Нэш присвистнул:

— Ни фига себе фонарик! Наверное, мы, копы, на Рождество просим Санта-Клауса подарить нам новые стволы, а вы, криминалисты, просите такие вот фонарики. Ну что ж, все по справедливости.

— Что-нибудь видно? — спросил Портер.

Уотсон склонился ниже:

— Вижу только один набор отпечатков, скорее всего оставленный Барроуз. Мне придется снять у нее отпечатки, чтобы исключить ее. И проверить корешок… — Он посветил на переплет. — Ни единой складки. По-моему, книгой никогда не пользовались. Она в замечательном состоянии.

— Не хочу показаться сторонником теории заговоров, но не думаешь ли ты, что она заряжена? — спросил Нэш.

Портер нахмурился:

— Заряжена?

— Ну да, как взрывное устройство, например. Может, часть страниц внутри вырезана и там что-то спрятано?

Уотсон попытался открыть обложку.

— Нет, не надо! — крикнул Нэш, пятясь к стене.

Обложка ударилась о столешницу. Нэш зажмурился.

Портер прочел первую страницу.

— Это никакая не бомба, а самый обыкновенный учебник.

— Выпью-ка я воды, — сказал Нэш, уходя в сторону кухни.

Портер листал страницы. Уотсон был прав: для издания 1987 года учебник выглядел совсем новеньким. Глянцевые страницы склеились. Они пахли новой книгой, принося воспоминания об уроках английского в третьем классе — единственный раз, когда ему достался новый учебник.

— Если книжку подбросил Обезьяний убийца, что, по-твоему, она означает?

Уотсон вздохнул:

— Не знаю. Он не оставлял каких-то зацепок?

— Ни единой.

— Он явно пытается что-то вам сказать. Иначе зачем было трудиться? — Он принялся листать учебник. — В нашем городе есть немало букинистических магазинов, но я не знаю ни одного, в котором торговали бы старыми учебниками.

— Кому мог понадобиться старый учебник высшей математики?

— Может быть, учителю математики?

— Думаешь, он из школы появился?

Уотсон задумался и покачал головой:

— Если бы книжка попала в систему школьных библиотек, она не была бы в таком идеальном состоянии. Учебники там не лежат мертвым грузом; ими пользуются, причем часто небрежно.

— Хорошо. Может быть, поставщик?

Уотсон пролистал страницы до начала. Прочел что-то на обороте титула, постучал по нему пальцем и развернул книгу, чтобы Портеру тоже было видно:

— Его выпустили здесь, в Чикаго. Судя по адресу, производитель находится совсем рядом — в Фултоне.

Портер нахмурился:

— Это ты загнул страницу?

— Нет, сэр.

Кто-то ее загнул. В углу страницы имелась складка, едва заметная, но все же складка. Выходит, Обезьяний убийца хотел, чтобы они ее увидели.

Портер достал телефон, позвонил Клозу и продиктовал ему адрес. Послушал ответ и нажал отбой.

— По тому адресу находится старый склад, который послезавтра должны снести.

Портер и Нэш многозначительно переглянулись. Тело третьей жертвы, Мисси Ламекс, Обезьяний убийца оставил под брезентом в центре заброшенного склада, также предназначенного на снос. И тот склад тоже находился в районе Фултон.

33 Дневник

Не помню, как я заснул, но, наверное, в какой-то момент отключился, потому что проснулся в своей постели, в лучшей пижаме. Виски ломило от страшной боли — такой я в жизни не испытывал. Утреннее солнце заглядывало в щели жалюзи и так пекло глаза, что, казалось, я ослепну.

Вчера ночью отец отругал меня за то, что я напился. Я пробовал объяснить, зачем это сделал, но он и слушать меня не хотел. А может, и хотел. Не помню; события вечера слились водно размытое пятно.

Откинув одеяло, я спустил ноги на пол.

Хотя я старался двигаться очень осторожно, от касания к полу боль прошла по всему телу и добралась до больной головы. Мне хотелось вернуться под теплое одеяло и проспать годик-другой, но я понимал, что, если скоро не встану, родители придут меня искать. В нашем доме, если ты не сидел за завтраком в девять, служба закрывалась и ты оказывался перед холодильником с пустой тарелкой и бурчащим животом. Видите ли, мама запирала холодильник. Ровно в девять она запирала холодильник на блестящий навесной замок. Он оставался запертым до обеда, и то же самое повторялось во время ужина. Хотя я вполне мог попоститься до полудня, чувствовал, что полный желудок поможет мне быстрее справиться с последствиями вчерашнего вечернего кутежа и, возможно, мне даже станет легче.

Вчерашняя одежда грудой лежала у меня в ногах; я уже собирался надеть ее, когда почувствовал, что от моей футболки пахнет рвотой. Я не помнил, чтобы меня рвало, правда, у меня не было никаких причин полагать, что отвратительный запах исходил от кого-то, кроме меня. Кого еще могло стошнить в моей комнате? Просто нелепо. Нет, скорее всего, меня все-таки тошнило. Видимо, бурбон устремился наружу через входные ворота. Я выпил столько, что в моем маленьком организме больше не осталось места…

Я оставил кучу одежды на полу, велев себе сжечь ее при первом же удобном случае, и достал из комода чистые джинсы и рубашку. Потом вышел в коридор и отправился на кухню.

— Вот молодец, сынок! — просиял отец, сидевший за тарелкой, полной яичницы и сосисок. — Садись! Жирная пища утихомирит твой желудок. Конечно, ты еще молод для похмелья, но похмелье — именно то, что тебе сейчас нужно после того, сколько ты выпил вчера ночью!

Я с трудом добрался до стула и сел, тяжело дыша. Внутри все переворачивалось. Бурбон — напиток для мужчин, и я собирался вести себя как мужчина. Не хотел показывать слабость под внимательным взглядом отца.

Отец привстал и налил мне полный стакан апельсинового сока. Потом с видом фокусника, который достает кролика из черного цилиндра, сдернул салфетку, под которой стояла стопка.

— Подобное лечат подобным, сын мой. Вот тебе лучшее средство для опохмела. Кентуккийский бурбон — самый быстрый способ справиться с похмельем, известный в цивилизованном мире. — С широкой улыбкой он придвинул ко мне стопку.

Я смотрел на стопку налитыми кровью глазами, бледный, и ждал, когда он скажет, что пошутил, но отец молчал. Потом он придвинул стопку ближе ко мне:

— Выпей, приятель. Обещаю, тебе сразу полегчает!

— Правда?

Он кивнул.

Я осторожно поднес стопку к губам. Голова у меня раскалывалась. Я втянул носом аромат теплой карамели и ванильного теста.

— Давай быстрее. Настоящие мужчины умеют пить бурбон одним глотком, не пролив ни капли!

Сделав глубокий вдох, я опрокинул в себя содержимое и заставил все проглотить, поморщившись, когда жидкость ожгла мне пищевод и желудок. Мне показалось странным, что я чувствую ее внутри. Никогда раньше я не задумывался о том, какой путь проделывают пища и напитки внутри меня. Спиртное — в самом деле странная штука!

— Поставь стопку на место! — весело приказал отец.

Я послушался, и стопка ударилась о дерево так сильно, что я не сомневался: сейчас она разобьется у меня в руке.

Отец захлопал в ладоши от радости:

— Вот молодец сынок!

Я вытер губы рукавом; мое дыхание пахло бурбоном. Оно напоминало пригорелый тост с патокой.

Отец и себе налил чуть-чуть. Выпил и тоже с маху поставил стопку на стол. Крякнул, передернулся, глубоко вздохнул и посмотрел на меня. Неожиданно он посерьезнел.

— Я хочу, чтобы ты запомнил сегодняшний день как свою первую выпивку. Думаешь, у тебя получится, приятель? Когда станешь старше и будешь вспоминать свою жизнь, я хочу, чтобы ты вспомнил, как впервые попробовал запретный плод, выпил бурбона со своим стариком. Вот что значит настоящая дружба отца и сына. Забудь о том, что было вчера; забудь, как ты выпивал с нашей славной соседкой-шлюшкой. Забудь, из-за чего тебе пришлось выпивать. Когда ты станешь старым, я не хочу, чтобы ты вспоминал, как напился с миссис Картер. Не хочу, чтобы ты вообще о ней думал. Помни только то, что происходит сейчас. Ну, как по-твоему, приятель? Сможешь — или ни за что?

Я немного подумал и кивнул:

— Смогу, отец. — Я широко улыбнулся. — Точно смогу.

— Честное-пречестное?

Я поднес свою руку к его руке, мы сплели мизинцы, и я дал слово.

— Вот и хорошо, потому что первый раз должен быть именно таким. Первый раз надо выпивать с собственным отцом, а не с бешеной сучкой-соседкой.

Я никогда раньше не слышал, чтобы он ругался; и мама тоже. Мои родители не произносили грязных слов. Конечно, сами слова я уже слышал; я слышал их много раз в школе и от других взрослых, но никогда от отца, никогда произнесенные его голосом.

— О, прости, приятель. Нехорошо при тебе употреблять такие слова. И ты, пожалуйста, никогда никого так не обзывай, особенно женщину. Я подаю тебе плохой пример. А ведь сам же всегда повторяю, что женщин надо холить и лелеять и обращаться с ними с крайним уважением. Если, конечно, они не совершают чего-то неподобающего с твоей женой. Если не делают такого, что может происходить только между женатыми людьми. А она ведь это делала, да?

Я опустил голову и вспомнил, как подсматривал вчера за мамой и миссис Картер. Понятно, что отец имел в виду именно это; ему не нужно было все объяснять на пальцах. Я медленно кивнул.

— Я не злюсь на твою мать, совсем не сержусь. Миссис Картер — красивая женщина. Красивая молодая женщина. Видишь ли, бывают люди настолько привлекательные, что они буквально зачаровывают всех вокруг. Здравый смысл уходит прочь, и внутри тебя остается пустота, которую, как тебе кажется, можно заполнить только этим человеком. Наверное, наделив желанием, Создатель стремился сделать нас более цельными; Он, так сказать, добавил приправ для полноты картины — все как у пчелок, птичек и так далее. Влечение заставляет мир вертеться. Оно заставляет нас порождать себе подобных, и мы, когда находимся в соответствующем состоянии, делаем глупости… Ты подумай, как я разболтался! Не успеешь оглянуться, как окажется, что мы с тобой ведем разговор о важных вещах, а я не уверен, что ты уже готов к такому разговору. Кстати, я не уверен, что имею право произносить такие речи. — Отец наклонил бутылку и поболтал коричневую жидкость. — Иногда эта штука делает все только хуже — желание, влечение. А иногда — наоборот, становится лучше. Я не возражаю против того, чтобы время от времени выпивать, но предпочитаю сохранять голову на плечах, особенно когда приходится иметь дело с дамами. Алкоголь лишает нас здравомыслия.

Я посмотрел на него снизу вверх:

— Отец, я не хотел пить. Не хотел! Но боялся, что она вызовет полицию, и не знал, как еще ей помешать.

Он положил свою руку на мою и сжал:

— Все в порядке, сынок. Не пойми меня неправильно. Я ценю то, что ты сделал. Ты поступил совершенно верно и справился просто замечательно. Но мне немножко грустно оттого, что тебе пришлось так поступить, вот и все. Мы с мамой немного увлеклись; нам не следовало ставить тебя в такое положение.

Я огляделся по сторонам и сообразил, что еще не видел маму.

— Она сейчас внизу с нашей гостьей, — объяснил отец, который как будто читал мои мысли.

Интересно, подумал я, жива ли еще миссис Картер. Откровенно говоря, я удивлялся, что она еще жива. Хотя мама и отец вчера ночью действительно дали себе волю, обычно они всегда проявляли осторожность. Они не любили оставлять после себя недоделки.

— Миссис Картер какое-то время побудет у нас?

— Да, сынок, наверное, побудет, — не сразу ответил отец. — Видишь ли, я сказал, что я не сержусь на твою маму, и я действительно на нее не сержусь, но часть вины за случившееся все-таки лежит на ней. Если бы они с миссис Картер не… ну, ты понимаешь, если бы они так не увлеклись, мистер Картер не стал бы волноваться. Он ни за что не явился бы к нам в дом, не стал бы оскорблять маму и угрожать ей, и ей не пришлось бы столкнуться с таким затруднением. Если бы он вчера не пришел, твоей матери просто незачем было бы причинять ему боль. Мистер Картер, возможно, сейчас сидел бы у себя на крыльце и радовался хорошей погоде с красавицей женой, а мама не ползала бы все утро на четвереньках, отмывая пол подвала от грязи. — Он покачал головой и рассмеялся: — Ну и кровищи из него вытекло, да, сынок?

Я не мог не согласиться с ним. Неожиданно для себя я улыбнулся во весь рот.

Отец долго играл со стопкой, вертя ее между пальцами. Наконец он поставил стопку на стол и провел рукой по волосам.

— Однако, если бы мама увлеклась мистером Картером, это была бы совершенно другая история. Мужчина не имеет права прикасаться к собственности другого мужчины, если он не готов отвечать за последствия. Наказание может быть суровым, более того, самым суровым. Если бы все произошло именно так, мистер Картер непременно понес бы наказание, но отвечать пришлось бы не только ему, а и другим сторонам, которые принимали во всем участие, верно? Мистер Картер ни в коем случае не должен был бы один отвечать за свое преступление, нет, сэр! Откровенно говоря, в таких случаях я возложил бы львиную долю ответственности на женщину. В конце концов, если дело касается женщин, мужчины часто ничего не могут поделать. Женщины чувствуют нашу слабость и пользуются ею. Они готовы приложить все силы, лишь бы получить, что им хочется… — Он понизил голос и задумчиво продолжал: — Сынок, между твоей мамой и мистером Картером что-нибудь было? Если было, говори, не бойся. Ты когда-нибудь видел их вместе, чтобы они занимались взрослыми вещами?

Его неожиданный вопрос застал меня врасплох.

У меня перехватило дыхание, а когда я попытался заговорить, ни одно слово не слетело с моих губ. Я покачал головой и наконец сказал:

— Нет, отец, я так не думаю.

Он прищурился:

— Не думаешь — но и наверняка не утверждаешь?

Я ничего не ответил; я не знал, что сказать.

— Если твоя мать больше не чиста, я должен все знать.

Мне показалось, что язык у меня во рту распух и не ворочается. Отец пытливо смотрел на меня. В его взгляде не было злости, но он смотрел на меня очень внимательно. Отец читал каждое мигание моих глаз и каждое подергивание носа. Я не отворачивался, потому что он понял бы это как признак откровенной лжи.

— Отец, я никогда не видел ее с мистером Картером.

Он склонил голову и долго смотрел на меня. Наконец он улыбнулся и похлопал меня по руке:

— К сожалению, все получилось, как получилось, и нет смысла плакать над разлитым бурбоном. Верно, мой мальчик? Лучше все принять, со всем примириться и двигаться дальше, чем без конца думать о прошлом. Правда скоро выйдет на свет; она всегда выходит, и тут-то я со всем спешно разберусь. Ну, а пока светит солнце, воздух свеж и я не собираюсь тратить понапрасну такой славный летний день.

Я потянулся через стол за тостом. Хлеб уже остыл, но приятно было чем-то набить желудок.

— Как твоя голова?

Я понял, что головная боль почти прошла, осталось только легкое покалывание за левым глазом — и головокружение.

— Гораздо лучше!

Он взъерошил мне волосы:

— Рад слышать! Давай, ешь. Когда позавтракаешь, пожалуйста, отнеси тарелку вниз нашей гостье. Пожалуй, налей ей и апельсинового сока. Как мне кажется, она успела нагулять аппетит. А я наведаюсь в дом к нашим соседям и приберусь там немного. Надо собрать ее вещи. Если кто-то вдруг решит узнать, где они, лучше, если все будет выглядеть, как будто Картеры отправились в небольшую поездку.

— Тогда, наверное, надо куда-нибудь перегнать их машину, — заметил я, отщипывая кусочки тоста.

Он снова взъерошил мне волосы:

— Ты точная копия своего отца, верно?

Я широко улыбнулся.

34 Эмори — день первый, 17.00

Музыка умолкла.

Вдруг, неожиданно.

Только что у нее над головой громыхала «Милая наша Алабама», как будто там разбушевался ураган, — и вдруг наступила тишина.

Правда, совсем тихо не стало. У Эмори звенело в ушах, и, хотя она понимала, что это последствие оглушительной музыки, звон как будто доносился из мощных динамиков. Мощность не увеличивалась и не уменьшалась; она оставалась неизменной.

Звон в ушах.

Мисс Барроуз предупреждала ее об опасности громких звуков почти три года назад, прежде чем отпустить на первый концерт, группы Jack’s Mannequin. Она хотела ее напугать; теперь Эмори понимала, что это было очевидно. Мисс Барроуз рассказала, что, если долго слушать слишком громкую музыку, особенно в замкнутом пространстве, можно оглохнуть. Она подробно рассказывала о каких-то ворсинках во внутреннем ухе, которые повреждаются, как перегоревшие проволочки, из-за чего мозг начинает слышать звуки, которых нет. Кажется, она еще говорила, что чаще всего такие явления временные и постепенно проходят.

Чаще всего.

Когда мисс Барроуз перед ее походом на концерт вручила ей затычки для ушей, Эмори взяла их, не споря. Правда, вставлять их она не стала: не хотелось, чтобы друзья видели ее с дурацкими розовыми затычками. Они лежали у нее в кармане, и в конце вечера у нее действительно зазвенело в ушах — почти как сейчас.

«Никакого сравнения с тем, что ты испытываешь сейчас, дорогуша! Разве ты не помнишь? То было едва слышно и продолжалось совсем недолго. В конце концов, концерт шел совсем недолго, да и музыка была не настолько громкой. Не то что пытка, которой тебя подвергли только что. Сколько времени гремела музыка? Пять часов? Десять? У тебя уже нет одного уха; уверена, что это не поможет».

— Заткнись! — попыталась крикнуть Эмори. Но слова вышли приглушенно и спутанно; пересохшему горлу трудно было их произносить.

«Я только хочу сказать, что затычка для уха пошла бы тебе на пользу. Одна сторона у тебя плотно забинтована. Если ужасная музыка начнется снова, попробуй оторвать кусок бинта и заткнуть им здоровое ухо. Как говорится, лишняя осторожность не помешает. Если ты выберешься отсюда, у тебя останется только одно ухо, а его лучше поберечь. Тебе так не кажется? Ты знаешь, что хуже, чем девушка с одним ухом? Знаешь?»

— Пожалуйста, замолчи.

«Знаешь, что еще хуже?»

Эмори закрыла глаза; мрак вокруг стал еще кромешнее. Она начала мурлыкать себе под нос «Это моя вечеринка» Джесси Джей.

«Хуже девушки с одним ухом может быть только девушка с одним ухом и без глаз. По-моему, глаза могут стать следующей остановкой в твоем маленьком путешествии, милая, потому что, если музыка умолкла, значит, ее кто-то выключил».

У Эмори перехватило дыхание, а голова слегка закружилась. Она едва заметно повернула ее справа налево, потом в другую сторону. Перед глазами как будто стояла черная стена.

Глаза продолжали привыкать к темноте, но до полной победы было далеко. Как и раньше, она различала лишь неясные контуры, и больше ничего. Эмори сидела на каталке, подтянув колени к груди, но не видела даже собственных ступней. Сверкающая сталь каталки казалась всего лишь тусклым размытым пятном. Это не значило, что вокруг не было никакого движения. Вокруг нее все шевелилось и двигалось. Темнота клубилась волнами, наползала и окружала ее; мрак был таким густым, что его можно было ножом резать…

Эмори вздрогнула. Может быть, сейчас он где-то рядом с ней, а она даже не догадывается! Может быть, он стоит в шаге от нее с ножом в руке, готовый вонзить острие ей в глаза и вырвать их. У нее не будет времени ответить или оттолкнуть его, пока он не начнет вырезать ей орган зрения.

Эмори продолжала мурлыкать, но мелодия и ритм сбивались.

— Я танцую, я т-танцую, — тихо пела она. — Так поставь пластинку и крути, пока я не скажу: «Хватит!»

Она вытянула перед собой свободную руку и медленно поводила перед собой, вглядываясь в темноту.

— Эй… ты здесь?

Перед своим мысленным взором она видела похитителя — высокого, худого мужчину, который прислонился к дальней стене с ножом в одной руке и ложкой в другой. Его пальцы крепко сжимали рукоятку, и он проводил лезвием по краю ложки. И нож, и ложка были в бурых пятнах, оставшихся после ее предшественниц… Несмотря на мрак, она понимала, что он ее видит. Он видит ее отчетливо. У его ног на полу стояла белая коробка, и бечевку он тоже приготовил заранее. На правой руке он развел указательный и средний пальцы в виде буквы V, ткнул себе в глаза, потом нацелился в ее глаза. Его сухие, потрескавшиеся губы расплылись в ухмылке. Он нарочито медленно провел по ним языком.

— Здесь не на что смотреть, — низким голосом произнес он. — Твои молодые глаза уже запятнаны злом этого мира; нужно их вытащить. Это единственный способ перестать видеть — единственный способ очистить тебя, сделать тебя чистой.

Эмори чуть отползла назад, крепче прижавшись к металлической каталке.

— Ты ненастоящий, — сказала она себе. — Я здесь одна.

Ей хотелось, чтобы музыка вернулась.

Если он все же здесь, если правда стоит в этом помещении и собирается причинить ей боль, Эмори не хотелось слышать, как он приближается. Так будет лучше.

Звон в ушах утих, и она заставляла себя не обращать внимания на бешено бьющийся пульс в поврежденном ухе, заставляла себя прислушиваться к тому, что творится вокруг.

Неужели она слышит его дыхание?

— Если хочешь сделать мне больно, давай скорее, чертов псих! — крикнула она. Точнее, хотела крикнуть; в горле так пересохло, что голос стал высоким и надтреснутым.

Она услышала звук.

Был ли он раньше?

Откуда-то доносилось ритмичное кап-кап.

Но откуда?

После того как пришла в себя, она обошла всю свою темницу по периметру, ощупала ладонями все стены. Она шла босиком — если бы где-то что-то протекало, если бы где-то была лужа, она бы наверняка нашла ее…

При мысли о воде у нее заболело горло.

«Возможно, ты слышишь воду, потому что очень хочешь пить, дорогуша. Мозг иногда выкидывает странные номера. По-моему, если бы он хотел, чтобы у тебя была вода, он дал бы тебе воды».

Эмори закрыла глаза и вслушалась. Понимала, что это глупо; она все равно ничего не видела. И все же после того, как зажмурилась, стало легче. Звуки стали чуть громче, чуть отчетливее.

Кап… кап… кап…

Она наклонила голову, выставив вперед здоровое ухо и медленно поворачивая его, найдя такое положение, при котором капало отчетливее. Когда звуки снова начали утихать, она остановилась и медленно повернула голову.

Звуки доносились слева.

Эмори соскользнула с каталки и встала на ледяной бетон. По коже побежали мурашки; она обхватила себя левой рукой, стараясь хоть как-то согреться. Правой рукой она дернула каталку.

«Не забывай о крысах, дорогая. Эти малыши, наверное, сейчас так и снуют вокруг тебя. Возможно, они уже давно нашли воду; теперь хотят запить ею небольшой обед, кусочек девичьего мяса. На месте крысы я бы, наверное, обосновалась рядом с водой. Я бы и охраняла эту воду; я бы охраняла ее ценой жизни».

Эмори с трудом шагнула вперед, волоча за собой каталку. Шаг… другой…

Отдаляться от стены не хотелось. Стена ее успокаивала, как большое одеяло. И все-таки она шагала прочь. Оставив стену за спиной, она сделала еще шаг, точнее, маленький шажок. Не зная, что перед ней, большего она не может себе позволить.

«Ты представляешь, а вдруг он рассыпал здесь битое стекло? Или ржавые гвозди? А может, в полу дыра? Если ты упадешь и сломаешь ногу, тебя ждет масса неприятностей — тебе будет гораздо хуже, чем в теперешнем положении, это уж точно. Кстати, не люблю приносить дурные вести, но мне кажется, что кое о чем стоит упомянуть. Ты уже поняла, кто выключил музыку? Потому что, если он поблизости, сейчас тебе стоит в первую очередь думать вовсе не о том, как бы поскорее напиться».

— Если он собирается причинить мне вред, он не остановится, — отрезала Эмори. — Не собираюсь сидеть на месте и ждать, пока он сделает первый шаг.

Она с трудом шагала вперед; пальцы на ногах с каждым шагом все больше немели.

Неужели бетон делается холоднее?

— Он не даст мне умереть, во всяком случае, пока сам со мной не покончит. В новостях рассказывали, что он держал девушек в живых не меньше недели, прежде чем убивал их. Я пробыла здесь всего день, не больше. Я еще нужна ему.

«Наверное, в твоих словах есть смысл, но он может сделать с тобой очень много неприятных вещей… которые, правда, тебя не убьют. Он уже отрезал у тебя ухо. Ты знаешь, что за ухом последуют глаза. Хотя… подумай, так ли это плохо? То есть… ты ведь сейчас все равно ничего не видишь. Откровенно говоря, меня бы больше беспокоила потеря языка. В темноте еще можно кое-как существовать, но потерять способность говорить — это в самом деле очень жестоко. Ты всегда была такой разговорчивой».

Эмори прислушалась. Она уже близко; до воды оставалось несколько шагов, не больше.

Мимо, задев ее ногу, пробежала крыса, и она взвизгнула и дернулась, едва не опрокинув каталку. Это точно была крыса; грубый мех и крошечные лапки, тонкий холодный хвост.

Эмори заставила себя глубоко вздохнуть. Ей необходимо сохранять хладнокровие.

По ее ноге пробежала еще пара маленьких лапок. На сей раз она вскрикнула очень громко; пересохло у нее в горле или нет, она не умолкала. Ей показалось, будто ее вырвало толченым стеклом. Очень хотелось замолчать, но крик не прекращался — всем крикам крик. Она больше кричала не из-за крысы и не из-за того, что ее похитили и заперли непонятно где, как в ловушке; она кричала из-за отца и из-за людей вокруг нее; она испытывала досаду из-за того, что учится на дому и у нее очень мало друзей. Боль в ухе, онемевшие пальцы ног, то, что она голая оказалась в незнакомом месте, — все вспомнилось, нахлынуло одновременно. Она не знала, кто сейчас ее видит и видит ли. А где ее похититель? Очень далеко или совсем рядом, затаился во мраке. А еще она кричала из-за мамы, которая умерла и оставила ее страдать в одиночестве.

Когда она наконец замолчала, внутри все горело, как будто она проглотила раскаленный свинец и заела ржавым лезвием, но ей было все равно; крик прочистил ей голову. Ей нужна ясная голова.

Ей нужно подумать.

Звон в ушах прекратился.

Эмори прислушалась здоровым ухом, стараясь разобрать другие звуки, помимо глухого биения пульса.

Кап!

Слева послышался тихий шорох. Когти скребли по бетону. Крошечные когти что-то закапывали. Или раскапывали.

— Не обращай внимания, — хрипло велела она себе.

«Интересно, сколько их там?»

— Не обращай на них внимания, и все.

Эмори заставила себя идти вперед, передвигаясь по чуть-чуть: шаг, другой. Вдруг…

Палец ноги во что-то уткнулся, и она с трудом удержалась, чтобы не отпрыгнуть. Она понимала: если она отдернется, то непременно врежется спиной в каталку и потеряет равновесие. Она упадет и ударится затылком о бетонный пол; тогда все будет кончено. Она ни за что не сумеет бежать. А если дело обстоит еще хуже, если она не найдет стенки и ей придется начинать все сначала? Бродить здесь во мраке с каталкой — хуже смерти. А она едва не упала — еще бы чуть-чуть, и она…

Эмори пощупала то, на что наткнулась в темноте, пальцем ноги. Что там? Похоже на металлическую пластину. Во всяком случае, поверхность казалась холоднее, чем бетон. Холодная, сырая. Эмори кое-как опустилась на колени, чтобы ощупать пластину левой ладонью. Правую, прикованную к каталке, приходилось держать за спиной. Она дернула каталку, подтягивая металлическое сооружение к себе, давая себе больше пространства для маневра.

Металлическая пластина? Да, так и есть, причем довольно большая, примерно метр на метр. Через равные расстояния в поверхности торчали головки шурупов — наверное, ими пластина была привинчена к бетону.

Эмори провела ладонью по поверхности: как она и ожидала, поверхность оказалась влажной.

Кап!

На сей раз капля упала так близко, что на нее попали брызги; от волнения Эмори покрылась испариной. Она провела пальцем по металлу и поднесла палец к губам. Еще до того, как лизнула, она ощутила металлический привкус ржавчины. И все же она попробовала; мозг подсказывал, что, если она в самое ближайшее время не получит воды, скоро все остальное потеряет смысл.

Хотя вода была затхлой, она была мокрой. Эмори захотелось еще.

Подтянув к себе каталку, она нагнулась как можно ниже к пластине. Каталка со скрипом подъехала к ней. Эмори снова нагнулась и вытянула шею как можно дальше. Скоро цепь закончилась; она высунула язык, стараясь дотянуться до мокрой поверхности. Пусть она ничего не видит в темноте, зато она чувствует воду: она рядом, совсем рядом!

Она снова услышала шорох. Крошечные коготки скребли по бетону…

«На твоем месте я бы все-таки убрала язык и закрыла рот. Независимо от того, есть там вода или нет, крысы наверняка считают человеческий язык настоящим деликатесом. Ты так не думаешь? По крайней мере, ты облегчишь своему хозяину задачу. Так гораздо легче вырезать язычок у тебя изо рта».

Эмори отпрянула. Из-за отрезанного уха она не могла определить, откуда доносится шорох. Только что казалось, что он рядом с ней; потом, когда она наклонила голову, шорох удалился. Ей показалось, что коготки заскреблись в противоположном углу.

Кап!

Брызги попали ей на руку и на щеку.

— Ч-черт… — Эмори снова наклонилась как можно дальше вперед, дергая каталку за наручник. Она тянулась, пока ей не показалось, что у нее вот-вот переломится шея от напряжения. Металлический браслет больно впивался в кожу, но она заставляла себя не обращать внимания на боль; ее мысли были сосредоточены на одном-единственном — на воде.

Она дернулась вперед.

Язык на секунду коснулся поверхности металлической пластины — всего на секунду, и то в лучшем случае, и на губах появился привкус ржавчины. Это произошло так быстро, а металл был таким холодным, что она не поняла, в самом ли деле ей удалось слизнуть немного воды или она приняла за воду холодный металл. Конечно, напиться каплей воды оказалось невозможно; наоборот, капелька лишь распалила ее жажду.

Она не будет плакать! Она отказывалась плакать.

Эмори наклонилась как можно дальше вперед и изо всех сил дернула цепь. Металл впился ей в руку — плевать! Эмори изо всех сил подтягивала к себе каталку. Каталка сдвинулась с места, и она смогла наклониться чуть ниже. Язык нашел воду — ледяную, освежающую, грязную, ржавую лужицу, которая скопилась в небольшом углублении в центре пластины. Язык окунулся в лужицу всего на миг, а потом каталка перевернулась и с грохотом упала на нее; Эмори ударилась головой, и все вокруг погрузилось в еще более кромешный мрак.

35 Дневник

Обнаружив в буфете поднос для завтрака, я нагрузил его едой и питьем. Поставил тарелку с тостами, почистил банан, налил в стакан апельсинового сока, в миску насыпал кукурузных хлопьев (я сам всегда предпочитал их на завтрак). К хлопьям не мешало бы добавить молока; но, заглянув в холодильник, я увидел, что молока осталось не больше чашки. Отец очень любил молоко, а я и подумать не смел злить его, забрав остатки, прекрасно понимая, что мама не купила молока, когда в последний раз ездила за продуктами. Конечно, сегодня она пополнит запас. Нельзя, чтобы завтра отец полез в холодильник и обнаружил, что молока нет, — ни в коем случае!

Спускаться в подвал с подносом оказалось гораздо труднее, чем без него. Я не сводил взгляда с высокого стакана сока, стоящего на подносе; жидкость в нем плескалась: с каждым шагом она доходила до ободка, а потом опускалась вниз. Если сок все же выплеснется, он намочит тост, чего бы я не потерпел. Я и так чувствовал себя виноватым, что обманул вчера миссис Картер; я не собирался усугублять вину, подав ей мокрый тост.

Когда я спустился на самую нижнюю ступеньку, ко мне подошла мама. В одной руке она держала ведро, а в другой — несколько тряпок и большую щетку. На руках у нее были длинные пластиковые желтые перчатки; они доходили ей почти до локтей.

Когда я был маленький, она, бывало, надевала их и говорила, что у нее утиные лапы.

Кря-кря…

— Доброе утро, мама.

Она посмотрела на меня снизу вверх и просияла:

— Какое же доброе у тебя сердечко! Представляю, как засмущается наша гостья, когда увидит тебя. Она все время бормочет, что ей стыдно перед тобой. Сейчас ей, наверное, не терпится нормально позавтракать и чем-то промочить горло.

Проходя мимо меня, мама отщипнула кусочек тоста, а остаток положила на тарелку.

— Постарайся как можно доходчивее растолковать ей наши правила. Очень не хочется, чтобы она с самого начала доставляла нам неприятности.

С этим пришлось согласиться.

— И не слишком много света; не стоит раздражать отца большими счетами за электричество.

— Да, мама.

Я смотрел, как она поднимается по лестнице, и принюхивался. В подвале пахло мокрым металлом и отбеливателем.

Я увидел миссис Картер за секунду до того, как она заметила меня. Кто-то — мама или отец — приковал ее за левую руку к той же водопроводной трубе, к которой несколько часов назад был прикован ее муж. Правда, она не сидела на полу, а примостилась на краю старой отцовской раскладушки. Ее правая рука была прикована к каркасу. По словам отца, раскладушку он привез с войны. Мне всегда казалось, что старая скрипучая походная кровать тоже успела поучаствовать в боях. Толстый брезент вытерся и местами порвался; в выцветшей зеленой материи зияли дыры. Металлические ножки, которые, наверное, блестели, когда были новыми, теперь потускнели и покрылись пятнами ржавчины. Когда миссис Картер заерзала, брезент прогнулся и ножки заскрипели.

Я не понял, почему она лежит — потому что так ей удобнее или потому, что по-другому просто не может. В подвале царил полумрак. Мама погасила весь свет, кроме голой лампочки посередине. Хотя я не чувствовал дуновения ветра, лампочка слегка покачивалась вперед-назад, отбрасывая густые, черные тени на стены и на пол.

Маме (или отцу) хватило дальновидности поставить раскладушку справа от трубы. Пространство слева, которое вчера занимал мистер Картер, можно было, таким образом, беспрепятственно убирать. Вчера пол и стены были забрызганы ярко-алой кровью. Сегодня крови я не увидел, зато на полу осталось темное пятно. Я представил, как мама здесь убиралась. Она ликвидировала беспорядок с тем же воодушевлением, с каким создавала его, но кровь оттирать трудно. Уж если она куда попала, то въедается намертво. Я велел себе не забыть: надо посоветовать маме посыпать то место кошачьим наполнителем. Наполнитель не только впитывает жидкость, но и маскирует запах.

Интересно, узнала ли миссис Картер запах крови и пота своего мужа.

Я чуть не выронил поднос, когда она вдруг села и уставилась на меня выпученными, налитыми кровью глазами. Она что-то бормотала, только из-за кляпа у нее во рту я не мог понять, что она говорит. Я испытал дежавю. Она кричала не так громко, как раньше ее муж, и все же кричала. Она, конечно, была напугана, ну а он вчера был просто в ужасе.

— Доброе утро, миссис Картер. Хотите позавтракать?

Кляп не давал ей не только говорить, но и нормально дышать: нос у нее был заложен, потому что она много плакала. Правда, об этом я старался не думать. Несмотря на то что пережила не самую лучшую ночь в своей жизни, она по-прежнему оставалась хорошенькой. Я видел ее красоту даже под кровоподтеками и ссадинами. Левый глаз выглядел лучше правого; он еще не пришел в норму, но хотя бы не слезился, как несколько часов назад.

Поставив поднос на край раскладушки, я вспомнил, как у меня болела голова, и представил, что ей сейчас, наверное, еще хуже. Если не считать того, что ее избили, она выпила гораздо больше, чем я, и, хотя была опытнее, я подозревал, что сегодня и она мучается похмельем.

— Может, хотите опохмелки?

Она озадаченно посмотрела на меня, и я осознал свою ошибку.

— Извините… рюмочку, чтобы вам полегчало.

Она по-прежнему изумленно смотрела на меня, чуть склонив голову влево. Хорошо хоть бормотать перестала.

— У вас сразу пройдет голова. У папы наверху есть бурбон; я выпил буквально один глоток, и мне сразу стало легче. Конечно, сейчас еще рано, но вовсе не обязательно весь день мучиться от боли.

Миссис Картер медленно покачала головой; она не сводила с меня взгляда.

Я кивнул в сторону подноса:

— Нам с отцом пришлось самим готовить завтрак, а мы не самые лучшие повара на свете. Может быть, завтра мама приготовит что-нибудь получше. В ее исполнении завтрак — настоящий пир. Так хотите поесть?

Она кивнула и даже чуть-чуть подвинулась, чтобы мне было удобнее. Отодвинуться дальше ей мешал наручник: браслет впился в руку. Она сердито покосилась на него и что-то буркнула.

Я придвинулся ближе:

— Если я выну кляп, обещаете не кричать? Лично я не против, конечно. Просто знайте, что подвал у нас глубокий и вас никто не услышит. Даже на кухне крики почти не слышны. А уж снаружи вообще ничего не заметно… — Я ухватился пальцами за край кляпа и дернул. Что-то такое было в ее коже… От прикосновения к ее лицу у меня по телу побежали мурашки. Откровенно признаюсь, что густо покраснел, а сердце у меня забилось чаще.

Когда кляп повис у нее на шее, миссис Картер глубоко вздохнула и выдохнула, а потом еще и еще раз. Я решил, что ее тошнит, и уже собирался сбегать наверх за бумажным пакетом, но тут она заговорила — с большим трудом и очень хрипло, оттого что у нее пересохло в горле.

— Крики?

Я пожал плечами.

— Ты сказал, что наверху крики едва слышны… как будто такое случалось не один раз. Твои родители уже поступали так прежде?

— Как поступали?

— Так… — Она дернула наручник, и цепь звякнула о трубу.

— А… — Я опустил глаза на поднос. — Не знаю.

Она нахмурилась:

— Ты не знаешь, приковывали ли твои родители женщину в этом подвале раньше?

Я потянулся за стаканом:

— У вас, должно быть, пересохло в горле; сок очень вкусный, как солнышко в стакане.

— Я не хочу сока; я хочу, чтобы вы меня отпустили. Пожалуйста, отпустите меня!

— Может, тогда банан? На вашем месте я бы съел его. Мы купили их два дня назад, и они сейчас как раз в нужной стадии спелости — видите? Чуть-чуть зеленого и желтый. То, что надо, чтобы ваши губки снова стали пухлыми.

— Пустите меня! — закричала миссис Картер; слова царапали ее пересохшее горло. — Пустите! Пустите! Пустите! Пустите!

Я вздохнул.

— Придется снова ненадолго вставить вам кляп, а я пока объясню вам правила. Извините, миссис Картер.

Она отворачивалась и плотно сжимала губы, но я знал, как нужно действовать. Схватил ее за волосы и резко дернул назад. Я не хотел делать ей больно, но она не оставила мне выбора. У меня был крошечный складной ножик, который умещался в ладони. Я достал его, нажал на кнопку, выщелкнул лезвие и, не успела она и глазом моргнуть, кольнул ее в шею. Потом поднес к самым ее глазам окровавленное острие, чтобы она видела. Я ее только оцарапал — пустил кровь, чтобы дать понять, что я способен, если захочу, причинить ей гораздо больше вреда.

Не сводя взгляда с ножа, миссис Картер жалобно заскулила.

Свободной рукой я затолкал ей в рот кляп и выпустил ее волосы. Надо было действовать быстро, вот я и обострил ситуацию (простите за невольный каламбур)! Еще раз нажав на кнопку, я убрал лезвие и опустил нож в карман рубашки.

— Правила просты, миссис Картер. На то, чтобы их объяснить, уйдет всего минута; потом я вас оставлю, чтобы вы позавтракали. Вы наверняка проголодались.

Она побагровела от гнева.

— Обещаете хорошо себя вести, пока я буду объяснять правила?

— Да пошел ты! — пробормотала она из-за кляпа.

Ее ругательства поразили меня в самое сердце. Как грубо! Разве я не старался ей помочь?

— Лайза, мы не потерпим в своем доме таких выражений! Даже со стороны наших гостей, — прогремел сзади голос отца.

Обернувшись, я увидел, что отец стоит у подножия лестницы с чашкой дымящегося кофе в руке. Он подошел ближе и продолжал:

— Все начинается с таких грязных слов. За грязными словами быстро следует грубость, затем гнев и ненависть… совершенно недопустимые в цивилизованном обществе. Не успеешь оглянуться, как мы все начнем бегать голыми по улицам, размахивая топорами. Мы этого не потерпим, ясно? Мы стараемся правильно воспитывать сына. Он берет пример со взрослых, которые его окружают. Он учится у взрослых, которые его окружают. — Отец шагнул ко мне, взъерошил мне волосы. — Этот мальчик быстро растет и все впитывает, как губка. Мы с его матерью стараемся познакомить его с системой ценностей, прежде чем выпустим в большой, опасный, прекрасный мир. И здесь вступают в действие наши правила.

— Правила произошли от трех обезьян. — Я не мог не захлопать в ладоши. Рассказ всегда приводил меня в возбуждение. — Некоторые называют их «Тремя таинственными обезьянами», но на самом деле их было четыре. Их звали…

— Помедленнее, сынок. Когда рассказываешь анекдот, неужели ты пропускаешь самую соль?

Я покачал головой.

— Вот именно, — кивнул отец. — То же самое относится и к таким рассказам. Начать, если это уместно, следует с небольшой предыстории, затем переходи к основному содержанию и заканчивай красивым поклоном, чтобы все увязать воедино. Тут важно не спешить; ты должен наслаждаться рассказом, как наслаждался бы хорошим куском мяса или рожком твоего любимого мороженого.

Отец был прав; впрочем, он всегда был прав. Я был слегка нетерпелив, но собирался исправить этот недостаток.

— Отец, может, ты сам расскажешь? Ты рассказываешь гораздо более лучше меня.

— Надо говорить просто «лучше меня», сынок.

— Извини. Лучше меня.

— Если наша гостья пообещает хорошо себя вести, так и быть, я посижу с вами немного и сам все расскажу. В конце концов, для всех будет лучше, если она поймет правила с самого начала. Ты со мной согласен?

Я кивнул.

Миссис Картер смотрела на нас с каменным видом; лицо у нее раскраснелось под синяками, оставшимися после вчерашнего вечера.

— Миссис Картер, вы обещаете хорошо себя вести? Мне кажется, что вам история понравится.

Она быстро перевела взгляд с меня на отца и обратно на меня. Что-то пробормотала, но из-за кляпа я не разобрал, что именно. Я потянулся к кляпу, но отец меня остановил.

— Лучше пока оставить его на месте, — сказал он. — Думаю, наша гостья будет сидеть тихо. Не правда ли, Лайза?

Она резко опустила и подняла голову.

Отец сел рядом со мной на край раскладушки, а свою чашку поставил на бетонный пол. Немного кофе пролилось с его стороны и смешалось с бурым пятном.

— Мудрые обезьяны изображены на панно над входом в знаменитое святилище Тосёгу в Японии, в городе Никко. Их вырезал Хилари Дзингоро в семнадцатом веке; считается, что они изображают жизненный цикл человека… правда, жизненный цикл изображен на других панно, а мудрые обезьяны — только на втором. Считается, что истоки притчи — в учении Конфуция.

— Не таком, как в печенье с предсказаниями — в настоящем учении Конфуция, — выпалил я. — Тот, настоящий, был китайским ученым, редактором, политиком и философом. Он родился около пятьсот пятьдесят первого и умер в четыреста семьдесят девятом году до нашей эры.

— Молодец, сынок! — просиял отец. — Ему принадлежат самые знаменитые китайские тексты и кодексы поведения, которым следуют по сей день, причем не только в Китае, но и во многих странах современного мира. Конфуций был настоящим мудрецом. Некоторые также говорят, что идея обезьян попала в Японию благодаря одной буддистской школе Тендай. По-моему, никто ничего не знает точно. Такие притчи всегда переживают века. Не удивлюсь, если когда-нибудь станет известно, что и Китай, и Япония узнали об обезьянах из какого-нибудь еще более древнего источника, а тот источник, в свою очередь, получил ее из еще более древнего. Возможно, мудрые обезьяны появились на заре существования человека.

Миссис Картер по-прежнему не сводила с нас взгляда.

— Итак, — продолжал отец, — жизненный цикл человека, вырезанный над входом в святилище Тосёгу, включает девять резных панно; обезьяны появляются на втором. Может ли кто-нибудь сказать мне, как зовут этих обезьян?

Я, конечно, знал ответ и с серьезным видом поднял руку. Если миссис Картер тоже знала ответ, она предпочла не участвовать в нашей беседе.

Отец посмотрел на меня, потом на миссис Картер и снова на меня.

— Раз ты первый поднял руку, тебе и отвечать. Назови-ка их имена!

— Мидзару, Кикадзару и Ивадзару!

— Ты совершенно прав! Дайте мальчику заслуженную награду! — Отец заулыбался. — Ты получишь бонусные очки, если знаешь, что означают их имена!

Конечно, отец знал, что я отвечу правильно, однако любил такие невинные забавы, поэтому я ему подыграл:

— Мидзару значит «не вижу зла». Кикадзару — «не слышу зла», а Ивадзару — «не говорю зла».

Отец медленно кивнул и постучал миссис Картер по колену.

— Возможно, вы встречались с их изображениями; сюжет запечатлен на многочисленных картинах и в статуэтках. Первая обезьяна закрывает глаза, вторая — уши, а третья прикрывает своей волосатой лапой рот.

— Значит, когда миссис Картер употребила плохое слово, она нарушила правило Ивадзару, — уверенно заявил я.

Однако отец покачал головой:

— Нет, сынок; хотя грязно ругаться плохо и это признак неразвитого ума, для того чтобы нарушить правило Ивадзару, ей пришлось бы сказать что-то плохое о ком-то.

— А-а-а, — кивнул я.

Миссис Картер застонала и задергалась. Цепи зазвенели.

— Тише, тише, Лайза. Тебе тоже дадут слово, и до тебя дойдет очередь, только ты должна быстрее поднимать руку, — обратился к ней отец.

Она снова дернулась, цепи ударились о трубу и о металлический каркас раскладушки. Она разочарованно застонала.

— Может быть, тогда ты скажешь?

— Есть и четвертая обезьяна, но о ней никто ничего толком не знает, — ответил я.

Отец кивнул:

— Первые три обезьяны определяют правила, согласно которым должны жить мы все, но самая важная — именно четвертая.

— Сидзару, — сказал я. — Ее зовут Сидзару!

— Она символизирует принцип «не совершаю зла», — подхватил отец. — И это, конечно, самое главное. Если кто-то увидит или услышит зло, тут от него самого мало что зависит. Если кто-то говорит зло, такой недостаток тоже можно исправить, но, когда зло совершают… тому, кто совершает зло, нет прощения!

— Те, кто совершают зло, — нечистые, да, отец?

— Да, сынок, определенно. — Отец снова повернулся к миссис Картер. — К сожалению, ваш муж попал в последнюю категорию. Таким, как он, не место на нашейбольшой планете. Правда, лично я предпочел бы избавить мир от его грязи чуть более осмотрительно, чем показалось уместным моей милой женушке, но что сделано, то сделано, и нет смысла волноваться из-за того, что мы не в силах изменить. Кроме того, я бы также предпочел, чтобы вы не стали свидетельницей наших вчерашних забав, но вы решили поиграть в детектива и увидели то, что не должны были видеть. Поэтому мы попали в затруднительное положение. Что с вами делать?

— Она чиста, отец? — вынужден был спросить я, потому что ответа я не знал. Конечно, она видела и слышала зло, но отец еще раньше говорил мне, что такие нарушения простительны. Говорила ли она зло? Совершала ли зло? Этого я не знал.

Отец убрал с глаза миссис Картер прядь волос. Долго молча смотрел на нее, потом ответил:

— Не знаю, сынок, но собираюсь выяснить. Мистер Картер был человеком неприятным, здесь никаких сомнений быть не может, но кое-что подтолкнуло его к действию — что-то нажало последнюю кнопку и вызвало извержение. — Он дотронулся кончиком указательного пальца до синяка под глазом миссис Картер. — Все время спрашиваю себя, что это могло быть и не стоит ли за всем произошедшим наша милая миссис Картер.

Я снова вспомнил картинку: мама и миссис Картер сплелись в объятиях. Я не мог рассказать об этом отцу. Пока не мог. Если действия миссис Картер побудили мистера Картера нарушить правила, не разумно ли предположить, что в действиях миссис Картер отчасти повинна и мама? Если мама нарушила правила… последняя мысль была для меня невыносима.

Отец пристально смотрел на меня. Знал ли он? Выдал ли я себя? Отец не стал настаивать. Вместо этого он встал и показал на поднос с завтраком:

— К сожалению, ваш завтрак остыл. Но уж как есть, так есть. Надеюсь, в следующий раз вы примете предложенную вам еду с улыбкой, а не так грубо. — Он похлопал меня по плечу: — Не забудь, сынок, никакой утвари для нашей гостьи.

— Знаю, отец.

— Вот молодчина!

Он начал подниматься по лестнице.

Я повернулся к миссис Картер и потянулся к ее кляпу:

— Может быть, еще одна попытка?

Она кивнула, не сводя взгляда с отцовской спины, которая постепенно скрывалась из виду.

36 Портер — день первый, 17.23

Округ Фултон, расположенный чуть севернее Лупа и граничащий с центром Чикаго, переживал период урбанистического обновления. Когда город только строился, Фултон стал центром лесоторговли и торговли зерном. Позже именно здесь зародилась знаменитая компания розничной торговли «Сирс», которая поставляла товары по почте. В 1886 году на площади Хеймаркет проходили знаменитые митинги протеста рабочих; здесь на протяжении почти столетия сколачивались крупнейшие капиталы. В двадцатом веке округу пришлось несладко. В годы Великой депрессии и двух мировых войн Фултон обеднел, и на его улицах распространилась преступность. Здания разрушались, рабочие места сокращались, а немногочисленным владельцам предприятий, которые пытались там остаться, пришлось приварить решетки на окна. Идя на работу или возвращаясь с нее, они ежедневно встречались с наркоторговцами и проститутками. И только в 2008 году застройщики начали скупать там недвижимость. Фултон в третий раз за свою историю рождался заново.

В наши дни почти все старые склады превращены в высокодоходные лофты и многоквартирные дома, где полюбили селиться молодые представители чикагской элиты. Бывшие текстильные и обувные фабрики стали модными жилыми комплексами. И хотя строители бережно сохраняют кирпичные фасады, внутри появились корты для сквоша, спа и кофейни.

Между этими хипстерскими мекками время от времени попадаются и старые, полуразрушенные строения. Портер считал: если бы здания умели думать, они бы испуганно следили за соседями и ждали, когда и им, в свою очередь, сделают «круговую подтяжку». Немногочисленные оставшиеся старые здания как будто надеялись, что им удастся выжить. Однако на некоторые площадки приезжали бульдозеры, сносили старье до основания, чтобы потом на месте обветшалых строений возвести нечто совершенно новое.

Именно такое строение находилось по адресу Дес-Плейнс-Роуд, 1483.

Приземистое по сравнению с соседними домами, оно было всего лишь трехэтажным, а его площадь составляла самое большее тысячу квадратных метров. Если присмотреться, можно было заметить, что оригинальная красно-кирпичная облицовка во многих местах обвалилась, но по большей части ее не было видно под многими слоями краски — цвета варьировались от зеленого и желтого до белого. Почти все окна на первом этаже были либо заколочены, либо разбиты; на втором и на третьем этажах они выглядели немногим лучше.

Когда-то здание, наверное, горделиво высилось на фоне окружающих домишек, но история отнеслась к нему немилосердно. Это здание пережило худшие времена. В годы сухого закона здесь окопались гангстеры, которые, забаррикадировавшись на верхних этажах, отстреливались от полицейских. Склад был свидетелем рождения города и уцелел во время Большого чикагского пожара, в то время как соседние здания сгорели дотла. Портер уверял, что до сих пор чувствует запах гари в этом квартале, хотя за сто зим запах давно должен был выветриться.

Единственная вывеска на крыше выцвела и потускнела; деревянные буквы извещали, что здесь находился склад типографии «Малифакс». Вот и все, что осталось от прежней славы.

— Не на что смотреть, — заметил Нэш, сидевший на пассажирском месте «чарджера» Портера.

Они припарковались на углу наискосок; с их места открывался хороший вид на здание. Телефон завибрировал — пришло текстовое сообщение. Нэш посмотрел на экран.

— Клэр с группой спецназа приедет через две минуты.

Портер посмотрел в зеркало заднего вида; Уотсон что-то деловито печатал на своем телефоне — «набирал», как говорят нынешние детки. Он еще не видел, чтобы пальцы у кого-нибудь двигались так быстро.

— Господи, док, эта штука у тебя вот-вот загорится!

— Типография «Малифакс» закрылась в девяносто девятом году. С тех пор здешний склад пустует, — не поднимая головы, отрапортовал Уотсон. — Очевидно, их головная компания расплачивалась по счетам до две тысячи третьего года; потом они обанкротились, и здание склада перешло в муниципальную собственность. Городские власти пытались сдавать помещения в аренду, но желающих так и не нашлось; в двенадцатом году здание приговорили к сносу.

— Почему бы его не обновить, как другие дома? — спросил Нэш. — Тут теперь шикарный квартал. Мы на свою полицейскую зарплату точно не можем себе позволить здесь жить. Видите вон тот дом? — Он показал на большое кирпичное строение. Судя по старой надписи на стене, раньше в нем располагалась швейная фабрика. — За квартиру с двумя спальнями и одной ванной здесь просят семьсот двадцать тысяч долларов.

Портер повернулся к напарнику:

— Откуда ты знаешь?

— «Зиллоу».

— Что такое «Зиллоу»?

— Программа такая. Живет в твоем телефоне, как «Твиттер». — Нэш ухмыльнулся. — Можно войти в приложение и узнать цены на недвижимость рядом с тем местом, где ты находишься. Можно узнать, что продается, что продано недавно и почем.

— А твой волшебный телефон может подсказать, что внутри того здания? — Портер показал на «Малифакс».

— Нет, зато я могу сказать тебе, чего там нет — Обезьяньего убийцы. Потому что сейчас он отдыхает в морге. — Нэш огляделся по сторонам. — И у меня возникает вопрос на десять тысяч долларов. Зачем нам сейчас дожидаться спецназа? Раз убийцы уже нет в живых, значит, нас никто не подстрелит.

Портер пожал плечами:

— Приказ начальства.

— Капитан объяснил, зачем понадобился спецназ?

— Он считает, что там может быть ловушка. Обезьяний убийца подбросил книгу, что… совсем на него не похоже. Что-то не так.

— А ты сам что думаешь?

— Не знаю, что и думать.

— Посмотрите-ка! — Уотсон протянул телефон Портеру. Тот увидел на экране страницу из «Википедии». — Раньше, во времена сухого закона, здесь гнали самогон. Все соседние здания связаны системой подземных ходов.

— Которыми вполне мог воспользоваться наш покойник. Разгуливал здесь, как у себя дома.

За ними остановилась зеленая «хонда-сивик». Оттуда вылезла Клэр Нортон и подбежала к окошку Нэша. Тот опустил стекло.

— Что там? — спросила Клэр, кивая в сторону здания.

— Ничего, все тихо.

— А как насчет того белого седана?

Портер заметил машину, как только они приехали. «Бьюик» последней модели с большим пятном шпатлевки на заднем бампере со стороны водителя.

— Никаких признаков водителя.

Уотсон забрал у Портера свой телефон.

— По-вашему, он гулял по здешним туннелям?

— По туннелям бутлегеров? — Клэр посмотрела на соседние здания, потом перевела взгляд на машину. — Несколько лет назад я вела дело о торговле людьми в Ист-Сайде. Преступники, как оказалось, передвигались по старым подземным ходам. Говорят, туннели в свое время вырыли для нужд телефонной компании, для прокладки кабелей. Там даже рельсы проложили. Можно было от реки добраться почти до самого центра, ни разу не поднимаясь на поверхность. Некоторые туннели настолько широки, что по ним можно проехать на грузовике… Если знать, где поворачивать, под землей можно объехать весь город. Там, внизу, жутко холодно — несколько кинотеатров в центре до сих пор пользуются действующими вентиляционными шахтами, которые нагнетают снизу холодный воздух, чтобы в кинозалах было прохладно.

— В туннель можно спуститься из парка имени А. Монтгомери Уорда?

— Понимаю, куда ты клонишь, босс, но сомневаюсь, что получится, — сказал Нэш. — Он увез ее оттуда на машине. Если бы он попытался спуститься в канализационный люк, волоча за собой девушку, наверное, кто-нибудь заметил бы его и остановил.

Клэр закатила глаза:

— Ты не видел ту компанию из парка!

Портер продолжал размышлять вслух:

— Допустим, он увозит ее в машине. Что дальше? Парк имени А. Монтгомери Уорда меньше чем в квартале от северного притока реки Чикаго. Можно ли где-то там въехать на машине в подземный ход?

Уотсон снова что-то набирал на телефоне.

— Догадываюсь, что можно, хотя и не нахожу подробных картинок. Строителям нужен был доступ под землю со стороны главного водного пути. Возможно, он спустился с ней под землю и утащил сюда, и никто их не видел, даже если часть пути ему пришлось проделать пешком.

— Не исключено, что наш преступник именно так перетаскивал всех жертв. Тогда понятно, почему он так долго рыскал по городу, не оставляя следов, — подхватил Нэш.

— Значит, она может быть здесь, — тихо сказала Клэр.

— Да, — кивнул Портер.

Из-за угла вывернул темно-синий фургон с ярко-желтой надписью на бортах «Квятковски. Сантехнические работы». Фургон остановился прямо за белым седаном.

— Наши ребята приехали? — спросил Портер.

— Да, сэр. Решили, что лучше прибыть без шума. — Зазвонил ее телефон, и Клэр выхватила его из кармана. Несколько раз кивнула, потом сказала: — Вас поняла, вы заходите на счет «три»! — Она повернулась к Нэшу и Портеру: — Вы готовы? Мы идем за ними, после того как они проверят здание.

— А он? — Нэш пальцем указал себе через плечо.

Портер посмотрел на Уотсона в зеркало заднего вида:

— У тебя ведь нет оружия, так?

— Нет. — Уотсон покачал головой.

— Может, ты, случайно, бронежилет прихватил? — По уставу, на место преступления запрещалось входить без бронежилета.

— В нашем отделе бронежилеты носить не принято.

— Тогда тебе придется остаться здесь. Извини, сынок.

Портер и Нэш вылезли из машины. Портер достал из багажника два пуленепробиваемых жилета, дробовик и большой фонарь «Маглайт». Дробовик и один жилет он передал Нэшу, а сам надел другой. Достал еще один дробовик, убедился, что тот заряжен. Затем достал из-под запаски «Беретту-92FS» и проверил магазин.

— На всякий случай прихватим? — уточнил Нэш, также доставая свой запасной «вальтер».

Портер кивнул:

— Я еще не видел капитана. Мое удостоверение до сих пор у него. И значок тоже.

— Строго говоря, ты ведь еще не вернулся на работу. Так что постарайся, чтобы тебя не подстрелили. Раненый «случайный прохожий» требует больше писанины, чем раненый напарник.

— Рад, что ты меня прикрываешь.

Завибрировал телефон Клэр; она посмотрела на экран:

— Заходим через десять секунд. — Она тоже достала свой «глок».

Фургон с надписью «Квятковски. Сантехнические работы» закачался, потом задние дверцы отъехали в стороны, и оттуда начали выскакивать бойцы в полном защитном снаряжении. Первые двое несли большой черный металлический таран; остальные держали наготове штурмовые автоматические винтовки AR-15. Они двигались быстро и слаженно; сапоги цокали по асфальту и бетону.

Нэш тоже бросился на ту сторону улицы; Портер бежал рядом, а Клэр — за ними.

С помощью тарана открыть здание склада удалось без труда; хватило одного удара, чтобы сбить навесной замок. Его отшвырнули с дороги. Два спецназовца с тараном посторонились, пропуская вперед остальных, затем выхватили из-за спин собственные штурмовые винтовки и побежали за товарищами.

Сработала граната ударного действия; издали послышались приглушенные крики: «Полиция!» и «Чисто!». Спецназовцы скрылись внутри. Когда с освещенной улицы они вошли в темное помещение, Портер крепче сжал «беретту».

— Ни хрена не вижу, — проворчал Нэш, вглядываясь в темноту.

— Все окна забиты; здесь темно, как в гробу, — согласилась Клэр.

Портер осмотрел дверной косяк. Свет с улицы проникал за порог, и можно было видеть очертания квадрата примерно три на три метра, а дальше все тонуло во мраке. Он сгущался, словно вытесняя свет.

Портер включил фонарь и провел лучом из стороны в сторону, ожидая увидеть просторное складское помещение. Вместо этого высветился узкий коридор, обитый сгнившим деревом; задрав головы, они увидели осыпающийся звукопоглощающий потолок. На полу там и сям валялись куски штукатурки.

Портер слышал, что спецназовцы обследуют здание; их сапоги цокали по бетону, пока они осматривали комнату за комнатой.

Потом — тишина.

— Что там случилось?

— А что?

— Спецназовцы затихли.

— Может, зашли слишком далеко, и мы просто их больше не слышим.

— Нет, не то. Они перестали двигаться.

— Может, что-нибудь нашли?

— Может быть.

— Как-то слишком тихо, — сказала Клэр.

— Пошли, — приказал Портер. — Не отставайте!

Они двигались медленно; луч фонаря скользил во мраке. Зашагали по коридору, который постепенно сужался; им приходилось пробираться между коробками, ящиками и другими разрозненными предметами, стоящими вдоль стен. Не пройдя и пятидесяти шагов, Портер насчитал здесь штук пять матрасов, давно сгнивших и истлевших, покрытых пятнами плесени. По расползающейся материи ползали насекомые. Бетонный пол напоминал выгребную яму; в грязи и саже виднелись лужи жидкости с запахом мочи. Смотреть под ноги он не осмеливался; достаточно того, что под подошвами то и дело хрустели презервативы и иглы — любоваться было совершенно нечем. Он представлял себе, что при каждом шаге наступает на скелетики грызунов.

Примерно через каждые десять шагов им попадались двери, но дверные рамы потрескались и осыпались. Портер знал, что спецназовцы открывают двери ногами либо тем же тараном, с помощью которого вошли в здание. Проходя мимо каждой двери, Портер светил внутрь фонарем, хотя и понимал, что вряд ли найдет там что-либо достойное внимания, — в лучшем случае это была мера предосторожности.

У третьей двери он остановился и прислушался.

Раздавалось ритмичное капанье воды.

Нэш и Клэр, затаив дыхание, остановились в нескольких шагах за ним.

Тиканье часов.

Правда, он не слышал спецназовцев. Спереди не доносилось ни единого звука.

Портер замедлил шаг, чтобы Нэш и Клэр его догнали.

— Что-то не так; не нравится мне это!

Откуда-то из недр здания послышался грохот, за которым последовали выстрелы.

— Пошли! — скомандовал Портер, бросаясь на выстрелы.

Клэр и Нэш побежали за ним, следуя за лучом фонаря.

Портер бежал на звук. Ему казалось, что он вот-вот задохнется от плесени. Они набрели на сломанный грузовой лифт; слева от него виднелась лестница, которая вела вниз. Голоса тоже доносились снизу.

Не колеблясь, они бросились вниз, перепрыгивая через две ступеньки, стараясь обходить кучи мусора и обломков и не поскользнуться при этом.

— Какого хрена! — послышался крик.

— Где они?

— Понятия не имею!

— Отойдите!

— Нет, постойте!

Ярко-красный свет осветил дверной проем у подножия лестницы. Кто-то пустил сигнальную ракету. Портер прищурился от яркого света и поднял ствол пистолета к потолку. Лучше не рисковать, если пистолет случайно выстрелит.

Снизу послышалось:

— Они разбегаются!

— Зажги еще одну. Вон там, в углу!

Нэш схватил Портера за плечо, когда они почти спустились, и громко крикнул:

— Эспиноза? Это детективы Нэш, Нортон и Портер! Мы на лестнице! Не стреляйте!

— Подождите, детективы! — ответил Эспиноза.

— Чисто! — крикнул кто-то другой.

— Проклятые твари, они повсюду!

Издали прилетела еще одна сигнальная ракета и с громким шипением приземлилась на нижнюю ступеньку.

В стороны брызнули не меньше дюжины крыс; они неслись не разбирая дороги, некоторые пробежали у них по ногам. Клэр взвизгнула.

— Вот гадость! — Нэш отскочил к стене.

Портер в благоговейном ужасе смотрел, как мимо пробежали еще шесть грызунов.

— Все в порядке — можете спускаться, главное, держитесь на свету! — крикнул Эспиноза.

— Я не…

Клэр подтолкнула Нэша в спину:

— Вперед, трусишка!

Они вошли в большой подвал — судя по всему, он шел под всем зданием. Освещенные сигнальными ракетами, бетонные полы и красные кирпичные стены тянулись во все стороны, куда бы он ни посмотрел. Пол был завален разным хламом: коробками, разрозненными бумагами, банками из-под газировки и…

— Никогда не видел столько крыс, — признался Портер, не сводя взгляда с пола на одном из освещенных мест. Пол как будто переливался и шевелился. Живое одеяло из грызунов. Они наползали друг на друга в попытке убраться подальше от света, только бежать им было некуда. Крысы скребли когтями бетонный пол и кусали друг друга, спеша убраться прочь.

— Я же говорил, чтобы вы подождали снаружи, — нахмурился Эспиноза. — По крайней мере до тех пор, пока мы не разберемся, что тут происходит.

— Тут у нас нашествие вредителей, — проворчал другой спецназовец, посылая на другой конец подвала еще одну ракету.

— Если будешь бросать туда, крысы побегут к нам. Надо их вытеснить.

— Куда вытеснить?

— Вы что же, их отстреливаете? — поинтересовался Портер.

— Это Броган стрелял, вот дебил.

— Эй, полегче!

— Проклятые твари повсюду. Их здесь тысяча, не меньше, — сказал Эспиноза, отшвыривая одну мощным пинком. Крыса перевернулась в воздухе и ударилась о дальнюю стену, потом отряхнулась и побежала в дальний угол.

Нэш стоял неподвижно; его лицо было бледным как мел, а крысы спешили прочь, скаля желтые клыки.

Клэр рассказала им о туннелях, предположив: возможно, именно так они попадали в этот подвал и выходили отсюда.

Эспиноза кивнул и заговорил в наплечную рацию:

— Проверьте стены по периметру. Мы ищем что-то вроде входа в туннель!

— Не нужно искать, — сказал Портер, глядя на убегающих крыс. — Надо идти за ними.

Броган убил еще одну прикладом винтовки.

Взгляд Портера устремился в дальний угол. Крысы бежали не наобум; они стремились в одно конкретное место. Утекали, как вода… как река, полная грязи и болезней.

— Можно мне ракету? — попросил он.

Эспиноза снял одну с пояса и протянул Портеру.

Портер сорвал колпачок и бросил ракету к противоположной стене. Она пролетела дугой и с глухим ударом упала футах в шестидесяти от них.

— Ничего себе! Ну у вас и бросок, детектив! — воскликнул Броган.

Портер побежал на свет.

Хотя крысы разбегались от вспышки, стараясь держаться от ракеты подальше, они все же двигались к определенному месту, к закрытой двери с небольшой дыркой в нижнем правом углу, достаточной, чтобы в нее пролезла крыса. Именно это они и делали. Выстроившись в аккуратную цепочку, они влезали в дыру одна за другой.

Портер потянулся к двери, но Эспиноза схватил его за руку:

— Отойдите, детектив! Нужно проверить помещение! — Он говорил глухо, еле слышно.

Портер кивнул и отошел в сторону.

Взмахнув свободной рукой, Эспиноза велел Брогану и еще одному бойцу встать по бокам двери. Сам он отошел на десять шагов, прицелился в проем и на пальцах отсчитал: три, два, один.

Броган выбил дверь ногой и, пригнувшись, нырнул внутрь. Второй спецназовец целил стволом у Брогана над головой; убедившись, что за дверью нет засады, он последовал за напарником. За ним в помещение ворвались еще двое.

— Чисто! — послышались издали приглушенные голоса.

Потом еще один:

— Чисто!

Держа оружие наготове, Эспиноза быстро зашел внутрь и скрылся из виду. Через секунду внутри загорелся яркий свет.

— Портер — сюда! — крикнул Эспиноза.

Мельком оглянувшись на Нэша и Клэр, Портер переступил порог и побежал, стараясь не наступать на крыс. В том месте встречались два серых потока: одни вбегали в комнату, другие выбегали оттуда.

Здесь было холоднее, чем в остальных подвальных помещениях, и сыро от плесени. Он сразу же узнал запах — тошнотворный сладковатый запах разлагающейся плоти. Стараясь спастись от всепроникающей вони, Портер прикрыл ладонью нос и рот, хотя это ничему не помогло.

Впереди стояли пять человек; все они смотрели в одну точку.

— Все вон! — скомандовал Портер, стараясь не дышать.

Эспиноза круто развернулся к нему. Сначала он, видимо, собирался поспорить, но потом благоразумно передумал. Он вышел через сломанную дверь и жестом позвал других спецназовцев за собой.

Портер пошел дальше.

На полу вдоль стен стояло несколько сотен свечей; большинство из них догорело, и от них остались только горки воска. Немногие оставшиеся распространяли слабый свет; они были едва заметны на фоне яркой вспышки сигнальной ракеты.

Ему хотелось все погасить: и ракету, и свечи.

Ему хотелось все прекратить и снова погрузить это место во мрак.

Он не хотел ничего видеть.

Ничего из того, что увидел.

Посреди комнаты валялась перевернутая набок больничная каталка; металлические бортики были изъедены пятнами ржавчины.

Под каталкой лежало обнаженное тело, прикованное наручниками к крестовине. Точнее, телом то, что он увидел, назвать было трудно, потому что останки стали добычей для нескольких тысяч грызунов, носившихся по комнате.

Перед ним лежала груда костей и ошметков мяса.

37 Дневник

Наверное, миссис Картер поняла правила, потому что на этот раз не стала кричать, когда я вынул кляп. И ругаться тоже не стала. Если грязные мысли и появились у нее в голове, она держала их при себе. Зато посмотрела на меня усталыми глазами.

— Пить, — сказала она.

Я поднес стакан с соком к ее растрескавшимся губам и наклонил, чтобы жидкость (правда, теплая) попала к ней в рот. Потом убрал стакан, позволяя ее проглотить.

— Еще, пожалуйста.

Я дал ей еще, а потом еще немного. После того как она выпила весь сок, я поставил стакан на пол рядом с раскладушкой.

— Банан или хлопья?

Она глубоко вздохнула.

— Вам придется меня отпустить!

— Знаю, сухие хлопья выглядят не очень аппетитно, но гарантирую, они вкусные. Эти сахарные колечки — чудесная еда, обожаю их на завтрак. — Мне и самому хотелось съесть немного, но ей нужно было восстанавливать силы. Я утешался тем, что вознагражу себя полной миской хлопьев, когда вернусь наверх.

Миссис Картер наклонилась ближе. Я почувствовал на своей щеке ее теплое дыхание.

— Твои мать и отец собираются меня убить. Ты ведь понимаешь, да? Ты этого хочешь? К тебе я всегда относилась очень хорошо. Даже позволила тебе смотреть на меня… ну, ты помнишь, там, у озера. Тогда там были только я и ты, помнишь? И я старалась только для тебя. Если ты меня отпустишь, обещаю, что увидишь еще много, много интересного. И не только увидишь. Я дам тебе все, что ты хочешь. Буду делать такие вещи, о которых девочки твоего возраста, скорее всего, даже не знают. От тебя требуется только одно: отпустить меня.

— Банан или хлопья? — повторил я.

— Прошу тебя!

— Ладно, значит, банан. — Я очистил банан и поднес к ее губам.

Глаза ее блеснули, потом она наклонилась вперед и откусила кусок.

— Я говорил вам, это вкусно.

— Ты хороший, — сказала она. — Ты хороший мальчик, и я знаю, ты не допустишь, чтобы со мной что-то случилось, да?

Я снова сунул ей банан:

— Вам нужно поесть.

Она откусила еще кусок, медленнее, чем первый; ее красные губы скользнули по банану и ненадолго задержались, прежде чем отпрянуть.

38 Портер — день первый, 17.32

Когда Эспиноза и его группа вышли, Портер прошел глубже в комнату.

— Нэш, Клэр, берите фонарь и идите сюда! — крикнул он через плечо.

Опустившись рядом с трупом на колени, он три раза хлопнул в ладоши что было сил. От громкого треска, усиленного эхом, снизу побежали новые крысы. Портер хлопнул еще, и еще две крысы выскочили из-под трупа и бросились искать убежище. Ладони у него раскраснелись и болели, но он хлопнул еще раз, и еще одна крыса выбежала из-под тела; из ее пасти свисали куски окровавленной плоти — похоже, животное отгрызло часть уха.

На дальней стене заплясал луч белого света. Портер обернулся и увидел Нэша. Напарник стоял рядом, прикрывая рот рукавом.

— Боже правый, — произнес он.

— Посвети-ка сюда, — велел Портер.

Нэш передал ему фонарь, вытянувшись вперед, но не сходя с места.

— Ах ты… — Клэр закашлялась, прикрыв рот. — Это Эмори?

— Клэр, поднимайся наверх, — не оборачиваясь, велел Портер. — Передай Уотсону, пусть вызывает своих, а сам спускается сюда. И судмедэкспертам пусть позвонит.

— Есть! — ответила она, направляясь к выходу.

— Брайан, тебе не обязательно здесь оставаться; я все понимаю.

Нэш покачал головой:

— Все нормально… я сейчас.

Портер навел луч на останки.

Мухи вились над бледной массой, лежащей под каталкой, на бетонном полу. Когда он склонился к голове, то заметил вмятину в черепе чуть ниже линии роста волос. Поверхность раны была чистой. Скорее всего, жертва ударилась головой, пошла кровь, и крысы сбежались на запах.

— По-моему, он упал с каталки и разбил голову. Невозможно сказать, сколько времени он здесь пробыл.

Нэш показал куда-то дальше вниз:

— Правая рука прикована к каталке. По-моему, перед тем как упасть, он тащил каталку за собой… или она? Это Эмори?

Портер посветил фонарем на тело, затем навел луч на голову.

— Нет, у покойника короткие темно-русые волосы. По-моему, он старше; я вижу проблески седины и морщины на подбородке, там, где что-то осталось. Эмори гораздо моложе, и волосы у нее темнее.

— Это мужчина или женщина?

— Пока не знаю. Помоги перевернуть тело.

Еще одна крыса выбежала из-под левой ноги и бросилась к двери.

— Вот твари… — Нэш отскочил.

Портер недовольно вздохнул и протянул ему фонарь:

— Погоди, сам справлюсь. Держи фонарь и свети мне на руки.

Нэш взял фонарь и направил свет вперед.

— Извини, проклятая крыса напугала меня, вот и все.

— Разве у тебя в детстве не было ручного хомяка или песчанки? Крысы такие же, только немного больше.

— Они жрут мусор и переносят больше болезней, чем Кардашьян на Марди-Гра, — ответил Нэш. — Стоит такой мелкой твари укусить тебя, и ты проведешь остаток ночи в отделении неотложной помощи и тебе будут делать уколы в живот от бешенства. Нет уж, спасибо.

— В плечо, — сказал Портер, доставая из кармана зеленые латексные перчатки.

— Что?

— Уколы. Их больше не делают в живот, их делают в плечо.

— Какой прогресс!

— Обычно крысы бешенство не переносят. В США ни разу не было зафиксировано случая бешенства после укуса крысы. Это сказки. Нам просто так легче их убивать. Можешь себе представить, насколько грязнее был бы наш город без крыс, которые поедают наши отходы? По-моему, настоящая чума — люди, а не крысы. Вот это, — он показал на останки, — тоже дело рук человека. Пожалуйста, переверни каталку, а я подниму труп. Зайди с другой стороны.

— Никогда бы не подумал, что ты симпатизируешь крысам. — Нэш сунул фонарь под мышку, достал свои перчатки. Он обошел труп и взялся за каталку. — На счет «три»?

Портер кивнул:

— На счет «три».

Он начал считать. Когда Нэш поднял каталку, Портер левой рукой схватил труп за плечо, правой — за ногу и повернул тело к себе; его стареющая спина отозвалась на рывок острой болью, которая отдалась в бедре. Тело издало тошнотворный хлюпающий звук, оторвавшись от бетонного пола; примерно такой звук издает мокрый пластырь, который отдирают от загноившейся раны. Сразу усилился сладковато-кислый запах, запах сырости и разложения. Когда тело перевернулось на спину, Портер увидел, что половины желудка нет; осталась только большая полость на том месте, где раньше был кишечник; виднелся розовый, сочащийся желтым жир, кишащий личинками.

Нэш резко толкнул каталку, едва не задев Портера, и, отвернувшись, согнулся пополам; остатки шоколадного батончика вывернулись на шлакоблочную стену. Луч фонаря повернулся вместе с ним, и Портер испытал благодарность за мгновения темноты; ему нужно было прийти в себя, собраться с духом.

Наконец выпрямившись, Нэш принялся извиняться, но Портер только отмахнулся:

— Дай-ка сюда фонарь.

Нэш кивнул и, передав ему фонарь, вытер рот рукавом куртки.

Луч прошелся по телу — медленно, от остатков лица до пальцев ног и обратно.

— Мужчина, скорее всего, старше пятидесяти.

— Господи, откуда ты знаешь?

Крысы отгрызли ему гениталии; почти все туловище было съедено, белели кости, мышцы — а внутри пустота, которая переливалась из темно-зеленого в коричневый. Вглядевшись, он заметил личинок, которые доедали остатки крысиного пиршества.

— Они ему глаза съели, — заметил Нэш.

Портер снова навел луч на голову. Съеденными оказались не только глазные яблоки. На него смотрели пустые глазницы. Голова трупа чем-то напоминала сиротку Энни из старого комикса.

— Как давно, по-твоему, он здесь лежит?

Портер вздохнул и сразу же пожалел об этом: воняло здесь невыносимо.

— Пару дней, не меньше. По-моему, он был жив как минимум два дня перед тем, как умер.

— Почему так думаешь?

Портер показал на шею трупа:

— Видишь щетину? Такая вырастает за пару дней. Волосы у него короткие, аккуратно подстриженные. Он даже брови стриг. Такие аккуратисты бреются каждый день, а иногда даже два раза в день. А этот не брился два дня, а может, и три. Конечно, судмедэксперт определит все точнее.

— Что думаешь о причине смерти?

Портер снова провел лучом по телу.

— Не вижу на нем никаких ран. Скорее всего, его пырнули ножом в область живота. Именно там крысы произвели самые серьезные повреждения.

— А сбежались они на запах крови — возможно, после того, как он пробил себе голову.

— Угу.

Нэш шагнул ближе и показал на левую руку жертвы.

— А это что?

Портер проследил за его взглядом. Рука была сжата в кулак; из него что-то торчало. Он нагнулся и попытался разжать пальцы.

— Трупное окоченение?

— Уже прошло. Крысы обгрызли ему кончики пальцев, остатки склеились запекшейся кровью. Подержи-ка. — Он снова передал Нэшу фонарь.

Освободив руки, он с трудом разжал пальцы трупа. Покойник сжимал в кулаке трубочку из глянцевой бумаги. В длину трубочка была сантиметров десять и скручена вроде самокрутки. Портер выдернул ее и осторожно развернул.

— Это проспект.

— Какой еще проспект?

— Рекламный. — Портер поднес бумагу к свету.

Нэш подошел поближе и прочел вслух:

— «„Озерный причал“. Жилой комплекс „Толбот истейт девелопмент“. Яхт-клуб и загородный клуб — два в одном».

— Компания недвижимости Толбота?

— Или строительная компания, возможно, и то и другое. — Нэш потянулся к брошюре. — Я уже видел их рекламу. Они снесли много складов и промышленных зданий на берегу озера, строений вроде того, где мы сейчас находимся, и на их месте строят шикарные особняки. Дома огромные, от трехсот до восьмисот квадратных метров, но участков под ними нет. Это безумие. Если у тебя столько денег, что ты можешь себе позволить такое жилье у озера, зачем жить буквально на голове у соседа? Один мой приятель работает в порту, и он сказал, что участки на первой линии продаются вместе с причалами, но при этом компания-застройщик не заморачивается углублением дна. Поэтому пришвартоваться у таких причалов можно только на маленьких суденышках. Если же у будущих владельцев яхта крупнее, их заставляют дополнительно платить большие деньги, чтобы углубить дно. Правда, толку от такого углубления мало, если то же самое не сделать на соседних причалах: пройдет совсем немного времени, и вырытые ямы заполнятся илом. Через пару лет операцию придется повторить.

Портер с трудом заставил себя выпрямиться; колени у него хрустнули от напряжения.

— Надо выйти и позвонить Хозману. Обезьяний убийца не без причины метил в Толбота; должно быть, дело как-то связано с этим строительством.

— Может, там мухлеж с бухгалтерией?

— В таком большом проекте возможно все. Когда проталкиваешь большой участок под застройку, наступаешь на множество мозолей.

— Портер!

Оба обернулись. У входа стоял Эспиноза.

— Мои ребята нашли туннель, о котором ты говорил. В какой-то момент его заколотили, но кто-то недавно проломил доски и замаскировал дыру несколькими ящиками. Туннель идет из подвала на север. Если я тебе не нужен здесь, мы сходим и посмотрим, куда он ведет.

Портеру хотелось поскорее выбраться наружу. Тесное помещение, труп, крысы — все, что его окружало, вызывало у него клаустрофобию.

— Нэш, подожди здесь судмедэксперта. Возьми Уотсона, осмотрите место происшествия. Я иду с отрядом Эспинозы. Позвоню, когда мы поймем, куда ведет туннель, — сказал Портер и повернулся к Эспинозе: — Показывай дорогу!

39 Дневник

— Эй, приятель, не поможешь?

Отец стоял возле заднего крыльца. Рядом с ним я заметил свою детскую красную коляску; ее короб был завален небольшими свертками, примерно тридцать на тридцать сантиметров, завернутыми в черные пластиковые мешки для мусора и запечатанными клейкой лентой.

Конечно, в коляске меня не возили уже давно. Последний раз, когда я ее видел, коляска стояла в сарае и была завалена всякими садовыми инструментами и старым грилем, который отец купил на распродаже «Сирса» два года назад. Отцу гриль понравился потому, что работал на газу; маме он не нравился, потому что не работал на угле. Я же считал, что бургер на гриле — он и есть бургер на гриле, и мне было все равно, как его приготовили, лишь бы в конце концов бургер очутился у меня на тарелке — с ложкой кетчупа, каплей горчицы и каплей майонеза.

Мне не понравилось, что отец взял мою коляску, не спросив меня.

Я понимал, что веду себя глупо; в конце концов, коляску купил он, и все-таки она была моей. Невежливо брать чью-то коляску, не спросив разрешения. Я бы никогда так не поступил, и даже в таком юном возрасте пришел в замешательство.

— Приятель, я прошу тебя о большой услуге. Мне нужно, чтобы ты отвез эти пакеты к озеру, привязал к ним тяжелые камни и бросил как можно дальше в воду. Как думаешь, справишься? Ты очень меня выручишь… Так я могу на тебя рассчитывать? — Он протянул мне половину рулона клейкой ленты. — Я сам собирался это сделать, но меня срочно вызвали на работу. А если отложить дело до вечера, боюсь, что провоняет весь дом, а ведь мы этого не хотим, тем более у нас сейчас гостья.

Я взял коляску за ручки и дернул.

— Тяжелая!

Отец улыбнулся:

— В ней килограммов восемьдесят тухлятины! То-то обрадуются наши маленькие друзья-рыбки, верно?

Питаются ли рыбы тухлым мясом? Некоторые экзотические рыбы, например пираньи, способны обглодать человека до костей. Но я был совершенно уверен в том, что в нашем озере пираньи не водятся; вода в нем слишком холодная. В нашем озере водилось много форели и окуня; правда, я понятия не имел, чем они питаются. Даже насчет червей не был уверен.

— Твой нож при тебе? Советую перед тем, как бросать очередной пакет в воду, прорезать в нем небольшое отверстие. Так рыбы скорее почуют приманку и поспешат пировать. Будет замечательно!

— Да, отец.

— Ах ты, совсем забыл! — Он посмотрел на дом Картеров. — Еще нам придется уложить их вещи и немного прибраться у них в доме.

— Сделаю, — с серьезным видом пообещал я.

— Правда? — Отец посмотрел на меня и склонил голову набок.

Я кивнул:

— Конечно, отец. Можешь на меня рассчитывать!

Он прищурился задумчиво. Потом кивнул:

— Ладно, приятель. Ты у меня парень способный, так что поручаю тебе настоящую мужскую работу. Погрузи кое-что в их машину, а вечером я от нее избавлюсь.

— Куда ты хочешь ее перегнать?

Отец пожал плечами:

— Пока сам не знаю. До аэропорта далеко. Я подумывал об автобусной станции в Марлоу. Что-нибудь придумаю.

Он зашагал к парадному крыльцу, но на полпути остановился.

— И еще одно. Пожалуйста, присмотри за мамой. Ты ведь знаешь, какая она… какой становится после…

Я кивнул. Да, я в самом деле знал, какой она становится.

Отец широко улыбнулся:

— Мой мальчик стал почти мужчиной. Ну кто бы мог подумать? Уж точно не я! — Он повернул за угол. — Уж точно не я, ни в коем случае! — услышал я его слова, когда он скрылся из виду.

После убийства мама становилась сама не своя и часто вела себя непредсказуемо. Иногда она как будто совершенно выключалась, уходила в свою комнату и несколько дней не показывалась. Когда появлялась, она была такой же, как прежде, но на те несколько дней ее лучше было оставлять в покое. В других случаях ее переполняла радость; она хохотала и шутила, ей было очень весело. Помню, как она танцевала на кухне и смотрела на улицу. Такой я любил маму больше всего — бодрую маму, веселую маму, улыбчивую маму. Мы никогда не знали, какая мама появится после убийства; но всегда проходило несколько дней, прежде чем настоящая мама возвращалась из путешествия в глубь себя.

Вначале я собирался навестить ее перед тем, как идти к озеру, но потом передумал. Если сегодня день Оживленной Мамы, и она услышит, что я собираюсь сделать, у нее может резко поменяться настроение, что сейчас никому не нужно. Лучше всего оставить ее в покое до тех пор, пока не переделаю все утренние дела. Ну а остаток дня я побуду с ней и помогу справиться с последствиями прошлой ночи.

Я сильно дернул, коляска поехала за мной, и я зашагал по тропинке к озеру, насвистывая веселую песенку из фильма «Эдди и странники». Я радовался тому, что тропинка ведет под гору; мистер Картер был мужчиной крупным.

40 Портер — день первый, 18.18

Портер следом за Эспинозой вышел из комнаты с трупом в подвальное помещение. Три спецназовца стояли в дальнем правом углу; сбоку от них валялись деревянные ящики. Подойдя поближе, он прочел фамилии, вышитые на форменных куртках: Броган, Томас и Тибидо.

Тибидо первым подал голос:

— Все было как вы говорили; мы пошли за крысами, и почти все они бросились от трупа прямо сюда, в этот угол. Они исчезали за горой хлама, поэтому мы догадались, что за ней что-то есть. Мы нашли проход в туннель вон там, за ящиками. — Он показал широкий проход, проделанный в бетонной стене.

Закругленное отверстие было высотой метра два — два с половиной и шириной метра два; по периметру его укрепили каменной кладкой. Заглянув в проход, Портер увидел небольшую колею, которая исчезала вдали.

— Мне о таких дедушка рассказывал. На них в начале девятисотых от реки к центру перевозили уголь, — сказал Броган. Он посветил фонарем в туннель, и все увидели небольшую вагонетку, чуть больше магазинной тележки. Хотя вагонетке было лет сто, колесики блестели — их недавно смазывали маслом.

— У кого-нибудь есть набор для снятия отпечатков? Ею недавно пользовались.

Томас кивнул:

— Сейчас. — Он снял с пояса пакетик, присел на колени рядом с вагонеткой и начал посыпать ее порошком. Его пальцы двигались ловко и уверенно — сразу чувствовался опытный профессионал. Портер невольно задумался, чем занимался Томас раньше, до того как пошел служить в спецназ.

Портер жил в Чикаго так давно, что уже потерял счет, но до сегодняшнего дня понятия не имел о существовании целой системы подземных туннелей. Он принялся вспоминать предыдущих жертв Обезьяньего убийцы: где их похитили, где нашли. Если такие подземные ходы в самом деле проложены под всем городом, вполне возможно, что убийца много лет подряд перевозил трупы именно по ним. Все сходилось! Они никак не могли понять, как он передвигался по городу и оставался незамеченным. Более того, тела некоторых своих жертв он подбрасывал в густонаселенных районах — и никогда ни одного свидетеля. Так, тело Сьюзен Деворо он оставил на скамейке рядом со станцией «Юнион-стейшен», накинув сверху грязное одеяло. Вполне вероятно, что какой-то из туннелей пересекается с линией «Юнион». Для того чтобы попасть в такое место поверху, ему пришлось бы пройти через посты охраны, мимо десятков торговых точек и многочисленных пешеходов. Даже среди ночи там оживленно. А если под землей? Да, наверное, так все и было.

— Отпечатки стерты, — сказал Томас. — Но мне удалось найти фрагмент пальца на левом заднем колесе. Вполне достаточно при условии, если отпечатки владельца имеются в нашей базе.

— Обезьяний убийца никогда не оставлял отпечатков. Наверное, он стал не таким осторожным после того, как решил броситься под автобус.

Томас положил кусок специальной ленты в пакет и протянул Портеру:

— Вот, сэр, держите.

Портер поднес ленту к свету — на ней отпечаталось полпальца. Для опознания больше чем достаточно.

— Молодец, Томас! — Он положил пакет в карман и повернулся к сержанту: — Эспиноза, рация работает?

Здоровяк посмотрел на рацию и покачал головой:

— Связь пропала, как только мы спустились в подвал. И сотовая тоже не берет.

— Как нам не потеряться в подземелье?

Портер считал, что под землей ихждет целый лабиринт; он живо представил себе многочисленные туннели и ответвления, которые расходятся во все стороны. Наверное, где-то есть их карта, но насколько она точна? Особенно если некоторые туннели проложили во времена сухого закона. Скорее всего, ни на какие карты они не нанесены.

Эспиноза достал из мешочка на поясе баллончик с краской:

— Я не говорил, что в детстве был бойскаутом?

— Тогда все в порядке, веди!

Эспиноза шел первым; за ним следовали Томас и Тибидо, за ними Портер. Замыкал шествие Броган. Они гуськом прошли мимо вагонетки. Сразу стало сыро и холодно, градусов на пять ниже, чем в подвале. Портер решил, что здесь где-то десять — двенадцать градусов. Кто-то очень старался, шлифуя известняковые стены. Даже в современном мире прорыть нечто подобное — задача непростая. А больше ста лет назад рытье таких туннелей было настоящим подвигом. Портер невольно задумался о том, сколько народу погибло на строительстве.

«А недавно к ним присоединилась еще одна душа… по меньшей мере одна», — подумалось ему.

Местами с потолка капала вода — ее было не настолько много, чтобы вызывать беспокойство, но вполне достаточно для того, чтобы пол стал скользким. С утра Портер не собирался заниматься спелеологией; иначе надел бы не кожаные мокасины, а что-нибудь попрочнее, с устойчивой подошвой.

Двадцать минут спустя они дошли до поворота, за которым туннель разделялся на три. Эспиноза поднял фонарь повыше и посветил вдаль:

— Какие будут предложения?

Портер присел на корточки в центре:

— Посвети-ка сюда!

Другие тоже направили в то место лучи своих фонарей. Портер стал рассматривать рельсы. Судя по следам, недавно пользовались только одним коридором — тем, что отходил влево.

— Туда!

Эспиноза встряхнул баллончик с краской и нарисовал стрелку на стене, которая вела назад, в то место, откуда они пришли; потом они зашагали дальше.

Портер оглянулся, но ничего не увидел. Кромешный мрак! Ни намека на свет. Наверное, подумал он, примерно так же выглядит вход в ад. Что будет, если туннель рухнет у них за спиной? Или перед ними? На лбу у него выступила испарина. Насколько они вообще отрезаны от мира?

Он посмотрел на экран айфона. Сигнала не было.

Эспиноза поднял правый кулак, призывая остальных остановиться. Потом ткнул пальцем вперед.

— Вижу впереди свет, — сообщил он, понизив голос.

— Свет с улицы? — уточнил Томас.

— Вряд ли; он недостаточно яркий. Пойдем со мной; остальные подождите минуту.

Портер пригнулся пониже, достал «беретту» из наплечной кобуры, снял с предохранителя и направил ствол в потолок.

Что, если в подземелье начнется перестрелка? Пули, отлетающие рикошетом от каменных стен, способны причинить достаточно вреда. Хотя он в бронежилете, многие места на теле по-прежнему уязвимы. Посмотрев на своих спутников, Портер понял, что они думают примерно о том же. Броган достал из ножен, висевших на бедре, большой нож. В таком месте, наверное, разумно предпочесть холодное оружие пистолету-пулемету МР5, который висел у него за спиной. Тибидо достал «глок».

— Портер!

Голос Эспинозы гулко прозвучал в туннеле, отражаясь от гладкого камня и многократно усилившись.

Портер быстро побежал к свету; остальные бросились за ним. Эспинозу и Томаса они нашли посередине своего рода камеры. Ее заливал яркий свет. Задрав голову, Портер увидел наверху лампочку — здесь каким-то образом удалось подключиться к городской электросети. В дальнем углу к стене была прислонена лестница. Над тем местом, где она стояла, виднелась крышка люка. Эспиноза показывал ножом на землю:

— Смотри!

На полу рядом стояли три белые коробочки, каждая перевязана черной бечевкой. На средней коробке было написано: «Портер».

— Перчатки! — крикнул Портер.

Тибидо достал перчатки из кармана куртки. Портер надел их и осторожно развязал первую коробку; бечевка упала на пол. Он откинул крышку…

И увидел человеческое ухо, лежащее на ватной подкладке.

— Жуть, — поморщился Броган, делая шаг назад.

Портер открыл следующую коробку и увидел в ней глаза.

Голубые. С одного свисала часть зрительного нерва, сморщенная и засохшая; она приклеилась к вате тонкой струйкой крови.

В последней коробке лежал язык.

Портер не проверял найденный труп на наличие языка. Ни глаз, ни ушей у него не было, но он решил, что их отъели крысы.

— По-моему, это органы того покойника, которого мы нашли в подвале. Но, чтобы все выяснить наверняка, надо отправить коробки на экспертизу…

— Ни в коем случае, — возмутился Броган. — Я это не понесу!

— Я тоже, босс, — согласился Тибидо. — Это плохие амулеты, табу!

— Вот гомики, — выругался Томас. Он вынул из рюкзака три пластиковых контейнера и протянул их Портеру: — Если упакуете, я их понесу.

Портер покачал головой:

— Пока оставим все здесь. Пусть сначала криминалисты здесь подробно все осмотрят. — Он встал и показал на лестницу: — Он хочет, чтобы мы поднялись туда. Никакой другой причины оставлять здесь коробки нет. Помечает место.

— Пошли! — Эспиноза выхватил пистолет и начал подниматься. — Броган, прикрой меня!

— Есть, сэр! — Броган встал на одно колено у подножия лестницы и прицелился из пистолета-пулемета в люк.

Поднявшись наверх, Эспиноза потянул на себя металлическую крышку. Тянуть тяжелую стальную крышку из такого положения оказалось трудно. Портер знал это по опыту; такие крышки весили килограммов пятьдесят. С громким скрежетом крышка сдвинулась в сторону. В камеру хлынул дневной свет. Портер невольно зажмурился; он слишком много времени провел в темноте.

Эспиноза достал «глок» из наплечной кобуры, ловко и быстро подтянулся, выбрался наружу и тут же откатился вбок.

Броган стоял у подножия лестницы, целясь в небо.

— Все чисто! — послышался голос Эспинозы.

— Вперед, детектив. — Броган посторонился, пропуская Портера вперед.

Портер кивнул ему и устало стал подниматься по лестнице, наслаждаясь теплом — в подземелье он продрог до костей. Очутившись на верхней ступеньке, выглянул наружу. Люк находился в центре жилого квартала. Машин не было; окружавшие их особняки выглядели недостроенными.

— Насколько я понимаю, мы на «Озерном причале», — заметил он, ни к кому конкретно не обращаясь.

41 Дневник

От кошки больше не пахло; отсутствие вони приятно удивило меня. Я пнул останки носком ботинка. С комка шерсти взлетел рои мух; пара ползучих тварей метнулась от скелета в поисках убежища. То, что осталось, больше всего напоминало ломтики сгнившего вяленого мяса с черными и белыми шерстинками. Череп казался меньше — он усох из-за ветра и дождя. Конечно, думать так было глупо; кошки не усыхают, даже когда находятся в воде. И все же череп казался меньше. Какое-то существо отбежало прочь, неся в зубах остатки хвоста. Интересно, почему кто-то захотел полакомиться именно хвостом? Матушка-природа и ее творения никогда не переставали меня удивлять.

Коляску приходилось толкать с усилием. Когда колесо наехало на выступающий из земли корень, я испугался, что тщательно уложенные пакеты упадут. Я нагнулся и поправил их. Содержимое проминалось от прикосновения, как поверхность воздушного шара, наполненного водой. Я представил себе, как мой палец протыкает пластик и погружается в содержимое пакета, и обругал себя за то, что не подумал захватить перчатки. Может, сбегать за ними домой? Подумав, я решил, что не стоит. Отец ведь хотел, чтобы я выполнил его поручение как можно скорее. Кроме того, на перчатках (или из-за перчаток) останутся лишние следы. Придется придумать, как избавиться и от них. Нести их домой нельзя — там на них мог случайно наткнуться кто-то чужой. Я невольно вспомнил большое пятно на полу подвала — все, что осталось от мистера Картера. Лишние улики ни к чему. Выбросить перчатки в озеро тоже рискованно; там их могут найти и выследить меня. Однажды отец рассказывал, что полицейские умеют снимать отпечатки пальцев с обратной стороны перчаток. Поэтому лучше работать голыми руками. Руки потом можно просто отмыть.

Дойдя до кромки воды, я отпустил ручку коляски и огляделся по сторонам. На берегу могли оказаться рыбаки, любители купания или просто зеваки; все они стали бы нежелательной помехой для моего дела. Мне показалось, что все спокойно. Ни в воде, ни на берегу никого не было.

Довольный, что вокруг ни души, я достал нож и раскрыл его. Взял самый верхний пакет и сделал на нем надрез — конечно, сверху, чтобы содержимое не залило все кругом. В нос мне ударил мерзкий, гнилостный запах; я поспешил отвернуться.

Что ж, отец, будем надеяться, рыбкам придется по вкусу наше угощение! Я метнул пакет на середину озера, вложив в бросок всю силу. И хотя меня ни разу не брали в школьную футбольную команду, пакет пролетел достаточно большое расстояние, прежде чем плюхнуться в воду и скрыться с поверхности.

— Вот болван! — выругал себя я, сообразив, что забыл привязать к пакету камень.

Я смотрел на воду, ожидая, что пакет всплывет на поверхность, но он так и не всплыл. Прошло несколько минут; все было спокойно.

Повернувшись к коляске, я посчитал пакеты. Их оказалось тридцать с лишним. Я понял, что мне понадобятся камни, много камней. Я собрал возле коляски небольшую кучку. Потом стал приклеивать камни к пакетам клейкой лентой, оборачивая крест-накрест для верности, чтобы не отвалились. После того как все пакеты получили утяжеление, я начал по одному надрезать их и швырять в воду, стараясь закинуть как можно дальше. Из-за тяжести у меня не получалось кидать очень далеко, и все же мои «снаряды» падали довольно далеко от берега. Раньше я любил купаться в озере, правда, в тот день решил для себя, что больше ни за что не буду в нем плавать. Поэтому я знал, что буквально через несколько шагов от берега дно круто понижается. Я не знал, какова глубина озера посередине, но мне достаточно было пройти шагов десять, чтобы вода дошла мне до подбородка — еще шаг, и нужно будет плыть или тонуть. Пакеты плюхались в воду не ближе пятнадцати — двадцати шагов от берега; я не сомневался, что они сразу же шли на дно.

На то, чтобы выполнить задание, у меня ушло минут сорок. К тому времени, как коляска опустела, плечи и спина у меня ныли от напряжения, а лезвие ножа покрывала алая пленка. Я окунул нож в воду и стал стирать пленку большим и указательным пальцами; я тер, пока металл не заблестел. Нож я сложил и убрал в карман. Перед уходом бросил последний взгляд на воду. Я почти не сомневался, что мои «снаряды» не всплывут на поверхность. Беспокоил меня только самый первый пакет. На всякий случай я решил еще раз наведаться к озеру попозже. Лучше перестраховаться.

Бросив остатки клейкой ленты в коляску, я взялся за ручку и зашагал по тропинке назад. Меня ждал дом Картеров.

42 Портер — день первый, 21.12

Портер наконец вышел из огромного здания «Малифакс комьюникейшенз» на свет. Нэш шел за ним по пятам. Они оба жадно вдыхали свежий воздух. С озера тянуло рыбой, из переулка справа — разлагающимся мусором. Кроме того, какой-то бездомный бросил прямо за дверью мокрый спальник.

На улице было просто чудесно!

Портеру показалось, что он в жизни не дышал более замечательным воздухом.

После того как они прошли по туннелю и вылезли в люк, он поручил Эспинозе и его группе обыскать жилой комплекс «Озерный причал» сверху донизу. Сам он вернулся по своим следам в комнату, где нашли труп. Там уже работали Уотсон и судмедэксперт. Уотсон усердно осматривал место преступления, а судмедэксперт занимался жертвой.

Прошло почти три часа с тех пор, как он в последний раз был на улице; Портер не собирался в обозримом будущем возвращаться в это здание.

Детектив Клэр Нортон, повернувшись к нему спиной, ходила туда-сюда и разговаривала по телефону.

— Все ниточки ведут к Толботу; его необходимо допросить! Поймите, мы не просто… — Она ненадолго отвела руку с телефоном в сторону и разразилась тирадой, сделавшей бы честь даже матросу, который только что сообразил, что снятая им «ночная бабочка» оказалась не совсем «бабочкой».

Отведя душу, Клэр закатила глаза и снова прижала телефон к уху:

— Капитан, но я…

— Неужели капитан и правда против?

Портеру очень хотелось поговорить с Толботом — не дружески побеседовать, как на поле для гольфа, а допросить по-настоящему, направив тому в глаза яркий свет, и чтобы в соседней комнате сидели его коллеги и наблюдали за происходящим через одностороннее зеркало. Толбот явно имеет самое непосредственное отношение ко всему, что произошло. Обезьяний убийца не только похитил его незаконнорожденную дочь. Он намекает, что похищение напрямую связано с «Озерным причалом», участком, который застраивал Толбот. Как ни презирал Портер убийцу, он понимал, что тот действует не наобум, а по какому-то плану. Все предыдущие жертвы были похищены из мести за незаконную деятельность их родителей.

Толбот совсем не белый и пушистый.

Надо сообразить, насколько он запачкан. Возможно, тогда удастся спасти его дочь, пока еще есть время.

В глубине души Портер надеялся, что Эспиноза обнаружит девочку в одном из недостроенных домов на «Причале», связанную и с повязкой на глазах, но надежда была слабой. Вряд ли Обезьяний убийца спрятал бы ее в таком месте, где ее без труда удалось бы найти. На нее могли случайно наткнуться рабочие или бездомные — их здесь, судя по всему, немало. Они обожают захватывать недостроенные дома и селиться в них.

Обезьяний убийца хотел, чтобы они нашли Толбота, а не девочку.

Эмори пропала уже больше суток назад. Скорее всего, у нее нет ни еды, ни воды. Портер даже представить себе не мог, как ей сейчас больно. Даже если Обезьяний убийца перед тем, как отрезать ей ухо, дал ей какое-нибудь обезболивающее, действие лекарства наверняка уже закончилось.

— Да, сэр, я ему передам, — сказала в трубку Клэр. — Да. Я об этом позабочусь. Вам тоже, капитан. — Она нажала отбой и сунула телефон в карман. — Вот же кусок дерьма мягкотелый!

Нэш протянул ей стакан кофе, который принес ему кто-то из патрульных.

— Попробую угадать. Капитан тоже играет в гольф с мэром, близким другом Толботов, и ему не хочется портить отношения с сильными мира сего…

Портеру показалось, что Клэр покраснела — правда, на ее темной коже румянец не был заметен. Потом Портер испугался, что Клэр вот-вот плеснет кофе в Нэша.

— Жополиз проклятый… козел, клоун!

— Тебе идет, когда ты злишься, — заметил Нэш, кладя руку ей на плечо.

Клэр вздохнула:

— Капитан сказал, что направил сюда двенадцать экипажей; еще десять едут на «Озерный причал». Оба места обыщут сверху донизу; и помещения наверху, и туннели. Нам велено ехать по домам и хорошенько выспаться. Завтра начинаем рано. Он считает, что, если мы останемся здесь на всю ночь, завтра от нас не будет никакого толку, мы станем ходячими зомби. Он обещал: если что-нибудь удастся найти, нас сразу же известят, и тогда мы вернемся, а сейчас нам нет смысла задерживаться. Еще он считает, что официально вызывать Толбота на допрос пока рано. Говорит, лучше подождать, пока Хозман закончит исследовать его финансовые дела. В любом случае начинать лучше с финансов… — Она раскинула руки и указала на строение, откуда они вышли: — Кстати, это здание тоже принадлежит Толботу. Неделю назад он приобрел его на аукционе.

— Вот ведь гад, — заметил Нэш. — Не удивлюсь, если, пока мы здесь прохлаждались, он успел и мой дом купить.

— Я домой не поеду, фиг ему, — сказала Клэр. — Капитан — орудие.

— По-моему, у капитана пунктик насчет Толбота. Он предпочитает получить полную картину в связи с его финансовым положением, чем возиться с косвенными уликами. В любом случае задерживать его пока не за что. — Портер провел рукой по волосам, задумчиво глядя на здание, из которого они вышли. — Во всяком случае, пока. У нас, скорее всего, будет всего одна попытка.

— Что будем делать? — спросил Нэш.

— Клэр, поезжай на «Озерный причал» и проследи за обыском. Нэш, тебе поручаю ту же задачу здесь. А я пока прокачусь к дому Толбота и посмотрю, что там и как. Пусть пока что его нельзя допросить, кто мешает просто наблюдать за ним? Кроме того, я официально в отпуске. Капитан не вправе указывать, где мне можно парковать машину. Завтра с утра встречаемся в оперативном штабе. — Он посмотрел на подъезжающие машины. — Где Уотсон?

— Еще там, в туннеле, осматривает комнату с коробками, — ответил Нэш. — Сказал, что ему работы еще на час, не меньше.

Портер достал из кармана пакет с образцом отпечатков:

— Вот, передай ему, пусть отвезет на экспертизу… Нет, лучше сам сгоняй в лабораторию — пусть тебя кто-нибудь подбросит, когда ты здесь все доделаешь. Попроси обработать отпечатки как можно быстрее. Чем меньше народу имеет дело с вещдоками, тем лучше.

— Где вы нашли отпечаток?

— На вагонетке у входа в туннель, — ответил Портер.

Нэш поднял пакет к свету, а потом запихнул в карман.

— Сделаю! — Он смерил взглядом машину Клэр, замялся и тихо сказал Портеру: — Босс, хорошо, что ты вернулся.

Портер только кивнул.

— Я согласна со Шреком. Хорошо, что ты вернулся, — улыбнулась Клэр.

Портер посмотрел Нэшу вслед — тот скрылся в толпе вновь прибывших. Клэр села в машину и рванула с места. Портер перешел дорогу и направился к своему «чарджеру».

43 Дневник

Машина мистера Картера так и стояла на их подъездной дорожке. Сам не знаю, где я ожидал ее увидеть, — мистеру Картеру больше не суждено было сидеть за рулем, да и миссис Картер в ближайшем будущем никуда не должна была уехать. И все же при виде машины мне показалось, будто в доме соседей кто-то есть, хотя я и знал, что там пусто.

Я отвез коляску на нашу дорожку и подошел поближе.

Едва я открыл сетчатую дверь, мне снова показалось, что внутри кто-то есть. Дверь была не заперта, так что войти к Картерам мог кто угодно, хотя кто к ним пойдет? Наш квартал считался безопасным; у нас не принято было запирать двери. Друзья и родственники, живущие неподалеку, приходили, когда им вздумается. Более того, я подозревал, что мистер Картер вчера оставил ключи в машине — мои родители обычно именно так и поступали.

И все же чего-то недоставало; что-то казалось чуточку странным.

Сетчатая дверь негромко скрипнула, когда я распахнул ее и вошел, — если в доме кто-то есть, мой приход его встревожит.

Я оглядел кухню. Здесь все осталось таким же, как вчера ночью; на полу, в луже бурбона, валялись осколки разбитой бутылки. В луже ползали муравьи. Неужели они напились? Да, наверное, судя по тому, как они ползали в липкой жидкости — зигзагами, туда-сюда. Мне не показалось, что они сильно отличаются от других муравьев, которых можно увидеть на лесной тропинке или под камнем, однако они буквально пропитались алкоголем. Я прекрасно помнил, как опьянел от пары стаканов; муравьи же буквально купались в бурбоне и должны были пребывать в совершенно невменяемом состоянии. И все же они выглядели обычными.

Мне хотелось поднести к ним спичку, поджечь и посмотреть, как они горят. Наверное, их крошечные проспиртованные тельца будут трещать и лопаться. Только что они были живыми — и моментально превратятся в угольки. Мне хотелось сыграть роль Бога.

Я велел себе не забыть провести эксперимент попозже. Я пришел сюда не просто так; отец будет разочарован, если я позволю себе отвлечься на муравьев.

Я посмотрел на стол, за которым отключилась миссис Картер. В памяти сохранилось, как она там сидела; как забормотала, что сама хотела, чтобы я видел ее тогда голой у озера. Глаза у нее остекленели, язык начал заплетаться. «Женщина просто хочет быть желанной, вот и все», — сказала она тогда.

После того как я это вспомнил, кровь ударила мне в голову.

Сосредоточиться. Тебе нужно сосредоточиться!

Откуда-то из недр дома послышался шум.

Что-то звякнуло, потом грохнуло.

Такие звуки не производит сам дом, это не потрескивание рассыхающихся досок, когда дерево «гуляет»; там что-то другое. Там было что-то совершенно другое.

Потом звук повторился, громче, чем в первый раз. Он донесся с другой стороны дома, его производили за кухней и коридором, в той стороне, где, как я догадывался, находились спальни и туалет. Я заходил к Картерам, но никогда не бывал дальше кухни и не знал, как там что расположено. Я мог только предполагать исходя из плана нашего дома — у Картеров дом был примерно таким же.

Я достал из кармана нож. Я не смел открывать его, потому что не хотел шуметь и выдавать себя, кто бы (или что бы) там ни находился. Чтобы не щелкать кнопкой, я извлек лезвие пальцами — недавно отмытое и вытертое, оно блестело в слабом свете, который проникал из-за штор, — и посмотрел по сторонам.

Что-то снова звякнуло.

Тот, кто там находился, не знал о моем приходе. Я сильно шумел, входя, вел себя беззаботно, но меня, должно быть, не слышали. Если бы в дом к Картерам проник взломщик, он бы наверняка вышел посмотреть, что случилось.

Когда я был маленьким, отец учил меня охотиться. Он учил меня ходить на цыпочках, чтобы не шуметь, и двигаться с грацией оленя, который скользит по лесу. В ту минуту я вспомнил прежние навыки и, не производя шума, способного меня выдать, осторожно выглянул из кухни в коридор.

Справа от меня находилась гостиная; напротив нее, чуть левее, — небольшая ванная. Еще две двери в конце коридора, скорее всего, вели в спальни.

Я закрыл глаза и прислушался.

И услышал шорох.

Зашелестела бумага.

Скрипнул выдвигаемый ящик.

Снова шорох.

Шум доносился из правой спальни в конце коридора. Я не знал, что там — хозяйская спальня или комната для гостей; издали трудно было судить.

Ладони у меня вспотели — я слишком сильно сжимал нож.

Пора успокоиться!

Влажный нож трудно держать. Он может выскользнуть, я могу промахнуться, ударить мимо цели.

Я вытер ладонь о джинсы, сделал глубокий вдох, взял себя в руки. Я положился на свое чутье.

И отправился на охоту.

Я шел по коридору, прижав руку с ножом к груди, лезвием вперед. Такому приему обучил меня отец; если понадобится, нож полетит точно вперед с силой и точностью пули. Такой замах гораздо лучше, чем замах сверху; противнику труднее будет блокировать удар. Кроме того, из такого положения можно ударить прямо в сердце или в живот, смотря как повернуть руку — вверх или вниз. Если же замахиваться сверху, можно бить только в одном направлении — вниз. Скорее всего, удар придется по касательной; так нельзя тяжело ранить жертву.

Отец очень много знал и умел.

Плотно прижимаясь к стене, словно сливаясь к ней, я медленно приближался к открытой двери.

Снова послышался шорох — а за ним приглушенное ругательство.

Я увидел, что по комнате движется тень; она перемещалась в утреннем свете, когда незваный гость шаркал по комнате.

Я прижался к дверному косяку.

Можно было подождать, пока незваный гость выйдет, и застать его врасплох — или, наоборот, осторожно войти в комнату и броситься на него, как только он меня заметит…

Отец говорил: если набрасываешься на кого-то неожиданно, у тебя есть секунда или даже больше, прежде чем противник успеет отреагировать. Человеческий мозг медленно переваривает такую информацию; жертва ненадолго замирает, пытаясь понять, откуда ты взялся, особенно в замкнутом пространстве, особенно если была уверена, что находится в одиночестве. По его словам, некоторые так и стоят, словно прирастают к месту, и наблюдают за тобой, как если бы видели тебя по телевизору; они стоят и ждут, что же будет дальше. Впрочем, того, что будет дальше, иногда лучше не знать.

Один ящик задвинули, другой выдвинули.

Глубоко вздохнув, я крепче сжал нож и ворвался в комнату, бросаясь к незваному гостю.

Мама взвизгнула и ловко уклонилась от удара; правой рукой она с размаху ударила меня по плечу, а левой быстро выхватила у меня нож. Я пытался устоять на месте, но по инерции упал, ударившись о край кровати, и покатился по полу. Остановился я только у дальней стены.

— Подкрадываться всегда лучше медленно и спокойно, — наставительно сказала она. — Особенно когда на твоей стороне фактор неожиданности. Войди ты медленно и спокойно, вполне мог застать меня врасплох. Я же услышала, как ты пыхтишь, задолго до того, как ты на меня бросился. Конечно, у многих на моем месте не хватило бы времени отреагировать, но любой человек с мало-мальски развитыми рефлексами справился бы с тобой без труда.

Я сильно ударился головой о пол; утренняя головная боль вернулась и стала еще сильнее. Я сгруппировался и встал, вытирая руки о джинсы.

— Я не знал, что ты здесь. Не ожидал, что здесь кто-нибудь будет.

Мама склонила голову набок:

— Что же ты ожидал здесь найти? Пустой дом, который можно ограбить?

— Нет. Отец просил меня уложить вещи, чтобы можно было представить все так, будто Картеры уехали, вот и все. Мы договорились, что я отнесу чемоданы и сумки с вещами в их машину. После того как вернется, он перегонит ее в другое место.

— И все, да? — Она прищурилась.

— Честное индейское!

— Что ж, приступай. Не обращай на меня внимания.

Я потер затылок; там образовалась большая шишка.

— Можно мне мой нож?

— Чтобы получить нож назад, ты должен его заслужить. Может быть, в следующий раз ты не так быстро расстанешься с тем, что тебе дорого.

— Да, мама.

Слева от меня находился стенной шкаф. Я открыл дверь-гармошку и увидел в углу старый чемодан.

— Отлично! — Я взгромоздил его на кровать.

Мама тем временем снова занялась ящиками. Она медленно рылась в содержимом третьего из пяти ящиков большого темного дубового бюро. В нем лежали свитеры.

— Что ты ищешь?

Она задвинула третий ящик и выдвинула четвертый.

— Не твое дело. — Она покосилась на чемодан, лежащий на кровати. — Не забудь уложить туда какую-нибудь обувь. Женщины берут в дорогу туфли, не меньше двух пар, а иногда и больше. В отличие от мужчин, которым хватает только того, что у них на ногах, независимо от места назначения. Да, и куртку тоже!

— Куртку? Но сейчас лето. Для куртки слишком жарко.

Мама широко улыбнулась:

— В том-то и прелесть. Если ты найдешь чемодан с упакованной в нем курткой в разгар лета, ты удивишься, куда это собрался владелец, верно? Выбирай вещи наугад, и все очень удивятся. Если бы я нашла такой чемодан, то подумала бы, что его хозяева отправляются в какое-нибудь экзотическое место, например в Гренландию.

— Или в Антарктиду.

— Или в Антарктиду, — кивнула мама.

— Тогда, наверное, стоит положить и купальник; вот что точно собьет всех с толку.

— Ну, это уже глупо. Никто не едет в такое место, где могут одновременно понадобиться куртка и купальник.

— А может, в отеле в Антарктиде есть закрытый бассейн? — возразил я.

Она задумалась.

— Вряд ли в Антарктиде есть такие отели. Хотя в Гренландии… возможно, есть.

Я начал вытаскивать из стенного шкафа предметы гардероба и кидать их в чемодан: костюмы для мистера Картера, несколько платьев для миссис Картер, несколько пар брюк, галстук.

— И не забудь нижнее белье! И носки, побольше носков. Все берут носки с запасом.

— В каком они ящике?

Она кивнула на небольшой комод рядом со стенным шкафом:

— Второй и третий.

Я выдвинул ящики. Оба оказались набиты доверху — один его, один ее. Я набрал по охапке трусов из каждого и бросил все в чемодан. Места там уже почти не оставалось.

— Пару ящиков не задвигай; тогда создастся впечатление, что они уезжали в спешке, — предложила мама.

— А туалетные принадлежности?

Мама кивнула и выдвинула очередной ящик:

— Зубные щетки, бритвы, дезодорант…

Взяв из стенного шкафа небольшую дорожную сумку, я отправился с ней в ванную. Миссис Картер оказалась хорошей хозяйкой; ни пятнышка зубной пасты на раковине, и зеркало чистое. Все необходимое было аккуратно расставлено на туалетном столике.

Я взял обе зубные щетки и тюбик пасты из зеленой керамической чашки и бросил все это в сумку. Добавил электробритву, флакон дезодоранта, розовый, от которого пахло сиренью, флакон косметического молочка, зубную нить и женский бритвенный станок, который нашел на краю ванны. В аптечке я взял аспирин, два пузырька мультивитаминов, а также то, что отпускают по рецептам, — лизиноприл (от давления), имитрекс (от мигрени) и упаковку противозачаточных.

Не закрыв аптечку, я взял сумку и вернулся в спальню. Сумку бросил рядом с чемоданом.

Мама перешла к стенному шкафу.

— Мама, давай я тебе помогу. Ты только скажи, что ищешь.

Не оборачиваясь, она досадливо отмахнулась и продолжала рыться в одежде, разложенной аккуратными стопками на кедровых полках.

На прикроватной тумбочке я увидел раскрытую книгу: «Забавы гостя» Тада Макалистера.

В отпуске люди читают, верно? Я не сомневался в этом.

Я швырнул книгу поверх вещей. Из нее выпала фотография и упала на пол за сумкой. Я подобрал ее.

На снимке я увидел миссис Картер и маму. Обе были голые, их руки сплелись в объятии; они страстно целовались. Их сфотографировали в постели Картеров; они лежали на том же покрывале, которым кровать была застелена сейчас.

Я недоверчиво смотрел на фото и невольно вспоминал то, чему стал свидетелем вчера. Я думал, что тогда между ними что-то произошло впервые; оказывается, я ошибался.

Когда их сняли? Сама фотография не давала ответа на мой вопрос. И все же я предположил, что снимок сделали недавно. Неожиданно мысли побежали в ином направлении.

Забудь о том, когда их сфотографировали. Гораздо любопытнее понять, кто их снимал!

Мама неслышно подкралась ко мне сзади. Пока она не выхватила у меня фотографию, я даже не слышал, что она рядом.

— Это не твое, — сказала она, засовывая снимок в карман. Потом показала на чемодан и сумку: — Неси их в машину!

Я разинул рот. Что подумает отец?!

— И не вздумай сказать отцу! — еле слышно добавила она.

44 Портер — день второй, 4.58

Свободное место Портер нашел в трех кварталах от своего дома. Пришлось долго идти пешком. Он просидел у дома Толбота почти всю ночь. Ничего необычного не заметил, за исключением Карнеги, которая, спотыкаясь, вернулась домой в третьем часу ночи. И ни следа самого Толбота.

И Клэр, и Нэш регулярно звонили ему; Эмори не удалось обнаружить ни в «Малифаксе», ни на «Озерном причале».

Повсюду тупики.

Сидя на своем наблюдательном пункте у дома Толбота, Портер успел прочесть еще часть дневника — и тоже не узнал ничего ценного; сплошные воспоминания детства. Он уже начал думать, что у него в руках всего лишь литературное произведение, вымысел, который призван отвлечь его от следствия. Ему все больше казалось, что он напрасно тратит время.

Еще один тупик.

Эмори где-то спрятана, а у них по-прежнему ничего нет.

Подойдя к своему «охраняемому» зданию, Портер увидел, что дверь в подъезд распахнута настежь и хлопает на ветру. Кроме того, у крыльца обнаружилась большая куча собачьих экскрементов — несомненно, ее оставил питбуль из квартиры 2В. Самого пса Портер ни в чем не обвинял, зато охотно ткнул бы в кучу носом жирного владельца собаки. Весь дом знал, что парень позволяет псу делать свои дела у самого выхода из дома; кроме того, он никогда не убирал за своим питомцем.

Парня звали Кармайн Луппо.

Пятидесятитрехлетний бывший продавец ванн целыми днями торчал дома и играл в компьютерные игры; он выходил только для того, чтобы обналичить в банкомате свое пособие по инвалидности, пополнить запас вяленого мяса и позволить любимому песику нагадить у крыльца.

В прошлом месяце шестеро соседей дежурили по очереди, пытаясь поймать Луппо на месте преступления, но ему как-то удалось ускользнуть от всех. И хотя весил он килограммов двести, а такой туше трудно оставаться незамеченной, тем не менее куча собачьего дерьма появлялась словно ниоткуда.

Соседи поговаривали о том, чтобы установить камеру.

Портер предложил подключиться к сервису видеонаблюдения и получить возможность следить за крыльцом онлайн. Правда, многие были против того, что пришлось бы платить за рекламу.

Он открыл ключом почтовый ящик, вынул оттуда стопку конвертов и быстро просмотрел их. Три счета, реклама химчистки и «Телегид». «Телегид» Портер любил. Он никогда не смотрел телевизор — не считал нужным; все, что могло быть интересным, он узнавал из этого журнала. Для него телевизор утратил свою притягательность после мая 1982 года, когда прекратили мультсериал «Невероятный Халк».

Подниматься на четыре лестничных марша оказалось немного труднее, чем спускаться. Когда он наконец добрался до своего этажа, он слегка запыхался. Хизер была вегетарианкой и соблазняла его примкнуть к ней, пообещав: если сменит диету, он сбросит вес и прибавит сил. Наверное, она была права, но, поедая большой стейк и глядя, как Хизер ест веджебургер и пророщенную пшеницу, Портер понимал, что еще не скоро откажется от мяса. Нет, уж лучше отрастить пузо! Он успел примириться со своим решением и согласился с последствиями. Вот и сегодня по пути домой он купил два бигмака и большую порцию картошки фри. Еда уже остыла.

Привыкнув за долгие годы многое делать одной рукой, он ловко отпер дверь квартиры, и ему удалось войти, ничего не уронив. Владельцы фирмы «Эппл» где-то в параллельной вселенной улыбнулись с облегчением. После такого маневра его айфон падал и получал разнообразные травмы очень много раз. Но не сегодня. Не сегодня!

Портер поставил пакет из «Макдоналдса» на столешницу, снял плащ и пошел в спальню.

Записка от Хизер лежала на ее половине постели, там, где он оставил ее утром.

«Пошла за молоком»…

Портер сел рядом, глубоко вздохнул, достал телефон и набрал номер Хизер.

— «Вы позвонили Хизер Портер. Поскольку вас переключили на автоответчик, скорее всего, я увидела ваше имя на определителе номера и решила, что не хочу говорить с вами. Желающих заплатить дань в виде шоколадного торта или других сладостей прошу написать подробности в текстовом сообщении — возможно, я пересмотрю свое отношение к вам и перезвоню позже. Если вы занимаетесь продажами и хотите уговорить меня сменить компанию-провайдера, можете не продолжать. Телефонная компания и так должна мне деньги за год, не меньше. Все остальные — пожалуйста, оставьте сообщение. Имейте в виду, что мой любимый муж — полицейский. Он довольно вспыльчивый, и у него большой пистолет».

— Привет, Кнопка! — произнес он гораздо тише, чем собирался. К горлу подступил ком. — День был сумасшедший. Сомневаюсь, что удастся как следует поспать, но я все равно попробую. Я очень волнуюсь за девочку, Эмори Толбот. Она нуждается во мне; я должен найти ее. Представь, Кнопка, ей всего пятнадцать! Ее похитил Обезьяний убийца. Подонок проклятый… Именно из-за него Нэш сегодня дернул меня на работу. Вот почему я ушел так… — У него кончился воздух. Глаза наполнились слезами, и он вытер их рукавом.

Когда первый порыв прошел, он попытался проглотить слезы, но следующий приступ был еще сильнее. Считается, что взрослые мужчины не плачут; Портер приказывал себе успокоиться, но уставший организм его не слушал. Он сморщился, и слезы хлынули из глаз; сначала он плакал беззвучно, потом громко, безудержно зарыдал, закрыв лицо руками. Телефон упал на кровать.

45 Дневник

Отец похвалил меня за то, как я упаковал вещи.

Когда он приехал домой, я около часа ждал его снаружи с бейсбольной битой в руке.

Я не особенно любил бейсбол; более того, меня нельзя было назвать спортсменом. Но отец объяснил, как важен внешний вид, и я собирался соответствовать его наставлениям по полной программе. Мама велела мне следить, не едет ли кто посторонний. Не мог же я просто слоняться у дома, глядя на лужайку, верно? Так пусть все думают, будто я играю в бейсбол. Я подбрасывал мяч в воздух и ловил его левой рукой, потом правой, потом снова левой — профессионалы никогда не перестают тренироваться.

Хотя я очень старался не думать о той фотографии, она все время стояла у меня перед глазами; стоило мне зажмуриться, как я видел голых маму и миссис Картер, которые сплелись в объятии. Я снова принимался подбрасывать мяч и считал, сколько раз его поймал — заодно пытаясь навести порядок в мыслях. Я приказывал себе не зацикливаться на снимке, который до сих пор лежал у мамы в кармане, если только она не перепрятала его в более укромное местечко.

Подъехав к дому, отец одобрительно кивнул мне и поднял руку. Я чуть подкрутил мяч и подал ему. Он поймал мяч с ловкостью игрока Главной лиги. Вертя мяч между пальцами, подошел ко мне и спросил:

— Трудный сегодня был день?

Отец часто говорил шифром и обучил тому же меня. Мы с ним, бывало, говорили о совершенно невинных вещах, прекрасно понимая, что речь идет совершенно о другом.

— Да так, то одно, то другое, — ответил я, стараясь не улыбаться.

Я быстро покосился на машину Картеров и обратно — так быстро, что уловить движение глаз было практически невозможно, но отец все заметил; я понял это по едва заметной усмешке у него на губах.

Он посмотрел на небо. Солнце садилось, готовясь к ночному сну.

— Знаешь, друг, по-моему, ночь сегодня будет чудесной. Спрошу-ка маму, не хочет ли она прокатиться. Приглашу ее на свидание в большом городе. Как думаешь, сумеешь ты присмотреть за домом, пока нас не будет?

К тому времени я прекрасно умел читать между строк и понял: отец собирался куда-то перегнать машину Картеров и избавиться от нее. Мама же должна была поехать следом на своей машине, чтобы ему было на чем вернуться домой. А моя задача — присматривать за миссис Картер, пока их не будет.

— Конечно, папа! Можешь на меня рассчитывать!

Он бросил мне мячик и взъерошил волосы:

— Какой ты у меня молодец!

Я смотрел ему вслед. Вот он вошел в дом, а через десять минут вышел. Мама шла за ним следом. Проходя мимо, она бросила на меня встревоженный взгляд и подошла к машине Картеров. Дверца хлопнула со скрипом. По-прежнему не сводя с меня взгляда, мама поправила зеркало заднего вида. Отец стоял возле своего «порше», вертя между пальцами ключ.

— Мы не надолго, приятель. Пара часов самое большее. К сожалению, мама не успела приготовить ужин; может, соорудишь себе что-нибудь сам?

Я кивнул. Днем мама испекла дивный пирог с персиками и поставила форму на подоконник остывать. Кроме того, в буфете у нас всегда были запасы арахисовой пасты и желе; вполне достаточно для того, чтобы устроить настоящий пир. Во всяком случае, с голоду я точно не умру.

— Развлекайтесь! — произнес я своим самым лучшим «взрослым» голосом.

Отец улыбнулся, надел свою любимую шляпу и сел за руль. Взревел мотор; он выехал на дорогу и скрылся за поворотом на Бейкер-стрит. Мама не сразу поехала за ним. Я повернулся к дому Картеров и увидел, что она даже не завела мотор. Она сидела на водительском месте, не сводя с меня пристального взгляда, от которого мне стало не по себе. Я не вру; мне казалось, будто из маминых глаз выходят лучи лазера и прожигают меня насквозь. И все же я не отводил взгляда. Отец всегда учил, как важно сохранять зрительный контакт, сколь бы неудобно тебе ни было. Но в конце концов я не выдержал и отвернулся. Тогда мама завела мотор, включила первую передачу — заскрежетали шестеренки — и покатила за отцом.

На дорожке, ведущей к дому Картеров, поднялась пыль. В лучах заходящего солнца все выглядело очень красиво: мерцающий свет над гравием.

Я бросил мячик и вошел в дом.

Я услышал удары еще до того, как вошел на кухню, — из подвала доносились громкий лязг и металлический скрежет.

Я потянулся к дверной ручке; в глубине души я надеялся, что дверь в подвал окажется запертой. Но она была открыта; медная ручка повернулась, и дверь распахнулась. Снизу доносилось ритмичное звяканье.

Я спустился вниз.

Миссис Картер стояла на полу, рядом с пятном крови. Она напомнила мне большую летучую мышь. Ей как-то удалось приподнять раскладушку с той стороны, где она была к ней прикована, и она молотила ею о трубу. Каждый удар сопровождался стоном; через какое-то время она уронила раскладушку на пол и развернулась. Просто чудо, что она во время такого маневра не сломала руку — ведь вторая ее рука была по-прежнему прикована к водопроводной трубе!

Когда раскладушка била по трубе, миссис Картер содрогалась всем телом. Наверное, каждый удар причинял ей сильную боль.

Если она меня и увидела, то ничего не сказала; она продолжала молотить. Волосы растрепались, на лбу выступил пот.

— Так вы нам затопите подвал, — заметил я. — Если разобьете водопроводную трубу, вода хлынет в подвал и заполнит его в течение часа, а вы… прикованы к трубе и раскладушке, поэтому утонете первая.

Она глубоко вздохнула и в очередной раз грохнула раскладушкой об пол, решив, видимо, немного отдохнуть.

— Если я разобью трубу, то сниму наручник и выберусь отсюда!

— Прежде чем сломаться, труба просто треснет, и в подвал хлынет вода. Вам и сейчас трудно управляться с раскладушкой; представляете, насколько будет тяжелее делать то же самое, стоя в холодной воде? Я не говорю, что вы плохо придумали. Просто в вашем плане имеются небольшие изъяны, вот и все. Может быть, прежде чем продолжите, неплохо будет немного подумать. Вам ведь все равно не помешает передышка.

Миссис Картер выпустила раскладушку. Браслет впивался ей в руку и тащил вниз, но она не садилась.

— Надеюсь, ты не станешь мне мешать?

Я пожал плечами:

— Мне даже интересно посмотреть, что будет дальше.

Миссис Картер уставилась на меня в упор; глаза у нее покраснели и наполнились слезами. Она тяжело дышала. Интересно, подумал я, давно ли она все придумала. Наверное, мама не обращала на нее внимания. Судя по тому, как женщина выбилась из сил, она молотит по трубе не первый час.

— Значит, тебе наплевать, что я умру в вашем подвале?

Я промолчал.

— Если я утону или меня убьют твои родители, тебе будет наплевать? Что я такого сделала? Чем заслужила? Я никого не обижала… Наоборот, если помнишь, меня избил муж.

Она с трудом села на край раскладушки и помрачнела.

Очень странно! Хотя миссис Картер была старше меня, иногда я мельком видел в ее лице ту девушку, какой она была раньше. Иногда мне даже казалось, что она младше меня; она словно превращалась в испуганную девчонку, которая не знает, что ее ждет, и надеется, что кто-нибудь — взрослый мужчина или мальчик, такой как я, — придет испасет ее.

Теперь, с высоты своего взрослого положения, я понимаю, что видел то же выражение бесчисленное множество раз. Попадая в беду, люди рассчитывают, ждут, что им кто-нибудь поможет. Наверное, такие ожидания возникают потому, что именно так все происходит в кино или на телеэкране. Герой всегда прибывает в последний момент (в классических сериалах, где серии длятся час, он появляется примерно на пятьдесят второй минуте). Он побеждает преступников и спасает тех, кто попал в беду, от верной смерти, после того как те совсем отчаялись. Слезы, объятия, иногда поцелуи — и перерыв на рекламу перед самыми титрами.

В настоящей жизни так не бывает. Я видел, как люди прощались с жизнью; их было много, больше, чем я могу сосчитать. В самом конце у всех появляется такое же выжидательное выражение; они смотрят на дверь и ждут, что вот-вот появится их спаситель. Только он не приходит. В настоящей жизни спасти себя можно только самому.

Ей удалось отбить с трубы кусочек краски, и больше ничего. На самой трубе не появилось даже вмятины. Правда, она старалась, и именно это показалось мне важным. Когда они сдаются, игра быстро надоедает.

Я понимал, что она сдастся. Рано или поздно. Они всегда сдаются.

— А может, я вовсе и не хочу разбить трубу, — сказала она. — Может, я хочу разбить раскладушку! — Она помахала правой рукой и дернула цепь наручников.

Я нахмурился:

— Но даже если вы отделаетесь от раскладушки, вторая ваша рука все равно останется прикована к водопроводной трубе. Чем вам это поможет? Вы по-прежнему останетесь прикованной к трубе, только вам не на чем будет спать. Так что ваши действия приведут к обратным результатам.

Она обхватила пальцами металлический каркас раскладушки и поджала губы:

— Я возьму трубку и сломаю шею твоей матери. Потом отниму у нее ключи и выберусь отсюда.

Я склонил голову набок. Ее новый план был лучше, чем предыдущий, но и в нем имелись изъяны.

— А что, если мама не носит с собой ключей? Что, если они у отца? А может, они вообще остаются наверху, на кухне, на гвоздике у двери черного хода? Зачем брать их сюда с собой? В конце концов, совсем нетрудно без ведома человека снять у него что-нибудь с руки или вынуть из кармана!

В доказательство своих слов я поднял руку и разжал пальцы. У меня на ладони лежали ее часы — крошечные, марки «Таймекс», с фальшивыми бриллиантами.

— Как? — ахнула она. — Когда ты успел?

Я невольно хихикнул:

— Подобрал с пола. Наверное, ремешок перетерся.

Я бросил часы на раскладушку.

— Значит, тебе все равно, что я собираюсь причинить боль твоим родителям, чтобы выбраться отсюда?

— Ваша реакция вполне естественна. Не могу винить вас, за такие мысли. Если загнать в угол зверя, он тоже будет кусаться и царапаться, чтобы вырваться на волю. А человек по большому счету ничем не отличается от зверя: инстинкт самосохранения и так далее, — ответил я. — Будь я на вашем месте и будь у меня возможность прямо сейчас причинить вам боль, непременно так бы и поступил. Более того, боль, которую способен причинить я, была бы гораздо хуже. Так оно всегда бывает. Мы наносим друг другу удары, один за другим, один за другим, пока кто-то не сдается. Наверное, вам стоит подумать вот над чем: кто сдастся первым? Вы или мои родители? Вы или я? Потому что, в конечном счете, если вы не верите в то, что вы сильнее, чем ваш противник, драка — напрасная трата сил. В таком случае разумнее направить свои силы в другое русло и попробовать что-нибудь еще.

Миссис Картер покосилась на часы, но не сделала попытки взять их.

— Если ты отпустишь меня, мне не придется причинять боль ни твоей маме, ни твоему отцу. И им тоже не понадобится причинять боль мне; я никому ничего не скажу, обещаю! Саймон был плохим человеком; он сам напросился. Твои родители оказали мне услугу. Они освободили меня. Я их должница. Им не нужно из-за меня волноваться. Обещаю тебе, я не причиню вам вреда. И все останутся в выигрыше.

— Вы нарушили правила, — тихо напомнил я. — К сожалению, у всего есть последствия.

— Почему я нарушила правила? Потому, что позволила мужу избить меня?

— Лучше задуматься, за что вас избил муж.

Еще одна слеза пролилась из ее глаза и покатилась по щеке. Она пыталась вытереть ее, но из-за наручников не дотягивалась до лица.

Сев на край раскладушки, я достал из заднего кармана носовой платок и вытер слезу. Она посмотрела на меня, но ничего не сказала.

— Я нашел фотографию.

— Какую фотографию?

— По-моему, вы прекрасно знаете какую.

Она побледнела:

— Ты должен ее спрятать!

— Со мной была мама; теперь фотография у нее. Не знаю, что она с ней сделала.

— Отец ее не видел?

— Еще нет, — ответил я. — Но это не значит, что он ее не увидит.

— Но ведь ты ему не скажешь?

Я не ответил; видимо, она все поняла по моему лицу.

— Если он увидит ту фотографию, он сделает больно не только мне; плохо придется и твоей матери. Ты этого хочешь?

Я снова промолчал.

46 Портер — день второй, 6.53

Войдя в оперативный штаб, Портер увидел, что Нэш, Клэр и Уотсон столпились вокруг стола и смотрят в экран ноутбука. Нэш поднял голову и поманил его, спросив:

— Ты хоть поспал?

— Не получилось. А вы?

По их красным, воспаленным глазам Портер понял, что ни один из них не спал ночью. Портер бросил плащ на спинку стула и подошел к остальным.

— Нашли что-нибудь?

— Кое-что нашли. Во-первых, подружка Эйсли не подвела. Вот, полюбуйся! — Нэш развернул ноутбук монитором к Портеру.

— Это голова из Музея восковых фигур мадам Тюссо?

Уотсон показал на изображение:

— Она выварила череп, затем наложила прокладки, имитирующие мышечную ткань, — в двадцати с лишним местах — и заполнила углубления специальной глиной. Я слышал о том, что криминалисты-антропологи так воссоздают лица, но никогда еще не видел результата. Производит сильное впечатление. И так быстро… По словам Эйсли, она приступила к работе вчера в семь вечера.

— Погодите, — нахмурился Портер. — Это и есть Обезьяний убийца?!

Уотсон продолжал, словно не слышал его:

— Волосы у нее были; они пострадали не так сильно, как лицо. Даже часть зубов сохранилась, так что челюсти у нее тоже были. Цвет глаз известен… По-моему, сходство вполне близкое. Я смотрел ее страницу в «Википедии». Обычно она работает с черепами коренных американцев, обнаруженными на раскопках; там куда больше неизвестных, многое приходится додумывать. Ну а здесь она могла добиться точного сходства.

— По-моему, Уотсон запал на подружку Эйсли, — заметил Нэш.

Уотсон покосился на него:

— Я просто подчеркиваю, что, по моему мнению, мы получили довольно точный портрет Обезьяньего убийцы. К тому же она создала реконструкцию за рекордно короткий срок, только и всего. Художественность исполнения и искусность потрясающие. Такой точности невозможно добиться с помощью одной компьютерной графики; тут нужен особый дар.

— Мне прямо страшно стало, — признался Нэш. — Он как будто следит за тобой. Как один из тех портретов, на которых глаза смотрят на тебя в упор, где бы ты ни находился. Мурашки по коже!

— Клэр, пожалуйста, распечатай изображение и обойди все местные онкоцентры — помнишь, мы вчера говорили? Он получал октреотид, трастузумаб, оксикодон и лоразепам — возможно, зная: схему его лечения и имея в распоряжении портрет, нам скорее удастся установить личность, — велел Портер.

— У нас есть еще кое-что, — заметила Клэр. — Пока ты отдыхал после смены, все остальные не прекращали работать.

Портер посмотрел на часы:

— Сейчас даже семи утра нет!

— Ты впустую потратил почти полдня!

— Что еще вы нашли? — Портер тяжело вздохнул.

— Идентифицировали покойника из «Малифакса»… Его звали Гюнтер Херберт; он был главным финансовым директором в «Толбот энтерпрайзиз», холдинге, в который входят и «Толбот истейт девелопмент», и «Озерный причал», и еще несколько фирм. Его жена три дня назад сообщила, что он пропал. Уехал на работу и не вернулся. Опознание провели час назад. По мнению Эйсли, он умер примерно три дня назад. Скорее всего, его похитили, когда он ехал на работу.

— Ты уже доложила капитану?

— У нас еще не все, босс, — сказал Нэш. — Ну, Клэр-эклер, выкладывай!

Клэр улыбнулась:

— Помнишь туфли, которые были на покойнике номер один, прыгнувшем под автобус? В лаборатории сообщили, что отпечатки идентичны… знаешь с кем?

— С кем?

Нэш забарабанил по столешнице:

— С Артуром Толботом!

Клэр круто развернулась в его сторону:

— Как ты посмел назвать меня «Клэр-эклер»?

Портер не дал Нэшу ответить:

— Туфли принадлежат Толботу?

— Он похож на парня, способного купить туфли за полторы тысячи, верно?

— Зачем Обезьяний убийца обулся в туфли Толбота?

— По той же причине, по которой он похитил дочь Толбота. Тот сделал что-то плохое, и Обезьяний убийца хотел, чтобы мы об этом узнали. Он, так сказать, дал последний залп, спел свою лебединую песню. Может, он боялся, что мы облажаемся, и потому оставил нам метки, — ответил Нэш. — Он каким-то образом выкрал у Толбота туфли, набил их газетами, чтобы его маленькие ножки не скользили, и надел их, прежде чем броситься под автобус.

— Клэр, постарайся дозвониться до Хозмана. Выясни, что ему удалось узнать о финансовых делах Толбота; нам нужно ускорить процесс, — распорядился Портер.

Клэр схватила со стола свой мобильник и ушла в угол, на ходу набирая номер.

Портер повернулся к Уотсону:

— Ну, а что с часами?

Уотсон покачал головой:

— Я показал дяде фотографию, но он считает, для того чтобы что-то сказать наверняка, он должен взглянуть на саму вещь. Я обратился в хранилище, но они готовы отдать вещдок только вам или Нэшу.

Портер закатил глаза. Очень некстати, что из-за правил внутреннего распорядка именно сейчас следствие тормозится.

— Когда мы здесь закончим, я схожу туда вместе с тобой.

— И еще одно, — продолжал Нэш. — Делом заинтересовались федералы; всю ночь нам названивали из их местного отделения. Эмори больше двенадцати лет, и ничто не указывает на то, что ее вывезли за пределы штата, поэтому это наше дело!

— Давайте сначала проверим, что удалось нарыть Хозману. В финансовых вопросах федералы иногда бывают полезными. Есть что-нибудь новое по «Причалу» или «Малифаксу»?

Нэш покачал головой:

— Там обошли каждый дом, нашли нескольких сквоттеров — а больше никого и ничего. Если Обезьяний убийца и держал там Эмори, сейчас ее там нет. Поиски под землей еще продолжаются, но туннели тянутся на много миль под всем городом. Мы не сможем разыскать ее, если будем бродить наугад в темноте. Нам нужны какие-то вехи. Если не считать трупа, «Малифакс» оказался настоящим провалом.

— Обезьяний убийца не случайно навел нас на старый склад. У него на все имелись свои причины. Возможно…

— Все дело в финансах, я понял, — перебил его Нэш. — Федералы, Хозман, финансы… я все понял.

— Портер, можно тебя на минутку? — В дверях стоял их начальник, капитан Генри Долтон. Никто не видел, как он вошел. Его редеющие волосы, еще влажные после душа, были зачесаны назад, костюм чистый, выглаженный.

Портер быстро посмотрел на Нэша и Уотсона:

— Извините.

Капитан положил руку ему на плечо и вывел в коридор. Огляделся по сторонам и, убедившись, что их никто не слышит, тихо заговорил:

— Слушай, вчера ребята из пятьдесят первого участка выезжали по вызову на попытку ограбления. Один тип хотел ограбить «Квикимарт» в восточной части города; при себе у него была пушка тридцать восьмого калибра. К счастью, в магазине в то время оказался один наш сотрудник, затоваривался после смены. Он взял парня без единого выстрела. Пушку отправили в лабораторию, и выяснилось, что она совпадает с той, из которой… в общем, Хизер.

Внутри у Портера все сжалось; ему показалось, что его сейчас вывернет наизнанку. Он сделал глубокий вдох, стараясь хоть немного успокоиться. Почувствовал тяжесть собственного пистолета в наплечной кобуре. Сейчас ему вообще-то не полагалось носить оружие. Строго говоря, он был еще в отпуске. Ему не разрешалось носить табельное оружие, пока он не пройдет медосмотр и психиатр не подпишет допуск… пока все не решат, что ему уже можно вернуться на работу. Если бы не всплыло дело с Обезьяньим убийцей, он бы сейчас сидел дома и ждал новостей — любых новостей, чего угодно, лишь бы как-то провести день. Но после вчерашнего происшествия его позвали на помощь. Он радовался возможности отвлечься; все лучше, чем ожидание. Ожидание и страшное одиночество…

Он сунул руку в карман и сжал сотовый телефон. Он хотел ей позвонить. Хотел услышать ее голос.

— «Вы позвонили Хизер Портер. Поскольку вас переключили на автоответчик, скорее всего, я увидела ваше имя на определителе номера и решила, что не хочу…»

— Я должен туда съездить, — сказал Портер. Ему показалось, что голос у него стал тонким, как у мальчишки. Вернулся тот голос, какой был у него в детстве, когда он еще не знал, чего нужно бояться, а впереди его ждали целая жизнь и только хорошее.

— Понимаю, — кивнул капитан Долтон. — Я уже попросил их подождать тебя.

Слеза выкатилась из глаза Портера, и он быстро смахнул ее плечом, не вынимая дрожащую руку из кармана.

Долтон это заметил и сочувственно улыбнулся:

— Пусть тебя кто-нибудь подвезет.

Портер открыл рот, собираясь возразить, но передумал. Однако не хотелось отвлекать Нэша или Клэр от дела.

— Попрошу Уотсона.

Капитан Долтон заглянул в зал и кивнул:

— Вчера парня арестовали за попытку ограбления, но ему пока не сказали про результаты баллистической экспертизы. Дело ведет Баумгарт. Он знаком с твоим послужным списком, знает, что случилось, и согласился подождать, пока ты приедешь. Ты сможешь следить за ходом допроса. Правда, я обещал, что ты будешь именно наблюдать — и больше ничего. Оставайся с той стороны зеркала и позволь ему сделать дело. Я знаю Баумгарта двадцать с лишним лет; он вырвет из парня признание.

— Есть.

Долтон положил руку ему на плечо:

— Извини, что тебе придется через это проходить. Мне правда очень жаль.

— Спасибо…

Долтон глубоко вздохнул, кивнул и направился к двери оперативного штаба.

— Нэш! Куда, к дьяволу, запропастился твой последний отчет? Под моей дверью пасется целая шайка репортеров. Мне надо скормить этим стервятникам хоть что-то.

Нэш пожал плечами:

— Вчера вы сами велели нам ехать по домам и спать; на канцелярскую работу не было времени. Если хотите, подождите, пока мы распределим задания.

Долтон остановился на пороге и обернулся:

— Да, Портер…

— Что?

— Запасную пушку оставь в машине. Не хочу, чтобы потом из-за этого кто-то попытался оспорить результаты опознания.

— Есть, сэр! — кивнул Портер.

Клэр закончила разговаривать по телефону и подошла к ним.

— Хозману удалось кое-что выяснить; он ждет нас наверху.

— Идите к нему с Нэшем; мне нужно съездить в пятьдесят первый участок. Я временно реквизирую у вас Уотсона.

— И оставишь меня одну с этим неандертальцем?

У Портера увлажнились глаза, и он отвернулся. Клэр покосилась на капитана.

— А, — тихо сказала она. — Ясно… звони, если тебе что-нибудь понадобится.

Портер делано улыбнулся и кивнул:

— Спасибо, Клэр-эклер.

Она ткнула его кулаком в плечо:

— И ты туда же! Какие же вы оба козлы!

Портер подмигнул ей и заглянул в зал:

— Уотсон? Поехали разбираться с часами!

* * *

ИНФОРМАЦИЯ ПО ДЕЛУ

Жертвы

1. Калли Тремел, 20 лет, 15.12.2009

2. Эль Бортон, 23 года, 02.10.2010

3. Мисси Ламекс, 18 лет, 24.07.2011

4. Барбара Макинли, 17 лет, 03.12.2012 (единственная блондинка)

5. Сьюзен Деворо, 26 лет, 18.04.2013

6. Эллисон Краммер, 19 лет, 09.11.2013

7. Джоди Блумингтон, 22 года, 13.05.2014

Эмори Коннорс, 15 лет, 03.11.2014

Вчера вышла на пробежку в 18.00

ТАЙЛЕР МАТЕРС

Бойфренд Эмори

АРТУР ТОЛБОТ

Финансы?

Н. БАРРОУЗ

Экономка? Няня? Гувернантка.

Есть ключ-карта, но не включена в список постоянных гостей.

Вещи, обнаруженные на трупе У4О

Дорогие туфли — «Джон Лоббс»/1500 долл./пара — размер 44,5/неуст. жертва носит 42-й. На туфлях отпечатки Толбота.

Дешевый костюм.

Мягкая фетровая шляпа.

75 центов мелочью (2 четвертака, 2 монеты по 10 центов и 1 по 5 центов).

Карманные часы.

Квитанция из химчистки (54 873) — Клоз составит список ближайших приемных пунктов.

Умирал от рака желудка — лекарства: октреотид, трасту-зумаб, оксикодон, лоразепам.

Татуировка на внутренней стороне правого запястья — цифра 8, символ бесконечности?

Учебник высшей математики — подброшен У4О — указание на склад «Малифакс комьюникейшенз».

На вагонетке у входа в туннель обнаружен частичный отпечаток пальца. Возможно, на ней перевозили тело.

Ухо, глаза и язык в коробках (Гюнтер Херберт).

Рекламный проспект в руке трупа.

Коробки указывают на «Озерный причал», участки под застройку.

Подробный обыск результатов не дал.

Запись с камеры: судя по всему, У4О покончил с собой, нет четкого изображения его лица.

Необходимо выяснить:

— Прошлое матери Эмори.

— Реконструкция лица — сделано.

47 Дневник

Когда мама и отец вернулись, я спал. Точнее, притворялся спящим, иначе ничего бы не услышал. Я лежал под одеялом с фонариком в руке и читал последний выпуск комикса про Человека-паука. Он там вступил в странную группу под названием «Фантастическая четверка», и я догадывался, что члены этой группы помогут ему победить главного злодея по кличке Хамелеон. Его лицо совершенно лишено черт, и я почти уверен, что он может превращаться в кого захочет. Но пока я только гадаю. Стэн Ли так рано не успокоится. Обычно я оказываюсь прав. По-моему, он попытается похитить и Дж. Джона Джеймисона тоже; такого никому не пожелаешь. Он способен заговорить вас, пока уши не отвалятся. Через день-другой Хамелеон может освободить пленника, чтобы сохранить собственный рассудок. Нет, если хотите кого-то похитить, рекомендую одну из девушек — Мэри-Джейн или Гвен Стейси. Они почти не дерутся, и, откровенно говоря, с ними приятнее общаться. Гвен Стейси такая горячая — даже в нарисованном виде. Да, а «Фантастическая четверка»? Просто невероятно — там есть человек из камня! И еще один, который может растягиваться, и девушка, которая умеет становиться невидимой…

Конечно, захватывающее чтение, но не такое захватывающее, как разговор, который я подслушал после того, как мама и отец вошли в дом.

Сначала они кричали друг на друга, хотя я не разбирал слов. Раньше они никогда не ссорились, тем более на улице, где их могли услышать соседи, — и тем не менее они ссорились, кричали друг на друга, стоя на дорожке перед домом.

Я невольно вспомнил, как вчера мистер Картер кричал на миссис Картер и на маму.

Должно быть, потом они опомнились, потому что внезапно стало тихо. Открылась и закрылась входная дверь; они быстро прошли в гостиную. По-моему, отец швырнул ключи от машины; они звякнули о столешницу и упали на пол. Мама сказала:

— Делай что хочешь; я не стану в этом участвовать. — Потом она шумно протопала мимо моей двери к своей спальне и захлопнула за собой дверь.

Тишина.

Такой громкой тишины я в жизни не слышал.

Я живо представлял себе, как отец стоит на кухне и лицо у него пылает. Кулаки сжимаются, разжимаются и снова сжимаются.

Я выключил фонарь и сунул комикс под подушку, а потом откинул одеяло и вылез из постели. На цыпочках подошел к двери и прижался к ней ухом.

— Эй, приятель! — послышался с другой стороны голос отца.

Я чуть не полетел навзничь, отскакивая от двери; сердце колотилось. Что делать? Мне хотелось спрятаться в кровати, под одеялом.

Но этого я не сделал.

— Приятель! Ты не спишь?

Я потянулся к дверной ручке, повернул ее и быстро распахнул дверь. Фигура отца заполнила весь проем; лицо у него было мрачным. Оно находилось в тени, потому что свет горел у него за спиной, на кухне. Рука его по-прежнему находилась в том месте, где была дверная ручка.

— Жжешь свет по ночам?

Гнев, который я раньше слышал в его голосе, куда-то подевался. Наверное, он злился на маму, а сейчас злость прошла. Он широко улыбался, и глаза у него сверкали.

Когда-то отец научил меня, как важно демонстрировать нужные эмоции. По его словам, нужно всегда угадывать, каких эмоций от меня ждут в данных обстоятельствах, и выставлять их на первый план, независимо от того, что я чувствую на самом деле. Мы много раз тренировались. Однажды наша собака Ридли ощенилась, и он свернул одному щенку шею у меня на глазах, а потом заставил меня смеяться. У меня не получилось сделать, как он велел, тогда он взял следующего щенка, и я расхохотался — лишь бы не видеть, как еще один умирает. Однако этого оказалось недостаточно; отец заявил, что мой смех звучит неискренне. Только после четвертого щенка я научился контролировать себя. По щелчку его пальцев я переходил от радости к грусти, от злости к серьезности, от торжественного спокойствия к безудержному смеху. Вскоре после того Ридли сбежала. Куда — я не знаю. Тогда мне было всего четыре года, и я запомнил то время лишь эпизодически.

Отец широко улыбался, прямо как Чеширский кот, а я понятия не имел, что он чувствует на самом деле, — да и не хотел понимать. Если бы он заподозрил, что я догадываюсь, будто на самом деле он не радуется, а злится, тот вечер добром бы не кончился — ни для меня, ни для мамы.

— Отец, я читал комикс. Не хотел ложиться спать, пока вы не вернетесь. Вдруг вам помочь понадобится…

Он взъерошил мне волосы:

— Ты мой верный маленький солдатик, верно?

Я кивнул.

— Кстати, раз уж тебе так хочется помочь, мне в самом деле требуется помощь. Не желаешь немного развлечься?

Я снова кивнул.

— Возьми из буфета на кухне большую пластмассовую мамину салатницу и спускайся в подвал. Я приготовил для нашей гостьи маленький сюрприз. — Он достал из-за спины бумажный пакет и поднял повыше, потом слегка встряхнул его. Изнутри послышалось царапанье. — Будет просто здорово! — Он улыбнулся.

На сей раз я не сомневался: он действительно очень рад.

48 Клэр — день второй, 7.18

— Он сказал, зачем ему нужно в пятьдесят первый? — спросил Нэш, разглядывая кнопки в кабине лифта.

Клэр тяжело вздохнула:

— Третий раз повторяю! Он сказал только, что у него какое-то дело в пятьдесят первом участке, и все. Что за дело — понятия не имею. Никакого тайного рукопожатия, ни записки, ничего.

— Значит, дело как-то связано с Хизер, да?

— Если бы он хотел нам сказать, он бы сказал.

Дверцы разъехались в стороны на пятом этаже; выйдя, они очутились в лабиринте захламленных тесных кабинетиков, заставленных старыми металлическими столами. На них стояли компьютеры, такие старые, что в них еще имелись дисководы для дискет.

Нэш быстро огляделся и повернул налево, пробираясь по узкому проходу, заваленному папками и стопами документов.

— И с чего вдруг он взял с собой Уотсона? Почему не позвал кого-то из нас?

— Мы пока не знаем, связано ли дело с Хизер.

— Скорее всего…

Клэр понимала, что Нэш прав; раньше капитан ни разу еще не спускался к ним в подвал.

— Да, наверное…

— Так почему он взял Уотсона?

— Судя по куску металла, который тебе почему-то доверили, ты — детектив. Как думаешь, почему он не захотел взять с собой кого-то из нас?

— Я его лучший друг.

Неужели он сейчас заплачет?

— Может, он как раз хотел побыть в обществе человека, который ничего не знает. То есть чтобы не испытывать такого давления. Я не стала ни о чем его спрашивать, но он знает, что мы все знаем, и поэтому ему еще тяжелее. Ему, наверное, трудно вернуться на работу, в прежнюю обстановку, зная, что ничего не может изменить. По-моему, сейчас у него все силы уходят на то, чтобы просто держаться. И он справляется явно лучше, чем на его месте справилась бы я… Я бы просто растеклась тут лужей.

Они нашли кабинет Хозмана — он был третьим от конца коридора с левой стороны. Дверь была открыта. Увидев их, Хозман помахал:

— Ну что, кто хочет немного посчитать?

Клэр ткнула пальцем в Нэша:

— Вот он! В школьные годы Нэш три раза подряд побеждал в конкурсе штата по математике.

— Правда? — Хозман смерил Нэша удивленным взглядом.

— Точно. Сразу после того, как получил золотую медаль по прыжкам с шестом, — ответил Нэш, кивая. — А еще я потрясающе пеку вишневый пирог. Видел бы ты, сколько розеток я за него получил!

— Ясно. Значит, вы не любители математики?

— Ни в коем случае.

— Знаете, что такое схема Понци?

Клэр подняла руку:

— Это мошенническая инвестиционная операция, при которой оператор, частное лицо или организация, платит обещанный доход своим инвесторам за счет нового капитала, привлеченного оператором от новых инвесторов, а не из полученной им прибыли.

Нэш присвистнул:

— Ну ты даешь! Какая ты, оказывается, умная! А знаешь, тебе идет!

Клэр ткнула его кулаком в плечо.

Хозман постучал пальцем по лежащей у него на столе стопке документов:

— По-моему, именно о такой схеме можно говорить — и не только в связи с «Причалом», но и со всеми активами Толбота.

Клэр нахмурилась:

— Как такое возможно? Толбот — один из богатейших людей в Чикаго, а может быть, и во всей стране!

— Он богач только на бумаге. На бумаге он бешено, баснословно богат, а на самом деле у него серьезные трудности. На «Причале» все пошло наперекосяк года два назад. Толбот скупил всю землю под застройку, а за неделю до того, как его компания должна была приступить к сносу старых зданий, Историческое общество добилось судебного запрета и заблокировало стройку. Они требуют, чтобы квартал был сохранен в неприкосновенном виде. В дни сухого закона в том районе существовало не меньше дюжины подпольных питейных заведений. В Историческом обществе решили, что городу пойдет на пользу, если квартал отреставрируют, сохранив все постройки в неприкосновенности. А набережную они собираются превратить в приманку для туристов. Говорят, в один из тамошних кабаков часто захаживал сам Аль Капоне; вы ведь знаете, как клюют туристы на гангстеров!

Клэр склонила голову набок:

— Толбот ведь не мог не знать о том, что его ждет, верно? В каком бы состоянии ни находились старые постройки — пусть даже там настоящие трущобы, — Историческое общество сохраняет такие места по всему городу. Наверное, каждый нормальный застройщик непременно предусматривает возможные затруднения с Историческим и другими обществами, закладывает это в свой бюджет…

Хозман развернул к ним одну из своих таблиц:

— Ты права; он отложил двадцать миллионов долларов на счет условного депонирования; деньги были предназначены конкретно для противодействия ребятам из Исторического общества. Он не только знал, какая опасность над ним нависла; его адвокаты ждали у здания суда в тот день, когда выдали судебный запрет, чтобы тут же подать встречный иск.

— Он собирался подать иск на Историческое общество? — удивился Нэш.

Хозман ухмыльнулся:

— Еще лучше! Он подал иск на городские власти. Его адвокаты утверждали, что подпольные кабаки в том квартале были построены без разрешения и сохранять их противозаконно; город обязан либо привести их в соответствие с законом, либо снести.

Клэр присвистнула:

— Ух ты! И как отнеслись к его выпаду городские власти?

— Не обрадовались, конечно, и тоже предприняли кое-какие шаги. На следующий день муниципалитет заблокировал строительство двух небоскребов, которые возводила фирма Толбота в центре города: офисное здание и жилой дом. Объявился какой-то неизвестный правдолюб и донес, что компания Толбота применяет на строительстве некачественный бетон. Власти назначили комиссию, и оказалось, что так и есть. Вроде бы в смеси обнаружили слишком много песка — подробности я еще выясняю. Офисное здание высотой в сорок три этажа; по предварительным оценкам, оно стоит шестьсот восемьдесят восемь миллионов, а жилой дом высотой в шестьдесят четыре этажа стоит чуть меньше миллиарда долларов.

— Что же это значит? Ему пришлось снести дома и начать все сначала? — спросил Нэш.

Клэр разглядывала фотографию офисного здания, которую распечатал Хозман.

— По-твоему, городские власти с самого начала знали про некачественный бетон, а заговорили о нарушениях только в отместку?

Хозман поднял руки вверх:

— Не знаю — по обоим пунктам.

— Мы видели дома на «Причале»; должно быть, они все же пришли к какому-то компромиссу, — заметил Нэш. — То есть старые дома там снесли и заменили их шикарными особнячками на одну семью, так что кто-то явно закрыл на нарушения глаза.

Хозман показал другую таблицу:

— Вот вам загадка века! Я обнаружил, что в мае прошлого года Толбот приказал снять со счета почти четыре миллиона долларов, но определить получателя мне так и не удалось. Зато вскоре после этого на «Причале» возобновилось строительство. Кроме того, власти сняли запрет на строительство небоскребов, одобрив дорогостоящую модернизацию арматуры.

— То есть он дал взятку какому-то чиновнику?

— Скорее всего. И иски тоже отозвали.

Нэш нахмурился:

— Хоть я и не финансовый аналитик, но пока все, о чем ты говоришь, как-то не похоже на схему Понци. Скорее похоже на то, что богач при помощи своих богатств еще больше богатеет.

— Он не совсем богатеет, — ответил Хозман, роясь в бумагах. Найдя то, что искал, он передал документ Нэшу.

Нэш быстро просмотрел документ и вернул его Хозману:

— Повторяю, я не финансовый аналитик.

Хозман закатил глаза:

— Толбот ведет крупномасштабное строительство одновременно в шестнадцати местах. Он строит все: от жилых кварталов до сетевых магазинов, крупных комплексов и роскошных офисных зданий. Ни один из его проектов не близок к завершению, и ему отчаянно нужны деньги — особенно на достройку небоскребов с конструктивными недостатками. Как только инвесторы почуяли проблему, они начали забирать свои доли. В прошлом месяце он уже выплатил свыше трехсот миллионов долларов. Еще сто восемьдесят миллионов он должен выплатить в следующем месяце, но, по-моему, таких денег у него нет. Похоже, для расплаты со старыми инвесторами он пользуется деньгами, полученными от новых, и одновременно размещает займы на покрытие строительства.

— Ясно, значит, все-таки схема Понци, — кивнул Нэш.

— Нет, это еще не схема Понци, — возразил Хозман.

— Тогда что?

Клэр приложила ладонь к губам Нэша:

— Для того чтобы можно было назвать его действия схемой Понци, он должен ходатайствовать о предоставлении средств на какой-то фальшивый проект, а вырученную сумму пустить на выплаты инвесторам в других проектах.

— Что возвращает нас к «Причалу». — Хозман достал копию брошюры, найденной в руке у мертвого Гюнтера Херберта, главного финансового директора Толбота. — Это мошенничество.

— Но он же построил там дома! — возразил Нэш.

— Вы видели дома первой очереди, всего их шесть. Ни один из них до сих пор не продан. Но это цветочки, а ягодки — вторая очередь. Толбот вовсю рекламирует жилой комплекс, расписывает достоинства будущих домов; он даже включил в цену шикарный загородный клуб с полем для гольфа. Предварительной датой завершения указывается осень следующего года. Я звонил Терри Хеншо из отдела финансовых преступлений ФБР; он сказал, что они уже несколько месяцев следят за Толботом. Деньги, вырученные за вторую очередь, он переводит по цепочке вспомогательных счетов за границу, а потом возвращает под прикрытие «Толбот энтерпрайзиз», чтобы расплатиться с инвесторами по другим проектам.

Клэр погрозила ему пальцем:

— И это еще не схема Понци! Возможно, так поступать неэтично, но, если все проекты осуществляются его корпорацией и вполне легальны, он, скорее всего, обезопасил себя, включив в документацию какой-нибудь хитрый подпункт…

Хозман медленно развернулся на стуле, расплывшись в широкой улыбке:

— Ты, конечно, права, но я обнаружил кое-что еще.

— Что?

— Участок, на котором они собираются возводить дома второй очереди, Толботу не принадлежит. Он распродает участки на чужой земле.

— Если земля принадлежит не ему, то кто владелец?

Хозман заулыбался еще шире; он переводил взгляд с Клэр на Нэша и обратно.

— Погодите, сейчас узнаете…

Нэш покраснел:

— Не тяни, математик!

— Эмори Коннорс! — Хозман хлопнул ладонью по столешнице. — Мать оставила ей землю по завещанию. Девочка стоит очень больших денег. Поскольку земля принадлежит ей, а не Толботу, мы имеем дело кое с чем похуже схемы Понци. И более того, взгляните… — Он показал на подчеркнутый параграф в юридическом документе.

Нэш прочел и присвистнул:

— Как по-твоему, теперь-то капитан разрешит вызвать его на допрос?

49 Дневник

Почему в подвале по ночам всегда пахнет плесенью? Не то чтобы днем там совсем не пахло, но после наступления темноты неприятный запах становится более выраженным. Я никогда не понимал почему. Может быть, это как-то связано с солнечным светом?

Ступеньки скрипели, когда я спускался, держа в одной руке большую мамину салатницу, а в другой — стакан воды. Мама пристально следила за мной, когда я пошел собирать все необходимое; она даже проговорила одними губами:

— Не позволяй ему это делать!

Конечно, я ничего не ответил, потому что не мог «не позволить» отцу делать что бы то ни было и не собирался портить его хорошее настроение, передавая такое послание от мамы. Он просил меня принести салатницу, и я знал, что миссис Картер ничего не пила несколько часов; наверное, думал я, в горле у нее пересохло. Вот почему захватил и воду. Если бы мама хотела помешать тому, что вот-вот должно было случиться, она бы и сама спустилась в подвал и высказала свою точку зрения.

Отец уже был внизу; он стоял на коленях рядом с раскладушкой. Подойдя ближе, я понял, что он привязывает ноги миссис Картер к каркасу толстой нейлоновой веревкой в три плетения. Он уже привязал ее свободную руку. Она дергалась и вырывалась, но безуспешно. Отец умел завязывать тугие узлы.

Во рту у нее была тряпка, которая придерживала кляп. Мне показалось, что тряпка — это бывший рукав рубашки мистера Картера: на материи заметны были пятнышки крови.

Отец завязал последний узел и похлопал миссис Картер по ноге:

— Ну вот, опрятно и аккуратно! — Он повернулся ко мне; глаза его сияли, как у ребенка на Рождество. — Нож у тебя с собой?

Мой нож по-прежнему был у мамы. Я обыскал весь дом, но не нашел и следа. Я покачал головой.

Отец нахмурился:

— Всегда носи нож с собой. — Он полез в задний карман, достал собственный нож и протянул мне.

— Мы чего, ее убьем?

— Надо говорить: «что», а не «чего», — поправил отец. — Умные мальчики говорят грамотно.

— Извини, папа.

— Говорить так можно, только когда хочешь, чтобы те, кто рядом с тобой, считали тебя не таким умным, какой ты на самом деле. Иногда лучше не выделяться и не казаться самым большим умником среди присутствующих. Многие боятся тех, кто умнее их. Если заставишь себя опуститься до их уровня, они тебя примут; так легче смешаться с толпой. Но ни к чему притворяться, когда ты разговариваешь со стариком отцом и с нашей красавицей соседкой. Если нельзя оставаться самим собой с друзьями и родными, в чем тогда вообще смысл?

Я не мог с ним не согласиться.

— Папа, мы что, ее убьем?

Отец взял у меня нож и поднес лезвие к свету.

— Отличный вопрос, приятель, но ответить на него я пока не могу. Видишь ли, миссис Картер хочет поиграть в одну азартную игру, но не раскрывает свои карты. Лично я предпочел бы не убивать ее. Не уверен в том, что ты думаешь по этому поводу. Но я бы предпочел подержать ее у нас еще немного. Я слышал, миссис Картер — девушка доступная, и я хочу убедиться в ее достоинствах на личном опыте. — Он снова похлопал ее по ноге. — Это правда, Лайза? Ты у нас настоящая зажигалка?

Она не сводила взгляда с лезвия ножа. Оно ярко блестело в свете шестидесятиваттной лампочки, свисающей с потолка.

На полу рядом с отцом стоял тот самый бумажный пакет; по бетону что-то царапало. Он вернул мне нож.

— Ты уже большой мальчик; может, предоставить честь тебе?

Миссис Картер начала извиваться; она дергала ногами и вытаращила глаза. Она что-то кричала, но из-за кляпа я ни слова не понимал. Я не знал, зачем отец заткнул ей рот; половина удовольствия пропадала.

Отец вытащил белую блузку миссис Картер из джинсов.

— Пожалуйста, отрежь вот такую полосу. Жалко, конечно, портить красивую блузку, но, к сожалению, иначе не получится — ведь она привязана к раскладушке. — Он обратился к миссис Картер: — Вот если бы на тебе было платье, которое застегивается сверху донизу…

Миссис Картер отчаянно трясла головой, но отец считал, что она не имеет права голоса. Я сочувственно улыбнулся ей, проткнул ножом тонкую материю и потянул. Подол оторвался без труда. В процессе я коснулся костяшками пальцев гладкой кожи у нее на животе и невольно покраснел. Я еще никогда не трогал женщины — особенно так. Я не мог смотреть ни на отца, ни на миссис Картер, боясь, что выдам нахлынувшие на меня чувства. Мне показалось, что у меня даже поднялась температура — если бы кто-то до меня дотронулся в тот миг, он бы обжегся. Когда я тыльной стороной ладони задел ее бюстгальтер, мне показалось, что я вот-вот взорвусь. Я заставил себя пронести нож мимо и резанул возле ворота — блузка распалась надвое. Миссис Картер заплакала.

— Отрежь и рукава; убери эту мерзкую тряпку совсем, — распорядился отец.

Я подчинился, и скоро исполосованная блузка лежала на полу рядом со мной. Миссис Картер все больше тревожилась; ей было трудно дышать из-за кляпа. Грудь у нее все сильнее вздымалась и опускалась. Неужели потеряет сознание?

— Может, вынем кляп?

Отец смерил миссис Картер оценивающим взглядом и покачал головой:

— Когда человек кричит от страха, это одно. Но когда кто-то кричит от боли, это уже совершенно другой зверь. А ей будет больно, я не сомневаюсь. — Он достал еще моток веревки и обмотал ее живот под грудью, потом обошел раскладушку с другой стороны и завязал тугой узел. То же самое он повторял еще четыре раза, пока не кончилась веревка.

Его действия не успокоили миссис Картер. Она пыталась лягаться и с новой силой металась по раскладушке. Отец положил свою большую руку ей на колени и прижал книзу, а затем и их тоже примотал к раскладушке. Когда он закончил, я был совершенно уверен, что миссис Картер больше не может шевелиться.

— Давай-ка поскорее приступим к делу. Будь добр, передай мне пакет и салатницу!

Я кивнул и потянулся за бумажным пакетом. Он оказался тяжелым. Существо, которое сидело внутри, весило полкило, а может, и целый килограмм. Я чувствовал, как оно шевелится внутри. Кроме того, оно опорожнило мочевой пузырь; дно пакета раскисло и воняло мочой.

Отец взял у меня пакет и поставил на живот миссис Картер. Она ахнула и попыталась сесть, когда ее кожи коснулась влажная бумага, но веревки не позволяли ей шевелиться. Она выгнула шею, чтобы посмотреть, что там, но ей было неудобно в таком положении, и вскоре она уронила голову на раскладушку.

Отец надорвал верх пакета, впуская внутрь воздух, затем накрыл пакет салатницей. Пакет оказался как бы под куполом. Отец ловко оторвал несколько кусков клейкой ленты и приклеил салатницу к ее груди. Салатница была из прозрачного пластика, так что мы отчетливо видели все, что происходило внутри.

Он похлопал ладонью по дну салатницы:

— Там сидит обычная полевая крыса. Я без труда поймал зверька, скормив ему кусок сыра, приправленный хлороформом. Правда, сейчас хлороформ уже выветривается; когда мой пленник окончательно проснется, он будет злым и у него будет ужасно болеть голова. Крысы не любят замкнутых пространств, так что я вполне уверен, что он захочет выбраться из салатницы. Возможно, он начнет драть пластик когтями, но поверхность салатницы слишком гладкая, ему не за что уцепиться. Как только он оставит попытки выйти этим путем, он, наверное, обратит внимание на то, что находится внизу, и вот тут-то начнется настоящее веселье! В отличие от пластика, его острые когти без труда раздерут твой нежный торс, а если он подключит клыки и начнет грызть… — Отец широко улыбнулся. — Достаточно сказать, что такие острые зубы способны прогрызть и более твердую материю!

Миссис Картер снова забилась, заметалась; от волнения она начала задыхаться. Она пыталась втягивать воздух, но не могла хорошо вдыхать носом. По ее лицу побежали слезы. Глаза у нее были красные, опухшие.

Я нагнулся ниже. Крыса лежала в пакете, свернувшись клубочком; зверек едва шевелился, но мне стало ясно, что действие хлороформа ослабевает. Когда маленький пленник высунул голову из мешка, я чуть из шортов не выскочил.

Отец рассмеялся:

— Не волнуйся, приятель! Он не по твою душу. Если он выберется отсюда, живот у него будет до того набит, что в его маленькой голове и мыслей о добавке не останется.

— Она потеряет сознание.

Отец наверняка заранее предусмотрел такую возможность, хотя выражение его лица свидетельствовало об обратном. Сначала он состроил озадаченную мину, потом огорченную.

— А знаешь, друг, наверное, ты прав. По-моему, это может оказаться для нее непомерным. Хотя мы уже почти закончили. — Он погладил миссис Картер по голове. — Лайза, ты ведь продержишься еще несколько минут? Тебе ведь хватит сил?

Она замотала головой из стороны в сторону, и я не понял, кивает она в знак согласия или, наоборот, пылко качает головой, что значило «нет».

Тем временем зверек выбрался из пакета и повалился набок, а потом с трудом встал на лапки. У него кружилась голова, его тошнило, и все же он неуклонно возвращался в страну живых. Сначала обнюхал пакет, потом салатницу, потом пупок миссис Картер — крысиный пятачок ненадолго скрылся в ямке и тут же снова вынырнул оттуда.

— Каков наш маленький дружок! — Крыса забегала вдоль края салатницы. — По-моему, мой сын прав. Тебе трудно дышать с кляпом во рту, так что сейчас я его выну, чтобы ты не задохнулась. Кроме того, мне очень нужно, чтобы ты ответила на один простой вопрос. Если ответишь честно, все сразу закончится. Хочешь, чтобы все закончилось?

На сей раз миссис Картер определенно кивнула.

Отец задумался, потомнагнулся к ней и прижался губами к ее уху.

— Твой муж спал с моей женой? — торопливо и едва слышно проговорил он. Я едва расслышал его со своего места.

Миссис Картер вытаращила глаза и уставилась на него. Отец выдернул у нее изо рта тряпку. Она выплюнула закупоривший ей рот кусок материи и тяжело задышала, как будто несколько часов провела под водой:

— Убери с меня эту гадость! — закричала она. Точнее, попыталась закричать. Из ее горла вырвался скрип, такой тихий, что его можно было принять за шепот. Она снова забилась, но лучше ей от этого не стало. Ее грудь не могла приподняться больше, чем на пару сантиметров; потом веревки заставили ее лечь на место. Она выгнула шею, но не могла поднять голову настолько, чтобы видеть, что происходит.

Зато я видел вполне достаточно.

Крыса быстро бегала по кругу, видимо все больше оживая. Во всяком случае, лапки под ней уже не подкашивались. Если крысы способны переживать приступы паники, наверное, нашего мохнатого пленника в ближайшем будущем ждала самая настоящая паническая атака. Она бегала вдоль ободка салатницы, дергая носом. Время от времени крыса прижимала мордочку в тех местах, где пластик смыкался с кожей миссис Картер. Пробежав немного, зверек останавливался и осматривал пластик, а потом снова начинал бегать кругами. Силы возвращались к нему; он носился все быстрее.

— Похоже, у нашего питомца клаустрофобия. Что думаешь, приятель?

Я кивнул:

— Точно, отец! Смотри, как он носится! И все больше злится!

— Никто из тварей Божьих не любит заточения. И неважно, о ком идет речь — о черве, грызуне или самом сильном из людей. Попробуй где-то запереть живое создание, и ты поймешь. Даже если регулярно наполнять клетку самым вкусным кормом, устроить пленника с удобствами, чтобы ему было где приклонить голову, он все равно будет стремиться как можно скорее выбраться наружу. Этот паршивец прогрызет себе выход к свободе прямо в нашей красивой соседке.

Представляешь? Пророет в ней туннель! Надеюсь, ее это не убьет, по крайней мере первое время. Однажды я стал свидетелем того, как человек жил три дня после того, как получил пулю в живот, — клянусь, если посветить в рану под нужным углом, можно было разглядеть сквозную дыру! Конечно, дыра, проделанная крысой, будет гораздо больше, так что вряд ли наша соседка проживет несколько дней, но думаю, что о двадцати минутах или получасе говорить можно смело. — Его передернуло. — Можешь себе представить такую боль? Дырища размером с кулак! — Он сжал кулак и занес над миссис Картер.

Миссис Картер задергала руками и ногами, хотя ее путы почти не позволяли ей двигаться. Ее волнение передалось крысе; после того как голова у нее перестала кружиться, она еще больше разволновалась.

— Пожалуйста, уберите ее! Снимите ее с меня! Я скажу все, что вы хотите!

Отец снова склонился к ней:

— Я задал тебе достаточно простой вопрос, но, может быть, от волнения ты все забыла или недостаточно хорошо меня слышала, так что я его повторю. Твой муж спал с моей женой?

Миссис Картер покачала головой:

— Нет! Нет, нет, нет!

Отец подмигнул мне.

— Что думаешь, приятель? Она откровенна с нами или пытается нас обмануть?

— А-а-а! — завизжала миссис Картер; глаза у нее вылезли из орбит, лицо побагровело.

Я посмотрел на крысу. Она прокусила маленькую дырочку в углу пупка миссис Картер. Недостаточную для того, чтобы пошла кровь, но, видимо, достаточную для того, чтобы миссис Картер буквально побагровела. Крыса задрала голову и зашевелила челюстями, пробуя угощение на вкус, как гурман смакует хорошее вино.

Отец захлопал в ладоши, и крыса повернулась к нему, ненадолго забыв о ждущем ее пиршестве.

— Паршивец скоро проголодается. Похоже, твоя плоть пришлась ему по вкусу; хороший знак! Наверное, ты очень сладкая; нужное сочетание нежного и терпкого.

— Псих проклятый! — выпалила миссис Картер.

Она снова хватала ртом воздух. Правильно я подсказал отцу вытащить кляп; если бы он оставил кляп на месте, сейчас она бы уже точно отключилась.

— Пожалуйста, сними ее с меня! — взмолилась она, и слезы хлынули у нее по лицу. — Я же… ответила на твой долбаный вопрос, так убери ее!

— Следи за выражениями, дорогуша! Что за язык?

— Я сделаю все, что ты хочешь! Скажу все что угодно, только прошу тебя…

Крыса укусила ее, и она безобразно громко завизжала. На сей раз грызун не колебался. В отличие от первого укуса, который был просто пробным, было видно, что зверек все больше распаляется. Отец был прав — крыса с удовольствием грызла человеческую плоть. Желтые клыки впились в нижнюю часть живота миссис Картер. Я следил за происходящим с благоговейным ужасом; сначала место укуса порозовело, потом покраснело, потом ранка заполнилась кровью.

— О-о-о! — застонал отец. — Вот теперь пошла настоящая игра!

Миссис Картер впилась пальцами в каркас раскладушки; пальцы ее побелели от напряжения. Она с трудом втягивала в себя воздух. Я и раньше слышал выражение «глаза вылезли из орбит», но до той секунды никогда не видел этого. Ее глаза в самом деле вылезали; еще немного — и совсем выскочат.

Потом я вспомнил про воду.

— Отец, смотри, что сейчас будет! — Я осторожно наклонил стакан и налил на донышко салатницы немного воды. Она стекла вниз и растеклась в том месте, где пластик касался кожи. Не прошло и секунды, как наш пленник почуял воду — он прибежал на то место и попытался просунуть мордочку наружу. Правда, до воды крыса дотянуться не могла; отец плотно приклеил импровизированный купол. Мне показалось, что это разозлило крысу, и она начала скрести коготками живот миссис Картер, не обращая внимания на ее истошные вопли. Как же она кричала! Мне показалось, что укус был болезненным, но…

— Вот молодец! — Отец взъерошил мне волосы и повернулся к миссис Картер: — Понимаешь, Лайза, я знал, что она все время ходит к вам в дом, иногда пропадает там часами, а когда возвращается домой, от нее пахнет сексом. Она возвращается домой, и от нее пахнет грязным сексом, но она улыбается мне, как будто ничего не произошло, как будто она не сделала ничего плохого! Но нам обоим известно, что это не так, верно? По-моему, мы все знаем, что у нас здесь творится. Когда она убила его, она хотела защитить не тебя, а себя. Я прав?

По-моему, миссис Картер не слышала ни слова. Она резко, судорожно, со свистом втягивала воздух. Он проходил с трудом, потому что в горле у нее стояли слезы и слизь. Глаза смотрели в одну точку на потолке; больше она не видела ни меня, ни отца.

— По-моему, у нее шок, — заметил я.

Зверек перестал скрестись, хотя и успел как следует расцарапать миссис Картер живот. Все ранки, за исключением последнего укуса, были неглубокими, зато их было много. Место, рядом с которым я пролил воду, было исцарапано сплошь, как будто кто-то кромсал ей живот бритвой.

Отец отлепил клейкую ленту, снял салатницу и отшвырнул вместе с крысой в дальний угол подвала.

— Проклятый грызун… дело зашло слишком далеко, — буркнул он. — Дай-ка мне… — Он кивнул на стакан с водой у меня в руке. Я дал ему стакан; он выплеснул воду в лицо миссис Картер. Судорожные вдохи и всхлипы прекратились; она смотрела на нас и визжала.

Отец влепил ей пощечину; от его ладони у нее на лице остался красный след. Она замолчала, но ее тело сотрясалось.

— Нечего притворяться; тебе было вовсе не так больно. — Он ткнул в рану бумажным пакетом. — Видишь? Всего лишь маленькая царапина, не о чем говорить. — Он снова склонился над ней и прижал губы к самому ее уху: — Если бы я хотел сделать тебе больно — то есть по-настоящему больно, — я бы поступил гораздо хуже. Однажды я освежевал одному человеку пальцы. Срезал с них кожу до самой кости. Сначала снял полосу посередине, потом двинулся ниже. С первым пальцем провозился почти час. Но он уже через несколько минут готов был потерять сознание, поэтому я сделал ему укол адреналина. Укол не только разбудил его, но и усилил боль. — Он погладил миссис Картер по руке. Она пробовала отдернуться, но ей мешал наручник. — Кстати, тебе известно, что в человеческой кисти двадцать девять костей? Есть большие, есть маленькие. И каждую из них можно сломать. Не уверен, способен ли он был многое чувствовать после того, как я срезал с него почти всю кожу, мясо и сухожилия, но он очень вопил. Наверное, если я начну то же самое делать с тобой, если буду по одному обдирать тебе пальцы, ты быстро скажешь мне правду. Тебе так не кажется? — Он провел пальцем по тыльной стороне ее ладони и запястью, а потом сильно ущипнул ее. — Наверное, если начать резать в нужном месте, например вот тут, а потом пойти вот так, мне бы удалось стащить с твоей руки кожу, как перчатку. Правда, тут нужно проявлять осторожность, чтобы не задеть вену, но мне кажется, у меня получится. — Он повернулся ко мне. — Как думаешь, приятель? Может, попробуем?

Я снова вспомнил ту фотографию.

Отец зажал ладонью рану на животе миссис Картер, только она не закричала. Глаза у нее закатились, я увидел белки, голова бессильно перекатилась набок.

— Она умерла?

Отец дотронулся до ее шеи.

— Нет, потеряла сознание. Наверное, так и должно было случиться. — Он встал и направился к лестнице. — Можешь развязать ее, только наручники оставь. Потом поднимайся и ложись спать. Ночь выдалась долгая. А мне нужно поговорить с твоей матерью.

— А как же крыса? — крикнул я ему вслед. Но он ушел, и я остался наедине с нашей гостьей.

50 Эмори — день второй, 8.06

«Малышка! Просыпайся скорее. Столько спать вредно для здоровья, очень вредно».

Эмори рассеянно шлепнула рукой в воздухе, стараясь развеять густой туман, накрывший ее мысли. Она с трудом разлепила глаза, но ничего не увидела. Понимала, что глаза у нее открыты, только потому, что от холодного воздуха их защипало, и она поспешила снова зажмуриться. Когда-то, для работы по естествознанию в шестом классе, она изучала абсолютную темноту и узнала, что без света ничего не видят даже такие животные, как кошки. Некоторые звери видят в сумерках гораздо лучше человека и потому получают преимущество, но, если света нет совсем, люди и животные находятся примерно в равных условиях. В полной темноте все животные (в том числе, кстати, и люди) полагаются на другие органы чувств. Однако преимущество остается у тех животных, у которых есть усы, потому что с их помощью они исследуют свое окружение. Кроме того, Эмори вспомнила кое-что любопытное: если помахать собственной рукой перед глазами, даже в абсолютной темноте, мозг дает сигнал, и человеку кажется, будто он видит свою руку. Мозг приблизительно определяет положение руки в пространстве и создает иллюзию зрения.

Эмори помахала рукой перед глазами, но не увидела ничего.

Кто-то держал ее, не давая встать! Кто-то давил ей на спину и прижимал к бетонному полу. «Господи, не дай ему забрать у меня глаза! Не дай ему забрать у меня язык!» Она готовилась к боли, готовилась к тому, что нож вонзится ей в роговицу и вырежет глаза или рука схватит ее за горло и сдавит, чтобы она открыла рот, и тогда…

«Расслабься, дорогуша; это просто каталка. Разве не помнишь? Металлическое чудовище упало на тебя, когда ты пыталась лакать воду из лужи, как бродячая собака».

Она все вспомнила. Память вернулась одной вспышкой, за которой последовала боль в виске, такая сильная, что ей показалось, будто она снова теряет сознание. Эмори ощупала свой лоб; пальцы сделались липкими от крови.

«Ты хотя бы попила, прежде чем на тебя обрушилась такая тяжесть, дорогая? Не знаю, как ты, а у меня в горле пересохло».

Судя по состоянию ее горла, попить она не успела.

Сначала запястье не болело; она ничего не чувствовала, пока не сменила положение и не попыталась выбраться из-под каталки, но потом боль очень быстро вернулась. Ей показалось, будто кисть отделяется от руки; наручники врезались в кожу до самой кости, как зверь с острыми клыками. Она попробовала закричать, но из ее горла вырвался лишь слабый стон.

Из-за боли в разбитой голове и боли в руке она пребывала в полуобморочном состоянии. И все же она не сдавалась. Эмори внушала себе: пока чувствует боль, она еще жива, а пока жива, она выздоровеет, независимо от того, какая тяжесть на нее сейчас свалилась.

«Конечно, девочка. „Девичья сила“ и все такое. Представь, как охотно центральные телеканалы будут показывать интервью с девочкой без уха и с обрубком вместо руки, которая рассказывает всему свету, как она выжила. Ведущему Мэтту Лауеру твой рассказ очень понравится. „Что ты почувствовала, когда кисть отделилась от руки и хлынула кровь? Наверное, приятно было освободиться, но боль была адской?“»

Идет ли у нее кровь?

Здоровой рукой Эмори дотронулась до распухшей кисти — она еще не отвалилась! Наручники врезались очень глубоко. Они ободрали кожу, но не это причиняло самые большие страдания. Ей стало очень страшно, когда она ощупала кость под большим пальцем, которая торчала под странным углом. Хотя кость не торчала наружу, она не могла пошевелить кистью, не испытывая адской боли. Она вскрикнула и обмякла, с трудом втягивая в себя воздух сквозь стиснутые зубы.

Кисть у нее сломана, в этом нет сомнений. Хорошо, что в темноте она ничего не видит.

Что-то подсказывало, что ей необходимо встать, и прежде чем еще кто-то или что-то отговорит ее от такого поступка, Эмори с трудом поднялась на ноги, волоча за собой каталку на сломанном запястье. Стиснув зубы, она напряглась и подняла каталку на колеса. Потом она долго стояла в полной тишине, ожидая боли, которая непременно должна была последовать, дрожа всем телом и прижимаясь к холодному металлическому бортику.

Боль накрывала волнами. Болело не только запястье, болели ноги и руки. Она сама не знала, долго ли пролежала на полу без сознания, но скорее несколько часов, чем несколько минут. Все тело у нее затекло. Потом кровь начала поступать в конечности, и ей показалось, что ее истыкали иголками и булавками. Следом пришла боль — сильная, пульсирующая, которая не ослабевала.

На сей раз она не закричала. От потрясения даже не поняла, что обмочилась — впервые после пробуждения. Теплая струйка текла по ногам и растекалась лужицей на полу.

Эмори стояла неподвижно. Потом сверху загремел голос Рода Стюарта: припев из «Мэгги Мэй».

Она стояла и гадала, сколько времени пройдет, прежде чем она умрет.

51 Дневник

Я промыл раны миссис Картер холодной влажной тряпкой. Выглядели они не так плохо, как я ожидал. Самым глубоким оказался второй укус, но и с ним вполне справились бы заживляющая мазь неоспорин и пластырь. К сожалению, ни того ни другого у меня не было, так что пришлось обойтись влажной тряпкой.

Мне казалось, что миссис Картер вот-вот придет в себя, но прошло двадцать минут, а она еще крепко спала. Я был убежден, что она именно спит. Шок — всего лишь защитный механизм. В минуты опасности организм в виде компенсации словно выключается. А если перед этим в кровь поступила огромная доза адреналина, метаболизм ускоряется в разы, и готово: вот вам рецепт для грандиозной сшибки.

Она поспит, а потом проснется.

Я укрыл ее одеялом, которое взял со стиральной машины; потом поднялся наверх.

Отец спал на диване; на полу рядом с ним валялась пустая бутылка из-под бурбона. Я прокрался мимо, стараясь не скрипнуть половицей, нырнул к себе в комнату и закрыл дверь.

Я еще долго стоял, прижавшись лбом к двери и закрыв глаза. Никогда не чувствовал себя таким усталым.

— Ты сказал ему про фотографию?

Развернувшись, я увидел в углу маму. Лицо ее утопало во мраке, я едва различал очертания ее фигуры.

— Ты сказал ему про фотографию? — повторила она низким хриплым голосом.

— Нет, — ответил я, и собственный голос показался мне гораздо более робким, чем я думал. — Еще нет, — добавил я, пытаясь казаться более грубым, чем был на самом деле.

Она шагнула ко мне, и я увидел, что в руке у нее нож, большой нож для мяса, один из нескольких, которые стояли на кухне на разделочном столе. Мне не разрешали с ними играть.

— Что она сказала твоему отцу? — Лезвие сверкнуло в лунном свете, когда она повернула его в руке. — Он знает?

Я покачал головой:

— Он думает, что ты спала с мистером Картером.

Не помню, когда я узнал переносный смысл слова «спать»; хотя был уверен, что употребил нужное слово, оно показалось мне нелепым.

— Он… приводил убедительные доводы, но она ничего не сказала.

— Что он с ней делал?

Я рассказал, умолчав о том, что крыса до сих пор бегает в подвале. Умеют ли крысы подниматься по лестницам?

— Ты ведь ему не скажешь? Это будет наша маленькая тайна?

На это я ничего не ответил.

Мама подняла нож и шагнула в полосу лунного света от окна. Глаза у нее были красными, распухшими. Неужели она плакала?

— Если ты ему не скажешь, я позволю тебе кое-что сделать с миссис Картер. Сделать то, о чем мальчики могут только мечтать. Ты бы этого хотел?

Я снова промолчал. Я не сводил взгляда с ножа.

— Ты ведь знаешь, что сделает со мной твой отец, если узнает? И что он сделает с миссис Картер? Ты ведь не хочешь, чтобы такое произошло из-за тебя?

— Мама, я не могу врать. — Слова слетели с моих губ, прежде чем я понял, что произнес их, прежде чем осознал свою ошибку.

Мама бросилась на меня и замахнулась ножом; лезвие блеснуло совсем рядом с моим лицом.

— Ты ничего ему не скажешь, иначе я зарежу тебя как свинью, пока ты будешь спать! Понял? А еще я вырежу тебе глаза ложкой для сахара и запихну в твою маленькую глотку, и ты проглотишь их целиком, как две спелых виноградины!

Острие ножа находилось так близко к кончику моего носа, что начало двоиться.

Мама раньше никогда и пальцем меня не трогала.

Никогда не причиняла мне боли.

Но в тот день я сразу ей поверил.

Поверил каждому ее слову.

Она продолжала; хотя говорила сдавленно, мне казалось, что она кричит:

— Если ты проболтаешься, я скажу, что ты тоже был там. И не один раз. Я расскажу, как ты стоял в углу, вывалив свои причиндалы, словно обезьяна в зоопарке, и пускал слюни на свою милую миссис Картер. Как ты следил за родной матерью через окно спальни в самые интимные моменты. Ты должен стыдиться своего поведения, презренный, жалкий мальчишка!

Я не мог допустить, чтобы она меня запугивала. Ни в коем случае!

— Мама, кто сделал фотографию?

— Что?

— Что слышала. Кто вас снимал? Мистер Картер? Значит, отец прав? Вы и раньше так развлекались? Он поэтому так легко вас выследил?

Рука, державшая нож, задрожала от гнева. Я понимал, что завожу ее. Понимал, что нужно остановиться, замолчать, но не мог.

— Кто-то ведь должен был включить камеру, и готов поспорить, что это был мистер Картер. Мама, ты поэтому его убила? Ты заманила его к нам в дом вовсе не для того, чтобы защитить миссис Картер; ты заметала собственные следы. Отец все равно узнает правду, не важно, от меня или нет; так что лучше готовься. Ты ведь знаешь, он не остановится, пока не узнает все. Одно дело, если что-то было между тобой и миссис Картер, и совсем другое, если мистер Картер тоже принимал участие в ваших забавах!

Она покраснела:

— Не говори зла, сын мой!

— Не совершай зла, мама, — парировал я. — Сегодня мы все нарушили правша.

Она покрутила нож в руке и выронила его. Нож упал на деревянный пол, едва не задев мне ногу. Мама распахнула дверь и выбежала прочь. Она скрылась в своей спальне. Отец неподвижно лежал на диване, ничего не ведая, и громко храпел.

Я поднял с пола большой нож, закрыл свою дверь и подсунул под ручку двери ножку стула. В двери имелся замок, но отец научил меня взламывать его, когда мне было всего пять лет. Я не сомневался, что простой замок не остановит и маму; она ведь проходила те же уроки, что и я. Я закрыл и запер также все окна в комнате. Ночь была душной, но у меня не было другого выхода. Перед моим мысленным взором предстала мама, которая влезает в окно и приближается к моей кровати с ложкой для сахара в одной руке и ножом — в другой. «Доброе утро, приятель. Готов завтракать? — говорит она перед тем, как вонзает ложку мне в глаз и одновременно втыкает нож мне в живот и поворачивает его в ране. — Сегодня у нас все, что ты любишь!» Я представил, как она лучезарно улыбается.

Я помотал головой, снял с кровати одеяло и подушку и распахнул стенной шкаф. Там я и устроился — свернулся на полу, в куче теннисных туфель, футбольных мячей и другого барахла, какое бывает у мальчишки.

Спать мне совсем не хотелось, но я понимал, что должен вздремнуть. Дело еще не окончено, и мне нужно отдохнуть.

Не думаю, что можно спать с открытыми глазами, и все же я попытался; страшные сны одолевали меня, когда я невидящим взглядом смотрел на дверь, ожидая, что чудовище вернется, и крепко сжимая в руке нож для мяса.

52 Портер — день второй, 8.56

— Если хочешь, спрашивай.

Уотсон ненадолго повернулся к Портеру, потом стал смотреть на дорогу.

— Я подумал, если вам захочется, вы сами расскажете. Вы не обязаны делиться со мной.

Портер переключился на третью передачу и обогнал грузовик парковой службы, который тащился со скоростью двадцать пять километров в час в крайней левой полосе.

— Вот козел!

— Что?

Портер ткнул большим пальцем себе за спину:

— Это я не про тебя, а про него. Никогда не понимал, почему эти типы не ездят в крайнем правом ряду. Нервы у них как канаты; им все равно, что за ними выстраивается длинная пробка; им наплевать, что они всем мешают. Я бы таким даже газонокосилку не доверил.

— Я кое-что слышал, главным образом от Нэша, — нерешительно заговорил Уотсон. — И собирался принести вам свои соболезнования, только случай все не представлялся. Мне очень жаль.

— Чего тебе жаль? Что не успел сказать, или тебе жаль, что моя жена погибла?

Уотсон побледнел:

— Я просто…

Портер ссутулился и покачал головой:

— Нет, погоди, я не так выразился. Я сейчас на взводе. Меня все уговаривают сходить к психотерапевту, я и сам понимаю, что надо бы, что мне нужно выговориться, только… внутри у меня каждая косточка против. Совсем как в детстве, когда родители заставляют что-то сделать, а ты поступаешь наоборот, потому что не хочешь делать то, о чем тебя просят, даже если понимаешь, что это правильно. Во мне тоже сидит упрямец.

Уотсон едва заметно кивнул. Он вертел в руках пакет для вещественных доказательств; в нем что-то громыхало.

— Нэш сказал, что ее застрелили.

Портер кивнул:

— По утрам, до того как ехать на работу, мы всегда пили кофе. В тот вечер у нас закончилось молоко, и она пошла за ним в магазин, чтобы было с чем пить кофе на следующее утро. Я смотрел телевизор в спальне и заснул. Я не слышал, как она ушла; наверное, она не хотела меня будить. Проснувшись, я нашел на ее подушке записку; она написала, что пошла за молоком. Было половина двенадцатого, а поскольку я спал, то не знал, когда она ушла — пять минут или два часа назад; я проспал почти три часа. При нашей работе так бывает — бежишь и бежишь, а когда у тебя наконец появляется возможность передохнуть, тебя накрывает, и ты просто отключаешься. В общем, я встал и вышел в гостиную почитать; решил, что подожду ее. Прошло еще минут двадцать, и я начал беспокоиться. Обычно мы ходим в магазинчик на углу, примерно в квартале от нашего дома. Минут пять туда и столько же обратно, не больше — и еще минут десять в самом магазине. Она давно уже должна была вернуться. Я звонил ей на мобильник, но меня сразу переключали на автоответчик. Еще через десять минут я решил спуститься сам.

Портер помолчал, глядя на дорогу.

— Я еще издали увидел мигалки. Когда повернул за угол на Винздор, увидел мигалки и сразу все понял. Понял, что там моя Хизер. Я побежал. Когда добрался до магазина, он уже был оцеплен. На улице скопилось с полдюжины патрульных машин и еще три без опознавательных знаков. Я поднырнул под ленту и бросился к входу; кто-то из патрульных, наверное, узнал меня, потому что меня несколько раз окликали по имени. Потом кто-то схватил меня за плечо, еще кто-то и еще… Все было скорее как в страшном сне, чем наяву.

— Наверное, вы были в шоке.

— Да, — кивнул Портер. — Наверное.

— Ограбление?

— Да. Какой-то пацан. По словам Тарека, ночного кассира, когда налетчик ворвался в магазин и приставил к его лицу пистолет, Хизер была где-то в дальнем ряду. Я знаю Тарека уже четыре года; хороший парень, ему под тридцать, жена, двое детей. В общем, Тарек сказал, что грабитель наставил на него пушку и велел достать деньги из кассы. Тарека уже грабили раньше; он понимал, что драться бесполезно, так что начал выкладывать наличность на прилавок; по его словам, в кассе было около трехсот долларов плюс мелочь. Он заметил, что грабитель дрожит всем телом; именно такие хуже всего. Спокойные грабят, как будто совершают сделку; все играют свои роли, и все расходятся довольные. А вот нервные грабители — совсем другая история. Тарек признался, что все время боялся, как бы пистолет не выстрелил случайно — так тряслись у парня руки. Так все и произошло, только застрелил он не Тарека. Он застрелил женщину, которую увидел краем глаза, женщину, которую не заметил, входя в магазин. Испугавшись, он круто развернулся и нажал на спусковой крючок. Пуля вошла под правой грудью, пробила подключичную артерию…

Уотсон опустил голову и посмотрел на свои руки:

— Наверное, она умерла быстро… Ничего нельзя было сделать.

Портер потянул носом и крутанул руль влево. Они повернули на Рузвельт-стрит.

— Стрелок сбежал, не взяв денег. Тарек сразу же позвонил в Службу спасения. Он пытался остановить кровь, но ты прав… поделать ничего было нельзя.

— Мне так жаль.

— А знаешь, в чем настоящая засада? Когда в тот вечер ехал домой, я знал, что молоко у нас почти закончилось; помнил, что еще утром решил на обратном пути заехать за ним. Но, поравнявшись с магазином, разглядел внутри очередь и подумал: зайду попозже. Можешь себе представить? Я потерял ее… потому что из-за своей чертовой лени не захотел несколько минут постоять в очереди!

— Не стоит так думать.

— Сейчас я вообще не знаю, что и думать. Не знаю, что мне делать. Еще день — и я бы просто не выдержал в четырех стенах. Соседи провожают меня сочувственными взглядами. Все обращаются со мной очень ласково. Как с больным. Даже сейчас… — Он неопределенно взмахнул рукой. — Я решил взять с собой тебя, потому что думал, с тобой мне будет легче, чем с Нэшем или Клэр, но никакой разницы нет. Наверное, мне просто хочется поговорить обо всем с человеком, который не… — Он кашлянул. — Который ее не знал. Признаться, я вообще не хочу об этом говорить, а в общем, понятия не имею, что мне делать. Так как я служу в убойном отделе, мне много раз приходилось рассказывать людям о гибели их близких; я огрубел, очерствел. Двадцать три года подряд сообщать людям, что их близких больше нет! Такого рода задания стали для меня систематическими. Хочешь — верь, хочешь — не верь, но я даже придумал для себя пару вариантов речи на такие случаи… В зависимости от ситуации, так сказать. Мы с Нэшем играли в «орла и решку»: подбрасывали четвертак, и проигравший должен был ехать к родственникам погибшего. Я рассказывал, что случилось, объяснял, что близкий им человек теперь находится в лучшем мире, советовал, как жить дальше, как справиться с потерей. Уверял их, что время лечит. Какой же фигней все это кажется теперь! Когда я потерял… потерял Хизер… Господи, я даже не могу произнести эти слова и не давиться. Наверное, ей бы не хотелось, чтобы я сейчас давился и задыхался; наверное, она бы хотела, чтобы я сосредоточился на хороших воспоминаниях и забыл о последних неделях, не позволял им омрачать то, что у нас было. Но я не могу. Всякий раз, как я вижу какую-то ее вещь — книгу, которую она читала, да так и не дочитала, зубную щетку, которой она больше не воспользуется, грязное белье, ее почту… я не могу сдержаться. Раз в неделю мы с ней играли в «Скрэббл»; последняя партия до сих пор разложена на доске; не могу себя заставить ее убрать. Все время смотрю на ее фишки и гадаю, какое бы следующее слово она выложила. Я просыпаюсь среди ночи, тянусь на ее половину кровати, но нахожу только холодную простыню.

Он переключился на более низкую передачу, обогнал такси, притормозившее перед тем, как повернуть направо, и сразу же резко выкрутил руль влево, чтобы избежать столкновения с фургоном, отъехавшим от закусочной «Бургер кинг».

— Может, включим мигалку? — предложил Уотсон. — Или, если хотите, я сяду за руль.

Портер вытер глаза рукавом:

— Нет, не надо, я в норме. Все будет хорошо. Наверное, надо было предупредить тебя до того, как ты сел ко мне в машину. Такие вещи надо рассказывать психотерапевту, а не молодому криминалисту. Ты ведь не обязан меня выслушивать!

— Вам нужно с кем-то говорить; разговаривая, мы исцеляемся. Держать все в себе нельзя. Если держать такое в себе, оно будет разрастаться внутри, как раковая опухоль.

Портер хихикнул:

— Ты говоришь прямо как мозгоправ. За последние два дня это самая длинная фраза, какую я от тебя слышал.

— Я специализируюсь в том числе и по психологии, — застенчиво признался Уотсон.

— Серьезно? Погоди… ты сказал «в том числе»?

Парень кивнул:

— Скоро получу третий диплом.

Портер проехал перекресток на желтый свет и чудом уклонился от столкновения с «фольксвагеном-жуком», перестроившимся слева.

Когда Портер переключился на третью передачу и повернул направо из крайнего левого ряда, едва не зацепив красный «бьюик», у Уотсона побелели костяшки пальцев.

— Давайте все-таки я поведу. Капитан хотел, чтобы за руль сел я.

— Мы уже почти на месте.

— Не знаю, стоит ли вам вообще туда ехать.

— О том, чтобы не ехать, и речи быть не могло. Если это он, я должен на него взглянуть.

Они повернули на Пятидесятую авеню и затормозили возле участка. Портер припарковался на месте, предназначенном для инвалидов, и поставил на приборную панель табличку «Полиция». Затем он достал из наплечной кобуры «беретту» и спрятал ее под сиденьем. Посмотрел на часы в руках Уотсона.

— Где там магазинчик твоего дяди?

— Он называется «Отец Время. Антиквариат. Коллекции». Недалеко от Белмонт.

— Давай их сюда, — велел Портер. — Вещдоки нельзя оставлять на произвол судьбы.

Уотсон протянул ему пакет с часами, и Портер положил его в карман.

— Вы уверены, что это хорошая идея? — спросил Уотсон.

— По-моему, идея ужасная, но я должен на него взглянуть.

53 Дневник

Я проснулся от громкого стука в дверь.

Из-за того что я спал сидя на холодном деревянном полу, шея и спина у меня совсем затекли. Я с трудом встал и принялся растирать онемевшие руки и ноги. В руке я по-прежнему крепко сжимал нож для разделки мяса. Пальцы так крепко стиснули рукоятку, что пришлось разжимать их другой рукой. Ладони пошли полосами — в середине побелели, а кончики пальцев покраснели.

Я положил нож на прикроватную тумбочку. Перед сном я не стал раздеваться; на мне была та же одежда, что и вчера. Солнца не было, и я понятия не имел, который час.

В дверь снова застучали, еще громче.

Потом я понял, что стучат в парадную дверь.

Я вытащил ножку стула, приоткрыл дверь и осторожно выглянул в коридор.

Ни отца, ни пустой бутылки из-под бурбона в гостиной не было. Дверь родительской спальни на другом конце коридора стояла открытая, постель была застелена. Если в ней кто-то и спал, то сейчас там никого не было. В доме царила странная тишина.

— Мама! Папа!

В тишине мой голос прозвучал громко.

Где отец — на работе? Я потерял счет дням. Как будто наступил понедельник, но я не был уверен.

Снова стук.

Я подошел к двери и отодвинул шторку бокового окна. На крыльце стоял крепко сложенный мужчина лет семидесяти в бежевом плаще и мятом костюме. Он увидел меня и поднял левую руку, в которой тускло блеснул жетон.

Я опустил шторку, глубоко вздохнул и открыл дверь.

— Доброе утро, сынок. Твои родители дома?

Я покачал головой:

— Отец на работе, а мама поехала в магазин купить продуктов к обеду.

— Не возражаешь, если я подожду, пока она вернется?

Если учесть, что я понятия не имел, где мои родители на самом деле, соглашаться было бы неблагоразумно. Возможно, мама сейчас в подвале и бог знает что вытворяет с миссис Картер. Как она поведет себя, если поднимется наверх и обнаружит в доме незнакомца? Чужака, да к тому же со значком?

— Не знаю, когда она вернется, — ответил я.

Незнакомец вздохнул и вытер лоб рукавом. Мне показалось странным, что на нем, несмотря на жару, не только костюм, но и плащ. Может, под плащом удобнее прятать пистолет? Я представил себе «Магнум-357» в кобуре у него под мышкой, который легко можно выхватить и начать пальбу, как в старых фильмах из серии «Грязный Гарри». Разве все копы в глубине души не мечтают стать Грязными Гарри?

Коп, который к нам пожаловал, нисколько не напоминал Грязного Гарри: Он был слишком толстым и к тому же лысым; его большую голову покрывали морщины и старческие пигментные пятна. Наверное, в молодости его глаза были голубыми, но теперь походили на сильно разбавленную жидкость для мытья стекол. И подбородков у него оказалось многовато; кожа висела складками, как у шарпея. А лицо напоминало печеное яблоко, про которое все давно забыли.

— Может, я могу вам помочь? — предложил я, прекрасно понимая, что от моей помощи он откажется. Взрослые редко просят помощи у детей. Многие взрослые детей вообще не замечают; мы сливаемся с фоном — примерно как домашние животные и старики. Когда-то отец говорил, что самое лучшее время в жизни наступает где-то между пятьюдесятью и шестьюдесятью пятью годами. В таком возрасте мир видит тебя в полной мере, таким, какой ты есть. Становясь старше, ты как бы выцветаешь, постепенно уходя во мрак. А молодые? Молодые начинают с невидимости и постепенно набирают форму. Годам к семнадцати — девятнадцати мы переходим в видимую часть спектра и присоединяемся к остальному миру. Раз — и ты словно возникаешь из ниоткуда, и тебя начинают замечать и принимать в расчет. Я знал, что такой день настанет и для меня, но его время еще не пришло.

— Может, и можешь, — ответил незнакомец, к моей досаде. Он быстро вытер рукавом струйку пота, которая текла по его уху. Потом кивнул в сторону дома Картеров: — Когда ты в последний раз видел соседей?

Я повернулся к их дому, изо всех сил изображая равнодушие. Что это там — неужели дом? Неужели у нас есть соседи? Подумать только, надо же! А я и не замечал эту хижину — никогда раньше, никогда в жизни.

— Пару дней назад. Они сказали, что уезжают, и я обещал миссис Картер поливать цветы.

Неплохо… вполне правдоподобно. Однако в моей истории имелся изъян. Не успел я договорить, как задумался: есть ли у миссис Картер цветы? Не помню, чтобы я видел цветы, когда был у них дома. Правда, я ведь их не искал. Отец учил меня запоминать все, что находится передо мной, но я не мог вспомнить ни одного горшка с цветком.

— Ты, значит, будущий ботаник?

— Чего?

— Ботаник. Человек, который изучает растения, — ответил незнакомец. Пот снова потек у него по виску, и я старался не смотреть туда. Я вообще старался на него не смотреть.

— Нет, я не изучаю цветы, я их только поливаю. Для этого науки не надо.

— Да, наверное. — Он посмотрел на кухню поверх моей головы.

Неужели мама там? Неужели она все же спускалась в подвал, а теперь поднялась?

— Можно попросить у тебя стакан воды?

Пот стекал с его многочисленных подбородков и капал на рубашку. Мне неожиданно захотелось вытереть с его виска соленую струйку, но я удержался.

— Хорошо, только вы не заходите, — велел ему я. — Мне не разрешают впускать в дом незнакомых людей.

— Очень благоразумно с твоей стороны. Родители хорошо тебя воспитали.

Я оставил его у двери, а сам пошел на кухню, чтобы налить в стакан воды. На полпути к раковине я вдруг сообразил, что не закрыл дверь. Надо было закрыть ее и запереть на задвижку. Он ведь мог войти в дом, если бы захотел. После такого вопиющего нарушения он мог наверняка спуститься и в подвал, где миссис Картер с нетерпением ждала своего часа, чтобы рассказать обо всем, что случилось в последние несколько дней.

Мне очень хотелось оглянуться, но я сдержался. Оглянись я, и незнакомец наверняка заметил бы в моих глазах тревогу. Отец учил меня скрывать свои истинные чувства, но в ту минуту я не был уверен, что у меня получится. Во всяком случае, вряд ли мне удалось бы провести полицейского, даже такого, с глазами-бусинками и толстым пузом.

Я взял стакан с сушилки, налил из-под крана холодной воды и вернулся к двери, изо всех сил скрывая облегчение: оказывается, незнакомец по-прежнему стоял на крыльце и что-то писал в блокнотике.

— Вот, сэр, пожалуйста. — Я протянул ему стакан.

— У тебя прекрасные манеры, — заметил он, беря стакан. Прижал его ко лбу, медленно покатал по своим морщинам. Потом поднес стакан к губам, отпил маленький глоток, крякнул и вернул стакан мне. — Ах, хорошо!

Ему в самом деле хотелось пить или он воспользовался случаем, чтобы лучше осмотреть наш дом?

— Они не сказали, куда поедут?

Я нахмурился:

— Я же говорю, отец на работе, а мама поехала в магазин.

— Нет, ваши соседи. Ты сказал, они поехали в отпуск. Они не говорили куда?

— Я сказал, что они уехали; не знаю, в отпуск или еще куда. Может быть, и в отпуск.

Незнакомец едва заметно кивнул:

— И верно. Наверное, я просто поспешил с выводами.

Совершенно верно. Я читал много комиксов про Дика Трейси и знал: хороший следователь никогда не спешит с выводами; он собирает улики. Улики ведут к фактам, а факты ведут к истине.

— Видишь ли, нам позвонил начальник мистера Картера. Тот не вышел на работу и не позвонил, к телефону не подходит… На работе беспокоятся за него, поэтому я обещал съездить к нему домой и проверить, все ли у них в порядке. Похоже, что их нет дома. Я быстро заглянул в окна, но не заметил ничего тревожного, более того, ничего необычного.

— Они уехали.

Он кивнул:

— Они уехали. Да, ты говорил. — Он снял плащ и перекинул его через руку. Под мышками у него темнели большие круги от пота. Никакого пистолета я не увидел. — А знаешь, что мне кажется немного странным? Они попросили тебя поливать цветы, но не попросили вынимать почту или брать газеты. Я сразу обратил внимание, что их почтовый ящик переполнен, а на дорожке лежат две газеты. Когда люди уезжают, обычно они заботятся о таких вещах первым делом — просят соседей вынимать почту и брать газеты. Ничто так быстро не подсказывает ворам, что дом пустует, как гора корреспонденции.

— Их машины нет, — выпалил я, сам не зная почему. — Они уехали на машине.

Он посмотрел на их пустую дорожку.

— Ну да, точно.

Что-то пошло не так. Совсем не так. Я сунул руку в карман джинсов, где у меня всегда лежал мой складной нож, но в тот раз ножа не оказалось. Я представил, как режу ножом его шею. Я мог бы проткнуть его многочисленные подбородки, кровь хлынула бы из него, как из крана. Я бы не мешкал. Я умел, если надо, действовать быстро. Но достаточно ли быстро? Конечно, я успел бы зарезать толстяка до того, как он опомнится. Отец наверняка захотел бы, чтобы я убил его. И мама тоже. Они оба этого хотели. Я знал. Но у меня не было ножа!

Незнакомец наклонился ко мне:

— У тебя есть ключ?

— От чего?

— От дома Картеров. Ведь тебе нужно туда заходить, верно? Чтобы поливать цветы…

Внутри у меня все сжалось; я постарался не выдать волнения.

— Да, сэр.

— Впусти меня, пожалуйста. Я быстро — только осмотрюсь и уйду.

Да, наверное. Наверное, на что-то такое и рассчитывал отец. В конце концов, разве не для такого случая мы все там прибрали? Проблема только одна: я сказал ему, что у меня есть ключ, а никакого ключа у меня не было. Отец бы сказал, что я бегу впереди паровоза. Верный способ самому вырыть себе могилу — говорить, не подумав.

— Их друзья беспокоятся за них. А вдруг с ними что-то случилось?

— Они уехали.

— Ну да, ты говорил. — Он кивнул.

— Вы полицейский; вы ведь можете взломать дверь и войти? — спросил его я.

Незнакомец наклонил голову:

— Разве я сказал, что я полицейский?

А он говорил? Подумав, я сообразил: нет, не говорил. Он показал мне…

— Вы похожи на полицейского.

Он потер подбородок:

— Да неужели?

— И вы сказали, что кто-то позвонил вам, потому что мистер Картер не вышел на работу. Куда звонят в таких случаях, если не в полицию?

— Похоже, ты не только будущий ботаник, но и будущий детектив!

— Так почему вы не взломаете дверь?

Он пожал плечами:

— Для того чтобы вламываться в чужой дом, нам, полицейским, нужен веский повод. Мы не можем войти в чужой дом просто так. Конечно, если меня не впустишь ты. Если ты впустишь меня по собственному желанию, все в порядке и ни у кого не будет неприятностей. Я быстро посмотрю, что там и как, и уеду.

— И все?

— И все. — Он подмигнул. Он перестал потеть; теперь его лицо пошло красными пятнами.

Я ненадолго задумался. Предложение логичное. Благоразумное предложение. Но…

Если он полицейский, почему у него нет оружия?

— Пожалуйста, покажите мне еще раз ваш жетон, — попросил я, пытаясь вспомнить. Штука, которую он показал мне в окно, в самом деле была похожа на полицейский жетон; она была нужного цвета и нужной формы, но откуда мне знать, настоящий у него жетон или нет? Раньше я видел их только по телевизору. Обычно копы носят их в щеголеватых бумажниках вместе с удостоверением личности. Его значок был не в бумажнике. Возможно, он настоящий, но, может быть, игрушечный, вроде тех, что продаются в магазине «Все за пять центов».

Незнакомец наклонил голову; уголки губ у него дернулись. Полез в задний карман, задумался и опустил руку.

— Знаешь что, наверное, я лучше вернусь попозже, когда приедут твои родители, и поговорю с ними. Выясню, куда именно Картеры уехали… в отпуск.

Он неуловимо изменился. Выражение лица стало жестче, глаза немного потемнели. Мне захотелось отойти от него подальше.

— Наверное, так будет лучше всего.

Незнакомец быстро кивнул и направился к своей машине, старому «плимуту-дастеру» изумрудно-зеленого цвета. Я тут же подумал: «Это не полицейская машина». Классическая модель; одна из лучших, что выпускают в Детройте.

На середине лужайки Картеров он остановился и крикнул, обернувшись через плечо:

— Ты все-таки лучше подбери газеты и вынь почту из ящика. Не хочется, чтобы не телюди увидели, что хозяев нет дома. Еще хуже, они могут понять, что ты дома один. В мире немало скверных людей, мой маленький друг.

Я закрыл дверь и запер ее на задвижку.

54 Клэр — день второй, 9.23

Сидя за стеной кабинета для допросов, Клэр наблюдала за Толботом в одностороннее зеркало. Толбот все время ерзал на алюминиевом стуле. Он старался придвинуться к столу, но стул был привинчен к полу. Клэр часто гадала, нарочно ли так задумано — ставить стулья чуть дальше от стола, чем было бы удобно, и достаточно далеко, чтобы человеку, запертому в тесном помещении, стало еще больше не по себе. Рядом с Толботом сидел Луис Фишмен, адвокат, которого Нэш и Портер видели в Уитоне. Адвокат был уже не в одежде для гольфа, а в дорогом темно-сером костюме. Клэр подумала: такой костюм наверняка стоит больше, чем ее «хонда-сивик» — даже в лучшие дни. На Толботе была белая рубашка и брюки цвета хаки; она заметила у него на руке часы «Ролекс», тоже недешевые.

— Здесь должен был быть и Портер, — заметил сидевший с ней рядом Нэш, не сводивший с Толбота взгляда.

— Ага.

Фишмен нагнулся к своему клиенту и что-то прошептал ему на ухо, потом настороженно покосился на одностороннее зеркало.

— Думаешь, он догадывается, почему мы его вызвали? — спросил Нэш.

Клэр пожала плечами:

— Он в дерьме по самые уши… сейчас, наверное, составляет в уме список своих прегрешений. Адвокат исходит слюной при мысли о будущих гонорарах; наверное, он уже присмотрел себе новый летний домик в Хэмптонс.

Эксперт, сидящий за столом в углу крошечной смотровой, кивнул им:

— Запись работает. Начнем, когда скажете.

Нэш кивнул ему в ответ и повернулся к Клэр:

— Как собираешься вести допрос?

— Как обычно; добрый полицейский, злой полицейский, — ответила она, ткнув пальцем сначала в себя, потом в него. Не дожидаясь ответа, она взяла большую папку и перешла в соседний кабинет.

Толбот и его адвокат посмотрели на нее.

— Джентльмены, благодарю вас за то, что так быстро приехали. — Клэр поставила коробку на стол и только потом села сама. Нэш устроился рядом с ней.

— Вы нашли Эмори? — выпалил Толбот.

— Еще нет, но ее ищут много людей.

Фишмен бросил подозрительный взгляд на коробку и спросил:

— Тогда зачем здесь мистер Толбот?

— Когда вы последний раз видели Гюнтера Херберта?

Толбот склонил голову набок:

— Моего финансового директора? Не помню… несколько дней назад. Последнее время я не ездил в офис. А что?

Нэш бросил на стол конверт из оберточной бумаги и быстро открыл его. Из конверта высыпались глянцевые фотографии.

— А вот мы видели его совсем недавно, и он выглядит не слишком хорошо.

— О господи… — Толбот глянул на фотографии и поспешил отвернуться.

Фишмен наградил Нэша испепеляющим взглядом:

— Какого черта? На снимках в самом деле Гюнтер или у вас такое странное чувство юмора?

— Гюнтер, не сомневайтесь.

— Что с ним случилось? — Толбот повернулся к ним, глядя перед собой, чтобы не смотреть на фотографии.

Клэр пожала плечами:

— Судмедэксперт еще должен установить причину смерти, но в одном мы совершенно уверены: он не покончил с собой. Мистер Толбот, вам известно здание склада бывшей типографии «Малифакс» на набережной?

Фишмен поднял руку, не давая клиенту ответить:

— А что?

Нэш подался вперед:

— Ваш финансовый директор кормил крыс в подвале этого здания.

Толбот побледнел:

— Так он… из-за них?

Фишмен покосился на него и повернулся к Нэшу:

— Компания мистера Толбота купила здание у города. Если мистер Толбот и ездил туда, а я, заметьте, вовсе не утверждаю, что он там был, то просто для того, чтобы определить стоимость строения.

— Это правда, мистер Толбот? — спросила Клэр.

— Я же вам сказал, — буркнул Фишмен.

— Предпочитаю услышать то же самое от вашего клиента.

Толбот повернулся к Фишмену. Адвокат подумал и кивнул.

— Мы с Гюнтером приезжали туда в прошлом месяце. Как сказал Луис, мы собирались купить то здание и несколько соседних. Город предназначил их под снос. Мы хотели определить, можно ли еще спасти здание, отремонтировать и превратить его в жилой дом, или лучше позволить городским властям снести его и купить участок, — объяснил Толбот.

— Как по-вашему, по какой причине ваш финансовый директор мог вернуться туда один?

— Это сделал Обезьяний убийца?

— Мистер Толбот, вы не ответили на мой вопрос!

— Если он и вернулся, я его об этом не просил, — сказал Толбот. — Если он поехал туда, то по собственному желанию.

— Это сделал Обезьяний убийца? — повторил Фишмен вопрос своего клиента.

Клэр пожала плечами:

— Может быть… а может, и нет.

— И как нам понимать ваши слова?

— У вашего клиента могут быть свои причины для устранения финансового директора… как, кстати, и дочери, — ответил Нэш.

— Это абсурд! — возмутился Толбот. — Зачем мне…

Клэр не дала ему закончить:

— Мистер Толбот, зачем вы все время прятали Эмори?

— Артур, не отвечай! — Фишмен быстро поднял руку.

Нэш заметил, что адвокат уже не обращается к нему фамильярно, как в гольф-клубе, «Арти».

— Я ее не прятал, — ответил Толбот, бросая на адвоката злобный взгляд. — Несмотря на юный возраст, Эмори тяжело переживала смерть матери. Я решил: лучше всего, если ее не станут отождествлять со мной. Мое имя постоянно мелькает в прессе; репортеры поместили бы ее фото на первых полосах всех таблоидов. «Незаконнорожденная дочь миллиардера» — и так далее. Они бы преследовали ее повсюду, донимали. Зачем подвергать ее такому испытанию? Я хотел дать ей возможность нормальной жизни. Получить хорошее образование, выйти замуж, добиться чего-то в жизни самой, так сказать, выйти из моей тени. — Он посмотрел Клэр прямо в глаза. — Но главное, если бы она захотела предать себя огласке, я бы тут же ее поддержал. И к черту последствия для меня. Детектив, у вас есть дети?

— Нет.

— Тогда вряд ли вы меня поймете. Когда у вас появляются дети, жизнь перестает вращаться вокруг вас и всецело перемещается на них. Ради детей можно пойти на все что угодно. Однажды я говорил об этом с мисс Барроуз, и она задала мне простой вопрос: «Если бы Эмори стояла посреди улицы и ее вот-вот сбила бы машина, вы бы пожертвовали своей жизнью, чтобы спасти ее?» Я не колеблясь ответил «да». Когда она задала мне такой же вопрос относительно моей жены, я ненадолго задумался. Я часто вспоминаю свою реакцию. Она весьма красноречива. Никого нельзя любить больше собственного ребенка, в том числе себя самого. И чтобы защитить ребенка, вы сделаете все, все что угодно.

— Как вы думаете, зачем кому-то понадобилось ее похищать? — спросила Клэр.

Фишмен прищурился:

— Лучше спросить: зачем Обезьяньему убийце ее похищать.

— Ну, пусть так. — Клэр пожала плечами. — Зачем Обезьяньему убийце похищать вашу незаконнорожденную дочь?

Толбот покраснел, но ответил ровным тоном:

— Вы же детектив, вот вы и скажите.

Клэр положила руку на белую коробку:

— Мы много лет охотимся на Обезьяньего убийцу и точно знаем о нем следующее: он ничего не делает просто так, не имея четкого плана. Он выбрал своей мишенью вас, потому что считает, что вы сделали что-то плохое, что-то требующее наказания. Но предпочел не ранить вас напрямую, а похитить вашу дочь. И вот что странно: он похитил не вашу законную наследницу, а вторую дочь, о которой никто ничего не слышал, совершенно изолированную от империи Толбота. Вторая ваша дочь, Карнеги, чуть ли не каждый день мелькает на страницах светской хроники. Все знают, что она — избалованная соплячка, которая…

Фишмен нахмурился:

— Детектив, выбирайте выражения!

— Избалованная соплячка, которая целыми днями шатается по городу и сорит папиными денежками. Казалось бы, похить ее, и внимание СМИ тебе гарантировано. Он бы привлек к делу столько внимания, что о похищении упоминали бы даже на Филиппинах. Ведь обычно он именно к такому вниманию стремится, верно? Вспомните предыдущие дела; он искал большой огласки, шумихи, скандала. Однако сейчас он рвет шаблон и похищает дочь, о которой никто ничего не знает. Девочку, которую вы заперли в башне из слоновой кости и скрыли от всего мира. Как вы думаете, в чем тут дело?

Перед тем как ответить, Толбот покосился на адвоката:

— Может быть, он думает, когда пресса узнает, кто такая Эмори, сенсация будет громче, чем если бы он похитил Карнеги.

Клэр склонила голову набок и задумалась.

— Да, наверное, и я бы сразу об этом подумала. И все-таки Обезьяний убийца, по-моему, действовал хитрее. Мне кажется, у него есть вполне конкретная причина, почему он предпочел Эмори Карнеги; причина, которая, возможно, объясняет, почему он вообще выбрал своей целью именно вас. — Она постучала по крышке коробки. — Мистер Толбот, пожалуйста, объясните, что происходит с «Причалом»!

Толбот заерзал на стуле, переглянулся с Фишменом и посмотрел на коробку.

— С «Причалом»? — переспросил он надтреснутым голосом.

— Артур, ни слова! Ни единого слова! — предупредил Фишмен. — Детектив, мы приехали, чтобы помочь вам найти Эмори. Мистер Толбот приехал добровольно. Если все превращается в своего рода охоту на ведьм, я немедленно прекращаю нашу встречу.

Губы Клэр изогнулись в лукавой улыбке.

— Мистер Фишмен, мне кажется, что дело связано с Эмори гораздо сильнее, чем уверял вас ваш клиент. Да вы сами на него взгляните! Видите, как он занервничал? — Она встала, зашла им за спины и встала лицом к зеркалу. Нагнулась и прошептала на ухо Фишмену: — Сейчас он старается придумать, как убедить вас, что у него еще будут средства на гонорар вашей фирме после того, как вы увидите последние выписки с его банковского счета!

Нэш подошел к столу, не сводя взгляда с коробки. И Фишмен, и Толбот следили за ним взглядами.

— Вашему дружку Арти сейчас не по карману даже батончик «сникерс». Верно, Арти?

— Он распыляет активы между различными проектами, словно играет в наперсток. Деньги у него кончились, необходимо занимать, а инвесторы начинают волноваться. Возможно, у него уже сейчас в багажнике лежит упакованная дорожная сумка, и он в любой момент готов дать деру. Кроме того, возникла небольшая проблема со второй очередью «Причала». — Клэр покосилась на Фишмена. — Кажется, там и вы выступаете соинвестором?

Фишмен нахмурился:

— Какое это имеет отношение к делу?

— Поскольку вы инвестор, не забеспокоитесь ли вы, узнав, что на самом деле земля, на которой мистер Толбот собирается вести строительство, ему не принадлежит? — спросила Клэр.

— Что?!

— Я хочу одного: найдите мою дочь, — пробормотал Толбот.

— Да уж, Арти, это точно, — сказал Нэш.

— Толбот, о чем они говорят?

— Карнеги не владеет никакой недвижимостью, верно, мистер Толбот? В отличие от Эмори, — подала голос Клэр. — Пожалуйста, объясните вашему другу, почему Обезьяний убийца предпочел ее Карнеги!

Фишмен посмотрел на Толбота в упор:

— Артур!

Толбот отмахнулся от него:

— Матери Эмори с давних пор принадлежала земля на набережной от Белшира до Монтгомери. Перед смертью она все завещала Эмори. — Он повернулся к Клэр: — Речь всего лишь о формальности; Эмори согласилась продать землю мне. Она полностью поддерживает этот проект.

Фишмен побагровел:

— Толбот, она несовершеннолетняя! Она не может ничего тебе продать еще… сколько? Три года? А строительство должно быть завершено через пятнадцать месяцев!

Толбот покачал головой:

— Все можно уладить. Я поддерживаю постоянную связь с ее трастовым фондом. Все необходимые документы подготовлены несколько месяцев назад. Как ее законный опекун я имею право в любое время подписать документы от ее имени.

Нэш достал из кармана документ, который скопировал для него Хозман, и протянул Толботу, указав на выделенный параграф:

— Ваш финансовый директор умер; на договоре передачи залогового права стоит его подпись как свидетеля. Единственный человек в вашей организации, который мог бы пролить свет на существующую проблему, устранен. Весьма кстати, вам не кажется? Если Эмори умрет, вы, как ее отец, получаете полный контроль над ее активами. Отпадает необходимость в трастовом фонде. Вы забираете землю и продолжаете застройку «Причала» глазом не моргнув. Невольно задаюсь вопросом, имеет ли Обезьяний убийца какое-либо отношение к происходящему. Пока дело выглядит так, что самую большую выгоду от смерти Эмори получаете вы.

— У вас есть мотив, мистер Толбот, — подхватила Клэр. — И в средствах тоже недостатка нет.

Толбот качал головой:

— Нет, нет, вы все не так поняли! Все не так!

— А по-моему, именно так.

— Нет! Я хочу сказать, что в случае ее… — Толбот глубоко вздохнул, стараясь успокоиться. — Если Эмори умрет, земля по условиям завещания переходит в собственность города.

— Что?! — Клэр прищурилась.

Толбот закатил глаза:

— Так решила ее мать. При создании трастового фонда она особенно настаивала на этом пункте. Если что-то случится с Эмори, если она умрет раньше восемнадцати лет, вся принадлежащая ей недвижимость переходит к городу, а оставшиеся активы распределяются между несколькими благотворительными организациями. Я могу приобрести землю единственным путем: с согласия самой Эмори. — Он улыбнулся. — Видите, детектив, если уж кто-то и заинтересован в том, чтобы моя дочь вернулась живой и невредимой, то это я.

Клэр повернулась к адвокату:

— Мистер Фишмен, это правда?

Фишмен поднял руки вверх и покачал головой:

— Моя фирма не занимается трастовым фондом. Так что я ничего не знаю. — Он повернулся к Толботу: — Нам придется посмотреть копию договора.

Толбот кивнул:

— Попрошу секретаршу тебе переслать. — Покосившись на детективов, он продолжал: — Если у вас все, мне пора возвращаться в офис. Ну а в случае, если вы намерены предъявить мне обвинения… Тогда, наверное, придется внести залог.

— Толбот, у вас ничего нет, — возразил Нэш. — Как вы собираетесь вносить залог?

Толбот промолчал; он лишь плотно поджал губы.

Клэр вздохнула, развернулась и вышла в соседнее помещение, оставив Нэша с Толботом и Фишменом. Техник, который занимался записью, поднял оба больших пальца:

— Все прошло отлично!

— Отцепись, — огрызнулась она. Перед тем как вернуться в кабинет для допросов, взяла еще одну фотографию со стола. Войдя, она бросила фотографию на стол перед Толботом: — Вы их узнаете?

— Я должен их узнать? — нахмурился Толбот. — Похоже, это туфли фирмы «Джон Лоббс», черная кожа.

— Ваши?

— Не знаю. У меня много обуви. Если хотите приобрести такие, могу порекомендовать хороший магазин в центре города.

— Умник, — буркнул Нэш. — Вчера, когда Обезьяний убийца прыгнул под автобус, на нем были эти туфли. Но на них оказались ваши отпечатки. Как вы это объясните?

Фишмен снова поднял руку и, наклонившись к Толботу, что-то прошептал ему на ухо.

— Никак, — ответил Толбот. — Возможно, их выкрали у меня из квартиры… одной из квартир. У меня несколько дюжин пар таких туфель; фирма «Джон Лоббс» производит очень удобную обувь.

Он снисходительно усмехнулся; Клэр захотелось его ударить.

— Какой у вас размер обуви?

Толбот покосился на адвоката — тот кивнул — и повернулся к Клэр:

— Сорок четвертый… с половиной.

— Такой же, как у этой пары.

Толбот отложил фотографию в сторону.

— Детективы, цепляясь ко мне с подобными вопросами, вы только напрасно тратите время. Хотите — верьте, хотите — нет, но я люблю свою дочь и ни за что не стал бы причинять ей вред. Если вы предпочитаете считать меня бессердечным ублюдком, подумайте хотя бы о том, что она нужна мне живой, чтобы успешно завершить строительство «Причала». Так или иначе, пока вы здесь со мной, вы не ищете ее, что совершенно недопустимо.

Фишмен сжал Толботу плечо:

— Хватит, Арти!

Снова «Арти»…

— Детектив Норстром, по-моему, вы напрасно потратили время моего клиента, — сказал Фишмен.

— Моя фамилия Нортон.

— Ах, простите! — Фишмен саркастически ухмыльнулся. — Вы предъявляете какие-то обвинения? Если нет, мы уходим.

Клэр досадливо вздохнула и жестом позвала Нэша за собой в соседнюю комнату. Выйдя за ней, он закрыл за собой дверь.

— Ни слова! — рявкнула она технику в углу. Тот поднял руки вверх и улыбнулся.

— Нельзя сказать, что мы провалились, — заметил Нэш. — По крайней мере, ему пришлось сочинять сказочку про туфли.

Клэр ткнула его кулаком в грудь.

— Клэр! — простонал Нэш. — Я на твоей стороне, ты не забыла?

— Напрасно потратили время, мать его! — рявкнула Клэр. — Он в дерьме по самые уши… иначе и быть не может.

Нэш покачал головой:

— Слишком ты все воспринимаешь близко к сердцу. Попробуй немного отстраниться. По-моему, Обезьяний убийца решил с нами поиграть. Его мишень — Толбот; это не обязательно означает, что он должен стать и нашей мишенью. Если подтвердится то, что Толбот рассказал о трастовом фонде, по-моему, его можно считать вне подозрений. Думаешь, он сам убил своего финансового директора? Да еще таким способом? Я так не думаю. Коробки были такими же, которые Обезьяний убийца использовал с самого начала. Откуда человек вроде Толбота знает, какие именно нужны коробки? Если он хотел убить своего финансового директора, чтобы прикрыть какие-то темные делишки, он бы скорее нанял кого-то, кто выполнил бы для него всю грязную работу или представил бы дело как несчастный случай; Гюнтер мог, например, утонуть или разбиться на машине — а может, даже умереть от сердечного приступа. Готов поспорить, что Хозман докажет причастность покойника к финансовым преступлениям — достаточно веский повод для того, чтобы на него обратил внимание Обезьяний убийца. Как нам с тобой известно, он убивал и за меньшее.

Клэр понимала, что Нэш прав, но ни в коем случае не собиралась с ним соглашаться.

— Будем по-прежнему допрашивать Толбота по поводу финансовых преступлений, только не насчет этого. Нам нельзя сбиваться с пути. Главное — сосредоточиться на поисках Эмори.

— Мы сейчас не ближе к цели, чем были двенадцать часов назад. Девочка умрет от обезвоживания, прежде чем мы ее найдем, — тихо сказала Клэр. — Время у нас на исходе.

Нэш кивком показал на белую коробку, стоящую на столе в кабинете для допросов:

— А с этим что?

Клэр пожала плечами:

— Она пустая. Я решила: пусть он немного поволнуется.

Нэш закатил глаза:

— Пусть федералы берут его за финансовые преступления. А нам нужно возвращаться к нашим делам.

У Клэр в кармане завибрировал телефон. Посмотрев на экран, она быстро нажала клавишу громкой связи и пояснила:

— Это Белкин!

— Детектив! Я сейчас в медицинском центре Чикагского университета. Здешняя медсестра опознала Обезьяньего убийцу по фото реконструкции.

— Она уверена? — спросила Клэр.

— Убеждена. Сказала, что он всегда носит мягкую фетровую шляпу; упомянула, что во время лечения он периодически достает из кармана старомодные часы… Это он, он! Его зовут Джейкоб Кеттнер. У меня есть и адрес; сейчас я его вам перешлю.

— Перешлите Эспинозе в отряд спецназа; передайте, пусть ждут нас на месте. Мы уже выезжаем. — Клэр нажала отбой и улыбнулась Нэшу: — Я бы поцеловала тебя прямо сейчас, если бы ты не был таким уродливым сукиным сыном!

55 Дневник

— Передайте, пожалуйста, картошку, — попросил я, ни к кому конкретно не обращаясь.

Мама вернулась домой часа два назад и сразу же начала готовить ужин. Отец вошел и сел за стол, даже не поздоровавшись с ней. Меня он погладил по голове и с улыбкой спросил: «Как дела у моего сынишки?» — но я чувствовал, что его веселье наигранное.

Атмосфера была напряженной, и напряжение продолжало сгущаться.

Картошку мне так и не передали; пришлось тянуться через весь стол. Я взял миску и положил себе большую порцию. Ни мама, ни отец ничего не сказали, когда я совсем не взял овощей, оставил брокколи для взрослых, зато взял добавку мясного рулета.

Мама внимательно смотрела на меня, но молчала.

Звон посуды казался таким громким, что я не сомневался: его наверняка услышали бы соседи, если бы один не умер, а вторая не была прикована к трубе в нашем подвале.

Я потянулся за молоком, не отрываясь, выпил целый стакан и вытер подбородок тыльной стороной ладони.

— Сегодня приходил какой-то тип. Он спрашивал, где Картеры. Сначала я принял его за копа, но теперь уже не так в этом уверен.

Отец оторвался от еды и покосился на маму. После того как их взгляды встретились, отец повернулся ко мне. Он ел брокколи; кусок застрял между его передними зубами.

— Не следует говорить «коп». Лучше называть его «полицейский». Слово «коп» невежливое.

— Да, папа.

— Он сказал, что служит в полиции?

Я успел как следует все обдумать. Сначала мне действительно казалось, что незнакомец представился стражем порядка, но когда я воспроизвел в памяти наш разговор, понял, что он ничего подобного не говорил. Я сам решил, что он ко… полицейский.

— У него был жетон, но… нет, он так не сказал. Зато вел себя как полицейский. Во всяком случае, вначале, а потом уже не очень похоже.

— Что ты хочешь этим сказать?

Я постарался передать наш разговор как можно подробнее.

— «Плимут-дастер»? — переспросила мама, когда я замолчал. — Ты уверен?

— Да. У отца моего друга Бо Ридли такая же машина, только желтая. Я ее где угодно узнаю.

Отец повернулся к ней:

— Марка машины что-то для тебя значит? Ты его знаешь?

Долю секунды мама колебалась, а потом покачала головой:

— Нет.

Она встала и начала мыть посуду.

Мы с отцом переглянулись; он тоже это заметил.

Она не сказала правды.

56 Портер — день второй, 9.23

Портер и Уотсон шли следом за дежурным по коридорам пятьдесят первого участка. Они остановились перед дверью на втором этаже.

— Следователя зовут Роналд Баумгарт; он ждет вас. — На миг дежурный опустил взгляд на свои ботинки, потом перевел его на Портера. — Примите мои самые искренние соболезнования.

Портер кивнул и вошел в кабинет.

Баумгарт оказался приземистым крепышом лет сорока пяти с седеющими волосами и эспаньолкой. Он сидел на краю стола и читал материалы дела.

— Детектив, спасибо, что позволили мне приехать, — сказал Портер.

Баумгарт пожал ему руку.

— Не представляю, что вам пришлось пережить; это меньшее, что мы можем сделать. — Он посмотрел на Уотсона: — А вы…

— Пол Уотсон, сотрудник экспертно-криминалистической лаборатории. Я помогаю детективу Портеру в другом деле.

— Обезьяний убийца? — Баумгарт присвистнул. — Вот ведь гад! Столько лет вы за ним гоняетесь, а он прыгает под автобус! Сэкономил налогоплательщикам кучу денег. Надеюсь, водитель сдал назад и как следует прокатился по этому куску дерьма, размазал его по асфальту.

— Его размазало как следует, но уже после смерти, — ответил Уотсон. — Водитель при всем желании больше ничего не смог бы сделать.

— Ну да… — Баумгарт бросил на Уотсона озадаченный взгляд.

Портер кивнул на папку, которую до их прихода читал следователь:

— Итак, что у нас тут?

Баумгарт жестом пригласил их сесть и разложил папку на столе.

— Его зовут Харнелл Кэмпбелл. Вчера в четверть одиннадцатого вечера он ворвался в магазин «Севен-илевен» примерно в квартале отсюда, приставил пушку к лицу кассира и потребовал, чтобы тот выложил на прилавок содержимое кассы и сейфа. И все бы ничего, только вот место для визита он выбрал крайне неудачное. В том магазинчике до и после смены отоваривается половина наших; в нашем участке он считается практически «домашним» магазином, он рядом со служебной стоянкой. У холодильника с пивом как раз стоял один наш сотрудник, который возвращался домой после смены; он достал банку «Курс лайт» из упаковки, которую собирался купить, как следует встряхнул и метнул к двери. Незадачливый грабитель развернулся, чтобы посмотреть, что там за шум. Этого хватило, чтобы наш сотрудник оказался за его спиной и приставил табельное оружие к затылку. Раньше мне не приходилось слышать о задержании с помощью банки пива.

— Не знаю, можно ли считать пивом «Курс лайт», — заметил Портер.

— Ну да, моя жена называет его «разминочным», — кивнул Баумгарт. — Но как тактическое оружие оно оказалось в самый раз. В общем, провели баллистическую экспертизу, и оказалось, что пушка идентична…

— Той, из которой убили мою жену, — закончил за него Портер.

Баумгарт кивнул:

— Я учился в академии с вашим начальником, так что сразу же позвонил Долтону и рассказал обо всем.

— Я очень благодарен вам за то, что позволили приехать и присутствовать при опознании; спасибо.

Зазвонил настенный телефон. Баумгарт надел гарнитуру.

— Баумгарт… Хорошо, ведите его сюда.

Через миг дверь открылась, и ввели Тарека. Он побледнел, увидев Портера. Потом вскинул руку:

— Прости меня, Сэмми! Если бы я подумал, что парень в самом деле выстрелит, я бы… ну не знаю… повел себя по-другому. Они ведь не стреляют; обычно стараются побыстрее убраться. Господи, я… прости!

Похоже, рядом с ним все чувствуют себя виноватыми.

Портер пожал Тареку руку и хлопнул его по спине:

— Тарек, я ни в чем тебя не виню, наоборот. Мне сказали, что ты пытался ей помочь. Спасибо, что был рядом. Я нахожу утешение в том, что последним она видела лицо друга. Она умерла не в одиночестве.

Тарек кивнул и вытер глаза рукавом.

Баумгарт подошел к Тареку и представился, затем объяснил, что сейчас произойдет:

— Мы выведем шестерых парней, они выстроятся в ряд вон там, и у каждого в руках будет номер. — Он покосился на лежащие на столе документы. — По вашим показаниям, парень, который вас грабил, сказал: «Наличку в сумку, живо!» Я попрошу каждого из них выйти вперед и произнести одну и ту же фразу. Пожалуйста, рассмотрите всех очень внимательно. Помните, что там может вовсе не оказаться того, кто вас грабил, так что не думайте, что вы обязаны кого-то выбрать. Если у вас возникнут сомнения, если покажется, что среди них нет грабителя, ничего страшного, так мне и скажите. Вам понятно?

Тарек кивнул.

— Они нас не видят, так что и об этом не волнуйтесь. Вообще ни о чем не волнуйтесь, главное, ищите грабителя, — наставлял Баумгарт.

— Ясно, — сказал Тарек.

Баумгарт нажал кнопку внутренней связи:

— Ведите!

Портер отошел к дальней стене. Ладони у него стали холодными и липкими; пришлось вытирать их о брюки. Он чувствовал, как пульс бьется на шее, кровь прилила к голове. Уотсон стоял рядом с ним и смотрел на соседнюю комнату. Вот открылась дверь, и двое полицейских ввели шестерых парней.

— Номер четыре, — сразу же сказал Тарек. — Это он. Я уверен.

Портер сделал шаг вперед, чтобы лучше видеть.

Судя по меткам на стене, ростом он был чуть ниже метра девяноста. Белый, совсем молодой, лет двадцати с небольшим, с бритой головой и многочисленными пирсингами в ушах. Правую его руку почти сплошь покрывали татуировки: на плече — дракон, ближе к кисти — мультяшная птичка Твити. Левая рука, как ни странно, осталась чистой. Парень смотрел прямо перед собой, выпятив подбородок.

У Портера застучало в затылке.

Баумгарт снова принялся листать дело.

— В ваших показаниях ничего не говорится о татуировках.

— На нем была куртка; я не видел его рук, — ответил Тарек. — На правом ухе у него тоже есть татуировка, ее я заметил и сказал о ней.

— По вашим словам, его так трясло, что он едва мог держать пистолет ровно. Сейчас он совсем не выглядит взволнованным, — заметил Баумгарт. — Наоборот, кажется совершенно спокойным, хладнокровным.

— Это он. Проверьте ухо!

Баумгарт снова нажал кнопку внутренней связи:

— Номер четыре, шаг вперед и повернитесь налево.

Портер готов был поклясться, что перед тем, как выполнить приказ, парень ухмыльнулся. Похоже, все происходящее доставляло ему удовольствие. Он тоже заметил темные буквы на мочке уха:

— Вон там, я вижу!

— Где? Я вижу только целую тонну гвоздей, — ответил Баумгарт.

— Нет, с внутренней стороны. Под пирсингом, черной тушью.

Баумгарт подошел ближе к перегородке и прищурился:

— Надо же, и как вы разглядели? Я с трудом могу разобрать. — Он взял со стола книгу регистрации арестованных. — Вот здесь написано, что на ухе у него выбито слово «Фильтр».

— Вот! Я же говорил, что это он, — торжествующе заметил Тарек.

Баумгарт тяжело вздохнул.

— Спасибо! — сказал Портер, кладя руку Тареку на плечо.

Тарек посмотрел ему в глаза:

— Жаль, что я больше ничего не могу сделать. Мне кажется, что все произошло по моей вине. Я должен был ее предупредить или… выбить у него пушку, что ли. Хоть что-нибудь сделать!

— Ты ни в чем не виноват.

«Не больше, чем я».

Баумгарт подозвал одного из сотрудников:

— Ведите четвертого в кабинет для допросов; нам с ним предстоит долгий разговор. — Он повернулся к Тареку: — Постараемся освободить вас как можно быстрее. Вам нужно будет подписать протокол.

Портер ткнул Уотсона в бок:

— Поехали к твоему дяде, покажем ему часы.

— Вы не хотите присутствовать при допросе? — удивился Уотсон.

Портер покачал головой:

— У меня сейчас кровь кипит. Я не могу здесь оставаться. Раньше мне казалось, что я должен на него посмотреть, но теперь… Я лучше пойду.

Баумгарт, стоявший в нескольких шагах от них, стал собирать бумаги со стола.

— Если хотите, я вам позвоню, буду держать в курсе…

— Был бы вам очень признателен.

— Сейчас он изображает крутого, но наверняка расколется. И даже если нет, у нас есть результаты баллистической экспертизы и показания Тарека. На моей памяти, присяжные выносили обвинительный приговор на основании не таких веских улик.

Портер пожал ему руку:

— Спасибо еще раз.

Уотсон смотрел на него исподлобья.

— Что?

— Ничего… просто вы побледнели.

— Со мной все будет нормально; мне просто нужно подышать воздухом, — ответил Портер. — Пошли!

Толкнув дверь, он вышел в оживленный коридор и врезался в здоровяка детектива, который нес поднос с четырьмя стаканами кофе из «Старбакса». Горячая жидкость пролилась на них обоих и на пол. Уотсон поспешил убраться с дороги.

— Какого хрена! — проворчал детектив. — Смотреть надо, куда идете!

— Извините, я…

— Плевать мне на ваши извинения! Что мне теперь, в ожоговый центр, что ли? — Он остервенело тер единственной салфеткой бурое пятно на рубашке.

Портеру тоже досталось: кофе попал ему и на рубашку, и на брюки. Часть горячей жидкости очутилась в его ботинке, носок совсем промок. Он полез в нагрудный карман и достал оттуда отсыревшую визитку:

— Я из убойного отдела. Пришлите мне счет за химчистку, и я его оплачу.

— Это точно, оплатите, — рявкнул детектив, выхватывая у него карточку. — Вам еще повезло, что я не заставил вас бежать к банкомату и в «Старбакс», покупать новый кофе! — Он затопал по коридору, бурча себе под нос что-то о паршивом кофе в местном кафетерии.

— Пошли, — сказал Портер Уотсону. — Мой дом по пути к магазину твоего дяди. Заскочим, и я переоденусь.

57 Дневник

— Зеленый «плимут»? Ты уверен?

Почему все только и спрашивали меня одно и то же? Я кивнул миссис Картер и дал ей еще воды.

Она была бледна, и губы у нее так дрожали, что ей не сразу удалось отпить. Должно быть, ее лихорадило. Я дотронулся до ее щеки; она показалась мне горячей и липкой. Я набросил ей на живот чистое полотенце, которое взял в бельевом шкафу наверху. От него пахло стиральным порошком и свежестью; я подумал, пусть хоть от чего-то здесь пахнет приятно и, может быть, хоть чуть-чуть забьет запах плесени.

— Да, зеленый «плимут». Вы его знаете?

Миссис Картер снова отпила большой глоток воды. Впалые щеки чуть-чуть порозовели; я обрадовался. Хорошо, очень хорошо.

— Передай матери, пусть спустится.

— Мамы нет дома, она поехала в город за продуктами. — На сей раз я говорил правду. Перед отъездом она оставила записку на холодильнике, подписалась «Мама» и нарисовала в нижнем углу улыбающуюся рожицу, хотя на самом деле рожица показалась мне не слишком веселой — один глаз был круглым, а вместо второго был крестик. Увидев это, я сразу вспомнил, что она говорила ночью: «Я вырежу тебе глаза ложкой для сахара». Я знал, что она не шутит.

— Надолго она уехала?

— Кто такой человек в зеленом «плимуте»?

Миссис Картер улыбнулась и скосила глаза на тарелку. Я принес ей грейпфрут, мамин любимый. Наш последний грейпфрут.

— Это мне?

— Кто человек в зеленом «плимуте»? — повторил я, отодвигая тарелку подальше.

Она наклонила голову и вздохнула:

— Скоро ты все узнаешь.

— Он коп… то есть полицейский?

— Это он тебе так сказал? — усмехнулась миссис Картер.

Мне не нравилось, как она себя вела. Предполагалось, что она голодна. Один вид такого вкусного угощения должен был лишить ее всякой силы воли; сейчас она должна была не смеяться, а серьезно и подробно отвечать на мои вопросы. Сейчас никому не до смеха.

— Кто он? — снова спросил я, добавив резкости, чтобы показать ей, что я настроен серьезно. — Мама его знает?

Миссис Картер промолчала.

Я сдернул полотенце с ее живота, взял кусок грейпфрута и принялся втирать в раны. Миссис Картер задергалась; тарелка упала на пол и разбилась. Тогда я заметил крысу — ее крошечные красные глазки блестели из-за стиральной машины, носик дергался туда-сюда. Миссис Картер тоже ее заметила.

— Ей, наверное, понравится грейпфрут, — тихо сказал я.

— Сейчас же вытри меня!

Я невольно улыбнулся.

— Кто такой человек в зеленом «плимуте»? — закричал я изо всех сил, брызжа слюной. Капельки попали ей на лицо, но мне было все равно. Совершенно все равно.

— Спроси свою мать! — крикнула она в ответ, не сводя взгляда с крысы.

Я встал и направился к лестнице.

— Оставляю вас вдвоем. Наслаждайтесь завтраком! Может быть, я зайду к вам через час-другой… Если передумаете, можете позвать меня, только не знаю, услышу я или нет. Подвал у нас замечательно изолирован. Стены поглощают крики.

Поднявшись по лестнице, я выключил свет, и подвал погрузился во мрак. В конце концов, крысы неплохо ориентируются в темноте. И потом, я подозревал: миссис Картер вряд ли захочется видеть, что будет дальше, — некоторые вещи лучше оставлять в темноте.

58 Клэр — день второй, 10.59

— Надо позвонить Портеру, — сказал Нэш.

Они приехали к дому Кеттнера — непримечательному приземистому одноэтажному кирпичному зданию с пятью подъездами. Там их уже ждала группа Эспинозы; спецназовцы готовились вломиться в квартиру. Клэр и Нэш надели бронежилеты и следом за спецназовцами взбежали на крыльцо. Квартира Кеттнера была последней справа.

Клэр проверила, заряжен ли ее «глок», и прижалась спиной к стене.

— По-моему, сейчас не стоит его беспокоить.

— Он наверняка захочет узнать, что происходит.

— Не стоит все время давить на него…

— Заходим через пять секунд! — рявкнул в наушниках голос Эспинозы.

— Пошли!

Нэш заглянул в коридор и увидел, как Броган и Томас вламываются в квартиру Кеттнера с помощью тарана. Дверь распахнулась, жалобно заскрипев, и ударилась о внутреннюю стену; во все стороны полетели щепки.

— Пошли! Пошли! Пошли! — крикнул Эспиноза, прежде чем броситься в пролом.

— Пойдем, — сказал ей Нэш и побежал по коридору, направив ствол «беретты» в пол. Когда он добежал до двери, у него в наушниках поверх помех послышались голоса:

— Броган, все чисто.

— Томас, чисто.

— Тибидо, в спальне чисто.

— Эспиноза, все чисто… вроде.

Нэш вошел в квартиру; Клэр шла за ним по пятам.

— Ах ты, проклятие!

Квартира оказалась не слишком просторной. В середине прошлого века предпочитали стандартную планировку. Из прихожей вошедшие сразу попадали в жилую зону, справа от которой находилась кухня. Небольшой коридорчик, изгибавшийся возле ванной, вел, скорее всего, в спальню. Клэр не поняла, сколько мебели в квартире и есть ли она, потому что вся гостиная, от пола до потолка, была завалена бесчисленными стопками газет. Одни газеты давно пожелтели и выцвели, другие были новыми, хрустящими. Рядом с газетами лежали книги — как в переплетах, так и в обложках; попадались и журналы.

— Они разложены по жанрам. Вот здесь, например, вестерны, а там — любовные романы и научная фантастика. Эти похожи на ужастики. Интересно, как можно жить вот так?

— Как в передаче «Барахольщики», — заметила Клэр. — Начинают собирать всякие мелочи, а потом идет по нарастающей. Наверное, у тебя дома такая же коллекция порнушки. — Она запрокинула голову. — Слышишь кошку?

— Она там, — сказал Тибидо. — Лоток уже несколько дней не чистили.

— Интересно, как кошка вообще находит лоток? — спросил Нэш.

Из ванной вышел Эспиноза.

— Захламлена только гостиная; в остальных помещениях довольно чисто.

Из спальни вышел Тибидо; он нес на руках крупную кошку породы русская голубая. Кошка мяукала у него на руках и лизала черный пластик его кевларового жилета.

— Бедняжка, должно быть, голодна.

Нэш поспешно отскочил в сторону:

— Держи ее от меня подальше, у меня аллергия!

Клэр рылась в груде газет. Достала экземпляр «Чикаго трибюн».

— Шестилетней давности!

— Судя по этим залежам, у него здесь скопилось газет лет за десять, — ответил Эспиноза. — Что мы ищем?

— Что угодно, способное подсказать, где найти Эмори, — ответил Нэш.

У Клэр зазвонил телефон.

— Это Клоз, — сказала она, взглянув на экран, и включила громкую связь.

— В общем, странно, — начал Клоз, не поздоровавшись.

— Что странно?

— Я запросил банковские документы Кеттнера… Кстати, Портер, прежде чем ты спросишь: да, у меня есть ордер.

— Портера сейчас с нами нет.

— Где он?

Клэр закатила глаза:

— Он занят. Так что ты нашел?

— Я нашел перевод на сумму двести пятьдесят тысяч долларов, который пришел на его счет до востребования три дня назад. Но не это самое странное; еще четверть миллиона поступила вчера вечером, после того как он умер.

— Можешь выяснить, откуда поступили средства?

— С номерного счета на Каймановых островах. Я пытаюсь выяснить имя вкладчика, но тамошние банкиры не слишком охотно идут навстречу. У меня есть приятель в ФБР; возможно, ему удастся слегка их запугать. Позвоню ему, как только мы закончим разговор. Он любит при каждом удобном случае цитировать закон о борьбе с терроризмом.

Нэш ткнул Клэр в бок:

— Думаешь, денежки от Толбота?

— С какой целью?

— Не знаю… может, выкуп?

Клэр повернулась к трубке:

— Клоз, у Толбота есть счета на Каймановых островах?

— У него везде есть счета. Деньги пришли из банка «Ар-Си-Би ройял». Отдельные фирмы Толбота переводили деньги в то же отделение и получали переводы оттуда, правда, номера счетов не совпадают. Но это не значит, что он ни при чем… — Клоз помолчал; послышалось щелканье клавиш. — Ха!

— Что?

— Нашел еще один перевод. Пятьдесят тысяч долларов пришли на счет Кеттнера ровно за месяц до первых двухсот пятидесяти тысяч, которые поступили три дня назад. Если это выкуп, выплачивать его начали по крайней мере месяц назад, — сказал Клоз.

— Что ты можешь сказать о Кеттнере? — спросила Клэр.

— Пятьдесят шесть лет. Работал в службе доставки посылок «Юнайтед парсел сервис», но месяц назад ушел в продолжительный отпуск. Я запросил его личное дело, однако подозреваю, что он ушел в отпуск по болезни.

— У него был сотовый телефон? Можешь отследить его передвижения?

— Нет. Я не могу найти телефон, зарегистрированный на его имя, а служебного у него тоже не было — я проверил в «Юнайтед парсел». Если у него и был мобильник, то одноразовый. В квартире есть городской телефон; сейчас я проверяю его переговоры.

— А родственники? Кто-нибудь?

Снова щелчки.

— Была младшая сестра, но она погибла в автомобильной аварии пять лет назад. Амелия Кеттнер, в замужестве Матерс.

— Матерс?! — всполошился Нэш.

— Да, а что?

— У Эмори есть приятель, которого зовут Тайлер Матерс. Он учится в средней школе имени Уитни Янга.

— Погоди секунду; я ищу ее досье, — сказал Клоз.

Клэр широко раскрыла глаза:

— Эмори встречается с племянником Обезьяньего убийцы?

— В яблочко! — воскликнул Клоз на своем конце линии. — Это он. Шестнадцать лет. Живет с отцом в центре города.

— Детективы?

Обернувшись, Клэр и Нэш увидели, что в дверях спальни стоит Эспиноза с мобильным телефоном в руке.

— Телефон Эмори.

— Клоз, я тебе перезвоню. — Клэр поспешно нажала отбой. — Дай-ка посмотреть!

Эспиноза протянул ей телефон; она взяла его в перчатках и постучала по экрану; ничего не произошло.

— Откуда вы знаете?

— Он вынул батарейку. Я посмотрел серийный номер. Телефон записан на «Толбот энтерпрайзиз», а владельцем значится она. Телефон отключился позавчера вечером в 18.43, — объяснил Эспиноза.

Клэр бросила трубку в пакет для вещдоков и повернулась к Нэшу:

— Надо брать этого племянника. Возможно, он знает, где она.

59 Дневник

Насчет звуконепроницаемости я ошибся.

Даже из-за закрытой кухонной двери я слышал, как внизу безостановочно вопит миссис Картер. Ее крики меня очень отвлекали, и сначала я думал надеть наушники, но потом решил прогуляться к озеру. В конце концов, стоял погожий летний день, в такой день не хочется сидеть в четырех стенах. Гулял я недолго, самое большее час — достаточно, чтобы посмотреть, как там кошка, бросить в воду несколько камешков, убедиться в том, что мистер Картер похоронен в озере навсегда, и прийти назад.

Зеленый «плимут» вернулся.

Он стоял на дорожке перед домом Картеров, но в нем никого не было. Я подошел поближе; мотор был еще теплым и тикал; пахло выхлопными газами. Однако вчерашнего гостя нигде не было видно.

Стараясь не высовываться из-за кустов, я подобрался ближе.

На солнце блеснули ключи; они болтались в замке зажигания.

Какой доверчивый!

Если ключи в зажигании, скорее всего, машина не заперта.

На долю секунды я высунулся из зарослей и посмотрел на дом Картеров.

Парадная дверь была закрыта, но что-то было не так; дом не выглядел пустым.

Должно быть, незнакомец внутри; где же ему еще быть?

Машина была развернутакапотом на юг; соответственно, водительская дверца располагалась со стороны дома Картеров, а пассажирская дверца — со стороны улицы.

Набрав в грудь побольше воздуха, я выбежал из укрытия и метнулся к пассажирской дверце. Присев, я отчетливо увидел за стеклами машины дом Картеров. Конечно, я понимал: если незнакомец выйдет, он так же отчетливо увидит меня. Выбора не оставалось; пришлось соображать на ходу.

Я нажал на ручку и очень осторожно дернул дверцу на себя. Она страшно заскрипела в знак протеста. Сначала я подумал, что шум такой громкий, что незнакомец непременно услышит, поэтому оставил дверцу открытой и, опасливо косясь на дом, нырнул под днище машины. Прошла минута, на крыльцо никто не вышел. Я встал и заглянул в салон.

Переднее сиденье «дастера» представляло собой черный кожаный диван, над которым возвышалась длинная ручка переключения передач, увенчанная черным набалдашником в виде магического шара с восьмеркой; я за всю жизнь не видел более крутой ручки. Я тут же дал себе зарок купить такую же, как только у меня появится собственный автомобиль. И хотя до моей первой машины было еще далеко, я уже тогда понимал, насколько важно тщательно планировать все — от покупки автомобиля до взлома и незаконного проникновения в чужую собственность.

В тот раз у меня не было времени как следует спланировать незаконное проникновение в чужую собственность; потянувшись к бардачку, я про себя взмолился всем богам, чтобы он оказался не заперт. Если он окажется заперт, мне не удастся открыть его без отмычек, а мои отмычки лежали в верхнем ящике прикроватной тумбочки, под последним выпуском комикса «Человек-паук».

Крышка бардачка щелкнула и открылась.

Я надеялся найти в бардачке водительское удостоверение или любые документы, которые помогли бы мне установить личность незнакомца, но сразу понял, что мне не повезло. Никаких документов в бардачке не оказалось. Зато там лежал довольно большой револьвер. Я не разбираюсь в оружии и солгу, если скажу, что сумею с первого взгляда сказать, что передо мной. Однако тот револьвер я узнал сразу, потому что за несколько дней до того посмотрел подряд несколько серий «Грязного Гарри». Точно такой был у персонажа Клинта Иствуда.

Говоря его словами, «„магнум“ сорок четвертого калибра, самый убойный револьвер на свете, и он может подчистую снести башку, особенно если ты — невезучий подонок»…

Я не был невезучим подонком. Я считал себя умным подонком. Откинул барабан и высыпал патроны в ладонь, закрыл барабан и положил «магнум» на место, точно туда, где я его нашел.

Когда Неизвестный решит достать свою пушку (а я был почти уверен, что это произойдет в ближайшем будущем), я порадуюсь тому, что его оружие окажется примерно таким же эффективным, как водяной пистолет. Будь у меня мои инструменты, я бы извлек боек взрывателя, а патроны оставил — так, конечно, надежнее, но для этого пришлось бы сбегать домой и вернуться, пробежать не только по лужайке Картеров, но и по нашей лужайке. Так рисковать я не мог. Решил, что еще успею, если случай подвернется.

Благополучно разрядив револьвер и сунув его на место, я закрыл бардачок и порылся под сиденьем. Если не считать старой обертки от сэндвича, от которой до сих пор воняло горчицей, я ничего не нашел. Под задним сиденьем тоже было пусто.

Человек, который мог оказаться полицейским, но, скорее всего, им не был (независимо от выбранного им оружия), по-прежнему оставался для меня загадкой, которую я во что бы то ни стало решил разгадать.

Я хотел обыскать багажник, но разум и чувства подсказали, что я испытываю удачу, поэтому выбрался из машины и тихо закрыл пассажирскую дверцу, а затем, пригнувшись, убежал в укрытие, под деревья.

Стараясь прятаться за самыми большими дубами, я приблизился к дому Картеров. Поравнявшись с парадным крыльцом, быстро пробежал мимо, упал на колени в траву под окном гостиной.

Я закрыл глаза и прислушался.

Когда-то отец рассказывал, что в обычных условиях наши органы чувств действуют в унисон. Но, если заблокировать один или несколько органов чувств и положиться на оставшиеся, они здорово обостряются. С тех пор я много раз убеждался в его правоте. Так, закрыв глаза, я словно многократно усиливал слух, будто включался до тех пор не работавший слуховой аппарат.

Я прислушивался.

Внутри кто-то шаркал — скорее всего, Неизвестный. Я был почти уверен, что он находится в гостиной, прямо надо мной.

Я услышал громкий треск.

Он как будто доносился из гостиной, но я не помнил, что именно там способно было производить такой шум, а память у меня превосходная. Отец часто заставлял меня входить в незнакомую комнату и тут же закрывать глаза и говорить, что находится в комнате и где именно. Для практики мы посещали дома, выставленные на продажу, и переходили из комнаты в комнату. Осмотрев один дом, мы переходили в следующий, а если хватало времени, то успевали посетить и еще один. В какой-то день нам удалось осмотреть целых шесть домов. Моя способность запоминать содержимое комнат была почти фотографической, как с гордостью сказал мне отец. Однако у него такая способность была развита еще лучше — за ужином после марафона с шестью домами он попросил меня припомнить, что было в отдельных комнатах во втором доме. Я не был готов к такому дополнительному экзамену, и, хотя кое-что вспомнил, мне не удалось вспомнить все. Зато отец помнил; казалось, он помнит все. Казалось, он…

— Пришел полить цветочки?

Я вздрогнул, услышав голос, и чуть не выскочил из кожи, круто развернувшись лицом к его источнику. Неизвестный стоял прямо у меня за спиной, прищурившись и хмурясь; казалось, его морщины значительно углубились. В руках он держал молоток; он вертел его в своих коротких и толстых пальцах.

— Картеры в отпуске, а мне показалось, что я увидел какое-то движение в их доме, — быстро выпалил я, решив, что это вполне веская причина, чтобы находиться здесь. Иногда самые простые ответы — самые лучшие, потому что, если ты лжешь и продолжаешь разговор, ложь может застрять у тебя в глотке и задушить тебя.

— Там сейчас мой напарник, мистер Смит, — ответил Неизвестный. — Так же как я и мой работодатель, мистер Смит беспокоится, потому что твой сосед уже несколько дней не появлялся на работе. Кажется, я говорил, что мистер Картер не писал заявление на отпуск перед тем, как уехать? Его поведение кажется нам очень странным.

Я не мог вспомнить, говорил ли он об этом, когда мы с ним беседовали вчера, и все-таки кивнул. По большому счету, это не имело никакого значения.

— Вам не положено входить в их дом. Может, мне стоит вызвать полицию.

— По-моему, прекрасная мысль; пожалуй, мы так и поступим, — сказал Неизвестный. — Откуда хочешь позвонить — отсюда или из своего дома?

Крысы…

Неизвестный нагнулся и потянулся лапищей к моему плечу. Я пригнулся, развернулся и выпрямился у него за спиной.

Он хихикнул и побарабанил пальцами по стеклу, а потом поманил меня к себе:

— Успокойся, парень. Я всего лишь прошу мистера Смита выйти.

Со стороны моего дома послышался рев мотора, и я разглядел отцовский «порше», который поворачивал на нашу дорожку. Отец вылез из водительской дверцы, мама — с другой стороны. Они в упор смотрели на нас с Неизвестным и переговаривались, понизив голос, так что слов я не слышал. Потом они захлопнули дверцы машины и направились к нам. На губах у отца играла широкая улыбка, а мама держала его под руку. На ней было красивое зеленое платье в цветочек, которое при каждом шаге подчеркивало ее ноги. Прямо образцовая пара!

Отец крепко пожал незнакомцу руку.

— Добрый день, сэр. Вы — знакомый Картеров?

Неизвестный тоже улыбнулся в ответ:

— Мы с ним вместе работаем. Он не появляется на работе со вторника, и в курилке поползли неприятные слухи. Вот я и решил съездить сюда и посмотреть, что и как.

Хлопнула сетчатая дверь, и мы обернулись. С крыльца Картеров спускался тощий, жилистый тип с длинными светлыми волосами, в сильных очках. Однако к нам он не подошел, а, прислонившись к перилам, достал из кармана пачку «Мальборо». Чиркнул спичкой о ноготь большого пальца, закурил, затянулся — причем сигарета очутилась у него во рту непонятно как; я не заметил, чтобы он доставал ее из пачки.

— Мистер Смит — мой коллега.

«Мистер Смит» приподнял несуществующую кепку и продолжал смотреть на нас издалека. На маме его взгляд задержался немного дольше, чем следовало, и я понял, что это, наверное, рассердило отца, хотя он не показал виду. Наоборот, сердечно произнес:

— Рад с вами познакомиться.

Затем отец снова повернулся к Неизвестному:

— А как вас зовут, я, наверное, не расслышал.

— Да, наверное, — улыбнулся Неизвестный. — Я мистер Джонс.

— Вы сотрудник полиции, мистер Джонс?

— Почему вы так подумали? — Неизвестный наклонил голову.

Я ожидал, что отец покосится на меня, но он этого не сделал. Он не сводил взгляда с «мистера Джонса».

— По словам моего сына, вчера вы показывали ему какой-то значок или жетон…

«Мистер Джонс» отвел глаза первым; он-то посмотрел на меня.

— Не знаю, с чего он взял, что я полицейский. Должно быть, ошибся. — Он быстро подмигнул мне и взъерошил волосы, а потом повернулся к отцу: — Картеры не говорили вам, куда они поехали?

Отец покачал головой:

— Мы не настолько близки.

— Они сказали, когда вернутся?

— Повторяю, мы…

— Не настолько близки.

— Совершенно верно.

«Мистер Смит», не сходя с крыльца, бросил окурок себе под ноги и раздавил его черным сапогом — такие сапоги пристали какому-нибудь «Ангелу ада», а не очкастому мозгляку. Ростом «мистер Смит» был не намного выше меня. Зато голос у него оказался гораздо ниже, чем можно было ожидать, и более хриплый:

— Мистер Картер работал над весьма щекотливым проектом для нашего работодателя, а поскольку он не договорился с руководством об отпуске и его невозможно разыскать общепринятыми способами, мы пришли к выводу, что, возможно, он уклонился от своих обязанностей. Однако все связанные с его работой важные документы, которые принадлежат нашему работодателю, должны быть немедленно возвращены. Мы надеялись, что эти документы окажутся здесь, у него дома, но, видимо, ошиблись. Во всяком случае, если даже они здесь, то лежат не на видном месте. Мистер Картер когда-нибудь говорил с вами о своих делах? Может быть, упоминал, над чем он работает?

— Мы не настолько близки, — снова повторил отец. — К сожалению, я даже не знаю, кто мистер Картер по профессии.

— Он бухгалтер, — сказал «мистер Джонс».

Я заметил, как его взгляд на долю секунды переместился на маму, и она тоже посмотрела на него. За их молчаливыми взглядами что-то скрывалось, только я не знал, что именно.

«Мистер Джонс» выставил руки перед собой и нарисовал в воздухе квадрат.

— Он хранил свои документы в бежевом металлическом ящике размером примерно шестьдесят на тридцать, несгораемом, с замком на крышке. Похожем на большую ячейку из камеры хранения. Сам ящик я нашел у него под кроватью, но там пусто, как в стакане у пьяницы. Мне бы хотелось знать, что он сделал с содержимым.

В беседу вступила мама, которая до тех пор молчала:

— Не думаю, что Картеры обрадуются, когда узнают, что вы без разрешения рылись в их вещах в поисках ящика, независимо от его происхождения. По-моему, лучше всего будет, если вы, джентльмены, сейчас же уедете. Когда Картеры вернутся, я лично позабочусь о том, чтобы мистер Картер сразу же позвонил на работу. Наверное, он не успел должным образом подать заявление на отпуск просто по оплошности, и это, скорее всего, объясняется как-нибудь скучно и банально.

«Мистер Джонс» улыбнулся; улыбка вышла натужной, так улыбаются из вежливости в гостях, когда хозяева предлагают на десерт что-то горькое.

— Не сомневаюсь, вы правы, и мы просто принимаем случившееся слишком близко к сердцу. — Он шутливо поклонился. — Приятно было с вами познакомиться. — Он снова взъерошил мне волосы. — Славный у вас парнишка! Пожалуйста, как только ваши соседи вернутся, попросите Картера позвонить на работу.

— Непременно! — ответил отец.

С этими словами два чужака не спеша направились к «плимуту». Ни один из них не оглянулся. Отец, мама и я стояли на месте, пока машина не скрылась из вида, не оставив после себя ничего, кроме густого облака пыли.

60 Эмори — день второй, 11.57

Эмори подтянула колени к груди и обхватила себя свободной рукой, стараясь согреться. Ее трясло; у нее стучали зубы. Она попробовала было ощупать сломанное запястье, но сразу же оставила эту затею. Запястье сильно раздулось, металлический браслет глубоко врезался в кожу; казалось, она висит клочьями. Пульс участился. Эмори понимала: если она как можно скорее не придумает, как отсюда выбраться, то может потерять руку. Но она понятия не имела, что ей делать.

Выхода не было.

Как и двери.

Как и потолка.

Ничего, кроме окружавшего ее холодного бетона.

Гремела музыка — какая-то незнакомая песня.

Мысли у нее в голове путались. Эмори понимала, что ей трудно думать от голода и жажды. Голова разламывалась от боли, и разум как будто притупился, потерялся в тумане.

Один раз она напилась.

Они напились с Коллин Макдугл.

Они нашли у Коллин на кухне, под шкафчиком, бутылку бурбона «Дикая индейка» и решили попробовать. Они уверяли друг друга: если не научатся пить, то не узнают, сколько смогут выпить без вреда для себя на вечеринке и не вырубиться? Оказалось, им нужно совсем немного, чтобы опьянеть. Мама Коллин была совсем не в восторге, когда нашла их; она вернулась домой на целый час раньше, чем ожидалось. Эмори не помнила, сколько они с Коллин тогда выпили, но на следующий день ее мучила совершенно особенная головная боль — она начиналась где-то за глазами и усиливалась, продвигаясь назад.

Сейчас голова болела точно так же.

«Я помню, когда это случилось. Ты не могла бы пройти по прямой, даже если бы от этого зависела твоя жизнь. Правда, вы с Коллин очень старались сделать вид, будто ничего не произошло. Вы надеялись, что ее мама ничего не заметит».

— Мам, это было в прошлом году. Ты уже умерла.

«Это не значит, детка, что я за тобой не наблюдала. Ох, как бы я тебя наказала, будь я жива! Отняла бы у тебя компьютер, телефон, телевизор. Возможно, сделала бы то же самое, что сделала моя мать, когда она в первый раз поймала меня выпивающей с братом. Ты ведь помнишь дядю Роджера? Мать поймала нас с Роджером с бутылкой водки и заставила допить ее до дна. Меня несколько дней выворачивало наизнанку, зато после того случая я почти три года не прикасалась к спиртному. Кстати, как поживает Роджер?»

— Кто такой Роджер? Не помню никакого дяди Роджера.

«Как ты могла забыть дядю Роджера? Он жил с нами почти год после твоего рождения».

Потом Эмори действительно вспомнила дядю Роджера. Полноватый, с растрепанными темными волосами в тщетной попытке прикрыть плешь, которая расширялась с макушки. Однажды он починил раковину, когда мисс Барроуз забила сток пастой. Кроме того, он помог ей получить новую ключ-карту от лифта, когда ее карта испортилась, потому что лежала в сумке рядом с мобильным телефоном. Погодите…

— У меня нет дяди Роджера. Роджер — это смотритель нашего дома.

«Разве я сказала „Роджер“? Нет, милая, я имела в виду дядю Роберта».

— Нет у меня никакого дяди. Если я и знала твоих родственников, то их не помню, — тихо сказала Эмори. Она могла бы закричать, если бы захотела, но никто бы ее не услышал из-за грохочущих звуков группы «Крим», которая исполняла песню «Рожденный под дурным знаком».

«Ты не помнишь дядю Стива? Он очень огорчится. Он любил укачивать тебя, когда ты была совсем малышкой. Пел тебе песню… Как же это? Ты помнишь? Что-то о том дне, когда умерла музыка…»

— «Я поехал на плотину, но плотина обмелела… — прохрипела Эмори, с трудом разлепляя пересохшие губы и проводя кончиком языка по трещинам. — А ребята пили виски и сказали, что сегодня я умру… Что сегодня я умру…»

«Вот именно! Дядя Райан очень любил эту песню!»

— Нет у меня никаких дядей. И матери тоже нет. Тебя не существует. Пожалуйста, перестань со мной разговаривать!

«Думаешь, сегодня тот самый день?»

— Какой день?

«Сама знаешь какой. День, когда ты умрешь».

Эмори прижала к виску пальцы здоровой руки.

«По-моему, лучше смириться с тем, что жить тебе осталось недолго. В самом деле, дорогая, даже если этот Обезьяний убийца скоро не убьет тебя, ты целую вечность ничего не ела и не пила. Как по-твоему, долго ли еще протянешь?»

— Вовсе не целую вечность; прошло всего два дня, самое большее три.

«Нет, дорогуша, по-моему, прошло не меньше недели».

Эмори покачала головой и поморщилась, задев больное ухо.

— По-моему, музыка стоит на таймере. Если так, она включается один раз в день. Значит, сегодня — второй день.

«Даже если окажется, что твоя версия справедлива, а я так не считаю, подумай, сколько еще ты протянешь без еды и воды?»

— Ганди продержался двадцать один день, — сказала Эмори.

«Двадцать один день без еды, но вода у него была».

— В самом деле?

«Да, я в этом не сомневаюсь. Не удивлюсь, если кто-нибудь тайком передавал ему, например, шоколадные батончики. Ты ведь знаешь, что такое эти знаменитости».

— Ганди не был знаменитостью, он… — Почему она вообще разговаривает с мамой? Ведь она не настоящая. Это только игра воображения. Она сходит с ума. Она тронется задолго до того, как ее прикончит жажда. Мозг медленно теряет воду, как губка, которую оставили на солнце, — и внутренние органы тоже. Ей как будто хотелось помочиться, но, когда она попыталась, ничего не получилось. Эмори живо представляла, как у нее усыхают почки и печень. Скоро ли они откажут? Хотя она не двигается, сердце бьется очень часто, глухо стучит в груди. Сначала Эмори думала, что ей это только кажется, но когда несколько часов назад пощупала у себя пульс, оказалось, что он бьется со скоростью почти девяносто ударов в минуту. Девяносто ударов — очень много. Даже после пробежки пульс у нее редко превышал восемьдесят ударов в минуту.

Эмори прижала палец к шее и снова пощупала пульс, отсчитывая пятнадцать секунд. Двадцать шесть ударов. Двадцать шесть на четыре — это… Черт, она не может сосредоточиться. Двадцать шесть на четыре…

«Почти двести, дорогуша; очень часто».

— Сто четыре, — сказала вслух Эмори, стараясь не обращать внимания на голос. В состоянии покоя пульс у нее плюс-минус 65. Сейчас она ничего не делает, а сердце частит. Эмори не знала причины, но понимала, что в этом нет ничего хорошего.

«Когда Обезьяний убийца вернется, может быть, стоит попросить его, чтобы он убил тебя побыстрее. Это гораздо лучше, чем лишаться глаз и языка… Как по-твоему?»

Эмори провела языком по нёбу. Она почти утратила вкусовые ощущения, но во рту остался вкус опилок. Как будто у нее полный рот опилок.

Ей хотелось плакать, но слез больше не было. Сухие глаза в темноте щипало.

Где-то наверху Джимми Хендрикс взял гитару и запел.

61 Дневник

Крыса была мертва.

Когда я следом за мамой и отцом сбежал в подвал, сразу ее увидел. Крысиное тельце напоминало грязную тряпку с глазами. Шея у крысы оказалась свернута, поэтому глаза смотрели ей на спину, а лапки распластались на полу. Изуродованный грызун лежал в лужице крови рядом с раскладушкой, на которой теперь сидела миссис Картер, и ее свободная рука была красной от смерти.

Увидев нас, она улыбнулась. Несколько часов назад ей было страшно, но сейчас страх в ее глазах сменился ледяным холодом.

— Знаете, он убьет нас всех. — И голос у нее тоже изменился. Он стал холодным, спокойным и уверенным.

— Кто? — спросил отец, хотя я не сомневался, что он прекрасно понимал, кого она имеет в виду. Откуда миссис Картер узнала, кого или что мы спустились с ней обсудить, — вот что меня тогда занимало, но, очевидно, она как-то узнала. Она точно знала, зачем мы пришли.

— Он уехал? Если да, не думаю, что он будет долго отсутствовать. — Миссис Картер вытерла окровавленную руку о раскладушку, потом пнула дохлую крысу, и та отлетела в дальний угол, оставив на полу кровавый след. — Вам в самом деле не стоило убивать моего мужа.

Отец замахнулся, и я не сомневался, что он хочет ее ударить. Мне не верилось, что он на такое способен; он всегда учил меня никогда не бить женщину, даже если она ударила тебя самого, даже если она ударила тебя чем-то тяжелым, — для ударившего женщину нет оправданий. Никаких!

Он бросил ей полотенце, взятое со стиральной машины.

Миссис Картер благодарно улыбнулась и вытерла окровавленную руку — очень старательно, потому что воды у нее не было.

— Если вы меня отпустите, я постараюсь объяснить, что случилось. Правда, не думаю, что он мне поверит. И даже если поверит, сомневаюсь, что ему не будет все равно.

— Ему нужны какие-то документы с работы твоего мужа. Он сказал, что работает на босса твоего мужа, — сказал отец.

Миссис Картер кивнула:

— Что ж, он не солгал.

— Знаешь, где документы?

Миссис Картер снова улыбнулась, но ничего не сказала, а потом дернула наручники.

Мама, которая до тех пор молчала, бросилась на нее. Отец схватил ее, когда она подпрыгнула, стараясь сбить миссис Картер. Мама извивалась в руках у отца, руки тянулись к миссис Картер.

— Что ты притащила ко мне в дом! — кричала она.

Миссис Картер осклабилась:

— Ты сама притащила меня сюда. Я не напрашивалась. Я не просила тебя убить моего мужа, бешеная сучка!

Ее слова разъярили маму, и какое-то время мне казалось, что отец не сумеет ее удержать. И все же он как-то справился. Он схватил маму за шею и слегка сдавил — не сильно, но достаточно, чтобы она поняла, что он ее задушит, если захочет. Прием помог, потому что мама в конце концов подчинилась и успокоилась. Правда, отец не ослабил хватку. Я точно знал почему — когда учил меня удушающему захвату сзади, он сказал, что иногда жертва притворяется заснувшей или делает вид, будто успокоилась и подчинилась, и, стоит тебе расслабиться, наносит удар. Он объяснил мне это не только для того, чтобы я научился делать удушающий захват сзади, но и чтобы я знал, как поступить, если такой же прием применят ко мне. Он даже научил меня изображать обморок; отец был необычайно мудр.

В моей голове всплыла картинка.

Сам не знаю почему, но перед моими глазами возникли фигуры голых мамы и миссис Картер, которые сплелись в объятиях на супружеской кровати Картеров.

— Для того чтобы я тебя отпустил, тебе придется пообещать, что ты будешь хорошо себя вести, — прошептал отец маме на ухо.

Мама кивнула, и отец медленно убрал руки. Но стоял наготове, чтобы снова схватить ее, если она сделает еще шаг. Правда, она ничего не сделала. Она прислонилась к стиральной машине и злобно посмотрела на соседку.

Отец перевел взгляд на миссис Картер:

— На кого работает ваш муж?

— Вы хотели спросить, на кого работал мой муж?

— Семантика! — отмахнулся отец.

Миссис Картер замолчала, и впервые после того, как мы спустились в подвал, я заметил у нее в глазах самый настоящий страх. Она старалась не подавать виду, что ей страшно, но страх ни с чем невозможно спутать. От отца ее состояние тоже не укрылось. Наконец она тихо и жалобно проговорила:

— Нам нужно уехать… всем нам.

Отец опустился на колени рядом с раскладушкой и накрыл ее руку своей:

— На кого он работал?

Миссис Картер ненадолго взглянула на маму, потом на меня, потом перевела взгляд на отца:

— На преступников. Их целая дюжина, а может, и больше. Некоторые из них входят в генуэзскую мафию. Он помогал им прятать деньги.

Отец сразу все понял.

— Сколько он у них украл?

Миссис Картер глубоко вдохнула, закрыла глаза и выдохнула:

— Все. Все до последнего пенни.

62 Портер — день второй, 12.18

— Располагайся, — пригласил Портер Уотсона, бросив ключи на столик у входной двери. — Можешь порыться в холодильнике; правда, я сам точно не помню, что у меня там есть.

От пятьдесят первого участка до его дома они ехали молча. Уотсон ерзал на сиденье, а Портер изо всех сил старался забыть лицо парня, убившего его жену.

Не получалось.

Каждая клеточка его организма рвалась обратно; ему хотелось ткнуть «береттой» под подбородок подонку и нажимать на спусковой крючок, пока из магазина не выйдет последняя пуля, а потом разбить ему башку — точнее, то, что от нее останется.

Он вовсе не гордился собой. Он не радовался таким мыслям. По натуре он не был мстительным. Да и сама Хизер наверняка отругала бы его, если бы узнала, что он питает хоть немного ненависти к ее убийце. Она бы велела ему быть выше и не уступать гневу. Она бы сказала, что гнев и ненависть ее не вернут и такие мысли лишь пятнают его душу.

Она, конечно, была права. Теперь ему казалось, что Хизер всегда и во всем была права. К сожалению, это ничего не меняло.

— Как вы? — спросил Уотсон, глядя на него в упор.

Портер кивнул:

— Все нормально; мне просто нужно отдышаться, сгруппироваться… — Помолчав, он продолжал: — Спасибо, что поехал со мной.

— Всегда пожалуйста. Это она? — Уотсон показал на фотографию, которая стояла на столе.

Хизер… Снимок сделан с год назад.

Портер взял фото со стола.

— Да. В тот день я так гордился ею! Она всегда хотела стать писательницей, постоянно что-то черкала в блокноте, что-то записывала. Я отнес один ее рассказ в «Фонд Ширли Джексон», и она получила первый приз. Я сфотографировал ее сразу после церемонии награждения…

Уотсон не стал его расспрашивать, за что Портер был ему очень благодарен.

— Я сейчас; возьми себе чего-нибудь поесть. — Он кивнул в сторону кухни и проводил Уотсона взглядом.

В спальне на тумбочке он увидел наполовину пустую бутылку «Джека Дэниелса».

— К дьяволу! — Он отвинтил крышку и сделал большой глоток. Виски обожгло ему горло и согрело желудок. Он радовался боли и теплу.

Когда в кармане завибрировал телефон, он вначале не хотел отвечать — пусть звонок переключится на автоответчик. Потом передумал. Глянул на экран, увидел, что звонит Клоз. Нажал клавишу «Прием вызова» и поднес трубку к уху.

— Сэм?

— Да…

— У нас серьезная проблема.

— Что стряслось?

— Помнишь отпечаток, который ты вчера снял с вагонетки в туннеле?

— Да.

— Мы определили, чей он.

Портер подошел к стенному шкафу, снял куртку и начал расстегивать рубашку. Один рукав был весь в липком холодном кофе. Наверное, рубашку придется выкинуть.

— Сэм, это отпечаток Уотсона. Только фамилия его вовсе не Уотсон; судя по удостоверению, его зовут Энсон Бишоп. Я только что поговорил с экспертно-криминалистической лабораторией — с первого взгляда его личное дело кажется вполне нормальным, но, как только я копнул глубже, сразу нашел несколько нестыковок. Его послужной список в отделе тяжких преступлений — фальшивка. Никакого Пола Уотсона не существует; это псевдоним того же Энсона Бишопа. Я еще не все выяснил, но, судя по всему, он прикасался к вагонетке до того, как туда спустились вы и спецназ. Значит, он как-то замешан в деле. Плохо, Сэм. Очень плохо. Кем бы этот тип ни был, он не из правоохранительных органов. Его привезли вы с Нэшем; где вы его нашли?

— Угу.

— Черт! Он сейчас рядом с тобой, да?

— Да.

— Где вы? Вы там одни?

Портер высунул голову из спальни и покосился в сторону кухни.

— Сэм, ты меня слышишь?

— Уотсон! — громко крикнул Портер. — В холодильнике осталось пиво?

— У тебя в квартире? Ты дома?

— Да, сэр. Совершенно верно.

Он слышал, что Уотсон на кухне, но тот не отвечал.

Портер снял туфли и неслышно вышел из спальни в коридор, глядя на тень, которая двигалась на кухне.

— Уотсон? — Портер медленно отстегнул кобуру. Пальцы обхватили рукоятку «беретты». — Знаю, что сейчас еще рано, но мне не мешает снять напряжение.

Он слышал, как Клозовски на том конце линии выкрикивает:

— Сэм, задержи его! Я послал подкрепление!

— Конечно, Клоз. Заезжай. Мы с Уотсоном сейчас поедем в часовой магазин его дяди; можешь к нам присоединиться.

— Первая машина в четырех минутах езды от тебя. Где он? Ты его видишь? Он нас слышит?

— Уотсон, если ты слопаешь всю пиццу, я рассержусь!

Держа пистолет наготове, Портер вбежал на кухню.

Никого.

Большой нож вонзился ему в бедро за секунду до того, как он краем глаза заметил Энсона Бишопа.

— Не двигайся! — прошипел Бишоп сзади. — Я нанес удар по общей подвздошной артерии, одной из крупнейших артерий в сердечно-сосудистой системе. Если попытаешься выдернуть нож, за несколько секунд изойдешь кровью. Сейчас я помогу тебе лечь на пол. Брось пистолет!

— Кто… — удалось выговорить Портеру сквозь стиснутые зубы.

— Брось пистолет… вот так. И телефон тоже!

Портер подчинился и смотрел, как Бишоп отшвыривает пистолет ногой. Потом он наступил на его телефон, раздавив его.

Голос Хизер!

— Уотсон!

— Ш-ш-ш, молчи, — сказал Бишоп. — Ну-ка, давай потихоньку — сначала на колени, теперь переворачивайся на живот… вот так. Не забывай про нож.

Портер позволил ему перевернуть себя. Он чувствовал нож, но Бишоп придерживал его свободной рукой, помогая ему лечь на пол ничком.

— Догадываюсь, что твой приятель вызвал подкрепление, так что долго ждать тебе не придется. Как ты, наверное, заметил, крови совсем немного. Так будет, пока нож останется в ране. Подожди профессионалов; они знают, как его извлекать. Пара швов — и ты как новенький. Извини, что пришлось сделать тебе больно; мне правда очень жаль. Я надеялся, что мы с тобой проведем вместе больше времени; мне было так занятно. Но, как всегда, все хорошее рано или поздно заканчивается, и мы стремительно приближаемся к эндшпилю.

— Где Эмори?

Бишоп улыбнулся:

— Пожалуйста, передай мои наилучшие пожелания Нэшу и Клэр. И, что бы ты обо мне ни думал, мне очень жаль твою жену.

Портер извернулся и успел заметить, как он поворачивает за угол и скрывается в коридоре. Вдали завыла сирена.

63 Дневник

— В общем, план был такой: украсть все и смыться. Не знаю, правда, удалось ли ему справиться. Саймон много болтал, но вот довести дело до конца у него, как правило, не получалось.

— Бежевый металлический ящик нашли у вас в спальне под кроватью; это он его туда поставил?

— Не знаю. — Миссис Картер пожала плечами.

Мама снова бросилась на нее, и на сей раз она оказалась проворнее отца. Она вцепилась соседке в волосы и резко дернула. Миссис Картер взвизгнула и ударила маму свободной рукой; от ее ногтей на мамином предплечье осталась глубокая красная царапина.

— Хватит! — рявкнул отец, разнимая их.

Мама выпустила волосы миссис Картер и отскочила назад:

— Из-за нее нас всех убьют!

— Что именно он украл? — спросил я. Вопрос был уместный; я надеялся, что он разрядит обстановку.

Миссис Картер дотронулась до своей головы и поморщилась. Потом, прищурившись, посмотрела на маму:

— Сейчас мы все равно что покойники.

Отец толкнул ее на раскладушку:

— Отвечай на вопрос моего сына!

Она ухмыльнулась:

— Ты у нас прямо крутой — толкаешь женщину, которая прикована наручниками в твоем подвале! — У нее под ногтями я заметил засохшую кровь. Она начала грызть ногти. — Саймон разбирался в их делах лучше, чем они сами. Они не напрасно боятся, что он подался в бега. Им в самом деле есть о чем беспокоиться. — Она бросила на маму и отца обвиняющий взгляд: — Похоже, вы замечательно все обставили, изображая, что он уехал, так что не сомневаюсь, вы заставили их попотеть. И навели их на себя.

— Что он у них украл? — повторил вопрос отец; в его голосе я уловил нарастающий гнев. Третий раз он спрашивать не будет, во всяком случае так вежливо.

Миссис Картер перестала грызть ногти и глубоко вздохнула.

— Месяц назад он сказал, что два владельца фирмы, Уильям Уортингтон и Ричард Буллок, начали как-то странно себя вести, скрытно — во всяком случае, более скрытно, чем всегда. Они не взяли его на несколько совещаний, где он должен был присутствовать. Начали приходить на работу в неурочные часы. Несколько раз ему казалось, будто кто-то роется в его вещах. Я говорила ему, что у него паранойя, но Саймон настаивал; сказал, что из запертого шкафчика в его кабинете в понедельник пропали папки с делами, а в среду чудесным образом снова появились. Ему казалось, что все о чем-то перешептываются у него за спиной, готовятся его выставить — или задумали что похуже. Тогда он начал брать папки домой и делать копии. Я говорила ему, что он сошел с ума. Если его поймают, даже представить невозможно, что случится. Но он поступал по-своему; унес домой несколько дюжин папок. Говорил мне, что это страховка. Если они попытаются навредить ему или вытеснить из дела, он обнародует записи.

Отец провел рукой по волосам:

— Похоже, он затеял очень опасную игру.

Миссис Картер кивнула:

— На прошлой неделе, когда его отстранили от самого крупного счета, он сказал, что собирается воспользоваться собранными сведениями, перевести деньги на офшорный счет. А потом мы сбежим — просто исчезнем.

— Но ты не знаешь, удалось ли ему довести дело до конца?

Миссис Картер покачала головой:

— Если он и перевел деньги, то мне ничего не сказал. Всю последнюю неделю мы так ссорились, что я просто не подумала спросить его, как дела на работе.

Ее глаза наполнились слезами, и мне стало неловко смотреть на нее. Я опустил голову и принялся пинать комки пыли.

— Что он сделал с документами, которые скопировал? — спросил отец.

Миссис Картер пожала плечами:

— Не знаю. Мне он не сказал. А теперь его нет.

Отец повернулся к маме:

— Такие, как они, скорее убьют нас всех, чем поставят на карту свое будущее. Нам, наверное, лучше уехать.

— Или попробовать убить их первыми, — тихо ответила мама.

— Я его знаю; это только начало, — сказала миссис Картер. — Он вернется, и скорее всего, с подкреплением. Так что выход один — бежать.

64 Клэр — день второй, 13.23

— Какого черта? Что здесь происходит? — Багровый от гнева Мартин Матерс ворвался в кабинет директора Колби.

Колби вскинул руки:

— Успокойтесь, Мартин. Я вызвал вас, как только они приехали.

Мартин перевел взгляд на сына, который сидел в дальнем углу кабинета, закрыв голову руками. Он повернулся к детективам:

— Чего вы хотите от моего сына?

Клэр показала на пустой стул перед большим дубовым столом:

— Мистер Матерс, присядьте, пожалуйста.

Ее слова словно подлили масла в огонь.

— Никуда я не сяду! Я собираюсь немедленно забрать отсюда сына, запереть его в квартире и послать трех своих адвокатов к вашему начальнику для беседы. Вот что я намерен сделать!

Клэр медленно вдохнула и выдохнула.

— У нас есть основания подозревать, что ваш сын замешан в похищении и убийстве Эмори Толбот.

Матерс нахмурился:

— Толбот? Застройщик?

— Ваш сын встречается с его дочерью, — кивнул Нэш.

— Встречаться — не то же самое, что похитить, детектив.

— Мистер Матерс, присядьте, пожалуйста, — повторила Клэр.

На сей раз Матерс послушался и бросил рядом со стулом свой портфель.

— Что вы можете рассказать о Джейкобе Кеттнере? — спросила она.

— Кеттнере? Моем зяте?

Клэр кивнула.

— Мы с ним не разговаривали лет пять… после того как моя жена Амелия умерла.

— А ваш сын? Когда он в последний раз говорил с мистером Кеттнером?

— И он с ним не общается. Мы не поддерживаем отношений с ее родней, — ответил Матерс.

Все трое посмотрели на Тайлера, сидящего в углу; он по-прежнему закрывал лицо руками.

— Тайлер, ведь так? — спросил Матерс.

Тайлер поднял голову, и все увидели, какие красные у него глаза; он плакал.

— Это я виноват, во всем виноват! Я не подумал, что кто-то может пострадать!

Матерс встал и подошел к сыну:

— О чем ты говоришь?

— Дядя Джейк обещал, что с ней ничего не случится!

Клэр и Нэш переглянулись, потом посмотрели на Тайлера.

— Дядя Джейк? С каких пор ты общаешься с этим типом?

Тайлер вздохнул:

— Мы с мамой все время виделись с ним; тебе не говорили, потому что вы с ним никогда не ладили, а ей не хотелось ссориться. Когда он сказал, что умирает, я начал помогать ему по хозяйству; заходил прибраться после школы, только и всего.

— Он умирал?

Клэр посмотрела на директора школы; тот наблюдал за происходящим из-за стола.

— Мистер Колби, вы не могли бы ненадолго нас оставить?

Колби нахмурился, собрался возразить, но потом передумал.

— Если вам что-то понадобится, я рядом.

Как только директор вышел, Клэр снова повернулась к Матерсу:

— У вашего зятя был рак желудка на поздней стадии. Возможно, он все равно умер бы через несколько недель.

Матерс прищурился:

— Погодите, вы сказали «все равно умер бы»? Что случилось?

Нэш провел рукой по волосам:

— Вчера в начале седьмого утра Джейкоба Кеттнера насмерть сбил автобус, когда он переходил улицу, направляясь к почтовому ящику на Пятьдесят пятой улице. Он собирался послать по почте маленькую белую коробку. В этой коробке лежало человеческое ухо… ухо Эмори Толбот. Ваш зять был Обезьяньим убийцей.

Матерс побледнел и заерзал на месте:

— Джейк?! Не может быть!

Нэш кивнул:

— Он похитил Эмори Толбот, и она по-прежнему где-то в неизвестном месте. Без еды, воды и надлежащей заботы ей немного осталось жить. Возможно, ваш сын — единственный из оставшихся в живых, кто знает, где ее можно найти.

Матерс выглядел хуже сына: бледный, он дышал часто и неглубоко.

— Тайлер, это правда?

Тайлер вздохнул:

— Он не Обезьяний убийца. Все не так, как вам кажется.

Клэр подошла к нему и опустилась рядом с ним на колени.

— Понимаю, он твой дядя, тебе трудно смириться с тем, что он творил ужасные вещи. Но сейчас для нас главное — найти Эмори, и если ты знаешь, куда он ее увез, то должен нам сказать!

— Он не Обезьяний убийца, — повторил Тайлер.

Матерс встал и подошел к сыну:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Дядя Джейк просто пытался нам помочь.

— Каким образом помочь? — спросила Клэр.

Тайлер покосился на отца и опустил глаза в пол:

— У моего отца… начались денежные затруднения. В прошлом году его сократили на работе, и с тех пор ему с трудом удается сводить концы с концами… он залез в мой фонд для колледжа.

— Откуда ты знаешь о…

Клэр подняла руку. Тайлер продолжал:

— Я хорошо учусь и вполне мог бы поступить в какой-нибудь колледж «Лиги плюща». И все же мои оценки недостаточно хорошие для того, чтобы я мог рассчитывать на стипендию. По меркам стипендиальной комиссии, мы не относимся к малоимущим, поэтому за мое обучение придется платить. Даже студенческий заем не покроет всей суммы. Дядя Джейк сказал, что может мне помочь. Когда он узнал, что у него рак, пробовал застраховать свою жизнь, но, как только в страховой фирме стал известен его диагноз, ему отказали. Тогда он сказал, что есть другой способ… С месяц назад ему позвонил один человек и обещал много денег, если дядя его выручит. Он сказал дяде Джейку, что речь не идет о чем-то противозаконном, хотя и вполне законным это назвать нельзя. Он откуда-то узнал, что дядя Джейк тяжело болен и проживет недолго; ему предоставляется случай помочь не только мне, но и многим людям. Правда, он добавил, что у дяди Джейка ничего не получится без моей помощи…

Матерс снова побагровел:

— Что этот подонок заставлял тебя делать?

— Мистер Матерс, прошу вас, — вмешалась Клэр.

Тайлер вздохнул:

— Он ничего не заставлял меня делать, папа. Во всяком случае, ничего такого, чего я не хотел бы сам. Он велел мне сблизиться с Эмори Коннорс, может быть, даже несколько раз пригласить ее на свидание. Она настоящая красотка, так что я подумал: почему бы и нет? Пару раз я пригласил ее на свидание, потом позвал в школу, на вечер встречи выпускников… — Он перевел взгляд на Клэр. — Сначала мне не верилось, что она согласится пойти со мной. А потом, когда мы познакомились получше, она мне по-настоящему понравилась. Нам было хорошо вместе. С ней можно разговаривать, понимаете? И она такая умная; мы говорили обо всем. Она даже помогала мне с уроками. Все шло хорошо; тогда-то дядя Джейк и попросил меня взять туфли.

— Туфли?! — переспросил Нэш.

Тайлер кивнул:

— По его словам, тот человек передал, что они нам понадобятся.

Клэр и Нэш переглянулись. Потом оба посмотрели на Тайлера.

— Ты говоришь о туфлях мистера Толбота? — уточнила Клэр.

— Ну да. В прошлый четверг я пришел к Эмори. Мы смотрели кино. Потом приехал мистер Толбот; он сказал, что зашел ненадолго, минут на двадцать. Его одежда была в грязи; он не объяснил почему. Сказал, что должен быстро принять душ и переодеться. Потом он уехал. Свою одежду оставил в гостевой комнате, чтобы горничная отнесла ее в чистку. Минут через двадцать после того, как он ушел, мне позвонил дядя Джейк и велел привезти ему туфли мистера Толбота; он не сказал зачем, просто передал, что их велел добыть тот человек. Я понятия не имею, откуда тому человеку стало известно, что мистер Толбот заезжал к нам, не говоря уже о том, что он переоделся. Мне стало не по себе. Я решил, что он установил в пентхаусе скрытые камеры. Когда Эм встала и пошла в туалет, я сунул туфли к себе в рюкзак. На следующий день привез их дяде Джейку. Он не сказал, зачем они понадобились тому типу, только сообщил, что тот перевел достаточно денег, чтобы покрыть расходы на мое обучение, и еще сверх того. За пару туфель! Мне не верилось. Мы боялись, что деньги потом заберут, но их не забрали. На следующий день дядя Джейк получил от того типа учебник высшей математики. А мне велели оставить учебник в квартире Эм. Мне это показалось странным, но я подумал: почему бы и нет? Если какой-то странный тип хочет заплатить несколько сот тысяч долларов за пару туфель и за то, чтобы я…

— Сколько? — выпалил Матерс.

Тайлер повернулся к отцу:

— По словам дяди Джейка, в самом начале, когда он только согласился помочь, тот тип перевел ему пятьдесят тысяч, после того как получил туфли, перевел еще двести пятьдесят, а…

Матерс повернулся к детективам:

— Не думаю, что нам стоит продолжать разговор до тех пор, пока сюда не приедут мои адвокаты.

Клэр закатила глаза.

— Тайлер, где Эмори?

— Не знаю.

— Детектив, разве вы не слышали, что я сказал? — Матерсугрожающе прищурился.

— Как выглядит тот человек?

Тайлер пожал плечами:

— Я его никогда не видел, и дядя Джейк тоже. Они общались только по телефону.

— Детектив, вы нарушаете наши права!

— Пожалуйста, подождите еще минуту. — Схватив Нэша за плечо, Клэр вытащила его из тесного кабинета в коридор: — Ты ему веришь?

— Я уже не знаю, чему верить. В этом деле концы с концами не сходятся!

В руке у Нэша завибрировал телефон. Он посмотрел на экран и прочел сообщение:

«Позвони мне — Клоз».

65 Дневник

Миссис Картер мы оставили в подвале.

Она сказала, что они вернутся, и они вернулись. Меньше чем через час мы услышали рев мотора. «Дастер» ехал по дороге. «Мистер Джонс» три или четыре раза нажал на газ, прежде чем заглушить мотор; он хотел оповестить нас об их приезде.

Мы втроем стояли у окна и долго смотрели на зеленую машину. Наконец, минут через пять, отец хрипло вздохнул и вышел на крыльцо черного хода.

Мы с мамой стояли на пороге и смотрели, как отец идет по нашему участку. Он направлялся к зеленому «плимуту», припаркованному на улице между нашей дорожкой и дорожкой Картеров. Он был шагах в десяти от машины, когда «мистер Джонс» неожиданно включил передачу и понесся прочь, подняв фонтанчики грязи и гравия.

Отец долго стоял и смотрел ему вслед; потом вернулся к нашему дому. Зайдя на кухню, он закрыл за собой дверь и задвинул засов. Летом мы почти никогда не закрывали дверь черного хода. В нашем доме не было кондиционера, и в жару дом быстро нагревался. Сквозняки, создаваемые благодаря открытым дверям и окнам, стали способом борьбы с духотой.

Отец увидел, что мы с мамой наблюдаем за ним.

— Это плохо кончится.

— Они не знают, что она здесь, — возразила мама.

— Знают, — уверенно сказал отец. — Понятия не имею откуда, но знают.

— Так почему бы нам не отдать им ее? Пусть делают с ней, что хотят!

Отец ненадолго задумался и покачал головой:

— По-моему, она знает, где ее муж спрятал документы. Они нам пригодятся, если придется… торговаться.

Мама закатила глаза, а потом включила кофеварку. Достала из буфета коричневый пакет с молотым кофе, положила в фильтр две ложки и нажала кнопку «Пуск». Через минуту кухню заполнил дивный аромат. Хотя отец говорил, что я еще мал, чтобы пить кофе (по его словам, кофеин замедляет рост и позже вызывает бессонницу), запах мне нравился. Мама достала две кружки, разлила в них кофе, поставила кружки на стол и села.

Отец последовал ее примеру. Он взял кружку с сиамской кошкой; на дне ее была надпись: «Сегодня я хочу внушать страх». От кошек я чихаю, и они вовсе не внушают мне страха; поэтому ту кружку я не любил. Не помню, где мы ее купили.

— Можно отвести ее к озеру, утопить и представить все как несчастный случай, — задумчиво произнесла мама.

— Тогда мы откроем банку с червями. Мистер Картер кормит рыб на дне озера; не думаю, что разумно рисковать и привлекать лишнее внимание к этому конкретному водоему, — возразил отец.

— Может, в ее ванной?

Отец отпил еще глоток, поставил чашку на стол и обхватил ее ладонями.

— Те типы уже побывали у них дома и знают, что ее там нет. Поскольку мы создали впечатление, что Картеры уехали в спешке, вряд ли кто-нибудь поверит, что хозяйка неожиданно захотела вернуться и принять ванну.

В голову мне пришла одна мысль. Почему, сам не знаю, но мне показалось, что идея стоящая, так что я изложил ее самым своим «взрослым» голосом.

— Вы можете задушить ее, а тело запихнуть в багажник их машины. Если все правильно обставить, они подумают, что ее убил мистер Картер, а сам сбежал.

И мама, и отец долго смотрели на меня. Я пришел в замешательство; не нужно было ничего говорить. Может, лучше было пойти к себе в комнату и…

— Отличная идея, приятель! — просиял отец. — Машину мы оставили на железнодорожной станции; она может стать прекрасным подтверждением того, что муженек подался в бега!

Мама кивнула в знак согласия:

— Но сначала нужно бы выяснить, где они спрятали бумаги.

Мне показалось, что отец замер в нерешительности.

— Думаешь, они нам пригодятся? Что ты собираешься с ними сделать?

Мама пожала плечами:

— Страховка. Если те типы не поверят нашей маленькой уловке, не вредно иметь что-то ценное для торговли. А может, он и деньги у них украл? Лишние деньги нам точно не помешают.

— Мы не воры, — возразил отец.

— Если придется переезжать, нам понадобятся деньги. Кто знает, чем закончится эта катастрофа. Из-за Картеров мы завязли по уши, все произошло по их вине. Так что они наши должники.

Если вспомнить, что мама убила мистера Картера, а мы все втроем приковали миссис Картер наручниками к трубе в нашем подвале, я не понимал, почему все произошло «по их вине». Но, наверное, отец в какой-то степени согласился с мамой, потому что он больше не возражал.

Мама допила кофе, встала и поставила пустую кружку в раковину.

— Когда мы это сделаем — сегодня или завтра?

— Лучше действовать днем. Ночью на станции почти никого не бывает; ночью на нас скорее обратят внимание, — ответил отец.

Мама спросила:

— Как ты собираешься заставить ее сказать, где бумаги?

Отец допил кофе и поставил свою кружку рядом с маминой.

— В том-то и загвоздка. Она — крепкий орешек. Может, сама хочешь попробовать?

— Еще как хочу! — Мама широко улыбнулась.

66 Клэр — день второй, 15.56

Клэр смяла пустую банку из-под пепси и бросила в мусорную корзину, стоящую рядом с Нэшем.

— Сколько прошло времени?

— С тех пор как его увезли в операционную или с последнего раза, когда ты спрашивала? — ответил Клоз.

Клэр покачала головой:

— Все равно… и то и другое… Не знаю! Почему так долго?

— Последний раз ты задавала тот же вопрос двенадцать минут назад. С тех пор как его привезли в отделение неотложной помощи, прошло три с половиной часа. И три часа двенадцать минут — с тех пор как его увезли в операционную.

— Это я во всем виноват, — сказал Нэш, ни к кому конкретно не обращаясь. — Принял его за эксперта-криминалиста… Он фотографировал место происшествия; у него были все нужные допуски. Там были и другие эксперты, и никто не разоблачил его как самозванца!

— Он не был самозванцем, — возразил Клоз. — Во всяком случае, все документы у него в полном порядке. Я поговорил с его начальником. По сведениям из отдела кадров, два месяца назад его перевели из Тусона. Никто не подумал связаться с его прежним местом работы; положились на электронные данные.

— А их подделали?

Клоз кивнул:

— Редко приходится видеть такую отличную хакерскую атаку. По словам его лейтенанта, Уотсон, то есть Бишоп, работал по дюжине дел после того, как попал сюда; он сразу вписался в коллектив. Половина сотрудников считают его первоклассным криминалистом. Он раскрыл два убийства после беглого осмотра пятен крови. Да задержись он там, через два года стал бы начальником отдела!

Клэр посмотрела на него в замешательстве:

— Но ты сам говоришь, что отпечатки значились под другим именем. Почему тебе удалось все выяснить, а криминалистической лаборатории и отделу кадров — нет?

— Его отпечатки так и шли под двумя именами. Один комплект подтверждает личность Пола Уотсона, но в отделе по делам несовершеннолетних он значится под именем Энсон Бишоп. По-моему, он взломал базу данных и создал «взрослую» копию, чтобы одурачить тех, кто вздумает проверять его прошлое. У его начальства нет доступа к базе данных несовершеннолетних.

— А у тебя есть.

Клоз закатил глаза:

— Официально — тоже нет. Данные по несовершеннолетним преступникам закрыты; нужно только знать, где искать. Забудь о том, как я все разузнал, это сейчас не важно. Важно то, что невозможно узнать имени несовершеннолетнего, пока не войдешь в его досье. Поэтому никому и в голову не пришло, что Пол Уотсон и Энсон Бишоп — одно и то же лицо. Пол Уотсон проходил по делу о мелкой краже в магазине; не настолько серьезное преступление, чтобы помешать ему поступить на работу в экспертно-криминалистическую лабораторию, так что проверяющий, когда он только устраивался на работу, просто закрыл глаза на мелкое правонарушение. Все мы делаем глупости в детстве. Черт возьми, да один наш бывший президент признался, что курил травку; все ангелы умерли много лет назад. И вообще, я не знаю, изучали ли в отделе кадров его биографию. Лично я сомневаюсь, что кто-то копал так глубоко, особенно зная, что он поступил к нам переводом.

— Что нам известно об Энсоне Бишопе? — спросила Клэр.

Клоз хмыкнул:

— Ни хрена нам не известно! Как только я все понял, позвонил Портеру. — Он глубоко вздохнул. — Наверное, я во всем виноват? То есть… если бы я не позвонил Портеру, они бы по-прежнему ездили вместе как ни в чем не бывало… У Бишопа не появился бы повод его ранить. А я со своим звонком, выходит, его подвел!

Стало тихо.

Клоз посмотрел на напарников:

— Эй, не молчите! Вам сейчас положено уверять меня, что я ни в чем не виноват. Что нечто подобное случилось бы все равно.

Нэш ударил его кулаком в плечо.

Клоз вскочил, растирая больное место:

— Какого хрена?

— Если Портер умрет, я тебе все зубы вышибу на фиг, — буркнул Нэш.

— Хватит изображать неандертальца, — осадила его Клэр и повернулась к Клозу: — Конечно, ты не виноват. Ты пытался его предупредить. На твоем месте любой из нас поступил бы так же.

Из коридора к ним вошел врач в очках в металлической оправе, с темно-рыжими волосами. Он как-то странно посмотрел на мужчин и обратился к Клэр:

— Детектив Нортон?

— Да? — Клэр встала.

— Ваш друг перенес операцию без осложнений. Ему очень повезло; нож прошел в нескольких миллиметрах от магистральной артерии. Небольшое отклонение — и он истек бы кровью за минуту. А так он всего лишь получил повреждение мягких тканей. Мы понаблюдаем за ним до утра, но я не вижу причин оставлять его здесь дольше.

Клэр порывисто обняла врача, едва не выбив у него блокнот на дощечке с зажимом.

— Можно его навестить? — спросил Нэш.

Врач неуклюже высвободился из объятий Клэр и кивнул:

— Не успел он проснуться после наркоза, как сразу же спросил, где вы. В обычных условиях я бы не пустил к нему посетителей так быстро после операции, но он дал понять, что вы расследуете тяжкое преступление, и, если я не пущу вас к нему, он сам к вам выйдет. Я не могу допустить, чтобы он бродил по больнице, поэтому делаю для вас исключение. Пожалуйста, постарайтесь не слишком его утомлять; ему нужен отдых. — Он показал в сторону коридора: — Пойдемте.

Палата номер 307 была рассчитана на двоих, но вторая кровать у двери пустовала. У Клэр невольно екнуло сердце, когда она увидела на второй кровати Портера, присоединенного к сердечному монитору и с капельницей в руке. Он повернулся к ним, когда они вошли; глаза у него были остекленевшие, далекие.

— Десять минут, — сказал врач перед тем, как уйти к сестринскому посту.

Клэр взяла Портера за руку:

— Как ты, Сэм?

— Как человек, которого ткнули в ногу его же кухонным ножом, — ответил Портер. Голос у него был хриплым, слова довались с трудом.

— Мы его возьмем, — обещал Нэш.

Клоз подошел к кровати робко, опустив голову:

— Прости меня, Сэм!

— Ты не виноват, — ответил Портер. — Я сам должен был догадаться. Он был какой-то странный.

— Ничего в нем странного не было, — возразил Нэш. — Он нас всех провел!

— Что нам о нем известно?

Клоз рассказал об отпечатках, о досье из Комиссии по делам несовершеннолетних.

— Кроме этого, у нас нет ничего. Мы взяли фотографию с его удостоверения и передали в СМИ; они показывают его физиономию где только можно. Капитан дал три пресс-конференции, и еще одна запланирована на шестичасовой выпуск новостей.

У Клэр завибрировал телефон; она посмотрела на экран.

— Тайлер Матерс задержан. Его постараются продержать как можно дольше, но, скорее всего, через несколько часов он выйдет на свободу. Парень уверяет, что, помимо того, что нам рассказал, он больше ничего не знает. Ему показали фотографию Бишопа, но он его не узнал.

— Тайлер Матерс? — нахмурился Портер. — Он-то тут при чем?

Клэр рассказала, что им удалось выяснить — как Кеттнеру заплатили за то, что он покончит с собой, как Тайлер украл туфли Толбота и подбросил учебник.

— Уотсон и есть Обезьяний убийца, — тихо сказал Нэш. — Или Бишоп, или как его там. Поганец проделывал все у нас под носом!

Портер старался переварить то, что узнал, хотя после наркоза был как в тумане.

— Знаю, вам хочется побыть со мной, и все-таки приказываю: возвращайтесь на работу и постарайтесь разузнать про этого парня все что только можно. — Он повернулся на правый бок. — Эмори до сих пор у него, и теперь, когда его легенда накрылась, он, наверное, ускорит события. Время у нее на исходе… У нас время на исходе! Когда он устраивался на работу, он ведь должен был указать свой адрес?

Клоз кивнул:

— Да, но он написал адрес квартиры Кеттнера.

— Кеттнера? Кто такой Кеттнер?

— Джейкоб Кеттнер — дядя Тайлера Матерса. — Нэш объяснил, как Кеттнера опознали в онкоцентре и установили его родство с приятелем Эмори.

— Ничего себе… значит, он уговорил того типа броситься под автобус?

— Кеттнер умирал, а он заплатил ему кучу денег, — ответил Нэш. — По-моему, смерть под колесами автобуса все же лучше, чем смерть от рака желудка.

— Очень может быть. А вам не кажется, что Тайлер знает, где Бишоп держит Эмори?

Клэр покачала головой:

— Нет, похоже, Бишоп его просто использовал. Мальчишка не понимал, в чем заключается его роль, до тех пор, пока Бишоп не похитил Эмори. Возможно, и когда вы с Нэшем беседовали с ним в первый раз, до него еще не дошло. И его участие в деле можно назвать самым минимальным.

Портер повернулся и тут же поморщился.

— Осторожнее, Сэм! Иначе рана воспалится, — забеспокоился Нэш.

— Подонок точно знал, в какое место воткнуть нож. Понадобилось всего семь швов. Правда, боль адская…

— Если бы он хотел тебя убить, он бы убил. А он просто хотел замедлить наши действия, — заметил Клоз.

Портер снова повернулся; матрас под ним напоминал мокрый картон.

— Надо было мне тогда взять с собой кого-нибудь из вас. Просто мне… было нелегко. Я до сих пор не могу об этом говорить. Наверное, я искал легкого пути, когда взял парня с собой в пятьдесят первый участок.

Клэр взяла его за руку:

— Сэм, мы твоя семья. Можешь говорить с любым из нас или ни с кем. Знай, что мы на все для тебя готовы, когда сам будешь готов.

— Его взяли, — сказал Портер. — Парня, который ее застрелил. Взяли на еще одном ограблении, и кассир из нашего супермаркета его опознал. Все кончено.

Клэр сжала ему руку:

— Мы так и думали, что ты поехал в связи с тем делом. Если тебе что-то нужно, не стесняйся, хорошо?

Портер кивнул:

— Хорошо. Вернемся к нашему делу. Давайте еще раз повторим, что нам известно.

— Ты точно не устанешь? — спросил Нэш.

— Голова немного дурная от наркоза, и еще мне вкололи какое-то чудодейственное обезболивающее. Наверное, оно слегка отупило меня до вашего уровня — до вашего обычного уровня.

— Ну да, обычного… по крайней мере, нас не пырнули ножом.

Портер только отмахнулся:

— Клэр, как думаешь, сможешь все обобщить отсюда?

Она кивнула и подняла повыше телефон:

— У меня все здесь. — Она что-то набрала и вошла в приложение. — Итак, покойник в морге — не Обезьяний убийца; зато на сцену вышел таинственный Энсон Бишоп. — Она повернулась к Клозу: — Пожалуйста, возвращайся на работу и постарайся выяснить о нем все что можно. Особенно его передвижения по городу. Может быть, нам повезет, и мы найдем Эмори на основании данных в навигаторе его сотового телефона. А я пока позвоню судье Ортенсу и получу ордер.

— Скорее всего, он пользовался одноразовым телефоном, — заметил Клоз.

— Может быть, да, а может, и нет. Он не ожидал, что мы выясним, кто он такой, — по крайней мере, так быстро. Попробуй покопаться и в прошлом Пола Уотсона. Там тоже может обнаружиться что-то интересное.

— Проверьте журнал, — сказал Портер.

— Какой журнал? — нахмурилась Клэр.

— Нам пришлось расписаться в пятьдесят первом участке. Значит, он написал там контактный телефон и адрес.

Нэш схватил свой телефон и начал набирать.

— Есть!

Клэр продолжала:

— Мы знаем, что Бишоп заставил Кеттнера надеть туфли. Он хотел, чтобы тот умер в этих туфлях, чтобы мы связали его смерть с Толботом. Значит, все остальное, что обнаружено при покойнике, может стать зацепкой.

— Мелочь, квитанция из химчистки, фетровая шляпа, карманные часы… что все это значит?

— Разгадайте загадку, — пробормотал Портер.

— Что?

Портер покачал головой:

— Фраза, которая то и дело встречается в его дневнике. Кстати, передайте мне его, пожалуйста. Когда меня сюда привезли, он лежал в кармане брюк.

Клэр нашла одежду Портера в запечатанном пакете на полке в шкафу справа от ванной. Она достала дневник и передала ему тетрадку.

— Раз уж здесь застрял, я его дочитаю. До конца немного осталось.

Нэш разъединился и вернулся к кровати Портера.

— В пятьдесят первом он написал не адрес Кеттнера, а адрес на Ласалль-стрит; там какой-то новый жилой комплекс, «Беруин-апартментс».

— Ну да, наверное, это тоже не случайно. Вызывайте Эспинозу и отправляйтесь с Клэр туда, — велел Портер.

— Как по-твоему, каков его эндшпиль? — спросил Нэш. — Мы многое узнали про Толбота, но по-прежнему недостаточно для того, чтобы предъявить ему обвинения. Скорее всего, Бишоп с ним еще не закончил. В головоломке не хватает кусочков.

— Толботу Эмори нужна живой; он собирается достраивать жилой комплекс на набережной, — заметила Клэр.

— Почему? — спросил Портер.

Она рассказала, что им удалось узнать на втором допросе Толбота.

— Это не значит, что она нужна живой Бишопу, — возразил Нэш. — Наоборот, он может прикончить ее только ради того, чтобы стройка остановилась.

Портер задумался.

— Я согласен с Нэшем. Обезьяний убийца всегда убивает близких того, кто совершает преступление. Не думаю, что его хоть сколько-нибудь заботит судьба Эмори. Главное для него — уничтожить Толбота. По-моему, убежав из моего дома, он отправился прямиком в то место, где держит ее. Для него игра перешла в эндшпиль. Он считает, что на ней все и закончится.

ИНФОРМАЦИЯ ПО ДЕЛУ

У4О = Пол Уотсон = Энсон Бишоп

Жертвы

1. Калли Тремел, 20 лет, 15.12.2009

2. Эль Бортон, 23 года, 02.10.2010

3. Мисси Ламекс, 18 лет, 24.07.2011

4. Барбара Макинли, 17 лет, 03.12.2012 (единственная блондинка)

5. Сьюзен Деворо, 26 лет, 18.04.2013

6. Эллисон Краммер, 19 лет, 09.11.2013

7. Джоди Блумингтон, 22 года, 13.05.2014

Эмори Коннорс, 15 лет, 03.11.2014

Вчера вышла на пробежку в 18.00

ТАЙЛЕР МАТЕРС

Бойфренд Эмори, племянник

ДЖЕЙКОБА КЕТТНЕРА — человека, сбитого автобусом.

АРТУР ТОЛБОТ

Финансы?

В здании «Малифакс комьюникейшенз» (владелец Толбот) обнаружен труп Гюнтера Херберта, главного финансового директора «Толбот энтерпрайзиз». Подозрительная деятельность в связи с «Озерным причалом» (владелец Толбот). Земля принадлежит Эмори/«Озерный причал».

Н. БАРРОУЗ

Экономка? Няня? Гувернантка.

Есть ключ-карта, но не включена в список постоянных гостей.

Вещи, обнаруженные на трупе У4О Кеттнера:

Дорогие туфли — «Джон Лоббс»/1500 долл./пара — размер 44,5/неус. жертва. Кеттнер носит 42-й. На туфлях отпечатки Толбота.

Дешевый костюм.

Мягкая фетровая шляпа.

75 центов мелочью (2 четвертака, 2 монеты по 10 центов и 1 по 5 центов).

Карманные часы.

Квитанция из химчистки (54 873) — Клоз составит список ближайших приемных пунктов.

Умирал от рака желудка — лекарства: октреотид, трастузумаб, оксикодон, лоразепам.

Татуировка на внутренней стороне правого запястья — цифра 8, символ бесконечности?

Учебник высшей математики — подброшен У4О — указание на склад «Малифакс комьюникейшенз».

На вагонетке у входа в туннель обнаружен частичный отпечаток пальца. Возможно, на ней перевозили тело.

Ухо, глаза и язык оставлены в коробках (Гюнтер Херберт) — рекламный проспект и коробки указывают на «Озерный причал», участки под застройку.

Подробный обыск результатов не дал.

Запись с камеры: судя по всему, Кеттнер покончил с собой, нет четкого изображения его лица.

Задания:

— Клэр и Нэш отправляются на Ласалль-стрит (квартира У4О/Бишопа).

— Клоз: биография Уотсона/Бишопа/У4О.

— Портер: дочитать дневник.

67 Дневник

— Отец попросил кое-что вам передать, — сказал я, откашлявшись.

Миссис Картер сидела на краю раскладушки и смотрела на меня налитыми кровью глазами. Неужели она опять плакала?

Я продолжал:

— Если вы не скажете ему, куда ваш муж спрятал документы, он позволит маме спуститься сюда, чтобы это выяснить, и все может закончиться плохо для заинтересованных сторон. Могу вам сказать по личному опыту, что маме недостает отцовской сдержанности. Более того, она бывает довольно порывистой, даже деструктивной. Она может сделать вам по-настоящему больно. Она до сих пор кипит после вашей утренней перепалки.

Миссис Картер прищурилась:

— Пошел ты, маленький засранец!

Такие выражения в нашем доме недопустимы, и я был рад, что ни мама, ни отец ее не слышали.

— У вас время до утра. Спокойной ночи!

68 Эмори — день второй, 16.18

В мире Эмори наступила тишина.

Тишина такая оглушительная, что кровь ударила ей в голову и в здоровое ухо. Она обжигала ее изнутри, как кипящее масло. Эмори зажала ухо рукой. Вторая болела нестерпимо — Эмори даже выругалась.

Почему кошмар не заканчивается?

Почему он не может закончиться?

— Пожалуйста, убей меня, и все, — прошептала Эмори и не узнала собственный голос. Она слышала себя словно со стороны. Слышала тонкий металлический голосок. Во рту пересохло; язык царапал нёбо, как кусок наждака.

Музыка умолкла, сменившись громким звоном; она понимала, что звон только у нее в голове, но он все равно эхом отдавался от стен. От него усилилась мигрень, которая выросла из простой головной боли. Она испытывала единственное желание: умереть, только бы не провести еще час в этом аду.

Музыка закончилась. Но она вернется. Музыка всегда возвращалась.

Последней была песня «Лед Зеппелин». Эмори знала ее, только понятия не имела откуда. То, что она так быстро вспомнила название группы, хотя не могла сообразить, какой сегодня день недели, ее удивило. Потом зазвучала их же «Лестница в Небеса», и она стала ждать такую лестницу; она слышала эту песню уже четыре раза с тех пор, как попала сюда, и начала воспринимать мелодию как официальный знак того, что прошел еще один день, но сегодня этой песни не было. Или была? Когда она звучала в последний раз? Эмори не помнила. Она вообще ничего не помнила.

«Ты обезвожена, детка. По-моему, у тебя и рука воспалилась. Состояние у тебя — не позавидуешь. Никто не пригласит тебя на выпускной в таком виде, это уж точно».

Да, наверное, рука у нее воспалилась. Боль в запястье была почти сравнимой с головной болью.

Эмори не хотелось даже дотрагиваться до запястья.

Нет, она не станет дотрагиваться.

Ни за что!

В последний раз, когда она прикасалась к запястью, ей показалось, что это вообще не ее рука, а чем-то набитая перчатка. Рука раздулась и стала больше обычной раза в два. Вокруг наручника все стало мокрым и скользким. Как ни странно, возле наручника болело не так сильно. Интересно почему. Может, наручники пережали нервы?

Кости тоже торчали как-то странно; пальцы изогнулись под непривычным углом. Нехорошо, совсем нехорошо.

Снова пощупать пульс? Даже это уже не казалось ей важным.

«Наверное, ты сейчас могла бы съесть крысу».

— Не буду я есть крысу, — сказала Эмори, потирая висок. — Лучше умереть!

«Правда, дорогуша? А вот я скорее съела бы крысу. Я бы съела крысу, даже не задумываясь, если бы очутилась на твоем месте. Можно свернуть ей шею и разрезать ее острым краем каталки. Если все проделать быстро, мясо будет еще теплым. Все равно что есть остатки курицы из ведерка; ты так делала, я видела».

— Я не буду есть крысу! — повторила Эмори, громче и более вызывающе.

«В темноте можно представлять, что ты ешь что-нибудь другое. Например, ребрышки… Ты ведь любишь ребрышки».

У Эмори забурчало в животе. Да, ребрышки она любила.

«Твои друзья все равно ничего не узнают, и даже если узнают, думаешь, они будут тебя обвинять? Спорим, они поздравят тебя, потому что ты такая смелая и находчивая. Может быть, тебя даже наградят».

Хотя Эмори не видела никаких крыс, она была уверена, что в ее камере больше чем одна крыса. Когда она лежала на полу, зверьки иногда пробегали по ее ногам. Даже сейчас, сидя на каталке, она чувствовала их присутствие. Крысы следили за ней… Волосы у нее на затылке встали дыбом. Видят ли крысы в темноте? И думала ли она уже об этом? Она не помнила.

«Конечно, чтобы съесть крысу, ее вначале нужно поймать. Во всяком случае, попробовать-то стоит, верно? Это будет наша маленькая тайна. Обещаю, я никому не скажу. Небольшой перекус пойдет тебе на пользу. К тебе вернутся силы, ты сможешь сосредоточиться. Может быть, ты даже сможешь решить маленькую загадку и сообразишь, как отсюда выбраться. Я слышала, что крысы очень полезны для мозга, улучшают память».

Эмори закрыла глаза и глубоко вздохнула, потом стала считать от десяти до одного, пытаясь выгнать голос из головы. Когда она досчитала до одного, наступила тишина.

«Наверное, глаза у них похожи по вкусу на карамель».

— Заткнись! — закричала она. — Я. Не. Стану. Есть. Крысу!

«Успокойся, милая. Я совершенно уверена, что крысы не задумываясь съедят тебя, когда ты наконец умрешь от голода. Они, наверное, уже сейчас тянут соломинки, кому кусать тебя первому».

Громкий щелчок.

От ослепительно-яркого света Эмори зажмурилась; когда оказалось, что этого недостаточно, она прижалась лицом к ноге и закрыла голову рукой. Но ничего не помогало; розовая пелена прорывалась сквозь все преграды. Она видела кровеносные сосуды на веках. Свет был таким ярким, что обжигал.

Эмори услышала чей-то пронзительный визг. Не сразу до нее дошло, что визжит она сама. Она заставила себя замолчать и теперь слышала только громкое биение сердца и свист, который вырывался у нее из груди.

Эмори заставила себя посмотреть на свет. Заставила себя открыть глаза, наполнившиеся слезами. Она сразу поняла, что яркий свет проникает откуда-то сверху. Она выгнула спину и задрала голову, глядя на свет.

Где-то там, высоко, двигалась тень. Она была невозможно высоко. Потом у тени появился голос. Он был громким, потому что прокатывался по стенам, как будто его владелец стоял всего в нескольких шагах:

— Привет, Эмори! Извини, что так долго не навещал тебя; я был очень занят.

69 Дневник

Не помню, как я заснул, но, должно быть, в какой-то момент я просто провалился в сон, потому что до того лежал на спине, а потом очнулся на боку, а на подушке рядом со мной растеклась лужица слюны. На мне по-прежнему была вчерашняя одежда, за исключением теннисных туфель, потому что нельзя ложиться в постель в туфлях, пусть даже на покрывало. Отец велел нам с мамой не раздеваться, чтобы можно было действовать быстро, если ночью вдруг вернется «мистер Джонс».

Судя по часам, стоявшим на прикроватной тумбочке, было начало восьмого.

Я встал, потянулся и подошел к двери.

Я почему-то знал, что мама больше не хочет сделать мне больно, но решил, что лучше все же быть осторожным.

Я вытащил ножку стула из дверной ручки — стул заскрипел. Потом осторожно вышел в коридор.

Отец снова спал на диване. Может быть, он отключился. На полу рядом с ним валялась пустая бутылка из-под рома «Капитан Морган», и он громко храпел.

Дверь в родительскую спальню была плотно закрыта. Скорее всего, мама тоже крепко спала. Оба они вчера долго сидели, обсуждая сложившееся положение. Я хотел остаться с ними, но отец отправил меня спать. По-моему, он просто хотел поговорить с мамой наедине.

Хотя я осознавал, что подслушивать нехорошо, тем более для растущего юного джентльмена, тем не менее я слушал. К сожалению, они предвидели мои действия, потому что говорили приглушенно. Из моей комнаты слов было не разобрать.

Наверное, их разговор ничем хорошим не закончился, потому что мама одна ушла в спальню, а отец вторую ночь подряд провел на диване. Если только он не решил нас охранять. Если он возложил на себя такую обязанность, то выполнял он ее плохо.

Мама в спальне, значит, она еще не говорила с миссис Картер. Тоже хорошо, потому что я хотел принять участие в беседе, если, конечно, мне позволят.

Отец тяжело вздохнул и перевернулся на другой бок. Левая рука упала с дивана, задев бутылку из-под «Капитана Моргана». Он облизнул губы и снова погрузился в сон.

Я догадывался, что он скоро проснется, а по собственному недавнему опыту я знал, что у него, скорее всего, будет ужасно болеть голова, а вскоре разыграется аппетит, поэтому отправился на кухню готовить завтрак. Через двадцать минут я приготовил тосты с маслом, нарезал апельсины. На приставном столике в сковородке аппетитно шкварчала яичница с сыром.

Как ребенок на дудочку Крысолова, на запах из спальни высунулась мама; она зевнула и села за стол.

— Ты кофе сварил?

Да, я сварил кофе, поэтому поставил перед ней чашку и налил так, как она любит: с двумя кусочками сахара и капелькой сливок.

— Спасибо.

Отец снова тяжело вздохнул и на этот раз проснулся. Спустил ноги на пол и вытер усталые, красные глаза.

— Который час? — Голос у него был хриплый и раздраженный.

— Восемь ноль семь, — ответил я. — Отец, хочешь позавтракать?

Он кивнул, встал и потянулся у большого окна в гостиной.

— Ой-ой.

Отец смотрел на улицу; лицо у него было осунувшимся и бледным.

— Вы только посмотрите!

Мы с мамой подошли к нему. Мне показалось, что кто-то сжал мое сердце в кулак.

Перед соседним домом стоял «додж» Картеров. Обе дверцы были открыты, а одежда, которую я так старательно упаковывал, валялась на лужайке и на дорожке. Не только у них на дворе и на дорожке, но и на нашем дворе тоже. Я заметил рубашку, свисающую с большого дерева в углу нашего участка; теннисные туфли и шлепанцы украшали мамин розовый куст, а…

Ой-ой… отцовский «порше»! Крыша была опущена, пассажирская дверца стояла приоткрытая. Отец никогда не оставлял машину открытой на ночь, если машина не стояла в гараже, а уж оставлять открытую дверцу было недопустимо в любых условиях.

Отец поспешно выбежал на улицу. Я пытался его остановить, боясь, что те, кто это сделали (скорее всего, «мистер Джонс» и его приятель, но я не спешил с выводами), могут быть еще там, но мне не хватило сил, чтобы удержать его.

Подойдя к машине, я понял, что верх вовсе не опущен; его просто больше не было. Кто-то располосовал его ножом; рваные куски материи валялись на водительском сиденье.

Одним верхом ущерб не ограничился.

Все четыре колеса оказались спущены. Я осмотрел ближайшее ко мне и без труда увидел, в каком месте покрышку проткнули ножом. Разрезов было несколько. Два из них — точно сбоку, поэтому о заплатах и речи быть не могло. Придется полностью менять покрышку. Я предположил, что и остальные в таком же состоянии.

Обе фары оказались разбиты; осколки валялись на бампере и на дорожке. Задние фонари тоже. Кто-то бил по ним ногой или бейсбольной битой; трудно сказать, чем именно.

Как им удалось все проделать, не поднимая шума? Мы бы наверняка услышали…

На краске были нацарапаны слова — грязные слова, ругательства. А сиденья? Варвары располосовали ножом не только верх машины, но и салон. Набивка вылезла наружу…

Мы с отцом почти одновременно заметили, что капот машины приподнят, и вместе подняли его до конца. В нашей модели, «бокстер», мотор располагался посередине. Почти до всех жизненно важных деталей можно было добраться, только если приподнять машину домкратом. Но вредителей это не остановило. Они выдернули провода, ведущие к аккумулятору, выведя из строя всю электрику. Пахло серной кислотой. Ущерб от такого маневра был мгновенным, но вредители не пожалели времени и воткнули провода как попало, произведя еще больше ущерба. Аккумулятор потек. Серная кислота залила запаску и инструменты, которые отец хранил в переднем багажнике.

Задний багажник тоже был открыт. Вредители отвинтили и выкинули крышки масляного фильтра и бачка с охлаждающей жидкостью. Внутрь они всыпали почти по полкило сахара — явно не поскупились. Мы нашли сахар и вокруг бензобака.

Отец стоял молча, не произнося ни слова.

Он не сводил взгляда со своего любимого «порше», и его руки, упавшие вдоль туловища, дрожали.

Мамина машина оказалась не в лучшем состоянии; все четыре шины ее «форда-темпо» были проколоты, капот поднят.

Я огляделся в поисках зеленого «плимута», но его нигде не было видно.

Мама смотрела на дом Картеров. Парадная дверь была открыта.

70 Портер — день второй, 16.40

Ожил телефон, стоящий на тумбочке рядом с кроватью; он трезвонил так громко, что Портер невольно вздрогнул. Ногу сводило болью. Он поморщился и потер швы на бедре, потом взял трубку.

— Алло!

— Сэм, как ты себя чувствуешь? — Он узнал голос человека, которого привык считать Полом Уотсоном. Теперь оказалось, что его звали Энсоном Бишопом. Вместе с именем поменялась и манера говорить: теперь его голос звучал уверенно. Портер понял, что его собеседник именно такой на самом деле; личина по фамилии Уотсон была просто маской.

— Чувствую себя как человек, которого пытались убить, — ответил Портер, бессознательно дотрагиваясь свободной рукой до швов на ноге.

— Сэм, я не пытался тебя убить. Если бы это было так, ты бы сейчас был мертв. Зачем мне покушаться на жизнь моего любимого игрока?

Портер огляделся, ища свой сотовый телефон, потом вспомнил, что Бишоп наступил на него и раздавил еще там, у него дома. Если бы он мог позвонить в управление, можно было бы отследить звонок.

— Сэм, я звоню с одноразового телефона — такие продаются в любой аптеке. Я активировал сим-карту, купленную за наличные больше месяца назад. Наверное, ты бы попробовал отследить звонок, если бы мог, но какой смысл? Через несколько минут трубка окажется в реке Чикаго вместе с другим мусором, а я буду далеко.

— Где Эмори?

— Вот именно — где Эмори? — передразнил его собеседник.

— Она жива?

Бишоп промолчал.

Портер заставил себя сесть, не обращая внимания на боль.

— Не нужно причинять ей боль. Скажи, что у тебя есть на Толбота, и мы его арестуем. Слово даю!

Бишоп хихикнул:

— Я тебе верю, Сэм. Верю, что ты бы так и поступил. Но мы оба понимаем, что в эту игру так не играют, ведь верно?

— Больше никто не должен умереть!

— Обязательно должен! Как же иначе все узнают?

— Бишоп, если ты убьешь ее, ты совершишь зло. И будешь не лучше тех, против кого ты… борешься, — сказал Портер.

— Толбот — подонок. Он как зеленый, сочащийся гнойник, который расползается по миру; его нужно вырезать и выкинуть до того, как он погубит окружающие ткани. В лучшем случае его можно сравнить с раковой опухолью.

— Но зачем вредить Эмори? Почему не убить его?

Бишоп вздохнул:

— Для того чтобы победить короля, необходимо жертвовать пешками.

— Это не игра.

— Игра, Сэм. Все на свете игра. И все мы — фигуры на доске. Разве ты ничего не понял из моего дневника? Я думал, живущий в тебе психолог уже успел все свести воедино. Я давно понял, что лучше всего наказывать отцов страданиями их детей. Кто-то вроде Толбота, наверное, догадывается, что рано или поздно ему придется расплатиться за свои преступления; мысленно он готовится. Он ждет, когда настанет день расплаты. Если бросить его в тюрьму, он ничему не научится, он не возродится, он не исправится. Отсидит свой срок, выйдет на свободу и начнет делать что-то еще хуже прежнего. Но… если забрать у того же человека ребенка в наказание за то, что он натворил… Тогда начнется уже совсем другая игра, другой разговор. До конца дней своих он будет проклинать себя за свои злодеяния. И каждый миг он будет сознавать, что его ребенок погиб за его грехи.

— Эмори невинна, — не сдавался Портер.

— Она очень храбрая. Я сказал ей, что ее жертва будет способствовать изменениям к лучшему. Объяснил, как ее отец навлек беду на них обоих. По-моему, она меня понимает.

Он говорил о ней в настоящем времени. Значит, она еще жива?

— Очень прошу тебя тоже постараться понять. Для меня очень важно, чтобы ты понял. Собери воедино то, что я тебе дал. Разгадай загадку. Ответ лежит у тебя на ладони… точнее, лежал.

— Ты сказал, все, что мне нужно, можно найти в дневнике?

Бишоп вздохнул:

— Разве я так сказал?

Портер полистал страницы тетрадки:

— Я почти дочитал.

— Вот именно, Сэм. Почти. — Бишоп глубоко вдохнул и медленно выдохнул. — Наверное, твои друзья сейчас в моей квартире. Может быть, они сумеют тебе помочь?

— Бишоп, где Эмори?

— Элементарно, дорогой Уотсон, — помнишь, как ты говорил вчера? Жаль, что нам пришлось так рано оборвать этот фарс. Я получил огромное удовольствие, играя в детектива с тобой и твоими друзьями. Я буду скучать и по своим коллегам по криминалистической лаборатории.

— Зачем ты это сделал? Зачем притворился экспертом-криминалистом? Зачем уговорил Кеттнера покончить с собой? В чем смысл?

Бишоп снова рассмеялся:

— В самом деле, зачем? — Он помолчал, а потом задумчиво заговорил: — Наверное, Сэм, мне стало любопытно. Захотелось взглянуть на тебя поближе. Ты много лет гоняешься за мной; мы с тобой мило играем в кошки-мышки. Мне захотелось лучше тебя понять. Однажды отец сказал: «Из двух зол выбирай меньшее». Мне нужно было узнать тебя. Не хочу лгать, меня привлекал и вызов. Приятно бросить вызов самому себе, ты согласен?

— По-моему, ты псих на всю голову, мать твою, — ответил Портер.

— Ну-ну, не нужно сквернословить! Помни уроки моего отца. Если говоришь зло, это ведет к еще большему злу, а его в нашем мире и без того хватает.

— Отпусти ее, Бишоп! Отпусти и уходи. Покончи с этим.

Бишоп кашлянул:

— Сэм, у меня для тебя еще несколько коробок. Свежих коробок. Правда, боюсь, у меня не будет времени отправить их по почте. Ты не возражаешь, если я просто оставлю их где-нибудь для тебя? В таком месте, где ты их непременно найдешь?

— Где она? — снова спросил Портер.

— Может быть, я уже оставил их. Может быть, тебе пора поговорить с Клэр и Нэшем.

— Если ты сделал ей больно, я тебя убью, — зарычал Портер.

— Тик-так, Сэм. Тик-так.

Щелк!

Разговор прервался.

Портер еще какое-то время держал в руке трубку; от нее отражалось его собственное дыхание. Он положил трубку на рычаг.

«Тик-так»…

Бишоп играл в другую игру.

Портер встал, стараясь двигаться медленно, не убирая руки с раны. Швы тянули, но держали крепко. Со стола справа он взял бинт и пластырь. Приложил бинт к ране и приклеил его, потом слегка выкрутил ступню влево, вправо, проверяя свою работу. Повязка держалась, но он все равно на всякий случай обмотал ее еще несколькими витками пластыря.

Стараясь не давить на больную ногу, Портер подошел к стенному шкафу; его рубашка висела на плечиках, а ботинки были на полке. Брюки на нем разрезали; наверное, они сейчас в мусорной корзине.

Дерьмово!

Портер выдвигал ящики тумбочки, а потом заметил зеленую хирургическую «пижаму» и надел ее — она была тесновата, но ничего, сойдет. Потянулся за ботинками и замер, заметив, что изнутри торчит кусочек целлофана: пакет для вещдоков, в котором лежали карманные часы.

Они поблескивали под флуоресцентной лампой.

Сердце глухо забилось где-то в горле.

«Неужели все так просто?»

71 Дневник

Трава была еще влажной от росы и липла к туфлям. Я зашагал к дому Картеров, ни о чем особенно не думая, и, хотя не мог их слышать, я знал, что мои родители идут в нескольких шагах за мной. Я все время ожидал, что кто-нибудь из них прикажет мне остановиться, подождать или зайти им за спины, но такого приказа так и не последовало. Наверное, отец был в шоке, а какие мысли бродили в голове у мамы, мне трудно даже представить.

Поравнявшись с машиной Картеров, я понял, что она примерно в таком же состоянии, что и отцовский «порше». Я сказал «примерно», потому что все-таки состояние машины Картеров было не таким. Да, неизвестные разрезали шины, подняли капот и порвали проводку. Да, они насыпали сахар в бензобак и маслопровод. Сделали машину совершенно неподвижной, но разрушение не было таким личным. Они не порезали сиденья, не разбили фары и стекла; ограничили резню тем, что превратили машину в груду бесполезного металла, и на том остановились. Что же касается отцовского «порше», они набросились не только на саму машину — они набросились на него. Точнее, оставили ему недвусмысленное послание: «Пошел ты и пошла твоя семья за то, что лезете в наши дела». Вот что на самом деле они хотели сказать. Я понимал, что не должен допускать таких выражений даже в мыслях, а писать такие слова на бумаге еще хуже, но иногда единственными словами, способными описать плохие вещи в жизни, являются бранные слова, и тогда был самый подходящий момент.

Дорожная сумка, которую я уложил не так старательно, как чемодан, была взрезана, и содержимое валялось на крыльце Картеров: лекарства, зубная щетка, дезодорант — кто-то выдавил тюбик зубной пасты под ноги; половицы запачкались. Муравьи пришли в восторг и уже начали растаскивать белую пасту, пряча ее куда-то между пятой и шестой ступенькой крыльца. Мне хотелось раздавить их, но я сдержался.

— Старайтесь не наступать в зубную пасту; ни к чему оставлять следы, — прошептал я.

Отец что-то проворчал у меня за спиной. Уверен, он восхищался моей предусмотрительностью, но я не виню его за то, что он меня не похвалил.

Внутренняя дверь, как и наружная, сетчатая, была открыта. Я заглянул на кухню.

Обернулся, посмотрел на улицу, чтобы убедиться, что зеленый «порше» не вернулся, и вошел.

Лужа бурбона высохла и заполнилась трупами мертвых пьяных муравьев. След сужался и исчезал под раковиной. Кто-то смелосколки в кучку в дальнем углу.

На кухонном столе были разложены в ряд шесть фотографий — фотографий, которые я никогда раньше не видел, но которые тем не менее выглядели знакомыми: голые мама и миссис Картер в постели.

72 Клэр — день второй, 16.47

Клэр вдавила в пол акселератор «хонды». Она въехала в туннель на Ласалль-стрит; красно-синие огни ее мигалки отражались от белых бетонных стенок.

— Каковы шансы, что он держит ее взаперти в своей квартире? — спросил Нэш. Он так крепко ухватился за ручку дверцы, что у него побелели костяшки пальцев.

Клэр фыркнула:

— Что, не нравится мой стиль вождения?

Нэш вспыхнул, выпустил дверцу и принялся сгибать и разгибать пальцы.

— Ты несешься под сто тридцать километров в час по центру города в начале вечернего часа пик. Удивляюсь, как ты еще не выскочила на тротуар и не скосила нескольких пешеходов.

Клэр круто повернула, подрезав пожилого мужчину в черном БМВ. Тот нажал на клаксон и выставил средний палец.

— Машины экстренных служб имеют право проезжать вне очереди, козел! — крикнула Клэр, глядя в зеркало заднего вида и тоже показывая водителю средний палец.

— Ты не ответила на мой вопрос, — заметил Нэш.

— Хочешь знать мое мнение? По-моему, Уотсон, Бишоп, или как его там зовут, с нами играет. Мы ворвемся к нему в квартиру, и все взорвется к чертям собачьим, вот что я думаю, — сказала Клэр. — И знаешь что еще? Если есть какой-то шанс, что она там, по-моему, игра стоит свеч. С самого начала для него все происходящее было игрой; мы были как мыши, которые бегают в лабиринте. Мы едем к нему на квартиру, потому что так хочет он, все очень просто. Иначе зачем он записал свой адрес? По-моему…

— Смотри! — воскликнул Нэш.

Клэр резко выкрутила руль, выскочила на тротуар и в последний миг избежала столкновения с мусоровозом. Выровняв руль влево, она выскочила на дорогу, едва не столкнувшись с лотком с хот-догами — Нэш мог бы высунуться из окошка и взять себе обед.

— По-моему, пока он дергает нас за ниточки, Эмори еще жива.

— Ты намерена делать вид, будто самого страшного еще не произошло?

— Да, — кивнула Клэр.

Нэш закатил глаза:

— Выключи сирену и мигалку; мы уже близко. Его здание должно быть впереди справа.

— Вон Эспиноза. — Она показала на темно-синий фургон с надписью «Квятковски. Сантехнические работы», который стоял в двух кварталах от них. Клэр остановилась во втором ряду через три машины после фургона, набрала номер Эспинозы и включила громкую связь.

Они услышали его голос сквозь треск помех:

— Это двухэтажный дом; возле него стоит красная «тойота-камри».

Клэр и Нэш вместе посмотрели в нужную сторону.

— Ясно!

— Мои ребята заняли позицию. Квартира Бишопа на первом этаже, вторая дверь справа, если смотреть с улицы. Мы следим за ней уже двадцать минут. Жалюзи опущены. Тепловизоры не срабатывают. Наличие внутри взрывных устройств подтвердить невозможно. Правда, стены в доме кирпичные, поэтому нам трудно работать. Давайте так: мы войдем, проверим все помещения и скажем, когда вам можно идти за нами. Ясно?

— Поняла тебя, — сказала Клэр. — Мы готовы; ждем твоего сигнала.

Эспиноза начал выкрикивать команды. Три человека быстро выбежали из фургона; двое побежали к парадной двери, а третий обогнул дом и направился к черному ходу. Подбежав к двери, первый крикнул: «Полиция!» — и снес дверь небольшим тараном; напарник его прикрывал. Оба нырнули внутрь и скрылись из виду.

— Кто там с тараном был? Эспиноза и Броган?

Клэр прикрыла глаза козырьком — заходящее солнце слепило глаза:

— По-моему, да.

Они услышали голос Эспинозы:

— Детективы, все чисто!

Клэр и Нэш вышли из «хонды» и побежали через дорогу с пистолетами в руках.

Когда они подошли к парадной двери, из квартиры вышел Эспиноза.

— Он знал, что мы придем. Он так и хотел.

— Почему? Что там?

Эспиноза кивнул, обернувшись через плечо:

— Сами смотрите.

Клэр нахмурилась и перешагнула через порог.

Квартира была не очень большой — приблизительно семьдесят пять квадратных метров. Сразу из прихожей вошедшие попадали в гостиную; слева от нее находилась маленькая кухня, справа ванная. Еще одна дверь с противоположной стороны вела, скорее всего, в спальню. Никакой мебели в квартире не было; судя по всему, кухней не пользовались. Стены были голые.

Посреди комнаты стояла белая коробка, перевязанная черной бечевкой.

73 Дневник

Я быстро запихнул фотографии в карман, за секунду до того, как мама и отец вошли на кухню.

— Здесь чем-то ужасно воняет. — Мама наморщила нос.

Отец показал на холодильник:

— Кто-то оставил дверцу открытой. Там, наверное, все испортилось.

Я не вынимал руки из кармана и все время боялся, что фотографии выпадут.

Отец присвистнул:

— Вижу, здесь они тоже порезвились!

В самом деле, незваные гости учинили хаос и в доме Картеров. Все кухонные шкафчики были открыты нараспашку, содержимое валялось на полу и на столешницах. В гостиной они распороли диван и подушки; по комнате летала набивка, похожая на белые шары перекати-поля. Они нацарапали большой крест или букву X на экране телевизора. Изорвали все книги из библиотеки миссис Картер. Ни одна вещь не осталась нетронутой.

— Как-то мне не по себе, — призналась мама. — Нам лучше уйти.

Отец быстро осмотрел спальню в другом конце коридора и вернулся на кухню.

— Если то, что они искали, было здесь, они, скорее всего, это нашли. Они побывали во всех комнатах и осмотрели все возможные тайники.

— Я хочу уйти, — мама зашаркала ногами.

Я первым услышал шум мотора, но отец все равно очутился у сетчатой двери раньше меня. Я вовремя подбежал к нему и увидел, как на дорожку перед домом поворачивает зеленый «плимут». Утреннее солнце блестело на ветровом стекле, и я не видел, кто сидит внутри.

— Быстро домой! — приказал отец.

Мы бросились бежать: мама первой, я посередине, а отец — за мной. Я был готов к тому, что он развернется к незваным гостям и отомстит за свой «порше», но он этого не сделал. Отец был очень умен. Он не позволял гневу одержать над собой верх.

Я взлетел на ступеньки крыльца и услышал, как завизжали тормоза «плимута». Дверца со скрипом распахнулась, и мы услышали знакомый звук: кто-то взводил курок. Потом «мистер Джонс» громко сказал:

— Здравствуйте, соседи! Что, соскучились?

74 Портер — день второй, 16.57

Выйдя из главных больничных ворот, Портер заметил, что из такси, остановившегося неподалеку, выходит молодая женщина. Сунув два пальца в рот, он свистнул так громко, что идущий ему навстречу пожилой джентльмен вздрогнул. Портер вымученно улыбнулся, кивнул старичку и заковылял к такси.

Когда он с трудом упал на заднее сиденье, водитель ухмыльнулся:

— Вы что, спасаетесь бегством?

— Что? — Портер захлопнул дверцу и поморщился — нога разболелась от напряжения.

— На вас хирургичка, но для медика видок диковатый.

Портер рассеянно улыбнулся:

— Нет, что вы. Один из моих сотрудников ткнул меня в ногу кухонным ножом и бросил подыхать на кухне. Я не мог найти свою одежду, поэтому взял эту.

— Остроумно! — Водитель ухмыльнулся. — Куда едем?

— В магазин под названием «Отец Время. Антиквариат. Коллекции». Где-то рядом с Белмонт-авеню, — сказал Портер.

— Адрес?

Портер понял, что точного адреса у него нет. Потянулся за телефоном, но в очередной раз вспомнил, что Бишоп раздавил его ногой.

— Не знаю. Мне только сказали, что магазин в районе Белмонт-авеню.

Водитель закатил глаза, достал свой телефон и вошел в поисковик.

— Есть! Уэст-Белмонт, 316. Похоже, через дорогу от Белмонт-Хаус.

— Похоже, что так. — Портер посмотрел в окошко. Начинался вечерний час пик. — Если скажу, что я коп, вы ведь все равно не сможете доставить меня на место быстрее, верно?

Водитель ловко встроился в поток машин и посмотрел на Портера в зеркало заднего вида:

— Значок покажите!

Портер полез в задний карман, но сообразил, что на нем не его брюки, а хирургическая «пижама».

— Он остался в моих…

— В штанах, распоротых ножом?

— Ага.

— Посмотрим, как получится.

Портер достал дневник и начал читать с того места, где закончил в прошлый раз.

75 Дневник

Мне показалось, что я почувствовал пулю еще до того, как услышал выстрел. Пуля просвистела рядом с моей головой и застряла в деревянном косяке сантиметрах в пятнадцати справа от меня; щепки разлетелись в воздухе; одна из них впилась мне в щеку. Не давая мне дотронуться до щеки и оценить ущерб, отец врезался мне в спину и толкнул меня вперед. Потеряв равновесие, я упал и прокатился по полу, остановившись сбоку от дивана. Подполз к маме — она сидела за спинкой, скорчившись и переводя взгляд с меня на дверь. Отец у меня за спиной закрыл дверь ногой.

Он не вставал с пола. Приподнялся только на миг, молниеносно задвинул засов и снова упал.

— Он тебя подстрелил! — взвизгнула мама.

Я покачал головой:

— Нет, мама, это всего лишь щепка; ничего серьезного. Все будет хорошо.

Не сразу я сообразил, что она обращается не ко мне. Проследив за ее взглядом, я увидел, что отец прижимает левую руку к правому плечу. Между его пальцами расползалось красное пятно.

Мама встала и подошла к нему.

— Лежи! — приказал отец.

Она опустилась рядом с ним на колени:

— Дай посмотреть.

— Только сверху задело. По-моему, это просто царапина.

Мама расстегнула на нем рубашку и осмотрела рану.

— Принеси аптечку и влажное полотенце, только голову опускай пониже, — велела она мне.

Я побежал на кухню и достал из-под раковины красную коробку. На всякий случай мы держали такие аптечки во всех комнатах, на кухне и в ванной. Чаще всего мама пользовалась именно этой аптечкой, когда лечила меня, если я царапал колено или обдирал локоть, что случалось довольно часто, и я гадал, все ли здесь на месте. Может, лучше взять другую? В конце концов я решил, что важно доставить маме аптечку как можно скорее, а если чего-то будет недоставать, она мне скажет. Чистое полотенце для рук нашлось в ящике рядом с раковиной; я как следует намочил его и вернулся в гостиную.

На лбу у отца выступил пот; я не помнил, когда в последний раз видел, чтобы он потел.

Мама взяла аптечку, одной рукой расстегнула кнопку и достала оттуда флакон со спиртом. Вытерла кровь полотенцем и полила спиртом открытую рану. Отец зашипел от боли.

Пуля прошла по касательной, оставив за собой красный след. Я нагнулся, чтобы получше рассмотреть рану, но мама шлепнула меня по плечу:

— Отойди, ты загораживаешь свет!

— Извини, мама.

Она быстро обработала царапину, достала свободной рукой бинт и сделала перевязку. Бинт почти сразу порозовел, но кровотечение почти остановилось. Отец поправится!

— Спасибо! — Он улыбнулся ей.

Мама кивнула, убрала флакон со спиртом и остатки бинта в аптечку и отодвинула ее в сторону.

— Что теперь?

— Закончим дело.

76 Клэр — день второй, 16.59

Клэр подошла к коробке.

— Ты ее открывал?

Эспиноза покачал головой:

— Решил предоставить честь тебе. Если считаешь, что там что-то опасное, я вызову взрывотехников.

Нэш опустился рядом с белой коробкой на колени, надел латексные перчатки и постучал по черной бечевке, завязанной узлом наверху.

— Не похоже на нашего героя. Обычно он оставляет в коробках части тела. Опасности для окружающих они не представляют.

— Нэш, а ты открой, и посмотрим! — поддразнила его Клэр.

— Может, подбросим монетку? Я открывал предыдущую.

— Нет, открывай сам. Я почему-то вспомнила фильм «Семь»… Если там голова Гвинет, я много месяцев буду видеть перед глазами страшную картину. Так что открывай. Будь мужчиной.

Нэш закатил глаза и повернулся к коробке.

— Кстати, к вашему сведению, коробка самая обычная — такие продаются во всех канцелярских магазинах. — Он нагнулся ниже. — Никакого запаха не чувствую, и нет признаков того, что там что-то мокрое, — на ней ничего не написано.

Он дернул бечевку, развязывая узел; бечевка упала на пол. Когда он потянулся к крышке, и Клэр, и Эспиноза сделали шаг назад.

— Может, все-таки подождем экспертов? — предложил Эспиноза.

— Открывай! Возможно, содержимое подскажет, где искать Эмори.

Нэш нехотя кивнул, снял крышку и нагнулся, заглядывая внутрь.

— Уф!

77 Дневник

Я вздрогнул, когда кто-то замолотил в парадную дверь.

— Я вас задел? — спросил с той стороны «мистер Джонс». — Вы уж простите; наверное, я немного увлекся! Прошло столько времени с тех пор, как я последний раз охотился. С самого утра голова идет кругом — до того не терпелось пустить в ход мою пукалку!

— Держитесь подальше от окон, — одними губами произнес отец.

Я кивнул и заполз за диван. Правда, я не боялся. Ну, может, и боялся, но совсем немного; во всяком случае, не собирался показывать свой страх при маме и отце. Мне очень недоставало моего ножа.

Он снова ударил в дверь, и она затрещала. Я не знал, чем он молотит, кулаком или прикладом ружья, но все равно вздрогнул.

«Мистер Джонс» немного понизил голос:

— Сами помните, я просил вас вежливо, очень вежливо. Вижу, придется действовать иначе. Итак, мне нужны документы, которые украла ваша милая соседка. Я знаю, что они у вас, так что давайте не будем притворяться, будто их у вас нет. Не совсем понимаю, что у вас здесь творится; откровенно говоря, мне на ваши делишки наплевать. Вы даете нам документы, показываете камень, под которым прячутся Картеры, и мы уходим, не задавая лишних вопросов. По-моему, неплохое предложение. Вы не можете отрицать, что в сложившейся ситуации я веду себя честно и открыто.

— Он думает, что они оба еще живы, — тихо проговорила мама. Она отошла от отца и пыталась выглянуть на улицу в боковое окошко.

— Конечно, если Картеры прячутся у вас, если вы их укрываете… тогда у нас будет совсем другой разговор. Вы ведь не хотите укрывать преступников, верно? А Картер — самый настоящий преступник. Как еще назвать того, кто ворует что-то у своих работодателей? Пусть даже он украл сведения, информацию. Он все равно оказывается на одном уровне с насильниками и убийцами. И женушка его не лучше; у нее в шкафу полным-полно скелетов!

Он говорил громко, но достаточно спокойно. У меня сложилось впечатление, что он прижимается вплотную к двери. Будь у нас ружье, мы могли бы застрелить его сквозь деревянное полотно. Всего одна пуля, выпущенная в центр двери, решила бы нашу проблему. Возможно, «мистер Джонс» думал, что у нас тоже есть огнестрельное оружие — большой револьвер, вроде того, что лежал у него в машине, или ружье. Иначе он уже наверняка снес бы дверь. Я бы на его месте так и поступил. Отец, правда, не верил в огнестрельное оружие и не держал дома ничего подобного.

— С ружьями часто происходят несчастные случаи, — всегда говорил он. — Зато ножом нельзя никого зарезать случайно. Нож случайно не выстрелит. — Может быть, в ту минуту он пересматривал свои взгляды? Я не мог ничего понять по его лицу. Он почти не шевелился. И не пуля удерживала его на месте — у него была всего лишь царапина; он просто сосредоточился. Наверное, продумывал план. Отец не поддавался панике — никогда. Я ни разу в жизни не видел, чтобы он паниковал. Как ни разу не видел, чтобы он что-то принимал слишком близко к сердцу. Мне казалось, что отец всегда точно знает, что и когда надо делать.

Мама подползла к окну за диваном — оттуда открывался вид на двор сбоку — и приподняла голову над подоконником. С той стороны вдруг показалось лицо; мама отпрянула и взвизгнула. За окном стоял мужчина с длинными светлыми волосами и в сильных очках; его тонкие красные губы расплылись в улыбке. Он неслышно произнес: «Здрасте!» — и приложил ладонь к стеклу. Я наблюдал за тем, как запотевает место вокруг его руки; когда он отпрянул, на стекле остался отпечаток его пятерни. Затем он приставил к стеклу «магнум», который я нашел в бардачке зеленого «плимута». Заулыбавшись еще шире, он скрылся из виду. Мы с мамой переглянулись, потом посмотрели на отца; мы ждали от него руководства к действию.

В парадную дверь снова замолотили.

— Вы еще там? Еще слушаете меня?

Отец поднес палец к губам.

«Мистер Джонс» продолжал:

— История с их машиной меня слегка озадачила. Конечно, очень разумно бросить ее на железнодорожной станции. Все указывает на то, что они спешно уехали. Я все понял. Но зачем они оставили чемоданы в машине? Кто отправляется в путешествие и забывает вещи? Когда мы нашли машину, когда я увидел чемоданы, мне стало ясно, что кто-то все инсценировал. Сначала я подумал, что Картеры сами виляли, так сказать, путали след. Однако, подумав хорошенько, отказался от этой мысли. Саймон умом не блещет. Конечно, он очень хорошо разбирается в цифрах, но ему, как многим книжникам, недостает здравого смысла; он напрочь лишен житейской смекалки. Если бы он куда-то бежал, то именно бежал. Значит, если бы машину на станции бросил Саймон, он непременно взял бы с собой чемоданы. Как только я разгадал этот маленький трюк, остальное было просто. Я догадался, что вы как-то замешаны в их дела. В вашем Богом забытом тупике стоят только два дома; к кому еще они могли обратиться за помощью? Позавчера, когда я зашел к вам, ваш мальчонка едва не обделался от страха. Он у вас смышленый, надо отдать ему должное, но вот врать пока не умеет. Ему еще учиться и учиться. Ничего, несколько лет под куполом — и все наладится.

Отец показал на маму, потом в сторону кухни и сделал в воздухе колющее движение. Мама все поняла и проползла мимо меня на поиски ножей. Я по-прежнему сжимал свой ножик; сжимал его так крепко, что потная ладонь побелела и пошла красными полосами там, где кожа соприкасалась с рукояткой.

— Что-то я заболтался — даже в глотке пересохло. Не важно, как я очутился на вашем крыльце, но теперь я здесь, вы там, а то, что мне нужно, находится где-то посередине. Вряд ли вам захочется рисковать своими жизнями и жизнью вашего ребенка из-за нескольких бумажек и, наверное, даже из-за ваших соседей. То есть… зачем же из-за них умирать, верно? Неужели вы допустите, чтобы ваш сынишка погиб из-за чужих проблем? А именно это произойдет, если вы в ближайшее время не выйдете.

Вернулась мама с двумя большими поварскими ножами, которые взяла на разделочном столе. Один она протянула отцу, а второй оставила у себя.

«Мистер Джонс» откашлялся и продолжал:

— Повторяю, я просил вежливо. Но у моего терпения есть пределы. Пока мы с вами тут мило беседуем, мой приятель мистер Смит ходит вокруг вашего красивого домика с двумя канистрами бензина. Ох, как же воняет бензином! Смит полил бензином стены, налил его в подвал, даже полил парочку ваших деревьев — гореть будет ярко!

Что-то грохнуло под крышей, потом несколько секунд каталось и остановилось.

— Ух ты! Жалко, что вы не видите! Он зашвырнул целую канистру прямо вам на крышу, и бензин течет по стене. Даже из водосточных труб льется! Ваш дом сверху донизу полит девяносто третьим высокооктановым бензином. — «Мистер Джонс» захихикал; голос у него стал визгливым от возбуждения. — А теперь — вот вам моя просьба, уже не такая вежливая, как раньше. Даю вам пять минут на то, чтобы вы вышли вместе с Картерами. Через пять минут мы начнем играть со спичками и устроим небольшой пожарник. Конечно, мы понимаем, что останемся без своих документов и не увидим ваших соседей, но я как-нибудь переживу. Буду спать как младенец, зная, что здесь все и закончилось. Предупреждаю, если надумаете бежать, мы перестреляем вас, как голубей в тире. У вас пять минут, ребята. Время пошло! Тик-так, тик-так.

78 Портер — день второй, 17.12

Такси резко затормозило на Уэст-Белмонт, к востоку от Лейк-Шор-Драйв, напротив жилого комплекса «Белмонт-Хаус». Водитель ткнул большим пальцем в дом на правой стороне:

— Вон то, что вам нужно. По-моему, добрались в рекордное время.

Портер подвинулся ближе к окошку и посмотрел наружу. Магазин выглядел довольно типичным для этого района: старое кирпичное здание, построенное, скорее всего, в начале двадцатого века, с большой стеклянной витриной. Судя по всему, на втором этаже находились жилые помещения. Многие владельцы магазинов в центре жили там же, где работали. Для тех, у кого наверху не было жилых помещений, аренда жилья неподалеку обходилась в целое состояние. Квартал находился совсем близко к озеру Мичиган, а вид на набережную всегда обходится недешево. Как и шаговая доступность всех достопримечательностей.

Портер потянулся к дверце, начал вылезать.

— Эй! — забеспокоился таксист. — С вас двадцать шесть долларов двадцать два цента!

— У меня нет денег, — ответил Портер. — Но Чикагское полицейское управление благодарит вас за помощь.

— К дьяволу благодарность! — Водитель отстегнул ремень и распахнул дверцу.

Портер поднял руку:

— Успокойтесь, я шучу; сейчас позвоню своему напарнику, и он привезет наличные. Дайте мне минуту.

Водитель приготовился спорить, но передумал и заметил:

— У вас на ноге кровь.

Портер посмотрел на свое бедро; на штанине проступило большое темное пятно диаметром примерно с четвертак.

— Проклятие, кажется, шов разошелся!

— Вас правда пырнули ножом?

Портер осторожно надавил на место раны пальцем. Палец тут же промок.

— Если хотите, отвезу вас назад в больницу.

Портер покачал головой:

— Все будет хорошо!

Таксист нехотя кивнул и прислонился к машине.

Портер повернулся к магазину.

«Отец Время. Антиквариат. Коллекции». Внутри было темно. Он приковылял к двери, дернул ручку: закрыто. Он прижался лицом к стеклу.

— Закрыто, — сказал водитель у него за спиной.

— Откуда вы знаете?

— Там на двери время работы… Сегодня они работают до пяти. Мы минут на пятнадцать опоздали.

Портер сделал шаг назад и увидел красную табличку с часами работы. Да, верно. Он снова подошел к стеклянной двери, вгляделся. Стены были увешаны часами. Самыми разными часами — от небольших цифровых до напольных. Маятники неустанно качались туда-сюда, одни в унисон, другие вразнобой; их качание завораживало. Портер подумал: интересно, как владелец не сходит с ума, когда все его часы начинают бить.

Он постучал в дверь кулаком, потом отошел и задрал голову. Может, владелец живет над магазином?

— Не собираюсь учить вас вашему ремеслу, но, если у вас здесь какое-то срочное дело — а по-моему, так и есть, учитывая, что вы намерены стоять и молотить в дверь, хотя скоро зальете весь тротуар кровью, — может, спросите в соседнем доме? Возможно, они знают, где можно найти управляющего или владельца.

Портер обернулся и проследил за взглядом таксиста. Из соседнего магазинчика вышла женщина; в руках она держала три пакета с логотипом химчистки. Она чуть не упала, обходя паркомат, чтобы подойти к багажнику своей машины.

Портер почувствовал, как сердце забилось чаще. Он подошел к паркомату и прочел таксу:

«Семьдесят пять центов в час».

— Можно позаимствовать ваш мобильник?

— Клозовски, — ответил голос на том конце линии.

— Клоз, это Портер.

— У тебя новый номер?

— Долго рассказывать. Ты рядом с нашим информационным стендом?

— Да, а что?

Портер глубоко вздохнул.

— Сколько мелочи мы нашли в кармане жертвы?

— Имеешь в виду Кеттнера, который уже не Обезьяний убийца? Семьдесят пять центов. А что?

Портер направился к дверям соседней химчистки.

— Какой там номер на квитанции из химчистки?

— Ты чем там занимаешься? Тебе вроде велено было отдыхать!

— Клоз, мне нужен номер квитанции. — Портер толкнул дверь и направился к стойке, игнорируя большую очередь.

Толстый брюнет в сильных очках и с двумя большими пакетами для прачечной мрачно воззрился на него, но ничего не сказал. Зато парень, сидевший за стойкой, решил восстановить порядок.

— В конец очереди, приятель! — Потом он заметил пятно крови на брючине у Портера. — Может, вам лучше к врачу?

Портер потянулся к заднему карману за жетоном, но во второй раз вспомнил, что жетона при нем нет.

— Я из Чикагского полицейского управления. Будьте добры, проверьте одну квитанцию. — Он снова заговорил в телефон: — Клоз, диктуй номер!

— Ах да… Пятьсот сорок восемь семьдесят три.

Он повторил номер приемщику. Тот смерил его подозрительным взглядом, но вбил номер в компьютер.

— Секундочку… — Он скрылся за дверью, ведущей на склад.

Портер услышал, как толстяк уронил оба пакета на пол и тяжело вздохнул.

— Прошу прощения, — сказал он, оборачиваясь.

Толстяк крякнул, но ничего не ответил.

Приемщик вернулся: он нес три вешалки, соединенные вместе. Повесил их на крючок сбоку от стойки.

Портер посмотрел в пластиковые пакеты, за которыми увидел женские велосипедки, белую маечку, носки и нижнее белье. Все почистили и погладили. В другом пакете лежали бело-розовые кроссовки «Найк».

Приемщик ткнул в кроссовки:

— Я говорил типу, который их принес, что обувь мы не чистим, но он потребовал, чтобы мы приняли все вместе.

— Эй, Портер! Поговори со мной! — волновался Клоз. — Что происходит?

— Я нашел одежду Эмори.

79 Дневник

— Бери Лайзу и выводи ее наверх, — распорядился отец, обращаясь к маме.

Она кивнула и побежала на кухню. Заскрипела дверь, ведущая в подвал; потом послышались ее шаги. Она спускалась. Отец повернулся ко мне.

— Приятель, иди на кухню и возьми мамину суповую кастрюлю — знаешь, что я имею в виду? Такую большую посудину со стеклянной крышкой.

Я кивнул.

— Налей туда примерно на два пальца растительного масла, поставь на плиту и включи конфорку на полную мощность. Как думаешь, сумеешь?

Я снова кивнул.

— Хорошо, давай скорее.

Я побежал на кухню и достал из напольного шкафчика суповую кастрюлю. Поставил ее на плиту. Взял под раковиной большую бутыль растительного масла, отвинтил крышку, налил масло в кастрюлю, повернул кран. Конфорка не зажглась, но на кухне запахло газом.

— Ерунда, — сказал я сам себе и взял из ящика за плитой коробок спичек. Автоподжиг у нас вечно ломался; мама, наверное, каждую неделю изводила коробок спичек. Я чиркнул спичкой о джинсы, подождал, пока пламя разгорится, и поднес спичку к конфорке. Газ загорелся, тихо пыхнув; синие язычки пламени лизали металлическое днище кастрюли. Коробок я опустил в карман и вернулся в гостиную, показав отцу два больших пальца.

Он кивнул.

В дверь снова постучали.

— У вас там как-то тихо. Все в порядке? На моих часах осталось четыре минуты.

— Саймон Картер умер! — крикнул отец.

Какое-то время за дверью царила тишина, потом мы услышали:

— Что случилось?

— С неудачниками иногда происходят несчастные случаи.

— Это точно, — согласился «мистер Джонс». — Ну и ладно, мне он никогда особо не нравился. А что насчет его женушки?

В гостиную вышли мама и миссис Картер. В попытке прикрыть голую грудь соседки мама набросила ей на плечи полотенце. Руки миссис Картер были скованы наручниками у нее на животе. Увидев ее, я невольно покраснел. Хотя эта женщина провела несколько дней в заточении и валялась в собственных нечистотах, она по-прежнему казалась красавицей. Мама держала нож у ребер миссис Картер; острие чуть вдавилось в кожу.

Отец покосился на них и обратился к человеку, стоявшему по ту сторону входной двери:

— Последние несколько дней миссис Картер гостит у нас, но, боюсь, она злоупотребила нашим гостеприимством. Я согласен выпустить ее к вам при условии, что вы погрузите ее в вашу замечательную машину и увезете отсюда. Ни я, ни мои близкие не имеем с ними ничего общего и хотим только одного: чтобы нас оставили в покое. Оставьте нас миром, и я не вижу причин, чтобы кто-либо из нас впоследствии упоминал об этом происшествии. Вы получите, что хотите, мы получим, что хотим, — проигравших нет.

— Это точно?

Миссис Картер пылко затрясла головой и зашептала:

— Если вы выдадите меня, они перебьют нас всех, в том числе вашего сына! Они не из тех, кто оставляет после себя свидетелей. Им нельзя доверять!

— Три минуты! — крикнул Неизвестный.

— Она ничего не знает о пропавших документах. Чем бы ни занимался ее муж, с ней он не делился, — сказал отец.

— Почему я должен вам верить?

— Потому что это правда, — сказала миссис Картер.

— Ах, вы там, Лайза? — крикнул Неизвестный. — Вы, наверное, пообещали своим милым соседям деньги, если они вас приютят? Так? Выходите-ка сюда, и мы все обсудим. Мне надоело общаться через дверь; я скоро охрипну.

Отец повернулся к двери:

— Повторяю, я не против отдать ее вам. Мне все равно, что вы с ней сделаете, только нас оставьте в покое. Ваши проблемы — не наши проблемы.

— Вот здесь я с вами не согласен; у вас осталось две минуты.

— Передай своему боссу, что Саймон мертв! — крикнула миссис Картер. — И все тайны, которые он знал, умерли вместе с ним!

— К сожалению, если скажу, что поверил вам на слово, мой босс решит, что я не справился с заданием.

За нашими спинами послышался звон разбитого стекла. Мы дружно посмотрели в сторону кухни. В узкое окошко рядом с дверью черного хода просунулась рука и возилась с засовом. Отец метнулся к двери черного хода, замахнулся и резанул по пальцам. Хлынула кровь; потом мы услышали вопли. Отец быстро снял с плиты кастрюлю с кипящим маслом и вернулся к парадной двери.

«Мистер Джонс» смеялся:

— А ловко вы подловили Смита! Я ведь предупреждал его, что у него недостаточно хорошая реакция, но он меня не послушал. Захотел все сделать по-своему. Вечно они, молодые, торопятся. В наши дни молодежь больше не слушает старших, все не так, как в те времена, когда росли мы с вами, верно? Их не приучают к почтению, которое мы впитали с молоком матери. Хотя ваш мальчик, возможно, такой, какими были мы в его возрасте; он понимает, что к чему. Наверное, из него вырастет настоящий столп общества, если, конечно, дать ему такую возможность. Конечно, будет так или нет, сейчас в ваших руках.

— Убью гада! — завопил откуда-то из-за его спины «мистер Смит».

Я подполз к окну, выходящему в палисадник, и увидел, что очкастый блондин возится на крыльце в луже крови. Он успел оторвать кусок от своей футболки и кое-как замотал раненую руку. Повязка тут же стала красной.

«Мистер Джонс» заметил меня и подмигнул:

— Из-за всех треволнений я совершенно утратил счет времени! По моим подсчетам, у вас осталось с полминуты. А по-вашему как?

Я пригнулся и отбежал от окна.

— Отец, их всего двое. Если кто-нибудь из нас выбежит сзади, а остальные спереди, они не сумеют остановить всех.

— На чем мы убежим? Они повредили обе наши машины.

— Возьмем его машину.

Отец уже качал головой:

— Дело нужно закончить здесь же, иначе нам вечно придется быть в бегах.

— Они вооружены!

— Зато мы умнее. Нужно все обдумать, разгадать загадку.

Мама была странно спокойной и хладнокровной.

— Мы убьем Лайзу и выкинем им труп.

Услышав ее слова, миссис Картер начала вырываться, но мама приставила нож к ее глазу. Миссис Картер затихла и уставилась на кончик ножа. Потом она заговорила:

— Мой муж перевел на офшорные счета почти четырнадцать миллионов долларов; все их номера и пароли у меня. Если выведете меня отсюда живой, половина денег ваша.

Отец отошел от своего места у двери и развернулся к ней;

— А что насчет документов? Ведь им нужны бумаги.

Миссис Картер глубоко вздохнула:

— Они в банковских ячейках в центре Миддлтона. Их четыре. Там достаточно информации для того, чтобы добыть еще сто миллионов.

— Где ключи?

Миссис Картер промолчала.

Отец схватил ее за волосы, выдернув у мамы, и, подтащив к кастрюле, наклонил над ней ее голову. Миссис Картер вырывалась, выгнув шею и пытаясь лягнуть отца, но отец был сильнее. Он держал ее лицо в миллиметрах от кипящего масла.

— Спрошу еще один раз и окуну. Где ключи?

Миссис Картер покачала головой и попятилась, но отец держал ее крепко, не обращая внимания на то, что она лягалась. Поскольку руки у нее были скованы, пользы от ее ног было мало.

— Не-е-ет! — удалось выговорить ей.

Отец пожал плечами и пригнул ее голову ниже.

Масло шипело и брызгалось; несколько капель попали ей на кожу, оставив красные пятна. Она визжала и вырывалась изо всех сил. Масло брызнуло ей на волосы.

— Под кошкой! Сейчас же прекрати! Они под кошкой!

— Что?! — Отец ослабил хватку; миссис Картер чуть приподняла голову.

Зато я сразу понял, что она имела в виду.

— У озера? Под моей кошкой?!

Миссис Картер быстро закивала.

— Ты знаешь, о чем она говорит?

— Да, отец.

Отец повернулся к миссис Картер и прищурился:

— Будешь делать, что я скажу, иначе зарежу как свинью. Поняла?

В дверь снова замолотили.

— Ребята, ваше время вышло!

80 Клэр — день второй, 17.13

— Что там? — спросила Клэр.

— Много каких-то документов и записка, — ответил Нэш, сунув руку в коробку. Достал оттуда лист бумаги, лежащий на тысячах документов, аккуратно перетянутых резинками.

— И что там написано? — Клэр нагнулась.

Нэш прочел вслух:

«Ах, друзья мои!

Как хорошо, что вы, наконец, нашли сюда дорогу! Я надеялся, когда настанет подходящий момент, оказаться здесь вместе с вами, но, увы, этому не суждено случиться. Я нахожу утешение в том, что ценные материалы очутились в ваших надежных руках — уверен, вы передадите их вашим товарищам в отдел по борьбе с финансовыми преступлениями, и они, возможно, добавят их к растущей горе улик против мистера Толбота и компании. Хотя мне кажется, что в коробке больше чем достаточно сведений для приговора на основании косвенных улик, боюсь, я не дождусь того дня, когда закончится судебный процесс и судья вынесет приговор, который кажется мне самым уместным за совершенные Толботом преступления. Подобно своему многолетнему подельнику Гюнтеру Херберту, мистер Толбот сегодня лицом к лицу столкнется с правосудием и самым стремительным образом ответит за свои злодеяния. Может быть, я позволю ему в последний раз поцеловать дочь, прежде чем они распрощаются навсегда, а может, и нет. Пусть лучше смотрят друг на друга и видят, как оба истекают кровью.

Искренне ваш,

Энсон Бишоп».

Нэш прищурился:

— Слежку за Толботом не сняли?

— Сейчас проверю! — Клэр выхватила из кармана мобильник.

Нэш достал из коробки стопку бумаг толщиной сантиметров в пять; в ней было страниц триста. Текст на верхнем листе был расчерчен зелеными и белыми линиями; строки в получившейся таблице были заполнены мелким аккуратным почерком.

— Похоже на гроссбух. Кстати, довольно старый; на странице дата почти двадцатилетней давности. Кто сейчас еще ведет дела на бумаге, скажи на милость?

Клэр отмахнулась, повернулась к нему спиной и принялась расхаживать по комнате, прижав телефон к уху.

Нэш пожал плечами и вернулся к бумагам. На первой строке было написано: 163.WF14.2,5k.JM.

— Это что, какой-то шифр?

Он принялся доставать из коробки другие документы — всего оказалось двенадцать стопок. В каждой имелись похожие записи. Нэш аккуратно складывал стопки одну на другую. На самом дне он нашел конверт из оберточной бумаги.

— Вот теперь поговорим, — сказал он сам себе, вскрывая конверт.

Закончив разговор по телефону, Клэр вернулась к нему:

— Я звоню патрульным, но звонок сразу же переключается на автоответчик. Дежурному тоже не удалось с ними связаться. Надо ехать к дому Толбота.

— А с этим что делать? — Нэш ткнул пальцем в коробку.

— Пусть кто-нибудь доставит все Клозу, — распорядилась Клэр.

Нэш кивнул и вскрыл конверт. В нем лежали полароидные снимки. Нэш наугад вытащил один — снимок голой девушки не старше тринадцати-четырнадцати лет.

81 Дневник

Дверь открыл я. Не отец, не мама и, конечно, не миссис Картер, а я. И сразу увидел «мистера Джонса». На нем был тот же плащ, что и в его прошлый приезд. Как недавно это было! По его лбу тек пот; он вытирал его белым носовым платком, который держал в левой руке. В коротких толстых пальцах правой руки он сжимал «магнум», который я нашел вчера в бардачке его машины. Он целился мне в голову.

— Как дела, друг? Надеюсь, у тебя все хорошо.

«Мистер Смит» у него за спиной баюкал раненую руку.

Импровизированная повязка сразу же пропиталась кровью; ружье болталось у него на плече. Лицо у него пошло красными пятнами; он был вне себя от злости.

— За это я твоему поганому отцу кишки выпущу! — Он поднял раненую руку, наверное, чтобы я понял, за что «за это», и потряс ей, разбрызгивая капли крови по белым, девственно чистым ступенькам крыльца. Я подумал, что мама не обрадуется.

— Ну-ну, — урезонивал его «мистер Джонс». — К чему такая враждебность? Нельзя обвинять этих добрых людей в том, что они просто защищают свой дом.

— Хрена лысого!

«Мистер Джонс» снова вытер пот; крахмальный воротник его рубашки совсем раскис.

Запахло бензином; вверх от крыльца поднимались пары. Бензин капал и с наружной обшивки дома. На нашей дорожке стояли четыре пустые канистры.

— Зачем на вас плащ, если вам жарко? — Я задал простой вопрос; мне очень хотелось узнать ответ на него, независимо от того, как обстояли дела. Мне как-то трудно было двигаться дальше, оставив в тылу что-то непонятное.

«Мистер Джонс» расплылся в широкой улыбке:

— В самом деле, зачем? А ты, оказывается, любопытный малыш! Такой пытливый. А может, это мой любимый плащ, который принадлежит мне больше лет, чем ты живешь на свете? А может, это мой «счастливый» плащ, и утром мне показалось, что сегодня как раз такой день, когда он мне понадобится? Поэтому я достал его из шкафа и надел, несмотря на жару. Ну, что ты теперь скажешь?

— Скажу, что плащ у вас уродливый и, наверное, воняет, потому что пропотел насквозь.

Хотя «мистер Джонс» по-прежнему улыбался, глаза у него потемнели.

— Сынок, от наших с тобой разговоров у меня ощущение дежавю, но, как бы там ни было, я сейчас спрошу тебя о том же, о чем спрашивал во время нашей первой встречи. Мы, так сказать, сделали полный круг. Твои родители дома?

Он прекрасно знал, что мои родители дома, и это был глупый вопрос, но все же я кивнул и чуть приоткрыл дверь.

В нескольких шагах за мной стояла миссис Картер; чуть правее у нее за спиной стоял отец, положив одну руку ей на талию, а второй обняв ее за плечи. Кухонный нож он приставил к ее шее; острие утыкалось в яремную вену. Чуть развернув голову под неудобным углом, чтобы оказаться дальше от ножа, она не сводила взгляда со стоявших за дверью людей.

— Лайза, — кивнул «мистер Джонс», — с прискорбием узнал о кончине твоего мужа.

Она ничего не ответила; скованные наручниками кисти лежали на бюстгальтере.

«Мистер Джонс» перевел взгляд на маму; она прислонилась к дивану и подбоченилась.

— Должно быть, вы — мама этого славного мальчика. Рад с вами познакомиться!

Мама хмыкнула, но ничего не ответила.

«Мистер Джонс» сунул платок в карман и прицелился в отца:

— Бросьте нож.

— Нет. — Отец покачал головой.

— Ну, так что? — спросил «мистер Джонс».

— Бумаги находятся в банковской ячейке. Мой сын знает, куда она спрятала ключи от ячейки. Он сбегает за ключами, а мы подождем. Я буду держать нож там, где он сейчас, и, если вы или ваш друг попробуете выкинуть что-нибудь, что покажется мне хотя бы отдаленно угрожающим, я перережу ей горло. Много времени это не займет. Нож совсем рядом с артерией. Выстрелите в меня, и я, падая, рассеку ей горло. Раните мою жену или сына, и она покойница. После того как я это сделаю, в живых не останется никого, и вам уже не узнать, в каком банке хранятся бумаги.

«Мистер Смит» открыл было рот — он явно собирался поспорить, — но «мистер Джонс» поднял руку, призывая его к молчанию:

— Откуда нам знать, что мальчишка не побежит в полицию?

Отец пожал плечами:

— Оттуда, что мы убили Саймона и нам тоже есть что терять. Он принесет ключи и вернется. На все уйдет полчаса.

«Мистер Джонс» перевел взгляд на миссис Картер.

— Они больные на голову, — сказала ему миссис Картер. — Убили его, а меня почти неделю держали в своем подвале в наручниках.

Нож был плотно прижат к ее шее; от одного того, что она заговорила и чуть шевельнулась, по лезвию потекла струйка крови.

«Мистер Джонс» снова развернулся к отцу:

— Значит, ваш сынишка куда-то убежит, а мы все будем стоять тут, целясь друг в друга, пока он не вернется с ключами от сейфов? Потом вы отдаете нам Лайзу, и мы с другом уезжаем, оставляя вашу семью в покое до конца ваших дней. Больше никому не нужно умирать? Что удержит нас от того, чтобы убить вас, как только мы узнаем название банка?

Отец едва заметно пожал плечами:

— Наверное, на каком-то этапе придется просто довериться друг другу.

«Мистер Джонс» немного подумал, а потом покачал головой:

— Нет, мне не нравится то, что вы придумали. — Он прицелился из «магнума» в голову отцу.

— Он не заряжен! — закричал я. — Я вынул патроны! Отец толкнул миссис Картер на «мистера Джонса», его руки…

Раздался оглушительный грохот. «Магнум» выстрелил.

82 Портер — день второй, 17.14

— Что значит — ты нашел одежду Эмори? — повторил Клоз.

Портер снял вешалки с крюка и направился к выходу.

— Эй! Вы не заплатили! — крикнул приемщик. — А ну, вернитесь!

— Портер! Ты меня слышишь?

— Я в прачечной-химчистке на Белмонт. Номер квитанции совпал, и я…

— Погоди. Так ты не в больнице?! — спросил Клоз. — Портер, пожалуйста, скажи, что ты не убежал из больницы!

Приемщик бросился к двери, сжимая в руках нож для бумаги.

— Вам необходимо вернуться и заплатить, друг мой, иначе у нас возникнут серьезные проблемы!

Портер увидел, что таксист идет к ним навстречу. Он вырвал у приемщика нож для бумаги и дал ему подзатыльник:

— Идиот, он коп! Ты что, за решетку захотел?

— Он коп? — Парень потер затылок. — Тогда почему он в «хирургичке»? А это что — кровь?

Портер кивнул в сторону химчистки:

— А ну давай назад, быстро!

Парень повернулся кругом итолкнул дверь.

— Портер!

Он прижал трубку к уху и рассказал Клозу о звонке Бишопа и о том, что по наитию решил проверить карманные часы. Голова у него кружилась.

— Парковка тут стоит семьдесят пять центов в час, и рядом есть прачечная самообслуживания и химчистка. Он сразу навел нас на след, объяснил, как сюда попасть, только мы ничего не поняли.

— Хорошо, но куда «сюда»? Где Эмори?

Портер достал из кармана часы и поднял повыше, зажав циферблат между пальцами. Нажав кнопку на крышке, открыл ее со щелчком; правда, ему мешал пакет в руке. Стрелки стояли; они застыли на времени: 3.14.

Он повернулся к таксисту:

— Какой там был адрес?

— Уэст-Белмонт, 316.

Портер повернулся налево. Соседнее здание было загорожено лесами; высокий небоскреб, этажей пятьдесят или шестьдесят.

— Клоз, кто владелец дома 314 по Уэст-Белмонт?

— Погоди. — Он услышал, как Клоз принялся кликать по клавишам. — Офисное здание… в прошлом году его приобрела компания с ограниченной ответственностью «Интринсик вэлью», филиал «Коммонкор», дочерней компании корпорации «А. Т. Маркет», одной из компаний Толбота. Сейчас они проводят полную реконструкцию, собираются открыться весной.

— Бери спецназ и быстро сюда!

83 Дневник

У меня на глазах отец подпрыгнул и потянулся руками к горлу «мистера Джонса». Рот у отца был открыт; он побагровел от гнева.

После выстрела, после того как ствол дернулся и из него вылетела пуля, все стало происходить как в замедленной съемке. Я видел, как пуля отделилась от ствола; следил, как она ползет в воздухе и входит отцу в лоб над левым глазом, оставив крошечную красную точку; увидел на его лице потрясенное выражение. Потом на месте его затылка образовалось красное облако…

Отец упал на пол и застыл бесформенной кучей.

— Отец!

Он должен был шевелиться, но он не шевелился — даже не дергался.

— Папа!

Я не узнал собственный голос; он казался тонким и слабым, далеким, как будто кто-то кричал под водой.

— Я… вынул пули!

«Мистер Джонс» крутанул барабан.

— Сынок, хороший боец всегда проверяет оружие перед боем. — Он ткнул револьвером в миссис Картер, которая лежала на полу у его ног. — А ну, вставай!

Миссис Картер медленно поднялась.

Мама стояла неподвижно, хватая ртом воздух.

Я же не сводил взгляда с лежащего на полу отца. Я знал, что он умер, но не мог себя заставить с этим примириться. Я ожидал, что он сейчас встанет, прикончит человека, который угрожал его жизни, чужака, который вломился в наш дом.

Из моего горла вырвался крик.

Крик был таким пронзительным и резким, что отдался в каждом уголке моего тела. Пальцы опустились в карман, обхватили нож, удобную рукоятку и серебристую часть ручки, теплую, даже горячую, на ощупь. Я схватил нож, выщелкнул лезвие и бросился на него. Он начал поднимать руку с револьвером, но я оказался проворнее. Замахнулся и вонзил нож в мягкое место под подбородком. Лезвие вышло через рот, проткнув ему язык и застряв в нёбе. Я выдернул нож и перерезал ему горло, разрывая мышцы, сухожилия и артерии. Кровь хлынула мне на лицо, в волосы, в глаза. Мне было все равно. Я резал и резал. Когда он стал падать, я нагнулся и вонзил нож ему в грудь, снова и снова — в грудь. Я ударил его несколько десятков, а может, и сотен раз. Я колол его до тех пор, пока…

Глаза у меня открылись; я смотрел на безжизненное тело отца. Я не двигался, не сдвинулся с места ни на миллиметр. Рука упала в карман в поисках ножа, но ножа там не было, его не оказалось в привычном месте. У меня не было ножа! Его забрала мама. Пальцы нащупали только коробок спичек и фотографии, которые я вынес из дома Картеров.

— Вынь руку из кармана, пацан, да помедленнее, — подал голос «мистер Джонс». Я почувствовал, как ствол его «магнума» уткнулся мне в висок. Он был еще горячий.

Я вынул руку, оставив спички в кармане.

Ствол сильнее прижался к моему виску.

Снова грянул выстрел, и я зажмурился. Мое тело застыло, ожидая, что пуля пробьет череп, как у отца, вырвет из меня жизнь и погрузит в вечный мрак, где мы с отцом снова встретимся.

Но мрак отступил.

«Мистер Джонс» рухнул на пол рядом со мной; у него на затылке зияла огромная дыра. Из нее шел дым.

84 Клэр — день второй, 17.26

Оба патрульных были мертвы. Застрелены. Водителю пуля попала в левый висок; его напарник получил три пули в грудь. Судя по его позе, он пытался достать табельное оружие из кобуры. Раньше Обезьяний убийца еще ни в кого не стрелял. На приборной панели лежал запасной пистолет Портера, «Беретта-92FS».

«Эндшпиль», — подумала Клэр.

Нэш постучал Клэр по плечу, и она отвернулась от машины. Доставая свой пистолет, он показал ей на фасад дома Толбота.

Парадная дверь была приоткрыта — нешироко, на несколько сантиметров.

Солнце уже садилось, и палисадник погрузился в тень. Свет в доме не горел, хотя уже достаточно стемнело, чтобы обитатели включили его; изнутри не доносилось ни звука. Они видели только приоткрытую входную дверь.

— Возможно, он еще там, — прошептала Клэр, доставая «глок».

— Мы с Портером были здесь вчера. У Толбота есть жена и дочь. Кроме них, в доме проживает горничная… или несколько горничных.

Клэр позвонила в дежурную часть. Закончив разговор, она покачала головой:

— Подкрепление уже в пути, но они попали в пробку; будут минут через десять — пятнадцать, не раньше. А группа Эспинозы еще на квартире у Бишопа.

Нэш побежал к двери:

— Прикрой меня!

Клэр мрачно кивнула. Ждать нельзя. Если Бишоп еще там, невозможно представить, что он может сделать с членами семьи. Гибель патрульных огромной тяжестью легла на головы их управления. На Толбота ей было наплевать, он не заботил ее ни в малейшей степени, но она не собиралась допустить, чтобы что-то случилось с ним и его близкими, если это можно предотвратить. То же самое чувствовал и Нэш.

Они дошли до двери.

Нэш осторожно заглянул внутрь и покачал головой:

— Шторы задернуты. Ничего не видно!

Клэр кивнула и поднесла палец к губам.

Нэш чуть больше приоткрыл дверь и поморщился, когда заскрипели петли.

Зажглись уличные фонари, и Клэр обрадовалась было, но тут же заметила, что на полу прихожей видны их с Нэшем тени. Должно быть, Нэш тоже это заметил, потому что пригнулся и вбежал в дом, спрятавшись в темной прихожей. Клэр последовала за ним, напряженно вглядываясь во мрак и ища признаки жизни.

Они услышали приглушенный стон.

Он доносился откуда-то слева.

Нэш бросился вперед по коридору, направив ствол пистолета вниз. Он помнил, что где стоит, и без труда обогнул столик в прихожей. Будь Клэр одна, она наверняка врезалась бы в него; свет с улицы заканчивался сразу за порогом, как будто не хотел проникать в дом.

За широким проемом находилась библиотека или малая гостиная. В большом камине догорал огонь. Вокруг сломанного приставного столика валялись осколки хрустального графина или вазы. Диван был перевернут и стоял на боку. Посреди ковра лежало тело женщины.

Нэш огляделся по сторонам и опустился рядом с телом на колени. Он сразу узнал вчерашнюю горничную. Клэр наблюдала за ними краем глаза, целясь в коридор.

Руки и ноги горничной были связаны телефонным шнуром, изо рта торчал кляп. Клэр видела, как ее глаза быстро бегают в полумраке, когда она смотрела на них. Нэш подал ей знак сохранять молчание и выдернул кляп у нее изо рта. Горничная закашлялась; глаза наполнились слезами.

— Он еще здесь? — поспешно спросил Нэш.

85 Дневник

— Надо было прикончить засранца двадцать минут назад, — сказал «мистер Смит». Он стоял на пороге с ружьем в здоровой руке.

— Так почему ты этого не сделал? — услышал я мамин голос.

— Не знал, как поступить с твоим муженьком; все должно было закончиться не так.

— Иногда приходится импровизировать, — сказала ему мама. — Дай-ка осмотрю тебе руку.

«Мистер Смит» шагнул к ней, а миссис Картер замахнулась обеими руками, еще в наручниках, и влепила маме такую пощечину, от которой та чуть не упала.

— Какого дьявола? — вскрикнула мама, вытирая разбитую губу.

— Ты могла все закончить несколько дней назад! Знаешь, что он вытворял со мной и крысой? Он мог меня убить!

«Мистер Смит» наклонился и втащил труп «мистера Джонса» в дом; потом поволок его к двери в подвал.

— Хватит ссориться, у нас нет времени. По пути сюда Бриггс вызвал подкрепление.

Безжизненное тело отца было распростерто на полу.

Я не шевелился.

Я не мог двигаться.

Миссис Картер медленно подошла ко мне и погладила меня по голове:

— Как ты?

Я кивнул. Голова была как в тумане, мысли шевелились медленно. Я достал из кармана фотографии и протянул ей:

— Это ваше.

Она взяла снимки, нарочито медленно перебрала их и покраснела.

— Где ты их нашел?

— Сегодня утром на столе у вас на кухне. Кто-то их там оставил.

«Мистер Смит» хихикнул:

— Это Бриггс, придурок хренов. Нашел их на холодильнике, в поваренной книге, и разложил на видном месте.

Тело отца.

Я услышал стон и не сразу сообразил, что он исходит от меня. Сдавленное рыдание рвалось наружу.

— Я говорила тебе, мальчик неустойчив. Он не в своем уме… и так было всегда, — произнесла мама. Ее глаза сделались холодными, темными. Передо мной стояла не та мама, которая была мне нужна; она стала другой. Она словно не видела трупы на полу. Она смотрела сквозь них, как будто их там и не было.

Миссис Картер нахмурилась:

— Нельзя так говорить!

Мама подошла ко мне, взяла меня пальцами за подбородок:

— Когда ты в последний раз принимал лекарство?

— Я… не знаю.

— «Не знаю, не знаю, не знаю», — передразнила она нараспев. — Сбегай к озеру и возьми ключи в том месте, где их спрятала миссис Картер. Как думаешь, справишься?

Я кивнул:

— Да, мамочка.

— Не называй меня так. Ты знаешь, я терпеть не могу, когда ты так меня называешь.

— Извини, мама.

— Беги, нам надо спешить. Надо уехать до того, как объявятся дружки этого типа. — Она кивнула на труп «мистера Джонса».

Я прошел мимо «мистера Смита» и миссис Картер. Когда я оглянулся, мама отпирала замки на наручниках миссис Картер; они с лязгом упали на пол, и она принялась растирать себе запястья. Потом они с мамой о чем-то зашептались, не сводя с меня глаз. «Мистер Смит» перетаскивал тело отца.

Ничего не сказав, я бросился на тропинку, которая вела в лес.

86 Портер — день второй, 17.27

Портер взял у таксиста нож для разрезания и положил себе в карман.

— Как вас зовут?

— Ты с кем сейчас разговариваешь? — поинтересовался Клоз по телефону.

— С водителем, который привез меня сюда, — ответил Портер.

— Маркус. Маркус Ингрем.

— Маркус, у вас есть оружие?

Из трубки загремел голос Клоза, хотя громкую связь Портер не включал:

— Сэм, не смей идти туда один! Подожди подкрепления! Тебя только что пырнули ножом, не забыл? Тебе нельзя находиться на ногах, и точка! Клэр сама тебя прикончит, если ты пойдешь туда!

— Маркус, у вас есть оружие? — повторил Портер.

Водитель покачал головой:

— Не люблю огнестрела. Но кое-что у меня есть… — Он нагнулся и достал из-под сиденья маленькую бейсбольную биту с разноцветными буквами «Чикаго кабз». — Купил в две тысячи восьмом, когда они играли против «Доджеров» в турнире дивизиона. Они проиграли, но эта малышка исправно помогает мне справляться с налетчиками и хулиганами. Бита сделана из северного белого ясеня; очень прочная.

— Портер! Я связался с дежурной частью. Машины уже в пути. Оставайся на месте!

Портер взял биту и подбросил в руке. Она оказалась совсем не тяжелой.

— А фонарик есть?

Маркус кивнул:

— Да. Вчера жена вернула. Она несколько недель назад вытащила его отсюда. — Он достал маленький светодиодный фонарик. — Крошечный, но яркий. — Он протянул фонарик Портеру.

— Клоз? Постараюсь держать тебя в курсе дела, но сейчас мне нужны обе руки, поэтому я уберу телефон в карман. Постарайся не шуметь. Если он там, не хочу, чтобы он заранее знал о моем приближении.

Тем не менее Портер не сомневался: Бишоп знал, что он придет. Человек, который скрывался под псевдонимом Пол Уотсон, оставил четкий, ясный след из хлебных крошек. Он не просто знал, что Портер придет; он его ждал.

— Клоз, он хочет, чтобы я пришел один. Если девочка жива и она там, у нас будет только одна попытка. И нужно, чтобы я был один, как он и хочет, — сказал он в трубку.

Клоз вздохнул:

— Он тебя убьет. Ты ведь понимаешь, да?

— По-моему, если бы он хотел, то давно бы меня убил. Он хочет, чтобы я увидел, чем все кончится.

— Чтобы можно было тебя убить, — не сдавался Клоз. — Начинается последний акт, и ему нужно, чтобы ты сыграл свою роль; вот единственная причина, зачем он тебя зовет. Как только ты сделаешь то, что от тебя требуется, как только опустится занавес, он с тобой покончит. Подожди подкрепления снаружи; они приедут меньше чем через десять минут. Если пойдешь туда один, ты все равно что совершишь самоубийство.

Портеру не нужно было задумываться ни на миг. Без Хизер его жизнь все равно не стоила ломаного гроша.

— Передай им, пусть подойдут к Маркусу — он будет дожидаться спецназовцев у входа. Он покажет, куда я пошел. — Не дав Клозу ответить, он выключил телефон, бросил его в карман и направился к дому номер 314 по Уэст-Белмонт с фонариком в одной руке и бейсбольной битой в другой.

87 Дневник

Когда я подошел к воде, озеро показалось мне необычно спокойным. Поверхность воды была совершенно ровной — только в одном месте поднялась небольшая рябь — в середине озера над водой летела утка. Всю дорогу я бежал и чуть не упал на берегу; я задыхался. Я надеялся, что от бега у меня прояснится в голове. Надеялся, что забуду то, что только что видел, что только что случилось, но стоило мне закрыть глаза, и я видел, как пуля попадает в отца. Я видел, как мама смотрит, смотрит на него — и ничего не делает. Мама стояла так же неподвижно, как и я, когда убивали отца. Я согнулся пополам и положил руки на колени; я стоял так, пока ко мне не вернулись силы, а потом стал осматриваться в поисках кошки.

Она лежала в нескольких шагах слева от меня.

От трупа ничего не осталось, только мех и кости; остатки мяса, которые я видел в прошлый приход, подъели начисто. По трупу даже муравьи не ползали. Наверное, нашли что-нибудь покрупнее и повкуснее. В лесу всегда кто-нибудь рождается и кто-нибудь умирает.

Я пнул кучку меха носком ботинка, готовясь к тому, что из-под нее выползет жук или еще какое-нибудь насекомое, но никого не увидел.

Мама велела поторопиться.

Надо спешить.

Отец.

Упав на колени, я отпихнул кошку и принялся руками рыть землю под скелетом. От скелета едва слышно пахло луком и сгнившим шпинатом; я старался не думать о жире и желчи, которые впитались в землю после разложения кошки. Я старался совсем не думать ни о чем таком, потому что от подобных мыслей меня начинало тошнить, а зная, что труп мистера Картера лежит на дне озера, совсем рядом, я не имел права оставлять свою рвоту на берегу. Ее могли обнаружить стражи порядка и по этому следу выйти на меня.

Я вырыл довольно глубокую ямку, прежде чем мои пальцы наткнулись на целлофановый пакет. Я вытащил его и отряхнул от земли.

В пакете лежал мой нож.

Там не было никаких ключей от банковской ячейки.

Мой нож «Рейнджер», и больше ничего.

В животе у меня все сжалось, как будто чей-то кулак с силой стискивал мне внутренности.

Я схватил пакет и побежал назад, к дому. Подойдя к опушке напротив, услышал голоса.

Мужские голоса.

На нашей дорожке стояли два белых фургона; на дверцах обоих красными буквами было написано: «Толбот энтерпрайзиз». У нашей парадной двери стояли трое мужчин.

«Плимута» уже не было.

Мама и миссис Картер уехали вместе с «мистером Смитом». В этом я был уверен.

Я остался один.

88 Портер — день второй, 17.28

Парадный подъезд дома 314 на Уэст-Белмонт был стеклянный, и, хотя почти все панели перед началом ремонта забили фанерой, с улицы хорошо просматривался турникет на входе. Портер толкнул его на всякий случай, ожидая, что турникет окажется заблокирован, но вращающаяся дверь неожиданно легко повернулась вокруг своей оси. В последний раз оглянувшись на Маркуса, он вошел внутрь. Почти сразу стих шум большого города; его сменили тишина и запах сухой штукатурки. Пройдя турникет, Портер очутился в вестибюле.

Оглядевшись, он почему-то сразу подумал: к весне им ни за что не успеть. Все стены были бетонными; кое-где виднелись стальные облицовочные плитки. Наверное, рано или поздно здесь появятся перекрытия и отдельные помещения, но сейчас состояние здания можно было описать двумя словами: просчитанный хаос. Пол был затоптан многочисленными отпечатками, следами, которые расходились во все стороны. Благодаря уличным фонарям, светившим ему в спину, он хорошо видел вестибюль, но дальше все расплывалось.

Портер опустился на колени и стал рассматривать следы. Включил фонарик и принялся медленно водить лучом по полу, как будто это был луч маяка, который движется вдоль бухты. Почти все следы были оставлены рабочими сапогами. Все, кроме одной цепочки. Он встал и подошел поближе, нагнулся, чтобы рассмотреть их получше. Мужские туфли. Рядом с ними он обнаружил полосу в пыли, как будто здесь что-то волокли.

Он пошел по следу, который вел в дальний угол, и очутился перед лифтами. Всего их было шесть. Он нажал кнопку, но ничего не произошло. Портер и не ожидал, что лифты работают; скорее всего, в здании не было электричества. Кроме того, приглядевшись, он заметил, что наружные стальные двери опечатаны красной лентой; на центральной двери висел листок бумаги с надписью: «Осторожно — нет кабин».

След в пыли вел не к лифтам, а налево. Повернув за угол, Портер увидел дверь — скорее всего, за ней начиналась лестница. На стене, на выцветшей зеленой краске, отчетливо выделялись слова, написанные чем-то ярко-красным: «Не видеть зла». Опустив голову, Портер увидел на полу у своих ног человеческие глаза. Они смотрели на него с обезоруживающим спокойствием.

89 Клэр — день второй, 17.28

Глаза горничной покраснели от слез. Освободившись от кляпа, она тихо застонала, потом пожала плечами и быстро закивала.

— Он еще в доме? — настойчиво спросил Нэш.

— Не знаю, — ответила горничная. — Я не видела, куда он пошел.

— Давно вы видели его в последний раз?

Вопрос как будто смутил горничную. Зрачки у нее слегка расширились.

— Я… не знаю.

— Он вас одурманил?

Она смерила его задумчивым взглядом.

— Не знаю. Да, наверное. Не помню, как он меня связывал. Все словно в тумане.

— В доме еще кто-нибудь есть? — спросил Нэш.

Горничная глубоко вздохнула и посмотрела на лестницу.

— Мисс Патриша и мистер Толбот в своей комнате. — Ее зрачки еще больше расширились. — Он пошел туда! Помню, как он бежал к лестнице!

Нэш проследил за ее взглядом; лестница в сумерках была едва видна.

— А Карнеги?

— Не знаю, дома ли она. Я не видела ее с утра. Может, она в своей комнате.

Не переставая целиться в сторону коридора, Клэр опустилась на колени рядом с горничной.

— Вас ведь зовут Миранда?

Горничная кивнула.

— Сейчас я вас развяжу. Как только освободитесь, выходите на улицу. Рядом с домом стоит моя машина, зеленая «хонда». Она не заперта. Залезайте туда и ждите приезда полиции. Пригнитесь, прячьтесь, пока они не появятся, — учила Клэр. — Как думаете, справитесь?

Миранда кивнула.

Клэр быстро развязала ей ноги, а Нэш — руки. Когда горничная попыталась встать, она пошатнулась и чуть не упала. Нэш подхватил ее и удержал.

— То, что он вам ввел, выходит из организма не сразу, поэтому постарайтесь двигаться медленно.

— По-моему, меня сейчас стошнит, — ответила Миранда; лицо у нее посерело. Она оперлась о столешницу.

— Не торопитесь, — сказала Клэр. — Помощь уже близко.

Они смотрели, как Миранда бредет вдоль стены. Добравшись до порога, она с трудом вышла на крыльцо, в сгущающиеся сумерки. Как только она скрылась из виду, оба задрали головы и посмотрели на лестницу.

90 Портер — день второй, 17.29

Портер провел пальцем по краске; она еще не высохла.

Глаза были голубыми.

Ему хотелось громко позвать Эмори, хотя он понимал, что ничего хорошего из этого не выйдет, он только выдаст себя. Кроме того, глаза необходимо было спрятать, убрать в пакет, но пакетов у него с собой не было. Портер опустился на колени. Бишоп вырезал глаза целиком, вместе со зрительным нервом и прочим. Произвести такую операцию нелегко; для того чтобы, не повредив, извлечь из глазниц глазные яблоки, нужны твердая рука и соответствующие инструменты. Портеру показалось, что операцию сделали совсем недавно, минут десять — пятнадцать назад; кровь только начала сворачиваться и засыхать.

Портер достал из кармана мобильный телефон:

— Клоз! Я внутри. Нашел глаза Эмори рядом с пожарной лестницей на первом этаже. Ты вызвал заодно скорую?

Не услышав ответа, он посмотрел на экран: сигнала не было.

Чертыхнувшись, он положил телефон в карман.

Крепче сжав биту, он осторожно перешагнул глаза, открыл дверь и вышел на лестницу. Луч фонаря высветил пыль и обломки. Пыль висела в воздухе, как густой туман; он с трудом удержался, чтобы не закашляться. Обнаружить здесь следы оказалось невозможно; первая ступенька была так затоптана, что Портер не знал, сколько здесь прошло людей — скорее всего, не один десяток.

Он посветил фонариком вверх.

Что там говорил Клоз — сколько здесь этажей? Да говорил ли он об этом вообще? Снаружи казалось, что их не меньше пятидесяти. Портер не был уверен, что смог бы подняться на такую высоту и в лучший день, а сегодня, после того как ему зашили раненое бедро… Он приспустил хирургические штаны и осмотрел рану. Кровотечение, открывшееся раньше, похоже, остановилось. Правда, ногу дергало; то место болело едва ли не сильнее, чем когда Бишоп пырнул его ножом. Кожа вокруг повязки и пластыря побагровела.

Портер достал из кармана нож для бумаги, отрезал полосу от рубахи и намотал ее поверх повязки, затянув потуже. Отрезал еще полосу и туго завязал область раны — не так, как кровоостанавливающий жгут, но достаточно, чтобы замедлить кровоток. Он надеялся, что этого хватит, чтобы продержаться, по крайней мере, еще немного.

Он начал подниматься по лестнице.

91 Клэр — день второй, 17.29

Нэш шел первым; он пересек вестибюль быстро и плавно. Клэр старалась не отставать. После захода солнца в доме стало не только темно, но и как-то промозгло. Волоски у нее на затылке встали дыбом, и она внушала себе: это тоже от холода. Но часто бьющееся сердце доказывало, что она кривит душой.

Первая ступенька заскрипела под тяжестью Нэша, и Клэр услышала, как он выругался себе под нос. Свободной рукой она сжала его плечо. Она услышала, что и под ее ногами скрипнула ступенька. Может, снять обувь? Нет, в таком доме разуваться без толку. Деревянные полы в старых домах рассыхаются и скрипят при малейшей нагрузке.

Они медленно поднимались, стараясь не шуметь, двигаясь на ощупь. Когда пальцы Клэр наткнулись на что-то влажное на перилах, она остановилась и поднесла пальцы к носу. Она ощутила железистый запах крови. Она понимала, что ошибиться не может, хотя от этого легче ей не стало.

Нэш почувствовал, что она остановилась, и тоже замер и оглянулся. Его лицо было в тени.

Клэр подняла руку повыше.

— Кровь, — одними губами проговорила она.

Он посмотрел на свою руку. Ладонь, которой он прикасался к перилам, стала тошнотворно липкой. Клэр видела, как он вытер кровь о брюки, прежде чем двигаться дальше.

У нее вспотели ладони; «глок» как будто сделался тяжелее.

Поднявшись на второй этаж, они увидели, что коридор расходится от площадки в обе стороны. Прямо перед ними находилась ванная. Нэш пригнулся и побежал туда, целя перед собой; важно было убедиться, что там никого нет.

Клэр стояла, прислонившись спиной к стене, и зорко оглядывала коридор. Наконец Нэш вернулся.

Коридор освещал ряд светодиодных лампочек, вделанных в плинтус; они увидели три закрытых двери слева и двойные двери в конце коридора справа. Стены были увешаны семейными фотографиями разных форм и размеров. Клэр решила, что двойные двери ведут в главную спальню, а остальные — в гостевые комнаты и комнату Карнеги.

— Куда? — одними губами спросила она.

— В главную, — ответил Нэш на ходу.

92 Портер — день второй, 17.30

Портер ненадолго остановился только на площадке третьего этажа. Небольшое пространство, примерно три на два метра, было завалено штукатуркой и старыми обертками от фастфуда. Стены были выкрашены в яблочно-зеленый цвет.

И тут он услышал голос.

Крепче сжав биту, он поднялся на несколько последних ступенек, светя фонариком во все стороны.

— Что, Сэм, уже устал?

За голосом последовал громкий треск помех — а потом тишина.

— Где ты, Бишоп? — крикнул Портер. Собственный голос показался ему выше, а слова особенно гулко прозвучали в бетонном колодце.

— Знаю, ты сейчас не в форме, но уж потерпи; я видел, как старушки в ходунках взбираются по лестницам быстрее, чем ты.

— Пошел ты!

— Может быть, упражнение пойдет тебе на пользу, сожжет часть живота. — Снова помехи.

Портер заметил рацию, когда поднялся на площадку. Маленькая черная «Моторола» с резиновой антенной стояла у трубы, которая вела к следующему маршу.

Когда Бишоп снова заговорил, на рации запульсировала красная лампочка.

— Может, пока идешь, стишками побалуемся? Что скажешь, Сэм?

Сэм взял рацию в руки. Бишоп заговорил нараспев:

Сэм, ты когда-нибудь думал, о чем эта считалочка? По-моему, она мрачновата для детей, и все-таки мы ее рассказываем детям. Мама часто рассказывала мне ее, всякий раз когда мы поднимались или спускались по лестнице.

Портер нажал кнопку на рации и поднес микрофон к губам:

— Я до тебя доберусь, чертов псих!

— Сэм! — отозвался голос Бишопа. — У тебя наконец получилось! А то я уже начал беспокоиться.

— Где ты, Бишоп?

— Я близко, Сэм. Только тебя жду. Так и знал, что ты разгадаешь загадку; ты самый умный в вашей банде неудачников. Пришлось, правда, долго тебя уламывать, и все-таки у тебя получилось. Я горжусь тобой!

— Я нашел глаза. Эмори еще жива?

Бишоп вздохнул:

— Очень жаль, что я не успел их упаковать. Я боялся, что на них наткнется крыса до того, как ты сюда попадешь, и убежит с вкуснятиной. Конечно, в таком случае я бы ничего не смог поделать. Ты не представляешь, как я рад, что ты добрался сюда первым!

Портер поздно сообразил, что надо было чем-то прикрыть глаза. О крысах он не подумал.

— Где ты?

Бишоп хихикнул:

— Боюсь, тебе еще долго до меня добираться. С твоими швами прогулка по лестнице — дело непростое. Мне очень жаль. Надеюсь, я не слишком сильно тебя ранил, но мне пришлось импровизировать; ты и твои друзья в самом деле застали меня врасплох. — Он ненадолго замолчал, а потом продолжал: — И все-таки, Сэм, тебе лучше поторопиться. У нас совсем немного времени. Хоть ты и ранен, тебе еще подниматься и подниматься.

Портер снова зашагал по ступенькам. Всякий раз, когда он останавливался, даже ненадолго, ногу сводило болью. Он с усилием расслаблял мышцы, стискивая зубы, чтобы не стонать. Боль все усиливалась; скоро ему начало казаться, будто в него снова вонзили нож и поворачивают его в ране.

— Позволь мне поговорить с ней; ты мой должник! Подтверди, что она еще жива.

Ему ответил треск помех; потом в динамике послышался голос Бишопа:

— К сожалению, Эмори сейчас недоступна.

Портер поднялся на площадку четвертого этажа и зашагал дальше, несмотря на одышку.

— Так ты докончил?

— Что докончил?

— Сам знаешь.

— Твой дневничок?

— Не издевайся, Сэм. Не смей надо мной издеваться! Издевка — тоже своего рода зло, к которому я совсем не благоволю.

Сэм вытер лоб рукавом «хирургички».

— Твоя мать в самом конце издевалась над тобой; как тебе это понравилось?

— Значит, дочитал. — Бишоп хмыкнул.

— Да, дочитал.

— Моя мать была не женщина, а злая ведьма, которая заслужила все, что с ней случилось, — ответил Бишоп.

— Похоже, твоя мать была та еще штучка; спала со всеми подряд. Горячие штучки всегда чокнутые.

— Понимаю, куда ты клонишь, но ничего у тебя не получится, так что перестань язвить, — отрезал Бишоп.

— Значит, они так и не вернулись? Бросили тебя?

В рации послышались щелчки, как будто Бишоп все время быстро нажимал какую-то кнопку или у него начался нервный тик.

— Помнишь, что я прихватил спички? Я сжег дом дотла после того, как туда зашли люди Толбота. Решил, что грех напрасно расходовать бензин, которым «Джонс» и «Смит» так щедро все полили. Пожарные вызвали представителей отдела по работе с несовершеннолетними, и меня отвезли в место, которое называлось реабилитационным центром. Там я провел две недели, а потом меня передали в первую приемную семью. Никто не заподозрил, что пожар устроил я. Если мать и возвращалась за мной, я об этом не знаю.

— Похоже, она ускакала на закат с этой дамочкой Картер и не хотела, чтобы ее паршивец сын тащился за ней в ее фантазию в стиле «Тельмы и Луизы». Они с самого начала не собирались брать тебя с собой.

— Мне они не были нужны. Мне лучше было без них.

— В приюте? В приемной семье? Да, наверное, ты прав. Если хотя бы половина из того, что ты написал, — правда, ну и семейка же у тебя была! Вы там все были долбанутые на всю голову.

— Фу, Сэм, что за выражения!

— Верно. «Не говори зла». Прошу прощения. Очень не хочется нарушать одно из правил твоего достойного поклонения папаши.

Пятый этаж.

— В тот день твоя мать хотела, чтобы твой отец умер, рассчитывала на это; она списала его со счетов. Кто трахался с блондином? Твоя мать или Картер? А может, они обе? Черт, готов поспорить, что тот тип окучивал обеих, пока ты играл со своей штучкой в углу.

— Сэм, выбирай выражения!

— Пошел ты, Бишоп. «Черт» — не ругательство.

Бишоп вздохнул:

— Сквернословие и богохульство — признак слабого ума, а я точно знаю, что тебя можно считать каким угодно, только не слабоумным. Наверное, ты уже придумал, как расквитаться с парнем, который застрелил твою жену. Как его фамилия — Кэмпбелл? Ты ушел, хладнокровный и великодушный, но я видел, как гнев и ненависть выжигают тебя изнутри.

— Не все стремятся отомстить.

Бишоп хихикнул:

— Представь, что вас с ним заперли в одной комнате и сказали тебе, что никаких последствий не будет, что бы ты ни сделал. И ты бы не причинил ему боли? Не всадил ему пулю между глаз? Не достал бы нож и не разрезал его от шеи До паха и не смотрел, как он истекает кровью? Не обманывай себя, Сэм. Во всех нас живет одно и то же.

— Но не все соответственно действуют.

— Некоторые действуют, после чего мир становится лучше.

Портер усмехнулся:

— Может, если бы ты не был таким мерзким маленьким засранцем, твоя мать не бросила бы тебя. Может быть, их троица учла бы и тебя в своих дальнейших планах. Ты мог бы жить с новым папочкой и двумя мамочками на те деньжищи, которые они спрятали в своих банковских ячейках.

Бишоп тихо рассмеялся:

— Наверное, твои друзья из пятьдесят первого участка сговорились сегодня оставить дверь камеры Кэмпбелла открытой на ночь… Впустят тебя туда с черного хода, чтобы ты мог без помех поболтать с ним по душам. Если утром окажется, что он повесился в камере, кому какое дело? Никто не станет плакать, если одним гадом на свете станет меньше. Ты этого заслуживаешь, верно? За все, что он сделал.

— Как его звали по-настоящему — того блондина?

Сначала Бишоп не ответил; потом, после треска помех, в рации снова послышался его голос:

— Луис Керби.

— Твоя мать и миссис Картер с самого начала собирались сбежать с Луисом Керби.

— Да.

— И твой отец в их планы не входил.

Бишоп промолчал.

— Откуда твоя мать и миссис Картер вообще знали Керби? — Портер упорно продолжал светский разговор. Ему плевать было и на Керби, и на Картеров, и на родителей Бишопа. Главное было в другом: пока Бишоп разговаривает с ним, он не причиняет боли Эмори. Его задача — тянуть время, чтобы он как можно дольше не трогал Эмори.

Бишоп снова защелкал микрофоном — пять раз, двенадцать раз.

— Керби работал с Саймоном Картером в одной фирме, в операционном отделе; наверное, именно он отвечал за вывод денег. Скорее всего, они вдвоем задумали поделить денежки и скопировать документы, которые послужили бы для них страховкой.

— Никто не станет гоняться за несколькими миллионами, рискуя спалить всю лавочку.

— Совершенно верно.

— Но Керби как-то обвел Картера вокруг пальца с помощью твоей матери, — продолжал Портер. — И своего напарника тоже. Прихлопнул его как муху.

— Саймон Картер плохо обращался с женой; она увидела выход и воспользовалась им. Наверное, мама согласилась ей помочь, а напарник Керби просто стал случайной жертвой.

Портер почувствовал, что по ноге течет теплая струйка, и опустил голову; швы снова кровоточили. Он зажал рану рукой и продолжал подниматься.

— Ты увидел на фургоне фамилию Толбот и запомнил ее на всю жизнь?

Молчание.

— Бишоп!

— Отец учил меня не приступать к делу без тщательно разработанного плана. К шестнадцати годам у меня было несколько фальшивых удостоверений личности. Их нетрудно раздобыть, если постоянно живешь в приемных семьях. Там я познакомился со многими начинающими преступниками. Правда, я старался не пачкаться, избегал драк и наркотиков. Сосредоточился на одной цели и в конце концов достиг ее: устроился на работу к Толботу. Я никуда не спешил. Начал стажером и постепенно продвигался по служебной лестнице. Я всегда неплохо обращался с компьютерами, наверное, это настоящий дар, так что у меня ушло совсем немного времени на то, чтобы попасть в отдел компьютерных технологий. Я быстро понял, как действовал Саймон Картер. Он сам упростил мне задачу. Воруя документы, он оставлял копии на их же серверах. Оставил их под носом у своего руководства, под фамилиями вымышленных клиентов. За два года я уже собрал все то же, что и он, и даже больше. Мистер Картер собрал сведения о нескольких десятках преступников по всему городу; самым старым досье было почти двадцать лет. Он не только подробно описал их преступления, он также любезно зафиксировал факты перехода денег из рук в руки. Они были плохими людьми, Сэм. Читая досье, я видел все — от азартных игр до сексуального рабства. Все они были связаны круговой порукой. Я столкнулся с настоящей паутиной зла; с подпольной сетью. Днем я работал на Толбота, а ночами по кусочку складывал головоломку.

— В шестнадцать лет ты уже жил самостоятельно?

— Я поселился в пустующем многоквартирном доме на западной окраине. Делил квартиру еще с пятью ребятами, с которыми познакомился в приюте. Все лучше, чем приемные дома. Не перебивай меня, Сэм. Это невежливо.

— Извини.

Бишоп продолжал:

— Все преступники входили в эту огромную паутину, а в центре паутины сидел один человек; он участвовал во всем.

— Толбот.

— Возможно, моего отца убил напарник Керби, но на спусковой крючок нажимали все те люди, — торжественно произнес Бишоп. — И главным образом, Толбот.

— Скольких ты убил? — спросил Портер. Он поднялся на площадку девятого этажа и совсем выбился из сил.

— Сэм, я тоже не чист. Но я делал то, что было необходимо сделать.

— Ты убивал невинных людей.

— Невинных людей не бывает.

— Дай мне поговорить с Эмори, — снова попросил Портер.

Десятый этаж.

— Эй, а хочешь послушать кое-что забавное?

— Конечно.

Пронзительный крик послышался и сверху, и из крошечного динамика рации, которую Портер держал в руке, — леденящий кровь крик боли, такой душераздирающий, что у него самого заболело сердце.

— Лучше поторопись, Сэм. Давай-давай!

93 Клэр — день второй, 17.30

Дверь была закрыта.

Нэш подергал ручку, словно ожидал чего-то другого, и раздраженно обернулся.

Клэр прижалась ухом к двери.

Тишина.

Нэш жестом велел ей отойти, а сам навалился на дверь и поднял вверх три пальца.

Клэр его поняла. Она опустилась на колени и прицелилась.

Нэш опустил один палец, второй. На счет «три» он всей тяжестью навалился на дверь и едва не упал, ворвавшись в комнату, когда дверь громко треснула и слетела с петель.

Клэр, не разгибаясь, осматривалась, целясь из пистолета.

Посреди комнаты стояла широкая кровать под балдахином; над ней был причудливый натяжной потолок. Слева она разглядела небольшую жилую зону со стеллажами и письменным столом в центре; от остальной комнаты пространство отделял большой диван. В углу трещал камин. В дальнем конце спальни они увидели еще один коридор, который вел куда-то за угол.

Нэш осторожно пошел туда; Клэр встала и зашагала за ним.

На полу рядом с диваном они увидели женщину, связанную и с кляпом во рту, как у горничной внизу.

Нэш перешагнул через нее, осмотрел большую гардеробную справа, убедился, что там никого нет. Клэр пошла дальше и повернула за угол. Она оказалась в огромной ванной, отделанной белым мрамором. В этой роскоши негде было спрятаться; душевая кабина была с прозрачными стенками и явно пустовала. Слева находился бельевой шкаф, в котором лежали пушистые банные полотенца. А флаконов с кондиционерами, шампунями и разными чистящими средствами там хватило бы на небольшой отель. В шкафу никто не прятался.

Она вернулась в спальню и увидела, что Нэш осматривает пространство за кроватью.

Клэр опустилась на колени рядом с женщиной и вытащила кляп у нее изо рта.

— Он еще здесь?

— Я… так не думаю, — дрожащим голосом ответила женщина. — Боже… по-моему, он забрал Арти! — Она забилась, пытаясь как-то сесть. Нэш помог ей, развязал и пересадил в мягкое кресло рядом с кроватью.

— Где ваша дочь? — спросил Нэш.

— Карнеги не будет дома до… — Она выгнула шею и посмотрела на камин в дальнем углу; на каминной полке тикали часы. — Который час? Сейчас темно; я не вижу.

— Половина шестого.

— Шестого?!

Вдали завыла сирена.

Клэр подошла к панорамному окну рядом с кроватью и отдернула штору; она ничего не увидела.

— Мадам, он давно ушел?

Нэш развязал женщине руки, и она потерла виски:

— Арти вернулся домой в начале третьего. Сразу после этого пришел он. Минут через десять, не позже.

— И что дальше?

— Я точно не знаю; все произошло так быстро! Я была здесь, сидела на диване и читала, кто-то постучал в спальню. Я решила, что это Миранда. Арти сказал, что откроет. Через секунду я услышала громкий удар, и, когда встала, чтобы выяснить, что случилось, тот человек ворвался в комнату. Он набросился на меня и повалил на диван. Наверное, я ударилась головой, потому что ненадолго потеряла сознание. Когда пришла в себя, у меня были связаны руки и он вязал мне ноги. Я закричала, а он только улыбнулся. Более того, он извинился за то, что ворвался без спросу, сказал, что просто должен побеседовать с моим мужем. Потом он сунул мне в рот кляп. Я увидела, что Арти лежит вон там. — Женщина жестом показала на коридор. — Он двигался, извивался, правда, с трудом. По-моему, он пытался встать. Тот человек вернулся к нему и уколол его в шею; наверное, ввел ему какой-то наркотик, потому что Арти сразу затих. Потом он подошел ко мне, снова извинился и всадил иглу мне в шею. Я снова отключилась, а когда проснулась, огонь в камине почти догорел, так что, наверное, я была без сознания довольно долго. Потом пришли вы.

Клэр вывела на экран телефона фото Бишопа и протянула женщине;

— Это он?

Та кивнула.

— Что он сделает с Арти?

Нэш нашел выключатель и щелкнул им. Лучше бы он этого не делал.

На стене спальни кровью было написано: «Не совершать зла».

94 Портер — день второй, 17.37

Когда Портер добрался до одиннадцатого этажа, глотка у него горела. На двери свежей кровью по выцветшей зеленой краске было нацарапано: «Не говорить зла». Опустив голову, он увидел у своих ног человеческий язык, а рядом с ним — окровавленные клещи.

Все. Ему сюда.

Прежде чем толкнуть тяжелую металлическую дверь, он положил рацию в карман, выключил фонарик и крепче сжал в руке бейсбольную биту. Вошел быстро и тихо, не обращая внимания на пульсацию в больной ноге.

Коридор освещали свечи.

Белые свечи стояли примерно через каждый метр по левой стене. Они стояли до самого поворота коридора и исчезали за углом.

Портер достал из кармана мобильный телефон, глянул на экран: сигнала по-прежнему не было. Он убрал телефон и покатал биту в руках.

Загремела музыка — Guns’N’Roses:

Инстинктивно пытаясь зажать уши, Портер едва не выронил биту. Кое-как он закрыл виски ладонями, удерживая биту пальцами. Он никогда не слышал, чтобы музыка гремела так громко; наверное, так же чувствуют себя зрители, которые стоят на рок-концерте в первом ряду. Он не видел динамиков, но музыка явно доносилась откуда-то сверху. Сверху и из-за угла.

Он зашагал по коридору.

Чем дальше, тем громче звучала музыка. Портеру показалось, что язычки пламени танцуют, отклоняясь на мощных басах. Как будто на ветру в грозу.

Когда Портер дошел до угла, пришлось оторвать ладони от ушей, чтобы крепче держать биту. Он шел наугад, сжимая в руках несерьезное оружие и подволакивая кровоточащую ногу.

95 Портер — день второй, 17.40

Портер решил, что он находится в бывшем общем зале. В просторное помещение стащили все,что осталось от конторы, которая находилась на этом этаже раньше.

Посреди комнаты возвышался старый дубовый стол; на полу горели сотни свечей. На столе стоял старый двухкассетный стереомагнитофон — таких он уже лет двадцать не видел. Черная пластмассовая обшивка была покрыта пылью и заляпана краской, одно из двух кассетных гнезд отсутствовало, а стекло, которое должно было защищать тюнер, так потрескалось, что стало невозможно рассмотреть номера радиостанций. На дисплее в такт музыке плясали и переливались светодиодные огоньки: красные, зеленые, желтые и синие. Куда-то наверх уходил провод; он вел к четырем огромным динамикам, составленным у одной из трех открытых лифтовых шахт. К двухкассетнику была приклеена записка: «Поменяй канал с 97,9, и я сброшу тебя с крыши. Подписано — твои друзья на Местном радио, 49». Под этим кто-то нацарапал: «Классик-рок навсегда!»

Вся аппаратура была подключена к красному генератору «Бриггс энд Страттон». Портер нагнулся и выключил питание. Музыка умолкла; генератор тоже утих.

— Не любишь «Ганз’Н’Роузиз»? — заскрипел голос Бишопа из рации в кармане.

Портер выхватил рацию и нажал кнопку:

— Где ты, мать твою?

— Я забыл тебе рассказать, кем стала миссис Картер в своей новой жизни.

— Что?

— Лайза Картер умерла в тот же день, что и мой отец, но позже возродилась; у нее началась совершенно другая жизнь. Хочешь узнать, как ее стали звать? По-моему, ее имя ты уже слышал.

Портер слышал голос Бишопа не только из рации; он доносился откуда-то еще, двоился. Бишоп был где-то рядом. Правда, из-за звона в ушах Портеру трудно было ориентироваться.

С двух сторон от лифтовой площадки шли дверные проемы. Всего их было четыре, по два с каждой стороны. Свечи вокруг стола мешали смотреть в окружающий мрак. Портер чувствовал, что Бишоп не сводит с него глаз.

— Ты не хочешь узнать, кем стала миссис Картер после того дня в нашем доме?

Портер направился к первой открытой двери, занеся биту, готовясь нанести удар.

— Не надо!

Портер застыл на месте.

Из мрака у противоположной стены выплыла тень. Энсон Бишоп толкал перед собой офисное кресло на колесиках, в котором сидел Артур Толбот, примотанный к спинке клейкой лентой — руки, ноги и торс. Его глаза закрывала грубая повязка; изо рта капала кровь. Портер перенесся мыслями на одиннадцать этажей вниз, вспомнил глаза на пыльном полу, язык, который нашел на площадке…

Он увидел, что Энсон Бишоп приставил к горлу Толбота нож.

— Привет, Сэм!

Портер подошел с осторожностью, оглядывая пустое пространство.

— Где она?

— Сэм, у тебя есть пушка? Если есть, попрошу тебя оставить ее вон там, в коридоре.

— Только вот это. — Он поднял биту.

— Биту можешь оставить, если тебе от этого легче. Только стой, где стоишь; не нужно подходить ближе.

Толбот жалобно застонал; его голова бессильно упала на плечо.

Издали послышался вой сирен.

— Позволь отвезти его в больницу. Ему вовсе не обязательно умирать.

— Мы все умираем, Сэм. Одним в этом отношении везет больше, чем другим. Не так ли, Арти? — Он надавил острием; по шее Толбота побежала кровь. Толбот не реагировал; должно быть, потерял сознание. Бишоп снова поднял голову, посмотрел на Портера и нахмурился. — Знаешь, тебе надо показать свою ногу врачам. Подниматься пешком по лестнице — не такая это была удачная мысль.

Портер посмотрел вниз и понял, что штанина у него пропиталась кровью; наверное, разошлись все швы. Он прижал руку к ране, и между пальцами просочилась кровь. Голова закружилась. Он выронил биту, и она со стуком упала на пол.

— Я в порядке.

— Сэм, ты хороший полицейский. Наверное, ты и сам это понимаешь. Я так и знал, что ты разгадаешь загадку. А то, что ты ставишь других выше себя, достойно восхищения. Такое нечасто встретишь, особенно в наши дни.

Портер глубоко вздохнул и заставил себя держаться прямо, не обращая внимания на белые пятна, плясавшие перед глазами. Сирены завывали все громче.

— Слышишь? Они скоро будут здесь. У тебя еще есть время для того, чтобы поступить как надо. Скажи, где Эмори, и отпусти Толбота. И уходи. Я не смогу гнаться за тобой — в таком-то состоянии.

Бишоп подкатил кресло к первой открытой шахте лифта и расплылся в улыбке:

— Отпустить?

— Нет! Не надо! — Портер с трудом заковылял к нему.

Бишоп поднял руку с ножом и направил нож на него:

— Стой! Не подходи ближе!

Портер остановился.

С кончика ножа капала кровь и падала Толботу на плечо. Кресло стояло в каком-то метре от шахты высотой в одиннадцать этажей — плюс подвальные помещения. Портер старался сосчитать в уме, но мысли в голове путались. Сколько тут — метров тридцать? Сорок? Он не мог определить. Да это и не важно; все равно достаточно высоко.

— Эмори я еще понимаю, но почему ты защищаешь этого подонка? Ты и сам скоро поймешь, сколько он натворил. Не сомневаюсь, Клэр и другие ребята уже нашли документы.

Он приложил руку ко всем грязным сделкам, которые совершались в нашем городе за тридцать лет. Из-за него совершались убийства, процветала коррупция — все то, с чем ты борешься всю жизнь. Сколько людей умерли из-за него? И сколько еще умрет народу, чтобы он мог и дальше набивать себе карманы?

Снаружи послышалось стрекотание вертолета; судя по всему, пилот садился на крышу. Бишоп быстро посмотрел на потолок и перевел взгляд на Портера:

— Похоже, прибыли твои друзья.

— Ну да. Здание окружено. Одни спустятся сверху, а спецназ, скорее всего, уже на лестнице. Твое время вышло, Бишоп. Все кончено. — У Портера перед глазами потемнело, колени подкосились; он держался из последних сил. — Отойди от Толбота и встань на колени.

Бишоп медленно развернул кресло:

— Без него наш мир станет лучше. Разве ты так не считаешь? Этого хотел бы мой отец.

— Какую роль играл во всем напарник Керби? — спросил Портер, надеясь отвлечь Бишопа. — Тот, кто застрелил твоего отца.

— Что?

— Керби собирался сбежать с твоей матерью и миссис Картер, но как же тот, второй, которого ты называл «мистером Джонсом»? — Портеру все труднее было стоять прямо; его тело словно налилось свинцом. Ему хотелось спать, но он понимал, что должен говорить с Бишопом — убалтывать его, пока не придет подкрепление. Пока…

— Его звали Фелтон Бриггс. Он работал на нашего приятеля. — Бишоп еще раз повернул кресло с Толботом. — Скорее всего, он был кем-то вроде телохранителя. Я спрашивал о нем Арти, но он мне не отвечал, только бормотал про глаза; «Не вижу! Ничего не вижу!» — ну и так далее. Пришлось в конце концов его заткнуть. Ты бы видел!

— Он тоже участвовал в их заговоре?

— До тех пор, пока не нажал на спусковой крючок и не убил отца, он, возможно, был единственным невинным человеком, который оказался в тот день в нашем доме. Он просто делал свое дело. Он понятия не имел, что Керби сговорился с матерью и миссис Картер. И, разумеется, он не знал, что Керби собирался его убить.

Толбот дернулся, голова завалилась назад. Пальцы вытянулись, все тело свело судорогой.

— Он в шоке; пожалуйста, позволь отвезти его в больницу.

Бишоп улыбнулся:

— Скоро здесь будут твои друзья. Но вот ты меня беспокоишь. Как ты себя чувствуешь? Ты, Сэм, ужасно побледнел.

Портер чувствовал себя паршиво. В углу стояли два Бишопа, а не один, и руки у него онемели. Он хотел нагнуться, подобрать с пола бейсбольную биту, броситься на Бишопа и избить до потери сознания, превратить его голову в кровавую кашу, но все силы уходили на то, чтобы стоять прямо. Все силы уходили на то, чтобы не потерять сознание.

— И какое же новое имя взяла себе миссис Картер?

Бишоп просиял:

— Ах да! Чуть не забыл от волнения! Спасибо, Сэм, что напомнил.

Толбот не шевелился. Портер не видел, дышит ли он.

Бишоп продолжал:

— Мама поменяла имя на Эмили Джерард. Очень жаль, но больше мне ничего не удалось о ней узнать. Я пробовал разыскать ее, но это имя ни разу нигде не всплывало. Ни кредитной истории в банке, ни продажи земли — ничего. Не думаю, что она воспользовалась этим именем. А вот миссис Картер воспользовалась, и еще как! Она даже не пыталась прятаться. По-моему, ты с ее именем знаком, хотя узнал его недавно. Миссис Картер стала Катриной Коннорс.

Мысли в голове путались. Мозги работали медленно, очень медленно. Он узнал имя — он безусловно его где-то слышал, но не мог вспомнить где. Потом…

— Мать Эмори?!

Бишоп расплылся в улыбке и в очередной раз крутанул кресло с Толботом.

— Помнишь, ты просил меня изучить ее биографию? Мне еще тогда очень хотелось рассказать тебе все, что я о ней разузнал. Но, согласись, тогда это было бы совсем не смешно!

— Но как?

— Саймон Картер перевел на офшорные счета свыше четырнадцати миллионов долларов; я знал, что мама и миссис Картер какое-то время жили на эти деньги. Помимо всего прочего, они скупали недвижимость — много недвижимости. Такой недвижимости, которая, как ей было известно, однажды понадобится Толботу. Когда он наконец решил обратиться к ней по поводу конкретного участка со складами вдоль набережной, она соблазнила его. В результате на свет появилась Эмори. В первый день рождения Эмори она перевела всю недвижимость на имя дочери, а потом сказала Толботу, кто она такая на самом деле. Еще она сказала, что все документы, которые много лет назад украл ее муж, хранятся у нее, и она их обнародует, если Толбот не согласится завещать Эмори все свои легальные активы. Вскоре после этого он изменил завещание.

— Как ты обо всем узнал? Ты ведь говорил, что не знаешь, куда уехали твоя мать и миссис Картер.

— Гюнтер Херберт оказался очень откровенным, — ответил Бишоп. — С неделю назад мы с ним славно поболтали.

— Главный финансовый директор Толбота?

— Да.

— Значит, если Толбот умрет…

— Эмори унаследует миллиарды, а созданная им криминальная империя рассыплется в прах.

Портер посмотрел на Толбота. Тот снова зашевелился; голова ворочалась из стороны в сторону, он издал низкий, гортанный стон.

— Ты не можешь его убить.

— Не могу? Интересно почему? — удивился Бишоп, толкая кресло.

Толбот подкатился к открытой шахте слева, и Портер бросился туда же, вложив в бросок последние силы. Он упал, сильно ударившись о бетонный пол, и заскользил, вытянув руки, ухватившись пальцами за холодную сталь. Он схватил одно колесико, которое подкатилось к самому краю. Удерживал его долю секунды, но потом колесо вырвалось и скрылось во мраке.

Он услышал грохот далеко внизу; за грохотом последовал пронзительный крик. Приглушенный девичий крик, доносившийся из соседней шахты, в центре комнаты, всего в нескольких шагах справа от него.

Эмори!

Подняв голову, он увидел, как Бишоп не спеша идет к третьей шахте и разворачивается к ней спиной. Заметив, что Портер смотрит на него, Бишоп помахал ему рукой на прощание и одними губами выговорил:

— Прощай, Сэм! Было весело! — Потом он шагнул спиной вперед в проем и скрылся в черной пропасти.

Все почернело, когда Портер наконец потерял сознание.

96 Портер — день второй, 17.58

— Сэм! Ты меня слышишь? По-моему, он приходит в себя…

Голос Клэр.

Клэр-эклер.

Куда делся Бишоп?

— Пожалуйста, отойдите, мэм.

Яркий свет.

Ярчайший.

Самый яркий из всех возможных.

— Детектив!

Что-то щелкнуло, свет пропал, и Портер заморгал. Голова раскалывалась.

— Где я?

Клэр оттолкнула врача.

— На первом этаже, у входа в здание. Мы спустили тебя вниз в корзине, привязанной к вертолету. И речи быть не могло о том, чтобы тащить твою толстую задницу по лестнице!

— Бишоп убил Толбота.

Клэр отбросила со лба прядь волос:

— Мы знаем. Послушай…

Портер смотрел на ее палец.

Из двери-турникета выбежал Нэш; следом за ним двое санитаров выкатили носилки с лежащей на них девочкой. Из ее руки торчала капельница; голова и запястье были перевязаны.

— Как она?

— Все с ней будет хорошо, — сказала Клэр. — Бишоп приковал ее к каталке внизу шахты лифта. Она сильно обезвожена, и из-за наручников запястье воспалилось, но не думаю, что она потеряет руку. Если не считать уха, он ее не тронул. Только бросил там внизу. Все это время в здании работали строители, но никто и понятия не имел, что она там, в шахте; они работали на верхних этажах.

Портер облизнул губы. В горле у него пересохло.

— Бишоп прыгнул в другую шахту. Он умер?

Клэр глубоко вдохнула и медленно выдохнула:

— Он не прыгнул; он оттолкнулся. У него в той шахте были припасены канат и альпинистское снаряжение; он благополучно спустился вниз. Когда мы там очутились, то увидели дыру в стене, которая вела в еще один подземный туннель, вроде того, который мы нашли под «Малифаксом». Он ушел, Сэм. Патрульные проверяют все входы и выходы в туннели, которые нанесены на карту города, но не думаю, что мы его найдем. Хотя половина нашего управления была в этом здании и пыталась пробраться на твой этаж сверху и снизу, он ускользнул у нас между пальцев и скрылся в подземелье.

— Мадам, мы должны везти его в больницу. Он потерял много крови.

Клэр метнула на фельдшера мрачный взгляд и улыбнулась Портеру:

— Ты молодец, Сэм. Ты нашел Эмори, а мы установили личность Обезьяньего убийцы. Он где-нибудь ошибется, и мы его найдем. К сегодняшнему вечеру весь мир будет знать, как он выглядит. Больше ему не спрятаться.

Портер сжал руку Клэр и смотрел, как Эмори везли к машине скорой помощи справа от него. Потом он закрыл глаза. Он хотел одного: спать.

97 Портер — день третий, 8.24

Когда Портер снова открыл глаза, оказалось, что он в больничной палате. Она выглядела точно так же, как палата, в которой он лежал раньше… Который час? Он поискал глазами часы или свой телефон, но не нашел ни того ни другого. Из окна в палату проникал солнечный свет и согревал одеяло у него на кровати. Неужели он в самом деле проспал всю ночь?

— Где тут кнопка вызова сестры, мать ее? — Он завозился в простынях, ища кнопку, но ему удалось только запутаться в шнурах капельниц.

— Тебя ни на минуту нельзя оставить одного, — сказал Нэш, входя в палату из коридора. В руках он нес стакан кофе из автомата и шоколадный батончик. — Так и вижу газетный заголовок: «Детектив, выживший после столкновения с серийным убийцей, задохнулся на больничной койке».

— Мне не нужно было выживать; он не собирался убивать меня, — хрипло ответил Портер.

Нэш протянул ему бумажный стаканчик, стоявший на тумбочке:

— Вот, попробуй. Это сестра принесла несколько минут назад.

— Что там?

— Кубики льда.

Портер поднес стаканчик к губам, и холодная вода пролилась на грудь и подбородок.

— Ну ладно, может, не несколько минут назад, а раньше. Наверное, кубики растаяли.

Нэш нагнулся над кроватью и сразу нашел кнопку вызова сестры.

— Попрошу, чтобы она принесла еще.

Портер откинул край простыни и осмотрел ногу: ее снова забинтовали. На руках появилось несколько новых царапин и кровоподтеков. Он рассказал Нэшу, что случилось с Толботом.

— Возможно, Уотсон, Бишоп, или как там его зовут на самом деле, оказал нам услугу.

Портер поднял брови, но ничего не ответил.

— На квартире у Бишопа мы нашли коробку с документами; там достаточно материала, чтобы посадить человек двадцать или даже тридцать, которые орудуют в Чикаго и окрестностях. Знаешь, что их всех объединяло? Точнее — кто?

— Толбот?

— Толбот.

— Бишоп мне сказал.

Нэш фыркнул:

— Спроси ты меня о нем еще неделю назад, я бы сказал, что он скоро станет нашим следующим мэром.

— Вполне мог бы стать, если бы не эта история.

— Что-то все-таки не дает мне покоя. Как Бишоп все распутал? Он послал триста кусков Кеттнеру за то, чтобы тот прыгнул под автобус. Откуда у него столько денег? — спросил Нэш.

— Может быть, нашел их под кошкой.

— Какой еще кошкой? — удивился Нэш.

— А ты почитай его дневник.

Нэш отпил кофе и покачал головой:

— Подожду, пока по нему снимут фильм.

Портер покосился на шоколадный батончик:

— Можно?

В дверь просунула голову Клэр Нортон:

— Будь я проклята, неужели тебя положили в ту же самую палату?

— Привет, Клэр-эклер!

Она вошла и обняла его:

— Псих ты ненормальный! Так и хочется приковать тебя к койке наручниками, чтобы ты снова не сбежал!

Нэш оживился:

— Если что, я ведь здесь!

Клэр бросила в него пустым бумажным стаканчиком:

— Извращенец!

— Горжусь, что я член профсоюза!

Она повернулась к Портеру:

— Ты уже готов принимать гостей?

Он пожал плечами:

— Уж если я вас двоих терплю, наверное, готов к чему угодно.

Клэр поправила простыню на кровати и улыбнулась:

— Никуда не уходи; я сейчас вернусь. — Она скрылась за дверью, но почти сразу вернулась, толкая перед собой кресло-каталку, в котором сидела девочка. Голова и рука у нее были забинтованы, и она была смертельно бледна.

— Здравствуй, Эмори, — тихо сказал Портер.

— Здрасте.

Портер повернулся к остальным:

— Вы не можете ненадолго оставить нас?

Клэр схватила Нэша за руку и потащила к двери:

— Пошли, поищем, где здесь можно позавтракать!

Нэш с порога улыбнулся Эмори и Портеру:

— По-моему, я ей нравлюсь!

Когда за ними закрылась дверь, Портер снова посмотрел на Эмори. Учитывая все, что с ней случилось, выглядела она неплохо. Судя по нескольким ее фотографиям, которые он видел, она сильно похудела. Лицо осунулось, и на нем появились морщинки, которые при обычном течении жизни не возникли бы еще лет десять. Он понимал, что морщинки появились, скорее всего, от обезвоживания и со временем пройдут. Ее, однако, выдавали глаза. Это не были глаза пятнадцатилетней девочки; перед ним были глаза человека гораздо старше, глаза женщины, которая видела то, чего она не должна была видеть.

— Итак… — начал Портер.

— Итак…

Он жестом показал на тумбочку:

— Я бы предложил тебе что-нибудь попить, но у меня даже лед растаял. Как всегда, больничная палата не слишком приспособлена к приему гостей.

Эмори показала на капельницу, присоединенную к своему креслу:

— Я привезла закуски с собой; но спасибо, что предложили.

Портер с трудом сел. Палата закружилась у него перед глазами.

— Ух ты!

— Обезболивающие?

Он облизнул пересохшие губы:

— По-моему, мне дали что-то классное — все так и кружится… Ух ты!

Эмори подняла запястье:

— Мне тоже дали классную вещь вот от этого, и от уха тоже. Я просила утром подождать с очередным уколом, чтобы навестить вас.

Портер посмотрел на пол.

— Эмори, прости, что я не нашел тебя раньше. Я…

Но она покачала головой и положила руку ему на плечо:

— Не надо себя ни в чем обвинять. Вы ведь нашли меня! Клэр рассказала обо всем, что вы для меня делали последние дни. Не знаю, как вас и благодарить.

Эмори проследила за его взглядом: он смотрел на ее забинтованную руку.

— Вчера мне сделали операцию. Поврежден какой-то нерв, а еще перелом ладьевидной кости, но врачи обещают, что все заживет. Рука онемела, но пальцы работают как положено. Говорят, что подвижность восстановится в полном объеме. — В доказательство она пошевелила пальцами и поморщилась от боли.

— А ухо? — Портер сам не знал, почему спросил. В обычных условиях он ни за что не спросил бы ни о чем подобном и ждал бы, пока она заговорит первой. Наверное, наркоз виноват.

— По-моему, мне отрастят новое ухо.

— Что?!

— Утром я разговаривала с врачом, который сказал, что может вырастить мне новое ухо у меня на предплечье из хрящевой ткани, взятой с ребер, — объяснила Эмори. — Дело займет месяца три, но он обещал, что ухо нельзя будет отличить от настоящего.

Портер откинулся на подушку.

— Мне определенно вкололи что-то хорошее. Мне показалось, или ты в самом деле сказала, что тебе вырастят новое ухо?

Эмори хихикнула. Приятно было слышать ее смех.

Портер смотрел на нее, смотрел ей в глаза, которые видели то, чего им нельзя было видеть, смотрел на девочку — и понимал, что с ней все будет хорошо.

— Может, поговорим о твоей матери? Недавно я многое узнал о ней. Можем сравнить впечатления.

— Я бы с удовольствием, — улыбнулась Эмори.

Эпилог Два дня спустя

— Черт! — Нэш поднял ногу и принялся разглядывать собачье дерьмо, прилипшее к подошве.

— Эх, забыл тебя предупредить, чтобы ты смотрел под ноги, — сказал Портер, роясь в кармане в поисках ключей. — У нас здесь такое часто бывает. Для меня и дом не дом без собачьего дерьма на крыльце.

Наступила ночь, и на улицах зажглись фонари. После захода солнца стало промозгло, что Портеру даже нравилось; свежий воздух бодрил.

Они стояли у дверей его дома. Врачи продержали его в больнице два дня, чтобы убедиться, что швы не разойдутся, и только потом выписали. После того как он самовольно сбежал из больницы, погнался за серийным убийцей и взобрался на десятый этаж, он, очевидно, вышел у врачей из доверия. Опасались инфекции, но все обошлось, и нога заживала.

— Ты вовсе не обязан был везти меня домой; я бы и сам добрался.

Нэш отмахнулся:

— Иначе Клэр бы меня заживо съела!

— Ты просто мне не доверяешь.

— И это тоже. — Нэш перешагнул на край тротуара и вытер подошву об угол бордюра.

Незадолго до того как Портер выписался из больницы, ему позвонил детектив Баумгарт из пятьдесят первого участка. Харнеллу Кэмпбеллу, убившему Хизер, каким-то образом удалось выйти под залог.

— Интересно, откуда у этого засранца полмиллиона долларов? — возмутился Нэш.

— Если он обратился к поручителю, достаточно было внести всего десять процентов от этой суммы, — заметил Портер.

— Если он грабит супермаркеты, у него и таких денег нет!

— Возможно, у него есть приятель, который торгует наркотиками и чем-то ему обязан. Не важно. Баумгарт думает, что улики против него надежные. Он сядет, только не сегодня.

Нэш пожал плечами:

— Если решит появиться на суде.

— Ты меня здорово подбодрил.

— Извини!

Они вошли в подъезд, и Портер отпер свой почтовый ящик. Он был набит доверху.

— Ты давно не проверял его содержимое?

— Несколько дней. — Он порылся в почте, выхватил «Телегид» на следующую неделю и стопку писем. Запер дверцу и направился было к лестнице, но Нэш схватил его за плечо и развернул к лифту.

— Даже не думай — худеть начнешь на следующей неделе. Никаких физических упражнений и ни под каким видом не ходить по лестницам; приказ врача!

— Перееду-ка я, пожалуй, на первый этаж. После Бишопа я испытываю неприязнь к лестницам и лифтам, — сказал Портер.

Нэш нажал кнопку вызова. Дверцы разъехались, и они вошли в кабину.

— Удалось его разыскать? — Портера изгнали из оперативного штаба и приказали держаться подальше от следствия, пока врачи не разрешат ему вернуться на работу, но он ничего не мог с собой поделать. Зная, что Бишоп на свободе, он не мог спать спокойно.

— За последние дни мы получили больше тысячи сообщений, но все мимо. Его видели на Хард-Рок у озера и в Париже; во французском Париже, а не в городке Париж в штате Иллинойс. Экспертно-криминалистическое управление прочесало его квартиру частым гребнем; похоже, на самом деле он там не жил, просто инсценировал все для нас. Кто знает, где на самом деле его логово или место, которое он считает своим домом!

— А как же дом, где он жил в детстве? Дом из дневника. Вам удалось его найти?

— Клоз поднял из архива все дела о пожарах в домах, стоящих неподалеку от пруда или небольшого озера, но пока ничего не нашел. Все дипломированные бухгалтеры и аудиторы внесены в национальный реестр. Он пробовал разыскать бухгалтера по имени Саймон Картер, но и здесь тоже зашел в тупик. Кроме того, он составил список «плимутов» модели «дастер»; нашел больше четырех тысяч, но я понятия не имею, что нам делать с таким огромным количеством машин и владельцев. Скорее всего, этот след тоже никуда не ведет. Мы изучаем списки сотрудников многочисленных компаний Толбота; нигде не значатся ни Картер, ни Фелтон Бриггс, ни Луис Керби. Если честно, мне кажется, что его дневник — полная ерунда, еще одна обманка. Вчера приехали федералы; четверо в черных костюмах и с непомерным самомнением. Они хотели захватить наш оперативный штаб, но я отправил их в комнату напротив.

Портер нахмурился:

— Комнату, в которой так странно пахнет?

— Ага. Они же из ФБР; может, заодно разберутся, откуда идет запах.

Лифт приехал на четвертый этаж, и они вышли на площадку.

Портер вставил ключ в замок.

— По-моему, дневник — единственная ниточка, которая связывает нас с ним. Он хотел, чтобы мы поняли, где его истоки.

— Меня сейчас волнует другое: куда он подевался.

Они вошли, и Портер включил свет. Взгляд его скользнул к пятну на полу — туда он упал после того, как Бишоп пырнул его ножом.

— Кто тут прибирался?

— Вчера заезжала Клэр. Мы не хотели, чтобы ты вернулся домой и попал в грязь, тянули жребий, и выпало ей. Возможно, так оно и лучше; я бы просто накрыл то место ковриком или поставил туда горшок с цветком. Пятна крови придают квартире самобытность. Видел бы ты мое жилище!

Портер мог себе это только представить.

— Передай ей от меня спасибо, когда увидишь.

Нэш зашаркал ногами:

— И скоро ты вернешься?

— Наверное, через неделю, а может, и через две. — Он достал из холодильника пиво: — Будешь?

— Не могу. Мне еще возвращаться. Я ведь на работе. — Он повернулся к двери. — Я загляну к тебе завтра, хорошо?

— Ты не обязан меня навещать; я в порядке.

Нэш улыбнулся и кивнул:

— Знаю. Спокойной ночи, Сэм.

— Спокойной ночи, Брайан.

Портер запер за Нэшем дверь и отвинтил крышку с бутылки. После глотка холодного пива мир сделался лучше.

Со столика на него смотрела фотография Хизер. Он подошел к ней, провел пальцем по щеке:

— Я скучаю по тебе, Кнопка! — Достал новый сотовый телефон, начал набирать номер ее голосовой почты, но передумал. — Спи сладко, красавица.

Он допил пиво и поставил бутылку на стол, а потом пошел в спальню.

Он не сразу заметил на кровати маленькую белую коробку, и даже когда заметил, поморгал глазами — показалось, что коробка ему мерещится. Но нет — маленькая белая коробка, перевязанная черной бечевкой, стояла рядом с запиской Хизер. Портер инстинктивно потянулся за пистолетом, но понял, что пистолета у него по-прежнему нет.

Он обошел кровать с другой стороны, взял коробку, стараясь успокоиться: руки у него дрожали. Он понимал, что надо надеть перчатки, но ему было все равно. Он дернул узел, и бечевка полетела на пол. Он снял крышку и заглянул внутрь.

На ватной подкладке лежало человеческое ухо. Мочка была вся в пирсингах: шесть ромбов и четыре колечка. Ухо отрезали ровно, с хирургической точностью. Вата пропиталась бурыми пятнами засохшей крови.

На внешнем краю мочки было черными буквами вытатуировано слово «фильтр».

Он сразу же узнал ухо: Тарек показал ему татуировку еще в пятьдесят первом участке.

Ухо принадлежало Харнеллу Кэмпбеллу.

Внутренняя сторона крышки была исписана бисерным почерком Энсона Бишопа:

«Сэм!

Вот тебе небольшой подарочек от меня… Жаль, ты не слышал, как он вопил. Может, услуга за услугу?

Так сказать, „зуб за зуб“ между друзьями.

Помоги мне найти мою мать.

По-моему, нам с ней пора поговорить.

Б.»

ТРИ ПЯТНАДЦАТЬ _{(роман) Джослин Джексон}

Каждые пятнадцать лет в жизни семейства Слоукэм происходят серьезные события. В пятнадцать лет Вирджиния по прозвищу Босс родила Лизу, спустя еще пятнадцать лет Лиза тоже родила дочь, а еще через пятнадцать Мози, младшая из Слоукэмов, стала свидетелем того, как во дворе их дома нашли могилу, где покоился сундучок с детскими костями.

Мози решает выяснить, кто и почему устроил из их уютного двора кладбище.

Открытия, которые она сделает, могут разрушить жизни всех трех женщин, но ее сорокапятилетняя бабушка готова на все, чтобы защитить дочь и внучку от тайн прошлого.

Пролог Босс

Моя дочь Лиза спрятала свое бедное сердце в серебряный ларец и закопала на заднем дворе под ивой. Вернее, рядом с ней. Корни у ивы длинные, разветвленные, поэтому пришлось копать чуть в стороне, там, где они уходили вглубь. Корни змеились взад-вперед, переплетались, помогая Лизе замести следы.

Глупость несусветная! В Миссисипи под землей ничего не спрячешь. Почва здесь влажная, плодородная: зимой похоронишь — по весне проклюнется. Пролетели годы, и Лизино сердечко, разбитое и холодное, проросло клубком тайн, которые испортили бы нам жизнь и отняли бы Мози, Лизину дочку. Однако упрекнуть Лизу язык не поворачивается: она была молода, обижена и хотела как лучше.

В конце концов, выкопала-то сердце я, идиотка чертова!

Головой надо было думать: мне исполнялось сорок пять, значит, на дворе лихой год. Каждые пятнадцать лет Господь небрежно поддевает нас перстом, и мы беспомощными пылинками улетаем во мрак. Едва на смену декабрю пришел январь, я поняла: мою семью снова будут терзать десять казней египетских.

Вообще-то я стараюсь не быть слишком суеверной — черных кошек люблю, за годным пирогом пройду под любой лестницей, — но семейное проклятие в виде числа пятнадцать никак не объяснишь.

В пятнадцать я родила Лизу, пятнадцать лет спустя у Лизы родилась дочь. Такое не проморгаешь. Мы с Лизой — правда, каждая по-своему — готовились к этому году с тех пор, как четырехлетняя Мози стала играть в парке с одним и тем же пухленьким белобрысым мальчишкой. Я не жалела денег на органическое молоко — слыхала, что в обычном есть гормоны, от которых девочки зреют как на дрожжах. Мол, ранние месячные именно от них. Лиза работала в ночную смену, я в дневную, и мы всегда знали, где и с кем Мози. Лиза ревностно следила, чтобы Мози не ступила на скользкую дорожку. Как это случается, ей известно не понаслышке. В исследовании скользких дорожек юная Лиза была Магелланом. А уж какая упрямица — не своротишь ее на путь истинный.

Помню, взяла двухлетнюю Лизу на пляж. Она, конечно, не помнила, что годом раньше уже видела океан, и смотрела на него как впервые. Лиза сидела у моего полотенца — от памперсов пухлая попка казалась еще пухлее, — лепила куличики и завороженно глазела на голубовато-зеленую воду. Никогда такого не бывало, чтоб Лиза так долго сидела спокойно. Через пару часов я собрала вещи и сказала, что нам пора. Лиза тут же сделала упрямое лицо и, поднявшись, широко расставила толстые ножки, мол, к битве готова.

— Хочу! — заявила она.

— Что хочешь, Кроха? — спросила я, и она показала пальчиком на волны.

Что ты будешь делать? Я рассмеялась. В ответ Лиза вкопалась ногами в песок, а лицо ее предрекало мне ожесточенные препирательства и адские вопли. Крыть мне было нечем.

— У нас же скоро полдник, да, Кроха? — прокурлыкала я, пытаясь ее отвлечь. — Дома ждут крекеры, рыбки со вкусом пиццы!

Лиза на это не купилась.

— Хочу!

Она требовала, чтобы я сложила в сумку океан, песок, голубое небо и полсотни чаек с пеликанами и отнесла все к ней в комнату. Зубы стиснула — сама непреклонность. Я поглядела на нее и заранее устала от предстоящей стычки. Лиза готова была стоять до победного, до любого победного, а я нет.

Я сказала ей — бери, дескать, твое. Я подарила ребенку Мексиканский залив, ни много ни мало, взяла ее на руки, и мы стали смотреть на ее океан. Через минуту я повернулась к нему спиной, но Лиза заерзала: ей хотелось видеть воду. Дочка прижалась щекой к моей груди, и я качала ее в такт набегающим на берег волнам, пока она не заснула. Вода заметно прибыла, словно сам океан хотел угодить Лизе и залезть в мою пляжную сумку.

Некоторые считают, Лиза дикая и своенравная, потому что папы у нее нет вообще, а мама ее родила, когда сама еще была малолетняя идиотка. Может, они и правы. Лиза действительно вила из меня веревки, но сейчас я взрослая женщина, и никто не скажет, что я плохо воспитала внучку. Мози вообще была душкой, пока не грянул лихой год.

С первой минуты января и до июня я не сводила глаз с горизонта, высматривая надвигающуюся беду, и все равно оказалась не готова. Поди ж ты: не туда смотрела. Глянуть под ноги я не догадалась, не подозревала, что мы столько лет жили на ползучей трещине в земле.

Летом у Лизы случился инсульт, и я решила: вот она, беда. Если потерять почти все, что было моей дочерью, самому Господу хватит на прокорм и чтоб заткнуться. Чего ж ему недостало-то?

Я стала копать глубже. То, что выкопала, бросило Лизу на растерзание демонам прошлого, утащило Мози в такие дебри, что мне б вовек ее не найти, а меня привело сюда, под стеклянную стену переговорной-аквариума, забитого юристами и их книгами. Ни один из них не был на моей стороне. Всего-то и было у меня — я сама, одноразовый стаканчик да моя правда. Правда юристам была до лампочки, так что оставались только я и стаканчик.

Слово «надзор» никогда мне не казалось мерзким. Оно означало, что полиция приглядывает за хулиганами, чтоб на улицах был порядок, а в темных закоулках покой. А теперь меня этим словом травят, вдруг оно обернулось безобразием. Теперь оно означает, что эта хладнокровная банда пришла за Мози.

Я и сама могла бы обзавестись адвокатом, подав объявление в газету: «Срочно требуется адвокат. Основные требования — любовь к долгим пешим прогулкам, бесплатному труду и проигранным делам». Думается, таких пруд пруди; у них контора между Русальей Бухтой и Лесом Единорогов.

Я очень жалела, что не взяла с собой Лоренса. Он, как говорят копы, родился с жетоном в кармане, и наверняка способен приструнить любого юриста. Будь он рядом, не я бы помалкивала, а они. Будь он рядом, он держал бы меня за руку. Будь он рядом… Я знаю, что сказал бы Лоренс, будь он рядом. Что я должна выменять, уступить, пожертвовать чем угодно, но Мози не отдавать.

Я лучше всех на свете знаю, чем он поступался ради своих мальчишек, — например, мной. Лоренс понизил бы свой рокочущий голос до шепота и велел бы бороться за Мози, потому что он-то знал, как я сражалась за Лизу. Но мне виднее. Его рядом не было, когда я залетела. Я тогда никому ни гугу. Перепугалась тогда настолько, что и родителям-то сказала уже на пятом месяце. Однажды за ужином мама глянула на меня искоса и велела отказаться от десерта. Мол, в последнее время я ем за троих, а такой живот девушку не красит. Тогда я и выложила свою тайну.

На следующий же день меня повезли в другой город к странному доктору. Родители выбрали акушера с еврейской фамилией, полагая, что тот — за аборты. Когда он осматривал меня, в кабинете сидела лишь мама, а папа вошел потом. Родителей интересовал «самый разумный вариант», и все прекрасно понимали, о чем речь. Я сидела в одной сорочке, крепко обнимала нерожденную Лизу. Разглядывала свои босые ноги и молчала. Пусть мама с папой вопросы задают.

Как же родители просчитались с доктором! Строгим, возмущенным голосом он спросил, известно ли им, на каком я месяце. Показал фотографию пятимесячного плода, а тот уже пинается, глазки зажмурены, а вокруг все водянисто-черное. «Сейчас речь уже не об отторжении бластулы, — мрачно, как скорбящий Христос, проговорил доктор. — Если она решит прервать беременность, везите ее в Луизиану. В Новом Орлеане с таким дела имеют». Судя по тону, доктор считал Новый Орлеан логовом нечестивых детоубийц. В общем, он хорошенько накрутил хвосты моим баптистам родителям.

Бороться не пришлось: меня отвезли домой. Месяцем раньше все закончилось бы абортом вне зависимости от моего желания. Но позади была уже половина беременности, и я без памяти влюбилась в Лизу.

Лиза вовсю шевелилась — точнее не скажешь. Сновала внутри меня креветкой. Такой я ее себе и представляла. Но не как настоящую, таких я себе заказала как-то, они просто белесые, крапчатые рачки — не больше точки, такие малюсенькие. Один из моих рачков вымахал до размера булавочной головки, сожрал своих братьев-сестер, и такой он был раздутый и гадкий, что я его, упыря старого, смыла в унитаз. Лизу я представляла мультяшной креветкой из рекламных роликов, улыбчивой и в короне. Знай я тогда ее характер, представляла бы креветку с пылающим мечом.

Однако сегодня моя Лиза ни с кем сражаться не может. Сегодня у нее другие заботы — заново научиться говорить и ходить по комнате без ходунков. В общем, рассчитывать я могу лишь на себя.

Хладноглазая женщина, сидевшая в центре переговорной, глянула на меня сквозь стеклянную стену.

Она была вся в белом, и с каждого боку у нее сидело по мужику, оба в темных костюмах с иголочки. Троица смахивала на зловредное мороженое в вафлях, трупно-ледяное, которое только и ждет, чтоб я вошла и заговорила. Неподалеку от них на столе стоял графин из граненого хрусталя и три одинаковых, запотевших ото льда стакана, каждый на аккуратнейшей подставке, чтобы полировку темно-вишневого стола не испортить. Мой одноразовый стаканчик, сухой, как спичка, лежал в сумке.

На жакете той женщины не было ни пятнышка. Я белое носить не умею — постоянно тут же кофе на грудь проливаю. Она была старше меня, но выглядела ровесницей, если не моложе. Я себя тоже в порядке держу: седые пряди закрашиваю, кожу увлажняю усердно и по-прежнему влезаю в любимые «ливайсы». Но эту женщину явно подновили — и неплохо. Ничего вопиющего, не как у актрис, у которых губы смахивают на воспаленные кошачьи кишки, а только подбородка лишнего как не бывало, а глаза распахнулись, как бывает после подтяжки. Пара-другая смешливых морщинок, да и те такие мелкие, что и говорить не о чем, — их, похоже, собирали редко. Коллеги по обе стороны от нее сурово хмурили лбы, а ее лоб походил на яйцо. В пятьдесят без ботокса такого не добиться, особенно если лихо запрягаешь и погоняешь закон, как своего собственного норовистого пони.

Сегодня я пришла сюда умолять, упрашивать, чтобы не забирали Мози. Пятнадцать — возраст очень непростой, а ее отправят туда, где никто не знает, что в грозу она до сих пор просыпается от страха и теребит нижнюю губу, когда врет; что расспросами от нее многого не добьешься, а вот если уйти на кухню и изобразить бурную деятельность, она устроится за разделочным столом и, болтая ногами, выложит все без утайки; что под подушкой у нее лежит одноглазый плюшевый кролик и что спит она, прижимая его к животу.

Если Мози заберут, я даже не узнаю, куда ее отправят. Наихудший расклад — совсем гнилое яблоко: где ни укуси, всюду рыхлое месиво с червями. Чистый яд. Хотелось попросить, чтобы оставили Мози в покое ради ее блага, а не ради моего, но, поочередно глядя в три пары холодных глаз, — сейчас они дружно сверлили меня сквозь прозрачную стену — я чувствовала: затея пустая, а Мози для этих людей не человек, а пешка.

Вопрос заключался в том, отдам ли я внучку без боя или стану биться с этими ледяными мерзавцами не на жизнь, а на смерть. Но если в победу я не верю, стоит ли рыпаться? Хотите океан? Забирайте! Хотите внучку, которую я помогала Лизе растить? Да что там, это я ее вырастила: Лизу не изменишь. Это я учила Мози читать, миллион раз завязывала ей шнурки, была вожатой в ее скаутском отряде. Это я в прошлом году каждый день вставала пораньше, чтобы разобрать с ней алгебру. Тот учебный год оказался самым трудным для Мози, но, когда она принесла табель с тройкой с плюсом по алгебре, мы танцевали, взявшись за руки, и вопили от радости на всю кухню.

Там, у стеклянной стены, я, кажется, пришла к жуткому концу всего на свете. Жуткий конец всего на свете для моей семьи — знакомое место. Лиза видела его на гавайской вечеринке, которую школа Кэлвери устроила в честь завершения учебного года, а Мози — в день, когда я попросила Тайлера Бейнса срубить иву у нас на заднем дворе.

А я его видела? Да, у той стеклянной стены. Я пыталась набить рот беспомощными мольбами, но слова застряли в горле. Я увидела Мози в ее лучшем платье, в тысячу мелких цветочков. Она стоит на крыльце с Лизиной сумкой на плече, а в сумке — все ее вещи. Вот Мози обвила мои плечи тонкими обезьяньими ручками и шепнула: «Прощай, Босс!»

Тогда я и поняла: здесь и сейчас пишется мое послание для Мози. Оно очень важно, даже если я проиграю, даже если блестящий государственный автомобиль увезет Мози из единственного места, которое она считает домом. Осиротевшая, перепуганная, она должна знать: за нее я сражалась до последнего. И я всегда буду рядом. Она должна знать: едва блестящая машина тронется, я сяду в свой «шевроле-малибу», покачу следом и стану ждать. По закону или нет, но Мози — моя.

Я сделала глубокий вдох, робкий и болезненный, как первый вдох младенца, расправила плечи и сглотнула, хотя во рту было суше некуда. Вытащив из сумки одноразовый стаканчик, я распахнула дверь и влетела в комнату. Хлопнула стаканчиком по столу перед теми тремя. Вот вам разделительный барьер! Хлипкий стаканчик зашуршал по столу — для первого выстрела, конечно, слабовато, но ничего лучше у меня в запасе не было.

Я бросилась в бой.

Глава первая Мози

Я никогда не узнала бы о другой Мози Слоукэм, не притащи болван Тайлер Бейнс цепную пилу, чтобы убить любимую мамину иву. И чужой доллар не поставила бы на то, что невероятное открытие сделает Тайлер. Козлиная бородка, татушки, вонючий пикап — тот еще первооткрыватель! Он жить не может без «Редмена»^[115], а бурую слюну сплевывает, как верблюд, направо и налево. В прошлом году мама прозвала его Голожопым, потому что он плюется, как белый голодранец, и делает все через жопу.

«Он реально носит женские джинсы!» — хмыкнула Лиза, и я потянулась за ручкой. По английскому задали написать три примера иронии, а тут босая Лиза в секонд-хендных «келвинах кляйнах» с такой низкой посадкой, что видно серебряное колечко в пупке, стебется над женскими джинсами Тайлера Бейнса, который стрижет наш газон. Нет, нельзя — я даже листок не взяла. Меня изгнали в баптистскую школу уже шесть с лишним месяцев как, и я успела уяснить, что пример со стрингами миссис Рикетт не понравится.

Мама в жизни бы не позволила волосатым ручищам Тайлера Бейнса прикоснуться к своей драгоценной иве. До Лизиного инсульта Тайлер при разговоре смотрел ей не в лицо, а на грудь, словно между грудей у нее были микрофоны и, если прицелиться получше, можно заказать обед с чили-догом.

Первые две недели после инсульта мама почти не разговаривала. Сейчас, если при Тайлере выдавливает из себянеразборчивое, из одних гласных, слово, он хлопает круглыми глазами, смотрит поверх ее здорового плеча и спрашивает меня или Босса: «А че щас сказала Лиза?»

Утро, когда он убил иву, начиналось как любой глупый вторник. Я завтракала тостом и параграфом из учебника по обществоведению. Босс жарила яичницу и мешала ее с овсянкой, чтобы накормить маму. Лиза сидела за старым разделочным столом, рассматривала выцветшие гранаты на обоях и витала где-то далеко-далеко. Так далеко, что сама никак не могла туда добраться.

Тогда я любила сиживать в продавленном кресле Босса, чтобы видеть Лизу с той стороны, с которой она на себя была похожа, хоть и сидела слишком неподвижно. Стыдно мне было пристраиваться со здоровой стороны: кажется, джинн из волшебной лампы прознал про мою мечту о более мамской маме, расколол Лизу надвое, и вот что мне досталось. Но даже стыд лучше, чем сидеть справа: правую руку Лиза поджимает, как раненая птица — крыло, с правой стороны губа чуть отвисает и иногда текут слюни.

Босс поставила миску с кашей и яичницей на стол и вложила ложку в здоровую мамину руку.

— Лиза! Кроха Лиза, завтрак. Видишь? — спросила Босс и подождала, покуда Лиза сморгнет, опустит взгляд и промычит нечто, что означало у нее «да».

Босс наложила кашу с яичницей себе и села за стол. Фланелевая старушечья пижама парусила вокруг ее тщедушного тельца. Если верить часам, то ей следовало заглотить тост, переодеться на бегу в твидовую юбку и форменную, цвета просроченной горчицы, блузку с понурым бантом.

— Ты что, не идешь на работу? — спросила я.

— Взяла отгул на полдня. — Босс прятала глаза, и в животе у меня проснулась ледяная змейка страха.

— Опять из-за бассейна?

На прошлой неделе Босс вызывала специалиста, и тот заявил: если хотим бассейн на заднем дворе, нужно срубить Лизину иву. Жирный крест на затее следовало поставить прямо тогда: та ива — дерево священное, в него воткнуты значки, которые маме ежегодно присылали из «Нарконона»^[116]. И каждый год мама по такому случаю украшала иву фонариками. Те значки как вырезанное на коре пухлое сердце с нацарапанным «Лиза+Воздержанность» внутри. Боссу стоило бы обсмеять такое предложение, но она поджала губы и шикнула на меня, глянув коротко на Лизу.

— Босс, нельзя же…

— Тост, быстро! — перебила она. — Займи им себе рот, пожалуйста.

Босс помогла маме съесть еще одну ложку каши с яичницей и укатила ее на коляске в гостиную. Это напугало меня еще сильнее, ведь после завтрака Босс всегда ставит Лизу в ходунки. Босс включила телевизор в гостиной и вернулась на кухню за лекарством. Она поочередно открывала пузырьки и клала таблетки в кофейную чашку.

— Маме твоей лучше не делалось, пока с ней в воде не начали заниматься, — тихо сказала она. — Тогда она осилила «да» и «нет», а сейчас я аж восемь слов могу разобрать. И ни единого слова больше, кроме «Мози-детка», с тех пор как она домой вернулась.

В математике я не сильна, но даже мне ясно, что Босс плюс бассейн плюс медицинская информационная сеть не равно терапевтам, которые работали с Лизой в реабилитационном заведении.

— Но ведь осень на носу. Она и поплавать не успеет.

Босс уже направилась к двери, но остановилась прихватить Лизину чашку для сока.

— Сейчас бассейн установят со скидкой, в августе желающих мало, а у нас до холодов еще целых две недели. Не волнуйся, наркононовские значки я собрала в шкатулку.

Босс ушла к Лизе. За ней еще дверь не закрылась, а я уже вытащила сотовый из заднего кармана и настучала эсэмэску Роджеру.

«SOS! Бассейн vs ива. Босс за бассейн».

В гостиной диктор с девчачьей шевелюрой вещал о погоде. Каждое слово звучало ясно, как день, который он обещал. Босс выкрутила громкость раза в два мощнее обычного. Мобильник завибрировал буквально через секунду.

«Скажи Боссу ива=Бог», — написал Роджер. Я задумалась. Чушь, конечно, но вдруг эта чушь поможет? У Босса пунктик насчет уважения чужой религии, она даже к баптистам хорошо относится. Наверное, это позволяет ей самой ни во что не верить.

Я бедром прижала сотовый к креслу и дождалась Босса. Она поставила чашку в раковину, повернулась ко мне, но я не дала ей и рта раскрыть.

— Иву рубить нельзя, это мамина религия!

Босс по-птичьи наклонила голову и смерила меня блестящим черным взглядом.

— Ива не религия. Это предмет.

— Лиза — друидка, — не уступала я.

Босс фыркнула, но получилось не презрительно, а натужно.

— Ага, Лиза Лоракс^[117], заступница леса. Уж конечно. Она друидка, только чтоб напускать на себя таинственный вид и носить белое.

Босс не на шутку растревожилась и говорила так, словно Лиза была цела. Та Лиза знала: белое добавляет ее черным глазам света, а бледной коже — золотого сияния. Меня аж передернуло: той мамы больше нет. А Босс тяжело сглотнула, будто у нее болело горло.

— Ты, Мози, удачно заделалась друидкой с утра пораньше.

Я покраснела — уела она меня. В детстве я не раз видела, как Лиза вся в белом убегает в лес, захватив матрас и пса-приемыша. Я всегда просилась с ней, но она не брала. Я-то наивно верила, что она там, вся такая одухотворенная, справляет обряды, приносит соснам в жертву кучи яблок и винограда. Однажды я тайком увязалась за ней — мне тоже хотелось одухотворенности. Я тогда узнала о друидизме такое, чего Боссу докладывать не стоило. Я никому не рассказывала, даже Роджеру, чего я тогда навидалась. А сегодня тем более не собиралась, раз я иву спасаю.

— Ладно, друидизм — хрень, но ты же не позволишь безбожным язычникам шлепать свинину с горчицей на просфоры. — На «безбожных язычниках» Босс вскинула бровь, ну так она сама и разрешила маме сослать меня в Кэлвери, чтобы спасти от уготованного мне в старших классах блядства. Пусть теперь не удивляется, что я нахваталась тамошних выражансов.

— Мози, не говори слово «хрень». Некрасиво, — только и сказала Босс.

— Босс, ну ты же знаешь, как ей то дерево помогло в свое время!

От правды Босс отмахнуться не могла. Из Лизы получилась чистая просохшая друидка — с моих малых лет. Прежде она была атеисткой на спидах, которая сбежала из дома, прихватив двухнедельную меня, завернутую в одеялко. Она моталась по стране автостопом, пробавлялась гаданием по руке и мытьем посуды, а я китайчонком сидела у нее на закорках. А до этого она была хипушкой-анашницей и залетела в четырнадцать.

Все это мне выложила сама Лиза. Отвертеться от разговора я не смогла: она считала, что мне следует учиться на их с Боссом ошибках. В день моего четырнадцатилетия она вообще такое отмочила…

Едва я задула свечи, Лиза скрестила руки на груди и оглядела меня с головы до ног.

— Футболка тебе мала. Слишком обтягивает. Не надо тебе красы этой недетской.

Я хмыкнула. Да, футболка на мне была старая, но «обтягивала» она трикотажный бюстик с тонким поролоном в чашечках, который из солидарности порекомендовала тощая продавщица бельевого отдела «Сирса».

Лиза перегнулась через стол, заговорила мне в лицо:

— Учти, секс в четырнадцать не приятнее сильного запора. Дальше первой базы пацанов в этом году не допускай.

— Господи, да не занимаюсь я сексом! — простонала я. Аж захотелось, чтобы это было написано на этой вот тесной футболке. Хоть носи ее каждый день, может, тогда Босс, учителя, соседи и одноклассники перестанут ждать, что я в одночасье превращусь в порнозвезду с титьками на разрыв лифона и фонтаном пергидрольных локонов на черепе, ни дать ни взять блядская версия Халка.

Босс взялась за нож и стала резать торт, приговаривая:

— Брось, Лиза. У нее же день рождения!

— Ага, а меня, месяца не прошло с четырнадцатого дня рождения, лишили невинности, на школьном стадионе Перл-ривер, — объявила Лиза, вручая мне первый кусок. — Я лежала в яме для прыжков с идиотом Картером Мэком. У него был презерватив со смазкой, и в песочнице я такое никому не советую. Ему песком облепило…

— Кому мороженого? — перебила Босс, выкрутив ручку громкости до девятки.

Я принялась за торт, потому что знала: Лизу посреди басни с моралью просто так не уймешь. Небось поэтому она назвала меня Мози^[118], чтоб я ноги почем зря не раздвигала: Мози Медли, чтоб не спешила туда, откуда не вернешься. Хотя иногда казалось, что мораль ее историй в том, что она была дико круче, куда, типа, мне до нее.

— Я потом целый месяц думала, что пенисы отделаны наждаком, — не унималась Лиза, — и ей, Босс, все это надо знать. Ты меня родила тоже в пятнадцать, так что вряд ли ты на четырнадцатом году сидела за пяльцами, размышляя о Христе.

— Да господи ты боже мой, не занимаюсь я сексом! — завопила я, едва не подавившись тортом.

— Так держать, — кивнула Лиза.

— Мози, открывай подарки! — встряла Босс.

В общем, зашибись день рождения получился, но куда лучше пятнадцатого. Пятнадцать мне стукнуло почти три месяца назад, вскоре после того, как Лиза вернулась из реабилитационного центра. Босс подкатила ее кресло поближе к кухонному столу, песенку про день рождения спела одна и мимо нот. Торт Лиза мусолила во рту, будто беззубая. Бурые слюнявые крошки падали изо рта на пижамную куртку, и я очень пожалела, что заказала шоколадный торт.

Если Босс впрямь верила, что бассейн сделает маму целенькой, она бы за это убила не только дерево.

— Мози, «Медикэйд» больше за физиотерапию не заплатит, — тихо объявила Босс, склонившись ко мне.

— Попроси еще, — проговорила я. Под бедром ожил сотовый: пришла эсэмэска.

— Да я провисела на телефоне две недели обеденных перерывов, только чтоб мне еще раз отказали. Я заполнила все бланки, какие у них только нашлись. Не заплатят они.

До инсульта мама работала в баре «Ворона», а барменам медицинская страховка не полагается. Босс уже заложила наш дом, чтобы покрыть больничные счета и заплатить миссис Линч, которая с начала учебного года сидела с Лизой по будням — я-то опять училась.

Зато у обнищания есть плюсы: Кэлвери нам теперь не по карману. В десятый класс я ездила на автобусе, в Перл-ривер, к прежним одноклассникам. Из дома я по-прежнему выходила в юбке до колен и в джинсы переодевалась в школьном туалете. Босс беспокоилась, что маме хватит оставшегося соображения, чтоб скумекать. В Кэлвери школу Перл-ривер называют гнездом порока. По-моему, это один из немногих случаев, когда Лиза и Босс полностью согласились с баптистами. Лиза считала, что если я останусь в Перл-ривер, то к началу первого урока буду под кайфом, а к концу второго залечу, — у нее вышло именно так. Домашнее обучение исключалось: Босс работала в дневную смену, а Лиза, по ее собственным словам, могла научить меня лишь смешивать хороший мартини. Едва Босс объявила, что после Кэлвери проще поступить в колледж, мама недолго думая оплатила первый год обучения.

Под бедром снова завибрировал сотовый: Роджер, единственный друг, единственное светлое пятно безрадостного года в Кэлвери, строчил эсэмэски как из пулемета.

— Может, возьмем бассейн напрокат? Пожалуйста, не губи нашу иву! — взмолилась я.

Босс расправила плечи, выпрямилась во весь свой рост, то есть во все пять футов три дюйма, видно было, что сошлись на спине лопатки.

— Тайлер займется ивой сегодня же. Дерево не вернет твоей маме здоровья, даже если она ему молится.

Я подумала, что из-за ивы маму взбаламутит так, что мозг у нее опять взорвется, и мы потеряем то, что от него осталось. Подумала, но промолчала: без толку суетиться, коли у Босса лопатки свело.

— Делай что хочешь, но губить иву неправильно. Дрянски. Неправильно.

Босс не смягчилась. Я отпихнула тарелку с завтраком, сгребла сотовый и прогромыхала в свою комнату за рюкзаком. Как только дверь за мной закрылась, я отщелкнула крышку на телефоне. Первая эсэмэска спрашивала: «Ива > Бассейн?» — а вторая: «Ты жива?»

Я быстро набрала ответ: «Прости. Кипешь. Я мимо. Бассейн > Ива».

«Жду в скворечнике».

«Школа, балда».

«Забей», — коротко ответил Роджер.

Я уставилась на это слово. Соблазнительно, но «забивать» было по Лизиной части. Я не по Лизиной части. Если поймают, Босс и половина учителей решат, что я уже скатилась, курю таблетки для похудения и за трейлерной стоянкой обслуживаю по десять старшеклассников за раз.

«Черта с 2», — настучала я.

Ответ прилетел так быстро, словно Роджер написал его заранее.

«Тебя не поймают, отвечаю».

Роджеру меня не понять, для него забить — проще некуда. Он выглядел младше своего, потому что мелковат был, голова большущая и глаза, как у галаго. Взрослым отвечал «Нет, сэр» и «Да, мэм», придерживал дверь старушкам, а когда в парке выступали активисты Группы молодых баптистов, раздавал брошюрки «Как спасти душу?». К тому же он из Нотвудов, его мать проводила ярмарки домашней выпечки в пользу школы Кэлвери, а у отца был свой автоцентр в Пэскагуле. В общем, учителя не пасли его слишком уж пристально, и проделки ему сходили с рук.

Я захлопнула сотовый, не удостоив Роджера ответом, схватила тяжелый рюкзак, закинула на плечо и направилась в гостиную. Лиза, ссутулившись, сидела в кресле-каталке лицом к орущему телевизору. Босс устроилась в центре древнего дивана. У продавленных подушек ее бараний вес вызывал улыбку. Высокие окна за ее спиной — вроде глаз, и будто вся гостиная мерзко ухмылялась, глядя, как я уползала, поджав хвост, и бросала иву Боссу на растерзание.

Босс обуться еще не успела, зато уже натянула эту свою синтетическую унылую униформу. Ясно, Тайлер спилит дерево, и она как ни в чем не бывало отправится на службу.

Я попробовала еще разок, сделав самые жалостные глазенки:

— Не надо!

— Вот пропустишь автобус, опоздаешь и получишь штрафную карточку, — пригрозила Босс. Уж это-то придаст мне ускорения, она не сомневалась. Я никогда не опаздывала. И не таскала ее пиво, не убегала без спросу на свидания и не задерживала домашку. Ни-ког-да.

— Ага. Вот прям штраф мне, и все, блин, Земля налетит на небесную ось! — зло сощурившись, процедила я.

— Что за выражения! — возмутилась Босс, а я уже вымелась из гостиной, но на крыльце замешкалась. — Не смей хлопать… — Договорить она не успела: я с удовольствием шваркнула дверью.

Класс! От хлопка еще звенело в ушах, а ноги не желали идти на автобусную остановку. Вместо этого я обежала дом и, шмыгнув за ворота, попала на задний двор. Я понеслась пулей, при каждом шаге тяжелый рюкзак бил по спине, но я быстро добралась до здоровенного дуба в дальнем углу.

С противоположной от дома стороны к дубу прибили лестницу, я вскарабкалась по ней и заглянула в «скворечник». Роджер уже сидел там и лыбился, потому что слышал, как я поднимаюсь. Он вытащил старые диванные валики из ящика с игрушками и устроил себе гнездо. Когда прогуливал, он частенько прятался в «скворечнике», читал Айн Рэнд и посылал мне ехидные эсэмэски, что ему на физру наряжаться не нужно.

— Я думал, сдрейфишь, — заявил он, когда я влезла внутрь и стряхнула рюкзак.

Сердце колотилось так, что его стук отдавался в ушах. Вот-вот прямо стошнит.

— Фигня! — фыркнула я, старательно изображая крутую. — Хотела написать тебе, чтобы принес чипсы. — Я церемонно натянула баптистскую юбку на колени.

Роджер порылся среди подушек и вытащил большую пачку «Читос».

— Ну, кто у нас папочка-лапочка? Давай, скажи, скажи! — дурачился он, пока я не закатила глаза и не проговорила пресной скороговоркой:

— Роджер — мой папочка, чипсовая лапочка, да-да, эхма…

Лишь тогда я получила заветную пачку, вскрыла, но не смогла проглотить ни кусочка: горло словно на замок защелкнулось.

— Боже милостивый, что я делаю?! — пробормотала я.

— Правильно все делаешь, — заверил Роджер. — Когда твоя мама увидит, что иву спилили, ты ей понадобишься.

Дуб стоял в заднем левом углу двора. Он такой большой, что Лиза волновалась, как бы его корни не повредили забор, ведь тогда разбежались бы псы-приемыши. В большое окно «скворечника» отлично просматривалась ива, которая росла аккурат посредине двора.

Другое окно выходило на наш дом. С высоты дуба видно было приличный участок дороги и пару соседских домов. Дубовые листья уже покраснели и пожелтели, но еще не опадали, поэтому снаружи нас никто разглядеть не мог. Только руки у меня все равно тряслись, а ладони взмокли от пота.

— Меня поймают, — бормотала я, — потом меня вырвет, а потом меня вообще не станет, потому что Босс убьет.

— Не думай об этом, — беззаботно отмахнулся Роджер и вытащил из моего рюкзака учебник по обществоведению: — На, занимайся, пока ждем.

Я раскрыла учебник и попыталась сосредоточиться. Люблю раскладывать новую информацию по полочкам, чтобы во время теста достать нужное, а через день-два получить пять, в крайнем случае пять с минусом, возможно, с припиской вроде «Молодец, Мози!». В отличницах-то я ходила давно, но в восклицательных знаках все еще чуяла учительское недоумение.

Загудела машина, я бросила учебник и выглянула в окно: вдруг Голожопый катит?

— Ну ты и занимаешься! — подначил Роджер. — Лучше прожевывай страницы и глотай вместе с чипсами. Так материал лучше усвоится.

Нет, это был лишь легковой универсал Уитона с жуткими дубовыми панелями по бокам. Если побежать через лес, перехвачу школьный автобус на Марлин-стрит, там следующая остановка. Вдруг Тайлер явится через несколько часов или вообще не сегодня? Босс вызывает его, потому что он берет недорого, возит с собой инструменты и умеет делать все, чем в большинстве семей занимаются отцы и мужья. Тайлер прочистил наш засорившийся унитаз, собрал этот «скворечник» из блоков, купленных в «Домашнем депо», залил гудроном крышу нашего дома, заменил аккумулятор в древнем «шевроле» Босса, но приезжал когда вздумается.

— Не дрейфь, тебя не поймают! — заверил Роджер. — Придешь ты или нет, я не знал, но отмазку на крайняк приготовил. Вот, держи!

Он вытащил из заднего кармана аккуратно сложенный листок. «Уважаемая Джин! Сегодня утром Мози была на приеме у доктора. Пожалуйста, извините ее за опоздание и не выписывайте штрафную карточку», — прочла я. Чуть ниже стояла подпись: «Вирджиния Слоукэм». Роджер здорово подделал почерк Босса, но самое главное — выразился точь-в-точь как она.

— Твои бы способности да в мирных целях — ты человечество от всех бед спас бы!

— Эх, облом человечеству! — горестно вздохнул Роджер.

Я едва сдержала улыбку. Если бы не Роджер, я бы спасовала и рванула за школьным автобусом. В Кэлвери Роджер был моим единственным другом и, хотя я вернулась в Перл-ривер, другом остался. Из-за годичной ссылки в баптистскую школу я теперь словно чумная. Брайони Хатчинс, моя лучшая подруга с детсадовских времен, после лета в Неваде похудела на двадцать фунтов, хотя титьки не исчезли. Еще она выпрямила кудри, чтобы все желающие любовались ее убийственно прекрасными скулами. На уроках она в этом году усаживалась между Келли Гаттон и Барби Маклауд, и обе поворачивались к ней, будто она — шикарная книжка с картинками, и давай шептаться о том, кто из них ловчее челкой умеет трясти и о том, что в подруги я им больше не гожусь.

— Занимайся, занимайся, я покараулю, — успокоил меня Роджер.

Я покачала головой, положила учебник с фальшивой запиской в рюкзак и застыла в нерешительности. В легкие словно набили песка, и кислорода мне доставалось все меньше и меньше. Я сдалась, порылась в рюкзаке и вытащила из-под розового скоросшивателя коробочку из однодолларовой лавки с двумя тестами на беременность.

— Мне надо пописать! — сказала я Роджеру, помахав коробочкой.

— Поди ж ты, — хмыкнул он. — Что, опять?

— Представь себе, да! — огрызнулась я, и Роджер закатил глаза. (Ему прекрасно известно, что весь мой сексуальный опыт на сегодняшний день — французский поцелуй с Дуги Бреком. Дело было в шестом классе, и целовались мы на спор.) — Увидишь пикап Тайлера, свистни, ладно?

— Вот дура, — сказал Роджер. Значит, свистнет.

Я достала тест из коробочки и сунула в лифчик. Бог свидетель, о содержимом моего лифчика и говорить-то нечего, так что пусть хоть какую-то пользу приносит. Я глянула сквозь листву, соседей на улице не было, а Босс с Лизой, видимо, все еще сидели в гостиной, окна которой выходили на дорогу. Я спустилась на землю, быстрее молнии перемахнула через забор и бегом в лес. Когда я училась в начальной школе, Босс водила меня на сборы девочек-скаутов, поэтому, когда сошла с тропы, я глядела, чтоб не влезть в сумах или в плющ. Нашла годное место в кустах, вытащила тест и быстро поблагодарила небеса за то, что не попала в «скворечник» первой и не переоделась в джинсы. В юбке-то мне сейчас куда проще.

Я присела на корточки и, еще не начав писать на тест, задышала свободнее, словно мое завязанное в узел нутро начало расслабляться, хоть я и знала наперед, что тест будет отрицательный. Это дело принципа. Вот мое железное, вернее, пластиковое алиби, что я — не как Лиза и сердце Боссу не разобью. Натянув трусы, я устроилась на поваленном дереве и положила тест рядом. Целую минуту, две, три я завороженно наблюдала, как темнеет отчетливая розовая полоска. Значит, тест пригодный. При беременности в окошке считывания результата тоже появляется розовая полоска, но у меня оно всегда оставалось белым. Земля, трава, деревья — все отступило на второй план. Я глядела только в это чистое белое оконце.

Как долго я глазела на тест, а утренний воздух был на вкус чист и сладок, сказать не могу. Но вот раздался свист, и чары развеялись, а сердце скакнуло и попыталось забить мне глотку. Роджер свистнул снова, но мне потребовалось еще секунд тридцать на то, чтобы вырыть ямку, бросить в нее тест и засыпать землей. Босс в лесу почти не бывает, но чем черт не шутит, засечет меня с тестом на беременность, изойдет говном и убьет, даже трусы не переодев.

Я быстро перемахнула через забор и влезла на дерево.

— Вон он, — коротко сказал Роджер.

Я выглянула в окно. И впрямь, грязный пикап Тайлера уже стоял за нашими задними воротами.

— Блин, блин, блин! — забормотала я.

Тайлер приехал в своих позорных женских джинсах и зеленой футболке, рукава которой закатал, чтобы продемонстрировать пятьдесят миллионов татуировок. Едва волоча ноги — не от усталости, у него манера такая! — он обошел пикап и вытащил цепную пилу из кузова.

— Может, хоть попробуем его остановить? — шепотом спросила я.

Роджер покачал головой:

— Судя по виду, этот тип даже своих детишек сожрет.

Тайлер прошел мимо дуба, дернул шнур стартера, и пила с ревом проснулась.

Надо было слететь вниз и приковать себя наручниками к иве. Надо было отправить Роджера поджечь Тайлеру пикап, отвлечь его. Ни то ни другое не пришло мне в голову. Я онемело и неподвижно сидела и глазела, как Тайлер замахивается пилой. Она злобно и грубо вгрызлась в ствол, а я смотрела и не верила глазам своим. От дикого воя пилы даже зубы заныли. Нужно было делать хоть что-нибудь, но я лишь посматривала на дверь черного хода. В глубине души я надеялась, что Лиза встанет с кресла и вылетит ураганом из дома, живая и пылкая, чудесным образом исцелившись ради спасения ивы. Увы, дверь не открывалась. Телик в гостиной орал так громко, что Лиза могла бы еще несколько дней не замечать, что ее ивы нет больше, если она вообще способна что-то замечать. А я прогуливала контрольную по обществоведению.

Пила Тайлера въедалась в иву то с одной стороны, то с другой и визжала так, что у меня чуть глаза не повылезали. Настоящая Лиза придумала бы, как остановить Голожопого, но я не Лиза, я сидела и попустительствовала. Вот ива медленно накренилась, с треском упала, и пила умолкла.

Стало так тихо, словно весь мир затаил дыхание. Я хлопала ресницами и мотала головой — «нет», но так мелко, будто меня била дрожь. Тайлер разрубил иву на части и в несколько заходов увез обрубки на тележке. Работал он быстро и деловито, но часа два потратил. Мы с Роджером сидели и смотрели, а Лиза так и не вышла. Наконец Тайлер открыл ворота и загнал пикап во двор, чтобы выкорчевать пень.

Тайлер приладил цепи, газанул и выдернул из земли сердце Лизиной ивы. Старые корни драло наружу с таким треском, будто рвали фольгу. Мы с Роджером даже уши заткнули. Пень на цепях волочился за пикапом, оборванные корни болтались, как кишки.

Тайлер вылез из кабины и подошел к яме. Пень лежал на траве дохлым морским чудищем, которое выбросило приливом на берег. Тайлер уже отвернулся, но почесал затылок и снова уставился на облепленную землей паутину корней. Потом подошел ближе и сел на корточки, как пещерный человек перед огнем. С высоты «скворечника» я заметила у самого дна ямы что-то блестящее. Тайлер спустился в яму и стал выкапывать серебристое нечто. Возился, пока не добыл.

Вот она, грязная серебряная шкатулка, похожая на сундучок с сокровищами. Пока Тайлер выбирался из ямы, с сундучка облетела земля, и я увидела розовые металлические петли-маргаритки.

Роджер поднял брови и ткнул в меня пальцем, безмолвно спрашивая, мой ли сундучок. Я покачала головой, тогда он вытащил свой айфон и послал мне эсэмэску: «Сокровища пиратов?»

«М.б. Странно», — ответила я.

Мы оба подались вперед и посмотрели вниз, надеясь, что Тайлер откроет сундучок. Тайлер положил находку на землю, снова присел на корточки и подцепил крышку. Увы, ее либо заело, либо она была закрыта на защелку. Когда крышка наконец поднялась, Тайлер вытащил полусгнившую плюшевую утку. Маленькая, сплющенная, прежде она была желтой, но от времени покрылась бурыми пятнами.

Тайлер встряхнул игрушку, и даже в «скворечнике» мы услышали звон. Старый колокольчик звенел не мелодично, а грустно, совсем как в кино, когда вот-вот случится что-то ужасное.

— Детский сундучок, — шепнул Роджер, разочарованно хмыкнув, мол, вот скукота!

Мне скучно не было. Внутри у меня все взвинтилось и насторожилось, как будто у меня отросла еще пара навостренных ушей. Я вдруг крепко схватила Роджера за руку. Роджер наградил меня недоуменным взглядом. У нас с ним негласное правило: не плюхаться в одно кресло, не тискаться, никаких телячьих нежностей, которыми баловались мы с Брайони. Никаких сближений — если я всерьез ничего такого не чувствовала к нему.

Впрочем, увидев мое лицо, Роджер не стал вырывать руку. «Ты чего?» — шепнул он. Словно взявшая след собака, я вся подалась вперед, и Роджер, снова заинтригованный, выглянул в окно.

Тайлер отложил утку и достал из сундучка что-то маленькое, изогнутое, бежеватое под налипшей грязью. Он вертел это нечто в руках и так и эдак, словно енот, полощущий добычу в воде, и грязь постепенно слетала. Тайлер вынул из сундучка еще одну такую же штучку. Я не понимала, что это, пока он не приложил одну часть к другой и я не увидела, как они припали друг к другу, — и тут я охнула. И Роджер тоже. И судорожно стиснул мою ладонь. Мы переглянулись, и глаза у Роджера округлились, как лесные яблоки.

Тайлер стоял у ямы, разинув рот так широко, что на подбородок текла слюна. Мы с Роджером догадались, что у него в руках. Маленькая, малюсенькая, не от взрослого человека, но мы с Боссом просмотрели пятьдесят миллионов серий «Места преступления» и «Костей». В руках у Тайлера была крошечная челюсть.

— Человечья? — выдохнул Роджер.

Тайлер вытащил из сундучка клок линялой розовой ткани, облепленный бурой слизью, но я поняла, что это детское платьице с оборками, и тут-то мы услышали жуткий стенающий вой. Тайлер выронил платье, а нас с Роджером аж подбросило. Казалось, под Лизиной ивой дремал кто-то маленький и проклятый, а Тайлер выпустил его призрак на яркое солнце. Я вскрикнула, будто тявкнула, и вцепилась в Роджерову ладонь так, что у того пальцы хрустнули.

Но вопль был не призрачный. Кричали из нашего дома. Распахнулась дверь черного хода, и мама, подвывая и спотыкаясь, заковыляла в ходунках по двору. Босс шла следом и шептала ей что-то успокаивающее. Мама издала стон, и в нем была вся ее какая ни на есть преисподняя, и я стискивала руку Роджера все крепче и крепче. Мама судорожно втянула воздух и опять взвыла. Я думала, все дело в иве, но Лиза на нее даже не смотрела.

Плач превратился в слова, состоящие почти из одних гласных. Мама вопила на Тайлера. Тот застыл и таращился, с жуткой челюстью в руке. Мама снова и снова повторяла что-то, понятное лишь нам с Боссом, потому что мы слушали Лизу уже почти два месяца со дня удара. Вроде бы сущая тарабарщина, но с четвертого раза я разобрала, что кричит мама. Разобрала, но не поняла.

Лиза бросила ходунки, будто хотела подбежать к Тайлеру, но негодная нога подвела ее, и она упала, продолжая выкрикивать все те же безумные слова.

— Чего-чего? — спросил Роджер.

— Она говорит, это ее ребенок. Те кости — ее ребенок. — Я, кажется, стиснула Роджеру ладонь так, что пальцы у него склеились, а он сжимал в ответ мои, потому что невозможно все это.

Мама рыла землю здоровой ногой, будто пыталась доплыть к Тайлеру и отнять у него кости. Босс побелела как мел, зарыдала и упала перед ней на колени. Лиза билась, тянулась к Тайлеру за костью и платьицем, требовала своего ребенка, опять и опять, но это все бессмыслица какая-то, бессмыслица, потому что у моей мамы был лишь один ребенок, и этот ребенок — я.

Глава вторая Босс

Первый Лизин крик, громкий и неистовый, я расслышала даже сквозь наушники. Чтобы возвестить о своем появлении на свет, она перекричала бодрую партию ударных из «Солнечной стороны». К тому времени мой вокмен перемотал пленку раз сто: я нажимала то «назад», то «воспроизведение» — пусть «Катрина и „Волны“»^[119] скрасят шестичасовые искусственные роды. Катрина пела, а я тужилась, выталкивая из себя ребенка, который, по заверению докторов, давно умер внутри, может, уж несколько дней как. Я слилась с песней, отселилась от тела, занятого чем-то странным и болезненным. «Разве это не здорово?» — снова и снова спрашивала меня Катрина, а я после очередного повтора уже не разбирала слов.

Я ушла за Катриной, чтобы не думать о словах остроносого козла-доктора из неотложки: тот сказал, что проще загнать в меня цанги и вытащить плод по частям. Он разговаривал с медсестрой, но его голос, весь такой начальственный и утомленный, не захочешь — услышишь. Потом медсестра подошла ко мне и передала то же самое, но слова подбирала помягче. Они оба называли Лизу «плод», потому что плод резать на части куда сподручнее.

«Нет, Господи, нет! — шептала я, потому что в ту пору еще молилась. — Хочу увидеть своего ребенка, хочу взять его на руки, пусть даже только раз!» Я называла Лизу «ребенком», потому что не знала ее пол. Я знала одно: мертвый или живой, это мой ребенок, а не чей-то там «плод».

Потом я надела наушники, нажала «воспроизведение», выкрутила громкость на всю катушку, и меня повезли из неотложки куда-то на верхние этажи. Другая медсестра выбрила мне причинные места и поставила капельницу, чтобы вызвать роды. Много часов спустя раздался первый Лизин крик, чудесно-остервенелый, такой громкий и яростный, что я услышала даже сквозь наушники. Другой доктор поднял ее, глаза над маской сияли радостью. Лизино пухлое личико свело в кучку-злючку, круглая головенка — в липучей кровище. Она сучила лягушачьими ножками-пружинками, восхитительно живая и праведно взбешенная. Но мне же сказали, что мой ребенок умер, значит, это не мой ребенок. Но от ее живота в меня тянулась скользкая пуповина. Мы были связаны.

Я недоверчиво смотрела на малышку, а Катрина радостно заливалась о любви и солнечном свете. Я разглядывала Лизу, вопящую, крошечную, краснолицую, бешеную, упрямую. Первой моей мыслью было: «Красивая!» А второй: «Моя!»

Какие роды — такой ребенок, и Лиза была сущим наказанием. Больше половины первого года ее жизни я провела, меряя шагами коридор в доме моих родителей. Живот у Лизы болел постоянно, я укачивала ее, а она орала так, что папа с мамой вылезали из своей спальни в коридор и недовольно смотрели на меня красными от недосыпания глазами, и серое разочарование сочилось у них из всех пор — с того самого дня, когда за ужином я отложила вилку и объявила, что я, как выразился папа, залетела. По-моему, грамматически точнее было бы сказать, что это Лэнс Уэстон в меня залетел, но у моих родителей была иная точка зрения. Она у всех была иная: Лэнсу Уэстону незачем было бросать школу.

Как-то ночью мы с Лизой гуляли по коридору больше четырех часов. Каждая минута приближала меня к утренней смене в «Блинном замке». Из спальни вышла мама и стала смотреть, как я расхаживаю взад-вперед и трясу этот комок унылого младенчества. Лизин плач, бесконечный, тоненький, напоминал свист несчастного чайника. Через девяносто минут мне предстояло выкатываться на велосипеде на работу. Следующие шесть часов я проведу на ногах, отпуская кофе и говяжье рагу, и буду надеяться, что не расплещу грудное молоко, не испорчу очередной комплект формы и не проведу за стиркой те пару часов, пока Лиза спит после обеда, — другого времени на подготовку к экзаменам на аттестат зрелости у меня не было.

Мама взглянула на меня с такой жалостью, что я, не выдержав, спросила:

— Ну что, мама? Что?

Не знаю, какого ответа ждала. Я всегда была девочкой-припевочкой, хорошо училась, да еще на флейте в оркестре играла. Было чем хоть немного гордиться. Кончилось все на первой в моей жизни вечеринке, когда Лэнс Уэстон, старшеклассник, сын богатых родителей и сокапитан бейсбольной команды, обратил на меня внимание. Обалдев от радости, я глотнула зомби-пунша, который взяла чисто из вежливости. Глоток, другой — я осушила первый бокал. Внутри что-то зажглось, защекотало, погнало меня за вторым бокалом, потом за третьим, потом за четвертым.

Я и не заметила, как мы с Лэнсом втихаря сбежали с вечеринки вместе. Я свято верила, что у нас любовь, а он свято верил, что четырнадцатилетние девчонки, перебрав зомби-пунша, дают направо и налево. К сожалению, прав оказался лишь один из нас.

Короче, в среду, ровно в четыре утра, я прогуливалась с Лизой по коридору, а мама смотрела на меня такими грустными глазами, что мне в них почудилась жалость. Я слишком устала, чтобы гордо от нее отказываться. Капля сострадания — о большем я и не мечтала. Лиза без умолку стенала у меня на плече, и я спросила еще раз:

— Что, мам?

Мама пожала плечами, сморгнула и вздохнула тяжко. Она обхватила себя руками, и я догадалась: мама устала не меньше моего.

— Нам придется брать с тебя за жилье, — наконец проговорила она, остановив взгляд на моей ревущей малышке, потом ушла в спальню и закрыла за собой дверь.

Тогда-то я и поняла: мама никогда не простит, что по моей милости дамы из Клуба Марии и Марты при Первой баптистской церкви «Вера» стали косо на нее смотреть и цокать языком. Тех женщин я знала с детства, а они не поздравили меня с новорожденной и не принесли ни одного подарка, слово нежеланным малышам не нужны грызунки и теплые одеяла. Пастор сместил моего отца с должности диакона — мол, тот, кто не уследил за своей дочерью, за паствой и подавно не уследит. Я взглянула на Лизу, такую красивую, складную, и снова в голову пришло то самое слово: «Моя». Тогда я не любила бузить, но Лиза бузы заслуживала. Помогать мне никто не собирался — ни семья, ни церковь, ни Бог.

Тем утром я поехала не на работу, а к адвокатессе, недавно переселившейся в наш город, у которой почти не было клиентов. Папа говорил, это потому, что у нее «стрижка, как у лесбиянки». Оказалось, у адвокатессы есть подружка, на вид тоже как лесбиянка. Адвокатесса взялась помогать мне бесплатно, и целых шесть месяцев, освобожденные, мы с Лизой жили у нее в комнате для гостей. Еще через три недели адвокатесса разлила шипучий сидр по пластиковым стаканчикам и мы выпили за Уэстонов. Потом я обналичила чек на кругленькую сумму, полученный в обмен на обязательство не требовать тест на отцовство, заткнуться в тряпочку и убраться как минимум за сотню миль от родного города.

Я бы и дальше сбежала, да границы штата Миссисипи не позволили. В итоге большая часть уэстоновских наличных ушла на покупку дома в Иммите, в пяти милях от Мексиканского залива, остаток — на обучение в пэскагульском Центре профподготовки Клейтона: я решила стать банковским кассиром. Мы зажили с Лизой вдвоем, и ни на секунду, ни на полстолечко Лиза не делала нашу жизнь проще. Весь ее дошкольный возраст я провела в предынфарктном состоянии: малышка обожала облизывать электроприборы и выбегать навстречу машинам. В начальной школе она могла подраться с любым мальчишкой, который лез на рожон. И дня не проходило, чтобы я в минуту отчаяния не подумывала продать ее цыганам.

В самые мрачные дни, когда от усталости мне хотелось лечь на проезжую часть и молиться о ниспослании потока машин поплотнее, я забывала, что этот упрямый ребенок — мой. В самом дальнем, темном углу моего сердца, рядом с детскими страхами и боязнью змей и бабая под кроватью, я временами чувствовала еле заметное шевеление подозрений, что остроносый козел-доктор не соврал, заявив, что пульс плода не прослушивается. Мой милый разумный ребенок умер. Вдруг эльфы выкрали Маленького Покойничка прямо у меня из чрева и взамен подкинули кого-то заклятого, окаянного? Кого-то красивого, но ущербного: недаром Лизин мозг раскололся пополам, едва ей исполнилось тридцать. Подкидыш с малым сроком годности, моя Кроха Лиза, — вот с кем я борюсь две трети своей жизни.

Сегодня я боролась с Лизой по-настоящему — каталась по лужайке так, что юбка задралась, а она брыкалась и стряхивала меня, как бешеный пони.

«Лиза, Лиза, Лиза!» — пела я, чтобы успокоить ее и заставить меня слушать. Бесполезно. «Не привыкать», — думала я, а внутри ликовала: эта дикая сущность, брыкливая, упрямая, сильная, начисто, вглухую исчезла со дня инсульта, и сейчас по лужайке каталась моя настоящая Лиза, наполовину девочка, наполовину ураган. Так, может, она по-прежнему с нами!

Надежда расправила крылья и заглушила обжигающее чувство вины: иву я убила ради бассейна для Лизы. Да хоть подавись я этой виной — истреблю еще тысячу ив, причем каждую дважды, за один лишь след надежды, что Лиза все еще жива в сломанном своем теле.

— Лиза! — позвала я, но слишком громко, так ее не успокоить. — Лиза, нужно дышать!

Она извивалась, как клубок змей, пиналась, ползком тащила себя одной рукой через двор, дюйм за дюймом, и выла как сирена.

— Успокойся! — велела я строгим командным голосом. На прежнюю Лизу он не действовал, не подействовал и сейчас. Надо мягче, намного мягче. — Тише, детка!

Но она кричала без умолку, хрипло, отчаянно. Я схватила Лизу за руку и нащупала пульс. Казалось, он эхом отдается в каждой клеточке ее тела. Я представила, как кровь мощным потоком несется к ее больному мозгу, и испугалась. Я успокаивала Лизу, дрожа от страха, слушала пулеметную очередь ее пульса, но тут она прокричала нечто похожее на слова, такие исковерканные, что не разобрать.

Это было уже слишком даже для прежней Лизы, даже с учетом спиленной ивы, — не вспышка гнева, не нахальная выходка, а дикое отчаяние, попахивающее самоубийством. Она билась и кричала, словно не видя меня, ее здоровый глаз смотрел на Тайлера Бейнса. Она ползла к нему, как к финишной черте. Я встала на колени и схватила ее за талию.

Тайлер держал в руках что-то вроде изогнутых обломков старой слоновой кости. Лиза снова дернулась в его сторону и, повторяя словоподобные звуки, потащила меня за собой. Когда я рухнула ей на спину, солнце вспыхнуло на серебряном сундучке у ног Тайлера. Сундучок был грязный, явно из-под выкорчеванного дерева, но эту выпуклую крышку с ярко-розовыми пятнами я уже где-то видела. Лиза выползала из-под меня, и я, уставившись на Тайлера, ее выпустила.

У ног Тайлера Бейнса валялась тряпка — в оттенке розового было что-то знакомое. На ум пришло французское слово — так говорят, когда просыпаешься в чужом доме, но знаешь, где лежат фильтры для кофеварки. Розовое пятно вспыхнуло раскаленным голубым, превратившись в яркую жуть, которая разъест глаза, если смотреть на нее в упор. Я с трудом отвела взгляд и в глубине двора заметила Мози — она выбиралась из «скворечника». Строгая родительница во мне тут же отметила, что мисс Мози прогуливает школу.

Я чуть ли не обрадовалась. Прогуливать школу нормально. Страшно хотелось взять Мози за локоть, увести в дом и прочесть псевдоучительскую нравственную проповедь на тему ответственности.

Хотелось послать эту кошмарную сцену во дворе к черту, никогда больше не слышать адский Лизин крик, не видеть ни серебряный сундучок, ни розовую тряпку у ног Тайлера. Глаза и рот Лизы превратились в большие буквы О, и тут до меня дошло, что она повторяет, рывками подбираясь к Тайлеру.

«Ой о-нок. Ой о-нок! — рыдала Лиза. — А-ай!» Мой ребенок! Мой ребенок! Отдай!

Я снова взглянула на сундучок, лежащий на развороченной земле, и, разумеется, узнала его. Это же Лизин! Розовые пятна — петли в виде маргариток. Стоя на коленях, я уперлась ладонями в траву, словно проверяла, что земля по-прежнему крутится. Когда Лизе было пятнадцать, она взяла грудную Мози и исчезла с ней на два года четыре месяца и одиннадцать, черт бы их драл, мучительно бесконечных дней. Я думала, что она прихватила сундучок с собой.

«Мой ребенок! Мой ребенок! Отдай!» — снова закричала Лиза. Ее слова гремели у меня в ушах, а под дубом стояла наша Мози, потрясенная, бледная. Она заламывала руки, выкручивала себе пальцы, и я тут же выбросила из головы все вопросы о том, как сундучок оказался под Лизиной ивой. Нужно действовать! На четвереньках я подобралась к Лизе, крепко обняла и, зажав ей рот рукой, зашептала на ухо: «Лиза! Кроха Лиза, здесь Мози. Заткнись, мать твою!»

Лиза орала сквозь мою руку, оскалилась, и ее передние зубы уперлись мне в ладонь. У меня руки слабели и дрожали и не могли сдержать ее слов.

Я посмотрела на Мози: вся обратившись в слух, она шагнула к нам через газон.

— Джинни! Джинни! — звал Тайлер, и я поняла, что изогнутые обломки у него в руках вовсе не старая слоновая кость. Он приладил один к другому, и по нервным окончаниям его ладони, от пальца к пальцу запрыгала догадка. Тайлер удивленно взглянул на обломки, потом вниз, на открытый сундучок. Я тоже взглянула.

В складках полуистлевшего, некогда желтого детского одеяльца застряли бежевые кости, одни напоминали палочки, другие — кубики. От черепа остались гнутые кусочки, похожие на детскую посудку. «Она была совсем маленькая, черепные кости не успели срастись», — подсказал холодный рассудок. У ног Тайлера лежали мучительно знакомая розовая тряпка и сгнившие останки утки-погремушки.

По рукам Тайлера догадка подползла к позвоночнику и стала подниматься, медленно, как пузырек воздуха в гелевом шампуне, пока Бейнса не осенило, покаон не осознал то, что я уже поняла. Он держал в руках останки грудного ребенка. Пальцы Тайлера разжались, хрупкие косточки полетели на землю. Слава богу, я обнимала бьющуюся Лизу, не то запросто подошла бы к нему и разорвала бы пополам.

— Подними их, Тайлер! — велела я мертвым голосом. — Аккуратно.

Тайлер сморгнул, покачал головой и приложил освободившиеся руки к ушам. Из-за Лизиных воплей он плохо меня слышал.

— Босс! — позвала белая как полотно Мози. Она приблизилась еще на шаг, и я поняла, что она расшифровала Лизины слова. Мози уже отрыла рот, чтобы задать вопрос, какой не надо было мне задавать, потому что, к моему ужасу, я, кажется, знала ответ.

Не в силах сдержаться, я смотрела то на сундучок с костями, то на Мози, в очередной раз подмечая черты, которые, как мне раньше казалось, она унаследовала от своего таинственного отца. Мози рослая, худая как жердь, а мы с Лизой — фигуристые коротышки с изгибами прихотливее той знаменитой улицы^[120] в Сан-Франциско. Рты у нас округлые, пухлые, как сливы, а у Мози широкая улыбка. Лиза даже дразнила ее Большеротой Хулиганкой^[121]. И вот этот рот произносил слова, спрашивал о том, что я не могла и не хотела слышать при Лизе, и у меня вдруг прибавилось сил.

Я заставила себя взглянуть на Лизу, взялась за ее здоровый бок и толкнула. Инсультные нога и рука согнулись, и Лиза перекатилась на спину, став беспомощной, как черепаха. Я уселась на нее верхом, одним коленом прижала к траве ее здоровую руку, другим — инсультную и приложила ладони к ее вискам.

— Лиза! Лиза! — наклонившись к ней, позвала я, но глаза Лизу не слушались и смотрели в никуда.

«Ой о-нок!» — повторяла Лиза. — «Ой о-нок!» «Мой ребенок» — это два новых слова. Сразу после инсульта Лиза мало что говорила, кроме «да» и «нет», причем чаще — «нет», а теперь «Босс», «Мози-детка» и еще кое-что, например, «горшок», «дай», «поесть» и «помоги». Много ли прежней Лизы осталось в телесной оболочке, не могли сказать ни доктора, ни сама Лиза. И вот на тебе, «мой ребенок». Впервые за все время после инсульта мне очень не хотелось, чтобы у Лизы получались новые слова.

Я выпрямила спину и, схватив Лизу за подбородок, повернула ее голову к Мози. Та бежала к нам во всю прыть, а я, подлая, заставляла Лизу смотреть на нашу длинноногую девочку, растерявшую вдруг всю свою грацию. Обычно Мози скачет как газель, а сегодня чуть в ногах не путалась.

— Вот твой ребенок. Вот Мози, посмотри на нее! — зашипела я Лизе на ухо и сама уставилась на девочку, невольно подмечая тысячу отличий между ней и нами. Ноги у Мози длинные, худые, пальцы на них как прутики, а у нас с Лизой маленькие, как горошины; ее большие глаза цвета молочного шоколада совершенно не похожи на наши с Лизой — миндалевидные и такие темные, что зрачок сливается с радужкой.

Лиза наконец сосредоточила внимание на Мози, и ее вопли оборвались буквально на полузвуке. Инсультный глаз почти закрылся, здоровый заморгал. Из обоих глаз текли слезы, из носа — сопли.

Так мне удалось утихомирить Лизу. Серебряный сундучок я видела лишь краем глаза. От жуткого «здесь» не скрыться и не убежать никуда, кроме следующей секунды жуткого-жуткого «сейчас». Серебряный сундучок — настоящий ящик Пандоры, полный живого мрака. Не стану я его разглядывать, гораздо важнее позаботиться о Мози. Позаботиться о Мози и заткнуть рот Лизе — на большее мне пока не замахнуться.

— Поможешь увести маму в дом? — спросила я Мози и с гордостью отметила: в моем голосе ни тени паники.

— Что с ней? — испуганно пролепетала Мози.

— Что за черт, Джинни? — низким эхом повторил Тайлер, стоявший у меня за спиной.

— Следи за речью, — осадила его я.

— Что мне делать? — спросил он.

— Ничего, едрить твою, ничего! — не сдержалась я. Мы словно играли в ругательный покер: Тайлер сделал ход, а я подняла ставку, выругавшись еще грязнее.

Глаза Мози округлились: от меня таких слов она не ждала. Я заставила себя вдохнуть поглубже и успокоиться. Сердце колотилось так, что стучало в глазах. Взгляд упал на розовую тряпку у ног Тайлера, и я не без труда отвернулась.

Мы с Мози хотели поднять Лизу на ноги, но она стала вялой и неповоротливой. Помог Тайлер — схватил мою дочь, превратившуюся в мертвый груз, за плечо и рывком поставил вертикально.

— Принеси ходунки! — велела я Мози. Ходунки валялись во дворе.

— Это потому что я спилил ее иву? — спросил Тайлер, когда мы тащили Лизу к дому, а Мози брела следом — тащила ходунки и грызла нижнюю губу, да так сильно, что того и гляди откусит.

Я ответила Тайлеру фальшиво-жизнерадостно, ни дать ни взять чучело Джун Кливер^[122].

— Лиза у нас умеет истерики закатывать, а ту иву любила, как родного ребенка.

При слове «ребенок» Мози вздрогнула: она-то разобрала, что там Лиза вопила. А вот Тайлер хлопал пустыми, как у теленка, глазами: он ни слова не понял.

Мы медленно вели Лизу через бетонную террасу. Теперь стало проще — она снова поблекла до без-Лизого существа, какой стала после удара. Потерянный взгляд, перебирает ногами, двигаясь, куда поведут.

— Босс! — шепотом позвала Мози, когда я распахнула дверь черного хода, позволив Тайлеру втащить Лизу в дом. — Босс, это же кости!

— Да, да! — громко и взволнованно поддакнул Тайлер.

— Может, и так. — Мой голос по-прежнему звучал пугающе. Мы вели Лизу через гостиную, потом по коридору, и у меня рот заболел, устав улыбаться джокерской улыбкой.

— В сундучке детские вещи, — начал Тайлер. — Думаешь, кто-то убил…

Я перебила его громким «тьфу», Лиза отозвалась сонным булькающим эхом. Пинок — я распахнула дверь ее комнаты.

— Может, этим костям не одна сотня лет. Может, весь район построен на старом кладбище.

— Ага, как в фильме «Полтергейст»! — взволнованно добавил Тайлер. Его отвлечь легче легкого, а вот у Мози лицо было серьезное и задумчивое.

Мы посадили Лизу на кровать. Судя по виду, она смертельно устала, вся одежда у нее была в грязи и в зеленых травяных пятнах.

— Тайлер, не выйдешь на минутку? Нужно переодеть Лизу. Мози, помоги разуть маму! В носках у нее полным-полно песка.

Дверь захлопнулась на защелку — Тайлера как ветром сдуло. Вот еще одна перемена: до Лизиного инсульта он бы вывернулся наизнанку и выпрыгнул из трусов, только бы увидеть ее голой.

Мози опустилась на колени, чтобы снять с мамы кроссовки, а я взялась за Лизину кисть, которая со здоровой стороны, глянула на часы. Лиза ссутулилась и смотрела в никуда, а вот если верить пульсу, неслась, как горячая лава по склону.

— Лиза, Лиза, это ты? — позвала я, наклонившись к ее лицу. Она и бровью не повела.

— Пульс высокий? — спросила Мози.

Я повернулась к ней и растянула губы в улыбке:

— Не беспокойся! Он уже снижается. Минуты через три измерю снова. Не упадет — отвезем ее в больницу, а порядок позже наведем.

— Слушай, вряд ли этим костям не одна сотня лет. Если, конечно, первые поселенцы не шили плюшевых уточек-погремушек.

— Шить люди умеют с незапамятных времен, — резко ответила я, но, если честно, обрадовалась, что Мози хватило пороху съязвить и закатить глаза: проснись, мол, Босс!

Я достала из комода чистые треники, мягкую футболку, и мы с Мози вместе стянули с Лизы заляпанную зелеными пятнами одежду. На инсультную левую ногу даже смотреть не хотелось: она куда тоньше здоровой правой. С левой стороны даже бедра кожа да кости.

Вялая и безвольная, как тряпичная кукла, Лиза позволяла себя переодевать. Пока мы натягивали ей чистые носки и вычесывали грязь из волос, пульс пришел в норму. Она повесила голову — прежняя своенравная Лиза, боровшаяся со мной на лужайке, исчезла. Когда мы с Мози укладывали пассивное стофунтовое тело поудобнее, я уже сомневалась, что мимолетное возвращение прежней Лизы мне не пригрезилось.

— Спи, Кроха! — проговорила я, накрыла ее одеялом и поправила подушку. — Мози, позвони миссис Линч! Попроси прийти не после обеда, а прямо сейчас.

— Ладно.

Вид у Мози был чересчур задумчивый, и я добавила:

— Твоя мама вышла из берегов, но то, что ты прогуливаешь школу, я заметила. Об этом мы еще поговорим!

Так у Мози возникли проблемы поважнее Лизиных слов, и звонить она чуть ли не побежала. Подростки вообще такие. Любая старшеклассница забудет даже о ядерном апокалипсисе, если пристально взглянуть ей на подбородок и спросить, не прыщ ли там зреет.

Я вышла в коридор и отправилась на поиски Тайлера. В гостиной его не оказалось. Толкнув распашную дверь на кухню, я увидела, что дверь черного хода раскрыта, а Тайлер стоит на заднем дворе с сотовым в руке.

— Кому ты звонил? — прокурорским голосом спросила я.

— Рику Уорфилду, — ответил Тайлер.

В тот момент я с удовольствием застрелила бы его и бросила труп в яму от выкорчеванной ивы. Рику Уорфилду археолого-полтергейстскую байку не скормишь. У того горшок куда шустрее, скороварка прямо.

Будто со стороны, я услышала свой голос, на полной громкости:

— С каких пор «Ничего, едрить твою!» означает «Пожалуйста, позвони шерифу»?

— Да елки-палки, Джинни, надо же было кому-то позвонить, — покачал головой Тайлер. — Он сейчас приедет. Давай огородим дом лентой!

— Господи, мы еще не знаем, совершено ли здесь преступление! Или ты желтую коповскую ленту вместе с пилой возишь?

— У меня изолента есть, — чуть ли не с надеждой проговорил Тайлер.

— Здесь не «Место преступления Майами», лейтенант Кейн! — рявкнула я. Тайлер заметно сник, а я злорадно подумала: «Получил?»

Протиснувшись мимо Тайлера на бетонную плиту, гордо называвшуюся террасой, я посмотрела на открытый серебряный сундучок в глубине двора. Сейчас приедет шериф Уорфилд и начнет хватать своими ручищами косточки в складках желтого одеяла. Мне его не остановить. Взгляд скользнул к истлевшей линялой тряпке.

Ноги принесли меня к сундучку, будто осененные собственной догадкой, которую решили проверить, не заручившись одобрением мозга. Я нагнулась и взяла тряпку обеими руками. Детское платьице! Я вертела его, пока не нашла ворот, а с ним и бирку. «Кидворкс». Я стиснула платье так, что пальцы свело, а выпустить не могла.

Я знала это платьице, отлично знала. Я сама купила его для Мози, Лизиной девочки, вместе с одеялами, пушистыми носочками и пижамой. Дело было пятнадцать лет назад, а сейчас платье поблекло, покрылось грязью и серо-зеленой осклизлой плесенью. Предаваться воспоминаниям не хотелось, но оборки на подоле я не забыла. Как их забыть? В этом платьице я в последний раз видела свою внучку, прежде чем они с Лизой исчезли.

Помню, я надевала это платье на девочку, когда ей и месяца не было. Лысая как яйцо, она по-лягушачьи поднимала к животу пухлые, в складочках, ножки. Изнуренная Лиза, ссутулившись, сидела на диване. Девочка капризничала, только ее фасоны капризов мне были чисто цветочки. Я вытерпела детский вопль-фестиваль Лизы Слоукэм и ни разу не сбросила ее с железнодорожного моста и не съела, как хомячиха свое потомство. С таким гундежем я уж как-нибудь справлюсь. По мне, ребенок был паинька. Милая, но не слабенькая — так я о ней думала.

— Лиза-кроха, я повожусь с ребенком, — сказала я. — Можешь выйти во вторую смену.

— Босс, у тебя завтра работа.

— У тебя тоже. Будешь весь день нянчить ребенка, соберешься с мыслями и наконец придумаешь имя. А то зовем ее деткой, будто никто до этого не рожал детей. Если в ближайшее время не определишься, нареку ее Гретхен, чисто назло тебе.

Когда детка заснула, я перенесла колыбель в Лизину комнату. Переодевать ребенка не стала: розовое трикотажное платьице было мягче мягкого. Лиза спала крепче своей детки — на спине, разметав руки по подушке. Она сама была детка: кожа упругая, нежная, даже под глазами.

Через несколько часов я проснулась: Лиза с шумом возилась в своей комнате. Девочку я не слышала, впрочем, громко она никогда не плакала, и я не забеспокоилась, просто перевернулась на другой бок и уснула.

Наутро в доме было тихо, а у Лизы закрыто. Я решила, что дочь и внучка спят, ведь малыши нередко день с ночью путают. Я почти бесшумно оделась и проглотила овсянку с бананом.

Вечером, когда я вернулась из банка, дом показался пустым, а воздух мертвым. Я заглянула к Лизе: шкаф раскрыт настежь, на перекладине свободные плечики, обе пары любимых Лизиных джинсов и большой красный рюкзак, который она хотела приспособить под сумку для пеленок, исчезли. Я выдвинула ящики. Не хватало белья, носков, футболок; в колыбели — желтого одеяла и плюшевой утки с колокольчиком в животе, которая спала в ногах у девочки.

Я упала на колени перед квадратным ковриком, на котором прежде стоял Лизин серебряный сундучок. Она вытащила все свои сокровища и свалила в большую кучу — записки от школьных приятелей, засушенные цветы, свидетельство о рождении Девочки Слоукэм, где в графе «мать» стояло «Лиза Слоукэм», а в графе «отец» — ничего. Лиза твердила, что отец ребенка — высокий симпатичный парень. Он, мол, управлял чертовым колесом на воскресной ярмарке, где она побывала с так называемой подругой Мелиссой Ричардсон. Имени парня Лиза якобы не помнила, а мне было легче думать, что она просто не хочет его называть.

Имя Девочки Слоукэм я узнала лишь через два с лишним года, когда Лиза вернулась. Золотистокаштановые волосы висели грязными патлами, в кошачьих глазах поселилась усталость. На руках она несла худую девочку с надутым животом и большими серьезными глазками. Детка цеплялась за Лизу печальной обезьянкой. Судя по внешнему виду, Лиза давно загнала себя в угол — рот облепили метамфетаминовые язвы, острые скулы торчали так, что, казалось, кожа вот-вот треснет и обнажит ее усталый череп. Впрочем, девочка, уже двухлетняя, грязной и истощенной не была. Малышка цеплялась за Лизины волосы и, похоже, удобно устроилась.

— Босс, я хочу домой, можно?

Я ответила не сразу. В сердце боролись боль и надежда, а обозленный рассудок кричал: прежде чем они переступят порог моего дома, нужно договориться. Если Лиза возвращается, то живет по моим правилам: проходит реабилитацию и передает мне права на ребенка. Коли реабилитация не поможет и Лиза опять съедет с катушек, девочку я потерять не желаю. В скорбно опущенных уголках некогда сочного рта и сухой, как пергамент, коже я видела два года бродяжничества, наркотиков, мужиков и страшно подумать, чего еще.

— Я даже имени ее не знаю. Свидетельство о рождении ты оставила, но там написано «Девочка Слоукэм».

— Ее зовут Мози Ива Джейн Грейс Слоукэм. Босс, я так устала. Мы обе устали. Пожалуйста, мама, пожалуйста, можно мне домой?

Мози Ива Джейн Грейс Слоукэм сунула большой пальчик в рот и сонно захлопала глазками. Нерастраченная любовь накрыла меня с головой — я видела только малышку, все остальное померкло и отошло на второй план. Правила и договоренности подождут. Я широко распахнула перед ними дверь. А что мне еще оставалось?

Теперь я смотрела на сундучок с костями. На детское платье. На плюшевую уточку. Я опустилась на колени и накинула на кости розовое платье, словно они мерзли, поэтому и накрылись одеяльцем. От догадок не спрячешься. Я попробовала встать, только ноги сильно дрожали. Я присела на пятки.

— Джинни, ты как, ничего? — спросил Тайлер.

Я обернулась: он стоял позади меня, а с ним весь наличный состав здешних копов — Рик Уорфилд и Джоэл, его помощник. Значит, Рик серьезно отнесся к звонку Тайлера, а я и не помню уж, как давно застыла на коленях у ямы из-под выкорчеванной ивы. Уорфилд опустился на корточки рядом со мной и задумчиво захмыкал.

— Да, Тайлер, ничего, — ответила я, наблюдая за руками Рика Уорфилда. Ногти у него короткие, без затей, как у мужчины. А руки, как я очень надеялась, добрые: Рик тянулся к розовому платью. Когда он взял его, я резко встала и отвернулась: не хочу смотреть, как Рик Уорфилд касается костей.

— Та-ак! — протянул Рик за моей спиной. — Бирку видел? Детский магазин «Кидворкс» открылся в Мосс-Пойнте менее двадцати лет назад, а платье до сих пор в приличном состоянии. Значит, Тайлер, это не старое кладбище.

Я это уже успела понять. Это останки Детки Слоукэм, которую заботливо укрыли желтым одеяльцем и похоронили вместе с любимой погремушкой. Да, скорее всего, так.

Это знали и я, и Лиза. «Мой ребенок!» — снова и снова повторяла она, когда на животе ползла по задней лужайке. Конечно, Лиза знала, ведь это она похоронила там девочку. Я отпрянула от ямы. Не сдержалась и отпрянула.

Джоэл с Риком о чем-то разговаривали, только их слова казались полной бессмыслицей. Я продолжала пятиться.

— Джинни! — позвал Рик. Представляю, какое у меня было лицо, раз в его голосе звучало искреннее беспокойство. По рукам побежали мурашки: вдруг он лишь изображает беспокойство, чтобы спрятать подозрения?

— Да не волнуйся ты за меня, просто все это так странно и грустно!

Я представила, как по моему лицу катится холодный валун — разглаживает морщины вокруг рта и глаз, стирая горестную гримасу. Отвернувшись, я старательно расправила плечи и прошагала к бетонной плите, которую мы зовем террасой. Земля подо мной бешено кружилась и ходила ходуном. Я рухнула в полосатое пластиковое кресло.

Тут на ум пришло слово, почти сказочное, из Братьев Гримм, типа «волчары» или «ведьмы». На взрослых такие слова не действуют. Для взрослой женщины волчара — это мужик, который, чуть что, руки распускает. Ведьма — самое невинное обозначение истерички, которая требует разменять две сотни пятерками. Такая тетка глазки закатывает да каблучком постукивает, мешая считать, потом заявляет, что нужны не пятерки, а двадцатки; за ней нервно гудит очередь: на дворе пятница, обеденный перерыв, и всем нужно обналичить зарплатные чеки. Ребенок, подброшенный эльфами вместо похищенного, подменыш — это слово, хрупкое, цвета слоновой кости, выкопали у меня на заднем дворе.

Я балансировала на краю призрачного обрыва: одно слово или движение — и потеряю равновесие. Неподвижно, совершенно неподвижно я сидела в своем кресле, когда Джоэл вызвал эксперта из колледжа. Я чуть дышала и даже не подумала предложить им кофе. Первый эксперт позвонил кому-то покомпетентнее. Тайлер сплюнул на мою лужайку коричневым, и Рик отогнал его от ямы и сундучка. Все происходящее казалось глупым, далеким, со мной никак не связанным. Только бы равновесие удержать, только бы не упасть! Я бы до ночи так балансировала, если бы Мози не столкнула меня с обрыва.

— Босс! — позвала она, подошла и присела у моего кресла, обхватив себя руками, будто хотела утешить, но не могла. Я смотрела на нее, прищурившись. Подменыш! — С мамой сейчас миссис Линч.

Босс, как ты? — спросила она, и я упала с обрыва, скользнула вниз, навстречу тому, что ждало меня в выстланном тьмой сундучке.

Лизиного ребенка не вернули, в отличие от моего. «Разве это не здорово?» — снова и снова спрашивали меня Катрина и «Волны». Здорово, еще как здорово было держать на руках прекрасного, здорового ребенка. Я даже шестичасовые роды почти забыла.

Лизин ребенок на самом деле умер, как и от чего, я не знала, пока даже думать об этом не могла. Я понимала одно: Мози — украденное дитя, а Лиза — воровка-эльф, подменившая свое горе маленьким живым чудом. Она нашла Мози в страшную пору двухгодичного бродяжничества, почти потеряв рассудок от боли и всех наркотиков, которые удавалось раздобыть.

Сначала я подумала, что Мози не должна узнать правду. Правда искалечит ее, столкнет с рельсов, да еще в такое время. Как-никак лихой год на дворе. Страшная правда кинет ее в объятия первого встречного мальчишки. Потом я взглянула на все это шире и поняла: правду не должен узнать никто. Мози не наша, и, если это разнюхает Рик Уорфилд, ее заберут под опеку штата. Похитителям детей не оставляют, сколько бы лет ни прошло, так что Мози у нас отнимут.

Тут в сознании вспыхнули два слова, вытеснившие все остальные мысли. Я взглянула на мокрые ресницы Мози и подумала: «Красивая!» Это было первое слово. Губы скорбно поджаты, значит, она недавно плакала. Вторым словом было «моя».

Она красивая и моя — только это мне и важно.

Глава третья Лиза

За правду Лиза цепляется даже сейчас, во мраке, где нет ни света, ни звуков, ни воздуха, ни ее самой. Вот что она знала наверняка: ребенок под землей, ребенок в безопасности, ребенок в безопасности под землей.

Но все меняется. Босс зовет ее обратно, зовет бороться и исправлять ошибки.

«Лиза, Лиза, это ты?» В голосе Босса отчаяние.

Течение раскачивает Лизу взад-вперед, несет куда угодно, только не в настоящее. Она кружится в водовороте, настолько запутавшись в прошлом, что не понимает, откуда голос Босса. Здесь нет песчаного дна, чтобы понять, где низ. Свет на такую глубину не проникает. Верха тоже нет. Нет ничего, кроме мрака и течения, которое ее крутит и вертит. Порой во сне Лиза видит бледных белесых рыб: гладкие, мускулистые, они проплывают мимо. Они светятся в темноте, а во рту у них полно зубов-иголок, а вместо глаз — шишаки. Рыб Лиза не боится — с чего бы? Она такая же; здесь, во мраке, ей самое место. Она это заслужила.

Лиза чувствует, как рука Босса гладит ее по голове. Хочется отправить послание в бутылке, которая вынесет его на поверхность. Лиза представляет, как пишет записку желтой штуковиной с острым черным кончиком с одной стороны и упругим розовым с другой. Название штуковины она не помнит. Лиза не помнит, как называется бутылка, записка, верх и низ, океан и рыбы. Суть вещей и что вещи ей нужны, она знает и без названий. Лучше всего она знает, что ребенок сейчас в опасности и что нужно отправить послание.

«…Первые поселенцы не шили плюшевых уточек-погремушек», — где-то в дальней дали говорит Мози. Лизе хочется спросить, какой хренью ей набивают голову в баптистской школе, только слов-названий она не помнит, а голос Мози стихает. Мози — вот ее новая правда. Лиза тянется к Мози, но, всплыв на поверхность, видит только лицо Босса.

«Спи, Кроха!» — велит Босс, упирается в Лизины плечи и снова погружает ее в воду. Океан накрывает Лизу с головой, течение уносит в прошлое, в сети ее собственных воспоминаний. На поверхность тянут руки. Это руки преподобного Джона из церкви Кэлвери. Лиза помнит эти руки, помнит, где и когда их видела. Значит, ей тринадцать. Сегодня якобы спасут ее душу.

Лиза поднимается, отплевываясь, она по пояс в голубой, пахнущей хлоркой воде. Пастор Джон поворачивает ее в нужную сторону, кладет руки ей на плечи и, улыбаясь, смотрит вниз на церковь. Лиза трет глаза. Большинство скамей пусты, но в средних рядах много детей из Группы молодых баптистов при церкви Кэлвери. Дети восторженно галдят, все ей хлопают.

Лиза широко улыбается Мелиссиной маме — она единственная сидит с хмурым лицом, лишь ее руки спокойно лежат на коленях. Лизе жаль, что миссис Ричардсон не рада. В конце концов, этот спектакль для нее: миссис Ричардсон запретила Мелиссе общаться с Лизой. В Писании есть какая-то заповедь о том, что баптисту нельзя якшаться с не-баптистом, поэтому Лиза и ныряет в купель. Теперь Мелисса точно наберет очков. Лиза молится только о том, чтоб Босс не узнала. Лизе неведомо, что бы взбесило Босса больше — что Лиза стала настоящей баптисткой или что Лиза бессовестно закосила под баптистку.

Мелисса стоит рядом с матерью. Веки так густо намазаны голубым вырви-глаз карандашом, что вспыхивают, когда Мелисса подмигивает. Лиза смотрит, не просвечивает ли сквозь белую блузку красный лифчик, который ей одолжила Мелисса. Еще как просвечивает! Кажется, два мультяшных оленя Рудольфа прижали носы к мокрому хлопку. Это лифчик Мелиссиной мамы. У самой Мелиссы красного нет, а даже если бы был, чашечки размера А+ Лизе малы. Интересно, миссис Ричардсон узнает свой лифчик по форме чашечек или по малиновому сиянию сквозь белый хлопок?

Лиза поджимает губы и старательно делает постное лицо. На Мелиссу смотреть нельзя: они обе захохочут, и спектаклю копец.

Преподобный Джон лифчик не заметил. Он стоит к Лизе боком и заливает детям о том, как радуются ангелы, что одна заблудшая овечка нашла дорогу домой, к Отцу Небесному. Пастор не знает, что, когда он повернулся боком к собравшимся и стал опускать Лизу в купель, она незаметно подняла руку и спрятала у него за спиной. Лизина голова погрузилась в воду, а кончики пальцев остались над поверхностью. Мелисса говорила, что если не окунуться целиком, то крещение не считается, а Лизе именно этого и надо.

Чистой и безгрешной ей быть совсем не хочется: после обеда у них с Мелиссой свиданка. В шалаше на дереве будут ждать Дэнни Дирфилд и Картер Мэк. Дэнни принесет теплое пиво, яблочную водку и перепихнется с Лизой. Картер не принесет ничего и перепихнется с Мелиссой, хотя, даже лапая Мелиссину грудь, будет коситься на Лизу. Если с нее смоют все грехи и отскребут дочиста, она станет прежней обыкновенной девчонкой из средней школы. Та святоша не позволяла себе ничего такого, чем Лиза собиралась заняться после обеда. Еще в восьмом классе парни вроде Дэнни и Картера плевали с высокой вышки на нее, а она — на них. Еще год назад она была ребенком, не знающим, что такое любовь.

А сейчас? Сейчас она влюблена так, что дышать больно! Она даже от Мелиссы скрывает, потому что эта любовь принадлежит только ей. Однажды он уже целовал ее — после четвертого урока затащил в вентиляционную шахту, но это было несерьезно. Он слишком классный, чтобы возиться с неловкими девственницами, вот она и учится на идиотах вроде Дэнни и Картера Мэка. Она хочет знать все, поэтому и держит два пальца за спиной пастора, согнув их, чтобы не потерять нажитые таким трудом грехи.

Пастор Джон нудит о покаянии, а Лиза знает, что случится дальше. Она это уже пережила, и пусть тело ее не слушается, настоящее ускользает, а слова стерлись из памяти, но воспоминания до сих пор при ней. Стоит погрузиться в них, и она оживет. Дальше она переоденется и спустится вниз для первого причастия. Вместе со всеми она дождется своей очереди, и тогда преподобный Джон позволит ей отломить кусочек от большого плоского крекера, а Мелиссина мама протянет пластиковую рюмку с кислым виноградным соком.

Только Лиза не может шевельнуться. Она застряла среди воспоминаний, и бетонное дно купели под ногами постепенно размягчается. Она тонет, снова падает в черные глубины своего сна.

Нужно выйти из купели, любой ценой попасть в следующую часть воспоминаний, туда, где хлеб и вино, но рука священника превратилась в тяжкую железную балку.

Лиза тонет, недовольное лицо миссис Ричардсон колышется, улыбающиеся рты молодых баптистов неправдоподобно разъезжаются, открываются, как крокодильи пасти, в них сверкают бесконечные ряды зубов. Вид у молодых баптистов кровожадный. Похоже, они, как древесные лягушки с липкими лапами, хотят вскарабкаться по стенке купели, нырнуть к ней и, может, откусить кусочек. Лиза тонет, опускается на глубину, исчезает.

Лиза с усилием цепляется за это мгновение. Пытается задержаться на этом отрезке прошлого. Ей пора натянуть джинсы, встать в очередь и ждать, когда позволят отломить кусок сухого пресного крекера. Пора взять пластиковую рюмку из рук Мелиссиной мамы и выпить сок. В этом эпизоде послание, которое нужно отправить Боссу.

Только под ногами нет дна, Лиза уходит в темнеющую воду, запах хлора сменяется соленым. На глубине она понимает то, что Мелисса знала с самого начала, — если не окунуться целиком, крещение не считается.

Исчезла Мелисса, исчезла ее мать, исчезли дети из Группы молодых баптистов. Исчезли руки священника. Осталась только спящая Лиза. Она дрейфует во мраке, на недоступной свету глубине, и не видать берегов.

Глава четвертая Мози

Я целую вечность просидела рядом с Лизой, дожидаясь миссис Линч. То и дело скрипела входная дверь, кто-то топал через дом к черному ходу. Я сидела как пришитая, шепотом звала: «Лиза! Лиза!» — но мама лежала тряпичной куклой. Она свернулась калачиком на металлической больничной койке, которая словно из космоса прилетела. Не вязалась она с мшисто-зеленой стеной и индейскими ловушками сна. «Мама!» — в отчаянии позвала я, хотя никогда не зову ее мамой, а только по имени, Лизой. Бесполезно, никакой реакции. «Лиза, скажи, как те кости во дворе могут быть твоим ребенком?»

Наконец в коридоре послышался голос миссис Линч. Слов я не разобрала, только ее гусиное гагаканье ни с чем не спутаешь. Как будто по собственной инициативе мой кулак пополз к Лизе. Она лежала на инсультном боку, но мой кулак тянулся к здоровому, где работали все нервные окончания. Кулак дополз до ребер, разжался, и пальцы как следует ущипнули Лизину кожу.

Лиза не шевельнулась, не вскрикнула, не вздрогнула. Я от души покрутила ее кожу. Точно так Лиза крутила мое ухо, когда я слишком выпендривалась. Спокойно, типа, Мози, остынь. Опять никакой реакции. Тяжело дыша, я разжала пальцы. Лиза не просто спит, она где-то далеко — не достучишься, не дозовешься.

Захотелось схватить ее за руки, заставить сесть, посмотреть на меня и сказать что-то осмысленное, но за дверью стояла миссис Линч. Теперь я хорошо все разобрала.

«…Подростки часто прячут убитых младенцев. Помнишь девочку из Новой Англии, которая смыла ребенка в унитаз прямо на выпускном? Она же прямо из туалета на танцпол вернулась!»

Неожиданно для себя я вскочила и бросилась к двери, а миссис Линч продолжала: «Да, я тоже так подумала. Яблоко от яблони далеко не падает, но Мози — окунь тощий, как ей беременность спрятать? В ухе только если? В школьном рюкзаке-то ребеночка не выносить! А если она…»

Я распахнула дверь, дыша, как после марафона. Миссис Линч подскочила и, обернувшись, прижала к груди сложенные чашей руки, будто прятала от меня маленького крольчонка. Только я знала, что там сотовый.

— Мози! — воскликнула миссис Линч. Глаза у нее так и бегали. — Я думала, ты во дворе с остальными.

— Это не мертвый младенец! — рявкнула я — пожалуй, слишком громко и истерично. — Это старые кости, очень старые, может, даже старше меня, так что заткнитесь, блин.

Затравленного вида как не бывало. Миссис Линч подобралась и закачала головой — кудряшки цвета перец с солью вокруг лица мелко задрожали.

— Выбирайте выражения, юная леди.

Я буравила миссис Линч испепеляющим взглядом. Странно, что ее подлое лицо не таяло и не капало на пол, как злючий воск. Миссис Линч строго поджала губы.

— Слышишь меня? Я могу развернуться и уехать домой, так что лучше извинись.

Я хлопнула глазами раз, другой — тысячи гнусных слов всплыли внутри и застряли в горле, аж запершило. Но я запихнула их все обратно и каждое проглотила. Миссис Линч берет с Босса три доллара в час за то, чтобы сидеть с Лизой и смотреть сериалы, а настоящие медсестры просят больше, чем Босс зарабатывает. Да и что можно было понять из тех нескольких слов, которые мама толком и не произнесла?

— Извините! — выжала из себя я, протиснулась мимо миссис Линч, влетела в нашу крохотную ванную и хлопнула дверью, насколько хватило пороху. Сдернула дурацкую юбку, бросила на пол и потоптала, чтобы хоть немного отвести душу. Из корзины с грязным бельем я вытащила свои любимые джинсы, а под ними нашла Лизину футболку с прошлогоднего Хэллоуина. На футболке похотливо улыбался скелет, а под ним шла надпись: «В „Вороне“ до смерти задолбали». Футболка была женская, с вытачками спереди, и я ее надела, хоть грудь у меня и не росла, вдохнула аромат фиговых листьев — это мамин лосьон для тела — и почему-то разревелась. Ревела я секунд тридцать — четыре громких всхлипа, а горячие слезы пролились так споро, будто у меня оба глаза вытекли. Хватанула ртом воздуха, и бац — истерика кончилась.

Я решила разыскать Босса. Она сидела в кресле на террасе, понурив голову. Я распахнула дверь черного хода, а она даже не шевельнулась. Двор казался до жути неправильным: раньше все загораживала ива, а сейчас же я видела забор, а вместо раскидистой кроны — небо. Задние ворота так и не закрыли, пикап Тайлера стоял наполовину у нас во дворе, наполовину — на улице. Цепи до сих пор тянулись от кузова к ивовому пню с паутиной корней. Тайлер устроился в кузове: оперся спиной на крышу кабины, скрестил ноги. Рик Уорфилд, местный шериф, застыл у ямы и недобро глядел на двух незнакомых мне типов — старого в потерявших форму камуфляжных брюках и молодого со всклоченной бородкой и круглыми темными очками, как у Санты из молла в Мосс-Пойнте. Второй коп, Джоэл, тоже был здесь. Раз в год, с моего второго класса, он проходил по школам с беседой на тему «Наркотики — зло», поэтому видеть Джоэла у нас на дворе было странно.

Сотовый я, оказывается, оставила на пластиковом столике у Босса за спиной. Раскрыв его, я увидела пятьдесят миллионов эсэмэсок от Роджера. «Ее ребенок, в смысле?» — спрашивал он в первой.

Я быстро просмотрела остальные. Роджер либо интересовался, жива ли я, либо спрашивал, как моя мама ухитрилась так родить ребенка, чтоб никто не сунул нос в чужой вопрос в самом нососовательном городе Миссисипи.

Я понятия не имела. Лиза тысячу раз говорила, что девственности ее лишил Картер Мэк в яме для прыжков. Полгода спустя на ярмарке она встретила безымянного донора спермы в мою пользу, значит, ее первый ребенок — я. Через пару недель после моего появления на свет она отправилась бродяжничать. Ребенок, рожденный в Техасе или Арканзасе, во двор Босса попасть не мог, а залети Лиза после нашего возвращения, соседи мигом заметили бы. «Сонце мае, — набрала я в ответ. — Я ок, а те кости не маминого ребенка. Дохлый номер».

Через тридцать секунд пришел ответ: «Сонце мае, дохлый номер: я застрял на дереве кругом копы. О_о».

«Ты еще тут?» — молниеносно написала я.

«А то, интрсно же. Застрял ага. ХА!» — еще через тридцать секунд ответил Роджер.

Мало мне детских костей во дворе. Теперь Босс узнает, что я не просто прогуливала школу, а пряталась с мальчиком в «скворечнике». Я могла хоть весь день ей объяснять, что я про Роджера такое не думаю, но, строго говоря, конец у него был. Боссу не нравилось оставлять меня с таким один на один. Ее послушать, я залечу, если просто встану с подветренной стороны от него.

Нужно было убрать всех со двора, чтобы Роджер спустился и сбежал. А вот Босс, судя по виду, не собиралась не только со двора уходить, но и вставать с кресла. Ее ноги больше всего напоминали макаронины.

— Босс! — позвала я.

Она подняла голову и медленно-медленно повернулась ко мне. Что сказать, как отвлечь ее от «скворечника»? В голову пришло лишь: «Сыграем в прятки? Закрой глаза и сосчитай до ста». Будь я пятилетней, все получилось бы, ну или будь Босс клинической дурой.

— С Лизой сейчас миссис Линч, — только и сказала я. — Босс, как ты?

Она не ответила, даже бровью не повела. Казалось, я говорю не с ней, а с инсультницей-мамой. Рот Босса безвольно открылся, а глаза такие, будто у нее не все дома, и я испугалась сильнее, чем за весь сегодняшний день.

— Босс! Босс! — громко зашептала я, сев на корточки рядом с ее креслом. — Слышала, как Лиза говорила, что…

Она хоть и сидела развалившись, но на меня шикнула. Почему-то я услышала не шелестящее «ш-ш-ш», а змеиное «тш-ш-ш»! Босс смотрела на меня так, словно только увидела. Ее взгляд метался взад-вперед, как у блондинок из телесериала «Дни нашей жизни», когда они сама искренность или не знают, что делать.

— Лиза говорила: «Отдай…» — снова начала я, понизив голос.

Босс выпрямила спину так быстро, словно Господь Бог неожиданно вернул ей позвоночник. Ее ладонь метнулась к моим губам, а средним пальцем она мне чуть в ноздрю не въехала.

— Тише, потом поговорим об этом! — шепнула она своим обычным голосом, встала и посмотрела во двор. Наморщила лоб, сощурилась — не Босс, а само внимание. Джоэл не сводил глаз с серебряного сундучка, утирая губы. Незнакомые типы переговаривались, склонившись друг к другу, а шериф Уорфилд по-прежнему таращился на них, осипший и возмущенный.

Я встала и вслед за Боссом подошла к краю террасы. Нервы были на пределе.

— Кто эти двое? Шериф Уорфилд их, похоже, на дух не переносит.

— Как же! — зло улыбнулась Босс. — Который в очках — читает лекции про динозавров в бартском колледже. Наверное, Джоэл вызвал его установить, сколько лет костям, а он не может. Зато, думаю, точно определил, что это не кости динозавра. Прям гора с плеч, а, Мози? Я и сама бы сказала, что у бронтозавров в плезиолите плюшевых уток не было, но я почем знаю? Я ж в колледже не училась.

Испуганная тоном Босса, я решила не говорить, что она скрестила плейстоцен с палеолитом и поселила там динозавров, чтоб те подъели пещерного человека, зато кое-что прояснилось. Шериф Уорфилд — диакон церкви Кэлвери, где верить в динозавров грешно, а его помощник Джоэл — методист. Это хорошо, а то ведь Боссу не по себе, если, как она выражается, «вокруг больше баптистов, чем людей».

— Спец по динозаврам вызвал вон того старика, который, по-моему, преподает анатомию, — чуть мягче добавила Босс. — Скоро к нам во двор съедутся лучшие преподаватели штата Миссисипи, ведь надо установить, что небо голубое, вода мокрая, а те кости — не останки тираннозавра рекса.

Уорфилд зашагал к нам через лужайку, и Босс машинально сжала кулаки. Шериф не видел, что над нашим высоким забором возникли две головы — это Джим Плейс и его сынок-баскетболист Ирвин. Они явно срезали через задний двор Бэкстера, а потом шли лесом.

— Из-за забора Плейсы подглядывают! — голосом ябеды-плаксы пожаловалась я шерифу Уорфилду. В детстве таким голосом я жаловалась на других детей, а Босс смешила меня и поворачивала попой к себе. Мол, у ябед растут длинные-предлинные хвосты, дай на твой посмотреть.

Шериф обернулся и увидел Плейсов.

— Идите отсюда! — велел он, но без особой строгости, и, даже не проверив, послушались они или нет, зашагал дальше. Разумеется, Плейсы и не шевельнулись.

— Олив говорит, здесь труп! — заорал мистер Плейс вслед шерифу.

Шериф Уорфилд наградил обоих раздраженным взглядом через плечо.

— Вот и идите отсюда, — вместо ответа процедил он, но Плейсы не отреагировали.

— Олив? — спросила меня Босс. — Дочка миссис Линч? Разве она тоже здесь?

— По-моему, нет, — пожала плечами я.

Босс решительно двинулась к шерифу, но у того ожил сотовый и разразился дурацкой мелодией. Уорфилд поднял указательный палец.

— Жена, — объяснил он и ответил на звонок.

Босс промолчала, но в ее взгляде читалось недвусмысленное «Какого хрена?». Уорфилд отвернулся от нас и почему-то втянул голову в плечи. Пылающий взгляд Босса метнулся к Плейсам.

— Эй, вы! — заорала она. — Если не уберете свои чертовы задницы с моей земли, заряжу обрез солью и глазищи вам повыстреливаю!

У Джима и Ирвина челюсти с петель послетали, но все же Плейсы попятились и исчезли.

— Вот как это делается! — буркнула Босс, обращаясь к спине шерифа Уорфилда.

— Скоро полиция уедет? — спросила я.

— Они судмедэксперта ждут, — пожала плечами Босс.

— Почему он так долго не едет?

— Не знаю, может, задержался там, где совершено настоящее преступление, а не ерунда вроде этой.

Я поняла: шериф Уорфилд, его помощник Джоэл и два препода из колледжа не просто так торчат здесь, шепчутся и переглядываются. Они уверены: кости означают преступление. Босс боится, что они правы — преступление действительно совершено. Похоже, даже она считает преступницей маму, поэтому и шикнула на меня. Босс не хочет, чтобы люди знали о Лизиных криках про ребенка, и нервничает так сильно, что угрожала прострелить глаза соседям. Это совершенно не в ее духе, даже не верится, что я от нее такое слышала. Лицо у Босса не просто побледнело, а помялось, будто она проспала много часов, уткнувшись лицом в накрахмаленную простыню, и видела во сне кошмары.

Шериф договорил по телефону, и Босс подкатила к нему на жестких, негнущихся ногах.

Я знала, что у Роджера из «скворечника» прекрасный обзор, поэтому раскрыла сотовый и набрала эсэмэску: «Плейсы ещо в лесу?»

«Неа, — ответил Роджер, — на улице, где все».

«Все?» — удивленно переспросила я.

«Тю, у вас на дворе спереди 1/2 Иммиты».

Шериф разговаривал с Боссом, тыча пальцем то в ивовый пень, то в пикап, то в сундучок. Я шмыгнула в дом, с кухни пробежала в гостиную и забралась на продавленный диван Босса. Подушки засосали мои ноги чуть ли не до колен.

Приподняв пластинку жалюзи, я незаметно выглянула во двор и чуть не обмерла. На нашей траве группами по трое-четверо стояло человек двадцать. Люди шептались, следя за парадной дверью, словно из-за нее в любую секунду могла выпорхнуть Опра и рассказать очередную душераздирающую историю.

В основном пришли соседи — Перкинсы, Плейсы, Бэкстеры, Дотри всем семейством и даже Эмили Бомон с грудным младенцем в коляске. Они наверняка увидели перед нашим домом машины обоих местных копов и примчались поглазеть. Но я заметила и Марджи Бичам, которая раньше работала с Боссом, а Бичамы нам не соседи, они же у пятьдесят девятого шоссе живут. Ничего себе! Как же новости донеслись в такую даль?

Тогда я и увидела тощую красотку Олив, дочку миссис Линч, в микроскопической джинсовой юбке. Наверное, если она сядет, все прочитают надпись «четверг» на ее трусах-недельках. Олив моталась от группы к группе вместе с другой анорексичной девушкой Бонда и злорадно лыбилась. Ясен день, делится жуткими подробностями, которые услышала по телефону от матери, — как я скрывала беременность, убила младенца и спрятала кости. Почему бы и нет? Я же дочь Лизы, а Лиза — дочь Босса. Мне судьбой предначертано родить в пятнадцать! Даже показалось, что живот сводит судорога, что он нагревается, набрякает, съеживается и деревенеет, как детская глина в духовке.

Я с трудом отлепила взгляд от Олив и увидела, что к нам даже Утинги пожаловали — парочка молодых тощих Утингов (говорят, у них одна рубашка на двоих) и старая ведьма Утинг, которая волчицей смотрела из-за длинных лохм. Утинги целой стаей жили за Иммитой на большом участке, утыканном трейлерами, участок звался Утятником, и все они друг другу приходились кумовьями-деверями не по разу и не по два, так что не разобрать, кто кому дядя. В начальной школе со мной училось сразу шесть Утингов, а сейчас, в десятом классе, одна осталась. Прочие либо уже в средней школе ходили в хронических отстающих, либо просто бросили учиться.

«ОМГ! Вижу Утингов! 11111одинадинцать!!» — настучала я.

«Фигассе. Откуда они узнали?»

Я понятия не имела. Наверное, Утинги били в рынду или еще каким осмосом передавали, потому как у них и телефоны, и электричество вечно отключены за неуплату. Да и так они на своем клане зациклены, что ни у кого из моих знакомых телефона Дакинсов нет и не было.

«Вдруг они нашу кровь в водепочуяли?» — написала я.

«Все, теперь жди йети», — молниеносно ответил Роджер.

Но куда там йети. Подъехал белый «мерседес» кабриолет. Крышу опустили, и я увидела пышные белокурые волосы, перехваченные шелковым шарфом. Клэр Ричардсон! Впрочем, ее «мерс» я узнала бы и с поднятой крышей, в Иммите таких тачек больше нет. Роджер зовет их семью Доллардсонами, хотя всем известно, что шикуют они на деньги родителей Клэр. Ее муж-тряпка тренировал футбольную команду школы Перл-ривер, его жалованья Клэр на туфли не хватит. У них трое сыновей, двое учились в Перл-ривер и играли за отцовскую команду. Перед мужем Клэр у нас в школе бегают на полусогнутых, потому что мы постоянно выигрываем, хотя команда во второй лиге, а футбол — самая дурацкая игра на свете.

Сын номер три получился умником и астматиком, поэтому учился в Кэлвери на два класса старше меня. Миссис Ричардсон в школе так и мелькала — организовывала олимпиады и благотворительные ярмарки. При виде меня она каждый раз кривила тонкие бледные губы, словно я пахла дерьмом, а поздороваться подходила не из вежливости, а чтобы проверить мои зрачки и свежесть дыхания. Лиза говорила, что Мелисса, старшая дочь миссис Ричардсон, была ее школьной подругой. Клэр до сих пор считает, что моя мама пристрастила Мелиссу к наркотикам и испортила ей жизнь.

Белый «мерс» пополз с черепашьей скоростью, и у меня мелькнула кощунственная мысль: неужели Клэр остановится, выйдет из салона и холеными ножками с розовым педикюром ступит на землю Слоукэмов? Тут из-за угла показалась машина дорожного патруля штата и пристроилась за «мерсом». Миссис Ричардсон дала газу и понеслась прочь. Наверное, две коповские тачки для нее терпимо, а три — перебор.

Я оставила жалюзи в покое и села на спинку дивана. О том, кто еще явится на нас поглазеть, даже думать не хотелось. Сотовый снова завибрировал: Роджер прислал эсэмэску: «С голодухи умираю! Пжлста, заведи здесь холодильник. И туалет».

Спокойно пописать хотелось не одному ему. В рюкзаке остался еще один тест, и я, честное слово, убила бы за три минуты в сортире любой заправки, чтобы без свидетелей полюбоваться белыми окошечками. Они не розовеют, значит, со мной все в порядке.

«Ну тебя! Возьми бутылку из-под колы. Мальчики могут где угодно».

Тут из кухни послышался голос шерифа Уорфилда. Босс что-то ответила. Что именно, я не разобрала, но оба явно приближались. Босс дерьмом изойдется, увидев, что я стою на диване («Мози, это мебель, а не батут!»), только спешить ни к чему. При мне они разговаривать не будут — отошлют прочь, а мне надоело щипать бесчувственную Лизу и закрывать рот, когда Босс велит. Я сунула сотовый в задний карман, перелезла через спинку дивана и забилась в узкий зазор у стены. Я там вполне помещаюсь, если лежать на боку, носом в пыли и плющить попу о стенку.

Открылась распашная дверь.

— Давно здесь живете? Лет тридцать?

— Чуть меньше. Лизе было около года, когда мы переехали, — ответила Босс шерифу.

— По прикидкам того спеца по костям, сундучок пролежал в земле больше десяти и меньше двадцати пяти лет. Как раз в это время вы здесь жили.

Возникла пауза. Она продолжалась, продолжалась и правильно делала, что продолжалась. Мои губы растянулись в гордой улыбке. Недаром мы с Боссом не пропускаем ни одной серии «Закона и порядка» и «Ищейки». Она понимает, что шериф выуживает информацию, и, пока не задал вопрос, отвечать не станет. И он задал:

— Вы знаете, кто закопал тот сундук в вашем дворе?

— Нет, — ответила Босс. Ее голос звучал совсем близко.

— Нет? — тотчас переспросил шериф. — Это же ваш двор, вы ведь наверняка об этом думали!

Босс опустилась на диван прямо перед моим носом. Диван скрипнул.

— Дом я купила без забора вокруг заднего двора и без террасы. Тут был густой лес, бродить в нем мог кто угодно.

Я дышала ртом, изо всех сил стараясь сидеть тише тихого.

— Когда вы поставили забор?

— Вскоре после возвращения Лизы и Мози. Получается, лет десять-двенадцать назад.

Босс говорила лишь то, о чем спрашивали, и ни слова больше.

— Зачем? — поинтересовался Уорфилд.

И тут балбес Роджер прислал эсэмэску. Моя попа упиралась в стену, телефон зажужжал вибратором. Я втянула живот и подалась бедрами вперед. Повисла тишина, а потом Босс тщательно откашлялась тем особым манером, который обычно означал, что сейчас меня сцапают.

— Лиза стала помогать собачьему приюту и подбирала приблудных псов, на передержку, — только и сказала она. — Нужно было огородить двор.

— Значит, про останки ничего не знаете? — не унимался Уорфилд.

— Я уже сказала, что нет, — спокойно и уверенно ответила Босс.

Вот это да! Конечно, я не думала, что Босс передаст шерифу мамины слова о ребенке, но даже не подозревала, что она первоклассная врушка.

— Ладно, — вздохнул Уорфилд. — Мне бы с Мози поговорить.

Сердце у меня екнуло. Когда пытаюсь соврать, глаза у меня чуть из орбит не выкатываются, рот кривится — Босс на раз-два вычисляет! Но врать придется, и желательно не хуже, чем Босс. Сейчас моей маме не защититься, если шериф Уорфилд вобьет себе в голову, что она тайком забеременела и как-то навредила малышу. Да ей элементарно согласных не хватит. Дохлый номер. Я знала это наверняка, еще до того, как головой поняла: полиция и даже Босс могут думать иначе. Моя мама на такое не способна, и точка.

Только шериф Уорфилд не знает Лизу так, как я. Для него она просто бывшая наркоманка, барменша с вычурной религией. Он не видел, как она медленно, порой месяцами приручала несчастных, не верящих людям псов. Некоторые из них были такими дикими и невоспитанными, что любой другой недолго думая усыпил бы. Он не знал, что, если бы кто взялся обидеть Лизиного малыша, его кости тоже нашли бы под ивой, но по большей части переломанными.

Впрочем, Босс была настроена решительно.

— Оставьте девочку в покое. Мози приболела, сегодня даже школу пропустила. Бедняжка с гриппом борется, и стресс ей совершенно ни к чему. — Босс прекрасно понимала: я прогуливаю не по болезни, но наврала уже столько, что наверняка думала: чуть больше, чуть меньше — все равно в аду гореть! — Да и что она может сказать? Если сундучку минимум десять лет, значит, когда его закопали, Мози в детсад ходила.

— Понял. С Мози повременим. Пойду лучше с Лизой побеседую.

— Удачи вам! — фыркнула Босс.

— Тайлер говорит, что она почти все понимает.

— Понимать, наверное, понимает, но на ответ не надейтесь. Лиза может сказать «да» или «нет», если спросите, включить ли ей телевизор. Предложите два разных сока — ткнет пальцем в любимый.

— И тем не менее, — уперся Уорфилд.

— Хорошо, только в другой день. Лиза очень расстроилась из-за ивы, а сил у нее и так мало. Сейчас она спит.

— Ладно, значит, когда? — спросил Уорфилд, поднявшись, судя по звуку, с дивана.

Повисла тишина. Босс задумалась. По-моему, она не представляла, как его отговорить.

— Вечерами я почти всегда свободна, — ответила она. — Но сперва позвоните.

— Впустите судмедэксперта, когда приедет, — сказал шериф. Его голос удалялся — Уорфилд шел обратно на кухню.

Ш — ш-ш! — распашная дверь открылась и закрылась. Едва она перестала раскачиваться, Босс позвала: «Мози!» Она даже голос не повысила, потому что знала: я где-то здесь. Я выглянула из-за спинки дивана. Босс подскочила и обернулась.

— Я думала, ты в передней. — Передней Босс называла крошечный коридорчик. Он изгибался так, что стоящим у входной двери не было видно гостиную.

— Послушай, — нарочито спокойно начала я, чтобы она снова не заткнула мне рот, — когда Лиза родила того ребенка?

— Чего-чего? — Изумление в глазах Босса наигранным не казалось.

Я перелезла через спинку дивана и уселась в ближайшее к Боссу кресло. В эту самую секунду завибрировал сотовый: Роджер слал очередную эсэмэску. На сей раз беззвучно: моя попа прижимала телефон не к стене, а к нагретому копом сиденью.

— Сама же слышала: Лиза сказала, что те кости — ее ребенок.

Босс покачала головой. Брови сошлись у переносицы.

— Мози, милая, она действительно что-то сказала, только, боюсь, ты неверно ее поняла.

— Нет, я все поняла правильно, и ты тоже.

— Ладно, — кивнула Босс, — только учти: родись у Лизы второй ребенок, я бы непременно об этом узнала. Второго ребенка не было. Ты же понимаешь, Лизин мозг сильно поврежден инсультом. Мне вот кажется, что этот ребенок застрял в ее воспоминаниях и Лизе известно, чей он. Она же неравнодушна ко всем бездомным и приблудшим. Думаю, в свое время она помогала одинокой девушке, чей ребенок погиб.

Босс говорила так спокойно и уверенно, что я тотчас представила, как мама помогает отчаявшейся беглянке. К бездомным она впрямь неравнодушна и наверняка не оставила в беде несчастную мать умершего ребенка. Мне почудилось, что разжались ледяные клешни, словно отпала добрая половина жутких крабов, терзавших мне позвоночник.

— Ты в курсе, что у нас на переднем дворе полно зевак? Там не только соседи, но и Олив, и те, кто живет на другом конце города.

— Боже милостивый, откуда… Ох, это миссис Линч! — Я кивнула, и Босс повернулась к Лизиной комнате. Миссис Линч якобы следила за моей мамой, а сама транжирила деньги, без умолку болтая по сотовому. — Ладно, сейчас я вежливо объясню миссис Линч, в чем дело. Пусть хоть правдивые сплетни распускает! Отправлю домой ее, потом Олив и остальных идиотов с нашей лужайки. Ты только не волнуйся!

Босс ушла к миссис Линч. Я тоже встала и побрела на кухню, на месте не сиделось. По пути я вытащила сотовый и увидела две новые эсэмэски от Роджера.

«Время бритвы Оккама», — говорилось в первой.

Распашная дверь колыхалась, как крыло, и мое сердце понеслось бешеным галопом. Я села за кухонный стол и уперлась в него локтями. Оккам — идол Роджера. Не представляю, кто еще выбрал бы в идолы монаха-францисканца. Бритва Оккама — принцип, суть которого в том, что нужно искать простейшее объяснение, потому что оно почти всегда правильное.

Следующее послание гласило: «Если это ребенок твоей мамки, а она была беременна раз, какое тут простейшее объяснение?» Роджер никогда не стал бы расспрашивать меня в стиле Оккама, если бы уже не применил его принцип и не получил то, что считает ответом. Бритву он использует по-своему: объявляет свое объяснение простейшим и настаивает, что Оккам доказывает его правоту.

Я задумчиво пожевала губу и, когда наконец допетрила, набрала ответ: «Во блин!»

«Я не прв? — написал Роджер. — Кто ж ты, а?»

«Близнец? Меня Л. оставила, а другого закопала».

Ответ пришел через минуту: «Дура, тайный мертвый близнец не простое». А я вполне представляла себе такой вариант: мой близнец умер, Лиза в приступе родильной горячки закопала его во дворе, схватила меня и отправилась бродяжничать, чтобы забыть о маленьком мертвеце. Однако Роджер ничего не слал, а мой вариант был больше в духе сериала «Дни нашей жизни», чем простым. Да еще на каминной полке стоит распечатка моей сонограммы, и в Лизином пузыре я плаваю в гордом одиночестве.

Надо растормошить Роджера! «ОК, я не близнец. Тогда чо?»

На следующую эсэмэску Роджеру понадобилось больше минуты.

«Хочу кое-чо проверить. Отвлеки людей на задн. дворе».

«Как?»

«Пусть смотрят на тебя 1 сек».

«Не могу».

«Сможешь. Давай. Я спускаюсь».

Правда ведь спустится! Это же Роджер, неуловимый Роджер. Я вскочила, распахнула дверь черного хода, вытолкнула себя на задний двор и заорала:

— Эй, вы! Смотрите, смотрите сюда! На меня смотрите!

Наверное, я здорово изобразила истерику, потому что все впрямь на меня уставились — и шериф Уорфилд, и его помощник Джоэл, и Тайлер, и оба спеца по костям, динозаврьим и человечьим. Что сказать, я понятия не имела, а шериф Уорфилд, как назло, стоял в глубине двора и увидел бы, как Роджер спускается по лестнице. Пришлось орать дальше.

— Скорее на террасу! Ну!

— Мози, что-то с Лизой? — спросил Тайлер, выбравшись из кузова.

Все двинулись за мной, и из люка в полу «скворечника» тотчас свесились ноги Роджера.

— Мама в порядке, а вот я — нет! Со мной все не так! — еще громче завопила я.

А ведь это святая правда! Роджер тоже говорит, что простейшее объяснение всегда самое правильное. Перед моим мысленным взором возник одетый в коричневую рясу Оккам с кольцом волос вокруг бритой макушки. Босой и строгий, он спросил меня: «Если те кости — ребенок твоей матери, а она рожала всего раз, то кто ты, черт подери?»

— Мози, а что с тобой не так? — Тайлер шагал ко мне, встревоженно наморщив лоб.

Я вдруг поняла, что знаю Тайлера с рождения, он всегда рядом — то чистит водосточные желоба, то меняет фильтры в печи. Раз так волнуется, значит, я ему не безразлична. Наверное, когда знаешь человека годами, поневоле к нему привязываешься, даже если он тебе чужой. Это показалось мне очень важным, хотя почему, я не понимала.

Все остальные бросились ко мне, а за их спинами Роджер спрыгнул с лестницы, споткнулся, быстро вскочил, перемахнул через забор, словно большеголовая обезьяна, и был таков.

Тут спектакль следовало закончить, все, типа, нормально, не берите в голову, но я продолжала орать:

— Что со мной не так?! Хочу, чтобы вы все убрались! Прочь с моего двора! Уходите, уходите, пожалуйста! — Голос мне не подчинялся, он звучал все громче и громче, хотя Роджер уже смылся. — Вы мне надоели, поэтому убирайтесь! — вопил мой голос. — Убирайтесь отсюда, вы, козлы! Все, все, все козлы!

Пока я орала, дверь черного хода распахнулась и ко мне подлетела Босс. Щеки густо покраснели, глаза опухли, челюсть отвисла от изумления. Она ошарашенно смотрела на меня и даже не возмутилась: «Мози! Что за выражения!» Значит, видок у меня был еще тот. Я разревелась, а Босс повернулась к взрослым, которые наблюдали за мной — кто с тревогой, кто с удивлением.

— Вам действительно пора, — заявила она.

— Но судмед… — начал шериф Уорфилд.

— Пожалуйста, Рик! Ваши люди довели мою внучку до истерики.

— Я не могу уехать, — уперся Уорфилд. — Судмед…

— Чудесно! — перебила Босс, почти сорвавшись на крик. — Вы оставайтесь, но это стадо млекопитающих никому не сдалось.

Казалось, сейчас она, так же, как я, впадет в истерику, и шериф Уорфилд засуетился:

— Слышали, что сказала леди? Пойдемте отсюда, ну же, давайте! Нет, Джоэл, не через дом, задние ворота для чего? Тайлер, выведи пикап со двора!

Пока шериф Уорфилд всех выпроваживал, Босс положила мне руку на плечо, повернула лицом к двери, подтолкнула к кухне и с шумом захлопнула дверь. Я все ревела и не могла успокоиться, потому что уже поняла, какое объяснение Оккам с Роджером считали простейшим.

Мама сказала, те кости во дворе — ее ребенок. Кто же тогда я? Девочка-Маугли из Невады или Калифорнии? Лиза нашла меня и принесла домой? Или украла? Или меня бросили, а она подобрала и пригрела, как тех собак? Я не Лизин ребенок, значит, и Боссу никто, а она об этом не знает. Внучка Босса лежала в сундучке под ивой. От таких мыслей голова задергалась, в животе забурлило.

Спокойно, с бесконечным терпением Босс собрала дрожащую меня в комочек и прижала к себе, будто мое тело состояло из пятидесяти убитых горем утят. Едва дрожь утихла, я заревела в голос. Ревела я долго, но под конец уже не могла себя слушать и замолчала, только шмыгала носом, уткнувшись в плечо Боссу. От моих соплей, слюней и слез оно намокло, но я не отстранялась. Босс прижимала меня к себе целую вечность, потом, убедившись, что я не плачу и не дрожу, усадила за кухонный стол.

— По-моему, сейчас нам надо горячего шоколада.

Я сидела как чумная, а Босс достала кастрюлю, сахарницу, молоко и какао-порошок, сварила мне шоколад — так же, как в день, когда я поняла, что Брайони Хатчинс меня бросила, или когда схватила двойку на экзамене по алгебре, хотя занималась день и ночь. Но ведь у Босса нет приятеля вроде Роджера, и про принцип Оккама она не слыхала. Выложить бы все, только зачем Боссу знать, что я ей не родная? Вместо этого я достала сотовый и отправила эсэмэску Роджеру.

«В сундучке была Мози Слоукэм».

Пусть напишет, что я свихнулась. Пусть напишет хоть что-нибудь!

«Оккам, это ты?» — наконец ответил Роджер.

«М.б. М.б. я Оккам. М.б. кто угодно, т. к. настоящая Мози — кости».

— Кто это тебе эсэмэски шлет? — спросила Босс. — Я думала, в школе нельзя пользоваться сотовыми.

— Наверное, Роджер в зале для самостоятельных занятий. Оттуда разрешают отправлять эсэмэски.

— Угу, — с сомнением хмыкнула Босс, помешивая шоколад.

Я сидела, уставившись на экран сотового, и ждала эсэмэску. Ждала ответа Роджера. Получилось так странно: решив ничего не говорить Боссу, я почувствовала себя прозрачной и легкой. Казалось, прямо под кожей появились пузырьки, как на стакане, в который налили «спрайт» и оставили на столе.

Эсэмэска пришла, и я прочла шесть слов: «Ага, ты м.б. кем угодно». Я кивнула, словно Роджер сидел рядом, и почувствовала, как несколько пузырьков отлепились от меня и взлетели.

На свете была другая Мози Слоукэм. Если бы она выжила, то боялась бы шевельнуться, ведь каждый шаг приближал бы ее к предрешенной, всем известной участи. Мози Слоукэм пришлось бы всегда быть идеальной, не то упадет и поднимется беременной, либо сядет на наркотики и начнет, как дура, поклоняться деревьям, либо станет банковским кассиром в уродливой форме — в такой никто не заметит, что она еще хорошенькая, — и посвятит жизнь ребенку, детям своего ребенка, а потом, вероятно, их детям, и никаких тебе свиданий! Только я не та девочка.

Я украдена неизвестно откуда, из такого далека, что его будто придумали. Мисс Некто из Невады. Мисс Безымянная из Аризоны. Сотовый завибрировал, но я его проигнорировала. Внешне я оставалась спокойной, женщина, которая меня вырастила, мешала какао, планета Земля вращалась. Только пузырьки поднимались и поднимались, и, наконец, сама я будто поднялась вместе с ними.

Я — это не я. Я не Мози Слоукэм. Значит, нет ни рамок, ни тормозов. Значит, я могу быть кем угодно и делать что угодно. Все, что мне вздумается.

Глава пятая Босс

Лизу мы потеряли почти четыре месяца назад на гавайской вечеринке, которую школа Кэлвери устроила в честь окончания учебного года. Лиза тогда как-то слишком обрадовалась той вечеринке, которая мне казалась не веселее визита к стоматологу. Слишком обрадовалась и слишком вырядилась. Вышла павой из дома к машине: глаза подвела черным карандашом, а пухлые губы выкрасила в сливово-лиловый, правда, джинсы надела самые обычные — обтягивающие «ливайсы», которые называла «чаевымогателями», — но с парадной блузкой белого шелка. Блузка была застегнута на все пуговицы, только просвечивала так, что мне во всей красе виден был черный бюстгальтер.

— Чур, я впереди сижу! — бросила она через плечо: за ее спиной Мози выбиралась на крыльцо через парадную дверь.

Я уже устроилась за рулем, завела мотор. Когда Лиза залезала в салон, я подозрительно прищурилась, а она в ответ сделала, наоборот, большие глаза. Сама невинность, котенок, минуту назад лизавший сметану на кухне.

— Слишком ты нарядная для школьной вечеринки, — заметила я, но она лишь повела плечиком и поудобнее устроилась на пассажирском сиденье. — А ты бы выпустила Мози из дома в такой блузке? Зачем дурной пример подавать, зачем гусей дразнить?

— Хорошо, что мы гусей не держим. — Лиза дернула свое сиденье вперед, чтобы освободить место для Мози, которая скользнула в салон и тяжко, мученически вздохнула.

— Хватит, Мози! — сказала я. — Всем неохота туда ехать.

— Мне охота. — Лиза захлопнула дверцу. — Люблю гавайские вечеринки.

— Даже если их баптисты устраивают? С каких пор? — удивилась я.

Лиза смотрела в окно с самодовольно-масляной улыбкой. Тут мне следовало отправить Мози в дом и выбить из Лизы, ради кого она так разоделась. На вечеринке будут сплошные женатики, учителя или благочестивые отцы одноклассников Мози. Для меня это «красный свет — дороги нет» трех разных оттенков, а вот Лиза, когда дело касается мужчин, не слишком различала цвета.

Было почти шесть, а в семь вечеринка уже заканчивалась. Я дала задний ход и, выехав с подъездной аллеи, погнала машину к школе Кэлвери. Я решила не спускать с Лизы глаз, а потом объяснить, что нельзя гадить там, где Мози будет есть. Тогда я не сомневалась: до «потом» рукой подать.

Когда проехали наш район, я прибавила скорость и сказала Лизе:

— Никуда не убегай! Там будет новый учитель естествознания, нужно с ним поговорить. Увидим собственными глазами, кто на следующий год будет пудрить Мози мозги.

— Господи! — охнула Мози на заднем сиденье, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Босс, Мози уже не пять, — напомнила Лиза, вытягивая руки, словно в танце хула, сперва к окну, потом в мою сторону.

— А как еще определить, хватит ли Мози пяти часов канала «Дискавери» в неделю или придется нанимать атеистов-радикалов, чтобы раскодировали ей мозги?

— Не надо меня позорить, пожалуйста! — взмолилась Мози.

Лиза, еще танцевавшая сидячую хулу, искоса взглянула на меня и ухмыльнулась.

— Мози-детка, подростком быть хреново. Босс опозорит тебя, даже если просто на людях покажется!

— Вообще-то я имела в виду не Босса, — многозначительно проговорила Мози.

В ответ Лиза расхохоталась:

— Я единственная хочу на эту вечеринку, а ты надеешься, что я буду скромно сидеть в углу? И не мечтай!

Лиза постепенно привыкала к тому, что Мози теперь держится с ней иначе. Пару месяцев назад Лиза с приятелями-друидами отправилась в поход с ночевкой, а по возвращении вместо милой Крохи Мози обнаружила девушку-подростка, которая в ответ на любое слово матери закатывает глаза, дергается и тяжело вздыхает.

— Еще как будешь! — прошипела я. — Если Мози не уходит из Кэлвери, на этой неделе нужно внести пятидесятипроцентный аванс за следующий год. Миссис Доутс четыре сообщения мне оставила, жалуется, что ты не отвечаешь на ее звонки. — Мне совершенно не улыбалось выкладывать треть своего годичного жалованья за то, чтобы на обществоведении Мози объясняли, кто попадет в ад (демократы, распущенные девицы и большинство врачей), а кто нет (благочестивые баптисты). — Сегодня чек выпишешь? — не унималась я. За первый год обучения Лиза внесла стопроцентную предоплату из своих сбережений. А я-то считала ее безбожницей, которая пропустит отплытие ковчега, заигравшись в карты с Пегасом!

— Скажи ей, что я все уладила, — беззаботно отмахнулась Лиза, и по спине у меня пополз холодный червячок подозрения. «Я все уладила» разительно отличается от «У меня есть деньги».

Я свернула на стоянку Кэлвери и затормозила.

— Угу, — неопределенно хмыкнула я. — Как выпишешь чек, вместе с Мози обойдите стенды и выберите факультатив на следующий год.

— Господи! — одновременно и с одинаковым раздражением воскликнули Мози и Лиза.

— Извини, Лиза, но если девочка останется в Кэлвери, то ей нужны друзья помимо Мерзкого Зародыша.

Мать и дочь снова ответили хором.

— В Кэлвери она останется непременно, — твердо сказала Лиза.

— Зародыша зовут Роджер, — сказала Мози.

— Его зовут Реймонд, — уточнила я, и Мози села как можно прямее, чтобы я увидела в зеркале заднего обзора, как она закатывает глаза.

Лиза уже выскользнула из машины и, оторвавшись от нас с Мози, неслась по стоянке, навстречу проблемам с мужчинами, или с деньгами, или с теми и другими. Я опустила спинку водительского сиденья, чтобы Мози выбралась из салона, и она поплелась к школе, путаясь у меня под ногами. Лиза уже исчезла за дверью, а мы с копушей Мози еще до середины стоянки не доползли.

Школьный спортзал больше всего напоминал рекламный проспект «Бросовый отдых». С потолка свисали надувные зелено-розовые пальмы, а задник сцены обтянули длинным листом пергамента, на котором нарисовали бурный океан. Над океаном кружило слишком много чаек (или это были прописные «М»?). В общем, не океан, а театральный задник для школьного мюзикла по мотивам хичкоковского фильма. Приехавшие вовремя стояли группами, болтали, грызли магазинное печенье и запивали пенистой белой слякотью.

Мы с Мози взяли по печенью, я поздоровалась с парой ее учителей, а сама то и дело оглядывала огромный спортзал: где же Лиза, с кем она так жаждала встретиться? Она стояла на сцене и высматривала кого-то среди собравшихся, а рядом с ней оказалась не кто иная, как Клэр Ричардсон. Обе держали по бумажному стаканчику с белесым пойлом. Клэр тоже смотрела на собравшихся, явно не желая тратить драгоценные, пахнущие ментолом слова на светскую болтовню с моей дочерью. Лиза потягивала напиток через соломинку и, ответно, в упор не видела Клэр.

Сквозь толпу у стола с закусками к нам пробиралась миссис Доутс, поэтому я схватила Мози за руку и повела в другую сторону. Мы попали к украшенным складным столам, где дети записывались на хор, футбол, легкую атлетику и шахматы.

— Выбери что-нибудь, — велела я Мози, махнув рукой на столы, — и покажи мне мистера Ламберта.

Мози кивнула на коренастого бородача и, просветлев, воскликнула:

— Вон Роджер!

Бросившись прочь, она мелкой рыбешкой растворилась в толпе. Я пошла знакомиться с новым учителем. Через десять минут я убедилась, что он умеет пользоваться микроскопом и что он не педофил. Мистер Ламберт рассказал, как десятиклассники будут готовить препараты для микроскопического исследования растительных клеток, искоса поглядывая на мою довольно аппетитную для сорока пяти лет грудь. Он был очень мил и даже упомянул покойную жену, но я в жизни не стала бы встречаться с учителем Мози.

Оставив мистера Ламберта, я снова отправилась искать Лизу. У сцены кто-то тронул меня за руку, и я обернулась. Передо мной стояла девочка из танцевальной группы поддержки с целым подносом белых пенистых коктейлей.

— Попробуйте вёрджин коладу! — предложила она.

— Деточка, что это на тебе? — опешила я.

— Я танцовщица хула, — гордо заявила девочка. — Костюмы нам придумала миссис Ричардсон.

На девочке было бежевое трико, а поверх — юбка из травы и лифчик из кокосов. В трико ее тело казалось голым, но каким-то складчатым, как у тощего розоватого слона.

С другой стороны подошла Шарла Дартнер, тоже участница группы поддержки, и вручила мне большую плетеную сумку с распечатками, фруктовыми мини-десертами и гигиенической салфеткой.

— Ваш подарочный набор! — объявила она.

Шарлу Клэр Ричардсон тоже одела в бежевое балетное трико, будто одень девочку в ее природный цвет, и тут-то все и догадаются, что она темнокожая.

Я поблагодарила Шарлу и, повернувшись к сцене, наткнулась на миссис Доутс. Та решительно перегородила мне путь к побегу, и на уровне моих глаз оказался ее тонкий, как бритва, нос.

— Мисс Слоукэм, — начала она, тряхнув искусственной гривой, — я проверила свой журнал, вы ведь еще не внесли аванс за учебу Мози?

Я сунула свой клатч в плетеную сумку, чтобы освободить одну руку.

— Миссис Доутс, я уже объясняла, вопрос не ко мне, а к матери Мози.

— Боюсь, ей сейчас немного не до этого, — чопорно проговорила миссис Доутс и многозначительно повела глазами.

Я проследила за ее взглядом. Лиза стояла у стены и разговаривала со Стивом Мейсоном, широкогрудым здоровяком с шапкой каштановых волос и двумя детьми, учениками школы Кэлвери. Деньги на учебу Мози (и еще двух-трех человек) у Стива точно были, равно как и жена. Лиза подалась к нему, и их лица оказались совсем близко. Слишком близко. Вот ее рука легла Стиву на грудь, темно-сливовый рот приоткрылся. В другой руке Лиза по-прежнему держала стаканчик с остатками пенной колады, но явно забыла о его существовании, все плотнее прижимаясь к Стиву и едва не проливая несчастный коктейль. Она словно хотела лизнуть Мейсону шею и попробовать ее на вкус. Стив отклонил голову назад и беспомощно оглядывал зал, будто призывая кого-нибудь на выручку.

Что-то было не так. Лиза, читающая мужчин как газету, не чувствовала, что Мейсону очень не по себе. Не сказав ни слова, я бросила миссис Доутс и устремилась к дочери.

Стив отступил на шаг, Лиза следом. Она выронила бумажный стаканчик, и остатки коктейля обрызгали чьи-то серебристые сандалии и лодыжки. Громко охнув, та женщина обернулась, а за ней и все стоящие рядом: надо же узнать, в чем дело. Лиза хохотнула, как пьяная гиена, и прижала вторую руку к широкой груди Стива. Слева от себя я заметила миссис Мейсон. Ее брови взлетели чуть ли не к прическе. Секундой позже она сквозь толпу двинулась к мужу. Я метнулась с ней наперегонки к своей дочери и, бормоча извинения, стала расталкивать детей и родителей.

Клэр Ричардсон протянула обрызганной даме бумажные салфетки, губы поджала кошачьей жопкой, аж помада свернулась. Взяв еще пару салфеток, она хотела поднять оброненный стаканчик, но я оказалась проворнее, схватила его первой и понюхала. Неужели Лиза принесла из дома флягу и превратила детскую коладу в нечто совсем недетское? От стаканчика не пахло ничем, кроме масла для загара. К тому же Лиза не пила, в январе она приколола к стволу ивы тринадцатый наркононовский значок. Когда я шагнула к ней, Лиза откинула густые кудри на спину. «Господи, у нее руки дрожат! — с ужасом подумала я. — Это хуже, чем алкоголь. Это опять наркотики. Она под кайфом!»

Лиза дрожала всем телом, совсем как тринадцать лет назад, когда вернулась домой с метамфетаминовыми язвами вокруг рта и бедняжкой Мози на костлявом боку. Я тоже задрожала, но от ярости. Как она посмела так обосраться, да еще здесь, в школе Мози? Как она могла? Как?

Я схватила Лизу за руку и развернула лицом к себе. Она снова захохотала, как-то странно, неестественно, и не осеклась, даже поняв, кто перед ней. На глазах у всех я оторвала Лизу от Стива, прекрасно зная, что увижу, если подниму ее лицо к свету, — тонкое колечко радужки вокруг огромных зрачков.

Я заставила ее запрокинуть голову и в ярком свете ламп увидела совсем другое: один зрачок расширяется, как бутон розы, раскрытие которого засняли покадрово и показали в ускоренном режиме, а другой зрачок постепенно сжимается в точку. Лиза недовольно посмотрела на меня, и уголок ее рта опустился, будто кто-то зашивал ей нижнюю губу и натянул нитку.

Я стиснула ее плечи — злость испарилась, теперь меня захлестнул страх. Дело было не в наркотиках. Судя по зрачкам, с ней творилось что-то ужасное.

— Лиза! Лиза! — позвала я.

— Голова раскалывается от этих барабанов! — пожаловалась она.

А потом произошло самое страшное: настоящая Лиза исчезла. Доля секунды — и перекошенное лицо стало пустым. Половина рта поползла вниз, Лиза дернулась, как марионетка на перерезанных лесках, и рухнула на пол. Не покачнулась, не вскрикнула в знак предупреждения, не устроила мелодраматическую сцену, а просто упала.

— Помогите! Помогите! — заорала я, бухнулась на колени и прижала ее к себе.

Вокруг воцарилась тишина, нарушаемая лишь гавайской музыкой из бумбокса, чересчур маленького для огромного спортзала. Я перевернула Лизу на спину — ее голова безвольно запрокинулась. Теперь огромными были оба зрачка. Лиза задрожала, на «ливайсах-чаевымогателях» расплылось темное пятно — это опорожнился мочевой пузырь.

— Нужно ложку ей в рот засунуть, — посоветовал какой-то мужчина.

— Звоните 911, вызывайте неотложку! — заорала я на Клэр Ричардсон.

Та разинула рот — все, конец кошачьей заднице! — и раскачивалась на высоченных каблуках дорогих туфель, как глупая жирафа с поползшей помадой. «Господи, Господи, помоги ей!» — вопила я, но Клэр тупо смотрела на нас с Лизой и морщила нос, явно учуяв резкий запах мочи. К счастью, Стив Мейсон уже достал телефон и набирал номер.

— Босс! Босс!

Где-то рядом плакала перепуганная Мози. Только мне было не до нее, я повернула Лизино лицо к себе и звала ее. Лизино тело обмякло, глаза опустели. Я закричала. Сильные мужские руки оторвали меня от дочери и толкнули к Мози.

Над Лизой склонилась школьная медсестра.

— Уберите ложку! — скомандовала она. — Отойдите, ей же дышать нечем!

Я обняла Мози, и мы испуганно жались друг к другу, пока вдали не завыли сирены. Лиза так и лежала с запрокинутой головой и полузакрытыми глазами. Только это была не Лиза, а бездушное тело, вдыхающее кислород и выпускающее углекислый газ к надувным пальмам.

До сегодняшнего дня прежняя Лиза не возвращалась. Я не видела свою дочь даже мельком, пока Тайлер Бейнс не выкопал сундучок и Лиза не бросилась к нему как бешеная. На заднем дворе со мной боролась настоящая Лиза. По крайней мере, я на это надеялась.

Наступил вечер. Я вспомнила, что мы не обедали, и позвала Мози. Она пришла из своей комнаты с таким видом, словно отбывала повинность. Мози смотрела не на меня, а на стену, ее глаза блестели, щеки пылали. «Только бы мне не померещилось, что настоящая Лиза возвращается! — подумала я, взглянув на Мози. — Одна я не справлюсь».

Я подошла к Мози и положила ладонь ей на лоб. Кожа была холодной и чуть влажной. Мози сжалась в комок, словно кошка, которая любит хозяйку, но ласкаться не собирается. Я убрала руку.

О еде даже думать не хотелось, но я открыла банку с томатным супом и решила приготовить горячие бутерброды с сыром. Облокотившись на разделочный стол у плиты, я ждала, когда согреется суп.

— Все ушли? — спросила Мози.

— Да, все, кроме шерифа Уорфилда, — осторожно ответила я. — Ему нужно поговорить с судмедэкспертом.

— В смысле, Олив и эти все, со двора.

Я быстро перевернула бутерброды, которые еще рано было переворачивать: хотелось спрятать густой румянец, заливший щеки. Ишь, размечталась! Когда я вышла прогнать зевак-ротозеев, на переднем дворе не осталось ни души. Странно, Мози говорила, что там полгорода. Потом я увидела патрульную машину и сразу подумала: Лоренс. Казалось, сердце взлетело к самому горлу. Оно бестолково стучало, а взгляд метался по сторонам: где же он, где?

Лоренс стоял на улице спиной ко мне, но я все равно его узнала. Он провожал восвояси соседей из дома напротив.

Лоренс живет за Мосс-Пойнтом, но патрулирует территорию от окраин Иммиты до Пэскагулы, а радио настраивает на ту же частоту, что и местные копы. Он наверняка слышал и как Рик Уорфилд передает Джоэлу мой домашний адрес, и про человеческие останки на моем дворе.

Он приехал! Тут же приехал, чтобы тайком мне помочь. Мы не виделись двенадцать лет, но, глядя на его прямую спину и широкие, обтянутые формой плечи, я могла поклясться, что дело было вчера, нет, даже сегодня утром. Я чуть за порог не выбежала: к Лоренсу меня тянуло как магнитом.

Остановиться я смогла, лишь спросив себя, признается ли Лоренс жене, что сегодня был у моего дома?

Я перевернула бутерброды на неподрумяненную сторону. Буквально через секунду после того, как я увидела Лоренса, на заднем дворе закричала Мози. Она хотела, чтобы убрались все — копы, спецы из колледжа и даже Тайлер Бейнс. Козлами их называла. Я закрыла парадную дверь и бросилась к ней, а Лоренс, скорее всего, уехал домой к Сэнди и мальчикам. Он даже не постучался ко мне.

— Полиция отправила их по домам, — сказала я Мози и с гордостью отметила, что голос почти не дрожит.

Лоренс, наверное, подумал, что и после двенадцатилетней разлуки встречаться со мной небезопасно для его чувств, поэтому решил не рисковать. Даже сейчас горячая волна растеклась от лица к груди и спускалась все ниже и ниже. Так, может, Лоренс поступил правильно? Приехал и сделал максимум, не устраивая сцен, — очень в его духе. Разливая суп по тарелкам, я смаргивала слезы и приказывала щекам остыть.

— Спасибо. Бабушка, — проговорила Мози, когда я поставила перед ней ужин. Последнее слово она сделала отдельным предложением и склонила голову набок. В ее голосе звучало любопытство, но не живое, а сдержанное, как у ученого с канала «Дискавери», который ждет окончания опыта: что за реакция произойдет в пробирке?

— На здоровье. Хочешь молока? — спросила я, вздрогнув от удивления.

— Нет, спасибо, — ответила она и снова добавила: — Бабушка.

Мози вроде уставилась на еду, а на деле украдкой следила за мной. Я замерла, не зная, какой реакции она ждет. Я же всю жизнь была для нее Боссом!

— Почему ты зовешь меня бабушкой? — поинтересовалась я, стараясь не выдать волнения.

— Разве не странно, что я зову тебя Боссом? — пожала плечами Мози. — И суперстранно называть маму Лизой.

Отвернувшись к разделочному столу, я стала собирать Лизин ужин на поднос.

— Когда вы с ней ко мне вернулись, ты уже звала ее Лизой. — Взгляд Мози, испытующий, пронзительный, я чувствовала затылком.

— А ты не хотела, чтобы я звала тебя бабушкой? Ну, или, не знаю… бабулей?

Вопрос опасный, как заряженный пистолет.

— Лиза зовет меня Боссом с тех пор, как я зову ее моей Крохой. Когда вы поселились здесь, ты переняла это у нее. Наверное, я считала себя чересчур молодой для бабули.

— А сейчас?

Я поджала губы. Если честно, мне казалось, что и сорок пять лет — слишком мало для бабули. Бабули носят не джинсы в облипку, а теплые свитера с трехмерными аппликациями из блесток в виде оленей с колокольцами на упряжи. Они вяжут на спицах, так и не выучились танцевать танго, не съездили во Францию, и секса им не видать до конца дней.

До такого я, к счастью, еще не докатилась, только об этом ли спрашивает Мози?

— Я твоя бабушка, балда, так что называй меня как хочешь. Давай я отнесу ужин маме, пока совсем не остыл.

Пылающий взгляд Мози проводил меня до двери. Едва распашная дверь перестала болтаться, у меня мурашки пошли по коже. Господи, ну какая я бабуля?! Лоренс, здесь был Лоренс!

К Лизе я чуть ли не бежала, ну, насколько это получилось с тарелкой горячего супа на подносе. Раз Лоренс приезжал, значит, он все помнит. Может, как я, слишком отчетливо; может содрогаясь от чувства вины, но помнит. Грудь заболела от чего-то, поразительно напоминающего счастье, но я подавила глупое чувство в зародыше и ногой толкнула дверь в Лизину комнату. О Лоренсе подумаю потом. Если я твердо решила сохранить Лизин секрет, нужно кое-что выяснить. И без Лизы мне тут не справиться. Разумеется, при условии, что во дворе я видела настоящую Лизу. При условии, что Лиза по-прежнему есть, пусть и где-то в глубинах тела.

Я вошла в тихую комнату. Лиза лежала так, как я ее положила, — на здоровом боку, лицом к стене, поджав под себя инсультную руку. Последние лучи догорающего солнца просачивались сквозь тюль и ласкали ее волосы. Я поставила поднос на комод из ивовой лозы, который Лиза разрисовала цветами, через изножье заползла в узкую брешь между больничной койкой и стеной и прислонилась к холодной зеленой штукатурке.

Солнце почти село, свет я не зажгла, но увидела, что Лиза не спит. Ее черные глаза сияли в полумраке комнаты, переливаясь тысячей оттенков, как нефтяное пятно. Взгляд был жесткий, пронзительный, но мое сердце радостно встрепенулось. Это Лиза. Она здесь, со мной.

— Мне нужна помощь, понимаешь, Кроха? Ты играешь на грани фола, впрочем, как всегда, но сейчас ради Мози постарайся мне кое-что объяснить.

Лиза так и буравила меня взглядом. Вопреки моим ожиданиям, она издала свой «да»-звук. Получилось тихо, но не слабо, как убежденное «да» шепотом.

— Кроха, пожалуйста, расскажи мне, как все случилось. Я спрашиваю только для того, чтобы тебя защитить. Лиза, ты что-то сделала? Если да, считай, я тебя уже простила. Ты ж была совсем молодой. Я должна узнать правду про Девочку Слоукэм, твою бедную дочь. Ты сделала ей что-нибудь? Хоть что-нибудь плохое?

Лизин здоровый глаз вспыхнул, а меня что-то кольнуло или обожгло. Боль была резкой и сильной, словно под простынями сидела пчела и вдруг ужалила меня в грудь. Вздрогнув, я прихлопнула обидчицу, только это была не пчела, а Лизина рука. Значит, она незаметно дотянулась до меня и ущипнула, излив всю свою злость.

У меня слезы на глаза навернулись.

— Ну конечно, нет! Я знала, знала, что ты на такое не способна!

Лиза спокойно встретила мой взгляд, ожидая единственный вопрос, который я могла задать дальше. Я должна была выяснить, а смерть в колыбели казалась единственным разумным объяснением.

— В ту ночь… Значит, девочка уже умерла, когда ты проснулась?

Лиза снова издала «да»-звук. Тихий и несчастный, он эхом разнесся по полутемной комнате.

Я кивнула, отчаянно желая на этом остановиться. Хотелось прилечь рядом с ней и беззвучно оплакать бедную малышку. Хотелось обнять Лизу. Сколько лет она несла тот серебряный сундучок, маленький, но такой тяжелый! В одиночку несла… Только я не могла остановиться. Сейчас на карте стояло еще нечто важное, и я должна была задать все нелегкие вопросы. Казалось, грудь сводит судорога. Лизиному сердцу я верила, а вот ее здравому смыслу — нет: дочь не давала мне ни малейшего повода.

— Мози было плохо там, откуда ты ее забрала?

Лиза не спрятала глаза и даже не моргнула. Она прошипела долгое серьезное «да».

— Очень плохо?

Это «да» получилось спокойнее.

— Может, стоит разыскать ее родных и сказать, что с Мози все хорошо?

C Лизиных губ слетел резкий, неузнаваемый звук, она буквально вытолкнула его из себя и протянула здоровую руку, чтобы меня ущипнуть. На сей раз я все видела, накрыла ее руку ладонью и крепко сжала. Я знала свою дочь. Она дикая, неуправляемая, но жестокости я в ней не чувствовала. А как Лиза похоронила свою умершую девочку — завернула в теплое одеяло вместе с плюшевой уткой и положила в любимый серебряный сундучок. Раз она украла Мози, значит, ее следовало украсть, — это мне сейчас объясняла дочь.

— Не пойми меня неправильно, — шепнула я. — Возвращать ее я не намерена. Мози наша, тут даже вопросов нет.

После паузы Лиза издала еще один звук, тихий и вибрирующий, как блеянье ягненка. Я озадаченно покачала головой, и Лиза повторила непонятную абракадабру из Н и Б с гласными.

Я лишь качала головой, раздосадованная не меньше, чем Лиза. Все мысли были о потерянной внучке и наполовину потерянной дочери, слабой и сломленной, а потому неспособной рассказать полиции, что той ночью ее малышка перестала дышать. Лиза не могла ни объясниться, ни защитить себя. Если копы вообразят невообразимое — решат, что Лиза убила своего ребенка, об истечении срока давности не будет и речи. Но если тут она невиновна, то вот похищение Мози — уголовка, по полной программе. До сегодняшнего дня это было только Лизино преступление, а теперь и мое. Соучастница после совершения преступления, укрывательница — так бы меня назвали в «Законе и порядке». Мози по-прежнему с нами, то есть мы сознательно укрывали ее почти тринадцать лет. Я понимала: куда ни кинь — всюду клин, но где тогда не клин в таком случае, понятия не имела. Закон не оставляетпохищенного ребенка похитителям, сколько бы лет ни прошло и как бы ребенок ни обожал своих похитителей.

Я поняла, что решать тут нечего. Мози — моя, а я — ее. Лиза не имела законного права нас сводить, только что сделано, то сделано. Изменить это я способна не больше, чем остановить свое сердце.

Напрашивался вывод: никто не должен узнать, что те кости во дворе — Лизин ребенок. Никто, ни при каких обстоятельствах. Мне следовало выяснить, что на уме у Рика Уорфилда и не докапывается ли он до правды.

Так мои мысли вернулись к Лоренсу. Формально он представитель полиции штата, но Иммита — часть его территории. Он на короткой ноге с местными копами — на короткой покерной ноге. Он будет знать все подробности расследования.

Лоренс уже был дома с женой, но, едва мне понадобилась помощь, примчался белым рыцарем на черно-зеленой патрульной машине. Примчался и выгнал зевак с моей лужайки. Где-то в душе Лоренс тоже закопал тайный сундучок, там, где по-прежнему у него ко мне что-то было. Если захочу к нему обратиться, это будет очень кстати. Только захочу ли я? Перед моим мысленным взором встал Рик Уорфилд, тянущийся к беззащитным костям Лизиной девочки. Потом представилось, как чьи-то грубые ручищи тянутся к Мози, словно она так же бессловесна, как бедные косточки.

Я поняла, что хочу обратиться к Лоренсу, еще как хочу.

— По-моему, лучше помалкивать, — проговорила я. — По крайней мере, до совершеннолетия Мози.

«Да»-звук Лиза издала трижды и очень убежденно.

Я поползла было обратно, но Лизина здоровая рука схватила меня и отпускать явно не собиралась.

С ее губ слетел новый звук, похожий на воронье карканье. Лиза снова каркнула, черные глаза блеснули в последних лучах заката. С тех пор как случился инсульт, я пыталась понять, что происходило в голове у дочери. В неотложке ее стабилизировали, но больше ничем не помогли. Во время короткой реабилитации доктор сказал мне, что у Лизы в мозгу врожденный изъян. Дескать, увлечение наркотиками, особенно амфетамином, все ухудшило, но удар мог догнать ее в любой момент. Врач сказал, что ей речевой центр повредило, но не исключено, что она мыслит нормально и со временем начнет разговаривать. Мозг нередко находит другой способ, тем более Лиза молодая и сильная.

Сейчас Лиза явно что-то задумала. Наверное, искала тот другой способ, отчаянно желая что-то мне рассказать.

— Не понимаю.

С Лизиных губ слетел шелест, означающий «Мози-детка», потом еще раз, с такой безысходностью, что у меня сердце чуть на части не разорвалось.

— Я тебя вытащу! — тихо, но решительно пообещала я. — Спущусь туда, где ты спряталась, найду, откопаю, и ты мне все расскажешь.

После долгого раздосадованного выдоха Лиза издала свой «да»-звук. Мы лежали в лучах умирающего солнца и смотрели друг на друга. Раздался скрип двери, гул голосов — Рик Уорфилд и судмедэксперт желали Мози доброго вечера. Едва по полу прогрохотали их тяжелые шаги, моя рука нырнула под одеяло навстречу Лизиной. Мы лежали на белой простыне, отчаянно цепляясь друг за друга, и слушали, как по нашему дому медленно, тяжело, неумолимо движутся мужчины.

Уорфилд и судмедэксперт уносили кости Лизиной дочки, и скорбные их шаги — хоть какая-то траурная процессия нашей девочке, другой уж не будет. «Упокой, упокой, упокой…» — вдруг зашептала я, не зная, кому шепчу — нам с Лизой или Богу, впервые за тридцать лет обращаясь к нему не с упреком, а с поминальной молитвой. Как бы то ни было, вскоре шаги стихли — и нет больше нашей девочки. Теперь слышно было лишь возню Мози, которая рылась в моей шоколадной заначке. Я попросила дочь:

— Лиза, пожалуйста, вернись. Нельзя, чтобы у нас и ее забрали.

Я смотрела на Лизу и задыхалась от ужаса. Я стиснула ее здоровую руку и в блестящих, как нефть, глазах прочла ответ, такой четкий и однозначный, что можно было не озвучивать.

«Война».

Глава шестая Лиза

Когда Босс уходит и Лиза остается одна, глаз она не закрывает, она высматривает во мраке нужное слово, чтобы передать Боссу. Больничная койка качается, ходит ходуном, норовит затянуть в темную глубину прошлого, только Лиза здоровой рукой цепляется за простыню. Тяжело, конечно, но Лиза не поддается.

В сознании ярко сияет слово, которое Лиза хочет сказать. Слово чистое, пустое, блестящее. Вот Мози берет его из буфета и ставит на стол. Вот Босс наливает в него воду из-под крана. Лиза хорошо помнит, что когда подносишь его к губам, чтобы попить, то края кажутся холодными. Помнит, а назвать не может: никак не нащупать языком форму этого слова, которое эта штука. Она им давится, этим словом.

Кровь колотится внутри, сердитая, раскаленная, голова болит — Лиза вспоминает вкус того слова и непринужденность, с которой оно и все остальные выплескивались наружу.

Голова раскалывается, хотя так трудно быть не должно. Раньше получалось. Каждый человек учится и язык поворачивать, и правильно рот открывать — осваивает слово за словом, начиная с «ма-ма», «при-вет» и «по-ка». Но время, когда Лиза впервые училась говорить, сейчас под черной водой, слишком глубоко, чтобы туда возвращаться.

Впрочем, есть другой способ слепить то слово. Лиза вспоминает, как училась писать. Значит, первый класс, начальная школа Лоблолли…

Лиза закрывает глаза, разжимает пальцы, перестает сопротивляться. Койка качается, опасно кренится, как плот в потоке воспоминаний. Лиза скатывается с него и уходит на глубину. На сей раз пытается двигаться за течением, а неспокойный мрак прорезает прицельно, и ее несет сквозь всех Лиз, которыми она была. Вот Лиза под ивой, вонзает в кору девятый наркононовский значок, подношение и обещание ушедшему во мрак ребенку. Вот Лиза в середине метамфетаминового года. Кровь ревет, пенится и бурлит, как штормовые воды, а Лиза седлает очередного безымянного мужчину, а за стенкой в шкафу спит Мози. Вот Лиза обнимает Мелиссу за плечи, подносит к ее губам косячок, держит, чтобы та затянулась, а потом выбирает парня, которого присвоит этой ночью.

Лиза ныряет глубже, к толстым карандашам и тетрадям для упражнений. К миссис Мэки и черепахе в террариуме. К премудростям алфавита, яркими красками нарисованного на стенах.

Течение подносит Лизу близко, совсем близко. Сейчас конец лета, неделя двух летних школ. Настоящая школа, первый класс и миссис Мэки начнутся в понедельник.

Каждое утро Лиза отправляется в Хипповскую библейскую школу — именно так называет ее Босс. Там мисс Джун, у нее акустическая гитара и белый кролик Ангел в клетке. В этой школе дети почти не рукодельничают. Они играют на свежем воздухе, поют, а мисс Джун рассказывает им истории. Поют чаще всего об Иисусе, но каждый день начинают с песни, которая у Босса есть на пластинке. Во вторник Лиза спросила мисс Джун, почему в библейской школе они поют обычную песню. Мисс Джун достала свою Библию и показала ту песню, спрятанную в Книге Екклезиаста^[123].

«Всему свое время, и время всякой вещи под небом. — Мисс Джун тыкала пальцем в каждое слово, которое читала вслух. Только для Лизы слова — черные закорючки, смысла в них не больше, чем в паучьих лапках, рассыпанных по странице. — Время молчать и время говорить. Время любить и время ненавидеть. Время войне и время миру»^[124]. Лиза внимательно следит за пальцем мисс Джун, так внимательно, что сама удивляется, как плюр не задымился и не выгорел до пепла, но все без толку. Одно Лиза знает наверняка: Босс разозлится, когда узнает, что «Бердс» протащили в ее дом баптистскую песню. В полдень Хипповская библейская школа заканчивается. Во время обеденного перерыва Босс забирает Лизу и везет в Богатую библейскую школу при церкви Кэлвери. Эта школа начинается в час дня. Лиза сидит рядом с Мелиссой и приклеивает макаронные перышки к цветному картону. Мелисса — новая лучшая подружка, но через неделю Лиза пойдет в муниципальную школу, а Мелисса останется здесь, в баптистской школе Кэлвери. К счастью, среднюю школу при церкви пока не открыли, так что в шестом классе они с Мелиссой будут учиться вместе.

Чего только нет в Богатой библейской школе! Магазинный полдник, наборы для разных поделок, тридцать шесть коробок цветных карандашей (каждому выдают новенькую и назад не забирают) и целая корзина блестящих ножниц с тупыми концами. Ножниц с розовыми ручками всего две пары, и они всегда достаются Мелиссе и Лизе. Мелисса следит, чтобы они с Лизой получали самые большие порции кекса и первыми качались на качелях.

Здесь все не так, как в Хипповской библейской школе, — учительниц нельзя называть мисс и по имени. Например, Мелиссина мама для Лизы — миссис Ричардсон. Даже Библию они учат не так, как в Хипповской библейской школе. Там только мисс Джун и книжка с картинками, а в Кэлвери есть большой войлочный набор — поле и много-много фигурок-людей в библейских костюмах, которыми можно изобразить любую сцену. Марионетки тоже есть, а по пятницам молодежная группа устраивает спектакли на библейские темы.

Здешние истории Лизе нравятся, они как сказки Братьев Гримм, — Босс называет их «слишком кровавыми», а Лиза обожает. Про Золушку, ради которой голубки выклевали глаза ее мачехе и сестрам, в Библии не говорится. Зато там есть царь Соломон, который приказывает охране разрезать младенца пополам; человек по имени Самсон, который убивает тысячу человек ослиной челюстью; Бог, который всех топит, и фараон, который истребляет младенцев, поэтому одна несчастная мама кладет своего сына в лодку и отправляет вниз по Нилу. Из книги «Все рептилии мира» Лиза знает: в Ниле живут крокодилы, самые большие и злые — около Египта.

Мелисса и другие дети из Кэлвери слушают эти истории еженедельно с тех пор еще, как и не понимали ничего толком. Они зевают, возятся со шнурками и безостановочно шепчутся, одна Лиза помалкивает, вытаращив глаза, — эти истории бесконечно ей увлекательны. В конце представления она одна подается вперед, глаза горят, зовет марионеток вернуться и показать, что там еще есть дальше ужасного.

Сегодня пятница, последний день с Мелиссой. Ее мама сидит во главе стола, придерживает огромный живот и болтает с двумя тетями, вместе с которыми дети мастерят поделки.

— Мы с Лизой хотим завтра поиграть, — говорит Мелисса матери. — Можно ей ко мне приехать?

— Боюсь, что нет, Мелисса, — отвечает миссис Ричардсон, с удивлением взглянув на Лизу. — Она слишком далеко живет.

— Ну и что? — ноет Мелисса. — Она моя лучшая подруга.

— Посмотрим, — качает головой Мелиссина мама.

Лиза в отчаянии смотрит на подругу. Когда так говорит Босс, это значит «да», а когда миссис Ричардсон — это значит «нет». Мелиссина мама не отрывает глаз от Лизы, только рот почему-то скривила и нос сморщила. Обе ее руки придерживают живот.

— Мелисса сказала, у нее скоро родится сестричка, — говорит Лиза.

Миссис Ричардсон вздрагивает, словно забыв, что до сих пор смотрит на Лизу. Примерно так смотрят на дохлого таракана, которого пришлось убрать салфеткой. Отвечает она приторно-сладким голосом, словно Лиза совсем маленькая.

— Правда? Может, да, а может, получит еще одного братишку.

Мелисса изображает рвоту, но так, чтобы слышала только Лиза, и шепчет ей на ухо:

— У братишек пиписьки!

— Я хочу сестричку, — громко заявляет Лиза.

— Думаю, долго ждать не придется, — говорит тетя, сидящая рядом с миссис Ричардсон.

Тетя в середине смеется, но как-то нехорошо.

— Удивительно, что у тебя до сих пор нет пары-тройки сестричек, — говорит тетя с нехорошим смехом, и даже Мелиссина мама кисло улыбается.

— Тш-ш-ш! — шикает она. — Маленькие ушки на макушке.

Что тут смешного, Босс объяснять не желает.

— Знаешь, сколько стоит неделя в детском саду? В понедельник ты пойдешь в настоящую школу.

Лиза понимает одно: летним библейским школам конец. Она льнет к Мелиссе, а та скалится, как злая собака, когда Босс тянет Лизу за руку.

— Девочки так подружились, — говорит Босс Мелиссиной маме. — Может, нам стоит…

Лиза упирается, цепляется за блестящую Мелиссину футболку, но именно тогда впервые чувствует, что ее Босс не похожа на других мам. Она похожа на мисс Джун и на девушек, которые приезжают показывать библейские спектакли. Мелиссиной маме наконец удается отлепить дочь от Лизы.

— Давайте-ка без истерик, — говорит она строгим голосом.

Миссис Ричардсон крепко держит девочек за плечи, еще чуть-чуть — станет больно. Лиза не может сопротивляться ее взрослой строгости и сильным рукам. Миссис Ричардсон запихивает ее на заднее сиденье машины Босса, и та тотчас дает газу.

— Мы всегда будем лучшими подругами! — кричит им вслед Мелисса.

Босс молчит, как в рот воды набрала. По дороге домой Лиза буквально заходится в рыданиях, а ее жестокая мать даже не оборачивается. Когда они подъезжают к дому, плакать Лизе надоедает, а Босс наконец открывает рот и говорит как ни в чем не бывало:

— Если успокоишься, получишь сюрприз.

— Какой еще сюрприз? — хлюпает носом Лиза.

— Неделя двух библейских школ вместо детского сада, вот какой, — загадочно отвечает Босс.

На Лизиной кровати ждет новый ярко-розовый ранец с малышами маппетами, чемоданчик для ланча тоже с малышами маппетами и целая стопка яркой одежды с неоторванными ценниками. Еще есть кроссовки, такие белые, что Лиза понимает: их купили в «Джей-Си Пенни», а не в секонд-хенде. Ранец набит школьными принадлежностями, здесь и толстые блестящие карандаши, и розовые ластики, и тетради.

Лиза открывает тетрадку, но странички в ней чистые — слова, которое она ищет, здесь нет. Здесь вообще нет слов, поэтому Лиза поворачивается и уплывает прочь, оставив себя маленькую примерять парадную школьную форму.

Лиза до сих пор ищет слово, которое нужно передать Боссу, и едва не пропускает послание самой себе. Она плывет по морю своих воспоминаний, быстро минует эпизоды без Мелиссы, а там, где Мелисса есть, задерживается.

На губах привкус соли. Тот последний день. Мелисса на пляже.

— Это ты, — говорит Лиза. — Все дело в тебе.

Мелисса кивает и самодовольно улыбается.

Сучка всегда любила быть в центре внимания!

Глава седьмая Мози

Наутро, когда Босс постучалась ко мне и позвала: «Мози, ты встала?» — я уже полностью собралась, оделась и обулась.

— Ага, встала! — ответила я, очень надеясь, что голос звучит сонно, а сама через дверь внушала: «Даже не думай сюда заглядывать!» Когда ее шаги удалились, я прильнула ухом к двери. Босс поставила маму в ходунки и повела по коридору. Едва ожила навесная дверь на кухню, я шмыгнула в Лизину комнату.

Начала я с комода, точнее, с двух верхних ящиков, где хранилось белье. Увы, тайного дневника среди лифчиков не попалось. Я выдвинула нижний ящик и порылась среди чистых футболок — Босс сворачивала их втрое и укладывала стопочками. Ничего интересного не нашлось и там.

Большинство Лизиных книг были на стеллаже в коридоре, но одна раскрытой лежала на тумбочке корешком кверху, словно Лиза в любой день могла за нее взяться, вспомнив, что умеет читать. Я взяла книгу и как следует встряхнула. Никаких писем от старых друзей с посланиями вроде: «Поздравляем с удачной кражей ребенка такого-то числа в таком-то городе» не вылетело. Вообще-то я не слишком хотела их обнаружить. Я искала правду не о себе и своей настоящей семье, а о Лизе. Какая она, похитительница, столько лет хранившая тайну?

В шкафу Лизина одежда висела так, как повесила Босс, — аккуратнейшими рядами, сперва джинсы и легинсы, потом топы, потом несколько платьев на выход, точнее, для поездок к налоговому консультанту и на родительские собрания, когда Босс заставляла. Красивые туфли прежде валялись внизу, а сейчас выстроились носами к спальне, словно намеревались сбежать. Теперь Лиза носит кроссовки и тенниски. На самой верхней полке были только стопки чистого постельного белья и полотенец. В углу сидела моя старая плюшевая медведица и укоризненно смотрела на меня уцелевшим глазом-пуговицей.

— Хватит, Полина, заткнись! — шепнула я. — Сама бы так же поступила!

Вообще-то Лиза даже при желании не смогла бы мне ничего рассказать, только вряд ли такое желание у нее было. Наверное, из-за этого я должна была возненавидеть ее, по крайней мере разозлиться, а у меня получилось наоборот. Я прощупывала носки туфель, разыскивая какой-нибудь секрет, а внутри все бурлило и клокотало от счастья.

— Мози, ты точно встала? — заорала с кухни Босс.

Я замерла. Босс готовила мне завтрак и считала, что я могу звать ее бабушкой, если захочу. Но мы с Лизой знали правду. Лиза со своими инсультными мозгами не догадывалась, что я раскрыла ее секрет, только почему-то она мне теперь стала ближе. Босс единственная не подозревала, что я ей не родная, и это ее обращение со мной — как ни в чем не бывало — выводило меня из себя.

— Да! Сказала же, что да! — Я искренне надеялась, что Босс не определит, из какой комнаты мой крик. Собственный голос показался мне слабым, дрожащим.

Пластиковые фотоконтейнеры мама держала под койкой. Я вытащила все три и открыла первый — в нем скрывалось целое море ее странных фотографий, никак не рассортированных. Я от души пошарила в контейнере, перебрала снимки, но ничего интересного не выкопала. В следующем контейнере был цифровой фотоаппарат, купленный на блошином рынке, снова фотографии и пакет зиплок со старыми картами памяти: компьютера у нас не было, хранить файлы больше негде.

Из по-настоящему личных вещей попалась лишь фотография Зайки, пса, которого мама брала на передержку. Фотография лежала отдельно, в белом конверте. У Лизы даже шрам на руке остался в память о ночи, когда она украла того бедного пса, — чтобы отвязать его от дерева, пришлось лезть через колючую проволоку. Зайки был лысым от чесотки и таким худым, что я запросто пересчитала бы ему ребра, если бы не побоялась прикоснуться, но слишком мерзкими казались коросты.

Зайки жил у нас почти тринадцать месяцев, дольше остальных псов-приемышей. Босс до сих пор называет то время Годом Шепота: Зайки попал к нам замученным и, стоило повысить голос, пугался и делал огромные лужи. Он был из мелких терьеров, но мочевой пузырь, похоже, занимал девять десятых его тела.

Мама в жизни не снимала меня, Босса или собак-приемышей. Ей нравилось снимать не свою жизнь, а чайные сервизы, садовых ящериц, чужих малышей в шляпах, интересные трещины на асфальте. На этой фотке Зайки был шелковистым шариком медового цвета со смеющейся мордой и на траве стоял уверенно. Наверняка мама сфотографировала его аккурат перед тем, как отдать. Я сунула снимок в задний карман.

За последний фотоконтейнер я взялась, раздосадованная тем, что пока нашла лишь снимок пса, которого Лиза сбыла с рук три года назад. Если бы детектив из телесериала порылся в моей комнате, он наверняка узнал бы мой возраст, имя моего лучшего друга, что я ненавижу математику, но люблю естествознание и что у меня зависимость от клубничной жвачки, которая, как уверяет Босс, испортит мне зубы. Очень хороший детектив нашел бы под отлетевшей половицей стратегический запас тестов на беременность и сделал бы кучу интересных выводов о моей несуществующей половой жизни. В Лизиной комнате не было ничего интимнее трусиков, по которым я догадалась, что моя мама предпочитает танга.

В последнем контейнере лежали только фотоальбомы, которые Босс купила на распродаже в «Доллар Дженерал». Лиза называла альбомы Старыми Девами, во-первых, из-за вычурных обложек с цветочками (словно для весенней свадьбы!), а еще потому, что «никто не засунет ни единой фотографии между их девственно-белыми страницами».

Я стояла на коленях, озираясь по сторонам. Искать больше негде. Презрительно фыркнув, я по одной вытащила Старых Дев из контейнера, чисто для самоуспокоения.

Из третьей выпал бархатный мешочек, темно-фиолетовый, по длине и ширине почти такой же, как Старая Дева. Открыв альбом, я увидела, что Лиза вырвала кучу пустых страниц и на их место положила мешочек. Цветом бархат напоминал мешочки, в которых продают виски «Краун Роял», только ведь моя мама не пьет. К тому же мешочек растянулся так, словно в нем лежало нечто прямоугольное, а не бутылка.

— Завтрак! — заорала с кухни Босс в самый неподходящий за всю историю момент.

— Секунду!

Я потянула за шнурочек, открыла мешок, наклонила, и из него выскользнула деревянная коробка. Впереди на ней была золотая защелка, к счастью, без замка. Я поглубже вдохнула, чтобы успокоиться, нажала на защелку и подняла крышку.

Что это, я сообразила не сразу. Внутри коробку обтянули тем же фиолетовым бархатом и разложили по углублениям странный набор: две розовые трубки, большую и поменьше, гладкие каменные шарики, каждый размером с резиновый мячик-попрыгун, и что-то маленькое, кривое, цвета слоновой кости. Я взяла ту трубку, что побольше. С одного конца она была тупой, с другого конусообразной, на ощупь прохладной и слишком тяжелой для пластика. Я встряхнула трубку — внутри что-то загремело. С плоского конца на трубке нащупывалась неровность. «Крышка», — с бешено бьющимся сердцем подумала я, но, едва сдвинула ее, трубка ожила и завибрировала. Я выронила трубку и взвизгнула от страха.

— Яичница стынет! — крикнула Босс.

— Ради бога, оставь меня в покое хоть на секунду! — заорала в ответ я. Прозвучало по-настоящему зло, Босс не ответила, и я вдруг испугалась. А если Босс оскорбится, решит задать мне перца и застукает в Лизиной комнате среди жутких интимных игрушек?

Брошенную трубку я подняла, словно дохлую мышь — кончиками пальцев, но потом сообразила, что ее нужно отключить, иначе будет гудеть в своей коробке, пока Босс по звуку не разыщет. Я схватила трубку за основание, с негромким «Фу-фу-фу!» повернула крышку, сунула трубку в коробку, коробку в мешочек, мешочек в альбом, альбом в фотоконтейнер, который задвинула подальше под койку. Поднявшись, я попятилась к двери и выглянула в коридор. Никого.

Я бросилась в ванную и вымыла руки такой горячей водой, что кожа покраснела. Жаль, «Клорокса» под рукой не оказалось. Интересно, Лиза брала эту коробку в лес на «друидство»? От таких мыслей снова захотелось вымыть руки.

— Хорош в детство играть! — зашипела я на Мози в зеркале.

На моей памяти мама ни разу не приводила домой бойфрендов, хотя мужчины звонили, спрашивали ее, а сообщений не оставляли. Порой я слышала, как она возвращается домой часа через три после закрытия «Вороны». Разве я не в курсе, что Лиза любит мужчин, а те отвечают взаимностью? К тому же теперь я знаю ее самый главный секрет. Он связал нас в тысячу раз сильнее, чем коробка с мерзкими гуделками, сильнее, чем ее религия, в которой не почитается ни один из известных мне богов.

Когда я пришла на кухню, Босс мыла посуду у раковины.

— Привет, солнышко, завтрак на столе! — как ни в чем не бывало проговорила она.

Я пронзила затылок Босса испепеляющим взглядом, но она ничего не почувствовала. Моя тарелка стояла на обычном месте — перед стулом у здорового Лизиного бока. Сегодня на то место садиться не хотелось. Я устроилась напротив Лизы, спиной к Боссу, и придвинула к себе тарелку.

— Привет, Лиза!

Мама заглянула мне прямо в глаза, издала звук, означающий «Мози-детка», и меня снова захлестнуло счастье, такое, что захотелось перегнуться через стол и поцеловать ее в инсультную щеку. Но я лишь сидела, болтала ногами и смотрела на нее до тех пор, пока Босс не поторопила:

— Ну, ешь свой завтрак!

— Не хочется.

— Тебе нужен белок.

Я закатила глаза, и здоровая часть Лизиного рта дернулась вверх, словно мама тоже смеялась над глупостями правильного питания. Словно мы обе понимали: Босс не имеет никакого права заставлять меня есть.

— Не хочешь остаться дома? Если что, я выходной возьму.

Как представила целый день с Боссом, по-бабушкиному доброй, рассудительной и безотказной, ледяные мурашки побежали по спине табунами. Знай Босс, что я горластый кукушонок, которого Лиза притащила в ее гнездо, стала бы обо мне заботиться и пичкать остывающей яичницей? Жареные яйца смотрели на меня золотыми глазищами желтков. Недобро так смотрели.

— А контрольная по обществоведению? Я выметаюсь. — Заговорщицки улыбнувшись маме, я схватила тост, оттолкнула стул и чуть ли не рысью бросилась к входной двери, потом на улицу, подальше от проницательных глаз Босса.

К автобусу я пришла заранее, а когда тащила рюкзак на свое обычное место в хвосте, Красавец Джек Оуэнс поднял голову и убрал со лба длинную белокурую прядь.

— Привет, Мози! — сказал он.

— Привет! — пролепетала я, застыв на месте.

Наверное, я так и стояла бы разинув рот, пока не потекла бы слюна, но автобус дернулся, и меня швырнуло в хвост салона. Я плюхнулась на свое место, но тут КДО обернулся и одарил меня улыбкой. От этой кривоватой улыбочки через плечо у тысячи девиц из группы поддержки трусы попадали бы, раз-раз-раз, одни за другими.

Я быстро пригнулась и включила телефон. Большие пальцы набирали «ОМГ КДжекО знает мое имя», когда я заметила, что Роджер уже прислал пару сообщений. Первое, «#пропавших детей=0», пришло еще вчера.

Я закатила глаза. Роджер решил кровь из носу выяснить, где два года бродила моя мама и откуда взялась я. Вчера вечером он прислал пятьсот миллионов эсэмэсок, изложив свой безумный план в таких сокращениях, что мне показалось, будто я переписываюсь с местным клубом компьютерных гиков. Сотовый я отключила, когда Роджер написал, что шерстит архив новостей, дабы выяснить, сколько малышей таинственным образом исчезло за неделю, когда Лиза сбежала из дома. В расчет принималась только территория между Иммитой и Пэскагулой. Видимо, он не нарыл ровным счетом ничего, что совершенно неудивительно. Сама идея по гугловским картам восстановить маршрут, по которому пятнадцать лет назад скиталась хронически торчащая Лиза, — дохлый номер.

Во сне он явно не поумнел, потому что в первом утреннем сообщении спрашивал: «Где Л. стала работать в бегах?»

«Слу, твои конкуренты не дремлют! — настучала я. — КДжекО улыбнул всеми зубами. Я ж Мисс Могильник. Вот она, слава!»

«Слава=твоя судьба. Представь, чо было бы в Кэл. У нас Мози=Мисс Гавайский Инсульт. Ну».

«Утешил», — написала я и захихикала так громко, что пучеглазая девятиклассница в соседнем ряду буквально впилась в меня взглядом, хотя и до этого уже пялилась.

«Покажешь ее маршрут на карте. Встречаемся на крыше СС».

СС значит СуперСвинарник, а СуперСвинарником Роджер называет «Супербарбекю Чарли», дерьмовую забегаловку за моей школой. На крыше забегаловки десятифутовый рекламный щит со злобным человекообразным свином, типа, жирным, из комбеза телеса вываливаются. Раньше Роджер хотел спреем дорисовать кружок со словами «Загляни пожрать родни», но потом придумал, как по мусорному контейнеру забраться на крышу забегаловки, и там ему очень понравилось сидеть в тени огромного щита, поэтому внимания к нему решил не привлекать.

«Нет. Харе. Прррррекращай. Правда харе», — ответила я и, перестав хихикать, отключила сотовый. Надоели его игры в шизанутую ищейку, он ведь даже не спросил, нужны ли мне эти поиски.

Сплетня о внезапном интересе, который проявил ко мне Красавец Джек Оуэнс, разнеслась по школе с ураганной скоростью. С классного часа я пошла на биологию, потом в лабораторию, и везде качки и наркоши, красотки из группы поддержки и ботаны махали мне, улыбались, кричали «привет!». Только я не дура и отлично понимала, что не проснулась супердивой, охмурившей Джека, или оторвой, покорившей хулиганов, или моего среднего балла в 3,5 вдруг хватило, чтобы впечатлить умников-отличников. Примерно так же получилось с десятиклассницей из средней школы Мосс-Пойнта. Когда бедняжку задавил пьяный водитель, у всех, кто хоть раз с ней общался (и у тех, кто не общался ни разу, тоже!), вдруг появились «теплые воспоминания». Все сбивались в кружок и проникновенными голосами рассказывали, как «однажды угощали ее колой», словно та девочка их жутко интересовала. Сегодня всех интересовала я.

По дороге в класс для самостоятельных занятий я резко затормозила: из класса тренера Ричардсона выскочила Брайони Хатчинс, моя экс-подруга. Меня она даже не заметила, хоть и застыла буквально в паре шагов, поправляя блузку, — зачем скрывать шикарный фюзеляж, пусть все любуются.

— Встретимся на пятом уроке, — пропела Брайони. Тренер Ричардсон, кобель жуткий, ставил Брайони пятерки по ОБЖ просто за то, что та давала ему пушить свой третий номер. Увидев, что чуть не сшибла меня, Брайони прервала свое «зачетное блядство», расплылась в улыбке: — Мози, привет! Как дела?

Я пожала плечами и посмотрела сквозь нее.

— Ну, сбросишь мессагу, — прочирикала Брайони и отвернулась.

Страшно захотелось поделиться новостью с Роджером, хоть это и подразумевало новые бредни о его поисковой Миссии, которая ни фига Невыполнима. Увы, мой чертов мобильник ловит только у пожарной двери, такие толстые здесь стены. Окон мало, поэтому все вокруг покрасили в блеклорозовый. Роджер называет этот оттенок «рассвет над психушкой», потому что он якобы поднимает настроение.

Не сделав и двух шагов, я увидела Роджера, да-да, Роджера собственной персоной. Он стоял футах в десяти, у библиотеки. Его не пропустишь, спасибо белоснежной форменной рубашке с эмблемой школы Кэлвери. Роджер озирался по сторонам, высматривая в толпе меня.

Я уже подняла руку, чтобы помахать, когда Роджера заметил девятиклассник по имени Чарли, который ходит в церковь Кэлвери. «Гей-Рей Гейвуд — весь тут!» — проорал он, запрокинув голову. Кличку, наверное, услышали даже в космосе, а Роджер в конце коридора и подавно — весь залился краской, до корней волос.

По-настоящему Роджера зовут Реймонд Нотвуд. Невысокий, бледный, он знает кучу заумных слов, а на физкультуре мучается, поэтому в Кэлвери его прозвали Геем-Реем, что хрень полная, потому что последний настоящий гей в Кэлвери был звездой бейсбола, а по выходным охотился на оленей. Скандал разразился жуткий, и сейчас звезда бейсбола учится в Пэскагуле. Разумеется, правильным парням из Кэлвери не нравится, что звездный бейсболист оказался геем: уж слишком он на них похож. Инициалы Гея-Рея Гейвуда — ГРГ, только беднягу дразнят совершенно напрасно, поэтому я в знак протеста произношу инициалы наоборот, РГР, почти Роджер.

Роджер насупился и шагнул к Чарли, явно думая о драке, но тот лизнул кончики пальцев и влепил ему смачный фофан. Получилось звучно — я через весь коридор услышала.

Роджер разозлился бы, узнав, что я видела тот фофан, словно от этого стало бы еще больнее. Поэтому я спряталась, шмыгнув в класс тренера Ричардсона, и зажала глаза руками.

— Мози? — услышала я и обернулась. Тренер Ричардсон смотрел на меня с другого конца класса, смотрел не как на пустое место. Вряд ли он прежде называл мое имя, разве что во время переклички, и не удостаивал даже пренебрежительным взглядом, которым потчевал плоскогрудых. А сейчас он — о чудо! — улыбался и сверкал белоснежными зубами.

— Я… э-э-э… у меня сейчас не безопасная жизнедеятельность, — неизвестно зачем пролепетала я, ведь тренер Ричардсон прекрасно знал, кто ходит на его предмет. Мимо меня в класс уже проталкивались другие ученики.

— Я хотел спросить, как дела у твоей мамы.

Интересно. Прежде вопросы он мне не задавал, по крайней мере личные, стопроцентно не задавал. Он ведь муж Клэр Ричардсон, для него Слоукэмы не существуют.

Я промолчала, и он добавил:

— Мы все очень переживаем за нее с тех пор, как узнали про инсульт.

Я подошла к его столу, потому что орать через весь класс о Лизином здоровье совершенно не хотелось, особенно при других учениках, которые рассаживались по местам.

— Все хорошо, спасибо, — проговорила я.

Тренер Ричардсон одобрительно кивнул, словно мы о чем-то беседовали и он рассчитывал на продолжение. Суперстранно. Он ведь и Лизу учил ОБЖ. В ту пору это были уроки вождения плюс домоводство минус лекции о безопасном сексе. Лизу учили многие мои учителя, поскольку все они работали в школе Перл-ривер лет по сто и доказывали гипотезу Роджера о том, что из Иммиты можно выбраться лишь на тот свет. Во время первой в этом учебном году переклички я поймала уйму косых взглядов. Тренер Ричардсон, прочитав мое имя, сделал паузу, впился в меня холодными, как у ящерицы, глазами и больше такой чести не удостаивал. Теперь фамилию Слоукэм он произносит скороговоркой и, не дождавшись моего «Здесь», переходит к следующей.

Что же, у него дел невпроворот: нужно просканировать уйму блузок, нужно каждый день придумывать новый повод потискаться с танцовщицами из группы поддержки. А сколько времени уходит на игру в Мистера Суперкруть и шуточки со школьными спортсменами (они пусть с уродками развлекаются)! Школьницей моя мама дружила с его дочерью, разумеется, до того, как забеременела и все полетело к черту. В ту пору Лиза наверняка купалась во внимании тренера Ричардсона. Думаю, она нравилась ему не меньше Брайони.

Класс заполнился, почти все ученики расселись по местам. Джейни Пестри с подругой Деб устроились в хвосте первого ряда. Краем глаза я видела, что они на меня пялятся.

— Привет, Мози! — поздоровалась Деб, поддев Джейни локтем. Можно подумать, мы каждый день разговариваем.

Я снисходительно кивнула.

Деб снова поддела Джейни локтем, словно на что-то подбивая. Джейни приторно улыбнулась, обнажив острые зубки:

— Мы слышали про кости на твоем дворе. Что говорят копы? Это убийство?

— Девочки, перестаньте! — осадил их тренер Ричардсон, а сам подался вперед, и в его глазах мелькнул самый настоящий голод. Мелькнул и исчез, но я заметила. Интересовала его вовсе не Лиза, а новости из первых рук.

Тем временем все расселись по местам, и, оглядевшись, я поняла, что голоден не только тренер Ричардсон. Новостей ждал абсолютно каждый, каждый смотрел на меня, как на пирог, и претендовал на кусочек.

Мой взгляд упал на стол Тренера, утопающий в хламе. Рядом со стопкой буклетов о здоровом образе жизни стояли скоросшиватели и коллекция фигурок-башкотрясов в футбольных шлемах, в самом центре стола красовалась фоторамка-книжка. Пятьсот миллионов лет назад будущий тренер Ричардсон поймал невероятный пас, который принес победу команде его колледжа. Теперь газетная статья с фотографией украшала его стол. На фотке Ричардсон, совсем мальчик, напоминал Зефирного человечка — пузо так и выпирало из «ливайсов», — но хорохорился. По-моему, получилось жалко. Это все равно что мне лет в сорок прикрепить побуревший листок с тестом по алгебре к холодильнику и ежедневно любоваться пятеркой с плюсом.

Я смотрела на фотографию, ученики и Тренер — на меня. Неожиданно возникло странное ощущение дежа-вю, словно пятнадцать лет назад, когда рамка-книжка еще не была пыльной, на этом самом месте стояла моя мама, играла вьющейся прядкой и хлопала ресницами, выпрашивая у Тренера машину с работающим кондиционером, чтобы практиковаться в вождении. Чувствовалось, что в этом классе юная Лиза была королевой, а теперь, оказавшись на ее месте, королевой стала я. Почетный титул словно достался мне по наследству.

Я сделала непроницаемо-таинственное лицо, вспомнила лейтенанта Кейна из «Места преступления Майами» и ответила в его стиле:

— Информация о расследовании огласке не подлежит. — Я эффектно перебросила волосы через плечо. Тут бы темные очки с глаз сорвать, впрочем, для этих зрителей сгодилось и так. В классе уже зашептались, все гадали, что мне известно, но я не собиралась делать никому, особенно Тренеру, ни единого намека.

Тренер чуть подался ко мне. Теперь он был близко, слишком близко, я чувствовала мятный запах его дыхания. Понизив голос до слышного лишь мне шепота, он задал новый вопрос.

Только что я знала наверняка? Да если бы и знала что-то, с какой стати мне откровенничать? Что хорошего мне сделал тренер Ричардсон?

— Тренер, — очень громко и с вызовом начала я, — у меня по расписанию час самостоятельных занятий. Пожалуйста, выпишите мне пропуск в читальный зал. Хотелось бы подготовить доклад-рецензию по «Алой букве», его по литературе задали.

На самом деле задали двухстраничный отзыв, с которым справится любой, у кого есть две извилины и «Википедия». Книги, в том числе «Алую букву», читать совершенно не обязательно. Как всегда, отзыв я уже написала — он спокойно дожидался дня сдачи в розовой папке со скоросшивателем.

Только примерной девочкой я уже не была. Я превратилась в оторву, которая перебивает Тренера на полуслове, врет, чтобы получить ненужный пропуск, и вживается в образ Лизы.

— Да, сейчас, только бланки найду, — куда равнодушнее сказал тренер Ричардсон, и голодного огонька в его глазах как не бывало. Для него я снова стала прежней Мози Слоукэм, невзрачной дурнушкой, к которой даже приставать не хочется. Он повернулся ко мне спиной, чтобы открыть потертый портфель, стоящий на табурете.

Ученики вовсю болтали, даже с сидящими в соседних рядах перешептывались. Одна Деб по-прежнему смотрела на меня во все глаза, явно считая новостью века то, что Мози Слоукэм получает пропуск для самостоятельных занятий. Вчера я ненавидела Олив и козлов, что топтали нашу траву, но вчера я еще была настоящей собой. Сейчас я стала лишь Мисс Кости во Дворе, чему даже радовалась. Вдруг захотелось продемонстрировать Деб, как сильно я изменилась. Пусть кто-нибудь увидит, как я совершаю поступок, на который Мози Слоу-кэм в жизни не решилась бы.

Я подошла к столу так близко, что едва не уперлась животом в рамку с газетной вырезкой. Подмигнув Деб, я накрыла рамку рукой. Деб вскинула брови, словно спрашивая: «Да ну?» Я захлопнула рамку, подтянула к краю стола и засунула в джинсы. Холодный как лед металлический корпус рамки прижался к моему животу, и я чуть не взвизгнула. Пришлось срочно маскировать звук под кашель.

Случилось все очень быстро. Деб смотрела на меня разинув рот, а я была шокирована, пожалуй, не меньше нее. «Рамка еще не украдена, она до сих пор в классе, а в джинсы мне упала случайно». Я прижала палец к губам, тш-ш-ш, мол, тише. Давясь смехом, Деб захлопнула рот и выдала мне большой палец.

Тренер разыскал пропуск, черкнул на нем, вручил мне, едва удостоив взглядом, и напомнил, что звонок через минуту. Пропуск я взяла, но теперь стало ясно: на место рамку не вернуть. Так Ричардсону и надо!

В коридор я выбралась, прижимая к животу чужой футбольный сувенир. Все, рамка украдена с такой легкостью, словно во мне вдруг заиграли Лизины гены. Черт подери, она-то целого ребенка украла! Подумав об этом, я увидела свою детскую кражу в истинном свете, поняла, что скорее раззадорена, чем испугана, и страшно хочу показать трофей Роджеру.

Он по-прежнему высматривал меня у библиотеки. Я зашагала по коридору, глядя прямо перед собой, а Роджера якобы не видела. Так он смог заметить меня, собрать в кучу свою крутизну и первым сказать: «Йоу!»

Я подняла глаза, вся такая удивленная, и улыбнулась:

— Какими судьбами?

На лбу Роджера краснело пятно от фофана, но чужую слюну он вытер.

— Простыми. — Роджер пожал плечами. — Я сказал мистеру Лексу, что хочу поработать в библиотеке, к уроку-диспуту подготовиться. Он выписал мне пропуск за территорию школы, а секретарю я наврал, что в виду имеется ваша библиотека, а не городская.

— Суперкласс! — похвалила я. — Пошли, хочу кое-что тебе показать.

Глаза Роджера вспыхнули за стеклами очков, и мы юркнули в библиотеку. Я оставила пропуск на регистрационной стойке и вслед за Роджером шмыгнула в темную комнату за отделом биографий. В центре комнаты стоял круглый столик, а у стены примостился тысячелетний проекционный аппарат, похожий на безголового Эр-Два^[125].

— Ну, что ты откопала? — Голос Роджера звучал по-библиотечному тихо, но очень взволнованно.

На глазах у изумленного Роджера я вытащила рамку из джинсов и разложила на столике.

— Вот что я украла!

Роджер наклонил голову и стал с интересом читать газетную статью.

— Здесь про твою маму?

— Нет, про футбол. Зачем читаешь? Роджер, слышь: Я. Это. Украла.

— Для чего? — удивился он, глядя на фотографию Тренера.

— Не знаю. Но ведь совсем на меня не похоже, а?

— Ну да. У кого ты украла? У своей мамы или…

— Слушай, тебя что, заклинило на моей маме? — раздраженно спросила я. — Забудь о ней! Эта рамка — сокровище тренера Ричардсона, а я засунула ее себе в штаны!

— Ну тебя! — отмахнулся Роджер. — В следующий раз засунь себе в штаны что-нибудь полезное, пиццу например. Мози, сосредоточься! — Он поднял два пальца, словно в знак мира, и показал сперва на мои глаза, потом на свои. — Нужно восстановить маршрут твоей мамы, это единственный способ выяснить, кто ты и откуда.

— Дохлый номер, Роджер!

Голос у меня был тот еще, резкий. Я забрала у него рамку и спрятала в рюкзак.

— Лиза же два с половиной года, блин, где-то моталась! — добавила я.

Роджер покачал головой:

— Это верно, но тебя она забрала вскоре после побега, когда ты была совсем крохой. Ведь к возвращению домой вы стали не разлей вода.

Я пожала плечами, но как-то по-идиотски: плечи дернуло вверх и тут же отпустило. Я только перестала быть собой и даже дух не перевела, а Роджеру уже неймется превратить меня в кого-то еще.

— Дело было пятнадцать лет назад. Е-мейл в ту пору только-только изобрели. Вряд ли Лиза вела блог, пользовалась джи-пи-эс и каждые пятнадцать минут скидывала с айфона в Твиттер свои точные координаты. Она же круги нарезала автостопом, доблестно упоротая наркотиками пятидесяти фасонов. Если бы мы искали по-настоящему, надо было бы проехать по ее маршруту. Думаешь, твоей маме такое понравится? Мы с тобой умчались бы из города на «вольво», ты — Шерлок, я — вау-Ватсон. Ночевали бы у дороги, запивали бы чипсы колой из банок с логотипом заправочных станций и в итоге разыскали бы мою настоящую мать, типа, в Айове, где она печет печенье и день-деньской рыдает по мне.

Роджер густо покраснел, отвел взгляд и буркнул:

— Можно было бы наврать про выездную школьную экскурсию или…

Тут он осекся, а я вдруг почувствовала себя змеей подколодной. С самого первого дня Роджер старательно держал дистанцию: я, дескать, мальчик, ты девочка, никаких обнимашек, никаких тисканий. Сейчас я будто влезла к нему в голову и поняла тайные мотивы. Игру в сыщиков он затеял не из желания выяснить, кто я и откуда, а чтобы мы оказались наедине, например, в дороге, и смогли поделиться всеми секретами — и спальным мешком. А я… я только что все испохабила.

— Нет, оно вообще-то здорово, — жалко пролепетала я.

— Забей на это! — Роджер попытался выжатькрутизну, но той и след простыл.

В тот жуткий непонятный момент мне чудилось, что я что-то поломала как следует. Роджер прятал глаза, и я почувствовала себя так же, как в маминой комнате, когда напоролась на вибратор. Нет, в миллион раз хуже.

У меня дыхание перехватило, а тут еще Роджер начал подниматься. Я знала: если отпущу его, мы останемся друзьями, но маленькая команда «мы вдвоем против целого мира» исчезнет. Такого я бы не вынесла, поэтому схватила Роджера за руку. Бедняга замер, как обычно при моем прикосновении.

— Я обыскала Лизину комнату, — негромко, но быстро начала я, отдернув руку. — Я вредничаю и выставляю тебя Детективом Дебилом, но это я, Роджер, я дебильная. Ну, то есть, я вот призываю тебя все это бросить, долдоню, что знать ничего не желаю, а сама сегодня утром проникла к Лизе в комнату и прошерстила ее вещи.

Роджер, снова вжившись в привычную для себя роль коммандера Спока, запустил руки в карманы, наклонился ко мне и спросил:

— Что ты нашла?

— Ничего, — чересчур поспешно проговорила я и покачала головой, чувствуя, как заливаюсь краской. Ведь нашла я что-то совершенно не в тему — мешок с извращенскими игрушками. Возможно, однажды я поделюсь этим с Роджером, но только не сейчас. Не сейчас, когда его тайна яркими пятнами горит на щеках.

— Не-а, ты что-то нашла.

Я вытащила из заднего кармана фотографию Зайки:

— Вот. Самая интимная вещь Лизиной комнаты. По-твоему, это не странно?

— М-м-м, — глубокомысленно промычал Роджер.

— В той комнате Лиза живет почти с рождения, а мне не попалось ни одной памятки, ни одного сувенира, даже из детства. По-моему, я знаю о ней все. Молчуньей Лизу не назовешь, но ее истории — голимые нравоучения. «Наркотики — смерть», «Придерживай штаны», «Прогуливание вызывает рак» и так далее. Ничего… ну, личного.

Роджер вскинул брови и хитро улыбнулся.

— Пошли! — Он поднялся и быстро зашагал прочь, оставив свои вещи в темной комнатке.

Роджер чуть не бежал мимо стеллажей, я следом. В отделе нехудожественной литературы он затормозил и уселся на пол между двумя высокими полками.

Роджер водил пальцем по корешкам книг одного размера, но разных цветов. Довольно тонкие, они стояли длинным рядом. Роджер вытащил две соседние и показал мне. Это же альбомы выпускников пятнадцати— и шестнадцатилетней давности! В те годы моя мама еще училась здесь, в школе Перл-ривер.

— Я вот что думаю, — начал Роджер, — у твоей мамы наверняка были школьные друзья-подруги. Эсэмэс тогда еще не придумали, так, может, она с дороги посылала им письма или, скажем, открытки. Может, какой-нибудь местной девчонке все про тебя рассказывала.

Я во все глаза смотрела на Роджера. Оно, конечно, порядком притянуто за уши, но мне не хотелось его расстраивать, он ведь искренне верил, что мы команда, вместе разгадываем трудную загадку, а неприятного эпизода в комнате для диафильмов просто-напросто не было.

Пальцы нащупали фотографию Зайки. Мама в жизни ничего не хранила, даже не держала на тумбочке наши со Боссом портреты. Никаких сувениров о двух с половиной годах бродяжничества. Никаких «официальных» знакомств бойфрендов с семьей. Собак-приемышей она выхаживала и тут же отдавала.

Единственной, кого она сохранила и оставила, была я.

Не верилось, что план Роджера, то есть копание в школьных годах моей матери, поможет выяснить, кто я такая. Вряд ли, хоть целый триллион лет копайся. Только меня интересовало не это, а совсем другое — что за человек Лиза.

Я шлепнулась на попу рядом с Роджером.

— Значит, по этому ежегоднику мы найдем ее школьных друзей и поговорим с ними.

— Ага! — радостно улыбнулся Роджер. — И обыщем их дома!

Последнюю фразу я проигнорировала и схватила альбом за год, когда Лиза была десятиклассницей. Роджер взял другой.

— Она в каких-нибудь клубах состояла?

Я хмыкнула:

— Только в тех, где принимают поддельные удостоверения личности. Представляешь мою маму членом школьного актива? — спросила я, просматривая страницы альбома.

— Честно говоря, нет. С другой стороны, прости, конечно, но ведь она была кипяток.

— Фи, не в тему!

— Еще как в тему. Если в том году альбом готовил парень, значит, фоток твоей мамы должно быть немерено. Не знаешь, с кем она дружила?

— Знаю только одну, и то потому, что она главная героиня Лизиных историй на тему «Сразу говори „нет“». Я пролистнула несколько страниц до подборки «Друзья навеки» — там были фотографии девушек парами. На первой же фотке попалась Лиза с безумными длинными-предлинными кудрями. Она обнимала за плечи мерзотно пригранжеванную блондинку с лисьим лицом, всю размалеванную голубой подводкой. Я показала фотку Роджеру:

— Узнаешь блондинку?

Роджер покачал головой.

— Мелисса Ричардсон. — До Роджера, похоже, еще не дошло. — Старшая дочь Клэр Ричардсон и нашего Тренера Ползучего.

— Ни фига себе! — Глаза Роджера чуть не вылезли из орбит. — Та, которая пережрала экстази и перепутала сестру с котлетой? Я слышал, она поджарила малышку! — Роджер сделал вид, что дрожит от ужаса.

— А я слышала, что Мелисса пережрала ЛСД, а сестренку утопила.

— Так или иначе, твоя мать дружила с Иммитской Бестией. Круто, а?

— А толку-то. Лиза рассказывала, что Мелисса бросила ее в десятом классе. Мол, кому нужна беременная подруга, которая больше не ходит по вечеринкам? Лиза решила, что подружкам наркошам доверять не стоит, но, по-моему, эта Мелисса — просто типичная Ричардсон.

— Это же как спор о яйце и курице, — нахмурился Роджер. — То есть Мелисса Ричардсон поджарила сестренку, потому что ее родители — моральные уроды, или они стали уродами, потому что она поджарила их ребенка?

— Ребенка она утопила. Как бы то ни было, даже если Лиза посылала Мелиссе открытки, когда бродяжничала, то явно не на адрес Ричардсонов.

— Не-е, сестренку она поджарила, — стоял на своем Роджер, разглядывая фотку. — Кажется, эти подружки не разлей вода. Вдруг они помирились?

— Сомневаюсь, но правду нам не узнать. Когда Мелисса утопила сестренку, ее обвинили в пятистах миллионах преступлений. Клэр Ричардсон и Ползучий внесли за нее залог и увезли домой, но на суд Мелисса так и не явилась. Либо сбежала, либо родители отправили ее в швейцарский реабилитационный центр, потому как Ричардсоны нищебродские места — типа тюрем — не любят. Сейчас все делают вид, что у Клэр и Тренера только сыновья, а дочерей вообще не было.

— Зуб даю, Мелиссин хлам заботливые предки до сих пор на чердаке прячут, — задумчиво проговорил Роджер.

— Решил вломиться к Ричардсонам? — фыркнула я. — Дурачина, в два счета же из школы выкинут!

Роджер листал альбом за Лизин выпускной год.

— Так с кем общалась твоя мать после того, как Мелисса ее бросила?

— Откуда мне знать? А с кем твоя мама общалась в десятом классе? Если ее подружки не стали известными детоутопительницами, ты однозначно ни одной не назовешь!

— Это точно, — кивнул Роджер, а потом вдруг замер и негромко присвистнул.

— В чем дело? — спросила я.

Роджер смотрел на страницу чуть ли не полминуты. Наконец он развернул альбом, чтобы показать фотографии мне. Подборка с Осеннего бала. Я быстро подсчитала, что мама к этому моменту уже была беременна, но не сильно. Она стояла спиной к спине с пышноволосой девушкой, сутулой, жилистой, но довольно симпатичной.

— Черт меня дери, неужели это… Утинг?

Роджер ткнул в конец страницы, где перечислили имена всех сфотографированных, палец заскользил по строчке, остановился, и Роджер прочел:

— Лиза Слоукэм, Новин Утинг.

— Буэ! На какой планете можно вообще дружить с Утингами? — изумилась я. — Они же все шизанутые полудикари.

В глазах Роджера загорелся странный, до подозрительного странный огонек.

— Смотри внимательно, Мози, очень-очень внимательно! — Он обвел пальцем силуэт Новин Утинг. Девушка была худой, если не сказать тощей, но, проследив за пальцем Роджера, я заметила: из-под скрещенных на груди рук выпирает живот.

— Залетела? — выдохнула я. — Моя мама связалась с этой Утинг, потому что обе залетели?

— Ага, — кивнул Роджер. — Если у Утингов пропадет младенец, еще не факт, что они сообщат в полицию…

Тут я поняла, к чему он клонит.

— Думаешь, я Утинг! Обожемой, и до какой же именно степени я кажусь тебе выродком?

— Вдруг Новин согрешила с физиком и его гены тебя выправили?

— Ну уж нет, я не Утинг! — возмутилась я. — Просто сняли под таким углом, вот и все. Может, ее просто пучит, как в странах третьего мира.

— Это нужно проверить, — заявил Роджер.

— Ага, поехали! Нарвемся на пулю полуголого старого жирдяя со всклоченной бородой, у которого только комбинезон из секонд-хенда, зато сиськи больше моих! — мрачно сказала я.

— И самое страшное, он еще и окажется твоим дядюшкой!

— Фу!

Я треснула Роджера по руке. Я и на сотую долю секунды не верила, что я — Утинг, ведь даже Утинги, вероятно, просекли бы, что пропал ребенок. Впрочем, судя по позе, заговорщицким взглядам через плечо и улыбочкам, у мамы и Новин был общий секрет. Если Новин Утинг еще жива, мне страсть как хотелось с ней потолковать.

— Короче, я еду.

— Завтра после школы жди меня у Свинарника! — с ухмылкой проговорил Роджер. — Вломимся в Утятник!

Глава восьмая Босс

Лоренса я встретила во второй день рождения своей внучки, за пару недель до второй годовщины побега Лизы с малышкой. Я гнала машину по десятому шоссе и рыдала в три ручья, представляя, как где-то на необъятных просторах Америки моя внучка уже научилась ходить и теперь ковыляет на негнущихся ногах, как все малолетки. Она наверняка уже говорит не только отдельные слова, но и целые предложения, познает этот опасный мир, и некому, кроме моей дующей траву ветреной доченьки-бродяжки, ее уберечь от крутых обрывов, злых собак и оживленных трасс.

Прошло почти два года. Я решила, что научилась жить, не имея малейшего, самого малейшего понятия о том, где моя дочь, где дочь моей дочери, живы ли они, здоровы ли, сыты ли. Но тем утром, когда мне следовало печь торт с розовой глазурью и надувать воздушные шары, страх встал на дыбы, вцепился мне в глаза и в живот. На работе я держалась из рук вон плохо. Перед закрытием Дорис, заведующая нашим филиалом, велела завтра прийти белой и пушистой или не приходить вообще. Потом она, всучив мне три скоросшивателя с документами по кредитам, распорядилась отвезти их в Пэскагулу и передать управляющему региональным филиалом. Вроде как наказывала — так и впрямь наказывала же.

По дороге в Пэскагулу я бормотала всякие гадости себе под нос, но, когда передала документы и села в машину, разрыдалась. Глотая слезы и сопли, я поехала домой. Я подумала, что хуже просто не бывает, и в тот самый миг сзади замаячила мигалка машины Лоренса. Взглянув на спидометр, я убедилась, что превышаю скорость ровно на пятнадцать миль в час, — проклятое число снова меня настигло! — и заплакала еще горше.

Я притормозила, уткнулась лицом в руль и, чувствуя, как вздымается грудь, велела себе успокоиться прежде, чем патрульный постучит в окно. Глянув в зеркало заднего обзора, я увидела заплывшие поросячьи глазки, распухший нос и усеянные красными пятнами щеки с потеками коричневой туши. Даже волосы лежали куда хуже обычного.

Все еще обливаясь слезами, я кое-как опустила стекло и молча сунула ему права и страховку. Патрульный оказался примерно моего возраста. Лицо угловатое, губы сжаты в обычную коповскую полоску, зато глубоко посаженные глаза карие, как у овчарки, и добрые. Увидев меня, он чуть заметно поднял брови.

— Хотела обольстить вас, чтобы штраф не выписывали, но, видите, возникла проблема, — пошутила я, когда он взял документы, и показала на свое зареванное лицо.

Губы патрульного растянулись в удивленной улыбке, и он наклонил голову, чтобы ее спрятать. Мои права он изучал целую вечность.

— Это вы? — спросил он, наконец повернувшись ко мне.

— Да, но снимок неудачный, на самом деле я в тысячу раз красивее, — заявила я и вытерла нос рукавом.

— Неужели? — Патрульный снова взглянул на права. — Тогда очень жаль. Обольщение сработало бы.

Я едва не улыбнулась, зажала опухшие глаза ладонями и шумно втянула воздух. Истерика заканчивалась.

— Я реву не из-за того, что вы меня остановили, между прочим. Из-за штрафов слезы не лью. Просто день паршивый.

Почему-то патрульный не шел к машине выписывать штраф.

— Вы хотели применить другую тактику, раз с обольщением не вышло? — спросил он, потоптавшись у окна.

С моих губ слетело «Ха!», которое могло перерасти в смех, и через секунду я уже улыбалась.

— Нет, я боюсь искушать судьбу и плести байки про смертельно больную маму или срочную операцию по спасению китов. Домой я неслась чисто из желания скорее снять тесные туфли и приготовить себе огромную порцию «Джека и Джинджер»^[126].

Патрульный изучал меня не меньше двадцати секунд, а потом сказал:

— Делаю официальное предупреждение: не садитесь за руль в таком состоянии. Это небезопасно. — Он протянул мне права и страховку.

— Отпускаете меня? Правда? — Я растерянно посмотрела на свои документы и забрала их.

Патрульный развел руками, словно сам удивился, что позволил мне сорваться с крючка.

— У меня тоже ботинки жмут. Езжайте домой.

Он отдал мне честь, и этот простой жест выбил меня из колеи. Такой доброты от патрульного я совершенно не ожидала. В общем, истерика началась с новой силой.

Патрульный отступил на полшага, и в его глазах мелькнула безысходность, как у всех порядочных мужчин при виде рыдающей женщины.

— Не надо, пожалуйста, не надо! Будете плакать — снова не уследите за скоростью и я снова вас остановлю.

Патрульный наклонился и протянул мне носовой платок, мягкий от частой стирки, но чистый. Я проглотила слезы — все, хватит реветь! — и вытерла лицо, испачкав белый платок косметикой и кое-чем похуже. Сложив платок грязной стороной внутрь, я хотела вернуть его хозяину, но тот не взял, а смерил меня серьезным взглядом, наклонился к моему окну и быстро, почти смущенно проговорил:

— Совершенно не по делу, но я заканчиваю в восемь и собираюсь поужинать в «Саду панды». Это очень хороший китайский ресторан у съезда с девятнадцатого шоссе. Будет желание — загляните, и не потому, что я не выписал вам штраф. Не ради штрафа, а ради хорошего му-шу и, надеюсь, хорошей компании. — Я уже отрыла рот, но он поднял руку: — Ни о чем не волнуйтесь. Будет желание — приезжайте, не будет — не надо.

— Господи, зачем я вам? — Я еще раз глянула в зеркало: там все было по-прежнему плохо.

— Когда дама на грани нервного срыва, ее сразу хочется накормить му-шу. Типично коповский пунктик. — Патрульный замялся, а потом добавил: — К тому же, если та фотография неудачная, хочу увидеть вас в удачном ракурсе. — Он выпрямился и зашагал к своей машине.

Получилось так мило и трогательно, что я подумала: «Неужели клинья под меня подбивает?» Если так, у него неплохо получилось. Весьма неплохо. Он же как молодой Ленни Бриско из «Закона и порядка» — лицо угловатое, но по-своему привлекательное… Увы, настроение у меня было не то.

До дома я доехала, превышая скорость не больше чем на четыре мили. В «Сад панды» не собиралась. Едва закрыв входную дверь, я скинула туфли, налила себе выпить и плюхнулась на диван. Минут десять я сидела и смотрела, как в стакане тает лед: опухшее горло глотать не позволяло. Казалось, воздух раздулся от тишины, которую должны были нарушать голоса Лизы и малышки. И все же… Я забралась под душ, потом разыскала в шкафу золотисто-коричневое платье с запахом, цвет которого подчеркивал красноватый отлив моих волос. «Других планов все равно нет», — сказала себе я и помчалась по шоссе на встречу с Лоренсом.

Сейчас я ехала той же дорогой к дому Лоренса. На пассажирском месте сидела Лиза, крепко пристегнутая ремнем безопасности. Она повернула голову к окну, но, как мне казалось, все утро смотрела внутрь себя. Лизу даже не заинтересовало, что под платье я надела ей купальник, а в свою единственную пляжную сумку сложила все отягощения и надувные штуковины для водной гимнастики. Женщина с воинственно горящими глазами исчезла. Я искренне надеялась, что ненадолго.

— Хочешь снова заниматься в бассейне? — спросила я.

Лиза не ответила и даже не взглянула на меня, но доктор, проводивший реабилитационный курс, советовал с ней разговаривать, чтобы ее мозг находил новые способы реагировать. Словно со стороны услышав свой неестественно бодрый голос, я поняла, что будь Лиза в порядке, то вопрос о бассейне она проигнорировала бы, да еще фыркнула в знак презрения: ответ-то очевиден.

Вспомнив последние несколько месяцев, я вдруг осознала, что то и дело спрашиваю дочь, как ей приготовить яйца, какие кроссовки ей обуть — белые или голубые, как будто инсульт случился у нее в двухлетнем возрасте. Такие вопросы Лизу не интересуют. Такие вопросы не заставят ее искать новые способы реагировать. Лизе интересна Мози и наша погибшая девочка. Вчера именно они пробудили ее к жизни. Что еще волнует настоящую, то есть прежнюю, Лизу? Мужчины. Мужчины и разные пакости. Вот я и ехала навстречу тому и другому, а все ради Лизы.

— Знаешь, к кому мы едем? Этот парень коп. (Лизина голова дернулась: дочь знала, что на копов у меня глаз косой.) Когда-то он был моим и, надеюсь, еще не охладел ко мне окончательно. Сейчас мы попросимся к нему в бассейн, но, по правде, я хочу выудить из него информацию, что на уме у Рика Уорфилда и у всех прочих и в какую сторону движется расследование. Хочу выяснить, стоит ли волноваться.

Если честно, бездействовать я не могла: на автоответчике уже было сообщение от Рика Уорфилда. Шериф просил назначить день для разговора с Лизой и Мози.

Теперь Лиза хоть ко мне повернулась. Я не знала, о чем она думает и думает ли вообще. Это было тяжелее всего. Лицо дочери такое знакомое, когда-то я понимала каждый изгиб ее бровей и губ. Теперь одна половина лица окаменела, другая стала вялой, и я сомневалась, доходят ли мои слова до Лизы. По крайней мере, сейчас в ней чудилось какое-то усилие, будто она к чему-то прислушивалась.

— Сегодня утром я позвонила Дорис, чтобы попросить выходной, а в итоге рассказала, как Тайлер срубил иву и нашел кости. Чувствую себя дешевкой: выдала самое сокровенное ради дурацкого выходного. Надеюсь, ты не подумаешь обо мне плохо. Ради бассейна я не унижалась бы, в конце концов, скоро у нас будет свой, если, конечно, Рик снимет чертову желтую ленту. Дело в Лоренсе, так зовут моего копа, он наверняка знает, как нам обезопасить Мози.

Почувствовав Лизин интерес, я продолжила:

— Дорис сказала, в моем дворе теперь настоящий эпизод «Детектива Раша». Ей не терпелось скорее закончить разговор, чтобы посплетничать с подругами. А меня так и подмывало приехать в банк и треснуть ей степлером по голове. Зато выходной мне Дорис дала, причем по болезни, а не за свой счет, так что зарплату не подрежут.

Мы подъезжали к дому Лоренса. Иммита осталась позади, а здесь, на ближнем к Пэскагуле конце Мосс-Пойнта, мало кто слышал обо мне, моем прошлом или моей семье. Я не знала ни местные районы, ни даже какие супермаркеты и рестораны прячутся за съездами с шоссе. Меня будто освободили от тяжкого груза: местным все равно, куда я направляюсь и что задумала. Они не станут созваниваться и мыть мне кости.

С каждой минутой я углублялась в территорию Лоренса. Чисто автоматически я поддала газу, словно, превысив скорость, могла вызвать Лоренса к себе. Впрочем, мой «шевроле-малибу» Лоренс не знает, я же его только шесть лет назад купила. Вдруг он остановит меня, а я открою окно и скажу: «Привет, Лоренс! Как тебе нынче ботинки?»

Скорость я сбавила. Лоренс — типичная «сова» и всегда берет вечерние смены. Сейчас его жена открывает свой хлам-тикварный магазин, а он еще бродит по дому в халате, пьет самый черный кофе на свете и жалеет, что бросил курить.

Я свернула с шоссе и почтовым голубем полетела прямо в район Лоренса.

— Знаешь, что странно? Я не была здесь больше десяти лет, а дорогу нашла без проблем. Каждый поворот помню. — Рассказывать Лизе о Лоренсе, чтобы разбудить ее мозг, оказалось куда проще, чем Дорис — об иве, чтобы выпросить выходной. Я искоса глянула на дочь — черные глаза так и сверлили меня. — Да, — кивнула я, словно Лиза задала вопрос вслух, — он женат. Видишь, мисс Кроха, у меня тоже есть секреты.

У Лоренса одноэтажный дом в конце дороги, длинный, с четырьмя спальнями. Я подрулила прямо к нему, хотя все дома района казались братьями-близнецами.

На подъездной аллее я притормозила, но мотор глушить не стала. Запертая дверь и окна со ставнями наводили на мысль, что изнутри дом застегнут на все пуговицы. Мне здесь никогда не нравилось, а дурацкий тюль раздражал. Как правило, мы встречались на моей территории — наша радостная возня разбавляла жуткую тишину осиротевшего дома. У Лоренса тоже было пусто, но совсем по-другому. Сбежавшая жена оставляет совершенно особую тишину, которую другой женщине не разбавить. В моем доме Лоренс чужое место не занимал.

Во дворе ржавели старые качели. Лиза подняла здоровую руку и показала на них.

— Ага, два мальчика, — ответила я, угадав вопрос. — Не суди его строго, Лоренс сразу сказал, что женат.

Это была третья фраза Лоренса в ресторане «Сад панды» после удивленного «Привет» и «Пожалуйста, садись!».

Я скользнула в кабинку, устроилась напротив Лоренса, и добрых пять секунд мы буравили друг друга взглядами. Потом он и объявил:

— Я пока женат.

Даже окажись Лоренс благочестивым баптистом (а он оказался), я вряд ли испугалась бы больше. Захотелось сбежать, немедленно, без оглядки. Остановило лишь короткое слово «пока», хотя в голове заработал секундомер: на объяснения я давала Лоренсу две минуты, а потом бесследно исчезла бы.

Жена бросила его три месяца назад. Лоренс вернулся со смены и не застал дома ни души. Прихватив сыновей, жена сбежала в Висконсин к идиоту, с которым познакомилась, играя в бридж в Интернете. Онлайн-сражения и чат переросли в долгие телефонные переговоры и обмен фотографиями, а потом идиот прикатил в Джорджию и с удовольствием помог жене Лоренса нарушить брачную клятву на вибрирующей кровати «Холидей Инн Экспресс». Сейчас этот идиот стал любовью всей ее жизни.

Жена подала на развод, но Лоренс добивался, чтобы она вернула детей в Миссисипи.

— Проблемы с Сэнди и адвокаты отнимают у меня время, деньги и желание жить. Хочу одного: чтобы мальчики вернулись домой. О чем я только думал, пригласив тебя на ужин? На фотографии ты просто красавица, а когда я тебя остановил… В общем, ты снаружи выглядела так, как я — изнутри, и знаешь что? Эта моя тирада самая длинная за последние пять лет. Кстати, вчера вечером я позвонил тому хлыщу в Висконсин. Трубку взяла Сэнди, и я попросил позвать Гарри или Макса, а она в ответ: типичная, мол, история. Дескать, если бы я почаще с ней разговаривал, она, возможно, не похитила бы моих детей и не сбежала бы в Висконсин трахаться с продавцом из обувного. Ну, выразилась Сэнди немного иначе, только суть в другом — мне здесь делать нечего, я зря трачу твое время. Смотри, официант! Интересно, давно он слушает мое нытье? Ною, как школьница, и понятия не имею, сбежишь ты или выпивку закажешь, ведь, да, я еще женат.

— Официант здесь довольно давно. — Я посмотрела на терпеливого молодого человека и попросила: — «Май Тай», пожалуйста, самую большую порцию!

Лоренс покорил меня, сказав, что хочет лишь вернуть своих мальчиков. Я хотела вернуть своих девочек, Лизу и малышку, имени которой не знала. Судьба неожиданно свела меня с человеком с точно такой же зияющей раной в сердце, как у меня.

— Мы можем стать друзьями, — сказала я Лоренсу. — Лично мне друг не помешает.

Лоренс кивнул, а я выпила «Май Тай», потом съела вкуснейшее му-шу и шербет из зеленого чая с замороженным бананом. На следующий день мы снова вместе поужинали, потом еще раз, и еще раз. Я стала называть Лоренса Мистером Другом, чтобы не забывать: он мне не принадлежит.

Как ни называй Лоренса, я млела, когда взгляд его глубоко посаженных глаз бродил по мне, не останавливаясь ни на секунду, будто Лоренс не мог решить, какая часть моего тела ему больше всего нравится. После первого же приготовленного для Лоренса ужина я оказалась между его крепким, сильным телом и стеной у двери моей спальни. Джинсы болтались на одной лодыжке, ноги обвили бедра Лоренса, нас разделяло лишь тонкое кружево моих новеньких голубых трусиков. Трусики я купила накануне, а еще побрила ноги, надеясь, что дойдет до секса. Похоже, Мистер Друг думал о том же, потому что в бумажнике у него оказались три новеньких презерватива.

— Мы друзья, самые настоящие друзья! — прохрипела я на ухо Лоренсу.

Одной рукой он стиснул мне ягодицы, пригвоздив к стене, другой стал исследовать мое тело, и я лишилась дара речи. Мы скользнули на пол и слились воедино буквально в шаге от спальни.

И вот я сижу на подъездной аллее у дома Лоренса, будто все еще имею право здесь находиться… Вдруг здоровая Лизина рука ткнула меня в бок. Я знала, что хочет дочь.

— Ничего не вышло. С женатыми всегда так, впрочем, ты, наверное, и без меня знаешь. — Я оттолкнула Лизину руку, но, если честно, обрадовалась. После шести безнадежных недель Лиза все-таки вернулась. Она здесь, со мной, в машине. Целых шесть недель мы с Мози звали ее не так, как надо!

Интересно, если по подъездной аллее дойти до крыльца, Лоренс нас увидит? Лиза оживала с каждым шаркающим шагом. В доме работало радио.

— Подожди здесь, Кроха! — велела я, откинув волосы на спину, поднялась на три ступеньки и позвонила в дверь.

В прихожей послышались шаги. Прежде чем я сообразила, что они слишком быстрые и легкие, дверь распахнулась.

На пороге стоял не Лоренс, а Сэнди. Что выражало мое лицо, сказать не могу — таким сильным был шок, а вот на лице Сэнди промелькнуло целое слайд-шоу. «Чем могу вам помочь?» — вежливо спросили вскинутые брови. Потом в глазах отразилось удивленное «Мы где-то встречались?», через полсекунды в них вспыхнуло узнавание, брови опустились, а на скривившихся губах заиграло возмущение: «Тварь, как ты смеешь поганить это крыльцо своим присутствием?!»

Я собралась заговорить, но Сэнди подняла руку:

— Нет! Я знаю, кто вы. Не смейте начинать с «Привет! Как дела?», будто зашли на кофе после церковной службы.

Прежде голос Сэнди я не слышала. Он оказался куда тоньше, чем я представляла, или она заверещала от расстройства.

Я неожиданно обрадовалась, что уложила волосы и выщипала брови. Сэнди была в трико, без макияжа, а волосы убрала в тощий хвост. В руках она держала темно-красную кофейную кружку. Насколько я помнила, с другой стороны на той кружке красовалась свинья в футбольном шлеме.

— Вы знаете, кто я?

— О да. Много лет назад я специально ездила в ваш банк, чтобы на вас посмотреть. — Глаза Сэнди прожигали меня насквозь. — Вы та женщина, Джинджер или что-то в этом роде.

— Почти верно. Меня зовут Джинни, Джинни Слоукэм. А это моя дочь Лиза.

Сэнди так старательно испепеляла меня взглядом, что Лизу заметила только сейчас. Она чуть не подавилась воздухом, когда увидела ходунки и наполовину красивое лицо моей дочери — правая, инсультная сторона совсем безжизненная, левый, здоровый уголок рта поднят в ущербном подобии дерзкой улыбки. Лиза явно была в отличном настроении, а вот у Сэнди стервозности резко поубавилось.

Секунд двадцать жена Лоренса рассматривала мою дочь, потом бессильно опустила руки.

— Даже не знаю, с чего начать. Пытаюсь представить, зачем вы здесь и зачем дочь привезли, но не представляю. Так вы приехали злорадствовать, пугать меня или продавать скаутское печенье? — Взгляд Сэнди остановился на моей пляжной сумке, из которой торчала надувная «лапша». — Вы приехали плавать?

Я заранее проиграла множество вариантов «Сцены на крыльце», но что вместо Лоренса встречу Сэнди, не предвидела. Я пожала плечами. В тот момент хотелось одного — поскорее оттуда уехать.

— Лизе полезны водные упражнения, а среди моих знакомых бассейн есть только у Лоренса.

Возникла неловкая пауза, а потом Сэнди расхохоталась. Она хохотала и хохотала, пока, обессилев, не прижалась к дверному косяку.

— Понятно, — прохрипела Сэнди, когда к ней вернулся дар речи. — Почему бы и нет, черт подери? Заходите!

Несмотря на приглашение, Сэнди не шевельнулась. Загородив дверной проем, она утирала глаза, будто знала наверняка: войти я не решусь. Сэнди усмехалась и смотрела на меня сверху вниз, рассчитывая, что сейчас я подожму хвост и сбегу. Я послушно поджала хвост и спустилась на ступеньку, но в ту самую секунду за спиной заскрипели Лизины ходунки: она поднималась на крыльцо, а сбегать и не думала.

Скорее, нужно помочь ей, пока она не упала! Мне оставалось лишь страховать дочь, ведь Лиза, сверкая здоровым глазом, бесстрашно встретила взгляд Сэнди и неудержимо поднималась по ступенькам. Стащить ее вниз я не сумела бы при всем желании. У Сэнди аж челюсть отвисла. Едва мы оказались на последней ступеньке, она ушла в дом, оставив дверь открытой, точно в знак вызова.

У нас получилось. Мы с Лизой переступили порог, и я закрыла дверь.

Из передней мы попали в гостиную. Сэнди там не было, но я замерла, судорожно втянув воздух. Гостиная не изменилась. Вот на том синем диване с дикими утками на подушках мы с Лоренсом занимались любовью. С каминной полки смотрели деревянные утки-манки. Боже, эта женщина явно любила все водоплавающее. Из новых вещей я заметила лишь «Макинтош» и подставку под ноутбук на журнальном столике. Ну и ну. Когда Сэнди вернулась из Висконсина, Лоренс первым делом пресек любые способы выхода в Интернет.

Каждый дюйм гостиной напоминал о романе с Лоренсом, поэтому я поспешила прочь, насколько это получалось с Лизой. На задний двор мы шли через кухню. Сэнди сидела на диванчике и потягивала кофе. Заметив ее, я замерла, но она лишь подняла кружку в эдаком саркастическом приветствии.

Лизу я оставила посреди кухни, а сама пошла открывать дверь черного хода. Сэнди повернулась, чтобы не терять меня из виду. Замок заедало, а раньше такого не было. Под пристальным взглядом Сэнди мне с ним не справиться.

— Мы точно вам не мешаем? — обернувшись, спросила я, чтобы прервать напряженное молчание.

— Конечно, мешаете, э-э-э, Джинджер, только какая разница? — отозвалась Сэнди, мягкий голос которой абсолютно не соответствовал словам. — Кстати, Лоренс разрешил вам пользоваться бассейном?

— Я его не спрашивала, — честно ответила я, справившись с замком и широко распахнув дверь, чтобы ходунки не застряли.

Глаза Сэнди сузились:

— Откуда вы знали, что я дома и смогу вас впустить?

— По-вашему, я на это рассчитывала? — фыркнула я. — Вообще-то я надеялась, что вы на работе, а нас впустит Лоренс.

Сэнди наклонила голову, и я почувствовала, как шестеренки в ее голове сцепляются и начинают крутиться. И тут справа от нас упало что-то тяжелое и разбилось вдребезги. Мы обе так и подскочили. Лиза стояла у раковины, прислонив ходунки к разделочному столику. В инсультной руке она сжала стакан для воды и подняла его, как победительница — кубок. На полу валялась сушилка для посуды: Лиза опрокинула ее, чтобы добраться до стакана, и кухню засыпало осколками.

— Ох, блин! — вскрикнула Сэнди, вскочив на ноги.

Я уже хрустела по стеклу к Лизе, чтобы отобрать у нее стакан, но она вцепилась в него и не кричала, а гоготала, словно керамический гусенок, целую стаю которых Сэнди расставила по всем полкам и шкафчиками. Наконец я отняла у дочери стакан и вернула его в раковину.

— Извините! — пролепетала я, обращаясь к Сэнди.

Та засмеялась, но особой радости в смехе не слышалось.

— Это лишь битая посуда, по крайней мере, на этот раз, — произнесла она. — Принесу веник.

С губ Лизы слетел злой гортанный звук. Я подтолкнула ходунки, заставив ее обернуться, и сама издала такой же злой звук — якобы огрызнулась.

— Я заплачу, — пообещала я.

Сэнди не ответила. Она молча смотрела, как мы с Лизой перебираемся через море осколков и выходим на задний двор. Я закрыла дверь, подвела Лизу к бортику бассейна и прошипела:

— Какого черта?

Оглянувшись на дом, я увидела, что Сэнди раздвинула тюль и наблюдает за нами. Я повернулась спиной к дому и встала перед Лизой, заслонив ее от Сэнди. На дочь я злилась, но не желала, чтобы Сэнди глазела на исхудавшие Лизины ноги, пока я снимаю с нее кеды и платье. На Лизе был скромный сплошной купальник, который я купила в «Таргете».

Я стянула платье и скинула сандалии, отчаянно жалея, что сама надела не скромный купальник, а глупое танкини с маргаритками. Тут и плавки с высоким вырезом, и косточки, приподнимающие грудь. Хотелось показать Лоренсу, что и сейчас, двенадцать лет спустя, я не перестала бороться с клятой силой тяжести.

В купальнике мне было неуютно. Я чувствовала взгляд Сэнди и, к своему вящему раздражению, втянула живот. Так, нужно застегнуть на Лизе широкий матерчатый ремень. В реабилитационном центре доктора использовали нечто подобное, чтобы контролировать Лизу в воде и, если она потеряет равновесие, не хватать за пораженные части тела.

Мы спустились в бассейн и хором пискнули: вода холодная! Потом Лиза задрожала, и я не сразу сообразила, что она смеется.

— Не смешно! За чертову посуду придется расплачиваться. Тарелки-то в основном были хорошие, с итальянскими цыплятками. — Строгой тирады не вышло: я тоже прыснула. Мы стояли на неглубокой стороне бассейна, где вода едва доходила до купальников, и хихикали, как девчонки-проказницы, которые, заночевав вместе, откололи мерзкую шутку. Ладно хоть мы обе стояли спиной к окну! — Посуда, конечно, уродская, но ты молодец, оживилась, лишь когда мы начали громить кухню жены моего экс-любовника. Что на тебя накатило?

Услышав вопрос, Лиза тотчас перестала смеяться. Ее рот открывался и закрывался, открывался и закрывался, но с губ не слетало ни звука. Она попробовала снова — рот открылся, губы зашевелились, будто слово застряло в горле и Лиза старалась его вытолкнуть.

— Трава! — наконец выговорила она. По крайней мере, я так разобрала. Мы удивленно уставились друг на друга. Лиза замотала головой: нет, не то, а потом выдавила: — Утром трава.

Совсем не эти слова ей хотелось сказать. В испуганных карих глазах я прочла, что Лиза себя слышала и что она собой недовольна: получается совсем не то. Лизины плечи напряглись, она замотала головой: моя дочь впадала в панику.

— Спокойно! — велела я. — Ничего страшного! Ты разговариваешь, и это главное. Ты слова произносишь, пусть даже не те, что хочешь. — Лиза все качала головой, нет, мол, нет, нет. Я решительно хлопнула по воде и сказала: — Со временем все получится, а водная гимнастика нам поможет. Пошли!

Я легонько ткнула дочь надувной лапшой и, крепко держа за ремень, повела на глубину. Я приказала себе забыть Сэнди и сосредоточиться на упражнениях, которые Лиза делала с физиотерапевтом. Сперва мы размялись, прогуливаясь туда-сюда поперек бассейна. Немного челночной ходьбы, и мы зашли чуть глубже. Лиза поставила ноги пошире, чтобы плечи оказались под водой, и резко подняла руки, будто делала разножку без самого прыжка. Я держала ее за ремень, и Лиза еще раз подняла руки. Мы уже начали приседания, когда открылась дверь черного хода и к бассейну вышла Сэнди.

Она тоже надела купальник, слитный, от «Лэндс Энд», с тонкими бретелями. Купальник сидел так плотно, что казалось, на Сэнди корсет. Я прищурилась. Если Мози все-таки начнет звать меня бабулей, придется тоже такой купить. Впрочем, у Сэнди фигура что надо. Почти уверена, купальник она выбрала так, чтобы не оставалось сомнений, кто из нас жена, а кто любовница.

Сэнди села на бортик бассейна и опустила ноги в воду. Лиза тотчас выпрямилась в полный рост, здоровый уголок ее рта пополз вверх. Что же, почему бы и нет? Сэнди здесь, у бассейна, значит, Лиза снова в центре прерванной драки за отсутствующего мужчину. Для Лизы это практически родная стихия, вотчина. Не знаю, в курсе моя дочь или нет, только в драке за Лоренса она уже участвовала.

Мы с Лоренсом встречались почти шесть месяцев, когда на пороге моего дома появилась измученная наркотиками Лиза с Мози на руках. Я позвонила Лоренсу и попросила небольшой тайм-аут. Дел, конечно, прибавилось, но проблема заключалась не только в этом. Лоренс — коп, а Лиза твердила, что с метом покончено, но микстуру от кашля хлебала, как лимонад, — запивала ею разноцветные таблетки, которых у нее был полный карман. Не хотелось ставить Лоренса перед выбором — либо арестовать мою дочь, либо закрыть глаза на употребление запрещенных лекарств. Я подыскивала реабилитационный центр, но, прежде чем отправить Лизу на лечение, ждала, когда мне передадут опекунские права на Мози. Те несколько недель съели мой отпуск и больничный — я должна была наладить отношения с внучкой, чтобы она легче перенесла разлуку с матерью.

В разгар этих событий домой вернулась Сэнди с Гарри и Максом на буксире. Думаю, едва умопомрачительный секс приелся, она поняла, что продавец из обувного куда старее и толще, чем казался в Сети.

— Сэнди хочет все исправить, — сказал по телефону Лоренс.

— А что хочешь ты?

— Тебя, — ответил Лоренс, но таким тихим, извиняющимся голосом, что я невольно затаила дыхание. — Мальчики… липнут ко мне, как перепуганные мартышки. Потом отлипают и корчат из себя полных говнюков, чтобы увидеть, как я отреагирую. Они страшно рады, что их привезли домой, но нам с Сэнди больше не верят. По крайней мере, не так, как раньше. Я хочу, чтобы у меня с ними все наладилось. Хочу, чтобы им было хорошо.

— С женой тоже хочешь все наладить? — спросила я, хотя и так знала ответ.

— Мы нужны мальчикам. Не я, а мы, — ответил он, словно все было настолько просто.

Ко мне вернулись Лиза и Мози, так что я прекрасно его поняла, но все же спросила:

— Как ты можешь ей доверять?

— Я не доверяю, — вздохнул Лоренс. — Но, Джинни, я ведь ей тоже изменял. От этого как-то легче. Получается, мы с Сэнди квиты.

Я не сразу осознала, что «измена» — наш с ним роман. Возникла пауза. Сердце болело, меня накрыло бешенством, только я понимала: если бы пришлось выбирать между Лоренсом и Лизой с Мози, вопрос бы так не стоял. Когда они вернулись, я тотчас отдалилась от Лоренса, отдалилась настолько, что даже пропустила возвращение его безмозглой потаскухи-жены.

— Пока, Лоренс, — только и сказала я, аккуратно положила трубку на базу и пошла читать «Баю-баюшки, Луну» в девятнадцатый раз за тот день, пытаясь не чувствовать ничего, кроме того, как магически тяжелеет на руках Мози, когда засыпает. Я даже заплакала, когда она теплым, доверчивым комочком заснула у меня на груди, прямо возле сердца.

Теперь та самая потаскуха-жена спустилась к нам в бассейн со словами:

— Думаю, от помощи вы не откажетесь.

— Спасибо! — натянуто поблагодарила я. — Лиза, попробуй походить задом наперед, ладно?

— Даррр!

Лизино «да» получилось долгим и по-пиратски раскатистым. Я кивнула, переводя его для Сэнди. Она встала по другую сторону от Лизы и пошла в одном темпе с нами. К моей дочери Сэнди не прикасалась, и, наверное, не зря, хотя ее помощь меня радовала. Настоящие физиотерапевты всегда работали в воде парами, поставив Лизу посредине.

Мы медленно брели к бортику, и Сэнди спросила:

— Что с вашей дочерью?

— Инсульт. Кстати, Лиза прекрасно вас понимает, не делайте вид, что она собака или француженка.

А вот и бортик! Лизина оживленность в присутствии Сэнди грела душу, но говорить с дочерью при ней не хотелось и заставлять отвечать — тоже. Не хотелось, чтобы Лиза произносила «трава», подразумевая «сука». Зачем полностью обнажаться и открываться, мы и так были в одних купальниках.

— Что теперь? — спросила Сэнди.

— Теперь пойдем боком, — объявила я.

Мы повернулись лицом к глубине, встали в ряд — я первая, за мной Лиза, у самого бортика Сэнди — и поползли поперек бассейна к противоположному бортику: шаг вместе, еще один, еще один. Лиза двигалась инсультным боком вперед, на суше бы так не получилось. К концу второго перехода Лиза устала: мы занимались уже больше получаса.

— Давайте на этом закончим, — предложила я.

Едва мы выбрались из бассейна, Сэнди оставила нас с Лизой вдвоем. Я сложила вещи, натянула платье поверх мокрого купальника и одела Лизу. Сборы заняли довольно много времени. Когда мы вернулись в дом, Сэнди, уже в джинсах и футболке, сидела в гостиной. Она причесалась, подкрасила губы и выглядела куда жестче и решительнее, чем в купальнике.

Водные упражнения утомили Лизу, и, похоже, Сэнди это чувствовала. Впервые с момента приезда я словно осталась с ней наедине.

— Спасибо! — сказала я, и Сэнди кивнула. Да, она меня слышала, но отвечать не желает. — Не ругайте Лоренса. Он не бегает ко мне втихую, он вообще не тихушник, а о моем приезде даже не подозревает.

— Я в курсе. — В улыбке Сэнди сквозило мрачное торжество. — В курсе, что Лоренс вам не звонил. Удивительно, но от этого вы мне симпатичнее. Наверное, утешает, что последние десять лет он не страдал и не тяготился моим присутствием.

— Послушайте, я не хочу вмешиваться в ваши отношения, мне нужен был только бассейн. — Лиза устало поникла, и я стала разворачивать ее ходунки, жалея, что не захватила коляску.

— Макс, наш младший сын, поступил в Джорджтаунский университет еще прошлым летом, до основного приема, — бросила мне вслед Сэнди. — Лоренс потерпел еще год, но мы оба понимали: конец близок. В начале июля он переехал.

Я так и застыла на месте.

— Лоренс вас бросил?

— Угу. Я думала, он вернулся к вам. Своего мужа я знаю и была готова держать на это пари, если бы нашла с кем. — Невеселый смех Сэнди напоминал лай. — Понадобится бассейн — приезжайте. Я совершенно не против, особенно сейчас, понимая, что вы пользуетесь лишь моим бассейном, а не моим мужем.

В глазах Сэнди снова вспыхнуло мрачное торжество. Рядом со мной заворчала Лиза, так тихо, что слышала лишь я. Усталости вопреки она все понимала.

— Спасибо! — поблагодарила я, заставляя себя говорить спокойно. — Но у нас скоро будет свой.

— Чудесно! — кивнула Сэнди. — Свой всегда лучше.

Хотелось поскорее уйти из этого дома, только Лизу так просто с места не сдвинешь: она явно что-то задумала. Сэнди повезло, что мою девочку сдерживали ходунки, — прежняя, настоящая Лиза точно выбила бы ей глаз. Со дна моей души поднялось непонятное жуткое нечто, но я подавила его и быстро вывела дочь на крыльцо.

Лишь по дороге домой я сообразила, что чувствую. Ярость. Лоренсбыл свободен, но ни разу мне не позвонил. Как и Сэнди, я поставила бы деньги на то, что он сразу же со мной свяжется.

— Ну ты и ублюдок! — вслух подумала я, в ответ услышала ропот Лизы и добавила: — Хорошо, что ты бросила ту сушилку. Надо было еще больше посуды разбить!

Стоило упомянуть посуду, Лиза на миг застыла, потом начала озираться по сторонам, будто я вдруг перестала существовать. Только я, сгорая от гнева, едва это заметила. Машину я гнала во весь опор: пусть хоть один клоун в форме нас остановит! Мы с Лизой живо глаза ему выцарапаем.

По крайней мере, я выцарапаю. От происходящего вокруг Лиза не отрешилась, она лишь перестала воспринимать меня. Она рылась в салоне, что-то разыскивая, — один за другим ощупала подстаканники и переключилась на центральную консоль.

Я вцепилась в руль, как в тощую шею Сэнди. Мне и в голову не приходило, что Лоренс, получив свободу, не примчится ко мне. Даже мыслей таких не было! В глубине души — так глубоко здравому смыслу не достать — я верила, что он по-прежнему мой. Это казалось само собой разумеющимся, но, очевидно, только мне. Сколько порядочных мужчин я пропустила или не удостоила вниманием, потому что решила: с Лоренсом (как выяснилось, воображаемым) они не сравнятся.

Я вихрем слетела с шоссе и неохотно сбавила скорость, чтобы не задавить местных ребятишек. Лиза по-прежнему ерзала и копалась в салоне. Она подалась вперед и, сложившись почти пополам, шарила по полу.

— В чем дело? — раздраженно спросила я.

Уткнувшись лицом в колени, Лиза перебирала хлам, скопившийся в моей машине, — рекламные буклеты, мятые обертки из «Тако Белл», три или четыре триллера в мягкой обложке, носки Мози.

Когда я свернула на нашу подъездную аллею, Лиза наконец выпрямилась, издав по-петушиному торжествующий крик. В здоровой руке она сжимала стакан из «Старбакса», давно опустевший, но еще с крышкой. Лиза протянула его мне.

Я хотела взять стакан, но Лиза не отпускала. Она перехватила мой взгляд. Несмотря на усталость от тренировки, ее здоровый глаз пылал жизненной силой, а губы шевелились так же, как на кухне Сэнди, когда она подняла стакан для воды. В бассейне, едва я заговорила о разбитой посуде, Лиза ответила про траву утром. Сейчас она протягивает стакан из «Старбакса». Моя долго молчавшая девочка пыталась что-то сказать. Впервые со дня возвращения из клиники она сама начинала разговор.

— Лиза, в чем дело? Что-то про стакан?

Здоровая половина Лизиного лица просияла.

— Стакан? — переспросила я, и радостный Лизин вопль едва не сбил ей дыхание. — Стакан, стакан, стакан… Что со стаканом? Это как-то связано с женой Лоренса? С больницей? С Мози?

Стоило упомянуть Мози, Лиза трижды издала свой «да»-звук, так громко и отрывисто, что прозвучало похоже на лай — «да, да, да!».

Я смотрела то на Лизу, то на стакан. Гнев сменился облегчением и надеждой: раз Лиза так старается говорить, значит, ей есть что сказать. Значит, инсульт не стер ее воспоминания. Лиза не просто слушает и понимает, а реагирует, соотносит услышанное со своим прошлым, обращается к прежней, настоящей Лизе. Я потянулась, но не к стакану, а к ее запястью, и крепко его сжала.

Моя девочка обращалась ко мне единственным доступным ей способом, с такой настойчивостью, что речь, очевидно, шла о чем-то важном.

— Я во всем разберусь, — пообещала я.

Наконец я взяла у нее стакан и стиснула в пальцах. Это же письмо, самое настоящее письмо, которое прежняя Лиза прислала из дальней дали. Только вот написала она его на непонятном мне языке.

Глава девятая Лиза

Лиза так устала, что «сейчас» превращается в огромное серое болото. «Сейчас» — это Лиза в ходунках наедине с клятой инсультной ногой и ополовиненным лицом. Лиза в своей комнате, она вылавливает картинки из бескрайнего моря памяти, которое плещется внутри нее. Такое ощущение, что инсульт пощадил лишь память. Вот девушки из рождественской телепрограммы. Вот танцовщицы из «Радио-сити», они выстроились в ряд и машут длинными мускулистыми ножками, как ножницами щелкают. Вот Чарли Браун^[127] из мультиков на День благодарения; он изо всех сил бьет по мячу, который Люси уже отвела в сторону. Вот Малыш-каратист^[128]; он болтает сломанной ногой, потом вытягивается в струнку — совсем как большая птица! — и другой ногой выбивает врагу зубы.

Нужно затолкнуть эти картинки в инсультную ногу: сила, смелость и грация явно не помешают.

Правая нога ползет вперед, мелко дрожа, а левая точно дразнит ее — скользит легко и непринужденно. Лиза устала и измучена тренировкой в бассейне, но сдаваться не желает. Она снова воскрешает в памяти танцовщиц из шоу-группы «Рокеттс», вскидывающих ножки в канкане, упорного Чарли Брауна, непобедимого Малыша-каратиста и мощным движением вталкивает в свое слабое тело. Но их сила тает на глазах: поток превращается в ручей, ручей — в струйку, и инсультную ногу они заряжают лишь до болезненного стариковского шарканья.

Лиза признает поражение. Делает вдох. Пробует снова — шаг, еще шаг.

Босс смыла с нее хлорку, и теперь тяжелые влажные волосы мочат пижаму. Последний шаг привел к кровати, Лизе страшно хочется лечь и отдохнуть. Она же показала стакан, прямо Боссу в руки сунула, разве нельзя хоть немного отдышаться? Ответ отрицательный, Лиза чувствует его в соленом запахе пота на своем уставшем теле. Соленый воздух. Пляж. Ребенок. Мелисса. В памяти воскресает день второй из списка самых ужасных в ее личной истории. Прошлое ожило и явилось, чтобы сожрать Мози.

Одного стакана не хватит. Босс не догадается. Лиза начинает все с начала: нужно осторожно развернуть ходунки и снова пересечь комнату. Танцовщицы из «Рокеттс». Чарли Браун. Малыш-каратист. Лиза ползет вперед, растворившись в своем прошлом. Рядом с ней малыши. Все, которых она не украла.

Первый малыш попадается в продуктовом Алабамы через два дня после того, как «смерть в колыбели» отняла дочку, а Лиза закопала памятный свой сундучок рядом с ивой. Она хочет украсть фрукты или крекеры, а не ребенка, но в соседнем отделе кричит малыш. Из Лизиной груди тут же начинает бить молоко. Ребенок кричит и кричит, мамаше пора его успокоить. Лиза успокоила бы, но ведь малыш не ее. Нужно взять его, поднести к ноющей груди, убаюкать и скрыться с ним во мраке ночи.

Лиза убегает из продуктового, из города, в который она попала, из штата. Можно же спрятаться от ивы, можно же найти уединенное место, не такое, как дом. Ей нужно туда, где сухой воздух быстро высосет молоко, вытрет слезы, высушит липкий пот. Она отправляется на запад, надеясь, что невадское солнце превратит ее в сухой лист, летящий по дороге.

Лиза прибивается к бродячей цирковой труппе. Там курят отличную травку. Днем Лиза спит без сновидений, а по ночам врет, глядя в хрустальный шар. Лиза чудо как хороша в цыганской одежде, особенно когда предсказывает будущее, которого не видит.

К труппе прибивается бородатая. У нее малыш с толстыми ножками и копной темных волос. К концу первой ночи после отъезда из парка развлечений шпагоглотатель заваливает бородатую. Ребенок спит в гостиной трейлера, его уложили в пустой комод. Лиза смотрит на него в окошко. «О-о-о!» — сквозь бороду стонет бородатая. Она не услышит скрип двери, если Лиза скользнет в гостиную и утащит посапывающий сверток.

Бородатая кончает, а Лиза отворачивается и идет пешком до въезда на главную дорогу. Она влезает в первую же фуру, которая перед ней останавливается.

Дальнобойщики Лизе нравятся. У кого-то есть травка, у каждого — мет. Днем Лиза спит, а ночами плетет байки и отгоняет дальнобойщикам сон. Фары ярко освещают темное шоссе, и, если наглотаться двойных экстази, кажется, что взлетаешь к потолку кабины. Дальнобойщики — парни простые, вернее, не извращенцы. С нее секс и байки, с них дурь и быстрая езда, такой обмен — единственный вид любви, который выносит Лиза.

Времена года сменяют друг друга, Лиза колесит по стране. Все очень просто: на стоянки грузовиков малышей не приносят, поэтому она никого не крадет.

Потом Лиза встречает Бака. Возрастом он ближе к пятидесяти, чем к сорока, и Лиза зовет его Папиком. Бак очень милый, любит держать ее за руку и дважды возит ее через всю страну — из Калифорнии в Вермонт, из Вермонта в Калифорнию. Лиза живет с ним шесть месяцев. Все гладко, пока Бак не вбивает себе с голову, что влюбился. Прямо посреди страны он решает угостить Лизу жирным бифштексом в беконе, и они оказываются в придорожном кафе. За соседним столиком большая семья — мама, папа, Сюзи, Томми и малыш. Лизу так и подмывает вонзить нож в мамашино горло и схватить малыша — ужасно хочется взять его на руки.

Лиза улыбается, говорит, что ей нужно в туалет, а сама, едва убедившись, что Бак не видит, выскальзывает из кафе. Ее красный рюкзак в кабине грузовика, кабина закрыта, и Лиза сбегает без него.

Она несется к шоссе и поднимает вверх большой палец. У Лизы топ с бретелькой через шею, длинные золотисто-каштановые кудри (правда, давно не мытые), а багажа нет — почему бы не остановить и не подвезти ее? Второй же грузовик останавливается. Водитель — лысый белый тип под сорок с усталыми добрыми глазами. Усталый, добрый, но отца из себя не корчит.

— Привет! — улыбается Лиза. — Есть какое добро? Ну, чтобы не уснуть? Кстати, со мной не заскучаешь!

Добро у лысого есть, и грузовик вместе с Лизой растворяется в ночном мраке.

Через два месяца Лиза возвращается в Алабаму — самое близкое к дому место за черт знает сколько месяцев бродяжничества. В одном грязном сарафане она сидит в прачечной, остальные вещи стираются. Входит дерганая мамашка в трико и толстовке. На плече слинг, в нем громко плачет малыш в кофточке и ползунках. Грязного белья у нее целая корзина, под глазами темные круги. Загружая белье в машину, девчонка хлюпает носом и чешется. Малыш хнычет, вот-вот заревет снова, но девчонка не замечает. Может, она его и не любит.

Юную маму зовут Джанелль, она чуть старше Лизы. Пока белье стирается, девушки болтают. Обе любят Бьорк, мотоциклы «Мустанг» и леденцы «Пикси стикс».

— Слушай, не посмотришь за ребенком буквально минутку? Ну и чтобы белье не стащили… У меня срочное дело.

Наконец-то у Лизы на руках ребенок, девочка! Лиза смотрит на малышку, малышка серьезно смотрит на Лизу. Кроха пахнет сигаретами и несвежим молоком, но за этими запахами есть другой — настоящий, детский.

— Хочешь со мной? — спрашивает Лиза. Малышка не возражает. Только Лиза с места не срывается. На ней даже трусов нет, все в стирке. Разве матери сидят в прачечной в одном грязном сарафане? Будь трусы сухими, Лиза давно сбежала бы с малышкой.

Лиза смотрит на ребенка, ребенок смотрит на нее.

— Спасибо! — благодарит вернувшаяся Джанелль. Она больше не дергается: наверняка дорожку занюхала. Чертова наркоша! Лиза жалеет, что не сбежала с ребенком.

Лиза перекладывает белье в сушилку, идет в уборную, склоняется над раковиной и запрещает себе реветь. Вернуть малышку оказалось не легче, чем вырвать себе легкое и отдать. Кому отдать — безмозглой наркоше, которая любит Бьорк, мотоциклы «Мустанг» и леденцы «Пикси стикс».

Нужно вернуться в зал, когда трусы высохнут, снова предложить Джанелль помощь и на этот раз украсть малыша. Лиза смотрит в глаза своему отражению. У нее нет колыбели, пеленок, пинеток из «Кидворкс». Лиза вдруг понимает, что есть препятствия серьезнее отсутствия трусов — из зеркала на нее смотрит другая безмозглая наркоша, которая любит Бьорк, мотоциклы «Мустанг» и леденцы «Пикси стикс».

Любому ребенку нужна Босс, а Лиза — та самая Кроха, новорожденная дочь которой среди ночи перестала дышать, беззвучно посинела и умерла, по двум причинам: чертова карма и чертова Мелисса. Из-за того, что Лиза это заслужила.

Тогда в прачечной Джанелль угостила ее парой «Джолли ранчерс». Лизе досталась вишневая, самая любимая и у нее, и у Джанелль.

— Лиза! — испуганно восклицает Босс. — Разве так можно?! Надо отдыхать!

Лиза смаргивает. Танцовщицы из «Рокеттс». Нога ползет вперед.

Босс делает то, что должно Боссу. Она делает то, что нужно детям. Она укладывает Лизу в постель.

Глава десятая Мози

Дождь лил как из ведра, а Роджер, когда заехал за мной в Супер-Свинарник, остановился на обычном месте, нет чтобы к самому входу подкатить. У него черный легковой универсал, которому в обед десять лет. Его мама целую неделю проторчала в Гугле, пока не выяснила, что за всю мировую историю за рулем «вольво» — именно в сборке того года — не погиб ни один человек. Ясен день, безопасность превыше всего, только в салоне не было даже порта для айпода, и Роджеру пришлось скинуть свой плейлист на сидишку. Я издалека услышала, как надрываются «Кейдж зе элефант»^[129]. Роджер сидел с обалдевшим видом и не замечал, что я бегу через всю стоянку и мокну. Наконец я распахнула дверцу, но на пассажирском сиденье было столько хлама, что для меня места почти не осталось.

Я швырнула на заднее сиденье гору пледов и садовые перчатки миссис Нотвуд. Под всем этим лежали здоровенные кусачки для проволоки с лезвиями, наподобие клюва Тукана Сэма^[130], как если бы тот заделался серийным убийцей.

Я захлопнула дверцу, отряхнулась прямо на Роджера и, буравя его свирепым взглядом, подняла кусачки, на которые едва не села, — вконец, типа, обалдел?!

Роджер ни черта не понял.

— Это на случай, если полезем через забор с колючей проволокой, — объяснил он. Игра «Шпионы против Утингов» напрочь вынесла ему мозги — когда отъезжали от Свинарника, Роджер буквально трясся от возбуждения.

Я сунула кусачки под сиденье и закатила глаза. Да, вокруг Утятника забор из рабицы, кое-где мне по грудь, а местами с колючей проволокой наверху, только не будем же мы ползать в траве, разрезая рабицу кусачками! Не ночь как-никак, а три часа дня.

— Мы не ниндзя, — мрачно напомнила я.

— Ей-богу, Моз, от твоего занудства молоко скисает! — засмеялся Роджер.

— По-любому играть в ниндзя не будем. У меня есть план. — Порывшись в рюкзаке, я вытащила учебник, обложенный пакетом из супермаркета. — Зри! Учебник для дополнительных занятий по математике. Патти Утинг забыла его в школе, а мы любезно вернем.

— Надо же, как удачно. Для нас. — Роджер искоса на меня посмотрел и ухмыльнулся: — А где Патти учебник забыла? В твоих джинсах?

— Ага, почти, — усмехнулась я.

Весь сегодняшний день я ходила за Патти по пятам, дожидаясь, когда она отвернется от своего армейского вещмешка. Наконец перед ланчем Патти бросила мешок у свободного столика и побежала в сортир. Стоило расстегнуть молнию вещмешка, по ноздрям ударил спертый запах: кажется, в этом мешке жил медведь. Тот медведь явно любил острый плавленый сыр с перцем. Я схватила первый попавшийся учебник. Сердце стучало, будто его напичкали хлопушками, но я не боялась. Нечто подобное я чувствовала в детстве, когда убегала куда глаза глядят только потому, что обожала бегать.

— Патти ведь автобусом ездит? Можно заскочить за мороженым, — предложил Роджер. — Раньше чем через полчаса она до дома не доберется.

— Не-а, я понятия не имею, в какой части Утятника живет Патти. Давай сразу туда поедем и проследим, куда она пойдет от автобуса.

— Если приедем раньше, придется расспрашивать других Утингов, где ее искать. Кстати, Утингов или Утингей? Как будет во множественном числе?

— Один Утинг, двое Утингов, тыща Утингов. — отозвалась я. — По-моему, так.

Роджер кивнул и сверкнул глазами.

— Можно стучаться во все двери и заодно расспрашивать про Новин.

— Ты точно свихнулся! Говорят, в прошлом году кто-то из Утингов всадил патрон двадцать второго калибра в задницу Свидетеля Иеговы.

Роджера это явно развеселило.

— Да ладно тебе, Моз, реакция вполне естественная! Хотите свежий номер «Сторожевой башни»?^[131] Ба-бах! Пулька в заднице!

Тут запели «Сноу патрол»^[132], и Роджер прибавил звука.

— Очень скрытно, как раз в духе ниндзя! — проорала я, и Роджер сделал еще громче.

Минут через десять мы были за Иммитой, Роджер от души поддал газу и стал во все горло подпевать диску. Голос у него хороший, низкий, даже не верится, что такой достался щупленькому Роджеру. Мы оба приоткрыли окна, и вскоре я тоже запела. Как злиться, если громко и с удовольствием поешь, по машине гуляет свежий ветер, а от него волосы сбиваются в сырую кучу? Подумаешь. Мы ехали искать Новин Утинг, а не на выпускной бал. Для Утятника мой вид — самое то, а Новин знала мою мать примерно в моем нынешнем возрасте.

В то время другая Мози Слоукэм была малюсенькой креветкой, которую Лиза тайком от подруг и учителей таскала на математику и английский. Странно, что та креветка не я. Иначе сейчас я бы сидела на всемирной истории у миссис Блоуд во второй раз, а такое даже врагу не пожелаешь.

Мы свернули на двурядку Никерджек, такую старую, что даже под проливным дождем асфальт был пепельно-серым. Пару миль Никерджек тянулся сквозь лес. Его наверняка облюбовали бы любители пивных вечеринок, если бы не незаконные ловушки и реальный шанс нарваться на пулю даже не в сезон охоты. Утингам эта земля целиком никогда не принадлежала, но они явно на ней охотились, наплевав на сезоны и лицензии. В школе болтали, что они едят даже сбитых машинами животных.

Через пару миль лес с моей стороны сменился огороженным участком, усеянным неопрятными проплешинами. В ближнем ко мне углу ржавел «додж-дарт» без окон, дверей и колес. Он лежал на пузе, причем в самом буквальном смысле. В его салоне прятались от дождя три промокшие козы. Рядом стоял пикап тоже без колес, из водительского окна высовывался тощий козленок и глотал дождевые капли. Чуть дальше начинался целый автопарк ржавых седанов, старых, разномастных, выпотрошенных до остовов, зато битком набитых овцами. Утятник как он есть. Озираясь по сторонам, Роджер убавил скорость и громкость до минимума.

С его стороны лес тоже кончился, сменившись поляной, на которой расположились штук десять трейлеров. Вдали на луг наступали кусты, ладанные сосны и старые раскидистые дубы. Неподалеку от нас стоял многоместный трейлер, вокруг него — машины. Эти еще не раздели и не выпотрошили, хотя у одного «бьюика» задняя дверь держалась на изоленте. Как только «бьюик» сдохнет, Утинги сдерут дверь и поселят в салон цыплят.

Мы остановились через дорогу от первого многоместника.

— Нужно с чего-то начать, — вымолвил Роджер.

Дальше вдоль дороги стояли длинные одноэтажные дома, тоже битком набитые Утингами, а свернув еще дважды, мы увидели бы такие же утыканные трейлерами поляны между лугами и лесочками. Утингов здесь пруд пруди.

Эту поляну тоже обнесли забором, словно Утин-ги выходят на дорогу и попадают под машины не реже их старых тощих коз. Роджер заглушил мотор, музыка оборвалась, и в открытые окна мы услышали бибиканье. Вряд ли этот звук издавала машина, слишком хриплым и надрывным он казался. Скорее так пятящийся грузовик изобразила бы старая больная обезьяна. Бибиканье было громким — мы оба расслышали его сквозь стук дождя по металлической крыше «вольво».

— Что это? — спросила я. — Кто-то плачет?

Роджер, удивленный не меньше моего, лишь плечами пожал:

— Пойдем узнаем.

— Ливень жуткий! — пожаловалась я, схватила плед с заднего сиденья и, накинув его на голову, стала похожа на первоклассницу, играющую Деву Марию на рождественском утреннике. Роджер натянул капюшон толстовки, и мы вылезли из салона.

Похоже, странное бибиканье доносилось из многоместника, но ворота были в середине забора, футах в пятидесяти дальше по дороге.

Когда мы перебежали через дорогу, заунывное бибиканье стало громче, а когда добрались до ворот — тише. В широкие ворота спокойно вписалась бы машина. Их закрыли, набросив проволочное кольцо на столбик. Роджер промок насквозь, у меня под пледом было посуше, поэтому я прикрыла уголком и его. Роджер дотянулся до кольца, открыл ворота, и мы шмыгнули во владения Утингов.

Вблизи многоместный прицеп оказался белой коробкой, обшитой дешевым сайдингом, и стоял на шестах примерно в футе над землей. К двери вела самодельная деревянная лестница. Крыльца не было, но три продавленные, наполовину сгнившие ступеньки укрывал навес. Мы с Роджером забежали под него, еле уместившись на средней ступеньке.

Бибиканье сводило с ума. Оно раздавалось каждые пять секунд. По разные стороны от лестницы, где нормальные люди сажают цветы, из земли торчали ветроуказатели и вертушки на палочках. Промокшие ветроуказатели понуро висели тряпками, зато почти все вертушки бешено крутились, разбрызгивая дождевые капли.

— Что за черт? Это человек? Внутри дома? Или это ветряки?

Я нервно переступала с ноги на ногу. Сойдя с проселочной дороги, мы оказались на земле Утингов, в их жутких немытых руках.

— Не знаю. — Глаза Роджера блестели из-под капюшона. Можно подумать, он сумасшедший джава, для которого нет участи лучше, чем быть сожранным Утингами. — Говорить буду я, ладно? Враль из меня в тыщу раз лучше.

Я кивнула, хоть и не слишком уверенно. Пожалуй, неделю назад Роджер был бы прав, а сейчас? Я перестала делать тесты на беременность, вовсю дерзила Боссу, преследовала Патти Утинг, шифровалась, крылась, никого не боялась, воровала направо и налево. Вероятно, и врать скоро научусь быстрее, чем Босс проверяет чеки в супермаркетах.

Роджер трижды ударил кулаком в дверь. Дожидаясь, пока нам откроют, я смотрела по сторонам в надежде выяснить, откуда бибиканье. Казалось, бибикают совсем рядом, прямо у меня под ногами, определить точнее мешал дождь, барабанивший по пластиковому навесу. Когда я наконец догадалась глянуть в щель между гнилыми досками ступеней, то увидела глаза. Взвизгнув от ужаса, я соскочила с лестницы прямо под дождь.

— Ты что?! — заорал Роджер и повернулся спиной к двери.

Мне было не до ливня — я заглянула под лестницу.

— Там пес, — объявила я. Бедняга промок насквозь. Шерсть облепила тело, и я видела, какой он тощий.

— Что за порода?

Я пожала плечами — разве тут определишь породу? Голова несчастного пса казалась чересчур большой для его тела, рыжеватую шерсть усеивали белые и черные пятна. Я бы сказала, что это терьер, которого сверху помазали биглем. Бедняга приоткрыл пасть, и я поняла, что заунывный звук издает он. Тощий, ободранный, он смотрел на меня, но будто не видел, и бибикал самому себе. После Зайки я не встречала собак в таком ужасном состоянии.

— Ой, бедняга! — сквозь шум дождя закричал Роджер, глядя в щель под ногами.

Едва я подняла голову, открылась дверь. В дверном проеме стояла женщина Утинг и буравила нас свирепым взглядом. Сколько ей лет, как и всегда с Утингами, было совершенно непонятно, уж слишком потрепала и побила ее жизнь. Волосы патлами болтались вокруг лица, обвисшая грудь чуть не вываливалась из дышащего на ладан топа без бретелей.

— Че надо? — завопила она Роджеру в лицо.

Дождь полил еще сильнее: из-за распахнутой двери слышалось, как он стучит по плоской крыше трейлера. Я выпрямилась и встала на нижнюю ступеньку за Роджером. Мой взгляд метался вверх-вниз, от женщины Утинг к псу, который смотрел на нас из-под лестницы. Теперь его бибиканье напоминало смех кукушки Роуд Раннера из мультика «Песенки с приветом». Точнее, Роуд Раннер смеялся бы так, если бы сидел на антидепрессантах.

— Че надо?

Когда она открыла рот, я заметила, что два передних зуба у нее сломаны или сколоты так, что напоминают равнобедренные треугольники. Или клыки.

Роджер ответил, но что именно — я не разобрала: он стоял ко мне спиной, дождь стучал, а бедный пес плакал.

— Она живет чуть дальше по Никерджеку, в зеленом доме, — прокричала леди Утинг. — Раз нужна Патти, зачем вы, говнюки-малолетки, ко мне ломитесь?!

Роджер проорал что-то про учебник.

Я поднялась на вторую ступеньку, вплотную к Роджеру, и спросила:

— Это ваш пес?

Леди Утинг дыхнула прямо на меня. Он жуткого запаха перегара я снова спустилась на нижнюю ступеньку.

— Чей же еще, если под моим крыльцом сидит, а, умница хренова?

— Он весь мокрый, — сказала я. Утинг угрожающе шагнула ко мне. Старые растянутые джинсы едва не сваливались с бесформенных бедер, ноги босые, и длиннющие ногти как у тролля, и под каждым — полумесяц отборной черной грязюки, вроде французского педикюра, бомж-версия.

— Патти тута нет. А ну дуйте с моей лестницы и оставьте моего пса в покое! Ему там нравится.

Пес печально бибикнул, словно уличая хозяйку во лжи.

Роджер раздраженно взглянул на меня через плечо и заорал так громко, что даже я услышала:

— В каком именно зеленом доме живет Патти? Рядом с Новин Утинг?

Едва услышав это имя, женщина отлепила колючий взгляд от меня и вонзила его в Рождера. Ее глаза превратились в щелки, в горле зажурчало, и изо рта вылетел плевок, такой густой и желтый, что я разглядела, как он летит сквозь дождь мимо уха Роджера.

— Дуйте с моей лестницы, говнюки малолетние! — Леди Утинг захлопнула дверь.

— О как, — прошептал Роджер, повернувшись ко мне, он схватил меня за руку и поволок через поляну к воротам.

Бедный пес бибикал нам вслед. Пока мы бежали к воротам, его жалобный голос чуть притих, а когда оказались у машины, то есть, фактически, напротив трейлера, снова зазвучал громче. Мы юркнули в салон и упали на кожаные сиденья, заливая их дождевой водой.

— Нельзя бросать здесь бедного пса! — сказала я.

Роджер уже заводил машину.

— Собаку себе в джинсы не посадишь, — заметил он. — А главное, у той женщины обрез. Я углядел его в прихожей, у нее за спиной. Заметила ее гримасу, когда я сказал про Новин?

— Бедный пес! — вздохнула я. — Не пойдем к другим Утингам, ладно? Давай сразу к Патти, а то меня вырвет!

— А меня, думаешь, нет? — По лицу Роджера не казалось, что его сейчас вырвет. Казалось, он только что покатался на американских горках и очень хочет еще. — Давай проедем до конца Никерджека, вдруг увидим дом Патти. Который зеленый, да? Если Новин у Утингов — нон грата, Патти должна знать почему.

За окнами промелькнул ряд кирпичных домишек, еще одна поляна с домашними животными в машинах, потом длинный одноэтажный дом. Он смотрел на дорогу, лупящаяся краска на стенах еще позволяла опознать его цвет как зеленый. Мы притормозили напротив и стали ждать, когда покажется чертов автобус и высадит Патти.

Судя по всему, школьный автобус в такую даль не ездил — Патти шла пешком. Дождь по-прежнему лил как из ведра, а Патти брела, низко опустив голову, и мокла. Линялая синяя футболка прилипла к костлявому телу, цветастая юбка обвисла так, что подол едва не волочился по земле. В отличие от девиц из Кэлвери, которые не носят брюки, юбку Патти надела не из религиозных соображений. Впрочем, в Кэлвери даже у участниц группы поддержки наряды лишь на четыре дюйма выше колена. Нет, Патти я видела и в комбинезоне, и в драных штанах, и в джинсовой юбочке, такой короткой, что попа торчала. Как и другие Утинги, Патти носила то, что продают в секонд-хенде на вес, лишь бы по размеру более-менее подходило.

Мы с Роджером чуть не на пол сползли, а Патти прошагала мимо, даже не взглянув в нашу сторону, и скрылась за дверью зеленого дома.

— Только глянь на нее. У меня с ней ничего общего! — сказала я с таким пылом, словно читала молитву.

Роджер меня не слушал.

— Пошли, спросим ее про Новин! — Он до сих пор не угомонился.

Вымокшие, от дождя мы больше не прятались — перебежали через дорогу и взлетели на крыльцо. Чтобы хоть как-то защитить учебник Патти, я прижимала его к груди. Роджер надавил на кнопку звонка, но трели мы не услышали. Минуту спустя Роджер постучал в дверь.

Открыла увядшая седая женщина с мешками под глазами. В зубах она сжимала сигарету и щурилась от дыма. Увидев нас на крыльце, она не удивилась, вообще никак не отреагировала, лишь буравила нас бессмысленным, как у ящерицы, взглядом.

— Че?

Я затравленно посмотрела на Роджера, и он ободряюще кивнул на учебник, прижатый к моей груди.

— Я учусь на одном потоке с вашей… С девушкой, которая здесь живет, — начала я, повыше подняв учебник.

— Вы пришли к Плюше-Патти? — удивленно спросила женщина.

— Да, мэм. Она забыла в школе свой учебник.

Женщина впилась в меня недоуменным взглядом и спросила:

— И че, вы назад ей учебник принесли? — Я кивнула, и она широко распахнула дверь: — Заходите!

Женщина с силой захлопнула за нами дверь, которая заскрипела жутко и обреченно. Роджер с беззастенчивым любопытством озирался по сторонам. Видимо, попали мы в гостиную. Там не было ни дивана, ни телевизора — только кресла, составленные полукругом. У дальней стены стояло кресло с откидной спинкой. В него кучей свалили пледы, и лишь когда куча прошамкала: «Кого еще черти принесли?» — я сообразила, что в пледы запеленали лысого полубеззубого старика. Сверху торчала голова, но хохолок на макушке очень напоминал мятую тряпку.

— Тш-ш-ш, папа! — прошипела женщина. — Это друзья Патти, из школы.

Оба смотрели на нас как на гуманоидов, словно Патти в жизни не приводила домой школьных приятелей. Наверное, впрямь не приводила.

— Патти дома? — спросил Роджер.

Женщина пыхнула в него сизым дымом, словно до сих пор не верила в наше существование, потом, не отворачиваясь от нас, крикнула:

— Патти!

Лишь через минуту из коридора показалась Патти и застыла в дверях, враждебно и недоверчиво нас оглядывая. Она переоделась в сухое — в застиранную рубашку и полосатые брюки от мужской пижамы.

— Что вам надо? — спросила меня она.

— Привет, я Мо…

— Я знаю, кто ты. Что надо?

— Хорош сучку включать! — с неожиданной мягкостью укорила ее женщина. — Твои друзья прикатили в такую даль, книжку тебе привезли. Предложи им выпивку. — Она так и сказала, «выпивку», как будто имела в виду горячительное.

Я держала книгу перед собой, как щит, сжимая ее обеими руками.

— Вот, ты в школе забыла, — сказала я.

— Не-а, не забыла. — Глаза Патти превратились в щелки, как у той женщины в топе без бретелей. У меня так не получится, сколько ни щурься. Патти шагнула ко мне, вглядываясь в книгу сквозь дымный полумрак гостиной, выпятила нижнюю губу и сдвинула брови. Приблизившись еще на шаг, она вырвала учебник у меня из рук. — Где ты его взяла?

Я заморгала, не зная, что ответить. Спасла меня мама Патти, или кем там ей приходилась курящая женщина.

— Кончай ерепениться, Патти! — велела она и спросила меня: — Лимонад будете?

— С удовольствием, — ответил супервежливый Роджер. Примерный мальчик из школы Кэлвери не мог успокоиться — оглядывался по сторонам и чуть ли не пританцовывал на месте — ни дать ни взять антрополог, перебравший «Ред Булла». Он с любопытством смотрел на кучу мусора в одном углу и стопку белья, похоже, грязного, в другом. Для него это были скорее декорации к мелодраматическому фильму о бедных, чем реальность.

Я считала иначе, хотя, сколько себя помню, всю жизнь жила в чистом, аккуратном доме Босса. От Лизы я слышала, что нас с ней заносило в самые разные места. Если бы она не вернулась в Иммиту, мы и сейчас прозябали бы в дыре вроде этой. У Роджера в комнате собственный телефон, мать купила ему самый безопасный «вольво» в истории человечества. Такие дома он действительно видел только в кино.

— Угадай, что мы нашли! — воскликнул Роджер, демонстративно не замечая, что Патти злится.

— Мой учебник, — мрачно отозвалась Патти.

— Нет! То есть да, но еще мы нашли старые альбомы выпускников Перл-ривер. На одной фотке твоя родственница в обнимку с мамой Мози. Там так и написано: «Новин Утинг». Значит, они дружили. Здорово, правда?

Вроде-мама Патти собралась за лимонадом, но, услышав имя Новин, встала как вкопанная. Из кресла с откидной спинкой послышалось журчание — куча пледов со стариком внутри издала тот же звук, что женщина Утинг в топе, только плевка не последовало.

— Новин сюда больше ни ногой, — сказала вроде-мама и вышла из комнаты, оставив нас играть в гляделки со злющей Патти. Я гадала, принесет она лимонад или, упомянув Новин, мы автоматически попали в черный список.

Пледы зашелестели, словно от грязи покрылись коростой, и старик спросил:

— Ты дочь Лизы? Лизы Слоукэм?

Патти раздраженно на него посмотрела. Ее взгляд почти выжег нас из гостиной, а он зачем-то с нами заговорил. Только старик и бровью не повел.

— Ты вроде белая. У тебя и папка белый?

— Да, наверное, — промямлила я, и старик захихикал, почти как Босс, когда читала мне про Бабу-ягу.

— Не уверена, э? Верняк ты Лизы Слоукэм чадо, если так.

Взбешенная, я шагнула к нему, но Роджер крепко сжал мою ладонь. В его глазах горел живейший интерес: надо же, этот ископаемый Утинг с нами разговаривает!

— Так Лиза и Новин были близкими подругами? — спросил Роджер.

— Ага, водой не разольешь! Каждые выходные Новин хвать спальный мешок и бегом к Лизе. Они, дескать, в шалаше на деревьях ночуют. Вдвоем. Конечно, вдвоем, черта с два, и не ночевали они, а ложились под каждого первого.

— Шли бы вы, — вымолвила Патти. — Не то он совсем из берегов выйдет.

Куча пледов неожиданно выпрямилась.

— Закрой варежку, малявка! Нос не дорос старшим указывать. Учись на ошибках Новин. Эта потаскуха для меня — отрезанный ломоть!

Вырваться из этой семейки казалось мне верхом мечтаний, но Патти помрачнела и уставилась на свои босые ноги. Старик явно разнервничался — в уголках рта появилась пена, глаза вылезали из орбит.

— Ну вот, вы его расстроили, — сказала Патти своим ступням. Они были очень чистые, а ногти, к моему удивлению, аккуратно покрыты розовым лаком.

Только старик ее не слушал. Кипя от ярости, он буравил меня горящим взглядом.

— Я-то думал, Лиза ниггера родит, раз Новин заграбастала единственного узкопленочного в штате Миссисипи!

Тут вернулась вроде-мама с пластмассовым кувшином и бумажными стаканчиками, но, глянув на старика, поспешно поставила их на пол.

— Успокойся, папа! — одернула она его и повернулась к нам: — Вам, это… лучше прийти в другой раз.

— Или никогда, — добавила Патти.

Мы с Роджером поспешили к двери.

— Почему ты не полуниггер?! — кричал мне вслед старик. — Твоя мамаша была еще блядовее Новин!

Вроде-мама пошла за нами. Она опасливо глянула на старика, вывела нас на крыльцо и плотно закрыла дверь. На улице так и не прояснилось, зато ливень стих до слабой мороси.

— Простите нас, пожалуйста, — сказала я.

— Не, все нормально. По мне, так Новин жаловаться не на что. Она вышла за парня, который ее обрюхатил, укатила в Билокси и устроилась в стоматкабинет.

— А что стало с ребенком? — вкрадчиво спросил Роджер.

— С ним все путем. Парень ваш ровесник. Слава богу, глаза у него материнские, а вот кожа желтовата.

— Так у Новин родился мальчик! — разочарованно воскликнул Роджер, а я вздохнула с облегчением, хоть ни секунды не верила, что моя мать — Новин.

— Полукитайский мальчик, — уточнила я.

— Папа не против цветных, если они держатся особняком и не лезут к белым девушкам, — заявила вроде-мама рассудительно. — Я-то на Новин зла не держу. Забудь то, что он говорил про твою маму, — поспешно добавила она. — Лиза была Новин хорошей подругой, а твой папка стопроцентно белый: на ниггера ты не похожа.

— Как хорошо, что вы так думаете! — проговорил Роджер тоном вожака бойскаутов, который объясняет учителям свои опоздания. — Да, он, судя по всему, белый. Мы очень надеемся.

Вроде-мама просияла, и я улыбнулась ей, незаметно, но от души наступив Роджеру на ногу.

Дверь распахнулась, и на крыльцо выскользнула Патти. За доли секунды я услышала, как старик проклинает негров, повторяя это очень плохое слово.

— Ему нужен тайленол и глоток «Джека Дэниэлса», — сказала она.

— Говнюки малолетние! — сказала вроде-мама по-прежнему довольно мягко и ушла в дом.

— Так Новин до сих пор живет…

— Ты кто? — оборвала Роджера Патти. — Ты вообще не из моей школы, поэтому заткнись. Только что звонила моя двоюродная сестра и сказала, что вы стучались в дом ее матери, прикинулись моими друзьями, а сами вынюхивали про Новин.

Я надулась, изображая негодование, но получилось не очень. Патти прижала нас к стенке.

— В следующий раз, когда посеешь учебник, я в эту дыру не потащусь!

— Благодетельница сраная! — прошипела Патти. — Ты специально стащила учебник, чтобы припереться сюда и поиздеваться над нами. Подмасливались, про Новин расспрашивали, дедулю до ручки довели… — Я хотела ответить, но Патти меня опередила: — Убирайся, пока я задницу тебе не надрала, воровка хренова!

— Пошли, Мози, — позвал Роджер.

Я не шевельнулась. Впервые в жизни мне страшно захотелось кого-то ударить. Я живо представила, как бью Патти по ее поганому рту. Раз умею врать и воровать, значит, и драться могу… Роджер схватил меня за локоть и оттащил от Патти.

— Да, дуй отсюда подобру-поздорову! — крикнула Патти, пока Роджер волок меня вниз по ступенькам. — Слава богу, моя мать не шлюха!

Я рванула обратно на крыльцо, чему удивилась сама. Вообще-то Лизу и похлеще оскорбляли, но прежде меня это так не бесило. Патти решительно шагнула ко мне, будто драться собралась. Роджер крепко прижал меня к себе и оттащил на растрескавшуюся дорожку.

— Вконец спятила? — прошипел он.

Я быстро взяла себя в руки. Роджер был прав. В шестом классе какая-то девчонка Утинг содрала с одноклассницы сережки-обручи, порвав ей мочки. Судя по перекошенному лицу, Патти была готова выцарапать мне глаза. Кто бы подумал, что Утингам хватит мозгов вывести нас на чистую воду?

Я отвернулась от крыльца, и под моросящим дождем мы с Роджером помчались к машине. Патти ни на секунду не сводила с нас испепеляющего взгляда.

— Господи, как мне хреново! — простонал Роджер, захлопнул дверцу и закрыл свое окно. — Патти подумала, что мы приехали посмеяться над ее бедностью.

— Патти пусть в аду горит! — процедила я.

Эта стерва оскорбляла Лизу, обзывала чернокожих ниггерами и с презрением говорила о ребенке Новин, потому что у него отец — китаец. Роджеру, может, оно и смешно: никто ж не считает Нотвудов с их автоцентром и ежегодными круизами на диснеевских лайнерах белыми голодранцами. У моей семьи убогий дом, денег в обрез, отцов и мужей вообще нет, а уроды типа Ричардсонов смотрят на нас свысока, в полной уверенности, что малообеспеченные матери-одиночки и их внебрачные дети — обозленные на весь мир расисты. Подкрепляют эту уверенность такие, как Утинги: они соответствуют всем существующим стереотипам, да еще создают собственные, похлеще.

— Мози, она и так в аду. — Роджер завел «вольво», погнал по Никерджеку в сторону дома и по очереди свернул на трех поворотах. — Может, в школе извинишься перед ней и объяснишь, что мы вовсе не шпионили?

— Во-первых, мне не стыдно, во-вторых, мы очень даже шпионили, — заявила я.

— Но мы же не поиздеваться хотели, а убедиться, что ты не ребенок Новин.

— Угу, якобы, — буркнула я и отвернулась к боковому окну.

Мы приближались к самой первой поляне, где тетушка, сдавшая нас Патти, прозябала в своем трейлере с подлыми алкашами под стать ей самой.

— Останови машину! — потребовала я.

— Ни за что.

— Останови! — не унималась я.

— Хочешь вернуться и по шее получить?

— Роджер, не валяй дурака и, пожалуйста, останови свою хренову машину!

Роджер пожал плечами и затормозил у обочины. Трейлер мы уже проскочили и остановились неподалеку от леса. Я отстегнула ремень и подняла с пола те здоровенные кусачки. Едва распахнула дверцу, послышалось бибиканье несчастного пса. Роджер собрался заглушить мотор.

— Останься в машине.

— Черта с два!

— Я серьезно, мне нужно, чтобы мотор работал.

— Эта затея хуже некуда, — покачал головой Роджер, но мотор не заглушил.

— Дай мне пять минут! — попросила я и выскользнула из машины.

К трейлеру я подобралась с тыла — через лесок, тянувшийся до забора из рабицы. Сердце колотилось где-то в горле так бешено, будто хотело проверить мой рвотный рефлекс, только безутешное бип! бип! бип! тянуло меня вперед. Скрытая деревьями, я вытащила кусачки и принялась кромсать рабицу, точно это она называла мою мать шлюхой. Раздирать сетку было трудно, но чертовски приятно. Едва я приспособилась к тяжелым кусачкам, стало легче. Пока прорезала дыру, сквозь которую смогла бы пролезть, я успела пропотеть в сырой одежде и запыхаться.

Я рванула к задней стене трейлера, чтобы меня не увидели из окон: у Утингов ни штор, ни даже дешевых жалюзи. Я нагнулась и заглянула под трейлер. Пес отполз от крыльца и сидел где-то посредине. Он бы, конечно, вылез узнать, что я делаю, если бы не был привязан к лестнице. Пес затих и, наклонив голову, смотрел на меня с любопытством.

— Привет, дружок! — ласково позвала я, и бедняга завилял хвостом. Очень похоже, что люди относились к нему исключительно по-скотски, а он все равно вилял хвостом.

Я легла на живот и полезла за псом. Он мог бы мне пол-лица откусить, но вместо этого просто смотрел, метя хвостом по земле. Я перерезала кусачками веревку, привязанную к ошейнику, и завернула пса в плед. Он не сопротивлялся. С таким ростом он должен был весить фунтов тридцать, только кормить его явно забывали. Я поползла обратно. Пса, обернутого пледом, пришлось волочь, и, когда я силой заставила его лечь на землю, он испуганно гавкнул.

— Пого, заткнись, мать твою! — заорала из дома женщина Утинг.

Пес снова гавкнул — будто в ответ.

В панике я накинула плед на голову Пого, как в мешок бедного пса сунула, но он залаял во все горло: испугался, или разозлился, или и то и другое.

Я вскочила на ноги, закинула плед с извивающимся псом на плечо — без пяти минут Санта-Клаус, только в мешке не игрушки, а несчастный Пого — и побежала к забору. «Замолчи, я же тебя спасаю!» — шепнула я, но Пого явно не знал английский — продолжал лаять, толкать и пинать меня в спину. Вот и забор! Пролезая сквозь дыру в сетке-рабице с кусачками и перепуганным псом в мешке, я как следует исцарапала себе руку.

Заскрипела передняя дверь трейлера, и женщина Утинг позвала:

— Пого! Где ты, мать твою? — Я понеслась через лес под аккомпанемент ее криков: — Пого! Эй, Пого! — женщина Утинг наверняка услышала его затихающий вдали лай.

— Молчи! Молчи! Молчи! — повторяла я и, добежав до «вольво», юркнула в салон. — Езжай, скорее, скорее! — крикнула я Роджеру.

— Только не это! — простонал Роджер, но переключился с нейтралки на первую скорость и дал газу.

Я опустила извивающийся сверток на пол и рылась в егоскладках, пока Пого не высунул голову.

— Я не могла его бросить. Лиза бы ни за что не бросила.

Едва высвободив голову, Пого замолчал, он дважды чихнул и неопрятной кучкой улегся на пол, даже из пледа до конца не выполз. Похоже, его не интересовало, что случится дальше. Я погладила его тонкую шерсть. Блох у него было немерено, целые стада, почти как живое покрывало!

— Ой, фу!

— Зашибись, — процедил Роджер, перехватив мой взгляд. — Секунд через тридцать эта гадость расползется по моей машине. Куда ехать, в собачий приют?

— Нет, давай лучше к ветеринару. Кстати, его зовут Пого. Я беру его себе.

— Да ну? — фыркнул Роджер. — Открой окно пошире. Твой Пого воняет так, словно его съели, а потом высрали.

— Или выблевали, — добавила я, крутя ручку.

Мы приближались к Иммите, и Роджер сбавил скорость.

— Босс тебя убьет.

— Она мне не указ. Мы с ней, как выяснилось, даже не родственники.

Роджер покачал головой. Он следил за дорогой, но то и дело искоса поглядывал на меня.

— Блин, Мози, кто же ты?

Я засмеялась, высунула руку из окна, толкнула ладонью ветер и почувствовала, как ветер толкает ладонь.

— Не Утинг!

Роджер улыбнулся, и я еще шире улыбнулась в ответ. Кто я такая, знала только Лиза, и, наверное, так будет всегда.

Глава одиннадцатая Босс

Через год после возвращения Лизы и Мози я увидела Лоренса в супермаркете «Сэмс клаб» в Галф-порте. Он катил тележку, полную коробок с соком и больших пачек замороженной лазаньи. Я буквально приросла к месту, но при этом всем существом рванула вперед, полетела к нему, словно вольный ветер. И тут заметила Сэнди. Она шла впереди, а их мальчики пробовали шербет, выставленный для дегустации в конце отдела замороженных продуктов. Сэнди казалась усталой, но я возненавидела ее потому, что, даже усталая, она была очень миловидной.

Я попятилась к Лизе и чуть не вывихнула шею бедной крошке Мози, рванув с тележкой обратно в бакалейный отдел — там меня Лоренс не увидит.

— Босс, какого хрена?! — возмутилась Лиза, когда я пронеслась мимо нее с тележкой.

Я даже не упрекнула ее за то, что ругается при ребенке, затаилась между полками и стала загружать тележку пачками «Чириос» с медом и миндалем.

— Хочу! — пролепетала Мози, потянувшись к коробке. Хоть и слышно было в этом Лизу, когда та затребовала когда-то Мексиканский залив, но тут Мози улыбнулась своей лучезарной улыбкой и добавила: — Пожа-а-алуйста! — Маленькие ладошки сжимались и разжимались, как морские звезды. На задней стороне пачки был лабиринт с заданием «Помоги пчелке добраться до медовых колечек». Я протянула пачку Мози.

Лиза стояла у входа в отдел, оглядываясь по сторонам, на губах играла тень хулиганской улыбки, как в старые школьные времена. Сколько я заплатила стоматологу, даже вспоминать не хотелось, но Лизина улыбка того стоила. Дочь вот-вот должна была получить первый наркононовский значок и в целом почти оправилась от двухлетнего бродяжничества. Кожа снова сияла бледным золотом, погустевшие волосы отливали медью. Покачивая бедрами, Лиза подошла ко мне.

Мози водила пальчиком по лабиринту, прокладывая маршрут для пчелки, и Лиза, подавшись ко мне, шепнула:

— М-м-м, то, что надо, одобряю! Кто он?

— Видела, сколько стоят «Чириос»? — чересчур громко спросила я.

— Ну-у, — ухмыльнувшись, загундосила Лиза, — разговоры о мальчиках помогают не думать о мете.

Мои щеки пылали так, что цветом наверняка напоминали клюквенный морс. Я смерила Лизу строгим материнским взглядом и положила в тележку еще две пачки «Чириос».

— Тебе многое помогает — мои выходные туфли, пульт от телевизора, разрешение не мыть посуду.

— Ага, — смеясь, кивнула Лиза. — Это его жена, а тебе правда нужно столько хлопьев с пчелкой?

— Да, — буркнула я и покатила тележку прочь.

— «Да» про жену или про пчелку?

— «Да» про пчелку! — закричала Мози, с торжествующим видом воздев пачку.

Лиза угомонилась, — по крайней мере, до тех пор, пока мы не вернулись домой. Мози играла в куклы на полу гостиной, я стояла на кухне, гадая, куда положить четырнадцать коробок «Чириос», когда вошла Лиза, прислонилась к столу и скрестила ноги.

Начала она с места в карьер, словно вспомнив нашу прошлую задушевную беседу. Только мы с ней в жизни по душам не беседовали.

— Недели две назад я кое-чем занималась с Дэнни Уилкерсоном.

Я бросила коробки и повернулась к ней. Дэнни Уилкелсону хорошо за тридцать, к тому же он женат.

— Что значит — кое-чем занимались? Чем именно?

— Ну, не всем, но многим. Я сама захотела, понимаешь? Мне и так столько всего не дозволено.

— В том числе и Дэнни Уилкерсон! — сурово уточнила я.

— Вот именно, он из запретного списка, но не его лидер.

Лиза смотрела мне прямо в глаза и говорила откровенно, но без тени раскаяния. Она казалась совсем юной, и меня так и подмывало схватить ее за плечи, еще довольно хрупкие, и трясти, пока не уяснит, что к чему. Лизина честность — ловушка на мать: хотелось, чтобы она мне доверяла, но, ей-богу, не настолько, чтоб слушать, как она забирается на Дэнни Уилкерсона и там ищет, чем бы заткнуть брешь внутри себя. Я сосчитала до десяти, напоминая себе, что та брешь образовалась моими стараниями. Лиза выросла без отца, бабушек, дедушек, тетушек, двоюродных братьев и сестер; без верных, придурковатых друзей семьи, которых главные герои фильмов и телепередач заводят чуть ли не моментально. В церковь я ее не водила, а какой круг общения может быть в крохотном городке штата Миссисипи? У Лизы была лишь я, молодая, глупая, не способная на строгость. Где искать поддержку, я не знала и не пыталась выяснить. Я так хотела доказать родителям свою самостоятельность, что не заметила: им совершенно все равно.

— Свидания не запрещены, особенно если нужно и хочется, — проговорила я, взяв себя в руки. — Просто позвони мне или одитору.

Судя по раздраженному взгляду Лизы, я выдала полную чушь.

— Я имела в виду, что в жизни не стану осуждать тебя за то, что у вас было с тем мистером «Сэмс клаб». Мы можем об этом поговорить. Я пойму.

Откуда ни возьмись накатила мигрень.

— Хочешь впечатлениями обменяться? Ты мне про Дэнни, а я тебе… Лиза, тот мужчина из «Сэмс клаб»… Все не так, как ты подумала.

— То есть мы видели не миссис «Сэмс клаб» с детенышами? — подначила Лиза.

— Тут дело непростое и, поверь мне, вовсе не то же самое, что ваши с Дэнни Уилкерсоном шуры-муры.

Лиза отпрянула от стола, стиснула зубы.

— Ну конечно, у тебя-то всегда все иначе. Хватит уже за ребенка меня держать. У меня так, возня в песочнице, а у тебя — возня затейливая, по-взрослому, куда уж мне понять! — Лизины слова казались до страшного убедительными, но голос звучал точь-в-точь как у обиженного ребенка.

— Когда вырастешь, тогда и перестану держать тебя за ребенка, Кроха, — как можно мягче сказала я.

— Боже! — скривилась Лиза. — Можешь ты хоть на денек отвлечься от своих Боссовых замашек? От мамашества? Просто женщиной побыть не пробовала?

— Нет, милая, и тебе не попробовать. Хочешь, чтобы подросшая Мози бегала по твоим ровесникам и занималась с ними «кое-чем»? Хочешь, чтобы отца себе искала? Лиза, если до этого дойдет, нам конец, потому что отца у девочки нет. Есть только я и ты. Мы должны воспитать ее лучше, чем я — тебя. — Лиза бросилась вон из кухни, и я крикнула ей вслед: — Кроха, это означает никаких кувырканий в машине Дэнни Уилкерсона.

Лиза встала как вкопанная.

— Будь спок. Я собираюсь день-деньской шуршать по хозяйству, так что трахаться с потенциальными отцами будет некогда, — заявила она и исчезла в коридоре.

Дурацкие колечки пришлось есть целый месяц, но тот в целом неважный день принес хорошие плоды. К моим словам Лиза явно прислушалась. Не знаю, многое ли она позволяла мужчинам, но подозреваю, что многое. Но теперь она держала свои любовные дела в тайне, особенно от Мози. Сегодня тот день вспомнился снова, и я поняла, что должна взять Лизу с собой к Лоренсу.

Поехать я решила в субботу. Воскресенья Лоренс посвящал церкви, а в понедельник нужно было перезвонить Рику Уорфилду и договориться, когда он придет допрашивать Лизу. Рик оставил еще одно сообщение — говорил вполне дружелюбно и снисходительно, однако давал понять: если не свяжусь с ним в ближайшее время, он решит, что я намеренно его избегаю. Разумеется, именно так оно и было. С Лоренсом следовало поговорить до прихода Рика и выяснить, что на уме у нашего шерифа. Единственная проблема заключалась в том, что в субботу Мози пригласила в гости своего приятеля Реймонда Нотвуда.

Вообще-то в отсутствие Лизы или меня Мози не разрешалось приводить домой мальчиков, но в тот день и конкретно для того мальчика я сделала исключение. Нет, за последний год Реймонд очень вырос — теперь его макушка стала почти вровень с переносицей Мози, — но, бледный и нескладный, он казался мне чуть соблазнительнее Спока в подростковом возрасте. Того Спока, которого Леонард Нимой играл, а не сексапила, которого сняли в римейке.

Утром я взглянула на себя в зеркало и поняла, что все идет как надо. С таким тщанием я не наряжалась лет десять, а волновалась, как перед свиданием или рождественским вечером, или как перед свиданием в рождественский вечер. Глаза сияли, и, посмотрев на разрумянившуюся женщину в зеркале, я шепнула ей: «Ты идиотка!» Я собиралась использовать Лоренса, а не дать попользоваться ему, к моему удовольствию. Я твердила себе, что Лизу беру с собой потому, что вечерняя тренировка в бассейне Сэнди заставила ее скованный инсультом мозг работать с новой силой. Раз так, значит, утренняя встреча с моим экс-любовником принесет еще больше пользы. Это была правда, но не вся. Другая правда была в том, что сегодня я нуждалась в дуэнье куда больше, чем Мози.

Я заглянула в гостиную. Мози смотрела «Разрушителей легенд»^[133].

— Мози, можешь вести Реймонда на кухню или в гостиную, но только не в свою комнату, договорились?

Мози закатила глаза: такой дурости даже от самых дурных дур сроду не слышала. Она скользнула по мне обиженным взглядом и даже не заметила, что я накрасила глаза и уложила волосы якобы для поездки за продуктами. Мы с Лизой выбрались на крыльцо.

С каждым днем Лиза передвигалась в ходунках все быстрее и быстрее. К машине она ковыляла явно в хорошем настроении. Пристегнув ее ремнем безопасности, я открыла свой старый телефон-раскладушку. Со звонком тянуть было больше нельзя: становиться главной героиней сиквела «Кошмар на улице Сэнди» очень не хотелось. Не дай бог притащусь к Лоренсу, а там никого или, еще хуже, он не один. Я живо представила, как из-за двери выглянет сонная красотка чуть за тридцать в футболке Лоренса, скажет, что он в душе, но я могу оставить ему сообщение.

Вчера на работе я разыскала в базе новый адрес Лоренса и забила в сотовый его телефон. Трубку он снял после четвертого гудка. Его низкий грудной голос напоминал дрожащий рокот. Похоже, я его разбудила. У меня в животе что-то подскочило, будто вдруг решили отключить гравитацию.

— Ты один? — спросила я. По-моему, получилось слишком томно.

Лоренс судорожно вдохнул, — наверное, в постели сел. Через полсекунды сонливости в его голосе как не бывало: Лоренс завелся с полуоборота.

— Джинни?

— Я спросила, ты один дома?

— Да, а в чем…

— Никуда не уезжай, — перебила я. — Буду у тебя через двадцать минут.

Я захлопнула сотовый, не дав Лоренсу ответить. Сколько времени прошло… Почти двенадцать лет мы не говорили друг другу ни слова, а у меня руки дрожат. После Лоренса я встречалась несколько раз, с разными, но ни один не смог вытеснить его из моей головы, и всерьез я никого из них не приняла. Если его голос на меня так действует, значит, взяв Лизу, я приняла гениальное решение.

Я села в машину и задним ходом повела ее по подъездной аллее. Тут у обочины притормозил старомодный «универсал» Реймонда Нотвуда. Я помахала ему рукой, а он растянул губы в своей фирменной улыбке.

— Сдается мне, этот мальчишка — негодник, — сказала я Лизе.

В ответ она буркнула что-то очень похожее на «гладиолус».

— Что? — переспросила я. Что бы это ни значило, во-первых, это был ответ, во-вторых, новое слово. — Что ты сказала?

Лиза махнула здоровой рукой в сторону шоссе — поехали, дескать, скорее. Если честно, мне этого и хотелось. Я сочла «гладиолус» добрым знаком и погнала машину по дороге.

Лоренс по-прежнему жил в Мосс-Пойнте, но теперь ближе к нам, чем к Пэскагуле, так что ехать было недалеко. Он поселился в большом комплексе, на мой взгляд, весьма унылом — прямоугольные строения одинакового цвета, желто-коричневого, как у горохового супа, фальшивые ставни по бокам окон. Его квартира оказалась в глубине комплекса, на первом этаже, прямо у мусорных баков.

Дверь распахнулась, еще когда мы шли по дорожке. Лоренс явно ждал меня, а сразу после нашего разговора встал под душ — влажные волосы были зачесаны назад. С тех пор как мы не виделись, линия роста его волос поднялась примерно на дюйм, вокруг глаз появились новые морщинки, а у рта — нет, словно он почти не улыбался. Живот чуть округлился, зато плечи казались такими же широкими, без намека на сутулость.

Интересно, Лоренс заметил, как я принарядилась? В недрах шкафа я разыскала старое золотисто-коричневое платье с запахом. Лоренсу оно нравилось, и я была очень рада, что оно мне по-прежнему впору.

— Привет, Джинни! — проговорил Лоренс, шагнув нам навстречу.

— И тебе привет! — отозвалась я.

— А вы, должно быть, Лиза. — Лоренс смотрел прямо в полукрасивое лицо моей дочери. Буквально на секунду он накрыл ее ладонь своей — получилось вполне естественно, будто именно так пожимают руки тем, кто ходит в ходунках.

Лоренс всегда был невозмутим, но сейчас держался чересчур спокойно, словно уже знал про инсульт. Мосс-Пойнт и Иммита — практически два разных мира. Мы с Лоренсом вращаемся в разных кругах. Если он в курсе, значит, издали следил за мной и целенаправленно наводил справки.

Лиза пожирала его глазами, потом чуть подалась к нему и ответила: «Да». Не прежним «да»-звуком, а чуть неразборчивым, смазанным вариантом настоящего слова. «Да» и что-то вроде «гладиолус», два шажка вперед, казались мне макушкой самого настоящего чуда.

— Заходите! — Лоренс широко раскрыл перед нами дверь.

Гостиная оказалась большой, зато кухня размером с тамбур. Разделяла их барная стойка, на которой стоял маленький телевизор. Лоренс включил Си-эн-эн и снизил громкость до минимума. Чистобелые оштукатуренные стены он ничем не украсил. Напротив нас были две двери: одна закрытая, за другой, приоткрытой, виднелась половина ванны. Мебели он поставил совсем чуть-чуть — диван, журнальный столик и барные табуретки, все явно дешевое, такое в каталогах «Икеа» предлагают для студенческих общежитий. Из старых вещей я не заметила ничего, за исключением книг на сосновых полках. Лоренсу нравилось то же, что и мне, — детективы, чтобы были и копы, и адвокаты, и частные сыщики.

— Хотите кофе? Я как раз пью. — Лоренс прошагал мимо нас и взял со стойки кружку, простую, белую, вероятно, тоже из «Икеа».

— Ты ничего не забрал из… — Я запнулась, не зная, как выразиться. В комнате было столько мин замедленного действия, что от одного неосторожного слова все взлетело бы на воздух. — Из дома Сэнди, — наконец решилась я.

— Не забрал, — эхом повторил Лоренс. — Так проще. Ты в курсе, что мы разбежались?

— Ага, — кивнула я и показала на белую кружку: — Ты даже кружки со свиньями не взял.

— С арканзасскими свиньями-футболистами, — машинально уточнил он.

Разговор был почти как раньше, когда по утрам мы голыми лежали в постели и пили кофе, отходя от ночного бурления по простыням. Я вспыхнула всем телом.

Лоренс судорожно сглотнул: он тоже вспомнил.

— Сэнди ведь не любит футбол! — проговорила я звенящим от гнева голосом.

Если он все помнит, почему ко мне не вернулся? Если знает про Лизин инсульт, то явно в курсе, что я до сих пор не замужем. Лоренс должен был появиться у меня на пороге через тридцать секунд после расставания с женой.

Лоренс пожал плечами, в буравящих меня глазах появилась настороженность.

— Захотелось чего-то свежего. Порвать с прошлым и начать с чистого листа.

— Ясно, — отозвалась я и, не удержавшись, спросила: — И как зовут Мисс Свежесть?

Лоренс поднял брови.

— Я сказал — чего-то свежего, а не кого-то, и имел в виду квартиру. Слушай, прекрати!

— Я ничего и не начинаю, — соврала я.

Конечно же, я начинала, причем что-то гадкое.

В тот момент я видела только Лоренса: если он уже не принадлежит Сэнди, почему же моим не стал?! Я напоминала себе сжатую пружину. Хотелось ударить его, швырнуть в него чем-нибудь или разозлить так, чтобы забыл обо всем и сам на меня набросился.

Нельзя, ни в коем случае нельзя! Нужно действовать хитрее и выпытать, в чем Рик Уорфилд подозревает Лизу и узнал ли он тайну Мози.

Я поглубже вдохнула и отвернулась от Лоренса. Лиза стояла в своих ходунках и беззвучно наблюдала за нами.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросила я, накрыв ее ладони своими.

Лиза заглянула мне в глаза и улыбнулась, подбадривая меня. Славная получилась улыбка: даже правый, инсультный уголок рта немного поднимался, а не просто кривился вслед за левым. Но тут я заметила, как сияет ее здоровый глаз — в предвкушении выходки, совсем как у настоящей Лизы. Той, которая что-то-замышляет.

Я строго подняла брови: не смей, мол, хотя что именно «не смей», понятия не имела.

— Я собирался тебе позвонить, — за моей спиной сказал Лоренс. Вывернулся. Будто и впрямь собирался.

— Ага, когда руки дойдут, — съязвила я. О деле заговорить никак не получалось. Хотелось врезать ему, как следует врезать и уйти. — Наверное, зря мы здесь.

Я повернулась к Лизе объявить, что мы уходим, а она… Она закатила глаза и медленно сползала с ходунков.

— Лиза! — крикнула я и бросилась к ней, чтобы поддержать. В следующий миг Лоренс стоял рядом. Вместе мы усадили ее на диван с сосновыми подлокотниками. — Малыш, ты как, ничего? — спросила я, злясь на себя и Лизу за то, что перегибаем палку, и на Лоренса — за все, даже за то, что дышит. Самым отвратительным казалось то, что Лиза чуть не потеряла сознание, а я чуть не умерла от страха, но даже в такой момент не подавила крамольную мысль: вот бы придвинуться к Лоренсу немного ближе (он как раз Лизу на диван укладывал) и вдохнуть его запах!

— Сейчас воды принесу, — пообещал Лоренс и скрылся на кухне.

Я нащупала у Лизы пульс и, почувствовав ровные мерные удары, немного успокоилась. А когда подняла глаза, моя дочь улыбалась, здоровый глаз озорно блестел. Едва по полу заскрипели шаги Лоренса, она закатила глаза и улыбка исчезла.

Я пожала ей здоровую руку, но Лиза хмыкнула и улеглась поудобнее. У меня аж челюсть отвисла: она прикидывалась.

— Как она? — спросил Лоренс. Он держал в руках стакан воды.

— Просто… устала, — ответила я.

Что задумала Лиза, я толком не представляла. Она понимает, зачем мы сюда приехали и что цель еще не достигнута? Или просто упивается напряжением, бурлящим в воздухе, и драмой, которая развертывается у нее на глазах?

Лоренс поставил стакан на журнальный столик, взял плед со спинки дивана и стал укрывать им Лизу. Я переступала с ноги на ногу, мечтая сбежать, а он подложил ей под голову диванную подушку. Еще немного — и убегу за барную стойку. Лоренс приподнял Лизе ноги, словно делал это всю жизнь, устроил ее поудобнее и подоткнул одеяло. И минуты не прошло, а Лизу заботливо укутали. Казалось, она сладко спит, только я-то знала, в чем дело, и даже видела, как она улыбается — слабо, но ямочка на здоровой щеке проявилась.

— Дурацкая мысль! — пробормотала я, не до конца уверенная, чью мысль имею в виду — свою приехать сюда или непонятно-дьявольскую Лизину.

Лоренс выпрямился и повернулся ко мне. В его карих, как у овчарки, глазах читалась грусть. Я смотрела на него и не знала, что сказать. Я злилась, Лиза ломала комедию, но ни то ни другое не помешало заметить, как бережно он обращался с моей больной дочерью. С самого первого дня решение Лоренса-отца я одобряла целиком и полностью, но не понимала решение, которое он принял сейчас, когда сыновья выросли и уехали в колледж, а его брак распался. Теперь я поняла, что вклинивать вопросы «по существу» в обычный разговор не получится, потому как не получится обычного разговора. Я не могла просто болтать с Лоренсом, не могла спросить, как его мама, как мальчишки. Абсолютно любая тема вызывала желание шарахнуть Лоренса по голове белой кружкой из «Икеа», а его доброта по отношению к Лизе тоже к пустой болтовне не располагала.

Мы так и стояли, глядя друг на друга, будто сами себя загнали в тупик. Как из него выбраться, я не знала, поэтому спросила в лоб:

— Что Рик Уорфилд думает о костях с моего двора?

— Ты ради этого ко мне приехала? — спросил Лоренс, вперив в меня непроницаемый взгляд.

— Да, — ответила я, пытаясь быть сильной, но нижняя губа предательски дрожала. Взгляд Лоренса скользнул к моему рту — он все видел. — Только ради этого, — излишне громко и резко добавила я.

Лиза раздраженно заворчала, словно мои вопли мешали ей спать. Лоренс не спускал с нее глаз, пока она не успокоилась, а потом миролюбиво предложил:

— Пойдем в другую комнату, там и поговорим.

Лоренс направился к закрытой двери, я следом.

Лоренс аккуратно закрыл дверь гостиной и зашагал по коридору к двум спальням. Где-то негромко пело радио.

— О текущем расследовании особо распространяться нельзя, — предупредил Лоренс. — Джинни, ты лучше сама вопросы задавай. На какие смогу, отвечу.

— Боюсь, Уорфилд в чем-то подозревает Лизу только потому, что кости нашлись у нас во дворе. Разумеется, она ни при чем, но рассказать не может.

Лоренс открыл дверь в конце коридора, и, когда мы вошли, сказал:

— Я бы из-за этого не переживал. Следствие движется в другом направлении, совершенно в другом.

Лоренс сказал именно то, на что я надеялась, но я будто онемела. Он привел меня в спальню, такую маленькую, что, переступив порог, мы автоматически оказались у кровати. И здесь стены были белые, неукрашенные, шкаф и тумбочка — та же хлипкая дешевка из «Икеа», а вот кровать… Я сразу ее узнала, это старая двуспальная кровать Лоренса из вишневого дерева! И постельное белье я узнала — сливочно-желтое с клюквенно-красными полосками, от частой стирки тонкое и мягкое. Кровать была незаправлена, простыни сбились в комок и источали слабый аромат, который я слишком хорошо помнила, — запах стирального порошка и теплый древесный аромат чистого спящего Лоренса.

Лоренс был немногословен, но сумел меня успокоить. Мы так и стояли у кровати, на которой полсотни раз занимались любовью. Я даже сглотнуть не могла. Он был по-прежнему он, я это знала — и знала эту кровать.

Все, что я считала гневом, вспыхнуло внутри меня сильно и жарко, как гневу не дано. Чуть ли не машинально я поднялась на цыпочки и прильнула губами к еще говорящему рту Лоренса. Руки обвили его шею, скользнув по жесткому ежику волос и теплой коже на затылке. Все такое же, точно такое — мое тело прекрасно помнило Лоренса и растворялось в нем.

Его тело тоже меня помнило. Его рот приоткрылся, подарив моим губам вкус Лоренса и зубной пасты. Его руки легли туда, где им самое место, — накрыли мой зад с обеих сторон, подтянули меня ближе, почти от земли оторвали и припечатали бедрами к его бедрам.

«Черт подери!» — шепнул он мне на ухо, но получилась скорее молитва, чем ругательство. Мы задышали в унисон. Сколько дней прошло, сколько раз солнце вставало и садилось, а Лоренс меня не касался! Все эти дни, когда солнце вставало и заходило, а он все не прикасался и не прикасался ко мне, были неправильными, неисправными; лишь сейчас, когда его руки ласкали меня, все встало на свои места. Моя ладонь скользнула между нами и сжала его, вновь почувствовав упругую тяжесть мужского желания. Лоренс согнул ногу в колене, притянул меня к себе, и мы, плавясь, вместе упали в расплесканное по матрасу солнце. Так все и случилось.

Вот они мы, я и мой «мистер Друг». Я приехала выпытать информацию, да не одна, но при этом надела свои лучшие трусики, кружевные и оптимистично-розовые. Трусикам для свиданий было уже несколько лет, но я так редко их надевала, что они казались новыми. Умелые пальцы Лоренса творили со мной чудеса, а я льнула к ним, изгибалась и на время отрешилась от проблем. Лоренс заслонил все: печаль немощной дочери, страх потерять Мози, скорбь по умершей малышке. Я все это отдала — так же, как без остатка отдала себя, раскрываясь навстречу ему в ласковых лучах солнца. Я словно домой вернулась.

Потом мы лежали обнявшись. Мои трусики для свиданий веселым розовым флажком висели на безликом икейском торшере. Я укрыла нас обоих смятой простыней, прижалась ухом к груди Лоренса, слушала, как бьется его громадное сердце, и напоминала себе, что приехала не за этим. Но как же мне было хорошо!

— Вот тебе и «на этот раз никаких глупостей»! — тихо сказал Лоренс.

— Не волнуйся, ты все сделал правильно! — засмеялась я, подняла голову и уперлась подбородком ему в грудь. — Это твоя старая кровать.

— Ага, — отозвался Лоренс.

Я удивленно подняла брови, и он пояснил:

— Вернувшись ко мне, Сэнди захотела новую кровать. Эту, говорит, она своей больше не чувствует, и не ошиблась. Мы купили кровать-сани, а эту спрятали на чердак. Когда переезжал, я забрал из дома только ее.

Я кивнула, прижимаясь к груди Лоренса, а он жмурился, разомлев. Да, помнится, он впадал в эту медлительность, валялся, словно сонный тигр в зоопарке, а я, наоборот, всегда готова была вскочить и печь хлеб, работать в саду или бежать на танцы.

Если не считать трусиков, всего этого у меня в планах не было. Только мое тело решило иначе, и все вышло так, как вышло. Душевное смятение — это одно, но я, в конце концов, здесь не просто так.

Мне по-прежнему хотелось использовать и Лоренса, и прогретое солнцем умиротворение, и то и другое вместе.

— Ну и куда движется следствие? — поинтересовалась я невинно, а сама пальчиком чертила узоры на его волосатой груди.

— Джинни, я же говорил, что подробности разглашать не могу, — с улыбкой напомнил Лоренс. — Сколько заповедей я должен ради тебя нарушить?

Я поняла, что рисую на его груди сердечко, снова и снова, как девчонка-подросток в тетрадке. Разом перестав рисовать, я выпрямилась.

— Слушай, я ведь не на родительском собрании посплетничать хочу, а за дочь боюсь.

Улыбка Лоренса чуть потускнела, и он оперся на локоть.

— Если бы знал, что Лиза в опасности, сам сразу бы тебе рассказал.

Внезапно голой мне стало неуютно. Я сорвала с торшера бравурный розовый флажок и отвернулась от Лоренса.

— Неужели, — проговорила я, но не как вопрос, а словно констатируя факт, потом встала и натянула платье. — Мне пора домой. Мози пригласила приятеля, и я не хочу надолго оставлять их наедине.

В глазах Лоренса снова появилась настороженность.

— Помочь тебе усадить Лизу в машину?

— Думаю, Лиза уже отдохнула и чувствует себя лучше.

Мой голос прозвучал резко и холодно. Я взглянула в зеркало и невольно поморщилась: тщательно уложенные волосы превратились в дикую копну каштановых кудрей.

— Джинни! — позвал Лоренс, когда я шагнула к двери. — Я серьезно! Я давно бы к тебе постучал, если бы знал, что Рик Уорфилд брешет под твоим деревом.

Я застыла у двери. Вообще-то в день, когда Тайлер срубил иву, Лоренс приехал и прогнал зевак с нашего двора, но в дверь не позвонил.

— Не хочу заводить старую песню, но от жены ты ушел несколько месяцев назад. Были у меня проблемы или нет, тебя я на своем крыльце не припомню.

— Я хотел, — искренне ответил мне Лоренс. Он сел, простыня соскользнула с груди на колени. — Собирался позвонить тебе пятнадцатого ноября.

Я прищурилась: белизна голых стен действовала на нервы. Слова Лоренса казались правдой, но разве в пустой комнате точно определишь? Спальня была слишком простой, даже примитивной, без уголков-тайников-закоулков, где можно спрятать секрет, здесь любая ложь сошла бы за правду.

— А что такого примечательного случится пятнадцатого ноября?

— Суд объявит меня разведенным.

На это известие я отреагировала совсем не так, как ожидал Лоренс. Шагнула к нему, и от избытка чувств слова слились в змеиное шипение:

— Ты ждал официальный документ? Бумажку?!

— Не бумажку, а свободу, — раздраженно поправил Лоренс.

— Неужели? — презрительно, в стиле Мози, подначила я. — В прошлый раз бумажка из суда тебе не требовалась.

— Ага, и чем все закончилось? — Теперь Лоренс чуть ли не кричал.

— Если бы ты захотел… — Тут я все поняла, и даже зная, что от Лизы отделяют лишь дверь и несколько шагов коридорчика, с каждым словом орала все громче и пронзительнее: — Мать твою, так причина в Боге! Это бы еще куда ни шло, только нет, причина даже не в Боге. Ты боялся, что подумают вонючие сплетники-баптисты из твоей церкви, если…

Лоренс свесил ноги на пол и заговорил вместе со мной:

— Нет-нет, подожди…

Ждать я и не думала.

— …Если бы ты спутался с другой женщиной сразу после расставания с женой. Только я той другой не была никогда. — Лоренсу тоже стало неуютно нагишом, и, пока он разыскивал боксеры, я продолжила в том же гарпийном тоне: — Сэнди задолго до нашей встречи нарушала клятвы направо и налево, а когда вернулась, то ты выбрал семью, даже не поцеловав меня на прощанье.

Лоренс поднял руки и толкнул воздух в мою сторону, надеясь меня утихомирить. Едва я умолкла, он заговорил тихо, но убежденно и зло:

— Я знаю, когда ты забеременела, твои родители и их церковь от тебя отвернулись, но не смей судить по ним мою церковь и моих друзей. Гарри и Максу сейчас очень непросто. Развод родителей — испытание не из приятных, сколько бы лет тебе ни было. От моей церкви и я, и мальчишки, и Сэнди не видели ничего кроме добра. — Лоренс натянул брюки. — Да, я хотел дождаться развода. Хотел на этот раз сделать все правильно. Я заслуживаю, чтобы все было по всем правилам, и ты тоже. Хочешь верь, хочешь нет, но быть баптистом иногда значит относиться к людям правильно, по крайней мере, стараться. Быть баптистом еще не значит поиметь Джинни Слоукэм.

— Может, и так, — холодно согласилась я, — но оно тебе все удалось.

— Особо стараться не пришлось, — огрызнулся Лоренс.

Я бросилась вон из спальни и влетела в гостиную. Лиза сидела на диване и сквозь ропот Си-эн-эн пыталась расслышать наши крики. Она казалась довольнее дюжины обожравшихся сметаной кошек.

— Ты в своем репертуаре. Мало я тебя, видимо, лупила! — тихо, но раздраженно проговорила я. — Поехали отсюда. Одно радует: Уорфилд под нас не копает.

Я поднесла ходунки к дивану, и Лиза практически самостоятельно в них встала. «Миссия выполнена», — говорили ее счастливые глаза, только чья миссия, моя или ее, я не знала.

Мы продвигались к двери, когда вошел Лоренс. Он успел обуть мягкие мокасины и натянуть рубашку, только пуговицы застегнул как попало.

— Помощь не нужна! — сказала я Лоренсу, и мы медленно, до неприятного медленно двинулись дальше.

— Джинни, я тебе позвоню, — твердо и почти спокойно пообещал Лоренс, хотя злился явно не меньше моего. — Пятнадцатого ноября.

— Флаг тебе в руки, звони! — рявкнула я через плечо. — По-моему, в тот день я занята — встречаюсь со всеми холостяками, которые приглашали на свидание за последнее чертово десятилетие.

— Джинни… — начал Лоренс.

— Что Джинни? Ну что Джинни? Тоже мне Мистер Праведность! С тобой же не роман, а сплошные правила! Во-первых, ждем пятнадцатого ноября. Во-вторых, проявляем ангельское терпение. В-третьих, секс у нас будет, а разговоры — нет, потому что о текущем расследовании особо распространяться нельзя! — пробасила я, ловко копируя официальный тон Лоренса.

Тот беспомощно развел руками и выговорил:

— Ладно, ладно, Джинни, на это есть веская причина.

— Угу, — раздраженно хмыкнула я.

— Да, и не одна. Происходят странные вещи. У Рика нет средств на анализы, которые нужны для расследования дела такой давности, тем более он даже не уверен, что здесь преступление, а не просто ненадлежащее погребение. Однако частная лаборатория с отличной репутацией проводит анализ ДНК, извлеченной из тех костей. (Я аж содрогнулась.) Я спросил Рика, откуда деньги на такую роскошь, а он… Джинни, анализ оплачивает кто-то со стороны. С точки зрения профессиональной этики это довольно спорно. Рик дал добро лишь потому, что «спонсоры», семейная пара, явились к нему и попросили разрешения на анализ. Дескать, это кости их пропавшего ребенка. Пожалуйста, никому об этом… Что с ней?

Лиза стояла в ходунках спиной к Лоренсу, потому он не видел, что ее рот безвольно открылся. Она давилась воздухом, как выброшенная на берег рыба. Зато Лоренс услышал ее судорожный вдох и заметил, как она качнулась. Он бросился к ней, готовый подстраховать, но не успел. Во второй раз за день Лиза сползала на пол, но на сей раз по-настоящему.

Впрочем, в обморок Лиза не упала. На моих глазах она собрала волю в кулак, поборов слабость, схватилась за перекладину ходунков и стала толкать их в надежде добраться до входной двери.

— Нужно отвезти ее домой, — сказала я Лоренсу.

Он понимающе кивнул и посетовал:

— Зря я так орал…

Только я не верила, что Лизу расстроила наша ссора. Скорее развлекла — уж я-то знаю свою дочь. Из колеи Лизу выбили новости о расследовании. Но почему ее не подбодрило то, что Рик Уорфилд тычет пальцем в небо?

— Давай я помогу, — сказал Лоренс Лизе.

Моя дочь отпустила перекладину, и Лоренс легко поднял ее на руки. Я взяла ходунки и следом за ними пошла к машине. Лоренс усадил Лизу на пассажирское сиденье, а дальше я справилась сама — пристегнула ее и измерила пульс. Он был ровный и не такой высокий, чтобы волноваться. Только Лиза казалась вялой и ко всему безучастной.

Я захлопнула пассажирскую дверь и двинулась к водительской. Лоренс шагнул в сторону, пропуская меня.

— Спасибо, что помог… — Я кивнула на Лизу. Фраза получилась сухой и формальной, будто я и впрямь была бабулей и благодарила бойскаута, что перевел меня через дорогу.

— Пятнадцатое ноября, — тихо повторил Лоренс.

Его серьезный ровный взгляд снова вывел меня из себя. Меня будто вдруг вывихнуло: все внутри светилось после секса, которого так давно не случалось, — и заливало злостью на него и страхом за моего ребенка. Чувства перепутались так, что порядок не навести, поэтому я села в машину и, даже не кивнув Лоренсу, поехала прочь.

— Лиза! — позвала я. — Лиза!

Никакой реакции, она апатично смотрела в окно. Женщина, которая мастерски разыграла обморок и фактически заманила меня в спальню Лоренса, бесследно исчезла. За продуктами я решила не заезжать. Хотелось скорее привезти дочь домой, чтобы отдохнула, и попытаться понять, из-за чего она расстроилась. Она растворилась в непроглядной своей глубине.

Когда мы наконец свернули на нашу подъездную аллею, у дома еще стояла машина Реймонда Нотвуда.

— Черт бы драл, — сказала я Лизе, которая невидящими глазами смотрела в окно.

Я вытащила из багажника коляску — в ходунки Лизу решила не ставить, с нее хватит на сегодня. Даже растормошить ее и пересадить в коляску удалось с трудом. Я докатила Лизу до крыльца и завезла в дом. Мози в гостиной не было. При мысли, что они в «скворечнике», навалилась усталость: ради душевного спокойствия надо тащиться через двор и выкуривать большеголового таракана. Но, едва вкатив Лизу в гостиную, я услышала странный звук.

Плеск! В ванной плескались под душем.

Лизе до происходящего никакого дела не было, а у меня во рту пересохло.

Я со всех ног бросилась в коридор, а толку-то: я знала наперед, что там увижу. Мальчик и девочка могут вместе торчать в ванной лишь по одной причине. Ну и дурища же я. Оставила ее тут одну, безмозглая, а Лоренс-то напомнил мне, какова она, власть секса. По мне, может, Реймонд Нотвуд — никак не предмет обожания, но, факт, по Мози этот пацан полыхал синим пламенем — поразительно, что прическу себе еще не подпалил.

Я неслась по коридору, хорошо понимая, что опоздала. Сердце лопалось по швам: Мози еще маленькая для такого, малюсенькая, как она только не понимает чертовых последствий? Она же сама и есть последствие. Она живет вследствие. А каков этот глазастик-головастик, образ невинности, дрянной мальчишка! Когда добежала до ванной, то была готова свернуть Реймонду Нотвуду его тощую шею.

Я распахнула дверь, и Мози вскрикнула. Окаменев от шока, я застыла на пороге. Мози была полностью одета, Реймонд Нотвуд — тоже. Оба стояли на коленях перед ванной, плечом к плечу, и вместе держали кого-то намыленного и запредельно уродливого. Один удар сердца или даже быстрее — и я разглядела сморщенную кожу и редкие пучки пятнистой шерсти. Больше всего уродец походил на гигантскую прокаженную крысу.

От неожиданности Мози с приятелем выпустили уродца, и тот перемахнул через бортик ванны, бешено вращая черными глазищами. Пена летела во все стороны, грязная вода текла ручьем — уродец бросился прямо на меня. Я отскочила, вскрикнув еще громче Мози. Уродец пронесся мимо, вереща, словно мокрый бесенок.

— Господи, Босс! — закричала Мози и рванула за ним, даже не вытерев руки, до локтей покрытые пеной.

Реймонд так и стоял на коленях и таращился на меня; мокрое, выскочившее из ванны нечто обрызгало его с головы до ног. Мельком взглянув на него, я побежала за Мози и нагнала ее в гостиной. Там неведомая зверушка отрясала грязную воду на мой диван и испуганно повизгивая.

— Тише, Пого, тише! — Мози одновременно переводила дух и успокаивала это чудище.

— Что это? — спросила я. Уродец по-прежнему напоминал мне жуткую мокрую крысу, почти облысевшую, с бледной кожей, изъеденной огромными красными язвами.

— Пес, кто же еще? Я его спасла.

— Спасла? — недоверчиво переспросила я. — Откуда? Из собачьего ада?

— Да, — громко и совершенно серьезно ответила Мози. — Мы с Роджером спасли его из собачьего ада и свозили к ветеринару. У Пого были клещи, надо было сделать прививки и все такое. После твоего отъезда мы забрали его из клиники и хотели вымыть, пока ты не вернулась. Ну, чтобы он тебе понравился.

Я вытаращилась: для этого понадобится больше, чем мытье. Куда больше — несколько пластических операций и чудо.

— Ты его спасла, — повторила я и закачала головой, а комната заиграла бликами Лизы. — Ну уж нет, Мози. Нет, нет и нет. Только собаки нам сейчас не хватало.

Якобы-пес носился по дивану, в панике и с бешеными глазами. Я ожидала, что он вот-вот начнет метать пенные слюни. Я с детства собачница, но этот уродец больше напоминал робота-чудовища из фильма ужасов. Такие живут в сточных трубах и вылезают, чтобы пожрать приличных собачек.

В дверях гостиной возник Реймонд Нотвуд.

— Мози, — позвал он, — может, лучше…

— Назад мы его не повезем! — перебила Мози.

Пес почувствовал ее настроение, и испуганный скулеж сменился пронзительным заливистым лаем.

— Тогда я повезу! — заорала я, чтобы перекричать их всех. — Потому что сейчас нам не до пса, проблем и так… — Я орала во все горло, но даже сквозь ор чудом расслышала Лизин голос.

— Зайки.

Я осеклась, словно мои голосовые связки аккуратно перерезали пополам. Слово было неправильное: она назвала одну собаку стадом зайцев, но я все равно заткнулась. Лиза ожила, она сидела в коляске, подняв голову, и явно следила за происходящим. «Ки» смазалось, но я понимала, ценой каких усилий она слепила коротенькое слово.

Мози слово тоже услышала и смотрела на мать с удивлением и надеждой.

— Зайки, — громко повторила Лиза, заглушив собачий лай.

Тут я поняла, что слово правильное, абсолютно правильное. Пса по кличке Зайки Лиза в свое время брала на передержку. Пожалуй, лишь тот пес мог тягаться в уродстве с этим.

Здоровой рукой Лиза оперлась на подлокотник кресла, спустила ноги на пол и не упала, а именно соскользнула с коляски. Глаза горели, и здоровый, и инсультный.

Пес перестал метаться по дивану, и в гостиной воцарилась тишина. Здоровая Лизина рука постучала по ковру, а я смотрела, разинув рот. Глаза заволокло слезами: господи, какая же я дура, и какой умницей оказалась Мози. Чтобы достучаться до Лизы, я решила использовать ее главные слабости и гордилась своей находчивостью, а Мози обратилась к ее главной добродетели. Мои ухищрения привели к тому, что Лиза заперлась в себе, а Мози зажгла свет у ее двери.

— Его зовут Пого, — чуть слышно шепнула Мози, и пес, услышав кличку, навострил уши.

— Зайки, ко мне! — снова позвала Лиза. Вышло немного невнятно, но это же чудо, целое осмысленное предложение. — Зайки, ко мне! — повторила Лиза и снова постучала здоровой рукой по ковру.

Хлоп, хлоп, хлоп — мягко, ритмично, и эта жуткая измученная собачонка, сломленная, как сама Лиза, сделала то, что на моих глазах делали все несчастные псы. Она двинулась к моей дочери на полусогнутых, низко опустив хвост. Со страхом и надеждой пес подошел к Лизе и положил уродливую голову ей на ладонь.

Глава двенадцатая Лиза

Лиза шагает. Приподнимает ходунки и толкает их вперед, потом включает здоровую ногу, потом собирает волю в кулак и подтягивает инсультную ногу. Танцовщицы из «Рокеттс».

Дорогу Лиза знает. Она тысячу раз ходила по ней в бурном, как штормовое море, прошлом. Прошлое окружает ее, сейчас оно важнее и реальнее настоящего. Дорога ведет к дому Мелиссы Ричардсон.

Лоренс, возлюбленный Босса, пытался объяснить, но Босс не послушала или не поняла.

Виновата тут Лиза: Босс не поняла, потому что пока знает лишь про стакан. Существительное. Подлежащее. У Босса есть стакан, Лиза должна дать ей глагол. Этот глагол в Мелиссином доме, дорога Лизе известна. Нужно отвести туда Босса.

Слова постепенно возвращаются. Лиза уже пробовала поговорить с Боссом, но то, что нужно сказать, вихрем кружится в голове, а стоит открыть рот, разбивается на пары: предмет и действие. Зайки подходит. Лиза шагает.

Босс должна пройти этой дорогой, пройти вместе с Лизой и понять, что делает стакан. Зайки подходит. Лиза шагает. Босс должна догадаться, что делает стакан.

Лиза приподнимает ходунки и толкает их вперед. Ветер дует в лицо, течение относит назад, хотя ей нужно вперед. Ее сильные молодые ноги крутят педали. Она — та-Лиза, из прошлого, едущая на велосипеде к своей лучшей подруге, и эта-Лиза, ползущая туда же в ходунках, одна нога за другой. Бурное море воспоминаний перемещает ее во времени.

Та-Лиза —быстрее. Велосипед пролетает шесть миль и пятнадцать лет, отделяющие от Мелиссиного дома. Лиза уже на пятом месяце и, встав на педали, чтобы скатиться с последнего холма, чувствует, как ребенок тихонько шевелится в ее чреве. О ребенке не знает никто, кроме Мелиссы, которая была что надо. Мелисса делала и говорила точно то и так, что и как нужно, когда твоя лучшая подруга беременна. Вплоть до сегодняшнего дня. Сегодня после обеда Мелисса перестала ее замечать. После пятого урока Лиза растворилась в воздухе — Мелисса пронеслась мимо, не видя ее и не слыша. Лиза перестала существовать. Нужно выяснить, станет ли Мелисса разговаривать с ней сейчас.

Эта-Лиза проползает еще три дюйма вперед, она менее чем в квартале от своего дома. Она знает: когда та-Лиза приедет к Ричардсонам, Мелисса будет разговаривать. Это первая из их трех последних встреч, которых лучше бы не было, они-то и изменят навсегда непростую Лизину жизнь.

Эта-Лиза налегает на ходунки, стараясь догнать, но та-Лиза уже катит по белой подъездной аллее, бетонной, а не гравийной. Сам дом тоже белый, с колоннами, изогнутым крыльцом и уймой недоступных Лизе вещей — кроватью с балдахином, кабельным телевидением, кашемировыми свитерами. У Мелиссы есть собственный компьютер, с которого они троллят форумы, где, как иногда кажется, они — единственные девчонки. У Мелиссы даже есть доступ к Лизиной электронной почте по адресу flirtybits@hotmail.com. Мелисса вертит тремя братьями и стервой-матерью как хочет. Да, миссис Ричардсон — стерва, зато правильного возраста и одевается по-взрослому стильно. В отличие от Босса, которая носит джинсы той же марки, что Лиза, а узнав о Лизиной беременности, обнимет дочку, положит голову ей на плечо и расплачется. Мелиссина мать сперва убила бы дочь, а потом всплакнула бы в гордом одиночестве.

Богатый дом, правильная мать, целая орава братьев — о таком Лиза и не мечтает, но ее пускают сюда на правах Мелиссиного любимца: входи без стука. Мелисса владеет и папулей своим — до некоторой степени. Мелиссин папа умеет разделывать цыпленка и сидит во главе стола. У Мелиссиного папы грудь колесом, целая грива белокурых волос и смех такой раскатистый, что Лизе кажется, от него пол ходуном ходит.

Лиза залетает в переднюю, миссис Ричардсон оделяет ее традиционной улыбкой типа «что-то завоняло», но Лиза спешит вверх по лестнице в Мелиссину комнату. Лиза без труда перескакивает по две ступеньки, но чувствует шевеление в своем чреве. «В следующий раз так легко не поднимусь», — думает она, не подозревая, что следующего раза не будет. Лиза больше никогда не переступит порог этого дома.

Мелисса лежит на животе поперек кровати, читает, согнув ноги в коленях, и болтает голыми ступнями. Она отрывает взгляд от книги и смотрит на подругу. Лиза впервые осознает, как сильно Мелисса похожа на миссис Ричардсон: те же холодные голубые глаза, тот же надменный кивок, та же кривоватая нехорошая улыбка.

— Что случилось? — спрашивает Лиза. — Что я не так сделала?

Мелисса улыбается, только улыбка у нее недобрая.

— Я все знаю. Я слышала ваш разговор.

Лизу тянет уточнить, что именно знает Мелисса, но слова застревают в горле. Она чувствует: Мелисса впрямь знает. Знает, кто отец ребенка. На один головокружительный миг планета останавливается, потом снова начинает вращаться.

— А если я скажу, что люблю его, тебе станет легче? Я очень-очень его люблю.

Мелисса невесело смеется.

— Я тоже его люблю, — просто и искренне говорит она.

— Ну, значит, ничего нового!

Лиза пытается рассмешить Мелиссу, хотя это правда. Они и раньше любили одних и тех же мальчиков, но остались лучшими подругами. Они по очереди развлекались с Картером Мэком, передавали друг другу всех трех братьев Дэвидсонов, а с парнем по имени Пит устроили трио: обалдев от счастья, Пит тискал то одну, то другую и не роптал, что обе девочки наотрез отказались раздеваться. Это было бы слишком. Только на этот раз все иначе.

— Он мой папа, — говорит Мелисса.

Лиза понимает, хотя у нее папы никогда не было. Она владеет Мелиссиным папой единственным недоступным Мелиссе способом. Наверное, это Мелиссу и расстроило — в кои-то веки она с пустыми руками и не у дел.

— Тебе придется с этим смириться. Ну, со временем, когда мы всем расскажем. — Лиза наклоняется к кровати, чтобы Мелисса видела: она говорит серьезно и искренне.

Вот теперь Мелисса хохочет.

— Господи, какая же ты дура! Думаешь, папа кому-нибудь расскажет? Ты же моя ровесница, малолетка, это ж уголовка!

— Ты просто не понимаешь, — говорит Лиза.

Да, она молода, и его это тоже беспокоило. Он ведь не развлекается со школьницами. «Ты не такая, как они», — сказал он в самый первый раз.

Случилось все в четверг вечером, когда дома никого не было. Он привел Лизу в свой кабинет. «Ты красивая — и совсем не по-детски».

— Ты хоть представляешь, сколько денег у моей матери? — Мелисса смотрит на книжную страницу, показывая, что разговор окончен, только ее взгляд не бегает туда-сюда, как бывает при чтении. — Едрить, как же я тебя ненавижу, — будничным тоном говорит она странице.

— Деньги тут ни при чем.

— Еще как при чем! — молниеносно парирует Мелисса. — Папа нас не оставит, а тебя, если откроешь рот, убьет. Если только откроешь рот… А не убьет он — убью я. — Мелисса говорит сухо, как о решенном деле, только Лиза чувствует, как дрожит ее голос.

— Он меня любит! — Лиза гордо вскидывает голову. — У нас любовь, настоящая!

— Скажи это моей бывшей училке по фортепиано. Или нашей бывшей служанке. Или второй жене нашего соседа, той дуре с надутыми титьками.

Лиза не сразу понимает, о чем речь. А потом — понимает.

— Я тебе не верю… — наконец говорит она. — С тех пор как у нас все началось, он ни с кем, кроме меня, не был. Ни с кем.

Мелисса перестает притворяться, что читает, и садится на кровати, подвернув под себя ноги. Она по-прежнему смеется, громко и отвратительно. А потом хохочет так, что из глаз текут слезы.

— Да ты полная идиотка! Дура клиническая! Думаешь, моя мама толстеет? Ты когда-нибудь видела ее толстой? Она снова беременна, а родить должна на месяц раньше тебя. Он и теперь из ее спальни не вылезает. Ты потаскуха, тупая как пробка потаскуха!

На это Лизе возразить нечего. Лиза — женщина и достаточно взрослая, чтобы наблюдать за соперницей и сравнивать ее фигуру со своей. Разумеется, она все заметила, но решила, что Клэр наконец толстеет. Но ведь она так давно любит Тренера, а он — чудо из чудес! — все-таки ответил ей взаимностью. Лиза уже представляла, как они живут в этом доме, как от его раскатистого смеха дрожит пол, как он разделывает цыпленка, а она сидит рядом и смотрит.

Тренер на первом этаже. Лиза разворачивается, чтобы побежать к нему: пусть успокоит. Мелисса вдруг вскакивает и хватает ее за руку. Лизе кажется, ее руку сжали в тисках.

— Не смей! — шипит Мелисса. — В этом доме ты ни слова при моей матери не скажешь!

— У меня нет выхода! — Лиза вырывается из тисков и пулей несется к двери.

Мелисса вопит громко и надрывно, словно сирена воздушной тревоги, и Лиза краем глаза замечает что-то белое. Оно проносится мимо и врезается в дверь, которую она хотела открыть. Это же лампа с кружевным абажуром с Мелиссиной тумбочки! Мелисса верищит не умолкая и швыряет в дверь что под руку подвернется.

В комнату влетает миссис Ричардсон, следом Тренер, следом младший брат Мелиссы, на беду оказавшийся дома.

Миссис Ричардсон проносится мимо Лизы, обнимает бьющуюся в истерике дочь и сюсюкающим голосом спрашивает:

— Что случилось, ангел мой? Что она натворила?

Мелиссины вопли превращаются в членораздельные слова.

— Она увела моего бойфренда! Она увела моего бойфренда! — снова и снова повторяет Мелисса. Лицо у нее багровое, голос истеричный, зато в глазах холодный расчет.

— Вышвырни ее отсюда! — велит Клэр мужу.

Тренер проталкивает Лизу мимо Мелиссиного брата. Дэвис — так зовут мальчишку — разинул рот, глаза у него круглые, как плошки. Тренер ведет Лизу вниз по лестнице, грубо толкает перед собой, а ей кажется — тащит. Ее ноги едва касаются земли.

К рукам Тренера Лиза привыкла, только грубыми они прежде не были. Никогда. Эти самые руки тысячу раз ерошили ей волосы, с тех пор как в шестом классе Мелисса стала чуть ли не ежедневно приводить ее домой. В этом году эти руки впервые обследовали каждую клеточку Лизиного тела, показав, чем секс с мальчиком отличается от секса с мужчиной. Сейчас они холодные и толкают ее вниз по лестнице, словно мешок с мусором, который нужно вынести.

Лиза плачет, а когда они спускаются в переднюю, выдавливает сквозь слезы:

— Дело не в бойфренде! Мелисса говорила о тебе. В тебе все дело!

— Черт подери, ты сказала моей дочери? — шипит Тренер и, вместо того чтобы вышвырнуть Лизу из дома, заталкивает в свой кабинет.

Через шесть минут Тренер выйдет из кабинета и поднимется по лестнице утешать дочь и приглаживать перышки нахохлившейся от подозрения жене.

Лиза уйдет на две минуты позднее, и за это время очень многое изменится.

В кабинет она войдет заплаканная, а выйдет без единой слезинки.

Она войдет с пустыми руками, а выйдет с наволочкой от думки. Наволочку Лиза набьет вещами из кабинета, которые, во-первых, принадлежат Тренеру, а во-вторых можно сдать в ломбард.

Когда она закроет дверь кабинета, от любви к Тренеру не останется и следа.

Обратно Лиза поедет с двойной ношей — с ребенком внутри и наволочкой снаружи. Она заберется в свой шалаш на дереве, свалит украденное в сундучок, который раньше называла ларцом надежды, а теперь переименует в ларец мести.

— Мы не пропадем, — пообещает Лиза малышу и впервые почувствует его ответ. Бабочки хлопают крыльями о стенки ее чрева. Лиза сочтет это знаком.

Лиза в последний раз покидает Мелиссин дом. Она снова перемещается во времени, пролетает сквозь эту-Лизу и несется дальше, домой. Эта-Лиза упорно ползет вперед, надеясь подвести Босса к действию, которое совершает стакан.

Лиза даже за пределы района не выбирается: ее нагоняет перепуганная Босс. Она не желает слушать, не задает нужные вопросы — только орет, плачет и заталкивает Лизу в машину. Лиза вдруг понимает, как мало добилась. Менее чем за минуту Босс возвращает ее домой, то есть к самому началу. Пятьдесят секунд, никаких усилий — и Лизины старания летят коту под хвост.

Должен быть другой способ, но лишь через неделю и шесть пресеченных походов к Ричардсонам Лиза понимает, что все нужное есть у нее в комнате. Все нужное под кроватью, в фотоконтейнерах вместе с фотографией Зайки.

Глава тринадцатая Мози

Вся следующая неделя пролетела под знаком чумовой охоты. Роджер, как авторитетный эксперт, по уши зарылся в стародавние дела Лизы и Мелиссы Ричардсон. Даже на мои эсэмэски почти не реагировал. Во вторник он обещал помочь с алгеброй, но ко мне домой так и не приехал. Я скинула ему сообщение, и он написал, что еще в Кэлвери, ждет, когда кончится заседание школьного совета, чтобы застать Клэр Ричардсон врасплох.

По-телячьи хлопая огромными глазищами, Роджер заявил, что пишет статью по генеалогии для школьной газеты. Клэр моментально проглотила наживку и пригласила Роджера к себе. В пятницу он поедет к Ричардсонам и поохает над родословной Клэр, которая восходит к Адаму или как минимум к первым белым шишкарям. В среду Роджер снова меня бросил, чтобы подмазаться к редакции школьной газеты и выбить заказ на дурацкую статью. Контрольную по алгебре я благополучно завалила, но какие претензии к Роджеру, а? Ему было не до меня — он копался в прошлом моей матери, как в контейнерах на гаражной распродаже.

По четвергам в столовой Кэлвери День серого рагу, и после уроков мы с Роджером всегда встречаемся в Свинарнике, чтобы нормально поесть. Он не явился. Я скинула четыре эсэмэски. Он не ответил, тогда я сдалась и позвонила.

— Мы не договаривались встретиться! — отмазывался Роджер. Чушь собачья! Договариваться о встрече в Свинарнике на четверг — все равно что условиться завтра дышать воздухом. Я оскорбленно молчала, и Роджер не выдержал: — Да ладно тебе, Моз! Посвинарничаем завтра перед интервью с Ричардсонами. Кстати, захвати Лизин циф-ровик. Представим тебя фотокорреспондентом.

— Ты вообще где? — вместо ответа спросила я.

— Еду в пэскагульскую библиотеку, там есть старые городские газеты на микрофишах. Их до сих пор не отсканировали, представляешь, как обломно! Можно подумать, «Вестник Мосс-Пойнта» или «Новости Иммиты» Интернет завалят и места для порнухи не останется.

— «Новости»? Хорош меня дурить! — сказала я.

«Вестник» хоть настоящая газета, а «Новости Иммиты» — сущий флаер, еженедельный четырехстраничный флаер. Передовицы посвящают школьному футболу и благотворительным базарам. «Новости» вообще не брали бы, но иногда попадались купоны на скидку в «Молочной королеве».

— Хочу побольше узнать о Мелиссе Ричардсон — прочесть все истории о том, как она поджарила сестренку и куда слиняла из города, — ответил он, помолчав.

— Не поджарила, а утопила, — раздраженно поправила я. — Да и какая разница, куда она слиняла!

— От школьных подруг твоей матери проще всего узнать, откуда взялась ты. Вдруг в газетах намекали, куда делась Мелисса?

— Точнее, куда Ричардсоны ее запрятали! — фыркнула я.

На это Роджер не отреагировал и заговорил приторным голоском:

— Хочешь, чтобы у меня было время на Свинарник? Присоединяйся к охоте! Мне бы сразу легче стало.

— Вот еще.

Всю неделю Роджер едва отвечал на эсэмэски, зато уговаривал, чтобы я подлизалась к Ползучему Гадсону. Пусть лучше меня утопят или поджарят заживо.

— Ничего особенного не нужно, — возразил Роджер. — Просто задержись после урока, скажи, что у тебя вопросы по ОБЖ.

— Вопросы по ОБЖ даже дебилы не задают, — парировала я.

На уроках мы в основном учим правила дорожного движения и смотрим фильмы семидесятых годов о лихачах-подростках в идиотских штанах, которые погибли в жутких авариях, — «Кровь на шоссе», «Поезд непредсказуем» и так далее. В самом начале года был цикл занятий «Личное здоровье», но расспрашивать Тренера об этом я в жизни не стала бы. На каждом уроке Ричардсон мерил класс шагами, будто засиделся на скамейке запасных, громко вещая о «разумном воздержании» и «последствиях подростковой беременности». Разумеется, все ученики глазели на меня, а Тренер глазел на чудо-буфера Брайони Хатчинс — видимо хотел побеседовать с ней о подростковой беременности, желательно наедине и без лишней одежды. Он с явным удовольствием показал нам документальные слайды о венерических заболеваниях, которые мы всенепременно подхватим, если хоть разок займемся сексом. На последнем уроке Тренер учил нас надевать презерватив на банан. Ну, мало ли что.

— Тогда про футбол спроси, у него тут же язык развяжется, — вкрадчиво предложил Роджер и смущенно добавил: — Ты же симпатяшка.

Тут меня понесло.

— Ты со Свинарником меня кинул, а теперь заставляешь участвовать в конкурсе «Покажи сиськи, очаруй педофила», соперничая с Брайони Хатчинс, которая даст мне сто очков форы. Не понимаешь, как это унизительно, особенно если вспомнить, что я ее ненавижу? Мало того, ты хочешь, чтобы я заигрывала со старпером, чтобы самому искать на чердаке Ричардсонов письма, которые моя мама никогда не писала их доченьке, психопатке и детоубийце. Мелисса бросила Лизу так же, как Брайони — меня. Роджер, у тебя крыша течет? Серьезно течет?

— Мози, я для тебя стараюсь, — самоуверенно заявил Роджер.

— А кто тебя просил?! — заорала я и отсоединилась.

Роджер не перезвонил. Я сидела одна в нашей любимой кабинке, чувствуя, как бедра липнут к виниловому диванчику. Через минуту раздался звуковой сигнал — упала эсэмэска.

«Я правда стараюсь», — написал Роджер. Тоже мне извинение! Я отключила сотовый.

В довершение всего я умирала с голоду, а денег почти не было. Пришлось рыться в рюкзаке и наскребать мелочь на уже заказанную колу. Да еще школьный автобус пропустила, рассчитывая, что Роджер подвезет. Теперь потащусь пешком, домой приползу вся потная, а там полмильона градусов жары, потому что в сентябре Босс вырубает кондиционер, хоть пекло, хоть дубак, хоть то и другое. Мы включаем вентиляторы, открываем окна, иначе говоря, экономим деньги.

Охотничьих проблем мне и дома хватает. Когда Босс готовила Лизе ужин, она усаживала меня за кухонный стол и расспрашивала, как у меня прошел день, во всех деталях. Она всю неделю меня доставала, ходила за мной по пятам, набивалась на разговоры. Босс превратилась в жуткую Старую Клушу, ежесекундно загоняющую меня под крыло. Только меня выворачивало от всей этой лажи. Босс ведь понятия не имеет, что я ей чужая.

Я вообще свихнулась бы, если бы не Заго — именно так мы с Лизой теперь зовем пса. Новая кличка стала моей авторской программой защиты свидетелей: пес-то похищен. «Заго» вполне похоже на «Пого», и пес понимает, что зовут его; ну а «за» добавлено в память о Зайки, что очень обрадовало Лизу. Босс поморщилась и буркнула, мол, никто сроду не купит такую псину, если только вторую не предложат в подарок. Я тут же заявила, что я бы купила, вытащила Заго и Лизу на задний двор, захватив книжку по собаководству. Как советовали в книге, я прижимала тощий зад Заго к земле, а Лиза одобрительно цокала языком. Я не представляла, как, научив команде «сидеть», я отобью у Заго охоту гадить в доме, прятаться и грызть Боссовы туфли, но надо же было с чего-то начать. К тому же Лиза разговаривала с Заго — четко произносила его кличку и целые команды: «Заго, стоять!» и «Заго, сидеть!»

В школе охотников-преследователей тоже хватало. Многим еще хотелось выпытать у Мисс Могильник шокирующие подробности. В довершение всего, оборачиваясь, я то и дело ловила прищуренный взгляд Патти Утинг: она следила за мной то из-за шкафчика, то из-за угла. Наверное, Патти услышала, что я украла пса, и замыслила вендетту по-утинговски, с применением к моему лицу ножа-выкидушки.

К середине пятницы меня довели до паранойи. До столовой я добралась перебежками, крадучись вдоль стеночки, как канализационная крыса. Джейни Пестри с подругой Деб жестами зазывали меня за свой столик, но развлекать их, напуская таинственность, совершенно не хотелось. Брайони тоже смотрела в мою сторону, но не успела она помахать, я отвела взгляд и села за свободный столик.

Как всегда в последнее время, ланч я принесла с собой. Босс твердит, что дело в здоровом питании, только я не дура и понимаю: домашние ланчи дешевле школьных. Босс закупает продукты по субботам, и, если что-то кончается, мы ждем выходных. Сегодня она собрала мне ланч из остатков: бутерброд с колбасой, но без сыра, йогурт и пакет маленьких увядших морковок. В древний, еще с начальной школы, термос с черепашками-ниндзя она, вероятно, слила опивки сока.

Я апатично смотрела на свой дурацкий пятничный ланч, когда напротив меня уселась Патти Утинг. Я подскочила и взвизгнула от страха. Получилось жалко, совсем по-девчоночьи. Патти хихикнула и уставилась на меня из-под растрепанной челки.

— Заго теперь наш! — тем же девчоночьим голосом выпалила я.

Патти секунду смотрела на меня в замешательстве, а потом лишь плечами пожала, типа не понимала, о чем я вообще, либо ей не было никакого дела. Она все буравила меня странным хитроподозрительным взглядом. Можно подумать, это я без приглашения уселась за ее столик, а не наоборот. Наконец я собралась с духом и сама вызывающе на нее посмотрела: чего тебе?

— Я думала, ты сядешь с подружками. — Патти жестом показала на Брайони Хатчинс и Барби Маклауд, которые следили за нами и шептались в кулачок.

— Брайони Хатчинс мне вовсе не подруга! — фыркнула я.

— Тогда с теми, — Патти кивнула на столик Джейни Пестри, — или еще с кем. Я всю неделю за тобой следила и ждала, что ты начнешь хихикать, тыкать в меня пальцем и рассказывать безмозглым идиоткам про мой дом и моего дедулю.

— Я же говорила, что приезжала не шпионить.

— Может, это и правда. — Патти не уходила. Если дело не в Заго, то что ей надо?

— До звонка двенадцать минут, — напомнила я. — Иди поешь.

Детям Утингов выдают талоны на бесплатный ланч, так что Патти при желании может даже корн-догом полакомиться, но она лишь покачала головой и залилась краской. Наверное, она талон дома оставила или вообще продала, а сказать стесняется. Мне хотелось есть, но жевать при голодной Патти казалось хамством. Я протянула ей половину бутерброда с аккуратно обрезанными уголками — Босс всегда так делает.

— Хочешь? Мне одной много.

Патти хмуро смотрела то на бутерброд, то на меня и кривила рот, словно гадая, унижаю я ее или хочу отравить. Я оставила половинку на столе, и Патти не брала ее, но и не отталкивала.

— Я звонила двоюродной сестре. Новин. Ну, той, которая за китайца вышла. О тебе ее расспрашивала. — Наверное, лицо у меня было удивленное, потому что Патти скривилась еще сильнее. — Что такого? Я часто езжу в гости к Новин. Думаешь, если у моего дедули предрассудки, то и я безнадежно от жизни отстала?

— Господи, какая же ты обидчивая! — воскликнула я. — Ты подсела ко мне корчить неизвестно кого и орать на меня за то, что я якобы думаю?

Чувствовалось, что полстоловой глазеет на нас, как на зверей в зоопарке. Сейчас мы подеремся или начнем кидаться какашками. Патти же их не замечала — она видела только меня или попросту привыкла к любопытным взглядам.

— Я не невежда. И не расистка, — заявила она.

— Да ладно, ладно.

— Вовсе нет! — не унималась Патти, словно я с ней спорила. Она подняла подбородок, чтобы взглянуть на меня из-под полуопущенных ресниц, и лукаво добавила: — Я разок отсосала темнокожему парню, и хрен его на вкус точно такой же, как у белых. — Выражение моего лица рассмешило Патти до слез. — А ты ни разу, что ли? Даже своему бойфренду?

Я не сразу поняла, о ком она.

— Роджеру? Он мне не бойфренд.

— И почему же?

— Потому что он Роджер! — ответила я.

Судя по задумчивому взгляду, Патти определяла, насколько свободен Роджер. Вот мерзавка! Она его совсем не знает, но раз у парня все зубы целы, значит, по утинговским стандартам, он добыча что надо.

— Тебе он тоже бойфрендом не будет! — с неожиданным для себя самой пылом заявила я Патти.

Она пожала плечами, мол, мне до лампочки, и сменила тему:

— Новин говорит, что не знала девчонки прикольнее твоей мамы. А еще, что дочка Лизы Слоукэм не приехала бы к нам, лишь бы только постебаться.

Я почувствовала, что заливаюсь краской, и не от стыда, а от гордости.

— Да, я дочка Лизы Слоукэм.

— Твоя мать и щас прикольная?

Что тут ответишь?

— Мама… очень больна, — буркнула я. — Она заболела. Мама… серьезно заболела.

— Я не в курсе. Жаль, очень жаль. Новин, это… классные истории про Лизу рассказывала. Она, дескать, безбашенная была, но прикольная. А ты че, такая же?

— Ага, кой в чем такая же. — Простецкий выговор Патти оказался жутко прилипчивым.

— Но не такая безбашенная, — отметила Патти. — Ты вздрогнула, услышав, что я отсосала у чернокожего. Это, конечно, шутка, но опа! — ты снова вздрогнула.

Я не знала, где шутка, где нет, и твердо сказала:

— Все равно, я очень похожа на Лизу.

Патти кивнула, взяла половину бутерброда и стала быстро-быстро от него откусывать, сразу видно — ужас какая голодная.

— Так чем ты занимаешься с парнем, который тебе даже не бойфренд? — спросила она с набитым ртом.

Неожиданно для себя я расправила плечи. Патти ухмыльнулась и успокоила меня:

— И мне он тоже не бойфренд.

— Я — его лучший друг, — сказала я, про себя добавив: «По крайней мере, так было раньше». На этой неделе Роджер считал меня, скорее, заданием для олимпиады.

Патти серьезно кивнула.

— Но учится-то в другой школе, — проговорила она, словно что-то мне предлагая.

В чем дело, я догадалась не сразу. Наконец-то кто-то из школы Перл-ривер предложил мне дружбу, и этот кто-то Патти Утинг. Сюр, полнейший сюр, хотя если Лиза дружила с Новин Утинг, значит, не такой и сюр. Патти сделала первый шаг, и я вдруг почувствовала, что зря украла ее учебник, вместо того чтобы все по-честному.

— Да, здесь у меня друзей нету, — сказала я.

Патти буравила меня взглядом, не озвучивая очевидное, но я все равно ее услышала и толкнула пакет с морковкой на середину стола, чтобы мы обе могли дотянуться. Мы взяли по несколько штук и молча сгрызли.

— Как насчет кино в эту субботу? — наконец спросила я.

Вообще-то мы договорились с Роджером, но его стоило проучить. Может, поймет, что я чувствовала вчера в Свинарнике. Патти молчала, и я снова залилась краской. Неужели меня даже Утинги отшивают? Вот Роджер бы захохотал!

— Нет так нет, — обиженно проговорила я. — Наверное, после межрасового сравнения членов это очень скучно.

Судя по улыбке, шутку Патти поняла (я удивилась) и огрызаться не думала (я удивилась еще больше).

— Новин сказала, они с твоей мамой целыми днями болтались в шалаше на дереве, слушали музыку и смотрели грязные журнальчики.

— Ага, здорово! — отозвалась я.

А вдруг… вдруг Патти замялась потому, что у нее нет денег на кино? После этой догадки свой убогий ланч я увидела совершенно в ином свете. Я думала, из-за Лизиного лечения и бассейна, который нам даже не установили, мы вконец обнищали, но теперь поняла, что бывает и другая нищета, с нашей не сравнимая.

— Ну круто. Хочешь — приходи ко мне в субботу после ланча, — предложила я.

Патти кивнула и чуть застенчиво улыбнулась.

— У меня физра, — сказала она, и тут прозвенел звонок.

Патти ушла, волоча ноги, а я стала гадать, как отреагирует Босс. Возможно, обрадуется, что я общаюсь с человеком, который физически не способен меня обрюхатить. Нет, она, пожалуй, дерьмом изойдет, ведь Лиза дружила с Новин Утинг, и обе в тот же год родили по ребенку. В общем, тут я поделать ничего не могла и лишь надеялась, что в субботу Патти придет к нам в одежде, которую в секонд-хенд отдала праведная пятидесятница, а не расщедрившаяся шлюха.

После уроков через дорогу от школы я увидела «вольво» Роджера и словно приросла к месту. Может, на автобус рвануть? Черт, Роджер меня уже заметил. Он помахал, а я ответила свирепым взглядом. Какая разница, заметил он меня или нет! Может, все-таки побежать на автобус? Пока я определялась, Роджер высунул в окно руку с промасленным бумажным пакетом и потряс им. Он уже заезжал в Свинарник, а ланч у меня сегодня был отстойный. В итоге я решила, что прощение — высшая добродетель, особенно если Роджер вымаливает его при помощи бутербродов с карнитас.

Через дорогу я брела, шаркая в фасоне Патти Утинг. Пусть Роджер знает, что обидел меня и еще не вернул мою благосклонность окончательно.

Я забралась в салон и, пока Роджер выезжал со стоянки, заглянула в пакет и увидела ложковилку и тушеную фасоль. С фасоли я и начала.

— Ты всю неделю ведешь себя как полный говнюк, — заявила я, не успев прожевать. — Скажи спасибо Патти Утинг, которая съела пол моего ланча. Если бы не она, я бы с тобой вообще не разговаривала. — Я старалась, чтобы голос звучал понебрежнее, а сама краем глаза следила за реакцией Роджера.

Реакции не последовало. Похоже, Роджер даже не услышал, что я угостила ланчем Патти Утинг. Его глаза лихорадочно блестели, на щеках проступили розовые пятна.

— Сможешь одновременно есть и читать? — спросил Роджер. Он протянул мне папку из плотной бумаги. — Я все понял, из старых газет узнал.

Я игнорировала папку до тех пор, пока Роджер не положил ее между сиденьями. Откусила большой кусок бутерброда и, чуть не подавившись, сказала стервозным голосом:

— Бла-бла-бла! Ты полный говнюк, а Патти Утинг, между прочим, в подруги ко мне набивается! Эй, куда мы едем?

Роджер свернул не к моему дому, а в противоположную сторону.

— Давай, догоняй, Тормозина Тормозинг! Мы едем к Ричардсонам брать интервью у Клэр. Ты отвлечешь ее, фотосессию устроишь, а я тем временем проскользну в бывшую Мелиссину комнату. Кстати, где Лизин цифровик? Неужели забыла?

— Не забыла, а просто не принесла.

— Да блин, Мози! Ладно, будешь снимать моим айфоном. В Мелиссину комнату попасть необходимо. Позарез, типа. И ты сама бы уже дотумкала, если б глянула в хренову папку.

Я не ответила и на папку даже не посмотрела, тогда Роджер в бешенстве надавил на педаль газа.

— Я хочу как лучше, а от тебя помощи фиг дождешься! Мози, я знаю, где Лиза тебя украла. Я знаю, кто ты.

Я перестала жевать. Глаза Роджера блестели, щеки пылали — он не врал. Кусок бутерброда у меня во рту превратился в размокший картон. Покосившись на меня, Роджер включил поворотник и свернул на первую же попавшуюся заправку. Я выплюнула бутерброд в салфетку, а Роджер перешел на нейтралку, вытащил из папки ксерокопии статей из старых номеров «Вестника Мосс-Пойнта» и разложил на приборной панели. Некоторые абзацы он заранее обвел, некоторые выделил маркером.

— Смотри, ты была права почти во всем. Мелисса впрямь повезла сестренку на пляж, там заторчала, а ребенка вместе с детским сиденьем унесло приливной волной. Нестыковка в том, что Мелисса не глотала ЛСД. Так, травку курила, баловалась. Ничего такого, а? Думаю, она частенько за сестренкой смотрела обдолбанная. Только на сей раз травку приправили «ангельской пылью», она же фенилциклидин. Это, знаешь, жуткая дрянь. Удивительно, что Мелисса не выцарапала себе глаза или свою машину с обрыва не столкнула.

— Кто будет глотать «ангельскую пыль», если сидит с ребенком? — спросила я, решительно не понимая, к чему клонит Роджер.

— Никто, — кивнул он. — То есть нарочно никто. Я почти уверен, Мелисса не знала, что курит не просто травку. Как раз тут и начинается интересное. — Роджер протянул мне распечатку: — Вот, гляди, интервью с последними, кто видел малышку. Супруги Грант гуляли по пляжу. В Заливе целый день штормило, и кроме них на пляже была только Мелисса. Она стояла в воде босиком, закатав джинсы, и держала на руках ребенка. Мелисса улыбнулась Грантам, уложила спящую девочку в автолюльку и устроилась у самой воды в шезлонге под зонтиком. Где-то через час Гранты пошли обратно к машине, потому что шторм начинался снова. Теперь зонтик уже качался на волнах, а шезлонг исчез. На приличном расстоянии от берега миссис Грант заметила ярко-розовый горб и тут же вспомнила, что автолюлька была розовой. Формой горб до ужаса напоминал ту люльку. Волны отнесли его от берега и трепали будь здоров. В статье прямо не написано, но между строк я прочел, что Гранты до усрачки испугались. Мистер Грант хотел поплыть за люлькой, но в тот день купаться строго запретили из-за опасного глубинного течения. Даже серфингисты в воду не совались. Миссис Грант зарыдала: не пущу никуда. Она подумала, что ребенок уже наверняка погиб: люлька плавала перевернутой и довольно далеко от берега. Или, как искренне надеялась миссис Грант, Мелисса с сестренкой ушла гулять по пляжу, а волны унесли только вещи. Поплыви ее муж за люлькой, он мог погибнуть напрасно. Миссис пересралась от страха и рванула к шоссе, подогнать машину.

— Так где была Мелисса? Кто забрал малышку? — спросила я.

— Малышка исчезла. В этом вся суть, понимаешь? Мелиссу копы разыскали в дюнах. Она торчала от «ангельской пыли», плакала, дрожала, несла полный бред. Мелиссу увезли в больницу, береговая охрана выловила автолюльку, только девочки в ней не было. Ремни оказались расстегнуты.

— Подожди, — пролепетала я. Теперь я слушала Роджера во все уши. — Ты говоришь, что тело ребенка так и не нашли? То есть вообще-вообще не нашли?

— Вообще-вообще не нашли. В тот день на пляже Гранты видели одну Мелиссу, поэтому все думают, что волны смыли автолюльку с берега, подводное течение засосало ребенка и выбросило, не знаю, на Кубе. Или его рыбы сожрали. Но ты всего на пару месяцев младше той девочки. Ее тело не обнаружили, а ты вот она, пожалуйста!

Я потрясенно смотрела на честное лицо Роджера, потому что головой понимала, что он имеет в виду. Головой понимала, а душой и сердцем — нет. Это было как рассказ о фильме, который он видел давным-давно. Мне не нравились ни актеры, ни сюжет. Я на такой фильм вообще не пошла бы. Свой голос я услышала откуда-то издалека:

— Ясно, если я не похищенный выродок Утингов, то наверняка пропавшая принцесса королевской семьи Ричардсон!

По-моему, шутка не удалась, но Роджер расхохотался и якобы торжественно произнес:

— О да, Анастасия! Вот было бы клево! Ты уломала бы Клэр купить тебе машину.

Я покачала головой: думать, что я Ричардсон, — бред, полный, бредовый бред!

— Не клеится, Роджер. Как же тогда я к Лизе попала?

Роджер нервно заерзал.

— Моя версия тебе не понравится.

Он сделал не большие, а огромные глаза — белки стали как в яичнице — и зачастил вполголоса:

— Нам уже известно, что после того, как Лиза залетела, они с Мелиссой поссорились. Готов спорить, наркоту Лиза в ту пору мешала мастерски. Вдруг она подкинула Мелиссе травку с сюрпризом, взяла ре…

— Фигня! — перебила я. В салоне «вольво» мой голос гремел как гром. — Лиза не злодейка. Да и зачем ей Мелиссина сестра?

— Я не говорю, что она злодейка, но все сходится: тело ребенка так и не обнаружили, а ты вот она, пожалуйста.

Я изо всех сил двинула ему кулаком по руке.

— Ай! — взвизгнул Роджер. — Ты как, закончила? — Нет, я не закончила и двинула ему снова, по тому же месту. — Ай! Ладно, ладно, я понял, тебе мой вариант не нравится. Только разве не стоит его проверить? Разве ты не хочешь знать наверняка?

Роджер ждал моей реакции, но бить его я не стала. Я долго смотрела на него, а потом чуть заметно кивнула. Он тотчас переключился на первую скорость и погнал «вольво» к дому Ричардсонов. Мне показалось, что воздух в салоне превратился в холодное стеклянное крошево. Не может быть. Лиза бы так не поступила. Такой правде не бывать.

— Вот почему ты всю неделю меня избегал. — Я говорила глухо, как из подземелья. — Ты откапывал эту мерзость и думал, что я сяду на измену.

— Ага, — кивнул Роджер, глядя на дорогу, — и ты села.

— Я не села, просто все это чушь собачья. Моя мама не такая, — заявила я, но голос дрожал, и я сама себе не верила.

Я закрыла глаза, а когда открыла, мы подъехали к дому Ричардсонов. Квадратный, белый, с колоннами в стиле Тары из «Унесенных ветром», мне он казался уродцем, но был самым большим в Иммите и стоял практически в центре, на короткой, обсаженной ивами улочке.

Роджер заглушил мотор, вытащил из бардачка айфон и протянул мне:

— Пока фоткаешь Клэр, я отлучусь якобы в тубзик, а сам попробую разыскать бывшую Мелиссину комнату.

— Боже милостивый! — выдохнула я, но Роджер уже вылезал из салона.

На улицу я едва выползла: ноги превратились в свинцовые гири. Несмотря на свинцовость, они двигались — мы поднялись на крыльцо, и Роджер позвонил в дверь.

Звонок откликнулся длинной мелодичной трелью, на манер часов на Биг-Бене. Через мгновение Клэр Ричардсон распахнула дверь, заранее растянув губы в гостеприимной улыбке. Улыбалась она Роджеру, а едва заметила меня, улыбка потускнела и едва не погасла.

Одна бровь Клэр изогнулась, ноздри затрепетали.

— Разве статья не для «Вестей Кэлвери»? — удивилась она, глядя на меня, а обращаясь исключительно к Роджеру.

— Да, мэм. Мози только пару снимков сделает.

Роджер подтолкнул меня, я показала Клэр айфон, но не смогла вымолвить ни слова. Из головы не шла книжка, которую мне давным-давно читала Босс. Там птенец падает из гнезда, а потом спрашивает всех: «Ты моя мама?» Он спрашивает пса, корову и даже самосвал. Я стояла на крыльце Клэр Ричардсон, видела ее ледяные глаза и раздутые ноздри и впервые почувствовала глубинный смысл той книжки. Подъехал бы сейчас самосвал, я спросила бы: «Ты моя мама?» — а кивни он, разрыдалась бы и вздохнула с облегчением.

Роджер шагнул к Клэр, рассчитывая, что она отступит в переднюю и мы войдем. Миссис Ричардсон не шевельнулась.

— Не думаешь, что снимать должен ученик Кэлвери. — По смыслу это был вопрос, но прозвучал он как утверждение. — Те, у кого журналистика факультативом, за фотосъемку дополнительный балл получают.

— Как-то в голову не пришло… — ответил Роджер, само простодушие, и сделал еще шаг вперед. — Но раз уж Мози здесь…

Сделав еще полшага, он встал бы Клэр на ноги, — она не подвинулась. Ни на дюйм.

— Зачем тратить ее время? Пришлешь фотографа в другой день.

Суть ее слов не вызывала сомнений — сброду по фамилии Слоукэм в доме Ричардсонов не место. «Теплый» прием должен был мгновенно расколотить безумную мысль Роджера на тысячи кусочков. Будь Клэр Ричардсон моей матерью, разве она не догадалась бы? Разве чешуйчатым гадючьим сердцем не почувствовала бы правду и не перестала бы относиться ко мне по-сучьи?

Губы Клэр дергались: еще немного — и оскалится. Ни тени сомнения или надежды в ее взгляде не чувствовалось. Для нее я была только дочерью Лизы, которую она винила в Мелиссином пристрастии к наркотикам. Наркотики убили ее младшую дочь, а Мелиссу заставили сбежать из города. «Легче винить Лизу, чем родную дочь», — думала я, помахивая айфоном. Будто хотела, чтобы Клэр сказала мне: «Чиииз!»

— Ладно. Но я за рулем, и Мози иначе домой не попадет…

Клэр Ричардсон наконец перевела взгляд на Роджера и зацокала языком:

— Какая досада! Может, тогда перенесем интервью на другой день?

Она собралась закрыть двери, и тут я услышала свой голос:

— Роджер, все в порядке, занимайся интервью. — Роджер незаметно пнул меня по ноге: как от Клэр отвязаться, если он пойдет к Ричардсонам один? Ничего не поделаешь, бывает. — Мне нужно учить уроки, а до дома я с удовольствием прогуляюсь.

— Вот и славно! — мгновенно оживилась Клэр, как будто все разом уладила.

Она распахнула дверь, и Роджер, смерив меня свирепым взглядом, переступил порог. Бедняга, проведет три следующих тысячелетия, слушая заливистый щебет Клэр о ее безупречных генах и достойнейших пращурах. Миссис Ричардсон шагнула следом и с силой толкнула дверь, похоже мечтая шарахнуть мне по лицу.

Дверь летела на меня, и моя рука поднялась, как чужая, словно рука Чака Норриса, рассекающая воздух в замедленном движении. Дверь вошла в раму, и в ту же секунду ее огромная хрустальная ручка бейсбольным мячом врезалась мне в ладонь. «Мяч» я ловко поймала. Дверь почти захлопнулась, но замок не щелкнул. Я чувствовала тяжесть ее рамы; локоть и плечо стонали от удара.

Оказывается, все это время я и дышать забывала. До чего же Клэр меня ненавидит! «Сука!» — прозвучало в моем судорожном выдохе. Я искренне так считала, даже если бы Клэр оказалась моей матерью. Биологической. Потому что изнутри я вся была Лизина. Боссу меня подсунули обманом, но Лиза украла намеренно, значит, при любом раскладе я ее дочь. Сейчас я поступила стопроцентно по-Лизиному — поймала едва не закрывшуюся дверь. Для меня это слишком круто, а для Лизы наверняка самое то. Я дала Клэр две минуты — пусть уведет Роджера из передней — и открыла дверь.

Если бы я вламывалась в дом Босса, петли тотчас выдали бы меня скрипом и скрежетом. Супернавороченная дверь Клэр впустила меня, вся из себя вежливая и молчаливая. Да, подчас богатым не позавидуешь. Я вошла, осторожно закрыла дверь и зажмурилась. Сердце стучало как молоток. Чудо, что Клэр не влетела в переднюю проверить, кто забивает гвозди в ее сияющий паркет.

Под потолком висела дорогущая люстра, на полу лежали тошнотные пестрые коврики с бахромой. Кондиционер работал на полную мощь. При такой температуре мороженое можно есть не спеша, без страха, что оно растает и потечет из рожка.

У Ричардсонов я никогда прежде не была. Голос Клэр доносился слева, и я свернула вправо, то есть в коридор. Какие у них стены! Казалось, настоящие листья один за другим пригладили утюгом к бледнозолотой краске и покрыли блестящим лаком. На цыпочках, давясь слюной, я шла мимо закрытой двери. Горло судорожно сжалось, я даже сглотнуть не могла. Тренер наверняка уже дома. Я представляла его за той самой дверью: он вытаскивает из тайника стопку «Космо», листает и дрочит.

За первой открытой дверью был насквозь фальшивый домашний кабинет. На столе ни счетов, ни документов; все книги в кожаных переплетах одной высоты, с отливающими золотом названиями. Эти книги покупали для красоты, а не для чтения. Потом я увидела дамскую комнату, всю из себя фальшивофранцузскую. Розовый запах валил с ног.

«Клэр, похоже, ароматизирует помещение собственным дерьмом», — подумала я и вся гордо разулыбалась. Мысль была очень в духе Лизы и пришла во время взлома с проникновением, когда меня мутило от страха. Если вырвет, то сразу всем — сперва едой из Свинарника, потом остальным, вплоть до пиццы, которую я ела неделю назад. Под занавес выблюю собственные кишки.

Каждый шаг я делала через силу, зато в конце коридора глянула за полуоткрытую дверь и едва не закричала «бинго!». Это же хозяйская спальня, сюда мне и надо! Я не Роджер и не охочусь за мифическими письмами на имя Мелиссы в попытке разгадать тайну Лизиного прошлого. Я это я, меня интересует женщина, с которой я, возможно, связана пугающе крепкими узами. Свет в спальне не горел, из-за бледно-голубых штор сочилось солнце. К счастью, комната была пуста. Я шмыгнула внутрь и беззвучно закрыла дверь.

Как и кабинет, спальня больше напоминала красивую фотографию, чем жилую комнату. Все в ней было холодных пастельных тонов, за исключением круглых думок на кровати, алевших кровавыми пятнами. Кровать притягивала меня не хуже магнита — такая большая, а белье хрустящее, белоснежное, как в отеле. Хотелось поваляться на ней, стряхнуть школьную пыль, поплевать на простыни, вытереть ноги о подушки.

Я решила, что Тренер спит на дальней от меня стороне, потому что там на ночном столике лежали два пульта. Лиза говорила, что никогда не выйдет замуж, потому что мужики первым делом хватаются за пульт. Еще на столике Тренера стоял будильник. Я на носочках подошла к столику Клэр. Он был из светлой, холодного оттенка древесины, которую искусственно состарили. У нас вся мебель в царапинах и вмятинах, ведь она либо из магазина подержанной мебели, либо старая, но этот столик состарили намеренно. На нем была лишь подставка для чашки, лампа и пара книг — «Прислуга» Кэтрин Стокетт и «Воды слонам» Сары Груэн. Эти книги читают в литературном клубе мамаш Кэлвери, но, судя по корешкам, Клэр их даже не открывала.

В столике было три ящика — плоский верхний и два поглубже. В первом я нашла маску для сна и потрепанную книгу в мягкой обложке, на которой изображалась грудастая леди, вырывающаяся из объятий мускулистого, по пояс голого увальня в килте.Книжку зачитали практически до дыр. Рядом с ней устроилась мягкая бутылочка лубриканта. Я спешно закрыла ящик и озвучила тихое «буэ».

В следующем ящике хранили маленький швейный набор, коробку с дорогими на вид пуговицами, ароматические свечки и лавандовый спрей для подушек — ничего интересного.

В третьем ящике лежал лишь большой бархатный мешок. У меня аж челюсть отвисла. У Клэр мешок синий, у Лизы фиолетовый. Что в них, я уже знала, но для пущей уверенности пощупала. Так и есть, жесткие края деревянного ящичка. Ага, у Новин Утинг наверняка есть точно такой, но зеленый. Глупое хихиканье я сдержала с трудом: надо же, у всех моих потенциальных мамочек одинаковые изврат-наборы.

Я собралась закрыть ящик, но передумала. Накатило уже знакомое чувство, подбившее меня стянуть рамку прямо со стола Тренера и спрятать в джинсы, а потом шпионить за Патти Утинг и выкрасть ее учебник. Впрочем, нет, сейчас это было кое-что большее: я не просто хотела совершить поступок не в стиле Мози Слоукэм и даже не думала, как Лиза, а страстно желала насолить сучке Клэр Ричардсон.

Коробка в бархатном мешке уже была у меня в руках — она словно сама туда прыгнула. Бесшумная, как тень, я уже неслась к входной двери. Может, маркером написать на коробке имя владелицы, а Роджер подбросит ее в бюро находок Кэлвери? Клэр это заслужила.

В коридоре с золотисто-лиственными стенами слышался монотонный стрекот Клэр. Роджер небось уже на стенку лезет! Я на цыпочках помчалась к выходу, злорадно ухмыляясь, вылетела на улицу и побежала к машине — дождусь Роджера там. Коробку я опустила на пол, вытащила из папки Роджера все ксерокопии и внахлест уложила на коробку, полностью ее закрыв. Это на случай, если Клэр проводит гостя до машины.

Температура в салоне черного «вольво» была как минимум тысяча градусов, поэтому я раскрыла все окна, но даже на слабом сквознячке потела, точно в сауне. Заскучав, я взяла свой рюкзак и как примерная девочка готовила уроки, пока, лет через четыреста, не вернулся Роджер.

Недовольный, явно с пустыми руками, он открыл дверь и рухнул на водительское сиденье.

— Господи, горазда же Клэр о своей семье трепаться! Кстати, ты не Ричардсон, я ошибся.

Он завел машину. Заработал его преподобие кондиционер, в салон полился белесый ледяной воздух. Хотелось лечь на кондер грудью, но я не сводила глаз с Роджера.

— Точно? — с надеждой спросила я.

— Еще как, блин! После рассказа о родословной Клэр вытащила семейные фотки. Их у нее миллиардов семьдесят, от снимков ее детей до древних фотокарточек, на которых все с постными лицами. В те времена на выдержку уходило несколько часов, вот никто и не улыбался. На фотках исключительно предки Клэр, она намекнула, что родня Тренера внимания не заслуживает. Но я все равно порылся в свежих альбомах, когда она к телефону отошла. Там есть фотки утонувшей девочки. И ты — верняк не она.

— Она совсем на меня не похожа? — спросила я.

— Больше всего малышка похожа на картофелину, но картофелину белокурую и голубоглазую. Причем глаза не такие вот, знаешь, грязно-сероголубые, как у младенцев, которые потом могут стать карими, как у тебя. А прям льдисто-голубые, и сама она с головы до пят белокожая. Ты и вполовину не такая бледная, даже зимой. Так-то.

— Так я не Ричардсон! — Мне тут же полегчало и теперь было даже как-то почти неловко, что я стащила вибраторы, но только почти, потому что Клэр по-прежнему оставалась жуткой сукой. — Какая жалость! Только хотела попросить на день рождения красную «коронадо» и немного прозака.

Роджер едва улыбнулся. Он свернул к моему дому и покачал головой.

— Сколько времени коту под хвост — и в Утятнике, и в библиотеке, и у Ричардсонов. Мы не выяснили ровным счетом ничего. О Мелиссе и твоей маме Клэр едва заикнулась, хотя я дал двадцать поводов.

— Удивительно, что она вообще их упомянула.

Роджер презрительно фыркнул:

— Сказала полтора слова после того, как захлопнула дверь перед твоим носом. Нет, Клэр не извинилась за то, что оставила тебя во дворе, как собаку, но до объяснений снизошла. Пока вела меня в архивную — прикинь, у нее специальная комната для альбомов, фотографий и прочего сувенирного хлама! — она вскользь упомянула темное прошлое твоей матери. Ну, как Лиза впутала Мелиссу в торговлю наркотиками из шалаша на дереве. Едва мы добрались до архивной, Клэр полностью переключилась на Гражданскую войну. Ты в курсе, что ее славные предки были и среди храбрецов-южан, и среди героев-северян? Плантатор-конфедерат и шишкарь-юнионист из Бостона, оба жуткие зануды, по-моему, больше их ничего не объединяло…

Роджер еще бухтел, только я не слушала. Три его слова вспыхнули, как салют, и гремели у меня в ушах. Шалаш на дереве! Лиза торговала наркотиками из шалаша на дереве. В шалаше на дереве она зависала с Мелиссой. Старик Утинг из-под кучи одеял и Патти рассказывали, что Лиза с Новин водили в шалаш на дереве мальчиков.

Может, мы и не зря потратили время. Я могла бы не догадаться, если бы снова и снова не слышала про шалаш от разных людей.

Мой «скворечник» Тайлер Бейнс построил на заднем дворе, когда я была маленькая. Точнее, купил в «Домашнем депо» готовые блоки и собрал. Во времена Лизиного детства «скворечник» во дворе просто не существовал. Если там и было что-то, Лиза точно не торговала наркотиками и не устраивала оргии в тридцати футах от окна комнаты Босса.

Сердце пустилось галопом. У Лизы был секретный шалаш на дереве. Тут же ожили другие воспоминания — сколько раз Лиза убегала в лес с матрасом и собакой-приемышем. Без палатки. Я думала, что она спит в крапиве, но однажды тайком увязалась за ней и увидела верхом на друиде. После этого я приложила кучу усилий, чтобы вообще не думать о ее ночных походах.

Но раз палатки нет, значит, существует шалаш на дереве. И Лиза пользовалась им вплоть до инсульта. Если она хранила журналы, старые письма и другие секретные вещи, то не в доме Босса и не у школьных друзей, как подумал Роджер, а в тайном месте, принадлежащем ей одной.

Я впервые обрадовалась, что год назад все глаза проглядела, выслеживая Лизу в лесах, потому что теперь знала, где искать.

Резко вдохнув, я открыла было рот, чтобы поделиться с Роджером, но секундой позже не закрыла, а захлопнула так, что зубы клацнули. Это касается только Лизы и меня.

Внимательный Роджер услышал мой судорожный вдох.

— Что такое? — спросил он. Я покачала головой — ничего, только Роджер слишком хорошо меня знает. — Мози, в чем дело?

Так появилась еще одна причина радоваться краже коробки. Роджер обалдеет, а раз коробка не Лизина, ее, наверное, можно показывать не смущаясь.

— Вся в печалях от знания, что я не пропавшая наследница двух орденоносных зануд Гражданской войны и пачки засранцев-современников, я напрочь забыла показать тебе одну вещицу. Притормози где-нибудь!

Мы были в центре Иммиты, поэтому Роджер притормозил на стоянке «Дейри куин» и выжидающе на меня посмотрел.

— Пока ты общался с Клэр, я взяла и влезла к ней в дом, — объявила я, нащупывая среди распечаток бархатный мешок.

— Фигассе! Не может быть, — воскликнул Роджер.

— Да, блин, может! Вот, случайно сувенирчик прихватила. — Я подняла деревянную коробку с пола.

Кажется, неладное я почувствовала, когда вручала коробку Роджеру, — но однозначно прежде, чем он ее открыл. В спальне Клэр меня бил мандраж, однако сейчас, отдавая коробку, я поняла, что она слишком тяжелая. Куда тяжелее Лизиной.

Роджер уже стягивал бархатный мешок.

— Мози, ты теперь мой идол. Пороху у тебя, оказывается, хоть отбавляй. Не знаю, где у вас, девчонок, пороховницы…

Он раскрыл коробку, мы оба заглянули в нее и дар речи потеряли.

В коробке лежало нечто длинное, тускло-черное, ужасное. У меня внутри все перевернулось, как в кино, когда мальчик-красавчик наконец целует девочку, за которую ты переживала.

Роджер опасливо, с благоговейным трепетом провел пальцем по курку.

— По-моему, это «Зиг-Зауэр», — произнес он.

Удивляться не следовало: парни в пистолетах рубят. Я знала одно: пистолет украла я. Значит, он — мой.

Глава четырнадцатая Босс

Я забеременела, не успев завести настоящего бойфренда, и в парнях более-менее разобралась уже после переезда в Иммиту. Один парень оказался женатым, второй геем, третий, очень симпатичный, — выпускником колледжа. Вот только с дипломом по английской литературе работу не найдешь. Он наизусть читал прекрасные стихи, но день-деньской сидел на диване, курил гашиш через кальян и смотрел английские телеканалы.

Когда Лизе исполнилось девять, мы встретили в парке Дэйви. Он выгуливал золотистую лохматую собачку с маникюром и розовым бантиком. Мы с Дэйви болтали на скамейке, а Лиза бросала палочку Присс, собаке его сестры. На первый взгляд Дэйви казался безупречным — хорошая работа, хорошие волосы, хорошее чувство юмора, хорошо целовался. Он водил меня в интересные места и не тащил в постель. В общем, вел себя по-джентльменски, что очень мне нравилось. Еще больше мне понравилось, когда он заявил, что хочет познакомиться с Лизой поближе и занять постоянное место в ее жизни. В выходные мы решили поехать на пляж втроем.

Я собирала на кухне корзину для пикника, Дэй-ви стоял рядом, когда вошла Лиза. Буквально на долю секунды взгляд Дэйви скользнул от меня к моей красавице-дочке с золотисто-каштановыми кудряшками и по-детски аккуратными коленками. В розовом бикини она была чудо как хороша! Я почувствовала слабейший разряд какого-то темного электричества и резкий, нездоровый запах озона.

Р-раз — и все прошло, но я задумалась: мы встретили Дэйви в детском парке, он выгуливал чью-то собаку, всю расфуфыренную, чтобы заинтересовать маленьких девочек. Дэйви представился Лизе, и та доверчиво протянула руку. Моя лишенная отцовской любви девочка улыбалась, желая понравиться дяде.

Внезапно джентльменская неторопливость его ухаживания показалась подозрительной. Беременность в пятнадцать делает осторожнее, но девушки любят, когда их добиваются. Возможно, Дэйви не тот, кого я в нем интуитивно почувствовала, но рисковать своим ребенком я не собиралась ни на секунду. Я отправила Лизу за полотенцами и маслом для загара, а сама тут же выгнала Дэйви. На пляж мы поехали вдвоем.

Я периодически встречалась с мужчинами, но до Лизиного побега так и не влюбилась. Потом появился Лоренс, потом Лиза вернулась ко мне, а он — к Сэнди, но еще долгое время был эталоном, с которым я сравнивала всех своих последующих пассий. Господи, ни один из них Лоренсу в подметки не годился! На неудачных свиданиях я вспоминала, как Лоренс меня смешил, как легко нам было вместе, каким надежным он мне казался.

Секс я не вспоминала.

Когда вернулась Лиза, я положила секс в коробку, засунула далеко-далеко, а сверху навалила тысячу других коробок, чтобы крышка ненароком не поднялась. Я стала исключительно Боссом, то есть мамской мамой, как говорит Мози. А сейчас? Мы с Лоренсом проделали всякое на его озаренной солнцем кровати, секс прорвался сквозь закрытую крышку, сквозь коробки и учинил мне внутри шикарный бардак. Теперь я не могла не вспоминать.

Шел мой лихой год; как по часам, каждые пятнадцать лет Господь заявлялся ко мне. На этот раз оказалось хуже всего. Только секса, вырвавшегося на волю, великого, живого, буйного, мне не хватало. И это не сорняк — дернул и вырвал с корнем. Это толстенная оболочка желания, вокруг каждой моей кости.

Я проходила мимо цветка в горшке на своей кухне и вспоминала запах цветка на кухне Лоренса: ароматом листьев я наслаждалась, когда он уложил меня на стол и прильнул к моим губам. В банк пришел мужчина обналичить чек, подаренный на день рождения его ребенка, так я трижды пересчитывала деньги, потому что его крупные руки, грубые пальцы и аккуратные ногти были точь-в-точь как у Лоренса. Я вспоминала, как те руки сжимали мои, когда Лоренс двигался глубоко во мне, когда мы лежали на его кровати и пожирали друг друга глазами. Стоило услышать куплет песни, под которую мы занимались любовью, или похожей на нее, я замирала и чуть подавалась вперед, как от удара в живот, оглушенная внезапным, диким желанием.

А этот ублюдок мне даже не позвонил.

В ответ на вопрос «Что нового в школе?» Мози все чаще смотрела на меня так, будто застукала меня за пожиранием котят. Теперь у нас постоянно толклись Реймонд Нотвуд и ее новая подружка, которую она представила как Патти. Фамилию Мози не назвала, но я не первый день живу в Иммите и Утингов узнаю сразу. Увидев бледную, худую Патти, я сразу подумала: «Господи, у этой девочки глисты!» Впрочем, Патти мне понравилась: она очень мило улыбалась, а стоило потрепать ее по голове, млела, как стосковавшаяся по ласке сирота. Одному богу известно, что творится у нее дома, но я напомнила себе: Новин Утинг была Лизе куда лучшей подругой, чем Мелисса Ричардсон, которая росла в самой богатой семье Иммиты.

В четверг Рик Уорфилд приезжал допрашивать Лизу. Она смотрела в пустоту, ни на что не реагировала и хорошо хоть слюни не пускала. Уорфилд ничего не добился, но видеть его в своей гостиной и слушать, как он донимает Лизу вопросами о костях, было нестерпимо. Потом он попросил разрешения поговорить с Мози, и отказать ему я не смогла.

Мози пришла мрачная, плюхнулась в кресло напротив Уорфилда, нахохлилась и помрачнела еще сильнее.

— Из окна твоего шалаша отличный вид на лес, а? — начал Уорфилд. — У вашего дома никто не околачивался?

Неужели Уорфилд думал, что закопавший кости тайком их навещал?

— В смысле, шизик какой? — переспросила Мози, корча из себя дурочку.

— Кто угодно.

— Однажды я видела, как Джек Ольсен и Ларри Дарт курят у леса марихуану.

Уорфилд вздрогнул. Ларри Дарт — его племянник, и по вызывающему наклону Мозиной головы я поняла, что она в курсе. Шериф спешно закончил разговор и ушел расстроенный. Думаю, он направился к своей сестре. У меня засосало под ложечкой: про марихуану Мози, скорее всего, сочинила, но точно я определить не смогла. В первый раз не смогла. Обычно Мози врет, как трехлетка — делает огромные глаза, ковыряет землю носком, жует нижнюю губу, словно жвачку. Неужели научилась врать без запинки? У меня аж мурашки по спине побежали. Чему еще научит ее лихой год?

Один за другим пролетали дни, но все было по-прежнему: безучастная Лиза, непроницаемая Мози, неустановленный бассейн, терзающие глухое дело копы и растерянная я.

Однажды, отработав самый длинный в истории человечества вторник, я вернулась домой и заглянула к Лизе. Боже милостивый! Казалось, из туч, собравшихся под потолком ее комнаты, на землю пролился дождь глянцевых фотографий. Лиза вытащила фотоконтейнеры из-под кровати, вывалила снимки и расшвыряла по комнате. Теперь она сидела посреди фотоморя, опустевшие контейнеры валялись на боку и вверх ногами, словно опрокинутые штормом лодки. Снимки лежали целыми кучами, большей частью изображением вверх. Наповал сраженная бардаком, я беспомощно их разглядывала. Вот кокон цикады на сочной траве, вот башенка из красных шашек, вот яркий резиновый сапог в луже.

Глаза болели: я же целый день пересчитывала засаленные купюры. Сил не было даже форму снять. Хотелось разогреть замороженную лазанью в микроволновке и выпить огромный бокал вина, чтобы оглушить нутро. Теперь же мне предстояло добрых два часа ползать на коленках, чтобы сложить все фотографии стопками, иначе в контейнеры точно не войдут. Лиза довольно улыбалась — какое там, чуть ли не сияла. Из-за ее спины выглядывал Заго. Маленький уродец буквально источал чувство вины, а на встревоженной морде было огромными буквами написано, что он припрятал какашку-другую среди этого бардака.

— Босс, ко мне! — Лиза позвала меня, как собаку, и поманила здоровой рукой.

Я подняла палец — подожди секунду, — повернулась к коридору и заорала:

— Мози Ива Джейн Грейс Слоукэм!

Месяц назад, услышав такой вопль, Мози рысью примчалась бы. Сегодня они с Реймондом Нотвудом и Патти сидели в гостиной и играли в техасский покер на «Скитлс», поэтому ответа не последовало.

Я позвала ее снова — орала так гневно, что посреди длинного имени сорвался голос. Через минуту в коридоре раздались неторопливые шаги.

— Босс, у меня тут гости! — напомнила Мози громким мелодраматическим шепотом.

— Ты хоть раз к маме заглядывала?

Мози приблизилась, увидела бардак, и глаза у нее на лоб полезли.

— Ух ты! Вот это да! — пробормотала она.

— Вот-вот. Заботься о Лизе сама, раз миссис Линч домой отсылаешь.

— Лиза спокойно лежала, — обиженно заныла Мози. Обиженно ныть она научилась, как доросла до подростка. Когда-то в таком тоне она общалась только с Лизой. Теперь Мози вкрадчиво шепчет маме на ушко, а нытье достается мне.

— За Лизой мы должны следить вместе, — заявила я. — Если не успеваешь ухаживать за мамой и развлекать друзей, по-твоему, что придется вычеркнуть?

Мози надулась, как обозленная жаба.

— Вообще-то не я проморгала, как Лиза сбежала и поперлась на дорогу.

Я глянула через плечо на Лизу, нетерпеливо ерзавшую в фотосупе. Она снова махнула мне здоровой рукой и повторила:

— Босс, ко мне!

— Погоди, Кроха. — Я шагнула к порогу и поволокла за собой Мози. — Еще одно слово — и запру тебя в твоей комнате. Я не проморгала Лизу…

— Я имела в виду миссис Линч. — Мози закатила глаза. — Господи!

Я тут же прикусила язык.

— Стоп. Лиза опять убегала из дома?

— Ага, сегодня. Мы наткнулись на нее по дороге из школы. Она была на полпути к Вудленд-стрит.

Я насторожилась еще сильнее: в том же направлении Лиза брела и когда при мне из дома выбралась.

— Что же ты молчала?

— Ты же только с работы вернулась. Знаешь, Босс, по-моему, это не впервые. — Мози чуть подалась ко мне, и я почувствовала, что мы с ней снова одна команда. Наконец-то! Черная кошка пробежала между нами в день, когда я велела Тайлеру Бейнсу срубить иву. Теперь я страшно жалела, что не послушала Мози. Надо было обнести забором передний двор и поставить бассейн туда. — Когда мы привезли маму домой, миссис Линч спала перед телевизором. Проснулась и давай ворчать: что поделать, Лиза такая хитрая, только отвернешься или пописать отойдешь, она сразу сбегает. Я поняла, что Лиза сбегала уже не раз, но миссис Линч нам не говорила.

— Что за… — Я чуть не выругалась. Да, за три доллара в час нормальные сиделки не работают.

— Угу, без мата про нее не скажешь, — вздохнула Мози.

— Завтра с утра потолкую с ней. — Я замялась, желая продлить момент.

Увы, продлить момент хотелось только мне. Мози потупилась, словно ей претило соглашаться со мной даже в этом.

— Это все? У нас партия в самом разгаре.

Мози не дождалась моего кивка — развернулась и убежала к друзьям. Так развалилась наша команда.

Я вернулась в Лизину комнату, и, едва переступила порог, Заго испуганно тявкнул и спрятался за Лизу.

— Прекрати, а? — взмолилась я, но очень мягким голосом.

Если не ворковать и не сюсюкать, глупый пес начинает дрожать, зато с Лизой у них взаимная любовь. Глядя, как Заго жмется к Лизе и как старательно Лиза гладит его инсультной рукой, я поневоле проникалась к этому крысоиду. Когда он только появился у нас, Лиза инсультной рукой почти не шевелила.

В комнате царил хаос, но я решила, что уборка подождет. Хотелось расслабиться и вином приглушить мысли о несуществующем, черт его дери, сексе с Лоренсом, хотелось поговорить с Мози наедине, наконец пробить лед отчужденности, который вот-вот превратится в стену, но все это тоже подождет. Лиза явно что-то задумала, так же как в доме Сэнди и в квартире Лоренса. Побегами к Вудленд-стрит и морем фотографий Лиза пыталась достучаться до меня и что-то сказать.

— К чему ты хочешь меня подвести? — спросила я, сев возле дочери на корточки.

Вместо ответа Лиза здоровой рукой протянула мне несколько фотографий. Я расчистила место рядом с ней, опустилась на пол и просмотрела снимки. Вот чайная чашка. Вот рюмка на оранжевом табурете (это явно сняли в «Вороне»). Вот фужер, до краев полный молока. Вот кофейная кружка…

— Понятно, емкость, стакан, — проговорила я, отложив фотографии.

— Ста-кан! — с радостным облегчением повторила Лиза. — Ста-кан! Ста-кан!

Я накрыла Лизину ладонь своей, чтобы немного успокоить.

— Так, речь о стакане. Что именно ты хочешь сказать про стакан?

Из-под здоровой ноги Лиза вытащила еще несколько фотографий. Я просмотрела и их. Яркая древесная лягушка; кожа, сброшенная змеей на дюне; повязка на глаз с черепом и костями — это от старого костюма Мози на Хэллоуин; букет блеклых цветов и, наконец, Лизина рука с аккуратным маникюром. Последний снимок меня удивил. Стопы Лиза всегда шлифовала пемзой, красила ногти на ногах в летние цвета, а вот маникюр никогда не делала. На фотографии Лиза повернула кисть к объективу, словно хвастаясь кольцом, хотя оно было сломано — синий камень сидел криво и наполовину вылез из оправы.

— Снимки обозначают слово? — растерялась я.

Лиза раздраженно шлепнула по фотографиям в моей руке.

— Ста-кан! — повторила она.

Я снова просмотрела снимки. Стакан с лягушкой. Стакан с цветами. Стакан с пиратской повязкой. Без толку.

В дверях возникла Мози:

— Босс, можно Патти с нами поужинает?

— Не знаю, — рассеянно ответила я. — Сейчас рано темнеет.

Разумеется, это не было категоричным «нет». Реймонда Нотвуда я без проблем отсылала домой: пусть его мать ужином потчует, но одетая в обноски Патти вдыхала запах картофельного супа и мясного рулета, словно аромат французских духов, и во мне просыпалось чуть ли не животное желание ее накормить. Только как она потом на своем раздолбанном велосипеде вернется в Утятник? Солнце-то впрямь уже сядет.

Судя по вкрадчивому голосу, Мози очень хотела, чтобы Патти осталась.

— А если и Роджер с нами поест, он ее отвезет…

— Не видишь, я занята!

— Явно не уборкой, — отметила Мози. — Пожалуйста, позволь им остаться! — взмолилась она и чуть тише добавила: — По-моему, Патти очень голодная…

Меня проняло.

— У нас только замороженная лазанья и салат.

Мози ухмыльнулась, понимая, что это значит «да». Я решила воспользоваться ее временной благосклонностью.

— Раз ты здесь, включи свет и на секунду посмотри сюда. — Я вынесла Лизины фотографии в коридор и разложила на полу. — Вот, по-твоему, какая связь между этими снимками?

— В смысле? Эти фотки Лиза выбрала?

Я кивнула, и заинтригованная Мози опустилась рядом со мной на колени.

— Зачем она их выбрала?

Байку я сочинила мгновенно.

— Это новый вид лечения для тех, у кого после инсульта нарушилась речь.

Мози подозрительно нахмурилась.

— Теперь ведь неизвестно, когда нам поставят бассейн. Сегодня я весь обеденный перерыв искала в «Гугле» другие варианты. Этот на «Ю-тьюбе» увидела.

— Не «Ю-тьюб», а «Ютуб», хотя неважно. Порядок картинок имеет значение? — Мози ткнула пальцем в древесную лягушку: — Лягушка… может, это подлежащее? Ну, как в схеме предложения. Роджер! — закричала она так неожиданно, что я чуть не подскочила, а Заго, подползший к двери посмотреть, чем мы заняты, сбежал обратно к Лизе. — Роджер, иди сюда!

Крик Мози прозвучал совсем как Лизино «Босс, ко мне!». Я невольно улыбнулась: она наша девочка, пусть даже ее гены утверждают обратное.

— В любых шарадах и головоломках Роджер — просто гений, — куда тише пояснила Мози.

Реймонд Нотвуд явился вместе с Патти, которая мялась и жалась, словно не знала, ждут ли ее здесь.

— Глянь, — пригласила Мози. — Босс думает, эти фотки что-то обозначают. Их Лиза выбрала.

Я заглянула к Лизе. Она тихо сидела на полу и здоровой рукой гладила крысобаку.

— Здрасьте, Босс. — Патти называла меня так же, как Лиза и Мози.

— Опа, это что, зашифрованное послание? — Реймонд Нотвуд плюхнулся на колени, его огромные глазищи от любопытства казались еще больше.

Патти протиснулась по стеночке мимо него и встала рядом со мной.

— Нет! — чересчур громко выпалила я, но тут же выдавила улыбку и понизила голос: — Лизина задача — выбрать из множества фотографий связанные между собой. Это помогает ее мозгу восстановиться. Но какая связь между этими фотографиями, я не понимаю.

— Все равно класс! — восхитился Реймонд. Он разложил снимки на полу, как карты для пасьянса. — Ой, это кольцо Макиавелли! — Он показал на фотографию Лизиной руки.

— Какое кольцо? — переспросила я.

— На руках мама ногти не красит, — вставила Мози, пододвигаясь ближе.

— Это и меня удивило, — сказала я, — но что за кольцо Макиавелли?

— Видите, как камень выступает из оправы? Под ним секретное отделение, полость для ядов, типа того, — пояснил Реймонд Нотвуд. — Ну, в эпоху Ренессанса Медичи и другие любители убивать прятали яд под камень, потом незаметно открывали отделение и бросали яд в чужое вино. В смысле, при дворе.

— Секретное отделение… На других фотографиях ничего, обозначающего секретное место, я не вижу.

Я снова глянула на Лизу: она так и сидела на полу, устроив Заго на коленях. Лиза никак не отреагировала или она просто меня не слышала?

Щеки Мози чуть порозовели.

— С какой радости маме показывать тебе фотографии секретного места? У нее такого нет!

— Я и не говорю, что есть, — примирительно сказала я. Зачем только я обратилась к ней за помощью? Вдруг расшифруем Лизино послание, а я не смогу подогнать его под новый вид лечения?

Реймонд стоял с задумчивым видом и, наклонив голову, смотрел на Мози. Увидев, что я за ним наблюдаю, он густо покраснел и снова сосредоточился на фотографиях: дважды их перекладывал, менял порядок. А потом легонько постучал по снимку с кольцом и удовлетворенно хмыкнул.

— Понял! — Он гордо улыбнулся Мози, кичась соображалкой, как павлин — хвостом. — На фотке с кольцом смысл не в лаке и не в секретном отделении. Видите лягушку? Яркую окраску имеют только ядовитые, чтобы птицы понимали: их есть нельзя. Я про это на канале «Дискавери» смотрел. Змеиная кожа обозначает змеиный яд, тут все очевидно. А здесь… — он махнул снимком с повязкой на глаз, — дело совсем не в пиратах, а в черепе и костях. Такие значки ставят на моющих средствах, чтобы неграмотные люди щелочи не наглотались. — Реймонд чуть не дрожал от гордости, и Мози наградила его улыбкой обожания. Он поднял фотографию с бледными цветочками: — Не знаю, что это за цветы, но готов поспорить, они смертельно ядовиты.

— Нет, — тихо сказала Патти.

— Ты знаешь это растение? — удивился Реймонд. — Оно точно не смертельно? Потому что на других фотках все смертоносное.

Глаза Патти сияли из-под растрепанной челки: она радовалась, что смогла быть полезной, и это здорово. Я ободряюще похлопала ее по икре, Патти вспыхнула и с торжеством проговорила:

— Не, от этих цветочков не помрешь, но от них лучше держаться подальше. Они… это ядовитый плющ.

— Бинго! — воскликнул Реймонд Нотвуд, отступил на шаг, и Патти дала ему пять. — Яд. На всех этих картинках яд!

Реймонд говорил громко, и Лиза застучала кулаком по полу, крича: «Да, да, да!» Заго лаял в такт стуку.

— Я же говорила, что он гений! — Мози восторженно улыбалась Реймонду, будто сама его и изобрела.

— Отлично. — Я тоже улыбнулась, стараясь не показывать, что хочу поскорее от них отделаться. — Пожалуй, я еще поработаю с Лизой, нужно ковать железо, пока горячо. Мози, веди гостей на кухню. Грейте лазанью и ужинайте.

— Ага, — кивнула Мози и двинулась на кухню, Реймонд Нотвуд — следом, на ходу предложив мне:

— Появятся непонятки, сразу зовите меня.

Патти чуть замешкалась.

— Ты умница! — улыбнулась я девочке. — Если честно, никогда даже не подозревала, что ядовитый плющ цветет.

Патти вспыхнула и побежала за друзьями. Я покачала головой. Заго оказался не единственным беспризорником, которого Мози привела к нам в семью.

Едва избавившись от детей, я подползла на коленях к Лизе.

— Ядовитый стакан? Яд в стакане? Или отрава? В стакане отрава?

— В ста-кане от-рава, — чуть неразборчиво, но очень твердо выговорила Лиза. Ее здоровый глаз ликующе засиял.

— Это связано с Мози? — спросила я, понизив голос до чуть слышного шепота. — Ты кого-то отравила, чтобы украсть Мози?

Лизины губы беззвучно шевелились, я знала: у нее в голове тысяча разных мыслей, но она смогла лишь повторить:

— В ста-кане от-рава!

Я непонимающе покачала головой, и Лиза резко, с раздраженным кулдыканьем выдохнула из себя воздух.

— Нет, нет, я попробую сообразить. Когда убегала из дома, ты куда-то меня вела, так? В место, связанное с отравой и стаканом…

— В ста-кане от-рава, — по-прежнему чуть невнятно повторила Лиза. Теперь у нее были нужные слова, и она хотела объясниться.

— Кого отравили? — чуть иначе спросила я. — Кого отравили из того стакана?

Лизины глаза наполнились слезами, здоровый чуть быстрее. Это слезы радости или отчаяния? Я наконец задала правильный вопрос или, наборот, совсем неправильный? Лиза оторвала здоровую руку от головы Заго, прижала ладонь к своей груди и трижды постучала. Слезы ручейками потекли по ее щекам, одна упала на Заго — он взглянул на Лизу и тоненько, жалобно завыл.

— Тебя? — удивилась я. — Тебя отравили?

Лиза стучала не переставая.

Сразу появилась тысяча новых вопросов. Где, когда, как, при чем здесь Мози, но тут в голове что-то щелкнуло, и кое-что я поняла сама. Стакан, отрава, побеги к Вудленд-стрит. К Вудленд-стрит Мози поворачивала сразу за нашей улицей, когда ходила в школу Кэлвери.

— На проклятой гавайской вечеринке в честь окончания учебного года… Когда у тебя инсульт случился… В Кэлвери… — Моя рука потянулась к инсультной Лизиной и скользнула вверх к пораженной части ее красивого лица. — Хочешь сказать… Неужели тебя там отравили? Намеренно?

По Лизиным щекам струились слезы. Она плачет от радости. Значит, я права.

— В ста-кане от-рава! — сквозь слезы ликовала она. Сейчас эти два слова принадлежали Лизе, вне зависимости от того, отпечатаются они в ее сознании или снова сбегут.

— Кто это сделал? Кто?

Сжав Лизины плечи, я смотрела, как она погружается в глубины своего сознания, разыскивая имя. Моя голова работала в турборежиме, сердце тоже неслось бешеным галопом. Интуиция не обманула меня в тот вечер: на школьном празднике Лиза должна была с кем-то встретиться. Она принарядилась, накрасилась, не сказала, что у нее есть деньги на учебу Мози, а намекнула, что их получит. С мужчинами Лиза всегда играла на грани фола, в основном потому, что играла не с теми. Секс стал для нее средством для достижения цели, и я давно беспокоилась, что она разводит какого-то женатика на деньги.

Вдруг Лиза не просто разводила женатика? Раз они встречались тайком, она могла запросто попросить любовника оплатить учебу Мози. Получается, Лиза скорее шантажировала, чем разводила.

Я читаю триллеры, детективы про настоящие преступления тоже читаю и могу сказать, что именно такой шантаж толкает спокойных, внешне безобидных мужчин на убийство. Женатый человек, столп общества, запросто пожертвовал бы Лизиной жизнью ради собственного спокойствия и благополучия.

— Это Стив Мейсон? — спросила я, поскольку буквально за минуту до инсульта Лиза обвивала его, как свое персональное дерево.

Лиза удивленно на меня посмотрела, издала «нет»-звук и закрыла глаза — то ли подбирала нужное имя, то ли просто устала.

В моей памяти отпечаталась каждая секунда того ужасного вечера. Я помнила, как Лиза уронила стакан, как остатки вёрджин колады обрызгали лодыжки женщины в серебристых сандалиях. Сейчас пенистый коктейль казался куда страшнее и опаснее. Тогда я протиснулась сквозь толпу, подняла стакан и понюхала, решив, что Лиза пила алкоголь. Уловила я лишь кокосово-ананасовый запах, совсем как у масла для загара. Вдруг дикое количество сахара маскировало что-то горькое и небезопасное? Куда потом делся стакан? Я бросила его на землю? Оставила там?

Все, что случилось после Лизиного падения, шок и ужас превратили в расплывчатое пятно. Карета скорой помощи. Больница. Я вышвырнула тот стакан? Бросила на землю?

Я помнила девочек из танцевальной группы поддержки в топах из кокосов поверх бежевого балетного трико. Видимо, Клэр Ричардсон решила, что им лучше казаться калечными, чем шлюхами. Девочки разносили коктейли и печенье с макада-мией, раздавали гостям большие плетеные сумки с распечатками, фруктовыми мини-десертами и купонами на десятипроцентную скидку в «Таргет корпорейшн», ну, чтобы купить рюкзак на следующий год. Я пришла с парадным клатчем, который сунула в ту плетеную сумку. Пока ехали в больницу, я бездумно прижимала ее к груди. А потом? Неужели выбросила сумку, полную купонов и бесплатных десертов? На меня это не похоже.

— Жди меня здесь! — велела я Лизе, что, конечно, бред. Можно подумать, она воспользуется моментом и удерет на танцы.

Мози и ее друзья громко смеялись на кухне, а я пронеслась по коридору, влетела в свою комнату и распахнула дверцу шкафа. В шкафу у меня катастрофический бардак. Парадный клатч мирно пылился на верхней полке, дожидаясь, когда я найду повод его выгулять. Внизу скопились целые горы хлама. Я швыряла на пол коробки из-под обуви и белье, пока моя комната не стала один в один как Лизина.

Дешевая плетеная сумка с гавайской вечеринки лежала в дальнем углу и смялась настолько, что прутья с одной стороны даже разъехались.

Из меня залпом вылетел воздух. Я надеялась, надеялась так сильно, что едва не унизила себя до молитвы, и наконец заглянула в сумку. Стакан я увидела сразу. Вот он помятый, между фруктовым мини-рулетом и брошюрой о программе «Скакалка для здорового сердца».

Как любительница детективов я знала, что стакан трогать нельзя. В сумке валялся карандаш с рекламой автоцентра Нотвуда, им я и подцепила мятый край стакана.

Выудив стакан из сумки, я подняла его повыше и на самом дне, прямо по внутреннему шву, разглядела колечко белого порошка. Колени задрожали, и я опустилась на кровать.

Надежда и клокочущий гнев разрывали меня на части. Надежда — потому что последствия отравления проще вылечить; гнев — потому что какой-то ублюдок хотел убить мою девочку. В самой глубине души таилась непонятная радость. Я всегда считала, что инсульт — запоздалое наказание за Лизину страсть к наркотикам, а в появлении этой страсти винила себя. Будь я строже, настойчивее, взрослее… Но вдруг в этом бумажном стаканчике доказательство того, что Лиза пострадала не из-за моей материнской никчемности?

Я сидела на кровати и дрожала, убеждая себя, что чувствую лишь надежду, гнев и радость.

Только было еще одно неуправляемое чувство — прямо под кожей горело желание. Оно сжималось и разжималось вместе со всем телом. Стакан и засохшее колечко вёрджин колады — самый настоящий вещдок. Вещдоками занимаются копы, а тайком и неофициально мне согласится помочь лишь один. Кровь разогналась, заклокотала внутри, а сердце стучало в такт собственному дурацкому имени.

Стакан я временно оставила на тумбочке. Нужно было спрятать его в пакет с застежкой, но такие у меня на кухне, и сначала я заглянула к Лизе, чтобы поднять ее с пола. Она сидела в той же самой позе, а вот Заго убежал на кухню, соблазнившись ароматом лазаньи.

На мое возвращение Лиза не отреагировала, и усаживать ее в коляску пришлось собственными силами. Я пыталась завладеть ее вниманием.

— Лиза, мне нужно узнать, кто это сделал. Мне нужно имя.

Но большие глаза смотрели не на меня, а вдаль, то ли за стену комнаты, то ли за наш дом, то ли на другой конец света.

В шелесте Лизиного дыхания послышалось что-то осмысленное, и я склонилась к ее к губам.

— Детка, пожалуйста, скажи его. Скажи имя.

Лиза глубоко вдохнула, и вместе с выдохом прозвучало имя. Имя из далекого прошлого. Его услышать я совершенно не рассчитывала.

— Мелисса.

Я чуть не подавилась воздухом и схватила Лизу за плечи:

— Лиза, когда ты видела Мелиссу Ричардсон? Лиза!

Она не ответила.

Я легонько ее встряхнула и спросила снова:

— Кто тебя отравил?

Лизины глаза закрылись, но здоровая рука стиснула мое запястье.

— Мелис-са, — громче и четче повторила она.

Значит, ошибки тут нет.

Глава пятнадцатая Лиза

Лизина комната — море фотографий, они вздымаются и опускаются вокруг нее, колышутся, когда она, покачиваясь, уходит на глубину. Лизина память — океан, но в нем лишь одно течение, один берег, одна пристань. Лизу снова несет к белому песчаному пляжу. Пасмурным, ветреным днем, слишком холодным для сентября в Миссисипи, там ждет Мелисса Ричардсон.

Новин ведет машину. Они обе так сильно беременны, что едва дышат. Саму Лизу ребенок превратил в тонкую оболочку, в скорлупу. Мальчики всегда смотрели на нее одну, а теперь их взгляды, полные насмешки или страха, скользят мимо. Ей нельзя пить пиво, ни кружки, ни банки, нельзя курить и жрать кислоту, потому что ее самой слишком мало, она шелуха, что попадет в ее нутро — проникнет в нежную сердцевину. Интересно, а после родов она снова станет Лизой или превратится в только-маму, как Босс?

Новин с Лизой ездят кругами: через город, к Утятнику, обратно в город, а сейчас к пляжу. Обеим нравится просто ехать из одного места в другое, не направляясь никуда конкретно. По крайней мере, до тех пор, пока на песчаной обочине Лиза не замечает красный Мелиссин «эклипс».

— Останови! — велит Лиза, показав на Мелиссину тачку, и Новин останавливается. Рядом со сверкающим бампером «эклипса» покрытый грунтовкой «шеви» похож на то, что мог бы высрать приличный автомобиль. — Я на секунду.

Новин пожимает плечами. Она умеет приспосабливаться к обстоятельствам, это ее лучшее качество. Впрочем, мотор она не глушит. Неуклюжее тело не слушается, Лиза тяжело встает, выползает из машины и идет, переваливаясь, по тропинке между дюн.

Наедине они с Мелиссой не оставались с того ужасного дня в доме Ричардсонов, с тех пор как умерла Лизина любовь. Мелиссу постоянно окружает целая свита поклонников, которые раньше крутились и вокруг Лизы. Сейчас они шепчутся, тычут в нее пальцем, хмуро оглядывают. Ясно, что в любой байке, которую скормила им Мелисса, Лиза — полная тварь. Наверное, так справедливо.

Океан темно-зеленый, как солдатская форма, солнце, которое наполнило бы его красками, скрыто за тучами, с горизонта наплывают тяжелые облака. Будь градусов на десять теплее, на пляже ступить было бы негде, а сейчас только Лиза, Мелисса и Мелиссина сестренка в автолюльке. Мелисса сидит в шезлонге у самой воды. Это второй из трех последних разговоров бывших подруг.

Шторм совсем близко — сильный ветер насквозь продувает Лизину футболку, но ведь она лишь оболочка, тонкая замерзшая оболочка вокруг печи, и холод ей не страшен. Ей ничего не страшно.

Мелисса наблюдает за прибоем, а когда подходит Лиза, едва на нее смотрит и поднимает два пальца в ленивом приветствии, совсем как в старые времена. Без свидетелей Мелисса подпускает Лизу к себе, словно это нормально или, по крайней мере, неизбежно. Они вместе наблюдают за волнами, Мелиссина сестренка спит в люльке, Лизина дочка не ворочается и тоже спит, точно обе малышки стараются держаться незаметно, чтобы Лиза с Мелиссой побыли наедине.

Лиза вспоминает прежнюю себя. Вспоминает дружбу Мелисса + Лиза.

Со стороны казалось, что Мелисса дружит с ней из милости. У Мелиссы — и красивые вещи, и большой дом, и билеты на концерты, и хорошие наркотики. Но обе понимают: это дружба в складчину. У Лизы фигура, лицо, уверенность, лучшие кадрежные приемы. Лиза приводила мальчиков. Все было почти поровну.

— Я по тебе скучаю, — говорит Лиза.

— Тогда какого хрена ты все испоганила, — молниеносно парирует Мелисса. На публику играть не нужно, и она говорит спокойно. Это даже не вопрос, а лишь озвученная претензия, напоминание, что пострадавшая здесь она.

Лиза садится на корточки рядом с бывшей подругой и водит пальцами по затвердевшему песку. Обычно он мягкий, как пыльца, но от дождя уплотнился.

— Босс думает, что отец ребенка — тот парень с воскресной ярмарки.

— Мой парень с ярмарки? Малыш был бы хорошенький. — После небольшой паузы Мелисса хитро смотрит на Лизу и заявляет: — В школе я всем рассказала, что в пассаже ты познакомилась со старым извращенцем и легла под него за пять сотен.

Лиза кивает с неподдельным восхищением. Классная история! В самом деле, придумано отлично.

— Спасибо, хоть не дешевкой меня выставила.

Мелисса пристально смотрит на Лизу:

— Если сию секунду не выцарапываю тебе глаза, это еще не значит, что я перестала тебя ненавидеть.

— Если я забеременела от твоего отца, это еще не значит, что я перестала тебя любить, — говорит Лиза, обдумав услышанное.

Вот так — очень по-взрослому. Лиза собой довольна. До беременности ничего подобного ей в голову не приходило. Получилось почти извинение, а Босс говорит, что взрослые извиняются, когда всерьез напортачили. Просят прощения и стараются больше не наступать на те же грабли. Впрочем, Лиза может только извиниться. У Мелиссы-то нет другого отца, с которым Лиза принципиально не стала бы трахаться.

Мелисса морщится, словно борясь с непрошеными слезами. Лиза тоже чуть не плачет, только в чем дело, не понимает сама. В последнее время она рыдает даже от рекламы «Американской телефоннотелеграфной компании». Мелисса берет себя в руки, и девушки сидят молча. Волны накатывают на берег. Лизе пора, не то Новин рассердится.

Мелисса достает косячок из-за уха, там у нее любимый тайник. В школу она почти всегда приносит заначку, спрятав под длинными волосами.

— Вот, — Мелисса показывает косячок, — парень на концерте «Фиш»^[134] подарил. Сказал: «Красотке на Рождество». — Мелисса улыбается одними губами: раньше красоткой считалась Лиза. Удар попадает в цель, Лиза вздрагивает и касается своего надутого живота. Мелисса чуть оттаивает. — Ладно, неважно. — Она протягивает нераскуренный косячок.

В Мелиссиных руках не просто толченая трава в бумажной обертке. Это приглашение вернуть Мелиссу + Лизу, снова стать прежней Лизой. Если они его выкурят, то снова начнут болтать. Начнут смеяться. Старые нити потянутся друг к другу и переплетутся.

Волны завораживают, ребенок в Лизином животе спокойно спит. Тренера Лиза больше не любит, он об этом позаботился. От жизни, о которой она мечтала, остался лишь ребенок, а Мелисса приоткрыла дверь, за которой ждет прежняя беззаботная Лиза. За чем дело стало? Ребенок себя уже почти собрал. Разве один косячок ему повредит?

Тут просыпается Мелиссина сестренка и начинает хныкать.

Лиза подходит клюльке и качает ее. У малышки глазки открыты, они льдисто-голубые, как у Мелиссы. Как у Тренера. У ее ребенка, возможно, будут такие же.

Лизу вдруг осеняет, что малышка в автолюльке и ее неродившаяся крошка — сводные сестры. Они в один год пойдут в школу, наверное, будут похожи и даже подружатся. Мелиссина сестренка зажмуривается и ревет. Лиза расстегивает ремни автолюльки, берет девочку на руки и, чтобы успокоить, прижимает к себе. Лизина дочь просыпается, словно услышав голос сестры. Лизе кажется, что движения девочек согласованы, что малышку у нее на руках и малышку в ее чреве соединяет невидимая гитарная струна.

Тут Лиза понимает, что Босс права. Пришло время — слишком рано, только кто виноват, что так получилось? — бросить детские игры.

— Тебе нельзя курить эту дрянь, — говорит Лиза и отмахивается от косяка. — Тебе за сестрой надо смотреть.

Лиза укачивает малышку снаружи, а малышка внутри в ответ пинается и ворочается.

— Исусе, Лиза, сколько раз мы обкуренными сидели с детьми?

Много раз, только сейчас Лизе ясно, что не стоило бы. Сейчас внутри у нее настоящий живой человек, который стучит наружу. Мелиссина сестренка — тоже настоящий живой человек, она стучит внутрь, так что Лиза превратилась в переговорный барабан.

— Мелисса, я серьезно, тебе же ребенка домой везти.

Мелисса вертит косячок в руке, подносит к носу, принюхивается и блаженно закатывает глаза. Дверь в прошлое захлопывается.

— Я не дура, подожду, пока не отпустит. Шла бы ты, Лиза. И без тебя есть чем заняться.

Лиза знает, что нужно делать. Нужно взять люльку и уйти. Можно же снять ремни с «эклипса» и пристегнуть их в «шевроле». Речь о сестре ее ребенка, разве можно ее тут бросить? Нужно вернуть ее домой к сучке-матери и сказать: «Ваша старшая дочь курит травку на пляже, я не могла позволить ей везти ребенка». Получится прикольно и, главное, очень в духе Босса. Очень по-матерински. А Лиза уже почти мать.

— Не заставляй меня звонить Клэр, — говорит Лиза.

Мелиссины губы кривит усмешка, но голос звучит мягко:

— Что-то ты слишком святая для девицы, которая трахалась с моим отцом. Думаешь, мать будет с тобой разговаривать? Греби отсюда, Лиза. Знаешь, что я сделаю при нашей следующей встрече? Ну, когда ты уже родишь? Надеру твою жирную послеродовую задницу!

Лиза мешкает. Она знает: малышку нужно забрать, но вместо этого кладет ее в розовую автолюльку, заворачивает пухлые ножки в одеяло.

И уходит.

Летом, когда маленькая Лиза познакомилась с Мелиссой в Богатой библейской школе, Клэр Ричардсон с помощью фигурок на войлочной доске рассказывала про мудрого царя Соломона, двух матерей и ребенка, который умер ночью. Выжившего ребенка царь Соломон предложил разрезать пополам, тогда одна из матерей сказала: «Нет, нет, пусть он достанется ей, только не убивайте!» Той женщине царь и отдал ребенка. Мудрый царь Соломон отдал выжившего ребенка той, которая ради его спасения была готова на любые жертвы.

Вот как поступают настоящие матери — спасают детей.

Лиза готова пожертвовать дружбой с Мелиссой: она ей уже опостылела. Готова пожертвовать остатками детства: зачем за него цепляться? Она не готова отдать лишь тонкую оболочку самой себя — Лизы-нематери, Лизы-красотки, которую обожают и хотят; Лизы-оторвы, которой все сходит с рук. Эту оболочку Лиза хочет сохранить.

Всплывая у этого пляжа, Лиза каждый раз смотрит себе вслед. Каждый раз она осознает, что, бросив того ребенка, потеряла право на своего.

Руки Босса хватают ее и тянут из моря фотографий, тянут с того пляжа домой, в инвалидную коляску. Губы Босса шевелятся — она что-то спрашивает, но Лиза слышит только шелест накатывающих на берег волн. За плечом Босса она видит Мелиссу, которая подносит косячок ко рту. Лиза не знает, что рождественский подарок для красотки приправлен «ангельской пылью».

— Мелисса! — кричит она, желая остановить бывшую подругу.

Юная Лиза уже в машине Новин, они уезжают. Мелисса закуривает косячок, который на несколько часов вышибет ей мозги и отправит бродить по дюнам. В таком состоянии не до приливов и младенцев.

— Мелисса! — снова зовет Лиза, только Новин включает радио, а Босс тянет ее за плечи, возвращая к настоящему.

С Мелиссой они встретятся лишь через несколько лет, тогда и состоится их последний разговор.

Мелисса глубоко затягивается и задерживает дым во рту.

Одного ребенка забирает океан, другого — Бог. Мелиссе с Лизой делить нечего.

Глава шестнадцатая Мози

Я не сомневалась, что найду Лизин шалаш даже во сне, потому что уже практически нашла его. Почти каждую ночь мне снилось, как год назад я кралась вслед за мамой по извилистой тропке. Просыпалась я с тошнотой, будто ночью кровать швыряла меня туда-сюда.

Наяву я не ходила в лес даже мысленно: еще наморщу лоб, и Роджер прочтет на нем слова: «Секретный шалаш на дереве». Он ведь запросто! При Патти антенны Роджера немного теряли чувствительность. В надежде сохранить Лизин секрет Патти я звала к себе чуть ли не ежедневно. Она всегда соглашалась и никогда не звонила домой спросить разрешения. Я знала, что денег у нее почти нет, поэтому мы отправлялись либо ко мне, либо к Роджеру. В четверг вместо обжорства в Свинарнике я попросила Роджера привезти еду из «Тако Белл» мне домой. Мы пораньше отпустили миссис Линч и втроем смотрели судебные ток-шоу, ели мекси-мелтс^[135], запивая гадкой газировкой, которую купила Босс. На двухлитровой бутыли даже этикетки не было, и Роджер назвал газировку диет-пойлом.

Патти понимала наш с Роджером странноватый юмор, а смеялась звонко и заливисто — мне очень нравилось. Она прекрасно вписалась в нашу компанию, но куда увереннее чувствовала себя наедине со мной. На ОБЖ она мне вообще все ухо отболтала. На этих уроках мы буквально не закрывали рот, ведь Тренера не было ни в пятницу, ни всю следующую неделю. Заменявший Тренера практикант ставил учебные фильмы, а сам готовился к вступительным экзаменам в медицинский колледж и, если мы не слишком орали, не обращал на нас внимания.

Патти замолчала лишь один разок, когда в класс влетела зареванная Брайони Хатчинс и объявила, что Тренер вообще не вернется.

— Миссис Ричардсон заставляет его уйти на пенсию прямо сейчас! Оба ее сына-футболиста уже выпустились, вот она и решила сгубить нашу команду. А сезон только начался. В группе поддержки теперь будет тоска зеленая.

При Роджере Патти держалась куда скромнее, особенно в его доме.

Ну, это понятно. В доме Роджера диванные подушки из того же материала, что обивка кресел. Отец Роджера — родной отец, не отчим! — живет с ними. Еще у них живет кот с белыми лапками по кличке Гольф. Когда мы с Патти приходили в гости, мать Роджера ежеминутно заглядывала к нам, приносила разные вкусности и спрашивала: «Чем занимаетесь, ребята?» Можно подумать, если нас не контролировать, мы с Патти бросимся на Роджера, изнасилуем или накачаем наркотиками. В общем, жизнь среди диванных подушек в тон креслам и церберов-родителей пугала Патти до колик.

В выходные Роджера увезли в Билокси: его двоюродная сестра-булимичка наконец выходила замуж. Мы с Патти на велосипедах отправились в парикмахерскую «Грейт клипс». Пока Патти отвлекала администратора, я с профессиональной сноровкой (еще бы, после такой практики!) стырила целую пачку старых глянцевых журналов. Потом мы укрылись в «скворечнике» и смотрели фотки тех, кого три года назад считали звездами. Каждые пятнадцать минут Роджер скидывал эсэмэски со свадебными новостями: как невеста жевала праздничную еду и тайком сплевывала в салфетку, как уже к двум часам старики напились до поросячьего визга, как он танцевал самый позорный танец в истории человечества под «Луи Луи» Ричарда Берри.

Я читала эсэмэски вслух, а Патти рассказала про последнюю свадьбу, на которой была сама. Гулянка проходила, разумеется, в Утятнике — после того, как ее дядя сводил свою гражданскую жену к мировому судье. Понять, что к чему, оказалось непросто, поскольку все Утинги друг другу родственники. Если вкратце, троюродный брат Патти, диабетик, страшно набрался и потерял сознание во дворе. Дядя украл его протез, поехал в закусочную на автомагистрали и до полусмерти избил протезом экс-бойфренда невесты. Потом коварный дядя вернулся на праздник, надел протез бесчувственному диабетику и решил его подставить. Байка не прокатила: умница Рик Уорфилд не купился на то, что диабетик, который ходит на протезе, отстегнул его, проскакал через стоянку закусочной, а потом чуть не проломил кому-то голову. Кроме того, дядя изгваздал протез отпечатками окровавленных пальцев.

Эту историю Патти рассказывала совершенно будничным голосом. Она лежала на животе, болтала ногами и листала потрепанный «Пипл мэгэзин». Ей такая свадьба казалась в порядке вещей. Никогда в жизни у меня не было подружки, которая в конкурсе «Чья семья ненормальнее» заткнула бы меня за пояс.

Наверное, поэтому я и рассказала ей, что кости, которые откопали на нашем дворе, принадлежат другой Мози Слоукэм. Лиха беда начало! Остановиться я не смогла и выложила Патти и про то, как Лиза бродяжничала, и как она украла меня, взамен умершей девочки, и как Роджер добрался до сути с помощью бритвы Оккама, и как он превратился в неутомимую суперищейку. Когда дошла до поездки в Утятник, то есть к ней домой, Патти закрыла журнал и стала слушать еще внимательнее, но, в отличие от Брайони Хатчинс, без придурочных ахов-вздохов. Я даже призналась, что украла Заго у ее родственницы, на что Патти спокойно сказала:

— Я сразу его узнала. Нормально. А бывшая хозяйка Заго — злобная сука, по-любому.

Как вломилась в дом Ричардсонов, я тоже рассказала, умолчав только про пистолет. Деревянная коробка теперь лежала у меня в рюкзаке между учебниками истории и математики. Я всюду таскала пистолет с собой, не зная, что с ним делать.

Моя исповедь закончилась, и мы сидели, молча глядя друг на друга.

— Представляешь, у меня где-то есть другая мама, а может, и папа. Странно, да?

— Не очень, — покачала головой Патти, пододвинулась чуть ближе и понизила голос, словно боясь, что голубые сойки, галдящие на соседнем дворе, подслушают: — Помнишь женщину, у которой я живу? Это моя тетя. Отца я не знаю, а мама влюбилась в барабанщика — прямо Йоко Оно.

— Это как? — спросила я.

— Понятия не имею. Но барабанщика в итоге выперли из группы. Они с мамой решили не жить. Барабанщик сиганул с эстакады на Брайер-стрит, сломал ноги и едва не угодил под машину, а мама сдрейфила и осталась у ограждения. Едва барабанщику сняли аппарат для вытяжения, он сбежал из города и отправился за группой. Мама попросила свою сестру, ну, мою тетю, присмотреть за мной пару дней и рванула за ним. Мне тогда лет пять было. Тетя до сих пор мелет чепуху вроде: «Вот сдашь математику — и мама вернется».

— Ты ее помнишь? — спросила я.

— Чуток. Она курила длинные тонюсенькие сигаретки. А волосы у нее мягчайшие, вьющиеся, как у Босса.

Для Патти это явно была не прикольная байка вроде истории про дядюшку и протез, а горькая правда, примерно как для меня история про кости. В общем, я глубоко вдохнула и выложила ей то, чем мучилась. То, чем не могла поделиться с Роджером.

— В лесу за нашим домом у моей мамы есть секретный шалаш на дереве. Лиза — друид, по крайней мере, так себя называла. Она частенько ходила в походы, типа чтоб уединиться с деревьями. — Я сделала паузу и нервно сглотнула. — В прошлом году я однажды тайком за ней увязалась. Хотела увидеть, чем занимаются друиды…

Прежде я никому об этом не рассказывала, даже сама старалась не вспоминать.

— Настоящие друиды приносили человеческие жертвы, — заявила Патти бодро. — Ну, в давние времена. Вырывали у людей сердца, жарили и сжирали.

— А ты с ацтеками не путаешь? — спросила я.

Ни тревоги, ни смущения я не чувствовала. Патти намекала, что даже если я видела, как Лиза ест человечину, то ничего страшного в этом нет. Вообще-то сцена, которую я подглядела, не была страшнее каннибализма, хотя, наверное, мерзее.

— Ну и что? Чем занимаются друиды? — спросила Патти.

— Поможешь мне найти шалаш на дереве? — выпалила я, не позволив ей задать следующий вопрос.

— Х-ха! — ответила Патти.

В переводе с утятниковского это странное слово обозначает «А то! Еще как!». Я не сомневалась: что бы мы ни нашли — дневник, письма моей биологической матери, мои детские фотографии, сделанные до похищения, или ничего вообще, — Патти не слишком удивится. Она не включит шизанутую ищейку, не кинется по следам и насильно никуда меня не потащит. Она позволит мне решить самой.

Мы спустились с дуба. Патти считала, нужно предупредить Босса, чтоб не волновалась, мол, мы идем гулять, — на случай, если позовет. Сама она могла хоть в час ночи дунуть на велике в магазин за конфетами, и никто бы не спросил, куда это она собралась, поэтому бесившее меня желание Босса ежесекундно меня контролировать казалось ей страшно трогательным.

— Зачем терять время? — удивилась я. — Босс знает, что мы на улице. Там мы и будем, только чуть дальше, чем она думает.

Мы с Патти шмыгнули в кусты и уже через две минуты отыскали начало извилистой лесной тропки, по которой я год назад кралась за Лизой. Не знай я, что тропка здесь, мы бы в жизни ее не нашли. Она раз пятнадцать исчезала, появлялась снова и петляла, петляла. Тоненькая тропка, густой лес — незаметно преследовать Лизу было несложно. Тропку я отлично помнила и сейчас шла так быстро, что Патти аж запыхалась. Она хоть и тощая, но совсем не спортивная.

— Здесь недалеко, — объявила я.

— Расскажешь, чем занимаются друиды? — спросила Патти. — Я тебе самое плохое о себе рассказала.

— По-твоему, кости во дворе и то, что меня украли, не самое худшее?

Патти покачала головой:

— Об этом Роджер знает. В смысле, ты расскажешь мне свой секрет, ты ж мой теперь знаешь.

Если честно, мне хотелось с кем-то поделиться. Не с Роджером, нет, это дохлый номер, и не с Боссом, она говном изойдется и убьет Лизу. А вот с Патти, наверное, можно.

— Хорошо, только, чур, не останавливаться! — попросила я, потому что рассказывать, глядя себе под ноги, казалось легче.

Схватив Патти за руку, я потащила ее вперед, только скорость немного сбавила.

— Я кралась за Лизой до самой поляны. По-моему, шалаш именно там. Я слышала шорох — наверное, Лиза разводила костер, — и уже собралась домой, когда она заговорила. Я подумала, что она разговаривает с псом-приемышем, которого привела с собой, или затягивает ритуальную песнь, но тут ей ответил мужской голос. Наверное, мужчина подошел с другой стороны.

Еще я слышала Лизин смех, громкий и хриплый, но об этом умолчала.

— Я сошла с тропки, подползла ближе и сквозь кусты посмотрела на поляну. В глубине поляны растет большой дуб. Лиза развела под ним костер и стояла рядом, с мужиком.

Ту сцену я помнила отлично, словно подсматривала за Лизой вчера, а не много месяцев назад. Лиза выпростала голую ногу из-под прозрачного сари, обвила ею того здоровенного мужика и выгибалась назад, а тот, уже голый по пояс, грудь вся волосатая, обеими руками мял ей задницу. Во рту у Лизы было большое яблоко, мужик глодал его с другой стороны так, будто хотел прогрызть насквозь и добраться до нее.

По подбородку у него стекал яблочный сок, всю шею себе залил. Потом он отпустил мамину задницу, чтобы снять с нее самодельное сари, и я увидела его лицо.

— Это был папа Селии Мейсон, моей одноклассницы из Кэлвери. Он давно и прочно женат на маме Селии, а моя мама расстегивала ему ремень. Я поняла, что никогда-никогда не сяду на всемирной истории с Селией, если увижу шланг ее папы, — продолжила я.

Шланг я увидела. Моя мама спустила штаны папе Селии чуть ниже его задницы, и эта его штука, большущая, на конце малиновая, как выскочит наружу, вроде как вся такая как хобот, и сердитая. Прежде я шлангов не видела, а тут пожалуйста, да еще и приделанный к чьему-то мерзкому папаше. Моя мама что-то искала в его штанах, а когда нашла, штаны опустились еще ниже. По-моему, это были яйца, хотя на картинках их рисуют совсем иначе. У папы Селии они похожи на мешок волосатых слив, а моя мама держала их в ладони, словно взвешивала.

— Вот тут я пряталась. — Я остановилась и показала Патти на кусты за последней петлей тропки. Взглянув на Патти, я поняла, что она не в шоке и даже не слишком удивлена. — Она легла, он приставил, она засунула… Короче, я рванула домой, стараясь погромче шуршать и хрустеть.

Я хотела, чтобы они меня услышали. Хотела помешать, все им испортить, хотела, чтобы они прекратили и им было стыдно. Я хотела, чтобы Лиза побежала за мной и извинилась за свою подлость и жуткое лицемерие. В груди нарастал яростный крик, воздуха не хватало, но я неслась прочь, пока не подкатила тошнота. Едва остановилась, меня вырвало.

— Они тебя слышали? — спросила Патти.

— Нет, — покачала головой я. — Им было не до меня. Я злилась, потому что Лиза вечно твердит: один французский поцелуй — и последствия будут как для намокшего гремлина. Пятьдесят детишек из живота повыскакивают! А сама чем занимается… Впрочем, главное другое — меня стошнило. А еще главнее то, что мы на нужной поляне. Вот дуб, а вон кострище, видишь? Пес лежал прямо у огня, смотрел за ними и дергал бровями — правая вверх, левая вниз, потом наоборот. По-моему, он не понимал, в чем дело, но хотел угоститься яблоком. Это был Руф. Странный пес, он мог съесть все, что на его глазах ели люди. Я даже беспокоилась.

— Экс-бойфренд двоюродной сестры моей тетушки прижимал свой шланг к большому окну всякий раз, когда я шла с автобуса мимо ее дома. Типа привет, вот мой хрен, любуйся. В первый раз я так удивилась, что встала как вкопанная и пялилась.

— Буэ! — скривилась я, хотя сама вздохнула с облегчением: разжевывать не пришлось. Патти сообразила, что с поляны я смогла уйти не сразу, далеко не сразу. — Короче, вот это дерево.

Дуб был что надо, высокий, толстый, старше дуба на нашем дворе. Мы встали прямо под ним и посмотрели вверх. Листья уже меняли цвет, но еще не опадали. Высоко над нашими головами среди ветвей виднелся Лизин шалаш, такой старый, что дерево посерело, как выброшенное морем на песок.

— Ни фига себе! — Надо же, не ошиблась и впрямь разыскала шалаш. Удивительно.

— И как же мы туда поднимемся? — спросила Патти.

Мы обошли вокруг толстого ствола. С одной стороны по нему вилась лиана. Я сморщилась — терпеть не могу лианы, они же как змеи, — но заставила себя к ней прикоснуться. Страхи тотчас отпали: лиана была пластиковая. Среди пластиковых листьев на стволе я нащупала дощечку, первую из нескольких, — вот тебе и лестница.

— Хитро! — похвалила я и полезла наверх, Патти за мной по пятам. Дощечки кончились там, где началась крона, и дальше лезть пришлось как обычно по дереву — с ветки на ветку.

— Черт, высоко лезем! — нервно пробормотала Патти.

В полу шалаша виднелся люк. Я толкнула его — он открылся легко и бесшумно. Я забралась в шалаш и отползла в сторонку, чтобы следом влезла Патти. Изнутри Лизин шалаш обшили светлым деревом и покрыли лаком. Перестроили его недавно: кто-то купил блоки в «Домашнем депо», собрал домик с крышей и прорезал окна в сером деревянном корпусе, который мы видели с земли. Изумленная Патти аж присвистнула.

— Домик новый, — заметила я, — а Лиза даже лампочки менять не умеет. Кто-то помог ей перестроить старый шалаш.

«Мужчина, ясен день, может, даже не один, — думала я. — Эх, света мало!» Неподалеку от люка я разглядела аквариум, а в нем три толстые ароматические свечи и зажигалки, однако мне не хотелось зажигать здесь огонь, даже в стеклянной емкости, но Патти обнаружила мою старую лампу из скаутского лагеря. На вид она как керосиновая, только работает на батарейках. Патти нащупала выключатель, и лампа загорелась.

У ствола, то есть поодаль от окон, мы увидели пару свернутых спальных мешков и большие думки. Думки лежали у дешевых фанерных стеллажей. Я подползла взглянуть на корешки книг — в основном тут были мрачные запутанные романы, как любит Лиза. Заметив свои старые книжки про муми-троллей, я страшно растрогалась. Корешок «Волшебной зимы» припорошило снежинками, которые я когда-то нарисовала маркером. Так отпали последние сомнения — шалаш точно Лизин. Я поняла, что боялась выдохнуть, а теперь выпустила воздух и жадно сделала новый вдох. Патти тем временем взяла со средней полки «Радость секса». Я демонстративно отвернулась, а Патти стала листать книгу и разглядывать картинки.

Я решила осмотреть «постели» — двумя пальцами поднимала думки и бросала в сторону. Под одной оказался ящик. Его привинтили к полу и стене шалаша, так унести его не смог бы даже разыскавший тайное убежище. На ящике висел тяжелый и явно дорогой кодовый замок, этот не откроешь, нужно поворачивать колесики.

— Тут целая мерзотная глава про пальцы на ногах. Кто же ногами сексом занимается?! — Судя по стуку, Патти с отвращением захлопнула книгу.

— Глянь, — позвала я.

Патти подползла ко мне и ахнула.

— Там наверняка что-то ценное, да? Как же мы его откроем?

Об этом я не беспокоилась. Пин-код маминой карты — 7676, доступ к ее голосовой почте открывается паролем 767676. Я набрала на колесиках 767, и замок щелкнул.

— Та-да! — пропела я, сняла замок и сунула в задний карман, а крышку поднять не решалась. Думки, ароматические свечи и «Радость секса» напомнили мне, что такое друидизм.

Хоть мамин инсульт и забрал большую ее часть, до прихода сюда она казалась мне роднее, чем когда-либо. Сейчас, роясь в сувенирах ее тайной жизни, словно сексуально озабоченный археолог, я чувствовала, как мало у нас общего. Единственным инородным телом, побывавшим в моих штанах, была рамка с газетной вырезкой Тренера Ричардсона. Я прошвырнулась по дому Клэр и Тренера, вызволила из Утятника собаку, а может, еще и девочку, таскала в школьном рюкзаке пистолет, за который, если кто пронюхает, меня отчислят со скоростью света. Я считала, что все это делает меня смелой и решительной, под стать Лизе, но намеренно забыла, что у нее совершенно не такая смелость.

— Открывай! — велела Патти, но я мешкала.

До инсульта мама источала секс. Куда бы мы ни пошли, мужчины смотрели на нее так, будто ее испекли из песочного теста. Я же вечно плелась рядом, чувствуя себя Гадким Утенком женского пола. Сейчас на тесты я не писаю, превратилась в шизанутую клептоманку, а второй Лизой так и не стала. Лиза крала исключительно чужих мужей. Все мои кривляния не сделали меня больше похожей на ее ребенка.

Босс меж тем ничего не подозревает. Эй, я каждый, блин, день таскаю в школу крутую пушку, а она совершенно не в теме, потому что примерная Мози Слоу-кэм не положила бы пистолет в рюкзак. Я чужая им обеим. Почему-то от этой мысли во рту появился неприятный привкус горелого, словно я лизнула пепел.

В общем, с чего я решила, что ящик мой?

— Если Лиза меня украла, если на самом деле они с Боссом мне не родные, какое право я имею залезать в этот ящик? — спросила я Патти.

— Там может быть такое, что подскажет, откуда тебя украли. Кто имеет право это выяснить, если не ты? — фыркнула Патти.

Сегодня в нее точно вселился дух Роджера. Короче, она убедила меня поднять крышку.

— Ух, блин! — вырвалось у Патти.

В ящике лежал нетбук, а рядом с ним чехол, шнур питания и оптическая мышь. Классная игрушка, сравнительно новая, наверное, дорогая. Лизе такая не по карману, так же как не по силам перестроить старый шалаш. Ей помог папа Селии Мейсон, или еще чей-то папа, или целая команда пап, потому что Лиза именно такая. Если где-то и написано, кто я и откуда, то наверняка в Лизиных файлах и е-мейлах. Включая нетбук, я буквально чувствовала, как под моими пальцами гудит правда.

— Здесь есть розетки? — удивилась Патти.

— Нет, но, думаю, аккумулятор заряжен. Крошке нетбуку хватит заряда на несколько часов. Я у Брайони такой видела.

Нетбук загрузился, но показал только картинку с ульем и окошками для имени пользователя и пароля. У каждого следующего препятствия приходилось останавливаться и спрашивать себя, и впрямь ли я все хочу знать.

В строке «имя пользователя» я ввела «Лиза», а паролем выбрала 7676, но меня не впустили. Паролем у Лизы наверняка были семерки и шестерки, но сколько цифр, я не знала. Имя пользователя она тоже могла придумать любое.

— Без Роджера никак, — озвучила мои мысли Патти.

— А то я не понимаю. Только как ему правду сказать? Он жутко расстроится, что я привела сюда тебя, а не его.

— Все правильно. Секретный мамин траходром мальчикам показывать нельзя. Не круто. Лучше соври ему, что ноут мы нашли у вас дома, — дала Патти суперполезный совет.

Я подумала и согласно кивнула.

— Тогда вернемся к нам, а нетбук с собой захватим. Сотовый у меня здесь не ловит, а я хочу послать Роджеру эсэмэску. Врать ему в лицо я не могу — краснею, так что он мигом меня расколет.

Сотовый ожил лишь у самого дома. Мы с Патти сели прямо на землю, прислонившись к внешней стороне забора. Лизин лес казался темным и неприветливым, начало извилистой тропки отсюда не просматривалось. Пока Патти вытаскивала нетбук из чехла и включала, я открыла сотовый и набрала «Божемой: У Лизы под половицами секретный ноут. Как залогиниться???!!!111»

Я перечитала сообщение — да, Роджер клюнет. Он в курсе, что тесты на беременность спрятаны в моей комнате под отлетевшей половицей. Я ведь почти о них забыла, а они пылятся там, в негодность приходят… Я нажала «отправить».

Ответ прилетел чуть ли не моментально, на нетбуке еще не загрузился заставочный экран. Роджер был в доме двоюродной сестры. Он отсиживался в подвальном чилауте, а наверху взрослые устроили второй раунд свадьбы и снова напились. Вдоволь побухтев о том, что суперзацепка нашлась без него, он закидал меня дурацкими (типично мальчиковыми!) техническими вопросами. Мы с Патти синхронно закатили глаза. «Типа мы рубим в ноутах. Умник!!! Это шлюзовая машина, нам нужен логин и пароль. PS Аккумулятор садится + мы прячемся во дворе от Босса. Скорее пжлста».

Роджер включил мозги. «Введи в строке логина букву А», — написал он.

Я ввела. «Дальше?»

«Если строка не заполняется, попробуй B. Потом C».

Тут я поняла, о чем речь. «Автозаполнение! Ты=ГЕНИЙ!»

Мне повезло — уже на букве D в строке логина всплыло «Друидка», пароль тоже заполнился сам, но в виде звездочек. Я кликнула «Войти» и, пока на рабочем столе загружались иконки, настучала: «ЖЖОШЬ!»

Иконок загрузилось немного — пасьянс «Паук», «Сапер», простейший пакет «Майкрософт офис», простейший графический редактор, программа для загрузки и хранения фоток с цифровика. Эту иконку я и кликнула. Тут сотовый разразился саундтреком к «Суперпсу»^[136] — звонил Роджер.

— Вруби громкую связь, — попросила я, передав сотовый Патти, а сама положила нетбук на колени.

— Привет, — сказала она Роджеру. — Секунду.

Патти включила громкую связь, чтобы мы обе слышали разговор.

Голос Роджера звучал слабо, как из дальней дали.

— Облом, жуткий облом! Ну почему я это пропустил? Патти, Мози нужно открыть браузер. Пусть выйдет в Сеть и проверит историю браузера.

— Роджер, Мози тебя слышит, мы обе слышим.

— Сохраненные фотки такие странные, — объявила я. — Целый воз чудных снимков в Лизином стиле — кучи листьев и коконы. А еще море моих фоток, которые я даже не видела. Некоторым два-три года. На одной я на своем детском велике, который Босс давно отдала в секонд-хенд.

Патти наклонилась посмотреть, а Роджер чуть ли не заорал:

— Потом фотки позырите! Говорю тебе, нужно проверить историю браузера!

— Хорошо!

Я подключилась к вай-фаю соседей. Роджер давно выяснил, что паролем они доступ не защищают. Случилось это, когда он прогуливал уроки и сидел в моем «скворечнике» с «Макинтошем» в обнимку. Я вышла в Сеть и открыла «Эксплорер». Роджер кипел от нетерпения, а Патти так и подпрыгивала. Глаза огромные — разгадка же вот она, совсем близка, и Патти переживала не меньше Роджера. Стартовой страницей Лиза выбрала «Гугл», а в избранном ничего интересного не хранила — так, сайты вроде е-бея, итси и нетфликса^[137].

— Алло, Роджер, в избранном есть «Хотмейл», — сообщила я.

— Бинго! — пропел Роджер.

Я прошла по ссылке и с помощью автозаполнения (здорово Роджер подсказал!) ввела логин. На сей раз удача улыбнулась лишь на F. В окошке логина появилось flirtybits@hotmail.com, в окошке пароля — радующие глаз звездочки.

— Мы в Лизиной почте! — восхитилась Патти.

— Обожаю чайников! — съязвил Роджер. — Зачем пароль, если его загружает браузер?

Почту Лиза не проверяла с тех пор, как случился инсульт.

— Господи, у нее триста непрочитанных сообщений!

— Большинство наверняка спам, те, кто про ее инсульт знает, писать не станут. Сабжи просмотри, и хватит.

Поначалу и впрямь попадались сплошь «Дешевые лекарства из Канады», «Дисконтные купоны» и «Стань ее долбозавром!». «Помоги благотворительной ярмарке!» — призывало первое вменяемое письмо, значит, от рассылки родительского комитета Кэлвери Лизу так и не отключили. А потом у меня дыхание перехватило: за призывом участвовать в благотворительной ярмарке следовало письмо с сабжем «ах ты блядь найду прибью».

Я ткнула в сабж, палец мелко-мелко трясся. Патти зачитала его Роджеру. Отправителем письма значился некто halfcocked57@gmail.com.

— Открывай письмо, открывай! — завопил Роджер так громко, что я шикнула. Не хватало еще, чтоб на его ор сбежались свадебные выпивохи.

Я открыла письмо, и мы с Патти, прижавшись друг к другу, уткнулись в экран.

«Позвони мне, мать твою! Хоть фотки скинь. Подыхаю ж со страха, — прочла я вслух. — Бля колбасит. Хоть бы ты сдохла, а не она. Сдохни, блядь!»

Мы с Патти озадаченно переглянулись.

— Это все? Подписи нет? — спросил Роджер. — Вернись в папку «входящие». В «Хотмейле» можно сортировать письма по отправителю?

Оказалось, что можно. Мы с Патти разыскали еще двадцать четыре непрочитанных послания от halfcocked57. Начались они недели через две после Лизиного инсульта. В самых ранних тон был иной, но в каждом спрашивалось, где Лиза и когда пришлет фотки. С каждым новым письмом halfcocked57 становился все несдержаннее и агрессивнее. Послания приходили нерегулярно. Так, в один день пришло сразу три ругательных, потом ни одного за целых десять дней, а потом упало самое худшее. Halfcocked57 называл Лизу словами, которые при мне вслух прежде не произносили.

— Папка «отправленные»! — скомандовал Роджер. — Посмотри, какие фотки пересылала Лиза.

По-моему, мы все уже поняли, что на тех фотках я.

Я открыла папку «отправленные» и первым сверху увидела письмо для halfcocked57. «Наша девочка, 17 мая», — говорилось в сабже.

«Сегодня мы покупали летнюю одежду, так ей одни шорты подавай, — писала Лиза. — Бедняжка устала от юбок, на следующий год хочет взбунтоваться против формы и носить джинсы. Она так смешно злится, словно школа с формой — почти социализм. Бойфрендов на горизонте пока нет, и слава богу! С осени хочет пойти на легкую атлетику. Фигурка у нее как раз для бега — взгляни на ее длинные ноги! В общем, растет красавицей».

Пусть не сразу, но я вспомнила, как весной ездила с Лизой в большой пэскагульский торговый центр. Всю дорогу я ныла, что в Кэлвери заставляют носить юбки, словно в дремучие времена, когда у женщин не было права голоса. На приложенной фотке я стояла на заднем дворе у ивы, которой там сейчас нет. Из тех шорт я уже выросла. Я смотрела куда-то в сторону, поэтому Лиза сняла меня почти в профиль. Красавицей меня не назвали бы ни на одной планете, разве только на планете Лиза, а всем известно, что это местечко безумное.

Сфоткала меня Лиза, в этом я не сомневалась. Она знала толк в композиции и умела играть со светом. Меня она сместила чуть в сторону, а чтобы уравновесить кадр, захватила в него иву. Лиза наверняка лежала на траве и притворялась, что снимает муравьев: камера смотрела на меня снизу вверх. В таком ракурсе было заметно, что ноги у меня действительно длинные. Об этом я и не догадывалась, ведь в зеркало обычно разглядываю тощую задницу — идти в спортзал совершенно незачем. На Лизиной фотке ножки получились что надо, а кожа ровной и оливковой — так удачно падал свет.

Я закрыла фотку и вернулась в папку «отправленные». Мои фотки Лиза скидывала halfcocked57 каждый месяц.

— Этот halfcocked57… Думаете, у него Лиза меня украла? — спросила я.

Собственный голос казался далеким и дребезжащим, как у Роджера. Патти лишь плечами пожала, но, судя по лицу, думала: «Ясен пень». Роджер не ответил. Я открыла следующее вложение. Лиза отправила halfcocked57 даже прошлогоднюю (супер-дебильную) школьную фотку.

— Смотри! — Патти показывала на мою форменную блузку, с которой удивительным образом исчезла эмблема школы Кэлвери.

— Что, что такое? — задергался Роджер.

— Лиза переделала мою школьную фотку, наверняка графическим редактором ее обработала. Стерла с блузки эмблему Кэлвери, — пояснила я. — На других фотках я либо в траве, либо у деревьев, либо в своей комнате. Зданий, номеров домов и названий улиц не видно.

Значит, Лиза точно, однозначно, стопроцентно меня украла. Более того, в ежемесячных отчетах нет ничего такого, что навело бы halfcocked57 на мой след. Отсюда другой вывод: этот halfcocked57 отдал меня Лизе не добровольно и не с наилучшими пожеланиями. Может, он или они все это время охотились за Лизой, мечтая разыскать меня и вернуть. Я тут же вообразила милого папочку с глупыми усами и некрасивую улыбчивую мамочку с моим разрезом глаз. На мамочке уродливые ортопедические туфли. Она печет пирог.

— Офигеть можно! — выдохнула Патти, и я истерически хохотнула.

Лизин жуткий поступок изумил даже девочку из Утингов. Идеальные родители тут же растаяли в воздухе. Разве такие люди знают слова, которыми halfcocked57 называл — или называла — Лизу?

— Офигеть, но это правда, — нахохотавшись, сказала я. — Это все правда.

— Напиши ответ, — велел Роджер.

Я кивнула, чего Роджер, разумеется, не увидел, но Патти прокомментировала:

— Она уже кликнула «ответить».

Взглянув на экран, я с удивлением убедилась, что Патти права.

— Не знаю, что писать.

— Сыграй в Лизу, — посоветовал Роджер. — Напиши так: «Угомонись, тварь, у меня комп сдох. Скинь обычный адрес, а я распечатаю фотки и пришлю». Так мы узнаем, где живет halfcocked57.

Мои пальцы уже бегали по клавишам. Казалось, я за тридевять земель от всего происходящего или обернута тысячей слоев ваты, но даже в таком состоянии меня впечатлило, как классно Роджер изобразил Лизин стиль, без всякой подготовки.

Я так и держала курсор на «отправить».

— Ты точно хочешь отослать это письмо? — спросила Патти. — А что бы Босс посоветовала?

— Не приплетай сюда Босса, — отбрила я, а сама подняла курсор, чтобы стереть набранный текст.

— Отошли письмо! — не унимался Роджер. — Оно же ни к чему не обязывает, зато мы адрес получим.

Я снова подвела курсор к «отправить».

— Ты веришь, что, заполучив адрес, Роджер ничего не выкинет? — спросила Патти, прикрыв рукой микрофон сотового. — Веришь, что он сделает так, как ты попросишь?

Я мешкала, не зная, на что решиться, и тут из дома раздались вопли Босса: «Мози! Мози!» Палец дернулся, но вышло это не совсем случайно. Письмо улетело.

— Господи! — вырвалось у Патти.

— Ты отправила письмо? — проорал Роджер.

— Да, — буркнула я, и Роджер снова заорал, но теперь от радости. — Меня Босс зовет, потом спишемся. — Я выхватила сотовый у Патти и закрыла. — Сложи нетбук в чехол и занеси в дом, ладно? Я задержу Босса на кухне, а ты прошмыгнешь в мою комнату. У меня под кроватью есть розетка. Можно спрятать его там, пока заряжается.

Патти кивнула, а Босс завопила снова, на этот раз дико сердито:

— Мози!

Голос Босса доносился со стороны черного хода. Видеть, как я перемахиваю через забор, ей незачем, сразу поймет, что мы с Патти были в лесу. Я понеслась к парадной двери, и, пока добежала, Босс уже перестала звать. Я направилась прямиком в гостиную и сама заорала:

— Босс! Босс!

Она тотчас выглянула из-за двери на кухню и зашипела:

— Мози Ива Джейн Грейс Слоукэм, я тебе не служанка, не смей на меня кричать! Иди сюда.

Распашная дверь закрылась, а я на миг замерла от удивления, потому что Босс намазала губы. Нет, не гигиенической помадой, а блеском клюквенного цвета.

Когда я вошла в кухню, Лиза сидела за столом на своем обычном месте, а Босс вытаскивала сковороду из духовки. Она надела свою любимую блузку, темно-синюю с люрексом, и выпрямила волосы, только концы уже снова кудрявились.

— Куда собралась? — спросила я, гадая, зачем ей блестящие клюквенные губы.

— Дела, — ответила Босс, хотя за покупками съездила еще утром. — Присмотришь за Лизой, ладно? Если задержусь, уложишь ее спать.

Я прищурилась. Время от времени Босс ходит на свидания вслепую или с кем-нибудь ужинает, но домой мужчин не приводит. Дескать, не хочет, чтобы я к кому-нибудь привязалась, вдруг серьезных отношений не получится. «Под серьезными отношениями» она якобы подразумевает замужество, а по-моему, это кодовое обозначение секса. В любом случае, серьезных отношений у Босс не получилось пока ни разу.

— Когда ты так загадочно говоришь о делах, значит, эти дела с мужчиной?

Босс убрала волосы за уши. Хм, нервничает!

— Когда говорю «дела», это значит дела.

— Слушай, можно же нормально сказать, что у тебя свидание, — подначила я.

Босс вздрогнула, как напуганная лошадь, и чересчур громко заявила:

— Это не свидание. — Она залилась краской, и я сразу поняла: все наоборот.

— Как хочешь.

Не верилось, что она убегает на ужин в «Эпплби» поболтать с каким-нибудь лысым бухгалтером, о… о чем там болтают старики на свиданиях. Можно подумать, у нас все в порядке. Можно подумать, Лиза — прежняя Лиза, а я — прежняя я.

На кухню вошла Патти.

— У тебя такой вид, словно ты живых пчел наглоталась! — хмыкнула она, взглянув на меня.

— Скажешь тоже, — буркнула я и закатила глаза.

— Скажет, а то, — отметила Босс. — Правильно говоришь. Останешься на ужин? У нас только запеканка с тунцом и зеленая фасоль, но я приготовила с запасом.

— Ага, — ответила Патти.

— Мне пора, я уже опаздываю, — сказала Босс.

— Дела не ждут, — вставила я.

— Не твое пчелоедское дело, — едко парировала Босс и мимоходом взъерошила Патти волосы. Патти подалась к ней всем телом и взглянула на нее так, как Заго смотрит на Лизу. Босс унеслась прочь, ничего не заметив.

Меня сильно замутило, до самого желудка, и я поняла, что не смогу даже попробовать запеканку, хоть это моя любимая, с жареной картошкой наверху.

Кто я Боссу? Очередная беспризорница вроде Патти? Знай она правду, небось и меня по голове потрепала бы. Типа «бедненькая ты несчастненькая, я тебя не обижу», а не типа «ты моя». Я ничья, своей меня назовет разве только непонятный или непонятная halfcocked57.

После ухода Босса я сделала все как надо: наложила ужин себе, Патти и Лизе, потом включила телик, чтобы поменьше разговаривать. Особенно не хотелось разговаривать с Лизой, поэтому около девяти, когда Патти отправилась домой, я уложила ее спать. Босс еще не вернулась с «деловой» встречи, которая меня не касается. Пусть тогда вся ее жизнь меня не касается. А ее совершенно не касается моя жизнь.

У себя в комнате я первым делом заглянула под кровать, — разумеется, там заряжался ноутбук. Я вытащила его и села, прижавшись спиной к стене, чтобы Босс, когда соблаговолит вернуться домой, не застала меня врасплох. Подключившись к вай-фаю соседей, я сразу зашла на «Хотмейл».

Пришло новое сообщение. У меня аж дыхание перехватило. Отправителем значился не кто иной, как halfcocked57.

Послание оказалось коротким. «Коза драная, адрес мой забыла?» Строчкой ниже шел сам адрес: Фокс-стрит, 91 и еще пять цифр. Ни города, ни штата не было, значит, по мнению halfcocked57, Лиза помнит их наизусть. Тут меня осенило: пять цифр — это индекс.

Я открыла «Гугл», ввела цифры в строку браузера и получила Монтгомери, штат Алабама. Выходит, halfcocked57 лишь в четырех часах езды!

Меня трясло так, что я едва вытащила сотовый. Роджеру я скинула лишь адрес и стала ждать ответ. Он прилетел секунд через тридцать, словно Роджер сидел в подвале и не отрывался от экрана сотового. «Ура, все получилось! Ну, Мози, поедем в гости?» Я сглотнула, не зная, как ответить. Казалось, большие пальцы надменно проигнорировали колотившую меня дрожь и сами настучали текст сообщения:

«А то. Ага».

Глава семнадцатая Босс

Мелисса Ричардсон. Эта девушка была отравой с самого первого дня.

Натуральная блондинка, из-за высокого роста она всегда выглядела старше своих лет, да еще с фигурой манекенщицы, созданной специально для того, чтобы демонстрировать дорогую одежду. Дорогой одеждой ее тоже не обделили, равно как и миловидной внешностью, хотя материнской красоты не досталось. Во-первых, Мелиссу портили слишком близко посаженные глаза, а во-вторых, черты, делавшие лицо Клэр незабываемым — высокие скулы и длинный тонкий нос а-ля Мэрил Стрип, который она так любила задирать, — сгладились до невыразительности.

Уже в средней школе Лиза с Мелиссой стали притчей во языцех, но это было только начало. К девятому классу для девочек не существовало никаких авторитетов, каждая считалась лишь с мнением подружки. Помню одну встречу. Мелисса стояла на нашем парадном крыльце. Поза ленивая, разболтанная, на глазах любимая подводка цвета электрик. Мелисса наносила ее густо, словно в надежде, что бледные глаза впитают цвет, либо хотела отвлечь внимание от красных белков. Ни то ни другое не удавалось.

Дверь тогда открыла Лиза, но я встала рядом, положив ей руку на плечо, словно могла ее так удержать.

— Привет, Лиза, здравствуйте, мисс Слоукэм.

Мелисса улыбнулась мне фальшиво, как лиса, только что порезвившаяся в курятнике. Она была в лосинах и кукольном платьице, на которое наверняка ушло бы мое недельное жалованье. Но рядом с Лизой в затертых джинсах Мелисса все равно казалась фрейлиной. Бледно-голубые глаза смотрели сквозь меня.

— Я хотела съездить с Лизой в «Дейри куин» за мороженым.

Мелисса не спрашивала у меня разрешения и даже не ставила в известность — она обращалась к Лизе на их условном языке.

— Мелисса, ты же знаешь, что Лиза наказана. Если честно, я удивлена, что тебя тоже не наказали.

— Вообще-то наказали. — Мелисса тряхнула волосами, подстриженными в дорогом салоне. — Просто в нашем доме наказывают иначе, чем в вашем.

— В нашем доме наказание впрямь означает наказание. — Я шагнула к порогу,практически загородив собой дочь, и стала закрывать дверь: — До свидания, Мелисса!

Мелисса стрельнула в меня глазами, словно я заработала очко в неизвестной мне игре, и успела крикнуть:

— Лиза, проверь другую сторону!

Девчонки обменялись многозначительными взглядами, которые длились полсекунды, но таили тысячу секретов.

Мы с Лизой снова взялись за стирку. Я раскладывала темное и светлое белье по разным корзинам, а Лиза носила их на кухню, где стояла стиральная машина. Вот машина зашумела, но прошла целая минута, а Лиза не вернулась. Я рванула на кухню — дверь черного хода была открыта. Моя дочь сбежала.

Когда Лиза возвращалась, я то кричала, то упрашивала ее взяться за ум. Я снова и снова ее наказывала. Я всеми правдами и неправдами старалась достучаться до нее и вызвать на откровенность. Когда я кричала, Лиза изображала побитую собаку. Когда плакала, она обещала исправиться. Она принимала любое наказание. Но в критические моменты не помогали ни крики, ни плач, ни наказания. Стоило отвести взгляд, Лиза делала то, что было угодно Мелиссе.

Я пробовала прятать Лизины любимые вещи, но Мелисса тут же покупала ей новые. На карманные деньги Клэр Ричардсон явно не скупилась, а еще вечно сетовала, что Мелисса пристрастилась к наркотикам из-за моей дочери. Клэр и в голову не приходило, что травку фактически покупает она. Я-то давала Лизе совсем немного и частенько вообще лишала карманных денег в наказание. Вполне допускаю, что красивая Лиза и стильная Мелисса наркотики получали «в подарок», но именно Мелисса оплачивала такси, билеты на концерт, фальшивые удостоверения личности: только я уничтожу Лизино, она покупает новое.

Нет, я вовсе не считаю Лизу невинным ягненком. По скользкой дорожке они с Мелиссой шагали рука об руку и, провоцируя друг друга, зашли в такие дали, куда вряд ли добрались бы поодиночке. Они были неразлучны до тех пор, пока Лиза не забеременела. Тогда Мелисса поняла: для веселья и соблазнения моя дочь больше не пригодна.

Совсем недавно Лиза дважды назвала ее имя, но при этом смотрела не на меня, а куда-то в глубь веков. Не верилось, что Мелисса Ричардсон выползла из секретной норы, в которой пряталась все эти годы. Возвращение в Иммиту чревато для нее разоблачением или даже арестом. Неужели Мелисса пошла на такой риск, чтобы отравить Лизу в отместку за старую обиду?

Впрочем, имя бывшей подруги дочери заставило меня задуматься. На гавайскую вечеринку в Кэлвери Лиза надела нарядную блузку из белого шелка, подвела глаза, накрасила губы. Она прекрасно знала: мужчины любят ее и в старой футболке, и непричесанную, и без макияжа, ну разве только с блеском на губах, чтобы блестели. Прежде она красилась и наряжалась, стараясь впечатлить соперниц, а не мужчин. Итак, на вечеринке она с кем-то встречалась, но не с мужчиной и не с давно исчезнувшей Мелиссой, хотя этот вариант был ближе к истине.

Клэр Ричардсон, вот с кем встречалась моя дочь! Да, именно так.

Когда я вошла в спортзал, Лиза стояла рядом с Клэр. Когда Лиза упала, Клэр словно не увидела, что с моей девочкой беда, — она протянула бумажные салфетки женщине в серебристых сандалиях. Думаю, если бы не паника, я сильно удивилась бы. Салфетки — это не в духе Клэр, она скорее щелкнула бы пальцами и вызвала уборщицу. Теперь я поняла, что она помогла той женщине отереть сандалии для отвода глаз: нужно было поднять и уничтожить бумажный стаканчик. Только я оказалась проворнее.

Я очень надеялась, что стаканчик что-то прояснит, но, позвонив Лоренсу, нарвалась на автоответчик. Раздался звуковой сигнал, а я все дышала в трубку, словно извращенка, не зная, с чего начать. «Нам нужно поговорить. Давай встретимся в „Саду панды“», — выдавила я и повесила трубку.

В пятницу Лоренс сам оставил мне краткое сообщение. Он, мол, поехал в колледж к Гарри, да и вообще, мы же договорились созвониться в ноябре, когда все закончится. Через десять минут Лоренс перезвонил и на сей раз говорил куда любезнее. «Я снова и снова прослушиваю твое сообщение. У тебя такой голос… Ничего страшного не случилось? Я вернусь в субботу вечером».

Вероятно, учитывая историю наших отношений, мне следовало выбрать другой ресторан. Именно в «Саду панды» Лоренс выпалил: «Я еще женат», и коротенькое слово «еще» не позволило мне сбежать без оглядки. Впрочем, в «Панде» не было двуспальной кровати, пропитанной воспоминаниями, — ни у пруда с рыбками, ни у большой статуи Будды. Значит, это далеко не худший вариант.

Тем не менее, когда я вошла и увидела его в той самой кабинке, где начался наш роман, желание, словно дикий зверь, забилось внутри. Лоренс зачесал волосы назад, крупные руки лежали на столе… Мой дикий зверь хотел броситься на Лоренса, утолить голод, а потом клубочком свернуться у него на коленях. Зверь плевал на мои планы, он помнил одно: Лоренс явился по моему зову лишь потому, что у меня был «такой голос».

Окно нашей кабинки выходило на стоянку, и Лоренс чуть ли не прижал лицо к стеклу, явно высматривая меня. На улице еще не стемнело, но сумерки уже сгущались, и, видимо, он не заметил, как я вошла.

— Привет! — сказал Лоренс, когда я села напротив, и снова уставился в окно.

— Ты в «Панде» слежку проводишь? — спросила я, слегка уязвленная тем, что высматривал он не меня.

Лоренс покачал головой и, повернувшись ко мне, откинулся на спинку сиденья.

— Нет, просто вон тот парень… Впрочем, наверное, ничего серьезного. Я не на дежурстве. Ну, Джинни, что случилось?

— Сразу к делу, да, Лоренс? — подначила я. И зря: мне самой не терпелось вытрясти из него все и сразу.

— Да, — ответил Лоренс. — Джинни, мне нужно многое тебе сказать, но к делам это совершенно не относится. Ты же прекрасно понимаешь! Что ж я еще сейчас могу сказать?

Ну, что-нибудь вроде: «Зачем дышать, если ты так близко, а я не могу к тебе прикоснуться? Давай сядем в мою машину, запремся и наплюем на приличия. Если Ричардсоны портят тебе жизнь, то я ка-ак надаю им кулачищами своими полицейскими, чтоб сразу прекратили». Такое начало мне очень понравилось бы, но Лоренсу ничего подобного в голову не приходило.

— Смотри, что у меня есть, — сказала я, достала пакет с бумажным стаканчиком из сумки и поставила на стол. — Мне кажется, кто-то отравил Лизу, поэтому у нее и случился инсульт. На дне этого стаканчика засохший коктейль вёрджин колада, и я должна узнать, не подмешано ли что к нему. Ты ведь наверняка оказывал персоналу судебной лаборатории мелкие услуги. Пришло время вернуть должок.

— Стоп, стоп, почему ты решила, что Лизу отравили?

В эту самую секунду к нашему столику метнулся официант, плотный коротышка с круглыми глазами, совсем молодой. Когда он увидел Лоренса, его глаза стали еще круглее. Официант смотрел то на Лоренса, то на меня, старательно изображая спокойствие и доброжелательность, но у него плохо получалось.

— Привет, Джон! — промолвил Лоренс.

— Здравствуйте, офицер Роули. Что стряслось?

— Просто проголодался. — Спокойствие и доброжелательность у Лоренса получались лучше, чем у меня.

Официант кивнул и поинтересовался, что мы будем пить. Мы оба попросили воду и горячий чай, а потом Лоренс заказал еду — тушеные клецки с начинкой, свинину му-шу и цыпленка генерала Цо. Все наше любимое, как в старые времена. Лоренс вопросительно взглянул на меня — вдруг я желаю что-то другое, но я не желала. Официант записывал заказы медленно-медленно и смотрел на нас как на цирковых обезьян. Думаю, ему страшно хотелось дослушать разговор про отравление.

Лоренс смерил официанта терпеливым коповским взглядом, под которым тот нервно задергался и вскоре удрал.

— С чего ты это взяла? — спросил Лоренс, когда официант скрылся.

— Лиза сказала. Она несколько недель готовилась, чтобы мне сообщить.

Рот Лоренса сжался в тонкую полоску — он явно о чем-то размышлял.

— Что ты от меня скрываешь?

— Многое.

Белокурая официантка в кимоно из искусственного шелка, на вид еще школьница, провела очередного гостя мимо пруда с золотыми рыбками и усадила в кабинку напротив нашей. Лоренс смотрел на них, сдвинув брови. Мы молчали, пока не ушла официантка. Мужчина уткнулся в меню, и я уже открыла рот, чтобы заговорить, но Лоренс чуть заметно покачал головой, а потом выразительно взглянул на того мужчину. Я ничего особенного в нем не видела — вполне заурядный тип лет пятидесяти, лысеющий, в синем костюме и очках в металлической оправе.

Пока я рассматривала Мистера Заурядность, Лоренс одним плавным движением пересек проход между столиками. Раз — он толкнул очкарика бедром и сел рядом.

— Привет! — фальшиво бравурным голосом начал Лоренс.

— Лоренс! — позвала я, но он не сводил глаз с очкарика, который негодующе зароптал. Тогда я поднялась, прошла в ту же кабинку и села напротив мужчины. — Что ты делаешь?

— Да, да, что вы делаете? — гневно осведомился очкарик.

Лоренс придвинулся еще ближе к нему и растянул губы в дружелюбной улыбке.

— Уймись! Ты въехал на стоянку следом за этой дамой и, пока она не вошла в «Панду», сидел не шелохнувшись. Потом я видел, как ты заглядывал в окна ее машины. Дружище, что ты там искал?

Очкарик отодвинулся подальше от Лоренса.

— Не понимаю, о чем речь! — На сей раз его возмущение прозвучало так фальшиво, что даже я почувствовала.

— Здесь столики на четверых, а в другом крыле «Панды» полно двухместных. Вывод: ты попросился именно сюда, поближе к нам. — Лоренс склонился к очкарику. Тот испуганно отпрянул. Лоренс оскалился, именно оскалился, а не улыбнулся. — Тебя так интересует моя подруга, что мы решили к тебе подсесть. Вдруг сможем удовлетворить твое невинное любопытство?

Фальшивое негодование исчезло с лица очкарика, как тени в полдень.

— Отвали! — рявкнул он и тотчас перестал казаться мне заурядным.

Лоренс отодвинулся на несколько дюймов, подарив очкарику желанное свободное пространство. Очкарик сразу надулся, как ядовитая рыба фугу, и с видом победителя подался вперед, заняв освобожденное Лоренсом место.

— А теперь греби отсюда! — велел он.

Свободная рука Лоренса исчезла под столом, и слово «отсюда» очкарик почему-то произнес на октаву выше, чем начало фразы. Потом судорожно вдохнул, побелел как полотно, скривился и сел неестественно прямо. Его руки вдруг взлетели над столом почти до уровня плеч.

— Так лучше? — ласково спросил Лоренс.

— Нет… — прохрипел очкарик.

— Лоренс! — позвала я и сама удивилась: этот испуганный писк — мой голос?

Очкарик сжался как пружина, а Лоренс чуть придвинулся к нему и зашептал:

— Только попробуй, с удовольствием посмотрю, что у тебя получится. Я шустрый, и у меня чертовски сильные руки. Чувствуешь? (Очкарик громко охнул.) Обратно их не получишь. Не целиком, уж точно. — Тут Лоренс заговорил чуть громче, но совершенно спокойно: — Все в порядке. Поставь чай на наш столик и уходи.

Оказывается, вернулся Джон, наш официант, на губах которого застыло беззвучное О.

Глаза очкарика вылезали из орбит.

— Вызовите полицию! — выдавил он, обращаясь к Джону.

— Так он и есть полиция! — пролепетал тот, хлопая глазами. У молодого официанта дрожал голос, и упрекнуть его язык не поворачивался. Я ведь и сама дрожала как осиновый лист. Ладони я положила под бедра, чтобы унять дрожь или хотя бы не видеть, как они дрожат.

— Джон, поставь чай на стол. Вот молодец!

Лоренс словно успокаивал молодого официанта, но не сводил глаз с очкарика, да и выражение его лица невозмутимому голосу не соответствовало. Совершенно не соответствовало. Джон поставил весь поднос на наш столик и стремглав удрал на кухню.

— Вообще-то я мог бы звать тебя козлом, но хочется узнать твое имя. — Теперь Лоренс обращался к очкарику. — Покажи удостоверение личности.

Лоб очкарика покрылся испариной. Он проворно вытащил из нагрудного кармана бумажник и раскрыл.

— Митчелл Морисси, — прочел Лоренс, глянув на удостоверение личности. — Приятно познакомиться. Ты частный детектив? Интересно! А теперь медленно и аккуратно положи руки на стол. (Морисси послушался. Его бумажник оказался под правой ладонью.) — Молодец, славный песик! Джинни, с какой стати за тобой следит частный детектив?

— Следит за мной? — От страха в горле пересохло, сглотнуть не получалось, а рот переполняла слюна. — Я знать ничего не знаю!

— А ты расскажешь? — спросил Лоренс у Митчелла Морисси.

— Нет! — Получился скорее хриплый вопль, чем ответ.

Уму непостижимо. Мой благочестивый баптист Лоренс творил под столом что-то некоповское и, вероятно, незаконное.

Лоренс улыбнулся, но ничего приятного в той улыбке не было. Его рука чуть заметно согнулась, и на глазах у Морисси выступили слезы.

— Точно не объяснишь? Дама, к которой ты прилип, очень мне дорога.

— Нет, не объясню, — чуть ли не провизжал Морисси.

— Жаль! — сокрушенно проговорил Лоренс. — Надеюсь, ты уже познал радость отцовства.

Морисси в ответ лишь пискнул.

Все это было жутко, неправильно, но, что самое неприятное, самка, живущая в глубинах моего живота, получала дикое, звериное удовольствие. Хватит, пора заканчивать, не то у Лоренса будут проблемы.

— Последний шанс. — Лоренс придвинулся вплотную к Морисси. — Кто тебя нанял? Шепни мне имя, и я от тебя отстану.

Щеки у Морисси стали белее бумажной салфетки, но он молчал. Только ответа и не требовалось. Я поняла, что знаю ответ сама, и озвучила его, чтоб остановить Лоренса. Чтоб не превратиться в самку.

— Клэр Ричардсон.

На лице Морисси мелькнуло удивление, очевидно значившее, что я права. Промелькнуло и исчезло, но мы оба его видели. Лоренс лучше контролирует свои эмоции, но все-таки чуть заметно изогнул бровь и взглянул на меня. Я удивила и его.

Лоренс отпустил Морисси. Тот моментально согнулся крючком и прижал лицо к столу. Судорожный выдох напоминал кулдыканье индюка. Обе его руки нырнули под стол и оплели колени, прикрыв пострадавшее место.

Лоренс прильнул к его уху и зашептал так тихо, что я едва расслышала:

— По-моему, ты не голоден. Садись в машину и уезжай. Еще раз увижу тебя рядом с моей девочкой… Обратно их точно не получишь. Мы ведь понимаем друг друга?

— Да-да, я вас понимаю, — простонал Морисси, нервно сглотнув и скользя лбом по прохладной столешнице.

Лоренс коротко кивнул, а я прищурилась. Как Лизина мать, я давно усвоила: понимание — это одно, а согласие — принципиально другое.

Лоренс встал, и я, торопливо последовав его примеру, вернулась в нашу кабинку. Лоренс задержался последить за Морисси. Тот с трудом поднялся на ноги, бросил на стол пятерку и заковылял прочь. Лоренс смотрел вслед Морисси, и по холодному блеску карих глаз я догадалась: разница между пониманием и согласием ему известна не хуже моего.

— Не хочу создавать тебе проблемы, но стоит ли его отпускать? — осторожно спросила я. — Вдруг этот Морисси отправится ко мне домой? Лиза с Мози одни.

— Вряд ли, — покачал головой Лоренс. — Этот тип — лицензированный частный детектив. Он ищейка, а не бандит. Если устроит слежку за твоим домом, позвони мне, я приму меры.

— Что значит «приму меры»? — спросила я. Это выражение мне совершенно не понравилось.

— Я его предупредил. Если будет за тобой следить, получит то, что получит. Выброси его из головы.

Лоренс сел напротив меня, мы оба повернулись к окну и молча наблюдали, как Морисси ковыляет по стоянке. Вот он сел в желтовато-коричневый «сатурн» и уехал. Едва машина скрылась из виду, Лоренс спросил напрямик:

— Джинни, что у тебя за проблемы? (Я молчала.) Ладно, начнем с простого. Как ты догадалась, что этого типа наняла Клэр?

Потянувшись за пустыми чашками на брошенном Джоном подносе, я поставила одну перед собой, другую перед Лоренсом. Руки сильно дрожали, и, пока я разливала чай, крышка чайника так и позвякивала. Я насыпала себе полпакетика сахара, а Лоренс смотрел на меня и терпеливо ждал.

Для храбрости я глотнула чаю и сказала:

— На моей памяти это самый небаптистский из твоих поступков.

Голос звучал так хрипло, что я сама удивилась, а Лоренс усмехнулся:

— Неужели? А на моей — не самый.

Лоренс подмигнул, и я почувствовала, что краснею: вспомнились мы с ним, переплетенные на озаренной солнцем кровати.

— По-моему, конкретно против баптистов ты ничего не имеешь. Думаю, это давняя обида на Бога. Хотя на нас, баптистах, проще пары выпустить.

— Может, и так, — вздохнула я. — Кажется, Господь уже несколько лет шлет мне одно испытание за другим. Хотя, если честно, большинство знакомых мне баптистов не изменили мое отношение к Богу, скорее наоборот. Ты не такой, но твое обращение с этим сыщиком христианским не назовешь.

На губах Лоренса мелькнула улыбка.

— Ничего небиблейского в праведном гневе не вижу. — В следующий миг его лицо снова посерьезнело. — Как ты догадалась, что за этим парнем Клэр Ричардсон?

— Чей это вопрос, копа или любящего меня мужчины? — О любви мы не говорили уже много лет. Вопрос прозвучал чересчур прямо, но гнать порожняк у меня не было сил.

— Джинни, — позвал Лоренс таким тоном, что практически ответил на мой вопрос. Мягкий, бархатный, его голос струился, как мед, даже когда слова стали едкими и колючими: — Я схватил мужчину за яйца в чертовом «Саду панды». Разве не ясно, что я с тобой целиком и полностью? Это мне нужно спрашивать. Ты приезжаешь ко мне, якобы интересуешься моим браком, а сама выпытываешь информацию о текущем расследовании. Я у тебя на таком коротком поводке, что даже толком не поинтересовался, зачем ты спрашиваешь. Это мне нужно выяснить: ты здесь, потому что любишь меня или потому что тонешь в дерьме, а за меня хватаешься как за соломинку?

Однозначного ответа у меня не было. Все варианты Лоренса попали в точку: я любила его, тонула в дерьме и хваталась за него как за соломинку. Подумав о дочери и внучке, я сказала ему простую правду.

— Лоренс, на свете лишь два человека, которых я люблю больше, чем тебя.

Лоренс медленно вдохнул, потом выдохнул. Кто поймет меня лучше него? Он сам жил с Сэнди, пока дети не выросли и не уехали из дома. Он сам терпел еще целый год после того, как его младший сын поступил в колледж.

— Дело в Лизе и Мози, да? Рассказывай. Давай помогу.

Я крепко задумалась. Я уже наляпала столько ошибок, в панике совершила столько преступлений! Разве могла я втягивать Лоренса, он же вообще не представлял, что к чему. Я покачала головой.

— Дурында, — нервно сглотнув, сказал Лоренс все тем же медовым голосом. — Я же, чтобы помочь тебе, нарушу все законы и отправлюсь прямиком в ад. Ну, выкладывай.

Я заплакала, потому что поверила ему. Впрямь поверила. Выходит, проблему нужно решать самой, чтобы в ноябре начать с чистого листа. Теперь я как никогда поняла желание Лоренса дождаться развода. Не хотелось, чтобы нам мешали тайны и ошибки прошлого. Мы заслужили большего и лучшего.

— Если это правда, тогда самое разумное с твоей стороны не мешать. Не ломай голову над моими проблемами, не пытайся понять. Я все улажу и позвоню тебе в ноябре.

Пусть Лоренс отведет глаза, слишком уж он умный. Еще немного, и догадается, хотя пока не догадался никто — в первую очередь из-за Мози. Она — наша дымовая завеса и чудесное алиби. Совсем как в старой загадке про того, кто ездит на лифте только в дождь. Это карлик, без зонта ему до кнопок не дотянуться. Ответ столь очевиден, что его никто не замечает. Ребенок, чьи останки нашлись во дворе, не может быть нашим: у нас есть Мози.

— Даже не объясняешь, почему Клэр посадила тебе на хвост ищейку, — заметил Лоренс. — А ты никогда… никогда не заводила роман с ее мужем?

— Боже милостивый, нет! Откуда такие мысли?

— Раз она за тобой следит, значит, считает именно так.

Я подозрительно прищурилась:

— Ты что-то недоговариваешь.

Лоренс покачал головой.

— Ладно, Джинни, ты играешь рискованно, но свои карты я тебе раскрою. Расследование застопорилось, потому что судмедэкспертиза останков не нашла признаков насильственной смерти. Судмедэксперт почти уверен, что это синдром внезапной детской смерти. Тут еще начался футбольный сезон, и Рика завалили делами о вождении в пьяном виде. В общем, расследование приостановили на неопределенный срок. Как раз в это время к Рику подкатили супруги, о которых я тебе говорил. Они решили, что это кости их пропавшего ребенка, и заплатили за дополнительные анализы.

— Нет! — прошептала я — не потому, что забыла про таинственных спонсоров-супругов, а потому что не хотела слышать продолжение.

Лоренс все равно продолжил:

— Это Ричардсоны.

Внезапно я мысленно перенеслась в день, когда спилили иву, и заново узнала розовое платьице. Узнала свою умершую внучку. Клэр с мужем так и не смирились с тем, что их ребенок утонул по недосмотру Мелиссы. Они решили, что те кости — их несчастная девочка, и Клэр еще сильнее возненавидела Лизу. Как и в тот роковой день, земля ушла у меня из-под ног. Перед глазами потемнело, и я схватилась за стол.

— Результат отрицательный, — вымолвила я, собственный голос слыша точно издалека. — То есть совпадений ДНК не обнаружили. Кости во дворе ребенку Клэр не принадлежат.

Я не спрашивала, потому что знала наверняка.

— Верно, анализ ДНК показал, что мать ребенка не Клэр, — кивнул Лоренс. — А вот с ДНК ее мужа другая картина. Кости с вашего двора однозначно принадлежат ребенку Тренера Ричардсона. При таких жутких обстоятельствах Клэр узнала, что ее муж ходил налево. Рик в выражениях не стеснялся, надеясь, что Клэр разозлится на супруга и скажет, кто мать ребенка. Не на ту напал! Эта женщина без нервов. Никаких сцен она не устроила, а, как говорит Рик, словно окаменела. «Домой!» — сказала она Тренеру, как собаке команду дала. Они оба встали и вышли из кабинета. — Лоренс рассказывал дальше, но его слова доносились точно через толстый слой ваты. — Рик хотел допросить Тренера, но Клэр окружила и себя, и мужа целым батальоном адвокатов. Поэтому Уорфилд снова… Джинни, Джинни, что такое?

Я вскочила и словно по воздуху понеслась — так быстро двигались мои ноги. Бегом из кабинки, скорее, быстрее! Я налетела на Джона с подносом, заставленным китайской едой, отшатнулась и услышала тот же звук, что раздавался у меня внутри, — все звенело, гремело, дребезжало. Лоренс крепко обнял меня за плечи. Мы стояли среди моря битой посуды и рассыпавшейся еды. Цыпленок генерала Цо так напоминал окровавленные останки растерзанного зверька, что у меня сжался пищевод. Я билась и извивалась в объятиях Лоренса, пытаясь вырваться.

— Нет! Нет! — причитал Джон.

— Нет! Нет! — вторила ему я.

— Джинни! — закричал Лоренс, словно призывая мой дух обратно в тело. — Ты куда?

Я прикусила язык, чтобы ненароком не ответить. Разве непонятно? Я собиралась палить Тренеру Ричардсону в лицо, пока тот не окочурится. Потому как Лизе было четырнадцать, когда она забеременела и соврала, что отец ребенка — парень с ярмарки. Я снова попыталась вырваться: хотелось найти пистолет и застрелить мерзавца. Только Лоренс затолкнул меня обратно в кабинку, сел рядом и снова обнял, не давая шевельнуться. Он подождал, пока я не прекратила пинаться и толкаться. Он подождал, пока я не обессилела, потом встал и загородил выход.

Лоренс что-то говорил, успокаивал меня, потом вытащил из бумажника не то деньги, не то кредитку и вручил Джону, а я сидела и молча таращилась — корова коровой. Наш ужин разлетелся по темно-синему ковру, как останки сбитого машиной животного. Господи, какой же дурой я была! Вот почему Мелисса отвернулась от Лизы. Не потому что беременность мешала развлекаться, а потому что Лиза украла у нее отца. К горлу подкатила тошнота. В то время внешне Лиза мало отличалась от взрослой женщины, но ей было всего четырнадцать. Я должна, я просто обязана застрелить мерзавца! Какой закон запретит матери убить взрослого мужчину, совратившего ее юную дочь? Я хотела встать и пойти за Ричардсоном, но Лоренс снова сел рядом, заблокировав меня в кабинке. Джон исчез.

— Джинни, — тихо, но взволнованно начал Лоренс, — дай мне слово. Поклянись, что, если провести анализ ДНК, между тем ребенком и тобой совпадений не будет.

Я смотрела на Лоренса и чувствовала, что понемногу прихожу в себя. Внезапно объяснение нашлось стольким вещам, что сразу все не обдумаешь. Лиза сказала Клэр, что Тренер — отец Мози, и шантажировала ее, вымогая деньги на учебу Мози в Кэлвери. Вряд ли Клэр поверила ей полностью, иначе не позволила бы мужу остаться в школе. Не поверила, но встревожилась достаточно, чтобы раскошелиться. Думаю, Клэр убедила себя: Лизе она не верит, но платит, чтобы пресечь грязные сплетни и спасти честь семьи.

Поэтому она и отравила Лизу — задумала и шантаж остановить, и себя успокоить. Зачем мучиться, гадая, есть у мужа грязные тайны или нет?

Когда нашлись кости, Клэр решила, что это ее дитя, что ее малышку погубил не океан, а Лиза. Теперь ей известно: ее муж — отец Лизиного ребенка и тот ребенок умер. Голову в песок больше не спрячешь. Значит, теперь Клэр терзает другой вопрос: откуда наша Мози.

Взять себя в руки казалось невозможным, но ради своих девочек я должна была это сделать — и сделала. Все эмоции я затолкала в коробку, где много лет хранила секс, и завалила тысячей других коробок. Лишь потом я встретила обеспокоенный взгляд Лоренса, вдохнула и медленно выдохнула.

— Джинни, поговори со мной! — взмолился Лоренс.

Слишком много ошибок и преступлений. Я поверила, когда Лоренс сказал, что ради меня готов нарушить закон, но слишком любила его, чтобы об этом просить. Еще один глубокий вдох — я окончательно взяла себя в руки и, немного успокоившись, облекла отдельные крупицы правды в словесную форму. Нужна правда и только правда. Лоренс — коп, на лжецов у него профессиональный нюх. Убедившись, что в приготовленных словах ни капли лжи, я их озвучила.

— Лоренс, те кости не мое дитя. Я никогда в жизни не крутила роман с мужем Клэр Ричардсон. Я бы скорее змее отдалась. Лиза — мой единственный ребенок. Она рожала всего раз. Мози — моя внучка.

На моих глазах облегчение расслабило плечи Лоренса, поднялось к его глазам, растеклось по конечностям.

— Вот и хорошо. Но зачем тогда… — Он не договорил, снова задумавшись. Это следовало пресечь в зародыше.

— Клэр винит мою семью, главным образом Лизу, в том, что в тот роковой день случилось на пляже с Мелиссой и ее младшей дочерью. — Я по-прежнему говорила одну правду. — Она уже давно нас ненавидит. Пятнадцать лет назад вокруг моего двора забора не было. Прямо за домом начинался лес, любимое место Лизы и всех безбашенных детей Иммиты. Они там сексом занимались, курили травку, пробовали наркотики посерьезнее. Лоренс, подумай о хронологии событий. Если Клэр впрямь отравила Лизу, то сделала это раньше, чем нашлись кости.

— Да, верно, — кивнул Лоренс. — Но зачем Клэр ее травить? Зачем нанимать Морисси и устраивать слежку?

— Думаю, Лиза нашла компромат и шантажировала Клэр, чтобы оплатить учебу Мози в Кэлвери. Наверное, Клэр хочет выяснить, много ли нам известно. — Я едва не изменилась в лице, потому что вдруг поняла, почему Лиза так стремилась отправить Мози в частную школу. Чтобы держать ее подальше от Тренера! Либо потому, что Тренер считал Мози своим ребенком, либо потому, что, по Лизиному мнению, юным девочкам лучше к нему не приближаться, либо по обеим причинам. — По-моему, забеременеть от Тренера Ричардсона могли сколько угодно женщин. Но меня интересует не это, а лишь то, что Клэр пыталась сделать с Лизой. Пожалуйста, Лоренс, пожалуйста, пусть кто-нибудь проверит этот стакан!

После недолгих размышлений Лоренс взял у меня пакет со стаканом и спрятал в карман куртки.

— Будь по-твоему. За одним парнем из лаборатории должок. Серьезный должок! Так что результаты анализов мы получим быстро. Понадобится что-то еще — звони. К черту ноябрь!

— Нет, только стакан проверьте! — попросила я, а потом сидела и смотрела на Лоренса, словно запоминая его морщинки от смеха и золотистые крапинки в глубоко посаженных карих глазах. Мы не увидимся, пока не обретем свободу, причем оба.

Судя по выражению лица, Лоренс тоже запоминал, а потом тихо произнес одно-единственное слово — «ноябрь».

Я повторила его, потому что сказать «ноябрь» легче, чем выжать из себя «прощай».

Когда мы уходили, Джон и молодая официантка стояли в фойе у пруда с рыбками, шептались и откровенно глазели на меня.

— Извините нас! — громко сказал Лоренс, и мы вышли на улицу.

Он проводил меня до машины, но, прежде чем я успела сесть в машину, сжал в объятиях. Я подняла голову, и он приник к моим губам. Как хорошо, как же мне хорошо — я льнула к Лоренсу и впитывала его запах. Мне по-прежнему хотелось пойти и выстрелить Тренеру в лицо, но я чертовски устала. Эх, были бы силы, я вознеслась бы на небеса и выстрелила бы в лицо Богу.

— Грядут перемены к лучшему, — заверил Лоренс, будто прочитав мои мысли. — Клянусь тебе, Джинни, клянусь, все образуется.

Хотелось ему верить, но такого лихого года, как этот, у меня еще не было. Порой я даже надеялась, что не доживу до шестидесятилетия и Господь больше не подденет меня перстом. Каждые пятнадцать лет в некой космической лотерее я выигрывала говнопад в лучших традициях Ветхого Завета. А хорошее ни разу.

Потом, как ни странно, на ум пришла молитва. Жалкая, по-детски эгоистичная и наивная, но все же молитва, хотя мы с Господом не разговаривали уже много лет. Такое вот «за что меня так?», но в той молитве было что-то еще. Я взывала к Господу из бессловесной своей глубины, спрашивала, не полагается ли мне какой-нибудь хороший выигрыш?

Вдруг он нарушит традицию и ниспошлет мне огромное, незаслуженное, неожиданное счастье?

На ответ я не надеялась. Я ведь даже не верила, что Господь, на которого я так злилась, существует. Тут Лоренс уткнулся мне в волосы, словно вдыхая меня, словно я была кислородом, без которого он не мог жить. Я снова подняла голову, и он снова меня поцеловал, и ничего на свете мне не хотелось так, как лечь рядом с ним. Пусть целует меня, ласкает, чтобы все остальное подевалось куда-нибудь, хоть ненадолго.

Лоренс отстранился и, глядя, как он улыбается, я вдруг поняла, что не должна бы вроде ощущать где-то внизу этот вот тугой жгут нарастающего жара. Я немного запуталась в датах, но сегодня мне полагалось лежать в жутких трениках, свернувшись калачиком, пить чай и маяться, в полном соответствии с ежемесячным графиком. Теперь я смотрела на Лоренса, но не видела его, погрузившись в несложные подсчеты.

Месячные задерживались на три дня.

«В моем возрасте задержки неизбежны», — подумала я. Но прежде их не было никогда. Ткнуть меня носом в раннюю менопаузу — это слишком даже для Господа. Я же в этом месяце занималась сексом впервые за долгие, без преувеличения, долгие годы… Тут я захохотала.

— Мне сорок пять лет, — объявила я Лоренсу, отступила на шаг и прислонилась к машине. Хохот душил меня, мешая говорить.

Лоренс недоуменно пожал плечами и улыбнулся:

— А мне сорок шесть.

— С одного раза! — выдавила я и застонала от смеха так, что по щекам покатились слезы и заболел живот. — С одного!

— Что? Что? — допытывался Лоренс, но, заразившись моим безудержным хохотом, стал посмеиваться. Бедняга понятия не имел, что привело меня в такой восторг, а я захохотала еще сильнее.

Минуту назад я спросила Господа, когда он ниспошлет мне нежданное счастье, и вот чем обернулась молитва! Менее удачного момента для беременности в моей жизни еще не было, даже когда я залетела в пятнадцать. Наверное, в истории Иммиты, штат Миссисипи, не было женщин, которые беременели в менее удачный момент. Я истерически хохотала, потому что Клэр пыталась убить мою дочь, потому что за мной следили, потому что мою девочку, оказывается, совратил Тренер, потому что Клэр, вероятно, догадалась: Мози украдена; потому что другая моя внучка умерла, потому что я соучастница тысячи преступлений, а сейчас замышляла новое.

И все-таки, и все-таки я стояла, прислонившись к машине, обнимала человека, любовь к которому озаряла меня живым светом изнутри, и хохотала. Мой возлюбленный улыбался и качал головой, а я в тот момент чувствовала лишь золотой, сияющий луч надежды.

Глава восемнадцатая Лиза

Мози уплывает, уходит на глубину, Лиза ее теряет.

Лиза толкает ходунки вперед и с безрассудным упорством двигается за ними. Скорее, нужно спасти Мози! У двери в ванную Лиза останавливается в полном недоумении. Откуда на стенах зеленый кафель? Где стикеры с танцующим медведем — символом «Грейтфул дэд»?^[138] Они же на зеркале были! Где белый, отстающий от пола линолеум? Где старая ванна на фигурных ножках? Лиза уже не в Монтгомери, а Мози нужно спасать по-другому. Очень, очень нужно.

Мольба о спасении и в напряженном голосе Мози, и в понурых плечах. Если это видит Лиза, ползущая по коридору практически на одной ноге, то почему Босс не замечает? Где черный ангел, который встряхнул бы Боссовы глаза, как игральные кости, и швырнул бы к Мози? Боссу нужно предзнаменование — так же, как прежде Лизе.

Лиза заталкивает ходунки в ванную, но здоровая нога опускается на серый ковер местной библиотеки. Лиза подтягивает инсультную ногу, которая уже не мертвая конечность. Стоит шагнуть в прошлое — и эта нога становится сильнее, по крайней мере, живее.

Лиза больше года живет в Монтгомери у Джа-нелль. Тусить они начали сразу после того, как высохло их белье. Лиза очнулась в доме Джанелль и решила у нее остаться. Джанелль нравится, что Лиза ухаживает за ребенком, а еще больше, что Лиза всегда знает, где раздобыть дурь. Они вместе живут в убитом бунгало полумертвой матери Джа-нелль. Вообще-то мама Джанелль умерла, Лиза ее даже не видела, но это не мешает Джанелль получать мамину пенсию. Под задней частью дома старое школьное бомбоубежище, с пятидесятых годов сохранилось. Там как-бы-бойфренд Джанелль готовит мет, если удается достать нужные лекарства. Поэтому Лиза и пришла в библиотеку — встретиться с прыщавым парнем из аптечного киоска.

Парень опаздывает. По-правде говоря, он слишком прыщавый, чтобы опаздывать, только, чего греха таить, и Лиза уже не та, что раньше. Она такая тощая, что на тазовую кость впору ставить солонку. Улыбается она теперь одними губами, чтобы зубы не показывать. Но зато она в завязе. В очередной раз. Только какого хрена завязывать, если прыщавый парень снова заставляет ждать?

У Лизы жуткая трясучка, а от сухого отрывистого кашля она не может избавиться даже в такой день, как сегодня, когда запила перкоцет половиной бутылочки робитуссина. Судя по виду, книжные полки и стулья сделаны из комков серого обойного клея. Сам воздух напоминает тепловатую грязь. Лизина проблема не мет, а то, что жизнь — полное дерьмо. Она и завязала лишь потому, что Джанелль уже несколько дней кайфует от мета так, что забывает искупать Джейн Грейс. Забывает покормить. Забывает, какой, блин, вообще день и час.

У прыщавого наверняка что-то есть, например делаудид. Лиза машинально щелкает пальцами. Она завязала больше недели назад, после того как, переночевав у одного парня в трейлере, вернулась домой и услышала плач Джейн Грейс. Малышка лежала в изгаженном подгузнике, который не меняли пару дней. Лиза до такого не доводит. То есть обычно не доводит.

У прыщавого наверняка что-то есть, например мет, с которого она слезла, потому что Джанелль жутко кайфует, а разве можно бросить Джейн Грейс? А если записку себе написать? Тогда она точно не забудет. Да, нужна именно записка.

«Дорогая Лиза! Купи фрукты и памперсы, будь дома к шести и не отсасывай у прыщавого в книгохранилище, сколько упаковок просроченного судафеда он бы тебе ни принес».

Лиза садится за компьютер и проверяет электронную почту. Адрес у нее тот же, flirtybits@ hotmail.com. Она завела его, еще когда пользовалась домашним компьютером Мелиссы. В ту пору почтовая служба «Хотмейл» только-только появилась, и подруги считали себя единственными живыми девчонками в Сети. Лиза не садилась за комп целых два года, но вполне можно вспомнить, что и как. Она логинится и ждет, пока медленный библиотечный комп загружает содержимое папки «входящие». Послания себе можно писать каждый день. И больше не забывать.

Когда открывается папка, там уже ждет письмо, оправленное более трех месяцев назад.

«Хочу тебя увидеть. Приеду, куда скажешь».

Подписи нет, но Лиза и так знает, кто такая bitsyflirt@mcbob.net. Точнее, кем должна быть. Она чувствует много чего сразу, все перепутанное, но громче прочего — нечто очень похожее на «да!».

На стоянку сворачивает «хонда» прыщавого, и Лиза быстро набирает: «Монтгомери, Алабама. Пятница, 16.00. Пончиковая „Криспи Крим“ на углу Алабастер и Пайн» — и, пока не передумала, кликает «отправить».

К пятнице Лиза не передумывает. Она по-прежнему в жестком завязе, разве что викодин и ксанакс проскакивают. В «Криспи Крим» она приходит заранее и садится у стойки лицом к большой витрине. За ней по ленте движется целая армия пончиков, и автомат покрывает их глазурью. Лиза наливает в кофе сливки. Рыхлая белая масса сюрреалистическими облачками оседает на темной маслянистой жидкости. «Кофейный Дали», как говорила когда-то Мелисса.

А вот и Мелисса, словно имя свое услышала, садится на табурет рядом с Лизой. На ней льняные брюки с иголочки и белая рубашка. Безупречна. Макияжа капельку, волосы длинные, прямые, будто отутюженные. На губах улыбка, в глазах искренняя радость и удивление. Удивлена Мелисса не тем, что видит Лизу, а тем, какую Лизу видит. Лиза вдруг чувствует свой затхлый, неприятный запах, а вот от Мелиссы пахнет деревьями после дождя и лимоном. Лиза растягивает губы в улыбке.

— Мы рады тебя видеть, — говорит Мелисса.

«Мы» подсказывает Лизе, что парень с квадратной челюстью — Мелиссин спутник. Он на пару лет старше, широкоплечий и белокурый. Наверное, это и есть Макбоб из адреса Мелиссиной электронки. Хренов Капитан Америка^[139]. Макбоб садится на табурет рядом с Мелиссой и тоже улыбается. Зубы у него белоснежные.

— Это Лиза? — спрашивает он. Ясно, по Мелиссиным рассказам этот красавец представлял себе другую девушку.

Лиза неподвижно смотрит на Кофейного Дали, а Мелисса трещит без умолку. Она… Боже праведный, она извиняется, иначе к чему этот добрый, участливый голос? Она рассказывает Лизе о себе, о том, что случилось после страшного дня на пляже. Из больницы Мелисса поехала прямо домой. Натиск копов сдерживал семейный адвокат. Целую ночь Мелисса мерила шагами свою комнату. Хотелось кожу с себя содрать или расколотить голову о стенку — что угодно, только бы отключить мысли. На рассвете она уехала — скинула старую жизнь, как пару тесных туфель.

Так же как Лиза, Мелисса сбежала, только сбежала первой, — об этом она и говорила, причем, как всегда, без обиняков.

— Наркотики — это путь к самоуничтожению, — вещает Мелисса и касается плеча бывшей подруги с таким приторно-раздутым участием, что Лиза хочет зубами впиться в нежную холеную руку.

Хренов Капитан Америка перевернул Мелиссину жизнь. Помог вылечиться. Помог изменить имя и начать с чистого листа.

— Я хочу восстановить справедливость, — стрекочет Мелисса. — Мой психотерапевт считает, что главную роль в вашем романе играл мой отец, а не ты и уж точно не я. Тебя было проще винить…

Заумные слова звучат скороговоркой — нездоровая атмосфера, искупление, реабилитационный процесс… Однако смысл Лизе ясен: Мелисса отделалась легким испугом. Она убила ту малышку — так же, как Лиза, пожалуй, даже больше, чем Лиза, но сейчас кристально чиста и прощена. Она заканчивает реабилитацию, она обновленный, поздоровевший клон прежней Мелиссы. Длинные белокурые волосы, на пальце скромное колечко с бриллиантиком…

— Лиза, позволь нам тебе помочь, — начинает Капитан Америка. — В центре, где лечилась Мелисса…

Лиза снова улыбается, губы сомкнуты, глаза мертвы. Встает. Пора уходить. Мелисса хватает ее за руку. Лиза бы отмахнулась, но Мелисса вкладывает ей в ладонь деньги. Мятые купюры и пропитанная жалостью улыбка — не что иное, как способ сказать: «Я выиграла». «Я выиграла» — лейтмотив избитых фраз о реабилитации и снисходительного сочувствия.

Самое страшное в том, что Мелисса права. Она выиграла. Лизины пальцы судорожно сжимают купюры. Хочется швырнуть их Мелиссе в лицо, а потом смачно плюнуть, но Лизе слишком нужны эти деньги, слишком нужно то, что можно на них купить.

Она бросается вон из пончиковой и слышит за спиной Мелиссин голос: «Наша дверь всегда открыта. Мой е-мейл ты знаешь!»

Лиза не оглядывается. Мелиссу Ричардсон она с тех пор не видела.

Лиза спешит к Реджу. У Реджа всегда есть дурь. Через полчаса Мелисса отступает на двадцать второй план. Она — умница-красавица Лиза, она уверена в себе. Она в спальне Реджа. Она на нем. Она ярко, ослепительно, безоблачно счастлива.

Лиза счастлива, пока счастье не кончается. Пока не кончаются силы Реджа и деньги. Она дремлет, но кровать Реджа похожа на холодную овсянку. Холодная овсянка засасывает. Мелисса выиграла, а ей, Лизе, нужно добраться до бухты Мобил, войти в воду и шагать, шагать вперед, пока над головой не сомкнутся прохладные голубые волны. Тогда Мелисса поймет, что виновата, что снова отдала живого человека на растерзание гребаного океана. Мысль кажется вполне дельной, пока Лиза не вспоминает Джейн Грейс. Лиза почти никогда ее не забывает, но это уже третий раз. Или четвертый. Четыре раза — это совсем неплохо. Она лишь в четвертый раз забыла о ребенке.

Лиза уже на улице. Наступила ночь, а какой завтра день, Лиза не знает. Она бежит домой, бежит что есть мочи, только дорога кажется липкой и вязкой. Дорога желает, чтобы Лиза упала и увязла в гудроне.

Лиза не сдается. Джанелль — та еще мать. Она забывала Джейн Грейс тысячу раз, а Лиза только трижды. Нет, четырежды. Разве Джанелль ухаживает за малышкой, обнимает ее, моет, готовит сандвичи с джемом? Нет, Лиза! Лиза помнит колыбельные, которые когда-то слышала от Босса. Лиза любит Джейн Грейс с тех пор, как увидела ее в прачечной и, вместо того чтобы украсть, стала частью ее жизни. Лизе не нравятся те редкие дни, когда Джанелль вспоминает о ребенке и пытается наверстать упущенное. Но сегодня она отчаянно надеется, что Джанелль дома. Она убеждает себя, что Джанелль готовит макароны с сыром и по миллиону раз ставит затертые кассеты с мультиками «Дора-следопыт», чтобы Джейн Грейс ей не докучала.

Во всех окнах горит свет, а Джанелль куда-то слиняла. Лиза несется из одной пустой комнаты в другую — вот гостиная, вот кухонька, вот комната Джанелль, вот ее комната, вот кладовка, где спит Джейн Грейс. По ночам малышка выбирается изпостельки, мимо маминой комнаты крадется к Лизе и утром просыпается рядом с ней. Она зовет Лизу, когда разобьет коленку или увидит плохой сон. Но сегодня Лиза о ней забыла, и во всех комнатах пусто.

Напоследок Лиза проверяет ванную и замирает. В ванне до краев воды, в воде — Джейн Грейс. На поверхности воды колышутся резиновый утенок и три черные какашки. Ванна у Джанелль старомодная, на фигурных ножках, через высокие скользкие бортики малышке не перелезть. Ноги и руки Джейн Грейс бледные и неподвижные, глаза закрыты, кожа вокруг глазниц словно надулась. Концы тонких волос всплыли. Половина лица девочки под водой. Нижняя половина под водой, рот под водой. Джейн Грейс не шевелится.

Лизу накрывает страшный мрак, на миг кажется, что сейчас разорвется ее собственное сердце. Тут она замечает на воде слабую рябь. Курносый носишко Джейн Грейс по-прежнему над водой, эта рябь от ее дыхания.

Лиза бросается к ванне и хватает с пола грязное полотенце. Наклонившись за ним, она вспоминает желтое одеяльце и малышку, которая перестала дышать среди ночи. Лиза тысячу раз целовала ее маленькое личико, обдувала своим дыханием, двумя пальцами нажимала на хрупкую грудь, но ни дочкины легкие, ни сердце работать не заставила. В конце концов она потуже запеленала малышку и закопала в землю. С тех пор руки опустели и сама она опустела и почернела. Но сейчас руки заняты — она вытаскивает Джейн Грейс из воды и укутывает в полотенце. Замерзшая малышка стонет и ворочается в ее объятиях.

— Детям здесь не место, — говорит Лиза.

Джейн Грейс что-то лепечет и утыкается опухшим от слез личиком Лизе в грудь. Девочка пахнет мочой, кожа холодная, сморщенная, но она дышит и хватается за Лизины грязные патлы. Потом открывает глаза, вдыхает несвежий Лизин запах и улыбается.

Лиза полюбила эту девочку еще в прачечной, когда едва ее не украла. Но сейчас их спасет не любовь.

Натягивая девочке носки, Лиза думает не о любви, а о Мелиссе. Она вспоминает Богатую библейскую школу, где было всего две пары розовых ножниц, и каждый день они доставались им с Мелиссой. Она вспоминает, как Клэр Ричардсон втыкала библейские фигурки в войлочное поле и бойким голосом рассказывала жуткие истории.

— Я назову тебя Мози, — говорит Лиза сонной девочке, — потому что вытащила тебя из воды. Одну тебя вытащила. Мози в честь Моисея. — Она втискивает руки девочки в кофту, из которой та давно выросла. Она вспоминает плюшевую утку, вспоминает, как они с Мелиссой позволили океану забрать одну девочку, а Бог забрал другую. Эту девочку заберет она. — Я назову тебя Ивой, потому что ива — дерево особенное.

— Я Джейн Грейс! — пищит малышка.

— Да, да, — кивает Лиза. — Для меня ты Мози Ива, а для всех еще и Джейн Грейс. Сейчас мне пора. Хочешь уйти вместе с Лизой?

Мози Ива Джейн Грейс сжимается в комочек. Ее руки и ноги так плотно обвивают Лизу, что этот удушающий захват нельзя не считать ответом.

Когда Лиза сажает Джейн Грейс в старый слинг и идет с ней к шоссе, ею движет не только любовь. Одной любви недостаточно, и этот чертов год — лучшее тому подтверждение. Сегодня любви помогает Лизино прошлое. Сегодня прошлое толкает ее вперед, словно прижатый к спине пистолет. Она — Лиза Слоукэм, дочь Босса, она лучше умрет и сгорит в аду, чем позволит Мелиссе Ричардсон выиграть.

Лиза смотрит на пустую ванну в доме Босса. Сегодня ей не сделать то, что не сделала Мелисса. Малышки, которую нужно вытащить из воды, уже нет. Мози выросла, и спасти ее куда труднее. Мози уходит на глубину, и как остановить ее, Лиза не знает.

Сперва Лиза поворачивает ходунки, потом здоровую ногу, потом инсультную. Снова поворачивает ходунки, но ванная слишком узкая. Ножка ходунков сильно толкает мусорный контейнер. Он падает, мусор рассыпается по полу.

Последним вываливается тест. Его засунули на самое дно, под комки туалетной бумаги, мятые разовые стаканчики и обрывки зубной нити. Тест падает лицом вверх.

Две розовые полоски. Лизе отлично известно, что это значит.

Лизин рот открывается, и на свободу вылетает долгое гневное «О». Оно становится все выше и громче, пока не превращается в неумолчный вопль. Поздно, слишком поздно. Она видела, как Мози уходит на глубину, но сделать ничего не смогла, а Босс вообще не видела. Сейчас уже поздно. Слишком поздно. Лиза голосит и голосит. На вопль прибегают Босс и Мози, испуганно замирают у двери и видят тест.

— Господи! — причитает Мози. — Я ведь даже… Они все под половицей!

Босс бросается к Лизе, неловко прижимается к ходункам, чтобы покрепче обнять и успокоить.

— Это не Мози! Мози не беременна. Это я. Это я. Это я.

Лиза осекается. Она смотрит через плечо Босса на Мози. На потрясенное лицо девочки, взгляд которой мечется от Босса к тесту, туда и обратно.

Две полоски.

— Это хорошо, лучше не бывает, — радостно лепечет Босс.

Мози уплывает, уплывает прочь от Лизиного страха и неожиданного счастья Босса. Вот она поворачивает, потом еще раз, потом еще. Потом скрывается из виду.

Глава девятнадцатая Мози

В Монтгомери поехали только мы с Роджером. Патти отказалась. В понедельник за ланчем она заявила, что прогуливать школу и пилить в Алабаму на поиски halfcocked57 — безмозглейшая идея на свете.

— Слова «безмозглейший» вообще нет, — парировала я. — А ты сама, если бы знала, где твоя мама, понеслась бы туда или куковала бы на всемирной истории?

— Ну, я хотя бы знаю, какая она, — буркнула Патти. — А вот ты даже не представляешь, кого увидишь.

— Ехать ты не обязана, а вот задницу мою прикроешь, — сказала я. — Завтра утром нужно заскочить в канцелярию и подбросить туда записку от Босса. Типа я заболела. Мне ее Роджер подделал, получилось здорово!

Патти опустила голову и недовольно уставилась на меня сквозь челку. «Откажется», — подумала я, но в итоге Патти вырвала у меня записку.

— Если спросят, буду говорить, что ты весь дом обблевала и обпоносила.

Дорога заняла целую вечность, точнее, четыре часа семнадцать минут. Девяносто миллионов раз мы могли развернуться и поехать обратно. Видимо, Босс бесила меня сильнее четырех часов семнадцати минут в дороге, потому что вернуться я не предложила ни разу. Мы прослушали все сборники Роджера — сам он отбивал на руле соло на ударных, а я изображала подлую, озлобленную гитару. Мы ели жирное печенье из «Хардис», и каждая минута поездки казалась совершенно нереальной, словно мы видели это путешествие в кино и решили повторить.

Чем ближе к Монтгомери, тем менее киношной казалась поездка. Пару раз мне все-таки хотелось вернуться, но перед глазами тотчас вставал Боссов тест на полу ванной. Она хотела поговорить со мной об этом, но я отказалась. У нее было такое лицо — сморщенный от тревоги лоб, серьезный рот с печально опущенными уголками, но в тех уголках пряталась радость. Пряталась, однако то и дело выглядывала. Молодец Босс. Когда узнает, что Лиза подбросила в гнездо кукушонка, внутри нее уже почти созреет достойная замена — по-настоящему родной птенчик.

Пока я не желала слушать ни про этого Лоренса, ни очередную лекцию на тему «Ошибаются все. Хочешь понять человека — посмотри, как он исправляет свои ошибки». Яснее ясного, свой мерзкий стариканский секс хочет оправдать! Я вот, например, почти святая — сижу на алгебре прямо за красавцем Джеком Оуэнсом и ни разу даже тайком не коснулась этих его белокурых локонов. Короче, я заткнула уши и загорланила: «Ла-ла-ла!» «Ладно, Мози! — закричала Босс. — Все ясно. Но поговорить нам придется».

О чем? О том, что ярая поборница воздержания и целомудрия облажалась? О том, что в сексе, как на войне — что ни шаг, то смертельный риск? А для Слоукэмов, видимо, риск двойной. Босс же не знает, что я не Слоукэм.

В итоге я велела ей отвалить хоть на пять секунд, а то вздохнуть спокойно не дает. Босс кивнула, но тут же спросила, когда мы поговорим. «Во вторник после ужина», — выпалила я. Во вторник утром мы с Роджером собирались рвануть не в школу, а в Монтгомери, то есть я или пропустила бы и ужин и неприятный разговор, или обсуждать было бы до фигища чего.

Когда мы свернули с шоссе № 65, Роджер дрожал, как чудная вилка, которой мистер Белл стучит по столу, перед тем как придурки-хористы запевают мадригал. Если верить навигатору, до Фокс-стрит оставалось всего две мили. Мы заехали в сущую дыру — я поняла это, увидев мигающую неоновую вывеску «Криспи Крим». Почему-то вывеска казалась жирной, а мигала только половина букв — «…ежие…чики».

— Я так свою рок-группу назову! — объявил Роджер, ткнув пальцем в вывеску. «Ежи и чики».

— В «Свежие» еще «е» мигает, — дрожащим голосом напомнила я.

— А я ее отброшу, — заявил Роджер, ободряюще на меня взглянув. — «Ежи и чики» звучит как тюремный жаргон.

Я не ответила. Живот вдруг расперло, как подушку, набитую затхлыми перьями. Мерзкий район становился все мерзее. За окном мелькнул винный магазин, контора «Суперкредитов» (Босс зовет эту фирму «Супербандитами»), ломбард с тяжелой решеткой на витрине, завешанной пистолетами и деталями автомагнитол. Пункт обналичивания чеков был в том же грязном здании, что и магазин под названием «Жратва». Значит, местные жители — сплошь бандюги, которые не заводят расчетные счета, и сплошь неотесанные чурбаны, которые пишут на вывеске вульгарные слова. Не к добру.

На обочине шатался алкаш со злыми глазами. Роджер пялился на него, как турист в Йеллоустонском заповеднике на медведя, — изумленный и очарованный, он был готов бросить дикому зверю колбаску или зефиринку, не подозревая, что угощение сожрут вместе с его рукой.

— Если бы Утинги жили в Монтгомери, то наверняка бы выбрали этот район.

— У «Жратвы» поворот направо, — объявила я, взглянув на навигатор. — Те, у кого выкрала меня Лиза, чекушки-пироженки наверняка здесь покупают.

— То есть к пирожному нужна чекушка? — не в тему спросил ошеломленный Роджер.

За грязными приземистыми домишками начиналась Фокс-стрит. Эта улица впрямь существовала! Сперва я ее увидела, потом въехала на нее вместе с Роджером. На этой улице впрямь есть дом номер девяносто один, а в нем живет halfcocked57 — слушает музыку, жарит яичницу, гладит кошку. Кто мне halfcocked57 — биологическая мама, биологический папа или, по невероятному стечению обстоятельств, вообще никто, я не знала. В том доме живет настоящий, взрослый и, по сути, чужой мне человек, и это я изменить не могла. Я могла лишь решить, хочу его видеть или нет.

Времени на долгие размышления не было. Воздух сгустился в мармелад, мне почудилось, что «вольво» с трудом сквозь него пробивается. Я хотела что-нибудь сказать, но язык едва ворочался.

— Будь что будет, — наконец выдавила я.

Машина вдруг остановилась. Мы раз — и встали, словно это так просто. Нет, не «вдруг» и не «просто», ведь у самого моего окна ржавел почтовый ящик. На нем была наклеена девятка, а единица, теперь отвалившаяся, угадывалась по блестящему пустому месту. Роджер остановился, потому что мы приехали.

Дом девяносто один по Фокс-стрит оказался невысоким бунгало с гнилой обшивкой. Розовая краска всюду лупилась, обнажая серый слой. Двор наполовину зарос, наполовину вымер. В принципе, дом мало отличался от соседних уродцев с гнилыми стенами и крышей. Если он и был хуже, то чуть-чуть. Ступеньки крыльца сторожили мертвый куст азалии и полумертвый. Голые ветви мертвого тянулись к перилам узловатыми бурыми пальцами.

Прежде чем вылезти из машины, я схватила рюкзак и несла за один ремень, как сумку. Учебники еще вчера остались в школьном шкафчике, но рюкзак легким не казался. Увесистым и серьезным его делала коробка с пистолетом, лежащая на дне.

Роджер тоже вышел на улицу и, позвякивая ключами, нагнал меня. Впервые с тех пор, как вспорол мою жизнь бритвой Оккама, он не излучал уверенность. Перевалило за одиннадцать, а узенькая Фокс-стрит казалась вымершей, словно все местные вели ночной образ жизни или были похищены.

— Пошли! — сказала я — не Роджеру, а себе. Отчасти потому, что в шаге от цели останавливаться глупо, отчасти из-за Роджера в опрятной школьной форме. Сама я надела юбку в цветочек, свою лучшую персиковую футболку и теперь казалась себе вызывающе яркой. Мы с Роджером словно превратились в чистеньких аппетитненьких Гензеля и Гретель, которые попали на улицу, застроенную покосившимися пряничными избушками с кривыми леденцовыми крышами.

Я торопливо зашагала к крыльцу. Ступеньки гнулись под ногами и отчаянно скрипели, а едва я коснулась перил, они задрожали. Я поспешно убрала руку и поднялась на пять ступенек, очень осторожно переставляя ноги. Потом оглянулась на звякающего ключами Роджера и прошипела:

— Слушай, ты меня достал!

Позеленевший Роджер слабо улыбнулся и спрятал ключи в карман.

На крыльце мы стояли рядом: ноги вместе, спина прямая, совсем как на линейке перед торжественным собранием в Кэлвери. Дверь была самая простая, деревянная, без рамы с сеткой, без глазка. Миллион лет назад ее покрасили в темно-серый. Я покачала головой, а Роджер прижал большой палец к кнопке звонка. Кнопка щелкнула — и все.

— Не работает, — объявил Роджер и опустил руки, в прямом и переносном смысле, словно позвонить в дверь было важнейшим пунктом грандиозного плана, но звонок не сработал, и план полетел к черту.

Я хмыкнула и позвонила сама. Кнопка дребезжала в гнезде, словно то, на чем она крепилась, упало в простенок. Я негромко постучала, и дверь приоткрылась на пару дюймов. У меня глаза на лоб полезли. Мы с Роджером переглянулись. Дверь не то что не заперли — даже на задвижку не закрыли.

Зелень чуть сошла с лица Роджера. Явно заинтересовавшись, он склонил голову набок, прижал обе ладони к двери и толкнул сильнее. Дверь распахнулась, прокаркав сонной вороной. Мы замерли.

Ничего не случилось. К нам никто не вышел.

Мы растерянно оглядывали гостиную с облезлым диваном у задней стены. Перед диваном стоял низенький журнальный столик в стиле семидесятых, сплошь заставленный грязными тарелками, кофейными кружками, заваленный обертками от фаст-фуда и трехслойным ковром почтовой макулатуры. Посреди всего этого бардака виднелся бонг. За окном был погожий осенний день, однако солнечный свет и прозрачный воздух будто не в силах были перешагнуть порог дома. Солнце падало через открытую дверь на грязный и вытертый ковер, но отчего-то было блеклым, неубедительным.

— Здравствуйте! — позвала я, но не громко, как собиралась, а тихо и хрипло. Рука потянулась к руке Роджера, наши пальцы переплелись, ладони тотчас взмокли. Таща за собой Роджера, я опасливо шагнула на освещенный тусклым солнцем участок.

— Здравствуйте! — снова позвала я и снова услышала хриплый шепот.

Помедлив, мы погрузились во мрак дома еще на шаг. Слева виднелось что-то вроде кухни, справа — коридор.

Еще три шага — к коридору.

Тут хриплое карканье раздалось снова, но громче и неприятнее, будто ворона проснулась не в духе. За нашими спинами хлопнула дверь, и мрак прорезал чей-то испуганный крик, очень похожий на тявканье. Не знаю, кто тявкнул, Роджер или я. Мы дружно обернулись. У двери, вплотную к стене, в изодранном кресле с откидной спинкой сидел мужчина. Такой бугай, аж в кресле не умещался. Он дотянулся ручищей до двери, захлопнул ее и держался за нее теперь, будто не давая открыться.

Бугай улыбнулся. Улыбка получилась широкой, но не доброй. Зубы у него были как серый мох, проросший из десен, а волосы грязные и клочковатые — сверху лысо, по бокам лохмато.

— Привет, котики! — сказал он.

— Здесь было открыто. — На сей раз я не прохрипела, а пискнула, словно мультяшная мышь. И добавила, стараясь говорить нормально: — Я ищу одного человека.

— Я знаю, кого ты ищешь, золотко! — пропел он елейным голоском, а в глазах горел нехороший-нехороший огонек. Когда встал, он оказался еще выше, чем я сперва подумала. Грудь — плита бетонная, ручищи — бревна. Я невольно отступила на шаг, Роджер — на два. — Гони зелень, малыш! — велел ему бугай.

— Что-что?.. — не понял Роджер.

Лицо бугая мгновенно перекосило от злобы.

— Бабло, сопляк, монеты, — процедил он. — Думаешь, я, бля, кредитки принимаю?

Роджер вытаращил глаза, а когда открыл рот, заикался на каждом слове. Я жутко перепугалась: это совершенно не в его духе!

— М-мы ищ-щем одного ч-человека. У н-него х-хотмейловский е-мейл, л-логин halfcocked57. М-мы х-хотели…

Два широких шага — и ножищи бугая пересекли все разделяющее нас пространство. Здоровенный, он горой возвышался над нами, а меня больше всего пугал огонек в его глазах. Мне чудилось, что огонек — вся его душа, а под кожей гниль, черви и черные дыры. Бугай взглянул на эмблему школы Кэлвери на рубашке Роджера, и бедняга Роджер вздрогнул.

— Безмозглые богатенькие сопляки, как же вы без бабла-то приперлись?

— Так мы принесем! — пообещал Роджер. — У меня есть мамина кредитка. — У Роджера прорезался девчоночий писк, словно он гелия насосался, только меня смеяться не тянуло.

Бугай мерзко захохотал.

— Мамина кредитка, — повторил он, словно запоминая концовку классного анекдота. Потом его жуткий горящий взгляд упал на меня. Торчков я в школе уже встречала, но тут был не кайф. Таких глаз я не видела никогда. Теперь, когда он повернулся ко мне лицом, я разглядела целую россыпь прыщей с коростами! Похоже, он их давил. Пригвоздив меня взглядом, обращался он по-прежнему к Роджеру: — Да, сынок, беги к гребаному банкомату, а я с твоей подружкой посижу.

Бугай улыбнулся, и его жуткие серые зубы блеснули в тусклом свете торшера за моей спиной. Я сделала шаг назад, но тот все наступал на меня. Еще шаг — и моя спина уперлась в стену. Справа теперь был торшер, слева — подлокотник дивана. Пистолет бы сейчас! Почему, ну почему я оставила его в коробке, коробку в мешочке, а мешочек — в застегнутом на молнию рюкзаке? Пистолет мне нужен сейчас, немедленно! Тут я вспомнила, что ни разу не проверяла, заряжен ли он. Черт, я ведь даже не знала, как проверять!

Бугай потянулся ко мне, и я вздрогнула, но он лишь дернул меня за волосы, чуть ли не по-дружески, словно лошадь за гриву. От его руки пахло горелыми спичками. У меня аж дыхание перехватило.

— Прекратите! — отмахнувшись, пискнула я.

Горящие глаза по-прежнему буравили меня, но обращался он по-прежнему к Роджеру:

— Строптивая штучка, да, сынок? Так ты дерзких любишь? Норовистых?

— Прекратите! — запоздалым эхо повторил за мной Роджер.

Пистолет оттягивал рюкзак, словно гиря. Вытаскивать его долго. Я хотела обмануть громилу, соврать, что деньги у меня в рюкзаке, точнее, в рюкзаке велюровый мешок, в мешке коробка, а в ней деньги. Только воняющая горелыми спичками рука снова приблизилась. Он меня не тронет. Ни за что! Я сильно, что было мочи, шарахнула его рюкзаком, используя тяжесть лежащего на дне пистолета.

Он поймал рюкзак одной ручищей и швырнул Роджеру. Жуткие глаза горели, этот тип не боялся ничего. Он приблизился, и теперь я не видела даже Роджера, но отчаянно надеялась, что он сообразит вытащить пистолет. Бугай заслонил собой все на свете.

«Это наркотики, — думала я. — Такой была Лиза. Такой я не должна стать ни в коем случае».

На миг я словно отрешилась от жуткой сцены и поняла, что все занудные проповеди, которыми меня без конца долбали Босс и Лиза, совершенно правильные и никакая не лажа. Наркотики и впрямь смерть, и мне впрямь нельзя шляться где попало с мальчишками. Хотелось заорать, что я все поняла, суперважный урок усвоила, а теперь, пожалуйста, пусть кто-нибудь придет за мной и скажет: «Ну, Мози, раз ты увидела страшную правду, нам пора домой».

Никто не пришел, а жуткая ручища снова потянулась ко мне. Я поднырнула под нее и бросилась бежать. Увы, не туда — не к входной двери, а в коридор. Впрочем, я была готова бежать куда угодно, лишь бы подальше от этого мужика. «Прекратите! Прекратите!» — вопил Роджер, только где он, я не знала. По-обезьяньи длинная ручища схватила меня за запястья и оторвала от пола. Я пиналась, болтала ногами в воздухе, вопила. Где-то сзади вопил Роджер. Вонючая рука залепила мне нос и рот. Я едва дышала, а укусить мужика боялась.

Наконец Роджер проорал нечто членораздельное:

— Я копов вызову!

Бугай заржал. Он поволок меня в коридор и даже не обернулся. Я беспомощно дрыгала ногами.

— А я тебе шею сверну. Заткнись, сопляк, и радуйся, что я вместо бабла возьму натурой.

Я билась, словно рыба, — что угодно, только бы вырваться! «А если трусы обоссать?» — подумала я и едва не захохотала: это же сюр, полный сюр! Только звериные глаза бугая без обиняков говорили: он и в обоссанных трусах меня изнасилует. К моей заднице прижималось что-то тугое и горячее. Неужели это его член? Я извивалась как бешеная, но громиле это все было как слону дробина. Я задыхалась и кричать не могла. Ладонь скользнула с моего рта вниз, к груди.

— Слушай, да тут и хватануть-то не за что! — на ходу бросил он Роджеру, будто пожаловался. Будто Роджер мог бы привести что получше.

Я пиналась изо всех сил, целясь в голень. Бесполезно! Сейчас все случится, а я ничего не могу поделать.

Тут послышался голос Роджера:

— Отпусти ее, не то буду стрелять. Спину тебе всю расстреляю.

Бугай замер. Руку он с моей груди не убрал, будто позабыл о ней, и ладонь его жгла мне кожу, как кислота, разъедая одежду. Обернувшись, бугай превратил меня в живой щит. «Зиг» ходуном ходил в руках Роджера, а я завороженно смотрела в дрожащую черную дыру. Дергаться расхотелось.

Пауза казалась бесконечной. Я не сводила глаз с черной дыры, гостиную вместе с остальным миром накрыла жуткая тишина. Тут мужик бросил меня Роджеру, словно невесомую бумажку. Я приземлилась на корточки, поползла прочь от бешеного идиота и снова прижалась спиной к стене между диваном и торшером. Бугай медленно приблизился к Роджеру. В безумном наркоманском лице не было ни капли страха. Пальцы Роджера побелели: он снова и снова жал на спусковой крючок, но снова и снова ничего не получалось. Бугай вырвал у него «Зиг» и отшвырнул к коридору. Теперь гора мяса стояла между нами и пистолетом.

— Говнюк безмозглый, ты же про предохранитель забыл! — процедил бугай и мерзко улыбнулся. — Обожаю малолетних богатеньких дебилов.

Он взмахнул ручищей и шарахнул Роджеру по лицу. Роджер повалился на спину, а я, оправившись от шока, заорала во все горло, потом схватила первое, что попалось под руку. Под руку попался торшер. Сжав его, словно биту, я с диким криком бросилась на бугая и дважды ему врезала, прежде чем он вцепился в торшер и дернул так сильно, что снова оторвал меня от пола. Торшер я выпустила, но вопить не перестала. Тут мимо моего уха что-то просвистело. Роджер успел подняться и швырял в бугая тарелки с журнального столика. Тот пригнулся — и первая тарелка с оглушительным грохотом разбилась о стену. Вторая с мясистым шлепком угодила мужику в предплечье. Роджер тоже кричал, но что именно, я не разобрала. Бугай оглушительно заржал и двинулся ко мне сквозь шквал стаканов. Я хотела отползти, но бугай встал на четвереньки, схватил меня за лодыжку и поволок к себе.

Тут мир взорвался с самым жутким бах! в истории, которое сотрясло воздух и гремело, гремело, гремело. От такого бах! казалось, крышка и миру, и всем нам.

Вошедшая в гостиную женщина подняла с пола «Зиг» и, держа дулом вверх, заставила мир вздрогнуть от его жуткого грохочущего голоса.

Мы все замерли — все, кроме нее. Она терла глаза свободной рукой, сонная, а с раскуроченного выстрелом потолка мелким дождем сыпалась штукатурка.

— Мать твою, Джанелль! — процедил бугай, отпустил мою лодыжку и выпрямился.

У меня сердце едва билось, все волосы и волоски стояли дыбом, а расправивший плечи громила смотрел на женщину чуть ли не с досадой.

Женщина убрала руку от лица, и все вокруг поблекло и перестало существовать. «Ох блин!» — прошептал за моей спиной Роджер. Значит, он тоже заметил.

Это была я, старая, жуткая, страшная я. У тонких редких волос тот же оттенок, что у моих, у облепленного коростой носа та же форма, что у моего. Мои губы кривились в моей же гримасе раздражения. Серая кожа слишком туго обтягивала мои скулы. Это была я.

Застыв с бонгом в поднятой руке, готовый швырнуть его, словно стеклянное копье, Роджер таращился на женщину, и его рука медленно опускалась. Я тоже буравила ее глазами, но она видела лишь мерзкого бугая.

— Че за хрень творится в моем гребаном доме? — прокаркала женщина грубым, сиплым голосом. — Че? А? Ты же заставил меня выстрелить. Если шлюха-соседка слышала, мигом копов сюда пригонит. Чак, собери добро и вынеси через черный ход. — Тут она повернулась к нам с Роджером: — А кто…

Она глянула на меня, и ее скрипучий голос застрял в горле. Она смотрела, смотрела и смотрела на меня моими глазами. Она пыталась что-то сказать, но слова тонули в хрипе. Пистолет задрожал в костлявых пальцах, она опустила руки, и дуло уставилось в пол. Из моря хрипа выплыли два слова:

— Джейн Грейс?

— Нет! — чересчур громко и поспешно выпалила я.

— Джейн Грейс, — повторила она. На сей раз это был не вопрос.

— Нет! Нет, я просто девочка.

— Че такое, Джанелль? — поинтересовался жуткий бугай.

Женщина на секунду отвела взгляд.

— Мать твою, Чак, вынеси добро через черный ход. И эту штуку тоже. — Она протянула ему «Зиг» и снова уставилась на меня.

— Ага, ладно. — Он взял пистолет и зашагал по коридору с таким видом, словно попытка изнасилования, стрельба и летящие в голову тарелки были в порядке вещей.

Я сидела на ковре — грудь до сих пор жгло от мерзкого прикосновения — и смотрела на свою мать.

— Ты такая хорошенькая! — прохрипела она. — Куда лучше, чем даже на фотках.

— Я не она! — По-моему, я заревела.

Мы смотрели друг на друга чуть ли не целую вечность. Я ревела, а ее глаза вбирали мою красивую юбку, лицо, волосы. И цвет, и форма этих глаз были как у моих, только белки оттенком напоминали грязный снег, а веки набрякли так, что превратились в мешки. Она двинулась ко мне, но я попятилась, словно от одного ее прикосновения стала бы горсткой пепла.

— Нет, я просто девочка! Я просто девочка! — в отчаянии завопила я.

Моя мать остановилась, судорожно переплела руки и не приблизилась больше ни на шаг. Мертвую тишину нарушал лишь свист моего отрывистого дыхания. Она сделала задумчивое лицо — мое задумчивое лицо! — и явно что-то решала.

— Соседка впрямь копов вызовет. Бегите отсюда, ребята… — Сперва голос моей матери звучал спокойно, словно она обращалась к почтальону, а потом дрогнул. Она чуть не плакала.

На плечо мне легла рука, и я едва из кожи не выпрыгнула. Роджер! Это Роджер помогал мне подняться. Кальян он бросил на пол, и вода с журчанием лилась на ковер.

Та женщина пожирала меня глазами, как будто не могла насытиться, а мы с Роджером пятились, пятились, пятились. Вот он толкнул дверь, и я услышала самый прекрасный звук на свете — карканье сонной вороны. Солнце засияло за нашими спинами и осветило серолицего призрака, который был моей матерью.

Она нас отпустила! Я рыдала, не в силах поверить в такую милость. Она меня отпустила.

Роджер захлопнул дверь, мы бросились к «вольво», шмыгнули в салон и заперлись. У Роджера так дрожали руки, что он не мог попасть ключом в зажигание. Он захохотал, но не весело, а истерично.

— Видела? — спросил он, кивая на упрямый ключ.

Я и так заливала машину слезами, но тут они потекли в сто раз сильнее. Я давилась рыданиями.

— Мози… — Роджер перестал целиться ключом в зажигание. — По-моему, она…

О ней я пока даже думать не могла, а слушать и говорить — тем более. Она — это слишком серьезно, поэтому лучше отложить на потом. Я судорожно всхлипнула и громче Роджера заорала:

— Он щупал мою грудь! — Роджер замолчал и уставился на меня, не представляя, как реагировать. — Я не хотела, но он все равно щупал, а потом еще жаловался: грудь ему моя не угодила!

Пока я могла говорить лишь об этом — о ручище бугая на моем теле, о том, как отвратно все получилось. Щупать меня должен был мой первый бойфренд, еще неизвестный, но очень мне дорогой. Мы должны были сидеть в его машине где-нибудь за «Дейри куин». Холодные от мороженого, наши губы должны были согреваться от бесконечных поцелуев. Я должна была раздумывать, любовь ли это, а его рука должна была медленно ползти от моей талии вверх. Он должен был бояться, что я скажу «нет», но я бы не сказала. Мы с очень дорогим мне парнем должны были сделать друг другу подарок… В общем, я все придумала, а как озвучить, не знала.

— Правда, что ли, есть на что жаловаться? — только и спросила я.

Роджер меня понял. Точно понял, потому что положил ключ на колени и повернулся ко мне с жутко серьезным лицом. Медленно, очень медленно он протянул руку. Я знала, что он сейчас сделает, и он это сделал. Роджер прижал ладонь к моей груди, к той самой, которую щупал жуткий бугай. А Роджер не щупал, он словно руку на деловой встрече пожимал. Вот его мизинец скользнул под грудь, ладонь накрыла ее чашкой. Я не шевелилась. Роджер вспыхнул до корней волос и задышал неровно.

— Моя первая грудь, — проговорил он. — По-моему, блин, идеальная.

Роджер никогда не говорит «блин», он же баптист, а сейчас сказал, потому что говорил искренне и даже хрипел от избытка чувств. Я улыбнулась, ощущая, что под его рукой становлюсь чище. Роджер будто смыл ту мерзость, в которой измазал меня тот тип, ведь Роджер — мой лучший друг и говорил искренне. Никакой романтики между нами не было. Целовать его и ахать: «Бойфренд! Бойфренд!» — совершено не хотелось. Роджер — мой лучший друг, он лечил мне грудь.

Тут кто-то заколотил кулаком в окно. Роджер растерялся, а я закричала, испугавшись, что это копы или, совсем кошмар, зомби-мама, она же моя жуткая копия, передумала нас отпускать. Впрочем, все оказалось куда страшнее.

Роджер убрал руку с моей груди чересчур медленно, я сидела в машине у дома своей тайной зомби-матери, а в окно свирепо смотрела и колотила в него кулаком… Босс! Босс приехала в Монтгомери. Босс рвала и метала.

Хуже и быть не могло, но я жутко обрадовалась. Я распахнула дверь, едва не опрокинув Босса, и повисла у нее на шее, заревев с двойной силой.

Босс прижала меня к себе и зашипела на Роджера:

— Заводи свою чертову машину и езжай следом. И чтобы без фокусов! Верну тебя отцу с матерью живым и невредимым, а потом придумаю, как убивать. Еще раз замечу твою руку там, где сейчас видела, — легким испугом не отделаешься. Слышь, мистер?

Я уткнулась в грудь Боссу и вдыхала ее сладкий ванильный запах.

— Да, мэм, — проблеял Роджер.

Босс потащила меня в свой «шевроле», стоявший прямо за «вольво». А я и не заметила, как она подъехала. Прижав к крылу машины, она схватила меня за плечи и оглядела с головы до ног. Я тут же почувствовала себя грязной и мятой. От драки с бугаем юбка и футболка перепачкались и перекрутились.

— Что с тобой? — спросила Босс и принялась трясти меня за плечи. — Мози, что с тобой? Тебя кто-то обидел?

Я покачала головой. Босс сильнее сжала мне плечи и заглядывала в глаза, пока я не проговорила:

— Все нормально. Нас отпустили. Меня никто не обидел.

Глаза Босса наполнились слезами. Она раздраженно их вытерла и усадила меня на пассажирское сиденье, словно тряпичную куклу. Хотя почему «словно»? В тот момент я впрямь была куклой, которая могла лишь громко шмыгать носом. Босс подошла к водительской двери, села за руль, «шевроле» отъехал от дома и покатил к шоссе. Я не понимала, почему до сих пор нет копов, и дрожала от страха. Я ведь орала как резаная, громыхнул выстрел, а тот бугай мог сделать со мной все что угодно, потом застрелить нас с Роджером, закопать под полусухой азалией, пустив на удобрения, и никто бы не узнал.

Истерика началась с новой силой. Я ревела белугой до самого шоссе и потом еще несколько миль, пока в жутко саднящих глазах не кончились слезы.

От бешенства у Босса побелели губы, рука на руле тоже побелела, словно она не сжимала его, а душила. Но другая рука, лежащая на моей ноге, была мягкой и нежной. Тонкие пальцы ласково гладили меня и грели сквозь клетчатую юбку.

— Как ты меня нашла? — спросила я, все еще хлюпая носом.

— Утром, когда я собиралась на работу, позвонила Патти. Только не злись на нее, Патти — хорошая подруга. Ничего толковее, чем настучать на вас, и придумать было нельзя, ни одному из троих.

На Патти я не злилась ни капельки, наоборот, расцеловала бы ее в обе щеки. Так хорошо было в Боссовом «шевроле», летящем прочь от Фокс-стрит. Прочь от женщины, которая позвала меня: «Джейн Грейс?» — а потом куда увереннее повторила: «Джейн Грейс». Когда она произнесла два моих имени, внутри что-то отозвалось звоном колокола. Зашевелились старые-престарые воспоминания, от которых никак не удавалось избавиться. Они жили глубоко во мне, а сегодня узнали имя и откликнулись.

Мы неслись по шоссе, в зеркале заднего обзора мелькала машина Роджера, послушно следовавшего за нами. Мы долго молчали. Я думала о том доме, той женщине и жутких серых зубах бугая. У моей страхолюдины-матери зубов явно не хватало. Когда солнце осветило ее полуоткрытый рот, я заметила и ввалившиеся старушечьи губы, и наполовину беззубые десны.

Босс молча гнала машину к Иммите, ее рука грела мне ногу. Больше всего хотелось не думать, а скорее попасть домой, шмыгнуть в Лизину постель и, прижавшись к ней, проспать неделю. Босс пусть сидит рядом и охраняет нас.

Нет, малой кровью не отделаться!

— Что это за люди? — спросила Босс. — Как они живут?

Что тут ответить? Рассказать про мерзкую лапу бугая? Про пожиравшие меня желтые глаза моей матери?

— Нехорошее место. Люди кошмарные, — еле выговорила я.

Босс вздохнула с облегчением: мой ответ ей явно понравился.

— Я знала, что у заботливой мамочки Лиза тебя не стащила бы. То есть я почти не сомневалась. Лиза есть Лиза, от избытка здравомыслия она никогда не страдала. Объясниться она не могла, и порой мне казалось, что мы тебя чего-то лишаем. Что из-за нас страдает достойный человек.

Сердце бешено заколотилось. Судя по разговору, Босс в курсе, что я не Лизина дочь, что настоящая Мози Слоукэм пятнадцать лет пролежала в сундучке под ивой.

— Патти все тебе рассказала? — спросила я, нервно сглотнув.

Босс изогнула бровь.

— Очень сомневаюсь, что все. Патти же твоя ровесница, подросток. Она сказала мне, куда вы поехали. — Босс оторвала руку от моей ноги и ткнула пальцем за спину, на «вольво». — Как же я не подумала, что пацан во всем разберется?! Он же при мне взглянул на Лизины снимки и за одиннадцать секунд разгадал слово «яд». — Босс кивала и раздувала ноздри.

Значит, она в курсе. На языке вертелся жуткий, отвратительный, ужасный вопрос, но задать я его не могла и вместо этого спросила:

— Ты не осуждаешь Лизу за то, что она меня украла?

Босс помотала головой, не сводя глаз с дороги.

— Что было, то было. Я поглядела на это место, я гляжу на тебя, и, думаю, этого хватает, чтоб понять, зачем Лиза это сделала. Долго вы были в том доме?

— Нет, совсем недолго.

Казалось, мы провели в дьявольском логове целую вечность и выбрались из него пятидесятилетними, хотя, в сущности, прошло не больше пяти минут. Единственный по-настоящему важный вопрос я до сих пор не могла задать, но постепенно к нему подбиралась.

— Ты сильно расстроилась из-за того, что сказала Патти?

Босс громко фыркнула:

— «Расстроилась» — это мягко сказано. Я разозлилась, страшно перепугалась, а в Монтгомери не ехала, а гнала как безумная. На сотовый тебе я звонила раз сто.

— Я оставила сотовый Патти, чтобы мы с Роджером могли скидывать эсэмэски и держать ее в курсе.

— Боже милостивый! Вас троих нужно выпороть и посадить под домашний арест лет до тридцати. Может, хоть тогда поумнеете? Впрочем, Патти я выпустила бы в двадцать пять.

Я покосилась на Босса. Она злилась, но, по-моему, не столько на меня, сколько на нас троих и вообще на то, что так вышло. Поэтому я и решилась задать страшный вопрос, ответа на который ждала и очень боялась.

— Тебе не все равно?

Босс глянула на меня:

— Нет, конечно. В смысле? Что именно?

— Ну, что сказала Патти, — пропищала я. — Что Лиза не моя мама.

Босс нахмурилась, но не ответила. Она газанула и на следующем повороте съехала с шоссе. Впереди замаячила заправка, туда она и повела «шевроле». Роджер свернул за нами, потом остановился и стал ждать. Думаю, он хотел бы выйти и спросить, в чем дело, но слишком боялся Босса. Может, и не зря.

Босс заглушила мотор и повернулась ко мне. Я не сводила глаз со сцепленных замком пальцев.

— Мози! — позвала Босс, потом еще дважды, прежде чем я на нее посмотрела. Взгляд у нее был жутко серьезный и прожигал меня насквозь. — Патти сказала, куда вы поехали и зачем. И все. А мне больше ничего и не требовалось. Я уже знала, кто ты есть. Вернее, кто ты не есть. Я знала, что ребенок, которого родила Лиза, был в сундучке под ивой.

Не может быть… Этого просто не может быть!

— Да, но как? — тихо спросила я. Такого, как Роджер, у Босса нет и не было.

— В ту ночь случилось нечто ужасное и бессмысленное. Смерть в колыбели, вот как это называется. Лиза была очень молода, наверное, перепугалась и с горя приняла неверное решение — похоронила дочку под ивой и сбежала.

Я покачала головой. Хорошо, что я узнала правду о маме и тех косточках, но Босс неправильно меня поняла.

— Нет, не как это случилось, а как ты догадалась?

Глаза Босса затуманились, взгляд смягчился.

— По Лизиному сундучку. Розовое платьице, утка… я не забыла, чье это.

— Но… раз ты в курсе с того самого дня… Почему мне ничего не сказала? — медленно и отупело выговорила я.

— Решила, что тебе лучше не знать. — Босс улыбнулась, но улыбка получилась бледной тенью ее обычной улыбки. Она сердито взглянула на «вольво».

Мне все равно не верилось. Ничего не изменилось, ровным счетом ничего. Босс знала, что я ей не родная, но была такой, как прежде, хотя под конец я вела себя отвратительно. Она была такой же строгой, такой же заботливой, так же со мной разговаривала, так же жарила мне яичницу. Короче, в голове не укладывалось, но я смотрела в ее серьезные глаза и видела Босса, родную, прежнюю. Она оставалась такой и когда я прививала себе клептоманию, и когда устраивала облаву в Утятнике, и когда таскала пистолет в школьном рюкзаке.

Я подалась к Боссу, уткнулась носом ей в колени и в миллионный раз за день заревела.

— Тише, деточка, тише! — приговаривала Босс, гладя меня по голове, совсем как раньше, когда я еще дошкольницей то и дело мучилась кишечным гриппом. — Все будет хорошо.

Лиза украла меня, мерзкий бугай лапал мою грудь, мы с Роджером нашли мою мать, она оказалась ходячим кошмаром, она меня видела и, не дай бог, захочет вернуть, а Босс беременна, ребенок однозначно станет ей дороже меня, в любую минуту может прийти любая беда. До беды один шаг, я поняла это, побывав в бунгало на Фокс-стрит, да и столько настоящих бед уже случилось.

Но Босс такая же, как прежде.

— Все будет хорошо, все обязательно будет хорошо, — повторяла она.

Босс гладила меня по голове, а я не отстранялась. Я прильнула ухом к ее животу, где рос малыш. Ушей у него еще не было — он не слышал меня и не знал. Вдруг я почувствовала, что мы не чужие. Это же здорово, просто замечательно! Тот малыш словно прижимался ко мне изнутри, а Босс прижимала меня к нему снаружи. Мы оба родные ей, по-настоящему родные.

Я прекрасно понимала: это лишь передышка, короткое затишье между недавно закончившимся говнопадом и тысячей следующих. Только я не боялась. Как там говорила Босс? Все будет хорошо? Я верила: пока у Босса есть я, а у меня Босс, что бы ни стряслось завтра, будет по слову ее.

Глава двадцатая Босс

Однажды я разбила кирпичом большое витражное окно в церкви, куда ходили мои родители. Поступок, конечно, некрасивый, но в тот момент это казалось вполне правильным. Шестнадцатилетняя, я уже положила чек от Вестонов в банк и купила подержанную «хонду-цивик», чтобы увезти Лизу на требуемые сто миль и не портить блестящее будущее ее отца.

Спала я плохо, поэтому мы с Лизой еще до рассвета сели в нагруженную вещами машину и пустились в путь. К шоссе мы ехали мимо Первой баптистской церкви. В ней я выросла, в ней меня крестили, в ней собирался мой скаутский отряд. В хоровом зале миссис Финч, органистка, учила меня играть на фортепиано. На маленькой детской площадке за классами воскресной школы, где-то в средней школе, я разделила первый сушеный поцелуй с Бобби Босси. Я думала, что и венчаться буду здесь, а в большом зале устроят прием с креветочным деревом, огромным белым тортом и пуншем «Морская пена» из имбирной шипучки и шербета.

Когда появился живот, терпеть косые чопорносочувственные и откровенно возмущенные взгляды стало невмоготу. На совете пресвитеров обсуждали, как ограничить мое «влияние» на других девочек из Группы молодых баптистов, как минимум три из которых не беременели только потому, что в отличие от меня всегда помнили о презервативах. «Заблудшая овца! — вздыхали за моей спиной. — Ее не исправишь». Никто из прихожан не заглянул ко мне, чтобы подарить Лизе хотя бы вскрытую пачку подгузников или старую купальную простынку. Нежеланным детям подарки не нужны!

Проезжая мимо, я невольно засмотрелась на большое витражное окно в алтарной части церкви. Витраж изображал босоногого Иисуса с длинными каштановыми волосами. Иисус в развевающемся белом одеянии выходил из обвитой плющом беседки на землю, усыпанную листьями и цветами. Он поднял руки в приветственном жесте и раскрыл ладони. Воскресными утрами Иисус тысячу раз тянулся ко мне, тысячу раз солнечные лучи пронзали витраж, заливая меня волшебными красками.

Но с улицы, да еще в такую рань, витраж казался темным. Я поняла, что даже после рассвета яркие краски достанутся лишь тем, кто внутри. Слабые электрические лампы церкви не подарят красоту тем, кто на улице, тем, кого выставили за дверь. Нам же с Лизой доставалась темная изнанка Иисусова.

Сперва гнев охватил мои руки. Они повели машину на стоянку церкви, прежде чем я разобралась в своих чувствах. Потом включилась голова — я заехала в самую глубь стоянки, поближе к витражу. Лиза спала, и я не заглушила мотор, чтобы его мерное урчание баюкало малышку. Я выбралась из салона, пересекла узкую тропку и застыла прямо под витражом.

У самой стены церкви была клумба, обложенная красным кирпичом. Я подняла увесистый кирпич, примерилась. Страшно хотелось швырнуть его в центр белого одеяния Иисуса. Я представила громкий треск, потом мелодичный звон осколков, падающих на бортик купели. Услышу стук стеклянного дождя по ковру, сяду в машину и уеду без оглядки.

Я не думала о том,что, если меня поймают, восстановление витража и услуги адвоката съедят львиную долю откупных. Совсем девчонка, о последствиях я вообще не думала, и спящая на заднем сиденье Лиза была тому живым подтверждением. Я отступила на десять шагов, подняла руку и швырнула кирпич в окно.

Кирпич угодил в зеленый лист внизу витража. Он пробил зеленую ячейку, но остальная часть окна даже не шелохнулась: ее защитила металлическая рама. Я тотчас бросилась к клумбе, взяла два кирпича и швырнула их в окно со всей силы, что была в тонких девичьих руках. От одного треснула нога Иисуса, другой попал в металлическую раму, совершенно не повредив витраж. Оба кирпича отскочили и полетели вниз. Я едва увернулась и еще раз сбегала к клумбе за кирпичами.

Потом я остановилась, тяжело дыша, а через минуту опустила кирпичи, села в машину и уехала с чувством поражения. То, с чем я боролась, оказалось слишком большим и слишком защищенным — настоящего вреда мне не причинить.

С тех пор я ни разу не терпела столь сокрушительного поражения. Ни разу до того, как попала на стоянку заправочной станции «Шелл» близ Монтгомери, штат Алабама. Мози рыдала и льнула ко мне совсем как в три года, когда она боялась живущих под кроватью чудищ. Мы только что побывали там, откуда ее украла Лиза. Биологических родителей Мози я не видела, даже в дом не зашла. Мне вполне хватило лица бедной девочки, жуткого района и облезлого розового бунгало, такого запущенного, что на покосившиеся слуховые окна вполне можно было натянуть вывеску: «Лучший мет по лучшим ценам». Зато я вернула Мози — разыскала ее и теперь везла домой. Мне казалось, самое страшное у нас с ней позади и все наладится.

Я снова и снова ей это повторяла. Мол, самое страшное она уже пережила, а теперь я рядом. Я никогда ее не оставлю, буду охранять и защищать. Мози кивала, крепко прижавшись щекой к моему животу. Она мне поверила.

Затем в ветровом стекле я увидела, как с федеральной автострады сворачивает желтоватокоричневый «сатурн». Я заморгала, убеждая себя, что мне почудилось. Увы, ничего подобного. Машину я узнала. Я гладила потный лоб Мози, обещала ей, что все наладится, а сама смотрела, как частный детектив Клэр Ричардсон с совершенно невинным видом катит мимо нас к подъездной дороге. Вот он свернул на стоянку ресторана «Крекер баррел» и спрятался за фурой.

Желваки у меня на скулах перекатывались, словно у безмозглой козы. Как детектив мог съехать с федеральной автострады через пятнадцать минут после нас? Откуда ему известно, где я? Единственный возможный ответ казался неправдоподобно зловещим — он посадил мне на машину какой-то прибор слежения. Но ведь такое бывает лишь по телевизору, а не в сонных городках на берегах Миссисипи.

«Он не имеет права!» — подумала я и тотчас почувствовала, что это абсурд. Я сидела на стоянке милях в двадцати от дома, откуда Лиза выкрала ребенка, и возмущалась, что на мою машину посадили сигнальный жучок.

Я и прежде понимала, что разговора с Клэр Ричардсон не избежать, но надеялась получить чуть больше времени и пространства для маневров. О Мози Клэр знала лишь то, что она не дочь Лизы от Тренера. Но я привела ее частного детектива прямо к разваливающемуся розовому бунгало. Этот тип видел родной дом Мози. Сколько у меня времени до того, как он доложит Клэр и она соберет все кусочки воедино? Немного, точнее, в обрез.

Эта женщина винит Лизу в смерти своей дочери, в Мелиссином пристрастии к наркотикам и последующем исчезновении, даже в неверности своего педофила-мужа. Мы окажемся в ее полной власти, без всякой надежды даже на тень милосердия. Разумеется, она захочет нас уничтожить. Разумеется, постарается затаскать нас по судам. Разумеется, использует и свои немалые деньги, и влияние, чтобы Мози отдали под опеку штата.

Тот вечер Мози просидела на диване между мной и Лизой. Она прижалась к моему боку, положила голову мне на плечо, и мы просмотрели несколько серий «Закона и порядка». Бедняжка почти не разговаривала, она очень устала, но чувствовала себя неплохо.

— Я быстренько под душ. Присмотришь за ней? — спросила я, незаметно для Мози перехватив взгляд Лизы.

— Угу, конечно, — ответила Мози, думая, что я прошу ее не отходить от мамы.

Лиза меня поняла. Пока я неслась в Алабаму, чтобы вызволить Мози из ада, о котором Лиза знала не понаслышке, она сидела дома с миссис Линч, умирая от тревоги. Тринадцать лет назад она сама выкрала девочку из того жуткого бунгало. Карие глаза пронзили меня насквозь, и Лиза коротко кивнула. Я осторожно отлепила Мози от себя и передала матери. Здоровая Лизина рука обвила плечи дочери, и девочка прильнула к ней, не сводя глаз с телевизора.

Я взяла со своего прикроватного столика телефон, городской справочник и заперлась в ванной, для конспирации включив душ. Мози лучше не знать, что я разговариваю по телефону, а о чем разговор — тем более. Я разыскала и набрала номер Клэр. Она ответила после второго гудка, словно ждала моего звонка.

— Алло! — спокойно проговорила Клэр.

От ненависти меня бросило в жар, кожа покрылась потом. Эта женщина отравила Лизу, отравила мою девочку, а мы теперь в ее власти. Невыносимо!

— Здравствуйте, Клэр! — Пришлось постараться, чтобы голос звучал ровно и спокойно.

— Ба, Джинни Слоукэм? — после небольшой паузы спросила она. — Думаете, я хочу с вами разговаривать?

Да, я так думала, и, не повесив трубку, Клэр подтвердила мою правоту.

— На вашем месте я бы хотела, — сказала я.

Клэр засмеялась, но по телефону ее натужномелодичный смех звучал неприятно и неестественно.

— Куда уж вам до моего места.

— Я знаю, вы наняли частного детектива, чтобы за мной следить. Я видела его в Монтгомери, — заявила я, хлопнув по столу одним из своих козырей.

Судя по очередной паузе, Клэр удивилась.

— Видит бог, профессионалов сейчас днем с огнем не сыщешь, — наконец сказала она.

— Что вы намерены делать?

Снова пауза, невыносимо долгая пауза.

— Откровенно говоря, пока не решила. Сейчас у меня забот полон рот.

В это я охотно верила. Приближался зимний бал в школе Кэлвери. Клэр наверняка председательствовала в комитете по транспарантам и со всей ответственностью решала, какой цвет выбрать, синий или серебристый. Вот определится, а потом, улучив минутку, подумает, не испортить ли жизнь Мози, чтобы добить Лизу.

— Расскажете кому-нибудь про Мози — вся Иммита узнает о том, что натворил ваш муж, — процедила я.

— Очень на это надеюсь. Шерифу Уорфилду расколоть его не удалось. Мой муж решил защититься, объявив, что за время нашего брака изменял мне столько раз, что на территории штата, возможно, похоронено пятьдесят его маленьких ублюдков, а он совершенно не в курсе. Якобы он и имена у тех женщин не спрашивал. Даже как-то неловко, — посетовала Клэр, и слышно было, как сквозь мед ее голоса сочится кислота.

Я удивилась, но не слишком. После анализа ДНК Уорфилд, скорее всего, отодвинул нас на второй план и сосредоточился на Тренере. Теперь даже такая любительница засовывать голову в песок, как Клэр, не могла закрывать глаза на развращенные внебрачные забавы мужа. Только, судя по голосу, зачинщиком измены она считала не столько Тренера, сколько Лизу. Вот еще одна причина нас преследовать.

— Вероятно, вы предпочитаете думать, что муж изменял вам только с Лизой, но даже если так… Клэр, Лиза была ребенком. Тренера могут арестовать.

— Было бы здорово! — едко парировала Клэр. — По условиям моего брачного договора, это — идеальный вариант.

Я закрыла глаза. Выходит, она разводится с Тренером и в этом тоже винит Лизу.

— Знаю, мою дочь вы ненавидите. Но больше всех пострадает не она, а пятнадцатилетняя девочка, которая ничего вам не сделала. Клэр, ваш план принесет много боли и страданий. Пожалуйста, пусть он останется планом.

Мой голос дрожал, но я была готова умолять эту ядовитую сучку. Нужно ползать перед ней? Я поползу. Клэр не отвечала, но и трубку не вешала. Думаю, она оставалась на линии, чтобы продегустировать мое горе. Какой у него вкус? Тот самый, о котором она мечтала? Стоит ради него разрушать мою семью?

— Или что? — наконец спросила Клэр скучным пресным голосом, как будто я нудила, а не умоляла. — Почему бы не рассказать всему миру, что за чудо ваша дочь?

Прежде чем я ответила, раздался короткий гудок: кто-то звонил на параллельную линию. Я взглянула на определитель. Лоренс. Слава богу! Наверное, есть новости от его приятеля из лаборатории.

— Вы что, записываете разговор? — ледяным голосом спросила Клэр.

— Нет.

— А по-моему, записываете, — процедила Клэр. — Больше не скажу ни слова. Захотите продолжить разговор — встретимся у моего адвоката. Завтра, ровно в десять.

— Мне на параллельный позвонили, — объяснила я и различила щелчок: Лоренс оставлял сообщение.

Клэр скороговоркой продиктовала пэскагульский адрес и отсоединилась.

Той ночью я почти не спала — то и дело вставала, коридором шла сперва к комнате Мози, потом к Лизиной и, застыв в дверях, слушала, как сонно дышат в темноте мои девочки.

Ровно в десять утра я, как ягненок на заклание, явилась в адвокатскую контору «Гишин, Тодд, Шарп и Монблан». Секретарь в безукоризненном льняном платье повела меня по широкому коридору, завешанному, по всей видимости, настоящей живописью. Можно было даже разглядеть мазки масляной краски. Ноги буквально утопали в ворсе — такой толстый был ковер.

Секретарь оставила меня у переговорной со стеклянной фронтальной стеной. В коридоре я ждала около минуты и через стекло смотрела в ледяные глаза Клэр Ричардсон. Она сидела лицом ко мне на дальнем конце стола вишневого дерева. Играть мы собирались по-крупному, и по разные стороны от Клэр уже устроились два адвоката в стильных черных костюмах. Думаю, одни их галстуки стоили дороже, чем моя машина.

Единственным козырем у меня на руках был результат анализа, который вчера вечером Лоренс оставил в голосовой почте, и брат-близнец стаканчика с гавайской вечеринки. Отравленный оригинал хранился в лаборатории.

Я снова почувствовала полное, обескураживающее преимущество противника, совсем как в шестнадцать лет, когда швыряла кирпичи в огромный непробиваемый витраж с Иисусом, яркие краски которого защищала стальная рама. Сегодня из-за стеклянной стены на меня смотрела Клэр Ричардсон, и ее лицо было таким же гладким, как у витражного Иисуса. Клэр пригвождала меня взглядом, глядя на меня из-за стекла, читала в каждой черте моего лица поражение и упивалась им.

Ее взгляд лишал надежды, и я мечтала, чтобы рядом оказались Лиза или Лоренс. Пусть помогут, войдут в этот зал за меня. Но я подумала о Мози, представила ее в лучшем платье в цветочек, представила, как чужие люди приедут и заберут ее у нас… Мои плечи тотчас расправились, кулаки сжались. Кирпич бы сейчас… Я бы разнесла эту стеклянную стенку одним ударом.

Тут я впервые поняла, что просчиталась с тем витражом, по-крупному просчиталась. Глупая шестнадцатилетняя девчонка уползла, поджав хвост, но сейчас я видела, как Клэр смакует мою слабость, как взбитые сливки, и чувствовала, что тогда сдалась слишком легко. Если бы хотела победить по-настоящему, не сбежала бы, пока на клумбах не кончились бы кирпичи, пока не взошло бы солнце и меня не увидели бы все проезжавшие мимо водители. Я поставила бы машину прямо на клумбу и залезла бы на ее крышу, чтобы кирпичи долетали до каштановых волос и рук, поднятых в приветственном жесте. До приезда полиции я разобрала бы бордюры всех клумб и швыряла бы кирпичи, пока пальцы не онемели бы. Если бы не побоялась последствий, я расколотила бы каждый кусочек витражного Иисуса.

Я распахнула дверь и, подгоняемая злостью, влетела в переговорную. Садиться не стала. Все молчали. Лицо Клэр казалось гладким, как бумага, в глазах горел гадкий бледно-голубой огонек торжества. Я поглубже вдохнула, вытащила бумажный стаканчик из сумки и буквально швырнула на стол. По дороге сюда я купила целую упаковку таких стаканов. Так же как стаканчики с гавайской вечеринки, каждый из этих украшал тропический рисунок — пальмы и обезьяны. Стаканчик мягко зашуршал по деревянному столу. Лица обоих адвокатов вытянулись так, словно я сунула им под нос дохлую мышь, а вот у Клэр задергалось веко.

— Знаете, что самое удивительное? Я пришла сюда умолять, — с места в карьер начала я. — Но буквально минуту назад, в коридоре, подумала: «К черту! Не стану умолять сучку, которая отравила Лизу!»

— Я никогда… — вскинув брови, начала Клэр, но адвокат постарше (он сидел справа) накрыл ее ладонь своей, тсс, мол, ничего не говорите.

— Ладно, это был не яд, — согласилась я. — Вообще-то так даже лучше. Куда сложнее связать вас с крысиной отравой, которая хранится в сарае у каждого первого. В Лизин коктейль вы бросили свою таблетку для подавления аппетита. Фентермин. Клэр, вы дали производное амфетамина бывшей амфетаминовой наркоманке! Надеюсь, травить вы ее не собирались, но явно замышляли недоброе.

На лице Клэр не дрогнул ни один мускул.

— Ну, фентермин — обычное лекарство, — проговорил младший из адвокатов таким бесцветным голосом, словно умирал со скуки.

— Да, верно, — кивнула я. — Но готова спорить, у вашей тощей клиентки есть на него рецепт.

Клэр старательно изображала спокойствие, но младший адвокат смерил ее молниеносным взглядом. Он мне поверил, поэтому следующую фразу я адресовала ему:

— Вы в курсе, что Лиза вымогала у вашей клиентки деньги на обучение Мози в школе Кэлвери?

Не сомневаюсь, бухгалтер-криминалист сможет отследить те деньги. Вот вам и мотив. Клэр хотела, чтобы Лиза снова взялась за старое и сбежала из города. А получилось даже лучше — Лиза чуть не погибла. Мотив у Клэр имелся, средства, благодаря рецепту на фентермин, тоже, да и возможностей на гавайской вечеринке было хоть отбавляй. Сколько жителей Иммиты могут рассчитывать на такое тройное везение?

— Насчет жителей — не знаю, а вот жительниц наверняка немало, особенно замужних! — фыркнула Клэр. — У вашей дочери слабость к чужим мужьям.

— А с кого все началось? — парировала я. — Лиза же ребенком была. Ваш педофил-муж совратил…

Клэр села неестественно прямо, побледнела и, перекрикивая меня, заорала:

— Ваша потаскуха дочь совратила его! Она разрушила мой брак…

— …четырнадцатилетнюю девочку!

— Довольно! — громким, не терпящим возражений голосом осадил нас старший адвокат, и мы с Клэр разом замолчали и попытались отдышаться. — Мисс Слоукэм, вас я в виду не имел, — сказал мне он. — Продолжайте, прошу вас! Я законспектирую и подготовлю небольшой, но приятный иск за клевету.

— Вперед с песней! — огрызнулась я. — С каких пор правда считается клеветой?

Губы адвоката растянулись в зловещей улыбке.

— Если нет доказательств, значит, это клевета. Чувствуете разницу? — Он лениво махнул рукой на бумажный стаканчик: — Максимум, что есть у вас, — косвенные доказательства.

Я снова повернулась к Клэр:

— Оставьте мою семью в покое! Понимаю, вы подумали, что кости под ивой — ваш ребенок, и захотели проверить. Но это не так, потому касается лишь членов моей семьи и никого другого.

Клэр собралась возразить, но я ее перебила:

— Слушайте внимательно. Если вы продолжите в том же духе, я на каждом углу буду о вас кричать. Все, что знаю, расскажу! Каждый услышит, что вы стервозная убийца, что вышли замуж за извращенца, но не смогли с этим смириться, хотя верить — верили, причем настолько, что откупные отстегивали. Вся Иммита услышит, что вы отравили мою дочь ради того, чтобы сохранить свои мерзкие секреты. Упечете нас с Лизой за решетку — мне плевать; возбудите иск за клевету, разорите — тоже плевать, потому что Мози останется моей. Я ее вырастила, воспитала, и по-настоящему вам ее не отнять. Звоните в попечительский совет штата, заявите о похищении ребенка — посмотрим, смогут ли они ее увезти. Мози сбежит и вернется ко мне. В судах страшная волокита, пока вынесут решение, Мози исполнится двадцать, и она уедет в колледж. А знаете, чем отвечу я? Влезу в любые долги, на любые ваши иски подам встречные, любой ценой стану мутить вам воду и смешаю ваше имя с дерьмом. Сунетесь к нам — я испорчу вам жизнь, пусть даже вместе с собственной. Чтобы добиться своего, мне нужно потянуть резину лишь три года. Клэр, неужели вы хотите провести три следующих года, ежедневно, ежесекундно думая о Лизе и обо всех своих потерях? Неужели хотите, чтобы в вашей замечательной церкви по воскресеньям смаковали ужаснейшие тайны семьи Ричардсон? — Добавить мне было нечего. Я замолчала.

Клэр откинулась на спинку стула, глядя на меня как на совершенно незнакомого человека или даже на существо, особь. Она словно впервые меня увидела. Что же, наверное, отчасти так оно и было. По лицу Клэр особо ничего не прочтешь: напичканное химией, чувств оно почти не отражает. Наконец я заметила, как шевельнулась ее шея: Клэр судорожно сглотнула. Ну, теперь и мне можно расслабиться.

Старший из адвокатов собрался заговорить, но Клэр подняла руку: не надо, мол.

— Ну, тогда всего доброго, — сказала я и просто ушла, оставив стаканчик на столе.

За дверями конторы меня встретил теплый сентябрьский день. Воздух пропитал аромат осени, сладковатый, с нотами свежести. Я вдохнула его с чувством, что делаю первый вдох в жизни. Клэр Ричардсон пусть поступает, как хочет. Я тут бессильна. Проблемы буду решать по мере их появления. А они обязательно появятся, если не с Клэр, то другие, только заранее себя накручивать и изводить незачем. Сегодня чудесный день, и впустую я его не потрачу.

Раз уж я в Пэскагуле, почему бы не записаться в местное отделение Христианской молодежной ассоциации? У них есть крытый бассейн. Домой поеду через Мосс-Пойнт и загляну к Лоренсу. А что такого? К черту ноябрь! Ребенок в моем чреве не перестанет расти в угоду нам, документам и условностям. Ему прямо сейчас нужен хотя бы один родитель без проблем с законом.

Я попрошу Лоренса взять выходной, привезу к себе и приготовлю ему ланч. Мы включим нетбук, который откопала Мози, и подберем реабилитационную программу для Лизы. Серьезные признания отложим до поры, когда Лоренс наденет мне кольцо на безымянный палец. Тогда его не привлекут к ответственности и не заставят свидетельствовать против меня. После свадьбы я со спокойной душой доверю Лоренсу свои страшные тайны, и мы будем хранить их вместе. Это потом, а сегодня все куда проще. Сегодня я признаюсь лишь в том, что беременна.

Новость ошарашит Лоренса, возможно, испугает или покажется невероятной. Ничего страшного, мужчине осознать такое труднее, чем женщине. Я обниму Лоренса и помогу ему обнять меня. На смену шоку придет удивление, потом радость. Я увижу, как радость озаряет его лицо, отведу к тем, кого люблю больше всех на свете, и мы будем вместе.

Все остальное неважно. Я обниму своих родных и буду прижимать их к себе так долго и крепко, как получится. Я найду радость и в сегодняшнем дне, и в завтрашнем. Я найду ее и ни за что не упущу.

Глава двадцать первая Лиза

Лиза невесома, но ее больше не сносит течением.

Бассейн Христианской молодежной организации бесплатный и сегодня кишмя кишит шумными детьми. Впрочем, у Лизы с Боссом есть любимое местечко, где они работают. И персонал бассейна, и завсегдатаи к ним уже привыкли. «А вот и девочки!» или «Давай, Лиза!» — говорят они и каждый раз освобождают дорожку. Они подбадривают Лизу.

— Теперь приседания, — говорит Босс. Она с инсультной стороны Лизы и крепко держит ее за надувной пояс.

— Сама приседай! — огрызается Лиза, и Босс тихонько хихикает — в восторге от того, как четко звучат слова.

— Ты не устала! — Когда они занимаются в бассейне, Босс только и делает, что бодро восклицает.

Но Лизу не проведешь: под блеском для губ и бравурным голосом Босс — непробиваемая, неумолимая. Она донимает бесконечными упражнениями в подогретой воде бассейна, бесконечными картинками, вопросами и ответами — до тех пор, пока Лизин мозг не начинает пульсировать, как уморенная медуза. Босс читает книги по реабилитационной терапии, смотрит ролики на «Ютубе» и готова пробовать любой вариант. Босс не успокаивается ни на минуту — ей нужен еще один шаг, еще одно слово, еще одно движение инсультными пальцами. Лизе хочется укусить ее, и она укусила бы, да вот только тактика Босса работает.

Лиза приседает, она так устала, что дрожит даже здоровое колено. Приседания глубокие, Лиза опускается к самому дну, и Мози, уже в полуприседе, торопится, чтобы не отстать от матери.

— Молодец! — восклицает Мози. — Ты просто молодец! Так держать! — Бравурных восклицаний и надежды у нее не меньше, чем у Босса, упрямства не меньше, чем у Лизы, а еще собственная искренность.

Несмотря на усталость и раздражение, Лиза чуть наклоняется, чтобы вдохнуть апельсиновую свежесть Мозиного шампуня. Девочка держится за здоровую Лизину руку. Она дюйма на четыре выше, поэтому, как птичка, сгибает длинные ноги и семенит рядом. Послеобеденные занятия она не пропускает никогда.

— Сама приседай! — чуть слышно повторяет Лиза, словно это ругательство. В голове крутятся и менее пристойные варианты того, чем следует заняться Боссу, но при Мози она их не озвучивает.

Завтра Мози уйдет в школу, и Лиза отработает эти непристойности на Боссе вместе с обычными словами вроде «суп», «бежит», «трава» и «круглый». Слова возвращаются медленно, сильно хромая, но возвращаются. Пар «предмет и действие» становится все больше, они обрастают эпитетами, склеиваются в предложения.

Заго подходит… с надеждой. Лиза шагает… с каждым днем все увереннее. Босс хочет… и заслуживает хорошего щипка.

Через несколько месяцев на смену зиме придет весна и Лоренс зальет воду в новый бассейн на заднем дворе. Весной можно будет заниматься дома, еще дольше и чаще, а пока они ежедневно ездят сюда. Когда Боссу будет не до упражнений, ее заменит Лоренс. Он станет держать Лизу за пояс, а Босс — выкрикивать команды с бортика. Она свесит ноги в воду и устроит округлившийся живот на коленях.

Все хорошо. Все идет очень хорошо. Тем не менее Лиза не забыла, что спасла ее не любовь.

Лиза не сбрасывает со счетов любовь — она ей даже благодарна. Любовь спасала Мози уже тысячу раз и каждый день помогает Боссу спасать ее вновь и вновь. Любовь спасает и Босса, хотя они с Лоренсом до сих пор тратят время на то, что Лоренс называет «договариваться», а Босс «христонавязывать», — обсуждают, надо ли вообще, а если надо, то как и когда приобщать к церкви того мальчишку, который зреет в Боссе.

Лиза все понимает, но как бы со стороны. Ее стихией любовь не была никогда. А Босс и Мози источают любовь каждой порой. Любви в них столько, что хватает и Лизе, и Лоренсу, и еще не рожденному мальчику, и Патти Утинг, которая то и дело заглядывает к ним вместе с Роджером. Любовь переполняет тесный Боссов домик, поэтому Лоренс перестраивает гараж в дополнительную комнату с ванной. Любви хватает даже Заго, который теперь воспринимает ее как должное. С каждым днем милостью Господа, дарованной хорошим собакам, Заго все меньше помнит свою прежнюю жизнь.

А вот Лиза помнит другую жизнь. Любовь спасла ее родных и близких, наполнила их до краев, ослепила. Они не видят правду, которую Лиза усвоила в Алабаме, где в ветхом розовом бунгало сидит Джа-нелль и, каждый день понемногу умирая, ждет от Лизы очередной фотографии Мози.

Люди гибнут — вот что усвоила Лиза. Они выпадают из мира, уходят на дно, тонут. Порой никакая любовь, ничто не спасает.

Только она жива, черт подери, жива! Тринадцатый наркононовский значок уже воткнут в дуб, на котором у Мози «скворечник», вот-вот появится четырнадцатый. Лиза заработает еще и еще, чтобы воткнуть в дуб ради Энн — так она наконец назвала свою покойную дочку. Безымянная для всех остальных, Энн незаметно делает то, что положено старшей сестре, — приглядывает за Мози. Босс надеется, что когда-нибудь ее бедная внучка перестанет быть невидимкой и они устроят ей настоящие похороны. Но Лизе хватит тех, первых, слишком хорошо она их помнит. Лизе нравится думать, что Энн, словно маленький часовой, охраняет Мози, но для этого имя покойной дочери нужно держать в секрете. Чистенькая и ухоженная, Энн живет на небесах, где все белое, залитое теплым золотым светом.

Лиза заработает новые значки и для девочки, названной в честь Моисея, маленького найденыша, который даже сейчас льнет к ее рукам; и для Босса с Лоренсом, и для их будущего сына. Но прежде всего новые значки она заработает потому, что должна победить. Она должна воскреснуть и снова радоваться спелым яблокам, купанию нагишом, восхищенным взглядам мужчин на ее аппетитную попу, шумному чмоканью в пухлый животик будущего малыша, хорошим книгам и французским поцелуям. Она должна вернуть себе настоящую улыбку, которую помнит Мози.

У нее получается. Лиза чувствует, как медленно, клеточка за клеточкой, просыпается ее лицо и тело. Она будет стараться и работать, пока не станет прежней, потом будет работать дальше, потому что знает: мир страшный, он меняется так быстро, что хорошее упускать нельзя. Лови вкус спелых яблок и апельсиновую свежесть волос твоей девочки, лови и наслаждайся! Нужно стремиться еще к одному слову, еще к одному шагу, нужно работать и стараться, пока есть силы, пока страшный мир в очередной раз не изменится, пока луна не вызовет очередной прилив, пока вода не поднимется и не заберет тебя.

— Отлично! — восклицает Босс. — Сейчас выходим, переодеваемся и едем домой работать с картинками.

Они втроем бредут через бассейн. Дети расступаются, не прекращая визжать и брызгаться: здорово плавать, ведь зима в Миссисипи хоть мягкая, но прохладная! Первая Мози, потом Лиза, потом Босс. Она, как всегда, с инсультной стороны поддерживает и страхует; Мози льнет к здоровой стороне — и самой так спокойнее, и Лизе проще держать равновесие. Они подходят к бортику и вместе поднимаются по лестнице. Лиза выбирается из воды. Она под надежной защитой. Она цела и невредима.

ГОРОД ПАВШИХ АНГЕЛОВ _{(роман) Дэниел Депп}

Первосортной звезде Голливуда Бобби Даю угрожает смертью второсортная калифорнийская мафия.

На пути преступления встает Дэвид Шпандау, частный детектив (в прошлом каскадер), нанятый Даем в качестве телохранителя.

Удастся ему предотвратить убийство или нет, можно узнать, лишь прочитав этот напряженный и хитросплетенный триллер, в котором Голливуд выступает во всем блеске… своей изнанки!

Глава 1

Когда фургон свернул с Лорел-кэньон-драйв на Уандерленд, Поттс спросил Сквайерса:

— Ты сколько трупаков видел?

Сквайерс задумался на минуту, морщась, словно сама мысль о мертвецах причиняла ему боль. Поттс решил, что, наверное, так оно и было.

— В смысле в морге или вообще где попало? — наконец уточнил Сквайерс.

Вот такие ответы неизменно бесили Поттса. Задаешь ему простейший вопрос, а этот мудак зависает дня на три и выдает что-нибудь идиотское. Поэтому-то Поттс и не любил с ним работать.

— Господи! Ну да, вот прям так, твою мать, на полу валяются. Твоя гребаная бабуля в гробу меня не интересует.

Сквайерс снова погрузился в раздумья, помогая себе гримасами. Пока он кумекает, можно спокойно за кофе смотаться, подумал Поттс. Ему захотелось звездануть напарника чем-нибудь тяжелым. Но он сдержался, закусил губу и стал разглядывать проплывающие мимо дома.

Видавший виды фургон тащился в гору по крутой извилистой улочке, которой не было видно конца. Сквайерс сидел за рулем, как обычно, потому что любил водить, а Поттс нет. Поттс считал, что нужно быть идиотом или маньяком, чтобы получать удовольствие от вождения в Лос-Анджелесе. А Сквайерс был и тем, и другим. Поттс где-то вычитал, что в Лос-Анджелесе живут больше десяти миллионов человек. И все они буквально полжизни проводят на дорогах. Кое-где машины запруживают все двенадцать полос и несутся со скоростью восемьдесят миль в час, бампер к бамперу, разделенные всего несколькими дюймами. Люди сидят, вцепившись побелевшими пальцами в руль этих кренящихся набок махин из стекла и металла. Будешь плестись слишком медленно — въедут в зад. Будешь нестись слишком быстро — не успеешь остановиться, когда какой-нибудь старый пердун затормозит от своих старческих галлюцинаций и соберет за собой очередь из ста тачек. И выбора не остается. Приходится делать то же, что все остальные, даже если это полный идиотизм. Так что молча повторяешь за ними и стараешься не прикидывать в уме, насколько это все невероятно с математической точки зрения. Такой вот тупой бездумный оптимизм, надежда на то, что продержишься тут больше пятнадцати секунд, что тебя не убьют и не покалечат. С другой стороны, в Лос-Анджелесе каждые пятнадцать секунд кого-нибудь убивают и калечат, так что париться по этому поводу вполне нормально. Ездить по Лос-Анджелесу могут только камикадзе.

Но больше всего Поттса бесило то, что приходится делать вид, будто другие знают, что делают, когда они ни хрена не знают. Посмотришь на физиономии, которые мелькают за окном, и поймешь, что надеяться не на что. Мимо проносится сборище алкашей, перевозбужденных подростков, мамаш, орущих на детей, бизнесменов-гипертоников, орущих в мобильники, старичья, полуслепых, неудачников, которым уже и жить незачем, накачанных амфетаминами недосыпающих дальнобойщиков за рулем многотонных фур с унитазами. Рожи из фильма ужасов — жуть берет. Одно неверное движение — и всем хана. Чтобы переносить такое, приходится врать себе. И это доканывало Поттса. Оптимистом он не был. Отмотаешь пять лет в техасской тюряге — изменишь свое представление о людях. Господи, сколько же на свете психов разгуливает без привязи. Странно, что нам вообще удается просыпаться живыми, не то что по этому гребаному шоссе ездить. Но когда выкатываешься из дома утром, приходится через силу отодвигать все эти мысли в сторону, засовывать в чуланчик на задворках мозга и запирать на ключ. Заставляешь себя забыть все, что знал о жизни, что считал истиной, и делать вид, что люди — все сплошь душки, а не сборище воров, чокнутых и уродов, как на самом деле и есть. И это бесило Поттса. Этот самообман изводил его. И давил на плечи тяжелым камнем, не давая передохнуть.

Поттс взглянул на Сквайерса, который смотрел прямо перед собой, сдвинув брови и изображая умственную деятельность. Сквайерс был огромным, бледным и тупым, прямой противоположностью Поттса. И Поттс почти восхищался им. Его, конечно, раздражала компания этого типа. Мир, думал он, стал бы куда безопаснее, если бы Сквайерс угодил под поезд. Сквайерс был медлительным и усердным. Все происходившее в его голове даже отдаленно не напоминало то, что творилось в голове Поттса. Сквайерс никогда ни о чем не беспокоился, не нервничал и не пугался. И вообще мог уснуть стоя, как корова. Никогда не задавался вопросами, не утруждал себя ответами и не спорил. Мог сделать что-то, а мог и не делать. И не угадаешь, чего от него ожидать, поскольку за его действиями не наблюдалось мыслительного процесса. Наверное, Сквайерс был самым счастливым человеком из всех знакомых Поттса. В его жизни не было конфликтов. Поставь ему простенькую киношку с окровавленной бензопилой или дай стопку дешевых порножурналов — и парень будет доволен, как ребенок. А вот у Поттса все время болел желудок, и, сколько он себя помнил, небеса грозили обрушиться на него. Поттс слегка завидовал Сквайерсу, но при этом ненавидел — псих, да и только. Ричи называл их — Матт и Джефф,^[140] шутил, что вместе они образуют идеального работника, но по отдельности — абсолютнейшие бестолочи. Впрочем, Ричи Поттс тоже недолюбливал, хотя платил он неплохо, а бывшим зэкам не до капризов.

Фургон полз все выше на холм, из одного мира в другой, мимо шикарных домов, стоивших миллионы и все равно подпиравших сваями свои задницы над каньоном. За такую прорву денег могли бы и задний дворик сделать. Надо же, чтобы было куда выйти воздухом подышать, пивка выпить, шашлычок пожарить. Даже в том сортире, который он снимал в Редлендсе, был какой-никакой задний дворик. Но дело в том, что весь этот пейзажик на Голливудских холмах — полный отстой.

За пару-тройку миллионов получаешь говенную хижину без дворика, да еще с жопой, которая висит над пропастью.

Хотя чего уж, это и есть Голливуд, разве нет? Вся эта дыра — сплошное надувательство. Кинозвезды, мать их. Кучка лохов. Дом без дворика — не дом.

— Сто двадцать три, — выдал Сквайерс. Поттс посмотрел на него.

— Чего?

— Ну трупаков я видел.

— Вот что ты мне тут несешь? Сто двадцать три? Ты в Освенциме, что ли, подрабатывал? Господи!

— Не, я серьезно. Я видел, как самолет разбился. Скончались сто двадцать три человека.

Слово «скончались» в устах Сквайерса добило Поттса. Врет и не краснеет, гад. Небось услышал в новостях про авиакатастрофу, и репортер сказал «скончались». А Сквайерс даже не знает, что это значит, где уж ему такое слово употреблять. Поттс решил вывести его на чистую воду.

— Ты сам видел, как разбился самолет?

— Да, вот именно.

— Вот прям как самолет падал, видел?

— Нет, как он о землю звезданулся, не видел. Я пришел сразу после этого. Когда пожарные понаехали и все такое.

— И трупы видел?

— А?

— Ты там трупы видел, так? Сто двадцать три гребаных трупа, разбросанных по земле. Ты их посчитал, да? Раз, два, три, сто двадцать три?

— Ну нет, вот прям трупаков я не видел, но они там были. На борту летели сто двадцать три человека. И все скончались.

Поттс сделал глубокий вдох и выдохнул.

— Я тебя о чем спросил?

— Когда?

— Когда спросил, сколько трупов ты видел? Я сказал «видел». Именно это слово. Я не спрашивал, про сколько трупов ты слышал от долбаных козлов по телику. Просекаешь?

— Но они ж там были, верно? Чего мне было на них пялиться? Целый самолет, полный людей.

— Но фишка в том, что ты их не видел, так? Ты про них слышал, но своими глазенками не видел. Правильно?

— Да, но…

— Да пошел ты со своими «но». Ты лично своими собственными глазами видел сто двадцать три тру па? Просто скажи: да или нет. Да или нет.

Сквайерс запыхтел, поерзал на сиденье и коротко ответил:

— Нет.

— Ага! — обрадовался Поттс. — Что и требовалось доказать.

Фургон медленно плелся по извилистой дороге. Было три утра. Наползающий туман не добавлял удовольствия. Несколько раз им пришлось остановиться, чтобы узнать улицу. Какой-то крысиный лабиринт. И подъему конца-краю не видно. Поттс терпеть не мог холмы. Ему по душе была ровная местность, поэтому он и жил в пустыне.

— Приехали, — сказал он.

Они затормозили у огромных железных ворот. Сквайерс подкатил к самому домофону и покосился на Поттса, шарившего по карманам военной формы, которую любил носить.

— У тебя код есть?

— Ясное дело, есть. — На самом деле Ричи написал код на желтом листке с липкой полосой, только сейчас Поттс никак не мог его отыскать. Он машинально взял этот чертов листок у Ричи в клубеи куда-то сунул. Поттс подавил приступ паники. Сквайерс, ублюдок, наблюдал за ним с едва скрываемой насмешкой. Он надеялся, что Поттс не найдет код, позвонит Ричи и тот порвет его, как Тузик грелку. Сквайерс злился на него из-за самолета, но ему не хватало мозгов, чтобы придумать план мести.

Наконец Поттс отыскал листок в одном из нагрудных карманов камуфляжной куртки и почувствовал, как отпускает спазм в желудке. Сквайерс заметно расстроился. Поттс пытался напустить на себя хладнокровия, как будто и не вспотел совсем от волнения. Он прочитал код. Сквайерс высунул руку из окна и набрал его. Ворота вздрогнули и открылись. Они проехали внутрь.

Дом был приткнут на бугорке над самым концом Уандерленд-авеню. Когда ворота закрылись, они въехали по узкой дорожке на мощеную площадку перед гаражом. Дальше шел резкий поворот направо, и дорожка снова карабкалась круто вверх к дому. Сквайерс остановил фургон у гаража, они вылезли и пошли к крыльцу.

— Твою мать! — вырвалось у Поттса. — А ручник у этой развалюхи нормальный?

— Да хрен знает. Не мой же фургон.

— Надо будет его задним ходом подать наверх, — сказал Поттс, махнув рукой в сторону дороги. — Молись, чтобы этот урод не поехал под горку и не улетел в космос.

— Черт! — Сквайерс посмотрел на фургон, потом проследил взглядом возможную траекторию по склону холма и дальше — в долину, утыканную домами.

— Ладно, — согласился он. — Только сначала пойдем посмотрим.

Они поплелись вверх по склону. Поттс был не-ныгок и жилист, но много курил. Сквайерс же был здоровенный и любил придуриваться. Дойдя до Юршины холма, они оба тяжело дышали. Присели hi минутку. Потом Сквайерс дернул дверь. Она оказалась незаперта. Он выжидательно обернулся на Поттса.

Они вошли в неосвещенный дом и попали в го-ртиную с высоченным потолком, подпираемым с двух сторон стеклянными стенами. Снаружи ее окаймлял дворик с видом на огни Лос-Анджелеса, лежавшего далеко внизу.

Сквайерс потянулся к выключателю, но Поттс остановил его.

— Ты что делаешь? Мы ж тут как в аквариуме.

Нас же от гребаного Комптона видно будет.

Поттс подошел к стене и наглухо сдвинул шторы.

— Ну включай теперь.

Они осмотрелись.

— Во помойка, — заметил Поттс. — У этого засранца миллиард в кармане, а вкуса — ни грамма. И стырить-то нечего.

— Ричи тебе навешает, если ты что-то стыришь, — напомнил Сквайерс. — Он же велел ничего не трогать.

— Да пошел бы твой Ричи. Тут брать все равно нечего, одно говно. Господи!

Поттс взялся за ручку двери.

— Где она, он говорил?

— Вроде бы наверху.

Они поднялись по ступенькам. Поттс открыл дверь. Кабинет. Другую. Огромная спальня, бардак. Еще одну.

Девушка сидела на унитазе, привалившись к бачку. На вид лет шестнадцать-семнадцать, очень симпатичная, длинные каштановые волосы, фигура что надо. Коротенькое кукольное платьице, разноцветные колготки спущены до икр. Из левого бедра торчал шприц. Рядом на раковине героиновый набор.

Несколько секунд Поттс и Сквайерс смотрели на нее молча.

— Хорошенькая, — очнулся наконец Сквайерс.

— Ты уверен, что она того… совсем откинулась?

Да уж хорошо бы.

Сиськи классные.

Извращенец гребаный, — с омерзением фыркнул Поттс, — вот ты кто.

Я ж не сказал, что хочу ее трахнуть. Вот если б она живая была. Поттс скривился.

— Где камера?

Сквайерс достал дешевую туристическую фотокамеру под тридцатипятимиллиметровую пленку.

А чего он цифровую-то не дал? — удивился Сквайерс, изучая камеру. — Это ж говно говном.

— Да потому что ему пленка нужна.

— А почему именно пленка?

— Ну не верит он нам, понятно? Может, мы тут копий себе нашлепаем. Вот он и хочет, чтобы все было только на пленке.

— Ага.

Ну давай камеру.

Поттс снял девушку с разных сторон, останавливаясь только, чтобы дать вспышке время подзарядиться.

Ладно, иди подгони фургон, — наконец велел он Сквайерсу. — Прям к двери, как можно ближе. Миг не улыбается тащить эту суку по всему холму.

А что сразу я? Почему ты сам не пойдешь за фургоном?

— Да потому, что ты долбанутый извращенец. Одного тебя с этой сукой я не оставлю. Такой ответ тебя устроит?

Сквайерс посмотрел на него и не сдвинулся с места. Поттс уже решил, что тот сейчас накинется на него. Правда, со Сквайерсом ни за что не угадаешь, чем он думает. Если слово «думать» вообще подходит к тому, что происходит в его голове. Уставится на тебя остекленелыми глазенками, будто взглядом тебя насквозь прошьет и в затылок упрется. Поттс ждал удара. По Сквайерсу никогда не видно, что он сейчас ударит. Только мышцы слегка напрягаются. Сквайерс, может, и дебил недоделанный, но его не поймешь.

Однако Сквайерс только пожал плечами и пошел вниз по лестнице. Поттс выдохнул и повернул в спальню, чтобы поснимать там. Ричи требовал «говорящих снимков», как он выразился. Такие, по которым можно было узнать дом. Ричи все продумал. Поттсу эти его указки нравились не больше, чем идиот Сквайерс. Но нужно отдать ему должное: он ничего не упустит.

А Сквайерс тем временем в страшных муках вкатывал фургон задним ходом на холм. Он взял его на время у зятя, который божился, что тачка надежная. Сквайерс представил себе, как этот прощелыга будет ржать над ним, и решил взгреть его как следует, когда вернется, — пусть он и сестрин муж. Коробка переключения передач — говно, первая передача слишком слабая, вторая — слишком сильная. Фургон скрежетал и раскачивался, но Сквайерсу удалось дотянуть до гаража, потом он резко сдал назад и поехал вверх по холму. Добравшись до вершины, Сквайерс включил первую передачу и дернул ручной тормоз. Фургон скатился на несколько сантиметров по склону, но потом замер. Сквайерс подождал еще, но развалюха осталась на месте. Тогда он выпрыгнул из машины и вошел в дом.

— А еще громче не мог, долбоеб? — приветствовал его Поттс.

— Я думаю, надо побыстрее. Не доверяю я тормозам этого ведра.

Поттс поднялся в спальню и стащил с кровати одеяло. Потом вышел в коридор и разложил его на полу. Сквайерс дернулся в ванную за девушкой, но Поттс отпихнул его. Сквайерс шагнул в сторону, пропуская напарника. Поттс выдернул шприц и положил его на раковину. Поднял девушку с унитаза, выволок в коридор и уложил на одеяло. Платье завралось. Она была голая по пояс. Поттс неуклюже натянул на нее трусы.

— Ну что ты паришься-то? — удивился Сквайерс, который наблюдал за ним с довольной миной.

— Еще не хватало, чтобы подумали, что мы ее отымели.

— А какая на хрен разница?

Поттс не удосужился ответить. Ему стало тошно от мысли, что кто-то найдет труп и решит, что над ним надругались. Такую мерзость обожают газетчики и телевизионщики. Не дай бог еще скажут, что это все он, пусть даже и не зная, кто он. Приведя девченку в порядок, Поттс закатал ее в одеяло, как конфетку в фантик.

А что с барахлом этим? — спросил Сквайерс про героиновый набор.

Ричи велел оставить. Чтобы этому мудаку напоминанием было, когда домой вернется.

Они взялись за концы свернутого одеяла и нечетко понесли его по лестнице вниз, потом на улицу к машине. Сквайерс потянулся к ручке дверцы, и фургон дернулся вперед сантиметров на десять. Потом еще.

Испугавшись, Сквайерс выпустил свой конец одеяла. Голова девушки глухо ударилась о землю. Сквайерс пританцовывал у фургона, сражаясь с дверью. Фургон покатился вниз. Сквайерс исхитрился вскочить в него на ходу. Он надавил на тормоз, но это не очень помогло.Гараж пугающе маячил впереди. Сквайерс навалился всем телом на проклятую педаль, пытаясь вдавить ее в пол, уперся спиной в сиденье и вцепился в руль изо всех сил. Фургон отвратительно заскрежетал, и Сквайерс уже решил, что тормоза совсем отказали. Но тут фургон замедлил ход с грохотом товарняка и замер в полуметре от бампера стоявшего в гараже «Порше».

Сквайерс свалился на руль. Потом вышел из машины и посмотрел на Поттса, оставшегося на вершине холма. Тот сидел рядом с трупом девушки, раскрыв рот.

Сквайерс потрусил к нему.

— Долбаные тормоза, — радостно сообщил он, словно только что прокатился на американских горках.

Поттсу просто нечего было ответить. Они дотащили труп до фургона и запихнули внутрь. На подъезде к Онтарио Поттса еще трясло, он курил сигарету за сигаретой, чтобы успокоиться. И тут Сквайерс ляпнул ни с того ни с сего:

— Хорошо, хоть жопа у нее чистая была.

Глава 2

Офис агента располагался девятью этажами выше бульвара Уилшир в здании, стоившем тридцать миллионов долларов, но походившем на нечто среднее между часами с кукушкой и мавзолеем в Форест-Лон.^[141] Принадлежало оно самому крупному и влиятельному в мире агентству по поиску талантов, но при таком количестве стекла кондиционеры работали впустую, а окна не открывались, чтобы ни у кого не возникло искушения прыгнуть вниз. Из окон начальства открывался вид на Тихий океан. У этого агента окна позволяли любоваться панорамой восточного Лос-Анджелеса и пеленой смога, которая тянулась до самого Редлендса. И даже здесь было слышно, как гудит Сан-Бернардино.^[142]

— …это не какой-нибудь торговец подержанными тачками из Резеды,^[143] который потребует, чтобы вы снимали, как его жена трахается с кем попало. И я им сказала, что нужен человек хоть с каплей такта, а не урод, ни хрена не соображающий в нашем деле. И в том, как общаться с талантом такого калибра. В общем, человек, способный воспринимать…

Она распиналась уже минут пятнадцать, но ничего полезного ему пока не сообщила. Выглядела она вполне ничего, если вам по сердцу цветущие женщины с Восточного побережья. Ему такие приходились по сердцу, хоть и не всегда.

У нее были золотисто-каштановые волосы, полные алые губы, светлая кожа и манеры ядозуба.^[144] Фантазия рисовала ему картины того, как она днями напролет кромсает человечину, а потом приходит домой и сюсюкает со своими кошками.

— … проницательный, мать его, и чтоб не вваливался в помещение как слон в посудную лавку…

На ней было простое черное платье от «Бален-сиага»,^[145] и он уловил аромат «Опиума»,^[146] когда она продефилировала мимо. В вопросах одежды она обладала превосходным вкусом, но метафора со слоном и посудной лавкой была не в бровь, а в глаз. Большой палец у него ныл и без бинта походил на немного согнутый баклажан.

— … умел держать рот на замке и не рванул к желтым журналистам, чтобы разболтать то, что способно…

Кабинет у нее был маленьким, что-то вроде закутка, который выделяют среднему звену в страховых компаниях. Не хватало только семейных фотографий и календаря с видами какого-нибудь национального парка. Отсутствовал любой намек на ее личную жизнь. Одну стену закрывал шкаф от пола до потолка, забитый сценариями. По корешкам он насчитал шесть, уже получивших «Оскара», и четыре, на него претендующих. В Голливуде подобная самоотдача начинает восхищать. Но он давно решил, что ему плевать.

Палец начал пульсировать, и в придачу заболела спина. Болеутоляющие он принимать отказывался, а вот сигаретку сейчас выкурил бы. И «Джека Дэниэлса» выпил бы. Неделю назад на родео в Салинасе его сбросила лошадь по кличке Секач, и он потянул спину. А потом еще умудрился вывихнуть большой палец, когда накидывал лассо на бычка.

Он сунул его между веревкой и рожком седла — типичная ошибка для новичка, вызвавшая только смех и ни капли сочувствия у остальных. Все это родео в Салинасе было сплошным недоразумением. Но в конце месяца намечалось еще одно, в Бейкерсфилде. Он как раз прикидывал, хватит ли у него отгулов в счет отпуска, чтобы съездить туда, но тут заметил, что она умолкла.

— Черт подери, вы что делаете?

Она стояла рядом с ним, уперев руки в бедра, и смотрела на него так, словно его вдруг подкосил синдром Туретта.^[147] Спустя минуту до него дошло, что он в задумчивости достал сигарету и попытался закурить.

— Господи Иисусе! — воскликнула она. — В этом здании не курят. Как и повсюду в этом штате!

Он убрал пачку в нагрудный карман пиджака. Ко всему прочему его стало клонить в сон. Всю ночь он провел за рулем: ехал из Флагстаффа,^[148] от сестры. Два дня отпуска не догулял, поскольку Уолтер, его начальник, сказал, что он категорически необходим для расследования. И клиент очень важный.

— Да вы же ни слова, мать вашу, не услышали из того, что я сказала. Гири о вас хорошо отзывался. Но вот гляжу на вас и сдается мне, что для вас и улицу-то перейти — проблема. Уж не говоря о таком деле.

Пол Гири был телепродюсером, для которого он выполнил одно задание. Именно Гири и рекомендовал Шпандау агентству «Объединенные таланты», которое и соорудило это самое убожество с кондиционерами. А они уже перенаправили Шпандау к ней.

И вот теперь она любезно сообщила ему, что это ее совсем не радует. Энни Майклз была одним из лучших агентов в своей области и славилась чрезвычайной преданностью клиентам и заботой о них. А еще она была чемпионкой Голливуда по сквернословию.

И Шпандау начал уставать от того, что она направила этот свой талант на него.

Дэвид Шпандау поднялся и тщательно застегнул единственную пуговицу на пиджаке от «Армани». Росту в Энни было не больше метра шестидесяти, и он возвышался над ней сантиметров на тридцать. Ей пришлось запрокинуть голову, чтобы смотреть на него, и она умолкла. Как говаривал старый учитель Шпандау Бо Макколей, если больше ничто не помогает, просто будь выше.

— Благодарю вас, — начал он. — Было приятно познакомиться с вами. — Шпандау протянул руку. Энни тупо посмотрела на нее.

— Вы куда намылились, мать вашу? — недоверчиво поинтересовалась она. Голливудские агенты привыкли к тому, что люди пытаются прорваться к ним, и часто забывают, что они могут захотеть и уйти.

— Для начала, — сказал Шпандау, — выйду из вашего прелестного здания и закурю, если, конечно, никто не выскочит, чтобы полить меня из огнетушителя. Затем, вероятно, загляну к «Муссо и Френку», съем яичницу с ростбифом. А там видно будет. Говорят, в окружном музее выставка немецких экспрессионистов. Хотя мне нравятся гравюры Эмиля Нольде,^[149] не уверен, что вынесу это буйство после ростбифа.

Но хорошего агента голыми руками не возьмешь. Они привыкли, что люди перед ними на задних лапках танцуют. И стоит им встретить того, кто способен послать их к чертовой бабушке, как у них двигательные нейроны перестают функционировать. Энни продолжала пялиться на него, пытаясь уяснить, как это Шпандау намерен вот так запросто взять и уйти. Она смерила его взглядом, словно впервые увидела. Высокий, смуглый мужчина. Сломанный нос. Усталые глаза. Большой палец поврежден. Хороший костюм — настоящий «Армани». Но что это за уродские ковбойские сапоги? Шпандау показался ей немного похожим на Роберта Митчема.^[150]

Но Роберта Митчема она находила немыслимо сексуальным, поэтому не стала сосредотачиваться на этом сходстве. Крутой парень, решила Энни. Настолько крут, что может позволить себе послать все к черту. У такого и мозги могут быть. Наконец программа в ее голове завершила цикл, и Энни одарила Шпандау злобной улыбкой.

— Хитрожопый, — похвалила Энни.

— Отнюдь. Просто у меня есть чем занять время до конца отпуска, вместо того чтобы сидеть тут и выслушивать грязные ругательства от какой-то неврастенички с Лонг-Айленда, одетой в мешок для картошки за две тысячи долларов.

— Слышь, Техас, тебя наняли…

— Нет, меня не наняли. Никто никого не нанимал. Ваше агентство попросило меня приехать сюда и посмотреть, появится ли у меня желание помочь ему выпутаться. Так что пока это все на добровольных началах. Вежливость, принятая в общении предположительно воспитанных людей. Честно говоря, меня не тянет разгребать дерьмо, даже если за это платят.

— Господи, да кем же вы себя возомнили? И с кем вы, по-вашему, имеете дело? Мне нужен профи, а они мне какого-то мудака-статиста из ковбойского сериала прислали!

Это она про мои «Тони Лама»,^[151] догадался Шпандау. В остальном он выглядел безупречно. Шпандау помахал ей на прощание и повернулся к двери.

— Ну ты, козел, не поворачивайся ко мне спиной!

— Если желаете, я попрошу в агентстве, чтобы прислали кого-нибудь, кто вас устроит.

— Шутите? — завопила Энни, когда он потянулся к двери. — Да пошел ты в жопу вместе со своим агентством! Лошадиного дерьма на ковре не оставь, когда выкатываться будешь, ковбой сраный!

Шпандау распахнул дверь и чуть не столкнулся со стройным элегантным мужчиной средних лет — идеальная стрижка и костюм в тонкую полоску.

— Извините, — сказал Шпандау и попытался пройти.

— Не будете ли вы столь любезны задержаться еще на несколько минут? — спросил человек и улыбнулся, явив последнее достижение ортодонтии. Потом любезным жестом пригласил Шпандау обратно в кабинет и закрыл дверь. — Привет, Энни. Вижу, ты тут демонстрировала свою светскость, за которую тебя так любят в Беннингтоне.

— Этот… козел, которого прислало агентство, собирался уходить.

— Прошу прощения. Господин Шпандау?

— Дэвид Шпандау. «Корен и партнеры», личная безопасность и расследования.

— Извините, господин Шпандау. Энни просто привыкла, чтобы все было, как она любит. Представление о дипломатии у нее незамысловатое: орать на людей во все горло, пока они не сдадутся. Приношу извинения за нее.

— Роберт, — вмешалась Энни. — Он же полный идиот. Для нашего дела совсем не подходит. Ты только посмотри на его сапоги!

— Солнышко, не уверен, что стал бы так говорить на месте того, кто носит «Версаче» и все равно похож на еврейку из хасидской семьи.

— Роберт, это жестоко! — заскулила Энни, но не смогла сдержать улыбки.

— Лапуля, ты же знаешь, что это так. Ты бы напялила лаковые сапоги к этому платью, если бы тебе в магазине не выдали инструкций. — Он повернулся к Шпандау. — В «Шанель» вообще отказались ее обслуживать.

— Это гнусная ложь!

— Она у нас живая легенда. Они считают, что Энни покупает у них одежду и отдает ее на переделку какому-нибудь китайцу из Резеды. Иначе не складывается.

На этот раз Энни захихикала.

— Роберт, ты невыносим!

— Я люблю тебя, поэтому мне можно такое говорить. А эта черная тряпочка тебе в самом деле к лицу. «Донна Каран»?

— Нет, конечно. «Баленсиага», пупсик. Тебе правда нравится?

— Полный отпад. Это твой стиль. И крой — как раз для тебя.

— Честно? — не унималась она.

— Да разве я не самый честный человек среди твоих знакомых? А теперь будь зайкой и перестань цепляться к этому человеку. — Он протянул руку Шпандау. — Роберт Аронсон, кстати говоря. Адвокат Бобби Дая. — Аронсон жестом предложил Шпандау присесть. Потом сел сам, слегка подтянув брюки на коленях. — А теперь давайте подумаем, как нам все уладить. Я весь день говорил по телефону о вас, господин Шпандау. И несмотря на реакцию Энни, вы, похоже, пользуетесь авторитетом среди коллег.

— Я… — начала Энни.

— Заткнись, Энни. Помнишь того психа, который преследовал Марси Дюпон в прошлом году? Именно этот джентльмен упрятал его куда следует. По всей видимости, господин Шпандау как раз специализируется на таких клиентах, как мы. Скажите, господин Шпандау, вы действительно настолько хороши?

— Я лучше. Я поистине находка для любой организации.

Аронсон рассмеялся. Этот смех был бы приятным, сочти Шпандау его искренним.

— Да не получится у него ни черта, — настаивала на своем Энни.

— Дело в том, дорогая, что всем наплевать на твое или мое мнение. Я говорил по телефону с Гилом — Гилом Уайтом, главой «Объединенных талантов». Гил хочет, чтобы Бобби пообщался с этим человеком. А дальше пусть сам решает.

Энни Майклз пожала плечами и недовольно выдохнула. Потом села за свой стол, сняла трубку и нажала кнопку на телефоне. Шпандау услышал жужжание в приемной.

— Милли, узнай, когда будет перерыв на обед на площадке «Пожара». — Она повесила трубку. — А вот когда вся эта хрень полетит к чертям собачьим, по жопе надают мне, как всегда, — выдала она в пространство, ни к кому не обращаясь. Ее телефон зажжужал, она взяла трубку, послушала и спросила: — Он на площадке или в трейлере? — Потом она снова положила трубку и снова сняла ее, быстро набрала номер. — Привет, пупсик, это я. Детектив пришел. Ты как, в настроении с ним поговорить? Когда? Примерно через полчасика? Пока. — Она положила трубку кончиками пальцев, словно это был протухший банан. — Ладно. Давайте попробуем.

— А больше нам ничего и не надо, — согласился Аронсон. — В том случае, разумеется, если господин Шпандау не передумал после того, как испытал на себе твое обаяние.

— Я бы хотел поговорить с ним, — ответил Шпандау.

— У них перерыв через полчаса. Они снимают В тридцать шестом «Фокса».

Энни взяла сумочку и прошагала к двери. Лронсон взглянул на Шпандау и выразительно закатил глаза.

— Мы едем на съемочную площадку «Пожара» на студию «Фокс», — сообщила она помощнице. — Позвони на проходную и закажи пропуска. Вернусь после обеда. Все важные звонки переводи на мобильный. Ты понимаешь разницу между важным и неважным?

— Угу, — смущенно протянула помощница, краснея.

— Ты меня слушаешь?

— Да, Энни.

— И чтобы мне не названивали всякие идиоты, которым просто поболтать вздумалось.

— Энни, откуда мне знать, поболтать они хотят или еще чего?

— Оттуда, лапуля, что это часть твоей долбаной работы — знать, кто важен, а кто нет. У важных людей нет времени на болтовню. Теперь тебе ясно?

— Да, Энни.

— Ну почему все ведут себя так, словно им только что череп вскрыли? Роберт, поедешь со мной. А ты, ковбой, скачи сзади на своей лошади.

— Встретимсяу проходной, — ответил Шпандау. — Я дорогу знаю.

Энни фыркнула, ушла к лифту и негодующе ткнула кнопку. Очевидно, лифт боялся ее не меньше, чем все остальные, поскольку открылся в то же мгновение.

— Роберт, ну ты чего застрял?

— Иду, Энни.

Шпандау последовал за ним. Аронсон специально не спешил в лифт. Энни пришлось сунуть сумочку между дверцами, чтобы они не закрылись.

Проходя мимо стола помощницы, Шпандау отчетливо расслышал от нее «сука недотраханная». Когда дверцы лифта закрылись и Энни разразилась очередным потоком брани, Шпандау подумал, что нужно будет непременно послать помощнице букет с выражением искреннего сочувствия.

Шпандау выехал из подземного гаража «Объединенных талантов» следом за «Мерседесом» Энни Майклз. Водила она так же, как разговаривала: вопящее буйное привидение, чуть не сбившее охранника при повороте на Уилшир. Она ехала быстро, но настолько безумно, что потерять ее из виду было невозможно при всем желании. Ты словно следуешь по пятам торнадо: двигаешься от одного разрушения к другому. Шпандау видел, как Энни то говорила по телефону, то размахивала руками и кричала на Аронсона, который молча сносил все это. Каждые сто пятьдесят метров она переводила взгляд на дорогу, ударяла по тормозам и разражалась бранью в адрес очередного водителя или пешехода, которого только что чуть не задавила. Один ее вид утомлял Шпандау. Он откинулся на спинку сиденья и сбавил скорость, давая «Мерседесу» раствориться в потоке. На студию «Фокс» он ездил раз сто, так что мог до нее добраться хоть с завязанными глазами. Шпандау настроил радио на музыку в стиле кантри и расслабился.

«БМВ» для Шпандау взяло напрокат агентство, на которое он работал. Поэтому курить в нем было нельзя, хотя очень хотелось. Уолтер, его начальник, уже пару раз делал ему нагоняй за курение в машине, так что теперь пришлось выключить кондиционер и открыть окно. Лос-Анджелес ворвался в салон, словно вредоносное дыхание Ада. Стоял конец сентября, а Лос-Анджелес так и не сумел расстаться с летом. Воздух висел мерцающей пеленой над тротуаром, над припаркованными машинами, а горизонт на западе окрашивался в красивый, но неестественный оранжевый цвет. Раскаленный туман, состоявший из равных долей мелкой дорожной пыли, автомобильных выхлопов и выдохов десяти миллионов возбужденных ащркелесцев, оседал на любой открытый участок кожи и прилипал, превращая одежду в наждак. Глаза слезились, горло саднило.

Шпандау закурил и подумал, что этот город, плывущий мимо, похож на передержанную пленку: слишком много света, а глубину сожгли и принесли ему в жертву. Сплошной бетон и асфальт, тысяча квадратных миль рукотворного гриля, на котором поджарят нас за грехи наши. Но потом заворачиваешь за угол — а там целое море алой бугенвиллии, искупающей уродство бетонного здания. Или аллея высоких величественных пальм, которые отказываются погибать и упрямо выбрасывают зеленые листья на верхушках толстых умирающих стволов — они охраняют улочку, состоящую из бунгало, построенных еще в те времена, когда Лос-Анджелес был краем с молочными реками и кисельными берегами. Если зажмуриться изо всех сил, можно догадаться, что привело сюда всех этих людей. Иногда здесь еще попадается красота, скрытая под слоем ржавчины. Словно на лице актрисы, лушие годы которой давно позади, под наложенной в отчаянии штукатуркой угадываются черты былой привлекательности. Шпандау не мог понять, почему остался здесь, что заставляло его возвращаться в Лос-Анджелес, пока у него в Неваде по пьяной лавочке не случился разговор с одним ковбоем, который влюбился в шлюху средних лет. Да, она старая, жадная, а уж о нравственности и говорить нечего, признавался ковбой. Но иногда, когда она засыпает, ее лицо становится молодым. Именно в эту юную девушку и влюблялся беспрестанно ковбой. Снова и снова. А еще она умела такое, что делало его наисчастливейшим человеком на земле, когда у нее было подходящее настроение.

Шпандау снова подумывал, не уехать ли из Лос-Анджелеса. Он часто об этом размышлял — черт, да любой нормальный человек думает об этом по сто раз на день, — но, как шлюха того ковбоя, город неизменно притягивал его назад. На этот раз было нелегко. На этот раз он чуть было не остался там. Выйдя из дома сестры во Флагстаффе и направив пикап в сторону Лос-Анджелеса, Шпандау словно влетел с разгону в тучу, которая становилась все темнее. Пересечь границу Калифорнии — то же самое, что попасть под страшное проклятие. А он уже слишком стар для этого дерьма. Надо сказать Уолтеру, что он увольняется. Ди ушла, и из-за работы детективом он становился нечувствительным ко всему хорошему и доброму в этом мире. Пить стал слишком много. А впереди маячила перспектива докатиться до состояния Уолтера, который лучшие годы своей жизни убил в погоне за тем, что по достижении оказывается никому не нужным. Ксли продать дом и прибавить накопления, можно купить небольшое ранчо в Аризоне. Хотя нет, какой из него хозяин ранчо? У него не хватит запала построить собственную ферму с нуля. Поздновато уже. Шпандау начал собирать книги об американском Западе. Этот мир ему импонировал. Можно было заняться книжной торговлей, забить какой-нибудь уютный домик книгами сверху донизу, издать каталог. Но и это не для него — он ни черта не понимает в торговле книгами. Бо Макколей всегда говорил: человек должен заниматься тем, что ему удается лучше всего. А Шпандау был способен только с лошади рухнуть. Хорошенький итог, ничего не скажешь.

Студия «Фокс» располагалась в Беверли-Хиллз, через дорогу от загородного клуба. Посетителей съемочных площадок и павильонов больше всего расстраивает то обстоятельство, что весь блеск открывается тем, кто платит. Снаружи студия похожа на фабрику, которая производит консервы или сиденья для унитазов. Единственным намеком на голливудский шик был плакат в три этажа, рекламирующий последний фильм Бобби Дая «Крузо», гла-мурный ремейк романа Дефо. Пятницу там играла пышнотелая француженка в набедренной повязке. Фильм должен был вот-вот выйти в прокат. И поскольку серьезные критики без сомнения пожелали бы разнести его, их в стране осталось всего трое, остальные работали на газеты и журналы, принадлежавшие тем же, кто владел студией. Шумиху вокруг картины подняли большую. По оценкам, фильм должен был два раза отбить свой бюджет в первый же уик-энд. Так что на текущий момент Бобби Дай был в Голливуде ближе всех к званию божества.

В будке охранника дежурил Уиллард Пакард. Он работал в студии больше сорока лет и утверждал, что близко знаком со всеми знаменитостями.

— Господин Шпандау.

— Господин Пакард.

— «Пожар», павильон 36?

— Точно.

— Нет нужды объяснять вам, где это?

— Полагаю, я смогу его найти.

— «Мертвые письма», семьдесят шестой год, — начал перечислять Паккард. — «Из первых рук», семьдесят восьмой, «Обман друга», восемьдесят первый. Правильно?

— Пропустили «Мир и господин Миллер», — напомнил Шпандау название фильма, в работе над которым принимал участие на студии «Фокс».

— Нет, сэр. Я просто не стал упоминать его из вежливости. Кажется, к нему бесплатно выдавали клюквенный соус, да?

— Наверняка, — согласился Шпандау. — Агент Бобби Дая уже приехал?

Пакард принял серьезный вид и поднял руку. Шпандау кивнул и проехал в ворота. Припарковался на стоянке за зданием администрации и запер машину — на тот случай, если коммерческому директору студии вздумается украсть его стереосистему «Блаупункт». Он увернулся от несущегося гольфмобиля, китайца в костюме панды без головы и двух дам в деловых костюмах, споривших о том, допустима ли зубатка в макробиотической диете.

Шпандау свернул направо и зашагал по пустынной городской улице мимо Нью-Йоркской публичной библиотеки и итальянского ресторанчика в Нижнем Ист-Сайде. Как-то раз он вывалился из окна второго этажа этой библиотеки, а через окно ресторанчика в него выпустили очередь из автомата. Надувной матрас лез в кадр, и режиссер немного сдвинул его, пока они обедали. В итоге матрас не сдулся под ним, как было задумано, Шпандау отскочил от него, как мячик для пинг-понга, — и грохнулся прямо на тротуар. У режиссера за спиной был шлейф кассовых картин, поэтому студия только слегка пожурила его. А Шпандау месяц ходил в гипсе, не мог работать и подтирался левой рукой.

Павильон 36 находился на другой стороне территории. Его окружал лабиринт из трейлеров, кабелей и оборудования. Нарисованный палец указывал на трейлер Бобби Дая — маленький фургон, который выглядел бы уместно в каком-нибудь квартале для пенсионеров в Аризоне. Вот тебе и блеск Кшливуда, подумалось Шпандау, хотя он знал, что размеры актерских трейлеров напрямую зависят от степени их самовлюбленности и кассовых сборов фильмов с их участием. Если «Крузо» и «Пожар» оправдают надежды, тогда в следующий раз у Бобби появится такой трейлер, что ему потребуется собственный почтовый индекс. Шпандау постучал в дверь. Энни Майклз выскочила, как хорек из норки, и захлопнула за собой дверь.

— Вы где шляетесь?

— Гулял по аллее воспоминаний.

— Можете хоть тут не выделываться, а? — В ее голосе слышалась легкая паника. Шпандау начал было ее жалеть, но одернул себя. — Короче, слушайте. У него стресс. Он очень напряжен. Сраный продюсер и сраный режиссер вместе задрочили ему всю голову. У его партнера по фильму таланта не больше, чем у овсяного печенья. Так что говорить буду я. А вы помалкивайте, пока он сам с вами не заговорит. Если не захочет, значит, просто уйдете. Все равно толку не будет. У него чутье звериное. Не понравитесь ему — делу конец. Ясно?

— Может, мне следовало принести морковку или пару кусочков сахара? — незлобно поинтересовался Шпандау.

Энни втянула воздух через сомкнутые зубы и пронзила его испепеляющим взглядом.

— Я думаю, вы там пробудете секунд тридцать.

Они вошли в трейлер. За маленьким обеденным столом сидели Бобби Дай и Аронсон.

— Бобби, — оживился Аронсон, — это Дэвид Шпандау из детективного агентства.

Бобби поднялся и пожал руку Шпандау. Энни потопталась за ним несколько секунд и втиснулась между ними, словно пытаясь защитить своего клиента от порчи.

— Пупсик, необязательно заниматься этим сейчас, если ты не готов, — сказала она Бобби.

— Да все в порядке.

— Точно?

— Господи, Энни, — вмешался Аронсон. — Может, ты уже перейдешь к делу?

— Энни, — сказал Бобби.

— А?

— Ты меня задолбала совсем, ясно?

— Пупсик, я просто о тебе забочусь. Мне же именно за это платят.

— А ты перестань. Поняла?

— Как скажешь, пупсик.

— И хватит называть меня пупсиком, — рявкнул Бобби. — Это меня бесит.

— Ну извини, — сказала Энни и переключилась на обсуждение разговора с одним финским режиссером, который звонил ей утром. Он хотел поработать с Бобби. Это, разумеется, могло и подождать. Но Энни пыталась сохранить лицо. И хотела управлять ситуацией, а не оказаться в роли жертвы.

Шпандау оключился от этой мелодрамы, присел и воспользовался возможностью осмотреть трейлер.

Пятнадцатичасовой рабочий день на съемочной площадке — норма. Актеры, занятые в главных ролях, большую часть времени проводят в своих трейлерах. Это что-то вроде домашнего ареста: никогда не знаешь, когда понадобишься режиссеру, и не решаешься уйти с площадки. Конечно, в контракте, скорее всего, это не запрещено, но как-то неловко завалиться в «Макдоналдс» в наряде ковбоя или зомби-людоеда. А если ты еще и популярный актер, то на тебя накинется толпа фанатов и журналистов. Если съемки проходят на площадке, можно, конечно, пойти прогуляться, но такое бывает нечасто, поскольку съемочные площадки, как правило, располагают к прогулкам не больше, чем территория лесопилки. Продюсеры и режиссеры — жутко нервные люди. Словно учительница, которая недосчиталась детишек в конце экскурсии, они будут корчиться в апоплексическом припадке, если не найдут на месте своих актеров, которые, стоит спустить их с поводка, умеют отвлечься весьма хитроумными и нетривиальными способами. Так что всем куда спокойнее, если актер сидит сиднем в своем трейлере.

Поскольку автофургоны уютом не отличаются, актеры делают все возможное, чтобы привнести в них домашнюю атмосферу. Шпандау доводилось видеть трейлеры, отделанные в стиле турецких борделей, опиумных притонов, французских будуаров и спортивных залов. Одна его знакомая актриса путешествовала с пузатой свинкой, для которой в трейлере был устроен загончик, устланный соломой. Пахло там соответственно. Сама же звезда, сменившая пять мужей, секс-символ мирового масштаба, частенько благоухала парфюмом, имитирующим запах свиньи. Но если звезда довольна, то и остальным легче. И к черту санитарные нормы.

На взгляд Шпандау, изюминкой трейлера Бобби Дая было полное отсутствие индивидуальности. Ни тебе оборочек, ни тебе подушечек, ни вычурных занавесочек. Семейных фотографий тоже не наблюдалось — как и прочих. Никаких памятных вещиц. Ничего, что рассказало бы о личной жизни и прошлом Бобби Дая. Дверь в спальню была открыта. Шпандау увидел незаправленную кровать, разбросанную одежду и набор гантелей. Во всем остальном трейлер был таким, как его изготовили на заводе, — холодным и безликим. Единственное, что хоть немного говорило о внутреннем мире его обитателя, — журналы и книги, лежавшие повсюду. Среди журналов Шпандау заметил «Кайе дю синема», «Сайт энд саунд», «Нью-Йорк тайме», «Эсквайр» и «Пипл». Мешанина, конечно. Но Шпандау заподозрил, что, если присмотреться, в каждом из этих журналов найдется материал о Бобби. На маленькой полке соседствовали Уилл Дюрант,^[152] Чарлз Буковски и Карл Юнг. Интересно, Бобби их читал? Или это все часть декорации?

— Настоящий сыщик, да? — сказал Бобби, при влекая внимание Шпандау.

— Никаких подделок.

— Вы упакованы?

— То есть при оружии ли я?

— Ну да.

— Нет.

Бобби посмотрел на него разочарованно.

— А в чем смысл тогда?

— Временами я сам себе задаю этот вопрос, — ответил Шпандау.

Его порадовало, что Бобби поднялся, чтобы пожать ему руку. Хоть манеры ему привили. Бобби Дай оказался сантиметров на десять ниже Шпандау. Он крепко сжал руку детектива и посмотрел ему в глаза. Но был во всем этом какой-то перебор, словно актер играл роль и таким образом полагалось вести себя его герою. Бобби и одет был в костюм для съемки: линяные джинсы, потертые ковбойские сапоги, расстегнутая рубашка в клетку, открывающая гладкую загорелую грудь. Рукава были закатаны, на сильных жилистых руках — многочисленные татуировки, проступающие сквозь слой грима.

Спутанная копна длинных каштановых волос, усугубленная наращиванием, выглядела эффектно перед камерой на ветру, но на крупном плане походила на клубок ленточных змей. Глаза у Бобби были карие, немного печальные, что очень любили обсуждать в подростковых журналах.

Но главной достопримечательностью его лица был нос — знаменитый сломаный клюв, слегка вздернутый, крючковатый, что, как предполагалось, явилось результатом недолгой боксерской карьеры. Нос придавал Бобби индивидуальность и не позволял спутать его с миллионами других. В который раз Шпандау удивился тому, каким простым человеком кажется актер в жизни и каким величественным становится на экране. Тут явно не обходилось без волшебства, которое с помощью камеры добавляло великолепия и романтичности простецким чертам. Никто не мог объяснить, почему так происходит лишь с немногими избранными, хотя кто только не пытался добиться этого эффекта со времен изобретения кинематографа.

— Ну и как вы будете меня защищать?

— В общих чертах, если дойдет до стрельбы, это будет означать, что я с работой не справился. А я всегда справляюсь со своей работой.

— Господин Шпандау, как я поняла, хочет сказать… — вклинилась Энни.

— Я знаю, что он хочет сказать, — оборвал ее Бобби. — Уши у меня есть.

Она обожгла взглядом детектива. Шпандау поймал себя на том, что непроизвольно улыбнулся.

— Господин Шпандау, я не уверена, что вы достаточно…

— Да заткнись ты, Энни, — рявкнул на нее Бобби.

Шпандау постарался скрыть свое злорадство.

— Полагаю, мы могли бы обсудить все, — сказал он.

— Конечно.

— Наверное, лучше всего наедине. Если, конечно, не намечается чаепитие.

Аронсон посмотрел на Энни и кивнул. Она нехотя поплелась за ним из трейлера.

— Не пришлась вам работенка, да? — спросил Бобби.

— Это зависит от вас. Без вашей помощи я ничего сделать не смогу.

Бобби протянул ему листок, на который были приклеены буквы, вырезанные из газеты.

ТЫ СКОРО СДОХНЕШЬ, ДАЙ!

Шпандау вернул листок.

— Миленько.

— Вчера утром нашел. Кто-то подсунул под дверь.

— Часто такие получаете?

— Бывает. Какая-нибудь девица увидит меня в кино и втрескается. А ее парень взбесится — и давай мне письма слать.

— И как вы обычно себя ведете?

— Есть у меня человек, который отвечает за безопасность. Обычно до серьезного не доходит.

— Вы ему это письмо показывали?

— Да.

— И?

— Не о чем беспокоиться. Можно еще пару телохранителей взять. Съемочная компания оплатит.

— Так почему это письмо вас так встревожило?

— Потому что они смогли сунуть его под дверь моего трейлера.

— А меня зачем позвали? Я-то чем могу вам помочь?

— Хочу, чтобы вы узнали, кто это.

— У вас какие предположения?

— Никаких.

— Тогда я вряд ли смогу вычислить его, каким бы блестящим сыщиком я ни был. Вы сами сказали — это может быть разозлившийся кавалер. Да кто угодно. Наймите телохранителя и забудьте об этой бумажке.

— И все? Это все, что вы мне можете сказать, мать вашу? Мне же кто-то угрожает!

— Какой-то идиот послал вам письмо. Такое сплошь и рядом случается. Дело яйца выеденного не стоит.

— Да иди ты знаешь куда!

— Послушайте, — спокойно сказал Шпандау. — Если бы такое дерьмо хоть что-то значило, половина Голливуда давно отдыхала бы на кладбище. Это ж как рекламки в супермаркетах — пустое дело. Извините, что испортил вам все веселье, но такие письма все получают. Оборотная сторона популярности. Если считаете, что вам грозит серьезная опасность, есть люди, которые способны защитить вас. И обязательно обратитесь в полицию. Но пытаться вычислить отправителя, сужая круг подозреваемых, — пустое занятие. Это может быть кто угодно. Если вы, конечно, не подозреваете кого-то.

— Не подозреваю.

— Тогда и говорить не о чем. Обратитесь в полицию и наймите телохранителя.

— Тогда катитесь! Я кого-нибудь другого найду.

— Разумеется, всегда можно найти того, кто будет рад выкачать из вас деньги.

— Идите в жопу!

Лексикон Дая начинал утомлять Шпандау. Его уже подмывало схватить актера за грудки, поднять со стула и прочитать ему краткую лекцию о том, как следует принимать гостей, особенно тех, которые превосходят вас на двадцать пять кило и десять сантиметров. Он бы так и поступил, если бы руки Бобби Дая не тряслись, когда он прикуривал сигарету. Бобби пытался выглядеть крутым, но ему это плохо удавалось. До этого момента все происходящее забавляло Шпандау. Но теперь он понял, что все не так просто.

— Дайте-ка мне записку еще раз.

Дай протянул листок. Шпандау взял его за уголки, хотя не очень надеялся, что от этого будет толк. Он поднял листок на свет. Вырезки глянцевые, наверняка пальчики на всех остались. Но поди разбери, чьи они.

— Сколько человек это видели?

— Черт его знает. Энни. Роберт. Может, еще двое-трое.

— Иными словами, записку передавали по кругу, как блюдо с колбасками.

Дай усмехнулся. — Да, пожалуй.

— Не возражаете, если я возьму ее с собой? Верну навтра.

— Да, пожалуйста, берите. Так вы возьметесь за это дело?

— Мне нужно подумать.

— Вы чего? Цену себе набиваете? Самоутверждаетесь за наш счет?

— Я возьмусь за это дело, только если буду уверен, что справлюсь. Такой у меня принцип. А вы вольны нанимать кого вам угодно. Роберт говорит: вы лучше всех.

— Он прав. Я лучше всех. А следовательно, вы можете верить мне на слово.

— Ладно, не потеряйте письмо, мать вашу.

— Постараюсь. В любом случае, приду завтра. — Шпандау встал и пожал руку Бобби. — И, кстати, больше не разговаривайте со мной так, как говорили до сих пор. Может, кто-то и готов такое терпеть. Я — нет. До завтра.

Энни бросилась к Шпандау, не успел он выйти из трейлера.

— Ну?

— Что — ну?

— Как все прошло?

— Поинтересуйтесь у своего клиента.

— Я у вас интересуюсь.

— Я вижу. Но я на вас не работаю.

Ее первым желанием было накинуться на него, но Энни сдержалась и улыбнулась.

— Ну и сукин же вы сын!

— Не исключено. Но я старомодный сукин сын. А вы тут материтесь без меры. Мне это не нравится. Уверен, таким образом вы выражаете свою симпатию, но я бы предпочел, чтобы это прекратилось.

— Так вы согласны?

— Честно говоря, не решил пока. Надо посоветоваться с начальством. Вам сообщу завтра.

Шпандау повернулся и зашагал прочь. Ожидая, что сейчас ему в затылок полетит камень. Но он не полетел, и Шпандау попытался представить себе выражение лица Энни.

Офис «Корен инвестигейшнз» располагался на бульваре Сансет напротив представительства «Мерседеса» и французского бистро. Когда воздух на улице был свеж, можно было открыть окно в приемной, вдохнуть аромат мяса по-провансальски и понаблюдать за иранцами, совершающими тест-драйв по кварталу на дорогом «Мерседесе». Офис «Корен» попытался не бросаться в глаза — в конце концов они ведь занимались делом, требующим секретности, — но позволил себе лишь одну роскошь: щеголеватую латунную табличку у двери. Сам офис состоял из приемной, кабинета самого Корена и небольшого конференц-зала. Но повсюду лежали толстенные ковры и стояла массивная мебель. Они говорили: доверяйте нам. И люди доверяли. Корен обычно не держал в штате больше пяти сыщиков. Ему нравилось называть свое детище агентством-бутиком, подразумевая его высокий класс и индивидуальность и противопоставляя его раздутым и безличным учреждениям, вроде «Пинкертона».

Уолтер Корен унаследовал дело от отца, пьющего сыщика старой закваски, любимым писателем которого был Вальтер Скотт. Его доконали сорок лет сплошных грязных разводов и поисков сбежавших мужей. Уолтер получил диплом экономиста в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, чтобы оплатить учение, ночами работал на отца. К моменту поступления в университет он уже три года снимал на пленку любовников через окна мотелей и выуживал презервативы из мусорных корзин. Скучища добротного образования в области финансов только ускорила кончину всех романтических представлений Уолтера о жизни в Городе Ангелов.

Уолтер похоронил отца вместе с его разрушенной печенью почти одновременно с получением диплома, потом взялся за реанимацию папашиного наследства и отказался от попыток получить степень магистра делового администрирования в Стэнфорде.^[153]

Все знакомые сочли его чокнутым, поскольку Корен-старший всю жизнь едва сводил концы с концами. Но Уолтер, в отличие от отца, не считал себя изувеченным нравственным несовершенством окружающего мира. Он рано понял, что люди — испорченные существа и вследствие этой испорченности нередко попадают в переплет и нуждаются в помощи. В свое время Уолтер написал весьма познавательную курсовую работу на тему «Экономика переработки отходов», откуда уяснил, что уничтожение продуктов человеческой деятельности может принести состояние. Точно так же, рассудил он, в Лос-Анджелесе найдется немало людей, горящих желанием платить немалые деньги за то, чтобы избавиться от иных видов накапливающегося и мешающего жить дерьма. При этом, по его мнению, хотя замусорить свое гнездо способны представители любого класса, за его очистку богатые платят лучше.

Уолтер влез в долги, чтобы взять напрокат роскошную машину, купить хороший костюм и снять первоклассный офис в Беверли-Хиллз. Он свято верил, что состоятельные люди доверяют только себе подобным. Уолтер начал обхаживать богатых и знаменитых, которые оценили его загар, явно полученный в загородном клубе, великолепные зубы, а в особенности то, что он был тактичен и не высказывал суждений по вопросам морали. Богатые тоже хотят нравиться. За десять лет Уолтер Корен добился успеха и прослыл одним из самых надежных хранителей секретов в обществе Лос-Анджелеса. Кроме того, в его активе значились три бывшие жены, язва желудка, вереница молоденьких любовниц и Шпандау.

В этом списке радовал его только Шпандау, и только Шпандау знал: Корена-младшего заработки интересовали гораздо меньше, чем реабилитация имени отца, которого он обожал. В конце концов, старик Корен основал успешную фирму. В кабинете висел его портрет, сделанный с фотографии по заказу Уолтера.

И каждый год четырнадцатого июля Уолтер напивался в память о дне его смерти. Иногда Шпандау присоединялся к нему.

Шпандау вклинил «БМВ» на свободный пятачок перед бистро и подумал, что сегодня в меню явно наличествует paupiettes de veau.^[154] Он проверил, не ошибся ли, и решил при случае попенять шеф-повару Андрэ на то, что в это блюдо вместо мадеры добавили красного вина. Когда Шпандау вошел в офис, Пуки Форсайт, которая некогда звалась Амандой, пока не поступила в приличное учебное заведение на Восточном побережье, оторвалась от чтения модного журнала. Пуки, миниатюрная привлекательная брюнетка, верила в искупление грехов посредством нарядов. Также она полагала, что человеку одной личности маловато, и поэтому меняла свою ежедневно. В этом она не отличалась от большинства жителей Лос-Анджелеса. Сегодня Пуки выбрала образ Одри Хепберн: убрала волосы наверх, открыв изящную бледную шейку. Розовый костюм был от «Живанши» — или очень приличной подделкой. Пуки приехала в Лос-Анджелес, чтобы добиться финансовой независимости, но ежемесячный чек от «папочки» был не лишним.

— О, с возвращением! — обрадовалась она. — Ну как отпуск?

Шпандау поднял большой палец, который чем дальше, тем больше напоминал баклажан. Пуки скривилась.

— Да чего вы с ним сделали-то?

— Арканом затянул.

— Так я и подумала, — ответила она елейным голосом. — Что вам пришлось веревкой ловить корову или что-то в этом роде.

— Промахнулся. Он у себя?

Пуки кивнула. Шпандау подошел к двери Корена и постучал. Корен открыл, удивленно посмотрел на него, но быстро пришел в себя.

— Доложи о расходе бензина.

Уолтер Корен-младший был высок, худощав и обладал той привлекательностью, которая с возрастом начинает казаться следствием богатства.

Его загар был по-прежнему безупречен, хотя светлые волосы уже начали редеть.

И поддерживать тридцать четвертый размер талии ему удавалось теперь с большим трудом. Корену было слегка за пятьдесят, но выглядел он ровесником Шпандау. Женщины считали его достаточно привлекательным, вследствие чего постоянно причиняли ему беспокойство. Мужчинам он нравился, поскольку умел ублажать их самолюбие без гомосексуального оттенка. И все же в глубине души он был привязан ко всем своим женам, а его печень стремилась догнать печень отца.

— Только что вернулся, — сообщил Шпандау.

— Ты никогда не включаешь счетчик, а потом ноешь, что мы тебе платим мало. А мы ведь помочь пытаемся.

— Ну вы тут главный, — ответил Шпандау, плюхнувшись на стул. — А главный только и может, что людей эксплуатировать, только вот понимания от него не дождешься.

— Это откуда? — восхитился Корен. В студенческие годы он входил в радикальную группу, одну из немногих обладавших финансовыми средствами. — Элдридж Кливер?^[155]

— Господин Роджерс.^[156]

— Как палец?

Шпандау продемонстрировал. Корена передернуло.

— Господи! Ужас кадкой. Ты его запудрил бы, что ли.

А то смотреть жутко… ну так что там с Бобби Даем?

Шпандау показал ему письмо. Корен прочитал и вернул листок.

— Есть предположения относительно автора?

— Он говорит — нет.

— Тогда чего он от нас хочет?

— Расследования. Кто-то ему сказал, что мы такими вещамизанимаемся.

— А ты объяснил ему со всем терпением, каков шанс вычислить автора?

— Да.

— И?

— Все равно хочет расследования.

— А ты на это ответил?..

— …что переговорю с моим господином и повелителем.

— Думаешь, есть смысл?

— Я думаю, что это все дерьмо собачье. Подделка чистой воды.

— Думаешь, он сам себе послал письмо с угрозой? Зачем ему это?

— Понятия не имею. Сначала подумал — реклама. Но он не хочет, чтобы об этом узнала пресса.

И в полицию идти не желает. Такое внимание к его персоне ему в любом случае ни к чему.

— Может, он хотел навести на какую-то мысль? Проверял на вшивость?

— Похоже на то. Он ищет, кому бы довериться.

— Ты подходишь, у тебя же рожа святого Бер-нара.

— Вот именно.

— Согласен с тобой — это сильно смахивает на дерьмо. И может оказаться пустой тратой времени. А тебе и так есть чем заняться.

— Но у меня еще отпуск не кончился, — напомнил Шпандау. — Меня тут вообще до понедельника быть не должно, не забывай. Между прочим, часики тикают, деньги мне капают, не так ли?

Никогда не понимал, зачем нужен отпуск, — буркнул Корен, умело уходя от умилительной попытки Шпандау выбить из него за внеурочные. — Людям следовало бы добиваться самореализации в работе. Именно труд превратил нашу страну в великую. Думаешь, Томас Джефферсон целыми днями сидел и ныл о том, что хочет провести свои законные две недели в году на Миртл-Бич?^[157] Да и вообще, ты измучился от безделья, да еще вон пальца чуть не лишился, как последний идиот. Ты же практически умоляешь дать тебе дело.

— У Томаса Джефферсона была сотня рабов, и он потратил чертову уйму времени, пытаясь всучить американцам помидоры, — нашелся Шпандау. — Он околачивался в своем саду, и ему не приходилось общаться с агентами, актерами или ехать по шоссе Вентура в шесть вечера. У меня еще три дня в запасе.

— Хорошо. Что ты хочешь делать? Взяться за это?

— Завтра смотаюсь к нему опять и поговорю.

— Ладно. Только уж за свой счет. Сам сказал — ты еще в отпуске. За сегодня я тебе заплачу, но пока официально от меня задания не получишь — ты сам себе платишь. На мне фирма.

— Да еще какая!

— Изображая святого Бернара, много не заработаешь. И сдай отчет по расходу бензина. Я больше не собираюсь мириться с этой хренью, когда вы их складируете, как будто это вам накопительный счет в банке. А потом ждете, что я вам буду все оплачивать.

Шпандау поднялся.

— В понедельник, — отрезал Корен. — Принеси дело к понедельнику. Или я сам найду тебе занятие.

Глава 3

Они закопали девчонку в песок недалеко от Индио.^[158] Когда они закончили, уже почти рассвело. Поттс боялся, что их заметят, хотя они были очень далеко от шоссе и утащили тело в скалы. На небе висела полная луна, и фонарик им не понадобился. Несколько раз Поттсу чудились гремучие змеи, но Сквайерс напомнил ему, что они холоднокровные и бодрствуют только днем. Или, может, наоборот. Сквайерс был здоровенным и сильным, но при этом ленивым донельзя. Они договорились копать по очереди, но вахта Сквайерса становилась все короче и короче. Кончилось тем, что Поттс орудовал лопатой, а Сквайерс сидел и наблюдал. Они-то надеялись, что управятся быстро — песок ведь. Но когда было выкопано полтора фута, песок стал сыпаться обратно. Яма получилась не такая глубокая, как они рассчитывали, и тело лежало кулем. Поттс рассудил, что в скалах никто его не заметит и даже с воздуха его не видно. Была, конечно, опасность, что тело раскопают койоты. Но, посовещавшись, Поттс и Сквайерс решили, что это не страшно. Даже хорошо — потом труп будет труднее опознать. Вскоре от покойницы останутся одни кости. Сквайерс предлагал ее раздеть, но Поттс твердо стоял на своем.

Поттс добрался до дома в Редлендсе ближе к обеду, уставший и грязный. Он мечтал о душе и холодном пиве. Поттс решил, что отоспится, поест, а потом завалится куда-нибудь.

Он жил за пределами города, на краю пустыни. Пожелтевшая штукатурка скрывала бросовые шлакоблоки. От многочисленных землетрясений они потрескались. Трещины замазывали, но все равно нет-нет да и отваливался кусок, открывая разлом, где поселились насекомые. Поттс старался не думать о том, что творится под полом. Рядом стоял деревянный гараж, слегка осевший на бок. В его щели задувал ветер с песком.

Поттсу хотелось перебраться в дом получше или даже в квартиру, но теперь ведь все умные, кредитную историю проверяют, сволочи. А у него не кредитная история, а сплошная жопа. Домишко состоял из малюсенькой спальни, крошечной кухни и гостиной. Коробка из-под печенья — не больше. Зато двор есть.

Поттс оставил пикап перед гаражом и вошел в дом. Перед уходом он забыл включить кондиционер, и на него пахнуло жарой. Теперь Поттс включил его и заглянул в кухню за холодным пивом. Открыл банку, сделал глоток, а потом выпил все залпом. Открыл вторую. Поможет уснуть.

Поттс вернулся в гостиную. Опустился в кресло и огляделся. Не ахти, но в целом ничего. Приятно быть дома. Мебель вся в основном из «Гудвилла» с вкраплениями из «Таргета».^[159] Дешевенько, но не дерьмо какое-нибудь, как то, в котором он рос, да и потом пожил немало. На стене висела большая картина какого-то «Голубого мальчика», написанная каким-то Гейнсборо. В общем, картинка-то пи-дорская, но Поттсу она была по душе. Ему нравились мягкие цвета и плавные линии, как будто одно перетекает в другое. Она его успокаивала. Да и не водил он сюда никого. За год, что Поттс жил здесь, в доме появлялись только хозяин да сантехник, чинивший унитаз.

Лампочка на автоответчике мигала. Поттс нажал на воспроизведение.

«Господин Поттс, это Джина Ривера из „Консолидейтид кредит“. Мы уже некоторое время пытаемся связаться с вами относительно состояния вашего счета, ваш платеж просрочен…»

(бип).

«Господин Поттс, это опять Кевин Пиншон. Я уже три раза приходил за арендной платой…»

(бип).

«Господин Поттс, это Лесли Стаут из „Маккэнн, Пул и Фоксл“. По поводу вашего ходатайства о встречах с дочерью. Оно было отклонено.

Если желаете узнать подробности, позвоните мне. Разумеется, мы можем совершить еще одну попытку, но это повлечет дополнительные расходы…»

Поттс подошел к раздвижным дверям, ведущим во дворик. Они, как всегда, поддались с трудом. Он предпочел бы нормальные двери с петлями, поскольку знал, как легко взламывать раздвижные. Была бы фомка. Сколько раз он сам это проделывал еще в Техасе. Через двери открывался вид на дворик, и временами Поттс сидел в гостиной и любовался тем, как меняются цвета неба.

Весь дворик — песок с пучками травы. У мангала для барбекю — пластиковый стол и стулья. Поттс повесил там рождественскую гирлянду, которую включал, когда сильно напивался. Была во дворике и кормушка для птиц, но птицы никогда к ней не прилетали. А еще Поттс устроил там площадку для игры в кольца. Он взял ржавое кольцо и бросил. Промахнулся. Плюхнулся на пластиковый стул и долго всматривался в пустыню. Допив пиво, он заставил себя встать и вернуться в дом. Взял еще банку, пошел в спальню и выложил все из карманов на комод, бросив толстую пачку денег, выданную Стеллой, в ящик с носками. Он снял одежду, засыпав пол песком и матерясь, но сил подметать не было. Ушел в ванную и встал под горячий душ. Попытался думать о женщине, но и это не получилось. Ему хотелось что-нибудь сломать. Выйдя из душа, Поттс надел кимоно и выпил еще две банки пива.

Он проснулся к вечеру — лежал в халате на постели поверх покрывала. Во рту было мерзко, в голове стучало. Наверное, из-за пива, хотя скорее — из-за того, что он забыл поесть. Поттс дошаркал до кухни, приготовил крулску растворимого кофе и пошел с ней в туалет, где его пронесло. Кишки свернулись в узел, ему было плохо. Перед ним мелькало лицо мертвой девушки.

Поттс натянул джинсы, ботинки и потрепанную байкерскую косуху. Вышел в гараж, отпер его и поднял ворота. Посреди гаража стоял огромный классический «Харлей-Дэвидсон» в окружении разбросанных запчастей и ящиков с инструментами. Поттс подошел к мотоциклу и провел по нему рукой. Потом оседлал его и выкатил на улицу. Слез, закрыл гараж. Надел шлем и завел своего друга. В его седле Поттс забывал обо всем — потому все и гоняют на мотоциклах. Этот гребаный мир обступает тебя со всех сторон. Но садишься на байк — и становишься свободным, и скользишь по самой его кромке.

Поттс доехал до придорожного кабака «У Кепки». У входа стояло с десяток мотоциклов и несколько фур, только что закончивших рейс. Поттс знал некоторых из этих людей. Когда он вошел, лишь немногие поздоровались и помахали ему, хотя он регулярно захаживал сюда вот уже целый год. Поттс остановился у бара и сел на табурет. За стойкой стоял сам Кепки.

— Пивка? — уточнил он.

Поттс кивнул.

— И твоего чили, если еще осталось. И крекеров.

Кепки поставил перед ним пиво. Поттс его тут же выпил и сделал знак Кепки, чтобы тот дал еще.

— Рано начал или не останавливался? — спросил тот.

Поттс не стал отвечать, но приступил ко второй бутылке с меньшим энтузиазмом. Потом обернулся и окинул зал взглядом. Двое байкеров резались в бильярд у дальней стены. Вокруг стояло несколько зрителей. Среди них — женщина лет тридцати в облегающем синем платье с бутылкой пива в руке. Она подняла глаза и увидела, что Поттс смотрит на нее. Он отвернулся.

Поттс принялся за чили, но тут рядом материализовалась та самая женщина.

— Не хотите угостить меня «Миллером»? — сказала она Кепки.

Тот протянул ей бутылку. Женщина осушила ее, стоя рядом с Поттсом. Он разломал несколько соленых крекеров и бросил их в тарелку с чили. Очень хотелось есть. Но, отправив в рот кусок, он тут же выплюнул его на ладонь — оказалось слишком горячо.

— Черт! — Он глотнул пива.

Женщина рассмеялась.

— Мама не учила вас сначала подуть?

— Черт, весь рот себе сжег! Мать твою, Кепки, мог бы предупредить.

— Горячее блюдо на то и горячее, чтобы не быть холодным, — заметил Кепки, подмигнув женщине.

Поттс сделал еще глоток пива.

— Вы всегда так едите? — спросила женщина. — Большими кусками и глотками? Хотя по мне, так это хорошая черта. Человек все берет большими порциями, и жизнь тоже. Вы такой, да?

— Не задумывался.

— Уверена, что вы именно такой. И именно так живете. Меня зовут Дарлин.

— Поттс.

— Просто Поттс?

— Просто Поттс.

Они пили весь вечер. У Поттса в кармане осталось немного денег из выданных Стеллой, и перед ними на стойке выстроилась шеренга пивных бутылок и бокалов из-под виски. Они смеялись и болтали. Дарлин прижималась к нему, обнимая одной рукой. Чуть раньше она наклонилась к нему, поцеловала, скользнув языком в его рот, И провела рукой по его ширинке. Поттс ушел в туалет. Он как раз стоял у писсуара, когда вошла Дарлин. Он попытался застегнуть джинсы, но она остановила:

— Не напрягайся. — Она взяла его за член, отвела в сторону и прижала спиной к стене. Потом подняла платье и сунула руку Поттса себе в трусики. Поттс слегка обалдел. Вошел один из байкеров.

— Ребята, я вам не помешаю.

Он встал к писсуару, глядя на то, как Поттс и Дарлин ласкают друг друга. Уходя, байкер одобрительно присвистнул и подмигнул Поттсу.

— Может, к тебе поедем? — предложила Дарлин.

— Нет.

— Женат?

— Нет.

— Тогда чего? Мне начхать, если у тебя бардак. Лишь бы койка была.

— Просто я никого к себе не вожу.

— Чего так?

— Хватит меня допрашивать. Не вожу — и все. Хочешь довести дело до конца или нет? Так поехали к тебе.

— Нельзя. У меня ребенок. Притащу домой кого-то, малыш трепанет социальному работнику.

Они доехали в ее машине до мотеля. Поттс напился в стельку, поэтому отдал ей пачку денег. Она была пьяна чуть меньше, чем он, и пошла снять номер. Вернулась Дарлин через несколько минут, по-прежнему держа деньги в руке. Посмотрела на них, потом на Поттса и засунула купюры в лифчик.

— Хочешь получить их назад? Иди и забери.

В номере Дарлин села на кровать и достала пол-литровую бутылку водки из сумочки. Отхлебнула сама и предложила Поттсу.

— Что-то ты на взводе. Всегда такой или только со мной?

— Ничего я не на взводе.

— А что, на взводе — это здорово. Я люблю, когда чуток страшно.

Она вернулась на кровать и поманила к себе Поттса.

— Ну иди же, лапуля. Поговори чуток с мамой Дарлин. Поттс плюхнулся на кровать. Она притянула его голову к своей груди и стала нежно гладить. Поттс закрыл глаза.

— Жизнь у тебя тяжелая, да? Вижу. Это ж всегда видно, когда жизнь тяжелая. А чуток любви — как раз то, что нужно, да, милый? Чтобы кто-то был с тобой нежным и мягким. Жизнь-то колется. Нельзя же, чтобы все время было тяжко, правда?

Дарлин взяла его за подбородок, подняла и нежно поцеловала в губы. Посмотрела в глаза.

— Глаза у тебя красивые. Я сразу заметила. Такие большие и грустные. Люблю такие. Я подумала: человеку с такими глазами надо, чтобы его кто-то любил.

Поттс наблюдал за тем, как она раздевалась. Дарлин была по-своему красива. Бледная кожа, сексуальное тело. Но все портил ужасный шрам на животе. Она заметила, что Поттс смотрит на него.

— Не нравится?

— Нормально.

— Уродливо, да? Все врачи, когда я рожала. Инфекция. Я чуть не умерла. Ты меня расхотел? Такое с мужиками бывает.

— Нет, я хочу тебя.

Она положила его руку на свой живот. Он пробежал пальцами по шраму.

— А ты хороший. Правда?

— Правда. Я хороший.

— Ну давай. Раздевайся. Чуток подразню, а потом буду тебя любить.

Поттс разделся и лег на кровать рядом с ней. Она вдруг оробела. Поттс начал трогать ее за разные места, она смущенно хихикала. Прямо как школьница. Дарлин притянула его и как будто вобрала в себя. Она толкнула его на спину, оказалась сверху и улыбнулась — в этот момент Поттс подумал, что никогда не видел женщины красивее. Лампа горела точно у нее за головой, и Дарлин была похожа на ангела с нимбом. Поттс попал в рай. И сам стал ангелом.

Она перекатилась на спину и потянула его, чтобы он оказался сверху. Он поцеловал ее, не прекращая движений. Возбуждение становилось все сильнее, и Дарлин отвернулась. Впилась ногтями в спину Поттса. Обхватила его ногами, выгибаясь под ним, прося, чтобы он двигался резче, быстрее. Поттс решил, что он кончит, но Дарлин остановилась и положила его руки себе на шею. Поттс не понял, что от него требуется. Она обожгла его взглядом.

— Ну же. Чего замер, давай.

Поттс сжал пальцы и почувствовал, что она снова двигается под ним. Его все это слегка напрягало, но стоило ему ослабить хватку, как Дарлин приходила в бешенство. Наконец она сжала его руки, показывая, чего хочет. Она покраснела, потом побагровела, в ее горле раздалось сдавленное бульканье. Поттс хотел остановиться, но женщина ударила его по рукам, и он продолжил. Она начала биться в судорогах. Ее глаза закатились. Поттс испугался, что задушит ее насмерть. Делать ей больно ему не хотелось. Она шлепала по кровати ладонями. Поттс замер и убрал руки с ее шеи. Дарлин ловила ртом воздух и, кажется, приходила в себя. Сфокусировав взгляд на нем, она посмотрела на него как-то странно и вдруг заорала:

— Какого хрена ты перестал? Я бы вот-вот кончила! Уже всего ничего осталось. Сукин сын недоделанный!

Поттс отодвинулся от нее. Дарлин впала в истерику. Она сидела посреди кровати, рыдала, ругалась и пыталась выпутаться из простыни. Поттс натянул брюки и выскочил из номера с ботинками в руках. Доковылял до парковки. Прохлада из пустыни ударила ему в лицо, и все стало еще хуже. Он был в растерянности. Поттс огляделся в поисках своего мотоцикла и вспомнил, что они приехали на ее машине. Он поставил на землю ботинки и попытался влезть в них. Тут на пороге появилась голая Дарлин и стала ругать его на чем свет стоит:

— Да ты что, совсем того? Что, не потянул такую бабу, как я, гомик несчастный? Угадала? Неудачник долбаный, гомосек чертов.

Она продолжала сыпать проклятиями. В других номерах открывались двери, Поттс ковылял прочь от мотеля, неся в руках рубашку и ботинки, а Дарлен все кричала.

Глава 4

Дэвид Шпандау жил в старом доме с двумя спальнями в Вудланд-Хиллз. Дом был небольшой, но к нему примыкал симпатичный дворик. Шпандау устроил в нем пруд, запустил туда рыб и черепашку. Черепашка чувствовала себя там прекрасно. А вот рыб поедали еноты. Что ни день Шпандау недосчитывался одной. Время от времени он находил под изгородью хвост или плавник, а то и два. И шел покупать еще одну рыбу. Шпандау подумывал, не засесть ли как-нибудь ночью у окна с дробовиком, чтобы застукать проклятых енотов на месте преступления. Причем подумывал вполне серьезно, и это слегка пугало его. Они ведь просто зверюшки, в конце концов. И придумывать план мести им — это же верная дорога в дурдом. Лучше бы по ней не ходить. Но все лее Шпандау уже жалел, что вырыл этот чертов пруд. Предполагалось, что он поможет ему расслабляться, а пока только раздражал.

Он въехал на дорожку у дома, вышел из машины, открыл шаткий гараж на два места и поставил «БМВ» рядом с пикапом. Это был подновленный «Шеви-Апачи» 1958 года, на котором Шпандау ездил бы с гораздо большим удовольствием, чем на «БМВ», казавшемся ему слишком претенциозным. Но Корен арендовал для своих агентов именно такие машины. Аргументы его были просты: «БМВ» настолько примелькались, что в Лос-Анджелесе не выделяются из потока, и в то же время они достаточно стильные — в самый раз для его работников. Для Шпандау же это был огромный немецкий драндулет, в котором к тому же нельзя курить.

Шпандау сам был из немцев. Его отец, мясник, приехал из Дюссельдорфа сразу после войны. И, видимо, машина напоминала Дэвиду о нем. Темная, холодная, равнодушная. Папаша бил его широким солдатским ремнем, и Дэвид всегда подозревал, что он оставил его на память о своей службе в рейхе. Шпандау как-то спросил отца, был ли тот нацистом. Старина Хорст влепил ему так, что Дэвид пролетел до стены. В магазине папаша целыми днями яростно рубил туши, как будто это были евреи, цыгане или гомосексуалисты. Потом возвращался домой, чтобы упиться шнапсом и терроризировать жену и детей. Катрину, дочку, которая была двумя годами младше Дэвида, он не трогал. Ке он добивал бранью. Какие-то немецкие гены не давали ему поднять руку на женщину, но орать на нее не мешали. Так что им доставалось не меньше, чем мясу в магазине. Слыша, как кто-то восхищается «БМВ» — «прекрасный образчик немецкой инженерной мысли», — Шпандау вспоминал безжалостную деловитость, с которой отец расправлялся с мясом и людьми. Но мысли об этом тоже были прямым путем к безумию: ведь это всего-навсего машина.

Шпандау по дороге заехал на рынок и теперь взял с сиденья пакет с покупками и захлопнул дверцу гаража. Замысловатых пультов управления он не терпел. День выдался жаркий, и белая рубашка на спине совсем промокла под пиджаком «Армани». Л в доме было прохладно и темно. Уходя, он закрыл шторы и включил кондиционер. Как же приятно утаиться дома: тихо, спокойно — и он один. Ему нехватало Ди. Но, положа руку на сердце, хорошо, когда никого нет. Весь мир остается снаружи. И никто не жужжит над ухом. Делия ушла от него год назад. Полюбовный развод — если молено так сказать о разводе. Он не возражал. Шпандау давно понимал, что этим все кончится. Они оба понимали. Пока он работал каскадером, все шло прекрасно. Ди уважала эту работу — ведь тем же самым занимался ее отец. Потом у Шпандау случилась черная полоса: за год он переломал чуть не все кости, да еще продюсеру вмазал.

Сломать за десять месяцев бедро, руку и ключицу — само по себе плохо. А Дэвид еще в придачу вышел из себя на площадке и красиво двинул в челюсть одному важному хмырю. Хмырь выплюнул несколько дорогих зубных коронок и вызвал адвоката. Адвокат пригрозил засудить старшего каскадера, Бо — владельца компании и по совместительству отца Ди. Бо отругал Шпандау, но стал в суде на его защиту, хотя выгородить все равно не смог. Бо отказался уволить Дэвида. Чтобы не ставить тестя под удар, Шпандау ушел сам, успокоив тем самым хмыря. Он просидел дома три месяца. Почти каждый вечер напивался до поросячьего визга. А потом на него свалился Корен, предложивший работать сыщиком. И Шпандау узнал, что это занятие ему по силам и к тому же не грозит травмами.

Именно работа в детективном агентстве и доконала его брак. Ди плевать хотела на то, сколько он пьет и кутит, что при этом ломает и кому бьет морду. Все же она была дочерью Бо Макколея и привыкла к такому. А вот привыкнуть к переменам в муже она не смогла. Как и к тому, с какой легкостью он согласился на работу, которая ей казалась безнравственной. На одном из первых заданий Шпандау нужно было подружиться с человеком, личным менеджером, подозреваемым в «незаконном присвоении» денег своей клиентки.

Клиентка была телезвездой с мировой славой. Пышногрудая крашеная блондинка с телом куклы Барби и мозгами Джона Пола Гетти. Она гоняла своего менеджера в хвост и в гриву, платила ему сущие крохи и с наслаждением унижала на глазах у всех присутствующих. Тот терпел, но при этом мстил ей, потихоньку перекачивая небольшие суммы денег на свой счет в Неваде. Не бог весть какие деньги. Ему нужно было только на домик у Тахо,^[160] куда он ездил рыбачить и отдыхать, когда появлялась возможность вырваться из ежовых рукавиц начальницы, что случалось крайне редко. Шпандау договорился о встрече у озера. Они вместе сходили на рыбалку, подружились.

Как-то вечером, выпив, они сидели в плоскодонке и ловили окуня. Менеджер все Шпандау и выложил. Объяснил, как уже год выдаивал деньги по капле, незаметно, чтобы расплатиться за домик. Надо же где-то жить, когда он уйдет от королевы Сиськильи — а сделать это он планировал в ближайшие месяцы. Он рассказывал об этом Шпандау совершенно спокойно, словно не было в том ничего дурного. Он считал, что его действия вполне оправданны, и вины за собой не видел.

Сиськилья его эксплуатировала и унижала, поэтому он изъял у нее некоторую сумму — по справедливости. Да она и не заметит этой недостачи. Денег у нее — куры не клюют.

И домов — до жопы. Но она заметила. Она заявила, что стала подозревать его, когда он перестал обижаться на нее за грубость. И ей дешевле было нанять детектива, чем проверять бухгалтерию, к которой она в любом случае не желала привле кать излишнее внимание. Шпандау помог набравшемуся бедолаге сойти на берег и добраться до хижины. Уложил его спать. А потом позвонил Сиськилье и все рассказал.

Ди сочла это отвратительным. И удивилась, что Шпандау не разделял ее чувств. Как же можно предать друга? Того, кто к тебе хорошо относится и доверяет? Шпандау понимал ситуацию иначе. Сомнения и угрызения совести его не мучили. Он попытался все ей объяснить, но тщетно. Этот человек — преступник, говорил Шпандау. И его, Шпандау, наняли, чтобы изобличить преступника. Что он и сделал. Вот и все. Но для Ди семья и дружба были святыми понятиями. Друга предать нельзя, что бы там ни было. Особенно если есть хоть какое-то оправдание его поступков. Нельзя — и все тут.

— Но он мне не друг, — парировал Шпандау. — Он вор.

— Но ты же сам говорил, что был ему другом! — нападала Ди. — Ты запудрил ему мозги, заставил думать, что он может тебе довериться. А потом воспользовался им.

Шпандау не знал, что на это ответить. Сам спор казался ему каким-то иррациональным. Но после него в их отношениях появилась трещина, которая превратилась в непреодолимую пропасть. Он подозревал, что дело не в том споре. Что происходит нечто серьезное. Но вот что именно — понять Шпандау не мог. Тот случай ударил по слабому месту их отношений.

Но только когда Ди уехала на несколько недель, Шпандау нашел время сесть и тщательно разобрать все до единого проколы их брака.

Ди сама как-то сформулировала это, давно еще. Шпандау рассказал ей об отце. О том, как он их бил, оскорблял, о его отчужденности и жестокости.

И как это сблизило его с сестрой и матерью. У них получился союз, исключавший всех чужих. Друзей и наперсников у них не было, зато легче переносились ежедневные унижения от папаши.

Дэвид понял, что можно наблюдать за тем, как обижают дорогого тебе человека, и ничего при этом не делать, потому что так устроен мир. Просто смиряешься. Пропускаешь через себя боль и унижения, словно холодный ветер сквозь дыру в стене. А потом компенсируешь, выдавая мелкими порциями нежность, которую раньше прятал.

Рассказывая все это Ди, Шпандау не чувствовал ничего, кроме стыда из-за того, что родился и вырос в такой семье. А у нее в глазах стояли слезы. Шпандау поднял ее на смех, но на самом деле не увидел в своей истории ничего такого, что могло бы довести до слез.

«Именно поэтому я и плачу, — ответила Ди. — Ты даже не понимаешь, какая это трагедия».

Так и сказала: трагедия. Ее воспитывали бессистемно, но в любви. Покутив с ребятами, Бо мог вернуться под утро, пьяный в дым, но во всем остальном был образцовым мужем и отцом. Два сына и дочь души в нем не чаяли. А он в них. Бо частенько повышал голос, но никогда не оскорблял и ни разу не поднял на них руки. Ди выросла в такой любви, что поняла, какая это редкость и удача, только поступив в колледж.

Она поблагодарила Дэвида за то, что он с ней поделился. И добавила, что теперь ей многое стало ясно.

— Что, например? — спросил Шпандау.

— Например, твоя манера дистанцироваться, когда тебе страшно, — ответила Ди. — Уходить в себя, сворачиваться клубком, как ежик.

— Не пойму, о чем ты, — сказал он. Но она больше к этому не возвращалась.

Только недели и месяцы спустя после развода Шпандау начал понимать. Ди выросла, не боясь любить и доверять. А Шпандау жизнь напоминала крошечную лодку. Либо ты в ней, либо за бортом.

Выпал за борт — выплывай сам. И сколько ты там протянешь — никого не волнует. Он любил мать, сестру, любил Ди и Бо. Небольшая команда для небольшой яхты. А весь остальной мир его не заботил. Ты, как тигр, защищаешь самых близких, а остальные пусть катятся ко всем чертям. Их и пожалеть-то некогда.

Может, это и разрушило его брак? Не исключено. Причина, видимо, была столь же тривиальна, сколь разница между счастливыми и несчастными семьями. Они по-разному смотрели на мир. И, наверное, даже любили по-разному. Шпандау знал, что миру доверять нельзя, доверять можно только проверенным и близким людям. А Ди думала: мир существует для того, чтобы его любить и заключать в объятия.

Трагедия заключалась в том, что Шпандау и любил ее именно за это. За эту непохожесть на него.

Со временем до него дошло: он ждал, что она сделает его лучше. И надеялся, что станет похожим на нее. Но как бы они ни любили друг друга раньше, как бы ни любили сейчас, изменить его ей не удалось. Он не был способен измениться, и поэтому Ди ушла. И поэтому он так преуспел в своей работе. Работе предателя.

Они были женаты пять лет. Ди работала учительницей. Учила второклашек. Случались мгновения, даже целые дни огромного счастья. Такого счастья, с которым к Шпандау приходило чувство вины. Ощущение, что так хорошо просто не может быть. Что это счастье незаслуженно (по крайней мере, для него).

Их брак не был плох, хотя временами приходилось нелегко. На четвертом году их совместной жизни умер Бо. Сердечный приступ. В семьдесят лет. Бо Макколей был здоров, как те лошади, которых он пас всю свою жизнь. Такие должны жить вечно. Личность необыкновенная, к которой неприменимы обычные нормы морали. После смерти Бо в их жизни образовалась пустота.

Хуже всего пришлось Ди, любимой дочурке Бо. Ее братья приехали на похороны, но остаться надолго не смогли. Один жил во Франции, другой — в Нью-Йорке. У каждого своя семья. На плечи жены Бо, Мэри, женщины не робкого десятка, легли заботы о ранчо близ городка Охай. Ей помогала семья мексиканцев, давно работавшая на их ферме. Последние несколько лет Ди практически безвылазно жила там с июня по август. Помогала присматривать за скотиной, разбираться в тонкостях бухгалтерии и просто была с матерью, чтобы та не чувствовала себя одиноко. Шпандау наезжал, когда появлялась возможность.

Он совсем не удивился, когда она сказала, что хочет окончательно перебраться на ранчо. Они уже год жили порознь. Ди предложила наконец развестись. Шпандау подумал, что у нее кто-то появился. Но мужчин рядом с ней не было. По крайней мере, до сих пор.

Может быть, Ди хотела отпустить Шпандау, чтобы он мог свободно ухаживать за другими женщинами. Однако он стал смотреть на других, только когда развод был оформлен окончательно, то есть совсем недавно. Да и сейчас еще чувствовал себя как-то неловко. Вторую Ди он отыскать не надеялся. Да и вообще он никого не собирался искать. Так ему было лучше. Документы о расторжении брака были подписаны, и, когда стало ясно, что Ди не вернется, он отдал ей деньги за половину дома. Больше у них не было ничего ценного. Она забрала внедорожник «Тойота-4-Раннер». У Дэвида остались «Шеви-Апачи» и почти вся мебель.

Шпандау отнес пакет в кухню, поставил на стол и выложил продукты. Не было еще двух часов. Он сделал себе бутерброд и быстро его проглотил, по-холостяцки, над раковиной. Потом зашел в кабинет и проверил сообщения.

Вторая спальня задумывалась как детская. Но превратилась в склад, который Ди прозвала «каморкой Джина Отри^[161]».

Сначала она служила кабинетом Шпандау, где он вел счета и писал отчеты для Корена. Постепенно тут начали скапливаться памятные вещицы, сувениры и фотографии со съемок и родео, в которых он участвовал.

Случайные призы с каких-то пустяковых деревенских родео — обычно за соревнования с арканом, поскольку на лошади Шпандау сидел, как выразился Бо, словно ему задницу тефлоном покрыли.

Когда Ди ушла, дремавший в нем ковбой окончательно проснулся.

Коврики индейцев навахо, тотемы коренных американцев, мексиканские покрывала на старом диване, стул из кожи для седел — так теперь выглядел его любимый уголок в доме. В стеклянном шкафу стояли книги по истории и культуре американского Запада. На стенах — старинное оружие. Над деревянным стулом у письменного стола висел огромный плакат с изображением Сидящего Быка, вождя племени лакота. Сам стол был древний, с убирающейся крышкой, и такой тяжелый, что втаскивали его втроем.

Ни дать ни взять — музей американской старины, как говорили те немногие друзья, которых Шпандау приглашал к себе. Единственной уступкой XX веку, который Шпандау, вслед за Ивлином Бо, считал большой ошибкой человечества, были автоответчик и ноутбук, пристроенные в углу, подальше от глаз. Здесь, как ни в каком другом месте, он чувствовал себя дома. Сколько ночей скоротал Шпандау, сидя в большом кресле, куря трубку, потягивая кукурузное виски и читая книги об американском Западе.

Автоответчик не преподнес сюрпризов. Пуки напоминала ему — голосом Мэрилин Монро, которым обычно говорила по телефону, — что шеф требует отчет по расходу бензина. Друг из штата Юта, настоящий ковбой, напившись и заскучав, сообщал, что скоро приезжает в Лос-Анджелес, и спрашивал, не сведет ли его Шпандау с какой-нибудь необременительной старлеткой.

Звонила и Ди. Узнать, не передумал ли Шпандау приехать на ранчо. Он несколько раз прослушал ее сообщение, отмечая знакомое учащение сердечного ритма.

Шпандау стащил с себя костюм от «Армани» и быстро надел джинсы, простую рубашку и старые ботинки. Словно скинул чужую кожу и натянул свою. Жить стало легче. Он открыл гараж и с третьего раза завел «Апачи». Машина уже несколько недель стояла без дела. Шпандау выехал задним ходом и закрыл ворота. Потом сел за руль, просто наслаждаясь ощущением. Он восстановил первоначальный вид этого драндулета, вплоть до нежно-голубого окраса с широкой белой полосой по низу и радиоприемника, настроенного на АМ-диапазон. С трехступенчатой коробкой и шестью цилиндрами на дороге машина не отличалась безрассудством. Ехала так, как и положено простой рабочей лошадке. На сиденье рядом с Дэвидом лежали потрепанный соломенный «стетсон»^[162] и бейсболка с рекламой гриль-бара «Красный клюв». Он надел бейсболку.

Шпандау был дома.

Ранчо Макколеев находилось в семи милях от Охая. К нему вел извилистый пыльный проселок, петлявший между холмами. Бо Макколей купил эти пятьдесят акров холмистых просторов сорок лет назад, почти сразу после того, как женился на Мэри и стал одним из лучших каскадеров в стране. Бо никогда не полагался на свой киношный заработок и считал, что надежнее разводить скакунов. Лошади — самые глупые из всех созданий Господа, но он все равно предпочитал их людям. У них с Мэри были вполне деловые мозги, и вскоре они стали безраздельными собственниками этой земли. Бо был востребован как координатор каскадеров и открыл свою компанию. А ранчо работало само по себе. После смерти Бо Мэри решила не бросать ферму, хотя могла себе это позволить. Проще было бы продать большую часть земли и жить припеваючи, не работая. Но не такой у Мэри был характер, и она продолжала разводить лошадей. Однако было ей уже под семьдесят — запал уже не тот. На ранчо ей помогали мексиканец Карлос, его жена и сын.

Сыну было двадцать лет, по выходным он закладывал за воротник, но все же пользы от него было больше, чем неприятностей.

Шпандау любил ранчо. Если он где и чувствовал себя как дома, то только тут. Уже на подъезде взбираешься на последний холм и видишь его внизу, в долине. Гравийная дорога вьется по холмам. В долине течет ручей. Белый двухэтажный дом высится в зеленом оазисе посреди коричневатой земли. Вокруг него стоят хозяйственные постройки, амбар, конюшня, загон для скота и домишко, в котором живет семейство Карлоса. На пастбище бродят лошади. Их немного. Ровно столько, говорила Мэри, сколько нужно, чтобы ранчо продолжало жить. На самом деле выручки от проданных лошадей едва хватало на зарплату Карлоса. Но без лошадей ранчо — уже не ранчо, а бессмысленный клочок земли. А пока оно живо, жива и какая-то частичка Бо, повторяла Мэри.

Шпандау спрашивал себя, что будет с ранчо, когда и Мэри не станет. Ди любила его, но работу свою любила больше. И жить здесь она не хотела. Ее братья были рады сбежать отсюда, стали городскими жителями и возвращаться не желали. Земля между тем возросла в цене раз в десять по сравнению с временами, когда Бо купил ее. Лет через десять после смерти Мэри эти места станут уже окраиной города. Повсюду натыкают дешевых домов-коробок, телевышек и прочих огрызков «Американской мечты». Тогда еще одна частичка Шпандау умрет. Нельзя любить то, что тебе не принадлежит, что не твое. А он вот умудрился влюбиться в это ранчо, вопреки здравому смыслу.

Когда Шпандау подъехал к дому, Карлос ругал сына на чем свет стоит. Парень стоял повесив голову, а Карлос грозил ему пальцем. Он посмотрел на Шпандау, улыбнулся и помахал рукой, приветствуя его. Сын поднял глаза на Шпандау, но промолчал.

Вид у него был угрюмый. Шпандау заметил у парня фингал. Тот снова опустил голову, терпеливо ожидая, когда закончится буря, и не прислушиваясь к словам отца. Сына Карлоса вечно все раздражало, а Шпандау раздражал он сам.

Он поскребся в сетчатую дверь кухни. Вышла Мэри, миниатюрная и худенькая, похожая на Мирну Лой, актрису, которая снималась в фильме «Худой» по мотивам романа Дэшила Хэммета. Бо говорил, что это была одна из причин, по которой он на ней лсенился. Хотя, конечно, добавлял Бо, главное — что она обладала еще более скверным характером, чем он, и держала его в узде.

И в этой шутке была лишь доля шутки. Как-то раз, около года назад, Шпандау видел, как Мэри схватила лопату и замахнулась на риелтора, который уговаривал ее продать ранчо. Пока Бо был жив, он не совался. Понимал, что ему ничего не светит. А тут решил воспользоваться тем, что Мэри подавлена. И все прошло бы нормально, если бы он ограничился соболезнованиями. Но риелтор завел разговор о продаже, и Мэри сочла это оскорблением. Она гналась за ним до самой машины и успела разбить заднюю фару его «Мерседеса», пока он заводил мотор. Как же Шпандау было не обожать ее?

Мэри открыла дверь и быстро чмокнула зятя в щеку.

— Мы не знали, приедешь ты или нет.

Мэри не была склонна к демонстрации чувств, это Бо любил обниматься и целоваться с родственниками. Она пошла прямо к холодильнику и стала накрывать на стол: миска картофельного салата, ветчина, зелень и кувшин лимонада — Мэри помнила вкусы Шпандау и приготовила все специально для него.

— Люблю создавать вокруг себя некую загадочность, — сказал он.

— Тоже мне, загадочность. Да в тебе этой загадочности ни на грош, ну точно как в Бо. Открытая книга, вот что ты такое, уж извини, что я так тебе прямо это выкладываю.

— Что у них там? — спросил Шпандау, кивнув на окно, за которым Карлос продолжал выволочку сыну.

— Мигель обрюхатил какую-то девчонку из Камарилло.

— То-то у него видок такой. Это Карлос его разукрасил?

— Нет, папаша девчонки постарался. Добрый католик. Хочет, чтобы они под венец пошли.

— Бедолага.

— Да черт-те что из него выросло, — заметила Мэри. — Только на пользу, если у него будет пухленькая женушка да дюжина пострелят. А то не ровён час пырнут ножом — и все.

— Вы сегодня не в духе.

— Сегодня два года, как Бо похоронили. На меня всегда находит.

Шпандау уселся за стол. Мэри поставила перед ним тарелку и стакан, положила вилку и нож. Наполнила стакан. Сняла пленку с миски. Шпандау положил себе еды.

— Так и не спросишь, где Ди?

— Поддерживаю загадочный имидж. К тому же проголодался я.

На самом деле ему до боли не терпелось увидеть Ди. И они оба это знали.

— Она в конюшню пошла. Хоуги тебе готовить.

— Хорошо.

— Все-таки паршивец ты редкостный, — улыбнулась Мэри. — Она все утро на нервах, ждала тебя.

— Разве вы должны мне об этом говорить?

— Уж не знаю, что у вас двоих там разладилось. Все в игры какие-то играете. А я так и не поняла, чего вам вздумалось расплеваться-то. Любите ведь друг дружку. И оба так и будете маяться всю жизнь.

— В жизни вообще все сложно.

— Да просто, еще как просто, — отрезала Мэри. — И всегда так было. А такие вот вроде вас двоих, интеллектуалов чертовых, делают вид, что сложно, и все портят. Мир-то как вертелся, так себе и вертится. Всего-то и надо — научиться держаться и не падать. Вон — как лошади.

— Это вы намекаете на мое последнее выступление в Салинасе?

— Нет. Но слышала, ты там не блистал. Дай-ка палец посмотрю.

Шпандау показал ей палец, она рассмеялась.

— Что ж ты его суешь куда ни попадя? Вот и Бо говорил, что ты его когда-нибудь отчекрыжишь. И похоже, тебе это чуть было не удалось. — Она села напротив Шпандау и посмотрела на него. — А тебе не приходило в голову, что я не ровен час помру?

— О смерти думаете?

— Они же разорвут ранчо на клочки и загонят тем придуркам, которые смотрят Опру Уинфри,^[163] — сказала Мэри.

— Тогда на вашем месте я не стал бы умирать.

— Мальчикам плевать на ранчо. А Ди в одиночку им заниматься не будет. Ей это по силам, думаю, но она не станет.

— Мэри, но ко мне это вообще никакого отношения не имеет. Господи, вы бы не подначивали меня так, будь здесь Ди.

— Упрямая она. Может, хоть у тебя еще капля здравого смысла осталась.

— Это Ди от меня ушла, — напомнил Шпандау.

— Ты ее отпустил.

— Ну конечно, остановишь ее.

— Черт побери! Да пусть работает в школе. А ты ранчо займись.

— А может, надо спросить ваших сыновей, что они думают по этому поводу?

Для них это просто кусок сухой земли где-то в глуши, который ничего для них не значит. Деньги у меня есть, я могу с ними договориться. Хотя они не сильно в этом нуждаются. Ранчо может перейти к Ди, если она захочет. Они и слова не скажут.

— Вы бы лучше с ней самой поговорили.

— А я с тобой говорю, паршивец. Ты бы пораскинул мозгами да понял, чего хочешь. Времени-то не так много осталось.

— Мэри, вы у нас как огурчик. Или вы что-то скрываете?

— Да я не о том.

Мэри поднялась и принялась мыть уже перемытую посуду.

— А о чем?

— Да ни о чем. Это вообще не моего ума дело, что у вас двоих там с личной жизнью происходит.

— Вы намекаете, что Ди с кем-то встречается?

— Не мне о таком говорить. Сам с ней потолкуй.

— Черт!

— Я только одно скажу. Вам двоим надо все решить. Я же не вечная.

— Что решить? — спросила Ди с порога.

— Что вы оба хотите на ужин, — нашлась Мэри. — Готовить-то мне в радость. Но меню выдумывать — это уж нет. Так что сами решайте.

Делия Макколей пошла ростом в отца. Золотисто-каштановые волосы, тоже доставшиеся от отца, длинные и волнистые, были собраны шпильками на затылке. Сколько раз вечером Шпандау наблюдал, как она стоит у края кровати и вытаскивает шпильки из волос. И волосы падают ей на плечи, словно дождь осенних листьев — аж дух захватывает. От матери Ди унаследовала подтянутость, тонкие черты и царственную осанку — высокая, стройная красавица, Шпандау никогда не желал ее так, как сейчас. Ди вошла и отпустила дверь — та захлопнулась, щелкнув. «Хочет мать позлить», — догадался Шпандау. Ди подошла к нему и поцеловала в щеку, положив руку ему на плечо. От нее едва заметно пахло лошадями и седлами, и ему нравился этот запах. Он соединял Ди с этим миром, с этим местом, которое он тоже любил.

— Я думала, ты не приедешь, — сказала Ди.

— Задержался по делам в городе. Следовало позвонить, но я только забежал домой — и сразу сюда.

— Я тебе Хоуги приготовила. Если, конечно, ты еще хочешь покататься. И успеем вернуться, чтобы ужин приготовить.

— Да поезжайте, — не выдержала Мэри. — Уж я как-нибудь с готовкой управлюсь. А вы развлекайтесь, — мягко добавила она.

Ди посмотрела на нее выразительно. Мэри сделала вид, что не заметила, и Ди ушла в дом.

— Сто процентов, сейчас вода зашумит, — заметила Мэри. — Будет лошадиный запах смывать. И не удивляйся, если от нее духами запахнет. Глупее вас двоих я людей не встречала.

Шпандау покончил с едой. Когда Ди вернулась в кухню, он различил легкий аромат «Шанель».

Мэри посмотрела на него, покачала головой и фыркнула.

— Готов? — спросила Ди.

Он пошел за ней следом к конюшне. Ди шла через двор, ее бедра, обтянутые джинсами, слегка покачивались. Она настолько естественно вписывалась в этот пейзаж, что трудно было представить ее в классе перед оравой второклашек или среди учителей на каком-нибудь собрании. Но Шпандау видел ее и там — в строгой блузке и юбке, с убранными в тугой пучок волосами, с очками на кончике носа. Она стояла, такая высокая, бескомпромиссная и неприступная. Он подозревал, что некоторые коллеги ее боялись. Ди была тверда и принципиальна. Ноучительница из нее получилась хорошая. Она любила свою работу и учеников. И все же ему казалось, что он наблюдает за незнакомкой. Это была совсем не та женщина, которая, после стриптиза на пороге ванной, еще не высохшая, гладенькая, пахнущая ароматным мылом, забиралась в постель, ложилась на него, клала его руки на свои бедра, шептала что-то на ухо. Капли стекали с ее мокрых волос по шее, груди, животу и падали на Шпандау теплым дождем, когда она, положив руки ему на плечи, подавалась вперед, так что он не мог уже видеть ее лица, и шептала: «Я люблю тебя. Я всегда буду любить тебя».

Коня назвали Хоуги, потому что он всегда казался грустным. Он стал первым подарком Ди мужу на день рождения. Тощий годовалый жеребенок, в котором одна Ди разглядела перспективу. Он был слишком худеньким, с длинными тонкими ножками. И ничто в нем не говорило о том, что из Хоуги вырастет отличный конь, который будет стоить больших денег.

Но Ди сказала, что у него есть душа. А Бо съязвил, что Хоуги больше на ламу похож, чем на лошадь. Мэри заметила, что он смотрит в глаза, как Хоуги Кармайкл^[164] — немного печально. Так и стали называть жеребенка Хоуги. Когда он подрос, Шпандау сам объезжал и тренировал его. И даже сейчас Хоуги был слишком высок, слишком длинноног. И центр тяжести у него располагался слишком высоко для лошади, которая работает на ранчо. Но это ему не мешало. Все думали, что Хоуги сгодится только для верховых прогулок Шпандау. Но Дэвид нашел ему работу со стадом на соседнем пастбище. Хоуги был неповоротлив, и всадник сидел слишком высоко над землей, того и гляди рискуя упасть. Но конь оказался умен и каким-то образом предугадывал, что взбредет в голову той или иной корове, чем с лихвой компенсировал свои недостатки. А уж о резвости и говорить нечего! Когда Шпандау впервые привез его на родео, ковбои со смеху покатились и донимали Шпандау вопросами, разрешено ли верблюдам участвовать в соревнованиях с арканом. Когда же открыли стартовые ворота, все шутники умолкли. Хоуги ринулся вперед с такой скоростью, что чуть не задавил бычка, так что Шпандау осталось только бросить лассо. Хоуги замер как вкопанный и слегка потянул назад, чему его вовсе не учили. Бычок шлепнулся на спину, и Шпандау стреножил его. Когда он покидал арену, те же ковбои уже спрашивали, зачем этому коню понадобился Шпандау, когда он сам сделал всю работу, — разве только держать веревку.

Как только Дэвид вошел в конюшню, конь почуял его, узнал и приветственно зафыркал, перебирая ногами.

— Он скучал по тебе, — заметила Ди.

Шпандау погладил Хоуги по лбу и потрепал по шее.

— Надо было ему принести вкусненького.

— Если ты на нем покатаешься, он и так будет счастлив. С тех пор как ты уехал, он не ходил под седлом.

Они вывели лошадей на пастбище, и Шпандау закрыл ворота. Затем сели в седла и пустили лошадей медленным шагом по пастбищу, через вторые ворота и вверх по лесистому холму. Оба молчали. Тропа петляла по склону между деревьями и вскоре стала такой крутой, что лошади то и дело останавливались, если их не понукали. Через некоторое время деревья расступились, и они выехали на поляну. Далеко впереди виднелся океан и склон Вентуры. Утес, на котором они остановились, резко обрывался в долину с разбросанными там-сям фермами. У самого края утеса приткнулась грубо сколоченная скамейка. Шпандау и Ди спешились, привязали лошадей и подошли к скамейке. Ди присела, глядя на океан, и сделала глубокий вдох.

— Мама сказала тебе, что сегодня два года?

— Да.

— Он очень любил это место, — продолжила Ди. — Наше тайное место. Я сама сюда доски притащила, чтобы эту штуковину сколотить. Мы с ним вместе на нее целый день убили.

Шпандау коснулся грубой древесины.

— Ты что, нервничаешь? — спросила Ди.

— Да просто конец отпуска, — соврал Шпандау. — На работу выходить неохота.

— А мне казалось, ты любишь свою работу.

— Я такого никогда не говорил. Я хорош в своем деле — это да. Не думаю, что мне светит блестящее будущее в качестве ковбоя.

— Если будешь и дальше себе пальцы отрывать — то, конечно, не светит.

— Я не молодею.

— Ты вечно это твердишь. Сколько мы знакомы. Тебе тридцать восемь?

— Тридцать восемь, — повторил Шпандау. — Господи, а кажется, что все девяносто.

— Вот. Тут собака и зарыта. Да не чувствуй ты себя стариком, я вот не чувствую.

— Нет?

— Да нет, конечно. Наоборот, я чувствую себя молодой и резвой.

— Да уж, резвой, — не сдержался Шпандау, подумав о других мужчинах.

Ди различила в его тоне ревность. Ей не хотелось говорить об этом. По крайней мере, не здесь и не сейчас. Она-то надеялась на спокойную прогулку верхом. Лучше бы в молчании. Просто провели бы время вместе — это ведь случается так редко.

— Что тебе мама сказала?

— Ничего. Сам догадался.

— Я собиралась тебе сказать.

— Ты не обязана отчитываться передо мной, — остановил ее Шпандау. — Мы больше не женаты. Ты вольна делать, что пожелаешь. И в этом нет ничего дурного.

— Ну… А у меня ощущение, что есть.

— Зря. Все логично. Или у тебя это ощущение возникло по другой причине.

— Нет. Оно у меня потому, что я по-прежнему чувствую себя твоей женой.

Этого она тоже говорить не хотела, хотя чувствовала именно так. Шпандау промолчал.

— Черт! — вырвалось у Ди.

— Ну чего ты от меня ждешь? Что мне сказать? Хочешь, чтобы я ревновал? Хорошо, ты своего добилась, я ревную. Да ты и так это знаешь. Зачем же заставлять меня произносить это вслух?

— Мы больше не женаты.

— Слушай, я с тобой спорить не собираюсь, — ответил Шпандау. — Хочешь, перестану сюда приезжать?

— Наверное, так будет правильнее, — согласилась она, хотя и не думала так. Просто разозлилась и хотела, чтобы он с ней поспорил.

— Ладно, — кивнул Шпандау.

— Хотя, конечно, несправедливо получается, — попыталась пойти на попятную Ди. — Я же знаю, что это место…

— Ничего. Так будет лучше всего. Нам нужно поставить точку, хватит уже запятых. Так, как сейчас, ни ты, ни я дальше жить не можем.

— А как же Хоуги? Что ты намерен…

— Я все устрою, — успокоил ее Шпандау. — Отвезу его к сестре во Флагстафф. Ему там будет хорошо.

— Извини.

Шпандау сжал пальцы на спинке скамейки. Щепочки необработанной древесины впились ему под ногти. Выступили капельки крови.

— Он хороший человек? — наконец выдавил из себя Дэвид.

— Кажется, да. Мы еще не настолько близко знакомы. Но он производит впечатление хорошего человека.

— Как его зовут?

— Чарли. Не знаю, почему, но его имя мне все время напоминает попугая. Он школьный психолог.

— С ковбоями больше не связываешься?

— Нет.

Повисла долгая пауза. Ди ударила себя по бедрам и вскочила.

— Ну что же. Все меняется.

— Да. И меня это бесит.

Она подошла к нему и обняла его. Он прижал ее к себе. Они стояли так слишком долго, делая вид, что это дружеское объятие. Потом Ди отстранилась и вытерла глаза. Они сели на лошадей и поехали назад.

Они почистили лошадей, не проронив ни слова. Закончив, Ди просто убрала щетки, закрыла стойло и пошла к дому. Шпандау вернулся через несколько минут после нее. Мэри хлопотала на кухне.

— Да что случилось-то?

— Мы поговорили, — ответил Шпандау.

— Черт подери! Я ж тебе талдычу: отношения не на разговорах стоят. Вот в чем ваша проблема. Мы с Бо давненько это поняли. За тридцать пять лет мы друг дружке мало слов сказали. Но уж если и говорили, то уж что-то и впрямь важное.

— Лучше будет, если я перестану тут отираться. Хоуги на этой неделе перевезу.

— Ну и дурак же ты, — расстроилась Мэри. — Да у нее с этим парнем и двух недель не продлится. Не это ей нужно.

— Решать ей.

— Знаешь, страх как не люблю, когда люди прикидываются, будто знают, чего хотят. Ну и какие доказательства ты этому видел?

— Мне здесь не место.

— А где ж тебе место тогда? Не здесь? Не с ней? У тебя, что ли, припасен какой-то тропический остров, о котором я знать не знаю? Потому что выглядишь ты ну не самым счастливым малым в этом штате. Да и она не лучше.

— Мэри, я не могу с вами спорить.

— Ну ясное дело. Вы ждете, что все само собой устроится, а сами будете сидеть сиднем и принимать все как есть. Давай залезь на гору повыше и пой там «харе кришна», пока ваша жизнь под откос летит.

— Что ж. Спасибо, что покормили. На ужин я не останусь.

Он поцеловал Мэри в щеку. Она не шелохнулась, но и не отстранилась.

— Передайте ей, что…

Но сказать было нечего. Шпандау вышел, так и не закончив предложение.

Глава 5

На следующее утро Шпандау шел через площадку «Пожара» к трейлеру Бобби. У двери стоял здоровенный парень, похожий на вышибалу. Шпандау догадался, что Бобби все же нанял телохранителя. Телохранитель был крупным, но без малейших следов интеллекта на лице. Всем подавай громилу, хотя опыт Шпандау говорил: они неповоротливы и привлекают слишком много внимания. Чтобы отваживать излишне агрессивных фанатов, именно такие нужны. Но девяносто пять процентов работы телохранителя — это почуять беду до того, как она случится. А пуле все равно, какого ты размера. Шпандау кивнул громиле и поднял руку, чтобы постучать. Но тот толкнул его в грудь.

— На Бобби работаете? — спросил Шпандау.

— Он занят.

— Не будете против, если я подожду?

Вышибала пожал плечами. Явно не профессионал. Всякий охранник должен вбить себе в голову: никогда не дотрагивайся первым. Это можно расценить как «провоцирующий акт агрессии», и тогда жди неприятностей. А можешь и влипнуть, если дело дойдет до суда.

В трейлере послышалась возня, и донесся голос Бобби:

— Слушай ты, да мне начхать! Ты кем себя возомнил, мудила? Нельзя…

Его тираду прервал резкий хриплый звук. Шпандау ринулся к двери, но вышибала преградил ему путь. Когда его рука коснулась груди Шпандау, Дэвид схватил телохранителя за запястье и вывернул руку назад. Тот покачнулся. Шпандау уложил его на асфальт и вошел в трейлер.

Бобби согнулся над столом, держась за живот и ловя ртом воздух. Худой человек с крысиным лицом, облаченный в костюм-тройку, стоял напротив.

— Шаг назад! — скомандовал Шпандау.

— Это еще кто?

— Шаг назад и руки поднимите, чтобы я их видел.

— Что за херня? Снимают продолжение «Дымка из ствола»?^[165] Так у вас даже ствола нет.

Дверь распахнулась, вышибала занес ногу через порог. Но Шпандау ударом ноги выпихнул его на улицу и запер дверь. Потом повернулся к человеку с крысиным лицом и нанес ему короткий, но сильный удар в солнечное сплетение. Тот согнулся пополам.

— Приятные ощущения, не правда ли? — спросил у него Шпандау. — Ты в порядке? — обратился он уже к Бобби.

— Да… Просто…

Бобби отвернулся, его вырвало. Шпандау огляделся, нашел полотенце, намочил его в раковине и протянул Бобби. Тот вытер лицо.

— Присядь, — сказал ему Шпандау. — Сейчас пройдет. А вы, — он перевел взгляд на крысомордого, — стойте на месте. Шелохнетесь, я вам что-нибудь важное сломаю.

Шпандау достал мобильник и принялся набирать номер.

— Ты кому звонишь? — спросил Бобби.

— Охране.

— Нет.

— Нужно, чтобы кто-то пришел и…

— Я сказал — нет!

Шпандау пристально посмотрел на него. Бобби не шутил. Шпандау убрал телефон.

— Кто это? — спросил он.

— Друг я ему, — ответил крысомордый.

— Хорош друг.

А вышибала тем временем принялся колотить в дверь.

— Ричи? — позвал он. — Ты в порядке? Ричи?

— Кажется, ваша подружка за вас беспокоится, — съязвил Шпандау.

Крысомордый выпрямился и попытался сделать вид, что живот уже не болит.

— Да в порядке я, идиот ты недоделанный, хотя от тебя и толку никакого.

— Хочешь, дверь сломаю? — поинтересовался вышибала.

— Да уж поздновато, мать твою, — ответил крысомордый. — Там жди. Я скоро выйду. — Он повернулся к Шпандау. — Вам крупно повезет, если я не засужу вас за нападение. — И посмотрел на Бобби. — Кто это?

— Никто, — ответил Бобби. — Просто телохранитель, которого хотела нанять Энни.

— Не нужен тебе телохранитель, — отмахнулся крысомордый. — У тебя есть я.

— Да уж, вы мастер своего дела, — буркнул Шпандау.

— Пойду я, — продолжил крысомордый. — Ты позвонишь, да? По поводу того, о чем мы говорили. — Проходя мимо Шпандау, он бросил: — Еще раз дотронешься до меня, урод, пожалеешь до конца жизни.

Он отпер дверь и вышел из трейлера.

— Ричи, — бросился к нему вышибала. — Извини, он меня перехитрил.

Крысомордый двинул ему в челюсть.

— Чтобы больше никогда меня так не позорил.

— Ну что ты, Ричи. Да я… Шпандау обратился к Бобби:

— Ты как?

— Нормально.

— Мне казалось, ты говорил, что неплохо боксируешь?

— Форму потерял, ясно? — огрызнулся Бобби.

— И кто это такой?

— Один знакомый.

— И все твои знакомые тебя бьют?

— Что тебе надо, мать твою? Анкету, что ли, заполняешь?

— Я пришел сказать, что берусь за твое дело.

— Зашибись. Но ты мне не нужен. Так что спасибо и всего хорошего.

— Судя по всему, сегодня я тебе нужен еще больше, чем вчера.

— У меня все под контролем.

— Да уж я вижу.

— Проваливай, — устало ответил Бобби. — Энни выпишет тебе чек за потраченное время.

Шпандау уселся на стул и скрестил ноги. Он посмотрел на Бобби, вздохнул, покачал головой и подумал, не уйти ли в самом деле.

— Что у тебя за проблема?

— У меня все в полном порядке. Отвянь.

— А зачем письмо подделал?

— Кто тебе сказал, что оно подделано?

Шпандау взял один из журналов и бросил к ногам Бобби.

— Буковки красивые, глянцевые. Не иначе из «Пипл» вырезаны или вроде того. И наверняка этот журнал где-то тут валяется. Там отпечатки пальцев видны как на хорошем экране.

— Слушай, мне твоя помощь не нужна, понятно? Хочешь, чтобы тебя отсюда пинком под зад вытолкали?

Шпандау посмотрел на него, поднялся, достал визитку и написал свой номер. Потом протянул ее Бобби. Но тот не взял.

— Служебный. Передумаешь — позвони. Может, ты и крутой весь из себя, приятель, но только якшаешься совсем не с теми.

Шпандау бросил визитку на стол и вышел. Шагая к машине, он решил, что звонить Уолтеру не будет. Уолтер либо попытается запрячь его на другое дело, либо станет зазывать на попойку в выходные. Ничего, подождет. День прекрасный, солнышко светит, Элвис, правда, умер, но Шпандау-то жив и вполне себе бодр. Можно смотаться в Санта-Монику, пообедать на пляже и подождать, пока девушка его мечты грациозно въедет в его жизнь на роликах. Ему вспомнилась Сара Джессика Паркер^[166] в фильме «Лос-Анджелесская история», как она каталась в песке перед Стивом Мартином. Подружке, которая способна на такое, у него нашлось бы что сказать. А в Санта-Монике, небось, таких пруд пруди, только и ждут, чтобы пришел мужчина постарше, в ковбойских сапогах и с раздувшимся синюшным пальцем. Эта милая фантазия занимала Шпандау на шоссе 405 по дороге домой.

В тот вечер Шпандау сидел в каморке Джина Отри, пил кукурузное виски и курил трубку. В книжном магазине Флагстаффа он умудрился отрыть первое издание «Осени шайеннов» Мэри Сандос и всю неделю ждал, когда же выкроит время, чтобы почитать в тишине. Шпандау устроил ноги на подушке из седельной кожи, отхлебнул виски, взял книгу и повертел в руках, любуясь простым коричневым переплетом, который неплохо сохранился под суперобложкой. Книги об американском Западе он стал коллекционировать сразу после ухода Ди. До того совесть не позволяла ему тратить деньги — а это увлечение было не из дешевых, — теперь же Шпандау поддался соблазну и уже собрал несколько десятков ценных экземпляров. Он оправдывался тем, что они составят ему компанию в одинокой старости. И в самом деле, книги каким-то образом поднимали его над самим собой, над этим вздорным миром. Сидя в своей нелепой комнате, вдыхая аромат табачного дыма, кожи и виски, в окружении древностей и анахронизмов, да и признавая анахронизмом самого себя, Шпандау ощущал, как развязывается вечно сковывавший его узел, а душа начинает снова искать равновесия. Глупо, конечно, когда взрослый человек играет в ковбоя. Или делает вид, что можно вернуть время, пусть и ненадолго, к периоду простодушной, незамысловатой, невинной жизни. Или что на территории Америки вообще был такой период. Разве само по себе это не самое американское из всех чувств?

Если и есть у нас национальная идентичность, не это ли ключ к ней — вера в то, что существовала когда-то чистота, к которой можно вернуться.

Что когда-то все было правильно, а значит, есть шанс, что все снова станет правильным. Куда ни плюнь — везде сплошь иллюзии. Шпандау устал щуриться и вглядываться в этот туман. Может, в конце концов все это чушь собачья, о чем первым ему сказал Уолтер. Америка. Ковбои. Любовь. Все это чепуха, все это мифы, созданные для того, чтобы что-то продать. Добро пожаловать в Голливуд. Добро пожаловать в Лос-Анджелес. Как-то один социолог заявил: хотите увидеть будущее, взгляните на сегодняшний Лос-Анджелес. Шпандау старался в это не верить. И его разум изо всех сил сопротивлялся такому мнению даже теперь. Какой-то слабенький, но упрямый голос говорил ему: не все на свете — дерьмо. Вспомни свое ощущение, когда едешь верхом. Когда открываются стартовые ворота, веревка подрагивает в руке, натягивается, пружинит и ослабевает. Вспомни запах высокой травы и то, как она щекочет ноги, когда едешь через луг. Вспомни Ди. Вся жизнь может на поверку оказаться безразмерной зловонной навозной кучей, но для того, чтобы продолжать жить, Шпандау было достаточно воспоминаний о том, как он держал Ди в своих объятиях.

На столе за спиной зазвонил телефон. Шпандау вздрогнул, словно от удара током. Надо было отключить этот чертов аппарат. Никакого срочного дела у него не предполагалось. Он посмотрел на экран — номер не определился. Автоответчик сработал раньше, чем Шпандау успел выключить его. Это была Гейл из службы секретарей-телефонисток. Он снял трубку.

— Шпандау.

— Вам сообщение от какого-то Джинджера Константина. Говорит, дело срочное.

— Ладно. Давайте номер.

Шпандау нацарапал цифры на ладони, потом набрал номер. Ему ответил мужчина с легким британским акцентом.

— Да?

— Это Дэвид Шпандау. Вы просили срочно перезвонить.

— Господи, да! Я ассистент Бобби Дая. Я увидел вашу визитку и понял, что вы с ним говорили… Послушайте, Бобби… в беде. Он пошел на встречу с Ричи Стеллой. И пистолет взял. Я просто не знал, к кому еще обратиться.

— Это такой с крысиной мордой?

— Да, точно.

— Как его найти?

— Бобби поехал в клуб Ричи. Знаете? «Зал вуду» на Сансете.

— Да, знаю. Давно он уехал?

— Минут десять назад.

— Я уже выхожу.

«Зал вуду» был самым популярным клубом Стрипа.^[167] Он втиснулся между винным магазином и суши-баром и напоминал захудалую забегаловку, в которой пожилые алкоголички дремлют, уронив лицо в лужицы на барной стойке. Когда-то «Зал вуду» был любимым местом молодых и амбициозных людей, отделанным в стиле Филиппа Старка:^[168] сплошной блестящий металл и цветное стекло. Новому владельцу стало ни много ни мало в четверть миллиона переделать фасад, убрать с него все следы процветания и изящества, заменить их на элементы и материалы, которые создавали образ матово-черной картонной коробки. Он должен был привлечь истинных ценителей, уже наевшихся высокой эстетики и ищущих такое место, где можно делать вид, что опростился, но сохранить при этом комфорт. Прямо козья ферма Марии-Антуанетты на заднем дворе Версаля. Подъехав, Шпандау увидел немыслимо длинную очередь гламурной публики, ожидающей, когда ее пропустят охранники. Шпандау припарковался на соседней стоянке и задумался над тем, как попасть внутрь. Он заглянул в бумажник, чтобы проверить, на месте ли пятидесятки.

На табурете у двери сидела девушка. У нее за плечами стояли двое вышибал вполне профессионального вида. Она сортировала людей как сухие бобы. Плохие в одну сторону, хорошие в другую. Внутрь допускались лишь красивые или известные. Шпандау понимал, что не относится ни к тем, ни к другим. А очередь все удлинялась. Шпандау встал за двумя юными очаровашками.

— Слушайте, я актер. А там внутри сидит один продюсер, мне с ним до зарезу надо встретиться. Каждой по пятьдесят долларов. Вам со мной торчать не надо, только проведите.

Они смерили его взглядом, и Шпандау подумал, что сейчас его поднимут на смех.

— Ну за полтинник давай, — вдруг ответила одна из них.

— Для твоего возраста вполне прокатишь, — подбодрила вторая.

У двери девушки взяли его под руки. Девица на табурете посмотрела на них, потом на Шпандау. И покачала головой. Шпандау решил, что это отказ. Но она просто выразила свое изумление. И махнула им, чтобы проходили.

Время было раннее, но в клуб уже набился народ. На танцполе под оглушающую музыку корчились парочки. Ему показалось, что он попал в барабан. Ему часто приходилось бывать в подобных клубах, хотя и не по своей воле, а по работе. Сам Шпандау их терпеть не мог, разумеется, но понимал, что такие места могут быть привлекательными — вроде разрешенной законом оргии, в которой красота и слава дают тебе право вести себя как заблагорассудится. Подобные заведения есть повсюду — и всегда были. Например, легендарная «Студия 54» Стива Рубелла в Нью-Йорке в семидесятые годы. И никто на тебя не настучит, если ты, конечно, способен туда пройти. Пей, трахайся, лапай и раздевайся прилюдно сколько влезет — вместе с остальной элитой. Здесь бал правит какая-то странная форма демократии. Ну где еще Лулу Снекерт, королева вечера встречи выпускников из какого-нибудь заштатного городка, сможет нюхнуть кокаину с любимыми звездами?

Купив девчонкам выпивки, Шпандау оставил их в баре и огляделся. Потом несколько раз обошел битком набитый зал, но Бобби не обнаружил. Дэвид не боялся, что Ричи Стелла его заметит. Где Стелла, там и Бобби.

В зале было темно и дымно. Здесь плевать хотели на многие муниципальные законы, в том числе иа запрет курения, за что владелец щедро расплачивался в конце каждого месяца. Основная идея заключалась в воссоздании атмосферы ночных клубов Гарлема сороковых годов, экзотических мест, куда белые ходили смотреть, как черные курят марихуану и при этом приобретают восхитительно угрожающий вид. Время от времени в «Зале вуду» играли джаз, но чаще рок. Белые для белых. Особое напряжение — обязательное для правильного опрощения — обеспечивали упитанные бандиты, все в цацках и девках, а также расфуфыренные наркодилеры, иногда превращавшие клуб в обкуренный притон, который продолжался за дверями.

Большая часть одной стены была зеркальной. Видимо, за ней, подумал Шпандау, та самая ВИП-комната, в которой развлекаются знаменитости, чтобы не соприкасаться с быдлом. Шпандау поискал глазами вход и увидел в конце коридора две закрытые двери. Он открыл одну. За ней оказался кабинет. За столом, согнувшись над стопкой чеков, сидела симпатичная блондинка лет двадцати восьми.

— Ой, извините, — пролепетал Шпандау, изобразив заблудившегося посетителя, едва стоящего на ногах. — Туалет ищу.

— В другом конце, — бросила блондинка и вернулась к своим подсчетам.

Шпандау дернул другую дверь. Не заперто. За ней обнаружился короткий узкий коридорчик и еще одна дверь. Шпандау различил голоса. Один из них принадлежал Бобби. Он вошел.

Комната была полутемная, как будто освещена свечами. Сквозь стеклянную стену был виден весь зал и сцена. Словно на большом телеэкране с хорошим качеством смотришь «Дикий Голливуд». Звукоизоляция была полной, только в динамиках бухала музыка, отчего все происходящее казалось еще более нереальным. Ричи Стелла сидел на диване. Бобби стоял в центре комнаты и держал Ричи на мушке. Рука у него тряслась, и дуло тридцать восьмого калибра описывало маленькие круги.

С Бобби градом катил пот. И хотя Шпандау не видел его глаз, было ясно, что он напился или нанюхался, а может, и всё сразу. Ричи сидел спокойно, скрестив ноги. Казалось, он ничуть не обеспокоен, хотя Бобби мог выстрелить в него и совершенно случайно.

Когда вошел Шпандау, Бобби резко обернулся и наставил на него пистолет.

— Спокойно, — сказал Шпандау. — Это ж я.

— Какого хрена тебе надо? — уныло спросил Бобби. — Оставь меня в покое.

— Джинджер послал меня. Боялся, что ты глупостей наделаешь.

— Не собираюсь я делать глупостей, — его голос дрожал. — Просто шлепну этого мудака.

— Я как раз пытался объяснить малышу… — заговорил было Ричи.

— Заткнись, — рявкнул Бобби. — Молчи и не дергайся!

Но Стелла продолжил.

— Пытался объяснить, как все это тупо. Я ж ему Друг.

— Ты чертов извращенец. Пулю тебе в башку засадить бы.

— Хоть вы скажите ему, что он не прав, — обратился Ричи к Шпандау.

— Ну это не ко мне, — ответил тот. — Мне вы тоже не по вкусу.

— Тогда расскажите ему, как весело жить в тюрьме. Застрелит меня — хлебнет тамошних радостей.

— Он дело говорит, — заметил Шпандау, повернувшись к Бобби. — Думаешь, оно того стоит?

— Еще как стоит.

— Тогда давай. Застрели его, и пойдем домой.

Ричи испепелил Шпандау взглядом. Все ждали. Но выстрела не последовало.

— Бобби, отдай пистолет, — сказал Шпандау. — Какой-то вшивый тридцать восьмой. Им убить можно, только если попадешь в какой-нибудь важный орган. Загремишь ведь в тюрягу. И карьера — к черту.

— Нет, я убью его.

— Ну так вперед. Хватит уже хреном груши околачивать.

Бобби уставился на Стеллу, поднял пистолет и навел его на грудь. Сжал влажные пальцы, расслабил, снова сжал.

Шпандау подошел и забрал у него оружие. Бобби сник, плюхнулся на диван рядом со Стеллой и закрыл лицо руками.

— Ну красота, — резюмировал Стелла. Он посмотрел на Шпандау, покачал головой, потом перевел взгляд на Бобби. — Ты как? В порядке?

Бобби не ответил и не отнял рук. То ли плакал, то ли просто шмыгал носом.

— Ну что ты, парень, — попытался успокоить его Стелла, обняв за плечо. — Я уж подумал, мне конец. Чего ты так расстроился. Хочешь ксанакс?^[169] Я попрошу, чтобы тебе нашли.

— Отстаньте от него, — перебил Шпандау. — Я отвезу его домой.

— Достали вы меня уже. Из-за вас меня чуть не убили.

— Да никого бы он не убил.

— Хоть вы и добивались обратного. «Давай пристрели его, и мы пойдем домой». Где же Мартина носит, мать его? — Ричи повернулся к Бобби. — Попрошу Мартина, чтобы тебя до дома подкинул.

Стелла снял трубку и потребовал найти Мартина. Через несколько секунд явился тот самый вышибала, который приходил со Стеллой в трейлер Бобби.

— Отвези Бобби домой, — велел Ричи. — Если что попросит — дай. Найди ему ксанакс или еще чего. Он расстроен. — Ричи обратился к Бобби: — Мы найдем тебе что-нибудь. Будешь дрыхнуть, как младенец.

— Отстаньте от него, — повторил Шпандау.

— Мартин отвезет его домой, — заявил Ричи. — А вы вообще никуда не пойдете.

Мартин поднял Бобби, напоминавшего зомби, и поставил на ноги.

Потом вывел его из комнаты. Он даже не поднял глаз на Шпандау, проходя мимо. Просто уставился в пол.

— Ну что за вечер, мать его, — буркнул Ричи. — Выпить хотите?

— Конечно. Бурбона.

— Да вы присаживайтесь.

Шпандау сел и посмотрел на извивающиеся на танцполе тела. Стелла выключил музыку, чтобы Дэвид не отвлекался. И снял трубку.

— Пришлите мне бутылку «Мейкерс марк», льда и пару бокалов. — Он повесил трубку и повернулся к Шпандау: — Это все вы виноваты.

— С чего вдруг?

— Не совали бы нос в чужие дела, этого бы не случилось.

— Если бы я его не совал, вы бы в скором времени червей кормили. Давайте с этой стороны посмотрим.

— Мой вариант мне больше нравится, — сказал Стелла. — В нем вы мой должник.

В дверь постучали, и вошла давешняя блондинка с подносом. Она с любопытством покосилась на Шпандау, но быстро отвела взгляд. Стелла улыбнулся и положил руку ей на бедро, пока она ставила поднос на низкий столик. Девушка не скинула руку, но и восторга не выразила. Она вышла, не проронив ни слова. Стелла бросил лед в бокалы, налил виски и протянул один Шпандау.

— Вы — прямо как прыщ, выросший слишком близко к моей заднице.

— Это метафора такая? — осведомился Шпандау.

— Метафору я вам скоро покажу. Вы кто вообще такой? Какого черта лезете в мои дела?

— Моя задача — не дать Бобби испортить себе жизнь. Вы меня мало интересуете.

— Думаете, он очухается? — спросил Стелла с искренней заботой.

— Приедет домой, проспится. Будем надеяться, завтра у него подобных мыслей не возникнет.

Стелла сел на диван и скрестил ноги.

— Хотите на меня поработать?

— Нет.

— Почему?

— Вы не предоставляете страховку, включая стоматолога. А кроме того — вы мне не нравитесь.

— По большому счету все эти «нравлюсь — не нравлюсь» роли не играют. Для исключительных людей путь к успеху — это победа над собственным «я».

— Сунь Цзы?^[170]

— Майк Овиц^[171] читает Сунь Цзы. Бизнес — это война. У узкоглазых поучиться можно. А денег у них куры не клюют.

— Вы с Бобби кино снимаете?

— Он у меня в главной роли.

— А его агент в курсе?

— Да пошла она в жопу. Они на него работают, а не он на них.

— Да, это, безусловно, свежий взгляд. Может, и приживется.

— Да какая, на хрен, разница, — отмахнулся Стелла. — Нашел сценарий, нашел деньги. Осталось только назначить день начала съемок.

— Не забудем и звезду, которая жаждет на вас работать.

Стелла рассмеялся.

Ох уж этот гаденыш, добьет он меня. Сам не понимает, что ему на пользу. Взрывается — и тут же отходит. Говорит — сделаю. И тут же меня посылает.

— А теперь еще вас нанял.

— Он меня не нанимал.

— Но вы же тут. И путаетесь у меня под ногами.

— Ко мне это не имеет никакого отношения.

— Вы ему нравитесь. Я вижу. Он вас уважает.

— У вас контракт?

— Он мне слово дал. На хрена мне контракт?

— Слушайте, так будет лучше для всех. Тут вам не «Крестный отец», и у настоящих бандитов никаких кодексов чести нет. Тут Голливуд. Все врут, пока чек не обналичат. Извините, что приходится разбивать ваши представления о жизни.

— Вы же на него не работаете. Так что вы здесь делаете?

— Мне позвонил его помощник. Сказал, что он отправился сюда вас убивать. Идея, конечно, неплохая, мне по душе. Но он ведь жизнь бы себе испоганил. А Бобби — парень славный, как мне кажется. По крайней мере, был таким, пока вы да всякие долбаные студии за него не взялись. Отстаньте от него. Ему и так дерьма в жизни хватит. Без вас, кровососов.

Стелла пропустил последнее предложение мимо ушей, взял телефон и набрал номер.

— Как он? — спросил он, выслушал ответ и положил трубку. Потом сказал Шпандау: — Заснул на заднем сиденье. — Стелла вздохнул. — У продюсера голова болеть никогда не перестает.

Шпандау допил виски и поднялся.

— По-моему, вы все совсем с глузду съехали, — за метил он. — Я еду домой.

— Уверены, что не хотите на меня работать?

— Думаю, это поставило бы под удар нашу теплую дружбу.

— Умник чертов. Не путайтесь у меня под ногами. Оппозция будет задушена в зародыше.

— Сунь Цзы?

— Нет, мой бывший босс, Винни Кляп. Лучший душитель в нашем деле. У меня есть номер его телефона.

Стелла оскалился в волчьей улыбке. Шпандау поставил пустой стакан и вышел.

На следующий день Шпандау работал в саду. Еноты, по всей видимости, на время забыли о золотых рыбках, и он отдыхал в тишине и покое впервые после возвращения. Б доме затрезвонил телефон. Шпандау не шелохнулся, положившись на автоответчик. И старался не слушать, пока тот записывал. Он прочистил насос на дне пруда и покормил рыб. Они, прямо как собаки, собирались в стайку, едва завидев хозяина. Шпандау высыпал корм. Рыбы проглотили еду и стали довольно извиваться. Он снова задумался над тем, как защитить их от прожорливых енотов. Но ничего толкового в голову не пришло, кроме крыши над прудиком. Ему снова захотелось перестрелять вредителей, но тогда возникнет новая проблема: куда девать дохлых енотов. Да и потом — одних убьешь, другие придут. Золотой момент отдохновения был испорчен, и он вернулся в дом прослушать сообщение.

— Здравствуйте, это Гейл. Вам сообщение от Бобби Дая. Просит перезвонить ему. Его номер…

Шпандау нацарапал номер и подумал, что звонить, возможно, и не стоит. Будет ошибкой еще глубже ввязаться во все это. Ситуация проигрышная со всех сторон. Работа и без того непростая, а тут еще клиент, который сам не знает, чего хочет. Шпандау скомкал листок и швырнул его в мусорную корзину. Пошел в кухню, откупорил пиво и вернулся в кабинет. Вытащил листок из корзины и набрал номер. Заговорил автоответчик. Щебет птиц, вопли гориллы, потом гудок.

— Это Дэвид Шпандау…

Бобби сразу поднял трубку.

— Здорово, спасибо, что перезвонил, — голос у него был вполне трезвый и твердый. — Можешь приехать сюда? Ко мне? Надо поговорить. Я живу в конце Уандерленда…

Поезжайте на восток по бульвару Сансет, начиная от самого известного в мире указателя — «Беверли-Хиллз». И вы окажетесь далеко-далеко от моря и прелестей Санта-Моники. Позади останется извилистый отрезок дороги, вымощенной разочарованиями, у Калифорнийского университета (имея столько денег, могли бы и залатать выбоины), и вот вы уже должны смириться с тем, что дома в Беверли-Хиллз ничуть не похожи на особняк Джеда Клампетта,^[172] поскольку дворики тут крошечные и вряд ли найдется постройка в стиле старого Юга. «И мы ради этого тащились в такую даль?» — спросите вы себя. И вот уже мимо мелькнул Брентвуд, где О. Дж. Симпсон^[173] порешил (или не порешил) свою жену и ее любовника. И где Рея Брэдбери как-то арестовали просто за то, что он там прогуливался. (Едем, едем дальше, внутрь все равно не пустят. У них тут свои мерила. Чванливые ублюдки!)

И вот наконец перед вами возникает указатель. Но выглядит он не совсем так, как на фотографиях. (Дело в том, что тот, о котором вы думали — большой, знаменитый, — на самом деле расположен немного дальше. А этот — знак второго сорта, дублер, но то, что вам это невдомек, даже хорошо, ведь иначе вы бы чувствовали себя полным идиотом.) Ваша дочка-подросток, примостившаяся на заднем сиденье, просит остановить машину, чтобы сфотографироваться под этим знаком. Но там уже и так столпились человек шесть. И припарковаться негде: либо с кем-то столкнешься, либо схлопочешь штраф. А старушка ваша уже без сил и задыхается. Наверное, это из-за цветов. Вы отказываете дочке и едете дальше. Она сидит, надувшись, и обижается на вас. Собственно, она обижается всю дорогу, как вы из дома вышли. Она вас ненавидит. Жена вас ненавидит. Вам начинает казаться, что вы вот-вот заблудитесь. Карта у вас есть, но никто, кроме вас, не расположен в нее заглянуть.

А вы не можете, потому что врежетесь в кого-нибудь. Или надо остановиться, а остановиться здесь негде.

Мимо несутся на бешеной скорости машины. И люди в них вас тоже ненавидят.

Продолжайте путь. И вот вы приближаетесь к Сансет-стрип. Салон «Ламборджини» намекает на то, что впереди вас ожидает территория гламура. Однако вас ждет разочарование. Все выглядит слегка потертым. Окажись такой район где-нибудь неподалеку от вашего дома, вы бы не остолбенели в восхищении. Только посмотрите на эти гигантские плакаты с торчащими сиськами и членами, закрывающие целиком стены роскошных домов! Господь милосердный! Мимо проплывают рестораны, гостиницы и ночные клубы, названия которых вам смутно знакомы. Но они выглядят совсем не так, как вы ожидали. Ой, смотрите! Это же «Виски-эй-гоу-гоу», где раньше играли Джим Моррисон и «Дорз».^[174] Хотя в машине, кроме вас, никто и знать не знает, кто такие «Дорз». Жена говорит, что вы проскочили Родео-драйв.^[175] Но черта с два вы повернете назад. При таком-то плотном потоке. И вообще, поделом ей, надо было в карту посмотреть. Дочка заявляет, что, кажется, увидела тот клуб, в котором какая-то звездулька накачалась наркоты и склеила ласты прямо на улице. Она снова просит остановить, чтобы сфотографироваться на этом самом месте. Пошлите и ее ко всем чертям и поезжайте дальше.

Проскакивайте мимо клубов и бистро. Мимо отеля «Шато Мармон», этого готического кладбища слонов, куда звезды приходят, чтобы расстаться с жизнью. Не останавливайтесь до тех пор, пока сомнительная история и вульгарный гламур Стрипа не истощатся и не уступят место обычным магазинам и палаткам с мексиканским фастфудом — территории для нас, простых людей. Это уже Лорел-кэньон-драйв. Только не отчаивайтесь. Вы еще не выехали за пределы истории и гламура.

Сверните с Лорел-кэньон налево и попадете в Голливуд-Хиллз, где лос-анджелесская жизнь становится по-настоящему интересной.

С другой стороны, все это для вас не имеет ни малейшего смысла.

Ибо вы, как простой человек, как один из толпы, никогда всего этого не увидите.

Поскольку задача этого мира, если вы до сих пор не поняли, состоит в том, чтобы не впускать вас внутрь.

Уандерленд-авеню взбирается по восточной стороне парка «Горы Санта-Моника», оттолкнувшись от бульвара Лорел-кэньон словно уставший нерешительный ослик. Вверх по склону не едешь, а еле плетешься, поскольку он крут, а дорога извилиста. И кажется, что даже немногочисленные указатели потеряли всякую надежду выполнять свои обязанности. Здесь все меняется так часто, что указывать направление становится бессмысленным. Большинство советов туристам сводится к простой рекомендации — вооружиться «Путеводителем Томаса» и надеяться на лучшее. Именно такая неразбериха и делает это место столь привлекательным для его обитателей. Вы как бы живете в конце огромного садового лабиринта, и лишь немногим известен его секрет. Нет никакой радости в том, чтобы поселиться в жилом комплексе за закрытыми воротами, если там тебя никто не сможет найти. А здесь образовалось закрытое сообщество, полное тайн, которое внешне производит впечатление обычного жилого района, который ведет неторопливую жизнь. Музыкантам и актерам это место всегда нравилось, потому что здесь действует неписаное правило: держи рот на замке и не лезь в чужие дела. Этот кодекс круговой поруки имеет занятные последствия. Уединенность сделала это место привлекательным для революционеров рока шестидесятых годов. Тут они могли скрыться от всех, наширяться, закрутить роман с чужой женой или мужем и изменить стиль популярной музыки. С другой стороны, в восемьдесят первом году порнозвезда Джон Холмс оказался связан с массовым убийством на почве наркотиков по адресу Уандерленд, 8763, где полиция нашла пять расчлененных трупов. Так что есть свои минусы и у уединенности.

Катя по этому знаменитому району, Шпандау размышлял об убийствах на Уандерленде. Шпандау вспомнилось детство в Аризоне: там главная мечта заключалась в том, чтобы вкалывать до седьмого пота и заработать на дом в чистом и безопасном месте. В том мире достаток сам по себе отсеивает отбросы. И твоим соседом, живущим в большом сверкающем доме, оказывается врач или адвокат, а не преуспевающий наркоторговец, или порнозвезда, или банда обдолбанных психов. В Лос-Анджелесе с этим никогда не угадаешь. Милый домик с белым штакетником может принадлежать новому Чарли Мэнсону,^[176] который ждет не дождется, когда сможет написать ваше имя вашей же кровью. Тут никогда не знаешь, где окажешься. Шпандау представил себе, как тех пятерых зарубили до смерти — мероприятие само по себе как минимум шумное, — а в десяти метрах кто-то спокойно уминал хлопья с молоком. Что ж это за мир такой, в котором вопль умирающего, от которого кровь стынет, кажется ничем не примечательным?

Шпандау частенько ездил по Уандерленду. Тут главное — всегда держаться правого ряда. Вскоре он взобрался на вершину холма, где дорога пошла ровно, и его глазам открылось сразу несколько внушительных плотно закрытых ворот. Шпандау подъехал к посту охраны у ворот Бобби. Нажал на кнопку и посмотрел в камеру, чтобы его разглядели как следует. Подождал, пока ребята поймут, что человек в костюме от «Армани» на новеньком «БМВ» вряд ли может оказаться последователем Джона Уэйна Гейси.^[177] Хотя кто знает? Ворота зажужжали и открылись. Шпандау въехал и остановил машину на площадке у гаража. Там отдыхали «Порше» и «Харлей», на вид абсолютно новехонькие. Так вот и пожалеешь человека, который накупил себе подобных игрушек, а поиграть в них не может. Шпандау пошел вверх по склону к дому.

Дом Бобби Дая — который он, по совету своего бухгалтера, пока не выкупил в собственность, а снимал за астрономическую сумму, — стоял на выступе над обрывом, словно голова индейца на капоте «Понтиака» пятидесятых годов, выставив подбородок навстречу сухим равнинам Лос-Анджелеса. Дом из дерева и стекла, с высокими потолками, был построен для рок-звезды шестидесятых, который предпочитал жить в хижине у черта на куличках, но при этом не выпускать из виду своего менеджера и звукозаписывающую компанию. В результате и получилась эта «Хипповая Валгалла»,^[178] как назвал ее один гость. Шпандау решил, что дом вполне соответствует прозвищу. По периметру его обегал застекленный дворик — не лучший вариант для защиты от воров, зато какие виды! Шпандау подумал, что, наверное, немало упившихся в стельку гостей этого жилища свалилось в кусты на склоне. Не так улс и высоко, насмерть не убьешься, разве что приземлишься неудачно или дальше покатишься. Он подошел к краю и обернулся. Длинная лестница вела к бассейну и кабинке при нем. Еще одна лестница, покороче, шла к небольшому домику — очевидно, гостевому. Шпандау повернул голову и увидел, что Бобби раздвинул стеклянную дверь и смотрит на него.

— Большое спасибо, что приехал, — сказал Бобби, протягивая руку. Шпандау пожал ее. Это был уже не тот Бобби, что накануне. Перед Дэвидом стоял спокойный и уверенный в себе человек. Взгляд ясный, внимательный. Рука твердая. Цвет лица снова стал нормальным. Как будто и не было вчерашнего вечера.

— А ты думал, я не приеду? — спросил Шпандау.

— Да вообще-то нет, не думал.

Бобби провел его в гостиную. Высоченный потолок, как в соборе, и сплошное стекло, за которым открывался вид чуть ли не на весь Лос-Анджелес. Вот, значит, как оно — жить на Олимпе, мелькнуло в голове Шпандау.

На первый взгляд ему показалось, что мебель здесь — это просто куча разномастного хлама. Но обеденный стол обернулсянастоящим раритетом в стиле испанской католической миссии, а наивный набросок над диваном принадлежал кисти Баскиа.^[179] Диван в стиле ар-деко был взят с океанского лайнера двадцатых годов. Рядом с ним стояла лампа работы Лалика.^[180] Комната выходила окнами на юг, поэтому прямые солнечные лучи никогда сюда не попадали. В доме было светло и прохладно, а обилие дерева создавало впечатление, что ты где-то в лесу. Хороший архитектор способен сотворить чудо. Особенного соответствия деталей тут не наблюдалось, но у парня есть вкус и глаз наметанный, вынужден был признать Шпандау. Родился он в рабочей семье, как Дэвид успел прочитать о Бобби, хотя и не бедной. Но все же такие деньжищи должны были потрясти его. Кое-где валялись каталоги аукционных домов, и Шпандау представилось, как Бобби лихорадочно листает их, запоминает названия, отчаянно пытаясь компенсировать те годы, когда у него ничего не было. Его трейлер был безликим, но о доме такого не скажешь. И Шпандау подумал, что теперь начинает лучше понимать Бобби. Здесь тоже не нашлось ни одной фотографии. Ничего, что напоминало бы о прошлом. И это само по себе говорило о многом. Это был дом молодого человека, который писал свою жизнь с чистого листа.

— Спасибо за вчерашний вечер, — начал Бобби. — Я б его пристрелил.

— Вряд ли.

— А чего это ты так уверен?

— Ты, конечно, не семи пядей во лбу, но и не законченный идиот.

— Что ты имеешь в виду?

Ты не настолько туп, чтобы отправить коту под хвост карьеру и миллионные гонорары. И все ради того, чтобы пристрелить такое ничтожество, как Ричи Стелла.

— Пусть тебе и кажется, что он тебя достал до печенок.

Бобби плюхнулся в кожаное кресло.

— Думаешь, раскусил меня, да?

— По крайней мере, настолько, чтобы понять, что записочку-то ты сам накатал. И что Ричи Стелла тебя шантажирует.

Бобби не стал изображать удивление. Он достал пачку французских сигарет и картинно закурил.

— Можно просто заплатить ему, — предложил Шпандау. — А еще лучше — обратиться в полицию. У них есть отделы по разгребанию такого дерьма. Понятное дело, тут Голливуд, но все равно шантаж преследуется по закону.

— Да он мечтает, чтобы я в этой гребаной киношке снимался. А сам хочет быть продюсером, засранец.

— Да, он засранец и моралью себя не отягощает, но на меня произвел впечатление профессионала. А фильм так плох?

— Сценарий — говно. Энни ни за что не разрешила бы мне в таком играть. Стыда не оберешься. Мне нужен «Пожар». Для меня это прорыв. Энни говорит, что с ним я попаду в список А. А если сняться в этом отстоище, то не видать мне его как своих ушей. В «Пожаре» у меня хорошая роль, может даже лучшая в моей жизни. Там реально есть что играть. И мне все бросить, распрощаться с «Пожаром» и вляпаться в говно? Не могу я на этой пойти.

— Поговори со студией. Пусть они сами разберутся.

— Не могу.

— Неужели все так плохо? — не поверил Шпандау. — Ты же для них — золотая жила. Они тебя в обиду не дадут.

— Ну да, конечно, только этого мне не хватало — отделаться от Ричи и оказаться на цепи у этих мудозвонов. Они еще хуже, чем он.

— От меня-то ты чего хочешь?

— Пусть он от меня отцепится, — вдруг оживился Бобби. — Не знаю, как ты этого добьешься. Мне плевать. Заплачу, сколько потребуется. Делай все, что нужно. Любым способом.

— Предлагаешь мне кончить его?

— Да он же сволочь последняя. Невелика потеря для общества.

— Ну, Бобби, я не знаю. Надо подумать. Давненько я людей не убивал. Не в курсе, почем это нынче.

— Я хочу, чтобы он отвял. Чтобы сгинул навсегда.

— Хорошо, что ты сам себе текст не пишешь, — заметил Шпандау. — Лексикончик у тебя — Джимми Кэгни¹ в ухудшенном варианте.

— Да пошел ты! — заорал Бобби. Он вскочил и принялся ходить взад-вперед. — Я другого найду.

У кого кишка не тонка. А не какого-то обосравшегося каскадеришку.

Шпандау сделал глубокий вдох. Задержал дыхание на несколько секунд. Потом медленно выдохнул.

— А теперь слушай меня, детка. И слушай во все уши. Во-первых, меня достало то, как ты и все уроды вокруг тебя со мной разговаривают. В отличие от тебя и всех других горемычных звезд в этом городе мне не нужно обожание выродков. Во-вторых, по мне — так ты просто сопливый болван, но, я уверен, случилось это потому, что тебе вдруг пришлось вести себя как взрослому, а ты понятия не имеешь, как это делается.^[181]

Бобби стоял в метре от него и сердито смотрел на Шпандау, сжав кулаки. Сигарета «Голуаз» свисала из уголка его рта точь-в-точь как у Жана-Поля Бельмондо.

— Думаешь, я тебя боюсь? Я раньше боксом занимался.

— Нет, — Шпандау помотал головой, — ты занимался тем, что хреном груши околачивал в спортзале. И кто-то сделал тебе твою изюминку — слома-ный нос. Может, для миллионов обывателей по всей стране ты и крутой парень. Но руки у тебя девчачьи, и на ринге ты десяти секунд не продержишься. Ну разве что в бою против Стивена Хокинга.^[182] Да и то я бы на него поставил.

Бобби принял стойку борца, как ему казалось. Посмотрел на Шпандау и моргнул — дым сигареты лез в глаза.

— Боже! — вздохнул Шпандау и закатил глаза. — Ты что, хочешь мне врезать? Ну давай, малыш, со всей силы. Только ноги ты неправильно поставил. Вот замахнешься на левый хук, тебя поведет, потеряешь равновесие, а до меня так и не дотянешься. А между тем у меня преимущество в пятьдесят фун тов и шесть дюймов. И как бы я ни старался пощадить твою мордашку, от моего удара она все равно пострадает.

Бобби поразмыслил немного и опустил руки. Потом поднял и посмотрел на ладони.

— Да иди ты в жопу, девчачьи руки, — сказал он, смеясь. — В любом случае не собираюсь потерять этот фильм из-за того, что какому-то полинявшему мачо удалось мне вмазать.

— Молодец. По крайней мере, первый урок усвоил. А именно: лезь в драку, только если уверен, что победишь. Неужели никто тебе этого не вдолбил? Тут фишка в том, чтобы дождаться, когда я отвлекусь, и врезать бейсбольной битой. Так делается в реальном мире. Так поступает Ричи Стелла.

Бобби вынул сигарету изо рта и затушил ее в пепельнице из граненого стекла.

— Ну прощай. И спасибо, что не помог. Смотри, чтобы дверью по заднице не стукнуло, когда будешь уходить.

— Ладно, крутышка, — ответил Шпандау. — Нужна тебе моя помощь или нет?

— Да у тебя кишка тонка. Он не остановится, пока жив.

— Ну уж это я сам решу. Мне нужно знать, что у него на тебя есть.

— Тогда оно и у тебя будет. И мне конец по-любому.

— Рано или поздно придется кому-то довериться. Что, там совсем все плохо?

— Совсем.

Он пересек комнату, взял деревянную шкатулку из шкафа и вернулся на диван. Сел, сложил ноги, как брамин, и скрутил косяк. Помедлил. Потом затянулся и начал рассказывать.

— Снял я тут телку… хороша была, можешь мне поверить. И горяча. А из себя — как школьница. Ну знаешь, белая блузка и короткая юбочка в клетку. Даже долбаные хвостики были. Короче, как в самых грязных фантазиях у всех мужиков. Ну она, конечно, понимала, что делает.

Короче, привез я ее сюда, а сам нажрался в хлам. Не знаю, как въехал на нашу гору и нас обоих не убил. Ну вот, мы здесь. Целуемся и все такое. И она мне: «У тебя нет чего расслабиться? Я, когда приму, так завожусь». Я и подумал: так есть же. Крэк. А она: «О, круто». Ну вот, сели мы вон туда. Курнули и стали опять обжиматься. Тут она: «Погоди, в туалет схожу». Взяла свою сумочку и почесала наверх в туалет.

Ну я посидел-посидел. Меня от крэка заштыри-ло. И я вырубился ненадолго. Точно не знаю, на сколько. Через несколько минут я вернулся в реальность — а ее все нет. Ну я запереживал и пошел наверх… Подошел к туалету. Постучал. Тишина. Дернул дверь — не заперта. Она сидела на унитазе, такая вся обмякшая. Колготки спущены. И из бедра торчит игла. Сама вся синяя. И не дышит. А на раковине — полный набор, прикинь. Героин себе готовила. И чего, взяла и передоз себе вколола в моем туалете. Короче, у меня мертвая телка в доме…

Я реально испугался. Понимаешь? Даже крэк не помог. Стал по дому бегать, по башке себя колотить. Плакал, как ребенок, не знал, что делать — ну с этой мертвой девчонкой. А потом вспомнил про Ричи.

— А почему ты вдруг вспомнил о Ричи?

— Да потому, что он этим занимается. Работа у него такая. Мастер решать проблемы. Если тебе что-то нужно, он достанет. Если нужно что-то устроить, он устроит, он все уладит. Тем и знаменит. Да половина Лос-Анджелеса к нему обращается.

— Значит, ты позвонил Ричи…

— Ну да, взял трубку, бормочу что-то. А Ричи меня успокаивает. Он же кого угодно уболтает. Голос у него такой. Ему хочется доверять. Короче, успокоил меня. И я ему рассказал, что случилось. А он: «Хорошо, давай подробности». Я рассказал. А он мне: мол, не паникуй, сохраняй спокойствие, он все уладит. Но потребуется несколько часов. Так что мне надо валить из дома, ну там в гостиницу или к друзьям. В общем, до утра чтобы меня не было, а дверь оставить открытой. И, говорит, завтра, когда вернусь, все будет так, словно ничего не случилось.

— Куда ты поехал?

— Сел в машину и почесал в пустыню. Поселился в каком-то мотеле, нажрался и вырубился. Когда на следующий день наконец решился приехать домой, ничего уже не было. Только эти уроды, которых Ричи прислал, забыли захватить набор для героина. Если бы горничная его увидела… Я позвонил Ричи, спросил, что произошло. Он ответил, что ничего. Ничего вообще не было. Так мне и надо думать. Ничего не было. Вообще. Я спросил, сколько должен. А он будто даже обиделся. «О чем речь, — говорит, — мы ж друзья, а друзья должны помогать друг другу».

— И ты купился.

— А что мне было делать? У меня в сортире была мертвая телка, а потом пропала. Вот она есть, а вот ее уже нет. Мне ее жалко. Но не я же ее убил. И что, из-за этого всю жизнь просрать? Я ж ничего плохого не сделал. Просто хотел, чтобы все это на меня не повесили. Чтобы все это осталось в прошлом.

— Но оно не осталось.

— Нет. Не осталось. Через несколько недель пришел Ричи с этим сценарием. Хочет быть продюсером. И чтобы я там играл. Я ему объяснил, что не могу. А он мне напомнил, что я ему должен. И что если у меня память короткая, так у него фотки есть.

— Он сфотографировал эту умершую девочку?

— Ага. И говорит, что там видно: все это у меня дома. Не спутаешь. Говорит — только посмотришь и сразу поймешь, где это и что тут случилось. Красивая девка отдала концы у меня на унитазе. Со спущенными трусами. Из ноги игла торчит. Ричи сказал, что присяжные мне сочувствовать не станут. Все решат, что это я ее прикончил. Дал ей дозу. Воспользовался ею…

— Ты хорошо знал эту девушку?

— Да я ж говорил тебе — тогда и познакомились.

— В клубе Ричи. Удобно. Как ее звали?

— Салли, а фамилию не знаю. Мы с ней светских бесед не вели.

— Кто-нибудь видел, как ты с ней уходил?

— Один тип выпустил нас через черный ход, за ВИП-комнатой.

— А крэк ты тоже от Ричи получил? Еще одна услуга из его списка?

— Ага.

— Ты, конечно, больше ничего домой не принес? Например, сумочку с наркотой?

— Да ты что! Она сама притащила. Ну в смысле, я даже не знал, что она у нее есть.

— Но ты лее с ней курнул. Перед тем как она поднялась в туалет.

— Да какая разница?

— Большая. Она уже была под кайфом, когда пошла туда. Это дает нам возможную версию ее смерти. Ты еще чем-то с ней занимался?

— Ты что, хочешь так повернуть, будто это я ее того? Не убивал я ее, ясно?

— Бобби. У нас есть труп несовершеннолетней девочки. Она была чьей-то кровиночкой, лапочкой-дочкой. Она умерла у тебя в туалете. Инет большой разницы, ты воткнул ту иглу или не ты. Выглядит-то все равно так, будто ты это сделал. Дойдет до суда, и ни один человек на свете не поверит, что это не ты дал ей дозу, которая ее доконала.

— Но это же не я, Богом клянусь. Ну крэк был, правда. И все. Я кайфанул по-быстрому и пошел проверить, чего она копается. А она там сидит с иглой в ноге. Но я ее не колол!

— Ты уверен, что она уже была мертва, когда ты ее нашел?

— Я ж проверил пульс. Ну знаешь, пальцами на шее. И ничего не почувствовал. Потом за запястье ее взял и все такое. Тоже ничего. Ну я же не доктор. Ну что ты от меня еще хочешь? Не знаю я, но на вид она была совсем мертвая. Синяя и холодная. И не дышала.

— «Скорую» вызвать в голову не пришло?

— Пришло. Я даже трубку снял и хотел позвонить.

— Но не позвонил.

— Так она ж уже того была.

— Но ты не уверен, да? И тогда ты тоже не был уверен, так? О карьере своей подумал?

— Сукин ты сын!

Бобби набросился на Шпандау, но силенок у него не было. Шпандау заломил ему руки, так что Бобби скрючился и заплакал. Шпандау подождал, пока он успокоится, и усадил его на диван.

— Думаешь, я горжусь, что ли, этим? Думаешь, мне не кажется, что это я ее убил? — ныл Бобби.

— Как ты с ней познакомился?

— Ричи ее ко мне послал.

— Ну да, все логично. А героин у нее тоже от Ричи?

— Да откуда я знаю, где она его взяла? Я ж говорю, с собой принесла. Я и знать не знал. Может, и правда Ричи дал. Он же что хочешь достать может. Иногда денек-другой подождать приходится, а уж крэк у него всегда в запасе имеется. Только позвони. И он тебе доставит сколько надо минут за пятнадцать.

— Он не говорил, откуда его берет?

— Смеешься, что ли?

— Стало быть, ты не представляешь, где он его берет и кто его поставщик?

— Ну знаешь, к этому дерьму гарантийный талон не прилагается. Я только одно знаю: если надо, Ричи добудет. С крэком всегда быстро и недорого. У него свой канал. Ричи прям сияет, когда раздает его, как конфетки. Король крэка в западном Лос-Анджелесе.

Бобби внезапно замолчал — будто ударился о стену. Потом заговорил снова:

— Ты думаешь, она могла еще быть живой? И я оставил ее умирать? Думаешь, так все было?

Шпандау стало жаль его.

— Нет. Полагаю, она уже умерла.

— Но ты на сто процентов не уверен, да? И я тоже.

— Да, — тихо сказал Шпандау. — И ты тоже.

Глава 6

Пуки раскрашивала ногти черным лаком, когда Шпандау вошел в офис. Сегодня она была в образе вампира. Ее каштановые от природы волосы стали черными. Глубокий вырез черного узкого платья будоражил взгляд значительным количеством молодой безупречной груди. Рукава были искусно изрезаны, на что явно ушло минимум полночи. Макияж напоминал нечто среднее между гримом актера японского театра кабуки и трупа с кладбища Форест-Лон. И все равно Пуки была так хороша, что сердце на мгновение замирало. Хорошее образование, конечно, штука полезная. Но не стоит недооценивать роль наследственности. Ее матушка была похожа на Грейс Келли.

— Ты в трауре? — спросил Шпадау.

— Вечером иду на бал готов, — ответила Пуки, докрасив безымянный палец левой руки. — Там все черное-пречерное.

— Не знал, что ты этим увлекаешься.

— А я и не увлекаюсь. Но есть один симпатяшка-музыкант, который меня туда пригласил. Похож на Мэрилина Мэнсона,^[183] если бы Мэрилин Мэнсон был похож на Тома Круза и не носил эти ужасные линзы.

Шпандау кивнул на дверь кабинета.

— У себя?

— На вашем месте я бы не ходила туда. Если, конечно, вы не принесли отчеты по пробегу. Сегодня он на тропе войны.

— А что так? Ах да, сегодня же первое число. Бывшая жена. Первая или вторая?

Вторая. Он отказывается алименты платить, а она его опять в суд тащит. Кстати, вам тут сообщение оставил какой-то Фрэнк Хурадо. — Она протянула ему листок. — Он правда такой важный, как пытается изобразить?

— Почти, — кивнул Шпандау. — Он важнее, чем ты думаешь. Но не настолько, насколько кажется ему самому.

— Вы сегодня очень умно выражаетесь, — заметила Пуки.

— Это все лекарства. От викодина меня всегда тянет пофилософствовать.

— А у меня от викодина только молочница появилась.

— Спасибо, что поделилась со мной этой интимной подробностью. Я сохраню ее в сокровищнице моей души до конца своих дней.

Когда Шпандау вошел, Корен беседовал по телефону с бывшей супругой. Он был красный, как помидор, одной рукой держал трубку, другой пытался открыть флакон с таблетками от давления. Шпандау забрал у него флакон, снял крышку и вернул. Корен проглотил таблетку, не переставая говорить.

— Послушай, — убеждал он, — я тебе и так плачу три тысячи долларов в месяц. Купил тебе этот долбаный салон красоты. От которого доходу больше, чем от моего бизнеса. Не собираюсь я и дальше тратить деньги на то, чтобы у тебя всегда был достаточный запас озабоченных дзен-буддистов из Маунт-Болди.^[184] Ну почему ты не можешь трахаться с пляжными красавцами, как все нормальные разведенки средних лет? Да, да…

Она бросила трубку. Корен печально посмотрел на Шпандау.

— Трахается с дзен-буддистским монахом, мать ее, — посетовал он. — Парень выходит из монастыря по четвергам и навещает ее. Соседка видела, как он входит в дом в своем гребаном кимоно. Представляешь?

— Может, он просто-напросто ее духовный наставник, — предположил Шпандау.

— Ага. И соседке послышалось, что он ревел, как бык. Ну а тебе какого черта надо? Отчет по расходу бензина принес?

— Мы теперь работаем на Бобби Дая. Решил тебе сообщить.

— Отлично. И что мы делаем?

— Его шантажируют.

— Я думал, ему угрожали физической расправой.

— Это было вчера, — ответил Шпандау. — А сегодня его шантажируют. Сам понимаешь — шоу-бизнес.

— Подробности не хочешь рассказать?

— Нет.

— Хорошо, — согласился Корен. — Мне и своих проблем хватает. Не забудь подшить отчет. И принеси данные по расходу бензина, чтоб тебя.

Шпандау вышел из кабинета. Пуки смывала лак с ногтей.

— Что случилось? — спросил он. — Свидание отменяется?

— Это чисто этическое решение, понимаешь. Я просто не могу. Это все цирк какой-то. Я ему позвонила и сказала, что не приду.

— Жалко. Останешься дома и разогреешь в мик-роволновке пирог с курицей?

— Я в оперу иду. — Пуки подняла руки, ладонями от себя, и подвигала пальцами. — Как думаешь, какой цвет выбрать для «Мадам Баттерфляй»?

Глава 7

Офис «Гаттерснайп Продакшнз» располагался в красивом старом здании на Мелроуз. В двадцатые годы оно было великолепно, и чтобы это великолепие восстановить, пришлось потратить огромные деньги. Интерьер был отделан в античном стиле. Лучший способ заявить о своем успехе — набить комнату старинной мебелью, на которую даже присесть боязно. Из общей картины выбивался только новехонький компьютер «Эппл» и красотка за письменным столом в наполеоновском стиле. Когда Шпандау вошел, она поднялась и оказалась почти с него ростом. Живя в Аризоне, Шпандау был уверен, что никогда с такой не встретится. А тут они повсюду. И требуется время, чтобы к этому привыкнуть. Ее длинные светлые волосы словно танцевали в такт ее движениям — как вышколенная балетная труппа. Модель. Актриса. Королева красоты какого-нибудь городка, ожидающая карьерного взлета, право на который получила благодаря своему природному совершенству Однажды кто-нибудь войдет сюда и найдет ее. И плевать на то, что в этом городе еще полтора миллиона таких же и некоторые наши самые успешные актрисы больше похожи на официанток из пиццерии, когда увидишь их в жизни.

Будь все дело только в красоте, пластические хирурги заламывали бы цены еще выше. Тут непременно надо обладать душой — или умением убедить камеру, что ты таковой обладаешь, даже если это не так. Шпандау посмотрел на ее лицо с идеальными чертами, на светло-голубые глаза. Все есть, а вот души не наблюдается. И беда в том, что никто никогда ей об этом не скажет.

— Господин Шпандау?

— Он самый.

— Я Марси Уэйлен. Фрэнк в данный момент занят. Присаживайтесь, пожалуйста, я принесу вам что-нибудь выпить.

— У вас абсента не найдется?

— Как раз только что допили, — с ходу парировала Марси. — «Перье» подойдет?

Она лучезарно улыбнулась и принесла воду. Миленько тут у вас. Архитектор постарался на славу.

— Это все Фрэнк. В тридцатые тут были меблированные комнаты. Бинг Кросби частенько останавливался, когда приезжал в город.

Телефон на ее столе зазвонил. Она сняла трубку.

— Да, сейчас. — Марси повернулась к Шпандау. — Фрэнк приглашает вас в кабинет. Она постучала в огромную дубовую дверь и толкнула ее. Фрэнк Хурадо лежал на столе, голый, слегка прикрытый тонкой простынкой. Его истязал здоровенный самоанец. Марси вышла и прикрыла дверь. Кабинет походил на квартиру, тут даже камин был. Не вписывался только большой письменный стол, на который можно было легко посадить одномоторный самолет.

— Симпатично у нас, да? — спросил Хурадо между ударами массажиста. — Здесь Бинг Кросби жил в тридцатые.

— Да, я слышал. А я вот живу в старой конуре Рин-Тин-Тина.^[185]

— Спасибо, что пришел. Извини, что так тебя принимаю, но у меня столько дел сегодня. Если пропущу массаж, не заведусь, как старый драндулет. Кстати, не хочешь массаж? Пробовал когда-нибудь ломи-ломи? Традиционный гавайский массаж. Фидель тебя быстро в порядок приведет.

— Спасибо, не надо. Я, как расслаблюсь, начинаю плакать.

— Ох, как я тебя понимаю, — поддержал его Хурадо, хотя Шпандау усомнился в его искренности.

Фидель взялся за ягодицы Фрэнка. Хурадо закрыл глаза и умолк, предоставляя гостю любоваться массажем его задницы.

— Говорят, ты теперь на Бобби работаешь. — Шпандау не ответил. — Да ладно тебе, — подбодрил его Хурадо. — Мне-то можешь сказать. «Пожар» — мой проект. А Бобби — мой друг.

— Извини, если хочешь что-то узнать, поговори с Бобби.

Хурадо отмахнулся от Фиделя и сел на край стола. В простыне он был похож на римского сенатора. Хурадо спрыгнул на пол, подошел к маленькому холодильнику и взял фруктовый коктейль. Фидель собрал массажный стол и тихо вышел. Фрэнк принялся ходить по комнате, не обращая внимания на Шпандау, потом сделал вид, что ищет что-то на столе. Шпандау предположил, что ему просто нравится ходить в простыне.

— Слушай, — наконец не выдержал Хурадо. — Мы же все желаем Бобби добра, правда? Но я не смогу ему помочь, если не узнаю, что происходит.

Расскажи мне о письме.

Шпандау промолчал.

— Сколько бы Бобби ни заплатил тебе, я дам столько же. А тебе всего лишь и надо будет — держать меня в курсе. Все по-тихому, наличными. Даже боссу рассказывать не придется. Я просто хочу держать руку на пульсе. Вот и все.

— Так не пойдет.

— «Пожар» — мой фильм, — напомнил Хурадо. — А Бобби — моя звезда. Не думаю, что ты хоть в малейшей степени представляешь, что тут поставлено на карту. Я имею право получить любую информацию, которая может касаться Бобби или картины. И я готов на все, чтобы защитить свою картину и своего главного актера. Ты понимаешь?

— Кажется, да. Мне угрожают?

— Да никто тебе не угрожает. Просто констатирую очевидные факты.

— Хорошо, — кивнул Шпандау.

— Что хорошо?

— Хорошо, теперь я понял то, что ты говоришь.

— Отлично. Рад, что мы друг друга понимаем. Ну так ты меня просветишь?

— Нет. Но я действительно получил ясное представление о том, что ты пытаешься до меня донести.

Шпандау показалось, что Хурадо сейчас подавится своим коктейлем. Немного выплеснулось на простыню, оставив пятно приятного зеленого цвета.

— Ты мне яйца не крути. Я бы не добился всего этого, если бы позволял таким, как ты, путаться у меня под ногами. Будешь мне мозги полоскать — почуешь, что карающая длань Господня обрушилась на плечи твои.

— Хорошо сказал. Красиво. Хотя, мне кажется, что тему карающей длани Господней уже исчерпал Тарантино.

— Я ведь могу нанять человека, чтобы он за тобой следил. Бобби будет в ярости. Да и я, пожалуй, тоже.

— Не суй свой хрен в выжималку, парень. Мой тебе совет.

— Почему на этой неделе все разговаривают, как в старых фильмах с Рональдом Рейганом? Во мне уже пробуждается тоска по настоящим отморозкам. Они мало говорят, а уж если начинают, то знают, когда замолчать.

— Ну как угодно, — ответил Хурадо. — Но пойми одну вещь. Если что-нибудь случится, если любая мелочь повредит моему фильму, не сомневайся, козлом отпущения станешь ты. Я тебя уничтожу. Отниму все, что у тебя есть. И твои долбаные дети, и их долбаные дети будут подыхать в нищете. И это только моя реакция. А еще две сотни юристов, киностудия и в придачу вся ватага СМИ придут ко мне на подмогу. Ты подумай над этим. Эти люди вертят целыми правительствами, как телячьей ногой над огнем. Представь, что тебя ждет.

Хурадо огляделся в поисках брюк.

— Не возражаешь, если я оденусь?

— Извини. Я не знал, закончил ли ты. Просто увлекся твоей речью.

Шпандау обошел стул, за который свалились брюки Фрэнка. Он поднял их и протянул владельцу.

— Ты очень любезен, — сказал Хурадо.

— Могу и носки поискать, — предложил Шпандау.

— Не путайся у меня под ногами, — процедил Хурадо. — Будешь путаться — прикончу.

Но от человека в простыне угроза прозвучала неубедительно. И они оба это поняли. Шпандау улыбнулся и вышел. Закрывая дверь, он услышал, что Фрэнк матерится. Шпандау не понял, на него или на пропавшие носки.

Ричи Стелла жил в симпатичном старом доме в районе Эко-парка. Теперь это место населяли яппи и гомики, но все равно он оставался престижным, стильным. Цены на недвижимость здесь взлетели с тех пор, как Ричи купил дом. Конечно, в мечтах он метил в Брентвуд. Ему казалось чудовищной несправедливостью то, что этот черномазый убийца О. Дж. Симпсон может там жить, а он нет. Но это в скором времени изменится, размышлял Ричи, развалившись на заднем сиденье огромной черной «Ауди», когда Мартин выруливал на его улицу. Машина въехала на дорожку перед домом и остановилась. Ричи еще раз посмотрел на экран ноутбука, который всегда носил с собой, улыбнулся, вылез из машины прежде Мартина и велел тому несколько раз объехать квартал.

— На кой черт? — удивился Мартин.

— Потому что я так сказал, долбоеб.

Мартин надулся. Ричи поднялся по ступенькам, отпер дверь и вошел. Бросил ключи в чашку в прихожей и остановился на пороге гостиной. Шпандау сидел в кресле.

— Какого дьявола вы делаете в моем доме? — возмутился Ричи.

— А не хотите узнать, как я вошел?

— Меня больше интересует, как вы собираетесь выйти? Это же проникновение со взломом. За такое можно и пулю схлопотать. — Ричи подошел к бару и налил себе белого вина. — Или все-таки решили на меня работать?

— Я хочу, чтобы вы отстали от Бобби Дая.

— А вы не робкого десятка, дружище. Это я вам говорю.

— Я знаю, что вы его шантажируете. И знаю — чем. Я хочу, чтобы вы перестали.

— Слушайте, я оценил ваши старания. Правда. Но не на того напали, меня нельзя заставить. Разве вам никто этого не говорил? — Ричи уселся на высокий табурет и отпил вина. — Это наши с Бобби дела. К вам отношения они не имеют, — продолжил он. — Честно говоря, вы еще не оказались в каком-нибудь мусорном баке и не истекаете кровью из всех дыр только потому, что нравитесь Бобби. Я просто хочу, чтобы мы все подружились.

— Сколько?

— Дело не в деньгах.

— Он ни за что не станет сниматься в вашей картине, — заметил Шпандау. — И вы не хуже меня знаете, что это даже не от него зависит. В настоящий момент Бобби — всего лишь марионетка в руках агентства, студии и Фрэнка Хурадо. Они никого к нему и близко не подпустят. Разве что откупятся от вас. В этом все дело? Так вы только скажите, и я сразу пойду к Хурадо и все улажу. Им проблемы не нужны. Вам все компенсируют. Возьмите деньги и купите себе весь актерский состав целиком.

— Да вы не врубаетесь совсем, да? Думаете, я какая-то дешевая шестерка с Восточного побережья, которая ищет, где бы деньжат срубить? У меня появился шанс сделать то, что мне всегда хотелось. У всех есть мечта, правда? А это — моя мечта. Я буду снимать кино.

— Ну и снимайте себе на здоровье, только с другим актером. Забирайте деньги и делайте, что хотите.

— Не могу. Мне нужен Бобби. Бобби и есть мое долбаное кино.

Шпандау рассмеялся.

— Знаете, больше всего пугает то, что я вам верю. Что творится с людьми в этом городе? Совершенно нормальные, разумные люди из разных уголков мира приезжают сюда и сходят с ума.

— Волшебство, малыш. Волшебство кинематографа. Как сказал Орсон Уэллс,^[186] это самая большая в мире игрушечная железная дорога.

Шпандау вскинул руки, как будто молил небеса.

— Господи, — сказал он. — Нет никакого волшебства! Это бизнес. Такой же, как производство сидений для унитаза. Но люди, которые в нем не участвуют, считают, что тут сплошное волшебство. А это так и называется кинопроизводство — и никаких там сказочек.

— Злой вы какой, — ответил Ричи. — Система съела вас с потрохами.

— Вот именно. Думаете, вы другой? Эта система кого угодно сожрет. Что-что, а это она лучше всего умеет. Волшебство тут только в одном: в том, что люди все равно возвращаются.

Стелла посмотрел на часы.

— Вы еще не уходите? А то Мартин через несколько минут вернется. Он ждет не дождется, чтобы надавать вам по заднице. Не хотелось бы это пропустить.

— Звучит заманчиво, но, боюсь, я вас разочарую.

— Между прочим, мне не нравится, что вы приперлись ко мне. И мне не нравится, когда на меня давят. Ну доказали, что можете добраться до меня. Хорошо. Однако вам нужно еще как-то выйти в эту дверь.

Ричи вытащил пистолет двадцать пятого калибра из кармана пиджака и выстрелил. Шпандау ловко упал на пол, хотя пуля вошла в диван в футе от того места, где он сидел. Ричи убрал пистолет обратно.

— Расслабьтесь, — посоветовал он. — Я мог бы пристрелить вас, когда вошел. У меня тут везде натыканы видеокамеры. Я слежу за ними по компьютеру. Современные технологии, мать их. Думаете, я вообще, что ли, без мозгов? Не люблю неожиданностей. А теперь валите отсюда. А то я действительно рассержусь. Шпандау вышел из дома. Мартин как раз подъехал на «Ауди». Он увидел Шпандау, но не увидел Ричи, а потому выпрыгнул из машины и кинулся на Дэвида. Они повалились на лужайку. Ричи вышел на крыльцо.

— Ребята, может, уйдете на задний дворик? — злобно крикнул он. — Соседи смотрят, мать вашу!

Шпандау и Мартин поднялись. Мартин выглядел смущенным.

— Извини, Ричи. Я не подумал.

— Хочешь отделать его — мешать не стану, — продолжал выволочку Ричи. — Только не на глазах у соседей. У меня тут хорошая репутация. Ты знаешь, вон тот тип, что через дорогу живет, «Оскара» получил. Кажется, за лучшую озвучку или еще в какой-то отстойной номинации. У нас тут приличный район.

Шпандау отряхнулся и пошел вниз по склону холма к машине.

— Еще раз припрешься, пристрелю, — кричал ему вслед Ричи. — Хоть бы и на лужайке перед домом.

Шпандау позвонил Мэг Паттерсон. Она сидела за своим столом в редакции «Лос-Анджелес тайме». На эту газету Мэг работала уже двенадцать лет, на втором году получила Пулитцеровскую премию и теперь располагала личным отсеком у окна, подальше от входа и кабинета заведующего. Она была миниатюрной темноволосой красавицей лет сорока, восемь лет назад отделалась от пьющего мужа-сценариста и теперь жила в Лос-Фелис с собаками, кошками и прочей потерявшейся живностью — дву-и четвероногой, — которой требовалась забота. Ей нравились мужчины. И они отвечали ей взаимностью. Но такое совпадение обычно не оборачивается ничем хорошим. Лучший комплимент в своей жизни она получила год назад от состоятельной и солидной дамы, у которой брала интервью. Та смерила ее взглядом и сказала: «А знаете, несколько лет назад мы с вами могли бы неплохо заработать». Ничего приятнее Мэг в свой адрес не слышала. И теперь она подумывала о том, как бы сделать так, чтобы эти слова высекли на ее надгробном камне.

— Не хочешь пообедать с невероятно привлекательным ковбоем?

— Это Джордж Буш-младший? — усмехнулась Мэг.

— Нет, — ответил Шпандау. — Я выше ростом. И сумею отыскать на карте Францию.

— Как дела, красавчик? По-прежнему падаешь с лошадок?

— Да. Вот умудрился палец веревкой повредить. Теперь он похож на баклажан. Покажу, если пообедаешь со мной.

— От такого предложения, конечно, отказаться невозможно. Но я сейчас по уши в делах. И что-то мне подсказывает, что ты не о погоде поболтать хочешь.

— Мне нужна любая информация на Ричи Стеллу. Он владелец «Зала вуду» на Сансет.

— Дай мне несколько дней. На него столько разного есть. Но это все так — разговорчики. Опубликовать ничего нельзя. А то он давно бы уже в Сан-Квентине^[187] отдыхал. Он же как из тефлона. К нему ничего не липнет. А что у тебя за дела с Ричи Стеллой? Он не самый приятный человек.

— Да работаю над одним делом. Все как обычно.

— Как обычно! Я собираюсь в твою часть города. Встретимся в «Барни» через час. Там и договоримся.

— Да о чем тут договариваться?

— Там видно будет.

Закусочная «Барни» — еще один непременный атрибут Лос-Анджелеса, как промывание толстой кишки или покатушки на Сансете в пятницу вечером. Чили тут неплохой. К тому же подают триста видов пива. Завтраки сытные, есть можно. Это одно из тех мест, где заработать похмелье или избавиться от него можно одинаково быстро. А в общем, типичная пивнушка, но иначе сюда никто и не пришел бы. Самое подходящее место, чтобы сыграть на бильярде и прикинуться Джимом Мор-рисоном, который раньше тут часто бывал. Как и все прочие. Шпандау нравилась эта забегаловка, потому что и он любил строить из себя Джима Моррисона.

Когда Мэг приехала, он уже сидел за столиком.

— Я похож на Джима Моррисона? — спросил Шпандау.

— Нет. Ты похож на Морриса Кохрейна, моего мастера педикюра.

— Ты никогда не найдешь себе мужика, если не научишься улавливать такие намеки.

— Если ты собираешься выкачать из меня информацию, надо было мне настоять на более приличном месте.

— Ты сама его предложила.

— Я ведь знаю, что ты любишь строить из себя Джима Моррисона. И вообще, я девушка доступная. Если бы ты заказал равиоли, я бы, пожалуй, переспала с тобой. И так уж с трудом сдержусь, когда принесут гамбургеры.

— Расскажи мне о Ричи Стелле, и я добавлю молочный коктейль.

— В связи с Ричи Стеллой у меня всего один совет: не надо. Он червяк, но с амбициями и опасными связями.

— А именно?

— Он якшается с бандами латиноамериканцев и байкеров. Они выполняют его мелкие поручения. Делают грязную работу. Но больше всего меня беспокоил бы Сальваторе Локателли.

— Мафиозный босс?

— Он самый. Стелла не сам по себе, он работает на Локателли, а тот его покрывает. Иначе этого засранца давно бы уже убрали. Поэтому бандиты его не трогают. Даже им мозгов хватает не злить Салл. И Ричи ловко превратил эту страховку в выгодную дружбу с ними.

— Его арестовывали?

— Нет. Попадался несколько раз, все знают, что он наркодилер. Но у Сала свои связи. Да и Ричи ему нужен чистым, он же управляет клубами. Если его арестуют, лицензию отберут.

— А сколько клубов?

— Три. В центре города — популярный гей-клуб. Еще один в долине. В договоре об аренде стоит фамилия Ричи, но настоящий владелец — Локателли. Ричи сам владеет «Залом вуду», но и тут Сал немалую долю получает. Дела у Ричи идут неплохо, но богаче он не становится — Локателли не дает. Говорят, Ричи это бесит.

— А что с наркотой?

Локателли смотрит на это сквозь пальцы, пока Ричи не зарывается и не лезет на чужую территорию.

— Но неизвестно, до каких пор Сал будет это терпеть и когда перекроет Ричи кислород. А он это сделает рано или поздно. Сал не большой любитель конкуренции. Так что когда-нибудь он загасит Ричи, и тот это понимает.

— Думаешь, Ричи строит себе подпорки, чтобы тягаться с Локателли?

— Боже упаси, что ты. Локателли владеет Лос-Анджелесом. Карты, деньги, ствол.^[188] Слушай, даже федералы не хотят связываться с Салом. Боятся, что могут такого нарыть на него… По негласному договору Сал делает, что хочет, только тихо. Чтобы никто не знал. А Ричи в его лигу никогда не попасть.

— Это почему же?

— Потому что Ричи не свой. И никогда не получит полной поддержки мафии. Для них он просто маргинал, которого молено использовать. С другой стороны, Локателли унаследовал семейное дело. Его отец в сороковых, пятидесятых и шестидесятых как будто сошел со страниц романов Марио Пыозо.

— Ну и чего добивается Ричи?

— Он помешался на кино. Как ребенок. Обожает фильмы и актеров. У него в доме домашний кинотеатр. Он приглашает гостей на сеансы классики кинематографа. Мечтает, чтобы его рожу напечатали в журнале «Пипл» рядом с какими-нибудь знаменитостями. Он хочет участвовать в этом. Сдается мне, он намерен зашибить побольше денег и уйти из дела. Заняться кинопроизводством. Он понимает, что никогда не станет своим, не получит поддержки мафии, и в какой-то момент крутые парни придут и отнимут у него все. Но если у него будет достаточно времени, чтобы поставить на ноги свою маленькую империю, тогда он сможет толкнуть ее целиком все той же мафии либо распродать ее по кускам. Хотя сначала ему, конечно, придется убедить их в том, что от него дешевле откупиться, чем убрать его.

— Опасную игру он затеял.

— Всем известно, что Ричи не трус. И за рожей хорька скрывается ум острый, как бритва. А пока суд да дело, он пробивает себе путь в кино.

Заполучил несколько сценариев и носится с ними по городу.

— Его принимают всерьез?

— Это Голливуд, мой милый. Тут кто угодно продюсером может стать, если у него хватит средств. Ходят слухи, что Ричи связан с китайцами. Наличные обеспечивают доверие. Если у тебя есть деньги, всем плевать, кто ты такой. Потому что ты обладаешь тем единственным, что всем в этом городе нужно. А еще Ричи известен как человек, который решает проблемы, даже самые неприятные. Я даже боюсь подумать, сколько народу у него в долгу.

— Так ты считаешь, что Ричи тут изрядно потоптался?

— Никакого сомнения. Ты же работал в этом бизнесе. А как, по-твоему, половина людей в этом городе начинали? Думаешь, достаточно поучиться в Южнокалифорнийском университете и люди начнут осыпать тебя долларами? Господи, откуда, ты думаешь, берутся деньги? В семидесятые половина независимых фильмов финансировались якудзой. Японцы с радостью вкладывали в то, что могло обеспечить им тут опору. Надо знать, как дела делаются. Ричи Стелла — мастер делать дела. Ну, я ответила на твой вопрос?

— Ты и правда принцесса. Я беру назад все ужасные слова, которыми обзывал тебя много лет.

— Мне нужна история, — отрезала она.

— Да ладно тебе, нет никакой истории. Я просто, что называется, навожу справки.

— Ах ты, лживый засранец! Когда все кончится — чтоб принес мне эксклюзив.

— Принесу все, что смогу.

— Эксклюзив, ковбой! Всю грязь-шмазь. Или я сама начну наводить справки.

— Неудобно получится.

— Более чем.

— Ты меня ранила в самое сердце. — Шпандау сделал грустные глаза, точь-в-точь Уолтер Маттау.^[189] — А я-то всегда думал, что между нами что-то есть.

— Ой, лапуля, еще как есть! — Она подалась вперед, сжала его руку и заглянула в глаза. — Для меня ты навсегда останешься слегка недоразвитым братишкой, которого я никогда не хотела.

— Без мужика ты совсем злая стала.

— Без мужика у меня полно времени, чтобы заниматься работой, — отрезала она, глядя в меню.

— Ладно, — согласился Шпандау. — Все отдам тебе. Если будет что.

— А о большем порядочный журналист и просить не может, — ответила Мэг. — К сожалению, ты имеешь дело со мной, и придется тебе рискнуть. Ну так что, купишь мне наконец гамбургер?

На пристани Вентура-Харбор Шпандау втиснул свой «БМВ» на парковку ресторана и вышел к яхтам. Гавань была маленькая, но очень красивая; Люди здесь любили яхты сами по себе. В отличие от Рио-дель-Мар, который стал точь-в-точь как Сен-Тропе, где яхты — это плавучий символ статуса. Здесь лодки держали просто для удовольствия.

Терри Макгуин владел яхтой «Каталина» тридцати футов длиной. И жил на ней же. Он купил ее через десятые руки по смехотворной цене у одного ирландца, который убегал из города во все лопатки, спасаясь от иммиграционных властей. Яхта тогда звалась «Галадриэль» в честь королевы эльфов из произведений Толкиена. И Терри, ярый толкиенист, счел это очевидным знамением Господним, хотя ни черта не понимал ни в яхтах, ни в мореходстве. Тогда Терри как раз только что выперли из хижины в Топанге, где он прожил аж четыре недели с певицей по имени Гуч. Она дала ему пинка, когда он спьяну сел на ее гитару.

Девушка терпеливо объяснила, что ей нравится спать с Терри и все такое, но он алкаш и не в состоянии вносить свою долю за аренду.

А гитара просто оказалась последней каплей. И теперь у нее не стало ни жилья, ни гитары. Большой привет!

Терри продал машину в Вудленд-Хиллз и добрался автостопом до яхты, заплатил Бойлану наличными, чтобы тот мог сразу дать деру, снял место на причале и переехал на борт. Расставил собрание сочинений Дж. Р.Р. Толкиена на полочках над койкой и прилепил скотчем на переборке плакат с Гэндальфом. Потом упросил пьяного старого моряка на шатком ялике, стоявшем в конце пристани, поучить его ходить под парусом. Терри оказался неплохим учеником и вскоре получил лицензию. Он очень расстроился, когда узнал, что старик как-то ночью свалился за борт и утонул. Впрочем, Терри предполагал, что подобная участь ожидает и его.

Росту в Терри Макгуине выходило пять футов шесть дюймов. У него были ярко-голубые глаза и курчавые каштановые волосы. И Дж. Р.Р.Толкиен стал одним из того немногого, что сохраняло для него смысл. Люди в самом деле порой замечали, что Терри похож на хоббита. Если при этом он был навеселе, то оказавшийся поблизости мог схлопотать перелом носа. В поле зрения Шпандау Терри попал по наводке другого сыщика, который видел Терри в деле у придорожной закусочной неподалеку от Райтвуда. Терри играл на бильярде и никого не трогал. Но тут три пьяных дальнобойщика из Орегона решили, что он выглядит нелепо. Их оскорбило то, как он отклячивал зад, когда наклонялся, чтобы ударить по шару. Терри проявил чудеса терпения. Но один из дальнобойщиков совершил страшную ошибку, шлепнув его кием, когда он целился. Даже не потрудившись обернуться, Терри воткнул рукоятку кия в живот обидчику, а затем накостылял всем троим, размахивая кием, словно самурай мечом. Всех троих потом оттащили к их грузовикам. Представление удалось на славу, учитывая то, что дальнобойщики были как минимум на фут выше Терри. Они и пальцем его не смогли тронуть, а он мог убить их в любой момент и без особых усилий. Сыщик немедленно предложил ему работу.

Шпандау стал свидетелеманалогичного инцидента на съемочной площадке клипа в Комптоне. Молодой режиссер решил поснимать «на натуре» в городе, даже не подозревая, какими сложностями это грозит. В главной роли была занята Раиша Боулз, миниатюрная и болезненно застенчивая девушка, которая обратилась в контору Корена с просьбой оградить ее от бывшего кавалера. Как-то раз этот кавалер заявился в компании соотечественников на съемочную площадку и потребовал пропустить его к Раише. Обычно гостей к актерам пускают без проблем. Но парень поднял шум, а его дружки раззадорили толпу, которая начала скандировать: «Покажите нам Раишу! Покажите нам Раишу!» Назревал скандал. Раиша сидела в своем трейлере на грани истерики. Парень прошел мимо охранников, пока те ждали приказа от Мэтта Кимонса, который в тот день координировал их работу. Шпандау поинтересовался у Мэтта, что тот намерен делать. Мэтт усмехнулся и ответил: «Смотри». И перевел взгляд на Терри Макгуипа, который неприметно стоял себе в сторонке и читал книгу. Мэтт махнул ему. Терри подошел. «Только не покалечь его», — предупредил Мэтт. Терри кивнул и отправился к незадачливому кавалеру. Остановился перед ним и окинул его взглядом. У кавалера было преимущество в росте и весе. Внешне он напоминал стену. Он посмотрел на Терри сверху мнил и заржал, подмигнув толпе. Зрители тоже покатились со смеху. Весело. Кавалер сделал шаг вперед. Но как только он коснулся Терри, тот схватил его за рубашку и ремень и незаметным айкидошным движением, техничнее которого Шпандау в жизни не видел, как по волшебству отправил кавалера за линию ограждения. Парень так и не понял, что служилось. Впрочем, как и остальные. Все произошло так быстро и тихо, что показалось нереальным. Парень попытался пройти еще раз, и все повторилось. Тогда он набросился на Терри с кулакам и, которыми мог бы вышибить ему мозги, если бы удары достигли цели. Но они будто проходили сквозь этого малыша. Парень махал руками — но все напрасно. Теперь толпа смеялась уже над ним. И выглядел он нелепо. Единственный полицейский, оказавшийся поблизости, вызвал подкрепление. Вскоре раздался вой сирен. Дружки схватили ухажера Раиши и толкнули его в толпу. Когда приехала полиция, кругом царили мир и тишина.

— И где ж ты этому научился? — спросил Шпандау.

— Неразумно потраченная юность, — только и ответил Терри и вернулся в свой угол. Достал «Неоконченные сказания» Толкиена в мягкой обложке и продолжил читать как ни в чем не бывало.

— Красавец, да? — сказал Мэтт. — Вот кто другой такое отмочи, у нас бы тут побоище началось. Странно, но рост ему на руку. Подойдет к какому-нибудь здоровяку, и тот ему даже сдачи дать не может, только моргает, как идиот. Я знаю крутых ребят, которые с ним не связываются, чтобы не позориться. Они скорее позволят исколошматить себя противнику своих размеров, чем станут разбираться с Терри. Он же дерется как танцует.

Шпандау других рекомендаций не требовалось. Он часто пользовался услугами Терри. По крайней мере, когда у того было настроение. А вот Корен недолюбливал его.

— Ох, и попадем мы с ним, с этим твоим пьяницей, — ворчал Корен. — Если он тебе так нужен, сам за него отвечай. Но помяни мое слово, наживешь с ним неприятностей.

— Я видел, как он всячески старается их избегать.

— Да, только всегда оказывается там, где они начинаются. Разве нет? Помнишь тех троих, которых он отутюжил в Райтвуде? Тебе не приходило в голову, что он мог бы просто выйти из закусочной? Но нет, дождался, когда один из них на него попер, чтобы получилась как бы самооборона. Да ему просто хотелось, чтобы они начали! Нет, я тебе говорю, с ним бед не оберешься. А пока держи его от меня подальше.

Шпандау как раз подходил к яхте Терри, когда раздался женский вопль. На палубу выскочила девушка, молодая и красивая. Терри любил актрис. Она была полуодета и на ходу застегивалась. Явно не привыкла ходить по судну и все время спотыкалась. Девушка попыталась выбраться на причал, но не смогла.

— Что, так и будете стоять, как идиот? Или поможете мне?

Шпандау подал ей руку. Она наконец разобралась с одеждой.

— Надо понимать, Терри дома? — уточнил он.

— Так вы друг этого сукина сына? Или долбаный кредитор? Он же в долгах как в шелках. Надеюсь, вы ему ноги переломаете к чертовой матери. Дадите мне на это посмотреть? Ой, нет, дошло. Вы тоже актер, да?

— Был когда-то.

— Ну тогда я вам одно скажу. Если вы его знаете и все равно сюда возвращаетесь, то так вам и надо.

Терри высунулся из каюты.

— Ева, звезда моя, — сказал он с сильным ирландским акцентом. — Неужели ты меня покидаешь?

Ева поискала, чем бы в него запустить. Сняла туфельку и бросила в Терри. Он увернулся, но она не мешкая швырнула в него вторую.

— Ой-ой-ой! — Терри приложил руку ко лбу, где осталась красная отметина.

— Ха! Жалко, что не в глаз.

Ева босиком заковыляла по неструганым доскам причала к парковке.

— Небольшой семейный конфликт, — сказал Терри. — Она обвинила меня в том, что я переспал с ее лучшей подругой. Представляешь?

— А ты переспал?

— Ну конечно. Но меня убивает полное отсутствие у этой сучки хороших манер — зачем, спрашивается, она все рассказала Еве?

Шпандау спустился на яхту и устроился в раскладном кресле. Терри почесал голую грудь и посмотрел вслед Еве, уходившей в закат. Терри был натурой романтической, влюблялся легко и часто. Женщины отвечали ему взаимностью, хотя со временем их симпатия затухала. Терри коллекционировал женщин так же, как пояса различных видов боевых искусств.

— У меня для тебя дело, — сообщил ему Шпандау.

— А на кой оно мне? — ответил Терри. — В прошлый раз был тот парень с бейсбольной битой. Так мне пришлось коронку на зубе менять.

— Сам виноват. Я же тебя предупреждал.

— Да. Только не вовремя. Предупреждать лучше до, а не после.

— Ты ему руку сломал.

— Ну надо ж было отнять у него эту чертову биту, правда? Дэвид, дружище, ты водишься с плохими ребятами. От этого у тебя искажена картина мира. Ладно, давай выпьем, и вали домой. Скоро сюда заявится подружка Евы.

Шпандау спустился вслед за Терри в каюту. Человек крупный, он не любил яхт и стал оглядываться в поисках места, где его голове ничто не угрожало бы. Терри нырнул в угол и вытащил бутылку «Джемисона». Потом метнулся еще куда-то, и на свет появились хрустальные бокалы. К выпивке он относился серьезно.

— Да как ты тут живешь? Это ж обувная коробка.

— Обходится дешевле, чем квартира. И можно сняться с якоря, если увидишь взбешенного мужа или злобных кредиторов. Будь здоров!

Они выпили.

— У меня есть клиент. Его шантажируют.

— Какой-нибудь важный хмырь, да?

— Бобби Дай.

— Вот это да!

— Мне нужна твоя помощь. Ты слышал о Ричи Стелле?

— Доводилось, но лично не знаком. Он, что ли, Дая шантажирует?

— Есть пленка, которую надо вернуть.

— Мой тебе совет: найди вежливый способ отказаться от этого дела. Стелла связан с мафией. Хотя, судя по тоске в твоих глазах, ты уже об этом знаешь.

— Ты единственный, кому я могу доверять.

— Иными словами, тебе нужен тупой ирландец, который подставит под удар свою башку вместо твоей.

— Деньги хорошие.

— Что деньги, когда нет душевного спокойствия, скажи мне? А твое предложение не обещает ни спокойствия, ни пользы для здоровья. Да, тебе не позавидуешь.

— Угу.

— Да легче поставить «жучка» во дворце папы Римского, чем получить все копии этой пленки.

— Угу. Кстати, в этот раз гонорар в два раза больше, чем в прошлый.

Терри расплылся в улыбке.

— Не пойму, это от виски или наш разговор вдруг стал значительно интереснее?

— Ну и еще, возможно, премия на поправку здоровья, если у нас все получится.

— У тебя уже есть план действий? Или я напрасно спрашиваю?

— Ну у меня есть наметки хитроумного плана.

— И этот хитроумный план включает в себя гордость рода Макгуинов?

— Без сомнения.

— Полагаю, что мне стоит выслушать его, прежде чем я вежливо откажусь. В конце концов, я джентльмен без определенных занятий.

— Как ты и сказал, заполучить все копии былобы большой удачей. С другой стороны, Ричи досталась курочка, несущая золотые яйца, и он не намерен ее потерять. Отдать их он не согласится. Но и не допустит, чтобы кто-то их посмотрел. В любом случае Ричи — единственный, кто может связать Бобби и погибшую девочку, ведь так?

— А что, какая-то девочка погибла? — спросил Терри.

— Еще как.

— Ну прямо Дэшил Хэммет,^[190] — оценил Терри. — Продолжай же, не томи.

— Так вот, надо найти способ отбить у Ричи всякое желание когда-либо использовать пленку.

— О, великолепно. Ты затеваешь убийство и тяжкие телесные. Что-то мне скучно стало.

— А если нам его тоже пошантажировать?

— Ну да. У тебя есть снимки, где он вступил в порочную связь со своей собачкой?

— Пока нет. Но он по уши увяз во всяких грязных делишках. Обязательно найдется компромат, которым мы сможем воспользоваться.

— Если позволишь, я внесу предложение, — начал Терри. — Почему бы нам просто не прострелить ему коленные чашечки, связать проволокой и сбросить с моста? Может, я излишне сентиментален, но именно так принято поступать на земле моих предков.

— Таков был мой запасной план.

— Нет у вас, у янки, чувства меры. Равно как и умения оценить пользу и политическую выгоду. А все потому, что холодное пиво пьете.

— Как бы там ни было, но нарыть что-нибудь на Ричи Стеллу надо.

— Следовательно, кому-то придется сунуть нос на его делянку?

— Придется.

— Я начинаю улавливать суть нашей беседы. Однако стоит кому-то начать расспросы, милейший господин Стелла узнает об этом и начнет тревожиться.

— Думаешь, это плохо?

— Только в том случае, если ты согласен сам получить по коленной чашечке и внезапно рухнуть с моста.

— Нет, убийства — не по части Ричи Стеллы. Разве что как последняя мера. Ему такая слава не нужна. Да и не его это стиль. Сначала он отправит кого-нибудь, чтобы припугнуть.

— А если на него надавить? Может и запаниковать.

— Остается только надеяться.

— Экий дерзкий план. Довести Ричи до белого каления и при этом надеяться, что он выкинет какую-нибудь глупость, чтобы мы его прищучили? Будем его злить, пока он не попытается тебя убить? Дэвид, мальчик мой, дипломатом тебе точно не быть.

— Вообще-то я подразумевал, что под удар мы поставим тебя. В то время как я буду действовать по другим линиям. Ну правильно. Отдадим на заклание чертова ирландца. История ходит по кругу.

— Erin go bragh,^[191] — ответил Шпандау.

— Иди в задницу. Ну и где мне надлежит начать свою суицидальную миссию?

— Есть одна девушка, она управляет клубом. Можешь начать с нее.

— Думаешь, она захочет мне что-то поведать?

— Нет. Но Ричи безусловно взбеленится, когда она расскажет ему об этом.

Терри поднял бокал.

— За святую Терезу Авильскую и души всех павших воинов!

— За них!

— И за грязную свинью Ричарда Стеллу, да не пошлет ему Господь мозгов больше, чем у него есть сейчас.

Глава 8

Терри и Ева стояли в очереди у входа в «Зал нуду».

— Почему я здесь? Напомни, — попросила Ева.

— Потому что ты ослепительна, прелесть моя. И увидишь кучу важных людей, когда войдем. А дальше ты будешь свободна, как птица: лети, куда хочешь. Очаруй хоть все сливки Голливуда. Глядишь, и сама станешь звездой, как и заслуживаешь. Я это все затеял, потому что млею от тебя.

— Ты это затеял, потому что ты урод и бандит, каких свет не видел. И без меня тебя бы не впустили.

— Ты ранишь меня в самое сердце, хотя назвать твои подозрения ошибочными я не возьмусь.

— Ну так ты имей в виду: встречу режиссера, пошлю тебя к чертям собачьим.

О, с каким теплом буду хранить я в душе своей воспоминания о скоротечных мгновениях, которые провел с тобой. Они выпили.

— Не верится, что я умудрилась вляпаться в такое дерьмо.

— Ну, все святые нам в помощь. И декольте приспусти, ладно? К двери подходим.

В зале яблоку негде было упасть, как обычно. Терри с Евой встали у стойки бара, оглядывая присутствующих. Терри высматривал блондиночку, описанную Шпандау. А Ева — того, кто поможет ей сделать карьеру в кино. Ей повезло больше.

— Господи! — воскликнула она. — Кажется, это Рассел Кроу. — Ева повернулась к Терри. — Как я выгляжу?

Как солнца золотой налив,^[192] — небрежно бросил Терри, шаря взглядом по толпе.

— Ну мать твою, лучше не скажешь, — похвалила Ева и отправилась складывать добычу в ягдташ.

До сих пор Терри довелось побывать в «Зале вуду» лишь однажды. Такие места он ненавидел всей душой: шумно, безлико и претенциозно. Полным-полно представителей шоу-бизнеса и фанатов. А за фасадом из музыки и тел, вибрирующих в такт, — отчаяние. Как и в той очереди снаружи: ты либо в кругу, либо вне его. И очень важно оказаться именно в кругу. Терри потягивал «Джемисон» и прикидывал, сколько времени это займет. Может, она вообще не пришла. Тогда придется еще раз сюда тащиться. И еще раз. «Господи! — подумал Терри. — И как я позволил Шпандау уговорить меня?»

Он не сводил глаз с двери служебного помещения. Персонал беспрестанно входил и выходил, но среди них не было никого, подходившего под описание Шпандау. И блондинки нигде не наблюдалось. К барной стойке подошла миниатюрная жгучая брюнетка. Улыбнулась Терри. Кольца нет. Выпивку заказала сама. Без кавалера. Или, по крайней мере, не занята. Терри ответил улыбкой. Стоп, баран, скомандовал внутренний голос. Ты на работе.

— Это ж надо, — заговорила девица. — Просто дурдом какой-то.

Впервые тут, оценил Терри. Никаких Расселов Кроу ей не надо, просто хочет познакомиться с приятным парнем. Можно было бы сыграть в «да я сам тут в первый раз» и обнаружить невзначай, что они родственные души. Она не почувствует угрозы, ее бы до смерти испугал тот, кто тут же предложит откровенный секс. Роман в Городе Ангелов. Завтра отведу ее к смоляным ямам Ла-Бреа,^[193] а к вечеру уже будем наслаждаться обществом друг друга в ресторанчике на причале, недалеко от яхты. А уж потом.

Он проделывал это столько раз, что все сразу легло на свои места. Словно перфокарты в доисторическом компьютере. Девушка ждала его ответа. О, как ему хотелось ответить! Терри уже прикидывал, о чем они будут говорить и какова она в постели. Какой ее кожа будет на ощупь и на вкус. А утром или далее раньше она отвалит в свой мотель, чтобы успеть на дневной рейс до какой-нибудь Небраски. Вернется к своему жениху, с которым встречается со старших классов, к родителям, к толстой сестренке с брекетами. Лет через пять она выпьет лишнего и разболтает какой-нибудь подружке о Терри. Они похихикают.

Бармен поставил перед девушкой бокал, а Терри так ничего и не сказал. Она смотрела на него обиженно. Эх, знала бы ты, подумалось ему. Как лее тошно, что вот так достаточно взглянуть, и уже все па-перед тебе известно, никаких тайн. Но однажды загадочность вернется. По крайней мере, он молился об этом каждый божий день. Девушка взяла бокал, смущенно улыбнулась и растворилась в толпе.

Блондинку он увидел уже за полночь. Она вышла из служебной двери, остановилась на верхней ступеньке лестницы, окинула зал начальственным взглядом и направилась к бару. Перекинулась словом с барменом, расспросила о запасах напитков и спросе. Обошла зал кругом, пообщалась с официантками, готовая остановить или предотвратить любое недоразумение. Мастер своего дела. Серьезная. Без улыбки. Жесткая. И умная. Не красавица. Но было в ней что-то такое, глубоко внутри, до чего хотелось добраться. Шпандау упоминал, что Стелла лапал ее. Женщина Стеллы? Шпандау отверг такой вариант. Но Терри допускал, что Стелле может захотеться того, что ему не по зубам. Чего он не понимает. Класс, подумал Терри. Вот что больше всего привлекает Стеллу.

Терри наблюдал, как она совершает обход и возвращается к себе. Хорошо, стало быть, блондинка на месте. Когда же она уходит? Заведение закрывается в два часа ночи. Но она может еще засидеться над бумагами. Потом поедет домой. Или за ней заглянет кавалер? Или муж? Нет, кольца Терри не заметил. Может, кавалер какой и завалялся, но забирать он ее не будет.

Стелле бы это не понравилось. Она поедет домой одна. Она — женщина самостоятельная.

Вскоре после объявления, что принимаются последние заказы, вернулась Ева. Она была взбешена.

— Оказалось, это не он, сукин сын.

Терри слушал вполуха.

— А?

— Это не Рассел Кроу. Какой-то плотник из деко-раторского цеха. Обманул меня, скотина.

— Сказал, что его зовут Рассел Кроу?

— Ну не совсем. Но он не сказал, что его не зовут Рассел Кроу.

Терри рассмеялся.

— В долине плача^[194] обречены мы жить, как говаривала моя матушка. Могло быть и хуже, если бы ты отдалась ему в сортире стоя. — Ева обожгла его взглядом, поскольку он угадал. — Пошли отсюда, — вдруг предложил Терри. Он взял ее за локоть и потащил к дверям.

— С какой стати? — возмутилась Ева. — Я выпить хочу.

— Будешь скорбеть об утраченной чести. А я бы не осмелился отрывать тебя от этого занятия.

Терри вывел Еву на улицу, остановился у такси и усадил ее на заднее сиденье.

— Все вы мужики — мерзавцы. Ты в курсе? А ир ландцы недоделанные — самые сволочные из…

Такси тронулось. Терри помахал ей, следя за движением ее губ.

Блондинка вышла ближе к трем часам ночи. Он битый час сидел сиднем в своей машине без света, припарковав ее в тени у тротуара, наблюдал за клиентами, пьяными и трезвыми, нашедшими себе пару и одинокими, бредущими из клуба. Терри коротал время, слушая свой «Айпод» и пытаясь думать о той жгучей брюнетке, а не об этой блондинке. Но мысли все время возвращались к последней.

Он помочился в пластиковую бутылку, в который раз задаваясь вопросом, соответствует ли это санитарно-гигиеническим нормам.

Терри вызывал в воображении картинки с участием брюнетки, раздетой, лежащей в его постели, но в мозгу все время перещелкивались шестеренки, и он уже видел себя в объятиях блондинки, в посткоитальном расслаблении. В общем, дурной это знак. И даже хорошо, что ее, скорее всего, дома дожидается какой-нибудь актер. Или музыкант. Настоящий жеребец. А также обладатель докторской степени в области физики. И уж конечно, высокий. Она от него без ума. Так что у Терри нет ни малейшего шанса. Он может подъехать к ней, задать свои идиотские вопросы, она тут же доложит обо всем Стелле, Терри заберет свой гонорар, пойдет и наклюкается до потери пульса. Черт, надо было поболтать с этой брюнеточкой.

Следовать за блондинкой оказалось несложно. Она ехала на старом ярко-желтом «Фольксвагене-жуке», останавливалась на всех светофорах и железнодорожных переездах и уступала всем дорогу. Терри поспевал бы за ней даже на велосипеде и держал дистанцию даже большую, чем обычно. Ехать пришлось недолго. Она затормозила у одноэтажного дома с верандой в Западном Голливуде и вышла из машины, не заглушив мотор. Поднялась на крыльцо, но не позвонила, а постучала. Дверь открыла женщина лет пятидесяти пяти. Блондинка осталась стоять на пороге. Женщина принялась бранить ее, но без злобы. Блондинка покачала головой, потом вошла. А через несколько минут снова появилась на крыльце со спящим ребенком на руках. Похоже, это был мальчик лет трех-четырех. Блондинка посадила его в машину и пристегнула, непрестанно с ним воркуя. Потом села сама и поехала дальше. Женщина стояла в дверях и смотрела им вслед. Когда машина исчезла за поворотом, она вернулась в дом и закрыла дверь.

Терри поехал за блондинкой по Сансет, потом на север по 405-му шоссе, держась в четверти мили от нее. Она свернула на бульвар Вентура. Терри сбавил скорость, чтобы не подбираться к ней слишком близко на светофоре. Он и так нагнал ее на Вентуре, но потом увеличил расстояние. Спешить незачем. Как будто за снежным человеком идешь, но надо быть осторожным.

Жила блондинка на Шерман-Оукс, недалеко от Сепульведы. Дом был очень похож на тот, куда она только что заходила: старый, маленький, недорогой. Задний дворик для детишек. Она остановилась на дорожке перед домом, поднялась на крыльцо с ребенком на руках, поискала ключи, уронила и, с трудом удерживая сонного малыша, наклонилась, чтобы их поднять. Терри с трудом удержался ОТ того, чтобы не броситься на помощь. Вот проходил мимо, увидел, что у вас ключи упали, не хотите поужинать со мной? Блондика открыла дверь и вошла.

Итак, работу свою он выполнил. Можно передо-хнуть и позавтракать. А потом пойти домой и завалиться спать. Но как же ее кавалер? Второй машины на дорожке не оказалось. И у двери ее никто не встретил, не взял ребенка, не помог с ключами.

Вот тут-то и начинается помешательство, отметил про себя Терри.

Безлюдная улица была погружена в темноту. Терри вышел из машины. Зашагал в противоположном направлении, потом повернулся и направился к дому. Держась ближе к стене, он подошел К освещенным окнам. Детская. Терри смотрел, как она укладывает сына, сидя на краю кровати. Мальчик никак не засыпал. Блондинка вполголоса пела ему колыбельную. Да это же «Дорога на Рэглан»,^[195] узнал Терри. Блондинка поцеловала мальчика, выключила свет и вышла.

В гостиной она налила себе чего-то из бутылки, стоявшей на столике в углу. Села на диван — а точ нее, рухнула на него — и включила телевизор. Но смотреть ничего не стала, словно его и не было в комнате. Может быть, ей хватало того, что он бубнит. Хоть какое-то присутствие жизни. Она потягивала свой напиток и смотрела в никуда. Когда стакан опустел, она поднялась и подошла к столику, но наливать не стала. Молодец девочка, мысленно похвалил ее Терри, это кривая дорожка.

Блондинка поставила стакан и вернулась на диван. Откинула голову, прикрыла глаза и беззвучно заплакала.

Терри пошел к машине, предварительно решив, что утром позвонит Шпандау и скажет, что он может засунуть себе это дело в задницу.

Глава 9

Бобби драил кому-то кости, когда Шпандау вошел в трейлер.

— Да хера ли, входи! — сказал Бобби, когда Шпандау постучал.

Он сидел на стуле, уже одетый в костюм для съемки. Мэй, его визажист, склонилась над ним, занимаясь его волосами. Джинджер стоял у дальней стены и разговаривал по телефону. Он помахал Шпандау.

— Черт! — Бобби подпрыгнул на стуле.

— Извини, — ответила Мэй. — Но это нужно сделать. Иначе на жаре все развалится.

— Да у меня вся башка болит от этих волос.

— Знаю, миленький, знаю. Все плачут. Но я не виновата. И так уж стараюсь, как могу.

Шпандау опустился на диван.

— Нет, полюбуйся, а? — обратился к нему Бобби. — Волосы мне наращивает. Мои им не подходят, видишь ли. Я же на педика похож.

— Эй, — вклинился Джинджер. — Я — педик. Так что выбирай слова.

— Да ты грязный опускала, вот ты кто, — ответил Бобби.

— Как меня только не называли. «Опускала» мне правится.

Джинджер ждал ответа по телефону. Бобби продолжал дергаться от экзекуции Мэй.

— Ну? — бросил Бобби через плечо Джинджеру.

— Я стараюсь.

— Ты с менеджером говоришь?

— Его нет на месте. Сейчас меня переключат на него.

— Просто в голове не укладывается. Эти уроды вообще в кино ходят? Чтобы я не мог попасть в ресторан. Не верится!

— Ничего удивительного, — сказал Джинджер. — Нельзя просто так завалиться в самый модный кабак в городе с двадцатью гостями. Даже Джек Уорнер^[196] на пике карьеры не мог такого сделать.

— Не день, а говно сегодня. Хотел людей угостить. Все ж устали как собаки. Кому охота переться домой и готовить себе пожрать.

— Дорогой мой, никто дома и не готовит. Ты что же, думаешь, сэр Иэн потащится домой, чтобы там поджарить кусок консервированного мяса? Я лично так не думаю.

— Это ж был жест, мать твою.

— Да, и очень красивый жест. Но если тебе кажется, что ты можешь просто так прийти с компанией из двадцати с лишним человек — а это гораздо больше, чем пятнадцать, не пойму, откуда ты взял это число, — тогда у нас проблема. С другой стороны, если ты намерен зайти с двумя-тремя друзьями, то я тебе найду место где пожелаешь. Все тебя любят. Ты же у нас изюминка этого года. Так что тебя накормят с удовольствием, а если захочешь, сможешь переспать с метрдотелем.

— Ну тогда устрой меня куда-нибудь. Нас с Ириной вдвоем. — Бобби повернулся к Шпандау. — Пойдешь с нами? Хочешь, девушку с собой бери. Или нет, мы пригласим Хайди. Ты ей понравишься.

— Ой, Господи, только не Хайди. Что этот несчастный сделал тебе плохого?

— Кто такая Хайди? — поинтересовался Шпандау.

— Да ну, Хайди в него втрескается.

— Вот именно, милый. Пожалей его. Не все же сразу к сексу переходят.

— По-моему, Хайди занята, — вставила Мэй. — Но он в ее вкусе.

— Все кто угодно в ее вкусе, — сказал Джинджер. Бобби рассмеялся.

— Говорю тебе — давайте сведем их с Хайди.

— Кто такая Хайди? — повторил Шпандау.

— Не парься, — успокоил его Бобби. — Она тебе понравится.

— Вы ее возненавидите, — возразил Джинджер.

— Иди в жопу, — гнул свое Бобби. — Все будет зашибись.

— Боюсь, мне свойственно именно это направление, — напомнил Джинджер.

Артистичными движениями Мэй закончила приводить Бобби в порядок.

— Готово, — объявила она. — Ты неотразим. Похож на лорда Байрона.

— Причем без косолапости, — внес поправку Джинджер.

— Алорд Байрон косолапил? — удивился Бобби.

— Еще как, милый, — сказал Джинджер, — почище чем медведь.

— Господи! — воскликнул Бобби.

— Да кто такая Хайди? — не унимался Шпандау.

Зазвонил мобильный. Джинджер ответил. Мэй махнула рукой Шпандау и ушла.

— О, привет, Бенни! — сказал в трубку Джинджер так, чтобы Бобби слышал, и взглянул на него. Бобби энергично покачал головой. — Нет, он сейчас на площадке. Они его, бедолагу, до смерти заездят. Ему перезвонить тебе, когда его отпустят?.. Ну конечно… передам, передам. Пока. — Джинджер отключился. — Третий раз уже за день звонит.

— Не хочу я лезть в это дерьмо, — огрызнулся Бобби. — Можно подумать, мне больше заняться нечем, только вот его гребаную жизнь приводить в порядок.

— Он говорит, с твоей мамой все в порядке.

— Денег опять хочет. И сколько на этот раз?

— О деньгах он не упомянул.

— Ты помнишь такое, чтобы он звонил мне и не упоминал деньги? Да я ему дом купил. Целое поместье в Огайо. Целый Тадж-Махал, мать его. От него и требуется только, чтобы за мамой присматривал. Чтобы она с лестницы не навернулась, когда напьется, и не свернула себе шею. И все. За это он получил это долбаное поместье и зарплату, как у генерального директора хорошей компании.

Ассистентка режиссера заглянула в трейлер.

— Пора.

— Иду, иду…

Она ушла.

— Ну так что, пойдешь ужинать-то сегодня? — допытывался Бобби у Шпандау. — Со мной и Ириной?

Шпандау взглянул на Джинджера, потом опять на Бобби.

— Иди скажи им, я сейчас буду, — велел Бобби Джинджеру.

Тот закатил глаза, но ушел.

— Стелла не объявлялся? — спросил Шпандау.

— Тишина. Ни слова. Может, он плюнул, а?

— Нет. Просто не спешит.

— Слушай, приходи на ужин. Мне легче будет. Хорошо. Только без Хайди.

— Без Хайди так без Хайди. — Бобби встал. — Ну пошли. Не хочешь посмотреть, как я там буду вы-делываться?

На самом деле съемочная площадка «Пожара» была целым набором площадок внутри большого павильона, словно изрытого пещерами. Группа собиралась отснять здесь все интерьерные эпизоды, а через две недели перебазироваться в Вайоминг для натурных съемок. Пока работа шла по плану, но продюсер с режиссером не были уверены, что и дальше все будет в порядке, поскольку погода в Вайоминге была капризной. В любом случае в данный момент нужно было идти точно по графику или даже с опережением, если получится.

Особенно за это радел Марк Стерлинг, режиссер. Стерлинг был англичанин и сделал себе имя на недорогих комедиях в британском стиле. «Пожар» стал для него первым высокобюджетным проектом, первой некомедийной лентой, первым фильмом, который он снимал в Соединенных Штатах и с участием американских актеров. Мало того, это был вестерн. В общем-то, никто не хотел, чтобы Стерлинг его снимал, и сам он прекрасно знал, что его взяли только потому, что предыдущий режиссер хлопнул дверью в последнюю минуту. И агент Стерлинга предложил студии заключить договор с британцем. Зарплату ему назначили в два раза меньше той, что он получал на предыдущей картине. И далее если фильм окажется успешным в прокате (да поможет нам Бог!), ему не достанется ровным счетом ничего. Хотя успех есть успех, он будет означать, что Стерлинг наконец попадет в заветный список А и получит возможность больше никогда не снимать фильмы в сырых, мрачных, удушливых павильонах «Шеппертона».^[197] В Голливуде лучше. Здесь Марк Стерлинг и хотел бы остаться, если получится.

Съемки начались две недели назад, и все шло хорошо, хотя представители студии и страховой компании околачивались поблизости, готовые перекрыть ему кислород, если что. Никто Стерлингу не доверял. Эти мерзавцы маячили в углах съемочной площадки, как портовые крысы, — чтобы он их постоянно видел. Они все время шушукались. Стерлинг из кожи вон лез, чтобы всем угодить или хотя бы никого не разозлить. Чтобы на него всех собак не вешали, если что-то в Вайоминге пойдет не так.

Сегодня снимали в декорациях гостиной крупного ранчо процветающего землевладельца в Вайоминге года так тысяча девятисотого. Дотошно воссозданная обстановка была залита светом сверху, словно сам Господь направил луч в центр авиационного завода. Вокруг теснились неуклюжие, но неизбежные атрибуты съемочного процесса: камеры, гигантские осветительные приборы, микрофоны, бесконечные змеящиеся кабели, техники, бездельники, спонсоры, психологи и — куда ж без них — актеры. Между дублями все носились по площадке, стараясь не споткнуться и ничего не опрокинуть. И это отнимало гораздо больше времени, чем можно себе вообразить.

Бобби и Шпандау пришли на площадку. Бобби снимался с шести утра, и у него уже даже волосы болели. Он плюхнулся на свой стул. Шпандау встал рядом с ним и огляделся. Хорошо знакомое зрелище.

Он немного скучал по съемкам. Когда работаешь в картине, вся группа становится на некоторое время твоей семьей. Хорошей, плохой — но семьей. Когда же съемки заканчиваются, группа разбегается на все четыре стороны, чтобы встретиться на другой картине с другой семьей. Ему было удобнее работать с Бо и его командой. Так что независимо от фильма коллектив оставался прежним. Но и захоти он сейчас вернуться, ничего бы не вышло: он уже слишком стар и здоровье не то. Да и Бо уже нет. А без него — все не так. Бо был последним из старой гвардии, из настоящих ковбоев, тем, кто станет перечить и режиссеру, и спонсору, если трюк слишком опасен или его торопят. Каждый трюк связан с риском, но Бо знал, когда риск оправдан, а когда нет. Если Бо считал, что риск не оправдан, он без колебаний уводил своих ребят со съемочной площадки. Бо никогда не повышал голос, никогда не спорил, никогда не хамил. Просто говорил «нет», разворачивался и уходил, как истинный джентльмен.

— Тут не конкурс, кто больше кучу навалит, — как-то сказал Бо Дэвиду. — Либо уж ери, либо слезай с горшка. Все просто. Как почти все в жизни.

Но Бо умер. А тебе приходится работать с каким-нибудь выскочкой, который хоть башкой о землю рухнет с крыши, лишь бы подзаработать, или сам в режиссеры полезет. Твое умение уберегать людей от гибели ценится меньше, чем твои знакомства. Теперь все завязано на карьеру, даже падение с чертовой крыши. Шпандау скучал по тем дням, когда люди трудились просто для того, чтобы заработать на жизнь…

Судя по виду, Бобби нервничал и скучал. К нему подошел помреж.

— Мы ждем сэра Иэна, — сообщил он.

Бобби кивнул. Помреж ушел.

— Вечно мы ждем сэра Иэна, — буркнул Бобби Шпандау — Любит он последним заявиться на площадку. Чтобы выход эффектный был. Господи, какое счастье, что я никогда в театре не играл. А еще говорят, что у киноактеров раздутое самолюбие. Он рассеянно закурил. Помреж суетливо подбежал к нему.

— Боб… эээ… мы ведь договорились насчет курения. Пожаробезопасность и все такое. Да плюс долбаные профсоюзы, сам понимаешь.

— Ну да.

— Извини. Я тут ни при чем.

— Ага, ага.

Бобби кинул сигарету на землю и картинно растоптал ее.

— Видел? — спросил он помрежа. — Бобби все потушил.

— Спасибо. — Он снова ушел.

— Осел.

— Просто выполняет свою работу.

— Да ему в кайф покомандовать. Он же мечтает о том дне, когда все это станет его. — И Бобби раздраженно пробормотал себе под нос: — Господи, ну кто-нибудь, уже приволоките старого пердуна из его трейлера. — И вдруг добавил ни с того ни с сего: — Хочу, чтобы ты переехал ко мне.

— Неожиданно как-то, — изумился Шпандау. — В том смысле, что мы ведь еще даже не поцеловались.

— Да пошел ты. Я серьезно. У меня полно свободных комнат. Ты же видел.

— Зачем? — спросил Шпандау. — Я чего-то не знаю?

— Мне так будет спокойнее. А то у меня на душе муторно. Предчувствие нехорошее. Случись что, лучше, чтобы ты был рядом.

— Что именно должно случиться?

— Да откуда мне знать? Может, Ричи решит меня убрать.

— Ты — его козырь. Ричи скорее мамашу свою уберет. А тебя он любит.

— Ричи — опасный сукин сын. Кому известно, как работает его трахнутый мозг?

В противоположном конце площадки произошло активное двилсение. Прибыл сэр Иэн Уэйтли.

— Их светлость пожаловали, — прокомментировал Бобби.

Сэр Иэн и несколько человек из его свиты остановились на границе света, заливавшего площадку, словно это был пруд, и они боялись, что вода слишком холодная. Сэр Иэн и эскорт ждали.

— Видишь? — не унимался Бобби. — Он сам к Марку не подойдет. Ждет, пока Марк прибежит. Все меряются, кто тут главный.

— А ты что? — спросил Шпандау.

— Да черта с два я первый выйду.

— Шутишь?

— Нет. Слушай, это ж главная сцена фильма, мать ее. Из этого дерьма и лепятся «Оскары». Разборки папаши и сына. Наваляют друг другу до полусмерти. Красиво — сдохнуть. И старый пердун в курсе, что я ему не уступлю ни в чем. Попытается меня переплюнуть. Но он же понимает, что я буду бороться. Вот и пытается заполучить всю фору, какую только сможет. Будет, как обычно, одеяло на себя тащить. Но я собираюсь играть по своим правилам. И он это знает. У нас тут реальная война, старик. Глянь на Марка. Наложил в штаны. Никак не решит, к кому из нас первому подойти. Марк направился к сэру Иэну. Словно на аудиенцию к принцу Альберту.^[198] Они поболтали. Точнее, болтал Марк. Сэр Иэн просто кивал. Потом он вошел на площадку и сел в свое кресло.

Марк подошел к Бобби.

— Мне для вас двоих овчарку завести? — спросил Марк.

— Не понимаю, о чем вы.

— Ну разумеется. Слушайте, он намерен всю сцену проскочить быстро. Вы не подыгрывайте ему, ладно? Задавайте темп сами. Если начнет гнать, играйте спокойно, легонько так его вытягивайте.

— А я тут при чем? Вы у нас режиссер.

— Вам не хуже моего известно: тут режиссировать то же самое, что управлять бегущим стадом слонов. Помогите мне. Возьмите над ним верх.

— Взять верх, — повторил Бобби. — Понятно.

— Вы мне поможете? И тогда мы, возможно, доснимем все раньше, чем нас поразит старческий маразм. Точнее, меня.

Бобби кивнул. Марк похлопал его по плечу и вернулся к сэру Иэну.

— Так вот и задумаешься, что он там обо мне плетет сэру Иэну, да? — шепнул Бобби Шпандау и вышел на площадку. Шпандау побрел назад к трейлеру Бобби. Джинджер был на месте и как раз заваривал чай.

— Не вытерпели, да? — понял он. — У людей обычно весьма романтические представления о съемочных площадках. На мой же взгляд, там очень скучно, а если и бывает оживление, так лишь минуты на две в час, не более. И при этом все либо изнывают от жары, либо отмораживают себе задницы. Нет уж, спасибо, по мне, так лучше Кабо.^[199] Хотите чашечку?

— Конечно.

Джинджер поставил две фарфоровые чашки и налил чаю из, как показалось Шпандау, старинного стаффордширского чайника.

— Печенье?

— Спасибо.

— Пока у человека есть возможность выпить цивилизованную чашку чая, империя будет жить. — Джинджер сделал маленький глоток и возвел глаза к потолку. — Мне это необходимо. Сейчас молодой хозяин Роберт войдет в эту дверь, и будет он чуточку зол, то есть зол чертовски, если говорить проще.

— Откуда вы знаете?

— Оттуда, что сэр Иэн слетел с катушек, и теперь с ним особенно не поработаешь. Инсайдерская информация. Мы, личные помощники, что няньки — собираемся в парке и судачим о наших малых детушках. В данном случае газета «Сан» сообщила, что знойную супругу сэра Иэна видели в Лондоне — мол, она носится, как кошка, по всему городу с одним актером, фамилия которого не разглашается. Сэр Иэн не слишком счастлив по этому поводу и постоянно гостит у Макаллана.^[200] За ним водится такое бегство от действительности, хотя уж сейчас-то ему положено быть трезвым как стеклышко.

Вот что любовь делает с людьми. Словно по сигналу на улице раздалось злое ворчание Бобби. Он ворвался в трейлер и несколько раз хлопнул дверью со всей силы, пока замок не щелкнул. Джинджер и Шпандау переглянулись. Джинджер закрыл глаза и допил чай.

— Мать его, старого засранца!

— Что стряслось, дорогой?

— Да он в жопу нажрался! Как будто мятная жвачка может заглушить пол-литра вискаря. Он же взгляд удержать не может. И что мне с ним делать? Как мне с ним играть?

— Успокойся, а то с тобой случится удар. В любом случае это не твоя проблема. Это проблема Марка. Пусть он с ней и разбирается.

— Да ты кто вообще такой? — вдруг набросился на Джинджера Бобби. — Ли Страсберг,^[201] мать твою, что так много про кино понимаешь? Иди помой сортир или еще что-нибудь.

— Прошу прощения?

— На хер, на хер, на хер! — нараспев повторял Бобби. — Я поехал домой. Назюзюкаюсь в хлам, проблююсь и отрублюсь. И в кому впаду, пока вся эта хрень не кончится.

— Вполне разумное решение, — похвалил Джинджер.

— Ты еще здесь? Иди деньги отрабатывай. Делай что-нибудь. Притворись, что хоть как-то зарабатываешь на жизнь.

— Выпей чаю.

— Да на кой ляд мне твой чай? Мне нужен двухметровый шприц с героином. Я хочу сдохнуть.

Джинджер протянул ему чашку. Бобби взял ее и отпил. Потом отпил еще. Поставил чашку, прикрыл глаза и запрокинул голову.

— Ну полная хрень…

— Хочешь горячее полотенце? Могу согреть его в микроволновке, — предложил Джинджер.

— Да я ж в гриме еще. Надо возвращаться. Прикинь?

В дверь постучала Энни.

— Ну и что это? — спросил ее Бобби, когда она вошла. — Торжественный парад «Мейси»?^[202]

— Я не вовремя? — испугалась Энни, ища глазами чьей-нибудь поддержки. Но никто не поспешил ее выручить.

— Что бы там ни было, оно подождет, — отрезал Бобби.

— Говорят, он пьян, — сказала Энни. — Правда?

— Да у него глаза вращаются, как волчки, — ответил Бобби.

— Я поговорю с Марком, — пообещала Энни.

— Не надо с ним ни о чем говорить.

— И как же ты собираешься работать?

— Не хватало еще, чтобы Марк на меня сердился.

— Пупсик, Марку положено заниматься своим делом.

— Не лезь в это. Мы тут всю ночь проторчим. — Бобби повернулся к Джинджеру. — Позвони Ирине. Скажи, что я задержусь. Хотя нет, мать их всех, скажи, я не знаю, когда освобожусь. Пусть идет ужинать без меня.

— Так ты не хочешь, чтобы я поговорила с Марком? — повторила Энни.

— Нет.

— Послушай, тут еще вот какое дело… — Бобби зажмурился и со стоном запрокинул голову. — Ничего такого, — продолжала Энни. — Просто через минуту сюда приедет Хурадо. Он просит тебя об одолжении.

— Скажи ему, это стоит больших денег, — ответил Бобби, безумно сверкнув глазами. — Скажи ему, я сдеру с него втридорога. Я хочу, чтобы мне заплатили как следует. Я хочу, мать его, виллу в Тоскане…

— Дело в главе местного профсоюза дальнобойщиков. Его дочка желает встретиться с тобой. Она твоя большая поклонница.

— Ты что, типа шутишь?

— Полюбезничай с ней полминутки, сфотографируйся — и все.

— Нет! — рявкнул Бобби. — И, кстати, ты уволена.

— Слушай, у Хурадо проблемы с профсоюзом. Ему это необходимо.

— Да пошел этот Хурадо в жопу. Вместе с его за-смегманной дочерью.

— Может, она совершеннолетняя роскошная девушка. Ты ж не знаешь.

— Я встречаюсь с супермоделью. Меня не интересует дочка какого-то жирного макаронника и бандита.

— О боже! — воскликнула Энни. — Не говори так. Обещай, что больше так не скажешь. А то мы все останемся без работы на веки вечные. Или вообще в ящик сыграем. Таких людей злить нельзя.

В дверь постучали. Вошел Хурадо, улыбающийся, как Берт Ланкастер.^[203]

— Привет!

— У нас проблема, — сказала ему Энни.

— Никаких проблем у нас нет, — перебил ее Бобби.

— В чем дело? — спросил Хурадо.

— Нельзя ли отложить встречу с человеком из профсоюза? — продолжила Энни. — Сегодня очень напряженный день. Говорят, сэр Иэн слегка подшофе.

— Ничего подобного, — резко остановил ее Хурадо. — Я только что с ним беседовал.

— Он вдрызг пьян, — вставил Бобби.

— А вот этого нам совсем не надо, — заметил Хурадо Бобби. — Будешь болтать такое, налетят адвокаты, обвинят в клевете. Это явный навет.

— Вы поручитесь? — уточнил Бобби.

— Так отложим? — настаивала Энни.

— Нет. Он уже на площадке.

— А почему меня никто не спросил? — возмутился Бобби.

— В этом нет нужды, — разозлился Хурадо.

— Фрэнк… — залепетала Энни.

— Значит, так. Не у него одного день напряженный. Я тоже устал. Надо это сделать — и точка.

— Хрен вам, — огрызнулся Бобби.

— Посоветуй ему перечитать контракт, — сказал Хурадо Энни.

— А где это в моем гребаном контракте сказано, что я должен плясать на проволоке, когда вам это в голову взбредет?

— Посоветуй ему, — повторил Хурадо, потом вдруг обвел комнату взглядом. — Почему здесь эти люди? Они нам ни к чему. Этот вот зачем тут? — Он кивнул на Шпандау.

— Затем, что я так хочу, — ответил Бобби. — И он останется. Может, я его попрошу взгреть вас как следует.

— А этот? — Хурадо кивнул на Джинджера.

— Похоже, удалиться придется мне, — беззаботно отозвался тот.

— Нет уж. Мне нужны свидетели, — заявил Бобби.

— Бобби, это нам не очень поможет, — заметила Энни.

— Поможет? Я не собираюсь нам помогать. Я пытаюсь добиться уважения.

— О господи, — вздохнул Хурадо. — Ну скажи ему, Энни.

— Это записано в твоем контракте.

— Брехня.

— В пункте «Реклама и активная поддержка фильма». Я знала, что ты кипятком изойдешь, вот и показала его Роберту, чтобы он оценил. И Роберт сказал, что не стоит из-за этого биться. И ведь правда не стоит.

— Ты вообще на чьей стороне? — напустился на нее Бобби.

— На твоей, лапуля, на твоей. Но так обстоят дела.

— Минут через пять, договорились? — вставил Хурадо. — Я их к вам отправлю.

— Когда девчонка войдет, я разденусь догола, — пообещал Бобби. — И буду размахивать членом перед ее мордой. Клянусь!

— Хорошо, — согласился Хурадо. — Отлично. Через пять минут. Ценю ваше сотрудничество.

— Оцени вот это, — сказал Бобби, схватил себя за ширинку и потряс ею.

— Думаю, все прошло неплохо, — подытожила Энни, когда Хурадо ушел.

Бобби поднялся и объявил на манер оратора: —Я намерен пойти и капитально просраться. Коли мне повезет, к их приходу здесь будет благоухать, как в жопе у верблюда. Бобби заперся в туалете. Энни взглянула на Шпандау.

Вы это все фиксируете? — спросила она, вымучивая сарказм. — Вы ведь подписали договор о неразглашении, да? Все, что здесь происходит, не должно выйти за эти стены.

— Желаете проверить мои рекомендации? — спросил Шпандау. — Я не впервые этим занимаюсь. Ничего нового для меня здесь нет.

— Я просто намекаю: если хоть слово, одно слово, станет известно, вас похоронят в могиле для бездомных.

— Вам с Хурадо надо сменить репертуар.

— Вы с Бобби что-то подозрительно близко сошлись, нежданно-негаданно.

— Я вроде как его телохранитель. Эта профессия подразумевает некоторую близость.

— А на кой черт ему потребовался телохранитель, хотела бы я знать. Особенно — вы. Уверены, что вы не пытаетесь тут свить себе гнездышко?

— Вам могло так показаться.

— Это как понимать?

— Так, что я не обязан ничего вам объяснять. А если бы объяснил, вероятность того, что вы меня поймете, стремится к нулю. За пределами Голливуда есть целый мир, мадам. И не всем на этой планете управляют шакалы. По крайней мере, пока. Хотите избавиться от меня — поговорите с Бобби. Ему решать. А до тех пор — прочь с дороги. Как я уже сказал, с меня хватит вашего словесного поноса.

Энни холодно улыбнулась, подошла к туалету и постучала.

— Я ухолсу, пупсик. Я тебе тут не нужна.

— Да, да, — устало отозвался Бобби из-за двери.

Энни прошествовала мимо Шпандау и удалилась. Через минуту послышался шум воды. Вышел Бобби.

— Ну, вы тут с ней залюбились? — спросил он.

— Еще как.

В дверь снова постучали. Хурадо вернулся с гостями. Он заглянул в трейлер.

— Позвольте взойти на борт?

Бобби опять схватился за ширинку и потряс ею.

— Осторожно, ступенька! — бросил Хурадо через плечо. — Сейчас вы увидите, в каком гламуре живут звезды, ха-ха!

Хурадо вошел в сопровождении девочки лет тринадцати и ее отца. Папаша растянул улыбку от уха до уха. А девочка была на грани обморока от волнения.

— Бобби, это господин Уоллер. И его дочь Триша.

Бобби приветливо улыбнулся.

— Приятно познакомиться, Триша.

— Ой… Господи…

Господин Уоллер пожал Бобби руку.

— Рад знакомству с вами, господин Дай. Моя дочурка ваша поклонница. Нам всем нравятся ваши фильмы, и мне, и жене моей.

— Спасибо.

— Ой, господи, — бормотала девочка.

— Как жизнь, Триша?

— Не могу поверить, что это вы.

— Да, это я. Тебя никто не обижал? По съемочной площадке поводили, все показали?

— Я и раньше бывала на съемочных площадках. Они такие большие.

— Но главное ведь то, что на экран попадает, правда?

— А вы не такой высокий, как я думала.

— А ты Тиффани Портер видела? — спросил Бобби. — Она тоже в этом фильме снимается. И сам сэр Иэн Уэйтли. Представляешь! Ну он-то старый уже. Похож на мою бабушку.

— А хочешь фото с автографом? — предложил Бобби. — Где-то у меня тут была фотография.

Господин Уоллер вытащил фотоаппарат.

— Мы подумали, если вы не будете против…

— Нет, что вы, конечно.

Бобби встал рядом с Тришей и положил ей руку на плечо. Девочка обняла его за талию и притянула к себе. Очень сильно. Практически вжавшись в его бедро и улыбаясь в объектив.

Щелк.

— А можно еще? — попросил господин Уоллер.

— Пожалуйста.

Бобби пытался отстраниться от девчонки, но она нырнула под его руку и сунула палец в шлёпку на поясе его брюк спереди, так что ее ладонь оказалась на его ширинке.

Щелк.

— Замечательно! — обрадовался Хурадо.

— Спасибо, — сказал господин Уоллер Бобби.

— Да что вы, не за что.

— А вы распишетесь у меня на плече? — спросила девочка.

— Триша! — одернул дочку господин Уоллер.

— Ну а что? Просто на плече, а?

Бобби умоляюще посмотрел на Хурадо. Тот ответил ему взглядом, полным сочувствия, но при этом пожал плечами.

— Эээ… Триш, — смущенно начал Бобби. — Может, надо сначала папу твоего спросить?

В это время в его голове проносились тысячи газетных заголовков, в которых фигурировало ело во «педофилия».

— Ну если ей так хочется… — сдался господин Уоллер. Триша оголила плечо и протянула Бобби фломастер. Он расписался.

— А почему вы бросили Шанию Фокс ради этой русской? — поинтересовалась девочка, пока он выводил автограф.

— Мне было очень приятно познакомиться с тобой, Триша, — выдавил из себя Бобби. — Спасибо, что зашла ко мне.

— Что ж, Бобби пора вернуться к работе. Не будем его задерживать, — засуетился Хурадо. — Съемки такого большого фильма не могут простаивать.

Хурадо повел их к выходу, обернулся к Бобби и одними губами произнес: «Извини». Бобби показал ему средний палец.

— Нет, ты это видел? — выпалил Бобби Шпандау — Просто не верится.

— Твоя самая большая поклонница, — предположил Шпандау.

— Ну полная хрень…

В дверь постучали. Это был помощник продюсера.

— Тебя зовут.

— Я себе мозги вышибу к чертям собачьим, — пообещал Бобби Шпандау. — Сам увидишь. Оно того не стоит. Ничто тут того не стоит.

И он вышел.

Глава 10

В десять утра Элисон Графф с четырехлетним сынишкой Коди вошла в ресторан «Денни» в Шерман-Оуксе. Он был забит до отказа, но у входа для них нашелся столик. Они были тут завсегдатаями, да и Коди любил смотреть в окно. Проходившая мимо официантка улыбнулась мальчику и протянула им меню.

— Я хочу «Большой шлем»,^[204] — заявил Коди. Он знал меню наизусть.

— Тебе все не съесть, — предупредила Элисон.

— Съесть. Я голодный.

— Тогда смотри, съешь все до последней ложки.

Официантка приняла заказ и ушла.

Коди принялся рисовать на салфетке цветными карандашами. Элисон смотрела в окно на проезжающие машины. Вошел Терри. За спиной Коди как раз освободился столик, и он занял его.

Терри собирался позавтракать во второй раз. Он уже перекусывал в шесть утра в похожем круглосуточном заведении в Ньюбери-парке. Там он и просидел полтора часа, пока душа боролась с тем участком мозга, где обитал здравый смысл. Участок мозга проиграл. И уже не впервые. Терри вернулся и Шерман-Оукс и припарковался за углом неподалеку от ее дома. Он слушал Молнию Хопкинса^[205] на «Айподе», то и дело выходил из машины посмотреть на ее дом или объезжал квартал. Так Терри провел три часа, пока она не вышла из дома с мальчиком и не села в машину.

Терри заказал завтрак. Элисон обратилась к сыну:

— Подожди здесь. Я за газетой схожу. — И вышла из ресторана. Коди проводил мать взглядом, потом развернулся, встал коленями на стул и уставился на Терри. Терри улыбнулся ему. Коди смотрел на него с подозрением. Терри показал ему язык. Коди развернулся и сел. Элисон вернулась с газетой. Коди прошептал ей что-то на ухо.

Элисон обернулась к Терри и улыбнулась ему.

— Может быть, ты ему надоедал, — сказала она сыну и развернула газету. Коди снова повернулся к Терри и показал ему язык. Терри скорчил удивленную рожу, мальчик рассмеялся.

— Что ты делаешь? — спросила Элисон. — Отстань от дяди. — Она повернулась к Терри. — Он вам докучает?

— Нет, все в порядке. Приятно встретить ровесника, с которым можно поиграть.

Элисон захохотала. Если бы она этого не сделала, Терри, вероятно, смог бы уйти.

— Вы смешно говорите, — сказал Коди.

— Я ирландец. Ты знаешь про такую страну — Ирландию? — Мальчик покачал головой. — Представь себе страну, где все разговаривают смешно и строят рожи незнакомым людям. Это и есть Ирландия. Тебе там самое место.

Не успел Терри закончить фразу, как мимо, по направлению к выходу, прошла Роуз Виллано с подружкой. Она служила барменшей в «Зале вуду» и работала как раз в ту ночь, когда туда зашел Терри.

— Привет, Элисон, — сказала Роуз. — Добро пожаловать в Спех Бешш.^[206] Привет, Коди, мой дорогой. — Она улыбнулась Терри, тот ответил улыбкой и быстро отвернулся к окну. Элисон была вежливым человеком, но они с Роуз друг друга недолюбливали.

— Привет, Роуз. Да мы тут чуть ли не каждый день бываем. Позор мне. Надо бы почаще малышу кашку варить.

— Кашку? — переспросила Роуз. — А! У них, наверное, есть оладушки. Да, Коди? — Она посмотрела на Элисон. — Ты сегодня работаешь?

— Да. Приду.

— Ну давай. И ты, Коди, будь молодцом.

Роуз снова улыбнулась Терри и вышла вместе с подругой.

Официантка принесла еду. Больше с Терри не заговорили. Элисон словно старалась на него не смотреть. Они поели, встали, снова улыбнулись Терри, проходя мимо, расплатились и ушли.

Терри наладил контакт. Большего ему и не надо было. Излишний напор отпугнул бы ее. Теперь он знал, где она живет. И какой у нее распорядок дня. Так что, если понадобится, сможет ее найти. Не появись эта барменша, возможно, он продвинулся бы чуть дальше. Но вряд ли значительно. Главное — его лицо теперь ей знакомо, а значит, не вызовет опасений. В следующий раз, встретив ее здесь, Терри поздоровается с мальчиком и заведет разговор с ней. Подключит все свое обаяние. Рассмешит ее. Мужчины, пытаясь очаровать женщину, обычно изображают из себя Джеймса Бонда. А ведь в этом уродском мире все всех боятся. И хочется всем одного — не бояться. Такая женщина, как Элисон — он теперь знал и ее имя, — все время чувствует себя уязвимой. Огради ее от всего, рассмеши — и окажешься первым в списке. Одна девушка как-то сказала Терри, что у него физиономия ирландского деревенщины, но он единственный мужчина в ее жизни, кто умеет смеяться в постели.

Терри ушел через несколько минут после них и увидел Элисон на парковке. Она стояла у машины с высоким блондином. Он был накачан, словно не вылезал из спортзала. Мужчина прижал ее к дверце и злобно твердил что-то. Код и сидел в машине и смотрел на них в окно.

— Получил я уведомление от твоего долбаного адвоката, — пыхтел мужчина.

— Мне нечего сказать тебе, Ли. Оставь меня в покое.

— А вот у меня есть что тебе сказать. И еще сколько. Думаешь, я сдамся, лапки подниму? Откуда, по-твоему, возьмутся эти деньги?

Ну, может, оттуда же, откуда ты их взял, чтобы перетрахать половину хиппушек Санта-Моники.

— Она попыталась вывернуться и сесть в машину, но он схватил ее за руку. — Слова о судебном запрете не доходят до твоих куриных мозгов, да?

— Мы по-прежнему женаты. Ты не можешь прятать от меня моего ребенка.

— Я как раз пытаюсь разобраться с вопросом нашего брака. Пошел прочь.

Элисон попыталась открыть дверцу, но Ли вцепился в ее локоть и толкнул к машине. Она попыталась высвободиться, но он сжал ей руку так, что она поморщилась.

— Прошу прощения, — вмешался Терри. ~- Не скажете, который час?

— Чего? — спросил Ли.

— Не знете ли, сколько времени? У меня часы остановились.

— Нет, — рявкнул Ли.

— Но у вас же часы на руке.

— Слушай, а не пошел бы ты со своим временем. Я занят.

— «Омега»? Чертовски классные часы. Как у Джеймса Бонда, да? Модель «Симастер»? Или это «Ролекс»?

— Слушай, ты, недоделанный ирландский гном, — процедил Ли. — Нет у меня ни времени, ни желания говорить о часах. Вали отсюда.

— Лепрекон,^[207] — поправил Терри.

— Чего?

— Полагаю, вы хотели сказать не гном, а лепрекон, не так ли? Такие маленькие человечки в забавных шапочках. Ну как в рекламе «Лаки чарм»^[208] верно? Ихчасто путают. Гномы — это во «Властелине колец». Г-н-о-м-ы.

Ли уставился на Элисон.

— Твой приятель, что ли?

— Нет. — Она предостерегающе взглянула на Терри.

— Пошел на хер, — бросил ему Ли и повернулся к Элисон.

— От меня не ускользнуло ваше телосложение, — продолжал Терри. — Торс заметно развит. Вы поднимаете тяжести?

— Слушай, ты что, гомик?

— Я просто подумал, что из-за вашего крепкого телосложения эта молодая женщина может вас испугаться. Черт возьми, да я и сам вас боюсь. Кажется, мы все вас боимся.

— И правильно, ирландский педрила. Сказал же, вали отсюда.

— Извините, что некоторым образом впадаю в занудство, но, как я уже отметил, вы пугаете эту женщину и ребенка. Полагаю, вам следует воздержаться.

— Чего? Воздержаться?

Ли посмотрел на Элисон, та рассмеялась.

— Это значит прекратить, — пояснила она. — Он говорит, чтобы ты перестал.

Ли уперся взглядом в Терри.

— Я не понял, он твой хахаль, да?

— Послушай, мы с ним не знакомы. Он просто пытается помочь. Отстань от него. — Элисон перевела взгляд на Терри. — Вам лучше уйти.

— Ах, да, конечно. Но сначала ему лучше отпустить вашу руку.

Ли отпустил ее руку.

— Вот. Видишь? Этот мудак просит отпустить — я отпускаю. Еще чего-нибудь?

— Нет, благодарю вас. В данный момент ничего.

— В данный момент, — повторил Ли. — И ради этого ты меня бросила? Ради такого недоделанного козла? Ты совсем, что ли, тронулась?

Элисон попыталась сесть в машину, но он схватил ее и с силой ударил о дверцу. На этот раз она вскрикнула.

— Отойди от нее, — велел Терри.

— Да пошел ты.

— Мы можем решить все, как мужчины. Мне не хочется бить тебя на глазах у мальчика.

— Бить? Меня?

— Через десять секунд у тебя рука откажет. Правая.

— Ну ты шутник.

— Через восемь…

— Да кто он такой? — спросил Ли у Элисон. Теперь его больше интересовал Терри, который следил за секундной стрелкой своих часов.

— Шесть…

— Ли, да отпусти же меня, — сказала Элисон. — Я думаю, он не шутит.

— Ну да, я очень испугался.

— Три… две…

Терри двинулся на Ли, который отпустил Элисон и повернулся к нему. Терри подошел близко, но так, чтобы Ли до него не дотянулся. Потом остановился и сделал несколько шагов назад. Ли ринулся к нему. Терри уводил его от Элисон, но вдруг резко затормозил, пригнулся и нырнул вперед. Схватив Ли за левое запястье, он выкрутил его и надавил костяшкой пальца на болевую точку на левом локте противника. Ли взвыл. Терри отпустил его и немного отступил. Ли стоял, согнувшись, и держался за неподвижную руку.

— Извините, не ту руку обещал парализовать, — сказал Терри.

— Ах ты, сукин сын…

— Что вы сделали? — вырвалось у потрясенной Элисон.

— Сдавил нервное окончание в его руке. Пройдет через несколько минут. Я надеюсь. — Терри повернулся к Ли. — Больно, да, но все будет хорошо. Но дело в том, что я смогу проделывать это на протяжении всего дня. Таких точек очень много. И большинство из них еще более чувствительны, чем эта. Поэтому вам в данный момент лучше остановиться. Вы же не хотите глупо выглядеть перед сыном, правда?

Ли кивнул.

— Хорошо. Мы поедем. А вам на будущее: остерегайтесь лепреконов. Вруны еще те. Будь вы ирландцем, не повелись бы так легко.

Коди плакал. Элисон открыла дверцу. Мальчик выпрыгнул и взобрался к ней на руки. Он смотрел на Терри во все глаза. Терри почувствовал себя скверно и попытался заговорить с Коди. Но тут Ли с размаху ударил его по лицу правой рукой. Оглушенного Терри качнуло назад. Из носа потекла кровь.

Опрометчивый удар пробудил в нем инстинкты. В голове у Терри прояснилось, он забыл про Элисон, про малыша, и все его существо сосредоточилось на Ли. Терри не стал дожидаться нового выпада, упал на землю и, крутясь, как юла, сбил того с ног. Ли рухнул спиной на асфальт и ударился головой. А Терри уже стоял, нависая над ним. Он с силой наступил ему на правый локоть, обездвижив другую руку. Потом сел на грудь Ли, схватил за его волосы, поднял голову и сдавил пальцами пищевод. Ли кряхтел, словно подавился, и пытался дотянуться до него неслушающимися руками. Терри сжал пальцы сильнее и улыбнулся, глядя в глаза Ли, полные паники. Его остановила Элисон. Она колотила Терри по плечам.

— Да вы же убьете его. Не душите, не душите его…

Терри вспомнил, где находится. И его снова охватило знакомое чувство неловкости. Он слез с Ли и попятился. Ли сжимал посиневшее горло, ловил ртом воздух и хрипел. Элисон усадила Коди в машину и склонилась над Ли, который уже восстановил дыхание и лежал на земле скорее от потрясения, чем от боли. Терри смотрел на женщину и опять испытывал острое отвращение к себе. Он ожидал, что она напустится на него и убежит куда глаза глядят. Но Элисон сказала:

— Давайте быстрее в машину, пока он не очухался.

Терри сел в машину. Элисон поспешно завела «Фольксваген» и выехала с парковки. Коди сидел сзади и плакал.

— Поговорите с ним, — попросила Элисон. Терри не понял, чего от него хотят. — Ну поговорите с ним о том, что произошло, черт бы вас побрал.

Объясните все.

Терри обернулся к мальчику. Полные слез глаза покраснели. Он хлюпал носом. Посмотрев на Терри, Коди разрыдался с новой силой. Терри протянул руку и погладил его по щеке. Мальчик не отстранился.

— Все хорошо, — заговорил с ним Терри. — Ему не больно. Это только так кажется, что больно. Посмотри на меня. — Коди посмотрел ему в глаза. — Все хорошо. Я не сделал ему больно.

Терри чувствовал, как часто бьется жилка на шее мальчика. Коди шмыгнул носом и перестал реветь.

— Давайте, давайте, — велела Элисон. — Наделали дел — расхлебывайте.

— Я боялся, что он сделает больно твоей маме, — сказал Терри. — Извини. Понимаю, он твой папа. Надо было как-то по-другому мне поступить, но мне больше ничего в голову не пришло. Такое у меня воспитание. Ничего хорошего, конечно. Ты не будешь на меня дуться? — Коди промолчал, но плакать перестал. — Ой-ой-ой, надо же, огромная зеленая мерзкая козявка влезла к тебе в нос! Бе-е-е! — Терри сделал вид, что его сейчас вырвет. Мальчик засмеялся. — Ой, господи, девушка, остановите, мои оладушки просятся назад! Смотрите, смотрите, она уже лезет в его мозг! Бе-е-е!

Элисон взглянула в зеркало и нахмурилась. Покопалась в сумочке и достала бумажный носовой платок. Терри взял его и вытер мальчику нос. Коди рассмеялся и попытался выдуть еще соплей.

— Прекратите, — велела Элисон, глядя в зеркало. — А то меня саму сейчас стошнит.

Коди продолжал пыхтеть, и вскоре они все включились в игру, делали вид, что их тошнит. Коди смеялся до колик.

Элисон остановилась у дома. Они вошли. Она умыла Коди, отвела в гостиную, включила ему муль-тики на видео и усадила на диван. Терри Элисон проводила в кухню и закрыла дверь.

— Не расскажете, что за представление вы устроили?

— Простите меня. Мне правда неловко.

— Я думала, вы его убьете. Господи, никогда такого не видела. Нет, по телевизору, конечно, показывают всякие драки, но чтобы вот так средь бела дня. Вы кто? Инструктор по боевым искусствам?

— Нет. Раньше в армии служил. Такому научишься, потом уже никогда не разучишься.

— Но ведь вы не собирались его всерьез покалечить?

— Не собирался, — соврал Терри. — Всерьез не собирался.

— У вас вся рубашка в крови.

Кровь запеклась у него в носу, он вытер ее и почувствовал, как теплая струйка стекает по пальцам.

— Еще не остановилась, — заметила Элисон.

Терри сел на стул. Элисон насыпала лед в пакет и велела ему приложить к затылку, наклониться вперед и другой рукой зажать нос. Терри повиновался.

— Эк он вас отделал. Голова-то у вас, видать, из бетона. Я видела, как он вырубал здоровенных мужиков с меньшими усилиями. Боксер бывший. Мозгов мало, но кулаками махать горазд.

— Кому вы рассказываете, — гундосил Терри голосом Андердога.^[209]

— Как нос? Не сломан? Голова кружится? Тошнит? Может, в больницу вас отвезти?

— Дет, — продолжал Терри тем же голосом. — Всё дорбальдо.

— Ну и спектакль вы устроили. Наверное, мне следует поблагодарить вас. Вы этого ждете? Спасенная дама благодарит благородного рыцаря?

Терри отпустил свой нос.

— Хорошо. Я влез не в свое дело.

— Не в свое.

— Мне показалось, что он и раньше такое выкидывал.

— Случалось. Как-то раз челюсть мне сломал.

— Тогда, может быть, с вашего позволения, я перестану лицемерить и извиняться?

— И все равно это вас не касалось.

— Все же хотелось бы прояснить кое-что. Первое. Вы меня благодарите или ругаете?

— Кажется, и то, и другое. Вы правы. Он мог меня избить: очень зол и такое за ним водится.

— И второе. Я сам не понимаю, почему оказался здесь.

— В каком смысле?

— Я думал, вы удерете от меня.

— А, вы об этом. Сначала так и хотела. Но Ли вам гак вмазал. Думала довезти вас до больницы и оставить там. Самое меньшее, что я могла сделать.

И еще боялась, что примчатся полицейские. А с ними общаться у меня желания нет.

— Так почему же вы не подбросили меня до больницы?

— Вы чем-то недовольны, что ли?

— Нет. Просто любопытно. Вряд ли кто-то другой поступил бы так, как вы.

— Ну хорошо. Вы совершили глупый, но благородный поступок. Хотя при этом напугали нас всех до полусмерти. И еще одно. Когда вы стали с ним драться, я заметила, что вы отвели его от меня. Ведь так было, да?

— Так.

— И захоти вы, могли бы его прилично покалечить. Но вы этого не сделали. На секунду, правда, все-таки с катушек съехали. Но убить вы его вполне могли, если бы пожелали. Так? — Терри промолчал. — Стало быть, вы не одержимый маньяк-кунфуист или как там ваше искусство зовется. И с Коди вы душевно поговорили. Хорошо, что вы сами все объяснили ему. Так правильнее. Он знает, какой дерьмовый папаша ему достался, но кому же понравится, когда твоего отца лупцуют.

— Я все испортил?

— В моих отношениях с Ли? Да нет, там и без вас все было хуже некуда. Он получил судебный запрет. Но Ли не умеет слушать. В любом случае, за меня не дрались класса так с шестого. Будь я человеком получше, сгорела бы со стыда. Но вынуждена признать — я польщена. Вы пытались произвести на меня впечатление, разве нет?

— Получилось?

— Я еще не решила. Но все равно такое больше не повторится. Правда?

— Да.

— Хотя вы и правы в одном.

— В чем?

— Там, в ресторане. Я бы не стала разговаривать вами, если бы вы не были так милы с моим ребенком. Вы не первый, кто пробовал так ко мне подкатить, между прочим. Дети и собаки. По-моему, это совет из книги «Руководство для одиноких».

— Вы уже насмотрелись на такое, да?

— Ну я не уродина. И не ледышка. А вы мужчина.

— Он хотел ударить вас, — настаивал Терри.

— Вероятно, вы правы. И вероятно, мне следовало бы хлопать ресницами и рассыпаться в благодарностях. И даже грохнуться в обморок из-за переизбытка эмоций. Я и на самом деле вам благодарна. Но, боюсь, вознаграждения не будет. В данный момент меня от мужчин тошнит. А вы — так уж случилось — из их числа. Когда закончите заливать кровью мою кухню, я попрошу вас уйти.

— Моя машина осталась у «Денни».

— Всего-то три квартала отсюда.

— Даже чаю не предложите?

— Нет. Извините. Я посоветую вам поменьше напора, когда пытаетесь познакомиться.

— Обычно-то я под поезд бросаюсь. Но тут чудесная возможность сама подвернулась.

— Вы прелесть, но зря теряете время. Вы производите впечатление милого — хотя и опасного — человека. Но меня сейчас отношения с мужчинами не привлекают. И так в жизни все слишком сложно.

— А я самый несложный парень на свете. Воплощенная простота.

— Сдается мне, это чистой воды вранье.

— Как вы относитесь к морепродуктам?

— Хорошо. Но с вами никуда не пойду. Вы только что отделали моего бывшего мужа. Хотя само по себе это совсем неплохо.

— Я знаю одно очаровательное местечко в Вентуре. У меня там рядом яхта стоит. Вам нравятся яхты?

— Да, нравятся, но как я уже сказала…

— Яхту осматривать вовсе не обязательно.

Только по желанию. Такой симпатичный однокорпусник, тридцать два фута в длину. На ее палубе хорошо сидеть, потягивать вино и любоваться закатом. И вам ничего не угрожает. Вам понравится. А уж как дети любят яхты! Им там весело. Солнце, еда, как на пикнике. Да и свежий воздух очень полезен для их легких.

— Ах вы шельмец!

— Всего лишь ужин. Приезжайте туда сами, если хотите. Усомнитесь в моем психическом здоровье, сразу домой уедете.

— Я уже в нем сомневаюсь. Впрочем, как и в своем.

— Ну тогда ситуация беспроигрышная.

— Хорошо. Но одно условие. Сюда больше не приходите. Я серьезно. Один раз я с вами поужинаю. Но на этом все. Понятно? И, скажу вам честно, я соглашаюсь исключительно из любопытства. Никогда не встречала таких, как вы. Только не вздумайте расценить это как комплимент.

— Как угодно.

— И ничего у нас с вами не будет. Зарубите на носу.

— Договорились.

— Я не шучу. Ох, по-моему, я совершаю ошибку.

— Это была ошибка, — сказала Элисон.

Она кончила в третий раз, громко крикнув, и на мгновение у нее в глазах потемнело. Элисон вцепилась в волосы Терри и никак не могла разомкнуть пальцы.

— Еще? — спросил он.

— Ой, господи, не надо, пожалуйста.

— Было плохо?

— Не знаю, как ты это делаешь, но большинство мужчин даже не подозревают о существовании этого места. Если ты сделаешь так еще раз, боюсь, я не справлюсь. Я серьезно. — Элисон легла на спину. Терри устроился рядом с ней, опираясь на локоть. — Ужас какой.

— Почему?

— Слушай, можно, я помолчу несколько минут.? Кажется, я сейчас сознание потеряю. — Она прикрыла глаза и довольно улыбнулась. Терри поцеловал ее. — Все это неправильно. Этого не должно было случиться. Я бы поклялась, что ты меня опоил. Но знаю, что это не так. Я даже не пьяная. Сначала ты рассказывал, как играл на улицах Лондондерри,^[210] потом мы ели лобстера. А потом — случилось это.

Они были на его яхте. Вода плескалась за обшивкой в нескольких сантиметрах от ее головы. Секс был потрясающий, несмотря на то, что с плаката на них смотрел Гендальф. Ей очень нравился этот ирландский мерзавец, но Элисон понимала: надо найти в себе силы встать, поехать домой и больше никогда с ним не встречаться.

— Я лее пообещала себе, что до этого не дойдет. Ты даже не представляешь, насколько сейчас запугана моя жизнь.

— Давай я помогу тебе ее распутать.

— Слушай, нельзя больше этого делать. Я не хочу Тебя видеть. Не приближайся ко мне. Ясно?

— Неужели секс был настолько плох?

— Я не шучу. Ты мне нравишься. Но мне не хотелось бы, чтобы одному из нас было больно. Поверь.

Элисон поднялась.

— Задержись, — попросил Терри. — Еще несколько минут.

Он обнял ее. Она покорно лежала рядом с ним, закрыв глаза и ровно дыша. Элисон не уснула, но успокоилась.

Зазвонил ее телефон. Она потянулась за сумочкой, выудила мобильник и посмотрела на экран.

— Черт. Придется ответить.

Элисон покосилась на Терри, и он понял, что разговор не для его ушей.

— Я выйду на палубу.

Терри натянул шорты и вышел. На палубе он закурил и оперся о стенку кубрика, чтобы слышать ее голос через открытый иллюминатор.

— Нет, я не дома… Нет, с подругой. С Риммой.

Да, ты знаешь Римму. Нет, пожалуйста, прекрати…

Нет, говорю же, не хочу. Не дави на меня… Да, хорошо… Хорошо. Я еду домой. Не могу говорить, Римма ждет. Да в туалете я… да… да… Пока.

Терри спустился в кубрик. Элисон одевалась.

— Бывший? Почему ты позволяешь ему командовать?

— Это не бывший. К сожалению. С ним-то я справляюсь.

— Кто бы там ни был, я могу тебе помочь.

— Поверь, не можешь. На этой посудине есть туалет?

Терри указал на нос яхты. Когда Элисон ушла, он достал телефон из ее сумочки и посмотрел, от кого был последний звонок. РИЧИ. Она вернулась. Он сидел на койке.

Извини, мне пора. Все было мило. И я хочу, чтобы ты это знал. Правда, мне понравилось.

— Он тебя не отпустит, — ответил Терри. — Если тебе не помогут.

— Ты о чем?

— Я знаю Ричи Стеллу. Знаю, что он за фрукт и как умеет держать людей на привязи.

Элисон изумленно посмотрела на него, открыла рот, но ничего не смогла сказать. Покачала головой и саркастически хмыкнула.

— Да кто нее ты? Полицейский?

— Никакой я не полицейский. Но помочь могу. Могу сделать так, чтобы он от тебя отстал.

— На кого работаешь?

— На человека вроде тебя. На того, кому Ричи пытается навредить.

Она села за стол в другом конце кубрика, подальше от него, насколько это было возможно в этой тесноте, и закрыла лицо руками.

— Ты и правда хорош. Нет, ты лучший.

Попадались мне такие, кто врал, как дышал. Но до тебя им всем далеко.

— Он не отступит, ты же знаешь. И кончится все тем, что он станет твоим хозяином.

— Он и так мой хозяин, — устало произнесла Элисон. — Но не вижу разницы между им и тобой. Оба вы сволочи и подонки. Ты меня в своих интересах используешь, он — в своих.

— Да он же шестерка. И достать его можно. И ты можешь помочь победить его.

— Не уж. Не втягивай меня в свои грязные дела.

— Он и не узнает, что это ты. Никогда не узнает. И не свяжет это с тобой. Ты ведь понимаешь, что и прав. Пока мы его не свалим, все будет тянуться и тянуться$7.

— Ничего, — ответил Терри. — Совсем ничего. Но это не меняет положения. Тебе кажется, что он тобой владеет. А ты подожди. Может, ты ему наскучишь. Ну ты понимаешь, о чем я. Ты ведь уже об этом думала. Может, он даст тебе какие-то поручения. Может, захочет, чтобы ты полюбезничала с кем-то из его друзей. Тут я тебе ничего нового не открываю.

— Я не могу потерять эту работу. У меня ребенок. У меня кредит за дом.

— Полагаешь, у тебя есть какое-то будущее, если ты ничего не предпримешь? И он так просто от тебя отстанет? Или ты хочешь, чтобы твой ребенок видел, как с тобой поступят? Думаешь, Ричи станет достойным примером для подражания? Так или иначе, Ричи свалят. Не знаю, насколько ты там увязла, но я могу выпутать тебя из всего этого. И ты просто уйдешь.

— Ты не лучше, чем он.

— Ты прекрасно знаешь, что это не так.

— А у тебя-то какой тут интерес? Дело ведь не во мне. С какой стати искать себе неприятностей? Зачем тебе Ричи?

— Ричи Стелла принес горе многим. Помимо наркоты и связей с мафией на нем висит смерть одной девушки. К тому же он шантажирует человека, на которого я работаю. И все это кончится только в том случае, если мы сможем остановить Ричи.

— И на кого ты работаешь?

— Ты же понимаешь, я не могу тебе сказать. Скажу только, что на этот раз Ричи неудачно выбрал жертву. У моего друга достаточно денег и влияния, чтобы свалить его. Ричи решил прыгнуть выше головы. Он слаб и уязвим. Зарвался. И получит по заслугам. Мне нужна твоя помощь.

— Ты сможешь меня защитить? И моего ребенка?

— Да. Обещаю. Ты выйдешь из этой заварухи невредимой. Начнешь новую жизнь. Мой друг тебе поможет. Деньги не проблема.

— А если ты врешь? С какой стати я должна верить тебе?

— Да ведь в конце концов все сводится к одному и тому же, разве нет? У тебя есть выбор? Останешься с Ричи — он выжмет тебя как лимон и передаст другому. А может, и еще похуже. Думаешь, Ричи тебя просто так отпустит? У него такой стиль — никогда никого не выпускать из рук. Он держит тебя за жабры, солнышко. Ты же прекрасно это понимаешь. Он, сволочь, конечно, с тобой ласков. Но ты подумай, что будет, когда ты ему надоешь? Может, попросит тебя сунуть в задницу кило кокаина и прогуляться через границу. Или ты окажешься в номере вонючей гостиницы, будешь делать минет наркодилеру, который нужен Ричи. И чем дольше ты с ним, тем крепче он тебя держит. А чем крепче он тебя держит, тем тебе тяжелее. Что будет с тобой и Коди?

— Если он узнает, что я тебе помогла…

— Он не узнает. Меня с ним ничто не связывает. Никаких ниточек. Все пойдет моему другу. Я и сам практически не участвую. Просто помогаю сдвинуть дело с мертвой точки. Когда получится, мы тут же выйдем из игры.

— Ты защитишь меня?

— Да.

Элисон задумалась. Она села за столик и закурила, продолжая размышлять. Наконец повернулась к Терри.

— Еще раз надуешь меня, подвергнешь моего ребенка опасности, и я буду ползти по битому стеклу, чтобы убить тебя. Я не шучу. Ты понял? Не думала, что смогу такое сказать, но я тебя убью, если еще раз меня обманешь. Клянусь памятью моего отца. Терри встал, чтобы сесть рядом с ней, но она его оттолкнула.

— Не трогай меня, — рявкнула Элисон. — И не приближайся ко мне, урод! Задавай свои гребаные вопросы. И чтобы я тебя больше не видела, когда все это кончится.

Глава 11

Поттс стоял посреди универсама.

Он ходил взад-вперед по проходам, толкал перед собой гребаную тележку, у которой, конечно, было сломано одно колесико. Вечно ему такие убогие попадались, чтобы он чувствовал себя еще большим мудаком, чем обычно в таких местах. Поттса такие магазины бесили. Яркий свет, чистенькие люди, обслуга образованная. Смотрели на него так, будто он дерьмо последнее, когда Поттс выкладывал у кассы пачки сухого завтрака, полуфабрикатные гамбургеры и рулоны трехслойной туалетной бумаги, мать их. Поттс тосковал по семейному магазинчику, вроде тех, что есть и Мексике, в Эль-Пасо, например, — полутемной каморке, где не нужно иметь степень магистра, чтобы разобраться, какие именно консервы не гразу тебя угробят. Там от тебя требуется сделать простой выбор: бобы или фасоль. Заходишь, берешь, что надо, и выходишь. И никакой яппи, попивающий кофе из «Старбакса» и треплющийся но мобильнику, не переедет тебя своим блядским джипом, пока ты идешь через стоянку.

Поттс был недоволен. Он искал консервированные персики. В последнее время его тянуло на консервированные персики со страшной силой. Он обожал их в детстве. Мамаша готовила жалкий ужин — курицу или гамбургеры, что по тем временам было дешево, — потом Поттс удирал на улицу, где припрятал банку с персиками, стыренную из продуктового магазина. Консервным ножом, который всегда носил с собой, Поттс вскрывал банку и, сидя в ночной темноте, сначала выпивал сироп, потом подцеплял кусочки персиков, как гуппи из аквариума, и отправлял в рот один за другим. Господи, подумал он. Как мало надо для счастья. Наступает такой момент, когда понимаешь, что больше никогда не будешь так счастлив, а дальше будет только хуже и хуже. Так-то, брат. Как там это называется? Убывающая доходность.

И еще одна хрень: они тут без конца все переставляют. Поттс никак не мог найти долбаные персики. А попробуй спроси одного из этих засранцев — такую рожу скорчат, будто ты их оторвал от операции на головном мозге. Или пойдешь за одним таким мудаком, который не лучше тебя тут ориентируется, и вот уже собралась толпа яйцезвонов, включая управляющего, и все скопом пытаются отыскать одну-единственную банку с персиками. С другой стороны, бывает так, что изо дня в день у них все одинаково: приходишь к тому, от чего ушел. Наверняка должна быть причина, связанная с долбаной прибылью, по который эти уроды морочат тебе голову и выводят из себя. Причина есть у всего. Только Поттс никак не мог ее вычислить.

В общем, стоял Поттс в магазине со своей хро мой тележкой посреди прохода между стеллажами и пытался угадать, куда бы делся, окажись он бап кой с персиками. И тут он почувствовал, что у него за спиной кто-то есть, обернулся и увидел мини а тюрную женщину с приятным лицом, которой Поттс перегородил проход. Женщина ему улыбпу лась.

— Ах ты, черт! — вырвалось у Поттса. — Простите.

— Вы меня простите. — Она опять улыбнулась.

Поттс оттащил тележку в сторону, чтобы дать ей пройти, и вернулся к поискам персиков. Наконец они нашлись, но только цельные, либо с пониженным содержанием сахара, либо с косточками, либо еще с чем-то. Поттс плюнул. Теперь все казалось ему бессмысленным. Нет в мире радости, и ничего с этим не поделаешь.

Он увидел ту приятную женщину снова, на этот раз в молочном отделе. Она покупала йогурт — такие маленькие коробочки с белой жижей, которой чавкают на телеэкранах розовощекие красавцы. На вид женщина казалась ровесницей Поттса. На пей было голубое платье на пуговицах. Когда женщина потянулась к полке с йогуртом, он заметил, что у нее хорошая фигура и красивые ноги. Она была миниатюрная и подтянутая. А лицом — как учительница начальных классов. Поттс запретил себе дальше думать о ней. Не одного они поля ягоды. Но женщина напомнила ему всех тех училок, но которым он сох в детстве. Вся эта вереница сереньких теток в простеньких платьях, от которых псе равно вставал, когда они наклонялись над ним, чтобы исправить ошибку в тетради. Поттс зашел в мясной отдел и попытался понять, сколько жира нужно для говяжьего фарша.

Он снова столкнулся с ней, когда она покупала туалетную бумагу. Просто взяла большую упаковку и бросила в тележку. Как будто в мире нет ничего более естественного. Впрочем, так оно и есть. Ногте же не мог снять со стеллажа рулон, если и проходе стоял хоть один человек. Но даже если никого не было, он закапывал рулон под другие покупки — как будто в мире Поттса никто не ходил в туалет. Женщина опять улыбнулась Поттсу и прошла мимо, увозя свою жопную бумагу. Поттс залюбовался ею. Залюбовался ее непринужденностью. Ему это не было дано. Когда она проходила мимо, он учуял аромат ее духов или мыла. Поттс представил, как она склоняется над его партой, терпеливо объясняя, какой он бездарь в математике. А он, девятилетний, вдыхает ее запах, чувствует ухом прикосновение ее платья и мысленно умоляет — пожалуйста, пожалуйста! — чтобы она не вызвала его к доске, не то все увидят, как гордо встал его маленький член.

Больше они в магазине не сталкивались. Он поискал ее глазами у касс, но она уже вышла. Поттс расплатился и потащил свои два пакета жратвы — но без персиков — к выходу. По соседству располагался «Старбакс». Поттс не позавтракал дома, и теперь ему захотелось кофе. Обычно он там со стыда умирал. Кафе кишело старшеклассницами и симпатичными девицами в откровенных нарядах. Поттс вечно чувствовал себя извращенцем. То есть, конечно, пялиться на них — это вполне естественно. Но все равно чувствуешь себя извращенцем. И хуже того: они знают, что ты на них пялишься, и считают тебя извращенцем. Но ему пришлось зайти в «Старбакс», поскольку кофе Поттс купить забыл. Он хотел взять просто чашечку «Фолд-жерса»,^[211] но вступил в диалог с продавцом, черт его дернул, и в итоге получил какую-то байду с Суматры и треугольную хрень с кленовым сиропом. Да где вообще эта жопа мира, Суматра?

Такие кафе придуманы специально, чтобы ткнуть тебя носом в то, что ты не из этого теста. Поттс огляделся в поисках свободных мест — и увидел ту женщину за столиком в углу. Она читала книгу. Столик рядом с ней оказался не занят. Она широко улыбнулась ему. Поттс сел.

— Как же вы повезете все эти покупки домой на мотоцикле?

Ее вопрос удивил Поттса. Откуда она узнала про мотоцикл?

— Я знаю хитрый фокус.

— Не сомневаюсь. Вы привязываете пакеты к рулю?

— У меня багажник есть. Под седлом. Вытащу покупки из пакетов и уложу туда.

Женщина рассмеялась.

— Вот тебе и фокус. Я не заметила багажника. Люди любят все усложнять.

— Наверное, — согласился Поттс. — Вам нравятся мотоциклы?

— Брат их обожал. Иногда катал меня. Я еще девчонкой была. Тогда казалось, что нет ничего круче.

— Оно и сейчас так кажется. Что случилось с вашим братом?

— А, вы уже представили, как он трагически разбился на мотоцикле. Нет. Просто женился, навалились заботы, и он забросил мотоцикл. Он больше нравился мне безбашенным и безответственным.

— Не все байкеры безбашенны и безответственны, — возразил Поттс, себя, однако, к таким не причисляя.

— Ой, простите. Вечно ляпну, не подумавши.

— Ничего, ничего. Я вас понял.

— Вы настоящий джентльмен, благодарю вас. — Женщина взглянула на часы. — Пора мне идти. Приятно было поговорить.

— Мне тоже.

Она снова улыбнулась ему. Поттс смотрел, как женщина выходит на залитую солнцем улицу.

И представлял — как со всяким попадающимся на его пути приличным человеком — ее семью и дом. Какой бы ни была ее жизнь, она наверняка даже отдаленно не напоминает жизнь Поттса.

Глава 12

Экран телевизора. Интервью с Бобби Даем.

БЕВ МЕТКАЛФ (в камеру). Здравствуйте, меня зовут Бев Меткалф. Сегодня мы с вами находимся на съемочной площадке кинофильма «Пожар». В главных ролях Бобби Дай, Тиффани Портер и сэр Иэн Уэйтли. А рядом со мной — Бобби Дай. Бобби, нам удалось найти вас и отвлечь ненадолго. Да, у вас тут работа кипит.

БОББИ. Кипит. Я занят во многих эпизодах. Работаем с утра до ночи. Но я вам скажу — оно того стоит. Для актера очень важно испытывать гордость за фильм, в котором он снимается. Сразу появляется желание отдавать себя без остатка.

БЕВ. Не могли бы вы рассказать нам, о чем этот фильм?

БОББИ. Знаете, таких фильмов, как этот, больше и не снимают. Со времен Дэвида Лина.^[212] Это эпопея. Масштабные съемки. История о фермерском семействе из Монтаны. Дело происходит на рубеже веков. Я играю Чэда Холлидея, своенравного сынка. А сэр Иэн — моего батюшку, богатого хозяина ранчо, который пытается спасти его от бандитов-застройщиков и от страшного лесного пожара, который может уничтожить все.

БЕВ. Как это символично — бушующий лесной пожар…

БОББИ. Да-да. Этим, среди прочего, и привлек меня сценарий. Вопрос экологии. То, как промышленная деятельность губит природу, разрушает привычный уклад жизни. Ведь мы сейчас как раз это и наблюдаем. Вспомним хотя бы тропические леса.

БЕВ. Потрясающе!

БОББИ. А Тиффани играет мою сводную сестру, в которую я влюбляюсь…

БЕВ. Что вы говорите? Пикантная деталь!

БОББИ. Я не могу выдавать вам сюжет. Но все кончается хорошо. Я хочу сказать, что там нет ничего неприличного. Так что можете брать в кинотеатр детей. Этот фильм для зрителей любого возраста.

БЕВ. Как вам работается с Тиффани Портер? Это ее первая главная роль в кино после потрясающего успеха на эстраде.

БОББИ. Тиффани — простопрелесть и умница. О ней такое пишут, столько гадостей и неправды, что ожидаешь увидеть этакую загордившуюся примадонну. Но ничуть не бывало. Она — настоящий профессионал. Никогда не опаздывает и не забывает свои реплики. А какое у нее чутье! Работать с ней — одно удовольствие. Когда зрители увидят фильм, то наконец поймут, что она совсем не такая, как о ней пишет пресса. Я хочу сказать, что сыграть такую роль, будучи бессердечной пустышкой, просто невозможно. Она требует полной самоотдачи и сосредоточенности, и Тиффани обладает обоими этими качествами.

БЕВ. А сэр Иэн Уэйтли…

БОББИ. Что тут скажешь?

БЕВ. Вы нервничали?

БОББИ. Ах боже мой, нет. Нервы тут ни при чем. Скорее, оцепенел, слова не мог вымолвить. Представляете, стоит передо мной… человек-легенда. Я вырос на его фильмах. Я мечтал быть Иэном Уэйтли. И вот застыл, онемел. А он подходит и заговаривает со мной своим удивительным голосом — с бархатным британским акцентом аристократа…

БЕВ. Который нам всем так хорошо знаком…

БОББИ. Он добрейший и любезнейший человек. С ним так легко, сразу забываешь, что он — сэр. А как он шутит. Чувство юмора безмерное — он, мне, наверное, не следовало так говорить, но он такой весельчак. Сидим и за животы хватаемся от смеха, ну как два школьника, Марку…

БЕВ. Марк Стерлинг, режиссер картины…

БОББИ. Марку приходится отводить нас в сторонку и отчитывать. Иной раз снимаем эпизод — и вдруг как начнем смеяться. Марк объявляет перерыв, разводит нас в разные стороны площадки и ждет, пока перестанем.

БЕВ. Да у вас тут идиллия.

БОББИ. Просто мечта. Я работаю с такими знаменитостями. И сценарий потрясающий — Денни Кесселя, обладателя «Оскара» за фильм «Истинная правда». И режиссер у нас замечательный, Марк Стерлинг… Да, все это как во сне. Иной раз думаю, ущипнуть себя, что ли?

БЕВ. И как вы считаете, «Оскар» вам обеспечен? Вокруг фильма уже такая шумиха.

БОББИ. Господи! Я даже думать об этом не хочу. Просто выхожу на площадку и делаю все, что могу. Отдаю все сердце, все силы. А «Оскар»… Мне будет приятно, если мою работу оценят. Но по большому счету мы просто стараемся порадовать зрителей, ведь так? И сделать хорошее кино.

БЕВ. Благодарю вас, Бобби Дай, что нашли время поговорить с нами.

БОББИ. Ну что вы, Бев, мне было приятно.

Бобби и Шпандау сидели в доме Бобби перед огромным плазменным экраном и уплетали куриные крылышки, запивая их дорогущим красным вином из долины Напы.

— Сексуальная, — заметил Бобби, обсасывая крылышко. Он отмотал назад и снова запустил интервью. — Вот, видишь? Как она смеется, слегка подаваясь вперед. Хихикает. На ней лифчика не было.

На экране не заметно, но я-то все видел. Она мне свой телефон оставила.

— Да, веселенькая у тебя жизнь, — заметил Шпандау.

— Как думаешь, это вино подходит к крылышкам? Это зинфандель.^[213]

— По-моему, неплохо.

— Мне кажется, французское вино не подошло бы. У меня в подвале его видов сто. Я на него подсел. А может, надо было пивка взять? Ты считаешь, что вино с крылышками — это снобизм, да?

— Слушай, все нормально. Я не в курсе, какой вид снобизма в отношении вина и крылышек нынче в моде. По мне, так все отлично. Не тревожься.

— Господи. Моя мать работала на гребаном заводе. Открывалки тридцать лет штамповала. Такие втыкаешь в консервную банку и режешь по кругу. А я хорошее вино пью и не могу об этом забыть.

— Ты добился успеха. Наслаждайся.

— Нувориш. Мне кажется, все так и ждут, когда я ошибку совершу. Закажу не то вино, возьму не ту вилку. За каждым шагом следят. Представляешь, на людях супа с крекерами съесть не могу. И миску чили тоже. А то ведь буду весь в крошках. А потом в газетах такого понапишут.

— За все приходится платить. Ты же не настолько наивен — знал, на что шел.

— Да не в том дело. Но теперь, когда у всех в телефонах камеры есть, я боюсь даже срать в общественных местах. Обязательно кто-нибудь мобильник под дверь подсунет, и тут же в Интернете появятся снимки: я во всей красе на унитазе со спущенными штанами.

— Есть закон.

— Предлагаешь судиться с каким-нибудь четырнадцатилетним сопляком? Да и когда я узнаю, что он выложил фотки, будет уже поздно.

— Ты в Мехико бывал? — спросил Шпандау. — Прокатись по окраинам. Там некоторые вынуждены срать на людях, потому что больше негде.

Бобби бросил крылышко на тарелку.

— Господи, ты кто ж у нас такой? Моралист? Глас моей гребаной совести? Я тут перед тобой душу выворачиваю, а ты пытаешься сказать, что это все пустяки?

— Успокойся.

— Да пошел ты. Я думал, с тобой поговорить можно. Мне ж теперь толком ни с кем разговаривать нельзя. Даже с мамашей моей. И с братом. От всех одну и ту же херню слышу. Думаешь, я не понимаю, как мне повезло? Но разве от этого прибавилось людей, которым я могу доверять? Ну вот скольким, по-твоему, я могу доверять? Сколько у меня сейчас друзей?

— Я не хотел преуменьшать твоих проблем. Но не у тебя одного жизнь непростая.

— Да, у этих, которые в трущобах Мехико живут, проблем тоже хватает. Только у них свои проблемы, а у меня — свои. Они хотя бы там не одни. А я тут — ну прям как в в аквариуме.

— Сочувствую.

— Да на хрен мне сдалось твое сочувствие. Мне просто надо, чтобы ты выслушал меня.

— Может, я не гожусь для этого.

— Почему? Тебе неинтересно? Хочешь выполнить свою работу и отвалить домой?

— Ты со мной беседуешь, потому что знаешь, что это неопасно. Что я никому не разболтаю, поскольку связан по рукам и ногам этим договором о неразглашении, который подписывают все люди рядом с тобой. Ну почему я? Если тебе нужен льстец, то на меня не рассчитывай. Хочешь услышать, какой ты великий, и получить отпущение грехов за то, что тебе повезло стать круче других, — тут я тебе не помощник.

— А я думал, мы друзья.

— Я тебе не друг, а наемный работник. Как горничная или садовник. Мне платят за работу. И, честно говоря, меня бесит, что ты пытаешься делать вид, будто это не так. Это оскорбительно.

— А чего ты от меня хочешь? Уволить тебя — и тогда мы подрулсимся?

— Ага. Давай, уволь меня. И посмотрим, сколько это продлится.

— Нет.

— Почему?

— Потому что ты мне нужен. Ты поможешь мне выпутаться.

— Из чего? Из заварушки с Ричи? Мою работу способны выполнить тысячи. Я даже не уверен, что выполняю ее, а не просто деньги твои трачу.

— Тогда проваливай. Увольняйся.

— Нет.

— Почему нет?

— Профессиональная гордость. Не хочу выглядеть идиотом.

— Чушь собачья. Думаешь, это лучше, чем получить под зад коленом?

— Да пошел ты. Я увольняюсь.

— Отлично. Дверь за собой закрой. Но неужели ты думаешь, что следующий, кого я найму, будет не хуже тебя? Или хоть в чем-то лучше? А следующий? Я смогу ему доверять? А может, он меня не защитит. И меня убьют? — Шпандау не ответил. — А, что? Стыдно стало, старичок?

— Достал ты меня.

— Ну признай же, что мы друтаны.

— Нет, не признаю. И засунь себе в задницу фантазии о крепкой мужской дружбе. Я останусь, пока мы не разгребем это говнище с Ричи. И все.

— Хорошо. Еще выпьешь? По-моему, отличное вино.

Терри и Шпандау сидели в мексиканском ресторанчике «Панчо» на Олимпии, пили пиво. Терри через силу впихивал в себя начос — он ненавидел мексиканскую кухню. И почему-то нервничал, нервируя этим и Шпандау, у которого в голове звучали слова Корена: «С ним бед не оберешься».

— Ты с девушкой поговорил? — спросил Шпандау.

— Да.

— И?

— Ты уверен, что надо впутать ее во все это?

— Она и так уже впутана. Ее задача — сообщить Ричи, что ты наводил справки о ней. И все.

— А если она не сообщит?

Шпандау встревожился.

— То есть? Что значит не сообщит? Она на него работает. Ей же надо собственную задницу прикрыть. Так что никуда не денется — скажет.

— А если, предположим, она все-таки промолчит? По какой-то причине. И Ричи все узнает. И не поверит, что она держит язык за зубами. Что тогда?

— Послушай. Она ему скажет. Точно. — Шпандау уставился на Терри. — Черт.

— Да не смотри ты так.

— Боже ты мой! Ах ты жалостливая ирландская скотина. Знаю я этот взгляд. Нет, только не это! — Шпандау захотелось бросить в него бутылку. У него в груди дернуло, как будто распускался плотно связанный свитер.

— Если бы ты ее видел, Дэвид. Мечта поэта.

— Ты ее совсем не знаешь.

— Она славная. Я это заметил.

— Ты же не спал с ней, правда? О боже, нет, ты спал с ней. — Шпандау судорожно придумывал, как объяснит это Корену, хотя понимал, что выход тут один: вообще не объяснять.

— На меня нахлынула страсть.

— Ага. А на нас всех нахлынет лавина говна, если Стелла узнает, что ты был там. Да о чем ты только думал? Ты хоть понимаешь, под какой удар ее поставил?

— Святые угодники, да я только об этом и думаю.

— И на том спасибо. Таким образом пользы от ебя теперь ни хрена не будет, не так ли?

— Она хочет помочь, — сказал Терри.

— Помочь? Ты о чем?

— Мы поговорили. Я объяснил ей, что хочу скинуть Стеллу. А она поможет. Иначе и ей не освобоиться от него.

— Мать твою, Терри. Что же ты наделал? Много ты ей выболтал?

— Про тебя и Дая она не знает. Я ей сказал тольо, что у меня есть друг при деньгах, которого достал Стелла. И он все это организовал. Она в деле, Дэвид. Она нужна нам и может помочь.

— Господи!

— Ты хотел узнать про крэк. Стелла получает товар по четвергам вечером, чтобы быть готовым к выходным. За товаром посылает здоровяка Мартина. Мартин все привозит.

— Что еще? Что ты пообещал ей?

— Что ей ничего не грозит. Когда мы скинем Стеллу, она от него освободится.

— Ты ей денег обещал? — спросил Шпандау. — «Роллс-Ройс» и виллу на Ривьере? Шансов выполнить эти обещания у нас примерно столько же.

— Прости, Дэвид.

— Все, ты вышел из игры. Сиди тише воды ниже травы, а я пока попробую что-нибудь нарыть. И держись от нее подальше, понял?

— Клянусь честью.

— Ну тогда мы влипли по самые помидоры, — вздохнул Шпандау.

Глава 13

Поттс снова столкнулся с ней через неделю. В банке в том же торговом центре.

У него там был счет, но он боялся идти. Когда ему открывали счет, Поттс чувствовал себя последним дерьмом. Его жалких грошей едва хватило бы, чтобы оправдать всю эту бумажную волокиту. И они там в банке это понимали. Поттс сел в кожаное кресло, дожидаясь, пока симпатичная девица с жесткими волосами и неимоверными сиськами вызовет его и «обслужит». Поттс смотрел на проходящих мимо приличных граждан, а приличные граждане смотрели на сидевшего в кресле Поттса. Они чувствовали, что Поттс из тех людей, которые способны влезть в их дома. И, разумеется, были правы. Но не поэтому он затаил на них обиду. Его злило то, что они даже не пытаются скрыть это. Поттс — мелочь для них, на него вежливость не распространяется. Они проходили мимо, бросали на него мрачные взгляды и говорили про себя: «Куда катится мир? Ведь какой раньше приличный банк был. Может, пора перевести деньги в другой?» Девушка с большими сиськами «обслуживала» Поттса суетливо и нервозно, спешила поскорее закончить. А охранник у двери на него косился, как будто ждал, что он сейчас выхватит «узи» и расстреляет посетителей. Всю жизнь эти люди талдычили Поттсу что он кого-нибудь убьет. Он не понимал, почему. По натуре Поттс был вполне миролюбивым человеком, только очень легко возбуждался. Иногда он думал: может быть, они видели в нем какие-то зачатки жестокости, которые он сам не различал? Но потом отметал эту глупую мысль. Поттс ни к кому не испытывал ненависти и никого не хотел убивать. Хотел же он только, чтобы от него все отстали и чтобы вернули ему дочь. Но убийство тут вряд ли помогло бы.

Время от времени Поттсу приходилось заглядывать в банк, чтобы снять наличные. Ему выдали такую идиотскую карточку для банкомата, но он вечно забывал код. И банкоматы пугали его до смерти. Поэтому он тащился в банк, подписывал чек и получал свои гроши на карманные расходы. А они все пялились на него, как на бешеного пса. Каждый раз его начинало мутить, поэтому Поттс старался пореже ходить в банк. Конкретно в тот день он забежал снять денег и, как обычно, вышел, чувствуя себя полным дерьмом. Поттс сел на мотоцикл, завел его. Люди обернулись на рев двигателя, и ему стало лучше. Он увидел, как она вкатилась на парковку, и подъехал к ней. Она улыбнулась ему через окно и помахала рукой. Поттса охватило игривое настроение, и он несколько раз обогнул ее машину — словно индеец фургон переселенца. Так близко, чтобы она не могла открыть дверцу. Она вертела головой и смеялась. И Поттсу было хорошо. Он остановился. Она вышла из машины.

— Теперь я понимаю, как чувствовал себя Кастер.^[214]

Поттс издал характерный индейский клич, постукивая пальцами по губам. Она усмехнулась. Ее смех как-то странно действовал на Поттса. Охранник вышел из банка и недобро глянул на него.

— Все в порядке, госпожа Карлсон?

— Спасибо, Марк. Все хорошо.

Охранник посмотрел на Поттса с угрозой и ушел обратно.

— Извините, — сказала она.

— Вам не за что извиняться.

— Я здесь почти всю жизнь живу. Люди заботятся о своих. Мы с Марком вместе в школе учились. Это очень мило. Но по большей части мешает. Иногда хочется, чтобы тебя никто не знал. А вы откуда?

— Из Техаса.

— Ой, как же я не догадалась? Вы разговариваете, как ковбой.

— Я не ковбой.

— Меня зовут Ингрид Карлсон, кстати. А вас?

— Поттс.

— А имя?

— Оно мне не нравится.

— Могу поспорить, оно библейское, — предположила Ингрид.

— Откуда вы знаете?

— Да это всегда так. Какой-нибудь Иезекииль? Вам вполне подошло бы.

— Тепло.

— Овадия? Поттс захохотал.

— Не тратьте силы, все равно не выдам.

— Я никогда не сдаюсь. Даже если придется пройтись по всему Ветхому Завету.

Поттс покосился на охранника, который по-прежнему наблюдал за ним.

— Думаю, мне пора. Ваш друг весь изнервничался.

— Может, кофе выпьем? Тогда у меня будет время выпытать у вас имя.

— Да, конечно. Почему нет.

Поттс поставил мотоцикл рядом с ее машиной. Они зашли в «Старбакс». Охранник чуть не взорвался. Поттс понял, что Ингрид ему нравится, и подумал, не встречались ли они раньше. Он назвал ее «госпожа Карлсон» — значит, вряд ли. Но Поттсу было приятно, что охранник ее ревнует.

Они заказали кофе и сели у стенки.

— И чем вы занимаетесь? — спросил Поттс, просто чтобы хоть что-то сказать.

— Я учительница. Преподаю музыку.

— Да, вы похожи на учительницу.

— Пожалуй.

«Черт, — расстроился Поттс. — Что я несу?»

— Я хотел сказать, это же здорово. Вы выглядите… ну… мило.

— Мило и скучно.

— Нет, вовсе нет. То есть…

— Да ничего. Я знаю, что меня не назовешь самой эффектной красоткой в мире.

— Нет, вы… — Поттс вспотел. — Я сейчас все не то говорю.

— Да вы просто скалсите, что думаете. Не бой-тись. Вы меня не обидите.

— Но я не плохое хотел сказать, а как раз наоборот…

Ингрид улыбнулась. Ей нравилось с ним играть.

— То есть комплимент?

— Ага.

— Ну комплимент мне пригодился бы. Все, теперь я вас так просто не отпущу. Придется вам произнести его.

— Вы надо мной смеетесь.

— Вас ужасно приятно дразнить. Так что там с комплиментом?

— Вы не очень-то мне помогаете.

— Точно.

— Мне нравится с вами разговаривать. Мне хотелось с вами заговорить, когда я вас впервые увидел — там, в магазине.

— Почему же не заговорили?

— Ну я такой… понимаете. Грубый. Я подумал, вы сразу закричите.

— Не знаю, удивит ли вас это. Мне тоже хотелось с вами заговорить.

— Правда?

— Иногда грубость — как раз то, что надо. Привлекает. Все люди вокруг меня такие — как сказать? — хорошо воспитанные и манерные. Дайте посмотреть на ваши руки.

— Нет, они…

— Да ладно.

Поттс протянул руки. Она пробежала пальцами по его ладоням. Ему показалось, что в задницу вставили провод под напряжением.

— У меня руки, как у отца, — пояснил Поттс. — Он их называл руками тупого выродка. Тупого выродка, у которого выбора нет.

— А по-моему, красивые.

— Нуда, конечно.

— Я серьезно.

Поттс убрал руки.

— Вот у вашего друга Марка, небось, руки гладкие, как у младенца.

— Вы злитесь.

— Нет. Просто, когда оказываюсь рядом с такими, как вы, и понимаю, кто я такой, то быстро встаю на свое место.

— Я совсем не то хотела сказать. И вы это знаете.

— Я автомеханик, чиню мотоциклы. Честная работа. Всю жизнь вкалываю. А когда вкалываешь — руки такими становятся. И ничего в них красивого нет. Вот посмотрите… — Поттс взял Ингрид за руку и провел заскорузлым указательным пальцем по внутренней стороне предплечья. На нежной коже осталась розовая полоса. Она поежилась. Он решил, что от отвращения. — Ничего красивого, — сказал Поттс. — Не такие, как женщинам надо.

— А откуда вы знаете, что нужно женщинам? — спросила Ингрид.

Поттс в замешательстве посмотрел на нее. Она бросила взгляд на часы.

— Мне пора. Надо возвращаться к маме. Не могу оставлять ее одну надолго.

— Да, конечно, — кивнул Поттс, решив, что отпугнул ее.

— Приходите ко мне поужинать, — проговорила она быстро. — Придете?

Поттс подумал, то неверно ее понял. И ответил не сразу.

— Я не из тех, с кем приятно общаться. И не смогу развлечь ваших друзей, они наверняка другие.

— Больше никого не будет. Только вы и я. Может, еще мама. Хотя она обычно ест у себя в комнате. Придете?

— Вы не шутите?

— Я хорошо готовлю. Потушу мясо. Вы похожи на человека, который оценит правильно приготовленное мясо.

Поттс всем сердцем хотел верить, что это ошибка. Что все кончится плохо. И что он вляпается в дерьмо из-за этой истории. В его голове, как товарняк мимо станции, пронеслись все слова, что твердил ему отец.

О том, что трахаться надо с бабами своего уровня. И желания свои строить в соответствии со своими возможностями. Не бывает в жизни, чтобы вот так все отлично складывалось. С такими, как Поттс, — никогда. А если бывает — то, значит, это Господь подшутил над ним, чтобы не забывался. Так всегда говорил его отец. Но Поттс был дураком, последним долбаным идиотом. И собирался наступить на старые грабли.

— Да, хорошо, я приду.

Ингрид вынула блокнот, нацарапала номер телефона и адрес и протянула ему листок.

— В семь вечера. Во вторник. Тут адрес и телефон. Вы ведь не обманете, правда?

— Не обману, — ответил Поттс, хотя не был в этом уверен.

— Тогда буду ждать нашей встречи, господин Поттс.

— Поттс. Просто Поттс.

Глава 14

Они закруглились в половине седьмого вечера, а к половине восьмого Бобби смыл грим и сел в машину. Он провел на площадке четырнадцать часов. Несмотря на деньги и подружку, рекламировавшую «Секрет Виктории»,^[215] несмотря на славу, машины и крутой особняк на вершине холма, Шпандау было жаль его. По правде говоря, он испытывал жалость ко всем актерам. Их жизнь совсем не похожа на ту, какой ее представляют люди. У них не бывает золотой середины, все на пределе. Либо слишком мало, либо слишком много. И обе крайности способны доконать. Ужасно голодать и выбиваться из сил на работе, когда никто того не замечает. С другой стороны, еще ужаснее, когда ты нашпигован славой и деньгами, как какой-нибудь гусь по-страсбургски, когда окружающие отделяют тебя от всего того, что помогало тебе стать актером.

Денек выдался тяжелый. Бывало, конечно, и похуже. Все-таки в этот раз съемки проходили без больших проблем, но Марк всех замучил, пытаясь поскорее снять все эпизоды. Поэтому смены затягивались. Кое-кто ныл и жаловался на спешку, но нее понимали: будет хуже, если они отстанут от графика. Проще и дешевле переработать несколько часов в день, чем тратить дополнительные дни. Все это было заложено в бюджет картины, но Марк все равно подгонял. Он был не из тех режиссеров, которые могут послать продюсера подальше. Стоило спонсорам появиться на площадке, Марк становился дерганым и постоянно оглядывался на них. Они это знали и в результате проводили на съемках больше времени, чем принято, нервируя его до потери пульса. Короче, вдохновения это не добавляло. И теперь все до смерти боялись Вайоминга, где Марк просто не выдержит напряжения. Режессер не может позволить себе так нервничать, а если он на взводе, то не должен этого показывать. Это как кровь в море, кишащем акулами.

К этому времени все уже понимали: скандал в Вайоминге неизбежен, и вся съемочная бригада пошлет Марка куда подальше. Марк, конечно, психанет, потому что до смерти боится спонсоров, а те это понимают и рады-радешеньки сделать из него козла отпущения за то, что картина не исчерпала бюджет. Который на самом деле на пятнадцать миллионов долларов больше, чем ему было сказано. В документах тоже указали сумму поменьше. Киноиндустрия Голливуда работает по принципу «необходимого знания». А голливудские продюсеры уверены: меньше знаешь, крепче спишь.

Когда грим сняли, на лице Бобби стали заметны новые морщинки и темные круги под глазами. Он был непривычно молчалив и двигался медленно. С трудом выполз из трейлера и плюхнулся в ожидавшую его машину. Работа актера сравнима с работой землекопа. По большей части сидишь на заднице и ждешь. Разница лишь в одном: сидя на заднице, понимаешь, что поставлено на карту и что будет, если ты не сможешь сотворить то волшебство, которого все от тебя ждут. И никто не постесняется сказать тебе, что ты поганишь фильм за восемьдесят миллионов. И наоборот, если тебе расписывают, какой ты хороший, нельзя верить ни единому слову. Да и вообще никому верить не надо, пока фильм не выйдет в прокат, не станет успешным или не провалится с треском. Именно это волнение и отбирает все силы. Именно из-за него к концу дня кинозвезда и всеобщий любимец Бобби Дай ковылял, как древний старик.

Да и на Шпандау все это навевало смертную скуку. От безделья за целый день он уже начал дергаться. Но Бобби не отпускал его от себя. И сам Шпандау не хотел оставлять его без присмотра. Убивать Бобби никто не собирался, так что должность телохранителя была скорее шуточной. Однако Ричи Стелла вел себя на удивление тихо, и атмосфера непременно должна была раскалиться, как только он узнает, что Шпандау наводил о нем справки. В опасную игру они ввязались, но любой шаг Стеллы ослабит его позицию и сделает его уязвимым. Стелла привык оставаться в тени, а сейчас любое движение выведет его на свет. Бобби ничего не угрожает, но велика вероятность, что Шпандау грозит несчастный случай. Ему гораздо безопаснее находиться неподалеку от Бобби — в таком случае Стелла не осмелится ничего предпринять. Это соображение, среди прочих, убедило Шпандау в том, что ему не стоит удаляться от Бобби. К тому же парень чувствует себя одиноким. Он нравился Шпандау, несмотря на доводы здравого смысла.

Бобби и Шпандау устроились на заднем сиденье машины. Дюк, водитель, сел за руль и посмотрел на Бобби в зеркало.

— Куда ехать?

— Домой. Хочу домой.

Бобби откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.

— Домой так домой, — сказал Дюк и завел мотор.

«Крузо» вот-вот должен был выйти в прокат. И по всему выходило, что его ждет еще больший успех, чем предполагали. Студия, впавшая в эйфорию, усилила раскрутку, чтобы раздуть огонь. Бобби, как прикованный, целыми днями торчал на съемочной площадке «Пожара» и не мог принимать участия в ток-шоу, но студия разрешала общаться с ним между дублями. Бобби злился, но поделать ничего не мог, поскольку был связан контрактом. Это означало, что вместо зубрежки текста или отдыха в трейлере он должен беседовать с бесконечной чередой болванов, которые совали ему в лицо микрофоны и камеры и задавали одни и те же тупые вопросы. Как и хотела студия, Бобби в итоге рекламировал одновременно и «Крузо», и «Пожар», тратя на это свое личное время. Часто он вообще не понимал, какой вопрос к какому фильму относится, и отвечал невпопад. При этом, естественно, чувствовал себя идиотом. Это был настоящий ад для актера. На самом деле было совершенно не важно, что он говорит. Главное — болтать в позитивном тоне и не путать названия фильмов и имена занятых в них актеров: никто ведь не вслушивается, как ему однажды объяснили, все только ловят ключевые слова и смотрят на картинку. Просто представь своих зрителей — они сидят дома, разогревают полуфабрикаты и шлепают детей. Достаточно улыбаться им и эффектно выглядеть — ничего больше.

На парковке было тихо, пока они не въехали в ворота. Охранник сказал Дюку:

— Вас там фанаты дожидаются.

Дюк решил, что это, как обычно, несколько охотников за автографами. Однако стоило машине выехать с парковки, как ее обступила толпа вопящих людей.

К такому повороту никто не был готов. Половина восьмого вечера, будний день — но реклама работает без перебоев. Кто-то в студии сболтнул, когда Бобби будет выезжать, и все его ждали. Дюк остановился, чтобы никого не задавить, но стало только хуже. Фанаты облепили машину, полезли на нее, пытались открыть дверцы. Тяжелый лимузин качался из стороны в сторону. Щеки и руки прижимались к стеклу. Вопли оглушали. А распластанные лица в нескольких сантиметрах, за тонким стеклом, напоминали ночной кошмар в стиле Фрэнсиса Бэкона.^[216] В салон доносились крики: «Мы любим тебя, Бобби, мы тебя любим!» Но было во всем этом что-то жуткое и злое, и казалось, что эти люди, дай им волю, растопчут его, разорвут в клочья, сожрут в пароксизме любви и переварят, чтобы он стал их частью. В просветах между телами мелькали вспышки камер. Фотосессия «Разбушевавшиеся поклонники пожирают сердцееда Дая». Насколько это поможет повысить продажу билетов? Сколько еще билетов вам нужно продать?

Шпандау уже попадал в подобные переделки с другими актерами, но обычно это случалось на премьерах и других запланированных мероприятиях, не было неожиданностью и поддавалось контролю. И даже тогда тебе страшно. Страх не уходит, и через несколько бесконечных минут понимаешь, что никто не придет на помощь.

— Господи, Дюк, поехали уже! — попросил Бобби.

— А если задавлю кого? Они вон гроздьями на бампере висят.

— Ну так сделай что-нибудь!

— Может, если бы вы вышли и дали им автографы…

— Ты двинулся, что ли? Не пойду я туда, — заорал Бобби. — Вызывай охрану, бога ради!

Шпандау не смог сдержать смех, хотя теперь ему тоже стало не по себе.

— И что тут смешного? — возмутился Бобби.

— Абсурдность таких сцен не перестает меня забавлять.

— Ты мой гребаный телохранитель. Так чего тут торчишь?

— У тебя не все дома? — усмехнулся Шпандау. — Да ты посмотри на эти рожи. Только открой дверцу, и они усядутся к тебе на колени.

Бобби тоже рассмеялся.

— Сущий бред.

Дюк позвонил охраннику парковки.

— Привет, это Дюк Слейтер, водитель Бобби Дая. У нас проблемы у выхода «Пико». Мы как раз выезжали, инанаснабросилисьфанаты. Обступили машину, я не могу ехать. Не хочу ненароком кого-нибудь задавить. Вы не могли бы помочь?

Ему что-то ответили, он убрал телефон.

— Как мило, — сказал Дюк.

— Что там? — спросил Бобби.

— К воротам пришлют ребят, но вряд ли они нам помогут. Мы находимся за пределами территории студии. Так что формально — это забота полиции Беверли-Хиллз.

— Не вешай мне лапшу. Я для них в этом долбаном фильме снимаюсь!

— У «Фокса» нет полномочий. Если начнут разгонять толпу и кому-то достанется, их засудят.

— Ну и что нам делать, черт возьми? Я не могу всю ночь тут проторчать. А они уже скоро вломятся к нам сюда.

— Если я тронусь, мы кого-нибудь задавим.

Шпандау засмеялся. Бобби засмеялся. Дюк присоединился к ним. Так и сидели.

— Какого хрена мы делаем?

— Сидим и ждем, когда подтянется кавалерия, — пояснил Дюк.

Бобби посмотрел на лица за стеклом. Их было много, мужских и женских. Они целовали окна.

— Сюр какой-то.

— Да, — согласился Шпандау. — Но вот не станет всего этого, и ох как ты заскучаешь по ним.

— Нет, — ответил Бобби. — В смысле, сейчас-то ладно. Но в будущем этим заниматься не намерен. Все эти звездные радости — дерьмо собачье. Я буду делать свои фильмы, разве я тебе не говорил? Уже все обсудил с Хурадо. Вот закончу «Пожар» и сниму короткометражку. Как Кассаветис,^[217] а? Слышал про Кассаветиса? Вот уж охренительный парень. Мой герой. Может, вообще брошу играть. Хочу сам все контролировать. Продюсировать, режиссировать. Надоело быть марионеткой.

Шпандау постарался не думать о том, сколько актеров говорили ему то же самое. Крупных и мелких. Сначала им хочется только одного: чтобы их любили как актеров. А потом они жаждут выпутаться из всего этого и для разнообразия поуправлять другими.

Очень привлекательная девушка лет восемнадцати написала губной помадой на стекле свой номер телефона. Потом улыбнулась Бобби и поцеловала стекло рядом с номером, оставив отпечаток губ.

— Миленькая, — заметил Бобби.

— Да, ничего так, — согласился Дюк. — Жалко, что ее никак в машину не впустить. Хотя номер ее теперь у вас есть.

Девушку оттеснила другая поклонница. Она стерла номер и попыталась написать свой. Но эта была не такая симпатичная.

— Жаль, — сказал Дюк.

— Вали отсюда, дура безмозглая, — тихо сказал ей Бобби. — Верни нам ту.

Толпа стала отступать от машины. Было ясно — кто-то начал что-то делать. Охранники втиснулись между фанатами и машиной и принялись оттеснять людей. Не вовремя мы вас отвлекли, ребята? — спросил Дюк, опустив стекло на несколько сантиметров.

— Мы не имеем права просто выйти на улицу и разогнать людей. Сейчас мы их усмирили, можете ехать.

— Можно ехать, — сообщил Дюк Бобби, закрыв окно.

— Едем, — обрадовался Бобби.

Машина тронулась с места, выбралась из толпы, и Дюк нажал на газ.

— Прямо не верится. — Бобби обернулся на фанатов.

— Вы ж у нас звезда, — напомнил Дюк. — Они вас любят.

— Любят. Да, точно. Все время забываю.

Глава 15

Парню на скейтборде было лет двадцать. Он не вытворял ничего сверхъестественного, но катился быстро. Парень летел по тротуару улицы Ричи Стеллы, и тут ему по какой-то причине вздумалось спрыгнуть в водосточный желоб и запрыгнуть обратно на тротуар. Это ему почти удалось, вот только задние колеса не сошли с тротуара и он грохнулся прямо позади черного «Ауди» Стеллы, стоявшего у его дома. Доска прокатилась дальше, а парень шлепнулся на дорогу.

Ричи Стелла по стечению обстоятельств как раз стоял у окна и видел все произошедшее. Он поспешно вышел на улицу — не для того, чтобы помочь упавшему, а чтобы переломать ему ноги, если он повредил машину.

— Эй, ты, засранец! — крикнул Ричи с крыльца. Парень выкарабкался из-под «Ауди», держась за локоть. — А ну вали от моей машины, — сказал Ричи. — Хватай свой скейт и вали, а то еще помнешь!

— Эй, дядя, со мной все нормально, — ответил парень. — Вот только локоть себе расквасил. Спасибо за заботу.

— От машины отойди, — повторил Ричи, — гомик малолетний.

Он ушел в дом.

Парень показал ему вслед средний палец, вскочил на доску и покатил дальше. Терри сидел в своей машине на той же улице, за углом. Парень резко затормозил, подбросил скейт в воздух и поймал его — всего в нескольких сантиметрах от окна машины.

— Очень мило, — похвалил Терри. — Но в твоем возрасте пора мечтать о нормальном автомобиле.

— Мне нужна компенсация за эту херню. Смотрите, что у меня с рукой. Навернулся будь здоров. Так что положена надбавка за тяжелые условия работы или как там это называется.

— Падать тебя никто не просил. Может, ты специально шлепнулся, а? Или, может, ты просто хреново катаешься, кто знает? Ты взгляни на все с нашей точки зрения.

— Да я только про небольшую прибавку.

— Я поговорю с Кореном, — пообещал Терри. — Прикрепил?

— А то! Поэтомулйы, ребята, мне и платите, так?

— А включил?

— Ясен пень… — ответил парень, скосив глаза. — Поговорите с Кореном, чтоб добавил, а то я больше палец о палец не ударю. Опасно ж.

— Ты заливаешь кровью дверцу моей машины. Давай, будь хорошим мальчиком, иди отсюда, истекай кровью в другом месте.

— И передайте Уолтеру, что на дворе двадцать первый век. Его дешевое дерьмо — сплошное позорище. В эту здоровенную хреновину можно электронные лампы впихнуть. Скажите ему, пусть разорится на что-нибудь поприличнее, чтобы мы выглядели как профи.

Парень укатил. Терри вздохнул и вспомнил собственную молодость. В Дерри в те времена ни у кого не было скейтбордов. Никто и знать не знал, что это такое. И даже если б знал, то не стремился бы заполучить. В молодости Терри заботило другое: покурить, потрахаться и напиться до поросячьего визга. Да еще звездануть какому-нибудь бри-танчику кирпичом и чтобы не поймали и не пристрелили за это. Такие вот невинные радости. Терри снова вздохнул и посмотрел на экран ноутбука, стоявшего на соседнем сиденье. Он набрал адрес в Интернете, который дал ему Шпандау. В окошке появилась карта с мигающей точкой в центре. Терри откинулся на спинку сиденья. Нынче четверг. Машина скоро поедет. Терри не доверял технике, но всей душой принимал то, что облегчало жизнь.

Точка сдвинулась с места через пару часов.

Терри наблюдал, как она едва заметно ползет к нему, поднял глаза и увидел «Ауди». За рулем сидел Мартин. К счастью, он был поглощен своими мыслями и Терри не заметил. По крайней мере, Терри очень на это надеялся. Иначе все несколько усложнится. Он пропустил «Ауди» вперед и поехал следом.

Система была поразительно простой в использовании, если не считать, что Терри приходилось смотреть на экран и одновременно вести чертову машину. Несколько раз он проскакивал повороты, приходилось возвращаться. По городу гоняться за ним было совсем тяжко, поскольку у Мартина была своя система сокращения пути. Но когда он вырулил на трассу, жить стало легче. Терри подключил свой «Айпод» к магнитоле и слушал бахов-ские «Вариации Голдберга», пока мигающая точка вела его из Лос-Анджелеса на восток, к пустыне. Мартин дважды останавливался, и оба раза Терри думал, что он собирается снять девицу, но Мартин просто ходил отлить на заправках. Бедолага явно страдал недержанием или просто нервничал из-за происходящего. Терри проехал мимо и нашел подходящее место, чтобы остановиться и подождать, пока Мартин снова окажется впереди. Они как будто играли в чехарду. Терри забавляло, что вполне можно сидеть на хвосте у кого-то, даже оставаясь впереди. В этой работе вообще было много забавного. Особенных иллюзий по поводу человеческой натуры он не питал, и поступки людей редко разочаровывали или поражали его. Он брался время от времени за такие задания от Шпандау и Корена не только ради заработка, но и ради удовольствия. Терри терпеть не мог скуку, и если в жизни не хватало перца, он его подсыпал. Да и вообще, это в характере любого ирландца — искать себе приключений на задницу. Так что тут он был вполне в русле.

Мартин вырулил на Десятое шоссе через городок Ранчо-Кукамонга и Редлендс. Терри крался в миле за ним и вдруг заметил, что точка повернула направо и съехали с шоссе в пустое пространство. Мартин либо излетел, либо свернул на проселок, который не был указан на карте. Терри прибавил скорости и пролетел мимо поворота. Точка двигалась на юг, а он — по-прежнему на восток. Терри вернулся и нашел дорогу, точнее ухабистую грунтовку. Вдали виднелось облако пыли над «Ауди». Спрятаться было негде, и облако над машиной Терри было бы видно издалека. Тот, кто выбрал это место, понимал, что делает. Терри дождался, пока точка замрет. И она замерла, преодолев три мили. «Ауди» исчез за холмами впереди. Терри решил рискнуть и двинулся по грунтовке со скоростью черепахи, стараясь поднимать как можно меньше пыли. По крайней мере, пока он не доедет до этих холмов, Мартин его не увидит. А дальше уж остается гадать. Терри мысленно молился, чтобы Мартин не поспешил в обратный путь. Столкнуться с ним нос к носу не хотелось, а спрятаться тут негде.

Терри везло. Дорога повернула за первую череду холмов, потом примерно через милю — за другую. Он решил больше не испытывать судьбу, свернул ко второй цепочке холмов и поставил машину так, чтобы ее не было видно. Достал из багажника рюкзак, который никогда не разбирал —.вещи на все случаи жизни, — и мощный цейссовский бинокль. Потом забрался на холм и увидел в полумиле от себя небольшой жилой трейлер, стоявший посреди открытого пространства. Рядом с ним стояли «Ауди» Мартина и какой-то внедорожник. Терри осмотрелся, чтобы не усесться на скорпиона или гремучую змею, и устроился поудобнее. В рюкзаке хранились термос с кофе, бутылка воды, туалетная бумага, перекус и «Сильмарилльон» в мягкой обложке. Терри воткнул в уши наушники «Айпода», выбрал Энию^[218] и принялся читать — наверное, раз в десятый — про волшебников и орков. Время от времени он поглядывал на трейлер.

Мартин провел внутри чуть больше часа и вышел с коричневым бумажным пакетом. За ним следовал высокий тощий парень в вязаной шапочке, на вид он был слегка тронутый. Они перебросились парой фраз у машины, и Мартин уехал. Тронутый вернулся в трейлер. Больше тут, судя по всему, никого не было.

Терри решил, что даст Мартину уехать. Он свою работу сделал: проследил за Мартином до его «источника» и узнал, куда он дальше направился — прямиком в Лос-Анджелес к Ричи. Терри хотелось заглянуть в трейлер, хотя он догадывался, что там внутри. Тронутый тут, скорее всего, не живет. Трейлер маленький, ржавый, покрыт вмятинами.

Окна изнутри закрыты картоном. В общем, не дворец. Задерживаться в таком не хочется. По крайней мере, Терри на это надеялся. Торчать тут всю ночь ему не улыбалось. Скоро похолодает, поднимется ветер. А фонариком для чтения не воспользуешься.

Уже смеркалось, когда Тронутый вышел, запер дверь, плюхнулся за руль внедорожника и уехал. Терри дождался, пока солнце село, закинул на спину рюкзак и направился к трейлеру. Обошел его кругом на всякий случай. С одной стороны — баллон с пропаном, с другой — крошечный газовый генератор. Ни электрических проводов, ни труб. Трейлер не был подключен к системе энергоснабжения. Его можно было в два счета передвинуть или вообще бросить. Убедившись, что сигнализация не установлена, Терри взял небольшой ломик и взломал дверь. Поводил фонариком из стороны в сторону. В>нутри трейлер выглядел так же убого, как снаружи. Шаткий кухонный стол, пара стульев. Стародавний холодильник, затхлый и пустой, не считая нескольких банок пива, батона и не внушающей доверия мясной нарезки. Новенькая плита с четырьмя конфорками, на вид вполне работающая. Куча кастрюль всех размеров и сковородок с пригоревшим дном. Три упаковки воды в бутылках. Десять коробок пищевой соды. Полиэтиленовые пакеты для бутербродов, на молнии. Терри заглянул в шкафчики, во все дыры и щели. Провел рукой под столешницами. Чисто, как в аптеке. С кокаином обращаются аккуратно. Кокаин нынче дорог. Терри достал цифровую камеру и все сфотографировал. В качестве доказательства в суде не пройдет, конечно. Да и зачем они: Шпандау не полицейский, законные доказательства ему без надобности. «Источник» Терри нашел — а большего и не требовалось. Он очень гордился собой. Шпандау будет рад.

Однако Терри поумерил бы свои восторги, если бы заметил крошечную красную точку в верхнем углу трейлера. Это была камера. И Терри стал звездой собственного реалити-шоу.

Глава 16

Недостойный член общества Поттс ехал в своем недостойном пикапе к дому Ингрид. Район оказался именно таким, как он представлял себе. Тихая улочка с аккуратными газонами, клумбами и деревянными домиками — как на открытках. Прямо сериал «Положись на Бивера». Поттсу такие районы знакомы не больше, чем обратная сторона Юпитера. Он трижды объехал вокруг ее дома, пытаясь справиться со страхом. Поттс все ждал, что местный общественный патруль сдаст его полиции. Но толпа, вооруженная топорами и дубинками, навстречу ему не вышла. Он припарковал машину перед домом. Взял коробку конфет и цветы. Поттс подумывал захватить еще бутылку вина — слышал, что так принято, но в вине он ни черта не понимал, а облажаться с конфетами и цветами все же не так отстойно, как с вином. Впрочем, с тем, что сегодня он облажается по полной, Поттс смирился. Как и с тем, что этот вечер не будет иметь продолжения. Но попробовать все равно стоит. Поттс постучал в дверь.

На Ингрид было голубое платье в цветочек. Поттса удивила его открытость: Ингрид распахнула дверь, и первое, что увидел Поттс, — ее голые руки и глубокий вырез, который терялся в ложбинке между грудями. Потерялся там и Поттс. На самом деле платье было вполне пристойным — хоть на приходское собрание надевай. Но он всегда видел ее такой строгой и правильной. И в закрытой одежде. Она казалась ему старой девой. Но — ничуть не бывало. Поттс поймал себя на том, что шарит взглядом вверх-вниз по ее фигуре, и покраснел. Но Ингрид, кажется, ничего не имела против. — Господин Поттс, — сказала она, улыбаясь. — Вы все-таки не передумали. Прошу вас, проходите. Надо же, цветы, конфеты! Какой вы галантный.

Она втянула его в прихожую. В доме было темно и прохладно. Старая массивная мебель. Кружева, безделушки. Книги. Кабинетный рояль. Едой пахнет. Женское место. Никакого намека на присут-свие мужика. Дом старой девы. Поттс смотрел сзади на ее плечи, шею, бедра. И не мог совместить ее ту, которую он видел раньше, с этой.

— Я-то все прислушивалась — не подъедет ли мотоцикл.

— А я вот на пикапе.

— Да вы просто красавец! — вокликнула Ингрид, оглядывая его с ног до головы. Поттс надел свой единственный костюм, который купил для слушаний по делу об опеке над дочкой. — Пойдемте в гостиную.

Поттс присел на диван. Круглые медные шляпки гвоздей окаймляли его, держа розоватую обивку. Он казался старинным, прочным, основательным. От волнения Поттс тер шляпки гвоздей у края подлокотника, и ему становилось немного легче.

— Спасибо за цветы и конфеты. Вы прелесть.

— Я все думал, надо ли принести вина. Но не знал, пьете ли вы его. И вообще-то я в нем не разбираюсь — все равно не такое бы принес, как надо.

— Все хорошо. Цветы восхитительны.

— Ингрид, — позвал женский голос из дальней комнаты.

— Это мама. Ей всегда любопытно, кто к нам приходит. Возможно, она с нами поужинает. Надеюсь, вы не против.

— Ингрид, — снова позвал голос.

— У нее болезнь Альцгеймера. Она то в себе, то нет. Временами совсем тяжело приходится. Вот только что была нормальная, и уже ничего не соображает. Очень грустно. Мама преподавала в университете. Книги писала.Она специалист по Брамсу.

— Ингрид.

— Прошу прощения. — Она вышла. Поттс понятия не имел о том, кто такой Брамс.

Ингрид привела госпожу Карлсон в гостиную. Выглядела она совершенно нормальной старушкой. Опрятно одетая. На шее нитка жемчуга. Седые волосы аккуратно уложены. На губах помада. Глаза ясные. Она приветствовала гостя улыбкой и протянула ему руку ладонью вниз. Вид у нее был слегка королевский. Поттс не понял, надо ли поцеловать руку, но потом решил, что достаточно пожать. И пожал.

— Мама, это господин Поттс. Он будет с нами ужинать. Я тебе о нем рассказывала.

— Поттс? — повторила госпожа Карлсон.

— Да, мама. Я говорила. Он останется на ужин.

— Замечательно.

Госпожа Карлсон включила телевизор. Шла передача о каком-то сурикате, которая тут же ее увлекла.

Ингрид посмотрела на Поттса, молча прося прощения.

— Давай сделаем потише? — попросила она мать.

— Что?

— Телевизор. Мам, давай сделаем его потише?

— Я не услышу.

— Услышишь, мама.

— Теперь интересных передач совсем не стало, — пожаловалась госпожа Карлсон.

Ингрид убавила громкость почти до пуля. Ее мать, кажется, и не заметила этого, продолжая смотреть на экран.

— Не хотите ли бокал вина, господин Поттс?

— Спасибо.

— Не век же мне вас господином Поттсом называть.

— Зовите просто Поттсом.

— Как-то это не так.

Ингрид вышла. Поттс наблюдал за старушкой, которая перестала его замечать. Ее губы двигались, как будто она беззвучно с кем-то говорила.

Ингрид вернулась с бокалами и протянула один ему.

— Красное подойдет? — Что?

— Красное вино. Я купила его к тушеному мясу.

— Да я в вине не разбираюсь.

— Красное хорошо идет с мясом. Белое — с рыбой.

— Да? А я обычно пиво пью.

— Ой, извините. Может, тогда пива?

— Нет, вино — вполне. Ингрид подняла бокал.

— А мое — вдвойне, — ответила она.

Поттс не сразу уловил рифму и догадался, что Ингрид пошутила. Он нервно хохотнул и отпил вина. Оно ему не понравилось.

— Может, это была ошибка, — услышал Поттс свой голос.

— Нет.

— Я не разбираюсь в вине, не знаю, какую вилку брать, вообще ничего такого не знаю.

— Вилка будет всего одна. Одна вилка, одна ложка и один нож. Тарелка, бокал. И это не проверка. Я вас пригласила, потому что хотела, чтобы вы пришли.

— Анджело, — сказала госпожа Карлсон, глядя на Поттса.

— Кто, мама?

— Анджело. Ты помнишь Анджело?

— Нет, мама, я не помню Анджело.

— Твой отец ненавидел Анджело. Я чуть не вышла за него.

Ингрид посмотрела на Поттса с удивлением.

— Вот это новость. Ты чуть не вышла замуж за Анджело?

— Ты бы лучше проводила его. Генри рассердится, когда вернется, — с некоторым нажимом ответила госпожа Карлсон.

— Это господин Поттс, мама. А не Анджело.

Госпожа Карлсон разволновалась.

— Пусть уйдет, я тебе говорю! Генри обещал пристрелить его!

— Хорошо, мама. Не беспокойся.

— Ой, господи. Не хочу его злить! Это ужас, когда он злой!

Ингрид подошла к матери. Взяла ее за руку и помогла встать.

— Все хорошо. Пойдем-ка в твою комнату. Там и телевизор посмотришь.

— Ты скажи Анджело, что я сожалею. Скажешь? — попросила госпожа Карлсон.

— Скажу.

— Он был добр ко мне. Скажи ему.

— Скажу, мама.

Ингрид увела мать и через минуту вернулась.

— Простите.

— Ничего, ничего. Она такая милая. Ингрид села на диван и взяла бокал.

— Милая. Она была лучшей в мире матерью.

Самой нежной женщиной. Печально видеть ее та кой. Все это несправедливо.

Поттс не знал, что сказать, и молча потягивал вино — без всякого удовольствия.

— Так что ужинать будем вдвоем. А ей я отнесу. — Она встала. — Мясо готово, можем приступать. Надеюсь, вы голодны. Я там на целую армию наготовила.

— Да, я бы поел.

Они сели в столовой в конце длинного стола, по разные стороны одного угла. Несмотря на нервотрепку, Поттс очень хотел есть. А может, все дело было в вине, которое стало лучше на вкус. Мясо оказалось превосходным, и Поттс уплетал за обе щеки.

— Ничего? — поинтересовалась Ингрид.

Поттс понял, что глотает еду слишком быстро.

— Извините, просто… да, очень вкусно. Не помню, когда так вкусно ел в последний раз. Наверное, когда еще дома жил. Мама умела готовить. Хотя, конечно, не так хорошо, как вы.

— У вас большая семья?

— Только мы с сестрой.

— Вы общаетесь?

— Мы не разговариваем. Разве только когда очень надо.

— Простите, — смутилась Ингрид.

— Да я не страдаю особо.

— Нет, я хотела сказать, что семья очень важна. Каждому нужен близкий человек. У меня, например, есть мама. Даже такая, как сейчас, она родной мне человек. Разум, может, и отказывает, но сердце-то у нее все то же, правда? — Поттс снова не нашелся что сказать и посмотрел на тарелку. — Извините, что смутила вас.

Поттс хотел ответить, но не мог. Ну вот что тут ответишь?

— Я хотела, чтобы вы с ней познакомились. Она не всегда такая. Иногда хуже, иногда лучше.

— Она очень милая. Жаль, что болеет.

— Вот интересно, узнали бы мы про Анджело? Пикантная подробность. Я раньше о нем и не слышала. Может, он — любовь всей ее жизни. Отец-то ею не был. Он был славный, но я не представляю, чтобы кто-то испытывал к нему страстную любовь. А вот Анджело… Моя мать и знойный латиноамериканец. Страстный роман прямо под носом ее пуританского семейства. Они ж все были голубых кровей. И притом синие чулки. Типичная семья с Восточного побережья, старой закалки. Представляю, как их бесил Анджело.

Ингрид перевела взгляд на Поттса, который молча слушал ее.

— Простите. Наверное, это я из-за вина. И еще потому, что редко выпадает возможность пообщаться со взрослыми. Давно не случалось такого.

— Мне нравится вас слушать.

— Ой, я такая болтушка. Я вам все уши прожужжу. Поттс потрогал свои уши.

— Пока в порядке.

— Ой, господин Поттс, вы пошутили.

— Да, мэм.

— Неужели вы хоть немного расслабились наконец?

— Да, мэм, похоже на то.

— Десерт будете? Яблочный пирог. Сама испекла. И мне не стыдно принять похвалы за него.

— Да, я с удовольствием. Помочь вам с посудой?

— Спасибо, господин Поттс, но у нас есть эта потрясающая новинка техники. Посудомоечная машина. А вы можете, если хотите, принести остатки мяса в кухню. Я его заверну, чтобы не заветрива-лось. Вам с собой отрежу. И не спорьте.

— Спасибо. Не откажусь.

Захватив мясо, Поттс пошел за ней в кухню и поставил блюдо на стол. Ингрид принялась скидывать объедки с тарелок в мусорное ведро. Когда она наклонилась, вырез платья открылся и Поттс увидел тонкий нейлоновый бюстгальтер с крошечным бантиком и темнеющие сквозь ткань соски. Он наблюдал, как она ополаскивает тарелки, ставит их в посудомоечную машину. Ингрид двигалась так, словно Поттса не было рядом или, наоборот, он был рядом с ней всю жизнь.

— Вуаля. А теперь очередь кофе и пирога, — объявила она и включила кофеварку. Потом нарезала пирог и слизнула яблочную начинку с пальца.

Ингрид чувствовала, что Поттс не сводит с нее глаз, следит за каждым ее движением. — Извините, мама учила, что так нельзя…

Поттс понятия не имел о том, что она собирается сказать. Ингрид не договорила и умолкла. Они смотрели друг другу в глаза.

— Пойду я, — выдавил Поттс.

— Чего вам хочется? — спросила она.

— Лучше мне уйти, — повторил Поттс, но не шелохнулся.

— Нет, — ответила Ингрид. — Делайте то, что вам хочется. Что у вас на уме.

Поттс потянулся к ней и коснулся ее лица. Она взяла его руку и опустила в вырез платья. Его ладонь скользнула по нейлону, крошечному бантику и твердеющему от прикосновения соску. Она подняла подол и положила его руку себе между ног. Сжимая ее, Поттс почувствовал, как влажное тепло наполнило ладонь. Ингрид прильнула к нему, обхватила за талию, прижалась щекой к плечу. Медленно повела его из кухни, по коридору, мимо комнаты, где старушка смотрела телевизор, бормоча что-то под нос, в спальню. Она неспешно разделась под взглядом Поттса, словно говоря ему: «Вот кто я на самом деле». И в его сознании две ее половинки слились в одну. Ингрид подошла к нему и начала раздевать. Поттс не сопротивлялся. Она потянула его в постель, скользнула под него. И тут Поттс пропал. С головой пропал. Положил одну руку под ее затылок, вторую под бедро и попытался войти в нее не только членом, но и всем телом, проникнуть сквозь плоть в самую суть. Уткнулся лицом в ямочку у основания ее шеи, где собирается пот. Он вдыхал ее, ощущал ее вкус. И кончил так неистово, что рухнул, обессиленный и беспомощный. И слегка напуганный. Поттс лежал на спине. Она положила руку на его грудь, голову на плечо. Он чувствовал, как горят царапины на его спине и укус у шеи. И ощущал каждую клеточку ее тела, прижатого к нему. Господи!

— Я некрасивая, — сказала Ингрид. — Я знаю.

— По-моему, ты красивая. Я, наверное, никогда никого красивее тебя не видел.

— У меня были другие мужчины. Многовато, пожалуй. И я с ними такое делала, за что мне стыдно. Ради них делала. Но если хочешь, я тебе расскажу.

— Не надо мне этого.

— Не хочется, чтобы ты принимал меня не за такую, какая я есть на самом деле.

— Все, что надо, я и так уже знаю.

— И что же это?

Поттс приподнялся, опершись на локоть, и посмотрел ей в глаза.

— Что ты хорошая женщина. Мы оба не ангелы. Я срок мотал, между прочим. Пять годиков отсидел в Техасе за вооруженное ограбление. Это что-то меняет?

— Нет.

— Как тебе кажется, ты захочешь меня снова увидеть?

— Я теперь тебя ни за что не отпущу, — ответила она.

Поттсу послышался голос отца. Но он отмахнулся от него.

Глава 17

Бобби Дай устроил барбекю на вершине мира. По крайней мере, так казалось Шпандау. День был солнечный и ясный. Под площадкой бассейна Бобби расстилался бескрайний Лос-Анджелес. И отсюда он вполне терпим, потому что ты выше него, ты среди богов. Два подающих надежды кулинарных гения колдовали у гриля, еду разносили студенты актерских школ, отбывая обязательную официантскую повинность. Они были красивы, почти как те модели, что резвились в воде. Мужчины все доводились Бобби приятелями — несколько актеров средней руки, музыканты, товарищи по стародавним пьянкам и укуркам. Ни единого человека из съемочной группы. Наступили выходные, и Бобби решил отвести душу. Расслабиться по полной. Собирушка по-домашнему, на которой можно болтать, не задумываясь. То есть на самом деле, конечно, нельзя. Но Бобби было приятно тешить себя иллюзией, что можно. Моделей привела Ирина, и к вящей радости его приятелей они пытались переплюнуть друг друга в том, чтобы прикрыть свое тело минимальным количеством одежды. Некоторые уже успели избавиться от верха. Из динамиков ревел рок. Напитки текли рекой. Но у многих глаза горели из-за другого подогрева.

Ирина Горбачева, девушка Бобби, была высокой блондинкой с идеальной внешностью. Она знала обэтом не хуже других и великодушно позволяла любоваться собой. По красоте она значительно превосходила всех присутствовавших дам, как и было ею запланировано. Так же, как Бобби срежиссировал свое превосходство над остальными. Только полный идиот подбирает декорации себе в ущерб. Шпандау было совестно ее разглядывать, но с нее все глаз не сводили, и ей это нравилось. Ирина мечтала стать кинозвездой. А раз на тебя все пялятся, значит, есть надежда пробиться. Таланта в ней не было ни грамма. Говорила она, как Наташа из муль-тика «Роки и Бульвинкль», только с акцентом. Но, с другой стороны, Арнольду Шварценеггеру это не помешало. Шпандау стоял в сторонке и пил пиво, когда к нему подплыла Ирина. Забрала у него стакан, сделала глоток и скривилась.

— Русские любят водку, — сообщила она.

— Да, слышал.

— Сладкая жизнь, да? — Ирина повела рукой, указывая на собравшихся. — Куча говна побольше, чем в Питере. — Она приехала из Минска, но кто-то намекнул ей, что Минск — это не круто.

— Терпимо, — ответил Шпандау.

— И что, если кто-то в Бобби пальнет, вы встанете под пулю?

— А я разве должен? Черт, меня не предупредили.

— Вы забавный.

— Божий дар.

— Вокруг столько симпатичных девушек, а вы в уголок забились, пиво пьете. По крайней мере, одна из них не отказалась бы перепихнуться с вами.

Вы что, голубой?

— Меня ранило на войне. Фугас между ног попал.

— Жапость какая.

Она подошла к шезлонгу, взглянула на Шпандау, улыбнулась, сняла верх купальника. И изящно улеглась на солнышке.

К Шпандау подошел Джинджер с тарелкой закусок.

— Застенчивая малышка, да? — сказал он.

— Давно они с Бобби вместе?

— Месяца два. На съемках познакомились. Их познакомил Хурадо. Я имел удовольствие при этом присутствовать. Она подошла к Бобби, взяла его за ухо и прошептала: «Теперь ты мой». Не оставив ему никаких шансов.

— Ну он уже большой мальчик.

— Нет, маленький. Он в нее влюбился. Можете такое вообразить? У него в голове где-то там сложилось, что она угомонится и станет примерной женой и домохозяйкой, вроде Джун Кливер.^[219]

Но, извините, у госпожи Горбачевой другие планы.

— А именно?

— Мы хотим быть звездой, милый, разве не так? А иначе зачем ей здесь быть?

Откуда ни возьмись появился Бобби, весь на нервах. Джинджер испарился.

— Ну ты как, тебе тут нравится? — спросил Бобби.

— Вид хорош.

— Ага. Прям как дефиле «Секрета Виктории». Слушай, а ты чего не подкатишь к кому-нибудь?

— Не мой контингент.

— Да брось. Ты ж мой друг. Ты теперь в нашей компании.

— Что это с тобой?

Бобби пританцовывал на одном месте.

— Да я сейчас просто обоссусь. В туалет на первом этаже очередь на милю.

— Так иди на второй.

— Не могу.

— Почему?

Бобби выразительно посмотрел на Шпандау, и тот тоже представил себе мертвую девушку.

— Ищу новое место. Не могу здесь больше оставаться. Меня словно привидение преследует.

Бобби оглянулся и заметил Ирину с голой грудью в шезлонге.

— Что за блядство!

Он подошел к ней и зло буркнул что-то. Она огрызнулась в ответ. Бобби рявкнул на нее. Ирина пожала плечами, но бюстгальтер надела. Бобби вернулся к Шпандау.

— Ни стыда ни совести у них.

— Бобби, да ее фотографий везде полно.

— Знаю я. Но это не значит, что мне приятно. Одно дело — в журнале. А другое, когда она ими трясет перед моими друзьями. — Бобби, кажется, был доведен до отчаяния. — Это все-таки мой дом, а мне приходится отливать в кустах. Господи!

Бобби пошел искать, где отлить. Шпандау нашел свободный стул подальше от общего шума, допил пиво и взял еще стакан, дивясь на резвящихся красавцев и красоток. Войдя в дом, он обнаружил, что в туалет на первом этаже действительно выстроилась очередь. Шпандау поднялся на второй этаж и постучал в дверь туалета. «Да-да, минуточку», — ответил женский голос.

Шпандау расслышал голоса из спальни — той самой, в которой теперь боялся спать Бобби.

Голоса показались ему знакомыми, он подошел поближе к приоткрытой двери и увидел интимный тет-а-тет Ирины и Хурадо. Они ворковали вполголоса. Ирина надула губы. Хурадо улыбнулся, не принимая обиду всерьез, и ущипнул ее за сосок, проступавший сквозь узенький верх бикини. Ирина засмеялась, но руку его не отвела. Дверь за спиной Шпандау открылась. Шмыгая носом и водя пальцем по десне, из туалета вышла блондинка. Она улыбнулась Шпандау и проскользнула мимо него, а в туалете еще одна модель смахнула что-то с тумбочки и бросила в сумочку флакон. Она тоже улыбнулась Шпандау и спустилась вниз. Дэвид взглянул на раковину в туалете и вспомнил, как Бобби рассказывал о погибшей девочке. Он словно увидел, как она сидит там с иглой в посиневшем бедре. Шпандау не стал входить и закрыл дверь.

Из спальни выплыла Ирина. Проходя мимо, она игриво толкнула его в бок. Шпандау отступил к двери спальни. Хурадо сидел на краю кровати и говорил по телефону. Он поднял взгляд, но разговора не прервал.

Шпандау ушел вниз, встал у огромного книжного шкафа и принялся разглядывать библиотеку Бобби Дая. Философские трактаты стояли вперемежку с биографиями кинозвезд и книгами о кино и режиссуре. Еще нашлось несколько книг о Джоне Кассаветисе. «Искусство войны» Сунь Цзы. Шпандау открыл том. На титульном листе было написано:

Моей Сияющей Звезде

Давай сбацаем киношку!

С наилучшими пожеланиями,

Ричи

Хурадо заглянул через его плечо.

— Где Бобби? — спросил он.

— При нашей последней встрече он отливал за розовым кустом.

— А вам разве не положено охранять его или что-то в этом роде? Вы, кажется, к своим обязанностям относитесь несерьезно.

— Если Бобби и стоит чего опасаться в данный момент, так это того, что его шмель в член ужалит. И тут я ему вряд ли чем помогу.

— Вы подумали над тем, что мы обсуждали? — напомнил Хурадо.

— Не особенно.

— Он с вами говорил о премьере «Крузо»?

— Говорил.

— Вам не стоит приходить туда. У нас своя охрана.

— Я ему там нужен.

— Ну он же у нас звезда, так?

— Так.

— Молись, ковбой, чтоб с ним ничего не случилось. — Хурадо панибратски похлопал Шпандау по спине. — Передайте Бобби, мне пора идти. Но вечеринка удалась, скажите ему от меня спасибо за приглашение. — Хурадо направился к двери, переходя от модели к модели. Шпандау вернулся к бассейну. Бобби стоял у бара и заливал в себя водку. Взял очередную стопку и опрокинул.

— Утомился, орошая угодья? — поинтересовался Шпандау.

— Пошел ты.

— Я тебе не мальчик для битья, шеф. Я здесь потому, что ты меня попросил. Если тебе хреново, вымещай досаду на ком-нибудь другом, кому в радость тебя в зад целовать. Я не из их числа.

— Блядь обкуренная!

— Ты ведь сейчас не обо мне, правда?

— Глазом не успел моргнуть, этой суки нет. Кто-то сказал, что она наверху в ванной дорожку нюхает. А ведь обещала, что не будет больше.

— Не слишком ли ты наивен?

— Даже не начинай. И без тебя тошно.

— Мне бы не хотелось увидеть, как тебе будет больно.

— Не суйся ты в чужие дела.

Бобби махнул, чтобы ему дали третью стопку водки.

— Фрэнка не видел? Говорят, он тут.

— Ушел уже. Просил поблагодарить тебя за приглашение.

— Сукин сын. Хотели ведь про мой фильм поговорить. Ну в котором я буду режиссером. У меня есть идея сценария. Хочу снимать на «Саут Сентрал». На шестнадцатимиллиметровую пленку, ручной камерой, актеров на хер, обычные люди будут играть. И чтобы — суровый реализм, вот.

— О, ну тогда народ валом повалит на премьеру. Суровый-то реализм все любят.

— Ты чего взъелся?

— Созерцание физического совершенства начинает действовать мне на нервы. Пойду-ка я обратно в гостевой домик. Если, конечно, «Космополи-тен» не устроил там фотосессию.

Шпандау оставил Бобби напиваться у стойки и вернулся к себе в комнату. Прикинул, не позвать ли одну из девиц. Но заниматься сексом с обкуренной женщиной, пусть даже очень красивой, — нет уж, увольте. Он скучал по Ди. Подумывал напиться в стельку и позвонить ей. Ди с ним поговорит, а под конец он ляпнет что-нибудь, отчего им обоим будет плохо. Она заслуживает счастья. Пусть сама выбирает, чего ей хочется. А хочется ей явно не его. Шпандау приплелся в гостевой домик, запер дверь, плюхнулся на кровать и закрыл глаза. Он задремал. Его разбудила модель-брюнетка, которая скреблась в окно и улыбалась ему. А может, ему просто приснилось. Этого он так и не узнал.

Глава 18

— Кто-нибудь раньше видел этого засранца? — спросил Ричи Стелла.

Они сидели в подвале Ричи и смотрели на здоровенный плазменный экран. Изображение было зернистое, но Терри Макгуина, осматривающегося в трейлере, где готовили крэк, узнать было можно. Мартин и Тронутый переглянулись, как Лорел и Харди.^[220]

— Ну не знаю, — протянул Тронутый. — Я не видел. Небось, полицейский.

— Как же, — фыркнул Ричи. — Ты слышишь сирены? Если полиция найдет лабораторию крэка, тут такое шапито начнется, мама не горюй. Был бы он полицейским, не стал бы дожидаться, когда вы свалите. Да и без разрешения суда ему нельзя вваливаться. Так что к полиции он отношения не имеет.

— А кто ж он тогда? — удивился Тронутый и тут же понял, что зря спросил.

— Да откуда мне знать? — рявкнул Ричи. — Спроси вон этого дубаря, это же он его привел.

— Чего сразу я-то? — возмутился Мартин.

Ричи бросил ему радиомаячок.

— Да то, что вечно все из-за тебя, мудака. Это вот на машине нашли. Не будь ты моим родственни ком, клянусь, я бы тебе мозги вышиб или что там у тебя вместо них. — Ричи повернулся к Тронутому. — Ты там все подчистил?

— Сжег до тла. Ни пылинки, ни соринки. Комар носа не подточит. Снова дело замутим около Барстоу.^[221] Все как обычно.

— Извини, Ричи, — промямлил Мартин. — Правда, извини.

— Хочешь загладить свою вину? Узнай, кто этот тип.

— Конечно, Ричи. Но как же я узнаю?

— Сделай его портрет с видеозаписи. Покажи людям. Ему-то невдомек, что мы его срисовали. Так что прятаться он не будет. Порасспроси в клубе, но осторожно. Видел я его в клубе, точно говорю.

— И что? — спросил Мартин.

— Иди и найди его, придурок, — ответил Ричи.

— А чего бы нам не смотаться на Кабо? — сказал ей Ричи. — Была там?

Они сидела в кабинете «Зала вуду». Было десять вечера. Ричи ошивался тут уже давно. Обычно его в кабинет и палкой не загнать, и подчиненные этому только радовались. Появляясь, босс имел привычку долго и нудно распекать их на пустом месте, потом всыпать кому-нибудь по первое число без всякого повода и под конец кого-нибудь уволить, причем не того, кто заслужил. Правда, после этого Ричи приходил в благостное расположение духа, и неделю-другую никто его не видел. Элисон с тоской ждала его появления, как и все остальные. В последнее время Ричи стал наведываться чуть ли не каждый день, и это раздражало Элисон. Он преследовал ее, постоянно приставал и очень мешал работать. Элисон неплохо удавалось вести дела в клубе. Ей нравилась такая работа, и она надеялась, что когда-нибудь вырвется от Ричи и устроится в такое заведение, где хозяин не будет хватать ее за грудь каждые пять минут. Здесь Элисон трудилась уже полгода, и пока ей удавалось не спать с Ричи.

— Нет у меня времени туда ехать, — ответила Элисон. — У меня с твоим клубом дел по горло.

— Да я найду сотню желающих им управлять.

— Вот и отлично. Тогда зачем ты меня тут держишь?

— Ты знаешь, зачем.

— Я не твоя женщина, Ричи.

— Еще как моя.

Она стояла у стола и пыталась разобраться в стопке чеков из бара.

Ричи подошел и принялся массировать ей шею.

Когда он коснулся ее, Элисон вздрогнула и напряглась. Может, он в самом деле хочет сделать массаж? А может, это угроза? С Ричи никогда не угадаешь.

— Ты — моя женщина, — повторил Ричи, вдавливая большой палец в чувствительную точку, где позвоночник уходил в череп.

Элисон выпрямилась и протянула ему бумаги.

— Нас просто обкрадывают за нашей спиной. Почему ты не даешь мне спокойно работать, а? Я это умею. Правда. Ну почему нельзя все оставить как есть?

— Ты чего надумала? Опять уйти от меня хочешь?

— А поможет?

Элисон уходила дважды, но потом поняла, что Ричи шепнул кому надо и теперь никто не возьмет ее на работу — разве что гамбургеры жарить, и то вряд ли. Ричи все знают. Никто не захочет его злить. А у нее ребенок, выплаты за дом, ей нужна работа. Поэтому оба раза она возвращалась. Как и ожидал Ричи.

— Мы оба знаем: ты уходить-то не хочешь. И оба знаем, чего ты хочешь — того же, чего и я. Приспичило уходить — уходи. Я же тебя никогда не удерживал, так? Так чего ты возвращаешься и возвращаешься?

— У меня много дел, — отрезала Элисон.

— Насчет Кабо подумай. Слетаем, отдохнем там недельку на солнышке, попивая «Маргариту» и валяясь на пляже.

— У меня ребенок, Ричи.

— Оставишь с ним мать. Ну отправлю их на неделю в «Диснейленд». Нет, пусть оба слетают во Флориду, в гребаный «Диснейуорлд» в Орландо. Только не говори, что им не понравится. Эта хрень всем нравится.

— Давай поговорим об этом потом? Мне нужно заняться делами.

— Ладно, ладно. Поговорим за ужином. Завтра ночью работать не планируй.

— Ты считаешь, что я тут баклуши бью, да?

— Ну не дуйся на меня, детка. Я знаю, что ты пашешь, как лошадь. Только благодаря тебе здесь все вертится. Но нужно учитывать нежное устройство управленческого механизма. Шестеренки следует смазывать время от времени.

— Твои шестеренки, что ли?

— Ты все не так понимаешь, — ответил Ричи. — Я же пытаюсь все профессионально решить.

— Да, очень на то похоже, — кивнула Элисон. — И нужна тебе именно профессионалка.

— Какая же ты упертая. Тебе непременно надо все усложнять.

— Я всего лишь хочу заниматься своим делом, Ричи. Больше ничего. Почему бы тебе не отнести свои заржавевшие шестеренки кому-нибудь другому, а?

Элисон взяла пачку чеков и ушла в бар. К ее радости, Ричи не потащился следом. Рано или поздно, если она не сдастся (впрочем, и если сдастся — тоже), она ему наскучит. Элисон даже не представляла, что тогда произойдет. Оставалось надеяться только на то, что, если она продержится достаточно долго, Ричи плюнет и отпустит ее с миром. Тогда можно будет перейти в другое место. Интуиция, однако, подсказывала, что все будет по-другому. Ричи бесился, если не получал то, что хотел. И не дай бог его разозлить. Он ее в порошок сотрет, просто чтобы другим неповадно было. С другой стороны, переспи она с ним, одному Богу известно, чем все это кончится. Когда она ему надоест, может, он ее и отпустит. Или найдет ей другое применение. Ходят слухи, что так было с другими девушками, которые работали в клубе. Но, конечно, не нашлось самоубийц, которые захотели бы узнать подробности.

Роуз наводила порядок в баре. Элисон показала ей чеки.

— Видела?

— А?

— Сколько порций у тебя получается из бутылки виски?

— Ну где-то двадцать.

— А судя по чекам — всего шестнадцать. Четверть каждой бутылки теряем.

— Слушай, я тут не единственный бармен.

— Вот все и завязывайте с этим. Остальным передай. Увижу, что кто-то своим даром наливает или деньги себе в карман кладет, будем считать это воровством. Как оно, собственно, и есть.

Роуз возмущенно запыхтела. Элисон ушла вниз поговорить с другими работниками клуба. Мартин, наблюдавший за беседой, подошел к бару. Он был неравнодушен к Роуз Виллано, миниатюрной и сексуальной. Сочувствие и поддержка будут оценены.

— Не, ну ты видел? — спросила его Роуз. — Надо ж — назвала меня воровкой. Сука. Если бы не отсасывала у Ричи, давно бы на улице оказалась, где ей самое место. Выпить хочешь?

— Ага. Как обычно.

Она налила ему большую порцию виски.

— За счет заведения. Сука, — продолжала возмущаться Роуз.

— Она не дает Ричи, — вставил Мартин.

— Да ты что? Представляю, как он счастлив. Ну тогда эта дура тут долго не протянет. Лесбиянка, что ли? Это бы многое объяснило.

— Может быть. Но по-любому нельзя так на тебя наезжать.

— Ясное дело. Везет тебе, что ты с ней не работаешь. Динамистка гребаная. Не дает, значит?

— Не дает.

— Надо, чтобы кто-то Ричи про нее рассказал. — Роуз выразительно посмотрела на Мартина.

— Да, может, мне и стоит. Не дело на работе такое устраивать.

— Вот именно. Ну, поговоришь с ним?

— Может быть. — Мартин улыбнулся ей.

— Надумал чего-то, да?

— Надумал. У меня в голове полно идей. Она тут не навсегда окопалась. Нам с тобой надо бы поговорить.

— А я ж не против, — кивнула Роуз. — Я знаешь, какой мастер языком почесать.

Они опирались локтями на стойку, улыбались и смотрели в глаза друг другу. Роуз сунула руку под стойку, взяла вишенку для коктейля и отправила в рот. Погоняла вишенку за зубами и вынула. Хвостик оказался завязан узлом. Роуз положила вишенку в руку Мартина.

— Ух ты! — Мартин восхитился ловкостью ее языка и возбудился, наблюдая, как она посасывала вишенку. Несколько секунд он пребывал в прострации, размышляя о ее языке и губах, но все же очнулся и вспомнил, зачем вообще пришел.

— Слушай, просьба у меня к тебе. — Мартин достал снимок Терри и показал Роуз. — Видела его?

Она внимательно посмотрела на фотографию.

— Ну видела. Был у нас в баре. А на следующий день я его видела с нашей сучкой-недотрогой. Они в «Денни» сидели. А что?

Все мысли о любви мгновенно покинули голову Мартина.

— Не твое дело.

Роуз просияла.

— Наша сучка надувает Ричи? Ух ты, вот это номер!

— Рот закрой и не открывай больше, — отрезал Мартин. — Я серьезно. Или получишь от Ричи на орехи. Усекла? Знаешь, кто этот тип? Где его найти?

— Спроси нашу сучку.

— Никому ни слова, поняла?

— Поняла. Я лучше посмотрю на все это и словлю кайф.

Мартин нашел Ричи в кабинете. Элисон только что вернулась, и Ричи пытался с ней побеседовать. Она же по обыкновению пыталась работать и одновременно уворачиваться от приставаний хозяина.

— Ричи?

— Что? — рявкнул он. — Не видишь, мы тут счетами занимаемся?

— Поговорить бы.

— Да о чем, мать твою?

— Важное дело.

— Господи!

Мартин увел Ричи в пустую ВИП-комнату.

— Что ж за херня такая? Эта сука меня доведет. Не понимаю, что меня в ней заводит.

— Слушай, тот тип, которого мы ищем. Ну который в трейлере. Он друг Элисон.

— Что?

— Она с ним знакома.

— Ты чего несешь? Как знакома?

— Роуз сказала, что видела их вместе. Ты был прав, она его и здесь у нас видела.

— Роуз же ее не выносит. Ревнует. Да врет она.

— Не думаю. Она сама сказала, что видела их вместе. Я даже и не упоминал Элисон. Только фотку ей показал.

— Господи! — протянул Ричи.

— Хочешь, я с ней поговорю?

— Еще не хватало. Чтобы и близко к ней не подходил, ясно тебе? Говорить с ней буду только я. А ты молчи. — Ричи опустился на диван. — Господи!

— А что ты будешь делать?

— Приглядывай за ней. Если Роуз не врет, она нас выведет на этого парня рано или поздно. А если врет, отрежу ей пальцы или еще чего.

— А если не врет?

— Я тебе сообщу, понял? А теперь вали отсюда. Мне подумать надо.

Ричи Стелла остался один в ВИП-комнате со своим разбитым сердцем. Нет, не так. Никто и никогда не разбивал ему сердца. Ричи Стелла пребывал в таком состоянии — как ни назови его, — когда ты хотел чего-то очень-очень, а оно не случилось, и вот сидишь, как обосранный, и руки чешутся кого-нибудь убить. Может, его сердце и не было разбито, но ближе к этому состоянию Ричи никогда не подходил.

Был уже третий час ночи, когда зазвонил телефон Элисон. Она вылезла из постели и пошла в гостиную, чтобы ответить.

— Да?

— Я хочу увидеться, — сказал Терри, растягивая слова. Элисон догадалась, что он крепко выпил.

— Отстань от меня, — прошептала она. — Ты получил, что хотел. И не лезь больше в мою жизнь.

— Мне нужно тебя увидеть. Я могу приехать.

— Нет, ради бога, не приезжай. Я же просила.

— Тогда давай где-нибудь встретимся. Надо поговорить. Это важно.

— Я тебе завтра перезвоню. Мне пора.

— Он с тобой? Элисон не ответила.

— Он там, да?

— Нет. Его нет. Мне надо идти. Элисон повесила трубку.

— Кто звонил? — спросил Ричи из спальни.

— Мама. У Коди температура.

— Доктора послать? — Ричи вышел в гостиную голый. — Скажи — и он будет там моментально.

— Да всего лишь простуда. Ничего страшного. Пусть поспит — и все пройдет.

— Если нужен врач или еще чего, только скажи. Я для мальчишки все сделаю. Ты же знаешь.

— Да, я знаю.

Ричи положил руки ей на плечи, массируя их, потом перешел на шею.

— Пойдем в постель. Пока я тут, тебе не о чем беспокоиться. Ты же понимаешь? Ты моя женщина, так?

— Так. Я твоя женщина.

Они сидели на яхте Терри. Она медленно покачивалась у причальной стенки, словно ленивая зверюшка, которая трется боком. Внутри было душно. Элисон жалела, что иллюминаторы задраены и нельзя впустить свежий воздух. Хотя больше всего она хотела сейчас поскорее уйти с этой чертовой яхты. Ее мутило от напряясения и качки.

— Молсет, выйдем отсюда? — попросила Элисон.

— Поговори со мной, — ответил Терри, наклоняясь к ней.

— И чего ты от меня ждешь?

— Что ты скажешь, что не трахалась с ним.

— Ну пожалуйста: я с ним не трахалась.

Терри посмотрел на нее и откинулся на спинку. Закрыл лицо руками, отвел руки и вздохнул.

— Я не обязана облегчать твои страдания.

— Я думал… ну… я хотел…

— Пора взрослеть. Элисон не терпелось уйти. Она встала.

— Ты ничего не чувствуешь? — спросил Терри.

— Чувствую — не чувствую, какая разница?

— Скоро его в твоей жизни не будет. Так или иначе. Богом клянусь. Я все улажу. Все будет хорошо.

— Ты даже не представляешь, как мне надоело слышать эту фразу от мужчин. Всю жизнь слышу. А на деле все только хуже становится. Ну и что ты сделаешь? Убьешь его?

— Ты думаешь, он заслужил жизнь? Я бы сон не потерял. И мир стал бы лучше. Не хочу я этого слушать. Ты чокнутый.

— Поверь мне, — убеждал Терри. — Просто поверь. И все кончится. Я смогу тебя защитить. И тогда мы будем вместе. Если захочешь. Давай попробуем? Ты хочешь быть со мной?

— Чудесно. По-моему, ты двинутый, но мне с тобой весело.

— Я люблю тебя.

— Да я догадалась.

— Мы нужны друг другу. Два сапога — пара. Все получится. И будет хорошо. Вот увидишь.

— Ты так думаешь?

— Я точно знаю.

Терри поцеловал ее. И она ответила, чем очень себя разозлила. Так он на нее действовал. Феромоны, наверное, или что-то такое. Он не высок, не красив, не богат. И вообще ходячее несчастье. У него даже нет дома или квартиры, как у нормальных людей. Плавает себе в этой чертовой скорлупе с хоббитами, сказки свои читает, любуется плакатами с Гендальфом и картой Средиземья. За исключением тех моментов, когда душит чужих бывших мужей или втягивает людей в такое дерьмо, в которое им влезать не следует. Он из тех мужчин, что способны запредельно усложнить тебе жизнь, но ты и не сопротивляешься. Потому что ничего подобного с тобой еще не было. Как будто дверь распахнули, а за ней открылся целый новый мир, где есть и добро, и зло. И ты понимаешь, что уже вошла в него. Этому коротышке достаточно было дотронуться до нее — и ей уже хотелось прижаться к нему и не отпускать. Элисон моментально забыла о тошноте, духоте и решении больше с ним не встречаться. Она хотела оказаться с ним в постели, заниматься любовью, смеяться и больше ни о чем не думать.

— Останься со мной!

— Идея неудачная, — ответила Элисон, зная, что найдет способ остаться.

— Позвони маме. Пусть Коди у нее переночует. Мы уйдем в море и встанем на якорь. Там тихо и спокойно. Волн почти нет. Как будто на руках укачивают. Я приготовлю ужин. Будем любоваться закатом. Я только об этом и думаю. Как буду обнимать тебя и любоваться закатом.

— Ох, не надо мне…

Они снова поцеловались. Терри потянул ее к себе, она обошла стол и села к нему на колени. Он уткнулся в ее грудь и положил руки на ее бедра. Она поцеловала его в кудрявую макушку. Обняла за шею. Элисон устала. Устала от всего. Устала притягивать и отталкивать одновременно. Ей хотелось, чтобы ее закружило и унесло. Терри повел ее к кровати.

— Они на его яхте, — сообщил Мартин Ричи. — У него яхта в Вентуре.

Ричи сидел в столовой и ел стейк. Он старательно счистил жир на край тарелки. Отрезал небольшой квадратик мяса и макнул его в смесь кетчупа и хрена. Отправил в рот и тщательно прожевал. Потом повторил все снова. Ричи не смотрел на Мартина, который нависал над столом, ожидая взрыва.

— И чем занимаются? — наконец спросил Ричи, продолжая резать и есть мясо, совершенно автоматически, не отрывая взгляда от тарелки.

— Господи, Ричи, ты какого ответа ждешь?

В дочки-матери играют.

Ричи с излишним усердием намазал соусом последний кусочек мяса, отложил нож и вилку, сделал глоток вина, промокнул губы салфеткой и положил руки на стол по обе стороны тарелки.

— Двуличная сука, — сказал он. — Я бы ей все отдал. Ведь я ее трахнул в конце концов. Ты в курсе, да? Лживая грязная сука.

Мартину было бы проще, если бы Ричи разорался, начал крушить все вокруг, грозить ей — то есть вел бы себя как обычно. А так — все равно что сидеть на пороховой бочке: то ли взорвется под тобой в любую секунду, то ли нет.

— Чего делать-то будешь? — уточнил Мартин.

Руки Ричи остались лежать на столе, только большие пальцы задергались. Так он сидел некоторое время.

— Позвони-ка Сквайерсу и Поттсу. Скажи, есть еще работенка для них. Если все чисто сделают, будет им премия. И узнай у этого проныры Поттса, знает ли он толк в лодках.

Глава 19

Поттс отпер дверь своего дома. Потянулся через порог, включил свет и сделал шаг в сторону, чтобы Ингрид вошла первой.

— Ну не хоромы, — оправдывался он.

Ингрид вошла, побродила по гостиной, разглядывая все и улыбаясь своим мыслям.

— Мило.

Поттс поднял занавески на двери, которая вела во дворик.

— Тут у меня патио. Гриль есть. И площадка для игры в кольца, ну если тебе такое нравится.

Ингрид подошла к фотографии его дочери, сделанной два года назад. Поттс получил ее только в прошлом году. Ему пришлось умолять свою бывшую: та вырвала из него обещание дать пятьдесят долларов и только потом отправила снимок.

— Твоя дочь?

— Да. Бриттани. Она сейчас в Эль-Пасо под опекой бабушки и дедушки, родителей моей жены. Я пытаюсь отсудить ее себе. Хочу перевезти ее сюда, чтобы у нее был настоящий дом. Для этого мне такой дом и нужен. Ты бы ей понравилась. Вы бы поладили. И ей было бы полезно с тобой общаться.

— Красивая, — сказала Ингрид. — И сразу видно — с характером, вся в тебя. Уверена, мы с ней поладили бы.

— Думаешь?

— Не сомневаюсь. По лицу вижу. Мы бы с ней сразу подружились.

Поттсу показалось, что счастье окутывает его, как прохладная дымка.

— У меня скоро будут деньги, только доделаю одну работу. Не куча, но хватит, чтобы начать свое дело. Ну там гараж снять, инструменты купить, нанять помощника. На это много-то и не надо. Главное — первый месяц продержаться, а потом уж само пойдет. И адвокату заплачу, чтобы он мне Бриттани отсудил. Тогда вас познакомлю.

— У меня есть деньги, — ответила Ингрид. — Я могла бы тебе помочь. Маме недолго осталось. А дом мне одной зачем? Я не хочу в нем одна жить.

— И все будет хорошо, правда?

Она рассмеялась.

— Ты так говоришь, как будто что-то может этому помешать.

— Не знаю. Может, я чего лишнего сказал. Сглазить не хочу. Иногда лучше помалкивать, знаешь. Как бы тебе хорошо ни было.

Ингрид подошла к нему и обняла.

— А я думаю, что надо все говорить вслух, особенно когда тебе хорошо. Надо радоваться своему счастью, это как праздник.

— Давай выпьем шампанского, — предложил Поттс, обхватив ее. — Сможешь выбрать хорошее? И тогда отпразднуем по-настоящему. Мы с тобой вдвоем. Купим шампанское, и я пожарю стейки на заднем дворе.

— Я так давно не была счастлива. Ты делаешь меня счастливой. А я тебя?

— Еще как. Я таким счастливым никогда не был. Мне кажется, я так скоро привыкну.

Ингрид поцеловала его, подошла к двери во дворик и выглянула.

— Эймос, — сказал Поттс. Ингрид обернулась.

— Что?

— Эймос. Меня зовут Эймос.

— Я люблю тебя, Эймос Поттс. А ты меня?

— Да.

— Тогда все будет просто отлично.

Глава 20

Есть в сексе что-то такое, что неплохо скрашивает отчаяние. Помогает забыться. Может, мы потому и занимаемся им, что, напрягая тела и доводя ощущения до предела, забываем, кто мы и где мы. Вот все удивляются, почему у бедных так много детей. Так ведь за это дело платить не надо. По крайней мере, поначалу. Пока детки не пойдут. А секс — он как наркотик. Забываешь, где ты, кто ты. Плюешь на все, пока идешь к оргазму. А как накроет — тут уж вообще ни до чего другого нет дела. Маркс ошибся: религия нервно курит в коридоре. Всякий, кто работает в сфере рекламы, знает: опиум для народа — это хороший секс.

Терри задремал, и у Элисон было время все обдумать. Терри возбуждал ее так, как никому не удавалось. И удовольствия такого она никогда не получала, хотя и не могла объяснить, в чем причина. Терри был хорошим любовником, но дело не в технике. Может быть, в том, что, хотя ей и было спокойно с ним, он ее смущал. Терри был непредсказуем — в сексе, во всем, что он делал, его носило между двумя полюсами: нежностью и жестокостью. Рядом с ним ощущаешь, что нет ничего невозможного, и поэтому с такой легкостью принимаешь его лесть. С другим человеком ее сочтешь пустой болтовней. Но с Терри никогда не угадаешь. И именно это ее привлекло. С Терри грань между реальностью и фантазией исчезает. Поэтому он такой замечательный любовник, но именно поэтому он так опасен. Элисон это понимала.

Она и Ричи пошли поужинать тем вечером — когда он уговаривал ее поехать на Кабо. Элисон так устала, у нее не было сил сопротивляться. И она сдалась. Позволила ему взять верх и получить то, чего он добивался. Хуже всего оказалось то, что секс был неплох. И ее — вопреки здравому смыслу — всегда слегка тянуло к Ричи. Может быть, поэтому он все не успокаивался. В постели он был лучше, чем она предполагала. Не марафонец, без изысков, но на удивление нежен. И из кожи вон лез, чтобы сделать ей приятно. Элисон ожидала от него плеток и наручников, даже бритву, а он вел себя как застенчивый мальчишка. Ричи кончил. Она тактично симулировала оргазм. Он не заметил обмана и обрадовался. Но после пришла пустота. Сказать другу другу нечего. Никакой теплоты, смеха. Расползлись в разные стороны, как боксеры на ринге. В принципе на месте Элисон мог быть кто угодно — Ричи было все едино. Ей тоже. Чувствовала ли она себя подстилкой? Нет. На дворе двадцать первый век. Секс и власть настолько сплелись, что никто уже не волнуется по этому поводу. Зато теперь одной головной болью меньше: Ричи перестанет ее преследовать и будет делать то, что намеревался.

Нормально.

Вот только опять Терри влез.

Вот ведь, как банный лист. И не избавишься, как от назойливой мухи.

Если бы Элисон знала, что снова будет с Терри, не стала бы спать с Ричи. Но она же обещала себе, что Терри остался в прошлом. От него одни неприятности. Да еще эти его грандиозные планы свалить Ричи! Не следовало говорить ему про Мартина и наркоту. Зря ляпнула, ох зря, хотя она и не представляла, как Терри может воспользоваться этой информацией, и не думала, что Ричи когда-нибудь дознается. Но все равно, надо было держать язык за зубами. С Ричи шутки плохи.

Элисон закурила, посмотрела на спящего Терри и поймала себя на мысли, что опять егохочет. Словно тревога возбуждала ее. Чем больше она волновалась, тем сильнее хотела секса. Чем больше они занимались сексом, тем сильнее она волновалась. Ну прямо как наркотик. Вся эта история с яхтой не вскружила ей голову, но в плеске воды и легком покачивании было что-то эротичное. И в том, что в миле от берега можно было кричать без опаски. Ведь обычно рядом кто-то есть: ребенок, соседи, гости и так далее. А тут — делай что хочешь, кричи во все горло. И это, как дополнительная приправа, добавляло остроты. Тут Элисон могла вопить что есть сил — и никто ее не услышит.

Ялик шел к яхте. Поттс сидел на корме, держал руль, а Сквайерс гордо устроился на носу — что твой Джордж Вашингтон, мать его, при переправе через Потомак. Он даже попытался встать, но лодка закачалась, и Поттс велел ему опустить жирную задницу. Стемнело, они шли без огней, хотя угрожало им только столкновение с какой-нибудь моторкой. Впрочем, никого на воде не было, и ялик просто двигался по линии между освещенной гаванью и прыгающими отсветами яхты Терри, стоящей на якоре в миле от берега.

Вечер начался плохо и лучше не становился. Ричи разработал этот хитроумный план, включавший в себя «десантную атаку» на яхту Терри. Прямо как при высадке союзных войск в Нормандии в 1944 году, план казался осуществимым, пока они не приступили к делу. Тогда-то и посыпались им на голову проблемы. Где взять лодку? «Первым делом раздобудьте маленькую лодку», — посоветовал Ричи. Только ни черта он в лодках не шарил, ни в маленьких, ни в больших. Насмотрелся идиотских фильмов, и теперь ему представлялся такой резиновый «Зодиак» Жака Кусто, подкрадывающийся в ночи. А в реальности Поттсу удалось добыть только ненадежную деревянную развалюху, которая текла, как решето. А ее мотором и майонеза не взобьешь, хотя грохочет, как грузовой корабль. И даже эти останки стоили им двести долларов, которые пришлось отдать за аренду старому кретину, торговавшему наживкой на причале. Он сначала триста запросил, но Сквайерс слегка надавил на него. Поттс то и дело ворчал на Сквайерса, чтобы тот брал ведро и вычерпывал воду.

Потом еще эта хрень с наркотой.

Поттс давно завязал с ней, хотя — Господь свидетель — он выдувал столько текилы и пива, что хватило бы на озеро. Но в тот самый вечер Поттс решил, что надо принять что-то более подобающее случаю. Он нервничал из-за этого дела, не хотел с ним связываться, не знал, справится ли, хотя ему не терпелось получить обещанную Ричи премию. В желудке штормило с того момента, когда Ричи все это на него вывалил, значит, выпивка отпадала. Но и без подогрева Поттсу было не сдюжить — так его трясло. Лучше всего подошел бы ксанакс или что-то вроде него, чтобы снять напряжение и остановить карусель в животе. Однако перед уходом Поттс обыскал домашнюю аптечку и ящики в шкафах и не нашел ничего стоящего. Тогда он выпил текилы, отчего стало только хуже, поскольку теперь его тянуло не только блевать — того и гляди в штаны наложит.

Тут-то он и совершил главную ошибку, за которой потянулись остальные. Он послушался Сквайерса. При обычных обстоятельствах Поттс ни за что не сделал бы этого по той простой причине, что Сквайерс, больной на всю голову и патологический лгун, годится только, чтобы людей пугать. По части надавать по морде он мастер. Когда они выехали из Лос-Анджелеса, Сквайерс, как обычно, сидел за рулем, а Поттс корчился на переднем сиденье.

— Нервничаешь? — улыбнулся ему Сквайерс.

— В поряде я, — ответил Поттс, хотя был явно не в поряде. Еще немного, и он попросил бы Сквайерса остановиться на обочине, чтобы его вывернуло. А потом поймал бы тачку и рванул домой. Не лежала у него душа к этому делу. Такая работенка — Сквайерсу в самый раз. Но его одного отпускать нельзя, наломает дров.

— Ксанакс дать? — предложил Сквайерс.

Слово «ксанакс» показалось Поттсу лучом надежды, даром Божьим. Конечно, он знал, что за фрукт Сквайерс, но его приперло.

— А у тебя есть?

— А то. — Сквайерс сунул руку в карман куртки и выудил три пузырька с таблетками. И это само по себе было плохим знаком. Сквайерс обожал препараты и таскал их при себе в таком количестве, что хватило бы на небольшую аптеку. Поттс не знал, от колес Сквайерсу сносит крышу или они помогают ему не съехать с катушек окончательно. Сквайерс почитал ярлычки в свете встречных фар, открыл один пузырек, высыпал на руку пару таблеток и протянул их Поттсу. Это был явно не ксанакс.

— Это ж не ксанакс.

— Да какая на хрен разница?

Поттс уставился на таблетки. То же самое, что сигануть из самолета с зонтом. Можно, конечно, его и открыть — невелика разница.

Поттс, поддавшись безумному порыву, проглотил таблетки.

Вскоре они подействовали, и он понял, к собственному изумлению, что наконец попал в мир Сквайерса. И мир этот оказался неплох. По крайней мере, жить там было гораздо легче, чем в мире Поттса. Желудок успокоился, и вены перестали вздуваться. Поттсу стало жарко, выступил пот, и ему вдруг захотелось пить. Невелика цена. Все предметы слегка расплылись, а звуки доносились как будто из динамиков, причем с опозданием. Когда привыкнешь, так даже приятно. Поттс ощутил, как расправляются мышцы, выдохнул и откинулся на спинку сиденья.

— Вставляет, да? — обрадовался Сквайерс. Его глаза горели бог знает от чего. Может, от близнеца того, что принял Поттс. Поттса зелье размягчило, а Сквайерса, наоборот, взбадривало. Он гнал машину слишком быстро по длинному, крутому, извилистому склону. При обычных обстоятельствах Поттс дергался бы и велел Сквайерсу сбавить скорость, но сейчас он безмятежно разглядывал огни в долине. Машину заносило на изгибах дороги прямо как планер, который ищет посадки. «Вот это да!» — подумал Поттс.

А теперь, на воде, мозг Поттса трещал от тягостного воя дряхлого мотора. Пока не начались проблемы, все шло отлично — Поттс плавал в мягком пузыре наркодурмана, уютном и отделенном от мира, который ему и так особенно не нравился. Потом они стали искать лодку. Сквайерсу пришлось припугнуть старика. Без рукоприкладства, только угрозы и выразительный взгляд, которые так удавались Сквайерсу. Он схватил старика за костлявое запястье и сунул ему двести долларов. Хочешь бери, хочешь нет. Тот взял. Но теперь все было как-то не так. Приятный пузырь, окруживший реальность, казалось, затягивает твои шнурки ежовыми рукавицами. Врубаться в происходящее становилось труднее, все в голове путалось.

Они шли навстречу ветру, опережая собственный шум. Но на полдороге Поттс заглушил мотор. Внезапная тишина показалась райской. Поттс почувствовал, что мозги перестали стучать о череп.

— Как же я ненавижу воду, — процедил Сквайерс. — Дядя у меня утоп.

— Да заткнись ты, а? На воде все хорошо слышно. Сколько раз тебе объяснять? — Это, конечно, было так, но Поттс просто хотел, чтобы этот придурок помалкивал.

Они достали весла и начали грести. Сквайерс поднял такой шум, грохоча веслами о лодку, как будто на литаврах играл. Поттс отнял у него весла, поменялся с ним местами и стал грести сам.

Они были окутаны темнотой, а с яхты свет лился, словно на ней начался пожар. В некотором смысле, так оно и было. Подъехав поближе, Поттс и Сквайерс услышали звуки яростного, самозабвенного секса.

— Черт, — с восхищением выпалил Сквайерс. Терри выкрикивал слова, задыхаясь. Но его заглушали еще более громкие стоны и охи Элисон. Да, боже, да, вот так, да, давай же, да… да…

Сквайерс ухмылялся во весь рот. Поттс мог поклясться, что его глаза полыхнули красным в темноте. По позвоночнику пробежала дрожь, какая бывает, когда подглядываешь. На мгновение он четко представил себе происходящее на яхте и налег на весла. Хорошо, что они застукают их врасплох. Так будет проще. Они встали рядом с яхтой. Крики были такими громкими, словно Поттс и Сквайерс сидели в каюте рядом с парочкой. Поттс свесил за борт покрышку, чтобы не удариться корпусом лодки, и привязал конец к утке. Любовники не унимались. Поттс и Сквайерс осторол-сно взобрались на палубу. Люк в каюту был распахнут. С дальнего конца палубы можно было увидеть два переплетенных голых тела на койке. Поттс рванул вперед, но Сквайерс остановил его. Он прислушивался к звукам из каюты, и вскоре его дыхание стало вторить им. Поттсу не терпелось поскорее покончить с этим делом, но Сквайерс злобно глянул на него и схватил за руку. Они ждали. Вздохи становились громче и чаще. Элисон и Терри одновременно вскрикнули, когда их накрыло последней волной. Тогда Сквайерс достал пистолет и ринулся в каюту.

— Пикнешь — башку снесу на хер, — рявкнул он Элисон. Терри быстро откатился от нее и сел, готовый в любой момент кинуться на Сквайерса.

Элисон потянула простыню за угол, чтобы прикрыться.

— О, смотри-ка, не стоит у тебя! — заметил Сквайерс Терри. — Черт, не знал, что может так быстро упасть.

Сквайерс сделал знак Терри, чтобы тот прижался спиной к переборке.

— Начнешь геройствовать, я ее первой пристрелю, усек? — Наставив пистолет на Терри, он схватил Элисон за волосы, вытащил из постели и поволок по каюте. Заставил опуститься на колени, держа за волосы и дергая время от времени, чтобы не забывалась.

— На живот ложись, — велел Поттс, обращаясь к Терри.

Тот глянул на него, но не шевельнулся. Голый и напряженный, Терри был похож на загнанного в угол зверя. И столь же опасного.

— Девка нам не нужна, — пояснил Поттс. — Нас интересуешь только ты. Будешь делать, что скажем, ее не тронем. Ты свое все равно получишь, а ее еще можешь спасти.

Терри посмотрел на Элисон, голую, съежившуюся на полу рядом со Сквайерсом. Сквайерс ухмылялся. Он дернул ее за волосы, она вскрикнула. Терри по-прежнему не шевелился, пытаясь думать. Сквайерс накрутил волосы Элисон на руку, она закричала громче. Терри дернулся в ее сторону, но Поттс вскинул пистолет, приблизил его к лицу Терри и показал, чтобы он сел на койку. Потом кивнул Сквайерсу. Тот сунул свой пистолет за ремень и ударил Элисон по лицу со всей силы левой рукой, не отпуская ее волосы. Она закричала. Сквайерс снова достал пистолет. Элисон душили рыдания, из уголка ее губ стекала струйка крови. Сквайерсу, похоже, это доставляло удовольствие. Элисон умоляюще взглянула на Терри.

— Ладно, — согласился он. — Ее не трогайте только.

— Да не нужна она нам, — заверил Поттс. — Если ты будешь послушным.

Поттс указал Терри, чтобы тот перевернулся на живот, потом сунул пистолет в задний карман, вынул длинный шнур и связал Терри руки и ноги. Перевернул его.

— Рот открой.

Терри открыл рот. Поттс сунул в него скомканную тряпку и заклеил скотчем. Потом достал клубок тонкой проволоки. Терри, увидев это, запаниковал. Поттс сделал шаг назад и кивнул Сквайерсу. Тот снова дернул Элисон за волосы, чтобы она закричала. Терри притих. Поттс подошел к нему и привязал его руки к койке в изголовье, а ноги — в изножье. Терри шумно дышал через нос, пытаясь не задохнуться и хоть немного держать себя в руках.

— Знаешь, кто меня послал? — спросил Поттс.

Терри кивнул.

— Мы тебя убивать не будем. Больно сделаем. Так больно, что тебе захочется сдохнуть. Я тебе две вещи скажу. Во-первых, зря ты трахаешь чужих баб. Нехорошо. Во-вторых, когда снова сможешь говорить, передай своему дружку, который ковбой-педик, что он на очереди.

Поттс глянул на Сквайерса. Тот поднял Элисон на ноги, одной рукой зажал ей рот, второй обхватил за талию. Поттс снова залез в сумку и достал короткий железный прут, обернутый изолентой. Терри заерзал и задергался. Кляп заглушал его крики. Элисон тоже пыталась кричать и вырываться, но Сквайерс крепко ее держал и даже получал удовольствие от ее терзаний. Поттс надел резиновую перчатку, взял прут, посмотрел на распростертого Терри и замер. В его голове что-то пронзительно жужжало. И на мгновение ему показалось, что его здесь нет, что все это ему чудится. Но жужжание не прекратилось. Ухающее сердце и тяжелое дыхание вернули его к действительности. Ну ладно, значит, он все-таки здесь, и надо выполнить задание, на карту поставлено все. Надо сделать это для Бриттани, для Ингрид и их общего будущего. Да и вообще, кто этот мудак? Он его знать не знает.

Просто парень, который чужую бабу трахнул. И ни черта он для него не значит. Просто встал между ним, его желаниями и дорогими ему людьми.

Поттс поднял прут и опустил, резко и сильно, на левую голень Терри. Он услышал, как сломалась кость с глухим треском и Терри придушенно вскрикнул. У него за спиной сдавленно вопила Элисон. Поттс передохнул. Прут вдруг стал невероятно тяжелым. Он с трудом его держал. Жужжание в голове напоминало неглохнущую сирену. Рука в перчатке потела. Поттс сжал зубы и сломал Терри другую ногу в том же месте. Потом занялся лицом. Так Ричи велел. В какой-то момент Терри отрубился. А Сквайерс что-то нашептывал на ухо Элисон. Он убрал руку с ее рта. Она уже не кричала, только слабо всхлипывала. Сквайерс щупал ее свободной рукой.

Поттс выпрямился, пытаясь прийти в себя. Он чувствовал, что его шатает. Наркотик подействовал во всю мощь, подстегиваемый адреналином. Сердце проталкивало эту горячащую смесь по венам, как двигатель ракеты. Поттсу показалось, что он отключается, но ему удалось удержать себя. Он снял окровавленную перчатку и бросил ее в сумку, потом поднял железный прут с койки и тоже убрал его в сумку. Поттс подхватил сумку и подумал, что все будет нормально, но тут ему пришлось выбежать на нос яхты, где его стошнило в туалете. Он плеснул холодной водой в лицо. Когда Поттс вышел, Элисон сидела, привязанная к креслу, а Сквайерс расстегивал ширинку. Поттс не сразу понял, что происходит.

— Ты что делаешь?

— Пожалуйста! — умоляла Поттса Элисон. Но Сквайерс плевать хотел на них обоих.

— Отвали от нее! — рявкнул Поттс.

Сквайерс стоял между ее ног и боролся с пуговицей джинсов. Поттс снова завопил на него, не получив ответа, достал прут и саданул ему по спине — не очень сильно, но достаточно, чтобы тот очнулся. Сквайерс хрюкнул и обернулся.

— Ты совсем сбрендил? — накинулся на него Поттс. — Ричи сказал — только парня обработать. А девку велел не трогать!

У Поттса в голове визжала сирена воздушной тревоги, а Сквайерс вообще ничего не соображал — адская смесь начисто снесла ему мозг, глаза блестели, а тело ничего не чувствовало. Его можно было переехать грузовиком, он и не заметил бы. Сквайерс ударил Поттса, тот перелетел через всю каюту и уронил прут. Когда он поднял взгляд, прут был у Сквайерса, который шел на него.

Поттс так и не понял, как пистолет оказался у него в руке. Он забыл его в заднем кармане. Наверное, почувствовал его, когда упал. А потом выхватил автоматически. Как бы там ни было, он просто увидел его зажатым в своих пальцах. Потом пистолет выстрелил. И в груди Сквайерса появилась маленькая дырочка.

Пистолет тридцать восьмого калибра не такой уж мощный. Но в маленьком замкнутом пространстве — вроде каюты тридцатифутовой яхты — шума от него столько, что оглохнуть можно. Поттсу показалось, что у него взорвались уши, и несколько секунд он мог думать только о боли. Жужжание сменилось звоном. Поттс ничего не слышал. Совсем ничего. Он встал и посмотрел на девушку, которая свернулась калачиком и плакала, закрыв уши. Поттс видел, что она плачет, но не слышал рыданий. Он что-то сказал ей, но все без толку. Оба ничего не услышали. Сквайерс валялся на полу с маленькой, расцветающей дырочкой рядом с сердцем. Если и не умер, то скоро умрет. Поттс не собирался приближаться к нему, чтобы проверить это.

Он присел за столик. Оглохший, ошарашенный, измученный бешеным наркотиком. В висках стучало. Весь ужас случившегося обрушился на него. Так хреново, что хреновее некуда. Всё. Абсолютно всё. Вся его жизнь. И навсегда.

Поттс судорожно искал способ воспрять, но понимал, что его не существует. А план-то был другим: завалиться на яхту, переломать парню ноги, изуродовать рожу. Девку не трогать. Но чтобы, сука, все видела. Потом она вызовет «скорую». Но на Ричи это мероприятие никак не повесят. Да и в любом случае полицию не пригласят. Зачем лишние проблемы? Такой вот весьма ценный урок нравственности. Поттса и Сквайерса к тому времени уже не будет в городе. У Поттса в кармане будет достаточно денег, чтобы начать новую жизнь, настоящую жизнь, с Ингрид и дочкой. И конец всей этой истории. Только вот история вышла паскудная. Впрочем, жизнь вся состоит из паскудных историй. А нам остается делать все, что в наших силах. Вот Поттс и сделал, что смог.

Или нет.

Теперь на нем висело убийство. Да, убийство. Умышленное причинение смерти другому лицу. И никакой самообороны ему не засчитают. И проведет Поттс на нарах остаток жизни.

Поттс задумался. Точнее, попытался.

Он убил Сквайерса. У него на руках труп. Теперь точно до полиции дело дойдет. Они начнут допрашивать парня и эту бабу. Они все выболтают, про Ричи и про остальное. Сквайерса опознают. И свяжут труп с Поттсом. Его найдут и упекут черт знает на сколько. Если раньше его не разыщет и не уберет Ричи.

Хрен редьки не слаще.

Поттс знал, что надо делать. Но делать это не хотелось. Сколько времени уйдет на то, чтобы связать его с трупом? Сколько у него есть? И смогут ли доказать, что это его рук дело? Смогут. Парень с девкой сдадут его. Уж они его во всех красках распишут.

Свидетели, подумал Поттс. И наркотик отозвался, словно эхо.

Поттс встал и вылез на нос яхты. Оторвал туалетной бумаги, намочил и засунул в уши. Вернулся в каюту и подошел к девушке.

— Все херово, — сообщил он ей, но ни он, ни она не расслышали его слов. Потом Поттс застрелил ее. Повернулся к Сквайерсу и выстрелил ему в голову на всякий случай. Вытащил из его карманов все, что помогло бы установить личность. Это хоть чуть-чуть замедлит ход расследования. Поттс встал рядом с Терри, из-за которого и заварилась вся каша. Это он испортил Поттсу жизнь. Он смотрел на Терри. Тот моргнул и вновь открыл глаза. Несколько секунд они смотрели друг на друга, как влюбленные. Терри увидел пистолет и понял, что будет дальше. Поттс поднял пистолет. Терри закрыл глаза и подумал об Элисон, волнуясь за нее и молясь, чтобы с ней все было хорошо. Выстрела он не услышал.

Поттс выбрался наверх и, поскользнувшись, чуть не упал. Оказалось, он растащил кровь по всей палубе. Поттс присел, снял ботинки и бросил их подальше в воду. Потом посмотрел на пистолет и тоже зашвырнул его. Он сидел и пытался вспомнить, все ли хвосты подчистил и ошибки исправил, не оставил ли отпечатков. Кажется, все. А этот вонючий старик на причале? Сдаст ведь. И что теперь делать? Доплыть назад и его убрать тоже? Поскольку атомной бомбы у него под рукой не оказалось и взорвать всю Вентуру не получится, Поттс оказался в тупике. Что делать? Просто бежать. Беги и не оглядывайся, раз тебе так не везет, дурень. Может, выиграешь немного времени.

Поттс спустился в ялик и завел мотор, рев которого больше не тревожил его, поскольку он ничего не слышал. У него были проблемы и посерьезнее.

Глава 21

Бобби стоял перед зеркалом, полуодетый, в сером костюме от «Версаче», и пытался застегнуть брюки. Шпандау сидел в кресле и читал журнал мод. Бобби яростно сражался с пуговицами и наконец оторвал одну.

— Твою мать!

Пришел Джинджер с кучей галстуков.

— Что случилось?

— Отдал за этот гребаный костюм пять штук, и на тебе — пуговица оторвалась.

— Я пришью ее.

— Дерьмо собачье. Я в другом пойду.

— Ты обещал им надеть этот. Его сшили специально для тебя. Ты должен надеть его.

— Я не обязан ходить в говне. — Бобби принялся раздеваться.

— Сейчас оторвешь что-нибудь еще, — предостерег Джиндлсер.

— Дай мне ножницы. Я им его назад отправлю, в бумажном пакете. Итальяшки сраные.

— Для начала успокойся, — продолжал Джинджер. — И что же ты наденешь?

— Да у меня целый шкаф тряпья.

— Хочешь разозлить «Версаче»? — невозмутимо спросил Джиндлсер. — Тогда пожалуйста. Но тебе повезет, если ты еще что-нибудь от них получишь.

— Хрен с ними.

— Стой смирно, пока я пришиваю пуговку. И не шевелись, если не хочешь, чтобы я пришил к ширинке твоего маленького солдатика.

— И что, тут всегда так? — спросил Шпандау.

— Всегда, — подтвердил Джинджер.

— Меня это бесит, — признался Бобби. — Ты даже не представляешь, как оно все устроено. Когда смотришь на это говно на экране, кажется — все просто. Вышел из машины, помахал и потопал дальше. Ничего подобного. Выходишь и не врубаешься, где ты. Вспышки, вопли. Сдохнуть можно.

— Хурадо говорит, охрана хорошая, — вставил Шпандау.

— Где же Ирина, мать ее? — возмутился Бобби.

— Она позвонила и сказала, что едет, — ответил Джинджер.

— А она во что одета? С ней все в порядке?

— Я сообщил ей, что ты будешь в «Версаче». Она знает, как надо одеваться. Бога ради, она ведь супермодель.

Бобби, Шпандау, Ирина и Энни стояли у дома Бобби перед парой лимузинов. Командовала Джанин, пресс-секретарь Хурадо.

— Бобби и Ирина — в первый лимузин. Подъехали, вышли и пешочком до дверей. Потом Энни и вы, Дэвид, во втором. Едете следом. Я там вас встречу.

— Кажется, сегодня мы пара, — сказал Шпандау Энни.

— Да, я вся дрожу от восторга, — ответила она.

— Начнете падать в обморок, хватайтесь за мою мускулистую руку.

По всему выходило, что «Крузо» ожидает успех. Сегодня должна была состояться официальная голливудская премьера, а через неделю начинался прокат в Европе, потом в Латинской Америке и Азии. Критики уже побывали на пресс-показах, их вердикты были наделено заперты в сейф. Кого можно было подкупить или упросить, того подкупили или упросили. Остальных на пресс-показы не пустили. Так что когда их рецензии выйдут, вреда они причинить не смогут — «Крузо» уже станет мировым хитом. Вот так работает индустрия кино.

Как и все связанное с фильмом, премьера активно продвигалась и рекламировалась несколько месяцев. Поэтому количество собравшихся не удивляло. Толпа растянулась по обеим сторонам улицы на полквартала. Вопящая волнующаяся масса окружала вход в кинотеатр. Охрана удерживала людей на тротуаре, подальше от прибывающих машин. По обеим сторонам красной ковровой дорожки, ведшей с улицы в холл кинотеатра, шел канат ограждения. Лимузин Бобби затормозил. Дверь распахнулась, и толпа взревела. Шпандау наблюдал всю сцену из второго лимузина. Бобби и Ирина вылезли, сделали несколько шагов и остановились, чтобы у них взяли краткое интервью, затем продвинулись еще немного вперед. Машина Шпандау и Энни объехала их и коротким гудком заставила перейти на ковровую дорожку. Выйдя из автомобиля, Дэвид и Энни поспешили вперед и догнали Бобби и Ирину на подходе к дверям. Бобби стоял перед телекамерой. Бев Меткалф подсунула ему микрофон. Толпа завизжала, засверкали вспышки, а высоко стоящие прожекторы все равно плохо освещали дорожку. Толпа казалась большой голосящей кляксой. Лиц и отдельных движений не различить. Чувствуешь себя беспомощным, голым и уязвимым. И никакие животные инстинкты, доставшиеся тебе от природы, не помогают. Стоишь один в поле, слепой, окруженный этой массой, — остается только надеяться, что охрана не подкачает. Тут могут и гаубицу на тебя навести, а ты и не увидишь. Собственно, нередко так и бывает. Поэтому Бобби и не любил такие церемонии — да и кто их любит? Каждый раз это был сущий кошмар. Но никуда не денешься, надо пройти через все, голым и дрожащим, потому что этого от тебя ждут.

Шпандау осмотрел цепь охранников. Парни что надо, вполне профессиональные: спокойные, сильные, но не агрессивные. Они сдерживали толпу, слушали команды через скрытый наушник и следили за звездами и гостями на дорожке. Шпандау забыл спросить, кто ими командует. Но кто бы это ни был, свое дело он знал. И тут началось.

Шпандау заметил это совершенно случайно, иначе пропустил бы, как все остальные. Он как раз смотрел на одного из охранников и видел его достаточно отчетливо, несмотря на освещение. Охранник слегка склонил голову, чтобы расслышать команду в наушнике. Потом сделал вид, что проверяет свою часть ограждения у столбика, а на самом деле просто отцепил канат. Ои упал на землю. Конечно, он мог сделать это не намеренно, но вряд ли. Стоявшие рядом люди тут же бросились в брешь прямиком к Бобби. Остальные зеваки по обе стороны дорожки последовали их примеру, прорвали ограждение и хлынули как волна. Шпандау бросился к Бобби, но толпа не сомкнулась между ними. Трое охранников, приписанных к Бобби, пытались встать кольцом вокруг него, но один из них упал, и двоим никак не удавалось загородить Бобби, их все время отталкивали. Актер остался без защиты. Охранники пробовали подтолкнуть его к дверям, но только загоняли глубже в толпу. Проход к дверям никто не расчистил. Шпандау безжалостно отпихивал и расталкивал людей, пробиваясь к Бобби. Он пригнулся и пошел напролом, как защитник в американском футболе. Впереди, за головами людей, он видел Бобби, который с ужасом пытался закрыть лицо и глаза от авторучек, которыми махали в воздухе охотники за автографами. Охранники боялись, что нанесут увечья поклонникам. Им это вбивают в голову. А Шпандау было плевать, пострадает тут кто-то или нет. Он подобрался к Бобби и втиснулся между ним и неистовым фанатом. Парень злобно пихнул его, Шпандау заехал ему локтем в живот, а потом плечом ударил в под бород окк, отбросив назад. Когда он упал, остальные слегка попятились. Шпандау схватил Бобби за лацканы «Версаче» и потащил сквозь толпу, перешагнув через лежащего фаната. Все двести пятьдесят фунтов тела Шпандау в одну секунду пришли в стремительное движение. Он врезался в толпу, расшвыривая людей, словно кегли, и тащил за собой Бобби. Когда они добрались до дверей, охранники попытались открыть их изнутри, но не смогли из-за толпы. Шпандау справился и с этой задачей — просто схватил двоих, которые мешали, девушку и парня, поднял их и буквально бросил в толпу. После такого, конечно, могут и в суд подать, но это будут не его проблемы. Он открыл дверь, пропустил Бобби и вошел следом.

— Черт! — выпалил Бобби. На его щеке осталась царапина от ручки, прямо рядом с глазом. — Где Ирина? Ты ее привел? Иди назад и приведи Ирину!

Шпандау посмотрел на него, покачал головой и вышел. Ирина оказалась поблизости. Телохранителям удалось окружить ее. Толпа потихоньку редела, поскольку из меню пропало основное блюдо — Бобби. Им нужен был он, хотя Ирина тряслась и плакала, когда ее провели в кинотеатр. Бобби обнял ее, чтобы успокоить. Пришел и Хурадо, который чудесным образом миновал всю эту неразбериху.

— Что тут за бардак? — разгневался он. — Ты в порядке? — Вопрос был адресован Бобби. — Господи! Как это вообще могло случиться?

— В порядке я, — ответил Бобби.

— Точно?

— Да сказал же. Тут явно профессионал поработал, Фрэнк.

— Где Джанни? Я ее порву.

— А как вы сюда попали? — поинтересовался Шпандау у Хурадо.

— Увидел толпу и велел отвезти меня к заднему входу, — отмахнулся Хурадо и повернулся к Бобби. — Ну хорошо, хоть ты цел. Телохранители не подкачали.

— Да дерьмо эти телохранители, — огрызнулся Бобби. — Если бы не Шпандау, меня бы сожрали заживо.

Одна из дверей распахнулась, и, пошатываясь, вошла Энни. Вид у нее был такой, словно она минут десять провела в стиральной машине.

— Ну спасибо вам всем, — объявила Энни. — Теперь-то я знаю, кто мои друзья.

Вбежала Джанин.

— Боже мой, я слышала! Все целы? Боже мой, мне так жаль! Не представляю, как такое могло случиться, это лучшие парни…

— Потом обо всем поговорим подробно, — пообещал Хурадо. — И уверяю тебя, кое-кому несдобровать. А пока, если все невредимы, идем дальше. Шоу должно продолжаться, ведь так?

— Да пошел ты в жопу, Фрэнк, — отозвалась Энни.

Бобби, Ирина и Хурадо прошли в зал кинотеатра. Шпандау и Энни услышали аплодисменты.

— Видела, как вы их, — заметила Энни. — Спасибо.

— Извините, что бросил вас, но…

— Все правильно. Вы настоящий профессионал, надо отдать вам должное. И поступили верно. — Энни направилась в зал. — Вы не идете?

— Тут подожду немного.

Энни пожала плечами и удалилась. Шпандау встал у стены холла и дождался, пока пройдут все гости и начнется фильм. Снаружи остались несколько охранников, остальные вошли в зал. Был среди оставшихся и тот, который отцепил канат ограждения. Шпандау проследил за ним до туалета, схватил его и с силой ударил о кафель.

— Эй!

— На кого работаешь? — спросил Шпандау.

— Слушай, понятия не имею, о чем ты…

— Я видел, как ты уронил канат. Кто передавал команды в твой наушник?

Другой охранник вошел в туалет и увидел, как Шпандау снова приложил первого о стену. Он выбежал, и через секунду в туалет набились остальные.

— Нападение и причинение увечий! — завопил охранник, когда Шпандау отпустил его. — Я тебя упеку за решетку!

Шпандау вышел из туалета в наручниках в сопровождении десятка охранников.

По дороге ему попалась Джанин.

— Не хотите рассказать, что стряслось?

— Этот урод на меня напал, — сообщил ей избитый.

— Я видел, как он отцепил канат ограждения, — объяснил Шпандау. — Он специально пропустил толпу.

— Это невозможно, — удивилась Джанин. — Просто безумие. Вы уверены, что видели это?

— Думаете, реклама того стоит? Вы же могли его убить.

— Отпустите его, — велела Джанин охраннику.

— Он же напал на меня!

— Сказала, отпустите. Займитесь своими делами. А с ним я сама разберусь.

Один из охранников расстегнул наручники. Остальные рассеялись, недовольна бурча.

— Уж не знаю, что вам там померещилось, но советую помалкивать. И не надо таких беспочвенных обвинений. Мы будем вынуждены опровергнуть их.

— Это вы с Хурадо устроили? Очень на него похоже.

— Вы ошибаетесь. И давайте все забудем.

— Может, Бобби иначе все воспримет. Ведь это его чуть не растерзали.

— Он вам не поверит.

— Вы так думаете?

— Он не может себе этого позволить. Особенно на этом этапе своей карьеры. И вы не хуже меня это знаете. Слушайте, не надо вам перебегать дорогу Фрэнку Хурадо. Да и мне тоже. Врагов у вас уже и так достаточно. Возвращайтесь домой, пока бед не нажили.

— Я дождусь Бобби.

— Дожидайтесь его в ресторане. Просто скажи те им, что вы с нами. Все за счет заведения. Уходите. И обдумайте, что я вам сказала. Остыньте.

Они сняли весь ресторан в Беверли-Хиллз. Когда вошел Бобби с висевшей у него на руке Ириной, там яблоку негде было упасть. Шпандау улсе успел опрокинуть несколько бокалов бесплатной выпивки и решил, что скажет Бобби о своем намерении уволиться. Но сделать это он хотел лично. Уж это Бобби Дай заслужил. Бобби потратил минут пятнадцать, чтобы пробраться через стаю подхалимов, заметил Шпандау, который сидел за столом в обществе стакана водки, и направился к нему.

— Что случилось? Ты чего исчез?

— Не хотел два часа там сидеть, — ответил Шпандау.

— А я хотел тебя поблагодарить.

— Ты мне платишь за работу, — напомнил Шпандау.

— Поэтому ты так поступил? В этом причина?

— Ты в порядке?

Бобби выглядел уставшим. Его челюсти были плотно сжаты.

— Нет, не в порядке. На грани нервного срыва.

Но здесь я психануть не должен. Не могу себе такого позволить, мать их.

К ним ринулся Хурадо.

— Бобби, тебе надо тут кое с кем познакомиться. Они от тебя без ума, кстати говоря. Ты был чертовски хорош.

— Пойду работать блядью, — вздохнул Бобби и удалился с Хурадо.

Шпандау выпил полстакана и подумал, не добавить ли. Пока он размышлял, к нему легким шагом приблизился Росс Уитком, звезда семидесятых-восьмидесятых. Он играл в фильмах славного парня-деревенщину и обеспечивал хорошие сборы. Устав играть простаков, он попытался перейти на роли в стиле Кэри Гранта,^[222] но публика отказалась принимать его в каком-либо амплуа, отличном от ковбоя. Кассовые сборы резко упали, а из-за череды неудачных браков напоказ он больше времени проводил в залах суда, нежели на съемочных площадках.

— Впервые вижу тебя в костюме, — заметил Уитком. — Похож на дрессированную гориллу.

— Рад видеть тебя, Росс, — ответил Шпандау. — Сколько лет, сколько зим.

Уитком сел за стол напротив Шпандау. Все знали, что он законченный кретин. Но, как и у многих актеров, у него была слабость к каскадерам. Росс всегда тепло относился к Шпандау.

— Ты запястье сломал. В каком фильме? «Отходная»? Режиссер там был полный урод. Как его имя?

— Не помню, — ответил Шпандау.

— Я уже в маразме. Одно к одному. Слышал, ты бросил это дело.

— Без Бо все не то.

— Да вообще теперь всё не то. Всем управляют коротышки в строгих костюмах. Хотя, может, оно всегда так было. Так ты теперь у этого парнишки?

— Телохранителем. Ну сам понимаешь.

— Кто-то хочет его убить?

— Сомневаюсь.

— Хреново, — расстроился Уитком. — Дурной знак. На пике моей карьеры я получал минимум пять угроз в неделю. Если выходило меньше, так я сразу понимал, что теряю популярность. — Он сделал большой глоток виски. — Если никто не хочет тебя убить, значит, ты ни у кого не вызываешь зависти. А если не вызываешь зависти, то какая ж ты кинозвезда? Разумеется, все компенсирует количество предложений заняться сексом. А нынче меня мечтают убить только бывшие жены. И я сам, ясное дело. Актеры должны следовать примеру стариков племени апачей. Надо понимать, когда пора завязывать. И уходить в пустыню — умирать.

— Ты никогда не думал заняться чем-то еще? Голливуд — это не весь мир.

Уитком изобразил изумление.

— Еще как весь. Для таких, как мы, — весь. И чем мне заниматься? Недвижимостью торговать?

Я был самым высокооплачиваемым актером этой страны десять лет подряд. Десять лет — не кот чихнул. На Сансете движение перекрывали, чтобы я там облегчил кишечник. А потом отливали мое дерьмо в бронзе. За год я перетрахал больше двухсот баб, в основном актрис. Мой адвокат заставил меня вести запись на случай судебного преследования. — Уитком перевел дух и тихо рыгнул. — Если тут тебя любят — ощущение такое, что ты хозяин мира. Твори, что заблагорассудится. Все думают, что дело в деньгах. Деньги — говно. Они тебе не нужны. Люди в очередь выстраиваются, чтобы дать тебе то, что ты захочешь. Тут дело во власти, в авторитете. Такой авторитет не купишь и не слепишь. Его только другие люди могут за тобой признать. Как будто тебя выбрали Богом. Видел я реальных богатеев — они подходят к тебе и говорят, что с радостью поменялись бы местами. А деньги — ничто. Будь в них дело, все стремились бы к богатству, а не к славе.

— У всякой медали есть оборотная сторона, — напомнил Шпандау.

— А? После подъема начинается спад? На меня намекаешь? Знаешь, если спросить меня, стоило ли оно того, пошел бы я на это снова, зная, чем все кончится, я отвечу: да, черт возьми! Почему, ты думаешь, мы, погасшие звезды, жопу рвем, чтобы остаться на виду? Почему никто отсюда уходить не хочет? Да что нам там делать? Вернуться к реальности? Реальность засасывает. От нее-то люди и бегут в кино. Так вот, жизнь у меня сложилась что надо. Интересно, сможем ли мы такое сказать о твоем молодом друге.

— Он умница. И все у него получится, — ответил Шпандау, не очень веря в это.

— Ну да, ну да, — поддержал Уитком. — Если его не сведут в могилу выпивка, наркота и секс. Да вот еще: никто никогда ему не скажет, что он штаны порвал и в дыре торчит жопа. Люди над ним ржать будут, а он и не узнает. И вдруг оказывается, что рядом никого нет. Вот тогда узнаёшь всё. И мало кто такое может пережить. По своей воле уходят, находят другую работу или в башку себе стреляют. А такие крепкие ублюдки, как я, делают свое дело.

Стиснут зубы — и терпят. Были у меня взлеты, были и падения. Приходит какой-нибудь прыщавый режиссеришко, предлагает роль. А в следующем марте я уже получаю «Оскара». И вот я снова на коне. Так все и устроено. Я лично собираюсь помереть в седле. Твой друг так долго не протянет.

— Это ты с чего взял?

— Парнишка хочет, чтобы его любили. Хочет все и сразу. У него это на лбу написано. А я вот всегда плевал, любят они меня, не любят. Главное, чтобы давали то, что мне надо. И, Господь свидетель, мне нравится играть в кино. Но ни разу не встречал актера, который выжил бы и при этом уважал бы нашу киноиндустрию и долбаных фанатов. А этому поклонение подавай. Посмотри, посмотри на него. Ну что за выражение лица! Наслаждается. Ему это необходимо. Но когда ему перестанут целовать зад — а это непременно случится, — тут-то он и скукожится, как грязная салфетка. Они погладят его по головке и высосут из него все соки — словно тысячи пауков расплавят ему кишки и высосут через крошечные дырочки. А мы, старые мудаки, будем сидеть в сторонке и наблюдать. Вот петушиные бои запретили, а в сравнении с нашей жизнью они — детская игра. Веселуха, пока это не с тобой происходит.

Уитком поднялся. Его лицо раскраснелось от алкоголя и болтовни.

— Стар я уже для дармовой выпивки. Лучше бы сидел дома со своим какао и упрашивал свою гватемальскую служанку сделать мне минет.

— Рад был тебя видеть.

— Береги себя, шею не сверни. Ты с безжалостными людьми связался. В нашем дерьмовом городе Хурадо заслуживает титула короля дерьма. Так что спину не подставляй, старик.

Шпандау встал и огляделся в поисках Бобби. Бобби заметил его взгляд, но тут же резко отвернулся. Что-то случилось. Шпандау направился к нему, но у него на пути выросли Хурадо и два здоровенных охранника.

— Эти господа проводят вас отсюда, — сообщил Хурадо. — Мне новые проблемы не нужны. Так что уйдите подобру-поздорову.

— Я с Бобби, — уперся Шпандау. Больше нет. Я с ним переговорил. Он хочет, чтобы вы ушли. И не лезли в его жизнь. Если попытаетесь связаться с ним, получите повестку в суд. За преследование.

— Дайте мне поговорить с ним.

— Вы, я вижу, не уловили смысл моих слов. Прощайте.

Шпандау вскинул руки, показывая, что сдается, и пошел к двери, сопровождаемый охранниками. Потом вдруг резко крутанулся и ринулся через толпу к Бобби. Бобби это увидел, но отвернулся.

— Бобби?

Тот не оглянулся. Охранники схватили Шпандау, он не сопротивлялся.

— Не свалишь по-тихому, — шепнул Хурадо ему на ухо, — я лично буду любоваться тем, как эти ребята переломают тебе ребра. А после ты проведешь ночь в обезьяннике. Вечеринка окончена, дружище. Я провожу тебя до двери.

Хурадо вывел Шпандау на тротуар. Это был миг его победы, и он смаковал его.

— Что вы ему сказали? — спросил Шпандау.

— Объяснил, что ваши услуги ему больше не потребуются. Дело закрыто. Все под контролем. Я же говорил, что способен сам позаботиться о своем бизнесе. А в данный момент Бобби — его часть. Так что отстаньте от него. Он вас больше видеть не хочет.

Шпандау покосился на охранников, застывших у входа.

— Хотите принести парнишке пользу, не портите ему вечер. Для него это — вся жизнь. А сегодня его звездный час.

— И что? Оставить его на вас?

— А вы ему кто? Мамаша? Любовник? А, так вот в чем дело. Вы по нему сохнете?

— Вроде того, — буркнул Шпандау. И ударил Хурадо в живот. Тот согнулся пополам. Охранники набросились на Шпандау. Хурадо кивнул. Они утащили Шпандау в проулок за рестораном и взялись за него.

Темная машина затормозила у бордюра, выплюнула Шпандау и уехала. Шпандау хватило ума закрыть лицо руками при приземлении, иначе он сломал бы нос, если, конечно, тот еще не был сломан. Ребята, настоящие профессионалы, постарались на славу. Они не били туда, где будет видно. Шпандау перекатился на спину и застонал. Потом сел посреди тротуара. Все тело с головы до ног, кроме боков, болело так, что он не мог выпрямиться. Шпандау доковылял до автобусной остановки и плюхнулся на скамейку. Порылся в карманах в поисках телефона, чтобы вызвать такси. Найдя, вспомнил, что выключил его перед премьерой. Шпандау включил телефон, и тот тут же зазвонил.

— Ты где шляешься, мать твою? — возмущался Уолтер. — Я тебе битых два часа названиваю!

— На премьеру ходил. И забыл, что выключил телефон.

— Срочно приезжай.

— Я без машины. И неважно себя чувствую.

— Быстро говори, где ты.

Шпандау встал, прихрамывая, сделал несколько шагов и посмотрел на название улицы.

— Угол Восемнадцатой и Центральной.

— Сиди на месте, — велел Уолтер. — Скоро буду. И не высовывайся там.

— Что происходит?

— Делай, что говорят. Я мигом.

Шпандау спрятался в тень и приготовился ждать. Уолтер примчался, еще и десяти минут не прошло. Шпандау забрался в машину.

— Что с тобой?

— Терри и девушка убиты. Их береговой патруль нашел. Застрелены. Вместе с еще одним человеком. Терри был привязан к койке. Ноги переломаны.

Сначала Шпандау не поверил. Разум убеждал его, что он что-то не так понял. Но он знал, что все так и было. Мир покатился не туда. Погряз в темноте и зле. Шпандау это ощущал. Что тут скажешь? Чувство вины и ненависть придут позднее, он понимал это.

— Тебя полиция ищет. Я отвезу тебя домой, там подождем, пока они придут. У меня уже адвокат наготове. Мы с ней встретимся в участке. И помалкивай, пока с ней не пообщаешься.

— Это я виноват во всем.

— Вот этого точно не стоит говорить. И вообще — рта не раскрывай. Но сначала расскажи мне все как было.

Семь часов спустя Шпандау, Уолтер и адвокат Молли Крейг вышли из участка.

— Ну что же, неплохо прошло, — подытожила Молли. — Вы умеете держать рот на замке, когда надо. Завидное качество. Побольше бы таких клиентов.

— И что теперь? — спросил Уолтер.

— Они свои вопросы задали. Результат их не порадовал, но связать его с убийством у них не получится. У него железное алиби. Поразнюхивают еще, но и только. — Она повернулась к Шпандау. — Вы как, нормально?

— Ага.

— Вам нужно отдохнуть. Если снова будут донимать вас вопросами, звоните. Номер у вас есть. И не волнуйтесь, на вас у них ничего нет. Они просто следуют предписанному порядку действий.

Молли села в машину и уехала.

— Твоей вины здесь нет.

— Это я его втянул. Убедил, что надо действовать через девушку. Заигрались мы.

— Слушай, Терри всегда был безбашенным. И я тебя предупреждал. Ты сказал ему оставить девушку в покое, а он потащил ее на яхту черт знает зачем. Одному Богу известно, что они там делали. Он был своенравным. Поэтому и нарвался на пулю. Непрофессионал. И дурак к тому лее.

Они подошли к машине Уолтера.

— Не лезь больше в это дело.

— Хорошо, — кивнул Шпандау.

— Возьми отпуск. Ты его заслужил. Смотайся на очередное родео, сломай там себе шею. В общем, отвлекись. Обещаешь?

— Да, конечно.

— Потянет на глупости, позвони мне, ладно?

— Ты имеешь в виду — если захочется руки на себя наложить?

— Я имею в виду глупости, придурок. Короче, звони.

Шпандау вернулся домой и руки на себя не наложил. Нет, онпринял душ, лег в постель и моментально уснул. Разум Шпандау был устроен так, что он начинал горевать, только когда мог себе это позволить. Рассказывая байки в участке, Шпандаууже ничего не чувствовал. Потом, возможно, он напьется, начнет крушить все вокруг, наказывать себя и тихо злиться на весь мир. Но сейчас он не мог позволить себе эмоции. Шпандау знал, что должен сделать, сложив последние кусочки той головоломки, которую сам придумал. И которая убила его друга. Терри дал ему решение. Терри сделал то, что должен был. Терри устроил так, что Ричи Стелла стал уязвим.

Шпандау проснулся ближе к обеду от телефонного перезвона. Он не стал снимать трубку, положившись на автоответчик, как обычно.

— Господин Шпандау, это Джинджер Константин. Вы тут оставили свою машину. Мы хотим ее вам вернуть. Желаете, чтобы ее пригнал водитель? Или сами заберете у ворот?

Шпандау доехал на такси до Уандерленд-авеню. Вот как чувствуют себя падшие ангелы, когда возвращаются домой. Машина стояла у ворот, а не на территории, где он ее оставил. Ключи лежали там, где их обещал оставить Джинджер, — под сиденьем. Прежде чем сесть за руль, Шпандау пристально посмотрел в камеру, которая — он знал — за ним следила. Интересно, что творится в душе у Бобби. Или у него дар — испытывать только удобные чувства. С актерами никогда не угадаешь. Шпандау сел в машину и начал медленно спускаться в ад. Свернув на Лорел-кэньон, он позвонил Пуки в офис.

— Уолтер сказал: о чем бы вы ни просили, этого вам не давать, — сообщила она.

— Мне всего лишь номер телефона нужен, Пуки.

— Ужасно жаль, что с Терри так вышло. Не верится просто… — Пуки помолчала. — Я один раз ходила на свидание с ним.

— Я не знал.

— Зашли в один клуб на Венис-бич. И там всю ночь играли в «Подземелья и драконов»^[223] с кучкой чокнутых. С Терри вечно так.

— Я в курсе.

— Вы знаете, кто это сделал?

— Да.

— Будете мстить? Шпандау промолчал.

— Дам я вам номер, — согласилась Пуки. — Но вы будете осторожны, хорошо? Берегите себя.

— Обещаю.

— Ну ладно. Пусть этому мерзавцу будет больно. Сделайте ему очень больно.

Глава 22

День клонился к вечеру, Сальваторе Локателли сидел за столом в своем ресторане «Тысяча дубов» и спорил с шеф-поваром о том, сколько времени следует готовить помидоры для соуса «Маринара». Сальваторе был из тех людей, спорить с которыми решится только полный идиот. Но шеф-повар приходился племянником мужу его сестры и всегда ему нравился. Сальваторе помог устроить его в хорошую кулинарную школу на севере штата Нью-Йорк, где парня научили готовить немыслимые блюда из скунгилли,^[224] но вот в «Маринаре» он по-прежнему ни черта не понимал. Парень утверждал, что помидоры нельзя готовить долго, иначе они расквасятся и не будут заметны в соусе. Сальваторе же ответил, что помидоры и их заметность могут катиться ко всем чертям, потому что его матушка, бабушка и прабабушка, между прочим, готовили помидоры до тех пор, пока они окончательно не таяли, и это был лучший соус «Маринара» в Европе. И если шеф-повар предпочитает готовить помидоры в «Тысяче дубов», а не собирать их на фермах Бейкерсфилда, то хватит уже донимать его болтовней о кризисе идентичности этих долбаных помидоров. Готовь, как положено. И точка.

Мир Сальваторе Локателли был приятным во всех отношениях. Он ни о чем особенно не сожалел.

Его трое детей учились в университете, но по-прежнему навещали отца в выходные. Он обожал жену и не чувствовал за собой греха, время от времени изменяя ей с молодыми девицами. Ведь это вполне естественно для мужчины. И в этом, без сомнения, кроется секрет долголетия его семьи. Сальваторе не стыдился своего бизнеса, по большей части криминального, хотя уже не настолько, как раньше.

Дело досталось ему по наследству от отца, дона Гайтано Локателли, который держал в руках Лос-Анджелес так же, как свою фирму по импорту и экспорту, ссудно-кредитное общество, три ресторана, два автомобильных салона, восемь борделей, шайку домушников и кучу нарколабораторий, со счету которых сбился. И это далеко не полный список его детищ. Сальваторе окончил Уортонскую школу бизнеса при Пенсильванском университете, но главные знания получил, наблюдая за отцом, гением в своем деле.

Как-то раз дон Гайтано отвел сына в сторону и кратко изложил ему собственную философию жизни. Дон Гайтано сказал, что есть два пути, которые может выбрать человек: уклониться от борьбы и соперничества, стать священником, забыть о бабах и тревожиться о судьбе братьев своих. В этом нет ничего плохого, и замечательно, что кто-то идет таким путем. Правда, при этом всем начхать на твои дела, и помрешь ты нищим. С другой стороны, продолжал дон Гайтано, можно вступить в драку и сделать все, чтобы тебя не сожрали. Тут уж крутись, как можешь, радуйся семье и сексу и всем тем прелестям, которые предлагает жизнь. Если, конечно, они тебе по карману и ты достаточно силен, чтобы не дать какому-нибудь завистливому ублюдку все это отнять. А попытки такие будут обязательно. Как все это преодолеть? Главное — думать только о семье и надежных друзьях и заботиться о них. Тогда и они позаботятся о тебе. А остальные пусть живут, как знают. Дон Гайтано был уверен, что Господь задумывал наш мир другим, когда создавал его, поэтому не стыдился получать выгоду, пользуясь этой путаницей. Разговор был трогательный, и Сальваторе так и не смог сказать отцу, что в Уортонской школе ему всё это давно уже объяснили.

Ресторан открывался в шесть. И днем Сальваторе любил поработать здесь с бумагами, вдыхая приятные ароматы кухни. Он владел поместьем в тридцать акров в нескольких милях от города, офисным зданием в Санта-Монике, но тут ему нравилось больше. Иногда под дверью ресторана стояли люди и ждали, когда их впустят. Обычно они приходили с просьбами. Вот и сейчас там кто-то топтался. Сальваторе не сомневался, что этому парню тоже что-то нужно. Хотя у него кишка не тонка, надо отдать ему должное. Поди узнай, как он раздобыл номер домашнего телефона. Надо будет разобраться. Как бы там ни было, он позвонил на личный номер Сальваторе, который известен максимум троим. Ответил сам Сальваторе, поскольку номер не определился. Этот парень, совершенно ему не знакомый, сказал, что есть информация на Ричи Стеллу, которая на многое прольет свет для Сальваторе. Так и выразился — прольет свет. Сальваторе согласился — он вообще любил, когда свет проливается, и подумал, что на самом деле этот нахал ему нравится, хоть он и позвонил на домашний телефон. Сальваторе ответил, что отправит своего человека встретить его. Но парень сказал — не надо. Сальваторе попросил его представиться. Услышав фамилию, он несколько опешил. Он не ожидал, что этот парень назовется. Кто такой Дэвид Шпандау? И почему он не боится, что Сальваторе Локателли бросит его как-нибудь поутру в какой-нибудь колодец вниз головой?

Шпандау подергал дверь ресторана, она была заперта. И неудивительно — об этом оповещала табличка «ЗАКРЫТО». Он постучал в зеркальное стекло двери, пытаясь высмотреть что-нибудь за ним. Подождал. Локателли наблюдал за ним. Полезно заставлять людей ждать, если они приходят к тебе с просьбой. Наконец он отправил к двери двоих своих людей. Один из них обыскал Шпандау, второй снова запер дверь и проверил, нет ли на парковке каких сюрпризов. Затем они подвели гостя к столу Локателли. Тот окинул его взглядом.

— Я вас знаю. Вы ковбой, у которого все друзья на том свете.

— Точно, — ответил Шпандау, рассматривая миниатюрного опрятного человека с безупречными усами и безупречными седыми вьющимися волосами. Его лицо было твердым и не меняло выражения. Но глаза жили — там словно зажигались и гасли разноцветные лампочки. В данный момент в них светилось удивление.

— Ну что же, с места в карьер скажем, что тебе не очень повезло. У тебя есть три минуты, Техас. Как по телефону. Так что начинай.

Шпандау ждал день, три, неделю. Ничего не происходило. Может быть, и не произойдет. Он сидел на улице у дома, читал, смотрел фильмы, которые уже видел. Старался не думать о Ди и Терри. Ему не хватало их обоих. Вот только Ди жива-здорова. Можно снять трубку, позвонить ей или поехать к ней. Она не знает про Терри, иначе сама позвонила бы. Шпандау понимал, что нужно ей сказать, хотя Ди и не была близко знакома с Терри и относилась к тем редким женщинам, которым он не нравился. За неделю Шпандау раз сто подходил к телефону, но пугался собственной слабости, отдавая себе отчет, что в глубине души видит в этом способ вернуть жену. Он работал в саду, вычистил пруд. Обнаружил, что опять пропали рыбы, почти все. А в кустах нашел плавники и хвосты. В пруду плавала одинокая рыбка, наматывала круги, как будто искала выход. Шпандау представлял, что она чувствует.

За ним пришли рано утром, примерно в девять. Он смотрел «Рио Браво»^[225] в тысячный раз, в какой-то момент подался назад и ощутил, что в затылок уперлось дуло. Шпандау слегка обиделся: они воспользовались тем, что его увлек любимый фильм.

— Ричи хочет с тобой повидаться, — сказал Мартин.

— Передай Ричи, чтобы он пошел на хер. — Шпандау даже не обернулся. Их было несколько. Он слышал их дыхание, чувствовал их спиной. Кто-то ударил его.

В кино героев постоянно вырубают. В жизни не все так просто. Например, очень трудно вырубить человека одним ударом в челюсть — разве что боксер-тяжеловес постарается. Всякий сильный удар, который привел к потере сознания, вызовет и сотрясение мозга. А за ним потянется и повреждение мозга, кратко — или долгосрочное, потеря памяти, эмоциональные всплески, рвота, слепота и смерть. И разумеется, головные боли.

Строго говоря, Шпандау сознания не терял. Скорее, он был оглушен. Так что головная боль не заставит себя ждать.

Его ударили чем-то тяжелым, но мягким, мозги тряхнуло, и на мгновение все перед глазами расплылось. Этого хватило, чтобы склонить его к сотрудничеству. Ему связали руки за спиной. Шпандау мог стоять и даже ходить, хотя и спотыкаясь. Трое гостей помогли ему сесть в машину. Они катили по Четыреста пятому шоссе в Лос-Анджелес. Один из них надел ему на голову маленькую наволочку. Шпандау пытался представить себе путь, по которому они двигаются, считал повороты, но голова болела, и его подташнивало. Он очень не хотел, чтобы его вырвало прямо в наволочку, а от мысли об этом становилось только хуже.

Минут через тридцать машина остановилась. Шпандау снова ударили. Не так сильно, как в первый раз, но ощутимо. Его вытащили из машины, не сняв колпака, провели по ступенькам вверх, через двери, по коридору. Потом швырнули на пол и пнули несколько раз для острастки. Шпандау лежал и не дергался. Ждал. Ждал, что снова ударят. Потом понял, что рядом никого нет.

Он пошевелил руками, стянутыми тонкой веревкой. Она легко поддалась. Шпандау догадался, что так и было задумано. Он развязал руки, снял наволочку и сел. Он был в кабинете «Зала вуду». Стояла жутковатая тишина. Ричи восседал в огромном кресле, спиной к нему. Шпандау встал, немного пошатываясь. Он предполагал, что Ричи что-нибудь скажет. Но тот молчал. Тогда Шпандау подошел к нему и крутанул кресло. У Ричи на лбу краснела маленькая дырочка. Струйка крови стекала по щеке за воротник рубашки, на шее в виде амулета висел рулон тридцатипятимиллиметровой пленки, в который продели нитку. Стараясь ни до чего не дотрагиваться, Шпандау порвал нитку и убрал пленку в карман. Потом вышел из кабинета и попал в зал. Горела только одна лампа под потолком. Зал был почти голым — словно этого клуба никогда не существовало. Он толкнул боковую дверь локтем и вышел на улицу. Голову ломило. Шпандау прикинул, что разумнее: ловить такси на Сансет или пройтись до Уил-шира. Выбрал Уилшир. Завернул за угол. За спиной машина мигнула фарами и лениво подкатилась к нему. Стекло задней дверцы «Линкольна» опустилось.

— Поздновато для прогулок, Техас. Далеко же ты от дома забрел. — Локателли кивнул ему, чтобы садился. Шпандау сел. Локателли закрыл окно и махнул водителю, чтобы ехал. Сальваторе смотрел на проплывавший за окном город, словно проводил учет своей собственности.

— Что же, Техас, ты оказался прав. Так что теперь я твой должник.

— Не нужно мне от вас ничего, — ответил Шпандау.

— Ну кое-что, думаю, пригодится. Знаешь, что? Ты выйдешь из этого дела живым. И будешь жить дальше. При условии, что будешь молодцом и не свернешь с дороги.

— Куда мы едем?

— День кончается, — заметил Локателли. — Я подумал, не выпить ли нам на сон грядущий. Так сказать, скрепить дружбу. Денек получился длинный. И позволь сказать, Техас, для человека, который должен был уже Богу душу отдать, ты что-то не очень весел.

— Очень-очень смешно.

— Боже, да на самом деле ты же всю дорогу отставал. Я за тобой уже несколько недель наблюдаю, Техас. От меня мало что может укрыться. А ты всюду суешь свой нос, расспрашиваешь о Ричи. Я был в курсе, что он крэком приторговывает, но хоть убей не мог дознаться, откуда он его берет. Он оказался более предприимчивым, чем я думал. Из моего же кокаина гнал. В любом случае, ты за меня всю грязную работу сделал. Спасибо.

Локателли остановился, чтобы зажечь сигару. Предложил одну Шпандау, тот покачал головой. От запаха его замутило. Локателли выдохнул дым с довольным видом.

— Ричи намеревался тебя убрать. У него выбора не осталось. Он такую кашу заварил. Так что надо было подчищать хвосты, пока я не докопался.

— Так что же вы ему помешали?

— И не стал бы, если бы не то, что случилось на яхте твоего друга. Отвратительно и грязно. Ричи совсем страх потерял и привлекал слишком много внимания к себе. И ко мне. А я люблю, когда все тихо и мирно.

Локателли затянулся, потом посмотрел на сигару, как будто его осенило, и раздавил окурок в пепельнице.

— Да и вообще, что у нас тут, Дикий Запад, что ли? Нельзя же так просто в людей стрелять, Техас. — Локателли задумался на секунду. — Ну, по крайней мере, в таких количествах. А если появится труп столь известного человека, как ты, проблем не оберешься. Ну не то чтобы настоящих проблем. Но досадных. С Ричи другая история. Его никто не любил. По нему не заплачут. Его даже собственный двоюродный брат сдал. Мартин станет управляющим «Зала вуду», когда мы его снова откроем. Все сделаем по-другому. Ты знаешь, что среднестатистический гей-бар на двадцать пять процентов прибыльнее обычного? Куда мир катится, а? Машина остановилась перед «Плющом». Локателли посмотрел на Шпандау.

— Ну выходи.

Шпандау выбрался из «Линкольна». Следом вышел Локателли, встал на тротуаре и улыбнулся, вдыхая свежий ночной воздух. В ресторане метрдотель встретил его как старого друга.

— Добрый вечер, господин Локателли. Рады снова видеть вас.

— И я рад тебя видеть, Джордж. Много народу уже собралось?

— Все ждут за вашим столиком. Приятного вечера, господин Локателли.

— Спасибо, Джордж.

Шпандау пошел следом за Локателли в конец обеденного зала к столику, за которым сидели Фрэнк Хурадо и Бобби Дай. Они подняли головы, увидели Локателли и заулыбались, хотя первым Бобби заметил Шпандау.

— Добрый вечер, господа. Полагаю, с господином Шпандау все знакомы.

— Что он тут делает? — резко спросил Хурадо.

— Господин Шпандау заглянул, чтобы поздороваться. Он ненадолго. Хотел только кое-что отдать Бобби.

Шпандау выудил из кармана рулон пленки и бросил через стол на колени Бобби Дая. Бобби посмотрел на Шпандау, и тому показалось, что он скажет что-то. Может быть, поблагодарит. Но Бобби молча крутил пленку в руках и смотрел на нее.

— Правда лее здорово, когда все хорошо кончается? — с чувством произнес Локателли. — Видите, как все удачно сложилось, когда мы исполнились духом взаимовыручки.

Желудок Шпандау тряхнуло, но он не понял, от злости или от боли. Он чувствовал себя глупым и слабым, но не хотел показать это. На Бобби Шпандау смотреть не мог. Его подмывало пристыдить сукина сына, но что толку. Если Бобби сейчас стыда не знает, то не узнает никогда. Шпандау наблюдал за тем, как его безвольный друг уплывал в темноту, вдаль. Они получили его и уже не отпустят. Шпандау ненавидел Бобби больше, чем Локателли, Хурадо, Ричи и любого другого из миллиона сволочей, которые способны испортить то, к чему прикоснулись. Он ненавидел Бобби за его слабость, за его желание быть подлецом. Тут нужно желание, вот в чем дело. У тебя не отнимут душу, если ты сам ее не предложишь. Будь у Шпандау с собой пистолет, он перестрелял бы всех за столиком. Но тогда пришлось бы уложить и всех присутствовавших в зале. И на улице. В округе. Весь город до самого моря. Конца и краю не видно. Пришлось бы убивать всех. И появлялись бы другие. Так будет всегда. И, наверное, всегда было.

Шпандау повернулся и вышел. Локателли догнал его во дворике, поймал его за локоть и повел на улицу.

— Дай-ка я тебе объясню свою позицию, Техас, — терпеливо начал он, словно папаша, решивший преподать сыну урок нравственности. — В отличие от Ричи, мне нет нужды применять силу к людям. Я улсе достиг цели. Фильмы? Да я уже с десяток их снял. Слышал про «Коллатерал пикчерз»? Моя студия. «Коллатерал» на последнем фильме пятьдесят миллионов чистыми сделала. Мы финансируем съемки по всему миру, и у меня есть деловые партнеры в каждой стране — это величайший способ выкачивать деньги после гребаного Ватикана. В кино все хотят попасть, Техас. Там крутятся настоящие деньги. По сравнению с кино кокаин и героин — детские забавы. И главное — мне не надо вламываться в эту систему. Я и есть система. На этот раз я тебя отпускаю. В будущем тебе может уже так не повезти. Так что в следующий раз подумай хорошенько, когда захочется забрести в мои угодья.

Локателли легонько похлопал его по плечу и ушел в ресторан. Шпандау забыл, где здесь есть стоянка такси. Пока он разыскивал ее по окрестностям, у него было немало времени для размышлений. Все закончилось. Ричи Стелла сброшен с трона. Бобби Дай свободен. Миссия выполнена. Но при этом три человека мертвы. Даже четыре, если считать ту глупышку, с которой все и началось. Четверо. Но вряд ли кого-то из них можно назвать ни в чем не повинной жертвой. Невиновность вообще качество весьма переоцененное, решил Шпандау. До добра не доводит. Доводит до смерти. Вот хоть на него посмотреть.

Глава 23

Холодной февральской ночью Дэвид Шпандау сидел дома и пил. Несколько дней назад он закончил дело, порученное Уолтером, и сказал, что ничего не будет брать в ближайшую неделю. В этот день он предполагал изрядно напиться — знал, что так надо. Нажраться в сопли — единственный способ справиться со всем. И пройдет еще несколько дней, прежде чем удастся прийти в себя. Шпандау начал заливать глаза днем и продолжал до вечера. Так и сидел в темной гостиной перед невключен-ным телевизором. Время от времени опрокидывал стакан, смотрел на часы, опрокидывал другой. Наконец, взглянув на часы, он выпил, налил себе еще и включил телевизор. Вручали «Оскара».

Шпандау отключил звук. Смотреть это дерьмо не было никакого смысла, но оно было неким логическим завершением. А Шпандау очень нуждался в завершении. Финал, как сказала бы Ди. Он ненавидел это слово.

Красивые, довольные, нарядно одетые люди бесшумно двигались на экране. В дверь постучали. Шпандау открыл. На пороге стояла Ди. Они не виделись несколько месяцев. Он избегал ее. Не перезванивал. Боялся услышать то, что она хотела ему сказать. Боялся финала. Уродское слово. Он не хотел видеть финал.

— Не знала, дома ты или нет. Свет не горит.

— Проходи.

Он пропустил Ди в гостиную и рухнул на диван. Ди стояла рядом и смотрела на него.

— Плохо дело? Я могу зайти…

— Нет, — ответил Шпандау, вдруг испугавшись, что она уйдет. А еще больше — своей реакции на то, что она может уйти. — Я рад, что ты пришла.

Ди опустилась на стул напротив него.

— Ты что-то совсем пропал.

— Как мама?

— Как всегда. По тебе скучает.

Шпандау кивнул.

— «Оскара» смотришь. Я и забыла, что сегодня показывают.

— Выпить хочешь? — спросил Шпандау. — Или могу кофе сварить.

— Слушай, я, наверное, не вовремя…

— Останься. Пожалуйста. — Его голос дрогнул, и ему стало стыдно. Он сжал зубы и почувствовал ком в горле.

— Не вовремя все это, — повторила Ди.

— Что? — Но он и сам знал.

— А знаешь что? Я выпью, пожалуй.

Шпандау взял стакан, налил виски и протянул ей.

Она взяла стакан и покатала его между ладонями.

— К телефону не подходишь.

Ответить ему было нечего. Он кивнул и выпил. И ощутил, что сходит с ума. Что внутри прыгают бесы, рвутся наружу, все крушат, вопят.

— Я тебе сказать хотела. Пока ты от других не услышал. Мы с Чарли… — Ди не смогла выговорить. Не смогла.

Шпандау уставился на экран.

— У нас ничего не получилось бы, Дэвид. И нам обоим только хуже было, когда мы старались продлить это. Тишина. Пусть шакалы ярятся — держи их на цепи, и они угомонятся рано или поздно.

— Вот, хотела сама тебе сказать. За благословением пришла, что ли.

— За чем? — отрешенно переспросил Шпандау, словно и не слушал. Может, и правда не слушал. Может быть, все заглушал рев в ушах. Грохот, который издает жизнь, прежде чем низвергнуться с Ниагарского водопада.

— Мне надо услышать от тебя, что ты понимаешь. И в тебе нет ненависти.

— Конечно.

— И я всегда готова прийти на помощь.

— Конечно.

— Я поговорила с Чарли, и если тебе когда-нибудь…

Шпандау потянулся вперед, схватил пульт и включил звук.

ВЕДУЩИЙ (на экране). … и награда Академии за лучший фильм достается… (обращаясь к ВЕДУЩЕЙ) Ты волнуешься?

ВЕДУЩАЯ (взволнованно). Не тяни, не тяни. А то у меня сердце остановится…

ВЕДУЩИЙ. И победитель в номинации «Лучший фильм»… «Город проигравших»! Производство компании «Коллатерал пикчерз», продюсер Фрэнк Хурадо…

Аплодисменты, аплодисменты. Хурадо встает, целует жену и направляется к сцене.

ДИКТОР (за кадром). Получает награду продюсер Фрэнк Хурадо…

Хурадо выходит на сцену, ему протягивают статуэтку.

ХУРАДО. Вы знаете, я бы хотел поблагодарить всех маленьких людей, которые внесли свой вклад в этот фильм. (Смешки в зале.) Хотя на самом деле маленьких людей нет, только большие. Большие люди с огромными сердцами, невероятным трудолюбием и самоотречением. Создание этого фильма было сродни борьбе, но нам все удалось. Многие говорили, что ничего не получится. Что запрещено снимать фильмы о вымогателе, который пытается пробиться в Голливуде. Что это самоубийство в профессиональном плане. Что никто не согласится это финансировать. Что ж, они ошиблись! (Аплодисменты.)

Во-первых, я хочу поблагодарить одного человека, без которого этого фильма не было бы. И вы знаете, о ком я говорю… Бобби Дай! (Овация).

Камера выхватывает Бобби, сидящего рядом с новой подружкой — которая определенно не Ирина. Она по-хозяйски целует его. ХУРАДО. Что ж, Бобби сегодня уже получил свой приз как лучший актер… (Аплодисменты, свист, крики.) …и больше я ему рекламы делать не намерен. Хотел только сказать… спасибо, Бобби! И спасибо «Коллатерал пикчерз» за смелость и дальновидность, за то, что позволили нам создать чудесный фильм… спасибо, спасибо всем…

Шпандау выключил телевизор. В комнате снова повисли сумерки.

— Задержись ненадолго, — попросил он Ди.

Прозвучало это как мольба. Собственно, мольбой его слова и были.

— Ненадолго.

На улице проехала машина. Где-то неподалеку залаяла собака. Потом еще и еще, бессмысленно, бесцельно, просто в темноту. Ди поднялась и села рядом со Шпандау. Обняла его. Положила голову к нему на грудь и на мгновение почувствовала толчки под своей щекой. Ди прижалась к нему. И не стала поднимать глаз, чтобы не смущать мужчину, которого любила.

ШАЛЬНЫЕ ДЕНЬГИ _{(роман) Йенс Лапидус}

Она не хотела умирать, и ее взяли живой. И может, оттого полюбили еще сильней. За то, что всегда была рядом. За то, что казалась настоящей.

Но ровно в том же и ошиблись, просчитались.

Она жила, думала, присутствовала… Рыла для них яму…

Пролог

Один наушник норовил выскользнуть из уха. От пота. Она воткнула его бочком: авось не выпадет, усядется — и будет музыка.

В кармане култыхался айпод-мини. Только бы не выпал, думала она. Айпод был ее любимой вещью — не дай бог, исцарапается об асфальт.

Нащупала рукой. Нормально, карманы глубокие, не вывалится.

Подарила сама себе на день рождения, раскошелилась. Под завязку забила «эмпэ-тришками». Подкупил минималистский дизайн, зеленая шлифованная сталь. Теперь же айпод стал для нее чем-то большим. Уносил тревоги. Касаясь его, каждый раз наслаждалась своим безмятежным одиночеством. Минутами, когда мир оставлял ее в покое. Предоставлял себе самой.

Слушала Мадонну. Забывалась, бегала под музыку, расслабляясь. Заодно сгоняла лишние килограммы — идеальное сочетание.

Вживалась в ритм. Бежала почти в такт музыке. Левую руку приподнимала чуть выше — засекала промежуточное время. На каждой пробежке старалась установить рекорд. С одержимостью спортсменки сверяла время, запоминала, а после — записывала результаты. Дистанция — примерно семь километров. Пока лучшее время — тридцать три минуты. Зимой только фитнес в «Б. А. Т. Б.». Тренажеры, беговая дорожка, степперы. В теплое время продолжала качаться в зале, только беговую дорожку меняла на парковые и асфальтированные.

Направилась в сторону Лилла-Шетуллсбрун — моста на отлете Юргордена. От воды веяло холодом. Пробило восемь часов, скоро весенний закат скроется в сумерках. Солнце светило ей в спину, уже не грея. Наступая на пятки растянувшейся по земле тени, подумала: тень-то скоро совсем пропадет. Но тут зажглись фонари, и тень принялась нарезать круги вокруг хозяйки, послушно меняя направление в угоду проплывающим над ней фонарям.

На ветвях нежно зеленели листочки. Из травы кивали уснувшими головками белые первоцветы, примостившиеся по краям дорожки. Вдоль канала торчали сухие палки прошлогоднего камыша. Турецкое посольство с зарешеченными окнами. Дальше на пригорке, за неприступной железной изгородью, увешанной видеокамерами и предупредительными знаками, — китайское. Рядом с гребным клубом расположился небольшой особняк с желтым дощатым забором. На полсотни метров дальше — длинный дом с беседкой и гаражом, словно выдолбленным в скале.

Навороченные участки, укрывшие нутро от любопытных глаз, растянулись вдоль всего ее маршрута. Каждую пробежку она разглядывала их — гигантские замки, стыдливо укрывшиеся живой изгородью и заборами. Не понимала, чего ветошью прикидываться, — и так всем понятно: простые смертные в Юргордене не живут.

Обогнала двух девиц, энергично топавших по дорожке. Упаковка на манер богатеев с Эстермальма, специально для спортивной ходьбы. Жилетки на пуху поверх футболок с длинным рукавом, треники и главное — надвинутая почти до глаз бейсболка. Ее-то прикид покруче будет. Черная «найковская» ветровка «Клима-фит» и легкоатлетические тайтсы. Одежда, которая дышит. Банально, зато удобно.

Снова нахлынули воспоминания трехнедельной давности. Она отмахивалась от них, пыталась забыться в музыке, сосредоточиться на беге. Надеясь отогнать, переключала мысли то на время, за которое пробежала полдистанции вокруг канала, то на канадских гусей, которых надо обогнуть.

В наушниках пела Мадонна.

На дорожке прел конский навоз.

Пусть думают, что имеют ее как хотят. На деле-то имеет их она. Такими мыслями прикрывалась как щитом. Она сама хозяйка и чувствам своим, и поступкам. Да, в свете они успешные, богатые, влиятельные персоны. Да, их именами пестрят передовицы экономических новостей, биржевые сводки, списки «форбсов». А в жизни они жалкие, убогие тряпки. Без стержня. Ищущие опору в ней.

Будущее ее предрешено. Она еще поиграет в кошки-мышки, а затем, улучив момент, раскроется и выведет их на чистую воду. А не захотят — будут платить. Она хорошо подготовилась: несколько месяцев собирала компромат. Разводила на откровения, спрятав под подушку диктофон, кое-кого даже сняла на пленку. Ни дать ни взять агент ЦРУ, с одной, правда, разницей. Ей куда как страшней.

Слишком уж высока ставка в этой игре. Правила ей известны: один неверный шаг — и ага. Ничего, выгорит. Она задумала свалить сразу, как исполнится двадцать три. Подальше из Стокгольма. Туда, где лучше, просторней. Круче.

Две юные наездницы, приосанившись, проехали первый мост рядом с гостиницей Юргордсбрунн. Эх, молодые! Не знают еще, что значит жизнь с большой буквы «Ж»! Точь-в-точь как она, когда сбежала из дому. Не сбилась с пути и теперь не собьется. Быть в этой Жизни на коне. Была и есть ее цель.

На мосту прохожий с кобелем. Говорит по мобильнику, провожая ее взглядом. Ей не привыкать: мужики пялились на нее, когда она еще в пигалицах ходила, а как к двадцати грудь подросла, так вообще проходу не стало.

А мужик ничего, спортивный. Одет в кожаную куртку и джинсы, на голове круглая кепка. Только взгляд какой-то не такой. Не обычный сальный, как у других, напротив — спокойный, цепкий, сосредоточенный. Такое чувство, будто о ней по телефону речь ведет.

Гравий закончился. Дальше путь к последнему мосту хоть и заасфальтирован, но весь пошел длинными трещинами. Она свернула на тропку, вытоптанную в траве. Хотя там полно гусей. Ее врагов.

Мост почти растворился в сумерках. И фонари отчего-то не зажглись. Разве они не автоматически включаются, как стемнеет? Видно, сегодня у них выходной.

У моста задом припаркована фура.

Окрест ни души.

В двадцати метрах роскошный дом с видом на озеро Сальтшен. Кто хозяин, ей известно — построил дом без разрешения на месте старой риги. Серьезный дядя.

Еще перед тем, как взбежать, подумала, что машину как-то слишком нарочито поставили к самой дорожке, в двух метрах от того места, где ей сворачивать на мост.

Двери фургона распахнулись. Выскочили двое. Она даже не поняла, что происходит. Сзади подбежал третий. Откуда он взялся? Не тот ли прохожий с собакой? Который за ней наблюдал? Первые двое скрутили ее. Сунули в рот кляп. Она рванулась, крикнула, дернулась. Вдохнула — потекли слезы, сопли. Тряпку-то пропитали какой-то дрянью. Извивалась, хватала их за руки. Без толку. Они огромные. Ловкие. Сильные.

Ее затолкали в фургон.

Напоследок успела лишь пожалеть о том дне, когда решила приехать в Стокгольм.

В эту вонючую дыру.

* * *

Выписка из уголовного дела № Б 4537-04

Фонограмма N21237 «А» 0,0 — «Б» 9,2

«Дело № Б 4537-04. Допрос обвиняемого с применением звукозаписи. Допрос производится следователем прокуратуры по первому пункту обвинения. Обвиняемый — Хорхе Салинас Баррио.

Судья: Вы можете своими словами рассказать, как было дело?

Обвиняемый: Да тут и рассказывать особо нечего. По правде сказать, сам я этим складом не пользуюсь. Только договор об аренде подписал, корешу пособить. Иногда приходится выручать по-дружески, сами знаете. Я и свое барахло там пару раз оставлял, а так арендовал только на бумаге. Не мой это склад. Вот, собственно, и все, что еще?

Суд.: Понятно. Если у вас все, прошу следователя задать имеющиеся вопросы.

Следователь: Складом вы называете хранилище „Шургард селф-сторидж“ на Кунгенскурва?

О.: Ну да.

Сл.: И вы утверждаете, что не пользуетесь им?

О.: Точно. Только договор подписал, приятелю хотел помочь — приятель сам не мог снять типа. Много просрочек по платежам. Откуда ж мне знать, что там столько дури?

Сл.: Тогда чей это склад?

О.: Этого я не могу сказать.

Сл.: В таком случае хочу обратить ваше внимание на материалы предварительного следствия, страница номер двадцать четыре. Протокол вашего допроса, Хорхе Салинас Баррио, от четвертого апреля сего года. Читаем четвертый абзац, где вы говорите: „Походу, Мрадо этим складом заправляет. Он на больших тузов пашет, ну, вы понимаете. Договор-то я подписал, но склад не мой, его“. Это ваши слова?

О.: Мои? Да вы что? Нет, это ошибка. Непонятка какая-то! В жизни такого не говорил.

Сл.: Но ведь здесь написано. Написано, зачитано вам и подписано вами. Какая ж тут ошибка?

О.: Я был напуган. Тут у вас в КПЗ посидишь, и не такого наплетешь. Меня не так поняли. Следователь из полиции меня прессовал. Запугивал. Я и оговорил себя, чтоб быстрей увели с допроса. Я вообще впервые слышу о Мрадо. Мамой клянусь.

Сл.: Впервые слышите, значит? А вот Мрадо на допросе сказал, что знаком с вами. Вы сейчас сказали, что не знали, что на складе было столько „дури“? Что вы называете „дурью“?

О.: Наркоту, неясно разве? У меня у самого была там нычка всего грамм десять или около того. Для личного употребления. Я уже несколько лет как подсел. А так храню на складе только мебель да одежду, я часто хаты меняю. А другие нычки не мои, я о них знать не знал.

Сл.: А кому принадлежат остальные наркотики?

О.: Не могу я говорить. Сами знаете, меня потом из-под земли достанут. Походу, наркоту туда тот чувак пихнул, у которого я отоваривался. У него и ключ при себе. А весы мои. Я на них свои дозы взвешиваю. Только не на продажу. Для личного употребления. Мне толкать ни к чему — у меня работа есть.

Сл.: И что за работа?

О.: Грузовые перевозки. Чаще по выходным, лучше платят. Налоги не плачу, известное дело.

Сл.: Итак, если я правильно вас понял, вы утверждаете, что склад принадлежит не некоему Мрадо, а кому-то другому. Этот кто-то снабжает вас наркотиками? Каким образом на склад попали три килограмма кокаина? Это ведь солидная партия. Вы знаете, сколько за нее дадут на улице?

О.: Точно не скажу, я ведь не торгую наркотой. Ну, много, мильон или около того. Человек, у которого я покупаю, сам кладет товар на склад после проплаты. Это чтобы избегать личного контакта, не встречаться лишний раз. Мы прикинули, так будет лучше. Только чую, подставил он меня. Пихнул на склад всю партию, а мне теперь на шконку.

Сл.: Стоп, пройдем еще раз. Итак, вы заявляете, что склад принадлежит не Мрадо. И не вам. Не принадлежит он и вашему продавцу — тот только хранит на складе то, что вы купили у него. Сейчас вы предположили, что весь кокаин со склада его. Хорхе, вы правда думаете, я поверю в эту чушь? Вашему наркодилеру больше делать нечего, как оставлять наркотики на складе, от которого у вас есть ключ! Мало того, вы еще все время меняете показания, отказываетесь называть имена. Неубедительно как-то.

О.: Да ладно. Не так все сложно, просто я немного путаюсь. Расклад такой. Я складом пользуюсь мало. Мой барыга — почти никогда. Чей кокаин, не знаю. Но, походу, моего барыги.

Сл.: А марки, кому принадлежат марки?

О.: Тоже барыге.

Сл.: А имя у барыги есть?

О.: Имя мне нельзя называть.

Сл.: Что вы заладили: я не я, хата не моя, наркотики не мои? Всё ведь за то, что ваши.

О.: Да где мне столько бабок взять-то? К тому же, говорю, я наркотой не торгую. Как тебе еще объяснить? Не моя наркота, и баста.

Сл.: А другие свидетели по этому делу назвали еще одного человека. Возможно, наркотики принадлежат приятелю Мрадо по имени Радован. Радован Краньич. Может такое быть?

О.: Нет, не может. Понятия не имею, кто это.

Сл.: Имеете, имеете. Сами на допросе показали, что знаете, кому Мрадо подчиняется. А кому? Разве не Радовану?

О.: Слушай, когда я говорил о Мрадо, ты попутал. Ты о чем базаришь вообще? А? Как мне отвечать, если я не понимаю, о чем ты?

Сл.: Вопросы здесь задаю я, понятно? Кто такой Радован?

О.: Не знаю, сказал же.

Сл.: Попытайтесь…

О.: Блин, да не знаю я! Туго доходит, что ли?!

Сл.: Да, очевидно, больное место. Что ж, у меня вопросов по существу больше нет. Спасибо. Теперь вопросы может задать адвокат».

«Уголовное дело № Б 4537-04 в отношении Хорхе Салинаса Баррио, первый пункт обвинения. Допрос свидетеля Мрадо Слововича по делу о хранении наркотиков в хранилище на Кунгенскурва. Свидетель дал подписку об ответственности за дачу ложных показаний. Допрос производится по требованию прокуратуры. Следователь может задать вопросы.

Следователь: Во время предварительного следствия обвиняемый Хорхе Салинас Баррио показал, что вы арендуете склад „Шургард селф-сторидж“ на Кунгенскурва. Каков характер ваших отношений с Хорхе?

Свидетель: Хорхе я знаю, только я не арендую никакого склада. Дело это прошлое. Я познакомился с Хорхе, когда сам употреблял наркотики, но пару лет назад завязал. Хорхе встречаю иногда на улице. Последний раз видел в центре Сольна. Он сказал, что держит наркотики на одном складе на другом конце города. Сказал, что круто поднялся и теперь толкает большие партии кокаина.

Сл.: Он утверждает, что не знаком с вами.

Св.: Ерунда. Я ему, конечно, не друг. Но знать-то знает.

Сл.: Понятно. А припомните, когда именно вы встретились в последний раз?

Св.: Да весной как-то. В апреле, что ли. Я в Сольну-то приехал с друзьями старыми пообщаться. А так редко там бываю. Ну, по дороге домой завернул в торговый центр, поставить на лошадку. Тут у букмекерской стойки с Хорхе и столкнулся. Одет цивильно, не узнать. Ведь я когда с ним общаться бросил: когда он совсем на наркоту подсел.

Сл.: И что он сказал?

Св.: Сказал, что поднялся. Я спросил как. Он говорит, на коксе. На кокаине то есть. Я дальше слушать не схотел: я ж с наркотиками завязал. А он пальцы веером. Ну и давай мне выкладывать, мол, весь товар на южной стороне на складе храню. В Шерхольме, кажется. Я говорю, хватит, знать ничего не хочу про эту грязь. Он обиделся. Послал меня или вроде того.

Сл.: То есть он разозлился.

Св.: Ну да. Злой был, когда я его болтовню слушать не схотел. Может быть, поэтому говорит, что я до склада касаюсь.

Сл.: Он еще что-нибудь рассказывал о складе?

Св.: Нет, он сказал только, что хранит там свой кокаин. И что склад в Шерхольмене.

Сл.: Ладно, спасибо. У меня вопросов больше нет. Спасибо, что пришли».

Часть I

1

Хорхе Салинас Баррио быстро выучил понятия. Нумеро уно (в двух словах): не отсвечивай. Более развернуто (в пяти предложениях): не пререкайся. Не бычься в ответку. Сиди, где сидишь. Не стучи. И последнее — успевай подставлять анус и не ной. Образно говоря.

Жизнь не баловала Хорхелито. Жизнь положила на него с прибором. Сучья жизнь. Только Хорхе не лыком шит — он им еще покажет.

Зона выжала из него все соки. Украла его смех. Сегодня ты играешь рок, а завтра ты мотаешь срок. Но выход был — его знал сам Хорхе, надо только реализовать один замысел, и конец неволе. Хорхе! Несгибаемый пацан! Ты сделаешь ноги, ты вырвешься из этого гадюшника. У тебя есть план! И какой план!

Адиос, лузеры!

Один год три месяца и девять дней за решеткой. То есть больше пятнадцати месяцев, потерянных за семиметровым бетонным забором. Так долго Хорхе еще не сидел. Предыдущие ходки были короче. Три месяца за кражу, четыре — за наркотики, превышение скорости и вождение без прав. Чем отличалась эта ходка: пришлось пускать какие-никакие корни.

Эстерокерская тюрьма относилась к изоляторам класса «Б» — второразрядная крытка. Контингент: осужденные за преступления, связанные с нелегальным оборотом наркотиков. Зоркая охрана снаружи и внутри. Мышь без спросу не проскочит. Натасканные овчарки обнюхивали каждого визитера. Металлодетекторы обшаривали каждый карман. Кумы отслеживали каждый слух по зоне. Не трепыхаться, бродяги!

Сюда пускали только матерей, детей и адвокатов.

А все равно облажались. Наркоты на зоне не было… при прежнем начальнике. Ныне же пакеты с травой застреливали через забор. Дочки передавали папашам рисунки — на самом деле марки, обильно пропитанные кислотой. Дурь прятали в общих помещениях между крышей и подвесным потолком, подальше от собак, или зарывали в газон на тюремном дворе. А там ищи-свищи крайнего.

Многие курили каждый день. Выдували по пятнадцать литров воды в сутки, чтобы не спалиться на анализе мочи. Кто-то смолил шнягу. Потом приходилось по двое суток сказываться больным, покуда героин оставался в моче.

Народ на Эстерокере чалился подолгу. Кучковался. Кумы изо всех сил старались сеять раздор между разными бригадами: «Прирожденными гангстерами», «Ангелами ада», «Бандидос», югославами, «Волчьим братством», «Фитья-бойз». You name it!

Многие охранники боялись. Помогали. Если кто-то в очереди за баландой, на футбольном поле, в слесарке совал им штукарь — не отказывались. Начальство пыталось контролировать ситуацию. Сталкивать лбами. Переводить авторитетов на другие крытки. Что толку?! Банды-то во всех тюрьмах были одни и те же. Разделялись по определенным признакам: национальности, району, характеру преступления. Расисты были не в авторитете. Самые крутые — «Ангелы ада», «Бандидос», юги и «ПГ». С крепким центром на воле. Проходили по тяжким. Характер деятельности понятен: любыми незаконными путями ковать кровавый лавандос — со всеми вытекающими… методами.

Та же мафия заправляла в городе. Слава богу, с появлением миниатюрных мобильников делать это стало чуть труднее, чем переключать телеканалы ленивчиком. Общество только беспомощно разводило руками.

Хорхе бандитов сторонился. Правда, в итоге все равно закорешился кое с кем. Освоился. Нашел общие темы. Прокатила чилийская. Соллентунский район тоже. Сработало большинство общих завязок на кокаине.

Хорхелито сошелся со старым приятелем из Мерсты — латиносом Роландо. Чувак прибыл в Швецию в восемьдесят четвертом из Сантьяго. О кокосе знал больше, чем гаучо о навозе, притом что сам не успел подсесть слишком плотно. Мотать ему оставалось два года — за провоз кокаиновой пасты в таре из-под шампуня. Но друган надежный. Хорхе слыхал про него, еще когда жил в Соллентуне. Самое ценное: за Роландо держали мазь «гангстеры». Дружба с ним — это открытые двери. Это авторитет. Это большие привилегии. Мобильник, план, кокс (если есть бабосы), бухло, веселые картинки и прочий марафет. Больше курева.

Соблазн лечь под бандюков был велик. Но Хорхе опасался. Свяжешь себя по рукам. Засветишься. Доверишься. А они тебя подставят.

Он не забыл, как его вломили. Юги сдали его. Подвели под статью. Вот чалься теперь по милости Радована, гондона штопаного.

Они частенько перетирали за обедом. Он, Роландо, еще несколько чилийцев. От испанского воздерживались. Не то свои же из бригады заподозрят неладное. Хочешь побакланить с земляками — не вопрос, но так, чтобы ЛЮДИ тебя понимали.

Сегодня: полмесяца до начала реализации плана. Главное — не суетиться. Устроить побег водиночку нереально, а Хорхе пока ни одной душе не рассказал, даже Роландо. Сперва надо понять, можно ли на него положиться. Как-то прощупать. Проверить, чего стоит их дружба.

Роландо: пацан выбрал трудную дорогу. Чтобы стать своим среди «гангстеров», недостаточно быть мелким наркокурьером. Другое дело — начистить наглую репу, которая пришлась не по душе боссу. Роландо и начистил: на это недвусмысленно и грозно намекали сбитые костяшки пальцев с сизыми наколками.

Роландо жевал рис. Сказал с набитым ртом:

— Пафта ффто раз лучфе порошка. Это типа полуфабрикат, а не готовый продукт. Уличным толкачам он не вперфя. Жато кто повыше знает толк. Это выход на реальных людей. Их полис не пасет на каждом углу, за жопу не вожьмут. И провефти гораздо легче. Не пылит, как фука, а фпрятать профто.

И хотя Хорхе уже успел ознакомиться со всеми полудохлыми идеями Роландо, свое нынешнее положение рассматривал чем-то вроде академии коксоведения. Внимал. Слушал. Мотал на ус. Он и до зоны слыл докой. А ныне, после пятнадцати-то месяцев на Эстерокере, хоть докторскую степень присваивай.

Хорхе, малыш, я горжусь тобой, думал он. Хорхе, ты в теме кокаинового импорта от Колумбии до Лондона. Что, где, почем, как налаживать сеть сбыта, где искать посредников, где продавать. Как впарить туфту, чтоб торчки не заподозрили, как бодяжить товар, чтоб клиенты в центре, на Стуреплан, еще спасибо сказали. Как упаковывать. Кого нужно подмазать, от кого держаться подальше, с кем лучше не ссориться. Один из последних — Радован. Сучара!

За общим столом зэки часто перетирают свои частные дела. Гомон в зале мешает любопытным подслушать чужой разговор. К тому же такие беседы не считаются нарушением режима. Не втихаря же. Все на виду, чин чинарем.

Хорхе пытается направить разговор в нужное русло. Ему необходимо выяснить, как отнесется Роландо.

— Мы с тобой, походу, в тысяча и первый раз за это базарим. Я знаю, что ты на этой теме сидишь. А я, когда откинусь, толкать обожду. Я наперво свалю из этой нацистской страны. Да и сам на эту хрень подсаживаться не собираюсь.

— Сечешь фишку. Сам не хавай. Толкать, и только толкать. Афоризм дня.

Осторожно прощупывая Роландо:

— У тебя каналы на мази. За тобой крутые пацаны, походу. Тебя пальцем никто не тронет. Хоть сегодня ноги нарисуешь, дак вырулишь.

— Ноги, говоришь? Не, сейчас мне какой интерес? Кстати, о птичках. Юнас Нордбоге из наших «гангстеров», слыхал про такого? Повязали его.

Хорхе зацепился за тему:

— Слыхал, слыхал. Бывший хахаль Ханны Грааф. Сбежал из гётеборгского изолятора.

— Точняк. Как приговор зачитали в суде, в тот же день. Семь с половиной годков за два разбойных нападения и нанесение тяжких. Пацан реально бомбил инкассаторов.

— Бомбил, бомбил… Один хрен, облажался.

— Не скажи, все равно — царь! Ты слушай. Он расхуячил окошко и свинтил с восьмого этажа, метров семнадцать полз. Пять одеял распустил на веревки, нах. Песня, да?

— Да, мечта!

Про себя: «Давай, давай, Хорхелито, продолжай в том же духе. Выводи на откровенный базар, копни товарища Роландо поглубже. Выясни, что он думает о тебе, о побегах. Только деликатно».

— И как его повязали?

— Хоть я его и уважаю, но лоханулся он конкретно. Зависал в кабаке в Гётеборге. Квасил там. А может, Ханну новую себе подыскивая с подходящими буферами. Короче, понтовался. Влом было даже фасон сменить, только в блондина перекрасился и очки черные нацепил. Сам на рожон попер.

Хорхе мысленно поддакнул. Да, лоханулся, волосы перекрасить мало. Сам бы Хорхе подстраховался куда надежней. Вслух же сказал:

— А ему без разницы. Он, походу, решил: один хрен, срок не добавят даже, если загребут. К семи с половиной не добавляют.

— Самую малость не свезло ему. Накрыли его на самой границе в Хельсингборге.

— Видать, за бугор ломануться хотел?

— Походу, так. Снял гостиницу на чужое имя. Когда айна его сцапала, у него уж и паспорт на другое имя выправлен был. Могло бы выгореть. Сперва в Данию, а оттуда куда душа пожелает. Пряник, походу, припрятал кое-чего на черный-то день. Да вломил его кто-то. Сдал айне адресочек. Сто пудов, кто-то запалил его у кабака.

— Кто-нибудь из «гангстеров» знал, что он рванет когти?

— Извини, амиго, на такие темы отвечать не могу.

— Но ты бы помог свинтить корешу из «гангстеров»?

— А я вот интересуюсь: а Памелка Андерсон может спать на спине?

В яблочко. Ай молодца, Хорхелито! Так, подбивай клинья. Копни его глубже.

Хорхе знал: кореш по нарам — еще не кореш по жизни. Здесь другие расклады. Четче рамсы. Отмотанный срок — в зачет. Число ходок — в зачет. Чинарики, а еще лучше косяки — в зачет. Баш на баш — так строятся отношения. Смотрели и за что сидишь: педофилы и насильники — ноль без палочки. Чуть выше — торчки и синяки. Дальше — статьи за хулиганство и воровство. Держат шишку грабители и наркобароны. И главное: в чью группировку ты входишь. По вольной жизни Роландо — кореш, не вопрос. По местным понятиям: пацан играет лигой выше Хорхе.

Хорхе отхлебнул пива.

— Один вопрос пособить корешу, который утек. А вот помог бы ты сделать ноги своему амигосу?

— Смотря кому. Стремно, сам знаешь. За кого попало не впрягся бы. За «гангстера» — всегда пожалуйста. Дьявол, амиго, и за тебя впрягся бы. Секи. За бритоголового или какое-нибудь чудило из «волков» хрена бы я подписался. Да они и сами это знают. И мне бы помогать не стали.

Джекпот.

Секунды три помолчали.

И тут Роландо сделал то, чего Хорхе от него никак не ожидал. Аккуратно сложил приборы на тарелке. Со смаком.

Потом усмехнулся:

— Эй, Хорхе, да ты никак чего задумал?

Хорхе не нашелся что ответить. Лишь улыбнулся.

Оставалось надеяться, что Роландо — надежный друг. Не сдаст его.

Но не забыл: на зоне друзья живут по другим понятиям.

2

В гостиной расположились четверо. Намечался гульбарий.

Первый — ЮВе. Стрижка под золотую молодежь. Длинная челка зализана назад, волосы обильно сдобрены гелем. Такой мажорский зализон бесит люмпенов, глядят на него с яростью. Да ЮВе не парится — не рассекают поляну, коммуняки вшивые!

Следующий счастливчик тоже с зализоном. У третьего номера стрижка покороче, волосы расходятся красивыми волнами от ровного, выверенного до миллиметра пробора. Классический New England look. Четвертый — белобрысый, волосы не коротки и не длинны, очаровательно вихрятся.

Компания как на подбор — светлокожие красавчики. Благородные черты, ровные спины, гордая осанка. Мальчики на загляденье, да они и сами знают это. Холеные. Разбираются в модной одежде, следят за манерами. Умеют обратить на себя внимание. Подобрать ключик к девичьим сердцам. Все радости жизни к их услугам — круглосуточно.

Общее настроение в комнате — предвкушение: уж мы-то знаем, как оттянуться, не сомневайтесь.

ЮВе решил: будет мегавечер. Мальчики настроились зажечь не по-детски.

Аперитивом заправились еще дома у Путте, того самого, с пробором. Квартира: приличная двушка, пятьдесят два квадрата на Артиллерийской, родители Путте подарили ему на двадцатилетие в позапрошлом году. Папаша: финансист, обхаживает Стенбеков и топит их бесчисленных конкурентов. Мамаша: фамильное состояние, семья по-прежнему владеет половиной стокгольмской недвижимости и пятьюстами гектарами сельскохозяйственных угодий в Сермланде. Все чин по чину.

Уж отобедали. Об этом свидетельствовали пустые картонки на кухонном столе. Мексиканские блюда на заказ, вкусное мясцо из дорогого мексиканского ресторана «Тексас стейкхаус» на Хумлегордсгатан.

Теперь потягивали горячительное на диванах, готовясь к набегу в ночной клуб.

ЮВе повернулся к вихрастому блондину, которого все ласково называли Ниппе:

— Нам не пора еще?

Ниппе, а по паспорту Никлас, поглядел в ответ и проворковал ангельским голосочком:

— Мы зарезервировали столик на двенадцать, куда торопиться?

— Гуд, тогда давайте еще по виски с кока-колой.

— Я бы предпочел дозу кока-колы без виски и желательно без колы.

— Ха-ха-ха. Зачет, Ниппе. Расслабься, эту колу мы возьмем в клуб: надолыпе хватит.

Прозрачный пакет с четырьмя граммами кокаина чуть не прожигал внутренний карман блейзера ЮВе. Кокаин к выходным покупали по очереди. У одного турка, а тот затаривался у сербской мафии. Кто держал всю мазу, ЮВе не знал, только догадывался: наверное, пресловутый Радован собственной персоной.

— Господа, я нынче расщедрился. На четыре грамма. Выйдет минимум по полграмма на каждого, и еще девочек угостить останется, — провозгласил ЮВе.

Фредрик, мальчик с такой же стрижкой, как у ЮВе, отхлебнул из рюмки и произнес:

— А прикиньте, сколько турок наваривает на нас и нашей честной компании!

— Да уж, не бедствует, — улыбнулся Ниппе. Сделал вид, будто подсчитывает доход турка.

— И вправду, какой же у него навар? Двести крон за грамм? Сто пятьдесят? — вслух поинтересовался ЮВе.

Перешли к другим, более привычным предметам. Все это ЮВе слышал-переслышал. Обсосать общих приятелей. Потрепаться о телках. Побеседовать о «Моэт и Шандон». Какие-то темы обсуждались постоянно. Не то чтобы других тем не нашлось (чай, не гопота какая-нибудь бессловесная, но баловни судьбы, обученные высокому штилю). Просто в этом кругу не принято без надобности философствовать и растекаться мыслью по древу.

Вот перешли к теме предпринимательства.

Фредрик сказал:

— А знаете, открыть акционерное общество не так-то и дорого. Хватит ста тысяч крон, кажется, это минимальный уставной капитал. Будь у нас перспективная идея, потянули бы. Зарегистрировали бы небольшую фирму, придумали бы прикольное названьице, выбрали правление, директора. А главное — всё могли бы покупать без НДС. Клево, да?

ЮВе как-то от нечего делать анализировал, что представляет собой Фредрик. Люди Фредрика не интересовали нисколечко, что само по себе неплохо. Никогда не приставал к ЮВе с расспросами. Зато много рассказывал о себе, о модных тряпках и яхтах.

ЮВе допил свой виски. Плеснул себе побольше джин-тоника.

— Круто. Только где взять сто тысяч крон?..

— Да ерунда, такую сумму осилим всегда, — перебил его Ниппе. — Я за!

ЮВе смолк. Подумал, откуда он возьмет сто штук, хотя ответ знал заранее. От верблюда. Но виду не подал. Подыграл товарищам. Поржал за компанию.

Ниппе поставил новый диск. Путте закинул ноги на прикроватный столик, закурил «Мальборо лайт». Фредрик, только что прикупивший часы «Патек Филипп», поигрывал браслетом своей обновки и громко бубнил слова рекламы: «You never actually own Patek Phlippe, you merely look after it for the next generation».

Из стереоколонок на громкости «8» наяривал Магнус Уггла. По единому мнению всех собравшихся, Магнус рулил. Обсерал всё и вся. «Они сказали, мне на все насрать? Пусть говорят, а мне насрать». Верно поет. Толпа люмпенов пусть себе думает что хочет — стоит ли париться?

ЮВе обожал аперитивчик. Беседы золотой молодежи. Атмосферу. Его друзья умели жить красиво. Прекрасно выглядели. Шикарно одевались. ЮВе равнялся на них.

Рубашки: одна от «Пола Смита», одна от «Диора», одна из Лондона — сшита в ателье на Джермин-стрит. Еще одна — из Франции, марки «АРС», с воротником на пуговицах и двойными манжетами. На ногах: у двоих шведские джинсы «Акне», на одном — джинсы «Гуччи» с узорными швами на задних карманах. У последнего черные штаны из хлопка. Роскошные пиджаки. Первый — «Баленсиага», весенняя коллекция, двубортный, коричневый, слегка укороченная модель с «дасслоком» — двойными шлицами сзади. Второй — «Диор», приталенный, в бледно-меловую полоску и с двойным карманом с одной стороны. Третий — с иголочки, от лучших лондонских портных с Сэвил-роу, лацкан с рельефной отстрочкой и красная подкладка, чистая чесаная шерсть марки «Супер-150», лучший материал из тех, что можно купить за деньги. Отличительное свойство дорогого пиджака: послушная подкладка, она не провисает. Подкладки мягче, послушней и комфортней, чем на этом пиджаке, не сыскать ни в одном шведском бутике.

Один мальчик пришел без пиджака. ЮВе недоумевал почему.

Наконец, обувь: «Тодс», «Марк Джейкобс», лоферы от «Гуччи» с классической позолоченной пряжкой, хит сезона — спортивные туфли на резиновой подошве «Прада» с фирменным красным логотипом, составляющим часть пятки. Изначально разработаны для яхтсменов «Прада», участвовавших в кругосветной регате.

Черные точеные ремни из кожи. «Хуго Босс». «Гуччи». «Луи Виттон». «Корнелиани».

ЮВе прикинул общую стоимость барахла: семьдесят две тысячи триста крон. Эксклюзивные часы, печатки и запонки не в счет. Нехило.

На столе выстроились «Джек Дэниэлс», «Ванилла-водка», джин, полбутылки швепса, кока-кола и едва початый кувшин яблочного сока — кто-то предложил сделать яблочный мартини, но с трудом осилил стакан.

Собравшиеся постановили единогласно: дома не нажираться. Вот дойдем до кабака, там догонимся. В «Харме» уже заказан столик. Телки включены в счет.

Какая атмосфера! какие сливки общества! какой замечательный дух товарищества! — восхищался ЮВе. Какие парни! Стокгольмская ночь покорно лежала у их ног.

Взглядом пробежался по комнате. Трехметровый потолок. Толстый слой лепнины. Два кресла, серый диван на «родном» ковре. Четыреста тысяч микроскопических узлов, вытканных юной невольницей на цепи. На диване разбросаны глянцевые журналы — гламур, авто и яхты. У одной стены три приземистых шкафа из «Hyp диска галлериет». Один забит компакт-дисками, видеокассетами и DVD. Во втором — музыкальный центр «Пионер» — сам невеличка, а звук чумовой. По углам развешаны четыре миниатюрные колонки.

В последнем шкафу — книги, журналы, папки. Была здесь «Родословная книга шведского дворянства», полное собрание сочинений Стриндберга, школьные ежегодники. Хм, собрание сочинений Стриндберга — наверняка подарок от родителей Путте.

Широкая, плоская и безумно дорогая плазма.

В комнате не разувались, как принято в высоких домах. Собственно, приличные дома тем и отличаются от домов поплоше. В целом можно выделить три типа гостей. Первый не разувается, и поступает верно: бродить по дому при полном параде и… в носках — отвратнее картины не придумать! Второй сперва помнется, пожмется да посмотрит, разуваются ли другие. И если разуваются, глядишь, да и разуется сам. Этот — конформист, флюгер. Ну а третий сорт снимает обувь всегда, после чего бесшумно катается по полу в смрадных носках, ну и поделом.

ЮВе презирал гостей, ходивших по дому в носках. Тем паче в дырявых. Будь его воля, приговор был бы коротким: пуля в затылок. Его тошнило при одном виде пальца, торчащего из носка. Вот деревенщина-то! Неотесанная. Натуральное шведское быдло как оно есть. Этикет по чулочно-носочной части вкратце гласит следующее: не разувайтесь, не носите коротких носков и следите, чтобы между брюками и носками не оставалось зазора. Цвет выбирайте черный или какой-нибудь игривый, яркий, чтобы добавить красок к общему сдержанному стилю.

ЮВе не рисковал — носил исключительно носки до колен. Черные. Только «Берлингтон». Девиз ЮВе: если все носки одинаковые, куда легче собрать их по парам после стирки.

План на сегодняшний вечер простой. Столик с заранее заказанными напитками — беспроигрышный вариант. С задачей забронировать столик справились без проблем. Заказ на шесть штук — кто ж против такого устоит?

Дальше — по накатанной. Приняли по сто пятьдесят, задвинулись, еще по сто пятьдесят, приглядели девиц, малость подрыгались, потрепались, пофлиртовали с девицами, расстегнули по пуговке на рубашке, заказали шампусик, сняли девиц, задвинулись по новой. Впендюрили.

А та тема все вертелась у ЮВе в голове. Не отпускала. Вопросы сыпались один за другим. Сколько же получает этот турецкий барыга? Работает ли сверхурочно? Какова вероятность, что его зажопят? У кого покупает? Сколько наваривает? Где находит клиентов?

Спросил:

— Так сколько же он срубает за месяц? Как думаете?

— Кто «он»? — удивленно переспросил Фредрик.

— Ну, турок. У которого мы кокс берем? Вроде Гекко или помельче будет?

В их компании любили ссылаться на фильм «Уоллстрит». ЮВе посмотрел его раз десять, не меньше. Обожал каждую секунду этой алчности в чистом виде.

— Эк тебя переклинило на деньгах! — засмеялся Ниппе. — Деньги — суета. Ну, допустим, имеет он неплохой доход, и какая ему с того польза? Ты хоть видел, как он одевается? Отсосная кожанка, точно из сельпо. Золотой цепак навыпуск в палец толщиной, у цыган, должно быть, оторвал. Да еще шаровары с оптового рынка, рубаха с отворотами шире лопухов. Черт-те что и сбоку бантик, короче.

ЮВе делано хихикнул.

На том и оставили тему.

Спустя две минуты у Путге зазвонил мобильник. Во время беседы Путте крепко прижимал трубку к уху, а сам широко улыбался приятелям. ЮВе не разобрал, о чем шла речь.

Окончив беседу, Путте сказал:

— Други мои, а сейчас у меня для вас маленький сюрприз. Ему только надо найти место, куда припарковать бибику.

ЮВе не врубился. Остальные понимающе залыбились.

Прошло пять минут.

Звонок в дверь.

Путте пошел открывать. Остальные дожидались в гостиной.

Ниппе убавил громкость.

В комнату вошла длинноногая девица в мехах. Ее сопровождал горилла в черной джинсовой куртке.

Путте просиял:

— Вуаля, это вам для затравки, мальчики!

Девица по-кошачьи прошла к музыкальному центру. Надменная и самоуверенная, не шла — плыла по комнате на шпильках высотой с Какнесскую телебашню. Прямые каштановые волосы. Наверное, парик, подумалось ЮВе.

Сменила диск. Добавила громкость.

Кайли Миноуг: «You'll never get to heaven if you're scared of gettin' high».

Скинула меха. Под ними черный бюстгальтер, стринги, чулки на подвязках.

Задвигалась под музыку. Призывно. Томно.

Извивалась. Раздавала улыбки направо и налево, словно конфеты. Вертела гибким станом, играла язычком, касалась им верхней губы, поставила ногу на край дивана. Наклонилась, заглянула в глаза ЮВе. Он засмеялся. Воскликнул:

— Вот так бонус, Путте! Да она круче той, что была у нас прошлым летом!

Стриптизерша двигалась в такт песне. Сунула руку между ног. Приятели взревели от восторга. Придвинулась к Путте, чмокнула в щеку, лизнула за ухом. Тот не удержался, ущипнул ее за попку. Заложив руки за спину и не прекращая танцевать, стриптизерша отошла. Ритмично дергала животиком. Вот расстегнула лифчик, швырнула застывшему у стены горилле. Музыка наяривала все быстрей. Девица — за ней. Резко выпятила живот. Мелко затрясла грудью. Завороженные приятели не сводили с нее взгляда.

Взялась за стринги. Поводила резинкой вперед-назад. Снова поставила ногу на диван. Нагнулась.

У ЮВе встал.

Девица танцевала еще пять минут.

Вечер становился все интересней и интересней.

Когда шоу окончилось, Ниппе шутливо выдохнул:

— Ей-ей, лучшая из всех, кого я видел за последние десять лет.

Путте рассчитался с девицей в прихожей. ЮВе было любопытно, сколько она взяла.

Когда девица с гориллой ушли, мальчики налили еще по аперитиву и снова врубили Угглу.

ЮВе надоело сидеть дома. Айда в город, мальчики! Не пора ли нам пора?

— По коням, чертяки! — заорал Путте.

Пора выдвигаться.

Путте вызвал такси.

ЮВе прикидывал, хватит ли ему бабла на сегодняшнюю движуху с мальчиками.

«Мы подрываемся в центр палить бабло, нам похуй самые крутые замесы, мы целки рвем из спортивного интереса», — завывал тем временем Уггла.

3

Качалка. Сербское логово. Царство анаболиков. Кузница вышибал. Подводя итог: там мистер Радован, там Радованом пахнет.

Мрадо ходил в «Фитнес-клуб» пятый год.

Любил он это место, несмотря на раздолбанные тренажеры. Производитель «Нордик джим» — старая марка. Ну, стены децл залоснились. Хотите знать мнение Мрадо? Да по барабану. Главное — можно работать со свободным весом, да и клиентура подходящая. Остальная обстановка: ералаш, обыкновенный для таких заведений. Пластмассовые пальмы в белых горшках с искусственной землей. На стене против двух велотренажеров привинчен телик, по которому крутят «Евроспорт». Из колонок — нон-стоп техно. На одном плакате позирует Арнольд Шварценеггер, на другом Уве Рюттер с чемпионатов мира по бодибилдингу 1992 и 1994 годов. Два постера с Кристель Ханссон — пресс кубиками и силиконовые буфера. Заводит? Мрадо: не в моем вкусе.

Закуток: бугаи. Жопу особо не рвут — не та порода.

Другой закуток: мужики блюдут тело, пропорции и мышечную массу, но не забывают, что есть вещи поважнее тренировок. Дело — превыше всего. Честь — превыше всего. Грамотные действия — превыше всего. А выше всего названного — только господь Радован.

Доля Радована в качалке — тридцать три процента. Блестящий рекламный ход. Открыто с двадцати четырех до семи утра. Мрадо помнит, как даже в новогоднюю ночь перед зеркалом кряхтели и охали качки. Пусть вся страна пускает петарды и пьет шампусик, у этих одна забота — раскачаться еще на пару кило. Сам Мрадо так поздно не приходил. Ночью у Мрадо другие темы. Качался всегда вечером — с половины десятого до одиннадцати. Самое то.

Качалка — место удобное во многих отношениях. И людей набрать. И слухи послушать. И гантели потягать. Что-что, а бицепсы свои Мрадо не запускал.

Больше всего Мрадо любил отдыхать в раздевалке после тренировки. Мышцы еще горят от подходов, голова мокрая от пота. Из душевой валит пар. Пахнет шампунем и дезиком. Тело млеет.

Расслабуха.

Надел рубашку. Верхнюю пуговицу оставил незастегнутой. Ну не шьют рубашек на шею Мрадо. Не человечью — бычью.

Сегодня занимался на спину, переднюю часть бедер и бицепс. Спину прокачал тренажером. Медленные движения, нагрузка на поясницу. Главное, чтоб не включались мышцы рук. Следом — приседания. Потом низ спины. Бедра. На штанге триста пятьдесят кило. Лежа на спине, выталкивал ее вверх. По науке нельзя менять угол между ступней и голенью. По Мрадо, все это чушь для новичков. Кто знает, немного пружинит ступнями. Предельная отдача. Концентрация. Чуть не усерался от натуги.

На закуску: бицепс. Царь-мускул. Мрадо работал только со свободным весом.

На завтра оставил трапецию, трицепс, заднюю поверхность бедра. На пресс — каждый день. Этому, сколько ни загружай его, все мало.

Его дневник с расписанием каждого подхода лежал на столе у дежурного. Цель ясна — к февралю превратить сто двадцать кило мяса в сто тридцать кило мышц. Потом поменять стратегию. Работать на рельеф. Сжечь жир. К лету оставить одни только мускулы. Рельефные, без жиринки. Загляденье, мать его.

Тренировался он и в другом месте — бойцовском клубе «Панкриз джим». Ходил дважды в неделю. Чувствовал угрызения совести. Надо бы почаще ходить. Набраться сил — это, конечно, хорошо. Нужно же и девать их куда-то. Конек Мрадо: запугать. Да, раскачался он круто. Но еще круче стал он благодаря «Панкризу» — научился ломать кости.

После занятий минут по двадцать отдыхал в раздевалке. Упивался особым духом, который роднит мужиков, собирающихся в качалках. Встречаются взглядами, кивают друг другу понимающе, коротко рассказывают, что прокачали сегодня. Завязывается дружба. К тому же в этой качалке собирались люди Радована.

Базары все как у реальных пацанов: за «пятеру» «БМВ» да за то, как в прошлое воскресенье кто-то кого-то порешил на Седере. За новую технику прокачки трицепса.

Двое рубали тунца прямо из полукилограммовых банок. Третий цедил серую протеиновую баланду. Закусывал питательным батончиком «Пауэр-бар». Смысл в том, чтобы нажраться белка, пока не остыли мышцы. Восстановить пострадавшие мышечные клетки, чтобы они стали еще крупнее.

Вдруг увидел незнакомую физиономию. Новенький.

Мрадо — амбал. Новенький — гора.

Нагло начхал на заведенный обычай. Ведь надо как: ты сперва примелькайся да с краешку посиди. Въедь, что к чему. Будь паинькой. Выкажи людям почтение. А этот бычара расселся посреди мужиков, как так и надо. Типа у себя дома. Добро, хотя бы помалкивает.

Мрадо надел носки. Всегда надевал их последними. Ждал, пока ноги хорошенько обсохнут.

— Есть одно дельце на вечер. Кто со мной?

— А что за тема? — откликнулся Патрик.

Швед. Тусовался со скинхедами, но уже год, как ушел от них к Мрадо. Портаки со свастикой расплылись. Ничего не разберешь. Сплошная сизая каша.

— Да ерунда. Так, пособить маленько. Тема обычная, как всегда.

— Елы, да как же помочь-то, когда не знаешь, на что подписался?

— Расслабься, Патрик! Так кипешишься, что и обделаться недолго. Сказал же: «как всегда».

— Лады, Мрадо. Просто я интересуюсь. Что за дело?

— Да так, пошерстить надо кое-кого, а точки мои вы и сами знаете.

Ратко, деревенский детина, кореш и оруженосец Мрадо, удивленно поднял брови:

— Пошерстить? Стало быть, не совсем «как всегда»? Чё, кто-то залупился? Башлять не хочет по воскресеньям?

— Башлять-то башляют, да не все. Ты расклад знаешь. Вдруг еще есть кабаки, которые захотят с нами дружить.

Махмуд, один из нескольких арабов, ходивших в эту качалку, втирал в голову воск.

— Извини, Мрадо, сам знаешь, я по вечерам тренируюсь.

— Много тренируешься, — съехидничал Мрадо. — Слыхал, как говорит Ратко? Геморрой бывает по двум причинам. Когда ты терпила на зоне и принимаешь в туза. Или когда торчишь в качалке и обсераешься от натуги.

Ратко заржал:

— Скажи, а дело-то на всю ночь?

— Походу, повозиться придется. Ратко, ты со мной? Патрик? Кто еще? Мне нужна массовка. Просто чтобы там усекли, что я не один.

Больше никто не вызвался.

И тут прорезался верзила:

— Да, такому доходяге, как ты, пожалуй, целой армии не хватит.

Гробовое молчание.

Одно из двух: либо это бычара так пошутил, чтобы побыстрей стать своим, либо нарывается. Беды ищет.

Мрадо уставился перед собой. Ни один мускул на лице не дрогнул. Можно было отчетливо разобрать каждое слово в песне, доносившейся из спортзала. Мрадо (чувак, который в одиночку мог урыть целый атлетический клуб):

— Слышь ты, геракл! На первый раз тебя прощаю. Сиди не отсвечивай.

— А то что? Тут разрешения спрашивают каждый раз, когда шутят?

— Не отсвечивай, говорю.

Ратко попытался разрядить обстановку:

— Хорош тебе, мужик. Никто не говорит, что здесь нельзя шутить, просто…

— Иди козе писюн дрочи, понял? — отрезал верзила. — Будешь мне еще говорить, можно шутить или нет.

Пацаны все как-то погрустнели.

У каждого в голове одна и та же мысль: чувак играет с огнем!

У каждого в голове один и тот же вопрос: сам уйдет или вынесут на носилках?

Мрадо встал. Надел куртку:

— Мужик, ты лучше иди займись делом, за которым сюда приперся.

И вышел из раздевалки.

Кажись, пронесло. Все чинно, благородно.

Двенадцать минут спустя. В зале. Верзила перед зеркалом. В каждой лапе по сорокапятикилограммовой гантеле. Жилы червями расползлись по рукам. Бицухи что футбольные мячи. Арнольд Шварценеггер отдыхает.

Налегал. Пыхтел. Кряхтел.

Считал вслух: шесть, семь…

Время — половина двенадцатого. В качалке практически безлюдно.

Мрадо сходил на вахту, записал в блокнот количество сделанных подходов.

…восемь, девять, десять…

К Мрадо подошел Патрик. Поговорили. Патрик сказал:

— Я позвоню в пятницу насчет дела. Можешь на меня рассчитывать. Лады?

— Лады, Патрик. Отлично. Как позвонишь, обсосем детали.

…одиннадцать, двенадцать. Пауза. Минута отдыха между подходами. Не больше, а то мышцы остынут.

Мрадо подошел к верзиле. Встал рядом. Скрестил руки на груди. Уставился.

Верзила ухом не повел. Отсчитывал. Кряхтел.

Раз, два, три…

Мрадо взял двадцатипятикилограммовую гантелю. Передразнивая, стал тягать ее в такт верзиле. Натруженный бицепс побаливал.

…четыре, пять.

Уронил гантелю на ногу гиганту.

Тот завизжал недорезанным хряком. Побросал гантели. Схватился за ногу. Из глаз брызнули слезы.

«Дебил несчастный, — подумал Мрадо. — Нет бы отскочить назад, выставить защиту».

И со всей дури пнул беднягу по здоровой ноге. Бифштекс в полтора центнера весом шмякнулся о пол. Мрадо тут как тут. Насел. Предусмотрительно спиной к окну. Вытащил ствол. «Смит-вессон сигма» 38-го калибра. Небольшой, но практичный, по мнению Мрадо (легко спрятать под пиджаком).

Снаружи не было видно, что происходит в зале. Мрадо непривычно было махать стволом. Тем более в качалке.

Вставил ствол великану в рот.

Снял с предохранителя.

— А теперь слушай сюда, мудила. Меня зовут Мрадо Словович. И это наш клуб. Чтоб ноги твоей здесь больше не было. Если у тебя вообще остались ноги.

Гонору у великана явно поубавилось, как у старлетки из мыльной оперы, позабытой всеми спустя три месяца. Понял, что накосячил.

Походу, к лучшему.

Походу, на том и конец.

Мрадо поднялся. Ствол дулом вниз. Держал верзилу на мушке. К окну не поворачивался. Это важно. Верзила остался лежать, как лежал. Тогда Мрадо встал на изувеченную ногу — сто двадцать кило надавили на раздробленный палец.

Великан заскулил. Даже не попытался увернуться.

Мрадо вгляделся: уж не слеза ли блеснула в уголке глаза?

Сказал:

— Хромай отсюда, геракл сушеный.

Занавес.

4

Дни тянулись бесконе-е-ечно.

Ежедневно с восьми вечера до семи утра камеру запирали: времени все обмозговать — вагон. Один год три месяца, и уже… шестнадцать дней на зоне. Без шансов на побег, говорите? Обломитесь!

Хорхе жил как на иголках. Курил как паровоз. Спал урывками. То и дело бегал в сортир. Охранники бесились. Им приходилось каждый раз отпирать хату.

В долгие часы ночных бдений мысли его растягивались вереницей ярких воспоминаний.

Вспоминал сестричку Паолу. Учится в университете на отлично. Выбрала другую дорожку. «Шведи стайл» и надежность. Он боготворил сестру. Подыскивал правильные слова — он скажет их ей за периметром, когда увидит ее взаправду. Не на снимке, висящем у него над шконкой.

Вспоминал мать.

Родригеса старался не вспоминать.

Обдумывал разные планы. Прежде всего — ПЛАН. И главное — тренировался за себя и за того парня.

Каждый день нарезал двадцать кругов по периметру. В общей сложности восемь километров. Раз в два дня ходил в спортзал. На первом месте — мышцы ног. Передние, задние, голень, бедро. Качался на тренажерах. Не сачковал. В конце хорошенько отрабатывал растяжку. Другие сидельцы решили, что Хорхе повернулся на бошку. Ориентиры: пробежать четыреста метров за пятьдесят секунд, три километра — за одиннадцать минут. Если меньше курить, должен уложиться.

Тюремный двор вылизан. Подстриженная трава. Кусты по колено. Ни деревца. Слишком рискованно. Дорожки вокруг построек посыпаны гравием. Идеально подходят для пробежки. Широкие газоны. Два футбольных поля. Небольшая баскетбольная площадка. Несколько скамеек для жима. Уютный студенческий городок, да и только! Картина маслом, если бы не одно «но»: семиметровый забор.

Бег. Хорхе — прирожденный бегун. Поджарый, как партизан, ни одного перекачанного мускула, ни единой жиринки. На руках отчетливо проступают вены. Медсестра в школе как-то восхищенно сказала, что такое тело — мечта любого донорского центра. Хорхе, тогда зеленый и глупый, ответил, что с такой рожей, как у нее, мечтать не вредно. Медосмотр тут же закончился, не успев начаться.

Волосы у Хорхе прямые, каштановые, зачесанные назад. Глаза светло-карие. И несмотря на уличное воспитание, подкупающе невинный взгляд. Качество это пригодилось, когда Хорхе пошел толкать кокос.

Неделю за неделей вкалывали в мастерских. Во двор выходили два раза в сутки: час на обед и с пяти до ужина в семь на прогулку. После ужина: сим-сим, закройся. Сидели по хатам. В выходные гуляли дольше. Гоняли мяч. Качались. Кучковались со своими. Покурят, потолкуют, а то и косячок забьют, когда кум мышей не ловит.

Он подал документы на заочное образование. Начальство прониклось. Выделило ему реально больше времени, когда он был предоставлен сам себе. Каждый вечер с пяти до ужина разрешило читать в незапертой камере. Повелось на этот маскарад. Охранники снисходительно кивали. Putos.

Хата тесная, шесть квадратов, светло-бурые стены, окно полквадрата. На окне три стальных прута, выкрашенные в белый цвет. Промежутки между ними — двадцать сантиметров, не сбежишь. Хотя кому как — легендарный рецидивист Иоан Урсут вон сумел. Три месяца морил себя голодом, намазался маслом и был таков. Интересно, что труднее протиснуть — голову или плечи, размышлял Хорхе.

Обстановка спартанская. Кровать с тонким матрасом из пенорезины, стол с двумя полками наверху, в пару к нему стул, платяной шкаф, вешалка для головных уборов. И спрятать ничего не спрячешь. Вдоль стены пущена деревянная планка — вешать постеры. К самой стене ничего лепить нельзя — за плакатом легко спрятать наркоту или еще что. Хорхе повесил фотографию сестры и постер. Черно-белая классика. Че с жидкой бороденкой и в берете.

Хату шмонали минимум дважды на неделю. Искали наркотики, бухло, крупные железки. Неблагодарный труд! Плана на тюрьме — укуриться, самогона — упиться, бупренорфина в колесах — укататься.

Хорхе то страдал клаустрофобией, то мечтал о побеге — грезы эти шарашили по мозгам, будто ломовой приход. А так старался не отсвечивать, как тихушный сортирный торчок. Шугался всего и всех. Опасно, да и ни к чему. Просекут его план, и пиши пропало — суки подмахивают хозяину аж бегом.

Вспоминалось детство в стокгольмском пригороде. Соллентуна. Воспитательницы, в душе ненавидевшие иммигрантов. Тупые тетки из социальных служб, трусливые училки старших классов, надменные шведские рожи. Все условия для того, чтоб дальнейшим воспитанием районного паренька занялась улица. Что они знают о ЖИЗНИ?! О правде, толковавшейся по суровым законам районных банд. Но Хорхе не жаловался. Особенно теперь. За пять минут до воли.

Обдумывал, как замутить провоз кокса. Наводил справки. Что-то анализировал. Что-то придумывал. Что-то спрашивал у Роландо или еще у кого.

Видел странные сны. Спал плохо. Пытался читать. Дрочил. Слушал Эминема, The Latin Kings, Сантану. Налегал на бег. Снова дрочил.

Время шло ужа-а-асно медленно.

Хорхе наблюдал. Думал. Запоминал. То радовался, то стремался. Даже относиться к себе стал серьезней. В жизни не планировал дела так тщательно. Должно выгореть.

Вот только за периметром нет у Хорхе человечка, готового пойти за него на риск. Вывод: придется все решать самому. Все, да не все.

Роландо об их тогдашнем базаре за столом не вспоминал. Пацан, походу, надежный. Стукнул бы, слух по тюрьме давно бы прошел. Но копнуть его еще раз нелишне. Семь раз отмерить, прежде чем раскрыть чуваку карты. Без Роландо ему все равно не справиться.

Первая реальная задача — перетереть с нужными людьми и кое-чем запастись. Для этого нужно хоть на несколько часов вырваться на волю. Обычных выходов, как раньше, на Эстерокере уже не давали. Зато есть маза получить право выхода под конвоем на особых основаниях. Хорхе подал прошение еще два месяца назад. Заполнил форму 426а. В графе «обоснование» указал «учеба и свидание с семьей». Прокатило. К тому же то была чистая правда.

Начальство поощряло его тягу к знаниям. Держало Хорхе на хорошем счету за то, что не прибился к блатным. Считало порядочным арестантом. Не бузит. Не злоупотребляет. Ладит с контингентом. Слушается, и при этом неглуп.

Ему дали день, 21 августа, разобраться с учебой и повидаться с родными. Мало того, позволили даже встретиться с друзьями. Первый выход на волю с тех пор, как его упаковали. День расписан по минутам. Ох и жаркий будет денек. Вот и отлично! Надо подсуетиться, там, глядишь, и срастется план. Хорхе, мальчик мой, тебе ли гнить на Эстерокере всю оставшуюся жизнь?!

Одна загвоздка — конвоировать такие выходы отряжают троих мордоворотов.

И вот настало время «Ч». Двенадцать часов детально спланированной беготни.

В девять утра Хорхе с сопровождением сел в тюремный мини-автобус и покатил в Стокгольм. Прямиком в Центральную библиотеку.

В дороге Хорхе пытался хохмить:

— Пацаны, я хотел книжек почитать, а вы меня за лекарствами везете!

— В смысле? — напряглись они.

— Ну, в «библиаптеку».

Заулыбались.

Настроение в автобусе улучшилось.

Неплохое начало дня.

Пятьдесят минут спустя припарковались в центре.

Улица Оденгатан.

Вышли.

Поднялись по лестнице в читалку.

Внутри: зал «Ротонда». Хорхе остановился заценить своды. Конвоиры недоверчиво поглядывали на него. Архитектурой мы интересуемся, ага.

Хорхе спросил Риитту Лундберг. Лучшую библиотекаршу. Он заранее, по телефону, наплел ей, мол, учусь на заочке по месту отсидки. Хочу, мол, получить нормальные отметки, чтобы, как освобожусь, начать новую жизнь. Короче, губки бантиком, бровки домиком. Сообщил, что пишет реферат по истории Эстерокерской тюрьмы и этой местности в целом. Изучает, тэк сказать, вектор «кулютурно-исторического» развития.

Подошла Риитта. Примерно такой Хорхе ее и представлял: интеллигенточка с коммунистическим уклоном в домовязаной кофтейке. Бусы на шее смахивают на лакированную шишку. Ходячая карикатура на библиотекаршу.

Сопровождавшие рассредоточились по «Ротонде». Встали в проходах. Наблюдали на расстоянии.

Хорхе напустил бархату в голос. Старался говорить цивильно, без акцента:

— Здравствуйте, вы — Риитта Лундберг? А я Хорхе. Помните, я вам звонил?

— Да-да, конечно. Это вы пишете работу по культурной истории Эстерокера?

— Что-то в этом роде. Исключительно интересная тема, по-моему. Известно, что первые поселения там возникли уже несколько тысяч лет назад.

Хорхе шпарил по прочитанному. Брошюры на эту тему раздавали сидельцам. Кроме того, несколько книжек завалялось в тюремной библиотеке. Хорхе чувствовал себя мастером вешать лапшу.

Лишь бы конвой не услышал.

Баба повелась на всю эту байду. После того как он позвонил, собрала подходящий материал. Несколько краеведческих книжек. Но главное — карты и фотографии с высоты птичьего полета.

Славная, славная Риитта!

Конвоиры, убедившись, что окна в читалке расположены достаточно высоко, вышли в большой зал и встали на дверях.

Можно расслабиться. Эти лошары не энтендиерон ни бельмеса.

Три часа умственной борьбы с картами и фотографиями. С непривычки сложно. Но можно. Тем более что он уже несколько недель практиковался на картах из телефонных справочников и атласов, которые удалось надыбать в тюремной библиотеке. Эх, знал бы в школе, не сбегал бы с географии!

Разложил материалы перед собой. Выпросил линейку. Просмотрел карту за картой. Снимок за снимком. Выбрал, где был лучше изображен рельеф и дороги. Самые детальные снимки. Определил ближайшие дороги, лесные массивы, проторенные тропки. Изучил известные ему тюремные постройки, их расположение на местности и по отношению друг к другу. Усвоил, как расположена автотрасса, ведущая к тюрьме, соединена ли с другими дорогами. Выучил топографические обозначения болот, лесов, высот. Решил, что местность потянет. Мерил расстояния. Прикидывал. Смекал. Помечал. Просчитывал.

Какой же дорогой пойти?

Внутренняя часть: два одноэтажных изолятора с камерами для заключенных и двухэтажный хозблок с мастерскими и столовой. Еще больничка, дежурка в несколько этажей, столовая для охраны и помещения для свиданий. Между постройками для арестантов и для охраны еще один забор.

Снаружи: вырубленная полоса шириной тридцать метров, жидкие кустики да молодая поросль не в счет. За полосой лес на километры. Правда, в лесу есть тропинки.

Закрыл глаза. Запомнил. Снова погрузился в карты и снимки. Занялся высотами. Поднапрягшись, разобрался, какие черточки отвечают за высоту над уровнем моря. Какими обозначены дороги. Какими — водоемы. Сравнил масштабы. На разных картах разные. В одном сантиметре пятьдесят метров, в одном сантиметре триста метров и так далее. Хорхе даже не думал, что способен так сосредоточиться. Теперь картина местности была ясна.

Наконец определил три возможных места побега и три, в которых его будет ждать машина. Пометил их на карте. Пронумеровал. Точки а, б, в. Точки 1, 2, 3. Запомнил.

Дважды все выверил.

Вышел к конвоирам.

Те было заскучали. Извинился. Главное — не напрягать их сегодня. Увидев, что с книжками покончено, те облегченно выдохнули.

Следующий пункт — самый важный на сегодня. Встреча с двоюродным братом Серхио. Верный товарищ еще с лихих босяцких времен в Соллентуне. Отмычка к плану.

Хорхе с сопровождением вышел из библиотеки и направился в ближайший «Макдональдс». Запах гамбургеров будил воспоминания.

Навстречу Хорхе улыбка до ушей:

— Примо! Приве-ет, чувак!

На Серхио спортивный костюм. Волосы под сеточкой — вылитый шеф-повар, е-мое. Вместо рукопожатия буцнул Хорхе кулаком в кулак. Чисто гангстер. Ох, братишка, не будил бы ты в легавых зверя своими уличными ухватками!

Сели за стол. Перекинулись парой фраз. По-испански. Серхио угостил всю четверку бигмаками. Обожраться! Конвоиры сели за соседний столик. Чавкали как свиньи.

С тех пор как Хорхе был здесь последний раз, «Мак-дак» никак обновился. Новый дизайн. Светлые сосновые стулья. На рекламе аппетитные гамбургеры. За прилавком аппетитные цыпочки. Больше стало салатов — силоса, как презрительно выразился Хорхе. И все равно считал «Мак-дак» символом свободы. Да, отстойным, да, банальным, но занимавшим в душе Хорхелито особое место. Любимая едальня. Здесь встречался с друганами. На этой еде росли все пацаны из спальных районов. Скоро Хорхе снова будет ходить сюда, сколько живот пожелает.

Хорхе нервничал. Пора ближе к делу.

Коротко изложил его суть кузену:

— На карте отмечено три одних и три других точки. В одной из точек с цифрами поставь машину. С буквами — действуй по инструкции. Я покуда не решил, какие выбрать. Надо еще обмозговать. Тогда черкну тебе письмецо, в третьей строчке снизу укажу нужную цифру и букву. Ксерокс карты и инструкции найдешь на сорок пятой странице в книжке «Legal Philosophies». Автор — Харрис. В Центральной библиотеке, вон в той. Сечешь? — Хорхе кивнул в сторону библиотеки.

Серхио, хоть и не отличался сообразительностью, суть уловил. Особенно когда Хорхе намекнул, что будет должен ему по гроб Жизни, даром что почти все сделает сам. Серхио обещал пособить, чем сможет.

Хорхе спросил за сестру. Ароматы «Макдональдса» смешивались с теплом воспоминаний. Посиделки в фастфуде сродни ностальгии.

Потом трепались ни о чем: о родне, старинных соллентунских корешах, о чиках. Для отвода глаз.

Время вышло, надо было ехать дальше.

Расставаясь, четырехкратно расцеловались с Серхио в обе щеки. Сказали на прощание паручилийских фраз.

Уже пятый час дня. А вернуться надо к семи.

Следующая остановка: покупка обуви. Хорхе заранее пролистал каталоги. Почитал. Обзвонил магазины. Изучил ассортимент. «Гель», «Эйр», «Торсион» и прочие технологии изготовления навороченных кроссовок. Главное — не купиться на рекламную туфту. Взять реально четкие коцы. Два основных требования: чтоб беговые — это важно. Еще важнее, чтоб с самой крутой амортизацией. Охранники, конечно, отвели бы его в какие-нибудь занюханные спорттовары. Ищи дурака! Хорхе отправился прямиком в центр, на Кунгсгатан, где самый большой выбор.

Мини-автобус припарковали на многоуровневой стоянке на Норландсгатан. Хорхе еще просил разрешения порулить хоть пару метров. Куда там!

Вышли. Один из охранников попросил только что припарковавшегося дедка разбить двадцатку по кроне. Купил талон.

Пошли в город.

Ощущения — чума. Мегаполис! Центр! Ритм! Августовская жара. Вспомнился случай. Хорхе рассекает по Наркокунгсгатан на «Бумере-530i», любимой тачке всех поднявшихся барыг. Правда, через два дня Хорхе замели. И по барабану, что катался на тачке кореша, по доверенности. Но с каким понтом! Не жизнь — малина! Бабосы — рекой. Девахи — гурьбой! Пальцы веером!

И вот: Jorge was back in town.

Стал ли Хорхе умнее с тех пор? По крайней мере одно он усвоил: новое дело планировать от и до. И понял, чем отличается от толпы себе подобных. Без базара, он самый крутой/стреляный/тертый… Но так думают про себя и все остальные. Разница в том, что в душе у Хорхе зародилось сомнение на этот счет, — и в том была его сила. Теперь он дважды подумает, прежде чем сделать. Ты сперва спланируй, подготовься, тогда и горы свернешь, мечтал Хорхе.

Смотрел во все стороны. Конвоиры кольцом вокруг него.

Люди ходят по улице. Свободная жизнь бьет ключом. Глаза разбегаются! Какие чиксы! Он и забыл: летом телки куда красивее, чем зимой. С чего, казалось бы? Ведь те же самые телки? Мистика, однако.

Ничего, недолго вам ждать, кисули. Ваш Хорхе еще прошвырнется по Кунгсгатан. Ох и пощупает ваши попки. Ни одной не пропустит. С возвращением, Хорхелито!

Ходер, как охота на волю! Выпустили в город. При его-то раскладах — такая пруха! Он в центре, и всего-то три копа. Лови момент! Делай ноги! Ты в порядке. Полон сил. Знаешь все ходы и выходы. Ты — крепкий орешек. С другой стороны, чем так рисковать… Охранники, конечно, благодушны, но дело знают крепко. Все время начеку. Глаз не спускают. Стерегут. Так можно запросто всю малину обосрать. Только дай им козыри. Повезут обратно раньше положенного. И накрылся тогда его план.

Нет, стремно. Не сейчас. Слишком велик риск облажаться.

Продавщица такая сладенькая! Хорхе чуть приударил за ней. Но не забыл, за чем пришел. Нужной модели не было. Он заранее знал, просто так зашел. «Эйсикс-2080 Дуомакс» с гелевой вставкой в пятке. Главное достоинство — чумовая амортизация. Походил для виду внутри. Сам магазин большой. В тринадцать лет с корешами тырили здесь по мелочовке. Когда в Соллентуне стало тесно. Вот засада: опять вспомнил детство. Сперва в «Макдаке», теперь в обувном. С чего бы?!

Пять часов. Времени — вагон. Осталось замутить последнее дело. Встретиться с корешем, бывшим вертухаем с его зоны. Вальтером Бьюрфальком. Чувак сам ушел год назад. Конвоиры заценили идею. Их не напрягло, что арестант решил встретиться с их бывшим товарищем. Ничего удивительного: на зоне охранники нередко дружат с сидельцами. Конвоиры не учли только одного — реальной причины, по которой соскочил Вальтер.

Сели в «Голуэйз» на Кунгсгатан. Клиентура — аборигены (шведюки, стало быть). Обстановка — закос под ирландский паб в традиционных зеленых цветах. Надпись: «Highgate & Wallsall Brewing Со Ltd.». На другой пытаются острить: «Богу веруем за так, остальным — за наличные и по кредиткам». Пахнет пивом. Душевное заведение.

Покалякали. Вспомнили прошлое лето, тогда еще буза небольшая вышла. Тех, кто откинулся, тех, кто снова чалится. Наконец спустя полчаса Хорхе, понизив голос, перешел к делу:

— Вальтер, у меня к тебе базар есть серьезный.

Вальтер оторвался от пива, любопытство в глазах.

— Выкладывай!

— Свинтить хочу. Не по мне это — гнить на зоне еще три года! Есть у меня одна задумка реальная. А тебе я верю, Вальтер. Ты вертухаем был нормальным. Я же знаю, почему ты ушел. Да все пацаны знают. Ты нам помогал. Вот и я тебя прошу. Не за так, ясен пень.

Вальтер не сдаст, Хорхе уверен в нем на девяносто девять процентов. Остается один: Вальтер подмахивает и вашим и нашим. В последнем случае, Хорхе, мой мальчик, пиши пропало.

— Сбежать из Эстерокера мудрено, — стал объяснять Вальтер. — За десять лет смогли только трое. Никто из них не протянул на воле и года. Фишка ведь не в том, как уйти, а как жить после побега. Тони Ульссон и другие бегунцы: тебе их судьба ни о чем не говорит? Также важно, чтобы в плане твоем не было слабых мест. Иначе сиди и не рыпайся. Эти молодцы не нашли ничего лучше, как спрятаться под мостом в Сорунде, — там их, голубчиков, армейское подкрепление и повязало. У чуваков реально не было шансов. Хотя, если зайти с другого бока, сами нарвались, потому как западло было гасить охрану. Только я, как говорится, не при делах, не знаю, чем тебе и помочь. Но за интерес — чем смогу. Говори. Все останется между нами, ты меня знаешь.

Хорхе не заставил себя упрашивать. Он и сам уже решил довериться Вальтеру:

— Хочу спросить тебя за пару вещей. Сумеешь помочь, с меня пять косарей.

— Я же сказал: чем смогу.

Ощущения престранные. Сидишь в баре — в двух шагах тебя стерегут тюремщики, а ты спокойно трешь насчет побега с их же бывшим соратником. Так, лицо попроще. Следить за жестами. Лишь бы не заметили, как тебя колбасит. Хорхе убрал руки под стол, на колено. Нога на ногу. Стал терзать салфетку. Распустил на лапшу. Собрался с мыслями.

— Два вопроса. Первое: меня интересуют правила охраны зэков, когда нас выводят на прогулку. Второе: сколько бойцов кинут в погоню, если кто-то из нас махнет через южный забор — скажем, возле блока «Д».

Вальтер отхлебнул пива. На губе пенная полоска.

Заговорил о планах на лето. Пустой треп. Хорхе присмотрелся: а, Вальтер не умолкает для отвода глаз, пока обдумывает ответ.

Хорхе скосился в сторону охранников. Те увлечены своей беседой. Отдыхают.

Релакс, амиго.

Мандраж прошел.

Сообщил Вальтер немало. Все, что знал сам. Инфа — клад. То, что доктор прописал. Например: расстановка часовых, средства на случай побега, коды связи, стандартные предписания. Время смены часовых, расписание личного досмотра заключенных, система сигнализации. Планы действий «А» и «Б»: «А» — на случай индивидуального, «Б» — на случай группового побега. План «В» (на случай бузы) опустили за ненадобностью. Эх, Вальтер, рыбка золотая!

Хорхе не знал, как и благодарить. Обещался передать пять штук через несколько недель.

Конвоиры засобирались.

Подали знак: пора.

Хорхе (сам себе): да, пора, уже одной ногой на воле.

5

Никто среди стокгольмского бомонда не знает того, что мы сейчас поведаем о Юхане Вестлунде, он же — ЮВе, самом гламуристом из всех столичных гламурчиков. А был он заштатный гражданин, фанера над Стокгольмом, убогий шведский середнячок. Дурилка картонная, мистификатор, затеявший рискованную двойную игру. Два-три дня в неделю зажигал с мажорами, в остальное же время считал каждый грош, чтобы не вылететь в трубу.

ЮВе косил под олигарха. По правде же был он голь перекатная.

Жрал вермишель с кетчупом по пять раз на неделю, в кино не ходил, катался зайцем в метро, таскал домой туалетную бумагу из студенческих сортиров, тырил продукты из универмага, а дорогие носки — из торгового центра «NK», сам себя стриг, носил фирменные шмотки с чужого плеча; дождавшись, когда зазевается кассирша, на шару просачивался в фитнес-клуб. Снимал угол у фру Рейтершельд — об этом знали и Путте, и Фредрик, и Нигше. Съемный угол оставался единственной правдой, которой ЮВе был не в силах утаить. Впрочем, друзья не придавали такой малости особого значения.

ЮВе стал настоящим Плюшкиным по части экономии. Носил линзы только в случае крайней необходимости, одноразовые же выбрасывал лишь тогда, когда начинало зверски щипать в глазах. В магазин ходил со своим пакетом, сам жарил себе мюсли, покупал еду в копеечных супермаркетах, наливал в посуду из-под «Абсолюта» немецкую сивуху — удивительно, но друзья так и не заметили подмены.

Когда они не видели его, ЮВе жил беднее мыши. Big time.

По доходной части приходилось скрести по сусекам. Там у государства урвать: стипендию, ссуду на образование, материальную помощь на жилье. Но казенных денег ЮВе, с его-то замашками, хватало ой как ненадолго. Спасал приработок: по ночам ЮВе бомбил.

Ему едва удавалось сводить концы с концами. Еще бы, в один присест ЮВе влегкую просаживал две штуки в компании с дружками. Заработать столько извозом удавалось только по большим праздникам. Сильные стороны ЮВе-таксиста: швед, молодой, да еще приятной наружности. Пассажиры без опаски плюхались к нему в машину.

Главная сложность: ЮВе мечтал выбиться в ЛЮДИ по-настоящему. Читал книжки о жизни аристократов, учился модным словечкам, манерам, писаным и неписаным правилам жизни мажоров. Украдкой перенимал их речи, манеру гундосить, практически избавился от своего провинциального говорка. Научился к месту употреблять слово «готичный», разобрался, что носят, какие горнолыжные курорты рулят. Да их-то и было всего ничего: Туреков, Фальстербу, Смодаларё и т. п. Одно ЮВе усвоил железно: если тратиться, то тратиться с шиком. Если часы, то «Ролекс», если туфли, то «Тодс», если пиджак, то «Прада», если тетрадь для конспектов, то «Гуччи» в крокодиловой коже. Он уже готовился выйти на следующий уровень — купить «бэху»-кабриолет и тем самым исполнить последнее из трех заветных желаний: модная прича, бронзовый загар, «БМВ».

Усилия ЮВе не пропали даром. Высший свет принял его в свои объятья. ЮВе стал своим парнем. Его считали приятным, прикольным и нежадным. Впрочем, он видел: дружки все равно чуяли какой-то подвох. В прошлом ЮВе были кое-какие пробелы, родителей его никто не знает, о школе ЮВе не рассказывает. Того и гляди, запалят на вранье. То вдруг спросят, действительно ли ЮВе ездил на каникулы в Сен-Мориц. Из всех, кто там бывал, никто его не припомнит. То вдруг усомнятся: да ты жил ли в Париже, в квартале Маре? Слабовато ты шпрехаешь по-французски. Чувствовали: что-то не стыкуется, но не могли понять что. ЮВе знал свои слабые места, умело маскировал их, лавировал и учился выдавать свою фальшивку за подлинный бриллиант.

А смысл? Он и сам не знал. Да и не задумывался, он считал это способом самоутвердиться, почувствовать свою оригинальность. Однако никак не мог понять, почему выбрал именно такой путь — самый верный путь стать изгоем. Если обман вскроется, ему одна дорога — с глаз долой из Стокгольма. Порой ему казалось, что, может, это и есть его истинное желание, поэтому он с таким упорством идет к собственной погибели, желая узнать, до какого края сможет дойти. Чтобы саморучно толкнуть себя к позорному разоблачению. По чесноку, на Стокгольм ему было наплевать. Чужая сторона. Ну внимание, ну тусовки, телки, гламур и лаве, а больше тут нечего ловить. Мелкота. Взять любой другой город, там всего этого тоже навалом. Но так уж вышло, что развернулся ЮВе в столице.

Имелось у него и настоящее прошлое. Вырос он в Робертсфорсе, северном городишке рядом с Умео. Окончив девять классов, со скрипом поступил в стокгольмскую гимназию. В Стокгольм слинял без спросу: собрал две сумки, записал адрес троюродной тетки, сел на поезд и отправился в столицу. Погостив дня три, снял угол у фру Рейтершельд. Очертя голову кинулся в омут стольной жизни, в котором пребывал поныне. Примоднился, сменил фасон и причу. Поступил в респектабельную гимназию «Эстра реаль», затусовался там с правильными челами. Мать с отцом сначала раскудахтались, но ЮВе уперся, и им пришлось смириться. Со временем и сами успокоились, сыночек был доволен, ну и ладно.

О родаках ЮВе вспоминал по большим праздникам. А так можно было подумать, что он вообще сирота. Отец его был бригадир на лесопилке, едва ли есть на свете место, которое еще меньше вязалось бы с жизненными установками самого ЮВе. Мать работала в агентстве по трудоустройству. Страшно гордилась, что сын учится аж в университете.

Впрочем, не шла из его головы одна семейная тайна. Странная и не до конца изученная трагедия. Случай, о котором знал весь Робертсфорс, но все помалкивали.

Дело касалось Камиллы — родной сестры ЮВе. Камилла пропала четыре года тому назад, ни слуху ни духу. Даже о самой пропаже стало известно лишь спустя несколько недель. В ее стокгольмской квартире зацепок не нашли. В ее разговорах с родителями тоже не проскользнуло ничего такого. Никто не мог сказать ничего путного. Не исключено, что вышло какое-то недоразумение. Может, сестрицу достало все и она махнула за бугор. Стала кинозвездой в Болливуде и катается там как сыр в масле. Когда стряслась беда, атмосфера дома стала совсем невыносимой. Батя ударился в запои, заливал свое горе вином и угрюмо молчал. Мать пыталась держаться на плаву. Убеждала себя, что это просто несчастный случай, а сама все больше погружалась в дела местного отделения «Международной амнистии», в работу да еще дважды в неделю навещала психотерапевта, рассказывала ему о своих ночных кошмарах, которые, кстати, и снились ей как раз потому, что эта сволочь-психотерапевт заставлял матушку дважды в неделю вспоминать их. Но ЮВе не занимался самообманом: чтобы Камилла свалила и четыре года от нее ни ответа ни привета? Хрена лысого! С концами она. И они думают так же, просто вслух сказать боятся.

И еще одна мысль разъедала душу. Кто-то должен ответить за это, но отскочил.

Слишком уж тяжелым был дух в доме. Вот ЮВе и не выдержал, сбежал. И волей-неволей повторил путь сестры. Камилла, тремя годами старше его, тоже смылась из Робертсфорса рано, в семнадцать. Ей всегда хотелось большей славы, чем могло дать ей шведское королевство напускного благополучия. В детстве Камилла и ЮВе дрались и ссорились больше, чем другие братья и сестры, так считала мать. Не ладили совершенно. Но за два года, прошедшие со времени отъезда Камиллы, сумели подружиться. Эсэмэски, короткие телефонные звонки, а порой даже мейлы. Они как-то смогли настроиться на одну волну, ведь оба хотели одного и того же. Сейчас-то ЮВе понимал, что они с Камиллой из одного теста. В его воображении рисовался такой образ. Камилла — королева стокгольмской тусовки. Самая роскошная красавица! Крутая. Известная. И он таким же будет.

Тачку для извоза достать просто. Он брал ее напрокат у араба Абдулкарима Хаджи. Познакомился с ним в кабаке с год назад. Берешь с полным баком, отдаешь с полным баком. Другие бомбилы приняли его без вопросов — знали, что ЮВе под арабом. Таксу устанавливал по договоренности, смотря кто клиент. В журнале записывал, кого, когда и за сколько довез. Сорок процентов дохода отдавал Абдулкариму.

Время от времени араб учинял проверку на вшивость. Подсаживал своих шестерок под видом клиентов. Потом сверял, сходится ли реально уплаченная сумма с указанной в журнале. ЮВе был чист. Не хотел терять калым. Для него эти деньги были палочкой-выручалочкой в погоне за расположением приятелей-мажоров.

Единственное табу: ЮВе ни за какие барыши не возил клиентов на Стуреплан. Риск засветиться на своей территории был слишком велик.

Вот и в этот вечер ЮВе отправился бомбить. Поехал к Абдулкариму в Худдинге, взял видавший виды «форд-эскорт» 1994 года, когда-то покрытый молочно-белой эмалью. Салон выглядел убого: сидюшник отсутствовал, обивка на сиденьях пошла мотлохом. ЮВе прикололся: чтобы хоть как-то освежить колесницу, араб повесил на зеркало заднего вида аж три отдушки-елочки «Вундербаум».

Сначала заехал домой. Август. Вечерняя прохлада. Идеальные условия для извоза. На Эстермальме все как обычно — припарковаться негде. Все заставлено огромными джипами. Проезжая мимо новенького красивого порша («Cayman S.» — 911-я модель, скрещенная с «бокстером»), сглотнул слюнку — безупречность форм! Наконец нашел, где встать. Много ли места надо «форду»!

Поднялся в квартиру госпожи Рейтершельд. Время — девять. Раньше полуночи выезжать смысла нет. Засел за учебники. Через четыре дня сдавать зачет.

Квартира находилась рядом с Тессинским парком. С той его стороны, где жил ЮВе, место было более-менее приличное, с другой — отстой. ЮВе снимал у фру Рейтершельд комнату в двадцать квадратов, которая имела отдельный вход, туалет и большущее окно с видом на парк. Тишь да благодать, чего еще надобно пожилой даме? Плохо только, что с девицами, которые захаживали к ЮВе, в таких условиях не очень-то поохаешь.

Из обстановки в комнате стояла кровать шириной сто двадцать сантиметров, кресло, обитое красной материей, стол из «ИКЕА» да краденый ноутбук на столе. ЮВе тиснул его у одной простодырой раззявы в универе. Плевое дело. Дождался, когда хозяйка побежит в туалет. Обычно все шли справлять нужду прямо с ноутбуками, но были и такие, которые надеялись на авось. ЮВе своего не упустил — кинул трофей в сумку и лебедем выплыл из читалки.

К столу ЮВе прикрутил старую настольную лампу, на плафоне еще сохранились липкие следы от наклеек с медвежонком Бамсе, когда-то налепленных маленьким ЮВе. Неказистая. Чуть нагрянут гости, ЮВе быстренько гасил ее.

По всей комнате набросаны шмотки. На стене постер: Шумахер в форменной куртке «Формулы-1» поливает зрителей шампанским с пьедестала.

Как видим, обстановка была более чем скромной. Потому ЮВе предпочитал встречаться с девицами у них дома.

Учиться ЮВе было не влом. Он не передирал чужих рефератов, писал сам, активно работал на семинарах (если был готов), старался не забивать на домашние задания. Короче, не отступал от намеченной цели.

Раскрыл учебники. Финансирование — самый сложный зачет. Придется посидеть подольше.

Стал думать, анализировать, подсчитывать что-то на калькуляторе. Из головы тем временем все не шел давешний разговор с приятелями. Правда, сколько же эта черная задница наваривает на кокосе? Какая у него маржа? Риск против возможного дохода. Наверное, можно посчитать.

ЮВе еще раз перечислил свои жизненные установки. Первое: не запалиться на том, что ведет двойную жизнь. Второе: купить тачку. Третье: нажить кучу бабок. И последнее: выяснить, куда подевалась Камилла. Сделать это надо, чтобы смириться с ее исчезновением, — если получится.

«Principles of Corporate Finance» — едва осилил семь страниц. В чем разница между эмиссией акций и кредитом при финансировании предприятия? Как меняется стоимость предприятия? Привилегированные акции, бета-коэффициент, коэффициент окупаемости вложений, облигации и т. п. Делал пометки в тетради, неоново-желтым маркером выделял важное в книге, клевал носом над страницами с бесконечными диаграммами и уравнениями.

Наконец клюнул носом так, что выронил маркер. Встрепенулся. Решил, что не стоит насиловать себя дальше на ночь глядя.

Пора отправляться за хлебом насущным.

Поехал в мажорский район Седермальм, на площадь Медборгарплатсен. Было четверть двенадцатого. Проехал по Сибиллегатан к Страндвеген, потом мимо парка Берцелии. Как бы не напороться на приятелей — они жили неподалеку.

Мысли путались. Что, собственно, известно о жизни Камиллы в Стокгольме? В эсэмэсках, трепе по телефону и мейлах путного было мало. Извлек только, что сестра подрабатывала в кафе «Ого» на Оденгатан, что училась на вечерке, что сдавала экзамены по шведскому, математике и английскому. Что с кем-то встречалась. С кем? ЮВе даже имени его не знал. Знал только одну любопытную подробность: у чувака был желтый «феррари». Дома в Робертсфорсе сохранилась фотография, на которой сияющая Камилла машет ручкой из машины, стекло опущено, но хахаля ее на фотке не видно. Кто же он?

Позади осталось здание МИДа и площадь Густава Адольфа. Народу на улицах — тьма. Все возвратились из отпусков и спешили максимально насладиться радостями, которых были лишены в деревне или на яхте. У Шлюза нырнул в туннель, ведущий в сторону Медборгарплатсена.

Остановился перед отелем «Скандик», вышел из авто. Стал караулить у «Шнапса». Завсегдатаи этого бара часто ловили такси до дому или в центр.

Вот нетвердой походкой выплыли три девицы. Шанс нехило срубить. Кокетливо склонив головку, неотразимый ЮВе окликнул девиц:

— Привет, девчонки! Такси?

Одна из них, блондинка, посмотрела на своих подружек. Когда до тех дошло, о чем речь, они утвердительно кивнули. Блондинка:

— Пожалуй. Сколько до Стуреплан?

Черт, опять двадцать пять. Выкручиваться, отшучиваться. Ответил:

— Там щас пробки. Как насчет подбросить вас до Нормальмсторг? Конечно, не самый Стуреплан, но все-таки? — Для пущего шарма, с нарочитым арабским акцентом: — Спещиаль пррайс фор ю онли.

Чики захихикали. Блондинка:

— Ладно, раз ты такой милый. Только тогда уж скинь хорошенько.

Сторговались за сто пятьдесят.

Поехали к Нормальмсторг. Девицы дорогой болтали. Собирались в «Харму». У Каролины дома так клево! Так классно кормили, такой угарный вечер, такие обалденные коктейли! То-то нализались, думал ЮВе. Перестал слушать. Не отвлекайся, крути себе баранку и крути. Улыбался о своем, вид у него был самый загадочный.

Девицы всё трещали. Спросили, не хочет ли с ними за компанию? ЮВе чувствовал шедшую от них волну, понимал, что может запросто снять любую из трех. Правда, имелось одно большое «но»: девицы были не того калибра. Простоваты.

Прежде чем высадить их, спросил:

— Девчонки, можете ответить на один вопрос?

Ну наконец-то щас начнет клеить, решили они.

— Вы встречали девушку по имени Камилла Вестлунд? Высокая, красивая, из Норланда. Где-то года четыре назад?

На лицах болтушек впервые за вечер промелькнуло подобие мысли.

— У меня на имена куриная память, но Камиллы Вестлунд мы точно не встречали, — ответила одна.

Походу, либо зеленые очень, либо отжигали не в тех точках, где Камилла, предположил Юхан.

Девицы вышли у автобусной остановки на Нормальмсторг. Дал им номер мобильного. Подкинуть куда, звоните в любое время.

Снова в путь.

Остановился у Центрального парка. Мысль о Камилле прочно засела в голове. Впервые заговорил о ней с посторонними. А собственно, почему нет? Вдруг кто вспомнит ее?

Спустя семь минут в «форд» сел новый пассажир.

Мирный вечер. Извоз шел бойко. В центре вовсю тусовались подгулявшие полуночники, и всем надо было домой. А ЮВе был к их услугам.

Ближе к утру. Ночь удалась на славу, уже накапало две тонны. ЮВе грубо прикинул свою долю. Выходило: тысяча двести крон.

В ожидании очередного клиента встал у «Мельницы» на Черховсгатан. Здесь клубится сплошь молодняк да глорики мюнхенской «Баварии». Очередь длинная, здоровей, чем в «Харму». Пипл поотсосней. Подешевле. Внутрь почему-то никого не пускали, — верно, стряслось чего. У входа стояло два полицейских автобуса. По стенам голубыми волнами переливался свет мигалок. ЮВе решил свалить, чтоб не запалиться с машиной.

Уже направился к «форду», как вдруг перед ним возникла сильно знакомая личность. Личность эта вышагивала с достоинством, на ней был стильный пиджак и широкие штаны. Большие залысины и короткие курчавые волосы. ЮВе по одному силуэту догадался — Абдулкарим. Сопровождал его мордоворот — личная охрана и правая рука араба Фахди.

ЮВе огляделся: боялся, как бы не вышло какого шухера.

Араб поздоровался, открыл дверцу, сел на переднее сиденье. Мордоворот уселся сзади.

ЮВе юркнул за руль:

— Вот так встреча! Что, опять проверять будешь?

— Щто ты, щто ты, расслабься, чювак! Подкинь нас до «Спай-бара», да?

«Спай-бар»! Это ж на Стуреплан. Но попробуй откажись.

— «Спай-бар» так «Спай-бар».

— Щто ни так?

— Да нет. Все путем. Милости прошу, Абдул.

— Не говори «Абдул», да? Абдул значит «раб» по-нашему.

— О'кей, босс.

— Я знаю, щто ты не любишь Стюреплан, ЮВе. Ни хочишь там светиться. Там же твои благородный друзья. Ай, какой позор-мозор! Не стыдись, нечего стыдиться.

Чертов араб, пронюхал же! Откуда? Впрочем, нечему дивиться. Абдулкарим частенько бывал на людях. Вот и увидал, как ЮВе тусуется с приятелями на Стуреплан, а увидев, смекнул, отчего ЮВе не возит туда клиентов. Остальное просто как дважды два.

Надо как-то выкрутиться с наименьшими потерями для имиджа.

— Да ладно, Абдулкарим, не преувеличивай. Подумаешь, велика беда! Ну конечно, мне надо крутиться. Срубить слегонца на отдых и все такое. А друзья чем меньше знают, тем лучше.

Араб понимающе кивнул. Осклабился. Повел беседу дальше. Сначала ни о чем.

Наконец перешел к делу. Сделал предложение.

— Фулюс-мулюс тебе нужен, это я понимаю. Могу предложить хороший вещь. Типер слушай внимательно, а не вынимательно, не прохлопай ушами птица счастья.

ЮВе кивнул. Интересно, что предложит Абдулкарим? Вечно он с важным видом несет пургу.

— У меня, кроме такси, еще есть кое-какой бизнес. Всякий там банан-кокос продаю. Ты вот кокос у меня покупал. Через Гюрхана, турка, ты и твой приятели. На Гюрхан надежды совсем нет, да? Жид пархатый. Абдулкарима кидает туда-сюда. Разницу зажимает. Торгует дороже, чем говорю ему, да? Учет совсем плохой ведет. И совсем-совсем плохо, щто у кого-то еще берет товар. Самый хитрожопый типа. Столкнуть нас хочит. Прессует Абдулкарима. Говорит, ни отдашь грамм за чютыриста, эта неделя брать ни буду. Нарывается, шайтан! Тут я подумал о ЮВе.

ЮВе слушал, все еще не врубаясь: а я-то тут при чем?

— Ты хочиш быть вместо Гюрхан? С такси-макси у тебя ноу проблем. Ты в клубах правильный зависаешь. Знаю, щто говорю, веришь мне, да? В тех клубах твои кексы по мешку коки за ночь вырубают. Коксо-кексы. Ты как раз тот чюловек.

Коксо-кексы?

А, забей. Так по рукам или нет?

— Блин, Абдул. Дай время обмозговать. Знаешь, я на днях и сам об этом думал. Прикидывал, какой у турка навар.

— Ай, зачем опять «Абдул»? Да, конещно, думай. Только помни: ты можишь стать как дядюшка Йоаким. Купаться в золото будишь, да? Ты же хочишь, я знаю. Позвони мне до пятница.

ЮВе попытался сосредоточиться на дороге. Выехали на Биргер-Ярлсгатан. Ерзал. Вертел головой, опасаясь, как бы не нарваться на приятелей, и в то же время вжимался в кресло.

Абдулкарим с бугаем о чем-то трещали на арабском. Смеялись. ЮВе, хотя не понимал ни бельмеса, угодливо улыбался. Абдул улыбался в ответ, а сам все что-то втолковывал Фахди по-арабски. Подъехали.

Площадь Стуреплан. Гигантские очереди страждущих попасть в ночные клубы: «Харму», «Лярой», «Стурекомпаниет», «У Клары», «Кухню», «Ист», «The Lab» и прочие. В это время народу здесь больше, чем днем. Золотая жила для бомбил.

ЮВе остановил машину. Абдулкарим открыл дверцу:

— Понял, да? Срок до пятницы!

ЮВе кивнул.

Рванул прочь.

Последним этой ночью подвез захмелевшего мужичка лет сорока. Тот пробубнил какой-то адрес в Черторпе. ЮВе согласился за триста крон.

Дорогой молчал. Думал над предложением. Мужичок тем временем приснул.

Шоссе окутано мраком. На дороге никого, разве что редкие такси. Душу томила тревога, охватывающая нас всякий раз, когда надо принять важнейшее решение.

С одной стороны, невероятная пруха, шанс, реальная возможность. Прибыльнее кокса нет ничего на свете. Чего еще желать?! Взял грамм за пятьсот, отдал за штукарь. Прикинем. Одни только друзья вырубают по четыре грамма за вечер. То бишь уже можно сбагрить двадцать грамм. Как минимум. Умножил. Десять косарей за одну ночь. Упасть не встать!

С другой — мегастрем, уголовщина и отврат. Один раз облажаешься, и кирдык всему. Для него ли этот путь? Одно дело — раскумариться разок-другой. Совсем другое — торговать. Стать наркодельцом, зашибать бабосы на том, что другие гробят свое здоровье, катятся вниз, губят жизни. Западло.

С другой стороны, от коки никто еще не доходил до самого края. Потребляет его кто? Те, кто в шоколаде. Вот, к примеру, его приятели шмыгали ради чего? Уж точно не для того, чтоб свести счеты с судьбой-злодейкой, а исключительно ради кайфа. Сами и ботанеют, и при бабле, и семьи такие, что завидки берут. Акуна матата! Опасность превратиться в конченого торчка нулевая. Стало быть, и беспокоиться тебе, ЮВе, не о чем.

С другой стороны, таких отпетых злодеев, как Абдулкарим и его кодла, в столице еще поискать. Взять хотя бы его гориллу Фахди. За километр видать, что отморозок. Вдруг не расплатишься в срок, еще какой гемор? Кинет кто? Товар уведет? Нет, слишком стремно.

С другой стороны, бабки! Верные! Легкие! Как говорил Гекко из «Уолл-стрит»: «I don't throw darts, I bet on sure things». Бизнес беспроигрышный, доход гарантированный. А бабки-то ЮВе ой как нужны — с ними-то ЮВе не останется унылым говношведом. Перестанет покупать шмотки с чужого плеча, стричься на дому, снимать чужой угол. Покончит со своим жлобством. Заживет сытой жизнью, как мечтал. Купит машину, квартиру, разбогатеет — все как мечтал. Сможет даже вложиться в проекты своих приятелей.

ВОЙТИ В ИГРУ!

Либо успешный кока-коммерсант, либо лузер.

Криминал или спокойствие.

Что выбрать?

6

Субботний вечер в Стокгольме: очереди, кредитки, мини-юбки. Бухие подростки. Бухая молодежь. Бухие мужики и тетки. Бухое все, что шевелится.

В дверях клуба стоят вышибалы в кожаных куртках, рожа кирпичом: от винта, от винта, от винта. Отшивали тех, кто не сразу просек: ты ошибся клубом, чувачок, иди туда, где рылом вышел.

По Кунгсгатан табунами гулял офисный планктон. На улице Биргера Ярла тусили мажоры. Все как всегда.

Мрадо, Патрик и Ратко собрались перед рейдом. Взяли пивасик на дорожку. Нынче им предстоял поход по кабакам зажиточного Седермальма.

Гардеробы сродни золотой жиле. Как из жилы добывают руду, так надо уметь раздеть всякого, на ком болтается хотя бы намек на верхнюю одежду. Двадцать крон с башки. Сдать авоську — пожалуйте еще. В среднем за ночь обслуживают четыреста посетителей. Итого: самое меньшее восемь косарей в день. Девяносто процентов не учитываются нигде. Все бабки наликом. Большой шведский брат (государство) не в силах отследить этот доход. А расходов всего ничего: сунуть денежку симпатичной администраторше.

Расклад такой: юги устанавливали твердую таксу — три штуки с гардероба в выходной день. В будние дни — ничего. Как поделить остальное, заведение и гардеробщики решали сами. Взаимовыгодный бизнес: и сам ам, и другому дам.

План действий на сегодня: Мрадо и Ратко становятся позади, впереди стоит Патрик, решает вопрос.

Дело требует деликатности. За любой косяк Мрадо могут кинуть предъяву. Приближенные Радована ожесточенно бились за благосклонность босса. Соперники Мрадо — Горан, Ненад и Стефанович. При Йоксо-то сербы жили по-другому: дружно. Рука руку мыла.

Стокгольмские гардеробы бывают трех видов. Первые платят дань Радовану, вторые — другим бригадам вроде «Ангелов ада» или королю халдеев Йорану Буману, а последние — с переменным успехом отстаивали свою независимость. Вот с ними-то и напряг. Приходилось действовать на свой страх и риск.

Начали с «Тиволи» на Хурнсгатан. Точка Радована. Патрик подошел к гардеробщице. Мрадо кивнул ей. Старая знакомая. Положил руку Патрику на плечо:

— С этой я сам утрясу. Я ее знаю.

Все прошло без напрягов. Девушка успела выдать сто шестьдесят один номерок. Вечер только-только начался. Глянул в кассу. Походу, все сходилось. Ничего не зажилила.

Вышли. На другой стороне улицы «Мари Лаво». Точка Йорана Бумана. Туда смысла соваться нет. До поры до времени…

Выдвинулись к Шлюзу. Ночная прохлада. Дорогой Ратко рассказывал, как собирается прокачать плечевой пояс. Будет жрать тунца и курятину: много белка и мало жира. В сочетании с анаболиками. Делать двойные подходы. Делился свежими мыслями, как эффективнее организовать тренировку.

Мрадо смерил товарища взглядом. Мышца кое-какая имеется, но до Мрадо ему еще качаться и качаться.

Патрик признался, что за весь год мороженое ел раза два. Не позволяет себе ничего лишнего, разве что пиво.

Мрадо тем временем задумался. Ох, не тем у парней башка забита. Сам все о дочери думал, о Ловисе. Живет с его бывшей, с Анникой. По официальному решению Мрадо мог видеться с дочкой с вечера среды до вечера четверга. Маловато, но все равно то были самые желанные дни. Время находил без проблем, благо «специализация» позволяла: рэкет, наркоторговля, замесы. Целый день мог ходить с дочкой по паркам, кукольным театрам, смотреть новые диснеевские мультики. Лопали пиццу, смотрели видик, читали детские книжки на сербском. Мрадо мог по совести сказать любому: я — хороший отец. Вот только побыть с дочерью подольше ему не давали. Семейное право, Анника, общество, люди — никто не верил, что серб способен нормально заботиться о ребенке. Такой гон!

Надо как-то угомониться. Больше общаться. Больше времени уделять Ловисе. Завязывать с уголовщиной.

Прошли по Гётгатан. Прошмонали точки. Большинство покорно платило, некоторые артачились. Патрик рулил. Входил. Мрадо с Ратко становились поодаль, оставаясь на виду. Руки на груди. Патрик тут же вызывал хозяина. Втолковывал ему выгоды. Патрик: джинсы и футболка в обтяжку, легкий армейский куртец, бритая башка, исполосованная шрамами. Синие наколки на бычьей шее.

Обосраться можно со страху.

— Отвечаю: другие банды и бригады вас не тронут. А то у вас так и будут кассу с гардероба отжимать, вам это надо? А мы гарантию даем. А надо больше курток снять с клиентов, так мы и в этом пособим. У нас мыслей путевых много, как повысить доходность вашего гардероба и т. д., и т. д., и т. д.

Многие втыкали сразу. Те, по чью душу уже приходили. Соглашались без вопросов. Народ не хотел связываться с сербами. Кто-то отказывал. Патрик особо не наезжал. Говорил, что зайдет еще, советовал подумать. Хозяева понимали — деваться некуда: откажешь этим, ищи защиты у тех.

Прошли Гётгатан. Вышли к Медборгарплатсен. Час ночи. Многие точки уже закрывались. Из открытых заведений оставались «Шнапс», «5десят4верка», «Мельница», «Зеленый охотник», «Мондо», «Гетский погребок», чуть дальше — «Метро» и «Восток 100».

«Шнапс» ходил под Буманом. «Зеленый охотник» — под «Ангелами ада».

Вошли в «Мондо», в Доме культуры и спорта Медборгархусет. Клуб для молодняка. Народу — не продохнуть. Патрик пустился с места в карьер. Заведение намек уловило. Пошло на условия югов. Большинство хозяев ведь были не прочь поправить свои дела за счет гардеробных. Мрадо нравилось, как работает Патрик. За год совместных набегов на кабаки бывший скинхед сумел попридержать коней, научился грамотно подавать себя: толковал спокойно, рассудительно, с достоинством.

Из «Мондо» вышли в четверть второго. По площади роем кружили бомбилы.

Направились в «Мельницу» — один из самых крупных ресторанов и ночников на Седере. Старинный притон алкашей и фанов «Баварии». В 2001-м, когда «Хаммарбю» взял золото чемпионата Швеции по футболу, фанаты занесли сюда Бакирчиоглу на руках. Высокие потолки. Колонны, деревянные столы, стены оформлены под начало XX века. В новом зале дизайн на водную тему: аквариумы, голубые стилизованные капли на стенах. В подвале тема пламени, стены оранжевые, большие столы отсутствуют. Только барные стулья да столики, прикрепленные к стенам, — чтобы было куда поставить пиво.

Очередь растянулась аж до самой Гётгатан. Тридцать пять метров. Ждали терпеливо, организованно. Хипстеры со стильными хаерами и побрякушками. Альтернативный народец, обутый в туго зашнурованные гады и завернутый в арафатки. Эмо-чмошники с вычерненными челочками. Фанаты «Баварии» кто во что горазд.

В «Мельницу» хотели попасть все.

Мрадо, Патрик и Ратко ломанулись без очереди. Вокруг злобно таращились. Впрочем, никто не пикнул. Прониклись. Нутром чуяли: идут солидные люди.

Дорогу преградил вышибала: «Нам тут мажоров только не хватало!» У нас, мол, на Седере демократия. Дебил. Патрик гнать волну не стал. Объяснил, что хочет потолковать с гардеробщиками. Вышибала повернул голову. Заметил Мрадо. Смекнул, что к чему. Впустил.

Гардеробом здесь заправляла охрана. Непривычно. Чревато проблемами.

Гардеробщики: три быка. Свитеры вздуты, под ними четко проступают пластины броников. С публикой не церемонятся. Местная хватка. Деньгу трясут жестко, даже за легкие ветровки. Быки наняты в «SWEA-security» — «чисто шведском» ЧОПе исключительно для правильных шведских парней. Лошары!

Передний жопой почуял, с кем имеет дело. Походу, слышал в наушник, о чем базарили в дверях.

— Добрый вечер! Заходите, гостями будете! «Мельница» в ваших услугах не нуждается, уж извините, но заходите так, пивка попейте.

Патрик — он завелся еще от приема на входе — закусил удила:

— Кто тут рулит гардеробом сегодня, ты? Не хочешь выйти? Потолковать надо. Есть одно предложение.

Мрадо и Ратко держатся в тени. Мрадо на взводе. Ловит каждое слово.

Охранник:

— Ну, я рулю. Некогда мне лясы точить. Входите или уходите. Извиняюсь.

— Слушай, нас тут не очень вежливо встретили на дверях. Потолковать надо сейчас. Усек? Твои товарищи как-нибудь управятся, за десять минут ничего им не будет.

Ситуация. Двое других охранников скосились. Почуяли разборку. Передник ответил:

— Извините. Мне кажется, я ясно сказал. Мы не нуждаемся в ваших услугах. У нас здесь свой интерес. Не хочу вам грубить, просто поймите, мы справимся сами. Без вас!

Патрик всем своим видом кричал «бля, я щас урою это чмо».

Так сжимал кулаки, аж костяшки побелели. Портак на шее побагровел.

Мрадо подошел к Патрику, положил руку на плечо. Успокоил. Повернулся к охраннику:

— Ладно, мы войдем. Посидим, тебя подождем. Приходи побазарить, как разгрузишься.

Обстановка накалена до предела.

Мрадо потянул за собой Патрика. Ратко помог.

Патрик нехотя уступил. Поплелся внутрь.

Уф, отлегло!

Гардеробщики отбились.

Мрадо заказал пиво. Сели.

Музыка заглушала разговор.

Патрик склонился к Мрадо:

— Чё за дела, а?! Мы чё, утремся теперь, а? Чё меня увел?

— Остынь, Патрик. Я тебя хорошо понимаю. Мы с ним еще перетрем, только не при гостях. Когда его дружков рядом не будет. А то непонятка выйдет. Слушай, чего скажу. Щас мы посидим, расслабимся. Он придет побазарить. А может, забудет. Но мы-то не забудем: гнида эта полюбасу отлить пойдет или домой свалит. А мы опаньки — и пересечемся, типа побазарить надо. Ну и втолкуем ему, что почем.

Эти слова подействовали успокаивающе. Патрик даже повеселел. Ратко похрустывал суставами.

Расслабились. Мрадо пил светлое. Запенивал телок. Осматривал интерьер. Краем глаза следил за вышибалой. Специально сел на место, откуда проглядывался гардероб. Но лишний раз в ту сторону не смотрел. Ждал, когда все уляжется.

Еще раз поговорили о плечевом поясе Ратко. Обсудили допинг. Мрадо выдал кое-какие мелкие секреты Радована, хотя не стоило. Патрик рассказал, как на прошлой неделе пострелял из «магнума»: сильно ли отдает, тяжело ли жать на курок, велики ли отверстия от пуль.

Патрик спросил о сокровенном:

— А сколько человек ты завалил, Мрадо?

Мрадо (насупившись):

— В девяносто пятом я был в Югославии сам знаешь где. Выводы делай сам.

— Не, меня интересует в Швеции?

— О таком разве говорят? Я просто решаю проблемы, чтобы дело наше шло как по маслу. Мотай на ус, братан, главное — это бизнес и преданность мистеру Р. Иногда лучше молча делать, что говорят. Сидеть и жалеть о том, что сделал, не по мне. Хотя и гордиться тут нечем.

Патрик не отставал:

— Типа?

— Запомни еще вот что. Меньше языком колыхай, больше делай. Нет-нет да и испачкаешь руки. Ну что сказать? К примеру, доводилось приходовать товарищей за то, что ссучились, или там прошмандовок, которые отрабатывать не хотели. Всякое разное, но писать об этом в первых строках автобиографии я бы не стал.

Патрик притих. Дошло. Есть вещи, которые не принято обсуждать.

Сменили тему.

Так убили час.

Веселье между тем нарастало.

Гардеробщик оставался на месте. На часах четверть третьего. Закрывалось заведение в четыре. Ждали. Народ стоял на ушах. Мрадо пил минералку. Патрик заказал шестую кружку пива. Его уже порядком развезло. Ратко налегал на кофе. Патрик опять вспомнил, как неласково их встретили в дверях. Накачивал сам себя. Представлял, как вломит этому гнойному пропидору. Размажет по стенке. Как этот гондон будет рыдать. Ползать. Умолять. Стонать.

Мрадо успокаивал его. Но сам глаз не спускал с гардеробщиков. Те ухом не ведут. Походу, конкретно тупые, не втыкают, с кем имеют дело.

Минул еще час.

Ждали. Базарили.

Вот один гардеробщик, тот, который впереди стоял, наконец снялся с места.

Патрик осушил кружку. Встал. На вид ничего, не сильно бухой, оценил Мрадо. Поднялся тоже, встал рядом. Лицом к лицу.

Глаза у Патрика навыкате. Изо рта разит. Спичку поднеси, кабак рванет похлеще бензоколонки.

Потряс Патрика за мордасы. Пытаясь перекричать гвалт, громко спросил:

— Ты в норме?

Патрик кивнул. Показал в сторону туалета. Отлить хочет, еще бы — столько пива выдул!

Ушел.

Мрадо сел. Ратко посмотрел на него, склонился через стол. Поинтересовался:

— Куда это он?

— Отлить.

Вдруг шальная мысль: твою мать, как же я сразу не допер! Там же в сортире гардеробщик, а Патрик пошел следом без Мрадо и Ратко.

Вскочил. Махнул Ратко: за мной мигом!

Кинулись догонять Патрика.

Вбежали в сортир.

Белый кафель, большие стальные раковины. Вдоль одной стены зеркала. Вдоль другой — пять писсуаров. У дальней, торцевой стены — кабинки. Унитазы текут. На полу лужи мочи.

Стоп-кадр.

Охранник стоит у писсуара. У раковин о чем-то договариваются трое. Чурбаны какие-то, рубахи расстегнуты, под ними футболки. Поодаль, перед кабинками, ждут очереди еще два паренька.

Патрик подкатывает к охраннику.

Тот поворачивается. Как был, с писюном в руке.

Патрик в полуметре от обидчика:

— Узнаешь? Ты меня бортанул. Крыша тебе наша не нужна? И чё, думал, тебе не предъявят?

Охранник просек, что к чему. Промямлил что-то в ответ. Зубы заговаривал. Стреляный воробей. Между тем свободной рукой нащупывал микрофон.

Патрик шагнул вперед. Чувствовал ли он, что за спиной у него стоят Мрадо и Ратко, кто знает.

С ходу зарядил охраннику в сопатку. Кровь прыснула на стену, на белоснежном кафеле она казалась алей алого. Охранник закричал, призывая на помощь товарищей. Попытался отпихнуть Патрика. Сам силач. Бугай. Куда там! Патрик в такой ярости! Чурбаны у рукомойников заголосили. Пареньки, стоявшие в очереди, кинулись было разнимать бойцов. Дорогу им преградил Мрадо. Оттолкнул. Справилсялегко — сопляки. Ратко встал у входа. Загородил собой. Патрик с трудом ухватил охранника за стриженые волосы. Грохнул башкой о писсуар. Полетели зубы. Грохнул еще. Еще зубы. Нос сложился гармошкой. Писсуар напоминал скотобойню. Грохнул снова. Звук гулкий, будто в бубен ударили. Отпустил. Охранник мешком сполз на пол. В отключке. Вместо лица каша. Чурбаны рыдали. Малолетки у кабинок верещали от ужаса.

Тут в сортир прорвались двое других охранников. Патрик отпихнул одного. Ратко вышел и встал перед дверью. Мрадо схватил одного охранника за колено. Уцепился. Сделал захват. Вывернул колено. Охранник свалился безжизненной куклой, словно кукловод вдруг бросил нити. Мрадо сделал новый болевой захват, на ступне. Вывернул. Патрик неистовствовал, матерился, орал. Мрадо ему спокойным тоном:

— Патрик, линяй отсюда!

Бывший скинхед вышел. Мрадо остался один. Видел, что Патрик и Ратко ждут перед сортиром. Вывернул ногу еще, побольнее. Первый охранник, весь в крови, лежал под писсуаром, по телу бежали судороги. Второй, с вывернутой ступней, жалобно стонал. Последний стоял в нерешительности. Прикидывал шансы. Оба товарища на полу. В ауте. На ринге только он. Один на один с сербским шкафом. И двое таких же стоят на шухере. А подкрепления нет как нет.

Снаружи переполох.

В сортире тишина.

Мрадо сказал:

— Пацаны. Сегодня вы малость попутали. Не на тех наехали! Мы еще наведаемся к вам в «Мельницу» — потолкуем насчет наших дел. И вот что, кипеш особо не поднимайте. А то сами знаете…

Мрадо отпустил ногу, вышел. Охранники остались. В дураках.

Мрадо, Ратко и Патрик протиснулись сквозь толпу. Перед «Мельницей» уже синели маячки полицейских машин. Сербы прыгнули в подвернувшееся такси. У Патрика вся куртка и футболка замызганы кровью. Жопа!

Легавых набежало что грязи.

7

Вот и настал тот самый день.

За столом Хорхе помалкивал. Ушел в себя. Ни чавканье, ни грохот, ни шум беседы не отвлекали его от главной мысли. Решайся!

Перед тем как встать из-за стола, Роландо гаркнул во всеуслышанье:

— Ойе, Хорхе, а не замутить ли нам вечерком плюху?

Подкалывает. Роландо единственный знает о побеге.

— Чё ты орешь? — испугался Хорхе. — Вон кум рядом.

Роландо усмехнулся:

— Этот? Не, он поляну не рассекает. Это ж деревня.

Хорхе положил руку на плечо Роландо:

— Мне будет не хватать тебя, омбре.

Роландо, уже без улыбки, посмотрел на Хорхе:

— Чертяка, Хорхе, ты все путем делаешь, ты и сам знаешь. Хоть поделись с бывалым гангстером Роландо: как ты все это замутишь? Кому ж охота чалиться до конца своих дней?!

— Дай срок, амиго. Сам допрешь. Смотри и лови кайф. Ты только сделай, как я тебя просил.

Хорхе встал. Он и правда как-то привязался к Роландо, к его байкам о кокаиновой пасте, о раскладах «гангстеров» и угнанных «бэхах».

Перед этим несколько раз прощупал Роландо. Раскрыл кое-что, чтобы посмотреть, будут ли последствия. Поделился, например, что бегает до седьмого пота специально ради побега. Если Роландо стукнет, Хорхе всегда сможет отшутиться. Обошлось. Не стукнул. Ни гугу. Выходит, латиносу можно верить. И Хорхе решился. Роландо предстоит стать важным винтиком в его механизме. Сегодня свершится.

Правда, весь расклад зависит от Серхио, с которым Хорхе встретился в городе. Сумеет ли притаранить все, что нужно. На тридцать метров от забора идет вырубленная полоса — надо умудриться пошариться там какое-то время, оставаясь незамеченным.

Хорхе знал порядочно, чтобы успешно осуществить свою задумку. Режим. Куда подойдет Серхио. Где оставит машину. Оптимальный маршрут. Разветвления дорог. Еще Хорхе знал, что пробежит четырехсотку за пятьдесят секунд, а треху — за одиннадцать минут. Как все поразинут хлебальники. Хорхе в теме. Хорхе крут. Только ручкой помашет — и кровь не прольется, и Серхио особо ничем не рискует. Король, да и только.

После обеда арестантам давали час отдыха. У Хорхе все на мази. Сейчас начнется. План прост до гениальности. Хорхе, неожиданно для себя, спокоен. Спалится так спалится.

Вернулся в хату. Прикрыл дверь. Снял плакат с Че Геварой. Ногтями открутил винты, крепившие планку к стене. Винты крутились послушно. Еще бы, уж в который раз!

Извлек веревку, тонкой змейкой вытянувшуюся вдоль углубления, которое он расковырял в бетоне. Единственное место, куда не догадались заглянуть легавые. Узкое, зато во всю стену. Для веревки — самое то.

Прибили планку и радуются, что всех обломали, обломитесь сами. По чесноку, Хорхе искренне думал, что даже его образованная сестра подивилась бы его смекалке. Даром что образованная, такую находчивость даже она оценит.

Веревка скручена из длинных полосок, срезанных с казенных простыней. Раз в неделю, сдавая белье, приноровился срезать по одной сантиметровой ленте. Бельевой, принимавший у него простынки в прачечной, — свой, колумбиец. Сговорились: колумбиец делает вид, что простыня как новая, в обмен на пачку курева в неделю.

Веревка должна выдержать. Сам проверял на прочность каждый раз, как доплетал новый метр.

Вышел во двор.

Ясно. Тихо. Позднее шведское лето.

На дворе суета. Охрана гоняла в дыр-дыр с арестантами. Роландо играл против охраны. Зашибись.

Посмотрел на часы.

Через полминуты начнется.

Роландо краем глаза следил за его движениями. Через десять секунд Хорхе подал секретный знак. Роландо бросился исполнять. Набежал на охранника. Грязно подкатился а-ля Виера. Охранник кувырком. Взвизгнул, как порося. Завертелся от боли. Бдительность на нуле.

Хорхе подскочил к стене. Встал на изготовку.

Стал ждать.

И вот — как долго он вынашивал этот план — над забором показалась верхушка алюминиевой лестницы, приставляемой снаружи.

Серхио, спаситель! Сработал по инструкции! Подъехал так близко, как только мог, оставил машину на самой опушке, там, где лес ближе всего подступал к забору. Последние метры пробежал, приставил лестницу в условленном месте. С точностью до метра. До минуты. До секунды. Чума!

Хорхе достал веревку из штанов. Раскрутил. Привязал крюк, который только что смастерил из баскетбольного кольца, снятого специально для него (за ценой Хорхе не постоял). Крюк загибали час назад на пару с Роландо.

Встал под самой лестницей. Запрокинул голову. Все загодя просчитал.

Почувствовал тяжесть крюка. Прикинул его примерный вес. Единственное действие, которое он не мог отработать заранее, — зацепить крюком лестницу и перетащить ее через забор.

Бросок! Веревка взвилась в небо белой дугой. Опустилась на закругленную верхушку забора. Рядом с лестницей. Дернул веревку вбок в надежде, что крюк как-нибудь да зацепится за нижние перекладины. Сопротивления не было. Падло! Дернул снова. Не цепляется. Рванул веревку на себя. Крюк упал обратно во двор. Блядство! Подбежал. Схватил крюк, приготовился снова. Лестница осталась стоять на той стороне. Он хорошо видел ее верхушку. Спасительный конец. Только бы не промазать. Кинул опять. Ну давай же! Лязгнуло. Неужто попал? Стал выбирать веревку. Есть! Сопротивление. Крюк за что-то зацепился — за лестницу? Он потянул для пробы. Так и есть. Потянул. Поднатужился. Лестница заскрипела. Вот уже большая ее часть свесилась над Хорхе. Он тужился что было мочи — тяжелая как черт, даром что алюминий. Наконец грохнулась во двор. Сзади кто-то закричал. Хорхе обернулся. Увидел, как поднялся охранник. Как принялся шарить руками по земле, не находя рацию. Чилиец медлить не стал. Приставил лестницу к забору. Снова обернулся напоследок. Охранник чесал наперехват. Хорхе взлетел наверх. Цепкий. Поджарый. Сила в руках. Забрался. Глянул — под ним уже вовсю суетились охранники. Пнул. Лестница плюхнулась на траву. Свесился на руках с забора. Отпустил руки. Упал. С пяти метров. Жесткая посадка. Хваленый «Эйсикс 2080 Дуомакс» с гелем в пятке не выручил — одна нога пострадала. Мьерда!

Кинулся прочь. Бежал легко — вес-то всего шестьдесят семь кило! Адреналин бил ключом. Вот уже и опушка.

Перед глазами стояла карта местности. Болела нога. Курс на пункт нумеро два. По спине струился пот. Хорхе слышал собственное сопение. Дышал тяжело. Фигня! Куда им с ним тягаться! Расслабься. Опусти плечи. Думай о дыхании.

Помни: ты в превосходной форме. Уж точно превосходишь остальных сидельцев. В натуре! Бля, как нога болит!

Напролом!

По лесу. Выбежал на дорожку.

Серхио, конечно, давно слинял.

Спина взмокла. В бешеной гонке ни с чего вдруг подумал о запахе пота. Какой он сейчас: резкий? острый? стремный?

Помчался по дорожке.

В темпе!

Показалась машина. Серхио оставил ее ровно там, где условились. Пункт два. Как прекрасен новый мир! В отдалении выли сирены. Прыгнул в машину. Ключ в зажигании. Рванул с места в карьер.

С нами высшая сила!

Вой сирен приближался.

8

Очередь в «Харму» растянулась аж до «Стурекомпаниет», легендарного стокгольмского ночника. ЮВе завидел ее, когда шел с приятелями по Стурегатан. Настроение было самое клевое, необыкновенно приподнятое, компания рвалась оттянуться. Гульбарий обещал пройти по высшему разряду — ЮВе нутром чуял.

Они только что отобедали в «Ноксе». К обеду заказали доброго вина. В город не выходили уже недели две. Исстрадавшиеся души предвкушали кайф: Путте шел потискаться, Фредрик хотел накатить, а Ниппе рассчитывал снять цыпочку, а еще лучше — не одну. ЮВе тоже вошел в раж, хотел утвердиться на новом «рабочем» месте и застолбить участок.

Выданные арабом тридцать грамм он разложил по десяти пакетикам «редлайн» с красной полоской-замком, в каких обычно продают марки. Теперь две такие «трехи» жгли ему карман. Остальные спрятаны за батареей в парадном подъезде у фру Рейтершельд.

Мальчики двигались к цели. ЮВе выбрасывал ноги, вообразив себя одним из «Людей в черном». Прокручивал про себя саундтрек к фильму.

Это была даже не очередь — это был организм, составленный из живых тел. Люди кричали, махали руками, давились, пихались, блевали, рыдали, заигрывали. Вышибалы не поддавались, шустро сновали, разводя страждущих по разным очередям, стоявшим за ограждением. Одна — для обычных клиентов «Хармы». Другая — для клиентов с ВИП-картами. Третья — для суперпупермегаВИП-клиентов. Простым смертным — от винта. Мест нет. Сегодня вечером пускаем только постоянных посетителей. Чё, неясно сказано? МЕСТОВ нет!

Прыщавые гопники пытались брать охрану на понт. Биржевые маклеры совали ей мятые пятихатки. Педовки предлагали отсосать. Без толку, все получали от ворот поворот. Унизительно! — никто не произнес этого слова, но у каждого, кого не пустили за бархатную ленту, оно вертелось на языке.

Наша компания целых пять минут протискивалась к охране. Одни в очереди были понятливей, охотно расступались перед властными жестами счастливчиков, другие, наивно полагающие, что в мире есть справедливость, стояли стеной. Норовили двинуть локтем, оттеснить.

Ниппе кивнул одному из вышибал.

Самоуверенность, с которой он это сделал и которую так стремился перенять ЮВе, сработала безотказно. Сим-сим открылся. А унижение — удел тех, кто остался за бортом. Кайф от такого чувства сильнее, чем от секса.

За кассой их принял высокий симпатичный блондинчик — Карл. Тусовщик в кубе. К нему и погоняло соответствующее приклеилось — Карл Джетсет. Он на пару с компаньоном владел «Хармой», наипервейшим из гламурных ночников шведской столицы.

Ниппе распахнул объятия:

— Салют, Калле! А у тебя все мегакруто, как всегда. Такой аншлаг! Шикарно.

— Да уж, грех жаловаться. Сам Аф Дранглер нынче гуляет — снял клуб на всю ночь, публика — цимес! Вам-то столик хоть достался?

— Аск! Как обычно.

— Ну и отлично. Вот позже и поболтаем. Отдыхайте, мальчики! — И Калле юркнул внутрь.

Ниппе на миг потерял самообладание. Стоял точно оплеванный, рожа злая как у черта. И фиг бы с ним, подумал ЮВе, главное — теперь впустят.

Кассирша узнала Ниппе. Махнула: проходите, мол.

Зал был заполнен едва наполовину.

Ниппе и ЮВе переглянулись. Заржали. Снаружи послышались окрики охраны: «Куда? Клуб битком. Сегодня пускаем только постоянных клиентов».

Час спустя, постелив под колени туалетную бумагу, Ниппе склонился над крышкой унитаза.

Рядом стоял Путте — украдкой покуривал «Мальборо лайт» и пытался унцать вслед за евротехно, доносившимся с танцпола:

— И отчего у них в «Харме» сплошное евротехно крутят? Нельзя, что ль, помелодичней чего поставить, ар-эн-би там или хип-хоп? Да хоть бы старую добрую попсу типа «Мелоди-клаб»? Так нет же: одно пошлое, безумно занудное мейнстрим-парти-евротехно. Тоска, короче.

ЮВе иногда бесило, что Путте косит под музыкального гуру. Коллекция из восьми тысяч mp3, забитых на винчестер, обязывала бесконечно гундеть на тему пошлости чужих вкусов.

— Да ладно тебе ныть-то, — возразил ЮВе. — Ведь понтовый дискач.

На опущенную крышку унитаза Ниппе положил зеркало. Антураж неряшливый: подпалины на крышках и повыше, на бортах кабинок, — посетители убегали в туалет, чтобы курнуть тайком, и нет-нет да и забывали сигареты, увлекшись кое-чем еще. Например, растягивали дорожку, трепались по мобильнику, ссали или отсасывали. Когда ЮВе зашел помочиться, ему показалось, будто изюм по крышке унитаза рассыпали.

ЮВе достал пакетик, насыпал на зеркало три горки, примерно треть пакетика.

— А что, на этой неделе снова ты покупаешь? — слегка удивился Ниппе.

— Я. Только у другого чувака.

— Дешевле, чем у турка, что ли?

— Не особо, просто чувак симпатичней, — соврал ЮВе. — Чурек этот совсем несговорчивый стал. Я сегодня много взял. Если надо кому, скажите, пусть ко мне обращаются.

Ниппе замастырил три дорожки.

— Круто. Меня уже от вида дорожки штырит. Нынче, братцы, пойду на рекорд. Три отсоса, не меньше.

ЮВе поглядел на него:

— Ой, вряд ли! Помнишь, как тебе две по очереди отсосали, я еще тогда решил: это твой предел.

— Фигня, сегодня я играю в высшей лиге. У меня кукан на взводе. А как закинусь этим чудо-порошком, держите меня сорок человек. Три бабы отведают моей елды как с куста.

— Жжешь. Так заходи тогда, или где?

Путте затушил окурок о крышку. Еще одна изюмина.

— Йес, май френд, зайду. Сюда, а лучше в женский. Лето, ах лето, Хумлапарке, девчонки — короткие юбчонки.

Как ЮВе хотелось быть похожим на Ниппе, некоронованного короля минетов — принца Стурепланского. Благодаря самоуверенности, выпестованной большими трудами, Ниппе в любой ситуации был удивительно невозмутим. Правда, иногда ЮВе казалось, что все это напускное. То ли Ниппе всерьез верит в то, что он божий дар для телок, то ли просто хороший актер, убедивший всех, что верит. Да и какая разница, если все равно сумел создать себе имидж человека, о котором только и говорят повсюду. Вот бы и ЮВе такую славу. Такую, да не такую — больно уж недалекий этот Ниппе.

Ниппе вынул из кармана сотенную. Свернул купюру на голливудский манер, нагнулся и вдохнул порошок с зеркальца.

За ним закинулись ЮВе и Путте.

Вштырило с ходу. Белый динамит.

Не жизнь — малина!

Вернувшись на танцпол, он потерял приятелей из виду. Музыка долбила по ушам. Боб Синклер придушенным голосом пел про «Love Generation». В углу пыхтела дым-машина. Вспыхивал стробоскоп. Мир, нарезанный кадрами из видеоклипа. Кадр намба уан: телки top of the line. Кадр намба ту: телка заламывает руку за голову. Кадр намба фри: та же телка, нос ЮВе утонул в ее декольте.

«Харма» — чистой воды булкотряс для мажоров.

Раздухарился, расколбасился. Словно его заправили девяносто восьмым бензином. Хотелось плясать, дрыгаться, вихляться, обниматься. Но больше всего — кончить. Елда стояла столбом, хоть зови кошаков когти об нее точить.

Ноги дрыгались, почитай, вдесятеро пуще обычного.

Картина маслом: он лучше всех, ядреней всех, умнее всех. Круче всех. Он всем еще покажет.

Подвалила другая девица. Чмокнула в щеку. Прокричала в ухо:

— Ой, приветик, ЮВе! Как сам? Как вы оттянулись в позапрошлые выходные?

ЮВе откинул голову. Прищурился:

— Софи! Такая кле-е-е-евая сегодня! Вы здесь всей бандой?

— Да, только Луизы не хватает, она в Дании. Пойдем за наш столик, поздороваешься.

Взялись за руки. Она подвела его к столу.

Окинул взглядом компашку. За столом сидели четыре обалденные красотки в таких топиках, которые не то что не скрывали, напротив — подчеркивали все прелести. Из цветов преобладали розовый, сиреневый, бирюзовый. Все — кто в лифчике «пуш ап» с гелевыми подкладками, кто в силиконовых чашках, в джинсах в обтяжку либо в мини-юбках.

Да садись уже, блин, ЮВе! — не зевай.

Ниппе уж тут как тут — сидел, облапив одну из девиц. Подбивал клинья, шутил, томно заглядывал в глаза. Интересно, какая по счету? — подумал ЮВе. Неужто вторая? Да хрен там, когда успел бы?!

Подсел. На столе «подарочный набор» — поднос, уставленный напитками: пузырь водки в ведерке со льдом, банки с тоником «Швепс», имбирный лимонад, содовая и русский коктейль. ЮВе взял за правило: пей коктейли или шампусик. Пиво ни в коем разе.

Из-за громких «унца-унца» приходилось чуть ли не кричать. Софи предложила ему водки с содовой. ЮВе отпил, помешал трубочкой, пальцами взял кусок льда и сунул в рот. Стал жадно сосать. Софи наблюдала за ним, посасывая свой коктейль.

Он внял совету Абдулкарима. Сперва раздавай за так. Обрасти приятелями. Одни купятся на твою щедрость, другие — на твой кэш. В кабаке давай им по чуть-чуть, потому как кабак — место стремное. Другое дело — афтерпати. Вот там можно оделить и шапочных знакомых. Веди их домой. Поначалу торгуй по мелочи — ты ж не хочешь, чтоб кто-то перепродавал твой товар?

Ниппе подался вперед, завел беседу с Софи. ЮВе не слышал о чем. Он тем временем ловил кайф, расстегнув еще одну пуговицу на рубашке и отхлебывая коктейль прямо из стакана. Мысли четкие, гладкие, как щека после станка «Мак-3».

Собственные соображения ЮВе. Не приносить слишком много за один раз: если заметут, скажет, взял для себя. Остальное рассовал по укромным закуткам. Как сбагрит, сбегает домой за новой партией. Не проблема — от Стуреплан до Тессинского парка рукой подать. Еще важнее навешать приятелям лапши, чтоб не загонялись насчет того, что отныне товар будет подгонять он.

Софи вдруг припала к ЮВе, чуть коснувшись губами его уха. ЮВе вздрогнул.

Спросила прямо:

— Ниппе сказал, у тебя есть чарли. Дашь попробовать?

Про себя ЮВе сердечно поблагодарил Ниппе. Карты вскрыты. Играем в открытую, не делаем страшного лица.

— Щепотка найдется, — ответил ей. — Берем твою подружку Анну — и айда в Хумлан.

Взявшись за руки, стали протискиваться наружу. Сквозь толпу бакланов, силиконовые дойки, сербских братков и поддатых брокеров.

Неутомимо наяривало евродиско.

Пробились к выходу. У касс народу битком. Карл Джетсет стоял на месте, следил за денежным потоком. Но это так, куда важнее было встречать гостей, обниматься, улыбаться, обмениваться приветствиями, балагурить, заигрывать. Джетсет знал дело туго. Работал с шиком. Бабки текли рекой. Хорошо бы затусить с ним, отметил про себя ЮВе.

Подошел. Софи с одного боку, подружка Анна — с другого. Протянул на прощание руку. Удивленно приподнятая бровь. «А вы?..» Ответ наготове: «Приятель Ниппе Кройца, припоминаете?»

По глазам видно было, что узнал. Хотя, может, просто притворился. Ведь одним из важнейших умений Карла было встречать гостей как родных, даже если он понятия не имел, кто они и откуда. Кто-то зовет это лицемерием. ЮВе зовет business mindedness.

ЮВе отпустил несколько наспех состряпанных шуточек. Каждая вызывала у приятелей взрыв хохота. Карл с интересом разглядывал девиц, прижимавшихся к ЮВе с обоих боков. Расчет ЮВе сработал. Сказал Карлу, что хотят выйти на минутку — глотнуть свежего воздуха, одна нога здесь, другая там. Карл кивнул: валяйте. ЮВе отпустил еще парочку острот. Походу, контакт установлен, заряд положительный. Карл вроде не напрягся.

ЮВе (самому себе): десять баллов, ЮВе!

Вышли. Два часа ночи. Увидели гигантскую волнующуюся, беспорядочную очередь. Договорился с охранником, что быстро воротятся. Напротив парк Хумлан, все еще покрытый зеленоватым мраком, даром что светало. Гомон очереди уходил в минус. Девицы добрели до скамейки. Плюхнулись. Вяло шутили. Дул свежий ветерок, осушая капли пота. ЮВе балабонил как попугай, сыпал комплиментами направо и налево, из кожи вон лез, лишь бы обаять девиц. Втирался в доверие, типа свой в доску.

— Блин, просто мегапати сегодня! Вы уже встретили там интересных мальчиков или как? Ниппе — очаровашка, да? Могу организовать его тебе, Софи.

И так далее, без умолку. Софи — сногсшибательная красотка. ЮВе запал на нее.

Он и знал их, и в то же время — нет. Девицы тусовались в компании из Лундсбергского колледжа. Девиз заведения: знания, традиции, единство. Имена им давали всегда в честь мам, а тем, в свою очередь, в честь их мам. Об их жизни ЮВе знал почти все от своих приятелей-мажоров. Изучил их жаргон, манеры.

— Может, лучше сам чего-нибудь для нас организуешь? — хихикнула Анна.

— Ах да, чуть не забыл, — слукавил ЮВе.

Старался не суетиться, выжидал, пока сами не клюнут.

Достал портсигар с зеркальцем, раскрыл. Из внутреннего кармана вынул заготовленный пакетик. Высыпал кокс на зеркальце. Разровнял кучку лезвием, вымостил три тонюсенькие дорожки. Продемонстрировал девицам трубочку из нержавейки. Огляделся, протянул им трубочку:

— Милости прошу. Угощайтесь.

Через четверть часа девицы вернулись в клуб. Охранник запомнил их: таких девиц, как Анна и Софи, пустили бы по-любому — очередь расступилась перед ними, как Красное море перед Моисеем.

ЮВе остался в парке, хотел воткнуться сам.

Все прошло на ура. Девицы прибалдели. Сразу оживились, почувствовали дикий прилив сил. С почином, ЮВе! Первый шаг навстречу миру нарко… В смысле налика.

Дальше — только больше.

Небо стало светло-серым.

Ему почудилось, будто блеснул застекленный переход к подземным книгохранилищам Королевской библиотеки. ЮВе частенько засиживался в ней, когда не хотел учиться дома. Не раз видел там Софи. Научился отличать характерный цокот ее каблучков, когда она ходила по рядам, разыскивая подружек, запомнил, с кем из ребят она здоровается. Потом выяснилось, что даже знаком с несколькими ее товарищами. Мир оказался теснее, чем кажется.

Поднес портсигар, взял трубочку.

И тут увидел его.

Он пронесся по Стурегатан, всполохом озарив стокгольмскую ночь. Рев его мотора заглушил бы небольшой атомный реактор.

Желтый «феррари».

Первая мысль: модель такая же, как на фото с Камиллой.

Вторая мысль: едва ли в Стокгольме найдется другая такая машина.

Нахлынули воспоминания о сестре.

Надо обязательно узнать.

Кто хозяин «феррари»?

* * *

СТОКГОЛЬМСКИЙ ГОРОДСКОЙ СУД

ПРИГОВОР

Именем Королевства Швеция

СТОРОНЫ

Обвинитель:

Прокурор Маркус Шеберг

Стокгольмская горпрокуратура

Потерпевшие:

1. Йоаким Берггрен, 16.08.1974 г. р., проживающий по адресу: 126 52, ХЕГЕРСТЕН, Вапенгатан, д. 5;

2. Даниэль Лаппалайнен, 05.02.1980 г. р., проживающий по адресу: 117 27, СТОКГОЛЬМ, Лундагатан, д. 55.

Подсудимые:

1. Патрик Шеквист, 17.04.1976 г. р., проживающий по адресу: 118 53, СТОКГОЛЬМ, Русенлундсгатан, д. 28;

2. Мрадо Сповович, 03.02.1967 г. р., проживающий по адресу: 116 39, СТОКГОЛЬМ, Катарина-Бангата, д. 37.

Официальная защита:

Адвокат Мартин Томассон, адрес: 112 31, СТОКГОЛЬМ, а/я 5467.

___ ___ ___ ___ ___ ___ _____

СОСТАВ ПРЕСТУПЛЕНИЯ: СТАТЬЯ:

Нанесение тяжких телесных ст. 3, ч. б УК Швеции,

Повреждений

МЕРА НАКАЗАНИЯ:

Лишение свободы, 3 года

СНЯТЫЕ ОБВИНЕНИЯ:

2-й пункт обвинения (Мрадо Сповович, в нанесении телесных повреждений).

Основания для принятия решения суда:

Пункт обвинения 1 (подсудимый Патрик Шеквист

обвиняется в нанесении тяжких

телесных повреждений).

___ ___ ___ ___ ___ ___ _____

Суд установил:

Обвинитель в качестве письменного подтверждения представил заключение эксперта по результатам судебно-медицинской экспертизы телесных повреждений, нанесенных Йоакиму Берггрену. В результате медицинского освидетельствования у потерпевшего зафиксированы: перелом перегородки носа, перелом нижней челюсти в двух местах, трещина в верхней челюсти с правой стороны, рваные раны кожи в пяти местах, отеки и синяки на щеках и на лбу, гематома вокруг правого уха, опухшие губы, ссадины на губах, выбито четыре верхних передних зуба, кровоизлияние в головной мозг, сильный отек и контузия головного мозга.

В качестве устного подтверждения обвинитель представил показания потерпевшего Йоакима Берггрена и свидетеля Петера Холлена, охранника из ресторана «Мельница», а также показания свидетеля Кристера Трефа, посетителя вышеуказанного ресторана, присутствовавшего при совершении преступления.

Потерпевший Йоаким Берггрен показал, в частности, следующее. Мрадо Словович, Патрик Шеквист и Ратко Маркевич втроем посетили ресторан «Мельница» 23 августа с. г. в 1 ч. 20 мин. ночи. Охранник Йимми Андерссон, дежуривший на входе в ресторан и отвечавший за пропуск посетителей, сообщил Й. Берггрену по системе внутренней связи, что трое вышеназванных лиц вели себя вызывающе и потребовали встречи с дежурным по гардеробу. Й. Андерссон во избежание конфликта впустил их. Й. Берггрен догадался, что трое вышеназванных лиц относятся к т. н. гардеробной мафии, т. е. организованным преступным группам, пытающимся нелегальным путем присваивать часть дохода, получаемого гардеробами ресторанов и кафе. Поэтому он сообщил им, что «Мельница» не заинтересована в их услугах. Тем не менее он предложил троим вышеназванным лицам пройти в ресторан. Те повели себя агрессивно. В частности, П. Шеквист сказал, что они не уйдут из ресторана, пока не поговорят с администратором гардероба. Примерно через 2 минуты они все же решили войти в ресторан, не дождавшись администратора. Берггрен продолжил дежурство: обслуживал гардероб и встречал посетителей. Около 3 часов ночи он пошел в туалет по малой нужде. Вслед за ним в туалет вошел П. Шеквист. Немного погодя туда же вошли двое остальных. Берггрен стоял у писсуара. П. Шеквист подошел к потерпевшему и ударил его кулаком по лицу, сломав нос. Потом, схватив Й. Берггрена за волосы, П. Шеквист стал бить его головой о край писсуара, нанеся не менее трех ударов. Й. Берггрен вспомнил, что при этом П. Шеквист выкрикивал: «Пидор гнойный!» и «Таких, как вы, давить надо!» Затем Берггрен потерял сознание.

Ознакомившись с предъявленными ему обвинениями, подсудимый Патрик Шеквист показал следующее. Йоаким Берггрен угрожал ему, сказав, в частности, что «уроет Патрика, если тот еще раз сунется в „Мельницу“». Угроза была вызвана тем, что П. Шеквист отказался сдать куртку в гардероб. По его мнению, именно поэтому потерпевший решил, что он относится к гардеробной мафии. После этого П. Шеквист пошел в туалет по малой нужде. Там Й. Берггрен толкнул его в грудь. Подсудимый пытался защитить себя, в результате завязалась драка. Подсудимый не помнит подробностей драки, но помнит, что в ее ходе ему было нанесено множество ударов кулаками и что он тоже отвечал Й. Берггрену, отбиваясь от его ударов. Однако он настаивает на том, что нанес Й. Берггрену не более трех ударов по лицу. Свои действия подсудимый оправдывает вынужденной самообороной. Он не признает, что бил потерпевшего головой о писсуар. Он никогда бы так не сделал. Потом в туалет вбежали двое товарищей потерпевшего. Шеквист не знал, что они являются охранниками ресторана. Один из них напал на Мрадо Слововича. Шеквист затруднился сказать, по какой причине. В этот момент он был пьян.

Суд постановил:

Охранник Петер Холлен пояснил, в частности, что, войдя в туалет, увидел, как П. Шеквист схватил Й. Берггрена за шею. Он увидел также, как М.Словович «борцовским приемом» повалил на пол второго охранника, Дани Лаппалайнена, и сделал болевой захват ноги. Посетитель ресторана, свидетель Кристер Треф, слышал, как П. Шеквист кричал Й. Берггрену, что будет «мочить его, пока тот не поумнеет». Кроме того, он видел, как П. Шеквист стал избивать Й. Берггрена. Показания свидетелей отличаются достоверностью. Суд также счел достоверными показания потерпевшего Й. Берггрена. Он, например, подробно изложил, что именно кричал ему П. Шеквист. Показания потерпевшего подкрепляются результатами судебно-медицинской экспертизы и показаниями свидетелей П.Холлена и К. Трефа.

На теле П. Шеквиста не обнаружено травм. Подсудимый не обращался за медицинской помощью после вышеописанных событий. Свидетель К. Треф пояснил, что П. Шеквист неспровоцированно избил Й. Берггрена. В силу вышесказанного суд счел показания подсудимого П. Шеквиста недостоверными.

Суд нашел обоснованными обвинения Патрика Шеквиста в избиении Йоакима Берггрена и находящимися в полном соответствии с формулировкой государственного обвинителя. Действия П. Шеквиста не могли быть продиктованы необходимостью самообороны. Избиение осуществлялось в крайне жестокой форме и, по мнению судей, должно квалифицироваться как тяжкое преступление, поскольку вследствие нанесения многократных ударов потерпевший получил серьезные травмы головы. Суд считает заключение государственного обвинителя доказанным и согласился квалифицировать совершенное преступление как нанесение тяжких телесных повреждений.

Суд учитывает как отягчающее обстоятельство то, что Патрик Шеквист совершает подобное преступление повторно, уже имея семь судимостей. В последний раз он отбывал наказание за нанесение телесных повреждений в виде лишения свободы сроком на 4 месяца, назначенное Городским судом Накки. Из других судимостей еще одна связана с нанесением телесных повреждений. Кроме того, П. Шеквист привлекался к ответственности за угрозы насилием, преследование других лиц по национальному признаку, незаконное ношение и хранение оружия, вождение в нетрезвом виде и автодорожные нарушения. По данным Шведского управления исполнения наказаний и Шведского управления пробации, Патрик Шеквист живет в нормальных условиях. Работает по специальности «строительный рабочий», большую часть свободного времени занимается т. н. бодибилдингом.

Его годовой доход составляет примерно 200 тысяч крон. Необходимость в надзоре отсутствует. П. Шеквист согласился на общественно полезный труд.

Суд приговорил:

Считать Патрика Шеквиста виновным и, ввиду особой тяжести совершенного преступления, назначить ему наказание в виде лишения свободы на срок 3 года с отбыванием в тюрьме.

Пункт обвинения 2 (подсудимый Мрадо Словович

обвиняется в нанесении тяжких телесных

повреждений).

Суд установил:

В качестве устного подтверждения обвинитель представил свидетельские показания охранника Даниеля Лаппалайнена и охранника Петера Холлена.

Д. Лаппалайнен пояснил, в частности, следующее. Он не помнит, был ли на нем в тот момент служебный жетон. Он почувствовал, что в мужском туалете что-то происходит. Войдя, он застал Йоакима Берггрена лежащим на полу. Стены и лицо Й. Берггрена были в крови. В туалете находилось еще несколько человек. Д. Лаппалайнен приказал всем оставаться на местах. Сразу после этого один человек пробежал рядом с ним, покинув туалет. Другой, Мрадо Сповович, дернул Д. Лаппалайнена за ногу, так что тот упал. После этого М. Словович сделал захват ноги, причинив Д. Лаппалайнену сильную боль. Д. Лаппалайнен боялся, что М. Сповович сломает ему ногу. Тогда М. Словович сказал, что Йоаким Берггрен «не на тех наехал», и обещал «еще наведаться в „Мельницу“». Затем М. Словович и П.Шеквист вышли из туалета.

Охранник Петер Холлен показал то же, что в пункте обвинения 1.

Ознакомившись с предъявленным ему обвинением, подсудимый Мрадо Словович пояснил следующее. Охранник Йоаким Берггрен до инцидента весь вечер очень агрессивно вел себя по отношению к его приятелю Патрику Шеквисту. Войдя в мужской туалет, М. Словович заметил, что все люди вокруг суетятся, а между Патриком Шеквистом и Й. Берггреном завязалась драка. Он намеревался разнять дерущихся, но неожиданно в туалет ворвались двое. М. Словович не знал, что ворвавшиеся являются охранниками клуба. Один из них, Д. Лаппалайнен, попытался «повалить» М.Слововича на пол, по-видимому приняв его за участника драки. М. Словович сумел уйти от захвата Д. Лаппалайнена. Он мог повредить Д. Лаппалайнену ногу, пытаясь освободиться от захвата, но не сильно. Так как в указанный момент на Д.Лаппалайнене не было жетона, М. Словович не мог знать, что тот является охранником.

Суд постановил:

Показания Д.Лаппалайнена и М.Слововича расходятся в том, кто из них напал первым и с какой целью М. Словович повредил ногу Д. Лаппалайнену — для защиты или наоборот. Оба дали достоверные показания. Версия Д. Лаппалайнена подкрепляется свидетельскими показаниями охранника П. Холлена, который утверждает, что это как раз М. Словович «повалил» Д.Лаппалайнена. Версия М.Слововича подкрепляется показаниями П. Шеквиста, который пояснил, что охранник первым вступил в драку с М. Слововичем.

Согласно действующему шведскому законодательству суд может брать за основу показания подсудимого, если они не могут быть опровергнуты обвинением. В рассматриваемом случае наблюдается противоречие между показаниями подсудимого и свидетеля, причем и те и другие покреплены показаниями третьих лиц. Важно отметить также, что обвинение не представило каких-либо доказательств, например результатов медицинского освидетельствования, которые зафиксировали бы травму ноги Д. Лаппалайнена. В то же время не подлежит сомнению, что драка в мужском туалете клуба «Мельница» происходила в хаотичной обстановке. Можно допустить, что при сложившихся обстоятельствах было сложно разобраться, кто начал драку. Причем установлено, что М. Словович вошел в туалет позже П. Шеквиста и по этой причине мог истолковать ситуацию неверно. Несмотря на то что М. Словович мог повредить Д. Лаппалайнену ногу, как утверждает обвинение, допускается, что он защищался, предположив, что на него напали, и по этой причине действовал в целях т. н. мнимой самообороны, т. е. ввиду нависшей опасности подвергнуться преступному насилию со стороны другого лица. Остается невыясненным также, был ли в тот момент на Д. Лаппалайнене служебный жетон. По этой причине суд учитывает доводы подсудимого, который утверждает, что не мог знать, что Д. Лаппалайнен является охранником клуба. По совокупности суд считает доводы обвинения недостаточными для подтверждения факта совершения преступления.

Суд приговорил:

Считать М.Слововича невиновным.

ПОРЯДОК ОБЖАЛОВАНИЯ: см. прилагаемую информацию (DV 400).

Приговор может быть обжалован в кассационном порядке в суд второй инстанции Свеа в течение трех недель со дня провозглашения.

Председательствующий

Тур Яльмарссон

9

Мрадо в сонном дачном поселке словно пингвин в клетке. Не в своей тарелке. Тесно. Неуютно. Душно. Весь на виду. Благо Радован приглашает к себе нечасто.

Никак не мог припарковаться. Так и опоздает, неровен час. Исколесил окрестности. Посматривал, не направляется ли кто к своей машине. Наспех скроенные улицы. Бестолковые. Непродуманные. Облом.

Но парковка… бог с ней, с парковкой.

Да, придется, видно, бросить свой пятисотый «мерин» где попало. Мрадо и бросил, аккурат у «зебры». Ну, выпишут штраф, один хрен — заплатит фирма: тачку-то взял напрокат.

Подошел к дому Радована.

Дом: хоромы квадратов эдак на триста с гаком. Белые стены, плоская крыша, крытая черным кровельным листом. Наличники на дверях и окнах из темного дерева. Летом в саду глаз не нарадуется. Фуксии, розочки, рододендроны. Все чинно-благолепно. Ныне же цветочки с кусточками подернулись неизбывной осенней ржой. Участок огорожен полутораметровым дощатым забором. За ним кусты лапчатки. С улицы все кажется милым, заурядным и приветливым. Но Мрадо-то известно: изнутри дом охраняют пуще зеницы ока.

— Добра дошло, Мрадо, заходь!

Дверь открыл Стефанович, фигаро Радована. Проводил Мрадо к хозяину.

Тот расположился в библиотеке, раскинувшись в кожаном кресле. Отличный прикид, как всегда. Темно-синий блейзер. Светлые английские брюки. Гладко выбрит. Лицо, изрезанное морщинами/шрамами, — само достоинство.

Стены оклеены мрачными обоями. Вдоль стен идут книжные шкафы — высокие и низкие. На стенах, поверх шкафов, карты в оправах, картины, образа. Европа, Балканы. Священный Дунай. Битва на Косовом поле. Социалистическая Федеративная Республика Югославия. Исторические личности. Портрет Карагеоргиевича. Святой Савва. Но в основном — карты Сербии-Черногории.

Стефанович вышел.

Радован (по-сербски):

— Рад тебе!

— А уж я как рад! Не часто мы видимся.

Садиться Мрадо не стал.

— Да ну, присядь, не маячь, бога ради. Не видимся, говоришь? Так оно надежней. А телефон на что?

— По телефону — это да. Звони в любое время.

— Мрадо! Хорош уже корчить из себя институтку. Ты меня знаешь, я человек прямой. Только без обид. Ты, наверное, догадываешься, что я думаю о замесе в «Мельнице».

— Да уж, нетрудно догадаться.

— Это ни в какие ворота. Так дела не делаются. Я тебе верю, а ты так облажался. Положение отчаянное. Ты что творишь? Ты войны хочешь?

— Прости, Радо. Не прочухал ситуацию, сам виноват, готов за все ответить.

На самом деле Патрик заварил всю эту кашу, подумал Мрадо. Но соскакивать смысла нет. Раз предъявляют, надо отвечать.

— Конечно виноват. Еще б ты отпирался! Ты расклад наш знаешь. Этот долбаный скинхед нам всю малину обосрал своими «тяжкими телесными». Теперь ему ни написать, ни звякнуть. С той стороны ни малявы, ничего вообще. Хрен его разберет, что он там болтает про нас. А каждому веры нет. Не дай тебе бог, если он стукнет. Не дай нам бог.

— Не стукнет, отвечаю.

— С тобой никогда проблем не было. И так накосячить! Ты что, не мог урезонить эту лысую бестолковку? Теперь легавые расколют его как два пальца обоссать. А тут еще, того и гляди, «ангелы», «бандидос», Буман или кто другой взгоношится. И так все бригады на ножах. Нам только новых напрягов не хватало!

Обычно Мрадо сам никому спуска не давал. Но Радован был из той породы, кому не смеют глядеть в глаза, в чьем присутствии боятся говорить вслух даже сербские отморозки. Мрадо как на иголках. Чувствовал, как взбешен Радован. В висок стучала мысль: не рыпайся. Повторяю: даже не думай!

С другой стороны, Мрадо ишачил, как папа Карло. Тряс гардеробы, выбивал долги, много чего. При Драго Йоксовиче они с Радо были на равных. Подданными жестокого тирана Йоксо. И вот теперь Радован смеет говорить Мрадо, что тот «накосячил»! Надо ж так оборзеть — это с тобой, Радо, не было проблем при Йоксо. В бога решил поиграть, аж тошно!

Кроме того, при нынешнем раскладе Мрадо доставались крохи с барского стола. Радован почти не доверял ему серьезных дел. И главное, зажимал большую часть выручки. Словно не помнил былых заслуг. Словно всю жизнь был мистером Р., главным в их иерархии.

Но сейчас благоразумнее прогнуться. Дать конструктива, толкнуть какую-нибудь идею. Исподволь сгладить косяк.

— Радо, Патрик — правильный пацан. Отвечаю. Да, не сахар, ретивый больно, но не сука. Четкий. Понятия знает. Я за него спокоен.

— Добро, коли так. Но и зарекаться не надо. Патрика замели, теперь по собственной хате придется с картой ходить — либо копы Патрика расколют, либо прошмонают все наши кабаки. Какие-то точки накроются. Потом могут «ангелы», Буман или еще кто наехать, а все из-за того, что мы слишком борзо кабаки прессовали. Нам свое бы расхлебать, нам новых проблем нужно, Мрадо? Мы в последнем замесе четверых потеряли. Не говоря уже о твоем косяке. Я воевать умею. Я и есть сама война. Ты расклад знаешь — после Йоксо никому не дозволено королевать. Хотя между нами, Мрадо, — им с нами не тягаться. Но дело не в этом — не время сейчас устраивать разборки.

— Молоток, все по полкам разложил, Радо. Как всегда. Есть у меня тут пара мыслишек, если позволишь. Сказать?

— Выкладывай. Мы затем и встретились. Что надумал?

— Патрик — не проблема. Понятия знает. Как стукачей опускают, ему известно. А недавно в качалке один чувак рамсы попутал, ну, Патрик сам видел, как оно бывает. А чувак был нехилый. Так что до бритой головы Патрика дойдет. Ссучится — жить ему до первого похода на парашу, а там легавые не смотрят. Сколько таких «неприятностей» в Тидахольме было! Уж поверь. Да только не про Патрика это, не стукнет он.

Мрадо рассуждал. Толкал идеи. С высоты птичьего полета. Широкие перспективы. Проекты на будущее. Соображения. Захватнические планы. Радован хочет на трон? Что ж, он потянет. В то же время Мрадо соображал, как бы вставить словечко насчет собственного куска от гардеробов.

— Гардеробы упускать нельзя. Как мы врубили пятую, с прошлого года собираем по триста штук в месяц или около того в зимний сезон и почти сто пятьдесят — летом. С двадцати наших точек. Чем больше точек, тем больше проссут, что за гардероб надо платить. В итоге добьемся, чтобы каждый паб, даже самый дохлый, тряс денежку за одежду. Бабок срубим, вопрос только — как отмыть? Гардеробы — это тема. Весь бабос — наликом. Мытникам — отсос по всей роже, сколько ни наварим. Все бабки мимо кассы. Доход левый, кабаки тоже не платят ни шиша.

Радован усмехнулся. Такая бухгалтерия пришлась ему по вкусу. Довольно зажмурился. Взял ручку, бумагу. Калькулятор. Он уже успел ознакомиться с суммами. С выгодами. Уже знал, что наличные надо отмыть. А Мрадо знал, что Радовану приятно слышать то, что он уже знает.

— Все в елочку, Мрадо. Ты прав, вопрос — как отмыть. Бабки надо куда-то вкладывать. «У Клары» и «Алмаз» не переварят всей выручки от гардеробов. Нужны новые фирмы. Проблема сверхдоходов, типа. Раскрутились мы, значит.

— Есть тема замутить видеопрокаты, — предложил Мрадо. — Сколько фильмов реально взяли, Большой брат считать запарится. Так что через прокаты можно прогнать любой доход от гардеробов. Могу все организовать. Опыт имеется. На случай шухера, если запалят или пронюхают чего, посажу попку — его голова и полетит.

— Верняк. А кого?

— Да любого. Лишь бы в прошлом с долгами не начудил. Не слишком тормозного, которому терять особо нечего. Не проблема, я нарою. Только попка и отмывание — это разные темы. Попка — он на случай банкротства, если налогами задушат или типа того. А мы сами останемся белыми и пушистыми, без банкротств. Чтоб не запретили свой бизнес иметь — лафа, короче.

— Сечешь! Начинай прямо с утреца.

Постучался Стефанович. Принес чаю, сухарей. Радован откинулся. Макал сухари в чай. По-шведски. Ел-причмокивал. Поговорили о дочке Радована. Скоро пойдет в школу. Куда отдать — в частную? в городскую? в здешнюю? Мрадо поведал о своих печалях. Что редко видит Ловису. Что судится с бывшей. Радо в своем репертуаре: могу помочь. Мрадо (про себя): скорее навредишь. Стоит опекунскому совету узнать, что я с тобой корешусь, можно помахать опеке ручкой.

На полу у Радо два «родных» ковра. Меблировка в стиле ампир. Книги в шкафах — чистое пижонство. На полках пылились энциклопедии, атласы. Собрания сочинений сербских авторов. Мрадо и имен-то таких не слыхал: Йован Йованович, Сима Милутинович-Сарайлия, Марко Кралевич. Один, правда, известный — нобелевский лауреат Иво Андрич.

Мрадо вспомнил свою учительницу сербского — заставляла его читать Андрича. Год спустя Мрадо дрался лучше всех в Седертелье.

Радован отставил стакан с чаем.

— С табаком дело спорится. Горан — молодец. Но в перспективе бизнес ненадежный. Все общество на курево окрысилось. В кабаках курить запретили — это жопа, прокуренные легкие на сигаретных пачках видел? — отврат, а еще таможня на въезде в Евросоюз достает.

— Все так, но нам нельзя терять наших дальнобойщиков. Разрушить структуру легко, восстановить — нет. Скоро прибалтов пустят в Евросоюз. А там героин в восемь раз дешевле нашего. Главное, не прощелкать, даже если цена маленько подрастет, ничего. А водилы наши заместо сигарет будут возить герыч.

Пошли дальше. Обсудили все проекты и замуты Радована: контрабанду водки и сигарет, рэкет, наркоту, притоны, девочек по вызову.

Еще полуподпольный бар «У Клары» и ночник «Алмаз». Прачечные Радо.

Отжатую наличку, весь кэш надо было представить в виде легального заработка, заплатить налоги и на выходе получить чистую монету. Кабаки с этой задачей уже не справлялись. Ведь дядя Радован хотел слыть добропорядочным и почтенным гражданином.

Вывод: нужно открыть два видеопроката. Как минимум.

Мрадо все выбирал момент, чтобы заговорить о своей доле с гардеробов. Надеялся, что порядком задобрил Радована.

— Радо, нам бы разобраться с выручкой от гардеробов.

Радован оторвался от бумаг, испещренных цифрами:

— В смысле?

— Ну, за Патриком я, конечно, не уследил. Но за дело отвечаю, все на мази. Мы только что считали. Бизнес идет в гору. Мне за это сколько причитается?

В ответ — молчок.

Мрадо решил не сдаваться:

— Ты слышал мой вопрос?

Лбом об стену.

— Мрадо, уясни себе одно. Не ты тут банкуешь, понятно? Любые твои предложения — мои, будь они хоть из золота. Любые твои дела — это мои бабки, которыми мне ворочать. Про твой кусок пирога мы побазарим в другое время. И давай не будем портить этот дивный вечер. Будем считать, ты ничего не спрашивал. Лады?

Мрадо прикусил язык. Так лохануться! Блядь, так стлался перед этим мудаком, чтобы спросить за свою долю. Тем временем все настойчивей пробивалась шальная мысль: будет и на нашей улице праздник.

Пробило восемь. Перешли в столовую. Вернулась жена Радована. Полюбезничала с Радованом и Мрадо с полчаса. Тонкая. Красивей женщины во всей Сербии не сыскать, думал Мрадо.

Ушла ужинать в кухню, с дочкой.

Радован вел себя как ни в чем не бывало. Будто и не было того вопроса.

Настроение потихоньку наладилось.

Откупорили бургундское, урожай девяносто четвертого года. Радован продегустировал.

— Ты наверняка уже слышал. Хорхе Салинас Баррио сбежал.

— Да, Ратко говорил. Еще в «Экспрессене» статья вышла на прошлой неделе. Особо не распространяются, но, походу, сиганул через забор. Четко сработано.

— Хреново, что ушел. Мы ведь его сами вломили. Чувак у нас по кокаиновой теме шел, не слишком ли много знает? Еще, как я понял, зуб у него на нас, да и жизнь не мед. Корешей — раз-два и обчелся, сам в бегах. Как бы не выкинул какую глупость. Если честно, не представляю, в теме он, нет ли. Ты знаешь?

— Да нет, откуда? Но мысль твою ухватил. Чё делать с ним будем?

— Пока ничего. Вот рыпнется, обломаем. Знай свой шесток. В бараний рог его. С шелупонью, нюх потерявшей, только так. Верно говорю, Мрадо?

Мрадо задумчиво смотрел в стакан. Намекает на то, что ждет самого Мрадо, если тот не припухнет со своими требованиями. Хорхе надо обломать по-любому. Слишком опасен латинос для сербов.

Но пока у Мрадо и других забот хватает. С гардеробами разрулить после того косяка в «Мельнице», попку где-то нарыть, чтоб открыть видеопрокаты, дочку как-то у этой стервы отбить. Никуда он не денется, этот чучмек.

К тому ж чем бежать впереди паровоза, лучше дождаться отмашки Радована. И так напряг у них вышел.

И Мрадо решил не трогать Хорхе, пока не скажут «фас».

А вот как быть с напрягом? Над этим надо подумать.

10

Хорхе — гигант! Король босяков, ты поимел всю айну. Ройте носом землю, тупые ищейки! Хрена вам лысого, а не Хорхе.

Воля. Свободен как птица. Первый парень на Стокгольме.

Он представил, какая пойдет волна. Чувак шпарил быстрее Бена Джонсона. Чувак натянул на шишкан всех вертухаев. Утек, имея под рукой пару простыней да крюк от баскетбольной корзины. Забил им три очка «гвоздем». Поблагодарил государство за хлеб за соль и был таков.

Человечище. Миф. Легенда.

И никто — ни ухом ни рылом.

Перед побегом Хорхе подкорректировал планы. Теперь план был такой: остаться на свободе. Надыбать лаве. Слинять из Швеции. Иными словами, план что был, что не было.

Санта Серхио доставил лестницу аккурат по адресу. И, не дожидаясь, помчался в лес к своей машине и дал по газам, Хорхе и до середины вырубки не добежал. Машину для Хорхе тоже припарковал в лучшем виде.

Тебе бы пособия писать о побегах, Хорхелито! Чувак, ты держишь шишку!

По лесу Хорхе промчался на скорости сто десять. Может, в ралли по пересеченной местности поучаствовать? Легавые ни фига не просекли — не видели, как он прыгнул в тачку. Они-то думают, Хорхе драпает пехом. Пусть думают. Когда доперли, Хорхе уж миновал третий поворот. Проехал Окерсбергу. Свернул на лесную дорожку. Там, на черничной поляне, и повстречался с Серхио. Машину для Хорхе Серхио подогнал за три дня до побега. Там на месте и оставил. В багажник положил канистру с бензином. Друзья посигналили друг другу. Теперь уже нечего стрематься.

Там на неведомых дорожках терялись всякие следы.

Тем более что айне еще надо добрести до этих дорожек.

На квартиру добрались лишь к половине третьего ночи. Весь вечер просидели в машине, чтоб не светиться, — вдруг кто из соседей увидит Хорхе. Ели фалафель, запивали колой и кофе. Слушали радио. Трепались. Отгоняли сон. После такого выброса адреналина Хорхе весь обмяк.

Последующие дни: Хорхе поселился в пустой квартире. У тетки Серхио. Та уже семь недель как куковала в богадельне в Норвикене.

Договорились: Хорхе поживет на хате десять дней, не больше. За порог ни ногой. Сидеть тихо и не отсвечивать. Дальше может поступать как знает, но отблагодарит Серхио за все — долг платежом красен.

Хорхе сама признательность. Серхио — ангел. Кто бы еще так впрягся за Хорхе? Помогал. Рисковал. Жертвовал. Вот бы кто из его семьи ради него расстарался, так нет же — никто пальцем не пошевелил.

Неделя — дольше он здесь не задержится.

Один взаперти. Тяжко, одно название — на воле. А так, будто снова чалишься. Всего-то и разницы — метраж в квартире побольше, чем в камере. Ладно, надо хорошенько подготовиться к новой жизни в бегах.

Отрастить бороду. Сменить причесон. Вычернить волосы.

Попросил Серхио купить бигуди и жидкость для перманента «Thio Balance Permanent», пятьсот миллилитров. Досконально изучил инструкцию. Наклонился над ванной. Намочил волосы. Аккуратно накрутил их на бигуди. Хорошо, что никто его не видит. Петух, да и только.

Стал думать, как изменить походку. Голос, насколько получится.

Хорхе понимал: люди на уровне инстинкта запоминают твои жесты, походку, речь, манеру проводить рукой по волосам, улыбаться. Врожденную мимику, любимые словечки. Старик Родригес сделал для Хорхе только одно доброе дело — записал его и Паолу на видео. Казалось бы, два таких разных ребенка: пацан и девчонка, он — кожа да кости, она — кровь с молоком, он — угловатый, она — сама грация. И что же? Двигались они при этом практически одинаково. Вот что врезалось в память. Язык тела выдает скорее внешности.

Учи новый, Хорхе, мой мальчик, и чем раньше, тем лучше.

Как же тяжко в квартире! Хотелось на волю. Хорхе перенес зеркало из прихожей в зал. В первый день простоял перед ним с десяти утра до семи вечера. Волосы нахлобучены — вылитая Мардж Симпсон. Отрабатывал новые жесты. Новую мимику. Новый выговор.

Через двенадцать часов на голове уже курчавился барашек. Не такой волнистый, правда, как рассчитывал Хорхе, зря только парился в этих чертовых бигудях вдвое дольше указанного на коробке.

Намазался автозагаром «Piz Buin», самым темным. Инструкция на обратной стороне тюбика гласила, что краску нельзя смывать в течение трех дней, пока не пристанет. Авось пристанет.

В итоге всех этих процедур в квартире завелся загорелый метис — эль местисо маканудо. Подправить еще губу и носик — мать родная не признает.

Зашибись!

Жалюзи не поднимал. В доме царил вечный полумрак.

Сама квартирка — не развернуться. Две комнаты и кухня. В спальной узкая кровать без простыни. Как в той богадельне, подумал Хорхе. Хотя, наверное, белье туда и забрали, когда увозили старуху. В гостиной диван, телевизор, ковер, газетный столик темного дерева. На потолке желтела люстра. На полках семейные фотографии, открытки из Чили, книги. В основном на испанском. Хорхе стало любопытно, была ли у хозяйки семья. Начал было читать открытки. Одолел несколько. Надоело. Хваленый «Эйсикс» оказался фуфлом. Нога все еще болит. Видимо, вывих.

Днем стал звонить в двери соседям — сверху, снизу, по площадке. Прятался на лестнице, вдруг кто откроет. Не открыли. Можно включить телик.

Громкость убавил все равно. Кабельного не было. Включил таблицу для настройки изображения, стал слушать новости. О побеге ни слова. Он посмотрел юмористические передачи, дневной киносеанс, телемагазин. Разнервничался.

Снова принялся за новую походку. Мерил шаг. Следил за махом рук. Чуть подволакивал правую ногу. Nigga with attitude. Вкладывать душу в каждый шаг. Двигаться плавно. Не переигрывать, все должно выглядеть естественно. Ему уже казалось, будто он всю жизнь так и ходил. Походка как родная. От природы.

Почитал вчерашние газеты, Серхио принес. О побеге почти ничего. Так, одна куцая заметка в «Экспрессене», вышедшем на другой день, да строчка в «Афтонбладет».

«Экспрессен» писал:

В четверг во второй половине дня из Эстерокерской тюрьмы совершен сенсационный побег. Побег заключенного Хорхе Салинаса Баррио, который отбывал наказание за оборот наркотиков в особо крупных размерах и отличался примерным поведением, стал полной неожиданностью для тюремной администрации. Согласно анонимному источнику, перелезть через забор сбежавшему, определенно, помогал кто-то снаружи. После этого Баррио скрылся в лесу, где, по всей видимости, его поджидала машина. Тот же источник сообщил, что в последние месяцы Баррио занимался бегом «как одержимый». Администрация тюрьмы признала недоработку со своей стороны, одновременно выразив удовлетворение тем, что в результате побега никто серьезно не пострадал.

После череды побегов, совершенных в 2004 году (Тони Ульссону, осужденному за убийство полицейского в Малександере, удалось бежать дважды за один год), были приняты меры по усилению охраны и повышению безопасности. После вчерашнего происшествия Государственное управление исполнения наказаний обещало провести расследование обстоятельств побега и, возможно, принять дополнительные меры по усилению режима в учреждениях такого типа.

Хорхе улыбнулся. «Как одержимый», говорите? А про его занятия в Центральной библиотеке что ж ничего не сказали? Неужто еще не просекли?

На третий день о побеге ни полслова. Стало досадно. С другой стороны, хорошо — меньше вспоминают, быстрей забудут.

Страшно хотелось бегать. Давила тишина. Страшно было потерять набранную форму, растренироваться.

Время не шло, ползло, точно убитый мопед. Прикинул дальнейшие планы. Подрочил. Глянул наружу в просвет жалюзи. На душе тревожно. Снова и снова отрабатывал походку. Вздрагивал от всякого подозрительного звука на улице, в подъезде. Мечтал, как свалит за бугор.

Тоска смертная: вдесятеро хуже тюремной.

Спал как на иголках. Вскакивал. Прислушивался. Поднимал жалюзи. Припадал к дверному глазку.

Бродил по квартире. Изучал себя в зеркале. Кем теперь быть?

Мучил вопрос: в жизни Хорхе умел лишь одно — торговать коксом. Вошел в авторитет, но… как Хорхе. А как теперь торговать, если ты не Хорхе, а не пойми кто и звать тебя никак. В одиночку раскрутиться сложно. Без помощи не обойтись.

Нужны документы, адрес, чтобы действовать под чужим именем. Кроме того, кататься за деньги на электричках и метро Хорхе было влом. И тут, если контролеры заловят, чужое имя и адресок очень даже пригодятся.

Далее: автозагар не катит, лучше в солярий. Еще добыть линзы темнее, чем природный цвет его глаз. Да, шмоток прикупить, а то у него одна занюханная куртка, да и та с плеча Серхио. Еще мобильник. Связаться с нужными людьми. И край как нужны бабки.

Где-то сейчас Паола? Хотел позвонить, не решился. Терпение, Хорхелито.

За пять дней превратился в параноика. В каждой машине, приезжавшей во двор, ему чудилась айна. Вечером пришел Серхио, обсудили расклад. На Серхио полиция пока не вышла. Кажись, все в елочку. Да, у страха глаза велики. Хорхе попросил подыскать новую хату.

Серхио примчался за ним в шесть утра, а Хорхе уже сам не свой. За ночь глаз не сомкнул. Всю ночь ползал по дому с тряпкой «веттекс», не дай бог останется хоть ворсинка, хоть какие-то следы его пребывания.

Поехали в Кальхель. По просьбе Хорхе Серхио вдоволь попетлял по дорогам, запутывая воображаемую погоню.

— Во тебя колбасит! — покачал головой Серхио.

На новом месте: Хорхе поселился у лучшего друга Серхио, Эдди. Плюс: если легавые и шли по следу, теперь его точно потеряли. Минус: расширился круг знающих, где он прячется.

В идеале, конечно, хотелось бы, чтобы хозяева вообще понятия не имели, что он за птица. Но с Эдди номер не прошел. Едва Хорхе возник на пороге, Эдди схватился за живот. Эль негрито! Тут же познакомил новонегра с женой и двумя отпрысками. Жена, та даже не слыхала о побеге. Не фонтан, но не до жиру.

Сутками валялся Хорхелито на кровати. Под детские вопли. Запомнил каждую щербинку на потолке. Думал, каково пришлось его матери, когда она, беременная им, приехала в чужедальнюю Швецию. Сбежав от диктатуры. Наедине со своими воспоминаниями. Ему стало стыдно, что он так мало знает о маме. Что мало расспрашивал.

Комната тесная. Одного из сыновей Эдди. Кусочки лего рассыпаны по полу. Постеры с DJ Mendez и кадрами из «Властелина колец». На окнах занавески в цветочек.

Пролистал комиксы. Хотел попросить у Эдди поиграть в Х-Ьох — не решился выйти из комнаты. Потянуло вдруг назад в старухину конурку: там было спокойнее. На волю хотелось, настоящую волю. Наружу!

Так прошло несколько дней. Однажды Эдди пришел в неурочное время — в два часа пополудни. Посреди рабочего дня. Хорхе сразу почуял неладное. По потному лицу. По неснятым ботинкам. В соседней комнате плакал ребенок.

— Хорхе, тебе пора линять. Серхио вызвали на допрос.

— Когда? Сам как узнал?

— Позвонили ему с утреца. Говорят, явиться до обеда. Он сразу мне звякнул, сказал, чтоб тебе сообщил, но не по телефону.

— Хреново. Да, я ему так велел. По телефону не звонить. Кто их знает, может, они на прослушку его поставят или еще чего. Хвост был за тобой, как думаешь?

Эдди, конечно, не самый догадливый из чилийцев. Но кое-какой опыт имеется. Не забыл оглянуться, когда шел сюда.

Хорхе бросился паковаться. Кроме спортивного костюма, взял куртку, которую дал ему Серхио. Да и причиндалов-то тех: тюбик автозагара да бигуди, зубная щетка, трусы одни да другие да пара носков про запас. Все от щедрот Серхио, еще пять косарей — Серхио одолжил на первое время.

Хорхе побросал все в авоську. Расцеловал Эдди в обе щеки, махнул на прощание детишкам. Сказал спасибо старшему, чью комнату занимал. Надеялся, что Эдди не сболтнет супруге, кто он да что он.

Итого десять дней в бегах. Всего десять, а все уже валится в тартарары.

Набросал Серхио весточку на испанском. Зашифровал известным обоим способом. Отдал Эдди.

Вышел из квартиры. Снаружи почудился вой сирен.

Открыл дверь подъезда.

Огляделся. Машин — ни единой. Вокруг ни души. Эх ты, чилийская истеричка!

А дальше-то куда? А хрен его знает!

На дворе похолодало. Девятое сентября. Хорхе бродил по центру целый день: Дроттнингсгатан, Гамла Бругатан, Хеторгет, Кунгсгатан, Стуреплан. Пообедал в «Макдональдсе». Слонялся по магазинам. Заценивал телок.

Радости не было. Сплошное беспокойство. Будь то беспричинный страх или оправданная осторожность, Хорхе бесконечно озирался и в каждом встречном видел переодетого фараона.

Насквозь видят беднягу Хорхе: эль Хорхелито — маленькая дешевая меньжовка. Хотелось позвонить сестре. Хотелось поговорить с мамочкой. Хотелось чуть ли не обратно на шконку.

Хорош распускать нюни! Хорош думать о матери с сестрой! Да что с тобой?! Семья — это святое, не вопрос. Но это когда нормальная семья, а если ты волк-одиночка, тут другой расклад. Хорхе постарался сосредоточиться на насущном.

Негде спать, и нет ни одного надежного друга (кореша).

В кармане пять штук. Можно подкатить с ними к старым кокаиновым подельникам, перекантоваться ночку-другую. Нет, риск слишком велик — они ж стучат почем зря.

Или сунуться в хостел. Только дорого там как пить дать. Да еще документы стребуют.

С матерью и сестрой связаться, конечно, можно, да только пасут его там, нельзя подставлять родных.

Блядство!

Еще когда ночевал в детской, разродился мыслью: а не пойти ли в ночлежку для бездомных? Вопрос с ночевкой будет решен, но где замутить лаве? В голове вертелась еще одна идея, посерьезней. Рискованная. Безумная. Он гнал ее от себя, ведь дело касалось Радована.

Спросил пару горемык на Платтан, где есть ночлежки. Те присоветовали два места: городской приют «Сова» у Шлюза и «Каризмакэр» на Фридхемсплан.

Побрел к метро на Хеторгет. Восемь вечера. А турникеты-то поменяли, с тех пор как его повязали. Хрен прошмыгнешь. Высоченные щиты из плексигласа отворялись, если чиркнуть картой по щели на передней панели турникета. Платить за проезд — не в правилах Хорхе. А топать до самого Шлюза — еще чего! Прикинул, сможет ли сигануть через турникет. Нет, больно высокий. Украдкой глянул, строгий ли контролер. Тому, походу, все пофиг. Стал наблюдать за людским потоком. Народу негусто. Походил. Послонялся. Присмотрелся. Наконец-то компания каких-то юнцов. Втиснулся. Пристроился. Вплотную за парнем лет двадцати. Почуяв халявщика, турникет жалобно пискнул. Контролер ухом не повел.

Поехал к Шлюзу. На станции подошел к стенду с картой, уточнил адрес.

Чувствовал усталость. Хотел спать.

Подошел к «Сове», Хегбергсгатан, время девять.

Позвонил в дверь. Дверь отворили.

Внутри уютно. Дежурный администратор у самого входа. Дальше комната: ряд столов, стульев, мойка, плита вдоль одной стены. В углу телевизор. Постояльцы резались в карты. Ужинали. Смотрели телик. Спорили. На Хорхе даже не оглянулись. Кажись, знакомых нет. И его никто не узнает. Чудесно!

Администраторша чем-то напомнила давешнюю Риитту из Центральной библиотеки. Тот же стиль, так же невзрачно одета.

— Добрый вечер! Могу вам помочь?

— Можете; знаете, мне сейчас негде жить, мне рекомендовали обратиться сюда.

Все это слезным голосочком в стиле «тетя, тетя кошка, выгляни в окошко». К тому же то была чистая правда. Хорхе действительно прижало. Девушка прониклась. Работники социалки, врачи и психологи — они всегда проникаются. Хорхе хорошо знал их породу.

— У нас найдутся свободные койки, так что оставайтесь. И давно вы без жилья?

Не молчи. Улыбнись ей. Скажи что-нибудь правдоподобное.

— Не очень, недели две. Попал в оборот. Подруга меня выставила.

— Да, не сахар. Ничего, несколько ночей можете здесь перебиться. А там, глядишь, поладите с подругой. Только скажите мне ваше имя и номер паспорта.

Засада!

— Да на что они вам? К чему?

Сам подумал: номер-то у меня есть, да разве его скажешь?!

— Я вас понимаю: здесь многие не хотят называть своего имени, но наша работа тоже стоит денег. Мы вышлем счет в ваш районный социальный центр, если он у вас есть, мы берем двести крон за ночь, а для этого мне нужны ваши паспортные данные.

Сука. Стремно палиться на поддельных документах. Не прокатит.

— Не, так не пойдет. Может, наличными?

— Извините, мы наличными не принимаем. Уже два года как. Может, вы сами с центром своим свяжетесь?

Пипец.

Хорхе плюнул. Сказал спасибо. Вышел.

Пожалел, что вообще сунулся. Ладно, может, и не прочухала.

Интересно, узнал его кто? Посмотрелся в окно. Смоляные волосы. Кучеряшки. Отросшая борода. Кожа темнее природной. Потянет.

На термометре плюс четырнадцать.

Куда ж забуриться на ночь-то?

В голове завертелся второй план — как разбогатеть? Духу-то хватит?

Взять на понт самого Радована!

11

ЮВе пересчитал купюры. Двадцать две штуки чистоганом, притом что четыре выходных кряду палил бабло почище иной Пэрис Хилтон да еще пиджачок от «Канали» отхватил.

Взвесил на руке пачку из сорока четырех пятихаток, стянутую резинкой. Обычно прятал их в носках в платяном шкафу. Кокс окупился с лихвой. Так наварить за какой-то месяц! ЮВе успел и долг Абдулкариму вернуть, и экзамен по финансам сдать.

Абдулкарим похвалил его, предложил все бросить, заниматься одним коксом. Лесть окрыляла. Лесть придавала уверенности, будила радужные мечты. И хотя соблазн был велик, ЮВе не купился — хотел преуспеть всюду разом: в гульбе, в учебе и торговле.

Он освободил приятелей от обязанности доставать товар, да те и не возражали. Они ж рафинированные мальчики. Им было влом суетиться-искать, да и спокойней: руки не надо марать. Только Ниппе раз беззлобно поддел его:

— А у тебя, походу, с баблом напряг. Словно процент имеешь, вот и носишь нам чарли. Нужно денег, так спроси моего отца — он даст.

ЮВе смолчал. Про себя же подумал: скоро я твоего батю смогу купить с потрохами и контору его прикрыть.

Погляделся в зеркало. Грива красиво уложена, с утра только выдавил двойную порцию геля «Дакс», а ведь еще от прежних укладок волосы полностью не промылись. Раньше что, раньше сам стригся. Ныне же ходит в одни салоны с приятелями: «Сашахуан», «Тони энд Гай», «Хоргенгет». Офигенное чувство!

Шмотки все с чужого плеча: джинсы «Гуччи», рубашка «Пол Смит» и туфли «Тодс» с характерными пупырышками на резиновой подошве. Оттого-то так радовал ненадеванный пиджак «Канали». Ни складочки, по фигуре, блестишь в нем, как новый червонец. Даже пахнет по-новому.

Рост ЮВе — сто восемьдесят два, лицо узкое, бледное. Тонкие руки. Тонкая шея. Все тонкое. Пальцы пианиста. Острый подбородок. ЮВе повернулся к зеркалу другим боком: выгляжу нормально, надо только мускулатуру подкачать. Годовой абонемент в «S. А. Т. S.», here I come.

Нынче суббота. Ниппе берет его с собой в Сермланд, на виллу Левхелла-Горд, где живут родители его друзей. ЮВе успел познакомиться с сыном Густавом, пересекался с ним несколько раз в «Лярое». Будет банкет, ночевка. Софи и Анна тоже собираются. Еще несколько гостей, которых он не знает. И самое клевое — там будет Карл Джетсет.

Если улыбнется удача, может, чего и выгорит с Софи. Улыбнется шире, и Джетсета получится заинтриговать. А это верный выход на Большой кокаиновый путь.

Три часа дня. ЮВе ни с того ни с сего почувствовал себя разбитым, словно хорошенько погудел накануне. Присел на кровать, задрал ноги, снова стал пересчитывать деньги. Балдел, шуршал пятихатками. Ждал, когда Ниппе подъедет и посигналит ему.

Кривая продаж показывала почти вертикальный взлет. На следующие выходные, после того как ЮВе угостил подруг Софи и Анну, он уже состриг первые купоны. Сперва опять угостил на шару. Правда, в парк их больше не повел: парк — это так, на крайняк. Стремно.

По обыкновению, тусовались на дому у Путте. Вся банда в сборе: ЮВе, Путте, Ниппе и Фредрик. С ними Софи, Анна да еще две лундсбергские гимназисточки. Ребята скинулись, ЮВе организовал снежок. Девицы тоже вдруг разлакомились. ЮВе устроил «аттракцион неслыханной щедрости» — мол, да за-ради вас последней рубахи не жалко — и выдал каждой по понюшке. Свежие девицы, Лолла и Шарлотта, вообще первый раз пробовали. Закинувшись, все тут же словили кайф, тащились так — чуть из шмоток не повыпрышвали. Всей компанией объявили благодарность ЮВе — чуваку, организовавшему такой мегавечер. Посидев еще часа три, попрыгали в такси и всей кодлой двинули на Стуреплан. ЮВе прихватил с собой четыре грамма. Зашли в «Кухню». Тусили по стандартной программе: колбасили, бухали, флиртовали. Ниппе успел навалить на клык двум телкам. Где-то через полчаса к ЮВе подошла одна из новеньких, Лолла, и стала нахваливать чудесный порошок. Спросила, нет ли еще, предложила заплатить. ЮВе сделал вид, что напрягся. Стал врать, — мол, денег не надо, просто еще одному товарищу обещал. Та в ответ:

— Зая, ну пожалуйста, ну еще по дозе, вот такусенькой. А деньги возьми обязательно.

— Ладно, постараюсь раздобыть, — сказал ЮВе. (Денежки-то у тебя, один хрен, папины, подумал сам.)

Толкнул дурь по штуке двести. Сам брал за шестьсот. Наварил две четыреста. Извоз отдыхает — за такие бабки на «форде» пришлось бы всю ночь колесить, а тут — три минуты полюбезничал с симпатичной барышней в ночном клубе, да еще с коктейлем в руке, всего и делов-то. Некисло так.

На следующие выходные история повторилась, только уже с другими персонажами. Разогрелись на флэту, отчалили в клуб, догнались на другом флэту. Навар — семь штук чистыми, притом что пять грамм роздал за так.

Еще через неделю пересеклись с Софи в кафешке в торговом центре «Стурегаллериан». Поболтали ни о чем: какие точки рулят, что нынче носят, обсудили общих знакомых. Впрочем, говорили и на серьезные темы. Что будут делать, когда окончат учебу. Софи училась на экономическом, с третьего курса планировала поступать в финансовую академию. Надо только сдать на отлично все экзамены, ботанеть и не расслабляться. Потом махнет в Лондон, там устроится. ЮВе хотел работать с акциями (ему давалась математика). Она перешла на личное, стала расспрашивать о родителях, о детстве. ЮВе пришлось изворачиваться, врать, что большую часть детства прожил по заграницам, родаки живут в особняке в Даларне, далековато отсюда, так что она вряд ли о них слыхала. Странно, что не в Сермланде или еще где-то поближе к городу, удивилась Софи. Но ЮВе сменил тему. Он уж поднаторел, умел соскочить в нужный момент. Задал встречный вопрос о ее семье. Удачно: Софи оставила его семью, стала рассказывать про свою.

Она из деревни, жили в частном доме, с первого класса пошла было в простую школу. Но пришлось уйти. Одноклашки зачмырили. Называли задавакой, на физкультуре не хотели брать в свою команду, бессовестно тырили ее резинки. Другой, наверное, усмехнулся бы, но ЮВе как-то проникся по-настоящему. После шестого перешла в Лундсберг. К равным. Понравилось.

Нельзя упускать ее, думал ЮВе. Мало того что она по-прежнему лучший канал для поиска клиентуры и сама такая лапочка, кажется, она еще действительно добрая. Хорошая девчонка. Задача ясна: с ней будем работать по двум направлениям.

На следующие выходные Софи пригласила ЮВе на вечеринку в компании ее подружек. Лолла, успевшая запасть на кокс, прокричала ЮВе:

— Меня от него так на секс пробивает, просто страсть!

Обожала кокс и Софи. Обожала Анна. Обожала Шарлотта. И все вместе обожали ЮВе. Итог обожания — восемь косарей за вечер.

В следующий раз, то бишь в прошлую пятницу, сначала зависали у Ниппе, потом в «Харме», там был заказан столик с напитками, под конец гуляли у Лоллы. В субботу обедали у Путте, от него поехали в «Café», где был забронирован столик. Афтерпати снова замутили у Лоллы, было много новых лиц.

Побил рекорд. Срубил одиннадцать штук чистыми.

В другие дни пытался учиться. Чувствовал себя по-новому. Кокаин чудесным образом поправил бюджет, повысил самооценку и пополнил гардероб. На душе, однако же, скребли кошки. Не давал покоя желтый «феррари». В ту ночь, когда араб предложил толкать кокаин, ЮВе впервые заговорил с другими о Камилле. Он, конечно, надеялся, что кто-то что-то знает, но не особо. И тут вдруг этот «феррари», бешено мчащийся по Стурегатан, — картина не шла из головы. Обязательно надо разузнать побольше.

Позвонил в автодорожное управление. Жаль, не запомнил номеров, но и так выгорело — благо есть такое замечательное общественное изобретение, как регистрация автотранспортных средств. По закону любой гражданин может справиться о владельцах автомашин, зарегистрированных в Швеции. Если марка нераспространенная, можно запрашивать данные и без указания номеров. По базе удалось пробить, что в год, когда пропала Камилла, в Швеции было зарегистрировано два желтых «феррари». Один принадлежал компьютерному олигарху Петеру Хольбекку, другой сдавался напрокат лизинговой компанией «Дельфин финанс АБ». Фирма специализировалась на спортивных авто и яхтах.

ЮВе начал с Петера Хольбекка. Тот сколотил состояние на интернет-консалтинге. Это теперь, когда все уже разобрались, что к чему, вопрос был очевиден: надо ж быть такими наивными, чтобы поверить, будто каждый из его консультантов влегкую срубал по пять лимонов, просто штампуя веб-сайты, словно какой-нибудь пятнадцатилетний пацан, более-менее шарящий в компьютерах! А тогда у предприимчивого лжеясновидца Петера Хольбекка прокатило. Вовремя продал дело. В его веб-компании работало сто пятьдесят душ. Через полтора года после сделки компания разорилась. Сто двадцать человек остались без работы. А Петер Хольбекк — с тремястами шестьюдесятью миллионами крон. Теперь по восемьдесят дней в году катается на лыжах, а в остальное время оттягивается с детишками в Таиланде и на других югах.

Вопрос: где был компьютерный олигарх весной, когда исчезла Камилла?

Не мудрствуя лукаво решил набрать номер Хольбекка. Набирал три дня. Наконец дозвонился.

— Петер Хольбекк, — ответил запыхавшийся голос.

— Здравствуйте, меня зовут Юхан, — (Юхан редко представлялся настоящим именем.) — У меня к вам пара вопросов. Не помешал?

— Пресса, что ли? Я вашего брата на дух не переношу.

— Нет, не пресса. Я по личному делу.

— Слушаю. — Голос удивился.

— Я разыскиваю девушку Камиллу Вестлунд. Она пропала без вести четыре года назад. Куда подевалась, никто не знает. До исчезновения ее несколько раз видели в желтом «феррари». У вас в тот год был такой. Я подумал, вдруг вы что знаете. Может, вы напрокат брали машину или?..

— Вы из полиции или из газеты?

— Ни оттуда, ни оттуда. Частное лицо.

— Да не важно. Я вообще не в курсе, чушь какая-то. Чё вы лепите?

— Простите, если мой вопрос вам показался странным. Я просто хотел узнать, может, вы что-нибудь припомните.

— Whatever. Я половину того года провел в Скалистых горах. На лыжах катался. Остальное время жил то в Эстерлене, то во Флориде. С детьми. Машина стояла в гараже в Стокгольме.

ЮВе понял: дальше расспрашивать бессмысленно. Хольбекк рассказал достаточно. Распрощались.

На следующий день несколько часов просматривал в «Гугле» ссылки про Хольбекка. Наконец наткнулся на архив «Афтонбладета». В одной статье Хольбекк упоминался среди светских львов, с шиком оттягивавшихся на курортах. Хольбекк не обманул, у него действительно были дома в Эстерлене и во Флориде, а в год пропажи Камиллы он действительно катался на лыжах в Штатах. Как будто миллионер ни при чем.

Оставался еще один желтый «феррари».

ЮВе навел справки о лизинговой фирме «Дельфин финанс АБ». Одно название уже отдавало чем-то неприятно-скользким. Обратился в службу Единого реестра предприятий Швеции. Там помогли: сказали, что предприятие обанкротилось год назад. Все активы, автомашины и яхты, проданы немецкой компании. Итак, ЮВе выяснил почти все, что было в его силах. Казалось бы, выжал максимум, теперь наплюй и забудь про желтый «феррари». Или не максимум?

Снаружи посигналили. Выглянув в окно, ЮВе увидел Ниппе в новеньком «гольфе» (подарок от мамулечки и папулечки на совершеннолетие).

Поехали трассой Е4. На юг — к банкету, к гульбарию, к новым горизонтам.

По радио играл шведский Петтер-рэпер, в миру Петтер Аскергрен. Не то чтобы ЮВе уважал хип-хоп, но зацепили слова классического сингла «Ветер перемен».

Это ж про него. Big time. Теперь его черед покончить с двойной жизнью, стать как они, по-взрослому. Круче их. Скушать их на завтрак.

В дороге болтали. ЮВе слушал. Как Ниппе запал на Лоллу. Как Карл Джетсет, по мнению Ниппе, зазнался — строит из себя не пойми кого. Ниппе нахваливал пиджак от «Капали». Ниппе поделился впечатлениями от нового ситкома. Словесный понос от Ниппе, будьте любезны!

— Знаешь, я решил выбрать другую специальность, ну их к лешему, эти финансы. Маркетинг рулит.

— Вот как, — отозвался ЮВе. Хоть что-то интересное.

— Маркетинг — это тема, особенно брендинг. Учат впаривать любое фуфло, заказывать за гроши, толкать по максимальной цене. Главное — грамотно поставить брендинг и маркетинг. Это ж поле непаханое, е-мое!

— Да, только в конечном итоге реальное дело все равно важнее, а оборотный капитал с финансами вокруг него крутятся. Если маркетинг дорогой, шиш разбогатеешь, а то и в трубу вылетишь.

— Согласен, но ведь богатеют. Посмотри на «Гуччи» и «Луи Виттона». Шмотки, бутики в Стокгольме, модные коллекции — все это для отвода глаз. Реальный доход им приносят раскрученные аксессуары. Очки, ремешки, сумки. Финтифлюшки «мейд ин Чайна» и прочая туфта. Бренд, однако!

ЮВе и так считал, что Ниппе не блещет умом, а сегодня и вовсе переклинило на слове.

Так и беседовали.

ЮВе ловил кайф от жизни. В следующем месяце решил толкнуть втрое больше товара. Высчитывал примерную сумму, умножал, прикидывал, раскладывал по полочкам. Перед глазами рисовались графики с кривыми продаж, доходность, наличка. Видел себя «быком», играющим на повышение.

Через час прибыли на место. Ниппе рассказал, что это старинное королевское поместье. Родаки Густава живут здесь как близкие друзья его левичества (намекая на дислексию августейшей особы).

Приятелей вышел встречать Густав. ЮВе отметил про себя то же, что при предыдущих встречах, — чувак представлял собой просто квинтэссенцию мажора. Твидовый блейзер, белые чиносы, алый пластрон, рубашка в клеточку, с двойными запонками, на ногах — лоферы «Марк Джейкобс». Прическа зализон, жесткая фиксация — самый светский из львов.

Главный дом занимал две тысячи квадратов, не меньше. В холле между колоннами покачивали боками две роскошные хрустальные люстры, на стенах висели зимние пейзажи. На верхние этажи вела витая лестница. Густав проводил их к Гунн — экономке, так он ее назвал.

— Она присматривает за мной, пока матушка с батюшкой в отъезде.

— Весьма кстати, особенно нынче вечером, — прикололся ЮВе.

Гунн засмеялась. ЮВе хохотнул. Ниппе хихикнул. А Густав — тот вообще покатился.

Эффект произведен как пить дать. Густав, походу, проникся.

Гунн проводила Ниппе и ЮВе в их комнату во флигеле.

ЮВе машинально теребил спрятанный в кармане плотный коричневый конверт. Четырнадцать грамм, на всякий пожарный.

Ужин был назначен на половину восьмого. Поиграли в теннис — Софи и ЮВе в паре против Ниппе и Анны. Семь — пять, шесть — четыре, четыре — шесть, семь — пять. Настроение суперское… у победителей. Ниппе не умел проигрывать — швырял ракетку о землю. Анна держалась спокойно. ЮВе, в детстве и на корте-то не бывавший, благодарил природу за врожденную реакцию: настолько хорошо принимал мяч, будто всю жизнь только и резался в теннис.

Помылись в душе. ЮВе часок покемарил. Ниппе сидел на очке.

Облачились в смокинги. На ЮВе видавший виды «Черрути» за двенадцать тонн. На самом деле сторговались на двух с половиной. Ниппе поинтересовался, не захватил ли ЮВе, часом, кое-что.

— Походу, теперь у тебя всегда можно разговеться, гы.

Комплимент сомнительный, подумал ЮВе. Неужели уже все вылезло наружу?

Усмехнулся:

— Часом, завалялось чуток. Оттопыриться не изволите?

Втянули тридцать миллиграммов в два рыла, доза более чем нормальная для легкого оттяга.

Приход не заставил себя ждать.

С ходу пробило на хаханьки.

Спустились в бар попить аперитивчика. ЮВе ощущал себя умнейшим человеком в мире.

В баре уже стояли четырнадцать остальных гостей с шампанским в руке. ЮВе стал изучать собрание.

Мальчики: ЮВе, Фредрик, Ниппе, Джетсет, Густав и еще трое.

Девочки: Софи, Анна, Лолла и еще пять незнакомых барышень. Породистых. С отличной наследственностью. И наследством — богатые папы и лучезарные мамы, ну или наоборот. Умели краситься. Правильно подобранный тональник, первоклассные тени, равномерно наложенная основа. Главное, не перебарщивали с автозагаром — мазались в меру. Со вкусом одевались, маскируя недостатки: раздобревший животик, не слишком осиную талию и слишком впалую грудь. Подчеркивая достоинства: изящную шею, полные губы, ноги от ушей. Спортивные, подтянутые стройняшки. Им фитнес-клубы — как собаке пятая нога, к гадалке не ходи.

Кого попало Густав не звал. Поэтому вдвойне приятно попасть в число избранных, даром что ЮВе до этого видел его всего раза три.

Лениво попивали шампусик, великосветско базарили ни о чем, неспешно оттягивались. ЮВе тащило так, что он из последних сил сдерживался. Скажут какую-нибудь чепуху, а его уж разбирает, будто ничего смешней отродясь не слыхал. Еще и Ниппе подмигивает, мол, — ЮВе, круто мы с тобой приторчали.

Пригласили за стол.

ЮВе очутился между Анной (эта у него частенько отоваривалась) и новенькой по имени Kappa. Беседа клеилась, обе любили поболтать.

Закуски подали заранее. ЮВе сразу смекнул, что поданные яства решительно не с этого стола. Гренки, сиговая икра «Калике», сметана, тонко нарезанный лучок. Саму по себе идею накрыть барский стол по-деревенски едва ли признали бы гениальной, кабы не внушительная прозрачная посудина в центре стола — в ней слезилось пять кило отборной сиговой икры, не меньше. Чревоугодие. ЮВе вывалил на свою тарелку верных четыреста крон.

Гунн подала горячее — седло косули под грибным соусом с печеной картошкой. ЮВе обожал дичь. Пили бордо. Анна сказала, что у ее родителей есть винные погреба. На десерт подали шербет из ежевики и малины. ЮВе поклялся себе: через десять лет заведет себе такую же Гунн. Умопомрачительные кулинарные изыски!

Настроение улучшалось по мере опустошения бутылей, вносимых Гунн. Покончив с десертом, Густав обошел гостей с запотевшим пузырем «Grey Goose», наполнив широкие стопарики ледяной водочкой. Стало еще жарче.

Барышни засматривались на Джетсета и Ниппе. Вечно этот Ниппе!

ЮВе клеился к Софи.

Та не клеилась.

Комната была совсем не комнатой. Скорее салоном. Или столовой. Вот такой ширины, вот такой высоты, с чудовищно пафосной обстановкой. На потолке две люстры с парафиновыми свечками. Багровые обои в широкую полоску двух оттенков. На стенах модернисты, некоторые, вероятно, очень даже ничего.

ЮВе и Софи как раз на неделе сходили в Музей современного искусства. ЮВе, правда, был тот еще искусствовед, зато Софи призналась, что любит богатство цветовых сочетаний и потому без ума от модернизма. За несколько дней до похода в музей ЮВе успел проштудировать информацию о висевших там экспонатах: хотел удивить. И, сам того не подозревая, получил кое-какое представление о мастерах. Вот, кажется, висит Кандинский. А это огромное полотно с тремя приглушенными цветовыми полями, гармонично сочетающееся с бордовыми обоями, наверное, Марк Ротко.

Стол убран стильно и изысканно. Белая льняная скатерть, отглаженные зеленые льняные салфетки в кольцах серебряных салфетниц. Старинные подносы для графинов. Сверкающее столовое серебро, хрусталь — уровень!

ЮВе был в восторге.

Вели беседы. Мальчики обожали звук собственного голоса. Джетсет заливал, Ниппе острил невпопад, Фредрик генерировал бизнес-идеи. Всё как всегда.

Анна принялась рассказывать о последней поездке в Сен-Мориц. Рассказ был бы короче, если б она не ваксила губы блеском после каждого предложения. Они с подружкой затусили там с игроками поло, их команда ежегодно наезжала в те места, чтобы погонять в поло на льду альпийского озера. Вообще они служили в лондонских банках, а поло так — маленькая отдушина. ЮВе встрял с рассказом о своем прошлогоднем отдыхе в Шамони. Врал безбожно, сочинял и придумывал. В Альпы он ездил лишь однажды. По дешевке, на каникулах, в тесном автобусе. Он и еще четырнадцать недорослей из Умео и Робертсфорса, сидя друг у друга на голове, спали и пердели все двадцать семь часов подряд.

Анна симпатичная, милая. Только скучная. Ни рыба ни мясо. Он слушал ее рассказ, старательно смеялся, когда она шутила, задавал вопросы по ходу действия. То бишь изображал живейший интерес. Та пуще прежнего разливается: такой приятный собеседник! А у ЮВе все мысли о Софи.

Застолье продолжалось. Гости, хотя набрались изрядно, безобразничать не безобразничали. Гунн знай успевала подать-унести. Все томились в предвкушении.

Фредрик поблагодарил хозяев за обед.

Тогда встали из-за стола и перешли в комнату, обставленную на манер бара. Широкие диваны с бессчетными подушками с двух сторон. У каждого дивана низкий столик. По столам Гунн расставила канделябры «Ииттала» четырех цветов. В углу была оборудована классическая барная стойка с деревянным верхом. За стойкой во встроенном посудном шкафу хранились бокалы, хайболлы, коллинзы, кружки, рюмки. На полках выстроились несметные ряды бутылок.

Густав встал за стойкой. Крикнул, что сегодня он за бармена, налетай. Кто-то врубил музон. Бейонсе. Закачало.

Пили. Яблочный мартини, джин-тоник, пиво. У папы Густава нашелся настоящий миксер. Намешали фруктовых коктейлей: дайкири с клубникой, пинаколаду.

ЮВе налегал на пиво. Поглядывал, как там приятели.

Ниппе осаждал Карру, Джетсет у стойки беседовал с барменом Густавом, остальные гости лениво трепались, развалившисьна подушках.

Фоном играла музычка. В столовой гремела посудой Гунн.

Чего-то не хватало.

Грохот тарелок мешал, раздражал ЮВе.

Вдруг понял: слишком пустынно — никто не колбасит, не гогочет, не кричит. Вывод очевиден: нужен драйв, иначе пати — коту под хвост.

Он зашел за стойку, встал рядом с Густавом. Немного послушал, что вещает Джетсет, потом извинился. Сказал, что им с Густавом надо поговорить тет-а-тет. Попросил Густава выйти в столовую.

Со стола уже убрали. Ловко же управилась Гунн! Пододвинул Густаву стул.

— Густав! Просто мегавечер, грех было не выбраться! Обед охренительный. — ЮВе железно усвоил: ругательства употреблять только в комплиментах. — Прикинь, я тут подумал. Взял с собой малость чарли. Ну, того, ты уже пробовал. Оттопыримся слегонца? Движняк пойдет еще круче, гарантирую.

— Ба, истину глаголешь. У тебя есть кола? Очуметь! Это ж то, что доктор прописал! И почем нынче хлеба?

Сам спросил, умничка. Избавил ЮВе от неприятной необходимости обговаривать шкурный вопрос. Щедрый Густав решил задвинуть гостей на собственный кошт. Кто ж откажется на халяву-то?! ЮВе согласился поделиться:

— Вообще-то я не торгую, но сейчас у меня излишек. Шесть грамм. Тебе отдам по штуке двести за грамм. Хватит на весь вечер. Телки будут кипятком ссать, да что тебе объяснять…

Густав вернулся за стойку. Объявил во всеуслышание:

— А вот кому снега?! Налетай, подешевело! — И выложил на стойку девайсы, выданные ему напрокат ЮВе.

Все, кроме двух ребят, угостились, по двадцать милиграмм на рыло.

Пошел мегаотжиг.

Музон врубили на максимум. Три девицы повскакивали на столики, пустились в расколбас, виляя бедрами. Фредрик ревел раненым медведем под «Call Me On» Эрика Придза. Софи улетела, Ниппе бесцеремонно лапал Карру, утопив ее в диване. Густав, оголившись по пояс, прыгал на соседнем диване в такт их подрыгиваниям. Джетсет отрывался не по-детски. Скакал как мажор под техноклубняк, выбрасывая руку в такт музыке.

Праздник удался — это факт. Перемена была разительной. Те двое, что сперва отказались, сдались. Словив искомый кайф. Всеобщий галдеж, пиздеж и расколбас. Музыка сносила башню. Вечеринка жгла. Пипл угощался выпивкой. Орал под музон, смеялся без причины, плясал, неугомонно сновал, подобно кроликам «Дюрасел». Перся от себя. От своей красоты. От своей крутизны. Мажоры. Девиз всех тел: энергия, эрудиция, эрекция. Движуха от Густава — зе бест. Rock on.

Через пять часов кокаин кончился. А кайф не кончался. Всю ночь не спускал ЮВе глаз с Софи. А та его в упор не видела. Его задело.

Зато подкатила Анна. И как он ей симпатичен, сказала, и как не дал умереть от скуки за столом. Пошла танцевать с ним. Лозой обвивала, все крепче, плотнее. Половина гостей уже отключилась. Другая нежилась на диванах: кто беседовал, кто тискался.

ЮВе с Анной отправились к ней в комнату.

Половина шестого утра. ЮВе чувствовал себя бодрячком.

Заперлись. Сели на кровать.

Анна хихикнула. Посмотрели. Поцеловались. Вспыхнули. ЮВе сквозь блузку стал ласкать ее груди. Она расстегнула ему ширинку, выпростала член, наклонилась, припала. Размазала по головке весь свой блеск для губ. Довольно мычала. Сдерживала себя, еще не дошла до кондиции. Он вывернулся, встал, стянул с нее шмотки. Принялся лизать соски. Она снова нащупала член, вставила.

Долбились, как кошки.

Кончили быстро. Он едва вынуть успел, спустил в руку.

Вытер о простыню.

Полежали, помолчали, перевели дух.

Анну тянуло потрещать, обсудить минувший вечер.

ЮВе было не до бесед. Кокаин — он ведь покруче виагры будет, четверти часа не прошло, стояк тут как тут.

Побоку прелюдии: вжарил ей без лишних предисловий.

Кончил за две минуты с небольшим. До обидного мало.

Почувствовал себя высосанным.

Отрубился.

12

Зона ответственности Мрадо в империи Радована: трясти гардеробы, муштровать пацанов, ну и дань собирать. Изредка, по заданию, ходил вправлять мозги слишком борзым толкачам и сутенерам, возомнившим себя Драганом Йоксовичем, и шалашовкам, отказывавшимся работать на дядю. С собой брал Ратко или еще кого из качков.

Был у Мрадо и личный замут. Контора. Импортировали дерево из Таиланда. Тиковое. Черное. Бальзу. Сбывали краснодеревщикам, дизайнерам, застройщикам. Неплохой навар. Но главное — Мрадо нужен легальный доход.

Проблемы Мрадо: ходка Патрика. Вряд ли бывший скин расколется, но кто его знает… И какого он полез на рожон? А что еще хуже для Мрадо: не в кассу было закидывать удочку насчет доли, раз босс так осерчал. Непонятка вышла, а ведь теперь самая пруха! Дальше: где искать свинтившего барыгу Хорхе? Еще Радован велел Мрадо следить за проектом «Нова» (легавые задумали вместе с прокуратурой покончить с мафией в городе). И наконец: Мрадо мечтал повидать Ловису, иначе его терпение лопнет. Анника, стервозина, отсудить дочку хочет. Что ж, Мрадо готов к битве. Кажется, все общество ополчилось на него. Нет такого, сука, права не давать ему видеться с родной дочкой.

Мрадо не спалось. Не дела его напрягали, не куча проблем, которые надо решить, — мысли о Ловисе и планы на новую жизнь все покоя не давали. Боялся, что уже не увидит дочь. Прикидывал, как заживет, если завяжет с криминалом. Вдруг есть такое дело, где он придется ко двору! А, чепуха, не стать ему другим. Этому городу нужны только такие, как Мрадо. Из всех проблем проще всего было решить вопрос с попкой для видеопроката. Этим он и занялся.

Перетер с пацанами в качалке. Те наотрез. Терять-то им особо было нечего, по крайней мере никаких таких богатств, о которых бы знал старший брат, просто не хотели брать на себя банкротство. Чуваки мечтали о большом бизнесе. Рано или поздно заняться хоть каким-то легальным делом. Стало быть, не хотели лишний раз пятнать свою репутацию.

Мрадо наезжать на пацанов не стал. И то — выйдет шухер, пусть другие потеют.

Решил, наберу-ка другим бригадирам: Горану, Ненаду или Стефановичу. Тем, кто тоже ходит под югославским бароном, равные Мрадо по важности. В авторитете. В то же время соперники Мрадо в борьбе за благосклонность Радована.

Позвонил Горану.

Горан рулил импортом табака и водки. Та еще шестерка и жополиз. Радован пальчиком шевельнет, Горан готов на брюхе перед ним стелиться. Как дворняжка. Но дело свое знает туго. Бабосы заколачивал знатные, семнадцать лимонов в год.

Импорт табака и водки: навороченная система снабжения, административный расчет, отлаженный механизм доставки и фрахтования. Целый международный концерн со штаб-квартирой в мафиозном Стокгольме. От сивухи до благородных напитков. Везли через Финляндию из России, Прибалтики, Польши и Германии. Меняли упаковку, данные о производителе. Имели крутые замазки в шведском транспортном профсоюзе. Знали водил. Знали точки. Подмазывали нужных людей. Знали, как тайно провезти товар по Европе. Выправляли липовые накладные, выдумывали правдоподобные схемы доставки, отправителей и получателей. Держали крепких работяг. Которым лишь бы срубить по-быстрому. За долю малую. И все черным налом.

Вот такого бы человечка Мрадо. Не то что его качки. Ухайдоканного. Без амбиций. Чтоб кирял не по-детски. Звезд с неба не хватал. Старпера, короче.

Горан снял трубку. Мрадо так искренне изобразил радость, чуть сам не поверил. По-сербски:

— Горан, дружище. Привет!

— Мрадо, ты, что ль? У меня таких друзей как грязи.

Горан никого в грош не ставил, кроме своего патрона, мистера Р. Мрадо стерпел. Обидно, но дело прежде всего.

— Мы с тобой под одним хозяином ходим. Мы — земляки. Выпили с тобой цистерну водки. Отчего же не друзья. Даже больше чем друзья.

— Слышь, друг, ты мне не брат и не сват. У меня бизнес. А вот что ты за птица, я не догоняю. Гасишь несчастных гардеробщиков. Походу, еще и куртки тыришь?

— Ты чё несешь?

— Ничё! В прошлую субботу у меня куртку прямо из гардероба увели. Пидоры эти гардеробные в отказ. Мол, пришел кто-то, куртку взял, номерок, говорит, обронил.

— Бывает.

— Бывает! Что, и в твоих гардеробах бывает?

— А мне почем знать?

— А ты спроси.

— Горан, ты знаешь, я не часто прихожу к тебе за помощью. Я и сейчас не за этим. Я тебя озолотить хочу, какая ж тут помощь?

— Брось ты мне загадки загадывать. И так чую, может выйти толк из твоего базара. Только вот какой? Больно сладко ты поешь. Дружище, друзья…

Скажи кто другой, Мрадо уже давно бы закончил разговор. Нашел мерзавца. И удавил бы. Но сперва, в экспериментальных целях, откромсал бы ему все пальцы секатором — один за другим.

— Сечешь, Горан, как всегда. Нужен мне человечек, чтоб в водилах шарил. Надежный. Найдешь такого, тебе пять процентов от чистой прибыли.

— И сколько это будет в месяц?

— Сам пока не в курсах, у Радо какое-то сладкое дельце на мази. Мне надо устроить ему две конторы. Походу, обломится кусков пять, а то и поболе.

— Пять косарей за имя! В месяц? Ты куда меня втягиваешь?

— Никуда не втягиваю. Просто мне край как надо, чтоб все в елочку было. За то готов поделиться.

— Ништяк. Ну, валяй дальше. А я чем рискую? И что ты конкретно хочешь?

Мрадо объяснил суть, не слишком вдаваясь в подробности.

Горан сказал:

— Есть у меня человечек. Кристер Линдберг. Я тебе скину эсэмэской его мобильный. По рукам?

— А то. Благодарю. Наберу тебе на недельке, скажу что да как. И все же ты мужик что надо.

— Мужик?! Мою собаку зовут Мужик. Ясно?

Мрадо положил трубку. Пытаясь понять, кто в итоге остался в дураках.

13

Наступала настоящая осень. Из двадцати четырех последних ночей Хорхе только четырнадцать провел в ночлежке. Какой-то торчок из Соллентуны продал ему свой социальный номер за три косых. Ночлежки отправляли фактуры в социальный центр, где соответствующую сумму снимали с его социального счета. Чувак транжирил кровное пособие — позарез нужна была наличка на героин и амфетамины.

Хорхе недоумевал: уж если кто и нищий, так это иммигранты, отчего ж тогда в ночлежках сплошь шведюки? Последнюю гордость растеряли?

Жизнь в ночлежке — грех жаловаться. Хорхе сытно кушал утром и вечером. Смотрел телепередачи. Почитывал газетки. Хоть бы слово напечатали о побеге!

В беседе с другими постояльцами больше помалкивал.

Урывками, когда никто не видел, отжимался, делал приседания, прыгал со скакалкой. Бегать пока не мог, нога все болела после прыжка с тюремного забора.

Долго, конечно, так продолжаться не могло. Волосы не накрутишь — пойдут расспросы. Автозагаром не намажешься — все время на виду. К тому же, того и гляди, кто-нибудь из бомжей признает в нем толкача Хорхе. И в довершение всех бед через две недели проживания ночлежка стала сдирать уже не по двести, а по пятьсот крон. Нет в мире справедливости. Денежки на счете кончатся. Социальный работник заподозрит подвох.

Еще не знал, чем расплатиться с кузеном Серхио и бывшим вертухаем Вальтером. Стыдоба.

Вселенский облом.

Хмурые, тревожные мысли. Ничего, что взбодрило бы его дух.

Тренироваться нельзя. Спит плохо. Ничего, что взбодрило бы его тело.

Стоило ради этого бежать!

Где же срубить бабла?

Месяц как на воле. Само по себе не худо. Хотя бы удачнее, чем у других бегунков. Но лавры-то где? Где все то, о чем мечтал? Или ты думаешь, пластическая операция, ксива и лопатник, вспухший от лавандоса, тебе на халяву обломятся? И в ночлежке «Сова» под подушкой тебя ждет забытый кем-то килограмм кокоса? А сестра уже оборвала твой телефон, сказать, что замутила тебе билет на поезд до Барселоны и выпросила у своего хахаля паспорт ради тебя? Раскатал губу!

Серхио сильно рисковал. Свалив с квартиры Эдди, Хорхе не получил ни одной весточки от кузена. Его мучила совесть. Надо бы отблагодарить. Но как?

Куда ж, сука, податься?!

Он догадывался, что псы не больно-то будут стараться засечь его телефон. Кто он для них? Мелкая сошка, сколотая беспонтовка. Вот ограбления инкассаторских машин, насильники и прочая мокруха — это тема. А ты, Хорхелито, бежал без крови — твое счастье. И все же вольные хлеба — не сахар. Нужны бабки.

Дума о Радоване. Его козырной туз в рукаве.

Пускать его в ход рановато. Все ночи напролет в приюте Хорхе лежал и думал, как быть. Ворочался. Потел. Как тогда, до побега. Только еще хлеще. Тут или пан, или пропал. Либо лоханется, либо лоханется конкретно. А все-таки надеялся. Вдруг прокатит.

Суть идеи: до тюрьмы Хорхе ишачил на группировку Радована. Знал кое-какие тайны, раскрывать которые Радовану ой как не хотелось бы. И главное — Радован не знает, какие именно тайны известны Хорхе. Так что маза взять его на понт есть. Одну премудрость на зоне Хорхе усвоил железно: за молчание надо платить. Стало быть, югам придется раскошелиться.

Но Радована не так-то легко разыскать. Мало кто знает или захочет выложить какому-то Хорхе его номер.

Так что самого сербского босса не достать.

Правда, есть еще его горилла Мрадо, проходивший свидетелем по делу Хорхе и вломивший его. Эту падлу разыскать реально. Хорхе так и поступил.

В итоге нашел старого барыгу, который и дал номер мобилы. Мрадо, конечно, не Радован, но его правая рука. Сойдет.

На станции метро «Эстермальмсторгет» нашел таксофон.

Дрожащими пальцами набрал номер.

Сразу узнал голос. Голос Мрадо. Густой. Тягучий. Зловещий.

Сперва чуть в штаны не наложил со страху. Потом собрался с духом:

— Здорово, Мрадо! Узнаешь Хорхе Салинаса Баррио?

Немая сцена. Потом Мрадо кашлянул и сказал:

— Хорхе! Как я рад слышать тебя! Ну, как тебе на воле?

— Хорош порожняк гнать! Один раз вы меня, сучары, уже вломили, два года назад. Все из-за твоих мудацких показаний. Но сейчас у меня другой интерес — поторговаться хочу.

— Правильно, сразу корову за вымя? Ну и чё ты хочешь?

Хорхе не повелся на подколку:

— Сам знаешь чего. Я за вас с Радованом горой стоял. А вы меня слили на суде. Причитается с вас.

— Правда? — ехидно усмехнулся Мрадо. — Ну, раз так, мы в лепешку разобьемся, лишь бы тебя не обидеть.

— Вы, конечно, можете положить на меня. Только я завтра же сам солью вас кое-кому. А прикинь, я ж делишки Радована от и до знаю. Меня, по вашей же милости, на шесть лет закрыли.

— Не гони, Хорхе. Тронешь нас, прямиком отправишься обратно на шконарь, за нами не заржавеет. Вот поторговаться — это не вопрос, в чем твой интерес?

— Да всего ничего. Передай Радовану, чтоб он сделал мне паспорт и дал сто штук кэшем. Свалю за бугор, и больше вы обо мне не услышите.

— Я передам твою просьбу Радо. Только вряд он будет сильно доволен. Рэкет — его профиль. И ему западло, когда наезжают на него самого. А как тебя найти?

— Ты чё, меня совсем за лоха держишь? Я сам тебе позвоню через десять дней. Откажет — ему хана.

— Скажи спасибо, что Радо этого не слышал. Ладно, позвони через две недели. Грамотную ксиву с кондачка не замутишь.

— Не пойдет, я сказал «десять дней». Закажите хоть в Таиланде, хоть где, мне пох. И еще: если со мной что-то случится, ну, ты понимаешь, я вас сразу сдам с потрохами.

— Да понял я, понял. Лады, через две недели.

И Мрадо положил трубку. Заартачился. Ладно, инициатива все равно за тобой, Хорхе. Поздняк теперь метаться. Две так две. Вышло даже лучше, чем задумывал, — скоро разживешься бабками. Неужто снова поднимешься?

Постоял. Мимо рекой текли пассажиры.

Эх, Хорхе, один-одинешенек ты на этом свете!

Позабыт-позаброшен. Соло и абандонадо!

Хорхе решил не упускать еще одну возможность. Шведы заколачивали на зиму свои дачи. Самое время окучить новый рынок недвижимости. По крайней мере одну тему закроет.

Финансы пели романсы. Из пяти штук, полученных от Серхио, осталась одна.

Потратиться пришлось изрядно. Три штуки ушли на ночлежку. Один сеанс в солярии — шестьдесят пять крон. Децл проел — обедать-то надо. Еще купил штаны, перчатки, две футболки, свитер, труселя, носки и поношенный пуховик в комиссионке Красного Креста. Утеплился к осенним холодам.

В последний раз сходил в солярий. И так уже чернее ночи. Походка уже как родная. Движения точные. Надо перебазироваться. На время, пока не ответит Радо.

Сел в метро, доехал до Королевского технологического института. Куда дальше ехать, бог весть. Решил двинуть на север. В какую-нибудь глухомань. Экспрессом в Нортелье не поехал. Предпочел автобус № 620 — тоже в Нортелье, только кружным путем.

В дороге дремал.

Проехали Окерсбергу. В автобусе остались одни деревенские. Бабулька с двумя таксами таращилась на Хорхе.

Вышел на остановке, где покрасивше. Вирабрук. Пластиковый пакет со шмотками закрутился на запястье. Раскрутил его.

На земле непривычно. Хорхе только раз в жизни выезжал за город, со школой на лесную прогулку, ему тогда тринадцать было. Тот поход закончился плачевно, Хорхе с позором отправили домой. А нечего было жечь костры в лесу.

Справа виднелась каменная церковь. Серая деревянная часовня стояла отдельно. Слева пригорок. Лесная опушка. Дорога шла прямо, потом сворачивала налево. Дальше поля. Сжатые.

Небо хмурое.

Побрел понуро.

Развилка. Осмотрелся, решил повернуть налево. Редкие дома, машины на стоянке. Подошел поближе.

Слева журчал ручей. Красиво. Мостик. Клены. Дорожка. Красный ларек. Его так торопились закрыть на зиму, что впопыхах забыли картонного клоуна — щит с рекламой мороженого. Поодаль три высоких дома, между ними площадка, усыпанная гравием. На домах пояснительные таблички. Замшелая школа. Приходский молельный дом. Старая усадьба. В школу проследовала пожилая пара. Хорхе чувствовал здесь себя белой вороной. И где твои дачи? Музей сплошной какой-то, мать его.

Вернулся на большак.

Пошел куда глаза глядят. Спустя четверть часа. Ни одного дома на горизонте.

Спустя еще четверть часа.

За деревьями замаячили дома.

Приблизился.

В первом, кажется, жили. Под окнами стоял «Вольво-V70».

Направился к другому. На лесной опушке.

Хорхе засомневался: может, не стоило забираться в такую глушь? Все ж таки чужая территория. Просто для справки: ни следопытство, ни практическая биология, ни ориентирование явно не были сильной стороной Хорхелито, ребенка каменных джунглей и фастфуда.

До облюбованного им дома идти было метров триста. От первого дома его скрывали деревья. Машины во дворе нет. Сам дом просторный. Две застекленные веранды. Облупившаяся красная краска. Белые углы. Зеленые оконные рамы. Нижняя веранда едва виднелась из-за зарослей кустарника и молодых деревьев. Хорхе пошел по дорожке. Под ногами захрустел гравий. Вход в дом со двора, с дороги не видно. Отлично. Хорхе заглянул в окна. Ни души. Постучал в дверь. Тишина. Кликнул хозяев. Никто не вышел. Вернулся на дорогу. Безлюдно, других домов не видать. Воротился. Пошарил, нет ли сигнализации. Nada. Надел перчатки. Разбил стекло. Аккуратно просунул руку. Потянул за крючок. Тот поддался. Открыл окно. Запрыгнул на подоконник. Спрыгнул внутрь.

Прислушался. Не пищит. Снова кликнул: есть кто-нибудь? Никого.

Все чики-пики.

Через два дня совсем освоился, осмелел.

Устроился спать в комнате, к окну которой вплотную подступали кусты. В других окнах старался не мельтешить. Поскреб по сусекам, надыбал макароны, консервы, пиво, селедку. Просроченное икорное масло. Те еще деликатесы, ну да не до жиру.

Днем отжимался, прыгал со скакалкой на одной ноге. Дополнительно: приседания, упражнения на спину, растяжка. Не хотел растерять кондиции. Спешил набрать ту форму, которая была до ночлежки.

Нервы шалили. Ушки на макушке. Вслушивался, не едет ли машина. На шуршит ли гравий. Не голоса ли людские? Повесил пустую банку из-под пива на дверную ручку: кто войдет, банка упадет на пол — достаточно, чтобы разбудить его.

Но вокруг было спокойно. Тихо. Безмятежно. До ужаса уныло.

Через десять дней надо позвонить Мрадо.

Ночью не спалось. Одолевали мысли. Что делать, если Радо скажет нет? Где разжиться деньгами? Есть маза скорешиться с кем-то из старых кентов по кокаиновым делам. Выклянчить граммулечку. Толкнуть. Подняться на бабки, вернуться к старому ремеслу.

Как там Серхио? Эдди? Его сестричка? Мама? Надо позвонить им. Показать, что не забыл их.

Вспомнил Сонгвеген. Свои первые бутсы. Зеленое футбольное поле на Фрихетсвеген. Рекреацию в Туребергской школе. Подвал. Первый косяк.

Е-мое, как кумарит-то!

Встал. Выглянул в окно. Светало. От земли поднимался туман. Сельская идиллия. Как ни странно, Хорхе — дитя городского асфальта, упивался этим незатейливым миром шведских аборигенов. Любовался красотой природы.

В эти минуты ему было по фигу, что его могут заметить.

14

ЮВе скоро прослыл реально крутым пацаном. Сейшак в Левхелле прогремел так, что еще несколько недель народ смаковал мегаотжиг у Густава. Молва расплывалась кругами по воде. Как снесло башню Ниппе, как прикольно было видеть Джетсета у питым в хлам, какие клевые байки травила Лолла, как маньячил Ниппе. Испорченный телефон раздул и объемы выпитого, и буйство плясок на столах, и масштабы скандалов, и угар веселья, и все это было только на руку ЮВе.

За эти недели он заработал хорошие деньги. Абдулкарим в нем души не чаял. Строил блестящие перспективы, предрекал — скоро столица падет к их ногам. ЮВе не знал, говорит ли араб серьезно или стебется. А того несло, не остановить.

ЮВе бросил таксовать, уступил местечко знакомому пареньку. Сперва спросив Абдулкарима. Араб дал свое благословение.

Отныне ЮВе видел себя в новом свете: баловень судьбы, наркобарон и Казанова (за две недели оприходовал трех телок). Личный рекорд. Ниппе в миниатюре.

Днем совершал безжалостные набеги на бутики. Из трофеев: новенькие лоферы от «Гуччи» и зимние ботинки «Хельмут Ланг». Купил костюм «Акне» с рельефной отстрочкой лацканов. Броский, даже пижонский. Далековато от строгого стиля. ЮВе купался в ворохе рубах с двойными манжетами: «Стенстрёмс», «Хуго Босс», «Пал Зилери». Скупал джинсы, брюки, носки, ремни, белье и запонки. И покупка из покупок: зимнее кашемировое пальто от «Диора». Двенадцать тонн. Дорого, кто спорит, но гламур требует жертв. ЮВе повесил пальто у кровати, чтобы оно было первым, что он увидит, пробудившись от сна. Глаз не оторвать, просто чума!

ЮВе упивался каждой минутой нового бытия. Спускал все до последней кроны.

Вспоминая о «феррари», повторял себе: в тот год в Швеции было два таких. Не исключено, эта зацепка выведет его на кого-нибудь, кто знал Камиллу или, на крайняк, чуть больше полицейских. Петер Хольбекк, владелец одного из авто, на своем почти не катался. Да и непохоже, что у него с Камиллой могло быть что-то: чувак в Швецию носу не казал. Остается лизинговая фирма «Дельфин финанс АБ». Которая разорилась год назад — тут явно что-то не то.

ЮВе навел справки о компании в Государственном реестре юрлиц. Приобретали ее как фирму «под ключ», «Грюндстенен АБ», но тут же сменили название на «Лизингфинанс АБ». Полгода спустя фирма стала называться «Финансиерингсакутен и Стокгольм АБ». Еще год, и ее переименовали уже в «Дельфин финанс АБ». То есть имя поменялось трижды меньше чем за три года. Fishy. От самой покупки фирмы «под ключ» до банкротства ее бессменным председателем был некий Леннарт Нильсон, 14 мая 1954 года рождения. ЮВе обратился в адресный стол.

Выяснилось, что Нильсон мертв.

ЮВе заказал копию отчета конкурсного управляющего.

Описание странное: Леннарт Нильсон, хорошо известный в Накке хронический алкоголик, скончался от цирроза печени. Как предположил управляющий, обязанный непременно указывать на все возможные подлоги, данный гражданин использовался в качестве подставного лица.

Круг замкнулся. «Феррари» брали напрокат у фирмы, фирма разорилась, ее официальный председатель сыграл в ящик. Где теперь искать?

Последняя ниточка — это связаться с конкурсным управляющим лично. Стал звонить, каждый раз трубку брала секретарша, просил соединить его с адвокатом. Видать, дел невпроворот — всякий раз секретарша говорила: «Перезвоните, пожалуйста, позже. У него встреча». Попробовал передать через секретаршу, чтоб адвокат связался с ним сам. Надеялся, тот клюнет. Не клюнул. Пришлось звонить по новой. Через неделю таки дозвонился.

Побеседовали, в итоге — крутой облом. Адвокат (управляющий) не смог прибавить к своему отчету ничего нового. У фирмы не было ни учета, ни сотрудников. Годовые отчеты самые скудные. Аудитор не из Швеции, кто акционер — неизвестно.

Ниточки, тянувшиеся к желтому «феррари», оборвались на банкротстве, само банкротство попахивало уголовщиной.

Яснее ясного, в деле был какой-то подвох, и на несколько дней ЮВе даже выбросил «феррари» из головы. Ну что еще тут можно раскопать?

Решил забить.

Не вышло. Мысли о сестре не давали покоя. Не могла она сгинуть, должны быть другие зацепки.

Четыре года назад следак растолковывал их семье, какова вероятность, что Камилла найдется.

— По нашему опыту, если человека не нашли за неделю, его уже, увы, нет в живых. В девяти случаях из десяти, — объяснил он и добавил: — Чаще всего речь не об убийстве, сами гибнут: то утонут, то сердечко прихватит, кто в яму свалится. Тело со временем отыщут. А если не отыщут, тогда, значится, по другой причине погиб человек.

Припомнив тот разговор, ЮВе набрел на новые мысли. Последний раз Камилла объявлялась вечером 21 апреля. Звонила подруге Сусанне Петтерсон, единственной, кстати, знакомой Камиллы в Стокгольме, которую смогла разыскать полиция. Связывала подруг лишь учеба в вечерней школе. Может, потому он и не придал этому знакомству никакого значения в первый раз.

ЮВе сделал вывод, что розыск вели кое-как: ведь снимки с Камиллой в «феррари» у следака были, сто пудов. А в деле, с которым знакомили семью ЮВе, о них ни слова. Значит, могли прохлопать и другие улики.

Решил зацепиться за ничтожный шанс — один против десяти.

Что Камилла уцелела.

ЮВе продолжил поиски. Им двигало чувство долга перед сестрой. Через неделю после того, как подтвердилась информация о смерти председателя правления «Дельфин финанс АБ», ЮВе позвонил Сусанне Петтерсон. Разговорились. Выяснилось, что вечерку она бросила. Теперь работала продавщицей в «Хеннес и Мауриц» в торговом пассаже «Чиста галлериа». Он предложил встретиться, а она спросила, разве, мол, телефонного разговора мало? Ей было явно влом углубляться в историю с Камиллой.

Он все же поехал в «Чисту». Вдоволь послонявшись по широким, ярко освещенным галереям, насилу нашел «Н & М», спросил Сусанну. Представился ей.

Встали посреди магазина. Покупателей раз-два и обчелся, и это в разгар дня. «Как только окупаются?» — недоуменно подумал ЮВе.

Сусанна — крашеная блондинка (под перманентом проглядывали корешки натурального темно-русого цвета). Узкие джинсы заправлены в сапоги, розовый тоник с надписью «Cleveland Indians» на груди. Дала понять всем своим видом: не о чем нам с тобой говорить. Руки скрещены на груди, сама смотрит куда угодно, лишь бы не на Юхана.

ЮВе попытался разговорить ее добром:

— А какие предметы вы вместе учили?

— Да, я много чего учила-переучила. Математику, английский, шведский, обществоведение, историю, французский. Да, видно, не мое это — школа. На юриста хотела учиться.

— Так еще не поздно.

— Скажешь тоже, у меня уже двое детей.

ЮВе изобразил самую искреннюю радость:

— Классно! И сколько им?

— Год и три, и ничего «классного»: мой козел ушел от меня, когда младшего еще не родила, на шестом месяце была. Так что буду торчать здесь, пока меня не сожрет целлюлит.

— Жаль. Ладно, не отчаивайтесь. Может, еще повезет.

— Ага.

— Может-может, поверьте. А можете еще что-нибудь рассказать о Камилле?

— Да на что тебе? Полиция и так меня наизнанку вывернула четыре года назад. Нечего мне рассказывать.

— Да не беспокойтесь вы. Мне любопытно просто. Понимаете, о сестре почти ничего не знаю, о родной сестре. Вот и спрашиваю, что вы вместе учили и прочее.

— А из меня вышел бы юрист, я ведь, когда надо, смогу предъявить аргументы. А этот козел, Пьер, мне всю жизнь поломал, гадина. Теперь вот стой тут. Знаешь, сколько нам платят?

Нет, подумал ЮВе, в юристы ты точно не годишься. Вообще не втыкаешь, о чем тебя люди спрашивают.

— Скажите, на какие уроки вы ходили с Камиллой?

— Дай подумаю. Кажется, шведский и английский. Домашние задания вместе делали, к контрольным готовились. Она отличницей была, хотя прогуливали мы дай боже. Мне-то параши ставили. Я без понятия, чем она там занималась. Да я толком ее и не знала.

— А с кем еще общалась, знаете?

Сусанна призадумалась:

— Да не то чтобы…

ЮВе заглянул ей в глаза:

— Сусанна, пожалуйста. Это же моя сестра, я переживаю. Имею я право узнать, куда она делась? Разве не могу спросить вас о ней? Мне всего лишь надо убедиться, что сестра жива. Плииз.

Сусанна мялась, отведя взгляд в сторону безлюдного прилавка, будто ей срочно надо было обслужить невидимого покупателя. Она явно нервничала.

— Да на вечерке, кажись, больше ни с кем и не водилась. Все особняком держалась. Да вы ее учителя по шведскому спросите, Яна Брунеуса. Может, он чё и знает о Камилле.

— Вот спасибо! А он еще там работает, не скажете?

— А мне почем знать! Кто доучился, кто нет. Я вот — нет. Бросила, с тех пор туда и дорогу забыла, и вспоминать не хочу. О Яне тоже ничего не знаю. Правда, бывает, что и продавщицам удается очень прилично заработать. В сериале сняться и все такое. Может, и Камилла туда подалась.

И ехидно добавила, что ее заждалась работа. Он понял намек, поехал домой. Дорогой ломал голову над последними словами Сусанны: Камилла и «мыло» — какая тут может быть связь?

Потом решил, некогда играть в сыщика, лучше налечь на учебу и торговлю коксом. Ниточка от Сусанны Петтерсон никуда не привела. Кабы девка что знала, давно бы выложила.

ЮВе ботанел дома, как вдруг позвонил Абдулкарим. Сказал, надо встретиться — желательно сегодня. Забили пообедать в отеле «Anglais» на Стурегатан.

ЮВе вернулся к учебникам. Учебу задвигать нельзя. Ведь пообещал же себе: торчи, продавай, руби бабло, пали бабло сколько влезет, а университет — это святое. Он заметил по своим гламурным приятелям — тем, кто учился на папин счет, — что мажоры бывают двух типов. Одни, расслабленные уверенностью в завтрашнем дне, превращаются в вялых, ленивых и тупорылых бакланов. Им насрать на образование, им пофиг на зачеты, вот подъебнуть тех, кто хоть к чему-то стремится, — это да. Им важно замутить собственное дело, строить из себя бизнесменов, гуру. А там по-любасу все как-нибудь рассосется. Другие, напротив, от знания, что могут хоть сейчас курить бамбук, из кожи вон лезли, мечтая быстрей перейти на собственные хлеба. Спешили заявить о себе, самоутвердиться, добиться чего-то, доказать, что достойны тех благ, которые и так упали бы им в рот. Шли в финансовые академии, на юридический, ехали учиться в Лондон. Просиживали за учебниками до часу ночи, готовясь к лабораторкам, контрольным и диф-зачетам. В свободное время, если оно было, подрабатывали в адвокатских конторах, банках, в папиной фирме. И добивались своего — в итоге достигали цели своим ходом.

ЮВе легких путей не искал. Да, он без напрягов проживет наркотой еще сколько-то лет, но надо же и подстраховаться — добросовестно ботанеть и не забивать на занятия.

Сложил учебники в сумку. Разделся, пошел в душ.

Привычно направил струйки от себя, на руку, проверяя температуру. Вот почему гак: крутишь смеситель туда-сюда, а попасть не можешь? Раз крутанул — горячая. Сдвинул на микрон — холодная.

Сперва ополоснул ноги. Рыжие волосинки послушно ложились вслед за водой. Повесил лейку на фиксатор, стал мыть голову, грудь. Сделал погорячее.

Гнал мысли о Камилле. Стал думать о Софи. В чем его косяк? Ведь там в особняке казалось бы, вот-вот даст. А дала Анна, лучшая подружка. Она, конечно, тоже ничего, но изюминки не хватает. Может, он затупил, что засадил Анне. Отжиг в Левхелле был такой, что о нем даже в светской хронике прописали. До Софи, походу, дошел какой слушок. Теперь, верно, бесится.

Софи в глазах ЮВе: чумовая красотка, фигура — хоть на подиум в бикини выходи, соблазнительна — просто модель из «Плейбоя», очаровательна, как ведущая аналитической программы. В придачу умница. Неизменно брала верх в их спорах. Всякий раз с губ ее слетали блестящие аргументы. Одним движением лучистых глаз крыла все его козырные шутки. Мало того, судя по всему, она была добрая, несмотря на то что умела отшивать не хуже любой другой лундсбергской гимназистки. Он ставил ей высшую оценку, десять из десяти. Надо почаще видеть ее, только с глазу на глаз, без приятелей.

ЮВе сделал воду еще горячей. Решил было помочиться в душевой, передумал. Не в его стиле.

Может, он не слишком искусно играет? Может, надо быть равнодушным? А не бегать за ней, глотая слюни? Не радоваться так откровенно при встрече? Меньше общаться с ней, больше волочиться за ее подружками? ЮВе терпеть не мог заигрывать. Вот подыгрывать своим гламурным приятелям — это всегда пожалуйста. Софи не то — когда она рядом, хотелось просто приласкать ее. Обнимать, целовать, и далее по списку. Ну как она может быть такой неприступной? Снимать в кабаке — плевое дело. Притаранил домой. Шепнул дежурную нежность. Отымел. Похвастался перед приятелями. Другое дело — игра всерьез. В ней результат непредсказуем.

Прибавил еще. Всегда так делал: сначала с трудом находил ту самую температуру, при которой млеет тело, через минуту вода уже казалась холодной. Делал погорячее. Потом еще. Под конец из крана хлестал крутой кипяток. Зеркало запотевало, ванная превращалась в парную.

Время обедать с Абдулкаримом. ЮВе выскочил из-под душа, стал прихорашиваться. Прыснул под мышки дезиком «Клиник хэппи», намазал щеки увлажняющим кремом. Последними уложил волосы — пальцы потом не отмывались от липкого воска. С удовольствием глянул на себя в зеркало: ай красавчег!

Вышел из ванной. Поежился. Оделся. Сверху кашемировое пальто — мальчик, равных нет. В карман положил новый mp3-плеер, суперминиатюрный «сони», вставил наушники. Те не сидели, норовили выскользнуть из ушей. Воткнул их бочком. Поставил Coldplay, отправился на Стурегатан. День был ясный. На часах было уже двадцать минут четвертого.

Полупустой отель «Anglais». За одним столом две официантки укладывали салфетки к ужину. Парнишка в джинсах и футболке сортировал бутылки в баре. Из невидимых колонок играли Sly & the Family Stone. За одним столиком два постояльца, больше ни души. Абдулкарим еще не подтянулся.

Одна из официанток, складывавших салфетки, встала навстречу ему.

— Хай, — поздоровался ЮВе.

— Фай, — нашлась она.

Оригинально.

Выбрал столик у окна, подальше от чужих ушей, заказал кофе. Стал глядеть в окно, высота — от пола до потолка. Вид на Стурегатан, Хумлегорден рядышком. ЮВе вспомнил, как повел в этот парк Анну и Софи в первый раз раскумариться. И через них наловил полную сеть клиентов. А ведь всего ничего прошло, каких-то неполных шесть недель. За это время завел знакомств больше, чем за всю прежнюю жизнь. Содружество сторчавшихся собратьев.

Будний день. Половина четвертого. Редкие прохожие. Вот вприприжку пронеслись двое всклокоченных брокеров в синих костюмах. Вот неторопливо идут гулять в парк две мамашки с колясками — одной рукой толкая коляску, другой сжимая мобильник. Одна из мамашек беременна. Глядя на ее брюхо, ЮВе посочувствовал продавщице Петтерсон. Любой обозлился бы, окажись на ее месте. Прошла бабулька с мопсом на поводке. Откинувшись на спинку стула, ЮВе достал мобильник. Стал набирать эсэмэску, хотел спросить Ниппе о планах на вечер: «Может, в „Плазу“ забуримся?»

— Салам алейкум. Как учеба?

Тенорок араба прозвенел почти без акцента. ЮВе оторвался от мобильника.

Абдулкарим стоял у стола. Воска на голове не меньше, чем у ЮВе, только пробор другой. Стрижка под пажа. Вечно в костюме и рубашке с накрахмаленным воротничком. Можно принять за заправского биржевого брокера или адвоката. Но стоило перевести взгляд на его брюки, все становилось понятно. Штанины пузырями, втрое шире, чем носят теперь, с пришитыми отворотами. Мужская мода ушла далеко вперед, а араб так и застрял в тысяча девятьсот девяносто шестом году. Единственное, к чему не придерешься, — шелковый платок, безукоризненно торчавший из нагрудного кармана. Гордая походка. Трехдневная щетина на скулах и горящие маслины глаз. Вывод очевиден. Данный индивид представлял собой воплощение арабского барыги.

— Учеба? Отлично, — ответил ЮВе.

— Как бы с учеба не попутать ориентация, — усмехнулся араб. — К успех есть покороче дорожки-морожки. Я думал, ты умный, сам поймешь.

ЮВе засмеялся. Абдулкарим сел за стол. Замахал рукой, подзывая официантку. Эх ты, Абдул, Абдул и есть. В этих жестах, нешведской непосредственности — вся твоя абдульская сущность.

Абдулкарим заказал жареную говяжью вырезку в кунжутном соусе. К ней лапшу. Ходовое блюдо. Заказывая, успел узнать у официантки ее телефон, попросил поставить другую музыку и спросил, хорошо ли повар жарил корову. После чего еще минут десять смеялся собственной шутке.

ЮВе заказал уху по-французски с айоли.

— Ай хорошо, щто мы кушаем вместе. А то все по мобила-шмобила, скушно, да?

— Конечно. А то, не встречаясь, как отпраздновать такое счастье? Прет нам нереально, Абдулкарим. Дашь больше, все подчистую сметут, сам знаешь.

— Да, ты — молодец. И тилифон поминял, как я тебе сказал? — Абдулкарим указал на мобилу ЮВе.

— Упс, не-а, не успел пока. На неделе куплю. «Сонька-Эрикссон», последняя модель. Видел уже? Качество фоток как у нормального цифровика. Прикольненько, да?

— Манда, — передразнил его араб. — А то я ни знаю, кто ты, откуда. «Прыкольненько»! Типа ты на Эстермальме всю жизнь прожил. И это… тилифон сегодня купи, понял? Башка тебе на щто, туда-сюда? У нас с тобой такой хороший бизнес. Слишком хороший, чтобы палить его из-за мобила-шмобила. Понял?

Иной раз араб и мог показаться простачком, но ЮВе четко усвоил: чувак — реальный профи. Фильтровал базар, на людях никогда не скажет «полиция», «легавый», «стрем», «кокаин», «кола» и «наркота». Знал, что официанты и посетители умеют подслушивать лучше крутого слухача с самой тонкой аппаратурой. Знал, что копы прослушивают мобилы, пасут абонентов. Железное правило Абдулкарима: звонить только с анонимной симки, менять симку каждую неделю, менять телефон раз в две недели.

— У меня, кроме тебя, еще два продавца, ты знаешь. Хорошо работают. Хуже тебя, да, но я доволен. Суммы и все такое — по тилифон. Цены упадут. Поставщики у моего хозяина так себе. Между ними и оптовиком еще два посредник как минимум.

— Так свяжись напрямую с оптовиком.

— Э, это ни мое дело — хозяйский. Ни на сибя работаем, да? Я думал, ты знаешь. Потом, оптовик, походу, в Англия. Трудно достать. Тяжело столковаться. Только я пришел ни про покупки-шмокупки базарить. Нам еще торговец надо. В пригород. Опытный и со связями на том рынке. Надо дилеров там искать. Чтоб шарил в нашем бизнесе, фишки знал, ну, ты меня понимаешь. Цены падают. А под Стокгольмом стали брать больше. В начале того года пропорция была двадцать в пригороде, восимдисят — центр. Сейчас пидисят на пидисят. Сечешь, хабиби? Районы на подходе. Все хочут, а ни только твой распальцованный дружки и клубный тусовка. Все. Шведы, чюрки, малолетка. Народный марка типа. Как «ИКЕА» или «Н & М». Больше оборот. Ниже цены. Больше навар. Врубаешься, студент?

ЮВе обожал слушать араба. Тот говорил по-шведски лучше, чем можно было предположить. Настоящий бизнесмен — про реальный бизнес. Напрягало одно: араб, походу, до смерти боялся своего босса. Любопытно почему.

— Это все интересно. И даже очень. Но ты же знаешь, пригород не моя территория. Кому я там продам? Я ж никого там не знаю. Короче, это не ко мне.

— Это ты так хочишь, щтобы все о тебе так думал. Не бойся, работай там, где работаешь, а работаешь ты хорошо. Я тебе другое скажу. — Араб склонился над столом.

Поняв намек, ЮВе отодвинул тарелку. Сложил руки на столе, сам подался вперед, поближе.

Араб заглянул ему в глаза и перешел на шепот:

— Есть один кент, какой-то чилиец, сбежал с зона. Я с ним пересекался пару лет назад, так, сошка-мошка. Зато, говорят, северный районы знает, ну как ты — нужники в «Харма». А на зоне потерся, теперь еще больше знает, да? Тюрма — это как Оксфорд, только лучше. Я знаю его корешей с Эстерокера. Они говорят, этот чилиец — хитрый шакал. Пять-шесть неделя назад круто уделал вертухай. Сбежал типа. Перелез через забор и ломанулся через лес. Вертухаи только хавальник пооткрывали, да так и остались. Наш пацан. Только сейчас у него реальный напряг. Наверняка ни успел ище свалить из Швеция. Он то, щто нужно. А главное, много ни возьмет, если я подберу его.

— Ну что тебе сказать? Звучит не особо, по-моему. Легавые будут к нему слетаться как мухи на говно, оно тебе надо?

— Ни мне. Сперва им займешься ты. Найдешь его. Задобришь. Дашь денег. Устроишь. Потом он поможет нам раскрутиться на районе. Только не вспугни, его ведь ищут. Вот в чем весь смысл. Понял, хабиби? Он в бегах, дадим ему хлеба, приютим, легавым не сдадим, и никуда он от нас ни денется.

ЮВе был не в восторге от услышанного. Но к этому моменту он уже успел войти во вкус, пристраститься к делишкам араба. Былые сомнения, тревожившие его поначалу, рассеялись, отныне путь был усеян лепестками роз. Может, с чилийским бегунком и выгорит чего.

— Ну ладно. Попытка не пытка. А где я его найду, чилийца этого?

Абдулкарим громко засмеялся. Воздал хвалу ЮВе. Воздал хвалу Аллаху. Каким-то набожным становится Абдул, сдалось ЮВе.

Наклонившись еще ближе, араб рассказал, что знал о чилийце. Зовут Хорхе Салинас Баррио. Рос в Соллентуне, семья — мать, отчим, сестра. Араб не нашел ничего лучше, как посоветовать: ехай в Соллентуну, побазарь с правильными людьми. Может, и дадут наводку, иншалла, только смотри, чтоб они не приняли тебя за ищейка.

Договорив, сунул в куртку ЮВе сверток. ЮВе пощупал — лаве. Взглянул на араба, тот сидел, показав все пальцы на руках:

— Там вот столько денег и еще бумажка, на ней шесть имен. Больше ничем помочь не могу.

ЮВе вынул бумажку. Все имена испанские, кроме одного. Фулюс, сказал араб, для подогрев: глядишь, эти соллентунские хот-чили-перцы и наведут на эль бегунито.

ЮВе доел уху. Абдулкарим заплатил официантке.

Вышли. Похолодало.

ЮВе задумался. Походу, наклевываются нехилые перспективы. Может, даже некрупный такой собственный концерн.

Решил во что бы то ни стало разыскать чилийца.

Вернулся домой. Учеба не шла в голову. Разве после такого сосредоточишься! Лег на кровать, рассеянно листая старый номер «Café».

Запиликал мобильник. Совсемзабыл: обещал же арабу купить новый.

Звонил Джетсет.

Какого черта! Этому-то чего приспичило?

Не успев поздороваться, Джетсет сразу перешел к делу:

— ЮВе! Вот в Левхелле была движуха так движуха. Мегаотжиг!

— Да, чума! Надо бы повторить.

— Аск! Так это тебе зачет за мегапати, клево, что позвали.

— Спасибо на добром слове. Иногда удается подгонять людям маленькие радости.

— Маленькие? Я так прыгал, что диван сломал, тебе не говорили?

Судя по беззаботному тону, ЮВе понял: можно смеяться.

Карл (задыхаясь от смеха):

— Реальный диван, представляешь, «Свенскт тенн».

— Шутишь? И что сказала Гунн?

Новый взрыв хохота. Ха-ха-ха, Гунн, а-ха-хах-ха!

Стали смаковать подробности зачетной вечеринки. Как подкатывал к девицам Ниппе. Как Джетсет заплатил пятнадцать штук за угробленный диван. Как Гунн не могла взять в толк, отчего на следующий день все хором взялись чихать.

Между тем ЮВе все спрашивал про себя: зачем звонит Джетсет?

Ответ не замедлил себя ждать:

— У меня в субботу днюха, в пятницу собираю гостей. Может, и мне доставишь немного «радости»?

ЮВе, уже успевший попривыкнуть к жаргону и эвфемизмам, не сразу сообразил, о чем речь:

— А, ты о коле? Не вопрос. Сколько надо?

— Сто пятьдесят грамм.

ЮВе вынесло мозг.

Боже!

Не подав виду, как взволнован:

— Нехило, но, думаю, смогу. Только сперва уточню, есть ли столько в наличии.

— Слушай, не хочу тебя напрягать, но мне очень срочно. Перезвоню тебе через час. Если нет, кого другого спрошу. Почем?

ЮВе быстро умножил. От астрономической цифры рвало башню. А если еще и сбить закупочную цену до пятисот… А с Карла можно содрать не меньше штуки за грамм. Итого в карман — семьдесят пять кусков.

Иисус Суперхристос!

— Ну так я подсуечусь, Карл! Щас все разузнаю и сразу звякну.

Джетсет обрадовался. Сказал спасибо.

Положил трубку.

ЮВе так и остался сидеть на кровати — с самой зверской эрекцией на всю Скандинавию.

* * *

Газета «Дагенс нюхетер»

Октябрь

Сегодня ночью полиция провела крупную операцию

Задача — нейтрализовать как минимум треть из 150 самых заметных криминальных авторитетов Швеции.

Сегодняшней ночью стокгольмские полицейские провели крупную операцию против местной мафии. Задача была оставить не у дел как минимум 150 членов организованной преступности, включенных в специальный список, и одновременно отвратить от преступной деятельности молодежь.

Операция под названием «Нова» должна была начаться еще полгода назад. Однако помешал целый ряд громких расследований, на которые было брошено много сил и средств.

И вот этой ночью проведен первый рейд в рамках операции. Сотня сотрудников областной полиции, межведомственная комиссия по делам культурно-развлекательных учреждений, особая группа по борьбе с организованной преступностью и другие компетентные службы участвовали в облавах по всему Стокгольму и пригородам. Об итогах пока не сообщается, областная полиция не успела дать комментарии на вопросы «ДН».

В ходе операции «Нова» полиция рассчитывает разрушить инфраструктуру нелегальных и полулегальных групп, на счету которых целый ряд преступлений: насилие, крышевание, контрабанда наркотиков и сигарет, сутенерство. В плане действий отмечается, что в Стокгольмском лене выросло число преступлений, связанных с насилием, причем все чаще эти преступления совершаются с применением оружия.

Стратегическая цель операции — обезглавить группировки. Перед тем как начать операцию, полиция составила список из 150 крупных авторитетов, которым будет уделяться особое внимание. Поставлена задача путем «противодействия или судебными мерами» «заставить их в течение длительного срока воздерживаться от преступной деятельности». Все указанные лица находятся на свободе, никому из них не грозит тюремное заключение больше чем на два года.

На выполнение задачи отведено не более двух лет.

15

На поклон к Радовану. В машине сербская музыка: Здравко Колич. Сам Мрадо в ярости: Хорхе-сучонок, на кого наехал, а?! На Радована! А стало быть, и на меня. На понт берет. Типа умнее всех. С огнем играет!

Хорхе в курсе кокаиновой темы. Знает, где хранят, какими путями возят, как нычут от досмотра, в каких лабораториях производят, как бодяжат. Но главное — этот олень знает, кто всем рулит. Походу, у мистера Р. нарисовался серьезный гемор. У Господа Бога. А должно быть наоборот.

Вот уебан! Мрадо уже представлял, как найдет Хорхе, склеит скотчем и порежет на ремни. Схавает. Высрет. Схавает высранное. Высрет опять.

Мрадо тут же набрал Радовану, передал разговор с чилийцем. Судя по тону, Радован воспринял наезд спокойнее Мрадо. Только Мрадо нутром чуял: взбеленился почище моего.

Готовься, Хорхе, к сербской мести!

Была в наезде и положительная сторона: теперь Радо будет не до терок с самим Мрадо. А то на последней встрече разосрались хуже некуда. Радо реально оборзел.

Через двадцать минут в Несбюпарке. Район коттеджей. Лубочное царство прямоугольных коробочек. Вышел из машины, закурил. Сигарету держал на славянский манер — между большим и указательным пальцами. Курил глубокими затяжками. Чтобы немного остыть перед встречей с «великим». Хрипло прокашлялся. Вспомнил, какие картины висят у Радо. Интересно, сколько они стоят, вместе взятые? Походу, немерено.

Забычковал. Направился к двери. Позвонил.

Ему открыл Стефанович. Молча проводил в библиотеку. Радован сидел в том же кресле. Кожа на подлокотниках вытерлась, залоснилась. На чайном столике пузырь шестнадцатилетнего «Лагавулина».

— Присядь, Мрадо. Сразу позвонил, благодарю. Конечно, можно было по телефону перетереть, да я решил в глаза тебе заглянуть, вдруг ты вскипел. А кипятиться нам не след. Разрулим все тихой сапой. Невелика беда, на меня и раньше рыпались. Правда, на этот раз клиент наш, кажется, в теме. Припомни точно, что он тебе сказал. С самого начала и поподробней, пожалуйста.

Мрадо стал рассказывать. Не растекаясь, изложил самую суть — как борзо наехал латинос.

— Хорхе Салинас Баррио, тот самый, что выломился с Эстерокера. Да ты о нем больше моего знаешь, сам мне давеча рассказывал. Мне говорили, черт теперь в большом авторитете у эстерокерских пассажиров. Да и в Кумле, и в Халле, там, где по тяжким, сидельцы его уважают, говорят: красиво сработал, тонко. Испарился, что твой Копперфильд. Надо было урыть на месте. Сука.

— Про Копперфильда — это ты метко. А вот на месте как раз не надо. Мы пока не знаем, какие были бы последствия. Ладно, что еще?

Мрадо изложил подробности беседы с Хорхе. Что Хорхе нервничал, что звонил, скорее всего, из таксофона, что потребовал за молчание сто штук и паспорт, что угрожал сдать сербов с потрохами, если с ним что-то случится.

Радован помолчал. Налил в стакан виски. Отпил.

— Чувак в курсе наших дел. Не настолько, конечно, чтоб мы плясали под его дудку. Просто, раз обломилось, решил отжать меня. Я бы, собственно, рад помочь в беде. И паспорт бы новый дал. Лаве отстегнул бы вдоволь. Загвоздка в том, что товарищ Хорхе попутал. Поиметь меня решил. К тому же, допустим, дам ему, так он съест и добавки попросит. Как хорватские ушлепки у нас на родине, помнишь небось. Мы им девяносто процентов берега, а им весь подавай. Этот черт такой же борзый. Ну выправлю ему ксиву сегодня, так он завтра придет и скажет, мало. Станет клянчить на авиабилеты. Ну или хрен его знает, что еще, — скажет, хочу долю в империи Радована.

Мрадо засмеялся. Надо же, Радо, крестный отец, говорит о себе в третьем лице. Успокоился. Нет такого напряжения, как в прошлый раз. Виски согрел тело. Разомлели плечи. Разнежился живот.

— Его козырь в том, что он в теме или думает, что в теме. Вряд ли он нарыл что-то, чтоб закрыть нас, но напрячь сможет. Наш козырь — это то, что мы можем отправить его обратно на шконку. Правда, козырь рискованный: лишившись воли, он может совсем отчаяться. Ему только и останется, что бицепс прокачивать, тогда он и ввалит нас. Сто пудов.

— Я извиняюсь, Радо. А не лучше грохнуть его, и все?

— Это не наши методы. Слишком стремно. Ты же слышал, как он сказал. Что принял меры. Откуда мы знаем, с кем он еще поделился. Хорхе — не лох какой-нибудь. Если завалим его, будь спокоен, завтра же всплывет такое, что нам очень не понравится. Может, шепнул кому на случай, если сгинет. Всякое может выкинуть, ты же знаешь. Положит бумаги в какую-нибудь камеру хранения. Мы его того: монеты кидать станет некому, камера-то и откроется. Или зарядит мейл, который будет лежать до определенного часа, и, если Хорхе не воротится, мейл автоматически упадет в ящик к легавым. Нет, слишком хитрый, зараза. Мы будем действовать по-другому. Классическими методами, сечешь, Мрадо? Выцепи его или как-нибудь свяжись. Наедь. Втолкуй, что некультурно это — отжимать у дяди Радована его кровные. А когда до него дойдет, кто за ним пожаловал, сделай из него котлету. Пузо вспарывать доводилось, чай?

— Было дело, в девяносто пятом в Сребренице. Штыком.

— Да, штыком можно слона завалить, кровища ручьем. В человеке так много мягких мест — куда ни ткнешь, боль адская. Вот и с Хорхе таким же макаром — вали его, не давай опомниться. Бей ножом.

— Понял. То есть полная свобода действий?

— И да и нет. Смотри, чтоб не двинул кони. Про нож это я так, образно. Так сказать, бей сильно, но нежно.

И Радован засмеялся шутке.

— Понятно. А где его искать-то?

— Кто его знает? Хотя он вроде из соллентунской братвы. Поговори с Ратко или с его братом, они из тех краев будут. Да, вот еще что. Смотри ты там не переусердствуй, а то этот урод, чего доброго, в больницу загремит. Его там повяжут, а это опасно, как я тебе только что сказал. Это на воле он на что-то надеется, а на шконке пошлет всех лесом. Вломит нас.

— Отвечаю, все косточки будут целы. Только гаденышу легче от этого не будет — пожалеет, что вообще выбрался из мамкиной пизды, — выругался Мрадо.

Радо улыбнулся. Струйка виски, закружившись по стенкам, полилась в стакан. Радо отхлебнул. Откинулся на спинку кресла. Мрадо нетерпеливо переминался. Рвался наружу. Вон из логова Радована. В качалку. Побазарить с пацанами. Нашарить зацепки. Разгадать загадку. Отметелить Хорхе.

Поговорили о другом: о лошадях, машинах. О бизнесе ни слова. Как Мрадо раскатал губу на гардеробы, тоже не вспоминали. Через четверть часа Радо распрощался:

— Меня еще кое-какие дела ждут. Да, Мрадо, раз уж вы в «Мельнице» накосячили — вопрос с Хорхе надо было решить еще вчера.

Мрадо вошел в качалку. Пацаны на ресепшне разводили диспут на тему достижений современной медицины в области бодибилдинга. Мрадо прервал их. Принялся расспрашивать. Есть ли у них знакомые пассажиры на Эстерокере? Или вертухаи? Поинтересовался, слыхали ль, как шесть недель назад оттуда красиво сбежал какой-то чилиец.

Один пацан поддел его: а тебе, мол, на что? Сам, что ль, скоро заезжаешь и лыжи загодя готовишь? И заржал, типа смешно пошутил.

Мрадо не обиделся. Отвечать не стал, пусть его. Добродушно отшутился:

— Тот, кто лыжи навострил, полсрока загодя скостил, верно?

Пацан перегнулся к нему через стол:

— Этот побег просто «дас ист фантастиш». Секи, сиганул через забор так, что Сергей Бубка отдыхает. Семь метров, Мрадо! Как он взял их без шеста? Он чё, человек-паук?

— Ты знаешь там кого-нибудь?

— Я? Нет. Я честный фраер, сам знаешь. Из тюремщиков — тоже никого. Тебе бы с Махмудом побакланить. Арабы, они завсегда по краю ходят. Наверняка половина его сородичей чалится. Он, кажись, в душевой, только-только с «утренней зарядки».

Мрадо спустился в раздевалку. Махмуда не нашел. Там одевалось несколько парней. Поздоровался. Вернулся в зал. Сходил в комнату справа. Там наяривало евротехно. Нету. Заглянул в комнату налево. Махмуд стоял на коленях на красном резиновом коврике. Делал растяжку на спину. Походил на балеруна в позиции.

Мрадо тоже опустился на колени рядом с ним:

— Здорово, заморыш! Как тренировка? Что качал?

Махмуд бровью не повел. Продолжил упражнение.

— От заморыша слышу. Тренировка нормал. Прокачал низ спины и дельту. Хорошо сочетать: далеко друг от друга. Как сам?

— Все пучком. Помощь твоя нужна. Не откажешь?

— Не вопрос. Махмуд не подведет, ты же знаешь.

— Само собой. Есть у тебя кто на Эстерокере?

— Как не быть. Там мой зять чалится. Сестра к нему часто ходит. Им там комнату дают для свиданий, ну воркуют голубки.

Махмуд сменил позицию. Встал, нагнулся, просунул руки между ног. Выгнул спину. Захрустели косточки.

— А когда пойдет в следующий раз?

— А кто ее… Поинтересоваться?

— Уважь. После растяжки звякни ей сразу, лады? Мне край надо.

Махмуд кивнул. На том договорились. Араб молча сделал еще пару упражнений. Мрадо коротал ожидание, беседуя с двумя другими качками, которые занимались там же. Закончив тренировку, Махмуд с Мрадо пошли в раздевалку. Там Махмуд набрал номер сестры. Говорили по-арабски. Сестра собиралась в четверг.

Пересеклись в тошниловке на Седере. Жирные копеечные кебабы и фалафель в пите по двадцать крон за порцию. Мрадо заказал три. Стал разглядывать помещение. На стенах изображения Куббат ас-Сахра в Иерусалиме, арабские письмена. Любопытно, родные или так, для завлечения посетителей? Да один хрен разница, главное — кебабы на славу, прямо тают во рту!

Сестра Махмуда показалась Мрадо безвкусной бабищей. Сверху-то телеса выпирают. Снизу-то юбчонка — одно название. Харю-то наштукатурила. Аксессуарчики-то все паленый «Луи Виттон». Рот-то откроет — двух слов грамотно не свяжет. Туши свет, подруга!

Зато оказалась покладистой. Немас проблемас. Мрадо научил, что надо спросить: с кем из сидельцев особенно корешился Хорхе в последние дни перед побегом? или из вертухаев? как перебрался через забор? числится ли в какой бригаде? кто помогал ему бежать с воли? остались ли у Хорхе кореша на зоне?

Мрадо записал вопросы на бумажку, просил арабку вызубрить их заранее. Она стребовала две косых кэшем за хлопоты.

Хорхе. Серб хорошо знал эту породу. Так и чешут языком. Вечно форсят, понтуются, наперед выкладывая всю подноготную.

Не сомневался: отыщется чилиец как миленький, надо только зацепку на его зоне отыскать.

На ловца и зверь бежит.

16

Сны на испанском. «Хорхелито, я посижу рядом, пока ты не уснешь. Милый Хорхелито, подожди, сейчас почитаю тебе сказочку. Хорхелито, я тебе уже говорила, что ты мой принц? Паола, ты моя принцесса! Вы — моя королевская семья».

Проснулся.

Утро. В комнате жарко. Красивый сон улетучился. Хорхе лежал на полу, стянув с кровати матрас. Так вернее остаться не замеченным снаружи. Двойные меры предосторожности — комната не просматривалась, окно было скрыто высокими зарослями.

Уже семь дней на этой хате. Тоска смертная. Скоро надо звонить сербу. И досвидос, амигос, только вы и видели дядю Хорхе в Швеции.

Повернулся на другой бок. Вставать лень. Разморило от скуки. Вспомнил Родригеса. Жди, вот вернется Хорхе. Отрихтует тебе хлебало. Будешь ползать. Ноги маме целовать. Рыдать. Стонать. Молить о пощаде.

А походу, ты лох, Хорхе. Страх потерял. Вот взять хотя бы вчерашний день, когда пошел за продуктами. Вышел на дорогу. Пошел по трассе. Потом дальше. До озера. Там еще народ лодки затаскивал. Чудный вид. Золотая осень. Шел часа полтора. Набрел на «ИКА Нюгренс». Вошел.

Никогда еще не чувствовал себя так паршиво: негром в арийском логове истинно шведского супермаркета. Чернее некуда при таком контрасте. Казалось, никто бровью не повел. Слова не проронил. А все равно в голове промелькнуло: готовься, Хорхе, эль негрито, сейчас тебя будут линчевать, макнут в ядовитую липкую краску, которой выводят ватерлинию, и вываляют в мюсли.

Купил спагетти, чипсы, хлеб, колбасу, яйца, масло и пиво. Порошок для ручной стирки и краску для волос. Заплатил наличными. Кассирше спасибо не сказал. Лишь кивнул. Хребтом чувствовал любопытные взгляды. Ненависть. Непреодолимое желание стукнуть в полицию.

Уже на обратном пути пожалел, что чуть не спалился сдуру. Возвращаться решил лесом. Куда там! Угодил прямо на частную территорию. Испугался, вдруг кто дома. Заподозрят. Донесут. Натравят на негра полицию. Быстрее обратно на трассу. Кажись, никто не заметил уголовника в розыске.

Пожарил яичницу из двух яиц. Намазал маслом пять кусков хлеба. Увенчал колбасой. Попил воды. Над мойкой покачивалась пирамида из немытых вилок и тарелок. Мыть за собой было в падлу. А то хозяевам совсем работы не останется.

Расположился у кухонного стола. Смолотил бутерброды. Постучал по столешнице. Старенькая. Интересно, хозяева нищие или просто любят всякую рухлядь?

И тут — шум за окном. Хорхе насторожился.

Голоса.

Пригнулся.

Сполз со стула на пол.

Лег на живот.

По-пластунски подполз к окну. Если кто идет по дорожке, ему хана. Если ищейки, хана без вариантов.

Вот раздолбай: так лохануться! Вещи не собраны. Шмотки, краска, хавчик, пасты-масты — все раскидано по той комнате, в которой он спит. Лошара! Если придется уходить сразу, останется в чем мать родила.

Украдкой выглянул в окошко. Вроде никого. Сад мирно дремал, окаймленный ухоженными сиренями и парочкой кленов. Снова голоса. Звуки доносились откуда-то с маленькой дорожки, ведущей к дому. Согнувшись пополам, Хорхе на цыпочках порхнул к другому окну, через прихожую. Под ногами заскрипели половицы. Блядь! Выглянуть не решился — могут засечь. Прислушался. Теперь голоса звучали ближе, правда не у самого дома. Говорили как минимум двое. Айна или кто другой?

Прислушался еще. Один говорил с чуть заметным акцентом.

Осторожно высунулся. Машин перед домом не было. Говорящих не было видно. И вдруг заметил. Вон там. На дорожке, идущей мимо дома к темно-красному сараю. Троих. Подходят к дому.

Мгновенно оценил положение. Выгоды и риски. С одного бока — хата понтовая. Теплая, достаточно неприметная, вдалеке от города и псов. Можно здесь окопаться, покуда при лаве. С другого — чужаки на дороге. Не пойми кто такие и откуда взялись.

Может, хозяева. Может, нет, но что-то вынюхивают. В окошко заглянут. Увидят гору посуды, матрас на полу, кавардак.

Походу, легавые и есть.

Стремно очень. Лучше сгрести пожитки и делать ноги, пока не подошли. Есть дома не хуже. С мягкими перинами.

Покидал скарб в два пакета, еду — в один, шмотки и зубные щетки с порошками — в другой. Подкрался к двери. Ее стеклянный верх кое-как закрашен краской. Глянул. Чисто. Открыл. Шмыгнул влево. По гравию не пошел. Вместо этого нырнул в колючие кусты. Ободрался.

Голоса все ближе.

Шухер.

Не оборачиваясь, пустился наутек.

17

Между тем ЮВе брал все новые вершины. Заказ Джетсета открывал золотые перспективы. Абдулкарим, тот вообще был на седьмом небе. Вынашивал наполеоновские планы. «Теперь бы еще Хорхе выцепить, — повторял он ЮВе, — и город наш».

Сам ЮВе чилийцем особо не заморачивался, успеется. Только расставил поплавки там-сям. На халяву погулял его соллентунских дружков, посулил деньжат, если сведут его с беглецом, — авось клюнет.

Сегодня решил заняться личной печалью.

Несколько дней тому назад позвонил учителю вечерней школы Яну Брунеусу. Тот сразу вспомнил Камиллу, но говорить о ней отказался. Когда же ЮВе принялся настаивать, Брунеус с грохотом бросил трубку.

В тот раз ЮВе забил, не до того было. Вызванивать не стал. Решил повременить с розыском.

Нынче же решил, пора. Надо.

Надел джинсы, рубашку, плащ.

Направился в сторону Свеапланской гимназии, что за бизнес-центром «Веннергренс». Вечерняя средняя школа для взрослых, Комвукс, находилась по соседству. Хотелось лично засвидетельствовать почтение Яну Брунеусу.

Валгальский проезд шарашил по ушам сильнее обыкновенного — то ли от рева машин, караванами рассекавших по трассе, то ли от боли, раскалывавшей бедную голову ЮВе. То ли от того и другого разом.

Пройдя до конца Свеавеген, увидел школу.

На часах половина двенадцатого. Обеденный перерыв. Сейчас администрацию закроют на обед, предчувствовал ЮВе. А томиться перед запертой дверью кому охота? И ЮВе, махнув рукой на стрелки и указатели, принялся допытывать каждого встречного. Ему помогла женщина с походным рюкзаком, видимо училась в этой школе, очень уж внятно объяснила: парадный вход, вверх по лестнице и направо.

ЮВе устремился против течения. Навстречу ему спешили в столовую школяры, его ровесники. Потрепанные жизнью середняки, неужто вам до сих пор невдомек, что красиво жить можно научиться и так, не напрягаясь?

Метнулся по лестнице, перескакивая по три ступеньки за шаг. Запыхался.

Добежал до директорской.

Секретарша в гофрированной юбке и старомодной кофтейке решительно направилась к выходу, всем видом показывая: мол, баста, закрываемся.

По-другому и быть не могло.

— Добрый день, дайте хоть одну минуту, умоляю, сударыня, один маленький вопрос, — зачастил ЮВе.

ЮВе к этому времени уже мастерски владел искусством рассыпаться в любезностях. Способный ученик столичного бомонда — он схватывал на лету.

Секретарша смилостивилась, впустила юношу. Сама села за стол.

— Мне необходимо встретиться с вашим преподавателем Яном Брунеусом. Скажите, у него есть занятия на этой неделе?

Секретарша недовольно скривилась, занервничала. ЮВе таких недолюбливал. С этим типом людей нормально не поговоришь: так и ходят с вечно кислой рожей по жизни.

Она достала расписание, долго возила пальцем по клеточкам, наконец выдавила:

— У него сейчас урок, закончится через десять минут, в двенадцать. Аудитория четыреста двадцать два. Этажом выше.

ЮВе сердечно поблагодарил. Отчего-то решил сохранить ее расположение. Чуял, что секретарша еще может ему пригодиться.

Помчался наверх. Отыскал нужный коридор.

Аудитория четыреста двадцать два. Дверь прикрыта, до перемены оставалось еще пять минут.

Подождал. Приложив ухо к двери, прислушался: в классе однозвучно бубнил чей-то голос. Наверное, бубнил Ян Брунеус, но ЮВе не был уверен.

Огляделся. Бежевые стены коридора, нехитрые фарфоровые плафоны на потолке, граффити вокруг батарей. Школа как есть. Он-то ожидал другой обстановки, вечерка ведь. Контингент повзрослее будет.

Дверь распахнулась.

Первым из класса вывалился негр: мешковатая толстовка, джинсы сползли чуть не до колен. За ним — гурьбой еще душ двадцать.

ЮВе заглянул в класс. Несколько девушек стояли за партами, собирая тетрадки и ручки.

Учитель стирал с белой доски, не заметив ЮВе.

Походу, тот самый Брунеус.

Одет в вельветовый костюм с кожаными заплатками на локтях. Под пиджаком вязаная жилетка с У-образным вырезом. Трехдневная щетина на щеках мешала точно определить возраст, но, кажется, сорок лет или около того. Очки в тонюсенькой оправе, верно фирмы «Силуэт». На вид ничего, заценил ЮВе.

Подошел к Яну.

Тот обернулся, уставился на ЮВе.

Интересно, заметил сходство с Камиллой?

— Вы ко мне? — спросил Ян.

— Я — Юхан Вестлунд. Мы говорили на днях, помните? Я хотел бы расспросить вас о моей сестре Камилле Вестлунд, не возражаете?

Не говоря ни слова, Ян пошел за учительский стол. Лишь горестно вздохнул.

Хочет казаться искренним, что ли?

Последние девушки вышли из класса.

Ян встал, закрыл за ними дверь. Снова уселся за кафедру.

ЮВе встал перед ним вопросительным знаком. Ждал.

— Вы уж простите меня за давешнюю выходку, молодой человек. Расчувствовался, знаете, когда спросили о ней. Вся история с ее исчезновением — это кошмар, такой кошмар. Вот и бросил трубку в сердцах, не нарочно.

ЮВе молча слушал.

— Конечно, я помню Камиллу. Одна из лучших моих учениц. Способная, любознательная. Не пропускала уроков. Училась у меня на одни пятерки.

Всякую фигню помнит, пропуски какие-то, с чего бы? — озадачился ЮВе.

— А какие предметы вы у нее вели?

— Шведский, английский и, дай бог памяти, обществоведение. Знаете, по двести лиц в год через меня проходит, а вот Камиллу запомнил. Да вы похожи, кстати.

— Да, мне многие говорят. А что еще вы о ней помните? К примеру, Камилла дружила с Сусанной Петтерсон. Знаете еще кого-то из ее подруг?

— Сусанна, Сусанна… Понятия не имею, кто такая. Да, по-моему, Камилла ни с кем и не дружила-то особо, как ни странно. Хотя и общительная была, и обаятельная. И внешне привлекательна, на мой вкус.

Какая-то несостыковка. Сусанна сказала, что они с Камиллой на пару прогуливали уроки. Ян же заявляет, что Камилла уроков не пропускала. О внешности заговорил? На какой такой вкус?! Твое дело учить.

Беседа длилась еще минуту-другую. Ян пустился в общие рассуждения:

— Вечерняя школа выполняет важную социальную задачу. Не все ведь поступают в гимназии. А вечерка дает взрослым второй шанс.

ЮВе вдруг захотелось убежать из класса. Подальше от Яна Брунеуса.

На прощание Ян пожал ему руку:

— Печальная история, м-да-с. Передавайте от меня поклон родителям. Скажите, что Камилла многого добилась бы.

С этими словами Ян поднял с пола потертый портфель и испарился в коридоре.

А ЮВе еще раз зашел в директорскую. Узнать приемные часы. Но там уже было закрыто. Было бы удивительно, если б наоборот.

Дома полистал телефонный справочник. Стокгольмское управление народного образования. Позвонил на общий, попросил соединить с кем-нибудь, кто заведует вопросами аттестации и оценками. Его соединили. За четверть часа ЮВе получил ответы на все свои вопросы.

Решил непременно наведаться в школу снова. Поднять старые классные журналы, разобраться с оценками Камиллы. Что-то не вяжется в твоем рассказе, Ян Брунеус.

18

Мрадо уже два с половиной дня играл в частный сыск, дожидаясь, когда Махмудова сеструха пойдет на свиданку в Эстерокер. Распечатал паспортные фото Хорхе. Позвонил двум знакомым копам — Юнасу и Рольфу. Посулил пять штук тому, кто первым нароет что-то ценное на чилийского крысенка. Навел справки о родне Хорхе. Зацепиться не за что. Перетер с Ненадом, подручным Радована по девочкам и коксу. Ненад и не вспомнил бы имя Хорхе, разве что в связи с тем судебным процессом. Мрадо позавтракал с Ратко и его братцем Слободаном (для своих — Боббан). За завтраком братья устроили ему настоящую экскурсию по злачным местам северо-западных «раёнов». С кем из торчков потолковать, в каких кабаках спросить, кто из барыг мог мутить с Хорхе. Мрадо дважды смотался в Соллентуну и Мерсту, побазарил с кучей наркопипла и латинской босоты всех мастей. Брал с собой Боббана. Так вернее.

Большинство, ясен перец, было наслышано о побеге, тем же, кто слышал о нем впервые, Мрадо совал под нос фотку Хорхе. Герой! Легенда! Любой из них был бы счастлив угостить чилийца выпивкой. Поздравить пацана. Высказать уважение. Да только от него пока ни гугу.

Мать Хорхе жила с новым хахалем, еще сестра была, Паола. Мать где-то под Стокгольмом. Сеструха — в Хегерстене.

Надыбал фото сестры и матери. Поискал в «Гугле», нашел две страницы с именем Паолы. Она написала статью в студенческую газету Стокгольмского университета «Гаудеамус» и участвовала в Днях шведской литературы. Толковая девчонка. Походу, хочет выбиться в люди. Выцепить ее в универе, что ли?

Позвонил на кафедру литературоведения. Паола числилась на курсе «С». Чё за курс такой?

Выдвинулся во Фрескати. Припарковался во дворе, за синими многоэтажками. Его «мерин» слабо вписывался в местное автостойло. Остальные тачки на стоянке — унылые клячи.

Университет для Мрадо — чужая Палестина. Население: доходяги, очкарики и прочая ученая пиздобратия, которой бы только языком мешки ворочать. Недоумки. К удивлению Мрадо, студенческая масса по большей части состояла из симпотных телок.

Почитал информацию на стендах. Нашел кафедру литературоведения. Поднялся на лифте. В коридоре спросил у женщины, кто руководит курсом «С». Та назвала имя. Снова почитал информацию. Кабинет заведующей курсом был в конце коридора. На двери игривая надпись: «Я люблю свою работу… в обед и на переменах». Мрадо постучал. Никого. Спросил у женщины из соседнего кабинета. Заведующая ушла на заседание в аудиторию С119. Вернулся к лифту, поехал в самый низ. В коридорах будто шел ремонт. По потолкам тянулись провода и трубы. Кое-где некрашеные стены. В углу, прислонившись к стене, ютились белые деревянные панели. Мрадо пошел по указателям. Отыскал кабинет. Постучался. Ему открыл паренек со взъерошенным чубом. Мрадо попросил позвать заведующую с кафедры литературы. Паренек сказал, что у нее заседание. Мрадо свесил голову набок. Выставил ногу, не давая закрыть дверь. Впился глазами в паренька. Чуб постоял. Поупрямившись секунд пятнадцать, отвел взгляд. Привел заведующую. Лет двадцать пять, совсем зеленая. Мрадо-то рисовал себе солидную мадам. Поинтересовалась, в чем дело. Стал сочинять. Навешал лапшу, мол, договорился купить книги у студентки, а та куда-то запропастилась. Спросил собеседницу, не поможет ли узнать номер телефона или хотя бы в каком классе занимается студентка. А к чему такая спешка? — удивилась заведующая. Мрадо соврал снова, сказал, что срочно уезжает и что книги нужны сегодня. Позарез. Девушка, доверчивая и добрая душа, повела его на кафедру. Нашла номер Паолы и расписание курса «С». Сказала, что, на его счастье, у Паолы как раз сегодня семинар в аудитории D327. Есть контакт!

Одного не догонял Мрадо: как же она так повелась на всю эту туфту с книжками, когда перед ней стоял двухметровый сербский амбал?

Стал искать класс D327. Пошел по указателям. Нашел.

Та же байда, что с заведующей. Дверь открыл паренек. Мрадо попросил позвать Паолу.

Едва она вышла, Мрадо прикрыл дверь, отрезая ей путь в класс. Девушка сразу почуяла неладное. Поникла. Отступила на шаг. Отвернула лицо в сторону. Мрадо успел поймать ее взгляд. Лицо выражало такую неприязнь, которую только может выражать лицо.

Девушка выглядела совсем не так, как представлял Мрадо. Одета в небесно-голубую рубашку с широким воротом. Темные джинсы в обтяжку. Стильная штучка. Волосы вороные, убраны в забавный хвостик. Отливают синевой. Вид невинный. Глянулась Мрадо.

Рукой показал ей в сторону туалета. Пошли туда. Паола двигалась как истукан. Мрадо — со знанием дела. Вошли. Он закрыл дверь.

На стенах живого места не было от «наскальных» росписей. Карандашом, ручкой. У Мрадо чуть челюсть не отвалилась. Вот те на! Неужто студенты вуза горазды на такое?

Приказал Паоле сесть на унитаз. Ее лицо вспыхнуло от негодования.

— Расслабься. Я тебя не трону, только не вздумай орать. Я девушек не обижаю, не так воспитан. Просто хочу задать пару вопросов.

По-шведски Паола говорила безупречно. Без малейшего акцента.

— Речь о Хорхе, да? Вы ведь о нем хотите спросить? — На глаза навернулись слезы.

— You got it, babe. Да, о братце твоем. Ты знаешь, где он?

— Нет. Откуда мне знать? Он пока не объявлялся. Мама тоже ничего не знает. В газете о нем прочитали, и все.

— Ну-ну, подумай хорошенько. Он же любит тебя, я вижу. Наверняка ведь пытался связаться. Где он?

Девушка заплакала:

— Говорю же, не знаю. Правда не знаю. Он даже не звонил.

Мрадо не отступился:

— Не ври мне. Ты же умная девочка, умная, да? Я могу превратить твою жизнь в ад. А могу помочь твоему брату. А ты помоги мне найти его.

Но Паола продолжала отнекиваться.

— Слушай сюда, женщина. Кончай ломаться. Глянь-ка на этот сортир: хорош, да? Стены засраны. А ты ведь за хорошим образованием сюда пришла. Из грязи в князи податься. Что? Не так? И братишка твой, он тоже мог бы жить красиво.

Она вдруг глянула ему прямо в глаза. В ее широких блестящих глазах он увидел собственное отражение. Она больше не рыдала. Только на щеках подсыхали грязные разводы туши.

— Честное слово, я не знаю.

Мрадо прикинул. Бывают вруны прирожденные. Такие кого угодно обставят, перехитрят. Из допроса в допрос водят за нос следаков, прокуроров, адвокатов. Даже таких искушенных дознавателей, как Мрадо. Может, потому, что истинно верят в самих себя. Или потому, что в них пропадают артисты от Бога. Другие как ни юлят, у них на роже все написано. Глаза влево отводят — явный признак обмана. Краснеют. Потеют. Путаются. Упускают существенные детали. Или другая крайность — стараются говорить вкрадчиво. Словно вторят шепоту дождя. Но и эти выдают себя. Излишней самоуверенностью. Туманными речами. Заторможенными движениями. Чересчур складными байками.

Мрадо доводилось колоть всяких. Вот только Паола не была похожа ни на кого из них. Серб собаку съел на крышевании и рэкете. Отжимал кровное. Выпытывал, где тайники, сколько кокса продано, куда пошла паленка, сколько клиентов обслужено за ночь. Приставлял дуло к чужому виску, совал его в рот, приставлял к яйцам. Задавал вопрос. Анализировал ответ. Выбивал правильный ответ. Стал экспертом по правильным ответам.

Мрадо глянул на ее руки. Лицо — что! Мрадо знал: мимику проконтролировать можно, движения — никогда. Руки всегда говорят правду.

Паола не обманывала.

Она действительно не знала, где скрывается чилийский сучонок.

Голяк!

Он вышел вон, а она так и осталась сидеть на очке, не шелохнувшись. Оцепенев.

Мелкой рысью к машине. Запрыгнул. В сердцах хлопнул дверью. Поехал к сестре Махмуда.

Нервничал. Заметил ее сразу — сидела за столиком, на нем одинокая бутылка пепси. Арабская забегаловка забита под завязку. Две задрапированные ханумы с галдящей детворой (ртов сто сорок, а то и поболе) оккупировали всю камчатку. За передними же столиками восседали аборигены, наслаждаясь колоритом мультикультурной Швеции. Махмудова сестра выставила руку, типа гони две штуки. При первой встрече вроде покладистей была. А теперь у бабы, походу, частично атрофировался нюх.

Мрадо вздохнул. На ум вдруг пришла мысль, удивившая его самого: больно часто по жизни пыжатся как раз те, кто в этой самой жизни ноль без палочки. Видел таких перевидел. Безработные шведские синяки, полуграмотные вахтеры, борзые гопники из иммигрантского района Ринкебю — каждый чё-то из себя корчит. Им что, спокойней спится от этого? Или так они внушают себе, что еще не полный отстой. Эта бабища вот — она же галимый отсос по жизни. А туда же.

Присел.

— Не гони лошадей, женщина. За бабками дело не станет. Выкладывай, что мужик твой сказал.

Та едва открыла рот, как Мрадо все стало ясно.

— Мой ничего не знает.

— В смысле? Он Хорхе знает?

— Нэт. Они не сидел рядом.

Мрадо напрягся. Дура, толком ничего пересказать не может. А может, ее саму сбили с толку.

— Ну же, припоминай. Хорхе. Сто пудов, твой слышал о таком. Подумай хорошенько. Что он тебе сказал?

— Ты мне говорить, да? Ты думаищь, я не помнит, да? Я толька щто оттуда. Они не сидел рядом, понимаищь?

— Тебе, походу, бабки не нужны. Говори, знает он этого пассажира? Да или нет?

— Да. Он сказал, лючший беженец, о который он слышать, да?

— Беглец, в смысле? А он его видел?

— Ай, у тебя в башка дырка, да? Мой муж там нет. На исправиловке нет.

— Слышь, подруга, тебе бабки нужны, а? Если да, ты говори так, что тебя люди понимали, блин. — Мрадо уже терял терпение. Выдвинул стул, давая понять: соберись или до свидания!

— Я сказала, он в другой отделении. Не на исправиловка. В другой месте. Ни понимаищь?

Тут до него дошло. Облом. Цена ее рассказу — круглый zilch. В Эстерокерской тюрьме два отделения. Одно для тех, кто встал на путь исправления, согласился лечиться от наркозависимости. Учить другие понятия — общественные. Посещать программы по перевоспитанию, групповые толковища, психологическую болтологию и трепотерапию. Тогда она все верно передала: ее задроченный хахаль оказался пшиком, невыигравшим билетом.

19

Перебрался на новую хату. Погужевался дня два. Опять собрался сниматься на новое место. Нельзя зависать в одном — попалят!

Шел три часа. Подальше от старого места, соседи — его враги. А все его чумазая харя. Чей-нибудь дом ограбят, кто крайний? Конечно, залетный негритос, который шарился тут не пойми зачем. Удивительно, как никто пока не цеплялся на улице с расспросами, кто такой да за какой надобностью.

Дул холодный ветер. Середина октября, небось не пляжный сезон. Но умница Хорхе все предусмотрел. Запасся вязаным свитером и пуховиком. Благодарность Красному Кресту!

На большак старался не выходить. На дорожном указателе прочел: «Дювик — 3 км». Проселок. Домов покуда не видать. Кругом сплошные елки. Прибавил ходу. Устал. Проголодался. Но не сдавался: Хорхе, малыш, тебя ждут великие дела. Воля. Успех. Радован прогнется. Даст тебе паспорт. Лавандос. Шанс. Ты свалишь в Данию. Затаришься коксом на пару тонн. Поднимешься. Срубишь бабок. Полетишь дальше. В ту же Испанию. Или Италию. Замутишь реальную ксиву. Начнется новая житуха. Прикинешься толкачом с крутыми замазками в Скандинавии. Разыщешь старых братьев по оружию. Всех обласкаешь, кроме чмошника Радо. На коленях будет проситься в долю к кокосовому барону Хорхе.

Дорога ушла под уклон. Еловый лес расступился. Показался дом. Слева сарай, перед ним два зеленых трактора, побитые ржавчиной. Дальше паслись кони. Облом! Значит, кто-то есть. Прошел мимо. Подыскал другую избушку. Забрался внутрь.

Крохотная кухня, гостиная, две спальни — в одной двухместная кровать, в другой — одноместная. Зябко. Включил отопление. Остался в пуховике.

Достал еду. Холодильник отключили. Добро: значит, свалили на зиму. Пожарил два яйца. Толстыми ломтями нарезал хлеб. Положил сверху яичницу. Пошарил в кладовке. Шаром покати: коробка старых шоколадных конфет, две закрутки — помидоры в собственном соку и фасоль. Негусто.

Расположился в гостиной. Пошарил в угловом поставце, расписанном алыми да лазоревыми цветочками. Оба-на! Крутейший первач на районе!

Насрать на безопасность. Э-э-э-э-эх, гулять так гулять!

На фиг коктейли. На фиг лед. На фиг все эти соки, апельсины-мандарины и прочие лимоны. В топку все это. Заценим спиртягу в чистом виде. Хорхе в одно рыло дегустировал вискарь. Выставил на стол пять стаканов. Налил пять разных сортов. Выбирал по названиям — почуднее: «Лафройг», «Аберлур», «Айл оф Джура», «Мортлах», «Стратисла».

Закусывал завалявшейся шоколадкой «Аладдин». Включил радио. На гигантском «шарпе» в такт музыке замигали желтые полоски и узоры. Крутизна начала девяностых.

Самым вкусным оказался «Мортлах». Пропустил еще стаканчик. Подпевал радио. Завывал, копируя Мэрайю Кэри.

В один стакан налил воды, в другой — виски, да побольше. Все же слабо тебе хлебать неразбавленный — ну да один хрен. И единым духом опорожнил стакан.

Дом искривился. Фигово строят. Углы враскосяку. Окна запрокинулись. Сельский архитектурный постмодернизм — покатился со смеху. Хмель повалил с ног.

Кайф! И вместе с тем хотелось выть от одиночества. Малыш Хорхелито!

Да вы ухрюкались в хлам. Цыц, надо быть начеку!

Уселся на полу — так надежнее.

В голове вдруг всплыло давнее, уж и не помнил, когда последний раз думал об этом. Всплыло просто так, без причины. Здрасьте пожалуйста. Как они с мамой идут из магазина. Ему лет шесть-семь. Паола дома ждет-пождет их. Обед готовит. Дома все есть, только рис кончился — вот маме с Хорхе и пришлось идти в магазин. Родригесу было влом, а одному Хорхе было страшновато. Перед глазами до сих пор стояло лицо матери. Глубокие морщины вкруг век, складки на лбу, будто думу тяжелую думала, а додумать все не могла. Спросил тогда: «Мам, ты устала?» Она опустила мешок с рисом на дорогу. Вскинула Хорхе на руки. Погладила по головке: «Не устала, сынок, а если ночью выспимся хорошенько, буду бодрее всех на свете. Все будет хорошо».

Потянулся за бутылкой. Еще догнался «Мортлахом».

Стены заплясали перед глазами.

Попытался встать.

Не удержался.

Грохнулся замертво.

Три дня спустя. У Хорхе серьезный напряг. Уж сутки, как подчистил весь хавчик, а в кармане слезы — четыреста крон. Делать приседания не было сил. Искать новую хату — и подавно. Походу, на воде и вискаре долго не протянешь.

Придется-таки идти за продуктами.

Бабло нужно. Вопрос: клюнет ли Радо на его предложение? Не клюнет, с баблом вообще будет край.

И что хуже всего, совсем осатанел от одиночества.

Дико хотелось пересечься с друзьями, родными. Тянуло к людям.

Неужто все кончено?

Выбраться в город. Пожрать. Срубить мальца лаве, а то сербам звонить еще когда. Ситуация!

Порылся в книжном шкафу. Нашел карту. Масштаб — ни черта не разберешь. Нашел в телефонном каталоге получше — хотел выяснить, как вернуться сюда, когда разберется с делами в городе. Разыскал Дювик.

Может, тачку угнать?

20

Сомнений нет: то будет мегадвижуха года — самая дорогущая и пафосная частная днюха.

ЮВе уже несколько дней предвкушал ее прелести. Понтовая, качовая, роскошная. А главное — чумовая тусовка.

Карл Мальмер, он же Карл Джетсет, он же Принц Стурепланский, отмечал четвертак своего нарождения на свет божий и по такому августейшему случаю устраивал торжества в своих четырехкомнатных апартаментах площадью сто пятьдесят квадратных метров. Апартаменты занимали целый этаж дома, что на Шеппаргатан, террасу на крыше того же дома забронировали за несколько месяцев.

Зазвали самых жгучих красоток, заманили чад из лучших домов, а уж звездатый бомонд на празднике — ну куда же без него!

ЮВе прибыл в компании Фредрика и Ниппе. Предварительно зарядившись у Фредрика. Была половина двенадцатого. В передней вешалки стояли забитые под завязку, а за порядком присматривал черный геркулес, без жетона, зато самого безупречного вида: черная кожаная куртка, черная водолазка, черные джинсы. Фредрик хмыкнул:

— Наняли секьюрити на частную днюху, а?!

Геркулес нашел их имена в списке гостей, кивнул, проходите.

Разделись, вошли.

Дом встретил их теплом, ароматом духов, светским гомоном и запахом eau de cash, будто переступили порог самого крутого стокгольмского клуба. Протиснулись сквозь стайку пигалиц: те, видно, только что прибыли и теперь прихорашивались перед зеркалами в холле. Ниппе, сглотнув слюнки, с разбегу приударил за первой глянувшейся очаровашкой. Фредрик громко спросил, где именинник. Кто-то показал в сторону кухни. Пошли, волоча за собой упиравшегося Ниппе.

Кухня занимала не меньше пятидесяти квадратов. В середине ее разместился стол, переделанный под бар. За ним два чела в банданах готовили коктейли. Народу — не протолкнуться. В колонках играл The Sound. В центре толпы сиял лучезарный Джетсет собственной ВИП-персоной, прикинутый в белый смокинг.

— Хелло, бойз.

Карл обнял приятелей в знак приветствия. Он беседовал с двумя девицами, которых непреминул представить. Соски — высший класс. Фредрик мило защебетал, а Ниппе снова включил маньяка. ЮВе со скучающим видом поглядывал по сторонам. Старался держать фасон, не выдавая, как потрясен увиденным.

Прикинул: а Джетсет, видать, круто зарубает на сейшаках и клубах, круче, походу, только кокс. Кухня нулевая. «Боффи», итальянский дизайн для небедных людей. Столешницы из искусственного камня, изящные продолговатые ручки. Плита из шлифованной стали, «Гаггенау» с четырьмя газовыми конфорками и встроенным грилем. Над мойкой, выгнув лебединую шею, поблескивал хромированный смеситель с ручками. Холодильник и морозильник тоже из стали, габаритные, с двумя дверцами, с широкими круглыми ручками. Слева от морозильника стоял винный шкаф с прозрачной дверцей, забитый бутылками. Кухня рулила не по-детски.

В людском скоплении наблюдалась грамотная смесь звезд первой, второй и третьей величины. ЮВе с азартом разглядывал знаменитостей: фотографа Бинго Римера, принцессу Мадлен со свитой, диджея Петера Сиепена, стилиста Фредрика аф-Клеркера, фотомодель Мини Анден, светскую львицу Робинсон-Эмму, скандально знаменитого пастора Рунара Сегаарда, журналиста и телеведущего Даниэля Нюлена, директора шведского отделения «Луи Виттон» Фелипе Бернардо, актера Микаэля Персбрандта, художника Эрнста Бильгрена, Е-Туре, фэшн-редактора Софи Фарман, вокалиста «Армии любовников» Жан-Пьера Барду, солистку A-Teens Марию Сернехольт, главу крутейшего рекламного агентства имени себя Микаэля Стурокерса.

В самом центре заметил министра Лейфа Пагротски.

Ниппе мигом испарился, кинувшись в самую гущу тусовки. Фредрик смоктал сигарету.

Джетсет обратился к ЮВе:

— Клево, что пришел. В первый раз у меня?

— Ага, слушай, хата офигенная!

— Спасибо. Мне самому нравится.

— Сколько же народу ты позвал?

— Немерено, еще террасу наверху снял. Туда уж сотни полторы набилось, короче столпотворение. Сам сходи посмотри, там и поляна накрыта. Попозже на крыше еще будут маленькие сюрпризы.

— А соседи?

— Прыгают до потолка. Снял для них люкс в «Гранд-отеле».

— Еще бы! Кто ж откажется от такой халявы? А с моим «сюрпризом» все гут?

— Зер гут. Клево, что смог достать в такой запаре. Ждет в опочивальне.

— А Софи пришла?

— И Софи. Где-то на крыше.

ЮВе поблагодарил, двинул дальше. Радуясь наметившемуся сближению с Джетсетом.

Вышел в прихожую, кивнул геркулесу и отправился наверх.

Терраса походила на лесную поляну, усеянную железными грибами, — газовые обогреватели разгоняли октябрьский холод. Карл подстраховался: треть террасы накрыл тентами. Впрочем, вечер выдался погожий. Газовые грибы источали тепло, вокруг них, позвякивая блингами, уютно резвились девчонки в мини-топиках. ЮВе поискал глазами Софи. А пипл все прибывал. Из габаритных колонок гремел свежий хит Робин.

С десяток девиц пытались дрыгаться, несмотря на тесноту. Рановато для танцулек, вот через часок бы, когда пойдет оттяг, самое оно. Приняв на грудь да закинувшись.

Угощение знатное. Деликатесы на ложечках: гусиная печенка на крутонах, сиговая икра со сливками и зеленым лучком, толченая картошечка с черной икрой. Пустую ложечку бросали в ведерко на столике, брали новую. Дальше стояли тарелки с подставкой для бокала. На тарелки накладывали куриные шашлычки, маринованные в лайме, салат табуле, заправляли кисло-сладким чили. Официанты из кейтеринга бойко хлопотали вокруг гостей. Молниеносно подносили новые ложечки, опорожняли ведерко, подливали вина.

Прямо манхэттенский вечер посреди Стокгольма.

Повсюду пестрела реклама «Хармы». А Джетсет-то не промах, всю вечеринку забомбил за счет заведения.

Софи стояла на другом краю, как раз у тентов. ЮВе протиснулся к ней. Она точила лясы с долговязым чуваком в узких джинсах и пиджаке в меловую полоску. На спине у долговязого красовалась какая-то трендовая аппликация. Щеки просили бритвы, короткий ежик под стать щетине на щеках. ЮВе узнал чувака. Известный рекламный перец с вечно дебильной ухмылкой. Номер семьдесят три в позапрошлогоднем списке шведских секс-символов «Elle», гроза всех пилоток. Тот еще клоун.

ЮВе подошел, попросил Софи представить его. Та — ноль эмоций — продолжала трепаться с модным клоуном. У ЮВе челюсть отвалилась. Сунув руки в карманы, кое-как изобразил безразличие.

Игнор?

Плюнул, отвалил. Сохраняя маску, вернулся в квартиру.

В голове гвоздем засело единственное слово: черт!

Что с ней такое, с Софи? Уж не раскусила ли его? Шила в мешке не утаишь. Не по зубам провинциалу из Робертсфорса самая центровая соска на Стуреплане.

И спрашивается: почему именно Софи? Может, для тебя она реинкарнация Камиллы? Тусовщица с высоким ай-кью? С Камиллой стряслось что-то страшное и ты пытаешься заглушить горе? Пошел по ее стопам. Переехал в столицу, гуляешь, соришь деньгами. Западаешь на баб, похожих на сестру. Косишь под нее, короче. Камилла вела двойную жизнь, явно шифруясь от отца с матерью, да, наверное, и от тебя тоже. Взять хотя бы те фотки: Камилла ведь никогда не рассказывала, что каталась на «феррари». Лишь однажды намекнула ЮВе: «Я за два месяца зашибаю больше, чем мама за год». С какого перепугу? И как получилось, что в вечерней школе у нее была всего одна подружка, да и та Сусанна? Это у Камиллы-то, у которой в Робертсфорсе отбою от друзей не было?

Мысли путались. Припомнил, что давеча рассказывал ему Ян Брунеус.

Мутный чувак.

Надо копать дальше.

Гостиная набилась плотнее, чем станция метро в понедельник с утра. Из угла пускал зеркальные блики стробоскоп. Шесть разноцветных лазерных пушек рисовали картины на стене. На полу курилась дым-машина, а от громадных колонок, расставленных по углам, весь дом ходил ходуном. На двух плазмах, поставленных на колонки, мелькал видеоряд Эрнста Бильгрена.

ЮВе лишний раз убедился: богатая публика знает толк в гульбариях.

Лихо отплясывая с двадцатилетней силиконовой старлеткой из Paradise Hotel, увидел еще одного охранника, стерегущего вход в боковую комнату. Старше и неприметней первого, с зализанными назад волосами. Кабы не прикид, и не проссышь, что за чел. Черная водолазка, черные джинсы и легкая кожанка — это в доме-то. ЮВе узнал его: директор самого крутого Стурепланского ЧОПа Том Шульценберг.

Подумал: вот где, оказывается, место-то заветное.

У этого охранника был другой список. ЮВе в нем числился.

Войдя в спальню Джетсета, обнаружил импровизированную ливанскую кофейню — super privé. Кровать вынесли, на ее месте расставили латунные кальяны с фруктовыми табаками. Стены задрапированы лиловыми и красными тканями. Толстый ковер на полу, пуфики с кисточками, шитая золотом парча — весь комнатный интерьер, казалось бы, навевал умиротворение. Обстановка тем не менее была самая оживленная: полная веселья, игривости и сексуального возбуждения. ЮВе с порога угадал, в чем дело. Посредине стоял стеклянный столик. А на столике лежал целый кокаиновый сугроб.

Прикольно.

Вкруг стола на подушках восседали шестеро. Двое из них только что оприходовавшись. Еще двое мастырили дорожки. И каждый хлюпал носом, отряхивал порошок с ладоней, чихал и блаженно рассуждал о радости бытия.

Твоих рук дело, ЮВе, твой товар. Вот он, ВИП! вот он, размах! вот он, класс!

Упал на вишневую подушку. Дотянулся до лезвия, стал выкладывать им дорожку. За этими трудами пристально наблюдала девица напротив, пожирая ЮВе взглядом. Он приветливо улыбнулся ей, вдохнул кокс через трубочку. Стеклянную.

Прошло четыре часа. ЮВе весь взмок. Успел и поколбасить, и потусоваться, и на глазах у Софи потискаться с той телкой из ВИП-каморки. Софи будто не замечала его. За весь вечер пробыли вместе в общей сложности минут семнадцать. Он рассыпался в комплиментах, как только не хвалил ее. Решил: она будет моей сегодня или никогда. Потусил с Джетсетом, потусил с приятелями, закинулся с ними, потом еще на пару с силиконовой старлеткой из Paradise Hotel. Потрещал со звездами и олигарчонками. Пиарился как бы.

Месседж предельно ясен: я мегакрут, я ваш местный барыга. Надо? Обращайтесь.

Откуда ни возьмись — Софи. Встала перед ЮВе, взяла за руку, посмотрела в глаза. На этот раз явно не затем, чтоб просто поговорить. Как-то почувствовалось.

ЮВе к тому времени раздухарился не на шутку. Любить ли, трахаться, торчать — в таком состоянии ему было все едино. Протиснулись сквозь толпу. В четыре утра праздник пошел на убыль. Нет, пипл еще тусил вовсю, но как-то подрассосался. Свою куртку ЮВе отыскал на полу под вешалкой, пальто Софи, правда, висело. Вызвали лифт. Синхронно засмеялись. ЮВе сжал ее руку. Большего ему пока не позволялось. Среди сладких грез вдруг тревожная мысль: а вдруг опять продинамит?

Поехали вниз. Софи спросила:

— Что теперь?

Он взглянул на нее. Прикололся. Шаблонно схохмил:

— Теперь ты можешь пригласить меня к себе и напоить чаем.

Она улыбнулась. ЮВе напрягся еще сильнее, но старался не подать виду.

Вышли. Музыка с верхнего этажа разносилась по всей улице.

ЮВе сказал:

— Странно, никто не жалуется на именинника. Он что, всех соседей сбагрил в «Гранд-отель»?

Она (с улыбкой Джоконды на устах):

— А может, им музыка понравилась.

Пошли. ЮВе в непонятках. Играет с ним? Прикалывается? Такой разворот на сто восемьдесят градусов — сперва сторонилась, будто в нем меньше прикола, чем в беспонтовом пиве, теперь вот тянет куда-то.

Шли-шли, она вдруг остановилась. Вид такой, будто сказать что-то хочет. Сердце у ЮВе сделало кульбит.

— В самом деле, пойдем ко мне пить чай.

Сбыча всех мечт?

Прошли улицей Линнея, мимо стекляшки «7-Е1еуеп». Внутри человек десять, только что от Джетсета, заправлялись хотдогами. ЮВе сделал вид, что их не знает, чего людей зря стремать?

Дорогой молчали на пару, не так, как обычно. Так, молча, и добрели до дома Софи.

Зашли в квартиру на Грев-Турегатан, маленькую однушку — тридцать пять квадратов. Софи пошла на кухню. ЮВе не втыкал: они что, реально будут гонять чаи? Ни целоваться, ни ласкаться, ни обниматься, ни болтать потом ночь напролет. Ах, как же хотелось затащить ее в кроватку, даже сильнее прежнего!

Таска от кокса была на исходе. Вдруг родилась идея. Заперся в туалете, пустил воду. Чтоб шумела. Выпростал писюн, стал надрачивать. Как в фильме «Все без ума от Мэри». Представил голую Софи. Через две минуты кончил. Отличная профилактическая мера — теперь, если выгорит с Софи, сможет продержаться подольше.

Открыл дверь, вышел.

Софи стояла у кровати. С одного плеча сползла бретелька. Призыв к действию?

Она выразительно глянула ЮВе в глаза, словно удивляясь: кого ждем?

Он приблизился на два шага, расстояние до ее лица сорок сантиметров. Ждал ее реакции? Давай же, чертов трус! Даже теперь, получая от нее все мыслимые и немыслимые импульсы, он мялся перед ней в нерешительности. Нервничал, робел. Боялся облажаться, сжечь все мосты. Упустить шансы на будущее. Софи сделала шажок. Носы их соприкоснулись. Он надеялся, она не заметит: его сердце колотилось с частотой двести тридцать ударов в минуту.

Чмокнула его. Ух, наконец-то!

Улетел. Поплыл в экстазе.

Обнял. Поцеловал в ответ. Вкусная, вкусней не бывает: аромат сигарет, ликера и Софи. Повалились в кровать. Бережно снял с нее топик. Ладонями, поверх бюстгальтера, обхватил груди. Она лизнула его в шею.

Опустил руки на джинсы, потрогал ягодицы. Расцеловал шею, грудь, живот. Расстегнул ее узкие джинсы, насилу стянул. Поцеловал в ямочку у самого паха. Софи застонала. Ему и присунуть было невтерпеж, и растянуть удовольствие хотелось. Тут Софи сама сняла с себя стринги. Р-раз — в своем стиле. Он целовал вокруг устья, рукой же принялся ласкать левую грудь. Легонько ущипнул за сосок.

Спросил:

— Там поцеловать можно?

Ему сладко промычали в ответ. Едва касаясь языком, стал лизать губы. Потом проник языком внутрь, неторопливо вращая им. Сперва по кругу, затем вверх-вниз. Не верил своим глазам. Она тащится от его ласк?! Она стонет от его ласк?!

Софи притянула его к себе, перевернула на спину, оседлала. Сорвала рубашку. Сорвала штаны. Взяла в рот. Жадно присосалась. ЮВе украдкой наблюдал, пытаясь записать эту картинку на жесткий диск в своей голове: он с Софи.

Встал. Боялся кончить прежде времени. Она, не отпуская член, зачем-то потянулась к ночному столику. Пошарила. Чего это она? — недоумевал ЮВе, которому уже не терпелось приступить к делу. Вернулась в исходное положение. Достала из упаковки презерватив.

ЮВе напрягся — терпеть не мог резинки.

Спросил:

— А это обязательно?

Она:

— Ты чё, прикалываешься? Конечно.

Он пожалел, что заговорил об этом. Ладно, придется попробовать. Она надела резинку, прижала ЮВе к себе. Но не успел он очутиться внутри, как уже отстрелялся. Делано хохотнул. Она недоуменно приподняла брови. ЮВе вздохнул. Лег на спину.

Спросила:

— Похоже, ты не ладишь с презервативами?

— Блин, Софи. Я так рад…

Хотел продолжить, что сегодня — счастливейший день в его жизни, но спохватился: хватит откровенничать. Не стоит слишком обнажаться, даже перед ней — чудеснейшей девчонкой на свете.

— Сам не пойму, в чем загвоздка. Ну не получается у меня с резинками.

Софи сняла тряпочкой висевший презерватив. Стала нацеловывать член. Тот налился опять. Оттянув крайнюю плоть, лизала головку. Прицеловывала яйца. Встало так, хоть дрова колоть. Достала из упаковки новый презерватив. ЮВе пытался расслабиться, отвлечься. Взял у нее презерватив. Напялил. Остался лежать на спине. Насадил на себя Софи. Она только тронула рукой, пытаясь вставить член поудобней.

Запах латекса.

Спекся.

Сказала:

— Не расстраивайся, со всеми парнями бывает.

Ага, подумал ЮВе, читали года два назад: газета «Дагенс нюхетер», рубрика «Дела семейные», список типичных отговорок в постели.

21

Мрадо коротал вечер в подвальчике кафе «Пьястовска» на Тегнергатан. Заказал фирменный шницель «Бельведерский» с квашеной капустой и польским пивом «Окочим». Любил это местечко. Кирпичные стены, деревянные панели. На одной из торцевых стен польский государственный флаг с орлом. К потолку приклеена реклама пива. Официантка — классика жанра: чистокровная полька лет пятидесяти, с проседью в волосах.

Достал ручку, бумагу.

Кругом дым коромыслом. Выходной, как-никак. Кто-то отмечал тридцатилетие — столы сдвинули, соорудив один длинный. Заказали пивасик, с верхнего этажа позвали трубадура.

Тот пришел — жердяй с акустической гитарой, свисавшей с тонкой шеи на черном ремне. Бархатным голоском запел: «Я — космический бродяга». Компания юбиляра взревела от восторга.

Мрадо отключился. От усталости — этой ночью спал даже хуже, чем когда-то в боснийском окопе.

Но мозг продолжал трудиться. Раскладывать по полочкам. Анализировать. Искать зацепки. На столе блокнот. В левой колонке Мрадо писал вопросы. Что успел сделать Хорхе? Куда заныкался? Кто в курсе, где он сейчас? В правой колонке записывал наиболее вероятные ответы. Чилиец, когда базарил с ним насчет паспорта, звонил из шведского таксофона. Выходит, пока не свалил.

Хорхе, походу, большую часть своего плана замутил сам. Стало быть, пособников у него почти нету. Раз хоронится от сеструхи, значится, и от мамки тоже. Если в Соллентуне на дно залег, на улицу, скорее всего, носу не кажет. С бабками у него голяк, не припас. Полтора года назад, когда его упаковали на Эстерокер, был гол как сокол. Да и теперь пытается отжать Радована.

Итого: Хорхе укрылся в какой-нибудь галимой дыре в Швеции, скорее всего в Стокгольме или окрестностях. Действует в одиночку.

В середине страницы еще одна колонка: вопросы пока без ответа. С кем за последнее время пообщался Хорхе? Куда сунулся сразу после побега? Мрадо подчеркнул два главных слова: «где», «сейчас». Все его поиски ничего не дали. Спрашивать себя, где этот чушок, все равно что складывать пазл с изображением неба, на котором все кусочки одинакового лазурного цвета.

Конечно, Мрадо мог наехать на Хорхе, когда тот сам позвонит. Пригрозить, что изувечит сестру/мать. Но Радо как сказал? «Найти, ввалить и показать, кто держит мазу». И потом, Хорхе забил на семью. Грози не грози, все фиолетово.

Допил пиво. Попросил счет. Расплатился. Оставил чаевые. Когда поднимался по лестнице, в кармане зажужжало. Так, новая подсказка. Эсэмэска. Достал мобильник. Сообщение пришло с какого-то левого номера. Прочел: «звони на этот номер 20.00 /Рольф». Ага, знакомый коп. Со своей-то мобилы писать очкует, взял у сынка или у дочки. Ладно, эсэмэска — хорошая новость. Походу, нарыл чего.

Восемь часов. Мрадо сидел в «мерине» перед бойцовским клубом «Панкриз» на Оденгатан. Набрал Рольфу. В разговоре никаких имен — ни своего, ни Рольфа, ни лишних подробностей. Коротко и по теме, как обычно.

— Здорово, это я.

— Все пучком?

— Ага. А у тебя?

— А я это… как бобик целый день. Из-за баранки не вылезаю. Радикулит заработал.

— А ты на физкультурку налегай. Утром пробежки хоть иногда, вечерком пятьдесят приседаний, тебя и отпустит. Узнал чего?

— Да, после нашего базара пробил я твою тему. Короче, месяц назад северные допросили одного пряника. Зовут Серхио Салинас Морена, соллентунский отморозок. Двоюродный брат известной тебе личности. Расколоть не раскололи, но подозревают в укрывательстве.

— Молоток, уважил. Кланяюсь. Проверю. У тебя все?

— Все. Созвонимся.

Мрадо завел машину. Поехал на пересечение Оденгатан и Свеавеген. Свернул к Северным воротам. На сегодня тренировка отменяется. Звякнул Ратко — у него свои люди в Соллентуне. Ратко в этот вечер гужевался у подружки в Сольне. Судя по голосу, не особо горел желанием срываться на охоту за Серхио. Но согласился: подсел в машину на Росундавеген. А что ему оставалось? Таков закон: если Мрадо о чем-то просит, ему не отказывают.

В Соллентуну добирались трассой Е4. Сам Ратко Серхио Салинаса Морену не знал. Набрал Боббану: тот слыхал про такого. Предположил, что чувак по-прежнему живет в Соллентуне. Больше ничего путного сказать не мог.

Дорога была плохо освещена. Ратко стал обзванивать старинных приятелей из Мерсты и Соллентуны, спрашивал про Хорхе. Мрадо был на удивление рассеян. Совсем не вникал в разговоры Ратко. Не было сил. Все думал о Ловисе. Скоро слушания в суде. Анника не хотела, чтобы он встречался с дочкой даже раз в две недели. Сволочь!

Топили во весь дух. Мрадо частенько лихачил. Один случай запомнился особо: когда гнал в роддом. Жене срочно делали кесарево. А он в тот вечер зависал с компанией в Сольвалле. Тут позвонила Анника, сказала, что начались схватки, только воды пока не отошли. Позвонил в роддом. Там ответили: это нормально, вот станут схватки регулярными, тогда пора. И Мрадо остался в Сольвалле. На кой подрываться раньше времени? Когда возвращался, позвонил на домашний. Никто не взял трубку. Тревога. Как так?! Уехала, не сообщив?! На столе нашел записку: «Меня забрали в Худдинге срочно!» Мрадо бегом обратно в тачку. Втопил с места. Выжимал до ста семидесяти, надеясь поспеть в роддом. Утюжил повороты. В жизни так не волновался. По длинной дорожке добежал до главного входа. Ворвался в палату, весь в мыле, а Ловису уже вынули. Не дождались — еще б чуть-чуть, и остановилось сердечко. Перед тем как положить Аннику на стол, главный врач предупредил остальных: на все про все пять минут. От ЧП до рокового сечения. Опоздать к рождению кровиночки — этого Мрадо себе никогда не простит. Зато два следующих часа, пожалуй, лучшие в его жизни — когда лежал в соседней палате с Ловисой, три килограмма сто тридцать грамм, сопящих на груди. Притулила головку у него под бородой. Крошечными губками нежно мунычила шею. Потом сладко приснула. Анника еще не отошедши от наркоза. Только Мрадо и Ловиса — как оно и должно быть. И верно, так и было бы, решись он выкинуть белое полотенце на ринг. Завязать со всей этой байдой.

Ратко распихал его:

— Эй, да ты не слушаешь!

Ратко взял след. Серхио Салинас Морена шоферит в службе доставки, обитает на Аллевеген в Ротебру.

Мрадо — по газам. Пролетели Соллентуну. Дальше на север по Е4. У Стекетвегена свернули налево.

Хлестал адреналин. Росло напряжение. Мрадо входил в азарт.

Салинас Морена жил на четвертом этаже. Проверили окна на этаже. Горело шесть из девяти. Всего на этаже три хаты. В каждой горело по меньшей мере одно окно. Стало быть, в каждой хате кто-то дома. Дом ветхий. В сгущавшихся сумерках еще можно было разглядеть уродливые граффити на стенах. Облупившуюся штукатурку.

Ратко остался внизу, на шухере. Мрадо поднялся. Нажал на кнопку звонка, одновременно заткнув пальцем дверной глазок.

Изнутри донесся женский голос, что-то крикнули по-испански.

И глухо. Мрадо позвонил еще.

Открыл чувак. Мрадо прикинул. Лет двадцать пять. Черная футболка с принтом во всю грудь: «El Vatos Locos» белыми готическими буквами. Потертые джинсы. Смоляные волосы. Репа нахальная. Воображает, что он в Лос-Анджелесе среди своих или чё?

Серхио вопросительно уставился на Мрадо. Молча. Только бровь одна приподнялась. Как бы говоря: ты чё, бля, за хрен с горы?

За спиной Серхио Мрадо разглядел примерную планировку квартиры. Коридор, три комнаты. В одной бубнил телевизор. Женщины, чей голос донесся через дверь, не видно. А так — убитый гадюшник. Лысый палас на полу. Постеры на стенах. Туча стоптанных кроссовок, разбросанных по передней.

— Серхио? Можно войти?

— Еу. Ты КТО?

Вконец эти бурритосы респект потеряли, подумал Мрадо.

— Потом скажу, впусти сначала. Так я войду? — Все, пусть только попробует, спросит еще раз.

Серхио стоял как вкопанный. Неотрывно пялился.

Глаза в глаза, не отводить взгляда. Чувак, походу, воткнул, что Мрадо не легавый. А вот просек ли, что к нему наведался великий и ужасный, один из самых авторитетных пацанов на Стокгольме? Не разобрать.

Вот наконец Серхио всплеснул руками:

— Да чё тебе надо-то?

— Ты будешь Серхио?

Чувак отступил на шаг. Впустил Мрадо. Внутри воняло горелым луком.

— Ну, я. А ты-то кто такой, блин?

Настырный какой, падло, удивился Мрадо, неймется ему.

— Давай так, кто я такой, тебе знать ни к чему. Как и мне — сверх того, что ты Серхио. Ты ответишь мне на один вопрос, и я уйду. Где Хорхе?

Левая рука Серхио невольно дернулась. Шея напряглась.

Что-то знает.

— Какой еще Хорхе?

— Ты дурака-то не включай, за умного сойдешь. Знаешь ведь, где он. Сам вспомнишь или помочь?

— Ты о чем вообще? Я без понятия.

— Я не вообще, я в частности.

— Пендехо, блядь, приперся ко мне, еще несет какую-то пургу.

Мрадо не ответил. Только выразительно глянул. Эка выбесился. Видать, король бубей в своей подворотне — а по жизни абсолютный нуль. Все тупит.

Серхио стал орать по-испански. Из комнаты с теликом выползла чикита в трико и черной майке. Серхио не унимался. Мрадо спокойно выжидал. Чилиец занес кулаки. Встал в боксерскую позу. Одна рука выставлена, другая защищает репу. Чикита подошла к Серхио. Сказала что-то по-испански. Видимо, пыталась успокоить. Посмотрела на Мрадо, в глазах знак вопроса.

Серхио: Ну чё ты? Давай, боров хорватский!

Мрадо шагнул навстречу. Серхио ударил с правой. Метил под сердце. Сам напросился — Мрадо блокировал удар. Схватил Серхио за руку. Заломил кисть к предплечью. Потом вывернул всю руку. Серхио заверещал. Попытался ударить с левой. Шлепнул по плечу. Не удержался. Рухнул. Чикита запричитала. Мрадо насел на Серхио. Продолжая выламывать руку.

— Слышь, ты, Серхио. Скажи своей бабе, чтоб заткнулась.

Чикита и не думала замолкать. Мрадо привстал, схватил ее за руки. Усадил на пол. Спиной к стене. Но она вскочила и снова орать. Между тем Серхио, лежа на полу, лягнул Мрадо. Да больно. Сами напросились — нечего было бесить Мрадо. Чикита подскочила к нему. Мрадо отвесил ей оплеуху. Она рухнула. Треснулась башкой о стену. Глухо, как теннисный мячик о тренировочный щит. Больше не встала. Зато поднялся Серхио. Вот бардак, блядь. Мрадо втащил ему под дых. Чувак согнулся пополам, раззявил рот. Задохнулся. Чикита завыла. Мрадо вынул из кармана скотч. Блин, хотел ведь обойтись без крайностей. Поймал левую руку Серхио, резко нажал между большим и указательным пальцами. Причиняя дикую боль. Заломил руку за спину. Намотал на нее скотч, примотал к правой. Серхио бешено засучил ногами. Мрадо аккуратно подмял его, будто на тренировке в «Панкризе» — в режиме высокоскоростной съемки. Склеил по ногам.

— Ебаный мудак! — ярился Серхио.

Мрадо не обращал внимания. Действовал четко. Следом связал бабу. Унес в комнату. Блядь, хотел без шуму, а вышел такой замес. Позвонил Ратко, велел подняться.

Нагнулся к Серхио:

— А ведь могли по-хорошему, бля.

— Пендехо.

— Словарный запас у тебя не богат, как я погляжу. Еще какое матерное слово знаешь?

Серхио заткнулся.

— Расклад простой. Ты говоришь, где Хорхе. Я его сдавать не собираюсь, не ссы.

Серхио молчал.

— Ты, походу, уже догнал, с кем связался. Я ж с тебя не слезу, пока не скажешь. Хорош уже быковать, а? Тебе оно надо — портить такой дивный вечер? Расскажи, и всех делов-то.

Вошел Ратко. Запер за собой дверь. Увидев разгром, помрачнел. Коцы и шмотки разметаны по всему коридору. Оба постера сорваны. Табуретка вверх ногами. В довершение ко всему на полу в исступлении бьется спутанный латинос.

Мрадо шлепнул Серхио по щеке. Щека тут же побагровела, стала похожа на кровавый грейпфрут. Чилиец — ни гугу. Мрадо шлепнул снова. Приказал говорить. Не подействовало.

Стали играть в доброго-злого югослава. Мрадо принялся хлестать по щекам, еще и еще. Орал на Серхио. Ратко по-доброму объяснял, что Хорхе никто пальцем не тронет, что Серхио развяжут, подгонят лаве, пусть только намекнет, где его братец.

Без толку.

Тогда Мрадо взял ладонь Серхио в свою — детская ручонка в мозолистой батиной пятерне.

Серхио обмер. Жилы вздулись от напряжения.

Хрустнул мизинец.

Чилиец взвыл. Сник. Весь понт как ветром сдуло.

Зарыдал. Захныкал.

Запищал:

— Я не знаю, не знаю! Я без понятия! Клянусь!

Ответ неправильный, Мрадо покачал головой. Настала очередь безымянного пальца. Взялся.

Очень медленно стал выгибать назад.

Еще чуть, и пипец.

Серхио сдулся. Выдал все как на духу. Ну или почти все.

— Ладно, ладно. Козлы драные! Да, помог ему слегка. Когда он вышел. Прятал его на хате у моей тетки. Дней пять там сидел. Потом его переклинило. Везде копы в гражданском мерещились, за каждым углом, в каждой тачке. Глюки, типа. Ну, пристал ко мне, мол, давай увези меня к чертовой матери. Бабок ему дал взаймы. А куда подался, хрен его знает. К тому же кинул он меня. Говорил, отблагодарю за помощь. Ни шиша он не отблагодарил! Говна моего, сука, не стоит!

— Во как! А куда ты его повез, помнишь?

— Да хули помнить-то! К Эдди и повез, корешу одному. Потом меня следак вызывал. Хорхе как прознал про допрос, так и сгорел. Куда — не знаю, могилой отца клянусь. Ей-богу!

Мрадо присмотрелся к Серхио — нет, не врет.

— О'кей. А теперь давай мы с тобой позвоним этому самому Эдди и спросим его. Он-то должен знать, где Хорхе. А ты прикинься, что все в норме. Скажи, что обещал подогнать кузену то да се. И это… мой кореш… — Мрадо показал на Ратко, — шарит по-испански. Так что без фокусов.

Стали звонить с мобилы Серхио. Мрадо снова взялся за пальцы. Предупредил:

— Один лишний звук, и рука тебе больше не понадобится.

Первый номер не ответил. Мрадо пробил по записной книжке. Всего три номера: Эдди (моб.), Эдди (дом.), Эдди (раб.). Набрали на домашний. Эдди взял трубку. Беседа шла на испанском. Мрадо старался следить за ее ходом. Надеялся, что Серхио не просек развода: Ратко шарил по-испански примерно так же, как Серхио по-сербски. Но как ни силился Мрадо, уловил разве что пару междометий. Серхио записал что-то со слов Эдди на обратной стороне конверта. Ратко заметно вспотел. Дергается, что ли? Никита угомонилась. Соседи не парились. Время застыло на месте.

Серхио договорил. Сказал с безучастным лицом:

— Эдди говорит, Хорхе свалил с его хаты в тот день, когда меня вызвали к следаку. Пошел куда глаза глядят. Сказал, будет ночевать в парке или в ночлежке, нароет лаве.

— А где гарантия, что ты не врешь?

Серхио вспылил. Вернулась былая борзость:

— Я тебе не «Трюгг-Ганза», жирный придурок. Нужны гарантии — вали в страховое агентство.

Мрадо схватился за безымянный палец.

Сломал его.

— Не груби мне. Скажи так, чтоб я тебе поверил, а то всю клешню изломаю.

Серхио закричал. Завыл. Запричитал.

Через несколько минут успокоился. Потух. Говорил отрешенно, себе под нос.

— Хорхе оставил Эдди записку. Шифрованную. Мы с Хорхе придумали шифр. Несколько месяцев назад. Эдди зачитал. Можете сами у него спросить. Если мне не верите. Только не трогайте больше, пожалуйста.

Мрадо кивнул. Серхио подал ему конверт, на обороте которого написал: «Pq vgpiq kt. Vxgtoq gp nc ecnng. Rxg. Fkgu og caxfg». Абракадабра какая-то. Тайнопись. Походу, расшифровать будет нетрудно. Серхио пояснил. Проще простого, берешь испанский алфавит и передвигаешь каждую букву на две назад. Получается: «No tengo donde ir. Duermo en la calle. Que Dios me ayude». Мрадо велел перевести. Серхио недоуменно покосился на Ратко.

— Да не шарит он, — признался Мрадо.

Чилиец перевел: «Мне надо уходить. Буду ночевать на улице. Да поможет мне Бог!»

Домой Мрадо и Ратко ехали в тишине.

Мрадо:

— Чё, думаешь, перебор?

— Чё, думаешь, китайцы едят рис? — раздраженно съязвил Ратко.

— Не загоняйся. Не пикнет. У самого рыльце в пушку.

— По-любому не надо так нарываться. Соседи могли услышать.

— Да у них, походу, каждый день такая ботва.

— Хрен там. Так визжал, покруче боснийской прошмандовки.

— Ратко, сделай одолжение…

— Чё?

— Ничё, никогда больше не учи меня, как надо, понял?

И Мрадо повел машину дальше. Высадил Ратко в Сольне. Обратно к подружке. Позавидовал приятелю: у него вон хоть какая-то жизнь.

Итак, по новым сведениям, чилиец подался восвояси. Бомжует или спит в ночлежках. Но сейчас на дворе дубак. Если Хорхе дружит с головой, то ночует где-нибудь под крышей. Скорее всего, в ночлежке.

Мрадо позвонил в справочную. Узнал номера и адреса трех приютов в Стокгольме. Два — при Стокгольмской городской миссии: «Сова» и «Ночная кошка». Третий — «Каризма-кэр» на Фридхемсплан.

Поехал в «Каризма-кэр».

Позвонил. Вошел. Маленькая приемная. Напротив стола дежурного администратора огромная информационная доска с рекламой бесплатной социальной газеты «Ситуашун Стокгольм»: искали распространителей. Курсы Народной школы: скидки для бездомных. Брошюры с информацией о пособиях и социальных программах. Фотографии из социальной столовой Армии спасения. Курсы йоги в Мелархейдене.

За столом сидела худенькая чернявая дежурная. В синей блузке, сверху кофта.

— Здравствуйте! Я могу вам помочь?

— Я ищу некоего Хорхе Салинаса Баррио, который ночует у вас уже четыре недели, — деловито сообщил Мрадо.

— Боюсь, не смогу вам помочь. По инструкции мы не имеем права разглашать такие сведения.

Мрадо даже не подумал обидеться на нее. Очень уж приветливая.

Оставалось одно. Вернулся в машину. Стал устраиваться на ночлег. По максимуму опустил заднее сиденье. Решил дождаться утра, чтобы опросить всех бомжей, когда те потянутся из ночлежки, включая самых ранних.

Спалось ему уютней, чем дома в кровати. Снилось Мрадо, что гуляет он по берегу и его не пускают в ночлежку, построенную посреди детской площадки у лесной опушки. Тогда он начинает бросаться песком в постояльцев. Те ржут. Странный сон.

Проснулся. Шесть часов. Зашел в магазинчик «7-Eleven», купил кофе с розаном. Бодрствовал. Слушал новости по радио. Семичасовой выпуск: на Ближнем Востоке прошли демонстрации протеста против действий Соединенных Штатов. Ну и?.. По-любому от пиндосов иракцам меньше зла, чем от своих вождей. Европейцы, как всегда, не всасывают, что почем. Не то что сербы. А то, что пиндосов чехвостят, так это завсегда гут. Мудачье! Нечего было бомбить Югославию.

На улице ни души. Мрадо начал клевать носом.

Десять минут восьмого: из ночлежки выполз первый бомж. Мрадо открыл дверь машины, окликнул. Убогий сперва шарахнулся, но потом все же подошел — седая щетина, сто одежек без застежек и засаленные дутые сапоги. Мрадо заговорил с ним ласковым голосом. Показал фото Хорхе. Пояснил, что тот мог перекрасить волосы или еще как-нибудь изменить внешность. Сказал, что чилиец живет в этом приюте четыре недели. Посулил косарик за хорошую наводку. Бомж напряг все извилины (особенно когда услыхал про косарик), но ничего путного выдать не смог.

Мрадо стал ждать следующего. Через десять минут на пороге приюта показались еще двое. Они подверглись той же процедуре, что и первый. Они тоже не знали Хорхе.

Охота продолжилась. К половине девятого расспросил дюжину бомжей. «Каризма-кэр» закрывалась через полчаса. И хоть бы кто что знал, а главное, похоже, все говорили чистую правду.

Тут вышел еще один мужик, лет сорок-пятьдесят. Гнилые зубы. Но так ничего, не запущенный. В плаще, черных штанах, перчатках. Мрадо подозвал его. Начал по новой: втолковывал, показывал, умасливал. Обещал штуку. Мужик задумался. Видно, знал что-то.

— Ну видел я этого пряника.

Мрадо на радостях вытащил две пятихатки. Потер друг о дружку.

Мужик, скосившись на бабки, продолжил:

— Видел, стало быть, чудилу-то этого раза три. Тут, значится, в «Каризме». Я чего запомнил-то, думаю, чегой-то он все по полу валяется да приседает без конца. А после этого, значится, в душ бежит мазаться. Кремом. Коричневым, что ли. Во, думаю, не все дома.

— Так, значит, он был черней, чем на этой картинке?

— Так оно обыкновенно как? Черные косят под белых вроде этого, который с приветом, ну, Майка Жексона. А белые, значится, наоборот. А этот придурок с твоей картинки, он вроде и сам по себе не снегурочка, вот что странно-то. Да, еще у него волосы курчавые, не так, как на картинке, бороденка побольше, что ли. Я как-то дай, думаю, поговорю с ним. Ну да из него слова не вытянешь. Но он точно ночевал и в других бомжатниках, тама тоже можешь поискать.

— Ты почем знаешь?

— Это я-то? Так он всю дорогу ныл. То ему не так, это. В других местах, говорит, лучше. В «Сове» там. Чудило, что с него возьмешь? Ночлег, завтрак и ужин — все вместе за двести крон, почитай даром, а он еще ноет. Да тут много таких нытиков. Нет бы спасибо сказать.

Мрадо поблагодарил мужика. Порадовал так порадовал. Отдал обе пятихатки. Просил пустить слух среди горемык, мол, если кто что знает про смуглого курчавого придурка, Мрадо готов отстегнуть деньжат.

22

Перво-наперво Хорхе заморил червячка.

Соллентунский центр, «Макдональдс»: биг-тейсти, чизбургер, самая большая порция фри и кетчуп в белых пластиковых бачках. Хорхе кайфовал. В то же время боялся страшно: Мрадо звонить только через два дня, а в карманах ни шиша. «Где надыбать БАБКИ?» — барабанной дробью стучало в башке.

Ради этого он и вылез из своего логова. Прихватив целый арсенал вискаря из бара. Всю дорогу проспал. Как же сладко дремать в автобусе — самое безопасное место в городе! Реальная расслабуха. Доехал прямиком до Соллентуны. Серхио и Эдди тревожить не рискнул. Копы их пасут, походу. Позвонил старинным корешам — Вадиму да Ашуру. В старые добрые времена вместе торговали коксом.

Благоразумнее, конечно, было бы не обращаться к ним, но Хорхе не удержался — очень уж соскучился по человеческому общению.

Встретили его по-королевски. Хорхе Великолепный: неуловимый ходок, кокаиновая легенда. Латинос в авторитете. Подогнали бабок сходить в «Макдак». Вспомнили счастливые денечки, корешей по «раёну», соллентунских прошмандовок.

Эх, жисть!

Вадим и Ашур: интернациональное братство. Вадим иммигрировал в Швецию из России в 1992 году. Ашур — турецкий сириец.

По мнению Хорхе, Вадим мог бы далеко пойти. Энергичный, сметливый, с богатыми родичами (держали компьютерные лавки на каждой пригородной станции на полпути до Мерсты). Сгубила его непреодолимая тяга косить под гангстера. Думал, толкнет децл кокса и тотчас станет королем улиц. И что же? Немного попылил и сдулся, не то что Хорхе. Походил на испитого алкаша. Печально. Пацану реально пора завязывать.

Ашур: вечно с серебряным нательным крестом вот такой ширины! Этот свой шесток знает. Цирюльник. Пользовал местных баб насчет клубнички. Днем укладывал им локоны, ночью — их самих. Любовных поражений не знал — какая ж дура откажется от халявной стрижки и мелирования?

Стрематься Хорхе нечего. Особенно в его нынешнем мавританском обличье. Вадим даже не признал его сперва.

Набив пузо гамбургерами, отправились к Вадиму. Пацан жил в четверти часа ходьбы, на Мальмвеген: на полу во множестве бычки, трубочки, пивные банки, бумажки. На столе зажигалки, картонки из-под пиццы, порожние бутылки, обожженные ложки. Какого только хлама не было у Вадима!

Откупорили вискарь. Запивали тепловатой водой, точно заправские сомелье. Лакировали пивом. Забили опупенный косяк. Врубили Вини Мэна на полную катушку. Хорхе отдыхал душой. Вот она, воля-то!

Скоро никто уже лыка не вязал. Упоролись в дым. В стельку. В хлам. Вадим принялся фантазировать, как разбогатеть: можно стать сутенером, забомбить сайт в интернете и толкать ганджу по заказу, напылять кокаином бутерброды для школьников, так они раньше подсядут. Вместо мятных ирисок — кокаиновую пасту. Хорхе подхватил идею. Стал развивать. Рубить лавандос. Рубить лавандос.

Вадим, лукаво улыбнувшись, достал спичечный коробок. Развернул самопальную заначку из фольги. Высыпал на зеркало два грамма кокса.

— Хорхе, отметим твое возвращение, — сказал и замастырил три трека.

Оттяг!

О том, чтобы раскумариться снежком, Хорхе даже не мечтал.

Девайсы были не ахти, да и хер с ними — взяли трубочки от сока.

Резко вдохнул. Сперва защекотало в ноздрях. Еще миг — щекотка разошлась по всему телу. Пошла движуха. Верх блаженства. Мир вдруг принял четкие очертания. Хорхе — мужик! The return of Jorge. Мир лежит у твоих ног.

Ашур хлопнул себя по лбу: а как же телки?! Забился с двумя сосками, которых стриг в салоне клуба «Мингель-рум-бар» в центре. Первосортная бабца. Воскликнул:

— У одной такая корма, видели бы вы эту корму! Сама — копия Бейонсе. Классная деваха! Пообещаю ей бесплатную стрижку, если даст кому-нибудь из нас сегодня.

И как они могли забыть про телок?! Айда в город!

Бейонсе моя, решил про себя Хорхе.

Догнались на посошок — по рюмашке и по дорожке.

Кокаин бил по шарам в такт музыке.

Вышли, сели в машину Ашура.

«Мингель-рум-бар» в Соллентуне — заведение типа стокгольмской «Хармы». Но только типа. Полюбуйтесь, к вам пожаловал сам Хорхелито! Зарядившись пивом, вискарем и коксом. Холода он не чувствовал. Чувствовал только тело. Чувствовал, как накатывает веселье. Увидели очередь — человек двадцать, послушно выстроившихся в ряд. Заценили телок, только что подошедших с электрички. Ашур презрительно бросил:

— Шведки, нах. В этой стране телки даже ходить красиво не умеют. Красивый походняк только у парней. Эх, видели бы вы, как ходят девушки у меня на родине! Плывут, как павы.

Хорхе пригляделся. Прав Ашур — телки шагали по-мужицки. Деловито, размашисто. Ни кокетства, ни покачиваний бедрами, ни игривости шага. Да пофиг. Главное, чтоб красотка Бейонсе ждала в баре, уж он-то найдет, как ублажить ее.

Вадим уверял, что с охраной все на мази. Подошел. Сказал что-то по-русски. Все в ажуре.

Но не успели Хорхе, Вадим и Ашур переступить порог, как охранник выставил руку — погодите. Вадим недоуменно посмотрел на него, не подействовало. Охранник уставился на дорогу. Очередь замерла. Притихла. Люди завертели головами.

Свет мигалки.

У тротуара остановилась полицейская машина.

Мьерда.

Вылезли два копа. Направились к очереди.

В мозгу, распаленном кокаином, резко отпечатывались мысли: какого им тут надо? Делать ноги или уповать на свое новое обличье? По-любому, если дать тягу, они кинутся следом, заподозрив, что просто так никто от полиции бегать не станет.

Решил остаться. Как он так лоханулся?! Пошел кутить на люди, а!

Вадим зажмурился. Губы двигались, как будто говорили что-то, но беззвучно.

Хорхе оцепенел, как когда-то молодая училка, пришедшая подменить другую к нему в класс на первый в своей жизни урок. Стоял истуканом. Без мыслей. Зажмурился, последовав примеру Вадима.

Сквозь щелку стал наблюдать. Копы осматривали стоящих.

Светили карманным фонариком. Девчонки в задних рядах прыснули.

Дальше стояли какие-то пофигисты. Один подъебнул копа, когда тот посветил ему в лицо:

— Предъявите карту постоянного клиента, пожалуйста.

— Стой смирно, — осадил его полицейский.

Тупорылый.

Пошли шерстить дальше. Все интересовались, что стряслось. Копы в ответ мямлили что-то невразумительное.

Настала очередь Ашура. Он широко улыбнулся. Обратился к полицейскому, державшему фонарик:

— Привет, у меня парикмахерская в центре, не хочешь завивку? А тебе бы пошло.

Полицейский невольно улыбнулся.

Следующий.

Посветили на Вадима. Мимо такой образины ни один коп не прошел бы.

— А, Вадим, — узнал его полицейский, — Как твое ничего?

— Все пучком. Сыт, пьян, и нос в табаке.

— Пучком, говоришь?

— Ага, всегда.

— Ну-ну, всегда. — В голосе копа ирония.

Хорхе тупо уставился перед собой. В полном смятении. Никак не мог собраться с мыслями. Время остановилось.

Блядь, чё делать-то?

Паралич.

Вот подошли к нему. Посветили. Он попытался расслабиться. Улыбнулся с натугой.

23

Утро после пережитого. Тело ватное, башня гудела колоколом. Проснулся ЮВе у Софи в половине девятого. Кое-как приполз домой. Первые минут двадцать просидел на полу у кровати. Мутило. Выдул четыре стакана воды, сушняк не прошел. От воды вывернуло еще быстрей — пошел пугать унитаз. Полегчало. Уснул.

Теперь вот проснулся опять, двух часов не поспав. Ломало с бодунища — поделом. Попытался заснуть снова, не смог. Волнами накатывала тревога. С Софи как-то странно вышло. Реальный облом. Зато толкнул самую крупную партию кокса. В сумме, стало быть, вечер скорее удался, чем нет.

Зарекся. Больше ни капли спиртного. Только кокс.

Пообещал себе разрулить ситуацию с С.

Не спалось, но и вставать не было сил. Так и валялся в постели.

Зарекся в шесьтыщнадцатый раз — только кокс.

Соснул еще. Прочухавшись, вспомнил, зачем надо вставать. Заботы было две. Во-первых, нужно пробить, всю ли правду сказал Ян Брунеус. Во-вторых, найти некоего Хорхе. По второй теме у ЮВе конь не валялся. Абдулкарим,строивший наполеоновские планы, вряд ли порадуется такому бездействию.

Задвинул утренние пары в универе. Вместо этого снова отправился в гимназию на Свеаплан. Поднялся в директорскую. Секретарша, узнав его, приветливо поздоровалась. Пришла на работу во вчерашней юбке.

ЮВе сказал:

— У меня к вам будет несколько необычная просьба.

Женщина улыбнулась. Вежливость города берет: в прошлый раз ЮВе добился-таки ее расположения.

— Мне нужно посмотреть ведомость четырехлетней давности с оценками Камиллы Вестлунд.

Секретарша, все так же с улыбкой, умудрилась тем не менее скорчить гримасу, недовольно сощурив глаза. Мотнув головой, строго посмотрела, типа: а не жирно ли будет?

— Извините, мы ведомости на руки не выдаем.

Однако ЮВе накануне проконсультировался в муниципальном управлении образования. На случай, если администрация школы откажет. Подготовился. Кое-что почитал, продумал аргументы. Не подкопаешься. С ходу шарахнул секретаршу обухом по голове. Чего с ней вошкаться?

— А по закону обязаны: аттестационные ведомости являются общедоступной информацией, гриф секретности налагается на них только в особых случаях. Если они не засекречены или вы не можете назвать причину, по которой ограничили к ним доступ, вы обязаны выдать их мне по первому требованию. Отказывая просто так, вы допускаете служебную ошибку, а это наказуемо.

Новая гримаса, но все с той же неизменной улыбкой на губах. Секретарша вперила взор куда-то влево и вниз. Колебалась.

А ЮВе добивал ее, будто заученный урок читал:

— Общедоступной считается и любая другая документированная информация вечерней школы, то есть, судя по всему, она тоже должна находиться в неограниченном доступе. Следовательно, согласно закону о конфиденциальной информации, у вас нет оснований отказать мне в выдаче ведомости. Так что, простите уж мне мою назойливость, будьте любезны предоставить мне сведения об успеваемости Камиллы Вестлунд по всем дисциплинам, которые она изучала в вашей школе. Пожалуйста.

Секретарша взяла под козырек. Побежала в соседнюю комнату. Слышно было, как пошушукалась там с кем-то.

Гроза шведских бюрократов Ян Юсефссон, отдыхай!

Вернулась.

Только в улыбке еще больше фальши. А в глазах по-лакейски угодливый огонек.

— Мне придется сходить в архив. Подождете? — Ни «простите», ни «извините» за то, что напортачила.

Плевать, главное, ЮВе повел в счете.

Убежала.

Прошло минут двадцать, а ее все не было.

Напрягся. Сам между делом набирал эсэмэски, читал памятки в мобильнике, мысли шарахались то к схемам сбыта кокаина, то к пошлостям араба, то к автомобильным пристрастиям Камиллы, то к беглому чилийцу. Сбивались в кучу. Полный ералаш.

Наконец вернулась. С пластмассовой папкой. Отдала ему.

ЮВе углубился в чтение копий. Стокгольмская вечерняя общеобразовательная школа — Свеапланская гимназия. Аттестационная ведомость учащейся Камиллы Вестлунд. Оценки проставлены от руки.

Шведский язык: 1-й, 2-й год обучения: «отл.».

Английский язык: 1-й, 2-й год обучения: «отл.».

Математика: 1-й год обучения: «удовл.».

История: 1-й, 2-й год обучения: «неуд.».

Обществоведение: 1-й год обучения: «отл.».

Французский язык: 1-й, 2-й год обучения: «удовл.».

ЮВе задержался в директорской. Не мог оторвать глаз от оценок. Какая-то нестыковка. Силился понять, что не так. Брунеус вел у Камиллы шведский, английский и обществоведение. Сказал, что ставил ей пятерки, — тут вроде все сходится. Зато по другим предметам сплошные трояки и двойки. Еще Сусанна говорила, что они с Камиллой часто прогуливали. Вот Камилла и перебивалась с двойки на тройку по другим предметам, тут ничего удивительного. Вопрос в другом: за какие такие труды ей ставил пятерки Ян?

Надо выяснить.

Опять подошел к секретарше. Спросил у нее другие документы по Камилле.

В этот раз она обернулась быстрее. Уже знала, где искать.

Вернулась через пять минут с точно такой же пластмассовой папкой. С другими бумагами.

В них велся учет посещаемости Камиллы. Предметы и годы обучения такие же, как в ведомости с оценками. Средняя посещаемость составила менее шестидесяти процентов. У Юве голова пошла кругом. Стены директорской съежились, обступили его. Обдали каким-то невидимым жаром. Шведский, английский и обществоведение сестра посещала и того хуже: меньше тридцати процентов занятий. Какой-то чудовищный ляп! Где ж это видано, чтобы человек забил на школу, а ему еще пятерки ставили? Брунеус обманывает, но ради чего?

Повернулся к секретарше. С вымученной улыбкой:

— А не подскажете, где можно застать Яна Брунеуса на переменах?

— Он, скорее всего, в учительской.

Показала, как пройти.

ЮВе спешно повернулся к ней спиной. Кинулся по коридору.

Учительская была открыта. Вошел без стука. Много чести.

Огляделся. За просторным сосновым столом сидели семеро. Пили чай с датским печеньем.

Яна Брунеуса среди них не было.

ЮВе с видом очень занятого человека спросил:

— Простите за беспокойство. Я ищу Яна Брунеуса.

— Так он уже домой ушел, — ответил один из сидевших.

ЮВе умыл руки. Вышел вон.

Из гимназии пошел домой, но тут зазвонил мобильник. ЮВе сперва решил не отвечать (и так голова пухнет), но передумал. Вдруг это Абдул по его душу. Ответил. Но звонивший уже сбросил.

В «непринятых вызовах» нашел, что звонил Хосе. С мобильного.

Хосе — один из тех пряников, которых ЮВе расспрашивал о Хорхе по списку Абдулкарима. Бармен из «Мингель-рум-бара». ЮВе познакомился с ним третьего дня, пригласил пообедать в мегакрутую пиццерию «Примо чао-чао». Обещал подогнать два косаря за инфу о Хорхе. Хосе был в теме, знал Хорхе, почитал его за героя. В начале нулевых на пару мутили в одной банде. ЮВе в общих чертах нарисовал расклад: мол, Хорхе зла не желает, наоборот — хочет предложить одну перспективную тему, помочь чилийцу раскрутиться на долгожданной воле. Ну прям Иисус в миниатюре. Но тогда Хосе понятия не имел, где Хорхе.

ЮВе решил выдержать паузу — перезвонить через пятнадцать минут. Шел по Валгальскому проезду, прикидывая, что нужно выяснить и что можно предпринять. В голову настырно лезли мысли о Брунеусе. С трудом отогнав их, сосредоточился. Не время тратить все силы на поиски сестры, нужно и о коксе думать.

Дал себе установку: соберись. Хватит с К. на сегодня. Любишь играться в частного детектива, займись лучше чилийцем: это дело покруче пропажи Камиллы. Беглый урка — твой шанс ухватить за хвост птицу счастья.

Набрал Хосе.

Хосе с ходу доложил ему, что нарыл архиважную-короче-бросай-все-дела-и-выезжай-а-то-уйдет-инфу. Вчера в Соллентуне видели кента, сильно смахивающего на Хорхе. Кент этот круто погулял еще с двумя соллентунскими гангстерами — Вадимом и Ашуром. Личности известные в северо-западной округе. Хорхе ушел часа в три ночи, перед самым закрытием. Хосе столкнулся с этой троицей на выходе, все еще зависали перед кабаком. Упыханные. Принялись наперебой рассказывать, как их чуть не повязала айна.

Хосе поинтересовался у Вадима, что за кореш с ним, не героический ли Хорхе? Вроде как он, но уж больно черный, курчавый и бородатый. Вадим заржал. Прямо не ответил, но лишнего сболтнул:

— Не-е-е, бля, это другой пацан, но тоже крутой. Сегодня ко мне пойдем ночевать, а то айна его пасет.

Хосе намек понял.

ЮВе напоследок задал еще два вопроса: где живет этот Вадим? И — который час?

Хосе назвал адресок: Мальмвеген, 32. По соседству с Соллентунским торговым центром. Время — час дня.

ЮВе остановился. Принялся ловить такси.

Постоял. Походу, у таксистов был тихий час.

Думал о чилийце. Что скажет ему при встрече?

Прождал шесть минут. Машины ровно вымерли.

Беспокойство нахлынуло с прежней силой. Хуже нет, как дожидаться такси.

Вот наконец едет какое-то, кажется свободное. Помахал.

Прошуршало мимо.

Поголосовал еще одному, «Такси Стокгольм».

Это остановилось.

Сел. Водила буркнул что-то непонятное, двух слов не мог связать по-шведски.

— Мальмвеген, тридцать два, пожалуйста, — назвал адрес ЮВе.

Поехали в сторону Северных ворот.

Выбрались на Е4, машина еле тащилась.

Оказывается, ждать такси — это еще не жесть, изменил свое мнение ЮВе. Гораздо хуже сидеть в этом самом такси и ждать, когда рассосется пробка.

Скоро он наконец увидит этого чилийца.

24

Мрадо только что с воскресной тренировки. С рандеву машин для убийства par excellence. Упрекнул себя: надо бы почаще сюда заглядывать. Клуб «Панкриз»: крав-мага, бои без правил, тайский бокс, боевое тхеквондо. Просторный зал в подвальчике, застланный матами. Вдоль торцевой стены висят на цепях четыре пятипудовых мешка с песком. В углу широкий стальной шкаф, забитый потными боксерскими перчатками, лапами и защитными жилетами. В углу напротив боксерский ринг.

Заправлял этим заведением Омар эль-Альбауи — всем инструкторам инструктор. Профессионал, мастер боев без правил, четвертый дан, Япония. С самым молниеносным левым крюком в городе. Чемпион Гран-при «Прайд» по смешанным боевым искусствам (боям без правил). Элитный «микс-файтер» шведско-марокканского разлива. Певец силы. Пророк полного контактного боя.

Несть числа сломанным носам, выбитым коленям, вывихнутым рукам. Вопрос: что такое страх? Ответ Омара: «Страх — твой главный враг. Каждый чего-то боится. Не бойся сломаться. Бойся позора, плохого выступления, проигрыша. Только его. Иначе быть тебе лузером».

Бои без правил: все разрешено — лягать, бить коленями, локтями, бросать, душить, захватывать. Долой шлемы и набитые поролоном перчатки. Единственная защита — облегченные перчатки «без пальцев», капа и ракушка. Король спорта. Сила, верткость, резкость тоже важны, но главное — стратегия и ум.

Само совершенство: ни снарядов, ни навороченных дорожек и полей, ни мудреных правил. Драка в чистом виде. Проигрывает тот, кто сдался или нарвался на нокаут. Чего проще!

Сильные стороны Мрадо: габариты, масса и сила удара. Длинные руки. Впрочем, парни в «Панкризе» тоже не лыком шиты. Отбивали такие плюхи! Увертывались от таких коварных успитков! Не велись ни на какие подножки. Мрадо часто огребал по полной. Один раз, года четыре назад, даже свезли его в карете «скорой помощи» в Южную больницу, с двойным переломом носа. Мрадо — хоть бы хны: ну любил он получать на орехи. Через боль почувствовать, что жив еще курилка. Выжигал ею свой страх. Бился до помрачения рассудка, когда от пропущенных джебов уже сносило крышу. Никогда не сдавался.

Соревнования чаще всего проводились на арене «Сольнахаллен». Организаторы легко обходили шведские положения о боксе. Иногда дрались в клетках: на манер бразильского вале-тюдо. Мрадо знал бойцов: многие прошли через «Панкриз» или тренировались там поныне. Знал, в каком стиле кто дерется, плюсы и минусы. На прошлой стокгольмской зарубе поднял десять штук на тотализаторе. Бои без правил во всех их разновидностях потихоньку превращались в большой спорт.

Мрадо рассекал поляну. Оттачивал технику. Прокачивал нужные группы мышц. Чем крепче мышцы (связки, сухожилия), тем труднее их выбить. Чем подвижнее, тем меньше риск потянуть. Надо грамотно ставить блок. Отслеживать удары. Двигаться в такт движениям противника. При этом успевать в момент удара напрячь правильную группу мышц. И главное: чем толще шея, тем устойчивее голова. С такой шеей, как у Мрадо, нокауты ему не грозили.

Психологическая установка: боль усиливается от боязни и снижается от злости.

Одно только тяготило Мрадо: в последнее время что-то слишком редко захаживает в «Панкриз». Обратная сторона медали. Чем больше качаешься, тем неповоротливее становишься. Вот он и теряет резвость. Мышцы забиты. Суставы не слушаются. Удары медлительные.

Бои без правил — это стиль жизни.

Кончив тренироваться, Мрадо натянул трико. Толстовку с логотипом университета. Сам потный. В душевую в «Панкризе» не ходил. Терпел до дому. А то пацаны здесь больно зеленые. Стеснительные. Вот в «Фитнес-клубе» с качками помыться еще туда-сюда. Попил протеинового напитка. Дома ждала еще одна порция — гремучая смесь собственного замеса для мышечного роста.

Поехал домой.

Дорога лежала через самое красивое место в Стокгольме — Вестербрунский мост. Мост был подсвечен снизу. С него открывался вид на деловую вотчину сербов — участок, аннексированный ими ради безраздельного царствования. Ни один беглый чучмек не посмеет сунуться на эту территорию.

Еще четыре минуты езды — и дома. На Катарина-Бангата. Еще бы найти место для парковки.

Квартира: три комнаты, кухня. Гостиная, спальня Мрадо и детская Ловисы.

Гостиная: восточноевропейский шик. Угловой диван, лоснящаяся черная кожа. Стеклянные столики. Книжный шкаф, на нем стерео, телевизор ж/к, DVD-плеер. Отвалил за них немерено. Еще на шкафу: компакт-диски, в основном сербская музыка и рок — Брюс Спрингстин, Fleetwood Mac, Нил Янг. DVD-диски: боевики, бокс, весь «Рокки», сербское документальное кино. Фото: белградские родичи, шведская королевская чета, Слободан Милошевич, Ловиса. Три бутылки доброго виски, пузырь «Столичной» завода «Кристалл». Есть еще бухло в другом шкафу. На стене четыре кремневых ружья: купил их в оружейном ряду в Воеводине, в память о Сербском восстании против турок 1813 года. В широком серванте рядом с книжным шкафом два браунинга, точная копия магнума 41-го калибра системы смит-вессон, штык-нож и боевая мина с войны. Штыку выпало изрядно потрудиться на ней. А вот мина — каждый гость норовил спросить, разминирована или нет. А Мрадо не отвечал, раззадоривал. Пусть подергаются-понервничают.

Сел на диван. Включил телевизор.

Пощелкал ленивчиком. Задержался на программе о жизни аллигаторов. Через несколько минут надоело. Стал щелкать дальше. Одна фигня.

Занялся револьвером. Заряжал его патронами «Стар-файр». Пули с полым наконечником. При попадании рвут тело в клочья. Завалить с одного выстрела не вопрос.

Выложил револьвер на стол. Задумался.

Бля, такой облом с этим Хорхе! Мрадо злился на себя за то, что до сих пор не достал чилийца, на Радована за его понты и, понятно, на Хорхе за то, что мерзавец никак не дается в руки.

Раскрыл блокнот. Вопросы и наиболее вероятные ответы. Средняя колонка — для вопросов пока без ответа. Два слова подчеркнуты: «где», «сейчас». Покамест сбился со следа. Ну да, сколько веревочке ни виться… С бабками у Хорхе голяк. А насчет клубнички попользоваться хоцца. Дольче виты тоже. Только в бегах не забалуешь. Хорхе залег на дно, что правда, то правда. Но правда и то, что залег он на него в Швеции, в Стокгольме, Мрадо голову мог дать на отсечение. Никуда не денется.

Вот только где его искать?

Мрадо откинулся.

Завибрировал мобильник.

Эсэмэска: «ночью видел хорхе он щас у вадима».

Обана!

Прилив адреналина.

Перезвонил. Ему ответил Ашур. Мрадо припомнил имя. Один из соллентунских братков, Ратко еще показывал ему фотку Хорхе, когда колесили по району. Ашур на ломаном шведском нарисовал расклад.

Он, Хорхе и еще один корешок, Вадим, оттянулись этой ночью. Зависали в Соллентуне в клубе «Мингель-рум-бар», квасили. Хорхе чуть не замели легавые. На ночлег Хорхе напросился к Вадиму. Ашур предположил, что чилиец до сих пор там, еще только полдень.

Мрадо поблагодарил. Обещал при случае подогнать положенное лаве.

Нацепил кожанку. Положил во внутренний карман резиновую дубинку. Сунул в кобуру револьвер. Спустился к машине.

Поехал уже знакомой дорогой в Соллентуну. Ну, теперь-то, сучонок, я тебя выщемлю.

Как лучше? Вломиться в хату, как к Серхио, и разобраться на месте? Рискованно очень: Вадима, походу, так запросто не обломать, это тебе не крикливая чикита. Другая опасность: соседи услышат возню, вызовут легавых и Хорхе вернется на зону. А очутившись там, подломит сербскую империю, не целиком, конечно, но ощутимо. Вывод: Хорхе надо достать без свидетелей.

Дорогой набрал Ратко, Боббану, другим пацанам. Поинтересовался, что за кент этот Вадим. Кто по жизни будет? Опасен ли? Поручил обзвонить других пацанов, все разузнать: работает ли чувак, кем работает. С кем корешится? Есть ли у него ствол?

Стал наблюдать за подъездом. Люди входили, выходили. Удивился про себя: что за кипеш в такое время суток? В таких халупах всегда ютятся всякие чучмеки, торчки, домашние садисты и прочая шпана, в такой же халупе вырос он сам.

Посреди разговора Мрадо с Боббаном из подъезда вдруг вынырнул тип, смахивавший на Хорхе.

Прежде Мрадо видел Хорхе от силы раза четыре-пять. В последний раз на суде, где свидетельствовал против Хорхе. В итоге чилийского терпилу упаковали на шесть лет. Радован и Мрадо отдали его на растерзание волкам — кем-то ж надо жертвовать. Чилиец запомнился молодым, борзым, в модном, понтовом прикиде. Золотая цепь с крестом. Причесон уложен гелем. Триммингованная щетина. Все руками размахивал, кипятился. А тут перед машиной — реальный негр. Курчавый, чернокожий. Походняк как у вкуренного растамана, плывет, будто во сне. Шмотки отстойные, грязная куртка. Но что-то в этом чмошнике не то, будто скрыта в нем какая-то пружина.

Сто пудов — чилиец.

Мрадо съежился, приник к рулю. Хорхе поозирался. Потом зашагал по дороге на станцию. Здесь его брать без мазы — столько глаз кругом.

Мрадо дождался, когда Хорхе скроется за углом. Вышел из машины. Надел черные очки. Лишним кругом намотал на шею шарф. Помолил бога машин: боже, сохрани мой «мерс» от царапин, угонов и столкновений на этой самой стремной точке в Соллентуне.

С тем побежал за тот самый угол, куда только что свернул Хорхе.

Оказалось, Хорхе пошел не на мост к электричкам. А прямиком в пассаж. Мрадо держался поодаль. Но так, чтобы не упустить чилийца из виду.

В пассаже «Соллентуна». Мрадо притормозил у автоматических дверей на входе, выждал пару секунд. Входя, заметил, как Хорхе направился за продуктами в «ИКА». Серб юркнул в бутик «Эксперт» напротив. Как заправский детектив, Мартин Бек в натуре. Связался с Мрадо. Спросил по-сербски:

— Ратко, ты где? Дело есть.

Ратко в последние дни все рожу воротил — бычился на Мрадо за давешний замес с Серхио. Но тут отреагировал спокойно, понял — что-то конкретное.

— Да дома сижу. Туринг смотрю. Автогонки. Шведский чемп. Чё, нашел его или чё?

— Ага. Кантовался у корешка тут, в Соллентуне. Сейчас засобирался обратно. Ты тоже собирайся. Садись в тачку.

— Блин, ты мне весь кайф обломал. Куда ехать?

— Пока не пойму. Жди. Как только, так сразу.

— Уже в дверях.

— Вот и молодца. Я позвоню. Хоп.

Тут и Хорхе вышел из супермаркета. В каждой руке по две авоськи. Походу, затарился хавчиком. Чилиец, точно, намылился на свое заповедное лежбище.

Мрадо проследовал за ним к электричке. Главный принцип шпика: не мельтеши во время слежки. А то Хорхе пацан прожженный — раз, и ищи-свищи его.

Хорхе вышел на платформу. Мрадо задержался в зале ожидания. Надеялся, что стеклянные двери на солнце скроют его от глаз Хорхе подобно зеркалу. Видел, что Хорхе не дремлет.

Подали электричку. Хорхе вошел. Мрадо за ним, в соседний вагон.

Снова набрал Ратко. Велел выдвигаться в центр.

На каждой остановке выглядывал из дверей. Хорхе оставался внутри.

Поезд замедлил ход. Черепахой вполз на Центральный вокзал.

Остановился. Мрадо выглянул. Увидел выходящего чилийца.

Группа индейцев дудела на панфлейтах и дубасила в барабан. У колонны какая-то иеговистка во френче втюхивала прохожим «Сторожевую башню».

Хорхе пошел в метро. Мрадо следом. На почтительном расстоянии.

Хорхе сел на поезд в сторону Мербю. Мрадо поехал с ним, в другом вагоне.

Полупустой вагон. Из пассажиров здесь затесались два гопника в кепках и ветровках, потенциальные бойцы войска Мрадова. Кемарили, задрав ноги на соседние сидухи. Да какой-то приблудный мажор: белобрысый, плащ до колен, узкие джинсики и зализанная челочка: походу, попутал метро с «Гранд-отелем». Слушал плеер.

Хорхе сошел на «Технологическом институте». Мрадо тоже.

Выйдя за турникет, Хорхе задержался перед расписанием автобусных рейсов. Потом заглянул в газетный киоск. Что-то купил. Авоськи-то на вид того, тяжелые. Пошел на автобусную остановку. О, и тот мажор из метро туда же. Совпадение, однако.

Мрадо посмотрел: автобус номер шестьсот двадцать. Не иначе, чилиец собрался с экскурсией любоваться окрестностями Нортелье.

Мрадо позвонил Ратко. Приказал:

— Выдвигайся к «Техноложке».

Подрулил 620-й. Ратко не видать. Мрадо зашагал прочь, к ларьку с хотдогами на Валгальском проезде. Рядом с ларьком вереница таксомоторов.

Хорхе сел. Автобус тронулся.

Мрадо — таксисту:

— Ехай за этим автобусом.

Ехали минут тридцать. Мрадо не находил себе места. Хорхе палец в рот не клади. Всегда настороже. Может засечь, что какое-то такси упало на хвост, держась на две-три машины позади.

Вызвал Ратко.

Пересел в его тачку в Окерсберге.

Пристроились где-то сзади. Вряд ли заподозрит. За автобусом тянулся длинный шлейф машин. Автобус же ехал почти без остановок.

Чилиец точно еще там.

Вот доехали до какого-то Дювика. Автобус остановился. Выпустил Хорхе.

Мажор следом. Чудно, ну да Мрадо недосуг ребусы разгадывать.

Крикнул Ратко:

— Поворачивай, бля!

Ратко повернул машину вслед Хорхе. Мрадо распластался по заднему сиденью. Проехали-то всего в трех метрах от Хорхе. Ехали еле-еле. Будто дороги не знали. Между тем следили за чилийцем в зеркало. Так с минуту. Дольше нельзя было — почует неладное. Нехотя прибавили газу. Оставили Хорхе далеко позади.

Остановились. Вышли из машины. Мрадо пошел в рощицу, спрятался среди деревьев. С дороги не видать. Ратко зашагал обратно. Навстречу Хорхе.

Через две минуты позвонил:

— До него метров сто, идет по дороге. В твою сторону. А вдруг меня признает, что тогда делать? Если очканет да побежит?

— Иди навстречу. Виду не подавай. Как только скроется, поворачивай оглобли и иди за ним. А уж я его приму.

Мрадо ждал. Вокруг ни домов, ни людей, ни проблем.

Мобила на изготовку. Номер Ратко высвечивается на экране. Для звонка достаточно нажать на зеленую кнопку.

Вот показался Хорхе. Руки отвисли под тяжестью авосек. Вид измочаленный. Дистанция двадцать метров. Мрадо набрал Ратко. Шепотом велел мчаться вдогонку.

Злобным Шреком выступил из-за деревьев.

Хорхе с ходу почуял недоброе. Заметно меньжанул. Поставил на землю авоськи. Оглянулся. Увидал летевшего на всех парах Ратко. Понял, что дело табак. Дернулся — поздняк метаться. Мрадо хап его за куртку.

Югославский реванш. Крах легенды.

Мрадо со всего маху пнул чилийца под дых. Хорхе согнулся пополам. Упал. Набежавший сзади Ратко схватил его и на пару с Мрадо оттащил к деревьям. Подальше от дороги. Авоськи Мрадо отнес туда же. Хорхе вывернуло. Разнеслась едкая вонь. Блеванул прямо Мрадо на ботинки, свинота! Мрадо протянул чилийца дубинкой поперек спины. Хорхе рухнул ничком. Встал на карачки. На еще, на, на. Хорхе выл. Так, главное — не изувечить его. Чтоб ни переломов, ни крови. Не забить до смерти. Чтоб не угодил в больницу. Били одной дубинкой. По ляжкам, по рукам. Охаживали по спине, по шее, по пузу. Лупили. Пороли. Метелили.

Хорхе попытался привстать на колени. Сложился. Закрыл голову руками. Съежился.

А Мрадо не унимался. Дубинка горохом сыпала по телу чилийца.

В итоге от Хорхе осталось мокрое место. Мочалка. Полумертвое тело.

Мрадо нагнулся к нему:

— Алё, слышь меня, рванина гребаная?

Ноль реакции.

Мрадо схватил его за волосы, приподнял голову:

— Если слышишь, мигни.

Чилиец мигнул.

— Ну, тогда мотай на ус. Ты хоть знаешь, кого хотел на понт взять, а? Каких людей? Ты очень, очень огорчил Радована таким поведением. Так что того… не обессудь. Ты, блядь, кем себя возомнил, а? Чтоб отжимать лаве у Радо? Запомни: мы тебя везде достанем. На зоне ли, в бегах ли, без разницы. Хоть у мамы из-под юбки. И предъявим за все. И придется отвечать. Вякнешь про нас хоть кому-нибудь, в следующий раз вообще урою.

Мрадо разжал пятерню. Голова Хорхе упала на землю.

— Да, и еще. — Мрадо вытащил мобильник. Отыскал изображение. Сунул под нос чилийцу. — Узнаешь деваху? А я ее про тебя расспрашивал. Ты уж сам присмотри за ней, чтоб помалкивала. Я ж про нее все знаю. Где живет. Где учится. Расписание занятий. Смотри, как бы чего не вышло. Жаль будет губить такую-то красоту.

25

Хорхе между явью и забытьём. Болтался где-то посредине.

Как больно! Просто безумно!

Закрыл глаза. Ждал, что будет дальше. Услышал удаляющиеся шаги. Треск ветвей. Наступила тишина. А Хорхе все ждал. Вслушивался.

Ушли.

Оставили его одного, растерзанного. Он не мог пошевелиться. Ног не чуял, будто отнялись. Рук тоже. Боль пронзила спину — отключился.

Прочухался. Где-то по дороге проехала машина. Услышал, как стучит его сердце. Хотел пошевелить пальцами. Как же больно!

Вывернуло.

Так и лежал как есть, в блевотине.

Голова ясная: Хорхелито, ты в лесу. Раздавлен. Опущен. Сломан. Ты думал, ты король, да? Наивняк. Они вышли на сестренку. Господи, лишь бы не тронули. Не обесчестили. Как только выкарабкаюсь, надо сразу позвонить. Как только смогу подняться. Сестренка, лучшая в мире сестренка.

Погрузился во мрак.

Паола всегда принимала брата таким, какой он есть, со всеми его запилами. Когда ему было четырнадцать, он принес из школы письмо: «Настоящим довожу до Вашего сведения, что Хорхе Салинас Баррио отстраняется от занятий в Туребергской районной школе сроком на шесть недель, начиная с 15 марта с. г. Основание для принятия такой меры — его трудновоспитуемость и негативное воздействие на других учащихся и учебный процесс. Я, подписавшийся, неоднократно обсуждал проблемы Хорхе с Вами. Кроме того, мы консультировались с куратором школы г-жой Ингой-Бритт Линдблум, как помочь Хорхе осознать всю асоциальность его поведения. Увы, за последнее полугодие оно стало только хуже, о чем я также беседовал с ним в Вашем присутствии 3 февраля с. г. Школа не видит иного выхода, кроме как отстранить Хорхе от занятий на вышеуказанный срок. Муниципалитет гор. Соллентуна предлагает перевести его на домашнее обучение. Если у Вас возникнут вопросы, прошу обращаться ко мне. Директор школы Ян Линд». Матушка расплакалась. Родригес выпорол. Хорхе еще подумал: был бы ты родной батя, увез бы домой, в Чили. И только Паола не рассердилась, не отошла с равнодушным видом. Не спрятала глаза. Была с ним ласкова. Одна нашла нужные слова. Он любил задушевные беседы, несмотря на строптивый нрав. Она сказала: «Ты — наш принц, мой и мамин. Помни об этом. Всегда. Что бы ни натворил. Ты — наш принц!»

Кто-то в лесу окликнул Хорхе. Тот притих, хотя и так лежал тише мыши. Неужто сербы вернулись по его душу?

Но нет, никого.

Сколько пролежал тут? Десять минут? Два часа?

Как же несет блевотиной!

Облажался. Южки-то вышли похитрей его. Смотрел-смотрел, а просмотрел ты, Хорхелито. С бодуна, верно. Когда ж они на хвост сели, Мрадо с приятелем-то своим? В автобус не садились. В вагоне метро их тоже не было. И на «Технологическом», на остановке тоже. Может, на машине, так не заметил, чтоб какая-то машина за автобусом увязалась. Они что, его от самой Соллентуны пасли? Откуда прознали, что он у Вадима? Никак это он, падлюка русская, сдал его? Или кто другой, может, в кабаке запалили этой ночью? И как только узнали? Бляди!

Попробовал пошевелить хоть чем-то. Хоть мизинцем. Палец шевелился сам по себе, будто чужой. Не прошло трех секунд, как вся рука зашлась от боли. Жуткой. Хорхе вскрикнул. Хоть бы и сербы рядом, насрать.

Вот снова кто-то окликнул его по имени.

Опять стошнило.

На устах молитва: La madre que te parió. В голове вопросы: на кого теперь положиться? На Серхио? На Эдди? На Ашура? Обратиться за помощью к маме? Не слишком ли стремно звонить сестре? Побег замутил без проблем, толково. Лихо. Круче всех. А вот как жить на воле, не предусмотрел. Думал, проще простого. Накосячил ровно так же, как другие, расслабился, загулял. На люди потянуло.

Попробовал открыть глаза.

Елочки вокруг. Свет, просеиваясь сквозь их лапы, светлыми пятнами расплывался по рыжему хвойному настилу. Птичьего щебета не слыхать.

Что теперь-то? Одно дело, позарившись на добро Радована, рисковать собственной шкурой. Совсем другое — подставлять родную сестру.

Вдруг подумал о портаках, о двух своих наколках. На правом плече лыбился черт. Вытравленный черной краской. Вокруг языки пламени — алые, рыжие, желтые. На спине — распятие с готической надписью «The Man». Думал, ты супермен, все пучком, а сам, походу, лузер. В полной жопе.

Бита твоя карта.

26

Картина маслом: дефиле гламура на лоне дикой природы. Версии у ЮВе было две: либо сербы оставили изувеченного Хорхе подыхать в лесу, либо забрали с собой.

Поиски начал с правой стороны. Шел зигзагом, сперва углубляясь метров на десять в лес, потом наискосок возвращаясь к дороге. И снова на десять метров вглубь леса.

Вспомнил фразу из «Космических яиц», как президент Мудакер приказывает лорду Шлему (пародия на Дарта Вейдера): «Причешите пустыню!» В следующем эпизоде мудозвоны уже возят по песку огромной расческой. Адски креативен товарищ Мел Брукс, хотя и вторичен.

Вот ЮВе и принялся «причесывать» лес.

И нашел-таки Хорхе среди елок.

За один час двадцать минут до того ЮВе поспел к дому на Мальмвеген в тот самый миг, когда из подъезда вышла уже знакомая нам фигура Хорхе. Частный сыщик ЮВе, попятившись на несколько шагов, схоронился за углом. И надо сказать, вовремя. Выглянул. Заметил немалых габаритов детину, который как раз выбрался из-за руля меганавороченной тачки и пошел вслед за чилийцем. Но как-то странно. Не догнал, не поравнялся, а держался в нескольких метрах позади. Сомнения вскорости отпали — пасет.

Одет незнакомец был как классический югославский бандит: короткая кожаная куртка, шарф, черные джинсы, кожаные ботинки. Толщине его шеи позавидовал бы Халк. Плечищи не сходились на боках, а были косо расставлены, будто чувак по жизни таскал телевизор. Волосы русые с пепельным оттенком, прямая челка. Отечные скулы выдавали явный недостаток тестостерона.

Любопытно: за каким хреном Абдулкарим погнал его на такой шухер? Чтобы ЮВе побывал в шкуре проколовшейся полицейской ищейки? И хотя Хорхе был как на ладони, перехватить его ЮВе не решился. Еще любопытней, что за мебель этот югославский шкаф? Походу, сербская мафия тоже не прочь завербовать чилийского барыгу.

Пошел следом. Пришли на железнодорожную станцию. Стоя внизу у входа на эскалатор, ЮВе услышал, как подошла электричка. Влетел наверх, прыгнул в вагон. Сквозь дверное стекло соседнего вагона увидел серба. Отлично.

Все мысли ЮВе были поглощены преследованием. Про Камиллу он и думать забыл.

Серб сошел на Центральном вокзале. Чилиец наверняка тоже — раз серб его пасет. ЮВе спустился за ними в метро.

Доехал до «Технологического института». Замедлил ход, чтоб немного отстать от серба. Тут заметил Хорхе на автобусной остановке. Зашагал прямиком туда же. Всем видом показывая, будто маршрут 620 — единственная цель его жизни. Прошел в двух метрах от серба. Присоседился к чилийцу. Серб как будто не заподозрил ничего такого, а все равно ЮВе просто кожей чувствовал его присутствие: словно с глазу на глаз стоял с ним с тесном лифте. Чувак реально внушал.

Хорхе сел в автобус, там были еще люди, но серба среди них не оказалось. Куда девался? Хорхе сидел, припертый сбоку сорокалетней теткой. На коленях она держала сумку. На сиденьях впереди угощались мороженым два ее чада. Одно сиденье позади Хорхе было свободно, на соседнем расположился сельчанин в картузе. Обстановка не располагала к предметному базару с чилийцем — придется подождать, когда сойдет. ЮВе сел на самой галерке.

Сошли на одной остановке. Подождав, пока чилиец не отойдет метров на сто, ЮВе пошел за ним. Тут увидел, как мчится новый серб. Просек, что Хорхе сейчас примут. Не прошло и полминуты, как раздался вопль. ЮВе очканул. Как быть? Метнулся к деревьям. Прикинулся ветошью, не отсвечивал, вслушивался. Выждал. Теперь вот пришел на то место. Стал искать. Нет, не видать. Пройдя сотню метров с одного края дороги, ЮВе переместился на другой. Убить час-другой на поиски не вопрос, лишь бы найти.

Кто-то вскрикнул. Глуше, чем в первый раз, но так же жалобно.

ЮВе пошел на крик. Осматривая все кругом. Черные деревья, тропинки, устланные хвоей. Кое-где ели склоняли свои юбочки к самой земле, не давая любопытному взору проникнуть под свой покров. ЮВе подлезал, задирал юбки, заглядывал. Елки в ответ кололись иголками. С лесным ориентированием у ЮВе был ахтунг, чего уж там. К тому же он чуть не усерался со страху.

Пошарившись так еще метров семь, наткнулся на авоськи со жратвой. Взял след. Чуть подальше кто-то лежал, свернувшись клубочком. Чилиец? Да жив ли?

Огляделся. Сербов не видать. Позвал. Не ответили. Приблизился. Чилиец лежал замертво. ЮВе сел рядом на корточки. Окликнул Хорхе по имени. Возиться со жмуром ему ну никак не улыбалось.

Наконец чилиец подал признаки жизни.

Не открывая глаз, промямлил:

— Вали!

ЮВе оторопел, не зная, что и ответить. Подумал: живой, это радует. Вот только сам сможет ли прочухаться? Неотложку вызывать — проблем не оберешься.

— Ну что? Ты как? Помочь?

— Сказал же: вали!

— Повезло тебе, жив остался. А я битый час тебя ищу. Я тебя знаю. Знаю, кто ты такой.

Хорхе приоткрыл глаз. Сказал с чуть заметным акцентом:

— А ты сам-то кто, мать твою?

— Юхан. Послушай, я вообще без понятия, кто тебя так и за что. Но отделали тебя — мама дорогая. Подлатать нужно. Но сперва выслушай. У меня для тебя шикарные новости.

— Блядь, да уйди же ты, тебе говорят. Я тебя знать не знаю. И в глаза не видел.

— А ты напрягись. Ты — Хорхе Салинас Баррио. Двадцать девятого августа бежал из Эстерокерской тюрьмы. С той поры тебя ищут, так что жизнь у тебя наверняка не сахар. Но ты большой спец по кокаину. В Стокгольме по этой теме тебе вообще равных нет. Ты слушаешь? Нет?

Хорхе не шелохнулся. Не ответил. Ну, молчание — знак согласия.

— Я работаю на араба. На Абдулкарима Хаджи, знаешь такого?

Хорхе снова поглядел на ЮВе. Мол, выкладывай дальше…

— Он подгоняет кокс. Я типа продаю его стурепланским мажорам, очень нехило с них имею. Не мелочатся, дают по тысяче сто за грамм. Круто, да? А ты прикинь, если мы закупочную цену еще собьем. А чтобы сбить, нам бы расшириться. Тебя мы знаем, жизнь у тебя того, хреновая, без помощников никуда. Охотятся за тобой, видимо, не одни копы, кое-кто еще. Забей. Будешь с нами, решим этот вопрос. Поможем подняться. Выправим паспорт, подкинем деньжат, все такое. Копам хрена лысого. Этим сербским гориллам тоже от винта. Согласишься работать на нас — будешь в шоколаде.

ЮВе перевел дух. Ему было до фени, что Хорхе валялся перед ним в полной отключке. Так раздухарился — несколько дней ведь вынашивал речугу. Как тут заткнуть фонтан красноречия?!

— Послушай, мы отслеживаем развитие в Стокгольме. Кокаин перебирается из центра в пригород. Это реальная тема, новый опиум для народа. Станет таким же доступным, как травка. Цены падают день ото дня. Когда тебя посадили, за грамм давали тысячу двести. Сейчас многие предлагают восьмидесятипятипроцентный кокс по восемьсот. Из-за этого оборот растет как на дрожжах, а у нас крутые замазки, так что берем оптом еще дешевле. Совокупная выручка вырастет в разы. Вот тут ты нам и пригодишься, поможешь увеличить оборот. Главным образом в пригороде. Ты и мы, мы вместе, будем королевать в Стокгольме. Сечешь? Королевать!

Хорхе взмолился:

— Maricon. Скройся.

Часть II (четыре месяца спустя)

Протокол

заседания Суда первой инстанции гор. Стокгольма

Дело № Т 3245-06

Председательствующий по делу:

судья Патрик Ренбек

Протокол:

секретарь судебного заседания Оскар Хевермарк

Стороны:

ИСТИЦА:

Анника Шеберг, 17.02.1969 г. р., проживающая по адресу: 117 69, СТОКГОЛЬМ, Грендальсвеген, д. 172.

Присутствует лично.

Представитель и помощник истицы по правовым вопросам:

адвокат Йоран Инсуландер, адрес: 112 21, СТОКГОЛЬМ, а/я 11244.

Присутствует лично.

ОТВЕТЧИК:

Мрадо Словович, 03.02.1967 г. р., проживающий по адресу: 116 39, СТОКГОЛЬМ, Катарина-Бангата, д. 37.

Присутствует лично.

Представитель ответчика:

адвокат Мартин Томассон, адрес: 112 31, СТОКГОЛЬМ, а/я 5467.

СУЩЕСТВО ДЕЛА:

родительские права, совместное проживание, общение и т. п.

___ ___ ___ ___ ___ ___ _____

Председательствующий изучил следующие материалы дела:

ТРЕБОВАНИЯ СТОРОН:

Йоран Инсуландер сообщает, что Анника Шеберг впредь требует передать дочь Ловису на ее единоличное попечение.

Мартин Томассон сообщает, что позиция Мрадо Спововича состоит в следующем. Он не согласен с требованием Анники Шеберг. Со своей стороны, он требует впредь предоставить ему разрешение на общение с дочерью Ловисой еженедельно с 18.00 вторника до 18.00 пятницы.

Йоран Инсуландер сообщает, что Анника Шеберг не согласна с требованием Мрадо Слововича. Она согласна выделить Мрадо Спововичу следующее время для общения с дочерью Ловисой: раз в две недели с 18.00 вторника до 18.00 среды.

ОСНОВАНИЯ и пр.

Йоран Инсуландер изложил следующие основания для иска Анники Шеберг и обстоятельства по существу дела. Анника Шеберг и Мрадо Словович заключили брак около девяти лет назад. Через два года у них родилась общая дочь Ловиса. Для блага Ловисы предпочтительней ограничить ее общение с отцом Мрадо Слововичем, поскольку последний оказывает вредное влияние на дочь, а кроме того, оставлять ее с отцом опасно для ее здоровья. Вдобавок М. Словович не может нормально забирать дочь для общения и отдавать ее обратно из-за проблем общения с А. Шеберг. При передаче Ловисы М. Словович неоднократно угрожал матери ребенка. Тем не менее А. Шеберг не против ограниченного общения Ловисы с отцом, поскольку в интересах ребенка поддерживать контакт с обоими родителями. Ловиса не спрашивает об отце в его отсутствие. С 2002 года отношения между сторонами начали портиться. М. Словович не ночевал дома, а днем в основном спал. Он злился на дочь, когда она кричала или шумела, не занимался ее воспитанием. А. Шеберг единолично кормила дочь и следила за ее гигиеной. Из-за непрекращающихся контактов М. Слововича с уголовным миром весной 2004 года А. Шеберг решила подать на развод. М.Словович был крайне рассержен этим решением и стал угрожать матери, в частности сказав, что увезет дочь к себе в Сербию. Еще он дважды угрожал «свернуть шею» А. Шеберг за то, что она не позволяет ему проживать совместно с Ловисой. С 2004 по 2006 год у М. Слововича возникали трудности в общении с дочерью. Так, он мог подолгу, однажды до четырех месяцев, не видеться с Ловисой. Часто М. Словович не возвращал дочь в установленное время, без разрешения А. Шеберг оставляя ее у себя дольше, до трех дней свыше положенного срока. После общения с отцом Ловиса выглядит взбудораженной, плохо спит. Находясь у отца, она весь вечер проводит за просмотром видео, не получает нормального питания, поскольку отец не умеет готовить. Он продолжает поддерживать преступные связи, ранее был судим за тяжкие преступления. По словам знакомых А. Шеберг, М.Словович, выезжая с Ловисой в своем спортивном автомобиле, намного превышает ограничения скорости. Кроме того, однажды он водил дочь в «бойцовский» клуб, где она, стоя возле ринга, наблюдала, как избивают отца. Домой Ловиса вернулась в крайне подавленном состоянии. Общение с М.Слововичем причиняет вред здоровью Ловисы. Отчасти потому, что их совместное времяпрепровождение представляет реальную опасность для Ловисы. Отчасти по причине связей М.Слововича с преступностью. Кроме того, М.Словович не может наладить контакт с матерью, А. Шеберг.

Мартин Томассон изложил следующие основания для требований М. Слововича и обстоятельства по существу дела. Ловиса нуждается в общении с отцом. Утверждение, что общение с ним представляет для нее угрозу, не соответствует действительности. Он не превышал допустимую скорость вождения, когда Ловиса находилась с ним в машине. Находясь у отца, Ловиса нормально питается и проводит время не только за просмотром телевизора. Они с отцом разнообразно проводят время, например ходят в зоопарк, пекут кондитерские изделия. Однажды М.Словович действительно водил Ловису в клуб силовых единоборств, однако сообщение о том, что «дочь наблюдала, как избивают отца», не соответствует действительности. На самом деле они с отцом баловались, устроив совершенно безобидный, шуточный боксерский поединок на ринге. Истинная причина лжеобвинений со стороны А. Шеберг в его нерадивости состоит в том, что она ревнует М. Слововича, поскольку вскоре после их разрыва он вступил в близкие отношения с другой женщиной. Проблемы с забиранием/возвращением ребенка возникают из-за психической неустойчивости матери. В состоянии апатии она может лежать в кровати и не проявлять никакой заботы о дочери. А. Шеберг страдала от депрессии еще во время брака. По мнению М. Слововича, в периоды, когда А. Шеберг впадает в депрессивное состояние, ее совместное проживание с дочерью нежелательно. Ловиса очень любит общаться с отцом и много раз говорила, что хочет жить с ним. В последний раз, когда М.Словович забирал дочь для общения, Ловиса сказала, что «хочет жить у папы, как у мамы». Она очень расстраивается, когда отец возвращает ее матери. А. Шеберг не позволила М.Слововичу свозить дочь в Сербию, чтобы познакомить Ловису с дедушкой. М.Словович утверждает, что никогда бы не посмел поехать туда с Ловисой против воли матери. В интересах Ловисы не ограничивать родительские права отца, а предоставить обоим родителям примерно равное время для общения с дочерью. М. Слововича устраивает нынешнее положение, при котором он имеет возможность общаться с дочерью со вторника по пятницу.

Под руководством председательствующего стороны обсудили возможность заключения мирового соглашения. Стороны не пришли к соглашению.

Заседание объявлено закрытым, стороны уведомлены в том, что решение суда будет оглашено в судебной канцелярии 23 февраля с. г. в 13.30.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ СУДА (огласить 23 февраля в 13 ч. 30 мин.)

Рассмотрев вышеизложенное дело по существу, приняв во внимание следующие основания:

В нынешнем положении суд не нашел достаточных оснований для прекращения совместного осуществления родительских прав. По этой причине иск Анники Шеберг в этой частитребований удовлетворению не подлежит.

Что касается общения Мрадо Слововича с дочерью, суд установил, что в последние годы они встречались нерегулярно. Ввиду этого в настоящее время суд считает достаточным предоставить отцу право на общение с дочерью Ловисой в течение одних суток раз в две недели. В случае, если такое общение благоприятно отразится на ребенке, стороны могут обсудить возможность увеличения времени общения.

Суд постановил:

До принятия окончательного судебного решения и вступления его в законную силу или до заключения родителями мирового соглашения и одобрения его органами социальной опеки или же разрешения предмета спора иным путем:

а) сохранить осуществление родительских прав обоими родителями;

б) в целях удовлетворения потребности Ловисы в общении с отцом назначить официальное время для их общения с 18 ч. 00 мин. среды до 18 ч. 00 мин. четверга один раз в две недели;

Порядок обжалования:

Приговор может быть обжалован в кассационном порядке в Суд второй инстанции Свеа в течение трех недель со дня провозглашения.

Вышеназванный

Оскар Хевермарк

27

Умозрительно территория Стокгольма четко делится на части. Возьмем Кунгсгатан. Ближе к центру, там, где эта улица выходит на засиженный мажорами Стуреплан, она наводнена гламурненькими бутишками, кафешками, ресторашками, киношками и универмашками с бытовой электрошкой. «Дизельбутик», «Стадион». «Уэйнс» и «Макдональдс». «Блю-мун-бар» и «Криб». «Риголетто», «Сага» и «Ройял». «Эль-Гигантен» и «Сиба». На этом участке тусовались все: мажоры из центра, столичные середняки, подстокгольмье тож. Второй участок — между рыночной площадью Хеторгет и Васагатан: злачные места. Сомнительной репутации кабаки, еще сомнительнейшей — рестораны. Клоака с перспективами огрести в табло, которую наводняли как быдлогопники из числа «понаехавших тут», так и простой обыватель. Наконец, на третьем участке — от перекрестка Васагатан до моста — ресторанов, простых кабаков, бутиков и прочей чайханы не было вовсе. Здешние заведения держали собственный фасон: фешенебельный «Оскарстеатерн» для музыкальных и театральных постановок, джаз-клуб «Фэшинг» да казино «Космополь». Олдовая клиентура. Креативный микст из театралов, меломанов и игрочил.

Стокгольмский шопинг/развлекалово/обжиралово в разрезе. Кунгсгатан — тротуары с подогревом, без снега, неизменные толпы. Неизменный потребительский ажиотаж. Три разных слоя. Три непохожих мира — и все уместились на одной улице.

Мрадо сидел в одном из злачных заведений — «Kickis Bar & Со», как раз в средней части Кунгсгатан. Поджидал Ратко. Пойло — ядреное пиво & Со: эль, портер, сидр.

Мрадо устал смертельно.

Тупо уставился перед собой. В баре гроздьями зависали гопники в тиснутых алясках. В гардероб не сдавали — навороченная аляска была для них фетишем того мира, вход в который им был заказан. Косились в сторону Мрадо издали. Ну чисто любопытно, чё за пряник. Правда, и подкатывать к такому арнольду не решались — чуяли, что к чему. Был бы его бар, отправил бы всех этих черномазых салапетов в гардероб аж бегом.

На стенах горели неоновые буквы. Складывались во фразу: «ПИВО КИККИС». Цвета красные, голубые, желтые шли, чередуясь друг с другом.

Мрадо и Ратко забились встретиться здесь, дернуть по пиву, а затем вместе отправиться в казино «Космополь» в конец Кунгсгатан. Мрадо был нужен белый нал. Видеопрокат (читай — прачечная) не справлялся с поставленной задачей. Не приносил нужных барышей. На крайняк шли отмывать бабки в казюк.

Натикало десять минут шестого. Обычно Ратко не опаздывает. Забурел он в последнее время или?.. Непорядок. Мрадо круче Ратко по сербским рамсам. Стало быть, подождет его еще десять минут, больше — западло.

Взял еще кружку. Задумался, как прожил последние несколько месяцев.

С Хорхе проблем нет. Уже четыре месяца, как разобрался. Тот припух. Не отсвечивает. Не рыпается. Слухи о нем доходили до Мрадо. Хорхе остался в городе, ходит все так же — мурзиком, чтоб не схапали легавые. По жизни промышляет тем, чему только и обучен, — толкает кокос. Ходит под каким-то барыгой. Под каким, Мрадо до фени, лишь бы молчал в тряпочку.

Дальше мысль пошла проторенной колеей. С тоской вспомнил дочку. Недобрым словом — Аннику. Двадцать третьего февраля судья вынес временное постановление: и нашим и вашим. Что не лишили родительских прав, хорошо. Херово, что разрешили общаться только раз в две недели. Швеция опять предала сербов.

Каждую ночь между четырьмя и пятью утра Мрадо вскакивал и долго потом валялся без сна. Точно дряхлый дед. Всаживал стопарик, кое-как засыпал. Не мог понять, что с ним такое творится.

Однажды в такой бессонный час зашел в детскую. Сел на кроватку Ловисы. Кроватка хрустнула. Какой-то знакомый звук. Уже слышал его, только откуда? Выдвинул ящик стола. Увидел мелки. Вспомнил откуда. Сразу обмяк. Встревожился. Что, если Ловиса со временем поймет, чем занимается ее папаша? Добрый типа, а сам по жизни ломает на хрен другим пальцы. Надо завязывать.

В остальном все как всегда. Бизнес разрастался. Денежка прибывала. В последнее время больше налегал на раскрутку видеопрокатов да кумекал, как отделаться от псов с их легавым замутом «Нова». Радован даже собрал толковище на эту тему. Обсудили, какими прихватами копы пытаются прижать братву. Из бойцов были сам Мрадо, Горан, Ненад да Стефанович.

Прощупав почву, Мрадо открыл фирмы для видеопроката на подставное лицо — Кристера Линдберга. Сперва проверил его на вшивость: не дай бог, личность зиц-председателя фигурирует в черных списках налоговой, Реестре предприятий или еще где. Пробил товарища по Реестру переписи населения — зарегистрирован в Швеции. В транспортной базе данных за левый импорт «БМВ» из Бундеса не числится. В налоговой дебет с кредитом сошелся. Прегрешений перед службой приставов и бюро кредитных историй Линдберг не имел. Наконец, Мрадо пробил его еще по полицейской базе — чисто. Мрадо отблагодарил осведомителя, полицейского Рольфа, за то, что согласился выдать секретную информацию.

Кругом, по крайней мере на первый взгляд, выходило, что Кристер Линдберг вполне себе приличный гражданин. Значит, должно срастись.

Мрадо не стал встречаться с Линдбергом лично, от греха подальше. Суть вопроса объяснил Горан. Мрадо только раз поговорил с зиц-председателем, и то по телефону. О себе сказал лишь, что друг Горана, да обещал неслабо башлять за подпись документов и готовность пообщаться с налоговой службой на случай, если оттуда позвонят.

Линдберг, по мнению Мрадо, карикатура на чиновника. Говорит на кондовом шведском, через предложение пересыпая прибаутки квазиглубокими наблюдениями и штампами. Мрадо припомнил единственный разговор с Линдбергом. Невольно расплылся в улыбке:

— Добрый день, я знакомый Горана. Мы тут задумали открыть видеопрокат. Он вам рассказывал?

— Да-да, конечно.

— В чем суть, вникаете?

— Ну как вам сказать: я ведь тоже не первый год замужем. Идею в общих чертах представляю.

— А можно вопрос? Вы, до того как устроиться к Горану, чем занимались?

— Ваш покорный слуга работал там же, в «Эстманс Окери», на грузовых перевозках.

— И как?

— Да как сказать. Небо и земля.

— В смысле?

— Ну, в смысле, начальник наш Эстман имел обыкновение закладывать за воротник. А потом объявился Йоран. Ну и купил контору с потрохами. Сильный ход, должен признаться.

— Его зовут Горан.

— Ах-ха-ха. Ну конечно же Горан. Не горазд я в именах, видите ли.

Мрадо решил, с него хватит. Линдберга к себе на пушечный выстрел не подпустит.

Выслал ему бумаги. Просил подписать. Еще раз объяснил, что его с Гораном приятель открывает видеопрокат. Вот и понадобился ему человек со шведской регистрацией, который бы возглавил правление. За подпись выложит разом двенадцать косариков. И еще по десять — за каждые полгода, покуда будет работать фирма. Мрадо научил Линдберга, как отвечать, если нарисуется налоговая или какая другая проверяющая инстанция.

Дельце в шляпе, подвел итог Линдберг.

Мрадо обратился в контору, продававшую фирмы «под ключ». Купил две. По сотне штук за каждую. Уставные документы отправил на подпись Линдбергу. Поменял названия: на «Видеоспец в Стокгольме» и ООО «Видеокамрад». Открыл счета в банке. Сменил аудиторов. Нашел помещения.

Один из прокатов разместился на Карлавеген. До него здесь тоже был прокат, «Карлапланс видео». Как не повезло его хозяевам-туркам! Мрадо заслал Ратко и Боббана немножко припугнуть их. Зашли минут за десять до закрытия. Объяснили расклад. Турки, их было двое, наотрез. Два дня спустя туркам вернули кассету «Бэтмен: начало». Едва открыли коробочку — шарах! Один из турок лишился четырех пальцев и окосел на левый глаз.

Не прошло и месяца, как Мрадо купил их прокат за каких-то тридцать тысяч. Почитай, даром.

Другой прокат открыли в центре Седертелье. Вместо химчистки. Прежний хозяин вылетел в трубу. Турок, кстати. Судьба точно смеялась. Опять турки против сербов. Шансы сербов невысоки. Хозяин уступил химчистку за двадцать штук. Пришлось соглашаться.

В ноябре помещения подлатали. На ремонт Мрадо нанял рабочих из фирмы Радована, специализировавшейся на сносе зданий. Ловкий способ увеличить входящий/выходящий НДС и официальные доходы строительной фирмы за счет накладных.

Мрадо выкинул из проката на Карлавеген всю порнуху. Закупил побольше детских фильмов — Диснейленд в квадрате. Очистив одну стену от кассет, забил полки жевательным мармеладом. Переделал прилавок, организовал продажу лотерейных билетов, журналов, абонементов. Перекрасил стены, повесил рекламу новых детских фильмов на DVD, все вылизал, в углу поставил стеллаж с книжками карманного формата — на продажу. В итоге получился самый уютный и гостеприимный детский видеопрокат на весь Эстермальм.

Душевно вышло.

Прокат в Седертелье: машины химчистки Мрадо продал старым знакомым — сирийцам. Седертелье — сирийская Мекка. Мрадо это знал — все детство общался с сирийцами. Иной раз они его даже на свадьбу зазывали. Вот уж кому палец в рот не клади, так это сирийской диаспоре. Держат в городе большинство химчисток и парикмахерских экономкласса. Купцы от Бога. Мрадо связи с ними не терял. В химчистках и парикмахерских бабки отмываются нехилые, не меньше, чем в видеопрокатах. Авось когда пригодятся.

Через два месяца видеопрокаты уже функциклировали вовсю. Все гениальное — просто. Мрадо отбил четыреста косарей наликом. Двести штук ушло на покупку фирм. Остальные двести, по сто штук на каждую фирму, разделив на мелкие части, положил на счета. Бабок хватило на покупку помещений, ремонт и закупку кассет и дисков. Каждый день, с четырех до десяти вечера, там калымили пацаны из качалки. Вся зарплата шла мимо кассы, в карман — на «карманные доходы». На бумаге же за прилавком стоял Радован, он же владел акциями. Мрадо «трудился» на полставки. Раз в два дня ходил класть наличные на банковские счета прокатов. Реально каждый прокат приносил от силы штук пятьдесят в месяц. Согласно же липовой отчетности Мрадо — все триста. За вычетом зарплат Радована (двадцать пять тысяч) и Мрадо (еще двадцать тысяч), прочих расходов, налогов и социальных взносов, каждый прокат приносил по сто пятьдесят штук легального дохода. В сухом остатке: зарплаты сербов и доходы, оседавшие на счетах прокатов, — чистоган, чище родниковой воды.

Так поднятое на рэкете гардеробов лаве, пройдя бумажный фильтр прокатов и налоговый отжим, на выходе чудесно превращалось в звонкую, честно нажитую монету. А главное — случись какая предъява, отдуваться за все Линдбергу. Ведь ни Мрадо, ни Радован в правлении не сидели, в реестрах не фигурировали.

Но прачечные прачечными, а траблов у Мрадо выше крыши. За последние месяцы его совсем одолела бессонница. С Радованом напряги — волком смотрел на Мрадо. Может, за ту борзость, когда Мрадо захотел отпилить себе побольше от гардеробов? Походу, сербский барон совсем его сбросил со счетов. Поручал темы Горану, кому угодно, лишь бы не Мрадо. Что-то мутил втайне от М. Ратко с Боббаном, нет-нет да и проговаривались. Вопрос: зачем Р. назначил Мрадо смотреть за прокатами — чтоб без дела не торчал? Вопрос второй: есть ли у Мрадо варианты завязать с той жизнью, которую ведет сейчас? Не сдохнуть?

Раньше все было лучше.

Ратко так и не объявился. Мрадо поднялся. Заплатил. Пошел в казино сам.

Казино «Космополь»: государственный Лас-Вегас par excellence. Философия ханжества в чистом виде. В лютеранской Швеции азартная игра — грех. Игра — мотовство, глупость, общественное зло; игра засасывает людей, а Министерство финансов поднимает на их страстях мегабабки. Народу ведь что подавай? Хлеба, зрелищ и в картишки перекинуться. И добавить чуть-чуть азарта им, право слово, не навредит. «Спринт», гослото, «10 из 70», скачки, сотри здесь и выиграй, веб-покер, спортивный тотализатор онлайн, «Джек Вегас» и прочая замануха. Гаже всего, безусловно, автоматы «Мисс Вегас» и «Джек Вегас», на них одних Большой брат поднимает до пяти миллиардов в год. Пускает игроков по миру. Разоряет семьи. Рушит мечты. Новая язва на ожиревшем теле всеобщего благополучия — игромания. С тех пор как поставили джек-вегасы и наоткрывали игорных домов, количество игроманов выросло на семьдесят пять процентов.

Вышибалы на дверях поздоровались с Мрадо. В кассу серб не заглянул, вошел так. Был бы простым смертным, потребовали бы паспорт. Тех, кто зашел впервые, фотографировали, заносили в базу. Но Мрадо-то смертный не простой, а с картой годовой. И потом, Мрадо — это Мрадо.

Заведение походило не то на старинные хоромы после евроремонта, не то на финский паром. Пятиэтажный дом. Первый этаж — самый богатый. Высоченные пятнадцатиметровые потолки. На них искусно оформленные деревянные панели. Эксклюзивная штукатурка, орнаменты. Четыре исполинские люстры из хрусталя. Зеркальные стены оптически увеличивали и без того огромное пространство. На полу красные ковры. Восемь больших рулеточных столов стоят парами. Между каждой парой на возвышении установлено по черному кожаному креслу на крутящейся ножке — на нем в смокинге или костюме сидит крупье. Он приставлен следить за игрой, чтоб никто не жульничал. Минимальная ставка в рулетке — пятьдесят крон на цифру, пятьсот — на красное-черное, чет-нечет или дюжину. Штукарь легко улетал здесь в каких-нибудь пять минут.

Кроме рулетки, пять столов для блек-джека и мини-баккары. Два стола для игры в кости, для гостей с Востока. «Джек Вегас» и «Мисс Вегас», одноруких бандитов и прочих автоматов — куда ни глянь.

И тут не обошлось без ханжества: кто-то всучил Мрадо бесплатную брошюру — «Не можете вовремя остановиться? Вам нечего стыдиться. Свыше 300 тысяч шведов страдают от игромании. Мы поможем вам справиться с этой проблемой. Звоните нам в ЦЕНТР ЛЕЧЕНИЯ ОТ ИГРОВОЙ ЗАВИСИМОСТИ». Гон галимый: одной рукой раздают брошюрки с призывом не играть, а другой запросто снимают с клиента сто штук в пользу бедного казино.

Как и везде, больше тридцати процентов посетителей — азиаты. Остальная публика — аборигены, пожилые иммигранты, бальзаковские тетки с черными кругами вокруг глаз, стайка молодых зевак да профессиональные игрочилы, торчащие в казино ночи напролет.

Кое-кого Мрадо знал, здоровался. Отправился выше — на четвертый этаж, где играли по-взрослому. В покер.

Второй этаж — коричневые ковры, столы с блек-джеком, рулеточные столы чуть поменьше и автоматов до черта. Бар. Мрадо подошел к стойке. Поприветствовал бармена. Поинтересовался обстановкой. Все было тихо-мирно. Фоном пел Синатра. Мрадо проследовал дальше.

Третий этаж ничем не отличался от второго, за вычетом бара. На лестнице Мрадо наткнулся на одного из пацанов, дежуривших на ресепшне в качалке.

— Ну как оно? — поздоровался Мрадо.

— Да засада. Все просрал, продулся вчистую. Тридцать штук просадить за вечер, а? Прощай, отпуск! Теперь хоть и пизда захочет, так хер не вскочит.

— Забей, в первый раз, что ли? Не ссы, отыграешься еще.

— Надо бы в качалке потренироваться. Там пацаны не лучше моего. Не замутить ли нам в покер как-нибудь вечерочком, что скажешь? Дернем вискаря, сигару выкурим.

— А что, это мысль, камрад. Только вот с бухлом того, многие соскочат. Шибко калорийное, вредно.

— А кому, сука, легко? А то против здешних волчар мне вообще ловить нечего.

— Никак нынче тяжелая артиллерия подтянулась?

— Не то слово!

— Ратко не видал?

— Не-а, тут нет. Да и в качалке его не видел. Он что, должен был подойти?

— Уж минут двадцать как. У него должна быть ну о-очень серьезная отмазка.

— Ладно, увижу — скажу, чтоб искал тебя тут наверху и что ты на него в обиде. Пойду я, пожалуй, до дому, а то быть беде.

Мрадо пошел дальше. Пацан этот, с которым говорил на лестнице, видать, подсел на азартные игры по самое не хочу. Еще неизвестно, на что хуже подсесть — на стероиды или на карты, подумал Мрадо.

Войдя в дверь-вертушку, очутился на верхнем этаже. Ковры здесь были изумрудные. Под стать игорным столам. Черные потолки с неприметными точечными светильниками. Никаких зеркал. Впрочем, шулера и без них не бедствовали. Мрадо стал здороваться направо и налево. Этим вечером за столом собрались легендарные стокгольмские картежники: Берра К., Джокер, Петр Б., Майор и другие профи. Личности эти жили по ночам, точь-точь как Мрадо. Просиживали за картами с десяти вечера до пяти утра, когда заведение закрывалось. Носили в кармане не меньше пятидесяти тонн наличными в пачках, перетянутых резинкой. Гении от математики, унесенные не тем ветром.

На одной половине зала стояли сплошь однорукие бандиты.

На другой — столы для игры в покер. Вкруг столов шли толстые бархатные канаты, не дававшие зевакам и соглядатаям подходить слишком близко. Покер был в фаворе. С длинного края по центру за каждым столом сидел казенный дилер — в белой рубашечке, шелковой жилеточке и черных брючках со стрелочками. Лица у всех сурьезные, напряженные, сосредоточенные.

Два стола — для крупных ставок. Вот кто-то уже чуть не плачет от отчаяния: видать, спустил семейные накопления. А кто-то сияет: верно, сорвал куш тонн двадцать или тридцать. Остальные игроки с головой ушли в игру.

Свободные места только за дорогими столами. No limit — безлимитный покер: принимаются любые ставки, разрешена игра ва-банк. До двадцати раздач в час. Государство отщипывает себе пять процентов с выигрыша. Дорогое удовольствие, не говоря уже о проигравших.

Идея Мрадо состояла в том, что на крупные выигрыши (свыше двадцати тысяч крон) в казенный покер выдавался квиток, то есть бабки становились легальными. Мрадо звезд с покерного неба не хватал, но иногда фартило и ему. Если карта шла, играл по-крупному. Сегодня особо ловить было нечего — больно уж сильный подобрался состав. С другой стороны, чем выше ставки, тем больше бабок отобьется. Если попрет, можно отмыть до двухсот штук. План Мрадо: играть тайтово. Засаживать только с сильной стартовой руки. Играть малой кровью, с минимальным риском.

Сел играть.

Игра: техасский холдем. Мегапопулярный с тех пор, как по шведскому Пятому каналу стали транслировать американские турниры. Желторотики толпой повалили за столики, их не пугало даже то, что техасский холдем — самая зубодробительная из всех разновидностей покера. Быстрая, с максимальным количеством раздач за час, с наибольшими шансами на успех. Банк крупней, чем в омахе или в семи-карточном стаде, больше игроков за столом. Никаких открытых карт, кроме пяти общих. Покер для тех, кто играет быстро и по-крупному.

Сегодняшний вечер обещал стать историческим.

Бернхард Каиткинен, более известный как Берра К. Еще более известный как обладатель «самого длинного» в Стокгольме, чем без устали бахвалился сам — Берра с питоном в штанах. Ходил всегда в белом костюме, словно в Монте-Карло. Познакомил питона с большинством светских львиц Стокгольма: Сусанной Роос, главредом глянцевого журнала «Свенск дамтиднинг», Шарлоттой Рамстедт и прочими. Берра К.: трепло, жовиал, джентльмен. Но главное — игрок от Бога. Мрадо знал его уловки. Чувак бесконечно трындел о том о сем, отвлекал от игры, создал себе имидж игрока, у которого не закрывается рот.

Петр Биековски — бледный поляк. Несколько лет назад стал чемпионом мира по коротким нардам. Перешел на покер — другие бабки. Носил темный пиджак, черные брюки. Белая рубашка из жатой ткани, с двумя незастегнутыми верхними пуговицами. За столом дергался, играл с опаской. Бесконечные охи-вздохи, бегающие глазки. На такие приемчики велись разве что не нюхавшие пороху лохи. Но не Мрадо. Серб знал: чем засаживать по-крупному с Петром, лучше сразу отдать ему свой лопатник.

Напротив Мрадо — молодой крендель в солнечных очках, лицо какое-то знакомое. Мрадо уставился на юношу: типа в Лас-Вегасе себя вообразил или чё?

Мрадо стартовал с большого блайнда: тысяча крон — обязательная ставка для игрока, желающего войти в игру (в данном случае — Мрадо). К игре допускали только тех, кто мог поставить большой блайнд или больше.

Петр сидел с малым блайндом — пятихаткой.

Дилер сдал карты.

Рука у Мрадо: пятерка и шестерка червей.

На пре-флопе.

Первым отреагировал Берра К. Сказал:

— Эти карты напомнили мне прошлое лето в Сандхамне, где мы резались на какой-то яхте. Вдруг гроза, ливень, пришлось срочно свернуть партию.

Мрадо не купился на эту байду.

Берра К. сбросил карты.

Крендель с пляжа засадил штуку.

Петр поставил еще пятьсот, уравняв до большого блайнда.

Мрадо еще раз посмотрел на свои карты. Шваль, конечно, зато одномастная связка — suited connectors, к тому же этот круг он мог пройти без взноса. Чекировал, остался в игре.

Флоп: пришли три карты — семерка червей, шестерка треф и пиковый туз. Не фонтан, при его-то руке. Оставался мизерный шанс на флеш. Петр запричитал — в своем репертуаре.

Мрадо пришлось хорошенько подумать. Ставки высоки. Возможно, Петр блефует, чтобы партнеры, купившись на его дешевые стенанья, жалобы и вой, задрали их еще выше. Если так, лучше упасть, несмотря на шанс собрать флеш или стрит. Пообещал самому себе не лезть на рожон.

Спасовал, торг продолжился без него.

Крендель с пляжа прочухал. Засадил четыре штуки. Неслабо. Походу, один из тех выскочек, которые насобачились играть в Сети. В реале-то все иначе.

Терн: на стол легла четвертая карта. Бубновая семерка.

Петр зашел первым. Поставил на банк еще пятнадцать штук.

Крендель с пляжа ответил тридцатником. Вдвое поднял, красава!

Все взоры обратились на Петра. У поляка либо тройка, либо фул-хаус, прикидывал Мрадо. Но скорее всего, блефует.

Однако Петр ответил — ва-банк! На кону сто тысяч.

Крендель с пляжа прямо поперхнулся. Стал теребить фишки.

Мрадо посмотрел на Петра. Сто пудов, блефует — глаза поляка предательски блеснули. Встретились с глазами Мрадо. Поляк понял, что Мрадо раскусил его.

Ничего не понял только крендель с пляжа. Струсил от такого напора.

Упал.

Ривер: последняя карта уже не понадобилась.

Жестко играет сегодня поляк, подумал Мрадо. На таком безрыбье обостряет.

Сдали по новой.

Продолжили игру.

Раздача за раздачей.

Мрадо играл по ситуации.

Петр — агрессивно. Берра К. травил за телок. Сбивал с панталыку. Крендель с пляжа все еще отходил от нокдауна.

На двадцать четвертой раздаче Мрадо получил червовый биг-слик. Классика покера: король и туз. При удачном раскладе можно собрать флеш-рояль — самую крутую покерную комбинацию. А при неудачном — шиш с маслом. Палка о двух концах: подфартит — ты на коне. Нет — сливай воду.

На лбу у Мрадо выступила одинокая капля пота. Это шанс! До сих пор он играл тайтово. Теперь Петр, Берра К. и крендель с пляжа не поверят, что он засадил, не имея сильной руки. С другой стороны, почему бы не поймать их на этом? Убаюкать бдительность осторожной игрой, чтобы все привыкли, что он не рискует. А потом блефануть так блефануть!

Его лучшая рука за весь вечер. Решился: ставлю по-крупному ради фирмы, чтобы хоть как-то задобрить Радо.

Капля пота сползла на бровь. Близок флеш-рояль, а в итоге и пары штук не зацепишь.

Повертел в руке фишку.

Сказал себе: эх, была не была.

Поставил пять тонн.

Берра К. просек. Пять тонн. Шутки кончились.

Крендель с пляжа упал. Надо быть идиотом, чтобы ввязываться в агрессивную игру при беспонтовом раскладе.

Петр, с большим блайндом, повысил ставку. Поднял еще. На кону уже четвертак. Жесть!

Перед Мрадо, Петром и Беррой К. россыпью фишек лежало целое состояние.

Мрадо подумал: ну, теперь — пан или пропал. Понимал: с такой рукой, одной из десяти лучших в покере, шансы велики.

Посмотрел на Петра. Заметил уже знакомый блеск в глазах. Как при первой раздаче, когда поляк блефовал. Ощущения те же. Сто пудов, козни строит. При гнилом раскладе на понт берешь? Э нет, брат: нынче очередь Мрадо сорвать куш.

Ответил. Поставил на банк еще двадцатку.

Берра К. опять завел свою шарманку. Сказал, что много безумных розыгрышей видел на своем веку, но до такого безумия еще не доходило. И с тем вышел из игры. Кто бы сомневался.

За столом остались только Мрадо и Петр, друг против друга. Ждали первых трех карт на флопе.

Крендель с пляжа снял очки, даже Берра К. неожиданно умолк. Карты сдавали в полной тишине.

На флопе пришли трефовый туз, бубновая двойка и червовая дама.

Петр засадил еще пятнашку. Походу, чтобы пощупать Мрадо на слабо. Охренительные бабки на кону.

Теперь у Мрадо по-любому выходила тузовая пара — лучшая из возможных. Да еще с наивысшим кикером — королем, у Мрадо вообще нехилый расклад. Притом что еще оставался шанс на флеш-рояль. Решил продолжать. Ответил пятнашкой. Коллировал.

Пытаясь дожать долбаного поляка.

Терн: валет червей. Адская пруха! Мрадо в шаге от флеш-рояля. Ну, теперь-то отступаться точно нету смысла. К тому же росла уверенность: поляку крыть нечем. Блефует не по-детски.

Вынос мозга, да и только.

Поляк поднял еще на тридцать кусков.

И опять Мрадо почудился блеск в его глазах.

И Мрадо поверил в свой фарт, пошел ва-банк: собрал все оставшиеся фишки — все сто двадцать тонн на подносе. И кинул их на кон. И помолился Богу, чтоб не подвело чутье, подсказавшее, что Петр пытается развести его.

Петр тут же коллировал.

Дилер чувствовал, какое напряжение витает над столом. Мрадо с Петром вскрыли карты.

Все, как по команде, нагнулись, чтобы разглядеть их.

У Мрадо почти что флеш-рояль — не хватало червовой десятки.

У Петра — тузовая тройка.

У Мрадо все опустилось. Вот ведь сучий потрох — не блефовал в этот раз. А глаза, походу, блестели, потому что предвкушал победу. Если на ривере не придет десятка — хана.

На ривере дилер медлил со сдачей. Петр заерзал в кресле. Все игроки за другими столами повскакивали с мест, прочухав, что тут наклевывается грандиозная развязка. В случае удачи Мрадо поднимется на триста тонн.

Дилер сдал карту: тройка треф.

Мрадо в ауте.

Победитель — Петр. За тройку. Банк как с куста. Мрадо одним махом продул сто шестьдесят тысяч. Здравствуй, Шарик, ты — балбес.

Мрадо слышал шум собственного дыхания. Словно обухом по башке. Голова кружилась. Подступила тошнота.

Чувствовал, как бьется сердце. Колотится, рвется из груди.

Петр сложил выигранные фишки стопками. Сгрузил со стола себе в пакет.

Встал. Вышел из-за стола.

Кто-то позвал Мрадо. На другом конце, за бархатным канатом, стоял Ратко. Мрадо кивнул ему. Повернулся обратно к столу.

Так и сидел как в дыму. Бросало в жар. В пот.

Наконец дилер, собравшись духом, спросил его:

— Вам сдавать?

Дилер просто хотел узнать, намерен ли серб остаться в игре. Но для Мрадо вопрос этот был равносилен той беде, которая только что разыгралась с ним.

Он встал. Побрел восвояси.

Как любил говаривать Боббан: быстро только в хоккей продувают. Теперь Мрадо мог бы возразить ему: еще быстрее — в холдем. Просадить сто шестьдесят штук в полчаса — не хрен собачий. Не мой сегодня день, решил он. Надо было с ходу врубаться: народ-то за столом прожженный, дальше некуда.

Ратко, стоя к автоматам передом, к покерным столам задом, заряжал двадцатками однорукого бандита.

Мрадо похлопал товарища по плечу:

— Чё опоздал?

— Я-то? Ну опоздал, зато теперь уже час торчу, тебя жду. Пока доиграешь.

— Да, но опоздал не я, а ты. Мы забили на десять.

— Ну мой косяк. Как сыграл-то?

Мрадо не ответил.

— Чё, непруха?

— Такая, сука, непруха, что хоть с Кларабергского моста вниз головой.

— Сочувствую.

Мрадо постоял, посмотрел, как играет Ратко. В полном раздрае. Нечего было соваться в игру, раз с ног валишься от усталости. Деньги-то прокатные. Как бы все это не вылезло наружу.

Твою мать!

Ратко тем временем загрузил последнюю двадцатку. Нажал на старт. Закружились клубнички с семерками.

И еще сильней — головушка Мрадо.

28

Снова при делах. Вот она, радость выстраданная, долгожданная: Хорхе — самый крутой гангстер в городе. Эль хоро. Восстал из пепла. Думали, золотой мальчик в нокауте, а он поднялся.

Жил меж двумя заботами: торгуя коксом по-взрослому и лелея праведную ненависть к своим обидчикам. Наркота: ходил под Абдулкаримом. Обидчики: Радо и Ко., отметелившие его до полусмерти.

Но Хорхе не был бы Хорхе, кабы не планировал отомстить, раздавить империю Радована раз и навсегда. Упаковать югославского мафиози или хотя бы надрать ему задницу.

Дни мистера Р. сочтены. За это Хорхелито ручается.

Воспоминания.

Оклемался Хорхе на удивление быстро. Там в лесу, когда ЮВе набрел на его измочаленное тело, чилиец сперва вообще не врубался. Какого хуя надо этому эстермальмскому мажору? Грузит какой-то лабудой насчет новых рынков сбыта, развития кокаинового бизнеса. Зовет в дело.

Четверть часа распинался перед измудоханным чилийцем.

Тот почти не слушал.

ЮВе обещал прислать машину, надыбать анальгетики.

Хорхе же твердил: уйди.

ЮВе пошел к дороге.

Хорхе остался один. От малейшего движения тело пронзала дикая боль. Подмораживало. Хорхе хотел забыться. Исчезнуть. Однако настырней боли одолевали вопросы, вертевшиеся в голове. Тронут ли южки Паолу? Вернутся ли за ним? Уехать из Швеции сразу или погодить? Если уезжать, что там ловить? Ни бабла, ни документов, ни связей. Иными словами, шансов выкарабкаться не больше, чем у залупившейся шестерки на зоне.

В лесу смеркалось. Погода портилась. Стволы деревьев почернели. Ветви клонились долу.

В плечах и ногах будто не осталось целой косточки. Спина разламывалась пополам. Рядом с жопой выросла еще одна такая же — доведя до совершенства видимое стремление природы к симметрии. Две руки, две ноги, два глаза, два уха, две ноздри — теперь вот до кучи две жопы.

Хотел уснуть. Куда там!

Холодно.

Прошла вечность: полтора часа, проведенных чилийцем в лесу, пока не вернулся ЮВе. С ним пришел какой-то шкаф, настоящая горилла. Вдвоем подхватили чилийца. Тот чуть не помер от боли, второй раз за четыре часа. Не чума, так холера. Сперва избит до беспамятства сербским отморозком, теперь снесен замертво ливанским бугаем.

На дороге их ждала белая «мазда» с фургоном. В фургоне нашлись носилки на вате. Положили на носилки, стянули фиксирующими ремнями. Чувак, по виду швед (Хорхе тогда принял его за настоящего санитара), дал морфия. Чилиец отключился. Снились ему авоськи со жратвой, ходившие сами по себе.

Остальное помнил отрывками.

Очнулся в холодной комнате. В непонятках. Вроде в безопасности, но стремно — вдруг в больничку свезли? Попасть к лепилам все равно что спалиться — с ходу отправят до родимой хаты на Эстерокер. Вдруг пронизало. Взвыл от боли.

Показался шкаф, тот самый, что вынес его из лесу. На нем водолазка и черные джинсы. Его образина ну никак не вписывалась в образ медбрата. Грубое, суровое лицо. Правая щека исполосована шрамами. При улыбке обнажался верхний ряд зубов, среди которых ярко поблескивал один золотой. Наверное, именно из-за него и сложилось окончательное мнение: слыханное ли дело, чтоб шведский медперсонал форсил золотыми фиксами?

Шкаф, звали его Фахди, вдруг оскалился:

— Аллаху акбар, живой!

Прошло несколько дней. Очнулся. Кто-то заботливо поставил компресс на больную руку, рука была болотного цвета. На руке и левой ляжке со ссадин начала отваливаться корка. Дело шло на поправку. Уже можно считать, что отлуплен не до посинения, а только до позеленения.

Пацан, ставивший компрессы на руку, представился Петтером и добавил: «Ты оклемаешься, чувак!» Хорхе бессильно уронил руку на кровать. Тогда Петтер взял стакан с какой-то красной жидкостью. Из стакана торчала трубочка. Петтер вставил трубочку в рот чилийцу. Тот попробовал. Малиновый компот, что ли?

Петтер вышел. Хорхе глянул на стену перед собой. Опущенные шторы. Интересно, есть ли за ними окошко? Попытался поворочать головой. Скорчился от боли.

Больше не дергался, лежал тихо. Уснул.

Ловил глюки под морфием: вот они с Паолой бредут какой-то темной дорожкой. Вдоль дорожки идет высокий каменный забор, покрытый зеленым мхом. Кое-где дорожку освещают лучи прожекторов. Асфальт мякнет под ногами. Хорхе шлепает по нему, оставляя глубокие следы в теплой зернистой гуще. Мысли Хорхе: а вдруг сейчас бежать, с какой скоростью стартану? Сестра вдруг поворачивается к нему: «Мой принц, а давай сыграем в войнушку?» Хорхе силится вытащить из асфальта ногу. Та вязнет. Асфальт намертво цепляется к ней. Чернющий, уродливый. Колодкой висит на ноге.

Проходит несколько ночей. Паола играет в резиночки. Две веревки, скрученные из простыней. В них впряглись две подружки Паолы, сама Паола прыгает. Сестре восемь лет. Хорхе подбегает к резиночке. Спотыкается. Падает. Откуда ни возьмись на полу возникает синий мат, как в секторе для прыгунов. Хорхе падает на мягкое. Катится. А подняться не может. Мат слишком мягкий. Точно зыбучий песок. Хорхе начинает тонуть. Пытается упираться руками, локтями, коленями. Паола хохочет. Подружки тоже. Хорхе рыдает.

Позже: Петтер, парень, ставивший компрессы, сел у его кровати. Сказал, все будет хорошо. Что из Хорхе сделают писаного красавца. Даже еще краше.

А Хорхе был слишком слаб.

Даже не поинтересовался, что они собираются с ним делать.

Просто отвернулся. Закрыл глаза.

Инстинктивно почувствовал, как кто-то приблизился к его лицу.

Незнакомец (этого он прежде не видел) склонился над ним и помазал нос какой-то дрянью.

Вдруг адская боль.

Вопль.

Будто напрочь срезали нос.

Хорхе подскочил.

Незнакомец уложил его обратно.

Дал выпить какого-то раствора.

Хорхе забылся.

Кто-то потряс его:

— Подъем, чувачок! Сколько можно спать?

Хорхе приоткрыл глаза. Над ним стоял незнакомый араб. Тридцатник или около того. Смоляные волосы. Костюм. Рубашка с накрахмаленным воротником. Верхние пуговицы расстегнуты. На башке белая шапчонка а-ля Крейг Дэвид.

— Давай, давай просыпайся!

Хорхе молча смотрел на араба.

— Я — Абдулкарим. Твой счастливый лотерейный билет. И твой господин.

Хорхе в непонятках.

— Три недели лежишь тут, да? Скоро совсем на морфий подсядешь, совсем плохой будешь. А должен хороший быть, да? Ну-ка, рука подними.

Хорхе поднял. Только плечо было желтушного цвета, а так — вроде ничего.

— Эй, да ты в порядке, чувачок. Аллах велик!

В руке у Абдулкарима было зеркало.

Хорхе увидел в нем себя: худой, смуглый парень лет двадцати пяти, борода, черные брови, массивный нос, сломанный, будто у боксера, оливковая кожа.

Хорхе нового образца.

Усмехнулся. В то же время досадно было. С одного бока вроде, вот он — шанс. Абдулкарим этот, кто бы он там ни был, здорово поработал над ним. Намазал каким-то новым автозагаром, завивку забацал, волосы подчернил. Мастерски, не то что Хорхе. Да еще лицо осунулось — не узнать.

Но нос — что с ним-то такое?

— Что вы сделали с моим носом?

— Сломали в двух местах, чувачок, — заржал Абдулкарим. — Позвали специалист, он тебе все поправил. Надеюсь, хоть не очень больно было. А щто, красивый сопатка, да? Расплющился немного, зато конкрэтный такой, ха-ха.

Хорхе — вторая Никита: заснул на улице. Проснулся — новый грим, новое лицо, готовый суперсолдат. Вот только счастливый ли конец у этой истории?

Абдулкарим же трещал без умолку:

— Они тебе здорово отделали. Такой был, черника-смородина похожий, да? Потом в Халк превратилси. Зэленый такой. Был бы в тебе его сила!

Хорхе отвернулся к стене.

А Абдулкарим знай себе хохмит:

— Такой поросята, да? Чпокнули тебе, нет? А кто снизу был?

Хорхе уснул.

Поправился быстро. Уже почти восстановился после жестокой порки. В память о Мрадо и Ратко остался только маленький шрам на спине да боль в одном плече. Зато нарисовалась маза задержаться в Швеции и срубить песет. А что нос сломан, а после выправлен арабским лепилой — так это к лучшему. Кривой, широкий. Теперь Хорхе вообще не узнать.

Много времени прошло с тех пор, как он сделал ноги с Эстерокера. Фотка его уже не выскакивает в первой сотне разыскиваемых, когда легавые шарят по своей компьютерной базе. А с нулёвым фейсом да с арабскими бабками и помощью, глядишь, и выбьется в люди Хорхелито.

До Хорхе дошло, почему Абдулкарим так вцепился в него, — специалист в области «коксологии», да притом зависимый и испытывающий чувство долга перед арабом, чилиец станет самым верным псом в своре Абдулкарима.

Бизнес-план Абдулкарима сработал точно так, как разжевывал ему тогда Юхан. Пригород дозрел до кокаинового бума. Хорхе оценил креатив. Он и сам планировал замутить подобное, еще когда чалился на Эстерокере.

В ноябре Хорхе с Юханом, сидя на хате у Фахди, несколько дней готовили схему. Заходил Абдулкарим, обсуждал с ними генеральную линию. Сколько товара подогнать в январе. С каких районов начать. Хорхе сыпал именами. Называл корешков, с которыми стоит побазарить. Барыг, с которыми можно договориться. Народ, с которым стоит посоветоваться. Фахди едва успевал подносить пиццу и кока-колу.

Абдулкарим тер за импорт. Говорил, что нужно возить больше. Мутить схемы похитрее.

Хорхе щедро делился своими знаниями. Гламурный Юхан хавал их с жадностью одиннадцатиклассника, дующего пиво на выпускном балу. Абдулкарим считал, что у Юхана талант впаривать марафет пиплу со Стуреплан. С Хорхе, конечно, этот мажор рядом не стоял. Тем не менее строил из себя матерого волка. С гонором чувак. Не любил таких Хорхелито.

Абдулкарим тот мутный, но так — ничего. То благодарил Аллаха, то рассуждал, почем толкать кокос, — других пластинок у него не было. Как-то на хате у Фахди спросил:

— Хорхе, могу спросить тебе один серьезный вещь?

Хорхе кивнул.

— Ты религия веришь?

Хорхе покачал головой. Попытался отшутиться:

— Вот матушка моя — католичка. А мой бог — рэпер Тупак. По крайней мере, он живой.

Араб ответил:

— Идет война, понимаешь? Ты должен решить, на чьем ты сторона? Ты думаешь, все эти карлсоны-шмарлсоны длинный чюлок полюбят тебя просто за бабки? Аллах укажет истинный путь.

Как пояснил Юхан, араб таким быт не всегда. Прежде его интересовал только кокаин. Походу, Всевышнему удалось потеснить кокс на поле мыслительной деятельности араба.

В конце ноября Хорхе снова вышел на свет божий. Сперва стремался, как параноик. Оборачивался на каждом третьем шагу — не гонятся ли легавые или сербы из его ночных кошмаров. Спал у Фахди. Когда ливанец возвращался за полночь, Хорхе вскакивал, думая: все — пипец, накрыли. Правда, уже через несколько мгновений Фахди врубал порнуху и Хорхе успокаивался. Кроме прочего, чилиец ведь понимал, что не похож на себя прежнего. Поджарый. Чернявый. Носатый.

Регулярно загорал в солярии. Подкручивал волосы. Никак не мог наловчиться надевать линзы карего цвета, которые дал ему араб. Ходил плавнее день ото дня, очень уж хотелось Хорхелито освоить гангстерский походняк.

Подумывал снять собственную хату.

Набрал Серхио, рассыпался в благодарностях. Сказал, что в вечном долгу/по гроб жизни обязан. Еще сказал, что у него все ровно, но пересечься пока рановато. Серхио понял, не дурак, сам тоже кое-чем поделился, мол, пальцы еще не зажили. А девушка его не отошла от шока.

Хорхе пуще прежнего возненавидел сербских братков.

Эсэмэской сбросил Паоле номер мобилы, выданной ему Абдулкаримом. Написал: «жив. здоров, как ты? за меня не бойся, привет маме. обнимаю/Х».

С коксом у Хорхе на подхвате было два пацана — швед Петтер, вытащивший его с того света, и тунисец Мехмед. По наводке Хорхе разыскивали его корешков в Соллентуне. Выдавали дозы правильным людям. Те толкали. Хорхе тем временем окучивал другие районы. Там, где его никто не знал даже в прежнем обличье.

Все шло как по маслу. В январе толкнули на четыреста тысяч крон грязными. За вычетом стоимости закупки и доли араба, получилось сто пятьдесят кусков на троих — Хорхе, Петтера и Мехмеда. Царская жизнь пошла. Хорхиус Великолепный.

Одно лишь некогда было додумать до конца: была ли его участь предопределена изначально? Неужели пацану из стокгольмского гетто ничего не светит по жизни, кроме как толкать кокос? Неужели круг замкнулся в тот самый миг, когда матушка решила уехать из Чили и начать нормальную жизнь в новой стране? Словно сел в вагон и вдруг понял, что поезд везет тебя не в ту сторону. И поделать ничего не можешь. И сойти не сойдешь. Может, аварийную кнопку нажать? В детстве Хорхе с дружками так частенько хулиганил. Увы, поезда никогда не вставали на полпути — дотягивали до следующей станции. На фиг он нужен тогда, такой стоп-кран, если поезд все равно завезет тебя не туда?

Потихоньку менялись и виды Хорхе на будущее. Слинять из Швеции успеется. Сперва бы упаковать Радована. А до этого еще ох как далеко. Кое-что о кокаиновых делишках Радована он знал еще до ходки, не без того, но мало. Сам-то серб, походу, испугался, что у Хорхе козыри на руках. Иначе не послал бы по его душу Мрадо с Ратко. Хорхе нужно больше палева, реальный компромат, чтобы пустить серба ко дну с одной торпеды.

Чтобы не подставлять Паолу.

Чтобы утолить жажду мщения.

Планы Абдулкарима займут немало времени. Надо наладить сбыт кокса. На западных окраинах города плюс в части южных: Бреденге, Хегерстенсосене, Фруэнгене. Мало того, араб планировал ввозить еще больше «беленького». Может, даже из самой Бразилии.

Хорхе упивался полнотой своей вольной жизни.

29

«Шведские железные дороги», поезд дальнего следования. ЮВе направляется в Робертсфорс.

Домой ли онедет? Или из дому? Где теперь его дом? В апартаментах мальчиков? в эксклюзивных толчках «Хармы», где он впаривает кокос? в съемной комнатушке у фру Рейтершельд? или все-таки в Робертсфорсе — у папеньки с маменькой?

Дорогой слушал плеер (Coldplay, The Sadies и прочую попсу), жевал разноцветные «машинки» из пакетика — белые, зеленые, красные. Как всякий, кому доводилось пробовать их, пытался решить извечный вопрос: различаются ли мармеладки разного цвета по вкусу? Дегустировал с закрытыми глазами.

Снаружи стемнело. В стекле ЮВе мог любоваться собственным отражением. Подумал: лучше не придумаешь, особенно для такого нарцисса, как я.

Полупустой вагон. Есть в жизни студента свои плюсы — можно позволить себе билет на любой поезд в любой день недели. Конечно, при своих-то барышах ЮВе и так мог кататься на любых поездах и самолетах, даже самых дорогих. Но оно ему нужно? Да и глупо — родители могут заподозрить неладное.

Ему бы впору не мармеладки лопать, а ботанеть. Засесть за реферат по макроэкономике: о взаимозависимости процентных ставок, инфляции и курса валют. Вот и ноутбук ждет, услужливо распахнувшись на коленке. Но сил нет — порастрясло в поезде. Укачало.

Захлопнул комп. Сунул в рот горсть «машинок», зажмурился. Пережевывал, вспоминал.

Уже четыре месяца, как вытащил из лесу Хорхе. С той поры только и забот, что хлопотать над реализацией наполеоновских планов Абдулкарима по расширению кокаинового рынка. Руководили этим «проектом» ЮВе и Хорхе на пару — каждый отвечал за свой надел. Лавандос капал — по сотне косых в месяц. ЮВе еще чуток подкопить — купит «бэху», наличными, и квартирку. Правда, сперва придется отмыть бабки.

Учебу задвинул конкретно. Еле выплывал на зачетах. А еще клялся себе учиться! С другой стороны, успел стать заметной фигурой в стурепланских джунглях. Теперь каждый гламурный торчок был в курсах, кто такой ЮВе. По наставлению Абдулкарима, делясь заветным номерком своей мобилы, ЮВе не забывал страховаться. Звонивший попадал на автоответчик, оставлял сообщение. А кому легко? ЮВе потом перезванивал, прощупывал чела, ставил условия. Играл по правилам араба — наверняка.

Зависал с мальчиками, все больше сближаясь с Джетсетом и другими полезными отпрысками из Броммы, Сальтшебадена и Лидинге. Из Юрсхольма. Кстати, поправочка: пипл в теме говорит «с Юрсхольма», а не «из Юрсхольма», как думают грамотеи. Пипл с Юрсхольма, в отличие от грамотеев, имел связи и бабло, устраивал гульбарии и нюхал кокс — основная клиентура ЮВе.

ЮВе уже окучивал круги, приближенные к августейшим особам. Мегагламур. Детишки поместных дворян. Баловни судьбы, отрывавшиеся в родовых особняках. Ценный кокаиновый актив. Собственные колизеи с ломовыми ценами за входной билет.

С Софи встречались дважды-трижды в неделю. Иногда выходили в город — в ресторан или погулять.

ЮВе беспокоило, что их отношения не развиваются. Точно они с Софи продолжали вести какую-то игру. Она могла пропадать по нескольку дней. Сам ЮВе тоже не звонил. Ждали. Кто первым не выдержит.

На трезвяк секс не клеился вообще. Такие обломы дико нервировали. Напрягали. Десять секунд. Не дольше. Тогда ЮВе стал регулярно закидываться перед трахулями. Помогло.

Так прошло несколько месяцев, они наконец более-менее сошлись. Теперь ЮВе ночевал у Софи по нескольку раз на неделю. Но какая-то дистанция оставалась. Нет-нет да Софи вдруг отказывалась встречаться с ЮВе, не объясняя причины. А он, стоило им расстаться дольше обыкновенного, принимался страшно тосковать по ней.

Хорхе не подкачал и, хотя был совсем другой породы, пришелся по нраву ЮВе. По кокаиновой теме чилиец рубил фишку конкретно. С жадностью губки ЮВе впитывал его рассказы, перенимал знания и хитрости.

У станции Худиксваль поезд замедлил ход. ЮВе выглянул в окно. За платформой раскинулось озеро. Полпути до дому.

Третьего дня звонил Абдулкарим. Сказал взволнованно:

— ЮВе, у меня тут такая тема на подходе.

— Внимательно, Абдулкарим. Говори.

— Нам надо в Лондон съездить. Шикарный импорт замутим, туда-сюда.

— Ясно. А как же твой таинственный шеф? Он-то в курсах? — ЮВе все меньше и меньше робел перед Абдулом — уже не блеял, как раньше.

— Полегче, хабиби, главное — ТВОЙ босс в курсах. Большой товар, понимаешь? Наш остальной импорт там рядом не валялся, да? Свяжемся с поставщики напрямую. Круто поднимемся, иншалла. Закажи билет-шмулет: мне, Фахди, себе. Едем дней на пять. Там надо быть к седьмой марта. Закажи отель, дорогой хочу. Крутой клубешник организуй. Ствол для Фахди организуй. Лондон для меня организуй. Э, да ты слушаешь, чувачок?

Фамильярность Абдулкарима бесила, но ЮВе пока еще не решался подкалывать араба. Делать нечего, изобразил радость:

— Еще бы! Я ж прирожденный турагент. Только сперва числа сверю, а то у меня зачеты на носу, типа. А к кому обращаться насчет ствола?

— Эй, какой такой «сверю числа»?! Забудь. Седьмой марта. Насчет ствола посоветуйся с Хорхе. И это, чувачок, еще экскурсия по Лондону мне организуй. Биг-Бен, Бекхэм, музей-шмузей смотреть хочу.

Заманчивая поездка. Сладенькая. Уж сколько они с Абдулом говорили об этом — что пора бы еще опустить закупочную цену. Намутить новые хитрые схемы поставок. ЮВе, как вернется из Робертсфорса, сразу примется хлопотать насчет Лондона.

Пока успел пробить только оружейную тему — как достать пушку в Лондоне. Был у Хорхе корешок, успевший попариться на английских нарах. Обратились к нему. От него — к его корешкам. Посулили две тысячи фунтов. Через «Money Transfer» внесли предоплату — пятьсот фунтов. Забили место. Договорились, что заберут пистолет югославского производства «Застава М57» калибра 7,63 мм в метро «Юстон-сквер» шестого марта ровно в полдень.

Дела ЮВе ощутимо шли в гору. От этого чувства вырастали крылья. Как же: и с собой берут, и напрямую общаться с крутыми дядями дозволяют. Допускают к ВИП-телам наркобизнеса.

Напрягало другое: Абдулкарим заметно изменился. Все больше трындел об исламе и политике. Надел белую мусульманскую шапочку. Сыпал мудростями, почерпнутыми на пятничной проповеди в мечети. Через два предложения на третье воздавал хвалу Магомету, в рот не брал спиртного, зато бесконечно ныл по поводу мирового засилья америкосов. По мнению ЮВе, араб сам рыл себе яму. Забыл, что наркобизнес признает только одного кумира. Что нет бога выше объема продаж.

ЮВе не виделся с родаками с прошлого лета. С тех пор общались с грехом пополам. Мама Маргарета звонила раза два в неделю, на том все. Спрашивала всегда одно и то же, только раздражала ЮВе: а как учеба? а когда приедешь нас с бабулей повидать? Он в ответ ворчал. Как-как, нормально учеба, экзамены сдал. Приехать не смогу из-за работы, да, на такси народ вожу. А? Да ниче, не опасно.

Любовь и угрызения совести в одном флаконе. В голосе матери неизменно угадывался страх. Вдруг с сыном тоже приключится беда.

Перед глазами всплывало лицо Камиллы. Что он знает о сестре такого, чего не знают родители?

Надо бы копнуть поглубже.

Не повстречай он желтый «феррари» пять месяцев тому назад, уже давно забил бы. Тихо смирился бы с пропажей сестры. Задавил грусть. Сознательно изжил воспоминания.

Что его тогда зацепило? Походу, скорость, на которой неслась машина. Шум. Рев мотора. Безрассудное лихачество — топить по центру девяносто в час.

ЮВе стоял перед выбором: искать дальше, рискуя нарыть что-нибудь малоароматное, либо угомониться. Положить с прибором, задвинуть эту историю куда подальше, что он и делал последние годы. Лучше вообще слить инфу копам, пусть сами парятся. Это их забота.

Но угомониться не мог — чувствовал, что Ян Брунеус что-то наврал.

Звонил ему еще — преподаватель явно уклонялся от новой встречи. ЮВе попытался умаслить его. Уболтать. Сказал, как он рад, что Ян знал Камиллу. Тот отмазывался. Все некогда ему было: то понос, то учебная конференция. То экзаменационных работ невпроворот, то в отпуск собрался.

Так бежали недели. ЮВе бросил звонить. Хочешь не хочешь, пришлось снова наведаться в школу.

Поступил по-старому. Подождал под дверью, пока закончится урок. Первым из класса, как и в первый раз, вывалился тот же неф.

Ян не выходил. ЮВе поймал себя на дежавю — те же девушки за партами. Точно так же складывали тетрадки в сумки.

Остановился в дверях, подождал, как отреагирует Брунеус. Тот не смутился нимало. Спокойно подошел к ЮВе. Даже не удивился.

Поздоровался:

— Добрый день, Юхан! А я тут все вспоминал вас. Я понимаю, мое поведение могло показаться странным…

ЮВе заглянул ему в глаза.

Что ж ты за птица такая, Ян Брунеус? ЮВе не поленился навести кое-какие справки. Женат, детей нет, живет в таунхаусе в Стуребю. Ездит на «саабе». Преподает на вечерке для взрослых, потом еще в гимназии. «Гугл» ссылок на него не выдал. Снаружи вроде бы добропорядочный гражданин. Ну да снаружи мы все ничего.

— Отнюдь, — ответил ему ЮВе.

— Слушайте, а не пройтись ли нам? Скажем, до ресторана «Форум Хага»?

ЮВе молча согласился. Брунеус, очевидно, хотел объясниться.

Декабрь. Ноль градусов, снежок. Залив Брунсвикен покрылся тонкой ледяной коркой. Такая погода ЮВе не по нутру: стильные туфли только угробишь, вот и приходится щеголять в гадах на резиновом ходу, не до изяществ.

Как прошли бизнес-центр «Веннергренс», Ян заговорил:

— Струсил я. Мне бы раньше с вами встретиться и все рассказать. Виноват.

Изо рта у него шел пар.

— Вся эта история у меня камнем на душе. Верите, спать не могу, кошмары одолели. Посреди ночи вскакиваю, а в голове вопрос: что же все-таки стряслось с Камиллой?

Помолчали.

— Жалко мне ее было, — продолжил Ян. — Друзей полторы калеки. Умница была, вот, наверное, другие и комплексовали. По ней же видно было, что мечтает о чем-то большем. Амбициозностью своей народ отпугивала, что ли. В любом случае я решил взяться за нее. Подбадривал. Задерживался с ней после уроков, беседовал. Помню, она английский любила очень. Понимаете, она ведь уже взрослая девушка была. Здесь, на вечерке, все такие. А все равно иной раз смотришь на них — чисто дети. Трудные — мало кто из них прошел среднюю школу без потерь. Часто чего-то не хватает.

ЮВе все ждал, когда Брунеус наконец перейдет к сути.

— Когда вы пришли на вечерку и стали расспрашивать о Камилле, я испугался. Стыдно стало вроде. Что надо было еще больше опекать. Что недоглядел. Не увидел, что тоскует, сторонится людей. Не почувствовал ее настроения. Депрессии. Мыслей о самоубийстве.

ЮВе оторопел. Подумал: чё он городит-то? Никто же не знает, что стало с Камиллой?

— Откуда вы взяли про самоубийство?

— Ну, я точно не знаю, но теперь, после всего, думаю: признаки же налицо. Она осунулась. Значит, страдала от бессонницы, черные круги под глазами опять же. Все больше замыкалась в себе. Видно, совсем дошла до ручки. Куда я только смотрел? Не могу себе простить. Надо было бить тревогу. С другой стороны, откуда мне было знать?

Знакомая мысль. ЮВе и сам не раз спрашивал себя, в каком состоянии была его сестра.

— Вот поэтому я и бегал от вас, — продолжил Ян, — потому как не сумел помочь человеку в беде. Испугался. Вы обо мне, верно, подумали, что я тут черт знает чем занимаюсь. Вы уж простите.

Прошли еще метров сто. ЮВе не нашелся что ответить. Ян сказал, что спешит обратно в гимназию. У него еще были пары.

Пожал руку на прощание.

ЮВе проводил учителя взглядом. Ян был одет в теплую куртку «Мелка». Насупившись, быстро засеменил в сторону гимназии. Походу, нервничал.

А ЮВе остался одиноко стоять перед «Форум Хага». Мерз и размышлял. За что же все-таки Брунеус ставил сестре пятерки? За красивые глазки? Подбадривал? О самочувствии ее беспокоился?

Настроение испортилось. Из-за сестры. Из-за того, что опять не за что зацепиться. Если Камилла покончила с собой, куда девалось тело? Где предсмертная записка? Ведь говорят же психологи, что суицид — это крик о помощи. Нет, даже если он не знал сестру хорошенько, он знал ее достаточно, чтобы сказать: не могла Камилла наложить на себя руки. Не из того она теста.

ЮВе поехал прямиком в Чисту. Абдул теперь разорется (они ведь забили встретиться и обменять кэш на колу), ну да потерпит.

Пассаж в «Чисте» только что отремонтировали: кинотеатры, рестораны, бутики, «Оленс», you name it. ЮВе прошел прямиком в «Н & М». Наудачу: вдруг Сусанна Петтерсон работает сегодня. Несколько месяцев назад уже заходил сюда: тогда, при первой встрече, Сусанна посоветовала ему расспросить Яна Брунеуса.

ЮВе часто и надолго забрасывал поиски Камиллы. Не хватало сил. Чувствовал какое-то оцепенение. Вечно мешало что-то: то кокаиновые хлопоты, то учеба, то напряги с Софи. Потому и распутывал эту историю кое-как, урывками.

Сусанна сидела за кассой. Покупателей один-другой — и обчелся. ЮВе попросил уделить ему пару минут. Без вопросов — за кассу села напарница. Сусанна с ЮВе встали у стоек с джинсами.

Девица явно напряглась. Беспокойно озиралась то на покупателей, то на своих коллег, вообще на всякого, кто мог подслушать их разговор.

— Простите, что вот так к вам как снег на голову. Не помешал? Как вы?

— Да ничё, не жалуюсь.

— А дети?

— А чё им? Тоже нормально.

— Просто хотел поделиться — я тут встретил Яна Брунеуса, учителя вашего.

— Мм…

— В двух словах. Он говорит, Камилле было фигово. Что, скорее всего, она покончила с собой. Говорит, старался подбадривать ее, помочь. Жалеет, что все так вышло.

— Прям жалеет?

ЮВе сделал паузу. Ждал, будет ли продолжение.

Продолжения не последовало.

— Что скажете?

— А я-то чё могу добавить? Раз Ян сказал, значит, так и было.

ЮВе перехватил ее взгляд:

— Да ладно, Сусанна, вы ведь что-то знаете. Вы же вместе с Камиллой прогуливали его уроки, но почему-то Камилле он ставил пятерки.

Сусанна зачем-то сложила пару джинсов. Знала, но молчала. ЮВе ясно видел — щеки у продавщицы пылали.

Сложив одни джинсы, взялась за другие. Искусственно потертые на коленях и выше. Совместила штанины. Согнула втрое. Вышла симметрия бирки и заднего кармана. Фоном играла знакомая музыка: Робби Уильямс.

— А сам-то чё, не врубаешься? Ты сестру-то свою вообще не знал, что ли? Не просек еще, за какие такие таланты ей пятерки ставили? А ты спроси, спроси кобеля этого, Брунеуса. Думаешь, Камилла у всех на пятерки училась? Как же! Только у Брунеуса. А в чем к нему на уроки ходила, ты бы видел.

А ЮВе все не догонял. О чем это она?

— Вот ты тормоз! Да Ян Камиллой твоей полгода тешился. Пятерки ставил за крутой секас. Трахал ее, скотина такая!

Проехали Сундсваль. Проводница крикнула: «Вошедшие, предъявляем!..» ЮВе встрепенулся. Продрал глаза. Два месяца назад продавщица Сусанна Петтерсон почти вот так же вскричала, открывая ему первопричину школьных успехов Камиллы.

Так кто же его сестра на самом деле? Ну или была? Подобно брату, искала свою удачу, попала в плохую компанию? Не выдержала столичного пресса, сбежала? Или кто другой постарался убрать ее с глаз долой. Вопрос — зачем?

Под ложечкой посасывало, но ЮВе крепился. Решил дотерпеть до дому. Чтоб не перебить аппетит — через полтора часа родаки обязательно усадят за стол.

Встал. Отправился в вагон-ресторан. Не с целью купить чего, а так — от внутреннего зуда. Последние месяцы частенько накатывало беспокойство. Учился ли дома, сидел ли на лекциях, дожидался ли, когда Фахди или кто другой принесет товар. Вдруг заерзает. Тогда пытался отвлечься. Научился. Держал наготове прибамбасы. Во внутреннем кармане всегда носил плеер «Сони», часто брал с собой книжку, закачал в мобилу тучу клевых игрушек. Поля в тетрадках с конспектами пестрели чернильными человечками.

Вот и теперь вдруг потянуло размяться. Игрушками тут уже не обойдешься. Придется прокинуться туда-сюда, и так несколько раз. Один вопрос не давал ЮВе покоя: отчего он дерганый такой стал? Из-за того, что на кокс подсел или все же из-за сестры?

Понаблюдал за другими пассажирами. Снулый, измудоханный люд. Обыватели в кубе. ЮВе постарался одеться под стать, не выделяться: джинсы «Акне», университетская толстовка «Superlative Conspiracy» и полуотстойные кроссы «Адидас». Смимикрировал. К свиданию с родаками самое то.

После встречи с Сусанной решился. Дальше пусть ищут те, кому положено. Правда, звонок сыскарю, отвечавшему за дело Камиллы, оставил в душе ЮВе какое-то странное чувство. ЮВе выложил все, что нарыл, — рассказал про шашни Брунеуса с Камиллой перед тем, как она пропала. Про то, что узнал это от Сусанны Петтерсон. Про то, что Брунеус ставил Камилле «отлично», несмотря на частые прогулы.

Следователь обещал разобраться. ЮВе уже решил, будто Яна Брунеуса тут же вызовут на допрос.

Звонить в полицию было западло. Главное, чтоб Абдулкарим не пронюхал.

Зато какое облегчение — сбросить с себя такую ношу! Пусть загоняются те, кому положено.

И, как прежде, кинулся заглушать свою боль. Переключился на наркоту, учебу, Софи. Суетился насчет Лондона. Обсуждал стратегические планы с Хорхе. Толкал. Продавал. Рубил капусту.

Решил выложить родакам все, что сообщил следствию.

Через пять минут Робертсфорс. Живот урчал на все лады. То ли от нервов, то ли с голодухи.

Походу, все же от нервов — перед встречей с родителями.

Всего полгода, как распрощались, — в памяти изможденное лицо мамы, суровый взгляд отца. Полегчало ли им? ЮВе была невыносима перспектива снова столкнуться с неизбывностью их горя. Не для того ли уехал?! Чтобы начать с нуля. Состояться в новом амплуа. Преуспеть. Превзойти родителей, заеденных бытом, да еще с довеском в виде пропавшей дочки. А он хотел забыть.

Поезд вкатился на станцию. На перроне кто-то встречал, кто-то садился сам. Взвизгнули тормоза. Вагон ЮВе встал как раз там, где ждали родители. Молча стояли, не глядя друг на друга. Как всегда, отметил ЮВе.

Напустил на себя беззаботный вид. Типа рад и все такое. Как полагается.

Ступил на платформу. Родители не сразу признали его. Пошел им навстречу.

Мать хотела громко позвать его, ЮВе понял это по губам. Однако после истории с Камиллой голос у мамы куда-то пропал. Подвел и теперь. Тогда она, вымучив улыбку, подошла к сыну.

Обнялись.

— Сынуля, давай же свои сумки.

— Привет, ма! Здравствуй, па! — Юхан передал отцу одну.

На стоянку шли молча. Бенгт за все это время не проронил ни слова.

Сели в кухне. Стены, обшитые деревянными панелями, рабочие поверхности из нержавейки. Белая плита «Электролюкс», полипропиленовый коврик, полированный стол из «ИКЕА». Стулья под Карла Мальмстена. На потолке «артишок» Поля Хенииигсена — копия знаменитой люстры с мягким лиловым светом. Над столешницей зеленые банки — каждая банка подписана: «сахар», «соль», «перец», «чеснок», «базилик».

Стол накрыт. Лангет под сырным соусом. Бутылка красного — риоха. Вода в графине. Салат в прозрачной миске.

Ел ЮВе без аппетита. Не то чтобы обед не удался, нет. Еще как удался! Готовила мама — пальчики оближешь. Тут другое: стиль, темы для беседы, манера Бенгта говорить с набитым ртом. И оделась мать как-то невпопад. ЮВе сидел будто среди чужих людей. Какая-то брезгливость, примешиваясь к домашнему уюту, не давала насладиться угощением.

Маргарета потянулась за салатом.

— Расскажи еще, сынок. Как ты там живешь-то?

Юхан не сразу ответил матери. На самом деле она хотела спросить: «Как же ты живешь в этом Стокгольме? В городе, погубившем нашу доченьку? С кем дружишь? Не попал ли к злым людям?» Однако спросить такое вслух она бы не посмела. Из страха всколыхнуть горестные воспоминания. Из страха еще раз услышать зловещий рев судьбы.

— Да шикарно все, ма. Зачеты сдаю. Вот только что по экономической теории отстрелялся. Прикинь, у нас на лекциях по триста душ сидит. В универе только один зал, куда мы все помещаемся.

— Ого, во набрали народу-то! А лектору… того… микрофон-то ставят?

— Ну, ештештвенна штавят, мать, — заверил ее Бенгт, прожевывая серый мясной ком.

— Да, конечно. Они еще рисуют разные графики, кривые — забавно. Скажем, в условиях идеального рынка цена образуется в той точке, где кривая спроса встречается с кривой предложения. А студенты все эти кривые перерисовывают в свои конспекты. Лектор рисует новую кривую, и студенты разом меняют цвет ручки. Щелк, щелк, щелк повсюду. Щелкотня на весь зал стоит.

Бенгт ухмыльнулся.

Маргарета засмеялась.

Есть контакт.

Поболтали еще. ЮВе расспросил родителей о своих робертсфорских одноклассниках. Шесть девочек стали мамами. Один мальчик — отцом. ЮВе понимал, что Маргарете страсть как хочется спросить, нет ли у него подружки. Однако избегал этой темы нарочно. Да и что ответить, коли он и сам не знает?

Тем временем как-то успокоился. Разомлел, согрелся, расчувствовался.

После обеда Бенгт предложил ЮВе вместе посмотреть новости спорта. Пытается наладить контакт с сыном, понял ЮВе. Но отказался — хотел побеседовать с матерью. Бенгт поплелся в гостиную один. Сел в крутящееся кресло, вытянув ноги на приставленной к нему табуретке. ЮВе мог видеть его из кухни. Сам остался за столом с Маргаретой.

О Камилле заговорили не сразу. Дома эту тему не обсуждали, ну да ЮВе было наплевать. С кем еще говорить о сестре, как не с родными.

— Ну что, есть какие вести?

Маргарета поняла его вопрос:

— Не-а, ничего нового. Думаешь, они еще занимаются ее делом?

ЮВе знал, что занимаются. По крайней мере после его звонка. Но тоже ничего не слыхал.

— Не знаю, мам. А вы из Камиллиной комнаты что-нить выносили?

— Нет, все как лежало, так и лежит. Мы к ней не заходим. Отец говорит, только топтаться зря, покой ее бередить, — улыбнулась Маргарета.

В последний год, до того как податься в Стокгольм, сестра страшно ругалась с отцом. Теперь ЮВе вспоминал об этих скандалах с ностальгией: как сестра со всего маху бахала дверью, как рыдала на унитазе, как орала, запершись в комнате. Как Бенгт нервно смолил «Бленд гула» на веранде — единственные разы, когда ЮВе видел отца с сигаретой. Должно быть, Маргарета чувствовала то же, что и сын. Те минувшие ссоры, как предвестники настоящей грозы, были последними воспоминаниями о Камилле.

ЮВе положил себе кусок пирога с голубикой. Посмотрел на сидящего в гостиной отца. Сказал:

— Пойдем к отцу, что ли.

Смотрели телеспектакль «Много шума из ничего». Модную интерпретацию Шекспира, без перевода. Смысл давался с трудом. ЮВе стал клевать носом еще в первом действии. Во втором принялся подсчитывать, сколько бабок потеряет за эти выходные. Охренительно дорогое удовольствие — проводить воскресенье с родаками.

Бенгт захрапел.

Маргарета растолкала его.

Пожелали сыну спокойной ночи. Пошли к себе.

ЮВе остался. Мысленно настраивал себя. Перед тем как войти. В ЕЕ комнату.

Пощелкал каналами. Минут пять посмотрел MTV. Клип Снуп-Догги-Дога. Танцовщицы виляли попками в такт музыке.

Вырубил.

Пересел в кресло.

Крутанулся разок.

Чувствовал опустошение. Страх. А вот тревога на удивление куда-то ушла.

Погасил свет.

Снова уселся в кресло.

Тишина. Тише, чем в Тессинском парке.

Встал.

На цыпочках поднялся по лестнице. Помнил, какие ступеньки скрипят, старался не наступать на них. Так — здесь левее, где пошире, тут посредине, эту ступеньку перепрыгиваем, здесь правее, где поуже, и так далее до самого верха.

С тех пор как уехал в Стокгольм, заскрипели еще две ступеньки.

Их предательский скрип, походу, не разбудил Бенгта. А вот матушка проснулась наверняка.

Комната сестры была закрыта.

Выждал. В надежде, что мать уснула опять, надавил на дверь, одновременно повернув ручку. Дверь бесшумно отворилась.

Включил свет. Первыми бросились в глаза три бейсболки, повешенные Камиллой на стену напротив. Одна темно-синяя, с буквами «NY», другая с надписью «Red Sox», третью сестра надевала на выпускной после девятого. Черными буквами на белом фоне: «Круче нас только яйца!» Камилла тащилась от кепок, как толстый ребенок обожает пирожные. Так же беззаветно. Чуть завидев, тянула к ним руки.

Нетронутые покои семнадцатилетней девушки. А может, и моложе, по мнению ЮВе.

Посредине одной торцевой стены — окно. У стены напротив — кровать. Камилла целый год канючила, требуя новую — шириной сто двадцать сантиметров. Розовое покрывало с воланами. У изножья раскиданы подушки разных цветов, на некоторых — сердечки. Мать вышивала. Ложась в кровать, сестра спихивала подушки на пол.

Девчачья.

Каждая вещица говорящая.

Каждая безделица пробивает брешь в щите, которым он укрылся от воспоминаний.

В книжном шкафу еще бейсболки. На самом верху фотографии в рамках: всей семьей в Идре, маленький Юхан, три подружки из ее класса — наштукатуренные, рот до ушей, в предвкушении радостей жизни.

Остальные полки забиты бейсболками.

Над кроватью постер с Мадонной. Сильная, волевая, преуспевающая женщина. Постер подарен Камилле парнем, с которым она встречалась в восьмом классе. Сестра была четырьмя годами моложе его и под страхом смертной казни не познакомила бы его с мамой и папой.

ЮВе вспомнил, что после ее исчезновения ни разу не зашел к ней в комнату. И вот когда вошел, воспоминания, годами томившиеся в пустующей девичьей, ядреным сгустком шибанули в нос, будто кулаком двинули.

Камилла на выпускном после девятого класса. Накрученные локоны. Белое платье. Вечером: бейсболка цвета хаки. Байки о Камиллиных похождениях на выпускном. Или вот еще воспоминание: упирающегося ЮВе втащили в комнату и отмутузили, изгваздав «Нутеллой» с его же бутерброда, — ишь намазал слишком толстым слоем! Чуть позже: Камилла с ЮВе, уже помирившись, сидят на ее кровати. Она показывает брату компакт-диски: Мадонна, Аланис Мориссетт, Робин.

Читала тексты на вкладышах. Вслух мечтала, как слиняет в Стокгольм.

Обожали тусить на пару.

Слева встроенный в стену книжный стеллаж и два платяных шкафа с зеркальными дверями. Стереомафон «Сони», подарок на конфирмацию. Музыку сестра любила больше чтения.

ЮВе раскрыл шкафы.

Одежда: джинсы стретч, мини-юбки, топики пастельных тонов, не закрывающие живота, джинсовая куртка. Черное пальто из корда. ЮВе вспомнил, как Камилла принесла его из роберстфорского «Н & М». Купила сама. За четыреста девяносто девять крон. Сумасшедшие деньги, покачала головой мать.

Рядом со стопкой сложенных топиков стоял картонный короб с металлическими уголками. ЮВе раньше его не видел. Из плотного серого картона. Похожие коробки продавались в стокгольмских бутиках «Гранит».

Вынул короб, поставил на кровать.

Внутри лежали открытки.

На чтение открыток ушло полчаса. Всего семнадцать штук. Камилла успела прожить в Стокгольме три года. За это время трижды наведывалась домой. Маргарета расстраивалась. Бенгт обижался.

Выходит, она им все-таки писала. Открытки, о которых ЮВе узнал только что. Собранные и спрятанные матерью в комнате Камиллы. Видно, мать решила, что в доме нет места достойней, где можно было бы хранить строчки из незавершенной жизненной повести дочери.

В строчках этих не находил для себя почти ничего нового. Не особо распространяясь, сестра писала о стокгольмском житье-бытье. Что устроилась подрабатывать в кафе. Что тусовалась с другими официантками. Что сняла однушку в Седермальме, у хозяина заведения. Что учится на вечерке. В одном месте сообщила, что каталась на «феррари».

О Брунеусе ни слова.

Пару раз вскользь упомянула бойфренда. И хотя имени его не назвала, ЮВе понял: бойфренд тот самый — на «феррари».

В одной открытке, последней, наконец нашел любопытную информацию:

Привет, мам!

Спасибо, не кашляю. У меня все хорошо, а еще я ушла из ресторана. Теперь работаю барменшей. Хорошо получаю. Решила совсем забросить вечерку. На следующей неделе махну со своим любимым в Белград.

Передавай привет папе и Юхану!

Ц + О/Камилла

А ЮВе и не знал, что Камилла собиралась, а может, даже съездила в Белград. Со своим женихом.

Вывод напрашивался сам собой: зачем подрываться в Белград? А на родину.

А у кого там родина? А у Камиллиного женишка. У которого «феррари».

Стало быть, он — югослав.

30

Стефанович в роли докладчика. Очевидно, понятие «стратегический консультант» было ему незнакомо, но, попади он в штатные сотрудники какого-нибудь «Эрнст энд Янга», корпорация бы им гордилась.

Сходняк замутили по-взрослому. По высшему разряду. На верхнем этаже в ресторане у Радо собралась элита. За круглым столом ВИП-зала сидели сам Радован, Мрадо, Стефанович, Горан и Ненад. Рабочим языком «конференции» был сербский.

Мрадо: ведущий специалист по гардеробам, крышеванию и всевозможному рэкету.

Стефанович: телохранитель и главный экономист Радована.

Горан: заведующий ликеро-водочным и табачным «импортом».

Ненад: крупнейший поставщик стокгольмских наркодилеров и ответственный за ночных бабочек, притоны и обслуживание «по вызову». Полный комплект услуг. По духу Ненад ближе других стоял к Мрадо: оба старались оставаться самими собой. Не то что жополизы Горан и Стефанович.

Перед сходкой зал, да и весь кабак, несколько часов проверяли на вшивость. Легавые-то не дремлют. Стефанович посмотрел, нет ли «жучков»: прошмонал под столом, за лампами, под плинтусами. Убедился, нет ли переодетых соглядатаев в баре этажом ниже, подозрительных машин на улице, камер под окнами. Банда Радована собралась в полном составе впервые за полтора года.

Стремно.

Стефанович начал торжественно:

— Господа, пять месяцев назад я получил задание проанализировать, что нам делать с проектом «Нова». Его суть вам известна. Стокгольмская полиция приступила к реализации проекта полгода назад. Ее цель — расправиться с нами и другими бригадами. К настоящему времени выведено из строя больше сорока бойцов, в основном пострадали западные и северо-западные районы. Тридцать человек получили срока. Остальные гниют по СИЗО, ожидая приговора суда. Все мы, собравшиеся в этом зале, включены в полицейский список ста пятидесяти авторитетов, составляющих ядро организованной преступности нашего города.

— И кто им мог сказать такую глупость?! — попытался схохмить Горан.

— Очень смешно, Горан, — отбрил его Стефанович. — Смотрю на тебя и не пойму: ты глуп оттого, что ноль по жизни, или ноль по жизни оттого, что глуп?

Горан раззявил было хайло. Но тут же захлопнул, не пикнув. Как рыба.

Радован смерил его взглядом. Горан — его любимая шестерка, но надо же и момент просекать. Мрадо подумал: садись, Горан, двойка!

Стефанович промочил горло минералкой.

— За последние пять лет мы сосредоточились на пяти отраслях. Есть еще кое-какие мелочи — левые грузы, аферы с НДС, другие сладкие пенки, ну вы в курсе. За год оборачиваемся примерно на шестьдесят миллионов крон. Вычтем из них текущие расходы, издержки за отмывание бабок, гонорары пацанам. В итоге получаем пятнадцать чистыми. Прибавьте к этому вашу собственную и нашу общую прибыль от легальных активов. «У Клары», «Даймонд» и «Кью-корт». Фирмы по сносу зданий, видеопрокаты и прочее. И каждый из нас в доле, так или иначе. Никто не бедствует, чего уж там. Только вот навар разный. Где-то лучше, где-то хуже. Девочки рулят. Курево в ажуре. Кокс — равных нет. Так я говорю, Ненад? Почем нынче грамм?

— Берем за четыреста пятьдесят, — протяжно ответствовал Ненад. — Сдаем по-разному: минимум девятьсот, максимум тыща сто. Чистый навар — четыреста с грамма, и это если не бодяжить.

— Круто. Но можно взять еще круче. Если подберемся ближе к производителю, сможем скостить еще. К тому же кокаин — самый опасный бизнес. Говорят же, не клади все яйца в одну корзину. Надо, чтоб и другие отрасли процветали. А то очень уж риск велик с наркотой. Тут главное на одной теме не циклиться — вовремя соскакивать на другие в зависимости от соотношения риск — прибыльность.

Радован одобрительно кивнул.

Уровень подготовки доклада не удивил Мрадо. Они еще третьего дня базарили, и Стефанович поделился, какими инструкциями загрузил его босс: подготовить презентацию для деловых людей, специализирующихся на криминальном бизнесе. Сухие цифры, голые факты. Анализ исходных данных, прогнозы, конструктивные решения. По фене не ботать. Изумило другое. То, что Радо позволил разложить по косточкам свою империю. Конечно, Мрадо и остальные сербы в общих чертах и раньше представляли себе суповой набор мистера Р., но чтобы Радо вот так, в открытку, через Стефановича, выдал на-гора точные цифры — это было внове.

Мрадо рассматривал собравшихся за столом.

Первостатейные костюмы. Широкие плечи! Широкие узлы на галстуках, как у ведущего спортивных новостей на Четвертом канале. Широкие улыбки при оглашении цифр.

Во главе стола сам Радо. Голову-то откинул, бородой-то высь подпирает. Точно хочет единым взором охватить всю компанию. Взгляд цепкий, стальной.

Стефанович: сама невзрачность. Да, неказист, но Мрадо знает: Стефанович — левое полушарие хозяйского мозга.

Горан сидит, скрестив руки на груди. Говнистый, под стать Мрадо. Строптивости столько же, сколько во взбунтовавшемся подростке. Пристально следит за Стефановичем. Слушает, переваривает стратегические выкладки. Перед ним лежит блокнот.

Ненад — жертва стурепланского гламура. Зализон, костюм в меловую полоску, розовая сорочка. В нагрудном кармане пиджака шелковый платочек в тон рубашечке. Со всем этим лоском не вяжутся только сизые сербские кресты, вытравленные на лапах. Наркобарон/король сутенеров имеет видуху наркобарона/короля сутенеров. Внешне расслаблен донельзя: неторопливая речь, плавные движения, но сам — говнюк еще тот.

Стефанович встал. Заходил взад-вперед.

— С вашего позволения, краткий исторический экскурс.

Горан принялся конспектировать в блокнот.

— В последние годы у нас появились конкуренты. В девяносто восьмом, когда завалили Йоксо, многие из нас подумали: ну, рынок-то по-любому наш, заграбастаем — других-то претендентов всего ничего. И тут на тебе — в две тысячи первом заключают мир «Ангелы ада» и «Бандидос». На каких условиях, вы помните. Запретили бригадам расти. Ихние бригады заправляли в Мальмё, Хельсинборге, еще в двух районах на западном побережье. Да только обставили нас эти байкеры. Главные-то мотоклубы расти не росли, а прирастали фанатскими типа «Красно-белой команды» и «Красных дьяволов», «Экс-тим» и «Амигос эм-си». «We are the people your parents warned you about» — говорила тебе мама, что мы плохие дяди, как они сами выражаются. Реальные отморозки. Теперь по всей Швеции чад от их моторов, и в Стокгольме тоже. Но это еще не все. Блатные бригады тоже голову поднимают: «Прирожденные гангстеры», «Волки», «Ебанутые по жизни», да все кому не лень. Поначалу то были разрозненные шайки малолетней шпаны и перезрелых гопников. Теперь организация у них не хуже, чем у байкерских группировок, и на воле тоже. Но и этого мало, тут еще русская мафия подтянулась, эстонские банды, не говоря уже об албанцах Насера (с этими-то мы нахлебались), польские черти отхватили у нас целый шмат — левый импорт «меринов». Это что за дела, а?!

Стефанович заглянул в глаза каждому из собравшихся. Матерые, не проймешь. Да и не сказал он им ничего такого, чего бы они сами не слыхали. Впрочем, в глазах у них все равно что-то промелькнуло, будто поняли они, что сербы уже не самые крутые, не самые разудалые да разухабистые. Что кончились золотые деньки. Что боле не цари горы.

Ненад убрал со лба навощенную прядку.

— А я скажу тебе, «что за дела». Мурзилок до фига напустили в страну, вот и все дела. Особенно этих… как их… блин, албанцев косовских, насеровских беспредельщиков. Гамбийские опарыши добрую половину героина в Стокгольме толкают! Русские — вообще атас: на пару с «Бандидос» мутят контрабанду сигарет. Нечестивый союз! Хуже, чем когда хорваты и словенцы с пиндосами снюхались. Границу на замок! Всех восточных удолбышей, что везут сюда полную жопу наркоты, домой нах остен!

— Правильные слова говоришь, — ответил Стефанович. — Однако конкурируют с нами не только иммигранты. На подходе новые альянсы. Новые бригады. Понабрались опыту у нас да у байкеров штатовских. Да, у нас превосходство, да, мы сильны тем, что мы все из священной Сербии. Говорим на одном языке, живем по одним обычаям, общаемся одним миром, единым духом крепки. Но сегодня этого недостаточно. Особенно сейчас, когда кончился мир. Грядет новая война. И нас стороной она не обойдет. Уже завалили двух бойцов из «Бандидос» и еще по одному у «ангелов» и у «гангстеров». Мы тоже несем потери. Вы в курсе. Два месяца назад пальнули в нашего пацана, еле оклемался. Пора решать вопрос и с войной, и с проектом «Нова», иначе этому конца-краю не будет. Я тут кое-что прикинул. Радован кое-что прикинул. Мы с Мрадо потолковали с некоторыми из вас. Подробности — чуть погодя. Общий вывод таков: игроков на нашей делянке сильно прибавилось, мирное житье кончилось, а полиция наседает со своей долбаной «Новой». Щемит нас почем зря, внедряется, рушит равновесие. Стоит одной бригаде дать слабину, другие тут же нашакалить — спешат место занять. Так и месимся друг с дружкой, когда надобно дружить. Но придумали мы, как нам избыть беду нашу. Об этом Мрадо скажет.

Стефанович роздал размноженные копии списков. Пояснил:

— Вот списки бригад, контролирующих Стокгольм. Напротив названия бригады я указал, чем занимаются, какие районы держат. К примеру, «Ангелы ада» трясут гардеробы по всему городу, приторговывают наркотой, в основном в южных пригородах, ввозят прекурсоры, держат автоматы по всему Стокгольму, крышуют плюс рэкет. Надо сравнить, кто работает по нашим темам и где. Щас передаю слово Мрадо. Он тут побазарил с авторитетами из других бригад. Обсудил, как решить вопрос.

Горан подался вперед, словно боялся, что не все услышат:

— По чесноку, я чё-то не всосал: на кой нам чё-то решать? По мне, это вообще не проблема, у меня с бизнесом все в елочку. А если у кого проблема, пусть тот и гоношится.

Явный наезд на Мрадо и Ненада — дескать, не справляетесь, бакланы.

Стефанович уперся кулаками в стол. Рукава костюма засучились, обнажив манжеты с запонками в виде миниатюрных револьверов. Навис над столом, передразнил Горана:

— Гнилой базар, Горан. Это наше общее дело. Мы гоношимся и анализируем, как будет лучше Радовану и всем нам. Не только тебе любимому. А если не «всосал», иди с Радо в отдельный кабинет — там «всосешь». End of story.

Опять Горан мимо кассы. Второй раз получил по ушам. Интересно, надолго ли хватит терпелки у Радована?

Радован не шелохнулся. Приструнил Горана одним взглядом. По-хозяйски.

Горану хватило микросекунды. Покорно кивнул.

Мрадо прокашлялся. Речугу подготовил накануне. Было в ней несколько щекотливых тем: Горан наверняка опять полезет в бутылку.

— Стефанович уже сказал: я тут перетер кое с кем из других бригад. С «ангелами» и «гангстерами», к примеру. Решили мы, что надо делить рынок. Там, где мы пересекаемся. Бригады ведь того, работают по-разному. «Ангелы» организованы намного круче «гангстеров». Зато «гангстеры» более отчаянные, к тому же у них больше замазок в пригороде. В списке Стефановича сказано, кто какие темы мутит: «ангелы» конкурируют с нами по гардеробной теме, кокаину и водке. Они круче нас, что касается рэкета и игровых автоматов. «Гангстеры» толкают кокаин, с рэкета кое-что капает, ну и от случая к случаю «кидают» инкассаторов. Считаю, что «гангстеры» опасности прямой для нас не представляют. На их счет можно не париться. Другой вопрос, что они тягаются с теми бригадами, которые делят рынки с нами. Типа эффект домино. Скажем, «Ангелы ада» не прочь потолковать насчет раздела водочного рынка или там гардеробов. Мы со Стефановичем будем рыть дальше. Встретимся с другими бригадами, послушаем, может, чего присоветуют. Гамбийцы, «Бандидос», «Волчье братство» еще. Фишка в том, что надо с разборками завязывать, тогда к нам никакие копы с их гребаной «Новой» не подкопаются.

Мрадо продолжил. Рассказал о бригадах. О бандах, держащих шведскую столицу. Нечестивых союзах и кланах. Этнических, расовых, географических.

Чуваки сидели тихо. Никому не улыбалась перспектива потерять свой кусок на рынке. В то же время каждый осознавал серьезность проблемы. И меньше всего хотелось ссориться с Радо.

И так последнее время — хуже некуда, подумал Мрадо. Может, хоть после этой речуги босс оттает. Глядючи, как Мрадо старается да рынок делит.

На том кончил свой доклад.

Радован поблагодарил их со Стефановичем.

Включили мобилы.

Несколько минут потрещали ни о чем.

Горан извинился. Свинтил, сославшись на срочные дела.

Радо благодушно сказал:

— Благодарю, что пришли. Чую, браты, нас ждут новые перспективы, великие дела. Кто хочет идти, неволить не стану. А я нынче вечером оттянуться желаю.

Двери распахнулись. Две девчонки — короткие юбчонки вкатили тележку с бухлом. Налили гостям.

Сербы затянули застольную.

Ненад ущипнул одну официантку за попку.

Радо заржал.

Немного погодя внесли угощение.

Мрадо на время даже позабыл о своих терках с Радованом.

Ночь обещала быть до-о-олгой.

* * *

ПАМЯТНАЯ ЗАПИСКА

(Секретно, согласно а. 9.12 Закона

о конфиденциальной информации)

— Проект «Нова» -

Объединенная операция областной криминальной полиции по борьбе с организованной преступностью

Балканская преступная группировка в Стокгольме

Отчет № 7

Справка:

Настоящая памятная записка составлена на основе отчетов и донесений Особого отдела по борьбе с организованной преступностью и Группы оперативного слежения за экономической преступностью Нормальмского управления полиции (ниже — Опергруппа). Используемые методы включают: составление полицией карты стокгольмской преступности, сбор информации путем внедрения «своих» лиц в ОПГ, т. н. осведомителей, тайное прослушивание при помощи спецсредств, а также составление сводной учетной базы данных. Настоящая памятная записка составлена в связи с поступлением новой информации: показаний осужденного и отбывающего срок наказания в тюрьме П. Ш., активного участника нижеописываемой югославской преступной группировки, и сведений о внутренних конфликтах в руководстве данной группировки, полученных с помощью техсредств.

С лета прошлого года Опергруппа в усиленном режиме ведет наблюдение за рядом членов т. н. югославской мафии (ниже — Группировка). Внедрение осведомителей в Группировку затруднительно, поскольку старые участники с недоверием относятся к новым лицам. Трудность вызвана в первую очередь этническим характером Группировки. ВерхушкуГруппировки составляют исключительно мужчины в возрасте от 25 до 55 лет, которые родились или оба родителя которых родились в бывшей Югославии, на территории современной Сербии-Черногории. Т. н. осведомители также неохотно делятся информацией о данной Группировке, опасаясь мести, — имеется немало фактов, подтверждающих жестокость участников Группировки. Группировка обратила на себя внимание тем, что приводила в действие свои угрозы: целый ряд тяжких преступлений совершен непосредственно участниками Группировки или связанными с ней лицами, см. отчеты 2–4. Телефонная «прослушка» и использование других техсредств часто малоэффективны: члены Группировки используют анонимные сим-карты, регулярно меняя их, и обыскивают места своего нахождения на предмет подслушивающих устройств.

Опергруппа предполагает, что Группировка уже в течение трех месяцев разрабатывает меры противодействия проекту «Нова».

Деятельность Группировки:

Группировка подозревается в следующих видах преступной деятельности: нелегальный ввоз спиртных напитков и табачных изделий, сутенерство, рэкет, вымогательство, а также мошенничество в сфере транспортных перевозок и кража грузов.

Участники:

Радован Краньич

Главарь Группировки. Радован Краньич (он же Радо, он же мистер Р. и «сербский барон»), 13.01.1963 г. р., гражданин Швеции, родился в бывшей Югославии, на территории современной Сербии-Черногории, точное место рождения неизвестно. В 1978 году прибыл в Швецию, получив разрешение на работу.

Работал охранником и телохранителем. В настоящее время владелец и директор ресторана «Clara's Kok & Bar Aktiebolag» (№ 556542-2353 в ЕГРЮЛ) в центре Стокгольма. Декларирует доходы, полученные от вышеназванного предприятия, и дивиденды от акций АО «Diamond Catering Aktiebolag»: общая сумма задекларированного дохода за прошлый налоговый год — 321 ООО шв. крон.

Имеет судимости. 1982: нанесение легких телесных повреждений; 1985: угрозы, нанесение телесных повреждений, незаконное хранение оружия, превышение скорости (приговорен к 8 месяцам тюремного заключения); 1989: угрозы, неуплата налогов, незаконное хранение оружия (приговорен к 4 месяцам тюремного заключения); 1990: нанесение телесных повреждений (приговорен к 4 месяцам тюремного заключения). С 1990 года к уголовной ответственности не привлекался.

Женат (жена Надя Краньич). Имеет ребенка. Есть основания предполагать, что в 1993–1995 годах Краньич участвовал в войне на территории бывшей Югославии: в вышеуказанные годы он неоднократно надолго уезжал из Швеции. По некоторым сведениям, состоит в хороших связях с сербскими националистами, в частности с Желько Ражнатовичем, более известным под именем Аркан, чья добровольческая гвардия («Тигры Аркана») стояла во главе этнических чисток в Косове в 1992–1995 годах. В конце девяностых годов был вторым по значению членом стокгольмской группировки, отвечая в основном за рэкет и торговлю кокаином. Имеются подозрения, что в тот же период Краньич наладил нелегальную торговлю сексуальными услугами.

Мрадо Словович

Правая рука Радована Краньича. Словович, 03.02.1967 г. р., гражданин Швеции, иммигрировал в Швецию из Югославии в 1970 году. Работал охранником, позже организовал предприятие, занимавшееся импортом пиломатериалов из Таиланда. Увлекается культуризмом, боевыми искусствами.

За прошлый год задекларировал доход на сумму 136 000 шв. крон, в т. ч. поступления от импорта пиломатериалов и выигрыши в различные азартные игры.

Неоднократно судим. 1987: вождение в нетрезвом виде; 1988: нанесение телесных повреждений незначительной тяжести, незаконное хранение оружия и нелегальный оборот наркотиков (приговорен к 1 году тюремного заключения); 1995: незаконное проникновение, ограбление и оказание сопротивления при задержании (приговорен к 24 месяцам тюремного заключения); 2001: угроза насилием. С 2001 года преступлений и правонарушений за ним не зарегистрировано. В последний раз привлекался в качестве обвиняемого по делу об избиении охранника стокгольмского ночного клуба «Мельница». Обвинения со Спововича сняты за отсутствием доказательств. Другой обвиняемый по этому делу, П. Ш., приговорен к трем годам тюремного заключения за нанесение потерпевшему тяжких телесных повреждений. По версии следствия, П. Ш. подчинялся непосредственно Мрадо Слововичу: в составе Группировки оба занимались рэкетом гардеробов. Помимо вышеуказанного, в настоящее время Словович ведет судебную тяжбу с бывшей женой Анникой Шеберг по делу о родительских правах в отношении их общей дочери Ловисы.

По некоторым сведениям, в 1995 году Словович в составе добровольческой гвардии «Тигры Аркана» участвовал в нападении на Сребреницу. Словович отличается крайней жестокостью, и можно со всей уверенностью предположить, что, помимо драки в «Мельнице», он совершил множество преступлений, за которые, в случае возбуждения уголовных дел, его можно было бы привлечь по обвинению в нанесении тяжких телесных повреждений. Например, агенту Нормальмского уголовного розыска из отдела оперативного слежения за нелегальным оборотом наркотиков, который пытался внедриться в преступное сообщество т. н. культуристов в стокгольмском «Фитнес-клубе» на Свеавеген. Данный клуб служит базой для вербовки уголовников. 18 августа Словович раздробил агенту N. ногу тренировочной гантелей, после чего угрожал оружием. N. считает, что Словович не мог заподозрить его в связях с полицией: он просто «демонстрировал силу».

В Группировке Словович отвечает за рэкет и другие виды вымогательства и запугивания. Рэкету подвергаются в первую очередь рестораны и бары в пределах городской черты, а также предприниматели, практикующие «серый бизнес».

Стефанович Руджман

Племянник Краньича, личный телохранитель Краньича и членов его семьи. Родился 12.06.1977 года в Швеции. Учился в Стокгольмском университете на специальностях «юрист», «экономист». Учебу не окончил. Работал бухгалтером в аудиторской фирме «Руста экономи АБ» (№ 556743-3389 в ЕГРЮЛ).

За прошлый налоговый год задекларировал доход на сумму 859 000 шв. крон, основную часть которого составила прибыль от продажи акций и других ценных бумаг.

Опергруппа подозревает Руджмана в отмывании денежных средств, в т. ч. в пользу Краньича. К уголовной ответственности не привлекался, в 2000-х годах несколько раз оштрафован за нарушение правил дорожного движения. Холост. По неподтвержденным сведениям, Руджман занимается также инвестированием денег Краньича. В частности, Руджман вкладывает крупные суммы в недвижимость в Белграде.

Внутренние конфликты и прочее:

Опергруппа собрала информацию о конфликтах между членами Группировки. Группировке известно о существовании проекта «Нова», она объединяет силы для противодействия полиции. Пытаясь покончить с внутренними разногласиями, верхушка Группировки планирует договориться о разделе рынка по каждому отдельному виду криминального бизнеса с конкурирующими сообществами. Эта мера уже успешно зарекомендовала себя: так был заключен «мир» между байкерскими группировками «Бандидос» и «Ангелы ада». По данным Опергруппы, Мрадо Спововичу и Стефановичу Руджману было поручено изучить перспективы и составить план раздела криминального рынка. Словович вступил в контакт с рядом других преступных сообществ и синдикатов. Установить наблюдение за Слововичем крайне сложно, к тому же он часто меняет телефонную сим-карту. Предположительно в ближайшее время он собирается встретиться также с представителями других преступных группировок Стокгольма. Кроме того, зафиксированы конфликты внутри самой Группировки, вызванные желанием некоторых участников увеличить свою долю на криминальном рынке.

Как следует из подслушанной беседы Краньича и Руджмана (аудиозапись 5РЬ 3459-045А), состоявшейся 15 февраля с. г., Краньич больше не доверяет Слововичу. Ниже приводится цитата из упомянутой беседы в переводе с сербского языка:

«Краньич: Походу, нам надо либо с гардеробами тему сворачивать, либо пацана (Спововича) сливать. Нет ему веры.

Руджман: Зато сколько пользы! Работает толково. Смотри, стукачка чилийского на раз выцепил. Кошмарит всех, кто рыпается. Шмар, вышибал, бычье…

Краньич: Так-то оно так, да только он сам нюх потерял. Осенью раскатал губу — долю увеличить потребовал. Аж два раза! Тем более после того замеса в „Мельнице“! Напортачил! Подставился! Но главное, зуб у него на меня — и давно. Никак не смирится, что обошел я его. Раньше-то он ровней мне был. Еще одна причина: гнать надо. Как положиться на такого?»

По оценке Опергруппы, вышеприведенный диалог — еще одно свидетельство успешного выполнения задачи проекта «Нова» на первом этапе: препятствовать деятельности преступных группировок и вносить разлад в их организацию.

Меры:

Ввиду вышеизложенного Опергруппа предлагает следующие меры:

1. Усилить наблюдение за Мрадо Слововичем и Радо Краньичем в случае, если удастся получить соответствующую санкцию.

2. Продолжить работу с П. Ш. с целью сбора информации.

3. Предпринять новые попытки внедрения в Группировку своих осведомителей.

Финансирование мер см. Приложение 1.

___ ___ ___ ___ ___ ___ _____

Комиссар криминальной полиции Бьерн Ставгорд

Следователь по особо важным делам Стефан Кранс

31

Хорхе так приспичило, что подай ему сейчас литровый пузырь из-под лимонада, надул бы доверху. А потом еще угостил бы кого по приколу, типа лимонадику испить не желаете? Цвет — не отличить.

Пройдет несколько недель, прежде чем он усвоит железное правило «наружки»: когда следишь из машины, всегда имей при себе стеклотару, чтобы было куда отлить. А уж из-под лимонада или еще из-под чего — дело десятое.

Тонированные стекла — специально, чтоб не засекли, кто сидит внутри. Обычные стекла не то: поди полежи овощем в откинутом кресле — умаешься за целый день-то! Еще уснешь, неровен час.

Дом Радована мирно дремал. Сегодня Хорхелито впервые проторчал тут весь день. Их много будет еще, таких дней.

Тачку, джип «чероки», тиснул на Эстермальме в три часа ночи. Повесил новые номера. Так оно надежней — от «план-перехватов».

Хорхе, ангел возмездия, ты по-любе придумаешь, как слить империю Радована. Непременно уроешь сучонка, но как?

Пока он понимал только, что насладиться местью ему еще ох как не скоро. Вендетта — она такая: терпения понадобится больше, чем когда готовил побег с Эстерокера. Придется копать, шпионить, складывать одно к другому. Собирать компромат на Радо. Прежде всего узнать распорядок его дня. Хорошее начало: сидеть в тачке, дожидаясь, когда стрясется что-нибудь разэдакое, а самому думать, думать.

Увы, разэдакое стрястись не спешило.

Хорхе уставился на дом.

Снег на крыше.

Может, нет никого?

Так и пялился, точно по новой записался на вечерку, на сей раз изучать архитектуру таунхаусов.

Между пятью и шестью не удержался — прикемарил. Херово. Не спать! На завтра надо взять в машину курева, кока-колы, геймбой.

Так прошел день.

Но не прошла ненависть.

Через несколько дней наведался снова.

Через не хочу заставлял себя генерировать идеи, как подкопаться к Радовану. Мысли уже с неделю как устаканились. Раньше, наоборот, откладывал их на потом. Главное было выжить в бегах. Закрепиться у Абдулкарима. Выслужиться. Срубить чуток. Надыбать паспорт. Свалить из Швеции. Теперь другой расклад — можно тусить, не опасаясь, что узнают. Скорый отъезд из Швеции уже не рисовался в прежнем, радужном свете. Скорректировал план: нарубить столько бабла, чтоб хватило торпедировать Радована.

Шальная мысль: а вдруг я, сам того не зная, в итоге пашу на Радо? Кто есть ху в стокгольмской кокаиновой песочнице, Хорхе рассекал. Игроков, готовых потягаться с арабом по валу, не так уж много. Правда, Абдулкарим подчас смахивает на клоуна, но кокс держит железно, базара нет. Да хоть и пашет, не один хрен разница? К тому же вряд ли араб согласится ходить под Радованом: не больно-то мусульмане ладят с сербами. Ну а если мазу все же Радо держит, вот это был бы номер!

Сейчас Хорхе готовил свой второй проект и первую реальную тему во славу Абдулкарима. Надумал он подогнать партию кокса, да не откуда-нибудь, а прямо из Бразилии.

Таки спец по тамошним «кока-кабанам».

Главное правило: олдовые методы прокатят и сейчас, если не накосячить. Все организовал по уму. Только товара взял больше, чем берут обыкновенно. Брал у самого надежного из всех надежных бразильских поставщиков. За ценой не постоял. По сорок баксов за грамм. Телефонные счета за последние месяцы приходили атомные. Наконец все срослось: билеты купил, партнеров уболтал, таможенников в Сан-Паулу зарядил. Гостиницу заказал. И главное — курьера надыбал. Бабу.

Косяки нот детектед. Сам Абдулкарим дважды все перелопатил.

Еще раз: старые методы сработают, если все делать правильно. А то в аэропорту Арланда стокгольмские ищейки с таможенниками липнут к курьерам пуще малолеток с окраин, страждущих примкнуть к местной братве. Хуже пиявок.

Хорхе повторяет про себя: не косячить!

Снова и снова возвращался к своей вендетте. Со временем сформулировал вопросы. Что ему, собственно, известно о мистере Р.? До ходки Хорхе немало побарыжничал на югославскую мафию. Дело было поставлено надежно. Примерно раз в неделю получал новые ключи от камеры хранения на Центральном вокзале. Оттуда ехал на Кунгенскурва, на Шургардский склад, за раз брал грамм десять-двадцать. Толкал кокос в северных районах, иной раз в кабаках. Обычно сдавал перекупщикам, реже — непосредственно торчкам. Работа — не бей лежачего. А поднимал нехило. Жил в шоколаде.

Ну, нынче-то он в коксе шарит не в пример больше прежнего. Все же были у Эстерокера свои плюсы: на зоне мальчик Хорхе превратился в ходящую наркопедию.

Он и прежде не сомневался, что всем заправляет сербский барон Радо. Только не нашел ни одной зацепки. Пацаны, сдававшие товар Хорхе, ни словом не обмолвились о мистере Р. На складе он никого в глаза не видел. Удивительно, что Мрадо не порешил его тогда в лесу. Походу, сербы очканули, опасаясь, что у Хорхе припасен какой-нибудь слив, с которого Радовану не поздоровится.

Эх, кабы у меня взаправду было какое-нибудь палево на сербского барона, как они думают!

Размышлял Хорхе еще и вот над чем: не подставит ли сам себя, копая под Радована там же, где харчуется сам, — на кокаиновой ниве? Не подставит ли кентов: Серхио, Вадима да Ашура? Они-то, как ни крути, тоже часть кокаиновой пирамиды Радована. Выходит, надо пробивать другую югославскую тему.

Так, а что узнал о Радоване, пока чалился на Эстерокере? Да все то же, что каждому известно: что, кроме кокса, тем у барона немерено. Рэкет, стероиды, контрабанда сигарет. А конкретно? Негусто: что кокс Радован возил балканскими козьими тропами, через бывшую Югославию, там же товар доводили до ума и фасовали. Остальной-то товар в Швецию поступает другим путем: через Пиренейский полуостров, из Англии или напрямую из Колумбии и других «кокосовых» республик Южной Америки. Балканы же — великий героиновый путь.

Далее, чилиец знал, какие рестораны держит Радо, через них же отмывает бабки. Знал пацанов, закошмаренных и отпизженных за то, что разевали рот на куски сербского каравая: торговали коксом в центре, ставили игровые автоматы в кабаках на западе или за то, что предпочитали домашнюю сивуху контрабандной паленке в соллентунских кабаках.

Опять же как докажешь, что в этом лично замешан Радо? А никак.

Походу, ничего не попишешь. Придется проглотить обиду. Таких терпил, как Хорхе, у Мрадо пруд пруди. А туда же — мстить! Кишка тонка. С другой стороны, Хорхелито не какой-нибудь дешевый гопник с «раёна», у которого всего-то и фантазии цацками рэперскими поблинблингать да тачкой навороченной разжиться. Хорхе — несгибаемый латинос, кудесник побегов. Себя еще покажет. Реальные бабки зарубит. Он и с Эстерокера ушел, а уж от сербохорватов и подавно уйдет.

Смеркалось.

Беспонтовый день.

Не с дома надо было начинать. Надо еще покумекать. Разложить все по полкам.

Поехал прочь. Решил, оставлю-ка тачку на Седермальме. А то долго разъезжать на угнанной тачке стремно.

В голове же прочно засела мысль о Радо и его балканских замазках. Знавал Хорхе одного пассажира — Стивена (вместе на Эстерокере чалились). Кент этот спалился на провозе хорватской «гречки». Надо бы пробить: поди, уже откинулся. Еще: выяснить, с кем корешится. Может, корешки чего напоют про маршруты-то балканские.

На следующий день позвонил в Эстерокерскую тюрьму с городского таксофона. Писклявым голосом поинтересовался, не освободили ли Стивена. На том конце провода фыркнули. Голос незнакомый:

— Стивен Юнссон? Годика через три перезвоните. Как раз выйдет.

Мудила.

Хорхе набрал Абдулкариму, Фахди, Серхио. Всем, кому доверял. Никто из них не мог сказать ничего путного ни о самом Стивене, ни о его героиновых подвигах. Они имя-то героя не все вспомнили, а уж подельников его — где там!

Три дня обзванивал братву. Без мазы.

Поинтересоваться у самого Стивена — рисковать. Телефон прослушивают, если вообще разрешат побазарить. Письма перлюстрируют. Электронной почты на зоне не положено.

Пасся у дома. Ждал у моря погоды: может, произойдет чего.

Глянул на пологую крышу.

Вдруг засмотрелся на лежащий на ней снег.

Осенило: как выйти на Стивена? А что, если пробить, как возят балканский героин? Идеальная тема: сам Хорхе по ней не работал. Стало быть, и риска ни для него, ни для кентов его ни малейшего.

Чилийца переклинило. Желание снять скальп с Радована/Мрадо переросло в идефикс.

Люди дома появлялись редко. То возвращался домой сам Р. А каждый вечер часов в шесть приходила женщина с семилетней девчушкой. Походу, баба Радована дочку ведет. Сама с работы, дочка — из школы. Всегда с охраной. Присматривал за ними мордоворот славянской национальности, верно какая-нибудь шестерка из сербской братвы. Позднее Хорхе установил личность мордоворота: зовут Стефановичем, личный телохранитель и «мясник» семьи Краньич.

Женщина ездила на «саабе»-кабриолет.

Радован — на «Лексусе-СУВ».

Счастливая семейка.

Завидев семилетнюю девочку, Хорхе вдруг вспомнил, как в лесу Мрадо совал ему под нос фотокарточку Паолы. Беспределыцики. А ну как Хорхе им той же монетой отплатит? Сделает маленькой девочке ай-яй-яй? Бред, это не про него. Дитя безвинное ни при чем. Да и подобраться к ребенку крайне сложно.

С дома глаз не спускают. Кто подходит к дому, тут же включается прожектор, путь до двери освещает. Несколько раз Стефанович из дома выходил на порог встречать хозяина, — видимо, установлена какая-то сигнализация, срабатывающая, когда кто-нибудь приближается к дому.

Хорхе уж и не надеялся, что наблюдение за домом даст ему хоть что-нибудь. Голяк.

Четыре дня погодя: новая идея. Еще раз позвонил в Эстерокер. Навел справки о Стивене. Узнал статью. Дату приговора. Адрес суда.

Возблагодарил Швецию за ее то ли транспарентность, то ли транспарантность, за гласность короче. Позвонил в Стокгольмский городской суд. Попросил выслать ему копию приговора по делу Стивена Юнссона. Без вопросов — там даже не поинтересовались, как его звать-величать.

На другой день заглянул в почтовый ящик Фахди: приговор Стокгольмского городского суда.

Хранение и транспортировка наркотиков в особо крупных размерах с целью сбыта. Шесть кило герыча. Прямым ходом из Хорватии, с пылу с жару. Осуждены по делу Стивен Юнссон, Илья Рандич и Дарко Кусович. Стивену и Илье дали шесть лет. Дарко — два. Последний, стало быть, уже откинулся.

Разыскал Дарко легко. Номер мобильного пробил по справочной базе «Эниро 118 118».

Позвонил:

— Алло. Я — Хорхе. Старый корешок Стивена с Эстерокера. Есть у меня кое-какие вопросы, надо бы встретиться.

Дарко ответил с издевкой в голосе:

— Ты чё за хрен с горы?

— Да ты не загоняйся. Говорю тебе, чалился со Стивеном. На соседней шконке. Пересечемся, когда будет время?

Хорхе хитрил. Изображал из себя душку. Травил байки о Стивене. Пытался убедить Дарко, что действительно сидел с ним. Хихикал. Прикидывался слегка тормознутым.

Безотказная уловка.

Наконец Дарко сдался:

— Ладно. Только я с уголовкой завязал. Сейчас устроился в мастерскую, ремонтирую «саабы». Пересечься не проблема, но с одним условием. Чур, ни во что не втягивать меня: мне траблы не вперлись, ясно? Завязал с этой ботвой. А как мы со Стивеном дела делали, расскажу, но только то, что сам захочу. А сверх того — ни слова. Я нынче честный фраер.

«Yeah right, честнее некуда», — усмехнулся про себя Хорхе.

Забились.

Встретились на четвертый день. Ляжку жгли пять хрустящих косариков. На вендетту уходила львиная доля того, что поднимал на службе у Абдулкарима: в один карман влетало, из другого вылетало.

Встретились в кофейне на Кунгсгатан. Маффины с черникой и сто пятьдесят наименований кофе в ассортименте. Место, засиженное стадами педовок и мамашек в декрете. Перечень обсасываемых сабжей: мальчики, подружки, модели колясок.

От уважительного приветствия и заманчивой перспективы поднять три тонны Дарко быстро разговорился. По кафе, заглушая бабье кудахтанье, разнесся могучий бас, поведавший, как четыре года тому назад реальные пацаны мутили крутую тему. Даром что меньжевался по телефону, походу, чувак вообще не парился, что его могут подслушать.

Дарко оказался спецом по балканскому маршруту. Знал каждую козью тропу в Афгане, Турции, Таджикистане и на Балканах. А еще все лазейки на словенских, итальянских и германских кордонах. Как свои пять пальцев знал таможни по всей югославской границе. Какие КПП хуже охраняются. Кому из таможенников можно отстегнуть. Кто дерет втридорога, кто берет по-божески.

Хорхе проникся. Попросил рассказать подробнее о Радоване.

Дарко ни в какую:

— Не, не буду. Проблем не оберешься. А у меня пацан растет, девятый годок пошел.

Чилиец поднажал:

— Да брось. Пособи чуток. Дам две штуки сверху.

— А с чего я тебе должен верить?

— Бля, ты меня чё, за стукача держишь? Да ты Стивену набери да спроси! Как мы с ним на пару в душевой шмалью раскумаривались, покуда я не откинулся. Чтобы я да Стивенова корешка кинул?

Услыхав имя приятеля, Дарко облегченно вздохнул:

— От тебя не отвяжешься. Так и быть, за пять кусков всю правду скажу.

Торг был неуместен. Хорхе согласился:

— По рукам. Пять так пять.

Дарко продолжил. Непосредственно на Радо они со Стивеном работали лишь дважды. Один раз доставили на лесовозе четыре килограмма героина, заныкав товар в кругляке. На улице за эту партию дали бы, самое малое, миллиона полтора. Всю поездку замутили с нуля: наняли водил, пасли водил, заряжали таможню, договорились с другими белградскими бригадами, чтоб не трогали.

В следующий раз везли уже не героин, другой товар. Хуже.

Хорхе оживился. Посыпались вопросы.

Дарко задергался. Глазки забегали. Отставил кофе. Предложил подышать свежим воздухом.

Вышли.

Холодный февральский день. Морозный воздух и синева неба.

Хорхе хохмил. Пытался расположить к себе Дарко. Заливался соловьем:

— Жаль, тебя там не было. Как-то летом Стивену передали в дачке с изюмом пятнадцать семян конопельки. Ну, он и не придумал ничего лучше, как высадить их на тюряжном газоне. А поливать ганджу надо обильно, сам знаешь.

Дарко не перебивал. Хотел отвлечься. Расслабиться.

— А как ее там польешь-то? Запара, короче. Ну, Стивен наглости набрался: взял стакан воды и давай брызгать, а сам притворяется, типа отливает. Вертухай, ясен корень, это дело просек. Подскакивает. Орет типа, ты чё, баклан, вконец охренел ссать на газон? Стивен в отказ. Тогда вертухай, чтоб доказать, что Стивен ссал, становится на колени и ну нюхать газон. Прикинь. Вылитая шавка. А Стивен еще прикололся: вот, говорит, я всегда подозревал, что легавые от собак пошли, — одно сучье племя. Как мы катались!

— Да, я эту байку слыхал. Стивен — мастак на такие разводы, — улыбнулся Дарко.

Пошли вдоль Кунгсгатан.

Было видно, что Дарко невтерпеж досказать свою историю.

Через пять минут он продолжил:

— Мы со Стивеном пахали на одного серба, Ненада. Конченый отморозок. У Ненада замазки в Белграде. Братва говорит, он поучаствовал: когда «тигры» месили босняков в Сребренице, он голыми руками оприходовал тридцать человек. Сперва вывел на базарную площадь связанных мужиков, там принялся месить их. А когда они уже плавали в собственной рыготине, на их же глазах выебал ихних жен. Мы поначалу не в курсе были, что он на Радо шестерит. Когда гречку возили, приказы нам сам Радо отдавал. Двадцать процентов нам с того груза положили. Мы потом полгода кайфовали, ну а как бабки кончились, что ж, пришлось за старое браться. Так вот, в другой раз, когда мы на Радо работали, руководил нами уже Ненад. Кажись, за год до того, как меня упекли. Встретились мы, значит, в кафе «Ого», Йоксо его еще любил, если помнишь. Ненад сказал пару слов о себе, говорит, зовите меня патриотом, потому как я за Сербию горой стоял и стоять буду. У них это святое. Сам не человек — кремень, солдатские наколки на пальцах. За столом с ним еще два каких-то кента сидят. Одного из них я, правда, узнал — в кабаке пересекались. Стефанович. Молодой, он в то время под Радованом ходил. Ненад нам золотые горы обещает. Хвалит, мол, круто мы прежнее дело намастырили. Про меня он вообще знал всю подноготную, ну да тут дивиться нечему, мы ж частенько на сербов работали. Я и сам серб.

Дарко вдруг умолк. Глаза сверкали огнем. Какими воспоминаниями зажглись они? О пацанских делах? Былом азарте? О чем-то еще?

Миновали Хеторгет.

— Ненад объяснил нам расклад. Типа, ждут нас с большой партией гречки. Везти на дальнобойщиках, как в первый раз, из-под Белграда. Груз, говорит Ненад, будет очень «рассыпчатый», так что надо отвести под него побольше места. Мы тогда еще не врубились, что к чему. Ну, подготовили все. Надыбали две фуры с немецкими номерами, каждая — по два контейнера. Обеспечили водил, таможенный коридор, ксивы. Железяки. По накладным-то, гнали автозапчасти из Турции через Балканы. Ненад снабдил инструкцией. Под груз в каждом контейнере отвести по два куба. Подъезжаем, значит, под Белград, чтоб забрать товар, а там нас встречает старенький армейский автобус, какие-то люди с автоматами, в камуфляже. С собой у них четыре девки. Я, грешным делом, не разобрал, думаю: водкой, что ли, угостить нас хотят да телками потешить? Потом только смекнул. Что не героин повезем, а девок-то этих. Я сперва их за беженок принял.

Хорхе и Дарко неспешно пошли вдоль Васагатан. Прошли Центральный вокзал. В ожидании ездоков выстроились такси. Хорхе спросил:

— А кто хозяин груза?

— Без понятия. Но везли этих девок всю дорогу мы, до самого конца. А им даже выйти ни разу не дали. Жара тем летом стояла страшная. Когда Бундес проезжали, термометр тридцать шесть показывал. Как они там не окочурились, хрен их знает! Тридцать часов в такой тесноте, сам бы попробовал. А в дорогу им только попить дали. Сгрузили мы их в порту Седра-Хаммарбю, там тогда еще промзона была, не успели застроить. У меня их лица до сих пор перед глазами стоят — серые, опухшие от слез. Под глазами мешки, как будто лет по двадцать накинули. Знай я заранее, хрен бы я впрягся. В пизду. Хоть вода у них была…

Хорхе не особо проникся запоздалым раскаянием серба. Какая, на фиг, разница, была у этих шалав вода или не было. Поинтересовался:

— А кто вас принял?

— Радован, Ненад, Стефанович, другие еще.

— Так-таки Радован?

— Он. Я его по фотографии узнал, в кафе «Ого» висит.

— Уверен?

— Отвечаю. Как и то, что гнали мы в тот раз не героин.

— А кто те, другие?

— А кто их… я, кроме Ненада и Стефановича, не узнал никого, извини.

— И сколько вам обломилось?

— По сто пятьдесят штук на рыло. За все про все. Включая взятки и зарплату водилам.

Хорхе ликовал.

Жесть.

Месть.

Есть.

Радо — сукин кот, спалился на шалашовках.

Охота началась.

32

Горе от скоробогатства: за четыре месяца ЮВе нахомячил триста тонн, при этом умудряясь шиковать под стать нефтяному шейху. И куда, скажите на милость, девать эти бабки?

Походу, пора брать «бумер». Где-то через месяц. Или два. Не нулевый, правда, с пробегом. Выбирал между мегасладким «БМВ-ЗЗОСi» 2003 года со спортивной подвеской, супермегасладким кабриолетом «БМВ-330» 2004 года с навигатором и суперпупермегасладким «БМВ-Z4 2,5». Последнюю машинку ЮВе отыскал на автомобильном портале «Блокет». Изящная, серебристая, с кожаным салоном, разгон до ста километров за шесть секунд. Чумовая тачка. А-а-ахрененная!

Классический геморрой всех подпольных миллионеров. Официально ЮВе не зарабатывал ни шиша и, по данным Большого брата, перебивался со студенческой ссуды на стипендию, то есть на семь тыщ пятьсот крон в месяц. А машину ведь надо на учет ставить, страховать. Тут-то Большой брат не преминет поинтересоваться, откуда это у парня лишние триста тысяч на бибику, если, согласно налоговой отчетности, у него ноль в графе доходов — ни зарплаты, ни акций? Удивится Большой брат. А удивившись, заподозрит ЮВе, и пойдут-поедут ревизии.

Обыкновенно подпольные миллионеры лечат этот геморрой проверенным методом: отмывают бабло.

ЮВе почитал на эту тему. Экономические схемы такого рода расписываются скупее других. Материалов не нарыть. ЮВе пришел к Абдулкариму и спросил, нет ли какого хитрого способа.

Араб ответил:

— Хабиби! Я тебе кто — бухгалтер-шмугалтер?! Я — чюрка обычная. Швеция такой, как я, не верит по-любому. И зачем мне чистый бабки? Моя хата — сторона.

ЮВе попытался втолковать ему, почему так выгодно жить в ладах с системой.

Абдулкарим на это только скривился:

— Эй, я тебе в Лондон зачем беру? Затем, щто ты мой бухгалтер. Вот ты и думай. Найдешь хитрый способ, скажи Абдулкарим. Буду отмывать десять процентов.

По-своему араб был прав. Можно вертеться и вне системы. Не регистрировать машину на себя, не страховать, не покупать квартир, расплачиваться только наликом.

Однако ЮВе хотел пойти другим путем — подняться по-настоящему.

На третий день по возвращении из Робертсфорса ЮВе спросил сам себя: что я взял с собой оттуда? Ответ простой: ничегошеньки. Тем не менее в душе ЮВе понимал, что дома все-таки было классно. Можно было пинать балду. Сбросить маску. Не стыдиться своего провинциального говорка. Расхаживать в любом тряпье. Сутками валяться на кровати, обзванивая приятелей и интересуясь их планами на вечер.

В то же время он чувствовал брезгливость. Его родители — ноль без палочки. Происхождение — псу под хвост.

Впрочем, уехал не с пустыми руками — с наводкой, что Камиллин хахаль — серб. А что это даст? Наверное, лучше сообщить куда следует.

А что толку с тех копов? Ну сказал он про Яна Брунеуса, препода, который как пить дать трахал сестру. И чего? Да насрать им на семью Вестлунд с ее горем!

Так или иначе, хорошо, что слил эту ботву следакам. Теперь можно и своими делами озадачиться. А то Камилла очень уж отвлекала от карьеры.

Проштудировал тему отмывания. Ключом к успеху служил перевод денег из одной экономической системы в другую. Перемещение из грязной среды в чистую. Оборот по кругу. Цикл стирки состоял из трех этапов: размещения, сокрытия, легализации. Без любого из них цикл был бы неполным.

Размещать кокаиновые барыши необходимо, чтобы избавиться от налички. Наркодилеры, как ни поднебесен их клиент, получают оплату исключительно налом. Как метко подмечено: «Cash is king for cocaine consumers». Ведь в чем сила наличных денег? Они не оставляют следов. А слабость? Сомнительность их происхождения. Народ подозрительно косится на пачки пятихаток. Наличку надо выводить. Размещать. Конвертировать. В другую валюту, в электронные палочки и нолики на банковском счете, в акции, опционы и другие инструменты. В активы, не привлекающие внимания, ликвидные и притом достаточно далекие от источника нелегальных доходов.

На втором этапе главное — запутать следы. Организовать бизнес, задействовать другие механизмы, позволяющие скрыть источник первоначальных накоплений: банковские счета в странах, где особо чтут тайну вклада. Главное — замести следы. Похороните источник происхождения под слоем трансакций. Пользуйтесь услугами подставных финансистов. Используйте номерные счета. Используйте систему, напрочь отрубающую вашу связь с родной валютой.

Последний этап — самый ответственный. Это, по сути, и есть отмывание, возвращение денег в родную экономику. Когда средства размещены, положены на счет, следы запутаны и ничто не выдает вас, остается сделать последний шаг — обеспечить деньгам благородный источник, создать химеру их легального происхождения. Источник, зачастую облагаемый налогами. Нормальный.

Легализация обязывает играть по государственным правилам. Отмытые бабки уже не вложишь во что угодно, как налик. Они становятся частью четко регламентированной финансовой системы. Все данные фиксируются. Все доходы учитываются. Любая операция регистрируется. Доходы не падают с неба. Правда, можно мухлевать и здесь.

Надо отмыть? Вытащить звено из цепочки операций? И при этом выстроить эту цепочку так, чтоб не стыдно было показать властям? Тогда у вас два варианта.

Либо держать деньги там, где условия конфиденциальности не позволят Большому брату сунуть нос в ваши дела. В этом случае ответом на любой наезд будет: такая сделка зарегистрирована, но, к сожалению, мы не вправе разглашать ее подробности. Либо пользоваться системой для создания цепочки легальных операций. Ответ Большому брату: естественно, мы зарегистрировали сделку, вот, полюбуйтесь сами.

Процесс этот весьма хлопотный. Но «бумер»-то хоцца — придется повозиться. Регистрировать и страховать.

И никаких «потом»! Очень уж не терпелось ЮВе засучить рукава.

За неделю купил в нете три фирмы «под ключ», по шесть тысяч каждая. Сам зарегистрировался как член правления. Профиль одной — организация корпоративных мероприятий, двух других — торговля антиквариатом. Чудненько. Составил долговые обязательства, обеспечив фирмы уставным капиталом — по сто тысяч крон каждую. Стал их должником, чтобы не тратить реальные деньги. Сам с собой подписал договор о найме в фирму по организации корпоративов. И наконец, окрестил свои детища. Назвал их АО «ЮВЕ ампир антик 1 АБ», АО «ЮВЕ ампир антик 2 АБ» и АО «ЮВЕ консалтинг АБ». На слух достаточно профессионально.

Позвонил в Лондон — приятелям Фредрика и Путте из Лондонской школы экономики. Мажоры: их папашки отваливали по сотне штук за семестр, чтобы дать сыновьям приличное образование. Мальчики снабдили ЮВе номерами знакомых менеджеров из инвестиционных банков. И так он пошел звонить, раскручивая ниточку. Слушая в трубку гундосые голоса аристократов в седьмом колене. В начале разговора неизменно ссылался на того, кто дал ему номерок. Собеседники тут же распахивали двери. В конце концов сообщали новые имена. Британские, индийские, итальянские. В Лондоне трудилась добрая половина человечества.

В итоге, проговорив с Лондоном верных четыре дня и получив счет на три с лишним штуки крон, вышел наконец на менеджера из банка «Сентрал-юнион» с острова Мэн. Налоговый рай с одним огромным плюсом: банковской тайной. Чудесно!

Договорились встретиться на той же неделе, на которой ЮВе собирался в Лондон с Абдулкаримом.

Вечером забились с Софи поужинать в «Баклажане» на улице Линнея.

День до вечера коротал дома, зависал в Сети. Пускал слюни на облюбованные машинки. Мегатачки! Составил в «Excel» таблицу — отчитался о своих покупках. О новых методах сбыта. Подбил баланс.

Выключил комп.

Встал. Пора к Софи. Оделся как обычно: джинсы «Гуччи», лоферы, рубашка «Пал Зилери» в голубую полоску и с двойными манжетами. Надел кашемировое пальто.

Отправился в «Баклажан». На обочинах таял грязный снег. Лоферы разъежались так, будто были из банановой кожуры, смазанной лубрикантом. Увидел Софи в окне. Хороша, как всегда. Правда, когда сидит за столом, всю прелесть не сразу поймешь. Он вошел — Софи встала. Будто ломовым джебом с правой отоварила — сшибла ЮВе с ног своей красотой. Такая куколка!

На ней джинсы в обтяжку, «Сасс энд Байд», остроносые туфли и топик с круглым вырезом, походу из бутика «Натали Шутерман», что на Биргер-Ярлсгатан. Софи там постоянная клиентка.

Подмигнул ей, типа заигрывает.

Улыбнулась. Обняла его. Чмокнула в губы.

ЮВе уселся. Заказал пива. Перед Софи уже стоял бокал красного.

Зал ресторана был загнут буквой «Г». Просторные окна. Неброские столики, крытые черным лаком. В аппендиксе на первом этаже располагался бар. Вместо люстр висели диковинные железные конструкции, мягко освещавшие зал.

Посетители: адвокаты и финансисты, пришедшие «вдарить-по-пиву-после-трудового-дня», роковые красотки, посасывающие аперитивчик, да эстермальмские пары, решившие поужинать наедине.

Заказали поесть.

ЮВе положил руку на талию Софи.

Она пригубила вино.

— Что-то ты какой-то уставший.

И уставилась на него, не отводя взгляда. Каждый раз, когда она так делала, ЮВе начинал дергаться:

— Да, видать, от недосыпа.

— А на прошлой неделе говорил, что устал от пересыпа. Проспал до трех часов дня. Твой личный рекорд?

ЮВе елозил пальцем по запотевшей пивной кружке.

— Не, не рекорд. В тот день я от матери с отцом вернулся. Просто когда переспишь, потом вареный ходишь. У них там обленился.

— Что-то тут не то. Почему у нас всегда есть причины быть уставшими. Причем нередко взаимоисключающие. Это просто невообразимо. Правда. Мы устаем то оттого, что спали слишком мало, то оттого, что слишком много, зимой — от недостатка солнца, весной — от переизбытка. Валимся с ног, если весь день пинали балду, валимся — если работаем с утра до вечера.

— Конечно. Мы просто выдумываем предлоги, чтобы сказаться уставшими. Не важно, напрягаем ли мышцы в спортзале или мозги на экзамене. Устаем от жары, устаем от холода. У человека всегда наготове отмазка. Впрочем, я знаю, почему хочу спать. Мы вчера ночью гудели.

И рассказал, как было дело. Как прошвырнулись по городу. Что отмочили мальчики. Как закинулись. Травил байки. Софи умела слушать собеседника, к месту вставить вопрос, в нужный момент понимающе кивнуть, засмеяться, по достоинству оценивая шутку. Софи знала часть правды — ей было известно, что ЮВе продает мальчикам кокаин, только не знала сколько. Даже приблизительно.

Откинулась. Посидели молча. Подслушивая треп за соседним столиком.

Вдруг спросила:

— А у тебя, кроме мальчиков, есть друзья?

Голова ЮВе заработала на максимальных оборотах, мучительно анализируя возможные варианты ответа. Блин, что бы такое соврать? Сказать, что, кроме мальчиков, друзей нет, все равно что сказать, что не ладишь с людьми. Сочинить какого-нибудь друга? Вымышленного персонажа. Нет, и так уже слишком много наплел, всего не упомнить. Нашел компромисс: решил сказать половину правды.

— Да так, зависаю иногда с другой шоблой. Да ты смеяться будешь.

— Почему «смеяться»?

— Да они того… гопники как бы.

— Гопники? — искренне изумилась Софи.

— Ну, типа да. Так, тусим, тренируемся. Расслабляемся, — сказал ЮВе и, будто оправдываясь, поспешил добавить: — Да они клевые ребята.

— Вот уж на кого-кого, а на тебя бы в жизни не подумала. Вроде знаем друг друга, а иной раз смотришь, вроде и нет. А когда ты меня с ними познакомишь?

Опаньки, просчитался. Хотя разве мог ЮВе предположить, что она так заинтересуется? Обычно ведь ей дела нет до других, не из ее круга. А тут ни с того ни с сего решила познакомиться с Абдулкаримом, Фахди и Хорхе.

Прикалывается, что ли?

ЮВе сделал над собой усилие. Стараясь сохранить невозмутимость. Сказал:

— При случае. Если выйдет.

Требовалось срочно сменить тему. Заговорил о ней. Испытанная уловка.

Спросил, давно ли видела Анну, других лундбергских девиц. Перемыть кости подружкам. Софи только дай. Интересно, думал ЮВе, в курсе ли Софи, как я чпокнул Анну там, на гульбарии в Левхелла-Горд. Хотя чего ей загоняться: уж полгода прошло.

Софи чем-то напоминала его сестру. Это сходство пугало его.

Различие между Софи и Камиллой было только одно: у Софи имелась изюминка, стиль.

Его вдруг осенило. А ведь Софи по-прежнему играет с ним, изображая недотрогу и не подпуская близко. Или этим она дает понять ему, что ЮВе сам должен пойти ей навстречу? Открыться. Впустить в свой мир. Рассказать, кто он на самом деле. Рассказать то, о чем боится говорить. Вот и Камилла такой была. Колючая, неприступная в отношениях с родителями, особенно с Бенгтом: закрыться всегда надежней, когда нет никаких родственных чувств. Выставляла колючки, чтобы не впускать в душу. И не от душевного ли одиночества запала на Брунеуса, этот кусок говна? Да и так ли нужен ответ на этот вопрос? ЮВе и сам не знал.

Через несколько дней подготовка к лондонскому вояжу шла полным ходом. ЮВе купил билеты на самолет. Забронировал отель люкс. Обеспечил ночные клубы «Чайнауайт», «Мейфэр», «У Мура»: внес в списки гостей наркоделегацию Абдулкарима. Заказал индивидуальную экскурсию по Лондону, персональный лимузин, забронировал столики в самых понтовых кабаках, пробил, где лучшие стрип-бары, надыбал у спекулянтов билеты на матчи «Челси», уточнил часы работы эксклюзивных магазинов — «Харви Николе», «Хэрродз», «Селфриджес».

Абдулкарим будет доволен. Одно напрягало: ЮВе не знал, с кем они встречаются и зачем. На его расспросы араб отвечал лишь: «Нас ждут великие дела!»

Частенько зависали у Фахди. Он, Фахди и Хорхе, иногда присоединялся Абдулкарим. Фахди крутил старые боевики с Ван Даммом, порево. Травил истории, как начистил кому-то репу, разлагольствовал о Зле с большой буквы «3» — США. ЮВе и Хорхе собирали воедино разрозненную информацию о своих связях, о барыгах. Выискивали новые склады, безопасные наркоточки, мутили новые схемы сбыта и, главное, провоза. В ближайшее время намечалась крупная поставка из Бразилии.

Чилиец был исполнен ненависти и решимости. У него были свои счеты: думал, как отомстить сербам, отпинавшим его в лесу.

А так ЮВе отдыхал душой в их компании. Простые ребята, без заморочек. Да, не такие утонченные, как его стурепланские гламурчики, но в целом интересы те же: бабы, бабки и дольче вита.

Как-то вечером у Фахди открылись ему и другие стороны кокаинового ремесла, о которых он доселе не задумывался.

Рассевшись на диванах, они с Фахди и Хорхе названивали барыгам, забивали встречи.

На заднем плане мелькали телекадры. Это Фахди в режиме медленного воспроизведенияпрокручивал фильм «Миссия невыполнима — 2».

Смачные, кровавые сцены, здоровенные плюхи и пинки. Фахди перся от такого месива.

Вдохновившись, стал вспоминать, как два года назад завалил одного пряника.

ЮВе поначалу принял рассказ за веселую байку.

Хорхе же принялся расспрашивать.

Поинтересовался:

— А не ссышь, что заметут?

Фахди усмехнулся и ответил кичливо:

— Я не ссу. Это пидоры ссут.

— Ну а вдруг айна нагрянет?

— А ты «Леона» смотрел?

— Qué?

— Не врубаешься?

— Ты чё, дома ствол держишь?

— Хабиби! Без базара. Айда покажу вам мой арсенальчик.

ЮВе аж подпрыгнул от любопытства. И побежал за Фахди в спальню. Скрипнула дверь шкафа. Фахди пошарил в его недрах. Выуживая что-то, бросал на кровать. ЮВе сперва не понял, что перед ним. Потом разглядел: обрез, выпиленный из охотничьей двустволки винчестер. Пять желтых коробок с патронами той же марки. Два пистолета «глок». Мачете с намотанной на ручку изолентой.

А Фахди вдруг весь просиял по-детски:

— А вот моя гордость. — И с этими словами извлек из шкафа автомат АК5. — Шведский, боевой. Круто, да?

ЮВе не подал виду. Но сам был в шоке — дом Фахди оказался настоящим бандитским логовом. Мощным военным бункером посреди заштатного микрорайона.

А у Хорхе рот до ушей.

ЮВе даже забыл позвонить Софи позже, когда вернулся домой.

И долго еще ворочался в постели.

33

Мрадо же дебютировал на поприще миротворца. С блеском. Пожалел даже: эх, кабы знал раньше, забабахал бы карьеру в ООН. Тут же одернул себя: ебать ее в сраку, ту ООН, — так предать сербов!

Последние три недели только и делал, что забивал стрелки с паханами. Видел Магнуса Линдена — правого экстремиста, быковатого и тормознутого главаря «Волчьего братства». Ахмада Гафани, лидера «Фитья-бойз», с блатной наколкой «3. Л. О.» на шее — «За все легавым отомстим» (классика!). Насера — лидера албанских. По-шведски двух слов связать не может, но при этом умудряется ежегодно «обувать» шведов на несколько лимонов. Эти братки реально держали шишку. Психи. Ни авторитетов. Ни царя в голове. Ни каких-то осмысленных планов. Мрадо понял: сербы пока все же покруче будут. Других надо организовать.

Тем временем «Ангелы ада» и «Бандидос» снова взялись воевать. В замесах уже полегло два бойца — по одному с каждой стороны. «Фитья-бойз» все рядились с «Прирожденными гангстерами»: кинув на пару три инкассаторских груза, никак не могли поделить награбленное. В Кумле шли разборки между «гангстерами» и «бандидос». В Халле кто-то из «ангелов» на днях замочил одного из людей Насера: шмальнул из ствола. Бац-бац — четыре дырки в горле. Как с куста.

Итак, в стокгольмских джунглях с прилегающими саваннами разразилась настоящая третья мировая. А тут еще пидоры легавые со своей «Новой»! Мрадо был уверен, что это полиция мутит воду. Стравливает бригады, разжигает ненависть, грея на этом потные ручонки. Пацаны с готовностью стучали, сливая своих недругов. Шли на риск, меньше парились о собственном тыле и безопасности. А копам только того и надо — пускали корни. Доили информаторов. Итог: тридцати пацанам навесили срока.

Сейчас Мрадо ехал в промзону Туллинге, что по соседству со штаб-малиной «Бандидос». Был у Мрадо принцип — забивать стрелки на нейтральной территории. Потому в бункер «Бандидос» идти отказался.

Ночь проворочался, устал хуже собаки. Проснулся — половина четвертого. Постель потная. Вонючая. Простыня сбилась комом. Из головы нейдут воспоминания о Ловисе. Как играли. Во дворе, в комнате, на диване перед видиком. Как лепили снеговика: Ловиса вставила ему нос, пожертвовав мелком. Бессонница изматывала. Виски не выручал. Мрадо включил стерео, послушал сербские баллады — тоже не помогло. Вырулить несколько дней, когда спишь по три-четыре часа, — еще туда-сюда. Но не неделями же! Надо что-то менять по жизни.

Третьего дня пересекся с одним байкером. Через него забил стрелку с Юнасом Хааконсеном, лидером стокгольмских «Бандидос», предложил перетереть кое-какие темы. Сказал номер одной из мобил. Двух часов не прошло — эсэмэска. С местом. Временем. И словами «приходи один». И все. Хааконсен в своем репертуаре, если верить тому, что рассказывают о нем пацаны. Сплошная бондиана. Перестраховка. Мрадо: клоун, мля, развел тут шпионский роман про холодную войну.

С Хааконсеном Мрадо пересекался в прошлом году, когда играли в гольф. Забацать гольф-клуб для братвы круто придумал один авторитет из «Прирожденных гангстеров». Все пацаны, отмотавшие по два года или дольше, получили «зеленую карту». В прошлом году гангстер-турнир провели в Ульриксдале. Сорок два участника. Шеи в три обхвата, плечи сизые от наколок. В такой компании даже Мрадо чувствовал себя салагой. Вот там бы покалякать насчет раздела рынка, да не было у Мрадо тогда такой задачи, к тому же там на поле, сто пудов, «жучков» понатыкано — в каждой лунке, в каждом бункере, на каждом грине.

Что полезно знать о «Бандидос»? Созвездие «Бандидос» — ярчайшее на гангстерском небосклоне Центральной Швеции. Берут к себе бойцов из фарм-клуба «Экс-тим», в котором отжигает самая закаленная иммигрантская братва. Две малины в Стокгольме: в Туллинге и Больсте. Из последних подвигов — похищение «ангела». Отыскали несчастного через три дня. На коже живого места нет — вся в подпалинах от сигарет, бычковали через сантиметр. Леопардовая шкура, в натуре. Коленные чашечки вдребезги. Ногти — с мясом. Однако, как показало вскрытие, умер чувак по другой причине: перед смертью его под завязку «заправили» бензином. Стоит ли после этого удивляться, что байкерские бригады замесились не по-детски.

Бизнес у «Бандидос» почти не отличался от «ангельского», разве что больше наркоты толкали. А в остальном та же байда: контрабанда водки, рэкет, финансовые махинации типа подделки накладных, мухлежа с НДС. Ну и до кучи — торговля героином и ганджой.

Путь в Туллинге Мрадо сверял по дорожным знакам. Бесконечно тащился от своего «мерина». От каждого поворота руля. От восьмицилиндрового мотора. От пухлых кожаных сидух. От широченной резины.

Сбавил скорость — мотор заурчал, чисто зверь. Кайф, да и только!

Фоном трещало радио. Сперва кости кому-то мыли, но вот дали новости. Снова ботва про войну Штатов на Ближнем Востоке. В Мрадо боролись два чувства. Он и ненавидел пиндосов, и радовался, что те наваляли мусульманам. Силы света против тьмы. Европа против Востока. Извечная миссия сербов. И хоть бы кто спасибо сказал! За то, что сотни лет бились. Держали европейскую дверь на замке. Умирали за правое дело. Мрадо тоже поучаствовал. А теперь все ноют — ах, работать заставляют, ах, фундаменталисты проклятые. Сами виноваты. Сербы помогали чем могли. А вы всем миром взяли и жестко отымели их, и Штаты в первом числе. Сербский народ ни при чем.

Убавил громкость. Какая тоска эти автобаны! На следующей неделе надо свозить Ловису в Кольмгорденский дельфинарий. Может, окольными путями добраться? Для разнообразия.

Небо хмурилось. Февраль, походу, самый отстойный месяц. Солнце уже четыре недели луча не кажет. Машины вокруг убогие, по уши залеплены кашей из снега и грязи. Тоска!

Проблем невпроворот. На смену радио пришла тревога — затянула свою монотонную песнь.

Радован уже почти не доверяет ему. Походу, эта шняга его давно разъедает, решил Мрадо. Чем больше размышлял, тем больше приходил к мысли, что Радо вообще никогда ему не верил.

Кое-какие дела Мрадо утаивал — например, не говорил, что прачечные из видеопрокатов вышли не ахти. Главное: ни слова о том, как собирается перекроить рынок в свою пользу. Радо и так выбесился, когда Мрадо хотел отщипнуть себе кусок побольше. Предъявил Мрадо за косяк в «Мельнице». Слава яйцам, еще отскочил — не навесили срок. А могли, кабы Мартин Томассон не отмазал, личный адвокат сербской братвы.

Мрадо чувствовал, что надо как-то прикрыть свой тыл от заморочек Радована. Надо бы с Ненадом перетереть.

В актив можно занести, что угондошил Хорхе. А еще важнее, что никто не поделит рынок лучше Мрадо, когда вышли такие вилы между бригадами.

Падали мокрые снежинки. «Дворники» медленно елозили по стеклу. Усилил обогрев стекол. Руки висят на руле. Движения стесненные — нормально рулить мешал броник.

Свернул в Туллинге. Доверился дорожным указателям.

Через семь минут прибыл на место. К веренице серых, приземистых складов. Сугробы на крышах. Зеленые контейнеры в ряд. На одном из домов у дороги вывески «Рагнсельс» — фирмы по вывозу мусора. Территория огорожена. Мрадо знал, что байкеры обретаются не здесь, чуть подальше. Но по-любому чувствуется, что это их район. А, не один хрен: пусть только рыпнутся, огребут конкретно — в человекотрупах.

Остановился. С минуту подождал в машине. За голенищем сапога укромно притаилась выкидуха. Вытащил револьвер, полная обойма. В ствол патрон не досылал — старая добрая мера предосторожности. Последнее: отправил эсэмэску Радо: «на месте, жди вестей через 2 часа макс./М».

Вздохнул.

Впервые такое, чтоб одному идти на стрелку. Прежде Ратко всегда был на подхвате.

Закрыл глаза, посидел так секунд десять.

Дай бог, чтоб обошлось без косяков.

Вышел из машины. Снежинки крупными хлопьями облепили брови. Видимость — так себе.

Поодаль, с другой стороны забора, нарисовались двое. Направились к Мрадо. Тот стоял спокойно. Руки по швам. Вот уже можно разобрать отчетливей. Бугаи. Косухи, на нагрудных карманах нашивки, цвета «Бандидос». У одного черная борода, сам, судя по видухе, из чурок. На голову бандану нацепил. Другой — блондин, рожа рябая от шрамов.

Сняв кожаную крагу, бородач протянул пятерню:

— Мрадо?

Мрадо пожал руку:

— Он самый. А ты кто будешь?

— Вице-президент стокгольмской чапты. Джеймс Халиль. Ты один пришел?

— Как договорились. Я свое слово держу. Какие-то вопросы?

— Да нет, все путем. Милости прошу. Хааконсен скоро будет. Идем.

Базарить Мрадо умел. Вначале было слово «уважуха». Говорить скупо, жестко. Не давать слабины. Предъявлять, если есть за что. Но всегда с уважением.

Подошли к одному из контейнеров. По снегу пролегли глубокие следы от грубых байкерских казаков. В тридцати метрах вдруг задрынчал грузовик. Кто-то выезжал с территории. Мрадо прислушался, с той же стороны доносились еще какие-то звуки. Понял, там рабочий день в разгаре.

Джеймс вставил ключ в здоровенный амбарный замок, висевший на двери грузового контейнера. Открыл. Зажег свет. Мрадо различил столик. Три стула. Бутылки на столе. На потолке строительная лампа. Просто. Удобно. Ловко.

Перед тем как шагнуть внутрь, сказал:

— Надеюсь, без палева.

Джеймс смерил его взглядом. Хотел было подколоть, но передумал:

— Само собой. Мы с вами по одним понятиям живем. Действуй незаметно!

Джеймс выдвинул стул. Косуху снимать не стал. Пригласил Мрадо присесть. Рябой встал на шухере у входа. Джеймс сел за стол. Предложил выпить. Плеснул Мрадо вискаря. Обменялись любезностями. Пригубили. Стали молча ждать.

Прошло три минуты.

Мрадо решил: не явится через пять минут, срываюсь.

Перевел взгляд со стакана на Джеймса. Недоуменно приподнял бровь. Джеймс врубился:

— Он с минуты на минуту будет. Мы и не думали тебя задерживать.

Ответ удовлетворительный. Главное, чтоб рассекали, с кем имеют дело.

Через две минуты дверь контейнера распахнулась. На пороге возник Хааконсен, пригнувшись, вошел.

Мрадо встал. Дал краба.

Хааконсен сел на третий стул. Джеймс налил ему виски.

Юнас Хааконсен: шпала высотой метр девяносто пять, а то и выше, волосы забраны в лошадиный хвост, жидкая светлая бороденка. Глаза навыкате, белки с кровавыми прожилками. Косуха с уже знакомыми цветами. На спине «Bandidos МС, Stockholm, Sweden». Выбито во-от такими буквами. Вкруг эмблемы во множестве вышиты мачете. Глаза с безуминкой. Такие же стеклянные, как у некоторых бойцов Аркана. Немигающие, акульи. Как у повернутых на бóшку берсерков. Готовых хоть сейчас ринуться в бой.

Таких пацанов, как Хааконсен, любой нормальный человек обходит за версту. Да что там: полная столовая зэков разом припухнет, стоит такому чуваку повысить голос.

Стянул с себя косуху. Походу, мороз ему был нипочем. Под косуху поддета жилетка. Под жилеткой футболка с длинным рукавом. Знакомая надпись: «We are the people your parents warned you about». Затылок — сплошной портак. Под одной мочкой уха наколоты эсэсовские руны. Под другой — аббревиатура ВМС: «Bandidos Motor Club».

На выпендреж Мрадо было насрать. Но глаза… Сколько же повидали эти глаза! Мрадо знал. Да все знали. Дания. Юному Хааконсену девятнадцать годков. Он тогда заправлял шайкой на юге Копенгагена — грабил почтовые отделения и толкал легкую наркоту. Один случай был громким. Брали почту в центре Скандеборга. Втроем. Нагрянули как раз, когда инкассаторы забирали выручку. Из оружия: дробовик да два топора. Один инкассатор быстро сориентировался. Успел закрыть инкассаторскую сумку. Да только Хааконсен сориентировался еще быстрее: сгреб сумку с инкассатором в придачу — и айда. Где-то по пути одну тачку бросили, взяли новую. Утекали проселками. Охранник всю дорогу в багажнике скучал, точно в фильмах про американскую мафию. Нашли его на третьи сутки. Валялся в придорожной пыли в окрестностях Скандеборга. Башка обмотана собственной майкой. Все тело запеклось в крови. Врач майку с башки сдернул — а зенок-то и нет. Хааконсен прессовал охранника, код от несгораемой сумки выпытывал. Тот кода не знал. Хааконсен настаивал. Охранник — знать не знаю. Тогда Хааконсен взялся большими пальцами да и выдавил несчастному глаза. Один за другим. Три недели бегал от полиции. Наконец добегался. Впаяли ему пять лет, сжалились по малолетству. Вышел уже через три. Озлобленный пуще прежнего.

Хааконсен отхлебнул вискаря. Сказал с легким датским акцентом:

— А, злодей Мгадо собственной персоной! Ну и скольких гагдеопщиков на этой неделе вздгючил?

— Да сколько ни вздрючил, все мои, — усмехнулся Мрадо, — надо же как-то физическую форму поддерживать.

Но сам удивился. Чудно: выходит, Хааконсен слыхал о замесе в «Мельнице».

— А как сам кгестный батя?

— Да ништяк. Живет не тужит. Бизнес на мази. Ты сам-то как?

— Лугше усех. «Бандидос» у Стокгольме — это надолго. Лугше не связывайся.

Шутка или угроза?

— Не связываться с кем? С механиками и автослесарями?

— Не, я не про «Ангелов ада»!

Мрадо с Хааконсеном громко заржали. Джеймс ухмыльнулся.

Отлегло. Обсосали «мерин» Мрадо, непогоду, последние слухи, последний случай, как одного из албанских замочили шариковой ручкой. По мнению Хааконсена, сработал профи:

— Попасть в нужное место любой дурак сможет, но так провернуть, чтоб сразу наповал, — уметь надо.

Поговорив ни о чем минут десять, Мрадо перешел к делу.

— Думаю, ты в курсе, чего я пришел.

Мрадо посмотрел Хааконсену в глаза.

— Догадываюсь. Один вогобушек начиикал, что ты устгечался с Магнусом Линденом и Насегом.

— Стало быть, знаешь, чего хочу.

— Есть такая мысль, что желаешь ты остановить наши газбогки с «ангелами».

— Ну, примерно так. Дай растолкую.

— Позже гастолкуешь. Сначала я тебе гастолкую наши понятия. Мы люди чести. Увеген, как и вы, сегбы, пацаны с понятиями. Но со своими. «Бандидос» — это одна семья. Тгонул одного — почитай, тгонул усех нас. Знаешь, как у звегя: отхвати ему коготь, усе тело ломит. Два месяца назад они завалили Джонни Кагл…, ну, Бонанзу. В Седегтелье прямо на базагной площади. Бонанза со своей геглой и двумя бгатанами как газ купил бухла. Четыги дыгки в животе, но спегва они шмальнули у спину. На глазах у его подгуги. Полчаса истекал кговью. Пегвый выстгел в спину, сечешь? Он даже не успел обегнуться.

— Я тебя уважаю, конечно, но извини — я в курсе этой темы.

— Погоди, дай мне дойти до сути.

Делать нечего. Не хотелось портить общую атмосферу. Мрадо кивнул — мол, продолжай.

— Бонанза был мне бгатом. Вгубаешься? Названым бгатом. Мы такого не спускаем. «Ангелы» заплатят по-любому. Догого, блядь, заплатят. Заказчика мы завалили еще месяц назад. Тепегь на очегеди тот гондон, котогый в ответе за все это мочилово.

Секунд десять помолчали. Взгляды прикованы друг к другу.

— Поквитаться за брата по оружию — не вопрос, это ваше право. Но вы уже отомстили, сам сказал только что. Если не ошибаюсь, Микке Линдгрена твои люди покрошили. Око за око, ежу понятно. Теперь важно вовремя остановиться, а то ведь сами себя под монастырь подведете. Вопрос не в том, прав ты или нет, а в том, что обстановка сейчас непростая. Сейчас не до ваших разборок с «ангелами». Юнас, мы в этом городе пасемся куда дольше вашего. Это сегодня ты крут, и я уважаю твою хватку, реально уважаю, но пойми: я в первый раз сломал человеку ребра, когда ты еще на велике гонял и жвачку за друзьями дожевывал. Ты еще тырил пирожки из супермаркетов, когда я поднял первый миллион на коксе. Я знаю возможности этого города. Тут места всем хватит. Если разрулить по уму. Скажи, с какого перепугу мы с тобой мерзнем в этом занюханном ящике? В такой дубак? Ты сам знаешь ответ. С такого, что нас обоих пасут копы с их «Новой». Операция хренова. И они, сука, не дремлют. И если ты будешь думать не о том, как покруче наебать легавых, а только о том, как отыметь «ангелов», ты подставишь всех своих байкеров. Мы тратим силы на разборки, а копы выцепляют наших — поодиночке. Так давай же вместе нагнем этих пидоров.

Мрадо убеждал и убеждал Хааконсена. Тот наотрез отказывался мириться с «ангелами», но внимал с интересом. А то и кивал в знак одобрения. Что-то предлагал сам. Раздухарился. Джеймс Халиль что был, что не было — не проронил ни слова. За час Мрадо с Хааконсеном успели все перетереть.

С небольшими оговорками президент «бандитов» согласился по всем пунктам.

В итоге стороны достигли предварительной договоренности.

Мрадо махом осушил стакан. Хааконсен поднялся. Встал и Джеймс. Открыли дверь. Первым вышел Мрадо. На улице мело и мело.

По дороге домой Мрадо задумался. Уговор с байкерами, походу, на мази. Хааконсен согласился отступиться от гардеробов в центре. Снизить продажу кокса в центре. Финансовые аферы мутить, как мутил. В обмен может усилить остальной рэкет. И толкать больше ганджи.

Вот и отлично. И Радовану хорошо. И Ненаду хорошо. А лучше всех — Мрадо. Гардеробы спасены, можно курить бамбук.

Позвонил Ратко. Перекинулись парой слов.

Потом решил набрать Ненаду, ближайшему из своих подельников. Рассказал, как прошла стрелка. Ненад обрадовался не на шутку.

— Ненад, походу, нам бы с тобой с глазу на глаз о собственных делах перетереть. Что скажешь?

Мрадо впервые делал предложение, сильно попахивавшее бунтом против сербского барона. Если ошибся в Ненаде, дни его, оперируя компьютерными терминами, сочтены до единицы и нуля.

34

Фишка в том, чтобы ввозить напрямую. Брать из первых рук, в Южной Америке. Пока же прямого выхода на картели нет. Жидковата их бригада для этого. Но по-любак: сила мысли Хорхелито, помноженная на замазки Абдулкарима, поможет срубить джекпот.

Главное — ввезти. Как можно больше, с минимальным риском.

До сих пор возили мелкими партиями. В глотателях, в бандеролях, в бутылках из-под шампуня и тюбиках из-под зубной пасты, в конфетных фантиках. Однако, чтобы развернуться, надо наращивать обороты.

Основная задача Хорхе — обеспечить импорт. Сбагрить не проблема. Загвоздка в том, как надыбать товар.

Хорхе неделями жил по одному расписанию: следил из машины за домом Радована, мутил схемы ввоза на хате у Фахди, вербовал барыг в южных пригородах.

Бабки нужны, чтобы отомстить Радо.

Вендетта нужна, чтобы нарубить еще больше бабок.

Жизнь в бегах. Ненависть, проекты и сон — никаких заморочек.

Жизнь его теперь целиком зависела от благосклонности Абдулкарима. Удивительно еще, как араб не запретил Хорхелито сводить личные счеты. Походу, не просек масштабов вендетты, не врубился, что латинос надумал конкретно урыть наркобарона. В глубине души Хорхе чувствовал себя в долгу перед арабом за то, что тот подобрал его, дал кров, выходил. Абдулкарим немало потратился на Хорхелито. Сделал для него столько, что бабками не измерить. А сам ничего не попросил взамен. Но чилиец-то смекал: долг платежом красен.

И вот сегодня прибывает первая конкретная партия, месяцы подготовки. С бразильской курьершей. Ништяк!

Искали такую, чтоб не привлекала лишнего внимания. Хорхе пробил по ней все, что нужно. По своим каналам в Сан-Паулу. Зовут Сильвия Паскуаль де Писарро. Двадцать девять лет. Живет в Кампу-Гранди, недалеко от Парагвая. Безработных там пруд пруди. Окончила только три класса. В восемнадцать родила. С тех пор поселилась с дочкой у матери. Второго ребенка родила в двадцать. Третьего — в двадцать два. От отцов ни слуху ни духу. Мать Сильвии работает на швейной фабрике, страдает от чахотки.

Вычислить несложно: семейка на краю бездны. Сильвия за пригоршню реалов пойдет на что угодно. Жалко? Ничуть. Life is life. Хочешь жить — умей вертеться. Хорхе не привыкать.

Поставку замутили, как наказал Хорхе. Купили два больших чемодана «Самсонит магнезиум лайт». Хитрость в том, что выдвижные алюминиевые ручки у этой модели полые. Снимаешь резиновую накладку, берешь сверло четыре миллиметра, буришь отверстие. В одну ручку влезает кило шестьсот чистого кокаина. На улице за такую партию срубишь лимона три, а то и больше. Влегкую.

Потом вставляешь шарики, скатанные из полынного порошка. Это чтобы отбить нюх у овчарок, натасканных на наркоту. Запаиваешь отверстия. Ставишь на место резинки. А дальше пусть шмонают, хоть обшмонаются. Хоть наизнанку Сильвию вывернут, обыщут с головы до пят, просветят, на трое суток на очко усадят. От винта.

Но Хорхе и этого мало. Сам себе твердит: никаких импровизаций. Сколько хитрых задумок провалилось лишь из-за того, что таможенники жопой чуяли палево. Заподозрят кого, с живого не слезут. Хорхе на всякий случай подробнейше проинструктировал Сильвию через своего бразильского знакомого. Заставил выучить наизусть: она едет к своим шведским родственникам, живущим под Стокгольмом. Погостит неделю. Снабдил номером телефона, вдруг спросят: дал один из своих анонимных номеров. Назвал адрес дома: там жил крестный Фахди. Велел купить шмоток на пятьдесят с лишним долларов, чтоб не заявилась в Швецию неграмотной и нищей изаурой с бразильской фазенды. Заставил выучить несколько простейших фраз по-английски. И главное: послал ее окольным путем, через Лондон, чтобы по билету не поняли, что прилетела из Рио.

Должно срастись.

Суббота. Полдень. Безоблачное небо. Ну наконец-то.

Хорхе прильнул к ограде, шедшей вокруг желтой церкви на Оденсплан. Перед ним как на ладони лежала гостиница «Оден». Хорхе торчал здесь уже два часа. В ожидании Сильвии Паскуаль де Писарро.

Уже час, как должна прибыть. Хорхе немного напрягся, но так — вроде все под контролем.

Позвонил в Арланду, рейс опоздал на полчаса. Может, у нее с автобусом накладка вышла? Паспортный контроль тормознул? Собаки учуяли? Копы в аэропорту запалили? Нет, Хорхе верил в свой фарт.

Подальше, на Карлбергсвеген, в пределах видимости, ждали две тачки — одну Петтер угнал, другую взял напрокат Мехмед на липовые права. Уровень!

Подельники: Петтер и Мехмед — грамотные пацаны. Развернулись конкретно. Хорхе рулит и мутит схемы. Петтер и Мехмед толкуют с подручными и барыгами, зачищают контакты, толкают, заведуют сорочьей почтой. Приносят барыши. Оба — из пригорода. Оба — сами не прочь вырубить по дорожке.

Петтер: мечтатель с южного «раёна». Каждый раз, подбираясь к городу ближе Лильехольмена, думает, что попал за границу. Топит за «Хаммарбю». Палит бабло на гулянках. Лучший канал сбыта дури шведским работягам.

Мехмед: тунисец. Толкает иммигрантам/гопникам. Любит пофорсить, рассекая на своей «Ауди-А4» по центру Ботчюрки. Первый парень на деревне.

Сейчас Мехмед сидит в одной из тачек. Ему предстоит зайти к Сильвии, как только та заедет в гостиницу. Выпотрошить чемоданы. Отнести кокс в машину. И ехать на хату к Петтеру. Сдать товар. Петтер взвесит его, заценит качество, рассует по пакетам. Отнесет пакеты Хорхе. Задумано — не подкопаешься.

Задача Хорхе — приглядывать за помощниками. Петтер и Мехмед, что и говорить, пацаны ровные, но ради бабла на всякое горазды. К примеру, кинуть Абдулкарима и Хорхе на партию снежка. В таких делах никому веры нет. Хорхелито не лыком шит, лишний раз подстраховался — нанял еще одного пряника — своего старинного клиента, компьютерщика, бравшего когда-то у него дурь. Нанял на день. Компьютерщику надо было разыграть шоу с проверкой. Сидел он в третьей тачке, чуть дальше, на Оденгатан. Хорхе доволен собой: умница Хорхе, круто придумал!

Ждал. Ожидание напомнило ему о часах, проведенных перед домом Радована. Правда, там непонятно чего ждал, а тут-то картина маслом.

Задумался. Что дала слежка за Радованом? Главный итог: теперь Хорхе ненавидит сербов уже всей душой. Пуще прежнего. Дышит ненавистью. Питается ненавистью. Грезит ненавистью. Как отгрузит Мрадо бейсбольной битой — по коленям, по щам, по лбу. Как нашпигует Радовану пузо дробью. Одернул сам себя. Не пори горячку, мысли логически. Как торпедировать Радована без риска, чтобы самому не потерять пропитание?

Дарко слил ему ценный компромат. Хорхе справлялся о Ненаде. Бугор неслабо зашибает на прошмандовках. Хорхе и раньше слыхал о нем. Ненад среди барыг тоже слыл авторитетом. Никто, правда, не знал почему. Просто слыл. И никто не мог сказать, чем именно повязаны Радо и Ненад. Ничего, скоро узнаем. Хорхе не сомневался. Есть у него одна ниточка.

Поинтересовался у кентов, захаживавших насчет клубнички попользоваться. Таких хоть отбавляй — вон тот же Фахди.

Такая тоска — ждать эту Сильвию Паскуаль, блин, де Писарро!

Давеча. Уговорил Фахди взять его с собой в бордель. Пошел с ним в апартаменты на Халлонберген. Проходные балконы, гулкие лестничные пролеты, жухлые цветы в горшках. Перед тем как войти, Фахди трижды звонил по телефону. Объяснил Хорхе: новых клиентов пускают только по знакомству. Придя впервые, клиент знакомится с мамкой, Еленой, и называет ей настоящее имя. Та дает ему погоняло или пароль. Правило: настоящее имя никуда не записывается. Девочки тоже придумывают себе имена. Клиенты приходят по рекомендации тех, кто уже бывал здесь. Мамка, походу, как-то умудрялась наводить справки о своих клиентах.

В Сети у притона была собственная веб-страничка: ни телефонов, ни адресов, сам сервер где-то в Англии, на страничке фотографии девочек. Можно перебирать и ковыряться, не выходя из дому. Пригласить на дом или самому отправиться на Халлонберген. Фахди предпочитал апартаменты.

Хорхе думал, что увидит хоромы.

Наивный: апартаменты оказались задрипанным клоповником, в каких Хорхе и бывать-то не доводилось. Чем-то недобрым повеяло на него еще в парадном. Холл был оклеен красненькими обоями. Два бархатных дивана, засиженные мухами, и искусственный ковер, прикидывавшийся настоящим. Разило потом и табачным дымом. В довершение безобразия откуда-то доносились песни Тома Джонса. Пошлятина.

Хорхе и Фахди даже не сняли курток. К ним выплыла бабенция. В боевой раскраске. Коротко стриженные волосы, рыжий перманент. Необъятные буфера. Ногти длинные, загнутые, как пить дать накладные. На шее бусы из пластмассового жемчуга. Пальцы не гнутся от нанизанных перстней. Прикид чудной, Хорхе таких и не видывал. По виду вроде как пиджак, все прилично, но, когда бабенция встала к нему спиной, Хорхе явилось вот такенное острое декольте до самой кормы. По-шведски бабенция изъяснялась не ахти. Фахди она узнала. Поздоровались. Хорхе просек: походу, и есть та самая мамка Елена.

Хорхе с Фахди уселись. Подождали.

Через пятнадцать минут в холл вышел «господин». Прошмыгнул, поворотившись лицом к стене. Негласный уговор: при встрече в другом месте надо сделать вид, что незнакомы. Мамка увела Фахди. Дверь на кухню была приоткрыта. В просвет Хорхе различил стол, на нем кофемашина. Чудно. Мамка сидит в притоне и гоняет кофеек, ровно какой-нибудь клерк в офисе.

Еще через пять минут бабенция повела Хорхе в номер. Посреди комнаты стоял широкий траходром. Неряшливо заправленный. Кресло. Опущенные жалюзи. На траходроме шлюха.

Хорхе замер на пороге. Уставился на шлюху. Худая. Нос маленький. Раньше, походу, симпотная девка была. Сейчас — бесцветная. Одета в серый лен. Черные чулки. Микромини-юбка. Шпильки. Типичнейшая минетчица.

Нет, ошибся. Она все же ничего, симпатичная, да и смотрит на него во все глаза, так же как он на нее.

— Привет! — сподобился Хорхе.

— Привет, красавчик! Как дела? Твой первый раз здесь?

Сильный акцент выдавал в ней уроженку Восточной Европы, но разобрать можно. Супер. Хорхе специально попросил дать ему девочку, говорящую по-шведски.

— Сколько стоит минет?

— Четыреста. Для тебе. Ты — пупсик.

— Хорош нести лабуду. Я дам тебе пятьсот. А ты мне за них кое-что расскажешь.

— А что? Хочешь, я говорила плохие словечки?

— Чё?! Не, я хочу, чтоб ты рассказала мне, как попала в Швецию.

Девица напряглась. Не ожидала. Походу, в беседах ей было велено ограничиться сабжами «ебли», «хуя» и «пизды», о прочем — ни-ни.

Хорхе попытался успокоить ее.

— А, забей. Плачу триста за минет.

На том и порешили. Девица расстегнула ему ширинку на брюках.

Стянула вместе с трусами.

Член не подавал признаков жизни.

Принялась отсасывать.

Странное чувство. Смущение.

Хорхе не мог поверить — думал, вообще ничего не почувствует. Просил девку остановиться. Голова закружилась.

А девка точно не слыхала — сосет, как сосала. Вернее, слыхала, да только ей дела нет, что клиент побледнел и осел на кровать.

Минуты две помолчали. Потом Хорхе вынул лопатник.

Зашел по-новой:

— Так и быть, дам тебе штуку, если расскажешь мне о Ненаде. — И показал ей две пятихатки.

Неожиданно она согласилась. Видимо, решила: раз он заплатил за секс, значит, не из полиции. То есть превратился в привычное ей существо: клиент — он клиент и есть.

— Я мало знаю. У нас все слышал о Ненаде, — вяло отозвалась девица.

— Да? И что же вы о нем слышали?

— Ненад — босс. Ненад — опасно для жизни. Они его бояться.

— Кто — они? Девочки, которые тут работают, или сутенеры ваши?

— Да все: девочки, сутенеры. Клиент. Ужасные вещи творил. Служит на мистер Р.

Хорхе про себя: говорит много, а по сути — голяк. Спросил:

— И что же он такого натворил?

— Насильничал, бил, гадости, гадкие вещи заставлял девочкам. Все бояться. А я блювала на него.

— А сам мистер Р.? О нем говорят чего?

Девица глянула на чилийца. Ему показалось, что она улыбнулась.

— Мистер Р.? Говорят, он везде с пушком ходит, если кто поперек скажет, так прибьет. Он в Стокгольме босс. Более круче Ненада, который сутенерам босс, а те босс над нами. Они говорят, мистер Р. холодный, как отморозок. От него сила пахнет. От него воздух плохо воняет. Только они преувеличивают. Никакой он не холодный. И неплохо воняет. Он духами «Хуго Босс» воняет.

Хорхе посадил ее рядом с собой. Была в девчонке какая-то изюминка. Какая-то неуловимая, но была. Сто пудов.

Стук в дверь. Хорхе вскочил.

На пороге возникла мамка. Хотела спросить, скоро ли управятся. Увидала, что оба уже одеты. Хорхе засобирался. Девица кивнула.

Мамка выпроводила Хорхе в холл. Там Фахди уже разводил беседы с каким-то амбалом в толстовке, поверх толстовки — пиджак.

Хорхе с Фахди вышли наружу.

— С кем это ты базарил?

— Да горилла местная. К девочкам приставлен. Не работа — сказка!..

Хорхе очнулся от своих раздумий. Проверил мобилу. Вернулся к хлопотам — Оденплану, ожиданию курьерши, Сильвии Пас… как ее там… Писарро.

На дисплее высветились цифры. Узнал номер, прежде чем раздался сигнал. Звонил Мехмед.

Поинтересовался, почему ничего не происходит.

Сильвия давным-давно должна была явиться. Какой-то косяк.

Поговорили.

Стали ждать дальше.

Хорхе не спускал глаз с гостиницы «Оден».

С другого конца улицы подъехало такси «Топ-кеб». Фиксированная стоимость доставки из аэропорта Арланда — триста пятьдесят крон. Первым вышел таксист. Открыл багажник, вынул два чемодана «Самсонит». Следом из машины вышла пассажирка.

Походу, она самая. Черные джинсы, черное шерстяное пальто. Шапка с ушами.

Сильвия Паскуаль де Писарро. Ну наконец-то.

Покатила чемоданы в гостиницу. Под колесиками заскрипел гравий.

Хорхе остался на посту. Мехмед в машине ждал его отмашки.

Чилиец выждал минут десять, наблюдая за входом. Никто не вошел и не вышел. Добрый знак. Кабы упали на хвост, уже бы вломились в гостиницу, чтобы повязать курьершу с поличным при передаче товара.

Позвонил на ресепшн. Спросил, не заехала ли к ним в гостиницу такая-то. Администраторша назвала прямой номер. Набрал Сильвии. Та ответила. Английский — туши свет. Таможню прошла без заморочек. Хвоста не заметила. Походу, все чики-пики.

Хорхе скинул сообщение Мехмеду. Тот вошел. Мехмед должен был заказать обед и отправить его с официантом в номер. Когда горничная вернется, спросить у нее, есть ли в номере кто, кроме Сильвии. Если Сильвия одна — подняться и забрать кокс.

Хорхе обошел кругом гостиницы. Стал наблюдать за входом с другого угла.

Ждал.

Телефон на изготовку. Чтоб срочно набрать Мехмеду: вдруг в гостиницу заявится какой-нибудь мутный хмырь. План «Б» на случай шухера: Мехмед выкидывает дурь в окошко со стороны Хагагатан. Хорхе хватает товар. Скачками к тачке. Рвет с места.

Впрочем все было тихо.

Смеркалось. На вертикальной вывеске тускло светились желтые неоновые буквы.

Прошло десять минут. Хорхе рассчитал, что выемка кокса займет до четверти часа.

Прошло еще пять минут.

Вышел Мехмед. Почесал затылок — значит, все пучком. В руке бумажная сумка из «ЫК». Тунисец зашагал к машине. Хорхе наблюдал издали. Хвоста не видать.

Хорхе видел, как из машины на Оденгатан вышел его собственный контролер — компьютерщик. Тютелька в тютельку.

Компьютерщик пошел навстречу Мехмеду. Сошлись как раз у машины. Остановились. Хорхе знал, о чем пойдет речь. Обменяются заученными приветствиями. Воскресенье, на улице людно. Хошь не хошь — без театра никуда. Компьютерщик громко спросил, чем это Мехмед разжился в «NК». Курткой, ответил Мехмед. Компьютерщик с любопытством заглянул в сумку.

С проверкой покончили быстро. Компьютерщик сунул руку в сумку.

Вынул.

Облизал палец.

Дегустирует.

Еще секунд сорок потрепались ни о чем. Разошлись. Мехмед сел в машину. Тронулся.

Компьютерщик двинулся дальше по Карлбергсвеген, набирая что-то по мобиле.

Пришла эсэмэска: «чисто».

Ага, Сильвия и Мехмед не подкачали. Товар в сумке реальный. Круто ты придумал с этим айтишником, Хорхелито, жесть!

Хорхе поехал следом. Нагнал Мехмеда, когда тот остановился на красный на Далагатан. Пристроился сзади.

Поехали дальше.

В Сэтру. На хату к Петтеру. Хорхе посматривал вокруг. Вычислял подозрительные тачки. Не едут ли за ними слишком долго. Они с Мехмедом заранее выверили маршрут, даже дотошней, чем надо бы. Чтобы быстро просечь, если кто увяжется. Хорхе не хотел повторять собственный горький опыт, когда Ратко и Мрадо тупо ехали за ним по селу.

Поехали по Санкт-Эриксгатан. К Кунгсхольмен. Между Мехмедом и Хорхе всю дорогу болтался красный девятисотый «сааб». Сзади к Хорхе будто приклеился «ягуар». Ну, покуда не свернули с главной трассы, загоняться смысла никакого. Многие автомобилисты едут в ту же сторону. Так и тянутся одной вереницей до самой Фридхемсплан, ничего такого.

Внимательно!

Вот свернули за Фридхемсплан. К Роламбхувскому парку. Справа торчит высотка «DN», где раньше была редакция крупнейшей шведской газеты. А красный «сааб» по-прежнему болтается между Хорхе и Мехмедом.

Выехали на Вестербрунский мост. На дворе уже стоял поздний вечер. Пролеты моста были подсвечены снизу. Самое красивое место в городе, подумал Хорхе.

Нервы на пределе. Чилийцу чудилось даже, как вздымается рубашка с левой стороны груди, так колотилось сердце. Твердил самому себе: «Главное — не накосячить. И три кило двести — твои».

Вдруг его внимание снова привлек красный «сааб». Внутри, на заднем сиденье, кто-то копошился.

Хорхе вгляделся.

Что-то там не то.

Уже добрались до вершины моста.

Контуры домов на темно-фиолетовом фоне. Крыши соборов острыми иглами пронзали небосклон.

Хорхе вытащил мобилу. Набрал Мехмеду. Велел сменить маршрут, как съедут с моста.

Сам не спускал глаз с «сааба». Опять какая-то канитель на заднем сиденье. Сидевшие там что-то напяливали. Хорхе врубил дальний свет. Как раз подсветил зад «саабу».

В лучах как на ладони увидел: мужики, сидевшие на заднем сиденье, натягивали на себя какие-то тяжелые доспехи. Что это может быть? Бронежилеты!

Твою мать!

Хорхе по тормозам. Больно стукнулся башкой о лобовуху.

Глянул: где «сааб»? И «сааб» остановился.

А что Мехмед? А, и он тормознул, метров на тридцать впереди. Походу, еще не просек засады. Хорхе пригляделся, что там впереди, ближе к Хорнстуллен.

Мигалки, блядь, мигалки сплошняком.

Mierda.

В голове пронеслось: Тот мутный «сааб», что между ним и Мехмедом. Кто в нем? Конкуренты? Легавые? Надо действовать!

Из «сааба» выскочили трое. Двое помчались к Мехмеду.

Кто-то посигналил Хорхе сзади. Мол, чё застрял посреди моста в самый час пик?

Хорхе вылетел из тачки.

Кинулся на выручку Мехмеду. Пряники из «сааба» обернулись. Прибавили ходу.

Благо Хорхе не до конца растерял форму, набранную на зоне. Летел. Поравнялся с машиной Мехмеда одновременно с преследователями.

Дальше опомниться не успел.

Один из преследователей рванул дверцу машины. Второй развернулся к Хорхе. Схватил за руку. Попытался заломить. Мехмед крикнул:

— Атас! Айна!

Тут подбежал третий из «сааба», навалился на Мехмеда, прижимая к сиденью. Тот, который держал Хорхе, выудил браслеты. Проревел:

— Полиция! Вы подозреваетесь в контрабанде наркотиков. Прекратите сопротивление. Не дергайтесь, блядь! На Хорнстуллен все оцеплено.

Хорхе очканул не на шутку. И со всей дури двинул Легавому между ног. Тот взвыл. А у Хорхе одно на уме: кокс в багажнике. Дернул за ручку. Открыл. Сумку хап. И тут на него кинулся тот полицейский, который у водительской дверцы стоял. Хорхе отскочил в сторону. Увернулся. Видит, легавый, получивший по яйцам, уже нашаривает пистолет. Еще орет что-то. Хорхе наутек. Акела, который промахнулся, вдогонку. Резвый. Да только где ему с Хорхе взапуски гонять! Уж сколько на Эстерокере кругов нарезал, слава богу, да и в последнее время немного тренировался. Полицейский сзади кричал.

Хорхе сосредоточился: давай же, работай дыхалкой. Легче поступь. Шире шаг.

Бежал вдоль опалубки. Люди выскакивали из машин, дивясь, что за кавалькада с мигалками и сиренами движется им навстречу.

Хорхе про себя: двигай поршнями, Хорхелито. Хватит с тебя «Эйсикса» с дуомаксом и мегасупинаторами. Хватит с тебя пробежек по тюремному кругу. Эх, обленился: последние месяцы только со скакалкой и прыгал.

Но есть еще порох в пороховницах.

Ускорялся с каждым шагом.

Думц-думц по асфальту.

Стокгольмская ночь бушевала синими бликами.

Хорхе повернул голову. Отрыв увеличился. А, спекся, сучонок легавый!

Посмотрел с моста: внизу раскинулся остров Лонгхольмен. А что, если сигануть, какая тут высота? Да уж точно покруче семиметрового забора будет.

А, была не была. Один раз прокатило. И в другой прокатит.

Хорхиус Великолепный! Король! Чудо-ходок! Слабо им поймать тебя!

Изготовился. Запрыгнул на перила. Глянул вниз. Ничего не разглядеть впотьмах. Сумку под мышку. Свесился на руках, метра на два сократив высоту падения. Разжал пальцы.

Ухнул вниз.

35

Трясясь в автобусе до Скавсты, ЮВе злился: куда девать себя эти два часа? Господи, ну почему было не разрешить мне лететь из Арланды?

Занимал себя — играл по мобиле: в мини-гольф, шахматы, стрелялки. Уже здорово наловчился загружать новые игрушки. А иной раз даже обставлял мобилу в шахматы. Гордость с примесью азарта — а ну как выйдет из меня гроссмейстер?

Абдулкарим собирался лететь «Британскими авиалиниями», бизнес-классом. Из Арланды.

Фахди полетит «САС»-ом. Тоже из Арланды. Вот так всегда.

Делать нечего, пришлось покориться. В Лондон решили добираться разными авиакомпаниями, в разное время и из разных мест. Самый короткий путь — безопасный, мудрствовал Абдулкарим. Кому короткий, а кому не очень, досадовал про себя ЮВе. Уж точно не мне — два часа пилить а автобусе, потом полтора часа ждать вылета в Скавсте, а там еще от Станстеда до Лондона верных два часа пути. Благодарю покорно.

Начал новую партию. Не мог сосредоточиться, дергался. Мял в руках бумажку с номером рейса «Райан эйр» — тоже мне авиакомпания, даже билетов не выдали.

Попав в аэропорт Скавста, ЮВе на собственной шкуре прочувствовал всю палитру бежевого. Зал регистрации освещали широкие лампы дневного света. С потолка, будто составленного из толстых железных труб, свисал белый кукурузник с пропеллером. Полы выложены пластиком. Стены отделаны пластиком. Регистрационные стойки из — чего бы вы думали, — зеленого пластика.

Очередь на регистрацию змейкой вилась к двум стойкам. ЮВе поставил сумки на пол. «Луи Виттон», размер «L». Цена: две тысячи евро. И самое смешное: в этой дыре никто не поверит, что это родной «Виттон». Ладно, лишь бы не поверили грузчики, а то, чего доброго, сопрут.

В очереди продолжал резаться в шахматы. Подвигая сумки ногой. Погрузился в игру. Так простоял сорок минут. Подумал: «Райан эйр» — убейся об стену.

Сдав багаж, остался с черной сумочкой «Прада» на ремне.

Служба безопасности шмонала пассажиров по-черному. Очень уж боялись бритиши, как бы к ним на борт не проник исламский смертник. Интересно, хватит у Абдула ума не явиться на рейс в своей мусульманской шапочке? Тут у ЮВе запищал ремешок «Гермес». Делать нечего, снял его, кинул в синий пластмассовый лоток на рентген.

Пройдя металлодетектор, позвонил Софи. Поболтали. Она была в курсе его поездки, знала, с кем едет. Через пару минут снова спросила:

— Так когда же ты меня познакомишь с друзьями?

ЮВе соскочил с неудобной темы:

— Можешь присоветовать какой-нибудь рулезный бар в Мейфэре?

Софи бывала в Лондоне столько раз, сколько Юве и Стокгольм-то не видел, прежде чем переехать туда. Скороговоркой перебрала точки. Поговорили еще: какую движуху замутил Джетсет, хороша ли новая пассия Ниппе, какие корки мочила под коксом Лолла. О товарищахЮВе больше ни слова.

Он проголодался. Судя по вывескам, где-то есть кафе.

Нашел: та еще тошниловка. В меню три блюда: фиш энд чипе, спагетти болоньезе и жареная свиная котлета под беарнским соусом с картофелем фри. ЮВе встал в очередь за двумя семнадцатилетними неформалками в арафатках и натянутых по самые уши вязаных шапках. Девицы стали ныть, дескать, как так — нет ничего вегетарианского?

— Возьмите фри и соус, — пробурчала кассирша.

Фри активистки не взяли. Поныв еще, двинули к киоску — накупили «сникерсов» и газировки.

ЮВе заказал фиш энд чипе. Отошел, уселся, дожидаясь, когда выкрикнут номер его заказа.

Вытащил свежий номер «Café», купленный на автовокзале. Рассеянно пробежал глазами статью о новой «цветочной» линии мужской моды. Быстро пролистал журнал. Без интереса. Так, лишь бы пальцы занять.

Подали еду. Кричи, моя печень, — на рыбу с картошкой вывалили добрых полкило жирного майонеза. Стал есть. Решил: как дожую, позвоню матушке. Хотел рассказать ей о близких отношениях Камиллы с одним из педагогов Комвукса. Или о «феррари».

Много непонятного в этой истории. Нет, лучше ничего не говорить. А то мама бог знает что себе надумает. Лучше уж подождать, когда следаки докопаются до истины. Грамотно распутают клубок, не то что Юхан, с его доморощенными потугами. Найдут подходы. Разнюхают, допросят, разберутся. Выяснят, что сталось с Камиллой.

Объявили посадку. Народ выстроился перед выходом. ЮВе, порядком утомившись, мечтал поскорее плюхнуться в кресло и сладко выспаться. Пассажиров вывели на улицу. На ветру и жутком морозе погнали толпой к самолету. Наконец посадили. Даже стюардессы здесь были поплоше: не такие красивые, как в Арланде. ЮВе сел на свое место, сумочку «Прада» поставил на пол. Стюардесса попросила его убрать сумку с прохода. ЮВе заартачился. Начал было рядиться. Та рассусоливать не стала. Сумочка полетела на верхнюю полку.

Вот ты срань низкобюджетная! ЮВе поклялся про себя: отныне летать только бизнес-классом.

Провели инструктаж. ЮВе сидел, уткнувшись в журнал.

Взлетели.

Откинулся на спинку кресла. Закрыл глаза.

Блаженство…

— Дзинь-дзинь! — закричал кто-то над самым ухом.

ЮВе оглянулся. Вздохнул: нет, видно, нынче не судьба. Как только проглядел их, когда садился? Позади него расположилась футбольная команда — толпа перевозбужденных недорослей. Один продолжал драть глотку, аж рожа покраснела. Остальные исступленно ржали.

Стюардесса решительно двинулась в сторону компании:

— Молодые люди, я могу вам чем-то помочь?

Горлопан ткнул пальцем в кнопку над сиденьем:

— А чё, я тыц-тыц, а она не тыцкается? Пришлось самому звонить.

Его камрады согнулись пополам.

Стюардесса окрысилась. Ответом ей был новый взрыв хохота.

Ну и денек! Слава богу, у ЮВе плеер с собой, — правда, и он не так чтобы выручил: музыку то и дело заглушало бодрое ржание.

Два часа спустя: сели в Станстеде. ЮВе поплелся за зевающим стадом сонных пассажиров; миновав паспортный контроль, подгреб к транспортеру, чтобы забрать багаж. Сам неотрывно резался в шахматы. Вот лента выплюнула две его сумки. На вид — не пострадали. Ну и славно.

Прошел таможню. По эскалатору спустился к «Станстедскому экспрессу».

Подсчитал, сколько времени ушло на дорогу. Сам перелет около двух часов. Плюс разъезды-переезды на автобусах, метро, такси, еще ожидание в аэропорту. Итого: шесть часов пути. «Райан эйр», сосать!

Подали экспресс. Искусственный женский голос зычно объявил: «This train leaves for London Liverpool Street Station in three minutes».

Зашел в вагон. Сел так, чтобы держать в поле зрения багажную стойку, на которой красовался любимый «Луи Виттон». Снова принялся листать журнал. Какая в Англии теплынь после Швеции! Аж вспотел. Снял плащ от Диора. Сложил на коленях.

Кондукторша лопотала на каком-то запредельном кокни: ЮВе с трудом въехал, что она предлагает сразу оплатить обратный билет.

Достал мобилу, сообщил Абдулкариму о прибытии. Еще одну эсэмэску скинул Софи: «привет, малыш, долетел. тут тепло, спал всю дорогу, как ты? через пару дней вернусь.:-*. ЮВе».

Несколько часов спустя, чистый и разомлевший, уже лежал в своем люксе, распластавшись на кровати. Успел набрать лондонским камрадам Фредрика и Джетсета. Хотелось зажечь вечерком. Заценить местный клубешник. Затусить, а главное — скентоваться с новым пиплом.

Остановился на Бейсуотер. Отель был заточен под туристов: глазу некуда упасть, всюду ковры. Даже в ванной на полу — и там ковер.

Забронировал номера и для Абдулкарима с Фахди; завтра, если араб почует какую-нибудь засаду, откажутся и найдут другой фешенебельный отель, побезопаснее. На хрен такой геморрой? — дивился ЮВе. Однако араб не исключал, что их телефоны прослушиваются. Что полиция могла пронюхать, где они остановятся, с кем встретятся, куда пойдут. Перестраховаться-то оно вернее.

ЮВе стал думать о Софи. И что ей неймется: познакомь да познакомь с дружками? На что ей? Какой интерес? Он все не мог взять в толк, стремится ли Софи к действительно глубоким отношениям. Ведь в ее кругу больше ценилась поверхностность. В минуты самых мрачных заморочек ЮВе казалось, что Софи видит его насквозь. Что, походу, пора завязывать с дешевым театром.

Да и что в том такого? Откуда этот страх явить ей настоящее лицо? Чего добиваюсь? Последний вопрос потянул за собой другой, аналогичный: а Камилла? Она чего добивалась? Был же у нее мотив. Только ЮВе никак не мог определиться, искать тот мотив самому или положиться на полицейских.

36

Будет и на его улице праздник. Ох будет!

Только надо скроить все в елочку. К Радо на пушечный выстрел не подойти — хреновая примета. Радована напрягало, что Мрадо не признает его, как признавал Йоксо. И то правда: Йоксо был реальным гуру, чувак превратил сербов в элиту стокгольмского подполья. При Йоксо сербы жили дружно, бились крепко, служили верой и правдой. А Радован не то — мастью не вышел: жиденький, подленький. Дурилка картонная. Вот и стал Мрадо подумывать о собственных хлебах: походу, останутся только он да Ненад.

Ничего, авось срастется. Ладно, нынче не до этой лабуды. Нынче с Ловисой встречаться. Все продумал. До мелочей. Ждет — не чает. Целые сутки с дочкой — с вечера среды до четверга.

В прошлый раз взяли напрокат новый диснеевский мультик. Вместе готовили попкорн. Пили «фанту». Мрадо обжарил тефтели «Мамма Сканс», отварил картошки. Даже соленой капустки нашинковал. Помог Ловисе очистить картошку от мундиров, нарезать дольками, наваксить кетчупом. На тарелке только-то и было сербского, что капуста, — жаль, дочке не по вкусу пришлась.

Идиллия, мать ее!

Весь день в их распоряжении. В прошлый раз облом вышел. Ну не мог Мрадо забрать дочку из детсада, пришлось срочно отрихтовать хлебальник одному торчку за то, что потревожил Ненада. Тупорылый, надыбав откуда-то номер, взял да и позвонил его жене-детям. Да ширяйся ты сколько влезет, покупай, хоть усрись, какого ты чужую семью напрягаешь? Мрадо с Ненадом выщемили чушка. Наказали: сломали нос и лоб покоцали. Итог знакомства башки с бетонной стеной в подъезде дома по улице Гредингевеген, 13.

Раскосяка: Мрадо очень ждал встреч с дочкой, но при этом часто забивал на них. И потом горько сожалел об этом. Оправдывался перед собой так: ну кто-то же должен зарабатывать дочке на жизнь. Всяко лучше, чем ныть, как ее мамаша Анника Шеберг, сучка долбаная.

Время — половина девятого. Ловиса спросонья смотрит телик. Волосы на голове дыбарем — вылитый тролльчонок. Мрадо минуты три поворочался в постели. Встал. Поцеловал дочку в лобик. Спустился в магазин, купил соку «Тропикана» с мякотью, молока, мюсли «Старт». Сварганил завтрак: сварил кофе, налил соку. Намазал Ловисе бутерброд.

Завтракали перед теликом. Ловиса обшлепала весь пол. Мрадо попивал кофе.

Через два часа отправились в Гердет. Добирались автобусом, а то Анника наезжает, мол, Мрадо гоняет здорово, Ловису не бережет. Он, хотя и злился на себя за то, что бабе уступает, решил все же: так-то оно спокойней будет, в городе по крайней мере.

В полях лежал снег. Ловиса стала рассказывать, какого снеговика слепила в садике.

— Мы с Оливией слепили больше всех. А тетя на кухне дала молковку, и мы ему сделали нос.

— Ух ты! И сколько же вы шаров скатали?

— Тли. А еще мы ему шапку надели. А мальчишки его поломали.

— Вот горе. Ну а вы?

— А мы воспитальнице сказали, не понимаешь, что ли?

Мрадо озирался по сторонам. Никак не верилось. Никто из пассажиров, походу, не догонял, кто перед ними: на вид идеальный отец, а ведь двух недель не прошло, как раскроил башню торчку.

Сошли у Политехнического музея.

Ловиса тут же кинулась к технике и инсталляциям перед входом. На дочке был зимний комбинезончик — красная курточка и зеленые штаны, кожаные сапожки. Сапожки сам Мрадо покупал. Чтобы его кровиночка в резиновых гадах ходила — не бывать этому!

Ловиса — живчик неугомонный, энергия так и прет. Точь-в-точь как он в детстве, когда еще жили в Седертелье. Припомнил, как Ловиса в три года мячиком скатывалась с лестницы, не боясь навернуться. Ураган, да и только. Бой-девка! Но одно Мрадо знал наверняка: уж ее-то энергию, в отличие от своей, он как-нибудь постарается направить в нужное русло.

Мрадо подошел к конструкциям. Ежился от холода. А Ловисе все нипочем — ползала по площадке, на которой стояло что-то вроде спутниковой тарелки. Встал рядом. Ловиса попросила его прочесть, что написано на табличке. Там говорилось, что это акустическое устройство позволяет слушать шепот на расстоянии. Ловиса ничего не поняла. Но Мрадо врубился.

Показал, как работает. Отошел к другой тарелке, метров за двадцать от первой. Велел дочке:

— Ловиса! Стой, где стоишь. Сейчас папа покажет фокус-покус.

И хотя тарелки стояли далеко друг от друга, слышимость была такая, будто шептали на ухо. Ловиса осталась в восторге. Шепотом рассказала папе про снеговика. Про Шрека. Про вкусные папины тефтели и невкусную капусту.

Хихикали.

В музее верхнюю одежду сдали. Мрадо подготовился: под курткой оказался пиджак. Под пиджаком — ствол в кобуре. Пахло кофе и сдобой. Мрадо загодя все выяснил и спланировал: после экскурсии зайдут в кафетерий.

Переходили из зала в зал. Технорама: экспериментальный зал для детей.

Следующий зал демонстрировал возможности человека. Как с помощью простого механизма удесятерить собственные силы. С помощью лебедки, блока, рычага, винта, клина. Стали качаться на «лошадках»: Мрадо сел с короткой стороны, Ловиса — с длинной. Мрадо: мужичара весом сто двадцать кило. Ловиса: девочка, двадцать шесть кило. И она перевесила его! Мрадо ласточкой взмыл под потолок. Словно не в нем, а в дочке больше центнера весу. Ловиса хохотала до упаду. Мрадо тоже смеялся от души.

Двинули дальше. Обошли все залы, завели все аппараты, повертели все механизмы, опробовали все изобретения, облазили все инсталляции. Ловиса щебетала. Мрадо расспрашивал. Раз по-шведски, раз по-сербски.

Попили кофе, поехали домой.

Ловиса еще раз посмотрела мультик. Мрадо забабахал конкретный ужин: макароны с колбасой, салатом и кетчупом. С часик полежали на диване. Покемарили. Ловиса на груди у Мрадо. Мрадо глядел и думал: что мне еще по жизни надо?

Стали собираться. Ловиса натянула комбинезончик. Анника будет наезжать, да и хрен с ней: не ехать же Мрадо в качалку на общественном транспорте, пацаны засмеют.

Четыре часа дня. Народу в зале негусто. Мрадо прокачивал ноги. Корчился. Кряхтел. Пыхтел.

Ловиса играла, расположившись на мате. Мрадо, с искаженным от натуги лицом, пытался мило улыбаться ей. Ловисе не привыкать.

Тут к ней на мат подсел пацан, дежуривший на вахте. Засюсюкал:

— А кто ето у нас тут такая девцюсецька пригожая?

Мрадо заценил ответ Ловисы:

— Что ты со мной, как бабка сталая, лазговаливаешь?

Пробило половину шестого. Мрадо решил не опаздывать. И так отношения ни к черту после того косяка: две недели назад Ловиса сорок пять минут простояла перед детским садом. Мрадо как раз гасил того торчка. Воспитательницы подождали-подождали да и звякнули Аннике, чтоб забрала дочку. Западло.

Из качалки поехали в Грендаль. В час пик по Эссингенскому шоссе. Дорогой слушали сербские песни. Ловиса пыталась подпевать.

Проехав остров Стура-Эссинген, свернул. Помчался к Грендалю. На знаках — семьдесят, на спидометре — сто десять. Эх, не удержался! Дал по тормозам. На Грендальсвеген ездить надо еще тише — до тридцати в час. Мрадо взял себя в руки. Попридержал коней.

Аккуратно подрулил к самому дому.

Выпустил дочку. Сам остался в машине.

Смотрел, как Ловиса набирает код. Как, поднатужившись, обеими ручонками отворяет дверь. Как скрывается за ней.

Поехал восвояси.

Согретый душевным теплом.

Хоть день побыл настоящим отцом.

Но день прожит, пора возвращаться к старым хлопотам. За последние два месяца Мрадо встречался с самыми маститыми кровопийцами из Стокгольма и Центральной Швеции. Базарил с ворами-бандитами-убийцами-наркобаронами — да хоть с чертом, лишь бы в авторитетах ходил.

Как ни странно, ему фартило. Мрадо сам не ожидал. Те слушали, внимали, кумекали. Поразмыслив, многие соглашались: да, им по пути. Если срочняк не размежеваться, не прекратить разборки, от легавых спасу не будет.

Как следствие, в Стокгольме начался процесс формирования криминальных картелей. Если выгорит, Мрадо выйдет в дамки.

В минусе: проект «Нова» уже успел пощипать братву, сербов в том числе. Горан недосчитался двух пацанов: сидели под следствием за какой-то налоговый крупняк.

Что до стокгольмского передела, расклад на рынке был таков: «Бандидос» согласились свернуть торговлю кокаином в центре и уступить гардеробы. Взамен могли отыграться на крышевании, особенно в южных пригородах. «Ангелы ада» получили на откуп контрабанду спиртяги по всей Центральной Швеции. За это жертвовали крышеванием. Финансовые же аферы могли мутить как прежде, без ограничений. Насер оказался упертым. Сказал: как мутил герыч, так и мутить буду. «Прирожденные гангстеры»: сирийцы грабили инкассаторов по всей Швеции. По этой части ни с кем и не пересекались. Зато обещали подзавязать с коксом в пригородах. Переместиться в северные районы. «Ебанутые по жизни» продолжали толкать план на юге, но сбавили обороты на севере.

Мрадо рулил и разруливал. Оценивал рынки. Доли участников. Районы сбыта. Прикидывал. Анализировал. Встретил больше сорока авторитетов. Уламывал. Где-то стелился. Где-то жестко прессовал.

Почти все согласились. Знали: Мрадо — серб с понятиями, за базар отвечает. К тому же и выгоду свою чуяли. А еще «Нова» их напрягала.

Итого: вопрос с размежеванием был практически на мази, а главное — удалось отбить гардеробы в центре, его родимое дитя.

Мрадо поздравил себя: ты — гений!

Осталось обработать последнего — Магнуса Линдена, вожака «Волчьего братства».

Забили стрелку в Фитье, в пабе «Золотая пещера». На нейтральной территории.

Кайфовал от своего «мерса» даже больше обыкновенного. А все дочка — забыла в машине мелки. Мрадо приставил коробочку к лобовухе, будто образок. Пастель. Подумал: скорей бы среда.

Ехал без пробок. С ветерком. Вспоминал, что знает про «Волчье братство».

Замутили его семь лет назад несколько сидельцев на Кумле. Главный инициатор — Дании Фрицпатрик (погоняло — Капюшон). Сам себя провозгласил президентом. С его собственных слов, идея основать «Волчье братство» посетила его, когда он, уже отмотав срок немалый, вдруг понял, «как много вокруг страдальцев, в чьи хаты регулярно вламываются легавые с волынами и принимают наших слезоточивым газом». Рамсы свои «братство» слизало с байкеров: хэнгэраунд, проспект, мембер, сержант-эт-армс и на самом верху — президент. Правда, всего через пару лет началось реальное бурление говн. «Волчий» президент зарубился с братом Радована — кому шишкан держать. И пошли-поехали замесы сербов с «волками». За два года в стычках полегло три пацана. Ну да все это в далеком прошлом. Теперь у «волков» новый президент — Магнус Линден. Сербы поостыли, хотя и не совсем. Жопа-то зажила, да вся в шрамах.

Мрадо припарковал «мерс». Перед тем как закрыть машину, не забыл помолиться богу машин.

На стрелку с Линденом шел без особых предчувствий. Верил, однако, что есть небольшой шанс решить дело полюбовно — договориться о разделе пирога. А так не очковал. Не дергался.

Вошел в паб.

С порога заметил Линдена. Тот аж светился от злобы.

Полупустая пивнушка. За стойкой стареющая барменша. Гремела стаканами. Обед два часа как прошел. Подвальный полумрак. Негромкая музыка: «Лестница на небеса», «Лед Зеппелин». Классика жанра.

Линден встал. Ручищи свесились по бокам. Здороваться чувак явно не собирался. Быковал.

Только Мрадо, в его новом амплуа переговорщика, все эти гопотушные понты до одного места. Как ни в чем не бывало протянул Линдену руку. Глянул прямо в глаза.

Так простояли лишних секунды три.

Вдруг Линден оттаял. Протянул руку. Поздоровался с Мрадо:

— Ну заходи, раз пришел. Похавать чего?

Лед тронулся.

Взяли по пиву. Покалякали о том о сем.

Мрадо наперед знал все темы. Движки, тачки, чопперы.

Линден излил на Мрадо все мудрости, которых, походу, нахватался у байкерской братии:

— Японца не бери, за пидора примут.

Мрадо поддакнул. И то правда. Сколько у него тачек было, но чтобы кореец там или японец — никогда. И не будет.

Базар шел как по маслу.

Были у Линдена свои загоны: в отличие от большинства паханов, этот был расист, каких поискать. Через слово скатывался на базары про черножопых, жидокоммуняк и Шведское сопротивление (какая-то быдлоструктура для старых скинов). Всю эту пургу Мрадо пропускал мимо ушей. Толку с нее как с козла молока.

Линден покачал головой:

— Да уж, тебе, славянская образина, объяснять — себе дороже!

Мрадо, подзаколебавшись от наездов, ответил:

— Слышь, ты, Гитлер дешевый. Мне все твои скиновские теории не вперлись. Ты сам знаешь, зачем я пришел. Хорош говно по трубам гонять, ты дело говори. Согласны вы межеваться или нет?

Сказал как наехал на Линдена. Другим бы Линден и за меньшее кровушку пустил. Но то другие, а то Мрадо.

Линден кивнул. Мол, согласен.

Дело в шляпе.

Ошалев от такой прухи, Мрадо на крыльях полетел до хаты.

Набрал Ратко, поделился.

Позвонил Ненаду:

— Все, с «Братством» вопрос решен. Как я тебе и сказал, у нас все на мази. Наши дела отбиты.

— Е-мое, Мрадо, ты крут. Теперь моли Бога, чтоб они слово свое сдержали. Кокс в пригороде метут аж бегом, дела в гору. До самого неба. Теперь-то чего нас ожидает?

— Верняк.

Мрадо все гадал, на чью сторону встанет Ненад. Против босса или за? Прошел слушок, что у Ненада тоже вышли терки с Радованом. Коли так, Ненад не меньше Мрадо жаждет поквитаться с мистером Р.

Мрадо закинул удочку:

— Теперь нам Радо хоть что, останемся при своих.

— Да, при своих, хоть что…

Ненад сделал паузу. Помолчали.

Спросил тихо:

— Мрадо, мы с тобой заодно?

Ха, выходит, Ненад прощупывает Мрадо точь-в-точь как Мрадо хотел прощупать его самого.

Попался голубок — отныне Мрадо и Ненад вместе играют против Радо.

* * *

Газета «Стокгольм сити»

Март

ПРОЕКТ «НОВА» — НОВОЕ ОРУЖИЕ ПОЛИЦИИ ПРОТИВ СТОКГОЛЬМСКИХ ОПГ. Банды, за которыми тянется длинный хвост преступлений, действуют все организованней и жестче, активно вовлекая молодежь в грабежи и торговлю наркотиками.

Разбойные нападения, торговля наркотиками в огромных размерах, побои, сутенерство и незаконное хранение и применение оружия — все эти преступления стали буднями стокгольмской молодежи.

Несмотря на усиленные меры борьбы с оргпреступностью, стокгольмские группировки действуют все изощренней, жестче и организованней. Не проходит дня, чтобы газеты не напечатали новость об очередном ограблении инкассаторов, разбойном нападении или обнаружении нового притона в Стокгольме и области.

Организация

Многие члены группировок — закоренелые рецидивисты с богатым набором разнообразных судимостей, ранее действовавшие в одиночку или небольшими группами. В настоящее время наблюдается тенденция к укрупнению ОПГ и улучшению их организованности.

В ответ на резкий рост числа тяжких преступлений, наблюдавшийся в свое время, Черстин Йетберг, начальник Стокгольмского областного управления внутренних дел, сочла делом чести ужесточить борьбу с криминальными сообществами, а стокгольмская полиция с прошлого года проводит спецоперацию «Нова».

В рамках операции сто пятьдесят криминальных авторитетов получили «черную метку». Это означает, что полиция ставит главной задачей арестовать каждого из них, не важно, за какой проступок.

«Мы не будем дожидаться, когда эти люди погорят на чем-то серьезном. В идеале, конечно, лучше было бы посадить их лет на семь-восемь, но в жизни так не всегда получается. Поэтому мы сделаем так, чтоб у них земля горела под ногами. Если собрать все преступления по области, на каждую из этих фигур что-нибудь да найдется», — поясняет Лейф Брунель, директор Департамента наркоконтроля и оперативного слежения, начальник опергруппы проекта «Нова».

Черная метка как признание авторитета

Когда проект «Нова» только набирал обороты, криминальная среда восприняла «черные метки» фактически как подтверждение статусности авторитетов.

«Да, сперва им льстило такое признание, но чем дальше, тем больше раздражало: они же привыкли орудовать втихую, а тут оказались под колпаком», — говорит инспектор уголовного розыска Лена Улофссон, задействованная в проекте «Нова».

Банды объединены в преступные группировки, каждая из которых имеет свою «специализацию». Между группировками, конкурирующими на одном поле преступной деятельности, возникают конфликты.

«У банд есть своеобразный кодекс чести, понятия, соблюдая которые они нередко сталкиваются друг с другом, как, например, „Ангелы ада“ и МК „Бандидос“. Во внутренних конфликтах замешаны и члены т. н. югославской мафии. В настоящее время особенно обострилась ситуация на юге Стокгольма».

Молодежь тянется к бандитам

Преступные сообщества активно заманивают в свои ряды молодежь. Обычно более опытные преступники отвечают за планирование преступлений, а их совершение доверяют молодым. Иногда «авторитеты» тоже идут «на дело».

37

Забили встретиться в Соллентунском пассаже. Там Хорхе как рыба в воде. Крытые улочки, магазинчики попроще: «Н & М», вино-водка, «В & R Лексакер», «Интерспорт», «Дука», «Линдекс», «Текникмагазинет». Еще продуктовый «ИКА». Хорхе все не мог забыть, как вывалилась на хвою купленная здесь жратва, когда сербы метелили его в лесу. Еще помнил все случаи, когда ходил сюда тырить хавчик.

Снова стал загоняться, что его узнают. Один раз и впрямь узнали. Три недели назад, как раз в Соллентуне. Соллентуна вообще самое стремное место, здесь Хорхелито каждая собака знает. Так вот, возвращался он тогда от барыги на Мальмвеген, тот у Хорхе частенько товар брал. И на лестнице повстречался с теткой, знакомой его матери. Та шутливо окликнула его по-испански, на чилийском диалекте: «Хей, Хорхелито. Ты не в Африке загорал, часом?» Хорхе не ответил. Двинул на выход, а у самого сердце в ритме драм-н-бейса лупит.

Спокуха, убеждал самого себя. В списках айны ты в самом конце. Другой фейс. Другой человек. За столько месяцев тебя только эта тетка и признала.

Взяли в ларьке по бутылке кока-колы: Хорхе, давешняя шалашовка из апартаментов на Халлонберген и ее провожатый — этого пряника Хорхе видел впервые.

Шведский геркулес. Рост два ноль пять или выше. Метровый торс, шея толще башки. Перекачанные бедра плотно смыкались, напирая друг на дружку: как же он ходит, бедняга, небось мозоли на ляжках натер?

— Микке, — представила геркулеса девица.

Хорхе так и подмывало спросить, кто ей этот Микке — горилла или бойфренд. Но не решился. Да и неловко спрашивать после того, как снял ее за бабки. Спросил самого себя: неловко оттого, что снял, или оттого, что снял неловко?

Хорхе удивленно повел бровью. Как бы говоря девице: а его-то на кой притащила?

Та врубилась. Сказала, мол, все нормально, он просто решил приглядеть за ней. На всякий пожарный.

— Так он чё, будет слушать нас всю дорогу? Не, так не пойдет.

А геркулес вдруг пропищал:

— Расслабься, доходяга. Я на несколько метров сзади вас пойду.

Фигня какая-то. Да на хрен ты вообще приперся? Хорхелито дважды на грабли не наступает. Знает, каково оно бывает, если недоглядишь за большим дядей. Сказал:

— Хрен с тобой, только не сзади — иди вперед. Чтоб я тебя видел.

Геркулес смерил чилийца взглядом. Хрустнул костяшками. Хорхе не дрогнул. Повторил:

— Если бабки нужны, делайте, как я говорю.

Девица была не против.

Двинулись из пассажа. Вышли через автоматические двери. К парку, разбитому позади Соллентунского экспоцентра. Шли молча.

Геркулес всю дорогу шел метров на шесть-семь впереди.

Хорхе — самый счастливый барыга на Стокгольме. Так отпендехать айну! Grande! Так дерзко срулить у легавых кокс, где такое видано? Увести из-под самого носа! Сумку хвать и тикать — где им, дохлякам, угнаться! Свесился с моста, прыгнул. Упал в сугроб на Лонгхольмен. Нога выдюжила. Вдруг душа ушла в пятки — блин, да это ж остров! Потом отлегло: Швеция — ты прекрасна! Страна настоящих зим и льдов. Хорхе ломанулся на южный берег, к Хорнстулль. Шпарил по тонкому льду. Лед выдержал. Прижимаясь к домам, Хорхе добежал до самого конца Бергсундской набережной. Выскочил у Тантолунден. Все тихо. Прыгнул в такси до Окружной дороги.

Что еще радовало: теперь копы умаются колоть Мехмеда. Кокс-то тю-тю, а без кокса, походу, и предъявить нечего. Правда, когда государство захочет кого-то посадить, статья всегда найдется. Но по-любому лоханулись легавые конкретно — обычно ведь вместо кокса кладут какую-нибудь шнягу, а кокс идет как вещдок. А тут дали Мехмеду the real stuff. Скорее всего, просекли, что кто-нибудь снимет пробу с марафета, вот и пасли, пока не выйдут на реального барыгу. Лузеры: хотели Хорхе как щенка развести.

Одно смущало: как они вообще пронюхали?

Сто пудов, курьерша, Сильвия эта, накосячила. Может, на таможне отвечала невпопад да запалилась. Может, овчарки учуяли. А может, страшно подумать, дятел настучал.

Но сейчас загоняться некогда. Кокс у тебя /Абдулкарима. Верных три миллиона грязными. Ключ к стокгольмским пригородам.

Вот подошли к парку. Впереди шагал геркулес. Снег лежал пухлым ковром, белый-белый. Дорожка обильно посыпана гравием. Хорхе глянул на свои кроссовки и мысленно поблагодарил парковое начальство за усердие.

Девица развернулась к нему, дескать, давай спрашивай.

— Спасибо, что пришла.

— Спасибо в карман не положишь.

— Само собой. Как договорились.

— О'кей. Где начинать?

— Ну, для начала скажи, как тебя звать.

— Зови меня Надя. Что тебе рассказать?

— Начни сначала. Как ты попала в Швецию?

Рассказ вышел немногословным. Хорхе засмотрелся на Надю: какая симпатичная! Еще особенность: она вроде и понтуется, а видно, что хочет поделиться. Хорхе приметил: девчонку-то легко уболтать. Азартная больно. В первый раз там, в апартаментах, сказала, что Радован тащится от «Хуго Босса». От костюмов, рубашек, плащей. Лосьона после бритья. Что ни дай, короче.

А почем ей знать, что Радо душится «Хуго Боссом»? Тут два варианта. Либо от других шалав слыхала. Либо сама к нему близко подходила.

Если второй вариант, то девка-то эта — реальная находка для Хорхе, поинтересней всего, что удалось нарыть до сих пор.

Она не хотела молчать. Хорхе проникся бесстрашием этой девчонки.

Надя сказала, что приехала в Швецию шесть лет назад из Боснии и Герцеговины. В восемнадцать лет. Дома ее еще подростком четырежды насиловали сербские менты. Бежала в Швецию, попросила убежища. Два года ютилась в отстойнике для беженцев, рядом с Гнестой. Наивно думала, что уж после боснийской бюрократии шведской ее не удивить. Удивили. Так и жила — лапу сосала. По два часа в день учила шведский для иммигрантов. Хвалили. Быстро насобачилась. В остальное время валялась на кровати. Смотрела телемагазин и утренние сериалы, в смысл почти не въезжала — это тебе не шведский для иммигрантов. Как-то по дури сама приперлась в Стокгольм — прошвырнуться по магазинам. На штуку! — получала две в месяц, одну отсылала домой в Сараево. Оказалось, штука в столице — слезы. Больше не рыпалась. Сиднем сидела в комнатке. Дрыхла, пялилась в телик, слушала радио. Все опостылело. Решила, что спасти ее могут только бабки. А как-то вечером соседка угостила травкой. Надя поняла: за все время — с начала катастрофы в Боснии до того вечера — только и радости в ее жизни было, что этот косяк. И понеслась: по нескольку раз в неделю собирались у соседки. Тупо зависали. Забивали косяк. Оттопыривались. Обратная сторона медали: с бабками был полный голяк. Надя перестала посылать деньги родным. Мертвому припарки. Влезла в долги. Выход нашелся — та же подруга предложила, сама так пробавлялась. Раз-два в неделю стали водить мужиков — надрачивали им, а когда и отсасывали. За услугу брали пару стольничков. А вечером опять собирались у соседки. Мутили реальные плюхи. Вкуривали по-взрослому. Забывали свои печали.

Так перебились месяцок-другой. А там нарисовались другие мужики. Из бывших югославских республик, из Сербии. Она даже не различала их лиц. Зато ухватки их ни с чьими не спутаешь. Бывшие тигры Аркана. Указали, что и как делать. Когда. Сколько денег просить.

Клиентов прибавилось. Денег тоже.

Вида на жительство ей не дали. Пришлось выбирать: остаться нелегально или валить домой, на истерзанную войнами землю, туда, где над тобой надругались. Предпочла остаться. И еще крепче угодила в лапы к сутенерам.

Ее и других девчонок, таких же как она, поместили в квартиру, под замок. Когда принимали клиентов там. Когда ездили по вызову. Хозяева нашли у Нади талант не только к шведскому языку, но и кое к чему еще, а с тем отрядили ее на так называемые эскорт-услуги: сопровождать папиков в ресторан и развлекать их милой болтовней. То подмахнуть какому-нибудь смазливому незнакомцу, угостившему ее выпивкой. То, нарядившись в короткую юбочку, разбитной официанткой подавать гостям угощение. Там на безразмерной вилле ее лапали похотливые старперы. А разохотившись, волокли в укромный уголок. Лично ей никогда не платили.

И каждый раз, воротясь домой за полночь, взрывала косяк. Накачивалась транквилизаторами. Бывало, под косяк ускорялась спадами — выносила мозг, выражаясь языком объебосов.

Наркотой их снабжали сербские же сутенеры. Следили, чтоб девки не гоношились.

Через полгода словила абстягу — тело разламывалось, не получая привычной дозы плана или амфиков.

Хорхе почти ничего не спрашивал по ходу рассказа. Не перебивал, пусть она выскажется. Гордился собой: ну вылитый психолог. Как Паола: сестра всегда выслушивала его до конца. Была и другая причина — что-то в его душе шевельнулось к этой девчонке.

Понял что: сострадание. И еще что-то: нежность, что ли.

Только-только добрались до интересных подробностей. Геркулес время от времени оборачивался — посматривал, чтоб не слиняли. Не отстали. Походу, с девочек глаз не спускают, пасут день и ночь.

Хорхе повернулся к Наде:

— Расскажи еще об этих… как их… экскорт-услугах.

— То было две годины. Обычно мы были пришлены на гримерку. Там нам делали мейк-апу. Отбирали одежду за нас. Иногда дорогие шмотки, шелковые юбки. Шпилька, кожа супер. Гримерша мене научила до шпильки носить. Прямо. Научили, что треба разговаривать, что учинить з господами.

— Где?

— А везде. В виллах, в богатых районах, мыслю так. В ресторанах около Стуреплан. У других краях города. Четыре-пять раз господин брал меня до уик-энд. Шведские девочки також.

Хорхе между делом оттачивал технику собеседования. Задавал правильные вопросы. Не слишком напирал, чтоб не спугнуть. Пусть сама все выложит, для своего же блага.

— А как стать одним из тех счастливчиков, которых пускают туда?

— А?..

— Я говорю, если я хочу попасть на такую виллу, что для этого надо?

— Я больше не элитная. Не дуже млада, не дуже лепа. Много амфетамина ем. Хочешь ходить до пати, много денег треба. Девочки там дуже драгие, — фальшиво улыбнулась она.

— Ну а если мне все равно хочется? С кем поговорить?

— Много. Ты пытал о Ненаде. Попробай с ним.

— Не, с ним не могу. А еще кто есть? Кто организует самые крутые тусовки?

— Шведы. Найвысший класс.

— Кого-нибудь знаешь?

— Попробай Ионаса или Карла. Они управляли над гримершей.

— А фамилии?

— Не знаю. Шведски имена тяжкие. Они до нас никогда не говорили. Только клички.

— А у этих были клички?

— Да, Йонас — Йонте. Карл — Карл Джинсет.

— Кто еще участвовал?

— Разговарай с мистером Р., если не боятишьсе.

— Так он тоже там был? А твой Микке-Маус знает, что ты с Радо спала?

Она застыла:

— Зашто ты знаешь?

Хорхе (пламенный привет Шерлоку Холмсу):

— Знаю, и все.

Пошли дальше. Повернули обратно к пассажу.

— Микке не мой тип. Он око Ненада на мне. Око мистера Р. Он не знает до всех моих клиентов. Зашто бы он то знал?

— А почему он тогда разрешает тебе со мной встречаться?

— Микке не такой, как все, другой. Он ненавидит мистера Р. Микке обещал помочь мне от говна.

— Почему?

— Он ненавидит мистера Р., сказала ж. Просто делает на него за деньги. Его били.

— В смысле?

— Микке добрый. Сербский скотина ставил ему гирю на ноге. Этот серб делает на мистера Р. В спортзале. Мрадо ставил на ноге Микке найтяжелую тяжесть. Потом Мрадо прибил его, ни за што. Ему пустяк. Поэтому Микке делает на Ненада вместо того. Разумеешь? Микке велик. И все же. Хоть знаешь, о ком пытаешь? Кто эти люди?

Хорхе ли не знать!

Месть!

Азарт!

Ату их!

38

На третий день после ЮВе в Лондон прибыли Абдулкарим с Фахди.

По приезде первым делом помчались забирать пушку. Взяли такси до «Юстон-сквер», на платформе у газетного киоска их уже дожидался черный пацанчик. Отдали ему конверт с оговоренной суммой. Пацанчик быстро переслюнявил купюры, кивнул. Сунул какую-то бумажку.

Абдулкарим, не дай бог пробросят, с пацанчика глаз не спускал, держал при себе. Чтобы в случае кидалова было на ком оттоптаться.

Камеры хранения были с кодовым замком. Пацанчик мигом подвел компанию к нужной. Написанный на листочке код подошел. Внутри оказался спортивный баул. Фахди схватил его, сунул руку. Пошарил. Расплылся в улыбке.

Остаток первого дня смотрели Лондон — ЮВе организовал приятелям экскурсию с гидом. Абдулкарим был на седьмом небе: еще мальчишкой в 1985 году перебрался он в Швецию и с тех пор ни разу не вылезал за бугор.

Охватили Вестминстерский дворец, Биг-Бен, «Подземелья Лондона», прокатились разок на «Лондонском глазу» — чертовом колесе. Особенно араб приторчал от «Подземелий» — музея ужасов, напичканного восковыми уродцами, гильотинами, гарротами и виселицами.

Гид — швед лет пятидесяти, переехавший в Лондон семнадцать лет тому назад. Завел было привычную пластинку, за годы отшлифованную на школоте, приезжавшей сюда ради аглицкой речи, да на парочках молодоженов. Вот и не въехал поначалу-то, кто к нему пожаловал на сей раз, — принял Абдулкарима с Фахди за очередных ротозеев от туризма. А те давай сыпать вопросами, да не про то. А интересовались они, далеко ли до ближайшего стрип-бара? А почем тут снежок? А не подскажешь, где ганджи взять подешевле?

От таких вопросцев у экскурсовода лоб покрылся испариной. Бедняга, должно быть, обделался со страху.

ЮВе ухмыльнулся.

К концу дня реально застремали мужика. Взгляд затравленный, — видимо, с перепугу ему уже мерещилось, как за ближайшим углом его примет бобби — цап, и в околоток. Ладно, поблагодарили, щедро отсыпали чаевых.

Напоследок Абдулкарим прикололся:

— Мы сегодня вечером идем в «Хотхаус-инн». Ходишь с нами?

Стрип-клуб «Хотхаус-инн»: ЮВе с трудом надыбал входные билеты. Один из самых гламурных в Сохо.

А гид — поди ж ты! — вдруг согласился.

Тут Абдулкарим скорчил страшную рожу:

— Вай-вай-вай. Шютка, дорогой! Мы туда не хочем. Такой плохой притон-мутон! И как тибе не стыдно, да?

Гид побагровел. Красные глаза светофоров и те отдыхали на фоне этого вареного рака. Резко развернулся и пошел прочь.

Вслед ему донесся громогласный хохот.

День второй. ЮВе, Абдулкарим и Фахди совершили набег на магазины.

Лондон — столица люкс-потреба: «Селфриджес», «Хэрродз». А еще круче — «Харви Николс».

Взяли лимузин на целый день.

Еще вчера ЮВе переселился в отель к Абдулкариму — когда араб сказал, что все чисто. Фахди заехал чуть позже.

Завтракали в гостинице. Взяли бранч номер «до отвала»: колбасы, бекон, ребрышки, куриные ножки, жареная картошка, блины с сиропом, хлеб семи сортов, мюсли, хлопья «Келлогс», омлет, свежевыжатый сок трех видов, джем, мармайт, веджемайт, сыры на любой вкус (стилтон, чеддер, бри), варенье, паста «Нутелла», мороженое, фруктовый салат. Ешь сколько душеньке угодно.

Кинулись жрать. Фахди заценил омлет — отгрузил себе две тарелки. У двух почтенных дам за соседним столиком округлились шары. Абдулкарим выдул четыре стакана свежевыжатого сока. ЮВе не то неловко, не то прикольно. Он поправлял манжеты и пялился на сидящих за другими столами. Подмигивал.

Забавно, что ни говори.

Лимузин подали в час дня.

Абдулкарим был в ударе: расписывал, сколько они поднимут на коксе, доставленном Хорхе с курьершей из Бразилии. Как они отымеют Лондон. Как все местные bea-ches отведают его шишки. А хулиганы — кулаков Фахди.

Абдулкарима еще накануне переклинило на этой теме — после нашумевшей погони, когда Хорхе сиганул с Вестербрунского моста. ЮВе проникся. Целых три кило кокаина! Вот это масштаб, то, что доктор прописал!

Подкатили к «Селфриджес». Абдулкарим приоткрыл дверь, сощурился. Потом прикрикнул на ломаном английском:

— Вези нас в другой магазин. Это какой-то отсос!

ЮВе искоса наблюдал, как покатился со смеху Фахди. То ли перед завтраком закинулись?

Шофер бровью не повел. Видимо, перевидал на своем веку реально крутых да знаменитых, не чета арабу.

Поехали дальше. На тротуарах толпы людей, на дороге — потоки машин. Между машинами кое-как протискивались к остановкам знаменитые лондонские даблдеккеры — двухэтажные автобусы.

Лимузин притормозил у пассажа «Харви Николс».

Войдя, приятели быстро отыскали мужской отдел. Для ЮВе — жертвы шопинга и воздыхателя высокой моды — настал счастливейший час.

Он заходил, завертелся, закружился в вихре потребительского вальса. Мекка «фирмы»: Dior, Alexandre of London, Fendi, Giuseppe Zanotti, Canali, Hugo Boss, Prada, Cerruti 1881, Ralph Lauren, Comme des Garçons, Costume National, Dolce & Gabbana, Duffer of St. George, Yves Saint Laurent, Dunhill, Calvin Klein, Armani, Givenchy, Energie, Evisu, Gianfranco Ferre, Versace, Gucci, Guerlain, Helmut Lang, Hermés, Iceberg, Issey Miyake, J. Lindeberg, Christian Lacroix, Jean Paul Gaultier, CP Company, John Galliano, John Smedley, Kenzo, Lacoste, Marc Jacobs, Dries Van Noten, Martin Margiela, Miu Miu, Nicole Farhi, Oscar de la Renta, Paul Smith, Punk Royal, Ermenegildo Zegna, Roberto Cavalli, Jil Sander, Burberry, Tod's, Tommy Hilfiger, Trussardi, Valentino, Yohji Yamamoto.

Там было все.

Абдулкарима всю дорогу облизывал продавец, араб ходил с ним по залу, сгружая в тележку все подряд: костюмы, рубахи, туфли, свитеры.

ЮВе справлялся своими силами. Прикупил клубный блейзер от «Александра» с Сэвил-роу, пару джинсов «Хельмут Ланг», две рубашки — одна «Пол Смит», другая «Прада» — и ремень «Гуччи». Общая сумма потянула на штуку фунтов.

Фахди же растерялся. Ему все эти навороты были побоку, ему бы простой куртец да синие джинсы. Вот и взял себе джинсу «Хилфигер» и кожанку от «Гуччи». За одну только куртку выложил три тысячи фунтов. Гуччи — мечта всех гламурчиков.

А ЮВе знай вздыхал: жить стало бы куда как проще, будь у него отмытый капитал. Чтобы небрежно так кинуть на прилавок платиновую кредитку «Американ экспресс», эх!

Все пакетики и сверточки с накупленным шмотьем им донесли до самого лимузина. Походу, магазинной челяди было не привыкать. Мало ли в Лондоне олигархов!

А лимузин покатил приятелей дальше, по фешенебельной Слоун-стрит, где в ряд выстроились главные торговые точки: «Луи Виттон», «Прада», «Гуччи», «Шанель» и «Гермес».

ЮВе, едва отклеившись от манящих контуров одного логотипа, тут же приклеивался к другому. Не прошло двух минут, как араб снова прикрикнул.

Вышли.

Абдулкарим рванул в «Луи Виттон». ЮВе, провожая взглядом порхающие шаровары, кургузую куртку с торчащими из-под нее полами пиджака, подписал приговор: за такой уголовный прикид впору давать срок.

Швейцар на дверях сперва скривился, мол, чё за прибабахнутый чучмек? Но, завидев лимузин, подобрел. Впустил.

Так убили еще полтора часа.

В результате лопатник ЮВе полегчал на четыре тысячи фунтов, не считая тысячи, оставленной в «Харви Николе». Зато ох будет в чем пофорсить перед мальчиками: кожаный портфель от «Гуччи», плащ от «Миу Миу», рубашка от «Берберри»! Некисло так.

Вдруг сполохом в голове: что это — настоящая жизнь или простая обманка? Вот он в полном улете, чуть не бьется в экстазе. А сам исподволь все сравнивает — не то ли самое чувствовала Камилла, катаясь со своим белградским бойфрендом в желтом «феррари»? Что общего у ЮВе с сестрой?

Отобедали там же, на Слоун-стрит, в ресторане «Вага-мама» (трендовая азиатская сеть). Белый минималистский дизайн. Абдулкарим долго ныл, отчего в меню так много свинины.

— Завтра будем празднывать, — объявил он, — пойдем кушать халяльный хавчик.

— Чего праздновать-то будем? — удивился Фахди.

Араб улыбнулся лукаво:

— Чувачок, завтра мы встретимся с теми люди, который приехали сюда встречать. Завтра будем знать, миллионеры мы или нет.

39

Дома на диване. Мрадо отдыхал после тренировки. Мышцы гудели. Голова мокрая. Пузо барабаном — влупил две банки тунца, тарелку макарон, запил протеиновым коктейлем. Мало того, сожрал два колеса «Ультрабилдер-5000» (метандиенон) — крутейшие анаболические стероиды для суперменов.

Отмокал, тупо пялясь в ящик: «Бойцовский клуб» по «Евроспорту». К-1 (смешанные единоборства). Турнир на выбывание. Комментатор — чемпион прошлогоднего турнира Йорген Крут. Разжевывал телезрителям, как бойцы бьют с руки, с ноги, с колена. Вяло гнусавил — чувствовалось, в каких передрягах побывал его многострадальный нос.

На ринге один из величайших кикбоксеров — Реми Боньяски дожимал своего соперника. Загнал в угол. Угостил коленом в живот. Обстучал все икры. Соперник кричал от боли. Боньяскидостал несчастного левым джебом, провел двоечку. Тот даже не успел выставить блок. Капа полетела изо рта. И прежде чем вмешался судья, Боньяски напоследок двинул соперника в ухо левым обводящим. Чистый нокаут: соперник отключился еще до того, как упал на настил. Сам Мрадо не смог бы сработать лучше.

В последние дни настроение у серба было превосходное. Сгонял семь потов на тренировках. Серотонин зашкаливал. А с ним и сон наладился. И с бригадами все на мази — все у Мрадо срослось в елочку. Большинство авторитетов сочли, что план прокатит. Догнали смысл идеи: если не залезать на чужую делянку — бизнесу цвесть! А копам — сосать. Знай себе прокачивай лавандос.

Зазвонил мобильник.

Стефанович.

— Привет, Мрадо. Как дела? — поинтересовался сухо.

Мрадо напрягся: к чему бы?

— Я в порядке. Сам как?

— Ничего, благодарю. Ты сейчас где?

— Дома, где. А тебе на что?

— Вот и жди нас дома. Сейчас за тобой подъедем.

— А чё? Стряслось чего?

— Просто твой черед подошел. Радован тебя видеть хочет. Било му е судено.

«Било му е судено» — такая уж твоя судьба, Мрадо.

Закружилась голова. Диван сразу показался каким-то жестким. Мрадо вскочил. Убавил звук телевизора. Обошел кругом дивана.

По гангстергским понятиям, если за тобой присылают, домой ты уже не воротишься. Как в фильмах про мафию. Дождь. Тебя везут через Бруклинский мост. С концами.

Лихорадочно соображал. Бежать? Ну а если бежать, то куда? Здесь вся его жизнь. Его дом, дела, дочурка.

Чего Радовану неймется-то? Все не может забыть, как Мрадо пытался выпилить себе долю побольше? Или предъявит, что Мрадо нарочно разрулил рынки себе в прибыток, чтоб еще круче снимать с гардеробов? А может, и того хуже: прочухал, что Мрадо в грош его больше не ставит. Да ну, откуда?

Не Мрадо ли поднес Радовану весь стокгольмский пирог на блюдечке с голубой каемочкой? Тут впору в ножки кланяться. К тому же, глядишь, еще пронесет — авось, у босса и в мыслях нет трогать Мрадо.

Плюхнулся на диван. Пытался рассуждать здраво. Бежать без мазы. Лучше ответить по-мужски. По-сербски. К тому же есть чем крыть — все договоренности с другими бригадами держатся на честном слове Мрадо. Трогать его себе дороже.

Через двенадцать минут зазвонил домофон. Это нарисовался Стефанович. Мрадо повесил кобуру с револьвером, сунул под брючину нож. Спустился по лестнице.

На улице стоял «рейиджровер» с тонированными стеклами. Эту тачку Мрадо видел впервые. Ни у Радо, ни у Стефановича такой не было.

Передняя дверца открыта.

Мрадо сел впереди. За рулем молоденький серб. Мрадо уже встречал этого паренька — под Стефановичем ходит. На заднем сиденье Стефанович.

Тронулись.

Стефанович:

— Приветствую. Надеюсь, ты в порядке?

Мрадо не ответил. Оценивал расклад. В какую сторону подует ветер.

— Тебя что-то напрягает? Что молчишь?

Мрадо повернул голову к Стефановичу. Прикинут тот был безупречно — в костюм. Верен себе.

Мрадо отвернулся, уставился перед собой. Надвигались сумерки.

— Я-то в порядке. Ты уже спрашивал по телефону. Память девичья? Или тебя что-то напрягает? — нарочито передразнил он Стефановича.

Стефанович натужно засмеялся:

— Если ты не с той ноги встал, давай-ка лучше помолчим. А то до такого добазаримся, потом не разгребешь. Верно толкую?

Мрадо промолчал.

Поехали через город, выехали на Лиденгевеген.

Дорогой молчали. Дело пахло керосином, к бабке не ходи.

Мрадо прикидывал свои шансы: что, если выхватить револьвер и снести черепушку водиле? Ну, допустим, получится, а вдруг у Стефановича тоже ствол? Тогда он из моего затылка дуршлаг сделает, тачка даже остановиться не успеет. Другой вариант: с разворота продырявить дыню Стефановичу. Тоже без мазы — как и вариант с водилой. Стефанович по-любому успеет первым. Последний вариант: прикончить обоих, когда станут выходить из машины. Да, так оно лучше всего.

Подумал о дочке.

В районе Лильянского леса машина сбавила ход. Свернула на узкую гравийную дорожку. Стала взбираться на крутой пригорок. Да, внедорожник тут в самый раз, подумал Мрадо.

Наконец остановились. Стефанович велел Мрадо выйти.

Мрадо никогда не бывал здесь прежде. Заозирался. Стефанович с водилой остались в машине. Все предусмотрели. Теперь Мрадо их не достать — даже лиц сквозь тонировку не разглядеть. Не то что стрелять!

Завезли в какие-то гималаи. Прямо перед Мрадо возвышалась двадцатиметровая башня — единственное строение на несколько верст кругом. Сюр какой-то.

Или нет? Пробежал взглядом вверх по красной бетонной стене — врубился: это ж подъем на трамплин.

Стало быть, его привезли на опушку Лильянского леса, к лыжному трамплину. С трамплина, походу, давно никто не прыгает. Хреновая примета.

Тут в самом низу башни отворилась дверца. Кто-то знакомый махнул ему, приглашая внутрь.

Изнутри цокольный этаж башни выглядел очень даже ничего. Только отремонтировали. Вахта. Реклама на стенах: «Добро пожаловать в деловой центр „Фискарторпет“. Наш конференц-зал вмещает до пятидесяти человек. Прекрасные возможности для проведения выездных корпоративных собраний, торжеств и конференций».

Быстро обернулся: Стефанович с шофером выползли-таки из «ровера».

Ладно, поздняк метаться. Кент, пригласивший Мрадо внутрь, попросил его сдать оружие.

Отдал револьвер. Рукоятка с орешниковой накладкой выскользнула из ладони.

На самой верхотуре размещалась одинокая светелка. Огромные окна на три стороны. На дворе еще не стемнело окончательно, и Мрадо открылся вид на Лильянский лес. Протянувшийся до самого Эстермальма. Еще дальше маячила городская ратуша. Купола. А у самого небосклона Мрадо различил полусферу «Глобен-арены». Стокгольм лежал перед ним как на ладони.

Мрадо еще подумал тогда: тут бы ресторанчик небедный забабахать, и как только никто не догадался?

Середину комнаты занимал квадратный стол. На нем белая скатерть. Массивные канделябры. Угощение.

За дальним концом стола Радован в траурном костюме.

Сказал по-сербски:

— Милости прошу, Мрадо! Ну как тебе обстановочка? Стильно, а? Сам это место надыбал. Бегал тут как-то трусцой. Взад-вперед, тропинки запоминал. Вдруг любопытно стало — дай, думаю, наверх заберусь. Забирался, забирался — и вот полюбуйся.

Какую стратегию избрать? Базарить жестко? С понтом?

Наконец выбрал: возьму-ка я быка за рога.

— Это все интересно, Радо. Но скажи, за что мне честь такая — привечаешь, потчуешь?

— Узнаешь чуть позже. Дай же доскажу… На самом деле это старый лыжный спуск. Как заколотили его в конце восьмидесятых, так и стоит пустой, гниет помаленьку. Ну я и выкупил его прошлым летом, теперь вот до ума довожу. Хочу сдавать под конференции. Корпоративы. Всякие там танцы-шманцы-зажиманцы. Что скажешь?

Радован обошел вокруг стола. Выдвинул стул для гостя. Одно то, что заставил Мрадо стоять лишнюю минуту, — уже не к добру.

А Радо все про трамплин да про трамплин:

— Только прикинь, сколько в Стокгольме таких заброшенных жемчужин! На прошлой неделе нанял семерых поляков низ ремонтировать. Наверху ресторанчик открою, а при нем приватный номерок. Пусть гости вволю тешатся. Хошь девку — на девку, хошь поесть-попить — на, ешь-пей, хошь марафета — на марафет. У Радована для дорогого гостя все сыщется.

В комнату вошла официантка. Вкатила тележку с напитками. Подала сухой мартини. В нем поблескивала оливка, нанизанная на шпажку. Когда дверь открылась, волосы у Мрадо встали дыбом. Нутром почуял — за дверью караулят: Стефанович, водила и этот, который встретил его внизу. Только и ждут приказа, чтоб распустить на ремни.

Не любит Радо играть с огнем.

Главное сейчас — не пороть горячку, глупо, решил Мрадо. Говорят же, семь раз отмерь…

Официантка принесла закуску: тосты с креветками и сиговой икрой. Налила белого вина. Отведали.

Радо попробовал кусочек, но тут же отложил нож и вилку. Сказал, прожевывая:

— Мрадо, важно, чтоб ты вник в ситуацию. Ты скажешь, что ты и без того многое знаешь, но все же выслушай Радована. Нас ждет новый этап. Новые люди. Новые времена. Иные методы. Сейчас шведский рынок уже не тот, что двадцать лет назад, новые конкуренты нарисовались. Раньше тут кто был? Мы да пара ленивых медвежатников — Свартенбрандт да Кларк Улофссон, из которых уже песок сыпался. Да, изменилась Швеция-то. Появились байкеры — всерьез и надолго. У шпаны и босяков теперь свои организации. Вдобавок ЕС открывает границы. Главный итог — мало нам было своих конкурентов, так теперь еще и албанцы, и русская мафия, толпы эстонских отморозков и прочая шелупонь. Мир стал тесней, и не только в Западной Европе. Весь Восток у нас пасется. Типа глобализация и все такое.

Мрадо не перебивал. Вестимо, Радо перся от звука собственного голоса.

— Мы играем на мировом рынке. Да, именно в этом понятии — ключ к решению. Ведь Тито лавировал меж двух огней. Мы только смутно догадывались, какая она — эта рыночная экономика. А здесь, на вольном Западе, и в свободных странах Востока мы стараемся дать людям то, чего они хотят, — абсолютную власть рынка. А криминал — он не что иное, как рыночная экономика в чистом виде. Ни узды, ни регулирования, только спрос и предложение. Ни государственного вмешательства. Ни Госплана, ни директив компартии, ни докучливой опеки. Наоборот, как на рынке: побеждает сильнейший. Вот оно, будущее. А чтобы приблизить его, надо выкручиваться. Идти в отрасли с оптимальным соотношением прибыли и риска. Задумываться об альтернативных затратах. Постоянно инвестировать, вкладывать средства в новые сектора. Управлять нашим нечестно нажитым добром. Вербовать, сливаться, отпочковываться. Некогда нам телиться. Гораздо эффективней обращаться к консультантам, занимать свой сегмент, что-то типа малого бизнеса, нравится тебе такое сравнение или нет. Использовать опыт исламских террористов. Группы в одной сети действуют автономно, не зная друг друга. Но при этом работают на общую идею. Спалится одна, общее дело от этого не страдает. Вот бы и нам так. Такое «кластерное мышление», выражаясь по-заумному. Старую иерархическую структуру на помойку. Как сказал один шведский делец: «Снесите пирамиды». Лучше не скажешь, по-моему.

А Мрадо знай молчит да на босса посматривает. С бутербродом уж расправился давно.

Вернулась официантка. Приняла тарелки. Подлила вина.

— Мы в своих секторах шарим. Только с организацией у нас жидковато. Вот в чем загвоздка. Помнишь, сколько трындели о новой экономической эре пару лет назад? Настала ли она для законопослушных граждан, бес его знает. Но для нас, Мрадо, настала однозначно — нам нужен новый рынок. Нашей организации нужно внедрять новые методы. Не циклиться на нашем этническом единстве. А искать свежую кровь в пригороде. Объединяться с русскими и эстонскими бригадами. Следишь за моей мыслью?

Мрадо неспешно кивнул. По барабану, лишь бы дождаться окончания этого полуистерического монолога.

— Хорошо. Наркотики идут на ура. Кокс отрывают с руками. Со шлюхами дела и того лучше. Шведские мужики, натерпевшись за годы политкорректности, точно с цепи сорвались, ты не представляешь. Готовы платить любые бабки. А этот закон о запрете на покупку сексуальных услуг, каким-то педерастом продуманный… Он же только на руку нам. Отгрохали такие апартаменты, прямо Лас-Вегас, Какой светский сходняк на Юрсхольме ни возьми, везде подгоняем элитных девочек для папиков. Красота. Ты ведь помнишь, как мы вместе замутили службу по вызову?

— Радован, все это интересно, не спорю. Но ты пока не открыл мне ничего нового, а главное — я-то тут при чем?

— От спасибо, что сам спросил. Ты верой и правдой служил нашей организации. Мне верно служил. Верно служил Йоксо. Но времена меняются. И тебе нет места в том раскладе, который я тебе нарисовал. Извини. Такая жалость. То, что рынок поделил, — круто. Контакты свои задействовал. Авторитетом задавил. Но теперь кончено. Нет у меня к тебе доверия. Почему? Ты сам знаешь почему. Уже много лет вынашиваешь этот ответ: потому что ты сам не доверяешь мне. Не считаешь меня главным. Не желаешь беспрекословно слушаться. Да и требуешь для себя слишком многого. В условиях нового рынка каждый из нас должен действовать самостоятельно. Но самостоятельно — не значит против Радована.

И Радован заговорил жестче:

— Полюбуйся в окно, Мрадо. Хорош Стокгольм? Это мой Стокгольм! Хрена лысого возьмешь его у меня. Вот в чем вся фишка, вот почему я тут щас перед тобой распинался. Это мой рынок. А ты этого не просек. Ты думал, бабки капают благодаря тебе? Что ты мне ровня, как раньше? Хрен там. Я твой Йоксо. Твой генерал. Меня благодарить должен за то, что кормлю тебя из рук. Оставил тебе твою никчемную жизнь. Твои дурацкие гардеробы. Так нет же, ему, оказывается, мало доли с гардеробов. Требовать пришел. Так не пойдет. Но гаже всего, что ты еще затеял двойные игры играть. Ты ведь рынки не для меня делил, а чтоб самому выгадать. Корысть в деле — это хорошо, но только когда не мне в убыток.

Мрадо попытался вставить словечко:

— Радо, чё ты городишь, я вообще не в курсах. Какая двойная игра, на хрен?

Тут Радо взвился, почти заорал:

— Хорош мне фуфло втирать! Я знаю то, что знаю. Ты больше не при делах. Не догоняешь? Никто не смеет катить бочку на Радована. Ты больше не занимаешься гардеробами. Свободен. Возвращайся на клеточку один. Не первый год меня знаешь. Я за тобой поглядывал. Уяснил, как котелок твой варит. Если он вообще варит. Западло тебе считать меня боссом, командиром, твоим, сука, президентом, как оно должно быть. Все, достал ты меня. Артист погорелого театра. Баста!

Мрадо решил, что сейчас бы самое оно получить пулю в затылок.

Обошлось.

Радован махнул, подозвав официантку с тележкой.

Та подала горячее.

В этот миг Мрадо допер: не убьют.

Убьют морально. Разжалуют.

С позором.

Радован, уже успокоившись:

— Скажи, ведь бифштекс просто тает во рту. Мне его прямо из Бельгии везут самолетом.

40

Если не считать проекта «урой Радована Краньича», жил Хорхе в шоколаде. Зарубал атомные бабки. Зажигал с Абдулкаримом, Фахди, Петтером и другими барыгами помельче. Прежде зажигал и с Мехмедом, теперь вот сочувствовал корешку — пока неясно, закроют его копы или нет. Любил Хорхе тусить и с эстермальмским мажором ЮВе. Правда, тот мутный какой-то. В двух параллельных мирах живет. И с барыгами тусит, и с мажорами. Вроде и нос задирает. А с другой стороны, к Хорхе за советом тянется — все спрашивает, искренне интересуется. А еще до легкой наживы больно падкий.

Впрочем, чилиец и сам был не прочь затусоваться в том, другом мире ЮВе — на Стуреплан. Хорхе не раз и не два оттягивался в окрестных кабаках. Гулял чикит шампусиком по самое не хочу. Сунув сотку вышибале, просачивался без очереди. Иной раз возвращался домой не с пустыми руками, с клубничкой.

А все равно чего-то недоставало. Он же видел шведских парней. Никогда ему не стать таким, как они, сколько бы ни тратил. Хорхе это прекрасно понимал. Как и любой другой стокгольмский чебурек. Сколько ни бейся, укладывая волосья гелем, покупая четкие тряпки, соблюдая все возможные приличия и катаясь на цивильных тачках, ОНИ — это ОНИ, а ты — это ты.

На каждом углу — мордой в грязь. Продавщицы кривились, стоило тебе войти в магазин, бабульки, завидев тебя на улице, перебегали на другую сторону, встречные копы сурово супились. Презрение читалось в глазах вышибал, в гримасах девиц, в каждом жесте бармена. Эти сигналы покруче любого апартеида — да кем ты себя возомнил, чурка?!

ЮВе с Абдулкаримом и Фахди укатили в Лондон. Мутить какую-то крутую тему. Оставили Хорхе за главного — держать шишку. Сбывать первосортный груз, доставленный курьершей Сильвией. Не вопрос, порошок шел влет, как пломбир в июльскую жару.

Хорхе снял квартиру на Хеленелунд. Рядом с родными соллентунскими подворотнями — такое соседство грело душу. Снял у корешка Абдулкарима. Набил дом техникой: сорокадвухдюймовой плазмой, дивидюшником, музыкальным центром, икс-боксом, ноутбуком.

Упивался житухой в своем новом обличье. Метис Хорхе на подъеме.

Обожал новых друзей. Привычки. Красивые купюры в пачках.

И скрежетал зубами — от ненависти.

Три дня, как расспросил ту шлюху — Надю. Обо всем не успел. Что за пряник этот Микке, ее провожатый, и на что он может сгодиться Хорхелито? Кто те чуваки, которых она назвала: Йонас и Карл, он же Карл Джинсет? Как забуриться в сутенерский гадюшник Радована?

Хорхе нервничал. Так ничего и не нарыл. Завязал с автопосиделками перед домом Радо — без толку. Может, с другого бока зайти? Копать компромат на своем огороде среди барыг. Не, не пойдет. Можно круто подставить и себя, и корешков, которыми дорожит.

Лучше пробить по шлюхам. К тому же теперь он пашет на Абдулкарима куда больше прежнего. За себя и за того Мехмеда. Надо больше людей набрать. Хорхе прикидывал, кого бы: вот кузен Серхио подошел бы. Ну, Эдди, туда-сюда. Еще старый корешок Роландо, когда откинется с Эстерокера. Серхио — герой, вытащил Хорхе со шконки. А в благодарность — пара жалких косариков? Надо бы его щедрее оделить. Хорхе решил приобщить Серхио к кокаиновой теме. То же самое предложить Эдди. Что до Роландо — зе-ма многому научил Хорхе насчет кокаиновых прихватов. А долг платежом красен.

Хорхе успел раз двадцать набрать бордельной мамке. Чтобы «записаться на прием» к Наде. Пересечься снова. На этот раз обойдемся без прогулок. Управимся минут за десять — несколько дополнительных вопросов. Ну и минет не помешал бы. Хотя ну его, и в первый раз какой-то неудобняк вышел. Не за тем хотел свидеться с ней.

Наконец пробился к мамке. Назвался погремухой, которую ему дали при первом посещении. Мамка вспомнила его. Дала добро. Сказала, приходи хоть сегодня вечером.

На метро добрался до Халлонберген.

Накрапывал дождь. Потеплело. Пахло грилем. В первый раз Хорхе приехал сюда на машине, теперь же, прежде чем пуститься в путь, король картографии Хорхиус сверился с адресной книгой Стокгольма. Запомнил. Мог отыскать место с закрытыми глазами.

Красный дом, проходные балконы коричневатого оттенка в розовых лучах заката.

Набрал код. Поднялся на лифте. Прошел по балкону. Позвонил в дверь. В глазке темно — кто-то изучал чилийца с той стороны. Хорхе громко назвался.

Дверь открылась. За ней тот же гориллыч, с которым в прошлый раз бакланил Фахди. Тот же прикид. Толстовка, поверх толстовки — пиджак.

Хорхе еще раз назвал имя. Вошел.

Спросил Надю.

Тот же галимый музон в холле. Да, с фантазией у них голяк.

Гориллыч кивнул и повел Хорхе к номеру. Открыл дверь. Впустил.

Тот же траходром. Так же неряшливо заправлен, как и в прошлый раз. Кресло — то же. Так же опущены жалюзи.

Только шлюха — другая!

Хорхе замялся в дверях, обернулся. Гориллыч уже удалился.

Он еще раз глянул на девицу. Тоже симпатичная. Сиськи поувесистей, чем у Нади. Микромини-юбка. Облегающий топик, невероятный вырез. Чулочки в сеточку.

— Я хотел другую. Надя?

Девка ответила на жутком английском:

— Я не понимай.

Хорхе переспросил по-английски:

— Я хочу видеть Надю.

Сработал инстинкт. Хорхе вам не пентюх какой: пассажир в бегах — ушки на макушке. Очко играет не только на копов. На Радована тоже.

Повернулся к порогу. Выбежал в предбанник. За спиной оклик — гориллыч назвал его кодовым именем. Хорхе не оглянулся. Уже в дверях. Рысью по балкону. Кубарем по ступенькам. Наружу. Вон.

Никогда прежде не доводилось ему видеть такого испуганного лица — как перекосило девицу, когда она врубилась, о ком спрашивают. Точно он не Надю, самого дьявола к ночи помянул.

Не к добру это.

Ох не к добру!

На другой день. Хорхе сидит на очке, тужится. Вдруг звонок на мобильный — высветился какой-то левый номер. Непривычно уже то, что высветился, — обычно клиенты шифровались.

Решил, а, ладно, отвечу, хотя звонок застал его в довольно деликатной позе.

— Здравствуйте, меня зовут Софи. Я встречаюсь с ЮВе.

У Хорхе глаза на лоб. ЮВе не раз рассказывал о Софи. Но я-то ей на кой? Где номер надыбала, Абдул ведь запретил давать номера посторонним?

— Ага, привет! Слыхал, слыхал от него про тебя.

— И что он про меня рассказывал? — засмеялась она.

— Что спит и видит, как женится на тебе.

На том конце повисла короткая пауза. Хохма мимо кассы.

— Знаете, ЮВе сейчас в отъезде, в Лондоне. Наверное, это звучит странно, но, если вы не против, я бы хотела познакомиться с вами. Попить вместе кофе, что скажете?

— Без ЮВе?

— Ну да. Хочу получше узнать, с кем он дружит. Он ведь такой рачок. Слова не вытянешь, сами небось знаете.

Хорхе понимал, о чем она. ЮВе ведет двойную игру.

— Лады, можно и пересечься, до того как ЮВе вернется. Ничего тут такого.

Внутреннее чувство подсказывало: откажись. Но разбирало любопытство: а пуркуа бы и не па? Ему ведь тоже охота узнать, что за птица этот ЮВе. А то и затесаться в тот, другой мир, если пофартит.

— Кажется, он дня через четыре вернется. Может, сегодня вечером встретимся?

На том и порешили. Софи радостно попрощалась.

Он потужился еще, сделал свое черное дело.

Задумался. Надо бы поостеречься. Какая-то мутная эта история с подменой Нади. И тот тип в толстовке тоже мутный какой-то.

Знали ведь, кто именно ему нужен. Зачем не сказали, что Нади нет? А главное: куда девалась? А тут еще Юханова чикса вдруг нарисовалась: с чего бы? Совпадение?

Решил: с Софи не рисковать. Вдруг подстава.

Вечером добрался электричкой до Центрального вокзала. Пока ходил безлошадным. Вот когда разделается с Радо, сразу и тачку прикупит.

Шел на встречу с Софи или с кем-то, кто выдал себя за Софи. Вышел с вокзала. В центре снег уже растаял.

Хорхе вспомнил свой выход под конвоем, когда еще чалился на Эстерокере: как раз тут гуляли. Август был, теплынь. С тремя конвоирами под белы ручки. Знали бы вы, зачем я тогда коры «Эйсикс» брал. Лошары!

Свернул направо, на Биргер-Ярлсгатан. На «Стурегаллериан» помигивали неоновые огни. Растиражированная реклама «Нокии».

За десять метров до кафе «Альберте» поймал какого-то шкета. Кепка набок. Босяк, походу, попутал «раён». Хорхе предложил ему срубить стольник влегкую.

Тот нырнул в кафе.

Вынырнул через минуту.

Прошла еще минута.

Из кафе вышла Софи.

Хорхе подобрал с пола челюсть. Софи — ломовая зажигалка, он таких и не встречал-то. Воплощенная сексапильность. Черный вязаный шарфик небрежно повязан вокруг точеной шейки. Приталенная мотокурточка из черной кожи, без защитных вставок на локтях и плечах. Джинсы в обтяжку.

Чилиец, конечно, знал, что такое Стуреплан. Но Софи — очуметь, что за фифа!

Софи вопросительно посмотрела на него.

Сомнения отпали — одна пришла. Отлично. Хорхе расслабился. Улыбнулся.

Поздоровались. Она предложила пойти в «Стурехоф». Точка для белых. Впрочем, пустили без вопросов. Почему? Софи пускали всегда и всюду.

Миновав ресторан, сели в баре.

Хорхе взял себе пива, а Софи — красного.

— Ну что, Софи, за знакомство. Там, у «Альбертса», я, наверное, чудно себя вел, извини. У меня бывают заскоки.

Она склонила головку набок. Интересно, гадал Хорхе, просекла, что я застремался из-за того, что она кабак выбирала?

— Тебе так «Альберте» не нравится?

— Да не, почему? Нравится. Только музыка больно громкая.

— А здесь типа тихая?

— Шучу. — Хорхе тщательно выговаривал шведские слова, чтоб невзначай не вылез его иммигрантский говорок.

Проехали. Софи переключилась на другую тему, стала расспрашивать. Чем занимается? Давно ли знает ЮВе? Он между делом вставлял контрольные вопросы — прощупывал, та ли она, за кого себя выдает. Походу, та.

Софи, видимо, реально интересовалась житьем-бытьем своего ухажера. Даже больше — допрашивала. Докапывалась. Хорхе не знал, что и отвечать на некоторые вопросы, — может, ЮВе не хочет, чтоб она знала. Да и Абдулкарим, походу, тоже будет не в восторге. Какой бы сладкой ты ни была.

Дозировал. Отвечал, мол, да, зависаем с ЮВе. То фильмец заценим. То в плейстейшн рубимся. То пиво пьем. То в футбол гоняем. Когда оттягиваемся. О кокосе — молчок.

— Оттягиваетесь? — переспросила Софи. — А где?

Хорхе не нашелся что ответить. Промямлил типа: в баре одном на Хеленелунд.

— А порошочком балуетесь? — в лоб спросила Софи.

Хорхе отхлебнул пива, прикинул, что бы такое соврать. А, была не была:

— Не без того. А ты?

Она прищурила глаз.

— Не без того. Только волнуюсь, может, ЮВе слишком уж того?

— Да не, не слишком. ЮВе норму знает. Он стильный чувак. Держит фасон. Знаешь, он мне рассказывает, что да как в вашем мире устроено, — выпалил вдруг Хорхе и сам себе удивился. Ишь как разоткровенничался с незнакомой девчонкой.

Откровенность за откровенность: Софи поделилась своими тревогами. Что ЮВе хуже учится в последнее время. Что его жутко колбасит. Что сбился с нормального жизненного ритма. Плохо спит. Что ей бы хотелось получше узнать его, чтобы помочь.

Хорхе слушал. Теперь понятно, зачем она искала встречи.

Засиделись. Обсудили другие темы: кино, стурепланские рестораны, учебу Софи, прикид ЮВе, его семью.

Чудной компот: крашеный метис, беглый каторжник и пригородный наркобарон. В обществе самой опупенной стокгольмской мажорки.

Но еще удивительней то, что оба приторчали от этого общества.

Пробило двенадцать. Три с лишним часа проболтали, не заметили.

Позже Хорхе думал вот о чем: странные все-таки штуки выкидывает с нами случай. К примеру, сегодня впервые в жизни встречаешь незнакомого человека. А завтра раз — пересекаешься с ним опять. Или слышишь незнакомое слово. Проходит час, и вдруг кто-то вновь говорит это слово — второй раз в твоей жизни. Или твой кореш вдруг оказывается родственником другого кореша, а ты и не подозревал. Или только подумал о ком-то, а он вона — легок на помине, входит в метро. Насколько велика вероятность? А поди ж ты — случается.

А может, это и не случай вовсе. Может, наше существование оплетено сетью случайностей. Крупные ячейки, сгустки информации, как узелки, а между ними натянуты нити, которые мы и зовем случаем.

Хорхе на этот счет не парился. Его жизненное кредо звучало просто: бабло рулит.

Но даже он вдруг задумался: та неожиданная удача в «Стурехофе» — это, конечно, чистая случайность.

Или нет?

А случилась мимо компания. Пиджаки, рубахи нараспашку. Прямые джинсы. Запонки. Дорогие часы. Широкие ремни с бляхами в виде фирменных монограмм.

Но главное — зализоны.

Стурепланские золотые мальчики-зайчики.

Софи встала. Приобняла и облобызала всех по очереди. Хихикала в ответ на их шутки.

От Хорхе не ускользнуло, что радость у Софи вышла чересчур напускной.

Хорхе она не представила. Подумаешь, много чести! А все равно резануло.

Мажоры скрылись за дверями «О-бара», в той части «Стурехофа», где проводили вечеринки только для своих.

Поинтересовался:

— Кто это?

— Да так. Просто знакомые, — замялась Софи.

Видать, неловко ей, что меня постеснялась представить, догадался Хорхе.

— А ЮВе кто-то из них знает?

— Кто-то знает.

— А кто?

— Ну, хотя бы тот полосатый пиджак — Ниппе. Потом Фредрик, который в черном плаще. Еще Карл Джетсет, вместе тусуются. Ты сам-то из них кого-то знаешь?

Джетсет, Джетсет, мелькнуло в голове Хорхе. Что-то знакомое.

Поморщил лоб.

Карл Джетсет.

Порылся в памяти.

Карл Джинсет!

Джетсет — он кто?

Софи рассказала: о клубах и движухах. Джетсет — самый крутой стурепланский тусовщик. Хотя на девчонок ему пофиг, по правде сказать.

Последний комментарий заслуживал особого внимания.

В голове у Хорхе пронесся клич — словно в ней возликовали мультяшные матадоры из «Быка Фердинанда», кричавшие друг другу: То, что надо! Нашли, ура!

41

ЮВе встал спозаранку. Предвкушал. Нынче свершится. Если выгорит, их примут крутые бугры. У которых прямой выход на южноамериканские картели. Серьезные объемы поставок. Одно их слово — и карьера ЮВе кометой взовьется в кокаиновое небо.

Сидя в той части ресторана, что отведена под завтраки, все ждал, когда же наконец соизволят спуститься араб с Фахди. Листал британскую газету, попивал кофе. Не знал, куда себя девать.

Накануне спустил шестьдесят тысяч крон. На шмотки, сумку, туфли, еду, стриптиз в Сохо. Поздно ночью завалили в «Чайнауайт» — за один только столик с напитками пришлось отвалить пятьсот с лишним фунтов, но овчинка выделки стоила. Раскошелиться пришлось и на другое удовольствие — в кои-то веки побывал в шкуре покупателя, со своим бы не пустили. Но дело не в просаженных бабках. Огорчало другое — что бы сказали родители, узнай они о таком разгуле.

Послал эсэмэску Софи. Она вроде и дистанцию держит, а в то же время знает его, как никто другой. Только ей и открыл он свою двойную жизнь. Не всю, правда: о своих корнях ни-ни. Комплексовал из-за пролетарского происхождения и о сестре заговорить не решался. А потому терялся в сомнениях. Если он не может поделиться с ней сокровенным, какова тогда цена их отношениям?

Отложил газету. В голове четко оформились два вывода. Первый — больше общаться с Софи. Другая задача потрудней: выложить ей всю подноготную. Глядишь, Софи пригодится ему в поисках сестры.

К половине одиннадцатого подтянулся Фахди. Стали завтракать да вместе Абдулкарима поджидать.

Араб все не шел.

Часы пробили одиннадцать.

Четверть двенадцатого.

Фахди задергался. Но и беспокоить араба без нужды не хотел. Может, Фахди чего-то недоговаривает, подумал ЮВе. Чего-то боится?

Вот уж полдень.

ЮВе не вытерпел — пошел наверх. Постучался в номер Абдулкарима.

Тишина.

Постучал еще.

Глухо.

Одно из двух: либо Абдулкарим спит богатырским сном после вчерашнего оттяга, либо с ним что-то стряслось. Потому Фахди и дергается. «А с кем мы, собственно, встречаемся?» — задумался ЮВе.

Забарабанил в дверь. Прильнул.

Ни звука.

Бухнул еще.

Наконец изнутри донесся голос араба.

ЮВе отворил дверь.

Араб сидел на корточках на полу.

Сказал:

— Сорри. Не успел на утренний намаз.

— Ты молишься?

— Типа да. Тольки я плохой чюловек. Встать вовремя не могу, туда-сюда.

— Но к чему?

— Щто «к чему»?

— К чему молишься?

— Ты такой вещь не поймешь, ЮВе, потому щто ты шведссон. Я воздаю хвалу Аллаху. Ибо тело мое превратится в прах, в земля, из которого оно создан. Сказано: все чюловеки, негры и белый, швед и чучмек, богатый и бедный, — все существует по воле Аллаха, истинного, он их единый создатель и управитель.

Араб говорил на полном серьезе.

Для ЮВе же такие рассуждения казались никчемным вздором, поданным в грамотной обертке, заученными догмами; оспаривать жизненные установки араба теперь не было ни сил, ни времени. Просто усмехнулся в усы: со временем сам догонит, что важнее — кэш или Аллах.

А ныне труба зовет.

Араб даже не успел позавтракать.

ЮВе, Абдулкарим и Фахди выдвинулись на север, к Бирмингему. Два с половиной часа пути на такси. Араб заказал лимузин, в котором можно было вольготно вытянуть ноги, — в такой великий день не дело жаться в тесноте.

Ехали не куда-нибудь — к наикрутейшим буграм.

Могли добраться поездом, автобусом, самолетом. Но так — удобней, надежней, спокойней. А главное — по-гангстерски. Трюхать в автобусе, когда есть лимузин, — это ж верх кретинизма!

Араб стебался над мерами предосторожности, которыми обставила встречу принимавшая сторона. Позвонил незнакомец. Назвал время и место: Центральный вокзал. Напоследок: «Don't be late».

Выбрались за город — поехали сельской стороной.

Таксист включил радио. Из колонок на задних дверцах шпарил драм-н-бейс. Посконно британский.

Сам водила — молодой индус. И надо же было Абдулкариму накануне пополнить свой вокабуляр новым английским словечком — Pakis. Только бы арабу хватило соображения и такта не произносить его сейчас, нервничал ЮВе.

За окошком раскинулись живописные пейзажи. Неторопливо проплывали деревни, тучные пашни. Мирные реки, петлявшие вместе с дорогой.

Английская идиллия.

Вокруг бушевала весна. Воздух теплый, особенно после Стокгольма.

Абдулкарима укачало — задремал, подперев щекой окошко. Фахди с ЮВе скупо обменивались впечатлениями и комментировали лондонские клубы.

— Слышь, а ты стриптизерш когда-нить снимал?

ЮВе почему-то вспомнил порнушку, которую они крутили на хате у Фахди.

— Не-а, а ты?

— Дык я ж не петух какой. Конечно снимал.

— Здесь? В Англии?

— Не, ты чё! Тут такую цену ломят, я торчу!

— Ну, торчать ты и в Швеции можешь, — засмеялся Юхан.

Задумался об их отношениях. С виду — исключительно деловые, разбавленные приятельским трепом. Однако ЮВе чувствовал: Фахди — парень душевный. Никогда не осудит, не опустит, не высмеет. Неприхотливый. Только две радости в жизни: качать булки да, если повезет, чпокнуть кого-нибудь. Наркота не его стихия: не ради бабок, власти или кайфа, а чтобы хоть как-то выразить свою привязанность к Абдулкариму.

Тут заговорил таксист. Вспомнил Стратфорд-на-Эйвоне и Шекспира. Выглянув в окошко, ЮВе увидел дорожный знак с названием города, а под знаком надпись: «The home of William Shakeaspeare».

Вот и бирмингемские окраины. Виллы, вылизанные сады. Плотная застройка, бельевые веревки, параллельными рядами натянутые на узеньких дворах. Если и есть что-то типично британское, так это промышленные районы, решил ЮВе.

В городе. Застройка поприземистей столичной, а впрочем, такая же. Красный кирпич, узкие одноквартирные домики с крылечком, узкие окна, кафе «Старбакс», «Мак-дак», книжные лавки, халяльные рестораны. Ни деревьев, ни велосипедистов.

Такси тормознуло на привокзальном мосту. Под ним на всех парах мчался состав. От грохота закладывало уши.

Высадились. Заплатили водиле, спросили номер телефона. Договорились, что наберут ему часа через четыре, когда соберутся обратно в Лондон.

Спустились по лестнице к вокзалу.

Их должны были встретить на перроне у газетного киоска.

Кто — ошибиться было мудрено: у ларька по стойке смирно застыли два широченных лба — темные кожанки, черные джинсы «Валентине» и внушительные башмаки из кожи. Типа форма одежды такая? По виду бритиши: крашеные волосы мышиного цвета, сами землистые с лица. У одного длинный прямой чуб. Какая-то разновидность «цезаря», не мог понять ЮВе. У другого причесон классический, с идеальным пробором.

Абдулкарим решительно направился к парочке, представился на смеси английского со стокгольмским.

Те бровью не повели. Даже не улыбнулись.

Проводили их компанию к микроавтобусу. Велели занимать задние места.

Один, который с пробором, — явно какой-то правый экстремист, мрачный тип, — спросил, как добрались. Судя по выговору, чистокровный британец, определил ЮВе.

Абдулкарим еще потрещал. Когда выбрались в промзону, правый экстремист достал три тряпки и велел Абдулкариму, ЮВе и Фахди самостоятельно завязать глаза. Потом усадил всех троих на пол.

Покорно сели.

Слепыми и притихшими котятами уткнулись в пол.

Бритиши врубили громкую музыку.

Ощущения: ЮВе чуть ли не впервые в жизни почувствовал животный страх. Да к кому же их везут-то? И куда? А что будет, если Абдулкарим начнет возбухать? Поездка оказалась куда круче и опасней, чем предполагал ЮВе, готовясь к ней за каменной стокгольмской стеной.

Одно совершенно точно: на месте их встретят влиятельные шишки, избегающие дневного света.

Минут через двадцать араб не удержался:

— Слюшь, долго мы будем по полу валяться, как жадин-говядин?

Бриты покатились. Сообщили: потерпите еще несколько минут.

Минут через десять ЮВе почувствовал, как поменялось дорожное покрытие. Под колесами зашуршал не то гравий, не то щебенка.

Правый экстремист разрешил снять повязки и встать с пола. ЮВе полюбопытствовал. За окном та же британская весна на селе. Автобус катился по узкой гравийной дорожке в сторону каких-то домов.

Фахди выглядел потерянным. Косился на Абдулкарима, а тот излучал оптимизм и сгорал от любопытства, а прежде всего — лелеял перспективу замутить реально крутые дела.

Микроавтобус остановился. Прибывших попросили на выход.

Перед ними стоял какой-то фахверковый сарай — затейливый деревянный каркас, заполненный каменной кладкой. ЮВе только диву дался — сельская идиллия, да и только. Где товар-то?

Из сарая вышли двое. Один внушал нереально — мало что высоченный, так еще и жирный. Впрочем, несмотря на расплывшиеся формы, держался малый с достоинством боксера-супертяжеловеса. Лишняя масса нисколько не обременяла его, напротив — была его оружием. Другой был и пониже, и посубтильней. Прикинут в кожаный плащ до пят и остроносые казаки.

Среднестатистический наркобарон повернут на резвых тачилах, эксклюзивных котлах и вешалках с ногами от ушей. Но лучшие друзья наркобарона — это бриллианты. Вот и у кожаного плаща в ухе сверкал увесистый брюлик. Повадки плаща не оставляли ни малейших сомнений в том, кто здесь хозяин.

Абдулкарим, сориентировавшись, что к чему, протянул ему руку.

Кожаный плащ на каком-то зубодробительном диалекте молвил:

— Добро пожаловать в округ Уоррик! Мы зовем это место фермой. Я — Крис. — Ткнул пальцем в соседа. — А это Джон, хотя его чаще называют «the doorman». За то, что немало лет простоял вышибалой. А теперь, вишь, нашел себе синекуру попристойней. Толкает товар тем же, кого раньше выкидывал из кабаков. Кстати, вы уж не серчайте за неудобства — что положили вас на пол. Верно, сами смекаете, к чему такой жесткач?

Абдулкарим ответил, стараясь не коверкать английские слова до полной неузнаваемости. Нарочно или нет, речь его вышла на манер американского хип-хопа:

— Ну чего, мы понимаем. Нету проблем. Рады видеть вас в хорошем здравии. Чую, выйдет толк от наших общих тем.

Крис с Абдулкаримом порасшаркивались друг перед другом с пару минут. Обменивались любезностями — великие дела завсегда обставляются томными церемониями.

— Я так думаю, наши не-знаю-как-будет-по-английски останутся довольны.

— Это будет «principals», — пришел ему на выручку Крис, — то есть «боссы».

ЮВе осмотрелся. Подальше, за одной из теплиц, увидел еще двоих. С ружьями наперевес средь бела дня! Дальше, на дороге, еще люди. Да тут мышь не проскользнет. Начал врубаться — а вообще-то неплохая идея заныкаться в глухомань.

Насчитал не меньше шести парников, выстроившихся в ряд. Длина — тридцать метров, высота — два. Большой жилой дом, все окна занавешены плотными шторами. Из сарая доносился исступленный лай.

Крис пригласил гостей в дом.

В ноздри шибануло кошачьими ссаками. На крюках вдоль стены висели синие робы и толстые рукавицы. Крис скинул плащ. Провел гостей в просторную кухню. По-деревенски убогая, она категорически не сочеталась с булыжником в ухе и роскошным костюмом Криса (на заказ шили, предположил ЮВе).

Крис пригласил гостей к столу. Предложил накатить. Налил всем троим виски — как попросили. Пойло оказалось отменным — односолодовый «Айл оф Джура» восемнадцатилетней выдержки. Расселись. Джон остался стоять, прислонившись к стене, — зорко следил за каждым движением.

А Крис весело сообщил:

— Еще раз добро пожаловать! Щас вам все покажу, только сперва сдайте стволы.

Несмотря на добродушную улыбку Криса, от ЮВе не ускользнул его молниеносный взгляд — как он зыркнул в сторону Фахди.

Фахди переглянулся с арабом.

Сдавать или не сдавать? Один раз забить на безопасность или ретироваться несолоно хлебавши? А что, если это западня? Если это продвинутые наркополицейские? Впрочем, внутреннее чутье подсказывало арабу, что брюлик в ухе у Криса настоящий, издали видать. Коп бы в жизни не нацепил такой — мало того что не по карману, так еще и гомосятиной попахивает.

Сказал товарищам по-шведски:

— Ладно, сегодня играем по ихним правилам.

Фахди достал пистолет, выложил на стол. Крис подался вперед. Взял, взвесил в руке, повертел, прочел надпись на стволе:

— Круто! «Застава эм-пятьдесят семь», калибр семь шестьдесят три. Добрый ствол. Почти такой же безотказный, как УЗИ.

Вынул обойму. Сгрузил на стол.

После этого повел гостей в соседнюю комнату. Там сидели те двое, что везли их в автобусе. Попросили гостей снять свитеры, брюки, оставили в одних трусах. Кропотливо перебирали шмотки. ЮВе краем глаза покосился на араба: внешне тот воспринимал всю процедуру как совершенный пустяк, словно его по три раза на дню тотально шмонали два психованных полудурка, по милости которых он только что ехал, уткнувшись мордой в пол. Походу, арабу не впервой.

Дали добро.

Через пять минут гости вернулись в кухню.

Крис встретил их улыбкой:

— Ну все, с формальностями покончено. А то мне, знаете, как-то не по себе, когда вижу здоровенного мужика с вот такусеньким пистолетом. Я хотя сам невелик, зато пушка хоть куда, — хихикнул Крис, похлопав себя рукой между ног. Повернулся к Джону, мол, вот он подтвердит. — Что ж, посидим в тишине-покое, вискарик заценим. Ну, как вам Лондон?

Еще полчаса пустого трепа и обмена любезностями. Абдулкарим окончательно вошел в роль вожака стаи. Увлеченно поведал, как они коротали лондонские вечера, куда ходили да много ли купили, рассказал о «Подземельях Лондона» и о том, как выпугал «курсовода».

— Лондон — реальный город. Стокгольм после него — как капля мочи в Миссисипи. Хотя метро у нас тоже имеется.

ЮВе угорал с араба. Интересно, Крис хоть что-нибудь поймет из этого загона про американские реки?

Когда пропустили по третьей, Крис поднялся:

— А теперь за дело. Покажу вам, что тут у нас да как. Невтерпеж посмотреть-то, поди?

Выйдя из дома, гуськом почапали за Крисом в сарай.

Дальше, по-за домами, маячили вооруженные охранники.

Крис встал на пороге. Из сарая снова донесся лай.

— Я уже говорил, что мы зовем наше хозяйство фермой. Почему — скоро сами въедете. Сейчас войдем, но сперва хочу сказать вам вот что — мы решим ваши проблемы. С поставками. Только за последний год сумели переправить больше пяти тонн товара. Что умеем, то умеем. Да вы сами скоро поймете.

С этими словами отпер дверь.

Зашли.

В нос ударил едкий запах мочи и нечистот.

Вдоль стен стояли клетки.

В клетках — собаки.

Клетки величиной два на два метра. В каждой по четыре псины.

На потолке лампы дневного света.

Псы встретили вошедших оглушительным лаем.

Бесновались. Яростно метались по клеткам, отрывисто тявкая.

Шкура у одних была облезлая, лысая и драная. Другие выглядели получше. Попадались экземпляры и с длинной, ухоженной шерстью. Анекоторые неподвижно лежали, сваленные в кучу, точно под наркозом.

Крис сказал:

— Разрешите познакомить вас с первым способом доставки товара. Мы успешно опробовали его на таких странах, как Норвегия, Франция, Германия.

Тут в проходе между клетками нарисовался какой-то ветеринар. В медицинском халате и резиновых сапогах.

Крис поздоровался:

— Как сам, Пьюз? Можешь растолковать нашим гостям, о чем я?

Пьюз молча кивнул. Открыл ту клетку, где собаки лежали смирно, вытащил одну с красивым мехом. Кажется, золотистый ретривер, определил породу ЮВе.

Пьюз схватил псину за длинную шерсть под передними лапами и проскрежетал:

— Я оперирую. Все зовут меня ветеринаром — чушь собачья. На самом деле я — хирург. Вот, полюбуйтесь. — Он подозвал их поближе. — Вшил ему под шкуру четыре контейнера — в сумме шестьсот грамм чарли с одного кобелька.

ЮВе наклонился. Место, на которое показывал Пьюз, казалось обычной складочкой между собачьими лапами. Ни шрамов, ничего.

— Швы затягиваются за месяц, еще два месяца надо ждать, пока не отрастет шерсть.

— Мы уже отправили больше тридцати таких кабысдохов, — принял эстафету Крис. — Работает безотказно. Правда, здесь в основном собаки, которых прислали нам с товаром из Южной Америки. Объемы, как видите, о-го-го!

Прежде чем зашагать дальше, ЮВе огляделся. Собак в клетках добрых полсотни. Прикинул: если хотя бы половина собак прибыла с товаром, только с них выйдет пятнадцать кило. Пятнадцать кило на улице в Стокгольме — это почти пятнадцать лимонов. Цифра внушала, в деревенском сарае разместился настоящий концерн.

Пьюз посадил пса в клетку.

Крис повел их в следующую дверь.

Новая комната. Высокие потолки. На полу зеленеют два больших агрегата из стали. За одним из них стоят два работника. ЮВе сперва принял агрегаты за токарные станки — как на уроках труда в шестом классе.

Крис просветил приятелей:

— Другой наш продукт. Тут мы делаем консервы. Приглядитесь. Закаточные машины — один в один как на консервном заводе типа «Mr. Greenpacking». Начинка по желанию заказчика. Доставляем по воздуху.

Абдулкарим наконец разродился первым вопросом. Удивился:

— Дурь — самолетом? А чего не по морю — дешевле ведь?

— Интересный вопрос. Таможня нас шерстит по-черному. Выборочно проверяют крупные партии консервов. Пару моих приятелей закрыли конкретно. Теперь на нарах гниют, страдальцы. Короче, есть у нас замазки в кейтеринге. Фирма поставляет коробки с хавчиком для пассажиров. Замысел прост — на таком-то рейсе в десять коробок вместо обычных консервов мы кладем наш товар. Допустим, десять пассажиров заказали какой-то специальный обед, чаще всего вегетарианский. Сам-то обед они съедают, а входящие в набор консервы не трогают. После обеда, когда стюардесса обходит салон с тележкой, вегетарианцы выбрасывают банку вместе с мусором. В аэропорту мусор, то есть банки с товаром, принимают наши люди из службы по вывозу отходов. Бочка меда в этой ложке дегтя: обычно пассажиры, заказывающие наши консервы, вообще не в курсе, что берут. Иногда, правда, подряжаем на это дело какого-нибудь перца, отправляющегося на Ибицу, — просим заказать вегетарианский хавчик в путь-дорожку. И дело в шляпе. На прошлой неделе таким макаром переправили на Кос четыре кило спидов.

— А вдруг этот самый перец из вредности банку не выкинет, а возьмет себе?

— Что ж, бывает и такое. Один такой перец не вернулся с Коса.

ЮВе под впечатлением. Какая крутизна! Какой креатив! Какой адский сюр!

Тетранаркопак на промышленной основе, транспортировка на грани фантастики и чудесная логистическая концепция.

Жесть!

Крис двинулся дальше. Джон шел последним, в арьергарде.

Выйдя из сарая, отправились к теплицам.

Абдулкарим на ходу выспрашивал у Криса цифры. Каков процент удачных поставок? Каков максимальный объем груза? Какие объемы импортируют сами? Откуда? Кого представляют?

Крис отвечал. Мол, возят много и отовсюду. Кокаин — прямиком из Южной Америки. Окончательно цену корректируют здесь, в округе Уоррик. Тут же фасуют, отправляют товар дальше, распределяют риск, выбирают точки сбыта, стараются поддерживать высокий спрос.

Солидный европейский картель поставщиков кокса.

На последний вопрос араба Крис ответил:

— Я думал, вам сказали. Мы представляем отделение Одного синдиката. Какого — не важно, важно, что наши цены вас приятно удивят. Гарантирую.

Подошли к теплицам. Они оказались длиннее, чем думал ЮВе.

Крис остановился перед первой. Махнул рукой:

— А тут растим всяко-разно.

Открыл дверь.

Но что это? Вместо спертой влаги из теплицы потянуло прохладой.

Воображение ЮВе заранее рисовало густые заросли Cannabis sattiva. Или нет — лучше плантации кокаинового куста.

Мимо.

По теплице тянулись длинные грядки с недозрелой капустной рассадой.

Абдулкарим искривился жирным вопросительным знаком. Походу, был обескуражен так же, как и ЮВе.

ЮВе словно свое отражение увидел — челюсть упала на пол, да так на нем и осталась.

Фахди уставился на Криса — прикалываешься или чё?

А Крис засмеялся, всплеснув руками:

— Так и знал! Первая реакция у всех одна и та же: ёпрст! А где у них дурь-то? Где кокс? Ни фига. Мы растим капусту. Раз вы до сих пор не врубились. Вы что, видели у нас что-то запрещенное? Вы видели собак, да. Но марафет вы видели? Видели двух чертей, которые возятся с банками. А что в банках, вы видели? Усекли? Мы работаем без шухера. Чтобы хоть как-то отмазаться в случае облавы. Саму дурь храним на другой точке. Когда пора нашпиговывать собачек или банки, привозим товар под строжайшей охраной — раз-два, и готово. У копов практически нет шансов зажопить нашу контору.

Араб все так же недоуменно пялился на грядки.

— Тут у нас все пока в процессе, но на выходе получим наш третий и главный продукт, — продолжил Крис.

Достал из куртки несколько фоток, показал Абдулкариму и ЮВе. На первом снимке: капуста на грядке, точно такая же, как у них перед глазами. На следующем: подросшая капуста. К почке завязывающегося кочана накрепко привязан пакетик, примерно четыре на пять сантиметров. Новый снимок: кочан стал еще больше. Молодые листья начинают загибаться вокруг пакетика. Дальше: тот же кочан. Пакетик уже почти полностью скрыт под листьями. Предпоследний снимок: спелый кочан. Пакетик полностью скрылся под листьями. И наконец: три ящика с капустой.

— Господи Иисусе! — ЮВе въехал раньше араба.

Крис сунул фотки в руки Абдулкариму:

— Вот именно, Иисусе.

Араб перевел взгляд на ЮВе.

ЮВе растолковал ему по-шведски:

— Ты что, не понял? Они дурь в капусту имплантируют. Зацени фотку с ящиками. Блин, да они тебе сколько хошь пришлют.

— Аллаху акбар! — воскликнул араб.

Всю обратную дорогу Абдулкарим перся не по-детски. Развалившись на подушках лимузина, давил песняка с «фантой» в руке. Вкруг носа белело кокаиновое кольцо.

ЮВе, тот и вовсе приторчал раньше, чем закинулся.

Фахди пытался объясниться с водилой. Хотел сменить радиоканал.

Завершая экскурсию по округу Уоррик, Крис изложил ряд финансовых условий. Абдулкарим обещал подумать. На том расстались. На прощанье Крис сунул арабу конвертик — в нем и лежал тот самый заветный порошочек, от которого так вштырило нашу компанию.

— А что бы сразу не ударить по рукам? — удивлялся ЮВе. Он уже все прикинул — навар выше крыши.

— Ай, чювак, ты не всасаешь. Не я босс. И даже не Крис. Завтра в Лондон соберется реальный гангстер-шмангстер, да? Если тебе повезет, хозяин возьмет тебе туда.

Тут впервые за поездку ЮВе посетила мысль: а ведь араб тоже под кем-то ходит.

Два дня спустя переехали в другой отель. ЮВе безвылазно торчал в номере — араб велел ждать. Что-то наклевывается, сто пудов.

Смотрел телевизор, юзал игрушки по мобильному, курил, забив на правила отеля. Сидел как на иголках, хуже прежнего. Принялся было читать, бросил. Набрал Софи. Та не ответила. Мысленно представив ее, поточил прибор, кончил в халявное гостиничное полотенце. Отхлебнул шампанского из бара, снова смолил, смотрел британские рекламные ролики по телику. Отправил эсэмэски — Софи, маме, Ниппе, Фредрику, Джетсету. Снова играл по мобильнику. Хотел искупаться, набрал ванну, передумал. Полистал «БИМ». Заценил новые сиськи на развороте.

В три пополудни все же спустился в ларек, взял «твикс» и пол-литра колы лайт. Заказал в номер клаб-сэндвич.

Волновался: куда запропастился Абдулкарим?

Поднявшись, сел на кровать и вытянул ноги. Вспомнил о сестре. Решил: вот вернусь в Швецию, все и выясню. Позвоню в полицию — должен же я знать, чего они там нарыли. А сейчас недосуг — все мысли о кокосе, о нем родимом.

Насилу! В четыре стук в дверь.

На пороге стоял Абдулкарим:

— Он хочет, щтобы ты шел с ним. Я сказал, щто мы видели. Все обсосали с ним. Щас он хочет твои мнении. Будешь у него типа куркулятор. Собирайся. На толковище. Ты и босс.

Ретивое заходило в груди. Понял ЮВе, что вот он, шанс.

— Быстро ты поднялся, хабиби. Помнишь, я тебе нашел в «Мельница»-шмельница? Хвали Аллаха, щто не отказался. Абдулкарим два раз не просит. Сечешь? Типер идешь на переговоры с моим босс. Моим, да? Не я идешь, а ты.

В голосе араба проскользнула завистливая нотка, или почудилось?

ЮВе нарядился в только что купленный блейзер, слава «Харви Николсу», — прибарахлился так прибарахлился.

Накинул кашемировое пальто.

Теперь хоть куда.

Абдулкарим назвал отель — «Савой». Очуметь — не встать! Один из десяти лучших в мире.

На Вест-Энде. При отеле ресторан — одна звезда в каталоге «Мишлен».

Впустили как миленькие. Главное ведь что — морду понахальней и напрямки, точно у себя дома, в «Харме». Обратился на ресепшн. Через две минуты спустился он — в темном пиджаке гламурного покроя, из нагрудного кармана торчит шелковый платочек. Волосы зализаны назад. Сам весь в расслабоне. Сомнений никаких — натуральный наркобарон.

Хозяин представился по-шведски, говорил он с чуть приметным акцентом:

— ЮВе? Привет! Наслышан, наслышан. Я — Ненад. Время от времени мутим с Абдулкаримом темы.

Ложная скромность. Честнее прозвучало бы: Абдул мутит мои темы.

ЮВе успел соскучиться по родной речи. Потрепались. Ненад приехал в Лондон на один день. Значит, с переговорами скоро управятся.

В Ненаде ЮВе увидел себя самого — стурепланский мажор левого замеса.

Сели в фойе. Ненад взял себе коньяк. Наилучший, X. О.

Массивные хрустальные люстры. Родные ковры под классическими кожаными креслами. Пепельницы из серебра.

Ненад расспрашивал. ЮВе восполнял лакуны — там, где араб недопонял или понял, да не так. Ненад, походу, уяснил суть. Оценил потенциал, риски и перспективность. Через час принял решение: брать партию, да покрупней, желательно — в капустных кочанах.

ЮВе с ним согласился.

Поговорили еще. О расценках в Англии, а главное — о стокгольмских ценах. О способах хранения, транспортировке, о расширении бизнеса. О методах сбыта и уловках барыг, о вербовке новых людей. О способах оплаты: Money Transfer, SWIFT или наликом.

ЮВе сильно понаторел в базарах с Хорхе. И теперь слова чилийца, его мысли и идеи так и лились из его уст.

Ненаду по вкусу пришлись и базар ЮВе, и идеи.

Кончив говорить о деле, закурил сигару:

— Ты, ЮВе, еще раз обмозгуй все, чем мы тут разродились. В семь пойдем тереть с той стороной. Беру тебя с собой. Держи наготове всю свою арифметику.

ЮВе встал, поблагодарил Ненада. Только что ножкой не шаркнул:

— До встречи. Круто!

Душа парила в облаках.

Вспомнил тот вечер в бомбовозе, взятом напрокат у Абдулкарима, — когда впервые решился толкать кокс. А ныне поди ж ты: семи месяцев не минуло — разруливает крутейший бизнес в «Савое» с самим Ненадом.

ЮВе при делах.

Реально.

В шаге от сделки века, йоу!

42

Две плохие новости. Первая — опозорили. Вторая — отобрали кусок хлеба.

Три хорошие новости. Оставили в бригаде: чай, не на улице побираться. Есть еще порох в пороховницах, — может, кривая еще вытянет наверх, без Радо. А в-третьих, жив пока.

Целых два дня прошло с той стрелки на лыжном спуске, а Мрадо помнит нагоняй от Радована до мельчайших подробностей. Каждую фразу, каждый жест, каждый акцент.

Радо сам себя накачивал. Чмырил. Чванился. Чуть было не замочил.

Пронесло. Живехонек-здоровехонек ушел от Радо, как уходил с сотни таких встреч. Под конец ее как ни в чем не бывало потрещали о том о сем: о тачках, клубах, отмывании денег, финансовых задумках.

Один хрен — уничтожен.

На обратном пути в «рейнджровере» царило молчание. Одно Мрадо знал наверняка: Йоксо бы совсем по-другому разрулил ситуацию. Уж он бы не стал исходить на говно. Не слил бы своего лучшего подельника.

Авторитет не авторитет, но жизнь-то продолжается. Мрадо зачастил в качалку. В «Панкриз». Дрался с остервенением, как в былые времена. Удостоился похвалы от самого Омара эль-Альбауи.

— Как глушит, как глушит, сукин кот! — вскричал он, увидав, как Мрадо добивает спарринг-партнера.

Чтобы Омар так закричал — слыханное ли дело!

Шальная мысль: а что, если забить на приказ Радо да прошвырнуться вечерком по гардеробам? Тут же одернул себя — моча, что ль, в башку стучит? Ты ж не камикадзе.

С другого бока — Радо тоже не Кощей Бессмертный. Сам тянет на Йоксо, а ведь того же Йоксо убрали как нечего делать.

А это тема: лишить Радо его монополии.

Есть такая маза. Надо бы ее реализовать.

Мысли бродили выхолощенными тропами. Но мало-помалу все же оформились во что-то дельное: сила Радо — в его замазках; лишись он связей, тут-то ему и трындец, вероломному гондону. Хочет перетасовать югославскую иерархию, значит, кого-то еще отцепил. А кого? Это Мрадо и надо выяснить.

Мотал на ус слухи. Собирал сплетни. Там Ратко чего сболтнет. Тут Боббан краем уха что-то слыхал. Радован отсеивал неугодных.

Кого? Мрадо стал гадать. Горана? Вряд ли. И не Стефановича. Может, дружка моего — Ненада?

Начал готовиться к завтрашнему замесу.

Рискнуть, как в покере (хоть в последний раз и облажался в казюке конкретно: со своим биг-сликом). Одно из двух: все или ничего. Мрадо решился. Поставить на карту все — сыграть ва-банк.

Мрадо супротив главного стокгольмского авторитета. Тут наскоком не возьмешь: нужен план.

Мрадо против наследника Йоксо. Тут хитрость надобна.

Мрадо против лоха. Мрадо сорвет куш — надо просто поверить в собственные силы.

Вытащил запылившийся блокнот — лежит без дела с тех пор, как Мрадо выщемил чилийского бегунца.

Припомнил, как из кожи вон лез ради Радована, когда еще только искал чилийца. Сломал пальцы Серхио. Вломил его чиките до кучи. Потом сутки проторчал в машине, расспрашивая бомжей из ночлежки. Навешал люлей чилийцу. А вместо благодарности?.. Нет, решено — нельзя просто утереться после такого плевка.

Вверху страницы написал: «Личная безопасность».

Дальше перечислил меры.

Сменить жилье. Или подселиться к кому-нибудь, снять хату без контракта, купить дом на подставное лицо, взять трейлер.

Перечитал только что написанное: взять трейлер… хм… не, не вариант. Ладно, пусть будет. Сейчас важней мозговой штурм. Писать, что на ум взбредет.

Продолжил.

Поменять тачку.

Завести собаку: питбуля, овчарку, любую другую бойцовую псину.

Не снимать броника.

Взять другой револьвер, полегче. Чтоб всюду таскать с собой.

Поставить новую противоугонку на тачку. В доме, который будет, тоже поставить сигнализацию.

Нанять гориллу. Подходящие кадры: Ратко, Боббан, Махмуд. На кого из них можно положиться?

Уйти из «Фитнес-клуба».

Уйти из «Панкриза».

Не обедать «У Клары» и «У Бронко».

Сменить мобилу и симку.

Пойти в другую качалку.

Поменять привычки. Ездить разными маршрутами в одни и те же места. Поменять расписание тренировок.

Увезти Ловису, найти ей новую школу, какой-нибудь секретный адрес.

Завести абонентский ящик.

Записать и хранить в надежном месте все, что знаю о делах Радована. Лучшая гарантия безопасности.

Снова пробежал глазами список.

Верный себе, подчеркнул слово — «Ловиса».

Наиважнейшее. Наитруднейшее.

Набрал ее матери, на которую точил зуб, — Аннике.

Глухо.

Оставил сообщение на автоответчик. Понадеялся, что она перезвонит, несмотря на былые судебные терки.

Повторил про себя: накажи Радована. Только горячку не пори. Быстро только кошки родятся. Главное — подготовиться.

Два дня спустя. Тягучий голос Ненада в трубе:

— Мрадо, ты в надежном месте?

— Не вопрос. Как сам? Когда вернулся из Лондона?

Интересно. В интонации Ненада послышался какой-то звоночек.

— Когда? Да пару дней назад. Опупенный трип! А в нашем болоте есть какие вести? Как доча? Канат-то под тобой выдержит?

Походя так спросил, как будто узнавал результат последнего турнира К-1, показанного по телику.

— При наших-то раскладах? С «Новой»-то? Да нас с тобой псы легавые день и ночь пасут! Ich don't think so.

— Может, забьемся в «Рингене» минут через двадцать? Базар есть.

Погода шепчет. Мартовская тоска словно забыла, что ей пора прочь со двора. Торговый центр «Ринген» был безотраден, под стать погоде. Напротив светился разноцветными огнями огромный подъезд отеля «Кларион».

Время — пятнадцать минут четвертого. Воскресенье.

Явился Ненад. Воротник поднят — норковый мех прижимается к трехдневной щетине. Взгляд: никогда еще Мрадо не видел у Ненада таких затравленных глаз. Любопытно: трясется? очкует? или просто растерян? Но что-то стряслось, к гадалке не ходи.

Вошли в «Кларион».

Ненад поговорил со сладенькой администраторшей на ресепшне. Как пить дать все загодя продумал — заказал мини-спа.

Поднялись на второй этаж. Уже в коридоре в нос шибануло хлоркой.

Подошли записаться к другому ресепшну. Им выдали полотенца с монограммой «Клариона», вышитой золотой нитью. Шерстяные тапочки. По набору флаконов: крем для душа, шампунь, бальзам, смягчающий лосьон. Махровые халаты.

Запотевшие двери в бассейн.

Отправились прямиком под душ. Ополоснулись. В бассейн не полезли.

Ненад не поскупился: заказал отдельную сауну.

Сауна на шесть персон — по трое на верхнем и нижнем полках. Вагонка на стенах и потолке. На торцевой стороне окошко с видом на Сканстулльсбрунский мост — мегаурбанистично. Клево.

Присели — каждый на свое полотенце.

Мрадо вернулся к изучению физиономии Ненада. Глаза и правда как-то изменились, да и видно, что устал сильно. Куда только былая спесь подевалась? Что-то тут не так.

— Мрадо, я только на тебя могу положиться, больше не на кого.

— Чё стряслось-то? — Мрадо взял быка за рога.

— Засада, бля.

— Не тупой, и так ясно. По тебе и так видно, что засада. Позволь, сам догадаюсь. С Радо поцапался?

— Бинго! Так и думал, что знаешь. Отцепил. Растоптал. Размазал.

— Выкладывай.

Тактика Мрадо: выждать, а потом ошарашить своей бомбой.

— Позавчера возвращаюсь, значится, из Лондона. Сделку там намутил крутейшую. Охренительную, ты даже представить не можешь. Ну а дальше. Дальше звонит мне Радован в час ночи. Я как раз кувыркаюсь с самой сладкой задрыгай на всем Эстермальме. Ну, хуй с ним, еду. К нему домой, значится. Стефанович ведет меня в библиотеку. На аудиенцию к Радо, в натуре. Тот читает мне длинную лекцию, толкает всякую лабуду — какие-то идеи, мать их, гонит чего-то насчет организации нового типа. Под конец запрещает мне заниматься коксом, оставляя только девочек по вызову, — понижает меня как бы. Мол, ты, Ненад, ноль по жизни. Мол, забудь, кем ты был раньше. А я, прикинь, сижу обтекаю. Чую, что прессуют, но и рыпнуться не рыпнешься: Стефанович на подхвате тут же стоит. Вот блядь! Отблагодарил, блядь. Уебок! Я, блядь, замутил такую партию в Лондоне. Крупнее всех, которые были.

Реакция Ненада отличалась от реакции Мрадо — Ненад воспринял отставку трезво, наивно, близко к сердцу. В самый раз, когда тебя мордой в грязь. В обратку.

— Ненад, у меня та же байда была за день до тебя.

Рот Ненада черной дырой остался зиять посреди банного пара. У обоих на душе одно и то же. Однако важнее, что оба вдруг облегченно вздохнули. Не одному расхлебывать дерьмо. Не одному готовить бучу.

Базарили часа два. Выходили из сауны, заходили снова. То сидели на деревянных наклонных лавках в предбаннике. То мылись в душе. То плавали. То лили из ковша на каменку. Поддай жару. Хватали обжигающий воздух ртом. Рассуждали. Анализировали. Уговаривали.

За что такая немилость? Как отреагировать на такой беспредел? Проглотить или рубануть сплеча?

Мрадо подробно описал, как хотел выпилить себе кусочек с гардеробного пирога, как межевал рынок. Кто мог бы пособить. Что есть хорошие замазки с «бандидосом» Юнасом Хааконсеном, с «волком» Магнусом Линденом, еще кое с кем. А главное — поведал, как кончилось доверие между ним и Радо.

Никогда еще не терли за бригаду так откровенно. Во многом сошлись их мнения о Радоване, и это окрыляло.

Прежде чем расстаться, успели договориться о трех вещах. О раскладе как он есть. О молчании — помалкивать в тряпочку. О единственно верном ответе — или Радован в клочки, или они вдребезги.

Пора начинать боевые действия.

43

Ясен перец, с ней что-то приключилось.

Хорхе обзвонился в бордель — последние двое суток набирал мамке раз по пятнадцать на дню. Итог: та вообще перестала отвечать. В трубке шли длинные гудки. Походу, сменила номер. А до того твердила одно и то же: «Ой, да откуда мне знать, где твоя Надя?» Сто пудов, mentirosa.

Дело ясное, что дело темное: и пропажа Нади, и животный ужас в глазах той шалашовки, которой досталась Надина комната, и вранье мамки.

Мучил другой вопрос: не твоя ли это вина? Нестерпимая мысль. Ведь обычно Хорхелито рассуждал как: жизнь слишком коротка, чтобы сидеть и ждать, когда тебе привалит лаве. Заботься о себе, а другие пусть выплывают как хотят. Такая философия прокатывала на коксе. Прокатывала, когда приторговывал чинариками на Эстерокере. Прокатывала по любой теме, когда у ровного пацанчика Хорхе был свой шкурный интерес. Но тут не то — что-то другое зацепило его.

Сам Хорхе давно вообразил себя эдакой сербской немезидой. Воевал-то с сербами, но осколки ведь могут попасть в других. Воткнул, не дурак. Тогда сербы угрожали расправиться с Паолой. Теперь вот Надин черед. Где она? Что она знала?

Когда он выяснит, что с ней стряслось, предъявит Радовану и за это. Проект «Р» становился все актуальней.

Из Лондона вернулись Абдулкарим с Фахди. Явно намутив какую-то суперсделку. Звонил Абдулкарим. Больше отмалчивался. Да шила в мешке не утаишь — в голосе так и проскакивали ликующие нотки. Скупо сообщил: через несколько месяцев придет груз. А что за груз — большой ли, от кого, когда придет и каким макаром — не сказал. До этого велел сбыть остатки бразильского, того, что Хорхе доставил с курьершей. И прочую мелочовку. Главное — дальше расширять рынок. Мутить новые каналы, захватывать новые территории, набирать пацанов.

Кокаин превращался в реально крутую тему. Хорхе уже не жалел, что в свое время решил задержаться на шведской стороне. Вспомнил, как ЮВе стоял, склонившись над ним в лесу. Расписывал наполеоновские планы Абдула по захвату пригородных рынков. Ныне же Хорхе поднимал лавандос покруче иной корпорации. Логичная карьера любого иммигранта с городской окраины.

Хорхе все больше воспринимал деньги не как цель, но средство. Необходимый инструмент для реализации проекта «Р».

Следующий этап — найти Карла Джинсета.

Хорхе знал следущее: Радован заправлял шалашовками. Смотрящим назначил Ненада. Шлюх везли из бывшей Югославии и других восточноевропейских стран. «Лиля навсегда», в натуре. Припрягали и шведок. В одном из таких борделей и встретил Надю. Мамкой в апартаментах была некая Елена Лукич, при ней горилла в пиджаке. Хорхе пробил — зовут Златко Петрович. У Нади был личный — не то сутенер, не то бойфренд — геркулес Микке. Что за птица этот Микке, не совсем понятно. Интересней другое: кроме этой хаты, были у царя Радована в его публичном царстве-государстве и другие. Где и обстановочка поцивильней, и девочки почище. Надя рассказывала про движухи, затеянные единственно ради того, чтобы шведские аборигены могли присунуть девочкам защеканского. Благоразумненько рассчитываясь за услуги с Радо. А югославский барон за это еще и пользовался их защитой и покровительством. Загвоздка в том, что при таком раскладе нечего предъявить ни самому Радо, ни даже Ненаду. Все знали, откуда ноги растут, но спроси любого — скажут, ничего не видел. Все, кроме одной — Нади, которая пересекалась с Радо на такой оргии. Край надо встретиться с ней. Расспросить еще.

По словам Нади, телок для таких движух подгоняли двое — Йонте и Карл Джинсет.

По словам Софи, главным массовиком-затейником и устроителем мегагламурных сейшаков на Стуреплан был золотой мальчик Карл по прозвищу Джетсет.

По мнению Хорхе, вряд ли это совпадение — слишком уж созвучные кликухи.

Вечерний час. Тусили у Фахди, в его логове. На столе водяра, швепс и травка. Рюмки «ИКЕА», полурастаявшие кубики льда в глубокой тарелке, папиросная бумага, зажигалка. На экране: американские качки жарят в два смычка Дженну Джеймсон. В колонках: Ашер. Фахди важно сообщает: за всю историю «Биллборда» первый негр, у которого три хита в штатовских чартах. Гребаные расисты. Фахди явно заразился от Абдулкарима. Считал Штаты исчадием ада. Не упускал случая поглумиться над пиндосами.

У Хорхе же планы на вечер были нехитрые. Махнуть в центр. Прошвырнуться по Стуреплан. Разыскать Джетсета. Побакланить с чуваком. Ну и на закуску снять на пару с Фахди по блондинке. Если пофартит, перепихнуться на их территории.

А Фахди все Лондон нахваливал. Гордо демонстрировал куртец от «Гуччи». А какие там сладкие стриптизерши! А какие навороченные бутики! А пипла-то, пипла сколько! Хвастался и стволом, с которым там разгуливал.

Хорхе слушал не без интереса. Вспомнил, что в шкафу у Фахди спрятана целая оружейная палата. А сам чувак — ходячий арсенал.

Приняли на грудь.

Хорхе встал.

— Ну чё, возьмем с собой децл торчева? — кивнул в сторону кухни, где весы и конверты валялись вперемешку с коксом в прозрачных пакетиках с красными зажимами.

Фахди встал следом:

— Для себя или на продажу?

— Не, ты че «на продажу». Я уж забыл, когда в последний раз кокс на улице толкал. Потом, это территория ЮВе. Мы ж не конкуренты сами себе. А когда он-то вернется?

— Без понятия. У него там какие-то замуты в Англии. Задержался на пару дней.

Хорхе (про себя): дебилы из «Тупой, еще тупее» просто Эйнштейны на фоне Фахди. Вообще не рубит правил игры. Пирамиду — кто-то барыжит на улице, кто-то толкает уличным барыгам, кто-то продает дилерам, которые толкают уличным барыгам. Хорхе теперь поднялся, почитай, на самый верх. Ладно, есть у Фахди и сильные стороны: природная доброта и, естественно, внушительная мускулатура.

Вызвали такси. Автоматический голос сказал: «Если вы хотите заказать такси на Русенхилсвеген прямо сейчас, нажмите на цифру один».

— И почему надо обязательно проорать адрес в два раза громче всей остальной фразы, чтоб потом до утра в ушах звенело? — проворчал Хорхе и нажал «1».

Спустились. Запрыгнули в такси.

На город опустилась ночь.

На Стуреплан ночная жизнь била ключом.

Вышли перед «Свампеном». Огляделись. С чего начать?

Клубешники в центре Стокгольма делились на классы: «Харма», «Лярой», «Плаза» и «Кухня» — высшая категория. Для самых богатых/крутых/избранных. Ступенькой ниже — «Стурехоф», «Стурекомпаниет», «Лидмар-хотель». Изящно/гламурно/для олдового клиентоса. «Спай-бар», «У Клары» — места для сербских братков, известных качков и прочего публичного люда. «The Lab», «Ист» — только для своих. «Ундичи», «Спятившая лошадь» — тошниловки для почтенного шведского обывателя.

Арифметика проста: Хорхе и Фахди отправились гулять по высшему разряду. А кому легко? Особенно когда в элитный кабак вваливаются двое «сами мы не местные» и на лбу у каждого из них ярким пламенем горит надпись «чебурек»!

Ломанулись в «Кухню». Очередь — я тебе дам, семнадцатилетние педовки в столь эфемерных прикидах, что диву даешься, как они не замерзли в эту теплую ночь. Эстермальмские молокососы в плащах и с гламурными причами. Пылкие вьюноши постарше, плащи помоднявей, такие же гламурные причи. Всю свою мажорскую жизнь эти мотыльки проводят в одном районе. Брокерствуют в конторах по соседству со Стуреплан, кушают бизнес-ланчи в кафешках на Библиотечной, Биргер-Ярлсгатан и Греф-Турегатан, живут в минуте ходьбы от центра — на Брахегатан, Командорской, Линнегатан. Ну и клубятся, понятное дело, тоже тут.

В первых рядах очереди выделялся легендарный Паддан. Настоящее имя — Петер Стремквист. Законодатель стокгольмских мод. Денег куры не клюют. СуперВИП. Зван на все движухи, попасть на которые голубая мечта любого блюдущего свою светскость мажора. Знает всех и вся. То, что он нынче заглянул в «Кухню», — добрая примета.

Здесь, как нигде более, выпирала чужеродность таких, как Хорхе. Людская масса напоминала феодальный строй в миниатюре. Чья-то милость жаловала право на вход. Кто-то мнил себя мелким князьком на стокгольмской вотчине. Другие, Джетсет и ему подобные, королевали. Третьи, вышибалы, закладывали свою душу, подавшись в ландскнехты. Инородным же смердам, как подлейшему сословию, оставалось лишь уповать на улыбку фортуны и пресмыкаться, лишь бы впустили.

Хорхе знал лишь одно чудодейственное средство — дать на лапу.

Фахди торил путь. Разгребая толпу малолеток. В руке — свернутая в трубочку пятихатка. Вышибала сперва не всосал. Лицо вытянулось, приняв выражение «Чувак, ты чё, сам не видишь, что попутал?». Но тут узрел бумажку. Перевел взгляд на Хорхе.

И пропустил.

Не продохнуть.

Долбил музон, мелодия — какой-то рингтон из мобилы.

В баре несколько мальчиков пытались прельстить двух девиц шипучкой в ведерках со льдом. Девицы отплясывали на месте. Подмигивали. Прельстились.

Фахди отправился к стойке. Взял два пива.

Хорхе спустился по лестнице на нижний танцпол. Миновал диджейскую. Нынче вечером играл DJ Sonic. Обычный чувак, волею судеб превратившийся в золотого тельца эстермальмских мажоров. Перед ним уже маячила перспектива повышения в классе. Улыбкой старого знакомого одаривал девяносто процентов проходящих мимо цыпочек.

Кое-кого Хорхе знал в лицо. Чилийца же не узнал никто. Слава Абдулкариму и автозагару. Да толку-то: все равно для этой публики Хорхелито — негрила. Ноль без палочки.

Дернул первую подвернувшуюся деваху.

Перепугалась.

— Расслабься, синьорита, только один вопрос — а Карл Джетсет сегодня здесь?

Молча мотнула головой. О ком это он?

Пошел расспрашивать дальше. Нарисовался Фахди с двумя кружками. Поинтересовался, что за дела.

Объяснять — себе дороже.

Хорхе пошел от него в пляс.

Спросил у других.

Телки все с пережаром. Мальчики — вылитый ЮВе. Хорхе ходил вверх-вниз по лестнице. Наклонялся к уху танцующего, задавал один и тот же вопрос. Напускал на себя безразличный вид. Чтоб не подумали, что снимает или типа того.

И так минут сорок.

Наконец одна из девиц проорала ему на ухо — слова тут же потонули в музыке:

— Так он же в «Харме» вечно зависает.

Хорхе принялся отыскивать в толпе Фахди. Безуспешно. Позвонил по мобильнику. Даже не услышал сигналов — да разве Фахди услышит мобилу посреди такой долбежки?

Плюнул.

Выскочил наружу. Пошел по Стурегатан. Сбросил сообщение Фахди: «я в Харму. приходи попозже».

Очередь напоминала булькающую биомассу, усыпанную грудой человеческих тел. В такую холодрыгу, когда на дворе ноль градусов, толкаться в ней еще унизительней — расистский плевок по всей роже.

Улучить момент. Метнуться. Сунуть. В пятерню вышибале. Пятихатка. Встретиться взглядом. Нетерпеливый взмах. Проходи скорей.

Вошел. Сказал себе: Хорхе, мой мальчик, ты вошел.

Perfecto.

Взял в баре бутылочку «Хайнекена». Осмотрелся. Узнал пару счастливчиков нешведской наружности, таких же чурок, как он сам. Подошел к их столику. Те его не признали. Но, походу, приняли за своего, поняли, что он сейчас в той же шкуре, что и они. Залетный и оттого счастливый.

Потрещали чуток. Заценили телок. Раскрыли тему сисек. Забраковали тему попок. Хорхе предложил на скорую руку зашмыгнуть по дорожке. Отвернувшись к стене. С банковской кредитки — шморг-шморг. Прокатило.

Мир ускорился. Хорхе в экстазе.

Спросил у бармена, где Джетсет.

— А, подойдет еще, — махнул рукой халдей, — он всегда к часу подтягивается, у кассы гостей встречать.

Джетсет — грязный сводник.

Хорхе стал ждать. Соседи за столиком времени даром не теряли — подбивали клинья к двум гимназисточкам с Юрсхольма. Холеные телки испытали небывалое культурное потрясение. Было видно, что им в диковинку общаться с заморскими парнями, не из Европы; разве что в классе был один такой, да и тот приемный. А у заморских парней логика проста: все шведки хотят меня, а потому все они — ляди.

Хорхе понаблюдал за флиртом. Пацаны угощали выпивкой. Вились вьюном. Телки угощались, комплименты слушали. Но дальше брезговали. Хорхе смотрел на них и думал: такие фифочки дают нашему черному брату лишь при одном раскладе — ухрюкавшись в дым.

Час ночи.

Наконец нарисовался тот, кто подходил под описание Джетсета. Стал за кассой у входа. Пиджак в меловую полоску. Джинсы. Лоферы «Гуччи» с пряжками. Церемонился со всеми симпатичными гостями.

Всем своим видом кричал: никогда не теряю самообладания.

Хорхе направился к нему:

— Здорово!

Джетсет удивленно обернулся.

— Ты, что ль, тот самый Джетсет?

Мажор скривился, пытаясь натянуть на лицо улыбку:

— Ага. Так меня зовут мои знакомцы.

Ударение на слове «знакомцы» — явный наезд на Хорхелито. Мол, кто б ты ни был, ты мне НЕ знакомец.

— Мне про тебя рассказывали. Про то, что держишь это заведение и какой ты классный чувак. Ну и еще насчет кое-чего.

Джетсет положил руку на плечо чилийцу. Оба были одного роста.

— Простите, не понимаю, о чем вы.

— Мне говорили про тебя и про Йонте. Типа вы мастаки бомбить всякие приятные штуки.

В глазах Джетсета что-то блеснуло. Какая-то хитринка. Впрочем, уже через мгновение лицо приняло привычное надменное выражение.

— Рад, что зашли. Извините, мне надо работать. Позже поболтаем. Развлекайтесь.

Отбрил Хорхелито. Но эта лукавая искорка в глазах Джетсета, она была.

Хорхе послал еще несколько эсэмэсок Фахди. Пришел ответ: «аллах велик, седня мне фартит, снял класную зажыгалку. зовет меня к сибе». Обломилось-таки ливанцу. Красавчик!

Хорхе продолжал зависать за иммигрантским столом.

Дело близилось к двум часам. Таска от кокса почти улетучилась. Пошел в сортир — догнаться. Замастырил тридцать миллиграмм. Вырубил не по-детски.

Вштырило. Потянуло на подвит. На максимальных оборотах.

Выплыл.

Снова подкатил к Джетсету:

— Базар есть.

Личико у Джетсета заметно скисло.

— Извините, я занят. Давайте потом, а? — И нетерпеливо отмахнулся.

Но Хорхе приспичило пожужжать. И сильно.

Не успел.

Кто-то схватил его с тыла, приподнял. Чилиец было развернулся, но где там — шея сдавлена будто тисками. Широченные лапы. Суровые объятия вышибалы.

С криками. Навынос. Вон.

В бешенстве: блядь, как понадобился Фахди, так его нет.

Хорхелито выпихали в шею. Как лузера. С несмываемым позором. Тут тебе не там, чурка немытый. В «Харму» приличные люди ходят, понял? И дружкам своим растолкуй.

Однако Хорхе раз и навсегда зарекся: никому и никогда не позволять глумиться над собой — ни южкам, ни прочему сброду.

Кокаин накатывал девятым валом.

Чилийцы не сдаются.

Сегодня его вечер.

Вечер проекта.

Становись раком, Радован. Джетсет не Джетсет. Насрать. У Хорхе и так вагон компромата.

Ах, кабы еще поговорить с Надей.

Нарыл у Фахди номерок Златко Петровича. Звонил-звонил, обзвонился весь — нет ответа.

Застыл посреди Стуреплан. На заднем плане: лавочники, бухая школота, синие от холода мажоры, сорокалетняя алкашня.

Вытащил мобилу. От Фахди сообщений нет: напросился-таки в гости.

Снова набрал сутенеру — Златко.

Пошли длинные гудки.

Наконец ответили, в первый раз с этого номера:

— Внимательно!

— Привет! Оттянуться желаю.

— Это ты по адресу обратился. А звать нас как?

Хорхе назвался погонялом Фахди.

— Ол райт. Придумаем что-нибудь для тебя, не вопрос, — сказал Златко.

— Круто. Я Надю хочу.

На том конце замолчали.

— Туго доходит? Надю хочу, — повторил Хорхе.

— Много хочешь, мало получишь. Она у нас больше не работает. Сорри.

Водка из холодильника, наверное, и то теплее, чем тот ледяной тон, которым ответил Златко.

— А где работает? Она офигенная.

— Слушай и втыкай. Забудь про Надю, понял? У нас ее нет. А тебя я вычислил. Еще одно слово об этой драной суке, и я тебя урою.

Конец связи — Златко нажал красную кнопку.

Хорхе взял такси и помчался к Фахди. Безбашенный. Уколбашенный.

Перед глазами: Паола вместе с Надей. Еще: Мрадо, Ратко, Радован. Этих в топку. Сжечь. Отомстить. За себя. За Надю. Всадить Радовану маслину между глаз. Так отпинали в лесу! Искаженное лицо Паолы.

В мозгу бессистемно отплясывали воспоминания.

Ненависть.

Паола.

Ненависть.

Очко Радована.

Пендехо.

Таксист с беспокойством поглядывал на Хорхе:

— Друг, может, тебя проводить?

Хорхе отказался, мол, спасибо, я сам. Но просил обождать.

Бегом к Фахди. Ключи у Хорхе завсегда при себе — на случай, если вдруг понадобятся ключи от склада, упаковка или весы, хранившиеся у Фахди. Отпер. Позвал. Никого. Стало быть, сбылась голубая мечта Фахди.

К шкафу.

Хорхе искал не просто так. Месяц назад Фахди сам бахвалился, раскладывая перед ним с ЮВе свое добро. Чилиец нагнулся.

Пошарил в шкафу.

Достал дробовик. Открыл, отведя в сторону ключ затвора. Воткнул два патрона, толстых, точно клеящий карандаш. Еще жменю патронов сунул в передний карман джинсов. Карман оттопырился.

Спрятал ствол под курткой. Не придраться. Хорошо ходить с обрезом.

Такси ждет внизу.

Кайф на излете.

Закинулся остатками кокса, пока таксист заводил машину. Интересно, просек?

Дали по газам.

Халлонберген.

По балкону гуляет холодный сквозняк. Хорхе напоролся ногой на чей-то снегокат, опрокинул. Значит, по соседству с борделем живут обычные семьи с детьми.

Позвонил.

С той стороны кто-то отодвинул лепесток дверного глазка. Голос изнутри:

— Как звать?

Кажись, мамка. Хоть бы Златко не успел стукнуть ей, как говорил с Хорхе пятьдесят минут назад. Чилиец назвался кодовым именем Фахди. Был еще пароль. Знал и пароль.

Открыла. Вот она, мамка, в чудном прикиде — пиджаке, декольтированном со спины. На мордасах тонна штукатурки. Отврат.

Хорхе прикрыл за собой дверь. Зарядил с порога:

— Я хочу видеть Надю.

Мамка аж остолбенела. Сто пудов, в курсах.

Сказала с жутким восточноевропейским акцентом:

— Слушай, ее тут нема. Если это ты звонил до меня стотыщмильенов раз — можешь убыть.

Надо ж, как разозлилась. Нарочно понтится.

А у Хорхе реально крышу рвет. Кокс ударной волной накатывал на лобную кость изнутри. Будет уже этим сербам глумиться над ним.

Шагнул навстречу грымзе:

— А ну, манда с ушами, говори, где Надя, а то сейчас огребешь.

Децибелов в голосе маман заметно прибавилось:

— Да ты, блядь, кто такой?

Рык возымел действие — из недр коридора нарисовался Златко.

Мамка заверещала. Кричала, чтоб Хорхе убирался. Что он еще пожалеет о своем наезде.

Златко встал в тридцати сантиметрах от Хорхе, на версту разя перегаром. Сказал с расстановкой:

— Ты чё, не догнал по телефону? Тормозишь? Тебе же сказали, кончай вынюхивать. Пшел вон.

Типичный сербский гонор. Будто сам Мрадо сказал.

Заныла спина. Руки. Ноги.

Хорхе выхватил дробовик.

Нá тебе, Златко.

Живота как не бывало. На его месте зияет сквозная дыра.

Позади на стене — кровавая каша.

Мамка завыла.

Нá тебе, мамка. Голова с плеч. Мозги разметало по бархатным диванам.

Отдачей стукнуло в плечо. Да больно.

Открыл затвор. Сунул руку в карман. Перезарядил, дослав два патрона.

Из коридора выскочил мужик. С лица белее мела. Голый по пояс. В одних штанах, мотня нараспашку. Сам в шоке.

Выстрел. Мимо. В гипсокартонной стене дырень метр на метр. Пыль столбом.

Хорхе подскочил к мужику. Тот путался в спущенных штанах.

Рыдал. Умолял.

Хорхе стоял над ним. Приставив обрез к голове бедолаги.

Порылся в его карманах. Отыскал лопатник. В лопатнике права.

Прочитал вслух: Торстен Юханссон.

— Так, ты меня не видел.

Мужик всхлипывал, пластаясь по полу.

Только эти всхлипы и нарушали тишину в апартаментах.

— Давай свою мобилу. Лег на пузо. Руки за голову. Хочу одну темку пробить.

Мужик не шелохнулся. Так и валялся в позе эмбриона. Уткнувшись лицом в ладони, прижав колени к животу.

— Ты по-шведски не понимаешь? Делай, что говорят. Ну!

Мужик распрямился. Лег ничком. Пошарил в заднем кармане. Достал мобильник. Отдал Хорхе. Сложил руки на голове.

— Ты меня не видел, — повторил Хорхе.

Обошел номера. В одном нашел девку — сидела на корточках к стене передом, спрятав голову между коленей. Другая, не Надя.

Хорхе вернулся в холл. Даже не взглянул на месиво. Прошмыгнул мимо трупов. На кухню.

А там бедлам. Белый деревянный стол, стул с металлическими прутьями и мягким сиденьем. Сплошь в кофейных пятнах. На холодильнике магнитом пришлепнута реклама одной из халлонбергенских пиццерий. Сам магнит — агитка предвыборной кампании социал-демократов 2002 года.

На столе ноутбук. Как и думал Хорхе.

А главное — включенный. Хорхе сел на стул. Комп работал от сети. Задача: если выдернуть шнур из розетки, комп сразу сдохнет или переключится на батарею?

Что до компьютеров, Хорхе был тот еще чайник. Но чайник чайником, а даже он понимал, что девайс может быть запаролен на входе. Если да, облом — потом хрен откроешь.

Проблеск мысли посреди кокаинового душняка: надо валить отсюда, времени в обрез. Не наследить бы.

Вроде чисто.

Рискнул — выдернул шнур.

Глянул на экран.

Господь тебя любит, мой мальчик.

Комп не отрубился.

Скачками на выход. Через холл. Уже потянулся к ручке входной двери, вдруг где-то зазвонил телефон. Хорхе узнал рингтон: «Сони-Эрикссон», «Старый телефон» — так дребезжали старые дисковые аппараты.Чья-то мобила. Либо у гориллыча, либо у мамки, а может, у клиента или у девки. Проверил у клиента. Нет, не у него. Прислушался. Кровищи-то! Повсюду — на стенах, на полу. А, вот где. Звук доносился из кармана гориллыча.

В одной руке дробовик. В другой комп. Не изловчиться. Положил комп на пол. Пошарил у гориллыча в кармане пиджака. Есть. Вибрация.

Достал телефон. На дисплее инициалы — «К. Джс.». Кто же, как не этот мудак Джетсет.

— Йес, — ответил Хорхе.

— Приветики, это я. Можешь подогнать ко мне домой ту, которая со знатными грушами? Пусть возьмет такси.

Хорхе оторопел. Чувачок-то, походу, в жопу пьян. Как ответить? Притвориться сутенером?

Кое-как отбрехался, промямлив:

— Ее щас нету.

— Бля, вот облом!

В голове одна мысль: надо как-то вывернуться. Как-то закруглиться.

— Э, а когда у нас ближайший крутой движняк?

— Хех, сам мутишь и сам же спрашиваешь? Двадцать девятого, через две недели. А эта, с грушами, ее чё, реально нет?

Каша во рту у Джетсета хуже, чем у боксера после нокаута.

Тут Хорхе озарило:

— Реально, извини. Слышь, еще чё. Лох тут один намылился на двадцать девятое.

— Не, забей. Там под завязку.

— Говорю тебе. И Ненад дал добро. Просто чтоб ты в курсе был. Кодовое имя — Даниэль Кабрера.

— Ладно уж. А заветное словечко шепнуть?

— Да, неплохо бы. Пришлешь?

— А чё ж. Слышь, ты чё, юрист — так вые… выеживаться? Щас пришлю. До связи.

Так, мобилу в карман. Ствол под куртку. Ноутбук под мышку.

Мимоходом глянул на трупы. Передернуло.

Ты думал, раз с детства обсмотрелся боевиков, то и настоящая кровь тебе нипочем? Фигушки, после тех киношных жестокостей плющит еще сильней.

Натянув рукав, взялся за ручку входной двери. Теперь хоть церэушников зови, никаких отпечатков.

Вышел. В кармане завибрировал мобильник — эсэмэска от Джетсета.

На дворе ночь.

Hallonbergen by night.

Безлюдно.

44

ЮВе отправился на остров Мэн. Шесть рейсов «Мэнкс эйруэйз» ежедневно. Всего чуть больше часа лету из Хитроу до аэродрома под Дугласом, столицей острова. Шик, блеск, быстрота. «Райан эйр» отдыхает.

А ЮВе все упивался радужными мечтами — как из округа Уоррик в Швецию хлынут кокаиновые реки. Как упадут цены и попрут вверх кривые продаж. На горизонте у к. — безоблачное будущее. Идеи араба воплотятся в жизнь. А ЮВе сколотит состояние.

Третьего дня в лондонском отеле встретился с Ненадом. Непосредственный босс Абдула, но по манерам араб с ним рядом не лежал. ЮВе было лестно познакомиться с легендарным теневым бароном. Хоть на капельку подтянуться поближе к вершине.

Ненад и англичане столковались без труда. Сели в конференц-зале. Ненад загодя заказал номер, но бритиши первым делом отказались от него. Ненад оценил их бдительность — шифруются покруче Абдула.

Зал был меблирован в стиле рококо. В середине овальный стол из грецкого ореха, на стенах стильно лучились хрустальные бра. Все это несколько отличалось от обстановки, которую предпочел бы Абдулкарим.

Видом своим англичане больше походили на футбольных хулиганов. Ничего общего с Крисом — тем пряником, который принимал ЮВе, Абдулкарима и Фахди на ферме. Главному лет пятьдесят, седые волосы зачесаны назад, прикид кэжуал — шмотки на каждый день: вязаный свитер «Пол энд Шарк», куртец «Берберри» и брюки «Прада». Шрамы по всему фейсу и непринужденный базар. В каждом жесте светилась властная самоуверенность. Второй по чину — жиртрест. Даже не пытался упрятать телеса под каким-нибудь просторным балахоном. Довольно комично смотрелся мамон, пузырем выпиравший под пуловером «Прингл». Но едва отзвучали любезности, как весь комизм испарился: жиртрест шарил как бог. ЮВе сидел, обложившись блокнотами и калькуляторами. Этот гений все считал в уме.

Обсудили цены, качество, способ доставки и оплаты. Поговорили о соотношении рисков и доходов. Не забыли таможню, наркоконтроль, конкурентов, фирмы, которые можно использовать как прикрытие. Как убедиться, что никто никого не кинет. Кто ответит, если в пути недосчитаются кило кокаина. Кто конкретно будет отвечать за безопасность перевозки.

Англичане не рисковали. Работали по схеме, продуманной от и до. Через два часа Ненад взял паузу.

Пошли в номер к Ненаду. Оценили ход переговоров, исходя из собственных прикидок. Ненад хотел взять капусту с девяностопроцентным коксом по триста пятьдесят за грамм. Примерно два поддона по тысяче кочанов в каждом. И еще один с обычной капустой: вдруг таможня нагрянет или санитарный контроль. Итого: две тысячи кочанов, нашпигованные снежком. По полета грамм в кочане, то бишь центнер кокаина, который повезут грузовиком и паромом. Слегка подмазать перевозчика, чтоб вез груз отдельно от другой капусты и берег как зеницу ока. В Швеции придется еще раскошелиться на водил, на инспекторов (чтоб не слишком интересовались грузом) плюс текущие расходы на дилеров и барыг. Англичане выкатят счет — от тридцати до сорока миллионов. На стокгольмских улицах товар со скидкой уйдет за семьдесят-восемьдесят. А-а-афигительный навар!

Покумекав полтора часа в номере, Ненад наконец решился. Выгода очевидна — сделке быть. Определился, до каких пор сбивать цену, установил планку надежности — наивысшую.

Вернулись.

Продолжили переговоры. Настроение было приподнятое. Бритиши всем своим видом внушали: никуда вы не денетесь, сами знаете, что выгодней, чем у нас, не купите. Эта уверенность давала им психологический перевес. Добавляла умственных сил.

Разговор затянулся, просидели еще добрых часа два. ЮВе осатанел от расчетов, цифр, прикидок. Но перся от самого процесса.

К двум часам дня стороны достигли предварительной договоренности. Можно расслабиться. Ненад с пожилым ударили по рукам. Глянули друг другу глубоко в глаза — скрепили соглашение по понятиям.

Договорились встретиться завтра в полдень — подтвердить, состоится ли сделка.

Ненад и ЮВе отправились в бар, там же в отеле.

Серб взял два коньяка.

— Ну, ЮВе, услужил. Замолвлю за тебя словечко перед Абдулом.

— Спасибо, что взяли с собой. Было очень интересно. В итоге вроде неплохая сделка получилась.

— Ну, так. Вот выпью и пойду согласую цифры со Стокгольмом. Надеюсь, получу добро.

— От кого?

— Меньше знаешь, крепче спишь, ЮВе.

ЮВе не нашелся что сказать. Лицо Ненада вытянулось точь-в-точь как вытягивалось у Абдулкарима всякий раз, когда ЮВе спрашивал его про шефа, — араб ведь тоже не упоминал Ненада, как ни допытывался ЮВе. Видно, наркодельцы шифруются, перекладывая свою пирамиду слухонепроницаемой пленкой.

— Да, и еще. Ты меня не встречал. А встретишь — не узнаешь. Увидишь в кабаке — не окликнешь. Имя мое никому не скажешь.

ЮВе догнал. Кивнул.

— А если нет, мне будет очень больно, — припугнул его напоследок Ненад.

— Да понял я, понял. Не, ну правда. Понял.

Самолетик махонький, в каждом ряду всего одно кресло.

Заставили вырубить мобильник. Беспокойство снова вонзило в ЮВе свои иголочки. Как там следствие? Нарыло чего? Должно быть, свяжутся с ним, когда он вернется. Если нет, может, все-таки стоит набрать маме и все рассказать? Чувствовал, как она отдалилась от него. Бенгт и того больше, совсем чужим стал.

За бортом унылые британские хляби. За серой пеленой моря не видать, даром что летели над самой землей.

«Температура на острове — двенадцать градусов», — сообщил командир корабля.

Заходя на посадку, самолет нырнул в туман.

Накрапывал дождик.

Вот показался остров. Холмы, на холмах деревья, покрытые молодой листвой.

ЮВе на острове Мэн. Цель — замутить отмывочную схему.

«Дуглас» выходил к самому морю. Вид у города самый британский. Куда ни кинь — отели, банки, финансовые конторы. А прохожих — полторы калеки: зима, не сезон, однако. На улицах одни банкиры да финансисты. Отлично прикинуты, отлично устроены, отлично усвоили правила игры на острове Мэн — в этом налоговом раю.

Спору нет, в Европе найдутся и другие знатные офшорные местечки — Люксембург, Швейцария, Лихтенштейн, Канары. Но вот беда — мытари и финансовая полиция реагировали на эти названия как бык на красную тряпку. Откройте счет в одной из упомянутых стран, и вас моментально возьмут на карандаш. Остров Мэн выгодно отличался в этом плане, хотя условия здесь были как минимум не хуже.

Основные юридические плюсы офшорных зон — простота открытия фирмы, надежная защита коммерческой тайны, еще более надежная защита банковской тайны, налоговая вольница.

ЮВе остановился в мини-отеле. Сервис — top of the line, гостя облизывали с ног до головы, весь персонал до последней горничной величал его по имени. Прикольненько.

В главный офис банка «Сентрал-юнион» отправился пешком, заодно прогулялся по бережку. Встречу назначили еще месяц назад — с Дарреном Беллом, начальником юридического отдела. По достоверным сведениям, Даррен Белл — исключительно надежный малый.

Здание банка — ультрафреш. Бросилось ЮВе в глаза еще за сто метров. Низ из стекла — метров на десять от земли. Сквозь прозрачные стены отчетливо виднелись эскалаторы, раскидистые фикусы и серые диваны «Ligne Roset». ЮВе миновал вертушку — высотой три метра. Представился на ресепшне.

Огляделся. Светильники из стекла и хромированной стали, на тоненьких шнурах. Мраморные полы. На диванах — ни души. Интересно, на них вообще когда-нибудь садились?

Ладно, недосуг этим голову забивать. Потому как в этот самый момент спустился лифт. Из него вышел клерк, представился. Даррен Белл.

Одет безупречно: серый костюм на двух пуговицах, шелковый платок в нагрудном кармане, голубая рубашка в белую полоску, золотые запонки. Галстук в косую полоску — синих, красных и серых тонов, завязан очень по-английски, узким узлом. Броги «Черч». ЮВе заценил прикид — стиль корпоративный от и до, комар носу не подточит.

Сам он оделся посвободней. Новый клубный пиджак, белая рубашка без галстука. Черные хлопчатые брюки со стрелочками. Корректно, непринужденно и совершенно уместно: клиент должен быть прикинут чуть хуже своего советника.

Поехали наверх. Перекинулись парой слов. У Даррена Белла ирландский акцент и понимающий взгляд, сам он — воплощенная учтивость.

Конференц-зал компактный, с видом на гавань. Два импрессиониста на стенах. За окном клубился туман.

— Welcome to the typical Isle of Man soup, — пошутил Даррен Белл.

Попросил ЮВе изложить свои нужды.

ЮВе изложил. Конечно, все карты он раскрыть не мог. Но обрисовал суть: дескать, нужен закрытый счет, на который можно было бы без проблем кидать средства. Желательно по Сети. Но и наличными тоже, прямым переводом в британское отделение «Сентрал-юнион». Еще открыть две фирмы на самом острове. Одна займется кредитованием малых и средних предприятий. Профиль другой пока не определен, но может определиться в любой момент, а пока пусть так побудет. Имя владельца обеих фирм держать в тайне. На обе фирмы открыть защищенные банковской тайной счета. Наконец, та фирма, которая займется кредитованием, должна иметь возможность предоставлять отчетность по кредитам, выданным шведским акционерным компаниям.

Даррен все записал. Кивнул. Запросы реальные. Островные законы позволяют выполнить большую часть условий. Он подумает над предложением. Попросил ЮВе прийти завтра.

На следующий день ЮВе снова пришел к Даррену. На банкире вчерашний прикид, сменил только рубашку. Немного смазал впечатление. Трудно было новый галстук нацепить? — недоумевал ЮВе.

Даррен положил перед ним несколько распечаток из «Power Point». Цифры, графические схемы, демонстрирующие возможности перевода денег, депозиты, операционные расходы. Рассказал, что успел сделать за прошедшие сутки. Открыл две фирмы и счета на них. С гарантией полной анонимности владельца и в соответствии с юрисдикцией острова. Еще один счет — на имя самого ЮВе, доступ к нему осуществлялся набором определенного ПИН-кода, который сообщается только владельцу счета. Наконец, достал бланки финансового соглашения, кредитного договора, депозитарного договора, соглашения о конфиденциальности, доверенности, договоры комиссии, которые предстояло заполнить. Комиссия за обслуживание счета: полпроцента в год с внесенной суммы, но не менее тысячи фунтов. Стоимость фирм: четыре тысячи фунтов за каждую единовременным платежом. И по три тысячи в год за текущее обслуживание. Кредитная документация: четыре штуки. За все про все с ЮВе причиталось двести с лишним тысяч крон.

Ничё так, Даррен Белл зачетно устроился, взяли завидки ЮВе.

А Даррен довольно проворковал:

— По-моему, все в порядке, сэр. Единственное, как бы вы хотели назвать фирмы?

ЮВе протащился. Джон Гришэм со своими романчиками нервно курит в стороне. Тут все по-взрослому. ЮВе без пяти минут обладатель собственной «прачечной». Фигассе!

45

Мрадо в торговом центре «Ринген». Зашел за продуктами в «ИКА». Чтоб хватило на целый день, когда придет Ловиса.

За ночь не сомкнул глаз. Все думал, думал: и об этом дне, и о своем будущем.

Надо затариться. В обычные дни в шкафах, холодильнике и морозильнике у Мрадо шаром покати. Один лишь бар — полная чаша. Впрочем, с тех пор как суд ограничил общение Мрадо с дочкой, серб из кожи вон лез, стараясь быть примерным папашей. Тогда пришло понимание — повар из него никакущий. Но он не унывал, жарил-парил-варил завтраки-обеды-ужины, лишь бы накормить Ловису.

Уж и забыл, когда в последний раз набирал столько хавчика.

Красная корзинка в одной руке. Список покупок в другой. Надо еще изловчиться: одновременно выбирать продукты и читать список. Одной рукой держит список, другой берет еду, а где взять третью — корзинку держать? У Мрадо тут же родилось рацпредложение — надо придумать специальную прищепку для корзинки. Или какой-нибудь зажим, чтоб прикрепить список. Тогда одна рука высвободится. Нехило бы что-нибудь эдакое и для мобилы намутить. А рядом разместить информацию о товарах со скидками, фантазировал Мрадо.

Вдруг вспомнил о другом списке — как обезопасить себя и дочу. Отвести угрозу. Защитить Ловису. Найти ей новое жилье. Подстраховаться самому. Уже взял новую тачку, сменил мобилу. На неделе надо бы купить новый бронежилет, завести абонентский ящик, подобрать систему сигнализации для дома.

Их альянс с Ненадом, походу, на мази. Они еще напихают Радовану в туза. Будет проклинать тот час, когда слил их обоих. Узнает, как поступают четкие сербы. Строишь из себя крутого, ладно, но западло ты предаешь своих же пацанов? Кем ты, блядь, себя возомнил?

Мрадо никак не мог выбрать десерт. Метался между морозилками и кондитерским отделом. Мороженое или пирожные — вот в чем вопрос. Да ну, на хрен, только без толку бабками сорить. Куплю-ка я лучше фруктов на салат. Взял апельсины, яблоки, киви и бананы. Голова! — сам от себя не ожидал.

Страшно напрягался в таких местах. В магазине, в пиццерии, на улице. Чудно — в самой обыденной обстановке он терялся ровно так же, как падали духом его жертвы, когда он отжимал у них лаве, прессовал, выбивал признания, грозя вытрясти всю душу. Ему казалось, что все смотрят на него, видят насквозь. Считают его неблагонадежным гражданином, уголовной заразой и никудышным отцом.

А он, сталкиваясь с людьми в магазине, ясно видел, что это как раз им не мешало бы расшевелиться. Поймать кураж, словить кайф. Почувствовать прилив адреналина на ринге «Панкриза». Как прет серотонин, когда ломаешь сопернику нос. Когда две передние костяшки твоего кулака ровняются с хрящиком носовой перегородки. Хруст. Будто ломаются пересохшие доски. Мрадо знавал настоящую жизнь.

У кассы взял со стойки журнал о мобильниках, зачитался. Новые фишки: мобильное телевидение, мобильные платежи, мобильное порево.

Кто-то окликнул его по имени:

— Мрадо, ты, что ли?

Мрадо оторвался от журнала. Смутился. Неловко стало: читал на халяву, будто не на что купить.

— Как поживаешь?

Мрадо узнал пряника. Давненько не виделись. Старинный приятель, одноклассник Мартин, из Седертелье. Гордость класса.

— Офигеть, Мартин.

— Блин, Мрадо, сколько лет, сколько зим! Ты на встречу выпускников-то приходил? Когда же это было, ну, на ту, которая была?

Встреча одноклассников: Мрадо двадцать шесть. Десять лет, как ушел из школы после девятого. Сперва хотел забить. Потом передумал — решил показать им, кто чего добился. Драчун, которого все ненавидели, так драчуном и остался. С одной лишь разницей — теперь этот драчун поднимал крутые бабки. Перед встречей целый час набирался храбрости в пабе в компании Ратко. Выдул три кружки крепкого пива, всосал две рюмки вискаря. Почувствовал, что дошел до нужной кондиции.

— А, выпускной. Как же, был. Ты чем по жизни-то занимаешься?

Спросил, чтоб соскочить с темы. Встреча с одноклассниками закончилась плачевно: Мрадо сцепился с двумя провокаторами. Все осталось как прежде. Принялись подкалывать серба, как в школе. Не просекли, что мальчик возмужал.

— В суде работаю, — ответил Мартин.

У Мрадо челюсть отвисла. На Мартине болотная ветровка, поношенные джинсы, бейсболка «Фон Датч». Из себя моложавый, слащавенький. В жизни не скажешь, что стряпчий.

— О, да ты никак судья?

— Да, младший судья кассационного суда Свеа. Обжалование приговоров, типа. Работы выше крыши. Жуткая нехватка кадров, пашем как волы. Бывает, по шестьдесят часов в неделю. Кому-то ж надо блюсти торжество закона в этой стране. Вон в Штатах интеллигенцию ценят, не то что у нас. Да уйди я в какую-нибудь адвокатскую контору, втрое против нынешнего заколачивал бы.

— Что ж не уходишь?

Мартин развернул бейсболку «Фон Датч» козырьком назад.

— Из убеждений. Верю, что нормально работающие суды, судебная система, обеспеченная квалифицированными юристами, — залог правового государства. Чтобы люди всегда могли отменить несправедливый приговор в вышестоящей инстанции. Чтобы дела их решались без проволочек, а судебные решения были продуманны и последовательны.

Хоть бы не спросил, чем я занимаюсь, надеялся Мрадо. Сказал:

— Так это здорово — заниматься тем, во что веришь.

— Беда в том, что я сейчас уже сомневаюсь, верю я или нет. Понимаешь, мы штампуем решения, как на конвейере, а количество дел растет в геометрической прогрессии. Преступников стало больше, действуют они все жестче, все изощренней. Ты его сажаешь, а через два года снова здорово — отсидит всего ничего и за старое. Иногда попадается ровно на том же преступлении. Думаешь, он исправился? Фиг там. В Стокгольме вообще скоро будут править братки. Может, им свои услуги предложить? Всяко больше дадут. Ха-ха-ха! Да, кстати, а сам-то чем занимаешься?

Ну началось, погрустнел Мрадо. А что я ему на это отвечу, когда он судья? Мартин ему чем-то импонировал. В то же время понятно: лишнее это, наплетешь этому рьяному блюстителю закона, а он потом как прознает про твои реальные замуты — выйдет неудобняк!

— Да древесиной тиковой.

По обыкновению, решил сказать половину правды, у него ведь действительно есть такой бизнес. И оборот, конечно, так себе — под сотню штук в год, зато ширма отличная.

— Столяр, что ли?

— Что-то типа того. В основном импортирую.

На этом Мрадо быстренько свернул беседу, чтоб не наврать чего-нибудь. Сгрузив журнал в корзинку, потянулся в сторону кассы:

— Ну, счастливо, Мартин, рад был встретиться. Мне пора. К дочке спешу.

Мартин улыбнулся. Снова провернул бейсболку, вернув козырек на прежнее место. Оригинально.

Пожали друг другу руки. Мрадо встал в очередь. Мысль: чувак закрывает таких, как я, каждый день. А что, если в курсах насчет меня?!

Мартин затерялся среди полок.

А Мрадо все загоняется. Вдруг он знает? Вдруг просто прикидывается — из вежливости? Нет, бля, — надо выгребать из этого болота. Спасать себя. Ловису спасать.

Но тут закричал другой внутренний голос: ну и кем ты будешь после этого? Если не разберешься с Радованом? Дешевкой!

До девятого класса они с Мартином жили на одной улице. Потом Мартин перебрался в район поцивильней — на север города.

Увидев Мартина, Мрадо вдруг вспомнил школьные годы. Родители приехали в Швецию, когда маленькому Мрадо было три года. Трудиться по лимиту. На «Сааб-Скании». Заводу в Седертелье срочно потребовались рабочие руки. А Швеция как раз за несколько лет до этого отменила визы для югославов. Седертелье наводнили греки, итальяшки, финны, юги. Но это не всё — позже пригород пережил новое нашествие, сирийско-турецкое. Первое время югославы держались вместе. Не важно было, кто ты — серб, хорват или босняк. Преклонялись перед Тито. Где были их глаза?! Наивняк. Доверчивые котята. Как можно было поверить хорватам и боснякам? Ныне же Мрадо даже ссать на них не стал бы, хоть гори они огнем.

Проект назывался «Миллион». И все вкалывали по-черному. Мрадо тоже не отставал — на своем фронте. Дня не проходило, чтоб не начистил врагам хлебальник, не раз бывал бит сам. Те сами вечно нарывались, ходили с кистенями. Толпой на одного. Он матерел. Ни разу не наябедничал домашним. Набил костяшки. Научился терпеть боль. А главное — причинять боль. Азы уличной драки: лупи по икрам, пинай под дых, пыряй в глаза, рви когтями, грызи зубами. Уже тогда Мрадо мастерски овладел фишками уличного бойца. Прослыл королем грязных прихватов. Грозой Седертелье.

Его зауважали. Мрадо сам себе режиссер. Прочь с дороги. С тех пор как окончил девятый, ни разу не пересекся с бывшими одноклассничками. Пошел учиться на электронщика в техникум «Эрикссона», что на Телефонплан. Через год бросил, подался в вышибалы. А оттуда — резко вверх — по югославской лесенке. И вот когда до вершины было рукой подать…

Глянул на кассиршу. Вздохнул: был бы я нормальным батей, дал бы ей сейчас дисконтную карту магазина. А так привычно выудил пачку стольников. Отслюнявил.

Кассирше фиолетово.

Сзади к очереди пристроился Мартин.

Мрадо отвернулся.

* * *

ПАМЯТНАЯ ЗАПИСКА

(Секретно, согласно ст. 9.12 Закона о конфиденциальной информации)

объединенная операция областной криминальной

полиции по борьбе с организованной преступностью

«проект нова»

Балканская преступная группировка в Стокгольме

Отчет № 9

Справка:

Настоящая памятная записка составлена на основе отчетов и донесений Особого отдела по борьбе с организованной преступностью и Группы оперативного слежения за экономической преступностью Нормальмского управления полиции (ниже — Опергруппа). Используемые методы включают: составление полицией карты стокгольмской преступности, сбор информации путем внедрения «своих» лиц в ОПГ, т. н. осведомителей, тайное прослушивание при помощи спецсредств, а также составление сводной учетной базы данных.

Настоящая памятная записка составлена в связи с убийством двух членов т. н. югославской мафии — преступного сообщества (ниже — Группировка), подробно описанного в отчете № 7.

16 марта с. г. в квартире на Халлонберген обнаружено два трупа. Речь идет об убийстве, поскольку имеются все признаки насильственной смерти. Опергруппа в течение длительного времени планировала установить надзор за данной квартирой, подозревая, что та используется в качестве борделя. Смерть наступила 15 марта между 3 и 5 часами утра, обе жертвы погибли в результате смертельного ранения крупнокалиберной дробью, в одном случае — в живот, в другом — в голову. Собранный на месте биоматериал отправлен на экспертизу в Государственную лабораторию судебной экспертизы. Владельца оружия — магазинное ружье (дробовик), предположительно типа «винчестер», помповое, марки «М12», 12-го калибра — установить не удалось. В настоящее время опрашиваются соседи с Халлонберген. Поскольку преступление, предположительно, совершено в ночное время, мало кто из жильцов бодрствовал или заметил что-то подозрительное в момент его совершения. Опергруппа опасается, что данное убийство связано с внутренними конфликтами в Группировке.

Кроме того, по оперативным данным, 13 марта из вышеупомянутой квартиры пропала без вести женщина, использовавшаяся в целях проституции.

Жертвы:

Златко Петрович

Сутенер. Подчиняется непосредственно Ненаду Корхану (который, в свою очередь, подчиняется Радовану Краньичу, см. отчет № 7).

Златко Петрович, 12.07.1970 г. р., родился в бывшей Югославии (в наст. вр. Сербия-Черногория). Привезен в Швецию в возрасте шести лет.

Ранее работал охранником, тренером по спортивным единоборствам. В последний раз задекларировал доход на сумму 124 ООО шв. крон, включая заработную плату тренера по спортивным единоборствам, сотрудника ЧОПа и выигрыши в азартные игры.

Судимости: 1987 — побои; 1989 — кража, незаконный оборот оружия (приговорен к 6 месяцам тюремного заключения); 1990 — покушение на убийство, кража (приговорен к 6 месяцам тюремного заключения); 1997 — угроза насилием, незаконный оборот оружия, развратные действия в отношении несовершеннолетних (приговорен к 8 месяцам тюремного заключения); 2001 — вовлечение в занятие проституцией, побои (приговорен к 1 году тюремного заключения).

Петрович отличался крайней жестокостью, особенно по отношению к женщинам. По оперативным данным, с конца девяностых годов вместе с Корханом постоянно содержал от одного до нескольких борделей в пригородах Стокгольма. С 2002 года по наст. вр. заведовал борделем на Халлонберген.

В течение прошедших трех месяцев Опергруппа пыталась внедрить в бордель своего осведомителя. Агент (X.), ранее пытавшийся внедриться в Группировку по адресу, где вербуются ее члены, устроился в бордель под именем Микке в качестве помощника сутенера, т. н. «гориллой». В его обязанности входила охрана вышеупомянутой проститутки, которая в наст. вр. считается пропавшей без вести. По его наблюдениям, за три месяца она имела множество подозрительных контактов с посетителями и прочими лицами. По мнению X., эти контакты могут иметь отношение к вышеуказанному преступлению (см. донесение X., приложение 1).

Елена Лукич

Т. н. бордельная мамка, подчинявшаяся непосредственно Корхану.

Елена Лукич, 29.03.1972 г. р., родилась в бывшей Югославии (в наст. вр. Сербия-Черногория). Привезена в Швецию в возрасте двух лет.

Ранее работала массажисткой и педикюршей. Доход за прошлый отчетный год составил 214 000 шв. крон (дивиденды, работа массажисткой, выигрыши в азартные игры).

Ранее привлекалась только к административной ответственности (ДТП).

С конца девяностых годов Лукич занимается организацией занятия проституцией (сутенерством). С 2002 года, с момента объединения Лукич с Петровичем с целью организации занятия проституцией, в первую очередь в вышеуказанном борделе на Халлонберген, ее притон, насчитывавший в разное время от 2 до 4 девочек, перешел под контроль Корхана. Лукич подозревается также в том, что выполняла обязанности администратора т. н. службы по вызову, в частности предоставляя эскорт-услуги клиентам иностранных предприятий и поставляя «девочек для общения» на закрытые вечера мужских клубов и частные вечеринки.

Внутренние конфликты

По оперативным сведениям, между членами Группировки разгорается внутренний конфликт. В разговоре с осведомителем Опергруппы один из членов Группировки, телохранитель Р. Краньича, сообщил, что несколько активных членов Группировки «разжалованы в рядовые». Мрадо Словович (см. отчет № 7) и Ненад Корхан выведены из руководства и отстранены от управления секторами, которыми заведовали до сих пор: один — от рэкета гардеробов, другой — от торговли кокаином и сутенерства в Стокгольме. Краньич понизил обоих в ранге и поставил вместо них других членов Группировки. По рабочей версии Опергруппы, таким способом Краньич пытается обезопасить себя.

Опергруппа подозревает, что убийство Петровича и Лукич связано с вышеописанным конфликтом. По донесению X., в бордель в течение нескольких дней накануне убийства неоднократно заходил посетитель, личность которого не установлена. Он же как минимум один раз беседовал с пропавшей без вести проституткой вне борделя. X. не удалось узнать, о чем они говорили, поскольку на время беседы ему было велено держаться на расстоянии. По описанию X., посетитель — смуглый брюнет, красит волосы, возраст около 30 лет. С 13 марта с. г. X. не может связаться с указанной проституткой, на основании чего она объявлена в розыск. Опергруппа разрабатывает несколько версий убийства; по одной из них, Краньич, ввиду ссоры с Корханом, пытается помешать тому выйти из Группировки и организовать собственную сеть борделей. По другой версии, Корхан со Слововичем организовали убийство, пытаясь подорвать финансовое положение Краньича.

Меры

Ввиду вышеизложенного Опергруппа предлагает следующие меры:

1. Продолжить поиски тридцатилетнего мужчины, неоднократно встречавшегося с пропавшей без вести женщиной.

2. Продолжить поиски пропавшей без вести женщины.

3. Разыскать других женщин, предположительно занимавшихся проституцией в вышеуказанном борделе.

4. Разыскать клиентов, пользовавшихся сексуальными услугами в вышеуказанном борделе.

5. Продолжить оперативное слежение за деятельностью Слововича и Корхана.

Финансирование мер см. Приложение 2.

___ ___ ___ ___ ___ ___ _____

Комиссар криминальной полиции Бьерн Ставгорд

Следователь по особо важным делам Стефан Кранс

46

Хорхе в ауте. Неделю валяется дома — типа слег.

Абдулкарим в непонятках:

— Хей, щто за херня, хабиби? Жариный питух в башка стучит? Кто товар продавать будет, туда-сюда?

Хорхе опять и опять прокручивал в голове ту ночь. Досмотрит до конца, заведет по новой. Пуск-перемотка, пуск-перемотка… Иногда кадр за кадром. Словно кинорежиссер.

Дробины срикошетили как попало, чудом не посекли. Броуновское движение, на хрен.

Еще раз проанализировал расклад. Вроде не наследил. Вся ДНК, какая есть, при нем. Тупо вошел, вальнул сербского кабана и был таков, прихватив комп и мобилу. Руками ничего не трогал, за дверную ручку и то через свитер брался. Драться не дрался, кожу не обдирал, крови не было. Шапку не снимал — значит, и волосами не разбрасывался. Походу, чисто.

Свидетель, клиент из борделя, не заложит. А заложит, Хорхе сам расскажет, чем тот тешится по ночам. А больше его никто и не видел в апартаментах, шалашовка из номера спиной сидела, не видела. Может, кто из соседей? Это в четыре-то часа ночи? Следак, конечно, пойдет по домам. Опросит всех на Халлонберген. Риск, что Хорхе кто-то засек, есть. Но — вот такусенький. Приметы? Да тысячи бродяг с такими же приметами.

Короче, все шито-крыто.

Хотя наследить мог — грязно было на улице. Впрочем, вернувшись наутро, Хорхе первым делом пошел к заливу Эдсвикен и утопил свои башмаки, нагрузив их камнями.

Велика опасность, что запалит Фахди. Вдруг решит проведать свой дробовик. Глянет, а на нем копоть, патронов недостает. Тут и допрет, кто заварил ту кашу, о которой в последние дни только и судачат все пацаны.

Гадали все. Толкали версии. Раскидывали мозгой. По мнению Абдулкарима, кто-то из клиентов не смог расплатиться. Испугавшись огласки, залупился да и покрошил хозяев — только они могли испоганить ему жизнь. Фахди подозревал, что это кто-то из своих же, из сербов. Говорят, у них между собой какие-то терки. Что раскололась кабацкая мафия. ЮВе думал на другие бригады. Толкал какую-то заумь про передел рынка оргпрестунностью, затеянный ради того, чтоб унять вражду между «Ангелами ада» и «Бандидос».

Хорхе же знай помалкивает в тряпочку. Одно дело — бегать от легавых за наркоту. Совсем иное — когда тебе светит срок за двойную мокруху.

Одна надежда — нет ни одной ниточки, ведущей к нему.

По-любому Хорхе так и подмывало передать привет дяде Радовану. Просто чтоб до него дошло, кто ему дорогу перешел и за какие такие грехи. Объявить: это только цветочки, отольются тебе еще слезы — мои и Надины.

Что хорошо: когда Хорхе отключил найденный комп от сети, тот не сдох. Перешел на автономку. Что плохо: теперь надо как-то залоги питься, чтоб вывести паршивца из беспробудно-спящего режима, нажать control-alt-delete, потом набрать имя юзера и пароль. Хорхе не сумел. Нужно искать умельца.

Сука!

Может, к хакеру какому сунуться, чтоб взломал самый разыскиваемый стокгольмский ноутбук.

Но не сегодня. Сегодня Хорхе встречается с Паолой.

Увидит ее впервые после побега. Никогда еще не разлучались так надолго. Сестричка навещала его в Эстерокере за несколько месяцев до того, как он нарисовал ноги. Огорчалась, говорила, каким он стал букой. Ну так он же не на курорте загорал, непонятно, что ли?

Тачки больше не угонял. Он и прежде-то стремался ДПС, а теперь — пуще огня. Повязали бы до того, как вальнул мамку с пимпом, полетел бы на родной Эстерокер дочаливать срок. За побег бы не добавили — некуда. При наихудшем раскладе отсидел бы до звонка, без УДО. Теперь же, после замеса на Халлонберген, примут так примут. Пожизненное светит. Ну или двенадцать лет на крайняк. Так что все его прежние загоны — детский сад, штаны на лямках. Теперь вот встрял по-взрослому.

И все равно, лишь увидел эсэмэску от Паолы, не усидел дома — подорвался. За утешением. За человечьим общением со своей второй половинкой.

Откуда у Паолы его номер? Кто мог ей сказать? Походу, Серхио. Если так, можно сгореть. Не надо было сестричке давать номер, ради ее же спокойствия. Придется сменить симку.

Поехал городским транспортом. Даже билет купил. Будет уже зайцем кататься.

Вышел на Лильехольмен.

Бетонная станция, только-только после ремонта. По мнению Хорхелито: лучше не стало. Поезд, которым сюда добрался, — до Норсборга, а Хорхе — до Фруэнгена. Должен подойти через пять минут.

Хорхе встал с одного конца платформы. Заценил вид. Несколько метров, куда частенько недотягивала голова состава. Пустынный закуток, слепая кишка, безлюдная, заброшенная часть метроджунглей. Раздолье. Алкашам — чтобы отлить на рельсы, топоте — чтобы отжимать у маменькиных сынков мобильники, парочкам — чтобы сосаться, крысам и голубям — чтобы гадить. А главное — граффитчикам, щедро расцвечивавшим унылый бетон наскальными художествами. Станционные охранники сюда не заглядывали, семьи с детьми толпились в центре, чтоб не носиться сломя голову, если вдруг подадут короткий состав.

Подошел поезд до Фруэнгена. Хорхе сел.

Машинист сообщил: «Поезд следует до станции Фруэнген». Знакомый африканский акцент, Хорхе узнал голос, уже ездил с этим машинистом. Громко засмеялся. Представив, как за машинным пультом стоит чернокожий рэпер.

Подъезжали к Хегерстену, а если быть точнее — к Вестерторпу. Рядом с одноименным бассейном виднелось Стертлопское шоссе. Скоро увидит Паолу.

Рабочий район. Просто идиллия по сравнению с соллентунским зверинцем Хорхе. Посреди района желтое кирпичное здание бассейна. Перед ним мраморные скульптуры. Удобное место для встреч.

Подошел к подъезду Паолы.

Набрал код, который она сообщила эсэмэской.

Лифт не работал. Пока поднимался по лестнице, вспомнил про ЮВе. Нормальный пацан. Дружбан. Хорхе чувствовал, как они сблизились. На днях искренне признался, что по гроб жизни обязан ЮВе. Сказал барчуку:

— Меня еще никто не спасал. Я бы там околел. — И, увидев, что ЮВе внимательно слушает, добавил: — Если бы не ты.

Постоял на верхнем этаже.

Отдышался.

Позвонил в дверь.

И вот она явилась перед ним. Больше года не виделись. Прослезилась. Он и забыл, какая она красивая. Сильная.

Кинулись/обнялись/разрыдались.

Ароматная.

Сели на кухне, на стульях с решетчатыми спинками. На стене два постера: Че Гевара и абстракция от Сервано Кабреры Морено.

Паола поставила чайник.

Хорхе казалось, что ее волосы блестят. Вороные, чернее его, а ведь он свои красит. Заново открыл для себя ее лицо. Есть что-то от бати. Но что это? Вроде и слезы высохли, откуда такая грусть?

Заговорили на родном наречии, сильнее обыкновенного, по-чилийски, смягчая испанские слова и проглатывая «с».

— Как мама?

— Как всегда. Плечи болят. Все спрашивает, как ты и зачем так поступил.

Налила воду в две чашки. В одну положила чайный пакетик.

— Передай ей, у меня все отлично, а поступаю так, как должен.

— В смысле, должен? Ты же умница: мог бы уж дотерпеть, потом пошел бы учиться.

Достала пакетик. Переложила в другую чашку. Воду закрасит, и то ладно.

Хорхе казалось, что сестра все делает будто во сне.

— Не начинай, а? Давай еще поссоримся. Я иду своим путем. Не всем же быть такими, как ты. А вас я люблю, ты и так знаешь. Так и передай маме.

— Хочешь идти своей дорогой — иди, я только за. Но ты делаешь больно маме, пойми. Она ведь думала после школы, что ты возьмешься за ум. А то, что не понимает твоего мировоззрения, разве ж это важно? Все равно за тебя душа болит. Ты не хочешь с ней повидаться?

— Не теперь. Сперва со своей жизнью разберусь. Пока стремно. И даже очень.

На том оставили тему. Паола помолчала.

Потом принялась рассказывать о своей учебе. О жизни: что ссорится с парнем, что участвует в работе ассоциации литературоведения, что ее друзья едут стажироваться в Манчестер, по обмену. Налаженная жизнь. Нормальная. Для Хорхе — инопланетная. Паола поинтересовалась, отчего брат стал таким чумазым, кудрявым и кривоносым. Хорхе покатился:

— А то ты не знаешь! Я ж в бегах. По чесноку, хоть признала меня?

Улыбнулась.

В голове вспышка: воспоминание. Хорхе с Паолой, приехав погостить к родной тетке в Хисинген, завеялись в гётеборгский луна-парк «Лисебергет». На целый день. Маленькому Хорхелито — семь лет, сестричке — двенадцать. Захотели прокатиться на самом крутом аттракционе — «Лесосплаве». Пришлось наврать, накинуть пару годков, а то бы не пустили. Пластмассовая посудина в форме выдолбленного бревна, руки сестры крепко обвили его. Сперва тихо-тихо поднимались в горку. Сестра шепчет ему на ухо по-испански, чтоб не поняли другие сидящие в бревне: «Обещай, что будешь слушаться, а то разожму руки». Хорхелито цепенеет от ужаса. Поворачивается. Улыбка до ушей — Паола пошутила. Хорхе хохочет.

— Что призадумался? Обиделся? — спросила Паола.

— Помнишь, мы ходили в «Лисебергет»? Катались на водных горках?

Она вдруг сказала серьезным тоном:

— Хорхелито, ответь мне, только честно: от кого ты бегаешь на самом деле?

Повисла пауза.

— В смысле, от кого? От айны, ясен пень.

— Несколько месяцев назад мне угрожали в универе, и это была совсем не полиция.

У Хорхе аж в глазах почернело — и дело тут не в контактных линзах.

От ненависти.

— Знаю, Паола. Это больше не повторится. Тот гад за все ответит. Клянусь могилой нашего отца.

Она покачала головой:

— Не надо, не трогай никого.

— Ты не понимаешь. Я сам не успокоюсь, пока не накажу этих сволочей, которые на тебя наехали. Меня всю жизнь нагибали все кому не лень. Родригес, училки, легавые. Теперь еще эта плесень сербская. На Эстерокере меня научили: не отсвечивай, пока не тронули, а если тронули — ответь. Я не терпила какой-нибудь. Понятно? Нормально зашибаю. В гору иду. Типа, карьера. Планы.

— Ты бы не порол горячку, еще подумал.

— Давай не накалять? Закончим этот разговор, хорошо?

Напряжение схлынуло так же быстро, как и пришло.

Заговорили о другом.

Время пробежало быстро. Хорхе боялся оставаться слишком долго. Допили чай. Паола налила по второй чашке. Расщедрилась еще на один пакетик. Разбавила холодной водой — чтоб не хлебать кипяток.

В прихожей стояла белая тумба «ИКЕА»: Хорхе помнил ее с детства — стояла еще в квартире на Мальмвеген. Ряды кожаных сапог на шпильках, кроссовок, лоферов да пара ботинок «Балли».

— Богато живешь! — махнул рукой на обувь Хорхе.

— А, это мне мой все дарит, козел!

— Отчего же козел?

Паола снова улыбнулась:

— Какой ты несмышленый, Хорхелито. Ты разве ничего не заметил? Нельзя мне на высоком каблуке. Я малыша жду…

Обычно в метро его укачивало. Но не теперь. Душа ликовала.

Хорхелито станет дядей!

Ка-а-айф!

В голове не укладывается.

Надо успеть разделаться с этими свиньями, прежде чем родит Паола.

Срубить конкретно, прежде чем родит Паола.

Племяш будет жить в шоколаде — уж дядя за ценой не постоит.

Племяш будет гордиться дядей, который урыл всех, от кого натерпелось семейство Салинас Баррио.

47

Отмывание денег — процесс мудреный, но и ЮВе натаскался будь здоров. Постоянно апгрейдилась нормативная база, Евросоюз слал все новые и новые директивы, задалбывал банки комиссиями и ревизиями. Банки все плотней взаимодействовали с финансовыми институтами и эмитентами кредитных карт. Евросоюз наседал на фининспекцию. Фининспекция — на банки. Банки — на вкладчиков.

По мере того как росли суммы на счетах, терялся всякий смысл химичить с ними, пытаясь увильнуть от составления отчетности. Банки объединяли свои системы: данные о вкладах в каждом из них стали доступны остальным. Компьютеризация счетов позволяла выявлять суммы сомнительного происхождения.

Впрочем, ЮВе реально шарил по части генерирования отмывочных схем. Обзаводился связями, втирался в доверие, кропал решения. В каждом банке его шведские фирмы имели выход на нужного человечка и собственный кредит. Улыбочка здесь, отмазочка там — а что налика такая пропасть, так мы ж английский антиквариат продаем, спе-ци-фи-ка. И все на мази. Покуда банки верили, что ЮВе серьезный бизнесмен, лишних вопросов не задавали.

Сейчас его сумку «Прада» распирали сто косарей, с которыми он отправился к своим людям: один работал в «Хандельсбанке», другой — в «БЕВ».

Домой воротился неделю назад. Схема вышла охеренная: зарубив нал, закидывал его на офшорный счет двумя способами. Одну сумму переводил под видом оплаты маркетинговых услуг, которые якобы оказывали ему британские фирмы, использовавшие номер его офшорного счета. Эта идея пришла ЮВе в голову после скандала со взятками на «Эрикссоне». Стопудовая фишка в том, что проводки шли как платежи, а не как вклады. Так надежней: закупщикам английской мебели взаправду может понадобиться маркетинг в Англии — какие вопросы? Твои знакомые банкиры воспримут такую проводку как самую заурядную на свете. Другой же способ, разнообразия для, — упаковав косарики, отправить их почтой на самый остров Мэн. Там деньги примет твой чел и положит на банковский счет. Этот способ рискованней, но не повезешь же на себе такую тучу бабок! Любой металлодетектор тут же зазвенит, учуяв защитные полоски.

Шведские банки не загонятся, если переводить деньги под видом платежей. Счета-фактуры выдумал сам. Даже графический дизайнер, работая наполную ставку, не смог бы родить более британского логотипа для маркетинговой фирмы с Туманного Альбиона. ЮВе, ты нереально крут.

Отправленные под видом платежа или положенные на счет на самом острове наличные кроны превращались в электронные. Островные счета принадлежали его фирмам. Подкопаться к ним было нереально — слава банковской тайне. Получив деньги, офшорные фирмы переводили их обратно — на счета шведских фирм. Это и был его реальный актив. Чистоган, белый нал. Розой в этой куче навоза было то, что любой гражданин может разбогатеть, набрав кредитов. Большой брат и не спросит. Лишь бы проценты и условия погашения соответствовали рыночным реалиям. А с кредита ведь еще и налоговый вычет полагается.

В «Хандельсбанке» первым делом взял талончик с номером своей очереди, после чего подошел к мониторам с биржевыми сводками. Индексы росли. ЮВе уже успел прикупить акций: «Эрикссона», «Н & М» и «СКА». Отличное сочетание — «Эрикссон», телекоммуникационный пакет уже подорожал больше чем втрое; «Хеннес и Мауриц», непотопляемый бизнес даже в условиях низкой конъюнктуры. Наконец, «СКА» — беспроигрышный лесной актив. Триумвират приправлен до кучи двумя мелкими айтишными фирмами, производившими роутеры, да одной биотехнической — разрабатывавшей лекарство от болезни Альцгеймера. Акции, кстати, тоже способ намыть чистоган. Биржевые доходы облагались налогами, а значит, считались легальными, без вопросов. Вливались в систему. Перспектива на будущие «постирушки» — неплохо бы обратиться к маклеру, чтоб отмыть еще больше.

Кроме того, биржа была отличной темой для светских бесед с приятелями. Мажорам об акциях пожужжать, как Абдулкариму — о коксе. Медом не корми. На сколько акций, на столько и трепа.

Вот это очередина: круче, чем тогда, на регистрацию в Скавсте, ошалел ЮВе. Пятьдесят кусков, покинув сумку «Прада», перекочевали во внутренний карман «диоровского» плаща. Ткни сейчас кто ножом, деньги меня спасли бы — лезвие застрянет в пачке, представил ЮВе.

Вспомнил давешнюю «ферму» — фасовочный заводик, затерявшийся среди аглицких деревень. Крис-то, который там за главного, выходит, мелкая сошка, а реально заправляет всем его хозяин — футбольный хулиган. ЮВе впервые побывал на сходке такого крупняка. Теперь ходил — радости полные штаны и остерегался, как бы случайно не проговориться Софи.

Вот и очередь ЮВе.

Шагнул к окошку.

Почувствовал, как вспотели ладони.

Натужно улыбнулся:

— Скажите, а Анника Вестермарк сегодня на месте?

Кассирша улыбнулась в ответ:

— Да, конечно. Позвать?

Опаньки, лоханулся. ЮВе-то надеялся попасть в кабинет к Аннике и отдать бабки там. А не вываливать их горкой на кассе.

За стеклом показалась Анника Вестермарк — на ней богатый темный костюм, как велит банковский дресс-код. В похожем костюме пришла и на первую встречу, на которой ЮВе вешал ей лапшу про свой мебельный бизнес.

Подался вперед:

— Добрый день, Анника. Как дела?

— Нормально. А как вы?

ЮВе заговорил а-ля мелко-частный-мебельный-купи-продай:

— Да нормуль. Кручусь помаленьку. В этом месяце неплохо поднялся. Гарнитуров сбагрил до фига и больше — три архитектора у меня отоварились, по интерьерам спецы.

Засмеялся.

Анника изобразила неподдельный интерес.

ЮВе уже рассказывал ей, что платежки предназначены для английской маркетинговой компании. Подготовил ее — чтобы мебельный бизнес процветал, важно выбрать грамотный английский антиквариат, а значит, без маркетинга в Англии никак. Банкирша, кажется, догнала.

Одной рукой протянул пачку. Пятьдесят купюр в прозрачном файле. Другой — фиктивную платежку. Сунул под окошечко.

Анника взяла деньги. Послюнявила пальчик (фу, отстой!) — пересчитала. Сто пятихаток. Взглянула на липовую фактуру.

Почуяла подвох?

Замычала.

ЮВе бросился пудрить мозги:

— Месячный заработок в кармане носить — это, доложу я вам, не для слабонервных.

Выдала бумажку:

— Вот, пожалуйста. Квитанция.

Схавала. Загоняться лень, вот и повелась на его туфту. А что наликом пятьдесят кусков — ну что ж, бывает. Знала бы она, что от нее он тотчас отправится в «БЕВ», чтобы положить на счет еще пятьдесят кусков, а потом еще столько же пошлет почтой. А через два дня его офшорные фирмы станут на сто пятьдесят штук богаче.

Любопытно будет посмотреть на ее реакцию через месяц, когда он принесет уже двести пятьдесят штук. Прокатит или нет? Время покажет.

Поблагодарил ее. Вышел.

Площадь Нормальмсторгет, обложенная адвокатскими конторами. Напоминает арену. Дивитесь, вот он идет по ней — сияет, словно начищенный медяк, — триумфатор!

Направился в «БЕВ». Дорогой слушал Кента. Горькая шведская предопределенность: «А под радугой таится клад. Украду я клад. Тебя, мое сокровище». Вспомнил родителей. Что скажут, когда узнают про шашни Брунеуса? Так и будут сидеть сложа руки? Жалеть себя и изнемогать от безысходности? Не лучше ли взять себя в эти самые руки? Озаботиться. Дожать-таки полицию, ведь мяч-то реально на их стороне. Выяснить наконец, как было дело.

Поднялся по Нюбругатан. Во, новый бутик, а раньше здесь парикмахерская была. Да уж, конкуренция тут — жесть, другой такой улицы в городе не сыскать. Еще ни одна лавка больше года не протянула.

Разгар дня. Ему бы засесть за уроки. А еще определиться, хочет он нынче свидеться с Софи или нет.

Гордо: а ведь ты общественный уникум, ЮВе! Талантливый мистер Рипли шведского пошиба. Свой среди мажоров — и фасон их гламурный держишь, и подыграешь им, и улыбнешься в кассу, и словечками их речь свою грамотно растабариваешь. Свой для Абдулкарима и коллектива барыг: въехал и в их иммигрантский базар, и в босяцкую романтику, и в кокаиновую арифметику. Нашел общий язык с Фахди — добрым, плюшевым головорезом. Ладишь с Петтером, с другими барыгами. А отношения с Хорхе — вообще особый случай.

Выяснилось это на днях. Хорхе с ЮВе, по обыкновению, зависали у Фахди. Кухонный стол весь в коричневых конвертах, марочных пакетиках, весах. Взвешивали, засыпали товар в конверты, бодяжили сахарной пудрой, чтоб наварить процентов на десять-двадцать побольше. Между делом терли за успехи Хорхе на пригородном фронте и за лондонский вояж ЮВе.

Где-то в середине разговора Хорхе вдруг сказал:

— Меня еще никто не спасал. Я бы там околел, если б не ты.

И то верно, подумал ЮВе, не найди я Хорхе в лесу, помер бы чилиец — так его отделали. ЮВе сейчас не узнавал себя — ишь расчувствовался оттого, что в кои-то веки сделал доброе дело.

Отшутился:

— Да фигня. Абдул прикажет — мы выполняем, так?

— Нет, без балды, омбре, ты спас мне жизнь. Я твой должник. — Хорхе взглянул на ЮВе. Серьезно, многозначительно, пристально. Добавил: — Я для тебя теперь все что хошь. Слышишь, ЮВе? Когда хошь. Запомни.

В тот момент ЮВе не особо задумался над признанием чилийца. Но сегодня, по дороге в банк на Нюбругатан, почему-то вспомнил. И так светло ему от этой мысли стало — что вот есть человек, готовый ради него на все. Какое-то чувство локтя. Наверное, это и есть настоящая дружба.

Решил, зайду-ка перекусить, а потом уже в банк. Заглянул в кафе «Крем» на Нюбругатан, взял чиабатту с салями и бри и кока-колу.

Сидя на высоченном барном стуле, пялился в окошко. Да, узок наш гламурный круг. Знал в лицо каждого третьего (если не второго) из проходивших мимо эстермальмских пай-мальчиков в возрасте от девятнадцати до двадцати четырех. Да и двадцатипятилетних тоже — с этими мажорами он обычно тусил в «Харме» и «Лярое», правда, там они ходили не в строгих костюмах, как сейчас, а в джинсе, рубахах нараспашку, блейзерах и с кокаиновым блеском в очах. Неизменным, в деловой ли ипостаси, в клубной ли, оставалось лишь одно — зализон! А все-таки в каком кругу вращалась Камилла? На темной или на светлой стороне Стуреплана?

Подали сэндвич. ЮВе развернул обертку и понял, что дал маху. Нет, вообще-то он лопал все подряд. Перебравшись в столицу, скоро запал на всякий шлак, который многие из нас просто не переваривают: селедку, суши, икорное масло, маринованный лук. Но два продукта так и не осилил, как ни старался: каперсы и сельдерей. А сэндвич-то ЮВе взял с салатом. А в салате — сельдерей.

Облом.

Десять минут добросовестно выковыривал ненавистные кубики.

Потом быстро умял половину сэндвича, одновременно сгоняв партейку в мобильные шахматы.

Допив колу и бросив недоеденную половину бутерброда, вышел.

Поприветствовал двух приятелей, шедших ему навстречу. Знал их по клубной тусовке.

Двинулся дальше по Нюбругатан. По левую руку лежал Стокгольмский крытый рынок. ЮВе зачастил туда в последнее время.

Вертушка на входе в «SEB» открывалась вручную. Пришлось толкать ее, чтобы войти.

Едва войдя, ЮВе пошарил в сумке — убедился, что файл с пятьюдесятью тоннами лежит на месте.

Снова взял номерок. Посетителей почти нет, даром что разменных автоматов и банкоматов внутри предостаточно.

На электронных табло обновлялись биржевые сводки. ЮВе почитал котировки.

Подошла его очередь.

Огляделся, нет ли поблизости копов или какого другого стремного пипла. Вроде чисто.

Операционистка с огненно-рыжей гривой.

ЮВе попросил позвать знакомую сотрудницу.

Операционистка сообщила, что знакомой сегодня нет и что она тоже может принять деньги. Не фонтан, ну да ладно.

— Как делищи? — раздался голос за спиной.

ЮВе обернулся. Ниппе с какой-то барышней. Глаза приятеля прикованы к пухлой пачке, которую ЮВе только что передал операционистке.

Вот засада!

ЮВе взял себя в руки. Напустил безразличный вид, типа так и надо. А на душе: блядь, так облажаться. Ниппе, стопудово, засек пачку в руках у кассирши. Что теперь скажет?

— Салют, Ниппе!

Заценил барышню.

Ниппе представил девицу:

— Эмма.

ЮВе мечтательно вздохнул.

Ниппе не врубился.

— «Эмма — ты только плод его мечты, но как прекрасна ты!»

Тут уж они вдвоем разинули варежки — и Ниппе, и девица.

ЮВе сделал еще одну попытку:

— Ну мультик про Калле, который живет на дереве? Не помните разве? — напел мелодию и еще раз выразительно вздохнул.

И тотчас пожалел. Глупо улыбнулся, сгорая от стыда: такую ересь сморозил.

Тормоз! Олень!

— Извини, такой песни не знаю. Слушай, мне сейчас некогда. Счастливо. Пока, — отбрил его Ниппе. И встал в соседнюю очередь.

Операционистка вручила ЮВе квиток.

Бегом наружу.

Когда подошел к вертушке, Ниппе даже не кивнул ему на прощание.

Отчуждение?

По дороге домой ЮВе все мучился вопросом, из-за чего загоняется сильней: оттого, что спалился с наликом, или оттого, что так затупил с каламбуром?

48

Ненад позвонил с нового номера — ага, тоже начал шифроваться. Сперва потрещали ни о чем, потом обсудили нашумевшее убийство — мамки и гориллы. За каким хером их замесили? Покрошили в говно. И кто? У Ненада очко на нуле. Ведь Златко с Еленой были лучшими из его сутенеров, пока Радо не слил его по беспределу. Ненад и Мрадо — в непонятках. То ли Радован решил зачистить контакты? То ли клиент разбушевался, испугавшись, что про его блудни прознает законная супруга? То ли кто-то еще?

Мрадо гадал: либо клиент взгоношился, либо конкуренты по злачному ремеслу удружили. А может, и русские. Или «ангелы». Если последние, то замес в борделе все равно что объявление войны.

Ненад загонялся: как ему аукнется этот замес? А если Радо не при делах, не переведут ли стрелки на самого Ненада?

По-любому теперь их планы самостоятельной раскрутки станут еще актуальней.

Ненад принялся растолковывать свою мысль: слова его звучали в ушах Мрадо как родной сербский фольклор.

— Подо мной ходил один араб, ты в курсе. Абдулкаримом звать. Коксом заведовал. В принципе пацан и так держал под контролем всю тему. Мне только докладывал регулярно. Сам я разруливал большие вопросы, решал, какие направления разрабатывать, приказы отдавал. Сейчас мы как раз расширяем рынок сбыта, пока удачно. Демпингуем в пригородах. А конкуренты пусть себе и дальше толкают по граммулечке — в центровых кабаках да на элитных движухах. По штуке за грамм. А мы будем толкать по семьсот за грамм. Да не по одному грамму, а по двадцать. Валом их задавим.

— Ты это еще моей бабушке рассказывал. В чем прикол?

— Хороший вопрос. Смотри, после того как Радо бортанул меня, на мое место встал Абдулкарим. Абдул предан Радовану, он меня даже слушать не станет. Я ему больше не указчик. Будет решать вопросы, как прежде, а меня — в игнор. Но есть одно «но». Вообще я не особо вникаю, кто там пашет на араба, а тут, в Лондоне, прикинь, араб прислал мне одного чудака, натурального мажора, чтоб тот помог мне на переговорах. Ну светлая соображалка! Врубается с лету. Под Абдулкаримом без году неделя. А уже шарит в коксе. Надежный. Араб зовет его выскочкой. Мол, сам деревня, а мечтает выбиться в люди. Охота пуще неволи. Бомбил на Абдула, чтоб было на что тусить с мажорами и пить шампанское. Гулять в «Харме», «Кухне» или типа того. Пацан ведет двойную игру. Абдул говорит, если б его гламурная тусовка только знала, из какой жопы он вылез. Даже как-то жаль пацана, но нам вся эта ситуация только на руку.

Ненад иногда утомлял своей трескотней. Ходит и ходит вокруг да около. Мрадо положил мобилу между щекой и плечом. Принялся завязывать шнурки. Подумал: хэндс-фри сейчас бы не помешала.

Во время таких бесед его отчаянно тянуло из дому. Вышел.

— Ближе к телу, Ненад!

— Да ладно тебе. ЮВе, его зовут ЮВе. В курсе моей лондонской сделки от и до. Посчитал все до кроны, до фунта. Знает каналы, нужных людей, барыг. Этот парень может нам пригодиться.

— Ну вот, уже теплее.

— Ему нужно то же, что всем, — лаве. Только еще больше. Абдулкарим говорит, что чувак даже счет открыл в каком-то офшоре. Чуешь, в олигархи метит. Амбиции, что тут сказать.

— Да, походу, такой за бабло душу продаст.

— Бинго! Мы с тобой пока затаились. Вот и продолжим в том же духе, как договорились в «Кларионе». Потешим Радована. Пусть считает нас терпилами. Поручит Абдулкариму доставку груза. Тот решит, что со мной уже можно не считаться. А мы с тобой покамест будем у Радо на побегушках по всякой мелочовке, да и хрен с ним. Тебя с гардеробов сняли, меня — с кокса. Вот, а потом придет товар: Радован, походу, уже поставил кого-то над арабом, скорее всего Горана. Да нам без разницы. Фишка в том, что за всем процессом будет присматривать наш чел, этот самый мажор. Надо только посулить ему такую сумму, от которой он не сможет отказаться. Будет нашим засланным казачком.

Мрадо тем временем шел по Рингвегенскому проезду. Вдруг захотелось расцеловать Ненада — как ловко придумал!

А тот жег напалмом:

— Когда доставят груз — а груз там атомный, ты от груди столько не выжмешь, такую партию в Швецию еще не привозили, — тут мы и нарисуемся. Надо только подготовиться, чтобы взять то, что принадлежит нам. И сразу скинуть барыгам.

У Мрадо аж мурашки по коже.

— Чума! Надо бы встретиться, еще потолковать. Как насчет сегодня?

— Не вопрос. Давай забьемся вечером в «Хиршенкеллере»? Возьмем фатанерош, крепкого пивка дернем — аж слюнки текут.

Мрадо рассмеялся. Закончил разговор. На экране высветилась продолжительность звонка: семнадцать минут. Ухо нагрелось и покраснело. От радиации? Или от радостного известия?

Из качалки поехал забирать Ловису с продленки, оттуда повезет ее в Васастан, в театр на Атласгатан. Дорогой жевал энергетический батончик «Gainomax Recovery» — силы восстанавливал.

Мрадо и Ненад: теперь в одной упряжке. Два сапога пара. Не разлей вода.

Созванивались каждый день, готовились. Как уделать выскочку Радо? Все в крестные отцы к сербам набиваешься, дурилка картонная?

У Мрадо голова кругом: Ловису надо в другую школу переводить. Да только до Анники разве достучишься? Решила, что он как всегда — лишь бы ей насолить. Как быть?

Бывало, ночью на стены лез от бессонницы.

Когда позвонил Ненад, Мрадо сразу просек, о чем пойдет речь.

Включил громкую связь.

— Я перетер с ним.

— Ну? Чё ответил?

Ненад мастер рассусоливать ни о чем.

— Пошли с ним обедать в «Техасский грильхаус». Я тупо набрал ему и пригласил похавать на шару. Сразу мой голос признал. Хотя… он же мне в Лондоне помогал, чего ж тут удивляться. Я ему говорю, базар к тебе есть, а он, походу, в штаны наложил. Подумал, прокол какой вышел. Ну да по-любому встретились мы, значит.

— Чё ответил-то?

— Короче, этот черт не просто выскочка, а выскочка в квадрате. Да какой там — в кубе! Оно и в Лондоне-то было заметно, а тут — картина маслом. Ни одной эстермальмской фифы не пропустит — с каждой му-му-му да сю-сю-сю. Как они там с арабом ладят, без понятия, если честно.

Мрадо успел подрулить к школе. Дочка вышла к воротам, его дожидалась. Сердечко у Мрадо екнуло — случись что с его кровиночкой, ему тоже жизни нет. А Ненад знай мешки языком ворочает.

— Покороче можешь? Ближе к теме. А то мне пора уже.

— Все пучком. ЮВе фишку сечет. Сказал, что с нами. Но за интерес. Расклад такой. Он отслеживает большой груз. Докладывает мне что да как. Когда ждать. Где. Каким путем повезут. Как будут хранить. Кто будет охранять. А как доставят, там уж наша забота. Еще, что касается сбыта, говорит, у него есть замазки на стороне.

— Просто песня!

— Да ты послушай, это еще не все. Говорит, что сможет организовать нам собственные «прачечные». В натуре. Это тебе не занюханный видеопрокат. Не химчистка какая-нибудь. Реальная тема. Номерные счета. Фиктивные фирмы. Налоговый рай. Лавандос!

— Блядь, я сплю? Ущипните меня. А что он за это просит?

— Двадцать пять процентов.

Мрадо аж поперхнулся. От чего от чего, а от скромности этот пряник точно не умрет. Надо обмозговать.

— Ненад, мне правда пора. Надо дочку забрать. Еще созвонимся.

Впереди вечер и еще целый день с Ловисой.

Вот она, жизнь.

Сунуть за щеку предложение ЮВе — смаковать, как сладкий леденец.

Ловиса открыла ворота. Надо было бы поговорить с учителями, но Мрадо не хватило духу.

Дочка подошла к машине.

Черт! Ну почему все так сложно в этой жизни?

49

Ни в коем случае не сворачивать проект «Р». После встречи с сестрой от души отлегло. Хорхе снова воспрянул духом, хотя призраки Халлонберген возвращались каждую ночь.

На очереди следующая вылазка. Предыдущая — замес в борделе — вышла хоть куда. Поделом — награда за дни бесплодной слежки за Радованом. И маза есть — обвел вокруг пальца Джетсета, напросившись на какую-то ВИП-вечеринку. Тот сбросил на мобилу покойного гориллыча заветный пароль. Хорхе списал пароль той же ночью, когда возвращался к Фахди. Того дома не было. Хорхе вернул дробовик на место. Протер ствол. Положил обратно в шкаф. Мобилу гориллыча бросил в мусорное ведро. Симку — в канализацию.

И вот сегодня ему как раз идти туда, куда пригласил сам себя. Вопрос только: куда именно? И в качестве кого — гостя или человека Ненада? Кто знает, может, придется шалав пасти — охранять их, строить, кормить. А хуже всего — он ведь даже адреса не знает.

На все вопросы, кроме последнего, Хорхе положил с прибором. На месте сориентируется.

Но вот последний — ничего не остается, кроме как целый день тенью шастать за Джетсетом.

Где живет король мажоров, Хорхе знал.

Решил действовать испытанным методом: в восемь часов утра уже сидел перед домом Джетсета в тиснутом «саабе» с тонированными стеклами. А то вдруг Джетсет рано встает — не пропустить бы. Пил кофе. Отливал в пустую бутылку. Слушал радио.

Ну да, переборщил самую малость: приперся к восьми утра, притом в выходной день, — а гламурчик выполз из дому не раньше половины первого.

Во житуха у чувака, завидовал Хорхе. Всего забот — днюху замутить, кокса вырубить да шалаву подогнать. Все без труда далось. Отведал бы жесткача у меня на «раёне». А то все на блюдечке, на папенькины денежки, и гонору выше крыши.

Впрочем, Хорхе не отрицал — он бы и сам так хотел. Да спроси любого укуренного чебурека, кто бы из них отказался стать таким вот Джетсетом? Раскатали губу!

На Джетсете был черный плащ, под ним — толстовка с капюшоном. Шапка. Туфли «Стен Смит». Наблюдательный Хорхе тут же отметил, что чувак прикинут точь-в-точь как тот гориллыч, которому чилиец двумя неделями ранее выпустил кишки.

Завел тачку. Зря суетился — всего через два квартала Джетсет нырнул в магазин «7-Е1еуеп» на Стурегатан. Купил молока и хлеба. И скрылся в своем подъезде.

Хорхе уютно зависал в тачке. Заточил салат «Цезарь». Сказал себе: ты уже даже бабским хавчиком не брезгуешь, как заправский детектив. Походу, впору собственное агентство открывать.

Четыре часа дня. Джетсет снова вышел из дому. В том же прикиде — стало быть, недалеко собрался.

Хорхе выбрался из тачки. Шел следом на расстоянии. Надвинув на голову капюшон от куртки. На носу зеркальные очки. Ни дать ни взять — вылитый Флетч. Мастер перевоплощения.

Джетсет ломанул напрямки. По своему жестко застолбленному участку. Осел в ресторане «Турес» в пассаже «Стурегаллериан». Метрах в семистах от дому. Весь незатейливый ареал Джетсета располагался в пределах «золотого» стокгольмского прямоугольника, Карлавеген — Стурегатан — Риддаргатан — Нарвавеген.

Хорхе уселся напротив — в кафе «Гродан». Почитывал газетку. Попивал колу. Наблюдал за Карлом, благо окна пассажа огромные. Джетсет угощался кофе на пару с очуменной кралей. Серьезно, краше девчонки Хорхе, пожалуй, в жизни не видал.

Джетсет то и дело запускал пятерню в напомаженные волосья. Пачкая руку в жирном геле. Любопытно: сколько девиц он охаживает одновременно?

Минуло два часа. Джетсет с девицей обнялись на прощание. Хорхе видел или ему показалось? Что кто-то норовил чмокнуть девицу в щеку? А она отпрянула? Не разобрать.

Джетсет вернулся домой один.

Половина шестого.

Хорхе все торчит в машине. Ну когда уже?

Задолбался.

Вспомнил все часы, проведенные у дома Радована.

Перебрал всех кентов, помогавших ему.

Электронные часы, синим светом горевшие на торпеде, показывали семь.

Дверь в подъезд распахнулась. Показался Карл, вот теперь одет так, каким Хорхе запомнил его по клубу. Тот же плащ, но теперь под ним рубашка, верхние пуговицы расстегнуты. Вместо «Стена Смита» начищенные туфли с острыми носами. Волосы зализаны назад.

Прошел квартал. Открыл невъебенный агрегат — «хаммер». Белыми буквами по бокам — реклама водки. Не машина, а маркетинг на колесах. Обычные городские джипы нервно курят в стороне. Настоящий слонопотам — шире грузовика.

Джетсет выдвинулся в сторону юга. Хорхе сел на хвост, пропустив вперед несколько машин. «Хаммер» было видно за версту. Мощный капот на метр возвышался над крышами убогих шведских легковушек. Нечеловеческая красота, проперся Хорхе.

Поехали по Нюнесвегенскому шоссе через Эншеде. Подсвеченная «Глобен»-арена напоминала гигантский кокаиновый шар. Проехали Ханден/Йордбру. Свернули налево. На трассу 227. Сгущались сумерки. Дорога лежала через озябшие шведские поля. Между Хорхе и «хаммером» единственная машина. Хорхе надеялся, что Джетсет не смотрит, кто там едет за ним.

На заднем сиденье у чилийца аккуратно сложенный костюм. К заднему стеклу приторочена вешалка, на ней — глаженая полосатая рубаха и галстук. На всякий пожарный — вдруг у них там дресс-код.

Застройка все плотнее. Показался низенький мост. Надпись: «Добро пожаловать в Даларё».

Сразу за мостом «хаммер» повернул налево. Машина, ехавшая между ними, взяла вправо. Хорхе колебался: то ли отстать, то ли внаглую упасть на хвост Джетсету. Такой шанс/риск! Выбрал шанс. О риске думать не хотелось.

Пустился вдогонку по Смодаларёвеген.

Через пять минут «хаммер» сбавил ход. Замигал правый поворотник. Машина вырулила на узкую гравийную дорожку: кажется, приехали. Хорхе проехал мимо. Глядел во все глаза. Что толку? Фонарей нет, трудно разобрать.

Поехал дальше. Дорога закончилась петлей. Петля шла вокруг поля для гольфа. Хорхе припарковался. Напялил капюшон. Осмотрелся. Вылез из машины.

Вдалеке виднелся большой дом. Прямо по курсу — гравийная дорожка. Дорожный знак: «Дом отдыха „Смодаларё“». Хорхе пошел назад по той же дороге, которой приехал. Держался с краю. Вот и то место, где свернул Джетсет. Ошибки быть не могло: дальнейший путь преграждали черные железные ворота. Сбоку на воротах — камера наблюдения и надпись: «Частное владение. Охраняется предприятием „Фальк секьюрити“».

Хорхе вплотную приближаться не стал. Не доходя до ворот, нырнул в лес. Лес — незаживающая рана: разве забудешь Мрадо с его резиновой дубинкой?! Ничего, будьте уверены — чилийцы не сдаются. Хорхе уже показал вам. Покрошил двух сербских свиней. Держись, Радован, теперь Хорхелито пришел по твою душу!

Через час ожидания, когда у чилийца уже зуб на зуб не попадал, на дорожку свернула еще одна тачка. Подал водитель опознавательный знак или нет, Хорхе не разобрал; ворота открылись, пропустив машину.

Пришлось ждать еще минут сорок.

На часах девять.

В лесу хоть глаз коли.

Хорхе заметил какое-то движение с той стороны ворот. Пригляделся. Да, точно. Двое. За воротами. Форменные фуражки. Сто пудов — охранники.

Через двадцать минут потянулись тачки. «Бумеры», «мерины», «ягуары». Парочка «поршей». Один-два «вольвешника». «Бентли», одна штука. Желтый «феррари».

Кого-то охрана узнавала в камеру. Ворота бесшумно распахивались. Проглатывали тачку. Кого-то нет — тогда один из охранников выходил через боковую калитку. Что-то спрашивал у подъехавшего гостя. После чего открывал ворота.

И так с каждой машиной. Хорхе насчитал штук двадцать, не меньше. Наконец придумал, как действовать. Высматривал, во что одеты сидящие в тачках. Высмотрел — в костюмы (ну ясен перец).

Хорхе, мальчик, ты дашь фору любому профи — divinas, — у тебя ж все наготове.

Вернулся к машине. Надел рубашку, костюм. А с галстуком что? Почесал в затылке. А, ладно, и так сойдет.

Подкатил к воротам. Прямо под камеру. У самого щекотка в животе, словно бабочек наглотался. С ладоней на руль пот градом. Хорхе один на «саабе» приперся. Галимом и стремном.

Опустил стекло. Выставился на камеру.

И тишина.

Так и сидел. Беззаботный на вид.

«Сааб»! Метис!! Без галстука!!!

Один из охранников вышел из ворот.

Круглые бледные щи наклонились к стеклу.

— Могу вам чем-то помочь?

Хорхе (максимально убирая акцент):

— Ага. Долго вы будете меня у ворот мариновать? Там что, очередь на парковку?

— Извините. Это частная территория. У вас какое-то дело?

Хорхе расплылся в улыбке:

— Ну, типа того. Оття-анушечки желаем.

Охранник оторопел. Нахальный тон чилийца сбил его с толку.

— А как ваше имя?

— Передайте Карлу привет от Даниэля Кабреры.

Охранник отошел метра на два. Связался с кем-то то ли по мобильнику, то ли по рации. Вернулся. Оторопь прошла.

— Он вас не знает. Покиньте это место немедленно.

Хорхе спокойнее удава.

— Ты чё, издеваешься? Ну-ка, набери ему. Скажи, что к нему пожаловал Даниэль Кабрера, а «Моэт подъедет попозже». Пусть глянет в своей мобиле, если память отшибло.

Охранник снова отошел. Переговорил по телефону.

Авось выгорит.

Прошло двадцать секунд — ворота открылись.

Пропустили Хорхелито.

Поставил тачку рядом с остальными. Одних только «поршей» пять штук. Да кто ж сюда съехался-то?

Во избушку-то отгрохали. Три этажа. Парадный подъезд с колоннадой. Беверли-Хиллз, да и только. Разве в Швеции такие строят? Судя по этим хоромам, да.

В доме играла музыка.

Кто-то из гостей как раз вылез из «БМВ». Зашагал к дому. Хорхе дотронулся до его спины. Гость резко обернулся. Увидел чилийца. Не узнал. Двинулся дальше. Хорхе нагнал его. Протянул руку:

— Здорóво. Я — Даниэль. Как думаешь, скучно не будет?

Гость взглянул на него:

— Обычно не бывает. Только я вас первый раз вижу.

— Еще бы, я ж несколько лет в Нью-Йорке прожил, только-только вернулся. Офигительно красивый город. Уже назад тянет.

Слово за слово, подошли к подъезду. Хорхе успел подумать: а я ведь даже не знаю, в качестве кого меня позвали. Не успели подойти, как дверь отворилась. На пороге скуластый детина в пиджаке, прича с пробором. Еще один охранник, только прикид поцивильней. Поздоровался с собеседником Хорхе. Уставился на чилийца. Подозрительно.

Показал рукой: стой. Тормознул на самом пороге. Спросил имя. Хорхе с самым наглым видом ответил:

— Даниэль Кабрера.

— Вы знакомы с Класом? — удивился охранник.

Походу, тот гость, с которым вошел Хорхе. Тот уже снял плащ и скрылся за темной и тяжелой деревянной дверью.

— Ну конечно я знаком с Класом, — не моргнув глазом соврал Хорхе.

Однако охранник все еще мялся. Позвонил по мобильному.

Кивнул.

Обращаясь к Хорхе:

— Простите. Я не знал, что вы приглашены. Проходите, пожалуйста.

Хорхелито — Джеймс Бонд, тебе открыты все двери.

Теперь, когда Хорхе привел в замешательство хозяев, настал черед удивляться ему самому. Шел сюда, думая, что его припрягут как человека Ненада. А оказался гостем.

Ну, гость так гость.

Девушка из гардероба помогла снять куртку. Очень кстати. А то куртка здесь была совсем не в кассу. Девушка попросила сдать мобильный. Хорхе в тот момент не задумался почему. Послушно сдал. Было б из-за чего сыр-бор поднимать.

Не сразу просек. Ни когда Клас свой плащ сдавал, ни когда с самого куртку снимали. Только теперь рассмотрел гардеробщицу. Юбчонка что есть, что нет: едва доходила до половины попки, черные чулки стей-апс на кружевной резинке. Между резинкой и юбкой сантиметров двадцать возбуждающе-нежной кожи. Розовый топик — вырез не откровенно похабный, как у какой-нибудь заплечной пробляди, но достаточно выразительный, чтобы приковать к себе мужские взгляды.

Дело ясное, что это никакая не гардеробщица. Бери выше — служба по вызову.

Хорхе отворил темную дверь, за которой скрылся Клас.

Пошел по коридору. Туда, откуда шел звук. Клубняк. Смех, голоса.

В конце коридора такая же темная дверь. Едва Хорхе открыл ее, пахнуло сигаретным дымом.

Вошел.

Невероятно.

Полна горница людей.

Старперы. Навороченные, большинство в костюмах и при галстуках. Некоторые без галстуков, как Хорхе, верхние пуговицы на рубашках расстегнуты. Кто-то был в пиджаке и брюках, но непарных. Седина в висках. Щеки гармошкой. Контингент — от сорока до шестидесяти.

Несколько охранников. Эти помоложе. Только мужики. Грамотный прикид: пиджак, светлые брюки. Темная водолазка или рубашка без галстука. Меж гостей сновал Джетсет. В каждой руке по фужеру с шампанским.

Очуметь: все чиксы — вариации на тему гардеробщицы. Мини-юбки, мини-шорты, легинсы. Топики, бюстье, блузки не прикрывали наготу, а скорее подчеркивали ее. Торчащие из-под юбок подтяжки, разрывающиеся от силикона лифчики, шпильки и мокрый блеск для губ.

Девахи на любой вкус: субтильные, тонкие, высокие. Пышногрудые. Крашеные, блондинки, азиатки. Томные. Волоокие.

Но, как ни странно, Хорхе совсем не ощущал их распутства. Напротив, все было как-то по-домашнему. Затесался среди гостей. Грубо прикинул. Больше сорока мужиков и столько же, если не больше, девиц плюс с десяток обслуги. Технодолбежка. Огоньки сигарет в сморщенных руках.

Ясно как божий день, что они здесь замутили что-то типа вертепа, хотя в подробности Хорхе пока не въехал. Но сама атмосфера — как на какой-нибудь частной мегавечеринке. Чисто теоретически хозяин мог пригласить сюда приятелей и их подружек. Хотя нет, нереально — чтобы у каждого старпера была такая юная подружка? Слишком жирно. Или, к примеру, хозяин дома заказал эскорт-услуги, чтобы красавицы своими улыбками скрасили досуг гостей. Что-то подсказывало Хорхе, что одними улыбками дело не ограничится.

Заценил обстановочку.

Зал просторный. На потолке гигантская хрустальная люстра. На стенах световые пушки. По углам — колонки. Часть зала оборудована под бар — за стойкой парень и четыре девицы. Едва успевают подавать. Господа либо кучкуются сами, либо окружают себя стайками девиц. Прямо под люстрой дрыгаются пять чувих — в любом другом месте люди подумали бы, что чувихи тупо снимаются.

Хорхе встал у бара. Заказал джин-тоник. Засомневался. Как быть? Зачем только сюда приперся? КУДА ОН ПОПАЛ?

Сделал большой глоток. Попросил гаванскую сигару «Корона». Вещь. Барменша поднесла зажигалку. Миниатюрную, турбо. Сделала губки бантиком. Хорхе отвернулся. Закурил.

Надо собраться с мыслями. Не паниковать.

Спокуха.

Он кого-то из них знает? Кто-то из них его знает? Господа: холеные шведы. Осанка, улыбка, манеры. Как будто говорят: я крутой. Лица все незнакомые. Они его тоже не знают. Обслуга: сербские шкафы, Джетсет да несколько его помощников, мажоры. Вряд ли Джетсет вспомнит тот случай в «Харме», он тогда лыка не вязал. Опаснее всего то, что Джетсет может подозревать всех и каждого после замеса на Халлонберген. Впрочем, он же согласился устроить вечеринку. Значит, не очканул.

Хорхе не заметил ни Радо, ни Ненада. Надо бы выяснить, где они.

Беспокоиться не о чем — больше сотни персон. Гости думают, что он охранник, охранники — что гость.

Задумчиво озирал помещение. Размышлял над следующим ходом. Вдруг услушал беседу двух гостей, стоявших возле него в баре.

Один: с блуждающим взором. Неотрывно пялился на девиц. Другой: спокойней, солидно посасывал толстую сигару. Кажется, добрые приятели.

— А что, раз от раза тут все веселее.

Второй, с сигарой, засмеялся:

— Да уж, чертовски здорово организовали.

— А какие женщины! С ума сойти.

— Так в этом весь сок. Ты к Кристоферу Сандбергу не ходил два месяца назад?

— Нет, я с ним незнаком. А что, там тоже здорово?

— Ну, брат. Еще как. Все честь по чести, Кристофер Свену под стать.

— Я слыхал, Кристофер у вас дом купил.

— Так и есть. На Валевеген. Видно, предприятие не бедствует, раз такие хоромы прикупил, — усмехнулся собеседник.

— У него отличная позиция в Германии, насколько я понял.

— Да уж, там рынок на подъеме. За год вырос на тридцать процентов.

— Ух ты ж какая! Нет, глянь на эту, с косичками. Черт, какие прелести!

— Так бери.

Гость с блуждающим взором впился в девицу глазами. Отпил из бокала. Повернулся к гостю с сигарой:

— Одно меня беспокоит. Тут вроде все шито-крыто, ну а вдруг кто в штатском заявится? Иногда дома лежу весь в холодном поту, думаю, что тут творили в прошлом году. Ну как Кристина моя узнает?!

— Пустое. У него в полиции связи. Да и те, кто помогает с организацией, надежные ребята. Полиция под их дудочку пляшет — сюда и не сунется. А сунется, так ей не поздоровится, насколько я осведомлен. Устроители позаботятся. У полицейских начальников тоже, знаешь ли, рыльце в пушку. Стоит только копнуть поглубже…

— Черт, ну тогда ладно. Это по мне.

Чокнулись.

Хорхе выпал в осадок. И Радован этим всем заправляет? Ну, сука, гений.

Сильные мира сего в связке с сербской мафией. Беспроигрышное сочетание.

Было — пока за вами не пришел Хорхе.

Постоял у бара. Смотрел, не покажется ли Радован или кто-то, кого он знает.

Музыка резко оборвалась. Кто-то покашлял в микрофон.

Гости, стоявшие рядом с Хорхе, смолкли.

Девицы бросили танцевать.

Пушки развернулись к бару.

На барную стойку взгромоздился какой-то папик. Осторожно стоял, опасаясь поскользнуться. Папик меньше всего походил на молодого гимнаста — толстый, в костюме, правда без галстука. Красиво уложенные волосы с проседью. Глаза: из-за специфического освещения они казались молочными, без зрачков.

— Всех приветствую. Рад, что вы пришли.

В одной руке папик держал микрофон, в другой шампанское.

— Как вы знаете, я устраиваю такое развлекалово раз в году. Считаю, это клево, когда есть возможность прийти на мальчишник.

На слове «мальчишник» папик выдержал театральную паузу. Дескать, можно смеяться.

— Надеюсь, все мы хорошенько оторвемся сегодня вечером. Я уже умолкаю, скоро снова дадут музыку, и мы будем колбасить всю ночь напролет. Но прежде чем выпить за нашу встречу, хочу выразить признательность тем, благодаря кому эта встреча состоялась. Радовану Краньичу и Карлу Мальмеру. Они оба организуют такие праздники. Похлопаем же им.

Гости захлопали. Причем, как отметил Хорхе, мужики хлопали охотнее девиц.

Папик на барной стойке осушил бокал.

После чего ему помогли слезть со стойки.

Музыка грянула с новой силой.

Старперы пошли колбасить с девицами на танцпол.

Прошел час.

Праздник был в самом разгаре. Шведский римейк фильма «С широко закрытыми глазами». Только там кино — а тут в реале. Старперам было уже не до разговоров. Им бы молодых пилоток. Девицы с готовностью предлагались. Очевидно, за все уже было «уплочено».

По всему дому старперы лапали малолеток. Кто шарился под лифчиком, кто совал пальцы между ног, кто слюнявил старым языком нежное ушко. Ни дать ни взять школьный дискач, правда с двумя отличиями: а) за удовольствие здесь платили только мальчики; б) мальчики были в среднем лет на тридцать старше девочек.

Все мокрощелки: кто там? Любому дам.

Все старперы: дикая похоть в глазах.

Хорхе ходил по дому, стараясь нигде не задерживаться. Чтоб не вызывать подозрений. С четверть часа подергался на танцполе с долговязой чиксой. У чиксы восточноевропейский выговор и зрачки величиной с иголочное ушко (балуется коксом или какими-нибудь спидами). Вспомнил рассказ Нади. Да, все сходится. Не сходится только одно: Радована нигде не видать.

Еще пятнадцать минут Хорхе, расположившись в кресле, беседовал с одним из гостей, который оказался экспертом по финансовым инструментам. Чилиец слабо въезжал в сабж, но кое-как вырулил.

Следующие пятнадцать минут сидел на очке.

Потом выяснил имя хозяина вечеринки — Свен Болиндер. Кто он?

Между тем папики с девицами как-то подрассосались. Хорхе испугался: по домам, что ль, разбредаются? Спросил ту долговязую. Когда та ответила, он чуть не воскликнул от изумления — он, конечно, предполагал, но чтобы такое!..

— Они наверху, в номерах. Хочешь, вместе пойдем посмотрим?

Ходер!

Номера!

Так хозяин не только шалав организовал, еще и номера.

Вот это уровень! Шик! Самая примитивная, грязная и распространенная форма проституции типа «пришел в бордель, заплатил, пошел со шмарой в номер, присунул» теперь подается под благовидным соусом «пришел в гости без супруги, увидел жгучую чаровницу, не устоял, отыскал с ней укромный уголок, слегка развлекся».

Долговязая получила от ворот поворот. В номер Хорхе не захотел.

Прикинул: ну и что мы имеем? Да ни фига. Ни одной улики против Радована. Надо что-то придумать. Покуда не все слиняли в номера.

Придумал.

Подкатил к бармену. Притворился, будто лыка не вяжет:

— Из-звини, командир. Тут есть телефон?

— Боюсь, что нет. Вам такси вызвать? Я вызову.

— Не, мне позвонить. А мобилу в гардеробе забыл. Дай свою на пару сек, а? — И Хорхе помахал у бармена перед носом тысячной купюрой. — Р-ручку позолочу.

Бармен даже не посмотрел на бумажку. Занялся коктейлем: смешал клубнику со льдом в миксере.

Хорхе играл по-крупному. Либо они страхуются — забирают мобильники на входе. Либо из вежливости просят. Вдруг получится.

— Все путем, — сказал бармен, протягивая чилийцу телефон.

— Я звякнуть отойду. Где потише. Лады?

— Лады.

Шаришь, Хорхелито.

Взял мобильник. Перевернул. Так и знал. Есть у южков и мажоров одна общая черта: и те и другие повернуты на гаджетах. К кому из них относился мажор — не важно. Важно, что Хорхе угадал. Мобильник был со встроенной фотокамерой.

К делу. Бдительность гостей к тому времени притупилась до предела. Секьюрити тоже подрасслабились, когда гости начали рассасываться из зала по номерам.

Хорхе притворился, что звонит. Трубу не прижимал, держал на расстоянии. А сам снимал, снимал, снимал. Беспрерывно отщелкивал кадр за кадром. Даже если бармен засек — по барабану. Глянул, что получилось. Фотки вышли галимые, со вспышкой снимать не решался. Света мало, расстояние большое — темные и расплывчатые пятна. И не скажешь, что это люди.

Забраковал. Стер снимки.

Подобрался поближе к креслам.

Мудрено.

Решил рискнуть. Вытянул трубу перед собой. Нащелкал новых фоток. Глянул. Получше, но резкость все равно отстойная.

Для верности. Отыскал в меню «mms». Выбрал пункт «передать изображение». Скинул первую фотку на свой почтовый ящик в «Хотмейле». Следом еще две.

Поднял глаза. К нему бежал бармен. С ним — охранник со входа.

Блядь.

Скинул еще две фотки.

Улыбнулся.

Вернулся в основное меню. Отдал мобильник.

Бармен заорал, пытаясь перекричать музыку:

— Ты ж сказал, что выйдешь! Ты чё творишь?

Хорхе включил дурака:

— Да нормально все. Я ж так, потрещать чуток. Я ж здесь все время был.

Охранник напрягся:

— Вы же знаете, что с мобильником нельзя.

Хорхе повторил:

— Да говорю же, потрещал чуть-чуть с компаньоном. В чем проблема? — И с понтом, чтобы развеять последние подозрения, сказал: — Хочешь, решим ее вместе со Свеном Болиндером?

Охранник замялся.

А Хорхе брал нахрапом — там, у ворот, ведь выгорело.

— Пойдем-пойдем. Спросим Свенчика. Скажем ему, что ты не разрешаешь мне звонить по делам.

И Хорхе махнул рукой в сторону кресел. На одном из них валялся Болиндер, слившись в жарких объятиях с какой-то соской лет семнадцати, а то и помоложе.

Охранник стушевался пуще прежнего.

Хорхе добил его:

— А то ему скучно сейчас, то-то нам обрадуется.

В воздухе запахло жареным.

Бармен уставился на охранника.

Тот струхнул. Извинился. Удалился.

Хорхе виду не подал. На самом деле душа ушла в пятки.

Надо бы сваливать подобру-поздорову.

Ретировался к гардеробу.

Гардеробщица, отдавая ему куртку, выдохнула с каким-то непонятным акцентом:

— Узе уходис? Заль, красавцик!

Хорхе не ответил.

Схватил куртку.

Был таков.

Охраны не видать.

Завел машину. Подъехал к воротам.

Полпервого ночи.

Ворота открылись.

Выехал на дорогу.

Вон из Смодаларё.

Вон из этого гнойного гадюшника времен Пиночета.

Они думают, что отрываются по-королевски.

Идите на хуй!

Король тут Хорхе.

50

Заманчивая перспектива — вести дважды двойную игру. И чудно, и трудно: держать в уме всю лапшу, которую навешал другим. Пожалуй, готовясь к экзаменам, придется штудировать не лекции по внешнему финансированию, а разложить по полочкам собственное вранье, чтобы не запутаться в нем самому.

Пипл считает его мажором. А он самый занюханный плебей, промышляющий самым грязнымиз всех человеческих ремесел. Абдулкарим думает, что ЮВе счастлив работать на него, помогая разруливать кокаиновый сектор. Не знает, что ЮВе задумал сорвать еще больший куш, а ради этого вместе с Ненадом кинуть араба.

Хотя это еще вопрос, кого он предаст. Над каждым начальником свой начальник. ЮВе пашет на Абдула, который пашет на Ненада, который пашет или пахал на кого-то еще. Иначе стали бы они так шифроваться… Кого он кинет, если будет пахать на Абдула, а больше — на Ненада? Понятно же, что за обоими кто-то стоит. Но кто? Сам сербский барон? Радован? Сербский барон из другой фаланги? Из другой бригады? ЮВе даже гадать не хотел. Да и не его это забота, не так ли?

Две недели назад Ненад предложил ЮВе дело. ЮВе и хочется, и колется, и мама не велит. Ну что поделать — ЮВе обожал бабки. Но боялся — кто этот кто-то, которого он кинет? Разрывался между алчностью и страхом. Выгоды очевидны. Во-первых, деньги. Во-вторых, деньги. В-третьих, они же. И потом, он и так уже рискует так, что даже страшно подумать. Взялся за гуж, так снимай пенки по максимуму. А иначе — глупо. Коль живешь наркобароном, так не мельчи. Хорхе вот любит повторять девиз гангста-рэперов: «Get rich or die trying». Афоризм дня.

Минусы были менее предсказуемы. И связаны они были с риском. Риск исходил от тех, кому ЮВе собирался изменить, — они-то уж точно не будут прыгать от счастья. А значит, возрастала опасность нарваться на наркополицейских. Теперь его запросто может слить кто-то из своих.

Но, твердил он сам себе, бабки и еще раз бабки.

Два дня на выбор. Между буграми и Абдулкаримом, между гламурными паханами и побитым молью арабом, между кэшем и риском. Конечно же Ненад.

Схема, которую он выстроил на острове Мэн, легла еще удачнее, чем задумывал.

В целом лондонский вояж вышел на славу. ЮВе выбросил из головы думы про Камиллу. Стокгольмская жизнь нервировала его. Он уже подумывал, не взять ли новую хату, когда накопит нужную сумму.

Абдулкарим, радости полные штаны, все трындел о «балшом товаре из Лондон». Лондонская сделка и впрямь прошла успешно. Но товара ждать еще три месяца. Капуста должна как следует подрасти. Араб вместе с ЮВе и Хорхе начал прикидывать, как сбыть такую уйму кокса. Да так, чтоб не обвалить цены. Требовалось срочно искать новых барыг и нычки. А главное — разработать план перевозки и размещения груза.

Стокгольмская братва все еще переваривала двойное убийство на Халлонберген. Судачили все кому не лень. ЮВе один не парился. Эка невидаль — ну завалили в каком-то борделе мамку и сутенера. So what? Его кокаиновому ремеслу от этого ни холодно ни жарко.

На следующий день встретился с Софи в кафе «Фоум». Первоклассная харчевня для тусованных ВИПов, которые желают отойти от субботнего загула. Итальянский интерьер в стиле Старка. Сушняк не наблюдался, барышни — факт необъяснимый с научной точки зрения — были элегантны и розовы с лица, несмотря на количество выпитого вчера. Кавалеры холеные, чистые, душистые, свежие.

ЮВе и Софи заказали блинчики с кленовым сиропом, бананом и мороженым. Фишка заведения.

ЮВе наконец спросил о том, что его долго мучило:

— Тебе что, так интересно знакомиться с моими приятелями из той компании?

Софи молча ковырялась, ложкой отодвигая мороженое на край тарелки. На кой брала мороженое, если не хочет? — недоумевал Юхан.

— Ау! Ты слышала, что я спросил?

Софи оторвалась от тарелки:

— А ты как думаешь? Ну конечно мне интересно.

— На что? Чего ради?

— Ради тебя, чтоб до конца понять, какой ты. Мы с тобой уже четыре месяца встречаемся. Вот я и подумала, что скоро мы выйдем на новый уровень отношений. Теперь вижу, что это и есть новый уровень. Когда я ничегошеньки не знаю о тебе. У тебя куча приятелей, которых ты скрываешь от меня, — не странно ли?

— И ничего не скрываю. Просто они неинтересные. Нудные и недалекие. Тоже мне интерес!

— Да? А по-моему, Хорхе очень приятный парень. Мы с ним полвечера проболтали. Ну да, он не такой, как твои и мои друзья. Он из другого мира, о котором мы понятия не имеем. Разве это не интересно? Парень боролся, чтобы чего-то добиться в этой жизни. Это только нашему брату жареные воробьи прямо в рот падают, как выражается наш король. Не так?

— Может, и так. Королек, он, конечно, того, отжигает.

ЮВе задумался о себе. Много ли Софи о нем понимает? Продолжил:

— А то мне Ниппе доложил, что видел тебя с каким-то люмпеном в «Стурехофе». Что, тебе обязательно было тащить Хорхе на Стуреплан?

— Ну ты зануда. Стесняешься своих друзей, что ли? Ты будь собой. Хорхе мировой парень, по-моему. Крутой, да. Рассказал мне про свое детство. Блин, реальное гетто: в классе у них было всего четыре шведа. Да взять меня, я сама не знаю ни одного человека, у кого родители не из Европы. Не Стокгольм, а Йоханнесбург какой-то.

Слова Софи задели за живое. Да что она про него знает?! ЮВе хотел привычно соскочить с темы. Что-что, а это он умел. Но тут растерялся.

Так они и сидели молча.

А в тарелке таяло мороженое.

51

Мрадо, конечно, надо озадачиться личной безопасностью, чтобы никакой Радован не достал. Но прежде всего — понадежней укрыть Ловису. Правда, о полной безопасности можно только мечтать. Вычислить человека в Стокгольме сложно, но можно. Мрадо ведь сам всего за пару дней выщемил чилийского беглеца.

Лучшая гарантия безопасности Мрадо: нарыл столько компромата, что хватит закрыть барона на Кумле на добрую сотню лет. Список подвигов барона включал: подстрекательство к убийству, побои, ограбление. Сутенерство, налоговые махинации, нелегальный оборот оружия, отмывание денег. Мрадо мог бы легко сдать Радо, если б не одно «но»: у самого рыльце в пушку. Если Радо мотать сотку, то ему — какой-то полтинник.

Кроме того, руки обоих были связаны понятиями. Неписаный кодекс чести гласил: решай свои проблемы сам.

Мрадо с Ненадом только подкладывали бомбу. Рванут ее через пару месяцев. В свое время растолкуют Радовану, что рано тот записал их в терпилы. Что уходят на свои хлеба. Мрадо даже заготовил по такому случаю спич: «Твое место на свалке, старый хрен. Нам с тобой не по пути». А покуда не отсвечивали. Чтоб не наломать дров.

Мрадо перетер с Ратко и Боббаном. Свои в доску. Столько лет верно служили Мрадо. Оба сказали, что пойдут за ним. Еще пацаны из «прачечных». Несколько товарищей из качалки. Остальные — темные лошадки. Есть и шестерки, которые только рады вылизывать яйца сербскому барону, эти останутся с Радованом.

Обыкновенно, когда возникают такие терки, несогласные уходят в другие бригады. «Волк» может переметнуться к «Бандидос», «прирожденный гангстер» — к «Ебанутым по жизни».

Но в данном случае Мрадо и Ненад сами с усами. Им хватит собственных замазок и структур. Без Мрадо все договоренности насчет раздела рынков рухнут. А тогда жди таких замесов — никому мало не покажется. Радован ослабит хватку. Вот тогда-то Мрадо с Ненадом и замутят собственное дело.

Мрадо целый день сиднем просидел дома — звонил по телефону, готовился. Номер сменил только что — авось никто не прослушивает.

Успел просмотреть несколько съемных хат. Наклевывались и другие варианты. Лучшее на данный момент: трешка на Сканстулль, шестьдесят восемь метров. Семь штук в месяц. Мрадо сходил туда, заценил. Оптимальные условия при его теперешнем раскладе. Квартира на самом верху, сразу за дверью металлическая решетка, есть возможность поставить сигнализацию. А главное — общий балкон с соседями. В ситуации Мрадо, если выйдет замес, можно легко уйти по балкону в соседнюю хату. Идеальный черный ход.

Без конца набирал Аннике. Она уже просекла, что Мрадо влип по самое не балуй; то-то взбесится, когда выяснится, что отныне его напряги коснутся еще и ее с Ловисой. Впрочем, она все понимает. Что с дочкой может случиться беда.

Мрадо надеялся убедить Аннику выехать с Ловисой куда-нибудь на время летних каникул. А к осени подыскать дочке новую школу. Аннике — сменить адрес. Обеим — взять новую фамилию. Так их трудней будет вычислить.

В миллионный раз за эту неделю набрал номер Анники.

Ну наконец-то сподобилась:

— Алло, эт я!

— Чего тебе?

— Не начинай.

— Да пошел ты, Мрадо. Сколько раз тебе повторять? Я не хочу с тобой говорить. Все вопросы через адвокатов, чтоб им пусто было.

Мрадо набрался терпения. Сказал максимально дружелюбным тоном:

— Ты права. Мне самому эти разговоры осточертели. Если б не эта ситуация. Я о Ловисе беспокоюсь.

— Нет, ты ненормальный. Я тебе то же самое десять лет твержу. На суде ты заявляешь, что вообще никогда не якшался с уголовниками. Говоришь, что я преувеличиваю. Что я вру. А теперь, когда пообещал исправиться, когда тебе позволили видеться с дочкой раз в две недели, ты вдруг звонишь мне и начинаешь ставить условия.

— Так я ж, чтоб защитить ее… Да и тебя тоже.

— Я знаю. Как ты мог?! Почему мы должны страдать по твоей вине?

— Да пойми ты, что я о Ловисе думаю, Анника. Ну прости, так вышло.

Так и беседовали, ходя по кругу. Мрадо по-любому оказался в цугцванге. Если не защитить Ловису, о мести Радо и думать нечего — тогда быть Мрадо нулем без палочки. А защитить — значит практически лишиться возможности видеть дочку, и жизнь его станет хуже некуда.

Анника все отчитывала его. Было бы все как обычно, давно кинул бы трубку. Но не сейчас. Решил использовать последнюю возможность — махнуться баш на баш.

— Анника, дорогая. Послушай хоть чуть-чуть. Дай мне договорить. Я понимаю, что ты злишься. Я сам злюсь. Но на этот раз тут нет моей вины. Сейчас мне и вам угрожают совсем другие люди. Ситуация вышла из-под контроля. Ловису надо защитить. Через два месяца начнутся каникулы. Вам надо уехать из Грендаля на все лето. Я могу оплатить вам турпоездку за границу или снять дачу до осени. За ценой не постою. После каникул вам надо сменить адрес и школу.

— Ты много на себя берешь. Я тебе уже десять раз сказала — ни за что.

— Да выслушай же меня. Если ты согласишься, вам не надо будет далеко уезжать от Грендаля, просто отдадим дочку в другую школу, а я за это откажусь от прав на попечение и общение с ней раз в две недели.

Анника притихла.

Мрадо ждал, что она ответит. Ковырял ногтем пятно на диване (Ловиса посадила в прошлый раз, когда пила шоколадный коктейль «Оу-бой»).

— Ты полностью откажешься от общения?

— Ну да. Надеюсь, ты позволишь нам видеться хоть иногда.

— Только в моем присутствии.

— Ладно, это мы потом обсудим. Так что ты решила с летом? Хочешь на дачу? Или все-таки на курорт? Денег дам, как обещал.

— А когда мы сможем встретиться с адвокатами и все подписать?

— Да когда скажешь.

Поговорили еще минут пять. Решили встретиться с адвокатами на неделе. Анника обещала подыскать летний домик.

После разговора Мрадо пребывал в смешанных чувствах. Сперва возликовал. Ловиса будет в большей безопасности — можно идти в лобовую на Радо. Потом кошки заскребли на душе. Как часто ему разрешат видеться с дочкой? Тут важно напомнить читателю, что стержнем любого мужика Мрадо считал чувство собственного достоинства: мужик никому не позволит вытирать о себя ноги.

Вот разделается с Радованом, тогда все и наладится.

Два часа погодя пересекся с Ненадом.

Сели в кабаке «У Келли» на Фолькунгагатан. Восемь вечера. Заведение уже битком — его оккупировали очнувшиеся от зимней спячки рокеры и шведские быдлованы. Главные достопримечательности заведения: пинта крепкого лагера и состязания в дартс. А так — шум-гвалт и потасовки. Мрадо уважал эту точку.

На повестке дня — большой груз кокаина. Два главных вопроса: как умыкнуть и как толкнуть. Ненад не рассекает поляну с тех пор, как его слил Радован. Темой рулит Абдулкарим.

Араб не знал, что Ненад затеял свою игру. Готов шестерить до потери пульса, лишь бы выслужиться перед Радованом. Нет смысла даже пытаться переманить араба. Вывод: лучше ему вообще ничего не говорить. Ему ж никто конкретно не сообщал, что Ненад не главный из главных. Арабу просто удобно косить под простофилю. Сам-то он давно смекнул, кто реально держит шишку. Что Радован уроет любого, кто кинет его, любого, кто впряжется за Ненада.

Решение называлось — ЮВе.

С помощью ЮВе можно наладить параллельные каналы сбыта, не задействуя Абдулкарима. А что же пригород? У Абдула там другие барыги. Несколько арабов, шведов, латиноамериканцев. Ненад внедрил новую стратегию — толкать кокс простым людям. Возможности для вербовки барыг были: Мрадо имел кое-какие замазки среди «Прирожденных гангстеров» (может, и заинтересуются). Пока межевали рынок, его связи разрослись в геометрической прогрессии. Мрадо обещал обсудить сабж с народом.

Другая тема: видеопрокаты Мрадо дышали на ладан. С тех пор как Мрадо сбросили со счетов, Радован направил денежные потоки в другие русла. Прошло три недели. Проблема: бабло кончилось, а налоги взимались, исходя из прибыли, задекларированной за прошлый год. Тогда она составляла триста тысяч в месяц. Теперь — в лучшем случае шестьдесят. В сухом остатке: государство будет на свое усмотрение обдирать прокаты как липку, пока не задавит окончательно. А тогда каюк: у Мрадо не будет легальной налички. На какие шиши прикажете снимать домик и обеспечивать безопасность Ловисы?

Засада!

Впрочем, Мрадо все равно радовался. Удачный день. Уломал-таки Аннику. И план их с Ненадом срастается. Скоро сдавать карты. На кону — сто кило кокаина. В физическом смысле. В метафизическом — перспектива стать новым стокгольмским наркобароном.

52

Хорхе неделю как вернулся с ВИП-блядок в Смодаларё. Залег на дно. Копы по-прежнему на ушах стоят, раскручивая «убийство в борделе», как окрестила его газета «Экспрессен». Такая канитель — и из-за кого? — из-за двух конченых уголовников.

Хорхе торчал дома. На улицу выходил лишь по необходимости — когда нужно было лично распорядиться насчет сбыта и распределения товара. За неделю — всего три раза.

Абдулкарим был доволен, пока срастался его план: заполонить «белым золотом» все Подстокгольмье. Сбавить цену. Установить планку. А не: может, по пивку? Или: может, оттопыримся?

План срастался. Хорхе сдавал товар восьми дилерам на севере. Охват — от Сольны до Мерсты. Дилеры свои районы знали. Подгоняли товар правильным людям. Толкали по пабам, пиццериям, дискотекам, бильярдным, торговым центрам, паркам и ночлежкам. Был у Хорхе выход и на несколько южных пригородов.

Петтер, фанат «Баварии», был его правой рукой. Пас барыг. Отвечал за логистику. Круглые сутки развозил пакетики. В шутку звал себя службой доставки снега. Не хватало только яркого логотипа.

Снизили возрастной ценз. Толкали на вечеринках в загородных домах и на квартирах. Перед закусочными и возле школ. В комнатах отдыха, в станционных залах ожидания, в подвалах пригородных многоэтажек.

Кокс хладнокровно наводнял пригород.

Лаве текло рекой. Абдулкарим не жадничал. Хорхе уже поднял четыреста с лишним кусков. Половину бабок хранил дома на книжной полке. Свернутые в трубочку косарики лежали в шести коробках из-под DVD. Остальное зарыл в роще рядом с Хеленелунд. По-пиратски.

Что-то тратил, но большая часть оставалась.

Все не находил себе места. Ночью вскакивал через каждый час.

Мучили кошмары. Жуткие картины: диван, забрызганный мозгами. Тюремный забор изнутри. Старперы с набухшей елдой вместо языка.

Тут к Фрейду не ходи, и так все ясно.

Хорхе страшно.

Если снова заметут, могут влепить пожизненное.

Не, так не пойдет. У него ведь племяш скоро родится.

Нужно ловить момент.

Пользоваться плюсами сложившейся ситуации.

Седермальм. Хорхе едет на Лундагатан. Чужой район. Станция метро «Цинкенсдамм».

Вышел на платформу. Когда поднимался по лестнице к выходу, в лицо сильно пахнуло сквозняком.

На дворе потеплело. Весна вступала в права.

Вверх по Лундагатан. Шиннарвикский парк. Земля уже освободилась от снега. Злачное место. По слухам, та еще «голубятня».

Дом номер двадцать пять.

Набрал код на парадной двери: 1914. Ни ума, ни фантазии у людей, подумал Хорхе. Какой код в городе ни возьми, так какая-нибудь дата. Почти все начинаются с цифр «19».

Посмотрел список жильцов на лестничной клетке. Аль, третий этаж. Хорхе пришел по адресу.

Поднялся на лифте.

Еще в предбаннике услышал музон.

Позвонил.

Нет ответа.

Позвонил снова. Музон стих.

Кто-то внутри возился с замком.

На пороге возникло нечто в трениках и майке. Всклокоченная шевелюра, круглые очки и жирные угри по всему лицу. Ходячая карикатура на компьютерного ботана.

Хорхе назвался. Вошел.

Созвонились еще третьего дня. Договорились, когда и где встретятся.

Рикард Аль: двадцать один год, разработчик софта, учится на киноведческом факультете Седертернского института, вечерами подрабатывает в службе технической поддержки «Windows ХР». Мнит себя искусным стрелком, по восемь часов бродит со снайперской винтовкой по лабиринтам «Контрстрайка». Рикард, неизвестный герой сетевого геймерства. «Знаешь, сколько надо практиковаться, чтобы стать настоящим профи? Ты хоть представляешь, сколько бабок вертится в игровом бизнесе?» — выпытывал он у Хорхе, отрекомендовавшись.

Хорхе один хрен разница. Сам он юзал геймбой, на более продвинутые сабжи не замахивался.

Рикард заявил: «„Контрстрайк“ — самая кассовая из сетевых игр. В этом бизнесе оборот покруче, чем в Голливуде». И пошел грузить в том же духе.

Хорхе вышел на этого ботана через Петтера. По словам Петтера, пацан — компьютерный бог. Жаль только, прожигает свой дар на компьютерных играх. А ведь если б поднапрягся, мог бы влегкую взломать Шведскую тайную полицию, а заодно и ЦРУ с Пентагоном.

Квартира: однушка со спальным закутком. Всей мебели — одинокая кровать. По полу разбросаны шмотки, журналы. Но живописнее прочего смотрится свалка на компьютерном столе, подбоченившемся у стены. Два монитора — один плоский, другой — старый, с лучевой трубкой. Дискеты, компакт- и DVD-диски, коробки, мануалы, джойстики и контроллеры, клавы, снова журналы, три коврика с разными рисунками — на одном «Пруд с лилиями» Моне, две мышки, приоткрытый ноутбук, шнуры, веб-камера, порожние банки из-под кока-колы, пустые коробки из-под пиццы.

Естественная среда обитания сферического нерда.

Рикард уселся на стул перед компьютером.

— Петтер сказал, тебе надо помочь с какой-то мелочовкой. Пару картинок отфотошопить да комп хакнуть.

Хорхе не до конца въехал в смысл сказанного. Остановился посреди комнаты:

— Во-первых, мне надо войти в этот ноутбук. Имени пользователя и пароля я не знаю, но там очень-очень важные сведения. Еще мне нужно улучшить несколько фотографий, которые сняты с мобильника.

— Ну да, а я что говорю? — деловито заявил ботан.

Он знал, что ума ему не занимать. Кабы этого ума еще хватило на то, чтоб вести себя поскромней.

Хорхе подал ему ноутбук, который унес с Халлонберген.

Рикард снова откинулся на спинку компьютерного стула. Подкатился к столу. Открыл ноутбук. Включил.

Компьютер запросил логин и пароль.

Рикард что-то набрал.

Ноутбук выдал ошибку: «Вы указали неверное имя пользователя или пароль. Попробуйте войти еще раз или обратитесь в службу технической поддержки».

Рикард вздохнул. Набрал новую комбинацию.

Не помогло.

Перезагрузил ноутбук. Вставил диск с данными.

Начал писать в DOS'е.

Без толку.

Рикард продолжал стучать по клавишам. С бешеной скоростью перебирал варианты.

Отодвинув ворох нестираного тряпья, Хорхе присел на кровать. Даже не пытался вникать в смысл ухищрений компьютерного бога. Лишь бы получилось. Огляделся. На стенах постеры с кадрами из первых серий «Звездных войн». Походу, старая версия. Люк Скайуокер стоит в позе мессии, вознеся световой меч к небу Вселенной. Йода со сморщенным личиком и посохом в руках. Эстеты бы наверняка оценили. Хорхе же вся эта фантастика что шла, что ехала.

Вспомнил девиц со Смодаларё. Большинство из Восточной Европы. Как и Надя. Некоторые бойко лопотали по-шведски. Были там и родные шведки. Винегрет: шведки, мулатки, азиатки. Зачем везти девушек с Востока, понятно. Приезжают нелегально. Сидят на наркоте. Сутенеры их держат в черном теле. Выбор невелик. Но других-то как туда угораздило? Им какой смысл?

Рикард принялся растолковывать:

— Не получается пока. Инфа, которая тебе нужна, хранится на жестком диске. Я попробовал переустановить «Винду Экс-Пи», ну операционку, со своего диска. Логин и пароль входят в операционную систему. Я подумал: если переустановить операционку, то и учетные данные автоматом пропадут. Но проблема в том, что инфа на диске закриптована. Так что просто переустановить «Винду» не получится. Надо расшифровать данные. Придется повозиться.

— Сколько?

— Ну, у меня таких прог нету. Надо где-то скачать. Поколдовать. Думаю, недели три-четыре понадобится.

— А раньше никак?

— Не знаю. У меня сейчас с учебой ахтунг.

Может, его зарядить слегонца, ботана этого? — осенило Хорхе. Сказал:

— Ты уж постарайся. Я хорошо заплачу.

Рикард захлопнул ноутбук.

— Еще фотографии, — напомнил Хорхе.

Открыли «хотмейловский» ящик Хорхе. Скачали картинки.

Рикард завел «адобовский» редактор.

Кликнул на «Архив».

На экране показалось пять картинок.

На первой: Свен Болиндер в кресле. На коленке у него сидит пигалица. Лицо Болиндера снято в профиль.

На второй: в другом кресле еще один ВИП. На подлокотнике девица. ВИП и девица сосутся.

На третьей фотке: один из гостей стоит спиной к объективу. Тискает девицу, прижав ее к стене. Его лица не видно. Черт!

На четвертой: тот же гость, но уже спиной к стене. Выглядывает из-за плеча девицы. Рот до ушей.

И наконец, четвертый дядька. Стоит у кресла. На подлокотнике девица. Положила дядьке руку на член. Дядька лыбится.

Качество у всех фоток отстойное. Будто не людей снимали, а привидения.

Рикард увеличил масштаб:

— Это чё за хрень?

Хорхе не врубился — то ли ботан не понимает, что изображено на фотках, то ли шокирован увиденным.

— Фотографии, которые надо подправить. А то что же, никто и не разберет, что на них?

— Хорхе, ты вообще кто по жизни? — Глаза у Рикарда округлились.

— Не бойся, не частный детектив. Разоблачением неверных супругов не занимаюсь, если ты это подумал. Я даже не в курсе, кто это. Риска никакого. Просто помоги мне, да?

Рикард недовольно проворчал. Повернулся к мониторам. Закликал мышкой на иконках и картинках.

Стал колдовать. Подобрал яркость. Перебрал разрешения, отрегулировал четкость, контрастность, отрендерил. Увеличил размер, изменил цветовую гамму, заретушировал мутные места.

С головой погрузился в работу.

Так прошел час.

Хорхе поинтересовался, сколько еще осталось.

Рикард недоуменно переспросил:

— Сколько? Да у меня вся ночь впереди. Раз уж засел, так не встану, пока не сделаю.

Хорхе понял намек. Поблагодарил.

Договорились созвониться завтра.

Распрощались.

Хорхе пошел обратно к метро по Лундагатан.

Думы по дороге домой: о слащавых, напомаженных папиках. Недовольны они своей жизнью. Вот и бегут поневоле за утешением к малолетним куклам. Вот оно шведское лицемерие во всей красе. Мы, иммигранты, и то честнее. Искренней.

Как ни странно, этой ночью заснул крепким сном.

В полпервого дня позвонил ботан.

— Ну что, исправил картинки?

— А то! Любо-дорого, точно трехмегапиксельной камерой снимали со вспышкой.

— И?..

— Я пробил фейсы по базам данных. Думал тебе угодить.

— По базам данных?

— Ну да. Тебе разве не любопытно?

Хорхе аж ошалел от нежданного подарка. Тело пошло гусиной кожей.

Очуметь!

— Который с телкой на коленях — это Свен Болиндер. Председатель правления и основной владелец крупнейшей брокерской компании в Швеции. Тот, что целуется, получил по наследству одну компанию; название тебе ничего не скажет, но компания охренительно крутая. Тот, у стены, с улыбкой семь на восемь, дружит с его величеством; мажор, каких поискать. Ну а последний, которому смычок массируют, этого проще всего было узнать: это Вальстрем.

Названия брокерских фирм ничего не говорили Хорхе. Биржа — не по его части.

Но суть уловил: на фотках — сильные мира сего.

Договорились с Рикардом, что Хорхе подъедет и заберет отредактированные фотографии.

Пулей вылетел из квартиры. Рванул на пригородную станцию.

Хорхиус — царь царей. Гроза финасистов, биржевых магнатов и олигархов — трепещите! Хорхелито: гениальное дитя иммигрантских окраин. Вы еще пожалеете, что попались у него на пути.

Он уже предвкушал близкий триумф.

Часть III (три месяца спустя)

Журнал «Свенск дамтиднинг»

День рождения принцессы — гламурная вечеринка для золотой молодежи

Текст: Бритт Бунде. Фото: Хенрик Ульссон

Начало лета традиционно ознаменовано крупным событием в жизни столичных крутышей и крутышек — 10 июня принцесса Мадлен праздновала в Соллидене очередной день рождения. Устроить торжество взялся новый фаворит стурепланской тусовки Карл Мальмер, в кругу друзей больше известный как Карл Джетсет, гламурный массовик-затейник и близкий друг ее королевского высочества. Поздравить принцессу приехали ее родители, король Карл XVI Густав и королева Сильвия, и многочисленные гости — сливки стокгольмского света. Отведав шампанского и итальянских закусок, молодежь весело отплясывала под ритмы Е-Туре, который отыграл полноценный концерт по столь торжественному случаю. Сама принцесса блистала в компании Юнаса и, несмотря на то что лето едва началось, по обыкновению, выделялась безупречным загаром, словно только что вернулась из Сан-Тропе. Кронпринцесса Виктория поздравила сестру, торжественно вручив ей подарок — собачью будку «Mini One», украшенную аэрографической росписью (дизайнер Эрнст Бильгрен). Все друзья ее высочества засиделись допоздна, а в полночь им было подано «Искушение Янссона». Подкрепившись, компания младшей принцессы зажигала всю ночь до утренней зари.

Подписи под фотографиями:

Подружки принцессы Софи Пиль и Анна Русенсверд, как обычно, пришли оторваться на полную катушку.

Карл Мальмер «Джетсет» с (подружкой?) Шарлоттой «Лоллой» Нурдландер. Карл взял на себя организацию праздника.

Золотые мальчики — барон Фредрик Дьюркпу, Никлас «Ниппе» Кройц и Юхан «ЮВе» Вестлунд — колбасят на танц-поле.

Виновница торжества принцесса Мадлен в объятиях своего возлюбленного Юнаса.

53

ЮВе жуировал с большой буквы «Ж». А еще Ненад в последнее время регулярно названивает. Три месяца назад ЮВе определился: играть на стороне крутых бугров. Правда, не до конца въехал, какая функция в этом уравнении отводится ему, но, раз Ненад взял его в долю, по-видимому, важная. Поторговавшись, ЮВе упал до пятнадцати процентов. Теперь, если удастся провезти товар целиком и сбыть без палева и по сходной цене, ЮВе обломится шесть лимонов. Японский бог!

«Прачечные» решили все его проблемы. Три с лишним месяца назад сложил все кусочки пазла. Фирмы и счета на острове Мэн, фирмы в Швеции, фактуры, кредитные договоры и договоры о найме. Просто сказочная схема!

Восхищался гениальностью им же придуманной конструкции. Размешал поднятый на коксе нал на шведский банковский счет, а с него переводил за рубеж якобы для оплаты маркетинговых услуг, оказанных несуществующей английской фирмой. Кропал липовые фактуры с логотипами вымышленных рекламных и маркетинговых компаний из Англии. На всех фактурах был один и тот же номер — номер счета его собственной фирмы в банке «Сентрал-юнион». И тут не подкопаешься, ведь, судя по бумагам, его фирма занималась продажей старинной английской мебели. Две банкирши, обслуживавшие ЮВе в «Хандельсбанке» и «БЕВ», на него надышаться не могли. Только придет, тотчас комплимент им отвесит, шутку смешную расскажет или анекдот сочинит — про новые кресла в кожаной обивке да про зеркальный столик с мраморными ножками. Уверены были в порядочности клиента на все сто. Итак, первый этап (размещение или превращение наличных в электронную форму) проходил без сучка и задоринки. На втором (сокрытие) средства переводились на счет офшорного предприятия ЮВе. Предприятие называлось «К солюшенс лимитед». В этом имени ЮВе особенно прикалывала начальная «к». Метко. Счет был надежный, закрытый, безопасный. Доступ к нему имел только ЮВе.

И напоследок самое гениальное — отмывание. Компания «К солюшенс лимитед» ссужала деньгами третью шведскую фирму ЮВе — «ЮВЕ консалтинг АБ». Составлением кредитных договоров занимался личный банкир ЮВе, он же документировал сделки. В договорах прописывались проценты и выплаты. Прописывались даже продвинутые оговорки типа «Event of Default», «Governing Law», «Termination Clause» — всё в соответствии с юрисдикцией острова Мэн. Шведское государство видело только, что ЮВе берет кредиты у зарубежных предприятий. Берет, ну и берет. Договоры-то в порядке. По замыслу: ЮВе оплачивает фактуры собственной фирмы, та ссужает деньги, ЮВе выплачивает ей, то есть себе же, проценты. Касса «ЮВЕ консалтинг АБ» наполнялась, в ней уже лежало около полумиллиона крон, абсолютно легальных. Вздумай кто поинтересоваться, с какой целью получен кредит, ответ наготове — на первоначальные издержки типа служебного авто и мобильного для ЮВе. Кроме того, можно прокрутить деньги под видом инвестиций и вернуть их уже дивидендами, превратив в собственный капитал. А слаще всего то, что с процентов по кредиту полагается налоговый вычет.

Шведская фирма прикупила ту самую «бэху», на которую так запал ЮВе. Двести штук сразу, остальное — в рассрочку. Формально «бэха» принадлежала фирме, но ЮВе мог пользоваться авто по своему усмотрению. День, когда он забрал тачку у продавца, пожалуй, счастливейший в его жизни, даже лучше похода по лондонским мегалавкам.

С квартирой сложнее. Покупка жилья юридическими лицами в Швеции — случай исключительный. Никто бы не позволил фирме заплатить за квартиру ЮВе. Тогда было принято решение провести общее собрание акционеров «ЮВЕ консалтинг АБ». Собрался, подписал протокол, единогласно постановил выделить себе любимому триста штук.

В результате сей законной процедуры на прошлой неделе за квартиру был передан задаток в размере свыше трехсот тысяч шведских крон. Двушка на Командорской, шестьдесят квадратов, свежий евроремонт. Рыночная стоимость — три миллиона двести тысяч крон. Хата своих денег стоила: не сказать, чтобы огромная, но и не маленькая. Паркет, высокие потолки, штукатурка, глубокие оконные ниши, кафельная печь — то, что доктор прописал. На понтовую мебель денег не хватило, не беда: вот придет большой товар да пойдет с пылу с жару, тогда и отоваримся в «Нурдиска галлериет». Заживем чин по чину. Сообразно уровню, самим же себе установленному.

Оглянуться не успел. Всего за несколько месяцев стал равным Ниппе, Путте, Фредрику и прочим. Обзавелся бибикой и хоромами в элитном районе.

Дальше только лучше. С весны заколачивал по двести тонн в месяц. С Джетсетом — куда иголка, туда и нитка. Карл мутил движухи, зазывал пиплов, ЮВе обеспечивал оттяг и веселящие дозы. Бабки прокручивались через «К солюшенс лимитед» и падали на счет «ЮВЕ консалтинг АБ». Процесс этот муторный, долгий и недешевый. Но когда придет большой товар, все окупится — до последней кроны.

ЮВе попытался растолковать смысл схемы Абдулкариму. Араб въехал в общих чертах и решил поучаствовать. Умничка, похвалил себя ЮВе за прозорливость — как он тогда на острове догадался запастись еще одной фирмой с готовым счетом! Теперь, когда его схемой заинтересовался Абдулкарим, можно разруливать и его дела. Просто расконсервировать фирму и прокручивать еще больше бабла.

И Ненад похвалил, оценил добротность схемы. Захотел присоединиться. ЮВе с радостью принял и его. Докупил фирм «под ключ». Открыл счета. Состряпал договоры. Уже через месяц и араб, и серб, да кто пожелает смогут влиться в созданную ЮВе систему. На входе: грязное бабло. На выходе: чище детской слезы.

ЮВе давно был в курсе, что Софи знается с принцессой Мадлен. Но то быть в курсе, а то приобщиться самому, да еще засветиться в репортаже главного бульварного журнала Швеции. Кайф, сравнимый разве что с покупкой «бумера».

А так Софи перестала расспрашивать его о Хорхе и об остальных корешках. Может, ей одного чилийца за глаза хватило? Едва ли. Порой ЮВе казалось, что Софи решила бросить его. Наверное, страдала, что он все тихушничает. Что вечно сомневается: как бы чего не вышло. Так что ж теперь прикажете?

Свести ее с дружками-барыгами? Безумие. Это как снять с предохранителя приставленный к виску пистолет. Общайся с Хорхе сколько душе угодно, — но араб с его сальными прибаутками и тупые шутки Фахди?.. Увольте.

ЮВе содрогался от самой мысли. Перестала спрашивать? Вот и славненько. Но вместе с тем ЮВе все больше загонялся, как бы в один прекрасный день все не накрылось медным тазом. Только не это! Не теперь, когда начали сбываться его радужные мечты.

Он все ждал, когда же копы отрапортуют о подвижках в деле Камиллы. Но копы молчали. В конце июня (почти полгода прошло, как он сообщил им все, что знал) решился позвонить следаку.

Получил от ворот поворот. Следак заявил, что органы не обязаны знакомить брата с материалами следствия по делу о пропаже Камиллы. «Конфиденциальность, видите ли». Если полиция и удосужится сообщить что-то новое, то только родителям — Маргарете и Бенггу Вестлундам, но никак не ЮВе. Тем паче что по этому делу нет ничего нового, стало быть, и говорить не о чем.

Он с полчаса сидел с трубой в руке, тупо пялясь перед собой. Уму непостижимо. Они там вообще мышей не ловят, что ли? Он же им подал голову Брунеуса на блюдечке с голубой каемочкой. Ясно как божий день, что Брунеус как-то связан с исчезновением Камиллы.

Так и подмывало натравить на учителя Фахди. Прессануть Яна маленько — язык-то живо развяжется.

Кокаиновый бизнес ЮВе мутил образцово, это да. Но покуда лицо сестры было первым, что вставало у него перед глазами поутру, покой ему только снился.

На следующий же день позвонил маме. Впервые за два месяца.

— Юхан, ты почти не звонишь и на мои звонки не отвечаешь.

(Вот обязательно нужно было упрекнуть? А потом еще удивляется, что не звоню чаще.)

— Да, мам, прости. Как вы?

— Да так же. Что у нас на северах может поменяться?

ЮВе понял: та же тоска железным обручем сдавливала ее голос.

— Мне подруга сказала, что видела твою фотографию в «Свенск дамтиднинг». Я сразу побежала купила журнал. Хотела нынче же позвонить. Так рада за тебя, сынок. Подумать только, на именинах у самой принцессы! Небось самого короля видал?

— Было дело. Довольный такой, симпатичный.

— А я-то и не знаю, что у тебя такие друзья!

— Да они приятели мои из универа. Приятные люди.

— А папа вчера в спринт выиграл. Представляешь? Потер монеткой, а там три тысячи. Мы сперва даже не заметили. Мы-то вместе билеты покупаем. Но больше сотни еще не выигрывали.

— Прикольно. Так вы, наверное, на эти деньги еще билетов набрали?

— Да нет. В город выбрались, в кафе посидели.

ЮВе искренне порадовался за родителей. С тех пор как пропала Камилла, они никуда не ходили, даже в ресторан (единственное приличное заведение в Робертсфорсе).

— Ма, хочу тебе кое-что рассказать.

Мать притихла. По голосу сына поняла, о чем речь.

— У полиции есть новые сведения по делу Камиллы.

Было слышно, как она тяжело задышала на том конце провода.

Рассказал. Выложил все, что знал про Яна Брунеуса. Когда закончил, Маргарета спросила сына, откуда он сам это взял.

ЮВе ушел от ответа:

— Мам, ты должна позвонить следователю. Знаю — тебе неприятно, но ты должна. Надо спросить, что им еще известно. Давить на них, чтоб не спустили дело на тормозах. Мы же имеем право выяснить, что там было.

— Мне тяжело. Пусть лучше отец позвонит.

ЮВе поговорил с Бенгтом. Батя был не в духе. ЮВе объяснил по новой. Как о стену горох. В ответ только какие-то дурацкие вопросы:

— А с чего она так мало в Комвукс ходила? Она разве не знала, что за прогулы ей оценку снизят?

ЮВе раздражался все сильней. Наконец не выдержал. Мало что не прикрикнул:

— Если не обратишься в полицию, я вообще больше не позвоню.

Гаденький шантаж. Но что оставалось делать?

Извинился за тон.

Батя обещал позвонить.

ЮВе на кровати в своей новой красивой квартире. Сидел, подобрав колени к подбородку.

Может, позвонить Софи? Рассказать ей все про своих родителей. Про Камиллу.

Так и не решился.

На следующий день занялся привычными делами. Проект Абдула, продажа кокса, новые рынки сбыта, взаимодействие с Хорхе. Готовился принять большой груз вместе с Абдулом и чилийцем. Араб нарочно «подсушил» кокаиновый рынок. Чтоб взвинтить цены до того, как прибудет груз. Такая передышка была кстати — на носу экзамены.

ЮВе, словно рыбак сетью, выуживал для Ненада ценную инфу. Звонил по нескольку раз в неделю, докладывал. Пообвык.

И вот июньским днем получил весточку: английская капуста созрела. Кочаны набрали вес, сформировались. Ждите через неделю в контейнерах.

ЮВе с Абдулкаримом заключили договор с солидной фирмой «Шенкер веджетаблз АБ», специализирующейся на перевозке и хранении овощей. Зарезервировали загородное хранилище под дурь. Уладили с бритишами вопрос о гарантиях и контроле качества. Наняли грамотных водил для доставки товара. Крутились-вертелись как белки в колесе.

Недалек тот час, когда стокгольмские пригороды захлестнет белый шторм.

Пока же Хорхе с ЮВе планируют, прикидывают. Плетут свои барыжные сети, чтоб справиться с грядущим кокаиновым потопом.

Июньский воздух полон напряженного ожидания.

Если фишка ляжет, всего через пару месяцев быть тебе, ЮВе, мультимиллионером.

* * *

Адвокатское бюро «Линдскуг Мальмстрем»

ОТЧЕТ КОНКУРСНОГО УПРАВЛЯЮЩЕГО

о ходе конкурсного производства

А. ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ

Должники:

ООО «Видеоспец в Стокгольме» (№ 556987-2265 в ЕГРЮЛ)

ООО «Видеокамрад» (№ 556577-6897 в ЕГРЮЛ)

Адрес местонахождения: гор. Стокгольм

И.о. директора,

член правления Кристер Линдберг,

адрес: 127 48, ШЕРХОЛЬМЕН, шоссе Экхольмсвеген, д. 35;

Заместитель директора Эва Гренберг (покойная),

адрес: 127 48, ШЕРХОЛЬМЕН, пер. Портхольмсгонген, Д. 47.

Аудитор

Михаэль Стоянович

Уставный капитал

100 ООО шв. крон

Дата объявления банкротства

10 июня с. г.

Конкурсный управляющий

Йоран Грюндберг

б. размер и источники поступления денежных средств. расчеты с кредиторами

Всего поступления в конкурсную массу составили:

ПОСТУПЛЕНИЯ

(в первую очередь основные средства, оборудование и оборотные средства — видео- и DVD-фильмы):

Всего поступлений: 11 124 шв. крон

ЗАДОЛЖЕННОСТЬ:

— первой очереди (налоговые требования) 174 612 шв. крон

Закон Швеции «Об очередности удовлетворения требований кредиторов при объявлении банкротства», ст. 11;

— второй очереди 43 268 шв. крон

Общая задолженность: 206 756 шв. крон

Оценка имущества должников подтверждена председателем правления под присягой.

В. ВВЕДЕНИЕ

Общие положения:

Некоторое время тому назад мне было поручено изучить положение дел на ряде предприятий, подозреваемых в т. н. отмывании денежных средств. Вышеуказанные должники, ООО «Видеоспец в Стокгольме» (ниже — «Видеоспец») и ООО «Видеокамрад» (ниже — «Видеокамрад»), в числе других компаний подозреваются в связях с т. н. югославской мафией в Стокгольме. В сферу интересов последней входят также предприятия «Clara's Bar & Со АВ», «Diamond Catering АВ» и «Rivningsspecialisterna i Nalsta АВ». Указанные предприятия различаются между собой по отраслям деятельности, но, по всей вероятности, принадлежат одним и тем же «теневым» владельцам.

Должники:

В сентябре прошлого года К. Линдберг приобрел у Али Кеоглы помещение под предприятие «Видеоспец», в котором ранее размещалось предприятие химической чистки. По сведениям, полученным от К. Линдберга, сумма сделки составила сто тридцать тысяч шведских крон. Али Кеоглы не подтвердил эти сведения. В том же месяце К. Линдберг приобрел у Эза Издана предприятие «Видеокамрад», в котором ранее размещалось предприятие проката видеофильмов «Карлапланс видео АБ». К. Линдберг затруднился назвать точную сумму сделки. По его словам, при совершении сделки не было составлено письменных документов.

К. Линдберг фактически не имел отношения к деятельности указанных предприятий. Не имел доступа к бухгалтерской отчетности и не участвовал в управлении предприятиями.

Основания для открытия конкурсного производства и сроки признания должника несостоятельным:

Основную часть задолженности составляют требования об уплате налогов. Предположительно предприятия использовались «теневыми» владельцами с целью отмывания денежных средств. Велась скрытая (тайная) бухгалтерия, согласно которой фактические поступления предприятий (в среднем за первые шесть месяцев работы) составили: «Видеоспец» — 52 017 шв. кр., «Видеокамрад» — 46 122 шв. кр. С ноября прошлого по март нынешнего года руководство предприятий существенно завышало суммы ежемесячных поступлений в отчетах, представленных в Государственную налоговую службу Швеции. Разницу между фактическими и заявленными поступлениями составляли денежные средства, не имевшие отношения к деятельности предприятий.

В апреле с. г. налоговые отчисления резко сократились, вероятно в связи с прекращением фальсификации суммы фактических поступлений. Налоговая служба продолжила взимать с предприятий налоги по своему усмотрению, исходя из фиктивных поступлений, заявленных за предыдущий год. Таким образом, несостоятельность наступила по причине отсутствия финансовых средств для уплаты текущей налоговой задолженности. Решение о признании обоих предприятий несостоятельными принято в конце мая с. г.

Процедура банкротства и пр.:

11 мая с. г. Служба судебных приставов подала в отношении обоих предприятий заявление о признании должника банкротом. 12 мая суд первой инстанции принял решение о начале конкурсного производства в отношении обоих предприятий. К. Линдберг не стал обжаловать данное решение. Его неоднократно вызывали в суд для подтверждения оценки имущества должника под присягой. Однако в добровольном порядке он не явился. 12 июня суд принял постановление о принудительном приводе Кристера Линдберга,которое было исполнено. К.Линдберг показал под присягой, что ему не было известно, что часть заявленных поступлений не имела отношения к прокату видеофильмов.

Подозрения в совершении преступления:

Я, нижеподписавшийся, имею основания подозревать, что К. Линдберг выполнял функцию т. н. подставного лица. Он не участвовал в делах предприятия, а лишь изредка представлял его в случаях, когда требовалось присутствие физического лица, отвечающего за предприятие. Налоговая служба уведомила Управление по борьбе с экономическими преступлениями о подозрении в совершении преступления, на основании которого было возбуждено уголовное дело. Уголовное расследование дела о банкротстве ведется совместно Управлением по борьбе с экономическими преступлениями и Государственной налоговой службой Швеции.

Йоран Грюндберг

54

Неделю назад начались летние каникулы. Дочка наконец-то в безопасности — на три недели услал Ловису и Аннику в Испанию. Мрадо оплатил чартер. Еще снял домик в деревне Бергсхамра, пятнадцать минут езды от Нортелье. Хата добротная, по-домашнему уютная — красные тесовые стены, белые углы. Широкая лужайка — вот Ловисе раздолье на велике гонять. И Анника-сучка подруг наведет, станут веселиться, в крокет играть, в бадминтон да кегли. Рай, да и только.

Мрадо надеялся как можно дольше оттянуть возвращение семьи в Грендаль.

Верняк, прокатит. Дом со всеми удобствами, стиралка, посудомойка, телевизор, видео. То-то отдохнут за лето вдали от шума городского. Мера, конечно, временная, но сейчас самое то.

Сам Мрадо тоже в относительной безопасности. Месяца два, как снял новый флэт. Поставил на сигнализацию. Машину взял новую. Завел абонентский ящик, ушел из «Фитнес-клуба», сменил мобилу.

Нанял Ратко своим телохранителем. Старый верный оруженосец должен был оберегать Мрадо в трудную минуту. Вычислять шестерок Радована, прежде чем успеют рыпнуться. Прикрывать своим броником от града пуль. Удовольствие недешевое, но Ратко того стоил. Важно ведь внушить Радовану: Мрадо голыми руками не возьмешь, в одной лиге с мистером Р. играет.

Мрадо проверил друзей на вшивость. Тех, кому можно верить, ввел в курс дела: Ратко, Боббана, других пацанов из качалки. Через несколько дней Мрадо и Ненад кинут предъяву. Популярно обоснуют Радовану, что значит сербская солидарность.

Рискуя нарваться на конфликт. Войти в жестокий клинч. Найти приключений на свою задницу.

Впрочем, Мрадо уверен на все сто: стоит умыкнуть большой груз с коксом — бац-бац, и мы с Ненадом в дамках.

Благодаря переделу рынок фунциклировал без сучка и задоринки, практически. «Ангелы» и «Бандидос» зарыли топор войны. За одно это перемирие честь и хвала Мрадо. «Бандидос» согласились свернуть торговлю кокаином в центре и уступить гардеробы. Зато отыгрались на крышевании, особенно в южных пригородах. «Ангелы ада» получили на откуп контрабанду спиртяги по всей Центральной Швеции. За это пожертвовали крышеванием. «Прирожденные гангстеры» грабили инкассаторов. Подзавязали с коксом в пригородах. Взамен жестко грузили северные районы. И только насеровцам было на все насрать, на то они и отморозки.

В целом бригады получили возможность сосредоточиться на своих промыслах. Вгрызаться. Окучивать свои делянки. Увеличивать маржу. Поднимать доходы. А главное — не подпускать на пушечный выстрел засланных казачков из проекта «Нова».

Оставшись на мели и поимев кучу проблем с видеопрокатами, Мрадо пуще прежнего маялся от бессонницы. Дико маялся. Жрал колеса, словно престарелый гипертоник. Беда. Надеялся: вот уделаю Радо, авось и сон наладится.

Три жирных минуса — налоговые счета. Недоимок на двести штук.

Выход: слить конторы. Отдуваться за все зиц-председателю Кристеру Линдбергу, шведской шестерке, возведенной в липовые тузы. Ну, на аркане никто не тянул.

А с Мрадо взятки гладки.

Одно никак не срасталось: где взять чистый налик, чтоб обеспечить дочке безопасность в будущем, особенно когда прикупит им с матерью квартирку?

Раздумывал над предложением Ненада — обратиться к его подручному ЮВе, волшебнику отмывочной темы. Из-сора-в-мажоры, походу, сочинял гениальные схемы по отмыванию в особо крупных размерах. Что ж, в самый раз, когда сбагрят супергруз.

Мрадо и Ненад поспешали, планировали. Еще бы — всего через два дня кидать предъяву сербскому барону.

К чему такая спешка? Почему не дождаться груза? Мрадо перетер эту тему с Ненадом — по-другому западло. Надо по-сербски: скажи врагу в лицо, что он тебе враг. Мрадо с Ненадом решили зайти красиво.

К тому же Абдулкарим давно в курсах, что Радо отстранил Ненада от кокаиновых тем. Знал араб и своего настоящего босса. Наверняка и раньше подозревал. А теперь так и вовсе открыто занял сторону Р., чмошник сраный. Даже базарить не хотел, явно намекая, что ему впадлу общаться с лузером. У араба-то дела в гору. Короче, знал или не знал Радо, что Ненад теперь сам по себе, — уже без разницы. За три месяца Ненада ни разу не сподобились официально оповестить хоть о чем-то. Радо с Абдулом давно списали его со счетов. Ошибочка вышла: не ведали они, что есть среди них засланный казачок — мальчик ЮВе.

23 июня, через шесть дней, в аэропорт Арланда прилетит груз.

План у Ненада и Мрадо простой. Всю административную часть прокачает ЮВе. Контейнеры погрузят в две фуры «Шенкер веджетаблз». ЮВе перетер с водилами. Сказал, чтоб гнали фуры не в «ИКА», «Купе», «Хемчепс» или другое овощехранилище, а на холодильник в Вестберге. ЮВе с людьми Абдулкарима будет пасти груз всю дорогу от самой Арланды. Сдадут груз у ангаров. Там его примут Абдулкарим с подручными барыгами. Вот тут-то и нарисуются Ненад с Мрадо. ЮВе выложил все, что знал. Будет поджидать их в ангаре. Позаботится, чтоб сербы пробрались внутрь. Дальше их черед — подавить сопротивление: Абдулкарим наверняка возбухнет, а с ним его верный пес Фахди, другие братки, которые будут стоять на шухере. Еще надо как-то отвести подозрения от ЮВе: спеленать скотчем или типа того. Понадобятся стволы — не вопрос.

У Мрадо так и чесались кулаки.

Хватит хорониться под лавкой — пора вылезти, растолковать Радовану, что он враг номер один. Мрадо встретился с Ненадом у ТЦ «Ринген», как обычно. На часах полночь. Сели в новую тачку Мрадо — «порш-каррера». Забавно: чтобы добраться до руля, Мрадо пришлось сложиться. Ненад сел рядом.

Поехали в Несбюпарк, к дому Радована. Явились без приглашения.

Без Ратко Мрадо чувствовал себя голым.

Мусолили одну и ту же тему, не шедшую из головы.

Ненад только что перетер с ЮВе.

— Все на мази, но не исключено, что после нашего наезда Радо вдруг сделает ход конем. Частично перекроит план доставки. Ну, делать нечего, надо как-то изловчиться по ходу.

Мрадо потирал костяшки на руке. Молча вел машину.

Ненад:

— Чё припух? Мы ж не на похороны, сука, едем. У нас с тобой нынче красный день. Праздник на нашей улице.

— Ненад, ты мне как брат. Ты меня знаешь. Я десять лет пахал на Радована. А раньше мы с ним вдвоем пахали на Йоксо. На войне мы с Радованом служили в одной части. Жили в одной землянке под Сребреницей, пять недель нас утюжили бомбардировщики. А теперь приду и скажу, что предал его. Велика радость!

— Понимаю. Но кто заварил эту кашу? Радован: он первым унизил тебя. Ни за что. Западло так с фронтовыми товарищами… После всего, что мы для него сделали. Столько лет, жертв, стрема.

— Да уж, фронтовой товарищ так бы не бортанул.

— А я что говорю? Слить боевого товарища безо всякого уважения к заслугам! Мой дед рассказывал мне одну историю, которая приключилась с ним на Второй мировой. Я тебе еще не говорил про великий лагерный пост?

Мрадо покачал головой.

— Так вот, дед мой подался в партизаны. Зимой сорок второго его схватили усташи. Бросили в немецкий концлагерь под Крагуевацем. Условия жуткие: ни пожрать, ни семью повидать, а по роже огребаешь, почитай, каждый день. Болели, мерли как мухи: от тифа, туберкулеза, пневмонии. Но дед у меня двужильный. И не думал помирать. А тут дело к Пасхе. Дед и еще несколько заключенных решили встретить Пасху по-христиански. Поститься, по нашему православному обычаю. А работали они тогда на заводе, что ли. Шины делали. С семи утра до двенадцати ночи, на день им выдавали крошечную пайку, чтоб с голоду не подохли. А немецкий надзиратель просек, что сербы постятся — мясо, яйца, молоко в сторонку откладывают, в память о страданиях Христа. Тогда разыскал он лагерного начальника, говорит, мол, так и так, выдайте дополнительный провиант. И значит, на том заводе, где мой дед ишачил, прямо на полу накрывает конкретную поляну. А там ветчина, колбаски, котлеты, печенка, рыбка, сыр, яйца. Дед и до поста-то был скелет скелетом. Цинга у него была или типа того: шести лет от роду все зубы растерял. Ну, надзиратель сзывает всех и говорит: кто сядет, мол, за стол, того на неделю освобождаю от работы. Прикинь, какое искушение: в кои-то веки нажраться от пуза. Отдохнуть. Да только они клятву себе дали: пост православный до конца выдержать. Надзиратель тогда давай их силком к столу подтаскивать. Одного накормил-таки, гад. Руки заломал, еду в рот пихает. Дед посмотрел-посмотрел, взял ломик да фрица по башке.

— Так ему и надо! — не удержавшись, воскликнул Мрадо.

— Ага, подбил фрица. Я, тогда еще малец, спрашиваю: как же ты, мол, деда, не побоялся? И знаешь, что он ответил?

— Нет. Я в первый раз эту историю слышу.

— Он ответил: знаешь, я в Бога-то не верую и в церковь не хожу. Но есть человеческое достоинство, Ненад, есть наша сербская гордость. Этот фриц хотел растоптать достоинство моего земляка. Значит, и мое тоже. Так что вступился я не за Христа — за честь нашу вступился. Деду за подвиг его сильно не поздоровилось. До сих пор помню его руки, ломаные-переломаные. Да только он о том нисколько не жалел. Поскольку достоинство свое сберег.

Мрадо понял мораль. Ненад прав. Честь — прежде всего. Радован растоптал Мрадо.

Надо дать сдачи.

К прежнему возврата нет.

Впереди война.

И победит в ней только один.

Мрадо похлопал, на месте ли крайнее средство. За пазухой лежал револьвер.

Проехали Юрсхольм. Чуть-чуть осталось.

В Несбюпарке тихо, как всегда.

Поставили «порш» подальше от дома Радована.

Затянули липучки на бронежилетах. Лишний раз убедились, что стволы в порядке.

С суровым видом зашагали к дому.

Самое темное время суток. Темнее в июне не бывает.

Радован должен быть дома. Своего бывшего босса они знали как облупленного. Раз в две недели, по четвергам, Радо перекидывался в покер со своими дружками — Гораном, Беррой К. и еще парой картежников постарше. Меня ни разу не позвал, вспомнил Мрадо.

Из-за стола вставали в полночь. Потом Радо всегда ехал домой.

Вот и сейчас должен быть внутри.

Мрадо с Ненадом вышли на дорожку, которая вела к дому. Автоматически загорелся прожектор.

Не успели подойти, как дверь распахнулась.

На пороге Стефанович, одна рука за пазухой.

Спросил по-сербски, медленно, с расстановкой:

— А вы что здесь забыли на ночь глядя?

— С Радованом поговорить надо, — ответил Мрадо. — Он об этой поре завсегда дома. Дело важное.

Стефанович начеку. Перед ним два головореза, обиженных Радованом. Один — киллер, браток, рэкетир, живая машина для убийства. Другой — наркобарон, контрабандист, король путан и отпетый отморозок.

Сто пудов, с пушками. Один неверный шаг — и грохнут.

— Радован уже лег спать. Так что извините. Лучше завтра позвоните.

— Ничего. Иди буди.

Стефанович закрыл дверь. Мрадо с Ненадом остались снаружи.

В окне замелькали тени.

Прошло три минуты.

Поняли, что Радо раскусил их. Ни за что не впустит в дом. Кто их знает, может, они убивать его пришли?

Снова вышел Стефанович:

— Он сам к вам выйдет. Пошли.

Стефанович повел их перед собой к гаражу. Ловко: сам держит их как на ладони, а им приходится башкой ворочать, чтоб не упустить его из виду. Открыл гараж. Внутри темно. Мрадо различил очертания «сааба» и «лексуса» Радо. Еще «ягуар», мотоцикл и «рейнджровер» (тот самый, в котором Мрадо доставили к лыжному спуску три месяца назад).

Стефанович сказал: входите. Одного, пожалуй, успеет завалить, обоих сразу — нет.

— Ждите тут. Щас схожу за Радо.

Остались в гараже одни. Дверь открыта. Послышался шорох, Мрадо понял: Ненад вытащил ствол.

Мрадо последовал его примеру.

Услышал, как открылась и захлопнулась дверь в дом.

Никого не видно. Вдруг раздался голос Стефановича:

— Ладно, сперва суньте стволы обратно. Руки скрестите на груди. Мы щас подойдем. Базарить с Радованом будете в гараже. В доме его дочка спит. Ее будить ни к чему.

Мрадо и не думал убирать револьвер.

— Ага, разогнались. Теперь слушай наши условия. Радован выходит к нам, все стоим с опущенными руками. Расклад понятен? Кто руку поднимет, из того решето сделаю — воду носить.

Из мрака послышался смех Радована.

Ну, хоть чувство юмора ему не изменило.

Радо показался. Руки опущены. Не сдрейфил.

Лицом к лицу с бунтарями, бывшими клевретами.

Мрадо тоже опустил руки.

Вышел Стефанович. Руки по швам.

Ненад — как все.

Четыре мужика в навороченном гараже. Кто кого переглядит.

Радован:

— Так-так, и зачем же вы пожаловали в этот бесовский час?

— Сам знаешь зачем. Предъявить.

Радован осклабился:

— Я так и знал. Не держишь ты удар, Мрадо. Вот и не удержался наверху. А ты, Ненад, — тебе бы смирению поучиться. Как лишились сладких кусочков, так сразу бежать от меня? Что, не так?

Мрадо не повелся на эту провокацию:

— Баста. Мы десять лет одним путем шли. За Йоксо, за Аркана, за Сербию. Но теперь все, Радо. Нет в тебе ни капли благодарности. Ни чести, ни справедливости. В этом твоя слабина. И погибель твоя. — Перевел дух. Продолжил: — А ведь все могло быть по-другому. Если б ты делал так, как Йоксо. Уважал своих пацанов, вел себя скромней. Но тебе проще наехать на нас. Ты думал, мы проглотим? За терпил нас держишь? Мы тебе не шведы какие-нибудь. Это они наклоняются и принимают в туза. Все, кончилась твоя власть, Радо.

На этих словах Мрадо с Ненадом вышли из гаража. Им было без разницы, что ответит Радован.

55

Вспомнил, как удачно погрелся на шантаже. Три месяца назад Хорхе надыбал пять интересных картинок с богатыми спонсорами. За то сердечное спасибо компьютерному гению Рикарду. Даже удивительно, что тот не попытался урвать себе кусочек. Отжать богатеньких буратино на пару с Хорхелито. Даже не заикнулся.

Снимки были отпечатаны на фотобумаге. Качество не ахти, но разобрать можно.

Накропал письмецо, ох и нелегка ты, грамота шведская:

«На предлогаемом фото вы сняты на празнике у Свена Болиндера в марте. Это фото будит послано вашей жене черес десять дней. Чтобы этова неслучилось, положте 50 000 крон насчет № 5215-596454 в БЕВ втечении недели, щитая с сегодняшниво дня».

Хорхе обратился к знакомому нарику. Тот открыл на свое имя счет в «БЕВ». Карточку и бумажку с ПИН-кодом отдал Хорхе. Как только лаве упало на счет, чилиец немедленно снял его.

Красота.

Все четверо — один из героев умудрился попасть в кадр дважды — легко расстались с требуемой суммой. Отжимать их разом Хорхе не стал: на карточке был установлен лимит. Доил по очереди — по спонсору в неделю.

За два месяца поднялся на двести штук.

Как с куста.

Убогие: знают ведь, что дояр Хорхе еще наведается по их душу.

Чилиец надеялся, что Радовану доложат про утечку. Что кто-то прознал про его грязные делишки.

Абдулкарим торопил:

— Ты давай мути муханизм. Новые барыги давай. Скоро товар придет, как Бостонский Джордж будем, да?

Наконец-то араб сказал что-то путное о грузе. То, что это кокс, и ежу понятно. Немереный: по словам Абдула, больше ста килограмм. Шутка? Если нет, на памяти Хорхе это первый такой. Его кореша на Эстерокере со шконок попадали бы.

Пересуды об «убийстве в борделе» поутихли. Зато бушевали новые слухи. О расколе югославской мафии. Кто-то наехал на Радована. Ушел из бригады. Хорхе гадал, как это скажется на его проекте мести.

Через несколько дней узнал от Фахди: из сербской бригады ушли Мрадо и Ненад. Случай прикалывался над Хорхе. Как раз эти двое числились вторым и третьим номерами в списке его врагов, вслед за их бывшим хозяином Радованом. Мрадо — за страдания. Ненад — за Надю.

В середине июня отзвонился ботан. Будет кого за смертью посылать. Стал оправдываться, что раньше не мог: участвовал в чемпионате по «Контрстрайку». Хорхе слушал и думал: какой, на хрен, «Контрстрайк»? Раньше позвонить не мог?

Хотел было наехать. Мол, обещал за две недели, а прошло два месяца. Но что толку наезжать?

Теперь-то по-любому готово.

В тот же день причапал к Рикарду за ноутбуком.

Летел на крыльях. А вдруг через этот ноутбук еще срубит слегонца?

Вдоль по Лундагатан.

Позвонил в дверь.

Вошел.

— Чувак, я тебя знать не знаю и знать не хочу, понял? И про дела твои тоже.

— Ты о чем? — удивился Хорхе.

— Да так, ни о чем. О том, что у тебя в компе. Такой отврат — волосы дыбом.

Хорхе лишь бы комп с содержимым выцарапать.

— Ладно тебе загоняться. Может, еще отстегнуть?

— Отстегнуть? Не, просто хотел предупредить тебя. Так и до цугундера недалеко.

Хорхе не знал, что и думать.

Просто поблагодарил за помощь. Заплатил. Ретировался.

Хотел открыть ноутбук в электричке. Удержался. Лучше дома.

Дóма в Хеленелунд. Расположился на диване.

Включил комп. Фоновый рисунок — зеленая лужайка и голубое небо.

Посмотрел на рабочий стол — ярлыков не очень много. «Корзина», «Мой компьютер», две игрушки «Battlefield 1942» и «The Sims». Еще «Itunes», «Excel» и «Windows Media Player». Несколько папок.

Стал просматривать папки одну за другой.

Потом жалел: знал бы, что там, вообще не полез бы.

В одной хранились веб-страницы с изображениями оружия.

В другой: аудиозаписи.

В третьей: читерские коды и прохождения к играм.

В четвертой: имена клиентов, их погремухи и пароли. Не меньше трехсот голубчиков. Хорхе просмотрел список. В основном шведы, но есть и наш брат. Фахди. Его погремуху Хорхе знал и так. Абдулкарим. Джетсет. Другие имена незнакомы. Надо бы пробить. Походу, золотая жила.

В следующей папке: проект веб-сайта с рекламой борделя. Фотографии девочек. Краткие подписи. Телефоны. Хорхе порылся в фотках. Девицы позировали в пустой комнате под яркой лампой. Две фотки с Надей. Беззащитная. Одинокая. Ранимая.

Список имен внушал. При виде Надиных фоток сердце сжалось, но не разорвалось. Хорхелито понимал, что такова специфика жанра. Зато от содержимого последней папки, видеофайла в формате mpeg, Хорхе вывернуло наизнанку.

Гаже, извращенней сцены он не видал.

Ролик длился пять минут. Хватит, чтобы мучиться кошмарами всю оставшуюся жизнь.

В начале ролика: каморка, холодный свет, стол.

Двое в масках затаскивают третьего с мешком на голове. Судя по сложению, девчонку.

Первый мужик: бугай в темной кожаной куртке. Второй: в костюме. Говорят по-сербски.

Тащат девчонку к столу. Руки у нее связаны сзади. Девчонка отчаянно брыкается.

Бугай срывает с нее мешок. Вся зареванная. Белобрысая, лицо скандинавское. Кричит на чистом шведском: «Пустите меня, скоты!» И так далее, Хорхе не все слова разобрал. Бугай что-то ответил. Ударил ее в ухо. Знакомый голос. Мрадо. Костюм же, наоборот, ласково так потрепал девчонку по щеке. Девчонка харкнула ему в лицо, заорала. Потом несколько секунд какое-то мельтешение. Девчонка снова в крик: «Сволочь! Как я только могла любить такого, как ты?!» Мрадо вынул револьвер. Сунул ей дуло в рот. Смолкла. Сталь скрипнула о зубы. Девчонка зарыдала. Костюм выбесился: «Блядь, только плюнь в меня еще, шалава ебучая!» Расстегнул ширинку. Спустил с девчонки треники. Та замерла. Револьвер-то ко рту приставлен. Мужик в костюме выпростал член. Уложил девчонку животом на стол. Мрадо приставил дуло к ее виску. Мужик в костюме стал насиловать. Грубыми толчками. Все быстрее. Так минуты две. Хорхе стошнило. Сколько он порева видел-перевидел — все не то, тут реальный ад. Костюм кончил. Девчонка ни жива ни мертва. Мрадо убрал ствол. Повернулся к камере. В прорезях маски чернеют глаза. Сказал по-шведски: «И так будет с каждой, кто вздумает кинуть нас». Последняя минута. Сгрузили девчонку на стул. Треники на коленках. Мрадо стал бить ее в живот, по рукам, по лицу. Пот градом. Кровь ручьем. Брови в лохмотья. Губы в кашу. Уши как две сливы. Сплошное месиво.

Запись резко оборвалась.

Лицо девушки до боли кого-то напомнило. Но кого — Хорхе силился вспомнить. И не мог.

Одно хорошо: чудовищная жестокость сцены. Стопудовая улика против Мрадо. Будет еще лет сто жалеть, что измудохал Хорхе.

Ночью.

В голове все прокручивается тот ролик. Походу, они его как страшилку использовали, если какая из шалашовок начинала права качать. Хорхе проверил: ролик отснят четыре года назад. Они что, всем одну и ту же пластинку ставят?

Не сон — слезы. Сперва ворочался. Потом все же уснул, но вскакивал через каждые пять минут. Сходил отлить. Ночь кошмаров. Как те — перед побегом с Эстерокера.

Хреново. Ну, снимаешь порнуху — снимай так, чтоб люди радовались. Западло насиловать и увечить на камеру?

Блин, как эта девчонка похожа на кого-то.

Порылся в памяти.

Нет, не зря все-таки порешил гориллыча с мамкой.

Теперь та же участь постигнет Мрадо, второго отморозка и Радована. Сливайте воду.

Хорхе упал вам на хвост.

Утром накачался крепким кофе. Пора. Некогда загоняться. Сегодня у Абдулкарима праздник.

Прибывает супергруз.

Хорхе тоже припрягли — пасти груз на пару с ЮВе. Всю дорогу от Арланды до холодильных складов.

Через час надо встретиться с Абдулкаримом, Фахди и ЮВе. Обсудить планы.

Жесть. Правда, вчерашний ролик еще круче.

Ладно, соберись.

Скоро груз принимать.

* * *

Срочно!

Совершенно секретно

Кому: инсп. Хенрику Хансону, Особый отдел

Факс: 08-670 45 81

Дата: 22 июня

Число страниц (вкл. эту): 1

Тема: Операция «Снегопад», проект «Нова»

___ ___ ___ ___ ___ ___ _____

Начало операции «Снегопад»:

Начать операцию в 10.00. Всем отделам собраться на Бергсгатан, в комн. 40 для получения оперативного задания.

Краткие сведения:

Агент Юхан Карлссон, внедренный в разрабатываемую Группировку (под именем Микке) в рамках проекта «Нова», сообщил, что группировка планирует принять особо крупную партию кокаина. Груз прибывает завтра в 8.00 в аэропорт Арланда рейсом В 746-34 из Лондона. Из аэропорта кокаин будет переправлен в контейнерах на Вестбергские холодильные склады на грузовиках, арендованных у перевозчика

«Шенкер веджетаблз АБ». Точное место разгрузки пока неизвестно.

План действий:

Весьма вероятно, что на приемку груза прибудут главари стокгольмской ячейки югославской мафии. По действующей инструкции активная фаза операции «Снегопад» начнется, когда на месте приемки кокаина можно будет задержать максимальное количество членов Группировки.

В настоящее время мы продолжаем выяснять точное время разгрузки, которое сообщим в ближайшее время.

В операции «Снегопад» участвуют: Особый отдел, Группа оперативного слежения проекта «Нова», а также подразделение наркоконтроля. Настоящее сообщение направлено по факсу всем начальникам управлений и отделов.

56

Хорхе с ЮВе сидели в арендованном грузовичке. Ждали, почти не разговаривали, больше помалкивали.

ЮВе все спланировал. Две фуры «Шенкер веджетаблз» заберут контейнеры в Арланде. Оттуда доставят их прямиком на Вестбергские холодильные склады. Водилам хватило ума не только догадаться, что повезут ценный груз, но и не задавать лишних вопросов. ЮВе и Хорхе надлежало сопровождать фуры. Приглядывать, чтобы водилы никуда не сворачивали, ничего не стырили и не общались с подозрительными личностями. На складах их примут Абдулкарим с Фахди. Как только водилы уедут, араб, ЮВе, Хорхе и остальные покромсают кочаны и перегрузят товар. Увезут, расфасуют. Срубят по-взрослому.

Откуда же Абдулу было знать, что в их стройные ряды затесалась самая гнусная пятая колонна десятилетия — мальчик ЮВе? А мальчик в мельчайших подробностях расписал их план Ненаду. По уговору Ненад должен был заявиться на склад с пушкой и не мытьем, так катаньем «уговорить» Абдула со товарищи отдать товар. Если понадобится, связать всех, включая ЮВе. Главное, чтоб все прошло быстро и гладко.

Абдулкаримова песенка будет спета.

А на ЮВе никто и не подумает.

Гениально.

Утром Абдул созвал свое войско на короткий штабной совет. Жестикулировал, словно заправский генерал (хотя в армии отродясь не служил). ЮВе, Хорхе, Фахди и Петтер преисполнились светлых ожиданий и решимости. Без пяти минут миллионеры.

Араб роздал ЦУ. А также новые сим-карты. Сразу после разгрузки Абдулкарим выдаст новые мобилы, старые — в утиль. Всем пацанам работать в перчатках, чтоб не оставить пальчиков. Фахди будет сидеть в машине и ловить полицейскую волну — вдруг копы в курсе? Если в курсе — отслеживать их перемещения. Всем надеть синие джинсы и синие хлопковые рубашки. Мало кто знает, что хлопок — бич криминалиста. По нему практически нереально вычислить преступника, слишком уж распространенная ткань. В кармане держать наготове маску: если накроют, так хоть не засветишь свои щи.

Когда уже собрались выходить, араб неприятно удивил ЮВе — велел Фахди раздать народу стволы.

— Нужный вещь, чюваки. Будете как бритиши. Чем мы похуже их? На серьезный дело идем, да? Гребаный полиция-шмалиция палить-шмалить будем. Если сунется.

ЮВе выдали пистолет. Черный, блестящий. Брутальный красавчик. ЮВе сидел на диване с пистолетом в руке, чувствуя его невесомость. «Глок-22». Фахди все растолковал: про автоматический предохранитель, про спусковой механизм двойного действия, про магазин. Показал, как правильно держать, чтобы гасить отдачу.

Хорхе достался револьвер. Чилиец взял его с видом «плавали, знаем».

У ЮВе на душе раздрай — страх вперемешку с восторгом.

Хорхе спокоен. Черные круги под глазами (сказал, бессонница замучила). Кучеряшки подраспрямились. Посеял плойку? — усмехнулся про себя ЮВе.

Припарковались неподалеку от ворот забора, ограждавшего грузовой терминал Арланды. Ждали, когда приедут фуры. ЮВе за рулем, Хорхе — рядом. Чилиец неотрывно глядел в окно.

В салоне пахло свежей краской.

Через десять минут Хорхе повернулся к ЮВе. Сам не свой. Какой-то задумчивый, задроченный.

— ЮВе, а у тебя сестра есть?

ЮВе помедлил, прежде чем ответить. В голове роем завертелись вопросы: какого он спрашивает? О Камилле что-то знает? Софи ему рассказала?

Кивнул:

— Ну есть. А что?

— Да так, ничего, — ответил Хорхе. — У меня тоже. Паола. После побега один раз только виделись. Тяжко. Но я всегда ношу ее с собой. В моем сердце.

А, ничего интересного. Хорхе просто время коротает за разговорами. Походу, не в курсе истории с Камиллой. Не знает, что сестра пропала, что мутила со школьным учителем, расплачиваясь за положительные оценки собственным телом. Что каталась на желтом «феррари» с каким-то югославом. Что все это какая-то чудовищная ошибка.

Хорхе — клевый чувак. Закаленный, как сталь, огнем городских окраин. В то же время — душевный парень, искренне благодарный Юхану за то, что тот спас его от верной гибели в лесу.

ЮВе сказал:

— Ага, я тоже ношу. В портмоне. Ее фотокарточку.

Хорхе серьезно посмотрел на ЮВе.

Промолчал.

Больше не проронили ни слова.

Наблюдали за воротами.

Хорхе на вид был не только задроченный, но и какой-то напряженный.

Через полчаса нарисовались две фуры, сбоку на контейнерах зеленые буквы «Schenker Vegetables». До них к терминалу уже подъезжало несколько точно таких же. Хорхе с ЮВе напряглись. Как бы не облажаться. Не ломануться за какой-нибудь левой фурой. Груженной обычной капустой. Держали в руках листочки с записанными регистрационными номерами — сверили: на этот раз все сходится.

ЮВе включил первую. Тихонько поехал следом. Фуры въехали на рампу и поехали по спирали к терминалу. ЮВе — за ними.

Единственным тонким местом плана был как раз допуск в аэропорт. Чисто теоретически водилы если и могли выкинуть какой-нибудь фокус, то только на территории. Кроме них, на грузовую эстакаду никого не пускали. Впрочем, вряд ли водители пойдут на подмену товара. Они ж не дураки, смекают: кинут араба и остальных — заплатят*. (*Жизныо! — примечание Абдулкарима.)

Задание важное. Не спускать глаз ни с фур, ни с шоферюг. Даже если последние не вштыривают, что повезут. Центнер кокса — тут нужно исключить малейший риск.

По дороге из Арланды фуры на пару секунд притормозили на одной из ближайших стоянок. Хорхе сориентировался — выскочил из машины. Убедился, что водил не подменили. В случае подставы Хорхе с ЮВе пришлось бы пересадить левых водил в свою машину. После чего сдать их Абдулкариму и Фахди для дальнейших «следственных» мероприятий.

Хорхе дал отмашку. «Зеленый свет» — водил не подменили.

Двинулись дальше.

Погожий денек. В синем небе два одиноких облачка.

Отчего же Хорхе такой потерянный? Мандраж?

— Как сам? Загоняешься?

— Да нет. Загонялся пару раз. Сейчас не то. Вот когда улепетывал с Эстерокера, вот тогда да — загонялся. Четырехсотку на мировой рекорд пробежал. Я когда нервничаю, меня пот прошибает. Запах моего стресса.

— Ты не обижайся, Хорхе, просто вид у тебя больно паршивый, — сказал ЮВе и бугагакнул. Думал, Хорхе оценит шутку.

Но тот даже не улыбнулся. А попросил:

— ЮВе, а можно глянуть на фотку с твоей сестрой?

Мысли с новой силой зароились в голове. Блин, Хорхе, какого ему надо? Что его так переклинило на Камилле?

Руля левой рукой, ЮВе пошарил правой во внутреннем кармане. Достал кожаный лопатник с выдавленной монограммой «Луи Виттон». В лопатнике одни купюры и четыре пластиковые карты: «Виза», права, топливная карта «OKQ8» и клубная карта «НК».

Отдал портмоне Хорхе:

— Там, под «визой», поищи.

Хорхе вытащил «визу». Под ней в том же отделении — фото на паспорт.

Чилиец глянул на фото.

ЮВе следил за дорогой.

Хорхе вернул лопатник. ЮВе кинул его в бардачок.

— Так похожи.

— Ага.

— Красотка.

Больше ни слова.

Фуры еле ползли. Так велел Абдулкарим — ни в коем разе не лихачить, а то уж больно шерстили арландскую трассу дорожные патрули.

Меньше чем за час миновали южные районы города. Все шло как по маслу.

ЮВе набрал Абдулу:

— Будем через сорок минут. Фуры в порядке. Водилы в норме. Походу, все путем.

— Abbou. Ясно. Мы будем через двадцать. До встречи, иншалла.

Не доверяя даже новым телефонам и симкам, Абдулкарим приказал на всякий случай умножать на четыре все цифры, часы и тому подобную ботву. То есть ЮВе с чилийцем были всего в десяти минутах езды от Вестбергских холодильников. Абдулкарим, Фахди и остальные будут на месте через пять. Лишние хлопоты, по мнению ЮВе; если полиция их пасет, накроет по-любому.

Хорхе, казалось, дремал на пассажирском сиденье. Ну и хрен с ним. ЮВе же предался мечтаниям о грядущем богатстве. Установил себе порог: завязать с коксом сразу, как срубит двадцать лимонов. По его расчетам, цель могла быть выполнена в течение года — и это радовало.

Прошло четырнадцать минут. Фуры сдали назад, въехав на эстакады № 5 и 6. Встали у дверей ангара. Оба водителя вышли. ЮВе поблагодарил их, в двух словах сообщил, когда они смогут забрать машины. Отсчитал калым — по три штуки на рыло. Водилы просияли. Походу, решили, что имеют дело с контрабандой табака, паленки или какой другой мелочовки. Где им было знать, что только что доставили центнер наркоты на сто миллионов крон, которого ждет не дождется коллектив барыг, самый нервный (в данный момент) по эту сторону Атлантики.

Хорхе вышел из машины, покрутился возле эстакад. Ему было поручено осмотреть территорию.

Петтер, приехавший вместе с Абдулом и Фахди, прошелся в другую сторону. С той же самой целью. Убедился: все чисто.

Из-за железной двери ангара на пятую эстакаду вышел Фахди.

Кивнул Юхану. Переглянулся с Хорхе, который стоял чуть подальше. Это означало: пока все спокойно.

Абдул открыл первый контейнер, ЮВе заглянул внутрь. В глубине различил поддон с шестью рядами ящиков.

ЮВе зашел с тылу. Достал из ящика кочан.

Фахди впился глазами в капусту.

ЮВе взял кочан в левую руку.

Сжав правую в кулак, надавил между упругими белыми листьями.

Внутри явно было что-то твердое. Пластиковый пакет.

57

Иногда ничего не остается, кроме как сделать следующий шаг, а за ним — еще один.

Нынче Мрадо старался не думать о плохом. Просто сделает, что должен.

Одевался дольше, тщательней обычного. Как в замедленной сцене боевика — чтобы подчеркнуть безупречность каждого движения.

Не то чтобы он сомневался или трусил, просто хотел выглядеть безупречно.

Нож: «Spec Plus US Army Quartermaster», двадцатисантиметровое лезвие из высокоуглеродистой стали с кровостоком. Ножны из черной телячьей кожи: приторочены пониже колена на двух липучках.

Подергал ножны. Проверил, так ли сидят, — точно к икре приросли. Не шелохнутся. И при ходьбе штанина топорщиться не будет.

Взвесил нож в руке. Пиндосовский, конечно, но лучшего боевого ножа не сыскать. Повертел. Пощупал, хорошо ли наточен.

Бритва!

В голове картинки: рукопашная под Вуковаром. С одним штыком на хорватского снайпера.

Горячая кровь.

Надел штаны. Черные чиносы из тонкой кожи: «Поло Ральф Лорен», на теплое лето. Лучше одеться полегче. Попрохладней.

Надел белую майку.

Заценил себя в зеркало. Поиграл трицепсом. Видно ли, что растерял форму? Есть немного — три месяца, как бросил «Фитнес-клуб». Теперь ходит в «Мировой класс», да только там все чужие. Нет уже прежнего кайфа. Тренируется реже. Вот трицепс и сдулся, да и другие мышцы тоже. Больно смотреть.

Надел рубашку: бежевая, «Хуго Босс».

Поверх рубашки темный льняной пиджак.

Кобуру надевать не стал. Если нагрянут легавые, скинул ствол, и всех делов. Нет кобуры — нет вопросов. С таким-то малышом, как его смит-вессон.

Еще больше тащился от патронов: пули «Старфайр» с полым наконечником, разрываются при попадании. Для короткоствольных волын самое то — скорость пули ниже, а область поражения больше.

Взял револьвер. Начищенный. Блестящий. Из нержавеющей стали. Красавчик! Сбоку над рукоятью поблескивает эмблема. Над спусковым крючком выгравировано «Airweight».

Мрадо вспомнил, как тогда, на трамплине, его заставили сдать оружие. Начиная с сегодняшнего дня: пусть только попробуют — мало не покажется.

Спрятал ствол за пазухой.

Завязал шнурки. Потуже.

Готов к главному в своей жизни путчу — на сто миллионов крон по розничной цене.

Игра таки стоит свеч.

Ненад уже ждал внизу в новой машине. Старую продал, слишком навороченная — внимание привлекала. Взял красный «Мерседес-CLS 55 AMG» с аэродинамическим пакетом, обтекаемые линии.

Ненад в льняном костюме. В кармане пиджака платок. Зализон. Богатый прикид соответствовал торжественности дня. Кокаиновый барон и король продажных пилоток всегда верен своему стилю.

Салон «мерса» — сама элегантность.

Поехали Южной трассой. Потом свернули на восток. К холодильным складам.

Весело обсуждали акцию. То-то у Радо будет реакция. Нечего было сливать их по беспределу!

Допрыгался, мистер Р. Отныне рулят М & Н.

Еще чуть-чуть, и сербская власть переменится. Через несколько часов Стокгольмом будут править новые наркобароны. Да не Стокгольмом — Швецией. Европой!

На площади Гульмарсплан тормознули. Там их должен был ждать Боббан. Ратко сказал, что не сможет пособить. Мрадо в недоумении. Ты на чьей стороне, Ратко?

Боббан стоял на автобусной остановке у входа в метро, как договаривались. Приехал на «Вольво-ХС90». Одет как всегда — в черную джинсовую куртку. Зимой и летом одним цветом, подумал Мрадо.

Все в сборе: три пацана против Радована.

Нет, не так. Три профи против зачуханного и сторчавшегося араба, Абдула.

Кроме того, есть еще свой среди чужих. Стурепланский мажор с понятиями.

Кавалькадой выдвинулись к Вестбергу.

В салоне у Ненада вовсю долбило техно, какое обычно ставят в качалках. Ненад барабанил по рулю в такт музыке.

Сила.

Легкая прогулка.

Отличный день.

Вестбергскую промзону видно издалека. Хранилища. Складские базы. Холодильники. Из предприятий: завод металлоизделий, замшелые айтишные фирмочки, мусорозавод да автомастерская.

Мрадо вспомнил Кристера Линдберга. Кондового шведа, пущенного по миру за налоговые недоимки сербского видеопроката. Местный контингент — из той же серии.

А Линдберга не жаль. Год служи, а десять тужи, и все в том же роде. Сам впрягался.

Поехали в сторону холодильных складов. Огромный комплекс. Больше семидесяти ангаров на любой вкус и размер: одни по двести квадратов с гаком, другие — меньше пяти. Мясо, овощи, фрукты, норковые меха — любой из этих товаров лучше держать в прохладе. Ходили слухи, что Каролинский медицинский институт складирует здесь человеческие органы.

Ангары из белого листового железа. Плоские крыши. Тоска смертная. Снаружи вымпелы: «Добро пожаловать на Вестбергскую промышленно-складскую зону!»

Тачку бросили у забора, окружавшего эстакады. Ненад отдал ключи Мрадо. Позаботился о дубликате. Если одного завалят, на тачке уйдет другой.

Направились к шестой эстакаде.

Знали, где искать.

Боббан вкатился на территорию на своем вольвешнике. Припарковался у пятой эстакады. Замысел: одна тачка должна быть под рукой, другая — подальше. Как варианты на случай замеса.

Вдобавок накануне ночью Ненад пригнал сюда арендованный «фольксваген» — сейчас он стоял у флагштоков с парадной стороны складов. Третий вариант отхода.

Боббан остался в тачке. Разведать как да что.

Мрадо позвонили, телефон бесшумно завибрировал в кармане.

Голос Боббана: «Вижу его. Курит на шестой эстакаде. Швед. Коричневая водолазка».

— Благодарю. — Мрадо нажал красную кнопку.

Походу, Абдулкарим оставил на шухере всего одного бойца. Недотепа.

Мрадо рысью кинулся к эстакаде. Метров за двадцать заметил фигуру. Пошел шагом. Чтобы не вспугнуть.

Стоявший на шухере заметил его, но поздно.

Мрадо, точно спецназовец, полоснул его по горлу.

Чувак даже вскрикнуть не успел — захлебнулся кровью.

Как бы не наследить.

Мрадо стащил мертвое тело с эстакады. Спрятал под ней.

Боббан вышел из машины. Запрыгнул на эстакаду.

Труп может спокойно пролежать под выступом несколько дней, никто и не заметит.

Боббан встал на стреме. Посматривал в ту сторону, откуда пришел Мрадо.

Мрадо потрогал револьвер. Прохладная рукоятка, шершавые насечки.

Ненад уже стоял рядом с Боббаном.

Ждал.

Прозрачный воздух. Вдалеке заворчали моторы — на территорию въехали две фуры. Вокруг ни души.

Главный вопрос: оставил ли ЮВе незапертым вход в холодильный зал № 51, как обещал? Второстепенный вопрос: готов ли Абдул с подельниками встретить непрошеных гостей?

Мрадо взялся за ручку двери. Вход был заточен под приемку продуктов. Открывался на манер люка.

Ненад вынул ствол.

58

Сумки наполнялись быстро.

В голове у Хорхе винегрет. Смесь страха, триумфа, растерянности.

С души воротит.

На том ролике сняли сестру Юхана.

Избили, изнасиловали. Порвали на куски. Убили?

Как подсел в тачку к Юхану, сразу призадумался: на кого же он похож? Сперва не воткнул. Теперь, спустя полчаса, воткнул, да еще как.

Ay que sorpresa.

Сестра ЮВе — проститутка. У сербов.

Что тут скажешь?

Поддоны вкатывали на тележке. Всего десять штук. Ни поднять, ни развернуть. Вот бы где сноровку дальнобойщика.

Абдулкарим тащился. Фахди потел. ЮВе как-то потух, непохоже на него. А чилиец вообще не понимал, что с ним такое.

Араб велел Петтеру встать на шухере. В случае чего — сразу звонить. А то от копов совсем житья не стало.

В ангаре белые стены, высокий потолок, под ним стальные балки для подъемников. Араб выругался: надо было снять ангар с краном. Полы железные. Запах фруктов. Эхо.

Внутри прохладно.

Два входа: через один они вошли, другой — с противоположной стороны.

Четыре поддона без кокса. Те, что стоят ближе к входу в контейнер. Запас прочности на случай проверки — таможня, сто пудов, взяла бы капусту с краю.

Занялись другой капустой, с «сюрпризом».

Хорхе с ЮВе хватали кочаны. Потрошили. Вынимали пакетики с белым порошком.

Абдулкарим стоял и наблюдал. Взвешивал и считал каждый пакетик. Чтобы все сошлось до грамма.

Фахди набивал пакетиками баулы, рядком выставленные у стены.

Хорхе успел заценить товар. Вскрыл пакетик. Сунул палец. Потер пальцем по десне — классика жанра. Ништяк! Девяностопроцентный ништяк!

ЮВе доволен. Сделка срослась.

Через четверть часа. Осталось три поддона.

Тринадцать баулов с пакетами. Сверху заложены старыми одеялами.

Почти всё. Через несколько минут надо загрузить половину баулов в машину к ЮВе и Хорхе, половину — в тачку, на которой подъехал Абдулкарим с Петтером и Фахди.

Абдулкарим, точно в аптеке, записывает вес каждого пакета. Складывает. В каждом бауле должно быть по шесть килограмм двести пятьдесят грамм кокса. Баулы надо развезти по разным стокгольмским нычкам. Не хранить яйца в одной корзине.

Вдруг: что это? Дверь в ангар открылась.

Хорхе обернулся. Кто там? В руке «недорезанный» кочан.

Петтер, что ли?

Нет.

Амбалы.

Копы?

Походу, да.

Нет.

На голове маски. Оба в костюмах. «Бешеные псы»?

В руках стволы.

Абдул завыл. Хорхе выхватил пистолет. ЮВе юркнул за ящики. Фахди тоже схватился за пушку. Выстрелил. Поздно. Его опередил один из амбалов, настоящий терминатор, с миниатюрным револьвером. Из дула пошел дымок. Фахди рухнул. Хорхе удивился — где кровь-то? Второй амбал, с платочком в нагрудном кармане, прикрикнул:

— А ну, легли мордой в пол! Бегом, бля, а то завалю!

ЮВе повиновался. Абдулкарим остался стоять, как стоял. Орал благим матом. Сыпал проклятиями. Призывал Аллаха. Его преданный «санчепанс» валялся на полу. Выступила кровь. Струйкой полилась из головы. Тот, с платочком, сказал протяжным голосом:

— Хлебало завали. И ляг на пол, — Взял араба на мушку.

Амбал, вальнувший Фахди, сказал:

— А ты, жопа чилийская, особого приглашения ждешь? На пол!

Хорхе лег. Положил ствол. ЮВе едва виднелся из-за поддонов. Абдул тоже лег. Обхватив руками голову.

Какой знакомыйголос у этого, с платочком.

Да и у того, который завалил Фахди. Хорхе где-то уже слышал этот голос.

59

ЮВе сидел спиной к поддонам. Мерзлый пол. Неудобно. Ненад, когда заматывал руки скотчем, малость перетянул.

А так ничего — выпутаться можно: ЮВе загодя попросил Ненада, чтоб тот не переусердствовал. Кому ж охота до утра торчать в морозильнике?

И так наломали дров.

Блин, не было уговора мочить Фахди. ЮВе понятия не имел, что за напарник у Ненада, но накосячил этот амбал будь здоров. Конкретней некуда.

Накатывала жуть.

Абдулкарим лежал ничком, руки за головой, туго замотаны в запястьях. Никак не мог уняться — чертыхался, плевался, брызгал слюной.

Хорхе сидел точно так же, как ЮВе, — спиной к поддону. Руки связаны за спиной. Глядел на ЮВе.

По спине бил мелкий озноб. В ангаре холодно. В глазах у сербов лед.

Жопа!

Ненад с напарником добивали капусту. Разрезали ее, в точности как ЮВе, Хорхе и Фахди. Сгружали пакеты в баулы. Не взвешивая, не считая. На крики араба ноль внимания. В сторону ЮВе даже не взглянули.

Хорхе знай таращится. Но не на амбалов в масках, уводивших из-под носа центнер кокоса. На ЮВе.

— Это ты их навел, так?

ЮВе: откуда он знает?

— Овца тупая, на хрен ты их сюда притащил? Блядь, ты хоть знаешь, кто они?

— Чё ты несешь? Я вообще без понятия, кто это.

Хорхе повернул голову. Посмотрел на Ненада. Тот стоял с кочаном в руке. Аккуратно вскрывал его картонным ножом. Так, чтоб не повредить пакет. Просыпал несколько грамм — считай, десять кусков в помойку. Ненад не вникал в базар Хорхе и ЮВе. А может, и не слышал — очень уж блажил араб.

Хорхе зашептал:

— Фахди стукнуть не мог по-любому. Какой смысл, если в итоге все равно башку продырявили? Абдулкарим? Чтобы араб дал завалить лучшего кореша? Хрен там. Тогда кто? Остаетесь вы с Петтером, так как я не при делах. Полчаса назад ты мне сказал кое-что, над чем я сейчас думаю. Ты сказал: все будет в елочку. Я раньше таких слов от тебя не слыхал. Зачем так сказал? Чего от меня добивался? Спалился ты, Ю, конкретно спалился.

— Рот закрой.

ЮВе тупо глядел перед собой. Не поднимая глаз на Хорхе. Чилиец оказался умнее, чем он думал. Да теперь без разницы. Через несколько минут Ненад с напарником уйдут. ЮВе выпутается, может, даже развяжет Хорхе, а потом помашет ручкой. И Хорхе, и Абдулкариму, и Фахди, если ливанец выдюжит, — сорри, чуваки, такова селяви!

Остался последний поддон. Сербы налегали. ЮВе зажмурился. Скоро уже?

Хорхе зашептал снова:

— Слышь, чё скажу, Юхан?

ЮВе прикинулся, что не слышит.

— Слышь, говорю? Корешишься с этими гондонами? А ты в курсе, кто они? В курсе, что они сделали с твоей сеструхой?

60

С понтом, с толком, с расстановкой. Отжали у араба супергруз. Но главное — похерили все перспективы Радована.

Мрадо да Ненад — крутая парочка. Спуску не дают. Хапнули груз — умывайся, старпер.

Прежде Абдулкарим ходил под Ненадом, теперь на Радо шестерит. Лоханулся арабский хрен — думал, раз сербский барон отыграл Ненада, так тот не в курсах насчет кокса. Баклан!

Впрочем, несмотря на тщательную подготовку и донесения ЮВе, без сюрпризов не обошлось: уж как Мрадо удивился, когда встретил среди людей араба Хорхе, того самого чилийца, которого полгода назад отхуячил в лесу северней Окерсберги. Он-то какими судьбами на Вестбергские холодильники затесался? Правда, ЮВе рассказывал, что есть среди них латинос, но имени не называл.

Чуднóе совпадение. Варианты: либо чилийца припрягли под конкретную акцию, либо он по жизни ходит под Абдулом. Тогда, выходит, он и на Ненада пашет, и даже в какой-то степени на Радо.

Ирония судьбы. Впрочем, логично. Чилиец в коксе шарит. Неудивительно, что араб его подобрал. Как неудивительно и то, что Ненад не особо парился, кто там у араба на побегушках. А и поинтересовался бы, так не сказал бы Мрадо. Откуда Ненаду знать, как тот учил чилийца уму-разуму.

Вывод: чилиец сам подставился. Дал Мрадо жестко отыметь его еще раз. Теперь вон сидит связанный и смотрит, как его чернявый работодатель сопли по полу размазывает.

Прикол.

Оставался последний поддон. Мрадо стоял рядом с баулами. Ненад — у поддонов. Таскал из ящиков кочаны. Разрезал ножом предельно аккуратно. Чтоб не повредить упаковку. Мрадо принимал у него пакетики. Сгружал в баулы.

Маска мешает.

Абдулкарим харкал на пол. Никак не унимался. Матерился по-арабски. Мрадо приблизительно въезжал в смысл: я твою маму/сестру/дочку выебу. Кровищи-то из-под гориллы натекло! ЮВе и Хорхе сидели скрученные, припав спиной к поддонам. Не гоношились.

Все сошлось в елочку. ЮВе не подкачал. Надежный пацан. Ненад сказал: парень метит в шишканы. Ради бабла сестру родную не пожалеет. В подробностях изложил Мрадо с Ненадом конкретные планы араба с подельниками: куда, когда и как доставят кокс. Оставалось только подъехать, снять терпилу на стреме и завалиться внутрь.

Как два пальца обоссать.

Еще три-четыре минуты, и айда. Мрадо с Ненадом прыгнут в одну тачку. Боббан — во вторую. Если какой шухер, есть еще третья — на той стороне холодильников.

Меньше чем за полгода, толкнув товар, поднимутся на сотню лимонов.

Охуительно! Впечатлительно!

И тут нарисовался второй сюрприз дня. ЮВе вдруг встал. Руки развязаны. Мрадо нарочно надрезал скотч, чтобы прянику легче было выпутаться. Теперь понял: зря.

Какого он встал? Абдулкарим сейчас проссыт, что к чему. Что ЮВе скентовался с Ненадом.

Что-то говорит.

Мрадо оторвался от баулов. Ненад тоже отвлекся, бросил потрошить капусту. Застыл: кочан в одной руке, картонный нож — в другой.

Тут ЮВе выхватил «глок». Держа двумя руками, навел на Ненада. Расстояние — метра четыре.

Зубы стиснуты. Глаза — узкие бойницы.

Буровил что-то, слов не разобрать.

Чего это мажор? Попутал, что ли?

Мрадо прислушался.

— Ненад, сука! Только двинься, я тебя грохну. Башку отстрелю. Клянусь. Тебя это тоже касается. Дернешься — Ненаду пипец.

Ненад выпустил кочан из рук. Старался не суетиться. Кочан покатился по полу. Ненад сказал:

— Чё за дела? Сядь, остынь.

ЮВе стоял на месте.

Мрадо судорожно соображал: прянику башню рвет или он оказался хитрее, чем они предполагали? Решил сорвать весь куш? Если так, ловко ли стреляет? Успею я достать смит-вессон? Или этот псих раньше Ненаду в грудак шмальнет? Вывод: каков бы ни был расклад — дергаться без мазы. Стоит очень близко. Да и пушку, походу, грамотно держит.

Решил не рыпаться.

— Ответь мне, Ненад, на один простой вопрос…

Ненад кивнул. В прорезях виднелись глаза. От дула не отворачивался.

— Какого цвета твой «феррари»?

Ненад молчал.

Мрадо медленно запустил руку за пазуху, нащупывая ствол.

— Говори, какого цвета «феррари». Застрелю! — снова приказал ЮВе.

Ненад стоял столбом. Соображал.

В руках у ЮВе пистолет, палец на спусковом крючке. Не до шуток.

— Ну был у меня когда-то «феррари». На хрен он тебе сдался? Он вообще не мой был. Я его напрокат брал.

ЮВе приподнял голову.

— Желтый, если тебе так интересно.

ЮВе с лица переменился. Взгляд бешеный. Дикий. Непредсказуемый.

— А теперь рассказывай, что ты сделал с моей сестрой?

Ненад криво усмехнулся:

— На бошку повернулся, что ли?

ЮВе взвел курок.

— Считаю до трех. Рассказывай! А то положу. Один…

Мрадо приготовился выхватить револьвер.

— Да что рассказывать-то, если я без понятия?

— Два…

И только Мрадо… Но тут заговорил Ненад:

— Стоп, теперь вижу. Я еще в Лондоне, при первой встрече, думал, на кого ты так похож. Тогда не догнал. Да и кто бы мог подумать, что ты брательник той прошмандовки?

Чего Ненад с ним рассусоливает? — удивился Мрадо. С огнем играет.

— Твоя сестренка клевая была. Я с нее хороший навар имел. Сам с ней пару месяцев кувыркался. Лучше девочки по вызову у меня не было. Зуб даю.

Театральная пауза.

В ангаре — тишина гробовая. Даже араб угомонился.

— Стервозная только. Пришла к нам, когда еще училась, честной бабенкой была. Походу, с учителем тамошним зажигала, нашим ценным клиентом. Он-то ее нам и подогнал — мол, золотая жила. Сперва ничего, потом пошли выебоны. Юлила-хитрила. Нам оно надо было? Сам прикинь.

ЮВе не двигался. Руки навытяжку. Ствол крепко держал.

— А как ты просек-то?

— Тебе не один хрен? Сволочь!

Мрадо выхватил револьвер. Направил на ЮВе.

Все эти исповеди Ненада ему не вперлись. Пора разруливать ситуацию. Пора и самому голос повысить:

— ЮВе, убери ствол!

Мажор на мушке.

Глазки забегали. Боковым зрением должен видеть Мрадо.

Патовая ситуация. Роковой треугольник. Тир.

Выстрели ЮВе в Ненада — ляжет сам.

Он хоть догоняет?

— ЮВе, не дури. Тронешь Ненада, я тебе черепушку снесу. Как-нибудь получше тебя стреляю. Замочу, ты даже в Ненада шмальнуть не успеешь.

ЮВе стоял на месте.

У Мрадо под полиэстеровой маской страшно чесалась рожа.

Ненад, смекнув, что к чему, умолк. Пусть Мрадо разрулит.

— Убери ствол, и будем считать, что ничего не было, — увещевал Мрадо.

Без толку.

Араб снова принялся голосить. Подальше, у поддонов, поднимался Хорхе.

И тут нá тебе — третий сюрприз за день. Худший из всех.

Входная дверь открылась.

В ангар хлынули копы.

Грянуло два выстрела.

61

Хорхе как в бреду.

ЮВе выстрелил. Мрадо выстрелил.

Ненад на полу. Легавые кругом. Правда, очканули, когда ЮВе шмальнул. Затупили. Мрадо промазал. ЮВе невредим. На ногах. Легавые вломились в самый раз — помешали сербу.

Пустили слезоточивый газ.

Мрадо остервенело отстреливался.

Копы попрятались по щелям. Зассали. Приказывали сдаваться. Угрожали.

Хорхе за поддонами.

ЮВе подскочил, в руке картонный нож. Разрезал скотч. Освободил Хорхе.

Хорхе встал. Переглянулись.

Адски щипало в глазах.

Бегом к черному ходу.

Копы не сразу въехали, что к чему. Да и не до того им было, пока шла перестрелка с Мрадо.

Хорхе открыл дверь.

Вдвоем с ЮВе выскочили в коридор.

Чисто.

В дальнем конце мигала лампа.

Помчались наугад.

Лестница возле стены. Кинулись к ней.

Вверх.

Вверху люк.

Карабкались, перемахивая через три ступеньки.

В коридоре шум. Копы.

Хорхе глянул вниз. Открыл люк. Внизу скомандовали: «Ни с места! Полиция!» Ага, идите в жопу, подумал Хорхе. Хорхелито — калач тертый. Золотое правило: беги без оглядки, рви когти, копам сосать.

Выбрались на крышу. Крыша плоская, жестяная, какая-то седая. Походу, сперва была белой. Небо ясное.

ЮВе запыхался. «Глок» все еще в руке. Патроны небось все расстрелял. Хорхе выглядел получше, даром что столько не тренировался.

Ураганом по крыше.

ЮВе, походу, знал, куда бежать. Рассекал впереди.

Хорхе:

— Куда мы?

ЮВе:

— Там тачка. «Фольксваген», с лицевой стороны, у флагов.

А сучары легавые уже на крышу выбираются. Настигают.

Издали кто-то орет в матюгальник:

— Стоять! На месте! Руки за голову!

ЮВе направил ствол в сторону преследователей. Охренел совсем?

Хорхе услышал, как закудахтали полицейские: «Он вооружен!»

Сам помчался дальше.

Дыши носом.

Как потом разит.

Но не от нервов. От бега.

Нервы в норме.

Бегом по крыше.

Орет матюгальник.

ЮВе остановился. В руке «глок». Развернулся лицом к копам. Отрывистый щелчок. ЮВе стреляет или в него?

Облом — а Хорхе-то понадеялся, что у товарища кончились патроны.

Еще выстрел.

ЮВе упал. Схватился за ляжку.

Что творят, суки легавые!

Некогда.

Полетел сам.

Гармония в каждом шаге.

Глубина в каждом вдохе, ритм в каждом взмахе.

В отключке: вся его сила — в беге.

Вспомнил, как нарезал круги на Эстерокере. Вспомнил, как взвилась самопальная веревка над тюремным забором.

Бежал резво.

Вот уже и край.

Вниз даже не глянул.

Сиганул с крыши. Привычка, однако.

Прыжки с эстерокерского забора и Вестербрунского моста теперь показались ему легкой разминкой.

В ноге что-то хрупнуло.

Увидел «фольксваген».

Фиг с ней, с болью.

Ковыль-ковыль к тачке.

Высадил стекло. Открыл дверцу.

Сидуха вся в осколках.

Рванул из-под руля провода.

Что-что, а тачки угонять — это в крови.

Король.

Есть контакт.

Адиос, лузеры!

Эпилог

Наверное, Паола уже родила.

Хорхе закурил, откинулся на спинку. Шаткий шезлонг. Тент с рекламой пепси.

Нога еще болит, но намного меньше.

Самет — не самый популярный остров в Сиамском заливе. Дольше добираться, чем до Taу и Самуя. Ни тебе шведских чартеров, ни засилья немецких туристов, ни многодетных семейств. Взамен: дешевые бунгало, пустынные пляжи и нечесаные бэкпэкеры. Да, еще стареющие холостяки и тайские шалавы.

Половина бабла, в гринах, греется на солнышке рядом с шезлонгом, в сумке. Другая лежит на счете в «HSBC». У этого банка есть отделения по всему миру.

То, что надо.

На пляже безлюдно.

Пощупал: убедился, на месте ли сумка.

Предался воспоминаниям.

Ты сделал всех. Хорхе Бонапарт. Гнал машину как сумасшедший, хрен с ним, с вывихом. Точь-точь как с Эстерокера, только на этот раз без заготовленного плана. Преследователи отставали на полминуты, не больше. Свернул в Мидсоммаркрансен. Сплошные дома, узкие улочки. Это тебе не шоссе, где легавые не упустят из виду. Бросил тачку в кювете у гимназии Бренчюрка. Полминуты не прошло, уже угнал новую. Легавые не воткнули. Фокусник снова обвел их вокруг пальца. Сбил со следа. Перехитрил лисиц.

Недолго думая, полетел на хату к Фахди.

Ключи при себе. Доковылял до спальни. Залез в шкаф. Вытащил дробовик, тот самый, что пригодился ему на Халлонберген. Сунул в бумажный пакет «Vivo». Стал уходить.

Передумал. Вернулся в спальню. Выгреб автомат и остальное оружие Фахди. Завернул в простыню.

Фахди — братан. Даже если выкарабкается, хоть за стволы срок не накинут.

Пошел на кухню. На столе привычная картина — весы, пакетики, конверты, зеркала и лезвия. Триста грамм кокса рассованы по марочным пакетикам.

Засунул все добро туда же, в бумажную авоську.

Пошарился. Перевернул кухню вверх дном, стараясь не шуметь. В перчатках. Не наследил. Нашел, что искал: ключи от складов.

Похромал наружу. Тиснул новую тачку.

Простыню со стволами бросил в залив Эдсвикен.

Катался до ночи. Опустошал склады. «Шургард селф-сторидж» на Кунгенскурва, Хегдален, Дандерюд.

Наутро: склады в Риссне, Сольне и Веллингбю. Общий улов: 1 кг 200 г кокса.

Потом три дня аврала. Спускал дурь, почитай, задаром. Семьсот за грамм. Товар разлетелся как пивасик в жаркий полдень.

Выправил полустремную ксиву — бабла отвалил немерено, ну, да не до жиру.

Сунулся с ней на чартерный рейс до Бангкока. Рискнул.

Прокатило. Выезжающих из Швеции досматривали абы как.

Свалил за бугор уже на четвертый день после того, как погорел в холодильнике.

Вышло не так, как задумывал.

Если родится пацан, Паола обещала брату назвать его Хорхе. Настоящий Хорхелито, только мелкий. Пусть старшему Хорхе остаток жизни придется провести в бегах, зато у Паолы будет нормальная житуха. Дядя избавит племяша от геморроя: от собесовских хабалок, от учителей, исподтишка чмырящих тех, кто «понаехал тут», от гнойных полицейских пидоров, а еще — от Родригеса. Хорхе замутит схему, все до последней кроны вложит в воспитание племяша.

По пляжу под ручку с тайской малолеткой фланировал бледнолицый европеоид.

Хорхе зажмурился. Его уже тошнило от сутенеров, правда, кое с кем он еще посчитается, даст Бог.

Вспомнил, как ЮВе в ангаре все отказывался верить. Но Хорхе не сдавался:

— Твою сеструху насиловали и били, я видел запись. Вот эти самые. Поверь мне на слово.

ЮВе, тупо уставившись перед собой, мямлил только:

— Рот закрой, Хорхе. Хорош тебе.

Но Хорхе знай твердил, шептал так, чтоб ЮВе мог разобрать:

— Поверь, прошу. Не по пути тебе с этими ребятами. Но если останешься с ними, я пойму. Ты слишком много поставил на них. Сестра твоя у сербов проституткой была, типа. Эти ублюдки ее и пришили.

Тут ЮВе наконец проняло. Со страшным лицом обернулся к Хорхе. Приказал:

— Заткнись, ну, или я тебя тут же положу!

Ненад и Мрадо по-прежнему не замечали ни ЮВе, ни Хорхе — увлеченно кромсали кочаны, пересыпая кокаин в мешки. Благим матом орал Абдулкарим. ЮВе внял-таки — Хорхе понял по его виду.

— Юхан, я этих мудаков уже несколько месяцев пасу. Все их делишки знаю.

Хорхе вкратце пересказал разборку в халлонбергенском борделе. О кровавой кончине сутенера и мамки он, понятное дело, предпочел умолчать. Зато в красках описал оргию в Смодаларё. Как маньячили богатые извращенцы, каких телок тискали, какие шишки там гуляли. Тут он для наглядности вспомнил, какие навороченные тачки видел на стоянке перед гигантским особняком. Одна ферраристей другой. На этих словах у ЮВе точно башню снесло.

Хорхе забычковал сигарету в песке. Прибалдел на солнышке. Оно покрывало его натуральным загаром. Не надо больше мазаться вонючим бурым кремом, кайф! В остальном же вернул себе прежний вид. Волосы прямые, поджарое тело, гладко выбритое лицо. Разве что горбинка на носу напоминала о временном преображении Хорхелито.

Акуна матата!

Но и вечно бить балду — не пристало.

Лаве — оно если есть, то его сразу нет.

Надо бы нагрянуть домой. Срубить побольше.

Повидать малыша Хорхелито.

* * *

Скрежет ключа в замке. Двустворчатая дверь открылась.

Маргарета заплакала с порога. Бенгт крепился, уставившись в пол.

Впустив их, тюремщик запер дверь.

Лицо Маргареты сливалось с бледно-серыми тюремными стенами.

Напротив за деревянным столом сидел ЮВе. Маргарета и Бенгт сели. Материнские руки потянулись через стол, нащупали руки сына. Крепко-крепко стиснули их.

— Ну как ты, Юхан?

— Помаленьку. Лучше, чем в СИЗО. Хоть учиться не мешают.

Взгляд Бенгта словно прирос к полу.

— И кем собираешься работать?

Этот ни в жизнь не простит, думал ЮВе. Бенгт — честный шведский работяга до мозга костей. Хотя пришел. Может, мама упросила?

— Найду кем.

Бенгт промолчал.

Стали говорить о другом: о кормежке, о визитах адвоката, об учебе Юхана.

Обсудили последние дни судебного процесса. Как прокурор шил ЮВе покушение на убийство. ЮВе покаялся перед родителями за наркоту. За выстрел в Ненада — ни грамма. Напротив, жалел, что стрелять толком не научился — ранил Ненада в плечо. Суд поверил, что ЮВе выстрелил машинально, испугавшись внезапной полицейской облавы, угроз Мрадо и убийства Фахди. Без умысла убить или даже ранить.

Суд принял во внимание чистосердечное признание по ряду обвинений: ЮВе частично сознался в нелегальной торговле кокаином. Он с самого начала настаивал на том, что собирался только помочь перетащить дурь. Срок скостили на несколько лет, приняв во внимание юный возраст. И все же впаяли лихо: эдак и сгниешь да мхом покроешься, покуда на волю выйдешь.

Приятели отвернулись от него. Сделали вид, что знать его не знают. Кто бы сомневался! Когда бредешь по колено в говне, лучше под ноги не смотреть — вывернет. ЮВе, однако, надеялся, что хоть Софи его поймет. Наивный.

Оставалось одно — с комфортом обустроить свое тюремное ничего. На крайняк всегда можно заделаться экономистом-специалистом по отмыву бабок других пассажиров. Заниматься бизнесом as usual.

О Камилле родители как-то не вспомнили. А ЮВе рассказывать не стал. С Брунеуса-то полиция где сядет, там и слезет. Да и потом, учитель закона не нарушал. А посему лучше не добивать родителей правдой-маткой. С такой мыслью и спится как-то спокойней.

Маргарета сказала:

— Нам тут открытка пришла, хулиганская какая-то.

— Да! От кого же? — сразу оживился ЮВе.

— Не сказано. Только подпись: какой-то эль Негрито или вроде того.

— А что пишет?

— Да почти ничего. Пишет, как ему хорошо живется в Юго-Восточной Азии, там отличные пляжи и еще кораллы. Еще шлет от своего острова твоему триста штук поцелуев.

— Вот как? — безучастным голосом отозвался ЮВе.

— Странное послание, не находишь?

— Да ерунда, это приятель мой на югах греется. Он даже не в курсе, что меня посадили. Вот выйду, тоже поеду греться на солнышке.

Бенгт открыл было рот.

Но мигом закрыл.

Маргарета повернулась к мужу:

— Что, отец? Сказать что-то хотел?

Тут Бенгт впервые за все свидание поднял глаза на Юхана. ЮВе тоже неотрывно смотрел на него, думая: кажется, батя вообще впервые в жизни посмотрел на меня.

— Когда ты выйдешь, ты не на юга поедешь. А в другую сторону, подальше от Стокгольма. Чтоб найти хоть какую-то работу.

И снова уставился в пол. Больше он не проронил ни слова.

В воздухе повисла тяжелая пауза.

— Юхан, расскажи хоть, как проходит твой день.

ЮВе принялся рассказывать. Выбросил из головы Бенгта. От всей души мысленно благодарил Хорхе. Триста кусков теперь лежат на счете ЮВе на острове Мэн. Ай да чилиец! Не забыл, кто подобрал его в лесу, несмотря на то что ЮВе предал их всех, шустрил за спиной у Абдулкарима и продался с потрохами сербским бандюкам. Хорхе, конечно, не только догадался, что ЮВе ведет двойную игру, но и просек, что ЮВе понятия не имеет, с кем снюхался. Что влип по неопытности.

Время свидания вышло.

Тюремщик стал выпроваживать родителей.

Маргарета снова расплакалась.

ЮВе остался сидеть за столом.

Как быть с бабками, он знал.

Как наладить отношения с отцом — нет.

* * *

Тюремный двор в Кумле: коротко стриженный газон, ни деревца. Бетонные сваи с отполированным верхом и несильно потрепанными штангами — спортплощадка. Сейчас на ней качался Мрадо еще с тремя сербами.

Негласная договоренность. Утром тренируются сербы, после обеда — арабы.

Чалилось Мрадо не в пример вольготней, чем большинству. Потому как на зоне Мрадо в авторитете. Лихая слава хранила от многих бед. Правда, по сравнению с предыдущей ходкой расклады стали пожестче. Пришлось на практике применять все, чему он сам и Стефанович учили на воле других. Шишку держали банды. Мазу держали бригады. Если ты не с ними, быть тебе терпилой.

И все бы ничего, кабы не одна печаль: не видать ему теперь Ловисы. Когда Мрадо навесили срок за наркоту, Анника с ходу подала на лишение прав. Выбила себе единоличную опеку, Мрадо теперь мог видеться с дочкой раз в месяц в задрипанной каморке для свиданий, да и то в присутствии социального работника. Это давило на психику. Медленно убивало его.

На счастье Мрадо, на одной с ним зоне чалился Боббан. Хоть с кем-то побазарить. Хоть кто-то прикроет спину.

Ненад-мудила! Как он не просек, даун, что этот ЮВе просто копия той шалавы, которую они порвали несколько лет назад?! Все ж было на мази. В елочку. Умыли бы Радо. Наварили бы на кокосе миллионы.

И нá тебе: Радо как ни в чем не бывало разруливает вопросы между крутыми стокгольмскими группировками, отжимает гардеробы, толкает кокс, возит контрабандное бухло, греет жопу в потертом кресле, жрет виски и только посмеивается.

Блядь!

Высшая несправедливость по сербским меркам. Ничего, Мрадо еще посчитается с тобой, Радо. Сотрет улыбку с твоей рожи. Медленно.

Полчаса до обеда. Сербы ушли. На площадке остались только Мрадо с Боббаном.

Боббан уселся на бетонную плиту, заменившую скамью для пресса.

— Мрадо, заказали тебя, утром узнал.

Мрадо не удивился: это было неизбежно. Радо ничего не спускает. Понятия обязывали.

— От кого узнал?

— Пассажир из соседней хаты шепнул. Швед. Пыхтит за грабеж с мордобоем. А ему какой-то чилийский пряник сказал.

Мрадо сел рядом.

— Чилийский, говоришь?

— Да, муть какая-то. И отвалили за тебя нехило. Триста кусков.

ПОСЛЕДНИЙ СЕКРЕТ _{(роман) Алессандра Р. Торре}

Добро пожаловать в наш прекрасный район. Внимательно следите за своим мужем, за друзьями… и за тем, кто стоит у вас за спиной.

Кэт Уинторп упорно трудилась, чтобы получить то, что она имеет: великолепный дом, высокое социальное положение; и Уильяма, ее успешного мужа. В ее доме всегда рады гостям и, когда в дом по соседству переезжает новая пара, Кэти встречает их с распростертыми объятиями. Нина Райдер не любит отдыхать. Она — лайф-коуч, с нестандартными платьями и личными проблемами. И новый город для нее — только один из шагов в направлении того, что ей не хватает в жизни. А именно… мужа Кэт, Уильяма.

Когда увлечение Нины перерастает в навязчивую идею, ей остается лишь устранить несколько препятствий, чтобы получить ту жизнь, которую она хочет.

Жизнь по соседству…

Пролог

Нина

Сейчас

Детектив была дылдой с такой щербинкой между передними зубами, что я могла бы просунуть туда соленую соломку. Вчера вечером она выглядела непривлекательно. А сейчас, под резким освещением, вообще была попросту уродливой.

Она молча со скоростью улитки пролистывала папку с делом. Я, размеренно вздыхая, с трудом проглатывала горький кофе из хлипкого бумажного стаканчика и гадала, где мой адвокат. Пока что все было ничего. Я собиралась узнать все, что можно, обойти очевидные ловушки и держать рот на замке. Навык держать рот на замке я довела до идеала давным-давно. Сплетники постоянно влипали в какие-то проблемы. Хвастуны. Люди, вроде Кэт Уинторп, которая не могла просто жить своей идеальной жизнью. Ей нужно было бросить это тебе в лицо своими обыденными замечаниями, неизменно похвалиться своим сочащимся богатством. Из-за этого она должна была понести наказание. Вы не можете винить меня в случившемся. Я попросту поставила ее на свое место.

— Я прослушала запись вашего звонка в 911, — сказала детектив, пристально посмотрев на меня. — Было интересно. В какой-то момент вы зевнули.

Я подвинулась на стуле, и наручники звякнули. Изгибая запястье, я попыталась найти более удобное положение. У меня была надежда, что телефон не уловил, как я зевнула. Это был один из тех неудержимых зевков, которые подкрадываются к тебе как раз посреди предложения.

— Вы понимаете, какие повреждения наносит выстрел в рот? — Она перелистнула страницы до глянцевого изображения и подтолкнула его вперед медленным и просчитанным движением. — Пуля проходит через несметное количество кровеносных сосудов, прежде чем пронзить мозг и выйти сквозь тыльную часть черепа.

Я наклонилась и молча посмотрела на фотографию, не удивившись при виде большого выходного отверстия на макушке. Зрелище неприятное, но я видала и похуже. Раздутое лицо, распухшие до неузнаваемости черты, раскрытый рот. Встревоженное выражение на лице мужчины, которого ты когда-то любила, за мгновение до его смерти. Звук его мольбы, все еще отдающийся эхом в темных закоулках моих мыслей.

Я отставляю дешевый кофе.

— У вас есть вопрос, или у нас просто минутка «покажи-и-расскажи»?

Женщина застыла, перестав крутить простое золотое кольцо на своей левой руке, и вгляделась в мое лицо.

— Миссис Райдер, похоже, вы не понимаете всей серьезности ситуации. Вы подозреваетесь в покушении на убийство.

Я понимала серьезность ее ситуации. Это дешевое обручальное кольцо… Эти мешки под глазами… Она выбрала не тот путь. Вовремя поставив брекеты и соблюдая строгий режим питания и спорта, она могла бы чего-то добиться в жизни, кем-то стать. Получить возможность наслаждаться хорошими вещами в жизни. Я посмотрела ей в лицо.

— Доктор Райдер, — поправила я ее.

Она улыбнулась, и что-то в этом меня насторожило. Я взглянула в широкое зеркало и изучила свое отражение, убеждаясь, что все выглядит как надо.

Мои волосы, недавно подстриженные и уложенные.

Моя кожа, сияющая и гладкая, благодаря ботоксу, несмотря на ужасающее освещение в этом месте.

Мое тело, подтянутое и стройное под дизайнерской спортивной одеждой.

Мое обручальное кольцо, до сих пор на месте, с большим бриллиантом, блестящим как софит.

Я вырвала себе место на вершине этого мира, и теперь они не могли меня свергнуть. Даже с этой горы лжи, которую я с таким трудом возвела.

— Вы переехали в Пало-Алто два года назад, верно? — Получив в ответ лишь мое молчаливое согласие, она прочистила горло. — Тогда давайте начнем с этого.

Часть 1. Май. Четыре месяца назад

Глава 1

Кэт

В первую неделю мая мы устроили вечеринку. Не самую большую из наших. Не было, например, воздушных гимнастов, парящих под массивными потолочными балками. Мы не нанимали прислугу и не возводили палаток. Это была скромная вечеринка, благотворительное мероприятие для местных сценических искусств, впоследствии перетекшее в прощальную вечеринку для летунов.

Так я их называла: летуны. Каждое лето, как перелетные птицы, члены нашей общины рассредотачивались по югу, чтобы, словно туристы, обмазываться солнцезащитным кремом на роскошных круизных лайнерах и частных островах. У меня был всего месяц, а затем они — женщины, теперь столпившиеся вокруг меня, — покидали меня, слишком беспокоясь о своих детях и культурном обогащении, чтобы стерпеть «еще одно промозглое лето» в Атертоне.

— Когда у тебя будут дети, ты тоже сможешь это понять, — однажды прошептала мне Перла, выстукивая рукой ритм метронома на моем плече. — Вся твоя жизнь посвящена им, а они хотят быть в купальниках, как все нормальные дети.

Когда у тебя будут дети. Такие жестокие слова в адрес женщин, у которых трудности с зачатием. Кроме того, это чистейшая чушь. Ни один ребенок в Атертоне не хотел быть нормальным. Дети в Атертоне хотели снимать для Instagram видео о том, как они прыгают с яхты в популярных для тэгов местах, например на греческих островах. Наши подогреваемые бассейны и холодный туман Сан-Франциско не впечатляли их одноклассников, когда они выходили из седанов с водителями, возвращаясь осенью в школу Менло.

Я улыбнулась Перле и подумала, знала ли она, что ее семнадцатилетний сын имел очень близкую связь с нашей горничной.

— Понимаю, — сказала я. — Когда у нас будут дети, мы, может быть, к вам присоединимся.

Нам с Уильямом предстояло «претерпевать» прохладное лето с нашими полами с подогревом, внутренними и наружными саунами и шестью каминами. Мы собирались отбиваться от мрачной погоды однодневными поездками в Беверли-Хиллз и вылазками на выходные в наш дом на Гавайских островах. И, честно говоря, было приятно иметь возможность отдохнуть от моих друзей и постоянного столпотворения их детей.

— Говорю тебе, — сказала Джоанна, растягивая слова и с вожделением оглядывая проходящего мимо официанта, — следующий дом будем покупать в Пуэрто-Рико. Четырехпроцентный налог? Только подумай, сколько мы сэкономим.

— Ты была в Пуэрто-Рико? — спросила я, наблюдая за тем, как мой муж пересекает холл, склонив голову к мужчине постарше рядом с ним. — Как для острова, виды там дерьмовые. Если бы я переезжала так далеко, мне нужен был бы пляж и вид.

Она пожала плечами:

— Мы могли бы купить остров с того, что сэкономим за один год на налогах. Ради этого можно пережить посредственный вид. К тому же, подумай о культурном влиянии на Стьюи и Джейн. Они могли бы выучить язык. Пообщаться с местными. Посмотреть, как живут семьи без достатка.

Джейн получила силиконовую грудь в подарок на шестнадцатый день рождения. В последний раз, когда я ее видела, она прогибалась под тяжестью дюжины магазинных пакетов и забиралась на пассажирское сиденье экзотической машины, прижимая телефон к уху. Я не видела Стьюи больше года, но знаю, что его исключили из Менло, и слышала сплетни об эксклюзивном реабилитационном центре, который Джоанна пыталась выдать за обучение за границей.

— Забудьте о Пуэрто-Рико, — подала голос Мэллори, блистая одной из ее смахивающих на люстры сережек, запутавшейся в ее волосах. — В Кабо выставлен на продажу дом по соседству с нашим. Кому-то из вас нужно его купить. — Она повернулась ко мне и приподняла тонкую темную бровь. — Кэт? Ну же. Тебе пошло бы на пользу куда-то уехать на лето.

Среди женщин послышался одобрительный ропот, и я засмеялась, протягивая руку и осторожно освобождая сережку из ее волос.

— Этому не бывать. Я люблю свою бледную кожу. К тому же, Уильям не может оставить офис на неделю, не то что на три месяца.

— Дамы, вы забываете. У Кэт инуитская кровь. Кроме того, разве можно ее винить? Уильям ее согревает, — сказала Келли, закинув руку мне на плечи.

Разговор переключился на моего мужа. Они понизили голоса, критикуя его рабочую этику и при этом восторгаясь его внешностью.

Я со вздохом положила голову на плечо Келли.

— Знаешь, ты единственная, по кому я буду скучать, — убежденно прошептала я, прекрасно понимая, что это — правда на все сто процентов. Хоть у Келли было 2+ ребенка, обязательных для Атертона, она была единственной, кто проявлял какую-либо чуткость к моим проблемам с зачатием. Вдобавок к этому, она стала единственной женщиной, принявшей меня в Атертоне без снобистского осуждения. Этот акт доброты я никогда не забывала.

— Могу поспорить, ты всем девочкам это говоришь, — тихонечко сказала она, предварительно сложив свои ярко-красные губы в милую улыбочку.

Я тоже улыбнулась и выпрямилась. Вяло участвуя в разговоре, оглядывала вечеринку. Это была обычная смесь знакомых лиц над блестящими одеяниями, где черные мужские смокинги равномерно перемежались цветастыми платьями. Хоть я не знала каждого гостя лично, это был маленький городок, и женщины сформировали собственную тесную компанию, вращавшуюся вокруг загородного клуба «Менло».

Официант наклонился передать напиток, и я смотрела, как салфетка с монограммой спорхнула с его подноса на темный деревянный пол. Извинившись, я отошла от группы к упавшему предмету, по пути оглядывая детали. Буфет с икрой наполнен. Музыкальная группа наполовину доиграла свою программу мягкого блюза, хорошо сочетавшегося с позвякиванием фужеров и смехом. Я с удовлетворением отметила, что большой зал не переполнен и гости равномерно распределились внутри и снаружи дома.

— Кэт! — Ко мне приблизилась статная женщина постарше, и ее золотистое платье скользнуло по полу, когда она, протянув обе руки, твердо взяла меня за плечи. — Мне еще не выпало шанса поблагодарить тебя за пожертвование нашему новому реабилитационному центру.

Я улыбнулась Мэделин Шарп, одной из самых щедрых спонсоров того вечера и председательнице нью-йоркского благотворительного фонда помощи наркозависимым. — Я передам благодарности Уильяму. Это его заслуга, не моя.

— О! — прервала она меня. — Все мы знаем, кто на самом деле распоряжается финансами, дорогая. Мужчины не знали бы, куда девались их туфли, если бы не было нас, чтобы указать на их ноги.

Я рассмеялась, представив эту картину, настолько нехарактерную для моего чрезвычайно способного мужа, который руководил тайными операциями в Афганистане, управлял своей фирмой с убийственной эффективностью, и назло ходил бы босиком, лишь бы не получать указаний относительно своей обуви. И все же она была права насчет финансов. Уильям не знал о шестизначном пожертвовании. Время моего мужа было занято множеством дел, но наши деньги и то, как я их тратила, не были одним из них.

— Тебе стоит навестить клинику, когда она будет закончена, — настойчиво сказала она. — Мы отправляемся туда на лето. Она будет готова к осени!

Еще одна птица, но летящая на восток. На мгновение меня охватила предлетняя тоска — наша бурная жизнь всегда становилась немного одинокой, когда наш замечательный городок опустевал. Так же быстро я напомнила себе и о положительных сторонах. Тишина и покой. Время для нас с Уильямом сконцентрироваться на нашем браке и укрепить нашу связь. После каждого лета мы становились сильнее. Ближе.

Мы — команда, — однажды сказал он мне. — Лето — наш сезон.

— Может быть, нам удастся прийти на открытие.

— Вы обязательно должны прийти. А сейчас мне нужно найти моего мужа. — Мэделин подалась вперед и мягко поцеловала меня в щеку. Я улыбнулась, заключая ее в объятия, а затем проводила ее взглядом.

— Желаете крабовую котлетку, миссис Уинторп?

Я взглянула вправо и кивнула официанту. Затем, взяв крохотное угощение с серебряного подноса, положила утонченную закуску на язык. Прожевала деликатные слои краба и хрустящей корочки, чьи вкусы отлично дополнял лаймовый соус, и заметила, как в арочный проеме восточного балкона появилась пара гостей.

На первый взгляд они хорошо друг другу подходили. Привлекательная блондинка в паре с коренастым лысеющим мужем. За сорок, хотя блондинка старательно пыталась спрятать четвертую декаду. Наблюдая, как они пробираются среди гостей, я разглядывала мелкие детали. Ее готовое платье из тех, которые при желании можно найти в дисконтных магазинах, если хорошо поискать. Его дешевые часы с резиновым браслетом, выглядывающим из-под рукава явно арендованного смокинга. Я снова обратила свое внимание на нее, глядя, как она расхаживает на моей вечеринке, оглядывая комнату и таща за собой послушного мужа.

Я прошла сквозь толпу, держа ее в поле зрения, и мысленно пробежалась по списку приглашенных. Все в эксклюзивном списке были известными спонсорами «Фонда Уинтропов» или членами правления. Я подошла к одному из дворецких и едва заметно кивнула в сторону парочки, остановившейся возле нашего Пикассо, разглядывая картину. — Франклин, кто эта пара возле лестницы? Женщина в синем платье?

Он кивнул с учтивой улыбкой и даже не взглянул в их сторону, демонстрируя безупречный профессионализм.

— Это Мэттью и Нина Райдеры, миссис Уинторп.

— Их не было в списке. — Я пристальнее посмотрела на них.

— Насколько мне известно, их пригласил ваш муж.

Ну а вот это интересно. Я кивнула, благодарно улыбаясь:

— Замечательно. Спасибо за информацию.

— Конечно, миссис Уинторп. Рад помочь. Могу я предложить вам бокал шампанского? Или, может, чего-нибудь из погреба?

Ответив краткое «Нет», я отошла, стремясь поскорее найти Уильяма.

— Мистер Уинторп на веранде.

Я замерла и, посмотрев ему в глаза, сказала: «Спасибо, Франклин». И еще мысленно сделала себе заметку увеличить его чаевые.

Я была в нескольких шагах от веранды, когда чья-то рука обхватила меня за талию и потянула назад. Я повернулась и прильнула к Уильяму.

— Привет, — мягко сказал он с появившейся при виде меня улыбкой.

Сногсшибательно красивый. Именно так моя мать впервые описала его, и это было очень точно. Я на мгновение отстранилась, оглядывая его крупные черты лица, а затем поцеловала в губы, наслаждаясь тем, как он бережно прижал меня покрепче за обнаженную поясницу.

— Негласный аукцион проходит хорошо, — объявил он и кивнул в сторону балкона, где на длинных стеклянных столах были выставлены несколько дюжин разных лотов. Пока я смотрела, женщина в расшитом бисером платье и с огромным изумрудным кольцом нагнулась за ручкой. Я провела весь прошлый месяц, добывая вещи для аукциона, от спа-отдыха на Аляске до вступительного взноса в загородный клуб «Менло».

— Франклин сказал, ты добавил пару гостей к списку. — Я пробежалась рукой по его коротким темным волосам, легонько потянула за густую прядь.

— Новая сотрудница нашей компании, — кивнул он. — Доктор Райдер и ее муж.

Каким невероятным сексизмом с моей стороны было предположить, что доктор Райдер — мужчина. Я вспомнила, как он упоминал о новом сотруднике, каком-то мотивационном коуче для его команды. Мы ужинали, и я отвлеклась на странный вкус паштета, едва уделяла внимание его восторженному упоминанию о докторе, который, по его мнению, был способен поднять моральный дух в «Уинторп Технолоджис».

Деньги подняли бы моральный дух. Команда потратила четыре года на новый медицинский прибор, который мог бы заменить кардиостимуляторы, проходить через металлодетекторы и более чем в два раза уменьшить риск аллергических реакций, инфекций и послеоперационных осложнений. Распределение прибыли в команде и система премий были привязаны к запуску нового продукта, уже отложившемуся на восемнадцать месяцев дольше ожидаемого. Все устали и были расстроены. Мы потеряли нашего главного технического специалиста в прошлом месяце, а в рядах царила общая атмосфера раздора.

Уильям был сверхумен, решителен и очарователен. Он также был беспощадным трудоголиком, ценившим деньги больше, чем персонал, и требовавшим перфекционизма без оправданий. Ведение команды никогда не было его сильной стороной, и я опасалась, что работники «Уинторп Тэк» скоро взбунтуются.

— А вот и она. Нина, — тепло произнес он с такой улыбкой, по которой и нельзя было сказать, что его команда работала в Рождество или лишалась премии в наказание за поражение в суде с Управлением по санитарному надзору за качеством еды и лекарств. — Это моя жена, Кэтрин.

— Кэт, — сказала я, протягивая руку. Ее хватка, по моим ощущениям, могла бы раздавить яйцо, и я сдержалась, чтобы не поморщиться.

— Мэтт Райдер, — просиял ее муж, тоже пожимая мне руку. — У вас чудесный дом. Он бы и при землетрясении выстоял, если бы понадобилось.

— Надеюсь, проверять не придется, — засмеялась я и не упустила, как ее рука ревниво обернулась вокруг его. Смешное действие, если учесть, как сильно мой муж затмевал ее супруга. — Спасибо вам обоим, что пришли. Эта вечеринка в поддержку благого дела.

— Это для Центра сценических искусств, верно? — спросил мужчина, сосредоточенно сдвинув светлые брови. Справа на груди его рубашки виднелось бледно-золотое пятно. Шардоне? Текила?

Я оглядела рубашку Уильяма, без удивления обнаружив, что она безупречна, а мой муж в такой же готовности к фотосессии, как и к вечеринке.

— Верно. Вы знаете Атертон? Центр находится на Миддлфилд Роуд.

— Мы все больше осваиваемся здесь. К слову, мы как раз заключили контракт на покупку дома по соседству, — сообщила женщина с неестественно белоснежной улыбкой.

Я замешкалась, удивленная ответом:

— Вы имеете в виду прямо по соседству? Старый дом Бэйкеров?

«Дом» это мягко сказано. Это была местная развалюха под снос, конфискованная в уплату долгов и таскаемая по судам последние пять лет. Если бы ее когда-нибудь выставили на продажу, я захотела бы снести всю постройку и расширить нашу зону с бассейном и сад.

— Ага, — улыбка доктора НиныРайдер стала еще шире. — У Мэтта есть знакомые в банке. Он занимается недвижимостью.

— Сносом, — поправил ее муж с самоуничижительной улыбкой, отразившейся морщинками вокруг его глаз. Я мгновенно прониклась к нему симпатией.

— Значит, вы будете сносить этот дом?

— О, нет, — поспешно покачал головой он. — Мы не можем позволить себе застройку с нуля, по крайней мере по соседским стандартам. Мы сделаем ремонт, а потом решим, что дальше.

Тратить даже доллар на эту мусорную кучу было ошибкой. Ее нужно было снести подчистую, удалить бассейн и залить новый фундамент. Я улыбнулась:

— Ну что ж, если вам когда-нибудь срочно понадобятся деньги, мы его у вас купим. Я давно положила глаз на тот участок. Я хотела бы расширить нашу зону бассейна до самого края вида.

— Благодарю за предложение, — сказал он, проводя рукой по редким волосам на своей голове. — Но мы с Ниной хотим оставить дом, особенно из-за близости Атертона к ее новой работе.

— Не могу передать, как я рада присоединиться к команде «Уинторп Тэк», — сказала она и взглянула на Уильяма. От меня не ускользнуло, как ее глаза оценивающе задержались. Но, опять же, в этом городе не было ни одной женщины, которая когда-нибудь не присматривалась бы к моему мужу. С одной стороны, он притягивал своими внешностью и харизмой, а с другой — постоянно множащимися рядом с его именем значками доллара.

— И какая конкретно у вас должность? — поинтересовалась я и взглянула на Уильяма, пытаясь вспомнить, как называлась позиция. Как-то странно.

— Я — мотивационный директор, — сообщила Нина.

— Никогда о таком не слышала, если честно, — призналась я, стараясь сохранять ровный тон, чтобы не раздразнить ее. — Это что-то из сферы персонального коучинга?

— Это не совсем коучинг, — она практически незаметно поджала губы, что выдала натянувшаяся кожа у ее рта. — Я ответственна за поддержание высокой мотивации и энергии в коллективе. Я буду работать с командой, помогая им достигать их целей, преодолевать препятствия и устранять проблемы, которые могут мешать продуктивности работы. Поразительно, как маленькие изменения и поправки в жизни человека могут приводить к огромным результатам.

— У доктора Райдер отменная рекомендация от «Плимут Индастрис». Нам посчастливилось украсть столь ценного работника, — выдал Уильям, поднял свой бокал в сторону доктора и отпил глоток.

— Вы бы видели ее прощальную премию! — добродушно сказал ее муж, поворачивая голову вслед за пронесенной мимо тарелкой крабовых котлеток. — Извините, — быстро сказал он, а затем кинулся за официантом, оставляя нас наедине со своей женой.

Прощальная премия? Такое вообще существует? Я наблюдала, как Мэтт проталкивается сквозь толпу, окликая официанта с крабами.

— А вы какого рода доктор?

— Психическое здоровье и психология. Я — доктор наук, а не медицинский специалист, — небрежно произнесла она, пожав плечами и чуть не выплеснув вино из бокала на белый коврик 1940-х годов из овечьей шкуры, купленный в Новой Зеландии.

— Что ж, я рада видеть вас в команде, — улыбнулась я, и ее взгляд стал внимательнее.

— Вы работаете в компании, Кэт? — Она взглянула на Уильяма. — Я думала, вы остаетесь дома и управляете, эм… фондом? Так это называется?

Я засмеялась, и если бы она посмотрела так на моего мужа еще раз, я бы воткнула свою вилку для крабов в ее яремную вену.

— Вы правы, — скромно признала я. — Я не работаю на компанию, но владею половиной привилегированных акций «Уинторп Технолоджис», как и Уильям. Поэтому очень заинтересована в успехе ее и ее сотрудников. — Сотрудников вроде тебя. Я нахмурила брови, изобразив сожаление. — Уильям, похоже, что Декатеры уходят. Я обещала ей вас познакомить. Ты не против, если я ненадолго тебя украду? — Я повернулась к Нине, не дожидаясь ответа от него. — Было приятно познакомиться с вами и Мэттом. Удачи с соседним участком.

— Увидимся в понедельник, — вставил Уильям, на прощание отсалютовав бокалом. — Передайте своему мужу, что я был рад встрече.

Она перевела взгляд с Уильяма на меня, и я могла отчетливо представить, как за ее голубыми глазами вертелись шестеренки. Отступив на шаг, она сдержанно кивнула: «Еще раз спасибо за приглашение».

Когда мы отходили, я собственнически поцеловала Уильяма, держа его под локоть. Мы прошли мимо Мэтта, спешащего к Нине с полным бокалом в руках. Он радостно просиял нам, и мне было тяжело увязать воедино его дружелюбное поведение и ее ледяное.

— Мне показалось, — осторожно спросил Уильям, — или ты слегка приревновала? Я думаю, начинать с твоей доли акций было немного агрессивно.

— Совсем немного приревновала, — признала я, останавливаясь у перил в районе навеса под сверкающим ночным небом. Перед нами простирались бассейны и освещенные сады, как блестящее разнообразие драгоценных камней. — Она мне не нравится.

Он застонал и притянул меня ближе.

— Не говори так. Я сейчас утопаю в ворчливых докторах и инженерах. Мне нужна для них нянька, или я слечу с катушек и всех уволю.

— Ладно, не делай этого, — твердо приказала я, потом улыбнулась от его страдальческого взгляда. — Я попытаюсь к ней получше относиться, хорошо? Буду приветливее.

— Доставай свою улыбку королевы выпускного, — посоветовал он. — Только на этот раз без яда.

— Ха, — осклабилась я. — Даже не шути на этот счет. — Я потратила годы, убегая от слухов из школы Мишн Вэлли о том, что я подмешала слабительного в напитки своим конкуренткам на титул королевы. Уильям услышал эту сплетню на собрании одноклассников в честь десятилетия выпуска от Даны Родригез, одной из пострадавших от диареи кандидаток, которая расцвела в школе и теперь вырезала скидочные купоны в то время, когда не развозила своих троих детей на минивэне Chrysler. Я тогда посмеялась и обняла Дану, надеясь, что Уильям забудет и отбросит эти слухи. Но этого не случилось, и Дана заплатила за свой длинный язык случайным пожаром в ее домике для уединения, сопровождавшимся запиской на тисненой бумаге Уинторпов: «Рада была увидеться снова, надеюсь, все хорошо».

— Мне действительно нужно поговорить с Декатерами или это была просто уловка, чтобы сбежать от беседы? — Он поставил свой бокал на широкие каменные перила, пока я наблюдала, как ночной воздух взъерошивает его седеющие волосы.

— Это была уловка, но давай все равно сделаем это для вида. — Я пошла обратно на вечеринку, но он одной рукой обнял меня за талию и притянул к себе.

— Останься здесь, — попросил он, затем обхватил мое лицо ладонями и внимательно посмотрел на меня, изучая мои черты. — Я с самой красивой женщиной в мире. Позволь мне насладиться ею на мгновение.

Я с улыбкой взглянула ему в глаза и сказала, что буду здесь столько, сколько он захочет. А затем оглянулась на вечеринку и, понизив голос, предложила улизнуть отсюда.

— Если поспешим, мы еще успеем в то кафе у Стэнфорда, где подают твой любимый яблочный пирог, — уточнила я. — И если тебе повезет… — Я прикусила нижнюю губу. — У тебя появится возможность потискать меня в машине.

— А как же гости? — поинтересовался он, немного хохотнув, и в его глазах зажегся озорной огонек.

— Дворецкие присмотрят за ними. А Анди проведет негласный аукцион. — Я шагнула к темному углу балкона, откуда лестница вела в сад, и поддразнила Уильяма: — Ну же… Я знаю, где они держат ключи от Ferrari.

Он поймал меня за секунду до того, как я ускользнула вниз по лестнице, и прижал меня к груди в страстном поцелуе. Я погрузилась в прикосновение, сжав воротник его смокинга в кулаке, и поцеловала его сильнее.

Есть мужчины, которыми ты владеешь.

Есть мужчины, которых ты одалживаешь.

И есть те, которых ты берешь.

Я никогда и никому не позволила бы забрать его у меня.

Глава 2

Нина

Для женщин вроде Кэт Уинторп существовали слова из четырех и пяти букв. Я стояла в нашей ванной и глядела в зеркало, доставая бутылку увлажняющего крема из картонной коробки возле раковины. Несмотря на все заверения моего хирурга, морщины вокруг глаз у меня стали заметнее. Я повернула голову в одну сторону, ища линии на шее, и обрадовалась, что кожа была гладкой и естественной. Не свисала. Не натягивалась слишком сильно. Я вспомнила шею Кэт Уинторп, аккуратную округлость ее подбородка, идеальный цвет кожи. Ей было максимум тридцать пять. Да, тридцать пять, но при этом у нее, наверное, до сих пор просили документы в продуктовом. Не то чтобы Кэт Уинторп ходила в продуктовые.

— Какой вечер! — подметил Мэтт, который встал позади меня, возясь со своим галстуком-бабочкой. Его пиджак и жилет были брошены у двери, уже уложенные в сумки из проката. — Нехилый дом, а?

Его дыхание отдавало алкоголем, и меня передернуло от невольной ассоциации с моим отцом. Мэтт схватил меня за талию своими потными руками, и я отступила в сторону.

— Осторожно с бабочкой, — резко сказала я. — Ты уже пролил что-то на рубашку.

За пятно нас наверняка ожидал штраф. Я, в отличие от него, была осторожна. Все ярлыки на моем дизайнерском платье оставались на месте. Я могла вернуть его на следующий день за полную стоимость. Я видела, как взгляд Кэт Уинторп прошелся по моему платью, оценивая и сравнивая его с другими. Я спланировала все заранее, убеждаясь, что это приемлемый бренд, а цена достаточно заоблачная. Этот вечер должен был пройти гладко. И прошел.

— Я не могу снять эту чертову… — Он попытался посмотреть на узел, затем немного пошатнулся от усилия.

— Давай, я помогу, — сказала я, смягчаясь, и повернулась к нему, не упустив, как его взгляд тянуло к моему декольте, где пуш-ап бюстгальтер обрамлял мой упругий, идеальный бюст — недавнее усовершенствование, подаренное моим прошлым начальником. Я удивилась, увидев маленькую грудь Кэт, это ленивое упущение в уходе за собой. Через несколько лет она, наверное, начнет игнорировать небольшие мешки, которые появятся у нее под глазами. Углубляющиеся морщины на лбу. Обвисшую кожу под нетренированными руками.

Ее муж однозначно заметил мою грудь, на которой его взгляд задержался даже при том, что его рука обнимала ее талию.

С осоловелым взглядом, Мэтт, неловко подняв обмякшую руку к моему декольте, засунул свой смахивающий на сосиску палец между моих грудей, словно проверяя уровень масла в машине. Я быстро развязала его галстук и оттянула материал, ловко расстегивая пуговицы на его рубашке. Затем потянулась назад и расстегнула свой бюстгальтер, высвобождая свою новую грудь под его взглядом. Отворачивая голову от запаха бурбона в его дыхании, я повернула его пояс и расстегнула дешевую пряжку. Его дыхание становилось все более прерывистым, пока он сжимал и мял мой щедрый четвертый размер неловкими, но сносными прикосновениями.

— Сегодня? — с надеждой спросил он.

Я обдумала просьбу. Прошло несколько недель после нашего последнего секса, случившегося, когда Мэтт внезапно собрался купить дом в Атертоне. Да, дом был ужасный. Уродливый, с давно немодной, несуразной планировкой, но все же. Для моего скупого мужа это был огромный и неожиданный шаг в правильном направлении к нашему высокому социальному положению и моему счастью.

— Да. — Я подвинулась ближе, как будто наслаждаясь его прикосновением. Мэтт с самого начала был разочарованием в сексе, поэтому мне приходилось самой удовлетворять свои потребности. В последнее время я делала это с помощью моей взрывной, но короткой интрижки с Недом Плимутом. Я возлагала большие надежды на наши отношения и сейчас, положив пояс на стойку, даже нахмурилась, подумав об утраченном потенциале с моим бывшим боссом.

Мэтт закряхтел, припав губами к моим соскам с громкими и лихорадочными влажными причмокиваниями. Я расстегнула его ширинку и пуговицу на штанах и с придыханием позвала его в кровать, словно хотела этого, а не просто спешила поскорее закончить.

Лежа на спине под ним, я думала об Уильяме Уинторпе. В нем было что-то неизведанное и восхитительное, соблазн, появившийся в тот момент, когда он представился на моем собеседовании. Уильям. В его тоне было притяжение, напряжение между нами. Приятно познакомиться. Хрипло и сексуально. Он был ходячей глыбой мужественности и мгновенно привлек меня больше, чем все предыдущие любовники.

Уильям был лучшим из богатых и успешных мужчин Кремниевой долины. В высшем эшелоне. Из тех мужчин, на которых мне нужно было нацелиться, вместо того чтобы привязывать себя к Мэтту по окончании школы. Тогда я так отчаянно хотела сбежать от своего отца, что не понимала своего настоящего потенциала. И даже думала, что сорвала джекпот. Поначалу жизнь с Мэттом казалась мне декадентской. Новый кабриолет Mustang. Наш собственный дом, подаренный его родителями на нашу свадьбу. Кредитная карта с моим именем и лимит в три тысячи долларов, оплачиваемый каждый месяц без каких-либо вопросов.

Мне нужны были безопасность и внимание, и он дал их мне. Но когда мы начали добиваться успехов, я постепенно поняла, сколько всего я не имела. Честно говоря, мечты, осуществленной моим мужем, мне было недостаточно. Мои потребности возросли, и я все отчаяннее желала жизни, которой у меня не было.

— Вот так? — пропыхтел Мэтт, и я подобающе застонала, обхватывая его ногами за талию и думая о жаре во взгляде Уильяма Уинторпа.

Глава 3

Кэт

Через восемь дней после нашей вечеринки наши новые соседи завершили сделку о покупке дома Бэйкеров. Я стояла на нашем переднем балконе с бокалом «Шардоне», наблюдая за одиноким фургоном клининга, ползшем по их подъездной дорожке и подпрыгивавшем на кочках. В любом другом районе большой двор был бы покрыт травой по колено, покинутые цветочные клумбы раздирали бы сорняки, лоза ползла бы по кирпичам. Но мы заплатили четырнадцать миллионов долларов не для того, чтобы жить рядом с мозолящей глаз развалюхой. Последние шесть лет я платила за еженедельное поддержание сада вокруг заброшенного дома и поручала Теду заменять лампочки в фонарях на воротах, когда они перегорали. А сама бродила по территории в конце своих утренних прогулок, выглядывая норы грызунов и лужи застоявшейся воды, где могли расплодиться комары.

А еще, втайне от мужа, проводила кучу времени внутри дома. Он был интересным. Четыре года назад, прежде чем группа по ликвидации от Налоговой службы ворвалась и все забрала, это был дом, полный воспоминаний и секретов. Затем жизнь неожиданно покинула его. Ящики комодов остались выдвинутыми, комплект белья наполовину свисал наружу. Дверь сейфа была открыта, комбинация на стикере приклеена к внутренней стене, полки почти пустовали, только перекошенный фотоальбом валялся в дальнем углу. Бэйкеры сбежали посреди ночи, оставив свой Mercedes в гараже, телефоны — на кухонной стойке. Соседи поговаривали, что дело в уклонении от налогов, хотя я нашла более вероятного виновника за аккуратно сложенными наволочками в бельевом шкафу Клаудии Бэйкер.

Кокаин. Пять свертков по два фунта каждый, если верить весам в их ванной. Еще десять я нашла в верхнем шкафчике их кухни, за коробками глазированных хлопьев, а также колечек с медом и орехами. Еще один разорванный сверток обнаружился в кабинете рядом с двумя дорожками, выложенными на обложке Rolling Stone.

Все месяцы после исчезновения Бэйкеров я пробиралась сквозь живую изгородь, разделяющую наши участки, и бродила по их дому. Я прикарманила связку ключей, найденную в ящике с барахлом, и забросила окно, через которое пробралась изначально, приходя и уходя по своему желанию. Я проводила часы в большом кожаном кресле за столом Джона Бэйкера, просматривая их документы. Прочесала банковские и кредитные счета, восхищаясь, что мне удалось заглянуть прямо в их жизнь. Стояла в ванной Клаудии перед большим, широким зеркалом и аккуратно красилась ее помадой и тенями.

Она была любопытной домохозяйкой. В ящиках хозяйского шкафа у меня получилось найти кляпы-шарики и повязки для глаз, меховые наручники и игрушки фаллической формы. Я провела полдня, копаясь в ее нижнем белье и соблазнительных нарядах. Я присвоила манто и клатч Vuitton, вместе с несколькими забытыми ювелирными украшениями. Одним утром я растянулась на их кровати, разодетая в ее одежду, слушая их плейлист, играющий из динамиков в потолке. А однажды, всего за несколько недель до того, как объявилась Налоговая служба и все вычистила, я нашла второй сейф.

У этого не было замка. Это была огнеупорная коробка в потайном углублении в полу, под искуственным персидским ковром в их спальне. Я лежала на животе, ощупывая пространство под кроватью, когда моя коленка наткнулась на выпуклость под ковром. Я отползла от кровати и, откинув ковер, с волнением обнаружила люк. Меня переполнил восторг, я схватилась за встроенную ручку и с третьей попытки открыла тайник. Внутри железного углубления обнаружилась кучка пустых оберток для денег и собрание жесткого порно. Я изучила строение потайного отделения и подумала установить такое же в нашем доме. Это могло быть хорошее место, чтобы спрятать тридцать фунтов кокаина, которые на тот момент были спрятаны на моем чердаке, где я высокими стопками сложила свертки в сухом месте за тремя рядами рождественских украшений в коробке с надписью «Кукольный дом». В конце концов, никогда не знаешь, что может тебе пригодиться. Этому меня научила моя мать. Правда она говорила об электрогрелке, продававшейся со скидкой на гаражной распродаже в двух кварталах от нашего дома, но я хорошо запомнила этот совет, и он пригодился мне не единожды.

Теперь я попивала охлажденное вино и гадала, как один клининговый фургон мог справиться со всеми слоями пыли и грязи внутри дома. Это заняло бы у них несколько недель. Не то чтобы я была против задержки перед заселением Мэтта и Нины Райдеров. Меня не совсем радовала мысль о появлении в «Уинторп Тэк» и на нашей улице новой женщины. Особенно этой женщины.

Я устроилась в одном из шезлоногов на балконе, пытаясь определить причину своего беспокойства. Она была не первой привлекательной женщиной в сверкающих коридорах «УТ». Уильям нанял более дюжины женщин докторов и инженеров, выискивая лучших из лучших, вне зависимости от их пола и внешности. Как правило, чем ярче ум, тем более непривлекательная внешность, но иногда попадались единороги вроде Эллисон Чо, нашей потрясающе красивой главной исследовательницы. Или Николь Финнеган, движущей силы нашего PR-отдела. Но Николь и Эллисон были, пожалуй, привлекательнее блондинистой мотивационной директорши… какое же это дурацкое название должности. Так почему она меня так насторожила?

У ворот снова появилось движение, и я выпрямилась, с удивлением обнаружив, что грузовик для перевозки вещей пытался втиснуться в ворота Бэйкеров. Если в нем не было кучи уборщиков, он зря тратил время. Фургон остановился и сдал назад, над пустующим газоном эхом пронесся звук сигнала. В кармане моего кардигана зазвонил телефон.

— Ты это видишь? — прошипела Келли в микрофон. Я улыбнулась, уверенная, что она на своей площадке на крыше, в зоне слышимости от дома Бэйкеров.

— Не думаю, что ему удастся развернуться, — заметила я.

— Ты же говорила, что там все развалено. Как они могут уже завозить мебель? — В ее микрофоне затрещал ветер. — О, Господи, Кэт. По Гриноукс приближается еще один грузовик. Нам надо позвонить охране. Сказать, чтобы больше никого не впускали. Они заблокируют всю улицу.

Я не ответила, глядя, как передние колеса грузовика едва миновали фонтан с херувимом.

— Это катастрофа, — продолжала возмущаться Келли. — Что, если он все еще будет перегораживать дорогу, когда все выйдут из церкви? Пол еще не уехал забирать детей. Пол? — Ветер стих, когда она вернулась в дом в поисках их няньки. — Пол!

— Мне звонит Уильям, — солгала я. — Надо бежать.

— Ладно. Но завтра утром у нас теннис, да? В девять?

— Я приду, — заверила я и поморщилась, когда боковая сторона перевозочного контейнера оцарапала ворота и фургон прогромыхал по подъездной дорожке, протиснувшись внутрь. Солнце зашло за облако, и я вздрогнула от внезапного понижения температуры. Затем, плотнее закутавшись в кашемир, решила бросить наблюдение и уйти внутрь.

Я обнаружила Уильяма занятым разговором по телефону на кухне и на мгновение прервала его звонок поцелуем. Открыв холодильник, я достала упаковку завернутых стейков и показала ему этикетку на пакете. Он кивнул, и я положила упаковку на столешницу.

— Послушай, если тебе нужен перерыв, приезжай сюда. Можешь проверить нашу бухгалтерскую отчетность.

Я развязала узел на пакете и достала мясо, прислушиваясь к разговору.

— Возьми ее с собой. У нас есть домик для гостей, где вы можете остаться. Кроме того, Кэт не видела Бет с прошлого лета. Им нравится проводить время вместе.

Подсказки сошлись. Бет. Перерыв. Это точно был Мак. Я пододвинула тарелку к своему мужу и, схватив лопатку с подставки, опустила ее рядом с синим фарфором.

— Это не благотворительность, — огрызнулся Уильям. — Ты — мой родственник, который мог бы мне помочь. Мне нужен кто-то, кому я могу доверить эти цифры.

Кому я могу доверить. Я не была уверена, что Мак подходил под это описание. Я отвернулась от Уильяма и вернулась к холодильнику, где, открыв обе дверцы морозильной камеры, стала разглядывать ее содержимое. Повар не приходил по выходным, если у нас не было определенных планов, поэтому я осмотрела полку с подписанными салатами и достала контейнер с авокадо и весенней смесью.

За последнее десятилетие я потеряла счет вещам, которые мы сделали для брата Уильяма. Это как подкармливать бродячую собаку — половина каре ягненка не решала ее проблемы, но все еще давала тебе ощущение, что ты делаешь что-то полезное.

Я не знала, помогали ли мы ему вообще. Было тяжело помочь алкоголику, который не хочет бросить пить. Мы заплатили за шесть курсов в реабилитационном центре. Три раза помогали ему переехать. Оплатили игровой долг каким-то жутким типам из Вегаса. По связям устраивали его на работы, на которых он напивался. И теперь Уильям хотел привлечь его к «Уинторп Тэк»? Ужасная идея, но мне нравилась его ярая преданность Маку, и я отчаянно хотела пополнить его маленькую семью нашими детьми.

Уильям вышел на веранду, а я открыла бутылку пива, уверенная, что после разговора с Маком ему понадобится выпить.

Донеслось приглушенное пищание фургона, и я выглянула в окно.

— Мак пошел по наклонной, — сообщил Уильям, появившись в проеме и закатывая рукава рубашки до локтей. — Не выходит из дома. Пьяный.

— Господи. — Я разорвала пакет с салатом и поровну распределила содержимое по двум тарелкам. — Его уже уволили?

— Я побоялся поднимать эту тему, — поморщился он. — Можешь позвонить в банк и попросить перевести денег на их счет? И узнай у их арендодателя…

— Жилье оплачено до конца года. Я сделала это несколько месяцев назад, — перебила его я и подтолкнула к нему пиво.

— Хорошо, — отреагировал он и осушил одним длинным глотком сразу половину. — Он не хочет приезжать сюда.

Я с трудом скрыла облегчение:

— Я поговорю с Бет и узнаю, будет ли подходящий день заехать в гости. Я бы с радостью посмотрела на ребенка.

— Ага, я бы хотел, чтобы ты приглядывала за ним, — согласился он, подался вперед и поцеловал меня.

Я пыталась испытать разочарование, что он отказался приехать, но Мак всегда был нестабильным гостем. Однажды я пришла домой и обнаружила его в нашей спальне, голышом лежащим лицом вниз на кровати с разбрызганной по дорогому покрывалу рвотной массой.

Сигнал послышался снова, и Уильям взглянул в сторону звука.

— Они уже въезжают?

— Ага. — Я достала две пары серебряных приборов из ящика и разложила их на тарелках. — Поверить не могу, что они ввозят мебель, когда дом в таком состоянии.

— Он не совсем непригоден для жизни. Просто запущен. — Он улыбнулся, возможно, разговор с Маком не до конца испортил его день. — Не говори мне, что ты уже забыла ту тесную квартирку, откуда я тебя забрал. У тебя лейка от душа держалась на резинке.

Я взяла обе тарелки и обошла мраморный кухонный островок.

— Ты забрал меня? Я была неоплачиваемым стажером-студентом. Я отлично справлялась на студенческих кредитах и фаст-фуде. Тебе повезло, что я оставила все это, переехав к тебе.

— О, конечно. — Он преградил мне путь, забирая тарелки, и наклонился, выпрашивая поцелуй. — Ты просто ангел, что пожертвовала всем ради меня.

— Так-то лучше, — произнесла я и позволила ему себя поцеловать. — И, между прочим, у моей крохотной квартирки был свой шарм.

— Ну, в сравнении с ней, они переезжают во дворец, — высказался он, поворачиваясь. — Мы будем есть снаружи или внутри?

— Снаружи. — Я вернулась к кухонному окну и увидела на подъездной дорожке управлявшую движением Нину в шортах и рубашке с длинным рукавом. Затем мой взгляд упал на кирпичный экстерьер дома, широкие веранды и двойные камины. Складывалось впечатление, что Уильям прав — дом не был непригодным для жизни, просто старым и грязным. Пятнадцать лет назад я посчитала бы его замком, но десять лет в качестве миссис Уинторп сделали меня снобом, считавшим подогретые полотенца и выглаженное постельное белье необходимостью.

Она что-то крикнула водителю, и я вспомнила день, когда въехала в этот дом. Обручальное кольцо на моем пальце тогда все еще казалось слишком тяжелым. Все мои пожитки заняли до смешного маленькую часть огромного гардероба. Я наклонилась взять коробку личных вещей из багажника моей новенькой Maserati. Уильям остановил меня, слегка покачав головой.

— Ты видишь это? — Он потянул меня за руку, поднимая между нами бриллиант. — Это означает, что ты не носишь свои вещи. Теперь ты миссис Уинторп, все кланяются и прислуживают тебе.

— Даже ты? — дерзко спросила я, упиваясь восторгом от обретенной власти.

Он рассмеялся, но так и не ответил на вопрос. Мне было все равно. Я ступила в этот дом и жадно вобрала каждый его роскошный дюйм. Я устроилась, мгновенно и удобно, на своем троне и ни разу с тех пор не подняла ни одной коробки.

Нина, напротив, пошатываясь вышла из-за грузовика с тяжелой картонной коробкой в руках. Она присела, осторожно опустив коробку на землю, затем встала и отряхнула ладони. Повернувшись, она оглядела наш дом. На таком расстоянии, отделенная от нее ухоженными садами и рядом итальянских кипарисов, я чувствовала себя защищенной, даже когда ее взгляд задержался слишком долго. Я не винила ее. Машины не просто так выстраивались на дороге посмотреть на наши рождественские украшения, а Architectural Digest даже посвятил нашему дому главный разворот. Тут было на что поглазеть, что восхищенно поразглядывать. Я наблюдала, как она рассматривала каменный фасад, современные линии, медную крышу и стеклянные перила.

Уильям подошел ко мне, проследив за моим взглядом.

— Нам стоит туда сходить? Поприветствовать их в нашем районе?

— Не сейчас. — Я смотрела на нее, выжидая, когда она отвернется, но она стояла на месте, не отводя взгляд от нашего дома. — Она просто пялится на наш дом.

Он пожал плечами и принялся мыть руки.

— Это немного странно.

— Это большой дом, детка. Есть на что посмотреть.

— Как она на этой неделе? Понравилась команде?

— Я не уверен, — нахмурился он. — Она еще не со всеми познакомилась. Я получил парочку враждебных комментариев и несколько таковых в ее поддержку. Некоторые считают, что у нее многовато энтузиазма. — Он закрыл кран тыльной стороной запястья.

— Дай угадаю — Харрис? — ухмыльнулась я. Этот нигерийский ученый был из тех, кто морщатся при словах вроде «командная работа» или «сплоченность». На ежегодных оцениваниях от своих коллег он всегда набирал самые низкие баллы по навыкам коммуникации и самые высокие — по способностям.

— Ага. Кажется, его точные слова были «Нам не нужны эти Кумбайя-штуки, чтобы спасать жизни», — сказал Уильям, снимая с вешалки полотенце для рук. — С чем я согласен. Я сказал Нине держаться от него подальше.

Нина. Уже не доктор Райдер. Сразу обратив внимание, я вскоре отбросила эту мысль, понимая, что в «Уинторп» все называли друг друга не по фамилии. Даже уборщики обращались к Уильяму по имени.

Он бросил полотенце возле раковины.

— Пойдем. Стейки почти готовы.

Я осталась еще на мгновение, поджидая, пока она отвернется от нашего дома к своему. Ее муж появился в открытой двери гаража, и она указала на коробку. Я сложила полотенце для рук треугольником и вернула его на место. Достав Pellegrino из кулера, я выглянула из окна. Она ушла, растворившись в доме. Я увидела, как в окне второго этажа горничная распылила средство на окно и вытерла его тряпкой.

Я не понимала, как кто-то может въезжать в грязный дом. Это как пропустить чистые страницы блокнота и начать писать свою историю на той, что уже наполовину заполнена. Это плохая карма.

Глава 4

Нина

Я стояла на лестнице у стены спальни с карандашом в руках, когда, сопровождаясь раскатом грома, потрясшим дом, в нем выключилось электричество.

— Нина? — послышался где-то справа из темноты голос Мэтта. — Ты в порядке?

— Я на лестнице, — огрызнулась я. — Ты можешь помочь мне спуститься?

Темнота дезориентировала меня, и я схватилась за верхнюю перекладину, подавляя панику.

— Одну секунду… — Фонарик в его телефоне вспыхнул, озарил комнату и даже стал резать мне глаза, когда Мэтт подошел ближе. Я рискнула спуститься, преодолев всего одну перекладину, прежде чем свет вздрогнул, а затем дико качнулся, когда Мэтт споткнулся обо что-то. Он выругался, и я замерла без опоры под ногой.

— Ты в норме?

— Ага, — буркнул он, и фонарик снова сфокусировался на мне. — Давай. Я помогу тебе спуститься.

Мы двигались молча, и мое напряжение ослабло, когда я твердо встала на ноги. Спустившись вниз, мы тупо уставились на электрощиток, а потом обсудили варианты действий. Снаружи полосы дождя осыпали крышу и громко лились по нечищенным водостокам.

— Это точно из-за шторма. Наверное, выбило трансформатор. Могу поспорить, сейчас света нет у всего района, — подметил Мэтт, захлопнул дверцу щитка и задвинул засов.

— Я видела свет у соседей, когда мы спускались по лестнице, — покачала головой я.

— У них, наверное, есть генератор. — Он пробрался мимо меня и направился в столовую, приглушенно освещенную лунным светом. Вглядываясь в окна, мы оба подпрыгнули, когда небо рассекла вспышка молнии. — Я за то, чтобы переждать, если только ты не хочешь проехаться и посмотреть, в каких местах есть свет. У меня в мастерской есть маленький генератор. Нам его хватит на ночь, если тебя не смутит, что будет немного жарковато.

Я держалась рядом с ним, чувствуя себя неуютно в темном доме.

— Я могу сходить к соседям и поговорить с Уильямом. И Кэт.

Хоть я разделила их имена ненарочно, но все-таки это случилось и создало некоторую неловкость, как лишняя запятая в предложении.

— Что? — Мэтт нажал на боковую кнопку на часах, подсвечивая электронный циферблат. — Уже почти девять.

— Никто не ложится так рано. Мы можем спросить у них, на сколько обычно отключается свет. А если это только у нас, осведомиться, могут ли они порекомендовать электрика.

Эта идея нравилась мне все больше. Я большую часть дня гадала, стоит ли пойти поздороваться, и немного удивлялась, что они не пришли сами. Разве не принято приветствовать новых соседей? Или, может, так делали только в нашем старом районе, где у домов не было личных ворот, прислуги в форме или конных полицейских, патрулирующих улицы.

— Я не знаю, — медленно сказал Мэтт. Именно поэтому он так ничего и не достиг. Как я недавно говорила азиатскому доктору в компании «Уинторп», Эллисону Чо, нужно действовать решительно и разбираться с последствиями. Хватать жизнь за яйца. Моему мужу нравилось щекотать их перышком, а затем уходить.

Я свернула в другую сторону и прошла к задней двери, приняв решение. Это была удача, на самом деле. Идеальный повод заглянуть. Может, Кэт уже была в пижаме и без макияжа, и мне удалось бы заменить в своем воображении ее идеально-инстаграммные фото чем-то более достижимым. Я подумала о том, как в это время выглядел Уильям. Я видела его только в смокинге на вечеринке и в костюмах в офисе. Был ли он в спортивных шортах и футболке? Джинсах и поло? В трусах и без рубашки?

Я распахнула дверь гаража, переступила кроссовками с деревянных полов на пористый дверной коврик и услышала, что Мэтт следует за мной по темному дому, вытянув телефон как меч. Свет его фонарика отразился от капота моей машины.

Это не было удивительно. Мэтт пошел бы за мной куда угодно.

* * *

Мы дважды позвонили в дверь, прежде чем ее открыла Кэт. Кэт, с порозовевшими щеками и теплым взглядом. Мне подумалось, что либо она пьяна, либо они были вместе в постели, и я поколебалась на крыльце, снова обдумывая время.

— Мэтт, Нина, привет! — произнесла она, шире приоткрыла дверь, и трехэтажное фойе обдало нас светом. — Все в порядке?

— У нас электричество отключилось, — сказала я, внезапно осознавая, что мне стоило послушать Мэтта и переждать шторм. А так мы выглядели, как промокшие насквозь прилипалы, выпрашивающие объедки и помощь. Я потянула за пояс своих леггинсов, убеждаясь, что широкая резинка закрывает мой живот. — Мы не хотели вас беспокоить, просто хотели узнать, во всем ли районе нет света или только у нас. Очевидно, у вас все нормально, но…

— У нас есть генератор. Он недавно включился, — быстро сказала она и махнула рукой, приглашая нас внутрь. — Заходите, пока не простудились. Уильям в душе, но он скоро выйдет.

Мы оказались на кухне и расселись на барных стульях у огромного мраморного островка, с выстроенными перед нами шотами, куда Кэт наливала африканский ликер. Я глядела, как она пододвигает первый стакан Мэтту.

Ее густые темные волосы были собраны в небрежный пучок с выбивающимися из него прядями. Мое желание исполнилось — она была без макияжа, в шелковых пижамных штанах и футболке футбольной команды школы Мишн Вэлли с длинным рукавом. Однако эффект оказался противоположным тому, на который я надеялась. Может быть, это из-за логотипа старшей школы на ее маленькой груди, но она выглядела молодой и красивой. Я внимательно наблюдала за Мэттом, пытаясь понять, заметил ли он. Похоже, нет, поэтому я вытянула лицо вперед, надеясь, что шрамов на моей шее не видно.

— Это что? — Уильям приблизился ленивым шагом, широко улыбаясь, и мои комплексы усилились. Он был в джинсах и белой футболке, которая прилипала ко все еще влажному после душа торсу, и босяком. — Мы что-то празднуем?

Кэт подняла шот и протянула ему. — Мы празднуем и приносим сожаления. Тост за новых соседей и головные боли от калифорнийских штормов.

Стаканы звякнули, и на короткое мгновение я встретилась глазами с Уильямом поверх шота. Я выдержала взгляд и опрокинула свой стакан.

* * *

После трех порций напитка мы разместились у камина, Кэт и Уильям на одном диване, я с Мэттом — на другом. Я расслабленно откинулась на мягкой коже, устраиваясь рядом с Мэттом, и закинула босые ноги на оттоманку, осторожно, чтобы не задеть зеркальный поднос с горящими свечами по центру.

— Клянусь, Нина могла бы посоревноваться с Тайгером, — возразил Мэтт. — Она — чудо природы с клюшкой в руках. Это было худшее место, где я только мог попытаться ее впечатлить.

Я улыбнулась от его упоминания о нашем первом свидании.

— Тебе следовало бы догадаться, учитывая, что мой отец был управляющим поля для гольфа, — сразу вставила я и подняла стакан, нуждаясь в выпивке от одного упоминания о моем отце.

— Ты играешь с детства? — поинтересовался Уильям и провел рукой по колену Кэт, лаская пальцами его сквозь тонкую ткань.

Оторвав взгляд от его движения, я сказала: «Ага. Мой отец хотел сына, поэтому он пытал меня этим». И тут же посмеялась в попытке скрыть горечь, прокравшуюся в мой ответ. «Пытал» было подходящим описанием. Сотни часов на солнце, с потом, текущим по ногам, и его голосом, повышающимся с каждой моей неточной подачей. Крики были жесткими, но становилось хуже, когда он брался за палку. Я носила джинсы весь девятый класс, чтобы спрятать синяки на икрах. Я до сих пор не могла сидеть на складном стуле, не вспоминая, как он сидел на своем, откинувшись и скрестив ботинки на траве, и помахивал палкой в ожидании моей ошибки.

— Она правда хороша, — гордо сказал Мэтт. — Почти выиграла чемпионат штата в выпускном классе.

— Еще одно доказательство, что мини-гольф был худшей идеей для первого свидания, — заметила я.

— Ну, в любом случае своего я добился, — пожал он плечами.

— Значит, вы влюблены со старшей школы. Как мило. — отметила Кэт..

— А как вы познакомились? — спросила я, стремясь сменить тему.

— Я была стажером в инвестиционной фирме, которой управлял Уильям. Это было до «Уинторп Тэк».

— Или «Уинторп Кэпитал», — гордо добавил Уильям. — Она влюбилась в меня, когда я еще был нищим.

— Ну, — пожурила Кэт, — не совсем нищим. — Она рассмеялась. — Я была нищей. Меня впечатляло все, что немного получше полуфабрикатного ужина или заварной лапши. — Она поцеловала его в щеку. Уильям улыбнулся ей, а затем взглянул на меня.

— Ты все еще играешь в гольф? — спросил он.

Я подавила желание ответить слишком восторженно.

— Конечно. Раз в неделю, если могу. Но я еще не нашла поле поблизости.

— Тебе нужно научить Кэт. Я бы хотел играть с ней.

Мой энтузиазм померк от этого предложения.

— Ой, брось, — отмахнулась Кэт от возможности, прежде чем я смогла ответить. — Я пыталась. Я не могу даже попасть по мячу. Это позор.

— Могу поспорить, ты не так уж плохо играешь, — сказала я. Мне нравилось думать о неумелой Кэт Уинторп, но я в это не верила. — Может, тебе просто нужна парочка подсказок.

— Нет. — Она опустила свой стакан на плоский подлокотник дивана и покачала головой. — Честно, я играю ужасно. У меня характер не для этого, и мне не хватает терпения.

— Это правда, — улыбнулся Уильям. — Ее тяга к соперничеству тоже не помогает. Она как-то пригрозила мне разводом из-за игры в настольный футбол.

— Мне не нравится проигрывать, — пожала она плечами. — Поэтому, — продолжила она и повернулась ко мне, — я и не играю в гольф. Потому что так я нарываюсь на поражение.

Ее мышление было интересным. Она была самоуверенной, но также достаточно ранимой, чтобы вызывать симпатию. Что мне еще предстояло выяснить, так это была ли ее ранимость просчитанной или искренней. Она однозначно была раздражающей. Все в ней раздражало, хотя я вполне разумно оценивала ситуацию и понимала, что мое недовольство отчасти вызвано завистью.

Свет померк, а затем снова зажегся. Кэт выпрямилась, отрываясь от груди Уильяма.

— О! Это включилось электричество.

— Ну, не так уж и долго. — Мэтт хлопнул руками и встал. — Нина? Не пора ли нам позволить им вернуться к своему вечеру?

Он был слишком вежлив. Я нерешительно последовала за ним, пытаясь найти что-нибудь, что угодно, чтобы продлить разговор. Ничего не придумав, я напряженно обняла Кэт у двери.

— Ужин в четверг, верно? — Кэт открыла дверь, чуть ли не выталкивая нас.

— Конечно. — Я глядела на Уильяма, пока не поймала его взгляд. — Увидимся в понедельник.

Он кивнул с легкой улыбкой, и я попыталась понять, почему он так сильно не нравился своим подчиненным.

* * *

— С Кэт что-то не так. — Я наносила крем для глаз, склонясь над трюмо в спальне и с трудом видя в тусклом свете. Я взглянула на светильник надо мной, где горела только одна лампочка из восьми.

— Не так? — Мэтт сел на унитаз, уронив штаны до щиколоток, и посмотрел на меня сквозь открытую дверь. — Она, похоже, милая.

— Милая? — фыркнула я. — Мэтт, ты не можешь все принимать за чистую монету. Ты не знаешь женщин вроде нее. Им нечем заняться весь день, кроме как создавать неприятности.

Именно поэтому я всегда работала. Некоторым женщинам нравилось сидеть дома, но не мне. Мне нужно было общение. Дружба. Отношения. Моя личность. Иначе у меня не было страховки. Плана отступления. Я отказывалась быть заложницей в браке, не зная и не исследуя других вариантов. Этому меня научила моя мать. Она поняла, что для нее существовала лучшая жизнь, и разработала план, а затем заполучила ее, оставив своего мужа-алкоголика и дочь и уехав жить за три штата от нас в особняк с адвокатом, с которым познакомилась в интернете. Мне хотелось бы, чтобы она взяла меня с собой, но она полностью обновила свою жизнь и теперь публикует фото на Facebook под новым именем, с ее падчерицей, отдыхом в Аспене и цитатами об Иисусе. Я подружилась с ней с фейковой страницы и подписалась на всю семью. Я думала соблазнить ее мужа, но у меня на это не хватало энергии и злого умысла. Я хранила эту возможность как полуночное лакомство, которое я могу когда-нибудь съесть.

— Ну, мне они нравятся. — Мэтт закрыл дверь, подтолкнув ее ногой, не дожидаясь ответа.

Конечно, ему они нравились. Ему нравились все, и это было одной из причин, почему ему нужна была я — указывать на недостатки. Не то чтобы у Уинторпов их было много. Я выдавила зубную пасту на щетку и принялась чистить зубы, обдумывая вечер. Я провела большую его часть в поисках недостатков Кэт, что оказалось раздражающе сложным заданием. Если честно, она была красивее меня. Моложе. Утонченнее. Но мое тело было лучше ее. У нее почти не было мышечного тонуса, она, наверное, совсем не тренировалась.

Я сполоснула щетку и вспомнила чудесный момент на той неделе, когда я наклонилась за сумкой перед уходом из кабинета Уильяма. Я подняла глаза, поймав его взгляд на моей пояснице и даже ниже. Его губы приподнялись в улыбке, а щеки порозовели, когда он отвел взгляд. В тот вечер я дала ему несколько возможностей посмотреть, но он не отрывался от Кэт.

Мэтт спустил бачок, а я достала щетку изо рта и, наклонившись, сплюнула в раковину.

Несколько минут спустя я лежала возле Мэтта и глядела в кессонированный потолок, на деталях которого плясал свет от телевизора. Комик из ночной передачи пошутил о королевской семье, и Мэтт засмеялся.

Переезд в этот район мог быть грандиозным шагом. Женщины, жившие за этими воротами, устраивали вечеринки вместе, ходили на шоппинг вместе, ездили в отпуск вместе. И все уже становилось на свои места. У меня была работа в одной из самых перспективных технологическихкомпаний Кремниевой долины. Кабинет через стену от Уильяма Уинторпа. Благодаря отключению электричества мы только что провели два часа, сближаясь с ними. Мы запланировали ужин на следующей неделе. Близость, обеспечиваемая нашими домами, и потенциальные знакомства от Кэт могли стать ключами к королевству, в котором я заслуживала жить.

Вот только когда я погрузилась в мягкую кровать, меня охватили мысли о различиях между нами. Между Кэт и мной. Уильямом и Мэттом. Их прекрасным образцово-показательным поместьем и нашим уродливым конфискованным домом.

Мэтт кашлянул, и я напомнила себе обо всех его хороших качествах. Он купил этот дом для меня. Благодаря ему я не представляла опасности в глазах жен вроде Кэт, которая в противном случае могла бы воспринять меня как угрозу. И если бы ему удалось подружиться с Уильямом Уинторпом, мне открылось бы много дополнительных возможностей.

Я повернулась к Мэтту, пододвинулась ближе, пристроилась у него под боком и закинула руку ему на грудь. Сонно моргая, он погладил мою руку, и я почувствовала волну глубокой привязанности к мужчине, любящему меня так сильно.

Когда-нибудь я найду кого-то получше, но не сейчас.

Глава 5

Кэт

После того как соседи ушли, мы лежали, переплетя ноги, а моя голова уютно устроилась у него на плече. Я пробежалась рукой по его животу, наслаждаясь теплом его кожи.

— Что ты о них думаешь?

— Они ничего, — протяжно сказал он и зевнул. — Лучше Бэйкеров.

Лучше Бэйкеров. Я перебрала в голове события вечера. Мое недоверие к Нине постепенно смягчилось при общении, хоть этому изменению сильно помог алкоголь. За ней было интересно наблюдать, а ее грубые шутки были смешными, пусть иногда и немного стервозными. Она становилась резче со своим мужем в течение вечера, все больше командуя им с каждым напитком. Но некоторые пары так общались. Не все были похожи на нас. Напоминанием об этом для меня был каждый визит к моим родителям, чей сорокалетний брак нисколько не ослабили их постоянные ссоры.

— Она такая же и на работе? Скрытная и ехидная? — Я провела рукой по его верхнему прессу и изобразила, как Нина надувала губы несколько раз за вечер.

Он хохотнул и погладил меня по голове, пробегая пальцами сквозь волосы.

— Скорее жесткая и эффективная чирлидерша. Ура, ура, ура, заполните этот опросник о ваших чувствах, ура, ура, ура.

Я фыркнула и подползла выше, чтобы наши лица оказались на одном уровне.

— Если я правильно помню, у тебя слабость к чирлидершам, — подметила я и дразняще поцеловала его. — Мне нужно переживать?

Его руки напряглись на моей талии и приятная дрожь вспыхнула внутри меня от возбужденного блеска, появившегося в его глазах.

— У тебя еще осталась та форма со школы?

Я проложила дорожку поцелуев вдоль его челюсти и прошептала ему на ухо: «И помпоны».

Он застонал, и я почувствовала бедром, как сильно он возбужден.

— Господи, как же я тебя люблю.

Я приняла его поцелуй с участившимся сердцебиением. В тепле его рук и растеряв нашу одежду, я совсем забыла о наших новых соседях.

* * *

Восемь часов спустя, после неспешного завтрака в саду и кофе, я поехала в загородный клуб и на одном из теннисных кортов встретилась с Келли. Медленно поворачивая шею направо, а потом налево, я смотрела, как она подбросила мяч и сделала подачу, которая могла бы обезглавить мышь. Я бросилась вправо за мячом, промахнулась на несколько дюймов и пораженно взглянула на нее.

— Спасибо, — непринужденно сказала она. — Я взяла несколько дополнительных уроков с Вергилием.

— Это видно, — признала я, подобрала мяч и кинула его через сетку. — Как он по сравнению с Джастином?

— На двадцать лет старше и на тридцать фунтов толще, но Джош гораздо меньше жалуется, так что ради этого стоит лишиться загляденья. — Она подбросила мяч, но ударила на мгновение раньше нужного, отправляя мне через сетку легкую мишень. Я рано и быстро перехватила мяч, отбив его на противоположную сторону корта прежде, чем она успела до него добраться. Все знали, какой у Келли ревнивый муж, — он просматривал ее звонки и заявлялся на наши обеды, чтобы проверить, не соврала ли она. Я не удивилась, услышав, что он не одобрил Джастина О’Ши, самого красивого профессионального теннисиста в клубе, но Джастин совершенно явно был геем. Вергилий мог быть жабой и все равно представлял бы большую угрозу.

— Как новые соседи? — Она отерла лоб белым напульсником.

— Еще не уверена, — ответила я, отбивая мяч от грунтового корта. — Мы ужинаем с ними в четверг. Ее тяжело понять. Она немного… — Я поймала мяч и подержала его секунду, пытаясь подобрать правильное слово. — Замкнутая. Похоже, она очень пристально нас изучает. — Во время нашей короткой прогулки по дому она словно мысленно составляла каталог наших вещей, как будто подсчитывая в уме их цену.

— Без обид, но у вас действительно есть что изучить, — Келли улыбнулась и я заметила, что ее веснушки почти выгорели на солнце. — Честно говоря, мне даже не нравится теннис, я просто хочу знать, на какой машине ты приедешь в клуб.

Я скорчила гримасу и подкинула мяч к солнцу, затем махнула вперед, стрелой отправляя его через сетку к внешнему краю ее части корта. Она подняла ракетку в направлении мяча, не двигаясь с места. Матч-пойнт. Как будто были другие варианты. Келли играла хорошо, но и я тренировалась шесть месяцев перед вступлением в клуб, посещая ежедневные личные уроки в Сан-Франциско и недельные тренировочные лагеря в Стэнфорде. Мой «природный дар» должен был выглядеть непринужденно, и с первого дня в «Менло» так и было. Я намеренно проиграла несколько матчей, краснея и запинаясь, чтобы надо мной дружелюбно подшучивали, а потом тихо и практически мгновенно стала лучшим игроком клуба.

Таков был секрет успеха в этом городе. Казаться воплощением естественной идеальности, при этом безжалостно работая за кулисами. Все думали, что я просто в один прекрасный день проснулась Кэт Уинторп, но я вырывала когтями каждый кусочек этой жизни. И делаю это до сих пор.

Келли направилась к своей сумке, расслабленно помахивая ракеткой.

— Тебя беспокоит, что она работает с Уильямом?

— Нет, — я наклонилась, подбирая мяч и оставляя остальные служащим. Пока я наблюдала, они с корзинами в руках выбежали на корт в полностью белых униформах и бросились собирать ярко-желтые мячи. — С чего бы?

— Не знаю. Ваш роман завязался на работе… теперь она на его рабочем месте. — Она пожала плечами. — Есть причина, почему я не разрешаю Джошу нанимать свободных женщин.

— Она не свободна, — напомнила я ей, становясь возле нее у скамейки. Расстегнув боковой карман сумки, я достала полотенце для рук с монограммой и вытерла пот со лба.

— Ну да. Полненький муж. Он работает в строительстве, да?

— Снос.

С моей непросвещенной точки зрения, это казалось легчайшей профессией. Все разрушаешь и увозишь. Я нашла в интернете их компанию и заглянула на их сайт. Похоже, это было небольшое предприятие, неспособное поддерживать атертонский стиль жизни. Что… стало бы интересным развлечением. Даже если им удалось купить дом Бэйкеров почти даром, они быстро бы исчерпали деньги в попытках не отставать в этом городке. А Нина Райдер хотела так жить. Я видела это в ее глазах, слышала в небрежных комментариях, которые она отпускала, пытаясь влиться в круг общения. Она хотела этого — вопрос только в том, что она готова сделать, чтобы это заполучить. Я мысленно сделала заметку спросить у отдела кадров, сколько мы ей платили.

— Ну, хорошо, что она замужем. Может, он подружится с Джошем. Он всегда жалуется на напыщенных бизнесменов, с которыми я заставляю его общаться. — Она откинула голову и глотнула воды с лимоном. — Уильяма это не касается, конечно.

Я не ответила, прекрасно зная, что она говорила не о моем муже. Расстегнув маленький кошелек для монет, я надела свое обручальное кольцо обратно.

— Я что-то спланирую, — продолжила она, провожая взглядом мускулистого служащего, наклонившегося над сеткой. — Чтобы познакомить Джоша и ее мужа. Может, прощальную вечеринку. Ты же знаешь, что мы восьмого уезжаем в Колумбию?

— Знаю, — согласилась я и потянула ее за руку. — Пойдем. Проигравший угощает меня завтраком в клубе.

Глава 6

Нина

Я научилась играть в шахматы на сломанной доске в Клубе мальчиков и девочек. Моим учителем был Скотт, парень на три года старше меня, заглядывавшийся на мою тринадцатилетнюю грудь под майкой и предлагавший мне сигареты за мусоркой, пока я ждала, чтобы меня забрали. Мой отец часто опаздывал, и в один из дней, когда ночь быстро окутывала сомнительный район, я сделала свою первую быструю затяжку. На следующей неделе я затянулась глубоко. Несколько месяцев спустя его пальцы были у меня в штанах и моя зажженная сигарета упала на сырую землю. Я смотрела, как она тухнет на мокром красном листике, и гадала, как скоро приедет мой отец.

В шахматах легко, если продумать все наперед, чем дальше, тем лучше. Нужно взвесить свои преимущества. Решить, какими фигурами можно пожертвовать. Выбрать, какие надо защитить. Но ключом в игре против умелого противника, поучал Скотт, был обман. Тебе нужно было убедить его, что ты движешься по одному пути, возможно глупому, невинному, а тем временем умело красться согласно настоящему плану, ведущему прямиком к мату.

— Нина. — Уильям улыбнулся мне из двери моего кабинета. — У тебя есть минута?

— Конечно, — я указала на стул напротив своего стола. Он проигнорировал его и встал передо мной, держа руки в карманах костюмных брюк, слегка расставив ноги и выпрямив плечи. Поза мужчины, достаточно уверенного в себе, чтобы спрятать кулаки. — Чем могу помочь?

Улыбка сползла с его лица с тревожной легкостью.

— Мэрилин только что поговорила с Кортни из отдела кадров. Она отдала свое заявление об уходе.

— Это интересно, — отметила я и нахмурилась, раздражаясь, что не заметила сигналов на нашей с ней первой встрече.

Он шагнул ближе и схватился за спинку стула, где я предложила ему сесть. Он подался вперед, постукивая пальцами по ткани и опираясь на него. Я глядела, как его чистые короткие ногти впиваются в серую обивку, когда он прочистил горло, а затем мягко и отчетливо сказал: — Это не интересно.

Я отстранилась и переборола желание оборонительно скрестить руки на груди. Взяв мою серебряную ручку, лежавшую возле календаря, я постучала ее кончиком по бумаге и молчала, спокойно выдерживая его взгляд.

— Возможно, я недостаточно ясно объяснил, зачем тебя нанял. Я взял тебя на работу, чтобы знать, о чем думает Мэрилин до того, как она напишет заявление об уходе. Я нанял тебя, чтобы мне не нужно было разбираться с интересными ситуациями. Я нанял тебя, чтобы шпионить за этой командой и манипуляциями заставить их построить лучшую медицинскую проводную систему, которая когда-либо применялась на сердце, и сделать меня миллиардером. Ты понимаешь эту задачу?

В его последнем предложении звучали такие паузы, словно после каждого слова стояла точка.

— Да, сэр. — Я подняла подбородок, давая ему понять, что ему не удалось меня запугать.

Он выпрямился, а затем отпустил стул, оставив на эластичном подголовнике вмятины, похожие на крохотные следы зубов.

— Убеди ее остаться или ты уволена. У тебя есть две недели.

Или ты уволена. Две недели. Он расправил галстук на своей рубашке. У другого мужчины это было бы похоже на нервный тик. Но у него это была лишь расстановка всего на свои места. Я могла поспорить, он был властным в постели. Тщательным. Авторитарным. Доминантным. Мои губы слегка приоткрылись от этой мысли.

— Я очень постараюсь убедить ее остаться.

Он повернулся и неторопливо вышел из моего кабинета, держа свои широкие плечи все так же прямо.

Я медленно выдохнула и с колотящимся сердцем повернулась к компьютеру, открыв программу с календарем в поисках расписания Мэрилин. Так вот каков настоящий Уильям Уинторп. Не харизматичный муж, притянувший Кэт на свою сторону дивана. Не приветливый бизнесмен, предложивший мне работу. Не изысканный интеллектуал, которого я лицезрела на видео с его выступлений на медицинских конференциях и корпоративных мероприятиях.

Настоящий Уильям Уинторп был сволочью, и он меня восхищал.

Глава 7

Кэт

Интересно наблюдать за динамикой чужих отношений. Уильям и я вместе противостояли всему. Его конкурентам. Осуждениям нашего бездетного статуса. Нашим семьям. Мы были связаны.

Нина и Мэтт, напротив, были разрознены. Во время того их визита, когда отключился свет, я этого не заметила, но правда проявилась на нашем первом совместном ужине.

— Не ешь это, — предупредила она Мэтта, стукнув его по руке кончиком своей вилки. — Это мясо не травяного откорма.

Он неохотно отложил шпажку со стейком Вагю, а жаль, ведь это было одно из лучших блюд в меню «Протеже».

Я удивленно вскинула бровь, взглянув на Уильяма:

— А это так важно, чтобы мясо было травяного откорма?

— Да, если не хочешь заболеть раком, — огрызнулась она, громковато для уютного ресторана. Я взглянула на ближайший стол и с облегчением убедилась, что пара за ним не отреагировала. Подавшись вперед, я утащила покинутое мясо, которое было вкуснейшим, несмотря на диету его источника. Она прищурилась.

— Мы строго придерживаемся кето, — объявила она. Хоть я была недостаточно осведомлена об этой диете, я бы удивилась, если бы в нее входило вино, которым она упивалась. — Мэтт сбросил четырнадцать фунтов.

— Вау. — Я кивнула, как будто четырнадцать фунтов могли существенно изменить массивную фигуру ее мужа. — Мэтт, это же отлично.

Он осторожно кивнул, а она смерила меня недовольным взглядом, и я подавила улыбку от того, какое количество вещей выводило Нину из себя. Во-первых, упущение титула доктора перед ее именем. Мы познакомили их с менеджером клуба, а также несколькими нашими друзьями, и оба раза она вставляла это обращение, когда я заканчивала представление. Также ей, по всей видимости, крайне не нравилось все вкусное. И она была настолько неуверена в себе, что до невыносимости собственнически вела себя со своим мужем и слишком дружелюбно — с моим.

Мэтт, напротив, был чудесным. Снисходительным к ее язвительным замечаниям. Смешным и очаровательным, с каталогом историй, которые смешили нас весь ужин. Он был, очевидно, по уши влюблен в Нину, несмотря на ее невротическое поведение, отчего он нравился мне еще больше. Он и Уильям мгновенно нашли общий язык, обсуждая политику и спорт, зачастую оставляли нас с Ниной разговаривать вдвоем.

Теперь она наклонилась вперед и легонько прикоснулась к моей руке.

— Пара, с которой вы нас познакомили? Уитлоки? Ты говорила, вы с ними в одном совете?

— Благотворительный винный аукцион, — кивнула я. — Это ежегодное мероприятие, собирающее деньги для местных и национальных благотворительных фондов. Это самый большой сбор средств в округе штата. В прошлом году мы собрали более десяти миллионов долларов.

— Я бы хотела в этом поучаствовать, — заверила она и пододвинула стул ближе ко мне.

— Мы всегда ищем волонтеров, — просияла я. — Я могу добавить тебя в список.

— Да, конечно, конечно. — Она отмела упоминание взмахом тонкого запястья. — Но я скорее имела в виду совет. Помочь с организацией мероприятия.

Я с трудом сдержала смех. Она хотела быть в совете благотворительного винного аукциона? Это было самое престижное событие города. Я потратила последние десять лет, культивируя отношения и взбираясь по сложному лабиринту социальных лестниц, чтобы возглавить этот совет. Я подняла свой бокал вина и сделала паузу, прежде чем ответить.

— Заявки на членство в совете принимаются в июле, — пожала плечами я. — Я обязательно тебе сообщу, когда откроется набор, и дам тебе рекомендацию.

— Было бы отлично. — Она улыбнулась, и кожа у ее уха неестественно натянулась, выдавая подтяжку лица, да еще и плохую. Во время ужина я тщательно подмечала ее операции. Подтяжка шеи, однозначно. Коррекция глаз, по моим догадкам. Пластика груди — несомненно. Ее тонкие губы станут следующими на столе хирурга, я могла бы поспорить. И это было грустно. Под всем этим, она, вероятно, обладала естественной красотой.

Под столом Уильям положил руку мне на колено и нежно сжал его. Я накрыла его ладонь своей и посмотрела ему в глаза. Он улыбнулся, и я знала, о чем он думал. Он хотел остаться наедине. Наше прошлое свидание здесь затянулось почти до полуночи, пока мы неспешно дегустировали меню, расправляясь с двумя бутылками вина за ужином из пяти блюд. Он наклонился вперед, и наши губы встретились над кнафе с лангустином.

— Выглядишь так, что хочется тебя сьесть, — прошептал он мне на ухо.

Я поцеловала его в щеку и выпрямилась, без удивления обнаружив, что Нина наблюдала за нами, переводя взгляд с меня на Уильяма, как будто опасалась, что мы разговаривали о ней. Я повернулась к Мэтту.

— Как дом? Не было непредвиденных проблем?

— Никаких проблем, — быстро ответила Нина. — Он прекрасен. На самом деле, там нужно сделать совсем немного.

— Он никак не сравнится с вашим домом, — начал Мэтт.

— Но он отличный. — Улыбка Нины стала натянутой. — Мэтт, доедай свою угольную рыбу.

— Он всегда нам очень нравился, — сказала я. — Такой уединенный. И район очень безопасный.

— Честно вам скажу, — начал говорить Мэтт и вытер губы, не замечая посылаемых ему уничтожающих взглядов жены, — я ожидал, что он будет разгромлен, раз так долго пустовал. Обычно разворовывают технику, светильники, даже проводку вытаскивают.

— Это не Бэйвью, — резко вставила Нина. — Это Атертон. Такого здесь не случается.

— Это правда, — согласился Уильям и откинулся на стуле, когда на фоне нежно заиграла арфа. — Кроме того, все такие любознательные. Здесь сотня домохозяек, шпионящих друг за другом через инкрустированные брильянтами бинокли. Прибавьте сюда частную полицию, камеры видеонаблюдения и охраняемые ворота, и никто даже не пытается ничего сделать. Этот дом мог бы стоять с широко распахнутыми дверьми последние пять лет, и никто бы оттуда ничего не взял.

Я согласно кивнула, думая о сладкой иронии, что теннисный браслет на моем запястье достался мне из личной коллекции Клаудии Бэйкер.

— Правда. Честно, мы большую часть времени даже не запираем двери, — признала я и отрезала кусочек пулярки. — Днем в этом нет смысла, особенно на заднем входе. Я люблю, когда дома свежий воздух, тем более когда цветут сады.

— Тебе стоило бы запирать двери, — нахмурился Уильям.

— Ты сконцентрируйся на «УТ», а приглядывать за домом оставь мне, — пожала плечами я. Он посмеялся, а я, подцепив кусок Вагю, протянула ему и довольно улыбнулась, когда он съел его с моей вилки.

— Я всегда запираю дом, — твердо сказала Нина. — Говорят, кто угодно может украсть, если дать им возможность и избавить от последствий.

— Согласен, — кивнул Уильям, и от меня не укрылось, как Нина гордо выпрямилась от его поддержки. — Это как оставить ключи от Lamborghini без присмотра. В какой-то момент, даже если ее не украдут, кто-то одолжит ее на тест-драйв.

— Именно. — Она взяла свой почти пустой бокал вина, и мне стало интересно, поменяли ли они замки, когда въехали. Если да, заморочились ли они с каждой дверью? Я подумала о своей связке ключей, дубликате тех, которые я вернула в ящик Клаудии Бэйкер.

— Нина, как тебе «Уинторп Тэк»? — улыбнулась я ей. — К тебе все хорошо относятся?

Мне показалось, что ее плечи напряглись от вопроса.

— Все хорошо. — Она отставила бокал и сфокусировалась на своей тарелке, со скрипом ножа о фарфор разрезая свой кусок баранины. — Коллектив очень отзывчивый.

Как и ожидалось, Уильям немедленно переключился в рабочий режим:

— Есть прогресс с Мэрилин?

— Немного. — Она проткнула кусок мяса. — Я снова встречаюсь с ней завтра.

— Мэрилин Стаубах? — спросила я, не понимая, с чем может понадобиться помощь талантливому хирургу. — Какой прогресс может ей требоваться?

— Я тебе потом расскажу, — улыбнулся Уильям, но его голос оставался напряженным и раздраженным. — У Нины еще неделя на работу с ней. — Он оглянулся через плечо, привлекая внимание официанта, и жестом попросил чек.

Я поднесла бокал к губам, подмечая напряжение на лице Нины.

Еще неделя. Я знала каждый тон в арсенале своего мужа, и это прозвучало как ультиматум.

Глава 8

Нина

Если моя работа зависела только от Мэрилин Стаубах, она была обречена на провал. Я внимательно изучила миниатюрную женщину в поисках какой-либо подсказки, откроющей ее мотивы, и была благодарна за найденную мной гранату, теперь покоящуюся в боковом кармане моей куртки.

Она посмотрела на меня, а затем зевнула. В глубине ее рта я разглядела блеск пломбы.

— Почему вы устроились на работу в «Уинторп»?

— Деньги, — отрезала она. — И я решила, что мне их достаточно. — Она подняла тонкое темное запястье и вгляделась в циферблат массивных пластиковых часов, которые я сама подумывала купить, — встроенный GPS был интересной, но весьма бесполезной функцией.

— Что ж, хирурги хорошо зарабатывают. — Я нарисовала крохотный значок доллара в первом пункте маркированного списка моего блокнота. — Вы однозначно могли бы вернуться к практической работе.

Она посмотрела на меня как на идиотку.

— Спасибо, Нина. Превосходный совет по карьерному росту.

— У кардиохирургов один из самых высоких стрессовых показателей среди всех хирургических специалистов, — заметила я, краснея от ее резкого замечания. Глупая Нина, говорил мой отец. Заткнись, Нина. Прошло двадцать лет. Я когда-нибудь перестану слышать его суждения? — Как бы вы в сравнении оценили ваш уровень стресса за время работы в «УТ»?

— Мне кажется, на все эти вопросы можно было бы ответить в опроснике при увольнении. — Она скрестила ноги, и бледно-голубая штанина медицинского костюма приподнялась, приоткрывая практичную белую теннисную туфлю и носки по щиколотку. Мне нужно было помнить, кто она. Овца/сова, если отталкиваться от профилирования личности Чарльза Кларка. Заботливая. Требовательная. Ориентированная на детали и цифры. Она не написала бы заявление об уходе, не исследовав перед этим другие варианты и не написав подробный список «за» и «против».

— Можно, — я попыталась изобразить сдержанную улыбку. — Но опросник не может обсудить условия.

Она издала резкий смешок: «Какие условия?»

— Одобрение Управления по санитарному надзору за качеством еды и лекарств уже почти получено, — отметила я. — Вы собираетесь уйти от семизначной премии. Помогите мне понять, что такого ужасного в том, чтобы остаться здесь еще на три-четыре месяца.

— Вы новенькая, — шмыгнула она носом. — Вы не знаете, как здесь. Мужчины — мудаки. Женщины коварные, а Уильям… — Она приподняла бровь. — Этот мужчина разговаривал со мной так, словно я — кусок туалетной бумаги на полу терминала в аэропорту Лос-Анджелеса. Хотя он в целом козел, так что, по крайней мере, дело не в расовой неприязни. Но я слишком стара для этого. Мне тычут в лицо семизначными предложениями, куда бы я ни повернулась. Моя жизнь слишком коротка, а мой пенсионный план слишком хорош, чтобы и дальше работать на Уильяма.

Казалась, что она права. Я была новенькой, но мне хватило двух недель, чтобы понять, с чем именно ей приходилось иметь дело. Любезный джентельмен отличался еще тем характером. Во время совещания тем утром, он уничтожил все крупицы теплых чувств, взращиваемых мной во время открывающих собрание мотивационных аффирмаций. Уничтожил, когда разорвал на куски последний отчет об испытаниях и назвал команду «кучкой неоправданно высокооплачиваемых придурков».

— Что, если я избавлю вас от общения с Уильямом? — предложила я. — Вы можете пропускать совещания. Закончить оставшиеся задачи самостоятельно. Работать из дома два дня в неделю.

Она вскинула бровь:

— Вы заставите Уильяма не разговаривать со мной? Невозможно.

Вероятно, она была права, но я пробивалась дальше, готовая при необходимости использовать тонкий конверт в своем кармане.

Может, не придется. Может, этого хватит, чтобы уговорить Мэрилин остаться. Я на это надеялась.

Она уже качала головой, словно слышала мой внутренний монолог.

— Мое решение окончательное. Я ухожу через неделю. Ему повезло, что я торчу здесь последние две недели, — заявила она и встала. — Мне нужно возвращаться к работе.

Я потянулась в карман и вытащила конверт.

— Есть еще один вопрос для обсуждения.

— Я сказала, мое решение окончательное.

— Мэрилин, — продолжала настаивать я и посмотрела ей в глаза. — Поверьте мне, вы захотите это услышать.

— Говорите уже, Нина.

— Я знаю о Джеффе. — Четыре коротких слова были такими приятными на языке. Я испробовала разные способы, чтобы нанести удар, и услышала победную нотку в своем ответе, несмотря на все мои усилия ее сдержать.

Она не шелохнулась. Не осунулась и не побрела обратно к своему стулу. Она не моргнула, не вздрогнула, вообще никак не отреагировала. Она взглянула на меня с размеренным, отработанным контролем женщины, которая пережила все.

— Джефф мертв, — сказала она.

Я посмотрела ей прямо в глаза:

— Я могу засвидетельствовать после вчерашней встречи с ним, что это не так.

* * *

Сорок пять минут спустя я наблюдала, как Мэрилин отзывает свое увольнение по электронной почте, нажав на «Отправить» с враждебным презрением. Мне было все равно. Я обезопасила свою работу, а ее четверо детей и муж продолжат жить с убеждением, что ее пятый сын умер при преждевременных родах, а не жил в доме для выздоравливающих, задувая свечи на своем торте в честь тринадцатилетия без единого родственника рядом.

Я принесла Уильяму документы, тихо входя в сверкающий и утонченный кабинет с видом на кусочек океана. Все было стеклянным — дверь, сквозь которую я вошла, стены между нами и соседним кабинетом, панорамные окна, отделявшие комнату от пустоты на высоте пятидесяти футов. Не будет быстрых перепихонов в его кабинете, разве только если он захочет, чтобы на это посмотрела вся команда.

Он взглянул на бумаги, не отрывая рук от клавиатуры компьютера, а затем кивнул.

— Хорошо. Закрой дверь, когда будешь выходить.

Небрежный ответ заставил бы обычную женщину ощетиниться от злости, но я лишь хотела большего. Психолог взвалил бы вину за мое нездоровое влечение к отвержению на моего отца, но я знала, что за билет в этот мир нужно заплатить. Совершать грязные тайные сделки. Медленно и неустанно соблазнять. Проделывать кульбиты, угрожающие сломать мой позвоночник пополам, но способные помочь мне взбираться по социальной лестнице все выше и выше, пока я не доберусь до своего места, откуда буду свысока смотреть на женщин вроде моей матери и Кэт Уинторп, и управлять мужчинами вроде моего отца и Уильяма, как марионетками.

Этот день настанет. Я уже была ближе.

Глава 9

Кэт

Уильям молча вел Aston Martin, его волосы взъерошил бриз, когда он повернул к маленькому ресторанчику на краю скалы. Ночь была тихая, ветер мягкий.

Я повернулась к нему на сиденье, любуясь его профилем в сумерках, пока синий свет панели управления подсвечивал его выразительные черты. Я влюбилась в это лицо на третьем курсе университета, поглядывая на него поверх своего монитора из угла комнаты стажеров. Мы все немного боялись его, потому что его редкие визиты к нам сопровождались кучей ругательств и чаще всего увольнением провинившегося. У нас была бешеная текучесть кадров, а слезы являлись нормой среди стажеров, которые все были очень напряжены и с ужасом ожидали момента, когда неизбежно оступятся.

Мой собственный проступок случился как раз перед Рождеством. Все мои сокурсники разлетелись по домам и наполнили свои соцсети снимками ёлок, катков и коктелей с гоголь-моголем. Группка из пяти человек осталась справляться с повышенным объемом работы в связи с планируемым Уильямом корпоративным захватом. Я потратила шесть часов на электронную таблицу и в какой-то момент отсортировала колонку, не включив все поля, что сделало все остальные ячейки в таблице абсолютно бесполезными. Четыре часа спустя, радуясь что наконец-то справилась с заданием, я загрузила таблицу на общий диск, не заметив ошибку.

Когда Уильям ворвался в нашу комнату, я встрепенулась. Он подал нашей руководительнице какую-то распечатку и ткнул в нее пальцем. Я услышала свое имя и выпрямилась, собираясь с духом, когда она указала в мою сторону. Он окинул комнату взглядом и остановил его на мне.

Это был первый раз, когда мы посмотрели друг другу в глаза, и это придало мне сил, поэтому я встала, пока он шел ко мне. Его дорогие туфли стучали о плитку, а глаза были такими же темными, как его костюм. Он остановился у моего стола и поднял передо мной таблицу.

— Я полагаю, ты сделала это никчемный кусок дерьма?

Я не знаю, почему я улыбнулась. Мы рассуждали об этом, попивая шампанское во время нашего медового месяца и предаваясь воспоминаниям поздними вечерами. Я должна была быть в ужасе. С запинанием извиниться. Но вместо этого я посмотрела ему в глаза с улыбкой, которую он позже описал как нахальную и чертовски сексуальную. Я улыбнулась и… к моему потрясению, Уильям Уинторп, разрушитель компаний и известная сволочь… улыбнулся мне в ответ.

Я пришла на работу на следующее утро и обнаружила в ящике своего стола билет первого класса до Банффа. В той поездке я лишилась с ним девственности в домике в горах. Когда мы вернулись в Сан-Франциско, я упаковала свои вещи и переехала в шикарный кондоминиум в центре без секунды сомнения.

Он посигналил перебегающему дорогу опоссуму, и я придержалась, когда он увернулся.

— Я слышала о Мэрилин. — Я поймала выбившуюся прядь волос и расправила ее вдоль шеи. — Она точно остается?

— Пока что, — он ускорился на повороте, глядя на дорогу. — Нина с ней поговорила. Привела ее в чувство.

Мы несомненно нуждались в Мэрилин. Она месяцами работала над испытаниями для Управления по санитарному надзору за качеством еды и лекарств и наладила важнейшие отношения с тестирующими сотрудниками. Ее потеря запросто откинула бы нас на шесть месяцев назад.

— Ее, наверное, активно переманивают.

Было не так много ученых ее уровня. С учетом того, что она — афроамериканка и женщина, ей, вероятно, поступали новые предложения каждый день. Впечатляюще, что Нине удалось ее переубедить, не пообещав повышенного вознаграждения или премии.

— Так и есть, — согласился он и взглянул на меня. — Нина считает, что мне нужно поработать над моим стилем управления. — Он не был доволен такой оценкой. Я видела это по тому, как его вторая рука легла на руль, как cжались его губы, как он напряженно наклонился вперед на сиденье. Мой муж, при всей своей уверенности, также относился к себе слишком строго.

— Не знаю, — осторожно сказала я. — Ты — гений. Без тебя «Уинторп Тэк» вообще бы не существовала, как и «Уинторп Кэпитал».

— Она сказала, что коллектив меня ненавидит.

— Вау, — медленно выдохнула я. — Начала прямо с тяжелых ударов. — Она проработала всего пару недель. Она не могла начать атаку полегче? — Ненавидят? Нет. Они тебя не ненавидят.

Сбавив скорость перед рестораном, он свернул на обочину, припарковался и заглушил двигатель. Подувший прохладный ветерок заставил меня вздрогнуть.

— Я сказал ей, что мне все равно, если они меня ненавидят. Моя работа не в том, чтобы нравиться.

Но ему было не все равно. Я знала это. Просто он недостаточно беспокоился, чтобы это исправить.

— Она предложила решение? — Если нет, он бы ее уволил. К моему мужу не приходили с проблемами. Приходили с проблемами и решением. Иначе ты бесполезен.

— Она хочет поработать со мной над моим стилем. Над моим… — он замолчал и прищурился, пытаясь вспомнить термин, — личностным ростом.

— К черту это. — Слова вырвались у меня резко, и он взглянул на меня с удивлением. — Ты — Уильям Уинторп. Тебе не нужно, чтобы какая-то эгоцентричная домохозяйка из каких-то трущоб Сан-Франциско указывала тебе, как управлять компанией.

Он посмеялся и, нащупав мою руку, пожал ее.

— Ты и сама высказывалась по поводу того, как я руковожу, Кэт.

— Это потому, что иногда ты ведешь себя как мудак. — Я повернулась к нему на сиденье. — И ты прямолинейный. Но ты также самый умный человек в любой комнате. Я не хочу, чтобы ты растворился в попытке спасти чьи-то чувства. Это бизнес. Они все взрослые. Они могут с этим справиться. — Я крепче сжала его руку. — И не сравнивай меня с ней только потому, что мы росли в бедности. Я тебя знаю, а она — нет. Я построила «Уинторп» вместе с тобой. Она нет.

— Эй, — он наклонился и, обхватив ладонью мой затылок, запустил пальцы в волосы. — Я никогда бы не поставил тебя в одну категорию с ней. С тобой никто не сравнится. — Он притянул меня к себе и наши губы встретились сначала в нежном, но потом в более крепком поцелуе. Более жестком. Я целовала его так, словно была в отчаянии, и он прижимал меня к себе так, будто я придавала ему сил.

Он ужасно относился ко всем, кроме меня. Со мной он был ранимым и добрым. Щедрым и любящим. Он отщипывал хорошее, как лепестки с розы, и хранил его в кармане, а потом осыпал меня им вечером. Никто не смог бы это в нем изменить. И уж тем более она.

* * *

— Я не понимаю… — медленно сказала Келли, пролистывая каталог с формой начальной школы Менло своими глянцевыми фиолетовыми ногтями. Она остановилась на одной странице, и я покачала головой.

— Я думала, ты рада, что она там. Мне казалось, ты говорила, что Уильяму нужен кто-то, чтобы поднять командный дух и… — она подняла глаза к небу, — сплоченность? Так ты сказала?

— Да, и я вижу ценность в том, что она наклеивает пластыри на раненые чувства и развешивает вдохновляющие постеры в туалетах, но я не хочу, чтобы она трогала Уильяма. — Я перевернула блокнот перед собой и указала на девчачью рубашку с рукавами три четверти. — Это симпатично.

— Хмм. — Она отклеила золотой стикер и прикрепила его возле снимка. — Продолжай искать. Ты не хочешь, чтобы она его трогала или чтобы она его трогала?

— Ну, желательно и то, и другое, — поморщилась я. — Но последнего не случится, или я бы вообще не позволила ей там работать.

Она подняла взгляд от каталога.

— Сказано как от женщины, еще не обнаружившей измену. Поверь мне, Кэт. Вероятность всегда есть. — Она передвинула несколько страниц, собирая их в стопку. — Вспомни Коринн Вудсен. Ее муж переспал с той женщиной, похожей на муравьеда, с деревянной ногой.

— Это была не деревянная нога. У нее была операция по замене коленной чашечки. Скобы стояли временно.

— Ну, выглядело несексуально.

— Тот факт, что муж Коринн Вудсен не мог держать руки при себе, еще не подразумевает, что мне нужно поддаваться паранойе насчет новой подчиненной Уильяма. Она замужем, — напомнила я. — Все в порядке.

— Ага. — Она передвинула два куска ткани в центр стола. — Я возьму эти узоры, но в цветах школы.

Я оглядела варианты и одобрительно кивнула: «Выглядит отлично».

Она пододвинулась ко мне и просмотрела укороченный список моделей форменных рубашек.

— Как много ты о ней откопала?

— О Нине? — Я пожала плечами. — Я проверила, подали ли они заявку на членство в клубе.

— И?

— Они прогулялись по нему, но заявку не подали. Я полагаю, их отпугнул вступительный взнос.

— Да он почти отпугнул нас. — Она рассмеялась, как будто шестизначный вступительный взнос когда-либо мог представлять проблему для ее Джоша. — И где она раньше работала?

— «Плимут Индастрис». По всей видимости, ее там все обожали. Я читала рекомендательное письмо от мистера Плимута. Он ее ужасно нахваливал и писал, как сильно они будут по ней скучать.

— Что ж, Джош знает Неда. Говорит, он жесткий, так что она, должно быть, проявила себя.

— Именно поэтому мы ее наняли. — Я взяла свою сумку, мысленно закончив этот разговор. — Слушай, я тебя люблю, но мне пора бежать.

— Ладно. — Она поцеловала меня в щеку и тепло обняла. — Мы уезжаем в четверг, так что давай пообедаем до этого. И погоди минуту. — Подойдя к книжной полке, она вытащила тонкую папку и положила ее на стол. Пролистывая страницы с визитками, она прервалась, а затем достала белую карточку из пластикового кармашка. — Вот.

Я изучила позолоченный шрифт на визитке. Том Бек. «Частные расследования Бека».

— Это тот, что следил за Джошем?

— Тссс… — Она выглянула в коридор убедиться, что ее подростков не было поблизости. — Да. Он хорош. Очень хорош.

— Я не хочу, чтобы кто-то следил за…

— Это не для Уильяма. Знает Бог, он от тебя без ума. Но на твоем месте я бы наняла Тома покопаться в прошлом Нины. Она — ваша соседка и подчиненная. Тебе стоит узнать побольше о том, кого вы приводите в свою жизнь.

— Я не знаю… — Несмотря на колебания, я засунула визитку в открытую сумку.

— Просто придержи эту информацию и обдумай, — пожала она плечами. — И если решишь позвонить, скажи, что ты от меня. Он хорошо о тебе позаботится.

Я обняла ее и попыталась отбросить идею нанять частного сыщика, чтобы разузнать о новой подчиненной Уильяма. Он пришел бы в ярость. Отдел кадров уже провел проверку на судимости и тест на наркотики. Уильям обвинил бы меня в паранойе и сказал бы, что я сую нос не в свое дело.

Это была бредовая идея. Но опять же, какой от этого вред? И как он мог об этом узнать?

Глава 10

Нина

Прижимая телефон к уху, я обошла дальний берег озера и взглянула на стеклянный фасад здания «Уинторп», с поблескивающим на нем отражением воды и неба. Первый этаж занимали магазины, второй — «Уинторп Кэпитал». Техническим отделом были «оккупированы» третий и четвертый этажи, а на верхнем велась стройка — по слухам, он должен был стать домом для «Уинторп Девелопмент».

Мэтт был на третьей минуте длинной и растянутой истории о перевозке пропановых баллонов. Я перебила его, выходя на северную часть тропы, и вид на «Уинторп» исчез за рядом кипарисов. — Мне нужно бежать. Я позвоню тебе через пару часов. Я тебя люблю.

Он ответил взаимностью, и я закончила звонок, засунула телефон в боковой карман сумки.

Я действительно любила Мэтта. Несмотря на то, как развивались бы наш брак и отношения дальше, я всегда любила бы его, как минимум потому, что он был так самоотверженно влюблен в меня. Я могла бы позабавляться с Уильямом Уинторпом посреди стола Мэтта, и он все равно бы принял меня обратно. Умолял бы меня остаться. Приносил бы цветы и верил, что я их заслуживаю. Зачем мне уходить при такой непоколебимой верности и стабильности?

Моя первая интрижка была такой невинной. Похоть плюс возможность равняется сексу. Он был быстрым, грязным и бессмысленным, а восторг угас, как только мужчина вернулся к своей двадцатидвухлетней девушке.

Следующая длилась дольше. Череда полуденных встреч, где мое наслаждение увеличивалось по мере нашего сближения. Когда она закончилась, я мгновенно вернулась к охоте, подсев на будоражащий риск.

Младший и более красивый брат Мэтта стал следующим, и опасная близость только распалила мое возбуждение до нового уровня. После нашего первого раза он расплакался, огорченный своим поступком, и я никогда не чувствовала бо́льшего контроля. В конце концов, чем лучше повысить самооценку, если не знанием, что мужина рискнул ради тебя важнейшими отношениями в своей жизни?

Я наблюдала, как Уильям Уинторп завернул на тропу, задумчиво склонив голову. Он был человеком привычки, и я ускорила шаг, намереваясь перехватить его, прежде чем он пройдет мимо центра услуг, включавшего, помимо прочего, ресторан.

Уильяму было что терять. Идеальная жена. Идеальная жизнь. Репутация сообщества, его компании и благотворительного фонда. Рискнул бы он чем-то из этого ради меня?

Марк был звездочкой на моих погонах. Нед Плимут — кушем в миллион долларов. Роман с Уильямом Уинторпом значительно затмил бы обе интрижки. От одной этой мысли у меня напряглись бедра, дыхание участилось, и я с трудом заставляла себя идти медленно, непринужденно, сокращая дистанцию между нами.

— Нина. — Он резко остановился. — Что ты здесь делаешь?

— Нужно было развеяться. — Я оглянулась и с удовольствием заметила, что на дорожке никого нет. — Свежий воздух помогает.

— Ага, — усмехнулся он.

Я кивнула на сверкающее здание возле нас, меньшую версию башни «Уинторп», где располагалось небольшое бистро.

— На самом-то деле, я собиралась зайти поесть. Ты уже обедал? — спросила я, хотя прекрасно знала, что нет. Его расписание, как и все в его жизни, было точным. Долгая прогулка в одиннадцать тридцать, сопровождаемая обедом. Потом встречи, домой к семи. Тик. Так. Каждый день. Как его еще не убивала монотонность?

— Еще нет. — Он поколебался, взглянув на здание.

— У них потрясающий жареный сэндвич с сыром, — сказала я. — Тебе нужно его попробовать. — Я сделала пару шагов назад в сторону входа и дразняще улыбнулась. — Ну же…

— Сэндвич с сыром? — прищурился он. — Я думал, ты не ешь углеводы.

— Мне нравится иногда нарушать.

Я подмигнула ему и увидела, когда его решительность дрогнула. Веселая сторона всегда их цепляла. Темная и соблазнительная интриговала, а легкая и радостная в сочетании с благоговейным восхищением была крепким коктейлем, на котором хорошо взращивать плохие решения. Неожиданная комбинация обеих, и он был бы у меня в постели в течение месяца.

Он взглянул на часы, а я, развернувшись, стала подниматься на холм к зданию, демонстрируя свое главное достоинство, идеально подчеркнутое трехдюймовыми каблуками.

— Пойдем! — позвала я, не давая ему шанса отказаться.

Когда я дошла до входной двери, он оказался рядом, положил руку мне на поясницу и проводил меня внутрь с манерами истинного джентльмена. Я прикусила щеку изнутри в попытке скрыть улыбку.

* * *

Мой отец когда-то устроил со мной состязание на выпивание. Мы пили «Смерть после полудня». Наградой было покинуть бар. Чтобы победить, нужно было пить, пока другой не вырубится или его не стошнит. Мне было тринадцать,и бармену понравились мои груди. Он сказал это моему отцу на третьем стакане, а за четвертый мы заплатили тем, что он их грубо облапал. Меня вырвало десять минут спустя, пока тот самый бармен держал меня за волосы, одновременно стискивая каждую крохотную грудь, как будто выжимая молоко.

Грудные импланты были одной из первых вещей, оплаченных Мэттом, а второе улучшение и увеличение размера взял на себя Нед. Я полностью потеряла чувствительность сосков от операций, но все равно помнила грубое пощипывание рук того бармена.

— Хочешь сесть у барной стойки? — Уильям проследил за моим взглядом, который буквально не мог оторваться от бара, потому что воспоминания о состязании на выпивание были все еще свежими.

— А, нет. — Я все-таки отвела взгляд от темного пространства и быстро кивнула на столик у окна. — Как насчет того?

— Меня устроит.

Мы расселись в неловкой тишине, и я заставила себя пристыженно поморщиться.

— Извини. Я нервничаю.

— Нервничаешь? — удивился он и рассмеялся, приглаживая галстук. Напряжение из его осанки исчезло. — Почему?

— Я не знаю. Ты могущественный. И, честно говоря, гениальный. Я не понимала, насколько, пока мне не довелось увидеть тебя в деле, в офисе. — Я поковыряла край своего меню и зарумянилась. — Это пугает.

— У нас уже были встречи. Тогда ты не казалась напуганной.

— Ну, не знаю, — засмеялась я. — Вне офиса все по-другому. Нет стеклянных стен, за которыми можно спрятаться.

— На самом деле, стены были идеей Кэт. Ей нравилось, какой простор они создают, — с улыбкой сказал он.

— Простор? — поморщилась я. — Не уверена, что сотрудники воспринимают их так же.

Он вопросительно вскинул бровь.

— Никакого уединения. Такое чувство, что находишься под микроскопом.

— Они тебе так сказали?

— Да, — солгала я. — Несколько человек упомянули об этом. Я уверена, Кэт хотела как лучше, но тяжело развить чувства близости и доверия, когда окружающие все время могут видеть, чем ты занят. — Я посмотрела ему в глаза. — Тебе разве никогда не хочется… ну, я не знаю… расслабиться в своем кабинете? Сбросить ботинки? Ослабить галстук? — спрашивала я, говоря уже более хрипло, и он перевел взгляд на свое меню, сжав зубы.

Подошел официант, и я откинулась на стуле, спустив Уильяма с крючка, когда мы заказали еду.

* * *

Ему понравился сэндвич. Я поняла это по тому, как он ослабил галстук, расплывшись в улыбке и заказав пиво. Солнце лилось сквозь окно, освещая наш стол, и впервые с нашего переезда в Атертон я почувствовала новые возможности. Он мог влюбиться в меня. Это могло стать не просто игрой. А реальностью. Таким могло быть мое будущее, о котором я мечтала. На мгновение я позволила себе погрузиться в потенциальный сценарий.

Отдых на Таити.

Второй дом в Аспене.

Штатная прислуга, взбивающая мои подушки и приносящая мне кофе.

— Я рад, что мы это сделали. Ты была права. Сэндвич… — Он одобрительно кивнул, и я сдержалась, чтобы не смахнуть крошку в уголке его рта. — Он был потрясающий. Честно, мне кажется, я не ел сэндвичей с жареным сыром уже лет десять, если не больше.

Я потянулась, выпячивая грудь и проводя рукой по своему плоскому животу.

— Знаю. Все дело в масле. Оно убийственное. — Хлеб с маслом был одной из причин, почему я собиралась вырвать им по возвращении в «Уинторп Тэк». На сжигание калорий из этого сэндвича ушло бы часа три. Но пока что я притворялась расслабленной и беззаботной женщиной, игриво улыбалась ему поверх своей бутылки пива, словно тысяча двести калорий не были достаточным поводом для паники. — Мне нужно когда-нибудь угостить тебя моими французскими тостами. Сложно сказать, что они сравнятся с этим, но… — Я склонила голову набок. — Так и есть.

— Ну… — У него зазвонил телефон, и он посмотрел на экран, а затем выругался. — Мне надо ответить. Вот. — Поднимаясь на ноги, он поспешно достал свой кошелек, вытащил немного наличных и положил их на стол. — Увидимся в офисе.

— Конечно, я… — Я замолкла, когда он удалился между столами, прижав телефон к уху и говоря слишком тихо, чтобы разобрать. Кэт ли это? Я вспыхнула от раздражения из-за резко прерванного обеда и нашей первой настоящей беседы.

Я встала и пошла к уборным, уже чувствуя прорывающийся к горлу сэндвич.

Это не имело значения. У меня было предостаточно времени.

Глава 11

Нина

Все жены в этом районе были одинаковыми. Все — балованные девочки, выросшие на папочкиных деньгах, вышедшие замуж за папочкиных друзей и принявшиеся буквально «выстреливать» будущих наследников. Богатые всю свою жизнь и абсолютно невпечатляющие.

Я намного больше заслуживала всего этого. Я шагнула на заднее крыльцо Вэнгардов, вдохнула запахи можжевельника и свежескошенной травы, оглядывая задний двор в поисках Уильяма и Кэт. Я была ближе. Два года назад мы проводили бы субботний день, пялясь в экран телевизора, а теперь мы были на прощальной вечеринке Джоша и Келл Вэнгардов, получив именное приглашение. Еще одно доказательство, что близость обеспечивала половину успеха в этом мире. Я ткнула Мэтта локтем в живот, когда он потянулся к столику с миниатюрными кексиками. Он убрал руку.

— Никакого сахара, — прошипела я. — И вон там Джон Вэнгард. — Я кивнула на застройщика, разговаривавшего с мужем Перлы Остерман. — Иди представься.

Он пошел, вытерев ладонь о бедро, и меня передернуло от вида оставшегося потного отпечатка. Он поколебался около двоих мужчин, нервно постукивая большим пальцем по своим слаксам, и я переборола желание втолкнуть его между ними. Хоть многое в своем муже я любила, но в общении он был таким робким… Пока я копалась в соцсетях и перечнях членов клуба «Менло», изучая главных игроков Атертона, он нехотя притащился даже на эту вечеринку.

Джош Вэнгард заметил его и отступил, принял его в разговор и представился, протянув руку. Я облегченно выдохнула, когда Мэтт шагнул вперед и улыбнулся, принимая рукопожатие. Я осведомила его о текущих проектах Джоша и возможности совместного предприятия между ним и Уильямом. Если бы «Уинторп Девелопмент» сформировался полностью, им понадобилась бы подготовка и расчистка объектов. В его — нашем — направлении мог бы политься непрерывный поток долларовых значков.

Мальчик в ярко-синих плавках обежал меня и прыгнул в бассейн, высоко подняв ноги и выпрямив руки. Будущий директор или член правления. Он станет выпускником Стэнфорда, получит доступ к своему трастовому фонду в двадцать пять и, вероятно, женится на одной из негодниц с этой вечеринки. Унаследует жизнь на всем готовеньком, так никогда и не осознав, в чем была вся жертва.

— Нина, верно?

Я повернулась к женщине, одетой во все белое с красным шарфом, завязанным на шее. У нее была короткая стрижка, облюбованная женщинами на грани лесбиянства и теми, кто прекратил попытки удовлетворить своего мужа. Я изобразила улыбку.

— Да. Доктор Нина Райдер. А вы?

— Синтия Коул. Мы живем вниз по улице, на Гриноукс. Кэт говорила, вы в старом доме Бэйкеров.

Я не была уверена, имела ли она в виду его возраст или прошлых жильцов, и моя улыбка ослабла.

— Верно.

— Что ж, надеюсь, вы вступите в клуб. Мы будем рады, если вы с Майком присоединитесь.

— Мэттом, — поправила я ее. — И мы сейчас присматриваемся к клубу.

— О, хорошо, — она наклонилась ближе, и ее мохито тоже наклонилось, даже слегка выплеснулось. — Знаете, иногда наладить общение с людьми как-то иначе бывает очень трудно. Мы переехали сюда всего несколько лет назад и, не буду врать, поначалу к нам относились прохладно. Я сказала Брэдли — это мой муж, Брэдли Коул, — пояснила она и указала на мужчину возле задней двери. — Я сказала ему, что хочу переехать и найти другой район, и он ответил: «Син-ти-я, просто вступи в клуб». — Она подняла руки, пожимая плечами. — И он оказался прав!

— Это чудесно, — кивнула я. Хоть я не знала, к чему вела эта рекламная речь, я была на сто процентов уверена, что мой прижимистый муж не согласился бы выбросить четверть миллиона долларов на вступительный взнос. Покупка дома и так была ему едва по карману, и он отвергал мои идеи по реновации, как только я их упоминала.

— В любом случае, — она похлопала меня по руке, — если вам понадобится стакан сахара или еще что, просто позвоните мне. Я передам вам упаковку с одним из слуг.

Я заколебалась, не в полной мере понимая, шутит ли она. Когда же она засмеялась, я присоединилась к ней, чувствуя себя глупо. А потом заметила Уильяма, входящего в дом, и остановилась.

— Синтия, извините. Я только что заметила кое-кого, с кем хочу поздороваться.

— Конечно, конечно. — Она подняла свой мохито, и в ее голосе послышалась нотка раздражения, словно я отобрала у нее удовольствие оставить меня первой. — Идите.

Я прошла в дом, старательно обходя занятые беседой группки. Уильяма не было в фойе, поэтому я прошла мимо гардеробной, открыла переднюю дверь и выглянула наружу.

Было мирно и тихо, но за щебетом птиц я услышала приглушенную ссору. Выйдя, я аккуратно закрыла дверь, отрезав звуки вечеринки.

— Тебе нужно уйти. Ты позоришь меня и себя, — раздался низкий голос Уильяма, пока я мягкими шагами осторожно спускалась по ступенькам. Я остановилась в тени крыльца, с удивлением обнаружив Уильяма лицом к лицу с Харрисом, сжавшего в кулаке воротник голубой рубашки ученого. Они были почти одного роста, но Уильям был подтянутым и атлетичным, с накачанными бицепсами и сильными плечами. Харрис осунулся перед ним и криво ухмыльнулся, сказав что-то слишком тихо, чтобы я могла разобрать.

Уильям покачал головой, и Харрис толкнул его в грудь. Мужчины разошлись, Уильям оглянулся через плечо на парковщика, а затем обернулся в мою сторону. Я отступила, прячась за колонной, и задержала дыхание в надежде, что он меня не заметил.

— Садись в машину. Водитель отвезет тебя домой.

Я отошла глубже в тень, пытаясь улучить еще один взгляд на мужчин, и чуть не упала, когда моя новенькая сандалия зацепилась за край ступеньки. Я схватилась за колонну для поддержки и подняла взгляд на Уильяма. Вот блин. Он схватил Харриса за плечо и сжал, а потом затолкал его в открытую дверь лимузина.

Я повернулась, внезапно желая оказаться подальше от их личного разговора и вернуться на вечеринку. Хоть наш обед сэндвичем с сыром на той неделе однозначно улучшил наше общение, я все еще опасалась сталкиваться с ним, когда он был в бешенстве.

— Нина.

Я взобралась по лестнице к двери, надеясь незаметно притвориться, что не слышала его.

— Нина!

Я остановилась.

— Иди сюда.

Иди сюда. Он говорил мало, но каждое его слово было каменным грузом. Я повернулась и вернулась обратно по ступенькам.

— Ты часто шпионишь за людьми, Нина? — Лицо Уильяма было мрачным.

— Я не шпионила. Я… эм… просто вышла подышать свежим воздухом. — Я оглянулась на дом, убеждаясь, что двери закрыты и никто не подслушивал наш разговор.

Блестящая машина проехала мимо, и я представила, как Харрис наблюдает за нами изнутри. Я снова посмотрела на Уильяма, оперевшегося на Lamborghini так, будто она принадлежала ему. Мое напряжение спало, когда он вздохнул, закинув голову назад и глядя в небо.

— Харрис немного на пределе, — сказал он тихо. — К сожалению, он решил сбросить стресс на этой вечеринке.

— Мне показалось, он в порядке. Немного подвыпивший, но… — пожала я плечами, — там все пьют.

— Дело не в этом. Он… ох… — Он почесал затылок, и, если бы я не знала его, то подумала бы, что ему стыдно. — Он напился и приставал ко всем блондинкам в поле зрения. К обслуживающему персоналу, женам… — Его взгляд остановился на мне. — Потенциально к коллегам.

— А, — я переварила информацию, проникаясь его оберегающим взглядом. — Я думала, он женат.

— Брось, Нина. Ты достаточно взрослая, чтобы знать, что кольцо на пальце мужчины мало что значит. Особенно в этом мире. — Он оглядел меня. — Я хочу, чтобы ты была осторожна в работе с ним. Не устраивай встречи один на один.

Я подошла ближе, скрестив руки на груди в жесте, сжавшем мои груди вместе и приподнявшем их к глубокому вырезу моего платья на завязках.

— Все нормально. Если честно, мы не нашли общего языка.

Его взгляд упал на мое усовершенствованное декольте, и в тот момент могущественный Уильям Уинторп потерял ход мысли. — Ну, я…

Я подождала, но он замолчал, явно с трудом отрывая взгляд от моей груди. Я рассмеялась, и он поморщился.

— Извини. Я все грешу на мохито Келли. Это почти чистый ром.

— Да, я придерживалась вина. И не беспокойся. Я польщена. — Я покраснела и подавила торжество в своем выражении лица, чувствуя участившийся от нашей игры в кошки-мышки пульс. — Они иногда… эм… обделены вниманием. Немного интереса не помешает.

Он не ответил, но я видела, что он обдумывал эту информацию. Она сохранилась бы. Запомнилась. Всплывала бы в мыслях при каждом взгляде на мое декольте. Он постепенно начал бы думать о них как о требующих внимания. Чувствительных. Жаждущих. Я выучила составленные мной профили личности на память, и он не был из тех мужчин, что поведутся на шлюху. Он хотел завоевывать. Сексуально неудовлетворенную домохозяйку. Такую, что держала бы рот на замке, а колени раздвинутыми, но только для него. Если бы я решила рискнуть, я могла бы сравниться в этой роли с лучшей из них.

— Послушай, — сказал он и взглянул на дом. — Я хочу, чтобы ты оставила это при себе. Мне хотелось бы сохранить репутацию «Уинторп Тэк» настолько чистой, насколько возможно во время…

— Не волнуйся об этом. — Я положила руку на его предплечье. — Я умею хранить секреты. — Я выдержала его взгляд и надеялась, что он увидел вероятность развития в словах.

— Правда? — Его взгляд опустился к моим губам, а потом вернулся к моим глазам. Мой желудок скрутило от ожидания. Так близко. Шахматные фигуры, встающие на свое место. Но мне нужно быть осторожной. Очень, очень осторожной.

— Я предана тебе. Если ты хочешь, чтобы между нами что-то осталось, так и будет.

— Рад это слышать. — Он выпрямился, а я отступила, прежде чем у него появился шанс это сделать.

На полпути на крыльцо я остановилась и повернулась к нему: — Знаешь, я работаю с каждым сотрудником «Уинторп», за исключением тебя.

Локон волос упал на его лоб, нарушив его всегда безупречный вид.

— Этому есть объяснение. Мне не нужна помощь.

— Ну, просто подумай об этом. — Я выдержала его взгляд. — Нам обоим пошла бы на пользу консультация один на один.

Парадная дверь открылась позади меня, и я обернулась, вздрогнув, когда Кэт Уинторп вышла на крыльцо.

— А, Нина, — просияла она, одаряя меня лучезарной улыбкой. — Ты видела Уильяма? Тедди Формонт его ищет.

По сравнению со мной, она была скучной. Красивое личико и ничего за ним. Уильям видел это так же, как я.

Поэтому он сближался со мной, просчитывая риски и взвешивая их против соблазна. Ее непримечательность стала бы причиной моей победы.

Нина

Сейчас

Детектив взглянула на меня поверх своего черного блокнота.

— Должна сказать, за последние два года вы стали одной из самых интересных жительниц здесь. Ваш муж и вы начали с консервативной трехкомнатной квартиры в Пало-Алто, но восемнадцать месяцев спустя сделали значительное обновление, переехав в Атертон. Это верно?

Я кивнула.

— И вы работаете в «Уинторп Тэк», точнее говоря работали там.

— Это так. — Я с трудом сдержалась, чтобы не оскалиться.

— И до «Уинторп» вы были в «Плимут Индастрис». — Она прервалась, а я молчала. — Вы начали в качестве исполнительного ассистента Неда Плимута, но вас повысили до, — она пролистала свои заметки, — бизнес-тренера коллектива всего через несколько месяцев. — Детектив произнесла должность так, будто она была оскорбительной. — Это верно?

— Да. — Если она считала, что я буду вдаваться в подробности, она ошибалась.

— Вам увеличили зарплату после повышения?

— Да. — Я потянула за воротник своей рубашки, раздражаясь от такого допроса и отлично понимая, на что она собиралась намекнуть. Повышение случилось быстро, а зарплата увеличилась значительно. Детектив Каллен не единственная провела грубые параллели между событиями, просто она стала первым достаточно неотесанным человеком, чтобы озвучить это.

— Нина, это займет намного больше времени, если вы продолжите давать мне односложные ответы. — Она вздохнула, словно это расследование отнимало у нее слишком много времени. У нее, наверное, был недоеденный батончик мюсли или жена-лесбиянка, ожидающая ее в камуфляжных штанах в кофейне, нетерпеливо постукивая по часам с Микки Маусом. — Объясните. На сколько у вас поднялась зарплата на новой должности?

— Так сразу не скажу. — Я поерзала на твердом пластиковом сиденье. — Я бы сказала, что мой доход увеличился вдвое.

— Пожалуй, даже втрое, — задумчиво сказала она, проглядывая документ, похожий на мою налоговую декларацию. — И вы сохранили этот же уровень зарплаты, перейдя в «Уинторп», да?

— Это стандарт для мотивационных коучей. Нам хорошо платят, потому что мы даем результат.

— Ага, меня беспокоит, что вы давали не только это. — Она закрыла папку с моими финансовыми данными. — Почему вы ушли из «Плимут Индастрис»?

Ответ дался мне нелегко, потому что я не была уверена, знала ли она всю историю или просто угадывала.

— Я хотела переместиться в технологический сектор. Набраться новых впечатлений.

— Интересно… потому что мы поговорили с Недом Плимутом. — Она скрестила руки и поставила свои шелушащиеся локти поверх бумаг.

Конечно, они это сделали. Под столом я вжала носок своего кроссовка в пол. Она же продолжила: «Нед говорит, вас уволили».

— У меня есть рекомендация от Неда, где он восторгается моей работой, — отметила я. Это было слабое усилие в уже проигранной битве, но я не сдавалась.

— Нед говорит, это ложь. Вообще Нед многое рассказал нам о вас, доктор Нина Райдер. — Она подняла одну кустистую бровь с уверенностью, которую я возненавидела.

Да, у меня не возникало сомнений в том, что Нед так и сделал.

Часть 2. Июнь. Три месяца ранее

Глава 12

Кэт

— Я просто не пойму, где они. — Нина вытянула шею, пытаясь заглянуть за семью, остановившуюся прямо возле нашего бунгало.

— Ты боишься, что они потеряются? — с явной иронией произнесла я и сбросила ногой полотенце, выставляя ноги на солнце. — Расслабься. У Уильяма ко мне самонаводящийся маяк. Кроме того, они большие мальчики. Могут сами справиться в бассейне. — Хотя, если какой-либо бассейн и был опасен для состоятельных мужчин, то это в загородном клубе «Менло». Уильяма с легкостью узнавали и знали, что он недоступен. Мэтт был новеньким, и одиноким стервятникам, рассевшимся вокруг этого бассейна, было безразлично, что он лысел и был полноват. Но что на самом деле отпугнуло бы их, так это его гостевой браслет. Нина гордо выставляла свой напоказ, не понимая, что это был огромный предупреждающий знак: «Недостаточно богата, чтобы здесь находиться».

Она встряхнула свой напиток, звякнув льдом о стекло, и я повернулась на звук, обращая внимание на музыку, пронесшуюся мимо на прохладном ветерке. Я потянулась и добавила температуру на настольном обогревателе.

— Вон там! — Ее стул ударился о мой, и я приоткрыла глаз, обнаруживая ее на пороге бунгало. — Они возле стойки с полотенцами.

— Вот и хорошо, — пробормотала я. — Может, они захватят тебе еще один напиток по пути обратно.

— Что они там делают? — Она прикрыла глаза рукой, заслоняясь от солнца. — О, Боже.

Страх в ее голосе говорил о чуме и голоде, то есть не о том, что могло происходить в пределах загородного клуба. Я отпила свой яблочно-шпинатовый сок и обдумала обеденные опции в меню бассейна.

— Они буквально окружены женщинами. Кэт, посмотри.

— И что? — Я сделала вялую попытку взглянуть на наших мужей, потом поправила подушку под головой и выдохнула. Мне с Уильямом нужно было прийти сюда вдвоем. Я могла бы читать последний бестселлер, а не слушать бессвязный треп неуверенной в себе полупьяной домохозяйки, которая собиралась поддаться ревности через три… две… одну…

Повисла тишина, и я была приятно удивлена, что ошиблась. Я рискнула взглянуть. Она стояла прямо, как палка, с гигантской грудью, почти вываливающейся из откровенного красного бикини, и таращилась через площадку бассейна. Бормоча что-то себе под нос, она скрестила руки, немного дрожа на своем месте вдали от обогревателя.

— Рассла-а-бься, — пропела я, исчерпав свое терпение. Чем больше времени я проводила с Ниной, тем сильнее ее комплексы начинали сводить меня с ума. Каждый шаг казался просчитанной попыткой помешать несуществующему противнику. С ней было утомительно, и я планировала медленное отступление из дружбы, которую неосторожно начала. Наше первое мероприятие наедине — бранч на прошлых выходных — было болезненным процессом, напомнившим мне, почему я перестала заводить новых друзей. Я не могла вечно слушать кого-то, расхваливающего себя, не видя настоящей личины этого человека. Нина все еще не показала ее мне.

— Мэтт возвращается, — объявила она. — Уильям все еще с ними разговаривает. — Она предупреждающе взглянула на меня.

— Мне, честно говоря, абсолютно все равно. — Я взбила подушку на ее шезлонге, на все сто уверенная в способности Уильяма отвергать флирт. — Сядь. У меня от тебя голова болит.

Она отвернулась от зрелища и села, прикрывая неуверенной рукой свой живот с четырьмя кубиками пресса.

— Я не понимаю, почему ты не переживаешь насчет Уильяма.

— Он никуда не уйдет, — протянула я. — И тебе не о чем переживать.

Я не знала, почему, но Мэтт обожал ее. Души в ней не чаял. Баловал ее. Это было мило, хоть и немного грустно. Вся эта любовь, и мне все еще не довелось видеть, чтобы она одобрила или ответила взаимностью на его проявления внимания.

Я разглядывала ее, когда она достала зеркальце и старательно намазала увлажняющим солнцезащитным кремом мягкую кожу под глазами.

— Вы сколько уже женаты? Лет двадцать?

Она кивнула, а потом пробежала пальцем по своим губам.

— Два десятилетия это долго. Он, очевидно, без ума от тебя. За что ты переживаешь? — Я говорила непринужденно, надеясь не обидеть ее и искренне интересуясь ее ответом.

— Я не переживаю за Мэтта. Я о тебе забочусь. Ты хочешь мне сказать, что Уильям никогда даже не посмотрел на другую женщину?

Она презрительно взглянула на блондинистую мать четверых детей, перевернувшуюся на живот в двух бунгало от нас. Я с трудом проигнорировала буквально поразившую меня вспышку раздражения.

— Уильям верный, всегда был. Тебе не нужно приглядывать за моим мужем для меня.

Она резко взглянула на меня:

— Кэт, нет ничего плохого, чтобы понимать потенциальный риск. Если ты достаточно долго будешь искушать судьбу, что-то случится. Это биологический факт, что…

Я отпила сока и перестала ее слушать, прикусив язык, чтобы не сказать ей, что я думаю о ее мнениях. У нее однозначно их было много. Может, в этом и суть жизненного коуча. Кто-то, за деньги раздающий мнения о каждой части твоей жизни. И, судя по донесшимся до меня слухам, именно этим она и была. Жизненным тренером тире ассистентом, каким-то образом перемахнувшим через забор на корпоративную территорию и сильно задравшим себе цену при смене работы и названия должности.

Я наблюдала за приближающимся к нам Мэттом и думала, была ли она такой же мотивирующей в «Уинторп Тэк», как с ним. Мэтт, безусловно, казался счастливым, уткнувшись взглядом в ее большую грудь, пока обходил шезлонг и поднимался по лестнице к нашему бунгало. Ни одного взгляда исподтишка на Терри Ингел, медленно плывущую на спине в теплой воде. Ни одной улыбки украдкой в сторону девятнадцатилетней спасательницы.

Он вошел в бунгало, и она щелкнула пальцами, указав на пустой шезлонг, словно приказывая собаке.

Он сел.

Я посмотрела на Нину, чтобы увидеть ее реакцию, но ее внимание было приковано к другому концу бассейна. Я проследила за ее взглядом и обнаружила Уильяма, стаскивающего футболку и бредущего в бассейн, демонстрируя рельефный пресс.

— Думаю, ты права, — сказала я, ставя пустой стакан на стол возле себя. — Нет смысла искушать судьбу. Не в случае, если можешь исключить потенциальный риск.

Глава 13

Нина

Неделю спустя я протиснулась сквозь изгородь Уинторпов в наименее заросшем месте, перебежала границу из гальки, обогнула идеальные цветочные горшки и бегом добралась до подъездной дорожки. Взбежав по боковым ступенькам, я открыла засов калитки, вошла в маленький сад и проскользнула мимо цветов гибискуса и скамейки. Мой первый раз в этом месте. Я вспыхнула про себя, увидев арочные проходы, элемент с водой, каскадом льющейся с дальней стены, пол из белого камня. У нашего бокового входа была сломанная дверь с сеткой и горшок с геранью, скрывающий запасной ключ. Я собиралась поменять замки на такие, как у Кэт: c cенсорной клавиатурой и камерой, хранящие сотни комбинаций и управляемые дистанционно с ее телефона. Все это зря, учитывая ее упоминания, что она никогда не запирала двери.

Я отложила этот кусочек информации на потом. Однажды. Когда-нибудь. Я нажала на звонок и настойчиво постучала в стеклянное дверное окно. Выжидая, я посмотрела вниз на коврик с монограммой «Уильям и Кэт», а потом вытерла о него ноги, прямо об имя Кэт.

Я сближалась и с Уильямом, и с ней, но мое терпение было почти на исходе от изворачиваний, чтобы устраивать повседневные встречи. И все же я подбиралась. Я добилась нашего совместного ужина, похода в бассейн на прошлых выходных и бранча с Кэт днем ранее. И хорошо справилась. Она смеялась над моими шутками, сочувствовала пережитым мной трудностям и, казалось, хотела подружиться. У меня были большие планы использовать эту наивность в своих целях.

— Нина? — Кэт открыла дверь. — Все в порядке?

— Вроде того, — ответила я и заломила руки. — Можно одолжить Уильяма ненадолго? В дом залетела птица.

— Птица? — Кэт непонимающе посмотрела на меня. — Ты разве не можешь просто ее спугнуть?

Тут в дверном проеме позади Кэт появился Уильям. «Доброе утро», — сказал он.

Черт, он звучал привлекательно. Хрипло. Его голос напоминал таковой из рекламы виски или секса по телефону. Я улыбнулась ему, но тут же изобразила обеспокоенное лицо.

— Ты можешь ненадолго зайти? Там эта птица… ужасающая.

— Конечно. — Он отвернулся. — Входи. Я обуюсь.

Кэт отступила, распахивая дверь, и тут же возразила:

— Уильям, пошли кого-то из прислуги. У тебя же звонок.

Я заглянула за нее и с удивлением обнаружила кухню пустой, без единого работника. Может, они всех отпускали на выходные? Так похоже на королеву Кэт.

— Я быстро, — Уильям натянул кроссовок и потянул за шнурки, быстро завязывая узел. — Где Мэтт?

— На рабочей площадке. — Я принюхалась. — Что-то горит?

— Нет, — отрезала Кэт, а Уильям добавил: — Это тосты.

— Ему они нравятся хорошо прожаренными, — объяснила она, бросая на Уильяма вызывающий взгляд.

— Верно, — улыбнулся он и наклонился поцеловать ее в щеку. — Чем более хрустящие, тем лучше.

Это была ложь. На нашем ужине он заказал немного поджаренные тосты. Сейчас я смотрела, как он намазывает их маслом, замечая, что он делал это одной рукой, закинув вторую на стул Кэт и мягко поглаживая ее обнаженные плечи.

— Если дашь мне минуту, я могу одеться. — Кэт оглядела свою шелковую пижаму из шорт и майки, едва уместных для этого разговора, не то что для вылазки через их территорию на нашу. Я была одета для тренировки в плотные леггинсы, делающие мои ягодицы более выразительными, и спортивный топ с низким вырезом, всегда привлекавший внимание в спортзале.

Она, наверное, только встала. Неторопливо повалялась в кровати, прежде чем пойти вниз и сжечь тосты своего тяжело работающего мужа.

— У меня же звонок, помнишь? — Он пробежался рукой по ее боку, и я смотрела, как он нежно, но звучно шлепнул ее ниже поясницы. Я покраснела.

Она взглянула на меня и улыбнулась ему.

— Ладно, только быстро. У тебя всего пятнадцать минут.

Я переборола желание взять Уильяма под локоть и потащить к моему дому.

— Мы быстро, — пообещала я.

* * *

Я с легкостью пробралась сквозь кусты обратно, а Уильяму потребовалось немного больше усилий, учитывая его размеры. Но он тоже, оттолкнув ветки, выбрался и отряхнул футболку и джинсы. Я ждала его, мягко пружиня на месте.

— Что там за птица? — поинтересовался он и деловито направился к дому, но я видела оживленность в том, как он немного ссутулился. Я могла бы раздавить птицу шваброй о стену, но воспользовалась шансом побыть с Уильямом наедине и приподнять ему самооценку.

Это был дрозд, но я пожала плечами, изображая незнание.

— Я не знаю. Какая-то маленькая? Острый клюв? Глаза-бусинки.

Он направился к боковому входу, и я понадеялась, что он не будет сравнивать его со своим.

— Где она?

— В моей спальне. — Я потянула его вправо. — Пойдем через главный вход.

В тишине мы поднялись по изогнутой лестнице дома. Наверху он взглянул на стену, где все окна были закрыты.

— Как она залетела?

— Балконная дверь в гостиной была открыта. Она, должно быть, залетела и пробралась наверх.

Я потянула за ручки двойной двери, открывая нашу спальню в ее идеально продуманном состоянии. Спутанные простыни. Запах моих духов, еще витающий в воздухе. Свисающий с подлокотника кресла кружевной бюстгальтер. Я потянулась и стащила его, как будто пристыдившись.

— Извини. Я не успела прибраться.

— Ничего. — Он закрыл за собой дверь, и наши взгляды встретились. Время замерло. Он прочистил горло и отвел глаза, медленно обходя комнату. Он удивленно приподнял брови, заметив птицу, пристроившуюся на лампе. — О. Малютка. Похоже на дрозда.

Я пожала плечами в притворном неведении.

— Так они называются?

Он повернулся к птице спиной, отпер замок балконной двери и широко распахнул ее. Игнорируя вид, он ногой опустил подпорки и зафиксировал створки.

— Я удивлен, что она залетела аж сюда.

А я — нет. Я провела двадцать минут, гоня ее вверх по лестнице в эту комнату.

— В следующий раз просто открой двери. Если бы ты это сделала, она бы уже улетела.

Я угюмо кивнула.

— Просто… я боюсь птиц. Иногда я представляю, что они выклюют мне глаза. — Я вздрогнула и отошла в дальний угол комнаты от птицы. Она защебетала. Он издал смешок и шагнул к птице, поднимая руки в жесте, достаточном, чтобы спугнуть ее. Она мгновенно сорвалась и вылетела в дверь. Проблема решена. «Ой, как легко-то», — даже фыркнула я.

Он вышел на балкон и, освободил первую створку, затем вторую, закрыл их. Я потянула за кончик своего хвоста, затягивая его туже.

— Как стыдно. Мне нужно было сделать это самой. Просто она была аж там, когда я ее увидела, и… — Я указала в дальний конец комнаты, а потом прикрыла лицо ладонями, надеясь, что он подойдет меня успокоить. — Извини.

Нед Плимут к этому моменту уже расстегнул бы штаны. Уильям Уинторп лишь заворчал.

— Все в порядке. — Он прикоснулся к моему плечу по дороге к двери из спальни, что было далеко от теплого объятия, на которое я надеялась, но, видимо, это все, на что я могла рассчитывать.

Он открыл дверь и взглянул на часы.

— Мне нужно заняться тем звонком.

Вот и все мои способности соблазнения. Ни намека на колебание, прежде чем вернуться к Кэт. Я пошла за ним, когда он сбежал по лестнице.

— Спасибо, что зашел. Я бы не смогла пойти на работу, зная, что она там. Я иду в тот зал, что открылся на Альма Стрит. Ты там был?

Он приостановился.

— Эм, нет. У нас свой тренажерный зал в доме. У Кэт есть тренер, который там со мной занимается.

— А, — нахмурилась я. Конечно. Личный тренер, а я тащусь в общественный спортзал, как отброс общества. — А Кэт бегает? У меня был партнер по пробежкам в Маунтин-Вью, но с тех пор, как мы переехали сюда… — Я пожала плечами.

— Кэт? — рассмеялся он. — Разве что когда убегает от чего-то.

— Ааа. — Я позволила приманке зависнуть и ждала, клюнет ли он.

— Но я бегаю. В районе есть беговые дорожки, ведущие к каньону. Я могу показать их тебе когда-нибудь. Это хорошая длинная тропа, если у тебя на это есть выдержка.

Я с трудом сохранила невозмутимость, хоть мое тело завибрировало, когда наши глаза встретились в полутемном фойе.

— Было бы отлично. С выдержкой проблем нет. Я могу заниматься часами.

— Вот как. — Его взгляд оторвался от моих глаз и медленно оглядел мое тело, прежде чем резко вернуться назад, когда он распахнул дверь. — Передавай привет Мэтту.

— Передам. — Я придержала дверь. — Еще раз спасибо.

Мы еще раз пересеклись взглядами, и он ушел. Одна пешка взята.

Глава 14

Кэт

Дни шли, и мое беспокойство насчет Нины Райдер росло. В среду я стояла на нашем верхнем балконе и наблюдала, как Нина и мой муж сидят возле ее бассейна, повернув стулья друг к другу. Я раздраженно взглянула на часы. Они должны быть в офисе, но оба преспокойно сидят тут…

Мою тревогу усиливало и то, что Уильям никогда не сидел со своими подчиненными. Он расхаживал. Угрожал. Нависал над их рабочими столами. Стоял на встречах. Годами ранее его брат заметил, что Уильям расслаблялся и ослаблял защиту только со мной. Он назвал меня заклинательницей Уильяма, а потом попросил одолжить у нас денег.

— Миссис Уинторп?

Услышав обращение, я повернулась к нашей новой горничной, стоящей в дверном проеме с телефоном в руках.

— Вам звонят. Ваша сестра.

— Мне придется ей перезвонить. Скажите ей, что я на встрече.

Женщина кивнула, а я прислонилась к перилам и смотрела, как Уильям наклоняется вперед, опираясь локтями на колени. Он сидел спиной ко мне, и я мысленно сделала заметку купить бинокль.

Нина начинала просачиваться в нашу жизнь настолько, что мне это не нравилось. У нас был мучительно длинный бранч, во время которого она невинно глядела на меня. Она была зациклена на дружбе со мной и спокойно заходила без приглашения или предлагала встречи перед Мэттом и Уильямом, когда у меня не было возможности придумать отговорку или отказаться. И по мере сближения наших мужей она лезла все настойчивей, как муха, которую ты все время слышишь, но никак не можешь прибить.

Я отвернулась от вида и заставила себя войти в дом.

Я спустилась по лестнице.

Села в мое любимое кресло в читальном зале.

Взяла журнал и пролистала страницы, сдерживаясь, чтобы снова не посмотреть на часы.

Серьезно, о чем они разговаривали? Я бросила журнал на оттоманку и встала. Расхаживая перед окнами от пола до потолка, я проклинала стену густой изгороди между нашими участками. Хоть уединение было плюсом, оно также сводило меня с ума.

Я взглянула на свою сумку, открыла боковую молнию и достала маленькую белую визитку, которую дала мне Келли. Затем подошла к столу, взяла телефон с базы и стала набирать номер, напечатанный золотым на карточке.

Келли была права. Нина подбиралась слишком близко — как профессионально, так и лично. Стоило узнать побольше о женщине, которая систематически вклинивалась в нашу жизнь.

— Мистер Бек? — улыбнулась я. — Это Кэтрин Уинторп. Я хотела бы, чтобы вы кое о ком для меня разузнали.

* * *

— Что там случилось? — Я встретила Уильяма у боковой двери с чашкой кофе в руках, сделанного по его предпочтениям.

— Ты рано закончила с йогой. — Он удивленно приподнял брови и взял чашку.

— Я не пошла. — Я последовала за ним на кухню, ожидая объяснения. Остановившись возле столешницы, он подтянул к себе газету и открыл финансовый раздел.

— Ну? — настояла я.

— Что ну? — посмотрел он на меня.

— Что там случилось? Что ты там делал?

— А, мы обсуждали проблемы касательно некоторых работников. Нина не хотела делать это в офисе. Слишком прилюдно.

— Ага, — я пристально посмотрела на него. — И почему вы не встретились здесь?

— Ты ревнуешь? — Уголок его рта дернулся в улыбке.

Я закатила глаза:

— Я недовольна. С каких это пор ты забегаешь домой к подчиненным? Это странно и неприлично.

— Я все равно заходил поговорить с Мэттом о новых уставах, выдвинутых на рассмотрение в нашем районе. Она спросила, есть ли у меня время обсудить ее оценку коллектива, и я согласился. — Он игриво приподнял бровь. — Довольна?

— Не очень, — я вытащила тарелку из шкафчика. — Будешь печенье?

— Нет, спасибо, — отказался он и стал изучать страницу перед собой, сосредоточенно нахмурив сексуальные брови.

— Как дела с коллективом?

— Все хорошо. — Он пожал плечами. — Все кажутся счастливее. Более расслабленными. Я слышу меньше жалоб, либо же она ограждает меня от них. В любом случае, именно это мне было нужно.

— Это было нужно «Уинторп Тэк», — уточнила я.

— Да. — Он оторвал взгляд от газеты. — Но также мне. У меня намного меньше стресса и больше уверенности в компании.

Мне это совсем не понравилось. Нина была тем, что нужно моему мужу? Я почувствовала ревность, крадущуюся у меня в груди и впивающуюся когтями в сердце. Я тепло ему улыбнулась.

— Хорошо. Я рада это слышать.

У меня меньше стресса. Больше уверенности.

Решено.

Нужно было избавиться от новой работницы «Уинторп Тэк».

Глава 15

Нина

Я готовила ужин на кухне Уинторпов, обжаривая креветки с овощами и цветной капустой. Снаружи наши мужья разговаривали у гриля, а лобстер и стейк уже лежали возле них наготове. Я взглянула через просторную кухню, заметила их в дальних окнах и с удовольствием увидела улыбки на их лицах.

— Тебе не нужно было готовить. — Кэт сидела в дальнем конце барной стойки с бокалом вина в руке. — Серьезно. Расслабься. Я сама могу приготовить овощи.

Я проглотила свое мнение о ее кулинарных способностях и, присев, стала открывать нижние шкафчики, пока не нашла организованную стойку с ее сковородками от Hestan. Они выглядели абсолютно новыми, и я перевернула первую попавшуюся, чтобы убедиться, что на ней не было ценника.

— Я просто не чувствую себя ленивой, ничего не делая, — сказала она. — Кроме того, у нас не просто так есть прислуга. Пусть они все сделают.

О, да, ее прислуга. Я не могла заглянуть на минутку наедине с Уильямом, не наткнувшись на одного из ее прислужников в униформе. Это усложнило бы тайный роман, а жаль, потому что возможность спать с ее мужем в его собственном доме давала неповторимое ощущение власти. Я регулярно фантазировала о том, как оказываюсь обнаженной в кровати Кэт, провожу рукой по ее белой мраморной столешнице, ручаясь, что испытаю и эту поверхность.

Я оглянулась через плечо с дружелюбной улыбкой.

— Ты шутишь? Готовка на этой кухне — мечта. Я делаю заметки, как в будущем переделать свою.

— Перепланировка кухни это ужасно, — скривилась она. — Мы планировали нашу в круизе. Если можешь, выберись из города, прежде чем заняться своей.

Я включила ближайшую конфорку и капнула оливкового масла на сковородку.

— Подмечено. Если мне дадут отпуск… — скромно улыбнулась я ей.

— Если это будет после утверждения Управлением по санитарному надзору за качеством еды и лекарств, без проблем. — Она прислонилась к стойке, и ее шелковые штаны заблестели в свете от плиты. — Уильям, похоже, доволен твоей работой с командой. Он сказал мне, что все усердно работают и прототип близок к одобрению.

Я сохранила нейтральное выражение лица.

— Есть еще много вопросов, которые нужно проработать. Я лишь задавала правильные вопросы. И все, включая Уильяма, с готовностью приняли изменения и рекомендации в свою жизнь.

— Ну да. — Она поправила инкрустированные брильянтами Rolex на своем запястье, а потом скрестила руки. — Хотя Уильяму не слишком нужны изменения. Или рекомендации, если на то пошло. Тебе не кажется, что он хорошо преуспевал и без твоего коучинга?

Я приостановилась, держа лопатку над сковородкой:

— Это больше, чем просто коучинг. Я наставляю его на более легкий путь с командой. Делаю его лучшим лидером.

Хотя, если честно, у меня еще не было возможности действительно поработать с ним один на один. На всех наших встречах он изливал критику в сторону своих коллег, а я предлагала лучшие решения, как лучше ее преподнести. Я смогла повторить нашу случайную встречу и незапланированный ланч еще раз, но новые неожиданные встречи были бы подозрительными. Он уже недоверчиво вскинул бровь, заметив меня на тропе возле пруда.

— Уильям стал чрезвычайно успешным без твоей помощи. Может, тебе пора больше сфокусироваться на коллективе и меньше на нем?

— Думаешь, мои методы пока не были эффективными?

— Я думаю, у тебя немного смещен фокус. — Она высказала замечание без обиняков, и я неловко засмеялась.

— Детали нашего мотивационного плана объяснять долго. Но… — Я пожала плечами и открыла кран, поворачивая тяжелый носик к миске цветной капусты. — …если тебе интересно, просто спроси у Уильяма.

Я чувствовала раздражение, сочащееся из нее, даже когда ее идеальные белые зубы сверкнули в улыбке.

— Конечно, — сказала она без запинки, потом взяла бокал и сделала большой глоток вина. — Должна сказать, у меня странные ощущения от того, как вы сдружились.

— Сдружились? — Я нахмурилась, глядя, как кучковатые овощи поднимаются в воде. — Я бы не сказала, что мы сдружились. Если на то пошло, многие наши встречи были достаточно деспотичными, и это еще один аспект, над которым я с ним работаю.

— Ага. — Она не выглядела убежденной. Я украдкой взглянула на нее, подмечая, как ее блестящие темные волосы контрастировали с белым свитером без рукавов. Она выглядела как модель, за исключением твердости во взгляде и подозрительности в тоне.

Я переиграла ее, прежде чем она успела получить преимущество:

— Ты же не ревнуешь? Потому что тебе не нужно…

— Нет. — Она выпрямилась и опустила вино на стойку с такой силой, что хрупкий бокал мог бы треснуть. — Я обеспокоена. У него сейчас много проблем, и все, что нам нужно, это довести всю команду до цели без потерь.

Это было интересно. Кэт Уинторп, самая уверенная женщина в мире, засомневалась в себе. Я почувствовалаприлив власти. Даже если мне не удалось слишком продвинуться в том, чтобы сломить моральные принципы Уильяма Уинторпа, я сделала зарубку на мире Кэт. И это было почти такой же приятной победой.

Отодвинув кран от миски, я раздумывала, стоит ли упоминать заявку на винный аукцион, которая была в процессе рассмотрения. Взглянув на Мэтта и Уильяма, убедилась, что они все еще возле гриля с бутылками пива в руках.

— Тебе не о чем переживать. Уильям с легкостью может проводить несколько дел сразу, и я помогу его способности справляться, а не помешаю. К тому же, мне нужен проект. Не знаю, слышала ли ты, но я не прошла отбор в совет благотворительного винного аукциона. — Я понизила голос, пропитывая каждое слово разочарованием.

Кэт выпрямилась, и я почти ощутила, как заострилось ее внимание.

— Номинантов в совет еще не огласили.

— Я думала, письма с приглашением на собеседование отправили на этой неделе? Разве нет? — нахмурилась я. Моя притворная растерянность сыграла хорошо, вопрос прозвучал абсолютно невинно.

— Нет. — Она покачала головой. — Мы встречаемся во вторник, чтобы обсудить заявки.

— Ааа, — просияла я. — Ну, тогда я опережаю события. Я ужасно хочу место в совете, хотя это и будет отнимать у меня время и внимание к Уильяму. Не то чтобы я все еще не смогу помогать команде, — поспешно добавила я. — Я просто слышала, что совет это практически временная работа.

Она не ответила, но я была уверена, что она поняла предложенную сделку. Дать мне место в совете, и я отступила бы от ее мужа.

Это был честный обмен, хотя я не планировала его придерживаться. Чем больше времени я проводила с Уильямом, тем сильнее становился мой интерес. Хотя остальные были увлекательными завоеваниями, он стал чем-то бо́льшим. Восхитительно гениальным и с сексуальным притяжением, перед которым невозможно устоять.

И все же, если бы она добыла мне место в совете, мое социальное положение в Атертоне сделало бы гигантский скачок вперед. Меня, в один из первых раз в моей жизни, стали бы воспринимать с уважением. Стали бы смотреть на меня как на равную. Я бы по праву принадлежала к этому усыпанному брильянтами миру. Это стоило того, чтобы отступить от Уильяма. Позволить роману созревать медленнее. Растянуть игру в кошки-мышки, пока он не станет вымаливать мое прикосновение.

Я взяла разделочный нож и посмотрела ей в глаза, одаряя ее блестящей улыбкой.

Все жены в этом городке были одинаковыми. Кэт Уинторп, нравилось ей это или нет, в конце концов проиграла бы эту битву.

Глава 16

Кэт

Телефон возле тарелки Уильяма завибрировал, экран ярко засветился в тусклом освещении ресторана. Я вздохнула, и он со смешком убрал его к себе в карман.

— Ты обещал. Один ужин без работы, — напомнила я ему.

— Помню, помню.

Официант принес бутылку вина, и Уильям отмахнулся от ее презентации. Я прикрыла свой бокал рукой, когда мужчина в смокинге начал ее наклонять.

— Мне не нужно, спасибо. — Когда он ушел, я кивнула на бутылку. — Это один из поставщиков для винного аукциона. Дай знать, если тебе понравится.

Он сделал большой глоток, замер, потом пожал плечами.

— Ну, на вкус как любое красное вино.

Я улыбнулась его неспособности отличить «Мерло» от «Пино».

— Что ж, этот поставщик сделает шестизначное пожертвование, поэтому притворись, что оно превосходное.

— Знаешь, что? Это лучшее вино, которое я пробовал, — произнес он, сделав еще глоток, и отставил бокал. — Как благотворительный фонд? Нина упомянула, что она подала заявку на место в совете.

Конечно же.

— Да, я видела. — Я подумала о нашем ужине с ними на прошлой неделе и ее не таком уж ненавязчивом намеке поспособствовать ее продвижению. Он был оскорбительным, да еще и агрессивным. Мне не нужно было заполнять ее расписание, если я хотела, чтобы мой муж проводил с ней меньше времени. Я могла добиться этого сама. Он был моим мужем. Если я не хотела, чтобы он проводил с ней время, он этого и не делал.

— И? — Он обмакнул кусочек хлеба во французский сливочный соус.

Я с интересом изогнула бровь. Он никогда раньше не интересовался винным аукционом. Обычно его взгляд становился стеклянным от одного упоминания их ежегодного фестиваля, хоть он и обеспечивал самый крупный сбор средств.

— И… — осторожно сказала я. — Не думаю, что ее выберут.

— Почему нет? — нахмурился он.

Я издала смешок, больше похожий на презрительное фырканье:

— А это важно?

— Просвети меня.

— Она неквалифицирована — это раз.

— Квалифицирована? — поморщился он.

Я недовольно посмотрела на него: «Не смей».

— Ладно. — Он поднял руки. — Но есть причина, почему ты возглавляешь совет. Остальные женщины…

— И мужчины, — напомнила я.

— Они участвуют ради бесплатного вина и упоминаний в светских хрониках. У тебя там не такая уж и первоклассная команда.

— О, они все — пьяницы, карабкающиеся по социальной лестнице? — обвиняюще сказала я. — Ты прав. Звучит точно как у Нины.

— Брось, — возразил он. — Она — умная женщина.

— Из того, что я слышала, она всего год назад была секретаршей. И сложно сказать, как много влияния она оказывает на «УТ», учитывая, что все свое время она проводит с тобой. — Чувствуя, что укор уже явно просочился в разговор, я попыталась немного сгладить: — Нина хочет социального положения, принадлежности к совету, ничего более.

— Она рассказывала мне о сборе средств, в котором она участвовала в «Плимут Индастрис». У нее есть опыт.

— Извини, — я озлобленно принялась резать кусок баранины. — Я что-то упустила? Вы на своих встречах обсуждаете коллектив или себя?

— Она упомянула вскользь, — парировал он и немного помолчал. — Может, ты права и она не подходит для этого.

— Это верно. — Я воткнула вилку в нежное мясо. Один ужин. Мне хотелось один ужин без упоминания ее имени. Один ужин, где мне не нужно будет выслушивать о каком-то ее достижении или похвалы ей. Она явно вынудила его за нее поручиться. Она работала над чем-то похожим в «Плимут»? Плевать.

Я засунула кусок мяса в рот. Она не будет в совете. Я уже убрала ее заявку из стопки и лично скормила ее шредеру. Если бы мне пришлось видеть ее самодовольное острое лицо каждый раз, входя на встречу совета, я заколола бы ее штопором. Я перехватила обеспокоенный взгляд Уильяма и обнажила зубы в улыбке.

Глава 17

Нина

Машина Уильяма заревела на моей подъездной дорожке, и я удовлетворенно заметила, что он выбрал экстравагантную спортивную модель из тех, что выстроены в его гараже. Тесное пространство, рев двигателя между наших ног, ощущение силы и безрассудности, которое появляется за рулем… все это задало бы нужный тон.

Я заперла за собой боковой вход, подошла, восхищенно оглядела машину и открыла дверцу.

— Вау. — Я схватилась за ручку и просунула одну ногу в туфлях на шпильке в салон, специально забираясь внутрь так, чтобы оголить как можно больше.

Он заметил. Я чувствовала его взгляд, видела, как напряглась его рука на рычаге переключения передач, пока я устраивалась на спортивном сиденье и захлопывала дверь. Мгновенно воцарилась уединенная атмосфера, шум двигателя поутих, и я уловила его опьяняющий одеколон, когда кондиционер смешал наши запахи.

— Тебе нужно больше места для ног? Сиденье можно отодвинуть назад.

— О, да. Было бы отлично. — Я повозилась сбоку, глядя на дверь и щупая под сиденьем в поисках переключателя.

— Он не… можно мне? — с улыбкой спросил он и отстегнул ремень безопасности.

— Конечно. — Я зарумянилась, а затем напряглась, когда он запустил руку мне между ног, задев рукавом пиджака мои колени, и потянулся под сиденье, чтобы поднять рычаг.

— Оттолкнись назад ногами. — Его слова прозвучали у моего левого бедра, и я послушалась. Сиденье со щелчком отодвинулось, давая мне лишних шесть дюймов пространства. Он отпустил рычаг и выпрямился. Это лишь мое воображение, или он покраснел?

— Они старомодные. Смешно, когда платишь столько за машину, ожидать, что у нее будут электрические сиденья.

— А мне нравится, — улыбнулась я. — Так… — Я посмотрела на ремень безопасности с притворной растерянностью.

— Давай я помогу. — Он потянулся, протягивая ремень над моей головой. — Тебе нужно продеть руки… ага. Вот так. — Наши взгляды встретились. Мы никогда еще не были так близко. Его руки задели мою блузку, когда он затянул ремень. Его губы оказались прямо в нескольких дюймах от моих, его дыхание, мягкое и теплое, ощущалось на моих губах.

— Ты хорошо пахнешь, — тихо сказал он. — Очень хорошо.

С другим мужчиной это был бы мой момент. Я бы схватила его за рубашку. Смягчила бы взгляд, раскрыла бы губы. Пробежала бы рукой по бугорку на его штанах.

Но тут все иначе. В случае с Уильямом он сам должен сделать первый шаг, или я никогда не заполучу его. Я опустила взгляд, будто смутившись.

— Спасибо. И спасибо, что подвозишь меня. Я не знаю, что не так с моей машиной.

Он выпрямился и защелкнул обратно свой ремень безопасности.

— Мы едем в одно и то же место. Никаких проблем. И если бы нам не нужно было на совещание, я бы взглянул на не… — сказал он и нахмурился. — Но Мэтт ведь хорошо разбирается в машинах, не так ли? Разве он не сам ремонтировал тот Corvette?

Фу. Этот Corvette. Я ненавидела этот идиотский маслокар. Одно дело водить его по нашему старому району среднего класса, но он настоял, чтобы мы и в Атертоне ездили на нем на встречи.

— Верно, — весело сказала я. — Но он звонил в автосалон. Они отбуксируют мою машину и починят по гарантии. Ты не против отвозить меня на работу следующие несколько дней? Я могу попросить Мэтта забирать меня.

Повисла короткая пауза из тех, когда мужчина не хочет отказываться, но не должен соглашаться. Нед Плимут один раз сделал такую же паузу. Для него это плохо закончилось.

— Несколько дней? — Он тянул. Он колебался из-за Кэт, я знала. Я слышала ее на фоне, вздыхающую и фыркающую, когда я позвонила практически в слезной панике, чтобы попросить подвезти.

— Они сказали, что могут починить ее к четвергу, самое позднее к пятнице. — В автосалоне, где и глазом не моргнули, когда я сообщила, что хочу отбуксировать свою машину для полного техосмотра, пообещали закончить за сутки. Я отмахнулась, сказав им придержать ее до пятницы, на что они с радостью согласились.

— Спасибо большое. — Я облегченно вздохнула, решив вести себя так, будто он согласился, и вызывая его оспорить это. — Ты можешь поверить в это потепление? Это чудесно.

Он помолчал, и я чувствовала, что он взвешивает, продолжить ли разговор или позволить ему заглохнуть.

— Ага, неплохо, — согласился он и подвинулся, переведя мощную машину на вторую передачу, когда заворачивал на нашу подъездную дорожку.

Мы миновали изгиб и я оглянулась на их дом, без удивления обнаружив Кэт, наблюдавшую за нами с переднего балкона со скрещенными на груди руками. Это был рискованный ход — попросить подвезти. Но мне нужно было время с ним наедине вне офиса. Внутри этого аквариума он всегда был настороже, там везде были глаза. Вдвоем в машине, я могла потянуться, взять его за руку, и никто бы не узнал. Мы могли поцеловаться.

Не то чтобы я уже собиралась что-то из этого делать. Был только понедельник. У меня имелась еще целая неделя, чтобы заставить его немного ослабить свою колючую защиту. Кто знал, как все обернется к пятнице?

Позже Уильям переключился на третью, задев рукой мою обнаженную коленку. Я не отодвинула ее, а он не оторвал руку от рычага, но едва заметно легонько подвинул мизинец. Я сцепила руки на коленях, как будто нервничала, и повернулась выглянуть в окно. Я сильнее откинулась на сиденье, разводя бедра и вытягивая ноги, приглашая, умоляя его о большем.

Через мгновение его палец двинулся снова. На этот раз получилось дальше, когда его указательный палец прошелся вверх вдоль моего колена. Вот оно. Уильям Уинторп прикасался ко мне. Практически гладил. На это ушло больше семи недель моей работы в «Уинторп». Медленно усиливающееся влечение. Более долгие взгляды. Случайные встречи, которые я подстраивала весь день. Все стоило этого момента — первой трещины в фасаде его моногамии. После этого все должно было быть просто: разрушение сопротивления, пока мы оба не оказались бы обнаженными и Уильям полностью не угодил бы в мою ловушку.

Внутри меня эмоции бушевали от возможностей. Может, мои фантазии под сэндвич с жареным сыром могли сбыться, он влюбился бы в меня и сделал бы следующей миссис Униторп.

Может, это был бы секс и награда в виде оргазмов и эмоционального превосходства над Кэт, вскоре сопровождаемый шантажированием Уильяма и большим откупом.

Мне было без разницы, по какому сценарию сработает ловушка. Мне нужно было подняться на еще одну ступеньку в мире, и Уильям дал бы ее мне. С любовью или без. С женой либо моим мужем рядом, или без.

Это была партия в шахматы на мое будущее, и, как с Недом, я бы ее выиграла.

Глава 18

Кэт

Мы построили офисы «Уинторп Тэк» такими, чтобы они подходили нашей индустрии. Сверкающими, дорогими и высокофункциональными. Я входила в здание, когда мой телефон зажужжал звонком от Тома Бека. Я остановилась перед стойкой охраны, затем присела на одно из сидений в лобби с видом на озеро. Оглядевшись, я убедилась, что одна, и ответила.

Том Бек приступил прямо к делу:

— Нед Плимут проигнорировал мои звонки, но его новая секретарша оказалась очень полезной. Вы сейчас сможете открыть электронное письмо?

Я порылась в сумке и, достав свой планшет, открыла почту и обновила входящие.

— Вы уже отправили его мне?

— Только что.

Я открыла появившееся письмо и нажала на вложение.

— Что это?

— Это увольнительный контракт.

Я помолчала, обдумывая слова.

— Я думала, Нина ушла с той работы ради места здесь.

— Часть этого контракта постановляет, что они продолжат ее нанимать, пока она не найдет другую работу, при условии, что она сделает это за шесть месяцев. Но в этот период ей не разрешено появляться на территории компании или каким-либо образом контактировать с Недом Плимутом, его подчиненными или партнерами, а также членами его семьи, включая жену.

Мой желудок перевернулся от странной комбинации страха за «Уинторп Тэк» и восторга от находки. Я пролистала страницу вниз.

— Значит, она получает видимость дружеского расставания, а он… что?

— Помимо отсутствия контакта, она также подписала соглашение о неразглашении, запрещающее ей обсуждать все, что когда-либо случилось на территории «Плимут» или с Недом Плимутом.

— Думаете, у них был роман? — Я понизила голос и оглянулась через плечо, убеждаясь, что поблизости никого нет.

— Однозначно. — Он помолчал. — Мы никогда не обсуждали, почему вы меня наняли. Вы подозреваете, что ваш муж…

— Нет. — Я покачала головой. — Нет. — Может, если бы я повторила это еще пять раз, вероятность исчезла бы совсем. — Я просто хочу знать…

— Кэт. — Голос Нины зазвенел в мраморном лобби и я, перевернув планшет, встала, когда она приблизилась. — Что ты здесь делаешь?

— Просто заглянула увидеться с Уильямом. — Я отняла телефон от уха и одарила ее теплейшей улыбкой. — У нас запланирован ужин, поэтому я подумала сэкономить ему поездку домой и встретить его здесь.

Ее взгляд помрачнел, когда она вытянула руки и заключила меня в объятия.

— О! — Она отстранилась, заметив телефон в моей руке. — Я не видела, что ты разговариваешь.

Я подняла палец, прося ее дать мне секунду.

— Том, мне нужно бежать.

Нина наблюдала, как я прощалась и возвращала телефон с планшетом в сумку.

— Извини. Тебе не нужно было прерывать звонок. — Она склонила голову набок, и я заметила ее нарощенные волосы. Будучи неплохим дополнением, они превратили ее жидкие волосы в густые платиновые волны.

— Ничего, — успокоила я и застегнула сумку. — Как твоя машина? Ты знаешь, моя, та что BMW, была такой же. Постоянные проблемы. Я могу позвонить Билу Хопкинсу, если хочешь. Он владеет автосалоном. Мог бы поднять твою машину в очереди.

— О, нет. — Она отмахнулась от предложения, но я заметила, как она покраснела и нервно отвела взгляд. — Они сейчас над ней работают. Должны закончить примерно через день.

— Хорошо. — Я посмотрела ей в глаза. — Я уверена, это неудобно — ездить с Уильямом.

Ее взгляд не дрогнул. Если она делала что-то исподтишка, то хорошо это скрывала.

— Он был так добр. Но, честно, если тебе это не нравится, я всегда могу вызвать такси.

— Или попросить Мэтта тебя отвезти, — предложила я.

— Конечно, хотя он обычно уезжает до семи.

Мне уже наскучил этот разговор, потому что я отлично знала о несовпадающих расписаниях Райдеров. Мы с Уильямом уже поспорили о мельчайших деталях распорядка дня Нины и Мэтта. Поспорили во время нашей ссоры, когда я запретила ему возить ее на работу каждый день, а он ловко проигнорировал мои чувства, чтобы не доставить неудобств ей.

Друзья — если на это Нина была нацелена со мной — не подлизывались к мужьям друзей. Особенно новых друзей. Такой уровень комфортности нужно было заслужить, а я все сильнее и сильнее не доверяла новой жене нашего района, в особенности после разговора с Томом.

— Кстати, — снова начала я и прикоснулась к ее руке. — Так жаль, что ты не прошла отбор в совет винного аукциона. Я правда агитировала за тебя, но остальные члены посчитали, что ты не подходишь.

— Да? — Блеск в ее глазах померк, а улыбка на мгновение сползла, прежде чем она натянула ее обратно. — Что ж. Ничего. У меня будет больше времени сфокусироваться на работе. Уильям…

— Знаешь, я этого не поняла, — продолжила наступление я, и мой голос разнесся по лобби. — То есть, весь этот опыт в «Плимут»? Честно говоря, мне кажется, все дело было в зависти.

Она не захотела клюнуть на приманку. Я видела, как она нерешительно покачнулась, обдумывая информацию.

— Что ты имеешь в виду?

Я подалась вперед и понизила голос:

— Несколько женщин в совете… они упоминали слухи, донесшиеся до них. Это все из зависти, как я уже сказала. То, что ты охотишься за женатыми мужчинами…

Я издала скептический смешок, прозвучавший почти искренне.

— Это же смешно! Я так им и сказала, — заверила я и похлопала ее по руке. — Не беспокойся. Я приглядываю за тобой. Я знаю, как сильно ты любишь Мэтта и каково жить в этом городе. Подобные сплетни… — Я поморщилась. — Могут уничтожить репутацию.

Вообще-то таких разговоров не было. Но во всей моей лжи была острая правда — такие слухи однозначно могли уничтожить будущее положение Нины Райдер в Атертоне. Я встретилась с ней взглядом, уверенная, что она достаточно умна, чтобы понять угрозу. — Так, мне нужно найти Уильяма. Ты знаешь, где он?

— Нет. — Она неловко подтянула верх своего платья. — Я его не видела.

Ха. Почему я в это не верила?

— Ну, я рада была с тобой увидеться. Пообедаем как-нибудь? — Я протянула руку и прижала ее объемный бюст к себе в прощальном объятии. Еще глубоко вдохнула, уткнувшись в ее искуственные блондинистые завитушки в поисках запаха одеколона Уильяма. Она резко отстранилась, прежде чем я смогла закончить.

— С радостью. На следующей неделе?

— В любое время, — проворковала я. — Я всегда неподалеку.

— Ну, тогда увидимся. — Она отступила назад и неловко помахала мне.

Я оставалась на месте, глядя, как ее слишком высокие каблуки цокают по лобби. Она немного задержалась у лифта, а потом протиснулась в уборную. Когда она улизнула, у меня появилась возможность снова устроиться на сиденье.

Я подбиралась к ней ближе, а Уильям не был тридцатишестилетним кобелем, которым, по слухам, являлся Нед Плимут. Мы были командой, я и Уильям. Мы сохраняли командный дух, лето всегда оставалось нашим сезоном, и блондинистая социопатка, не умеющая держать границы, не могла разрушить мой дом.

Нина

Сейчас

— Шантаж, доктор Райдер, это преступление. Вы об этом знаете?

— Я никого не шантажировала. — Я отпила глоток кофе и с трудом проглотила его.

— Если верить Неду Плимуту, шантажировали. Это копия чека, выданного вам Недом, а вот транскрипт сообщений, подтверждающих его слова. — Детектив Каллен подтолкнула бумаги ко мне, перетасовывая их, словно сервировала стол. Удовлетворенная раскладкой, она убрала свои обкусанные ногти.

Чертовы сообщения. Я всегда поучала Неда удалять все доказательства, что он, очевидно, проигнорировал. Сохранил ли он и обнаженные фото, которые я ему присылала? Похотливые сообщения, в деталях описывающие мои «фантазии»? Я пролистала страницы, отчасти ожидая увидеть их там.

Но нет, все эти распечатки касались моего ухода. Сообщение, где он назвал меня сумасшедшей. То, где я сказала ему, что перережу ему горло во сне. Мое требование переписать мое рекомендательное письмо и сделать его лучше.

Женщина постучала пальцем по одному из сообщений.

— Должна сказать, Нина, я думаю, что присяжным все это покажется очень интересным. Эти сообщения рисуют картину, отличающуюся от вашего отполированного фасада.

Ну, Нед мог подтолкнуть девушку к жестокости. Я хотела бы взглянуть, как эта женщина изображает возбуждение под дряблым телом Неда, с потом, капающим ей на лицо, и его уродливой мордой, улыбающейся ей. Все мои стоны и восторги были утомительными. Это изнеможение требовало компенсации, а наивный Нед думал, что новой зарплаты и сумочки Hermès будет достаточно.

Он никогда не планировал уходить от жены. Так он мне и сказал снисходительным тоном, уже вернув свое внимание к компьютеру и мысленно закончив нашу встречу. Но я соблазнила Неда Плимута не ради шестизначной зарплаты за год, и не собиралась долго задерживаться в любовницах. Я заслуживала бо́льшего, и чек на семизначную сумму, который он мне дал при увольнении, это доказал.

— Есть еще вот это, — продолжила она и перетасовала свою пачку фотографий, пока передо мной не оказался чек с раздраженными каракулями Неда.

Ах. Вот оно. Миллион долларов. Могла бы я получить больше? Возможно. Десять лет назад я бы взяла его и убежала. Оставила Мэтта и использовала бы деньги, чтобы начать новую жизнь с богатым мужем. Десять лет назад миллион долларов был бы всем, что мне нужно. Теперь этого было недостаточно. Уильям Уинторп мог дать мне больше. Уильям Уинторп сделал бы меня королевой Атертона или заплатил бы в десять раз больше, чтобы избавиться от меня.

Уильям Уинторп был правильной мишенью, подобранной с хорошо отлаженным исполнением, но я сделала ужасно ошибочное предположение, что была самым умным игроком в этой игре.

Часть 3. Июль. Два месяца назад

Глава 19

Кэт

Я сидела в одном из садовых кресел посередине нашего длинного переднего двора. Голубые фонарики были развешаны на деревьях, простирались от нас до ворот. Я закинула ноги на сноп сена, наблюдая, как Уильям с Мэттом стояли на лестницах и вешали над дорожкой гигантскую вывеску «Счастливого четвертого июля». Справа на ландшафтном газоне, прислуга готовила наборы для крокета и сцену, пока команда электриков прокладывала проводку для колонок и освещения. В то время, как клуб устраивал бранч, в нашем доме всегда проводилась поздняя вечеринка с целью понаблюдать за фейерверками Атертона.

— Миссис Уинторп. — Подошедший ко мне чтобы предупредить ландшафтный дизайнер держал связки дров. — Мы собирались обустроить яму для костра, если вы не против.

— Шутите? — Я кивнула на каменное ограждение передо мной. — Пожалуйста. Я до смерти хочу согреться.

Дробленые ракушки прохрустели на дорожке, когда Нина подошла с бутылкой и двумя бокалами в руках.

— Должна сказать, вы выводите свои вечеринки на абсолютно новый уровень. Наш флаг на крыльце в сравнении выглядит просто жалким.

Я отмахнулась от комплимента: — Ты должна видеть наши хэллоуинские декорации. Или рождественские. Но не переживай… мы отдадим тебе День благодарения.

— Ну спасибо. — Она села возле меня, передавая мне бокал и принимаясь за пробку. — Что ты делаешь в такие большие праздники? Я знаю, ты не любишь готовить.

Это был подкол, и не первый. Прозвучало уже несколько любезных комментариев, нацеленных на то, чтобы указать на мои примитивные кулинарные навыки. Я проигнорировала это и, протянув свой бокал, держала его ровно, пока она наливала красное вино.

— Мы всегда уезжаем в дом на Гавайях на День благодарения.

— О, — она напряглась. — Я не знала, что у вас там есть дом. Я удивлена, что вы не проводите там лето.

— Ты видишь, какая у Уильяма жизнь. Ему тяжело уехать на какой-либо промежуток времени. Мы сбегаем туда, когда можем. Мы поедем на мой день рождения, через две недели. — Я почти добавила, что нам нужно время наедине, но проглотила соблазн.

— Вау. — Она налила себе щедрую порцию. — Вы живете полной жизнью. Я никогда бы не смогла так оставить работу. Никогда не знаешь, когда кому-то из команды может понадобиться моя помощь. К тому же Мэтт круглый год завален работой.

Я сдержала желание закатить глаза. Ее не слишком беспокоила ее команда, когда она боролась за место в совете винного аукциона. А работа Мэтта? Я могла настраивать часы по времени, когда он каждый вечер подъезжал к их дому.

— Значит, вы будете только вдвоем на Гавайях? — Она закинула ногу на ногу, и я заметила ее новые ботинки UGG, на один тон темнее моих.

— Ага. — Я отпила вина. К этому моменту Уильям чувствовал бы себя обязанным их пригласить. Расспросы Нины о наших планах обычно сопровождались обиженным молчанием, которое он заполнял предложением присоединиться. Пошло оно. Это был мой шанс провести желанное время наедине с моим мужем. Она могла взять свое неловкое молчание и запихиваться им, пока ее не стошнит.

— Миссис Уинторп. — Появился еще один мужчина с дровами, и я улыбнулась в ответ на приветствие. Они работали вместе, создавая сложную пирамиду из поленьев.

— Я там никогда не была. Вы полетите на самолете?

— Ага. — Я проигнорировала очевидный намек на приглашение и смотрела, как Уильям прибивает свой конец вывески на место. Господи, он был сексуален. Умен и силен. В футболке и выцветших джинсах, он выглядел как модель из рекламы Wrangler. На другой стороне дорожки Мэтт отмахнулся от мухи.

В центр пирамиды уронили спичку, и щепки с потрескиванием загорелись. Пока пламя пробиралось по дровам, она взглянула на меня:

— Как много соседей обычно приходят на эту вечеринку?

Я положила ботинки на край ямы, стремясь к теплу от огня.

— Около сотни. У нас устроены площадки для наблюдения на верхних балконах, но большинство семей предпочитает оставаться на газоне. Они придут около шести, а шоу начинается в девять.

Она оглядела грили для барбекю, расставленные слева от подъездной дорожки, как раз за площадкой для парковки гольф-картов. Официанты коптили мясо с самого утра, и от доносящегося запаха у меня потекли слюнки.

— У вас достаточно еды?

— О, да. Мы делаем это уже восемь лет. Это одно из наших любимых мероприятий. Тебе стоит взглянуть на всех детей, которые придут. — Мой голос немного дрогнул, когда я на мгновение потеряла самообладание, и я стряхнула крупицу пепла с джинсов, надеясь, что она не заметила.

Она заметила, и ее следующий вопрос был неуверенным, когда она протянула бутылку вина, словно она могла помочь.

— Вы когда-нибудь думали о детях?

Я взяла «Мерло» и пополнила свой бокал: «Конечно, иногда».

Вообще-то все время, особенно в ночи, вроде этой. Семейные события были благословением и проклятием. Напоминанием того, чего у нас не было, в сочетании с радостью, приносимой детьми. У нас был идеальный дом для детей. Я могла бы устраивать вечеринки в бассейне в подвальном гроте посреди зимы. Киновечера в огромном кинотеатре. Ночевки с наблюдением за созвездиями на огромных балконах.

— А вы? — спросила я, сделав большой глоток. Она не дрогнула.

— Конечно, в первое время. Но Мэтт переболел раком простаты после окончания университета, что убило для нас эту возможность.

— Мне жаль, — сказала я, а затем продолжила в таком же духе, как многие любознательные и навязчивые родители, которых я ненавидела: — но вы могли бы усыновить.

— Мы не хотели. Честно, мы счастливы без детей. — Она изучила меня, и это было оно. Моя очередь. Она была открыта со мной и ожидала от меня того же. — А вы?

Конечно, мы были счастливы. Нам не нужны были дети для счастья. Но Уильям хотел детей. Я хотела детей. Он строил нашу жизнь финансово, а я чувствовала, что должна строить ее детьми, — это была, по сути, моя работа, которую я позорно проваливала.

— Мы пока не пытаемся забеременеть. — Ложь получилась такой же легкой, как вино. — Как и в вашем случае, нам нравится наша жизнь такой. Дети… — Я почувствовала, что мои губы напрягаются, и надеялась, что слова не прозвучат с сожалением: — Дети изменили бы все в нашей жизни.

Изменили бы все. Мое сердце просто разбилось в груди от этих слов, все мои фантазии сразу всплыли в голове, как будто атакуя меня своей силой. Уильям, кружащий нашу дочку. Мальчик с его проникновенным взглядом и моей лихой улыбкой, прорывающийся по берегу и бомбочкой прыгающий в бассейн. Мы, скопом лежащие в кровати воскресным утром, а потом завтракающие политыми шоколадом панкейками.

— Значит, ты не хочешь детей. — Она склонила голову набок, обдумывая это. — Это никак не связано с…

— Нет. — Это никак не было связано с моими поврежденными яичниками, покрытыми кистами, и их восприимчивостью к сперме… как там сказал доктор? Враждебной? Это никак не было связано с неудачными операциями и гормональной терапией, моими шансами забеременеть, едва ли достаточно высокими, чтобы не обдумывать усыновление. Я знала, чего хотел Уильям — ребенка с его кровным родством. Суррогатное материнство было следующим вариантом, и я откладывала этот шаг, сколько могла, отчаянно надеясь, что мое тело все же даст мне возможность реализовать нашу мечту, предпочтительное. Я хотела, чтобы он видел меня беременной. Обнимал мой округлившийся живот. Держал меня за руку во время родов. Я хотела быть матерью, и позволить чужой женщине родить моего ребенка казалось неправильным уравнением для нашей будущей семьи.

— Вот как, — только и сказала она. Вот как. Словно она знала правду. Словно она видела мое слабое место.

Я смотрела, как Уильям спускается по лестнице, и боролась с подозрением, что он рассказал ей обо мне.

* * *

— Извините, — сказала я в пятый раз и нахмурилась, приложив руку к животу. — Мне просто нужно прилечь. Но серьезно, спасибо вам за помощь.

— Было весело, — заверила Нина, шагнула ближе и обняла меня. Я сжала ее в ответ, затем перешла к Мэтту.

— Надеюсь, тебе станет лучше, — сухо сказал он, неловко обнимая меня одной рукой и быстро отступая.

— Вы уверены, что не хотите взять домой часть оставшегося мяса? — предложил Уильям.

— Ну… — Нина посмотрела на буфетный стол, все еще заваленный едой.

— Он шутит, — вмешалась я, прежде чем у нее появится шанс согласиться и растянуть вечер еще на полчаса. — Мы жертвуем все это в приют для бездомных. Прислуга уже пакует все для доставки.

— Просто не ешь больше ничего, — предостерегла она. — Не то живот еще сильнее разболится.

— Спасибо, — поблагодарила я и прислонилась к груди Уильяма. — Хорошего вам вечера.

Последовал еще один обмен прощаниями и любезностями. Я сдержала желание захлопнуть за ними дверь и, прежде чем ее закрыть, дождалась, пока они усядутся в свой новый гольф-кар и доедут до середины дорожки. Я разозленно посмотрела на Уильяма.

— Тебе обязательно везде их приглашать?

— Ты пригласила их, — нахмурился он. — Помнишь? Мы были в «Мортонс».

— Я пригласила всех соседей. И, честно говоря, я бы пропустила их приглашение, если бы Нина не нарисовала просьбу на своих сиськах соусом для стейка.

Он вздохнул, включая сигнализацию и направляясь на кухню.

— И я думала, они придут в шесть, как все остальные. А они были здесь с часу. — Я взглянула на свои часы. — Уже почти одиннадцать. Зачем ты пригласил их посмотреть с нами кино?

— Мы всегда смотрим «Челюсти» четвертого июля.

— Верно. Когда гости уходят в десять. Не после того, как они сидят и полтора часа обсуждают канадскую экономику. К тому же «Челюсти» всегда смотрим мы, а не ты, я, Нина и Мэтт. Богом клянусь, нам нужно завязывать с этой дружбой. Они одержимы нами.

Он открыл дверь в винный погреб, вошел и потянулся за бутылкой.

— Я не понимаю, как они тебе еще не надоели.

— Мэтт — хороший парень. Он не такой, как остальные придурки здесь. Если мне нужно будет выслушать еще одно обсуждение о кандидатах на выборы в совет по архитектуре комплекса, я повешусь. Кроме того, я работаю с Ниной.

— Ага, у меня тоже есть подчиненные, — вздохнула я. — И знаешь что? Я не провожу время с горничными на кухне по выходным. Есть причина, почему нужно отделять работу от удовольствия.

Он засунул бутылку на место и достал другую.

— Почему ты так против нее настроена? В «УТ» стало лучше. Я тебе это говорил. Мне нужно, чтобы ты болела за это.

— Я всегда болею за наши компании, — нахмурилась я. — Но даже если у коллектива есть прогресс с ней, это не значит, что Нине и Мэтту нужно путаться у нас под ногами каждый день. Меня теперь не оставляет такое чувство, что у нас больше не бывает времени наедине. — Я подкрутила термостат в погребе, подняв температуру на градус. — И ты заметил, что Плимуты не пришли?

— Кто?

— Нед и Джуди Плимуты из «Плимут Индастрис».

— А зачем им приходить? — спросил он, переключая свое внимание с вина на меня.

— Я пригласила их. Остановила Джуди в клубе на прошлой неделе и лично ее пригласила.

Не то чтобы я много о себе возомнила, но личное приглашение от Кэт Уинторп равнялось благодарности на вручении «Оскара». Я потратила десять лет, набирая это влияние, и женщина с мучнистым лицом уместно покраснела, схватив мою руку кроваво-красными когтями, и заверила меня, что они придут. Я не упомянула Нину, но мысль о том, что я увижу их с Недом реакцию друг на друга, почти вскружила мне голову. Предвкушение этого затмило раздражение от ее присутствия, и я не отставала от нее, готовясь увидеть встречу. Мой восторг медленно выдохся, превратившись в разочарование, когда я осознала, что Плимуты не придут. Его жена отчаянно хотела прийти, поэтому проблема явно была в Неде. Может, он слышал, что мы наняли Нину, и беспокоился, что она придет.

— Я не понимаю, при чем здесь Плимуты. — Уильям отвернулся от полки и пошел к двери. — Но послушай, извини, что пригласил их посмотреть с нами «Челюсти». У тебя еще есть настроение на…?

Я фыркнула, выключая свет.

— Всегда.

— Тогда пойдем, спугнем c тебя трусики.

Я остановила его перед входом в кинозал и обняла. Он не воспротивился и ничего не спросил. Он обхватил меня руками, как оберегающим поясом безопасности, и дал своей неуверенной жене длинное мгновение, в котором она нуждалась.

* * *

На экране прокручивались титры «Челюстей». Я откинулась на его грудь под кашемировым одеялом и попыталась изгнать Нину из своих мыслей.

Он провел пальцами по моей макушке.

— Хочешь еще что-то посмотреть?

Я передвинулась в более удобную позицию и вспомнила, как она обняла его на прощание, держа на мгновение дольше нужного.

— Давай. Что именно?

Он взял пульт, пролистывая наш список фильмов на четвертое июля. Я глядела на знакомые названия.

— «День независимости», — пробормотала я.

Он нажал на ссылку, и я повернулась к нему, не удержав вопрос о Нине, беспокоивший меня.

— Ты рассказал ей о моих кистах?

Он ничего не сказал, но я почувствовала, как подо мной напряглись мышцы его груди. Я подвинулась, чтобы лучше разглядеть его лицо.

— Ты рассказал, — обвинила я.

— Я не сказал ей, почему у нас нет детей, просто что мы пытаемся.

— О, конечно. То есть ты гуманно не упомянул, что проблема во мне, а вовсе не в тебе?

Его молчание ответило на вопрос. Я оперлась о его колено и повернулась посмотреть ему в глаза.

— Это личное, Уильям. Это должно было остаться между нами.

— Я не хотел… просто вырвалось. Мы оба переживаем это. Она с Мэттом, я с…

— О Боже, перестань. — Я оттолкнулась от дивана, чувствуя, как сжимается мое горло. Слезы готовы были пролиться в любой момент. — Ты не можешь…

Я представила их вместе, жалующихся на своих бесплодных супругов. Обсуждающих упущенные возможности и желанных детей. Двое здоровых людей, в браке с такими жалкими подобиями партнеров. Они обдумывали легкий вариант, который вырисовывался перед ними?

Я ощутила прилив стыда.

— Сегодня Нина спросила меня, почему у нас нет детей. Я сидела и врала ей, и она это знала. Ты представляешь, как глупо я себя чувствую? Зная, что она думает об этом, как о вашем общем секрете? — Я отстранилась от него, но он схватил меня за руку. — Когда это всплыло? Как? Потому что это уж точно не касается «Уинторп Тэк».

— Я не знаю, — нахмурился он. — Так получилось. Вскользь. Мне жаль.

— Когда? — Я не сдвинулась с места, упрямо зациклившись на вопросе. — Не говори, что не помнишь, потому что ты помнишь все.

Он был энциклопедией разговоров и деталей, как незначительных, так и важных. Он был бы сущим кошмаром за стойкой свидетелей, и спорить с ним было бы абсолютно ужасающе.

Он сглотнул, и я видела, как двинулся его кадык.

— За обедом, шестнадцать дней назад.

— Ты не говорил мне, что обедал с ней. — Я выдернула руку из его ладони.

— Мы не ходили на обед… — поморщился он, — я обедал, она подошла к столику и в итоге мы поели вместе.

Прозвучало неправдоподобно, но я была слишком взволнована, чтобы разбираться с деталями.

— И?

— И она спросила, почему у нас нет детей. Люди спрашивают, Кэт. Это нормальный вопрос. Не говори, что тебе его не задавали.

Люди спрашивают. Как много раз у него это спросили? Как много раз он огласил детали моих проблем с зачатием?

Я отвернулась. Когда он собрался пойти следом, я остановилась и подняла руку.

— Оставь меня одну. Просто… оставь меня.

Я тихо прошла по огромному дому, ускоряя шаги по мере того, как распалялась моя обида. Я слышала, что он зовет меня, шагая на лестнице, потом в коридоре. Я пригнулась у единственного места, где он бы меня не нашел. Забравшись в кухонный лифт, я свернулась на полированном дереве и закрыла тяжелую звуконепроницаемую дверь. Оперевшись о стену, я сделала глубокий вдох и разразилась слезами.

Глава 20

Нина

— Ты идешь на пробежку? — Кэт уставилась на меня так, словно я заявила, что хочу выступать в цирке. Позади нее тепло из дома лилось сквозь большие входные двери, щекоча мою кожу.

Я изобразила свою лучшую улыбку:

— Уильям предложил показать мне дорожки в районе. Я пыталась найти их сама, но не смогла.

— Серьезно? Указатели вполне очевидны, — удивилась она и скрестила руки на груди.

— Тебе уже лучше? Я думала, может, тебе стало плохо из-за того картофельного салата. Тебя же не стошнило?

На ее лице отразилось раздражение, исказившее ее красивые черты и сделавшее ее похожей на злобную старуху.

— Не думаю, что это из-за картофельного салата.

Уильям появился возле нее в облегающей кофте с длинным рукавом и бейсбольной кепке, скрывающей его темные волосы. В спортивных штанах и Nike он выглядел аппетитно.

— Готова?

— Готова, — сразу отозвалась я и радостно помахала ей. — Вернемся через час.

— Я… — Она попыталась подыскать возражение. — Уилл, тебе нужна бутылка с водой или…

— Не нужно. — Он быстро поцеловал ее в губы и вышел, кивнув мне: — Доброе утро.

— Доброе утро. — Я отвернулась от нее и сбежала по ступенькам. Добравшись до дорожки, начала подпрыгивать на месте, разогревая мышцы. — Будешь впереди?

Он кивнул на главную дорогу.

— Конечно. Мы выбежим на дорожку на Бритнон. Это четырехмильный круг, если ты справишься.

— Просто попытайся не отставать, — фыркнула я с дерзкой улыбкой.

Я пустилась по длинной дорожке, а Уильям с легкостью бежал возле меня шагами, почти в два раза шире моих. Это неважно. В моем гардеробе лежала стопка футболок дюжины разных цветов с марафонов. Когда я заметила, что он выходит на пробежки рано по утрам, я начала наматывать мили на беговой дорожке, увеличивая скорость и расстояние, пока не вернулась в форму. И… вот еще одна галочка в списке «Нина лучше Кэт».

Я выдохнула, напоминая себе, что нужно быть терпеливой с Уильямом. Хоть прогресс шел медленно, все начинало ускоряться. Наш контакт перешел из рабочего в личный, на мои сообщения он отвечал все быстрее, коллекция наших общих шуток росла, мои предложения пообедать теперь сталкивались с быстрым согласием, а не с напряженной нерешительностью. Он не отстранялся от моих случайных прикосновений, отбросил жесткость и угрожающую манеру поведения, с которой обычно общался с сотрудниками «Уинторп Тэк».

Мы завернули за угол, почти добравшись до его ворот. Я взглянула на покров из веток и вдохнула свежий утренний воздух, мысленно похлопывая себя по спине. Эта пробежка уже была победой. Пока что я была осторожна с Кэт, но мелькнувшая на ее лице неуверенность, когда он присоединился ко мне… была неожиданно приятной. Начала ли она уже пилить его из-за меня?

Все, что мне оставалось сделать, это выглядеть невинной в его глазах. Уравновешенной на фоне ее сумасшествия. Спокойной и веселой на фоне ее невротической паранойи. Тихой гаванью для его мыслей и страхов. Системой поддержки, дававшей ему ощущение, что его ценят и защищают. Я была бы лучшей версией ее, купающейся в соблазнительном сиянии запрета.

— Почему ты улыбаешься? — Его рука скользнула по моей, когда мы повернули налево через открытые ворота на улицу.

— Да так, ничего особенного, — ответила я и посмотрела на землю, неожиданно осознав, что мои щеки растянуты широкой улыбкой. — Я думала о членах команды. У меня недавно случился прорыв с ними.

— Правда?

Его сосредоточенность была одной из вещей, в которые я начинала влюбляться. Он словно останавливал все в своей жизни и обращал полное внимание на меня. Япочувствовала это на своем первом собеседовании и теперь смаковала это, пока камешки хрустели под моими кроссовками, а его голова была повернута ко мне.

— Да. — Я продолжила свою выдуманную историю и надеялась, что он проследит параллели. — Между нами всегда была дистанция, но они начали мне открываться. — Мы выбежали на холм, окаймляющий край дороги, защищенной от ветра каменной стеной поместья. Когда мы взобрались наверх, сквозь утренний туман показался вид на Пало-Алто.

Мы остановились в парке и размялись. Мои мышцы уже были разогретыми и податливыми. Я закинула одну ногу на спинку скамейки и отпрыгнула назад на другой, глубоко растягиваясь, чего он не мог не заметить. Я быстро повернулась к нему и поймала момент, прежде чем он отвел глаза. Представлял ли он, куда еще я могла закинуть свои гибкие ноги?

Я размяла бедра, затем заметила небольшую поляну под деревьями.

— Потянешь мне спину?

Я легла на стриженую траву и подняла одну ногу. Он расположился надо мной на коленях, прижав плечо к моей лодыжке. Когда он наклонился вперед, моя нога легко сдвинулась, благодаря годам танцев в подростковом возрасте, все еще одарявшим меня способностью садиться на шпагат. Его брови приподнялись, как мне показалось, одобрительно, и я чувствовала жар его тела, наслаждаясь его хваткой на своем бедре, жгучими ощущениями от каждого пальца.

Риск этого нахлынул на меня с умопомрачительной отчетливостью. Я представила, как кабриолет Кэт заворачивает по дороге, как зажигаются стоп-сигналы, когда она замечает своего мужа на мне, его взгляд на моем, низ его живота у моего бедра. Я взглянула на него, и он очаровательно улыбнулся, в уголках глаз собрались морщинки, его…

— Готова менять ногу?

Когда я кивнула, он оперся на пятки, отпустив одну ногу и поднимая вторую. Он вернулся в позу, и я попыталась прочесть его мысли. Был ли он насторожен? Непохоже. Но пугливым… да. Все еще немного пугливым. Колебался на грани симпатии. Я вспомнила, как его палец прошелся по моему колену в Ferrari. Тот прекрасный момент контакта, который никогда не повторился. Это, по крайней мере, был шаг в правильном направлении. Прикосновения. Близость. Это должно испытывать границы его самоконтроля.

Его было тяжелее сломить, чем я ожидала, но эта верность была одной из самых его привлекательных черт. Каждый раз, когда он заново устанавливал границы или сдерживался, я хотела большего. Я больше его ценила. Кэт жаловалась на него, когда ей стоило его благодарить. Она наверняка начала укорять его из-за нашей растущей дружбы, когда умная женщина сыграла бы поддерживающую и любящую жену.

Но это и делало игру интересной. У меня были карты. Я знала комбинации. А она… она даже не знала правил игры.

Он слегка выдохнул, надавливая сильнее, прижав мою ногу мне за голову, и я удовлетворенно прикрыла глаза от этого звука.

Глава 21

Кэт

Полный отчет Тома Бека по Нине содержал тридцать две страницы. Я устроилась в углу нашего дивана с капуччино в руках и перелистнула тисненую титульную страницу.

Первые несколько страниц были грустными, но неудивительными.

Она была бедной, даже беднее меня. Королева красоты из маленького городка, мать которой сбежала, когда ей было десять, а отец последовал примеру супруги спустя семь лет. Она завоевала симпатию жителей города, получив корону… я прищурилась на зернистый снимок молодой Нины с короной и лентой, под которым едва читалась газетная подпись… Клубничной королевы. Умора. Неудивительно, что она не упомянула это в своей заявке на место в совете винного аукциона. Похоже, она жила с тетей и дядей до выпускного, а затем вышла замуж за Мэттью Райдера.

С того момента стало скучно. Я быстро перелистнула страницы с документами на недвижимость, счетами по кредиткам и кредитной историей. Все посредственное. Интересно становилось в разделе с медицинской историей.

Я знала, что она делала операции, но у меня все равно отвисла челюсть, когда я увидела весь список. Подтяжка рук. Подтяжка ягодиц. Подтяжка живота. Увеличение груди. Второе увеличение груди. Импланты в щеки. Подтяжка бровей. Подтяжка глаз. Имплант в подбородок. Изменение формы ушей. Ринопластика. Подтяжка шеи. Лабио- и вагинопластика. Она была чудовищем Франкенштейна, и я быстро пролистала остальной отчет, надеясь найти фото миниатюрной блондинки до всего этого. Ничего не было, не считая вырезки из газеты, и я вернулась к разделу с медицинской историей.

Под списком косметических операций был подраздел под названием «Другие операции». Я пробежала пальцем по аппендектомии, удалению зубов мудрости, сломанной руке, вывихнутой лодыжке, а на последнем пункте мой ноготь замер, и я оглядела детали, фокусируясь на дате.

Восемь лет назад. Аборт.

* * *

Прошло три дня, а все мои мысли до сих пор были заняты нерожденным ребенком Нины. Все эти наводящие вопросы, когда она знала, что у меня проблемы с зачатием. Восемь лет назад, она была беременна. Беременна! Беременна, и она этого не захотела. Была ли ее история о раке простаты у Мэтта вообще правдивой? И если да, это только подтверждало мое убеждение, что она была изменщицей. Я вытащила наш обед из холодильника и сорвала крышку с пасты с лобстером. Телефон Уильяма звякнул, и я повернула голову вовремя, чтобы заметить, как он приглушил уведомление, не отвлекаясь от документов перед ним. Сигнал послышался снова, я потянулась через кухонный островок и взяла его, без удивления обнаружив ее имя на экране. Два новых сообщения.

Я принесла в офис домашние бомбочки из песочного теста. Ты голоден?

В три все еще в силе?

Я сдержала желание спросить, почему Нина писала ему. У них было фиксированное расписание совещаний. Понедельники, среды, пятницы в три. Не было необходимости их подтверждать. Не нужно отправлять сообщения с болтовней в любое время дня. Он все больше и больше сближался с ней, а мои нервы изнашивались с каждым треньканьем телефона.

Их вторжение в нашу жизнь перешло абсолютно все социальные нормы. Мэтт и Нина, казалось, всегда были там же, где мы.

У вас ложа на стадионе 49ers? Мы обожааааем футбол.

О, как неожиданно встретить вас на фермерском рынке. Присоединяйтесь к нам на обед!

Извините, что зашли без приглашения, но мы по ошибке купили больше вина, чем нужно, и, чисто случайно, это ваше любимое!

Мы едим какое-то гадкое полезное дерьмо на ужин. Почему бы вам не зайти и не притвориться, что вам оно нравится?

Ладно, последнее было не дословной цитатой, но я прочла между строк. Добавить сюда новые пробежки Нины и Уильяма два раза в неделю, и у меня не было возможности обернуться, не увидев ее идиотского лица. А теперь, когда он приехал домой на обед, она опять нам мешала. Я переключила его телефон на беззвучный и бросила его назад на столешницу.

— Она меня достала. Богом клянусь, я просто хочу прожить один день, не видя ее лица и не слыша ее тупого смеха.

— Ты о ком? — Уильям перевернул страницу, водя ручкой по строчкам контракта.

— О Нине, — резко сказала я.

— Когда ты стала такой злобной?

— Что, прости?

— Нет ничего плохого в ее смехе. Или одежде, или во всем другом, что тебе обязательно нужно высмеять. — Он нацарапал свою подпись на линии внизу страницы и поставил точку с немного бо́льшей силой, чем нужно.

Я отвернулась, доставая тарелки из шкафчика и бросая их на столешницу.

— А теперь ты ее защищаешь?

— Я просто не понимаю, почему ты так враждебно к ней относишься. Она старается изо всех сил. Она не такая как ты, Кэт. У нее в жизни нет всего, что она только пожелает.

Я издала приглушенный звук.

— Хотела бы я знать, что это значит.

Он забросил контракт и встал, обходя угол стойки. Прислонившись к мрамору, он попытался оторвать меня от еды и притянуть к себе.

— Это значит, что ты красивая.

Я воспротивилась, становясь напротив него со скрещенными руками.

— А она нет. У тебя нет работы, у нее есть. Ты королева этого социального круга, а она исключена из него. Ей, должно быть, тяжело соревноваться с тобой… с нами и нашим миром. — Он сократил пространство между нами, обнимая меня несмотря на мои сложенные руки. Неловкое расположение наших тел нарушило мою напряженную позу, когда он попытался разнять мои ладони.

Мое лицо озарилось улыбкой. и он воспользовался перерывом, поцеловал меня в щеку.

Я снова нахмурилась и отстранилась, прокручивая в голове отчет Тома Бека и раздумывая, скольким можно поделиться.

— Осыпание меня комплиментами не отменяет того, что у нее нет границ. Приходить сюда и просить тебя выгнать птицу из ее дома? Она что, не знает, как ее спугнуть?

— Она была напугана до смерти, Кэт. Когда мы были с ней в комнате, она дрожала.

— Ой, брось, — фыркнула я. — А просьба подвезти ее на работу? У нее арендованная машина. Я позвонила в автосалон. У них там куча машин напрокат. Но она специально отказалась от замены, и зачем же ей это делать? — Я хлопнула себя по лбу. — А, точно. Потому что она хочет проводить время с тобой. Она змея, Уильям. Змея!

Я резко вдохнула, не понимая в полной мере, почему неожиданно начала кричать. Я повернулась обратно к нашему обеду и прошлась по списку необходимых блюд, а затем потянулась к миске с авокадо.

— Кэт.

Я проигнорировала его, вытаскивая нож из подставки и разрезая ягоду пополам на каменной доске. Она была беременна. Она что, не понимала, какое это благословение? У нее сейчас мог бы быть восьмилетний ребенок, но нет. Она все это выбросила, а я не могла даже справиться с выкидышем. Я почувствовала всхлип, пробирающийся к горлу, и сглотнула его, часто мигая, чтобы отогнать слезы.

— Пожалуйста, будь с ней полегче.

Я сложила четвертинки авокадо и провела по ним кончиком ножа, разрезая мякоть. Я помолчала мгновение, а затем заговорила: — Я не хочу, чтобы ты больше с ней бегал.

Он закашлялся от скептического смешка.

— Вау. Ты настолько в себе не уверена? Ты хочешь, чтобы я ее еще и уволил? Ты этого добиваешься? Может, нам переехать в другой дом?

Я сжала полоски перца вместе и яростно накинулась на них так, что по всей доске разлетелись зеленые и красные кубики.

Блондинистая сука загнала меня в угол, и я этого терпеть не могла.

Глава 22

Кэт

— Доброе утро, миссис Уинторп.

— Доброе утро. — Я улыбнулась повару и налила чашку кофе. — Я прогуляюсь по саду. Если Уильям спустится к завтраку до того, как я вернусь, пожалуйста, дайте ему знать.

— Конечно, — кивнул Филипп, а я взяла свою кружку и вышла через заднюю дверь, вдыхая свежее утро. Гортензии расцвели, и я полюбовалась аккуратными скоплениями цвета, выделяющимися на фоне травы и роз. Сады простирались между нашим домом и бассейном, затем снова начинались у входа в оранжерею в дальнем конце участка. Я потратила годы, выращивая идеальную смесь яблонь и лимонных деревьев, растущих среди кустов специй и клубники.

Живые изгороди между нашими с Райдерами участками заканчивались на границе нашего дома, открывая заднюю часть их жилища, если пройти глубже в сады. Я обошла клумбу белых роз и, заглянув, заметила Мэтта на верхнем балконе, тоже с кофе в руках.

Он оперся о перила, и даже с такого расстояния я видела темные волосы, выглядывавшие из-под воротника его белого халата.

— Доброе утро! — позвал он.

— Доброе утро. — Я подошла ближе и приветственно подняла руку. — Сегодня тепло! — Предыдущие несколько дней стояла ужасная погода: воздух влажный, небо мрачное и серое.

— Не сказал бы, что тепло, но сойдет, — рассмеялся он.

Повисла неловкая пауза, потому что расстояние было слишком большим для настоящего разговора. И все же стоило приложить усилия.

— Брусчатка выглядит отлично.

Он подошел к моей стороне балкона, наклонился, приложив ладонь к уху, и спросил: «Что?»

Я обошла клумбу лилий и перегнулась через низкий каменный забор между нашими задними дворами.

— Брусчатка! — Я указала на новую кладку из белого камня, окаймляющую их бассейн. Цвет невозможно будет поддерживать в чистоте. Я говорила об этом Нине, но она проигнорировала мой совет, выбрав чистый цвет слоновой кости, которому требовалось отбеливание и еженедельная очистка. Я подняла большие пальцы вверх.

Он кивнул, а затем повернулся и на его лице мелькнуло виноватое выражение. Дверь за ним открылась и я увидела Нину в ее неизменном спортивном облачении. Она наверное уже набрала пять миль на беговой дорожке, а потом согнала завтрак прыжками.

— Доброе утро! — позвала я, махнув ей.

Она встала рядом с Мэттом, глядя на меня без ответной улыбки.

— Кэт, — повернувшись к своему мужу, она сказала что-то, чего я не разобрала.

Он опустил голову и неловко помахал мне: «Увидимся позже».

Я подняла мою чашку в ответ, переводя взгляд на лицо Нины. Она злобно уставилась на меня, словно я пописала в ее овсянку. Я сохранила нейтральное выражение лица и радостно сказала: — Ты видела эту погоду?

Она скрестила руки на груди.

— Неплохая.

— Мэтт выглядит отлично, ваша кето диета творит чудеса. — Я оперлась предплечьями о забор, почувствовав немного прохлады, просочившейся через разрез моего халата. — Может, мне стоит посадить на нее Уильяма.

Она моргнула, и я видела, как она пытается определиться с ответом. Она, наверное, разрывалась между тем, чтобы сказать мне держаться подальше от ее мужа или отреагировать на упоминание об Уильяме.

— Как прошло собрание по поводу винного фестиваля? — наконец-то выдала она.

Я удивилась, что она о нем знала. Но в то же время нет. Смешно, что она спросила, потому что она была одной из тем обсуждения. Валери Кортенца упомянула, что она видела, как Уильям с Ниной во вторник выходили из «Сэндвичей Беви». Эта информация очень меня заинтересовала, так как я не знала об этом обеде. Я вернулась домой и изучила свой календарь. В тот вечер я рано поужинала с Уильямом и он не сказал ни слова об обеденной встрече с ней.

— Хорошо. Опять же, так жаль, что ты не попала в совет. — Я нахмурилась в притворном сожалении.

Я оттолкнулась от забора и подняла чашку к губам, нарочно сделав это рукой с огромным брильянтом, который невозможно не заметить. Он мой.

— Хорошего дня, Нина.

— Тебе тоже, — улыбнулась она. Я тоже улыбнулась, и утренняя прохлада не могла бы соревноваться с той, что была между нами.

Глава 23

Кэт

— Поверить не могу, что меня там нет. — Уильям прочистил горло, его усталость читалась даже через телефон. — Я уже по тебе скучаю.

Я растянулась на нашей кровати в доме на Гавайях и сбросила дорогие туфли.

— Знаю. Как там все?

— Я не могу даже начать объяснять, насколько это хреновая ситуация, — вздохнул он. — Я просчитываю данные, пытаясь спасти сделку, но пока все выглядит плохо.

— Мне жаль. — Я взбила подушку под головой. — Нам нужно было отменить поездку. — Он был на телефоне с того момента, как мы отправились на остров. Половину моих попыток заговорить с ним он игнорировал, печатая в телефоне, пока звук уведомлений о сообщениях сводил меня с ума. Он ушел посреди двух ужинов, не доев основные блюда, выйдя из ресторана, чтобы позвонить, а затем вернулся, когда я уже закончила с десертом.

— Даже короткие мгновения того стоили. Я просто буду должен тебе еще одну замечательную поездку после того, как уволю всех из команды по приобретению.

На этот раз проблема была не с «Уинторп Тэк», но с «Уинторп Кэпитал». Уильям был в процессе поглощения бухгалтерской фирмы, когда осведомитель из высшего руководства раскрыл, что половина документов комплексной юридической оценки претерпела изменения. Этим утром Уильям оставил наш самолет на Гавайях и улетел на прямом коммерческом рейсе в девять утра. Он отправился прямиком в офис из аэропорта и погрузился в работу. Он связывался со мной время от времени в течение дня и с каждым звонком казался все более уставшим.

Я зевнула в микрофон:

— Я могла бы вернуться с тобой. Я бы затаскивала тебя в кровать и заставляла поспать хоть несколько часов.

— Как бы привлекательно это ни звучало, я рад, что ты там. Кому-то из нас нужно насладиться видом.

Я выглянула сквозь открытые двойные двери на бирюзовую воду, откуда приглушенно доносился мягкий шелест волн.

— Я бы предпочла смотреть на другие вещи.

— Просто насладись следующими несколькими днями. Сходи на кучу массажей и займись нашей кредиткой. Я ожидаю, что ты вернешься загорелой, довольной и готовой наказать меня за наш испорченный отдых.

— Какое наказание у тебя на уме?

— Что-нибудь грязное, — выдохнул он. — Надень тот черный кружевной комплект, который мне нравится.

— Не подсказывай мне. — Я улыбнулась, перекатываясь на бок и засовывая пуховую подушку под голову.

Он посмеялся. Даже изможденным, он убийственно действовал на мое сердце. Я ничего не хотела больше, чем быть рядом с ним, его теплым телом, обнимающим мое.

— Ты говорил с Мэттом или Ниной? — Я натянула простынь повыше.

Зависла пауза, которая мне не понравилась, чувствовалось колебание, прежде чем он ответил: — Нет. А что?

— Просто интересно, знают ли они, что ты вернулся. — Я закрыла глаза, отгоняя паранойю. Он был в офисе. Для него не было более безопасного места в воскресный вечер в отношении женщин или соблазна. — Ты вообще планируешь спать?

— Как только высчитаю верные значения и поговорю с юристами, я прилягу на час. Сколько сейчас у тебя, восемь тридцать?

— Ага, — зевнула я. — Я уже в кровати.

— В Калифорнии ты уже на год старше.

— Фу, — я свернулась на боку. — Я предпочитаю гавайское время.

— С днем рождения, дорогая. Позвони мне, когда проснешься. Я к тому времени буду более собранным.

— Позвоню. Люблю тебя.

Когда он положил трубку, я лежала почти час, терзаясь мыслями о моем увеличивающемся возрасте, пока его пустая сторона кровати угнетала меня. Почему я согласилась, чтобы он вернулся домой один? Это противоречило всем принципам наших отношений. Мы все делали вместе, и все же я позволила ему уговорить меня остаться на свой день рождения в одиночестве.

* * *

На следующее утро я открыла бутылку охлажденного шампанского и налила добрую порцию в свой апельсиновый сок. Прямо смешно вспоминать, как дни рождения с возрастом становились все болезненнее.

Сначала были обязательные подарки, что считалось прямо искусством в нашем кругу общения: каждый предмет тщательно выбирался, чтобы передать правильное послание, и каждый требовал идеально составленной благодарственной записки. Простое действие обмена было социальным минным полем, и я потратила годы, чтобы научиться правильно в нем ориентироваться.

Потом были звонки от родителей, сестер, друзей и дюжины знакомых по бизнесу и социальной жизни. Все с хорошими намерениями, но нежеланные, особенно в такой день, как сегодня, когда я только хотела быть с Уильямом, улыбающимся мне под гавайским солнцем, в тысяче миль от Нины. Это должно было быть наше время снова сблизиться, четыре дня без ее самодовольной улыбочки, ее замотанных в фольгу тарелок в центре нашей стойки, ее мнений, выскакивающих в наших с Уильямом разговорах. Если бы я услышала «Нина сказала» еще один раз, я бы схватилась руками за уши и оторвала их.

Еще хуже, чем упоминания Уильяма о ней, было его молчание. Я чувствовала, как он отдаляется от меня. Его телефон теперь практически всегда был с ним, письма и сообщения доминировали над нашим совместным временем. Мы были вместе тринадцать лет и я никогда не видела его таким отрешенным. Что-то было не так, и я начала отсчитывать дни до нашей поездки, тайком планируя восстановить наши отношения на острове.

И вот как все обернулось. Уильям был дома, а я листала поздравления от незнакомцев на Facebook. Словно старение было чем-то достойным празднования в моем мире. Стану ли я когда-нибудь слишком старой для Уильяма? Я никогда об этом не думала, всегда уверенная в нашем браке. Но в последнее время, с Ниной, дышащей мне в затылок, я сомневалась во всем. Я запрокинула стакан, и мой пустой желудок протестующе заурчал от пузырьков. Отложив телефон, я посмотрела на воду и подумала пойти на пляж и допить бутылку в одном из гамаков у воды. Тут зазвонил мой телефон. Взяв его, я обнаружила на экране лицо своей матери.

— Привет, мам.

— С днем рождения, дорогая.

На меня нахлынула неожиданная волна эмоций. На фоне слышались голос моего отца и звуки бейсбола по телевизору. Я представила его в откидном кресле с пледом на коленях и села на ближайший стул, слушая болтовню мамы о событиях дня, получая новости о семье моей сестры и ее детях. Она спросила о нашей поездке, и я растянула первые два дня в четыре, расхваливая погоду и роскошную еду.

— Позови Уильяма. Я хочу поздороваться.

— Ой, мам, он в душе. Я скажу ему, когда он выйдет. — Ложь застревала у меня в горле, но я была слишком горда, чтобы признать, что провожу свой день рождения в одиночестве.

Я поспешно закончила звонок и повесила трубку, немедленно набирая номер Уильяма. После одного гудка звонок отправился на автоответчик, как будто он разговаривал по телефону. Я вздохнула и отключилась, не оставив сообщения.

Мои мысли начинали забредать в темные закоулки, мое одиночество в доме у океана давало моим сомнениям, неуверенности и паранойе большой простор. Страх нарастал. Отравлял. Было ли между нами что-то не так?

Однажды я уже чувствовала себя так. Шесть лет назад у меня было похожее ощущение. Уильям тогда проводил больше времени в офисе, и маленькие изменения вызвали у меня подозрение. Одеколон, который он начал регулярно использовать. Новый режим тренировок, которого он придерживался. Невиданный энтузиазм по поводу офиса.

Однажды я получила удаленный доступ к его компьютеру и провела часы, прочесывая его электронные письма, прежде чем нашла потенциального виновника. Сначала письмо от его ассистентки, в котором она назвала его «мистер президент». Это было хоть и немного странно, но не слишком из ряда вон выходяще. Он был президентом и управляющим своих компаний. Но в своем ответе он назвал ее «мисс Левински».

Я смотрела на слова, пока они не поплыли, а в уголках глаз не защипали слезы, быстро отертые и замещенные чем-то сильнее — злостью.

Я распечатала каждое письмо в их переписке с начала ее работы и накинулась на них с маркером и ручкой, подчеркивая уличающие реплики и делая заметки с кучей восклицательных знаков. К тому времени, как мой ничего не подозревающий муж вернулся домой, каждая поверхность его кабинета была укрыта яростными белыми страницами, а мои сумки были упакованы и собраны у двери.

Я была как маленькая змейка, неспособная контролировать свой яд и впрыскивавшая его весь при первом ударе, не оставляя резервов для невзрачной брюнетки, перешедшей черту с моим мужем.

И она была невзрачной. Это тревожило меня. В нашем браке я была настороже перед юными соблазнительницами, королевами гламура, пинап моделями, маскирующимися под канцелярских крыс. Я знала его типаж — длинноногие брюнетки с красивым телом — и блокировала все потенциальные угрозы с выверенной точностью. Он был сексуальным мужчиной, привлекавшим практически каждую женщину, и я провела первые несколько лет брака, играя в бадминтон с красавицами, пока не удостоверилась в его верности. Но затем, когда он загулял, это случилось с самой обыкновенной женщиной. Брендой Флорт. Сорок два года при его тридцати пяти. Полноватой в талии и носившей слегка коротковатые штаны. Очки, потому что «от контактных линз болели глаза». Ее волосы были в вечно беспорядочном пучке. Она была женщиной, на которую Уильям никогда бы даже не посмотрел, и все же это случилось. Он рискнул нашим браком ради флирта. И я убедилась, что в мгновение, когда он вошел в дверь, он это понял.

Все прошло совсем не хорошо. Я ожидала слезного сожаления, дрогнувшего самообладания и мольбы простить его, дать ему еще один шанс.

Вместо этого он надменно отмахнулся от писем, как от мелочи. Он назвал меня сумасшедшей и вспомнил о моих невинных дружеских связях, рисуя их в таком же свете.

Мы ругались часами, до хрипоты. Они придумали друг другу клички после обсуждения новостной статьи о Левински. И все. Она была старой, ради всего святого. Я думала, что он спал с ней? Ему что, нельзя шутить с подчиненными? Я была настолько не уверена в наших отношениях? Он когда-либо за семь лет давал мне повод в нем сомневаться?

Я сдулась и начала ставить под вопрос каждое прочитанное слово. Я прокляла себя, что недостаточно покопалась, не проследила за ним и не собрала больше доказательств, чем просто письма. Может, я ошибалась? Была ли это невинная игра слов?

Я замолчала и позволила ему заключить меня в объятия. Я приняла его заверения и подавила свое беспокойство. Чемоданы вернулись в наш шкаф, где их распаковала прислуга на следующее утро, а наша идеальная жизнь наладилась к полудню.

Я поддалась, но, несмотря на мои беззаботные слова Нине, я никогда больше полностью ему не доверяла.

* * *

Я была у прибоя, когда мой телефон звякнул. Я достала его из кармана халата и немного отошла от воды.

— Привет, любимый.

— Терпеть не могу, что я не праздную там вместе с тобой. — Уильям звучал виновато, и я отбросила все мысли разделить свою вечеринку жалости к себе с ним.

Беззаботным тоном я рассказала ему о своем утре, расхвалила обед, описав кафе на пляже и красивую спиральную раковину, которая попалась мне на глаза наполовину зарытой в песок.

— Судя по голосу, ты пила.

Я взглянула на почти пустую бутылку шампанского в своей руке.

— Я пила. Помнишь ту бутылку Dom, которую мы отложили на сегодняшний вечер? И клубнику в шоколаде?

— А, — вздохнул он. — Точно. У меня были большие планы слизать все это с тебя.

— Не дразни меня. У нас еще целых два дня до встречи. Я уже планирую наброситься на тебя в первую же минуту после возвращения.

Он долго молчал.

— Мне без тебя плохо. Я не хочу испортить тебе веселье, но… ты мне нужна.

Он нуждался во мне. Мы говорили это друг другу довольно часто, но сейчас мои изголодавшиеся эмоции вспыхнули, будто в первый раз. Я бросила бутылку и наблюдала, как немного шампанского выпленулось и просочилось в песок.

— Позвони в аэропорт и скажи, чтобы они готовили самолет. Я пойду наверх собираться. Выехать получится примерно через двадцать минут. — Я посчитала время в уме. Пятичасовой перелет… быть дома к полуночи. По калифорнийскому времени.

— Спасибо. — Его голос был хриплым, полным нужды и любви. — Обещаю, я снова привезу тебя на остров и мы нормально отдохнем.

— Я знаю, — заверила я, послала в телефон поцелуй и нетвердо пошла по мягкому песку к дому. Мне не терпелось упаковаться и вернуться к своему мужу. Было что-то, отчего мне не нравилось находиться вдали от него. Особенно с Ниной по соседству. Наблюдающей. Выжидающей. Она уже знала, что он дома один?

Глава 24

Нина

У курицы не хватало левой ножки. Стоя у открытой духовки, я недовольно оглядела одноногую птицу, прежде чем повернуться и проклясть Мэтта. Он продолжил копаться в холодильнике, не обеспокоенный моим воплем.

— Честно, я тебя прикончу. — Я захлопнула дверцу духовки и, открыв крышку мусорного ведра, мгновенно обнаружила доказательства, наполовину завернутые в бумажное полотенце.

Он вытащил упаковку йогурта и оторвал верхушку, игнорируя меня.

— Ты знаешь, что мне нравится темное мясо, — заныла я, отпустив крышку, и ругнулась, когда она не встала на место.

Конечно же, он знал. Я всегда забирала голени и бедра. Он, наверное, съел ее мне назло, потому что я отказалась добавить в наш аккаунт какой-то пакет каналов НФЛ.

— Курица еще даже не готова. Еще нужно двадцать минут. — Может, он заразился бы сальмонеллой и умер. У меня была бы пятимиллионная выплата по страховке и никаких больше головных болей. Я прониклась идеей и впервые за время нашего брака добавила это в список потенциальных вариантов выхода на пенсию.

Возвратясь к приготовлению запеканки из брокколи и сыра, я остановилась, услышав сигнал своего телефона, зажужжавшего возле миски. Слизнув кусочек сыра с кончика пальца, я схватила его.

Мне пришлось вернуться раньше. Не переживай, если увидишь свет в окнах.

Я уставилась на сообщение от Уильяма. Ему пришлось вернуться? Он оставил ее там? Я вспомнила, как Кэт самодовольно объявила, что они будут на Гавайях, чтобы провести время вдвоем на ее день рождения. Ха! Она, наверное, засунула праздничные свечи в свою груду одиночества. Я прислонилась к стойке и ответила.

Когда ты вернулся?

Вчера, но я все это время был в офисе.

Все в порядке? Может, принести тебе еды?

— Вот эта улыбка, которую я люблю. — Обойдя угол, Мэтт подошел ко мне и обнял. Я убрала телефон подальше и поспешно его поцеловала. — Ты что, нашла идеальный рецепт?

— Нет, просто получила сообщение от коллеги. Прорыв с устройством. — Я засунула телефон в задний карман и улыбнулась. Я могла пригласить Уильяма поужинать с нами, но что в этом веселого? Его внимание было бы приковано к Мэтту, и, хоть меня заводило их близкое общение, я начинала думать, что их дружба могла замедлить мой прогресс с Уильямом.

А мне нужен был этот прогресс. Моя концентрация на нем в десять раз усилилась после недавнего предательства Кэт, доставленного на бумаге благотворительного винного аукциона в прошлый понедельник. «С сожалением сообщаем, что…»

Как будто они какой-то крутой университет из Лиги плюща! Кучка мамаш-наседок и торчков на снотворных, вот кто они. Я могла бы привнести интеллект в группу. Я была доктором. Они должны были без вопросов пригласить меня.

Но я даже не попала в короткий список финалистов, приглашенных на собеседование с советом. Моя дружба с Кэт дала бы мне это, даже если у меня не было бы других преимуществ.

Было ясно, что она помешала этому. Она не хотела меня там и перечеркнула мое имя одним ногтем с идеальным маникюром. Я дала ей знать, насколько это для меня важно. Я даже предложила уменьшить общение с Уильямом, но ей было все равно. Эгоистка, вот кто она. Недальновидная эгоистка.

Кэт не просто убрала меня из списка кандидатов. Она провела черту на поле битвы и добавила мне мотивации соблазнить Уильяма.

— Иди сядь. — Я указала на кресло Мэтта, отвратительный элемент мебели для двоих. Уродливая штука была раздражающе удобной, ее зов был почти успокаивающим в долгие дни. — Если ты меня будешь отвлекать, я все сожгу просто назло.

Он криво ухмыльнулся, приоткрывая зуб, надколотый в драке в шестом классе.

— И испортишь твою идеальную кулинарную историю? Ты не посмеешь.

Было мило, как сильно он меня любил. Я могла поспорить, что он любил меня больше, чем Уильям — Кэт. Она считала себя королевой, но ее замок был сделан из песка. Одна светловолосая волна в подходящий момент и… вжух. Сначала медленное осыпание, а потом каскад.

Телефон завибрировал о мою ягодицу. Глядя, как Мэтт пробирается к креслу, я достала телефон и проверила сообщение.

Я не смог бы поесть. Я буду в офисе, пока не заберу Кэт из аэропорта около полуночи. Но спасибо

Я знала, чего он хотел, намеки были практически выведены на билборде. Я печатала одной рукой, роняя тертый сыр на ростки брокколи.

Мне все равно нужно по делам в Пало-Алто. Я занесу тарелку через пару часов, если это не проблема.

Это было идеально. Поздний вечер. Пустой офис. Мы вдвоем с бумажными тарелками в руках, наслаждающиеся компанией друг друга. Это возможность, и было бы глупо ею не воспользоваться.

Совсем не проблема. Тогда увидимся.

Я улыбнулась и прибавила жара в духовке.

* * *

— Значит, их доход был подделан? — Два часа спустя я сидела на краю стола закрытого конференц-зала и смотрела, как Уильям с явным удовольствием уплетает мою еду. Он не брился неделю, его кожа была загорелой после Гавайев и ему нужна была стрижка. Конечный результат казался захватывающим, потому что эта растрепанность только подчеркивала его точеную красоту. Его ум, его власть, его внешний вид… я наклонилась ближе, неспособная держать уважительную дистанцию.

— Как минимум его часть. Мне придется пересмотреть сделку с данными, которые мы можем подтвердить, и посмотреть, сможем ли получить прибыль.

— А если нет? — Я встала со стола и взяла его пустую бутылку. Он смотрел, как я подошла к мини-холодильнику, чтобы принести ему еще воды.

— Тогда я откажусь. Это было возможностью расширить наше влияние, но не являлось необходимостью. Я не буду рисковать всем ради неизвестного.

Я не буду рисковать всем ради неизвестного. Я взглянула на него. Был ли скрытый смысл в его словах или же он только что невольно дал мне взглянуть на то, как работает его ум? Может, он видел во мне темную лошадку, которая неизвестно как отреагирует, если он сделает шаг.

Было интересно увидеть его развитие за последние два месяца. Раньше он вздрагивал, когда я к нему прикасалась. Избегал задерживать взгляд. Разбрасывал имя Кэт каждый раз, когда разговор отходил от работы. Теперь я замечала, как его взгляд задерживается на мне; его глаза теплели, когда он улыбался; его язык развязался, выдавая признания. Он не слишком часто упоминал о ней, а когда это случалось, он редко называл ее по имени. Все знаки. Крохотные стрелочки, указывающие в правильном направлении.

Я наклонилась над низким холодильником, держа ноги ровно и выпятив заднюю нижнюю часть.

— Непохоже, что ты хочешь отказаться от сделки.

— Я не хочу. Если бы хотел, я бы не сидел здесь над данными. Я бы использовал возможность снова поиметь свою жену на гавайском пляже.

Я выпрямилась и, подойдя ближе, остановилась прямо перед ним, потому что его прямые слова усилили мое возбуждение, напомнив о конкуренции.

— Но все же ты здесь.

— Да. — Он поднял на меня взгляд. — С тобой.

Со мной.

Он потянулся за бутылкой и наши пальцы соприкоснулись, когда я отпустила ее. Уильям Уинторп был альфа-самцом, наслаждавшимся погоней, и я способствовала вызову, как только могла. Заигрывающий взгляд, отраженный мелким оскорблением. Легкое прикосновение, сопровожаемое упоминанием о моем муже.

Иногда я гадала, делал ли он то же самое со мной. Комплимент моему платью, а потом долгий поцелуй с женой. Быстрые ответы на мои утренние сообщения, но молчание поздно вечером. Если это была игра, он был в ней хорош и, похоже, наслаждался ею. Я улыбнулась ему и почувствовала, как стираются границы наших отношений.

Соседи. Босс. Подчиненная. Друзья.

Мы ходили вокруг друг друга, с каждым кругом все ближе, и, может, это был тот самый момент? Наши взгляды встретились, и он встал.

— Зачем ты на самом деле сюда пришла, Нина?

— Ты голоден, — тихо сказала я, не отступая. Расстояние между нами было уже слишком маленьким, чтобы считаться деловым. Пустое здание вокруг нас было сонным и тихим.

Он поставил воду на стол и потянулся, кончиками пальцев стал притягивать меня за талию к себе, пока я не оказалась уже прижата к нему. Наши бедра соприкасались, а его тепло пронеслось по моему телу. Вот оно. Он скользнул рукой по моей спине и схватил за волосы, оттягивая их так, чтобы поднять мое лицо к нему. Это случится. Его взгляд опустился к моим губам. Я задержала дыхание.

А затем… он наклонился и его губы встретились с моими. Мягкое прикосновение, пощекотавшее меня щетиной. Второй поцелуй был сильнее, наши губы разомкнулись и мы соприкоснулись языками. Его рот был теплым, поцелуй нежным, почти неуверенным. Великий Уильям Уинторп в момент нерешительности. Я потянула его за затылок, усиливая наш поцелуй, и он ответил, отталкивая меня назад, пока я не уперлась в стену, а тем временем его руки блуждали, хватали…

Он отстранился, подняв руки, будто защищая свою невиновность. Я обмякла у стены, нетвердо стоя на ногах, и ждала, чувствуя покалывание в губах от нашего контакта.

— Этого не должно было случиться. — Он отвернулся и оперся ладонями о стол, ссутулив сильные плечи. Затем выбросил одну руку, напугав меня быстрым движением, и бутылка воды пролетела через комнату, отскакивая от стены. Он выругался. — Тебе нужно уйти.

— Я… эм, — я с трудом подобрала нужные слова. — Все в порядке, Уильям. Никто никогда не узнает.

— Уходи, — отрезал он.

Я нагнулась за своей сумкой и поспешно вышла из прохладной комнаты, мягко постукивая своими балетками по направлению к лифту, но прислушивалась, ожидая, что он меня позовет.

Такого не произошло, но это неважно. Я почувствовала электричество между нами, страсть, вспышку нужды. Это был не конец, наоборот, начало, стирание границ между профессиональностью и дружбой, уместностью и отсутствием таковой.

Стертые границы. Смешай их достаточно и можно поменять цвет чего угодно.

Его брака.

Моей жизни.

Всего.

Глава 25

Кэт

Через неделю после моего возвращения с Гавайских островов я все еще не привыкла к холодной смене температур. Я была погружена в подогреваемый бассейн, сидя на дне неглубокого его края, когда услышала приглушенный крик. Я мгновенно оттолкнулась от каменного пола и вынырнула. Моргая, чтобы убрать воду из глаз, я увидела Марию, нашего главного ландшафтного дизайнера, стоящую на коленях у бассейна и лихорадочно машущую мне.

— Что случилось?

— Это рядом, — прошептала она. — Новые соседи. Там мужчина зовет на помощь. Я не хотела идти — вдруг там нужна полиция.

Я вылезла из бассейна и вздрогнула от утренней прохлады. Выжав волосы, взяла халат, который она мне протянула. Потом услышала отдаленный крик боли и повернула голову на звук.

— Кто есть дома?

— Никого. Только мы.

— Ладно. — Я накинула халат и надела шлепки.

— Вот ваш телефон. — Она обеспокоенно посмотрела на меня. — Что я могу сделать?

— Ничего. Спасибо, что дали мне знать.

Я побежала вдоль мощеной дорожки к дому Райдеров, уже стуча зубами от холода. Имело смысл просто поплавать внутри в тот день, но мне захотелось полежать в джакузи после купания и, возможно, перекусить прошутто с дыней, наслаждаясь запахом свежескошенной травы и роз. Я оглядела низкую изгородь между нашими участками, а затем прошлась вдоль нее, пытаясь найти просвет в кустах, достаточный, чтобы проскользнуть.

— Мэтт! — крикнула я. — Мэтт! Ты в порядке?

— Я здесь! — Его голос послышался от бассейна, поэтому я взбежала по ступенькам на площадку, сразу остановилась, заметив его, и резко вдохнула.

— Мэтт. Не двигайся.

Он лежал в траве в неловкой позе на животе с посеревшим от боли лицом, а его рука была изогнута под неестественным углом. Возле него валялись обломки железных перил. Я взглянула вверх. Заметила большую дыру в верхнем балконе, быстро достала из кармана халата телефон и сразу набрала 911.

— Я вызову «скорую», Мэтт. Попытайся не двигаться.

Обняв себя руками, прижимала к себе ткань, пока сообщала оператору их адрес и суть происшествия. Закончив звонок, сказала Мэтту:

— Они в пути. Сказали, меньше пяти минут.

— Позвони Нине, — прохрипел он.

Я уже набирала ее номер и недовольно застонала, когда звонок сразу отправился на автоответчик. Я отключилась и попробовала еще раз. Тот же результат. Взглянув на часы, я позвонила в приемную «Уинторп Тэк» и почувствовала облегчение, когда ответила ассистентка Уильяма.

— Эшли, это Кэт. Мне нужно поговорить с Ниной. Ты знаешь, где она?

— Конечно, миссис Уинторп. Она на встрече с вашим мужем. Меня попросили их не беспокоить.

— Они в его офисе? — нахмурилась я.

— Нет, в конференц-зале.

Конференц-зал. Единственное место в здании, не считая закрытых лабораторий, где можно укрыться от чужих глаз. Совпадение ли это?

— Мне нужно, чтобы ты их прервала. Произошел несчастный случай, мне нужно немедленно поговорить с Ниной.

— Конечно, миссис Уинторп. Можно перевести вас в режим ожидания? Я сейчас ее позову.

Глава 26

Нина

Я стояла позади тяжелого кожаного кресла Уильяма, отодвинутого от стола, и массировала напряженные мышцы его шеи.

— Вот так. Медленно вдохни и задержи дыхание. — Я мысленно посчитала до трех. — Теперь выдохни как можно медленнее.

Я нашла напряженный узел и помассировала его большим пальцем, расслабляя тугой комок нервов. Он выдохнул и застонал.

— Господи, как приятно.

Конечно. Если бы он был обнаженным, я принялась бы за все его тело. Он бы лепетал мое имя и клялся в вечной верности. Скоро, пообещала я себе. Скоро. Я взглянула на закрытую дверь конференц-зала и подумала, сколько звука она пропускала.

— Откинь голову на кресло. — Он послушался. Я положила руки на его макушку, медленно пробежала пальцами по густым прядям его волос и нежно царапнула кожу.

— Позволь напряжению уйти из головы. Отпусти весь стресс или страх, и отправь их во вселенную. — Я поддерживала медленный и размеренный ритм, давая ему достаточно, но заставляя хотеть большего. Отняв руки от его головы, я обошла кресло и встала перед ним. — Закрой глаза.

— Ты всегда распоряжаешься мной…

По его голосу казалось, что он под кайфом, и я поаплодировала себе за то, что сделала следующий шаг, познакомив его с медитацией. Я работала с коллективом над позитивными аффирмациями и законом притяжения. Уильям, хоть и принимал эту идею медленно, тоже начинал присоединяться.

Я нежно потянула его за волосы, и он медленно открыл глаза. В их темных глубинах я видела вожделение, вспышку влечения между нами. Я потянулась и провела пальцами по его векам, немного удивляясь, что от моего прикосновения не полетели искры. Его губы немного приоткрылись, и я представила, как он ласкает ими мое тело, проводит по новому белью на мне. Я взяла его за запястье, перевернула его широкую ладонь в своей, и его часы скользнули ниже по руке. Он немного напрягся, сухожилия в руке сжались, когда все его чувства настроились на мои прикосновения.

— Держи глаза закрытыми, — сказала я. — Дыши медленно. Повторяй мантру.

Я положила его руку на высокий подлокотник и пробежалапальцами по швам и складкам его рукава, изгоняя напряжение из его рук.

— Отпусти стресс через мои пальцы. Все переживания, все страхи. Просто отпусти их. Все так, как должно быть, и все будет хорошо.

Я повторила движение на второй руке, и теперь в ней уже не было напряжения, его конечности стали расслабленными и мягкими. Его дыхание замедлилось, грудь едва двигалась под перламутровыми пуговицами его накрахмаленной голубой рубашки. Я тронула его колени своими, разводя их. Осторожно присев на его правое колено, я наблюдала за его лицом, но реакции не было, он не протестовал — еще одна граница, легко пройденная благодаря терпению.

В то утро я оделась для него. Юбка-карандаш до колена с разрезом. Чулки до середины бедра. Свитер, эффектно обтягивавший мою грудь.

Я выводила мягкие узоры на его лице кончиками пальцев, вдоль его выразительного профиля, его грубых черт, его мужественного подбородка, упущенного при бритье кусочка щетины. Я двигалась маленькими кругами по его лбу, широкими и нежными линиями по щекам и мягкими, как перышко, поглаживаниями по губам.

Он открыл свои карие глаза, в которых я увидела крупицы темноты. Темноты и нужды. Желания, борющегося с сомнением. Я заставила свои пальцы продолжать движение, провести линию вдоль его рта, зигзаг по его шероховатым губам.

— Я не могу… — прошептала я, зная, что это его подстегнет, бросит ему вызов, отвлекая моей неуверенностью от своей.

Его взгляд заострился, и я почувствовала, как его рука оторвалась от подлокотника, обняла меня за спину и притянула ближе.

— Можешь.

Повисло неподвижное мгновение, пауза. Наши лица были рядом друг с другом, а потом он притянул меня к себе и я опустила руки от его губ, сжала его рубашку, привлекла его к себе. Наши губы соприкоснулись и слились, его язык нырнул под мой, руки напряглись на моей талии, когда он сильнее поцеловал меня.

Это было все, чего я хотела, и оставляло наш первый поцелуй далеко позади. Этот был горячим и требовательным. Я терлась о него, тяжело дыша, не отрываясь от его губ, сжимая в кулаки его рубашку, когда я боролась с его поцелуем своим, а наше влечение нарастало по мере того, как в комнате становилось жарче.

Мы отпрыгнули друг от друга, услышав резкий стук костяшек в дверь. Я тяжело дышала, когда послышался голос его ассистентки, настойчиво зовущей меня по имени.

Вот гадина. Я отстранилась от Уильяма и выдержала его взгляд, убеждая его глазами, что это не конец. Оправив свою одежду, взглянула в зеркало над шкафом, оглядела свой макияж и прическу. Все еще идеальные. Все на месте. Я щелкнула замком на двери и открыла ее с недовольным лицом.

— Эшли, у нас еще пятнадцать…

— Это касается вашего мужа, — прервала она меня, обеспокоенно хмурясь. — Несчастный случай.

Глава 27

Кэт

Нина и Уильям прибыли в дом Мэтта вместе. Ее помада была свежей, несмотря на травмирующие новости. Я смотрела, как они выбираются из машины и Нина бежит мимо скорой к своему мужу на носилках.

— Что произошло? — спросил Уильям, приблизившись. Он нахмурился при виде моих влажных волос и цокнул языком, затягивая полы моего халата, а потом обнял меня.

— Похоже, он оперся о перила и они не выдержали. Помощник шерифа Дэн сейчас все осматривает. Он сказал, Мэтту повезло приземлиться на траву. На фут дальше, и он упал бы на брусчатку.

— А ты в порядке? — поморщившись, поинтересовался Уильям.

— Просто замерзла. — Я положила голову ему на грудь. — И мне пришлось выслушать целую речь от Дэна о превышении скорости в нашем районе.

— Бедненькая, как тебе пришлось натерпеться, — пожалел он, целуя меня в висок. — Хулиганка.

— Ну, этот героический поступок должен заслужить мне немного снисходительности. Я так ему и сказала. — Я оглянулась через плечо на нашего районного полицейского, детектива в отставке, относившегося к своей работе слишком серьезно. — Он убежден, что это не просто старые перила. Ты же знаешь Дэна.

— О, да. Дай угадаю — махинации со страховкой? Или он подумывает о покушении на убийство? — Он засмеялся. В прошлом году Дэн был убежден, что разорванная оконная сетка в доме миссис Вандербильт была результатом неудавшейся попытки ограбления. Он засыпал наши почтовые ящики лучшими способами избежать вторжения в дом, провел специальную встречу домовладельцев и удвоил патрули. За закрытыми дверьми мы все подумывали, что, если бы серийный убийца решил нацелиться на жильцов Атертона, Дэн бы получил оргазм от одной этой мысли.

— Думаю, покушение на убийство, — улыбнулась я. — Знаешь… молодая жена, неприметный муж… я могу поспорить, Нина застраховала его жизнь на сумму, с которой ей будет очень комфортно. Добавь сюда измену, и у нее будет все, что нужно.

Мне показалось, или он напрягся? Я посмотрела на него вовремя, чтобы заметить дискомфорт на его лице, прежде чем оно сгладилось улыбкой.

— Кэт, — послышался позади меня холодный голос Нины. Обернувшись, увидела ее скрещенные на шарообразной груди руки и постукивающую по полу остроносую туфлю на шпильке. — Спасибо, что пришла Мэтту на помощь. Думаю, дальше мы разберемся сами. Я уверена, ты хотела бы пойти домой и… — она с отвращением оглядела мой тонкий халат, — переодеться во что-то сухое.

— Я просто хочу убедиться, что он в порядке. Слава Богу, он упал не на брусчатку.

— Да, мы все очень благодарны за это, — раздраженно сказала она.

— Тебя подвезти до больницы? — выступил вперед мой муж. Я удивленно посмотрела на него.

— Да, — поспешно ответила она. — Это было бы… — Она вздохнула, пока я внимательно наблюдала за ней, гадая, была ли настоящая личность под всем этим пластиком. — Это было бы отлично. Спасибо, Уильям.

Спасибо, Уильям. Как будто он отвез бы ее в больницу наедине.

— Я сбегаю домой переодеться. — Я посмотрела на него. — Заедешь за мной по дороге?

— Ой, ты не против остаться здесь? — Нина оглянулась на «скорую». — Я не хочу оставлять дом открытым, когда тут столько людей. Мне бы очень помогло, если бы ты присмотрела за всем.

Мой взгляд метнулся от нее к нему, и мой желудок сжался от мысли об их поездке в больницу вдвоем. Это означало бы несколько часов ожидания наедине и пребывание моего мужа в легкой доступности для ее крохотных наманикюренных коготков.

— Конечно, — натянуто улыбнулась я. — Что угодно. — Я обняла Уильяма, зарываясь лицом в его грудь, и поднялась на цыпочки, целуя его в шею. — Если тебе нужно будет вернуться в офис, дай мне знать. Я приеду и сменю тебя.

— Я тебя люблю, — сухо сказал он. — Не оставайся тут с мокрыми волосами. Иди внутрь. — Он кивнул на их дом. — Ты можешь понаблюдать оттуда.

— Спасибо, Кэт, — выдавила напряженную улыбку Нина. — Уилл, я буду ждать тебя в машине.

Уилл? Я сохранила нейтральное выражение лица, услышав уменьшительное имя. В конце концов, что такое три буквы? Я прикоснулась большим пальцем к брильянту на своем обручальном кольце, успокаиваясь от его наличия. Она направилась к машине, и я посмотрела Уильяму в глаза.

— Не смотри на меня так, — проворчал он. — Что? О чем ты переживаешь?

— Эшли сказала, вы были в конференц-зале. — Я пожала плечами. — Что не так с твоим кабинетом?

— Я перед этим встречался с большой группой. Я остался в зале. После Нины у меня там была назначена встреча с отделом маркетинга. — Он нахмурился. — Тебе не о чем беспокоиться. Ты же знаешь.

— Я знаю, что у тебя под началом четыре компании, и есть куча людей, которые могут отвезти ее в больницу. Я. Мария. Подруга, если вообще есть.

— Кэт, я…

— Послушай. Мэтт — твой друг. Я это понимаю. И я хочу, чтобы ты был там и поддержал их. Но ты был так занят в последнее время, что едва уделял мне время. И все же теперь ты можешь все бросить, чтобы посидеть в больнице? Ты же понимаешь, что на это уйдут часы, да?

— Я могу позвонить…

— Я уже позвонила Фрэнсис в больницу. Они его ждут и сразу его примут. Все быстро и по высшему разряду. И все же, это займет время. — Я обвила руками его шею и поцеловала в губы. — Просто… веди себя хорошо.

— Я всегда веду себя хорошо, — сказал он, не отстраняясь.

Я отпустила его и хотела бы ему поверить.

Глава 28

Нина

Я пристегнулась, пытаясь уловить разговор Уильяма и Кэт, перемежаемый нахмуриванием и покачиваниями головы. Она обняла его за шею и поцеловала. Я смотрела, как ее пальцы вплетаются в его волосы, и переборола волну ревности, разрывавшую мне грудь. Он не должен был ее целовать. Не тогда, когда целовал меня всего час назад. Не когда мой муж был в «скорой» и внимание должно было уделиться тому, чтобы доставить меня в больницу. Он отнял губы от ее и что-то тихо сказал.

В поисках того, на что отвлечься, я потянулась и тихо открыла бардачок, роясь в содержимом. Заметила капли для глаз и схватила их, потом выглянула наружу, пока откручивала колпачок. Подняв маленький флакон, я откинула голову и закапала раствор в оба глаза, а затем прикарманила капли, закрыв бардачок. Они повернулись ко мне, и я изобразила болезненную улыбку, надеясь, что они не заметили фальшивые слезы. Я моргнула, и капля скатилась по моей щеке.

Он поцеловал ее в макушку и, отойдя, обошел машину и открыл дверь.

— Ты в порядке? — произнес он, устроился на сиденьи, закрыл дверь и завел двигатель.

— Ага, — я хотела потянуться и обнять его руку, переплести наши пальцы, прижаться к его теплоте, но не сделала этого. Я смотрела вперед, вяло махнув Кэт на прощание, когда мы проехали мимо. Это была странная роль — встревоженная почти вдова. Я попыталась придумать подход, который расположил бы его ко мне и заставил приревновать к Мэтту. Это была не совсем ясная стратегия, особенно учитывая тот сильный путь, на котором мы были — тот, что разворачивался так хорошо, пока это не помешало. Что могло случиться за последующие пятнадцать минут той встречи? Оседлала бы я его, пока его руки шарили под моим свитером? Одна мысль об этом кружила мне голову, и я сжала колени, ерзая на сиденье.

— Они сказали тебе, какие у него повреждения?

Мне нужно было решить, что делать, когда он упомянул бы о поцелуе. Из-за резкой остановки я не смогла следовать плану, где я нерешительно сказала бы ему, что мы не можем продолжать, одновременно подстегивая его действовать. В конце я планировала сфокусировать разговор на том, чтобы сохранить секрет о содеянном. Я, наверное, все еще могла выбрать этот путь, но это было бы менее эффективно, когда у него ясная голова.

— Нина?

— Да? — посмотрела я на него.

— Ты знаешь, что с Мэттом? Насколько серьезны его травмы?

— О, — я сглотнула и немного повернулась к нему на сиденье, надеясь, что он заметил влагу на моих щеках. Мне нужно было побольше налечь на капли. — Они сказали, что рука сломана и, возможно, несколько ребер.

— Cлава Богу, Кэт услышала его крики.

— Ага. — Благодарим Бога за Кэт. Что бы я без нее делала? О, давайте все похвалим Кэт и ее способность наматывать круги в своем бассейне за миллион долларов и услышать крики моего мужа. Могу поспорить, она его всего облапала, пока помогала ему. Она, наверное, ослабила пояс своего халата и позволила ему раскрыться, открывая ее тело в бикини. Смотрел ли он на нее? Я вцепилась ногтями в ремень безопасности, представляя, что это ее горло. У меня не так много всего было в жизни, но Мэтт был одним пунктом из списка того, что твердо принадлежало мне. Другой женщине непозволительно было трогать его в момент уязвимости, когда он не мог отодвинуться.

И кроме того, не то чтобы она спасла ему жизнь. Скорее всего, я вернулась бы домой после встречи с Уильямом и нашла его. А если нет — это всего лишь сломанная рука и несколько ребер. Он мог сам заползти внутрь и вызвать «скорую». Или, упаси Боже, самостоятельно поехал бы в больницу. Честно, я не знаю, почему она взялась звонить в 911, вместо того, чтобы просто набрать мне.

Уильям помолчал.

— Кэт хорошо знает начальницу больницы. Она уже ей позвонила, так что они позаботятся о Мэтте.

Я этого не знала, пока Кэт не бросила мне в лицо, что Уинторпы оплатили новое западное крыло больницы. Она заверила меня, что они разбились бы в лепешку ради Мэтта, если бы знали о «нашей связи».

Она понятия не имела о связях. Понятия не имела, что росло между мной и ее мужем. Уильям был на крючке. Мне просто нужно было время без нее или Мэтта, чтобы поймать его.

— Послушай… — И вот оно — упоминание о поцелуе. Я уже слышала сожаление, окутывающее его слова, извинение, готовое сорваться с его губ.

— Не переживай об этом, — перебила я его. Я смотрела, как он поворачивает на светофоре мимо магазинов и уличных знаков, пока утреннее солнце льется через лобовое стекло. Я опустила козырек и сдержала желание поднять сиденье, отрегулированное под Кэт. — Это между нами. Никому не нужно об этом знать.

Он ничего не сказал, глядя на дорогу. Когда он повернул к больнице, я отстегнулась и наклонилась вперед, подхватывая свою сумку с пола.

— Сможешь высадить меня у входа? Я сообщу в приемной, что мы приехали.

Он кивнул, подъехал к большому главному входу и затормозил у обочины. После остановки я потянулась к нему, наполовину перелезая через центральную консоль, чтобы обнять его за шею.

— Спасибо тебе, — прошептала я, надеясь, что он уловил запах моих новых духов. И почувствовала, как он обнимает меня за спину рукой, прижимая к себе на мгновение.

— Я припаркуюсь и найду тебя. Позвони, если будут какие-то проблемы.

Я отстранилась и открыла дверь: «Спасибо. Увидимся внутри».

Перед тем, как мне выйти, было мгновение, когда наши глаза встретились, и я почувствовала все еще сильный поток влечения между нами.

Выйдя из машины, я невольно улыбнулась.

Глава 29

Нина

Мэтт был неуклюжим в машине. Его слишком громоздкий гипс задевал дверь с громким стуком, когда он пытался поправить ремень безопасности. Я с заднего сиденья наблюдала, как он возился, и сглотнула резкое замечание.

— Спасибо, что подвозишь, — сказал он Уильяму, а затем повернул голову, пытаясь посмотреть на меня. — Нина, почему ты не взяла свою машину?

Я выглянула в окно, радуясь, что он не мог меня видеть со своего места.

— Я так беспокоилась за тебя. Мы думали, будет безопаснее, если поведет Уильям.

Мэтт купился на это так же легко, как и на всю ложь, которой я кормила его с ложечки. Я слушала, как он говорил и говорил, пересказывая всю скучную сцену.

Кофе в руках. Черный, как обычно.

Погода слишком холодная, чтобы сидеть на крыльце.

Увидел ястреба на одном из деревьев.

Оперся о перила, как всегда, но они сломались.

— Клянусь вам, я никогда еще не проклинал эти высокие потолки на первом этаже. Как думаешь, сколько в них, восемнадцать футов?

Повисло молчание, а потом я поняла, что он обращался ко мне.

— Эм… да. Восемнадцать футов.

Мэтт издал смешок, но я не знала, что он нашел в этом смешного.

— Слава Богу, я упал на траву. Вы знаете, говорят, что нужно полностью расслабиться, когда падаешь, и я это знал, но вытянул руку, как идиот. Хорошо, что я приземлился не ногами вперед. Я бы сломал свои слабые лодыжки, как веточки.

У него правда были слабые лодыжки. Раньше мы над этим смеялись. Когда-то я одела ему свой браслет на лодыжку, и он подошел. Хоть и немного тесновато, но в целом золотая цепочка неплохо обхватила его волосатую ногу.

— Док дал мне три недели больничного, чтобы мои ребра зажили.

Я скривилась от этой мысли. Три недели спотыкаться о него в доме? Это ж с ума сойти… И это была его правая рука, как назло. Он и без того доставлял много проблем, а с покалеченной ведущей рукой станет намного хуже. Я потянулась вперед и погладила его здоровое плечо, убеждаясь, что Уильям это заметит. — Я хорошо о тебе позабочусь, детка. Буду тебя баловать. Ты еще привыкнешь и будешь расстраиваться, что уже выздоровел достаточно, чтобы вернуться к работе.

Он повернул голову и поцеловал мою руку, что действительно было мило. Тяжело было бы воссоздать то количество любви и слепого доверия, которое испытывал ко мне Мэтт, в сочетании с его способностью не замечать все мои недостатки.

У Уильяма зазвонил телефон, и я увидела высветившееся имя Кэт. Он нажал на экран, и ее голос послышался из динамиков.

— Привет, любимый. Ты где?

Я терпеть не могла, как она с ним разговаривает. Все было пропитано таким собственичеством, фамильярностью и уверенностью. Я была с Мэттом со старшей школы, и все же, когда я видела Кэт и Уильяма вместе, у меня возникало чувство, что мы не дотягивали до них. Я дождаться не могла, чтобы спихнуть ее с жердочки и уничтожить ее непосредственную самоуверенность.

— Мы сейчас едем к дому. — Светофор загорелся желтым. Уильям прибавил газу и проскочил на красный.

— Отлично. Я пойду и встречу вас там. Я выбросила обломки и заклеила дыру лентой.

— Это отлично, Кэт. — Мэтт нагнулся вперед, словно желая находиться ближе к чувствительному микрофону. — Спасибо огромное.

О, да. Огромнейшее тебе спасибо. Я представила, как она проходит через нашу спальню на балкон. Она, наверное, осуждала нас с каждым шагом по дому. Слава Богу, я застелила кровать.

— Я поставлю временное ограждение, — предложил Уильям. — Я могу сделать это завтра вечером. Это поможет вам переждать, пока вы не обзаведетесь заменой.

— Было бы отлично. — Я потянулась и сжала его руку, скользнув ладонью по его бицепсу. — Это так мило с твоей стороны, Уильям.

Кэт на другом конце линии молчала, и я знала, что это — я с нашими мужчинами — ее убивало. Я откинулась на сиденье и улыбнулась.

— Уилл? — мило позвала я. — Ты не возражаешь, если мы по дороге захватим чего-нибудь поесть?

— У меня здесь уже есть еда, — кратко сказала Кэт. — Уильям, Филипп только что сделал роллы с лобстером и твои любимые сырные крекеры.

Уильям оживился, прислушиваясь к ее трепу о деликатесном обеде, и меня чуть не стошнило к тому времени, когда они обменялись я-тебя-люблюйками и закончили звонок. Это было ненормально, как часто они это говорили. Как полупрофессионал в медицине, я узнавала неуверенность в этой постоянной нужде подтверждать чувства, что было огромным восклицательным знаком для беспокойства. Если бы я была семейным психологом, я бы сказала им попридержать слова и показывать любовь действиями. Я бы также отвела Уильяма в сторону и дала понять, что он мог найти себе кого-то намного, намного лучше.

Мы выехали на холм, заехали на район, и я выглянула из окна, глядя на мелькающий пейзаж. На переднем сиденье мужчины начали оживленный разговор о шансах 49ers попасть в плей-офф. Я слушала их обмен шутками и пререканиями и думала, чувствовал ли Уильям себя виноватым перед Мэттом за наш поцелуй. Или он, как и я, возбуждался от близкой связи и риска?

Я еще не знала, но вскоре это изменилось бы. Если бы вина была, я бы разогнала ее. Я бы придумала и дала оправдание нашим действиям. А если это его заводило, я бы и этому подыграла. Увеличила бы опасность и ставки.

В любом случае, у него не было шанса.

Нина

Сейчас

— По словам работников «Уинторп Тэк», вы с Уильямом Уинторпом начали проводить все больше времени вместе и в основном встречались в конференц-зале. — Детектив подняла взгляд от блокнота. — Вы встречались там ради бо́льшего уединения?

Я вспомнила наш первый секс, всего через неделю после падения Мэтта с балкона. Мою юбку, задранную до бедер. Его расстегнутые слаксы. Ручку, скатившуюся со стола. Это было быстро. Грязно. Неудовлетворительно в сексуальном плане, но просто восхитительно в эмоциональном.

— Я не уверена, на что вы намекаете, — сухо сказала я. — Вы уже знаете, что мы были любовниками. Если вы это каким-то образом упустили, вам нужно сменить профессию. Кэт позаботилась о том, чтобы все в городе узнали. — Говорят, в аду нет фурии страшнее, чем преданная женщина, и Кэт была ярким примером этого выражения.

— Вы правы, Нина. У нас есть доказательства, что вы соблазнили Неда Плимута. Доказательства, что вы соблазнили Уильяма Уинторпа. Давайте перейдем к сути дела, — настаивала детектив. Она уселась на край стола, достаточно близко, чтобы прикоснуться ко мне, и сложила руки на своей щуплой груди. — Когда вы решили, что ваш муж должен умереть?

Часть 4. Август. Один месяц назад

Глава 30

Кэт

— Клянусь, я буквально больше не могла слушать истории той женщины. Они были отвратительными. Если бы ты застрял с ней на международном рейсе, ты бы сделал то же самое.

Уильям затрясся от беззвучного смеха, так и не донеся бокал до рта, потому что ему пришлось его поставить. Подняв руку, он попытался заговорить.

— Я… я бы не стал. Я бы вежливо улыбался и слушал все истории.

— Ой, вранье, — прыснула я, откидываясь назад, когда официант поставил передо мной клубничное пирожное. — Ты бы так не сделал. Во время истории об оргии на детской площадке, ты бы придумал отмазку. Может, не про призрака на борту…

— Точно не про призрака на борту, — согласился он и придвинул к себе шоколадный торт. — Я бы пошел в туалет.

— Я так делала, — заметила я. — Ушла в туалет, вернулась, и она снова заладила свои истории.

Я проткнула вилкой шесть слоев теста и крема, глядя, как официант в белых перчатках расставляет еще десерты. После двух дней на соковой диете мы отбросили осторожность и посчитали себя достойными свидания с выпивкой и десертами. После двух бутылок шампанского мы смеялись над воспоминанием о распутной бабуле, с которой я застряла на одиннадцатичасовом рейсе до Лондона. Испробовав все варианты, я закричала, что увидела призрака у нее на коленях. Ошарашенные стюардессы первого класса заверили меня, что никакого призрака не было, но я не сдавалась, пока они меня не пересадили.

— За то, чтобы попасть в черный список American Airlines. — Он поднял свой бокал.

— Оно того стоило. — Я чокнулась с ним. — Плюс, это подтолкнуло нас купить самолет. — Я улыбнулась ему. — Возможно, это был мой коварный план с самого начала.

— Я так сильно тебя люблю, — улыбнулся он. Я перегнулась через стол и украдкой поцеловала его.

Мы наблюдали за презентацией бананового десерта, когда он сбросил бомбу:

— Я подумал, и готов подойти к созданию семьи с другой стороны.

Это было настолько неожиданное заявление, что я подавилась и кусок клубники застрял у меня в горле. После большого глотка воды мне полегчало, но мой желудок скрутило от того, что он собирался сказать. Я не могла пойти на суррогатное материнство. Я не могла. Еще нет.

— Я готов рассмотреть усыновление.

Спазм в моем желудке прошел, и я облегченно выдохнула, переключившись на шампанское, пока обдумывала информацию.

— Ты уверен? — Я внимательно посмотрела на него. — Ты всегда был против…

— Я упрямился. Сама знаешь, мужское наследие и гордость. Но я хочу семью, и, давай посмотрим правде в глаза, я старею, — поморщился он.

— Ты не старый. — Я потянулась к его руке, придвигая ее ближе и пытаясь решить, была ли я счастлива или ранена от осознания, что он перестал надеяться на мои яичники.

— Я хочу увидеть тебя мамой, — улыбнулся он. — И Нина сказала, что процесс усыновления может занять всего несколько месяцев.

Весь проклевывающийся энтузиазм мгновенно усох.

— При чем тут Нина?

— Ну, знаешь… с Мэттом, они не могут иметь детей. Они в прошлом думали об усыновлении. Это она подняла тему и подтолкнула меня подумать.

— Значит, вы обсуждали мое бесплодие снова? — Я оттолкнула тарелку, потому что меня затошнило от этой мысли. Она избавилась от своего ребенка. Помешала ему добраться до семьи, которая, возможно, захотела бы его усыновить. И все же, он обсуждал это с ней. Слушал ее советы.

— Нет, это не… — Он замолчал. — Пожалуйста, я не хочу испортить наш вечер. Я думал, ты обрадуешься.

— Мне кажется интересным, что они с Мэттом думали об усыновлении, учитывая, что она сделала аборт восемь лет назад. — Я сжала зубы, мгновенно злясь на себя, что раскрыла козырь, который нужно было придержать на потом. Но я не смогла сдержать слова, они просто прорвались по моему горлу и сквозь мои губы. Она убила своего ребенка, у нее не было права усыновлять еще одного.

— Что? — Он дернулся, и возможно, я выдала секрет не зря. — Откуда ты это знаешь?

— Это правда. У меня есть доказательства. — Я скрестила руки и оперлась о белую льняную скатерть. — Как думаешь, кто был отцом, раз Мэтт стреляет холостыми? — Я приподняла одну бровь, ожидая ответа.

Его телефон засветился уведомлением. Он взглянул на экран, и я едва сдержалась, чтобы не потянуться посмотреть, от нее ли это. Его взгляд вернулся ко мне.

— Я только что сказал тебе, что я открыт к усыновлению, к чему ты толкала меня все эти годы, а ты превращаешь этот разговор в ссору о Нине.

— Я хочу, чтобы ты ее уволил. — Я выпрямилась на сиденье, немного удивленная собственным заявлением, о котором я фантазировала неделями, но не планировала поднимать. — Она плохо влияет на наш брак.

— Я не могу ее уволить, — возразил он. — Остались недели до одобрения от Управления по санитарному надзору за качеством еды и лекарств. Нас заваливают запросами и предложениями, так что мне нужна сплоченная команда. Я не могу сейчас оторвать от них Нину.

— Она изменила Мэтту. С чего бы мне хотеть, чтобы она была рядом с тобой? — Я понизила голос, заметив официанта поблизости, почти закончившего с банановым десертом. — Не ставь компанию между нами.

— Не ставь свою неуверенность на пути того, над чем я работал четыре года. — Он потянулся и схватил меня за руку, смерив меня взглядом, который напугал бы кого угодно, но не действовал на меня.

— Мы работали четыре года, — поправила я его. — Я все время была рядом. Поддерживала тебя. И если бы я думала, что присутствие Нины хоть на йоту повлияло на успех «УТ», я…

— Оно повлияло. И неважно, видишь ли это ты.

Я убрала руку, отводя взгляд, когда официант поставил горячий десерт перед нами. Она не повлияла ни на «Уинторп Тэк», ни на него. Три месяца тим-билдинга не могли заменить тринадцать лет брака.

— Кэт, давай сфокусируемся на важном. Наше устройство скоро будет в товарном виде, и тогда я смогу работать меньше. Сконцентрироваться на нашей семье. Семье, которую я хочу расширить, пусть даже путем усыновления.

Пусть даже путем усыновления. Второсортное решение, но приемлемое, чтобы добиться его цели. Он всегда был истинным бизнесменом, не подозревающим о ноже, который он загонял с беспечной точностью. Была ли я главным компонентом в этом уравнении, или меня можно было с легкостью заменить, если что-то пойдет не так? Раньше я клялась нашей преданностью. Теперь, с его отказом увольнять Нину, его постоянным вниманием к телефону, его нарастающей отстраненностью от меня… я не знала. Уже ничего не знала.

Я разгладила салфетку у себя на коленях и попыталась рассортировать свои мысли по полочкам, чтобы разобраться в них.

— Уильям, я рада, что ты изменил мнение об усыновлении, но мне кажется, что ты отдаляешься от меня. Нина вклинивается между нами. Ты думаешь, что все это сфокусировано на «Уинторп Тэк», но это не так. Ее интерес к тебе… нездоровый.

— Это все твоя паранойя и неуверенность. Она уделяет мне столько же внимания, сколько остальным членам команды.

— Серьезно? — Я закатила глаза. — Она бегает с биологами? Она заглядывает к другим работникам домой с их любимым печеньем? Ты не понимаешь. Она нацелилась на тебя.

— Просто прекрати, — сказал он громче, чем стоило, и я резко оглянулась на другие столы, беспокоясь, что его приказ кто-то услышал. — Ты можешь сконцентрироваться на минуту? Я пытаюсь поговорить с тобой о нашем будущем.

— Послушай, если ты хочешь начать процесс усыновления, я за.

Его лицо смягчилось, и я поспешила закончить мысль:

— Но в ту же минуту, как мы получим одобрение, Нина уходит из «Уинторп». Дай ей большую прощальную премию, если нужно, но я хочу, чтобы она очистила свой стол и вернула пропуск. Я хочу вернуться к нормальным соседским отношениям, где она остается на своей стороне изгороди, а мы — на нашей. Хорошо?

— Конечно, — просиял он.

— Я серьезно, — предупредила я. — Она уходит после одобрения.

Он переплел пальцы с моими и притянул меня, чтобы поцеловать.

— Договорились.

Это должно было ощущаться победой, но такого не наблюдалось.

Глава 31

Нина

Что-то поменялось в Уильяме. Я заметила это на нашем утреннем совещании по тому, как он упорно глядел в разные точки комнаты, но никогда — в моем направлении. Я видела это в том, как он рисовал каракули в своем блокноте, пока мы делали групповое упражнение визуализации. Я чувствовала это в тишине, сопровождавшей мои сообщения, когда его болтливость внезапно уменьшилась до каменного молчания.

Я настороженно наблюдала за ним и пыталась понять, откуда такая холодность. Это из-за Мэтта? Чувство вины за наши поцелуи? Кэт? Я открыла ее соцсети и проглядела публикации в поисках подсказок. Клубные события. Благотворительные вечера. Профессиональные снимки ее утреннего кофе, их садов. Новые туфли на каблуке, с не так уж случайно захваченным на фоне кусочком их гардеробной, где на вельветовых полках по цвету расставлены ряды туфель, подсвеченные и представленные как драгоценности.

— Я хочу видеть тебя в конференц-зале, — отрывисто сказал Уильям из дверного проема моего кабинета. Не дожидаясь ответа, он отвернулся и прошел по коридору, направляясь к уединенной комнате.

Закрыв браузер, я схватила телефон с блокнотом и последовала за ним. Огляделась по сторонам, убеждаясь, что никто меня не видел, а затем вошла.

— Закрой за собой дверь, — произнес он, стоя у окон и держа руки в карманах.

Я послушалась, а потом нерешительно прошла дальше, подготавливаясь к тому, из-за чего он недоволен. По ходу решила, что моя лучшая защита это свалить всю вину на…

— Кэт сказала мне, что ты делала аборт. Это правда? — Он повернулся, резко взглянув на меня, и я растерялась, не ожидав такого обвинения.

— Эм… да. — Из всего, что я делала, та процедура едва выделялась в моей истории, и я пыталась понять, о чем он думал. — Я…

— Меня не беспокоит аборт. Делай со своим телом что хочешь, но это все же очень отчетливо показывает, что ты — неверная жена. Меня не нужно романтически соблазнять, Нина. Мы — двое взрослых людей. Если ты хочешь секса со мной, так и скажи.

Я прочистила горло, пытаясь понять напряженность его плечей, краткость его слов. Он был альфа-самцом. Он должен был хотеть преследования, игры. Я уставилась в пол и попыталась подправить свою стратегию. — Я… не уверена, что делать. Я никогда не чувствовала…

Он подошел ближе, вставая передо мной, и поднял мой подбородок, глядя мне в глаза.

— Не морочь мне голову, Нина. Я не верю во всю эту милую и невинную игру. Либо ты хочешь этого, либо. Ты. Не хочешь. Так что?

— Я хочу этого, — прошептала я.

— Ладно. — Он убрал руку с моего подбородка. — Юбку вверх. Трусы вниз. И если ты захочешь закричать — не делай этого.

Глава 32

Кэт

Я оживилась при виде фургонов доставки и машин у дома Вэнгардов, готовая к окончанию своей летней изоляции. Завернув на нашу подъездную дорожку, я подождала, пока ворота откроются, и позвонила Келли.

Она ответила на середине вопля, отчитывая сына по поводу солнцезащитного крема, а потом выдохнула приветствие.

— Похоже, они готовят дом к вашему приезду. Когда вы возвращаетесь?

— Через шесть дней, и я тебе говорю, Кэт, я с нетерпением этого жду. С меня хватит Южной Америки. Я сказала Джошу, что в следующем году нам надо поехать в Париж. Разве не говорят, что на лето нужно в Париж?

— Мне казалось, ты ненавидишь Париж.

Она раздраженно выдохнула: — Без разницы, но мы точно не вернемся в Колумбию. Они здесь как будто не слышали о взбитом молоке.

— Звучит как тяжелая жизнь.

— Ой, замолчи. Ты такая же балованная, как все мы, просто лучше это скрываешь. Но да, мы возвращаемся в пятницу и переправляем лошадей завтра. Не ехидничай, но одну я приберегла себе. Я просто не смогла сопротивляться его большим грустным глазам.

Я рассмеялась, и холодный камень у меня в груди потеплел от мысли о ее возвращении.

— Когда мы вернемся, я думаю, нужно устроить вечеринку. Что-нибудь простенькое, может, приглашу всего несколько пар посмотреть игру Стэнфорда.

— Мы придем. — Я проехала по дорожке и припарковалась перед домом, оставив ключ в зажигании. Когда я вернусь внутрь, кто-нибудь передвинет ее в гараж, сначала тщательно осмотрев. Была ли Келли права? Разве я настолько плоха, как они, или даже хуже? Я не была на заправке лет десять, не ступала в продуктовый магазин почти столько же, и не видела ничего особенного в свежевыглаженных простынях, набранной для меня ванне при моем возвращении с тенниса или в наличии наемного ассистента.

— Что ты собираешься делать для сегодняшней игры?

Я застонала, открыв входную дверь, вошла в тихий дом и оставила свою сумку на большом круглом столе рядом с высоким букетом свежесрезанных лилий.

— Мы идем к Нине и Мэтту. Видишь ли, наши мужья сблизились на теме футбола. — Еще одна нить, сформировавшаяся в то время, пока я пыталась разделить наши пары.

— Как там с маленькой блондиночкой? Я была права? Социальная пиявка?

— Ты была права насчет этого… и не только. Она намного сильнее сблизилась с Уильямом, чем мне хотелось бы.

— Тебе надо это пресечь в корне, прежде чем это станет проблемой. Помнишь Джоша и ту няньку? Лучшая няня для младенцев из всех, что я видела, но я не собиралась позволить этой молоденькой девочке жить в нашем доме, особенно при том количестве общего, что у нее с ним было. То есть, серьезно, фэнтези-футбол… Как мне попалась единственная женщина на планете, которой нравится фэнтези-футбол?

Я просмотрела почту, и мои мысли замедлились, когда я увидела тонкий конверт из «Частных расследований Бека».

— Келли, мне нужно бежать. Игра в шесть, а я еще даже не приняла душ.

— Ладно, но послушай — приводи ее на игру на следующей неделе. Джош все равно собирался еще пообщаться с ее мужем, а я бы хотела провести немного времени с ней.

Я постучала конвертом о край стола.

— Почему это звучит так, будто я веду ее на заклание?

— О, дорогая, ты слишком хорошо меня знаешь, — хохотнула она. — Но я буду вести себя хорошо. Все-таки тебе нужно узнать врага, прежде чем его уничтожить.

Я улыбнулась ее словам, точно отражавшим мои мысли.

— Ладно, я вытерплю сегодняшнюю игру с ними и приглашу их к вам на следующую неделю.

— Отлично. Тогда и увидимся. Обними Уильяма за меня.

Я закончила звонок и перевернула письмо, открывая его и вытаскивая содержимое. Это был чек на сумму, оправдывавшую полученную информацию. За ним обнаружилась пачка фотографий. Я просмотрела их.

Уильям и Нина на дорожке для пробежки, наполовину скрытые за деревом. Они стояли там, откуда открывался вид, ее рука на его предплечье, его лицо, склоненное к ней. Поза — небрежная и невинная, но их близость пронзила мне живот ножом.

Фото подземной парковки «Уинторп Тэк». Явно ночью, потому что вывеска «Выход» горела в темноте, а возле карта охранника были припаркованы только две машины. Его Porsche и ее BMW. Я изучила снимок, подрагивавший в пальцах, обнаруживая отметку времени в верхнем правом углу — 20:44. Я ничего не понимала, пока не увидела дату. 14 июля. Мой день рождения. Я вспомнила свое одиночество на Гавайях… его время в одиночестве в офисе… и снова посмотрела на фото. Не в одиночестве в офисе.

Я села на ближайший стул, чувствуя, как грудь сжимается от резкой боли, и глубоко вдохнула, пытаясь успокоиться, но это было слишком. Я услышала, как подъезжает машина Уильяма, и, быстро вернув все в конверт, засунула его в задний карман.

Уильям знал об аборте, но остальное… я быстро взглянула на себя в зеркало у двери, убеждаясь, что глаза у меня сухие, а выражение лица спокойное. Мне нужно было с умом использовать эту информацию и все остальное в отчете Бека. Попридержать свои карты. Выстроить домино, а затем позволить им посыпаться.

Я уже толкнула первую, но никто об этом пока не знал. Я открыла дверь и улыбнулась своему мужу, любуясь его мужественным профилем, пока он обходил машину и поднимался по лестнице ко мне. Он украдкой поцеловал меня в губы, а потом поднял и закружил. Крепко схватившись за него, я посмотрела через темно-зеленый газон, где над кипарисами виднелась верхушка крыши дома Райдеров, который будто притаился на участке и походил на поставленного в угол непослушного ребенка.

Глава 33

Нина

На своей кухне я поправила стопку пунцовых салфеток и долила в бокал вина.

— Ты можешь сделать тише? — вырвалось у меня. — Я даже своих мыслей не слышу.

Мэтт послушно поднял пульт и убавил звук на телевизоре, не двигаясь со своего места в гостиной.

— И положи это на буфетный стол. Они вот-вот придут.

Он неуклюже встал со своего кресла, медленно подходя ко мне.

— Еду и напитки?

— Только еду. Постели коврик.

Я придирчиво оглядела блюда. Фрикадельки в соусе. Мой фирменный чили. Стейки и брускетта с голубым сыром. Может, у меня и не было личного повара, но здесь Кэт не от чего было воротить нос. Я открыла холодильник, убеждаясь, что дюжина бутылок любимого пива Уильяма была выстроена наготове. У стойки Мэтт пытался поднять тяжелую кастрюлю чили здоровой рукой, и я вздохнула, отгоняя его.

— Это я возьму.

Прошло четыре дня после нашего секса в конференц-зале. Четыре дня, в которые Уильям оставался в своем кабинете и не заходил в мой. Он отменил наши встречи в среду и пятницу, что я узнала из письма от его ассистентки, не содержавшего объяснений. Я почти ожидала, что они не придут на игру, но сообщения от Кэт были радостными, дружелюбными и без отмены планов. Мои сообщения Уильяму остались непрочитанными.

Обычно мужчины после секса начинали бегать за мной, отчаянно желая услышать похвалу их сексуальным способностям. Уильям застегнул штаны, заправил рубашку и ушел, не сказав ни слова, а затем стал полностью меня игнорировать. Я бы возложила вину на неудовлетворительный секс, но, хоть о моем удовольствии он не побеспокоился, казалось, что сам он получил его предостаточно.

А может, я ошибалась. Может, ему не понравилось. Может, он так быстро закончил в спешной попытке сбежать от ошибки. Моей неуверенности понравилась эта мысль, а потом она стала сеять панику, хаотично подкидывать предположения и критику. Мне нужно было все исправить, пока сомнение в себе не превратилось в стойкую одержимость.

Я поставила кастрюлю с чили по центру подставки, сделала глубокий вдох и напомнила себе, что засомневаться после большого шага это нормально. Это никак не связано с ямочкой целюллита, которую я заметила, когда надевала трусы, или с правдоподобностью сымитированного мной оргазма. Не могло быть связано. У Уильяма была предрасположенность к зависимостям, а зависимые — очень предсказуемый вид, следующий стандартной схеме.

Действуют.

Наслаждаются.

Сожалеют.

Отстраняются.

Жаждут.

Зацикливаются.

Оправдываются.

Зацикливаются.

Оборачиваются против тех, кто сдерживает их от зависимости.

Зацикливаются.

Действуют.

Мой отец подтверждал этот цикл снова и снова. С азартными играми. С женщинами. С алкоголем. С насилием. И, может быть, во мне было больше от него, чем я хотела признать. В конце концов, развилась же у меня своеобразная зависимость от Уильяма Уинторпа. Медленное построение развития и создания его одержимости мной… Эту задачу я не закончила, пропустив несколько важных шагов из-за желания ускорить получение награды. Но все это было не напрасно. Я хорошо играла свою роль предыдущие четыре дня. Держалась в стороне. Была неугрожающей и соблазнительно отстраненной. Теперь мне просто нужно было правильно разыграть предстоящую встречу. Считывать его знаки. Выводить из равновесия. Загнать крючок достаточно глубоко, чтобы когда я начну его затягивать, он не мог сделать ничего, кроме как беспомощно попасться мне в руки.

Я одернула блестящий золотой топ с треугольным вырезом, который невинно приоткрывал мой бюстгальтер, если взглянуть под правильным углом. Просунув в него руку, я поправила свою грудь, выпятив ее немного вперед. Затем взяла тарелку с овощами и соусом и последовала за Мэттом к столу, по пути оглядела расположение блюд и одобрительно кивнула.

— Тук-тук! — позвала Кэт, открывая боковую дверь. Я оглянулась и улыбнулась, когда заметила Уильяма.

— Привет. Я собиралась вам позвонить. Матч почти уже начался.

— О, ты знаешь, как бывает. Мы… отвлеклись. — Она кокетливо хихикнула и потянулась, игриво хватая Уильяма за ягодицу, как двадцатидолларовая проститутка. Я поспешно отпила вино, чтобы сдержать рвотный позыв.

Она подошла обнять меня и я ответила, встречаясь взглядом с Уильямом поверх ее плеча.

— Уильям, — произнес Мэтт, подходя, и лицо Уильяма расплылось в теплой улыбке. — Готов посмотреть, как Стэнфорд проиграет?

— Это вряд ли, — ответил он. — Но если это случится, я планирую сгладить свою боль двадцатиоднолетней текилой, которую ты от меня прячешь.

Мой муж непринужденно рассмеялся, словно это не было правдой, как будто он не припрятывал бутылку Fuenteseca каждый раз, когда к нам приходили гости.

— Давай откроем ее сегодня. У меня есть предчувствие, что она тебе понадобится.

Я смотрела, как Мэтт уводит Уильяма в гостиную.

— Еда пахнет потрясающе, — сказала Кэт. — Мы не обедали, так что мы умираем с голоду. И… — Она достала завернутый подарок из своей громоздкой дизайнерской сумки, такой же, что красовалась на руке каждой знаменитости. — Я принесла тебе это. С днем рождения.

Я потрясенно замерла.

— Откуда ты узнала, что у меня день рождения?

— Это было в твоей заявке в клуб. Мой социальный координатор следит за всеми днями рождения и присылает мне напоминания. Извини, что на день позже. — Она уселась на барный стул, поставив сумку на гранитную столешницу.

Уильям тоже знал? Намеренно ли он ничего не сказал в пятницу? Видел ли он огромный букет роз, которыйМэтт прислал в офис? Конечно, да. Я поставила их на низкий шкафчик для документов возле моего стола, на виду из коридора.

— Тебе не нужно было ничего мне дарить, — беспомощно сказала я, принимая красиво завернутую коробку, которую она мне протягивала. — Я ничего не подарила тебе на день рождения.

— Ой, замолчи и открывай, — улыбнулась она и сбросила свое тонкое пальто. Она была одета по-зимнему, в сочетании с кремовым шарфом и такими же перчатками. — Ну же. Я ждала несколько недель, чтобы тебе это подарить.

Я оторвала взгляд от ее ярко-красного платья на запа́хе, ярким цветом подчеркивавшее все ее достоинства. На мне красный выделил бы мою бледную кожу, но с ее оливковым загаром и темными чертами, дополненными такой улыбкой, как из рекламы зубной пасты… она выглядела на миллион.

Подарок был маленький, и я попыталась угадать содержимое. Может, часы? Я взглянула на свою подделку Cartier, найденную на распродаже много лет назад, затем сняла кремовую оберточную бумагу и обнаружила красную коробку.

— Встряхни ее, — посоветовала она. — Угадай, что там.

Я послушалась и почувствовала себя ребенком, когда что-то загремело внутри.

— Эм… — Я нацелилась на что-то консервативное. — Пресс-папье?

— О, ты ужасна в этой игре, — радостно присвистнула она. — Просто открой.

Отложив бумагу, я открыла крышку, обнажая фирменную коробку на красной подкладочной бумаге. Мои мысли замерли при виде изображения спереди. Однозначно не часы. Я посмотрела на нее.

— Это…

— О, Господи, тебе понравится, — затрещала она, украдкой оглянувшись на мужчин. — Мы называем это «шестиминутный оргазм».

— Мы? — Я перевернула коробку с ручным устройством, больше похожим на массажер для лица, чем на источник удовольствия. — Кто «мы»?

— Ну, ты знаешь. — Она забрала у меня рваную обертку и подарочную коробку, пока я глазела на вибратор, пытаясь сформулировать подходящий ответ.

К тому времени, когда я посмотрела на нее, все еще ничего не придумав, она уже сняла первую перчатку и принялась за вторую. Мой взгляд привлекла блестящая вспышка, и я схватила ее запястье, получше разглядывая гигантское кольцо на ее пальце.

— Вау. Это что-то новое.

— Неожиданный подарок, — зарумянилась она. — Уильям подарил мне его вчера вечером.

Я подумала об отсутствии сообщений от него. Его чувстве вины. Я повернула ее руку, изучая новое обручальное кольцо на свету. В центральном камне было по меньшей мере десять карат. Идеально ограненный, с покрытым брильянтами ободком.

— Что ты сделала со старым кольцом?

— Думаю, найду такой же камень и сделаю из него серьги, — пожала плечами она.

Сказано небрежным тоном женщины, у которой брильянтов больше, чем ей нужно. Зависть заворочалась у меня в животе, и я подавила желание спрятать свое кольцо. В камне на нем едва было два карата — размер, которому я когда-то радовалась, но со временем он казался все меньше и меньше.

— Красиво. — Я смотрела на камень и пыталась думать о положительном — каждый раз при виде его я буду вспоминать, что стало причиной его покупки. Его чувство вины за секс со мной. Это был маленький трофей в нашей битве. Я просто не могла понять, на нем ее имя или мое. Мне нужно чувствовать триумф или поражение?

— Он сделал мне предложение, когда подарил его. Попросил выйти за него снова. — Она моргнула, и я с удивлением увидела слезы, собравшиеся на ее нижних ресницах.

Я сдернула салфетку со стопки и протянула ей: — Вот.

Он сделал ей предложение? Это дурной знак. Я быстро это обдумала, пытаясь понять его нынешнее душевное состояние.

— И я хотела тебя поблагодарить, — продолжила она, взяла мою руку и пожала ее, что было неловко, потому что я все еще держала коробку с секс-игрушкой. — Я не знаю, что ты ему сказала, но он согласился на усыновление.

— Правда? — Мое сердце упало. Может, она врала? После того, что Уильям и я недавно сделали, он никак не мог говорить с ней о детях. Тошнота подступила к моему горлу при мысли о том, как она берет на руки младенца, а он смотрит на это с гордостью.

Он стал бы прекрасным отцом. Заинтересованным. Любящим. Веселым. Дети обращались бы к нему за всем, что им хочется, и он бы давал им все. Они никогда не знали бы от него оскорблений и насмешек, не чувствовали бы вес его тела, когда он толкал их в стену.

Тот разговор не должен был к этому привести. Когда я на прошлой неделе упомянула усыновление, я намеревалась указать на ее бесплодие, поселить в его голове мысль о другом будущем, которое у него могло быть со мной — вынашивающей его собственного ребенка. Настоящего Уинторпа, а не нежеланное отродье какой-то дрянной девки.

— Я должна признать, ты проделала потрясающую работу, — вздохнула Кэт. — И с командой, и с ним.

Что-то здесь было не так. Кэт была слишком доброй, слишком принимающей, и мне не нравился резкий скачок поддержки моей работы. Не нравилось то, что она начала ее активно восхвалять, хотя раньше чуть ли не смеялась. Может, это из-за кольца? Или новой возможности завести семью?

Она сжала меня в объятиях, и я прибавила новый вариант — она была пьяна. Когда она отстранилась, я почувствовала себя нетвердо на ногах от того, что к игре прибавилось слишком много факторов.

— В общем… — Кэт промакнула свои ресницы на нижнем веке и махнула на вибратор. — Мне действительно нравится мой, так что я подумала, тебе тоже захочется. Сама знаешь. — Она ухмыльнулась. — Когда Мэтт куда-нибудь уедет.

— О, — я снова посмотрела на предлагаемую мне игрушку. — Спасибо.

Она разглядывала меня несколько мгновений, нахмурив красивое лицо.

— О, Господи. Тебе кажется это странным, да? Извини.

— Нет, не кажется, — остановила я ее. — Честно. Это отличный подарок. Просто… — Я пожала плечами, благодарная за смену темы. — Спасибо. — За эту вульгарную, дешевую секс-игрушку.

— Ой, брось, — она встала со стула с широкой улыбкой. — Теперь садись и позволь мне сделать тебе коктейль. Нам нужно убить четыре часа, а у меня есть сочные сплетни об одном из охранников с северных ворот.

Я оглянулась на мужчин и, открыв ящик с барахлом, бросила вибратор среди ножниц, ручек и скотча. Следуя за ней вглубь кухни, я наблюдала, как она открывает шкафчики и принимается смешивать напитки. Когда она сбрасывала личину королевы улья, она мне даже иногда нравилась.

Она потянулась к бутылке водки, и я выпрямилась.

— Ой, подожди, я для тебя кое-что охладила. — Нагнувшись, я открыла кулер для вина и достала бутылку лимончелло, которую купила для нее. Я отвинтила крышку. — Я уже открыла ее — мне просто нужно было попробовать немного вчера, чтобы узнать, из-за чего столько восторгов. — Однажды за ужином она долго разорялась по поводу выдержанного лимончелло, ради которого, по ее словам, стоило умереть. Мэтт с Уильямом оба согласились, что им не нравился лимонный ликер, который сама я никогда не пробовала.

— Вау! Поверить не могу, что ты его нашла. — Она ринулась вперед и взяла редкий товар, на поиски которого я потратила часы. В итоге я заказала его из Италии, заплатив за перевозку в три раза больше, чем за саму бутылку. — Тебе понравилось?

— Здесь я вынуждена встать на сторону Мэтта и Уильяма. Оно слишком кислое для меня. Поэтому… — Я указала на него. — Пожалуйста, пей. Это все тебе.

— Спасибо огромное. — Она просияла, снова обнимая меня, и я почти почувствовала себя виноватой за то, что делала. Почти.

* * *

Два часа спустя наступил перерыв между таймами и мы воспользовались возможностью посидеть на улице. Было приятно расположиться, глядя на освещенный бассейн, на включенные гирлянды у горящего костра. Мэтт наконец-то оторвался от стула и помог с костром, хотя он делал это медленно и все время жаловался на свои ребра и руку. После инцидента с перилами, он стал больше во мне нуждаться, как будто его здоровая рука была такой же бесполезной, как больная. И все же у его травм была положительная сторона — его неспособность помочь дала мне несколько шансов попросить Уильяма зайти и починить что-то или поднять что-нибудь тяжелое. И хоть у моего мужа было много недостатков, наивность все еще являлась одной из его сильных сторон.

Пройдя сквозь арку, я заметила наших мужей у ямы для костра, держащих в руках стаканы, в которых лед был залит чем-то золотистым.

— Надеюсь, это не текила, — настороженно произнесла я, обхватывая Мэтта руками.

— Давай притворимся, что нет, — улыбнулся мне он. Я приподнялась на цыпочки и нежно поцеловала его в губы. Потом отобрала у него стакан и взглянула на него поверх края, играя сексуальную, дерзкую жену.

— Давай притворимся, что я у тебя ее не украду. — Я опрокинула стакан, и Уильям наградил меня смешком. Смешком, который я проигнорировала, когда поворачивала голову крикнуть Кэт: — Тебе нужна помощь?

На кухне она укладывала на тарелку кусок моего пирога с голубикой, напевая гимн Стэнфорда.

— Не-а. Просто узнай, кто будет есть.

— Ты будешь мой пирог? — спросила я Уильяма, подняв на него взгляд. И даже выдержала нейтральное, невинное выражение лица, без игривости, с которой обращалась к Мэтту. Он изучил меня, пытаясь понять, услышала ли я сексуальный подтекст в своих словах.

— Конечно, — наконец-то ответил он. — Я съем кусочек.

Эти слова имели не такую силу, как если бы он сказал, что обожал мой пирог, но я все еще отметила это как шаг в правильном направлении.

* * *

После пирога я сидела на кухне, пытаясь открыть бутылку шампанского, когда Уильям вошел с двумя тарелками в руках и неловко мне улыбнулся: «Давай я открою».

— Спасибо, — вздохнула я. — Эта пробка не поддается.

Когда он взял тяжелую бутылку, наши пальцы соприкоснулись, и я заставила себя отступить на шаг. Взяв кухонное полотенце, я вытерла руки, не сводя с него взгляда.

— Послушай. Насчет того, что случилось…

Я оглянулась на задний двор, где Кэт с Мэттом все еще были увлечены оживленным спором о том, нужен ли знак «Стоп» на перекрестке Роллинг Пайн. Она прижимала бокал к груди, и я с удовольствием отметила, что бутылка опустела уже больше чем наполовину. У Кэт уже заплетался язык?

— Это было ошибкой, и все — моя вина. Мне жаль. Этого не повторится… это не может повториться.

— Я рад это слышать, — кивнул он. — Я думаю так же. Я…

— Хорошо. Это облегчение. — Я выдохнула и изобразила неловкий смех. — Я беспокоилась, что ты захочешь…

— Желание не должно быть частью уравнения, — тихо сказал он и напряг предплечья, вытащив пробку, словно добавляя хлопком восклицательный знак после своего заявления.

— Не должно, — согласилась я, тоже понижая голос и прибавив намек на вожделение в свой тон. Я кашлянула. — Значит, мы договорились. Никогда больше.

— Никогда больше, — кивнул он, выдерживая мой взгляд, и я почувствовала тепло от сексуального напряжения, заискрившегося между нами.

Стремясь закончить на приятной ноте, я повернулась к шкафчику и достала себе чистый бокал, раз Мэтт и Уильям все еще налегали на текилу. Я не спешила, спокойно прислушивалась к его шагам, когда он обошел кухонный островок и к началу тайма направился к дивану.

Другая женщина могла бы посчитать этот разговор неудачным, но я прекрасно знала, что делала.

Я высунулась за дверь позвать Мэтта, но замерла с напряженной спиной, когда увидела, что он отпивает из бокала Кэт. Он прервался, а затем сделал еще глоток. Я услышала ее хихиканье и вышла к ним.

— Что ты делаешь? — удивилась я, выхватила бокал у него из рук и ткнула его Кэт. — Ты ненавидишь лимончелло.

— Ой, я убедила его дать ему еще один шанс. Как я и говорила, это потрясающее. Как конфетка. — Она положила руку на предплечье Мэтта, и я уставилась на прикосновение, желая, чтобы ее пальцы почернели и отпали. — Не так ли? Не говори, что тебе не понравилось.

Он покраснел от ее внимания, и я злобо взглянула на него, вызывая его согласиться. Поймав мой взгляд, он выпрямился.

— Это, эм, все еще не для меня. Слишком кисло.

— Игра уже идет, — резко сказала я. — Нам пора вернуться внутрь.

— О, конечно, — согласилась Кэт и встала, потянувшись за бутылкой. Она плохо оценила расстояние и меня передернуло, когда бутылка упала со стола на плитку. Послышался резкий треск, и я отпрыгнула от полетевших во все стороны капель ликера и осколков. Кэт выругалась, оборачиваясь ко мне с извиняющимся лицом.

— Ой, Нина, мне так жаль. Я должна… — Она пошатнулась, и я пожалела, что Уильяма там не было, чтобы увидеть это.

— Не переживай из-за этого, — процедила я. — Я уберу. Иди в гостиную и составь Уильяму компанию. Мэтт, ты тоже. Я не хочу, чтобы ты пропустил игру.

— Но ты приложила столько… усилий, чтобы его найти, — промямлила она и нетвердо присела, подбирая осколки стекла и складывая их в ладонь. — Мне так жа-а-аль.

— Серьезно, перестань, — продолжала настаивать я и потянула ее за руку, поднимая. — Я сама.

Мэтт осторожно переступил через разбитую бутылку, высоко подняв свой гипс, как будто пробирался в воде по пояс. Зазывая Кэт в гостиную, он шел первым, но остановился помочь, когда она споткнулась о порог.

Ей правда нужно было домой. Она явно чувствовала себя нехорошо. После уборки я собиралась предложить это.

Я неспешно смела осколки в совок, затем прошлась по полу сухой шваброй, а потом и мокрой. Ко времени моего возвращения в гостиную Кэт уже свернулась в правом углу дивана, сбросив каблуки и подогнув ноги под себя. Ее лицо выглядело почти серым, и я внимательно ее оглядела, садясь на ближайший к Уильяму стул.

— Ты себя нормально чувствуешь?

— Не… очень, если честно, — признала она и положила руку на живот.

— Хочешь прилечь в гостевой? Или пойти домой? Пожалуйста, не думай, что ты обязана досидеть до конца игры, — стала я высказывать свои предложения и сделала это идеально, с правильным количеством беспокойства в тоне.

— Думаю, я пойду домой, — согласилась она и потянулась взять туфли.

— Серьезно? — удивился Уильям и наклонился к ней, обеспокоенно хмурясь. — У тебя болит живот или голова?

— Больше… — Она встала, и, что бы она ни собиралась сказать, все было утеряно в том, как она наклонилась, обрызгивая рубашку Уильяма струей кроваво-красной рвоты.

Глава 34

Кэт

Рвота не прекратилась. Я ушла от Нины и Мэтта с бумажным пакетом в руках, пока Уильям бежал домой, чтобы завести машину и забрать меня у ворот. Нина обеспокоенно ворковала, когда Уильям открыл мне дверь и осторожно помог мне сесть на переднее сиденье. У меня перед глазами поплыло, и я схватилась за его плечо с облегчением, когда он помог мне с ремнем безопасности.

— Наверное, ей просто нужно прилечь, — сказала Нина Уильяму так тихо, что мне пришлось напрячься, чтобы ее услышать. — Она пьяна. Она отоспится, и к утру все будет в порядке.

Она ошибалась. На первом курсе университета я была рекордсменкой по выпиванию пива залпом в нашем сестринстве. Я пила шоты, не отставая от взрослых мужчин, на Валенсия Стрит. И хорошо знала, как ощущается опьянение, но это было что-то другое. Это ощущалось так, словно, если бы я послушалась совета дорогой Нины и пошла спать, то никогда бы не проснулась. Мне казалось, мой желудок разрывается пополам и гниет изнутри. Все это было ошибкой. Приходить к ним. Пить слишком много. Есть тот гадкий чили и запихиваться фрикадельками.

— Я на всякий случай отвезу ее в больницу.

— Мы поедем с вами, — без колебаний сказал Мэтт, как всегда милашка. — Я могу поехать за вами на нашей машине.

— В больницу? — сказала Нина с неловким смешком. — Уильям, она пьяна. Или у нее расстройство желудка. И Мэтт, там везде блевотина. Мне нужно это убрать, пока оно не впиталось.

— Мы едем в больницу, — твердо сказал Мэтт. — Уильям, я привезу тебе чистую рубашку, если только ты не хочешь сам выбрать из моего шкафа перед отъездом.

— Если сможешь привезти, было бы отлично. Я хочу отвезти ее туда как можно скорее. Нина, спасибо за еду и напитки.

Она снова возразила, но Уильям уже обходил капот машины и открывал водительскую дверцу, а затем уселся рядом со мной. Он потянулся и взял меня за руку.

— Держись, любимая. Мы будем в больнице уже через несколько минут.

Мой желудок свело, и я охнула от боли.

— Пожалуйста, поторопись.

* * *

— Отравлена? — Час спустя Уильям прищурился на доктора, словно не понял слово. — Чем?

Я откинулась на больничной кровати и глядела на доктора, пытаясь следить за разговором.

— Мы узнаем через несколько часов. Мы первым делом отправили содержимое желудка на анализ. В таких случаях мы обычно связываемся с полицией, прежде чем поделиться информацией с вами. И все же мы понимаем, что это деликатная ситуация, поэтому хотим дать вам выбор, вовлекать ли полицию.

Деликатная ситуация. Какой интересный способ обозначить миллионы долларов, которые мы жертвовали каждый год. Дали бы нам такую же привилегию, если бы у меня был синяк под глазом и сломанная рука? Уильям посмотрел на меня, и мы молча обменялись мыслями. Я снова перевела внимание на доктора.

— Вы можете определить, как давно я съела или выпила то, от чего мне стало плохо?

— В течение последних нескольких часов. Вам повезло, что вы приехали сразу. Нам удалось откачать то, что вы не вырвали, прежде чем тело успело переработать химикаты в токсичные кислоты. Если бы это случилось, мог бы произойти метаболический ацидоз.

Уильям кивнул так, будто понял эту словесную кашу, но в его случае это действительно было правдой.

— Значит, в последние двенадцать часов. — Я взглянула на настенные часы. Восемь тридцать.

— Ты ела бейгл на завтрак, — напомнил мне Уильям.

— Да. С кофе и фруктами. — Я попыталась вспомнить содержимое тарелки, которым я наслаждалась на садовом балконе, читая новую книгу. — Манго и голубика. А бейгл был с эм… авокадо и яйцом-пашот.

— Мы не обедали, — заметил Уильям. — Я помню, ты говорила, какая ты голодная, когда мы шли к Райдерам.

— Как вы себя чувствовали в течение дня? Была потеря координации? Усталость? Головная боль? Тошнота? — Аппарат возле меня начал издавать сигналы, и доктор стал нажимать на кнопки, пока звук не утих.

Я задумалась, хмурясь, а через какое-то время покачала головой.

— Я правда почувствовала себя плохо только к перерыву между таймами. Помню, как пошла в туалет и почувствовала тошноту, — констатировала я и грустно засмеялась. — Мне тогда подумалось, что это алкоголь так ударил в голову.

— Райдеры… это ваши друзья, которые в коридоре?

Мы одновременно кивнули, и доктор сделал пометку на планшете.

— Что вы ели у них дома?

— Фрикадельки и чили. И лимончелло, — ответил за меня Уильям, а затем задумчиво склонил голову набок. — Ты пила что-либо, кроме лимончелло?

— Только стакан воды. — Нина протянула мне его со знающим видом, как будто я себя позорила и мне нужно было притормозить. Я подумала о ее новом диване, теперь обрызганном моей блевотиной, и понадеялась, что она засохнет в складках, запятнав его навсегда.

— Я не говорю, что виноват этиленгликоль, но у него очень сладкий вкус. Он мог быть и в еде, но скорее всего был в напитке. Лимончелло бы с легкостью скрыло его вкус.

— Антифриз? — Уильям побледнел. — Вы думаете, она выпила антифриз?

— Мы скоро сможем точно определить вещество. Но это самое распространенное. — Доктор посмотрел на меня. — Вы хотите, чтобы я вызвал полицию? Они могли бы поехать к Райдерам и протестировать еду.

— Нет, — покачала я головой, думая о разбитой бутылке ликера, уничтожившей все доказательства. — Мы сами с этим разберемся. Спасибо, что сохранили конфиденциальность.

Когда доктор ушел, Уильям опустился на стул возле моей кровати.

— Как думаешь, что случилось? Если есть вероятность, что ты…

— Случайно выпила антифриз? — Я подавилась смешком, тут же морщась от боли в ноющем животе. — Нет. Но я также не хочу ни в чем обвинять Нину и Мэтта. К тому же Мэтт тоже пил лимончелло. Не много, глоток или два. Он, вроде, в порядке.

— Ты выпила намного больше, чем глоток или два, — осторожно заметил Уильям. — Доктор сказал, что он сладкий на вкус. Думаешь, он мог быть в лимончелло?

— Честно? — вздохнула я. — Я не знаю. Но Уильям… если в лимончелло был антифриз… как? Кто?

Он крепче сжал мою руку. Я услышала голос Нины, донесшийся из коридора. Потом закрыла глаза и попыталась подвинуться на больничном матрасе, хрипло вскрикнув от боли.

— Я не могу сейчас вытерпеть Нину. Ты можешь придумать за меня оправдание? Чтобы они ушли?

— Конечно. — Он наклонился и поцеловал меня в лоб. — Дай мне пару минут. — Он сжал мою ладонь и встал, тихо выходя из палаты и плотно закрывая за собой дверь. Я услышала приглушенный звук его голоса, а потом голосов Нины и Мэтта.

Мне очень сильно, просто невыносимо хотелось, чтобы она ушла и оказалась подальше от меня. Я вспомнила, как она спорила, что я в порядке и говорила моему мужу, что мне просто нужно отоспаться. Если бы я так сделала, то могла бы умереть. Все ли в порядке с Мэттом? У него были симптомы?

Ее голос зазвенел снова, и я сжала простынь в кулаке, пытаясь услышать, что они говорили, тем более, что голос Уильяма стал громче. Когда дверь в палату приоткрылась, я повернула голову и встретилась с ним взглядом.

— Они уже уходят.

— Спасибо, — обрадовалась я и расслабилась на кровати. — Когда мне можно домой?

— Я отправил частного врача к нам. Мы можем уехать в любой момент, но я хочу, чтобы тебя отвезли на скорой, просто чтобы они не прерывали капельницу и наблюдали за тобой по дороге.

— Пусть врачу подготовят гостевую…

— Прислуга уже этим занимается. Не переживай об этом. Просто выздоравливай. — Он посмотрел на меня сверху вниз с напряженным от беспокойства лицом. — Господи, Кэт. Если бы я вдруг когда-либо потерял тебя…

— Не потеряешь, — поклялась я и закрыла глаза, успокаиваясь от ощущения его руки в моей.

Глава 35

Нина

Я смотрела в окно, пока Мэтт выезжал со стоянки для посетителей. Ремень безопасности врезался мне в живот и я знала, что мне нужно побегать на дорожке перед сном и сжечь лишние тысячу калорий после нашего маленького собрания. Идея с брускеттами была ошибкой. Я не смогла сдержаться, брала одну за другой, хоть эти бомбы с калориями, покрытые голубым сыром, мало помогали мне успокоиться, пока Кэт опрокидывала бокал за бокалом дорогого лимончелло. Уильям даже не смотрел на меня в больнице. Он проигнорировал меня, словно я была одной из его подчиненных, словно между нами не было дюжины особенных моментов, уникальной связи, секса. Потянув за ремень на талии, я кипела от злости из-за того, как он отделался от меня.

Мэтт включил поворотник слишком рано, и салон наполнился тиканьем. Я слушала раздражающий звук полминуты, потом потянулась и выключила его.

— Кругом никого, — натянуто сказала я. — Просто поверни.

Он повернул, а я снова уставилась в окно на бегуна, решившего переждать на перекрестке и бегущего на месте. Мне нужно было побегать утром. Я настолько нервничала из-за вечера, что пропустила пробежку.

— Мне нужно было просто остаться дома. Я могла бы поубирать. Теперь ее блевотина уже засохла.

Если честно, учитывая количество прислуги у Кэт, ей нужно было отправить кого-то на помощь. У меня не было денег или склонности вызывать профессиональную команду уборщиков лишь для того, чтобы убрать беспорядок, созданный ею.

— Мне кажется, ты не понимаешь, что случилось. — Мэтт говорил медленно, словно я была умственно неполноценной. — Уильям сказал, что Кэт приняла что-то, от чего ей стало плохо. Что ее отравили.

— Ой, брось, — выплюнула я. — Отравили? Мэтт, ты в это не верь. Кэт просто драматизирует.

— Ты ее видела. Она выглядела ужасно. Ее стошнило везде.

— Хорошо, кто-то отравил Кэт? Кто? Зачем?

— Думаю, Уильям считает, что это сделали мы, — тихо сказал Мэтт.

— Он так не думает. — Я вздрогнула. — Может, она так считает, но не он. Он бы никогда такого не подумал о… о нас. — Я почти сказала «обо мне», но вовремя спохватилась.

— Ты ведешь себя так, будто это не важно, что Кэт так думает! — Мой пассивный муж взорвался, напоминая мне о том, что под его очень милой и спокойной личиной таился убийца. — Это большая проблема, Нина. Огромная проблема.

Он внезапно сжал руль, хмурясь.

— О, Боже. Кажется, меня сейчас стошнит.

Хоть он сдержал позыв, я взглянула на него недовольно.

— Не смей тут блевать. Тебе не стоило даже садиться за руль. Ты пил весь день. — С ним и Кэт, мне можно было написать «Блевотный патруль» у себя на лбу. — И я не знаю, зачем ты пил лимончелло. Ты не любишь его. — Новая вспышка злости разгорелась во мне при воспоминании, как она уютно устроилась рядом с ним, положив свою руку на его, пока мой простодушный муж попивал из ее бокала.

— У тебя есть что-нибудь, куда мне можно стошнить?

— Ты серьезно? Остановись, я поведу.

Он с чрезмерной силой дернул руль вправо, и я открыла дверь вовремя, чтобы услышать, как его вырвало.

Я обошла машину и недовольно уставилась на него, ожидая, пока он опустошит свой желудок в густую траву.

— Ты закончил?

Он не ответил, просто выпрямился и пошел к пассажирской стороне. Перешагнув через ничтожно маленькую лужу блевотины, я пододвинула сиденье вперед и пристегнулась.

— Мне нужно знать, если ты подмешала что-то в тот ликер. — Мэтт закрыл дверцу здоровой рукой, неловко потянувшись через гипс.

— Я ничего туда не подмешивала. — Я вырулила на дорогу и включила фары.

— Нина.

Мне было ненавистно, когда он говорил мое имя таким тоном. Как будто он знал все, а я — ничего.

— Я этого не делала.

— Если ты подмешала что-то и полиция узнает об этом…

— Я этого не делала.

— Я не буду тебя защищать. Это не так, как раньше. То, что уже было… я не могу снова пойти по тому же пути. Меня это чуть не убило.

Мне пришлось выехать на улицу и даже обогнать минивэн.

— Я этого не делала, — повторила я смягчившимся голосом.

Он промолчал, и недоверие между нами в душной машине все только росло.

Глава 36

Кэт

Два дня спустя я с легкостью заметила Мэтта, выделявшегося в ярко освещенном больничном лобби своим неоново-оранжевым гипсом.

— Привет! — тепло улыбнулась я ему. — Что ты здесь делаешь?

— Пришел снять гипс, — объяснил он и поднял свой громоздкий мешающий объект. — Я отсчитывал дни до этого. А ты?

— О, просто еще раз проверяла желудок. На самом деле, я уже ухожу. Нина с тобой? — Я сохранила непроницаемое лицо, как будто не знала о совещании всех работников, идущем в офисе «УТ», которое заняло бы его жену минимум на два часа. Мне пришлось провести все утро в больничном лобби, дожидаясь момента, чтобы поймать его одного. Хоть у меня имелась запись на проверку, прием был назначен только через два дня. А пока мне нужно было кое-чем с ним поделиться. Кое-чем важным.

— Не-а, она работает. Ты чувствуешь себя лучше? Выглядишь хорошо. — Он замер, и на его лице мелькнула паника. — Я имею в виду, выглядишь здоровой. Не такой больной.

Бедняга. Нина, наверное, держала на нем ошейник, затягивавшийся каждый раз, когда она чуяла флирт.

Я улыбнулась, чтобы успокоить его.

— Мне намного лучше, спасибо. К тому же я сбросила шесть фунтов, так что… — Я пожала плечами. — Это отличные новости. Мне нужно пить лимончелло каждый день.

— Ага, — неловко замялся он. — Знаешь, я не понимаю, как что-то попало в ту бутылку, но мы позвонили в компанию и они тестируют фабрику на предмет примесей…

— О, я знаю, что вы этого не делали. Ты нормально себя чувствовал после той пары глотков?

— Честно говоря, меня тоже стошнило. — Его круглые щеки порозовели. — По дороге домой из больницы. Но сейчас я в порядке.

— Я задумалась, не сглазили ли нас всех. Знаешь, говорят, что проблемы приходят по три. С лимончелло и твоим падением… я просто надеюсь, больше ничего не будет. Я думала о тех перилах прошлой ночью. Вы разобрались в этом получше?

Как по команде, его лицо стало непроницаемым.

— Разобрались в чем?

— Насчет перил на вашем верхнем балконе. Который выходит из вашей спальни. Разве Нина тебе не сказала?

— Что именно?

— Ну, большая часть креплений на перилах была плотной и надежной. — Я издала короткий неловкий смешок. — Слишком надежной. Они бы никогда не сломались. Но в дальнем конце, откуда ты упал, перила держались только на одном болте, да и тот был почти отвинчен.

Он нахмурился.

— И это странно, потому что в столбах были отверстия, как будто там однажды были болты, но куда-то исчезли. Мне показалось это подозрительным, поэтому я рассказала Нине. Она сказала мне, что надо выбросить поврежденные части и что она покажет их тебе позже, прежде чем их заберет мусоровоз. — Я присмотрелась к нему. — Ты же их видел, да?

— Да, — медленно сказал он. — Да. Конечно. Я забыл. — Он легонько хлопнул себя по голове. — Я такой рассеянный в последнее время.

— Ну, ты так тяжело работал. Я думала, ты притормозишь после перелома руки, но вижу, что ты уезжаешь на работу почти каждый день. Тебе стоит дать своему организму шанс восстановиться. Может, взять отпуск. Знаешь, у нас есть дом на Гавайях. Вам стоит поехать туда на недельку в романтическое путешествие. Расслабиться на пляже и насладиться последними летними деньками.

Он немного осунулся:

— Ты такая добрая. Ты права. Я слишком много работаю. Просто с этим большим домом мы нервничаем из-за расходов. В Атертоне дорого жить. — Его лицо напряглось. — Только не говори Нине, что я это сказал. Она не…

— Не беспокойся. Это останется между нами. — Я ласково похлопала его по здоровой руке. — А теперь иди снимать этот гипс. Уверена, тебе до смерти хочется хорошенько почесать руку.

— Спасибо, — душевно поблагодарил он и на прощание поднял гипс.

— И будь осторожен, — добавила я невзначай. — Больше не падай с высоких зданий.

— Не переживай, — сказал он. — Я теперь пью кофе в доме.

Я помахала ему и наблюдала, как он пробирается к стойке регистрации. Он был хорошим лжецом, но я знала правду.

Нина не говорила ему о недостающих болтах. Она не могла бы.

Глава 37

Нина

Когда я вернулась домой с работы, мой муж стоял на балконе со своей бледной и похудевшей из-за гипса рукой, разглядывая примитивные балконные перила, которые поставил для нас Уильям. Новое кованое ограждение прибывало только через несколько месяцев, но я должна была признать, что и временное решение казалось очень даже неплохим. Я насладилась видом слегка прилипающей к телу рубашки Уильяма, когда он поднимал доски и прибивал все, сколачивая перила.

Я открыла двойную дверь и присоединилась к нему на балконе.

— Что ты делаешь?

Мэтт не обернулся, все так же глядя на опорный столб.

— Почему ты не сказала мне, что в перилах не хватало болтов?

— Что?

— Когда я упал, кто-то убрал почти все болты из этого столба. Поэтому перила так легко поддались.

— Кто-то убрал все болты? Ты о чем? Перила всегда были немного шаткими.

— Да, немного. — Он повернулся ко мне и меня передернуло от подозрительности на его лице. — Но в тот день, когда я упал, они сломались практически мгновенно.

— Ну, они расшатались. Почему ты так на меня смотришь?

— Кэт сказала тебе, что в столбе не хватало болтов. Почему ты мне этого не говорила?

— Она мне такого не говорила, — сказала я, выпрямляясь от возмущения.

— Значит, ты не говорила ей выбросить все обломки?

Я заколебалась: — Я не помню, что сказала ей, но я знаю, что она не упоминала о недостающих болтах… Ты вообще себя слышишь? Недостающие болты, кто-то отравил Кэт? — Я резко хохотнула. — У тебя паранойя.

— Мне так не кажется. — Он прошел мимо меня в дом, задев меня плечом. Меня внезапно охватил страх, которого я не испытывала уже много лет.

— Мэтт, — поспешила я за ним. — Мэтт. Ты куда?

— В офис. Мне нужно кое-что проверить. — Он сбежал по винтовой лестнице, громко стуча ботинками.

— Подожди. — Я догнала его как раз у задней двери и обхватила его руками. — Мэтт. — Я повернула его к себе лицом, прижалась к нему, обнимая за шею, и поцеловала нежно и нетерпеливо. Он не сразу отреагировал, но потом смягчился, обнял меня за талию и ответил на поцелуй. Я подумала заняться с ним сексом, но тут же отбросила эту мысль, потому что у меня не было сил для этой трудоемкой задачи. Вместо этого я прижалась к его груди.

— Я тебя люблю, — прошептала я.

Он угрюмо ответил тем же, проведя рукой по моему затылку, и в том, как его объятия расслабились, я почувствовала, что выиграла себе еще немного времени. Но как много? Я крепко его сжала и мысленно все пересчитала.

Глава 38

Он

Поразительно, какими бесполезными были охранные ворота, если ты был одет в черное и передвигался пешком ночью. Все, что потребовалось, это одно отвлекающее событие, когда машина подъехала к двум служащим, и он перелез через низкую секцию стены незамеченным, под прикрытием большой ивы. Пройдя полмили мимо нелепых домов и ландшафтных дизайнов за миллионы долларов, он пробрался по подъездной дорожке и притаился в темном углу двора.

Там он ждал. Прошли часы. Послышался хор сверчков и лягушек. Свет в доме погас, комната за комнатой. Когда везде стало темно, он подождал еще полтора часа, тогда встал и натянул перчатки.

Затем он отпер заднюю дверь и тихо вошел, неслышно ступая по деревянному полу ботинками в голубых бахилах. Он направился к лестнице и держался дальнего конца, избегая слабых мест, которые могли скрипнуть. Над ним, как зов Крысолова, раздавался мужской храп.

Его указания были ясными, и он в точности им следовал. Хозяйская спальня находилась в конце коридора. Через приоткрытую дверь просматривался блеклый свет телевизора. Его сердцебиение участилось, когда он достал маленький пистолет из кобуры на поясе и вытянул оружие перед собой, как меч. Легонько толкнув дверь, он открыл ее и остановился, оглядывая открывшуюся картину.

Две выпуклости на кровати, одна — большая и храпящая, вторая — тихая и маленькая. По телевизору шла реклама беговой дорожки. Он прокрался боком вокруг гигантской кровати, пока не разглядел лицо мужчины. Полное. Рот открыт. Глаза закрыты. Обмякшие черты. Он выглядел уже мертвым, и эту иллюзию нарушал только гортанный свист, вырывающийся из него. Подобравшись ближе, он осторожно просунул дуло пистолета в рот мужчине.

Его карие глаза распахнулись, его губы изумленно сжались на холодном дуле, прежде чем снова раскрыться. Незваный гость отщелкнул предохранитель большим пальцем. А затем медленно выдохнул и нажал на курок, не обращая никакого внимания на взгляд лежащего мужчины, буквально молящий о пощаде.

Глава 39

Нина

Приехавшие в трех машинах полицейские прибыли тихо, не включая сирен. Стоя у окна, я с нарастающим комом беспокойства внутри смотрела, как они подъезжают к дому. Это было плохо. Я даже не знала, что не так, но это было плохо. Я пошла за Мэттом, когда он открыл дверь, встречая поднявшихся по широкой кирпичной лестнице людей.

— Мистер Райдер? — Женщина-детектив взмахнула своим удостоверением, затем представила других полицейских, одетых в стандартную черную форму городской полиции. — Я — детектив Каллен. Вы сказали по телефону, что злоумышленник скрылся?

У нее был сильный нью-йоркский акцент и сочетающаяся с ним агрессивная поза.

— Да, — согласился Мэтт, который уже выпрямился во весь свой не самый впечатляющий рост в пять футов и девять дюймов. — Я слышал, как он обыскал дом и уходит через главный вход. Его здесь нет.

— Он вышел отсюда? — Детектив посмотрела на порог.

— Ага, — кивнул мой муж, не видевший проблемы в том, что трое полицейских потоптались у выхода.

— Черт, — выругалась она. — Донни, отойди. Отойдите все и смотрите под ноги. Мы только что упустили возможность найти следы.

Я держалась в тепле дома, чувствуя просачивающуюся внутрь ночную прохладу, и наблюдала, как полицейские пытаются пробраться внутрь, не повредив улики.

— Я открою боковую дверь. Вы можете войти через нее.

— Спасибо. — Женщина подняла фонарик, светя им мне в лицо. — Вы миссис Райдер?

— Доктор Райдер, — отрезала я, поднимая руку, чтобы заслониться от света. — Вы не могли бы перестать?

— Без проблем. — Она отключила фонарик и напряженно мне улыбнулась. — Увидимся у бокового входа.

* * *

Я прислонилась к левой стороне дома, держа руки в карманах и чувствуя себя преступницей. Картина была зловеще знакомой. Подозрительные взгляды. Расспросы. Раньше они лишь быстро осмотрели дом и проводили меня на заднее сиденье патрульной машины. Раньше мне лишь задавали осторожные вопросы, сопровождавшиеся сочувственными взглядами. Теперь же меня допрашивали. Армия униформ расхаживала по моему дому. Нас с Мэттом держали снаружи и расспрашивали как подозреваемых.

Детектив указала на темную полосу нашей подъездной дорожки:

— Этот забор от главных ворот тянется вокруг всей территории?

— Только спереди, — покачала я головой. — Стороны закрыты соседскими заборами. Ну, большинство сторон. И мы оставляем ворота открытыми. На них сломался механизм.

— А задняя часть участка?

— Сзади нет ограждения из-за крутого склона холма. За линией деревьев есть другие дома.

— Значит, кто-то мог пробраться там?

— Конечно, но те дома тоже принадлежат этому району. Ему все равно нужно было бы проникнуть через главные ворота.

Она повернулась ко внутренней двери в гараж, разглядывая замок, а затем кивнула на панель сигнализации на стене.

— Сигнализация сработала?

— Она не подключена. Осталась от прошлых владельцев.

— У вас есть хоть какая-то охранная система? Камеры? Датчики движения? Видеофон? — Ее голос становился громче с каждым пунктом, и я вскипела от ее недоумевающего тона. Она, наверное, жила в коттедже. Где-нибудь с низкой арендой, в районе, требующем охранной системы. Это был Атертон. Мы платили самые высокие налоги на недвижимость и выплаты домовладельцев во всем штате не просто так.

— Нет. — Увидев ее приподнятые брови, я сдала позиции: — Знаете, большинство соседей даже не запирают двери. Уинторпы большую часть времени оставляют свои нараспашку. Мы планировали поставить какую-то сигнализацию, но мы заняты реновацией. Вы видели новый ландшафтный дизайн?

Возможно, нам стоило поставить сигнализацию повыше в списке задач. Охранная компания детально презентовала нам доступные варианты. Оконные датчики, камеры, реагирующие на движение, расписание автоматического включения освещения, чтобы создать видимость постоянного присутствия. Я увидела примерную цену и отступила на несколько огромных шагов, решив вместо этого инвестировать в садовую мебель. И крытая площадка стала ценным и впечатляющим вложением, пока Кэт не облила ее лимончелло.

Она указала на боковую дверь: — Здесь было заперто, когда вы выходили?

— Ага. Там засов, я его открыла.

— Давайте зайдем туда на секунду. — Она открыла дверь рукой в перчатке и вошла во второе фойе. Она тихо присвистнула, и я напряглась от ее оценивающего взгляда.

Избыточное великолепие, так назвала это мать Мэтта, заглянув к нам как-то после обеда, как раз когда я была слишком утомлена распаковкой и эмоционально измотана для вербального нападения. «Слишком изысканно для таких, как вы», — сказала она, пробежав рукой по вельветовому креслу и недовольно шмыгнув носом. «Этот канделябр тут уже был или вы его купили?». Ей нравилось напоминать ему, что я выросла в лачуге и была вполне счастлива в сарафанах из Kmart, прежде чем начала носить дизайнерскую одежду. Она, конечно, ошибалась. Может, я и улыбалась в вечер нашего с ней знакомства, когда была в своем дешевом сарафане, но я никогда не была счастлива. Ни когда мой отец был дома, ни в другое время, до тех пор, пока я не выбралась из того ужасного городишка и впервые не почувствовала финансовую стабильность. Она думала, что я изменила Мэтта, но в действительности это его стиль жизни изменил меня. Он дал мне попробовать хорошей жизни, и я не могла насытиться каждым кусочком среднего класса, пока не развила более дорогие предпочтения.

Находившийся позади нас черный полицейский вытер ботинок о мой коврик.

— На территории никого. Я отправил людей прочесать лес за домом, но это бесполезная затея. Он мог уйти по меньшей мере в шести разных направлениях. Офицеры сейчас усиливают охрану и проверяют автомобили на каждом выезде из района.

Она кивнула: — Сходите в соседний дом к Уинторпам. Узнайте, видели ли они что-нибудь, и убедитесь, что они все запрут.

О, бедная Кэт. Она, наверное, все еще испытывала слабость после своего «отравления». Я надеялась, что мужчина с пистолетом не проник в их зачастую незапертую дверь. Я надеялась, он не пробрался в их спальню. Надеялась, что дорогая маленькая Кэт не стала жертвой его паники. Фу.

Она посмотрела на меня: «Вы знаете что-нибудь о территории с другой стороны?»

— Русинзки уехали на лето, — покачала я головой. Услышав такой мой ответ, полицейский кивнул.

— Я осмотрю окна и двери в обоих домах, — предложил он.

— Поищите камеры. Если они есть, добудьте записи.

— Будет сделано, — согласился он, тут же повернулся и закрыл за собой дверь, небрежно держа руку на рукоятке своего оружия.

Детектив прошла дальше в дом, завернула за угол и вошла в огромный холл. Взглянув на свой блокнот, она перелистнула страницу.

— Миссис Райдер, мы позовем вашего мужа и пройдемся по нескольким вопросам вместе.

* * *

Мы с Мэттом соприкасались плечами, и я не знала, почему он не переодел рубашку перед тем, как они приехали. Он был в тонкой майке, его небольшая грудь обвисала, а жир на его руках прижимался к бокам. Его кожа была потной на ощупь и мерзко скользила на моем плече. Я немного отодвинулась вбок, стремясь прервать контакт, и почувствовала, как взгляд детектива проследил за этим.

— Я проснулся с пистолетом у себя во рту. — Мэтт судорожно сглотнул. — Он прижал его к моим зубам, откидывая мою голову назад.

— А потом он нажал на курок?

— Да.Послышался щелчок, но ничего не случилось. Осечка. Он посмотрел на пистолет и сбежал.

— Вам повезло, — отметила детектив. — Вам обоим. — Она посмотрела на меня и я попыталась изобразить благодарность.

О, да. Так повезло. Вообще-то, один выстрел и Мэтт мог бы быть мертв. Я бы стала вдовой. Вместо этого мы сидели здесь, разбираясь со всем этим, пока толпа незнакомцев шастала по нашему дому, а мой муж пребывал в полной сохранности возле меня, не обронив ни одного волоска с головы. Так повезло.

Детектив Каллен продвинулась по списку вопросов, а я молчала, слушая ответы Мэтта.

Акцент? Нет.

Он звучал знакомо? Нет.

Он высокий? Низкий? Я не смог разобрать. Я был в кровати, смотрел на него снизу вверх. Может, футов шесть ростом? Может быть?

Какие у него волосы? Короткие? Длинные? Лысина? Он был в шапке. Погодите, в лыжной маске.

Он двигался легко? Хромал? Были какие-то отличительные черты?

Нет.

Нет.

Нет.

С каждым вопросом она все сильнее расстраивалась от невнимательности Мэтта. Я знаю, хотела вставить я. Вы не представляете, сколько романов я крутила прямо у него под носом! Я не удивлена, что он не проявил внимательность даже с пистолетом во рту.

— Что смешного, миссис Райдер?

— Ничего. — Я села ровнее.

— Вы улыбаетесь, — заметила она. — Наверняка вам не кажется все это веселым?

Теперь Мэтт смотрел на меня, раздраженно хмурясь. В моей груди взорвалась злость. Было три часа ночи! Как кто-либо должен был держать себя в руках в такое безбожное время?

— Я устала, — сказала я, поднимаясь. — Мы можем закончить расспросы утром? Я даже не видела его. И не слышала.

— Да… — медленно сказала она. — Потому что вы «все проспали». — Она показала в воздухе кавычки вокруг последних слов, потрясая меня своей наглостью.

— Я вам рассказала, что случилось. Я проснулась от того, что Мэтт кричал мне звонить в 911, пока сам сбегал по лестнице. — Я яростно уставилась на нее, вызывая ее обвинить меня во лжи.

— Миссис Райдер…

— Доктор Райдер, — поправила я, не оставляя еще один промах без внимания.

— Это займет некоторое время. Возможно, вы могли бы сделать кофе, пока я закончу с вашим мужем?

— Ладно. — Я ушла, прежде чем у нее появился шанс передумать. Заметив красивого полицейского, снимавшего отпечатки с дверной ручки, я пробежалась пальцами по своим волосам и решила заскочить в ванную, чтобы освежиться. Из ванной попробовала позвонить Уильяму, но, в третий раз за ту ночь, он не ответил.

* * *

Детектив Каллен настигла меня в нашей столовой, держа в своей тонкой руке одну из наших чашек. Я взглянула на кофе, гадая, предложил ли ей его Мэтт или она сама себе налила. Отмахнувшись от этой мысли, я жестом подозвала ее ближе и понизила голос, убедившись, что Мэтта нет рядом.

— Я тут подумала, есть вероятность, что Мэтту все это показалось. Незнакомец в нашем доме посреди ночи? Взлом? Он засунул пистолет Мэтту в рот, но тот не выстрелил? — Я сжала собственную чашку кофе, теперь едва теплого, и взглянула на одного из команды криминалистов, рассеявшихся по всему нашему дому. — Вы нашли хоть какие-то доказательства, что здесь кто-то был? Пулевые отверстия? Отпечатки пальцев?

Женщина медленно кивнула, обдумывая идею:

— Значит, вы считаете, что ваш муж все это выдумал?

— Он принимает снотворное. — Я пожала плечами, ободренная ее открытой реакцией. — Может, он думает, что это случилось, а этого не было.

— Во время звонка в 911 вы сказали, что злоумышленник был. — Ее голос стал тверже, в слова просочилось недоверие.

— В спальне было темно. Я проснулась, потому что он кричал мне позвонить в 911. Я звонила спросонья. Но у нас нет записей видеокамер или отпечатков ног, а Мэтт дал вам неопределенное описание, под которое может подойти кто угодно от Пи-Ви Германа до Арнольда Шварцнеггера. — Я поднялась со стула, оживленно повышая голос. — Вы можете искать кого-то несуществующего. Разве вы не предпочли бы поехать домой? И кроме того, вам вообще разрешено обыскивать наши вещи? Вам разве не нужен ордер для этого?

— Нина, — я напряглась от того, как ровно прозвучал голос Мэтта, и повернулась, обнаружив его возле заднего входа со зловеще холодным лицом и мертвым взглядом. — Я могу с тобой поговорить?

Глава 40

Кэт

Я стояла на верхнем балконе и наблюдала, как черно-белые машины с гербом Атертона, включенными фарами и молчащими сиренами, загромождают длинный участок Райдеров. В темноте двигались темные фигуры с белыми лучами света. Они медленно и методично прочесывали территорию, иногда скрываясь за кустами и деревьями.

— Что происходит? — Уильям вышел из спальни в одних шелковых пижамных штанах. Он вздрогнул от холодного ночного воздуха, и я обняла его, но его внимание уже было приковано к оживлению по соседству.

— Я не знаю. Там «скорая», но они никого в нее не грузили. Я пыталась позвонить Нине и Мэтту, но они не отвечают. Я жду звонка от шерифа.

В ту же минуту, как по сигналу, мой телефон засветился, отображая личный номер шерифа полиции Атертона. Я ответила и включила громкую связь, чтобы Уильям тоже слышал.

— Привет, Даника.

— В дом кто-то проник, — сказала она без обиняков. — Или это было неудавшееся вооруженное ограбление. Мы пока не уверены. Кто-то в лыжной маске вошел в дом и попытался застрелить мужа.

Я резко вдохнула: — Он в порядке? И Нина…

— Никто не пострадал. Случилась осечка и муж выгнал или спугнул мужчину из дома. Но мы еще не нашли злоумышленника. Поэтому важно, чтобы вы оставались дома и заперли все двери. Наши полицейские сейчас направляются к вам, но, пожалуйста, активируйте сигнализацию, если еще этого не сделали.

Уильям за руку завел меня внутрь и оглянулся. Закрыв двойную дверь, он запер замки.

— Я пойду открою ворота, чтобы полицейские могли войти. — Он строго посмотрел на меня, натягивая потрепанную футболку Стэнфорда. — Оставайся здесь.

Я махнула ему и подошла к окну, приоткрыла штору и оглядела темную полосу газона. Когда дверь спальни защелкнулась за Уильямом, я отключила громкую связь и понизила голос:

— Даника, вашим детективам нужно кое-что знать о Райдерах.

* * *

К тому времени, как я оделась и спустилась вниз, полицейский уже пришел. Я обошла лестницу, и мужчина кивнул мне:

— Добрый вечер, миссис Уинторп.

Я приветственно улыбнулась, но не узнала его. Мы каждый год спонсировали рождественскую вечеринку в участке и «Фонд Заботы», отправляя щедрые пожертвования, обеспечивавшие нам специальный дизайн на номерных знаках, первое место в каждом списке пожертвований и бессрочное приглашение в участок. Каждый полицейский в городе знал наши имена, наши машины, и смотрел бы в другую сторону, заметив нас садящимися за руль навеселе. Но хоть все они нас знали, я узнавала лишь некоторых. Шерифа Макинтайр, конечно же. Нескольких капитанов и инспекторов. Тима, главного патрульного в нашей части города.

— Все в порядке? — спросила я. — Мэтт и Нина не пострадали?

— Они оба в норме, — сказал он. Но мы не нашли преступника и хотели узнать, может, вы что-нибудь видели или слышали.

Я прошла мимо него на крыльцо, скользя босыми ногами по гладкому полу. Вытянув шею, я попыталась получше разглядеть происходящее, но забор загораживал вид.

— Кэт, — запротестовал Уильям. — Пожалуйста, зайди обратно. Там небезопасно.

Детектив прочистил горло:

— Вы видели кого-нибудь на вашей территории сегодня вечером? Слышали что-нибудь? Может, случилось что-то необычное?

— Нет, — возразила я и повернулась к нему. — Вечер прошел спокойно. Я услышала, как открылась их калитка минут двадцать назад. Проснулась от этого. Но ничего больше.

Он взглянул на карниз над нашим крыльцом и спросил, есть ли у нас охранная система?

— Да, — ответил Уильям и жестом пригласил его на кухню. — Я вам покажу.

Офицер кивнул и снял шляпу, открыв черные волосы, перемежающиеся сединой.

— Спасибо.

Последовав за мужчинами в дом, я закрыла дверь и заперла ее. На кухне, я поставила вариться кофе, пока Уильям открывал на своем телефоне приложение охраны.

— Камеры есть и снаружи, и внутри. Они включаются от датчиков движения, а также от сенсоров на окнах и дверях. Мы выключаем наружные датчики движения, если один из нас спускается вниз поздно ночью. Поэтому вы сейчас их не видите.

— Могу я просмотреть сегодняшние записи с улицы?

— Внешние датчики движения почти всегда отключены, — с сожалением нахмурилась я. — Учитывая кроликов и опоссумов, а также лисицу, которая любит заглядывать к нам во двор, сигнализация срабатывала почти непрерывно. Теперь я настроила ее так, чтобы она реагировала только на открытие окон, дверей или ворот. — Я наклонилась вперед и нажала на значок папки за прошлый вечер. — Вот здесь вы въехали в ворота, — сказала я, найдя те несколько записей, которые показывали, как его машина появилась на нашей дорожке. Как он вышел и надел свою шляпу. Поправил штаны, прежде чем подняться к двери. То мгновение, когда он взглянул в окно, а потом нажал на звонок.

— Когда только въехали, мы очень следили за безопасностью, но со временем расслабились, — заговорил Уильям. — Большую часть времени мы не включаем сигнализацию и не запираем двери.

— Что ж, пожалуйста, проследите за тем, чтобы все камеры были включены, а двери заперты, по крайней мере сейчас, пока мы не поймаем подозреваемого. — Он протянул Уильяму руку, а я поспешила к кофейнику, чтобы налить ему кофе с собой. — Вот моя визитка с номером. Если вы что-нибудь вспомните, позвоните, пожалуйста.

— Вы знаете, как он забрался в их дом? — Я достала одноразовый стаканчик из шкафчика с кофейными принадлежностями и наполнила его до краев. — Сливки? Сахар?

— Эм, не нужно. Спасибо. И нет, мы не видели ничего, указывающего на взлом.

— Они могли оставить дверь незапертой, — отметил Уильям. — И у них не было сигнализации. Я помню, как районный помощник шерифа отчитывал их за это, когда Мэтт упал.

— Да, похоже, мистеру Райдеру совсем не везет. — Мужчина взглянул на меня, и я подумала, как много шериф Макинтайр рассказала ему.

— Я пойду туда. — Я передала ему стаканчик и направилась к шкафу для верхней одежды достать длинный кашемировый кардиган. — Мне нужно увидеться с Ниной. Она, наверное, в панике.

— Не знаю, хорошая ли это идея, — сказал Уильям. — Если они не нашли…

— Ты видел, сколько там патрульных машин? В Атертоне сейчас нет более безопасного места. Кем бы он ни был, он не вернется на место преступления.

— Просто… дай мне секунду. — Уильям шагнул в сторону холла. — Дай я надену джинсы и пойду с тобой.

* * *

Я прятала руки в глубокие карманы кардигана, когда мы вместе подошли к дому Райдеров. Над нами двигались лучи фонариков, освещавших деревья белыми кругами света. Я подошла поближе к полицейскому и оглянулась, радуясь, что подъездная дорожка хорошо освещена.

— Где они уже обыскали?

— Участок Райдеров и прилегающие территории. Склон на дальнем крае довольно крутой, а у него было по меньшей мере на пятнадцать минут больше, чем у нас.

Я взглянула на темное небо:

— Вы могли бы привлечь вертолет? Поискать таким образом?

— Не для этого, — посмеялся он. — Если бы случилось настоящее убийство — может быть. Но покушения на убийства попадают в серую зону бюджета. — Он увидел мое выражение лица и поспешил успокоить меня: — Это не значит, что они не приложат всех усилий, чтобы поймать его. Но вертолет был бы слишком. Не волнуйтесь. Мы ждем поисковых собак. Они смогут отследить его передвижения. — Он повел нас к дорожке.

— Покушение на убийство? — нахмурился Уильям. — Я думал, это было вооруженное ограбление.

— Вам придется узнать подробности у детектива, — покачал он головой. — Я еще не знаю масштабы расследования.

Я пошла, быстрее спеша попасть в дом и получить какие-то ответы.

Мы вошли в открытый гараж, и я обошла Volvo Мэтта, направляясь к внутренней двери. Полицейский схватил меня за руку как раз перед тем, как я взялась за ручку.

— Миссис Уинторп?

Я повернулась и заметила голубые кусочки ткани, которые он мне протягивал. Он кивнул на мои туфли:

— Это бахилы. Нам также понадобится, чтобы вы надели перчатки.

— О, — неловко засмеялась я. — Наши отпечатки уже есть по всему дому. Мы часто там проводим время.

— И все же, нам нужно как можно лучше сохранить все.

Я натянула бахилы на туфли и сквозь дверные стекла заметила внутри других полицейских. Нина однозначно распсиховалась из-за такого вторжения. Я натянула перчатки и кивнула мужчине, поднимая руки, чтобы продемонстрировать свое послушание. Едва ступив внутрь, мы сразу услышали голос Мэтта, приглушенный, но явно повышенный в гневе.

Глава 41

Нина

За последние шестнадцать лет я видела Мэтта во всех эмоциональных состояниях. Гордость. Страх. Боль. Любовь. Злился он в редких случаях, приходил в ярость еще реже. Но такой ненависти, которая отображалась на его лице в тот момент, когда мы вошли в кабинет и закрыли дверь, я не видела никогда.

— Ты только что сказала ей, что я выдумал все это? — Его голос был очень спокойным, но его глаза блестели как у человека, стоящего на пределе.

— Я не это ей говорила, — возразила я. — Я просто сказала, что устала и ничего не видела. Что, по моему мнению, в комнате могло никого и не быть.

— Посмотри на меня, Нина.

Я послушалась. Я посмотрела в глаза мужчины, за которого вышла в девятнадцать лет и с которым хотела развестись к двадцати двум. Это не была его вина. За прошлые двадцать лет он набрал лишних сорок фунтов и потерял половину волос, но остался все тем же человеком. Верным. Надежным. Безумно влюбленным в меня. Это я изменилась.

— Я когда-либо выдумывал хоть что-нибудь?

Нет. Он был раздражающе честен. Однажды он купил подержанную машину и, найдя в ней сто долларов, отследил предыдущего владельца, просто чтобы вернуть их. Это было странно и противоестественно, и я не могла отделаться от мысли, что частью этого было его чувство вины за преступление пятилетней, на тот момент, давности.

— Я не говорила, что ты это выдумал, — настояла я.

— Да, говорила. Именно это ты и сказала.

— Они роются во всех наших вещах, Мэтт. Я устала и хочу, чтобы они все ушли, и есть большая разница между психопатом, стоящим в нашей спальне, и вором. Если кто-то был в нашей комнате, то не для того, чтобы нас убить. Он нас грабил. Ты чересчур драматизируешь и это заставляет их смотреть на все под неправильным углом. — Смотреть на меня под неправильным углом.

— Я был настолько близок к смерти. — Он поднял свои указательный и большой пальцы, держа их в миллиметре друг от друга. — Ты даже не отреагировала на это. Ты даже не спросила, в порядке ли я. Если честно, я не уверен, что тебя это волнует. Ты устала? Ты не можешь еще сильнее влезть в центр внимания?

Я вздрогнула от его пропитанных ненавистью слов, сопровождавшихся брызгами слюны. Его лицо наливалось краской по мере того, как он повышал голос. Когда он замолчал, я побежденно подняла руки.

— Ладно, извини. Пожалуйста, говори потише. Ты хочешь, чтобы все эти люди здесь были? Ладно. Пусть они покроют весь дом пудрой для снятия отпечатков. Но не забывай, что лежит в сейфе наверху. — Я ступила вперед и прошипела так, чтобы слышать мог только он: — Мы не можем позволить им обыскать дом. Ты меня понимаешь?

Из коридора донесся разговор, и я напряглась, поднимая руку, чтобы не дать ему ответить. Прислушавшись, я узнала голос и открыла дверь, чувствуя восторженную дрожь, пронесшуюся по телу. Пришел Уильям.

Глава 42

Кэт

— Мистер и миссис Уинторп? — К нам подошла женщина-детектив. — Мне жаль прерывать вашу ночь, но это место преступления. Нам нужно, чтобы вы оставались в столовой, чтобы не потревожить улики.

Уильям выступил вперед: — Мы понимаем, не стоит извиняться. Наш дом для вас открыт, если что-нибудь будет нужно. Место для работы, туалет, перекусить, что угодно. Просто заходите. Мы уже вызвали прислугу приготовить сэндвичи и кофе на завтрак для ваших офицеров.

Она отреагировала на предложение сдержанным кивком:

— Спасибо, но в этом правда нет необходимости. Мы надеемся оставить всех в покое в ближайшее время.

— Уильям. — Появилась Нина, за которой следовал Мэтт. Я быстро оглядела его и с облегчением отметила, что он не пострадал. — И… Кэт. — Уголок ее губ презрительно дернулся. — Как мило, что вы зашли. Полиция почти закончила, поэтому все это… — она указала на бардак, — скоро исчезнет.

— На самом деле, — детектив Каллен повернулась к ним, — ваш дом считается местом преступления и его нужно будет тщательно осмотреть, особенно спальню. Мы также подали запрос на полный ордер на обыск, который будет включать ваши компьютеры и историю звонков.

Нина напряглась.

— Что? — выплюнула она. — Я думала, вы просто ищете улики. Отпечатки, следы и все такое. Вы сказали, это не займет много времени.

Детектив не дрогнула, но, по моим догадкам, она не была большой поклонницей Нины Райдер.

— А… потом мне позвонило начальство. Мы повысили внимание к этому делу. Просто чтобы убедиться, что ничего не пропустили, мы посмотрим более тщательно.

Позвонило начальство. Повысили внимание. Вот поэтому мы выложили шестизначную сумму полиции в прошлом году. Если бы мужчина вломился в мой дом и разрисовал стены в гостиной кровью восьми детей, ФБР приехало бы за пятнадцать минут, или я могла бы остаться одна дома час спустя. Существовали правила и предписания, но всегда были и обходные пути. Именно по этой причине в своем разговоре с шерифом я сказала ей использовать все необходимое, чтобы докопаться до правды. Я рассказала о моем отравлении и подозрительном падении Мэтта, и она пообещала отнестись к этому делу так, будто речь шла о ее собственной семье.

Об этом разговоре Уильяму не нужно было знать, а Нину бы это взбесило, но наш дом находился на расстоянии менее ста ярдов от их. Я провела часть выходных в больничном одеянии, все еще чувствуя во рту привкус рвоты. Меня не волновало, если пострадает личное пространство Нины и Мэтта. Мне нужно было, чтобы полиция нашла ответы и выяснила, какие можно установить связи, если они вообще были.

Я встретилась взглядом с детективом Каллен, и между нами промелькнуло негласное понимание. Она знала о моем разговоре с шерифом. Я отпила кофе и с дрожью проглотила остывшую жидкость.

— Как я уже говорила вам обоим, это место преступления.

— Вы не упоминали историю звонков и компьютеры, — процедила Нина. — У меня на компьютере конфиденциальные файлы клиентов. У нас есть личные письма… Я не позволю вам разобрать нашу жизнь по кусочкам ради…

— Это не обсуждение, доктор Райдер. Это факт. Мы относимся к этому с такой же ответственностью, как к убийству. Радуйтесь, что его не случилось. — Она резко захлопнула блокнот.

Нина заколебалась, а затем вскинула руки: — Это смешно. Я на всех вас подам в суд за это.

Повернувшись, она провела рукой по кухонной столешнице и перевернула несколько чашек с кофе. Я смотрела, как моя перелетела через край и ударилась о дверцу духовки, разбрызгав жидкость шоколадного цвета.

— Мой кофе все равно остыл, — пожала плечами я.

Она опрокинула стул, и Мэтт поморщился. Я импульсивно потянулась и обняла его.

— Ты в порядке? — мягко спросила я.

Его губы напряглись в самом грустном выражении, которое я только видела.

— Да. Спасибо… спасибо, что спросила, — сказал он и глубоко вдохнул. — Я немного потрясен. Я проснулся, когда он засунул пистолет мне в рот.

— Господи, Мэтт. Тебе повезло, что ты выжил, — пробормотал Уильям.

— Я так рада, что ты не пострадал. — Я еще раз крепко обняла его. — Почему бы вам не зайти к нам на завтрак? У нас есть дом для гостей, если вам нужно уединиться и поспать. — Я посмотрела на детектива. — Они вам здесь нужны? Они, должно быть, устали.

— О, я не знаю. — Нина посмотрела на Уильяма. — Вы уверены, что вас это не обременит?

Детектив Каллен одобрительно кивнула:

— Вы можете уйти, если куда-то недалеко. Мистер и миссис Райдер, пожалуйста, держите телефоны включенными.

Криминалист нетерпеливо позвал детектива Каллен по имени с вершины лестницы, она взглянула на нас и, подняв руку, попросила:

— Подождите минуту. Вы можете понадобиться нам для этого.

Выйдя из комнаты, она поднялась по лестнице, пропуская по две ступеньки, и исчезла на втором этаже в направлении их спальни.

Я заметила, как Нина с Мэттом украдкой переглянулись, вызывая у меня подозрения.

— Вы идите домой, — быстро сказала Нина. — Мы придем, как только они закончат с нами.

— Вы уверены? — спросил Уильям. — Мы можем…

— Мы уверены, — сказал Мэтт. — Мы скоро будем.

Мы кивнули и попрощались. По дороге к выходу я взглянула на парочку, стоявшую порознь и упорно не смотрящую друг на друга.

Глава 43

Нина

Деньги были сложены стопками в три аккуратных ряда на дне потайного углубления. Я уставилась на них и отчаянно попыталась придумать этому объяснение.

Отверстие было в полу нашей спальни, умело спрятанное под откидной дверцей, которая плотно прилегала к деревянным доскам, чей узор скрывал ее очертания. Я нашла его, когда мы въехали и быстро прикрыла находку ковриком. Мэтт… Мэтт не знал о его существовании. Теперь он присел и потянул дверцу, и петли беззвучно повернулись.

— Мы нашли это несколько часов назад. — Детектив Каллен кивнула на деньги. — Для чего вся эта наличка?

— Не знаю, — произнесла я и подняла руки. — Я даже не знала, что это отделение существует.

Пудру для снятия отпечатков на встроенной ручке я заметила слишком поздно и прокляла себя за упущение.

Мэтт потянулся, а затем заколебался: — Можно потрогать деньги?

Детектив передала ему резиновые перчатки: — Наденьте это.

Она протянула пару и мне, но я покачала головой, отступая назад. Мэтт натянул перчатки и поднял ближайшую пачку налички, связанную оберткой для двух тысяч долларов. Он прошелся пальцем по стопке под ней, а затем провел вдоль каждого ряда, считая. Я подсчитывала в уме вместе с ним. По меньшей мере восемьдесят тысяч долларов, если в каждом ряду было одинаковое количество. Все под дешевым ковриком из Bernie’s Furniture.

— Это не ваше?

Я заколебалась, задумавшись, могут ли они забрать у нас деньги в зависимости от моего ответа.

— Я могла положить их туда, — сказала я осторожно. — И забыть.

Мэтт резко повернул голову ко мне, подозрительно прищурившись. Я бросила на него яростный взгляд, не понимая, как он не видел необходимости в том, чтобы присвоить себе это небольшое состояние. Мы долго и тихо спорили взглядами, а затем он посмотрел обратно на деньги и заметил красную коробку, втиснутую возле зеленых пачек купюр. Я проследила за его взглядом и сама стала пристально оглядывать знакомый красный квадрат.

— Что в коробке?

— Откройте ее, — сказала детектив, кивнула в ее сторону.

Моя грудь сжалась, когда Мэтт потянулся к крышке. Мне захотелось кричать ему, что это ловушка, чтобы он отступил, не трогал…

Он наклонился и заглянул в коробку. Я невольно сдвинулась вбок, чтобы увидеть содержимое с его точки обозрения.

Она была заполнена фотографиями. Стопкой обрезанных снимков разного размера. Он вытащил пачку и с огромным удивлением на лице пролистал глянцевые изображения.

Это все были фото Уильяма. Некоторые размытые, некоторые отчетливые. Некоторые сделанные в нашем доме под странным углом, пока он смотрел в другую сторону. На других он улыбался на камеру в Нью-Йорке или был весь в грязи на каком-то марафоне. Тяжелее всего было увидеть последние. Я видела, как напряглись спина и шея Мэтта, а его движения замедлились, когда он просматривал их до боли неспешно.

Свадебное фото Уильяма.

Селфи их с Кэт в постели.

Он на футбольном матче, обнимающий ее.

Снимок их, смеющихся на гавайском пляже.

На каждой из фотографий лицо Кэт было зарисовано черным маркером, а поверх приклеены осторожно вырезанные снимки моего лица, радостно улыбающегося рядом с Уильямом. Разглядывая их поверх его плеча, я подумала, что это похоже на работу сумасшедшей. Мою работу.

Последние три фото были хуже всех. Изображения нас четверых. Возле бассейна в клубе. На благотворительном турнире по гольфу «Фонда Уинторпов». На вечеринке в честь четвертого июля. На каждой из фотографий Мэтт и Кэт были обезглавлены, а вокруг рваных дыр на месте их голов были нарисованы красные капли крови.

Он уронил фотографии, словно они были ядовитыми, и отодвинулся по полу своими толстыми коленями, тяжело дыша, будто мы только что занимались сексом. Затем он повернулся ко мне, и исходящая от него смесь боли и ненависти заставила меня отступить назад.

— Ты… ты одержима им.

— Что? — Я покачала головой. — Неправда. Я не… я этого не делала, Мэтт. Брось! Я тебя люблю.

Я опустилась на колени возле него, отметая все мысли о жизни без него. Я не могла его потерять, не могла вынести, чтобы он так на меня смотрел. По крайней мере, сейчас, когда он был единственным человеком за всю мою жизнь, который видел во мне ценность, дорожил мной, как наградой.

— Ты спала с ним? — процедил он.

— Что? — охнула я. — Нет. Мэтт. — Я схватила его руку, сжав ее своими ладонями. — Мэтт, я люблю тебя. Это… это все подстроено. Кто-то другой положил эти фотографии туда. Я этого не делала. Я его не люблю. Он мне даже не нравится. Я люблю тебя. — Смешав ложь с правдой, я молилась, что он поверит всему. Он должен был.

— Двадцать лет подряд я из кожи вон лез, пытаясь быть идеальным мужем, — вскипел он. — Я мирился с твоей ревностью. Я поддерживал твою карьеру, твои пластические операции, твои комплексы… и ради чего? Ради восьмидесяти тысяч долларов под нашей кроватью и одержимости нашим соседом? Я все это время думал, что дело в Кэт. Что ты ненавидела Кэт. Что ты хотела быть похожей на Кэт. Что ты была одержима Кэт.

— Я не одержима Кэт, — выплюнула я. — Я ненавижу Кэт.

— Тогда почему мы столько времени проводили с ними? Зачем были все эти ужины? Зачем эти идиотские визиты к ним? Признай это, Нина. Это все из-за него. — Мэтт уставился на меня взглядом, от которого я не могла сбежать двадцать лет назад, и теперь тоже была беспомощна перед ним. — Посмотри на меня, Нина, и расскажи мне правду.

— Он мой начальник, — тихо сказала я. — Все, что я делала, было для того, чтобы сохранить мою работу и дать нам больше возможностей.

Идея выросла мгновенно, как сорняк. Уильям мог взять меня насильно. Отпускать неуместные комментарии. Прикасаться. Никто не знал, что случилось в том конференц-зале. Мое слово против его. Может, сегодняшние события подстроил Уильям. Может, он стал одержим мной и нанял убийцу, чтобы прикончить моего мужа. Это могло сработать. И даже если нет, угроза, которую это представляло для империи Уильяма, могла дать нам что-нибудь. Какую-то дополнительную награду за все это.

— Мы также нашли это. — Детектив присела возле открытого углубления и вытащила рамку с фотографией, лежавшую под коробкой. Она протянула ее мне и Мэтт дернулся, узнав резную деревянную рамку, в которой раньше было наше свадебное фото. Мой взгляд как магнитом потянуло к комоду, где она раньше стояла.

— Рамка наша, но снимок… — Я покачала головой и солгала: — Я никогда раньше его не видела.

Это было фото Уильяма, где он искренне улыбался на камеру. Оно было сделано на африканском сафари, куда он ездил с Кэт, — одно из сотен фото в ее Instagram.

— На всех этих снимках ваш сосед. — Она постучала по стеклу, коснувшись короткими ногтями лица Уильяма. — Уильям Уинторп.

Я прочистила горло: — Да, но я ничего из этого не делала. Я даже не видела ни одной из них.

— Вы сказали, что могли положить сюда наличные.

— Ну, я солгала. Это не мои деньги.

— Вы знали об этом отделении в полу?

Моя грудь сжалась от паники, пронесшейся как лихорадка. Мои отпечатки пальцев были на ручке. Я поколебалась.

— Возможно.

— Возможно? — повторил Мэтт. Он посмотрел на фотографии, и я знала, что мне нужно поговорить с ним наедине, прежде чем изображения меня с Уильямом навсегда отпечатаются в его памяти. Он поднялся на ноги.

— Вы себя нормально чувствуете, мистер Райдер?

Слова детектива послышались откуда-то слева от меня, и я уставилась на Мэтта, обеспокоившись при виде его посеревшего лица.

— Честно? — Он прижал руку к груди, и я подумала о его сердце, об утолщении желудочков, отобразившемся на его последнем УЗИ. — Мне кажется, меня сейчас стошнит. Я не знал… — Он махнул рукой на находку. — Ни о чем из этого.

— И я не знала, — сорвалась я, негодуя, что мне никто не верил.

Детектив тоже встала и подошла к Мэтту с обеспокоенным лицом: — Хотите воды? Или сходить в туалет?

— Нет. — Он покачал головой. — Нет. Я просто… вы со мной закончили? Или у вас остались еще вопросы ко мне?

Взгляд детектива Каллен метнулся ко мне, и она медленно сказала:

— Нет… Можете идти. Но, Нина, у нас есть еще вопросы к вам.

Мэтт нетвердыми шагами прошел мимо меня, и я последовала за ним.

— Мэтт, ты же знаешь, я их туда не клала. Ты знаешь, я не…

— Я ничего больше о тебе не знаю. — Он говорил тихо, но каждое слово ранило, как пуля. — Держись от меня подальше.

У самой двери он остановился и оглянулся через плечо: — Детектив, вам стоит заглянуть в наш сейф.

Я открыла рот, но не нашла, что сказать. Внутри меня все рвалось и переплеталось, мои самые глубинные страхи сконцентрировались в один медленный и беззвучный вопль агонии.

Мой муж, мой милый глупый муж меня предал.

Глава 44

Кэт

Мы были на кухне в окружении квартета прислуги, проделавшей двадцатиминутную поездку до нашего дома в полчетвертого утра без единой жалобы. У нескольких поваров была мятая униформа, а Гленда дважды зевнула за последние десять минут, но у нас уже потрескивали французские тосты на сковородках, холодильник в гостевом доме был наполнен, кровати застелены, а свежие цветы уже срезаны для букета. Я вдыхала запахи кофе, сливочного масла и роз, и на мгновение меня охватила ностальгия по тем ранним утрам, когда я была в старшей школе. Я тогда уходила из дома в пять тридцать, каждый день перед школой уделяя два часа кормлению лошадей и чистке стойл. Мой отец всегда заглядывал на кухню на несколько минут перед моим уходом, чтобы попить кофе и съесть тост с маслом, и его гордая улыбка всегда поднимала мне настроение по дороге к двери.

Я проделала большой путь от той поцарапанной кухни и слегка подгоревших тостов. Я поймала взгляд Уильяма с другого конца комнаты, и он улыбнулся, отложил свою вилку и направился ко мне. Притянув меня в объятия, он поцеловал меня в макушку.

— Я тебя люблю.

Я ответила тем же, обвив руками его талию.

— Это так дико, — тихо сказал он. — Что, если бы он вломился в наш дом, а не в их?

— Тогда наша сигнализация слетела бы с катушек и мы звонили бы в полицию из убежища еще до того, как он пробрался бы в дом. — Я поднялась на цыпочки и поцеловала его. — Если бы мне удалось удержать тебя, чтобы ты не попытался спуститься и повалить его.

— Я в этом очень хорош, — признал он. — Но прошло уже очень много времени с тех пор, как мне доводилось использовать при конфронтации что-либо еще, кроме своего острого языка.

— Что ж, у тебя очень талантливый язык, — поддразнила я, улыбаясь ему. — Я могу это лично засвидетельствовать.

Кто-то кашлянул, и мы повернулись к Мэтту, который стоял у открытой боковой двери, бессильно опустив руки. Уильям нахмурился и шагнул к нему.

— Ты в порядке?

— Между тобой и моей женой что-то есть?

Мой взгляд метнулся к молчащему Уильяму.

— Уильям? — спросила я, ощущая, как страх перед его ответом обволакивает мое сердце.

— Между нами с Ниной нет чувств, — наконец сказал он.

— Нет чувств? — Злость захлестнула меня, неожиданная и лютая, когда мои страхи и подозрения подтвердились его простым, но все же до ужаса уклончивым ответом. Я обошла стойку и встала рядом с Мэттом. — Что это значит?

— Ты когда-нибудь трогал мою жену? — спросил Мэтт, выдавливая каждое слово, будто ему трудно было дышать.

— Да.

Этот простой ответ Уильяма начисто оторвал мое внимание от темы здоровья Мэтта.

— Один раз. Это ничего не значило.

Это ничего не значило. У меня встал ком в горле от этих слов и я смутно осознала, что у нас были зрители, потому что прислуга притихла, пока мой муж признавался, что изгадил наш брак. Он рискнул нашей семьей ради чего-то, что не значило ничего? Что это говорило о нас? О нашей жизни? О ее ценности для него? Я схватилась за край столешницы, чтобы не рухнуть на пол, и мой ответ заглушили слова Мэтта: — Тебе стоит сказать об этом моей жене. — Верхняя губа Мэтта приподнялась в оскале, таком чужеродном выражении на его вечно радостном лице. — Может, для тебя это ничего не значило, но из того, что я только что видел, совершенно ясно — для нее это значило и значит очень много.

* * *

— Поверить не могу, что он не сказал нам, что было в их спальне. — Уильям стоял у ряда боковых окон в нашей столовой, уперев руки в бока, и наблюдал, как машина Мэтта объезжала фургон криминалистов и двигалась по дорожке.

Я стояла у входа в комнату, ожидая, что Уильям повернется, ожидая какого-то признания в том, что он сделал с нашей жизнью. Но пока машина не исчезла, он оставался у окна, упорно отворачиваясь и пряча лицо.

Раньше я боготворила его. Когда он пал? Когда мужчина, за которого я вышла, так поменялся? Правда ли он был таким слабым и беспомощным перед базовыми человеческими желаниями? Это ничего не значило.

— Я не ожидал, что ты так об этом узнаешь. И что вообще узнаешь. — Он повернул голову в сторону так, что я видела его профиль, но он все еще отводил взгляд. — Мне жаль, что тебе пришлось так об этом услышать.

— Значит, ты… что? Переспал с ней? — Я знала. Я знала это еще до того, как он открыл рот. Я чувствовала это в воздухе. Чувствовала ее в воздухе, ощущала ее присутствие, словно оно забило вентиляцию. — Скажи, что нет.

— Кэт. — Мое имя прозвучало ломаным слогом на его губах, и когда он повернулся ко мне, на его лице отображался целый спектр эмоций.

— Пожалуйста, — взмолилась я.

— Извини.

Может, я ошиблась. Может…

— Это просто случилось. Она…

Я схватила ближайший предмет, стеклянную миску, которую мы привезли из Южной Африки, и швырнула ее через стол. Такой удар заставил хрупкое изделие разлететься на мелкие кусочки. Было приятно что-то уничтожить.

— Она что?

— Она была неугомонна. Я пытался ее сдержать, но…

— Я тебе говорила, — прошипела я, тыча в него пальцем и повышая голос. — Говорила, что она одержима нами. И ты сказал мне довериться тебе. Ты вел себя так, будто я сумасшедшая. Ты позволил ей сделать это с нами.

— Я облажался, — тихо сказал он, пытясь потянуться ко мне. — Мне нет оправдания. Я…

Я в отчаянии толкнула его в грудь.

— Она пыталась убить Мэтта. Ты понимаешь это или нет? И она отравила меня у них дома. Я могла умереть. Ты знал, что она чокнутая?

Он присел на подоконник и обхватил руками голову.

— Я ничего не знал, Кэт. Я вел себя эгоистично, неуверенно и глупо.

— И рискнул нами в процессе, — тихо сказала я. И тут мне в голову пришла новая мысль. — Скажи мне, что вы предохранялись.

Он не ответил, своим молчанием подтверждая то, что я уже знала. Он был внутри нее без ничего. Что, если она беременна его ребенком? Подумал ли он обо мне хоть раз во время этого?

Тут я вспомнила, как он входил в дверь после работы каждый день и целовал меня в губы, словно все было нормально.

— Ты любишь ее? — Этот вопрос был мягче, но именно его я до ужаса боялась озвучивать.

— Нет. — Он встал и подошел ко мне с осунувшимся лицом: — Я не… даже не знаю, какого черта я делаю… делал… с ней. — Он схватил меня за запястье, и я отступила.

— Я не могу… — резко вдохнула я. — Не могу создать отношения лучше, чем у нас, Уильям. Мы счастливы. Мы были сильными. Если ты не можешь быть верен мне сейчас, то что будет в тяжелые времена? — Я почувствовала слезы прежде, чем они пролились, и поспешила закончить, пока не разразилась всхлипываниями. — Ты был для меня всем.

— Кэт, — мягко сказал он, и его голос надломился так, как я еще никогда не слышала. Ни когда умер его отец, ни в каких-либо других ситуациях, ни разу за четырнадцать лет отношений. — Кэт, пожалуйста. Это был глупый поступок. — Он схватил меня за руки, притянул к себе и вопреки моему сопротивлению заставил меня посмотреть ему в лицо. — Мне нужно, чтобы ты меня простила. Я не могу жить без тебя. Пожалуйста. — Это была хриплая, отчаянная мольба, произнесенная дрожащим от напряжения голосом. Он упал на колени, прижимая меня ближе. — Пожалуйста, не бросай меня, — выпалил он. Это прозвучало уже и как просьба, и как приказ.

Я не сдвинулась с места. Не ответила. Я неотрывно смотрела на него. А когда он поднял на меня взгляд, вгляделась в глубину его глаз. И увидела в них любовь и боль.

Конечно, я не собиралась его бросать. В конце концов, ради этого я все и сделала.

Глава 45

Нина

— Что в сейфе? — Детектива окружали трое полицейских, все глядели на меня с подозрением в глазах. Я оглянулась на дверь. Мэтт уже ушел, и мне хотелось закричать, чтобы он вернулся. Он не мог оставить меня с полицией, особенно после того, как открыл ящик Пандоры и толкнул меня в его зев.

— Нина? — Детектив Каллен выступила вперед, ее щербинка между передними зубами выглядывала из-за потрескавшихся губ. Я оглядела ее жирные волосы, собранные в тугой хвост, и промолчала. — Что в сейфе?

Мне вообще не стоило класть его в сейф. Хотя альтернативный вариант, тайник в полу, оказался таким же ненадежным. Я скользнула к двери, за которой скрылся Мэтт, но дорогу мне перегородил толстый офицер в форме на один размер меньше нужного.

— Сейф в шкафу. — Подал голос еще один полицейский позади меня. — Он заперт.

— Вы можете сказать нам комбинацию, Нина, или мы просверлим замок, — пожала плечами детектив Каллен. — Для нас нет никакой разницы.

— Или мы просто позвоним вашему мужу, — добавил толстяк. — Похоже, он не против был ее нам сказать.

Взглянув на детектива, я спросила, распространяется ли их ордер на сейф?

— Ваш муж дал нам разрешение его обыскать. Нам не нужен ордер.

Я сжала руки в кулаки: — Я не скажу вам комбинацию. Я не помню. Звоните Мэтту, если хотите. Он тоже ее не знает.

И он действительно не помнил бы сложный шестизначный код, но он, наверное, не забыл, где мы его хранили. Скорее всего не забыл, что стикер был прикреплен в верхнем ящике нашего шкафчика в ванной.

— Так и сделаем, — пообещала детектив Каллен, взглянув на одного из полицейских. — Найдите номер Мэтта Райдера и перешлите его мне. — Она указала пальцем на меня. — А вы, доктор Райдер, просто оставайтесь здесь.

Пять минут спустя, после короткого звонка моему вероломному мужу и его устного разрешения открыть сейф, а также ох-какой-полезной подсказки о местонахождении стикера с кодом, замок сейфа щелкнул и тяжелая железная дверь распахнулась. Детектив Каллен включила свой фонарик и посветила в обитые вельветом глубины.

Кажется, я что-то сказала, но уверенности у меня нет. В тот момент я покачнулась и мои колени подкосились, перед глазами поплыли черные точки и я потеряла сознание.

* * *

— Должна сказать, я в деле уже давно и только двое подозреваемых при мне падали в обморок. — Детектив Каллен стояла на коленях у нашего журнального столика. Она вытерла рот бледной салфеткой, откусив от сэндвича, который сжимала в своих лапах с обкусанными ногтями. Я медленно моргнула, фокусируясь на сэндвиче и гадая, сделал ли его повар Уильяма. Видела ли детектив Каллен Уильяма? Рассказала ли она ему? Рассказала ли, что было в сейфе? Я опустила взгляд к своим рукам и с удивлением обнаружила, что они свободны от наручников.

— Думаю, она в порядке. — Детектив Каллен махнула кому-то, и я, проследив за ее движением, с удивлением заметила фельдшера, присевшего около моего кресла. Как я оказалась внизу? Это было кресло Мэтта, не мое. Мужчина поспешил на помощь, когда я села.

— Полегче. Вам понадобится несколько минут, чтобы прийти в себя.

— Вы достаточно долго были в отключке, — радостно сообщила детектив Каллен. — Потеряли сознание, а потом сразу заснули. Пропустили все самое интересное. — Она похлопала папку возле себя. — Мы составили перечень всего, что было в сейфе. Должна сказать, Нина, вы распалили во мне интерес к содержимому, но там не так уж и много всего.

Я уставилась на папку, не понимая, в какую игру она со мной играет. У меня не было для этого моральных сил. Если она открыла сейф, значит, она меня поймала. Я должна быть в наручниках на пути в участок, а не сидеть, слушая, как она хрустит своим сэндвичем с беконом и яйцом, будто именно в этом заключалась ее работа.

— Мы все осмотрели. — Она облизала кончик правого указательного пальца, затем снова вытерла рот салфеткой. — И мне кажется, я нашла источник вашей тревоги.

Она откинула обложку папки и отодвинула несколько страниц в сторону.

— У вас действительно чудесный муж.

Я вспомнила Мэтта, с покрасневшим от злости лицом сжимающего руки на шее моего отца. Беззвучно открытый рот последнего. Его дико машущие руки. Его выпученные глаза, умоляюще таращившиеся на меня все время, пока не закатились.

— Да, — выдавила я, — правда.

— Как давно вы с мистером Уинторпом начали интрижку?

То, как она сказала это слово, заставило меня замолчать. Интрижка. Как будто это что-то мимолетное и грязное. Это была не интрижка. Это совсем не то, что было между нами. Это было выравнивание оси, становление всего на свои места. Я подходила кому-то вроде Уильяма. Более того, мне нравилась эмоциональная шахматная партия, которая требовалась, чтобы увести мужа Кэт Уинторп. Я собиралась обрести его в качестве мужа или получить его деньги для подушки безопасности, но теперь ктоугодно мог посмотреть на игральную доску и все увидеть.

Я обдумала, с какой стороны атаковать, и наконец-то сказала: — Вы ошибаетесь. Уильям Уинторп — мой наниматель. Наши отношения строго профессиональны.

— О чем явно свидетельствует ваш фотомонтаж наверху, — сухо сказала она. — Теперь, — она перевернула еще одну страницу, — пять миллионов долларов. Приятный подарок, чтобы оставить жене.

Я не сразу поняла, что она говорила о страховке жизни Мэтта.

— И что? — пожала плечами я.

— Что? Когда мы смотрим на вашу одержимость Уильямом Уинторпом, на страховку жизни и это, становится совершенно ясно, что в сумме все равняется мотиву.

«Это» было бумагой, которую она подтолкнула ко мне. Завещание Мэтта. В отличие от моего, это был документ на одной странице, свободный от признаний или секретов. Его завещание было полностью посвящено распределению его имущества, его компании по сносу и его страховки жизни. Все это переходило мне, что было логично.

Я подождала, ожидая еще чего-то. Ожидая, что мое завещание положат возле его, виноватое возле невинного. Ничего не произошло, поэтому я непонимающе уставилась на нее.

— И это все?

Детектив натянуто улыбнулась, и я заметила крупицу перца, застрявшую в ее зубах: — Извините, доктор Райдер. Похоже, вы никак не поймете происходящего, поэтому я перечислю вам составляющие мотива. — Она подняла указательный палец левой руки: — Деньги. Вы унаследуете пять миллионов долларов по страховке и значительное имущество после смерти Мэтта. Это и само по себе достаточно весомо, но вы достаточно впечатляющи, чтобы иметь еще второй мотив. — Она разогнула средний палец рядом с первым. — Ваша одержимость Уильямом Уинторпом и попытки его заполучить. Избавившись от мужа, вы могли бы нацелиться на кого-то побогаче и покрасивее, хотя следует отметить, вы лаете на внушительное дерево, охраняемое Кэт Уинторп.

— Но… — Я посмотрела на бумаги перед ней, все еще пораженная, что у них больше ничего не было. — Но у вас ничего нет.

Она издала сдавленный смешок:

— Я бы так не сказала. Признаюсь, после неопределенного заявления вашего мужа и вашего сопротивления при открытии сейфа… я ожидала чего-то немного более уличающего, но этого для меня более чем достаточно, чтобы увезти вас в участок на допрос.

— Допрос по поводу чего? — Я все еще не понимала, в чем дело. Куда подевался золотой конверт с моим завещанием? Почему она не читала его строка за строкой? Не вызывала поисковых собак и не раскапывала нераскрытые дела? Если они не нашли конверт, за что они меня арестовывали?

— По поводу покушения на убийство вашего мужа. — Она склонила голову набок, будто в недоумении. — Нам стоит допросить вас насчет чего-нибудь еще?

Глава 46

Кэт

Келли звонила мне дважды, оставляя сообщения на автоответчике, наполненные беспокойством и восторженной заинтригованностью рыщущей по участку Райдеров полицией. Это было самое волнительное событие в Атертоне со времени исчезновения Бэйкеров. Если добавить тот факт, что это случилось на том же месте, у нас официально получался самый печально известный квартал района. Нам, возможно, пришлось бы купить и снести тот дом, просто чтобы сохранить стоимость нашей территории.

Я удалила ее голосовые сообщения и смотрела, как полицейская машина с Ниной внутри выехала на дорогу. Ее посадили на заднее сиденье в наручниках, в скованной позе задержанного. Дверь их гаража все еще была открыта, ее минивэн стоял на месте, а машина Мэтта все еще отсутствовала. Куда он отправился после стычки с Уильямом? Наш гостевой дом был подготовлен и пуст, но у меня появилось ощущение, что он предпочел бы спать на улице, чем во владениях Уильяма. Я вытащила телефон и, пролистав свои контакты, нашла его имя и номер, который никогда не использовала. Я напечатала сообщение.

Я не знаю, где ты, но если захочешь выпить, дай мне знать. — Кэт

Я отправила сообщение и повернулась к столу, за которым сидел Рэндалл Джеймс. Стол перед нашим адвокатом из Теннесси был полностью сервирован, и он с энтузиазмом уплетал креп с черникой и взбитыми сливками. Напротив сидел Уильям, который разговаривал по телефону с начальником отдела кадров «Уинторп Тэк», обсуждая возможные пути ухода для Нины. Я сразу потребовала ее увольнения, тут же добавив, чтобы он никогда больше с ней не разговаривал. Никаких сообщений, никаких писем, никаких звонков. Полное устранение ее из нашей жизни. Он быстро согласился и тут же попытался меня поцеловать, но я отстранилась. Наказание за это преступление ожидало слишком долго, чтобы нанести его быстро. Нина получила целую гору его. Уильям же встретился едва ли с крохотным холмиком.

— Никакого выходного пособия, — выдала я. Мой муж отодвинулся от стола и встретился со мной взглядом. — Да, с этого момента. Я хочу, чтобы ей закрыли доступ ко всему.

Рэндалл постучал пальцем по странице и пододвинул ее к нему. Уильям взглянул на документ и кивнул.

— Да, я знаю об этом риске. Если она чем-то пригрозит, скажите ей позвонить Рэндаллу. Он разберется с этим. И нам нужно, чтобы она подписала форму об освобождении от ответственности. Скажите ей, что от этого зависит ее последняя выплата.

— Не раньше понедельника, — тихо сказала я. — Запрети ей доступ сейчас, но не увольняй до понедельника. Тем временем сам отправь письмо будто бы всей команде, но на самом деле только ей. С сообщением, что офис закрыт сегодня и завтра.

— Она в это поверит? — Рэндалл откинулся на стуле и выпрямился, расправив свой галстук в оранжевую шашечку на внушительном животе.

— У нее не будет сил сомневаться в этом, — сказала я, поворачиваясь к окну и глядя на их дом. В дневном свете виднелись только две патрульные машины. Фургон криминалистов и поисковые собаки уехали, закончив работу. Собаки прошли по следу преступника три ярда до низкой части забора вокруг района, а потом потеряли след там, где он сел в машину. Бац, и он исчез.

— Зачем ждать до понедельника? — спросил Уильям, отводя телефон от губ.

— На нее много навалилось, — сказала я. — Потеря работы во время полицейского расследования может оказаться чем-то большим, чем то, что она сможет выдержать.

Я сказала это с добротой, но моя мотивация была далека от альтруизма. Ей нужно было отчетливо понять последствия ее поступков, и теперь ее увольнение было лишь еще одним брошенным камнем. Лучше нанести этот удар позже, когда она уже сможет почувствовать от него боль.

Я встретилась взглядом с Уильямом и приподняла брови, вызывая его усомниться во мне. Он мгновение выдержал взгляд, а затем передал мои указания.

Движение на переднем дворе привлекло мое внимание, когда полицейский фургон завернул на нашу подъездную дорожку. Я прочистила горло: «Рэндалл, они здесь».

* * *

В дверь позвонили, и адвокат встал, вытирая рот.

— Вы оба просто оставайтесь здесь.

Я прислонилась к стене и сбросила очередной вызов от Келли, которая, должно быть, наблюдала за волнующими событиями в бинокль. Из холла донесся плавный акцент Рэндалла, бесстыже флиртовавшего с женщиной-шерифом Атертона.

— Кэт. Уильям. — Шериф Даника Макинтайр появилась в открытом дверном проеме. — Добрый день.

Я обошла стол и улыбнулась, принимая ее объятие. Даника Макинтайр была нашим шерифом восемь лет, и за это время она скоординировала несколько акций по раздаче игрушек детям и других благотворительных проектов через наш «Фонд Уинторпов».

— Извините, что позвонила посреди ночи.

— Не нужно извиняться. Мне жаль, что я только сейчас добралась сюда. Но не переживайте, дело идет полным ходом. Я подписала ордеры у судей, как только открылись суды, поэтому за последние десять часов мы смогли сделать довольно много.

Я заговорила раньше Уильяма, надеясь, что он не спросит о назначении ордеров:

— Рада это слышать. Пожалуйста, садитесь. Вы ели? Я могу подготовить для вас завтрак — все, что угодно.

Заметив двоих полицейских, маячащих в фойе за ней, я замерла.

Проследив за моим взглядом, она с сожалением улыбнулась:

— К сожалению, это не просто дружеский визит. Мистер и миссис Уинторп, это детектив Каллен и офицер Эндрюс.

Я пожала им руки, как и Уильям.

— Им нужно поговорить с вами, мистер Уинторп. Наедине. Если вы хотите, чтобы к вам присоединился адвокат, это ваше право.

— Вы можете допросить меня здесь, в присутствии Рэндалла. И я хочу, чтобы Кэт осталась. Между нами нет секретов, — выдал он и явно поколебался, но затем все же добавил: — Уже нет.

Какое смехотворное заявление. У него, может, и не было от меня секретов, но у меня были горы их от него.

— Хорошо. — Шериф отодвинула один из наших обтянутых льном стульев и села, жестом призывая других полицейских присоединиться. — Нам нужно спросить вас о ваших отношениях или отсутствии таковых с Ниной Райдер.

— Между нами были дружеские отношения, что порой бывало неуместно. Она ясно дала понять, что заинтересована в физической связи. Я отклонял ее ухаживания, по большей части.

— По большей части? — подала голос детектив Каллен. — Что это значит?

— Не отвечайте на это, — протянул Рэндалл. — Степень отношений Уильяма и Нины не имеет отношения к данному разговору.

— Нина когда-нибудь говорила с вами о будущем между вами двумя?

— Нет.

— Думаете, она считала, что есть шанс на настоящие отношения между вами, если бы Кэт и Мэтт не стояли на пути?

Он нахмурился:

— Я не знаю, что думала Нина, но я никогда не давал ей повода считать, что есть возможность развития отношений. Я люблю свою жену и убедился, что Нина об этом знала.

О, да. Я уверена, он безостановочно говорил обо мне в том закрытом конференц-зале. Я уверена, Нина никогда даже не думала о том, чтобы его у меня увести.

— Мы нашли в спальне Райдеров кое-какие предметы, вызывающие беспокойство. Фото Уильяма или вас вдвоем. — Второй полицейский достал папку и вытащил снимки, запечатанные в защитные пакеты. Мы с Уильямом наклонились вперед, чтобы их разглядеть. На всех были запечатлены знакомые моменты нашей жизни, и я взглянула на наших гостей.

— Это все взято из моего профиля в Instagram. Я публиковала каждую из них. Она, должно быть, распечатала их.

Уильям вдохнул, оглядывая кучу фотографий.

— Вы сказали, были фото нас вместе? — напомнила я.

— Да. — Он достал второй набор снимков из папки с карманами. Когда он положил их на стол, Уильяма явно передернуло.

Мои любимые фотографии, изуродованные. На одной Уильям нежно смотрит на меня, но мое лицо заменено улыбающимся лицом Нины. На другой, с нашей свадьбы, мое платье увенчано слишком большим изображением Нины, поворачивающейся с улыбкой к красивому лицу Уильяма. И хуже всего — фото меня с ним и моей маленькой племянницей. Она заменила все мое тело своим, сделав их похожими на безумную семейку Франкенштейна.

— Есть еще это. — Шериф выдвинула еще три фото из стопки, представляющие собой жутко изуродованные групповые изображения, где у меня и Мэтта были отрезаны головы.

— Это безумие, — тихо сказал Уильям. — Нам нужно приставить к Кэт охрану. Я заплачу и за охрану Мэтта, по крайней мере пока Нину не упрячут за решетку. — Он посмотрел на меня. — Ты была права насчет нее. Мне так жаль, что я не прислушался к тебе.

Я оглядела его напряженное лицо, заполняющие его глаза чувство вины и бурю эмоций. Серьезно ли он это говорил? Было ли ему жаль? Мне казалось, что да, но смогла бы я теперь когда-нибудь ему доверять?

Я прочистила горло: — Что именно там случилось? Кто-то пытался напасть на Мэтта? Вломился в дом?

— У преступника либо имелся ключ, либо дверь была оставлена незапертой. Похоже, это профессионал. Он не оставил ни отпечатков, ни следов, ни волос. Он вошел около двух сорока пяти ночи, засунул пистолет в рот спящему мистеру Райдеру. Тот проснулся, когда злоумышленник нажал на курок.

Уильям тихо выругался.

— Пистолет дал осечку, Мэтт попытался схватить пистолет и мужчина убежал. Мы не смогли его отследить.

— Но вы думаете, что его наняли? Он не попытается вернуться и снова попробовать убить Мэтта?

— Следующие несколько дней дом Райдеров будут охранять несколько наших машин, но на данный момент мы полагаем, что миссис Райдер или кто-то другой заказал его убийство. Мы проверяем банковские и корпоративные счета мистера Райдера, но пока не нашли никаких свидетельств азартных игр, денежных долгов или подозрительных связей. Он, похоже, честен и всем нравится, так что список людей, заинтересованных в его смерти, очень короткий.

— Он — хороший человек, — тихо сказал Уильям, вызвав у меня презрение своим виноватым выражением лица. Мэтт был хорошим человеком, а я была хорошей женой. Уильям поклялся любить, уважать и защищать меня, именно на этом должны были фокусироваться его муки совести.

Я выпрямилась на сиденье:

— Где сейчас Нина?

— Она на допросе в участке. Они перебирают с ней все доказательства. Я хотела бы сказать, что мы будем держать ее там, но, честно говоря, у нас много косвенных доказательств, однако ничего конкретного. Хотя это был очень пугающий инцидент для Мэтта, преступление не было совершено, только попытка. И в этом мы опираемся на свидетельства Мэтта… и только.

Уильям взглянул на меня, приподняв бровь, и я знала, о чем он думал — о моей поездке в неотложку. О яде в моем организме. Только днем ранее мне позвонили из больницы с подтверждением наличия антифриза у меня в желудке. Я покачала головой, желая, чтобы он молчал.

— Уильям является официально подозреваемым? — подал голос Рэндалл со своего конца стола. Детектив и шериф переглянулись.

— На данный момент он не является даже неофициально подозреваемым. Мы дадим вам знать, если это изменится.

— В таком случае, — сказал Уильям, — я думаю, мы пока что закончили. — Он оттолкнулся от подлокотников своего стула и встал, твердо проведя рукой по своим волосам. — Пожалуйста, заберите эти фото. Меня тошнит от их вида.

Шериф встала первой, коротко кивнув:

— Мы благодарны, что вы уделили нам время, мистер Уинторп. Мы с вами свяжемся, если у нас будут еще вопросы.

— Зовите меня Уильямом, — поправил он, обходя стол и протягивая ей руку. — И спасибо, что не разглашаете детали.

— Что ж, — поморщилась она, — я не могу обещать, что это продлится долго. — Она открыла свою большую кожаную сумку и засунула папку с фото и файлами внутрь. — Нам, возможно, понадобится, чтобы вы приехали в участок, но я постараюсь сдержать информацию со своей стороны.

Я подождала, пока она пожмет руку Рэндаллу, а затем еще раз ее обняла.

— Спасибо, — прошептала я ей на ухо.

Когда они направлялись к двери, мой телефон завибрировал ответом от Мэтта.

Я в White Horse. В ужасном настроении, но горе любит компанию. Я займу тебе место у бара.

Глава 47

Кэт

White Horse имел явную схожесть с теми местами, где я всегда находила своего отца в субботние вечера во время футбольного сезона. У девушки-бармена была огромная грудь, проколотая бровь и знак бесконечности, вытатуированный на запястье. Я прошла мимо семьи с тремя детьми, дюжины пустых столов и старика, обгладывавшего куриное крылышко, а затем все-таки увидела Мэтта, почти незаметного за обклеенной постерами колонной. Я поставила сумочку на стойку и уселась на стул возле него.

— Привет.

Он повернул голову, приподняв подбородок: «Привет».

— Вау, — прокомментировала я, оглядев коллекцию пустых стаканов перед ним. — У тебя тут серьезный траур.

Он издал смешок и пододвинул свой напиток ко мне: — Хочешь присоединиться? — Затем указал на меню, висящее за баром. — Я продвигаюсь по списку. Осталось еще пять.

Я взглянула на список и немного забеспокоилась, что он уже выпил три крепких напитка.

— Я не прочь попробовать парочку. Но я с водителем. Пообещай мне, что ты поедешь обратно со мной.

— Ладно. — Он пододвинул свой стакан к себе и вгляделся в содержимое. — Я поеду домой за счет Уильяма Уинторпа. Он задолжал мне как минимум это.

Я не ответила, поймав взгляд официантки, направлявшейся к нам.

— Я буду то же, что и он.

— Конечно. — Брюнетка надула пузырь из жвачки и забрала два его пустых стакана. — Вот. — Она поставила передо мной миску со смесью чипсов, и я поклялась себе не напиться так, чтобы есть из нее.

— Кто тот большой парень в углу? Твой водитель? — Мэтт кивнул на мою новую тень, огромного рыжего ирландца, который мог убить любого угрожающего мне человека, просто сев на него.

— На самом деле это личная охрана, одолженная в «Уинторп Тэк». Водитель остался в машине. Уильям излишне переживает после всего случившегося. — Я с сожалением нахмурилась. — Извини, если он тебя нервирует…

— Нет, — фыркнул Мэтт. — Это мне нужно извиняться. Я же был женат на чокнутой.

— Кстати говоря… я видела, как они сажали Нину в полицейскую машину. Она с тобой связывалась?

— В последний раз… — Он ткнул в экран своего телефона. — Два с половиной часа назад. — Он повернул дисплей, чтобы я могла увидеть ряд пропущенных звонков.

— Они показали нам фото, найденные у вас в спальне. Жутко.

— Они говорили вам о наличке? Связки были напиханы стопками под полом. — Он отрыгнул, а затем несколько смущенно извинился. — Около восьмидесяти тысяч. Кто знает, где она их взяла. — Он взглянул на меня. — Уильям мог их ей дать?

— Я так не думаю, — покачала я головой. — Я могу проверить наш сейф и счета, но у меня нет идей, зачем бы ему это делать.

— Ну, она может сама добраться домой из участка. — Он сделал большой глоток. — И она не останется дома. Я разрешу ей упаковать сумку, но потом ей придется найти отель.

— Хорошо. Надеюсь, она окажется в «Мотель 6». — Забрав свой напиток у бармена, я подняла его со словами: — За осечки.

Он поморщился, но потом кивнул, чокнувшись со мной.

— За осечки. — Наши взгляды встретились, и я поднесла стакан к губам, отпивая. Напиток оказался крепкий, на вкус почти чистый алкоголь, и, проглотив его, я немного кашлянула. — Черт, крепенько.

Он кивнул на брюнетку, вытиравшую стаканы у раковины: — Эмбер лучшая. Эй, Эмбер!

Она оглянулась через плечо, все еще держа стакан в руках.

— Это Кэт. — Он сжал мое плечо. — Она — единственный человек в этом мире, который понимает мою боль.

— Это правда, — согласилась я, улыбаясь ему. — Мы — близнецы в страдании.

— Близнецы в страдании! — Он загоготал, словно это была самая смешная вещь в мире. — Эмбер, Кэт замужем за мужчиной, который трахал мою жену.

— Вау, — медленно сказала она, ставя стакан на полку. — Вы — неожиданная пара. А где подлые изменники?

— Ну, моя жена в тюрьме, — провозгласил он, а я не стала указывать, что это преувеличение. — А ее муж… — Он прищурился на меня. — Что ж, я не знаю, где Уильям. Где-то, где дорого.

— Мой муж общается со своим адвокатом и пытается найти лучший способ уволить твою жену. — Я сделала еще один глоток и вздрогнула.

— Ха, — он описал круг стаканом на столешнице. — Знаешь… я тут думал о том, что случилось бы, если бы пистолет не дал осечку.

— Если бы он не дал осечку… — медленно сказала я, настороженно глядя на него, — ты бы пострадал или умер.

— Ага, — кивнул он. — Но… — он поднял палец в воздух, — сошло бы ей это с рук?

— Они бы провели такое же расследование, не так ли? — нахмурилась я. — Все равно нашли бы снимки и деньги. А именно фото помогли им раскопать их интрижку, разве нет? — Мой голос немного надорвался, а он потянулся и несколько растерянно похлопал меня по руке, как мужчина, не знающий, что делать.

— Знаешь… — осторожно сказал он. — Я не понимаю, зачем он что-либо с ней делал, когда у него была ты. Это не имеет никакого смысла.

Я сглотнула комок эмоций, угрожавший вылиться слезами.

— Спасибо, — тихо сказала я. Спасибо, ну и что? Не имело значения, что я красивее и моложе. Милее. Менее чокнутая. Он все равно пошел к ней. Если бы я не вмешалась, как далеко это бы зашло? Что могло бы случиться?

Он убрал руку:

— Ты говорила с ним об этом? Узнала, как это началось? Или почему?

— Ага. Он… — Я сделала глубокий вдох. — Он сказал, это просто случилось. Что это было ошибкой. Что он не знал, как до этого дошло, но это произошло.

— Звучит как брехня, — прорычал он.

— Ага.

— Ты подозревала? Что между ними что-то есть? — спросил он, склоняясь ко мне.

— Я уже долгое время недолюбливала за твоей женой, — поморщилась я. — Считала, что они слишком много времени проводили вместе, но он отмахивался от моей обеспокоенности.

Бармен остановилась возле нас: «Готовы к следующему в списке?»

Мэтт кивнул, а затем посмотрел на меня.

— Ты останешься с ним?

Мне нужно было соврать. Если бы я сказала правду, это могло бы дать ему разрешение последовать моему примеру. Я поколебалась, а потом медленно покачала головой.

— Нет, — я посмотрела ему в глаза. — Я не могу простить его поступок. Думаешь… ты мог бы ее простить? Если бы она не… — Я махнула рукой в воздухе, обозначая его ситуацию в целом. — Сам знаешь. Не пыталась тебя убить.

Он внезапно залился заразительным смехом, начавшимся как смешок, но потом переросшим в хохот, заставивший грудь вздрагивать, а слезы выступить в уголках глаз. Я присоединилась к нему, но мне было грустно осознавать, как сильно он нуждался в моем одобрении, потому что он расслабился, как только я начала посмеиваться. Затем он остановился так же неожиданно, как и начал.

— Я не знаю, что бы я сделал, — признал он. — Но это была не первая ее измена. — Он посмотрел на свой напиток и отпил половину одним глотком. — В прошлый раз я даже ничего ей не предъявил. Я узнал и ничего не сделал.

— Вау. — Я хорошо изобразила шок, хотя вовсе не была удивлена. Я распознала в Нине изменницу с самого начала. И хоть Мэтт идеально притворялся беспечным мужем, никто не был настолько глуп. У всех нас свои инстинкты. Он должен был понять в какой-то момент брака, что его держали за дурака.

— У меня есть их переписка, — признался он. — Детектив отдаст всю ее мне. И историю звонков. На случай, если они тебе нужны.

— Это мило с твоей стороны. И со стороны детектива, — признала я и взглянула на него. — Это нормально? Делиться всем этим?

— Я не знаю. Они… — Он потянулся к смеси чипсов и схватил жменю, а потом предложил миску мне. Я покачала головой. — Они вроде как перекладывают это на меня. Они не могут, по крайней мере пока, найти доказательства связи между Ниной и преступником, особенно потому, что они понятия не имеют, кто это был.

— Что ты имеешь в виду под «перекладывают это на тебя»? — нахмурилась я.

— Следующие шаги. У нас завтра назначена встреча с окружным прокурором, чтобы обсудить мои варианты.

— У тебя с Ниной?

— Нет, у меня с детективом Каллен, — поправил он, несколько удивленно взглянув на меня. — Я думал, сможешь ли ты прийти?

— Это было бы уместно? Я не уверена… — ответила я, немного поколебавшись.

— Было бы неплохо иметь там знакомое лицо. Кого-то, кому я доверяю. Я… — Он замолчал, будто подбирая правильные слова. — Ты прошла через это. Рядом со мной. Может, не прошлой ночью, но учитывая твое отравление, я думаю, мы на равных. — Он слабо улыбнулся мне, и я ответила тем же.

Я хотела быть там, когда они будут решать ее судьбу. Отчаянно. И все же я притворилась, что сомневаюсь.

— Честно, я даже не уверена, разрешит ли мне детектив Каллен…

— Кэт, — с упреком сказал он, — если в городе и есть человек, ради которого они могут ослушаться правил, то это ты.

— Я или Уильям, — тихо сказала я, оглядывая бар, чтобы убить двенадцать секунд времени. — Ладно, — нерешительно добавила я. — Я приду.

Глава 48

Нина

Спустя десять часов после того, как полицейская машина увезла меня из собственного дома, я вышла из такси и оглядела наш дом. Свет на крыльце горел, освещая ярко-желтую ленту, тянувшуюся между колоннами к колышкам во дворе. Я шагнула вперед, хрустя теннисными туфлями по гравию и закидывая свою сумку через ноющее плечо.

Такая усталость должна быть незаконной — мои эмоции и тело были запредельно истощены. Десять часов ожидания, вопросов, объяснений моей истории раз за разом. Постоянные обвинения, фото, догадки и ложь. Десять часов, убедивших меня, что кто-то стоял за всем этим и хотел мне навредить. Когда я плелась вверх по лестнице, моя сумка соскользнула с плеча и ударилась о мое колено. Я преодолела последнюю ступеньку и побрела к двери. Подергала ручку, но она не поддалась. Ткнула в кнопку звонка и подумала поискать свои ключи, зарытые где-то на дне сумки.

Я вгляделась в темноту сквозь стеклянные вставки в двери. Мэтт должен был быть там. Я открыла свою сумку и вздрогнула, когда тяжелая дверь двинулась, открываясь внутрь, и мой муж появился в узком проеме, подсвеченном фонарем на крыльце.

Меня передернуло при виде Мэтта с покрасневшими глазами и растрепанными волосами. Он, видимо, не побрился в тот день, и его пухлые щеки покрывал тонкий слой щетины. На его мешковатой футболке с принтом, которую я точно выбрасывала, красовалась надпись «Не будь», сопровождаемая фото петуха и леденца. Я ненавидела эту тупую футболку. Он купил ее в дешевом туристическом магазине на Дюваль Стрит и настойчиво носил ее на круизном лайнере по дороге домой, несмотря на мои ярые протесты.

Значит, он решил пойти по этому пути. Надеть дурацкую футболку и заставить меня ехать домой на такси. Я пригвоздила его взглядом, собираясь войти. Он не сдвинулся с места, загораживая проход.

— Ты собираешься подвинуться? — явно возмутилась я и недовольно взглянула на него.

— У тебя десять минут на то, чтобы забрать все нужное из дома. — Он говорил медленно и нечленораздельно. — На минуту дольше, и я попрошу того офицера тебя вывести. — Он указал на одну из патрульных машин, припаркованных на нашей дорожке с выключенными фарами.

Я глупо уставилась на него. Это он меня подставил, он дал им код от сейфа, а теперь он меня выгонял?

— Ты шутишь? Ты хоть представляешь, через что я прошла за последние сутки? Мне пришлось ехать сюда на такси. Почему ты не отвечал на мои звонки?

— Я любил тебя. — Он немного обмяк, опираясь о косяк. Он простил бы мне измену. Ему просто нужно было немного времени. Немного успокоения. Напоминание, как сильно он меня любил и нуждался во мне.

— Уйди с дороги. — Я попыталась протолкнуться, отпихивая его плечом. Ручка моей сумки зацепилась за дверную, и я дернула ее, чуть не споткнувшись о Мэтта в своей попытке войти. — Да что с тобой не так?

— Что со мной не так? — Он схватился за дверь одной рукой и захлопнул ее с такой силой, что вся стена содрогнулась. — Ты наняла кого-то убить меня.

— О, Боже. — Я сложила руки на груди, глядя, как он протопал мимо меня на кухню. Я пошла за ним, хватая его за руку. — Мэтт. Ты не можешь серьезно в это верить.

— А я верю, — выплюнул он. — Ты — жалкая шлюха.

У меня отвисла челюсть, и было мгновение, когда я не могла даже сформулировать реакцию. Мэтт ни с кем так не разговаривал и уж тем более со мной. Я не могла вспомнить ни одного раза, когда он сказал мне что-либо граничащее с грубостью. Он знал, что лучше этого не делать. И все же теперь, после всего, что я пережила, в чем меня обвиняли, он только усугублял ситуацию. Я сглотнула.

— Ты не звонил Митчеллу, не так ли?

Было так унизительно ждать нашего адвоката, а потом увидеть общественного защитника. Я была вынуждена рассказать ему все интимные детали наших отношений с Уильямом и увидеть осуждение, промелькнувшее на его угловатом лице. Я горячо протестовала на его вопросы о том, что наняла кого-то убить Мэтта, и видела, что он мне не верил.

— О, я позвонил Митчеллу, — презрительно ответил он. — Я позвонил Митчеллу и очень ясно дал ему понять, на чью сторону ему стоит встать.

Мои щеки вспыхнули от осознания, что это из-за Мэтта ко мне приставили общественного защитника. А я верила в него все время, что провела в участке. Наивно решила, что он был дома, верил в меня.

Я издала неловкий смешок и попыталась понять, когда все это пошло не так.

— Но… это все ложь, Мэтт. Я никого не нанимала, чтобы тебя убить. Ты знаешь, что я этого не делала.

— Значит, мне не повезло? — Он вскинул руки, и я поверить не могла, что меня подвергают этим обвинениям. Я должна была уже принимать горячий душ. — Полагаю, у нас просто случайно пропали болты с перил, на которые я люблю облокачиваться каждое утро? Полагаю, в ликере, который ты купила специально для Кэт, случайно оказался антифриз? Полагаю, из всех домов в этом городе какой-то психопат случайно выбрал наш дом и заглянул в него, не сломав ни окон, ни замков, и засунул пистолет мне в рот?

— Ты это не серьезно, — запинаясь сказала я.

— Кэт попала в больницу, Нина. Меня от смерти спасла осечка. Оно того стоило, убивать нас ради Уильяма?

Господи, я ненавидела эту женщину. К черту преступника, пытавшегося убить моего мужа. Ему нужно было пробраться в тот усыпанный брильянтами мавзолей и выстрелить в ее красивое личико, прямо между глаз. Тогда мы были бы у себя дома, счастливые, как свиньи в грязи, и их жизнь разбирали бы по кусочкам.

— Тебе повезло, что Кэт не дала полиции расследовать тот случай с лимончелло. Мы защищали тебя, — выплюнул он.

— Ты меня защищал, когда сказал полиции обыскать сейф? Тебе понравилось заставить меня нервничать, навлечь это на меня? — Я почувствовала слезы, жгущие в уголках моих глаз, когда мое истощенное самообладание почти сломалось. — Я потеряла сознание, Мэтт. Я потеряла сознание, когда думала, что они найдут мое завещание. Зачем ты это со мной сделал?

— Ой, брось. — Он покачал головой. — Ты уже его убрала. Наверное, даже уничтожила. С чего тебе было падать в обморок?

Я замерла от его предположения:

— Я не убирала его, Мэтт. Я…

— Я говорил с Кэт сегодня утром и мы решили…

— Мы решили? Где ты говорил с Кэт? Ты виделся с ней? Она была здесь?

Как же так? Он знал правила. Я очень четко нарисовала его границы кроваво-красной краской за двадцать лет наших отношений. Присутствие женщины в нашем доме наедине с моим мужем возможно лишь на расстоянии футбольного поля за этими границами, и он это знал.

— Не включай ревнивую истеричку. — Он поднял руку, и мне захотелось схватить его за запястье, щелкнуть переключателем у раковины и засунуть его руку в измельчитель мусора. — Важно то, что она согласилась не рассказывать детективам об отравлении или пропавших болтах.

— Ой, какая она добрая, — язвительно сказала я. — Такая щедрая. Мне нужно написать ей благодарственную записку. Ты веришь в ее игру? Она, наверное, отравила себя сама.

— Сядь, Нина, — произнес он и указал на стул. Говорил ли он когда-нибудь мое имя таким холодным тоном? — Я объясню тебе это один раз, и жизнью клянусь, если ты скажешь хоть одно слово, прежде чем я закончу, я тебе, нахрен, вмажу.

Я открыла рот, потом закрыла его, потрясенная незнакомцем, стоящим передо мной, и словами, которые он прорычал мне. Пораженная тем, что если бы он показал мне эту свою сторону раньше, я, возможно, уважала бы его. Осталась бы верной ему. Я села.

— Я поручил Митчеллу подготовить документы на развод. Я подам их в понедельник.

— Ты сделаешь что? — слова вырвались из меня из-за вспышки паники.

Сила пощечины отбросила меня назад, пошатнув стул. Я попыталась схватиться за край столешницы и промахнулась, дорогой барный стул на трех ножках накренился в сторону, подошвы моих туфлей скользнули по полу и перед глазами вспыхнули звезды.

Он ударил меня. Мэтт ударил меня.

Я бы меньше удивилась, если бы он поднял рубашку и показал мне третий сосок.

Я подтянулась, держась за столешницу, и нетвердо встала на ослабевших ногах, когда перед глазами у меня немного прояснилось. Мэтт стоял напротив, неподвижно и тихо, и смотрел на меня как на незнакомку. На меня.

Он указал на перевернутый стул, который все еще качался на месте, немного постукивая о пол.

— Сядь обратно. Заткнись. Если ты опять заговоришь, я снова тебя ударю.

Это была чистая пытка, держать рот на замке. Что он себе думал? Моя скула пульсировала. У меня будет синяк. Как он собирался объяснить полиции это?

Я подняла стул. Вяло уселась на него, сжала стойку вспотевшими ладонями и поклялась себе молчать. В моей голове проигрывались картинки с Кэт Уинторп. Как она смеялась над моим арестом. Как кормила Уильяма углеводами и сахаром в сексуальном белье и снова влюбляла его в себя. Я должна была победить в этой игре. Я.

Мэтт продолжил так, словно все было в порядке, словно он только что не применил ко мне насилие.

— Ты не будешь оспаривать развод и отдашь мне все имущество, нажитое в браке, включая мою компанию. — Он посмотрел на меня, убеждаясь, что я слушала его смехотворный монолог.

Может, он и говорил это в тот момент, но он не мог иметь этого в виду. Мэтт всегда был моей скалой. Единственным, кто любил меня, несмотря на недостатки. Единственным, кто смотрел на меня так, будто я чего-то стою. Единственным, кто обеспечивал меня с момента, когда я потеряла своего отца. Эта эмоциональная стабильность была единственной постоянной в моей жизни в последние два десятилетия. Она была основанием, на которое я полагалась, когда изменяла ему. Его любовь ко мне… она никуда не делась бы. Она не могла никуда деться. Его уход от меня никогда не был частью этого плана.

— Я буду два года выплачивать тебе алименты по тысяче долларов в месяц. Это все, что ты получишь. Ни одного доллара из премии от Неда Плимута. Ни одного доллара из наших акций, сбережений или вклада в этот дом.

Я никогда бы на это не согласилась. Он был сумасшедшим, если думал, что такое возможно.

— Ты подпишешь мировое соглашение и оставишь меня в покое, потому что если ты этого не сделаешь, если ты когда-либо приблизишься ко мне — я расскажу им о твоем отце. Я расскажу им историю, которую ты написала в своем завещании. И они в нее поверят, особенно если на моей стороне будет Кэт, рассказывающая все о ликере, который ты ей дала, и о деталях моего падения. Они поверят твоему признанию и откопают его тело, а ты сядешь в тюрьму.

Я убью Кэт. Я не знала, как или когда, но была намерена это сделать. Я бы перерезала ей тормоза или столкнула бы с горы. Или напоила бы ее и утопила в ее абсурдно огромном бассейне.

Я рискнула взглянуть Мэтту в лицо и вздохнула, увидев исходящие от него презрение и ненависть. Но где-то глубоко внутри все еще была любовь. Должна была быть. Я встала и бросилась наверх, потому что мне нужно было укрыться от этого взгляда, прежде чем он сломал бы меня пополам.

Глава 49

Кэт

Я стояла на площадке на нашей крыше и сжимала тонкие перекладины лестницы. Построенная на дальнем конце крыши, она позволяла подняться на возвышение и оглядеть вид почти на 360 градусов. На моей шее висел бинокль на толстом ремешке.

Поднявшись на вершину, я осторожно спустилась по противоположному склону и устроилась в одном из мест, где крыша меняла направление. Найдя удобное положение на черепице, я принялась наблюдать за передним двором дома Нины и Мэтта.

Я пропустила ее появление, потому что такси приехало и уехало, когда я спорила с Уильямом. Я снова спросила его, почему он это сделал, и получила гору объяснений, которые сводились к одному: потому что он мог. Она заигрывала, он был слишком слаб, чтобы устоять и не потешить свое эго.

Я ожидала, что это столкновение развернется так же, как в случае с непримечательной секретаршей. Что я кричала бы из-за Нины, а он бы фыркал и высмеивал меня. Я была почти готова к этому, но Уильям стал абсолютно другим, смотрел на меня чуть ли не с бешеной преданностью, противоречившей факту, что он поимел ее в конференц-зале нашей компании.

Уильям извинялся снова и снова, и мне надоело это выслушивать. Я не хотела его извинений. Я хотела, чтобы он ее ненавидел, чтобы его тошнило от звука ее имени, чтобы он постоянно ассоциировал свою измену с болью, проблемами и ужасом. Я хотела, чтобы он привязал себя к нам и поклялся никогда больше даже не смотреть на других женщин.

Я проигнорировала его извинения и сказала ему, что мне нужно побыть одной. После двух часов в баре с Мэттом я полежала в ванной, потом спокойно поужинала в библиотеке, а теперь вышла подышать свежим воздухом на крыше.

Мне нужно было время подумать, и я хотела провести эти последние моменты в одиночестве.

Я вспомнила заявление Мэтта, что он собирался выгнать Нину, и задумалась, сделает ли он это. Мне пришлось сказать ему, что я ухожу от Уильяма, пришлось проложить ложный путь, по которому он последовал бы. Я знала, что его нужно подтолкнуть. Я никогда не видела мужа с такой преданностью и слепым принятием. Я не могла позволить, чтобы у Нины и Уильяма случилась интрижка, а потом ее простили и любили, будто ничего не случилось.

Мэтт доказал это в нашем разговоре в White Horse. В прошлый раз я даже ничего ей не предъявил. Я узнал и так ничего и не сделал. Подтверждение того, что я уже знала, согрело меня, а текила окрасила мои действия в розовые оттенки.

Он простил бы измену, но убийство? Мог бы хоть один партнер простить это? Мог бы хоть один муж любить свою жену, если бы узнал, что она желала ему смерти?

Нет.

Нет.

Нет.

Именно поэтому мне нужно было это сделать. Мне нужно было показать ему, насколько ужасной была его жизнь с ней. Я должна была заставить их расстаться, иначе он никогда бы не сделал этого сам и она никогда бы не получила расплату за свои ужасные действия.

Я прижала колени к груди и напрягла слух, пытаясь что-нибудь расслышать из дома Райдеров. С этого угла я могла видеть окна их спальни, но в комнате было темно, они все еще находились внизу.

Нина, наверное, была потрясена. Растеряна. Она, скорее всего, стала агрессивной. Называла его сумасшедшим. Я представила, как они кричат: ее искаженное яростью лицо, ее хирургически усовершенствованные черты, уродливо кривящиеся, когда она отрицала преступления, о которых ничего не знала.

Она правда сделала эту работу слишком легкой для меня. Так зациклилась на моем муже. Так безумно хотела проводить с ним время. Она была так обеспокоена разрушением моего брака, что не обращала внимания на свой.

В большом переднем окне зажегся свет. Я наклонилась как можно дальше вправо и наблюдала за их передвижением, когда включился свет на лестнице, а затем в коридоре второго этажа. Я в предвкушении сжала колени, молясь, чтобы шторы в их спальне оказались открытыми.

Четыре окна ожили, засветившись ярко-желтым в темноте ночи. Я подняла бинокль и навела фокус, облегченно выдохнув, когда увидела просвет между шторами, дававший мне достаточно широкий обзор.

Нина прошагала через спальню, размахивая руками. Она остановилась и обернулась, тыча пальцем и что-то крича. Я напряглась, высматривая Мэтта, и тихо выдохнула, когда он появился в дверном проеме, тоже красный и раскрывающий рот в ответе.

Я хотела похвалить его проявление характера. Нужно отдать ему должное. Я наблюдала, как он указывает на пол. Должно быть, он говорил о деньгах.

Наличные были из нашего сейфа, упакованные в новые обертки, на случай, если на изначальных были отпечатки пальцев Уильяма. Я была в перчатках, когда трогала деньги, хоть я и была уверена, что отпечатки нельзя снять с грязных купюр, да и зачем им пытаться? Отпечатки пальцев Нины были на всех других предметах в углублении.

Я подумала о красной коробке, которую положила туда, и о моменте, когда она распечатала свой подарок на день рождения и перевернула красную упаковку. Встряхни ее, — сказала я тогда, и чуть не рассмеялась, когда она послушалась, глупо попавшись прямо мне в руки. Она открыла коробку и тупо уставилась на вибратор, который я схватила с полки товаров по скидке в местном секс-шопе. Она не поняла, что дала мне лучшую возможную благодарность — улики. Я забрала коробку и оберточную бумагу, затолкав их в свою сумку и отвлекая ее болтовней. Она не заметила кражу упаковки за последующими событиями вечера. В конце концов, там был Уильям. Я могла разрезать себя от промежности до шеи, танцевать голой со струями крови, и она едва бы взглянула на меня.

Именно ее глаза первыми сказали мне о проблеме. Они следовали за ним каждый раз, когда он выходил из комнаты. Светились, когда он разговаривал с ней. Ласкали его лицо, когда он улыбался. Я видела эти взгляды и знала с самого начала, что от нее будут проблемы.

Теперь я наблюдала, как она согнулась у комода, выдергивая ящики и бросая вещи на кровать. Она подошла к старому сейфу Бэйкеров и набрала комбинацию — ту самую, которую я нашла на стикере много лет назад. Она исчезла за дверцей сейфа, и я представила, как она просматривает скудное содержимое, отчаянно ища конверт, который так и не нашла полиция. Я запустила руку в карман и сжала в пальцах конверт, взятый из их сейфа. Подписанный «Завещание Нины». Я почти проглядела его, когда исследовала содержимое. В конце концов, что интересного может быть в завещании?

Но, как оказалась, завещание Нины было достойным аплодисментов.

Я представила, как она паникует, лихорадочно перебирает документы один раз, второй, третий. Ей правда стоило использовать банковскую ячейку. Вся эта ловушка была пустяковой. В утро падения Мэтта у меня были часы свободного времени, чтобы обойти их дом и покопаться в ее ящиках, ее шкафу, ее жизни. Пока Уильям с Ниной ждали Мэтта в больнице, я протестировала свой старый ключ на их задней двери и подтвердила, что он все еще подходил. Проверила старый тайник в полу и представила, как его можно использовать. Нашла сделанное мною фото стикера с кодом от сейфа и ввела комбинацию. Улыбнувшись, когда он открылся, обыскала содержимое и прочла все, включая ее завещание.

Я помню, как у меня отвисла челюсть, как я оглядела пустую спальню в поисках кого-то, с кем можно поделиться открытием. Помню, как прочла его во второй раз, а затем медленно сложила его втрое и вернула в конверт. Помню, как привела ее дом в порядок и выбросила обломки в мусор, прежде чем вернуться домой и лечь на диван, чувствуя тепло конверта в заднем кармане штанов.

Я лежала и обдумывала все. Вспоминала разговор с Уильямом и помощником шерифаДэном о сломанных перилах. Возможность покушения на убийство, над которой мы только посмеялись. Я двигала кусочки пазла у себя в голове, пока они не встали на свои места. Тревожные сигналы, которые нужно расставить. Ложные следы для отвлечения. Осторожное разрушение жизни, встреча за встречей.

Я продумала план и долгое время хранила его. Время, за которое я смотрела, как она подбиралась ближе. Время, когда я отслеживала звонки своего мужа, читала его письма и сообщения, и установила скрытую камеру в единственном месте в «Уинторп Тэк», где что-то могло произойти — в конференц-зале. Я хорошо вела себя до того дня, когда посмотрела видео, где она сидела на тяжелом столе из красного дерева, разведя колени и сжимая руками рубашку Уильяма. Где она склонялась с искаженным удовольствием лицом.

Я остановила запись сразу после акта, когда она тянулась за своими трусами, а он застегивал штаны. Она смотрела вниз и улыбалась. Улыбалась. Я нетвердо отошла от экрана, чувствуя дрожь в руках. В животе забурлило, и я едва успела добежать до туалета, когда меня стошнило. Я закрылась в ванной и, включив душ, разделась и утопила свои рыдания под льющейся водой.

Я сломалась.

Сломленные женщины не отвечают за свои поступки.

Мне нужно было вернуть своего мужа. Нужно было наказать ее. Поэтому я запустила свой план в действие и сделала это.

Глава 50

Кэт

Уильям был за рулем, Maserati тихо гудела на дороге. Я оттянула воротник своей куртки и понизила температуру кондиционера, направляя поток на себя.

— Сегодня утром я говорил с шерифом Макинтайр, — объявил он, не сводя глаз с дороги. — Она будет присутствовать на вашей встрече.

Я наблюдала, как мы проехали главные ворота района и Уильям помахал охранникам по обе стороны от входа. После нападения на Мэтта моя уверенность в них ослабла, поэтому я избегала смотреть им в глаза. Мы проехали по изогнутым дорогам Атертона, направляясь к полицейскому участку, и я прислонила голову к окну, глядя, как дома становятся меньше и ближе друг к другу по мере нашего приближения к центру городка.

— Мне утром звонила Нина, — мрачно огласил Уильям, и я подняла голову, поворачиваясь к нему с притворным удивлением. Я месяцами отслеживала его звонки через нашего оператора и синхронизировала свой ноутбук с его аккаунтом в iCloud, так что все его сообщения приходили и туда тоже.

— Это первый раз, когда она тебе звонила после случившегося? — Я специально немного подождала, чтобы увидеть, пройдет ли он тест. Если бы он соврал, что бы я сделала? В чем был смысл всего этого, если он не сошел бы с пути обмана?

— Нет, — вздохнул он. — Она звонила мне несколько раз посреди ночи, но я не ответил. И после того, как я услышал о вторжении в их дом, я подумал, что было бы подозрительно ей перезванивать.

— Было бы, — согласилась я. — К тому же, ты не будешь с ней больше разговаривать. — Никогда больше. Я установила несколько неоспоримых правил, главное из которых — он должен быть со мной полностью честен и отрезать все общение с ней.

— Конечно же нет. — Он взял меня за руку, пока я боролась со своими эмоциями насчет того, что разрешила Уильяму в последний раз поговорить с Ниной. Казалось, что какое-то завершение все же было нужно. Я хотела, чтобы она знала, что он выбрал меня, и не потому, что должен, а потому, что хотел этого.

Но так ли это?

В этом была часть проблемы в организации «покушений» на Мэтта. Их роман остановился прежде, чем успел утихнуть сам по себе. Насколько Нине было известно, Уильям мог быть в нее влюблен и оставался в стороне только из-за меня.

Это была проблема, решение которой мне еще предстояло найти. Уильям пробежал большим пальцем по тыльной стороне моей руки, и я убрала ее.

Когда мы завернули, перед нами открылся вид на заповедник Рэйвенсвуд. Солнце лилось над разнообразием красок болотистой местности, вода блестела. Он кивнул на пейзаж.

— Помнишь, что ты сказала, когда мы только переехали сюда?

— Что здесь волшебно?

— Что мы можем сотворить здесь волшебство. — Он наклонился, целуя меня в лоб. — И мы это сделали, Кэт.

— А потом ты все испортил.

Он свернул на обочину и остановился перед большим знаком «Парковка запрещена». Он повернулся ко мне, и я увидела боль в его глазах.

— Я все исправлю. Я снова завоюю твое доверие. Не знаю как, но буду пытаться каждый оставшийся день своей жизни.

— Я не знаю, возможно ли это, — покачала я головой.

— Не говори так, — взмолился он. — Я…

— Ты что? Ты переспал с ней. Целовал ее. Потратил время и внимание, которые мог бы уделить мне, на нее. И ты солгал мне обо всем этом. — Я начала плакать, мои слова смешивались, дыхание выходило мелкими влажными всхлипываниями, которые у меня, наверное, и не получилось бы контролировать.

Я знала уже несколько недель, но рана все еще была свежей, словно сдерживаемые эмоции гнездились у меня в груди и только сейчас вырывались наружу.

Он отстегнул мой ремень безопасности и притянул к себе, поднимая меня через подлокотник и прижимая к груди, хоть мои ноги были слишком длинными для такой позы. Стискивая меня, он поцеловал меня в лоб, в щеки, в нос, в губы.

— Пожалуйста, — отрывисто взмолился он. — Я не могу жить без тебя, Кэт. Я повел себя слабо и глупо. Это ничего не значило.

Я напряглась под его прикосновениями, не растроганная его эмоциями.

— Ее нужно наказать, Уильям. — Я отстранилась от его груди и посмотрела ему в глаза. — Она не может сделать то, что сделала с тобой, с кем-то еще.

Он кивнул, готовый согласиться на что угодно. Этого я и ждала — последний гвоздь для крышки ее гроба был готов.

— Позвони Николь из PR-отдела. Слей информацию о покушении на убийство и ее увольнении в местные газеты.

Он поколебался: — Кэт, я просто хочу от нее избавиться. Навсегда.

— А мне нужно, чтобы ты это сделал. Чтобы показать ей, что все кончено. И наказать за то, что она сделала это с нами.

Ему это не нравилось. Я видела это в его глазах, в том, как нерешительно он кивнул, а потом прижал губы к моему лбу.

— Ладно, — прошептал он. — Я позвоню ей, как только отвезу тебя в участок.

— Пусть она сделает это сегодня, — потребовала я. — Это должно быть на первой полосе к завтрашнему дню.

— Хорошо.

Я встретилась с ним губами и растаяла в поцелуе, чувствуя, что наша связь подпитывается его чувствами. В тот момент я его еще не простила, но моя рана все-таки самую малость подзатянулась.

* * *

Я нашла Мэтта в участке, сидящим в конце длинного ряда стульев. Он встал и притянул меня в объятия, пахнущие потом и пиццей. Я сжала его в ответ и легонько поцеловала в щеку. Ему будет хорошо без нее. У него были деньги и доброта. Он найдет себе новую молодую жену, которая будет смеяться над его шутками, отлично выглядеть рядом с ним и делать потрясающий минет.

— Похоже, ты пережил прошлую ночь, — улыбнулась я ему.

— С трудом. — Он сел обратно на стул и взглянул на свои часы. — У меня голова раскалывается.

— Что произошло с Ниной вчера?

— Она пришла домой примерно на полчаса. Упаковала свои вещи и уехала. Я не знаю, где она ночевала.

Да, мне было бы интересно узнать, где оказалась Нина. Я провела ночь в кровати с Уильямом, все еще держась холодно и отстраненно, растягивая его наказание, тем временем наблюдая за мерцанием огня в нашем камине и наслаждаясь мыслью об одинокой Нине, заселяющейся в дешевый номер в мотеле.

— Где Уильям? — Мэтт кивнул на переднее окно участка. — Я видел, как он тебя высадил.

— Он поехал в офис на пару часов. Я сказала, что позвоню ему, когда закончим.

Он кивнул, но я заметила, как его губы напряглись, в глазах мелькнула злость. Я не винила его за то, что он злился на Уильяма. Мужчины были друзьями, и не в извращенной и предательской манере, как я с Ниной. Я попыталась придумать, что сказать.

— Уильям поступил эгоистично, но ему не присущи манипуляции. У него случился момент слабости в один день. Он не ухаживал за ней, и я знаю, что он не хотел сделать тебе больно, как не хотел сделать больно и мне.

— Я все равно его ненавижу, — пожал плечами Мэтт. — Он получил ее и, несмотря на твои вчерашние слова, похоже, что ему удастся остаться с тобой. Это несправедливо.

Я кивнула, потому что часть меня боролась с теми же чувствами. Но это событие должно было изменить нас к лучшему. Если наш брак после этого станет более верным и открытым, мне не нужно было наказывать его просто назло. И у меня был этот козырь, эта история, чтобы использовать в любой будущий момент наших отношений при необходимости.

Мой желудок заурчал, и я инстинктивно приложила руку к животу, чтобы заглушить звук. Мэтт проследил за моим действием.

— Ты нормально себя чувствуешь?

— Да, — сказала я с натянутой улыбкой. — Мой желудок все еще немного капризничает. — Я запустила руку в сумку и достала пачку крекеров. Я пропустила завтрак, жалуясь на боль в животе, в попытке незаметно напомнить Уильяму о яде Нины. Это сработало — его лицо помрачнело, поведение изменилось, он сварил мне куриный бульон, заставив меня пообещать вернуться домой и отдохнуть после этой встречи. В результате я умирала с голоду. После визита в больницу и нервов из-за «покушения» на Мэтта я сбросила четыре фунта за три дня. Я начинала мечтать о чизбургерах и кексах.

Мэтт откинулся на стуле, скрестив руки.

— Ты бы видела Нину. Она не признается ни в чем. Она все еще отрицает, что в лимончелло что-то было.

Ага, не сомневаюсь. Я заплатила бы миллион долларов, чтобы увидеть выражение ее лица, когда Мэтт обвинил ее в том, что она меня отравила. Я затолкала крекер в рот, пытаясь сдержать улыбку. Я рисковала, выпив стопку антифриза, но оно того стоило. Я знала, что Уильям бы ринулся со мной в больницу. Подлить пару капель в напиток Мэтту было спонтанной идеей, легкой в воплощении, когда я убедила его попробовать лимончелло.

Мэтт взглянул на часы, затем наклонился вперед, и его колено стукнулось о мое. Он понизил голос:

— Она обвинила тебя в том, что ты отравила сама себя.

Конечно же. Нина не была глупой, несмотря на то, что полностью меня недооценила. Я все равно вздрогнула, как будто от удивления.

— Зачем мне такое делать? — Я поджала губы и заворчала, думая, поверил ли он этому обвинению хоть отчасти.

Не должен был. Именно поэтому я прибегла к такому болезненному и угрожающему жизни методу.

— Значит, ты и свое падение подстроил? И преступника? — Я издала горький смешок. — Все мы. Заговор против нее.

— Точно, — кивнул он. — Заговор. Мне кажется, она так и сказала.

Я подумала обнять его, но вместо этого предложила ему свой пакетик крекеров. Он взял один, сломав его пополам, прежде чем съесть.

— Мистер Райдер? Миссис Уинторп? — Полицейский в конце коридора улыбнулся нам. — Они готовы вас принять.

* * *

Доказательства были сложены в три стопки, а такое разделение быстро объяснено.

— Это, — заявила детектив Каллен, кладя руку на самую маленькую, — все, что мы можем связать с Ниной так, чтобы это засчиталось в суде. Это включает в себя наличные и фото, найденные в ее спальне, телефонные записи и показания, доказывающие ее сексуальные отношения с Уильямом Уинторпом и финансовую выгоду, которую она получила бы после смерти мистера Райдера.

Окружной прокурор сидел слева от меня в полосатом костюме, который едва на него налезал. Он кивал лысой головой, словно благословляя объяснение.

Она перешла ко второй стопке: — Это косвенные доказательства. Они подозрительны сами по себе, но могут допускать другие объяснения. Умный человек мог бы посмотреть на все эти факты и заключить, что Нина стоит за всем этим, но…

— Но они допускают обоснованное сомнение, — хрипло сказал окружной прокурор, откидываясь на стуле и расстегивая верхнюю пуговицу пиджака. — А обоснованное сомнение смертельно для всех уголовных дел.

В нервном движении его рук, в бегающем взгляде я видела его обеспокоенность своей репутацией. Из дел, выдвинутых прокуратурой, у него было четырнадцать побед и один аннулированный судебный процесс. Я следила за его заслугами и именно поэтому была уверена, что вне зависимости от того, какое мнение высказал бы Мэтт, был только один возможный исход. Они забросят дело в «ожидании новых доказательств». Доказательств, которые не появятся, потому что их не существует.

Это меня устраивало. Я не чудовище. Я никогда не хотела, чтобы Нину судили, приговорили или чтобы у нее было криминальное прошлое. Я всего лишь хотела, чтобы ее жизнь постепенно развалилась.

Прощай, репутация.

Прощай, карьера.

Прощай, муж.

Это было даже не сложно. И никто этого не ожидал. Кто заподозрил бы в случившемся подстроенное, намеренно неудачное преступление, реализованное для того, чтобы разрушить брак? Я откинулась на стуле и скрестила ноги в туфлях Manolo Blanik, слушая, как прокурор объяснял Мэтту, почему его «почти смерть» останется без наказания.

— Что там? — прервал Мэтт, кивая на третью стопку.

— Доказательства, не связанные с Ниной, которые могут убедить присяжных в ее невиновности.

У меня дернулся глаз, когда я обратила все свое внимание на низкую пачку папок, лежащую в самом конце стола. Я сохранила слегка скучающее выражение лица, скрывая зевок рукой с идеальным маникюром.

— Какие, например? — спросил Мэтт.

Это был вопрос, который вызывал у меня и нетерпение, и ужас. В конце концов, я же продумала все. Надевала перчатки, прикасаясь к чему-либо важному. Достаточно много ходила к ним домой, чтобы на мое ДНК не обратили внимания. Подвергла свою жизнь опасности, чтобы обмануть Мэтта.

Детектив Каллен пододвинула папки к себе и открыла обложку верхней.

— Давайте посмотрим… само собой разумеется, мужчина, забравшийся в ваш дом. У нас почти ничего нет на него. Ни отпечатков, ни ДНК, ни следов взлома. У него либо был ключ, либо вы оставили двери незапертыми, чего… — Она посмотрела на Мэтта. — Вы сказали, что не делали.

— Это правда.

Конечно же нет. Я дала мужчине копию своего ключа от их задней двери. Легкое проникновение было частью сделки, как и четыре пакета кокаина Бэйкеров. Для наркодилера, торговавшего еще в моей старшей школе, это была чертовски хорошая сделка. Все, что ему нужно было сделать, это провести пять минут в тихом доме с незаряженным пистолетом. Он не дал осечку у Мэтта во рту. В нем вообще не было пули. Одно нажатие на курок, и он ушел, следуя моим детальным инструкциям выбраться из района и пробежать четверть мили до главной дороги, где его ждала машина на одной из редких ресторанных парковок, не имевших камер наблюдения.

— И никакой охранной системы в вашем доме, — добавила она со вздохом. — Так что у нас практически ничего нет в отношении его. Мы изучили личные и деловые счета доктора Райдер, но не нашли никаких транзакций с большими суммами или подозрительных чеков.

— Но она прятала наличные, — возразил Мэтт. — Разве она не могла использовать их?

— Конечно, могла. — Шериф Макинтайр выдержала паузу, отрабатывая свою зарплату. — Скорее всего она так и сделала. Но мы не можем этого доказать.

— Я беспокоюсь, что злоумышленник попытается снова, — подала голос я. — Закончила ли Нина?

Все посмотрели на Мэтта.

— Я думаю, она сейчас пытается разобраться с кризисом. И непохоже, что она хочет убить меня, хотя я, очевидно, не могу судить об этом.

— Тебе нужно поставить сигнализацию. — Я наклонилась и мягко коснулась его руки. — Сменить замки. — Особенно теперь, когда я закончила со всем и мне больше не нужно возвращаться обратно.

— Я сменил замки сегодня утром, — твердо кивнул он. — А сигнализацию поставят на этой неделе.

— Это хорошо, — сказала детектив Каллен, возвращаясь к папке. — Хотя при таком развитии событий, с жертвой в центре внимания, вторая попытка случается редко. — Она пролистала несколько страниц. — Остальное здесь просто мусор. Хотя есть один интересный факт. Отпечатков пальцев Нины не было ни на одном фото в коробке или на том, что в рамке.

Я мысленно поморщилась. К этой детали я не нашла решения, которое не насторожило бы ее позже, при виде доказательств против нее.

— Она могла быть в перчатках, когда трогала их. — Детектив Каллен взглянула на Мэтта, а затем на меня. Мне показалось, или ее взгляд задержался? — Но это было бы странно.

Не зная, какая реакция была подходящей, я согласно кивнула. Я хотела отметить, что ее отпечатки были на коробке со снимками, но не была уверена, что я должна знать этот факт. Я подбросила наличные и фото в тот день, когда Нина и Мэтт уехали покупать мебель, и справилась меньше чем за пять минут.

— Опять же, это доказательства, которые могут быть использованы против нас в суде, — заметил прокурор. — Среди присяжных всегда есть какой-нибудь любитель теории заговора. — Он встал, и я почувствовала, как он разогревается — артист, готовый провозгласить свое вступительное слово. — Послушайте, мистер Райдер. Мы все знаем, что здесь произошло. Но это не вопрос знания событий, а вопрос их доказательства. И у нас нет достаточно улик, чтобы что-либо доказать, особенно когда само преступление не свершилось. Попытка была? Конечно. Но этот хвост очень тяжело прицепить к ослу, если вы понимаете, о чем я. — Он сделал паузу и перевел взгляд с Мэтта на меня.

— Поэтому мы будем продолжать копать, и я уверен, скоро мы что-нибудь найдем. Но пока что, если мы слишком рано пойдем с этим к судье, мы останемся с пустыми руками и выставим себя дураками. Это не пойдет на пользу вашим нервам, это не пойдет на пользу прокуратуре и, того хуже, если Нина избежит ответственности один раз, мы не сможем привлечь ее снова. — Он хлопнул в ладоши. — Я благодарю вас, что приехали сюда. И я буду держать вас в курсе насчет того, когда мы будем переходить к суду.

Когда они будут готовы переходить к суду? Я подумала, что никогда, встала, пожала руки и направилась к двери, пытаясь игнорировать папки с доказательствами, взывающие ко мне со стола.

Нина

Я проснулась субботним утром в жесткой отельной кровати от звука жужжащего в коридоре пылесоса. Перевернувшись на спину, я уставилась в потолок и подавила волну тревоги, когда события прошлой недели нахлынули на меня.

Мои сообщения и звонки ему, оставшиеся без ответа.

Громкая стычка посреди ночи. Мэтт, преследующий кого-то по лестнице.

Долгие часы расспросов.

Бесчисленные полицейские, копающиеся в самых интимных деталях нашей жизни.

Тайник. Деньги. Снимки.

Сейф — мое исчезнувшее завещание и письменное признание.

Я была уверена, что Мэтт смягчится, позволит мне остаться дома прошлой ночью, примет мои пустые извинения и с распростертыми объятиями поприветствует меня в нашей кровати. Но он вел себя как абсолютно незнакомый мне человек. Я подняла руку и легонько прикоснулась к своей скуле, где все еще ощущалась боль от его пощечины. За двадцать лет вместе он никогда не поднимал на меня руку, ни на кого не поднимал руку, за исключением той единственной ночи.

Я могла пригрозить ему. Пригрозить, что расскажу о той ночи, если он не возьмет меня обратно. Но полиция должна была поверить моему слову против его. И неделю назад они, возможно, еще могли бы. Но теперь, когда надо мной нависла туча подозрений… кто бы мне поверил? Я уронила руку на кровать и попыталась найти решение.

Если Мэтт говорил серьезно… развод без раздела имущества, алименты — тысяча долларов в месяц… мне пришлось бы искать другую работу. Я получила голосовое сообщение от начальника отдела кадров «Уинторп Тэк», которое у меня не хватило смелости послушать. Я знала, что там говорилось. «Спасибо за ваше время с нами, но вам нет необходимости возвращаться». Мои вещи, скорее всего, уже были упакованы в коробку и ожидали меня в приемной. Может, я смогу подать на них в суд за неправомерное увольнение. Сексуальное насилие. У меня все еще было рекомендательное письмо от Неда. Я могла получить работу в другой фирме, которая не вращалась в кругах Уильяма Уинторпа.

Я выбралась из кровати и медленно встала, ощущая боль в спине. Мне нужно было пойти в тренажерный зал, может, в тот крохотный, что я заметила возле лобби. У меня не хватало смелости столкнуться с усовершенствованными филлерами лицами в спортивном центре Атертона. Туда ходило слишком много атертонских жен, и слухи наверняка уже добрались до нескольких из них. Но какая версия событий? Замаскированный злоумышленник? Мое потенциальное участие?

Это все было смешно. Я была невиновна! Может, не полностью невиновна, но мои преступления были сфокусированы на соблазнении, а не на убийстве. Мне не нужно было отравлять Кэт Уинторп, я могла победить ее другими способами. И зачем мне нанимать кого-то убить Мэтта? Я любила Мэтта. Любила, несмотря на серый зуб в его улыбке и его растущий живот. Несмотря на то, что как-то на вечеринке он назвал икру «желейными зернышками». Я правда любила его. Кто еще мог так всецело и непоколебимо желать меня? Может, я и баловалась мыслями оставить его, но никогда бы не сделала этого. Только если бы Уильям Уинторп сделал мне предложение, что могло случиться, если бы у меня было больше времени с ним.

Все шло так идеально до резкого правого поворота, забросившего меня в Ад. Ад и отельный номер с двуспальной кроватью с дребезжащим кондиционером и сомнительными опциями фильмов напрокат.

Я надела лосины для йоги и спортивный топ, зашнуровала свои кроссовки и мысленно повторяла свои ежедневные аффирмации. Я открыла дверь в комнату, держа карточку в руке, и остановилась при виде газеты, брошенной у моего порога, и такой же — у соседнего номера.

МЕСТНАЯ ЖЕНА СОВЕРШАЕТ ПОКУШЕНИЕ НА УБИЙСТВО

Заголовок был написан гигантским шрифтом, жирным, без засечек, соревновавшимся размером с моей фотографией — ужасным снимком, где у меня был открыт рот, взгляд направлен в сторону. Я подняла газету и изучила фото, сделанное на вечеринке с фейерверками в честь четвертого июля. Я выглядела ужасно. Казалась некрасивой, старой и злой. «Местная жена совершает покушение на убийство»? Сколько людей видели этот кусок мусора? Я представила всех своих новых друзей кривящимися от отвращения, тянущимися наманикюренными руками к телефонам, сгорая от нетерпения поделиться новостями. «О, Божечки… ты слышала? Нина Райдер пыталась убить своего мужа. Убить его». Это доберется до соцсетей, чатов, тредов. Это будет везде в течение часа.

Вернувшись в номер, я заперлась и повалилась на кровать, полностью читая статью и ощущая, как мои внутренности сжимаются в тугой комок.

Закончив, я прочитала ее снова. Я попыталась начать в третий раз, но мне пришлось броситься в ванную, потому что мой желудок протестующе скрутило. Меня стошнило, а затем я опустилась на колени на белый коврик и обняла грязный унитаз.

В статье была цитата Уильяма, где он назвал меня «глубоко больным человеком». Как он мог такое сказать? Разве он не чувствовал нашей связи? Разве наш поцелуй, наш секс ничего не значили? Мне казалось, что среди всех искр и маневров между нами была настоящая связь.

У меня не было работы и оставалось восемь тысяч долларов на счету. Не было имущества, которое Мэтт не контролировал или не забрал у меня. Это должно было пойти по простому пути — тайный роман, ведущий Уильяма Уинторпа либо к тому, чтобы от меня откупиться, либо к влюбленности. Два очень отчетливых результата, ни в одном из которых я не рисковала всем, над чем так долго трудилась. Наш дом в правильном районе. Теперь это место преступления. Моя работа в правильной компании. Меня уволят. Мое социальное положение в правильных кругах. Уничтожено этой статьей. Муж, который любил и боготворил меня. Который выгнал меня из дома. Упомянул о разводе.

Как все это могло исчезнуть за несколько дней? Хотя если присмотреться… это заняло всего пару минут и давший осечку пистолет.

Я почти жалела, что пистолет не выстрелил. Мэтт был бы мертв, а у меня было бы все. Дом. Страховка. Деньги в банке. Его компания. Возможно, полиция бы провела расследование, но у меня были бы деньги на первоклассную команду адвокатов, которая могла бы пролить свет на это халтурное расследование и найти настоящего убийцу. Я замечталась о жизни богатой вдовы, получавшей сочувствующие взгляды. Я бы наконец-то смогла смотреть что хочу по телевизору. Избавиться от его уродливой кожаной мебели. Жить без грязных полотенец на полу или спортивных журналов на столике или вредной еды в наших шкафчиках.

Если бы пистолет выстрелил, не исключено, что преступник мог бы нацелить его и на меня. Но честно говоря, смерть была бы лучше этого. Я обдумала точность этого драматичного заявления и с ужасом поняла, что это правда.

Смерть была бы лучше жизни разведенного и нищего изгоя общества.

И все же… могло быть еще хуже, если бы конверт из нашего сейфа не исчез. У кого он мог быть?

За этим всем должна была стоять Кэт. Кэт, скорее всего подстроившая свое отравление. Кэт, поселившая в голове Мэтта ложь о перилах. Кэт, вероятно нанявшая кого-то убить Мэтта. И все это для того, чтобы сохранить свой шаткий брак.

Но как она пробралась в сейф? Когда она подбросила фото? Как долго она это планировала?

И если мое завещание у нее, что она задумала с ним делать?

Глава 51

Нина

Две недели спустя

Моя новая жизнь была отстойной. Я взбиралась по лестнице к квартире, звеня ключами в руке. Открыв дверь, я оглядела комнату с мебелью, прилагавшейся за дополнительных пятьдесят долларов к месячной аренде по бесконечной рождественской акции.

Мне здесь было не место. Не в этой тесной однокомнатной квартирке, не в этой части Сан-Франциско с низкой арендой, не на проигрывающей стороне развода, который опустошал меня все больше с каждой встречей.

Я даже не узнавала Мэтта. Во-первых, его зубы. Мужчина, который никогда слишком не заботился о своей внешности, теперь поставил себе виниры. Они блестели в его рту каждый раз, как он его открывал, И теперь он открывал его неожиданно много, высказывая мнения обо всем, начиная с алиментов и заканчивая тем, на какой машине я должна ездить. Он знал, что мне не нравятся американские машины, и все же это оказался мой единственный вариант — он купил бы мне дешевый седан, или я должна была покупать машину сама.

Я выбрала седан с тканевыми сиденьями и громоздким дизайном, и пристыженно опускала голову каждый раз, когда садилась или выбиралась из него. Моя старая машина, BMW, которую я всегда воспринимала как должное, теперь дразнила меня, стоя у дороги под салоном продажи подержанных машин с ценником на лобовом стекле, который я не могла себе позволить.

Не могла себе позволить. Четыре слова, от которых я бежала всю свою жизнь. Четыре слова, которые я похоронила, когда прошла к алтарю с Мэттом. Четыре слова, которые я забыла в ту же секунду, как получила свой диплом. Четыре слова, все равно настигших меня.

Я вошла и закинула свою компьютерную сумку на круглый обеденный стол, со вздохом потирая плечо. Вернувшись к двери, задвинула засов и накинула цепочку. Дотащившись до узкого дивана, повалилась на дешевый полиэстер, не снимая каблуков. Я чувствовала, как расшатываются мои перспективы получить новую работу. Может, это было отчаяние в моем голосе. Может, это из-за статьи в газете, занимавшей первое место, если вбить мое имя в поиск. Или, может, это из-за слухов. Сплетни о моей измене разошлись и я заново зауважала Неда Плимута, замкнутого и тихого человека, державшего свои деньги (и свои дела) при себе. Тайное соглашение об увольнении было единственной волной в спокойном озере нашего романа.

Кэт и Уильям Уинторп, с другой стороны, были как цунами. Волонтерские комитеты, где я усердно работала, внезапно удалили меня из своих списков и прислали вежливые карточки с «Ваша помощь больше не требуется». Мой книжный клуб, членом которого Кэт даже не была, попросил меня больше не приходить. Моя личная стилистка из Neiman’s в Нью-Йорке, с другого конца страны оставила мне раздраженное сообщение на автоответчике, ясно дававшее понять ее мнение. Осуждение и презрение лились со всех сторон. А если какой-то камень оказывался слишком тяжелым для Кэт, Уильям с легкостью переворачивал его.

Мои бывшие наниматели были хуже всех. Мне пришлось прополоть свое резюме, убрав из него практически все, потому что Уинторпы настроили против меня всех прошлых начальников. Мэтт отказался дать мне положительную рекомендацию из «Сноса Райдера», а Нед Плимут не отвечал на мои звонки, так что я вычеркнула его имя из своего резюме из-за боязни неизвестного.

Я чувствовала, что погружаюсь на дно. Утопаю. Я пережила это чувство, эту беспомощную отстраненность в университете, пока я смотрела, как рушился мой мир. Конечно, тогда это случилось из-за сплетни в сестринстве о том, что у меня было венерическое заболевание — мелкой вспышки, которую можно было с легкостью остановить резким отпором и простой манипуляцией. Но тогда я еще не была доктором Ниной Райдер. Я была молодой и неуверенной в себе, со слишком большим носом и слишком маленькой грудью. Я завяла, бросила обучение и влюбилась в Xanax и постоянные заверения Мэтта.

Я не могла свалиться обратно в ту дыру. Вино — это одно дело. Таблетки — другое.

Я подвинулась, положила голову на подлокотник и попыталась не думать о предыдущих жильцах, чьи грязные руки в свое время нередко бывали там же. О просыпанной еде, каплях пива, всем этом, впитавшемся в синюю ткань. Мне повезло, что она хотя бы не хлюпала мне на ухо.

Я вздохнула и попыталась вспомнить, почему Уильям Уинторп показался мне хорошей идеей. Сев, я потянулась вперед, подцепила пальцем ручку сумки и подтащила ее к себе. Открыв ее, достала бутылку вина и поставила ее на стол, а затем огляделась в поисках чашки.

* * *

Лежать на полу было больно, но я не могла сдвинуть ноги. Это вино. Слишком много вина. Я когда-нибудь пила так много? Прошлый раз, когда я так напилась, случился десять лет назад. Уильям… нет, Мэтт… отнес меня в кровать. Принес мне ведро и вытер мне лицо, когда меня стошнило. Он хорошо обо мне заботился. Так меня любил. Так много прощал. Той ночью он сидел возле меня на кровати и поглаживал мягкими пальцами по волосам, пока я не заснула.

Теперь у меня не было никого, чтобы погладить мне волосы, отнести меня в кровать или принести мне ведро, когда меня тошнило. Рвота подступала. Я чувствовала ее, текущую по моим внутренностям в неправильном направлении.

Я с трудом перевернулась на бок и уставилась на свой серебристый телефон, почти касавшийся моего лба.

Мне придется заявить о банкротстве. Мне придется найти новую работу. Какую? Финтес-тренером? Господи, я стану одной из тех женщин. За сорок, щеголяющих в лайкре днями напролет, публикующих в Instagram послания об ограничении углеводов и вдохновении, используя хэштеги вроде #всегда40 и #упорство.

Я потянулась за телефоном. Мне нужно было позвонить Уильяму. Конечно же, он помнил, как хорошо нам было вместе. Разве он этого не видел? Не чувствовал?

Я набрала его номер, но, как и в любой другой раз, он не ответил.

Эпилог

Уильям

Год спустя

Когда наступил нужный момент, дом Райдеров пал тремя частями. Первой была сторона с хозяйской спальней, с тем балконом, откуда упал Мэтт. Их спальня и ванная смялись под ударами груши для сноса зданий, осев внутрь дома, как гнилая тыква.

Следующей рухнула передняя часть. Крыльцо, которое Нина так тщательно украшала к четвертому июля в безвкусной попытке посоревноваться с моей женой. Огромное фойе, где полиция искала следы. Кабинет Мэтта, где Нина подписала документы о разводе. Все было уничтожено, разобрано и распихано по мусорным бакам. Десять из них были заполнены и вывезены через служебный вход в район, а потом вернулись пустыми.

За этим последовал остаток дома. Кухня, на которой мы с Ниной шепотом пообещали держаться подальше друг от друга. Гостиная, где мы все пили за нашу дружбу. Бассейн, крытая беседка, джакузи. Рабочие потратили неделю, чтобы все это убрать. Кэт сидела в нашем саду за домом с чашкой горячего шоколада в руках и наблюдала с легкой улыбкой, играющей на ее красивом лице.

Моя мать когда-то сказала, что у меня слабость к сумасшедшим женщинам. Она озвучила это мнение, когда я был в третьем классе и влюбился в Сильвию Пинкет, девочку, скакавшую вокруг нашей игровой площадки, притворяясь лошадью. В дни, когда дул сильный ветер, она ржала и подскакивала, а потом упиралась руками о землю и подкидывала ноги в воздухе. Я считал ее красивой. Восемь лет спустя, когда она помочилась в миску пунша на рождественском банкете Клуба предпринимателей, психиатр подтвердил все наши подозрения и отправил в психушку на севере штата, пресекая все мои фантазии о необузданной страсти Сильвии.

Мое влечение к чокнутым женщинам, казалось, так и не прошло. Я полагал, что с Кэт оно затихло, но ошибался.

Моя жена, как и Сильвия, была чокнутой.

Я всегда подозревал это, но наконец-то убедился сам. Не то чтобы немного сумасшествия это плохо. Если честно, меня возбуждало осознание того, сколько работы моя дорогая жена вложила в наш брак, и наблюдение за ложью, срывавшейся с ее губ, за притворной обеспокоенностью, которую она изображала перед другими, за тем, как она с легкостью контролировала события, и все это ради нашего брака.

Если бы Кэт была Сильвией, она бы заставила всех на том балу поглядеть на свои стаканы, а затем свалила бы вину на других гостей. И это, среди прочего, одна из причин моей любви к ней.

И я действительно любил ее. Даже больше, чем на прошлой неделе, и в прошлом году. Я думаю, для пар это редкость — быть все еще влюбленными спустя десять лет брака, но мы были. Именно поэтому я все еще не мог понять, почему я вообще взглянул на Нину Райдер.

Возможно потому, что мне нравились чокнутые женщины, а она идеально подходила под определение.

Возможно потому, что мне стало удобно в любви с Кэт, а Нина представляла собой необходимый мне риск.

Возможно, часть меня хотела узнать, попадусь ли я и что сделает моя милая, идеальная жена, если узнает.

Возможно потому, что от реакции Кэт моя неуверенность сгладилась, когда я увидел, как она борется за меня.

Я хотел увидеть это сумасшествие. Буквально жаждал этого. Вел себя небрежно, безрассудно и ждал, пока все взорвется.

Но этого не случилось. Загадочным образом ничего не происходило, и я подбирался все ближе к черте с Ниной, как мазохист, просящий порки. Я был абсолютно уверен, что, конечно, со дня на день, приду домой к серьезно разъяренной жене. Я брел вперед и абсолютно не замечал хлебные крошки, разбросанные Кэт. Не замечал до тех пор, пока не сел напротив нее подписать документы на покупку дома Нины и Мэтта.

Я прожил завершение на автопилоте, обдумывая все события, приведшие нас к этому моменту, все еще борясь со своей уверенностью, что Нина Райдер не могла попытаться убить Мэтта. И если не она… Я посмотрел в глаза Кэт через стол, наши взгляды сошлись, и я осознал, прежде чем она даже улыбнулась, что за всем этим стояла она.

Все было сыграно очень умело, почти гениально — она была словно кошка, затаившаяся в кустах и наблюдающая за мышами, идущими к своей смерти. Слава Богу, она исключила меня из этой схватки. Если бы хотела, она могла бы сжечь меня на костре вместе с Ниной.

Но она этого не сделала, и я любил ее еще больше за милосердие.

Я услышал, как открылась дверь кабинета, и повернулся к ней, вошедшей с сияющими глазами и широкой улыбкой.

— Я только вернулась со встречи с архитектором, — радостно сказала она, роняя сверток бумаги на мой стол и разворачивая его на поверхности. — Смотри.

Я пододвинулся на своем кресле и оглядел план проекта.

— Выглядит неплохо.

— Неплохо? — изогнула она брови. — Ну же. Скажи, что ты думаешь.

Я приложил больше усилий, встал на ноги и обошел стол, чтобы оказаться рядом с ней. Согнувшись над архитектурными чертежами, попытался представить себе пространство. На месте дома Райдеров — второй дом для гостей. Просторная наружная кухня и спа с видом на долину. Сады, простирающиеся между обоими участками, фонтаны, окаймляющие бассейн, и павильон для еды и вечеринок.

Нам не нужно было больше места, но также нам не нужно было постоянное напоминание о наших старых соседях, чтобы раздражение и тревога Кэт расцветали с каждой новой парой, присматривавшейся к дому. Еще мне показалось, что ей понравилось буквально уничтожить дом, которым Нина так и не успела насладиться по-настоящему.

— Новая яма для костра будет здесь, — указала она. — И они расширят наш бассейн, добавив линию бесконечности… Мы оставим маленькое джакузи на нашем участке, но это… — Она провела пальцем туда, где раньше была беседка Райдеров. — Это будет наше новое джакузи с вытекающим из него неглубоким бассейном с подогревом.

— Я хочу знать, сколько все это будет мне стоить? — улыбнулся я.

— Нет, — она улыбнулась в ответ и уселась на стол, обхватив руками мою шею, чтобы притянуть меня между своих коленей. — Тебе нравится?

— Очень, — прошептал я. — Я тебя люблю.

— Навечно? — спросила она, поднимая голову в ожидании моего ответа.

— Навечно, — пообещал я, ринулся вперед и поцеловал ее, спеша доказать это.

Кэт

Я стояла на краю парковки магазина электроники и наблюдала, как Нина толкала ряд тележек. Она была одета в ярко-голубой топ с воротником и дешевые штаны хаки, свободно болтавшиеся у лодыжек. Она остановилась, потуже затянула волосы в хвост, а потом вернулась к своему занятию.

Когда она прошла мимо меня, я окликнула ее по имени. Она взглянула в мою сторону и замерла. Замотав головой из стороны в сторону, она поискала кого-то, кто может прийти на помощь, а потом осторожно оглядела меня.

— Не подходи ближе, — крикнула она. — Ты не можешь подойти ближе.

Я шагнула вперед, подняв руки, и она вся напряглась.

— Я здесь не для того, чтобы создавать тебе проблемы. Я подхожу к тебе на работе, и камеры на парковке могут это доказать. Это не нарушает твоего судебного приказа не приближаться к нам.

— Чего ты хочешь? — Ее челюсть задрожала, и я отвела глаза от этого проявления слабости, фокусируясь на ее ослепительно-голубых глазах.

Год назад меня бы потешил ее страх, но теперь, со всем, что я знала, я чувствовала лишь вину. Вину за то, что издевалась над женщиной, которая была явно психически неуравновешенна. Вину за то, что разрушила ее брак с единственным мужчиной, который мог жить со всеми ее недостатками. Она намеревалась разрушить мой брак, но я преуспела в том, чтобы разрушить ее жизнь.

— Я хотела отдать тебе это, — ответила я и протянула золотой конверт, обмякший от использования, потому что я сотню раз читала документ внутри. Это было не просто завещание, а еще и признание в убийстве двадцатилетней давности. — Я никогда не делилась этим ни с кем и не собираюсь.

Сопротивление тут же исчезло, она обмякла, прислонившись к ближайшей тележке. Осторожно, почти благоговейно взяв конверт, она прижала его к сердцу.

— Я нашла дом, где ты выросла, и купила его. В конверте дарственная на твое имя вместе с завещанием. Если ты подпишешь ее и отправишь моему юристу, он доделает документы. Я думаю, он должен принадлежать тебе.

— Я не хочу этот дом, — прошептала она. — Ты не знаешь, какие у меня о нем воспоминания.

— И все же… — покачала я головой. — Слишком рискованно, чтобы им владел кто-то другой. Им нужно лишь решить построить бассейн, и они могут выкопать его тело.

Она подняла взгляд на меня, и это был первый раз, когда мы посмотрели друг другу в глаза с той ночи, когда в их дом забрался преступник.

— Ты видела Мэтта?

Я не знаю, чего я ожидала. Благодарности за щедрый подарок. Признания за то, что я помогла покрыть ее преступление. Впрочем, я могла ожидать чего угодно, кроме запинки в ее голосе, когда она произнесла его имя. Возможно ли, что она его любила? Когда-либо? Все еще?

— Мэтт переехал в Фостер-Сити. Я иногда говорю с ним, если он в городе.

В прошлый раз, когда он был в Пало-Алто, мы напились в мексиканском баре и он признался в своей бессмертной любви к Нине. Он также рассказал мне правду о ее отце, правду, противоречащую признанию в ее завещании.

Они не были влюбленными со школы. На самом деле Мэтт был соседом Нины — пухленьким парнем, на которого она никогда бы даже не взглянула; одиночкой, которому довелось слушать приглушенные звуки вербального и физического насилия над ней; парнем, который ничего не делал до той ночи, когда не смог сдержаться. До ночи, когда он ее спас. До ночи, когда он услышал ее крики о помощи, забил и задушил ее отца, найдя его пьяным и голым поверх нее.

Той ночью он стал ее героем и к тому моменту, как они вырыли яму и похоронили ее отца на заднем двое, посадив на могиле молодые розовые кусты, он был влюблен, а она была преисполнена благодарности. Достаточно, чтобы ездить с ним в школу. Достаточно, чтобы пойти с ним на выпускной. Достаточно, чтобы открыто встречаться с полным парнем с дурацкой прической. Потом она сама как-то незаметно влюбилась в него и даже вышла за него замуж. Взяла его кольцо и фамилию, а затем медленно и методично начала превращаться в женщину, попытавшуюся украсть моего мужа.

Я сглотнула горький привкус, все еще остававшийся у меня на языке, и напомнила себе, что десять лет назад Нина поступила правильно. Она встретилась с адвокатом и записала признание, предоставлявшее мельчайшие детали преступления, взваливавшее всю вину за убийство на нее и полностью оправдывавшее Мэтта. Она подарила ему копию на их десятую годовщину и оставила запасные у своего адвоката. После этого обмена копия Мэтта вернулась к ней — вероятно, единственное, что досталось ей после развода.

— Если будешь говорить с Мэттом, можешь сказать ему, что я его люблю? — Она опустила глаза и пристыженно покраснела. — Он сменил номер. А когда я звоню на рабочий, они не соединяют меня. Я просто хочу, чтобы он знал, что я люблю его. Что я… я всегда буду его любить.

— Ты уверена? — Я издала неловкий смешок. — Нина, он, похоже, никогда тебе даже не нравился, не говоря уже о… — Я замолчала, увидев боль на ее лице. Думаю, это была самая искренняя реакция, которую я от нее видела. — Да, — тихо сказала я. — Я ему скажу.

— Ладно. Спасибо. — Она поднялаконверт. — И, эмм. Спасибо за это. Хоть ты вообще не должна была брать его.

Я кивнула и смотрела, как она сложила конверт пополам и засунула его в задний карман штанов. Наклонившись, она толкнула ручку тележки, но потом остановилась.

— Это была ты, да? За всем этим?

Я не ответила. По дороге туда я планировала соврать, если она спросит, но теперь, глядя ей в глаза, просто не смогла. Она тихо рассмеялась, и ее взгляд метнулся от меня обратно к магазину.

— Я бы сделала то же самое, если бы додумалась. — Она обернулась на меня и шагнула вперед, толкая длинную вереницу тележек. — Пока, Кэт.

— Пока.

Я подождала, пока она вернулась внутрь и двери торгового центра проглотили ее, а затем вернулась в машину, захлопнула дверцу и долгое мгновение приводила в порядок свои мысли. Внутри меня боролись эмоции от того, что я ожидала и что увидела. Наконец я выдохнула и повернулась к Мэтту.

— Она спрашивала о тебе.

— Да? — В его голосе прозвучала такая болезненная надежда. Как он все еще ее любил, год спустя? Год, полный свиданий вслепую, секса на одну ночь, поедания всего, что ему хочется, и чистой свободы. И все равно он хотел ее вернуть. Он тосковал по ней. Звонил мне посреди ночи, пьяный и разбитый, страдая по ней.

— Она просила передать тебе, — вздохнула я, боясь, что дамбу его эмоций прорвет, — что она тебя любит.

Он замер, не сводя взгляда с приборной панели. Я чувствовала, как работает его ум, ощущала эмоциональную войну решений в его голове. Он беспомощно посмотрел на меня. Возможно, ее диктаторская манера была именно тем, в чем он нуждался по жизни.

— Что мне делать?

Я потянулась и сжала его в долгом, крепком объятии.

— Иди к ней, — прошептала я ему на ухо. — И позволь ей завоевать тебя обратно.

* * *

Той ночью я забралась в кровать рядом с Уильямом и позволила ему притянуть меня к себе, обхватить руками, просунуть ногу между моими. Я положила голову ему на плечо и расслабилась в его теплом объятии, чувствуя его дыхание на шее, ощущая своим плечом твердое и уверенное биение его сердца.

Я подумала о наших заявках на усыновление, на рассмотрении в системе. О детях, чьи фото я просматривала, о пройденных собеседованиях, о детской через три двери от спальни, куда я еще не поселила ребенка.

Я не смогла нажать на курок. Не смогла подписать документы. Не смогла взять ответственность за другую жизнь. Как говорит мой психотерапевт, я не верю, что достойна ребенка, и мне кажется, она права. Я не думаю, что один из нас достоин этого. Уильям был готов выбросить наши отношения ради того, чтобы потешить свое самолюбие. Я была готова разрушить жизнь женщины из-за ревнивой злобы. Как я могу воспитать ребенка, если не могу контролировать даже сама себя?

Я ожидала, что к тому моменту буду счастлива. И я была, иногда. В короткие мгновения с Уильямом, когда он говорил, что любит меня, и я действительно видела это в его взгляде. В короткие моменты, когда я смотрела на наши сады и слышала тишину нашей жизни, умиротворенное сердцебиение, которое будто предвещало очередной шторм.

Короткие моменты. И мне трудно точно решить, заслуживаю ли я чего-то большего.

БЕЗЫМЯННАЯ ДЕВУШКА _{(роман) Грир Хендрикс}

Отправляясь на исследование, Джессика полагала, что ей всего лишь придется ответить на несколько вопросов, а затем она сможет получить так нужные ей деньги и забыть об этом навсегда.

Но вопросы становятся все более и более личными и острыми — и постепенно Джессике начинает казаться, что доктор Шилдс знает все, что она думает, и все, что она пытается скрыть.

Вскоре Джессика перестает понимать, что в ее жизни реальность, а что — смоделированный психологический эксперимент. Насколько опасной может быть человеческая одержимость?

Часть 1

Приглашаются женщины в возрасте от 18 до 32 лет для участия в исследовании нравственно-этических принципов, которое проводит известный нью-йоркский психиатр. Щедрое вознаграждение и анонимность гарантируются. Подробности по телефону.

Легко судить других. Мать, что орет на своего ребенка в магазине, катя тележку с упаковками сухих завтраков и печенья «Орео». Водителя за рулем дорогой машины, подрезавшего не столь быстрый автомобиль. Женщину, что громко смеется в мобильный телефон, сидя в тихом кафе. Мужа, изменяющего жене.

А если б вы знали, что орущая мать в тот день потеряла работу?

Что если водитель обещал сыну быть на школьном спектакле с его участием, а ему по настоянию начальника пришлось задержаться на совещании, которое было созвано в последний момент?

Что если женщине из кафе позвонил ее возлюбленный — мужчина, разбивший ей сердце?

Что если жена неверного мужа постоянно шарахается от его прикосновения?

У каждого из нас есть свои причины поступать так или эдак. Даже если мы скрываем эти причины от тех, кто, по их мнению, хорошо нас знает. Даже если эти причины погребены столь глубоко в нашем сознании, что мы сами их не можем распознать?

Глава 1

16 ноября, пятница

Многие женщины стремятся предстать перед окружающими в определенном образе. И я их преображаю, за сорок пять минут. Это моя работа.

По окончании сеанса мои клиентки — совсем другие женщины. Посвежевшие, более уверенные в себе. Пожалуй, даже более счастливые.

Но я могу предложить лишь временное преображение. Люди всегда возвращаются к своим основам.

Инструментов, которыми владею я, недостаточно, чтобы произвести подлинную перемену.

* * *

Пятница, без двадцати шесть вечера. Час пик. Зачастую именно в эту пору у кого-то возникает желание прихорошиться, соответственно, это время я обычно вычеркиваю из своего личного расписания.

Поезд метро прибывает на станцию «Астор-плейс», двери вагона раздвигаются, и я первой выхожу на платформу. Правая рука, в которой я несу тяжелый черный чемоданчик с принадлежностями для макияжа, как всегда, буквально отваливается к концу долгого рабочего дня.

Чтобы вместе с чемоданчиком протиснуться в узкий проход, руку со своей ношей я завожу за спину. Машинально, поскольку сегодня уже в пятый раз преодолеваю турникеты. Потом торопливо поднимаюсь по лестнице.

По выходе на улицу я достаю из кармана кожаной куртки мобильный телефон и проверяю в нем свое расписание, которое «БьютиБазз» обновляет как минимум раз в день. Я указываю часы, в которые могу работать, и мне присылают заказы.

Сегодня мой последний рабочий визит должен состояться в районе Восьмой авеню и Нью-Йоркского университета. Запланирован полуторачасовой сеанс, то есть мне предстоит обслужить двух клиенток. Мне известны адрес, фамилии и контактный телефон. Но я понятия не имею, кого увижу перед собой, когда постучу в дверь.

Правда, незнакомых людей я не боюсь. Опыт показывает, что остерегаться нужно знакомых: нередко они куда опаснее.

Я запоминаю точное местоположение нужного мне дома и затем направляюсь к нему, по пути обходя мусор, вывалившийся из переполненной урны. Прохожу мимо частного магазина, на окнах и дверях его владелец с громким лязгом и скрежетом опускает решетки. Миную трио студентов с рюкзаками на плечах, которые в шутку пихают друг друга.

За два квартала до дома, где живут мои клиентки, звонит мой телефон. На дисплее высвечивается номер мамы.

Я отвечаю не сразу — смотрю на маленькое круглое фото моей улыбающейся мамы.

Через пять дней я поеду домой на День благодарения и увижу ее, напоминаю я себе.

Но не ответить на звонок мамы я не могу.

Как всегда, я ощущаю тяжкий груз чувства вины.

— Привет, мам. Все хорошо? — спрашиваю я.

— Все замечательно, родная. Просто хотела услышать твой голос.

Я представляю ее в кухне дома на окраине Филадельфии, где я выросла. Она помешивает на плите подливку — они ужинают рано, и в пятницу меню всегда одно и то же — жареное мясо с картофельным пюре, — потом откупоривает бутылочку «Зинфанделя», собираясь побаловать себя бокалом вина, который она неизменно выпивает вечером в выходные.

Маленькое окошко над раковиной занавешено желтыми шторами, на ручке духовки висит кухонное полотенце с изображением скалки, на которой написано: «Катай и радуйся». Цветастые обои в некоторых местах отходят по швам; в нижней части холодильника вмятина: отец пнул с досады, когда «Орлы»^[226] проиграли в решающем матче.

Он у меня страховой агент, и к его возвращению домой с работы ужин будет готов. Мама чмокнет его в щеку. Они позовут к столу мою сестру Бекки, помогут ей нарезать мясо.

— Сегодня утром Бекки сама застегнула молнию на куртке, — сообщает мама. — Без посторонней помощи.

Бекки на шесть лет моложе меня, ей двадцать два.

— Фантастика, — комментирую я.

Порой я жалею, что живу далеко от отчего дома и не имею возможности помогать родителям. А иногда я думаю об этом с облегчением, и мне ужасно стыдно за себя.

— Послушай, давай я позже перезвоню? — продолжаю я. — На работу бегу.

— О, тебя наняли еще на одно шоу? — мгновенно оживляется мама.

Я медлю с ответом.

Я не могу сказать ей правду и потому выпаливаю:

— Да, только это небольшая постановка. Скорее всего, даже не получит освещения в прессе. Но грим там довольно сложный, нешаблонный.

— Я горжусь тобой, — говорит мама. — Жду не дождусь, когда услышу обо всем на следующей неделе.

Она хочет, я чувствую, еще что-то добавить, но я завершаю разговор, хоть еще и не прибыла на место — в студгородок Нью-Йоркского университета.

— Поцелуй за меня Бекки. Я люблю вас.

* * *

Для себя я установила определенные правила, которым начинаю следовать еще до того, как непосредственно приступаю к работе.

Своих клиентов я оцениваю с первой секунды встречи — отмечаю, что брови будут смотреться лучше, если их сделать темнее, а нос с помощью разных оттенков пудры нужно подкорректировать, чтобы визуально он казался тоньше, — но я знаю, что и клиенты оценивают меня.

Первое правило: форма одежды. На работу я хожу во всем черном, что избавляет меня от необходимости каждое утро компоновать новый наряд. К тому же черный цвет придает мне более авторитетный вид. Я выбираю удобную одежду из комфортных тканей, которые годны для машинной стирки и в семь часов вечера выглядят столь же опрятно, как и в семь часов утра.

Поскольку личное пространство исчезает, когда я колдую над лицом клиентки, мои ногти всегда коротко пострижены и закруглены, дыхание мятное, волнистые волосы собраны на затылке в нетугой пучок. Я никогда не отступаю от этого стандарта.

Я обрабатываю руки антисептическим гелем «Germ-X», сую в рот мятный леденец и звоню в квартиру № 6D. За пять минут до начала сеанса. Это еще одно правило.

На лифте я поднимаюсь на шестой этаж и иду по коридору на звук громкой музыки — песни «Рев» в исполнении Кэти Перри. Иду на встречу с клиентками. На одной — банный халат, на второй — футболка и шортики. Мой нос улавливает признаки их недавних косметических манипуляций — запахи краски для мелирования волос девушки по имени Мэнди и лака, сохнущего на ногтях помахивающей руками Тейлор.

— Куда собираетесь? — спрашиваю я.

На вечеринке освещение наверняка будет более ярким, чем в клубе; а для романтического ужина требуется более мягкий макияж.

— В «Светильник».

Заметив мой непонимающий взгляд, она добавляет:

— Это в районе мясников^[227]. Дрейк была там вчера вечером.

— Круто, — комментирую я.

Мой взгляд скользит по разбросанным на полу вещам — зонтику, скомканному серому свитеру, рюкзаку, — потом на низком столике я сдвигаю в сторону упаковки из-под попкорна и полупустые банки «Ред Булл» и ставлю на него свой саквояж. Расстегиваю его. Бока раздвигаются, как гармошка, появляются поддоны с косметикой и кисточками.

— Какой образ предпочитаете?

Некоторые визажисты жадничают, стараясь за день обслужить как можно больше клиентов. Я же в своем расписании выделяю время на то, чтобы задать кое-какие вопросы. Одна женщина хочет дымчатый макияж глаз и естественные губы, другая воображает себя с алым ртом и чуть тронутыми тушью ресницами. Тратя несколько минут на разговоры в начале встречи, я существенно экономлю свое рабочее время.

Но я также доверяю собственному чутью и своим наблюдениям. Когда эти девушки говорят, что они хотят выглядеть сексуально, в пляжном стиле, я понимаю, что на самом деле их привлекает образ Джиджи Хадид: ее фото — на обложке журнала, что валяется на диванчике.

— Какая у вас специализация в университете? — любопытствую я.

— Коммуникативные системы. Обе хотим заниматься рекламой, — голос у Мэнди скучный, словно ей надоело докладывать назойливым взрослым теткам, кем она мечтает стать, когда вырастет.

— Интересно, — говорю я, ставя стул с прямой спинкой на самое яркое место в комнате, прямо под потолочный светильник.

Начинаю с Тейлор. За сорок пять минут я должна создать образ, который она желает увидеть в зеркале.

— У вас потрясающая кожа, — отмечаю я. Еще одно правило: найти во внешности клиентки достоинство, заслуживающее похвалы. В случае Тейлор это не представляет труда.

— Спасибо, — благодарит она, не поднимая глаз от телефона. И принимается комментировать фотографии, которые видит в ленте «Инстаграма». — Кто еще не насмотрелся на фотографии маффинов?

— У Жюль и Брайана снова любовь. Фу…

— Романтический закат, ну-ну… рада, что ты так обалденно проводишь пятничный вечер на своем балконе.

Работая, я постепенно отвлекаюсь от болтовни девушек, которую я теперь воспринимаю как отдаленный шум — вроде жужжания фена или гула городского транспорта. Мое внимание сосредоточено на лице клиентки: на область подбородка я наношу разные оттенки основы, чтобы подобрать тон, идеально соответствующий цвету ее кожи; смешиваю медный и песочный пигменты, оттеняющие золотистые крапинки в ее глазах; растушевываю на щеках бронзер…

Звонит ее мобильный.

Тейлор перестает набивать на дисплее сердечки и вытягивает телефон в руке.

— Засекреченный номер. Ответить?

— Конечно! — восклицает Мэнди. — Вдруг это Джастин.

Тейлор морщит носик.

— Вот скажи, кто отвечает на звонки в пятницу вечером? Пусть сообщение оставляет.

Несколько мгновений спустя она все же нажимает клавишу «громкой связи», и комнату заполняет мужской голос.

— Это Бен Куик, ассистент преподавателя-психиатра. Я подтверждаю, что доктор Шилдс ждет вас на прием в эти выходные: завтра и в воскресенье с восьми до десяти утра. Место встречи то же: Хантер-Холл, комната 214. Я встречу вас в вестибюле и провожу до кабинета.

Тейлор закатывает глаза, и я спешу отвести руку с тушью для ресниц.

— Пожалуйста, сидите спокойно, — прошу я.

— Простите. Мэнди, и чем только я думала? Завтра утром я ведь даже глаза не смогу продрать от похмелья.

— Так забей.

— Ага. На пятьсот баксов? Это ж целых два свитера «Rag & Bone».

При этих словах я на мгновение отвлекаюсь: пятьсот долларов я зарабатываю за десять сеансов.

— Уфф. Забудь. Черта с два я поставлю будильник на ранний час ради какого-то тупого тестирования, — принимает решение Тейлор.

«Красиво живут», — думаю я, глядя на скомканный свитер в углу.

Потом, поддавшись любопытству, спрашиваю:

— Тестирование?

Тейлор пожимает плечами.

— Один преподаватель психологии проводит исследование и набирает для тестирования студентов.

Интересно, что там за вопросы? Как в типологическом тесте Майерс-Бриггс?

Я на шаг отступаю назад и внимательно смотрю на лицо Тейлор. Классическая красавица, с завидной костной структурой лица. Мне на него потребовалось куда меньше сорока пяти минут.

— Вы собираетесь веселиться допоздна, поэтому я сначала обведу ваши губы контуром, а потом нанесу блеск, — говорю я. — Так они дольше не потеряют цвет.

Я достаю свой любимый блеск для губ, с логотипом «БьютиБазз» на тюбике, и наношу его на полные губы Тейлор. После она встает и в сопровождении Мэнди удаляется в ванную, чтобы посмотреться в зеркало.

— Вот это да! — слышу я восклицание Тейлор. — Она настоящая профи. Давай сделаем селфи.

— Сначала мне нужно сделать макияж!

Я начинаю убирать косметику, которую использовала для Тейлор, а сама уже раздумываю, что мне понадобится для Мэнди. И вдруг замечаю на стуле телефон Тейлор.

В свой «обалденный» вечер пятницы мне предстоит выгулять моего песика Лео, нечистокровного терьера, и отмыть кисти для макияжа, — после того как я на автобусе доберусь до дома, до своей крошечной квартиры-студии в Нижнем Ист-Сайде. Я до того измотана, что, наверно, буду уже спать к тому времени, когда Тейлор с Мэнди закажут в клубе свои первые коктейли.

Я снова смотрю на телефон.

Оглядываюсь на ванную. Дверь приоткрыта.

Готова поспорить, Тейлор даже не удосужится позвонить, чтобы отменить прием.

— Нужно купить такой же хайлайтер, как у нее, — говорит Тейлор.

Пятьсот долларов — это половина месячной платы за мою квартиру.

Расписание на завтра мне известно. Первый рабочий визит начнется не раньше полудня.

— Я попрошу, чтобы она сделала мне более выразительные глаза, — говорит Мэнди. — Интересно, у нее есть накладные ресницы?

Хантер-Холл, с восьми до десяти. Это я запомнила. А вот как зовут доктора и его ассистента?

Не то чтобы я решила туда пойти… Я смотрю на телефон, и вот он уже в моей руке. Еще и минуты не прошло, автоматическая блокировка не сработала. Однако мне нужно видеть дисплей, чтобы открыть голосовые сообщения, а это значит, что я должна отвести глаза от двери.

Я нахожу в телефоне последнее сообщение, прижимаю аппарат к уху.

Дверь ванной начинает открываться, в проеме показывается Мэнди. Я резко оборачиваюсь, сердце едва не выскакивает из груди. Мне не удастся незаметно положить телефон на место.

Бен Куик.

Объясню Тейлор, что телефон упал со стула и я его подняла, лихорадочно соображаю я.

— Стой, Мэнд!

Доктор Шилдс… С восьми до десяти утра…

— Может, попросить ее, чтоб попробовала накрасить мне губы потемнее?

Ну же, давай, подгоняю я телефон, — чтобы быстрее проигрывал сообщение.

Хантер-Холл, комната 214.

— Может быть, — соглашается Мэнди.

Я встречу вас в вес…

Я прерываю сообщение и роняю телефон на стул в ту самую секунду, как Тейлор делает свой первый шаг в комнату.

Она положила телефон экраном вверх или вниз? Пока я пытаюсь вспомнить, Тейлор уже стоит возле меня.

Она смотрит на телефон, и у меня сжимаются все внутренности. Я перепутала. Теперь мне припомнилось, что телефон лежал на стуле экраном вверх. Я неправильно его положила.

Я сглатываю комок в горле, пытаясь придумать, что сказать в свое оправдание.

— Послушайте, — обращается ко мне Тейлор.

Я медленно поднимаю веки, встречаясь с ней взглядом.

— Мне нравится. Но, может, вы попробуете наложить блеск более темного оттенка?

Она снова плюхается на стул, и я медленно выдыхаю.

Я дважды переделываю ей макияж губ — первый раз накладываю вишневый блеск, затем возвращаюсь к первоначальному варианту. При этом мне приходится левой рукой поддерживать правый локоть, чтобы дрожащие пальцы не смазали контур. К тому времени, когда я наношу завершающий штрих, пульс мой уже выровнялся.

Наконец работа выполнена, я ухожу от клиенток — без чаевых, довольствуясь одним лишь их рассеянным «спасибо». Однако решение уже принято.

Я ставлю будильник в телефоне на 7:15 утра.

* * *

17 ноября, суббота

На следующее утро я тщательно анализирую свой план.

Порой одно импульсивное решение может перевернуть всю твою жизнь.

Я не хочу, чтобы это случилось еще раз.

Я жду перед Хантер-Холлом, всматриваясь в ту сторону, где живет Тейлор. Погода облачная, пасмурная, на улице серо, и на мгновение я принимаю за нее другую молодую женщину, которая бежит на меня. Но нет, это просто какая-то девушка совершает утреннюю пробежку. В пять минут девятого, когда становится ясно, что Тейлор, по-видимому, еще спит, я вхожу в вестибюль, где мужчина в брюках песочного цвета и синей сорочке нетерпеливо поглядывает на часы.

— Простите, опоздала! — окликаю я его.

— Тейлор? — уточняет он. — Бен Куик.

Я верно предположила, что Тейлор не удосужится позвонить и отменить встречу.

— Тейлор приболела и попросила, чтобы я пришла вместо нее и ответила на вопросы. Меня зовут Джессика, Джессика Фаррис.

— О, — моргает Бен, затем окидывает меня пытливым оценивающим взглядом.

Вместо ботильонов я надела высокие кеды «Конверс», на одном плече у меня висит черный нейлоновый рюкзак. Я прикинула, что мне не повредит, если я буду выглядеть как студентка.

— Подождите минутку, пожалуйста, — наконец произносит Бен. — Я должен согласовать это с начальством. Руководитель проекта — доктор Шилдс.

— Конечно. — Я говорю скучающим голосом, подражая Тейлор.

В худшем случае, напоминаю я себе, мне просто дадут от ворот поворот. Подумаешь! Схвачу бублик, да и отправлюсь с Лео на долгую прогулку.

Бен отходит в сторону, достает свой мобильный телефон. Я силюсь услышать, что он говорит, но Бен приглушает голос.

Потом он возвращается ко мне.

— Сколько вам лет?

— Двадцать восемь, — честно отвечаю я.

Украдкой бросаю взгляд на вход — проверяю, не появилась ли все-таки Тейлор.

— В настоящее время вы живете в Нью-Йорке? — спрашивает Бен.

Я киваю.

Еще пара вопросов.

— Где еще вы жили? Где-нибудь за пределами Штатов?

Я качаю головой.

— Только в Пенсильвании. Я там выросла.

— Хорошо, — Бен убирает телефон. — Доктор Шилдс дает согласие на ваше участие в эксперименте. Для начала мне нужны некоторые ваши личные данные: полное имя, адрес и номер социального страхования. Вы можете предъявить документ, удостоверяющий вашу личность?

Я снимаю рюкзак с плеча, роюсь в нем, нахожу свой бумажник. Потом вручаю ему свои водительские права.

Бен фотографирует их, затем записывает остальную информацию.

— Если у вас есть счет, деньги я перечислю на него завтра же по завершении сеанса.

— Счет у меня есть, — подтверждаю я. — Тейлор сказала, пятьсот долларов, так?

Бен кивает.

— Как только доктор Шилдс получит от меня эти сведения, я провожу вас наверх, в аудиторию.

Неужели это так просто?

Глава 2

17 ноября, суббота

Вы не тот респондент, которого мы ждали сегодня утром.

Тем не менее, вы соответствуете демографическим критериям, установленным для данного исследования, да и не хотелось бы, чтобы время зря пропало, поэтому мой ассистент Бен ведет вас в комнату № 214. Помещение, в котором проходит эксперимент, просторное, прямоугольной формы, с окнами на восточной стороне. Три ряда столов и стульев, на полу поблескивает линолеум. В передней части комнаты — электронная доска с пустым экраном. На задней стене под самым потолком — старомодные круглые часы. Обычная аудитория. Такие есть в любом колледже в любом городе.

С одним отличием. Здесь вы абсолютно одна.

Эта аудитория выбрана для эксперимента потому, что здесь мало отвлекающих факторов, вследствие чего вам будет легче сосредоточиться на стоящей перед вами задаче.

Бен объясняет, что инструкции будут появляться на стоящем перед вами компьютере. И закрывает дверь.

В помещении тишина.

Ноутбук ждет на одном из столов в первом ряду. Он уже открыт. Вы идете к нему, и ваши шаги эхом разносятся по большой комнате.

Вы опускаетесь на стул, придвигаетесь к столу, скрежеща металлической ножкой по линолеуму.

На экране — сообщение:

Респондент 52: Доктор Шилдс благодарит вас за участие в исследовательском проекте, посвященном анализу нравственно-этических принципов. Соглашаясь участвовать в нем, вы принимаете условия конфиденциальности. Вы ни с кем не должны это обсуждать.

Ответы не могут быть верными или неверными. Главное — вы должны быть откровенны и отвечать первое, что вам придет на ум. Объяснения должны быть обстоятельными. Вам не будет позволено перейти к следующему вопросу, пока вы полностью не ответите на текущий вопрос.

За пять минут до истечения ваших двух часов вы получите уведомление о скором завершении сеанса.

Когда будете готовы приступить к тестированию, нажмите клавишу «Enter».

Вы имеете представление о том, чего ждать?

Вы подносите палец к клавише «Enter», но не прикасаетесь к ней: ваша рука зависает над клавиатурой. Вы не одиноки в своих сомнениях. До вас некоторые из респондентов тоже в той или иной степени проявляли нерешительность.

Страшно изведывать грани собственного «я», существование которых вам не хочется признавать.

Наконец вы нажимаете на клавишу.

Ждете, глядя на мерцающий курсор. Ваши ореховые глаза широко раскрыты.

На экране появляется первый вопрос, и вы вздрагиваете.

Наверно, вам немного не по себе, оттого что кто-то пытается прощупать вашу душу в столь голой обстановке, не объясняя, почему эта информация столь ценна. Человеку свойственно чураться всего, что порождает чувство уязвимости, но чтобы эксперимент удался, вам необходимо полностью подчиниться данному процессу.

Помните правила: будьте искренни и правдивы, не стремитесь увернуться от чувства смущения или боли, что вызывают эти вопросы.

Если уже первый вопрос — относительно невинный — выбивает вас из колеи, значит, возможно, вы одна из тех женщин, которые отказываются от участия в эксперименте. Некоторые респонденты не возвращаются. Не любая способна осилить данный тест.

Вы продолжаете смотреть на вопрос.

Может быть, инстинкт вам подсказывает, что лучше сразу встать и уйти, даже не попробовав.

Что ж, вы будете не первой и не последней.

Но вы снова подносите руки к клавиатуре и начинаете печатать.

Глава 3

17 ноября, суббота

В аудитории неестественно тихо. Я смотрю на экран ноутбука, и меня одолевает тревога. В инструкции говорится, что ответы не могут быть неверными, но ведь, отвечая на вопросы теста, исследующего аспекты нравственности, я слишком много выдам о себе.

В комнате холодно. Наверно, специально, предполагаю я, чтобы держать респондента в тонусе. Я почти слышу фантомные шумы — шелест страниц, глухие шаги, возню и шутки студентов.

Указательным пальцем я давлю на клавишу возврата и жду первого вопроса.

Могли бы вы солгать без зазрения совести?

Я отшатываюсь от экрана.

Не на это я рассчитывала, когда Тейлор небрежно отмахнулась от тестирования. Мне и в голову не пришло, что меня попросят писать о себе; почему-то я решила, что это будет тест на выбор ответов из нескольких предложенных вариантов или в форме «да»/«нет». А мне задали слишком личный вопрос, словно доктор Шилдс уже немало знает обо мне, словно ему известно, что я солгала по поводу Тейлор. Меня это приводит в смятение.

Я мысленно встряхиваюсь, ставлю пальцы на клавиатуру.

Существует много типов лжи. Есть пассивная ложь вроде обычной недомолвки, а есть активная, переворачивающая жизнь, о которой я знаю не понаслышке. Но я выбираю безопасный вариант.

Конечно, печатаю я. По роду занятий я — визажист, но не из тех, о ком пишут в журналах и газетах. Я не работаю с моделями или кинозвездами. Мои клиенты — обитательницы Верхнего Ист-Сайда: подростки, собирающиеся на выпускной, и их мамаши, посещающие престижные благотворительные мероприятия. Я также обслуживаю свадьбы и торжества по случаю бат-мицвы. Поэтому, конечно, я запросто могу сказать нервничающей матери, что она выглядит очень молодо, или застенчивой 16-летней девочке, что я даже не заметила ее прыщей. Не в последнюю очередь потому, что надеюсь своей лестью раскрутить их на щедрые чаевые.

Я отсылаю сообщение, не зная, устроит ли профессора мой ответ. Но, видимо, мои откровения его удовлетворили, потому что на экране быстро высвечивается второй вопрос.

Опишите случай из своей жизни, когда вы решились на обман.

Не слабо. Откуда такая уверенность?

С другой стороны, наверно, каждый человек хоть раз в жизни да солгал, хотя бы в детстве, играя в «Монополию». Я пару секунд раздумываю, затем пишу: В четвертом классе я схитрила на контрольной. Салли Дженкинс слыла самой грамотной в классе, и когда я, подняв голову, сидела и жевала розовый ластик на кончике карандаша, пытаясь вспомнить, одна или две буквы «п» в слове «аппетит», мой взгляд упал на ее тетрадь.

Оказалось, что две. Я написала слово и про себя поблагодарила Салли, получив за контрольную «пять».

Я отсылаю ответ.

Странно, что мне так живо вспомнился именно этот случай, ведь о Салли я уже и думать забыла. Мы вместе окончили школу, но я давно не была на встречах одноклассников и понятия не имею, как сложилась ее судьба. Наверно, у нее двое или трое детей, работа в режиме неполной занятости, дом неподалеку от родителей. Так теперь живут многие девчонки, с которыми я выросла.

Следующий вопрос еще не материализовался. Я снова нажимаю клавишу возврата. Ничего.

Может, сбой в программе? Только я собралась встать и выглянуть в коридор — нет ли поблизости Бена? — на экране начинают появляться буквы, одна за другой.

Словно кто-то печатает в реальном времени.

Респондент 52, отнеситесь к заданию более ответственно.

Невольно содрогнувшись, я озираюсь по сторонам. Жалюзи из тонкого пластика на окнах подняты, но снаружи под тусклым хмурым небом никого. Газон и тротуар безлюдны. Напротив высится здание, однако трудно определить, есть ли в нем кто-нибудь.

Умом я понимаю, что в аудитории я абсолютно одна. Но ощущение такое, будто кто-то стоит рядом и нашептывает.

Я снова смотрю на экран ноутбука. Пришло еще одно сообщение:

Вы действительно написали то, о чем инстинктивно подумали в первую секунду?

Я чуть рот не открываю от изумления. Как доктор Шилдс догадался?

Я резко отодвигаюсь на стуле от стола и начинаю вставать. Потом до меня доходит: вероятно, он заметил, что я немного помедлила перед тем, как принялась печатать. Доктор Шилдс понял, что я отвергла свою первую мысль и остановила выбор на более осторожном ответе. Я снова придвигаюсь на стуле к компьютеру и протяжно выдыхаю.

На экране появляется очередное указание:

Глубже загляните в себя.

Не может быть, чтобы доктор Шилдс знал, о чем я думаю, убеждаю я себя. Это пустая аудитория на меня так действует. Я не чувствовала бы себя так чудно́, будь вокруг меня люди.

После короткой паузы на экране снова высвечивается второй вопрос:

Опишите случай из своей жизни, когда вы решились на обман.

Ладно, думаю я. Вам нужна неприглядная правда о моей жизни? Что ж, копну чуть глубже.

Если вы просто участвуете в обмане, это тоже расценивается как обман? — спрашиваю я.

И жду ответа. Но движение на экране создает лишь мигающий курсор. Я продолжаю печатать:

Иногда я зависаю с парнями, которых знаю не очень хорошо. Или, вернее, которых не хочу очень хорошо знать.

Ноль эмоций. Я продолжаю:

Благодаря своей профессиональной деятельности я научилась оценивать людей с первой минуты встречи. Но вне работы я умышленно теряю концентрацию, особенно после пары бокальчиков спиртного.

Несколько месяцев назад я познакомилась с одним басистом. Пришла к нему домой. По всем признакам в квартире с ним жила женщина, но спрашивать об этом я не стала. Сказала себе, что это просто соседка по квартире. Может, зря я надела шоры?

Я отсылаю ответ, а сама думаю, как профессор воспримет мое признание. Моей лучшей подруге Лиззи кое-что известно о моих одноразовых свиданиях, но я так и не сказала ей про флакончики духов и розовую бритву, что видела в ванной в тот вечер. И про то, как часто у меня случаются такие свидания. Наверно, не хочу, чтобы она меня осуждала.

Буква за буквой на экране компьютера складывается короткая фраза:

Уже лучше.

Я довольна, что мне удается подстраиваться под требования анкетера.

Но радость моя мимолетна, потому как в следующую секунду я осознаю, что рассказываю об интимной стороне своей жизни совершенно чужому, незнакомому человеку. Бен, в строгой сорочке, в очках со стеклами в роговой оправе, показался мне профессионалом. Но что мне известно о самом психиатре и его исследовании?

Не исключено, что «морально-этические принципы» в названии теста — это просто слова. На самом деле, это может быть что угодно.

Откуда мне знать, что этот человек действительно преподает психиатрию в Нью-Йоркском университете? Тейлор, на первый взгляд, не из тех людей, кто стал бы выяснять подробности. Она просто красивая молодая женщина, и, возможно, поэтому ее и пригласили.

Пока я решаю, как мне поступить, на экране всплывает следующий вопрос:

Отменили бы вы встречу с кем-то из друзей ради более выгодного предложения?

Напряжение уходит из моих плеч. Кажется, что это совершенно безобидный вопрос, который могла бы задать мне Лиззи, спрашивая совета.

Если б доктор Шилдс замыслил нечто гнусное, зачем бы он стал проводить тестирование в университетской аудитории? К тому же он не спрашивал меня про мои сексуальные связи, напоминаю я себе. Я сама с ним разоткровенничалась.

Я отвечаю на вопрос: Конечно, потому что работа у меня не постоянная. Бывает, я неделями загружена по горло, обслуживаю по семь-восемь клиентов в день, бегая по всему Манхеттену. А за следующие несколько дней — всего пара заказов. Отказываться от работы — не мой вариант.

Я уже хочу отослать ответ, но тут понимаю, что доктора Шилдса не удовлетворит то, что я написала. Выполняя его требования, я даю развернутое объяснение:

Работать я пошла в пятнадцать лет — устроилась в кафе-бутербродную. В колледже проучилась всего два года, потом бросила — не хватало денег на учебу: даже при финансовой поддержке я была вынуждена три раза в неделю подрабатывать официанткой и брать студенческие ссуды. Мне не нравилось, что я постоянно в долгах. Что я постоянно со страхом сую карту в банкомат, ожидая увидеть на чеке отрицательный баланс. Что, уходя домой с работы, я стараюсь украдкой прихватить с собой сэндвич…

Теперь я преуспеваю чуть лучше. Но у меня нет финансовой подушки, как у моей близкой подруги Лиззи. Родители ежемесячно присылают ей чек. А мои сами еле сводят концы с концами, тем более что у моей сестры особые потребности. Поэтому, да, порой мне приходится разочаровывать кого-то из друзей и отказываться от запланированного похода в кино или в бар. Я должна заботиться о своем финансовом положении. Потому что рассчитывать я могу только на себя.

Я смотрю на последнюю строчку.

Не слишком ли плаксиво? Надеюсь, доктор Шилдс поймет, что я пытаюсь до него донести: проблемы есть у всех, и в этом смысле моя жизнь — не идеал. Но могло быть и хуже.

Я не привыкла выставлять на обозрение всю подноготную о себе. Писать о сокровенных мыслях — все равно что смыть косметику и увидеть голое лицо.

Я отвечаю еще на несколько вопросов, в том числе и на такой: Стали бы вы читать SMS-сообщения, адресованные вашему супругу или партнеру?

Если б я подозревала его в измене, непременно, печатаю я. Хотя замужем я никогда не была и в гражданском браке тоже ни с кем не жила. У меня были полусерьезные отношения с двумя парнями, но они не давали мне повода усомниться в их верности.

К тому времени, когда я заканчиваю отвечать на шестой вопрос, чувствую я себя уже совершенно не так, как в первые минуты тестирования. Я возбуждена, будто выпила лишнюю чашку кофе, но больше не нервничаю и не волнуюсь. Я предельно сосредоточена. И совершенно потеряла счет времени. Сколько я уже в этой аудитории: сорок пять минут, полтора часа?..

Только я закончила писать о том, в чем никогда не решусь признаться родителям, — что я втайне оплачиваю некоторые расходы на лечение Бекки, — на экране возникает очередная запись:

Должно быть, вам нелегко.

Я прочитываю сообщение второй раз, медленнее. Как ни странно, добрые слова доктора Шилдса даруют мне утешение.

Я откидываюсь на спинку стула, чувствуя между лопатками холод вдавившегося металла, и пытаюсь представить внешность доктора Шилдса. В моем воображении это седобородый мужчина плотного телосложения. Вдумчивый, чуткий. Наверно, он все это уже читал. И не осуждает меня.

Нелегко, думаю я, быстро моргнув несколько раз.

И печатаю: Спасибо.

Прежде никто никогда не стремился узнать обо мне так много; большинство довольствуются учтивой болтовней, которую не жалует доктор Шилдс.

Возможно, тайны, что я храню, куда более весомые, потому что, исповедуясь перед доктором Шилдсом, я будто сбрасываю с себя тяжесть.

Ожидая следующего вопроса, я подаюсь чуть вперед и сижу, покручивая на указательном пальце серебряное тройное колечко.

Секунды идут, вопроса нет. Предыдущие появлялись быстрее.

Но вот наконец очередной вопрос:

Когда-нибудь вам случалось наносить глубокую обиду тому, кто вам дорог?

Я едва не ахаю.

Дважды перечитываю вопрос. Невольно бросаю взгляд на дверь, хотя знаю, что никто не подглядывает за мной через стекло в ее верхней части.

Пятьсот долларов, думаю я. Мне уже не кажется, что это легкие деньги.

Я не хочу мешкать слишком долго. Доктор Шилдс поймет, что я пытаюсь уйти от честного ответа.

К сожалению, да, печатаю я, надеясь выиграть время. Накручиваю на палец одну из своих волнистых прядей, затем продолжаю: Впервые приехав в Нью-Йорк, я познакомилась с одним парнем, который мне понравился. Одна моя подруга тоже была в него влюблена. И он пригласил меня на свидание…

Я останавливаюсь. Рассказать тот случай — раз плюнуть. Это не то, что желает знать доктор Шилдс.

Буква за буквой я медленно стираю напечатанное.

До сей минуты я была честна, выполняя условия, на которые согласилась перед тестированием. Но теперь подумываю о том, чтобы слукавить.

Доктор Шилдс, наверно, поймет, что я сочиняю.

Вот интересно… А что будет, если я скажу правду?

Порой мне кажется, что я причиняю боль всем, кого когда-либо любила и люблю.

Мне страсть как хочется это напечатать — аж руки чешутся. Я представляю, как доктор Шилдс сочувственно кивает, предлагая мне продолжать. Если б я рассказала ему о том, что я совершила, возможно, он опять написал бы что-нибудь подбадривающее.

У меня сжимается горло. Я провожу рукой по глазам.

Если б у меня хватило смелости, я принялась бы объяснять доктору Шилдсу, что летом, пока родители были на работе, Бекки находилась на моем попечении, что я уже в тринадцать лет была вполне ответственным человеком. Бекки порой меня жутко раздражала — вечно врывалась ко мне в комнату, когда у меня были друзья, брала мои вещи, пыталась всюду следовать за мной по пятам, — но я ее любила.

Люблю, поправляюсь я. И сейчас люблю.

Просто мне больно быть рядом с нею.

Я все еще не написала ни слова. Стук в дверь. Бен предупреждает меня, что осталось пять минут.

Я поднимаю руки и медленно печатаю: Да, и я готова отдать что угодно, лишь бы загладить свою вину.

Не раздумывая, я отправляю это сообщение.

Смотрю на экран компьютера, но доктор Шилдс ничего не пишет в ответ.

Курсор пульсирует, как сердце, — завораживающее зрелище. Я ощущаю резь в глазах.

Если доктор Шилдс сейчас что-нибудь напечатает — если попросит продолжать, скажет, что я могу задержаться сверх отведенного мне времени, — я останусь. Выплесну из себя все; расскажу ему все начистоту.

У меня учащается дыхание.

Будто я стою на краю скалы и жду сигнала, чтобы прыгнуть вниз.

Я неотрывно смотрю в компьютер, зная, что у меня в запасе всего одна минута.

На экране по-прежнему пусто, только курсор трепещет. В такт его мерцанию в моем сознании внезапно начинает пульсировать: Расскажи. Расскажи.

Когда Бен открывает дверь, мне стоит больших трудов отвести глаза от экрана и кивнуть ему.

Оборачиваясь, я медленно стягиваю со спинки стула куртку, беру рюкзак. Напоследок бросаю взгляд в компьютер, но экран по-прежнему пуст.

В ту же минуту как я встаю, меня захлестывает волна усталости. Я абсолютно выхолощена. Ноги свинцовые, в голове туман. Мне хочется одного — прийти домой и залезть под одеяло вместе с Лео.

Бен ждет у выхода, глядя в «Айпад». Я замечаю на дисплее имя Тейлор, под ним — еще три женские фамилии. И у каждой свои секреты. Интересно, станут ли они их раскрывать?

— Завтра в восемь жду вас здесь в вестибюле, — говорит Бен и начинает спускаться по лестнице. Я с трудом поспеваю за ним.

— Хорошо. — Держась за перила, я смотрю на ступеньки, чтобы не споткнуться.

Мы достигаем подножия лестницы, и я, поколебавшись, спрашиваю:

— Можно вопрос. Что это за исследование?

У Бена вид немного раздраженный и какой-то дерганый. Я обращаю внимание на его начищенные туфли, на изящный стилус в руке.

— Комплексный анализ морально-этических принципов XXI века. Доктор Шилдс пишет научную работу по результатам тестирования сотен респондентов.

Потом он устремляет взгляд мимо меня, в сторону следующей женщины, ожидающей в вестибюле.

— Дженнин?

Я выхожу на улицу, застегиваю кожаную куртку. С минуту стою на месте, пытаясь сориентироваться, затем поворачиваюсь и иду домой.

Кажется, что все вокруг заняты обычными делами: несколько женщин с яркими ковриками в руках заходят в студию йоги, что находится на углу; мимо, держась за руки, идут два парня; по тротуару мчится на самокате малыш, за которым с криком бежит его отец: «Сбавь ход, дружище!».

Два часа назад я даже не оглянулась бы ни на кого из них. Но сейчас, вновь оказавшись в шумном кипучем мире, я немного растеряна.

Я иду к своему дому, дойдя до угла, останавливаюсь на светофоре. На улице холодно, и я достаю из карманов перчатки. Надевая их, замечаю, что прозрачный лак на ногтях, который я нанесла только вчера, уже отслаивается и шелушится.

Должно быть, я скребла по ногтям, пока раздумывала, стоит ли отвечать на последний вопрос.

Ежась, я обхватываю себя руками. Такое ощущение, что яподхватила какой-то простудный вирус. А у меня сегодня четыре клиента, и я плохо представляю, где взять силы, чтобы таскаться по городу с чемоданчиком и поддерживать пустой разговор.

Интересно, а завтра тестирование продолжится с того вопроса, на котором я остановилась? Или доктор Шилдс позволит мне пропустить его и задаст новый?

Я сворачиваю за последний угол, и передо мной вырастает многоквартирный дом, в котором я живу. Я вхожу в подъезд, тяну за собой дверь, пока не раздается щелчок. Тащусь наверх, с трудом преодолевая четыре лестничных пролета, отпираю квартиру и падаю на постель. Лео запрыгивает ко мне, сворачивается рядом клубочком. Порой мне кажется, он чувствует, что я нуждаюсь в утешении. Я завела его два года назад, по сути, поддавшись сиюминутному порыву. Как-то зашла в приют для животных, чтобы посмотреть на кошек, и увидела его. Он не лаял, не скулил. Просто сидел в клетке и смотрел на меня, будто только и ждал, когда я за ним приду.

Я поставила будильник в телефоне, чтобы разбудил меня через час, и положила ладонь на маленькое теплое тельце своего песика.

Лежала и думала, а стоит ли оно того? Я не ожидала, что тестирование окажется столь напряженным и вызовет бурю разноречивых болезненных эмоций.

Повернувшись на бок, я смежила отяжелевшие веки, убеждая себя: вот отдохну часок и сразу почувствую себя лучше.

Я не знаю, что будет завтра, какие вопросы подготовит для меня доктор Шилдс. Меня никто не заставляет идти на второй сеанс, напоминаю я себе. Я могу сослаться на то, что проспала. Или, по примеру Тейлор, попросту не явиться.

Я не обязана возвращаться, думаю я, проваливаясь в забытье.

Но я знаю, что всего лишь обманываю себя.

Глава 4

17 ноября, суббота

Вы солгали, что само по себе забавно, ведь вы обманом получили доступ к участию в исследовании как раз-таки нравственно-этических принципов. Забавно и предприимчиво с вашей стороны.

Вы не замещали респондента, которому было назначено на восемь часов утра.

Первоначальная участница позвонила и отменила встречу, объяснив, что она проспала, — позвонила в 8:40, уже после того, как вас проводили в аудиторию. Однако вам разрешили продолжить, потому что к тому времени вы зарекомендовали себя весьма интригующей личностью.

Первые впечатления. Вы молоды: ваши водительские права подтвердили, что вам 28 лет. У вас длинные каштановые волнистые волосы, немного непослушные, одеты вы в джинсы и кожаную куртку. Обручального кольца нет, зато на указательном пальце — изящное колечко из трех тоненьких звеньев.

Несмотря на некоторую небрежность во внешнем виде, в вас чувствуется профессионализм. Вы не принесли с собой кофе, не зевали, не терли глаза, подобно некоторым другим респондентам, приходившим на сеанс рано утром. Вы сидели прямо и в паузах между вопросами не поглядывали украдкой на телефон.

Во время этого первого сеанса вы в чем-то были откровенны, что-то умышленно скрыли. И то, и другое ценно.

Уже с вашего первого ответа стала проступать некая едва уловимая характерная черта, отличающая вас от 51 молодой женщины, которые были опрошены до вас.

Сначала вы признались, что можете солгать клиентке, дабы ее успокоить и обеспечить себе щедрые чаевые.

Затем написали, что готовы отменить встречу с подругой не ради концерта, на который вам в последний момент перепали билеты, или многообещающего свидания, как это делают многие. А ради возможности подзаработать.

Деньги имеют для вас жизненно важное значение. Судя по всему, деньги — основа вашего морального кодекса.

При столкновении финансовых интересов с законами нравственности выявляются весьма любопытные грани человеческой натуры.

Существует целый ряд основополагающих разноплановых причин, заставляющих человека изменять своим нравственным ориентирам: выживание, ненависть, любовь, зависть, страсть. И деньги.

Еще кое-какие наблюдения: для вас на первом месте те, кого вы любите, о чем говорит тот факт, что вы, оберегая родителей, утаиваете информацию, которая может их расстроить. В то же время вы утверждаете, что способны на поступок, который мог бы разрушить отношения других.

Правда, наибольшую интригу содержит вопрос, что остался без ответа, — вопрос, который вас так растревожил, что вы стали карябать ногти.

Респондент 52, благодаря этому тесту вы можете избавиться от своих демонов.

Не сопротивляйтесь.

Глава 5

17 ноября, суббота

Короткий сон помог мне отрешиться от мыслей о докторе Шилдсе и его странном тесте, чашка крепкого кофе — сосредоточиться на своих клиентках, и к тому времени, когда я возвращаюсь домой с работы, я уже снова чувствую себя почти самой собой. Завтрашний сеанс уже не повергает меня в ужас.

У меня даже находятся силы на то, чтобы прибраться в квартире, что обычно сводится к развешиванию в шкафу одежды, которая громоздится на спинке стула. Моя квартира-студия столь крохотна, что по стенам не отыскать ни одного пятачка, не заслоненного мебелью. Я могла бы позволить себе более просторное жилье, если б снимала квартиру с кем-то на двоих, но много лет назад я приняла решение, что буду жить одна. Лучше уж ютиться в каморке, зато никто не стоит над душой.

Близится вечер. В единственное окно струится тусклый свет угасающего дня. Сидя на краешке дивана, я дотягиваюсь до своей чековой книжки. Имея в этом месяце дополнительный доход в размере $500, я не буду, как обычно, содрогаться, оплачивая свои счета.

Я начинаю выписывать чек Антонии Салливан, а в голове будто снова засел доктор Шилдс:

У вас есть тайны от близких вам людей, которые вы тщательно от них скрываете, чтобы они не расстраивались?

Ручка застывает над чековой книжкой.

Антония — частнопрактикующий врач по трудотерапии и исправлению речевых дефектов, один из лучших в Филадельфии.

По вторникам и четвергам с Бекки работает специалист, которого финансируют власти штата, но занятия с ним почти не дают результатов. А в те дни, когда приходит Антония, случаются маленькие чудеса: попытка заплести косу или написать предложение; вопрос о книжке, которую читала ей Антония; восстановление утраченной памяти.

Антония берет 125 долларов в час, но родители, полагая, что она выставляет им счета со скидкой, платят лишь крохотную долю от этой суммы. Остальное покрываю я.

Сегодня я честно призналась себе: знай об этом мои родители, папа был бы смущен, мама стала бы тревожиться. Возможно, они отказались бы от моей помощи.

Вот и славно, что им не приходится выбирать.

Антонии я плачу последние полтора года. После каждого ее визита мама звонит мне и дает полный отчет.

Я не сознавала, сколь обременительна для меня эта игра в кошки-мышки, пока не написала об этом сегодня утром. Доктор Шилдс, заметив, что мне, вероятно, приходится нелегко, словно позволил мне наконец-то признать свои подлинные чувства.

Я выписываю чек, кладу его в конверт, запечатываю, затем вскакиваю с дивана, иду к холодильнику и достаю пиво.

Сегодня я больше не хочу анализировать свои решения; я и без того в тот мир скоро вернусь.

Я беру телефон и пишу Лиззи: «Мы можем встретиться чуть раньше?»

* * *

Я вхожу в «Фойе» и обвожу взглядом зал. Лиззи еще нет. Я не удивлена. Я явилась на десять минут раньше. Заметив у барной стойки два пустых табурета, занимаю оба.

— Привет, Джесс, — кивает мне бармен Сэнджей. Я часто здесь бываю. Бар находится в трех кварталах от моего дома, и в те часы, когда действуют скидки, пиво здесь стоит всего три доллара. — Пиво? — спрашивает он.

— Водку с клюквенным соком и содовой, пожалуйста.

Период скидок закончился почти час назад.

Мой бокал уже наполовину пуст к тому времени, когда появляется Лиззи. Снимая на ходу шарф и куртку, она прямиком идет ко мне. Я убираю с соседнего табурета свою сумку.

— Со мной сегодня такое было… — Лиззи плюхается на табурет и затем крепко обнимает меня. Розовощекая, с взлохмаченными белокурыми волосами, она похожа на селянку со Среднего Запада, каковой она, собственно говоря, и была, пока не приехала в Нью-Йорк, чтобы застолбить себе место на поприще дизайна сценического костюма.

— С тобой? Не может быть, — усмехаюсь я.

Когда мы беседовали с ней последний раз, Лиззи сообщила, что попыталась угостить одного бомжа сэндвичем с индейкой, а тот обругал ее: он — вегетарианец, а она, видите ли, этого не знает. А несколькими неделями раньше в магазине она попросила одну женщину провести ее к полкам с банными полотенцами. Оказалось, она обратилась за помощью не к консультанту, а к номинированной на «Оскар» актрисе Мишель Уильямс. «Но она знала, где лежат полотенца», — добавила Лиззи в заключение своего рассказа.

— Я была в парке Вашингтон-сквер… постой, ты пьешь водку с клюквой? Сэнджей, мне то же самое. Как поживает твой сексуальный бойфренд? Так вот, Джесс… о чем бишь я? А-а, о зайчонке. Он сидел прямо посреди аллеи и смотрел на меня.

— Зайчонок? Как Топотун из «Бемби»?

Лиззи кивает.

— Такая лапочка! Длинные ушки, крошечный розовый носик. Наверно, его кто-то потерял. Он совсем ручной.

— И сейчас он у тебя дома, да?

— Так холодно же на улице! — восклицает Лиззи. — В понедельник обзвоню все местные школы. Может, кто-то захочет взять его в живой уголок.

Сэнджей ставит перед Лиззи коктейль. Та пригубливает бокал.

— А у тебя как дела? Что интересненького?

В кои-то веки мне есть чем похвастать, но только я открываю рот, перед глазами всплывает экран ноутбука с инструкциями: Соглашаясь участвовать в проекте, вы принимаете условия конфиденциальности. Вы ни с кем не должны это обсуждать.

— Все как обычно, — отвечаю я, болтая напиток в бокале. Потом достаю из сумки несколько монет по 25 центов и соскакиваю с табурета. — Пойду музыку поставлю. Есть пожелания?

— «Роллинг стоунз», — говорит Лиззи.

Я ставлю для нее песню «Honky Tonk Women», затем, прислонившись к музыкальному автомату, просматриваю названия песен.

С Лиззи мы познакомились вскоре после моего переезда в Нью-Йорк. Обе участвовали в экспериментальной постановке одного внебродвейского театра: я — как гример, она — как костюмер. Спектакль закрыли после двух показов, но мы к тому времени уже подружились. С ней я более близка, чем с кем бы то ни было. Вместе с Лиззи я ездила к ее родителям на длинный уикенд; она проводила время с моими родителями и Бекки, когда они несколько лет назад навещали меня в Нью-Йорке. Если мы с ней обедаем или ужинаем в нашем любимом еврейском кафе, она всегда угостит меня кошерным соленым огурчиком со своей тарелки, — знает, что я их очень люблю. А я знаю, что она обожает детективы Карин Слотер, так что ее из дома не вытащишь, пока она не дочитает ее очередной новый роман.

Лиззи, разумеется, не все про меня известно, и все же мне как-то странно, что я не вправе поделиться с ней своими впечатлениями о минувшем дне.

К музыкальному автомату подходит какой-то парень, встает рядом со мной, просматривая названия песен.

Зазвучала песня для Лиззи.

— Фанатка «Стоунз», да?

Я поворачиваюсь к нему. Ну точно выпускник какой-нибудь школы бизнеса. Я таких в метро каждый день вижу десятки. Заметен в нем уолл-стритовский лоск: свитер с вырезом лодочкой, излишне опрятные джинсы. Коротко остриженные волосы, щетина на лице, но, скорее, естественная, отросшая за день, а не стильная легкая небритость, создающая определенный образ. Часы — тоже показатель. «Ролекс», но не антикварные, которые выдавали бы в нем отпрыска старинной богатой аристократии. Это одна из новых моделей, которую он, вероятно, купил себе сам, возможно, на первую годовую премию.

В общем, по мне так слишком лощеный.

— Парень мой их любит, — отвечаю я.

— Счастливчик.

— Спасибо. — Я смягчаю отказ улыбкой. Выбираю «Purple Rain» и возвращаюсь на свой табурет.

— Значит, ты держишь зайчонка в ванной? — удивляется Сэнджей.

— Я газеты постелила, — объясняет Лиззи. — Правда, моя соседка не в восторге.

— Еще бокальчик? — подмигивает мне Сэнджей.

Лиззи достает свой телефон и показывает фото зайченка мне и Сэнджею.

— Хотите посмотреть, какой он?

— Милашка, — комментирую я.

— Ой, эсэмэска пришла, — произносит Лиззи, глядя в телефон. — Помнишь Катрину? Она устраивает вечеринку. Не хочешь пойти?

Катрина актриса. Лиззи работает с ней в новой постановке. С Катриной я давно не виделась — с тех пор, как работала с ней вместе в одном спектакле перед самым моим уходом из театра. Летом она связывалась со мной, предлагала встретиться и поболтать. Но я так и не отозвалась.

— Сегодня? — уточняю я, без особого энтузиазма.

— Да, — отвечает Лиззи. — Кажется, там будет Аннабель, может, и Кэтлин.

Против Аннабель и Кэтлин я ничего не имею. Но, скорее всего, помимо них приглашены и другие представители театральной среды. В том числе человек, которого я предпочла бы никогда не видеть.

— Джина не будет, не волнуйся, — успокаивает меня Лиззи, словно читая мои мысли.

Лиззи, догадываюсь я, жаждет пойти на вечеринку. Она с ними до сих пор дружит. К тому же, она компонует свое портфолио. Нью-йоркская театральная среда — довольно узкий мирок, в котором нужно постоянно светиться, если хочешь, чтоб тебя приглашали на работу. Однако Лиззи неловко бросать меня одну.

И в голове будто снова зазвучал низкий успокаивающий голос доктора Шилдса: Могли бы вы солгать без зазрения совести?

Да, отвечаю я ему.

И говорю Лиззи:

— Да нет, дело не в этом. Просто я очень устала. А завтра рано вставать.

Я подзываю Сэнджея.

— Давай быстренько еще по бокалу, и я пойду спать. А ты, Лиззи, непременно сходи, потусуйся.

* * *

Двадцать минут спустя мы с Лиззи выходим из бара. Нам в разные стороны, поэтому мы сразу стали прощаться, обнялись на тротуаре. От нее пахнет цитрусом; помнится, я сама помогла ей подобрать этот аромат.

Я смотрю, как она сворачивает за угол, направляясь на вечеринку.

Лиззи сказала, что Джина Френча там не будет, но я избегаю встреч не только с ним. Я вообще не стремлюсь контактировать с кем-либо из того периода моей жизни, хотя посвятила ему первые семь лет после переезда в Нью-Йорк.

В этот город меня привела любовь к театру. Театром я заболела в детстве, когда мама повела меня на местную постановку «Волшебника страны Оз». После спектакля актеры вышли в фойе, и я поняла, что все они — Железный Дровосек, Трусливый Лев, Злая Ведьма Запада — самые обычные люди. В сказочных персонажей их превратили белая пудра, веснушки, нарисованные карандашом для бровей, и зеленая основа под макияж.

Бросив колледж, я приехала в Нью-Йорк и устроилась на работу в отдел косметики «Бобби Браун» в универмаге «Блумингдейлз». И одновременно пробовалась в качестве гримера на каждую постановку, заявленную на сайте «Backstage.com». Тогда-то я и узнала, что профессиональные визажисты носят свои принадлежности — палитры контуров, основы под макияж, накладные ресницы — не в рюкзаках, а в специальных черных чемоданчиках, раскладывающихся гармошкой. Поначалу работу я получала нерегулярно, на маленькие постановки, где со мной зачастую расплачивались контрамарками. Но через пару лет я стала больше востребована, обслуживала спектакли, которые пользовались бо́льшим успехом у публики, что дало мне возможность оставить универмаг. Теперь не я сама искала работу, а меня приглашали; у меня даже появился свой агент — правда, другим его клиентом был фокусник, выступавший на презентациях.

Тот период своей жизни я вспоминаю как один сплошной праздник: тесная дружба с актерами и закулисными работниками театров; пьянящее чувство удовлетворенности, когда публика стоя аплодирует нашему творению. Но теперь, как частный визажист, я зарабатываю гораздо больше. И я давно поняла, что не у всех мечты обязательно сбываются.

И все же я невольно задумываюсь о том времени. Интересно, Джин остался таким же?

Когда нас представили друг другу, он взял меня за руку. Голос у него был густой и зычный, как и приличествует тому, кто работает в театре. Ему еще не исполнилось сорока, а он уже был на пути к славе. И взошел на вершину успеха даже быстрее, чем я ожидала.

Я силилась не покраснеть, а он произнес: «У вас чудесная улыбка». Это были его первые слова, обращенные ко мне.

Воспоминания приходят всегда в одном и том же порядке: он дремлет в кресле в темном зале, я приношу ему кофе, бужу его; он показывает мне театральную программку, свеженькую, только что из типографии, пальцем тычет в мою фамилию, напечатанную в составе участников постановочной группы; мы с ним вдвоем в его кабинете, он смотрит мне в глаза и медленно расстегивает брюки…

И последнее, что он сказал мне, в то время как я пыталась сдержать слезы: «Счастливо тебе добраться до дома. Пока?» Потом остановил такси и дал водителю двадцатку.

Интересно, он когда-нибудь думает обо мне?

Хватит, одергиваю я себя. Я должна жить дальше.

Но я знаю, что, если сейчас вернусь домой, заснуть не смогу. Воображение снова будут занимать сцены последнего вечера, что мы провели вместе, я буду ломать голову над тем, почему я поступила так, а не иначе, или размышлять об исследовании доктора Шилдса.

Я оглядываюсь на бар. Затем решительно открываю дверь, захожу. Взглядом нахожу темноволосого банкира. Он со своими приятелями играет в дартс.

Я прямой наводкой иду к нему. Он всего лишь сантиметров на пять выше меня, хотя я в ботильонах на низком каблуке.

— И снова здравствуйте, — обращаюсь я к нему.

— Привет? — протяжно произносит он с вопросительной интонацией.

— На самом деле парня у меня нет. Позволь угостить тебя пивом?

— Значит, отношения были скоротечными, — замечает он. Я смеюсь. — Давай я первый угощаю. — Он отдает приятелям свои дротики.

— Как насчет пряного виски? — предлагаю я.

Он идет к бару. Сэнджей бросает на меня взгляд, я отвожу глаза. Надеюсь, он не слышал, как я сказала Лиззи, что собираюсь домой.

Банкир возвращается с бокалами виски, мы чокаемся.

— Ноа, — представляется он.

Я делаю глоток из бокала, корица обжигает мне губы. Я не заинтересована в том, чтобы продолжать знакомство с Ноа после сегодняшнего вечера. Поэтому называюсь первым именем, что приходит на ум:

— Тейлор.

* * *

Я приподнимаю одеяло и, медленно выбираясь из-под него, озираюсь по сторонам. Мне требуется секунда, чтобы вспомнить: я на диване в квартире Ноа. Мы пришли сюда после того, как выпили еще несколько порций виски в другом баре. Когда сообразили, что не поужинали и умираем с голода, Ноа побежал в гастроном на углу.

— Никуда не уходи, — распорядился он, наливая мне бокал вина. — Буду через пару минут. Хочу поджарить гренки, а яиц дома нет.

Должно быть, я почти мгновенно провалилась в сон. Полагаю, вместо того, чтобы разбудить меня, Ноа снял с меня обувь и укрыл одеялом. А еще оставил на журнальном столике записку: Привет, соня, гренки поджарю утром.

Я по-прежнему в джинсах и в кофточке: дальше поцелуев дело не зашло. Я хватаю свои сапожки, куртку и на цыпочках продвигаюсь к выходу. Когда я открываю дверь, она скрипит. Я кривлюсь, но из спальни Ноа не доносится ни звука. Я тихонько затворяю за собой дверь, затем натягиваю сапоги и торопливо иду по коридору. На лифте спускаюсь в вестибюль. Пока еду в кабине с девятнадцатого этажа, приглаживаю волосы и вытираю размазанную под глазами тушь.

Консьерж поднимает голову от мобильного телефона.

— Доброй ночи, мисс.

Я вскидываю руку на прощание и, выйдя из здания, пытаюсь сориентироваться. Ближайшая станция метро в четырех кварталах. Почти полночь, но люди на улице встречаются. Я иду к метро, на ходу вытаскивая из бумажника проездной.

Холодный воздух обжигает лицо. Я трогаю саднящее место на подбородке, натертое щетиной Ноа, когда мы целовались.

Как ни странно, этот дискомфорт действует на меня успокаивающе.

Глава 6

18 ноября, воскресенье

Ваш второй сеанс начинается так же, как и первый: Бен встречает вас в вестибюле и провожает в комнату № 214. Поднимаясь по лестнице, вы спрашиваете, останется ли формат тестирования прежним. Он отвечает утвердительно, но дополнительной информации не дает. Ему не позволено делиться тем, что ему известно; он тоже дал подписку о неразглашении.

Как и вчера, на столе в первом ряду вас ждет тонкий серебристый ноутбук. На экране — инструкции и приветствие: С возвращением вас, Респондент 52. Добро пожаловать.

Вы снимаете куртку, садитесь за стол. Многие из молодых женщин, что занимали это место до вас, мало чем отличались друг от друга: длинные прямые волосы, нервные смешки, некая детская угловатость во всем облике и манерах. Вы стоите особняком — и не только потому, что наделены нетипичной красотой.

Вы сидите прямо, будто кол проглотили. Сохраняете неподвижность почти пять секунд. Зрачки чуть расширены, губы плотно сжаты — классические признаки волнения. Вы делаете глубокий вдох и нажимаете «ввод».

На экране появляется первый вопрос. Вы читаете его, и напряженность уходит из вашего тела, губы смягчаются. Вы поднимаете глаза к потолку. Едва заметно киваете, наклоняете голову и начинаете быстро печатать.

Вы рады, что на экране не появился последний вопрос вчерашнего сеанса, — тот, что поставил вас в тупик.

К третьему вопросу вы уже окончательно расслаблены, больше не настороженны. Ваши ответы, как и в прошлый раз, не разочаровывают. Они оригинальны и откровенны.

Уходя тайком, я даже записки ему не оставила, печатаете вы, отвечая на четвертый вопрос: Когда последний раз вы поступили с кем-то нечестно и почему?

Вопросы теста специально не ограничены какой-то определенной темой, чтобы респонденты сами могли решить, в каком направлении им отвечать. Большинство женщин уклоняются от темы секса, по крайней мере, на столь раннем этапе тестирования. Но вы уже во второй раз ступаете на территорию, которая многих отпугивает. Вы старательно пишите: Я рассчитывала, что мы переспим и я уйду. Обычно подобные свидания проходят именно так. Но по пути к его дому мы проходили мимо торгового лотка с сухими крендельками, посыпанными солью, и я остановилась, так как не ела с самого обеда. «Даже не думай, — сказал он, таща меня прочь. — Я поджарю гренки. У меня они самые вкусные в этом городе».

Он выбежал в магазин за яйцами, а я заснула на диване.

Вы хмуритесь. Сожалеете?

И продолжаете печатать: Я проснулась около полуночи. Но оставаться я не собиралась — и не только из-за своей собаки. Наверно, можно было бы черкнуть ему свой телефон, но я не настроена на длительные отношения.

В настоящий момент вы не хотите слишком близко подпускать к себе мужчину. Будет интересно, если вы подробнее выскажетесь об этом, и какое-то мгновение кажется, что вы так и сделаете.

Рук с клавиатуры вы не убираете. Но потом, тряхнув головой, отсылаете ответ.

Что еще вы подумывали написать?

На экране всплывает следующий вопрос, ваши пальцы взлетают над клавиатурой. Но вместо того, чтобы отвечать, вы сами задаете вопрос анкетеру.

Надеюсь, ничего страшного, если я нарушу правила? Просто мне в голову пришла одна мысль, печатаете вы. Я не испытывала чувства вины, когда уходила от этого парня. Я вернулась домой, выгуляла Лео и легла спать в свою собственную постель. Проснувшись утром, я почти не помнила о нем. Но сейчас вот подумала: может, я повела себя невоспитанно? Возможно ли, что, принимая участие в этом исследовании принципов нравственности, я становлюсь более нравственным человеком?

Респондент 52, чем больше вы открываете о себе, тем более завораживающую картину собой представляете.

Из всех участников данного исследования до вас только одна женщина обращалась непосредственно к анкетеру: Респондент 5. Она тоже во многом отличалась от всех остальных.

Респондент 5 зарекомендовала себя… особенной личностью. А потом разочаровала. И в конечном итоге не оправдала надежд.

Глава 7

21 ноября, среда

В повседневной жизни принципы нравственности постоянно испытываются на прочность.

Перед тем как сесть в автобус, который повезет меня домой к родителям, я покупаю банан и воду, а усталый продавец в магазинчике на вокзале дает мне сдачу с десятки, а не с пятерки, которую я ему протянула. Женщина с изрытым оспинами лицом и кривыми зубами держит кусок картона с надписью: Нужны $$$ на билет, чтобы навестить больную мать. Благослови вас Господь. Автобус заполнен до отказа, как всегда бывает перед праздниками, но худой длинноволосый мужчина, сидящий через проход от меня, занимает еще и соседнее пустующее место, положив на него свой рюкзак.

Я сожалею о своем выборе места тотчас же, как только сажусь. Моя соседка, уткнувшись взглядом в электронную читалку, расставила локти, покушаясь на мое пространство. Я притворно потягиваюсь и, якобы нечаянно задев ее по плечу, извиняюсь:

— Простите.

Водитель заводит автобус, выезжает с вокзала, и я мыслями снова возвращаюсь к воскресному сеансу, который проводил доктор Шилдс. Вопрос, которого я страшилась, повторно задан не был, но мне все равно пришлось рассказывать о довольно серьезных вещах.

Я написала, что многие мои подруги звонят отцам, если им нужно занять денег или посоветоваться по поводу того, как вести себя с излишне требовательным начальником. Матерям они звонят, если нуждаются в утешении — когда заболевают гриппом или ссорятся со своими парнями. При других обстоятельствах у меня с моими родителями тоже могли бы сложиться не менее доверительные отношения.

Но у моих родителей своих забот выше крыши; не хватало еще, чтобы они из-за меня переживали. А мне приходится строить счастливую жизнь не для одной дочери, а сразу для обеих.

Я откидываю голову на спинку сиденья, вспоминая реакцию доктора Шилдса: Не каждый способен выдержать гнет такой психологической нагрузки.

Зная, что кто-то меня понимает, я чувствую, что я не одна в этом мире.

Интересно, доктор Шилдс все еще проводит тестирование, или я стала одной из последних его респондентов? Ко мне обращались «Респондент 52», но я понятия не имею, сколько еще безымянных девушек сидели на том неудобном стуле и стучали по той же клавиатуре в другие дни. Не исключено, что он прямо в эту минуту опрашивает кого-то еще.

Моя попутчица меняет позу и, нарушая незримую границу, снова вторгается в мое пространство. Бороться с ее невоспитанностью нет смысла. Я отодвигаюсь ближе к проходу, беру в руки телефон и начинаю просматривать старые эсэмэски в поисках сообщения от одноклассницы, которая организовывала неофициальную встречу школьных друзей в местном баре после Дня благодарения. Но я листаю слишком быстро и вместо нужного сообщения натыкаюсь на эсэмэску от Катрины, что она прислала мне летом, — ту самую, на которую я не ответила: «Привет, Джесс. Давай встретимся, выпьем кофейку, поболтаем?»

Я абсолютно уверена, что знаю, о чем она хочет «поболтать».

Я провожу пальцем по дисплею, убирая это сообщение, чтобы больше его не видеть. Затем надеваю наушники и запускаю «Игру престолов».

* * *

Отец встречает меня на автовокзале. На нем куртка с символикой его любимых «Орлов» и синяя вязаная шапочка, которую он натянул на уши. На холоде от его дыхания образуются клубы белого пара, похожие на ватные шарики.

С моего последнего визита миновало всего четыре месяца, но, глядя на него в окно, я первым делом отмечаю, что он постарел. В волосах, что выглядывают из-под шапки, стало больше седины, плечи опущены, будто он изнывает от усталости.

Отец поднимает глаза и перехватывает мой взгляд. Быстро швыряет сигарету, что он курил украдкой. Формально он бросил курить двенадцать лет назад, и это означает, что он больше не дымит дома.

Его лицо расплывается в улыбке, когда я схожу с автобуса.

— Джесси! — восклицает отец, обнимая меня. Только он один так меня и называет. Рослый и плотный, он едва не душит меня в своих объятиях. Отец отнимает от меня руки и, наклонившись, смотрит в переноску, что я держу в руке. — Привет, малыш, — здоровается он с Лео.

Водитель автобуса вытаскивает из багажного отсека чемоданы. Я хочу взять свой, но рука отца меня опережает.

— Голодная? — спрашивает он, как всегда.

— Как волк, — отвечаю я по обыкновению. Мама расстроилась бы, если б я приехала домой сытой.

— Завтра «Орлы» играют с «Медведями»^[228], — сообщает отец, шагая по парковке.

— Отличная была игра на той неделе. — Я надеюсь, что мой ответ достаточно нейтральный — похвала команде, за которую болеет отец, независимо от того, победила она или проиграла. Я забыла узнать счет, пока ехала в автобусе.

Мы подходим к старенькому «Шевроле Импала», отец ставит мой чемодан в багажник. Я замечаю, что он морщится: в холодную погоду коленка беспокоит его сильнее.

— Давай я поведу? — вызываюсь я.

Вид у отца почти оскорбленный, и я спешу добавить:

— В Нью-Йорке я почти не вожу машину, боюсь утратить сноровку.

— Да, конечно. — Он бросает мне ключи, которые я ловлю на лету правой рукой.

Заведенный порядок в доме родителей, их привычки я знаю, как свои собственные. Поэтому часа не проходит после моего приезда, как я понимаю: что-то не так.

Только мы останавливаемся перед домом, отец вытаскивает Лео из переноски и вызывается с ним погулять. Мне не терпится увидеть маму и Бекки, и я соглашаюсь. По возвращении домой отец никак не может отстегнуть с Лео поводок. Я бросаюсь к нему на помощь. От отца сильно пахнет табаком, и я понимаю, что он снова курил.

Даже в те времена, когда он официально считался курильщиком, он никогда не выкуривал две сигареты одну за другой.

Потом, пока мы с Бекки сидим на кухне и рвем латук для салата, мама наливает себе бокал вина и предлагает мне тоже выпить.

— С удовольствием, — отвечаю я.

Поначалу я не придаю этому значения. Сегодня канун Дня благодарения — по сути, выходные.

Но потом, пока готовятся макароны, мама наливает себе второй бокал.

Я наблюдаю, как она помешивает томатный соус. Ей еще только 51 год, она немногим старше еврейских мамаш, которым я порой делаю макияж, — те выглядят так молодо, что хоть документы у них проверяй при входе в бар. Она красит волосы в каштановый цвет и носит фитнес-браслет, по которому сверяет, выходила ли она за день свои 10000 шагов. Но сейчас она кажется какой-то сдувшейся, словно воздушный шарик, из которого частично улетучился гелий.

Мы сидим за дубовым столом, мама засыпает меня вопросами о работе, отец посыпает макароны сыром «пармезан».

В кои-то веки я ей не лгу. Говорю, что решила немного отдохнуть от театра и в частном порядке делаю клиенткам макияж.

— А что с тем спектаклем, милая, про который ты мне говорила на прошлой неделе? — допытывается мама. Второй бокал вина, что она себе налила, почти пуст.

Я с трудом вспоминаю, что ей тогда сказала. Прежде чем ответить, сую в рот ригатони.

— Закрыли. Но оно и к лучшему. Я теперь сама себе хозяйка. И к тому же общаюсь с массой интересных людей.

— О, замечательно. — Морщины на лбу мамы разглаживаются. Она поворачивается к Бекки. — Может, и ты однажды переедешь в Нью-Йорк, снимешь там квартиру, познакомишься с интересными людьми.

Теперь хмурюсь я. В результате черепно-мозговой травмы, полученной в детстве, Бекки пострадала не только физически. У нее возникли нарушения памяти, как кратковременной, так и долговременной, и по этой причине она никогда не сможет жить самостоятельно.

Мама тешит себя ложной надеждой — и поощряет к тому Бекки.

Меня это и прежде немного раздражало. Но сегодня я воспринимаю ее слова как проявление… безнравственности.

Я воображаю, как доктор Шилдс задает мне вопрос: Побуждать кого-то мечтать о несбыточном — это проявление бесчестности или доброты?

Я раздумываю о том, как бы я объяснила свое отношение к данной ситуации. Это не то чтобы плохо, напечатала бы я. Мама, скорее, успокаивает себя, а не Бекки.

Я отпиваю глоток вина, затем умышленно меняю тему разговора:

— Ну что, поди уже вовсю собираетесь во Флориду?

Они ездят туда каждый год. Втроем. Выезжают через два дня после Рождества и возвращаются 2 января. Останавливаются в одном и том же недорогом мотеле неподалеку от побережья. Бекки очень любит океан, хотя сама плавает плохо и глубже, чем по пояс, в воду не заходит.

Мои родители переглядываются.

— В чем дело? — спрашиваю я.

— Океан в этом году слишком холодный, — объясняет Бекки.

Я перехватываю взгляд отца, он качает головой.

— Позже поговорим.

Через некоторое время мама внезапно встает из-за стола и принимается убирать посуду.

— Давай я, — предлагаю я.

Она отмахивается.

— Лучше идите с папой выгуляйте Лео. А я уложу Бекки спать.

* * *

В поясницу мне уткнулась какая-то железяка раскладного механизма дивана. Я снова поворачиваюсь на тонком матрасе, пытаясь найти удобное положение, которое позволит мне заснуть.

Почти час ночи, в доме тихо. Но голова у меня гудит, как стиральная машина, воспроизводя сцены и обрывки разговора.

Только мы вышли на улицу, отец достал из кармана куртки пачку «Винстона» и коробок спичек. Зажег одну и, ладонью прикрывая пламя, стал прикуривать. Сжег три спички, пока закурил.

Я все это время осмысливала новость, что он мне сообщил. Наконец произнесла:

— Выходное пособие?

Отец выпустил дым.

— Нам настоятельно рекомендовали не отказываться. Так прямо и написали в уведомлении.

Мы еще только дошли до угла, а у меня от холода уже онемели руки. В темноте я не могла разглядеть выражение его лица.

— Будешь искать другую работу? — спросила я.

— Уже ищу, Джесси.

— Ты обязательно что-нибудь найдешь.

И едва эти слова слетели с моих губ, я осознала, что веду себя точно так, как мама с Бекки.

Я снова повернулась на диване и одной рукой обняла Лео.

До моего переезда в Нью-Йорк мы с Бекки занимали одну комнату, но потом у нее появилось дополнительное пространство. На месте моей кровати теперь расположились письменный стол и мини-батут с предохранительной штангой. Другого дома у Бекки никогда не было.

Родители живут здесь почти тридцать лет. Они выкупили бы дом, но из-за того, что им приходится платить за лечение Бекки, они вынуждены постоянно переоформлять кредит.

Мне известны их ежемесячные расходы. Я просматривала счета, которые мама хранит в выдвижном ящике буфета.

В голове опять стали роиться вопросы. И самый главный из них: что с ними будет, когда кончатся деньги выходного пособия?

* * *

22 ноября, четверг

День благодарения мы ежегодно празднуем у тети Хелен и дяди Джерри. Их дом гораздо просторнее, чем у моих родителей, и мы, все десять человек, спокойно умещаемся за обеденным столом в столовой. Мама всегда приносит запеканку из зеленой фасоли, обложенную по краям жареным луком, а мы с Бекки готовим начинку для индейки. Перед тем как отправиться в гости, Бекки просит, чтобы я сделала ей макияж.

— С удовольствием, — говорю я. Именно на Бекки еще в детстве я начинала осваивать искусство макияжа.

Я не привезла с собой свой рабочий саквояж, но Бекки внешне похожа на меня — светлая кожа, усыпанная веснушками, светло-карие глаза, прямые брови, — и потому я достаю свою личную косметичку и принимаюсь за работу.

— Под кого будем краситься? — спрашиваю я.

— Под Селену Гомес, — с готовностью отвечает Бекки. Она большая поклонница Селены еще с тех пор, когда ту показывали по каналу «Дисней».

— Ты так любишь ставить мне трудные задачи, да? — говорю я. Бекки смеется.

Я втираю тонирующий увлажняющий крем в кожу Бекки, а сама размышляю о том, что сказала за ужином мама. С родителями и сестрой я перестала ездить во Флориду с тех пор как перебралась в Нью-Йорк, но мама всегда присылает мне фотографии, на которых Бекки собирает в ведро ракушки или смеется оттого, что ей на живот попали брызги. Бекки обожает безалкогольный коктейль «Розовая пантера» в бокале, украшенном зонтиком и засахаренной вишенкой, — она пьет его в рыбном ресторане, который так любят наши родители. Пока мама гуляет по пляжу, отец ведет Бекки играть в мини-гольф, а потом они все вместе ловят крабов, стоя на оконечности пирса. Их усилия редко бывают вознаграждены, но даже тех крабов, что им случается поймать, они все равно выбрасывают в море.

В это время, только раз в году, они, как мне кажется, по-настоящему отдыхают.

— Не хочешь приехать ко мне в Нью-Йорк на Рождество? — неожиданно предлагаю я. — Я покажу тебе большую елку. Мы посмотрим салют, выпьем горячего шоколада в кафе «Интуиция».

— Здорово, — отвечает Бекки, но я вижу, что она занервничала. Сестра как-то навещала меня в Нью-Йорке, но шум и толпы большого города ее пугают.

Румянами я подчеркиваю контуры ее скул, наношу на губы блеск мягкого розового оттенка, потом, велев ей смотреть вверх, крашу тушью ресницы.

— Закрой глаза, — говорю я, и Бекки улыбается: настал ее любимый момент.

Я беру сестру за руку и веду к зеркалу в ванной.

— Ой, какая я красивая! — восклицает она.

Я крепко обнимаю ее, чтобы она не видела слез в моих глазах.

— Очень, — шепотом выдыхаю я.

* * *

После того как все отведали пирожков с тыквой и пеканом, испеченных тетей Хелен, мужчины удаляются в гостиную смотреть футбол, а женщины с грязной посудой скрываются на кухне. Это еще один ритуал.

— Уф. Я так объелась, что меня сейчас стошнит, — стонет кузина Шелли, расправляя на себе блузку.

— Шелли! — одергивает ее тетя Хелен.

— Это все из-за тебя, мам. Ты так вкусно готовишь! — Шелли подмигивает мне.

Я беру полотенце. Бекки вносит на кухню тарелки и аккуратно ставит их в ряд на стол. Несколько лет назад тетя отремонтировала кухню, заменив пластик на гранитное покрытие.

Мама принимается мыть посуду, которую тетя Хелен приносит из столовой. Моя кузина Гейл, сестра Шелли, находится на восьмом месяце беременности. Театрально вздохнув, она плюхается на стул у стола, пододвигает к себе другой, закидывает на него ноги. Каким-то образом Гейл всегда удается уклоняться от мытья посуды, но сейчас, в кои-то веки, у нее уважительная причина.

— Та-а-ак… завтра вечером все собираемся в «Брюстере», — произносит Шелли, перекладывая остатки начинки в пластиковый контейнер. Под «всеми» она подразумевает наших одноклассников, которые намерены быть на неофициальной встрече бывших школьных друзей. — Знаешь, кто там будет? — Она делает паузу.

Неужели и впрямь ждет, что я начну строить предположения?

— Кто? — наконец спрашиваю я.

— Кит. Он развелся.

Я с трудом вспоминаю, кого из футболистов звали Кит.

Саму Шелли он не интересует: она вышла замуж полтора года назад. Готова поспорить на двадцать баксов, что к следующему году это уже она будет сидеть в кресле с задранными ногами.

Шелли и Гейл выжидательно смотрят на меня. Гейл круговыми движениями ладони медленно поглаживает свой живот.

В кармане моей юбки вибрирует мобильный телефон.

— Забавно, — говорю я. — Гейл, я так понимаю, ты нас повезешь, да?

— Черта с два, — фыркает она. — Я буду нежиться в ванной с журнальчиком.

— У тебя есть кто-нибудь в Нью-Йорке? — любопытствует Шелли.

Телефон вибрирует во второй раз, как это всегда бывает, если я сразу не открыла SMS-сообщение.

— Ничего серьезного, — отвечаю я.

— Ну да, наверно, трудно конкурировать с красотками-моделями, — сахарным голоском замечает Гейл.

Белокурые волосы и пассивную агрессию она унаследовала от тети Хелен, которая охотно вставляет свое слово:

— С детьми не затягивай. Кое-кто, я уверена, очень хочет внуков!

Обычно подковырки тети Хелен мама пропускает мимо ушей, но сейчас, я чувствую, она вся ощетинилась. Может, потому что выпила за ужином.

— Джесс занята в бродвейских постановках, — парирует мама. — Она настроена сначала карьеру сделать, а уж потом будет семьей обзаводиться.

Трудно сказать, кого мама защищает столь яростно — меня или себя.

Наш разговор прерывает муж Гейл, Фил. Войдя в кухню, он открывает холодильник и объясняет:

— Только пиво возьму.

— Отлично! — восклицает Шелли. — Женщины тут надрываются, посуду моют, а они, везунчики, балдеют перед телевизором, смотрят футбол.

— Шел, ты, что, и впрямь хочешь посмотреть футбольный матч? — смеется он.

— Ладно, иди, — взмахом руки отсылает она его.

На кухне завязалось обсуждение, подходит ли желтая палитра для детской Гейл. Я силюсь изображать притворный интерес к разговору, но в конце концов не выдерживаю и, извинившись, удаляюсь в ванную, где достаю из кармана телефон.

На раковине горит свеча, источающая имбирный аромат. Ее сладкий запах колом застревает в горле.

На дисплее новое сообщение, отправленное с незнакомого номера:

«Простите, что беспокою вас в праздничные дни. Это доктор Шилдс. Вы будете в городе в эти выходные? Хотелось бы назначить вам еще один сеанс. Сообщите, сможете ли вы прийти.»

Я дважды прочитываю сообщение.

Даже не верится, что доктор Шилдс связался со мной напрямую.

Мне казалось, сбор материала для исследования подразумевал двухразовый опрос одного респондента, но, возможно, я чего-то недопоняла. Если доктор Шилдс приглашает меня на дополнительные сеансы, значит, по идее, он готов заплатить еще.

Интересно, почему он сам написал мне? Потому что у Бена выходной? Как-никак сегодня День благодарения. Не исключено, что доктор Шилдс сейчас работает в своем домашнем кабинете, пока его жена возится с индейкой, а внуки накрывают на стол. Наверно, он настолько предан своему делу, что ему трудно отключиться от работы даже в праздники, — подобно тому, как я теперь постоянно размышляю об аспектах нравственности.

Многие молодые женщины, участвовавшие в тестировании, вероятно, ухватились бы за возможность посетить дополнительные сеансы. Почему выбор доктора Шилдса пал именно на меня?

Обратный билет на автобус я купила на воскресное утро. Родители расстроятся, если я уеду раньше, даже если я скажу им, что мне предложили серьезную денежную работу.

Не отвечая доктору Шилдсу, я убираю телефон в карман и выхожу из ванной.

За дверью стоит Фил.

— Извини, — говорю я, пытаясь протиснуться мимо него в узком коридоре.Он наклоняется ко мне ближе и обдает меня пивным запахом. Фил учился в той же школе, что и мы. С Гейл они вместе давно: полюбили друг друга, когда он был в двенадцатом классе, она — в десятом.

— Я слышал, Шелли задумала свести тебя с Китом, — произносит он.

Я в ответ усмехаюсь, надеясь, что Фил сейчас шагнет в сторону и перестанет преграждать мне путь.

— Кит меня как-то не интересует, — отвечаю я.

— В самом деле? — Он придвигается ко мне еще ближе. — Ты слишком хороша для него.

— Спасибо, — благодарю я.

— Знаешь, а ты мне всегда нравилась.

Я цепенею. Он смотрит мне в глаза.

Его жене скоро рожать. Ну и ну.

— Фил! — зовет из кухни Гейл, криком сотрясая тишину. — Я устала. Пойдем домой.

Наконец он посторонился, и я по стеночке прошмыгнула мимо него.

— До завтра, Джесс, — прощается он перед тем, как закрыть дверь ванной.

Я останавливаюсь в конце коридора.

Все тело начинает чесаться, будто мой шерстяной свитер внезапно стал колючим; мне не хватает воздуха — то ли едкий запах свечи забил легкие, то ли на меня так подействовали заигрывания Фила. Не новое для меня ощущение. Именно поэтому я уехала из дома много лет назад.

Я выхожу на заднее крыльцо.

Стою и жадно глотаю холодный воздух. Рука сама лезет в карман, нащупывает гладкий пластиковый корпус мобильного телефона.

Рано или поздно деньги у родителей кончатся. Теперь я должна копить и копить. А если я отклоню предложение доктора Шилдса, он найдет другого респондента, более уступчивого.

Я и сама понимаю, что ищу слишком много доводов.

Я вынимаю телефон и отвечаю доктору Шилдсу: «Меня устроит любое время в субботу или в воскресенье».

Почти сразу я вижу на экране три точки: он пишет ответ. Спустя мгновение я читаю: «Отлично. Вы записаны на 12 часов в субботу. В том же месте».

Глава 8

24 ноября, суббота

Респондент 52, вы даже не представляете, с каким нетерпением ожидался ваш приход на третий сеанс.

Вы выглядите как всегда чудесно, но вид у вас подавленный. Войдя в комнату № 214, вы медленно снимаете куртку и вешаете ее на спинку стула. Она висит неровно, но вы ее не поправляете. Грузно опускаетесь на стул, медлите перед тем, как нажать «ввод».

Вы тоже провели День благодарения в одиночестве?

Появляется первый вопрос, вы принимаетесь излагать свои мысли, и ваша подлинная природа берет верх, вы оживляетесь.

О-о. Значит, процесс этот начинает доставлять вам удовольствие?

На экране всплывает четвертый вопрос, и ваши пальцы побежали по клавиатуре. Поза у вас уверенная. Вы не суетитесь. Все это указывает на то, что в отношении затронутой темы вами владеют особенно сильные и совершенно определенные чувства.

Вы увидели, как жених вашей подруги за неделю до свадьбы целуется с другой женщиной. Вы ей расскажете об этом?

Я поступила бы следующим образом, печатаете вы. Подошла бы к нему и заявила, что у него есть 24 часа на то, чтобы самому ей признаться, иначе потом это сделаю я. Другое дело, если он со своими приятелями устроил мальчишник в стриптиз-клубе и сует двадцатку за набедренную повязку. Многие парни так делают — напоказ. В любом другом случае его поступку нет оправдания. И я не смогла бы отвести взгляд, притворившись, будто ничего не видела. Потому что если парень обманул тебя один раз, значит, он обманет снова.

Поставив точку, вы перестаете печатать, отсылаете ответ и ждете следующего вопроса.

А вопроса нет.

Проходит минута.

Все нормально? спрашиваете вы.

Проходит еще минута.

На экране формируется ответ: Минутку, пожалуйста.

Вы озадачены, но киваете.

Вы категоричны в своем суждении: по-видимому, считаете, что человек не способен изменить свою натуру, даже если его импульсы приводят к страданиям и разрушению.

Вы хмуритесь, и чуть сузившиеся глаза подчеркивают глубину вашей убежденности.

Потому что если парень обманул тебя один раз, значит, он обманет снова.

Вы ждете следующего вопроса. Но он еще не готов.

Ваши ответы неожиданно выстроились в связную цепочку: просто божественное откровение.

Значимые строки ваших прошлых ответов были проанализированы:

Я не настроена на длительные отношения, написали вы во время второго сеанса.

Вы оборачиваетесь и бросаете взгляд на часы, что висят на стене у вас за спиной, потом обращаете его на дверь. С какого ракурса на вас ни посмотри, вы обворожительны.

Надеюсь, ничего страшного, если я нарушу правила? Это вы написали перед тем, как признались, что участие в этом исследовании заставляет вас пересматривать свое отношение к собственным нравственным принципам.

Морща лоб, вы смотрите на монитор и рассеянно теребите серебряные колечки на указательном пальце. Одна из ваших привычек, когда вы о чем-то думаете или взволнованы.

Мне очень нужны деньги, написали вы во время первого сеанса.

Происходит нечто неординарное.

Как будто вы теперь направляете исследование в другое русло. Вы, молодая женщина, которой изначально здесь вовсе не должно было быть.

Вам заданы еще два вопроса. Они не имеют отношения к теме данного исследования, но об этом вы не узнаете.

Вы отвечаете на оба вопроса уверенно. Безукоризненно.

Последний вопрос, что вам будет задан сегодня, ни один другой респондент никогда не увидит.

Он предназначен исключительно для вас.

Когда этот вопрос появляется на мониторе, вы широко распахиваете глаза, взглядом бегая по экрану.

Дадите один ответ, и, покинув эту комнату, больше уже никогда не вернетесь.

Ответите иначе, и перед вами откроются безграничные возможности; не исключено, что вы станете пионером в области исследования психологии личности.

Я рискую, задавая этот вопрос.

Но вы того стоите.

Вы отвечаете не сразу. Отодвигаетесь на стуле и встаете.

Потом исчезаете из поля зрения.

Ваши шаги выстукивают дробь по застланному линолеумом полу. Вот вы снова в кадре, а потом опять скрываетесь из виду.

Расхаживаете по комнате.

Мы поменялись ролями: теперь мешкаете вы. Но именно вы решите, трансформируется ли этот эксперимент в нечто более выдающееся.

Вы возвращаетесь на свое место, всем телом подаетесь вперед, перечитывая вопрос. Ваш взгляд порхает по экрану.

Не хотели бы вы расширить рамки своего участия в этом исследовании? Вознаграждение было бы значительно выше, но и от вас потребуется значительно больше.

Вы медленно кладете руки на клавиатуру и начинаете печатать.

Я согласна.

Глава 9

24 ноября, суббота

Третий сеанс начинался как обычно: Бен, в свитере с V-образным вырезом, ждал меня в вестибюле. Пустой кабинет. На столе в первом ряду открыт ноутбук, на экране приветствие: С возвращением вас, Респондент 52. Добро пожаловать.

Я почти с радостью думала о том, как стану сегодня отвечать на вопросы доктора Шилдса, — наверно, меня прельщала возможность выплеснуть свои сумбурные чувства после визита к родителям.

Но к концу сеанса стало происходить нечто странное.

Сразу же после того как я ответила на вопрос о парне, изменяющем своей невесте, последовала длинная пауза, и тон беседы тоже изменился. Не могу сказать, как именно, но чувствовалось, что следующие два вопроса другого порядка. Я предполагала, что буду рассказывать о личных переживаниях и впечатлениях. Однако те последние вопросы были из разряда глобальных, философских, как на экзамене по гражданскому праву. С бухты-барахты на них не ответишь, нужно подумать, хотя мне не пришлось залезать глубоко в свои мучительные воспоминания, как зачастую требовал от меня доктор Шилдс.

Наказание всегда должно быть соразмерно тяжести преступления?

И затем:

Жертвы вправе сами вершить возмездие?

Напоследок мне было предложено принять непростое решение: хочу ли я продолжить участие в исследовании, но на более высоком уровне? Но и от вас потребуется значительно больше, написал мне доктор Шилдс. Это выглядело довольно зловеще.

Что имел в виду доктор Шилдс? Я попыталась выяснить. Его ответ высветился на экране моего компьютера, так же, как всегда появлялись вопросы. Он просто написал, что объяснит мне в следующую среду, если я встречусь с ним лично.

В конце концов я пришла к выводу, что дополнительные деньги — слишком большой соблазн, грех от них отказываться.

И все же, идя домой, я продолжала ломать голову над тем, что он задумал.

Разумеется, совсем уж дурой я быть не собираюсь, убеждаю я себя. Пристегнув поводок к ошейнику Лео, я иду с ним к Ботаническому саду 6БиСи. Это одно из моих любимых мест для прогулок в Алфавит-Сити, и там хорошо думается.

Доктор Шилдс пожелал встретиться со мной лично. И не в аудитории Нью-Йоркского университета, а совсем в другом месте. Велел мне подойти в восточную часть 62-й улицы.

Уж не знаю, офис у него там или квартира. Или что-то еще.

Лео рванулся на поводке, таща меня к своему любимому дереву. Я осознала, что стою на месте.

Я замечаю, что навстречу мне идет соседка со своим игрушечным пудельком. Быстро подношу к уху телефон, делая вид, будто увлечена беседой с кем-то, когда она проходит мимо. Мне сейчас не до пустой болтовни.

На слуху постоянно какие-то истории про молодых женщин, которых обманом завлекают в опасные ситуации; их лица мелькают на страницах «Нью-Йорк пост». И мне на телефон приходят предостережения, если в районе, где я живу, совершено тяжкое преступление.

Не то чтобы я не иду на обдуманный риск. По работе я каждый день бываю в чужих домах и незнакомых районах, да и к себе домой привожу парней, которых едва знаю.

Но здесь нечто другое.

Я никому не говорила про это исследование: доктор Шилдс велел молчать. Ему обо мне известно ужасно много, мне же о нем — практически ничего.

Хотя, пожалуй, есть способ узнать.

Мы только-только пришли в парк, но я тихонько дергаю за поводок, и мы с Лео возвращаемся домой, причем назад я иду быстрее, чем шла на прогулку.

Пора поменяться ролями. Попробую провести собственные изыскания.

* * *

Я открываю бутылку пива, беру свой ноутбук и сажусь на диван. Имени его я не знаю, но поиск в «Гугле» легко сузить, например, добавив к запросу «доктор Шилдс, Нью-Йорк» слова «исследования» и «психиатрия».

Сайт мгновенно выдает десятки ссылок. Первая — научная статья об этической двусмысленности в семейных отношениях. Что ж, подходит.

Мне необходимо увидеть фотографию человека, которому известна вся моя подноготная — от домашнего адреса до подробностей последнего свидания.

Я медлю в нерешительности.

Доктора Шилдса я воображала таким, каким хотела его видеть, — немолодым мужчиной, по-отечески мудрым, с добрыми глазами. Этот образ уже обрел столь четкие очертания, что мне трудно представить его другим.

Но дело в том, что свои фантазии я проецировала на голый холст.

Он может быть каким угодно.

Я щелкаю мышкой.

И, отпрянув от компьютера, резко втягиваю в себя воздух.

Первая мысль: ошиблась.

Экран в мозаичном порядке заполоняют изображения.

Мой взгляд выхватывает то одно фото, то другое, то третье.

Я читаю подписи, ища подтверждение тому, что видят мои глаза. Потом, раскрыв рот, в ступоре смотрю на самую большую фотографию на экране.

Доктор Шилдс — вовсе не тучный профессор, внешне абсолютно не соответствует тому, что рисовало мне воображение.

Доктор Шилдс, доктор Лидия Шилдс — одна из прекраснейших женщин, что мне когда-либо доводилось видеть.

Наклонившись к экрану, я с жадностью разглядываю ее длинные белокурые волосы и кремовую кожу. Ей, наверно, под сорок. В ее точеных чертах сквозит сдержанная элегантность.

Трудно отвести взгляд от ее голубых глаз. Они завораживают.

Кажется, что даже с фотографии она видит меня.

Не знаю, почему я решила, что доктор Шилдс — мужчина. Оглядываясь назад, я сознаю, что Бен всегда называл ее только «доктор Шилдс». И то, что я составила о ней неверное представление, пожалуй, определенным образом характеризует меня.

Наконец я открываю одну из ее фотографий, в полный рост. Она стоит на сцене, в левой руке — микрофон. На пальце бриллиантовое кольцо, похоже на обручальное. Шелковая блузка, облегающая юбка, высоченные каблуки — я на таких даже до сцены бы не дошла, не говоря уже о том, чтобы выступить с речью. Шея у нее длинная и грациозная, и никакими средствами макияжа не создать такого контура скул, как у нее.

Эта женщина из другого мира, далекого от того, в котором обитаю я, — гоняясь за работой и лестью умасливая клиентов ради щедрых чаевых.

Я была уверена, что знаю человека, с которым переписываюсь. Я была уверена, что это мужчина — чуткий, способный сопереживать. Но теперь, когда выяснилось, что доктор Шилдс — женщина, я вынуждена переосмыслить все вопросы, что были мне заданы.

И все свои ответы.

Что это совершенство думает о моей бестолковой жизни?

У меня начинают гореть щеки: мне вспоминается, как я непринужденно писала об эротических танцах, набедренных повязках и мальчишнике в стриптиз-клубе, когда отвечала на вопрос о том, как поступила бы, увидев, что жених моей подруги целуется с другой женщиной. Грамматика моя не всегда была безупречна, я не стремилась красиво излагать свои мысли.

И все же она была добра ко мне. Заставляла меня рассказывать о том, о чем я никогда не говорю. Подбадривала меня.

Мои откровения ее не оттолкнули. Она снова пригласила меня. Пожелала встретиться со мной лично, напоминаю я себе.

Я увеличиваю фотографию и впервые замечаю, что доктор Шилдс чуть улыбается, держа у губ микрофон.

Я по-прежнему немного нервничаю по поводу нашей с ней встречи в среду, но теперь по другой причине. Наверно, боюсь ее разочаровать.

Я уже собираюсь было захлопнуть ноутбук, но потом щелкаю мышкой по ссылке «новости» в результатах поиска. Хватаю свой телефон и принимаюсь вносить в него информацию. Адрес ее офиса, соответствующий тому, который она указала, назначая встречу на среду. Название книги, что она написала, и ее «альма матер» — Йельский университет.

Да, доктор Шилдс — женщина, но я не могу позволить, чтобы этот факт вынудил меня отступить от моего первоначального плана. Она платит мне бешеные деньги, и я пока понятия не имею, почему или за что.

Порой именно люди, которые кажутся идеальными и гармоничными, ранят особенно глубоко.

26 ноября, понедельник

Ее фотографии не солгали, и это показательно, учитывая, что от своих респондентов она требует правдивости.

Выяснить через Интернет расписание ее занятий в Нью-Йоркском университете не составило труда. Это была одна из первых ссылок, что выскочили на экране ноутбука в ответ на мой запрос. Доктор Шилдс ведет всего один семинар в неделю, по понедельникам с пяти до семи вечера. Ее аудитория находится неподалеку от кабинета № 214, на том же этаже. Сегодня здесь совсем другая атмосфера: в коридорах шумно, кругом народ.

Идя по коридору, доктор Шилдс поправляет на плечах серо-коричневый палантин, высвобождает из-под его складок свои сияющие волосы. Я в бейсболке и джинсах, как и десятки студентов, что снуют вокруг.

По ее приближении я затаиваю дыхание. Пристраиваюсь сзади за двумя девчонками, оживленно болтающими между собой, но доктор Шилдс намерена пройти мимо них. В последний момент я ныряю в уборную.

Спустя несколько секунд высовываю голову в дверь. Она идет к лестнице.

Я пропускаю ее вперед на десяток шагов, затем следом за ней выхожу из здания. Мой нос улавливает слабый аромат каких-то свежих пряных духов.

Невозможно отвести от нее взгляд.

Она словно скользит по улицам в некоем защитном прозрачном пузыре, в котором ее не тревожат ни силы природы, ни другие помехи: ветер не лохматит волосы, чулки ни за что не цепляются, каблуки ни на что не натыкаются. Несколько мужчин, обернувшись, провожают ее взглядами; работник службы доставки убирает с ее пути свою тяжелую тележку.

Она сворачивает на Принс-стрит и идет мимо вереницы модных бутиков, в которых продаются кашемировые свитера по триста долларов и косметика в футлярах, похожих на драгоценные шкатулки.

Но она не смотрит на витрины. И в отличие от всех остальных вокруг, не болтает по телефону, не слушает музыку и вообще ни на что не отвлекается.

Дойдя до небольшого французского ресторана, она открывает дверь и исчезает внутри.

Я останавливаюсь, не зная, как мне быть.

Мне хочется еще раз взглянуть на доктора Шилдс, ведь ее лицо я видела мельком. Но не могу же я стоять у ресторана и дожидаться, когда она поужинает. Это было бы странно.

Я уже собираюсь уйти, но тут замечаю, как метрдотель ведет ее к столику у окна. Нас с ней разделяет всего десяток шагов. Если она чуть повернет голову и поднимет глаза, наши взгляды встретятся.

Я быстро сдвигаюсь влево и делаю вид, будто читаю меню за стеклом с одной стороны от входа.

А сама краем глаза наблюдаю за ней.

К доктору Шилдс подходит официант, дает ей меню. Я смотрю на то, что висит передо мной. Будь у меня деньги на столь роскошное заведение, я выбрала бы бифштекс из вырезки в беарнском соусе с картофелем фри. Но доктор Шилдс, могу поспорить, закажет жареную рыбу-меч по-ниццки.

Она быстро переговорила с официантом, вернула ему меню. Кожа у нее до того светлая, что, омываемая сиянием свечи, в профиль она напоминает некое небесное существо. На ум сразу приходят роскошные товары в витринах, мимо которых мы проходили. Пожалуй, правильно, что ее посадили у окна: ее должны видеть все, она достойна восхищения.

Смеркается. У меня начинают неметь кончики пальцев, но я еще не готова уйти.

Я откровенничала перед доктором Шилдс, но теперь у меня самой к ней масса вопросов. И самый насущный: почему вас так интересует, какой выбор делают люди вроде меня?

Официант приносит ей бокал вина. Доктор Шилдс отпивает маленький глоток, и я отмечаю, что бургундское такого же цвета, как лак на ее длинных заостренных ногтях.

Она улыбается, кивает, но когда официант удаляется, кончиком пальца касается уголка глаза. Может быть, зачесалось, или она убрала налипшую на ресницы ворсинку от шарфа. Но вообще-то так смахивают слезу.

Она снова подносит бокал ко рту и на этот раз отпивает глоток побольше.

На том фото, где она с микрофоном, я точно видела у нее на пальце обручальное кольцо. Но сейчас я не могу сказать, есть ли на ней это кольцо, потому что левую руку она держит на коленях.

Я намеревалась еще немного задержаться у ресторана: хотела проверить, верна ли моя догадка насчет выбора блюда, которое заказала доктор Шилдс. Но теперь надеваю теплые наушники и иду на восток, к себе домой.

Доктору Шилдс я выложила о себе много тайн, но ведь по доброй воле. А она понятия не имеет, что я наблюдаю за ней в такой сокровенный момент. Пожалуй, я зашла слишком далеко, переступила черту.

Стул, что стоит напротив нее, сегодня будет пустовать: официант убрал со стола приборы на вторую персону, после того как доктор Шилдс вернула ему меню.

За столиком на двоих в романтическом ресторане доктор Шилдс будет ужинать в одиночестве.

Глава 10

28 ноября, среда

Вы входите в белое кирпичное здание в восточной части 62-й улицы и, как вам было указано, на лифте поднимаетесь на третий этаж. Звоните в дверь врачебного кабинета, вас впускают.

Вы представляетесь, протягиваете руку. Рукопожатие у вас твердое, ладонь на ощупь холодная.

Большинство людей интригует личность человека, с которым они переписывались, но никогда не встречались. Им требуется некоторое время, чтобы скорректировать свое восприятие, соотнести придуманный образ с тем, что предстал перед их глазами.

Вы лишь на секунду устанавливаете со мной зрительный контакт и затем обводите взглядом комнату. Значит, вы проделали собственные изыскания?

Молодец, Респондент № 52.

Вы выше ростом, чем можно было ожидать, — где-то метр шестьдесят восемь, — но это единственный сюрприз. Вы разматываете с шеи синий шарф с бахромой, приглаживаете волосы — густую массу распущенных каштановых локонов. Потом снимаете пальто. Под ним у вас серый свитер с V-образным вырезом и зеленые брюки-карго.

К своему наряду вы добавили несколько штрихов: брюки закатаны до середины икры, ровно до верхней линии ваших кожаных ботильонов; свитер спереди заправлен в брюки, чтобы был виден красный плетеный ремень. В целом безвкусица полнейшая — и по сочетанию цветов, и по компоновке разнофактурных тканей. Но на вас это смотрится так, что хоть в модный блог выставляй.

Вам предложено сесть.

Ваш выбор места будет нести определенную информацию.

Для посетителей отведены два кожаных кресла и диванчик.

Большинство выбирают диванчик.

Если кто его и игнорирует, то это, как правило, мужчины, потому что, сидя в кресле, они подсознательно чувствуют себя хозяевами положения в непривычной для них обстановке. С точки зрения психологии, если выбор клиента пал на кресло, значит, ему некомфортно находиться здесь.

Вы минуете диванчик и устраиваетесь в кресле, но при этом не обнаруживаете признаков дискомфорта.

Это радует и не является полной неожиданностью.

Сев в кресло, вы оказываетесь строго напротив психотерапевта, лицом к лицу. Вы снова осматриваетесь, неторопливо, пытаясь сориентироваться. Кабинет практикующего психотерапевта должен создавать у пациента ощущение, что ему здесь рады, он защищен от всяких неприятностей и находится в полной безопасности. Если обстановка не располагающая, пациенту трудно расслабиться, и тогда добиться терапевтического эффекта будет гораздо сложнее.

Ваш взор скользит по картине с изображением синевато-стальных океанических волн, по свежесрезанным камелиям на упругих зеленых стеблях в овальной вазе. Вы ненадолго задерживаете взгляд на стеллаже с книгами, что стоит за столом. Вы наблюдательны, не упускаете ни одной детали.

Возможно, вы даже заметили, что здесь действует первое правило психотерапии: врач должен оставаться для пациента своего рода tabula rasa. Предметы, на которые падает ваш взгляд, не могут быть классифицированы как личные вещи. В кабинете нет семейных фотографий; нет ничего такого, что могло бы настроить на полемический лад, как, например, предметы, выдающие политические убеждения или принадлежность к тому или иному общественному движению; и нет ничего кричащего вроде чехла фирмы «Эрмес» на подушке.

Второе правило: не судить пациентов. Роль психотерапевта — слушать, направлять, обнажать скрытые истины в жизни пациента.

Третье правило: пусть пациент сам решает, о чем говорить. Поэтому сеанс обычно начинается фразой: «Что сегодня привело вас сюда?». Но это не сеанс психотерапии, поэтому именно это правило нарушено. Вас не спрашивают, а благодарят за участие.

— Доктор Шилдс, — произносите вы, — прежде чем мы начнем, позвольте задать вам несколько вопросов?

Некоторые пациенты запинаются, мямлят, не зная, какую форму обращения выбрать. Но вы, похоже, следуете протоколу на интуитивном уровне: хоть вы уже слишком много открыли о себе, границы должны быть соблюдены — пока. В конечном итоге и первые два правила, и еще немало других будут нарушены ради вас.

— Вы обещали объяснить, — продолжаете вы, — что подразумевается под расширением рамок моего участия в вашем исследовании… Так что это значит?

Проект, в котором вы участвуете, из сферы научного эксперимента переходит в область исследования морально-этических принципов в контексте реальной жизни, сказано вам.

Вы широко распахиваете глаза. От страха?

Процедура абсолютно безопасная, уверяют вас. Вы будете полностью контролировать ситуацию и сможете выйти из игры в любое время.

Вы вроде как успокаиваетесь.

Вам напоминают, что вознаграждение будет значительно выше.

Этот весомый аргумент еще больше подогревает вашу заинтересованность.

— Насколько выше? — уточняете вы.

Вы пытаетесь бежать впереди паровоза. Но на данном этапе исследования спешка неуместна. Прежде нужно заручиться доверием.

Вам объясняется, что следующим шагом должно стать определение исходной точки. Для этого вам придется ответить на ряд вопросов.

Если вы согласны, мы приступим немедленно.

— Конечно, — говорите вы. — Приступайте.

Тон у вас бесстрастный, но вы начинаете медленно потирать руки.

Отвечая на вопросы, вы рассказываете про свое детство в пригороде Филадельфии, про младшую сестру и ее черепно-мозговую травму, отразившуюся на ее умственных и физических способностях, про родителей, которым приходится трудиться день и ночь. Затем — о том, как вы перебрались в Нью-Йорк. При упоминании своего песика, которого вы взяли из приюта, взгляд ваш смягчается. Далее вы говорите о том, как торговали косметикой в универмаге «Блумингдейлз».

Отводите взгляд, медлите.

— Мне нравится ваш лак.

Уходите от ответа. Прежде к этой тактике вы не прибегали.

— Сама я на бордовый цвет никогда бы не решилась, но вам он идет.

Лесть. Типичное явление на сеансах психотерапии, когда клиент пытается юлить.

Практикующие психотерапевты научены воздерживаться от вынесения суждений своим пациентам. Они просто слушают, выуживая из рассказа информацию, которая пациенту уже известна, пусть даже на подсознательном уровне.

Однако вы пришли сюда не для того, чтобы копаться в своих чувствах или анализировать свои неразрешимые разногласия с матерью.

С вас ни цента не возьмут за этот сеанс, хотя другие, которым случается сидеть на вашем месте, платят по 425 долларов в час. Напротив, это вы получите более чем щедрое вознаграждение.

Каждый имеет свою цену. Вашу еще предстоит определить.

Вы смотрите на психотерапевта. Тщательно продуманный имидж делает свое дело. Это все, что вы видите. Это все, что вы когда-либо увидите.

Однако с вас сдерут даже кожу. В предстоящие недели вам понадобятся навыки и силы, о наличии которых в себе вы, возможно, и не подозреваете.

Но, судя по всему, вы готовы принять вызов.

Вы оказались здесь вопреки всем обстоятельствам. Вы проникли в проект обманом, без приглашения. Вы не обладаете характеристиками, сходными с данными тех женщин, которых отобрали для участия в опросе.

Но работа над первоначальным исследованием теперь отложена на неопределенный срок.

Вы, Респондент № 52 — мой единственный объект изучения.

Глава 11

30 ноября, пятница

Серебристый голос доктора Лидии Шилдс под стать ее холеной внешности.

Во время второй личной встречи в ее врачебном кабинете я сижу на диванчике. Как и на первом сеансе несколько дней назад, я просто рассказываю о себе.

Опираясь на подлокотник, я продолжаю один за другим обнажать слои лжи, которую говорила родителям:

— Они бы очень расстроились, узнав, что я отказалась от мечты работать в театре. Для них это было бы равносильно тому, что они изменили собственным устремлениям.

Прежде я никогда не посещала психотерапевта, но у меня создалось впечатление, что это типичное посещение врача. Непонятно только, почему она платит мне.

Но проходит несколько минут, и вот я уже полностью сосредоточена на женщине, что сидит напротив меня, и на своих тайнах, которыми я с ней делюсь.

Доктор Шилдс пристально смотрит на меня, выслушивая мой вопрос. Отвечает не сразу, словно обдумывает мои слова, тщательно их анализирует, решая, что сказать. Рядом с ней на приставном журнальном столике лежит блокнот, в котором она периодически делает какие-то заметки. Пишет она левой рукой: обручального кольца на ней нет.

Разведена или, может, вдова?

Я пытаюсь представить, что же она все-таки черкает в своем блокноте. На ее письменном столе лежит картонная папка, на ней — наклейка с печатной надписью. Слов я разобрать не могу — сижу слишком далеко. Может, это и моя фамилия.

Иногда, после того как я отвечу на очередной ее вопрос, доктор Шилдс просит меня рассказать поподробнее. Или дает меткие комментарии, причем в ее голосе звучит столько участия и доброты, что у меня на глаза наворачиваются слезы.

Мне кажется, что за короткий срок она научилась понимать меня лучше, чем кто-либо другой.

— Думаете, я плохо поступаю, обманывая родителей? — спрашиваю я.

Доктор Шилдс слушала меня, сидя нога на ногу, но теперь она поднимается со своего кремового кресла. Делает два шага ко мне, и я чувствую, как напрягаюсь всем телом.

У меня мелькает мысль, что она намерена сесть рядом со мной, но доктор Шилдс проходит мимо. Выворачивая шею, я наблюдаю, как она, нагнувшись, берется за ручку в нижней части белого деревянного книжного шкафа, открывает дверцу и лезет во встроенный мини-холодильник. Достав две маленькие бутылочки воды «Перье», одну она протягивает мне.

— Спасибо, не откажусь, — благодарю я.

Меня не мучила жажда, но когда я вижу, как доктор Шилдс, запрокинув голову, отпивает из бутылки глоток, моя рука, в которой я держу минералку, поднимается сама собой, и я тоже пью. Стеклянная бутылочка оседает в ладони комфортной тяжестью, а бодрящая газированная вода удивительно приятна на вкус.

Доктор Шилдс кладет ногу на ногу, и я, осознав, что ссутулилась, выпрямляю спину.

— Ваши мама с папой хотят, чтобы вы были счастливы, — говорит доктор Шилдс. — Как всякие любящие родители.

Я киваю, и вдруг у меня возникает вопрос: а у нее самой есть ребенок? На семейное положение указывает наличие или отсутствие обручального кольца, но такого символа, который можно было бы надеть, чтобы показать всему свету, что ты мать, не существует.

— Я знаю, что они меня любят, — произношу я. — Просто…

— Они соучастники вашей лжи, — комментирует доктор Шилдс.

Едва она произносит это, я сознаю, что в ее словах кроется непреложная истина. Доктор Шилдс права: мои родители фактически вынуждают меня лгать.

По-видимому, доктор Шилдс понимает, что мне нужно осмыслить это открытие. Она не сводит с меня глаз, и мне кажется, что взгляд у нее покровительственный, словно она пытается определить, как я восприняла ее вывод. Мы обе молчим, но эта затянувшаяся пауза меня не тяготит.

— Никогда не думала об этом в таком ключе, — наконец произношу я. — Но вы правы.

Я допиваю «Перье», аккуратно ставлю бутылку на журнальный столик.

— Пожалуй, на сегодня все, — говорит доктор Шилдс.

Она встает, я тоже. Она идет к стеклянному столу, на котором стоят небольшие часы, лежат тонкий ноутбук и папка.

Доктор Шилдс выдвигает один из ящиков стола и любопытствует:

— У вас есть какие-то планы на выходные?

— Ничего такого особенного. У Лиззи день рождения, поведу ее в ресторан, — отвечаю я.

Доктор Шилдс достает чековую книжку, берет ручку. На этой неделе она провела со мной два полуторачасовых сеанса, но я понятия не имею, сколько мне заплатят.

— Это та девушка, которой родители до сих пор высылают денежное пособие? — уточняет доктор Шилдс.

Слово «пособие» застало меня врасплох. Лица доктора Шилдс я не вижу, поскольку она наклонила голову, выписывая чек, но тон у нее мягкий: не похоже, что она критикует. К тому же, это правда.

— Пожалуй, можно и так выразиться, — соглашаюсь я.

Доктор Шилдс отрывает чек и вручает его мне.

— Спасибо, — произносим мы в один голос. И обе в унисон смеемся.

— Вы свободны во вторник, в это же время? — спрашивает доктор Шилдс.

Я киваю.

Мне страсть как хочется взглянуть на сумму в чеке, но, наверно, это было бы неприлично. Поэтому я сворачиваю его и убираю в сумку.

— И у меня еще кое-что для вас, — говорит доктор Шилдс. Она берет свою кожаную сумку «Прада» и извлекает из нее крошечный сверток в серебристой бумаге.

— Откройте.

Обычно я разрываю подарочную упаковку. Но сегодня лишь тяну за конец узенькой ленты, развязывая бантик. Затем указательным пальцем поддеваю скотч и стараюсь как можно аккуратнее вскрыть упаковку.

Это коробочка с логотипом «Шанель» — гладкая и блестящая.

В ней — флакончик бордового лака для ногтей.

Я резко вскидываю голову и смотрю в глаза доктору Шилдс. Потом — на ее ногти.

— Попробуйте, Джессика, — произносит она. — Думаю, вам подойдет.

* * *

Войдя в лифт, я в ту же секунду лезу в сумку за чеком. В нем грациозным курсивом выведено «шестьсот долларов».

Она платит мне двести долларов в час, даже больше, чем за участие в опросе по компьютеру.

Интересно, часто ли я буду нужна доктору Шилдс в следующем месяце? Сумею ли удивить родителей, подарив им поездку во Флориду? Или, может, поберечь деньги на тот случай, если папа не найдет приличную работу до того, как они истратят его выходное пособие?

Я убираю чек в бумажник, и мой взгляд падает на коробочку «Шанель» в сумке. Одно время я работала в отделе косметики в «Блумингдейлзе» и знаю, что такой лак для ногтей стоит около тридцати баксов.

Лиззи в ее день рождения я планировала просто пригласить в бар, но, пожалуй, этот лак ей придется по душе.

Попробуйте, предложила доктор Шилдс.

Я провожу пальцами по элегантной надписи на черной упаковке.

Родители моей лучшей подруги — люди вполне состоятельные, ежемесячно поддерживают ее деньгами. А Лиззи абсолютно непритязательна, и я, пока однажды на выходные не съездила вместе с подругой к ней домой, даже представить не могла, что «маленькая фермочка» их семьи — это угодья площадью в пару сотен акров. Она сама вполне может купить себе лак для ногтей, даже из модных дорогих брендов. А я этот заслужила.

* * *

Спустя несколько часов я вхожу в «Фойе», где мы должны встретиться с Лиззи. Сэнджей, нарезавший лимоны, поднимает голову и пальцем подманивает меня к себе.

— Тебя искал парень, с которым ты ушла на днях, — докладывает он, — то есть он искал девушку по имени Тейлор, но я понял, что он имел в виду тебя.

Рядом с кассой стоит большая пивная кружка с ручками, визитками и пачкой сигарет «Кэмел Лайтс». Порывшись в ней, он вытаскивает одну визитную карточку.

«Завтрак с утра до ночи» гласит надпись вверху. Под ней улыбающаяся рожица: вместо глаз два желтка от глазуньи, ртом служит полоска бекона. Ниже — имя Ноа и номер телефона.

— Он, что, повар? — хмурюсь я.

Сэнджей награждает меня притворно-суровым взглядом.

— Вы вообще говорили о чем-нибудь?

— Не о его профессии, — парирую я.

— По-моему, крутой парень, — замечает Сэнджей. — Открывает маленький ресторанчик в нескольких кварталах отсюда.

Я переворачиваю визитку и вижу записку: Тейлор, для тебя готовы отменные гренки. Позвони — и они твои. Бесплатно.

В бар входит Лиззи. Я соскакиваю с табурета и крепко обнимаю ее.

— С днем рождения, — поздравляю я, пряча в руке визитку.

Лиззи снимает куртку, и я улавливаю запах новой кожи. Ее куртка почти такая же, как у меня, Лиззи всегда ею восхищалась. Только свою я купила в комиссионке. Я щупаю меховой воротник и замечаю ярлычок: «Барнис».

— Мех искусственный, — заверяет меня Лиззи. Интересно, что она прочла в моем лице? — Родители подарили на день рождения.

— Роскошный подарок, — хвалю я.

Лиззи усаживается на табурет рядом со мной и кладет куртку на колени. Я заказываю нам водку с клюквенным соком и содовой.

— Как прошел День благодарения? — спрашивает Лиззи.

Мне уже кажется, что это было сто лет назад.

— Да как обычно: слишком много пирогов и футбола. Лучше расскажи, как ты праздник провела.

— Грандиозно, — отвечает она. — Прилетели буквально все, и мы всей гурьбой стали играть в шарады. С малышами ужасно весело. Представляешь, у меня теперь пять племянников и племянниц! Папа…

По приближении Сэнджея Лиззи резко умолкла. Он поставил перед нами напитки. Я придвинула к себе свой.

— Ты ведь не красишь ногти! — восклицает Лиззи. — Красивый цвет!

Я смотрю на свои пальцы. Кожа у меня темнее, чем у доктора Шилдс, и пальцы короче. На моих руках бордовый лак смотрится не элегантно, а вызывающе. Но она права: цвет красивый.

— Спасибо. Не была уверена, что мне подойдет.

Мы выпили еще по два бокала, и все это время болтали. Потом вдруг Лиззи трогает меня за руку.

— Слушай, сделаешь мне макияж во вторник после обеда? Мне нужно заново сфотографироваться.

— Ууф, у меня се… — я умолкаю на полуслове. — Работа. Ехать придется далеко.

Во время нашей первой личной встречи доктор Шилдс дала мне подписать еще один, более строгий, договор о неразглашении сведений. Я даже не вправе упомянуть ее имя Лиззи.

— Ладно, соображу что-нибудь, — беспечно бросает она. — Ну что, теперь начос?

Я киваю и озвучиваю заказ Сэнджею. Мне как-то не по себе от того, что я не могу помочь подруге.

И не по себе от того, что я вынуждена что-то скрывать от Лиззи, ведь лучше нее меня никто не знает.

Хотя, возможно, это уже не так.

Глава 12

4 декабря, вторник

Вы сомневались насчет бордового лака, однако сегодня он на ваших ногтях.

Еще один признак того, что вы проникаетесь доверием.

И вы опять выбрали диван.

Поначалу вы откидываетесь на спинку и заносите за голову руки; язык вашего тела указывает на то, что вы более раскрепощены.

Вы не считаете, что готовы к тому, что последует дальше. Но вы готовы.

Вас для этого натренировали. Эмоционально вы стали более выносливой — подобно тому, как постепенно в ходе планомерных тренировок становится более выносливым бегун на марафонскую дистанцию.

Вам заданы несколько формальных «разогревающих» вопросов о минувших выходных.

И затем: Чтобы двинуться вперед, мы должны вернуться назад.

Едва эти слова произнесены, вы резко меняете позу, опуская руки и обхватывая ими себя. Классическая защитная реакция.

Должно быть, вы уже поняли, что вас ждет.

Пришла пора преодолеть этот последний барьер.

Вам снова задан, на этот раз устно, мягко-настойчивым тоном, вопрос, от которого вы отпрянули во время самого первого, компьютерного, сеанса, что проводился в кабинете № 214:

Джессика, вы когда-нибудь умышленно причиняли боль тому, кто вам дорог?

Вы сворачиваетесь в себя, смотрите на свои ноги, пряча лицо.

Медлить с ответом не запрещено.

Потом:

Расскажите.

Вы вскидываете голову. Глаза у вас вытаращены. Внезапно вы кажетесь гораздо моложе своих двадцати восьми лет; будто в вашем облике на короткое мгновение проступили черты тринадцатилетнего подростка.

Именно в этом возрасте для вас все изменилось.

В судьбе каждого человека есть поворотные моменты — порой внезапные, порой как будто бы предопределенные, словно к этому все и шло, — которые формируют и в конечном итоге цементируют его жизненный путь.

Эти моменты, столь же уникальные для каждого конкретного человека, как цепочки ДНК, если они максимально благоприятны, то создают ощущение, будто, подброшенные катапультой, вы возноситесь к звездам. При другой крайности вам кажется, что вас засасывают зыбучие пески.

Тот день, когда вас оставили присматривать за младшей сестрой — и она выпала из окна второго этажа, — вероятно, стал для вас главной демаркационной линией.

Вы рассказываете о том, как кинулись к ее обмякшей фигурке, лежавшей перед домом на асфальте, а по вашему лицу текут слезы. Ваше дыхание учащается, вы захлебываетесь словами. Ваше тело, и ваш ум, проваливаются в некую эмоциональную бездну. Вы выдавливаете из себя еще одно мучительное предложение — Это все по моей вине — и больше уже не в состоянии сдерживать дрожь: вас всю трясет.

Вас бережно укутывают кашемировым палантином, разглаживают его на плечах, и это возымеет успокаивающий эффект.

Вы делаете судорожный вдох.

Вам говорят то, что вы хотите услышать:

Вы не виноваты.

Вам еще есть, чем поделиться, но на сегодня достаточно. Вы на грани изнеможения.

Ваши усилия достойны похвалы, и вы ее получаете. Не каждому хватает смелости заглянуть в лицо своим демонам.

Слушая, вы рассеянно поглаживаете серо-коричневый шерстяной палантин, укрывающий ваши плечи. Это — самоуспокоение, признак того, что вы приходите в себя. Новый, более мягкий ритм разговора переносит вас на более устойчивую почву.

Ваше дыхание выравнивается, щеки больше не пылают. Вам ненавязчиво намекают, что сеанс подошел к концу.

Спасибо, благодарят вас.

Затем небольшая награда:

На улице холодно. Оставьте себе палантин.

Вы направляетесь к двери и у самого выхода чувствуете, как чужая рука на мгновение чуть сдавливает ваше плечо. Подбадривающий жест. Жест, выражающий одобрение.

С высоты третьего этажа видно, как вы выходите из здания. Медлите на тротуаре. Потом обматываетесь палантином, как шарфом, один конец перекидывая через плечо.

* * *

Вас больше нет в кабинете, но отпечаток вашего пребывания сохраняется здесь до конца дня, на протяжении всего сеанса с последним пациентом, который, как ему и было назначено, явился через двадцать минут после вашего ухода. Сосредоточиться, чтобы помочь ему избавиться от игромании, сегодня труднее, чем обычно.

Мысли о вас не отпускают и в такси, петляющем по запруженным транспортом дорогам Среднего Манхэттена, и в супермаркете органических продуктов, пока кассир выбивает чек за один медальон говяжьей вырезки и семь стеблей белой спаржи.

Откровенность дается вам нелегко, и в то же время вы жаждете ощутить облегчение, которое нередко наступает после того, как поделишься каким-то секретом.

Обычно люди поворачиваются к окружающим своей непримечательной стороной, и это нормально; традиционно социальное взаимодействие подразумевает, главным образом, пустые разговоры. Когда один индивид доверяет другому настолько, что обнажает перед ним свое подлинное «я» — свои глубочайшие страхи и сокровенные желания, — между ними рождается тесная близость.

Сегодня вы сблизились со мной, Джессика.

Ваш секрет останется в тайне, — если все пойдет хорошо.

Входная дверь дома отперта, бумажный пакет из супермаркета перемещается на белую мраморную столешницу.

Потом я снимаю новый серо-бежевый палантин, купленный всего за несколько часов до начала сеанса с вами — в кабинете он был убран с ваших глаз, лежал во встроенном шкафу, — аккуратно складываю его и кладу на боковую полку в гардеробной.

Глава 13

4 декабря, вторник

На улице промозгло исеро. За то короткое время, что я находилась во врачебном кабинете доктора Шилдс, солнце опустилось за горизонт.

Жаль, что вместо относительно легкой кожаной куртки я не надела более теплое полупальто, хотя палантин доктора Шилдс уютно греет грудь и шею. Шерсть источает слабый аромат свежих пряных духов, который у меня теперь ассоциируется с доктором Шилдс. Я глубоко вдыхаю его, пикантный запах щекочет мне ноздри.

Я стою на тротуаре, не зная, как мне быть. Я опустошена, но дома, если я пойду сейчас туда, вряд ли сумею расслабиться. Мне не хочется быть одной, однако идея позвонить Лиззи или кому-то еще из знакомых и предложить поужинать или выпить вместе меня не привлекает.

Еще до того как я сознаю, что приняла решение, ноги сами срываются с места и несут меня к метро. По Шестой линии я доезжаю до «Астор-плейс», выхожу из метро и сворачиваю на запад, на Принс-стрит.

Иду мимо витрин, в которых выставлены модные солнцезащитные очки и косметика в футлярах, похожих на драгоценные шкатулки. И вот я у того самого французского ресторана.

На этот раз я вхожу.

Еще достаточно рано, в зале почти пусто. Лишь одну кабинку в глубине занимает какая-то парочка.

Метрдотель забирает у меня куртку, но палантин я оставляю.

— Столик на одного? — спрашивает он. — Или вы предпочли бы посидеть у бара?

— Вообще-то, если вы не против, я села бы за вон тот, у окна.

Он подводит меня к столику, и я занимаю стул, на котором сидела доктор Шилдс на прошлой неделе, когда я следила за ней.

Винная карта — толстая увесистая многостраничная папка. Одних только красных вин, что продают по бокалу, с десяток вариантов.

— Это, пожалуйста, — говорю я официанту, заказывая почти самое дешевое вино. Оно стоит 21 доллар за бокал, и это значит, что дома ужинать я буду бутербродом с арахисовым маслом.

Если бы не доктор Шилдс, я никогда бы не узнала о существовании этого ресторана. Но сейчас это именно то, что мне нужно. Спокойное элегантное заведение — и не тесное. Стены, обшитые панелями из темного дерева, и стулья с бархатистой обивкой создают атмосферу уюта и незыблемости.

Здесь можно сохранять анонимность, но при этом не чувствовать себя одинокой.

К моему столику возвращается официант. На нем черный костюм, на руке балансирует поднос с бокалом вина.

— Ваше «Кот дю Рон», мисс, — он ставит передо мной бокал.

Я осознаю, что официант ждет, когда я одобрю вино. Я отпиваю маленький глоток и киваю, как это делала доктор Шилдс. Бургундское точно такого цвета, как лак на моих ногтях.

Официант удаляется, и я обращаю взгляд в окно, наблюдая за прохожими. От вина в горле теплеет. Оно не чрезмерно сладкое, как то, что пьет мама, и удивительно приятное на вкус. Напряжение уходит из моих плеч, я откидываюсь на кресле, утопая в его бархатистой коже.

Доктору Шилдс наконец-то известна моя тайна, в которую я не посвятила даже Лиззи. Мое умышленное небрежение разрушило жизнь каждого в нашей семье.

Я сидела на диванчике в кабинете доктора Шилдс, смотрела на умиротворяющие синие волны, изображенные на картине, что висела на стене, и выплескивала свою затаенную боль.

Тем летом, пока родители были на работе, Бекки оставалась под моей опекой. В один из августовских дней, ближе к вечеру, я решила сгонять в супермаркет на углу, где можно было купить дешевые карамельки и журнал «Seventeen». Недавно в продажу поступил новый номер, с Джулией Стайлз на обложке.

Я устала от Бекки, мне хотелось немного отдохнуть от своей семилетней сестренки. Весь месяц стояла жара, тот день тоже выдался знойным и тянулся нестерпимо медленно. За последние несколько часов мы чем только не занимались: бегали между включенными дождевателями; делали фруктовое мороженое: заливали лимонад в лотки для льда и вставляли в них зубочистки; ловили жуков на заднем дворе и устраивали для них домики в старом пластиковом контейнере. И все равно до прихода родителей оставалось еще часа два, не меньше.

— Мне скучно, — захныкала Бекки, появляясь в ванной, где я, стоя перед зеркалом, выщипывала себе брови. Мне казалось, что с правой бровью я перестаралась, и теперь у меня чудно́е смешное выражение.

— Иди поиграй с кукольным домиком, — сказала я, сосредоточив внимание на левой брови. Мне было тринадцать, и меня крайне заботила моя внешность.

— Не хочу.

В доме стояла духота, поскольку у нас было всего два оконных кондиционера. Мне и самой не верилось, что я с нетерпением жду начала нового учебного года.

— Кто такой Кит Франклин? — крикнула через несколько минут Бекки.

— Бекки! — взвизгнула я. Бросив щипчики, я помчалась в свою комнату. — Это не для чужих глаз! — Я выхватила у нее из рук свой дневник.

— Мне скучно, — опять заныла она.

— Ладно, можешь посмотреть телевизор в комнате родителей, — сказала я сестре. — Только маме с папой не проболтайся.

Родители разрешали смотреть телевизор не больше часа в день, но мы это правило регулярно нарушали.

В тот далекий день я выложила на одноразовую тарелку три галеты с шоколадом и отнесла их Бекки. Она уже разлеглась на кровати родителей.

— Не сори, — наказала я ей.

На экране Лиззи Магуайер ругала подругу за то, что та ее передразнивает. Я дождалась, когда на лице Бекки появится увлеченное выражение, на цыпочках вышла из дома и вскочила на велосипед. Бекки не любила оставаться одна, но я знала, что моего недолгого отсутствия она даже не заметит.

Прежде я уже поступала так несколько раз.

На всякий случая я заперла дверь в спальню, чтобы Бекки не могла оттуда выйти. Думала, что таким образом уберегу ее от беды. Не подумала только закрыть окно на втором этаже, которое находилось буквально в нескольких шагах от того места, где она лежала и смотрела телевизор.

Дойдя до этой части рассказа, я оторвала взгляд от картины на стене в кабинете доктора Шилдс. Говорить было трудно, я плакала навзрыд. Не знала, смогу ли продолжать.

Доктор Шилдс смотрела на меня. Сострадание в ее взгляде словно придало мне силы. Я выдавила те ужасные слова.

Потом я почувствовала, как меня вдруг обволокло что-то теплое и мягкое.

Доктор Шилдс сняла с себя палантин и укутала им мои плечи. Казалось, он все еще хранит тепло ее тела.

Я сознаю, что и теперь, сидя в ресторане, рассеянно поглаживаю пушистую ткань.

Поступок доктора Шилдс я восприняла как оберегающий, почти материнский жест. В то же мгновение я почувствовала, как напряжение уходит из моих рук и ног. Она словно вытащила меня из ужаса прошлого в настоящее.

Вы не виноваты, сказала она.

Я допиваю вино, слушая классическую музыку, что льется из динамиков, а сама думаю, что она не могла бы подобрать более верных слов, которые успокоили бы меня. Если доктор Шилдс — мудрая искушенная женщина, занимающаяся изучением темы нравственного выбора, — сумела понять и оправдать меня, значит, может быть, и мои родители смогли бы.

Только им не все известно про тот день.

Мама с папой никогда не спрашивали, где находилась я, когда Бекки выпала из окна. Они просто решили, что я была дома в другой комнате.

Специально я им не лгала. Но был один момент, в больнице, когда я могла бы сказать правду. Пока врачи занимались Бекки, мы с родителями ждали в приемной отделения экстренной помощи.

— Ох, Бекки, Бекки. Зачем же ты играла у этого окна? — горестно недоумевала мама.

Я посмотрела в покрасневшие от слез, полные страдания глаза родителей и промолчала.

Я не знала, что та моя недомолвка с каждым годом будет расти и шириться.

Не знала, что то упущенное мгновение воздвигнет непреодолимый барьер между мной и моими родными.

Но доктор Шилдс теперь знает.

Я замечаю, что вожу пальцем по краю пустого бокала и убираю со стола руки. Ко мне подходит официант.

— Еще вина, мисс? — спрашивает он.

Я качаю головой.

Мой следующий сеанс у доктора Шилдс состоится через два дня.

Интересно, она снова будет расспрашивать меня о том происшествии, или я рассказала ей достаточно?

Я лезу в сумку за кошельком, и рука моя цепенеет.

Для чего достаточно?

Еще минуту назад я испытывала облегчение от того, что доктор Шилдс владеет информацией, которую я скрываю от родных вот уже пятнадцать лет, но теперь эта мысль не несет утешения. Возможно, профессионализм и красота доктора Шилдс ослепили меня и притупили мой инстинкт самосохранения.

Я почти забыла, что я всего лишь Респондент № 52, подопытный кролик в ее исследовательской работе. Мне платят за то, чтобы я делилась своими самыми сокровенными секретами.

Что она планирует сделать со всей этой частной информацией, которую я ей выдала? Я подписывала соглашение о конфиденциальности, а она — нет.

Официант возвращается к моему столику, я расстегиваю кошелек. И вижу яркую голубую визитку, которую сунула между купюрами.

Несколько секунд я смотрю на нее и затем медленно вынимаю из кошелька.

«Завтрак с утра до вечера», гласит надпись на лицевой стороне.

Я вспоминаю, как проснулась на диване Ноа и увидела, что меня заботливо укрыли одеялом.

Переворачиваю визитку. Ее острый уголок царапает мою ладонь.

«Тейлор», — начеркал Ноа крупным квадратным почерком.

Я бросаю взгляд на его записку, в которой он предлагает угостить меня гренками.

Но я не поэтому смотрю на визитку.

Внезапно я понимаю, каким образом можно больше узнать о докторе Шилдс.

Глава 14

4 декабря, вторник

Вишневые нотки «Пино Нуар» растопили ощущение леденящей ободранности, которое оставила поездка домой.

Подрумяненный ломтик говяжьего филе и запеченная на гриле спаржа выложены на фарфоровую тарелку, по сторонам от которой лежат тяжелые серебряные столовые приборы. Звучит фортепианная музыка Шопена. Это единственное блюдо я несу на один конец прямоугольного стола из полированного дуба.

Прежде ужины здесь выглядели по-другому. Их готовили на шестиконфорочной плите «Викинг» и украшали веточками свежего розмарина или листьями базилика, которые выращивали в ящике на подоконнике.

Обеденный стол предназначен для двух персон.

Протокол психологического исследования отложен; сегодня вечером невозможно вникнуть в смысл убористо написанных слов.

Стул по другую сторону стола, где некогда сидел мой муж Томас, остается незанятым.

* * *

Все, кто знакомился с Томасом, проникались к нему симпатией.

Он появился однажды вечером, когда свет, помигав, погас и здание погрузилось в темноту.

К тому времени прошло всего несколько минут, с тех пор как последний пациент, мужчина по имени Хью, покинул мой кабинет. Люди обращаются к психотерапевтам по разным причинам, но его мне так и осталась неясна. Хью производил впечатление весьма странного человека — и внешне, и по своим привычкам: у него были резкие черты лица, он вел бродячий образ жизни.

Несмотря на свою непоседливость, он был зациклен на вещах, о которых рассказал раньше.

Выдворить его из кабинета было нелегко: он всегда требовал, чтобы сеанс продлился дольше.

А попрощавшись, он никогда не уходил сразу: топтался за дверью пару минут, и только потом слышались его удаляющиеся шаги. После ухода Хью его едкий запах еще долго висел в приемной — напоминание о том, что он там задержался.

Поэтому в тот вечер, когда весь дом окутал мрак — погасли даже внешние огни, за окнами, — естественно было предположить, что к этому причастен Хью.

В темноте проявляются худшие качества человеческой природы.

А Хью на том приеме было сказано, что сеансы психотерапии нужно прекратить.

Где-то вдалеке завыли сирены. Шумы и отсутствие освещения создавали дезориентирующую атмосферу.

Теперь, чтобы выйти из здания, нужно было спуститься по лестнице. Часы показывали семь — довольно позднее время, все остальные офисы уже позакрывались.

Люди в этом доме жили, но их квартиры находились на четвертом-шестом этажах.

Единственным источником света на лестнице являлся экран моего телефона, единственным источником звука — цокот моих каблуков.

И вдруг откуда-то сверху стала спускаться вторая пара шагов, более тяжелых.

Меня охватил ужас: участилось сердцебиение, закружилась голова, грудь сдавило от боли.

Упражнения на дыхание помогают только в тех случаях, если нет приступа паники.

А я была в панике.

Светящийся экран моего телефона возвестит о моем присутствии. Бежать в полнейшей темноте опасно — можно упасть. Но риск был оправдан.

— Привет? — раздался низкий мужской голос.

Он принадлежал не Хью.

— Что случилось? Должно быть, электричество отключили, — продолжал мужчина. — С вами все хорошо?

Его дружелюбие и внимательность действовали успокаивающе. Весь следующий час, пока мы добирались до моей квартиры, он не отходил от меня ни на шаг.

В судьбе каждого человека есть поворотные моменты, которые формируют и в конечном итоге цементируют его жизненный путь.

Материализация Томаса стала одной из таких определяющих встрясок.

Через неделю после отключения электричества мы с ним пошли ужинать в ресторан.

Через полгода мы с ним поженились.

Все, кто знакомился с Томасом, проникались к нему симпатией.

Но влюбиться в него суждено было только мне.

Глава 15

4 декабря, вторник

В моем распоряжении меньше двух суток, чтобы найти Тейлор.

Она — единственная ниточка, связующая меня с доктором Шилдс. Если я сумею отыскать Тейлор до следующего сеанса у доктора Шилдс, назначенного на пять часов вечера во вторник, мне не придется идти туда вслепую.

Покинув французский ресторан, я нахожу в своем телефоне номер Тейлор и пишу ей эсэмэску: «Тейлор, это Джесс из «БьютиБазз». Перезвоните мне, пожалуйста. Это срочно».

По возвращении домой я хватаю свой ноутбук и пытаюсь выудить дополнительную информацию о докторе Шилдс. Поисковая программа на мои запросы выдает только научные статьи, рецензии на ее книги, четырехстрочную биографию, размещенную Нью-Йоркским университетом, и сайт ее частного врачебного кабинета. Страничка элегантная, эстетичная, как ее кабинет, — и такая же безликая, не содержащая ни единой зацепки, которая могла бы дать представление о личности этой женщины.

Наконец после полуночи, положив рядом телефон, я проваливаюсь в сон.

* * *

6 декабря, среда

Я просыпаюсь в шесть утра. Веки тяжелые после беспокойной ночи. Тейлор так и не ответила. Я не удивлена. Наверно, она сочла странным, что ее разыскивает какой-то визажист.

Осталось тридцать пять часов, думаю я.

Сегодня у меня плотный график, и, как бы мне ни хотелось отказаться от выезда по заявкам и продолжить поиски ответов, я должна отработать заказы. Мало того что мне нужны деньги, в соответствии с требованиями «БьютиБазз» визажисты обязаны за сутки уведомлять администрацию о невыходе на работу. Три нарушения за три месяца, и ты вычеркнут из их списка. Одно у меня уже есть: несколько недель назад я позвонила и сказалась больной.

Словно на автопилоте я накладываю основу, смешиваю тени, очерчиваю линии губ. Расспрашиваю клиентов про их профессиональные занятия, про мужей и детей, а сама думаю о докторе Шилдс. Особенно о том, как мало я знаю ее лично, тем более если учесть, что сама доверила ей свои самые потаенные секреты.

И все время слушаю свой телефон, который убран в сумку. Попрощавшись с очередной клиенткой, я тотчас достаю его, проверяю, что на экране. Примерно в полдень Тейлор я отправила еще одно сообщение — на этот раз на голосовую почту, — но ответа пока так и не получила.

В семь вечера я еду домой на такси. За это придется заплатить все мои чаевые, полученные от нескольких последних клиентов. Разорительно, но так быстрее. Я бросаю у двери чемоданчик и, поторапливая Лео, выгуливаю его на улице, угощаю лакомствами и спешу назад.

Потом почти бегом устремляюсь прямо к дому, где живет Тейлор, — кварталах в двадцати от меня. Добираюсь туда почти в восемь. Запыхавшаяся, я опираюсь рукой о стекло, за которым находится список жильцов, просматриваю список фамилий.

Звоню в квартиру, в которой живет Т. Штрауб, и жду, когда из домофона раздастся ее голос. Пытаясь отдышаться, ладонью приглаживаю волосы.

Снова жму на черную кнопку звонка, на этот раз целых пять секунд.

Ну же, давай.

Я отступаю на несколько шагов и смотрю на здание. Как мне теперь быть? Не могу же я вечно торчать у подъезда в надежде, что Тейлор рано или поздно вернется. Долго еще я буду периодически тыкать в звонок, на тот случай, если она вдруг прикорнула или в наушниках слушает музыку?

Помощь приходит в лице потного парня в спортивном костюме «Адидас». Он набирает дверной код и снова утыкается в свой телефон, даже не замечая, что я успела поймать дверь до того, как она закрылась, и скользнула в подъезд вслед за ним.

Я пешком поднимаюсь на шестой этаж, дохожу до середины коридора и, остановившись перед квартирой Тейлор, настойчиво, до боли в костяшках пальцев, стучу в дверь.

Мне никто не открывает.

Я прижимаюсь ухом к тонкой деревянной панели и прислушиваюсь. Может, уловлю какие-то звуки, указывающие на то, что она дома: ор телевизора или гудение фена. Тишина.

К горлу подкатывает тошнота. Меня пугает, что доктор Шилдс изучила меня слишком хорошо и при встрече я не сумею замаскировать свое беспокойство. Мне отчаянно хочется спросить ее: «За что вы мне столько платите? Как вы намерены поступить с той информацией, которую я вам сообщаю?»

Но я не могу. Убеждаю себя, это потому, что я не хочу рисковать: боюсь потерять этот доход. На самом деле, возможно, я боюсь рисковать, чтобы не потерять доктора Шилдс.

Я начинаю стучать кулаком, пока из соседней двери не высовывается голова женщины, которая сверлит меня сердитым взглядом.

— Простите, — кротко извиняюсь я. Она закрывает дверь.

Я пытаюсь придумать, как мне быть. До сеанса двадцать один час. Но завтра, как и сегодня, у меня полно клиентов, и я не успею вернуться сюда до назначенной встречи с доктором Шилдс. Порывшись в сумке, я вытаскиваю номер «Вог», который ношу с собой, вырываю из него глянцевую страницу. Нахожу ручку и пишу: «Тейлор, это опять Джесс, из «БьютиБазз». Пожалуйста, позвоните мне. Это срочно».

Уже собираюсь подсунуть записку под дверь и вдруг вспоминаю бардак в квартире Тейлор, разбросанные всюду пустые упаковки из-под попкорна и предметы одежды. Не исключено, что Тейлор даже не обратит внимания на записку. А если и обратит, возможно, все равно не свяжется со мной. Ведь на мои прежние сообщения она не откликнулась.

Я смотрю на дверь соседки, которую только что потревожила. Делаю несколько шагов в сторону и робко стучу. У женщины, открывшей мне дверь, в руке желтый хайлайтер, которым она уже мазнула по середине подбородка, разделив его надвое. Вид у нее недовольный.

— Простите, я ищу Тейлор или… — Я судорожно вспоминаю имя ее соседки по квартире, и мне это удается: — Или Мэнди.

Женщина моргает, во взгляде — недоумение. Меня охватывает дурное предчувствие: сейчас она скажет, что не знает таких, что девушки с такими именами никогда не жили с ней по соседству.

— Кого? — переспрашивает она.

У меня замирает сердце.

Потом ее лоб разглаживается.

— Ах, ну да… не знаю. Экзамены на носу. Может, в библиотеке. Хотя эту парочку скорее уж надо искать на какой-нибудь вечеринке.

Она закрывает дверь у меня перед носом.

Я жду, когда пройдет головокружение, затем иду к лестнице. Выйдя на улицу, стою в темноте перед домом, пытаясь решить, что мне делать дальше.

Мимо идет какая-то девушка с длинными прямыми волосами. Я сразу понимаю, что это не Тейлор, но все равно оборачиваюсь и смотрю ей вслед. Поправив на плечах синий рюкзак, она продолжает шагать по тротуару.

Мой взгляд прикован к ее тяжелому на вид рюкзаку. Экзамены на носу, сказала соседка. Ее мнение о Тейлор и Мэнди совпадает с моим: эти две девицы к учебе относятся несерьезно.

Трудно представить, чтобы томная молодая женщина с завидной костной структурой лица, постоянно что-то печатающая в «Инстаграме», корпела над учебниками.

Хотя разве не бывает так, что самые ленивые студенты перед экзаменами занимаются усерднее остальных?

Я бросаю взгляд вокруг, чтобы сориентироваться, и затем иду к библиотеке Нью-Йоркского университета.

* * *

Зал со стеллажами напоминает лабиринт, по которому бегают лабораторные крысы. Я начинаю поиски от одного угла. Иду по узким проходам, надеясь, что вот сейчас сверну за очередной поворот и увижу, как Тейлор достает книгу с высокой полки или сидит за одним из столов у стены. Я обошла три этажа и поднялась на четвертый.

Я перевозбуждена, и это придает мне силы, гонит вперед — а ведь уже почти девять вечера, и я за целый день съела, еще в обед, всего один сэндвич: проглотила по дороге от одной клиентки к другой. На этом этаже народу гораздо меньше, хотя стеллажи с книгами такие же высокие. Если на первых трех до меня доносились тихие разговоры, то здесь я слышу только собственные шаги.

Я нахожусь между стеллажами где-то в середине зала и вдруг, сворачивая за угол, едва не налетаю на парня с девушкой, которые страстно целуются. Они и не думают разжимать объятия. Я их обхожу.

Потом слышу знакомый голос, который протяжным хныкающим тоном произносит:

— Тей, давай прервемся. Я хочу чай латте.

Меня охватывает облегчение, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не кинуться бегом на голос Мэнди.

Девушек я нахожу в углу зала. Мэнди стоит, навалившись на край стола с высокими стопками книг и ноутбуком, Тейлор сидит на стуле. У обеих волосы искусно собраны в небрежные пучки, на обеих — свитера фирмы «Juicy Couture».

— Тейлор!

Ее имя срывается с моих губ почти как вскрик.

Девушки оборачиваются ко мне. Мэнди морщит нос. На лице Тейлор озадаченное выражение.

— Вы что-то хотели? — спрашивает она.

Тейлор меня не помнит.

Я подхожу ближе.

— Это я, Джесс.

— Джесс? — вторит Мэнди.

— Визажист, — напоминаю я. — Из «БьютиБазз».

Тейлор окидывает меня взглядом. На мне все еще моя рабочая униформа, но рубашка вылезла из брюк, и я чувствую, как пряди, выбившиеся из низкого пучка на голове, щекочут шею.

— Что вы здесь делаете? — любопытствует она.

— Мне нужно с вами поговорить.

— Потише! — шикает на нас кто-то с одного из дальних столов.

— Пожалуйста. Это очень важно, — шепотом умоляю я.

Возможно, Тейлор поняла, что я в отчаянии. Кивнув, она убирает в сумку ноутбук, но книги оставляет на столе. На лифте мы спускаемся в вестибюль. Мэнди плетется за нами следом. У выхода Тейлор останавливается и спрашивает:

— Так в чем дело?

Теперь, наконец-то отыскав ее, я не знаю, с чего начать.

— Помните, когда я делала вам макияж, вы упомянули про тестирование?

— Вроде бы, — пожимает она плечами.

Несколько недель миновало с того дня, когда я, без спроса взяв телефон Тейлор, прослушала оставленное ей голосовое сообщение. Сейчас я пытаюсь вспомнить, что мне тогда было известно.

— То, что проводила преподаватель Нью-Йоркского университета, на тему нравственности. За него платили большие деньги. Оно было назначено вам на следующее утро…

Тейлор кивает.

— Ну да, точно. Но я отменила свой визит. Очень тогда устала.

Я делаю глубокий вдох.

— В общем… в итоге я пошла на него.

В глазах Тейлор появляется настороженность. Она отступает от меня на шаг.

Мэнди издает тихий горловой звук.

— Ничего себе, — присвистывает она.

— Да. Понимаете, я пытаюсь чуть больше узнать о преподавателе. — Я стараюсь говорить ровно, глядя на Тейлор.

— Я ее не знаю. Про тестирование мне сказала одна моя подруга. Она как раз изучает психологию. Пойдем, Мэнди.

— Подождите, прошу вас! — пронзительно вскрикиваю я и, смягчив тон, добавляю: — Мне хотелось бы побеседовать с вашей подругой, можно?

Тейлор несколько секунд смотрит на меня оценивающе. Я силюсь улыбаться, но знаю, что это выглядит неестественно.

— Это запутанная история, и мне не хотелось бы надоедать вам подробностями, — говорю я. — Но если угодно, я могла бы объяснить…

Тейлор вскидывает ладонь.

— Просто позвоните Эми.

Эти девушки не любят, чтобы им докучали. Слава богу, что я вовремя вспомнила об этом и избрала верную тактику.

Тейлор смотрит в свой телефон и затем называет мне номер. Я торопливо набираю его на своем экране.

— Повторите, пожалуйста, — прошу я. Мэнди, я абсолютно уверена, закатывает глаза, но Тейлор выполняет мою просьбу, на этот раз медленнее диктуя последовательность цифр.

— Спасибо! — вдогонку благодарю я ее.

Девушки еще не успели свернуть за угол, а я уже звоню Эми.

Та отвечает после второго вызова.

* * *

— Она — классный препод, — рассказывает Эми. — Я посещала ее курс в прошлом году. Оценивает строго, но справедливо… Все соки из тебя выжимает. По-моему, только двое из наших получили у нее пятерки, и меня среди них не было, — смеется она. — Ну, что еще? У нее шикарные шмотки. За такие туфли, как на ней, я убить готова.

Эми в такси едет в аэропорт Ла-Гуардия, спешит на 90-летие своей бабушки.

— Вы знали, что она проводит исследование? — спрашиваю я.

— Конечно, — отвечает Эми. — Я в нем участвовала.

Мои вопросы не вызывают у нее подозрения, — наверно, потому, что я дала понять, будто Тейлор и моя подруга.

— Вообще-то, как-то странно это было. Она ведь наверняка знала, как меня зовут, — я же при регистрации давала свои данные, — но обращалась ко мне не по имени, а как-то… как же?

Эми медлит.

У меня перехватывает дыхание.

— Респондент № 16, — наконец вспоминает Эми. У меня по коже бегут мурашки. — Я запомнила, потому что моему брату столько лет, — добавляет она.

— О чем она тебя спрашивала? — как бы невзначай интересуюсь я.

— Подождите-ка, — я слышу, как Эми говорит что-то таксисту. Потом — шуршание, стук багажника.

— Мм… был один вопрос о том, пишу ли я ложные данные, заполняя какой-нибудь медицинский бланк: много ли я пью, какой у меня вес, много ли у меня было сексуальных партнеров и все такое. Я запомнила, потому что совсем недавно я проходила медосмотр, и тогда я дала ложные ответы на все такие вопросы!

Она смеется, а я хмурюсь.

— Все, я приехала в аэропорт. Мне пора, — говорит Эми.

— Вы к ней лично приходили на тестирование? — не раздумывая, спрашиваю я.

— Что? А, нет, только по компьютеру ответила на несколько вопросов, — говорит Эми.

Я с трудом разбираю ее слова, которые заглушают шумы аэропорта — крики, гвалт, объявление по громкой связи о том, чтобы пассажиры не оставляли без присмотра свой багаж.

— Ладно. Мне нужно регистрироваться. Здесь такой хаос.

— Вы никогда не бывали в ее врачебном кабинете на 62-й улице? — допытываюсь я. — А другие респонденты?

— Не знаю. Может, кто и бывал, — отвечает она. — А что, это было бы круто! Наверно, там полный отпад.

У меня есть еще вопросы, но я понимаю, что вот-вот потеряю Эми.

— Можно попросить вас об одолжении? — говорю я. — Если вдруг вспомните что-то необычное, позвоните мне, пожалуйста, ладно?

— Да, хорошо, — соглашается Эми, но как-то рассеянно. Услышала ли она вообще мою просьбу?

Я прощаюсь, чувствуя, как в груди отпускает.

По крайней мере, на свой самый важный вопрос ответ я получила. Доктор Шилдс — профи: она не просто преподаватель — она весьма уважаемый преподаватель. Она не заслужила бы такую репутацию, если бы занималась чем-то сомнительным.

Непонятно, отчего я так взбудоражена. Наверно, оттого что голодна и устала, да еще терзает беспокойство за родных. 30 ноября у папы последний рабочий день. Его выходное пособие составит четырехмесячное жалование. Деньги у них кончатся еще до того, как «Филлис»^[229] сыграют первую игру в сезоне.

Сворачивая на свою улицу, я чувствую, что предельно изнурена. Голова гудит, а в теле ощущаются одновременно тяжесть и неуемность.

Шагая мимо «Фойе», я заглядываю в большие окна. До меня доносится тихая музыка, у бильярда столпилась группа парней.

Я осознаю, что высматриваю Ноа.

Вытаскиваю из сумки его визитку и, не раздумывая, пишу ему сообщение: «Привет, шла мимо «Фойе» и вспомнила тебя. Твое предложение насчет завтрака еще в силе?»

Он не ответил мгновенно, поэтому я иду дальше.

Можно и в другой бар заскочить, размышляю я. Неподалеку «Атлас», и обычно в это время там уже полно народу, даже в будни. Я могла бы зайти туда, сесть у барной стойки, заказать бокальчик, ну а там будь что будет. Я не раз так делала, когда напряжение было слишком велико и нужно было как-то отключиться от проблем.

Поскольку спа-салон я не могу себе позволить, а наркотики я не принимаю, для меня это единственный способ расслабиться. Я не часто на это иду, — хотя последний раз, когда мне пришлось отвечать своему врачу, сколько сексуальных партнеров у меня было, я солгала, прямо как Эми.

Я подхожу к «Атласу». Из кафе несется ритмичная музыка, у стойки бара — столпотворение.

Но потом я представляю, как сижу на диванчике в кабинете доктора Шилдс и рассказываю про проведенный вечер. Она знает, что иногда я так делаю; я писала об этом на компьютерном тестировании. Но делиться подробностями о своем одноразовом свидании, глядя ей в глаза, было бы унизительно. Готова поспорить, что сама она никогда, даже до замужества, не вступала в случайные связи — я уверена в этом на все сто.

По-видимому, доктор Шилдс разглядела во мне нечто особенное, хотя сама я особенной чувствую себя нечасто.

Я прохожу мимо.

Не хочу ее разочаровывать.

Глава 16

5 декабря, среда

Легко судить других. Мать, что орет на своего ребенка в магазине, катя тележку с упаковками сухих завтраков и печенья «Орео». Водителя за рулем дорогой машины, подрезавшего не столь быстрый автомобиль. Мужа, изменяющего жене… и жену, которая стремится его вернуть.

А если б вы знали, что неверный муж из кожи вон лезет, чтобы помириться? Клянется, что это был единичный случай и такого больше не повторится?

А если бы вы оказались этой самой обманутой женой, которая жизни не мыслит без него?

В сердечных делах ум не помощник.

Томас пленил мое сердце сотнями разных способов. Для гравировки на обручальных кольцах мы выбрали надпись, которая напоминала о нашей первой встрече во время отключения электричества. Она наиболее точно выражала чувство, которое невозможно описать словами: Ты — мой истинный свет.

Его отсутствие в доме ощущается всюду. В гостиной, где он обычно лежал на диване, разбросав рядом на полу газетные полосы со спортивной рубрикой. В кухне, где он всегда программировал кофеварку накануне вечером, чтобы утром, к тому времени, как мы встаем, кофе уже был готов. В спальне, где его теплое тело поглощало холод ночи.

Когда брак разрушает элементарное предательство, это не остается без последствий для организма. Типичные физические реакции — бессонница, потеря аппетита, постоянное беспокойство, неослабное, как биение сердца. Чем она его приворожила?

Если любимый дал тебе повод усомниться в его верности, смогла бы ты снова доверять ему?

В этот вечер Томас, сославшись на срочную работу, отменил планы на ужин.

Он тоже психотерапевт, и вполне вероятно, что к нему напросился на прием пациент, страдающий острыми приступами паники, или лечащийся алкоголик, который не мог совладать с неконтролируемым желанием навредить себе.

Томас трепетно относится к своим пациентам. У многих даже есть номер его мобильного телефона.

Но не был ли его голос слишком возбужден?

Подозрительность порождают даже самые банальные объяснения.

Это — результат измены.

Многие женщины решают поделиться своими сомнениями с кем-то из близких друзей. Другие бросают в лоб обвинения, провоцируют на конфронтацию. И то, и другое допустимо.

Но не факт, что это поможет установить истину.

Возможно, осуждения заслуживает и сама супруга, которую чрезмерная мнительность толкает на слежку за мужем, несмотря на все его заверения.

Но только клинические данные помогут выявить, что питает подозрительность — неуверенность в своем положении или инстинкт.

В этом случае факты легко проверить. Все, что требуется, — это сесть в такси и доехать до его офиса на Риверсайд-драйв, который он делит с тремя другими врачами-консультантами. Поездка займет не более двадцати пяти минут.

Сейчас 18:07.

Если его «Дукати» не припаркован перед зданием, значит, представленное объяснение не получило подтверждения.

Состояние тревоги обычно сопровождается обильным потоотделением, повышением кровяного давления и физической неуемностью.

Но не у всех. В редких случаях у индивидов проявляются прямо противоположные симптомы: физическая бездеятельность, предельная психическая концентрация, охлаждение конечностей.

Я прошу таксиста подогреть салон на несколько градусов.

С конца квартала не видно, на месте ли его мотоцикл. Перед нами тащится грузовик, доставляющий на дом продукты. На узкой улице такси не может его объехать.

Проще выйти из машины и дойти пешком. Будет быстрее.

Меня захлестывает волна облегчения. Он в своем кабинете: сквозь планки жалюзи на окне первого этажа брызжет яркий свет; его мотоцикл стоит на обычном месте.

Томас именно там, где обещался быть.

Сомнения устранены — пока.

В общем-то, нет необходимости продолжать проверку. Томас занят. И будет лучше, если он не узнает об этом визите.

С противоположного конца квартала приближается женщина. На ней длинное расклешенное пальто верблюжьего цвета и джинсы.

Она останавливается перед зданием, в котором работает Томас. В приемные часы охранник на входе просит посетителей зарегистрироваться. Но охранник покидает свой пост в шесть часов вечера. После шести посетители должны позвонить в дверь, чтобы их впустили.

На вид женщине едва за тридцать. Даже издалека видно, что она привлекательна. По ней не заметно, что она переживает какой-то кризис. Напротив, эмоционально она раскрепощена.

Это не та женщина, что соблазнила Томаса и отбила его от семьи. Та женщина никогда больше не будет представлять угрозы.

Женщина в расклешенном пальто исчезает в здании, где работает Томас. Спустя несколько минут жалюзи плотно закрываются.

Возможно, ее ослепил свет уличных фонарей.

Или, может быть, на то есть другая причина.

Если парень обманул тебя один раз, значит, обманет снова.

Это вы вынесли такой вердикт, Джессика.

Некоторые жены постарались бы пробраться в здание, чтобы взглянуть поближе. Другие решили бы подождать на улице и посмотреть, долго ли эта женщина пробудет в кабинете мужа, одна она оттуда выйдет или вместе с ним. Кое-кто, возможно, признал бы свое поражение и удалился.

Это все типичные реакции.

Но есть другой, куда более изощренный образ действий.

Наблюдение и выбор подходящего момента — важнейший элемент долгосрочной стратегии. Ворваться туда и учинить скандал, когда нет полной уверенности в измене, — это был бы импульсивный поступок.

И порой предупредительный выстрел — убедительная демонстрация силы — может и вовсе избавить от необходимости вести сражение.

Глава 17

6 декабря, четверг

По коже клиентов я кое-что узнаю об их жизни.

Когда женщина в возрасте чуть за шестьдесят открывает мне дверь, я обращаю внимание на подсказки: характер морщин на ее лице говорит о том, что она много смеется и мало хмурится. Бледную кожу усеивают веснушки и крапинки, голубые глаза лучатся.

Она представляется — ее зовут Ширли Грэм, — затем забирает у меня куртку и палантин, который я взяла с собой, чтобы вернуть доктору Шилдс, и вешает мою одежду в узкий шкаф в прихожей.

Я следую за ней в кухню, обустроенную по типу камбуза, опускаю свой чемоданчик и осторожно разминаю пальцы. Сейчас без пяти четыре; миссис Грэм на сегодня мой последний клиент. Сразу после я иду к доктору Шилдс.

Себе я поклялась, что на этой встрече наконец-то спрошу у нее, зачем ей нужна информация о моей личной жизни. Вполне резонный вопрос. Непонятно, почему я раньше стеснялась его задать.

«Прежде чем мы начнем, позвольте задать вам один вопрос?» Прямо так и скажу, решила я.

— Выпьете чаю? — предлагает миссис Грэм.

— Ой, нет, не беспокойтесь. Спасибо, — отказываюсь я.

Миссис Грэм разочарована.

— Меня это ничуть не затруднит. Я всегда пью чай в четыре.

До врачебного кабинета доктора Шилдс отсюда мне добираться полчаса, — если в метро не будет задержек. Там я должна быть в 17:30. Я колеблюсь.

— А знаете что? Я с удовольствием выпью чаю.

Пока миссис Грэм снимает крышку с синей банки со сдобным печеньем и выкладывает его на маленькую фарфоровую тарелочку, я высматриваю в квартире место с хорошим освещением.

— Что у вас за особое событие сегодня? — Я ступаю на потертый ковер в гостиной и отодвигаю на единственном окне тюлевую штору, в верхней части украшенную кружевом: солнце заслоняет стена соседнего дома.

— Иду на ужин, — отвечает миссис Грэм. — По случаю годовщины моей свадьбы… сорок два года.

— Сорок два года, — вторю я ей. — Потрясающе.

Я возвращаюсь к небольшой стойке, которая отделяет зону кухни от гостиной.

— Я никогда не прибегала к услугам профессионального визажиста, но у меня есть купон, вот я и подумала: «Почему бы нет?». — Миссис Грэм снимает с холодильника купон, который крепился к дверце с помощью магнита в форме маргаритки, и протягивает его мне.

Срок действия купона истек два месяца назад, но я делаю вид, будто этого не заметила. Будем надеяться, что мой босс его оплатит, иначе мне самой придется возмещать убытки.

Свистит чайник. Миссис Грэм наливает кипяток в фарфоровый заварочный чайник, затем опускает в него два пакетика чая «Липтон».

— Вы не возражаете, если мы поработаем прямо здесь, пока будем пить чай? — предлагаю я, показывая на два стула с высокими спинками. Места здесь мало, мне с трудом удастся разложить свои инструменты, но потолочный свет яркий.

— Вы спешите? — спрашивает миссис Грэм. Она надевает на заварочный чайник стеганый чехол и ставит его на стол.

— Нет-нет, у нас полно времени, — машинально отвечаю я.

И тут же жалею о своих словах, потому как миссис Грэм подходит к холодильнику и достает полулитровый пакет со смесью молока и сливок, которую наливает в фарфоровый кувшинчик. Его она ставит на поднос вместе с чашками, чайником и сахаром. Я украдкой бросаю взгляд на часы, что высвечиваются на микроволновке: семь минут пятого.

— Ну что, приступим? — Я отодвигаю от стола один стул и ладонью хлопаю по сиденью, предлагая хозяйке сесть на него. Потом лезу в чемоданчик и выбираю несколько флаконов с основой на маслах, которая не будет слишком агрессивно воздействовать на кожу миссис Грэм. Я начинаю смешивать два тона на тыльной стороне ладони и замечаю, что мой бордовый лак на одном пальце чуть-чуть отслоился.

Только я собираюсь нанести основу на лицо миссис Грэм, как она наклоняется и смотрит в мой чемоданчик.

— Ой, сколько у вас тут всяких баночек и мазей! — Она показывает на яйцеобразный спонж. — А это для чего?

— Для смешивания основы, — отвечаю я. У меня зудят пальцы, мне не терпится продолжить. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не обернуться и не бросить взгляд на кухонные часы. — Давайте я покажу, как это делается.

Если нанести ей на веки тени одного оттенка, а не трех — допустим, цвета овсянки, чтобы подчеркнуть голубизну ее глаз, — тогда, возможно, я успею закончить вовремя. Макияж все равно будет хорошо на ней смотреться; никто и не поймет, что я пропустила некоторые этапы.

Я заканчиваю обрабатывать ее лоб, как вдруг почти у самого моего локтя звонит телефон.

Миссис Грэм встает со стула.

— Простите, дорогая. Позвольте я отвечу, скажу, что перезвоню позже.

Я с улыбкой киваю. А что еще мне остается?

Пожалуй, лучше взять такси, а не тащиться в метро. Хотя сейчас уже час пик, такси, возможно, будет ехать дольше.

Я смотрю на свой телефон. Уже 16:28, и я пропустила пару сообщений. Одно от Ноа: «Прости, не смог встретиться с тобой вчера. Как насчет субботы?»

— Ой, у меня все просто замечательно. Ко мне пришла молодая леди, мы пьем чай, — говорит в телефон миссис Грэм.

Я быстро печатаю ответ: «Заманчиво».

Второе сообщение от доктора Шилдс: «Пожалуйста, позвоните мне перед нашей встречей».

— Хорошо, милая, я перезвоню сразу, как мы закончим. Обещаю, — говорит миссис Грэм. Но, судя по ее тону, завершить беседу она даже не пытается.

В комнате жарко. Я чувствую, как у меня увлажняются подмышки. Обмахиваюсь рукой: Ну заканчивай уже!

— Да, я была там сегодня, — говорит в трубку миссис Грэм. Может, размышляю я, мне прямо сейчас позвонить доктору Шилдс. Или хотя бы быстро набрать ей сообщение, объяснив, что я обслуживаю клиентку.

Пока я принимаю решение, миссис Грэм наконец-то вешает трубку и возвращается на свое место.

— Дочь звонила, — докладывает она. — Она живет в Огайо. В Кливленде. Такой чудесный район. Они переехали туда два года назад, из-за работы мужа. Мой сын — он мой первенец — живет в Нью-Джерси.

— Здорово, — комментирую я, выбирая подводку для глаз медного цвета.

Миссис Грэм берет свою чашку, дует на чай и отпивает глоток. Я стискиваю в руке кисточку.

— Попробуйте печенье, — угощает она, заговорщицки втягивая голову в плечи. — Самые вкусные — с начинкой из желе.

— Мне нужно закончить ваш макияж, — говорю я резче, чем намеревалась. — У меня сразу после вас встреча, я не должна опаздывать.

Миссис Грэм сникает, опускает на стол чашку.

— Простите, дорогая, я не хотела вас задерживать.

Интересно, доктор Шилдс знала бы, как мне следует выйти из этого затруднительного положения: Опоздать на важную встречу или обидеть милую старушку?

Я смотрю на сдобное печенье, на бело-розовый фарфоровый кувшинчик и сахарницу из того же сервиза, на стеганый чехол, надетый на горячий чайник. Другие клиентки предлагали мне в лучшем случае стакан воды.

Верный ответ — доброта. Я сделала неправильный выбор.

Я пытаюсь возобновить нашу непринужденную беседу, расспрашиваю ее о внуках, нанося ей на щеки розовые румяна, но у нее теперь подавленное настроение. Как я ни стараюсь, глаза ее не светятсятак, как в те минуты, когда я только вошла в ее квартиру.

Закончив колдовать над лицом миссис Грэм, я говорю ей, что она выглядит потрясающе.

— Идите посмотритесь в зеркало, — предлагаю я. Миссис Грэм уходит в ванную.

Я достаю свой телефон, планируя быстро позвонить миссис Шилдс, и вижу, что она прислала мне еще одно сообщение: «Надеюсь, вы прочтете это до того, как придете сюда. Мне нужно, чтобы по пути ко мне вы забрали один пакет. Просто назовите клерку мое имя».

Она указала только адрес в Среднем Манхэттене. Я понятия не имею, магазин это, какая-то контора или банк. Это значит, что добираться к ней я буду на десять минут дольше, но у меня нет лишних десяти минут.

«Без проблем», — пишу я в ответ.

— Вы просто искусница, — кричит из ванны миссис Грэм.

Я принимаюсь складывать в раковину чашки, но она, возвращаясь в комнату, машет мне рукой.

— Ой, да я сама уберу. Бегите на свою встречу.

Меня все еще мучает совесть оттого, что я выказала нетерпение, но я напоминаю себе, что у нее есть муж, сын и дочь. Я торопливо убираю в чемоданчик кисти и косметику — просто бросаю их в сумку, не удосуживаясь разложить по местам.

У миссис Грэм снова звонит телефон.

— Идите ответьте, — предлагаю я. — Я уже ухожу.

— Ой, нет, я вас провожу.

Она открывает дверцу стенного шкафа и подает мне мою куртку.

— Хорошего вам вечера! — говорю я, одеваясь. — Поздравляю с годовщиной.

Прежде чем она успевает поблагодарить меня, комнату наполняет мужской голос, звучащий из устаревшего автоответчика, что стоит рядом с телефоном.

— Мама, привет. Ты где? Я позвонил просто, чтобы сказать: мы с Фионой уже едем. Должны быть там примерно через час…

Что-то в его тоне заставляет меня пристальнее посмотреть на миссис Грэм. Она опускает глаза, словно пытается избежать моего взгляда.

— Надеюсь, у тебя все хорошо. — В голосе сына слышится беспокойство.

Дверь шкафа все еще открыта. Я заглядываю внутрь, хотя заранее знаю, чего там не увижу. Тон ее сына сообщил мне то, что я упустила.

Миссис Грэм сегодня вечером не идет ужинать в ресторан вместе со своим мужем.

Я была там сегодня, сказала она дочери.

Внезапно я догадываюсь, куда она ходила днем. Представляю, как она наклоняется, кладет букетик, вспоминая их почти сорок два года совместной жизни.

В шкафу с одной стороны висят три предмета верхней одежды: плащ, одна легкая куртка и одна потеплее — шерстяная. Это все женские вещи.

Другая половина шкафа пуста.

Глава 18

6 декабря, четверг

Вы боретесь со своим любопытством, верно?

Несколько минут назад вы забрали посылку. Упаковка не выдает информации о ее содержимом. Крепкий белый пакет с прочными ручками — самый обычный, без фирменного знака — набит папиросной бумагой, защищающей от повреждения лежащий внутри предмет.

Посылку вам отдал парень, который живет в небольшом многоквартирном доме. Наверно, вы даже толком и не взглянули на него, когда он вручал вам пакет. Сам он — неразговорчивый тип, расписываться вам не пришлось: товар уже был оплачен, чек отправлен покупателю по электронной почте.

Быстро шагая по 6-й авеню, вы, вероятно, убеждаете себя, что это вовсе не вмешательство в чужую личную жизнь. Вам не придется срывать печать или отдирать скотч, потому что ни того, ни другого на упаковке нет. Остановившись на очередном светофоре, вы можете просто отвернуть несколько слоев папиросной бумаги и посмотреть, что под ней. Никто ни о чем не догадается, возможно, говорите вы себе.

Пакет довольно увесистый, но не оттягивает руку.

Вы от природы любознательны и попеременно то идете на риск, то его избегаете. Которая из этих сторон возобладает в вас сегодня?

Вам нужно будет увидеть содержимое этого пакета, но только на условиях, оговоренных в моем кабинете.

Вам было сказано, что это установочные сеансы, но фундамент, что мы закладываем, состоит не из одного пласта.

Порой проверочный тест настолько незначительный и неявный, что вы даже не догадываетесь, что вас тестируют.

Порой отношения, которые, как кажется на первый взгляд, проникнуты заботой и вниманием, таят в себе скрытые опасности.

Порой психотерапевт, выманивающий ваши тайны, самый большой секрет хранит в своем кабинете.

* * *

Вы приходите в мой врачебный кабинет на четыре минуты позже назначенного времени. Вы запыхались, но силитесь это скрыть, стараясь дышать часто и неглубоко. Ваши волосы собраны на голове в узел, из которого выбилась одна прядь; на вас черные джинсы и простенький черный топ. Как ни странно, я разочарована, что сегодня вы не удивили меня своим нарядом.

— Здравствуйте, доктор Шилдс, — приветствуете вы меня. — Простите за опоздание. Я работала, когда вы прислали сообщение.

Вы опускаете на пол свой чемоданчик и протягиваете мне пакет. Вид у вас не виноватый, вы не прячете глаза.

На необычную просьбу вы отреагировали более чем безупречно.

Согласились мгновенно. Не задали ни одного вопроса. Задачу перед вами поставили в последний момент, но вы не раздумывая принялись ее выполнять.

Теперь завершающий этап.

— Вам любопытно, что в пакете?

Вопрос задан беспечным тоном, без малейшего намека на укоризну.

Сдержанно рассмеявшись, вы говорите:

— Ну да, я полагала, может быть, пара книг?

Реакция естественная, спонтанная. Вы не отводите взгляд. Не крутите на пальце свои серебряные колечки. Не выказываете признаков смущения.

Вы совладали со своим любопытством. Продолжаете оправдывать доверие.

Теперь на вопрос, который не давал вам покоя последние двенадцать кварталов, вы можете получить ответ.

Из пакета аккуратно извлекается статуэтка сокола — из муранского стекла, в котором застыли мелкие золотые листочки. Голова у сокола холодная и гладкая.

— Вот это да, — восклицаете вы.

— Подарок для мужа. Подойдите, потрогайте.

Вы колеблетесь. Морщите лоб.

— Он вовсе не такой хрупкий, как кажется, — заверяю я вас.

Вы проводите пальцами по стеклу. Сокол будто взмахивает крыльями, готовясь взлететь — застывший сгусток динамической энергии.

— Это его любимая птица. У соколов исключительно острое зрение. Они по малейшему колыханию травы на зеленом поле определяют, что там прячется добыча.

— Уверена, он будет в восторге, — говорите вы и, помедлив, добавляете. — Я не знала, что вы замужем.

Я отвечаю не сразу, и на ваших щеках проступает румянец.

— Я всегда смотрю, как вы делаете записи левой рукой, и прежде обручального кольца я у вас не видела, — объясняете вы.

— А-а. Вы очень наблюдательны. Камень расшатался, пришлось отдать в ремонт, чтобы закрепили.

Это ложь, но если вы поклялись быть предельно честной, то вам подобного обещания никто не давал.

Кольцо было удалено с пальца, когда Томас признался в измене. По разным причинам оно снова на моей руке.

Сокол возвращен в пакет и опять обложен папиросной бумагой. Сегодня вечером я лично доставлю его в новое жилище Томаса, куда он переехал несколько месяцев назад.

Никакого особенного повода нет. По крайней мере, сам он ничего не отмечает. Для него это станет сюрпризом.

Порой изящный подарок и впрямь можно использовать как оружие, чтобы произвести предупредительный выстрел.

Глава 19

6 декабря, четверг

Я цепенею, когда доктор Шилдс убирает статуэтку в пакет и говорит, что на сегодня моя миссия окончена.

Я до того оторопела, что не могу вспомнить точную формулировку своего подготовленного вопроса, но все равно с головой кидаюсь в омут.

— Э… хотела спросить у вас… — начинаю я, чуть резче и громче, чем обычно. — Все, что я вам рассказываю… вы собираетесь использовать в одной из своих научных работ? Или…

Она меня перебивает — чего прежде никогда не делала.

— Джессика, все, чем вы делитесь со мной, никто другой не узнает. Я никогда не предаю огласке истории болезни своих пациентов, ни при каких обстоятельствах.

Потом она добавляет, чтобы я не беспокоилась: мне будет заплачено столько же, сколько всегда.

Она наклоняет голову, глядя на пакет, и я понимаю, что мне предложено освободить кабинет.

— Ладно… спасибо, — говорю я.

Я иду по ковру с нежным узором, который заглушает мои шаги, у выхода напоследок оглядываюсь на нее и закрываю за собой дверь.

Она стоит у окна в ореоле света, низкое солнце окрашивает ее волосы в огненный цвет. На ней облегающий наряд — сиренево-голубой свитер с «хомутом» и шелковая юбка, — подчеркивающий красоту ее гибкой грациозной фигуры. Она абсолютно неподвижна.

От такого зрелища у меня перехватывает дыхание.

Я выхожу из здания и иду по тротуару в сторону метро, думая о том, как на основе нескольких фактов — отсутствие обручального кольца на руке; пустой стул напротив нее во французском ресторане; жест, похожий на тот, каким смахивают слезу, — я сделала неправильный вывод, решив, что, возможно, ее муж умер. Подобно тому, как я ошиблась насчет мужа миссис Грэм, сочтя его живым.

Я спускаюсь в метро и, ожидая на платформе поезда, поглядываю на мужчин вокруг — пытаюсь представить, каким должен быть избранник доктора Шилдс. Высокий, в хорошей физической форме, как и она? Возможно, на несколько лет старше нее, блондин с добрыми глазами, в уголках которых собираются морщинки, когда он улыбается. Все еще по-юношески привлекателен, но, в отличие от нее, не притягивает к себе повторных взглядов.

Наверно, вырос на Восточном побережье, учился в элитной частной школе, например, в Эксетере, потом окончил Йельский университет. Возможно, там они и познакомились. Он из тех, кто умеет ходить под парусом и играть в гольф, но не сноб.

В мужья она наверняка должна бы выбрать более компанейского человека — чтобы тот дополнял ее сдержанную спокойную натуру. И если он, накачавшись пивом, начинал бы буянить во время игры в покер со своими приятелями, она обуздывала бы его порывы.

Интересно, у него действительно день рождения, или они из тех романтических пар, которые любят удивлять друг друга заботливо выбранными подарками?

Конечно, не исключено, что я опять бог весть что себе навоображала.

Эта мысль поразила меня, как гром. У платформы с визгом тормозит поезд, а я все думаю: что если я неверно истолковала нечто более важное, чем косвенные факты, касающиеся мужа доктора Шилдс?

Где это видано, чтобы за простое поручение, на выполнение которого ушли считанные минуты, заплатили триста долларов? Или все-таки это было не простое поручение?

«Проект, в котором вы участвуете, из сферы научного эксперимента переходит в область исследования морально-этических принципов в контексте реальной жизни», сказала мне доктор Шилдс при нашей первой личной встрече.

Что если это поручение было моим первым экзаменом? Может быть, следовало выразить протест, когда доктор Шилдс заверила меня, что заплатит мне, как обычно?

Толпа с платформы хлынула в подъехавший поезд, и меня вместе со всеми заносит в вагон. Я захожу одной из последних, держа перед собой саквояж. Двери, сдвигаясь, легонько задевают меня по спине.

Внезапно я чувствую, как что-то затягивается на моей шее.

Край палантина, что дала мне доктор Шилдс, застрял между дверями.

Моя рука взлетает к шее. Хватая ртом воздух, я пытаюсь ослабить петлю.

Двери резко открываются, я выдергиваю палантин.

— Ничего, не больно? — участливо спрашивает женщина, стоящая напротив меня.

Все еще тяжело дыша, я мотаю головой. Чувствую, как в груди заходится сердце.

Я начинаю разматывать с шеи палантин и только тогда осознаю, что забыла его вернуть.

Поезд набирает скорость, лица на платформе расплываются, мы устремляемся в темный туннель.

Возможно, экзаменом была вовсе не оплата, а палантин: доктор Шилдс хотела проверить, оставлю я его себе или нет.

Не исключено, что «исследование морально-этических принципов в контексте реальной жизни» началось еще с лака для ногтей. Возможно, все эти подарки — продуманные эксперименты с целью понаблюдать за моей реакцией.

И тут я вспомнила кое-что еще: доктор Шилдс не назначила время нашей следующей встречи.

Меня охватила паника. Неужели я провалила испытания и больше ей не нужна?

Мне казалось, я по-настоящему заинтересовала доктора Шилдс, ведь она даже прислала мне сообщение в День благодарения. Но, возможно, сегодня она поняла, что ошиблась во мне.

Я достаю телефон и большим пальцем начинаю набирать сообщение: «Привет!»

Я мгновенно стираю слово: слишком фамильярно.

«Уважаемая доктор Шилдс…».

А это слишком официально.

И я останавливаюсь на нейтральном варианте: «Доктор Шилдс».

Нельзя, чтобы в моем послании читалось отчаяние, оно должно быть деловым.

«Простите, что забыла вернуть вам палантин. Принесу в следующий раз. И не беспокойтесь насчет оплаты за сегодняшний день — вы и без того очень щедры».

Поколебавшись, я добавляю: «Сейчас вспомнила, что мы не договорились о следующей встрече. У меня гибкий график. Просто дайте знать, когда я вам понадоблюсь. Спасибо, Джесс».

Не дожидаясь, пока меня одолеют сомнения, я отсылаю сообщение и смотрю на телефон в надежде получить мгновенный ответ.

Ответа нет.

Ничего удивительного. В конце концов, это я работаю на нее. Вероятно, она уже едет к своему мужу, чтобы вручить ему подарок.

Может быть, доктор Шилдс ждала от меня более достойной реакции на статуэтку. А моей фантазии хватило только на возглас: «Вот это да!». Мне следовало придумать более умный комментарий.

Глядя на телефон в ожидании ответа от доктора Шилдс, я не сразу заметила значок на экране, сообщавший о том, что на мой номер поступило новое голосовое сообщение. Наверно, доктор Шилдс звонила, когда я была недоступна.

Я хочу прослушать сообщение, но поезд уходит глубже под землю, и связь опять пропадает. Я стискиваю в ладони телефон и, доехав до своей остановки, бегом несусь через турникет и вверх по лестнице. Чемоданчик раскачивается в руке, ударяясь о колено. Мне больно, но я не замедляю бег.

Я вылетаю на улицу и, остановившись на тротуаре, снова даю команду «прослушать сообщение».

Слух неприятно режет звонкий молодой голос, совсем не такой, как у доктора Шилдс, которая каждое слово произносит внятно и отчетливо, с безупречными интонациями.

— Привет, это я, Эми. Я вспомнила кое-что в самолете. Собиралась раньше позвонить, но замоталась. В общем, одна из подружек сказала мне, что доктор Шилдс недавно взяла отпуск. Причина мне неизвестна. Может, у нее грипп или еще что. Надеюсь, я вам помогла. Пока!

Я медленно отвожу телефон от уха и смотрю на него. Затем повторно прослушиваю сообщение.

Глава 20

6 декабря, четверг

Адюльтер — типичное явление, которое распространено среди всех социально-экономических групп населения и не зависит от расовой или гендерной принадлежности. И это подтверждают множество примеров, с которыми сталкиваются психологи по всей стране. В конце концов, измена — одна из главных причин, побуждающих супругов прибегать к совету профессионалов.

Зачастую, когда отношения дают трещину и тех, кого предали, раздирают боль и гнев, первыми на помощь приходят психотерапевты. Прощение не всегда возможно, забвение — нереально. Однако измена не обязательно приводит к разводу. Практикующие психологи понимают: чтобы восстановить доверие, нужно проделать большую работу. Это и сложные выяснения отношений, и взаимная откровенность, и переоценка приоритетов, осознание, что брак необходимо ставить во главу угла. В действительности через предательство можно переступить. Только на это требуются время и стойкое желание обеих сторон.

Всегда хочется думать, что верный путь для пациента очевиден, психотерапевт не вправе его предлагать.

Легко судить других. Куда труднее самому делать выбор.

* * *

Представьте, что семь лет назад вы вышли замуж за человека, который наполнил вашу жизнь красками и смехом; который перевернул ваше существование самым восхитительным образом.

Представьте, что каждое утро вы просыпались в объятиях человека, который для вас был надежной опорой. От слов любви, что он нашептывал, вы испытывали избыток таких чувств, о которых даже не подозревали.

Потом представьте, что в вас начали закрадываться сомнения.

На первых порах супружества на свои вопросы относительно его приглушенных бесед по телефону поздно вечером и внезапной отмены планов вы получали вполне разумные объяснения: пациентам дозволялось звонить на его телефон экстренного вызова в любое время дня и ночи. А некоторым пациентам, переживавшим кризис, требовалась срочная помощь.

Доверие — одна из главных составляющих отношений между двумя людьми, которые связали себя взаимными обязательствами.

Но любовное послание, что три месяца назад поступило на мой телефон, — «Жду не дождусь сегодняшнего вечера, красотка», — имело только одно толкование.

Томас предупредил, что вечером будет играть с приятелями в покер и домой придет поздно.

Сообразив, что он направил сообщение не на тот номер, Томас тотчас же сознался в своем грехе. Повинился, выразил сожаление.

В тот же вечер ему было предложено покинуть наш дом. Неделю он жил в отеле, потом снял квартиру рядом со своим врачебным кабинетом.

Но вычеркнуть его из сердца… сделать это оказалось куда труднее.

Через несколько недель после ухода Томаса контакт возобновился.

Такого больше не повторится, клялся Томас. Это был единичный случай. Инициатива принадлежала ей, заявил он.

На задаваемые ему вопросы Томас отвечал подробно. Спокойно рассказал о своих тайных отношениях, хотя виноватым свойственно преуменьшать степень своей вины. Сообщил ее личные данные: имя, возраст, внешность, профессия, семейное положение.

Казалось, Томас искренне желает восстановить наши отношения. В случае с любым другим мужчиной об этом не могло бы быть и речи. Но Томас не такой, как другие.

Мы обратились за консультацией к психологу. Нам пришлось объясняться — сложный процесс. В конце концов мы снова стали встречаться вечерами. Начали заново строить свои отношения.

Оставалась одна проблема. В некоторых аспектах его истории таилось некое противоречие.

Неуверенность — мучительное состояние, в котором трудно существовать.

Мне не дает покоя один этический вопрос, который я ни разу не затрагивала в своем эксперименте: Можно ли нагло лгать в лицо человеку, которого любишь, и при этом не испытывать угрызений совести?

А вскоре меня посетила мысль, грозившая разрушить тот хрупкий мир, что мы усердно пытались восстановить. Что если та женщина была просто искрой?

Что если Томас — огонь?

Возможно, тот случай измены, в котором он сознался, превратил его в пламя.

Но пламя ненасытно.

Однажды вечером, вскоре после того, как вы, Джессика, обманом внедрились в состав участников эксперимента, который я провожу, мой муж, придя домой, по привычке бросил ключи и мелочь в небольшую тарелочку, что стоит у нас на комоде. Среди монет затесался крошечный клочок бумаги: чек из ресторана — за обед на двоих.

Потом, сидя на диване, за бокалом вина муж делится с женой будничными подробностями, из которых состоял его день: раздражающая заминка в метро; новость, озвученная секретаршей, которая узнала, что у нее будет двойня; потерялись очки, потом нашлись в кармане блейзера.

Про очки рассказал. А про дорогой обед на двоих в кубинском ресторане — нет.

Если бы вы, Джессика, хитростью не проникли в мой проект, связанный с исследованием морально-этических принципов, ответ на этот вопрос, возможно, никогда бы не был получен. Данный эксперимент, возможно, никогда бы не состоялся. Это вы дали толчок к его осуществлению.

Память зачастую подводит; личные планы придают определенную окраску словам и поступкам. Истину можно установить только в ходе добросовестно проведенного автономного расследования.

Джессика, пусть вы отказались от своей мечты о театре, зато вам отдана главная роль в следующем акте этой разворачивающейся драмы.

Прислав сообщение с вопросом о следующем сеансе, вы словно подтвердили это, подтолкнули нас к действию: время пришло.

Именно вы, таскающая тяжелый чемоданчик с косметикой и предпринимающая безуспешные попытки «приручить» свои непослушные волосы. Вы, кому не удается скрыть свою ранимость.

Сегодня вы доказали свою приверженность. Ваше сообщение подтвердило, что вы нуждаетесь во мне.

Но вы не знаете, что мы обе нуждаемся друг в друге.

* * *

Пришло время приступить к следующему этапу. Его подготовка начинается с размещения декораций. Внешний порядок — залог внутреннего спокойствия. На столе в кабинете — всего в десяти шагах от спальни, где подушка Томаса все еще хранит душистый аромат его шампуня, — ничего, кроме ноутбука. Избыток алкоголя еще больше затуманит разум, но я наливаю в хрустальный бокал на два пальца «Монраше», ставлю вино на рабочий стол. В комнате минимум отвлекающих факторов; здесь все устроено так, чтобы внимание не рассеивалось и было сосредоточено исключительно на выполнении поставленной задачи.

Нетрадиционный план разрабатывается с учетом малейших нюансов. Если не придерживаться методологии, ошибки неизбежны.

При проведении эмпирического исследования необходимо соблюдать установленную процедуру: сбор и изучение данных; проницательные наблюдения; скрупулезное протоколирование каждого шага; толкование результатов и формирование выводов.

На пустой экран компьютера вводится название работы: Соблазн измены: ситуационное исследование.

Гипотеза: Томас — неисправимый ловелас.

Объект исследования — всего один человек: мой муж.

И переменная величина тоже одна: вы.

Прошу вас, Джессика, не провалите испытание. Жаль будет вас потерять.

Часть 2

Мы с вами начинали общаться как незнакомые люди.

Теперь мы знакомы. И нам уже кажется, будто мы знаем друг друга.

Благодаря личному общению люди нередко лучше понимают и оценивают друг друга.

При личном общении также меняется уровень восприятия.

Возможно, вы осуждаете своих знакомых за то, что они совершили тот или иной поступок: соседа, который так громко орет на свою супругу, что его брань несется к вам сквозь тонкие стены квартиры; коллегу, который, не желая эмоционально и финансово поддерживать родителей, возложил заботу о них на своих братьев и сестер; пациента, который стал чрезмерно зависим от своего врача.

Даже понимая, что выбор этих ваших знакомых продиктован какими-то личными обстоятельствами — угроза развода, депрессия, сложные семейные отношения, — вы все равно уверенно и быстро выносите им приговор, почти на рефлекторном уровне.

Пусть ваша реакция мгновенна, но ее редко можно назвать простой или точной.

Сделайте паузу и проанализируйте подсознательные факторы, формирующие ваше восприятие. На ваши суждения влияет буквально все: удалось ли вам поспать восемь часов; или вы чем-то раздражены — например, из-за протечки в ванной; или все еще приходите в себя после общения с деспотичной матерью.

Если и существует химическая формула, в соответствии с которой вы выносите суждения в ходе повседневного бытового общения, в ней содержится непостоянная, переменная величина.

И этот нестабильный элемент — вы.

У каждого из нас есть причины, влияющие на наши суждения, даже если эти причины столь глубоко запрятаны, что мы и сами их не распознаем.

Глава 21

7 декабря, пятница

Я ужасно переживала из-за того, что напортачила во время последней встречи с доктором Шилдс, и когда она наконец-то перезвонила мне, я ответила в ту же секунду.

Она спросила, свободна ли я сегодня вечером, — как ни в чем не бывало. Может, ничего и правда не бывало. Она даже не упомянула про мое сообщение, в котором я написала, что не жду оплаты за доставку статуэтки, и извинилась за то, что забыла вернуть палантин.

Наша беседа по телефону длилась всего несколько минут. Доктор Шилдс дала новые инструкции: распустить волосы, сделать безупречный макияж, надеть черное вечернее платье. Быть готовой к 8 часам.

Сейчас двадцать минут восьмого. Я стою перед стенным шкафом, в котором напихана одежда. Отодвигаю в сторону замшевую мини-юбку угольного цвета, которую обычно надеваю с шелковой розовой блузкой, бракую черное платье с воротником-стойкой — оно слишком короткое.

В отличие от Лиззи, которая, собираясь со мной на встречу, часто присылает мне на телефон свои селфи, я компоную наряды из своих вещей так же уверенно, как смешиваю тона, когда делаю клиенткам макияж. Я просто знаю, какой стиль подчеркнет достоинства моей внешности. Но для доктора Шилдс вечерний выход в свет, вероятно, означает совсем не то, что для меня.

Я рассматриваю как вариант свой самый элегантный туалет — черное трикотажное платье с глубоким V-образным вырезом.

Слишком глубокий? — размышляю я, прикладывая к себе платье перед зеркалом. Более подходящей вещи в моем гардеробе нет.

Мне хотелось узнать у доктора Шилдс дополнительные сведения: «Куда я иду? Что буду делать? Это один из тех тестов, о которых вы упоминали?» Но тон у нее был столь деловой и профессиональный, когда она спросила, свободна ли я, что у меня не хватило смелости.

Надевая платье, я рисую в воображении доктора Шилдс в ее изысканных юбках и свитерах: силуэт столь точеный и классический, что ей можно прямо с работы хоть на балет в Линкольн-центр отправляться.

Я поправляю вырез, но ложбинка между грудями все равно видна. Волосы у меня пышные, большие кольца в ушах выглядят дешево.

Как мне было велено, волосы я оставляю распущенными, а серьги кольцами меняю на гвоздики с фианитом. Потом в бельевом ящике нахожу специальную двустороннюю клейкую ленту для зоны декольте и скрепляю вырез на высоте двух дюймов от его нижней точки.

Обычно под платье я надеваю в лучшем случае колготки, но сегодня натягиваю прозрачные черные чулки, которые пролежали в моем комоде не меньше полугода. Их портит зацепка, но она на самом верху бедра, так что под платьем видно не будет. Я наношу на зацепку капельку лака для ногтей, чтобы не побежала стрелка, затем достаю простые туфли-лодочки, которым уже сто лет.

Хватаю из шкафа ремень с зебровым принтом, застегиваю его на талии. Я всегда смогу убрать ремень в сумочку, если увижу, что он неуместен там, куда я иду.

На ум приходит вопрос, который я всегда задаю своим клиенткам: Какой образ предпочитаете? На это трудно ответить, не зная, кто будут мои зрители. Выполняя указания доктора Шилдс, я добавляю на веки нейтральный тон теней, чуть затушевывая стрелки.

Уже ровно восемь, а мой телефон молчит.

Я проверяю, есть ли сигнал, затем начинаю расхаживать по квартире, рассеянно складывая свитера и убирая в шкаф туфли. В 20:17 я подумываю о том, чтобы отправить сообщение доктору Шилдс, но отметаю эту идею: не хочу, чтобы выглядело так, будто я навязываюсь.

Наконец в 20:35 — после того как я дважды подкрасила губы и заказала по Интернету краски с блестками и плотную бумагу в подарок на Рождество для Бекки — на мой телефон приходит новое сообщение от доктора Шилдс.

Я отрываю взгляд от экрана компьютера, на котором открыт сайт «TJ Maxx»: я заказывала сорочки для мамы.

«“Uber” подъедет к вашему дому через четыре минуты».

Я делаю последний глоток пива, которое потягивала во время ожидания, затем сую в рот мятный леденец.

Выйдя из подъезда, я плотно, до щелчка, затворяю дверь. У обочины урчит черный «Хендай» с помятым задним крылом. Я нахожу взглядом стикер с буквой «U» на заднем стекле и только потом открываю заднюю дверцу.

— Здравствуйте. Я — Джесс, — представляюсь я, усаживаясь на заднее сиденье.

Водитель лишь кивает в ответ, трогается с места и катит в западном направлении.

Я пристегиваюсь ремнем безопасности.

— Куда именно мы едем? — спрашиваю я как можно более беспечным тоном.

В зеркало заднего обзора мне видны только его карие глаза и густые брови.

— Вы не знаете?

Правда, это звучит не как вопрос. Почти утверждение.

Через тонированное стекло я смотрю на мелькающий мимо город и внезапно осознаю, что я полностью изолирована от внешнего мира. И абсолютно бессильна.

Я иду на попятную. Говорю:

— За мной вас прислала подруга. Я с ней встречаюсь…

Мой голос постепенно затихает. Я просовываю руку под ремень безопасности, который сдавливает мне грудь. Ослабить его невозможно.

Водитель не отвечает.

У меня учащается сердцебиение. Почему он так странно себя ведет?

Таксист поворачивает налево, и мы едем в сторону от центра.

— На 62-й улице остановимся? — уточняю я. Наверно, доктор Шилдс желает видеть меня в своем кабинете. Тогда к чему весь этот маскарад с вечерним туалетом?

Водитель смотрит строго вперед.

И тут до меня доходит: я один на один в машине с незнакомым человеком. Он мог бы увезти меня куда угодно. Я в западне.

Я бессчетное число раз ловила такси и заказывала машины через приложения «Via» и «Uber». И никогда не чувствовала, что мне угрожает опасность.

Мой взгляд мечется от одного заднего окна к другому — справа и слева от меня. Извне они не просматриваются. Инстинктивно я проверяю замки. Не могу определить, заперты дверцы или нет. Машин на дорогах относительно немного, мы движемся сравнительно быстро. Но рано или поздно остановимся на светофоре. Может, попробовать открыть дверцу и выпрыгнуть?

Я медленно дотягиваюсь до кнопки ремня безопасности, давлю на нее и морщусь: палец защемило. Аккуратно снимаю с плеча лямку и слежу, чтобы не раздался щелчок, когда она смотается в инерционную катушку.

Откуда мне вообще знать, что водитель работает в службе такси «Uber»? Налепить стикер с буквой «U» любой дурак может. Или же он мог взять машину напрокат.

Я внимательнее смотрю на водителя. Крупный мужчина с бычьей шеей и широкими плечами; его ладони, лежащие на руле, вдвое больше моих.

Я пытаюсь нащупать кнопку, чтобы опустить стекло, и слышу, как водитель произносит:

— Да, хорошо.

Взглядом я нахожу в зеркале заднего обзора его глаза, но они приклеены к дороге.

Потом я слышу слегка металлический отчетливый звук другого мужского голоса.

Грудь перестает сдавливать: водитель не отвечал мне, потому что разговаривал по телефону. Он не умышленно игнорировал мои вопросы — просто меня не слышал.

Сделав глубокий вдох, я откидываюсь на спинку сиденья.

Ну и дура же, ругаю я себя. Мы едем по Третьей авеню, вокруг полно машин и пешеходов.

И все равно прошла целая минута, пока я более-менее успокоилась.

Наклоняясь вперед, повторяю свой вопрос в третий раз — громче.

— Мэдисон и 76-я, — произносит водитель, бросая на меня взгляд через плечо, и продолжает беседовать по телефону.

Я не уверена, что расслышала правильно, потому что радио и рокот двигателя заглушают его слова.

Я достаю свой телефон, по карте «Гугл» смотрю, что там есть. Горстка коммерческих предприятий — гостиница, элитные магазины одежды «Винс» и «Ребекка Тейлор», несколько жилых многоквартирных домов, азиатский ресторан с кухней в стиле фьюжн.

Ладно, думаю я. На первый взгляд, безобидные заведения. Которое из них — мой пункт назначения?

Скорей всего, ресторан.

Я убеждаю себя, что доктор Шилдс, вероятно, уже там, сидит за столиком и ждет меня. Наверно, намеревается дать дополнительные указания по поводу теста в условиях реальной жизни.

И все же, хочу я того или нет, меня мучает вопрос: зачем ей понадобилось встречаться со мной вне офиса? Может, на то есть другая причина?

На мгновение мне представляется, что мы с ней подруги или сестры: младшая едет на встречу со старшей, более образованной и утонченной, чтобы вместе с ней отведать салат из морских водорослей и сашими и за фарфоровым графинчиком теплого саке поделиться своими секретами. И на этот раз я задам ей все вопросы, что роятся в моей голове.

В боковое зеркало я вижу яркий свет фар встречной машины. Почти в то же мгновение мой водитель начинает перестраиваться на ту полосу.

Пронзительный гудок автомобиля, «Хендай», визжа тормозами, резко дает задний ход. Меня швыряет на дверцу, потом вперед. Я едва успеваю выставить перед собой ладони, чтобы не врезаться в спинку переднего пассажирского кресла.

— Козел! — орет мой водитель, хотя мы чуть не попали в аварию по его вине. Он был так увлечен разговором по телефону, что не удосужился глянуть в ту сторону, где могла возникнуть «мертвая зона».

Остаток пути я смотрю в боковое окно со своей стороны. Старательно высматривая пешеходов и другие автомобили, я лишь через несколько секунд замечаю, что мой водитель остановился за черным «линкольном», прямо перед отелем.

— Здесь? — спрашиваю я таксиста, показывая на вход.

Он кивает.

Я выбираюсь на тротуар и окидываю взглядом здание, не зная, как мне быть дальше. Зайти в гостиницу и ждать в вестибюле?

Я оборачиваюсь на свое такси, но оно уже уехало.

Мимо идет какая-то компания. Один из мужчин задевает меня за плечо. От неожиданности я едва не роняю телефон.

— Простите! — извиняется мужчина.

Я озираюсь по сторонам, ища глазами доктора Шилдс, но на улице одни лишь незнакомые лица.

Я нахожусь в самом безопасном районе Манхэттена, тогда почему же мне так не по себе?

Спустя несколько секунд приходит очередное сообщение: «Идите в бар на нижнем этаже, там же, где вестибюль. Посреди зала увидите за круглым столом компанию мужчин. Сядьте за стойкой бара поближе к ним».

Значит, я не угадала. Не знаю, что уготовил мне этот вечер, но явно не ужин в обществе доктора Шилдс.

Я делаю девять шагов до входа в гостиницу, швейцар открывает передо мной дверь.

— Добрый вечер, мисс, — приветствует он меня.

— Здравствуйте, — отзываюсь я. Голос у меня неуверенный, и я, прочистив горло, спрашиваю: — В какой стороне бар?

— Идите прямо мимо стойки администратора, в глубине увидите.

Под взглядом швейцара я захожу в гостиницу. Замечаю, что платье на мне чуть перекосилось, когда я выбиралась из машины. Я оттягиваю вниз подол.

В вестибюле почти никого, не считая пожилой четы на кожаном диване у камина и женщины в очках за стойкой администратора. Она с улыбкой приветствует меня:

— Добрый вечер.

Мне кажется, что мои каблуки цокают по узорчатому деревянному полу слишком громко. Я остро сознаю, как делаю каждый свой шаг, — и не только потому, что не привыкла ходить на каблуках.

И вот передо мной бар, я открываю массивную деревянную дверь. Зал просторный, в нем расположились несколько десятков посетителей. Я щурюсь, пока глаза привыкают к тусклому освещению. Обвожу взглядом помещение, надеясь, что где-то здесь ждет меня доктор Шилдс. Я ее не вижу. Зато замечаю в середине зала за большим столом мужскую компанию.

«Сядьте за стойкой бара поближе к ним».

Эти ребята тоже работают с доктором Шилдс?

Подходя ближе, я оцениваю их. На вид им всем под сорок. На первый взгляд, они почти неотличимы один от другого: короткие стрижки, темные костюмы, накрахмаленные сорочки под галстук. Такой тип я уже встречала прежде: все они точь-в-точь как те папаши, что платят за торжества по случаю бар-мицвы и роскошные вечеринки для шестнадцатилетних подростков, которые обходятся в целое состояние, как нехилая свадьба. Только моложе.

У стойки бара всего несколько пустых стульев с высокими спинками. Я занимаю тот, что находится шагах в шести от мужской компании.

Скользнув на стул, я ощущаю через колготки тепло дерева, словно его только что кто-то освободил. Я вешаю сумку на крючок под стойкой, затем стряхиваю с себя пальто и перекидываю его через спинку.

— Сейчас подойду, — говорит мне бармен, взбивая с травами какой-то фирменный коктейль.

Я должна заказать напиток? Или произойдет что-то еще?

Хоть я и в людном месте, внутри у меня все дрожит от страха. Я напоминаю себе то, что мне сказала доктор Шилдс во время нашей первой личной встречи в ее офисе: «Вы будете полностью контролировать ситуацию и сможете выйти из игры в любой момент».

Я сажусь чуть боком, чтобы видеть зал, — надеюсь отыскать в нем хоть какую-то наводящую информацию. Но вижу только богатых посетителей, которые пьют и беседуют между собой. Сногсшибательная блондинка, перегнувшись через стол, показывает на какую-то позицию в меню бара своему кавалеру; статный мужчина с небольшими залысинами и в синей рубашке что-то печатает в своем телефоне; две улыбающиеся четы средних лет чокаются, подняв бокалы.

В руке вибрирует телефон. Я вздрагиваю от неожиданности.

«Не нервничайте. Вы великолепны. Закажите что-нибудь в баре».

Я резко поднимаю глаза вверх.

Где она?

Должно быть, в одной из кабинок в глубине зала. Я не могу разглядеть, кто там сидит: в баре сумрачно, да и другие посетители заслоняют видимость.

Потеребив колечки на указательном пальце, я кладу руки на колени. Потом смотрю на столик с мужской компанией, недоумевая, зачем доктор Шилдс велела мне сесть неподалеку от них. Мужчин за тем столом пятеро. Я разглядываю их по очереди. Один, перехватив мой взгляд, наклоняется к своему приятелю и что-то шепчет ему. Тот смеется, оценивающе смотрит на меня. Я резко отворачиваюсь, чувствуя, как у меня запылали щеки.

Ко мне подходит бармен.

— Что вам налить?

Обычно я заказываю пиво либо стопку водки, но в таком заведении это было бы неприлично.

— Красное вино, пожалуйста.

Он все еще ждет, и я понимаю, что должна назвать конкретную марку.

Я судорожно роюсь в памяти.

— «Кот дю Рон», — выпаливаю я, надеясь, что произнесла название вина так же, как официант во французском ресторане, куда я заходила несколько дней назад.

— Боюсь, у нас такого нет, — говорит бармен. — Может быть, «Бордо»?

— Превосходно, — соглашаюсь я. — Спасибо.

Когда бармен ставит передо мной вино, я крепко обхватываю бокал рукой, чтобы унять дрожь в пальцах.

Обычно тепло алкоголя действует на меня расслабляюще, но я по-прежнему нервничаю, взглядом снова сканируя зал. Присутствие мужчины подле себя я ощущаю еще до того, как краем глаза замечаю его самого.

— Вы как будто кого-то ждете, — обращается он ко мне. Это мужчина из той компании за большим столом, он шепнул что-то про меня своему приятелю. — Не возражаете, если я составлю вам компанию, пока ваши друзья не подошли?

Я бросаю взгляд на экран мобильника. Пусто.

— Мм… нет, — отвечаю я.

Мужчина ставит свой бокал на стойку бара и занимает стул слева от меня.

— Дэвид, — представляется он.

— Джессика. — Полное имя само сорвалось с языка — наверно, потому что сейчас я нахожусь в мире доктора Шилдс.

Мужчина кладет локоть на стойку бара.

— Итак, Джессика, откуда вы?

Я говорю как есть — не знаю, что еще сказать, да и по инерции следую правилам доктора Шилдс, обязавшей меня быть честной.

Правда, это не имеет значения, в ответ я слышу только:

— Круто. — После чего он принимается рассказывать про себя, — о том, как переехал сюда из Бостона четыре года назад, потому что ему предложили престижную работу. Я слушаю, силясь изображать интерес. Вибрирует мой телефон.

— Простите.

Поступило сообщение от доктора Шилдс.

Я наклоняю телефон так, чтобы Дэвид не мог прочесть текст на экране.

«Не он».

Я удивленно моргаю, недоумевая, что я сделала не так.

Вспоминаю свой первый сеанс общения с доктором Шилдс — по компьютеру.

На экране пульсируют три точки: доктор Шилдс снова что-то пишет.

Приходит новая инструкция: «Справа от вас за столиком сидит мужчина в синей рубашке. Завяжите с ним разговор. Заставьте его флиртовать с вами».

Доктор Шилдс, должно быть, совсем рядом. Почему я не могу ее найти?

— От вашего друга? — спрашивает Дэвид, показывая на мой телефон.

Чтобы оттянуть время, я отпиваю глоток вина, а сама обдумываю свой следующий шаг. Сердцебиение участилось, во рту пересохло. Я киваю, еще раз пригубливаю бокал, упорно избегая его взгляда. Потом сигнализирую бармену, чтобы принес счет, и достаю из кошелька две двадцатки.

Оглядываюсь через плечо на мужчину в синей рубашке. Нет, исключено. Я не могу просто так подойти к нему и ляпнуть нечто вульгарно-завлекающее, чтобы обратить на себя внимание. Я силюсь вспомнить фразы, с которыми подкатывали ко мне мужчины в барах, но на ум ничего не приходит.

Я даже не могу поймать его взгляд и улыбнуться ему, потому что он сидит, уткнувшись в свой телефон.

Дэвид трогает меня за руку, не давая вытащить деньги.

— Пусть это будет за мой счет. — Он кивает бармену и, удобнее усаживаясь на стуле, делает заказ: — Еще джину с тоником, приятель.

— Не надо, я сама за себя заплачу. — Я кладу купюры на стойку, придвигаю их к бармену.

— Вообще-то, ваш счет уже оплачен, — сообщает он мне.

Я снова обвожу взглядом зал в поисках доктора Шилдс, пристально всматриваюсь в дальние кабинки, которые прячутся в тени. Почти все их заслоняют от меня посетители, сидящие за столиками по центру зала.

Клянусь, я чувствую на себе ее прожигающий взгляд.

Доктор Шилдс не обозначала временные рамки для выполнения ее инструкций, поэтому я заставляю себя встать, беру со стойки свой бокал и телефон. Вино колышется в сосуде, и я сознаю, что рука моя снова дрожит.

— Простите, — говорю я. — Там сидит один мой знакомый, я только что его заметила. Пойду поздороваюсь.

А что, неплохая тактика. Пожалуй, к ней следует прибегнуть и для знакомства с мужчиной в синей рубашке. Притворюсь, будто узнала его. Однако где мы раньше встречались?

Дэвид хмурится.

— Ладно. А потом присоединяйтесь к нашей компании.

— Непременно, — отвечаю я.

Мужчина в синей рубашке перестал возиться с телефоном. Он сидит один за столиком на двоих у стены. Его пустая тарелка отодвинута к центру стола, рядом лежит скомканная салфетка.

При моем приближении он поднимает на меня глаза.

— Привет! — Голос у меня излишне звонкий.

— Привет, — кивает он, однако его приветствие звучит как вопрос.

— Мм… это я, Джессика! Что ты здесь делаешь?

Я не раз видела плохую игру актеров и знаю, что своим представлением никого не одурачу.

Он улыбается, но на лбу его собираются морщинки.

— Рад встрече… Напомни еще раз, где мы познакомились?

Видно, что парочка за соседним столиком прислушивается к нашей беседе. Я свою роль исполняю ужасно. Я утыкаюсь взглядом в ковер с цветочным узором и замечаю на нем небольшую потертость. Потом я заставляю себя снова посмотреть в глаза мужчине. Каверзный момент.

— По-моему, на свадьбе Тани, несколько месяцев назад? — говорю я.

Он качает головой.

— Нет. Думаю, вы меня спутали с каким-то другим красавчиком. — Однако произносит он это самоуничижительным тоном.

Я сухо усмехаюсь.

Но уйти не могу, предпринимаю еще одну попытку.

— Простите, — говорю я тихо. — Дело в том, что я сидела у бара, и ко мне пристал один тип. Мне просто нужно было отделаться от него. — Видимо, в моих глазах отразилось отчаяние, потому что он протянул мне руку для рукопожатия и представился:

— Скотт. — Я не могу определить его акцент, но, возможно, он южанин. Скотт жестом приглашает меня сесть напротив него: — Не желаете составить компанию? Я собирался заказать себе еще бокал.

Я усаживаюсь за столик, и через несколько секунд жужжит мой телефон. Я смотрю на экран, держа мобильник на коленях. «Молодец. Так держать».

Мне предложено заставить этого учтивого бизнесмена пофлиртовать со мной. Я подаюсь вперед всем телом, ставлю локти на стол, сознавая, что только клейкая лента на вырезе не дает грудям вывалиться из платья.

— Спасибо, что выручили, — говорю я, глядя ему прямо в глаза.

Долго я не могу удерживать его взгляд — слишком ненатурально. Флирт доставляет удовольствие, если это естественный процесс, — и если я сама выбираю парня, как это недавно было в случае с Ноа.

Но то, что происходит сейчас, это танец без музыки. Хуже того, у меня есть зрители.

— Итак, откуда вы? — повторяю я вопрос, который некоторое время назад задал мне Дэвид.

Беседуя со Скоттом, я ломаю голову, почему доктор Шилдс настояла, чтобы я вступила в разговор именно с ним, а не с Дэвидом. На мой взгляд, они почти что взаимозаменяемы. Это как в головоломках, что помещают на последних страницах журналов: найдите десять отличий. И существенной разницы между ними я не обнаруживаю: обоим под сорок, оба чисто выбриты, оба в темных костюмах.

Я не могу расслабиться, зная, что доктор Шилдс наблюдает за мной. Но к тому времени, когда мой бокал пустеет, разговор между нами принимает непринужденный характер. Скотт — приятный человек. Он родом из Нэшвилла, у него есть черный лабрадор, которого он обожает.

Скотт подносит ко рту бокал, допивая последний глоток янтарного скотча.

Только тогда я замечаю разницу между двумя мужчинами — крошечную деталь, которая отличает одного от другого.

У Дэвида на безымянном пальце ничего нет.

А безымянный палец Скотта украшает широкое платиновое обручальное кольцо.

Глава 22

7 декабря, пятница

В черном платье, она наклоняется и касается его руки. Ее темные волосы падают вперед, почти скрывая ее профиль.

Его лицо расплывается в улыбке.

В какой момент флирт превращается в неверность?

Демаркационная линия проведена, когда случился физический контакт? Или это нечто более эфемерное — когда возникает сама мысль о возможности измены?

Сегодняшние декорации — бар в отеле «Суссекс» — это то место, где все началось.

Только тогда актеры были другие.

Как-то вечером, когда брак наш еще не был замаран предательством, Томас зашел сюда, чтобы выпить. Он встречался со старым университетским товарищем, который приехал в Нью-Йорк на один день и остановился в этом самом отеле. После нескольких коктейлей приятель объяснил, что из-за долгого перелета у него нарушен суточный ритм организма. Томас настоял, чтобы тот поднялся в свой номер, сказал, что сам расплатится за напитки. Щедрость всегда была одним из многих привлекательных качеств моего мужа.

Народу в бар набилось много, посетителей обслуживали медленно. Но Томас сидел за удобным столиком на двоих и никуда не торопился. Он знал, что, хоть еще нет и десяти, в нашей спальне плотные шторы уже опущены и в комнате установлена прохладная температура — 18 градусов.

Так было не всегда. На первых порах нашего супружества Томаса по возвращении домой встречали поцелуем и бокалом вина; потом, устроившись на диване, мы увлеченно беседовали — обсуждали недавнюю лекцию в университете, интересного пациента, планы на выходные.

Но за годы брака в наших отношениях произошел некий сдвиг. Это случается в каждой семье, когда страсть первых месяцев постепенно трансформируется в более спокойное совместное проживание. Работа отнимала все больше времени и сил, и порой вечерами шелковая ночная сорочка и свежие простыни из плотного египетского хлопка оказывались более заманчивыми, чем Томас. Возможно, это породило в нем… неуверенность.

Официанта, который должен был принести счет моему мужу, опередила темноволосая женщина. Она заняла пустующий стул напротив него. Они не расстались по выходе из ресторана — поехали к ней домой.

Томас ни словом не обмолвился о своем неблаговидном поступке.

А потом на мой телефон по ошибке пришло сообщение: «Жду не дождусь сегодняшнего вечера, красотка».

По утверждению Фрейда, случайностей не бывает. И, в принципе, это можно было бы расценить так, что Томас хотел быть уличенным в обмане.

«У меня не было ни малейшего намерения изменять жене. Но она сама бросилась мне на шею. Какой мужчина смог бы устоять в такой ситуации?» — оправдывался он на приеме у психолога, которого мы посещали вместе.

Хотелось бы верить, что его реакция была не приговором нашему браку, а, скорее, уступкой присущим мужчинам слабостям.

Сегодня вечером кабинка в дальнем углу зала служит мне весьма удобным наблюдательным пунктом. Совершенно очевидно, что мужчина с платиновым обручальным кольцом очарован вами: с вашим появлением он заметно оживился.

Он не столь обаятелен, как Томас, но вполне вписывается в его параметры: мужчина под сорок лет, сидит в одиночестве — и женат.

Томас тогда повел себя так же?

Трудно противостоять соблазну с более близкого расстояния понаблюдать за действом, что разворачивается на удалении двух десятков шагов, но любое отступление от тщательно разработанного плана может свести на нет результаты эксперимента.

Сама вы знаете, что за вами наблюдают, но подлинный объект изучения — мужчина в синей рубашке — ни сном ни духом не ведает, что за ним следят.

Люди, зная, что их сделали участниками эксперимента, обычно изменяют свое поведение. Это явление известно как Хоторнский эффект — по названию городка Хоторн, где находился завод компании «Вестерн электрик», на котором эта закономерность была впервые установлена. Первоначально исследование, что там проводилось, имело целью определить влияние уровня освещенности рабочего помещения на производительность труда. В ходе эксперимента выяснилось, что интенсивность освещения на производительность труда фактически никак не влияет. Выпуск продукции увеличивался независимо от того, какие манипуляции совершались со светом — усиливали его яркость или, наоборот, снижали. В действительности показатели производительности труда колебались при изменении любого условия. На этом основании исследователи вывели заключение: поведение персонала меняется оттого, что работники находятся под наблюдением и знают об этом.

Поскольку данная предрасположенность свойственна всем субъектам, исследователям только и остается, что попытаться учесть этот фактор при разработке эксперимента.

Ваши заигрывания выглядят вполне убедительно, Джессика. Судя по всему, испытуемый не догадывается о том, что над ним ставят опыт.

Пора переходить к следующему этапу.

Мне нелегко печатать эту инструкцию — приступ тошноты ненадолго отсрочивает ее отсылку, — но это жизненно важная часть эксперимента.

«Троньте его за руку, Джессика».

Инцидент с Томасом тоже проходил по этому сценарию: ласкающее прикосновение, очередная порция напитков, приглашение продолжить общение в квартире женщины.

Внезапное движение за столиком у стены — и воспоминания о двуличии Томаса дают сбой. Мужчина в синей рубашке встает. Вы тоже. Потом вы выходите из бара. Он идет следом, отставая от вас на несколько шагов.

Вы и сорока минут не пробыли в баре, а он уже у ваших ног.

Значит, оправдание Томаса заслуживает доверия. Выходит, мужчины не способны противиться открытому искушению. Даже женатые.

Меня захлестывает столь огромная волна облегчения, что я чувствую слабость во всем теле.

Это все ее вина. Не его.

Стол усеивают ошметки изодранной салфетки — свидетельство сдерживаемого беспокойства. Я сгребаю их в кучку. Наконец-то пригубливаю бокал с газированной водой, что до сей минуты стоял нетронутым.

Спустя несколько мгновений звуковой сигнал уведомляет меня о поступлении сообщения.

Оно просмотрено.

И мгновенно многолюдный уютный бар словно погружается в леденящую тишину.

Вы написали всего три строчки.

Они тотчас же прочитаны.

Потом еще раз.

«Доктор Шилдс, я попыталась его соблазнить, но он меня отверг. Сказал, что счастлив в браке. Он поднялся в свой номер, а я жду в вестибюле».

Глава 23

7 декабря, пятница

Флиртовать по чужой указке — причем за деньги — то же самое, что проституция.

Я стою в вестибюле, ожидая от доктора Шилдс ответа на свое послание. Я снова дрожу. Но сейчас меня трясет от гнева.

Неужели она и впрямь рассчитывала, что я поднимусь со Скоттом в его номер? Очевидно. Это потому что на ее дурацком компьютерном тестировании я призналась, что иногда позволяю себе вступать в случайные связи.

Туфли-лодочки жмут, и я попеременно переношу тяжесть тела с левой ноги на правую и наоборот.

Мое сообщение на телефон доктора Шилдс ушло несколько минут назад, но она пока так и не ответила. Женщина в очках за стойкой администратора подозрительно поглядывает на меня, и оттого я чувствую себя еще более неловко, чем по приходе в гостиницу.

Даже не верится, что доктор Шилдс поставила меня в столь гнусное положение. Дело не в том, что мне грозила опасность, — не знаю, скажу ли я об этом доктору Шилдс, но я ни за что не вошла бы в тот лифт. Однако как же унизительно все это было. Я видела, как смотрел на меня Дэвид и его приятели, когда я выходила из бара со Скоттом. И видела, как посмотрел на меня Скотт перед тем, как поднялся из-за стола.

— Могу я вам чем-то помочь?

Женщина в очках вышла из-за стойки администратора и теперь стоит возле меня. Она улыбается, но в ее глазах читается то, что я и сама знаю: мне, в моем платье за шестьдесят долларов, купленном на распродаже брендовых образцов одежды, в серьгах с фальшивыми бриллиантами, здесь не место.

— Я просто… жду знакомую, — объясняю я.

Она вскидывает брови.

Я складываю на груди руки, спрашиваю:

— Это запрещено?

— Разумеется, нет, — отвечает сотрудница отеля. — Присаживайтесь, прошу вас. — Она жестом указывает на диван у камина.

Мы обе знаем, что именно едва маскирует ее гостеприимство. Она наверняка тоже принимает меня за проститутку.

Услышав быстрый цокот тонких каблуков, я поворачиваюсь и вижу, что к нам направляется доктор Шилдс. И хотя я расстроена тем, как она поступила со мной, я все равно невольно восхищаюсь ее красотой. Ее волосы собраны на затылке в низко уложенный гладкий пучок, черное платье не скрывает, что у нее стройные и невероятно длинные ноги. Она — воплощение той женщины, какой я старалась быть сегодня вечером.

— Здравствуйте, — издалека приветствует нас доктор Шилдс, а подойдя к нам, кладет ладонь мне на руку, словно предъявляет на меня свои права. Потом, глянув на бейджик женщины, спрашивает у нее: — Какие-то проблемы, Сандра?

Манера поведения работницы отеля мгновенно меняется.

— О, я как раз предлагала вашей подруге сесть у камина, здесь удобнее.

— Вы очень внимательны, — замечает доктор Шилдс, но в тоне ее слышится едва уловимый упрек. Женщина ретируется за стойку.

— Ну что? — обращается ко мне доктор Шилдс, и у меня мелькает мысль, что она намерена уйти. Но доктор Шилдс направляется к дивану.

Однако я не спешу садиться. Тихо спрашиваю осипшим от волнения голосом:

— И что это было?

Если доктор Шилдс и удивлена, внешне это никак не выражается. Она хлопает по дивану рядом с собой.

— Джессика, присядьте, пожалуйста.

Я убеждаю себя, что мне хочется услышать объяснение доктора Шилдс. Но правда состоит в том, что меня, как магнитом, притягивает к ней.

Едва я опускаюсь на диван, мой нос улавливает свежий пряный аромат ее духов.

Доктор Шилдс скрещивает ноги и, сцепив ладони, кладет их на колени.

— Вы очень возбуждены. Расскажите, пожалуйста, о своих впечатлениях.

— Это было ужасно! — Мой голос неожиданно срывается, и я сдавленно сглатываю слюну. — Тот человек… Скотт… кто он такой?

Доктор Шилдс на мгновение изящно приподнимает одно плечо.

— Понятия не имею.

— Он не был в курсе? — Мне необходимо знать ответ на этот вопрос, прежде чем я продолжу.

— Он мог бы быть кем угодно, — объясняет доктор Шилдс. Голос у нее невесомый и далекий, будто она произносит заученный текст. — Для анализа некоторых аспектов морально-этических принципов мне нужен был мужчина с обручальным кольцом. Я выбрала его наобум.

— Вы использовали меня как наживку? Чтобы хитростью вынудить какого-нибудь мужчину на определенные действия? — В тишине вестибюля мои слова звучат излишне громко.

— Это был научный эксперимент. Я ведь предупреждала, что данный этап моего исследования связан с проведением тестирования в условиях реальной жизни.

Я дивлюсь сама себе: и как мне только в голову пришло, что мы могли бы вместе поужинать? Кого я обманывала? Я работаю на нее.

Я чувствую, как горло мое разжимается, но меня все еще раздирает гнев. И я не хочу, чтобы он утих. Потому что именно гнев наконец-то придает мне смелости задать ей свои вопросы.

— Неужели вы и впрямь думали, что я поднимусь с ним в его номер? — резко спрашиваю я.

Доктор Шилдс широко раскрывает глаза. Вряд ли кто-то смог бы изобразить столь искреннее удивление.

— Джессика, конечно, нет. Я просто попросила вас пофлиртовать с ним. Как вы могли такое подумать?

В ту же секунду, как она это произносит, я чувствую себя полнейшей дурой. Опускаю глаза в пол. Не могу встретиться с ней взглядом. Как такое могло прийти мне в голову?

Но в голосе доктора Шилдс не слышится осуждения — только доброта.

— Я обещала, что вы будете полностью контролировать ситуацию. Я никогда не подвергла бы вас опасности.

Я чувствую, как ее рука на мгновение касается моей. Несмотря на тепло, исходящее от камина, ее изящная ладонь холодна.

Я несколько раз глубоко вдыхаю, но взгляд мой по-прежнему прикован к узору «в елочку» на деревянном полу.

— Вас что-то тревожит, — произносит она.

Я медлю с ответом, смотрю в ее холодные голубые глаза. Об этом я не планировала ей рассказывать.

— Перед тем как встать из-за стола… — наконец выдавливаю я, — он назвал меня «милашкой».

Доктор Шилдс молчит, но я знаю, что она слушает меня очень внимательно, как никто другой.

Мои глаза наполняются слезами. Я смаргиваю их и продолжаю:

— Есть один тип… — Запнувшись, я делаю глубокий вдох. — Я познакомилась с ним несколько лет назад, и поначалу он привел меня в восторг. Возможно, вы слышали о нем: он теперь известный театральный режиссер. Джин Френч.

Она едва заметно кивает.

— Я устроилась гримером на одну из его постановок. Для меня это большое дело. Со мной он был всегда приветлив и учтив, хотя, по сути, я была никто. Когда из типографии принесли программу, он показал мне мою фамилию, напечатанную в составе участников постановочной группы, и сказал, что я должна это отпраздновать, что жизнь не скупится на невзгоды и нужно радоваться каждой маленькой победе.

Доктор Шилдс абсолютно неподвижна.

— Он… плохо со мной поступил, — произношу я.

Воображение заполоняют картины, которые никогда, наверно, не сотрутся из моей памяти: я медленно поднимаю на себе рубашку, задирая ее выше бюстгальтера, а Джин, стоя на удалении нескольких шагов, смотрит. «Мне нужно идти», — говорю я. Джин преграждает мне путь к выходу из своего кабинета. Дверь закрыта. Он начинает расстегивать ремень, останавливая меня фразой: «Еще нет, милашка».

— Он не прикасался ко мне, но… — Я сглатываю слюну и продолжаю. — Он сказал, кое-что пропало из реквизита — дорогое ожерелье. Он велел мне поднять на себе рубашку, дабы он мог убедиться, что украшения на мне нет. — Я содрогаюсь, вспоминая, как стояла в том затемненном замкнутом помещении, стараясь смотреть куда угодно, только не на него и не на то, что он делает с собой, пока он не кончил и не отпустил меня.

— Мне следовало воспротивиться, но он был моим боссом. И он сказал это так спокойно, как о каком-то пустяке. — Глядя в голубые глаза доктора Шилдс, я силюсь изгнать из сознания тот образ. — Тот мужчина, Скотт, на мгновение напомнил мне его. Когда назвал меня «милашкой».

Доктор Шилдс отвечает не сразу.

— Мне жаль, что с вами это случилось, — наконец тихо произносит она.

Я снова ощущаю прикосновение ее руки — легкое, будто бабочка задела крыльями.

— Поэтому вы избегаете серьезных отношений? — уточняет она. — Для женщин, подвергшихся насилию, типично отказываться от отношений с мужчинами или развивать их в ином ключе.

Насилие. Я никогда не смотрела на ситуацию с такой точки зрения. Но она права.

Внезапно я чувствую себя истощенной, как после нашего первого сеанса. Я поднимаю руки к голове, пальцами массирую виски.

— Вы, должно быть, изнурены, — говорит доктор Шилдс, словно видит меня насквозь. — У отеля меня ждет машина. Езжайте-ка на ней домой. Я все равно хочу пройтись. Напишите или позвоните, если возникнет желание обсудить что-то в выходные.

Она встает, я тоже. Как ни странно, я разочарована. Еще несколько минут назад я злилась на нее, а теперь не хочу, чтобы мы распрощались.

Мы вместе идем к выходу, и я вижу у обочины черный «линкольн», его мотор работает вхолостую. Водитель, обойдя автомобиль, открывает заднюю дверцу. Доктор Шилдс велит ему отвезти меня, куда я попрошу.

Я усаживаюсь на заднее сиденье, откидываю голову на мягкую кожу. Водитель возвращается на свое место. Потом я слышу тихий стук в окно с моей стороны и опускаю стекло.

Доктор Шилдс улыбается. Ее силуэт вырисовывается на фоне ярких огней города. Волосы ее пылают, но глаза находятся в тени. Я не вижу их выражения.

— Джессика, чуть не забыла. — Она вкладывает мне в руку сложенный листок бумаги. — Спасибо.

Я смотрю на чек, и мною овладевает странное чувство: я не хочу его разворачивать.

Возможно, для доктора Шилдс это обычная коммерческая сделка. Но вот за что конкретно мне заплатили сейчас: за потраченное время, за флирт, за мои откровения? Или за что-то еще, о чем я не догадываюсь?

Известно мне одно: все это гадко.

Машина трогается с места, и я медленно разворачиваю чек.

И долго смотрю на него, в то время как «линкольн» почти бесшумно катит по дороге.

Мне заплатили семьсот пятьдесят долларов.

Глава 24

8 декабря, суббота

Субботний вечер. Для многих супружеских пар это вечер свиданий.

Традиционно и у нас так было: ужины в мишленовских ресторанах, вечерние концерты в Филармонии, неспешные прогулки по музею Уитни. Однако после того как Томас по ошибке прислал мне сообщение, адресованное другой женщине, он ушел из дома, и наши субботние «свидания» прекратились. Постепенно, после консультаций у психолога, после извинений и клятвенных обещаний, они возобновились, но теперь имели другую направленность. Упор делался на восстановление отношений.

Поначалу атмосфера этих встреч была пронизана напряженностью. Если бы вы, Джессика, наблюдали за нами со стороны, то, возможно, решили бы, что на ваших глазах развивается новый любовный роман, — в каком-то смысле так и было. Физический контакт был сведен к минимуму. Томас вел себя со всей внимательностью, на грани чрезмерности. Приходил на встречи с цветами, кидался открывать двери, не мигая смотрел на меня с восхищением во взоре.

Ухаживал он теперь еще усерднее, чем в пору начала нашего романа. Иногда в его лице, движениях сквозили отчаяние и даже страх. Словно он панически боялся потерять меня.

Со временем мы научились взаимодействовать более непринужденно. Наши беседы стали менее чопорными, руки находили одна другую на столе после того, как была убрана грязная посуда.

Сегодня вечером, спустя каких-то двадцать четыре часа после эксперимента в отеле, положительная динамика наших отношений дала задний ход. Совершенно очевидно, что не все мужчины восприимчивы к чарам молодых красивых женщин. Мужчина в синей рубашке отверг вас, Джессика, а вот Томас не устоял перед заманчивой возможностью.

Соответственно, на сегодняшнее субботнее свидание с Томасом возложена особая скрытая задача.

Для встречи выбрано уединенное место — дом, в котором некогда мы жили вдвоем, — дабы исключить всякие сторонние раздражители, как то назойливый официант или шумная компания из шести человек за соседним столиком. Меню тщательно продумано: бутылка «Дон Периньон», того же года, что подавали на торжестве в честь нашей помолвки; мальпекские устрицы; подрумяненная рулька ягненка; шпинат в соусе на основе сливок; жареный молодой картофель с розмарином. На десерт — одна из разновидностей любимого сладкого лакомства Томаса — шоколадный торт.

Обычно этот торт покупается в кондитерской в западной части 10-й улицы. Однако для сегодняшней выпечки продукты были закуплены в двух разных магазинах для гурманов.

Сама я тоже выгляжу несколько иначе. Джессика, это вы наглядно продемонстрировали, сколь обольстительный эффект возымеют дымчатые тени и вороная подводка для глаз, если умело ими распорядиться.

Косметичка лежит на туалетном столике. Рядом — мой телефон. На дисплее мигает напоминание: после инцидента, сильно разволновавшего знакомую или подругу, необходимо послать ей участливое сообщение или справиться о ее состоянии по телефону.

«Джессика, я хотела бы убедиться, что вы оправились после вчерашнего задания. Скоро свяжусь с вами».

Нужна еще одна завершающая фраза.

Минута раздумий. Затем фраза допечатана, сообщение отправлено.

Глава 25

8 декабря, суббота

Если понадоблюсь, обращайтесь в любое время.

Сообщение от доктора Шилдс поступило в ту самую минуту, когда я входила в дом Ноа, к которому я шла на его знаменитые гренки. Я начала печатать ответ, но потом стерла набранный текст и убрала телефон в сумку. Поднимаясь в лифте, я провела рукой по волосам, на которых таяли снежинки.

Теперь, сидя на табурете в кухне Ноа и глядя, как он откупоривает бутылку «Просекко», я осознала, что впервые не ответила ей тотчас же. Сегодня вечером я не хочу думать о докторе Шилдс и ее экспериментах.

Я не замечаю, что хмурюсь, пока Ноа не спрашивает:

— Тейлор? Все нормально?

Я киваю, силясь скрыть неловкость. Кажется, целая вечность прошла с тех пор, как при знакомстве с Ноа в «Фойе» я назвалась не своим именем и затем заснула у него на диване.

Жаль, что нельзя отменить то решение. Теперь я понимаю, что оно было инфантильным и, хуже того, подлым.

— В общем… — начинаю я, — я должна кое-что тебе сказать. Тут одна забавная история вышла.

Ноа приподнимает брови.

— На самом деле я не Тейлор… Меня зовут Джесс, — я нервно смеюсь.

Ноа это не развеселило.

— Ты назвалась не своим именем?

— Откуда мне было знать? Может, ты сумасшедший, — объясняю я.

— Ты это серьезно? Ты ведь домой со мной пошла.

— Да, — протяжно вздыхаю я. Босоногий, с кухонным полотенцем, заткнутым за пояс потертых джинсов, он выглядит еще более привлекательным, чем в нашу первую встречу. — День тогда был очень странный. Должно быть, я плохо соображала.

Странный день. Это еще мягко сказано. Даже не верится, что с Ноа я познакомилась в те же выходные, когда без приглашения явилась на тестирование. Аудитория, в которой стоит звенящая тишина; вопросы, выплывающие на экране компьютера; ощущение, что доктору Шилдс известны мои потаенные мысли… Однако с тех пор странностей только прибавляется.

— Прости, — извиняюсь я.

— Джесс, — наконец молвит Ноа. Я киваю.

Он дает мне бокал «Просекко».

— Мне не нравятся такие игры, — Ноа пристально смотрит мне в глаза и затем едва заметно кивает. Значит, я сдала экзамен, мелькает у меня в голове, прежде чем я успеваю заблокировать эту мысль. Несколько недель назад она вообще бы не возникла.

Я отпиваю «Просекко». Терпкое душистое игристое вино приятно ласкает горло.

— Я рад, что теперь ты честна со мной, — наконец молвит Ноа.

Вы должны быть откровенны… Это была одна из инструкций, что ждали меня на экране компьютера, когда я первый раз пришла на тестирование. Увы, как я ни стараюсь не думать о докторе Шилдс, мысли о ней все равно тревожат мое сознание.

Ноа принимается раскладывать ингредиенты на рабочем столе, а я снова пригубливаю «Просекко». Мне все еще кажется, что моих извинений, недостаточно, но я не знаю, что еще сказать.

Я обвожу взглядом его маленькую сияющую кухню. На плите стоит чугунок, рядом — зеленая каменная ступа с пестом и вертикальный миксер из нержавейки.

— Значит, «Завтрак с утра до ночи» — это твой ресторан? — спрашиваю я.

— Да. Станет моим, когда пройдет платеж, — отвечает он. — Помещение я нашел, жду, когда утвердят документы.

— Здорово.

Ной одной рукой разбивает яйца, затем взбивает их в миске, одновременно тонкой струйкой вливая в нее молоко. Взбалтывает на сковороде пенящееся сливочное масло и приправляет яйца с молоком корицей и солью.

— Мой секретный ингредиент, — говорит он, беря бутылку с экстрактом миндаля. — Надеюсь, у тебя нет аллергии на орехи?

— Нет, — подтверждаю я.

Ной добавляет в смесь чайную ложку экстракта и окунает в нее толстый ломоть халы.

Едва хлеб с тихим шипением опущен в кипящее на сковороде масло, по кухне распространяется аппетитный запах. Я сознаю, что нет ничего вкуснее свежего хлеба в сочетании с теплым сливочным маслом и корицей. У меня урчит в животе.

Ной готовит аккуратно, сразу убирая за собой: скорлупу бросает в мусорное ведро, кухонным полотенцем промокает несколько капель пролитого молока, приправы возвращает на место в выдвижной ящик.

Я наблюдаю за ним, и словно буфер формируется между мной и напряжением, что я ношу в себе. Оно не исчезает, но, по крайней мере, я получаю временную передышку.

Возможно, многие женщины моего возраста именно так и проводят свои свидания субботними вечерами — в спокойной домашней обстановке, с хорошим парнем. Казалось бы, ничего особенного. Просто мы ведь уже с ним целовались, но нынешнее времяпрепровождение сближает нас больше, чем простой физиологический акт. И хоть мы с Ноа случайно познакомились в баре, мне кажется, он хочет по-настоящему узнать меня.

Из другого ящика Ноа достает подложки под посуду и матерчатые салфетки, из верхнего шкафчика — пару тарелок. На середину каждой он выкладывает по подрумяненному гренку, украшает оба ежевикой. Я даже не заметила, что Ноа подогревал сироп в кастрюльке, пока он щедро не полил им жареный хлеб с ягодами.

Я смотрю на блюдо, что он ставит передо мной, и чувствую, как меня переполняют эмоции, которым я даже не могу подобрать определения. Для меня многие годы уже никто не готовил — только мама, когда я приезжаю домой.

Я откусываю хлеб и издаю стон.

— Клянусь, в жизни ничего вкуснее не ела.

Часом позже бутылка «Просекко» опорожнена, а мы все еще беседуем, перебравшись на диван в гостиной.

— На неделе я поеду в Вестчестер к родителям на хануку, — говорит Ноа. — Но по моем возвращении мы могли бы что-нибудь придумать вместе на воскресенье.

Я наклоняюсь и целую его, ощущая вкус сиропа на его губах. Потом, когда кладу голову на его крепкую грудь и он обнимает меня, у меня появляется чувство, которого я не испытывала много месяцев, а может, и лет. Проходит несколько минут, прежде чем я нахожу ему определение: удовлетворенность.

Глава 26

8 декабря, суббота

Томас приходит за пять минут до назначенного времени. Похоже, пунктуальность — одна из новых привычек, которые он задался целью в себе выработать.

Его широкоплечая фигура заполняет дверной проем, на лице расплывается улыбка. Только-только пошел первый снег, и в его русых волосах сверкают тающие снежинки. Волосы у него чуть длиннее, чем обычно.

Томас протягивает букет красных тюльпанов и в благодарность получает долгий поцелуй. Губы у него холодные, пахнут мятой. Он крепче обнимает меня, желая продлить физическую близость.

— Пока достаточно, — сказано ему. Я игриво отталкиваю мужа.

Он вытирает о коврик мокрые подошвы и заходит в дом.

— Запах обалденный, — говорит он, на мгновение опуская глаза. — Я соскучился по твоей стряпне.

Его пальто отправляется в шкаф, рядом с легкими куртками, которые он носит в теплую погоду. Его никогда не просили увезти из квартиры именно эти вещи — и не потому, что он ушел слишком внезапно. Весна — символ надежды, обновления. Присутствие его одежды служит той же цели.

На нем свитер, который отражается в его зеленых глазах золотыми блестками; он знает, что это моя любимая вещь.

— Ты выглядишь восхитительно, — делает он комплимент. Протянув ко мне руку, нежно, едва касаясь, проводит пальцами по моим длинным распущенным волосам.

Свой серо-лавандовый наряд я сменила на черные замшевые брюки и кобальтовый шелковый топ. Но из-под черного мериносового кардигана по колено виден лишь клинышек цвета.

Томас садится на табурет у гранитного кухонного острова со встроенной плитой. Устрицы лежат на льду; из холодильника извлекается бутылка шампанского.

— Открой, пожалуйста.

Томас смотрит на этикетку и улыбается.

— Превосходный год.

Пробка с тихим хлопком выходит из бутылки, Томас наполняет два высоких бокала.

— За второй шанс, — предлагаю я тост.

В лице Томаса отражаются удивление и радость.

— Ты даже не представляешь, как я счастлив. — Голос его чуть более сиплый, чем обычно.

Я беру со льда одну синевато-серую раковину и протягиваю ему.

— Голоден?

— Как волк, — кивает он, принимая у меня устрицу.

Мясо барашка вытащено из духовки и поставлено на стол. Картофель будет готовиться еще несколько минут: Томас любит, чтобы он был поджаристым, с корочкой.

Наслаждаясь шампанским и устрицами, мы непринужденно беседуем. Потом, только Томас понес барашка к обеденному столу, раздается громкий перезвон. Он ставит поднос на стол и лезет в карман за телефоном.

— Тебе обязательно отвечать? — Важно, чтобы в вопросе не содержалось ни малейшего намека на упрек.

Томас возвращается на кухню и кладет телефон, экраном вниз, на столешницу. В нескольких сантиметрах от торта.

— Сегодня я хочу уделять внимание тебе одной, — говорит он.

Томас отходит от телефона и несет на стол графин с красным вином, за что я одариваю его душевной улыбкой.

Ваза с цветами поставлена в центр стола. Пылают свечи. По комнате плывет страстный голос Нины Симон.

Бокал Томаса наполняется дважды. На щеках его играет слабый румянец, жесты стали более экспансивными.

Он предлагает отведать его барашка.

— Это лучший кусок.

Мы смотрим друг другу в глаза.

— Ты сегодня какая-то другая, — произносит он, плавно выкидывая в сторону руку.

— Наверно, потому что мы снова с тобой вдвоем в нашем доме.

Он награждается еще одним поцелуем. Быстрое прикосновение губ, и контакт прерван.

— Милая? Что-нибудь слышно от того частного детектива?

Вопрос как будто задан ни с того ни с сего. Он нарушает гармонию романтического вечера. С другой стороны, Томас всегда старался опекать меня. Он знает, как сильно я расстроилась, когда со мной по электронной почте связался частный детектив, которого наняла семья Респондента № 5.

Уже не первый раз он интересуется, давал ли этот сыщик снова о себе знать.

— Нет. С тех пор как я ответила, что не намерена никому показывать свои записи о ней, нарушая конфиденциальность, он больше не объявлялся.

— Правильно, — одобрительно кивает Томас. — Истории болезни пациентов священны.

— Спасибо.

Я отметаю неприятное воспоминание; программа сегодняшнего вечера и без того сложная.

Пора нести на стол стеклянную подставку под торт.

Щедрой рукой я отрезаю Томасу толстый кусок.

Ребром вилки он прорезает густой пышный мусс. Подносит ко рту шоколадную сладость.

Закрывает глаза, смакуя десерт на языке.

— Ммм. Из «Доминика»?

— Нет, из «Патиссери».

— Вкуснотища. Жаль, что я уже объелся.

Пауза.

— Завтра в тренажерном зале сожжешь лишние калории.

Томас кивает, кладет в рот еще кусочек торта.

— А ты что не ешь?

— Ем.

Торт тает во рту. Никто не узнает, что он был куплен не в специальной пекарне. Равно как никто не распознает вкус двух штучек фундука, которые растерли и смешали с тестом.

Тарелка Томаса пуста. Он откидывается на спинку стула.

Но здесь ему неудобно.

— Пойдем, — предлагаю я, протягивая мужу руку.

Веду его к маленькому диванчику в библиотеке, подаю бокал c португальским портвейном. Это уютное местечко: рояль, газовый камин. Взгляд Томаса скользит по комнате, вспыхивая при виде подлинников кисти Уайета и Сарджента, падает на причудливую бронзовую скульптуру мотоцикла и наконец останавливается на фотографии в серебряной рамке, на которой запечатлена я в подростковом возрасте. Снимок сделан на нашем участке в Коннектикуте. Я — верхом на гнедой кобыле Фолли, из-под шлема выбиваются мои рыжие волосы. Рядом с этим фото под углом стоит другое — одна из наших свадебных фотографий.

На Томасе смокинг, купленный специально для свадьбы, поскольку со времени школьного выпускного бала смокинги он не носил. Платье невесты — с кружевным лифом и юбкой из тюлевой ткани — сшито на заказ: свадьба была назначена вскоре после помолвки, и отцу пришлось просить одного из бизнес-партнеров воспользоваться знакомством в модном доме Веры Вонг.

Отец не одобрил глубокий вырез на спине, доходивший почти до поясницы, но менять что-либо было поздно. Было принято компромиссное решение: на церемонии венчания в церкви св. Луки, которую до сих пор посещают мои родители, вырез прикрывал шлейф длинной фаты.

На фотографии по бокам от нас стоят наши родители. Семья Томаса, проживающая в небольшом городке близ Сан-Хосе, прилетела на свадьбу за два дня до бракосочетания. До этого я встречалась с ними только один раз. Томас, исполняя свой сыновний долг, раз в неделю непременно звонил матери и отцу, но он не был особенно близок ни с ними, ни со своим старшим братом Кевином, который работал бригадиром на стройке.

Отец на снимке не улыбается.

Перед тем как сделать мне предложение, Томас отправился к моим родителям в Коннектикут, чтобы попросить у них моей руки. От меня он это скрыл. Томас умел хранить секреты.

Мой отец по достоинству оценил его стремление отдать дань традиции. Он хлопнул Томаса по спине, и они отпраздновали договор бренди и сигарами «Артуро Фуэнте». Однако на следующее утро отец попросил меня отобедать с ним.

Он задал всего один вопрос. Прямолинейно, как и приличествует его натуре. Озвучил его еще до того, как мы сделали заказ:

— Ты уверена?

— Да.

Любовь — эмоциональное состояние, но мои симптомы имели ярко выраженную физическую окраску. При одном только упоминании имени Томаса мои губы раздвигались в улыбке; мне казалось, что я не хожу, а летаю; и даже температура тела, которая с детства у меня постоянно была 35,7º, гораздо ниже нормальной, повысилась на целый градус.

Мелодия сменилась, зазвучала песня «Сегодня вечером» в исполнении Джона Ледженда.

— Потанцуем?

Томас взглядом следит за тем, как кардиган, соскользнув с моих плеч, опускается на диван. Поднимаясь на ноги, свободной рукой он потирает сзади шею.

Знакомый жест.

Выглядит он бледнее, чем обычно.

Наши тела, сливаясь в танце, образуют единое целое, как в день свадьбы. Словно мышцы навсегда запомнили, как это было тогда.

Песня кончается. Томас снимает очки и прижимает к вискам большой и указательный пальцы. Морщится.

— Тебе нехорошо?

Он кивает.

— Может, в торте были орехи?

Опасность ему не грозит. Его аллергия не представляет угрозы для жизни. Но ее может спровоцировать даже крошка фундука.

Единственный побочный эффект — жуткая головная боль, которую алкоголь только усугубляет.

— Вообще-то, я уточняла в кондитерской… — Мой голос постепенно затихает. — Пойду принесу воды.

Пять шагов в сторону кухни, где на столе все так же лежит его телефон.

Томас уже стоит ближе к лестнице.

И это важно. Он будет более склонен думать, что свои следующие действия он совершает по собственному почину, а не потому, что к этому его вынудили хитростью.

— Может, примешь «Тайленол»? Он в аптечке наверху…

— Спасибо, я мигом, — говорит Томас.

Его тяжелые шаги поднимаются по лестнице, потом звучат у меня над головой, направляясь к ванной.

Я заранее просчитала время с секундомером. Томас будет занят не более полутора минут. Надеюсь, мне этого хватит, чтобы выудить нужную информацию.

Стали бы вы читать SMS-сообщения, адресованные вашему супругу или партнеру? Это один из первых вопросов, что я задаю, собирая материал для проведения комплексного анализа морально-этических принципов.

В качестве пароля Томас обычно указывает месяц и день своего рождения.

Пароль остался прежним.

— Лидия? «Тайленола» в аптечке нет, — несется сверху его голос.

Я быстро подскакиваю к лестнице, но когда отвечаю ему, голос у меня ровный, спокойный.

— Посмотри получше. Я недавно покупала.

«Тайленол» в аптечке есть, только он заткнут за новой упаковкой крема для ухода за кожей. Одного беглого взгляда недостаточно, чтобы его найти.

Скрип половиц свидетельствует о том, что Томас возвращается в ванную.

Стакан воды для него налит. Я касаюсь зеленого значка на экране его телефона. Просматриваю сообщения и номера телефонов.

Фотокамера моего телефона наготове. Быстро, но методично я фотографирую длинный список последних звонков Томаса. В его сообщениях нет ничего примечательного, я оставляю их без внимания.

Прежде чем щелкнуть камерой, я старательно беру в фокус очередное изображение, чтобы каждая цифра читалась четко и ясно: нельзя жертвовать качеством ради скорости.

В доме тихо. Слишком тихо?

— Томас? Ты там жив?

— Да, — отзывается он.

Возможно, прикладывает на пульсовые зоны смоченные в холодной воде салфетки.

Я продолжаю фотографировать, засняв, наверно, тридцать пять телефонных звонков. Некоторые номера указаны в контактах под знакомыми именами: стоматолог Томаса, его партнер по сквошу, родители. Другие — в совокупности восемь позиций — мне неизвестны. Но все имеют коды различных районов Нью-Йорка.

Список удаленных номеров тоже фотографируется. Среди них есть еще один незнакомый телефон, с кодом 301.

Не составит труда определить, насколько невинны эти номера. Если по какому-то из них ответит мужчина или выяснится, что данный телефон принадлежит организации, звонок будет тотчас же прерван, а сам номер — вычеркнут из списка.

Если ответит женщина, звонок тоже будет немедленно прерван.

Но сам номер будет сохранен для дальнейшей проверки.

Телефон Томаса возвращен на прежнее место. Стакан воды я несу в библиотеку.

Он должен бы уже вернуться.

— Томас? — Он не откликается.

Я встречаю его на верхней площадке лестницы. Он как раз выходит из спальни.

— Нашел?

Вид у него теперь совсем больной. Ему потребуются три таблетки аспирина и длительный отдых в затемненной комнате.

Вечер придется спешно завершить.

В глазах Томаса угасла надежда на дальнейшее интимное сближение.

— Нет. — Видно, что он страдает.

— Сейчас найду.

В ванной он щурится от яркого света. Производится осмотр аптечки. Дорогой увлажняющий крем отодвинут в сторону.

— Вот он.

Спустившись вниз, Томас глотает три таблетки. Предлагаю ему отдохнуть на диване.

Он качает головой и морщится: движение отзывается болью.

— Пожалуй, я лучше пойду, — говорит он.

Я достаю из шкафа его пальто, протягиваю ему.

— Твой телефон, — он чуть не забыл его на кухонном столе.

Подавая Томасу телефон, я бросаю мимолетный взгляд на экран — удостоверяюсь, что он автоматически заблокировался.

Томас прячет телефон в пальто.

— Прости, что испортил вечер, — извиняется он.

— Завтра прямо с утра позвоню в кондитерскую. — Пауза. — Женщина, что меня обслуживала, должна знать про свою ошибку.

Завтра я позвоню по поводу ошибки. В этом я не солгала.

Только не тем, кому нужно, с точки зрения Томаса.

Глава 27

10 декабря, понедельник

В доме доктора Шилдс ничто не является для меня сюрпризом.

По понедельникам в утренние часы я часто прихожу в чужие дома делать макияж, и везде налицо признаки деятельности, которой хозяева были заняты в выходные: на журнальном столике — воскресный номер «Нью-Йорк таймс», на сушке у раковины — перевернутые бокалы для вина, у входа — детские бутсы и щитки.

Но, звоня в дверь дома доктора Шилдс, я рассчитывала увидеть интерьеры в стиле «Architectural Digest» — приглушенные тона, изысканная мебель, выбранная для того, чтобы услаждать взор, а не по принципу комфортности и функциональности. И не ошиблась. Дом доктора Шилдс — продолжение ее безукоризненно элегантного врачебного кабинета.

Она встречает меня на пороге, забирает мою куртку, приглашает пройти в просторную солнечную кухню. На ней кремовый свитер с высоким воротом и темные облегающие джинсы; волосы собраны в низкий хвост.

— Вы только что разминулись с моим мужем, — говорит она, переставляя со стола в раковину две одинаковые кофейные чашки. — Я надеялась вас познакомить, но, к сожалению, он торопился на работу.

Не давая мне рта раскрыть — а мне ужасно любопытно, что представляет собой человек, за которого она вышла замуж, — доктор Шилдс жестом показывает на блюдо со свежими ягодами и булочками.

— Я не знала, успели ли вы позавтракать, — говорит она. — Чай или кофе?

— Кофе, пожалуйста, — отвечаю я. — Спасибо.

В воскресенье после обеда, когда я наконец-то ответила на сообщение доктора Шилдс, она снова справилась о моем душевном самочувствии и затем пригласила к себе домой. Я честно ответила, что чувствую себя гораздо лучше, чем в пятницу вечером, когда выходила из гостиницы. Спала, пока Лео не начал лизать мое лицо, требуя, чтобы я вывела его на прогулку, потом выполнила несколько заявок и отправилась на свидание с Ноа. В субботу я сделала еще кое-что. Утром, едва открылись банки, я поместила на свой счет чек на семьсот пятьдесят долларов. Меня до сих пор не покидает ощущение, что эти деньги могут уплыть; пока я не увижу баланс на выписке из банка, мне кажется нереальным, что я могу заработать так много.

Доктор Шилдс наливает из кофейника кофе в две фарфоровые чашки с такими же блюдцами. Изогнутая ручка чашки столь хрупкая, что мне даже боязно за нее браться — вдруг раздавлю.

— Пожалуй, мы могли бы поработать в столовой, — говорит доктор Шилдс.

Она ставит на поднос кофе и блюдо с ягодами и булочками, а также две маленькие фарфоровые тарелочки из того же сервиза, что и чашки. Следуя за ней в соседнюю комнату, я миную небольшой столик, на котором стоит только фотография в серебряной рамке. На ней доктор Шилдс запечатлена с каким-то мужчиной. Он обнимает ее за плечи, она смотрит на него.

Доктор Шилдс оборачивается ко мне.

— Это ваш муж? — спрашиваю я, показывая на фотографию.

Она улыбается, ставя чашки на стол перед двумя стульями. Я разглядываю мужчину на фото — первая аномалия в доме доктора Шилдс.

Он, вероятно, лет на десять старше нее, бородатый, с довольно густыми темными волосами. Они почти одного роста — примерно метр семьдесят.

На вид они не гармонируют друг с другом. Но оба выглядят очень счастливыми, да и она всегда начинает светиться изнутри, когда упоминает о нем.

Я отхожу от фотографии. Доктор Шилдс жестом предлагает мне сесть во главе полированного дубового стола, под хрустальной люстрой. На столе только желтый блокнот и рядом — ручка и черный телефон. Не серебристый «Айфон», который я прежде видела у доктора Шилдс.

— Вы сказали, что сегодня мне предстоит просто сделать несколько звонков? — уточняю я. Непонятно, каким образом это может вписаться в анализ морально-этических принципов. Неужели будет просить, чтобы я опять кого-то склеила?

Доктор Шилдс ставит на стол поднос, и я невольно отмечаю, что каждая ягодка голубики и малины идеальна, словно их отбирал тот же дизайнер, который оформил интерьер этой изысканно убранной комнаты.

— Я знаю, что события пятничного вечера расстроили вас, — говорит она. — Сегодня вам предстоит выполнить довольно простое задание, без подвохов. К тому же я все время буду находиться в комнате, рядом с вами.

— Хорошо, — соглашаюсь я, усаживаясь за стол.

Я кладу перед собой блокнот и только тогда замечаю, что первая страница не пуста. На ней рукой доктора Шилдс — ее почерк я теперь узнаю — написаны имена пяти женщин и рядом с каждым — номер телефона. Все имеют коды районов Нью-Йорка: 212, 646, 917.

— Мне необходимо собрать некоторый материал, чтобы проследить взаимозависимость между деньгами и нравственным поведением, — объясняет доктор Шилдс. Она ставит передо мной чашку с блюдцем и затем берет в руки свою. Я обращаю внимание, что она пьет черный кофе. — И я подумала, что ваши профессиональные навыки помогут мне провести полевые исследования.

— Мои профессиональные навыки? — повторяю я. Взяв со стола ручку, большим пальцем я выдавливаю стержень. Раздается щелчок. Я кладу ручку на место и отпиваю кофе.

— Многие респонденты, когда им обрисовывают гипотетический сценарий — например, выигрыш в лотерею, — утверждают, что большую часть денег они пожертвовали бы на благотворительность, — говорит доктор Шилдс. — Но в действительности, как показывают исследования, победители зачастую отдают меньше, чем намеревались, если верить их заявлениям. Мне хотелось бы глубже проанализировать подобный случай.

Доктор Шилдс доливает мне кофе из кофейника, который она принесла с обеденного стола, и затем садится рядом со мной.

— Я хочу, чтобы люди, которые ответят на ваш звонок, поверили, что «БьютиБазз» дарит им бесплатный сеанс макияжа, — произносит доктор Шилдс.

Чувствуется, что ее снедает некий внутренний огонь, хотя сидит она практически неподвижно, лицо ее безмятежно, голубые, как лед, глаза ясны. Так, может быть, я просто дала волю своему воображению? Разумеется, она знает, что делает, но мне самой непонятно, почему это столь важно для ее исследования.

— То есть я просто звоню и говорю, что им дарят бесплатный сеанс макияжа?

— Да. И это не обман, — отвечает доктор Шилдс. — Я оплачу вашу работу…

— Постойте, — перебиваю я ее. — Я действительно буду делать макияж этим женщинам?

— Да, Джессика. Как вы это делаете каждый день. Надеюсь, вам это не сложно?

Послушать ее, так все абсолютно логично. Мой вопрос она отмела так, будто крошку смахнула со стола.

Но ощущение облегчения, которое возникло у меня, когда я была с Ноа, уже исчезло. Каждый раз, встречаясь с доктором Шилдс, я сознаю, что все меньше и меньше понимаю смысл ее действий.

— Мне любопытно, — продолжает она, — дадут ли вам испытуемые более щедрые чаевые, зная, что их обслуживают бесплатно.

Я киваю, хотя мне все равно непонятно.

— А что это за номера? — осведомляюсь я. — Кому я звоню?

Доктор Шилдс неторопливо потягивает кофе.

— Все эти люди принимали участие в одном из моих прежних проектов по исследованию принципов нравственности. Они подписали согласие на привлечение их к более широкому спектру экспериментов, которые, возможно, будут еще проводиться.

То есть им известно, что их снова могут задействовать, но они не знают, чего ждать, интерпретирую я для себя.

Умом я понимаю, что это никому не должно навредить. Кто откажется от того, чтобы им бесплатно сделали макияж? И все равно на душе неспокойно.

Доктор Шилдс пододвигает ко мне листок бумаги. На нем — напечатанный сценарий. Я смотрю на текст.

Если в «БьютиБазз» узнают, что я работаю «на стороне», у меня будут неприятности. Нанимаясь к ним, я подписала договор о недопущении конкуренции. Фактически это условие я не нарушаю — не использую имя компании для собственного обогащения, но администрация «БьютиБазз» вряд ли расценит это иначе.

Остается надеяться, что эти пять женщин не примут «подарок».

Может, все-таки есть способ помочь провести эксперимент, не прикрываясь именем компании?

Я уже собираюсь озвучить свои тревоги, но доктор Шилдс своей ладонью накрывает мою руку.

— Джессика, простите ради бога, — тихим мягким голосом молвит она. — Я так замоталась со своей работой, что даже не поинтересовалась, как ваши родные. Отец ваш уже начал поиски новой работы?

Я издаю протяжный вздох. Беспокойство за родных, которые вскоре могут остаться без средств к существованию, мучает меня, как тупая хроническая боль. Я ни на минуту об этом не забываю.

— Нет еще. Ждет нового года. В декабре никто не нанимает новых работников.

Ладонь доктора Шилдс все еще лежит на моей руке. Она почти невесомая. Изящное бриллиантовое кольцо в оправе из белого золота ей чуть-чуть велико, словно она похудела с тех пор, как его надели ей на палец.

— Пожалуй, я могла бы как-то помочь… — Ее голос постепенно затихает, словно она погружена в раздумья.

Я резко вскидываю голову. Смотрю на нее.

— Конечно, я была бы вам благодарна. Но что вы можете сделать? Он в Пенсильвании и кроме как оформлением срочного страхования жизни ничем другим никогда не занимался.

Доктор Шилдс отнимает от меня свою руку. Ладонь у нее холодная, но, когда она убрала ее, я словно осиротела. Внезапно я сознаю, что у меня самой ледяные пальцы, будто ее холод передался мне.

Она берет с блюда одну ягодку малины и подносит ее ко рту. Лицо у нее задумчивое.

— Обычно я не делюсь с респондентами подробностями своей жизни, — наконец произносит она. — Но мне кажется, что меня с вами теперь связывает не только работа.

От ее слов меня пробирает волнение. Значит, я ничего себе не навоображала. Между нами действительно установилась некая близость.

— Мой отец — инвестор, — продолжает доктор Шилдс. — Он имеет долю в нескольких компаниях на Восточном побережье. Он — влиятельный человек. Я могла бы позвонить ему. Конечно, мне не хотелось бы навязываться…

— Нет, что вы! Вы вовсе не навязываетесь, — но я знаю, что отец чужую помощь воспримет как милостыню; его гордость будет уязвлена, если он узнает об этом.

Как обычно, доктор Шилдс словно читает мои мысли.

— Не волнуйтесь, Джессика. Это останется между нами.

То, что она предлагает, гораздо больше, чем щедрый чек. Это могло бы спасти мою семью. Если у отца будет работа, родители смогут остаться в своем доме. И с Бекки все будет хорошо.

Доктор Шилдс не похожа на человека, который разбрасывается обещаниями. У нее такая упорядоченная жизнь. Она разительно отличается от всех, кого я знаю. Я проникаюсь уверенностью, что ей по силам избавить мою семью от надвигающейся беды.

От облегчения у меня кружится голова.

Она улыбается мне.

Берет телефон и кладет его передо мной.

— Ну что, попробуем порепетировать?

Глава 28

11 декабря, вторник

В каждой семье вырабатывается какая-то своя дисфункция.

Многие верят, что они избавлены от этого наследия, как только переступают порог взрослой жизни. Но неотрегулированная динамика, впечатавшаяся в наше сознание, зачастую с детства, очень цепкая.

Вы, Джессика, сообщили мне важную информацию, которая позволяет понять сложную природу ваших взаимодействий с людьми, сформировавшуюся на основе взаимоотношений, что сложились в вашей семье.

А вы не задумывались, что движет мной? Пациенты обычно пытаются представить, как живут их психотерапевты, и проецируют свои фантазии на чистый холст.

Ведь вы работали в театре. Насколько точно вы сумели определить состав действующих лиц? Могущественный отец. Мать — бывшая королева красоты. Преуспевающая старшая дочь.

Эти схематичные образы наполнят содержанием следующую сцену.

Вторник — тот самый день, когда вы приходили ко мне домой. Праздничная дата: маме исполнился 61 год, хотя она утверждает, что ей 56. Обеденное время.

И вот что можно наблюдать.

Мать, отца и дочь ведут к столику в углу зала в клубе «Принстон» в западной части 43-й улицы.

Многие годы четвертый стул занимала младшая дочь. Когда она училась в старшей школе, с ней произошел ужасный несчастный случай, и с тех пор этот стул пустует.

Звали ее Даниэллой.

Старшая дочь садится на свое место — кожаный коричневый стул с мягким сиденьем — и чуть сдвигается так, чтобы находиться ровно посередине между отцом и матерью. Им не нужно делать заказ официанту, тот знает, какие напитки они предпочитают, и приносит один бокал виски и два бокала игристого белого вина, приветствуя каждого члена семьи по имени. Отец пожимает ему руку, спрашивает, как выступил его сын на последних школьных соревнованиях по борьбе. Мать отпивает большой глоток вина, затем достает из сумочки золотую коробочку с компакт-пудрой и рассматривает в зеркальце свое отражение. Цвет волос и черты лица у нее такие же, как у дочери, только прожитые годы лишили их живого блеска. Чуть хмурясь, мать кончиком пальца касается края помады на губах. Официант принимает заказ и удаляется.

И вот о чем говорят за столиком.

— Жаль, что Томас не смог прийти, — сетует мать, со щелчком закрывая пудреницу и убирая ее в простеганную сумочку с золотой пряжкой в виде двух букв «С».

— Да, редко мы видим его в последнее время, — соглашается отец.

— Работы много, — объясняет дочь. — Для психотерапевтов праздники — всегда самое суматошное время.

Формулировка гибкая, позволяющая слушателям вложить в нее смысл по своему усмотрению: то ли стресс, вызванный беготней по магазинам, поездками и готовкой изысканных кушаний, заставляет пациентов дополнительно обращаться за помощью к специалисту; то ли виной тому короткие пасмурные дни, усугубляющие состояние депрессии или провоцирующие сезонные эмоциональные нарушения. Но, как скажет вам любой психотерапевт, в декабре наплыв пациентов — будь то по плановой или экстренной записи — продиктован неурядицами в семейных отношениях, которые как раз-таки призваны дарить покой и радость.

— Лидия?

Дочь поднимает голову и виновато улыбается отцу; она была погружена в раздумья.

И вот что остается за кадром:

Дочь анализирует информацию, полученную в ходе вчерашнего обзвона. И от этих мыслей отделаться невозможно.

Судя по личным данным тех женщин, что вы, Джессика, установили, две из них однозначно не могли заинтересовать Томаса. Одна объяснила, что на этой неделе сидит с внуками, но готова принять визажиста в субботу. Вторая по роду занятий оказалась домработницей, и мне сразу вспомнилось, что Томас недавно упоминал, будто ему нужно поменять помощницу по хозяйству.

Однако остальные три женщины остаются под вопросом.

Две согласились на бесплатный макияж и договорились, что визажист к ним придет в эту пятницу вечером.

Третья отказалась. Пока это не повод для беспокойства.

Если Томас изменил всего один раз, это преодолимо. Но если подтвердится хотя бы еще один факт измены, значит, это уже закономерность. Систематический обман.

И все же на данном этапе следствия достоверные результаты не гарантированы. Необходимо параллельно провести еще одну проверку.

Пришло время, Джессика, познакомить вас с моим мужем.

Обед продолжается.

— Ты к морскому языку почти не притронулась, — замечает отец. — Пережарен?

Дочь, качая головой, кладет в рот кусочек рыбы.

— Приготовлен идеально. Просто я не очень голодна.

Мать кладет вилку. Та тихо звякает о тарелку с недоеденным блюдом — приготовленным на гриле эскалопом из курицы и овощами.

— У меня тоже особо нет аппетита.

Отец неотрывно смотрит на дочь.

— Может, закажешь что-нибудь другое?

Мать допивает вино. Официант незаметно подходит, снова наполняет ее бокал. Уже во второй раз. Дочь из своего бокала отпила всего глоток; отец жестом отказывается от второй порции виски.

— Пожалуй, я немного озабочена, — признается дочь. Помедлив, она продолжает: — Я сейчас работаю вместе с одной молодой ассистенткой. Ее отец остался без работы, а у них младшая дочь — инвалид. Я вот думаю, нельзя ли как-то помочь этой семье.

— И что ты надумала? — Отец откидывается на спинку стула.

Мать берет из корзинки хлебную палочку, отламывает от нее кончик.

— Он живет в Аллентауне. Ты там знаешь какие-нибудь компании?

— В какой области он работал? — хмурится отец.

— Был агентом по срочному страхованию жизни. Они не привередливы. Наверняка он охотно возьмется за любую работу.

— Ты не перестаешь меня удивлять, — произносит отец. — Такой занятой человек, важная работа, и еще находишь время решать чужие проблемы.

Мать, доев хлебную палочку, говорит:

— Надеюсь, ты не переживаешь до сих пор из-за той девушки. — По тону это скорее констатация, а не вопрос.

Дочь не выказывает внешних признаков расстройства или возбуждения.

— Они никак друг с другом не связаны, — ровным голосом отвечает она.

Сторонний наблюдатель не заметил бы, что ей непросто сохранять самообладание.

Отец треплет дочь по руке.

— Посмотрю, что можно сделать, — обещает он.

Официант ставит на стол именинный торт. Мать задувает единственную свечу.

— Возьми домой большой кусок — для Томаса, — говорит она, задерживая взгляд на дочери.

Потом, прищурившись, добавляет:

— Ждем вас обоих на Рождество.

Глава 29

13 декабря, четверг

Для выполнения сегодняшнего задания за мной не прислали машину, не дали указаний относительно наряда, не велели действовать по написанному сценарию.

Все, что мне известно, это время и место: фотовыставка Дилана Александера в музее Бройер, где я должна пробыть с 11:00 до 11:30, а потом приехать во врачебный кабинет доктора Шилдс.

Когда она позвонила мне во вторник после обеда и дала эти инструкции, я спросила: «Что конкретно я должна сделать?»

«Я понимаю, что мои задания приводят вас в замешательство, — отвечала она. — Но крайне важно, чтобы вы действовали вслепую, иначе ваша осведомленность повлияет на объективность результатов».

Добавила она только одно:

Джессика, будьте самой собой.

Меня это обескуражило.

В жизни мне приходится играть разные роли: трудолюбивый визажист; девушка в баре, отдыхающая с друзьями; преданная дочь и старшая сестра.

Но ни один из этих образов не похож на того человека, которого видит доктор Шилдс. А она видит женщину, которая, сидя на диване, открывает ей свои секреты и уязвимые точки. Но вряд ли это та роль, которую я должна сегодня сыграть.

Я пытаюсь припомнить, какие комплименты делала мне доктор Шилдс, какие-то свои действия и поступки, которые могли побудить ее сказать, что я для нее больше, чем объект исследования. Возможно, именно эту часть себя я должна сегодня обнаружить. Но мне не припоминаются какие-то особые ее похвалы — только то, что она одобряет мой вкус и такое качество, как прямодушие.

Подбирая наряд, я сознаю, что одеваюсь для визита к ней, а не в музей. В последнюю минуту я достаю серо-коричневый палантин доктора Шилдс. Убеждаю себя, это для того, чтобы защититься от декабрьского холода, но в действительности я нервничаю, а шарф дарит ощущение комфорта. Я вдыхаю его запах и различаю слабый аромат ее пряных духов, хотя он уже наверняка должен был выветриться.

До музея я иду завтракать в кафе с Лиззи. Ей я сказала, что у меня важная клиентка и мне необходимо уйти ровно в десять. Хотела, чтобы у меня был небольшой запас времени, ведь в Нью-Йорке даже полдень обычно мало чем отличается от утреннего или вечернего часа пик и нельзя сбрасывать со счетов такие возможные неприятности, как задержка в метро, пробки или сломанный каблук.

За завтраком Лиззи верещит о своем обожаемом младшем брате Тимми, который учится в десятом классе. Я познакомилась с ним прошлым летом, когда вместе с Лиззи поехала на выходные к ее родителям. Тимми — милый, симпатичный мальчик. Он решил не проходить отбор в баскетбольную команду, о чем всегда мечтал. Теперь вся семья никак не оправится от шока: из четырех братьев он один отказался бороться за право быть членом спортивной команды.

— И чем же он хочет заниматься? — любопытствую я.

— Записался в клуб робототехники, — отвечает Лиззи.

— Ну, возможно, в этой сфере у него больше перспектив, чем в спорте, — комментирую я.

— Тем более что у него рост всего сто шестьдесят пять, — соглашается она.

Я рассказываю ей немного о Ноа. Про подробности нашего знакомства я умалчиваю, но признаюсь, что в субботу вечером у нас с ним было второе свидание.

— С тем парнем, который вызвался приготовить для тебя завтрак? — уточняет Лиззи. — Мило.

— Да, по-моему, он милый. — Я смотрю на свои бордовые ногти. Мне и самой непривычно, что я так много скрываю от подруги. — Ну все, побегу. До скорого.

* * *

У музея я оказываюсь на десять минут раньше.

Иду к входу, и вдруг — визг тормозов, крик:

— Матерь божья!

Я резко оборачиваюсь. Буквально в десяти шагах от меня на дороге перед такси распласталась седая женщина. Таксист выбирается из машины, несколько человек кидаются к месту происшествия.

Я тоже подбегаю и слышу, как таксист говорит:

— Она выскочила прямо передо мной.

Теперь вокруг пострадавшей сгрудились пять-шесть человек, среди них и я. Женщина в сознании, но как будто пребывает в ступоре.

Парочка, что стоит рядом со мной — им обоим за тридцать, — берет ситуацию в свои руки. Они оба спокойны, знают, что делают.

— Как вас зовут? — спрашивает мужчина. Сняв с себя синее пальто, он укрывает им седую женщину. Оно широкое, и под ним она выглядит особенно маленькой и хрупкой.

— Мэрилин. — Даже это одно-единственное слово, кажется, лишило ее сил. Она закрывает глаза и морщится.

— Кто-нибудь вызовите скорую, — отдает распоряжение спутница мужчины, плотнее укутывая в пальто Мэрилин.

— Уже звоню, — говорю я, набирая «911».

Я сообщила диспетчеру адрес и украдкой глянула на часы: 10:56.

И тут меня осенило. А вдруг это инсценировка? В гостиничном баре доктор Шилдс с моей помощью устроила проверку незнакомому мужчине.

Не исключено, что сегодня она проверяет меня.

Возможно, это и есть мой тест.

Мужчина и женщина, что склонились над Мэрилин, оба привлекательны, в деловых костюмах и очках. Может, и они часть постановочного эксперимента?

Я бросаю взгляд вокруг, ожидая увидеть где-нибудь неподалеку рыжие волосы и пронизывающие голубые глаза доктора Шилдс, словно она стоит за кулисами, дирижируя спектаклем.

Я отмахиваюсь от подозрения. Не могла же она подстроить наезд — это безумие!

Я наклоняюсь к Мэрилин и спрашиваю:

— У вас есть близкие, которым можно позвонить?

— Дочь, — шепчет она.

Мэрилин называет номер. Раз помнит телефон, значит, не все потеряно.

Мужчина, одолживший ей свое пальто, тараторит в свой мобильный телефон.

— Ваша дочь уже едет сюда, — сообщает он, кладя трубку. И смотрит на меня. В глазах его за стеклами очков сквозит обеспокоенность. — Вы молодец.

Я снова уточняю время: 10:58.

Если я поспешу в музей прямо сейчас, то опоздаю всего на несколько минут.

Но кем нужно быть, чтобы бросить человека, попавшего в аварию?

Издалека доносится вой сирены. Это скорая.

Теперь-то можно уйти? Или это будет неэтично?

Если проторчу здесь дольше, нарушу четкие инструкции доктора Шилдс. Я чувствую, как на спине проступает пот.

— Простите, — обращаюсь я к мужчине, который, оставшись без пальто, теперь ежится от холода. — Я тороплюсь на работу. Мне нужно бежать…

— Конечно. Я и один справлюсь, — доброжелательно говорит он, и у меня словно узел распутывается в груди.

— Правда?

Он кивает.

Я смотрю на Мэрилин. У нее на губах розовая помада, похожая на ту, какой много лет пользуется моя мама — фирмы «CoverGirl», хотя я, когда работала в отделе косметики, дарила ей дорогую помаду «Бобби Браун» разных оттенков.

— Позвольте попросить вас об услуге? — говорю я мужчине. Вытащив одну из визиток с контактами «БьютиБазз», я записываю на ней номер своего мобильного телефона и вручаю ему. — Когда узнаете, что с ней, сообщите мне, пожалуйста.

— Непременно, — отвечает мужчина. Забирая у меня визитку, он своей рукой в перчатке на мгновение накрывает мою ладонь.

Мне очень хочется убедиться в том, что Мэрилин не сильно пострадала. К тому же, когда я расскажу доктору Шилдс об этом несчастном случае, она не обвинит меня в бессердечии за то, что я покинула место происшествия.

В четыре минуты двенадцатого я влетаю в музей.

Напоследок оглянувшись, я вижу, что мужчина все еще держит в руке мою визитку, но смотрит не на подъезжающую машину скорой помощи, а мне вслед.

Я даю женщине за кассой десятку, и она объясняет мне, как пройти на фотовыставку Дилана Александера: вверх по узкой лестнице на второй этаж, там налево по коридору.

Взбегая по лестнице, я смотрю на свой телефон — проверяю, не написала ли мне что-нибудь доктор Шилдс, как тогда в баре. Одно сообщение поступило, но не от нее.

«Это снова я. Может, выпьем кофе?» — предлагает Катрина.

Я сую телефон в карман.

Выставка работ Дилана Александера располагается в конце коридора. Пока дошла, запыхалась, тяжело отдуваюсь.

Получив новое задание от доктора Шилдс, я сразу же полезла в «Гугл» смотреть материал об этом фотографе, так что тема его творчества не стала для меня сюрпризом.

Экспозиция представляет собой серию черно-белых фотографий с изображением мотоциклов, без рамок, на огромных холстах.

Я обвожу взглядом зал, ища зацепки, которые помогли бы мне сориентироваться.

Тут и там перед фотографиями стоят несколько человек — экскурсовод, сопровождающий трех туристов; французская чета, держатся за руки; мужчина в черной дутой куртке. На меня никто не обращает внимания.

Скорая, вероятно, уже подъехала, думаю я. Мэрилин, наверно положили на носилки и погрузили в машину. Она, должно быть, напугана. Надеюсь, дочь уже с ней.

Я рассматриваю фотографии, вспоминая свою неоригинальную реакцию на стеклянного сокола, которого показала мне доктор Шилдс. Мое задание как-то связано с этими работами? Я должна сказать что-нибудь глубокомысленное по поводу этой выставки, когда доктор Шилдс спросит меня о ней?

Я плохо разбираюсь в мотоциклах. В искусстве — и того меньше.

Я смотрю на снимок с «Харли Дэвидсоном», так сильно накрененным набок, что мотоциклист завис почти параллельно земле. Впечатляющий снимок — в натуральную величину, как и остальные; кажется, что мотоцикл едет прямо на тебя, — но я силюсь обнаружить скрытый смысл в изображении, надеясь, что это поможет мне понять, зачем доктор Шилдс прислала меня сюда. Однако вижу я только громадную машину и мотоциклиста, без нужды рискующего своей жизнью.

Если суть эксперимента по тестированию морально-этических принципов в условиях реальной жизни не в этих снимках, тогда в чем?

Мне с трудом удается сосредоточиваться на фотографиях, потому как я начинаю задумываться, что, возможно, тест уже был. Музей предлагает посетителям заплатить за визит $25, но это не обязательный взнос. Войдя в музей, я увидела на кассе объявление: «Сумма оплаты на ваше усмотрение. Пожалуйста, будьте по возможности щедры».

Я торопилась на выставку. Открывая кошелек, подумала, что пробуду здесь всего полчаса. У меня были две купюры: двадцатка и десятка. Я вытащила десятку, сложила ее пополам и сунула ее в окошко кассы.

Доктор Шилдс, вероятно, возместит мне стоимость билета. Возможно, она решит, что я заплатила всю сумму целиком. Мне придется сказать ей правду. Надеюсь, она не сочтет меня скрягой.

Я решаю, что, покидая выставку, разменяю крупную купюру и пожертвую еще пятнадцать долларов.

Снова пытаюсь сосредоточиться на искусстве. Рядом со мной чета оживленно обсуждает по-французски одну из фотографий.

Дальше за ними, у самого начала экспозиции, одну из работ разглядывает высокий мужчина в черной дутой куртке.

Я дожидаюсь, когда он переходит к следующему снимку, и приближаюсь к нему.

— Простите, — говорю я. — У меня глупый вопрос. Никак не могу понять, что особенного в этих фотографиях.

Мужчина поворачивается ко мне, улыбается. Он моложе, чем казалось сначала. И симпатичнее. Классическая мужская красота в сочетании с экстравагантным стилем одежды.

— Мне кажется, — не сразу отвечает он, — художник выбрал черно-белый формат, чтобы привлечь внимание зрителя к грациозности машины. Отсутствие цвета выделяет каждую деталь. Посмотрите, как тщательно продумано световое решение: руль и спидометр приобретают выпуклость.

Я рассматриваю изображение с его ракурса.

Все мотоциклы поначалу мне казались одинаковыми — неясные нагромождения хрома и железа, — но теперь я вижу, что каждый из них наделен индивидуальностью.

— Спасибо, — благодарю я. — Я вас поняла.

Хотя мне по-прежнему невдомек, какое отношение эта выставка имеет к морально-этическим принципам.

Я перехожу к следующей фотографии. Изображенный на ней мотоцикл находится в статичном состоянии. Новенький, сияющий, он стоит на вершине горы. Рядом останавливается мужчина в дутой куртке.

— Видите, в боковом зеркале отражение человека? — спрашивает он. Я не вижу, но все равно киваю, пристальнее всматриваясь в снимок.

Жужжит будильник на моем телефоне. Вздрогнув, я виновато улыбаюсь мужчине, опасаясь, что звуковой сигнал рассеял его внимание, затем лезу в карман и отключаю звонок.

По дороге в музей я поставила будильник на 11:30, чтобы не нарушить инструкций доктора Шилдс и уйти точно в оговоренное время. Мне пора.

Я по лестнице сбегаю вниз. Не желая тратить время на размен, сую в кассу двадцатку и спешу на улицу.

Выйдя из музея, я не вижу ни Мэрилин, ни таксиста, ни мужчины с очками в черепаховой оправе. Они все исчезли.

По тому месту, где лежала Мэрилин, едут машины; по тротуару туда-сюда идут пешеходы, они беседуют по мобильным телефонам, жуют горячие сосиски, купленные в стоящей неподалеку торговой палатке.

Словно аварии никогда и не было.

Глава 30

13 декабря, четверг

Для вас это просто получасовое задание.

Вы понятия не имеете, что это может явиться той ниточкой, потянув за которую я сумею распутать всю свою жизнь.

Как только разработанный мною план был запущен в действие, я приняла меры, нейтрализующие эффект физических реакций: бессонница, потеря аппетита, понижение температуры тела. Крайне важно, чтобы эти естественные отвлекающие факторы не туманили разум, внося неразбериху в мыслительный процесс.

Теплая ванна с лавандовым маслом, чтобы лучше спалось. Утром на завтрак — два яйца вкрутую. Кашемировая шаль и перенастройка термостата с 22º до 24º компенсируют организму потерю тепла.

* * *

Зачастую в основе наиболее эффективных психологических исследований лежит обман. Например, испытуемого/ую убедили, что его/ее оценивают по одним параметрам, а на самом деле психолог придумал эту ловушку, чтобы выяснить нечто совершенно иное.

Возьмем, к примеру, эксперименты Аша^[230], исследующие такое явление, как конформность. Студенты думали, что вместе со своими товарищами выполняют простое задание на восприятие, а на самом деле их помещали в одну группу с актерами. Им показывали карточку с одной вертикальной линией, затем — карточку с тремя вертикальными линиями. На вопрос, какие из отрезков соответствуют друг другу по длине, студенты неизменно давали тот же ответ, что и актеры, хотя те выбирали откровенно неправильные линии. Испытуемые полагали, что их тестируют на точность восприятия, в действительности же проверялось, подвержены ли они социальному конформизму.

Вы думаете, что пришли в музей Бройера смотреть фотографии. Однако ваше мнение о выставке не имеет значения.

Сейчас 11:17.

В это время дня конкретно на этой выставке народу быть не должно. Наверняка лишь несколько человек рассматривают экспозицию.

Вероятно, вы уже увидели Томаса, а он — вас.

Сидеть на одном месте нет сил.

Рука бежит по книгам, что стоят в ряд на встроенной белой деревянной полке, хотя их корешки образуют идеально ровную линию.

Папка формата А4 на столе сдвинута чуть влево и теперь лежит точно по центру.

Салфетница на столе у дивана пополнена.

Я то и дело поглядываю на часы.

11:30. Все. Время вышло.

В длину кабинет составляет шестнадцать шагов. Вышагиваю туда и обратно.

11:39.

Из дальнего окна виден вход. Я бросаю на него взгляд каждый раз, когда приближаюсь к тому углу.

11:43.

Вам уже пора быть здесь.

Смотрюсь в зеркало, подкрашиваю губы. Края раковины холодные и твердые. Отражение в зеркале подтверждает, что маска на месте. Вы ничего не заподозрите.

11:47.

Звонок в дверь.

Наконец-то.

Медленный размеренный вдох. Еще один.

Дверь офиса открывается. Вы улыбаетесь. Ваши щеки раскраснелись от холода, волосы взлохмачены ветром. Вы излучаете свежесть молодости. Ваше присутствие служит напоминанием о неумолимой жестокости времени. Однажды оно настигнет и вас.

Что он подумал, увидев вас вместо меня?

— Ой, мы как двойняшки, — говорите вы.

В объяснение своей фразы касаетесь своего кашемирового палантина.

— Ну да… — выдавливаю я из себя смешок, — незаменимая вещь в такой ветреный день.

Вы усаживаетесь на диванчик — теперь это ваше излюбленное место.

— Джессика, расскажите о своем посещении музея.

Просьба изложена бесстрастно-деловым тоном. Лишние разговоры ни к чему. Ваши впечатления должны оставаться беспримесными.

— Должна признаться, — начинаете вы, — что я опоздала на несколько минут.

Вы опускаете глаза, избегая моего взгляда.

— Одну женщину сбило такси, и я остановилась, чтобы помочь ей. Но я только вызвала «скорую», потом ею занимались другие, а я побежала на выставку. На секунду мне подумалось, что это происшествие — часть теста. — Вы смущенно смеетесь и продолжаете: — Я не знала, с чего начать, и подошла к первой фотографии, что попалась мне на глаза.

Вы тараторите, рассказываете без подробностей.

— Спокойнее, Джессика, не торопитесь.

Вы будто обмякаете, сутулитесь.

— Простите, просто меня это выбило из колеи… Наезд произошел не на моих глазах, но я видела, как она лежала на дороге после…

К вашим переживаниям до́лжно проявить снисходительность.

— Да, это ужасно, — говорю я. — Вы молодец, что оказали помощь.

Вы киваете, немного расслабляетесь.

— Вздохните поглубже, и мы продолжим.

Вы снимаете палантин и кладете его на диван рядом с собой.

— Я спокойна, — говорите вы, теперь уже сдержанным тоном.

— Расскажите в хронологическом порядке обо всем, что происходило, когда вы пришли на выставку. Не упускайте ни единой детали, сколь бы несущественной она вам ни казалась, — говорю я.

Вы рассказываете про чету французов, про экскурсовода и туристов, про свои впечатления от фотографий, которые, как вы полагаете, Александер решил сделать черно-белыми для того, чтобы придать выпуклость очертаниям мотоциклов.

Пауза.

— Если честно, я не понимала, что особенного в тех фотографиях. И спросила одного посетителя, который, как мне показалось, разбирался в фотоискусстве, чем привлекли его эти снимки.

Сердце на мгновение замирает. С языка рвется почти неконтролируемый поток вопросов.

— Понятно. И что он ответил?

Вы пересказываете ваш разговор.

Кабинет словно наполняется звуками низкого голоса Томаса, смешивающимися с вашими более высокими интонациями. Когда вы к нему обратились, заметил ли он скругленную арку Купидона на вашей верхней губе? Взмах дымчатых ресниц?

В ладони формируется ощущение ноющей боли. Я перестаю стискивать ручку.

Следующий вопрос должен быть сформулирован с особой тщательностью.

— А потом ваша с ним беседа продолжилась?

— Да. Приятный человек.

Ваше лицо на мгновение озаряет неосознанная улыбка. Вы в плену радостного воспоминания.

— Он подошел ко мне минутой позже, когда я разглядывала следующую фотографию.

Этот сценарий имел только два возможных исхода. В первом случае Томас не обратил бы на вас внимания. Во втором — обратил.

И хотя воображение неоднократно рисовало последний вариант, теперь, когда он стал фактом, сила его воздействия губительна.

Томас, с русыми волосами, с улыбкой, которая сначала загорается в его глазах, — с той самой, что подбадривает, разуверяет, суля успех и благополучие, — не сумел устоять перед вами.

Наш брак зиждился на лжи. Был построен на зыбучем песке.

Клокочущий гнев и глубокое разочарование никак не обнаруживают себя. Пока.

Вы продолжаете пересказывать разговор об отражении мотоциклиста в зеркале мотоцикла. Вас останавливают, когда вы переходите к подробностям того, как на телефоне у вас прозвонил будильник.

Тогда вы принимаетесь рассказывать о том, как покидали музей. Вас нужно вернуть назад, в тот зал, где вы столкнулись с Томасом.

И хотя вывод предрешен — Томасу вы понравились, и он нашел способ продлить общение, — самый насущный вопрос все же должен быть задан.

Здесь, на этом пространстве, вас приучили быть честной. Установочные сеансы подготовили вас к этому поворотному моменту

— Мужчина с русыми волосами… вы…

— Что? — перебиваете вы, качая головой. — Вы имеете в виду того человека, с которым я обсуждала фотографии?

Крайне важно устранить любое недопонимание.

— Да, — отвечаю я. — В дутой куртке.

Вы еще больше озадачены. Снова мотаете головой.

От ваших следующих слов комната начинает вращаться.

Вышло какое-то вопиющее недоразумение.

— Волосы у него были не русые, — говорите вы. — А темно-каштановые. Почти черные.

Значит, с Томасом в музее вы не встретились. Это был кто-то другой.

Глава 31

14 декабря, пятница

На первый взгляд, это моя обычная работа, и я делаю то, что всегда: руки смазываю антисептическим гелем «Germ-X», в рот сую мятный леденец, прибываю к клиентке за пять минут до назначенного времени.

Сегодня вечер пятницы, и я должна обслужить еще двух клиенток, прежде чем закончу свой рабочий день. Но оба последних визита — не от «БьютиБазз».

Этих женщин выбрала доктор Шилдс для участия в своем эксперименте.

Вчера, когда после музея я пришла к ней во врачебный кабинет, мой пересказ беседы с мужчиной в дутой куртке, казалось, привел ее в замешательство. Потом доктор Шилдс, извинившись, удалилась в дамскую комнату. Вернулась она через несколько минут, и я принялась рассказывать остальное — как я сунула деньги в ящик для пожертвований и, выйдя из музея, не увидела следов аварии.

Но доктор Шилдс с ходу перебила меня, поскольку теперь все ее мысли занимал этот новый эксперимент.

Она объяснила, что обе женщины участвовали в одном из ее прежних проектов, связанных с исследованием принципов нравственности, и в письменной форме изъявили готовность к тому, чтобы их привлекали к возможным испытаниям более широкого спектра. Но им неведома истинная цель моего визита к ним домой.

А мне известна — во всяком случае, я думаю, что известна. Впервые меня заранее предупредили, какое качество будет протестировано.

Я рада, что действую не вслепую, но на душе все равно тревожно. Может быть, потому что ставки слишком ничтожны. Доктор Шилдс хочет узнать, отблагодарят ли меня клиентки более щедрыми чаевыми, зная, что за сам макияж платить они не должны. Мне поручено выяснить их личные данные — возраст, семейное положение, род занятий, — которые доктор Шилдс намерена включить в свою научную работу или использовать как-то еще.

Мне непонятно, зачем ей понадобилось, чтобы я это выясняла. Разве она сама или ее помощник Бен не получили большую часть этой информации, когда допускали их к экспериментам, как это было в моем случае?

Перед тем как войти в жилой комплекс Челси и на лифте подняться на двенадцатый этаж, я достаю из кармана телефон.

Доктор Шилдс подчеркнула необходимость неукоснительного выполнения дополнительного условия.

Я набираю ее номер.

Соединение установлено.

— Привет, я захожу, — сообщаю я.

— Джессика, теперь я умолкаю, — предупреждает она.

Спустя мгновение в трубке возникает глухая тишина, даже дыхания ее не слышно.

Я включаю функцию «громкой связи».

Когда Рейна открывает мне дверь, у меня мелькает мысль, что она именно такая, какими я представляла себе женщин, бывающих на приемах у доктора Шилдс: едва за тридцать, отливающие блеском темные прямые волосы до плеч. Квартира обставлена с художественным вкусом: огромная витая стопка книг в качестве приставного столика, стены богатого бордового цвета, на подоконнике — простенький старинный подсвечник, по виду антиквариат.

Следующие сорок пять минут я пытаюсь выудить ответы на вопросы, интересующие доктора Шилдс. Узнаю, что Рейне тридцать четыре, родом она из Остина, по профессии — дизайнер ювелирных украшений. Пока я выбираю сизо-серые тени, она показывает мне несколько украшений, что надеты на ней, в том числе кольцо с драгоценными камнями по ободку, созданное по ее эскизу. Она придумала его по случаю собственного бракосочетания.

— У нас с Элинор одинаковые кольца, — докладывает Рейна. Она уже сообщила мне, что сегодня вечером они отмечают 35-летие одной подруги.

С Рейной легко вести непринужденный разговор, и я почти забываю, что пришла к ней не с обычным рабочим визитом.

Мы болтаем еще какое-то время, потом она идет смотреться в зеркало.

По возвращении Рейна дает мне две двадцатки.

— Поверить не могу, что я это выиграла, — говорит она. — Напомните, в какой компании вы работаете?

— В одной из крупных, — нерешительно отвечаю я, — но подумываю о том, чтобы работать самостоятельно.

— Я непременно еще раз к вам обращусь, — заверяет меня Рейна. — У меня остался ваш номер.

Но это — номер телефона, с которого я звонила по просьбе доктора Шилдс. Я лишь улыбаюсь в ответ, быстро убирая косметику в саквояж. Выйдя на улицу, я отключаю «громкую связь» и приставляю телефон к уху.

— Она дала мне сорок долларов, — докладываю я. — Обычно больше десяти я не получаю.

— Замечательно, — комментирует доктор Шилдс. — Скоро вы будете у следующей клиентки?

Я уточняю адрес. Вест-Сайд. На такси быстро доеду.

— Она живет в Адской кухне^[231], — отвечаю я, начиная дрожать: за последний час температура резко упала. — Буду там примерно в семь тридцать.

— Чудесно. Позвоните, когда доберетесь до места.

* * *

Вторая клиентка сильно отличается от остальных женщин, которых мне приходилось обслуживать. Вообще непонятно, каким чудом она оказалась вовлечена в исследовательский проект доктора Шилдс.

Тиффани — крашеная блондинка и худая, как щепка, но она не похожа на модных богатеньких мамочек из Верхнего Ист-Сайда.

Она принимается болтать в ту же минуту, как я вкатываю свой чемоданчик в ее крохотную прихожую. У нее квартира-студия с малюсенькой кухней и диваном-кроватью. На кухонном шкафу — батарея бутылок из-под спиртного, в раковине — гора грязной посуды. Орет телевизор. Я бросаю на него взгляд и вижу на экране Джимми Стюарта: показывают фильм «Эта замечательная жизнь». И это единственная примета праздника в этой темной занюханной квартирке.

— Я никогда ничего не выигрывала! — верещит Тиффани. Голос у нее пронзительный, почти визгливый. — Даже мягкую игрушку на ярмарке!

Только я намерена выяснить ее планы на вечер, как из-под скомканного одеяла на диване раздается еще один голос:

— Вообще-то, якино смотрю!

Вздрогнув от неожиданности, я оборачиваюсь в ту сторону, откуда прозвучал голос, и вижу на диване парня, развалившегося на подушках.

Тиффани следит за моим взглядом.

— Мой бойфренд, — объясняет она, но мне его не представляет. А тот даже не удосуживается голову повернуть. Его черты неразличимы в голубых отблесках экрана, падающих на его лицо.

— Идете сегодня на какое-то торжество? — любопытствую я.

— Да нет, разве что в бар, — отвечает Тиффани.

Я открываю на полу саквояж, но разложить его негде — места мало. Я понимаю, что не хочу пробыть здесь и минуты дольше того, что необходимо.

— Можно включить свет? — прошу я.

Она тянется к выключателю, и ее дружок мгновенно реагирует, ладонью прикрывая глаза. Его жилистая рука вся сплошь покрыта татуировками.

— Шли бы в ванную.

— Там места нет, — возражает Тиффани.

— Ладно, — протяжно вздыхает он.

Я кладу телефон, экраном вниз, на верхнюю полочку в чемоданчике. Интересно, что из этого слышит доктор Шилдс?

Тиффани подтаскивает набитую чем-то картонную коробку и садится на нее. Еще пара таких же коробок стоит у стены.

Изучая ее лицо, я понимаю, что Тиффани старше, чем показалась мне на первый взгляд: кожа желтоватая, на зубах сероватый налет.

— Мы только что переехали, — произносит она. Каждую свою фразу она заканчивает на вопросительной ноте. — Из Детройта.

Я смешиваю на руке основу, подбирая оттенок слоновой кости. Девушка до того бледная, что придется использовать самый светлый тон.

— Что привело вас в Нью-Йорк? — спрашиваю я. Ее семейное положение мне теперь известно, теперь надо выяснить род ее занятий и возраст.

Тиффани бросает взгляд на своего приятеля. Создается впечатление, что он по-прежнему увлечен фильмом.

— Рикки здесь нашел работу, — отвечает она.

— Слишком много болтаете, девочки, — кричит он. Видимо, все же прислушивается к нашему разговору.

— Прости, — извиняется Тиффани и, понизив голос, продолжает: — У вас такая интересная работа. Как вы ее получили?

Склонившись к ней, я начинаю накладывать основу на ее лицо. И замечаю на виске лиловый синяк. Он был спрятан под ее волосами, когда она открыла мне дверь.

Моя рука замирает.

— Ого, как это вас угораздило? — спрашиваю я.

Она цепенеет.

— Ударилась о дверцу кухонного шкафа, когда распаковывала вещи, — впервые голос у нее как будто выхолощенный.

Рикки приглушает телевизор, отлипает от дивана и тащится к холодильнику. На нем мешковатые джинсы и выцветшая футболка, ноги босые.

Он достает банку пива, открывает ее — чпок!

— С чего вдруг ей такой подарок? — задает вопрос Рикки.

Он стоит буквально в трех шагах от меня, прямо под лампой дневного света. Теперь я ясно его вижу: у Рикки, как и у Тиффани, неопрятные светлые волосы и желтоватая кожа, но у нее глаза голубые, а у него они почти черные.

Потом я замечаю, что зрачки у него сильно расширены, почти закрывают радужную оболочку.

Инстинктивно я бросаю взгляд на телефон, потом медленно снова перевожу глаза на Рикки.

— Так решила моя начальница, — объясняю я. — Думаю, рекламная акция. Бесплатный макияж с целью привлечения новых клиентов.

Я хватаю карандаш для глаз, даже не проверив, нужного ли он цвета.

— Пожалуйста, закройте глаза, — велю я Тиффани.

Справа от меня трижды раздается хруст.

Я резко поворачиваю голову. Рикки вертит шеей. Но при этом не сводит с меня глаз.

— То есть ты ходишь по домам и делаешь бесплатный макияж? — уточняет он. — В чем подвох?

— Рикки, она уже почти закончила, — тоненьким голоском вмешивается Тиффани. — Я не давала ей свою кредитку, вообще ничего. Иди пока фильм посмотри, а потом сходим в бар.

Однако Рикки не двигается с места, продолжая буравить меня взглядом.

Мне нужно получить ответ еще на один вопрос, потом я быстро закончу и уйду.

— Женщинам около двадцати пяти, как вам, я рекомендую кремообразные румяна, — говорю я, наклоняясь к своему чемоданчику. Румяна лежат на верхней полочке, рядом с мобильным телефоном.

Я принимаюсь растушевывать их на щеке Тиффани. Пальцы мои чуть дрожат, но я стараюсь не надавливать на кожу, особенно в том месте, где синяк, — чтобы не причинить боль.

Рикки подступает ко мне на шаг.

— Откуда ты знаешь, что ей около двадцати пяти?

Я снова смотрю на телефон.

— Предположила, — отвечаю я. От него воняет застарелым потом, сигаретным дымом и еще чем-то — определить не могу.

— Пытаешься продать ей это свое дерьмо? — спрашивает он.

— Нет, конечно, нет, — говорю я.

— Странно, что твой выбор пал на нее. Мы две недели как переехали. Откуда у тебя ее номер?

Моя рука дрогнула, размазывая румяна по щеке Тиффани.

— Я не… мне его дала начальница, — объясняю я.

А сама думаю: две недели. Приехали из Детройта.

Тиффани никак не могла принимать участие в прежних исследовательских проектах доктора Шилдс.

Я даже не сознаю, что перестала работать и просто стою, вперившись взглядом в свой телефон. И вдруг краем глаза замечаю внезапное движение.

Рикки бросается вперед. Я уклоняюсь с его пути, едва сдерживая вскрик.

Тиффани застыла на месте.

— Рикки, не надо!

Инстинктивно, я приседаю, съеживаясь в комочек. Но Рикки метит не в меня.

Ему нужен мой телефон.

Он хватает его, смотрит на экран.

— Это мой босс… — лепечу я.

Рикки переводит взгляд на меня.

— Ты из полиции? Наркотики вынюхиваешь?

— Что?

— Бесплатный сыр бывает только в мышеловке, — говорит он.

Я жду, что из телефона вот-вот раздастся голос доктора Шилдс. «БьютиБазз» принимает меры предосторожности, отправляя своих сотрудников в чужие дома; при заказе они требуют у клиента номер кредитной карты и говорят, что мы, работники, вправе немедленно уйти, если что-то вызовет у нас подозрения.

А я сейчас могу полагаться только на доктора Шилдс. Она непременно все уладит, все объяснит.

Я вытягиваю шею, чтобы взглянуть на свой телефон, но Рикки убирает его из моего поля зрения.

— Че ты все время на него пялилась? — спрашивает он. Потом медленно переворачивает телефон, поднимает его в руке.

На экране только заставка — фото Лео.

Доктор Шилдс отключилась от разговора.

Теперь я одна.

Я дрожу от страха, припадая к полу. Как мне себя защитить?

— Мой парень должен за мной заехать. Я боялась пропустить его звонок, — лгу я срывающимся голосом. — Он должен быть здесь с минуты на минуту.

Я медленно поднимаюсь с пола, словно пытаясь не разозлить дикого зверя.

Рикки не двигается, но я чувствую, что он может взорваться в любую секунду.

— Простите, что расстроила вас, — говорю я. — Я могу подождать на улице.

Рикки смотрит мне в глаза. Его ладонь смыкается в кулак вокруг моего телефона.

— Что-то тут не так, — заключает он.

Я трясу головой.

— Клянусь, я — обычный визажист. Я не хотела вас расстраивать.

Он еще с минуту смотрит на меня.

Потом подбрасывает мой телефон в воздух, я с трудом ловлю его.

— Забирай свой гребаный телефон, — говорит. — Я пошел смотреть кино.

И только когда он снова устраивается на диване, я перевожу дух.

— Простите, — шепчет Тиффани.

Я хочу вынуть из чемоданчика одну из своих визиток и дать ей. Хочу сказать, чтобы она позвонила мне, если ей понадобится помощь.

Но Рикки слишком близко. Следит за каждым моим движением, вслушивается в каждое мое слово. Как некая грозная сила.

Я беру из чемоданчика несколько блесков для губ и сую их в руку Тиффани:

— Это вам.

Побросав в чемоданчик свои принадлежности, я закрываю его и выпрямляюсь. У меня подкашиваются ноги. Я торопливо иду к выходу, представляя, как Рикки сверлит взглядом мою спину. К тому времени как я достигаю лестницы, я уже бегу, напрягая руку, в которой держу тяжелый саквояж.

Сев в такси, я проверяю телефон.

И не верю своим глазам. Доктор Шилдс положила трубку через шесть минут после моего прихода к Тиффани.

Глава 32

14 декабря, пятница

Когда вы звоните мне после визита ко второй женщине, голос у вас невероятно возбужден.

— Как вы могли положить трубку и оставить меня без поддержки? Тот парень — опасный тип!

Психотерапевты научены отрешаться от собственных треволнений и сосредоточиваться на пациентах. Сейчас для меня это почти непосильная задача, тем более что ваши вопросы оттесняют другие: Чем занят Томас? Он один?

Но вас необходимо быстро успокоить.

Рейна и Тиффани вычеркнуты из списка потенциальных любовниц Томаса: одна — замужняя лесбиянка, вторая — переехала в Нью-Йорк несколько недель назад. Ценность вашего участия в эксперименте увеличивается в разы.

Роль остальных каналов получения информации возрастает.

Теперь все зависит только от вас.

А значит, нужно сделать так, чтобы вы были управляемы.

— Джессика, мне очень жаль. Звонок неожиданно оборвался, ну а позвонить вам, естественно, было никак нельзя. Что произошло? Вы не пострадали?

— Уф, — выдыхаете вы. — Кажется, нет. Но та женщина, к которой вы меня отправили… она живет с наркоманом.

Ваш голос окрашен… обидой? Гневом?

Эти чувства надо погасить.

— Прислать за вами машину?

Предложение отклонено, как и ожидалось.

Тем не менее, заботливое внимание, проявленное по отношению к вам, возымело желаемый эффект. Тональность вашего голоса меняется. Вы говорите медленнее, описывая свои взаимодействия. Несколько шаблонных вопросов по поводу обеих женщин. Хвалю вас за умение выведать исходные личные данные.

— Я поспешила скорее уйти от Тиффани, не стала дожидаться, когда мне дадут чаевые, — добавляете вы.

Я отвечаю, что в сложившейся ситуации вы действовали идеально: ваша безопасность превыше всего.

Потом в вас осторожно роняют зерно: Может быть, тот инцидент с театральным режиссером, о котором вы рассказали мне в вестибюле отеля, так сильно на вас повлиял, что теперь все мужчины вселяют в вас опасения?

Вопрос задан непринужденно-участливым тоном.

Вы пытаетесь сформулировать ответ.

— Я не… не думала об этом, — произносите вы.

В вашем голосе сквозит неуверенность — признак того, что вопрос достиг поставленной цели.

Вас перебивает сигнал входящего звонка. Вы на мгновение умолкаете. Я быстро проверяю, кто звонит. Номер принадлежит отцу. Не Томасу.

— Продолжайте, прошу вас, — предлагаю я вам.

Томас не ответил на сообщение, оставленное ему более часа назад. Нетипично.

Где же он?

После того, как было упомянуто, что, возможно, на ваше восприятие мужчин влияет одно из неприятных происшествий, имевших место в вашем прошлом, тон у вас почтительный. Наверно, вы также вспомнили свои скоропалительные выводы относительно Скотта в гостиничном баре.

— Вторая женщина, Тиффани… она упомянула, что они совсем недавно переехали сюда из Детройта. — Вы произносите это с заминкой. Уточняете информацию, не желая выступать с открытыми обвинениями.

— Просто… вы ведь говорили, что она участвует в ваших исследованиях.

Я надеялась, что вы не обратите внимания на эту деталь.

Я вас недооценила.

Нужно быстро дать объяснение.

— Мой ассистент, Бен, должно быть, переставил местами две цифры, когда записывал ее телефон, — объясняется вам.

Я рассыпаюсь в извинениях, вы их принимаете.

Необходимо срочно вернуть ваше доверие. Вы понадобитесь в ближайшие дни — для выполнения самого важного вашего задания. Требуется отвлекающий маневр.

Идея возникла буквально несколько мгновений назад, когда сигнал телефона возвестил о входящем вызове. Я тщательно подбираю слова, которые призваны вас умиротворить:

— Сегодня звонил мой отец. Он подыскал одно место, которое могло бы вас заинтересовать.

Вы мгновенно раскрепощаетесь. Вздох облегчения, радостный возглас:

— В самом деле?

Далее я вам обещаю, что чек за работу, проделанную сегодня вечером, будет ждать вас, когда вы в следующий раз придете ко мне во врачебный кабинет.

Вас переполняют вопросы, но вы воздерживаетесь, не задаете их.

Отлично, Джессика.

Прощаюсь, заканчиваю телефонный разговор.

Потом в кабинете на верхнем этаже я беру необходимые принадлежности: ноутбук, ручку, чистый блокнот. Чашка чая с мятой взбодрит, согреет руки и горло.

Нужно быстро составить сценарий вашей встречи с Томасом. Ни одна деталь не должна быть оставлена на волю случая.

Нельзя допустить, чтобы и на этот раз ваше знакомство не состоялось.

Глава 33

14 декабря, пятница

Едва я отпираю дверь, на меня прыгает Лео. Его коротенькие лапки едва достают мне до колен. Он еще не был на улице после того, как я отправилась делать макияж Рейне и Тиффани. Я ставлю саквояж, беру шерстяной шарф, затем цепляю на Лео поводок.

Мне эта прогулка нужна так же, как и ему.

Все три этажа, что мы спускаемся, Лео несется впереди, тянет меня за собой, потом вылетает из подъезда. Я ухожу всего на несколько минут, но все равно вручную плотно закрываю подъездную дверь: автоматический замок иногда не срабатывает.

Пока Лео облегчается на пожарный кран, я оборачиваю шарфом шею и проверяю телефон. Два пропущенных сообщения. Первое — от моей подруги Аннабель, с которой я работала в театре: «Скучаю по тебе, подружка. Позвони!»

Второе — с незнакомого номера: «Привет. Просто хотел сообщить, что Мэрилин жива-здорова. Ее дочь сказала, что уже через несколько часов мать отпустили из больницы. Надеюсь, вы не опоздали на работу». И в конце — смайлик.

«Отличные новости! Спасибо», — печатаю я в ответ.

Выгуливая Лео, свободной рукой я массирую заднюю часть шеи, чтобы расслабить мышцы. Мною владеет тревожное возбуждение, которое не нейтрализует даже известие о том, что у отца, возможно, скоро появится новая работа.

Мне хочется с кем-нибудь поговорить о том, что происходит. Но я не могу излить душу ни отцу, ни матери — и не только потому, что доктор Шилдс обязала меня соблюдать конфиденциальность. Многие мои подруги звонят отцам, если им нужно занять денег или посоветоваться по поводу того, как вести себя с излишне настойчивым начальником. Матерям они звонят, если нуждаются в утешении — когда заболевают гриппом или ссорятся со своими парнями. При других обстоятельствах у меня с моими родителями тоже могли бы сложиться не менее доверительные отношения.

Но у моих родителей своих забот выше крыши; не хватало еще, чтобы они переживали из-за меня.

Скоро девять.

Я снова смотрю на телефон.

Ноа в отъезде до воскресенья. Можно, конечно, позвонить Аннабель или Лиззи и попросить их о встрече. Веселая болтовня подруг развлекла бы меня, но сейчас это не то, что мне нужно.

Я поворачиваю за угол и иду мимо ресторана. В его окнах сияют белые огоньки праздничных гирлянд. На двери расположенного по соседству магазина висит рождественский венок.

У меня урчит в животе, и я вспоминаю, что не ела с самого обеда.

Навстречу мне идет веселая компания во главе с парнем в колпаке Санта-Клауса. Пятясь задом, он орет во все горло песню «Рудольф Красноносый Олень» под аккомпанемент хохота своих друзей.

Я сторонюсь, пропуская их, и у меня такое чувство, будто я, в своем черном наряде, растворяюсь в темноте.

Год назад я тоже веселилась в шумной компании. Пятничными вечерами после репетиций мы собирались вместе, и Джин заказывал для всех китайскую еду. Иногда жена Джина приходила, приносила домашнее печенье. В каком-то смысле мы были как одна семья.

Я не сознавала, что теперь мне в жизни этого не хватает.

Сегодня я одна, но мне не привыкать. Просто я не часто чувствую себя одинокой.

Последний раз, справляясь о Джине в Интернете, я выяснила, что его жена недавно родила девочку. В сетях я нашла одну фотографию, на которой они втроем запечатлены на премьере одной из его постановок: его жена улыбается малышке, которую она держит на руках. Они выглядят счастливыми.

Я вспоминаю две эсэмэски от Катрины, на которые так и не удосужилась ответить.

И, как я ни стараюсь забыть тот период своей жизни, в голове моей формируется вопрос. Думая о невинной жене Джина, я словно слышу голос доктора Шилдс:

Этично ли разрушать жизнь одной невинной женщины ради возможности защитить других женщин от того зла, которое им уготовано в будущем?

Нужно как-то отделаться от этих мыслей. Если бы я принимала наркотики, то сейчас потянулась бы за косячком. Но такой вариант не для меня. Я иначе даю выход напряжению, когда давление обстоятельств слишком велико.

Ноа считает, что я из тех девушек, для которых приятно готовить и которых на первом свидании можно только целовать. Но я давно уже не такая — с того самого вечера с Джином Френчем. Возможно, потому что я ему очень доверяла, у меня теперь эмоциональный иммунитет против мужчин. Но даже если бы Ноа был в городе, он не тот, кто мне нужен сейчас.

И я подумала о мужчине, на сообщение которого только что ответила. Вспомнила, как он смотрел мне вслед, когда я заходила в музей. С ним я могу быть обычной девушкой, каких полно, — безымянной, безликой.

И я снова ему написала: «Если ты сейчас свободен, мы могли бы где-нибудь вместе посидеть, выпить».

Перед глазами на мгновение возник Ноа: я представила, как он жарил мне гренки на кухне, заткнув за пояс кухонное полотенце.

Он никогда ничего не узнает, думаю я.

Я просто разок увижусь с тем мужиком, проведу с ним несколько часов. И это будет наша первая и последняя встреча.

Глава 34

14 декабря, пятница

После вашего отчета о встречах с Рейной и Тиффани телефон мучительно долго молчит. В 21:04 Томас наконец звонит. К этому времени уже выпиты три чашки мятного чая, исписаны почти две страницы блокнота.

— Прости, что раньше не увидел твое сообщение, — начинает он. — Бегал за подарками к Рождеству, а в магазинах народу уйма, не услышал сигнала.

Томасу свойственно покупать подарки в последний момент, в телефоне действительно слышен шум улицы.

И все же как-то это подозрительно. Неужели и впрямь не чувствовал вибрации телефона?

Но его извинение с готовностью принято: он не должен догадаться, что его испытывают на верность.

Недолгая беседа о том о сем. Томас говорит, что вымотался, едет домой и пораньше ляжет спать.

Потом он напоследок произносит еще одну фразу и вешает трубку.

— Жду не дождусь нашей встречи завтра вечером, красотка.

Чашка со стуком впечатывается в блюдце, хрупкий фарфор трескается. К счастью, Томас отключился до того, как раздался звон.

В годы нашего супружества Томас не скупился на комплименты: «Ты прекрасна. Сногсшибательна. Блистательна».

Но «красоткой» я никогда не была.

В сообщении, что Томас послал мне по ошибке, он тоже называл красавицей женщину, с которой, по его признанию, у него была связь.

* * *

Жизнь каждого человека отмечена темными и светлыми фазами его эмоционального состояния. Здоровые супружеские отношения, основанные на взаимной любви, служат индивиду надежной опорой в периоды спадов, но ничто не может стереть боль, раздирающую человека в такие поворотные моменты жизни, как, например, смерть сестры или измена мужа.

Или самоубийство девушки-респондента.

Эта чудовищная трагедия произошла минувшим летом, а именно — 8 июня. И наш брак пострадал, Джессика. А чей бы выстоял? Трудно было собраться с силами, чтобы продолжать в полной мере исполнять свои супружеские обязанности. Серьезные карие глаза моей бывшей испытуемой тревожили мое сознание и днем и ночью. Результатом стало отдаление — эмоциональное и физическое, как Томас ни старался успокоить меня: «Любовь моя, есть люди, которым помочь нельзя. Ты ничего не смогла бы сделать».

Наш брак можно было бы спасти, мы могли бы избавиться от отчуждения, что возникло между нами в тот период. Если бы не одно «но».

Месяца через три — в сентябре — на мой телефон поступило сообщение, адресованное, по словам Томаса, владелице бутика, с которой он провел одну ночь. Звонкое радужное пиканье эхом огласило тишь моего кабинета. В пятницу днем, в 15:51.

Почему именно в это время? Да потому что тогда в своем кабинете Томас, вероятно, тоже был один. Обычно очередной пациент прощается с врачом за десять минут до прихода следующего, оставляя психотерапевту окошко на выполнение каких-то личных дел перед тем, как тот продолжит прием.

Да, да, Джессика, тем летом, когда в душе моей царил мрак, я регулярно принимала пациентов. Ни разу не отменила консультацию. И, пожалуй, мне самой это было нужно как никогда.

Соответственно, те свободные девять минут, что еще имелись в моем распоряжении после поступления SMS, я тупо смотрела на сообщение Томаса.

А слова, казалось, ширились и удлинялись, пока не затмили все остальное.

Психотерапевтам нередко случается наблюдать, как пациенты пытаются дать разумное объяснение, найти оправдание чему-то плохому. Это вступает в действие защитный механизм, гасящий избыток эмоций. Однако те несколько слов нельзя было оставить без внимания.

За минуту до того, как в его и моем кабинете появляются очередные пациенты, я выхожу из ступора. И отправляю Томасу ответ: «Не думаю, что это было адресовано мне».

Затем телефон был поставлен на беззвучный режим, и пациентка, записавшаяся ко мне на четыре часа дня, — мать-одиночка, у которой из-за воинственности сына-подростка обострилось состояние тревожности, — даже не заподозрила, что в душе у меня бушует всепожирающий огонь.

Однако Томас, по всей видимости, свой последний прием отменил: через пятьдесят минут после того, как взволнованная мать попрощалась со мной, осунувшийся и посеревший, он сидел понурившись в приемной моего врачебного кабинета, локтями упираясь в колени.

* * *

После ошибочного послания Томаса была собрана надлежащая информация.

Некоторые сведения предоставил сам Томас. Ее имя: Лорен. Место работы: небольшой элитный бутик близ врачебного кабинета Томаса.

Автономно были получены другие данные.

В субботний полдень я позвонила в магазин. Одного звонка оказалось достаточно, дабы убедиться, что Лорен находится на своем рабочем месте. Потом визит в бутик. Мне не составило больших трудов прийти туда и сделать вид, будто я с интересом рассматриваю яркие ткани.

Она оживленно болтала с покупательницей, выбивая чек. В магазине я увидела еще одного продавца и несколько покупателей. Но именно Лорен притягивала мой взор — и не только потому, что у нее была связь с моим мужем. Вы немного похожи на нее, Джессика. Есть некое сходство в вашей сути. Несложно понять, почему даже счастливый семьянин не сумел воспротивиться ее напору.

Лорен закончила обслуживать покупательницу и, тепло улыбаясь, приблизилась ко мне.

— Ищете что-то особенное?

— Просто смотрю, — было сказано ей. — Можете что-нибудь порекомендовать? На выходные я еду отдыхать с мужем, и мне хотелось бы обновить свой гардероб.

Лорен посоветовала несколько моделей, в том числе платье свободного кроя, которое она подобрала во время недавней поездки за товаром в Индонезию.

Ненадолго завязалась беседа о ее поездках.

Она оказалась на редкость разговорчива и буквально лучилась радостью. Чувствовалось, что эта девушка беспредельно любит жизнь.

Несколько минут ей было позволено потрещать, потом, не говоря дурного слова, я резко повернулась и ушла. Ничего не купив, разумеется.

Эта встреча дала мне ответы на кое-какие вопросы, но породила другие.

Лорен до сих пор неизвестна истинная цель того моего визита.

* * *

На белом фарфоровом блюдце ярко-красная капля крови.

Пластырь залепляет мою крошечную ранку. Но разбитая чашка остается на столе.

Томас — не любитель чая.

Он отдает предпочтение кофе.

На столе рядом с чашкой — мой блокнот.

На верхней строчке желтой линованной бумаги заглавными буквами выведен вопрос: «ГДЕ ОНИ НАКОНЕЦ-ТО ВСТРЕТЯТСЯ?». Ответ на него скоро будет получен.

Каждое воскресенье после игры в сквош Томас по традиции исполняет простой ритуал: читает «Таймс» в кафе неподалеку от тренажерного зала. Он убеждает себя, что это удобное местечко для перекуса. На самом деле Томас обожает яичницу с жирной ветчиной и бубликом, намазанным толстым слоем сливочного масла. Как и любая супружеская чета, мы с Томасом во многом вели одинаковый образ жизни, но воскресенья каждый из нас проводил по-своему.

Через тридцать шесть часов Томас будет наслаждаться своим еженедельным ритуалом.

А вы, Джессика, придете туда, чтобы ввести его в искушение другого рода.

Глава 35

16 декабря, воскресенье

Объект, обозначенный доктором Шилдс, я замечаю сразу, как переступаю порог шумного кафе: гремит посуда, галдят посетители. Он сидит один в третьей кабинке справа, его лицо частично скрывает газета.

Вчера доктор Шилдс позвонила и сказала, что приготовила для меня чек на тысячу долларов за работу, выполненную в пятницу вечером. И затем дала мне новое задание: найти конкретного человека в этом конкретном кафе и обменяться с ним номерами телефонов. Мне было довольно неловко флиртовать со Скоттом в гостиничном баре, но делать то же самое не при тусклом освещении и без бокала вина в руке в сотни раз неприятнее.

Заставить себя я могу только одним способом — представляя лица мамы с папой, когда им станет известно, что их путешествие все-таки состоится.

«Русые волосы. 188 сантиметров. Очки в роговой оправе. Спортивная сумка». Снова и снова я перечисляю про себя характерные особенности человека, которого описала мне доктор Шилдс.

Мужчина в третьей кабинке подходит под ее описание по всем параметрам. Я быстро направляюсь к нему, готовясь произнести первую фразу. Только я подхожу к его столику, как он поднимает голову.

Я цепенею.

Свои реплики я знаю наизусть: «Прошу прощения за беспокойство. Вы случайно не находили здесь телефон?»

Но у меня отнялся язык, я словно приросла к полу.

Мужчина в кабинке — не незнакомец.

Первый раз я столкнулась с ним четыре дня назад, у музея Бройер, когда мы оба остановились, чтобы помочь женщине, которую сбило такси. Нас свел случай, — по крайней мере, я так думала.

Еще раз мы встретились после того, как он сообщил мне о состоянии Мэрилин и я предложила ему где-нибудь выпить вместе.

Он кладет газету на стол. И вид у него не менее удивленный, чем у меня.

— Джесс? Что ты здесь делаешь?

Первая реакция — повернуться и уйти. Во рту пересохло, горло сдавило.

— Я просто… то есть… — мямлю я. — Я просто шла мимо и решила зайти перекусить.

Он моргает.

— Надо же, какое совпадение. — Его глаза прикованы к моему лицу, и меня охватывает паника. — Ты же живешь не в этом районе. Каким ветром тебя сюда занесло?

Я качаю головой, отгоняя воспоминание о том, как он в темном баре склонялся ко мне, поглаживая мою ногу. Выпив каждый по три бокала, мы с Томасом пошли ко мне домой.

— М-м-м, подруга посоветовала это заведение, сказала, что здесь вкусно кормят.

Мимо, покачивая бедрами, проплывает официантка с дымящимся стеклянным кофейником.

— Томас, тебе подлить?

— Обязательно. — Он жестом указывает на стул за своим столиком. — Не желаешь присесть?

В кафе душно и жарко. Я разматываю на шее серо-коричневый палантин, но с себя его не снимаю; его концы болтаются спереди на моей куртке. Томас все еще подозрительно смотрит на меня.

И я его не осуждаю.

Я так и не узнала, какой принцип нравственности я тестировала в музее. Но как можно в восьмимиллионном городе дважды за четыре дня случайно столкнуться с одним и тем же человеком, — оба раза выполняя задания доктора Шилдс?

Ощущение такое, будто весь мир перевернулся. Я не могу собраться с мыслями. В сознание вторгается еще одно воспоминание: поцелуями он прокладывает дорожку по моему голому животу.

Как объяснить Томасу свое появление здесь? Кто такая доктор Шилдс? Почему она выбрала именно его?

Я чувствую, что у меня потеют подмышки.

Возвращается официантка. Я все еще стою.

— Что вам принести? — спрашивает она.

Я не смогу сидеть напротив него и есть. Это исключено.

— А знаете, пожалуй, я все-таки не голодна, — отвечаю я.

Я внимательнее смотрю на Томаса, разглядывая его зеленые глаза за стеклами очков в роговой оправе, оливковую кожу, светлые волосы. И тут до меня доходит, что доктор Шилдс думала, будто мужчина, с которым я беседовала на выставке, был Томас. Она упомянула про русые волосы и, когда выяснилось, что это был не он, сразу потеряла интерес к моему рассказу.

Значит, это очередная попытка свести нас.

Но что доктор Шилдс скажет, когда выяснится, что я переспала с мужчиной, с которым мне предстояло обменяться номерами телефонов?

Я сознаю, что тереблю край палантина. Отвожу взгляд от Томаса, снимаю палантин и убираю в сумку, придавив его книгой в мягкой обложке, которую ношу с собой.

— Мне пора, — говорю я.

Томас вскидывает брови, спрашивает:

— Ты меня преследуешь?

Не пойму, шутит он или нет. Мы не общались с тех пор, как он покинул мою квартиру вчера в час ночи. Мы и не думали переписываться, ведь сразу было ясно, для чего мы встретились.

— Нет, нет, — разубеждаю его я. — Просто… я ошиблась.

Я вылетаю на улицу.

Свое задание я выполнила еще несколько дней назад. Номер Томаса занесен в список контактов в моем телефоне. А у него есть мой номер.

* * *

Отойдя от кафе на целый квартал, я звоню доктору Шилдс: нужно предупредить, что я еду к ней. Она отвечает мгновенно, еще не прошел и первый вызов. Ее серебристый голос напряжен.

— Вы нашли его?

— Да, он сидел точно там, где вы сказали.

Я собираюсь нырнуть в метро. Сигнал входящего вызова прерывает ее следующий вопрос. Я успеваю разобрать только два слова:

— …телефон… планировалось?

— Простите, — говорю я. — Да, мы обменялись телефонами.

Я слышу, как она выдыхает в трубку.

— Чудесно, Джессика. До скорой встречи.

У меня гулко колотится сердце.

Я не знаю, как мне удастся, сидя напротив доктора Шилдс, сообщить ей, что я переспала с мужчиной, который является участником эксперимента. Можно, конечно, объяснить, что я и не собиралась скрывать от нее свое знакомство с Томасом, она сама в прошлый раз не дослушала меня, когда я рассказала про аварию.

Но так или иначе, мне придется поставить ее в известность. Если я не буду с ней честна, она это выяснит.

Я издаю протяжный вздох.

Глупо бояться, что доктор Шилдс расстроится из-за меня. Моя ошибка была непреднамеренной. Она не должна сердиться.

И все же я не могу унять дрожь.

Проверяю голосовую почту. Одно сообщение.

Я догадываюсь, от кого оно, еще до того, как слышу его голос:

«Привет, это Томас. Нам нужно поговорить. Думаю, я знаю, что за подруга отправила тебя в это кафе. Она… Послушай, перезвони мне, как только сможешь. И, пожалуйста, не говори ей ничего. — Пауза — Она опасный человек. Будь осторожна».

Глава 36

16 декабря, воскресенье

Наконец-то вы встретились с моим мужем.

Как он вам показался? И — что более важно — как вы показались ему?

Воображение навязчиво рисует, как вы вдвоем склоняетесь друг к другу, сидя за столиком в уютной кабинке кафе, но я вытесняю из сознания эту картину.

Когда вы приходите, вас встречают с традиционным гостеприимством: ваши куртку и палантин вешают в шкаф, большую сумку ставят рядом на пол. Вам предлагают чай или кофе, но впервые вы отказываетесь.

Вас пристально разглядывают. Как всегда, вы неотразимы, Джессика. Но сегодня как будто сама не своя.

Избегаете прямого зрительного контакта. Постоянно теребите свои колечки.

Что привело вас в смятение? Вы четко следовали указаниям, и ваша встреча с Томасом прошла без сучка без задоринки. Вам задан наводящий вопрос, и вы рассказываете, как это было. Вы подошли к нему и объяснили, что думаете, будто забыли свой телефон в его кабинке. После беглого осмотра вы попросили его позвонить на ваш номер. Он согласился. Звонок раздался из вашей сумки: выходит, телефон затерялся среди ваших вещей. Вы извинились за причиненное неудобство и ушли.

Все необходимые формальности соблюдены. Теперь пора перейти к следующему шагу.

Однако перед тем как получить новые указания, вы встаете с дивана в библиотеке.

— Мне нужно взять кое-что в сумке.

Я неохотно киваю, и вы идите к стенному шкафу в прихожей. Мгновение позже возвращаетесь держа в руке маленький тюбик.

Вы хмуритесь — может, опять переживаете из-за плачевного финансового положения вашей семьи или вас мучают вопросы относительно последнего задания, — но сегодня вам не будут помогать справляться со своими эмоциями. Нужно решить куда более серьезные проблемы.

— Губы растрескались, — объясняете вы, смазывая их гигиенической помадой с логотипом «БьютиБазз» на тюбике.

Вам не отвечают. Вы усаживаетесь на свое место.

— Нужно, чтобы вы написали мужчине из кафе и пригласили его в ресторан.

Вы опускаете глаза, на свой телефон. И начинаете печатать.

— Нет-нет-нет, — останавливают вас.

В возгласе звучит излишняя настойчивость. Улыбка смягчает тон.

— Напишите следующее: «Привет, это Джессика, из кафе. Хорошо, что мы познакомились. Давай как-нибудь на неделе встретимся, посидим где-нибудь?».

Вы снова хмуритесь. Ваши пальцы застыли.

— В чем дело, Джессика?

— Да так, пустяки. Просто… меня все называют Джесс. Кроме вас. Я не стала бы представляться полным именем.

— Хорошо, подкорректируйте, — велено вам.

Вы выполняете указание. Кладете телефон на колени, и снова начинается ожидание.

Спустя несколько секунд раздается сигнал.

Вы берете телефон в руки.

— Это из «БьютиБазз», — докладываете вы. — Через час мне нужно быть у клиентки.

Меня захлестывают одновременно облегчение и разочарование.

— Я не знала, что вы сегодня еще и макияж делаете, — замечаю я.

Вы волнуетесь. Принимаетесь соскабливать лак с мизинца, потом, осознав это, утихомириваете свои руки.

— Вы же говорили, что сегодня я вам нужна всего на час или два, вот я…

Ваш голос постепенно замирает.

— Сообщение точно ушло? Вы уверены?

Вы снова смотрите на телефон.

— Да. В уведомлении сказано, что оно доставлено.

Проходит еще три минуты.

Томас, наверняка уже должен получить сообщение. А если не получил?

Важно, чтобы следующая просьба была произнесена властным тоном и не содержала намека на отчаяние.

— Я хочу, чтобы вы отменили визит к клиентке.

На шее у вас перекатываются мышцы: вы судорожно сглатываете комок в горле.

— Доктор Шилдс, вы же знаете, ради вашего исследования я готова на все. Но это — хорошая клиентка, и она рассчитывает на меня. — Вы медлите. — Сегодня по случаю праздника она дает большой прием.

Какая ерунда.

— И послать вместо вас кого-то другого нельзя?

Вы качаете головой. В вашем взгляде мольба.

— У «БьютиБазз» на этот счет строгие правила. О невыходе на работу мы должны уведомлять как минимум за сутки.

Вы просчитались, Джессика. Хороший клиент не идет ни в какое сравнение с проявленной к вам избыточной щедростью. Вы неверно расставили приоритеты.

После вашего объяснения воцаряется тишина. Я даю вам немного понервничать и затем отпускаю.

— Что ж, Джессика, мне не хотелось бы, чтобы вы разочаровывали хорошую клиентку.

— Простите, — извиняетесь вы, стремительно поднимаясь с дивана. Но следующие слова заставляют вас остановиться.

— Мне бы хотелось, чтобы вы уведомили меня тотчас же, как Томас ответит на ваше сообщение.

В вашем лице мелькает испуг.

— Конечно, — быстро произносите вы.

Потом снова извиняетесь, и я молча провожаю вас к выходу.

Глава 37

16 декабря, воскресенье

Я заставляю себя отойти на два дома от коттеджа доктора Шилдс и звоню Томасу, хотя все то время, что я сидела у нее, я только и думала, что о его сообщении.

«Она — опасный человек. Будь осторожна».

Меня мучает вопрос: как Томас догадался, что встречу с ним организовала доктор Шилдс?

Он отвечает после первого же вызова. Не давая мне сказать и слова, он спрашивает:

— Откуда ты знаешь мою жену?

У меня подкашиваются ноги, я спотыкаюсь и, чтобы не упасть, приваливаюсь к стволу дерева. В памяти всплывает фотография, которую я видела в ее библиотеке. На ней был запечатлен темноволосый мужчина с бородой, тот самый, что показался мне одного роста с ней. И она сказала, что он ее муж, — я в этом абсолютно уверена.

Тогда каким образом Томас стал ее мужем? Правда, совершенно очевидно, что доктор Шилдс его знает: перед самым моим уходом она назвала его по имени.

— Твою жену? — повторяю я. К горлу подкатывает тошнота, перед глазами все плывет. Я утыкаюсь взглядом в тротуар — чтобы унять головокружение.

— Да, Лидию Шилдс. — Я слышу, как он делает глубокий вдох, словно тоже пытается успокоиться. — Мы женаты семь лет. Хотя сейчас живем отдельно.

— Я тебе не верю, — заявляю я.

Не может быть, чтобы доктор Шилдс, со всеми ее правилами честности, изобрела столь изощренную ложь.

— Давай встретимся, и я все тебе расскажу, — предлагает он. — У тебя из сумки торчала книга… «Этика супружества». Она написала ее шесть лет назад. Я читал первый вариант рукописи в нашей гостиной. Так я и понял, что за всем этим стоит она.

Свободной рукой я обхватываю себя, чтобы устоять под шквальным ветром.

Один из них лжет. Но кто именно?

— Я не стану встречаться с тобой, пока не получу доказательств, что вы действительно женаты, — говорю я Томасу.

— Доказательства я представлю, — отвечает он. — Но ты пообещай, что ни слова ей не скажешь о том, что мы виделись.

На это я не могу согласиться. Вдруг это очередная проверка? Может быть, доктор Шилдс хочет, чтобы я доказала свою преданность?

Я собираюсь положить трубку, а Томас говорит напоследок:

— Джесс, прошу тебя, просто будь осторожна. Ты не первая.

Я отпрянула, будто меня ударили.

— Ты о чем? — шепотом спрашиваю я.

— Для нее молодые женщины вроде тебя — добыча.

Я цепенею.

— Джесс? — зовет он меня. Но я утратила дар речи.

Наконец я прерываю связь. Медленно опускаю телефон и поднимаю глаза.

В двух шагах от меня стоит доктор Шилдс.

Охнув, я невольно отшатываюсь.

Она материализовалась ниоткуда, как привидение. На ней нет пальто, которое защитило бы ее от холода. Она стоит передо мной неподвижно, словно изваяние. Только волосы развеваются на ветру. Что она успела услышать из нашего разговора?

Я ощущаю приток адреналина в крови.

— Доктор Шилдс! — вскрикиваю я. — Я не заметила, как вы подошли!

Она водит по мне взглядом, словно оценивает. Потом протягивает стиснутую в кулак руку и медленно разжимает пальцы.

— Вы забыли свою гигиеническую помаду, Джессика.

Я смотрю на нее, пытаясь сообразить, что к чему. Неужели она последовала за мной сюда лишь для того, чтобы вернуть гигиеническую помаду?

Мною владеет почти неконтролируемое желание выложить ей все, что сказал Томас. Если он действует по ее указке, она это и так знает.

Добыча.

От слова, что подобрал Томас, мороз по коже. Я почти воочию представляю, как оно слетело с губ доктора Шилдс, когда несколько недель назад у себя в кабинете она гладила стеклянного сокола, которого я ей принесла. Сокола, который, по ее словам, предназначался в подарок ее мужу.

Я делаю шаг вперед. Потом еще один.

Теперь я стою так близко к ней, что вижу у нее на лбу меж бровей вертикальную морщинку — тонкую и неглубокую, как трещинка в стекле.

— Спасибо, — шепотом благодарю я, забирая помаду онемевшими от холода пальцами.

Доктор Шилдс смотрит на телефон, который я все еще держу в другой руке.

У меня сдавливает грудь — не продохнуть.

— Я рада, что догнала вас, — говорит она, затем поворачивается и уходит.

Глава 38

16 декабря, воскресенье

Через полтора часа после того, как вам возвращена ваша гигиеническая помада, раздается звонок в дверь.

Я смотрю в глазок. Томас. Он стоит так близко к двери, что его лицо кажется деформированным.

Неожиданно.

Он явился без предупреждения.

Замок открыт, входная дверь распахивается.

— Милый, что привело тебя сюда?

Одну руку он прячет за спиной.

Улыбаясь, выносит ее вперед — с огромным букетом белоснежных нарциссов.

— Просто шел мимо, — объясняет он.

— Какая прелесть!

Приглашаю его войти.

Наверняка он уже получил ваше сообщение, ведь оно было отправлено несколько часов назад. Зачем он явился?

Возможно, решил рассказать про ваше приглашение — в доказательство своей верности.

Моя ладонь касается его руки. Предлагаю ему выпить кофе.

— Нет, спасибо, только что пил, — отказывается он.

Томас словно специально подводит разговор к той теме, что у нас обоих на уме.

— Ну да, кофе «У Теда». — Сдержанный смех. — А также яичница с дополнительной порцией ветчины и бублик с маслом.

— Да, как обычно.

Пауза.

Возможно, он не знает, с чего начать.

Наводящий вопрос не помешает.

— Ну как завтрак?

Томас бегает глазами по гостиной. Уклоняется от ответа или смущен?

— Без происшествий.

Это можно истолковать двояко. Либо встреча с вами не произвела на него впечатления. Либо он старательно ее скрывает.

— Наверно, в воду надо поставить? — Томас кивает на букет.

— Конечно.

Мы идем в кухню. Подрезаю зеленые стебли, достаю из шкафа фарфоровую вазу.

— Давай отнесу в библиотеку?

Его предложение неожиданно. Должно быть, он и сам это сознает, потому что губы его быстро раздвигаются в улыбке.

Но это не та его широкая естественная улыбка, которая отражается в глазах.

Он берет вазу и идет в библиотеку.

Заметив, что я иду следом, он останавливается.

— А знаешь, пожалуй, я все же выпил бы кофе. Если тебя не затруднит.

— Ничуть. Я только что сварила.

Хороший знак. Томас желает задержаться.

Кофе приготовлен так, как он любит, — с натуральными сливками, с коричневым сахаром. Я бросаю взгляд на телефон: от вас пока нет вестей о том, что Томас отозвался на ваше приглашение.

Я приношу поднос вбиблиотеку. Томас все еще ставит вазу с цветами на рояль.

Он резко оборачивается, в лице мелькает удивление.

Словно он забыл, что просил меня приготовить ему кофе.

Что его испугало?

Нужно напомнить ему про подарок. Это важно.

— Томас, куда ты решил поместить статуэтку сокола?

— В спальню, на комод. — Он отвечает не сразу. Его слова как бальзам на душу. — Смотрю на него каждый вечер, укладываясь спать, и по утрам, когда просыпаюсь.

— Идеальное место. — Потом: — Присядем?

Он устраивается на краешке дивана, берет чашку с кофе, быстро отпивает глоток, затем резко откидывается назад, едва не расплескав горячую жидкость.

— Ты чем-то встревожен? Не хочешь поделиться?

Он колеблется. Потом как будто принимает решение:

— Да так, пустяки, не бери в голову. Просто хотел повидаться с тобой, сказать, что очень тебя люблю.

Результат превосходит все мои ожидания.

Но потом Томас смотрит на часы и внезапно вскакивает на ноги.

— Мне пора. Писанины много, — с грустью объясняет он, кончиками пальцев выбивая дробь по ноге, одетой в джинсы. — Я еще не знаю своего расписания на эту неделю, но, как только что-то прояснится, сразу позвоню.

Он исчезает так же внезапно и неожиданно, как появился.

В поспешном уходе Томаса есть два странных момента.

Он не поцеловал меня на прощание.

И, не считая того одного глотка, фактически не притронулся к кофе, который так настойчиво просил меня приготовить.

Глава 39

16 декабря, воскресенье

Я сижу на скамейке прямо у входа в Центральный парк. В руке у меня стакан кофе, пить который я не могу. Внутренности будто связало узлом, и я не в силах проглотить больше одной капли горького напитка.

Два сообщения приходят почти одновременно.

От доктора Шилдс: «Джессика, Томас еще не откликнулся?»

От Томаса: «У меня есть доказательства. Можем встретиться сегодня вечером?»

Доктору Шилдс я не отвечаю, потому что от Томаса ответа по поводу свидания не будет. Дома у доктора Шилдс под ее бдительным оком я набрала сообщение, но не отправила его.

Так я впервые обманула ее сегодня утром. И «БьютиБазз» не направляла меня ни к какой клиентке: мне просто нужно было поскорее уйти оттуда.

Томасу я тоже не отвечаю. Прежде мне необходимо кое с кем встретиться.

Бен Куик, ассистент доктора Шилдс, живет в западной части 66-й улицы.

Как только я сообразила, что из всех, с кем я знакома, возможно, он единственный знает правду о ней, найти его оказалось на удивление легко. По крайней мере, квартиру, принадлежащую его родителям.

Консьерж сообщил о моем визите, и вскоре из лифта выходит мужчина, внешне точно такой, каким Бен станет через тридцать лет.

— Бена сейчас дома нет, — говорит он. — Но вы представьтесь, оставьте свой телефон, и я скажу ему, что вы заходили.

Консьерж дает мне листок бумаги и ручку, и я записываю свои данные. Потом, подумав, что Бен может не вспомнить меня в череде женщин, принимавших участие в исследовательском проекте доктора Шилдс, добавляю: «Я — Респондент 52». И складываю листок пополам.

С тех пор прошло более часа, от Бена пока ни слуху ни духу. Я потягиваюсь, разминая спину. С катка Уоллмен-Ринк доносится голос Мэрайи Кэри, исполняющей «All I Want for Christmas Is You». Переехав в Нью-Йорк, на первых порах я часто приходила сюда, но в этом году на коньки еще не вставала.

Я поднимаюсь со скамейки с намерением выбросить в урну стаканчик из-под кофе, и тут звонит мой телефон. Я хватаю его, вижу на экране имя Ноа.

За эти выходные так много всего произошло, и я почти забыла, что мы сегодня собирались вместе поужинать.

— Итальянская кухня или мексиканская? — спрашивает он, когда я принимаю вызов. — Тебе вообще нравится та или другая?

Я медлю с ответом, невольно вспоминая Томаса в своей постели.

Я не должна чувствовать себя виноватой, ведь Ноа я видела всего два раза в жизни. И все же меня мучает совесть.

— Я с удовольствием с тобой встречусь, но только давай без лишней помпы, ладно? — предлагаю я. — У меня был очень тяжелый день…

Он реагирует спокойно.

— Так мы можем просто остаться дома. Я открою бутылочку вина, закажу еды из китайского ресторана. А хочешь, приду к тебе?

Сейчас я не в состоянии идти на свидание и нормально общаться. Но Ноа отшивать не хочется.

Громкоговоритель на катке разражается зычным голосом:

— Объявляется десятиминутный перерыв. За это время мы приведем в порядок лед. Выпейте пока горячего шоколада, а потом снова добро пожаловать к нам!

— У меня идея! — говорю я Ноа.

* * *

Я с детства катаюсь на коньках — все зимы проводила на замерзшем озере неподалеку от дома родителей — и весьма преуспела в этом деле. А Ноа, вытаскивая из рюкзака свои коньки, объясняет:

— Я до сих пор по выходным играю в хоккей за университетскую команду.

Мы делаем несколько кругов, потом он поворачивается лицом и едет задом, берет меня за руки, шутит:

— Не отставай, черепаха.

Я торможу, острием лезвий вонзаясь в лед. Мышцы ног горят.

Это то, что мне нужно: тихо падающий снег, движение, громкая музыка, всюду вокруг розовощекие детишки.

И серебристая фляжка с мятным шнапсом, которую Ноа протягивает мне, пока мы передыхаем у бортика.

Я делаю глоток, потом быстро еще один.

Возвращаю ему фляжку и отталкиваюсь от бортика.

— Догони, если сможешь, — бросаю я ему через плечо и начинаю разгоняться.

Я мчусь к изгибу овального катка, чувствуя, как холод обжигает лицо, а из груди рвется смех.

И вдруг в меня врезается некая твердая масса. От столкновения я едва не падаю.

Ноги спотыкаются. Я инстинктивно выбрасываю в стороны руки, пытаясь найти точку опоры на льду.

— Будь осторожна, — говорит мне в ухо низкий мужской голос.

Я хватаюсь за ограждение. Пальцы в самый последний момент смыкаются вокруг железной поперечины, предотвращая мое падение.

В следующую секунду ко мне подъезжает Ноа. Я тяжело отдуваюсь.

— Цела? — спрашивает он.

Я киваю, но на него не смотрю. Глазами пытаюсь отыскать в толпе мужчину, что налетел на меня, но его невозможно разглядеть в круговерти развевающихся шарфов, теплых курток и взмывающих вверх ног со сверкающими серебристыми лезвиями коньков.

— Да, — наконец отвечаю я, все еще тяжело дыша.

— Сделаем перерыв? — предлагает Ноа. Он берет меня за руку и уводит со льда. У меня дрожат ноги; кажется, лодыжки вот-вот подвернутся.

Мы находим скамейку в стороне от людских толп. Ноа вызывается сбегать за горячим шоколадом.

Телефон, поставленный в режим вибрации, лежит у меня в кармане, но я все равно волнуюсь, что, возможно, пропустила сообщение от Бена. Поэтому я киваю Ноа, благодарю его. В ту же секунду, как он скрывается из виду, я проверяю свой телефон. Экран пустой.

Должно быть, тот мужчина врезался в меня по чистой случайности. Просто он произнес те же слова, что и Томас: «Будь осторожна».

Радостное возбуждение, что владело мною на льду, когда я, держась за руки с Ноа, каталась на коньках, исчезло.

Он возвращается к скамейке с двумя пластиковыми стаканчиками. Я улыбаюсь ему, но Ноа словно чувствует перемену в моем настроении.

— Тот тип будто из-под земли вырос, — замечает он. — Не ушиблась?

Я смотрю в его теплые карие глаза. Мне кажется, из всего, что окружает меня, он один незыблем. Уже не в первый раз я недоумеваю, как меня угораздило лечь в постель с Томасом в пятницу вечером.

Если б я только знала, чем для меня обернется то мое импульсивное решение. И, возможно, расплата еще впереди.

И мне вдруг подумалось, что в моей вселенной Ноа — единственное, о чем не знает доктор Шилдс. На одном из первых компьютерных сеансов я ей описала свою первую ночь с ним, но имени его я не упоминала. И скрыла от нее, что я по-прежнему с ним встречаюсь.

Вероятно, подсознательно я хотела это утаить: пусть хотя бы частичка моей жизни принадлежит мне одной.

Доктору Шилдс я рассказала про Бекки, про моих родителей, про Лиззи. Я сообщила ей место работы, домашний адрес, номер социального страхования, дату рождения. Ей известны мои слабости и самые сокровенные мысли.

Что бы она ни делала со всей этой информацией, Ноа, я знаю, к этому не имеет отношения.

Я мгновенно принимаю решение.

— Нет, не ушиблась, но меня тревожит один вопрос, — начинаю я и, глотнув горячего шоколада, продолжаю: — У меня на работе сложности, возникла одна неприятная ситуация, но…

Я ищу подходящие слова, и Ноа меня не торопит.

— Как узнать, что тому или иному человеку можно доверять? — наконец спрашиваю я.

Ноа приподнимает брови, потягивая напиток.

Потом снова смотрит мне в глаза, причем так серьезно, будто черпает ответ из самой глубины своей души.

— Если у тебя появился этот вопрос, тогда, думаю, ответ на него ты уже знаешь.

* * *

Спустя два часа, после того, как мы с Ноа перехватили по кусочку пиццы и он проводил меня до дома, я, свернувшись калачиком, лежу в своей постели. Засыпая, я слышу жужжание телефона.

В комнате темно. Я вижу только голубое пятно рассеянного света на прикроватной тумбочке.

Сон как рукой сняло. Я беру телефон.

«Почему не отвечаешь? — написал Томас. — Нужно встретиться».

Под посланием — свадебная фотография. На ней доктор Шилдс, в кружевном платье цвета слоновой кости, улыбается в объектив. Такой счастливой я ее не видела, сознаю я, глядя на чуть зернистое изображение. Она лет на пять моложе, чем сейчас, но я и без того знаю — со слов Томаса, — что она замужем семь лет.

Рядом с ней жених. Он покровительственно обнимает ее одной рукой. И это не темноволосый мужчина с фотографии в ее столовой.

Это Томас.

Глава 40

17 декабря, понедельник

Вы честны со мной, Джессика?

Вы продолжаете утверждать, что Томас никак не откликнулся на ваше приглашение.

Верится с трудом. У Томаса почти павловский условный рефлекс на сигнал, уведомляющий о поступлении нового сообщения. Он мог бы отклонить ваше приглашение. Или принять. Но чтобы вовсе проигнорировать его — это маловероятно.

Сегодня понедельник, три часа дня. Более суток миновало с тех пор, как вы покинули мой дом. Последний раз вы связывались со мной три часа назад.

Нужно еще раз вам позвонить.

Вы не отвечаете.

«Джессика, что с вами? Меня… расстраивает то, что вы не даете о себе знать».

Вы не перезваниваете. Вместо этого прислали сообщение: «Пока никаких вестей. Я неважно себя чувствую, попробую поспать».

Неубедительными отговорками вы пытаетесь замедлить темп общения. Будто считаете, что это вы контролируете ситуацию.

Зачем вам понадобилось брать паузу, Джессика? Ведь до сих пор вы были так усердны и податливы.

Выпор пал на вас именно потому, что вы должны были понравиться Томасу.

Значит, он тоже вам приглянулся?

После вчерашнего внезапного визита Томас так и не уточнил свое расписание на предстоящую неделю, как обещал.

Лишь вечером разок позвонил, чтобы пожелать мне спокойной ночи, и с тех пор не объявлялся.

Дыхание прерывистое, учащенное. Требуются сознательные длительные усилия, чтобы замедлить его. Кусок не лезет в горло.

Сразу же по выходе из кухни есть одна плохо пригнанная половица, которая издает тихий скрип каждый раз, когда на нее наступаешь. Ритм завораживающий — как мелодичная трель сверчка.

Сто скрипов.

Двести.

Пусть Томас не может разобраться со своим расписанием, но ведь мое ему известно.

По понедельникам с пяти до семи часов вечера мое присутствие необходимо в одной из аудиторий Нью-Йоркского университета, рядом с аудиторией № 214.

Правда, несколько недель назад мне разрешили уйти в отпуск, и теперь мой семинар ведет другой преподаватель.

Я вынуждена сомневаться в Томасе. К сожалению, это неизбежный побочный эффект его поведения.

Но сомневаться еще и в вас, Джессика… это невыносимо.

* * *

Импульсивность или опрометчивые необдуманные действия чреваты губительными последствиями.

Тем не менее в 15:54 я принимаю скоропалительное решение.

Пора напомнить вам, Джессика, кто играет первую скрипку.

Вы не сказали, что у вас болит, но куриный бульон — универсальное лекарство.

Купить его можно чуть ли не в каждом нью-йоркском гастрономе, — например, в том, что находится неподалеку от вашего дома.

Выбран большой контейнер, в простой бумажный пакет положены несколько упаковок соленых крекеров. А также пластмассовая ложка и салфетки.

Я несколько удивлена, когда вижу желтый фасад дома — с обсыпающейся штукатуркой и металлической пожарной лестницей в торце, — где вы снимаете квартиру. Сама вы всегда столь стильная и привлекательная, что трудно представить, как вы выходите из такого невзрачного здания.

Я звоню в квартиру № 4С.

Вы не отзываетесь.

Делать выводы преждевременно: возможно, вы действительно спите, как и говорили.

Я снова давлю на кнопку звонка, на этот раз дольше.

В вашей маленькой квартирке-студии, наверно, стоит оглушительный трезвон.

Ответа нет.

Даже если бы вы спали, такой громкий резонирующий шум вас не мог бы не разбудить.

Торчать у вас под окнами бесполезно — это ничего не даст. Но просто так взять и уйти я не могу.

И вдруг взгляд, случайно, еще раз падает на дверь подъезда. Она закрыта неплотно: замок не защелкнулся.

Чтобы войти в дом, нужно просто толкнуть дверь.

В подъезде ни лифта, ни консьержа. Лестница тусклая, унылая, застелена истершейся серой дорожкой. Но жильцы украсили коридоры собственными поделками. На нескольких дверях — рождественские венки. Помещение наполняет аромат чего-то пряного — чили или рагу.

Ваша квартира расположена ближе к концу коридора. Перед дверью — коврик с надписью «Добро пожаловать!».

На решительный стук в дверь ваш питомец — Лео, песик смешанной породы, которого вы взяли из приюта, — разражается звонким отрывистым тявканьем.

Но только его и слышно из-за двери.

Где вы, Джессика? С моим мужем?

Бумажный пакет комкается, издавая треск.

Гостинец оставлен у вас под дверью, вы увидите его, как только придете домой.

Порой простенький подарок можно использовать как оружие, чтобы произвести предупредительный выстрел.

Но к тому времени, когда вы его получите, возможно, уже будет слишком поздно.

В вас методично пестовалась преданность. Вам за услуги заплачены тысячи долларов. Вам преподносили тщательно подобранные подарки. Не оставляли без внимания ваше эмоциональное состояние: вы бесплатно получили практически курс интенсивной психотерапии.

Вы принадлежите мне.

Глава 41

17 декабря, понедельник

Я сижу за маленьким деревянным столиком рядом с витриной, в которой выставлены рождественские подарки. Покручивая манжету на стакане кофе из «Старбакса», я бросаю взгляд на дверь каждый раз, когда она распахивается.

Мы условились с Беном встретиться здесь в 17:30 — он сказал, что сегодня свободен только в это время. Бен задерживается уже на пятнадцать минут, и я боюсь, что он и вовсе не явится, поскольку голос у него был не очень обнадеживающий, когда я беседовала с ним по телефону.

Мне пришлось отменить визит к клиентке «БьютиБазз», которую я должна была обслужить во второй половине дня. Если б не отменила, не успела бы ко времени вернуться в район Верхнего Уэст-Сайда. Доктору Шилдс я не солгала относительно строгих правил компании: координатор, распределяющий заказы, предупредил, что я буду уволена, если у меня окажется еще один пропуск в этом месяце.

Я смотрю на телефон: вдруг Бен пытался связаться со мной. Но вижу только пропущенный вызов Томаса. За сегодняшний день он уже в пятый раз пытается дозвониться до меня, но я не намерена с ним общаться, пока не поговорю с Беном.

Дверь снова открывается. Меня обдает потоком морозного воздуха.

На этот раз входит Бен.

Глазами он сразу находит меня, хотя народу в кафе много.

Он идет ко мне, на ходу разматывая с шеи клетчатый шарф. Но пальто не снимает. Вместо приветствия он садится на стул напротив меня и осматривает зал, взглядом скользя по посетителям.

— У меня всего десять минут, — говорит он.

Внешне он такой же, каким я его помню: худой, прилизанный, с претензией на утонченность. Для меня это облегчение: хоть что-то постоянно в этом исследовательском проекте.

Я достаю список вопросов, который набросала минувшей ночью. После того, как я увидела присланное Томасом свадебное фото, заснуть мне не удавалось.

— В общем, — начинаю я. — Мм… как вы знаете, я одна из респондентов доктора Шилдс. И в последнее время происходят какие-то странные вещи.

Он просто смотрит на меня. От этого мне только труднее говорить.

— Вы ведь ее ассистент, так?

Бен складывает на груди руки.

— Уже нет. Мою должность сократили, когда проект был закрыт.

Я резко откидываюсь назад, чувствуя, как твердая деревянная спинка впивается мне в позвоночник.

— Как закрыли? — вскрикиваю я. — Я же принимаю участие в исследовании. Оно все еще проводится.

Бен хмурится.

— У меня другая информация.

— Но ведь только на днях вы искали телефоны бывших респондентов доктора Шилдс. Мне пришлось делать им макияж, — говорю я взахлеб.

Он смотрит на меня озадаченно.

— Вы это о чем?

Я пытаюсь собраться с мыслями, но голова идет кругом. За одним из соседних столиков пронзительным плачем заходится ребенок. Бариста включает гигантскую электрокофемолку, и та начинает греметь, пережевывая зерна. Мне нужна помощь Бена, но я не в состоянии сосредоточиться.

— Доктор Шилдс сказала, что вы перепутали местами цифры в телефоне одной из женщин, которые участвовали в прежнем исследовательском проекте, и в результате, когда я пошла к ней, оказалась не там где нужно. В квартире наркоманов, — тараторю я высоким срывающимся голосом. Женщина за соседним столиком поворачивается и смотрит на меня.

Бен наклоняется ко мне.

— Доктора Шилдс я уже несколько недель в глаза не видел, — говорит он, понизив голос. По его взгляду я не могу определить, поверил ли он хоть одному моему слову.

Я вспоминаю желтый блокнот со списком из пяти телефонных номеров. Они все были записаны аккуратным наклонным почерком доктора Шилдс.

Но ведь она сказала, что это Бен перепутал местами цифры в телефоне? Может быть, она имела в виду, что он допустил ошибку с самого начала, когда только собирал информацию для ее исследовательского проекта.

Но почему она освободила его от обязанностей ассистента, если до сих пор проводит исследования, работая с другими молодыми женщинами?

Бен демонстративно смотрит на часы.

Я пробегаю глазами свои вопросы. Но что в них толку, если Бен ничего не знает про этические эксперименты, к которым она меня привлекла?

— Вам вообще ничего не известно о том, чем она теперь занимается? — уточняю я.

Он качает головой.

Я холодею.

— Я подписал договор о неразглашении информации, — объясняет он. — Мне даже разговаривать с вами нельзя.

— Тогда почему вы пришли на встречу? — шепотом спрашиваю я.

Он убирает с рукава пальто налипшую пушинку. Снова обводит взглядом зал и отодвигается на стуле.

— Прошу вас! — Это вырывается как сдавленный вскрик.

— Найдите папку с вашим именем, — советует Бен, снова понизив голос, так что я едва различаю его слова, заглушаемые гомоном посетителей и криком ребенка.

Я таращусь на него.

— Что в ней?

— По ее указанию я собирал сведения обо всех респондентах. Но о вас она хотела знать больше. А потом забрала ваше досье из шкафа, где хранилась информация о других испытуемых.

Он поворачивается, собираясь уйти.

— Подождите! — окликаю я его. — Мне грозит опасность?

Бен медлит в нерешительности, стоя ко мне вполоборота. Потом на мгновение возвращается к столику.

— На это я не могу ответить, Джесс, — произносит он и уходит.

Во время наших первых сессий на столе доктора Шилдс лежала картонная папка. Что могло в ней быть?

После ухода Бена какое-то время я еще сижу за столиком, глядя в пространство перед собой. Потом наконец звоню Томасу.

Он отвечает после первого гудка.

— Ты почему не отвечала ни на мои звонки, ни на сообщения? Видела фото, что я прислал?

— Видела.

На другом конце линии где-то в глубине шумит вода, бряцает что-то металлическое.

— Я не могу сейчас говорить. — В его голосе слышится исступление. — У меня планы на ужин. Завтра утром позвоню. Ей ничего не говори, — снова предупреждает он и кладет трубку.

К тому времени, когда я покидаю кафе, на улице уже темно.

Дует холодный ветер. Нахохлившись, я иду домой, а сама пытаюсь представить содержимое досье доктора Шилдс. Многие врачи, принимая пациентов, делают записи. Вероятно, в той папке запротоколированы наши с ней беседы. Но почему Бен настаивает, чтобы я ее нашла?

Потом я осознаю, что давно уже не видела ту папку.

Я представляю, как она лежала на опрятном столе доктора Шилдс, ровно по центру, и пытаюсь вспомнить, что на ней было напечатано. К надписи я никогда не присматривалась, но теперь уверена, что там стояло мое имя: Фаррис, Джессика.

В отношении меня доктор Шилдс использовала только два обращения: на первых порах я была Респондент № 52, потом — Джессика.

Но Бен перед тем, как покинуть кафе, назвал меня Джесс.

Подойдя к своему дому, я замечаю, что дверь подъезда приоткрыта. Во мне подымается раздражение на беспечных соседей, не удосуживающихся плотно закрывать дверь, и на управдома, который никак не возьмет на себя труд устранить поломку.

Я поднимаюсь по лестнице, застеленной истершейся серой дорожкой, миную квартиру миссис Кляйн, которая живет прямо подо мной, этажом ниже. Нос мне щекочет аромат карри.

На входе в коридор я останавливаюсь. Под моей дверью что-то стоит.

Я подхожу ближе и вижу, что это простой бумажный пакет.

Поколебавшись, я поднимаю его с пола.

Пакет источает какой-то знакомый пряный запах, но я не могу его распознать.

В пакете куриный суп с вермишелью. Еще теплый.

Записки в пакете нет.

Но только один человек полагает, что мне нездоровится.

Глава 42

17 декабря, понедельник

Внезапный громкий шум предупреждает, что в доме кто-то есть.

Домработница по понедельникам не приходит.

В комнатах тишина и полумрак. Шум донесся слева.

Отдельный коттедж в Нью-Йорке имеет свои преимущества: отсутствие соседей, свой дворик, окна на все стороны.

Правда, есть и один существенный недостаток: нет консьержа, который охранял бы вход.

Снова громкое клацанье.

Знакомый звук. На шестиконфорочную плиту «Викинг» ставят кастрюлю.

Томас всегда гремит посудой, когда что-то готовит.

Он следует обычаю, что был заведен у нас по понедельникам, — тому самому, который был нарушен, когда он переехал.

Томас не сразу замечает меня в дверях кухни; наверно, музыка Вивальди, льющаяся из акустической системы «Сонос», заглушает шум моих передвижений.

Он рубит цуккини для блюда «паста примавера» — одного из нескольких в его арсенале. Знает, что оно — мое любимое.

На столе стоят два бумажных пакета из супермаркета, в ведерке со льдом — бутылка вина.

Я быстро произвожу в уме расчеты. Последний клиент Томаса уходит в 16:50. От его офиса до моего дома — 25 минут езды. Еще 20 минут — на магазин. Видать, на кухне он возится уже давно.

Сегодня вечером он не мог быть с вами, Джессика. Куда бы вы ни отправились, притворившись, будто спите дома, с моим мужем вы не встречались.

Мгновенно захлестнувшая меня волна облегчения вызывает слабость во всем теле.

— Томас!

Он стремительно поворачивается, держа перед собой нож, словно намерен защищаться.

Потом издает неестественно громкий сдавленный смешок.

— Лидия! Ты дома!

Только ли это его смутило?

Радость начинает угасать.

Тем не менее, я подхожу к нему, приветствую поцелуем.

— Занятие рано закончилось, — говорю я. И никаких других объяснений.

Порой не прямой вопрос, а молчание — наилучший способ получить информацию. Сотрудники полиции часто прибегают к этой тактике при допросе подозреваемых.

— Просто я… ну да, мы не договаривались, но я подумал, ты не станешь возражать, если я приду и удивлю тебя ужином, — с запинкой произносит Томас.

На этой неделе он уже второй раз является без предупреждения.

И нарушает негласную договоренность, которая возникла сама собой после его измены: с тех пор как Томас ушел от меня, он никогда не открывал дверь этого дома оставшимся у него ключом.

Или открывал?

Противоречивость фактов мешает объективно оценить ситуацию.

Завтра приму меры, чтобы впредь знать, когда он бывает здесь в мое отсутствие.

— Как мило, — сказано ему, более холодным тоном, чем он, возможно, ожидал.

Томас наливает бокал вина.

— Прошу, любимая.

— Только пальто сниму.

Он кивает и отворачивается к плите, помешивая макароны.

Джессика, вы пока так и не сообщили, был ли ответ на ваше послание.

Если Томас намеревается отклонить ваше приглашение, почему он этого еще не сделал?

Но, возможно, это вы что-то скрываете.

Возможно, вы убеждены, что свидание с Томасом — необходимый шаг для того, чтобы вы продолжили участие в исследовательском проекте. Не исключено, что он устоял перед искушением, но вы не намерены отступать. Пытаетесь выиграть время, рассчитывая на удачный исход.

Вы во всем стремитесь мне угодить, взираете на меня как на некое божество, почти не скрывая своего чрезмерного восхищения, и потому наверняка не хотите разочаровывать меня отрицательным результатом.

Как только Томас уйдет, я немедленно вам позвоню и приглашу на встречу завтра утром. И не приму никаких отговорок, будь то болезнь, светское мероприятие или работа на «БьютиБазз».

Вы будете честны со мной, Джессика.

К тому времени, когда я возвращаюсь на кухню к Томасу, он уже опрокинул макароны в дуршлаг, выложил их на блюдо и слегка приправил овощами.

Мы мило беседуем, потягивая вино. Звучит прекрасная музыка Вивальди. Мы неспешно наслаждаемся ужином.

Возможно, Томас тоже нервничает.

Минут через пятнадцать после того как мы сели за стол, раздается пронзительный сигнал мобильного телефона.

— Твой, — констатирует Томас.

— Не возражаешь? Я ожидаю звонка от пациента.

Это лишь отчасти ложь.

— Ни в коей мере, — отвечает он.

На дисплее высвечивается ваш номер.

— Доктор Шилдс, — говорю я ровно, профессиональным тоном. Это крайне важно.

— Привет, это Джессика… Мне уже лучше. Спасибо за куриный бульон.

По моим репликам Томас ни о чем не может догадаться.

— Пожалуйста.

— И я еще хотела сказать, — продолжаете вы, — что со мной связался тот мужчина из кафе. Томас.

Мой взгляд мгновенно перемещается на Томаса, я делаю судорожный вздох — инстинктивная реакция.

Он смотрит на меня. Невозможно определить, что он читает в моем лице.

— Минутку, пожалуйста, — говорю я.

Я быстро удаляюсь от Томаса. С телефоном в руке перехожу в соседнюю комнату.

— Продолжайте.

Тоновые изменения, модуляция голоса — надежный источник информации о содержании беседы. Плохие вести зачастую доносят с задержкой, хорошие — выплескивают взахлеб.

Но ваш голос остается нейтральным.

Никак не определить, что последует дальше. Даже пытаться бесполезно.

— Он сказал, что готов встретиться. Позвонит мне завтра, когда разберется со своим расписанием, и мы условимся о точном времени.

Глава 43

18 декабря, вторник

Я несколько лет живу в Нью-Йорке, но даже не догадывалась о существовании этого укромного парка.

Казалось бы, в Ботаническом саду на территории района Уэст-Виллидж должно быть много народу. И летом, возможно, так оно и есть. Но в этот серый промозглый день, когда я жду Томаса на деревянной скамейке, чувствуя, как ее сырость просачивается сквозь ткань моих джинсов, меня окружают только голые кустарники и деревья. Их сучья, словно гигантская паутина, опутывают унылое небо.

Я думала, что доктору Шилдс можно доверять. Но за последние сорок восемь часов выяснилось, что она мне постоянно лгала. Мало того, что Бен не составлял список телефонов тех женщин, — в настоящий момент вообще не ведется никаких исследований. Супруг доктора Шилдс — не мужчина с густой шевелюрой, которого я видела на фото в ее столовой; она замужем за Томасом. А сама я для нее вовсе никакая не особенная. Просто полезная вещь вроде теплой кашемировой шали или блестящей безделушки для завлекания ее мужа.

И сегодня я хочу узнать, почему для этой цели она выбрала именно меня.

Ей ничего не говори, наказал Томас.

Но командовать собой я ему не позволю.

Мне придется юлить перед доктором Шилдс, пока я не пойму, что происходит. Потому я и сказала ей, что Томас ответил мне и изъявил желание встретиться. Но я умолчала о том, что встреча состоится сегодня. Она думает, что я все еще жду, когда он назначит точное время.

Томас появляется на аллее, ведущей ко мне, ровно в 16:00.

Выглядит он почти так же, как в нашу первую встречу возле музея и потом — в баре: высокий атлетического сложения мужчина 35–37 лет в теплом синем пальто и серых брюках. На голове — вязаная шапочка.

Я оборачиваюсь, внезапно испугавшись, что доктор Шилдс сейчас вдруг снова вырастет из-под земли, как тогда, возле ее дома, когда я говорила по телефону с Томасом. Но вокруг безлюдно.

По приближении Томаса пара плачущих горлиц взлетает в воздух, громко хлопая крыльями. Я вздрагиваю, рукой хватаясь за грудь.

Он усаживается рядом, оставляя между нами зазор не более фута. Я предпочла бы, чтобы он сел подальше.

— Зачем моя жена послала тебя следить за мной? — с ходу спрашивает Томас.

— Я даже не знала, что вы женаты.

— Ты сказала ей, что мы с тобой переспали? — Похоже, он еще больше, чем я, боится, как бы доктор Шилдс не узнала.

Я качаю головой.

— Она платит мне за то, что я помогаю ей в ее экспериментах.

— Платит? — хмурится он. — Ты участвуешь в каком-то ее исследовательском проекте?

Томас перехватил инициативу, сам меня расспрашивает. Я не уверена, что мне это нравится, — но, по крайней мере, я могу сделать вывод, что ему известно очень мало.

Я протяжно выдыхаю, выдувая облачко белого пара.

— Начиналось это как исследовательский проект. А теперь… — Я не знаю, как объяснить, что́ я делаю для доктора Шилдс. Я перевожу разговор в другое русло: — В тот день у музея… мне даже в голову не приходило, что она отправила меня на встречу с тобой, пока я не увидела тебя в кафе. Иначе я никогда… э… не обратилась бы к тебе.

Он отклоняется назад, сцепив на затылке ладони.

— Даже представить не могу, что на уме у моей чокнутой жены, — говорит он. — Я ведь ушел от нее, знаешь, да? Впрочем, может, и нет.

Я вспоминаю две кофейные чашки, которые при мне убрала со стола доктор Шилдс, когда я первый раз пришла к ней домой, а также мужскую демисезонную одежду в шкафу прихожей.

И еще кое-что.

— Ты был с ней минувшим вечером! — заявляю я.

Вчера, разговаривая с Томасом по телефону, я слышала в трубке кухонные шумы — клацанье и бряцанье кастрюль со сковородками, журчание льющейся в раковину воды. Будто кто-то что-то стряпал. И сейчас мне припомнилась еще одна деталь, которой сразу я не придала значения: классическая музыка, но не мрачная и напряженная. Она была… жизнерадостная.

Эти же яркие энергичные мотивы я снова услышала чуть позже, когда позвонила доктору Шилдс.

— Это не то, что ты думаешь, — отвечает он. — Видишь ли, от такого человека, как Лидия, просто так не уйти. Если она не хочет тебя отпустить.

От его слов меня будто током ударило.

— Ты сказал, что она охотится на молодых женщин вроде меня. — Я сглатываю комок в горле. Мне очень трудно произнести свой следующий вопрос, хотя он пожирает меня изнутри. — Что конкретно ты имел в виду?

Томас резко встает и озирается по сторонам. Точно так же, вспоминаю я, вел себя Бен в кафе.

Обоих мужчин с доктором Шилдс связывали крепкие узы, и оба теперь утверждают, что отдалились от нее. Более того, судя по всему, они ее боятся.

В Ботаническом саду стоит почти звенящая тишина: не слышно даже шелеста гонимых ветром листьев или щелканья белок.

— Давай пройдемся, — предлагает Томас.

Я делаю шаг в ту сторону, что ведет к выходу из парка, но он хватает меня за руку и тянет за собой. Даже через ткань куртки я чувствую, как его пальцы впились в меня.

— Сюда.

Я высвобождаю из его тисков свою руку и иду за ним вглубь сада, к каменному фонтану с замерзшей водой.

Миновав фонтан, он проходит еще несколько метров, затем останавливается и утыкается взглядом в землю.

Я вся замерзла, даже нос окоченел. Я обхватываю себя руками, силясь подавить дрожь.

— Была одна девушка, — начинает Томас, так тихо, что мне приходится напрягать слух. — Юная, одинокая. И Лидия вцепилась в нее. Они вместе проводили время. Лидия делала ей подарки, даже домой приглашала. Будто та стала ей младшей сестрой…

Младшей сестрой, вторю я про себя. Сердце начинает учащенно колотиться в груди.

Слева от меня раздается громкий треск. Я стремительно поворачиваю голову на шум, но никого не замечаю.

Просто голый сук отвалился, убеждаю я себя.

— Та девушка… у нее были проблемы. — Томас снимает очки и потирает переносицу. Я не вижу выражения его глаз.

Пытаюсь побороть внезапно охвативший меня почти непреодолимый порыв повернуться и убежать. Я понимаю, что должна дослушать рассказ Томаса.

— Однажды вечером она пришла к Лидии. Они немного побеседовали. Не знаю, что Лидия ей сказала. Меня дома не было.

Солнце зашло, и температура мгновенно понизилась градусов, наверно, на десять. Я снова содрогнулась.

— Какое отношение это имеет ко мне? — с трудом выдавливаю я из себя, потому что в горле пересохло. В глубине души я понимаю, что мне вовсе не обязательно слышать его ответ.

Я уже знаю, чем закончилась эта история.

Томас наконец поворачивается и смотрит мне в лицо.

— Она покончила с собой, — произносит он. — Это была Респондент № 5.

Глава 44

18 декабря, вторник

Джессика, как вы смеете меня обманывать?

Сегодня в 20:07 вечера вы звоните и докладываете, что минуту назад Томас связался с вами по телефону.

— Вы условились о свидании? — спросила я.

— Нет-нет-нет, — быстро отвечаете вы.

Эти лишние «нет» выдают вас с головой: лжецы, как и хронические психастеники, зачастую чрезмерно многословны.

— Он сказал, что на этой неделе встретиться не сможет, но свяжется со мной, — продолжаете вы.

Голос у вас уверенный — и торопливый. Вы пытаетесь подать собеседнику сигнал, подразумевающий, что вы очень заняты и у вас нет времени на долгие разговоры.

Как же вы наивны, Джессика, в своем убеждении, что способны диктовать условия ведения беседы. Или что-либо еще, если уж на то пошло.

Необходимо долгой паузой поставить вас на место, хоть и не думала я, что придется преподавать вам такой урок.

— Все дело в плотном графике работы? — спрашиваю я. — Как вы думаете — он еще позвонит?

Под градом вопросов вы допускаете свою вторую ошибку.

— Причины он не называл, — отвечаете вы. — Это все, что он написал.

Возможно ли, что вы просто оговорились, характеризуя способ коммуникации: сначала он вам «позвонил», потом — «написал»?

Или вы специально стремитесь сбить меня с толку?

Если бы вы находились в стенах врачебного кабинета, сидели бы на диванчике, возможно, ваши истинные намерения выдали бы некие невербальные признаки: например, вы бы накручивали на палец прядь волос, или теребили свои серебряные колечки, или соскабливали с ногтя лак.

Однако по телефону индикаторы вашего поведения не столь выразительны.

Можно было бы указать, что вы непоследовательны в своих ответах.

Но, если вы лукавите, это критическое замечание, возможно, приведет к тому, что вы станете тщательнее заметать следы.

Так что я позволяю вам закончить разговор.

Что вы теперь делаете, повесив трубку?

Возможно, занимаетесь своими обычными вечерними делами, радуясь, что удалось избежать потенциально опасного разговора. Выгуливаете собаку, потом долго принимаете душ, наносите бальзам на свои непослушные волосы. Укомплектовывая к завтрашнему рабочему дню чемоданчик с косметикой, вы, как и подобает хорошей дочери, звоните родителям. Положив трубку, слышите знакомые шумы, что проникают к вам через тонкие стены квартиры: шаги над головой, невнятные звуки включенного телевизора, по которому показывают какой-нибудь комедийный сериал, гудки такси на улице.

Или традиционная атмосфера вашего вечера изменилась?

Может быть, сегодняшние шумы не столь умиротворяющие. Длинный анемичный вой полицейской сирены. Громкий скандал в соседней квартире. Под плинтусами скребутся мыши. А сами вы думаете про ненадежный замок на двери подъезда. Любой может запросто проникнуть в подъезд — и чужой человек, и знакомый.

Мне все известно про вас, Джессика. Вы из раза в раз доказывали свою преданность: красили ногти бордовым лаком; поборов свои инстинктивные сомнения, строго следовали инструкциям; даже не подумали украдкой заглянуть в пакет со скульптурой, пока не доставили его по назначению; открыли мне свои секреты.

Но за последние сорок восемь часов вы стали ускользать от меня. Вы пренебрегли нашей недавней встречей в пользу одной из своих клиенток. Вы не отвечали на мои звонки и SMS-сообщения. Вы откровенно лгали мне. Вы ведете себя так, будто наши с вами отношения — это проходная сделка, заряженный до отказа банкомат, из которого можно брать деньги без всяких для себя последствий.

Что изменилось, Джессика?

Томас опалил вас своим огнем?

При этой мысли я даже не холодею — коченею.

Медленное размеренное дыхание на протяжении нескольких минут помогает прийти в себя.

Я снова сосредоточена на возникшей проблеме. Какую цену нужно заплатить, чтобы вернуть вашу преданность?

Из кабинета на верхнем этаже я приношу в библиотеку ваше досье. Кладу его на журнальный столик. Напротив, на рояле, рядом с нашей свадебной фотографией, стоит ваза с белоснежными нарциссами, которые подарил мне Томас. В воздухе витает едва уловимый нежный аромат.

Открываю досье. На первой странице — ксерокопия вашего водительского удостоверения, которое вы представили перед самым первым сеансом тестирования, и биографические сведения.

Вторая страница — распечатка фотографий, которые Бен нашел в «Инстаграме».

Вы с вашей сестрой очень похожи, сразу видно, что родные. Только у вас черты выразительные, взгляд цепкий; а у Бекки лицо все еще по-детски аморфное, словно по линзам объектива, что был наведен на нее, мазнули вазелином.

Забота о Бекки — дело обременительное.

На вашей маме дешевая блузка, она щурится на солнце; отец держит руки в карманах, словно так ему легче сохранять вертикальное положение.

Ваши родители выглядят уставшими, Джессика.

Пожалуй, надо устроить им хороший отдых.

Глава 45

19 декабря, среда

Томас посоветовал мне вести себя естественно, держаться с доктором Шилдс так же, как всегда, чтобы она ничего не заподозрила.

«Мы придумаем, как вывести тебя из игры так, чтобы ты не пострадала», — сказал он, когда мы выходили из парка. Потом сел на мотоцикл, надел шлем и с ревом умчался прочь.

Прошло двадцать четыре часа с тех пор, как мы расстались, и за это время тревога, овладевшая мной в Ботаническом саду, улеглась.

Вчера вечером, когда я вернулась домой, меня не покидали мысли о Респонденте № 5. Я приняла душ, долго стояла под горячей водой, потом вместе с Лео поужинала остатками спагетти с фрикадельками. Но чем больше я об этом размышляла, тем абсурднее мне казалась вся эта ситуация. Неужели я должна поверить, что уважаемый психотерапевт и преподаватель Нью-Йоркского университета довела кого-то до самоубийства — и что то же самое она может проделать со мной?

Скорее всего, у той девушки, как и сказал Томас, давно были проблемы с психикой. Ее смерть никак не связана с доктором Шилдс и ее научными экспериментами.

Сообщение от Ноа пришлось как нельзя кстати. «Свободна в пятницу вечером? — спрашивал он. — Один мой приятель держит отличный ресторан — “Бастр”, — если, конечно, ты любишь южную кухню».

«Можешь на меня рассчитывать!» — мгновенно откликнулась я.

И неважно, если в этот вечер я понадоблюсь доктору Шилдс. Скажу ей, что занята.

К тому времени, когда я надела свою самую уютную пижаму, разговор с Томасом превратился в далекое воспоминание, как будто мне это приснилось. Тревога сменилась чувством более веским и желанным. Гневом.

Перед тем как забраться в постель, я укомплектовала косметикой свой чемоданчик — завтра мне предстояло выполнить много заказов. Взяв в руку ополовиненный флакончик с бордовым лаком для ногтей, я с минуту медлю в нерешительности. А потом швыряю его в мусорное ведро.

Натягиваю до шеи одеяло. Рядышком свернулся клубочком Лео. Из подъезда доносится бряцанье ключей: соседи, живущие напротив, открывают дверь. Доктор Шилдс, размышляю я, вызвалась помочь с работой моему отцу, но теперь, похоже, как будто напрочь забыла об этом. Она платит мне хорошие деньги, но с ее появлением моя жизнь наполнилась тревогой, и это не стоит нескольких тысяч долларов.

Я крепко засыпаю на целых семь часов.

Утром по пробуждении я понимаю, что решение проще простого: с меня хватит.

Перед уходом на работу я звоню доктору Шилдс — впервые за все время сама прошу ее о встрече.

— Вы позволите зайти к вам сегодня вечером? — спрашиваю я. — Хотелось бы получить чек за последнее задание… Деньги мне бы не помешали.

Я сижу на краю постели, но в ту же секунду, как слышу модуляции ее голоса, встаю.

— Рада слышать вас, Джессика, — отвечает доктор Шилдс. — Жду вас в шесть.

Неужели так просто? — недоумеваю я.

У меня появляется ощущение дежавю. Помнится, эта же мысль посетила меня, когда мне удалось записаться к ней на тестирование.

Через несколько минут я выхожу из дома под затянутое тучами небо и направляюсь к первой из своих клиенток. Сегодня у меняпять заказов. Через девять часов эпопея с доктором Шилдс для меня закончится, говорю я себе.

Весь день я усердно тружусь. Сначала обслуживаю деловую женщину — ей нужно сфотографироваться для сайта своей компании. Потом делаю макияж писательнице — она будет давать интервью телеканалу «Нью-Йорк 1». Следующие клиентки — три подруги: они собираются на праздничное мероприятие в ресторан. Я чувствую, как постепенно возвращаюсь в налаженный ритм своей прежней жизни, придавленной к земле комфортной тяжестью предсказуемости.

К дому доктора Шилдс я прибываю за несколько минут до назначенного часа, но в дверь звоню ровно в шесть. Я точно знаю, что ей скажу. Даже раздеваться не стану.

Она быстро подходит к двери, но вместо приветствия поднимает указательный палец, прижимая к уху мобильный телефон.

— Уу-гу, — произносит она в трубку, жестом приглашая меня в дом.

Доктор Шилдс ведет меня в библиотеку, и я иду за ней. А что еще остается?

Пока она слушает, что ей говорят по телефону, я осматриваю комнату. На рояле — букет белых цветов. На полированной черной крышке лежит один опавший лепесток, который доктор Шилдс, проследив за моим взглядом, спешит убрать с инструмента.

Она разглаживает лепесток между пальцев, но в другой руке по-прежнему держит телефон.

Потом мой взгляд падает на бронзовую скульптуру мотоцикла. Я быстро отвожу глаза, пока доктор Шилдс не заметила, что я смотрю на него.

— Спасибо за помощь, — благодарит она кого-то и ненадолго выходит из библиотеки. Я продолжаю осматриваться, ища новые зацепки, но здесь только несколько картин, встроенная книжная полка с книгами в твердой обложке и на журнальном столике — стеклянная ваза с яркими апельсинами.

Доктор Шилдс возвращается. В руках у нее уже нет ни лепестка, ни телефона.

— Я выписала вам чек, Джессика, — сообщает она, но не отдает его. Вместо этого протягивает ко мне руки. Я на мгновение цепенею, думая, что она хочет обнять меня, но она говорит: — Позвольте вашу куртку.

— Нет, я ненадолго, — отказываюсь я и, откашлявшись, добавляю: — Дома у родителей неприятности, мне нужно поехать к ним. Извините, что ставлю вас в известность в последний момент. Это решение мне самой далось нелегко. Я уезжаю в пятницу и проведу там все праздники.

Доктор Шилдс не реагирует.

— Понимаете, — продолжаю тараторить я, — они ведь даже во Флориду не могут поехать в этом году. Они оказались в очень тяжелом положении. Я много думала об этом и решила, что мне, наверно, следует пожить там какое-то время. Я хотела лично поблагодарить вас за все.

— Понимаю. — Доктор Шилдс присаживается на диван и жестом предлагает мне сесть рядом. — Это очень серьезный шаг. Я знаю, как старательно вы пытались устроить здесь свою жизнь.

Мне стоит неимоверных трудов отказаться от ее приглашения.

— Простите. У меня встреча, так что…

— О. — В серебристом голосе доктора Шилдс появляются металлические нотки. — Свидание?

— Нет-нет, — трясу я головой. — Встреча с Лиззи. Мы договорились посидеть немного в баре сегодня вечером.

Какого черта я оправдываюсь? Словно никак не отделаюсь от привычки откровенничать с ней.

Звонит мой телефон. Я вздрагиваю.

В карман за ним не лезу. Через пару минут я выйду отсюда и перезвоню тому, кому я понадобилась. Потом меня пронзает мысль: вдруг это Томас.

Тишину снова взрывает пронзительный трезвон.

— Ответьте, — мягко настаивает доктор Шилдс.

У меня сводит живот. Если я вытащу телефон, сумеет ли она разглядеть на экране, кто мне звонит, и услышать, что мне говорят?

Телефон звонит в третий раз.

— Надеюсь, у вас нет от меня секретов, Джессика?

Она словно гипнотизирует меня. Моя воля парализована, я не в силах ослушаться. Дрожащей рукой я достаю из кармана телефон.

На экране круглое фото моей матери. Сама того не желая, я грузно опускаюсь в кресло напротив доктора Шилдс.

— Мама, — хрипло выдавливаю я из себя.

Такое ощущение, что доктор Шилдс взглядом пригвождает меня к креслу. Руки и ноги наливаются свинцом.

— Поверить не могу! — кричит в телефон мама.

— Флорида! — доносится до меня радостный вопль Бекки. — Мы едем к океану!

— Что? — ошеломленно охаю я.

Уголки губ доктора Шилдс изгибаются в улыбке.

— Несколько минут назад курьер доставил пакет из туристического агентства! О, Джесс, твоя начальница — чудо! Такой сюрприз нам преподнесла!

Я не нахожу слов для ответа. Мой разум не поспевает за событиями, что разворачиваются вокруг меня.

— Я ни о чем таком не знала. Что в пакете? — наконец спрашиваю я.

— Три авиабилета до Флориды и буклет с информацией о курорте, где мы будем отдыхать, — с готовностью докладывает мама. — Там такая красота!

Три билета. Не четыре.

Из стеклянной вазы, что стоит на журнальном столике между нами, доктор Шилдс берет один апельсин и вдыхает его запах.

Я зачарованно смотрю на нее.

— Мне так жаль, что ты не сможешь поехать с нами, — говорит мама. — Твоя начальница прислала нам очень милое письмо — объяснила, что ты нужна на работе, но она позаботится о том, чтобы ты не осталась одна на Рождество, что праздник ты будешь встречать у нее дома.

У меня сжимается горло. Я не в силах продохнуть.

— Сразу видно, что она ценит тебя, — продолжает мама под аккомпанемент счастливого смеха Бекки. — Я горжусь, что ты сумела найти такую хорошую новую работу.

— Жаль, что на праздники вы будете нужны здесь, — тихо произносит доктор Шилдс.

— Мама, мне нужно бежать, — усилием воли выдавливаю я из себя. — Я люблю тебя.

Доктор Шилдс кладет на стол апельсин и лезет в карман.

Я опускаю телефон и смотрю на нее.

— Они улетают завтра вечером, — говорит доктор Шилдс. Ее интонации столь точны и мелодичны, что речь звучит, как перезвон колокольчиков. — Полагаю, в пятницу вы домой все-таки не поедете.

От нее нельзя просто так взять и уйти, сказал мне Томас в обледеневшем парке.

— Джессика. — Доктор Шилдс вытаскивает из кармана руку. — Ваш чек.

Не раздумывая, я беру его.

Отрываю глаза от ее пытливого взора и утыкаюсь взглядом в вазу с оранжевыми плодами.

И только тогда сознаю, что это апельсины того самого сорта, которым я торговала ежегодно в декабре в рамках нашей школьной благотворительной кампании. Апельсины с рубчиком. Из Флориды.

Глава 46

19 декабря, среда

Сегодня вечером, сидя на кухне, вы снова напомнили мне Эйприл.

В тот июньский вечер всего лишь полгода назад она сидела на табурете, положив ногу на ногу, раскачивала той, что лежала сверху, и потягивала вино. Как обычно, ее переполняла энергия безумия, но внешне это выражалось в чрезмерном оживлении.

Само по себе это не являлось поводом для беспокойства.

Ей были свойственны резкие перепады настроения, сравнимые с тем, как внезапный ливень врывается в солнечный день или холодное утро стремительно сменяет послеполуденный зной.

Словно ее внутренний барометр отображал погодные условия месяца, в честь которого ее назвали.^[232]

Но тем вечером эмоционально она была еще более импульсивна, чем прежде.

Прозвучали резкие слова; она плакала навзрыд.

И тем же вечером, некоторое время спустя, она покончила с собой.

* * *

Судьба любого человека отмечена поворотными моментами, уникальными в каждом конкретном случае, как цепочки ДНК.

Материализация Томаса в темном коридоре во время отключения электричества стала одной из таких определяющих встрясок.

Исчезновение Эйприл — еще одной вехой.

Ее смерть — и фразы, которыми незадолго до этого мы обменялись, — обозначили точку падения по нисходящей траектории, погружение в эмоциональную трясину. Что повлекло за собой еще одну потерю. Второй жертвой стал наш брак с Томасом.

В судьбе каждого человека есть поворотные моменты — порой внезапные, порой как будто бы предопределенные, словно к этому все и шло, — которые формируют и в конечном итоге цементируют его жизненный путь.

И знакомство с вами, Джессика, тоже судьбоносное событие. По времени самое последнее.

* * *

Вы не вправе исчезнуть. Теперь вы нужны как никогда.

Факты указывают на две вероятные возможности. Либо вы лжете, и вы с Томасом встречались или намерены встретиться. Либо вы сказали правду, и это значит, что Томас пребывает в сомнениях. Он долго не решался ответить вам, демонстрировал противоречивые реакции, и это, может быть, признак того, что он готов поддаться соблазну.

В любом случае, имеющихся фактов недостаточно. Гипотеза о том, что Томас — неисправимый ловелас, не была должным образом проверена на практике.

Вам будет позволено на один вечер снова стать той податливой угодливой молодой женщиной, какой вы были, когда первый раз пришли на тестирование в качестве респондента № 52.

Вы проговорились, что собирались покинуть Нью-Йорк. А значит, вы утрясли свой рабочий график с «БьютиБазз» и в период вашего запланированного отсутствия клиентов у вас не будет.

Ваша подруга Лиззи праздновать Рождество будет в кругу семьи, за тысячи миль от вас.

Ваши родные будут лакомиться морепродуктами и плескаться в бассейне с теплой морской водой.

Вы будете полностью в моем распоряжении.

Глава 47

19 декабря, среда

— Твоя жена — сумасшедшая! — тихо, но с жаром говорю я в трубку.

Я нахожусь за четыре дома от коттеджа доктора Шилдс, но на этот раз я удостоверилась, что она не последовала за мной. Съежившись, я стою у входа в магазин одежды с объявлением во всю витрину: «Ликвидация». Теперь уже тучи рассеялись, но зимнее небо окрашено в фиолетово-черноватый цвет. Редкие прохожие кутаются в свои пальто и, опустив головы, подбородками зарываются в шарфы.

— Знаю, — вздыхает Томас. — Что случилось?

Я дрожу, но не от холода. Доктор Шилдс опутывает меня незримыми сетями. Это как китайские наручники: чем упорнее пытаешься вытащить пальцы из трубочки, тем плотнее они в ней увязают.

— Я просто хочу, чтобы она оставила меня в покое. Ты обещал помочь. Нам нужно встретиться.

— Сегодня выбраться никак не могу, — не сразу отвечает он.

— Я сама к тебе приеду. Ты где сейчас?

— Вообще-то, сейчас я иду на встречу с ней.

У меня глаза лезут на лоб, спина деревенеет.

— Что? Два дня назад ты был у нее дома. И еще предлагаешь мне поверить, что ты с ней расстался? Вы же постоянно вместе!

— Это не совсем так. Мы встречаемся с адвокатом по бракоразводным процессам, — объясняет Томас увещевающим тоном. — Давай завтра все обсудим?

Я настолько напряжена, что просто не в состоянии продолжать разговор.

— Отлично! — наконец произношу я и кладу трубку.

С минуту стою на месте.

Нужно как-то попытаться хоть немного подчинить себе ход своей растрепанной жизни. На ум приходит только одно.

Я покидаю укрытие у магазина и возвращаюсь по своим стопам. В тридцати метрах от дома доктора Шилдс перехожу через дорогу и прячусь в темноте на другой стороне улицы.

Спустя пятнадцать минут, когда я уже думаю, что, возможно, упустила ее, она выходит из дома.

Я следую за ней на безопасном расстоянии. Через два квартала она сворачивает за угол, проходит еще три квартала.

Мы приближаемся к торговому району, толпа густеет, но я не боюсь потерять ее из виду. На ней длинное белоснежное пальто, распущенные рыжевато-золотистые волосы рассыпаны по плечам.

Она подобна фарфоровому ангелу на макушке рождественской елки.

Вдалеке я вижу Томаса. Он ждет ее под маркизой.

Меня, я абсолютно уверена, он не приметил: на мне капюшон, и я успеваю нырнуть за автобусную остановку.

Но доктора Шилдс он замечает.

Его лицо расплывается в улыбке, в которой отражаются одновременно предвкушение и восторг.

Он не похож на человека, который хочет развестись с женщиной, что сейчас приближается к нему. Напротив, видно, он искренне рад встрече с ней.

Ни он, ни она не догадываются, что я наблюдаю за ними. Не знаю, долго ли они пробудут в моем поле зрения, прежде чем скроются в здании, где их ждет адвокат. Но, возможно, мне удастся что-нибудь выяснить.

Он делает шаг ей навстречу, протягивает руку.

Она вкладывает в нее свою ладонь.

Он в элегантном черном пальто, она — в белом. Нечто подобное где-то я уже видела. На фотографии. Их свадьба.

Томас наклоняет голову, берет ее сзади за шею и целует.

Мужчина так не целует женщину, от которой хочет избавиться.

Я это знаю, потому что пять дней назад, в баре, где мы с ним встретились, он целовал меня точно так же.

* * *

Я иду домой и думаю, что нас троих связывает сплошная ложь.

Теперь я знаю, что Томас и меня пытается обмануть.

После того, как они с доктором Шилдс вдоволь нацеловались под красной маркизой, он одной рукой обнял ее за плечи и снова привлек к себе. Потом открыл высокую деревянную дверь — не адвокатской конторы, а романтического итальянского ресторана — и отступил на шаг, пропуская ее вперед.

По крайней мере, наконец-то я выяснила хоть что-то конкретное: ни ему, ни ей доверять нельзя.

Почему? Не знаю. Но не это меня сейчас тревожит.

Мне нужно получить ответ на один-единственный вопрос: кто из них опаснее?

Часть 3

Зачастую наиболее строго мы судим самих себя. Ежедневно критикуем свои решения, поступки, даже сокровенные мысли. Переживаем, что коллега, которому направлено письмо по электронной почте, может неверно истолковать его тон. Опустошив контейнер с мороженым, ругаем себя за утрату самоконтроля. Раскаиваемся, что не выслушали по телефону друга или подругу, которые пытались поделиться с нами своими бедами, а, проявив нетерпение, быстро положили трубку. Сокрушаемся, что при жизни кого-то из родных не успели сказать ему или ей, как много они для нас значат.

Мы все несем на себе бремя тайных сожалений — по отношению к незнакомым людям, с которыми сталкиваемся на улице, к своим соседям, коллегам, друзьям, даже любимым. И мы все вынуждены постоянно делать тот или иной нравственный выбор. Какие-то из наших решений ни на что не влияют, другие — переворачивают всю жизнь.

Эти суждения так легко сформулировать на бумаге: поставил галочку и пошел дальше. В жизни все гораздо сложнее.

Принятые решения не отпускают. Днями, неделями, даже годами вы думаете о людях, на которых так или иначе отразились ваши поступки. Вы подвергаете сомнению свой выбор.

И задаетесь вопросом: когда — а не что если — это вам аукнется?

Глава 48

19 декабря, среда

Последний подарок доктора Шилдс еще опаснее, чем флирт с женатым мужчиной, выбалтывание мучительных секретов или квартира наркомана, в которой мне случилось оказаться.

Плохо уже то, что я поставила под угрозу свою жизнь, когда связалась с доктором Шилдс, дав согласие на участие в ее экспериментах. Так теперь она еще добралась и до моих родных. Они, наверно, не помнят себя от счастья — как будто в лотерею выиграли эту поездку. Я так и слышу ликующий вопль Бекки: «Мы едем к океану!»

Но, как сказал Рикки, «бесплатный сыр бывает только в мышеловке».

Сейчас, возвращаясь домой, я невольно вспоминаю, как доктор Шилдс целовалась с Томасом у ресторана. Я представляю, как они сидят вдвоем за столиком в романтической обстановке, и сомелье откупоривает перед ними бутылку красного вина. Томас пробует вино, одобрительно кивает. Потом, возможно, берет ее руки в свои ладони, греет их. Я готова отдать что угодно, лишь бы узнать, о чем они говорят.

Обсуждают меня? Интересно, друг другу они тоже лгут, как и мне?

Войдя в свой подъезд, я со всей силы захлопываю за собой дверь — чуть плечо не вывихнула. Морщась, я потираю его и иду к лестнице.

Поднимаюсь на четвертый этаж, ступаю в коридор и на коврике у входа в одну из квартир, за три двери до моей, замечаю что-то маленькое и на вид мягкое. На секунду мне подумалось, что это мышь. Но потом, присмотревшись, я понимаю, что это серая женская перчатка.

Это ее, цепенею я. Цвет, ткань — абсолютно ее стиль.

Клянусь, я даже улавливаю характерный запах ее духов. Что опять привело ее ко мне?

Но подойдя ближе, я понимаю, что ошиблась. Кожа грубая, дешевая — перчатки с уличного рынка. Должно быть, обронил кто-то из соседей. Я оставляю перчатку на коврике — авось ее хозяйка найдется.

И вот я у своей квартиры, отпираю дверь, стою на пороге, оглядываю комнату. Вроде бы все осталось так, как было, когда я уходила из дома. Да и Лео, как всегда, бросается ко мне с радостным лаем. Тем не менее, я закрываю дверь на оба замка, хотя обычно это делаю перед сном.

На прикроватной тумбочке горит ночник. Я непременно оставляю его включенным — для Лео, — если знаю, что вернусь домой уже после того, как стемнеет. Но сейчас я зажигаю еще и более яркий — потолочный — свет, а также лампы в санузле. Помедлив, резко отдергиваю штору на ванне. Мне будет спокойнее, если я проверю каждый уголок в квартире.

Направляясь в зону кухни, я задеваю стул с одеждой, которую я поленилась убрать в шкаф.

На спинке висит и палантин доктора Шилдс — выглядывает из-под свитера, что я надевала вчера. Я отвожу от него глаза и иду к кухонному шкафу. Достаю бокал, наливаю в него воды и осушаю в три глотка. Из нижнего выдвижного ящика со всякой всячиной беру блокнот.

С блокнотом забираюсь на постель, усаживаюсь по-турецки. Верхняя страница исписана рядами цифр — попытка рассчитать бюджет, быстро вспоминаю я. Даже не верится, что каких-то полгода назад я ломала голову, где достать денег на оплату услуг трудотерапевта Бекки, и надеялась, что «БьютиБазз» будет направлять меня к клиентам, которые обитают в удобной близости друг от друга, и мне не придется преодолевать большие расстояния с увесистым чемоданчиком. Оглядываясь назад, я понимаю, что тогда моя жизнь была спокойной, безмятежной, привычной. Но потом однажды, поддавшись сиюминутному порыву, я взяла со стула телефон Тейлор и прослушала сообщение Бена. Те десять секунд изменили мою жизнь.

Теперь той своей импульсивности я должна противопоставить трезвый расчет и здравомыслие.

Я выдираю верхний листок и на чистом посередине провожу линию, деля его на две колонки. В верхней части одной пишу «доктор Шилдс», наверху другой — «Томас». Затем, сидя на постели в той же позе, записываю все, что мне о них известно.

Доктор Лидия Шилдс: 37 лет; дом в районе Уэст-Виллидж; преподаватель Нью-Йоркского университета. Психотерапевт, имеет врачебный кабинет в средней части Манхэттена. Занимается исследовательской работой, автор книг. Одежда — эксклюзив, изысканные вкусы. Бывший ассистент — Бен Куик. Замужем за Томасом. Последний пункт я подчеркиваю четыре раза.

Напротив еще нескольких предполагаемых фактов ставлю знак вопроса: влиятельный отец? Досье пациентов? Что случилось с Респондентом № 5?

Я смотрю на свои записи. Негусто. Неужели это и впрямь все, что я знаю о женщине, которая выведала почти все мои секреты?

Я приступаю к заполнению колонки на Томаса. Беру ноутбук и в «Гугле» задаю поиск на Томаса Шилдса. Программа выдает несколько статей, но они все о других людях.

Возможно, доктор Шилдс при вступлении в брак оставила девичью фамилию.

Я вспоминаю кое-что из своих наблюдений во время нашей с ним встречи в баре: ездит на мотоцикле; знает весь текст песни «Come Together» группы «Битлз»; пьет бочковое пиво «IPA». Потом всплывают кое-какие подробности, на которые я обратила внимание, когда мы с ним пришли ко мне домой: любит собак; в хорошей физической форме; шрам на плече — остался после хирургической операции по устранению разрыва вращательной манжеты.

Поразмыслив с минуту, я добавляю: в кафе «У Теда» читает «Нью-Йорк таймс»; посещает тренажерный зал; носит очки; женат на докторе Шилдс. Последний пункт я тоже подчеркиваю четыре раза.

И продолжаю: возраст — под 40? Род занятий? Где живет?

О Томасе я знаю еще меньше, чем о докторе Шилдс.

Мне известны всего два человека, которые связаны с ними. Один из них, Бен, не желает рассказывать мне больше того, что уже сообщил.

Вторая и вовсе мне ничего не скажет.

Респондент № 5. Кто она?

Я встаю с постели и начинаю расхаживать по комнате — десять шагов в одну сторону, десять — в обратную, — пытаясь вспомнить все, что сказал мне Томас в Ботаническом саду.

Юная, одинокая… Лидия делала ей подарки…Она не ладила с отцом… Покончила с собой.

Я кидаюсь к дивану, снова сажусь за компьютер. На мой запрос в поисковой строке «Уэст-Виллидж, Ботанический сад, самоубийство, июнь» «Гугл» выдает статью из двух абзацев, напечатанную в «Нью-Йорк пост». Пробежав ее глазами, я понимаю, что хотя бы в этом Томас не солгал: в Ботаническом саду умерла молодая женщина. Тем же вечером ее тело обнаружила некая парочка, совершавшая прогулку при луне. Поначалу они решили, что она спит.

Из статьи я также узнаю ее полное имя: Кэтрин Эйприл Восс.

Смежив веки, я повторяю его про себя.

Ей было всего двадцать три года, ее все знали под вторым именем. В статье немного рассказывается о ее родителях, братьях и сестрах, которые все намного старше нее, а также приводятся еще кое-какие сведения.

Для меня этих данных достаточно, чтобы начать отслеживать траекторию ее жизни и понять, где и каким образом она пересеклась с доктором Шилдс.

Потирая лоб, я обдумываю свой следующий шаг. Голова ноет, — может быть, потому что я целый день почти ничего не ела. Но сейчас я настолько напряжена, что не смогу проглотить ни крошки.

Мне отчаянно нужна информация, но пока мне не хочется беспокоить горюющих родителей Эйприл. Можно отработать другие зацепки. Как и почти вся молодежь в возрасте 20–30 лет, Эйприл активно общалась в соцсетях.

Не прошло и минуты, как я нашла ее страничку в «Инстаграме», на которую зайти мог любой человек.

Я намерена просмотреть фотографии, как тогда, когда в Интернете искала информацию о докторе Шилдс. На мгновение я замираю, собираясь с духом.

Я понятия не имею, что предстанет моему взору, но сознаю, что сейчас я переступлю черту, и обратного пути уже не будет.

Я кликаю на ее имя. Экран заполняют маленькие квадратные фотографии.

Решив проследить ее путь во времени в обратном направлении, я увеличиваю самый последний снимок.

Фото датировано вторым июня. За шесть дней до ее смерти.

При виде улыбающегося лица Эйприл я вздрагиваю, хотя эта фотография из разряда тех, на которых могли бы быть запечатлены мы с Лиззи — две подружки отдыхают в баре, чокаясь бокалами с «маргаритой». Самый обычный снимок — особенно если учесть то, что случилось с ней меньше недели спустя. Под фото Эйприл поставила подпись: «С лучшей подругой — @Fab24!». С десяток человек оставили свои комментарии: «Крутяк!», «Красотки!».

Я внимательно разглядываю лицо Эйприл. Это она — девушка, которой доктор Шилдс присвоила номер 5. У нее длинные прямые темные волосы и светлая кожа. Худенькая — даже слишком. Карие глаза кажутся непомерно огромными и круглыми на ее узком лице.

На чистом листе блокнота я записываю имя Эйприл и под ним — «Fab24/лучшая подруга».

Одну за другой пролистываю фотографии, высматривая на каждой какие-нибудь примечательные детали: задний план; название ресторана на салфетке; повторяющиеся лица.

К тому времени, когда на экране появляется пятнадцатая фотография, я уже знаю, что Эйприл тоже носила серьги в форме колец и черную кожаную куртку, любила печенье и собак, как и я.

Я возвращаюсь к фотографии Эйприл и Fab24. На этом снимке она выглядит счастливой — по-настоящему счастливой, и это не плод моего воображения. А потом я замечаю на спинке стула, на котором она сидит, бахрому серо-коричневого палантина.

Из коридора доносятся шаги. Я резко вскидываю голову.

Мне кажется, что кто-то подошел к моей двери.

Я жду стука, но никто не стучит.

Зато слышится шорох.

Я выпрямляю ноги, слезаю с постели и на цыпочках подкрадываюсь к двери, надеясь, что мои носки не слишком громко шуршат по деревянному полу.

В двери есть глазок. Только я собираюсь посмотреть в него, все мое существо сковывает страх: я боюсь увидеть пронизывающий голубой глаз доктора Шилдс, прилипший к тонкому стеклу с другой стороны.

Нет, не могу. Я уверена, что она слышит за дверью мое прерывистое дыхание.

Ощущая приток адреналина в крови, я прижимаюсь ухом к двери. Ничего.

Если доктор Шилдс здесь, она, я знаю, не уйдет, пока не добьется от меня того, что ей нужно. Мне кажется, она и через дверь видит все, что есть и происходит в моей квартире, наблюдает за мной, так же, как тогда, на первых сеансах тестирования, следила за мной через компьютер. Нет, все же я должна убедиться. Я заставляю себя повернуть голову и приникнуть к глазку. Грудь сдавливает.

Ни души.

Если б я увидела ее за дверью, у меня, наверно, сердце ушло бы в пятки, но и безлюдный коридор производит на меня не менее ошеломляющее впечатление. Неужели я схожу с ума? Доктор Шилдс сейчас в кафе вместе с Томасом. Я же собственными глазами их там видела. С этим-то не поспоришь.

Звонкое тявканье Лео выводит меня из раздумий. Он недоуменно смотрит на меня.

— Тсс, — шикаю я на него.

На цыпочках подхожу к окну, кончиками пальцев оттягиваю вниз одну пластинку жалюзи и смотрю в щель, бегая взглядом по улице. Несколько женщин садятся в такси, мужчина выгуливает собаку. Ничего настораживающего.

Я отпускаю пластинку, подхватываю на руки Лео и вместе с ним забираюсь на кровать.

Скоро выводить его на прогулку. Я никогда не боялась выходить с ним на улицу ночью. Но сейчас мне претит сама мысль спускаться по лестнице — а на ней, что ни угол, то «слепой» поворот, — идти по улице, где к тому времени, может, еще и будут прохожие, а, может, и нет.

Доктор Шилдс знает мой домашний адрес. Однажды она уже была здесь. Она сумела добраться до моей семьи. Возможно, ей известно обо мне гораздо больше, чем мне представляется.

Бен прав. Я должна достать свое досье.

Я продолжаю просматривать фотографии Эйприл. Увеличила один снимок, чтобы разобрать на табличке название улицы. Потом натыкаюсь на фото, сделанное в первых числах мая. На нем — спящий мужчина с голым торсом, до пояса укрытый цветастым одеялом. Ее бойфренд?

Фотография сделана с такого ракурса, что его лицо почти полностью скрыто. Я вижу только его частичку.

Я перевожу взгляд на прикроватную тумбочку, стоящую с той стороны, где он лежит. На ней несколько книг (я переписываю их названия), браслет и полстакана воды.

И кое-что еще. Очки.

Во всем теле появляется жуткая слабость, словно оно вовсе не принадлежит мне. Словно я ступила за порог в никуда и теперь пикирую в пропасть.

Дрожащей рукой я увеличиваю фото.

Очки — в роговой оправе.

Я увеличиваю изображение спящего мужчины, которого Эйприл сфотографировала, предположительно, в своей постели.

Не может быть! Мне хочется схватить Лео и бежать — но куда? Родители меня никогда не поймут. Лиззи уже уехала на праздники домой. А Ноа… Я едва с ним знакома. Нельзя впутывать его в это дело.

Я резко отодвигаю от себя ноутбук, но по-прежнему вижу прямую линию его носа и волосы, падающие на лоб.

Мужчина на фотографии — Томас.

Глава 49

19 декабря, среда

Сегодня, когда вы уходили от меня, Джессика, вид у вас был очень напуганный. Неужели сами не понимаете, что с вами ничего плохого просто не может случиться?

Вы нужны мне живой и здоровой.

Запланированный ужин с Томасом новой информации не принес. Мой муж с легкостью отбивался от вопросов, касающихся событий минувшего дня и планов до конца недели, задавал свои, заполняя возникавшие паузы комментариями по поводу своего блюда — отменно приготовленной пасты по-болонски, а также жареной брюссельской капусты, что он заказал для нас обоих — одну порцию на двоих.

Томас — отличный игрок в сквош. Он мастерски угадывает направление подачи соперника, быстро передвигается по корту.

Но даже самые результативные спортсмены устают под непрерывным напором. И допускают ошибки.

После того, как грязные тарелки унесли и подали десерт — яблочный пирог «Татен», Томас игриво поинтересовался, какой подарок от Санты я хотела бы найти под елкой в этом году.

— Трудно удивить чем-то женщину, у которой все есть, — замечает он.

Томас проявил себя изворотливым противником, но теперь удобный случай внезапно представился сам собой.

— Есть одно желание, — слышит он в ответ. — Комплект изящных серебряных колечек.

Томас заметно напрягается.

Пауза.

— Представляешь, о чем я говорю, да? Видел такие?

Он опускает глаза в тарелку, имитируя внезапный интерес к крошкам своего десерта.

— Пожалуй, да, я понимаю, что ты имеешь в виду, — отвечает он.

— И как тебе такое украшение? — спрашивают у него. — По-твоему… симпатичное?

Томас вскидывает глаза, берет мою руку, приподнимает ее, разглядывая, словно пытается представить, как на ней будут смотреться колечки.

— Ничего особенного, — качает он головой, при этом взгляд у него напряженный.

Официант приносит чек, и Томас получает возможность благополучно миновать острый момент.

У моего дома он получает от ворот поворот. Джессика, сейчас я сделаю вам очень личное признание, но вы должны признать, что мы с вами уже больше, чем просто знакомые. С тех пор, как Томас изменил мне в сентябре, мы воздерживаемся от физической близости. Наши супружеские отношения недостаточно окрепли, чтобы возобновлять их сегодня вечером.

Томас реагирует на мягкий отказ спокойно. Не слишком ли спокойно?

Он всегда отличался здоровым сексуальным аппетитом. Принудительное отчуждение от супружеской постели распалит его либидо, усилит в нем желание снова поддаться соблазну.

После того, как дверь за ним закрывается — и запирается на новый замок, — в доме восстанавливается привычный порядок. Обычно это делается сразу после вашего ухода, но сегодня на это не было времени.

Газету с журнального столика — в урну. Освобождаю посудомоечную машину. Потом обвожу взглядом кабинет. В комнате витает слабый апельсиновый запах. Я беру вазу с апельсинами и несу ее на кухню. Оранжевые шары летят в помойное ведро.

Цитрусовые плоды я никогда особо не любила.

Свет внизу погашен, поднимаюсь по лестнице на второй этаж. Переодеваюсь в лиловую ночную сорочку, к ней подбираю халат такого же цвета. Безымянным пальцем осторожно наношу на кожу вокруг глаз ночную сыворотку, потом на лицо — жирный увлажняющий крем. Старение — процесс неотвратимый, но при наличии арсенала соответствующих средств его признаки можно аккуратно скрыть.

Наконец все вечерние ритуалы исполнены, на прикроватную тумбочку поставлен бокал с водой. Остается еще одно дело. На самой середине письменного стола в маленьком кабинете, примыкающем к спальне, лежит серовато-бежевая папка с ярлыком, на котором написано: «Джессика Фаррис». Я беру ее, открываю.

Снова просматриваю фотографии ваших родителей и Бекки. Меньше чем через сутки они сядут в самолет и улетят за сотни миль. Когда они уедут, станете ли вы сильнее скучать по ним?

Потом я беру авторучку «Монблан» — драгоценный подарок моего отца — и на чистой странице блокнота, содержащего скрупулезно задокументированные наблюдения, начинаю писать. Поставлена новая дата — 19 декабря, среда; во всех подробностях описывается ужин с Томасом. Особое внимание уделяется его реакции на предложение подарить мне комплект серебряных колечек.

Захлопываю папку с вашим досье и снова кладу ее на середину стола, поверх еще одного досье — другой испытуемой. Они больше не хранятся вместе с остальными во врачебном кабинете. Несколько дней назад, когда во входную дверь был врезан новый замок, я принесла их домой.

На второй папке, что лежит под вашей, — ярлык с надписью: «Кэтрин Эйприл Восс».

Глава 50

20 декабря, четверг

Доктору Шилдс, когда мы с ней встретимся, я должна отвечать по возможности правдиво.

Ведь мне неведомо, какой информацией она владеет. Но не только поэтому. Я также не знаю, на что она способна.

Ночью я почти не сомкнула глаз. Каждый раз, когда где-то в доме скрипели старые половицы или кто-то, поднявшись по лестнице, шел мимо моей квартиры, я затаивала дыхание и прислушивалась, не заскребется ли ключ в замке входной двери.

Ни доктор Шилдс, ни Томас никак не могли заполучить ключ от моего жилища, неустанно убеждала я себя. Тем не менее, в два часа ночи я подперла входную дверь тумбочкой, а потом вытащила из сумки газовый баллончик и сунула его под диван — чтобы был под рукой.

В семь часов утра доктор Шилдс написала, что по окончании рабочего дня желает видеть меня у себя дома. «О’кей», — ответила я немедля. Противиться было бессмысленно; и — что более важно — мне не хотелось ее нервировать.

Если нельзя просто взять и уйти от нее, значит, надо сделать вид, будто я смирилась, решила я.

План сложился утром, когда я стояла под горячим душем и никак не могла согреться. Не знаю, как она отреагирует на то, что я собираюсь ей сказать. Но так больше продолжаться не может.

* * *

Домой к доктору Шилдс я прихожу в полвосьмого вечера, после загруженного трудового дня. Все мои клиентки пребывали в приподнятом настроении, собираясь на праздничные мероприятия, а последняя, молодая женщина, надеялась, что ее парень сегодня сделает ей предложение.

Делая макияж, я почти не видела их лиц. Перед глазами стояла фотография Томаса в постели Эйприл, мысли были заняты тем, что я скажу доктору Шилдс, когда она впустит меня в дом и запрет дверь.

Она открывает мне в ту же секунду, словно прямо в прихожей ждала, когда прозвенит звонок. Или, может быть, увидела из окна верхнего этажа, как я подхожу к дому.

— Джессика, — приветствует она меня.

Именно так. Просто назвала мое имя.

Потом она запирает входную дверь и забирает у меня куртку.

Пока она ее вешает, я стою рядом. Она отступает на шаг и едва не врезается в меня.

— Простите, — извиняюсь я. Она должна запомнить это мгновение. Я зароняю первое семечко в создание своей легенды.

— Налить вам «Перье»? — спрашивает доктор Шилдс, направляясь в кухню. — Или, может быть, бокал вина?

Помедлив, будто в раздумье, я отвечаю:

— Меня вполне устроит то, что пьете вы. — Я вкладываю в свой голос нотки благодарности.

— Я только что откупорила «Шабли», — говорит доктор Шилдс. — Или вы предпочитаете «Сансер»?

Можно подумать, я разбираюсь в сортах винограда.

— Нет-нет, я с удовольствием выпью «Шабли».

Но сделаю всего несколько глотков. Мне необходимо сохранять ясность мысли.

Она наполняет два хрустальных бокала на тонких ножках и один протягивает мне. Мой взгляд скользит по комнате. Я не заметила следов присутствия Томаса в доме, но, став свидетелем их поведения минувшим вечером, я должна быть уверена, что сейчас его здесь нет.

Я отпиваю глоток вина и начинаю приводить в исполнение свой план.

— Я должна кое в чем признаться, — тихо молвлю я.

Доктор Шилдс обращает на меня взгляд. Она, я знаю, чувствует, что я нервничаю. Мне и самой кажется, что я брызжу нервозностью. Хоть в этом не приходится притворяться.

Она жестом предлагает мне занять табурет и сама усаживается рядом. Мы поворачиваемся лицом друг к другу. Обычно мы не сидим так близко, и я чуть меняю позу, отодвигаясь от нее на несколько дюймов, чтобы видеть всю комнату. Чтобы никто не мог подкрасться ко мне незаметно.

Глаза доктора Шилдс обрамляют едва видимые сине-лиловые круги. Вероятно, она тоже плохо спала этой ночью.

— И в чем же, Джессика? Надеюсь, теперь вы знаете, что от меня у вас не может быть секретов.

Она берет свой бокал с вином и… вот это да! Ее рука чуть дрожит. Впервые она демонстрирует передо мной свою уязвимость.

— Я не была абсолютно честна с вами, — говорю я.

Я вижу, как на шее у нее перекатываются мышцы: она сглатывает комок в горле. Но меня она не торопит. Ждет, когда я сама продолжу.

— Тот мужчина из кафе… — произношу я. В ее глазах что-то меняется, они чуть сужаются. Я тщательно подбираю слова: — В ответном сообщении он написал, что хотел бы встретиться со мной. Попросил назвать день и время.

Доктор Шилдс не сводит с меня взгляд. И сидит, как изваяние.

У меня мелькает мысль, что она остекленела, превратилась в скульптуру из муранского стекла, из которого сделан тот сокол — ее подарок мужу. Томасу.

— Но я не ответила, — добавляю я.

На этот раз паузу выдерживаю я. Отвожу от нее глаза — под тем предлогом, что мне нужно глотнуть вина.

— Почему? — наконец осведомляется доктор Шилдс.

— Я думаю, что Томас — ваш муж, — шепотом произношу я. У меня так громко стучит сердце, что она, вне сомнения, слышит его биение.

Она резко втягивает в себя воздух, мурлычет:

— Ммм. — И затем: — Почему вы так решили?

Я не уверена, что избрала верный путь. Продвигаюсь вперед по минному полю.

— Когда я пришла в кафе «У Теда» и увидела там Томаса, мне сразу вспомнилось, что я встречала его раньше, — объясняю я, понимая, что балансирую на краю пропасти. Пытаюсь побороть головокружение. — Столкнулась с ним у музея. Он был в толпе, собравшейся вокруг женщины, которую сбило такси. Я тогда всех разглядывала, думая, что, возможно, эти люди — тоже участники эксперимента. Только поэтому его заметила. Правда, он, я уверена, не обратил на меня внимания.

Доктор Шилдс не отвечает. Лицо ее непроницаемо. Я не могу определить, как она реагирует на мои слова.

— Когда я рассказывала вам про мужчину, с которым разговорилась на фотовыставке, меня смутило, что вы подумали, будто у него русые волосы. Тогда мне и в голову не пришло увязать ваш вопрос с мужчиной, который встретился мне у музея. Но потом в кафе я снова увидела его — Томаса.

— И вы сделали этот вывод на основании таких простых вещей? — наконец открывает она рот.

Я качаю головой. Днем я репетировала свою речь, и тогда следующая часть моего объяснения звучала вполне правдоподобно. Но сейчас я не уверена, что сумею ее убедить.

— Мужские куртки, что висят у вас в прихожей… Они очень большие. Сразу видно, что их хозяин — рослый широкоплечий мужчина. А мужчина на фотографии в вашей столовой совсем не такой. Я еще в прошлый раз, когда была здесь, обратила на это внимание, а сегодня снова проверила.

— Да вы прямо настоящий детектив, а, Джессика? — Пальцами она поглаживает ножку бокала с вином. Подносит его ко рту, отпивает глоток. Потом: — И вы это сами все вычислили?

— В принципе, да, сама. — Не знаю, поверила она мне или нет, поэтому я выдаю ей очередную заготовку: — Лиззи недавно сетовала, что ей пришлось заказывать новый костюм для дублера, потому что тот гораздо крупнее основного актера. Это и натолкнуло меня на мысль.

Доктор Шилдс вдруг резко подается ко мне всем телом. Я вздрагиваю, но изо всех сил стараюсь выдержать ее взгляд.

В следующее мгновение она без лишних слов встает с табурета, берет со стола бутылку и идет к холодильнику. Когда она открывает дверцу, я успеваю заметить в нем только выставленные в ряд бутылки с водой «Перье» и упаковку яиц. Такого пустого холодильника я еще в жизни не видела.

— Кстати о Лиззи… Сегодня после вас я встречаюсь с ней, — продолжаю я. — Мы хотим посидеть где-нибудь. Может, посоветуете какое-то приличное заведение неподалеку? Я обещала написать ей, когда освобожусь.

Это еще одна мера безопасности. Собираясь сюда, я положила в сумку газовый баллончик, ну а здесь стараюсь стоять или сидеть так, чтобы видеть все, что меня окружает.

Доктор Шилдс закрывает холодильник, но к столу не возвращается.

— Так Лиззи еще в городе? — уточняет она.

Я чуть не охнула. Лиззи вчера уехала — но откуда это известно доктору Шилдс? Хотя… если она добралась до моих родителей, может, и до Лиззи тоже.

Я ведь даже не помню, чтобы говорила ей что-то про планы Лиззи на праздники. Доктор Шилдс записывала все наши беседы. А я — нет.

— Да, она собиралась уехать раньше, — лепечу я, — но ей пришлось задержаться, и она пробудет здесь еще пару дней.

Я заставляю себя умолкнуть. Доктор Шилдс стоит по другую сторону стойки и пытливо смотрит на меня. Словно пришпиливает взглядом.

За моей спиной еще четыре комнаты, включая ванную. Поскольку доктор Шилдс перешла на другое место, я лишена возможности одновременно смотреть на нее и следить за дверными проемами.

Теперь все, что я вижу, — это твердые сияющие поверхности ее кухни: столешницы из серого мрамора, кухонная техника из нержавеющей стали, металлическая спираль штопора, который она положила возле раковины.

— Я рада, что вы честны со мной, Джессика, — говорит доктор Шилдс. — И я тоже буду с вами откровенна. Вы правы: Томас — мой муж. А на фотографии — человек, который был моим куратором во время учебы в аспирантуре.

Я делаю выдох, только теперь осознав, что все это время сидела, затаив дыхание. По крайней мере, хоть какая-то информация нашла подтверждение тому, что говорили мне Томас и доктор Шилдс, а также моя интуиция.

— Мы женаты семь лет, — продолжает она. — Раньше работали в одном здании. Так и познакомились. Он тоже психотерапевт.

— О, — роняю я, надеясь своей односложной репликой подстрекнуть доктора Шилдс к большей откровенности.

— Вы, должно быть, недоумеваете, почему я толкаю вас к нему, — предполагает она.

Теперь молчу я. Боюсь сказать что-то такое, что может ее разозлить.

— Он мне изменил, — объясняет доктор Шилдс. Мне кажется, что в ее глазах блеснули слезы, блеснули и исчезли, — возможно, это просто оптический обман. — Только один раз. Но все равно это очень больно, тем более что мне известны подробности. Он поклялся, что это не повторится. И я хочу ему верить.

Доктор Шилдс столь точна и осторожна в выборе слов; чувствуется, что в кои-то веки она не лжет.

Видела ли она то откровенное фото с Томасом в постели Эйприл, где он спит под цветастым одеялом, которое укрывает нижнюю часть его тела, а голые плечи оставляет напоказ? Представляю, каково ей было.

А если б ей стало известно еще и про мой поступок…

Мне не терпится узнать больше. Но я понимаю, что в ее присутствии не вправе терять бдительность ни на секунду.

— Я много о чем вас спрашивала, кроме одного, — продолжает доктор Шилдс. — Джессика, вы когда-нибудь любили по-настоящему?

Я неуверена, что есть точный ответ на этот вопрос.

— Не думаю, — наконец произношу я.

— Вы бы сразу поняли, — говорит она. — Ощущение радости, целостности, что дарует настоящая любовь, по силе восприятия прямо пропорционально той пронзительной боли, что испытывает человек, когда у него эту любовь отнимают.

Впервые я видела ее столь уязвимой, одолеваемой вихрем страстей.

Нужно убедить доктора Шилдс, что я на ее стороне. Я понятия не имела, что Томас — ее муж, когда пригласила его к себе. Однако если она узнает об этом… трудно сказать, что меня ждет.

Я снова невольно думаю о Респонденте № 5. Воображение рисует, как она лежит на скамейке в Ботаническом саду в последний вечер своей жизни. Полиция наверняка провела расследование, прежде чем классифицировать ее смерть как самоубийство. Но была ли она действительно одна в минуту кончины?

— Мне очень жаль, — откликаюсь я. Мой голос немного дрожит, но я надеюсь, что она примет это за сочувствие, а не за страх. — Чем я могу помочь?

Губы доктора Шилдс изгибаются в невыразительной улыбке.

— Именно поэтому я выбрала вас, — отвечает она. — Вы немного напоминаете мне… ее.

Не выдержав, я резко оборачиваюсь. Входная дверь от меня ярдах в двадцати, но замок на вид мудреный.

— В чем дело, Джессика?

Я неохотно поворачиваюсь к ней.

— Да так. Мне показалось, я услышала шум. — Я беру со стола свой бокал с вином, но к губам не подношу — просто держу в руке. Какое-никакое оружие.

— Мы здесь совершенно одни, — заверяет она меня. — Не волнуйтесь.

Наконец она обходит стойку и усаживается на табурет рядом со мной, коленями задевая мои ноги. Мне стоит больших трудов, чтобы не отпрянуть.

— Молодая женщина, с которой изменил Томас… — Лучше бы мне промолчать, но вопрос сам собой срывается с языка: — Вы сказали, она напомнила вам меня?

Тонкие пальцы доктора Шилдс касаются моей руки. На тыльной стороне ее ладоней вздулись голубые вены.

— У вас с ней есть некое сходство. — Она улыбается, и я вижу, как вокруг ее глаз, будто трещинки на стекле, прорезается сеточка тоненьких морщинок. — У нее были темные волосы, и жизнь из нее била ключом.

Она все еще держит меня за руку, сжимает ее чуть сильнее. Жизнь била ключом, думаю я. Надо же так охарактеризовать молодую женщину, которая покончила с собой.

Я жду, что еще она скажет. Назовет ли Эйприл по имени или упомянет ее как одну из своих испытуемых?

Доктор Шилдс смотрит на меня. Во взгляде ее снова появляется твердость. Словно женщина, которую я видела несколько мгновений назад — более мягкая, тоскующая по мужу, — надела маску. Речь ее лишена эмоциональной окраски. Будто передо мной университетский преподаватель, читающий лекцию на некую отвлеченную тему.

— Хотя женщина, с которой Томас мне изменил, была не так молода, как вы, — на десять лет старше. Примерно моего возраста.

На десять лет старше.

Доктор Шилдс, я знаю, заметила потрясение в моем лице. Ее черты каменеют.

Эйприл, девушке с фотографий в «Инстаграме», явно не за тридцать; к тому же в некрологе сообщалось, что ей было 23 года. Значит, доктор Шилдс говорит не о ней.

И если она не лжет, выходит, была еще одна женщина, с которой Томас ей изменял. Вместе со мной — три. А сколько всего их было?

— Не представляю, как можно изменять такой женщине, как вы. — Чтобы скрыть удивление, я отпиваю маленький глоточек вина.

Она кивает.

— Главное, чтобы у него впредь не возникало подобных желаний. Вы ведь меня понимаете, да? — Помолчав, она добавляет: — Именно поэтому я хочу, чтобы вы ответили ему прямо сейчас.

Я ставлю бокал на стол, но немного мимо. Бокал балансирует на краю мраморной столешницы. Я успеваю его подхватить, а то упал бы и разбился.

От внимания доктора Шилдс, я вижу, не укрылось это маленькое происшествие, но она его никак не комментирует.

Мой план безнадежно провалился. Я рассчитывала, что признание освободит меня, а петля на моей шее затянулась еще туже.

Я достаю из сумки телефон и под диктовку доктора Шилдс набираю текст: «Может, встретимся завтра вечером? В баре «Деко», в 8?»

Она следит, как я отправляю сообщение. Меньше чем через двадцать секунд приходит ответ.

Я в панике. Вдруг он написал что-то уличающее?

Мне до того дурно, что хочется опустить голову между колен. Но я не могу.

Доктор Шилдс буравит меня взглядом, словно читает мои мысли.

Я смотрю на телефон, сдавленно сглатывая слюну, чтобы побороть подступившую к горлу тошноту.

— Джессика? — торопит она меня.

Голос у нее тренькающий и какой-то нездешний, доносится будто из далекого далека.

Дрожащей рукой я поворачиваю к ней экран телефона с ответом Томаса: «Приду».

Глава 51

21 декабря, пятница

Любой психотерапевт знает, что истина переменчива — неуловима и неосязаема, как облако. Она плавно перетекает из одной формы в другую, противясь всяким попыткам дать ей определение. Она подстраивается под точку зрения того, кто предъявляет на нее свои права.

В 19:36 вы присылаете сообщение: «Через несколько минут я выхожу и иду на встречу с Томасом. И, поскольку это я его пригласила, должна я сказать, что напитки за мой счет?»

Ответ: «Нет, в этом он традиционен. Пусть возьмет инициативу на себя».

В 20:02 Томас подходит к бару «Деко», где вы его ожидаете. Он входит в дверь и исчезает из виду. На соседние рестораны и кафе, в том числе на тот, что находится прямо напротив на другой стороне улицы, он даже не взглянул.

В 20:24 Томас покидает бар. Один.

У обочины он сует одну руку в карман и достает мобильный телефон. Другой ловит такси.

— Может, вам еще что-то принести, мэм?

Официант заслоняет вид, открывающийся из большого окна. К тому времени, когда он отходит, Томаса уже и след простыл. От того места, где он стоял еще мгновение назад, отъезжает желтое такси.

Секундой позже сигналит мой телефон. Но звонит мне не Томас. Вы.

— Он только что ушел, — напряженным голосом докладываете вы. — Встреча прошла не так, как я ожидала.

Характерное пиканье в телефоне уведомляет, что мне звонят по другой линии. Это Томас.

После двадцати двух минут леденящего ожидания, за время которых я испытала весь спектр эмоций от гнева и отчаяния до слабых проблесков надежды, все теперь происходит слишком быстро.

— Джессика, подождите минутку. Соберитесь с мыслями.

В моем голосе нет ни намека на властность, когда я приветствую Томаса:

— Привет!

— Ты где, дорогая? — спрашивает он.

Возможно, до него доносятся шумы, что меня окружают: звяканье посуды, неясные голоса посетителей за соседними столиками. Ответ и по тону, и по содержанию должен соответствовать образу женщины, которая, не будучи совершенно беззаботной, все же позволила себе после долгого рабочего дня заглянуть в ресторан, чтобы поужинать и расслабиться.

— Возле офиса. Зашла перекусить, а то на этой неделе не было времени купить продуктов.

На другой стороне улицы дверь бара «Деко» открывается, и появляетесь вы с телефоном у уха. Останавливаетесь на тротуаре, смотрите по сторонам.

— Скоро дома будешь? — интересуется Томас. Голос ласковый, речь неторопливая. — Я соскучился, очень хотел бы повидать тебя сегодня.

Краткость встречи с вами, неожиданная просьба Томаса — все это в совокупности дает мне надежду.

От бара «Деко» — и от кафе через дорогу от него — до моего дома идти двадцать минут. Но прежде нужно выслушать ваш отчет, — чтобы знать, как вести себя с Томасом.

— Я уже заканчиваю, — говорю я ему. — Из такси позвоню.

Вы тем временем стоите на тротуаре, обхватив себя руками, чтобы согреться на холоде. Издалека выражения вашего лица не разглядеть, но ваша поза — признак неуверенности.

— Отлично, — отвечает Томас и вешает трубку.

Вы все еще ждете на другой линии.

— Прошу прощения за задержку, — извиняюсь я. — Пожалуйста, продолжайте.

— Он пришел вовсе не на свидание, — говорите вы. Модуляции вашего голоса размеренные, у вас было время продумать свой ответ. К сожалению.

— Томас согласился на встречу только потому, что у него возникли подозрения. Как выяснилось, он все-таки заметил меня у музея. И когда снова увидел в кафе, понял, что я оказалась там не случайно. Он спросил, почему я его преследую.

— И что вы ответили? — Вопрос задан отрывистым тоном.

— Я сплоховала, — кротко признаетесь вы. — Стала с жаром доказывать, что это чистое совпадение. Вряд ли он мне поверил. Но, доктор Шилдс, он однозначно предан вам на все сто.

Вам никто не вменял в обязанность делать выводы, но ваше суждение до того приятно, что его нельзя проигнорировать.

— Почему вы так решили?

— Я, конечно, говорила вам, что сама никогда не любила, но на примере других имею представление о том, что такое настоящая любовь. А Томас сказал, что он женат на прекрасной женщине и чтобы я перестала ему надоедать.

Неужели это возможно? Все тревожные признаки — телефонные звонки поздними вечерами, визит женщины в расклешенном пальто, явившейся к нему на прием без предварительной записи, подозрительный обед в кубинском ресторане — это просто мираж.

Мой муж прошел проверку. Он не лжет.

Томас снова принадлежит мне.

— Спасибо, Джессика.

Из окна открывается зимний пейзаж: в черной кожаной куртке вы идете по тротуару, и лишь хвосты красного шарфа расцвечивают ваш темный силуэт на фоне ночи.

— И это все, о чем вы говорили?

— По сути, да.

— Хорошо. Отдыхайте, — говорю я. — Скоро я с вами свяжусь.

Кладу на столик три двадцатки. Эти немыслимые чаевые — выражение безмерного счастья, которое невозможно удержать в себе.

Едва я останавливаю у кафе такси, звонит мой телефон.

Снова Томас.

— Ты уже вышла из ресторана? — спрашивает он.

Ответ подсказывает интуиция.

— Еще нет.

— Просто хотел сказать, что я тут попал в пробку, — объясняет он. — Так что не торопись.

Что-то в его тоне настораживает, но я его благодарю:

— Спасибо, что предупредил.

Я быстро анализирую факты. Двадцать две минуты в баре «Деко». Для романтического свидания маловато. И все же, судя по содержанию беседы, что вы мне пересказали, трудно поверить, чтобы ваш разговор с Томасом длился так долго.

Вы отошли уже за два квартала от меня и едва различимы. Но идете вы в противоположную сторону от своего дома. Ускоряете шаг, словно вам не терпится добраться до того, что вас ожидает.

Вы спешите, Джессика. Интересно, куда?

Задержка Томаса дает мне возможность собрать дополнительную информацию. А прогулка быстрым шагом по холоду помогает взбодриться. Заодно и голова проветрится.

Вы проходите еще один квартал. Затем резко оборачиваетесь. Вертите головой туда-сюда, словно озираетесь.

Только покров темноты и разделяющее нас расстояние — да еще одно здание, которое, по чистой случайности, стоит так, что служит заслоном — мешают вам заметить того, кто за вами следит.

Вы поворачиваетесь и продолжаете путь.

Спустя несколько минут вы подходите к маленькому ресторанчику под названием «Бастр».

Сразу же за стеклянной дверью вас встречает молодой человек. Примерно вашего возраста, темноволосый, в дутой синей куртке с красными молниями. Вы падаете в его распростертые объятия. С минуту он крепко обнимает вас.

Потом вы исчезаете в глубине кафе.

Вы пообещали быть откровенной со мной, но об этом мужчине ни разу не упомянули.

Кто он? Насколько важен для вас? Что вы ему рассказали?

Сколько же еще секретов вы утаиваете, Джессика?

Глава 52

21 декабря, пятница

Встреча с Томасом в баре «Деко» прошла именно так, как я описала ее доктору Шилдс.

Он появился в начале девятого. Я сидела за столиком в глубине зала с бокалом пива, но он себе ничего не заказал. Народу в баре было много, и на нас, казалось, никто не обращал внимания.

И все же мы строго придерживались сценария.

— Зачем ты меня преследуешь? — спросил Томас. Я вытаращила глаза от удивления.

Возразила, сказала, что это просто совпадение. Скептически глядя на меня, он заявил, что у него чудесная жена и лучше бы я оставила его в покое.

Две женщины за соседним столиком прислушивались к нашему разговору, так что мое смущение было непритворным.

Их любопытство было нам на руку: у нас появились свидетели. Украдкой обведя взглядом зал, доктора Шилдс я нигде не заметила, но я не исключала, что она нашла способ подслушать наш разговор или хотя бы понаблюдать за тем, как мы с ним ведем себя.

«Свидание» с Томасом продлилось недолго. Но вообще-то сегодня мы встречались уже второй раз.

* * *

За некоторое время до «свидания» в баре «Деко», в четыре часа дня, мы с Томасом оба пришли в паб «О’Малли» — там же мы с ним встречались перед тем, как пойти ко мне домой. Тогда я не знала, что он женат на докторе Шилдс.

Томас отменил прием одного пациента, чтобы выкроить время для нашей встречи: нам требовалось обсудить кое-что до свидания, устроенного доктором Шилдс, и это был не телефонный разговор.

В «О’Малли» я пришла первой. Поскольку час скидок еще не наступил, в зале отдыхала всего одна пара. Я заняла столик подальше от них. Села спиной к стене, чтобы видеть весь паб.

Томас, войдя, кивнул мне, заказал у стойки виски и приложился к бокалу еще до того, как снял куртку и устроился за столиком рядом со мной.

— Я ведь говорил тебе, что моя жена сумасшедшая. — Он провел рукой по лбу. — С какой целью она заставила тебя пригласить меня на свидание?

Нам обоим друг от друга нужно было одно и то же: информация.

— Она сказала, что ты ей изменил, — ответила я. — И меня к тебе послала с целью проверки: соблазнишься ты еще раз или нет.

Он что-то буркнул себе под нос, осушил бокал и жестом велел бармену налить ему еще.

— Полагаю, ответ на этот вопрос мы уже получили, — произнес он. — Надеюсь, ты не сказала ей про нас?

— Ты бы так не частил, а? — посоветовала я, показав на его бокал. — Нам ведь через несколько часов снова встречаться, и мы оба должны хорошо соображать.

— Естественно, — согласился он, но все равно встал и пошел к бару за второй порцией.

— Я не сказала ей, что мы переспали, — успокоила я Томаса, когда он вернулся к столику. — И не собираюсь просвещать ее на этот счет.

Он закрыл глаза и вздохнул.

— Что-то я не совсем понимаю. По твоим словам, она сумасшедшая и ты хочешь от нее уйти. Но с ней играешь роль влюбленного. Будто она имеет над тобой власть.

Томас резко распахнул глаза.

— Я не могу объяснить, — наконец произнес он. — Но в одном ты права: это просто роль.

— Ты и прежде ей изменял. — Ответ я и так уже знаю, но мне нужно добиться от него откровенности.

— Тебе-то какое до этого дело? — хмурится он.

— Самое прямое: вы впутали меня в свои семейные разборки!

Он оглянулся, потом наклонился ко мне и понизил голос.

— Понимаешь, это все очень сложно, в двух словах не объяснишь. Ну да, была у меня одна интрижка.

Одна? Он не до конца со мной откровенен.

— А жена твоя знает, с кем ты закрутил свою интрижку? — спросила я.

— Что? Да она была никто, проходной вариант, — заявил он.

Я чуть с места не взвилась от негодования. Так и подмывало плеснуть ему в лицо его виски.

Этим «никем» была участница исследовательского проекта доктора Шилдс, как и я. Девушка, которой уже нет в живых.

Увидев выражение моего лица, он пошел на попятную:

— Я не то хотел сказать… Просто это была случайная связь, на одну ночь. Эта женщина держит магазинчик одежды недалеко от моего офиса.

Я уткнулась взглядом в свою бутылку с пивом. К тому времени я почти содрала с нее всю этикетку.

Томас говорил не об Эйприл. По крайней мере, его слова не расходились с тем, что сообщила мне об этой интрижке доктор Шилдс.

— И как она узнала о твоей измене? — спросила я. — Ты сам перед ней повинился?

Он покачал головой.

— Я отправил Лидии сообщение, адресованное той женщине. У них имена начинаются с одной и той же буквы. Ошибочка вышла.

Все это, конечно, любопытно, но меня интересовала его интрижка с другой женщиной. С Респондентом № 5.

И я спросила его в лоб:

— А как же твои отношения с Эйприл Восс?

Он раскрыл рот от изумления, что говорило само за себя.

— Откуда ты про нее знаешь? — спросил он, побледнев.

— Ты сам рассказал мне про Эйприл, — напомнила я. — Только тем вечером в Ботаническом саду ты называл ее Респондент № 5.

Глаза Томаса округлились.

— Лидия не знает, нет?

Покачав головой, я смотрю на телефон: проверяю время. До нашего «свидания», как думает доктор Шилдс, еще несколько часов.

Томас отпивает большой глоток виски и смотрит прямо мне в глаза. В них сквозит неподдельный страх.

— Она никогда, никогда не должна узнать про Эйприл.

Почти то же самое он мне сказал про нас несколько секунд назад.

Дверь паба шумно распахнулась, ударяясь о стену.

Я вздрогнула, Томас резко обернулся.

— Простите! — В дверях стоял тучный рыжебородый мужчина.

Томас, хмурый, пробормотал что-то, качая головой, и отвернулся.

— Так ты не скажешь Лидии про Эйприл? — попросил он. — Ты даже не представляешь, к какой катастрофе это приведет.

Наконец-то у меня есть кое-что на Томаса. Именно такой возможности я ждала.

— Не скажу, — пообещала я.

Он принялся меня благодарить, но я его перебила:

— Если ты расскажешь мне все, что знаешь.

— О чем? — уточняет Томас.

— Об Эйприл.

* * *

Нового от него я узнала немного. После «свидания» с мужем доктора Шилдс, во время которого мы с ним, словно актеры на сцене, исполнили свои роли и я второй раз за день выпила пива, я отправилась на ужин в ресторан «Бастр», где меня ждал Ноа. По дороге я размышляла о том, что поведал мне Томас.

Он сказал, что с Эйприл был всего лишь раз, минувшей весной. В баре одной гостиницы он встречался с приятелем. После его ухода Томас немного задержался, оплачивая счет. В это время к нему подсела Эйприл. Познакомилась с ним.

Именно эту сцену по указанию доктора Шилдс я воссоздала в баре гостиницы «Суссекс» со Скоттом, вспоминаю я, подавляя дрожь. Но я не сообщаю об этом Томасу; данную информацию мне, возможно, придется пустить в ход в дальнейшем.

Значит, доктор Шилдс с помощью Эйприл устроила Томасу проверку? Хотелось бы знать, Эйприл тоже солгала ей об этом — как и я?

Или правда оказалась еще более порочной?

По словам Томаса, тем же вечером он отправился домой к Эйприл, а ушел от нее вскоре после полуночи. Мы разве что познакомились с ним при других обстоятельствах, а так все как в моем случае, один в один. Жуть.

Если верить Томасу, он лишь после смерти Эйприл узнал, что она была связана с его женой. Но, учитывая, что Эйприл тоже участвовала в исследовательском проекте доктора Шилдс, маловероятно, что их встреча была случайной.

Будем надеяться, что спектакль, который мы с Томасом сегодня исполнили для доктора Шилдс, поможет нам выиграть время, думаю я, приближаясь к «Бастру». Я слышала в ее голосе радость, когда она благодарила меня после того, как я сказала, что Томас верен ей на все сто.

Но чутье подсказывало мне, что успокоится она ненадолго.

Доктор Шилдс умеет вытягивать из людей правду, особенно ту, что они хотят запрятать поглубже. В этом я убедилась на собственном опыте.

Расскажите.

Я будто снова слышу ее голос. Я стремительно оборачиваюсь и осматриваю улицу. Но ее нигде не вижу.

Я продолжаю свой путь, иду еще быстрее. Скорей бы добраться до Ноа и до нормальности, что он собой олицетворяет.

Секрет остается секретом, если он известен только одному человеку. А когда в тайну посвящены двое — и обоими движет закон самосохранения, — один непременно ее выдаст. Я удалила свою переписку с Томасом — в том числе сообщение с приглашением на свидание, — которую мы с ним вели до того, как я узнала, что он женат на докторе Шилдс. Но я сомневаюсь, что он сделал то же самое.

Томас — бабник и лжец. Странное сочетание качеств для человека, женатого на женщине, которая одержима принципами нравственности.

Он говорит, что хочет с ней развестись. А где гарантия, что ради этого он не пожертвует мной?

Прошлой весной, как мне известно, произошли три события: Эйприл начала участвовать в исследовательском проекте доктора Шилдс в качестве Респондента № 5; Эйприл переспала с Томасом; и Эйприл умерла.

Теперь надо выяснить, кто из них — доктор Шилдс или Томас — первым втянул Эйприл в свой кривой треугольник.

Я вот не совсем уверена, что ее смерть стала результатом самоубийства.

Глава 53

21 декабря, пятница

Томас ждет на крыльце дома.

С первых же его слов рассеивается подозрение, возникшее сразу, когда я убедилась, что на участке пути между баром «Деко» и моим домом дороги абсолютно свободны.

— Мой план провалился, — удрученно говорит он, привлекая меня в свои объятия. Прямо так же, как вас, Джессика, недавно приветствовал ваш друг в сине-красной куртке.

— Да?

— Я надеялся, что приду первым, приготовлю для тебя ванну, открою шампанское, — объясняет он. — Но мой ключ не подошел. Ты поменяла замки?

Какая удача, что новые меры безопасности прекрасно соотносятся с той историей, которую я придумала для Томаса, пока ехала домой в такси.

— Ой, совсем забыла тебе сказать! Пойдем в дом.

Он вешает пальто в шкаф — рядом со своей демисезонной верхней одеждой, на которую вы обратили внимание, — и идет за мной в кабинет.

Вместо шампанского я наливаю в бокалы бренди из домашнего мини-бара. Историю, которую я намерена ему поведать, следует запивать более крепкими напитками.

— Ты как будто чем-то встревожена, — замечает Томас. Он садится на диван и хлопает по подушке, предлагая мне сесть рядом. — Что стряслось, милая?

Я тихо вздыхаю, намекая, что даже не знаю, с чего начать.

— В моем проекте участвует одна молодая женщина, — неуверенно говорю я. — Скорее всего, ничего страшного…

Пусть лучше Томас сам порасспрашивает. Тогда он сочтет, что его это тоже касается.

— И что же она натворила? — любопытствует он.

— Пока ничего. Но на прошлой неделе, выйдя на обед, я вдруг увидела ее. На другой стороне улицы, прямо напротив моего кабинета. Она стояла и просто… наблюдала за мной.

Глоток бренди. Томас успокаивающе накрывает рукой мою ладонь. Следующие фразы я произношу чуть дрожащим голосом:

— Несколько раз мне кто-то звонил и дышал в трубку. А потом, в прошлую субботу, я увидела ее здесь, у дома. Не пойму, как она узнала наш домашний адрес.

Томас ловит каждое мое слово. Я методично подвожу его к тому, чтобы он сам нашел надлежащий ключ к раздражающей головоломке, и, возможно, он уже начинает соображать. Однако следует подбросить ему еще кое-какую пищу для размышлений.

— Из соображений конфиденциальности я не вправе раскрывать о ней сведения. Скажу только, что уже первые сеансы тестирования выявили, что у нее… есть проблемы.

Томас поморщился.

— Проблемы? Как у той девушки, что участвовала в твоем проекте?

В ответ на его вопросы я киваю.

— Тогда понятно, — молвит он. — Не хотелось бы тебя волновать, но, по-моему, я тоже ее видел. У нее темные кудрявые волосы?

Теперь ваше появление в музее и кафе получило объяснение.

Опущенный взгляд маскирует выражение глаз: блеск торжества.

Томас наверняка думает, что меня одолевает вихрь других — тревожных — чувств, которые в силу профессиональной этики не могут быть озвучены. Дела всегда говорят лучше слов. Разумная жена Томаса не стала бы менять замок без веской на то причины.

Объятия Томаса дарят те же ощущения, что и его голос в темноте в вечер нашего знакомства. Ощущение надежности, покоя. Наконец-то.

— Я не подпущу ее к тебе, — твердо говорит Томас.

— К нам, ты хотел сказать? Если она и за тобой следит…

— Думаю, сегодня мне лучше заночевать здесь. Нет, я даже на этом настаиваю. А поспать я могу и в гостевой комнате. Как скажешь.

Его глаза полнятся надеждой. Я ладонью касаюсь его щеки. Кожа у Томаса всегда такая теплая.

Кажется, будто время остановилось. Мгновение кристальной чистоты.

— Нет, я хочу, чтобы ты был со мной, — шепотом отвечаю я.

Этот вечер смоделировали вы. Он однозначно предан вам на все сто.

Джессика, ваши слова сыграли решающую роль.

Глава 54

22 декабря, суббота

Этично ли выдавать себя за подругу умершей девушки, чтобы добыть информацию, которая спасет тебе жизнь?

Я сижу напротив миссис Восс в комнате Эйприл, где стены по-прежнему увешаны плакатами с вдохновляющими изречениями и фотоколлажами. На полке стоят в ряд романы. На ручке одежного шкафа висит корсаж с засохшим букетиком — элемент танцевального костюма. Создавалось впечатление, что здесь все сохранено, как было при Эйприл, а сама она просто вышла на минуточку из комнаты и вот-вот вернется.

На миссис Восс коричневые кожаные леггинсы и зимний белый свитер. Семья Восс — Джоди, мать Эйприл и вторая жена мистера Восса, который гораздо старше нее, — живет в пентхаусе высотного жилого дома с видом на Центральный парк. Комната Эйприл больше, чем вся моя квартирка-студия.

Миссис Восс сидит на краешке двуспальной кровати Эйприл, я — напротив, в простеганном светло-зеленом кресле у письменного стола. На протяжении всей нашей беседы руки миссис Восс находятся в постоянном движении: то она разглаживает невидимые складки на покрывале, то поправляет старенького плюшевого мишку, то перекладывает декоративные подушки.

Утром я ей позвонила и, представляясь, объяснила, что вместе с Эйприл училась в Лондоне, когда мы обе были студентками младших курсов университета. Миссис Восс изъявила желание встретиться со мной. Я на пять лет старше ее дочери, и, чтобы скрыть это, воспользовалась косметикой из своего рабочего чемоданчика: гладкая чистая кожа, розовые губы, коричневая тушь и подкрученные ресницы омолодили меня на несколько лет. Высокий «конский хвостик», джинсы и кеды «Converse» дополнили мой «юный» образ.

— Я так рада, что вы пришли, — уже во второй раз произносит миссис Восс. Я же тем временем незаметно оглядываю комнату, стремясь почерпнуть новые сведения о девушке, с которой у меня в чем-то очень много общего, хотя во всем остальном мы абсолютно разные.

Потом миссис Восс просит:

— Расскажи, что ты помнишь о ней?

— Что я помню… — Мой лоб покрывается испариной.

— То, что мне, например, не может быть известно? — подсказывает она.

Я никогда не была в Лондоне, но помню фотографии Эйприл в «Инстаграме», сделанные в том семестре.

Ложь легко слетает с языка, словно только и ждала подходящего момента. Тесты доктора Шилдс научили меня играть ту или иную роль, но это не изгоняет тошнотворного чувства, осевшего в животе.

— Она много раз пыталась рассмешить гвардейцев у Букингемского дворца.

— В самом деле? И как же? — оживляется миссис Восс, жаждая услышать неведомые ей подробности из жизни дочери. Новых воспоминаний об Эйприл у нее уже не будет, рассуждаю я, вот она и стремится почерпнуть все, что можно, из прошлого дочери.

Я бросаю взгляд на одетый в рамку плакат в углу комнаты Эйприл. На нем размашистым курсивом выведено: «Пой так, будто тебя никто не слышит… Люби так, будто тебе никогда не причиняли боль… Танцуй так, будто на тебя никто не смотрит».

Мне хочется «вспомнить» что-то такое, что порадовало бы миссис Восс. Может быть, размышляю я, если она сумеет представить дочь в один из счастливых моментов ее жизни, это несколько смягчит безнравственность моего поступка.

— Ой, она так смешно танцевала, — отвечаю я. — Гвардейцы и не думали улыбаться, но Эйприл клялась, что видела, как у одного из них дрогнули уголки губ. До сих пор перед глазами стоит ее танец… Я тогда чуть от смеха не лопнула.

— Неужели? — Миссис Восс подается вперед всем телом. — Она же танцы терпеть не могла! Что это на нее нашло?

— Так это она на спор. — Нужно как-то направить разговор в другое русло. Я пришла сюда не для того, чтобы потчевать скорбящую мать дурацкими выдумками.

— Мне так жаль, что я не смогла быть на похоронах, — произношу я. — Я живу в Калифорнии, только что вернулась в Нью-Йорк.

— Минуточку. — Миссис Восс поднимается с кровати и идет к письменному столу у меня за спиной. — Вот, возьмите программу службы. Здесь фотографии Эйприл разных лет. Есть даже лондонской поры.

Я смотрю на бледно-розовую обложку. На ней над именем Кэтрин Эйприл Восс — выпуклое изображение голубя и цитата курсивом: «И в конце концов ценна лишь та любовь, которой предаешься без остатка». Внизу — даты жизни и смерти Эйприл.

— Красивое изречение, — тихо молвлю я, сомневаясь, что подобрала верные слова.

Но миссис Восс с готовностью кивает.

— За несколько месяцев до смерти Эйприл подошла ко мне и спросила, знакома ли мне эта фраза. — В глазах миссис Восс появляется задумчивое выражение, губы раздвигаются в улыбке. — Я ответила: конечно, знакома; это строчка из песни «Битлз» «The End». Ей, разумеется, это ни о чем не говорило: они ведь были популярны очень давно. Мы загрузили эту песню на ее «Айфон» и прослушали вместе, надев по одному наушнику.

Миссис Восс отирает слезу.

— После того, как она… в общем, мне вспомнился тот день, и я подумала, что это самая подходящая эпитафия.

«Битлз», думаю я, вспоминая, как Томас подпевал «Come Together» в баре в тот вечер, когда мы с ним были вместе. Ясно, что он большой поклонник этой группы. Значит, наверняка он и Эйприл пел «The End» в тот вечер, когда они познакомились и переспали. Я невольно содрогаюсь: вот и еще одно мистическое сходство между мной и Респондентом № 5.

Я убираю программу в сумку. Не представляю, какой ужас испытала бы миссис Восс, если б узнала, что выбранное ею изречение хитро вплетено в зловещую паутину, которая опутала и сгубила ее дочь, думаю я.

— Весной вы много общались с Эйприл? — спрашивает миссис Восс. Она уже вернулась на кровать и теперь тонкими пальцами неугомонно теребила шелковую кисточку декоративной подушки.

— Да нет, не очень, — качаю я головой. — У меня были проблемы на личном фронте, все разбиралась со своим парнем и на время утратила связь с друзьями.

Ну заглоти же наживку, думаю я.

— Ох, девочки, девочки, — качает головой миссис Восс. — Эйприл тоже с мужчинами не везло. Она была такая ранимая. Всегда очень тяжело переживала неудачи.

Я киваю.

— Я даже не знала, интересен ли ей кто-то, — говорит миссис Восс. — Но после… одна из ее подружек сказала, что она…

Я затаиваю дыхание, надеясь, что она продолжит.

Морщу лоб, будто вспомнила что-то.

— Вообще-то, Эйприл как-то призналась, что ей нравится один человек, — вставляю я. — По-моему, он был постарше нее?

Миссис Восс кивает.

— Наверное… — Ее голос постепенно затихает. — Я ведь вообще ничего не знаю. Это так ужасно. Каждое утро просыпаюсь и думаю: Ну почему?

В ее глазах мука. Смотреть на это нет сил, и я отвожу взгляд.

— Она всегда была излишне эмоциональной. — Миссис Восс берет плюшевого медведя и прижимает его к груди. — Ни для кого не секрет, что она периодически наблюдалась у психотерапевта.

Она вопросительно смотрит на меня, и я опять киваю, словно Эйприл поделилась со мной этой информацией.

— Только она давно не пыталась наложить на себя руки. Со школы еще. Казалось, ей гораздо лучше. Она искала новую работу… А теперь получается, что такая мысль у нее была: по словам полиции, она проглотила целую упаковку «Викодина». Я и понятия не имела, что она принимала лекарства. — Миссис Восс роняет голову в ладони и тихо всхлипывает.

Значит, полиция все-таки проводила расследование, думаю я. Учитывая, что Эйприл прежде уже пыталась свести счеты с жизнью, скорее всего, это действительно было самоубийство. А раз так, казалось бы, я должна успокоиться, но что-то меня все же настораживает.

Миссис Восс поднимает голову. Глаза у нее заплаканные.

— Я знаю, что вы какое-то время с ней не виделись, но по голосу ее вам не показалось, что она счастлива? — в отчаянии вопрошает она. Я подозреваю, что ей вообще не с кем поговорить о дочери. По словам Томаса, с отцом Эйприл не ладила, а у ее друзей, наверно, началась своя жизнь.

— Да, мне она показалась счастливой, — шепотом отвечаю я. А сама на грани того, чтобы разрыдаться и выбежать из комнаты. Останавливает меня только мысль о том, что, возможно, сведения, которые мне здесь удастся раздобыть, и самой миссис Восс помогут в поисках ответов.

— Потому меня и удивило, что она посещала психотерапевта, — говорит миссис Восс. — Она пришла на похороны, представилась нам. Поразительно красивая женщина, и такая добрая.

У меня на секунду замирает сердце.

Это мог бы быть только один человек.

— Вы беседовали с ней потом? — осведомляюсь я, стараясь придать голосу мягкий ровный тон.

Миссис Восс кивает.

— Осенью я связалась с ней — 2 октября, в день рождения Эйприл. Тягостный был день. Ей исполнилось бы двадцать четыре.

Она кладет плюшевого медведя на кровать.

— В ее день рождения мы всегда вместе, мать и дочь, посещали спа-салон. В прошлом году она где-то взяла лак для ногтей ужасного голубого цвета. Я ей сказала, что он похож на пасхальное яйцо. — Миссис Восс качает головой. — Господи, теперь даже подумать смешно, что мы ссорились из-за подобной ерунды.

— Так вы виделись с психотерапевтом в тот день? — спрашиваю я.

— У нее в кабинете, — отвечает миссис Восс. — Раньше, если Эйприл посещала психотерапевта, мы всегда об этом знали. Платили за лечение. Почему в этот раз она ничего нам не сказала? Я хотела узнать, о чем они с Эйприл говорили.

— И доктор Шилдс вам рассказала?

Я тут же сознаю, что сильно сглупила, назвав врача по имени. Я морщусь, ожидая, что миссис Восс заметит мою оплошность.

Как я ей это объясню? Не могу же я сказать, что Эйприл сто лет назад упомянула мне имя своего врача, а я его запомнила. Миссис Восс сроду мне не поверит, ведь еще минуту назад я утверждала, что утратила связь с Эйприл.

Миссис Восс поймет, что я самозванка. Она придет в ярость и будет иметь на то полное право. Какой же сволочью надо быть, чтобы прикинуться подругой умершей девушки!

Но миссис Восс, казалось, не обратила внимания на мой конфуз.

Она медленно качает головой.

— Я попросила показать записи ее сеансов с Эйприл. Думала, может быть, в них есть что-то — что-то, о чем я не знала. Какое-то объяснение тому, почему Эйприл решилась на это.

Я затаиваю дыхание. Доктор Шилдс предельно дотошна. В своих записях она наверняка указала дату знакомства с Эйприл, а также то, кто из них — Томас или она сама — втянул Эйприл в их запутанные отношения. Если контакт инициировала доктор Шилдс, значит, она еще опаснее, чем я полагала.

— И она вам их показала? — спрашиваю я.

Я слишком настойчива. Миссис Восс смотрит на меня с любопытством. Но продолжает:

— Нет. Она взяла меня за руку, еще раз выразила свои соболезнования. Сказала, что моя просьба вполне естественна, но я должна смириться с тем, что, возможно, ответа я никогда не найду. Иначе не смогу пережить утрату. Как я ни настаивала, она категорически отказалась предоставить мне записи. Сказала, что это врачебная тайна.

Я протяжно выдыхаю — почти что в голос. Естественно, доктор Шилдс не станет афишировать свои записи. Но ради ли сохранности тайн Эйприл — или же чтобы выгородить себя или своего мужа?

Миссис Восс поднимается на ноги, поправляет на себе свитер. Она пристально смотрит мне в лицо, и в глазах у нее уже ни слезинки.

— Так ты за границей занималась с Эйприл по одной и той же программе? Прости, но я не помню, чтобы она упоминала твое имя.

Я опускаю голову от стыда, и это не притворство.

— Я горько сожалею о том, что была ей не самой лучшей подругой, — виновато говорю я. — Да, я жила далеко, но ведь общаться мы все равно могли.

Миссис Восс подходит ко мне, треплет меня по плечу, словно дарует прощение.

— А знаешь, я не сдамся, — заявляет она. Мне приходится чуть запрокинуть назад голову, чтобы видеть выражение ее лица. Боль утраты по-прежнему сквозит в ее чертах, но сейчас она смешивается с другим чувством — решимостью.

— Доктор Шилдс показалась мне хорошим психотерапевтом, но своих детей у нее, должно быть, нет. Иначе она знала бы, что от потери родного ребенка оправиться нельзя, — говорит миссис Восс. — Именно поэтому я до сих пор ищу ответ.

С каждым словом голос ее крепнет, сама она расправляет плечи.

— Именно поэтому я никогда не перестану искать ответ.

Глава 55

22 декабря, суббота

Ответ наконец-то получен: Томас мне верен.

Подушка на левой стороне постели снова пахнет его шампунем.

Комната полнится солнечным теплом. Почти восемь утра. Удивительно. Психологически облегчение выражается множеством разных способов: прошла бессонница; организм помолодел; вернулся аппетит.

Томас снова неустанно доказывает свою преданность, и от этого зарубцовываются раны не только нашего истерзанного брака.

Почти двадцать лет назад еще одно катастрофическое предательство — с участием моей сестры Даниэллы — оставило в моей душе тяжелый эмоциональный шрам.

Сегодня он немного сгладился.

На прикроватной тумбочке меня ждет сложенная в виде крошечной палатки записка. Улыбка на моих губах появляется еще до того, как я начинаю ее читать:

Дорогая, свежий кофе внизу. Я пошел за свежими бубликами и копченым лососем. Вернусь через двадцать минут. Люблю, Т.

Самые обычные слова, а какие волшебные!

* * *

Мы с Томасом неспешно позавтракали, и он отправился в тренажерный зал. Позже он заедет за мной, и мы пойдем на ужин в ресторан, где нам составит компанию еще одна пара. Мой день проходит по заведенному порядку. Из привычной череды выбивается только мой визит в новый бутик, что находится неподалеку от парикмахерской, где я делала прическу. В витрине — манекен в розовом боди с глубоким V-образным декольте. Вы, Джессика, вряд ли выбрали бы для себя столь изысканно-эротичный предмет нижнего белья, но мне импонируют мягкий шелк и высокие вырезы на бедрах.

В сиюминутном порыве я покупаю боди.

После лавандовой ванны выбираю платье, которое скроет сексуальное нижнее белье. Томас его увидит сегодня, но чуть позже.

Только я собираюсь надеть платье, пикает мой мобильный телефон. Пришло новое сообщение.

От вас.

«Привет. Просто хотела уточнить: я вам больше не понадоблюсь в связи с последним заданием? А то Лиззи пригласила меня к ним на Рождество, и я хочу купить авиабилет».

Как интересно.

Джессика, неужели вы и впрямь думали, что я по беспечности не буду отслеживать моменты, которые могут иметь отношение к вашему местонахождению? Лиззи с семьей отмечает праздники в Аспене, в роскошных условиях.

Перед тем как составить ответ, я беру со стола в кабинете ваше досье. Перепроверяю даты. Лиззи вчера улетела к родным в Колорадо.

Звонок в дверь.

Я кладу ваше досье на папку с записями об Эйприл, прямо под авторучку, которую подарил мне отец.

— Томас! Как ты рано! — Я приникаю к нему в долгом поцелуе.

Он смотрит на часы.

— Тебе нужно еще несколько минут?

— Всего одна.

Я возвращаюсь наверх. Наношу по капельке духов за ушами, надеваю любимые шпильки Томаса.

Он все еще ждет у выхода.

— Уоррен предупредил, что они немного опоздают. Я сказал, чтоб не беспокоился, что мы будем вовремя и займем столик.

— Надеюсь, ужин не слишком затянется, — говорю я ему. — Я подумала, что мы могли бы пораньше вернуться. Я приготовила для тебя сюрприз.

Глава 56

22 декабря, суббота

Ключ плавно входит в замочную скважину.

Дрожащей рукой я поворачиваю его, толкаю дверь.

Меня встречает тихое пиканье, когда я переступаю порог дома доктора Шилдс. Я затворяю за собой дверь, отгораживаясь от света двух фонарей на крыльце. Теперь в прихожей так темно, что я едва различаю кнопочную панель системы сигнализации слева от входа.

Я снимаю обувь, чтобы не наследить в доме, но куртку оставляю, — на тот случай, если придется срочно исчезнуть.

Сегодня по телефону Томас сообщил мне сигнализационный код и сказал, что дубликаты ключей оставил под ковриком.

«Серебристый от нижнего замка, квадратный — от верхнего, — объяснил он. — Я постараюсь задержать Лидию до одиннадцати».

Также он предупредил, что в моем распоряжении всего тридцать секунд, чтобы отключить сигнализацию.

Я подступаю к панели и набираю четыре цифры: 0–9–1–5. Однако в спешке, да еще при скудном освещении, вместо «5» нажимаю «6».

В следующую секунду сознаю свою ошибку.

Раздается протяжный пронзительный сигнал, затем пиканье возобновляется, причем в ускоренном темпе, почти в исступлении, сливаясь с бешеным стуком моего сердца.

Сколько секунд прошло? Пятнадцать? Во второй раз ошибаться нельзя, а то охранная компания пришлет полицию.

Я старательно давлю на каждую цифру.

Сигнализация издает последнее пронзительное «би-бип», и наступает тишина.

Я отнимаю от цифровой панели руку в перчатке и протяжно выдыхаю. До последней секунды я не была уверена, что Томас сообщил мне верный код.

В ногах слабость. Я прислоняюсь к стене, чтобы не упасть.

Стою минуту, другую. Никак не могу избавиться от страха, что Томас и доктор Шилдс наверху, прячутся в ее кабинете.

Еще можно уйти. Надену обувь, включу сигнализацию, положу ключи под коврик — и прочь отсюда. Но тогда я не узнаю, что у доктора Шилдс есть на меня.

«Сегодня утром я видел твое досье на ее письменном столе наверху, — сказал Томас. — Оно лежало на папке Эйприл».

Наконец-то я знаю, где искать ту неуловимую папку, что я видела в офисе доктора Шилдс во время наших самых первых бесед. Ту самую папку, которую Бен посоветовал мне найти.

«Ты в него заглядывал?» — спросила я Томаса.

«Времени не было. Она спала, но могла проснуться в любой момент».

В досаде я зажмурилась. Да, теперь я знаю, где доктор Шилдс хранит мое досье, но что толку? Достать его я все равно не могу.

И тут Томас заявил: «Я помогу тебе пробраться в дом».

По его тону я сразу поняла, что им движет не сострадание ближнему.

«Но только если ты согласишься сфотографировать для меня все записиЛидии об Эйприл. Они нужны мне, Джесс».

И лишь когда мы завершили наш телефонный разговор, меня осенило, что, видимо, поэтому Томас и притворяется, будто все еще любит доктора Шилдс: он лелеет надежду заполучить досье Эйприл.

Миновало всего несколько минут с тех пор, как я вошла в дом доктора Шилдс, но мне кажется, что я стою в оцепенении гораздо дольше. Наконец я делаю десять шагов вперед. Теперь я у подножия лестницы, но заставить себя подняться наверх не могу. Даже если это не ловушка, с каждым шагом я буду только глубже увязать в этой трясине.

В доме тихо. Слышно только шипение радиатора, который находится где-то рядом.

Нужно что-то делать, и я ставлю ногу на первую ступеньку. Она стонет.

Поморщившись, я продолжаю медленно подниматься. Глаза уже привыкли к полумраку, но я стараюсь твердо ставить ноги на каждую ступеньку, чтобы не оступиться.

Наконец я на верхней площадке. Стою, не зная, куда повернуть. Коридор тянется и вправо, и влево. Томас сказал только, что кабинет доктора Шилдс на втором этаже.

Откуда-то слева сочится свет. Я иду в ту сторону.

И вдруг гнетущую тишину разрывает трезвон моего телефона.

У меня душа уходит в пятки.

Я роюсь в кармане куртки, но перчатка на руке мешает ухватить телефон, постоянно выскальзывающий из ладони.

Снова звонок.

Что-то пошло не так, лихорадочно думаю я. Томас хочет предупредить, что они возвращаются домой раньше времени.

Но когда я наконец вытаскиваю телефон, на дисплее вместо кодового обозначения Томаса — «Сам» — три последние буквы в его имени, записанные в обратном порядке, — я вижу маленький кругляшок с улыбающимся лицом матери.

Пытаюсь сбросить вызов, но сенсорный экран не реагирует на палец, зачехленный в кожу перчатки.

Зубами силюсь стянуть перчатку с руки, а телефон звонит в третий раз. Кожа липнет к вспотевшей ладони. Я тяну сильнее. Если наверху кто-то есть, он уже наверняка знает, что я в доме.

Наконец мне удается перевести телефон в виброрежим.

Я замираю на месте, прислушиваюсь. Ничто не указывает на то, что в доме есть кто-то еще. Трижды сделав глубокий вдох, усилием воли я снова привожу в движение свои дрожащие ноги.

Иду на тусклый свет и прихожу к его источнику — к тумбочке у кровати доктора Шилдс. Это кровать Томаса и доктора Шилдс, поправляю я себя. Стоя в дверях, я смотрю на стеганое изголовье сине-стального цвета, на покрывало без единой складочки. Рядом с лампой лежит всего одна книга — «Миддлмарч» — и стоит маленький букетик анемон.

Уже во второй раз за сегодняшний день я вторгаюсь в чужое интимное пространство. Сначала это была комната Эйприл, теперь вот спальня доктора Шилдс.

Я отдала бы что угодно за возможность поискать новую информацию о ней — дневник, старые фотографии или письма, — которая помогла бы понять, что она собой представляет. Но я иду в соседнюю комнату.

Это кабинет.

Досье лежат там, где, по словам Томаса, он видел их утром.

Я торопливо подхожу к письменному столу и осторожно беру верхнюю папку — с ярлыком, на котором написано мое имя. Открываю ее и вижу ксерокопию моих водительских прав и биографические данные, что я сообщила Бену в самый первый день, когда по неведению изъявила желание принять участие в тестировании, надеясь заработать легкие деньги.

Я достаю телефон и фотографирую первую страницу.

Потом переворачиваю ее и разеваю рот от изумления.

Со второй страницы мне улыбаются лица моих родителей и Бекки. Я узнаю фото, распечатанное доктором Шилдс: оно с моей странички в «Инстаграме», где я разместила его в декабре прошлого года. Изображение немного расплывчатое, но я различаю край елки, что стояла в гостиной родительского дома.

В голове теснятся вопросы: зачем это нужно доктору Шилдс? Как скоро после нашего знакомства она скопировала снимок? И как получила доступ к моему личному аккаунту в «Инстаграме»?

Но у меня нет времени на размышления. Доктор Шилдс как будто всегда опережает меня на шаг. Меня гложет страх: мне кажется, она чувствует, что я здесь, и может вернуться домой с минуты на минуту.

Я продолжаю фотографировать содержимое досье, следя за тем, чтобы не путались страницы. Вижу распечатку двух своих компьютерных тестов. Пробегаю глазами вопросы:

Могли бы вы солгать без зазрения совести?

Опишите случай из своей жизни, когда вы решились на обман.

Когда-нибудь вам случалось наносить глубокую обиду тому, кто вам дорог?

Потом — два последних вопроса, которые доктор Шилдс задала мне перед тем, как предложила расширить рамки моего участия в ее исследовательском проекте:

Наказание всегда должно быть соразмерно тяжести преступления?

Жертвы вправе сами вершить возмездие?

Далее идут записи, записи, записи из блокнота, сделанные аккуратным грациозным почерком.

Не сопротивляйтесь… Вы принадлежите мне… Вы выглядите, как всегда, чудесно.

Меня тошнит, но я словно на автопилоте одну за другой перелистываю и фотографирую страницы. Я не позволяю себе оценить значимость того, что я вижу.

В щели между деревянными планками жалюзи струится свет приближающихся фар. Я холодею.

По улице медленно катит машина. А вдруг водитель со своего места заметил вспышки фотокамеры моего «Айфона»?

Я прижимаю телефон к ноге, пряча светящийся дисплей, и замираю на то время, что машина едет мимо.

Не исключено, что это кто-то из соседей, в тревоге думаю я. Возможно, этот человек даже видел, как Томас с Лидией вместе выходили из дома час назад. Если они заметили что-то подозрительное, то уже, наверно, звонят в полицию.

Но я пока не могу уйти. Еще не все сфотографировала. Я быстро перелистываю страницы, прислушиваясь к малейшему шуму, который мог бы указать на то, что кто-то приближается к дому. Перевернув последний листок — с моей фразой «Он однозначно предан вам на все сто», которая подчеркнута несколько раз, — я выравниваю стопку, стуча ею о стол, и вкладываю свое досье в папку.

Потом беру досье Эйприл.

Оно тоньше, чем мое.

Мне страшно его открывать. Такое чувство, что я должна сдвинуть в сторону камень, точно зная, что под ним притаился тарантул. Но я намерена сфотографировать досье Эйприл не потому, что эта информация нужна Томасу. Мне самой необходимо знать, что в нем содержится.

Самая первая страница идентична той, что лежит в моей папке. С водительских прав Эйприл на меня смотрит ее зернистая фотография. Слишком большие глаза придают девушке испуганный вид. Под снимком ее биографические данные: дата рождения, адрес, номер социального страхования.

Я фотографирую и перехожу к следующей странице.

И на ней синими чернилами плавным почерком доктора Шилдс написан ответ, который я отчаянно искала: Эйприл привлекли к участию в исследовательском проекте доктора Шилдс в качестве Респондента № 5 19 мая.

А фото Томаса в своей постели она разместила в «Инстаграме» за полмесяца до этого — 4 мая.

Даже если Эйприл сфотографировала его гораздо раньше — за много дней или недель, — а разместила в соцсетях уже потом, познакомилась она с ним до того, как стала участвовать в экспериментах доктора Шилдс.

Это Томас втянул Эйприл в их семейные разборки.

Чутье меня подвело: из них двоих Томас опаснее.

Я снова смотрю на дату, удостоверяясь, что не перепутала факты. Одно теперь ясно: моя история не является зеркальным отражением истории Эйприл. Доктор Шилдс не могла использовать Эйприл для проверки Томаса, как меня.

Также ясно, что Эйприл недолго оставалась одной из испытуемых доктора Шилдс. Она ответила всего на несколько вопросов первого теста, а на второй и вовсе не явилась. Почему?

Только Томас знает, что я сейчас здесь, в ее доме. И если это он срежиссировал события, которые привели к гибели Эйприл, значит, мне тоже грозит опасность.

Надо убираться отсюда. Я быстро щелкаю фотокамерой, снимая страницу за страницей. Предпоследняя озаглавлена «Беседа с Джоди Восс, 2 октября». После остается всего один листок.

Это — заказное письмо. Судя по дате, оно пришло через неделю после встречи доктора Шилдс с миссис Восс, состоявшейся в день рождения Эйприл. Письмо адресовано доктору Шилдс.

Пока я беру его в фокус, в глаза бросаются некоторые фразы: В связи с расследованием гибели… Кэтрин Эйприл Восс… родители просят добровольно предоставить записи… Возможно… повестка в суд…

Должно быть, на это намекала миссис Восс, когда сказала мне, что не перестанет искать ответы. Она наняла частного детектива, чтобы с его помощью установить причину смерти дочери.

Я закрываю папку и кладу ее точно под мое досье — оставляю на столе все так, как положила доктор Шилдс. Теперь у меня есть все, что нужно. Мне хочется порыться здесь еще, ведь другой такой возможности у меня больше не будет, но пора уходить.

Я возвращаюсь к лестнице и спускаюсь — гораздо быстрее, чем поднималась. У выхода надеваю обувь, включаю сигнализацию, открываю дверь. Ключи кладу под коврик и выпрямляюсь. Соседей нигде не видно. Даже если они меня заметили, увидят они только силуэт в темной куртке и шапке, спокойно сходящий с крыльца.

Лишь завернув за угол, я испускаю вздох облегчения.

Потом буквально падаю на холодный железный столб уличного фонаря. Даже не верится, что мне удалось провернуть такое дело. Я не оставила после себя улик — включенный свет, грязные следы на безукоризненно чистых коврах, отпечатки пальцев. Доктор Шилдс никогда не догадается, что я сумела проникнуть в ее дом.

Но в уме я снова и снова анализирую каждый свой шаг, каждое движение — проверяю сама себя.

* * *

После того как я благополучно добралась домой, заперла дверь и подперла ее тумбочкой, я задумалась о миссис Восс. Она убеждена, что причины гибели Эйприл следует искать в записях ее психотерапевта. Ей так не терпится взглянуть на них, что она наняла частного детектива.

Но Томас, утверждающий, что с Эйприл он переспал всего один раз, тоже гоняется за ее досье.

У меня мелькает мысль, что надо бы анонимно отправить свой фотоотчет детективу, а там будь что будет. Но, возможно, это ничего не даст, а Томас сразу поймет, кто слил информацию.

Рассчитывать я могу только на себя.

Это я написала в ответ на вопрос доктора Шилдс на первом компьютерном тестировании. Сейчас эта фраза актуальна как никогда.

Так что прежде чем отослать Томасу фотокопии досье Эйприл, я намереваюсь изучить эти записи сама.

Я должна понять, почему ему так важно скрыть свою связь с Респондентом № 5.

Глава 57

22 декабря, суббота

Как вы проводите этот вечер, Джессика? С тем симпатичным молодым человеком в синей куртке с красными молниями, который встретил вас на входе в ресторан минувшим вечером?

Может быть, он станет тем, кто наконец-то заставит вас испытать подлинную любовь. Не ту, что в книжках. А настоящую, которая погружает во мрак и возносит к свету.

Возможно, вы уже почувствовали, каково это — сидеть рядом с ним в кабинке, напротив другой парочки, и млеть от счастья. Возможно, он предельно внимателен к вам, как Томас — ко мне. Подзывает официанта в ту же секунду, как пустеет ваш бокал. Находит повод для того, чтобы прикоснуться к вам.

Это все внешние проявления, очевидные. Но лишь годы совместной жизни позволяют изучить партнера настолько, что ты способна распознавать его скрытые внутренние метания.

Они обнаруживаются во время ужина, омрачая недавно восстановленный мир, словно медленно надвигающееся затмение.

Когда Томас в смятении — когда его мысли занимают какие-то проблемы — он ведет себя излишне демонстративно.

Смеется чуть громче. Задает много вопросов — интересуется у приятелей, какие у них планы на предстоящий отпуск, какую частную школу они выбрали для своих двойняшек. Создается впечатление, что он прямо душа компании, а на самом деле он тем самым освобождает себя от необходимости поддерживать застольную беседу в минуты неловкого молчания. Он с видимым наслаждением поедает заказанные блюда — сегодня это стейк слабой прожарки, затем — картофель и, наконец, зеленая фасоль.

Если знаешь человека, как свои пять пальцев, его привычки и особенности поведения легко поддаются расшифровке.

Сегодня вечером Томас витает мыслями где-то далеко.

С аппетитом уминая шоколадный торт, он вдруг вытаскивает вибрирующий телефон. Смотрит на экран и хмурится.

— Прошу прощения, — говорит Томас. — Моего пациента только что доставили в больницу Бельвю. К сожалению, я вынужден откланяться. Необходимо проконсультироваться с дежурными докторами.

Все за столиком выразили понимание: он не вправе проигнорировать вызов — это его профессиональный долг.

— Я постараюсь быть дома как можно скорее, — Томас кладет на стол кредитку. — Но ты же знаешь, как это бывает. Так что, пожалуйста, не жди меня, ложись спать.

Прикосновение его губ; горьковато-сладкий вкус шоколада.

И мой муж исчезает.

Как будто меня обокрали.

* * *

В доме темнота, безмолвие. Нижняя ступенька тихо стонет под моей ногой, как и все эти годы. Раньше этот звук меня радовал: часто он подразумевал, что Томас уже наглухо запер дверь и идет спать.

Наверху свет лампы на тумбочке мягким сиянием омывает спальню.

Сегодня я предвкушала совсем иное. Свечи. Тихая музыка. Платье медленно соскальзывает с меня, постепенно обнажая соблазнительный розовый шелк.

А вместо этого… Туфли возвращены в шкаф, серьги и ожерелье — в бархатные футляры в верхнем ящике комода. Рядом с ювелирными украшениями, словно еще одна драгоценность, лежит записка Томаса, что он оставил мне сегодня утром.

Его слова — столь трогательно-обыденные — заучены наизусть.

В глаза бросаются три крошечных чернильных пятнышка, чуть-чуть искажающих три буквы.

При виде этих помарок на меня вдруг нисходит озарение.

Они сделаны особой авторучкой, которая оставляет на листе кляксы, если долго прижимать кончик пера к бумаге.

Эта авторучка всегда лежит на одном и том же месте: на письменном столе в моем кабинете.

В двенадцать шагов я быстро пересекаю спальню и вхожу в кабинет.

Томас, когда писал записку перед тем, как пойти за бубликами, наверняка увидел две папки — вашу и Эйприл — с именами на ярлыках. Ведь они лежат на столе буквально в нескольких сантиметрах от ручки.

Инстинктивное желание схватить папки и проверить их содержимое почти не поддается контролю, однако его следует подавить. Паника порождает ошибки.

На столе пять предметов: ручка, подставка для бокала, часы «Тиффани» и папки.

На первый взгляд, все на своих местах.

И все же что-то не так.

Силясь побороть умопомрачающее беспокойство, я внимательно рассматриваю каждый предмет.

Ручка точно там, где она должна быть, — в левом верхнем углу стола. Часы — напротив, в верхнем правом углу. Подставка — перед часами, потому что бокал с напитком я всегда держу в правой руке, чтобы можно было писать левой.

Не проходит и минуты, как я понимаю, что изменилось. Девяносто процентов людей этого нюанса никогда не уловили бы.

Индивиды, коих большинство, — правши — редко задумываются о том, к каким неудобствам нам — меньшинству — приходится подлаживаться. Элементарные бытовые приспособления — ножницы, ложки для мороженого, ключи для консервных банок — все сконструированы для правшей. Краники на раковинах. Держатели для стаканов в автомобилях. Банкоматы. Список можно продолжать и продолжать.

Люди, у которых правая рука основная, делая записи, как и следует ожидать, лист сдвигают с уклоном в правую сторону. Те, у кого преобладающей является левая рука, располагают страницу под уклоном влево. И те и другие делают это машинально. Неосознанно.

Сейчас папки лежат на несколько дюймов правее, чем обычно. На той стороне стола, на которую разместил бы их мозг правши.

На мгновение папки расплываются перед глазами. Потом благоразумие возвращается.

Возможно, Томас случайно сдвинул папки на несколько дюймов, когда клал на место ручку, а потом попытался выровнять их.

Даже если Томас заглянул в папки — из любопытства или в поисках листка бумаги для записки до того, как нашел чистый блокнот в верхнем ящике стола, — он наверняка сразу должен был понять, что это истории болезней пациентов. Психотерапевты связаны врачебной тайной, и Томас тоже придерживается норм врачебной этики. Даже в наших частных беседах о пациентах их имена никогда не упоминаются. Даже таких особенных, как Респондент № 5.

Томасу я поведала о своем знакомстве с Респондентом № 5 — как она в слезах выбежала из аудитории Нью-Йоркского университета во время первого компьютерного тестирования. Моему ассистенту Бену Респондент № 5 объяснила, что вопросы вызвали у нее острую эмоциональную реакцию, и Томас, узнав об этом, согласился со мной, что с точки зрения нравственности было бы правильно оказать ей профессиональную помощь. После я рассказывала ему о своем дальнейшем общении с ней — о беседах, что мы вели в моем кабинете, о подарках и, наконец, о приглашении отведать вина с сыром у нас дома вечером того дня, когда Томас находился на каком-то мероприятии. Он всегда слушал меня сочувственно, давал дельные советы.

Томас понял, что она стала для меня… особенной пациенткой.

Но по имени ее я никогда не называла.

Ни разу. Даже после ее смерти.

Особенно после ее смерти.

Как бы то ни было, Томас видел письмо, что прислал мне по электронной почте частный детектив, нанятый семьей Восс. Если к тому времени он еще не сообразил, что Респондента № 5 звали Кэтрин Эйприл Восс, в тот момент ему это стало абсолютно ясно.

Рассуждая сама с собой, я постепенно успокаиваюсь, напряженные мышцы расслабляются.

Если Томас ознакомился с вашим досье, Джессика — видел записи с подробным изложением наших бесед, специфики ваших заданий и ваших отчетов о своем взаимодействии с ним, — его поведение, вне сомнения, должно было измениться. За завтраком его эмоциональный настрой оставался прежним. И вечером, когда он заехал за мной, тоже.

А вот… за ужином в нем появились настораживающие нотки. Он становился все более возбужденным. Ушел внезапно, поцеловав на прощание скорее машинально, чем с сожалением.

Мне с трудом удается сохранять ясность мысли: два бокала «Пино нуар», выпитые за вечер, существенно повлияли на мою способность делать четкие выводы.

На ум приходят другие соображения: конфиденциальность конфиденциальностью, но вы с Эйприл не имеете ничего общего с теми, кто обычно приходит ко мне на прием. Ни она, ни вы фактически не являлись моими пациентами. А в глазах Томаса вас обеих отличает еще одна особенность: каждая из вас заставила его жену страдать.

Эйприл исчезает в небытии. Она уже не может причинить мне боль.

А вот вы, Джессика, по мнению Томаса продемонстрировали потенциальную угрозу, так сильно напугали меня, что мне пришлось врезать во входную дверь новый замок. Возможно, он рассудил, что лучше уж нарушить этические нормы, чем проигнорировать информацию, владение которой поможет ему защитить жену.

Соответственно, приходится допустить, что Томас просмотрел ваше досье.

Осознание этого сродни физическому удару. Я хватаюсь за край стола, чтобы удержаться на ногах.

Если он станет это отрицать, что может быть тому причиной?

Внятного объяснения у меня нет.

Взаимная откровенность — жизненно важный компонент счастливого брака. Необходимый основополагающий аспект как романтических отношений, так и эффективного взаимодействия между врачом и пациентом.

Однако инстинкт самосохранения должен возобладать над слепым доверием к супругу. Особенно если этот супруг однажды уже не оправдал доверия.

Двадцатичетырехчасовая передышка окончена. Все умозаключения приобретают совершенно иную окраску. За Томасом надо следить еще внимательнее, чем прежде.

Досье убраны в запирающийся картотечный шкаф. Дверь в мой кабинет плотно закрыта.

Потом ему отправлено сообщение: «Я лягу пораньше. Давай завтра поговорим?»

Не дожидаясь ответа, я выключаю телефон. В спальне исполняю свой ежевечерний ритуал: вешаю платье в шифоньер, наношу на лицо сыворотку, выбираю пижаму.

Сексуальная обновка скомкана и запихнута в самую глубину выдвижного ящика.

Глава 58

23 декабря, воскресенье

Я почти всю ночь не спала, изучала досье — свое и Эйприл.

У Томаса была интрижка с некоей владелицей бутика и, насколько я могу судить, именно о ней говорила доктор Шилдс, с дрожью в руках и слезами в глазах, в тот вечер на кухне у нее дома. И именно поэтому она решила с моей помощью проверить мужа на устойчивость к соблазнам.

Мне на мгновение вспоминается, как Томас приникал губами к моему животу, снимая с меня черные кружевные трусики. Я морщусь.

Об этом сейчас думать нельзя. Нужно понять, почему Томас не скрывает своих отношений с владелицей бутика и до ужаса боится, что кто-то прознает про его связь с Эйприл.

Что отличает одну его интрижку от другой?

Поиск ответа на этот вопрос и привел меня сегодня утром в бутик «Блик». Я вхожу в магазин и глазами ищу его хозяйку — женщину, с которой переспал Томас. Ее зовут Лорен.

Узнать, кто она такая и где работает, не составило труда. У меня были зацепки. Ее имя начинается с буквы «Л», как и имя доктора Шилдс — Лидия. И она держит магазин модной одежды в одном квартале от бизнес-центра, где работает Томас.

В этом районе три похожих бутика. Я определила, какой из них подходит, заглянув на их сайты. На сайте магазина «Блик» размещены фото Лорен и статья о том, как она создала свой бизнес.

Теперь понятно, почему я напомнила Лорен доктору Шилдс, думаю я, входя в магазин, где в интерьере преобладают сочные яркие цвета. Ее фото на сайте особого сходства со мной не обнаружило, но сейчас, видя ее воочию, я признаю, что она, темноволосая, со светлыми глазами, действительно немного похожа на меня, хотя и лет на десять старше, как сказала доктор Шилдс.

Лорен занята с покупательницей, поэтому я принимаюсь перебирать блузки, развешанные по цветам.

— Ищете что-то особенное? — приветствует меня продавец.

— Просто смотрю, что есть. — Я взглянула на один ценник и поморщилась: прозрачная блузка с длинным рукавом стоит 425 долларов.

— Дайте знать, если захотите что-то примерить, — говорит продавец.

Кивнув, я с притворным интересом продолжаю рассматривать блузки, а сама краем глаза наблюдаю за Лорен. Клиентка, которую она обслуживает, покупает много вещей — подарки на Рождество — и постоянно спрашивает у Лорен ее мнение по поводу того или иного предмета одежды.

Наконец, после того как я медленно обошла весь крошечный магазин, покупательница направляется к кассе. Лорен начинает выписывать чек.

С прилавка с аксессуарами я хватаю шарф, решив, что это одна из наименее дорогих вещей. К тому времени, когда Лорен вручает женщине глянцевый белый пакет с логотипом магазина в виде пары огромных закрытых глаз с длинными густыми ресницами, я уже жду своей очереди у кассы.

— Упаковать вам как подарок? — спрашивает она.

— Да, спасибо. — Это поможет мне выиграть несколько минут, за которые я попробую собраться с духом.

Лорен заворачивает шарф в папиросную бумагу, обвязывает его лентой и делает симпатичный бантик. Я тем временем кредитной картой оплачиваю 195 долларов — небольшая цена за информацию, если таковую мне удастся получить.

Лорен отдает мне фирменный пакет с покупкой, и я замечаю у нее на руке обручальное кольцо.

— Наверно, моя просьба покажется вам странной, — говорю я, откашлявшись, — но не могли бы вы уделить мне пару минут с глазу на глаз? — Я ощущаю холод металла своих колечек и сознаю, что вожу по ним большим пальцем. В моем досье доктор Шилдс записала, что я всегда тереблю колечки, когда волнуюсь.

Улыбка исчезает с лица Лорен.

— Конечно, — протяжно отвечает она, почти вопросительным тоном.

Вместе со мной Лорен отходит вглубь магазина.

— Чем могу служить?

Я хочу увидеть ее первую, инстинктивную реакцию. По утверждению доктора Шилдс, обычно это самый честный ответ. Я без лишних слов достаю телефон и разворачиваю его экраном к Лорен, показывая фото Томаса, что я вырезала из свадебной фотографии, которую он мне прислал. Снимок сделан семь лет назад, но изображение четкое, да и Томас за минувшие годы почти не изменился.

Я не свожу глаз с Лорен. Если она откажется дальше говорить со мной и попросит уйти, мне придется довольствоваться только ее первоначальной реакцией. Значит, нужно суметь прочесть ее мысли по выражению лица, вычленить признаки чувства вины, сожаления или любви.

Мои ожидания не оправдались.

В ее лице не заметно каких-либо сильных эмоций. Она чуть хмурит брови, во взгляде озадаченность.

Словно она узнала Томаса, но не может вспомнить, кто он такой.

— Вроде бы знакомое лицо… — наконец произносит она.

Лорен встречает мой взгляд. Ждет от меня объяснений.

— У вас был с ним роман, — выдаю я. — Пару месяцев назад!

— Что?!

Свое удивление она выразила столь громким возгласом, что ее сотрудница оборачивается:

— Лорен, что-то случилось?

— Простите, — бормочу я. — Он сказал мне… он сказал…

— Нет, все нормально, — отвечает Лорен коллеге, но в тоне ее сквозит раздражение, будто она рассержена.

Я пытаюсь собраться с мыслями, понимая, что она может выставить меня из магазина в любую минуту.

— Вы сказали, что его лицо вам знакомо. А сами вы с ним знакомы?

Мой голос срывается, я борюсь со слезами.

Лорен не отшатывается от меня, как от сумасшедшей. Напротив, выражение ее лица смягчается.

— Вам плохо?

Мотнув головой, я отираю глаза тыльной стороной ладони.

— А с чего вы взяли, что у меня с тем человеком был роман? — спрашивает она.

Я не в состоянии придумать ничего лучше, как дать честный ответ.

— Мне сказали, что вы… — Я умолкаю, но тут же заставляю себя продолжить: — Я познакомилась с ним несколько недель назад и… Мне кажется, он опасный человек, — шепотом говорю я.

Лорен отступает от меня на шаг.

— Послушайте, я не знаю, кто вы такая, но это сущий бред. Вам сказали, что у меня был с ним роман? Я замужем. И счастлива в браке. Кто наговорил вам такую чепуху?

— Наверно, я ошиблась. — Не могу же я ей объяснить, что и как. — Примите мои извинения, я ни в коем случае не хотела вас оскорбить… Только не могли бы вы еще раз взглянуть на фото? Может быть, вспомните, видели ли вы его раньше? Прошу вас.

Теперь Лорен пытливо смотрит на меня. Я снова вытираю глаза и заставляю себя встретить ее взгляд.

Наконец она протягивает руку.

— Вы позволите ваш телефон?

Она смотрит на фото, и лицо ее проясняется.

— Кажется, припоминаю. Он приходил к нам за покупками.

Подняв глаза к потолку, она закусывает нижнюю губу.

— Ну да, вспомнила. Он как-то зашел несколько месяцев назад. Я как раз развешивала модели из осенней коллекции. А он искал нечто особенное для своей жены. Купил вещей на крупную сумму.

Колокольчик на входе уведомляет о прибытии новой покупательницы. Лорен устремляет на нее взгляд, и я понимаю, что мое время вышло.

— И это все? — уточняю я.

Лорен вскидывает брови.

— На следующий день он все вернул. Вероятно, только поэтому я его и запомнила. Он очень извинялся, но сказал, что вещи оказались не в стиле его жены.

Она снова бросает взгляд в центр зала.

— Больше я его никогда не видела, — говорит она. — И у меня не создалось впечатления, что он опасен. Напротив, мне он показался очень приятным. Но я с ним почти не общалась. И роман уж точно не крутила.

— Спасибо, — благодарю я. — Простите за беспокойство.

Она идет прочь, но потом оборачивается.

— Милая, если вы так сильно его боитесь, вам следует обратиться в полицию.

Глава 59

23 декабря, воскресенье

В психологии есть понятие так называемого эффекта «невидимой гориллы». При его исследовании испытуемые полагали, что они должны считать пасы, которые передают друг другу игроки баскетбольной команды. В действительности оценивалась совершенно иная их способность. Считая броски, испытуемые не замечали, что на площадку выходит человек в костюме гориллы. Сосредоточенность на одной задаче мешала им видеть полную картину.

Я же, пытаясь установить, верен ли мне Томас, настолько зациклилась на поставленной задаче, что упустила из виду один неожиданно шокирующий аспект своего эксперимента: что вы преследуете некую собственную цель.

Мне ведь лишь с ваших слов известно о том, как проходили ваши встречи с моим мужем — возле музея, в кафе «У Теда» и совсем недавно — в баре «Деко». Я была лишена возможности наблюдать за тем, как вы общались с Томасом, — существовала опасность, что он заметит меня.

Но вы зарекомендовали себя отъявленной лгуньей.

Вы обманом проникли на мое тестирование, при этом продемонстрировав предприимчивость и двуличие.

Все ваши откровения заново анализируются и на этот раз рассматриваются сквозь незамутненные линзы. Вы солгали родителям по поводу обстоятельств несчастного случая с Бекки. Вы спите с мужчинами, с которыми едва знакомы. Вы утверждаете, что уважаемый театральный режиссер попрал все законы нравственности, совершив над вами сексуальное насилие.

Вы утаиваете слишком многое, Джессика.

Если все ваши секреты предать огласке, ваша жизнь будет загублена.

Вопреки данным обещаниям быть со мной правдивой, вы продолжали лгать после того, как стали Респондентом № 52. Вы признались, что Томас все-таки быстро ответил на ваше первое сообщение и пригласил вас на свидание фактически сразу после «случайной» встречи с ним в кафе «У Теда», но вы скрыли от меня эту информацию. И до сих пор неясно, Джессика, почему встречу с моим мужем в баре «Деко», которая длилась двадцать две минуты, в своем отчете вы уложили в пятиминутный разговор.

О чем вы умолчали? И почему?

Ни с того ни с сего вы изъявили желание поехать домой на праздники. После того, как эта попытка была пресечена, вы захотели встретить Рождество с семьей Лиззи. Но и в этом вы тоже солгали, сказав, будто Лиззи пригласила вас провести праздники вместе с ней и ее родными на их ферме в Айове.

Что-то вы темните, Джессика.

Необходимо понять, почему вы стремитесь от меня сбежать.

На первом компьютерном сеансе вы написали нечто значимое. В своем воображении я вижу, как те ваши слова одно за другим выстраиваются в линию, — как тогда, на экране компьютера, когда вы их печатали, не догадываясь, что за вами ведется наблюдение через камеру ноутбука: Потому что рассчитывать я могу только на себя.

Чувство самосохранения — могучий стимул. Более надежный, чем деньги, эмпатия, любовь.

И у меня возникает гипотеза.

Не исключено, что направленность ваших встреч с моим мужем была отлична от той, что вы мне описывали.

Возможно, Томас вас домогается.

Вы знаете, какая роль отведена вам в этом эксперименте.

Зачем же вы искажаете результаты?

Вы прекрасно понимали, что от вас потребуется гораздо больше, если вы будете продолжать участвовать в моем исследовательском проекте. Возможно, вы сочли, что для вас это уж слишком.

Вы явно хотите положить конец нашим отношениям. Неужели вы решили, что наилучший путь к бегству — представить ложные факты, что обеспечит удовлетворительный результат проверки, устроенной Томасу? И заодно освободит вас от дальнейшего участия?

Наверно, сейчас вы поздравляете себя: ну как же, вы столько всего выиграли от нашей сделки — подарки, деньги, даже роскошный отдых во Флориде для своих родных. И придумываете хитроумный план, который позволит вам пойти своей дорогой.

Возможно, вы слишком сконцентрированы на личных интересах и не замечаете, что прете, как танк, оставляя за собой одни обломки.

Как вы смеете, Джессика?

Двадцать лет назад моя младшая сестра Даниэлла тоже стояла перед нравственным выбором. А совсем недавно — Кэтрин Эйприл Восс. И обе поступили неправильно.

Смерть обеих можно расценивать как непосредственный результат тех этических сбоев.

Джессика, вас привлекли для того, чтобы вы проверили моего мужа на устойчивость к соблазнам.

Но, возможно, это вы не прошли проверку.

Глава 60

23 декабря, воскресенье

Мне не дает покоя один вопрос. Чутье подсказывает, что я должна докопаться до сути: почему Томас афиширует свой выдуманный роман с владелицей бутика Лорен и всячески старается скрыть тот, что у него был на самом деле, — с Эйприл?

Мне никак от этого не уйти, даже притом, что теперь в моем распоряжении есть мое досье. Доктор Шилдс не выпустит меня из своих когтей, пока окончательно не уничтожит. Есть только один способ защититься — понять, что случилось с Эйприл. И тогда, возможно, мне удастся отвести от себя беду.

Лорен посоветовала обратиться в полицию, раз Томас меня так сильно пугает. Но что я им скажу?

«Я решила соблазнить женатого мужчину. Даже переспала с ним. Причем меня наняла его жена; она вроде как знала об этом. Между прочим, думаю, один из них или они оба причастны к самоубийству одной девушки».

Чушь какая-то. Они решат, что я спятила.

Так что я звоню не в полицию, а делаю два других звонка.

Первый — на мобильник Томаса. Начинаю без предисловий:

— Почему ты врешь, что спал с Лорен, хотя на самом деле просто купил одежду в ее бутике?

Я слышу, как он резко втягивает в себя воздух.

— Знаешь что, Джесс? Я получил записи Лидии об Эйприл, ты — ее записи о себе. Я не обязан отвечать на твои вопросы. Желаю удачи.

И в трубке раздаются гудки.

Я тут же перезваниваю ему.

— Вообще-то, у тебя есть только первые тринадцать страниц из досье Эйприл. Последние пять я не отправляла. Так что ответить на мои вопросы тебе придется. Но при личной встрече.

Я должна видеть выражение его лица.

В телефоне глухая тишина, и я начинаю опасаться, что Томас опять повесил трубку.

— Я на работе, — наконец произносит он. — Жду тебя здесь через час.

Он называет адрес, я заканчиваю разговор и принимаюсь в раздумьях мерять шагами комнату. По его тону ничего нельзя было определить. Голос не казался сердитым; в нем вообще не слышалось каких-то сильных эмоций. Но, возможно, Томас из тех людей, которые наиболее опасны, когда внешне изображают спокойствие — затишье перед бурей.

Пожалуй, в его врачебном кабинете мне ничто не угрожает, рассуждаю я. Если б Томас хотел причинить мне зло, наверно, он назначил бы встречу в таком месте, где его никто не знает. С другой стороны, сегодня воскресенье. Неизвестно, есть ли еще кто-нибудь в здании.

Лорен сказала, что Томас показался ей вполне приятным человеком. У меня создалось такое же впечатление о нем при знакомстве у музея и потом — в тот вечер, когда мы решили переспать. Но я не могу отделаться от воспоминания о том случае, когда я оказалась один на один в кабинете с мужчиной, которого я тоже считала приятным человеком.

И тогда я делаю второй звонок — Ноа. Прошу его встретить меня через полтора часа у здания, где находится врачебный кабинет Томаса.

— Все хорошо? — спрашивает он.

— Не уверена, — честно отвечаю я. — У меня встреча с одним человеком, которого я не очень хорошо знаю, и мне будет спокойнее, если ты меня потом заберешь.

— Кто этот человек?

— Его зовут доктор Купер. Это, так сказать, по работе. Я все объясню при встрече, ладно?

В голосе Ноа я улавливаю нотки сомнения, но на мою просьбу он отвечает согласием. Я анализирую свои поступки в общении с ним — при знакомстве назвалась ненастоящим именем; несколько раз отказывалась от свиданий, ссылаясь на то, что у меня был жуткий или тяжелый день; говорила, что мне трудно доверять другим, — и даю себе слово, что поделюсь с ним своими проблемами. И не только потому, что он этого заслуживает. Кто-то должен знать, что происходит, — хоть какая-то гарантия безопасности.

* * *

Во второй половине дня, в 13:30, я подхожу к врачебному кабинету Томаса. В здании, как я и опасалась, безлюдно.

Кабинет № 114 — в самом конце коридора. Сбоку от входа — табличка с фамилиями трех психотерапевтов. Один из них — «Томас Купер, доктор медицинских наук».

Я поднимаю руку, собираясь постучать, но тут дверь распахивается.

Невольно я отступаю на шаг.

Я уже и забыла, какой он здоровенный. Его фигура занимает почти весь проем, заслоняя свет неяркого зимнего солнца, что струится в окно за его спиной.

— Прошу. — Томас делает шаг в сторону и кивком показывает на одну из комнат — очевидно, там располагается его кабинет.

Я жду. Пусть идет первым. Нельзя допустить, чтобы он оказался у меня за спиной. Однако Томас не двигается с места.

Через несколько секунд, вероятно, сообразив, что я его опасаюсь, он резко поворачивается и широким шагом идет через приемную.

Едва я вхожу в его кабинет, он закрывает дверь.

Пространство будто сжимается, стены сдвигаются вокруг меня. Все мое существо сковывает паника, тело деревенеет. Если Томас и впрямь опасен, здесь мне никто не придет на помощь. От внешнего мира меня отделяют целых три двери.

Я опять в западне, как тогда, в кабинете Джина.

Сколько раз я фантазировала о том, как бы я поступила, если б повторился тот вечер в утихомирившемся после ухода всех остальных членов труппы театре. Как я только ни казнила себя за то, что стояла в оцепенении, пока Джин ловил кайф, эксплуатируя мою беззащитность и мой страх.

Сейчас ситуация ужасно схожая.

И я опять парализована.

Но Томас просто обходит свой стол и опускается в кожаное кресло на колесиках.

Он удивлен, заметив, что я все еще стою.

— Присаживайся. — Томас жестом предлагает мне занять кресло напротив него. Я сажусь, силясь выровнять свое дыхание.

— На улице меня ждет мой парень, — выдавливаю я из себя.

Томас вскидывает брови.

— Прекрасно, — недоуменно произносит он, и я понимаю, что у него и в мыслях не было причинить мне зло.

Я присматриваюсь к Томасу, и парализующий страх постепенно ослабевает. Вид у него измотанный. На нем фланелевая рубашка навыпуск, на лице неряшливая щетина. Когда он снимает очки и трет глаза, я замечаю, что они воспалены. Такие же красные глаза бывают у меня, если я не выспалась.

Томас снова надевает очки, складывает елочкой ладони. Его следующая фраза вызывает удивление.

— Послушай, я не могу требовать, чтобы ты мне доверяла, но клянусь, я пытаюсь защитить тебя от Лидии. Ты уже увязла по уши.

Я отрываю от него взгляд и осматриваю комнату, надеясь по элементам обстановки понять, что собой представляет Томас. Я была во врачебном кабинете доктора Шилдс, была у нее дома: в обоих интерьерах отражена ее сдержанная бездушная элегантность.

Кабинет Томаса совсем другой. Под ногами у меня мягкий ковер, деревянные полки забиты книгами самых разных форматов и толщины. На столе — прозрачная кружка с ирисками в желтых фантиках. Рядом кофейная чашка с вдохновляющей надписью по периметру. Я смотрю на два слова в середине цитаты: лишь та любовь.

Они подсказывают мне вопрос:

— Ты когда-нибудь любил свою жену?

Томас опускает голову.

— Думал, что любил. Хотел любить. Пытался… — надсадным голосом отвечает он. — Но не смог.

Я верю ему. Я сама была очарована доктором Шилдс в первые дни нашего общения.

У меня в кармане вибрирует телефон. Я не реагирую, представляя, как доктор Шилдс держит у уха свой гладкий серебристый аппарат — ждет, когда я отвечу. И тоненькие морщинки на ее изысканно красивом лице — столь идеальном, что кажется, будто оно высечено из белого мрамора, — прорезаются глубже.

— В наше время развод — дело обычное. Почему ты просто не расторгнул ваш брак? — спрашиваю я.

И тут же вспоминаю его слова: От нее нельзя просто так взять и уйти.

— Я пытался. Но в ее представлении у нас был идеальный брак, и она отказывалась понимать, что у нас есть проблемы, — отвечает Томас. — Так что, да, ты права, я придумал интрижку с той женщиной из бутика — Лорен. Выбрал ее наобум. Счел, что это будет выглядеть правдоподобно: с такой женщиной я не прочь был бы переспать. И умышленно отправил Лидии сообщение, якобы адресованное Лорен.

— Ты специально отправил ей уличающее сообщение?

Наверно, он был в диком отчаянии, заключаю я.

Томас утыкается взглядом в свои руки.

— Я подумал, Лидия наверняка бросит меня, когда узнает, что я ей изменяю. Мне казалось, это оптимально удобный выход из положения. Она целую книгу написала на эту тему — «Этика супружества». Мне и в голову не приходило, что она будет бороться за сохранение брака — настоит на том, чтобы мы попытались восстановить отношения.

Он все еще не дал ответа на главный вопрос: почему он просто не признался, что у него был роман с Эйприл?

И я спрашиваю его об этом в лоб.

Он берет чашку, отпивает глоток, пальцами закрывая почти всю цитату. Возможно, пытается выиграть время.

Потом он ставит чашку на стол, но при этом чуть поворачивает ее, и я вижу другие слова надписи: которой предаешься.

И, словно собранный пазл, в голове выстраивается вся фраза: И в конце концов ценна лишь та любовь, которой предаешься без остатка.

Я оказалась права: Томас, должно быть, напевал эту строчку из песни «Битлз» в тот вечер, когда был с Эйприл. От него она и узнала про эту песню, которую потом слушала вместе с матерью.

— Эйприл была так молода, — наконец произносит Томас. — Я подумал, Лидии будет тяжело смириться с тем, что я выбрал 23-летнюю девушку. — Теперь он еще печальнее, чем в первые минуты встречи. Готова поспорить, что он борется со слезами. — Поначалу я не сознавал, что у Эйприл серьезные проблемы с психикой. Думал, мы оба хотим просто провести вместе одну ночь…

Как ты и я, не договаривает он, глядя на меня многозначительно.

Я чувствую, как на моих щеках проступает румянец. В кармане снова вибрирует телефон — более настойчиво, как мне кажется.

— Как получилось, что Эйприл стала Респондентом № 5? — спрашиваю я, пытаясь игнорировать жужжание у моей ноги. По коже ползут мурашки, словно вибрация распространяется по всему телу. Пытается меня поглотить.

Я бросаю взгляд влево, на закрытую дверь кабинета Томаса. Я не видела, чтобы он запер ее. Да и общую дверь он вроде бы не запирал, когда меня впустил.

Томаса я больше не боюсь, но не могуотделаться от ощущения, что опасность где-то рядом — витает, как дым распространяющегося пожара.

— Эйприл почему-то привязалась ко мне, — продолжает Томас. — Донимала меня звонками и сообщениями. Я пытался мягко охладить ее пыл… Она ведь знала, что я женат. А через пару недель звонки и эсэмэски внезапно прекратились, так же внезапно, как и начались. Я решил, что она отстала от меня, нашла другого парня.

Большим и указательным пальцами он щиплет лоб, будто у него болит голова.

Быстрее, мысленно подгоняю я его. Не знаю почему, но инстинктивно я чувствую, что мне желательно бы скорее убраться отсюда.

Томас отпивает из чашки еще глоток и рассказывает дальше:

— Потом Лидия как-то пришла домой и сообщила, что в ее проекте появилась новая испытуемая, молодая женщина, которая не совсем адекватно повела себя на тестировании. Мы обсудили это и заключили, что вопросы, должно быть, всколыхнули какое-то неприятное воспоминание, которое, возможно, она долго подавляла. Именно я посоветовал Лидии побеседовать с ней лично и попытаться помочь. Я тогда не знал, что это Эйприл. Лидия всегда называла ее «Респондент № 5», — Томас издает резкий смешок, выражающий все его смешанные сложные чувства, которые, вероятно, он держит в себе. — Я не подозревал, что Эйприл и Респондент № 5 одно и то же лицо, пока с Лидией не связался частный детектив, попросивший, чтобы она предоставила ему историю болезни погибшей девушки.

Я сижу, затаив дыхание. Боюсь ненароком его перебить. Мне не терпится услышать все, что ему известно. Но при этом я ни на секунду не забываю про свой телефон в кармане и все жду, что он вот-вот опять зажужжит.

— У меня было время проанализировать ситуацию, — наконец говорит Томас. — И вот что я надумал: Эйприл, вероятно, выяснила, на ком я женат. Подала заявку на участие в ее исследовательском проекте: наверно, ей казалось, что так она будет ближе ко мне. Либо видела в Лидии соперницу и хотела узнать о ней побольше.

Моя голова самопроизвольно дергается вправо, к окну. Что там привлекло мое внимание? Может быть, неясный шум или какое-то движение на тротуаре. Пластинки жалюзи повернуты косо, я вижу только обрывки улицы. Не знаю, ждет ли меня там уже Ноа.

Какова бы ни была угроза, которую я чувствую, исходит она не от Томаса. Я верю ему: он не контактировал с Эйприл на протяжении нескольких недель, предшествовавших ее смерти.

Правда, полагаюсь я не только на слепую веру и свое чутье. Я уже успела раз пять прочитать досье Эйприл. И почерпнула из него важную информацию о ее взаимоотношениях с доктором Шилдс. Мне известно кое-что из того, что произошло между ними в тот вечер, когда Эйприл умерла.

Доктор Шилдс написала об этом — относительно неровным почерком в сравнении с той грациозной манерой письма, что ей присуща. Их последняя встреча задокументирована на странице, что в досье помещена прямо перед некрологом Эйприл, тем самым, что я нашла в Интернете. И я сфотографировала все это на свой телефон, который сейчас лежит в кармане, непривычно теплый, и я все жду, что с минуты на минуту он опять начнет сигналить.

Вы глубоко меня разочаровали, Кэтрин Эйприл Восс. Я думала, что знаю вас. К вам относились с душевной теплотой и заботой, вам столько всего было предоставлено: бесплатные сеансы психотерапии; тщательно подобранные подарки; даже встречи, как та, что состоялась сегодня вечером, когда вы пришли в мой дом и, сидя на кухонном табурете, потягивали вино, а я, сняв с руки изящный золотой браслет, надела его на ваше запястье.

Вам было оказано доверие.

Но потом вы сделали признание, которое разрушило все и выставило вас в совершенно ином свете: «Я совершила ошибку. Я переспала с женатым мужчиной — познакомилась с ним в баре. Это было только один раз».

Ваши большие глаза наполнились слезами, нижняя губа задрожала. Можно подумать, вы заслужили жалость за свой проступок.

Вы рассчитывали, что вам отпустят ваш грех. Зря надеялись. Да и какое тут может быть оправдание? Нравственные люди и безнравственные стоят по разные стороны баррикады. Правила на этот счет не имеют двоякого толкования. Вам было сказано, что вы преступили черту и никогда больше не будете желанным гостем в этом доме.

Вы обнаружили свою истинную порочную сущность. Вы вовсе не та бесхитростная молодая женщина, за которую себя выдавали.

Разговор продолжался. По его окончании вас обняли на прощание.

Двадцать минут спустя все следы вашего пребывания здесь были уничтожены. Бокал вымыт, вытерт и поставлен в шкаф. Остатки «бри» и винограда выброшены в мусорное ведро. Табурет, на котором вы сидели, поставлен на место.

Словно вас никогда здесь и не было. Словно вас больше не существует.

* * *

Фотографируя записи доктора Шилдс, я даже не пробегала их глазами — думала лишь о том, как бы поскорее убраться из ее дома, пока она не вернулась. Но позже, в стенах своей квартиры, где мне уже ничто не угрожало, я перечитывала их снова и снова.

В записях доктора Шилдс не содержалось намека на то, что ей известно, кто тот женатый мужчина, с которым переспала Эйприл, то есть Томас. Казалось, она считала, что Эйприл не имела скрытых мотивов, когда записывалась к ней на тестирование. Но мне теперь совершенно очевидно, что Эйприл была одержима Томасом — одержима настолько, что нашла способ проникнуть в группу участников исследовательского проекта доктора Шилдс. А потом она, видимо, привязалась к ней. Эйприл была потерянная душа, ей нужен был кто-то или что-то, чтобы обрести опору.

Вообще-то, странно, что Эйприл решилась поведать доктору Шилдс про свой роман с безымянным женатым мужчиной, так что оказалась на грани взрывоопасного разоблачения. Впрочем, ничего удивительного, если учесть, что доктор Шилдс обладает магнетическим притяжением.

Может быть, Эйприл надеялась, что ей отпустят ее грех, — как и я, когда раскрывала свои тайны доктору Шилдс. Возможно, Эйприл также думала, что женщина, которая посвятила свою жизнь изучению проблемы нравственного выбора, найдет оправдание ее поступку, докажет, что Эйприл вовсе не столь испорчена.

— Я отправлю тебе недостающие страницы, — говорю я Томасу. — Только можно еще один вопрос?

Он кивает.

Я вспоминаю тот вечер, когда я наблюдала за ними у ресторана.

— Я видела тебя как-то вечером вместе с доктором Шилдс. Ты вел себя так, будто безумно любишь ее. Почему?

— Из-за досье Эйприл, — отвечает он. — Мне необходимо было получить доступ в ее дом, чтобы просмотреть досье и узнать, сообщила ли Эйприл нечто такое, что могло бы указать на мою связь с ней. Я боялся, что Лидия позже это поймет и окончательно слетит с катушек. Но досье мне найти никак не удавалось, пока я не увидел его на ее письменном столе.

— В нем нет ничего, что указывало бы на твою связь с Эйприл, — говорю я.

— Спасибо, — шепчет Томас.

В ту же секунду я понимаю, что, возможно, зря я его успокоила. Есть один крошечный нюанс, мерцающий на грани моего сознания. Как наполненный гелием воздушный шарик, танцующий под высоким потолком. Мне не удается уловить его, как я ни стараюсь. Это как-то связано с Эйприл — то ли изображение, то ли воспоминание, то ли некая деталь.

Снова бросив взгляд на окно, я достаю из кармана телефон. Как только выйду отсюда, заново изучу ее досье, думаю я. Сейчас главное — уйти.

Я смотрю на телефон, собираясь вывести на экран последние пять фотографий досье Эйприл, и вдруг вижу, что мне звонили из «БьютиБазз». Пропущено целых четыре вызова, в том числе два голосовых сообщения.

Неужели я забыла про какой-то заказ? Нет, я абсолютно уверена, что первая клиентка у меня сегодня только в пять вечера.

Так почему из компании так упорно мне названивают?

Я быстро пересылаю снимки Томасу.

— Теперь у тебя есть все, — говорю я, поднимаясь с кресла. Он уже склонился над телефоном, внимательно читая записи из досье Эйприл.

Я слушаю сообщение от «БьютиБазз», а сама смотрю на окно. Мне кажется, я вижу тени идущих мимо людей, хотя трудно сказать.

Голосовое сообщение оставил не диспетчер, как я думала. Оно от владелицы компании — женщины, с которой я никогда прежде не общалась.

— Джессика, пожалуйста, срочно перезвоните.

Голос отрывистый. Гневный.

Я прослушиваю второе сообщение.

— Джессика, вы уволены, прямо с этой минуты. Уже можете не перезванивать. Мы узнали, что вы нарушили условие договора о недопущении конкуренции, который вы подписали, устраиваясь на работу в компанию. Нам известны имена двух женщин, которым вы недавно в качестве независимого мастера навязали свои услуги, прикрываясь именем «БьютиБазз». Если вы будете продолжать в том же духе, наши юристы примут меры.

Я поднимаю глаза на Томаса.

— Она лишила меня работы, — шепотом произношу я.

Должно быть, доктор Шилдс позвонила в «БьютиБазз» и сообщила про Рейну и Тиффани.

Я думаю о том, что через неделю мне платить за квартиру, о счетах за врачебные услуги, о том, что отец потерял работу. Я представляю милое доверчивое лицо Бекки. Что с ней будет, когда она поймет, что может лишиться дома, единственного дома, который она знает?

Стены снова сдвигаются вокруг меня.

Неужели доктор Шилдс устроит так, что меня привлекут к суду, если я не выполню то, что она требует?

Мне вспоминается одна ее запись: Вы принадлежите мне.

У меня сдавливает горло, в глазах — жжение. В груди нарастает крик.

— Что случилось? — спрашивает Томас, поднимаясь из-за стола.

Но я не могу ему ответить. Я выбегаю из его кабинета, несусь через пустую приемную, потом — по коридору. Я должна позвонить владелице «БьютиБазз» и попытаться ей все объяснить. Я должна связаться с родителями и убедиться, что им не грозит опасность. Могла бы доктор Шилдс причинить им зло? Может, она вовсе и не собиралась оплачивать их поездку во Флориду. Что ей помешало бы узнать номер моей кредитной карты и использовать ее в качестве гарантии оплаты?

Пусть только попробует тронуть Бекки, я ее убью, в возбуждении думаю я.

Задыхаясь, всхлипывая, я распахиваю дверь здания и вылетаю на улицу. В лицо бьет морозный зимний воздух, будто мне дали пощечину.

Стоя на тротуаре, я верчусь туда-сюда — высматриваю Ноа. В кармане опять вибрирует телефон. Мне хочется выхватить его и швырнуть об асфальт.

Ноа нигде не видно. Слезы теперь и вовсе хлынули из глаз. Я ведь уже начала думать, что могу на него положиться.

Оказывается, нет.

Собираюсь развернуться и вдруг вдалеке замечаю дутую синюю куртку. Сердце переполняет радость. Это он. Я узнаю его затылок, походку.

Я кидаюсь за ним, петляя между прохожими. Кричу:

— Ноа!

Он не оборачивается. Я тяжело отдуваюсь, не успевая наполнять легкие кислородом, но продолжаю бежать, заставляя себя еще быстрее переставлять ноги.

— Ноа! — снова окликаю я, нагоняя его. Мне хочется упасть в его сильные объятия и все ему рассказать. Он поможет мне, я в этом не сомневаюсь.

Ноа резко оборачивается.

При виде выражения его лица я останавливаюсь как вкопанная, словно передо мной выросла кирпичная стена.

— А ведь я уже начал влюбляться в тебя, — произносит он, чеканя каждое слово. — Но теперь я знаю, какая ты на самом деле.

Я делаю шаг к нему, но он вскидывает ладонь. Его рот сомкнут в суровую складку, карие глаза, обычно такие теплые, обдают холодом.

— Не надо, — говорит он. — Я больше не хочу тебя видеть.

— Что? — охаю я в изумлении.

Ноа поворачивается и возобновляет шаг, уходя от меня все дальше и дальше.

Глава 61

23 декабря, воскресенье

Накануне я рано легла спать, что позволило мне и сегодня утром подняться до рассвета.

День обещал быть особенно напряженным.

По пробуждении, включив телефон, я вижу новое сообщение от Томаса, поступившее вчера в 23:06. Он доложил, что состояние его пациента, доставленного в Бельвю, удалось стабилизировать, и еще раз извинился за испорченный вечер.

В 8:02 ему отправлен ответ: «Понимаю. Какие планы на сегодня?»

Он написал, что едет играть в сквош, потом позавтракает в кафе «У Теда». «Днем поработаю с бумагами, добавил он, нужно наверстать упущенное. Вечером — кино?»

В ответ он получает: «Отлично».

Утро он проводит так, как и говорил: выходит из тренажерного зала, завтракает «У Теда» и прямиком идет на работу.

Все меняется ровно в 13:34.

Именно в это время возле здания, где находится его врачебный кабинет, появляетесь вы. Идете по тротуару с пакетом из какого-то магазина.

И тоже исчезаете в том здании, где работает Томас.

О, Джессика, вы совершили большую ошибку.

* * *

Жертвы вправе сами вершить возмездие?

Во время вашего второго компьютерного сеанса вы, Джессика, сидя в аудитории Нью-Йоркского университета, утвердительно ответили на этот вопрос. Не колеблясь. Вы не теребили свои колечки, не смотрели в потолок, размышляя; вы быстро положили пальцы на клавиатуру и сформулировали ответ.

Как бы вы ответили теперь?

Наконец-то появилось конкретное доказательство вашего ошеломляющего вероломства.

Джессика, чем вы там занимаетесь вместе с моим мужем?

Даже если вы с ним предаетесь плотским утехам, теперь это уже фактически несущественно. Вы оба вступили в сговор за моей спиной. Вы постоянно юлите, и это должно было бы послужить тревожным звоночком.

Вы лжете в малом и большом и соткали такую многослойную паутину лжи, что с головой увязли в собственных грязных ухищрениях, от которых вам не отмыться.

— Простите, вам плохо?

Какой-то прохожий протягивает мне бумажную салфетку. Я смотрю на нее в недоумении.

— У вас губа рассечена, — объясняет он.

В следующее мгновение я достаю свою салфетку. Во рту ощущается металлический привкус крови. Позже к губе будет приложен лед, чтобы ее не раздуло. Но сейчас я довольствуюсь бальзамом, что лежит в моей косметичке.

Это точно такой же бальзам для губ, что вы забыли у меня дома на прошлой неделе. Тот самый, что придает вашим губам заманчиво розовый оттенок.

На тюбике — эмблема компании «БьютиБазз». Бальзам произведен вашим работодателем, Джессика.

Телефон компании найти не трудно.

Пока вы с моим мужем что-то втайне замышляете против меня, я звоню в «БьютиБазз».

Если к кому-то обращаются тоном, не терпящим возражений, его требования выполняют. Секретарь приемной, ответившая на мой звонок, соединяет меня с менеджером, а та в свою очередь обещает немедленно связаться с владелицей компании и передать ей мою информацию.

Судя по всему, в «БьютиБазз» категоричны в отношении сотрудников, нарушающих условия договора о недопущении конкуренции.

Вы не раз давали понять, что хотели бы на время праздников уехать из Нью-Йорка.

Этому не бывать, Джессика.

Зато, по-видимому, у вас внезапно появится вагон свободного времени.

Наказание всегда должно быть соразмерно тяжести преступления?

Потеря работы — недостаточно суровое возмездие.

Но, пока вы расслабляетесь в кабинете моего мужа, появляется возможность наказать вас соразмерно.

На углу здания, соседствующего с тем, где находится врачебный кабинет Томаса, останавливается парень в дутой синей куртке с красными молниями. Он смотрит по сторонам, словно кого-то ждет.

Я сразу узнаю его. Это тот самый молодой человек, который радушно обнимал вас недавно вечером. Тот самый, которого вы от меня скрыли.

Пока вы воркуете с моим мужем, на тротуаре у здания Томаса спонтанно завязывается другая беседа с глазу на глаз.

Согласитесь, ведь это справедливо?

— Позвольте представиться. Доктор Лидия Шилдс.

И выражение лица у меня, и голос печально-серьезны. С налетом сожаления. И это крайне важно. Ведь к нему обращается профессионал.

— Вы ждете Джессику Фаррис?

Джессика, ваш возлюбленный как будто испуган.

— Что? — спрашивает он.

Едва подтверждается, что он пришел сюда за вами, мы представляемся друг другу. Я вручаю ему свою визитку. Однако его необходимо убедить.

Объясняю ему, что остальные пациенты уже ушли, а доктор Томас Купер — психотерапевт, у которого вы давно наблюдаетесь, — все еще на работе, пытается вас вразумить.

— Ее паранойя и страхи — типичная реакция на лечение, — сказано ему. — К сожалению, она с завидной регулярностью демонстрирует признаки деструктивного поведения, которое столь опасно для окружающих, что приходится нарушать принципы врачебной этики, дабы защитить тех, кому она может навредить.

Ной влюблен в вас по уши, и потому лишь после того, как я привожу в пример три случая проявления вашей лживой натуры, он начинает задумываться о том, что женщина, которую ему описывают, возможно, и в самом деле, вы.

Я представляю ему подробности ваших недавних эскапад: вас уволили с работы за нарушение профессиональной этики; вы зачем-то явились домой к наркоману; под чужим именем вы регулярно «снимаете» мужчин на одну ночь, зачастую женатых.

Последнее Ноя особенно задевает. Он морщится, и это определяет дальнейший ход беседы.

Ной глубоко оскорблен.

Пришло время окончательно уничтожить вашу репутацию.

Конкретные факты более убедительны голословных утверждений, от которых можно отмахнуться как от ереси.

Я нахожу в телефоне сообщение, что вы прислали мне в начале месяца, и показываю его Ною.

Доктор Шилдс, я попыталась его соблазнить, но он меня отверг. Сказал, что счастлив в браке. Он поднялся в свой номер, а я жду в вестибюле.

— Зачем она вам это написала? — изумляется Ной.

Он обескуражен, пока еще находится на стадии отрицания. Но следующей его реакцией станет гнев.

— Я — специалист в области компульсивного поведения, в том числе связанного с природой сексуальности, — сказано ему. — Я консультирую доктора Купера по этому вопросу в отношении Джессики.

Ной по-прежнему балансирует на грани неверия. Поэтому я показываю ему еще одно SMS-сообщение. Вы прислали его буквально два назад, перед тем, как отправились в бар «Деко» на свидание с Томасом. Тем же вечером вы встретились с Ноем в «Бастре».

Через несколько минут я выхожу и иду на встречу с Томасом. И, поскольку это я его пригласила, должна я сказать, что напитки за мой счет?

На экране четко видна дата передачи сообщения: пятница. Большой палец закрывает остальную часть переписки.

Ной бледнеет.

— Но я виделся с ней в тот вечер, — произносит он. — Это у нас с ней было свидание.

Я имитирую удивление.

— О, так это с вами она встречалась в «Бастре»? Об этом она тоже мне рассказала. Бедняжка немного корила себя за то, что перед свиданием с вами она встречалась с другим мужчиной.

И в нем мгновенно просыпается злость, Джессика.

— Ей присуща крайняя самодеструктивность, — говорю я Ною, наблюдая за тем, как меняется его лицо. — И, к сожалению, учитывая ее склонность к самолюбованию — что поначалу кажется привлекательным качеством, — она совершенно неисправима.

Ной идет прочь, качая головой.

* * *

Не проходит и двух минут, как вы вылетаете из здания, где находится врачебный кабинет Томаса, и бросаетесь вдогонку за Ноем.

Он вас отвергает, и какое-то время вы стоите на тротуаре, с тоской глядя ему вслед.

В руке у вас по-прежнему фирменный пакет.

Я различаю на нем эмблему в виде закрытых глаз. Знакомая картинка.

А вы, оказывается, весьма предприимчивы, Джессика. Значит, тоже нанесли визит в «Блик»?

Наверно, мните себя очень смышленой. Может, вы даже узнали правду о Лорен — не ту историю, что сочинил Томас.

Вас удивило, что у моего мужа никогда не было романа с Лорен?

Неужели вы и впрямь полагали, что человек, знающий Томаса как никто другой — его любящая жена, с которой он семь лет состоит в браке — поверила в его жалкую выдумку?

Свою интрижку с владелицей бутика он решил состряпать меньше чем через неделю после того, как его «ошибочное» сообщение поступило на мой телефон. Когда я, найдя Лорен, попросила у нее помощи в выборе гардероба для поездки на отдых в предстоящие выходные, она порекомендовала несколько вещей, в том числе платья свободного кроя, которые она привезла из недавнего шоп-тура по Индонезии.

Состоялась короткая беседа относительно ее путешествий.

Выяснилось, что в США она вернулась всего за три дня до моего визита в ее магазин, проведя неделю на Бали и неделю в Джакарте.

Соответственно, мой муж никак не мог планировать встречу с ней на тот день, когда он прислал сообщение: Жду не дождусь сегодняшнего вечера, красотка. И он никак не мог познакомиться с ней в тот вечер, когда, по его словам, она подсела к нему в гостиничном баре.

Однако я не стала опровергать его ложь. Пусть пока думает, что я ему верю.

Томас имел вескую причину для сокрытия своей случайной связи с Эйприл под завесой вымышленной интрижки.

И, разумеется, у его жены была еще более веская причина скрывать, что ей известно и про сочиненный роман, и про настоящий — с Эйприл.

Вас удивляет, что я знаю про отношения моего мужа с Респондентом № 5?

Джессика, возможно, вам кажется, что вы все просчитываете. Но, став Респондентом № 52, вы хотя бы должны были усвоить, что никогда не следует делать скоропалительных выводов.

Жаль, что сейчас вы так расстроены. Но вы сами виноваты.

Вам очень одиноко.

Не волнуйтесь. Скоро вы составите мне компанию.

Глава 62

23 декабря, воскресенье

«Джессика, вы говорили по телефону с родными? Как им отдыхается во Флориде?»

Я тупо смотрю на SMS-сообщение, а в голове роятся вопросы.

Доктор Шилдс лишила меня работы. Отняла у меня парня. Что она сотворила с родителями и Бекки?

Я лежу в постели, подтянув к груди колени. Лео притулился рядом. После того как Ноа бросил меня на углу улицы, я звонила и писала ему, но он не отвечал. Мне ничего не оставалось, как вернуться домой и залиться горючими слезами. К тому времени, когда поступило сообщение от доктора Шилдс, мои рыдания утихли до всхлипов.

Мама пыталась связаться со мной вчера вечером, когда я проникла в дом доктора Шилдс, а я ей ведь так и не перезвонила. При этой мысли я резко сажусь в постели. А сообщения она не оставила.

Силясь не поддаваться панике, я звоню маме на мобильный телефон. Мой вызов принимает автоответчик.

— Мама, пожалуйста, срочно перезвони мне, — с надрывом в голосе произношу я.

Звоню на номер отца. Та же история.

Мне становится трудно дышать.

Доктор Шилдс никогда не упоминала название курорта. Мама позвонила мне сразу по прибытии, похвасталась, что у них номер с видом на море, на территории — бассейн с морской водой, но она не уточнила, где они остановились, а я сама до того была ошарашена тем, что происходит в моей жизни, что даже не подумала спросить.

Как можно быть такой беспечной?

Я продолжаю названивать родителям.

Потом хватаю куртку, сую ноги в сапоги и вылетаю из квартиры. Бегом спускаюсь по лестнице, проталкиваясь мимо соседки с сумкой продуктов. Она бросает на меня испуганный взгляд. Я знаю, что тушь у меня наверняка размазалась, волосы взлохмачены, но мне плевать, в каком виде я предстану перед доктором Шилдс.

Я выскакиваю на улицу и, как сумасшедшая, машу рукой, пытаясь поймать такси. Одно останавливается возле меня, я запрыгиваю на заднее сиденье.

— Побыстрей, пожалуйста, — прошу я водителя, называя ему домашний адрес доктора Шилдс.

Через пятнадцать минут я у ее дома, но плана у меня по-прежнему нет. Я просто колочу в дверь, отбивая руки.

Наконец доктор Шилдс появляется на пороге. Она не удивлена, будто ждала меня.

— Что вы с ними сделали?! — кричу я.

— Прошу прощения?

Одета она, как всегда, безупречно: серо-сизый топ, черные брюки по фигуре. Мне хочется схватить ее за плечи и встряхнуть.

— Вы что-то сделали с ними, я знаю! Я не могу дозвониться до родителей!

Она отступает на шаг.

— Джессика, сделайте глубокий вдох и успокойтесь. Иначе разговора у нас с вами не получится.

В ее тоне слышится упрек, словно она отчитывает неразумного ребенка.

Криком я от нее ничего не добьюсь. Если она и соизволит ответить мне, то только на своих условиях, будучи уверенной, что хозяйка положения — она.

Я пытаюсь обуздать свой гнев и страх.

— Можно войти? — спрашиваю я. — Мне нужно с вами поговорить.

Она открывает дверь шире, и я следую за ней в дом.

Играет классическая музыка, в комнатах, как обычно, безукоризненный порядок. На полированном деревянном столике у входа, под панелью системы сигнализации, стоит горшочек с цветущей петунией.

Идя мимо, я стараюсь не смотреть на щиток.

Доктор Шилдс заводит меня в кухню и жестом предлагает занять табурет.

Я сажусь и вижу на гранитной столешнице ветку черного винограда и клинышек кремообразного сыра, словно она ожидала гостей. Рядом — один хрустальный бокал со светло-золотистой жидкостью.

Идеально, совершенно, за гранью разумного.

— Где моя семья? — осведомляюсь я, силясь говорить ровным тоном.

Не отвечая, доктор Шилдс неспешно идет к шкафу и достает еще один хрустальный бокал — точно такой, как на столе. Впервые она не спрашивает, хочу ли я что-то выпить. Вместо этого подходит к холодильнику, берет из него бутылку «Шардонэ» и наполняет бокал.

И ставит его на стол передо мной, будто мы две закадычные подружки: сейчас будем наслаждаться вином и делиться секретами.

Мне хочется кричать, но я знаю, что, если начну ее торопить, она, доказывая свое превосходство, заставит меня ждать дольше.

— Ваша семья во Флориде, Джессика, и чудесно проводит там время, — наконец произносит она. — Почему вы решили, что они могут быть где-то еще?

— Потому что вы прислали то сообщение! — выпалила я.

Доктор Шилдс выгибает брови.

— Я просто поинтересовалась, как им отдыхается, — говорит она. — Надеюсь, это не преступление?

Она как будто искренне недоумевает, но я вижу ее насквозь.

— Я хочу позвонить на курорт, — с дрожью в голосе заявляю я.

— Что же вам мешает? — удивляется доктор Шилдс. — У вас нет телефона?

— Вы мне его не давали, — парирую я.

Она хмурится.

— Джессика, я не делала секрета из названия курорта. Ваша семья отдыхает там уже три дня.

— Прошу вас, — взмолилась я. — Дайте мне с ними поговорить.

Доктор Шилдс молча встает и берет со стола свой телефон.

— У меня здесь есть подтверждение из отеля с его адресом и контактами. — Она листает почту — нескончаемо долго. Потом диктует телефон.

Я тотчас же звоню.

— Добрый день. Отель «Уинстед». С вами говорит Тина, — отвечает певучий женский голос.

— Мне необходимо связаться с семьей Фаррис, — настойчивым тоном прошу я.

— Конечно. Сейчас соединю. В каком номере они остановились?

— Не знаю, — шепотом отвечаю я в трубку.

— Минуточку.

Я смотрю на доктора Шилдс. Она встречает мой взгляд. Я опять замечаю, что глаза у нее голубые, как лед. В трубке, словно в насмешку, играет веселая рождественская мелодия песенки «К нам спешит Санта-Клаус».

Доктор Шилдс придвигает ко мне мой бокал с вином.

Я не в силах заставить себя сделать глоток. Пытаюсь побороть острое чувство дежавю. Всего лишь несколько дней назад, сидя здесь, я сделала признание: мне известно, что Томас ее муж. Но не это подпитывало тревожное ощущение, что сейчас баламутило все мое существо.

Музыка внезапно смолкла.

— У нас нет гостей с такой фамилией, — сообщает сотрудница отеля.

Я обмякаю всем телом.

Комната плывет перед глазами, к горлу подступает тошнота.

— Их там нет?! — жалко вскрикиваю я.

Доктор Шилдс берет свой бокал, снова изящно пригубливает вино, и это ее показное безразличие опять воспламеняет мой гнев.

— Где моя семья? — с яростью в голосе спрашиваю я, прямо глядя ей в глаза. Резко отодвигаюсь от стола и встаю, едва не опрокидывая табурет.

— О, — произносит доктор Шилдс, неторопливо ставя бокал на стол. — Наверно, отель забронирован на мое имя.

— Шилдс, — быстро говорю я в телефон. — Проверьте, пожалуйста, должна быть такая фамилия.

В телефоне наступает тишина.

— Да, есть, — подтверждает сотрудница отеля. — Соединяю.

Мама снимает трубку после второго вызова. Услышав ее такой знакомый безмятежный голос, я снова чуть не разрыдалась.

— Мама! У вас все хорошо? — спрашиваю я.

— Боже милостивый! Дорогая! Мы чудесно отдыхаем, — отвечает она. — Только что пришли с пляжа. Бекки гладила дельфинов — у них тут целое представление. Папа фотоаппарат из рук не выпускает!

Они живы и здоровы. Она ничего им не сделала. По крайней мере, пока.

— У вас точно все хорошо?

— Конечно! Почему ты спрашиваешь? Только по тебе скучаем. Какая же замечательная у тебя начальница. Такой праздник нам устроила! Должно быть, она тебя очень ценит.

Я сбита с толку, дезориентирована, так что с трудом заканчиваю разговор, пообещав завтра снова им позвонить. Я переволновалась, и мне никак не удается соотнести радостную болтовню матери с теми ужасами, что нарисовало мое воображение.

Я опускаю телефон.

— Ну что, убедились? — улыбается доктор Шилдс. — Они прекрасно проводят время. Более чем.

Я кладу руки на твердый холодный гранит стола, наваливаюсь на него, пытаясь сосредоточиться.

Доктор Шилдс старается внушить, что все дело во мне, что это я теряю рассудок. Но ведь потеря работы, потеря Ноа — это не плод моего больного воображения. Это — непреложные факты. В моем телефоне сохранились голосовые сообщения, оставленные владелицей «БьютиБазз». А Ноа не желает со мной общаться. Эти две неприятности произошли как раз в то время, когда я находилась во врачебном кабинете Томаса. Вряд ли это совпадение. У меня нет доказательств, но доктор Шилдс наверняка знает, что я была там. Возможно, ей даже известно, что я спала с ним. Возможно, Томас сам ей об этом рассказал, чтобы выгородить себя.

Она меня наказывает.

Почувствовав, как ее рука ласково похлопывает меня по спине, я резко оборачиваюсь.

— Не прикасайтесь ко мне! По вашей милости я лишилась работы. Вы сообщили в «БьютиБазз», что я без их ведома делала макияж Рейне и Тиффани!

— Сбавьте обороты, Джессика, — велит мне доктор Шилдс.

Она возвращается на свой табурет и кладет ногу на ногу — а они у нее длинные и стройные. Я знаю, что должна делать — исполнять ту роль, которую она мне отвела, — и опускаюсь на табурет подле нее.

— Вы не сказали, что потеряли работу, — произносит она.

Сторонний наблюдатель счел бы, что она искренне расстроена: хмурит лоб, тон сочувственный.

— Да, кто-то сообщил, что я нарушила договор о недопущении конкуренции, — с претензией в голосе заявляю я.

— Хммм… — Указательным пальцем доктор Шилдс постукивает по губам, и я замечаю, что нижняя у нее чуть опухла, словно недавно была поранена. — По-моему, вы говорили, что вызвали подозрение у того наркомана, сожителя одной из тех женщин? Может, это он на вас донес?

Ее губы трогает сардоническая улыбка, как у Чеширского Кота. У нее на все есть ответ.

Но я знаю, что это она постаралась. Может, она и не назвала фамилии Рейны и Тиффани, но вполне могла позвонить в компанию как анонимное лицо, выдав себя за клиентку, которой я навязала свои услуги. Я прямо воочию представляю, как она притворно озабоченным голосом говорит что-то типа: «О, Джессика мне показалась такой милой девушкой. Надеюсь, из-за меня у нее не будет неприятностей».

Но потом я вспоминаю настойчивые расспросы Рикки перед тем, как я сунула в руки Тиффани кое-что из косметических средств. Отдала просто так, бесплатно, и бросилась вон из их квартиры. Те тюбики наверняка были помечены эмблемой «БьютиБазз», как и все остальные мои блески и бальзамы для губ. Найти моего работодателя было бы нетрудно.

— Джессика, мне очень жаль, что вы потеряли работу, — говорит доктор Шилдс. — Но, уверяю вас, я к этому не имею ни малейшего отношения.

Я потираю виски. Еще минуту назад все было предельно ясно; теперь же я не знаю, чему верить.

— Надеюсь, вы не обидитесь, если я скажу, что вид у вас нездоровый, — замечает доктор Шилдс. Она пододвигает ко мне сыр и виноград. — Вы сегодня ели?

Ни крошки, осознаю я. В пятницу вечером, когда мы с Ноа встретились в «Бастре», он все пытался меня соблазнить жареным цыпленком и печеньем, но мне удалось запихнуть в себя лишь несколько кусочков. С тех пор, мне кажется, я только пила кофе, да, может быть, еще съела пару сладких батончиков.

— А как же Ноа? — бормочу я, будто разговаривая сама с собой. Мой голос срывается.

Он обрадовался моему звонку, хотя, наверно, просьбу мою счел странной. Из головы нейдет, как он выставил вперед руку, запрещая мне приближаться к нему.

— Кто?

— Парень, с которым я встречалась, — объясняю я. — Как вы его нашли?

Доктор Шилдс отрезает кусочек сыра, кладет его на тонкий круглый крекер и протягивает мне. Я смотрю на печенье с сыром и мотаю головой.

— Вы не говорили мне, что у вас есть парень, — замечает доктор Шилдс. — Как бы я могла завязать беседу с человеком, о существовании которого даже не подозревала?

С минуту она многозначительно молчит, придавая вес своим словам.

— Должна сказать вам, Джессика, что ваши обвинения оскорбительны. Вы выполнили задания, я заплатила вам за работу. Вы заверили меня, что Томас мне предан. Так с чего бы мне теперь вмешиваться в вашу жизнь?

Возможно ли такое? Я опускаю голову в ладони, пытаясь проанализировать события последних дней, но мысли путаются. Может быть, это Томас мне солгал. Может быть, чутье меня подвело. Такое уже бывало: я доверяла Джину, которому доверять было нельзя. Может быть, теперь я опять ошибаюсь, сомневаясь в искренности доктора Шилдс.

— Бедная девочка. Вы хоть немного спали?

Я поднимаю голову. Веки тяжелые, глаза словно песком залеплены. Она знает, что я не спала. Знает, что я не ела. Ей и спрашивать об этом не нужно.

— Я сейчас. — Доктор Шилдс слезает с табурета и исчезает. Двигается она бесшумно; даже не определишь, что она находится в доме.

Я совершенно изнурена, но это такой тип усталости, которая, я знаю, не даст мне сегодня крепко заснуть. Голова тяжелая, ватная, однако телом владеет нервное возбуждение.

Доктор Шилдс возвращается. В руке она что-то несет — не могу понять что. Она входит в кухню, выдвигает один из ящиков. До меня доносится тихое шуршание. Потом я вижу, как она перекладывает из пузырька в маленький пакетик крошечную овальную таблетку.

Она запечатывает пакетик и подходит ко мне.

— Безусловно, это я виновата в том, что вы сейчас столь неуравновешенны, — ласково молвит она. — Мучила вас откровенными беседами, потом еще эти эксперименты. Мне не следовало вовлекать вас в свою личную жизнь. С моей стороны это было непрофессионально.

Ее слова — приятные, утешительные, теплые — окутывают меня, словно ее кашемировый палантин.

— Вы — сильная женщина, Джессика, но над вами довлеет чудовищный гнет негативных факторов. Увольнение отца; посттравматический стресс, что вы переживаете с того вечера, когда над вами надругался театральный режиссер, масса финансовых проблем… Ну и, разумеется, чувство вины из-за сестры, которое до сих пор не отпускает вас. Все это в совокупности психологически очень трудно выдержать.

Она вкладывает в мою руку пакетик.

— В праздники особенно тяжело оставаться одной. Это поможет вам сегодня заснуть. Конечно, я не вправе давать вам лекарство без рецепта, но считайте, что это мой последний подарок.

Я смотрю на таблетку и, даже не задумываясь, благодарю:

— Спасибо.

Словно она пишет текст моей роли, а я просто читаю за ней.

Доктор Шилдс берет мой бокал с вином, к которому я почти не притронулась, и выливает его содержимое в раковину. Затем счищает в мусорное ведро сыр с тарелки, туда же бросает виноград, к которому тоже никто не прикоснулся.

Опорожненный бокал. Корка от сыра.

Я мгновенно встрепенулась, наблюдая за ней.

Доктор Шилдс не смотрит на меня — поглощена наведением порядка, — но если б увидела мое лицо, сразу бы поняла: что-то пошло не по ее сценарию.

В памяти всплывают ее записи в досье Эйприл: Все следы твоего пребывания здесь были уничтожены… Бокал вымыт… Остатки «бри» и винограда выброшены в мусорное ведро…

Словно тебя никогда здесь и не было. Словно тебя больше не существует.

Я смотрю на прозрачный пакетик с крошечной таблеткой в своей руке.

И все мое существо пронизывает леденящий страх.

Что же ты с ней сделала? — думаю я.

Нужно уходить, немедленно, пока она не догадалась о моих подозрениях.

— Джессика?

Взгляд доктора Шилдс обращен на меня. Я надеюсь, что эмоции, отражающиеся в моем лице, она приняла за отчаяние.

Голос у нее тихий, увещевающий.

— Я просто хочу, чтобы вы знали: не стыдно прибегнуть к вспомогательным средствам, если понимаешь, что без них не обойтись. Любому человеку иногда необходимо отрешиться от действительности.

Я киваю.

— Да, наверно, было бы неплохо наконец-то как следует выспаться, — дрожащим голосом соглашаюсь я.

Я убираю таблетку в сумку. Потом встаю с табурета и беру куртку, заставляя себя не спешить и не суетиться, чтобы не выдать паники. Доктор Шилдс, по-видимому, не намерена провожать меня к выходу. Она остается в кухне, губкой вытирая безукоризненно чистый гранит. Я поворачиваюсь и иду в прихожую.

С каждым шагом я все сильнее ощущаю покалывание между лопатками. Наконец я у двери, открываю ее и, ступив за порог, аккуратно затворяю за собой.

* * *

Добравшись до дома, я в ту же минуту вытаскиваю из сумки полиэтиленовый пакетик и внимательно рассматриваю маленькую овальную таблетку. Маркировка на ней легко читается, и я по кодовому номеру нахожу информацию на сайте определения лекарственных средств. Это «Викодин» — наркотический препарат, выдаваемый по рецепту. По словам миссис Восс, именно его смертельную дозу приняла Эйприл в парке.

Теперь я точно знаю, кто и зачем дал эти таблетки Эйприл.

Доктор Шилдс, вероятно, как-то выяснила, что Томас изменил ей с Эйприл, — иначе она не вложила бы ей в руку эту отраву. Остается понять, как доктор Шилдс заставила Эйприл проглотить таблетки.

Необходимо вернуться в Ботанический сад в районе Уэст-Виллидж и найти скамейку у замерзшего фонтана. Место, где Эйприл предпочла умереть, вероятно, чем-то примечательно.

И о том, что Томас придумал свой роман с владелицей бутика Лорен, доктор Шилдс тоже знает? Впрочем, если уж я сумела это выяснить, то доктор Шилдс, с ее прозорливостью и вниманием к мельчайшим деталям, наверняка раскрыла его обман.

Много ли времени пройдет до того, как она проведает про мое несанкционированное свидание с Томасом и про всю ту ложь, что я ей наговорила?

И, когда узнает, что я переспала с ее мужем, как она поступит со мной?

Глава 63

24 декабря, понедельник

Джессика, вы сейчас погружены в глубокое забытье, лишенное сновидений? Крепкий сон вам необходим.

Вас никто не потревожит. Вы в полном одиночестве.

Работа вас больше не отвлечет, вы ее потеряли. Лиззи уехала. Наверно, вы рассчитывали встретить Рождество с Ноем? А он укатил к родным в Вестчестер.

Что касается ваших близких, они недоступны. Сегодня утром консьерж по телефону удивил их приятной новостью: они отправляются в однодневное путешествие на прогулочной яхте. А в океан трудно дозвониться по сотовой связи.

Даже ваш новый друг, Томас, будет занят.

Но и те, кто празднует Рождество в кругу близких, тоже могут чувствовать себя одиноко. Вы уже знаете состав действующих лиц моей семьи, Джессика. Но этих декораций вы не видели.

Вот мизансцена: канун Рождества в поместье семейства Шилдс в Литчфилде (штат Коннектикут), расположенном в полутора часах езды от Нью-Йорка.

В большой гостиной зале пылает камин. На каминной полке изящные фигурки из лиможского фарфора образуют вертеп. В этом году мамин декоратор выбрал для украшения елки белые огоньки и сосновые шишки идеальной формы.

Красиво, правда?

Отец откупоривает бутылку «Дом Периньон». Из рук в руки передается блюдо с жареными кусочками хлеба и копченым лососем с икрой.

Под елкой лежат чулки с подарками. В комнате всего четыре человека, но чулок пять.

Один собран для Даниэллы. По обычаю наша семья делает щедрое пожертвование на благотворительные цели в память о ней и кладет в чулок конверт с чеком. Как правило, получатель — общество «Матери против вождения в нетрезвом виде», хотя в прошлом были и другие: общества «Безопасное вождение» и «Студенты против вождения в нетрезвом виде».

На следующей неделе исполнится двадцать лет со дня смерти Даниэллы, поэтому чек выписан на особенно крупную сумму.

Сейчас ей было бы тридцать шесть лет.

Она погибла менее чем в одной миле от этой гостиной.

По мере того, как количество шампанского в бокале матери уменьшается, ее рассказы о младшей дочери — любимице — становятся все более фантастическими.

Это еще одна рождественская традиция.

Мама заканчивает бредовую сказку о том, как Даниэлла летом работала воспитателем в детском дневном лагере при элитном загородном клубе.

— Она так здорово ладила с детьми, — предается бесцельным воспоминаниям мама. — Она была бы замечательной матерью.

Мама весьма кстати забыла, что Даниэлла устроилась воспитательницей в лагерь по настоянию отца и взяли ее на работу только потому, что отец играл в гольф с директором клуба.

Обычно маме все поддакивают.

Но сегодня невозможно удержаться от возражений.

— Вообще-то, я не уверена, что Даниэлла очень уж любила детей. Разве это не она так часто сказывалась больной, что ее чуть не уволили?

Это произнесено задушевным тоном, но мама мгновенно каменеет.

— Даниэлла любила детей, — возражает она, сердито краснея.

— Еще шампанского, Синтия? — предлагает Томас в попытке разрядить внезапно накалившуюся атмосферу в комнате.

Маме позволено вести себя так, чтобы последнее слово осталось за ней, хотя она не права.

И вот что мама отказывается признать: Даниэлла была законченной эгоисткой и нахалкой, брала без спросу все, что ей приглянулось. Например, мой любимый свитер, который потом растянулся, потому что Даниэлла носила вещи на размер больше. А в одиннадцатом классе она украла мой реферат, подготовленный на «пятерку с плюсом» для урока по английскому языку и литературе — онхранился на нашем домашнем компьютере, которым мы пользовались вместе — и сдала его под своим именем.

Она увела парня, который поклялся в верности старшей сестре.

За первые два проступка и за многие другие, совершенные раньше, Даниэлла не понесла наказания: отец был занят работой, а мама, как и следовало ожидать, всегда находила ей оправдание.

Если бы Даниэлла держала ответ за свои прегрешения, возможно, теперь она была бы жива.

Томас подошел к маме и снова наполнил ее бокал.

— Синтия, как вам удается с каждым годом молодеть? — спрашивает он, потрепав ее по плечу.

Обычно миротворческие потуги Томаса вызывают умиление.

Но сегодня я расцениваю их как еще одно предательство.

— Пойду принесу стакан воды. — В действительности мне нужен повод, чтобы выйти из комнаты. Кухня служит мне убежищем.

За последние двадцать лет здесь многое поменялось. Новый холодильник снабжен встроенным диспенсером для подачи охлажденной воды. Пол, некогда деревянный, выложен итальянской плиткой. Столовый сервиз за застекленными дверцами шкафов теперь белый, с синим узором.

Но дверь, ведущая на улицу, все та же.

И замок в ней такой же, с фиксатором. Снаружи открыть его можно только ключом. Изнутри один поворот маленькой овальной ручки либо отпирает замок, либо запирает — в зависимости от того, в какую сторону повернуть.

Эту историю вы никогда не слышали, Джессика.

Никто не слышал. Даже Томас.

Но вы, должно быть, понимаете, что я была по-особенному расположена к вам. Что между мной и вами существует неразрывная связь. Еще и поэтому ваши поступки так глубоко меня ранили.

Если бы вы вели себя иначе, между нами сложились бы совсем другие отношения.

Потому что несмотря на все наши внешние различия — возраст, уровень благосостояния, образование, — в самых значимых моментах ваша жизнь и моя сверхъестественным образом перекликаются. Словно нам с вами суждено было сблизиться. Словно наши судьбы — зеркальное отражение одна другой.

Вы в тот трагический августовский день заперли в комнате свою младшую сестру Бекки.

Я в ту трагическую декабрьскую ночь не пустила в дом свою младшую сестру Даниэллу.

* * *

Даниэлла частенько тайком убегала из дома на свидания с парнями. Обычно она фиксировала защелку на кухонной двери, чтобы та не захлопывалась наглухо и она могла вернуться домой незамеченной. Это был ее излюбленный трюк.

Ее ухищрения меня не волновали. Пока она не нацелилась на моего парня.

Даниэлла жаждала заполучить все, что принадлежало мне. И Райан не стал исключением.

Даниэлла не знала отбоя от поклонников — она была симпатичная, обладала живым кипучим нравом, и в сексуальном плане границ для нее фактически не существовало.

Но Райан был другой. Мягкий по характеру, он ценил умные беседы и спокойные вечера. Для меня он был первым во многих отношениях.

Мое сердце он разбил дважды. Первый раз — когда бросил меня. Второй раз — неделей позже, когда начал встречаться с моей младшей сестрой.

Примечательно, как простейшие решения удивительным образом порождают эффект бабочки: одно действие, на первый взгляд, совершенно незначительное, может спровоцировать цунами.

В ту декабрьскую ночь двадцать лет назад все началось с обычного стакана воды — как этот, что я сейчас наполняю на кухне.

Даниэлла ушла гулять с Райаном, не поставив в известность родителей. Домой она собиралась вернуться поздно и, чтобы они не заметили ее отсутствия, на кухонной двери, ведущей на улицу, зафиксировала защелку.

Даниэлле всегда все сходило с рук. По ней давно плакало наказание.

Быстрый, словно по наитию, поворот дверной ручки. Теперь Даниэлле придется звонить в дом и будить родителей. Отца хватит апоплексический удар: он вспыльчив по характеру.

Заснуть в ту ночь было невозможно: слишком велико было возбуждение в предвкушении сладостной мести.

В 1:15 ночи из окна второго этажа я заметила, как где-то на середине нашей длинной извилистой подъездной аллеи погасли фары джипа Райана. Потом по газону заскользила фигурка Даниэллы, двигавшейся к двери кухни.

Радостный трепет объял все мое существо: каково ей будет, когда она поймет, что дверная ручка не поддается?

Я ждала, что дом вот-вот огласит трель дверного звонка.

Но минутой позже Даниэлла понеслась к машине Райана.

Джип развернулся и, с Даниэллой в пассажирском кресле, рванул прочь.

Интересно, как Даниэлла выпутается из этой истории? Может, заявится утром с каким-нибудь нелепым оправданием: например, скажет, что гуляла во сне? На этот раз даже мама не решится проигнорировать ее обман.

Мои родители мирно спали, не ведая, что их младшая дочь подложила под одеяло подушки.

Пока через несколько часов на пороге нашего дома не появился сотрудник полиции.

Райан был пьян, хотя прежде, когда встречался со мной, никогда не доводил себя до такого состояния. Его джип врезался в дерево, что стояло в конце нашей длинной извилистой подъездной аллеи. Они оба погибли. Она — мгновенно, он — спустя несколько часов в больнице, от обширных внутренних повреждений.

Даниэлла слишком часто делала неправильный выбор и создала условия для аварии. Она отняла у меня парня. Пила водку, хотя официально могла получить на это право только через пять лет. Тайком убегала из дома. Не желая открыто признать свою вину, не позвонила дверь, чтобы отдаться на суд родителей.

Такого конечного итога, как запертая кухонная дверь, она не предвидела.

Но это лишь одно звено в цепочке факторов, которые привели к ее гибели. Если бы она хоть раз поступила правильно, то сейчас, наверно, сидела бы здесь в гостиной, возможно, с внуками, которых отчаянно хочет наша мама.

Как и вашим родителям, Джессика, моим известна лишь часть этой истории.

Если б вы знали, сколь тесно нас с вами связали эти две трагедии, стали бы вы лгать мне про Томаса?

Относительно ваших проделок с моим мужем еще остались вопросы. Но завтра ответы на них будут получены.

Вашим родителям сказано, что вы проведете праздники со мной, а они должны наслаждаться отдыхом и не волноваться, если вы им не позвоните.

Ведь мы с вами будем очень заняты претворением в жизнь собственных планов.

Глава 64

24 декабря, понедельник

Когда я встречалась здесь с Томасом менее недели назад, то не заметила узкую серебряную табличку на скамейке: было слишком темно.

Но сейчас, днем, я вижу, как памятная табличка поблескивает на ярком солнце.

На ней красивым шрифтом выгравированы имя и фамилия, даты рождения и смерти. И еще одна строчка. Я словно наяву слышу серебристый голос доктора Шилдс, читающей эпитафию: «Кэтрин Эйприл Восс. Она сдалась слишком быстро».

Табличку установила доктор Шилдс. Сомнений быть не может.

Ее стиль: сдержанно, элегантно, зловеще.

Этот укромный уголок в глубине ботанического сада Уэст-Виллидж образуют концентрические кольца: в центре — замерзший фонтан, вокруг — полдюжины деревянных скамеек, вдоль которых вьется тропа для прогулок.

Я стою, обхватив себя руками, и смотрю на скамейку, на которой умерла Эйприл.

С тех пор как накануне вечером я покинула дом доктора Шилдс, я все время думаю о досье — своем и Эйприл. Я помню те строки, что написала обо мне доктор Шилдс — «Этот процесс поможет вам обрести внутреннюю свободу. Не сопротивляйтесь», — они написаны почерком, очень похожим на тот, каким выгравирована надпись на мемориальной табличке.

Меня пробирает дрожь, хотя в дневное время этот обледеневший парк выглядит не таким уж зловещим. По пути я видела нескольких человек, прогуливавшихся по аллеям. Где-то рядом смеются дети, звонкими голосами прорезая колючий сырой воздух. На некотором удалении пожилая женщина в ярко-зеленой вязаной шапке толкает перед собой маленькую магазинную тележку. Она идет в мою сторону, но двигается очень медленно.

И все же на душе у меня неспокойно, я чувствую, что осталась совершенно одна.

Я была уверена, что в записях доктора Шилдс найду нужные мне ответы.

Но от меня по-прежнему ускользает один недостающий элемент пазла — тот, что, мне казалось, я видела в досье Эйприл, но не сумела распознать.

Пожилая женщина приближается, я слышу ее медленные, тяжелые шаги, она уже почти у скамеек.

Я протираю глаза и, поддавшись искушению, опускаюсь на скамейку. Правда, не на ту, с табличкой в память об Эйприл, а на соседнюю.

В жизни не чувствовала себя такой усталой.

Ночью я спала всего несколько часов, да и то беспокойно, меня мучали кошмары: то Рикки на меня бросался, то Бекки упала в бассейн и утонула, то Ноа от меня уходил.

О том, чтобы выпить таблетку, которую дала мне доктор Шилдс, не могло быть и речи. Больше никаких подарков от нее.

Я массирую виски, пытаясь унять ужасную головную боль.

Женщина в зеленой шапке садится на соседнюю скамью. На скамью Эйприл. Она вытаскивает из тележки нарезной батон в яркой упаковке с узором в горошек. Затем начинает крошить один ломтик на мелкие кусочки и бросать их на землю. Тут же к ней слетаются около десятка птиц, словно они только ее и ждали.

С минуту я наблюдаю, как птицы клюют крошки, затем отвожу глаза.

Если в записях нет подсказок, может, мне удастся найти их, следуя по стопам Эйприл. Непосредственно перед приходом в парк она была дома у доктора Шилдс, сидела на табурете у нее в кухне, о чем-то беседовала с ней — как и я буквально вчера вечером.

Я вспоминаю, где еще мы обе бывали: и Эйприл, и я приходили на тестирование в одну и ту же аудиторию Нью-Йоркского университета, где, отвечая на вопросы доктора Шилдс, печатали на компьютере наши самые сокровенные мысли. Возможно, мы даже сидели за одним и тем же столом.

И ее, и меня приглашали во врачебный кабинет доктора Шилдс, где усаживали на двухместный диванчик и выманивали из нас наши секреты.

И конечно, Эйприл и я встречались в баре с Томасом, где млели под его страстным взглядом, а потом приводили его к себе домой.

Пожилая женщина все бросает и бросает птицам хлеб.

— Это плачущие горлицы, — произносит она. — Они никогда не меняют партнеров.

Должно быть, она обращается ко мне, ведь вокруг больше никого нет.

Я киваю.

— Хотите их покормить? — предлагает она. Затем подходит ко мне и протягивает целый ломтик хлеба.

— Конечно, — рассеянно отвечаю я, беру у нее хлеб и отламываю несколько мелких кусочков.

Есть и другие места, где мы с Эйприл бывали в разное время. Например, у нее в комнате в квартире родителей, где на кровати до сих пор сидит потрепанный плюшевый мишка. А на ее страничке в «Инстаграме» размещено фото витрины пекарни «Insomnia Cookies»^[233] неподалеку от Амстердам-авеню. Я тоже захаживала туда, покупала печенья с корицей или мятные.

Разумеется, и она, и я бывали в этом парке.

Если бы Томас не пригласил меня сюда, чтобы предупредить об опасности, исходящей от его жены, я никогда и не узнала бы о существовании Эйприл.

Томас.

Я хмурюсь, думая о том, сколько всего в моей жизни пошло прахом — работа, отношения с Ноа, — пока я сидела в кресле напротив Томаса в его врачебном кабинете, а он рассказывал о выдуманном романе с женщиной из бутика.

Кабинет Томаса — единственное место, в котором я была, а Эйприл — нет: по словам Томаса, он виделся с ней только один раз — в тот вечер, когда они познакомились и он оказался у нее дома. Хотя, если Эйприл действительно была без ума от него, возможно, она выяснила и адрес его места работы.

Я бросаю последний кусочек хлеба.

В глубине сознания свербит неуловимая мысль. Это как-то связано с врачебным кабинетом Томаса.

Мимо с шумом пролетает плачущая горлица, и это выводит меня из раздумий. Птичка приземляется на скамейку Эйприл, рядом с пожилой женщиной, прямо на серебряную табличку.

Я неотрывно смотрю на нее.

В крови начинает бурлить адреналин, усталости как не бывало.

Имя и фамилия Эйприл, написанные изящным плавным шрифтом. Даты ее рождения и смерти. Голубь. Все это я уже видела.

Я наклоняюсь вперед, у меня учащается дыхание.

Все, вспомнила где: на программке похоронной церемонии, которую дала мне миссис Восс.

Я буквально чувствую, как кончики пальцев нащупывают то, что я искала. Сердце начинает колотиться быстрее.

Я замираю, заново обдумывая одно обстоятельство, всегда казавшееся мне странным: Томас придумал интрижку с какой-то случайной женщиной, чтобы скрыть знакомство с Эйприл; он во что бы то ни стало хотел заполучить досье Эйприл — даже помог мне проникнуть в дом доктора Шилдс и, пока я там находилась, отвлекал ее внимание.

Правда, подсказки, которую я пыталась отыскать на задворках своего сознания, в досье никогда не было.

Я лезу в сумочку и достаю программку похоронной церемонии, которую дала мне миссис Восс, — ту, на которой напечатаны имя и фамилия Эйприл и нарисован голубь.

Медленно разворачиваю листок, разглаживаю его.

Между изображением на программке и табличкой на скамейке неподалеку от меня есть одно существенное различие.

Мне сразу вспомнились двое мужчин, с которыми я беседовала в баре «Суссекс». Их отличало только одно — обручальное кольцо. У одного оно было, у другого — нет. И это был ключевой фактор.

Надпись на табличке — не та, что в программке.

Я читаю изречение на программке еще раз, хотя наизусть знаю слова из песни «Битлз»:

И в конце концов ценна лишь та любовь, которой предаешься без остатка.

Если бы Томас напевал эту песню в тот вечер, когда познакомился с Эйприл, она не стала бы спрашивать маму, откуда эта строка. Она знала бы, что это слова из песни.

Но если она просто увидела их на кофейной кружке — как я, — это могло возбудить ее любопытство.

Закрыв глаза, я пытаюсь точно восстановить в памяти расположение вещей во врачебном кабинете Томаса. Там стоят несколько стульев, но с любого из них посетителю прекрасно виден рабочий стол Томаса.

Значит, Эйприл бывала во врачебном кабинете Томаса, который находится всего в нескольких кварталах от пекарни «Insomnia Cookies».

Но не потому, что она его преследовала.

Этому есть только одно объяснение, которое и дает ответ на вопрос, почему Томас всячески старался скрыть свою короткую интрижку с Эйприл. И почему он до сих пор ужасно боится, как бы кто-нибудь не узнал об этом.

Миссис Восс говорила мне, что Эйприл периодически обращалась за помощью к психотерапевтам.

Эйприл познакомилась с Томасом не в баре.

Она познакомилась с ним, когда пришла к нему на прием в качестве пациентки.

Глава 65

24 декабря, понедельник

Возвращение в Манхэттен занимает полтора часа. В машине я притворяюсь спящей, чтобы не разговаривать с Томасом.

Пожалуй, он этому рад. Радио он не включил, ведет машину в тишине, неотрывно глядя на дорогу. Руки крепко держат руль. Такая неподвижная поза для Томаса нетипична. Обычно во время долгих переездов он слушает радио, подпевает, отбивает ритм, хлопая себя по ноге.

Он тормозит у дома. Я симулирую пробуждение: быстро моргаю, беззвучно зеваю.

Мы не обсуждаем, кто где будет ночевать. Согласно негласной взаимной договоренности, Томас отправится к себе, на съемную квартиру.

Мы желаем друг другу спокойной ночи, чмокаемся на прощание.

Он уезжает, тихий шум двигателя постепенно растворяется вдали.

И в доме наступает глубокая, унылая тишина.

Чтобы открыть новый засов снаружи, нужен ключ.

Но изнутри замок запирается одним поворотом овальной ручки.

* * *

Год назад канун Рождества был совсем другим: после нашего возвращения из Личфилда Томас развел огонь в камине и настоял, чтобы мы распаковали наши подарки. Когда он вручал мне красивую коробку, глаза у него сияли, как у мальчишки.

Упакован подарок был старательно, но бестолково — слишком много скотча и ленточек.

А подарки он всегда выбирал от души.

На этот раз это было первое издание моей любимой книги Эдит Уортон.

Три дня назад, когда вы сообщили, что в баре «Деко» Томас отверг ваши домогательства, во мне затеплилась надежда; казалось, этот милый ритуал снова может повториться. Я купила для Томаса подлинную фотографию «Битлз» работы Рона Галеллы, поместила ее в рамку, аккуратно упаковала в папиросную и яркую оберточную бумагу.

И теперь этот подарок лежит в гостиной рядом с белой пуансеттией.

В праздники одиночество особенно тягостно.

Жена смотрит на плоский подарок прямоугольной формы, который сегодня не будет распакован.

Мать тупо смотрит на рождественский чулок с надписью «Даниэлла», который ее дочь никогда не раскроет.

Другая мать впервые отмечает Рождество без своего единственного ребенка — дочери, которая свела счеты с жизнью полгода назад.

В тишине и спокойствии сожаление ощущается острее.

* * *

Всего несколько ударов по клавиатуре, и я отсылаю сообщение миссис Восс:

«В память об Эйприл в Американский фонд для предотвращения самоубийств переведено праздничное пожертвование. Мыслями с вами. С искренним сочувствием, д-р Шилдс».

Этот дар — не для того, чтобы умилостивить миссис Восс, которой не терпится увидеть содержимое папки с ярлыком «Кэтрин Эйприл Восс». Это пожертвование — просто движение души.

Не только мать Эйприл очень хочет знать, что происходило с Эйприл в последние часы ее жизни. Один следователь официально потребовал, чтобы я предоставила ему свои записи, и даже пригрозил судебной повесткой. Да и Томас проявил чрезмерное любопытство в отношении досье Эйприл, когда узнал, что семья Восс наняла частного детектива.

Отсутствие отчета о нашей последней встрече выглядело бы подозрительным, поэтому я составила сокращенный, «приглаженный» вариант. Вполне себе правдивый: необходимо было придерживаться достоверности, ведь не исключено (хотя и маловероятно), что Эйприл позвонила или отправила SMS-сообщение какой-нибудь подруге непосредственно перед смертью. Однако ход нашей беседы я изложила в гораздо более мягкой форме, без ряда подробностей:

Вы глубоко меня разочаровали, Кэтрин Эйприл Восс. Вам было оказано доверие… Но потом вы сделали признание, которое разрушило все и выставило вас в совершенно ином свете: «Я совершила ошибку. Я переспала с женатым мужчиной…» Вам было сказано, что вы никогда больше не будете желанным гостем в этом доме… Разговор продолжался. По его окончании вас обняли на прощанье…

Подменные записи были сделаны сразу же после похорон Респондента № 5.

Вполне естественно, что ее мать очень хочет с ними ознакомиться.

Но никто никогда не увидит подлинных записей о том, что действительно произошло в тот вечер.

Как и Эйприл, тех записей больше не существует.

* * *

Эти страницы из моего желтого отрывного блокнота уничтожила одна-единственная спичка. Пламя жадно пожирало мои слова, написанные курсивом синими чернилами.

Вот содержание страниц, превратившихся в золу:

РЕСПОНДЕНТ № 5 / 8 июня, 19:36.

Эйприл стучится в дверь через шесть минут после назначенного времени.

Для нее это обычное явление: пунктуальность ей не свойственна.

В кухне я предлагаю ей угощение: «Шабли», гроздь черного винограда, кусочек «бри».

Эйприл устраивается на высоком табурете, с готовностью собираясь обсудить предстоящее собеседование в небольшом рекламном агентстве. Она дает мне распечатку своего резюме и просит посоветовать, как лучше объяснить, почему у нее такая пестрая трудовая биография.

После нескольких минут ободряющей беседы я надеваю ей на запястье свой миниатюрный золотой браслет, которым она неоднократно восхищалась.

— Для уверенности, — говорю я. — Он ваш.

Вдруг атмосфера вечера резко меняется.

Эйприл отводит глаза. Утыкается взглядом в колени.

Поначалу создается впечатление, что ее переполняют позитивные чувства.

Но она произносит дрожащим голосом:

— Мне кажется, что эта работа позволит мне начать новую жизнь.

— Вы этого заслуживаете, — говорю я, подливая ей вина.

Она двигает браслет вверх и вниз по руке.

— Вы так добры ко мне.

Но в ее тоне — не благодарность, он наполнен каким-то более сложным чувством.

Каким — сразу не поймешь.

Я и не успела понять; Эйприл вдруг наклоняется, закрывает лицо ладонями и заходится в рыданиях.

— Простите, — начинает она сквозь слезы. — Тот мужчина, о котором я вам говорила…

Очевидно, она имеет в виду мужчину, с которым познакомилась как-то в баре, привела домой и буквально «заболела» им, а ведь он намного старше нее. Это нездоровое влечение Эйприл мы старались преодолеть в ходе многочасовых неформальных бесед; и нынешний рецидив меня огорчает.

Но мое нетерпение необходимо скрыть:

— Я думала, вы с этим покончили.

— Так и было, — отвечает Эйприл, по-прежнему не поднимая заплаканного лица.

Наверняка осталось какое-то неустраненное обстоятельство, которое мешает ей жить дальше; необходимо выявить его.

— Давайте вернемся к самому началу и сделаем так, чтобы вы забыли этого мужчину раз и навсегда. Итак, вы зашли в бар, и он там сидел, так? — подсказываю я. — Что случилось потом?

Нога Эйприл начинает совершать вращательные движения, словно пропеллер.

— Дело в том… Я не все вам рассказала, — произносит она с запинкой. Отпивает большой глоток вина. — Вообще-то я познакомилась с ним, когда пришла к нему на прием. Он психотерапевт. Правда, больше на консультации я к нему не ходила — была только однажды, в тот первый раз.

Шокирующая новость.

Психотерапевт, который спит с пациенткой (даже если Эйприл находилась под его опекой совсем недолго), должен быть лишен лицензии. Ясно же, что этот аморальный человек воспользовался беззащитностью эмоционально неустойчивой молодой женщины, которая обратилась к нему за помощью.

Эйприл смотрит на мои сжатые кулаки.

— Отчасти я виновата сама, — поспешно произносит она. — Я не давала ему проходу.

— Нет, вы не виноваты, — с жаром в голосе говорю я ей, тронув ее за руку.

Ей потребуется дополнительная помощь, чтобы преодолеть убеждение в том, что это произошло по ее вине. Cилы были неравны, она стала жертвой сексуальной эксплуатации. Но пока я даю ей выговориться, облегчить бремя, что давит на нее.

— И я не случайно встретилась с ним в баре, — признается она. — После того первого сеанса я сразу же влюбилась в него. И… и однажды вечером, когда он вышел с работы, я последовала за ним.

Ее дальнейший рассказ о встрече с психотерапевтом соответствовал тому, что она говорила раньше: она увидела его в гостиничном баре, он сидел один за столиком для двоих; она подсела к нему. Вечер они закончили в постели у нее дома. На следующий день она ему позвонила и отправила эсэмэску, но он целые сутки не отвечал. А когда наконец ответил, стало ясно, что он больше не хочет с ней встречаться. Она продолжала его донимать: звонила, писала, предлагала встретиться. Он неизменно отказывал ей — вежливо, но твердо.

Эйприл излагает свою историю отрывками, с паузами между предложениями, — словно стараясь тщательно подбирать каждое слово.

— Он — гнусный человек, — говорю я. — Неважно, кто все это начал. Он использовал вас, злоупотребил вашим доверием. По сути, совершил уголовное преступление.

Эйприл качает головой.

— Нет, — шепчет она. — Я тоже накуролесила дай бог. Прошу вас, не сердитесь на меня, — с трудом выдавливает она. — Я не хотела вам говорить. Стыдилась. Но… вообще-то он женат.

При этом ужасном откровении я с шумом втягиваю воздух. Она мне лгала.

Самое первое, что сделала Эйприл — еще до нашей первой личной встречи, — пообещала быть честной. Став Респондентом № 5, она подписала соглашение об этом.

— Эйприл, вы сразу должны были это оговорить.

Консультируя Эйприл, я исходила из того, что мужчина, который ее отверг после того, как она привела его домой и затащила в постель, был холост. Значит, все мои многочасовые усилия помочь ей потрачены впустую. Если бы она откровенно рассказала о том, как возникли их отношения и что он женат, я действовала бы совсем иначе.

Эйприл — не жертва, как я полагала всего несколько мгновений назад. Она тоже виновата.

— Вообще-то я вас не обманывала — просто кое о чем умолчала, — возражает она.

Невероятно! Еще и оправдывается. Пытается уйти от ответственности за свои поступки.

Под табуретом Эйприл — крошки. Откусывая крекер, она ведь наверняка понимала, что мусорит. Но сделала вид, что не замечает. Как и во всем остальном: насвинячила, а другие пусть убирают.

Я пальцем беру ее за подбородок, чуть давлю на него, чтобы она подняла голову и посмотрела мне в глаза. Говорю:

— Это серьезное умолчание. Я глубоко разочарована.

— Простите меня, простите, — торопливо извиняется Эйприл. Она снова плачет, вытирая нос рукавом. — Я давно хотела вам рассказать… Я не знала, что так сильно привяжусь к вам.

Я вздрагиваю, объятая тревогой.

В ее словах нет логики.

При чем тут ее отношение ко мне и мужчина, с которым она переспала? Какая здесь может быть связь?

Прозвище «сокол», что Томас дал мне много лет назад, сейчас наполняется реальным содержанием.

«Ты можешь ухватиться за какое-то высказывание пациента, казалось бы, самое незначительное, и дойти от него до исходной причины, заставившей пациента обратиться к психотерапевту, даже если он сам не подозревает о ней, — заметил он однажды. — Как будто в тебе встроен рентгеновский аппарат. Ты видишь людей насквозь».

Сокол замечает добычу по малейшему колыханию травы в поле; для него это является сигналом к атаке.

Противоречивые слова Эйприл — это колыхание травы на зеленом поле.

Я наблюдаю за ней более пристально. Что она скрывает?

Если Эйприл испугается, она замкнется в себе. Надо успокоить ее, заставить поверить, что никакой опасности нет.

— Я тоже не знала, что так сильно привяжусь к вам, — ласково говорю я, намеренно повторяя ее слова.

Подливаю ей вина.

— Простите, если мой ответ прозвучал как суровая отповедь. Просто эти сведения стали для меня полной неожиданностью. Расскажите о нем поподробнее, — прошу я ее.

— Он очень добрый человек, и симпатичный, — начинает она. Затем переводит дыхание, неосознанно приподнимая плечи. — У него… э-э-э… рыжие волосы…

Вот и первая подсказка: она лжет, описывая его внешность.

Существует одно известное заблуждение, описанное в многочисленных фильмах и телепередачах. Суть его состоит в следующем: если человек лукавит, это сразу видно по определенным признакам. Пытаясь придумать правдоподобную историю, он смотрит вверх и влево. А когда говорит, избегает зрительного контакта с собеседником или, напротив, буравит его взглядом. Кусает ногти или закрывает рот руками, неосознанно выдавая свое чувство неловкости. Но эти симптомы лжи проявляются не у всех.

У Эйприл приметы более тонкие. Сначала у нее меняется дыхание. Видно, как у нее поднимаются плечи, — значит, она дышит более глубоко, — а голос становится чуть более блеклым. Это связано с тем, что у нее меняется пульс, а с ним и скорость кровотока, из-за чего ей буквально не хватает воздуха. Эти признаки я наблюдала у нее и раньше: когда она старалась доказать, что частые отъезды отца и вообще его отсутствие в ее жизни не причиняли ей боль; когда утверждала, что ей теперь все равно, что в школе ее избегали девочки, пользовавшиеся всеобщей популярностью, хотя пренебрежительное отношение сверстниц нанесло ей столь глубокую психологическую травму, что в одиннадцатом классе она пыталась свести счеты с жизнью, наглотавшись таблеток.

Но в тех случаях она лгала самой себе.

Лгать мне — это совсем другое дело.

А сейчас Эйприл мне лжет.

Зачем ей давать ложное описание внешности того мужчины после того, как она сделала множество других трудных признаний?

А Эйприл продолжает сочинять, говоря, что тот мужчина среднего роста, стройный. Я подбадриваю ее едва заметным кивком, касаюсь ее запястья, одновременно убеждаясь, что у нее учащенный пульс: значит, врет.

— Я просила его остаться на ночь, но он не мог, ему нужно было домой, к жене. — Эйприл шмыгает носом, утирая слезы салфеткой.

И тут закрадывается ужасное подозрение. Ее возлюбленный — психотерапевт. Женат. По всей видимости, Эйприл необходимо исповедаться в этом проступке, он лежит у нее на душе тяжким грузом.

Но она пытается скрыть от меня личность мужчины, давая неверное описание его внешности.

Так кто же он?

Затем Эйприл делает легкий взмах рукой, как бы намекая, что ее следующие слова не имеют большого значения:

— Прямо перед уходом он обнял меня и сказал, что я не должна в него влюбляться. Сказал, что я заслуживаю лучшей доли, что когда-нибудь я встречу человека, который станет для меня истинным светом.

* * *

Пять секунд могут изменить жизнь.

Можно скрепить поцелуем брачный обет. Можно соскрести скретч-слой на лотерейном билете и обнаружить выигрышный набор цифр. А можно на джипе со всей скорости врезаться в дерево.

А еще жена может узнать, что ее муж изменяет ей с психически неустойчивой молодой женщиной.

Ты — мой истинный свет.

Эта фраза выгравирована на наших обручальных кольцах — моем и Томаса. Мы придумали ее вместе.

Пять секунд назад эти слова принадлежали только нам. Я знала, что они всегда касаются моего пальца, и это наполняло меня радостью. А сейчас они обжигают кожу, словно плавится белое золото моего обручального кольца.

Значит, Эйприл переспала с Томасом. Он и есть тот таинственный женатый психотерапевт.

Кажется, от такого потрясающего откровения должен разразиться гром. Но в доме тихо.

Эйприл снова пригубливает бокал с вином. Похоже, она немного успокоилась, сделав частичное признание в попытке облегчить свою вину, а также принести мне скрытые извинения за то, что соблазнила моего мужа.

Но она не просто переспала с Томасом. Она влюбилась в него до безумия.

Может, именно поэтому она решила принять участие в моем исследовательском проекте? Чтобы побольше узнать о жене Томаса?

Глубокое потрясение может вызвать оцепенение. Именно это происходит сейчас со мной.

Эйприл продолжает тараторить, словно не сознавая, что все изменилось.

С момента нашего знакомства она знала, что переспала с моим мужем.

Теперь мы обе это знаем.

Эйприл и Томас предали меня. Но только с одним из них можно расправиться прямо сейчас.

Эйприл, наверно, думает, что теперь она спокойно покинет мой дом и будет жить как жила, снова нагадив у меня, — да так, что эту гадость веником не выметешь.

Мой муж целовался с ней. Обнимал, ласкал ее тело.

Нет.

— Давайте прогуляемся, — предлагаю я Эйприл, — хочу показать вам одно место. — Выдержав паузу, я принимаю решение. — Допивайте вино, а я пока сбегаю наверх, мне нужно кое-что взять.

Пятнадцать минут спустя мы подошли к фонтану в Ботаническом саду Уэст-Виллидж, присели рядышком на одной из скамеек. Здесь тихо и спокойно, идеальное место для беседы. Именно это и произошло. Сердечный разговор.

Мои последние слова, обращенные к Эйприл:

— Вам следует уйти до того, как стемнеет.

Тогда она была еще жива: в моем присутствии Эйприл не взяла в рот ни одной таблетки. Должно быть, она проглотила их после моего ухода. А два часа спустя ее обнаружила какая-то парочка, прогуливавшаяся под луной.

Глава 66

25 декабря, вторник

Мы все боимся доктора Шилдс — я, Бен, Томас. Уверена, что и Эйприл ее боялась.

Но, похоже, только один человек заставляет ее нервничать — это частный детектив Ли Кэри. Тот, о ком мне рассказала миссис Восс. Тот самый, который послал на имя доктора Шилдс заказное письмо с требованием предоставить ему историю болезни Эйприл.

Я решила, что должна все ему рассказать. Возможно, если доктор Шилдс будет занята в связи с его расследованием, она оставит попытки разрушить мою жизнь. Я оказалась в очень тяжелом положении, но мне ясно, что ситуация значительно ухудшится, если я не найду выход.

Я достаю фотокопию заказного письма мистера Кэри, которое обнаружила, когда проникла в дом доктора Шилдс, нахожу номер его телефона.

Я заставляю себя дождаться девяти часов утра: все-таки Рождество.

После четвертого звонка включается автоответчик. Я чувствую, как у меня внутри все прямо оседает, хотя ведь можно было ожидать, что он не ответит.

— Меня зовут Джессика Фаррис, — говорю я. — У меня есть информация о Кэтрин Эйприл Восс, которую, думаю, вам следует знать.

Я в нерешительности умолкаю.

— Дело срочное, — добавляю я и диктую номер своего мобильника.

Потом открываю ноутбук и начинаю искать авиабилет во Флориду, чтобы улететь к своим родным. Я очень хочу с ними увидеться. Но это не единственная причина: мне нужно убраться из города до того, как доктор Шилдс и Томас узнают, что я связалась с частным детективом и довела до его сведения, что Эйприл была пациенткой Томаса и принимала участие в исследовательском проекте доктора Шилдс. А также сообщила, что «Викодин» Эйприл, как и мне, вероятно, вложили в руку.

Ближайший рейс до Нейплса — завтра в шесть утра.

Я сразу бронирую билет, хотя он стоит больше тысячи долларов.

Пришедшее по электронной почте подтверждение бронирования от авиакомпании «Дельта» приносит некоторое облегчение. Возьму с собой Лео в дорожной клетке и одежды побольше, — на тот случай, если в целях безопасности придется возвращаться не в Нью-Йорк, а домой в Аллентаун.

Я даже не стану предупреждать родителей, что лечу к ним на курорт. Это рискованно: вдруг доктор Шилдс узнает.

Когда я почувствую, что можно возвратиться в Нью-Йорк, я вернусь и начну новую жизнь, как уже бывало раньше. Денег, что заплатила мне доктор Шилдс, на некоторое время хватит. Работу я найду, ведь я тружусь с подросткового возраста.

Вот найти замену Ноа будет нелегко.

На эсэмэски и звонки он не отвечает, надо придумать другой способ связаться с ним. Немного поразмыслив, я достаю блокнот.

Наши отношения начались с обмана: я назвалась вымышленным именем.

Теперь я должна быть с ним абсолютно честной.

Мне неведомо, как отыскала его доктор Шилдс и что она ему наговорила. Поэтому я начинаю с того момента, когда я взяла с кресла телефон Тейлор у нее дома, и заканчиваю тем, как в Ботаническом саду поняла, что Эйприл была пациенткой Томаса.

Пишу даже о том, что я переспала с Томасом. «Знаю, к тому времени у нас было только два свидания, и никаких взаимных обязательств… но я сожалею об этом, и не только из-за того, кем оказался Томас, а прежде всего потому, что ты стал дорог мне».

Получилось шесть страниц.

Кладу письмо в конверт, надеваю куртку, хватаю поводок Лео.

В коридоре как-то необычно тихо. Все квартиры в этом доме — однокомнатные или двухкомнатные — для семей не подходят. Большинство соседей, должно быть, уехали на праздники к родственникам.

Я выхожу из подъезда и, сбитая с толку, застываю на месте в нерешительности.

Что-то не так.

Жизнь вокруг словно замерла. Какофонию уличных шумов будто отключили. Впечатление такое, что во всем Нью-Йорке объявлен антракт, и все ждут, когда снова поднимется занавес и начнется второй акт.

Не может же быть, чтобы я осталась одна во всем городе. Но ощущение именно такое.

* * *

Я оставила письмо для Ноа у дежурного консьержа и возвращаюсь домой. Звонит мой мобильник.

Это может быть кто угодно. В своем телефоне я не устанавливала индивидуальные сигналы для разных абонентов.

Но я точно знаю, кто это, еще до того, как смотрю на экран.

Сброс.

Фамилия доктора Шилдс исчезает с экрана.

Ну что ей еще нужно от меня в день Рождества?

Через десять минут, когда я уже дошла до дома, снова звонок.

Я намеревалась остаток дня просидеть в своей квартирке, закрыв дверь на два замка. Мне нужно собраться в поездку. Рано утром закажу такси через «Uber» и сразу поеду в аэропорт.

Не буду отвечать на ее звонки.

Хочу снова сбросить вызов, но, взглянув на экран, вижу незнакомый номер.

Должно быть, это детектив, думаю я.

— Здравствуйте, это Джессика Фаррис, — радостно говорю я.

Секундная пауза, и у меня замирает сердце.

— С Рождеством, Джессика.

Инстинктивно я озираюсь по сторонам, но вокруг ни души.

До дома — один квартал. Схвачу в охапку Лео и бегом. Она меня не догонит.

— Ужин в шесть часов, — продолжает доктор Шилдс. — Прислать за вами машину?

— Что? — отзываюсь я.

Голова идет кругом, я пытаюсь понять, что происходит. Должно быть, она звонит с одноразового телефона, возможно, с того же самого, который она дала мне, чтобы позвонить Рейне и Тиффани. Поэтому я и не узнала номер.

— Вы же помните, я обещала вашим родителям, что мы будем отмечать праздник вместе, — продолжает она.

— Я не приду, — кричу я. — Ни сегодня, ни завтра, никогда.

Я собираюсь нажать «отбой», но слышу ее серебристый голос:

— А у меня для вас подарок.

Это произнесено таким тоном, что у меня кровь стынет в жилах. Мне знаком этот тон. Он означает, что в данный момент она наиболее опасна.

— Не нужны мне ваши подарки, — отвечаю я. У меня вдруг сжимает горло. Я почти у дома.

Однако железная дверь открыта.

Неужели я забыла ее плотно закрыть, когда уходила? Возможно. Из-за того, что меня поразила внезапная тишина на улице.

Где безопаснее — в подъезде или здесь, на улице?

— Хм, жаль, — говорит доктор Шилдс. Она прямо смакует этот момент, словно кошка играет с покалеченной мышкой. — Что ж, если вы не придете и не примете мой подарок, придется передать его полиции.

— Это вы о чем? — спрашиваю я шепотом.

— О видеозаписи, — отвечает она. — На ней зафиксировано, как вы незаконно проникли в мой дом.

Ее слова поражают меня, словно гром.

Значит, Томас меня подставил. Он один знал, что я должна пробраться в ее дом.

— Я обнаружила, что у меня пропало бриллиантовое колье, — продолжает доктор Шилдс беззаботным тоном. — К счастью, я додумалась проверить запись с видеокамеры системы безопасности, которая была недавно установлена. Джессика, я знаю, что вам очень нужны деньги, но никак не думала, что вы опуститесь до воровства.

Я ничего не брала, но если она передаст эту видеозапись в полицию, меня арестуют. Никто не поверит, что ключ дал мне Томас, ее муж. Доктор Шилдс скажет, что я запомнила код отключения сигнализации, когда была у нее в гостях. И это будет абсолютно правдоподобно.

Денег на адвоката у меня нет, да и что толку? Она все равно меня перехитрит.

Я неверно оценила свое положение: оно гораздо, гораздо хуже.

Я знаю, что нужно сказать, дабы она смягчилась.

Я закрываю глаза, спрашиваю хрипло:

— Что я должна сделать?

— Просто приходите на ужин, в шесть часов, — отвечает она. — Приносить ничего не надо. До встречи.

Я оборачиваюсь, пристально оглядываю улицу: никого.

Хватаю ртом воздух.

Если меня арестуют, будет загублена не только моя жизнь. Мои родные тоже пострадают.

От порыва ветра входная дверь немного приоткрывается, и я инстинктивно отскакиваю назад.

Доктора Шилдс здесь нет, говорю я себе. Она уверена, что я приду к ней на ужин.

И все же я хватаю Лео, влетаю в подъезд и бегом поднимаюсь по лестнице на свой этаж.

Ключи уже у меня в руке. В коридоре никого нет, но я все равно со всех ног мчусь к своей квартире.

Войдя, я внимательно осматриваю все углы, и только потом спускаю Лео с рук.

Тяжело дыша, падаю на кровать.

Сейчас начало двенадцатого. У меня семь часов, чтобы придумать, как спастись.

Приходится признать, что, возможно, у меня это не получится.

Я закрываю глаза, представляя лица родителей и Бекки в разные периоды жизни. Вот мама вбегает в медпункт моей начальной школы, на ней — добротный синий костюм, в котором она ходила на работу, когда служила секретаршей; школьная медсестра позвонила ей и сообщила, что у меня высокая температура. Вот отец во дворе нашего дома, выгнув руку, учит меня, как нужно правильно бросать мяч. Вот мы с Бекки лежим «валетом» на диване, и она щекочет мне пятки.

Я вспоминаю и вспоминаю тех, кто мне дорог, пока дыхание не выравнивается. Теперь я знаю, как действовать.

Я поднимаюсь, беру мобильник. Родители звонили сегодня утром, оставили сообщение, поздравили с Рождеством. Я не решилась ответить, зная наверняка, что они почувствуют напряженность в моем голосе.

Но больше нельзя откладывать: я обязана рассказать родителям то, что пятнадцать лет скрывала от них.

Может, у меня и не будет другого шанса исповедаться перед ними, а они должны узнать правду. Они имеют на это право.

Трясущимися руками набираю мамин номер.

Она отвечает сразу же:

— Привет, милая! С Рождеством!

А у меня комок в горле, едва могу говорить. Это нелегко — лучше вывалить сразу.

— Подключи папу, а Бекки не надо. Я должна поговорить только с вами, без нее.

Я до боли сжимаю в руках телефон.

— Секундочку, милая, он здесь, рядом, — судя по ее голосу, она понимает: что-то стряслось.

Раньше, представляя, как я поведу этот разговор, я никогда не могла продвинуться дальше первой фразы: «Я должна рассказать вам правду о том, что случилось с Бекки».

— Джесси? Мы с мамой слушаем тебя, — слышу я густой сипловатый голос отца. И не могу произнести даже ту первую фразу.

Горло сдавило. Это как в кошмарном сне, когда невозможно издать ни звука. У меня кружится голова, кажется, я вот-вот потеряю сознание.

— Джесс? Что случилось?

Голос матери полон тревоги, и меня наконец прорывает:

— Когда Бекки выпала из окна, меня не было дома. Я оставила ее одну, — выдавливаю я из себя. — Я заперла ее в спальне на замок.

В ответ — молчание.

Такое чувство, что меня разрывают на части; все эти годы моя тайна помогала мне сохранять целостность, а теперь оболочка рушится.

Подобно мне, они, должно быть, вспоминают, как бесчувственное тело Бекки кладут на носилки и увозят на «скорой».

— Простите меня, — произношу я, содрогаясь от рыданий. — Я не…

— Джесси, — решительно перебивает меня отец. — Нет. Это я виноват.

От удивления я резко вскидываю голову. Что он такое говорит? Должно быть, неправильно меня понял.

А он продолжает:

— Та сетка от комаров давно была сломана, и я все собирался и собирался ее заменить. Если б заменил, Бекки не сумела бы ееоткрыть.

Я падаю на кровать, у меня кружится голова. Все опрокинулось вверх дном.

Значит, папа тоже считает себя виноватым?

— Но я же должна была присматривать за ней! — кричу я. — Вы мне доверяли!

— О, Джесс, — говорит мама. Голос у нее какой-то подавленный. — Нельзя было оставлять на тебя Бекки на все лето. Я обязана была что-то организовать.

Я ожидала гнева, а то и чего похуже. Но никак не думала, что родители страдают и винят себя, как и я.

— Детка, — продолжает мама, — трагедия с Бекки — это просто ужасное стечение обстоятельств. В этом никто конкретно не виноват. Просто жуткий несчастный случай.

Ее ласковые слова обволакивают меня. Больше всего на свете мне хочется сейчас оказаться с родителями, втиснуться между ними, как в детстве, чтобы они оба крепко-крепко меня обняли. Давно я не ощущала такой тесной близости с отцом и матерью.

И все же внутри чувствуется некая пустота — там, где я хранила свою тайну.

Возможно, я вновь обрела родных лишь для того, чтобы навсегда их потерять.

— Мне следовало давно вам рассказать, — говорю я. Щеки у меня мокрые, но слезы уже не текут ручьем.

— Конечно, Джесси, — соглашается отец.

Тут я слышу тихий рык Лео. Он неотрывно смотрит на входную дверь.

Я мгновенно вскакиваю на ноги, все мои органы чувств предельно обострены. До меня доносятся знакомые голоса: это семейная пара, что живет в конце коридора. Но я по-прежнему не могу расслабиться.

Мама все рассуждает о том, что мы должны уметь прощать сами себя. Я представляю, как отец согласно кивает, поглаживая ее по спине. Мне еще столько всего нужно им сказать. Хочется говорить и говорить с ними, но времени нет. Скоро я должна быть у доктора Шилдс, а я пока не придумала, как дать ей отпор.

Я прощаюсь с ними, напоследок повторив, что я очень их всех люблю.

— Обнимите за меня Бекки. Я еще позвоню. — Я медлю пару секунд, прежде чем положить трубку. Мне хочется надеяться, что я действительно еще смогу позвонить родителям.

После окончания разговора у меня только одно желание: залезть под одеяло, свернуться клубочком и обдумать то, что сейчас произошло. Вся моя жизнь выстраивалась вокруг ложной предпосылки; я жила в плену своих собственных допущений.

Но сейчас некогда об этом размышлять.

Я варю себе крепкий кофе и принимаюсь ходить из угла в угол, пытаясь сосредоточиться. Может, уехать из города сегодня же вечером? Наверняка какая-нибудь служба проката автомобилей работает в Рождество. Я могла бы отправиться во Флориду на машине.

А можно остаться и дать бой доктору Шилдс.

Или-или, третьего не дано.

Я пытаюсь мыслить, как доктор Шилдс. Логически и методично.

Шаг первый. Пусть она покажет мне эту видеозапись. Может, ее вовсе не существует? А если и существует, неизвестно, можно ли меня на ней опознать. Ведь я была в темной одежде, а свет в доме я не включала.

И все-таки идти к ней, пожалуй, небезопасно. Кто знает, что она задумала.

Шаг второй. Необходимо принять меры предосторожности. Вообще-то кое-что я уже предприняла, вдруг понимаю я. Ноа прочтет мое письмо и будет знать все. Я звонила детективу. Если доктор Шилдс загонит меня в угол, я могу показать ей его номер в своем телефоне. Вряд ли она прибегнет к физическому насилию, но на всякий случай я должна быть к этому готова.

Но самое главное: наконец-то мне известны некоторые тайны доктора Шилдс.

Достаточно ли этого?

Глава 67

25 декабря, вторник

Вы явились секунда в секунду, Джессика.

Однако после того как вы позвонили в дом, вам приходится ждать на крыльце еще целых полторы минуты.

Наконец дверь вам открывают. Ваш внешний вид для меня сюрприз, причем неприятный.

К этому моменту вы должны бы еле передвигать ноги, быть на грани нервного срыва.

А вы входите в дом бодрым шагом, уверенная в себе и ужасно привлекательная.

Вся в черном. Куртка на вас распахнута, под ней — закрытое платье, облегающее изгибы вашей фигуры. На ногах — кожаные сапоги выше колена. Благодаря сапогам вы стали на восемь сантиметров выше, так что мы теперь одного роста.

Вы тоже оцениваете мой внешний вид: белое трикотажное платье из чистой шерсти, бриллиантовые серьги, бриллиантовое колье.

Вы заметили, как это символично? Цвета, которые мы с вами выбрали, — это инь и ян. Они символизируют начало, в том числе крещение и бракосочетание, и конец, например, похороны. Кроме того, черные и белые — противоборствующие стороны в шахматах. Что ж, это кстати, учитывая то, что скоро произойдет.

Не дожидаясь от меня указаний, вы наклоняетесь ко мне и целуете меня в щеку.

— Спасибо, что пригласили меня, Лидия, — говорите вы. — У меня для вас маленький подарочек.

Ах, вы полны сюрпризов. Вы определенно что-то задумали. Назвали меня по имени — это явная попытка завоевать преимущество.

Если вы рассчитывали сбить меня с толку, этого, увы, недостаточно.

Губы ваши изогнуты в улыбке, но они едва заметно дрожат. Не такая уж вы крутая, какой пытаетесь казаться.

Прямо-таки жаль, что парировать ваши удары так легко.

— Проходите, прошу.

Вы стряхиваете с плеч куртку и протягиваете мне. Как будто я ваша прислуга. В руках вы по-прежнему держите серебристую коробочку с красным бантиком.

Мне неясно, что происходит, но вас надо срочно поставить на место.

— Пойдемте в библиотеку, — говорю я. — Там нас ждут напитки и закуски.

— Конечно, — с готовностью соглашаетесь вы. — Там и откроете мой подарок.

Человек, не знающий вас так хорошо, и не услышал бы в ваших словах угрозу.

Я предлагаю вам идти первой, чтобы у вас создалась иллюзия, будто вы хозяйка положения. Тем приятнее будет наблюдать вашу реакцию.

Войдя в библиотеку, вы раскрываете рот от неожиданности.

Не вы одна приготовили сюрпризы, Джессика.

Вы стоите на входе, моргая в удивлении, словно не верите своим глазам.

Мужчина, сидящий на диванчике, в молчаливом изумлении таращится на вас.

Неужели вы и впрямь думали, что я буду отмечать праздник без мужа, который, по вашим словам, предан мне на все сто процентов?

— А она здесь зачем? — наконец обретает дар речи Томас. Он встает, переводя взгляд с вас на меня.

— Дорогой, разве я не говорила, что к нам присоединится одна моя испытуемая — Джессика? Бедняжке не с кем отметить Рождество. Родители оставили ее на праздники совсем одну.

Его глаза за очками широко распахиваются, округляются.

— Томас, ты же знаешь, как я привязана к этим юным девушкам.

Он вздрагивает.

— Но ты же говорила, что она тебя преследует!

Вы восхитительно быстро преодолеваете замешательство — гораздо быстрее, чем Томас. Видно, что вы, Джессика, разгневаны.

— В самом деле? — Пауза. — Постой, разве это не та самая девушка, которая, по твоим словам, преследовала тебя?

Томас бледнеет. Пора направить беседу в другое русло.

— Должно быть, здесь какое-то недоразумение. Давайте присядем.

Диванчик и два стула с прямыми спинками образуют полукруг. Журнальный столик расположен параллельно диванчику.

Ваш выбор места, Джессика, будет нести определенную информацию, — как и в тот день, когда вы впервые пришли в мой врачебный кабинет.

Но вы не двигаетесь; стоите в дверном проеме, словно вот-вот броситесь к выходу. Выпятив подбородок, вы заявляете:

— Я вам не верю.

— Прошу прощения?

— Никакой видеозаписи моего проникновения в ваш дом не существует.

Джессика, порой вы такая предсказуемая.

Я иду через комнату к роялю, открываю лежащий на нем серебристый ноутбук. Одно нажатие кнопки, и экран оживает.

Камера слежения, приобретенная и установленная в укромном месте в прихожей тогда же, когда на входной двери появился новый замок, зафиксировала, как вы входите в дом, наклоняетесь, снимаете обувь. Изображение не очень четкое, но вас можно узнать по характерным волосам.

Я захлопываю ноутбук.

— Убедились?

Вы бросаете на Томаса укоризненный взгляд, он едва заметно качает головой.

Вы стоите в нерешительности — наверняка что-то просчитываете в уме. Наконец, поняв, что выхода у вас нет, вы сникаете, обходите журнальный столик и занимаете кресло, которое находится на максимальном удалении от моего мужа. Свой подарок вы кладете на пол у ног.

Почему вы выбрали именно это кресло? Причин может быть несколько. Одна из них: вы больше не считаете Томаса своим союзником.

Перед ним на столике — бокал виски, в ведерке со льдом — бутылка белого бургундского. Я наполняю вином два бокала.

Оно бодрит и освежает, тяжелый хрусталь приятно оттягивает руку.

— Чего вы от меня хотите? — Этот вопрос может выражать разные состояния — от воинственности до раболепия. В вашем тоне — смирение и покорность.

Теперь вы сидите в защитной позе, сложив руки на коленях.

— Я хочу знать правду, — отвечаю я. — Каков истинный характер ваших отношений с моим мужем?

Ваш взгляд опять метнулся к ноутбуку.

— Вы и так все знаете. Он вам изменил, и вы подослали меня к нему, чтобы проверить, изменит ли он снова.

Томас резко откидывается на спинку дивана, сердито смотрит на вас.

Если бы вы с Томасом были семейной парой и пришли ко мне в мой кабинет на 62-й улице за психотерапевтической помощью в решении проблем своего брака, мы бы попытались установить гармонию в отношениях. Я посоветовала бы вам воздерживаться от взаимных обвинений, научила бы, как умело избегать конфронтации.

Но сейчас задача прямо противоположная: посеять между вами раздор с целью нейтрализации любого сговора, если таковой есть.

В камине выстреливает огонь. Вы с Томасом вздрагиваете от неожиданности.

— Угощайтесь? — Я протягиваю вам тарелку с закусками, но вы качаете головой, даже не взглянув на нее.

— Томас? — Он берет один пирожок и отправляет его в рот, — так быстро, будто машинально, не отдавая отчета своим действиям. Я даю ему салфетку.

Он отпивает большой глоток виски. Вы не пьете, должно быть, хотите сохранить ясность ума.

Итак, настрой нашей встрече задан, можно начинать представление.

И, прямо как тестирование, что свело нас с вами, оно начинается с вопроса на тему нравственности.

— Давайте вернемся в исходную точку. У меня вопрос к вам обоим.

Вы резко поднимаете голову, Томас тоже. Вы оба настороже, c опаской ждете, что последует дальше.

— Представьте, что вы сотрудник охраны, дежурите на посту у входа в небольшой бизнес-центр. Некая женщина, которую вы знаете (ее муж арендует офис в этом же здании) просит вас поймать для нее такси, ссылаясь на то, что она плохо себя чувствует. Вы покинете свой пост в нарушение служебной инструкции, чтобы ей помочь?

Вы, Джессика, в полном недоумении. Конечно, какое отношение это может иметь к вам? А Томас едва заметно хмурится.

— Наверно, да, — наконец отвечаете вы.

— А ты? — обращаюсь я к Томасу.

— Пожалуй… Я бы тоже оставил пост и помог ей, — говорит он.

— Интересно! Именно так поступил охранник в твоем здании.

Томас придвигается чуть ближе к подлокотнику, чтобы быть подальше от меня.

Он вытирает ладони о брюки и, проследив за моим взглядом, смотрит на лист бумаги, что торчит из-под ноутбука.

Это страница из журнала учета посетителей, что ведет охранник, сидящий в вестибюле здания, где находится врачебный кабинет Томаса. Она была вырвана через два дня после смерти Эйприл.

Томас об этом, разумеется, не знал.

Если станет известно, что Томас соблазнил молодую женщину, которая обратилась к нему за психотерапевтической помощью, его профессиональная репутация будет загублена. Он даже может лишиться лицензии.

Вообще-то я думала, что после одноразовой интрижки с Эйприл Томас постарается быстро избавиться от всяких доказательств их порочной связи. Что все электронные документы, в том числе запись о времени приема Эйприл в ежедневнике «Айфона» и отчет о самом сеансе в его компьютере, будут удалены.

Но Томас не склонен уделять внимание мелочам и деталям.

Сам он привык проходить пост охраны, не замедляя шага, и поэтому, возможно, забыл, что все посетители обязаны записаться в журнал, чтобы их пропустили в здание. В толстом журнале в кожаном переплете просто не могло не быть записи о посещении Эйприл: имя, фамилия, время приема.

Можно было установить и примерную дату консультации, на которую приходила Эйприл: она познакомилась с Томасом незадолго до того, как подала заявку на участие в моем исследовательском проекте.

Страницу с ее аккуратной подписью, сделанной круглым почерком, я вырвала из журнала и сунула в сумку задолго до того, как охранник поймал такси, которое в 17:30 в будний день, да еще в дождь поймать нелегко.

Теперь я вытаскиваю эту страничку из-под ноутбука и протягиваю Томасу.

— Это страница из журнала учета посетителей за тот день, когда Эйприл Восс приходила к тебе на консультацию, — говорю я ему. — За несколько недель до того, как ты переспал с ней у нее дома.

Он долго смотрит на документ. Как будто не может понять, что это такое.

Затем сгибается и начинает давиться в салфетку.

Томасу не всегда удается побороть стресс.

Он резко вскидывает голову, смотрит на меня.

— Господи, Лидия, это совсем не то, что ты подумала…

— Томас, я точно знаю, что это такое.

Томас трясущейся рукой хватает бокал с виски, а я излагаю свои условия:

— У меня есть то, что очень нужно каждому из вас. Видеозапись и страница из журнала учета посетителей. Если эти улики попадут в руки полиции, выкрутиться будет трудно. Но можно обойтись и без полиции. Я готова пойти вам навстречу и отдать то, что вы хотите получить. От вас требуется одно — рассказать мне всю правду. Ну что, начнем?

Глава 68

25 декабря, вторник

Увидев Томаса в библиотеке доктора Шилдс, я в ту же секунду понимаю, что мой план обречен на провал.

Она снова на шаг впереди меня.

После ее звонка я хотела обратиться в полицию, но не решилась: информации у меня для них недостаточно. Доктор Шилдс наверняка сочинит какую-нибудь убедительную историю о том, что я — психически неуравновешенная девица, украла у нее драгоценности; она найдет способ подбросить мне свои украшения и представит все таким образом, что арестуют меня. И вот за время, оставшееся до прихода к доктору Шилдс, я отыскала магазин электроники, который работал, в праздничный день, и купила изящные черные часики со встроенным диктофоном.

— Забыли купить подарок? — полюбопытствовал продавец.

— Можно и так сказать, — ответила я и поспешила к выходу.

Я действительно принесла подарок доктору Шилдс, но не этот. Подарок, что я для нее подготовила, гораздо более личный и значимый.

А часы — для того, чтобы записать на диктофон разговор с ней после того, как она распакует мой подарок. За эту идею я должна благодарить доктора Шилдс. Именно она продемонстрировала, как полезно иметь скрытого свидетеля разговора, когда послала меня к Рейне и Тиффани.

Я представляла, как она в ошеломлении смотрит на подарок, а я наношу ей второй удар:

— Я знаю, что это вы дали Эйприл смертельную дозу «Викодина».

Она ужасно разозлится. Но меня не тронет, ведь я предупрежу, что оставила на своем компьютере сообщения в адрес Томаса, миссис Восс, Бена Куика, а также в адрес частного детектива, с изложением собранных мною уличающих ее доказательств, включая фотографию таблетки, которую она мне дала. «Я написала им, что пошла к вам. Эти сообщения будут автоматически отправлены сегодня вечером, если я не вернусь домой и не удалю их. Но если вы не передадите в полицию то, что у вас есть на меня, я не стану использовать эти улики против вас». Именно это я планировала ей сказать.

Последняя фраза была бы ложью: я все равно намеревалась найти способ предать ее в руки правосудия. Но если бы мне удалось шокировать ее настолько, что она под запись хотя бы частично признала свою вину, тогда у меня появилась бы возможность опровергнуть ее клеветнические измышления.

А теперь я сижу в библиотеке и смотрю, как Томас вытирает рот салфеткой. Ясно, что нужно выработать новую стратегию, причем срочно.

Оказывается, доктору Шилдс известно, что Томас переспал с Эйприл и что Эйприл была его пациенткой. Она сама только что сказала ему об этом. Поверить не могу.

Томас внезапно предстает передо мной далеким от образа того уверенного в себе ответственного мужчины, который снял с себя пальто и накрыл им пожилую женщину, попавшую под колеса такси у музея.

Мой мозг гудит, заново анализируя всю известную мне информацию. Я предположила верно: Эйприл наблюдалась у Томаса. Только доктор Шилдс не ведает, что я это знаю, равно как и то, что Томас переспал с Эйприл. Это взрывоопасная тайна, и если предать ее огласке, они оба могут потерять все. Зачем же она бравирует этой информацией передо мной?

Каждый свой шаг доктор Шилдс обдумывает заранее. Значит, она сболтнула это не по ошибке. Намеренно.

И тогда я понимаю: должно быть, она уже уверена, что я никому не скажу. При этой мысли у меня сводит живот.

Секрет остается секретом, если им владеет только один человек.

Каким образом она собирается заткнуть мне рот?

В воображении вспышкой мелькает безжизненное тело Эйприл на скамейке в парке.

Я вжимаюсь в стул. Меня начинает бить дрожь; во рту пересохло, так что даже слюну не сглотнуть.

Доктор Шилдс убирает с лица выбившийся завиток, и я замечаю, что на виске у нее пульсирует вена — единственная зеленовато-голубая прожилка на идеально белом куске мрамора.

Блюда с аппетитными закусками, камин, в котором потрескивает огонь, элегантная библиотека с книгами в кожаных переплетах… Как вообще я могла подумать, что в столь изысканной обстановке не может случиться ничего плохого?

Сосредоточься, велю я себе.

Доктору Шилдс физическая агрессия не свойственна, снова убеждаю я себя. Ее мощнейшее оружие — острый ум. И она безжалостно пускает его в ход. Поддавшись панике, я проиграю.

Я заставляю себя посмотреть на нее.

— Лидия… — Томас хватает ртом воздух, — мне очень жаль… я не должен был…

— Мне тоже жаль, Томас, — перебивает она его.

И тут мое ухо улавливает один нюанс — расхождение между ее тоном и словами.

Она не злится, не язвит, как это можно было бы ожидать от оскорбленной жены.

Голос ее полнится сочувствием. Словно она считает, что они с Томасом по одну сторону, объединились против адюльтера; словно сами они ни в чем не виноваты.

Я перевожу взгляд с одного на другого, и на меня нисходит озарение. Я знаю, почему доктор Шилдс не хочет расстаться с Томасом: она попросту не может.

Потому что любит его до безумия.

Эйприл она дала таблетки не только из ревности или потому, что была разъярена. Она также защищала Томаса, ведь Эйприл могла проболтаться, что она была его пациенткой. Доктору Шилдс я говорила, что могу распознать настоящую любовь. И сейчас я убеждаюсь в истинности своих слов: я вижу, как любовь к мужу отражается в ее лице и глазах всякий раз, когда она говорит о нем или смотрит на него. Даже теперь.

Но ее любовь к Томасу такая же извращенная, как и все в ней: всепожирающая, токсичная, опасная.

Доктор Шилдс кладет под ноутбук страницу из журнала учета посетителей и занимает стул напротив меня.

— Ну что, приступим?

Выглядит она предельно собранной, как преподаватель, читающий лекцию перед студенческой аудиторией.

Она разводит руками.

— Итак, повторяю свой вопрос, на этот раз обращаясь к обоим: вам есть что сказать о подлинной природе ваших взаимоотношений?

Томас начинает что-то говорить, но доктор Шилдс мгновенно его осаждает:

— Не спеши. Хорошенько обдумай свой ответ. А чтобы вы друг на друга не поглядывали, я выслушаю каждого наедине. Даю вам две минуты на размышление. — Она смотрит на часы; я отворачиваю рукав и засекаю время по своим часам.

— Время пошло, — заявляет доктор Шилдс.

Я бросаю взгляд на Томаса, пытаясь понять по его лицу, что он намерен сказать, но его глаза зажмурены. И выглядит он ужасно — краше в гроб кладут. Может, его опять тошнит?

Мне и самой нехорошо, но мой мозг судорожно перебирает все возможные варианты и последствия.

Мы оба можем сказать правду: да, однажды мы переспали.

Мы можем оба солгать, придерживаясь оговоренного сценария.

Или я солгу, а Томас скажет правду: сдаст меня, чтобы заполучить уличающую запись из журнала учета посетителей.

Или Томас солжет, а я открою правду: свалю вину на него — скажу, что он меня домогался. И тогда доктор Шилдс выполнит свое обещание — отдаст мне видеозапись. Но кончится ли все на этом?

Нет, сознаю я. Здесь нет верного решения.

Доктор Шилдс потягивает вино, наблюдая за мной поверх бокала.

«Дилемма заключенного», думаю я. Именно такую модель она воссоздает — однажды я читала об этом статью, размещенную кем-то на «Фейсбуке». В ней описывалась распространенная тактика: двоих подозреваемых изолируют друг от друга, сажая в разные камеры, и, сделав каждому выгодное предложение, смотрят, станут ли они топить друг друга.

Доктор Шилдс ставит на стол бокал с вином, издающий хрустальный звон при соприкосновении с подставкой.

Значит, времени почти не осталось.

В памяти, наслаиваясь одна на другую, мелькают разные картины. Доктор Шилдс сидит одна за столиком на двоих во французском ресторане. Доктор Шилдс поглаживает голову стеклянного сокола. Я рыдаю в ее врачебном кабинете, чувствуя, как мои плечи окутывает теплая кашемировая шаль. Запись, сделанная ее каллиграфическим изящным почерком: Вы станете пионером в области исследования психологии личности.

Сегодня вечером я попыталась загнать ее в угол ее же методами. Она обыграла меня по всем статьям еще до того, как я открыла рот.

Но теперь вдруг я понимаю, что сражение еще не проиграно, потому как я наконец-то нащупала ее слабое место. Это Томас. Он — залог ее поражения.

Дыхание неглубокое, в голове поднимается шум.

Я должна просчитывать на несколько шагов вперед, как это всегда делает она. Что бы мы ни ответили, Томаса, я точно знаю, доктор Шилдс никогда не погубит; ей нужно найти способ свалить всю вину на меня. Вероятно, Эйприл она тоже обвинила во всех грехах: надо же было как-то найти оправдание, чтобы дать ей «Викодин».

Доктор Шилдс пристально наблюдает за мной с той самой минуты, когда я впервые пришла к ней на тестирование, но и я все это время наблюдаю за ней. И знаю о ней гораздо больше, чем мне самой казалось, — знаю все, от ее походки до содержимого ее холодильника. И самое главное — знаю, как она мыслит.

Но достаточно ли этого?

— Время вышло, — объявляет доктор Шилдс. — Томас, пожалуйста, пройдем со мной в столовую.

Я смотрю, как они вдвоем исчезают из виду, и снова начинаю перебирать в уме все варианты развития событий с точки зрения Томаса. Чем он рискует? Желтая пресса раздует скандальную историю о симпатичном психотерапевте, закрутившем роман с богатой, но психически неуравновешенной молодой женщиной, вследствие чего та покончила с собой. Его наверняка лишат лицензии на врачебную практику, а семья Восс, возможно, подаст на него в суд.

О Томасе мне тоже кое-что известно. Я вспоминаю все наши встречи — в музее, в баре, в моей квартире, в Ботаническом саду. И последнюю — в его врачебном кабинете.

И внезапно мне становится ясно: я точно знаю, что он ответит.

Не проходит и минуты, как доктор Шилдс возвращается — одна. По ее лицу не определить, что она услышала от Томаса, словно на ней надета маска.

Она опускается на краешек диванчика, на том конце, что ближе к моему стулу. Потом вытягивает руку и легонько касается моей голой ноги, виднеющейся между подолом платья и сапогами. Усилием воли я сохраняю неподвижность, хотя мне хочется отпрянуть.

— Джессика, вам есть что сказать об истинной природе ваших отношений с моим мужем?

Я открыто смотрю ей в лицо.

— Вы правы. Я была не до конца честна с вами. Мы с ним переспали. — Я боялась, что мой голос дрогнет, но он даже не сбился с ровного тона. Звучит уверенно: — Это было до того, как выяснилось, что он — ваш муж.

Что-то меняется в ее глазах. Голубизна радужной оболочки как будто потемнела. С минуту она сидит словно каменная. Потом чопорно кивает, словно получила подтверждение тому, что и так уже знает. Она встает, разглаживает на себе платье и делает несколько шагов в сторону столовой.

— Томас, подойди, пожалуйста, к нам, — окликает она мужа.

Он медленно входит в комнату.

— Повтори, пожалуйста, Джессике то, что ты сказал мне, — требует она.

Я сцепляю на коленях ладони и пытаюсь улыбнуться, но челюсти слишком крепко сжаты. И я все еще ощущаю на ноге прикосновение ее холодных пальцев.

Томас переводит на меня взгляд. В нем — обреченность.

— Я сказал, что между нами ничего не было, — уныло молвит он.

Солгал.

Значит, я угадала.

Сделал он это не ради себя, а чтобы выгородить меня. Пожертвовал возможностью заполучить страничку из журнала учета посетителей.

Доктор Шилдс помешана на принципах нравственности, не терпит лжи. Но Томас разбирается в нюансах этического выбора. Он солгал, жертвуя собой, — ради того, чтобы спасти меня. При всех его слабостях и недостатках, в существе своем он хороший человек. Возможно, поэтому она так отчаянно любит его.

Я физически ощущаю гнев доктора Шилдс. Он, как некая грозная сила, разбухает, заполняя всю комнату, сдавливает меня, не давая дышать.

На минуту в библиотеке повисает тягостная тишина, которую вскоре нарушает доктор Шилдс:

— Джессика, скажите, пожалуйста, что ответили вы?

Я проглатываю комок в горле.

— Я сказала, что мы однажды были вместе.

Томаса перекосило.

— Значит, один из вас лжет, — заключает доктор Шилдс, прижимая руки к груди. — И сдается мне, Томас, что лжешь ты, ведь Джессике такое ложное признание ничего не дает.

Я киваю: она права.

Ее следующий шаг покажет, оправдан ли был мой риск.

Доктор Шилдс подходит к роялю и постукивает по ноутбуку.

— Джессика, я с радостью отдам вам видеозапись. Но прежде вы должны вернуть то, что взяли.

Доктор Шилдс бросает взгляд на Томаса, и я мгновенно понимаю, что она имеет в виду. Она говорит не об ожерелье.

Доктор Шилдс воссоздает сцену с Джином Френчем, но только в своем извращенном стиле; используя мои же тайны, она стремится побольнее меня ужалить.

— Не могу, — отвечаю я. — Я не брала ваших драгоценностей, и вы это знаете.

— Джессика, вы меня разочаровали, — говорит она.

Томас заходит глубже в комнату. Встает ближе ко мне.

— Лидия, отпусти бедную девочку. Она сказала тебе правду; солгал я. Теперь это только между тобой и мной.

Доктор Шилдс с грустью качает головой.

— То ожерелье очень дорого мне, другого такого нет.

— Лидия, я уверен, что она его не брала, — говорит Томас.

Вот на что я делала ставку, решив сказать правду. Он должен воочию убедиться в непорядочности жены: я приняла ее правила игры, но она все равно намерена найти повод, чтобы меня погубить.

Доктор Шилдс одаривает меня ласковой улыбкой.

— Сейчас Рождество, так что я подожду до завтрашнего утра и тогда сообщу в полицию. — Она делает паузу. — А у вас будет время поговорить с родителями. В конце концов, узнав правду о Бекки, они поймут, зачем вам так отчаянно нужны были деньги. Из-за того, что вас мучает чувство вины.

Опустив голову в ладони, я чувствую, как у меня затряслись плечи. Эту же тактику доктор Шилдс применила к Эйприл, думаю я. Выведала у девушки ее секреты и пустила их в ход против нее, словно кинжалы. Ввергла Эйприл в состояние полнейшей безысходности, внушив ей, что она лишилась всего, что ей дорого. Что ей больше незачем жить. А потом дала таблетки.

Доктор Шилдс уверена, что она и у меня все отняла: работу, Ноа, свободу, семью.

Она дарит мне одну ночь одиночества, рассчитывая, что я последую тем же путем, что и Эйприл.

Я жду еще немного.

Потом поднимаю голову.

В комнате ничего не изменилось: доктор Шилдс стоит у рояля, Томас — за стулом напротив меня, на столе — блюдо с закусками.

Я обращаю взгляд на доктора Шилдс. Молвлю кротко:

— Хорошо. Я сейчас уйду. Только можно один вопрос?

Она кивает.

— Вправе ли психотерапевт предлагать пациенту «Викодин», не выписывая рецепта? Этично ли это?

Доктор Шилдс улыбается. Думает, что я имею в виду ту таблетку, которую она дала мне.

— Известны случаи, когда другу, переживавшему тяжелый период, предлагалась единичная доза, — отвечает она. — Разумеется, официально я никогда не одобрила бы это.

Я откидываюсь на спинку стула, скрещиваю ноги. Томас смотрит на меня озадаченно, — вероятно, недоумевает, с чего вдруг я стала такой спокойной.

— Да, только Респонденту № 5 вы дали куда больше одной таблетки. — Я смотрю ей в глаза. — Вы дали Эйприл смертельную дозу.

Томас резко втягивает в себя воздух. Он приближается ко мне еще на шаг — по-прежнему старается меня защитить.

Доктор Шилдс замирает; кажется, что она даже не дышит. Но я чувствую, что ее мозг вибрирует, сочиняя новую сказку, опровергающую мои обвинения.

Наконец она отходит от рояля и садится на стул напротив меня.

— Джессика, я понятия не имею, о чем вы говорите. Вы думаете, я выписала Эйприл «Викодин»?

— Вы — психотерапевт и вправе назначать лекарственные препараты, — с вызовом бросаю я.

— Не спорю. Но если бы я выписала ей рецепт, это было бы официально зарегистрировано. — Она разводит руками. — А записей таких нет.

— Я могу спросить у миссис Восс, — предупреждаю я.

— Спрашивайте, — невозмутимо отвечает доктор Шилдс.

— Я знаю, что это вы дали ей таблетки, — настаиваю я, понимая, что сдаю позиции: доктор Шилдс благополучно парирует любое мое заявление.

Томас поднимает руку и прикасается к своему левому плечу. Как будто неосознанно.

— Как бы я могла дать кому-то «Викодин», если сама никогда его не принимала? — вопрошает она тем же рассудительным тоном, к которому прибегла, когда убеждала меня, что это не по ее вине я потеряла Ноа и работу.

Мои часы записывают весь разговор, но доктор Шилдс пока никак себя не изобличила. Хуже того, я ее разозлила. На это указывают и блеск ее сощурившихся глаз и металлические нотки в ее голосе.

Я безнадежно проигрываю.

— Ты не принимала, — включается в разговор Томас. Меня поражает его монотонный голос.

Мы обе поворачиваемся к нему. Он все еще держится за левое плечо — за то самое, на котором остался шрам после хирургической операции по устранению разрыва вращательной манжеты.

— А я принимал.

Насмешливая улыбка исчезает с лица доктора Шилдс.

— Томас, — шепчет она.

— Всего несколько штук, — медленно продолжает он. — А то, что осталось в пузырьке, я не выбросил. Лидия, Эйприл была здесь в тот вечер, когда она умерла. Ты сказала, что она приходила к тебе и была расстроена. Ты дала ей мои таблетки?

Он приподнимается на носках, словно намерен пойти наверх и проверить.

— Подожди, — останавливает его доктор Шилдс.

На мгновение она застывает, а потом ее лицо кривится.

— Я же ради тебя старалась! — вскрикивает она.

Томас пошатывается и падает на диван.

— Ты убила ее? Из-за того, что я с ней переспал?

— Томас, я не сделала ничего плохого. Это был выбор Эйприл. Она сама наглоталась таблеток!

— Если вы вложили кому-то в руки оружие, это убийство? — спрашиваю я.

Они оба резко поворачиваются ко мне. В кои-то веки у доктора Шилдс не находится ответа.

— Но вы не только снабдили ее оружием, — продолжаю я. — Что вы сказали Эйприл, чтобы довести ее до крайности? Вы ведь наверняка знали, что однажды она уже пыталась свести счеты с жизнью — когда училась в школе.

— Что ты ей сказала? — хрипло вторит мне Томас.

— Я сказала, что мой муж снял девочку на одну ночь и теперь сожалеет об этом! — Доктор Шилдс захлебывается словами. — Что для него она никто, пустое место. Что он совершил самую большую ошибку в своей жизни и готов отдать что угодно, лишь бы исправить ее.

Томас, потрясенный, качает головой.

— Ну как ты не понимаешь? — взмолилась доктор Шилдс. — Это же была глупая девчонка! Еще рассказала бы про тебя кому-нибудь!

— Ты знала, что у нее слабая психика. Как ты могла? — тихо произносит Томас.

Лицо доктора Шилдс каменеет.

— Она была ничтожество, мусор. Даже ее собственный отец не хотел с ней общаться. — Доктор Шилдс хватается за Томаса, но он грубо отталкивает ее руку. — Мы скажем, что Эйприл сама взяла таблетки из нашей аптечки, а мы об этом ничего не знали.

— Не думаю, что полиция примет такое объяснение, — вмешиваюсь я.

Доктор Шилдс даже не взглянула в мою сторону; она умоляюще смотрит на Томаса.

— Полиция Джессике не поверит. Она вломилась в наш дом, донимала тебя, преследовала меня. Ты знал, что ее раньше уже обвиняли в воровстве? Один уважаемый режиссер уволил ее за это. Она спит со всеми подряд, лжет родным. Джессика — очень неуравновешенная молодая особа. И в доказательство я могу предъявить все ее ответы, что она дала во время тестирования. У меня все зафиксировано.

Томас на мгновение снимает очки и потирает переносицу.

— Нет, — отвечает он с категоричностью в голосе, который зычно разносится по комнате.

Наконец-то Томас набрался смелости открыто дать отпор доктору Шилдс. Он больше не пытается избавиться от нее с помощью фиктивных SMS-сообщений и сфабрикованных романов.

— Если мы будем говорить одно и то же, нам ничто не грозит, — в отчаянии произносит она. — Что значит слово какой-то ненормальной девицы против показаний двух профессионалов?

Томас смотрит на жену долгим взглядом.

— Томас, я так сильно тебя люблю, — шепчет она. — Прошу тебя.

Ее глаза заволакивает пелена слез.

Качая головой, он встает с дивана.

— Джесс, я провожу тебя домой, — говорит он. — Лидия, завтра утром я приду, и мы вместе вызовем полицию. — Помолчав, он добавляет: — Если покажешь им видео, я скажу, что это я дал Джесс ключ от нашего дома, попросил взять для меня кое-что.

Я встаю, оставляя подарок у стула. В ту же секунду доктор Шилдс оседает на пол.

Распластавшись на ковре, она смотрит на Томаса. По ее щекам текут черные от туши слезы; вокруг ног сбилась юбка белого платья.

— До свидания, Лидия, — говорю я.

Затем поворачиваюсь и выхожу из комнаты.

Глава 69

25 декабря, вторник

Из всех потерь, что я понесла сегодня вечером, значение имеет только одна — Томас.

Вам была поставлена задача испытать его, чтобы он вернулся ко мне. А вы отняли его у меня навсегда.

У меня ничего не осталось.

Кроме подарка, что вы оставили.

Упаковка размером с книгу, но тонкая и легкая — книга в такой не поместится. В блестящей серебряной фольге я вижу, словно в кривом зеркале, свое искаженное отражение.

Тяну за красный бантик. Бумага разворачивается, открывая моему взору плоскую белую коробочку.

В ней — фотография в рамке.

Казалось бы, больнее уже некуда, но даже нестерпимая боль может усилиться. И при виде снимка я едва не взвиваюсь от дикой рвущей на части муки.

На снимке Томас спит на животе, до пояса укрытый цветастым мятым одеялом. Но обстановка мне не знакома; он не на нашем супружеском ложе.

В вашей постели, Джессика? Или в кровати Эйприл? Или еще какой-то женщины?

Теперь это неважно.

На протяжении всех лет совместной жизни всякий раз, когда меня мучила бессонница, его близость неизменно дарила покой и утешение. Тепло его мускулистого тела и ровное дыхание, словно целебный бальзам, укрощали неутихающие волнения моего неуемного разума. Если б он только знал, сколько раз я шептала ему «я люблю тебя», пока он мирно спал.

И последний вопрос: Готовы ли вы пожертвовать жизнью ради тех, кого любите по-настоящему?

Ответ очевиден.

Я делаю в блокноте последнюю запись: исчерпывающее подробное скрупулезное признание. Миссис Восс наконец-то получит ответы на все свои вопросы. О связи Томаса с Эйприл я умолчала. Возможно, это его спасет.

Листы из блокнота оставлены на столике в прихожей, где их легко обнаружат.

Неподалеку есть аптека, которая работает круглосуточно. Даже в Рождество.

Из ящика письменного стола в своем кабинете я достаю запасной блок рецептурных бланков. Я держу его дома на крайний случай, хотя до этого ни разу им не воспользовалась.

На улице темно, хоть глаз выколи. На беспредельном ночном небе ни единой звездочки.

Нет Томаса, значит, завтра не будет и света.

Я выписываю себе рецепт на 100 таблеток «Викодина». Этого более чем достаточно.

Эпилог

30 марта, пятница

Кажется, что молодая женщина, которая смотрит на меня из отражающего стекла, должна выглядеть иначе.

Но мои кудрявые волосы, черная кожаная куртка и тяжелый чемоданчик с принадлежностями для макияжа не претерпели изменений за последние месяцы.

Доктор Шилдс, вероятно, сказала бы, что нельзя судить о внутреннем состоянии человека по его внешним атрибутам, и я знаю, что она права.

Подлинные перемены не всегда заметны, даже если они происходят с тобой лично.

Я перекладываю чемоданчик в левую руку, хотя сейчас правая не так болит, как раньше, когда я бегала по клиентам «БьютиБазз». Теперь я в качестве гримера обслуживаю актеров, занятых в спектакле одного внебродвейского театра, где Лиззи работает помощником костюмера. Она и устроила мне собеседование с работодателем.

Это постановка не Джина Френча — на его карьере поставлен крест. Мне так и не пришлось делать нравственный выбор — решать, сказать ли его жене, что ее муж — хищник. Катрина и еще две женщины обратились в прессу со своими историями о том, как он надругался над ними. Падение его было стремительным: подобное поведение теперь не оставляют без последствий.

Думаю, на подсознательном уровне я догадывалась, почему Катрина так жаждала связаться со мной, но тогда я еще не была готова бросить вызов Джину. Мне не за что быть признательной доктору Шилдс, но, по крайней мере, благодаря ей я больше никогда не стану жертвой.

Я ближе придвигаюсь к окну и лбом прижимаюсь к стеклу, чтобы лучше видеть зал.

Почти полночь, а «Завтрак с утра до ночи» забит посетителями, заняты почти все кабинки с красной кожаной обивкой и табуреты у барной стойки. Выходит, Ноа оказался прав: много есть любителей полакомиться гренками и яйцами «Бенедикт» после скитаний по барам в пятницу вечером.

Ноа я не вижу, но представляю, как он возится в кухне — засунув за пояс полотенце, отмеривает точное количество экстракта миндаля и вливает его в яично-молочную смесь.

Закрыв глаза, я молча желаю ему добра и иду дальше.

Он позвонил мне на следующий день после Рождества, когда я уже была вместе со своей семьей во Флориде. Тогда я еще не знала, что доктор Шилдс покончила с собой — Томас сообщил мне печальную новость поздно вечером.

Мы проговорили почти два часа. Ноа подтвердил, что доктор Шилдс подходила к нему возле здания, где работает Томас. Я тоже ответила на все его вопросы. Ноа поверил мне, но я поняла, что больше он не объявится, еще до того, как он повесил трубку. И кто стал бы его осуждать? Дело даже не в том, что я переспала с Томасом; груз неприятных воспоминаний, что связывает нас, не позволит нам начать заново строить отношения.

Однако я замечаю, что думаю о Ноа чаще, чем можно было ожидать.

Такие парни, как он, встречаются редко, но, может быть, однажды мне снова повезет.

Я же кую собственное счастье.

Сверяю время по часам на мобильном телефоне. Без двух минут полночь, последняя пятница месяца. Значит, платеж на мой счет уже поступил. «Деньги имеют для тебя жизненно важное значение. Судя по всему, деньги — основа твоего морального кодекса, — написала обо мне доктор Шилдс во время моего первого компьютерного тестирования. — При столкновении финансовых интересов с законами нравственности выявляются весьма любопытные грани человеческой натуры».

Доктору Шилдс легко было сидеть в стороне и судить о моем отношении к деньгам. Она сама имела больше чем достаточно, жила в доме стоимостью несколько миллионов долларов, носила дорогую дизайнерскую одежду, выросла в поместье в Литчфилде. У нее дома в библиотеке я видела фотографию, на которой она запечатлена верхом на лошади. Она пила изысканное вино и про своего отца говорила, что он «влиятельный» человек, то есть богатый.

Ее научные исследования были напрочь оторваны от реальности повседневного существования, в которой основная масса людей живет от зарплаты до зарплаты, а счет, выставленный ветеринаром, или неожиданное повышение квартплаты могут вызвать финансовый эффект домино и в итоге разрушить твою жизнь, что ты старательно строила.

Существует целый ряд основополагающих разноплановых причин, заставляющих человека изменять своим нравственным ориентирам: выживание, ненависть, любовь, зависть, страсть. И деньги.

Ее научно-исследовательский проект закрыт. Новых экспериментов больше не будет. Досье Респондента № 52 дописано.

Однако я до сих пор ощущаю неразрывную связь с доктором Шилдс.

Казалось, она была всеведущей, словно смотрела мне в душу. Казалось, она заведомо знала, что я ей скажу, и вытягивала из меня мысли и чувства, о существовании которых я не подозревала. Может быть, поэтому я пытаюсь представить, как она описала бы мою последнюю встречу с Томасом — ту, что произошла спустя несколько недель после того, как она приняла смертельную дозу лекарства.

Порой, ночами, когда глаза мои закрыты и рядом дремлет Лео, я словно наяву вижу, как доктор Шилдс грациозным курсивом выводит предложения в своем блокноте, а в голове звучит ее серебристый голос, интонационно повторяющий дуги и петли ложащихся на бумагу слов.

Если б доктор Шилдс была жива, наверно, ту встречу она описала бы так:

17 января, среда

Днем, в 16:55, вы звоните Томасу. Предлагаете:

— Может, давай встретимся в баре?

Он сразу же соглашается. Наверно, жаждет обсудить все, что произошло, с единственным человеком, которому известны подлинные подробности этой истории.

В джинсах и блейзере, он приходит в паб «У О’Малли», заказывает виски. Вы уже сидите за деревянным столиком, перед вами — пиво «Сэм Адамс».

— Ну ты как, держишься? — спрашиваете вы, когда он подсаживается к вам.

Он протяжно выдыхает, качаяголовой. Он похудел, очки не скрывают темных кругов под глазами.

— Не знаю, Джесс. До сих пор не могу поверить.

Именно он вызвал полицию после того, как обнаружил в холле письменное признание.

— Да, я тоже. — Вы умолкаете и, потягивая пиво, продлеваете паузу. — С тех пор, как я осталась без работы, у меня есть время о многом подумать.

Томас хмурится. Возможно, вспоминает, как, сидя напротив вас в своем кабинете, услышал ваш шепот: «Она лишила меня работы».

— Мне жаль, что так вышло, — наконец произносит он.

Вы лезете в сумку за бледно-розовым документом, кладете его на стол и накрываете ладонью, разглаживая помятости на бумаге.

Он опускает взгляд на это документальное свидетельство. Прежде он его не видел — не было на то причины.

— За себя я не очень беспокоюсь, — говорите вы. — Без работы я не останусь. Дело в том, что доктор Шилдс обещала помочь с работой отцу. У родителей много денег уходит на медицинские расходы.

Вы снова разглаживаете бумагу и чуть сдвигаете вниз ладонь, открывая изображение голубя в верхней части листа.

Бросив на него взгляд, Томас покручивает в бокале с виски тонкую соломинку.

По-видимому, он начинает понимать, что вы пригласили его не на дружеские посиделки.

— Я могу как-то помочь? — спрашивает он.

— Я была бы признательна за любое предложение, — отвечаете вы, сдвигая ладонь вниз еще на несколько дюймов. Теперь видно имя Кэтрин Эйприл Восс, напечатанное красивым шрифтом.

Томас вздрагивает, резко подается назад всем телом.

Он поднимает на вас глаза, затем отхлебывает из бокала большой глоток виски.

Ваша ладонь сдвигается еще ниже. Его взору открывается изречение: «И в конце концов, ценна лишь та любовь, которой предаешься без остатка».

— Незадолго до смерти Эйприл спрашивала у матери про эту строчку, — говорите вы и ждете, когда он осмыслит ваши слова. — Полагаю, она ее где-то увидела. Может быть, прочитала на одной кофейной чашке.

— Джесс, я думал, мы доверяем друг другу, — шепотом произносит он, бледнея. — Или нет?

Вы пожимаете плечами.

— Один мой друг однажды сказал мне, что, если в отношении какого-то человека у тебя возник вопрос, можно ли ему доверять, значит, ответ на него ты уже знаешь.

— И что же это значит? — спрашивает Томас с настороженностью в голосе.

— Я просто хочу получить то, что мне причитается, — отвечаете вы. — После всего, что я пережила.

Он одним глотком допивает бокал с виски, в котором звякают кубики льда.

— Давай я помогу тебе платить за квартиру, пока ты не встанешь на ноги? — Он с надеждой во взгляде смотрит на вас.

Вы улыбаетесь, едва заметно качая головой.

— Спасибо за предложение, но у меня на уме нечто более существенное. Доктор Шилдс, я уверена, согласилась бы, что я это заслужила.

Вы переворачиваете программку похоронной церемонии. На обратной стороне начерканы символ доллара и сумма.

Томас открывает рот от изумления.

— Это что — шутка?

Томас, естественно, единственный наследник своей жены: ему отошло все ее имущество, в том числе дом стоимостью в несколько миллионов долларов. У него есть работа, лицензия и все еще незапятнанная репутация. Было бы удивительно, если бы вы, пытливая и дотошная по натуре, этого не выяснили. И вы считаете, что для него это невысокая цена расплаты за благополучие ваших близких.

— Я предпочла бы получить это в форме ежемесячных выплат. — Вы пододвигаете к нему программку.

Томас раскисает, горбится, уже признав свое поражение.

Вы налегаете на стол, почти вплотную приближаете к нему свое лицо.

— В конце концов доверие можно и купить.

В ту же секунду вы встаете и идете прочь. Выходите из паба на улицу и в считанные мгновения смешиваетесь с толпой — обычная девушка, каких много в городе.

Возможно, вы уверены в своем решении.

А может, вам не дает покоя навязчивый вопрос:

Джессика, зачем ты вообще ввязалась в эту историю?

СЛОМАННЫЕ КУКЛЫ _{(роман) Джеймс Кэрол}

Джефферсон Уинтер — не обычный следователь.

Будучи сыном одного из самых известных серийных убийц Америки, он всю жизнь пытается вытравить из себя отцовские черты и становится независимым консультантом, помогающим полиции раскрывать сложные дела.

Очередное задание приводит Уинтера в промозглый Лондон, где на свободе находится маньяк, похищающий молодых женщин и делающий им лоботомию. Нужно найти психа, прежде чем еще одна девушка станет его жертвой.

Ведь Уинтер как никто другой знает, что не всё, что сломано, можно починить…

Пролог

Когда я видел отца живым в последний раз, он был привязан к тюремной каталке и лежал с раскинутыми руками, как будто его готовили к распятию. Все возможные в данных обстоятельствах апелляции мы подали и получили на них отказы. На отсрочку исполнения наказания надеяться не приходилось. В каждой руке у него уже торчало по катетеру с капельницей. Для наступления смерти достаточно было инъекции в одну руку, но было решено подстраховаться. На мониторе фиксировались последние биения его сердца. Даже в этой ситуации пульс у него был стабильным и спокойным — 75 ударов в минуту.

Увидеть смерть отца пришли около двадцати человек: родители жертв, сотрудники тюрьмы и еще мужчина в новом строгом костюме, представляющий губернатора штата Калифорния. Все старались устроиться поудобнее, чтобы ничто не мешало хорошо рассмотреть основное действо. Я же почти не замечал окружающей меня суеты.

Отец бросил на меня пристальный взгляд, пронзивший меня насквозь даже через толстое оргстекло. В эту секунду для меня во всем мире существовали только он и я. Я не сводил с него глаз, силясь понять, о чем он думает. За свою жизнь я перевидал немало психопатов и уже знал, что отец не сожалеет о содеянном. Он не был способен испытывать угрызений совести за свои преступления.

За двенадцать лет отец убил пятнадцать молодых женщин. Он похищал их и вывозил в бескрайние орегонские леса, где выпускал на свободу и охотился на них с мощной винтовкой. Никакой жалости к своим жертвам он не испытывал, для него они были просто игрушками.

Я не отводил глаз под его пристальным взглядом. У него были яркие зеленые глаза с золотым ободком вокруг зрачка — точно такие же, как у меня. У нас с ним было много общих генетических черт, и смотреть на отца было все равно что смотреть в темный длинный тоннель моего будущего. Мы оба были худые и высокие — метр восемьдесят, оба пили очень много кофе, и, благодаря какому-то редкому гену, у нас обоих были седые, как снег, волосы. Я поседел, когда мне было чуть за двадцать, отец и того раньше.

Есть три причины, по которым он так долго оставался на свободе и продолжал убивать. Во-первых, он был умен и всегда на шаг впереди тех, кто охотился на него. Во-вторых, абсолютно неприметное лицо — такие, как он, легко смешиваются с толпой. И, в-третьих, его спасала краска для волос. Ведь если у вас яркие, необычные волосы, уже неважно, какое у вас лицо.

На долю секунды на лице отца промелькнула злая ухмылка уличного хулигана. Он произнес три слова, которые я прочел по губам, и у меня внутри все похолодело. Эти три слова попали в мой внутренний тайник, который я очень хорошо прятал даже от самого себя. Видимо, он увидел, как изменилось выражение моего лица, потому что пульнул в меня еще одной убийственной улыбкой и закрыл глаза в последний раз.

Начальник тюрьмы спросил отца, хочет ли он что-то сказать напоследок, но отец никак не отреагировал. Он повторил вопрос, подождал ответа почти целую минуту и, не получив его, дал знак приводить приговор в исполнение.

Сначала по катетеру пустили пентобарбитал, быстродействующий анестетик. Через несколько секунд отец уже был без сознания. Затем последовал панкуроний бромид, парализовавший мускулатуру его дыхательных органов. И в завершение, чтобы остановить сердце, в вены ввели хлористый калий. Через шесть минут и двадцать три секунды была зафиксирована смерть.

Позади меня, не сдерживаясь, рыдала мать одной из жертв. Муж пытался ее успокоить. Судя по остекленевшему взгляду, лекарств она выпила немало. В состоянии медикаментозного летаргического сна была не одна она. Достаточно было посмотреть вокруг, чтобы это понять. Отец оставил за собой длинный, глубокий след из боли, и сила этой боли еще очень долго будет напоминать о себе. Отец одной из жертв пробормотал что-то про «слишком легко отделался», выразив ощущение большинства людей, пришедших смотреть на казнь. И я не мог с ними не согласиться: я видел фотографии с мест преступлений и читал протоколы результатов вскрытия. Каждая из этих пятнадцати девушек умерла медленной, мучительной смертью, которая очень контрастировала со смертью моего отца.

Я вышел из здания вместе со всеми и двинулся к парковке. Какое-то время я просто сидел в арендованной машине, вставив ключ в зажигание, и пытался разогнать туман в голове. Я все никак не мог отделаться от тех трех слов, которые произнес отец. Я знал, что это неправда, что он просто провоцирует меня, но при этом я не мог избавиться от ощущения, что зерно правды там все-таки есть. А если так, то кто же я теперь? Вся наша жизнь — это замок, построенный на зыбучих песках и линиях разлома. В последние минуты жизни отцу удалось вызвать в моей жизни землетрясение мощностью девять баллов и разрушить все, что я считал правильным и истинным.

Я повернул ключ, завел машину и поехал в сторону аэропорта. Мой рейс в Вашингтон был в 6.30 следующего утра, но я так никуда и не улетел. Я проехал мимо съезда к аэропорту и отправился дальше по шоссе до самой Вирджинии. Перспектива сидеть и ждать вылета в невыносимой статичности аэропорта меня совершенно не привлекала. Торопиться было некуда: в Куантико меня ждали только на следующей неделе. Но мне не терпелось сбежать к чертям из Калифорнии — чем дальше, тем лучше.

Минуты превращаются в часы, часы — в дни, а дни — в годы. Об этом я думал, наблюдая, как стрелка спидометра ползет вверх. Это было правдой, но лишь частичной. А самая настоящая правда состояла в том, что я пытался убежать от этих трех слов. Но, куда бы я ни ехал, спрятаться от них я все равно не мог.

И даже сейчас, через полтора года, эти три слова преследуют меня, всплывая в голове тогда, когда я жду этого меньше всего. Через какое-то время я даже озвучил для себя эти прочтенные по губам отца слова, представил, как именно он их произносит, по-калифорнийски растягивая слоги, — так же, нараспев, он говорил, заманивая своих жертв. Я и сейчас слышу эти слова так, как если бы он сидел рядом со мной: «Мы с тобой одинаковые».

1

Женщину на больничной кровати легко можно было принять за труп. О том, что она еще жива, говорили лишь тихий, настойчивый писк кардиомонитора и едва заметные движения грудной клетки в такт дыханию под одеялом. На обмякшем лице не отражалось никаких эмоций. Это не было состоянием глубокой релаксации: у этой женщины все лицевые мышцы словно были кем-то выключены из розетки — обычно так люди могут выглядеть только после смерти. Я легко мог представить себе такое лицо в морге или у трупа в заброшенной лесополосе, но, к моему сожалению, оно принадлежало живому человеку.

Инспектор уголовной полиции Марк Хэтчер взглянул на спящую женщину и не смог сдержать тихого «Господи!». Он смотрел на нее, как загипнотизированный, время от времени качая головой, вздыхая и красноречиво жестикулируя. Я познакомился с Хэтчером в Куантико на учебном курсе по составлению поисковых портретов преступников. Я вел этот курс для иностранных полицейских, и Хэтчер был в их числе. Он отличался от остальных, потому что на всех без исключения лекциях сидел на первом ряду и у него всегда был наготове вопрос. Он нравился мне тогда, нравился и сейчас. Он был одним из лучших инспекторов Скотланд-Ярда. Человек, на протяжении тридцати лет смотревший в ницшеанскую бездну и не превратившийся за это время в бесчувственного робота, однозначно достоин моей симпатии.

Но эти годы, конечно, не прошли для него бесследно. Они высосали из него всю его живость и радость. Он был весь седой, у него потемнела кожа, да и сам он весь тоже как-то помрачнел. Он приобрел особый цинизм, присущий полицейским, много лет посвятившим службе. В по-собачьему грустных глазах Хэтчера я прочитал всю его печальную историю. Его глаза видели столько, сколько никому не пожелаешь увидеть.

— Патрисия Мэйнард — его четвертая жертва, так? — задал я риторический вопрос, чтобы вернуть Хэтчера к реальности больничной палаты.

— Да, — Хэтчер глубоко и устало вздохнул, покачал головой, а затем повернулся и посмотрел мне прямо в глаза. — Уже год и четыре месяца я пытаюсь поймать этого ублюдка, и знаешь, мы ведь вообще не продвинулись. Как будто мы играем в «Змеи и лестницы»^[234], и кто-то своровал все чертовы лестницы и в каждой клетке нарисовал змеиную голову. — Он опять вздохнул и покачал головой. — Я думал, Уинтер, что уже видел все, что только можно, но это что-то новое.

Конечно, он не мог перевидать всего. Конца и края ужасам, которые придумывают маньяки, не намечалось, но даже я был готов признать, что нынешний случай — необычен, а уж я-то видел все. Оказалось, что смерть — не худшее из того, что может случиться с человеком, и Патрисия Мэйнард была живым тому свидетельством.

Я смотрел, как она лежала в малюсенькой одноместной палате, опутанная проводами, с катетером и капельницей в тыльной стороне запястья, и мне опять пришла в голову мысль о том, что уж лучше бы она была мертва. И я даже знал, как это устроить: отсоединить капельницу и шприцем нагнать воздух в катетер.

Сначала произойдет закупорка сосудов в правой половине сердца, затем — в легких. Легочные сосуды сожмутся, провоцируя повышение давления в правой половине сердца до тех пор, пока эмболия не перекинется и на его левую половину. Отсюда, по кровеносной системе, воздух разнесется по всему организму. Попав в коронарную артерию, он вызовет сердечный приступ. А добравшись до мозга — инсульт.

Четкое, простое решение. Если никто не будет сильно копать и искать реальные причины, риск получить срок — минимальный. Да никто и не будет разбираться. Весь мой опыт был подтверждением тому, что люди видят только то, что хотят. Патрисия Мэйнард провела в плену три с половиной месяца, и за это время она прошла сквозь ад. Если бы она умерла сейчас, мы бы все с радостью подумали, что ее организм в конце концов просто сдался. На этом все. Дело закрыто.

— Анализ ДНК что-то дал? — спросил я.

— Это тот же человек, который «работал» с остальными тремя женщинами, но он не совпадает ни с кем из нашей базы данных.

— И никакой новой информации о нем не появилось?

— Нет, ничего нового, — покачал головой Хэтчер.

— То есть все, что мы имеем, — четыре жертвы, которые не могут говорить, и ноль информации о личности маньяка.

— Да, это все, что есть, — вздохнул Хэтчер. — И нужно найти его, пока он не схватит следующую жертву.

— Не получится. После того, как он выпустил первую жертву, прошло два месяца, прежде чем он похитил следующую. Патрисию Мэйнард он похитил всего через трое суток после того, как избавился от третьей жертвы. Обычно у психопатов после периода активности бывает период затишья, некоторого охлаждения, когда они упиваются собственными фантазиями, которые еще настолько сильны, что способны удерживать маньяка в норе. У этого парня фантазии явно больше не работают. Они больше не могут хоть как-то заменить реальный опыт, на который он уже подсел. И у него сейчас фаза обострения. Патрисию Мэйнард нашли позавчера. Предполагаю, что следующую жертву он похитит сегодня вечером.

— Плохие новости — это как раз то, что мне сейчас нужно, — Хэтчер опять вздохнул и провел рукой по усталому лицу. — Ну, а хорошие новости есть, Уинтер? Я жду от тебя хороших новостей, я тебя вообще-то за ними сюда позвал.

— Хорошая новость состоит в том, что чем больше ходов он совершает, тем больше вероятности, что он сделает ошибку. Чем больше ошибок он сделает, тем легче будет его поймать.

— Отличная теория. Только вот сейчас где-то ходит женщина, жизнь которой скоро превратится в самый страшный кошмар, а я ничего не могу сделать, чтобы этому помешать. А это моя работа — защищать людей.

Сказать тут было нечего. Я бывал на месте Хэтчера много раз и прекрасно знал, что он сейчас чувствует — беспомощность и потребность что-то сделать, хотя сделать ничего не можешь. Меня больше всего мучила злость на самого себя за неспособность сложить пазл, злость на мир, в котором такие пазлы вообще могли существовать.

Какое-то время мы многозначительно молчали и смотрели на спящую Патрисию. Кардиомонитор отмерял пульс, одеяло поднималось и опускалось, настенные часы показывали бегущие секунды.

Патрисии было двадцать восемь лет, у нее были карие глаза и темные волосы. Но в данный момент цвет глаз определить было невозможно, поскольку они заплыли и опухли. Сказать что-то определенное про волосы тоже было трудно, потому что маньяк побрил ее налысо. Кожа вокруг глаз была вся в синяках, а кожа головы под ярким больничным освещением была похожа на гладкий и блестящий розовый купол. Волосы еще не начали отрастать, что означало, что сбрили их совсем недавно, перед тем, как выпустить на свободу. Очень маловероятно, что она была первой, над кем так поиздевался этот маньяк. Его явно заводили унижение, боль и мучение.

За свою жизнь я говорил с десятками убийц, пытаясь понять, что же ими двигало. Это моя работа — пытаться разобраться в том, почему одно человеческое существо испытывает удовольствие от нанесения увечий другому. Но я никак не мог объяснить себе, зачем Патрисии Мэйнард сделали лоботомию.

Продолговатый мозг, который управляет сердечно-легочными функциями, затронут не был. То есть до конца жизни ее сердце будет биться, и она будет дышать. Патрисии не исполнилось даже тридцати, она легко может прожить еще сорок или пятьдесят лет. И эти полвека она проведет в темноте, в полной зависимости от других, не имея возможности самостоятельно питаться, ходить в туалет, сформулировать мысль или связное предложение. Мне было невыносимо думать об этом.

— И на черепе нет ни одного шрама? — задал я еще один риторический вопрос, на этот раз, чтобы самого себя вернуть к реальности больничной палаты.

— Нет, потому что к мозгу он пробрался через глазницы, — ответил Хэтчер, не сводя глаз с Патрисии. — Ты увидел все, что хотел, Уинтер?

— Да, более чем достаточно, — сказал я, тоже не в силах отвести взгляд от женщины. — Давай поедем в Сент-Олбанс. Мне надо поговорить с Грэмом Джонсоном.

— А это обязательно? Мои люди уже допросили его.

Я наконец оторвался от Патрисии Мэйнард и посмотрел на Хэтчера:

— Я уверен, что твои люди поработали на совесть. Но Патрисию нашел Джонсон, а это означает, что от нашего психа его отделяют всего два шага. А раз уж наши жертвы не очень разговорчивы, Джонсон — моя единственная на сегодняшний день возможность приблизиться к нему. Так что да, я хочу с ним поговорить.

— Ну ладно. Сейчас позвоню и постараюсь найти кого-нибудь, кто тебя отвезет туда.

— И сколько времени займет поиск? Лучше отвези меня сам.

— Никак не смогу, меня ждут в отделении.

— Ты начальник и можешь делать все, что угодно, — усмехнулся я. — Поехали, Хэтчер, будет весело.

— Весело! Знаешь, Уинтер, у тебя какое-то извращенное понимание веселья. Весело — это потусить с двадцатитрехлетней блондинкой. Или на яхте у какого-нибудь миллиардера. А то, чем мы занимаемся, это ни разу не весело.

— Знаешь, в чем твоя проблема, Хэтчер? Ты погряз в бумажной работе. Ты когда в последний раз делал то, что должен делать полицейский? — усмехнулся я. — Не говоря уже о том, когда ты в последний раз общался с двадцатитрехлетней блондинкой?

Хэтчер в который раз глубоко и устало вздохнул:

— Мне надо вернуться на работу.

— А я только что перелетел через Атлантику, чтобы спасти твою задницу. И, кстати, в последний раз я спал тридцать шесть часов назад.

— А это уже психологическое давление.

— И что дальше?

Хэтчер вздохнул.

— Ладно, я отвезу.

2

Хэтчер вел машину быстро и аккуратно, спидометр колебался вокруг 140 и редко опускался ниже 125 километров в час. Мы ехали по городскому шоссе М1 на север, в пригород Лондона. Справа и слева к дороге примыкали мрачные серые здания, а в декабрьском тусклом дневном освещении они казались еще более депрессивными.

До Рождества оставалось меньше недели, но даже украшенные праздничной иллюминацией окна домов не могли добавить красок этому дню. Световой день подходил к концу, наступали сумерки, серо-синее небо закрывали темные грозовые тучи. Судя по новостям, ожидался снегопад, и люди уже делали ставки, будет ли в этом году снежное Рождество. Я могу понять, что кому-то нравится делать ставки, но как кому-то может нравиться снег? Он же холодный, мокрый и депрессивный. Я всегда в душе буду калифорнийцем. Мне так же сильно необходимо солнце, как наркоману доза.

— Я очень тебе благодарен, что ты согласился взять это дело, — сказал Хэтчер. — Я знаю, что ты очень занят.

— Рад быть здесь, — ответил я.

А про себя отметил, что это неправда. Ведь сейчас я мог быть в Сингапуре, или в Сиднее, или в Майами — где-нибудь, где солнечно и жарко. А вместо этого в этот промозглый декабрьский день в Лондоне я изо всех сил стараюсь не простудиться и не обморозиться, а тут еще скоро ожидаются снегопады.

Винить, кроме себя, было некого. Когда ты сам себе начальник, ты сам решаешь, где тебе быть и что делать. Я согласился приехать в Лондон, так как случай был неординарным. Все неординарное вызывает мой интерес, а интерес — это единственное, что перевешивает на чаше весов даже солнце.

После ухода из ФБР я стал ловить серийных убийц в самых разных частях света. Каждый день я получаю новую просьбу о помощи, а иногда даже две или три. И выбор дается очень тяжело, ведь отказ может означать смертный приговор какому-то человеку, а чаще даже не одному, ведь маньяки по своей воле не останавливаются, кто-то должен их остановить. По этой причине во время работы в ФБР бессонница была обычным делом для меня. Сейчас я уже сплю лучше, но это все благодаря убойной смеси снотворного, виски и усталости из-за смены часовых поясов.

К сожалению, человеческих монстров в мире меньше не становилось. Они были всегда, с тех пор как Каин убил Авеля, и со временем они множились, как сорняки. Ловишь одного — на его месте тут же появляется десяток других. Где-то я слышал, что только на территории США орудует около сотни серийных убийц. И это только убийцы. А если взять в расчет поджигателей, насильников и остальных извергов, единственная цель жизни которых состояла в причинении боли и страданий другим людям?

В годы работы в ФБР я выглядел, как типичный агент этого ведомства: хороший костюм, начищенные до зеркального блеска ботинки, коротко стриженные и аккуратно зачесанные назад волосы. Мне приходилось красить волосы в черный цвет, чтобы ничем не выделяться. Поставь меня в ряд из тысячи таких же агентов, и я слился бы с их толпой.

Сейчас с внешним видом все гораздо проще. Накрахмаленные белые рубашки и тесные костюмы ушли в прошлое, и на смену им пришли джинсы, футболки с изображениями мертвых рокеров и толстовки с капюшоном. Вместо начищенной обуви — удобные стертые ботинки для рабочего класса. С краской для волос я тоже попрощался. Может, я теперь выгляжу не так презентабельно, как раньше, но зато работать мне стало гораздо удобнее. В костюме спецагента ходишь, как в смирительной рубашке.

— Какое у тебя первое впечатление? — Хэтчер посмотрел на меня, держа руль одной рукой на скорости 160 километров в час.

— Этот тип остановится только в двух случаях: или мы его ловим, или он умирает — естественной или насильственной смертью. Ему слишком нравится то, что он делает, сам он не остановится.

— Уинтер, ну хватит, я тебе не новичок-первогодок. Твое описание подходит к девяноста девяти процентам серийных убийц.

Я засмеялся. Хэтчер был абсолютно прав.

— Ну ладно, тогда слушай. Когда дойдет дело до его захвата, легко он не сдастся. Скорее всего, он спровоцирует полицейских на применение оружия и собственное убийство.

— Как ты пришел к такому выводу?

— В тюрьме он не выдержит.

— Почему?

— Он помешан на контроле. Он контролирует каждую деталь в жизни своих жертв: что на них надето, что они едят — все. Он не перенесет, если этот контроль у него заберут. Опция подставиться под пулю полицейского очень ему подходит, потому что в этом случае он сам сможет выбрать время и место своей смерти. То есть получается, в его картине мира он сам будет контролировать ситуацию.

— Будем надеяться, что ты ошибаешься.

— Я не ошибаюсь.

Пока Хэтчер вел машину, я снова и снова прокручивал в голове подробности похищения Патрисии Мэйнард. Как и обычно, информации было гораздо меньше, чем мне требовалось. Так всегда — сколько бы информации ни было, ее всегда не хватает.

Как значилось в полицейских отчетах, Мартин Мэйнард заявил о пропаже своей жены двадцать третьего августа и сразу же стал главным подозреваемым. Большую часть убийств совершают знакомые жертвы — супруг, родственник, друг. На том этапе дело еще не было квалифицировано как убийство, но полицейские предпочли перестраховаться.

У Мартина Мэйнарда неоднократно были романы на стороне, и они с женой посещали психотерапевта в отчаянной попытке спасти брак, которому давным-давно стоило бы подписать смертный приговор. Если прибавить к этому немаленькую страховку в случае смерти жены, то вырисовывался убедительный мотив. Убийство выглядело вполне логичным.

Мартина Мэйнарда допрашивали двое суток, после чего отпустили. В последующие месяцы полицейские держали его под наблюдением, но, опять же, делалось это больше для собственной подстраховки. После того как была восстановлена цепочка последних действий Патрисии Мэйнард, полицейские установили, что ее следы теряются вечером двадцать второго августа.

Алиби Мартина было железным — он был с собственной секретаршей, с которой, как он убеждал Патрисию, уже перестал встречаться. Вечером в день ее исчезновения он должен был находиться в командировке в Кардиффе, но на деле остался в Лондоне в компании той самой секретарши. Его слова подтверждались данными отеля и заявлениями свидетелей.

За следующие три с половиной месяца ситуация не изменилась ни на йоту. Не было ни писем с требованием выкупа, ни телефонных звонков, ни тела. Патрисия Мэйнард просто исчезла с лица земли. Все уже стали склоняться к версии, что она мертва, но вдруг два дня назад она появилась в парке в Сент-Олбансе — небольшом городе с кафедральным собором, в тридцати минутах езды к северу от Лондона. Дезориентированная и не способная говорить, она не могла ответить даже на самые простые вопросы. Грэм Джонсон гулял с собакой и обнаружил ее, одиноко блуждавшую в парке. Он вызвал полицию, и они быстро узнали в местной неизвестной Патрисию Мэйнард. Ее перевели в лондонскую больницу Сент-Бартс, и дело взял Хэтчер.

В течение трех с половиной месяцев плена Патрисия неоднократно подвергалась пыткам. Все ее тело было покрыто шрамами и синяками — и старыми, и свежими. Маньяк явно любил играть с ножами. Судя по результатам токсикологических анализов, он заставлял Патрисию принимать препараты, которые поддерживали ее в состоянии бодрствования и сильно повышали чувствительность, чтобы он мог в полной мере насладиться ее страданиями. Он по одному отрезал ей все пальцы, кроме безымянного на левой руке, обрубки тщательно прижег. По какой-то странной причине он старался не травмировать ее лицо, и — что еще более странно — на лице были заметны несмытые следы макияжа. И наконец, если отставить в сторону травмы, Патрисия была в удовлетворительном состоянии. Ее вес соответствовал росту и телосложению, следов обезвоживания не было.

У съезда на Сент-Олбанс Хэтчер включил поворотник. Через пять минут мы уже ехали по району Сент-Мишель, где маленькие домики с хлипкими террасками соседствовали с большими особняками, вероятно, стоившими целое состояние. На нашем пути было аж четыре лежачих полицейских — слишком много, учитывая количество домов, не говоря уже о количестве людей, которые в этих домах проживали. Все в этом районе было заточено под интересы туристов.

Я замерз сразу, как только вылез из машины. Моя голова будто бы попала внутрь ледника. На мне была самая толстая из имеющихся у меня курток с внутренней подкладкой из овчины — для тепла — и водонепроницаемым верхом, который должен был защитить меня от сильнейших ветров и влажности. При этом ощущение было такое, что вместо куртки на мне были шорты с майкой. Я зажег сигарету, и Хэтчер тут же бросил на меня неодобрительный взгляд.

— Мы на улице, я ничего не нарушаю, — заметил я.

— Курение тебя погубит.

— Как и много чего еще. Может, меня завтра автобус собьет.

— Или у тебя найдут рак легких, и ты умрешь медленной и мучительной смертью.

— Или нет, — усмехнулся я. — Мой прадед курил по две пачки в день и прожил сто три года. Будем надеяться, я в него.

Дом Грэма Джонсона стоял напротив паба «Шесть колоколов». Как и у всех домов по этой линии, парадная дверь выходила прямо на тротуар. Кто-то из подчиненных Хэтчера предупредил Джонсона, так что он нас ждал. Когда мы подходили к дому, занавеска в окне гостиной зашевелилась, а входная дверь открылась еще до того, как Хэтчер успел нажать на кнопку звонка. Джонсон стоял в проходе, а вокруг его ног безостановочно кружился и тявкал джек-рассел-терьер. Джонсон был среднего роста, среднего телосложения, и его голова почти задевала низкий дверной проем.

По данным полиции, Джонсону было семьдесят пять. Каждый прожитый им год наложил заметный отпечаток на его тревожное, испещренное глубокими морщинами лицо. Оставшиеся волосы были седыми, как у меня. Под слезящимися голубыми глазами были большие мешки. Для своего возраста он был в хорошей форме, его движения не были скованными, несмотря на минус за окном. Скорее всего, это был результат регулярных физических упражнений, а не приема витаминов и БАДов для здоровья суставов. Джонсон не производил впечатление человека, который станет принимать витамины.

— Заходите! — сказал он и отошел в сторону, чтобы мы могли пройти в гостиную. Собака неистовствовала, тявкала, кружилась и пыталась поймать собственный хвост. Старик скомандовал ей: «Барнаби, тихо!», — и пес тут же замолчал, забрался на стул с виноватым выражением на морде. Я затушил выкуренную наполовину сигарету о тротуар и проследовал внутрь за Хэтчером. Пес не спускал с нас взгляда. Джонсон подвел нас к дивану, и мы сели. Небольшой камин согревал комнату и наполнял ее уютным оранжевым светом.

— Могу я вам что-нибудь предложить? — спросил он. — Чай? Кофе?

— Кофе было бы здорово, — сказал я. — Черный, с двумя кусочками сахара, спасибо.

Хэтчер отказался, и старик исчез в кухне. Я откинулся на спинку дивана и осмотрелся. Первое ощущение было такое, как будто мы в музее. Я заметил у Джонсона на руке обручальное кольцо, когда он открывал дверь, и также заметил, что гостиную оформляла женщина. Но присутствия жены я не заметил.

Каждая свободная поверхность в комнате была чем-то украшена, и все было покрыто слоем пыли — выцветшие подушки с цветочным рисунком на стульях и диванах, выцветшие занавески с цветочным рисунком на окнах. Свадебная фотография в старинной рамке занимала почетное место на каминной полке, повсюду были семейные фотографии с множеством детей и внуков. Давность фото можно было оценить по прическам и одежде, самые свежие были сделаны около четырех лет назад. Наверное, тогда его жена и умерла.

Джонсон вернулся с двумя дымящимися чашками кофе, подал одну из них мне и расположился в кресле у камина. Мой кофе был крепким, один сплошной кофеин. Именно так я и люблю.

— Расскажите нам, пожалуйста, как вы обнаружили Патрисию Мэйнард, — попросил Хэтчер.

— Вот, значит, как ее зовут, — заметил он. — Знаете, со мной, начиная с понедельника, с десяток полицейских общалось, и никто мне даже не сказал, как ее зовут. А с другой стороны, я и не спрашивал, так что, получается, это и моя вина. Как-то неправильно это — не узнать имя.

— Мистер Джонсон, — попытался остановить его Хэтчер.

Старик Джонсон вздрогнул от такого неожиданного возвращения в здесь и сейчас.

— Да, простите, — пробормотал он.

Хэтчер отмахнулся от извинений.

— Расскажите нам, как все случилось.

— Я вывел Барнаби на прогулку перед сном. Было около десяти вечера. Мы выходим с ним каждый вечер в одно и то же время. Мне приходится два-три раза в день гулять с ним в парке, а иначе он весь дом разнесет.

— Вы имеете в виду парк Веруламиум, да?

— Да, парк Веруламиум. Вы наверняка прошли мимо входа в парк, когда шли ко мне. В общем, я подошел к концу озера и в этот момент заметил женщину. Я обратил на нее внимание, потому что она практически уже зашла в воду, — он замолчал и отпил немного кофе. — Послушайте, не хотелось бы показаться невежливым, но я все это уже рассказывал полицейским. Я, конечно, расскажу вам еще раз, но, мне кажется, я просто трачу ваше время.

— Вы не тратите наше время, — сказал я, посмотрев на пса. — Я хочу кое-что попробовать, если вы не возражаете. Как думаете, Барнаби захочет выйти на прогулку?

Барнаби навострил уши сразу же, как услышал слово «прогулка». Он спрыгнул со стула и начал лаять и крутиться, выделывая цирковые пируэты. Джонсон засмеялся и сказал:

— Думаю, можно принять это за «да».

3

До парка мы дошли за пять минут. Этого времени было достаточно, чтобы выкурить целую сигарету. Барнаби все не мог успокоиться — всю дорогу он подскакивал и рвался вперед, натягивая поводок так, что рисковал быть задушенным собственным ошейником. Весь его вид говорил о том, что происходит нечто захватывающее. На улице темнело на глазах, фонари в сгущавшихся сумерках отсвечивали тусклым, нездоровым зеленовато-желтым оттенком. Воздух наполнился какой-то удушающей сыростью, и было понятно, что не за горами снегопад. Я как можно глубже завернулся в куртку, чтобы защититься от холода, но это было бесполезно. От пронизывающей сырости и холода английской зимы не поможет никакая одежда, даже если она предназначена для Северного полюса.

— Вы каждый раз гуляете по одному и тому же маршруту? — спросил я Джонсона.

Он покачал головой:

— Нет, у нас есть несколько маршрутов. Обычно это зависит от погоды и имеющегося времени, ну и всего такого. Парк-то большой.

Парк и правда был большой. Справа на многие гектары простирались луга с размеченными пустыми футбольными полями. Слева, на холме, словно на насесте, восседал собор. А прямо перед нами располагалось маленькое озеро, которое было отделено от большого озера горбатым мостом. В воде, не обращая никакого внимания на холод, стайками плавали утки и лебеди.

В парке было темно и безлюдно. Более подходящего места, чтобы избавиться от Патрисии Мэйнард, было не найти.

— В тот вечер, когда вы увидели Патрисию Мэйнард, по какому маршруту вы шли?

Джонсон указал на ту сторону озера, где стоял собор:

— Мы шли вокруг озера против часовой стрелки.

— И где вы увидели Патрисию Мэйнард?

Джонсон указал на дальний конец озера.

— Хорошо, пойдемте туда.

Через пять минут мы дошли до места. Я усадил Джонсона на свободную скамейку и сел рядом с ним. Барнаби по-прежнему тянул за свой конец поводка, тявкал и царапал бетон, отчаянно пытаясь высвободиться и поймать утку. Я посмотрел на Хэтчера, и он понял, что от него требуется. Чтобы мой план сработал, нужно было минимизировать количество внешних раздражителей. Хэтчер забрал у Джонсона поводок и повел Барнаби гулять вне зоны слышимости.

Когнитивное следственное интервью отличается от традиционного: нужно сделать так, чтобы участник важных событий смог вернуться в нужный момент и эмоционально пережить его еще раз. Вновь испытать присущие моменту ощущения и, возможно, вспомнить что-то, что он забыл. Важно не брать тему наскоком, лучше походить вокруг да около, посмотреть на событие с разных ракурсов. Воспоминания, которые рождаются в ходе такой беседы, оказываются более ценными и важными, чем при обычном интервью. Вообще-то, можно было и не приводить Джонсона в парк, но раз уж мы были совсем рядом, я подумал, что это не повредит.

— Закройте глаза, мистер Джонсон. Я задам вам несколько вопросов. Когда будете отвечать, постарайтесь говорить первое, что приходит в голову, не думайте долго над ответами, не оценивайте их. Вам может казаться, что вы говорите глупости, но мне очень важно, чтобы вы не пропускали ответы через вашу внутреннюю цензуру.

Джонсон недоверчиво посмотрел на меня.

— Не беспокойтесь, я не впервые это делаю, — обнадежил его я.

Бросив на меня еще один недоверчивый взгляд, он закрыл глаза.

— Перенеситесь мыслями в вечер понедельника. Вот вы с Барнаби идете гулять, как обычно. Сколько сейчас времени?

— Около десяти. Я всегда вывожу его около десяти.

— Раньше или позже десяти?

Его лицо сосредоточенно напряглось, а затем расслабилось.

— После десяти. Я посмотрел передачу по телевизору, и как раз начинались новости.

— Какая сейчас погода?

— Идет дождь.

— Опишите, какой дождь. Сильный? Или небольшой?

— Дождь такой… моросящий. Знаете, бывает дождь вроде бы не сильный, но возвращаешься промокший насквозь.

— Много ли людей в парке?

— В такую-то погоду и время суток? — Джонсон покачал головой. — Нет, только я и Барнаби. И Патрисия, конечно.

Я проигнорировал его упоминание о Патрисии, потому что о ней пока говорить было рано.

— В каком вы состоянии?

— Если честно, я раздражен. Ездил в автосервис в тот день и мне выставили счет на шестьсот фунтов. А теперь еще гулять с собакой под дождем. В общем, бывали у меня дни и получше.

— Чувствуете ли вы какие-нибудь запахи?

— Чувствую запах сырой грязи. Еще от моей одежды пахнет дымом.

— Что вы видите?

— Трещины на дорожке. Я иду, опустив голову, чтобы дождь не попадал мне на лицо.

— Вы идете быстро или медленно?

— Быстро. Хочу поскорее вернуться домой.

— А Барнаби что делает?

Джонсон улыбнулся.

— Как обычно, пытается мне руку оторвать. Если бы не поводок, он бы через секунду был в озере.

— Как в поле вашего зрения попадает Патрисия?

— Что-то привлекло мое внимание… я заметил какое-то движение в конце озера, на тропинке, ведущей вниз от «Бойцового петуха».

Джонсон почти незаметно указал направление головой, и я посмотрел туда, куда он показывал. Даже сейчас, в сумерках, узкая тропинка выглядела небезопасно.

— Как она движется?

— Неуверенно… Она шатается, как пьяная. Я сначала так и подумал, что она перебрала лишнего в «Петухе», но так и продолжал на нее смотреть. Знаете, как это бывает, когда «скорая помощь» стоит у дороги, ты смотришь туда, не в силах отвести взгляд. И вот я смотрю, как она выходит из-за деревьев, и мне кажется очень странным, что она одна. Мужчины нигде не видно, подруг тоже. На улице темно, время позднее. Одинокой женщине здесь в это время делать нечего. Я приглядываюсь, потому что уже начинаю беспокоиться за нее, и тут замечаю, что она направляется прямо к озеру. Я подбегаю и успеваю схватить ее за руку и оттащить от воды. Если бы она в это время года зашла в воду, то все точно закончилось бы переохлаждением.

Продолжение истории я читал в полицейских протоколах. Джонсон пробовал говорить с ней, но она не реагировала. Он привел ее в бар «Бойцовый петух» и попросил владельца вызвать полицию. Грэм Джонсон — первый человек, встреченный мною за много-много лет, у кого не было мобильного телефона. Памятник давно ушедшему прошлому.

— Мистер Джонсон, давайте вернемся к моменту, когда вы впервые заметили присутствие Патрисии. Не говорите ничего, просто представьте себе картинку. Представьте ее себе как можно четче, во всех возможных деталях. Что вы видите? Что слышите? Есть ли запахи? Какие чувства вас посещают?

Я дал Джонсону некоторое время, а потом попросил его открыть глаза. У него было странное выражение лица.

— В чем дело? — спросил я.

— Вы подумаете, что у меня паранойя, — сказал он.

— Паранойя, бред, мне неважно. Я хочу услышать то, что вам привиделось, — я ободряюще улыбнулся и дождался ответной улыбки. — Так что произошло? Вас похитили инопланетяне и увезли на космическом корабле?

Улыбался Джонсон недолго. Его лицо посерьезнело и, казалось, он был слегка напуган. Он указал направо, на деревья и кусты в тени. Говорил он очень уверенно. Не было никаких сомнений в том, что он был уверен в каждом своем слове:

— Кто-то за нами наблюдал вон оттуда.

4

tesla: ты тут?

ladyjade: ага

tesla: занята?

ladyjade: полный завал:-)

tesla: вечер в силе?

ladyjade: ага

tesla: оч хочу тебя увидеть

ladyjade: и я

tesla: ок, у меня тут тоже полный ппц, ушел разгребать

ladyjade: ок, до 8, чмоки

tesla: чмоки

Рэйчел Моррис закрыла окно мессенджера, и с ее лица тут же исчезла улыбка, и она нахмурилась. К чему ей эти игры? Ей тридцать лет, с чего вдруг она ведет себя, как томный тинейджер? Бред какой-то! Она посмотрела по сторонам через стеклянную перегородку, почти уверенная, что весь офис видел, как она с кем-то переписывалась и улыбалась, но все сидели, опустив головы. Она слышала шум и гам колл-центра за стеклом, звонки телефонов, обрывки десятков разговоров.

Рэйчел вернулась к чтению отчета на мониторе компьютера и пыталась вникнуть в смысл слов. Это было бесполезно: голова была занята исключительно сегодняшним вечером. Она сказала Джейми, что после работы пойдет с подругами в бар отметить день рождения коллеги. Ему было все равно. С тем же успехом она могла бы сказать ему, что эмигрирует в Австралию — эта новость вызвала бы у него такую же нулевую реакцию. Так было не всегда. Поначалу они разговаривали ночи напролет, делились друг с другом секретами и мечтами. Но то время давно минуло, рутинные шесть с половиной лет брака убили все.

Под столом у нее была сумка, в которой лежали дорогие духи, ее самое красивое нижнее белье илюбимое маленькое красное платье. Платье подчеркивало все достоинства ее фигуры, прятало недостатки и было сексуальным, но не пошлым. Это было принципиально важно, потому что, как ей казалось, Tesla не любит пошлость. Что-то было в нем такое старомодное. Он был джентльменом во всех смыслах этого слова. Он привлекал ее прежде всего своим чутким отношением. Она нуждалась в человеке, который мог бы выслушать ее, всерьез воспринять то, что она говорила или думала, ценил бы ее такой, какая она есть.

Рэйчел смотрела на нагромождение слов на экране и говорила себе, что еще есть время сорваться с крючка. Но потом она подумала про всю ту боль, которую ей причинил Джейми, и поняла, что пойдет до конца. С мужчиной под ником Tesla они общались уже пару месяцев, и чем больше она узнавала его, тем больше он ей нравился. Они ни разу не встречались, она даже не знала его настоящего имени, но зато чувствовала, что он понимает ее так, как никто и никогда. Он зацепил ее. По-настоящему зацепил. Джейми никогда ее не понимал так, даже тогда, когда у них было все хорошо.

Она посмотрела на часы на экране — было только полчетвертого. До встречи оставалось еще целых четыре с половиной часа. Она знала, что они будут тянуться невыносимо долго, как последний учебный день перед каникулами.

5

Стоя с Хэтчером в конце озера, я смотрел, как Барнаби тянет домой Грэма Джонсона. Снегопад, которого все ждали, наконец начался — крупные белые хлопья зависали в свете фонарей, как в замедленной съемке. То ли еще будет! Метеорологи прогнозировали метель, новостные репортеры обещали полный хаос, и я чувствовал, что так оно и будет. Джонсон прошел уже половину озера. Он явно хотел добраться домой поскорее, до того как снегопад наберет обороты. Я очень его понимал — кто захочет торчать здесь при такой погоде. Я достал свою побитую металлическую зажигалку «zippo», выбил из пачки сигарету и закурил, не обращая внимания на исходившие от Хэтчера волны неодобрения.

— Маньяк был здесь, когда Джонсон нашел Патрисию, — сказал я.

— Это Джонсон так сказал? — отозвался Хэтчер.

— Не дословно.

— А что он сказал?

— Что он сказал, неважно. Важно, что он почувствовал. А почувствовал он то, что кто-то за ними наблюдал в тот вечер. Вон оттуда, если быть точным, — и я кивнул в сторону близлежащих зарослей.

— Вряд ли в суде нам поможет то, что он что-то почувствовал, Уинтер.

— Вот здесь и кроется основная проблема нынешних полицейских: большую часть времени ты мыслишь, как адвокат, а не как детектив.

Я подошел к зарослям и стал всматриваться в темноту. Ветвистые деревья, качаясь, отбрасывали мрачные тени, зловеще свистел пронизывающий ветер. Не дожидаясь, пока Хэтчер начнет читать мне лекцию о правилах поведения на месте преступления, я пролез через кусты и нырнул в лес. Ветки хлестали меня по лицу и одежде, ботинки и края джинсов мигом запачкались грязью. Хэтчер недовольно следовал за мной, ругался, жаловался и просил объяснить, какого черта мне здесь понадобилось.

Я перестал его слушать и какое-то время просто стоял среди деревьев, не обращая внимания на то, что колючий снег летел мне прямо в лицо. У меня не было никаких сомнений в том, что преступник был здесь две ночи назад. В конце концов, в моих жилах течет кровь охотника.

Когда я был маленьким, отец брал меня в походы, и мы вместе шли в холмистые орегонские леса, куда он впоследствии привозил своих жертв. Он научил меня стрелять, выслеживать, разделывать убитых животных. Еще он говорил, что сильные выживают, а слабые вымирают — таков закон жизни. Я слышал это философское изречение бесчисленное количество раз, но после ареста отца это довольно циничное высказывание стало гораздо более близким и понятным.

Опустившись на корточки, я стал искать самую удобную для наблюдения точку. С моего места отлично просматривались озеро и дорожка, ведущая к бару «Бойцовый петух». Справа виднелся собор, а вдалеке еще можно было разглядеть расплывчатые фигуры Джонсона и Барнаби. Отрывистые реплики Хэтчера слились с фоновым шумом, и я ушел в себя и мысленно перенесся в тот вечер. Картина вырисовывалась очень ясная — я мог описать все так, как если бы видел происходившее своими глазами.

Вот Барнаби рвется вперед на своем поводке и тянет за собой вдоль озера Грэма Джонсона. На улице дождь, и Грэм идет, опустив голову, лишь иногда поднимая взгляд, чтобы сориентироваться. Он замечает какое-то движение на дорожке слева от себя и напряженно замирает. Увидев, что это Патрисия Мэйнард и с ней никого нет, он немного успокаивается — можно ли всерьез опасаться одинокой женщины?

Некоторое беспокойство у него все же остается. Часть нашего мозга, которая спасала жизнь еще нашим первобытным предкам, до сих пор предостерегает нас от опасности. И, несмотря на то, что мы уже много веков не слушаем свой внутренний голос, он до сих пор достаточно силен и влияет на наше восприятие без участия нашего осознания. Грэм смотрит на Патрисию, затем переводит взгляд на то место, где сейчас прячусь я. Он не видит меня, но ощущает мое присутствие. Пусть даже я сливаюсь с окружающей тенью. Патрисия, будто пьяная, качаясь, спускается к озеру, и Грэм хватает ее за руку, чтобы она не исчезла под поверхностью темной ледяной воды. И этот импульсивный порыв делает его героем дня.

Я выбрался из кустов, поправил джинсы и сделал затяжку. Снег шел все сильнее, хлопья становились больше и тяжелее. Холодный арктический ветер пронизывал меня насквозь. Я поднял капюшон и еще глубже завернулся в куртку, но это не особенно помогло. Хэтчер уже понял, что придираться ко мне бесполезно. Он бросил это занятие и разговаривал по телефону с кем-то из своих экспертов-криминалистов.

— Есть вопрос, — сказал я. — Предположим, ты преступник. Зачем тебе рисковать и приходить сюда, в парк? Почему не выпустить жертву где-нибудь и не скрыться?

Хэтчер закончил разговор и убрал телефон.

— А разве мы тебе такие деньги платим не за то, чтобы ты сам находил ответы на такого рода вопросы?

— Зачем бросать жертву в общественном месте? — продолжал я, проигнорировав его вопрос. — Точно так же он поступил и с остальными жертвами, всех троих он выпустил в парках. Зачем так рисковать? Почему не избавиться от них в каком-нибудь заброшенном месте?

Я сделал еще одну затяжку и стал представлять себе, как преступник прятался в кустах тем дождливым вечером. Прятался, смотрел и ждал. Чего же он ждал? И вдруг меня осенило. Я улыбнулся и сказал:

— Он хочет, чтобы жертву нашли.

— Допустим, ты прав, и это ответ на второй вопрос, — сказал Хэтчер. — А что с первым? Почему ему обязательно быть здесь самому?

— Потому что он должен убедиться, что жертву обнаружили.

— Ну ладно, допустим. Тогда следующий вопрос: почему ему это так важно?

Хэтчер смотрел на меня так, как будто ожидал, что на меня сейчас же снизойдет озарение и я найду ключ к разгадке всего дела. Но, к сожалению, порадовать его мне было нечем. Пока нечем.

Было почти четыре. Всего сорок восемь часов назад я был в Америке, в штате Мэн, и в кевларовом бронежилете наблюдал за тем, как бойцы спецподразделения ФБР приземляются на заснеженный сарай, в котором прятался убийца маленьких детей. В результате операции он погиб от снайперского выстрела. Одним детоубийцей в мире стало меньше, и это всегда будет считаться достойным результатом.

Но эта история для меня была уже в прошлом. Злодей был мертв, значит, пришло время двигаться дальше. Для меня имеет значение только то дело, над которым я работаю в данный момент. Все остальное — в прошлом, а на него у меня времени нет. Почивая на лаврах, жизнь никому не спасешь, а переживание из-за поражений и подавно ни к чему не приводит. Я выбрался из Мэна еще до того этапа, когда все начинают поздравлять и похлопывать тебя по спине, сел в первый самолет до Лондона и больше об этих событиях не думал. Через почти пять тысяч километров и пять часовых поясов в мире не так уж и многое изменилось. Все так же шел снег, а я охотился на очередного монстра.

— Пойдем в «Петуха», выпьем чего-нибудь, — сказал я.

6

На этот счет у Хэтчера возражений не было, да я их и не ожидал. Еще с Куантико я помнил, что он любил ходить по барам. Мы поднялись по той же самой тропе, по которой Патрисия Мэйнард сошла вниз в понедельник вечером. На полпути мы пересекли небольшую речку, и шум воды заглушил все остальные звуки.

Тропа вела к узенькой аллее Абби-Милл, по которой в свое время ездили лошади и телеги. Я заранее изучил карту и знал, что эта аллея — единственная дорога, по которой можно попасть в эту часть города. Слева от меня был одноименный проезд Абби-Милл, заканчивающийся тупиком. Я осмотрелся и попытался представить ход мыслей преступника. Место было очень тихое, это был большой плюс, но был и минус — мало парковочных мест.

На противоположной стороне аллеи располагался «Бойцовый петух». Здание было старое-престарое, с необычной геометрией и черными тюдоровскими балками — мечта любого голливудского художника-декоратора. Внутри мы прошли мимо стены с вставленными в рамки вырезками из газетных статей. Из них следовало, что мы находились в самом старом пабе Британии. Пройдя сквозь лабиринт залов, мы добрались до барной стойки.

За ближайшим к камину столиком сидела пожилая пара, других посетителей в баре не было. На стойке стояла маленькая искусственная елка с серебряными ветками, криво надетой сверху звездой и парой жалких игрушек. За стойкой на веревке висело несколько рождественских открыток. Такое праздничное убранство заведения скорее наводило тоску, чем поднимало настроение, — как оставленная до марта новогодняя елка.

Мужчина за барной стойкой был худой, лысый и всегда готовый расплыться в широкой улыбке. Он по-хозяйски опирался на стойку, и было очевидно, что он владелец заведения. Одежда на нем была дизайнерская, часы — «ролекс субмаринер». Хэтчер заказал себе пива «Лондон-Прайд», а я взял виски. Как только напитки принесли, я одним глотком осушил половину своего стакана, с тем расчетом, что алкоголь растопит часть снега, которым, казалось, покрылись мои кости. Поставив стакан на стойку, я спросил:

— Вы ведь Джо Слэттери, владелец бара?

— Для кого как. Если вы пришли денег просить или вас моя бывшая жена послала, то я понятия не имею, кто такой Джо Слэттери.

Он говорил с ирландским акцентом и смеялся очень заразительно.

— Вы вызвали полицию в понедельник вечером.

Слэттери посмотрел мне в глаза и посерьезнел.

— Вы журналисты? Если да, то я вежливо попрошу вас допить и уходить. Я уже по уши сыт журналистами.

Хэтчер решил вмешаться и засветил свое удостоверение:

— Я детектив Марк Хэтчер, а это мой коллега Джефферсон Уинтер.

— Что ж вы сразу не сказали? — его улыбка вернулась на место так внезапно, будто никуда и не исчезала. — Мы вас могли и бесплатно обслужить.

В этом я сильно сомневался. Улыбка Слэттери была широка, но до карманов она не распространялась. Он не допускал лишних трат и жестко контролировал все расходы, поэтому и мог позволить себе «ролекс».

— Судя по тому, что вы уже говорили, ничего необычного вы в тот вечер не заметили.

— Да, — согласился Слэттери, — все было так, как обычно бывает по понедельникам, пока не вошел Грэм с девушкой. Потом все сразу стало с ног на голову: полиция, медики, журналисты — настоящий цирк, скажу я вам. А что этот тип сделал с бедной девушкой, это ж надо! — Слэттери качал головой и бормотал «Господи Иисусе». — Говорят, он сделал ей лоботомию. В голове не укладывается.

— Я хочу у вас про парковку спросить, — сказал я.

Слэттери не мог поверить своим ушам:

— Этот ублюдок режет людям мозги, а вы хотите знать про парковку?

— Такой вот у меня каприз, да.

Слэттери смотрел на меня, силясь понять, насколько я серьезен. Я смотрел в его глаза до тех пор, пока он не убедился, что я был настроен совершенно серьезно.

— С парковкой здесь ад, — сказал наконец Слэттери. — Особенно летом. Все места заполняют туристы. Когда мест на парковке не остается, они оставляют машины вдоль аллеи. Просто ад какой-то.

— И поэтому вы на парковке поставили камеру наблюдения.

— Есть и другие причины, но это основная, да. Как вам известно, камеру в воскресенье ночью сломали. Сначала я думал, что это какие-то местные дети, но сейчас-то я понимаю, кто это сделал.

По версии полиции, камеру сломал маньяк. Предположительно, он пришел сюда в ночь с воскресенья на понедельник и сломал камеру, чтобы в понедельник, отпуская Патрисию Мэйнард, остаться незамеченным. Я поблагодарил Слэттери за уделенное время, залпом выпил оставшийся виски, поторопил Хэтчера и узкими коридорами с низкими потолками мы вернулись на холод.

— Я согласен с полицией, что камеру сломал маньяк, — сказал я. — Но он здесь не парковался в понедельник, в этом я уверен. Это было бы слишком просто, слишком очевидно, а он действует филигранно. Парковка — явно не его вариант.

— Где же, ты думаешь, он припарковался? — спросил Хэтчер.

Я стоял и смотрел на аллею Абби-Милл. Уже совсем стемнело, и в свете фонарей она казалась оранжевой. Снег усилился, ледяной ветер закручивал его спиралью, а дорога и тротуар уже были белыми.

— Сюда в понедельник вечером он не приезжал, это однозначно, — сказал я. — Слишком рискованно ехать по единственной имеющейся дороге.

— Ну, тогда как он сюда девушку доставил, телепортировал что ли?

Я проигнорировал и вопрос, и сарказм, развернулся и пошел по тупику Абби-Милл. Я остановился в конце узкого проулка и попробовал представить, как здесь шел маньяк, провожая Патрисию Мэйнард, как он придерживал ее одной рукой за плечо и направлял ее шаги. Такой вариант казался правдоподобным, более близким к истине, чем гипотеза, что он привез ее сюда и припарковался у «Бойцового петуха».

Прямо передо мной была узкая тропинка, и я пошел к ней. Хэтчер плелся позади, жалуясь на снег и холод, и призывал вернуться к машине, потому что ему совершенно не хотелось задерживаться в Сент-Олбансе. Я мысленно отключил громкость его голоса и пошел дальше.

Тропинка привела нас к небольшой площади Пондуикс-Клоуз. Слева от меня была школа — начальная, судя по раскраске игровых построек. Площадь переходила в улицу Гроув-роуд, через улицу от которой находилось шоссе А5183, одна из главных транспортных артерий города. Оно было настолько близко, что был слышен его гул. Я стоял посередине Гроув-роуд, снег падал мне на голову и плечи, колол лицо и застревал в ресницах, но я ничего не замечал. Я кивнул сам себе, повернулся к Хэтчеру и сказал: «Вот здесь он оставил машину».

7

Рэйчел волновалась почти так же сильно, как когда собиралась на первое в своей жизни свидание. Однако к ее воодушевлению примешивалась и некоторая тревога. Она была уже далеко не подростком, и ей пришлось пережить много разочарований. Она уже знала, что реальность чаще всего не соответствует ожиданиям и что надежда умирает последней. Она знала, как это больно, когда сердце рвут на мелкие кусочки.

Красное платье, обтягивающее фигуру в нужных местах, и аромат любимых духов добавляли ей уверенности. Она вышла из метро в холодные объятия вечера. Снегопад утих, снежинки медленно плыли в воздухе, танцуя и переворачиваясь, выполняя все прихоти ветра. В детстве Рэйчел очень любила снег и до сих пор не разлюбила. Снег превращал окружающий мир в волшебное и романтическое место. Пусть завтра под ногами будет слякоть, но сейчас все было идеально. Она поплотнее закуталась в пальто и ускорила шаг. Сумка ударяла ее в бок в такт шагам.

Бар, в котором они договорились встретиться, был без вывески. Это было просторное помещение с барными стульями на высоких ножках у стойки. Посередине зала стояли деревянные стулья и столы, по краям — удобные кожаные диванчики и кофейные столики. Рэйчел просканировала взглядом присутствующих. Много времени это не заняло: в зале, легко вместившем бы пару сотен человек, было всего около двадцати — в разных частях зала, в основном, компаниями по три-четыре человека. Несколько посетителей в одиночестве допивали свои напитки. Рэйчел быстро оглядела каждого. Она искала мужчину в возрасте около тридцати пяти лет с короткими темно-русыми волосами. Tesla сказал, что будет в длинном черном шерстяном пальто. Единственный человек, кого с натяжкой можно было бы принять за него, сидел за барной стойкой. У него было такое пальто, но он был, как минимум, на двадцать лет старше.

Рэйчел заказала лимонад. Она планировала пить только безалкогольные напитки первую половину вечера, а затем чередовать лимонад и красное вино. Она хотела произвести хорошее впечатление, а для этого нужна была ясная голова. Если сегодня все пройдет хорошо, возможно, Tesla захочет увидеться еще раз. Ей очень хотелось верить, что их знакомство станет началом чего-то нового, началом новой жизни.

Она сделала глоток лимонада и посмотрела на часы. До времени встречи оставалось десять минут. Рэйчел нашла стол, откуда хорошо просматривалась входная дверь, и села на кожаный диван. Столик был в глубине зала, уютный и скрытый от глаз.

Настало восемь, и потекли минуты ожидания. К половине девятого она уже была вне себя. Она подошла к бару и заказала бокал красного вина. Девять. Один бокал превратился в два. Рэйчел посмотрела на пожилого мужчину в пальто. Может, это он? Может, Tesla соврал про свой возраст? Но мужчина не обращал на Рэйчел никакого внимания, он ровным счетом не замечал ее присутствия, полностью поглощенный содержимым стакана, стоящим перед ним на барной стойке.

Она снова посмотрела на часы, проверила мобильный телефон. Может, Tesla задержался на работе, или не смог добраться из-за снега, или попал в аварию и лежит сейчас в реанимации, подключенный к аппаратам искусственного жизнеобеспечения.

В пятнадцать минут десятого все возможные объяснения были исчерпаны, и Рэйчел всерьез разозлилась на нелепость ситуации, в которой оказалась. Впервые за столько времени выбраться на свидание и так напороться! Она еще раз взяла телефон и проверила, нет ли новых сообщений. Ни смс, ни пропущенных звонков. Она уже их и не ждала. Что ж, она думала, что Tesla отличается от других мужчин, но оказалось, что он точно такой же — малодушный трус, не посчитавший нужным даже связаться с ней и предупредить о том, что не придет.

Рэйчел подумала заказать еще бокал вина или даже целую бутылку, но поняла, что это ничего не изменит, только усугубит и без того плохое положение дел. Завтра она проснется с похмельем, вот и вся разница. Ее жизнь менее жалкой не станет, а Джейми так и останется самой серьезной ошибкой, которую она совершила в жизни.

Она допила бокал вина, надела пальто, взяла сумку и вышла на улицу. Там по-прежнему все было белым-бело, но мир уже потерял тот волшебный, романтический оттенок. Теперь он казался безнадежным и пустым. Снегопад закончился, остался только колючий ветер в лицо.

Холод пронизывал до костей, два бокала вина ощущались как четыре. Голова отяжелела, а ноги ослабели. Она чувствовала себя полной дурой. Да она и была дурой, поверившей, что с ней может случиться что-то хорошее. Больше всего на свете ей захотелось как можно скорее стереть из памяти весь сегодняшний вечер.

Она посмотрела по сторонам в последней надежде увидеть Tesla, но везде было пусто. Она повернула направо и быстро зашагала к метро. Ей захотелось оказаться дома, свернуться калачиком в теплой и уютной постели. Кто-то окрикнул ее сзади — достаточно громко, чтобы она услышала голос за звуком собственных шагов. Рэйчел обернулась и в тридцати метрах от себя увидела мужчину. Руки у него были на бедрах, как будто он долго бежал и теперь пытался отдышаться.

Она сразу же заметила пальто — черное, до колен. В темноте сложно было разобрать цвет волос, но Рэйчел показалось, что они были темно-русые. Она надеялась на это. Мужчина пошел к ней навстречу, и скоро Рэйчел заметила, что он улыбается. Еще через пять метров она увидела, что улыбка у него очень красивая: обаятельная, легкая, дружелюбная — о такой улыбке можно только мечтать. Когда он подошел, она просто не могла поверить своей удаче. Он был настолько красив, что запросто мог работать актером. На большом экране он выглядел бы сногсшибательно.

— Прости меня, пожалуйста, за опоздание, — сказал он. — На работе ад, вдобавок я умудрился потерять телефон. У меня не было возможности связаться с тобой и предупредить, что опаздываю. Я так рад, что застал тебя!

Его манера говорить была очень культурной, отточенной, голос был глубокий и сексуальный. На нем были кожаные перчатки, черный шерстяной шарф, дорогая обувь. И у него были карие глаза.

— Ничего страшного, — сказала Рэйчел.

— Как это «ничего страшного»! Ты уже наверняка подумала, что я тебя подставил.

— Да, были такие мысли, — улыбнулась Рэйчел.

— Я должен загладить свою вину. Ты была в ресторане «Плющ»?

— Там разве не надо бронировать столик чуть ли не за полгода вперед?

— У меня там работает знакомый, и думаю, в такую погоду кто-то мог отказаться от брони. У меня машина за углом припаркована, позволь угостить тебя ужином. Это самое малое, что я могу сделать в этой ситуации.

— Хорошо. Но сначала я должна тебя кое о чем спросить.

— Конечно, все, что угодно.

— Как тебя зовут? Как твое настоящее имя?

Он вновь улыбнулся своей чарующей и теплой улыбкой:

— Адам.

— Адам, я Рэйчел, очень приятно наконец с тобой познакомиться.

Рэйчел протянула руку. Его рукопожатие было крепким и вместе с тем бережным. От его прикосновения Рэйчел ощутила внутри себя целый фейерверк.

Они подошли к его «порше», который стоял в ближайшем переулке. Адам нахмурился, увидев под дворником на лобовом стекле штраф за неправильную парковку. Он взял его и положил в карман пальто. «Может быть, в следующей жизни», — задумчиво сказал он, покачав головой.

Адам открыл дверь, и Рэйчел скользнула на пассажирское сиденье. Самой себе она казалась в этот момент элегантной и изысканной, как Одри Хепберн в одном из черно-белых фильмов. Адам мягко закрыл дверь, и она оказалась в окружении запаха кожи и едва различимого аромата мужского лосьона после бритья. Рэйчел про себя улыбнулась: Адам был красивым и с чувством юмора. Они друг друга достойны. Джейми никогда не открывал перед ней дверей.

Адам сел на водительское сиденье и захлопнул свою дверь. Рэйчел почти не увидела движений его рук — только заметила что-то неразличимое краем глаза. Она почувствовала какой-то укол в бедре и тупо посмотрела сначала на свою ногу, а затем на Адама. В этот момент она увидела шприц, увидела, как выражение его лица меняется с чарующего на хищное. Она схватилась за ручку двери, но та была заблокирована. Тогда она попыталась разблокировать дверь кнопкой, но кнопка была предусмотрительно удалена. По ее рукам и ногам разлилась неимоверная тяжесть — словно целая тонна вжала ее в сиденье. Мозг разрывался от ужаса, но крик словно застрял у нее в горле.

— Ну, здравствуй, номер пять, — прошептал Адам.

8

Бар в отеле «Космополитан» был вычищен до блеска и совершенно безлик. Везде было полированное дерево, блестящие хромированные поверхности и гладкая, блестящая кожа. Благодаря искусно расположенным светильникам бар заполняли тени необычных форм и мерцание листьев искусственных растений. Фоновой музыкой служили электронные версии традиционных рождественских песен. Кое-где виднелись неуместные праздничные украшения. В углу пряталось пианино. По вторникам здесь был вечер джаза.

За столами сидели немногочисленные посетители — две пары и несколько человек поодиночке, явно командированные, которым предстояло задержаться здесь на день-два. Отовсюду доносился смех, люди много общались и много пили. Блондинка за барной стойкой была симпатичная, веселая и улыбчивая. Ей было чуть за двадцать, говорила она с восточноевропейским акцентом. Я заказал виски и сел за ближайший свободный столик. Поиграв немного со стаканом и постучав по стенкам кубиками льда, я сделал глоток. Алкоголь обжег горло.

Одна из сидящих в одиночестве девушек отличалась от всех остальных, потому что она то и дело бросала на меня взгляды. Когда я пришел, она уже была в баре и тихо сидела за столом, откуда лучше всего просматривался весь бар. Я пил виски и наблюдал за ней краем глаза, ожидая от нее первого хода. Она выждала еще пять минут, а потом встала и подошла.

Ростом она была на несколько сантиметров ниже меня, где-то метр семьдесят два без каблуков. Двигалась с уверенной, мягкой грацией танцовщицы. Выглядела она абсолютно потрясающе — у нее были длинные светлые волосы, забранные сзади в хвост, и самые голубые глаза, которые я когда-либо видел. И у нее было тело, за которое не жаль отдать жизнь. Было ли оно подарком генетики или результатом регулярных тяжелых тренировок, я не знал и знать не хотел. Значение имел только конечный результат, а он был впечатляющим.

Она поставила на стол свой стакан, отодвинула стул напротив меня, села и устроилась поудобнее. Немного наклонив голову влево, она принялась меня оценивать. Она никоим образом не пыталась скрыть суть своей деятельности. Начав с макушки, она осмотрела меня до того уровня, который позволял ей стол. Глаза ее двигались слева направо, как будто она читала книгу.

— О чем думаете? — спросила она.

— Думаю, вы не бизнесвумен.

— И?

— Задаюсь вопросом, зачем вам понадобилось идти работать в полицию.

Она улыбнулась:

— Мой отец был полицейским, и его отец, и отец его отца. Я должна была родиться мальчиком.

— Насколько я понимаю, вашему отцу удалось справиться с этим разочарованием, — сказал я.

— Он очень гордится мной, — сказала она и посмотрела на меня. — А вы не такой, каким я вас себе представляла.

— В каком плане?

— В досье сказано, что вам тридцать три.

— На меня есть досье?

Кивок.

— Да, есть.

— Это правда, мне тридцать три.

— Выглядите старше. Наверное, из-за волос. На фото из досье у вас не седые волосы.

— Это все из-за стресса и волнений, — сказал я.

— И вам бы не мешало постричься и побриться.

— И костюм надеть, видимо, тоже не мешало бы. Костюм и темные очки. Агент ФБР бывшим не бывает, так ведь?

— Что-то вроде этого, да.

— Вас Хэтчер прислал сюда присматривать за мной?

Она немного поколебалась и отвела взгляд влево, что традиционно трактуется как обращение к той части мозга, в которой формируются лживые и полуправдивые заявления.

— Не совсем так, — сказала она.

— Так зачем же вы здесь?

Ее голубые глаза опять смотрели прямо в мои.

— Из любопытства. Я много слышала о вас, — она сухо усмехнулась. — Джефферсон Уинтер, знаменитый американский следователь.

— Как вы узнали, что я буду здесь?

— Хэтчер рассказал мне парочку военных историй про Куантико. Из них я поняла, что бар при отеле — лучшее место для начала поиска.

— Хорошая идея.

— Вы разве не спросите, как меня зовут?

— Я и так знаю.

Она подняла бровь.

— Вы сержант полиции Софи Темплтон, — сказал я.

На ее лице отобразилось удивление, но она быстро справилась с мимикой и вернула себе хладнокровный и уверенный вид человека, контролирующего ситуацию. Выражение ее лица изменилось настолько быстро, что можно было засомневаться, а не почудилось ли оно. Темплтон явно была не из тех, кого можно было быстро сбить с толку. Хэтчер упоминал ее имя пару раз, так что все было просто, как дважды два.

Я кивнул в сторону ее полупустого стакана:

— Заказать вам еще один?

Темплтон покачала головой.

— Спасибо, но нет. Завтра много дел.

— А если руку вам выкрутить?

— Можете попробовать, но предупреждаю: противник всегда оказывался подо мной на всех уроках по самообороне.

Ее слова вызвали целый ряд интересных картинок в голове.

— Я выражался образно, — сказал я.

— А я вообще пошутила.

Я улыбнулся, и она тоже улыбнулась. У нее была замечательная улыбка, настоящая, когда улыбаются не только губы, но и глаза.

— Вы же только что пришли, — сказал я.

— Сегодня будний день. Мне уже давно пора бы быть дома. Завтра очень много дел, — она закатила глаза. — Собственно, ничего нового. Каждый день много дел. Особенно сейчас.

— Мы его поймаем.

— Вы так уверены?

— Да, я абсолютно уверен. Вообще не сомневаюсь.

— Вы и правда такой профи, как говорит про вас Хэтчер?

Я взял стакан и сделал глоток.

— Вы ведь поэтому здесь, да? Как выбирали кандидатуру — все собрались в офисе и тянули жребий?

Темплтон отпила из своего стакана и еле заметно облизала губы. Судя по цвету и запаху, пила она «Джек Дэниэлс» с колой.

— Я здесь не для того, чтобы посмотреть на вас, Уинтер.

Я поднял бровь и ничего не сказал.

— Ну ладно, да, я здесь, чтобы на вас посмотреть. Но это мое собственное решение, мое любопытство. Я не собираюсь никому отчитываться о сегодняшнем вечере, — она замолчала и пристально посмотрела на меня своими голубыми глазами. — Кстати, хороший отвлекающий маневр. Вы избежали ответа на вопрос, заставив меня оправдываться.

Я пожал плечами и улыбнулся. Она меня раскусила.

— Ну так вернемся к моему вопросу, — сказала она.

— Я не могу на него ответить.

— Не можете или не хотите?

— Не могу. Это вопрос с подвохом. Я ведь не знаю, что обо мне думает Хэтчер.

— Он говорит, что вы лучший специалист из всех существующих.

— В этом случае, да, он прав. Я лучший.

— Скромности вам не занимать, — засмеялась Темплтон.

— А скромность тут ни при чем. Вы же видели статистику по моим делам. Она говорит сама за себя.

— Откуда вы знаете, что я смотрела статистику по вашим делам?

Я опять поднял бровь и ничего не сказал. На этот раз была очередь Темплтон пожимать плечами и улыбаться. Она протянула руку через стол, и я ее пожал. У нее была мягкая и теплая кожа, пожатие было уверенным, но женственным. Это было хорошо. Это означало, что она не ощущала потребности конкурировать со мной.

Она улыбнулась своей невероятной улыбкой и сказала:

— Приятно познакомиться, Уинтер. Мне будет очень интересно поработать с вами.

9

Темплтон исчезла в холле, а я остался думать, что это, черт возьми, было. Ощущение было такое, как будто мне только что устроили экзамен или собеседование, только я не понимал, с какой целью и почему. Какое-то время я просто сидел, покачивая стакан с виски и думая о Софи Темплтон. Я отбросил мысль о том, что между нами что-то может быть, в тот момент, когда она подошла к моему столику и все присутствующие в зале мужчины — и женатые, и одинокие — проводили ее взглядом.

Дело было не в том, что я не хотел, чтобы между нами что-то было, я просто реально смотрел на вещи. Резюме было такое: женщины типа Темплтон не могли быть с такими мужчинами, как я. Если провести аналогию со студенческой жизнью, Темплтон — это капитан девичьей команды черлидеров, а я — отличник с лучшими оценками на всем курсе. Девушек из команды поддержки всегда тянет к спортсменам. Они не могут общаться с парнями, которые считают не на пальцах и читают, не шевеля губами. Это закон природы, железный закон, расставляющий всех в мире по своим местам.

Когда музыка начала меня утомлять, я допил виски и пошел наверх. Мой люкс ничего особенного из себя не представлял. По шкале от единицы до уровня Лас-Вегаса я бы поставил ему четверку. Интерьер был такой же примитивный, как и бар: стены — белые, полотенца и постельное белье — белые, диван и кресла — бежевые. На полу было бежевое ковровое покрытие и белые коврики, на стенах — черно-белые фотографии в рамках. Такое ощущение, как будто стояла цель обесцветить комнату.

Последние полтора года после смертной казни отца моим домом были бесчисленные люксы, такие же безликие, как и этот. Когда я веду переговоры о своем участии в расследовании, я всегда настаиваю на том, чтобы мне предоставили люкс, а не просто номер в отеле. И это условие не обсуждается. Работая в ФБР, я по горло насытился номерами в дешевых мотелях. Люкс становился моим прибежищем, местом, куда я мог сбежать пусть даже на несколько часов. И мне уж точно не хотелось спать в кровати, на которой во сне можно все пружины пересчитать, или иметь неработающий душ, или тонкие стены, через которые слышно, как дышат соседи.

Все, что мне требовалось для проживания, было у меня в чемодане. Он был до сих пор не распакован, потому что смысла в этом не было. Я проведу в Лондоне несколько дней, максимум неделю, а потом перееду в другой отель, ловить следующего монстра. У меня по-прежнему оставался дом в Вирджинии. В нем было две спальни и гостиная такого размера, в которой вполне гармонично смотрелся мой кабинетный рояль «Стейнвей». Раз в неделю приходил человек и проверял, все ли на месте, не было ли взлома, и раз в месяц специальная фирма приводила в порядок двор вокруг дома. Не знаю, почему я не продаю этот дом. Наверное, каждому хочется иметь какое-то место, которое можно назвать домом, пусть даже чисто символически.

Второе мое условие — в люксе должна стоять бутылка односолодового виски. Я приемлю смешанные сорта для ежедневного употребления, но когда распутываешь дело, лучше односолодового ничего быть не может. Двенадцатилетний виски — это минимальное требование, пятнадцатилетний — уже лучше, а все, что старше пятнадцати лет, — это подарок. Хэтчер подогнал восемнадцатилетний «Гленливет», который удовлетворял всем возможным требованиям. Я подключил к лэптопу переносные колонки, нашел моцартовскую симфонию «Юпитер» и нажал на кнопку воспроизведения. Затем я налил себе виски и сделал глоток, наслаждаясь его копченым и торфяным вкусом.

Я слушал музыку с закрытыми глазами и чувствовал, как она обволакивает меня. Моцарт уносил меня в другой мир, за много световых лет от этого. В том мире вместо мучений и криков царят красота и жизнь, надежда, а не отчаяние. На моем лэптопе были собраны все записи лучших исполнений произведений Моцарта, которые я смог отыскать. Все, что написал этот великий человек, у меня было. Моя цель — собрать лучшие исполнения всех его произведений. Это задача на всю жизнь.

Первая часть симфонии закончилась, и я открыл глаза. Какое-то время я просто сидел и по глотку отпивал виски. Я не знал, сколько прошло часов с тех пор, когда я в последний раз спал. Но даже при том, что я уже не мог фокусировать взгляд, я еще не смог бы заснуть. Началась вторая часть симфонии, и я стал проверять почту. Ничего важного не было: обновление информации по мэнскому делу, запрос из полицейского отделения Сан-Франциско и некоторое количество спама.

Я вышел на балкон, чтобы выкурить последнюю на сегодня сигарету. Я слушал насыщенные звуки второй части симфонии, мягкие и успокаивающие. Лондон был покрыт снежным одеялом, как будто его закрасили все очищающей белой краской. Все звуки города были более приглушенными, чем обычно, а улицы более пустые. Высоко в небе, где-то в стратосфере, одиноко летел пассажирский самолет. Замершее колесо обозрения «Лондонский глаз» сверкало бело-голубой подсветкой. Я докурил сигарету, щелчком отправил окурок вниз, в темноту, и проследил взглядом за тем, как маленький оранжевый огонек переворачивался в воздухе, все уменьшаясь, и наконец совсем исчез. Я вернулся в комнату, принял снотворное и запил его «Гленливетом». Последняя моя мысль перед провалом в сон была о жертве номер пять. Мы ничего о ней пока не знали, но единственное, что я знал наверняка, — это то, что в эту самую секунду она одинока, как никогда. Она была совершенно одна в фильме ужасов, в который вдруг превратилась ее жизнь.

10

Я обещал Хэтчеру, что пришлю поисковый портрет преступника к девяти утра, но было очевидно, что не получится. Обычно после сна у меня появлялось более четкое видение ситуации, но в этот раз этого не произошло. Дело было гораздо более запутанное и непонятное, чем обычно. У меня уже появилось несколько идей, но не настолько ценных, чтобы я мог ими делиться с полицией. То описание, которое я составлю, сильно повлияет на ход расследования, и, если я ошибусь, пострадает беззащитная женщина. Плохое описание как ничто другое способно уничтожить расследование.

Этот случай был не похож ни на один предыдущий. Обычно в деле есть один-два трупа, с которыми можно работать. Их отсутствие беспокоило меня больше всего. Чтобы сделать лоботомию, нужно иметь навыки и время. Насколько легче просто убить жертву! Я не понимал логику преступника, его действия не вязались у меня с тем, что я про него знал. Он был аккуратен и чистоплотен, перед каждым своим действием тщательно его обдумывал, зачем же ему понадобилось брать на себя весь этот труд с лоботомией? Его явно заводят пытки, он, можно сказать, питается болью и криками жертв. После лоботомии праздник, очевидно, заканчивается — жертва больше не чувствует боли и не кричит. Зачем ее делать? Что у него за мотив?

Другой загадкой было довольно противоречивое обращение с жертвами. С одной стороны, он их жестоко пытал. С другой — заботился. Возможно, он поддерживал их в хорошей форме, чтобы они могли дольше выносить пытки. Это было вероятным, но почему-то мне не нравилась эта версия.

Я быстро принял душ, вытерся и оделся. Вчерашние джинсы еще можно было надеть, но футболка и толстовка уже нуждались в стирке. На моей сегодняшней футболке красовалась «Нирвана», поверх которой я надел черную толстовку. Проведя рукой по волосам, я придал им более аккуратный вид.

Я не знал, почему мои предки выбрали себе фамилию Уинтер, то есть «зимний». То ли потому, что в нашем роду у всех преждевременно седели волосы из-за генетического отклонения, то ли их выбор — простая случайность. Мне не хотелось называть это случайностью, я не верю в совпадения, удачу, судьбу. Но зато я верю, что в бесконечной Вселенной возможно абсолютно все: например, то, что юноша с зимней фамилией в двадцать с небольшим может иметь абсолютно седые волосы. Но, если брать теоретически возможные случайности, мой случай не такой уж и впечатляющий. Гораздо больше поражают истории, когда парень и девушка, влюбленные друг в друга в школе, расстаются, разделенные обстоятельствами и океанами, и проживают каждый свою жизнь. И потом они, не имея никакой связи друг с другом в течение пятидесяти лет, вдруг совершенно случайно встречаются в отпуске в каком-нибудь богом забытом уголке мира. И их история продолжается с того же самого места, на котором она закончилась полвека назад.

Я заказал в номер полноценный английский завтрак — кто знает, когда мне доведется поесть в следующий раз. Первой чашкой кофе я запил еду, а вторую взял с собой на балкон. Наблюдая, как просыпается город, я зажег сигарету и глубоко затянулся. Небо было ярко-голубое — такое же, как и в Вирджинии зимой. Облаков почти не было, а значит, сегодня будет еще холоднее, чем вчера. Термометр уже показывал несколько градусов ниже нуля. Утренний коктейль из кофеина и никотина дал мне заряд энергии, и, вернувшись с балкона в комнату, я уже был готов к выходу.

Хэтчер прислал мне фотографии жертв до похищения и после. Я начал с Патрисии Мэйнард, раз я уже видел ее и, получается, знал лучше других. Фотография «до» ничем не отличалась от остальных в том смысле, что на этих фотографиях жертвы всегда изображены в счастливые моменты жизни. Фотографии были предоставлены родственниками, и совершенно естественно, что им хотелось запомнить своих близких радостными и довольными, как будто такими они всегда и были. Патрисия была обычным человеком, а значит, у нее бывали и хорошие дни, и плохие. Временами она была счастлива, временами — грустна или раздражена. Иногда с ней было хорошо, а иногда она всех доставала. Другими словами, ей был доступен весь спектр эмоций и настроений, который испытывают люди в течение жизни.

В момент съемки ей явно было хорошо. Она была в ресторане и беззаботно улыбалась в камеру. Ничто не предвещало, что ей придется оказаться в том кошмаре, который стал концом ее полноценной жизни.

Фотография была обрезана, так что сложно было сказать, по какому поводу она оказалась в ресторане. Может, это был ее или чей-то день рождения. Но событие однозначно было праздничным. Раз это фото было сделано, значит, участникам хотелось запомнить этот день.

У нее были темные волосы и карие глаза, она была привлекательна. Ее типаж был не такой яркий, как у Темплтон, она вряд ли смогла бы спровоцировать пробку на дороге, но точно заставила бы мужчину посмотреть на нее дважды. Она была в хорошей форме, без лишнего веса, выглядела цветущей и здоровой. На ней была блузка с двумя расстегнутыми верхними пуговицами, приоткрывавшими ложбинку между грудей и маленький кусочек кружевного белья. Она была очень счастливой, уверенной, привлекательной женщиной, у которой впереди была вся жизнь.

Фото «после» было сделано в полиции, и в нем уже не было ничего радужного. Патрисия выглядела сурово и брутально. От прежней уверенной, привлекательной женщины не осталось и следа. Глаза были закрыты. Красные и опухшие, они выглядели так, как будто она простояла пятнадцать раундов на боксерском ринге. Обмякшее лицо напоминало мне лица людей, перенесших инсульт.

Я просмотрел фотографии «до» и «после» других трех жертв — счастливые семейные снимки и холодные, жестокие изображения, сделанные полицией. Сара Флайт, Маргарет Смит, Кэролайн Брент. Я взял четыре фотографии «после» и расположил их в два ряда: Сара Флайт и Маргарет Смит попали в верхний ряд, а Кэролайн Брент и Патрисия Мэйнард — в нижний. И вдруг у меня волосы встали дыбом от внезапно накатившего предчувствия озарения. Если смотреть на эти фото так, как я их разложил, все они напоминали одного и того же человека.

Я создал новый файл, взял фотографии «до» и расположил их так же, как и фотографии «после». В глаза сразу бросилось сходство между ними. Я не заметил его раньше, потому что у двух жертв были крашеные волосы. Я набрал Хэтчера, и он ответил на втором гудке.

— Я уже отправил машину, — сказал он. — Она будет у тебя через несколько минут.

— Отлично. Машина мне нужна, но я поеду не в отделение. Не сейчас, по крайней мере.

— А что с поисковым портретом?

— Мне еще нужно время.

— Какого черта, Уинтер! Ты говорил, что он будет готов к утру.

— Послушай, у меня нет портрета преступника, но зато есть описание следующей жертвы. Готов записывать?

На том конце послышался шелест бумаги, и Хэтчер сказал:

— Да, давай.

11

— Это женщина в возрасте от двадцати пяти до тридцатипяти лет, — я говорил медленно, чтобы Хэтчер успевал записывать. — Замужем, но отношения с мужем плохие. Муж ей изменяет, и, возможно, уже не в первый раз.

— Сомневаюсь в этом, Уинтер. У Сары Флайт был крепкий брак. У других были проблемы, да, но Флайты чисты.

— Ты так уверен?

— Мы их проверили. Они были счастливы, как Ромео и Джульетта.

— Не самый лучший пример для подражания, — сказал я.

— Мои люди профессионалы. Если бы там что-то было не так, они бы раскопали.

— Ты готов деньгами поручиться за свои слова?

— Ты серьезно?

— Двадцать фунтов. Хотя нет, это неинтересная сумма. Давай пятьдесят.

— Это, вообще-то, нарушает этические нормы, — сказал Хэтчер.

— Во-первых, ты не сказал «нет». Во-вторых, так говорят только неудачники.

— Ладно, буду рад получить твои деньги.

— Хорошо, продолжим, — сказал я. — Жертва будет брюнеткой с карими глазами, привлекательная. Поскольку женщины часто красят волосы, видимый цвет может быть разным, как это было в случаях Кэролайн Брент и Маргарет Смит. Мы в данном случае подразумеваем женщину, у которой свой цвет волос — темный. Она карьеристка с высшим образованием. Достойная цель для нашего маньяка.

— Зачем ему нужны эти сложности? — спросил Хэтчер. — Если он хочет помучить женщину, почему не похитить проститутку или наркоманку?

— Потому что ему не все равно, кого мучить. Эти жертвы символизируют кого-то, очень значимого для него. Бывшую жену, как мне кажется. Она-то и есть его цель, это ее он на самом деле хочет ранить, но пока не отваживается. Он ее боится до ужаса. И это его очень злит, и эту свою злость он вымещает на жертвах.

— То есть он тренируется на других женщинах, готовясь к атаке на свою бывшую.

— Как-то так, — согласился я. — Нужно, чтобы твои люди просмотрели все заявления о пропавших женщинах за последние три дня, абсолютно все. Особенно меня будут интересовать те, кто пропал за последние двадцать четыре часа. Если я правильно оцениваю интенсивность его процесса, то как раз в этот период он и должен был похитить следующую жертву.

— Так ты думаешь, он уже похитил кого-нибудь?

— У меня нет никаких сомнений по этому поводу.

— Географически на каком районе нам сфокусироваться?

— Северный берег Темзы.

Хэтчер громко вдохнул, и его реакция была вполне естественной, потому что я только что «сузил» ареал поиска до сотен квадратных километров и миллионов людей.

— Но есть новости и похуже, — добавил я. — Я не удивлюсь, если он начнет работать и за городом. Этот фокус с вырубанием камеры на парковке в Сент-Олбансе означает, что он будет пытаться пустить нас по ложному следу. И теперь надо исходить из того, что и тут, и там мы можем натыкаться на его уловки. Так что давай начнем поиски в пределах кольца М25. Если ничего не всплывет здесь, расширим зону поиска до окрестных графств.

— Сейчас займемся, — сказал Хэтчер.

— Фотографии мне нужны как можно скорее. Присылай их мне прямо на мобильный.

— Не вопрос. Так когда будет полный поисковый портрет?

— К концу дня что-то уже пришлю.

Закончив разговор, я надел куртку, положил в карман сигареты и зажигалку и спустился вниз. Снаружи меня ожидал немаркированный «БМВ». Увидев, кто водитель, я не смог сдержать улыбку. Пройдя через вращающуся дверь отеля, я подошел к машине.

— Доброе утро, Темплтон.

— Доброе утро, Уинтер.

Темплтон, одетая в толстую дутую куртку, стояла, прислонившись к машине. На ней были узкие джинсы, сидевшие, как вторая кожа, светлые волосы были собраны в хвост. При свете дня ее голубые глаза были еще более выразительными. Стоя в этой позе у машины, она легко могла бы сойти за рекламную картинку.

— Видимо, тебе снова выпал жребий, — сказал я.

— Веришь или нет, но я сама вызвалась. Мне интересно посмотреть, как ты работаешь.

— Польщен.

— У тебя есть повод. Я вообще-то предпочла бы сама себе зуб мудрости вырвать, чем работать нянькой.

Мы сели в машину, пристегнулись. Вместе с зажиганием включилась какая-то рок-волна со старым добрым «Аэросмитом». Темплтон протянула руку и убавила громкость. Двигатель успел прогреться, пока она ехала из Скотланд-Ярда, и печка уже вовсю боролась с холодом.

— Ты сказала «работать нянькой», а не водителем, — сказал я. — Значит, ты уже говорила с Хэтчером.

Темплтон кивнула.

— Он звонил пять минут назад. Сказал, что ты не подготовил портрет. Он очень недоволен.

— Что еще он сказал?

— Сказал следить за тобой и отчитываться по каждому твоему шагу.

— Ты будешь это делать?

— Зависит от того, что это будут за шаги. Так куда едем?

— Энфилд. Хочу съездить к первой жертве, Саре Флайт.

Мы отъехали от отеля, и я покрутил перед Темплтон пачкой сигарет в немом вопросе.

— Не возражаю, если ты меня угостишь, — сказала она.

Я зажег две сигареты и передал одну Темплтон. Мы стояли в пробке. Движение было почти таким же плотным, как в Нью-Йорке, но не таким ужасным, как в Лос-Анджелесе. Мы ехали молча, Темплтон сконцентрировалась на дороге, а я думал о расследовании. Тишина была комфортной, дружеской, ненапряженной.

Я докурил и выбросил окурок в окно, затем нажал на кнопку и окно с жужжанием закрылось. Через тридцать секунд Темплтон последовала моему примеру. По мере того как мы продвигались на север, здания становились все более маленькими, серыми и мрачными. Зимнее солнце, конечно, улучшало внешний вид строений по сравнению с вчерашним днем, но ненамного. По радио непрерывно шла рок-классика: Хендрикс, «Иглс», «Лед Зеппелин». Отличные мелодии из далекого прошлого.

— А каким он был?

Я слышал этот вопрос уже великое множество раз, поэтому мне не пришлось спрашивать, кого имеет в виду Темплтон. Обычно люди задавали его на более поздней стадии знакомства, но я не удивился тому, что ждать она не стала. У меня создалось впечатление, что Темплтон была не из тех, кто долго ходит вокруг да около.

— Он внушал полное доверие, — сказал я. — Столп общества. Преподавал математику в колледже, пользовался уважением коллег, и студенты его любили. Он был общителен, умел вдохновить, типичный учитель-эксцентрик. Мозг у него, казалось, никогда не прекращал работать. Пока он был в тюрьме Сан-Квентин, у него много раз пытались измерить IQ, но он только издевался над психиатрами во время теста. Каждый из них мог бы подтвердить, что он с легкостью попал бы в Менсу, а в это общество входят два процента умнейших людей в мире.

— И ты ничего не подозревал?

— Если ты хочешь спросить, подозревал ли я, что мой отец — серийный убийца, то нет, не подозревал.

— Но что-то все-таки было в нем подозрительное, разве нет?

Я вспомнил один пикник у нашего дома, когда мне было восемь или девять лет, за пару лет до того, как ФБР ворвалось в дом, арестовало отца, и мой мир рухнул. Гости стояли вокруг решетки, на которой жарилось мясо, отец был в центре. На нем был фартук, в одной руке он держал пиво, а в другой — щипцы, чтобы переворачивать мясо. Пиво текло рекой весь день, было весело, все смеялись и шутили, всем было хорошо. И мой отец смеялся и шутил. Но что-то было натужное в его смехе. У меня осталось в памяти, что отец смеялся только губами, до глаз его улыбка не доходила.

— Если сейчас оглядываться в прошлое, я бы сказал, что знаки были, — ответил я. — Мне нравится думать, что, если бы я познакомился с ним сейчас, я бы сразу все понял. Но я был ребенком. Когда его арестовали, мне было всего одиннадцать лет. А первую свою жертву он убил еще до моего рождения. Дома он был либо холоден, либо всех контролировал, но он был ничем не хуже отцов моих друзей. Наоборот, он был лучше, чем большинство отцов. И все мои друзья думали, что у меня крутой отец, потому что именно таким он для них и был.

— Мне только кажется или ты на самом деле просто рассказываешь мне официальную версию?

— Так оно и есть.

— Слушай, если ты не хочешь об этом говорить, я понимаю.

— Дело не в этом, я просто на самом деле не знаю, что сказать. Если бы он был одним из преступников, которых я пытаюсь поймать, я бы выдал тебе полное его описание в мельчайших подробностях. Но это мой отец, и я был слишком близок к нему, чтобы объективно его судить.

— Ты себя винишь, да ведь? Думаешь, что мог бы сделать что-то, чтобы спасти тех девушек?

— Сейчас ты говоришь, как психиатры в тюрьме Куантико.

— Ты избегаешь моего вопроса.

— Конечно, избегаю. Мы только познакомились. Давай отложим все эти тяжелые разговоры на потом.

Выбив из пачки сигарету, я предложил ее Темплтон. Она отказалась, покачав головой. Луч солнца, очень удачно осветив лицо, дал мне первую возможность рассмотреть ее в профиль с близкого расстояния. Профиль был столь же умопомрачителен, что и вид анфас. У нее было отличное строение кости, милый нос, высокие скандинавские скулы.

Темплтон, должно быть, почувствовала, что я ее рассматриваю, повернулась и взглянула на меня. Ее лицо обладало идеальной симметрией, которую так любит камера. Наверняка в цифровом выражении оно соответствовало бы золотому сечению — идеально приятной глазу пропорции, которая вдохновляла художников и математиков последние две с половиной тысячи лет. Доказательство того, что золотое сечение действительно существует в природе, ехало сейчас на водительском сиденье «БМВ».

Мне было непонятно, почему Темплтон выбрала работу в полиции за нищенскую зарплату, когда могла бы заработать целое состояние на своей внешности. Версии про следование семейной традиции, конечно, можно было верить, но что-то мне говорило, что это тоже была официальная версия. Я открыл окно и зажег сигарету. По радио запели «Роллинг Стоунс», и Темплтон прибавила громкость. Она окунулась в песню, голова ее двигалась в такт ритму, губы слово в слово повторяли слова. Я сделал еще одну затяжку и вернулся к мыслям о расследовании.

12

Рэйчел резко открыла глаза, но ничего не увидела — вокруг нее была кромешная тьма. Не было ни малейшего просвета от окна или дверной щели. Сердце стучало так, как будто готово было выскочить из груди, дыхание было коротким и прерывистым. Каждая последующая секунда вела к полномасштабной панической атаке. Темнота словно вбирала в себя каждый ее вдох и возвращала, многократно усилив его громкость.

Матрас, на котором она лежала, был такой тонкий, что через него чувствовался холодный и твердый пол. Запах хлорки щипал ноздри и глотку. Наваливались воспоминания: она сидит на переднем сиденье «порше», довольная, как будто в лотерею выиграла. Блеск иглы шприца.

Рэйчел попробовала встать, но на нее тут же накатила волна тошноты. Ее вырвало, но в последнюю секунду она смогла податься вперед, чтобы не запачкать одежду и матрас. Ее вырвало во второй раз — от запаха вчерашнего красного вина и желудочного сока, и рвало до тех пор, пока изнутри не стала выходить одна желчь. Рэйчел вытерла рот тыльной стороной ладони. Голова болела, ладони были влажными, ее трясло, как в лихорадке.

Она упала на матрас и попыталась восстановить дыхание. Паника нарастала, но Рэйчел пыталась избежать приступа. Медленно. Спокойно. Она несколько раз глубоко вздохнула, и кислый запах рвоты ударил ей в нос. Снова накатила дурнота, и ее стошнило бы опять, если бы в желудке оставалось хоть что-то. Она закашлялась и вытерла рот, еще раз глубоко вздохнула и приказала себе собраться. Дыхание стало более размеренным.

Рэйчел стала водить рукой по воздуху до тех пор, пока не нащупала стену, выложенную плиткой. Плитка на ощупь была гладкая, холодная, квадратная, где-то пятнадцать на пятнадцать сантиметров. Такой обычно выкладывают ванные комнаты. Держась за стену, Рэйчел попробовала потихоньку встать. Голова кружилась, но ноги вроде бы держали.

На полу тоже была плитка, но она была крупнее, где-то метр на метр. И тоже — по ощущениям от ее голых стоп — холодная и гладкая. Рэйчел осторожно передвигалась по комнате, пытаясь сориентироваться в помещении. Добравшись до третьей стены, она нащупала дверь, тяжелую и крепкую. Скользя ладонью по окрашенной поверхности, она нашла ручку. Повернула ее. Заперто. Сердце опять бешено застучало, и на этот раз панику победить не удалось. В ушах зазвенело, и она почувствовала, что падает.

Пустота.

Когда она вновь открыла глаза, вокруг все еще было темно. Она лежала на холодном полу, руки и ноги были деревянными и почти не слушались. На голове в том месте, которым она ударилась о пол, образовалась шишка. Рэйчел поняла, что была без сознания какое-то время, но не могла определить, как долго. Она осторожно поднялась на ноги и, держась за стены, вернулась к матрасу. Других дверей в комнате не было.

Она сползла по стенке и села в углу, прислонившись спиной к стене, крепко обняла колени и положила на них голову. Слезы катились у нее по щекам, но она их почти не замечала. Это было самое худшее, что могло случиться. Она умрет. Она была уверена в этом. Но это было не самое страшное. Больше всего ее ужасало то, что она все еще жива.

Она вспомнила, как резко переменилась улыбка Адама вечером. Сначала она была такой дружелюбной и веселой, как будто обещала: я стану твоим лучшим другом, я заберу тебя из твоего жалкого существования и перенесу тебя в жизнь твоей мечты, в жизнь, которую ты заслуживаешь. За долю секунды эта улыбка превратилась в оскал хищника. У Рэйчел опять свело желудок, и она решила, что ее снова вырвет. Ноги и руки стали ватными, по щекам потекли слезы. Она раздумывала, позвонил ли уже Джейми в полицию. За этой мыслью быстро последовала другая, вызвавшая новый поток слез: а он вообще заметил, что ее нет? Хоть кто-то заметил?

13

Дорожка, ведущая к зданию, походила на минное поле из выбоин, но Темплтон ехала как ни в чем не бывало. Она даже не пыталась маневрировать и ехала прямо по ямам, как будто их тут не было. Подвеска «БМВ» была явно не в восторге от происходящего. Темплтон въехала во двор, обнесенный стеной, и, забуксовав, остановилась так резко, что подняла волну гравия под днищем автомобиля.

Здание частной больницы Данскомб-Хаус было построено много веков назад, оно было старше, чем Америка. С течением времени то тут, то там появлялись новые постройки, отражающие разные архитектурные стили, разные временные периоды, мировоззрение разных архитекторов. Возникало ощущение, что эта постройка — вне времени и вне стилевых рамок. По размеру здание было достаточно большим, чтобы называться особняком, но слишком маленьким для дома-усадьбы.

Мы вышли из машины и плечом к плечу дошли до главного входа. Темплтон нажала на звонок, отступила на один шаг и направила взгляд в глазок камеры наблюдения. Ее выражение лица словно говорило: попробуй не пусти! Прошло несколько секунд, послышался щелчок замка, и Темплтон вплыла внутрь так, как будто это был ее собственный дом, — расправив плечи, с прямой спиной, покачивая бедрами. Сзади ее обтягивающие джинсы смотрелись столь же фантастически, как и спереди.

Напротив стойки администратора стояла трехметровая елка. Это был явный перебор: на ней висели десятки блестящих украшений и игрушек, сотни маленьких белых фонариков, километры мишуры, а сверху красовалась большая серебряная звезда. Темплтон направилась прямо к стойке администратора и показала свое удостоверение.

— Мы пришли к Саре Флайт, — сказала она.

Администратор, казалось, удивилась.

— Какие-то проблемы? — спросил я.

— Нет, никаких, — покачала она головой. — Просто к Саре мало кто приходит.

— Мало кто — это кто?

— Ее мать приходит каждое, без исключения, утро. Она только что ушла.

— Еще кто-нибудь приходит?

Она покачала головой.

— А муж?

Администратор помедлила и посмотрела направо и налево — классическое поведение человека, обладающего секретной информацией.

— Он ни разу сюда не приходил, да ведь? — спросил я.

— Ни разу.

— Где нам найти Сару?

— Она в комнате дневного пребывания, — администратор показала на ряд двойных дверей напротив широкой, старинного вида лестницы.

Просторная комната дневного пребывания с облицованными деревом стенами, паркетом на полу и высокими сводчатыми потолками была похожа на церковь, елка здесь стояла перед большим камином. Она была поменьше, чем та, что при входе, но все равно выглядела очень впечатляюще. Украшена она была так же. Очевидно, кто-то из персонала специально ездил в город за рождественскими украшениями и купил километры мишуры, сотни флажков и серебряных колокольчиков. Было похоже, что обе елки украшал один и тот же человек.

В комнате неприятно пахло пережаренными овощами, подливкой и бытовой химией. Этот запах напоминал мне сразу все казенные учреждения, в которых я когда-либо бывал или о которых читал в «Полете над гнездом кукушки». За пациентами присматривали два санитара — чернокожий мужчина и белая женщина. Эта парочка явно умирала со скуки: они сидели за столом у двери и не знали, как убить время до конца смены.

Стул Сары Флайт стоял перед окном с видом на залив. Она сидела и тупо смотрела в окно. Волосы у нее уже отросли и выглядели хорошо — они были блестящие и аккуратно убраны. Явно кто-то совсем недавно их расчесал. Возможно, причесывание было частью ежедневного ритуала, поддерживаемого матерью Сары. Вряд ли санитары стали бы тратить время на волосы пациентов. Сара была одета в свободную, мешковатую одежду, которую легко снимать и легко надевать. Шестьдесят килограммов веса — слишком тяжелая ноша, а персонал по понятным причинам пытался максимально облегчить себе жизнь. По подбородку Сары из уголка рта текла струйка слюны.

— У тебя есть салфетки? — спросил я у Темплтон.

Она достала из кармана пачку салфеток, и я аккуратно вытер Саре подбородок. Это была мелочь, можно было бы и не замечать вытекающей слюны, но Сара заслуживала уважения, даже если она этого и не осознавала.

Вчера, когда я увидел Патрисию Мэйнард, моей первой мыслью было: лучше бы она была мертва. И сейчас я думал ровно то же самое. А думать так мне было непросто. Я считаю, что быть живым всегда лучше, чем мертвым, потому что любая жизнь лучше, чем холод и одиночество могилы. Если ты жив и даже если ты прошел через ад, всегда сохраняется шанс на то, что жизнь изменится к лучшему.

Но лучше может стать не каждому. Я это знаю из собственного горького опыта. Мой отец никогда не бил мою мать, но эмоциональные шрамы от жизни с ним были столь глубоки, что в конце концов убили ее. Кто-то в этих случаях начинает пить или принимать наркотики, чтобы обезболить свои воспоминания, а для кого-то жизнь становится настолько невыносимой, что они прибегают к самоубийству. Но большинство людей как-то умудряются выплыть и наладить некое подобие жизни. Жить всегда лучше, чем умереть.

Я смотрел на то, как Сара Флайт сидит и смотрит в пустоту стеклянными глазами, и думал, есть ли исключения из этого правила. Сару никогда не вылечат, и лучше, чем сейчас, ей уже не будет никогда.

Я поставил стул рядом с ней, расстегнул куртку, надел на голову капюшон толстовки и какое-то время просто сидел и смотрел туда же, куда и она. Как мог, я пытался отбиваться от бесконечного потока разных мыслей. Мне хотелось поймать несколько мгновений, во время которых ум остался бы пустым и белым, как пейзаж по ту сторону стекла. Мой самый большой недостаток — принимать все слишком близко к сердцу, пропускать все через себя. Я настолько сильно хочу найти разгадку, что за деревьями не вижу леса, он расплывается в глазах.

Свет зимнего яркого солнца придавал дополнительную резкость всем предметам. Покрытая снегом лужайка была ослепительно яркой, а деревья и кусты напоминали белые минималистичные скульптуры. Весь пейзаж был похож на рождественскую открытку. Одна мысль о том, что Сара никогда не сможет этого увидеть по-настоящему, ввергала меня в депрессию.

На долю секунды мое зрение трансформировалось: все, что было за окном, стало фоном, а само окно превратилось в тусклое зеркало, отражающее меня и Сару. Ракурс, освещение, наши тени на поверхности стекла — весь мир вдруг сузился для меня до нас двоих.

Затем обычное восприятие восстановилось, и я вновь вернулся в комнату. Темплтон стояла позади меня и всем видом демонстрировала нетерпение. Ее отражение в окне смотрело на часы, затем в мобильный телефон, потом через плечо на других пациентов. Пару раз она вздохнула, закусила губу. Весь ее вид говорил о том, что у нее было много дел и что ее ждали люди.

Я решил дать ей еще минуту, а может, достаточно было и сорока пяти секунд. Она наклонилась настолько близко, что я во всей полноте ощутил аромат ее духов. Он был приятным и хорошо сочетался с моим гиперактивным воображением — в сознании тут же появилось множество интересных и неуместных образов.

— Можно вопрос? Какого черта мы здесь делаем, Уинтер? — она говорила тихим шепотом, ее дыхание щекотало ухо. — Я спрашиваю, потому что мне кажется, что ты сидишь и любуешься цветами, вместо того чтобы заниматься поиском преступника.

— Я пытаюсь кое-что понять, — улыбнулся я и подождал, пока она тоже улыбнется.

— Хорошо, — сказала она. — Интересно, что именно.

— Ты выбрала эту работу, чтобы отлавливать жуликов, да? Это для тебя основная цель, и у тебя хорошо это получается.

Темплтон двусмысленно качала головой из стороны в сторону, и, судя по всему, более близкого к согласию жеста сейчас было ожидать нельзя. Я сомневался в том, что она была способна вслух признать справедливость подобного утверждения.

— Ты — классическая трудяга, — добавил я. — Тебя мотивирует твоя работа, у тебя все хорошо получается, и ничего плохого в этом нет. Вообще ничего.

— Не пойму, к чему ты ведешь.

Я кивнул в сторону Сары Флайт. Из уголка ее рта показалась еще одна струйка слюны, и я снова вытер ее салфеткой.

— Я пытаюсь тебе сказать о ней. О ней и о всех тех, кому пришлось столкнуться с психом, у которого искаженное видение мира и множество извращенных фантазий. Когда ты всю свою энергию направляешь на преступника, очень просто позабыть о жертвах. Слишком уж это просто, и я тоже часто попадаю в эту ловушку. Поэтому я и пришел сюда, чтобы напомнить себе, что на самом деле я все это делаю для жертв. Поимка преступника — это просто бонус. Сейчас где-то еще жива женщина, которую похитил наш маньяк, и, если мы плохо сделаем свою работу, она окажется в том же состоянии, что и Сара.

Я протянул руку и дотронулся до руки Сары. Мне будто было необходимо убедиться в том, что она была реальной. Я почти что ожидал, что моя рука пройдет сквозь ее руку, но этого не случилось. Я ожидал, что ее кожа окажется холодной, но она была такой же теплой, как и моя. На единственном пальце, который у нее остался, было место, где когда-то было обручальное кольцо. Обрубки остальных пальцев преступник прижег, и теперь они уже зажили и зарубцевались. Кто снял кольцо? Ее мать? Кто-то из санитаров, на кого Сара никогда не сможет указать? Было ясно одно: это точно сделал не Грег Флайт. Я встал и направился к двери. Темплтон пошла за мной, и теперь шаги ее звучали тихо и робко — в ее походке больше не было ни следа от той самоуверенности, с которой она сюда вошла.

14

Личная помощница Грега Флайта провела нас в его просторный угловой офис на верхнем этаже арендуемого рекламным агентством «Физз» трехэтажного здания. Агентство не принадлежало к числу лидеров в своей области, но было и не самым последним. Оно занимало комфортную позицию середнячка, которому перепадали крошки со столов «Саатчи & Саатчи» и других крупных фирм.

Офис Флайта был очень большой, оформление было лаконичным. То же самое можно было сказать и про его стол. Мебель из темного дерева имела скругленные углы. Стена «имени Грега Флайта», завешанная сертификатами и дипломами, просто кричала о его низкой самооценке и потребности в самоутверждении. Он, как мог, старался скрыть свою неуверенность, и, учитывая то, что он занимал должность арт-директора, ему это практически удалось.

Личная помощница подвела нас к двум креслам около окна. Сиденья были мягкие, кожаные, а сами кресла развернуты так, что, если раскрыть жалюзи, пришлось бы жмуриться от солнца. Кресло Флайта было массивным и больше походило на трон. Оно стояло спиной к окну, и получалось, что все его собеседники вынуждены были смотреть на солнце. Кресло было почти на восемь сантиметров выше, чем наши кресла. Все эти отчаянные попытки казаться более могущественным бросались в глаза и вызывали лишь жалость.

Темплтон встала у меня за спиной. Сочетание высокого роста и натренированного полицейского взгляда придавало ей внушительный и угрожающий вид. Грег Флайт в своем огромном кресле казался потерянным и нервозным. Для нас это было большой победой. Флайт заранее продумал тактику поведения, которая гарантировала ему успех, но ошибся по всем статьям. Он намеревался держать ситуацию под контролем, но ему явно не удавалось это делать, и самое время было доставать белый флаг. Золотое правило любой битвы за власть состоит в том, что нельзя делать шаг до тех пор, пока нет полной уверенности в следующем шаге оппонента. Сунь-Цзы два с половиной тысячелетия назад верно сказал, что нужно знать врагов своих.

Личная помощница выразительно посмотрела на своего босса и тихо закрыла за собой дверь. Брюнетка, чуть за двадцать, наглая и, без сомнения, совершенно бесполезная с профессиональной точки зрения. Недостаток компетенции ей наверняка приходилось компенсировать физическими упражнениями с боссом. Другой причины нанимать ее на работу я не видел.

Я улыбнулся Грегу Флайту, и он тут же метнул в меня ответную улыбку. Он очень старался выглядеть презентабельно, но его битва была проиграна, хотя он еще об этом не знал. На безымянном пальце у Флайта тоже не было обручального кольца. С тем, что случилось, он справлялся, делая вид, что ничего не произошло. Наверняка, он сделал все возможное, чтобы полностью стереть ее из своей жизни. Если бы мы встретились у него дома, а не в офисе, то там мы не увидели бы ни одного следа их совместной жизни — ни фотографий, ни памятных мелочей — ничего. Возможно, он уже даже продал дом, в котором они жили вместе. Темплтон потребовалось очень сильно постараться, чтобы он согласился уделить нам пять минут. Встречаться он не хотел не потому, что был слишком занят, а потому, что мы представляли собой ту часть его прошлого, от которой он так старался убежать.

— Сколько вы уже с ней спите? — спросил я.

Флайт был сбит с толку и выглядел, как человек, которого застали врасплох. Это ровно тот эффект, которого я и добивался своим вопросом. Он знал, что не ослышался, но не мог быть до конца уверен, правильно ли он меня понял.

— Прошу прощения? — вопросительно проговорил он.

Я пожал плечами.

— Я хочу знать, как давно вы занимаетесь сексом с личной помощницей. Она знает, что ее дни сочтены? — и я сам себе ответил, утвердительно кивнув. — Ну конечно, знает. Непрофессионализм ведь не обязательно означает глупость. Вы спали с ней и до похищения Сары? Кстати, она очень на нее похожа.

Флайт был настолько ошарашен, что уставился на меня с открытым ртом. Я покачал головой:

— Нет, Сару похитили в прошлом году. А с тех пор, я думаю, вы сменили шесть или семь женщин. Думаю, через каждые два месяца вы заводили себе новую. И они все были похожи на Сару, да?

Флайт по-прежнему просто тупо смотрел на меня.

— Но с кем-то вы точно спали в тот период, когда была похищена Сара, — продолжал я говорить сам с собой. — Ну конечно! И наверняка до той измены была другая. У вас такая схема: вы видите женщину, которая вам нравится, и вам необходимо ею обладать. И неважно, что при этом вы кому-то причиняете боль.

Я помолчал немного и продолжил:

— А вы на самом деле любили Сару? По-настоящему? Такой любовью, когда жизнь готов отдать за любимого человека? — я снова покачал головой. — Ну конечно, нет. И никогда никого не любили. А причина проста: вы — самовлюбленный, боящийся ответственности засранец.

Лицо Флайта стало ярко-красным, и он бросился на меня. Для человека, большую часть жизни просиживающего за столом, он двигался очень быстро. Ему потребовалось всего несколько секунд, чтобы преодолеть разделявшую нас дистанцию. Он сильно ударил меня в грудь, и меня отбросило назад. А еще через секунду я уже лежал на спине, прижатый к полу. Я старался вырваться, но силы наши были не равны: его было слишком много, а меня — слишком мало. Он сжал пальцы в кулак, лицо перекосилось яростью, губы сжаты, глаза выпучены. Я еще попробовал побороться с ним и мысленно пробежался по всем возможным сценариям развития событий, но при любом варианте мне предстояла боль. Вопрос оставался только один — насколько сильная.

Но удара не последовало. Я почувствовал, что на грудь мне больше ничего не давит, и, открыв глаза, увидел Грега Флайта, свирепо смотревшего на меня с расстояния в десять сантиметров. Он был так близко, что я чувствовал несвежий запах кофе в его дыхании. Его правая щека прижималась к ковру, и Темплтон сидела на нем, зафиксировав его правую руку за спиной.

— Это злоупотребление полицейскими полномочиями, — сказал Флайт сдавленным голосом.

Я сел, скрестив ноги, и посмотрел на него. Все складывалось очень хорошо. Я был над ним, а он был повержен женщиной. Думаю, второй факт удручал его гораздо больше, чем первый. В мире Грега Флайта женщины оставались второсортными существами.

— С формальной точки зрения это не может быть злоупотреблением полицейскими полномочиями, потому что я не полицейский, — сказал я.

Темплтон завела его руку за спиной повыше, и он скорчился от боли:

— Отпустите меня.

Я наклонил голову так, чтобы мы могли смотреть друг другу в глаза.

— Грег, послушай, никто тебя не собирается осуждать. На самом деле мне совершенно все равно, с кем ты спишь. Мне лишь нужно понять, какие у вас были отношения с Сарой на тот момент, когда ее похитили.

— Пустите меня, — повторил он.

— Мы тебя отпустим, когда ты согласишься нам помочь. И на твоем месте я бы очень хорошо подумал перед тем, как ты начнешь отвечать на мой следующий вопрос. Если тебе на руку еще немножко надавить, плечо у тебя выскочит из сустава. А вправлять его очень болезненно. Адская боль — как будто тебе кто-то битое стекло втирает в сустав.

Я замолчал, чтобы он какое-то время подумал. Флайт с такой злобой смотрел на меня, словно планируя новый, более верный способ расправиться со мной.

— Ладно, Грег, вот тебе вопрос на миллион долларов: ваш брак с Сарой с самого начала был комшмаром, так ведь?

— Вы вообще ничего не знаете про наш брак.

— Это неправильный ответ. Боюсь, машину ты не выиграл.

— У нас все было хорошо.

— Да, то же самое ты сказал и полиции. Но, поскольку они думали только о том, как бы найти твою жену, они не сильно докапывались до ваших отношений, так? — следующую фразу я решил произнести более тихим, мягким, вкрадчивым голосом. — Каждый раз, когда ты занимаешься сексом с помощницей, ты ведь думаешь только о Саре. Ты представляешь себе, как она гниет в той своей больнице, и тебя снедает вина.

Флайт быстро перевел глаза вниз, на безымянный палец без кольца. Темплтон еще немного потянула за руку, и он взвизгнул от боли.

— Грег, еще совсем немного, и плечо у тебя вылетит. Подумай об этом. Знаешь, мы только что ездили навестить Сару. Да, она лежит в недешевой частной больнице, но ты хорошо зарабатываешь и вполне можешь себе это позволить. Наверное, чувство вины немного отпускает, когда ты каждый месяц перечисляешь деньги на ее содержание?

Флайт отвел глаза и уткнулся лицом в ковер. Когда он снова посмотрел на меня, мне стало понятно, что он принял решение, и оно было правильным.

— У нас не ладились отношения какое-то время, — прошептал он.

15

Внезапно, с глухим щелчком, врубился свет. Галогеновые лампы ослепили Рэйчел до такой степени, что в глазах появилась резь, и какое-то время она не могла открыть глаза. Белая напольная плитка и белые стены отражали свет ламп и только усиливали его яркость. Кромешная тьма сменилась ослепительным светом слишком резко, слишком неожиданно.

Рэйчел приставила ладонь ко лбу, чтобы защитить глаза, но это почти не помогло. Тогда она снова закрыла их и стала открывать как можно медленнее — миллиметр за миллиметром, давая им время привыкнуть к освещению. Она оказалась права — окон в помещении не было, дверь была только одна. Она была белая, глянцевая, и от ее поверхности все отражалось так же хорошо, как и от выложенного плиткой пола. В нижней части двери была вмонтирована откидная створка для собак. Потолок был покрашен в белый цвет, матрас был белый, одеяла тоже.

Комната походила на холодное, стерильное помещение, напоминавшее ей лабораторию, в которой все поверхности можно было легко мыть. От этой мысли ее бросило в дрожь, несмотря на духоту. Адам снял с нее ее любимое красное платье и надел вместо него бесформенные серые спортивные штаны и такую же серую толстовку. Вместо кружевного белья на ней теперь было хлопковое.

Сознание Рэйчел фиксировало эти факты, но обрабатывать отказывалось. Она отдавала себе в них отчет и не более того. Где-то на задворках сознания был матрас, засыхающая лужа ее рвоты, черное пластиковое ведро в углу. Какое-то время назад она так хотела, чтобы темноты больше не было, но теперь, когда это произошло, ей хотелось вновь ничего не видеть, потому что в комнате было только стоматологическое кресло.

Оно было из матированной стали с бежевой обивкой, большое и тяжелое — в точности такое же, в котором она каждые полгода сидела во время визита к стоматологу. Было только одно-единственное отличие — у этого кресла были ремни. Настоящие ремни-фиксаторы для рук, для ног, для головы. Какое-то время Рэйчел сидела на матрасе и смотрела на кресло. Она и не хотела смотреть на него, но глаз оторвать не могла. От этого зрелища ей становилось плохо.

В трансе она встала и подошла к креслу. На подлокотниках были пятна. Рэйчел знала, что это пятна крови, но не хотела признаться себе в этом, потому что, если признать эту мысль, за ней хлынет океан других, а к ним она была совсем не готова. И вряд ли когда-нибудь сможет подготовиться.

— Номер пять, подойти к двери.

Голос Адама окружил ее со всех сторон. Он был оглушительно громким и благодаря какому-то звуковому фильтру был похож на голос робота. Рэйчел в ужасе обернулась и посмотрела по сторонам. Под потолком, в каждом углу висели белые колонки. Рядом с каждой колонкой висело по камере, тоже белой. Камеры были зафиксированы таким образом, что в комнате не оставалось непросматриваемых мест.

— Номер пять, подойти к двери, — повторил Адам.

Рэйчел медленно пошла к двери. Она смотрела в пол, чтобы не видеть камеры, шла и смотрела, как одна ее нога становится перед другой. Ноги были как чужие, ее всю трясло. Она знала, что камеры фиксируют каждый ее шаг. Створка для собак открылась, и в комнате оказалось ведро, на три четверти заполненное мыльным раствором, на поверхности плавала щетка. Затем створка с шумом закрылась.

— Номер пять, убрать за собой.

Рэйчел помедлила. Она посмотрела на колонки, на камеры, на собственную рвоту у матраса, затем на стоматологическое кресло. Подняв ведро, она перенесла его к матрасу, опустилась на четвереньки и очистила пол. Из-за запаха хлорки у нее слезились глаза и раздражалась слизистая носа. От химии, которая была намешана в воде, чесались руки. Закончив мыть, она понесла ведро к двери. Когда она была в нескольких шагах от нее, собачья створка открылась.

— Номер пять, передать ведро через створку.

Рэйчел тут же выполнила приказ. Створка закрылась, издав грохот, и свет выключился. Было слышно, как Адам удаляется от двери, затем послышался звук открывшейся и закрывшейся двери. И после этого Рэйчел слышала только свое дыхание. Медленно, как лунатик, вытянув руки вперед, она дошла до дальней стены и шла по ней, пока не добралась до матраса. Опустившись на него, она завернулась в одеяло. Ей хотелось тепла и покоя, но сейчас вокруг были лишь одиночество, грусть и безнадежность. Она закрыла глаза, чтобы сдержать подступающие слезы, и почувствовала, как они обжигают ей веки.

16

На улице было градусов на пятнадцать холоднее, чем в офисе Флайта. Ощущение от выхода на улицу было сопоставимо с входом в морозильную камеру. Почти весь снег растаял, оставив после себя серую слякоть и обледенелые островки на тротуарах. Я застегнул куртку до самого подбородка, надел капюшон и опять пожалел, что я сейчас не в Калифорнии, не на Гавайях или в Рио… словом, не там, где тепло и солнечно. Я предпочел бы быть в любом другом месте, только не здесь.

— В суд будешь подавать? — спросила Темплтон.

Я уставился на нее:

— С чего вдруг мне в суд подавать?

— Ну, во-первых, Грег Флайт напал на тебя. А во-вторых, он гад. Вот тебе целых две очень веские причины.

— А в-третьих, он сказал мне все, что мне было нужно знать, а только это в итоге и важно. В суде я потрачу кучу времени и сил, которые я планирую направить на более полезные вещи. Например, буду искать маньяка.

— Логично, но если вдруг передумаешь, я с превеликим удовольствием выступлю свидетелем.

Я зажег сигарету, предложил вторую Темплтон, достал мобильник и открыл список последних вызовов.

— Кому звонишь? — Темплтон наконец удалось извлечь огонь из зажигалки, и она прикуривала сигарету, зажав ее между губ.

— А ты всегда такая любопытная?

Она засмеялась.

— Конечно, всегда, я же в полиции работаю, а там по-другому никак. Так кому ты звонишь?

Я проигнорировал ее вопрос и нажал на кнопку вызова. Хэтчер ответил на втором гудке.

— Ты мне должен пятьдесят фунтов, — сказал я.

— Только если будут доказательства, — ответил Хэтчер.

— Темплтон присутствовала при исповеди Грега Флайта. Она все подтвердит. У Флайта был роман на стороне, когда была похищена Сара. Это подтверждает мою версию о том, что у всех женщин-жертв были мужья, которые им изменяли. Не нашли еще никого, кто подходил бы под мое описание жертв?

— Пока ничего, но еще мало времени прошло.

— Как только появится хоть какая-то зацепка, сразу же пришли мне фотографии, — сказал я.

— Конечно. Кстати, ты оказался прав насчет парковки в Сент-Олбансе. Он на самом деле парковался на Гроув-роуд. Один из жителей его видел.

— У вас есть свидетельские показания?

— Сейчас зачитаю, — сказал Хэтчер. — Это мужчина среднего роста в возрасте от тридцати до пятидесяти лет. Волосы темные, но могут быть и светлыми. Скорее всего, он белый, но может оказаться чернокожим.

— А машина у него какая?

Хэтчер качал головой. Я понял это по тишине, повисшей после моего вопроса. Он вздохнул и сказал:

— Было темно, он парковался вдали от фонарей, поэтому описание машины такое же информативное, как и описание преступника. Наш свидетель говорит, что это был обычный четырехдверный седан. Может быть, «форд», или «воксхолл», или «шкода». Пятилетний, а может, и десятилетний. По цвету — выбирай любой оттенок серого.

— Я просто обожаю свидетелей.

— Не говори…

— Но есть и плюсы. То, что он парковался на Гроув-роуд, подтверждает мою гипотезу, что он пытается сбить с толку полицию. Мы можем не знать, как он выглядит и что у него за машина, но зато теперь мы лучше понимаем логику его действий. Хэтчер, не забудь, мне как можно скорее нужны фотографии.

Я сбросил звонок и вернулся к сигарете. Темплтон удивленно смотрела на меня, широко раскрыв свои голубые глаза.

— Что? — спросил я.

— Ты поспорил с Хэтчером, изменял Грег Флайт или нет? Я уверена, что есть закон, запрещающий такого рода споры.

— Возможно. Но сейчас речь не об этом.

— А о чем же?

— О том, что я стал на пятьдесят фунтов богаче, а значит, сегодня напитки за мой счет.

Темплтон смотрела на меня своим фирменным полицейским взглядом, прищурившись. Разница между ним и предыдущим взором была в том, что сейчас ей с трудом удавалось справляться с мимикой.

— Что-то я не помню, чтобы соглашалась пить с тобой сегодня.

— Это да, — сказал я. — А ты многих полицейских знаешь, которые отказались бы от бесплатного напитка?

Темплтон молчала, будто бы всерьез обдумывая мой вопрос.

— Во сколько?

— В восемь?

— Хорошо. Ну и, чтобы не было недосказанностей, одного напитка точно не хватит, чтобы купить мое молчание.

— Выпьешь столько, сколько захочешь, — сказал я.

Мы подошли к «БМВ», я раздавил сигарету каблуком ботинка и отбросил окурок в ближайший колодец. Сев в машину, я углубился в свой мобильный.

— А сейчас кому собираешься звонить? — спросила Темплтон.

— Никому. Я рассчитываю, что мой лучший друг Гугл подскажет мне имя лучшего лондонского нейрохирурга.

17

Лучшим нейрохирургом в Лондоне оказался профессор Алан Блейк, который работал в Институте неврологии ведущего лондонского университета. Величественное здание из красного кирпича располагалось на площади Куин-Сквер в окружении других столь же внушительных сооружений и большого количества бетона. Секретарь Блейка сообщила нам, что он не просто занят, а чудовищно занят. Нам повезло, и у него было пятнадцать свободных минут перед обедом. То, как она произнесла слово «пятнадцать», не оставляло никаких сомнений в том, что, если мы займем больше времени, до следующего утра мы не доживем.

Темплтон пришлось включить мигалку, чтобы мы смогли прорваться сквозь пробки и приехать за пять минут до назначенного времени. По данным Википедии, четыре из двенадцати самых цитируемых неврологов мира работали в этом институте. Профессор Блейк был вторым в списке. Его с минимальным преимуществом опережал профессор Си Йеун из исследовательского университета имени Джона Хопкинса в Мэриленде.

Кабинет профессора Блейка на самом верхнем этаже был достаточно пыльным и старым. Он был полной противоположностью офису Грега Флайта. Здесь не было никакой «стены имени меня» с сертификатами и дипломами — отчасти потому, что известность и репутация профессора говорили сами за себя и ему не нужно было кричать на каждом углу о своих достижениях. Но основная причина была в том, что дипломы с грамотами просто некуда было вешать.

Каждый свободный сантиметр стен кабинета занимали книги. Книжные шкафы простирались от пола до потолка, вмещая в себя тысячи томов. Бумаги покрывали весь рабочий стол, и одна стопка папок лежала на самом его углу, грозя упасть в любую секунду. Профессор Блейк приветствовал нас у самых дверей кабинета. У него был большой живот, широкое, дружелюбное лицо, седые волосы иаккуратная борода. Изящные, аккуратные руки. Он убрал книги и бумаги с двух кресел и жестом пригласил нас сесть.

— Как я понял, вы пытаетесь найти маньяка, который делает жертвам лоботомию, — шотландский акцент Блейка сгладился после многих лет жизни в Англии.

— Да, это так, — кивнул я.

Блейк покачал головой.

— Ужас что творится. Я слежу за этой историей по новостям.

— Что вы могли бы рассказать мне о лоботомии?

— А что вы хотите знать?

Я посмотрел на часы.

— Прочитайте мне тринадцатиминутный экспресс-курс.

— Не обращайте внимания на Гленду, она больше лает, чем кусает.

Блейк замолчал и какое-то время собирался с мыслями. Его лицо стало серьезным, и голос переключился в лекционный режим.

— Лоботомия предполагает перерезание нервных соединений, которые ведут к префронтальной коре и от нее. Это часть головного мозга, ответственная за принятие решений и склад характера. Важнейшая роль префронтальной коры состоит в том, что она, помимо прочего, позволяет нам осознавать противоречивость мыслей, различать хорошее и плохое, понимать, что лучше, а что есть идеал, что идентично, а что различно. Она помогает нам прогнозировать последствия наших действий, формировать ожидания. Также префронтальная кора отвечает за социальное поведение, то есть нашу способность подавлять инстинкты, которые в обществе являются неприемлемыми. Лоботомия, по сути, означает разрушение личности. Если угодно, воровство души.

Я вспомнил, как Сара Флайт стеклянным невидящим взглядом смотрела в окно. Слова профессора точно описывали то, что с ней произошло. У нее украли душу.

— По современным меркам лоботомия — это резня, а не хирургия, — продолжал Блейк. — Это примерно тот же уровень, что и использование пиявок. Нужно помнить, что эта технология появилась от безысходности. Перенеситесь к началу прошлого века и представьте себе психбольницы, под завязку заполненные пациентами, которых никто не знает, как лечить. И вот вдруг появляется этот чудесный метод, который, как кажется на первый взгляд, весьма эффективен. Конечно, его принимают с распростертыми объятиями. По разным оценкам, в США было проведено в общей сложности сорок тысяч операций, а здесь, в Англии, около семнадцати тысяч. Большинство из них пришлись на период с начала сороковых до середины пятидесятых годов.

— Так много, — заметил я.

— В этом вся опасность так называемых чудесных средств. Люди теряют способность мыслить здраво, а когда разум вновь начинает возобладать, уже нанесен огромный урон. Русские первыми отказались от этой практики в 1950 году. Они пришли к заключению, что лоботомия превращает психически ненормального человека в идиота, и они оказались правы. Американцы гораздо позже пришли к тому же выводу. Даже в восьмидесятых годах в Штатах продолжали делать лоботомии.

— А какова процедура проведения лоботомии?

— У ваших жертв черепы были просверлены?

— Нет, — покачал головой я.

— Значит, в вашем случае речь идет о трансорбитальной лоботомии. Разработал этот способ Уолтер Фримен в середине сороковых годов. Вначале он использовал острый стержень для колки льда и грейпфрут. От грейпфрутов он перешел к трупам, а потом уже к живым пациентам. Он поднимал верхнее веко и надавливал на тонкий хирургический инструмент под названием орбитокласт до тех пор, пока его острие не упиралось в кость глазной впадины. Затем, ударяя молоточком по орбитокласту, он пробивал кость и добирался до мозга, где, вращая инструментом на разной глубине из стороны в сторону, рассекал волокна лобных долей мозга. Затем орбитокласт вводился во второй глаз, и процедура повторялась.

— Насколько я понимаю, для такой операции требуется медицинское образование.

— Необязательно. Фримен, по разным оценкам, провел около трех с половиной тысяч таких процедур, и у него не было никакой предварительной хирургической практики. Он брал всего двадцать пять долларов за операцию, — Блейк покачал головой. — Двадцать пять долларов за то, чтобы разрушить человеческую жизнь. Сейчас невозможно себе это представить, это нереально, но это исторический факт. Как будто Средние века вернулись! Фримен относился к своему детищу подобно миссионеру: он ездил по Америке в фургоне, который называл лоботомобилем, и устраивал турне по психиатрическим заведениям, обучая персонал проводить лоботомию. Фримен, как никто другой, ответственен за распространение этой процедуры.

— А я смогу сделать лоботомию? — спросил я.

— Легко. Как я сказал, это резня, а не операция.

— Я не это имел в виду, — усмехнулся я. — Я бы хотел, чтобы вы научили меня ее делать.

18

Посередине патологоанатомической лаборатории на столе из нержавеющей стали лежал труп. Он бросился в глаза сразу же, как мы переступили порог. Нельзя было не заметить мертвое тело, оно кричало о себе. Даже сокрытое под зеленым покрывалом, оно приковывало к себе все внимание. Темплтон тоже смотрела на него, не в силах отвести взгляд. На ней был медицинский халат, брюки и резиновые перчатки — все то же самое, что и на мне. Но разница была в том, что она украшала собой этот комплект, она была похожа на главных героев телесериала про врачей, а я был явно лишний. Форма сидела на мне плохо, а перчатки были слишком сухие и очень жали.

Освещали лабораторию встроенные в подвесной потолок люминесцентные лампы, а для точечного освещения во время операций над столом нависали мобильные выдвижные. Везде преобладал белый цвет — стены, напольная плитка, потолок. Это был правильный цвет для такого места — стерильный, свежий, практичный. Длинная доска, подвешенная по всей длине одной из стен, была покрыта множеством записей, сделанных черным маркером. Мощная система кондиционирования работала в полную силу, чтобы сохранять воздух чистым и прохладным.

— Я очень благодарен вам за помощь, — сказал я.

— Не за что, — ответил Блейк. — Скорее, это я должен быть вам благодарен. Если бы не вы, сидеть бы мне сейчас на собрании по бюджету.

Профессор откинул зеленую накидку с лица трупа, и Темплтон порывисто вдохнула и сильно побледнела. Я сделал шаг вперед, чтобы лучше рассмотреть труп. Я видел множество мертвых тел в разной степени разложения и расчленения, но ничего подобного я еще не видывал. Смотреть было противно, но зрелище было завораживающим.

Над трупом уже явно поработали студенты, и, судя по всему, не однажды. С правой стороны лица и шеи была удалена кожа и остались только мышцы и сухожилия. В отдельных местах виднелся череп. Волосы и брови были сбриты, а кожа, мышечные волокна и кости, благодаря консервантам, приобрели нездоровый грязно-оранжевый цвет. Левая сторона лица была сохранна. Форма носа и подбородка говорила о том, что когда-то труп был мужчиной. Он был больше похож на восковую фигуру, но только воск не издавал такого запаха.

— Ты в порядке? — спросил я Темплтон.

— Буду, буквально через секунду. Просто это не совсем то, чего я ожидала. Я думала, тело будет целым.

— Извините, — сказал Блейк. — Надо было вас предупредить.

Профессор наклонил операционную лампу, направил ее на лицо и отвел назад голову трупа.

— Фримен использовал электрошок, чтобы ввести пациента в бессознательное состояние. Пожилым пациентам хватало одного сеанса, а более молодым и сильным иногда требовалось до шести сеансов электрошока. Эффекта от него хватало всего на несколько минут, но ему больше и не требовалось.

Блейк взял 20-сантиметровый стальной инструмент, один конец которого был плоским, а второй — заостренным.

— К сожалению, у меня здесь нет орбитокласта, но нам и это подойдет.

Профессор поднял левое веко трупа и направил острый конец импровизированного орбитокласта в верхнюю часть глазницы. Затем он ударил по нему резиновым молоточком, раздался характерный треск — и тонкая кость на дне глазницы была пробита. Свои действия профессор сопровождал краткими комментариями. С учителем мне повезло — он был неравнодушен и делился разной полезной информацией. Закончив, он повернулся и передал инструмент мне.

— Теперь ваша очередь, — сказал он.

Я взял его в руки. Сталь была еще теплая. Я посмотрел на труп, закрыл глаза и представил, что нахожусь в эпицентре крика и пыток.

Из-за криков мне приходится работать под землей — на цокольном этаже или в подвале. У комнаты кирпичные стены, а за ними — тонны земли. Это идеальная звукоизоляция. Единственная поверхность, через которую звук может проникнуть наружу — потолок. Возможно, в комнате двойной потолок и звукоизолирующие плиты, а может, я живу настолько далеко от других, что шум — не проблема. У женщины, которая привязана к столу, лицо Сары Флайт.

Сама процедура очень важна. То, что я делаю сейчас, я потом буду проигрывать у себя в голове множество раз. И я уже представлял себе все это тысячи раз.

Сначала я должен ее побрить — в последний раз.

Нужно растегнуть ремни на поясе, чтобы она могла сесть. Она не пытается сопротивляться и не жалуется. Она уже знает, что это бесполезно. Уроки с ножом не прошли бесследно — она прекрасно помнит ту боль. Я работаю медленно, получая удовольствие от каждой секунды. Вот, наконец, ее голова идеально гладкая. Она спокойно лежит, пока я пристегиваю ее к столу, послушная, как труп. Ее дух сломлен.

Ну а теперь переходим к главному.

Я показываю ей орбитокласт и молоток. За то время, пока мы были вместе, она много раз видела эти предметы. Она точно знает, для чего я буду их использовать. Я очень подробно ей обо всем рассказал. Ее зрачки расширяются, когда она видит орбитокласт. Она протестует, но в этом протесте нет никакой силы. За последние месяцы ее сопротивление сломлено. Поэтому-то мы и оказались в этой точке. Когда они перестают бороться, с ними больше не интересно.

Я отодвигаю ее правое веко и просовываю орбитокласт над глазным яблоком, веду его внутрь до момента, когда он достигает кости. Ее тело слабо дергается, но ремни держат голову совершенно неподвижно. Она издает жалкие блеющие звуки. По сравнению с теми криками, которые я слышал, эти — ничто, но все равно это музыка для моих ушей. Ее левый глаз широко раскрыт от страха.

Я беру молоточек и бью по орбитокласту так, чтобы пройти сквозь кость. Я много готовился и знаю, с какой силой нужно ударить. Носовая перегородка помогает выстроить правильный угол. Я иду через лобные доли на глубину около пяти сантиметров. Все как с грейпфрутом. Я наклоняю орбитокласт под углом в сорок пять градусов, и его конец прорезает волокна. Еще один легкий удар молоточком, еще два сантиметра в глубь мозга. На этот раз я вожу орбитокластом из стороны в сторону, двадцать восемь градусов в каждую сторону. В завершение я направляю орбитокласт вверх, чтобы разорвать межполушарные связи.

В какой-то момент во время процедуры моя жертва впала в беспамятство. Я не ожидаю, что она очнется, этого не произойдет. Больше я от нее никакой желанной реакции не получу. Я чувствую разочарование. Все веселье позади, удовольствие подошло к концу.

Я отодвигаю левое веко и обрабатываю левую сторону мозга.

В дверях лаборатории мы пожали друг другу руки, и на прощание профессор сказал, что я могу звонить ему, если мне что-то понадобится. Я вышел в коридор вместе с Темплтон, и двери за нами закрылись. Уже через два шага воздух стал свежее, но трупный запах все еще преследовал нас. Мне казалось, он впитался в одежду, в ноздри.

— Нужно поговорить с Хэтчером, — сказал я. — Кто-то должен проверить музеи и частных коллекционеров на предмет пропажи орбитокласта. Я надеюсь, наш маньяк не стал изобретать велосипед.

— А если стал? — спросила Темплтон.

— Значит, ему сделали орбитокласт на заказ, что очень сильно осложнит нам жизнь, и мы не сможем узнать, откуда он его достал.

— Может, он сам его сделал.

— Вряд ли. Он не человек рабочей специальности. У него нет нужных навыков, чтобы изготовить такого рода инструмент.

— Мы можем последовать той же логике и с аппаратом для электрошока, — предложила Темплтон. — Если он соблюдает технологию, то, может, у кого-то он пропал.

— Хорошая идея, но в данном случае это бесполезно по той причине, что Фримен использовал электрошок, чтобы нейтрализовать пациентов. А наш объект хочет, чтобы жертвы были в полном сознании. Он хочет, чтобы они четко ощущали, что происходит до самой последней минуты.

— О господи! — Темплтон замолчала на минуту. — Ладно, куда теперь?

— Куда-нибудь, где можно вкусно пообедать. Знаешь хорошее место?

— Ты еще можешь есть после этого?

— Есть я могу всегда.

19

Темплтон подъехала к кафе на тихой узкой улочке. Оно явно было не новым и переживало не лучшие свои дни. Оранжевая краска местами облупилась, над входной дверью черными потертыми витиеватыми буквами было выведено название «У Анжелики». По обеим сторонам располагались магазины, окна которых были забиты деревянными досками с граффити и несколькими слоями афиш с рекламой мероприятий из далекого прошлого. Я посмотрел на кафе, потом на Темплтон.

— Ты, наверное, шутишь, — сказал я.

Темплтон покачала головой.

— Я серьезна, как никогда.

— Мы в Лондоне, здесь тысячи хороших мест, есть даже лучшие в мире рестораны, а ты меня привела непонятно куда.

— Внешность обманчива. Поверь мне, кормят здесь отменно.

Мы зашли внутрь. Из-за стойки сразу вышел итальянец и обнял Темплтон так, будто она была его дочерью, которую он давно не видел.

— И как дела у моего любимого детектива? — спросил он.

— Хорошо, Федерико.

— Ты все еще ловишь злодеев, чтобы мы могли спокойно спать по ночам?

— Пытаюсь, да.

Федерико кивнул в мою сторону:

— Твой парень?

— Это не мой парень, это Джефферсон Уинтер. Он помогает нам расследовать одно дело.

Федерико протянул руку, и мы обменялись рукопожатием. По возрасту он явно приближался к семидесяти, но сила в руках еще была.

— Что вам принести?

Я заказал лазанью, а Темплтон взяла завтрак. Наш патологоанатомический опыт с каждой минутой уходил в прошлое, и к ней вернулся аппетит. Это было свойственно полицейским. Есть прямая зависимость между количеством опыта и скоростью, с которой ты можешь оправиться от ужаса. Чем больше ты уже повидал, тем быстрее стряхиваешь с себя вновь увиденное. Темлптон потребовалась большая часть пути в «Анжелику», чтобы восстановить равновесие, а я пришел в себя, как только мы вышли из лаборатории.

Стол у окна был не занят. Я люблю столики у окна, потому что можно наблюдать за тем, как крутится мир. Я расстегнул куртку, повесил ее на спинку стула, сел и устроился поудобнее. За окном нескончаемым потоком шли люди. Некоторые говорили по телефону, некоторые шли с деловым видом, направляясь в определенное место, все были погружены в собственные переживания, в свой мир. Мой взгляд привлекла симпатичная девушка в слишком коротком для сегодняшней погоды платье. У нее были красивые ноги, на них нельзя было не посмотреть.

Я смотрел в окно и перебирал в голове события прошедшего утра, прибавляя к личности маньяка новые детали, переоценивая и меняя уже сложенные черты. Федерико принес напитки и поставил их на стол. Я положил два кусочка сахара в мой кофе. Темплтон неотрывно смотрела на меня.

— Что? — спросил я.

— Ты где-то далеко сейчас. О чем ты думаешь?

— Думаю, почему ты сказала мне, что твой отец был полицейским.

— Ты не об этом думал.

— Может, и не об этом, но сейчас я думаю об этом. Почему ты посчитала нужным сказать неправду?

— Ты имеешь в виду, что я врунья?

— Придираешься к словам? — засмеялся я. — Ты не ответила на вопрос. Твой отец не был полицейским. И твой дед тоже не был.

— Да, ты прав, — призналась Темплтон. — Мой отец работает бухгалтером.

— Тогда как же все было?

— Глупо, — ее голос звучал тихо и неуверенно.

— Я люблю глупости.

— Ну, хорошо, расскажу. Обещай, что не будешь смеяться и что никому не расскажешь. Ни слова, Уинтер.

— Клянусь!

— Я никому еще об этом не рассказывала.

— Решайся, говорить или нет, только не тяни долго.

Темплтон глубоко вздохнула и решилась. Она говорила очень быстро, как будто боялась, что если не успеет все рассказать сейчас, то уже никогда не расскажет.

— Когда я была маленькой, мне не хотелось стать актрисой, или балериной, или еще кем-то, кем обычно хотят стать маленькие девочки. Я хотела работать в полиции. Или даже, если быть точной, я хотела стать детективом. Я была фанаткой Нэнси Дрю. Я прочитала все книги про нее. Потом я стала смотреть сериалы про полицейских, даже самые низкосортные. Я смотрела все подряд, включая повторы, которые выходили в семидесятые и в восьмидесятые годы. Моим любимым был «Кегни и Лейси».

Темплтон сморщилась от смущения при этом признании. Эта сторона Темплтон мне нравилась ничуть не меньше, чем образ крутого полицейского, а может, даже и больше. Сейчас мне открывалась ее настоящая индивидуальность, словно она на секунду сняла маску. Я понял, почему она вела себя так, как вела. Правоохранительные органы — это все-таки мужской мир, а у нее были амбиции и мечты. Чтобы реализовать их, ей необходимо было понять правила игры и научиться играть хорошо. Конечно же, она не остановится на звании сержанта полиции. У нее были все данные, чтобы стать инспектором или даже главным инспектором уголовной полиции. Ей было под силу реализовать все свои мечты, пробить стеклянный потолок на пути наверх.

— Ну, не такой уж плохой сериал был «Кегни и Лейси», — сказал я.

— Да ужасный это был сериал. Ты наверняка смотреть его не мог.

— Ну да, это правда. Мне больше нравились фильмы типа «Эквалайзер».

— Про какого-нибудь мрачного одиночку, который спасает мир, вызволяя из ада по одному человеку. Да, понимаю. Хотя формально это не сериал про полицейских.

— Опять придираешься.

Темплтон засмеялась, и я тоже засмеялся вместе с ней.

— А почему мне все это так нравилось, я даже и не знаю. У меня не было братьев, с которыми мне хотелось соревноваться, да и родители уж точно не стимулировали мой интерес в эту сторону. Видимо, я верила, что, став полицейским, можно что-то изменить в мире. И когда я выросла, я пошла в лондонскую полицию.

— Ты все еще веришь, что можешь что-то изменить?

Она пила чай и думала над ответом на этот вопрос.

— Бывают дни, когда я верю, да. Иногда не верю. Но в целом, чаще я верю, чем нет. Наверное, если что-то изменится, я уйду из полиции.

И она улыбнулась своей ослепительной улыбкой. У нее были идеальные зубы — два белых, аккуратных, ровных ряда.

— Наверняка, балериной мне уже поздно становиться, но, может, еще не поздно податься в актрисы.

Федерико принес нам обед. К моему заказу в этом заведении не полагалось никаких дополнений: ни салата, ни хлеба — на моей тарелке просто лежал кусок лазаньи. Судя по ее виду, чего-то стоящего ожидать от нее не приходилось, но Темплтон оказалась права, вкус у нее был отменный. Тарелка Темплтон — полная, с горкой — могла служить иллюстрацией передозировки холестерина: бекон, сосиски, яйца, фасоль и так далее. Я смотрел на эту тарелку и думал, как ей удается держать такую форму.

Темплтон поддела вилкой фасоль.

— Ну а ты — почему ты делаешь то, что делаешь?

— Я стал полицейским, потому что мой отец был серийным убийцей.

— Я не об этом спрашивала.

Темлптон была права, и мы оба это знали. Она снова посмотрела на меня, но в ее взгляде уже не было ничего теплого и пушистого. Таким взглядом можно заставить невиновного признаться в чем угодно. В этом взгляде проявлялась другая сторона Темплтон, ее внутренний полицейский. Хэтчер предупреждал меня, что он существует. Я начал на своей шкуре ощущать, как она добивается успеха на работе.

— Твой ответ объясняет, почему ты пришел в ФБР, — сказала она. — Но не объясняет, почему ты ушел оттуда и почему ты стал тем, кем ты стал.

Я замолчал, думая, как бы получше ответить. Я мог бы привести ряд причин — одну главную и множество дополнительных. Они все были настоящими, но каждая по отдельности не послужит достаточным объяснением. Я отдал ФБР одиннадцать лет своей жизни, три последних года я был их лучшим экспертом-криминалистом. За работу над одним статусным похищением меня наградили медалью «За отвагу». Тогда девушка осталась жива, а похититель погиб.

На первый взгляд, моя карьера в ФБР была очень успешной, но на деле все было непросто. Я всегда с трудом вписывался в систему, всегда делал все по-своему. А ФБР — не лучшее место для таких людей, как я. Это огромная организация с тридцатью четырьмя тысячами сотрудников и годовым бюджетом в восемь миллиардов долларов. Акцент там делается на командную работу, а чем выше я поднимался по карьерной лестнице, тем очевиднее становилось, что у меня не получалось быть частью их системы, да и ни в какую систему я бы не вписался. У меня появились высокопоставленные враги, стали зреть обиды. Потом начались политические игры, а я никогда их не любил. Каждый раз, когда к моим методам предъявляли претензии, я говорил, что делаю то, что приносит результат, но очень скоро мои аргументы перестали принимать.

Все это были побочные причины. Главной причиной были слова, произнесенные отцом перед смертной казнью в тюрьме Сан-Квентин полтора года назад: «мы одинаковые».

У каждого важного решения есть последняя капля, какое-то событие, которое смещает чашу весов в ту или иную сторону. Для меня этой каплей стали его последние слова. Я уволился из ФБР сразу же по возвращении в Вирджинию: я просто собрал свои вещи со стола и ушел, ни разу не обернувшись. Я знал, что отец пытался провоцировать меня, но это уже было неважно. Его слова меня убили. Я не был хладнокровным убийцей, я не ходил в лес при свете мертвенно-холодной луны и не охотился за невинной жертвой с винтовкой последнего поколения и ночным оптическим прицелом.

Но просто знать было недостаточно. Я должен был доказать себе, что мы не одинаковые, и я не мог этого сделать в рамках ограничивающей меня системы ФБР. Поэтому я и выбрал тот путь, по которому иду сейчас, и поэтому я так изнуряю себя работой.

Мы не одинаковые. Но…

В кармане моих джинсов завибрировал телефон. Темплтон все еще пристально смотрела на меня в ожидании ответа. Ей придется подождать. Нажав кнопку разблокировки, я увидел, что Хэтчер прислал две фотографии. На маленьком экране телефона они были очень зернистые и недостаточно четкие, но мне было видно все, что нужно. У женщины на первой фотографии были темные волосы и карие глаза, она пропала двое суток назад. Это была не она. Я открыл вторую фотографию, и меня затрясло. Все сходилось — темные волосы, карие глаза, уверенный взгляд, с которым она смотрела в объектив камеры. Я положил телефон на стол и развернул его к Темплтон.

— Познакомься, это следующая жертва.

20

— Номер пять, сесть в кресло, — роботизированный голос Адама грохотал по всему подвалу. Он вселял в Рэйчел такой ужас и смятение, что она теряла способность ясно мыслить. Звук его голоса рикошетил по всей комнате, отскакивая от гладких плит, неся за собой странное, тревожное эхо. Рэйчел закрыла руками уши, отодвинулась в самый дальний угол матраса и сжалась в комок. Свет опять включился, и она крепко сжала веки, чтобы не ослепнуть от его яркости и не сталкиваться с реальностью. Она ни за что не сядет в это кресло, она этого не сделает.

— Номер пять, сесть в кресло, или будут последствия.

Рэйчел отодвинулась еще дальше и задрожала. По ее лицу текли горячие соленые слезы.

— Нет, — прошептала она. — Нет, нет, нет, нет, нет.

Дверь резко распахнулась, и Рэйчел как завороженная смотрела на нее. Адам вышел из залитого светом пространства и остановился перед матрасом. По левой ладони он легонько постукивал старомодной бамбуковой тростью, которую держал в правой. Рэйчел отодвинулась еще немного и постаралась стать настолько маленькой, насколько возможно. Вдруг он хлестнул ее тростью по спине, вложив в удар всю свою силу. Рэйчел не ожидала этой боли, все произошло слишком быстро. Ее визг был больше похож на животный, чем на человеческий. Она отодвинулась в самый угол.

— Номер пять, сесть в кресло.

Рэйчел не двигалась с места. Трость просвистела в воздухе и снова вонзилась ей в спину, и она снова завизжала.

— Номер пять, сесть в кресло.

Адам стучал тростью о пол. Этот однообразный стук сводил с ума. Рэйчел слышала только эти удары, все остальные звуки исчезли. Адам отошел в сторону, и стоматологическое кресло выступило на передний план, занимая, казалось, всю середину комнаты. Рэйчел посмотрела на трость, встала и пошла. Адам шел за ней, продолжая стучать тростью по полу. Под его взглядом она ощущала себя мухой в стеклянной банке. До кресла было всего пять метров, но они превратились в пять километров. Она остановилась перед креслом, не в силах отвести глаз от темных пятен на бежевых подлокотниках.

— Номер пять, сесть.

Рэйчел повернула голову и увидела трость. Было понятно, что Адам без малейшего колебания использует ее снова. Спина горела в тех местах, где он ударил ее. Она села и даже сквозь толстовку ощутила холод виниловой обивки, по коже бегали мурашки. Скольких женщин он привязывал к этому креслу? Что с ними случилось? Рэйчел заставляла себя сидеть, но это было непросто. Ей ужасно хотелось метнуться через всю комнату в призрачную безопасность матраса. Единственное, что останавливало ее, — мысль о том, что может сделать с ней Адам в этом случае.

Адам наклонился, чтобы застегнуть ремень на руке, и она содрогнулась. Запах его лосьона так понравился ей, когда они впервые встретились, а сейчас ее от него воротило. Адам потратил немало времени на то, чтобы привязать Рэйчел к креслу, кропотливо застегивая и расстегивая ремни до тех пор, пока результат его полностью не удовлетворил. Он закончил с последним ремнем на ноге, выпрямился и улыбнулся той обаятельной улыбкой, которую она начинала ненавидеть.

— Ну вот, — сказал он. — Не так уж и сложно это было, да ведь?

21

Я сидел, закинув ноги на стол, пил кофе и смотрел на экран с изображением Джейми Морриса. Он, как заводная игрушка, кругами ходил вокруг стола, прикрученному к полу комнаты для допросов. Я ощущал его напряжение, досаду и злость — эмоции связанного, загнанного в ловушку животного, испуганного и отчаянно пытающегося выбраться на свободу. Моррису было сорок, но он не желал признавать этот факт. Он был одним из тех, кто пойдет на все, лишь бы казаться моложе своего возраста. Буквально на все — на операцию, на сделку с дьяволом — на все, что угодно.

Рэйчел Моррис было тридцать. Десятилетняя разница в возрасте была одной из причин, по которой он на ней женился. Женщины, с которыми он ей изменял, наверняка были еще моложе. Как Джаггер, Пикассо и еще великое множество пребывающих в иллюзиях мужчин с самого начала времен, Джейми Моррис верил, что путь к вечной молодости лежит через секс. Он был невысок — метр семьдесят два, с карими глазами и черными, коротко стриженными волосами. Седины не было, потому что он ее закрашивал. На ногтях — маникюр. Одет в стиле casual — в дорогие дизайнерские джинсы и дорогую дизайнерскую толстовку. Наверняка за этот комплект он отдал больше половины стоимости приличного делового костюма. Пережитый стресс наложил некоторый отпечаток на его внешность. Когда я увидел его, то подумал, что это человек, привыкший держать все под контролем, но ковер, на котором он стоит, уже на самом деле выдернули у него из-под ног.

Наконец Моррис устал бегать вокруг стола и сел. Я понял, что нужный момент наступил и кивнул Хэтчеру. Пора было идти. На ходу я схватил чашку свежего кофе и разложил по карманам несколько маленьких порционных контейнеров с молоком и пакетиков сахара.

Хорошо знакомый мне запах ударил в ноздри, как только я вошел в комнату для допросов. Я знал его по тюрьмам, в которых мне многие часы приходилось допрашивать психопатов и серийных убийц. Это смесь многодневного пота, мыла и отчаяния. Вся комната была окутана этим запахом — его впитали и стены, и напольная плитка, и деревянный стол, и пластиковые стулья. Моррис вскочил на ноги, как только завидел нас.

— Мне вызвать адвоката? — он говорил очень быстро и суетливо. — Я с Рэйчел ничего не сделал, Богом клянусь. Я ее любил.

Любил вместо люблю. Я отметил про себя, что он употребил прошедшее время, и временно забыл об этом.

— Не волнуйтесь, — сказал я. — Мы знаем, что вы не имеете отношения к исчезновению Рэйчел.

— Тогда почему меня сюда привезли?

— Нам нужно задать вам несколько вопросов, — сказал Хэтчер. — Мы пытаемся восстановить картину случившегося с вашей женой.

— Она умерла, да ведь?

— Давайте все присядем.

Моррис рухнул на стул. Он выглядел маленьким и сломленным под грузом своих страхов. Я сел напротив него за истыканный деревянный стол.

Некоторое время я наблюдал за поведением Морриса через монитор, но при личной встрече ощущения обычно меняются. Сейчас у меня складывался более четкий и определенный образ этого человека. Моррис нервничал, но это было естественно. Вечером жена не пришла ночевать, утром он первым делом сообщил в полицию об ее исчезновении, а час назад к нему домой приехали полицейские и привезли его сюда. Еще вчера утром он жил в другом мире. Я подвинул к нему кофе, сахар и молоко.

— Подумал, может, вы захотите кофе, — сказал я.

— Спасибо.

Моррис влил в чашку сразу две порции молока, но обошелся без сахара. Его правая рука немного дрожала, но и это тоже было естественно. На среднем пальце остался пепел от сигареты.

— Я инспектор Марк Хэтчер, а это Джефферсон Уинтер, — сказал Хэтчер. — Мы запишем наш разговор на диктофон, если вы не возражаете.

Моррис кивнул в знак согласия. На самом деле его согласие ни на что ни влияло, запись велась бы вне зависимости от его желания. Я понимал, зачем Хэтчер сделал эту оговорку. Он хотел дать Моррису возможность думать, что он хотя бы в какой-то степени контролирует ситуацию. Но, конечно, эта возможность была очень иллюзорной.

— Когда вы в последний раз видели свою жену? — спросил Хэтчер.

— Вчера утром. Мы вместе завтракали.

— В какое время это было?

— Около семи.

— Вы всегда вместе завтракаете?

— Чаще всего да. Рэйчел дольше ехать на работу, поэтому обычно она раньше меня выходит из дома.

— И вчера все было как обычно, да?

Моррис кивнул.

— Не заметили ли вы чего-нибудь странного в поведении вашей жены? — спросил Хэтчер. — Чего-нибудь необычного?

Моррис покачал головой:

— Она была такой, как всегда.

— А как бы вы описали ее — «такую, как всегда»? И, пожалуйста, будьте искренни, господин Моррис.

— Ну, скажем так, Рэйчел по утрам бывает не в лучшем расположении духа.

— Вы поссорились? — спросил я.

— Нет.

— Вы о чем-то говорили?

— Не особо. Она сказала мне, что после работы пойдет в бар с коллегами и вернется поздно. Вроде бы у кого-то был день рождения.

— Вроде бы? — спросил я.

— Я невнимательно слушал. Я тоже по утрам бываю не в духе.

— То есть вчера вы пошли на работу, пришли домой, спокойно провели вечер, легли спать, а когда проснулись, поняли, что жена домой не пришла.

Моррис помедлил, но пауза была так скоротечна, что ее почти не было заметно.

— Все верно, — сказал он.

— Как ее зовут? — спросил я.

— Кого?

— Вчера утром, когда Рэйчел сказала, что после работы пойдет в бар, вы навострили уши, не так ли? Слишком хорошая возможность предоставлялась, ее нельзя было упустить. Куда вы ходили — ужинать в ресторан или сразу в отель отправились?

— Я не понимаю, на что вы намекаете.

— Все вы понимаете. Вы эмоционально неполноценный человек, и брак ваш — фикция, но вы не дурак.

— Я люблю свою жену.

— Ну конечно, любите.

— Слушайте, — вмешался Хэтчер. — Нам совершенно неважно, чем вы занимались. Нам нужно освободить Рэйчел.

— Освободить, — шепотом повторил Моррис. Его рука задрожала сильнее прежнего. — Вы считаете, ее кто-то похитил?

— Мы точно знаем, что ее похитили, — сказал я. — И прежде чем вы продолжите, послушайте меня внимательно. Вашу жену похитил психопат. Он ловит кайф от мучений своих жертв и подвергает их многочасовым пыткам. Последнюю жертву он продержал три с половиной месяца, и в течение этого срока он многократно резал ее ножом, колол швейными иголками и все в таком роде. Он очень изобретателен, когда речь идет о его хобби. А потом, когда девушка ему надоела, он сделал ей лоботомию. То есть взял острый инструмент, который называется орбитокласт, пробил им кость в основании глазницы и уничтожил ее мозг.

— Господи, — прошептал Моррис, побледнев.

— Вы сказали, что любите жену. Я не знаю, любили ли вы ее когда-нибудь, но даже если не любили, сейчас с вашей стороны правильным будет помочь нам вернуть ее. Вы должны сотрудничать с нами, то есть быть предельно честным.

Моррис откинулся на спинку стула, на его лице отразилась внутренняя борьба. Он и хотел поступить правильно, и вместе с тем не хотел.

— Хелен Спрингфилд, — тихо сказал он.

— На протяжении какого времени вы встречались с Хелен?

— Пару месяцев.

— А до нее были другие хелен, правильно? Целая вереница?

Моррис кивнул.

— Рэйчел знала о ваших похождениях?

— Вряд ли.

Я удивленно поднял брови и посмотрел на него. Обычно в таких случаях тайну сохранить не удается, особенно если измены случались многократно. Обманутые партнеры могут делать вид, что ничего не происходит, но они знают.

— Может, она что-то и подозревала, — неохотно согласился Моррис.

— Во сколько вы вернулись вчера домой?

— В двенадцатом часу. Рэйчел сказала, что придет к двенадцати, так что мне надо было обязательно вернуться до нее. Я пришел домой и сразу же лег спать, а когда утром проснулся, ее не было. Я сплю крепко, особенно если выпил накануне. Когда я понял, что она не ночевала дома, я обзвонил подруг, но никто ничего не знал. И тогда я позвонил в полицию.

— А Рэйчел вам изменяла? — спросил я.

— Рэйчел? Нет, никогда.

— Вы так в этом уверены?

— Моя жена никогда бы мне не изменила.

22

— Я готов дать поисковый портрет преступника, — объявил я Хэтчеру.

Мы вышли из комнаты для допросов в тихий, серый, безлюдный коридор. Он напоминал мне больничные коридоры — те же люминесцентные лампы и запах дезинфицирующих средств.

— В таком случае соберу народ.

— Не так быстро. Ты мне еще пятьдесят фунтов должен.

Хэтчер полез в задний карман и достал кошелек. Он отсчитал две двадцатки и одну десятку и с размаху вложил их в мою ладонь.

— Не хочешь попытать счастья и удвоить ставку? — предложил я.

— О чем речь?

— Попроси кого-нибудь из своих позвонить на работу Рэйчел Моррис. Ставлю, что девушки, у которой вчера был день рождения, в природе не существует.

Хэтчер подумал немного и покачал головой.

— Слишком большая ставка, пятьдесят фунтов я еще мог себе позволить, но сто — это слишком. Жена убьет, если узнает.

— Как знаешь, но пусть кто-нибудь позвонит в офис Рэйчел. Мне нужно подтверждение.

— Насколько ты уверен, что Рэйчел Моррис — следующая жертва?

— Готов отдать половину своего ланча.

— Серьезно, Уинтер.

— Рэйчел Моррис — следующая жертва. Если хочешь перестраховаться, пусть твои люди продолжают искать, но вы только будете тратить время и ресурсы, которые можно было бы использовать более эффективно. Например, искать Рэйчел Моррис.

— Но как ты можешь быть так уверен?

— Потому что Рэйчел Моррис не ходила ни на какой день рождения вчера, — я посмотрел на часы. — Дай мне десять минут. Мне нужно покурить, а потом я дам портрет преступника.

— Пойду скажу, чтобы позвонили в офис Рэйчел.

Мы с Хэтчером разошлись в разные стороны. Я спустился на лифте на первый этаж и вышел на улицу. Там я нашел тихий угол, где меня никто не должен был побеспокоить, и зажег сигарету.

Хуже всего в этом деле было то, что не было ни одного места преступления. В полиции не имели ни малейшего понятия, где были похищены жертвы. Трупов тоже не было, а следовательно, и мест, где бы их нашли. Мне же необходимо ходить по тем местам, где ходил преступник, нужно видеть то, что он видел, вдыхать те же запахи, дышать тем же воздухом, что и он. Это помогает мне приблизиться к нему и дать более точное описание.

Я плотнее запахнул куртку, чтобы не замерзнуть, и стал думать о Рэйчел Моррис. Сейчас она наверняка одинока, как никогда, и переживает самые страшные мгновения в своей жизни. К тому, что с ней случилось, невозможно подготовиться. И сейчас она тоже никак не может подготовиться к тому, что ее ожидает. Я уже столько раз сталкивался с подобными случаями, что у меня сформировался иммунитет к этим ужасам. Иначе было никак. Без самозащиты, без самоизолирующей прослойки я не смог бы успешно работать. А Рэйчел Моррис — обычная женщина, которая жила обычной жизнью. В ней были взлеты и падения, но ничего такого, что хоть в какой-то степени напоминало бы происходящее сейчас.

Затем мне снова вспомнилась Сара Флайт. Я думал то о Рэйчел, то о Саре. Весь сегодняшний день мысли о Саре приходили мне в голову безо всякого повода. Подсознание явно пыталось что-то мне сообщить, но что именно? Я натянул капюшон, чтобы закрыться от мира, сделал затяжку и, закрыв глаза, вернулся на несколько часов назад. Я вновь смотрел на наши полупрозрачные отражения в окне, но не мог понять, в чем был их смысл.

И тут я понял. Я усмехнулся и покачал головой, не веря, что мог быть настолько недогадливым. Этот образ в моем сознании не имел отношения к Саре Флайт, он касался того, кого мы искали.

Я почувствовал запах Темплтон до того, как увидел ее. Аромат ее духов был тонким и чувственным. Я повернулся и увидел ее умопомрачительную улыбку; выглядела она великолепно.

— Хэтчер прислал меня сказать, что мы готовы, — сообщила она.

— Я ему сказал, что мне нужно десять минут. По моим подсчетам, у меня еще есть, по крайней мере, пять.

— Он также попросил сказать тебе, что ты был почти прав.

— Почти?

— Коллеги Рэйчел все-таки ходили отмечать вчера день рождения.

— Но Рэйчел с ними не было, — закончил я за нее. — Теперь все ясно. В любой лжи есть доля правды.

— Рэйчел осталась в офисе работать допоздна. Сказала, что ей обязательно нужно закончить несколько важных дел.

Мы вернулись в здание и поднялись на лифте на четвертый этаж, где команда Хэтчера расположилась в просторной диспетчерской. Комната была завалена всем, что обычно сопровождает крупное расследование: везде были бумаги, полупустые чашки кофе, переполненные мусорные ведра, контейнеры из-под фастфуда и коробки из-под пиццы. Сейчас здесь было шумно, в воздухе витало ощущение какого-то единения; оно исходило от полицейских, работающих командой над общей задачей. И ничто так не подпитывает команду, как новый поворот в деле.

Когда я вошел, все обернулись — двенадцать настороженных человек с оценивающими взглядами. Большинство из них были рады, что я здесь, потому что они понимали, что я могу помочь. Некоторые мирились с моим присутствием, потому что таково было распоряжение сверху. Несколько человек не хотели, чтобы я заходил на их территорию, потому что боялись неблагоприятных последствий. Мое присутствие предполагало, что они не умеют хорошо работать.

Именно так и бывает каждый раз, когда я берусь за новое дело. Мне было совершенно все равно, что обо мне думают другие люди. Это один из очень немногочисленных плюсов того, что мой отец — серийный убийца. Если бы я позволял чужому мнению влиять на мое состояние, меня бы уже давно не было на этом свете, со мной бы случилось то же самое, что и с моей матерью. Она умерла три с половиной года назад — затравленная женщина, так и не успевшая вздохнуть с облегчением от новости о смерти человека, которого она звала мужем столько лет. Она спилась, медленно-медленно убивая себя. Я считал ее шестнадцатой жертвой отца.

Для меня войти в эту комнату было тем же самым, что и войти в первый раз в новую школу. Сколько же раз я это делал! Моя мама спасалась от произошедшего с нами бегством в буквальном смысле слова. Она сбежала, когда ФБР арестовало ее мужа, и так и продолжала бегать до самой смерти. С одиннадцати до семнадцати лет я успел пожить в пятнадцати городах в десяти разных штатах. Пятнадцать новых домов, пятнадцать новых школ. Каждая школа по-своему отличалась от других, но общим у них всегда было то, что новичок всегда начинал с самого низа. Задача была подняться с нулевой отметки до того, как начнутся серьезные нападки. Для этого существовало всего два варианта — бить первым и бить сильнее самого сильного противника, либо быть умным. Я выбирал второй способ.

На стене висела карта Лондона с четырьмя красными канцелярскими кнопками, отмечающими места, где были найдены жертвы. Три точки были внутри шоссе М25, к северу от Темзы. Единственной жертвой, которая была найдена за пределами этого кольца, была Патрисия Мэйнард. Пять зеленых канцелярских кнопок были воткнуты там, где жертв видели в последний раз перед похищением.

Справа от карты двумя ровными рядами висели фотографии жертв. Верхний ряд — фотографии «до», в нижнем ряду были четыре фотографии жертв «после». Рэйчел Моррис стала последним дополнением к ряду жертв, и она была единственной без нижнего фото. Она позировала на фоне Эйфелевой башни — улыбающаяся и очевидно наслаждающаяся жизнью. В Париж она явно приехала отдохнуть, а не работать. Темные волосы убраны назад, карие глаза сияют от счастья. Тогда им было хорошо с Джейми, у нее еще получалось на многое закрывать глаза.

Хэтчер заставил всех замолчать, сделал краткое вступительное заявление и жестом пригласил меня выйти вперед. Я подошел к тому месту, где он только что стоял, и повернулся лицом к коллективу. Следователи расселись двумя ровными полукругами, пять человек в первом ряду, шесть — во втором. Кроме Темплтон, там была еще одна женщина. Среди мужчин выделялся один — полный и седой. Судя по его виду, ему еще лет десять назад стоило бы перейти на подножный корм. И был один совсем мальчишка, слишком юный для того, чтобы играть с взрослыми мальчиками. Я прочистил горло и сказал:

— В нашем случае речь пойдет о сообщниках. Преступников двое.

23

По комнате прокатилась сдержанная волна удивления. Очевидно, собравшимся полицейским и в голову не приходило, что в деле могли быть два сообщника. Даи меня самого эта догадка посетила буквально несколько минут назад. Я хотел дать им возможность выпустить пар, но Хэтчер не был столь терпеливым. Прикрикнув, он велел всем замолчать, и диспетчерская затихла.

— Преступные дуэты редки, но они — известный исторический факт, — сказал я. — Что далеко ходить, здесь, у вас, в Англии, сформировались две известные преступные пары — Иэн Брейди и Майра Хиндли и Фред и Роуз Уэст. Парная работа преступников так нечасто встречается, потому что, к счастью, мы живем в обществе, в котором психопатия — это все-таки исключение, а не норма. И поэтому шансы на то, что встреча двух ненормальных все же произойдет, ничтожно малы. В принципе это, конечно же, хорошие новости для нас как для общества, но плохие новости сейчас для вас как полицейских. Один в поле не воин. Вместе мы — сила. Одна голова хорошо, а две лучше. Выбирайте пословицу, которая больше нравится. Но эту силу, которая есть сейчас у преступников, можно превратить в слабость. Например, можно попробовать вбить клин между сообщниками. Если удастся пошатнуть их отношения, они начнут слабеть, они начнут совершать ошибки.

— А почему вы так уверены, что работают именно сообщники?

Автором вопроса был седой старикан, и последнее слово он произнес с издевкой. Скорее всего, он принадлежал к той части собравшихся, которым казалось, что я зашел на чужую территорию.

— Какой прекрасный вопрос. Может, я чисто случайно это предположил, вдруг попаду в точку?! А может, и не так. Может, я просто знаю свое дело, — и я направил на него красноречивый взгляд. — Я уверенно заявляю, что работают два человека, потому что в преступлениях прослеживаются два разных почерка.

Половина сыщиков закивала головой, но пожилой коп и остальные сохраняли нейтралитет.

— Вы ведь все знаете понятие modus operandi^[235]?

Все кивнули.

— Отлично. В нашем случае modus operandi — это то, каким образом совершаются преступления, какие методы задействуются, как проявляется узнаваемый почерк преступника, характерный только для него. Сейчас прослеживаются два разных стиля: один человек делает хирургические операции, а второй играет в куклы.

— Играет в куклы? — переспросила Темплтон.

— У тебя были куклы в детстве?

— Да, но я никогда с ними не играла.

Это многое объясняло.

— Одному из нашей пары нравится наряжать жертв, — продолжил я. — Ей нравится накладывать макияж, ну и так далее. Мы можем сделать такое заключение, потому что на жертвах оставались следы косметики. И головы жертвам бреют затем, чтобы легче было играть с париками. Это главная цель.

— А еще зачем? — спросил Хэтчер.

— Чтобы обезличить. Нацисты в концлагерях брили узникам головы по той же причине. Все обнаруженные жертвы были одеты в одинаковые серые спортивные штаны и кофты, никак не брендированные, так? В этих спортивных костюмах они и находились большую часть времени. Это тоже составляет часть процесса деперсонализации. Помимо этого, тот человек из пары, который играет в куклы, хочет, чтобы все наряды сохранялись в хорошем состоянии.

Я дал присутствующим несколько мгновений, чтобы осмыслить услышанное.

— Когда работает пара, один человек в ней доминирует, он лидер, а второй — подчиненный. В нашем случае доминирует тот, кто проводит операции. Он белый, хорошо образован, в возрасте от тридцати до сорока. Слишком уж непросто организовать такое преступление в молодые годы. У него пятерка по самоорганизации. Все, что он делает, тщательно продумано и выверено до мельчайших подробностей. Его жизнью управляют его собственные фантазии, и теперь, когда он начал их реализовывать, единственное, что заставит его остановиться, — его арест или убийство. Да, и — он богат. Скорее всего, получил наследство.

Я указал на карту.

— Учитывая, что все точки расположены к северу от Темзы, можно предположить, что он живет где-то в этом районе. Чтобы осуществлять то, что он делает, ему нужно жить в закрытом и уединенном месте. Жертвы издают очень много шума, поэтому ему нужен отдельный дом на достаточном расстоянии от соседей, чтобы они ничего не слышали. В этом районе недвижимость очень дорогая, в особенности если речь идет о большом доме, где было бы много места для его игр.

— Игр! — воскликнул седой полицейский. — Да как вы можете называть то, что он делает, играми?

— Поверьте мне, наш преступник сейчас веселится на полную катушку, — ответил ему я. — Вы же видели отчет токсикологической экспертизы? В крови первых трех жертв — следы экстези, амфетаминов и снотворного. И у Патрисии Мэйнард найдут то же самое. Он дает жертвам экстези и амфетамины, желая, чтобы они испытали максимально сильную боль. Экстези повышает чувствительность. Амфетамины не дают им потерять сознание. А успокоительное нужно, чтобы после завершения пыток — его основного веселья — жертвы были максимально пассивны и послушны. Выбор препаратов объясняется тем, что все их легко достать. И то, что они наверняка приобретались нелегально, означает, что через аптеки мы на преступника не выйдем.

— Может, он пытается послать нас по ложному следу, — сказала Темплтон. — Как он пытался нас обмануть, разбив камеру в Сент-Олбансе. Может, он хочет, чтобы мы думали, что он живет к северу от реки, а на самом деле живет на юге?

— Это исключено, — сказал я. — Высокоорганизованные преступники, как наш, всегда стараются усовершенствовать свой modus operandi. Использовать обманки он начал совсем недавно. Раз он начал это делать, можно предположить одно из двух: либо какие-то ваши действия дали эффект, и он чувствует, что вы у него на хвосте, либо же у него усилилась паранойя. Неважно, что именно работает, важно, что это хороший признак. Если добавить к этому то, что похищения стали случаться все чаще, то легко сделать вывод, что он уже катится по наклонной плоскости. Чем скорее он будет это делать, тем легче будет его поймать.

— Стог сена получается достаточно большим, — сказала Темплтон, глядя на карту за моей спиной.

— Да. Я сделаю все возможное, чтобы его уменьшить.

— А он может быть практикующим хирургом? — спросил Хэтчер.

Я покачал головой.

— Хорошая идея, но нет. Ему совершенно не интересно лечить людей. Операции, которые проводит он, позволяют ему сохранять жертв в живых и продлевать их мучения. Если подумать, его действия очень прагматичны. Преступник мог начать учиться в медицинском, но в лучшем случае он протянул там два семестра. Там должен был произойти какой-нибудь инцидент, в результате которого его отчислили. Вам нужно связаться со всеми мединститутами и получить списки всех, кого отчислили, особенно вследствие каких-либо драматических событий. Наш кандидат вряд ли ушел незамеченным. Это могут быть события двадцатилетней давности, но я уверен, что это было настолько громкое событие, что о нем вспомнят.

Я замолчал и посмотрел в лицо каждому, чтобы убедиться, что все меня слушают.

— А сейчас о его напарнике, а точнее — напарнице. Это белая женщина. На пару лет моложе, ниже, без высшего образования. Она уступает своему сообщнику во всех отношениях — и физически, и личностно, и интеллектуально. Наш «хирург» не потерпел бы рядом никого, кто хоть в чем-то его превосходит. И еще: она не уверена в себе. Они, возможно, любовники, может быть, даже муж и жена, как Уэсты, но пока не стоит исключать и другой тип отношений. Например, они могут быть братом с сестрой.

— Вы сказали, что второй человек — женщина, — сказал седовласый детектив. — Вы в этом уверены?

— Да, уверен, потому что жертвы до сих пор живы. Если бы работали двое мужчин, они замучили бы своих жертв до смерти. А женщина привязывается к своим куклам, заботится о них, кормит, следит за здоровьем. Она не переживет, если они будут убиты, и доминирующий партнер это понимает. И лоботомия здесь становится компромиссом: жертвы живы, но все равно что мертвы. И, что важно, они никогда не смогут узнать своего мучителя. Это идеальное решение проблем — еще один пример прагматизма доминирующего члена пары.

— Вы как будто восхищаетесь им.

— Вы не поверите, насколько вы далеки от истины, — посмотрел я в глаза своему оппоненту. — Даже не думайте, что я восхищаюсь этими ублюдками. Это совершенно не так.

Старикан, казалось, сейчас меня прибьет на месте, и то, что рядом было еще с десяток человек свидетелей, его не волновало. Я смотрел ему в глаза до тех пор, пока он сам их не отвел. Было все, как в школе.

— Хорошо, едем дальше, — сказал я. — Доминирующий партнер — импотент, и это его очень злит и раздражает. Это одна из причин, почему пытки такие жестокие. У всех жертв есть раны, нанесенные швейной иглой или шпилькой. Они символизируют сексуальное проникновение. С ножевыми ранениями та же логика.

— Вы сказали, что есть и другие причины жестокости пыток? — спросила женщина из второго ряда.

— Да, еще ему нравится слышать крики жертв.

Она побледнела.

— И еще вот что, — заметил я. — Сейчас вы, может, и не согласитесь, но вообще мы сейчас расследуем и убийство.

— А убийство здесь как появилось? — спросил Хэтчер. — Пока было четыре жертвы, и они все вернулись.

Хэтчер почти что сказал «живы», но в последнюю секунду остановил себя. Я чувствовал, что это слово почти сорвалось у него с языка.

— Ему нужно было на ком-то потренироваться. Четыре жертвы, которые у нас есть, были успешно лоботомированы. Но к такому результату без практики не придешь, и я уверен, что первый блин был комом. Поищите среди нераскрытых преступлений или случаев загадочной смерти, произошедших до первого похищения. Найдите совпадающее описание с моим описанием жертвы, и, думаю, у вас будет имя. Вопросы?

Ответом была тишина, мертвая тишина, повисшая в диспетчерской на несколько секунд. Ее прервал звонок телефона. Затем зазвонил второй телефон, за ним — третий. Через десять секунд все телефоны в диспетчерской разрывались. Первые мгновения полицейские просто смотрели на них, как заколдованные, не понимая, что происходит. Хэтчер первым отошел от гипноза. Он схватил ближайший телефон, стал слушать, задал несколько вопросов, затем сказал звонившему, что кто-нибудь с ним свяжется, и повесил трубку.

— Вы не поверите, — сказал он. — Отец Рэйчел Моррис только что объявил вознаграждение в миллион фунтов за информацию, которая поможет освободить его дочь. По всем каналам об этом говорят — там фотографии, пресс-конференция, все по полной программе.

По комнате разнесся коллективный стон.

— Просто класс, — пробормотал я.

24

Рэйчел услышала за спиной дребезжание тележки и попыталась обернуться. Кожаные ремни впивались в руки и ноги так, что кровообращение было затруднено и конечности онемели. Она видела стены слева и справа от себя, но стену с дверью она видеть не могла.

— Номер пять, смотреть перед собой, — сказал Адам.

Рэйчел мигом вернула голову в требуемое положение и уставилась в матрас. Она заставляла себя дышать медленнее, уговаривала себя расслабиться, хоть это и было невозможно. Сердце бешено колотилось, и каждый удар отдавал в спину, в свежие раны от трости. От химического запаха обеззараживающих препаратов у нее закружилась голова.

Адам никуда не торопился. Медленно подкатив скрипящую тележку к креслу, он поставил ее так, чтобы Рэйчел могла хорошо рассмотреть содержимое. Тележка была такая же, как в больницах, — металлическая, с тремя полками, на колесах. Она была доверху заполнена необычным набором инструментов. Большинство предметов она узнала, но были и такие, которых она не видела никогда. Молоток, ножовка, лоток для инструментов, защитные очки, швейные иголки с почерневшими от накаливания концами. На нижней полке — чистая одежда и полотенце. Рэйчел попыталась сглотнуть, но во рту пересохло. Спина у нее горела от боли, но, глядя на тележку, она поняла, что худшее еще впереди.

От одного взгляда на содержимое тележки в воображении возникали картины одна страшнее другой. Она была слишком молода, чтобы умирать. Это несправедливо. Она так много еще не сделала в жизни. Она хотела детей, хотела сказку про «они жили долго и счастливо», хотела побывать в Мексике, в Новом Орлеане, увидеть пирамиды. Ей хотелось дожить до конца жизни и ни о чем не жалеть. А сейчас она только и делала, что жалела. И список того, что ей хотелось бы изменить, был бесконечным.

— Номер пять, сидеть смирно.

Адам взял с тележки стальные парикмахерские ножницы и захватил столько волос, сколько поместилось в ладони. Рэйчел инстинктивно дернулась, пытаясь отклониться, но Адам рывком вернул голову в прежнее положение, почти что выдернув клок волос.

— Номер пять, сидеть смирно, иначе будут последствия.

Острие ножниц находилось в считаных миллиметрах от ее левого глаза. Оно было настолько близко, что Рэйчел не могла сфокусировать на нем взгляд и видела лишь серое блестящее пятно. Она закрыла глаза и стала ждать удара, который лишит ее зрения. Секунды тянулись одна за другой. Она услышала, как лезвия ножниц разошлись и соединились. Открыв глаза, Рэйчел увидела, как на пол упала большая прядь ее волос. Адам снова схватил копну волос и отрезал ее. Рэйчел уже не увидела, как она упала на пол, из-за застилавших глаза слез.

Адам кромсал ее волосы до тех пор, пока на голове не остался короткий неровный ежик. Ножницы Адам бросил на тележку, и лязг металла нарушил стоящую в помещении напряженную тишину. Затем он взял бутылку с водой и вылил ей на голову. Рэйчел попыталась отклониться, но ремни надежно ее сковывали. Она закашлялась, подумав, что захлебывается. Адам вытряхнул последние капли воды из бутылки и положил ее назад на тележку. Толстовка Рэйчел промокла насквозь, ее знобило от холода. Адам взял гель для бритья, выдавил немного себе на руку и стал наносить его на голову Рэйчел.

— Номер пять, сидеть смирно.

Побрив голову Рэйчел, Адам отошел полюбоваться своей работой. Он наклонял голову то в одну, то в другую сторону, чтобы со всех ракурсов оценить результат. Рэйчел ошарашенно сидела и старалась не двигаться и даже не дышать. Адам расстегнул ремни и приказал ей встать и раздеться. Рэйчел сразу же подчинилась. Она даже не пыталась укрыть свою наготу. Она просто стояла, вытянув руки по бокам, и дрожала всем телом. Она смотрела в пол, чтобы не смотреть на него. Адам подал ей полотенце, велел вытереться, затем дал чистую одежду и приказал одеться. Он вышел вместе с тележкой и дверь захлопнулась. Лампы выключились.

Темнота.

Рэйчел подошла к матрасу и упала на него. Она свернулась в клубок в углу, накрылась одеялом и обняла колени. По щекам текли слезы. Бритая голова была холодной и какой-то невесомой.

Лишиться волос было ужасно, но сейчас это волновало ее меньше всего. У нее и раньше были подозрения, но, пока Адам не состриг волосы, подозрения оставались подозрениями. Она не решалась думать о них всерьез, потому что это было слишком страшно. Но теперь не думать было невозможно. Она вспомнила вчерашний разговор с коллегами на работе, и слезы потекли еще сильнее. Вчера утром на работе они обсуждали женщину, которую нашли блуждающей в парке в Сент-Олбансе. Она была похищена и провела в плену почти четыре месяца. Уже одно это было страшно, но Рэйчел испугало еще больше то, что ей сбрили волосы и лоботомировали. По сведениям полиции, она была четвертой жертвой. А Адам звал ее «номер пять».

Сильный, хорошо поставленный голос Адама звучал у нее в ушах, и эти два слова означали целый ряд ужасающих перспектив.

25

Дональд Коул был выходцем из Ист-Энда, рабочего района Лондона. Там он родился, вырос и стал олицетворением поговорки «из грязи в князи». В четырнадцать лет он бросил школу. Не имея ни стартового капитала, ни специальности, он с нуля построил процветающий бизнес, сдавая в аренду недвижимость, и при этом умудрился не попасть в тюрьму. Он достиг большого успеха и хотел, чтобы об этом знали все. Рэйчел Моррис была его единственной дочерью.

Головной офис «Коул-Недвижимость» находился в Стрэтфорде, районе Лондона, получившем популярность после прихода в город шоу под названием «Олимпийские игры». Офис находился в старом трехэтажном здании из красного кирпича, с тонированными на южной стороне окнами. Раньше здесь была фабрика. Над главным входом в здание огромными заглавными буквами красовалась фамилия «КОУЛ». Слово «Недвижимость», которое тоже было частью логотипа, по сравнению с фамилией занимало ничтожную площадь и было больше похоже на сноску, а не на название фирмы. Перед входом были припаркованы фургоны ведущих новостных телекомпаний с направленными в небо спутниковыми тарелками. Съемочные группы и репортеры «Би-би-си», «1TV», «Скай-Ньюз» толпились у входа, ожидая, когда что-нибудь произойдет.

Темплтон подъехала настолько близко к входу, насколько это было возможно, и оставила «БМВ» прямо на желтой двойной сплошной. Мы вышли, громко хлопнув дверями, и быстро зашагали по слякоти. Небо было ярко-голубым, температура чуть ниже нуля. Пока мы бежали мимо, репортеры наперебой выкрикивали вопросы, а операторы заторопились направить на нас камеры. Опустив головы и не говоря ни слова, мы вошли в здание через двойные двери. Радиатор тут же окатил нас волной горячего воздуха.

Пока я пытался стряхнуть снег с ботинок и расстегивал куртку, Темплтон подошла к администратору и сказала, что нам нужно встретиться с мистером Коулом. Та неуверенно пробормотала что-то об ошибке, потому что мистер Коул отменил все встречи до конца сегодняшнего дня. Тогда Темплтон показала ей свое удостоверение. Один звонок — и мы уже едем в лифте на третий этаж. Личная помощница Коула встретила нас у дверей. Ей было за сорок, и она явно была очень компетентна. Должно быть, в молодости она была очень красива, потому что и в свои годы оставалась привлекательной. Она провела нас по светлому коридору, декорированному черно-белыми фотографиями с претензией на эстетическую ценность, и остановилась у широких двойных дверей. Дважды постучав, она открыла одну из дверей и отступила, чтобы мы смогли войти.

Кабинет Коула был такого же размера, как целая диспетчерская в Скотланд-Ярде. Но, в отличие от нее, здесь не было беспорядка и следователями здесь и не пахло, зато пахло апельсинами и сигарами.

Для неформальных разговоров в кабинете были предусмотрены кофейный столик со стеклянной столешницей и два белых дивана в форме буквы Г. Для важных дел предназначался большой дубовый стол с огромным и высоким кожаным креслом. Деревянный пол почти по всему периметру был покрыт большими дорогими коврами. На стенах висели черно-белые фотографии в рамках из той же серии, что и в коридоре.

На столе были аккуратно расставлены семейные фотографии в серебряных рамках. На них можно было увидеть представителей трех поколений семьи Коул. Странно, что, помимо самого Коула, никого из семьи рядом с ним сейчас не было. В этой ситуации я ожидал бы увидеть рядом жену, но, раз ее не было, можно было предположить, что она очень тяжело переживает происходящее.

Дональд Коул стоял перед панорамным затемненным окном и невидящим взором смотрел на городской пейзаж. Он напомнил мне Сару Флайт и ее стеклянный взгляд в никуда. Коул стоял спиной к нам, между пальцев у него была сигара. Это был крупный мужчина высокого роста с грубыми чертами лица, на котором возраст оставил свой след. Нос и щеки были испещрены красными прожилками, характерными для алкоголиков. Нос ему не ломали ни разу, что означало, что либо он привык бить первым, а вопросы задавать уже потом, либо он кому-то платил, чтобы били за него. Когда-то он был реально крутым парнем с горой мускулов. Сейчас, спустя годы, эта гора покрылась слоем жира. Он носил толстый золотой браслет, кольцо с золотым совереном и крупные золотые часы — чтобы ни у кого не возникало сомнений в его богатстве и успешности. Его костюм и ботинки из дорогой кожи были сделаны по индивидуальному заказу.

— Вы нашли ублюдка, который похитил мою дочь? — он не говорил, а рычал низким, грубым голосом. При этом он по-прежнему смотрел в окно.

— Ублюдков, — поправил его я. — Похитителей двое.

Громила Коул повернулся и пристально взглянул мне в глаза. Очевидно, это был его коронный номер. Это движение было призвано повергать в страх, и я не сомневался, что в прошлом он многократно и с успехом его использовал. У него были очень подходящие для такого хода внешность и манера. Но на меня это все не производило сильного впечатления. Мне приходилось выдерживать взгляды гораздо более опасных людей, чем Дональд Коул. Те люди способны были разрезать вас на кусочки к завтраку, съесть ваше сердце и печенку на обед и при этом заливисто смеяться.

— Я не шучу. Эти мерзавцы похитили мою дочь, но, когда я до них доберусь, я им головы посворачиваю.

— Не посворачиваете, — сказала Темплтон. — Все будет несколько иначе. Мы их поймаем, их осудят, и они отправятся в тюрьму на очень долгий срок.

— Можно подумать, в тюрьме они будут в безопасности!

— На мне жучок. Вы уверены, что хотите продолжать эту тему?

Коул решил опять задавить меня взглядом. В этот раз я зевнул в ответ, и он побагровел.

— Что это за янки? Какого черта он делает у меня в офисе?

— Мистер Коул, — обратилась к нему Темплтон. — Нам нужно, чтобы вы отозвали свое вознаграждение.

— Не вижу ни одной причины это сделать.

— Сейчас покажу вам четыре.

Я подошел к столу, вынул из кармана четыре фотографии жертв, сделанных после возвращения, и швырнул их поочередно на стол, как игральные карты. Любопытство взяло верх, Коул подошел, посмотрел сначала на фотографии, а потом на меня.

— Кто это?

— Смотрите внимательно, — сказал я. — То же самое случится и с вашей дочерью, если вы не отзовете вознаграждение.

Коул смотрел на фотографии, а я — на него. На его лице не отражалось почти никаких эмоций, но я видел, что внутри начали появляться сомнения.

— У каждой из этих женщин были родители, которые их любили, которые все готовы были сделать, только бы вернуть детей живыми и здоровыми. К сожалению, для этих четырех женщин это стало невозможным.

— Я просто хочу вернуть дочь.

— Я знаю, но поверьте, миллион фунтов вам в этом не помогут.

Я замолчал и перевел взгляд на фотографии, разложенные на столе, дожидаясь момента, когда Коул сделает то же самое.

— В эту минуту из-за ваших действий все телефоны Скотланд-Ярда разрываются от звонков. Все, кто когда-либо в жизни видел хоть кого-нибудь, отдаленно напоминающего вашу дочь, сейчас звонят в полицию, потому что не хотят упустить свой шанс выиграть в лотерею. Ведь все они думают, что у них есть реальный шанс сорвать миллионный куш!

Коул смотрел на фотографии, не говоря ни слова. Он держался за край стола, сжав губы и прищурившись. По моим предположениям, сейчас он смотрел на фото и видел на каждом лицо Рэйчел.

— Кроме этих фриков, есть сумасшедшие, которые носят шапочки из фольги и общаются с инопланетянами. Они уверены, что исчезновение Рэйчел — результат правительственного заговора. И проблема в том, мистер Коул, что каждый из этих звонков нужно будет проверить. Вы себе представляете, сколько человеко-часов будет выброшено на свалку из-за этого? А эти человеко-часы можно использовать гораздо эффективнее. Например, искать вашу дочь. Ирония судьбы состоит в том, что среди сотен тысяч звонков будет одна настоящая наводка, которая всплыла бы и так, без вашего вознаграждения. Теперь, в худшем случае, она просто потеряется, а в лучшем — будет погребена под тонной бесполезного мусора, и к тому моменту, когда мы поймем ее важность, помогать Рэйчел будет уже поздно! — я пожал плечами. — Ну конечно, может, нам повезет, и мы сразу же эту наводку отследим. Я, хоть и люблю делать ставки, считаю, что этот шанс слишком уж ничтожен, чтобы на него рассчитывать, — я постукивал пальцами по столу, чтобы внимание Коула не уходило далеко от фотографий. — И если вы не сделаете то, о чем мы просим, мне придется добавить фотографию Рэйчел к этой коллекции.

Коул еще немного посмотрел на фотографии, и по его непроницаемому лицу проскользнула эмоция. Он взял фото Патрисии Мэйнард и стал внимательно его рассматривать.

— Хорошо, я отзову вознаграждение, — Коул кинул на меня взгляд, в котором читался вызов и одновременно предупреждение. — Но лучше бы вам вернуть мне мою девочку.

Помощница Коула проводила нас к лифту и ждала вместе с нами, пока он не приехал. Мы вошли внутрь, двери закрылись, и Темлптон нажала на кнопку первого этажа.

— Тебя ведь заводит вся эта альфа-самцовая тема? — спросила она. — Любишь сцепиться с кем-нибудь и ломать копья?

— Вообще-то — нет.

— Не думаю, что стоило так жестко общаться с Коулом. Если будешь продолжать в том же духе, как бы тебе лошадиную голову не обнаружить у себя в постели одним прекрасным утром.

Я не успел ответить, потому что зазвонил мой мобильный. На экране высветилось имя Хэтчера. Я ответил и поздоровался.

— Ты не поверишь, — сказал Хэтчер. — Несмотря на то, что отмочил Коул, у нас появилась неплохая зацепка.

26

Бар «Охотник» смотрелся обшарпанным, но, с другой стороны, при дневном свете так выглядело абсолютное большинство баров, даже в таком престижном районе, как Кенсингтон. Трещины в стенах гораздо поэтичнее смотрятся при ночном свете луны, уличных ламп и грамотном освещении. Деревянный фасад был выкрашен в фиолетовый цвет, а вывеска — в серебряный. Яркие цвета, богемный стиль.

Почти весь фасад занимали четыре больших окна, через которые отлично просматривалось происходящее внутри. В три часа дня в зале было десять любителей алкогольных напитков. Большинство из них были одеты по-деловому, но я не заметил, чтобы хоть кто-то занимался делом. Зал был со вкусом, без дешевой пестроты, украшен к Рождеству.

— Предлагаю маленькое пари, — сказал я, обращаясь к Темплтон.

Мы припарковались на желтой разметке около бара. Печка работала на полную мощность, а из динамиков звучала «Лейла» Клэптона в неукороченной версии: слайд-гитары, пианино и голос Клэптона, завывающий под «Фендер Стратокастер».

— Давай, я слушаю, — откликнулась она.

— Спорим, у Коула есть «бентли».

— Ты меня, Уинтер, за кого принимаешь — за умственно отсталую? Ты же видел его машину у офиса.

— Я машину не видел, но тогда давай усложним. Пробей его, наверняка он водит «мазератти». У него «бентли континентал». А «мазератти» — модели «гран-туризмо».

— Ладно, принято. Десять фунтов. Но ты должен угадать и марку, и модель обеих машин.

— Я угадал.

Темплтон протянула руку, и мы скрепили пари рукопожатием. Ее прикосновение электризовало и действовало на мои синапсы гораздо эффективнее, чем искусственные стимуляторы. Мы вышли из машины и зашли в бар.

Эндрю Хитчин ждал нас за барной стойкой. Он попросил называть себя Энди и предложил нам напитки за счет заведения. Я заказал виски, а Темплтон — кофе. Сам он пил «Будвайзер» прямо из бутылки. Энди был из Австралии — серфер со спутанными черными волосами и голубым камнем на кожаном шнурке на шее. Степень его загара позволяла предположить, что он прибыл в Лондон не так уж и давно. Зрачки были расширены, а от одежды исходил сладкий запах табачного дыма. Говорил он, осторожно выбирая выражения, стараясь скрыть факт обкуренности. Темплтон положила на барную стойку фотографию Рэйчел Моррис, сделанную у Эйфелевой башни. Фото кто-то увеличил до такой степени, что оно потеряло четкость.

— Да, это она, — сказал Энди. — Я абсолютно уверен. На сто десять процентов. Она вон там сидела, — и он показал на низкий столик с диванчиком в укромном углу зала.

— Она часто сюда заходила?

— Я ее раньше не видел. Но, правда, я здесь работаю всего несколько недель. Я показывал запись с камеры видеонаблюдения еще паре человек, они здесь работают дольше, но они тоже ее не узнали.

— Нам нужно будет увидеть эти записи, — сказала Темплтон.

— Да, я так и подумал. Уже спросил у администратора, он сказал, что без проблем.

— Сюда столько людей приходит, как вы запомнили Рэйчел? — спросил я.

— Вчера не много людей было из-за плохой погоды и снега. А женщины почти никогда не приходят без спутника или без компании. Если они и приходят одни, то только если пришли раньше назначенного времени встречи. Мужчины могут пить в одиночку, женщины — нет.

— Сколько времени она здесь провела?

— Точно не скажу. Достаточно долго, чтобы успеть выпить два бокала вина.

— Красного или белого? — спросил я.

— Красного, — Энди задумался на несколько мгновений. — Подождите, я только что кое-что вспомнил. Возможно, это неважно, но она сначала заказала безалкогольный напиток, а потом перешла на вино.

— Отлично, — сказал я. — Если вспомните что-то еще, обязательно говорите. Никогда не знаешь, какая деталь может оказаться важной.

Энди улыбнулся так, будто ему только что выдали золотую медаль и поставили в пример всему классу. И он щедро отхлебнул пива.

— Ну, хорошо. Народу вчера было немного, значит, у вас было много свободного времени. Что вы обычно делаете, чтобы его убить?

— Заполняю посудомоечную машину или вытаскиваю из нее посуду. Слежу за чистотой в баре, в общем.

— Рассматриваете женщин?

Я улыбнулся, и Энди сразу же улыбнулся в ответ.

— Есть такое дело, да.

— Рэйчел показалась вам привлекательной, да? По крайней мере, в достаточной степени, чтобы вы запомнили, какие напитки она пила.

Энди опять усмехнулся:

— Да, в точку.

— Закройте глаза.

Энди подозрительно на меня посмотрел.

— Лучше сделайте, что он говорит, — сказала Темплтон. — И не волнуйтесь, если он попробует украсть у вас бумажник, я буду на страже.

Бармен недоуменно пожал плечами, но закрыл глаза.

— Хорошо. Представьте, что сейчас — вчерашний вечер. Вы ищете, чем бы заняться. На улице холодно, вам скучно. Каждый раз, когда открывается входная дверь, вы чувствуете холодный воздух с улицы и оборачиваетесь. Открывается дверь, и входит Рэйчел. Вы запоминаете ее, потому что она одна. Что вы в этот момент делаете?

— Я обслуживаю клиента, почти заканчиваю.

— Что происходит за барной стойкой?

— Лиза сдает свою смену.

— Во сколько она уходит?

— В восемь. Ей нужно к ребенку.

— Рэйчел подходит к барной стойке. Кто ее обслуживает — вы или Лиза?

— Лиза.

— И, поскольку народу мало и она одна, вы замечаете, что она заказывает безалкогольный напиток.

Энди кивнул.

— Что происходит дальше?

— Она уходит за столик, — Энди кивает в сторону столика в глубине зала.

— Чем она занимается, сидя за столиком?

— Она ждет.

— Чего?

Он пожал плечами.

— Наверное, того, с кем у нее была назначена встреча. Ее телефон лежал прямо на столе, и она постоянно его проверяла. И каждый раз, когда открывалась входная дверь, она смотрела, кто вошел.

— Вы стояли за барной стойкой, когда она подошла заказать бокал вина?

— Да, — кивнул Энди.

— Она что-то говорила?

— Не особо. Чувствовалось, что она не была расположена общаться. Некоторые люди расположены говорить, некоторые — нет. Я уже давно работаю барменом и легко определяю, когда нужно разговаривать, а когда нет.

— Обручального кольца у нее ведь не было?

Энди покачал головой.

— Нет, кольца не было.

— Тот, кого она ждала, пришел?

Энди покачал головой.

— Во сколько она ушла?

— В десятом часу, но я не помню, во сколько именно. Может, в четверть десятого, а может быть, и позже.

— Вы можете открыть глаза.

Энди надолго присосался к горлышку бутылки.

— Я сказал вам что-нибудь полезное?

Я кивнул:

— Да, вы очень помогли, спасибо.

— Не за что.

Темлптон дала ему визитку с рельефным логотипом лондонской полиции с ее личным номером телефона и попросила звонить, если вдруг он вспомнит что-то еще. Пожав руку Энди, мы с Темплтон подошли к столику, за которым вчера вечером сидела Рэйчел Моррис. Я сел на одном конце дивана, Темплтон — на другом. Нам было хорошо видно входную дверь, барную стойку и всех посетителей бара. Место было отличное для того, чтобы смотреть и оставаться при этом незамеченным.

— Что ж, мы теперь знаем, что Рэйчел Моррис пришла сюда к восьми, ушла в десятом часу и пила красное вино. И как же нам поможет эта информация? — спросила Темплтон.

— Поможет. Я уже могу достаточно подробно описать, как происходят похищения.

— Ты это выяснил на основании того, что она предпочитает красное вино белому?

— Нет, на основании того, что на ней не было обручального кольца.

Темплтон хотела спросить что-то еще и уже открыла рот, но я поднял руку и знаком попросил ее замолчать. Ни слова не говоря, я закрыл глаза.

27

Я вхожу в бар, стряхиваю с себя снег и задерживаюсь на секунду, чтобы оглядеть помещение и посетителей. Беглым взглядом обвожу всех присутствующих, ни на ком не задерживаясь. Мне хватает доли секунды, чтобы понять, он это или не он. Он дал мне описание, но под него никто не подходит. А не подходит никто потому, что описание ложное. А ложное описание он дал мне потому, что наблюдает сейчас за мной.

Я еще раз оглядываю посетителей. Нет, так не пойдет. Бар слишком многолюдный, это слишком рискованно. Маньяк очень осторожен. Он не захочет, чтобы его видели рядом с жертвой, не захочет засветиться. В баре ловить нечего.

Я подхожу к барной стойке и заказываю что-то безалкогольное. Колу, или лимонад, или газировку с лимоном. Оплачиваю и подхожу к этому столу. Он стоит отдельно, значит, меня никто не побеспокоит и не попытается заговорить со мной. Отсюда прекрасно видно вход, а значит, я точно не пропущу, когда придет тот, кого я жду.

Мы договорились встретиться в восемь (никто же никогда не договаривается встретиться без пяти или в семь минут девятого), но я пришла раньше, потому что это первое свидание и я перестраховалась. Я очень быстро шла от метро, почти бежала. Я последнее время очень суетлива.

Я говорю себе, что нужно успокоиться, но это бесполезно. Каждый раз, когда открывается входная дверь, я сразу смотрю на нее, и сердце начинает бешено колотиться. Сейчас я даже не думаю о том, что он может не прийти. Сейчас самое начало девятого, так что можно считать, что он еще даже не опоздал. Еще нет. Я смотрю на телефон, нет ли пропущенных звонков или сообщений. Я знаю, что их нет, но все равно проверяю. Должно же быть какое-то объяснение, почему его до сих пор нет. Может, его задержали на работе. Может, какие-то проблемы с транспортом из-за снежной погоды. Я кладу телефон на стол и пытаюсь не смотреть на него.

Время идет. Я допиваю лимонад, смотрю на дверь, жду. Каждый раз, когда открывается дверь и входит не он, я чувствую себя полной дурой и злюсь. Чем дальше, тем больше мне кажется, что меня подставили. Я иду к барной стойке и заказываю бокал вина.

За столиком я пью вино, смотрю на телефон и продолжаю ждать. Сколько я уже жду? По словам Энди, около полутора часов. Да, где-то так. Если он до сих пор здесь не появился и не позвонил, очевидно, что он уже и не придет. Я допиваю вино, в последний раз проверяю телефон, надеваю пальто и иду к двери.

Я открыл глаза и залпом выпил свой виски. Алкоголь обжег горло и согрел. Темплтон смотрела на меня.

— Обручальное кольцо, — напомнила она мне.

Я оставил ее фразу без внимания.

— Посмотри на посетителей и скажи, кого ты видишь.

— Толпу офисных сотрудников, и что?

— Теперь еще раз посмотри и скажи, кого ты не видишь.

— Алкоголиков, бомжей, нищих, работяг.

— Если быть точным, то, как минимум, один алкоголик в этом зале есть, и еще, вероятно, есть один наркоман, но в целом, да, ты попала в точку.

Мы встали и направились к выходу. Выйдя за дверь, мы тут же оказались на северном полюсе. Резкий ветер как будто сдирал кожу с лица, и я запахнул куртку и поднял воротник повыше. Над входом висела скрытая камера. Она была направлена на лица входящих в заведение. Владельцу были совершенно не интересны выходящие люди, потому что, как только они вышли, он уже не нес за них никакой ответственности. Я подумал, что нужно не забыть взять записи со всех камер.

Я остановился на тротуаре, посмотрел по сторонам. Были сумерки, на улице темнело, лампы уже горели. Улица была не самая оживленная, но и темным переулком ее тоже было не назвать. Движение было довольно оживленное, туда-сюда сновали такси, быстро шли люди, которые явно хотели поскорее попасть в теплое помещение.

— Посмотри на магазины, — сказал я. — На рестораны, на машины, на людей. Что видишь?

— Деньги.

— Здесь — его охотничья зона. Ему здесь спокойно и комфортно, как дома. Здесь он свой.

— Что подтверждает твою теорию о том, что он богат.

— Хищники тщательно выслеживают добычу. Они выбирают местечко в зарослях и ждут. Что здесь похоже на заросли?

Я огляделся и увидел маленькое кафе на противоположной стороне улицы. Оно было не строго напротив бара, но все равно его стоило проверить. Я перешел дорогу, подрезав «мерседес», которому пришлось резко вильнуть в сторону, чтобы не сбить меня. На улице у кафе были выставлены два столика для курящих. В окне красовалась вывеска с приветливым названием «Малинка». Радиатор обдал нас горячим воздухом, как только мы открыли входную дверь. Это было кафе среднего размера, достаточно большое, чтобы остаться незамеченным. А больше нашему герою ничего и не нужно.

Около окна было два столика, и с любого из них отлично просматривался бар «Охотник» и все, что происходило за его четырьмя большими окнами. Помещение бара освещалось, как полая тыква с квадратными прорезями, внутрь которой поставили фонарик. Мне были видны лица посетителей, их мимика, рождественские украшения и разноцветные лампы. Я видел, как бармен Энди застегнул куртку и пошел к двери. Диван, на котором сидела Рэйчел Моррис, был скрыт в тени, но я мог разобрать его очертания.

— Вот мы и нашли заросли. Дальше я вижу два варианта. Либо сам главный сидел здесь, наблюдая за Рэйчел и поджидая ее, либо это была его сообщница.

Я подумал над этим вопросом пару секунд и покачал головой.

— Нет, напарницы здесь быть не могло, здесь сидел главный. Помнишь, что сказал Энди — одинокую женщину заметили бы.

— Ну, а тогда какова роль напарницы во всем этом? — спросила Темплтон.

— Возможно, она была за рулем машины, в которой они скрылись.

— Машины, не микроавтобуса? Разве он не больше подходит для того, чтобы спрятать человека?

— Если бы похищение состоялось днем, я бы согласился. Днем белый микроавтобус, который обычно используют службы доставки, не вызвал бы подозрений. Но вечером в этом районе его бы заметили.

— Но разве это не рискованно — сидеть здесь, пока Рэйчел не устанет ждать в баре и не выйдет?

— Это менее рискованно, чем толкаться на улице. Его бы точно кто-нибудь заметил.

— А зачем вообще ждать? Ожидание только увеличивает риск оказаться замеченным, а значит — пойманным. Джек-головорез знал, что Рэйчел придет в бар, тогда почему бы не схватить ее еще до того, как она войдет в бар?

— Джек-головорез! Ты что, придумала для него кличку? Ненавижу клички. Они легализуют объект, превращают его из засранца в легенду.

— Вернемся к моему вопросу, Уинтер. Зачем ему ждать?

— Потому что он хочет застать ее врасплох. Он хочет нейтрализовать все ее защитные механизмы. Вопрос: что люди делают в барах? Не думай слишком долго. Скажи первое, что приходит в голову. Самое очевидное.

— Пьют, — Темплтон посмотрела на меня так, как будто я задал ей самый тупой вопрос, а она дала мне самый тупой ответ.

— Именно, пьют. Алкоголь — самый эффективный способ справиться с социальными запретами. Если хочешь пробить чью-то защиту, напои его! К тому же потребление алкоголя не карается законом, и его можно купить абсолютно везде.

Я кивал, самодовольно поддакивая самому себе, губы сами собой расплывались в широкой улыбке.

— Этот парень реально умен. Хочешь знать, почему вы до сих пор его не поймали?

— Просвети меня.

— Потому что всю тяжелую работу он оставляет для своих жертв.

28

В темноте Рэйчел ходила по подвалу, пытаясь шагами измерить комнату и составить ментальную карту своей тюремной камеры. Она решила, что матрас находится на севере, а дверь — на юге. Если каждый ее шаг был около метра в длину, то от матраса до кресла было десять метров, и еще десять — от кресла до двери. С востока на запад ширина комнаты была двадцать метров. Каждая из стен была тоже двадцать метров. Стоматологическое кресло стояло ровно посередине комнаты.

Сделанные расчеты сходились с ранее сделанными измерениями. И с предыдущими. Она уже сбилась со счета, сколько раз она обходила комнату. Ей нужно было какое-то занятие, чтобы спастись от тоски и от мыслей, от тех картин, которые рисовало воображение. Спастись хотя бы на какое-то время.

Рэйчел подошла к двери и нажала ладонями на собачью створку. Пластик был холодный и гладкий. В нижней части створки она нащупала буквы, из которых состояло название производителя и логотип. Она надавила на створку — легко и осторожно. Она была заперта. Ровно так же было и в предыдущие разы, когда она пробовала это сделать.

Даже если бы створка была открыта, Рэйчел не знала, как бы себя повела. Конечно, можно было бы пролезть в створку и попробовать убежать, но одна мысль о том, что сделает Адам, если поймает ее, приводила в ужас. В любом случае серьезным препятствием запертая створка не являлась. Она была пластиковая, запор тоже был пластиковый. Если бы она захотела, то смогла бы выбить эту створку и выбраться на свободу. И Адам это знал.

Рэйчел вернулась на матрас, нащупала одеяла и завернулась в них, как в кокон. Она пыталась представить себе, где ее держат. Дом был большой и старый, и это явно был не таунхаус. Ей казалось, что над ней было много больших комнат. Ее вынужденная слепота компенсировалась обостренным слухом, темнота словно усиливала каждый звук. Где-то неподалеку был мощный водонагреватель, который издавал глухой шум каждый раз, когда включался. Свист и грохот труб вблизи и вдали лишь подкрепляли ее ощущение, что она находится внутри большого здания. Время от времени то тут, то там скрипели половые доски. Они также звучали то вдалеке, то совсем рядом.

Шум и громкие звуки проблем не создавали и никому не мешали. Это было очевидно, поскольку Адам не боялся использовать на полную мощность колонки, через которые отдавал команды. Ему также, по всей видимости, не доставляло никаких неудобств то, как громко она кричала, когда он хлестал ее тростью. Кровавыепятна на подлокотниках кресла — чьи бы они ни были, этот человек тоже не молча истекал кровью. Если бы кто-то жил рядом или мог проходить мимо дома по улице, они бы уже давно вызвали полицию, услышав крики, и Адам был бы в тюрьме. Тот факт, что пластиковую створку можно было легко выбить, говорил о том, что Адам не боялся такого развития событий и Рэйчел далеко бы не ушла. Он был уверен в том, что она никуда не денется из этого дома и рядом нет никого, кто смог бы ей помочь.

Все говорило о том, что она находилась в большом, отдельно стоящем доме и что рядом не было соседей или прохожих.

Рэйчел провела рукой по гладковыбритой голове и попыталась сказать себе, что это просто волосы и что они отрастут. Но это ее не успокаивало. Это были ее волосы, а Адам их украл.

Она очень хотела, чтобы пришел отец. Не потому, что убивать чудовищ была его обязанность, а потому, что он мог бы сломать Адаму ноги. В детстве Рэйчел несколько раз подслушивала телефонные разговоры, которые велись шепотом. Ее братья передавали друг другу слухи и догадки, и, когда она сложила их вместе, стало понятно, кем был ее отец. Рэйчел смогла смириться с тем, что он сделал много лет назад, и, хоть она и не была согласна с тем, как именно он строил свой бизнес, у нее не было никаких сомнений в том, что он любит ее и сделал бы для нее все, включая переламывание костей.

Темнота сбивала ее с толку. Она пыталась понять, сколько времени прошло с начала ее заточения, но ей не на что было опереться в предположениях: в комнате не было заколоченных окон и через щели в досках не пробивалось солнце. Потолок над ней тоже не пропускал никакого света. Коридор за собачьей створкой был таким же темным, как и само подвальное помещение.

Рэйчел не имела никакого понятия, сколько времени она здесь провела. Ей казалось, что, как минимум, один день, но возможности убедиться в этом не было никакой. Она помнила только, как села в «порше» Адама, а затем — провал в памяти до момента ее пробуждения в этой комнате. Может, она пробыла без сознания несколько часов, а может, и дольше. А может, и меньше. Она просто не знала.

Сколько времени должно было пройти, прежде чем ее официально признают пропавшей без вести и начнут поиски? В ее голове маячила цифра сорок восемь часов, но точно она не знала. Ей казалось, что про сорок восемь часов она слышала по телевизору.

Заявил ли Джейми в полицию? Рэйчел очень хотелось верить, что да. Она не видела причин, которые помешали бы ему это сделать. Если он пришел домой раньше и лег спать, то мог не заметить, что она не вернулась вечером. Он так крепко спит, что ни бомбы, ни землетрясение ни разбудили бы его, но ее отсутствие утром он бы заметил. Потом он обзвонил бы ее подруг, чтобы выяснить, где она, и, ничего не узнав, должен был позвонить в полицию.

Это самая очевидная схема действий в такой ситуации, по-другому поступить было трудно. Но Рэйчел все же сомневалась. Речь шла о Джейми, а Джейми не всегда делал то, что казалось очевидным.

Она опять вспомнила тот разговор с коллегами на работе и пожалела, что без должного внимания отнеслась тогда к обсуждению. В ее памяти остались некоторые подробности, но ничего важного: она помнила про пытки, лоботомию, что-то связанное со швейными иглами. В то время эти подробности показались утрированно жестокими — такие обычно любит публиковать желтая пресса. И у всех остальных была такая же реакция — отвращение, омерзение и недоверие. Никто не мог себе представить, как один человек может сделать такое над другим человеком.

Кто-то из девушек даже вслух произнес что-то вроде «каково это вообще», но только очень абстрактно. Они не задумывались над тем, каково это на самом деле — оказаться в распоряжении психопата, которому в удовольствие над тобой поиздеваться. А когда ты ему надоешь, он просто размешает твой мозг и превратит в овощ. Да и зачем им об этом задумываться? С ними такого случиться ведь не могло: шансов выиграть в лотерею гораздо больше, чем попасть в лапы такого маньяка. А вот с Рэйчел это случилось.

Собачья створка хлопнула, и Рэйчел мигом повернулась в сторону двери. На нее накатила волна адреналина, и частота пульса удвоилась в одно мгновение. Во рту пересохло, ладони взмокли, и единственным желанием было бежать, хотя бежать было некуда.

Зажегся свет, и Рэйчел автоматически зажмурила глаза. Накатила вторая волна паники, и она начала задыхаться. Она заставила себя сделать два глубоких вдоха и успокоиться — впадать в панику каждый раз, когда зажигается свет, было слишком. Она медленно открыла глаза, привыкая к яркому свету. Ярость охватила ее с той же силой и так же внезапно, как и адреналин. Она была в ярости на себя саму за то, что позволила Адаму играть с собой, и за то, что была настолько глупа, что вообще оказалась в этой ситуации.

Рэйчел почувствовала запах еды еще до того, как увидела поднос. О еде она думала в последнюю очередь, но запах все изменил. Желудок заурчал, а рот вдруг наполнился слюной. Последнее, что она съела в день похищения, — батончик «Марс» и сэндвич с беконом. С тех пор могло пройти уже двадцать четыре часа или даже больше. Рэйчел с волнением посмотрела на колонки в углах, переводя взор с одной на другую. Она ждала, что металлический голос Адама скажет ей, что делать. Впервые ей захотелось услышать этот голос.

Рэйчел стала грызть собственный ноготь и, не заметив, съела его буквально до мяса. В последний раз она этим занималась в детстве. Из колонок не доносилось ни звука. Это была новая игра? Или проверка? Если она двинется к подносу до соответствующей команды, не заберут ли его? Рэйчел решила подождать две минуты и начала про себя отсчитывать секунды. Если команды из колонок не последует, она рискнет и подойдет к подносу. Если поднос заберут, это будет означать, что Адам не планировал кормить ее и что это просто еще одно его развлечение.

Две минуты прошли. Рэйчел подождала еще немного, на всякий случай. В последний раз посмотрев на колонки, она неуверенно встала и пошла к двери, стараясь держаться подальше от стоматологического кресла. Когда она подошла, поднос все еще был у двери.

На нем стоял высокий стакан с водой, тарелка равиоли, столовые приборы и салфетка. Она рассмотрела каждый предмет внимательнее. Тарелка была из тончайшего костяного фарфора. Стакан был стеклянный. На задней стороне вилки была выбита проба — она была из чистого серебра. Белая льняная салфетка была аккуратно сложена, края тщательно выглажены. Правда, равиоли были из полуфабриката.

Рэйчел повернулась и посмотрела на кресло с ремнями и кровавыми потеками, затем опять перевела взгляд на поднос. Она не понимала, на каком она свете. Два мира столкнулись, и она застряла между ними. Она чувствовала себя Алисой, падающей в кроличью нору.

Она нерешительно попробовала равиоли, все еще ожидая подвоха в лице Адама, который войдет и отнимет у нее поднос. Но есть продолжала. Она устроилась поудобнее, насколько это было возможно, прислонившись спиной к стене и положив поднос себе на колени. Она заставила себя съесть все, несмотря на то, что успела насытиться. Было непонятно, когда ее покормят в следующий раз.

Она поставила тарелку обратно на поднос и вытерла рот салфеткой. После всего, что с ней случилось, она не могла отделаться от мысли, что это все было каким-то обманом, что должно случиться что-то ужасное. Какое-то время она просто сидела спиной к стене на холодном полу.

Секунды шли одна за другой. Ничего не происходило.

Рэйчел аккуратно сложила посуду на поднос и поставила его перед дверью. Затем она встала и пошла к матрасу. По пути ее остановил голос. Он не громыхал из колонок, и он не принадлежал Адаму. Этот голос был тихим и робким и был, скорее, женским.

— Тебе понравился ужин?

29

В «Малинке» было шумно и многолюдно: с разных сторон доносились обрывки разговоров, бренчание и звон посуды, булькание и шипение кофе-машины. В помещении стоял сильный запах кофе. Рамки висящих на стене картин были завешены мишурой, а в дальнем углу стояла блестящая ель в окружении коробок с подарками. Я глянул в окно и посмотрел через дорогу на бар «Охотник». Его четыре окна светились тихим теплым светом. Сидящие внутри люди напомнили мне муравьев, попавших в ловушку муравьиной фермы.

Девушка за барной стойкой наконец заметила нас, но ее никак не беспокоил тот факт, что мы ничего не заказали. Мы с ней на секунду встретились глазами, и она повернулась к другим посетителям. Это заставило меня задуматься. Как только кто-то оплачивал заказ, он становился частью этого фонового шума, его обслуживали, потом о нем забывали и переходили к следующему посетителю. Я был уверен, что маньяк вчера был здесь. Может, он даже сидел за этим же самым столом. Он мог заказать эспрессо или латте и старался не привлекать к себе внимания. Можно вернуться во вчерашний вечер и представить, что вместо Темплтон за столом сидит он.

Я поймал взгляд официантки и жестом подозвал ее. Она вышла из-за стойки и подошла к нам.

— Здравствуйте!

Ей было чуть за двадцать, у нее были черные окрашенные волосы, незаметный пирсинг в носу, мешковатые, скрывающие фигуру джинсы на бедрах. Вместо туфель — грубые ботинки, явно ношенные и удобные. По моим предположениям, она была студенткой и подрабатывала в этом кафе на жизнь. Родители у нее явно не богачи.

— Я понимаю, шансов мало, но совершенно случайно вчера не ваша смена была? — спросил я.

Девушка покачала головой.

— Не знаете чья?

— Я на неполной ставке, днем работаю всего два дня в неделю, — она посмотрела на Темплтон, потом снова на меня. — А вы из полиции, да?

Темплтон показала удостоверение:

— Мне нужен телефон вашего руководителя.

— А мне — кофе с собой, — сказал я. — Черный, два сахара, пожалуйста.

Она удивленно подняла брови и улыбнулась каждому из нас.

— Без проблем, — и она удалилась за стойку и занялась делом.

— Обручальные кольца, Уинтер! — и Темплтон посмотрела на меня так, что я сразу понял, что ресурс ее терпения был на исходе и вечер грозил перестать быть томным.

— Да, да, обручальные кольца… У такого рода преступлений можно выделить четыре отдельные фазы: выслеживание, похищение, собственно исполнение и ликвидация, устранение. Самая рискованная из них — похищение. Почему?

— Потому что на остальных стадиях легче контролировать ситуацию, меньше рисков.

— Именно. Поэтому многие серийные убийцы работают с категориями граждан, похищение которых не столь рискованно, — с проститутками, наркоманами, бездомными. Их образ жизни таков, что зачастую у них нет постоянного круга общения, а значит, риск быть пойманным снижается. Проститутка легко может сесть в машину к незнакомому мужчине. Она, конечно, дважды подумает, прежде чем сесть в конкретную машину, но у нее нет выхода, потому что в противном случае ее изобьет сутенер. Деловая женщина с высшим образованием не сядет в машину к незнакомому мужчине. Это факт. Какой вывод напрашивается?

— Что наши жертвы знали Джека-головореза.

— Но жертвы ни разу до этого его не видели, — заметил я. — Как они его узнавали?

— Понимаю, на что ты намекаешь, Уинтер. Мы уже проверили виртуальную реальность и ничего не нашли.

— Значит, надо искать лучше. Еще необходимо проверить, не было ли у жертв второго телефона, о котором не знали мужья. Наш объект выстраивает отношения с жертвами, и на это уходит время — не день, не два, а месяцы. К моменту, когда он готов к похищению, они уже обработаны так, что врут мужьям и друзьям, снимают обручальные кольца и прячут их в сумках. И садятся в машину к тому, кого только что увидели в первый раз.

— А зачем снимать кольцо? Наверняка Джек-головорез уже знает, что они замужем.

— Они хотят сделать так, чтобы ему было комфортно с ними, и хотят избавиться от собственного чувства вины. Им не хочется, чтобы он воспринимал их как замужних женщин. Да они и сами не хотят думать о себе так. Они хотят быть молодыми и свободными. Если верить в это, то и справляться с виной гораздо легче. Ты заметила, что у Сары Флайт не было кольца на пальце?

Темплтон покачала головой.

— А мне сразу стало интересно, кто его снял — то ли мать, то ли кто-то из медперсонала в больнице. На самом деле Сара Флайт сама сняла его и положила в сумку или косметичку. А маньяк нашел его, когда перебирал ее вещи, и оставил себе как трофей.

Официантка принесла мне кофе, а Темплтон передала визитку с логотипом «Малинки». На обороте ручкой был написан мобильный телефон менеджера.

— Ладно, куда сейчас? — спросила Темплтон.

— Ты любишь ролевые игры?

Взгляд Темплтон был красноречивее любых слов.

30

Я подошел к большим окнам «Охотника» и внимательно осмотрелся, пытаясь прочувствовать место. Вчера маньяк сидел через дорогу, в «Малинке». На что он смотрел? Что он слышал? Что он делал? От моей сигареты медленно поднимались струйки дыма, растворяясь в свете барных ламп. Кофейный стаканчик обжигал руку, несмотря на картонную манжету. Мои дыхание и пульс участились, и я попал в другое измерение. Осязание, зрение и слух вдруг обострились.

— Представь, что ты Рэйчел Моррис, — сказал я Темплтон. — Тебя только что кинули, и ты очень зла. Погода ужасная, холодно, снег идет. Ты выходишь из бара, и что делаешь прежде всего?

— Я иду домой. У меня был ужасный вечер, и я хочу поскорее оказаться в собственной постели.

— Нет, не так быстро, — замотал я головой. — Да, ты хочешь как можно скорее добраться домой, но, несмотря на мороз, ты все же на несколько мгновений задержишься на ступеньках и в последний раз окинешь взглядом улицу: а вдруг он все же появится? Ведь ты чувствуешь себя полной дурой, потому что попала в эту ситуацию. А если он сейчас появится, то ты уже не будешь дурой. Так устроен человек, это элементарная психология.

Темплтон подошла к двери бара и разыграла подчеркнуто тщательное разглядывание улицы.

— Посмотрела налево, посмотрела направо — мальчиша-плохиша нигде нет, — сказала она.

— Это потому, что я сижу в «Малинке» и слежу за тобой. Ладно, ты приехала сюда на метро, это в новостях показывали. Скорее всего, ты и обратно поедешь на метро. Но, вопреки ожиданиям, до метро ты так и не дошла. Это тоже в новостях показали.

— Может, я решила себя пожалеть и взяла такси?

— Нет, — опять замотал головой я, — ты постоянно ездишь в метро, каждый день. Ты там чувствуешь себя как рыба в воде, а хорошо знакомые места дают нам иллюзию безопасности. К тому же такси — это дорого, а ты и так злишься на себя за то, что потратила деньги на вечер, которого, можно считать, не было. К тому же, такси еще нужно поймать, это еще одна проблема. Нет, на такси ты не едешь.

Мы повернули направо и пошли в сторону метро. Ближайшая станция была недалеко, где-то в семистах метрах. Я даже видел знак метро вдалеке.

— Теперь, когда ты уже двинулась в сторону дома, ты хочешь попасть туда максимально быстро, поэтому ты идешь быстрым шагом. В это время я вышел из «Малинки» и перешел через дорогу на твою сторону. Ты меня не видишь, потому что голова у тебя опущена и ты думаешь только о том, чтобы поскорее попасть домой. Я зову тебя, ты останавливаешься и оборачиваешься.

Темплтон остановилась и обернулась.

— Что ты видишь? — спросил я.

— Я вижу, как ты приближаешься ко мне.

— На улице темно, и я тебе не знаком, но ты не пугаешься. Почему?

— Потому что я тебя узнала. Ты либо прислал мне свое фото, либо описание.

— Не фото, это слишком рискованно. Если бы у полиции было мое фото, то тогда моим играм и веселью очень скоро пришел бы конец, а я только-только начал. Описание более вероятно, потому что оно может быть одновременно и точным, и туманным. Если я скажу, сколько мне лет, во что я одет и какого цвета у меня волосы, ты узнаешь меня, но и одновременно это меня не выдаст. Мне все-таки надо увидеть это описание, поэтому пусть ваши компьютерщики продолжают искать.

— Они ничего не нашли.

— Они пока ничего не нашли.

Я сделал затяжку, отпил кофе и дождался, пока смесь кофеина и никотина произведет желанный эффект.

— Так, что дальше?

— Ты подходишь ко мне. То, как ты двигаешься и как говоришь, дают мне понять, что ты не опасен. Ты кажешься расслабленным.

— И что я тебе говорю?

— Ты извиняешься.

Я улыбнулся, и Темплтон тоже улыбнулась. Мы оба были явно довольны собой.

— И тем самым исключаю возможность какой-либо опасности. Я извиняюсь, каким-то образом объясняю, почему я опоздал, еще раз извиняюсь, и к концу моей речи ты уже думаешь, что я не более опасен, чем мать Тереза.

— Да, и эти два бокала вина греют меня изнутри, так что я только рада окунуться в розовые фантазии, — добавила Темплтон.

— Это твой шанс спасти вечер, так что, когда я предлагаю где-то выпить или поужинать, ты, ни минуты не думая, соглашаешься. Я говорю, что моя машина стоит недалеко, и предлагаю пойти к ней.

— А где твоя машина?

— Хороший вопрос.

Я окинул взглядом улицу и задумался. В ста метрах от нас был поворот направо, и мы пошли туда. За поворотом была узкая улочка с двойной желтой разметкой по обеим сторонам.

— Здесь он и припарковался, — сказал я.

— Я попрошу кого-нибудь проверить, выписывались ли здесь штрафы вчера. В этой части Кенсингтона он наверняка был оштрафован.

— Отличная идея.

Темплтон с подозрением посмотрела на меня. Она прищурилась, но при этом все равно выглядела сексуально. Было забавно.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она.

— То, что это хорошая идея.

— Да, я слышала, но ты так это произнес, как будто я сморозила глупость.

— Пусть проверят вчерашние штрафы, — сказал я. — Итак, Рэйчел Моррис садится в машину, и они уезжают в ночь. Какие вопросы к этому варианту?

— Два вопроса. Во-первых, то место, где Джек-головорез встречается с Рэйчел, — оно какое-то неправильное. Если бы он опоздал и оставил машину здесь, то как он подойдет к Рэйчел сзади? Он тогда должен был идти ней навстречу. Я знаю, что она выпила вина, но я думаю, она бы его заметила.

— Ну, это просто. Он подождал, пока она пройдет эту улицу, и потом пошел за ней. Таким образом, они могут вернуться и подойти к машине так, чтобы не вызывать подозрений Рэйчел. А второй вопрос какой?

— Ему нужно как-то нейтрализовать ее, как только она сядет в машину. Ведь в какой-то момент она поймет, что что-то не то происходит. И если это произойдет в тот момент, когда он за рулем и машина двигается, это поставит его в опасное положение. Он не мог ее связать, вставить кляп в рот и бросить в багажник, потому что кто-нибудь его бы увидел. Так что он, по всей видимости, вводит ей какой-то препарат и пристегивает к пассажирскому сиденью. Даже если его остановит полиция, он всегда может сказать, что она спит или перебрала алкоголя, и это будет вполне правдоподобно.

— Да, примерно так я себе это и вижу. Получается, мы знаем, как он работает на стадии похищения. Следующий вопрос: как он их выслеживает?

— В интернете, — вздохнула Темплтон.

— Да, другого варианта нет. Ладно, следующая остановка — электронное царство. Я хочу поболтать с вашим самым продвинутым компьютерщиком.

31

— Что ты сказала?

Рэйчел хотела снова услышать этот голос, чтобы удостовериться, что женщина за дверью — не плод ее воображения, что она не придумала себе вымышленного друга, который составит ей компанию, пока она сходит с ума. Тишина длилась достаточно долго, и Рэйчел уже решила, что все это ей послышалось. И тут женщина заговорила вновь:

— Я спросила, понравился ли тебе ужин. Я сама его приготовила. Это мое любимое блюдо.

Женщина говорила тихо, почти шепотом, и Рэйчел приходилось очень сильно напрягать слух, чтобы расслышать слова. Но все это было совершенно неважно, важно было то, что женщина реально существовала, а не была выдуманной. Рэйчел внезапно поняла, что, кем бы ни была эта женщина, она хочет сделать Рэйчел приятное. Она не просто интересовалась, понравился ли Рэйчел ужин, ей хотелось, чтобы он ей понравился. И она не просто разогрела какую-то старую еду, она приготовила свое любимое блюдо. По вкусу оно было так себе, да и что можно было ожидать от полуфабрикатных равиоли, но Рэйчел, безусловно, не торопилась делиться с ней этим отзывом. Если этой женщине важно было знать, что она приготовила самый вкусный в жизни Рэйчел ужин, то именно это она и услышит.

— Да, мне все очень понравилось, — сказала Рэйчел.

— Спасибо.

По тому, как прозвучало это «спасибо», Рэйчел поняла, что выбрала верную тактику.

— Как тебя зовут? — спросила она и тут же пожалела об этом. Тишина, которая воцарилась после ее вопроса, длилась гораздо дольше, чем в первый раз. Рэйчел уже начала ругать себя за то, что была столь нетерпелива. Она изо всех сил старалась услышать, что происходит за тяжелой дверью. Ей даже казалось, что если она напряжет слух еще сильнее, то сможет услышать, как ее собеседница дышит, как бьется ее сердце. Но из-за двери доносился только шум отопительной системы.

— Ева, — наконец сказала женщина.

Рэйчел улыбнулась. Ева. Теперь она будет обращаться к ней по имени как можно чаще, чтобы укрепить доверие между ними. Именно так делали во всех фильмах с захватом заложников, которые она смотрела. Переговорщики использовали любую возможность назвать преступника по имени. Они всегда говорили спокойным тоном, дружелюбно и обращались к террористам по имени, как будто они вместе пришли выпить в бар, как лучшие друзья.

— Привет, Ева. Меня зовут Рэйчел.

— Я знаю.

Рэйчел замолчала на какое-то время. Она понимала, что сейчас нужно сделать какой-то ход, но не знала какой. Ответ пришел к ней в виде двух внезапных догадок, одна за другой.

— Ева, Адам — твой брат?

Опять установилась тишина. Рэйчел поняла, что Ева научилась думать, прежде чем что-то сказать в присутствии Адама.

— Да, Адам — мой брат, — наконец ответила она.

Ну конечно! Адам и Ева — это же так очевидно. Первая догадка оправдалась. Рэйчел надеялась, что и со второй она тоже попадет в точку.

— Он причинил мне много боли, — сказала она.

— Мне очень жаль. Я просила его не мучить девушек, но он меня не слушает, начинает злиться.

— И когда он злится, он бьет тебя, да, Ева?

На этот раз вслед за привычной паузой после вопроса последовал целый поток слов — коротких, обрывистых, неуместных оправданий.

— Иногда. Но на самом деле он не хочет меня бить, просто я его в эти моменты раздражаю. А потом он всегда жалеет об этом.

Рэйчел улыбнулась. Все верно! Ее ставка на сопереживание сыграла. Впервые за все время у нее появился лучик надежды. Он был слабый, но в текущей ситуации она хваталась за любую возможность.

— Мне надо идти. Мне вообще-то нельзя здесь быть. Адам разозлится, если узнает, что я разговаривала с тобой.

Рэйчел услышала шорох за дверью и испугалась. Ева вставала и собиралась уходить. А если она уйдет, ей опять придется остаться совсем одной в этой кромешной тьме. Рэйчел хотела, чтобы Ева осталась, ей это было очень нужно. Внезапно на нее накатило такое сильное ощущение одиночества, что она с трудом сдерживала слезы. Она ничего не знала о Еве, не представляла себе, какова ее роль в этом сумасшедшем доме, но она знала, что Ева — не Адам, который сбрил ей волосы и превратил в безличный номер. Разговор с Евой позволил ей снова почувствовать себя человеком, а не цифрой.

— Пожалуйста, не уходи, Ева.

Рэйчел услышала отчаяние в собственном голосе, но ей было все равно.

— Наверное, я смогу остаться еще ненадолго. Адам должен вернуться позже.

— Спасибо, Ева.

Взгляд Рэйчел остановился на кресле, и она затихла. В фарфоровой посуде и стальных поверхностях отражался яркий свет ламп. Она сидела на холодной плитке, мышцы ее постепенно начинали неметь. Как же она умудрилась вляпаться в этот кошмар? Это было так несправедливо. Она не сделала ничего плохого. От наивности собственных мыслей Рэйчел чуть не рассмеялась вслух. В жизни было не так уж много справедливости, и с хорошими людьми постоянно случались несчастья. И кто-то еще говорит про карму!

Из глубин подсознания внезапно всплыла картинка из детства. Она не вспоминала об этом много-много лет. Ей было пять или шесть — возраст, когда ты еще веришь, что твой папа — супергерой. Они были вместе на их вилле и гуляли вдоль пляжа. Наконец-то папа принадлежал только ей — не было ни мамы, ни надоевших братьев, только они вдвоем. Под ногами был теплый песок, и они шли в отблесках заходящего солнца за собственными длинными тенями. Ее маленькая ладошка лежала в большой, грубой ладони отца. Они разговаривали и смеялись, рассказывали друг другу какие-то истории, и Рэйчел, окруженная отцовской любовью, еще никогда не чувствовала себя в такой безопасности.

Ей не хотелось отпускать от себя это воспоминание. Она уже перенеслась из этой освещенной клетки туда, где воздух пах морем, экзотической едой и теплом, туда, где она была в абсолютной безопасности, а монстры жили только в воображении и боялись вылезти из-под кровати.

— У тебя все в порядке? — спросила Ева. — Ты что-то притихла.

Солнце погасло, и Рэйчел снова оказалась в подвале.

— Все нормально, — сказала она. — Я просто задумалась.

— О чем?

— О солнечном свете, — сказала Рэйчел.

— И погрустнела.

— Нет, на самом деле я обрадовалась.

— Не поняла…

И Рэйчел, не успев опомниться, рассказала Еве все, о чем только что подумала.

— Тебе повезло, — сказала Ева. — А я своего отца не помню.

— Что с ним произошло, Ева?

— Он умер.

Ева ответила, как отрезала, и Рэйчел поняла, что пришло время сдать назад. Она и так слишком сильно продвинулась для одного дня, и она не хотела, чтобы Ева замкнулась.

— Мне надо идти, — сказала Ева.

— Ты еще придешь и поговоришь со мной? Мне здесь так одиноко.

— Я попробую. Но я должна быть осторожной. Мне придется дождаться момента, когда Адам опять уедет.

— До встречи, Ева! Спасибо, что поговорила со мной. И спасибо за ужин, я очень тебе благодарна.

— Я скоро вернусь. Клянусь тебе.

Свет выключился, и Рэйчел пошла к матрасу в обход кресла. Она уже была посреди комнаты, когда вдруг услышала хлопок створки. Она обернулась и увидела, как в ней исчезал поднос. Рэйчел подошла к матрасу и завернулась в одеяло.

Она опять осталась одна в темноте. В разговоре с Евой выяснился ряд интересных вещей и одна очень важная.

Интересно было то, что Ева была одинока. Ей было отчаянно нужно одобрение и дружба, поэтому-то она и начала разговор. Рэйчел с превеликой радостью стала бы подругой Евы. Она готова была до конца жизни быть ее лучшей подругой, если это помогло бы ей выбраться отсюда.

А важная новость заключалась в том, что иногда Адам уезжал и оставлял Еву одну сторожить Рэйчел.

Нужно было переманить Еву на свою сторону. Если бы она смогла заставить Еву воспринимать себя как личность, а не как пленницу, тогда ее можно было бы уговорить помочь устроить побег. Тут Рэйчел остановилась и сказала себе, что она совсем уж замечталась. На что, черт возьми, она надеялась? На то, что, если она будет хорошо относиться к Еве, та поможет ей сбежать?

Но это могло сработать. Да, конечно, шансов было не так много, и вполне возможно, она принимала желаемое за действительное, но у нее не было другого выбора. Что ей остается — просто сдаться? Смириться с судьбой и сдаться на милость психопату, который порежет на кусочки ее мозг? Здесь и решать-то нечего. Она была дочкой Дональда Коула, а он воспитал свою дочь так, что она не могла просто взять и сдаться.

32

Темплтон остановилась у двери в середине коридора, отрывисто постучала и вошла в маленькую комнату, забитую компьютерным оборудованием. Тут шумели серверы, работали вентиляторы, кондиционер поддерживал комфортную температуру, было не жарко и не холодно.

Всем этим царством управляли два кудесника — женщина и мужчина. Они синхронно, как будто ими управлял один кабель, повернули головы от мониторов и посмотрели на нас. Ни один из них не был похож на стереотипных компьютерщиков. Одеты они были не в рваные джинсы и грязные майки, очков с линзами толщиной с бутылочное дно на них тоже не было. И телосложение у них было не такое, как у Джаббы Хатт. Оба были подтянутые, в возрасте за тридцать, хорошо одетые. Они были больше похожи на адвокатов или бухгалтеров.

Женщина была индийской наружности, симпатичная, с широкими миндалевидными глазами. У нее был такой взгляд, будто она знала что-то такое, чего не знали окружающие. Судя по кольцу на пальце, она была помолвлена, но еще не замужем. У мужчины были рыжие волосы и вечный румянец. Кольца не было, но часы «Tag Hauer» были похожи на оригинальные.

— Познакомься, это Алекс Ирвин и Сумати Чэттердзи, — представила компьютерных асов Темплтон.

— Здравствуйте, — сказали они хором.

Я ожидал, что с такими именами и при такой внешности у них будет акцент. Но акцента не было: они говорили так, как будто их отправили посылкой прямо из Оксфорда, или Кембриджа, или Массачусетского технологического института.

— И кто из вас круче? — спросил я.

— Я, — на этот раз они ответили не совсем синхронно, Сумати среагировала быстрее.

Они повернулись друг к другу и завязался горячий спор. Я облокотился на дверь, чтобы понаблюдать за ними, Темплтон подошла ко мне. Она встала так близко, что я уловил аромат ее духов.

— Это была провокация с твоей стороны, — прошептала она.

— Ну конечно! Они не похожи на компьютерщиков, но внешность обманчива. И необязательно проживать вместе всю жизнь, чтобы вылезла наружу суть. Так, у кого самая большая коллекция сувениров «Звездных войн»?

— У Сумати. Правда, она фанат не «Звездных войн», а сериала «Звездный путь».

— Она говорит на клингонском?

— А мне откуда знать? — пожала плечами Темплтон.

— BIjatlh’e’yImev! — заорал я.

Сумати замолкла на полуслове и уставилась на меня, как на инопланетянина. Темплтон, впрочем, тоже.

— У меня хорошая память, — прошептал я ей. — Очень помогает на экзаменах, тестах и когда нужно удивить кого-нибудь.

— Ну, вообще-то «bIjatlh’e’yImev» используется, когда ты говоришь «заткнись» одному человеку.

— А если обращаешься к нескольким людям, нужно говорить «sujatlh’e’yImev». Да, я знаю. Я просто хотел привлечь внимание.

— Похоже, ты проиграл этот раунд, — обратился я к Алексу. — Я выбираю Сумати.

— По той причине, что она говорит на клингонском?

— Нет, потому что она женщина, которая достойно держит удар в мужской профессии, а для этого ей нужно быть в десять раз умнее тебя.

— Чем я вам могу помочь, мистер Уинтер? — спросила Сумати.

— Я сейчас спрошу, откуда вы знаете мое имя, а вы продемонстрируете свой интеллект.

— Из интернета, — усмехнулась она.

— Все ясно. Вы знаете, над каким делом я работаю?

— Конечно. Над делом Джека-головореза.

— Наш объект выбирает себе жертв в интернете. Мне нужно, чтобы вы проверили их компьютеры и нашли там что-нибудь полезное.

— Мы уже искали и ничего не нашли.

— Потому что вы недостаточно тщательно искали. Когда будете искать во второй раз, нужно исходить из того, что он не тупое ничтожество, которое только и может, что запустить Internet Explorer, а гораздо умнее вас. Начните с компьютеров Рэйчел Моррис, раз уж она последняя жертва. Их вы ведь еще не проверяли? Это хорошая возможность посмотреть на дело свежим взглядом. Если будете внимательны, я обещаю, что что-нибудь обнаружится.

— И наверняка вам это нужно ко вчерашнему дню.

— Конечно.

— Понятно.

Темплтон открыла дверь.

— Вы впечатлили меня своим клингонским, но вам нужно работать над произношением.

— Qapla.

На этот раз я с особым усердием отчеканил гортанные слоги.

— Так лучше, — сказала она.

Темплтон закрыла дверь, и мы двинулись по коридору к лифту.

— Насколько я понимаю, ты сказал ей: «Иди к черту». По крайней мере, звучало это именно так. Уж точно ты не желал ей долгой жизни, полной здоровья, богатства и счастья.

— Буквальный перевод этого слова — «успех», но обычно им пользуются, чтобы попрощаться. На клингонском нет выражения «иди к черту». Если ты кому-то такое скажешь, можно считать это приглашением на смертный бой.

Темплтон засмеялась.

— А знаешь, умников ведь никто не любит. А особенно — ботанов.

— Я не ботан.

— Ну да, конечно. И это говорит человек, который хорошо говорит по-клингонски и наверняка знает название каждого эпизода «Стартрека».

— Нет, названий не помню.

Мы остановились, и Темплтон посмотрела мне прямо в глаза.

— Ну ладно. Да, знаю все названия. Но это не значит, что я ботан. Мне просто нравится узнавать новое.

Темплтон усмехнулась.

— Да кто бы говорил!

33

Я сел за фортепияно в баре отеля и, чтобы разыграться, прошелся до-мажорной гаммой в каждом из трех регистров — в нижнем, среднем и верхнем. Клавиши были тугие, поддавались плохо — ни в какое сравнение не шли с моим «Стейнвеем». Но, по крайней мере, инструмент был настроен и, в качестве бонуса, неплохо звучал.

Девушка за барной стойкой явно вздохнула с облегчением, когда я попросил разрешения выключить музыку и поиграть на фортепиано. Она тут же согласилась на мое предложение, не поинтересовавшись даже, хорошо ли я играю. Думаю, как бы я ни играл, любое музыкальное сопровождение было лучше, чем бесконечные электронные рождественские песни. Я послушал их десять минут и начал искать, чем бы заткнуть уши. Как ей удавалось терпеть их целую смену, было выше моего понимания.

После гамм я сразу же приступил ко второй части моцартовского Концерта для фортепиано с оркестром № 21. К третьей фразе Лондон вместе с баром отеля «Космополитан» испарились из моего сознания. На сердце стало легче, и тяжесть в груди потихоньку отпустила. Сейчас значение имела только музыка. Кроме нее, в мире не существовало ничего.

Я играл с закрытыми глазами, пальцы сами находили следующую ноту, завершали фразу. Они меня не подвели. Этот концерт не относится к тем произведениям, исполняя которые можно поразить зрителей техникой, но это не означало, что он был прост. В нем была особая динамика, которая подталкивает играть быстрее и быстрее, но если поддаться этому желанию, то потеряешь тон и настроение этого концерта. Нужно во что бы то ни стало поддерживать медленный и расслабленный темп. Я доиграл до последней фразы, взял последнюю ноту и замер на мгновение с закрытыми глазами, слушая тишину.

— Это было прекрасно.

Темплтон стояла рядом со мной. У нее было странное выражение лица — я не мог его понять. Она опоздала на пять минут, что, учитывая обстоятельства, было вполне естественно. Прийти раньше было бы слишком скучно, а позже — невежливо. Я уже выпил половину первой порции виски и думал заказать вторую.

— Правда, ты очень здорово играешь. Где ты учился?

— Моя мать была преподавателем, она научила меня играть. И я продолжил обучение в университете.

— Я думала, твоей специализацией была криминальная психология.

— Так и было. Музыкальное образование я получил в свободное время.

— Большинство студентов в свободное время предпочитают развлекаться.

Я засмеялся, вспомнив знакомого студента, который считал, что каждый вечер стоит посвящать вечеринкам.

— Мне повезло, — сказал я. — Учеба давалась мне легко, и у меня была уйма времени на все остальное.

Темплтон сощурилась и уставилась на меня своим фирменным полицейским взглядом:

— И насколько же ты умен?

— Ты ведь на самом деле не этот вопрос хочешь задать? Ты хочешь спросить, какой у меня коэффициент интеллекта?

— Хорошо, какой у тебя коэффициент интеллекта?

— Намного выше среднего, но намного ниже, чем у да Винчи.

— То есть не скажешь, да?

Я покачал головой:

— Это же просто цифра, которая ничего не означает. Важно то, как ты распоряжаешься своей жизнью, какие поступки совершаешь — вот по ним нужно судить. На бумаге мой отец был гением, но он свой дар потратил на разрушение, а не на созидание.

— А ты свой дар тратишь на то, чтобы исправить его ошибки, чтобы вернуть утраченный баланс.

Я пожал плечами, но отрицать этого не стал. Темплтон хитро взглянула на меня:

— Тебя ведь раздражает то, что IQ да Винчи выше, чем у тебя?

— Это неправомерный вопрос. Тест на IQ появился только в 1904 году, так что коэффициент, приписываемый да Винчи, — это не что иное, как догадка одного из так называемых экспертов.

— Видишь, все-таки это тебя раздражает.

Плетеный коврик, на котором стоял мой виски, лежал криво, под углом к краю. Я выровнял его, и кусочки льда ударились о стакан.

— Не раздражает.

— Ты говоришь, что IQ — это ничего не значащая цифра, но, спорим, ты знаешь, кто разработал этот тест и когда именно. И ты можешь в мельчайших деталях рассказать, как этот тест появился. В этой связи у меня вопрос: если этот тест правда такой бестолковый, почему тебе так трудно сказать, какой у тебя результат?

— Потому что я не хочу быть для тебя какой-то цифрой.

Темплтон протянула руку к моему стакану с виски, сделала глоток и, сморщившись, вернула его на место. Коврик сдвинулся, и я снова его поправил.

— Интересный выбор слов, Уинтер. Ты мог бы сказать, что ты не хочешь быть какой-то цифрой. Но ты сказал, что ты не хочешь для меня быть цифрой.

— Случайно вырвалось.

Темплтон красноречиво посмотрела на меня:

— Ну да, конечно!

— Напомни, пожалуйста, почему ты все-таки работаешь в полиции за столь невысокую зарплату? Из тебя получился бы первоклассный юрист.

— Во всем мире столько денег нет, Уинтер.

— Да, тут ты права, — засмеялся я.

— Ты сказал, что твоя мать была учителем музыки. Это ведь не означает, что сейчас она на пенсии?

Я прекратил смеяться и покачал головой:

— Нет, она умерла несколько лет назад.

— Мне очень жаль.

— Не стоит сожалеть. Скорее всего, это к лучшему. Она так и не отошла от шока, узнав, кем был отец.

— А ты?

— Я стараюсь, — я соединил пальцы рук и выпрямил их. — Ну ладно, лимит тяжелых бесед на сегодня исчерпан. Я разыгрался. Что для тебя исполнить?

Темплтон задумалась на секунду и спросила:

— Ты знаешь песню «Тень белее бледного»? Я всегда ее любила.

— Расскажи, в чем же смысл этой песни?

Темплтон улыбнулась своей лучезарной улыбкой:

— Ты же гений, ты мне и расскажи.

— Ну, фанданго — это испанский танец. А колесо — акробатический элемент.

Темплтон игриво ударила меня по руке:

— На некоторые вопросы ответы не нужны.

— На все вопросы нужны ответы. Мы должны хотя бы попытаться найти ответ, потому что только так достигается прогресс. Если бы мы избегали сложных вопросов, то так и висели бы на деревьях, пребывая в блаженном неведении относительно того, что отстоящий большой палец может сделать из нас королей джунглей.

— Просто молчи и играй.

Я положил руки на клавиатуру и закрыл глаза. Мелодия вспыхнула в моем сознании, и каждая ее нота имела свой собственный цвет. Подобрав простые аккорды для аккомпанемента, я начал играть. Эта песня была явным подражанием Баху, и в своей интерпретации я сделал на этом акцент, оттенив его моцартовскими торжественными интонациями, которые, как мне казалось, были вполне к месту. Закончив, я снова увидел на лице Темплтон это странное, непонятное для меня выражение.

— Наверное, это глупый вопрос, — начала она, — но ты когда-нибудь раньше играл эту песню?

Я покачал головой.

— Это было что-то, Уинтер! Очень впечатляюще! Как ты умудрился сыграть ее? Ты прямо как тот гений из «Человека дождя»!

— Надеюсь, что я все же более социализирован. И, клянусь, у меня никогда не было нервного срыва из-за того, что я пропустил любимую телепередачу.

— Не знаю, могу ли я верить твоим словам.

Мне стало смешно.

— Пойдем найдем столик.

34

Темплтон направилась к столику, ближайшему к барной стойке. На ней снова были обтягивающие джинсы, которые подчеркивали все возможные достоинства. Она сняла куртку и села. Обычный черный шерстяной джемпер отчаянно и совершенно безуспешно пытался скрыть изгибы ее тела. Темплтон могла бы надеть на себя мешок и даже в нем выглядела бы сексуально. Ее волосы еще не успели высохнуть после душа и пахли яблоком. Запах ее шампуня напоминал мне о лете.

Темплтон достала из кармана десятифунтовую банкноту и хлопнула ей по столу. На ее лице читалось притворное раздражение и негодование.

— Как ты узнал, какие машины есть у Дональда Коула? — спросила она.

— Методом исключения: отбрось невозможное, и то, что останется — каким бы невероятным оно ни было, — будет ответом.

Темплтон была непреклонна.

— Как ты узнал, Уинтер?

— У него висят фотографии машин на стене в офисе.

— У него там какие только фотографии не висят!

— Это правда, — согласился я. — Там была его яхта, средиземноморская вилла, скаковые лошади. У Дональда Коула нет ни единой квалификации — ни одного диплома, сертификата, ученой степени. Из-за его происхождения маловероятно, что нобелевские лауреаты или президенты США выстроятся в очередь для совместной фотографии. Значит, эти фотографии — просто альтернатива стене «имени меня», на которой у большинства людей висят дипломы и сертификаты. Для Коула успех определяется его статусными приобретениями, и он желает выставить их напоказ. Ты заметила семейные фотографии?

— Да, на рабочем столе.

— Ты заметила, что они обращены лицом к нему? Что их тяжело рассмотреть?

— Ну, значит, у него все по фэн-шуй. В чем подвох?

— Он хочет, чтобы весь мир видел его статус, но не его семью. Он чувствует необходимость защищать свою семью, хочет, чтобы его близкие были рядом с ним, были в безопасности.

— А какой отец этого не хочет?

— Ты удивишься. Возьми, к примеру, моего отца. На первый взгляд, он казался идеальным отцом, но сотри защитный слой — и увидишь психопата. Он, не задумываясь, убил бы мать или меня, если бы потребовалось.

— Извини, я не подумала.

От извинений я отмахнулся.

— Я хочу сказать, что Дональд Коул чувствует ответственность за похищение дочери. Он просто погребен под чувством вины. У него тонны наличности, он не доверяет полиции, и в его мире ты сначала бьешь, а вопросы задаешь потом. Это очень плохое сочетание. Не спускайте с него глаз. Если он решит совершить самосуд, у вас в полиции будут большие проблемы. Не говоря уже о том, что Рэйчел окажется в еще большей опасности, чем сейчас.

— Как можно оказаться в еще большей опасности?

— Сообщники удерживают жертв всреднем три месяца. Если Коул сделает какую-нибудь глупость — например, если он вернется к идее с выкупом, — они могут решить, что она не стоит такого риска. В этом случае доминирующий член пары начинает торопиться, впихнет три месяца своих развлечений в два дня, лоботомирует Рэйчел и избавится от нее. Все, игре конец. В тех случаях, когда жертва еще жива, ситуация всегда может стать хуже, чем есть. Запомни это.

— Поняла.

Темплтон кивнула в сторону десятифунтовой купюры на столе.

— Я тут от жажды умираю вообще-то.

— «Джек Дэниэлс» и кола?

— Как ты узнал?

Она помотала головой:

— Нет, вообще-то я не хочу этого знать. Я просто хочу выпить.

Я встал, взял со стола деньги и пошел к барной стойке. Сегодня работала та же девушка, что и вчера. Мы уже говорили с ней, и я знал, что ее звали Ирена, она приехала из Польши и мужчины у нее нет. Я вернулся к столу с напитками, подал Темплтон ее виски и перелил то, что осталось от моего, в новый стакан. Затем сел, постучал кубиками льда, сделал глоток и пожалел, что курить в помещении было запрещено. Меня по-настоящему раздражало это нововведение. Алкоголь и никотин, как абрикосы со сливками, составляли идеальную пару, только не такую полезную.

— Наш Джек все-таки нарвался на штраф за неправильную парковку, — сказала Темплтон. — У него «порше».

— Но?

— Ты в курсе, что никто не любит умников?

Я поднял бровь, и Темплтон вздохнула:

— По информации Управления транспортом, он водит пятилетний серебристый «форд мондео». Но он перебил номера, так что по ним его не опознать. Но это ты и так знал. Так почему ты ушел из ФБР, Уинтер?

Темплтон смотрела в упор, не сводя с меня голубых глаз. Было очевидно, что она собиралась получить ответ во что бы то ни стало. Я медленно отпил из своего стакана.

— Раньше ты избегал ответа на этот вопрос, потому что мы плохо друг друга знали.

— А теперь мы знаем друг друга намного лучше!

— Сегодня мы много времени провели вместе и много общались — гораздо дольше, чем большинство женатых пар. К тому же я рассказала тебе, почему пошла работать в полицию. Quid pro quo^[236], Уинтер. Это справедливо.

Отдаленное эхо того проклятия, которое отец медленно прошептал тогда, прокатилось у меня в голове. «Мы одинаковые». Простой ответ показался мне более подходящим вариантом в данный момент. Я аккуратно поставил стакан на стол.

— Руководство не было согласно с некоторыми моими методами. По их мнению, я шел на неоправданные риски. У меня была репутация непредсказуемого человека, а в такой организации, как ФБР, где в основе — командная игра, непредсказуемых долго не терпят. Я ушел, не дожидаясь, когда меня попросят уйти.

— Ты правда рисковал больше, чем нужно?

— Я делал то, что считал нужным сделать для выполнения задания. То же самое я делаю и сейчас.

— Это не ответ на мой вопрос.

— Я раскрывал дела, — ответил я. — Я ловил преступников. Какие методы я при этом использовал, не должно было никого волновать.

— Конечно, должно! Представь, что полиция не руководствуется никакими правилами. Тогда это не полиция, а линчеватели какие-то.

— То есть ты, как я понимаю, всегда работаешь по правилам. Думаешь, я поверю, что ты ни одного раза не отошла от инструкции, чтобы добиться результата?

Темплтон заколебалась. Она открыла рот, чтобы заговорить, и передумала.

— Наверняка ты ходила в обход правил. Нет ни одного полицейского, кто бы этого не делал. По крайней мере, ни одного мало-мальски приличного полицейского. Я не утверждаю, что правила совсем не нужны, но они не должны быть настолько жесткими, чтобы мешать нам работать.

— И кто же будет решать, где пройдет черта?

— Черта пройдет на уровне здравого смысла и совести. И я официально готов заявить, что не жалею ни об одном решении, которое я принял. Ни о чем не жалею. Сплю, как ребенок.

— Ты врешь. Нет ни одного полицейского, который не желал бы что-то сделать по-другому, хотя бы один раз.

Я ничего не ответил, и Темплтон победно улыбнулась с видом «я же говорила» и взяла свой стакан с виски.

— Что-то тебя беспокоит в этом деле, Уинтер. Что именно?

— А кто говорит, что меня что-то беспокоит?

— Джек-головорез и его подружка все еще на свободе. Пока они не пойманы, покоя тебе не будет. По-другому ты не можешь. Так что признавайся, о чем именно ты думаешь?

— О том, что они лоботомируют жертв.

— На брифинге ты сказал, что лоботомия — это компромисс. Доминирующий сообщник хочет убивать жертв, а номер два хочет, чтобы они жили. Мне это кажется разумным.

— Да, это разумно, — согласился я. — Но я целый день думаю об этом, и чем больше я думаю, тем больше уверен, что что-то упустил.

— Может, ты перебрал с анализом ситуации?

— Нет. Лоботомия — это ключ к разгадке всего дела.

— Тогда какие у тебя есть мысли?

— В этом-то и проблема. На данном этапе у меня не осталось ни одной мысли.

— Как это — ни одной? Ни половинки, ни четвертинки?

— Ни единого шевеления, — подтвердил я.

— То есть в этом твоем мозге размером с земной шар ничего не варится?

— Ничего, — вздохнув, покачал головой я.

— Напомни, какой IQ у да Винчи?

— Я тебе никогда его и не говорил, так что как я могу его напомнить?

Темплтон нахмурилась и строго посмотрела на меня.

— Двести двадцать, — ответил я.

— И он был умнее тебя, — подытожила она.

— Намного, — признал я. — Но не забывай, это только экспертная оценка.

Темплтон отпила виски и улыбнулась мне из-за стакана.

— И все-таки тебя до безумия раздражает этот факт!

35

— Номер пять, сходить в ведро.

Металлический голос Адама разнесся по комнате, отскакивая от стен, и у Рэйчел в голове застучало. Она часто заморгала, чтобы глаза привыкли к темноте, стряхнула с себя одеяло и поднялась с матраса. В ногах была тяжесть и легкость одновременно. Она понимала, что идет, но походка была больше похожа на движение против хода эскалатора. Как во сне, она прошла через всю комнату, спустила спортивные штаны и трусы и присела над ведром. Затем встала, натянула штаны и стала ждать дальнейших инструкций.

— Номер пять, принести ведро к двери.

Рейчел пронесла ведро через всю комнату и поставила его ручкой к двери, как ей было сказано. Адам очень четко проинструктировал ее в первый раз, когда они проходили через процедуру с ведром. Настолько четко, что Рэйчел поняла, как много времени он посвятил проработке инструкции, и что любое ее нарушение повлечет неминуемое наказание. Ей и не требовалось никакой дополнительной мотивации для безоговорочного следования командам — ран на спине было более чем достаточно.

— Номер пять, подойти к креслу.

Рэйчел посмотрела на кресло, и внутри у нее ничего не шелохнулось: на этот раз пульс не взлетел до небес, ее не прошиб холодный пот и не бросило в дрожь. Обычно при одном только упоминании о кресле она впадала в панику. В этот же раз она была словно окутана каким-то облаком спокойствия, ощущением, что у нее хватит сил перенести это, что бы ни произошло.

Это действие наркотиков! Эта мысль медленно всплыла откуда-то из глубин сознания, и то, что ей потребовалось столько времени, чтобы додуматься до этого, только подтверждало ее правоту. Значит, Ева что-то подсыпала в еду. Другого объяснения не было.

— Номер пять, подойти к креслу, или будут последствия.

Рэйчел подняла голову на ближайшую камеру и несколько мгновений смотрела в ее глазок — сбитая с толку, дезориентированная, не понимающая, куда ей идти и где она находится. Потом она вспомнила: кресло! Она должна идти к креслу. Рэйчел вышла на середину комнаты и приготовилась сесть, но тут вновь опять раздался металлический голос Адама.

— Стоп!

Она замерла, держа руку на запятнанном кровью подлокотнике.

— Номер пять, снять одежду.

Потребовалось время, чтобы приказ дошел до сознания Рейчел, преодолел туман в голове. Она начала раздеваться.

— Номер пять, сложить одежду аккуратно.

Она присела и стала исполнять этот приказ. Каждое движение давалось ей с большим трудом, руки двигались медленно, отказываясь подчиняться слабым командам мозга.

— Номер пять, сесть в кресло.

Рэйчел села. Касаться кожей виниловой обивки было холодно, но она почти не замечала этого. Она слышала, как открылась дверь и в комнату вошли, слышала, как ведро сменили на новое. Рэйчел не стала поворачивать голову, она и так знала этот привычный ход вещей. В ее нынешнем состоянии ей было абсолютно все равно. Она не сопротивлялась, когда Адам пристегнул ремнями руки и ноги, и даже не дернулась, когда впервые он застегнул ремень вокруг головы. Она ощутила мягкое прикосновение кожаного ремня к своему выбритому черепу. Адам проверил, хорошо ли застегнуты ремни, и ушел.

Время шло. Вернулся он с медицинским монитором, надел пластиковую манжету на указательный палец левой руки Рэйчел и включил аппарат. Пульс был стабильный, семьдесят ударов в минуту. Вскоре Адам опять ушел и на этот раз вернулся с тележкой. Рэйчел слышала его шаги, когда он был только в самом конце коридора. Постепенно шаги становились все ближе и ближе, и вот он уже дошел до кресла, остановился и взял с тележки резиновую трубку.

Рэйчел не чувствовала своей причастности к происходящему. Она одновременно была и здесь, и не здесь, словно смотрела фильм с собой в главной роли. Откуда-то со стороны она видела, как Адам обвязывает и туго затягивает правое плечо резиновой трубкой. Все предплечье начинает пульсировать в такт с биением сердца и писком монитора. Пальцы онемели. Адам взял шприц, выпустил воздух и нажал на вену. Вена налилась и посинела. Кончик иглы проткнул кожу и скрылся под ней. Она всегда терпеть не могла уколы, но в данный момент Адам мог бы воткнуть в нее сотни иголок, и она бы даже не заметила.

Когда поршень шприца опустился до самого дна, Адам вытащил иглу и снял резиновый жгут. Через считаные секунды препарат попал в кровь, и пульс Рэйчел тут же взлетел до ста сорока ударов. Монитор неистовствовал. Рэйчел распирало от ощущения собственной силы. Еще никогда она ничего подобного не чувствовала — как будто внутри у нее разорвались тысячи фейерверков. Это было похоже на чудо: все ощущения обострились до предела, и ей казалось, она сможет танцевать до конца жизни. Ей очень нужно было сейчас танцевать, двигаться. По-другому невозможно было выпустить ту искрометную энергию, которая скопилась внутри. И ей хотелось говорить, говорить, говорить, хотелось поделиться этими прекрасными чувствами со всеми и каждым.

Она уже даже открыла рот, но Адам ударил ее так сильно, что на левой руке остался красный и обжигающий след его ладони. Боль пронзила все тело, такая боль, которую никто не смог бы вынести. В этот раз она была гораздо сильнее, чем когда он бил ее тростью, во много раз сильнее. Рэйчел завизжала, и пульс на мониторе подскочил еще на двадцать ударов вверх. Затем медленно со ста шестидесяти ударов он вернулся к ста сорока.

— Номер пять, молчать. Ни слова.

Рэйчел потянула за ремни, желая высвободиться, но они были затянуты так туго, что кожаные стропы только глубже впились в руки. Она хотела вернуться в тот наркотический туман, в котором пребывала до укола. Там ей было тепло и спокойно, ничто ее не тревожило, там не было боли и криков. Адам взял в руки охотничий нож, и она вжалась в кресло. Сверкающее пятнадцатисантиметровое стальное лезвие было острым, как бритва. Она посмотрела на нож, затем — на Адама. Монитор запищал быстрее.

— Сейчас будет очень больно, — предупредил он.

36

К моменту, когда я принял душ и оделся, в номер принесли завтрак. Я снова заказал полный английский — мощную дозу холестерина, белка и калорий, которая должна была подзарядить мои батарейки. Кофе в большом количестве служило той же цели. У меня быстрый обмен веществ, модели за такую конституцию отдали бы все. Я никогда не набираю вес. Единственный недостаток состоит в том, что иногда уровень сахара в крови резко падает, и тогда меня словно выключают из розетки.

Я быстро съел завтрак и вышел на балкон с чашкой кофе. Небо опять было серым, какая-то особая довлеющая серость нависала над городом. Ожидались новые снегопады. Шестью этажами ниже закутанные люди торопливо шли по своим делам. До восхода солнца оставался еще час, а завтра будет самый короткий день в году. Через два дня день снова начнет прибавлять, а через пять дней настанет Рождество. Через два дня я еще буду здесь. Да и, наверное, через пять дней тоже буду. Я надеялся, что к Новому году сообщники будут пойманы, и я смогу наконец свалить из этой Сибири.

Я зажег сигарету и набрал Хэтчера. В семь утра он уже был на работе. Он рассказал мне о штрафе за парковку, и я издал все те звуки, которые можно ожидать от человека, когда он слышит какую-то новость впервые. Других новостей не было. Обнаружилось много студентов-медиков, которые со скандалом были отчислены из институтов, но ни один из них не подходил под описание маньяка. И точно так же не нашлось никого, кто подходил бы под описание тренировочной жертвы объекта.

Хэтчер что-то говорил, но я не вслушивался. Мне вдруг вспомнился отрывок из вчерашнего разговора с профессором Блейком, и я чуть не ударил себя за то, что своевременно не заметил важность именно этих его слов. Такие детали могут или спасти, или угробить расследование, могут решить вопрос жизни и смерти. Как говорится, дьявол в деталях, и он только и ждет, чтобы ты в них увяз. Профессор Блейк сказал мне, что Фримен сначала тренировался на грейпфрутах, а потом перешел на трупы. Грейпфруты и трупы — во множественном числе, а не в единственном. Я сказал Хэтчеру искать одну жертву, но вполне возможно, что для практики ему понадобился не один, а несколько человек.

— Нам нужно расширить критерии поиска для подопытного кролика, — сказал я Хэтчеру. — Во-первых, вполне вероятно, жертв несколько. Точное количество зависит от того, как быстро объект научился делать лоботомию. Это могут быть как женщины, так и мужчины. Возраст — от тринадцати-четырнадцати лет и старше. Искать стоит среди неблагополучных категорий граждан — проститутки, бомжи, наркоманы. Скорее всего, верхняя возрастная граница — шестьдесят лет, потому что в более пожилом возрасте здоровье слабеет и есть риск смерти в ненужный момент. Вместе с тем я не стал бы сильно концентрироваться на верхней возрастной планке, этот вопрос саморегулирующийся в искомой категории — наркоманы вообще долго не живут. И забудьте про первоначальный портрет жертвы. Объект тренировался: он знал, что первые жертвы умрут. Его почерк — оставлять людей живыми, так что подопытные кролики не будут соответствовать критериям, по которым отбирались жертвы. Никаких темноволосых карьеристок мы больше не ищем.

— Просто отлично, — сказал Хэтчер. — А сузить эти критерии никак нельзя?

— Жертва будет необычной, — заверил я его. — Поскольку объект тренировал свои хирургические навыки, будут следы вмешательства в мозг. Пусть ваши люди обзвонят всех судмедэкспертов. Даже если дело было пару лет назад, они вспомнят что-то похожее. Он мог, например, попытаться замести следы.

— Как?

— Мог проломить молотком лоб, чтобы скрыть попытки добраться до префронтальной коры. Или он мог отделить голову от тела и избавиться от нее отдельно. Включи воображение!

— Включи воображение, — отозвался Хэтчер.

В его голосе была злость и напряжение, которые возникают, когда охотишься за призраками и тенями и понимаешь, что зашел в тупик. Я представил, как он склоняется над столом, устало качает головой и трет свои грустные, как у бассет-хаунда, глаза, задаваясь вопросом, почему он не стал бухгалтером, инженером или упаковщиком в магазине. Кем угодно, только не полицейским.

— Мы поймаем их, — сказал я.

— Хорошо бы это случилось раньше, чем позже.

Хэтчер тяжело вздохнул. В его вздохе были тонны невысказанной печали.

— Что случилось? — спросил я.

Еще один, еще более тяжелый вздох.

— Только если все останется между нами.

— Можешь считать, что говоришь со своим духовником, — ответил я.

— Ходят слухи, что меня снимают с расследования.

— Не обращай внимания. Слухи ходят всегда, так было и так будет. Знаешь, как всегда бывает? В девяти случаях из десяти за ними ничего не стоит. Просто дым без огня! Наверняка кто-то из зависти что-то распускает или из политических соображений. В общем, кроме тебя, на твоем месте никого быть не может, Хэтчер.

— Спасибо за доверие, но только это как раз десятый случай из десяти, когда слухи имеют основание. СМИ давят на руководство, и это давление спускается дальше по лестнице как раз на меня. Сейчас им нужно найти козла отпущения, а я первый в списке. Все желают знать, почему мы до сих пор не поймали этого негодяя. А под «мы» имеется в виду я. И они правы. Я гоняюсь за ним уже больше года, а он все еще на свободе. Похищение Рэйчел Моррис стало красной тряпкой для прессы. Загляни в сегодняшние газеты, там ничего хорошего. В прессе муссируют эту историю и нагоняют страх. Люди запуганы.

— Ну, тогда давай бросим прессе кость.

— О чем ты говоришь, Уинтер?

— Дай мне пару часов кое-что уладить.

— То есть ты даже мне не расскажешь, о чем речь? Отлично, — он вздохнул еще раз. — Давай быстрее. Ты мне нужен здесь.

— Буду так скоро, как только смогу.

Я закончил разговор, сделал последнюю затяжку, затушил сигарету о перила и поспешил вернуться в теплую комнату. Внизу на ресепшене для меня вызвали такси. Через пять минут машина была у входа. Я сел, дал водителю адрес и откинулся на сиденье.

Как только мы отъехали, я сразу понял, что за нами следят.

37

«Ягуар Х-тайп» следовал прямо за нами — настолько близко, что я смог разглядеть двух мужчин на передних сиденьях. Водителю было хорошо за сорок, он был худой и очень напряженный. Его товарищ был помоложе, высокий, широкий и грузный. Он явно был на вторых ролях. Водитель даже и не пытался скрыть, что он нас преследует. Он дублировал все наши движения, на каждом повороте. Когда водитель такси включал поворотник, «ягуар» делал то же самое. Я постучал по разделительной перегородке, и таксист опустил ее.

— Да? — спросил он.

Это был белый мужчина с пивным животом, лет шестидесяти. Мне он показался весельчаком, всю жизнь проработавшим водителем такси. Я кивнул в сторону зеркала заднего вида.

— Видите «ягуар» за нами? Дам двадцать фунтов сверху, если мы сможем оторваться.

— Без проблем.

Он надавил на газ, и я посильнее ухватился за ремень безопасности. Мы стали сворачивать на маленькие улочки, не включая поворотники, лавировали в пробках, подрезали, как только можно, вызывая хор недовольных сигналов со всех сторон. Таксист вел машину очень рискованно, и я уже перестал считать, сколько раз мы резко уходили в поворот в самую последнюю секунду. Адреналин зашкаливал, и я держался за ремень так, что костяшки пальцев побелели. В зеркало заднего вида я видел, как сильно происходящее нравилось водителю. Он широко улыбался и явно развлекался на полную катушку. Он был похож на маленького мальчика, который вдруг оказался внутри голливудского боевика.

Таксист был мастером своего дела. Но, к сожалению, худой водитель «ягуара» был еще большим асом. Он следовал за нами по этим американским горкам всю дорогу, отставая в худшем случае на пару машин. Мы подъехали к повороту к Данскомб-Хаус, проехали по уже знакомым рытвинам. Водитель, как мог, пытался объехать самые глубокие кратеры. Когда мы подъехали к входу, «ягуар» остановился на парковке в пятидесяти метрах от нас.

— Извините, я сделал все, что мог, — сказал мне водитель такси.

— Да, конечно, — и я дал ему двадцать фунтов сверху, несмотря на отсутствие нужного мне результата.

Он развернулся и уехал. «Ягуар» остался. Я жестом поприветствовал водителя, подошел к входной двери и нажал на звонок. За стойкой ресепшена была та же администратор, что и вчера. Она назвала меня «детектив Уинтер», и я не стал ее исправлять, дабы не усложнять себе жизнь и не пускаться в пространные разъяснения. Она вписала мое имя в журнал посетителей, и я прошел мимо высокой елки в комнату дневного пребывания.

Сара Флайт сидела ровно на том же самом месте, что и вчера. Ее стул был развернут к окну, по ту сторону которого по-прежнему виднелись равнины, которые Сара никогда не увидит. Я подставил стул и сел рядом.

В комнате находились те же самые люди, что и вчера. Из десятка витающих в облаках пациентов кто-то играл в карты, кто-то разговаривал сам с собой, кто-то смотрел в одну точку. Дежурила та же пара санитаров, что и вчера. Они сидели за своим столом и выглядели такими же скучающими, как и вчера. Телевизор в углу работал, но почти беззвучно, так что невозможно было расслышать, что говорили люди на экране.

Приди я сюда завтра, через год, через десять лет, все будет примерно так же. Лица изменятся, но телевизор так же будет работать сам для себя. Наверху раздался визг, и я автоматически дернулся в его сторону. Больше в комнате на этот звук не среагировал никто, даже санитары остались равнодушны. Они на мгновение прервали свою беседу, а затем продолжили ее, как будто ничего не произошло. Затем последовал еще один душераздирающий визг. Нельзя было даже понять, кричит женщина или мужчина.

— Как дела, Сара?

Сара смотрела в сторону окна невидящим взором. Ее грудная клетка поднималась и опускалась в соответствии с командами, поступающими из продолговатого мозга. Волосы у нее были спутаны после сна, из угла рта тонкой струйкой текли слюни. В этот раз я захватил с собой пачку салфеток и вытер ей рот.

На улице работник сгребал опавшие листья. Следы, которые он оставлял на снегу, фиксировали его маршрут. Рядом аккуратными параллельными дорожками тянулись следы шин его маленького трактора. Они были похожи на железнодорожные пути. Высокая и сильная араукария чилийская уходила ветвями в грифельно-серое небо. Мир по ту сторону стекла был покрыт матово-тусклым сиянием зимы.

Сара ничего этого не видела. Наверняка она сидела на одном и том же месте каждый день, перед ней ежедневно был один и тот же пейзаж. Будут сменяться времена года, а она даже не будет об этом знать. Эта мысль вгоняла в тоску, но еще тяжелее было осознавать, что Сара никогда не сможет пожаловаться на то, что ей приходится каждый день смотреть на одно и то же.

Я откинулся на стуле, скрестил ноги и стал ждать. Долго ждать не пришлось. В комнату вошла Аманда Куртис, мать Сары — я услышал, как она легко и четко ступает по деревянному полу. Проходя через комнату, она взяла стул и поставила его рядом со стулом дочери. От пережитого стресса на ее лице и вокруг глаз образовались морщины. Седину она закрашивала. Они с дочерью были очень похожи, отличались только возрастом.

У Аманды, как и у дочери, на безымянном пальце не было обручального кольца. Это было действие хорошо известного мне эффекта схода лавины: у каждой жертвы психопата появляются свои собственные жертвы. Маньяк источает яд, как ядерный взрыв — радиацию. Она невидима, но ничуть не менее разрушительна.

— Доброе утро, милая, — Аманда Куртис убрала со лба Сары волосы, чтобы поцеловать, потом села и остановила взгляд на полях.

Какое-то время она просто сидела и смотрела, не говоря ни слова. Я задавался вопросом, что же она видит, какое воспоминание поглотило ее.

— В первый день они оставили Сару сидеть лицом к стене, — говорила Аманда своему отражению в стекле. — Я знаю, это глупо, но я так разозлилась. Почти так же, как в тот день, когда узнала, что с ней случилось.

— Это не глупо, — отозвался я.

— Мне легче думать, что в ней еще живет кусочек той Сары, которую я любила. Я знаю, что это не так, но все равно, — ее голос затих, и какое-то время она собиралась с мыслями. — Саре понравился бы этот вид. Ей всегда очень нравилось проводить время на воздухе. В детстве, когда она играла на улице, она была самой счастливой. Она любила ездить на лошади. Я замирала от страха, когда смотрела, как она несется верхом, преодолевает препятствия. А она совсем не боялась. И я никогда не останавливала ее, потому что это означало отобрать у нее частичку себя, своей личности.

Аманда положила свою руку на руку дочери. Этот жест перенес ее из воспоминаний в реальность происходящего в этой комнате. Она перевела свой печальный взгляд на меня.

— Что я могу для вас сделать, детектив?

— Я пришел просить у вас разрешения убить вашу дочь.

38

Всего на теле было четыре раны. Одна — на животе, по одной на каждой руке, четвертая — на бедре. Они были как метки, выжженные на коже. Самый длинный и глубокий порез был десять сантиметров в длину на левом бицепсе. Она потеряла сознание к тому моменту, когда Адам начал резать бедро, и поэтому этот порез она не помнила. Он был самый короткий, всего два с половиной сантиметра в длину. Он перестал резать, как только она перестала кричать.

Пока Рэйчел была без сознания, Адам обработал раны антисептиком и наложил саморассасывающиеся швы. Запах бактерицидного средства впитался ей в кожу. Она по-прежнему сидела в стоматологическом кресле, но ремни уже были расстегнуты. Без одежды было холодно, а от долгого нахождения в неудобном положении мышцы затекли.

Резко зажегся свет, и пульс у Рэйчел взлетел до небес. Она мигом припала взглядом к собачьей створке и стала ждать, что сейчас Адам озвучит следующую инструкцию или что-то вылезет из-под створки. Но ничего не происходило. Вскочив с кресла, Рэйчел чуть не упала — голова кружилась от обезвоживания и побочных эффектов лекарств. Она чувствовала сильную слабость. Ей удалось доковылять до ближайшего угла, откуда она уставилась в глазок камеры.

— Что тебе надо от меня? — закричала она.

Колонки по-прежнему молчали.

— Что тебе надо? — прошептала она.

Рэйчел сползла по стене на колени и свернулась в клубок. Горячие слезы текли по щекам, и она вытирала их тыльной стороной руки. Она вдруг ощутила весь ужас происходящего, и безысходность ее положения была просто невыносима. Она больше ни разу не увидит солнца, не ощутит тепла его лучей в ясный день, никогда не пройдет по горячему песку, не ощутит его пальцами ног. Она никогда не поболтает с подругами, не посмеется с ними за бокалом вина, не поест в любимом ресторане.

Она думала о том будущем, которого лишилась. Она привыкла думать, что когда-нибудь у нее обязательно будет ребенок, а может, два или три. Джейми говорил ей, что тоже хочет детей, но всякий раз, когда она поднимала эту тему, он придумывал какую-нибудь отговорку, почему сейчас не самое лучшее для этого время.

Она не будет скучать по Джейми — это она хорошо понимала, и заплакала еще сильнее, горюя о впустую потраченных годах. Отец был прав: она могла бы жить совсем по-другому, гораздо лучше. Когда он это говорил, она считала, что он зря паникует, но сейчас ей стало очевидно, что он был прав. Рэйчел вытерла слезы и подняла голову. Теперь она жила совершенно в другом мире — в клетке двадцать на двадцать метров с холодной плиткой на полу, окровавленным матрасом и стоматологическим креслом. И ее будущее целиком и полностью зависело от извращенных капризов Адама.

— Перестань, — зашипела она на саму себя. — Хватит, хватит. Хватит!

Рэйчел поняла, что заговорила вслух и замолчала так же резко, как и начала. Говорить с собой — это плохой знак, только сумасшедшие говорят сами с собой. Означало ли это, что она начала сходить с ума? И, если она сходила с ума, так ли это плохо? Если ее сознание не выдерживает ужаса ситуации, сойти с ума означало убежать, спастись. Подумав какое-то время, Рэйчел решила, что все-таки это нежелательное развитие событий и больше похоже на опускание рук.

Собачья створка щелкнула, и Рэйчел увидела, что через нее просовывается ведро. Она подождала инструкций долгие две минуты, но колонки молчали. Она подождала еще минуту, предполагая, что это какая-то новая шутка Адама. Колонки по-прежнему молчали.

Рэйчел встала и робкими шагами пересекла комнату. Кресло она обходила на большом расстоянии, но, как завороженная, смотрела на него, на кровавые пятна на подлокотниках. Пятен было больше, чем раньше. Она наконец подошла к двери и заглянула в ведро. В нем была вода с пенным раствором, в пене плавала губка. Рядом с ведром лежало полотенце и смена белья и одежды, а также тюбик с антисептиком.

— Тебе станет получше, если ты помоешься, — прошептала Ева. — И я принесла мазь, чтобы раны не воспалились.

— Спасибо.

— Мне очень жаль, что Адам сделал тебе больно. Я просила, чтобы он не делал этого, но он просто смеется надо мной. Он говорит, что я дура.

— Ты не дура, Ева.

— Я дура, дура, дура, — в голосе Евы слышалась злость на саму себя.

— Брат знает, что ты здесь, Ева?

Ева долго молчала, и Рэйчел уже подумала, что ответа не последует.

— Он уехал. Он сказал мне, что ты должна вымыться до того, как он вернется. Тебе надо помыться, а то у меня будут проблемы.

Рэйчел слышала волнение в ее голосе. Она могла себе представить, насколько ужасно Еве было жить с Адамом. Она здесь провела всего несколько дней и уже начала говорить сама с собой. Каково же было жить с ним годами?

— Не волнуйся, Ева, я вымоюсь.

Рэйчел разделась и стала водить губкой по телу. Вода была горячая и пахла лавандой. Она стерла с кожи засохшую кровь и грязь, избегая порезов, чтобы случайно не нарушить сохранность швов. Умывшись и немного поколебавшись, она провела губкой по черепу. Вода остывала очень быстро. Закончив, она положила губку назад, в ведро, вытерлась и нанесла на раны мазь. Они сильно защипали, и она сморщилась от боли. Рэйчел надела комплект чистой одежды, который в точности повторял только что снятый ею — серая толстовка, серые спортивные штаны, белые хлопковые трусы. Не было ни носков, ни туфель, ни тапок. Она не была уверена, насколько далеко ей можно зайти в общении с Евой, и решила, что выжмет максимум.

— Если бы мы с тобой познакомились в других условиях, Ева, мне кажется, мы стали бы подругами.

— Нет, не стали бы, — каждое слово она произнесла, как отрезала. В ее голосе слышалась злость, только на этот раз эта злость была явно направлена на Рэйчел. — Мы никогда бы не подружились, потому что ты красивая, а я — уродина.

— Ты не уродина.

— А ты откуда знаешь? Ты меня не видела.

И прежде чем Рэйчел успела ответить, свет в подвале выключился, и она услышала, как Ева озлобленно топает по коридору, поднимается по деревянным ступеням, открывает и закрывает дверь где-то вдалеке.

Просто отлично! Рэйчел была зла на саму себя — надо же было так перестараться! Никогда ей не хватало терпения в жизни. Теперь оставалось надеяться, что она не окончательно разрушила их с Евой отношения. Она не представляла себе, как она сможет выбраться отсюда без помощи Евы. Рэйчел уже было пошла назад, к матрасу, когда вдруг поняла, что в цепочке звуков, которые она слышала во время ухода Евы, не хватало одного: она не слышала, как щелкнул замок собачьей створки.

39

Я достал из пачки сигарету и сжал ее губами. Дул резкий северный ветер, и мне пришлось прикрыть рукой зажигалку, чтобы прикурить. Облака становились все темнее и ниже. Мне казалось, что надо мной смыкаются своды бетонного склепа. Ветер предвещал снегопад.

«Ягуар» стоял на том же месте. Водителя не было видно за развернутой газетой, которую он читал. На первой странице газеты я увидел крупный заголовок: «ДЖЕК-ГОЛОВОРЕЗ». Ничего удивительного, что они так быстро подхватили прозвище, СМИ очень любят такие вещи. Сидящий на пассажирском месте напарник увидел меня и пнул локтем своего соседа. Тот мигом закрыл газету, сложил ее и перекинул через плечо. Я подошел к машине и сел на заднее сиденье.

— Отвезите меня к своему начальнику, — сказал я.

Парочка обменялась непонимающими взглядами. Эта ситуация явно не была прописана в их сценарии. Им было сказано следить за мной и наблюдать, а про то, чтобы возить меня, сказано ничего не было. Тощий посмотрел на своего товарища и пожал плечами, тот ответил ему тем же. Было очевидно, что мозговым центром пары был тощий водитель. Он еще раз посмотрел на меня и принял решение. Он завел машину и поехал по колдобинам к главной дороге.

Чтобы убить время, я взял газету, которую он только что читал. Наше дело занимало с первой по четвертую страницы, и в некоторых словах я даже узнавал собственные высказывания. Единственным логичным выводом было то, что кто-то из команды Хэтчера выступил информатором СМИ. Я готов был ставить деньги на старого седого детектива. Очевидно, его лучшие дни остались позади, и сейчас ему было бы приятно увидеть напечатанный в газете текст и знать, что он — реальный автор, одурачивший всех. Все это было грустно и выглядело жалко, не говоря уже о вреде для расследования.

Первую страницу занимала крупная фотография Рэйчел Моррис под заголовком: «Последняя жертва ДЖЕКА-ГОЛОВОРЕЗА». Больше никакого текста на странице не было. Я не видел эту фотографию, значит, ее предоставил не Скотланд-Ярд, а Дональд Коул.

Фотография была явно обработана. Кожа Рэйчел выглядела гладкой, как у модели. С цветом лица тоже поиграли, придав ему здоровый румянец. Зря пресса все это делала! Жертв нужно представлять похожими на людей, а не наоборот. А людьми нас делают недостатки и слабости. Накопленные за жизнь морщинки — лучшие рассказчики нашей жизни. В остальном это был обычный снимок. Рэйчел беззаботно улыбалась на камеру, ее глаза сияли. Фотография словно говорила, что этой женщине было для чего жить, и перед ней раскрывался целый мир возможностей.

Мы подъехали к офису «Коул-Недвижимость» и припарковались рядом с «мазератти» владельца. Парочка сопроводила меня на третий этаж. Мы вместе прошли по коридору, слева меня шел тощий водитель, а толстый второй номер — справа. Когда мы дошли до офиса Коула, эстафету приняла его помощница. Она постучала в дверь, и низкий, глухой голос по ту сторону велел нам войти. Даже из-за двери чувствовался запах сигары.

Водитель успел предупредить Коула о нашем прибытии, и он нас уже ждал. По кивку начальника помощница вышла и аккуратно закрыла за собой дверь. Он сидел на кожаном диване, и я сделал вывод, что Коул хочет, чтобы наша встреча носила как можно более неофициальный характер. На прозрачном стеклянном столике лежала стопка документов, и на верхнем листе я увидел мое имя — он собрал на меня досье и хотел, чтобы я об этом знал. Что ж, интересно.

Коул курил сигару — толстую и дорогую. Учитывая его любовь к шаблонным символам статуса, она была явно кубинская. Я зажег сигарету и сел на короткую часть углового дивана. На стенах за диваном висели фотографии скаковых лошадей Коула.

За последние сутки Дональд Коул постарел на десять лет. Он выглядел ужасно. Мне были хорошо знакомы эти последствия шока, стресса и безысходности от нахождения в порочном круге мыслей, начинающихся с «а вдруг». Он страдал, и единственное, что могло ему помочь — возвращение дочери, живой и здоровой.

— Лондонская полиция — беспомощные куклы, они собственную задницу с картой не найдут, — загремел Коул, рассекая воздух сигарой. — А вот вы выдавали хорошие результаты.

— Уберите от меня телохранителей. Мне няньки не нужны.

— Неважно, что вам нужно. Важно, что нужно сделать, чтобы вернуть мне дочь.

— Я сам о себе способен позаботиться. Телохранители мне не нужны.

— Нужны, и я объясню почему. С вами что-нибудь случится, и я больше не увижу дочь. Что делается сейчас, чтобы ее найти?

— Все возможное и невозможное.

Коул презрительно фыркнул:

— И что, черт возьми, вы имеете в виду?

— Послушайте, я понимаю, как вам сейчас трудно. Я понимаю: вы привыкли управлять процессом, а сейчас вы в ситуации, которую не можете контролировать, и все усугубляется тем, что у вас есть деньги. Это плохое сочетание. Сейчас вам кажется, что вы помогаете, но на самом деле все наоборот — вы просто вставляете нам палки в колеса.

— Вы отец? У вас есть дети?

Я покачал головой и стряхнул пепел с сигареты в стеклянную пепельницу на столе.

— Значит, вы ничего не можете понять, — и Коул наградил меня своим тяжелым взглядом.

— Вы закончили? — спросил я.

— Я хочу вернуть дочку.

— Ну, хотя бы в чем-то мы с вами едины, — сказал я и сделал еще одну затяжку. — Послушайте, я верну Рэйчел, но вы должны уйти с дороги и дать мне возможность делать свое дело. Это означает никаких вознаграждений и никаких нянек. У вас в голове есть свое представление о том, что поможет Рэйчел. Я хочу, чтобы вы о нем забыли прямо сейчас, потому что то, о чем вы думаете, ей не поможет. Я это гарантирую. Даже больше скажу: вы, скорее всего, убьете ее своими действиями.

Коул смотрел на меня, и в его взгляде больше не осталось ни следа самоуверенности. На секунду он стал похож на сотни других шокированных родителей, которых я видел за годы работы. Не факт, что с ним когда-нибудь кто-нибудь говорил так, как я сейчас. И если даже и говорил, не факт, что этот кто-то еще жив.

— Если вы мне ее не вернете живой и здоровой, я буду считать вас лично ответственным. Вы понимаете это, да?

— Вы закончили? — я затушил сигарету в пепельнице и кивнул в сторону пачки бумаг на столе, в первый раз признавая ее наличие. — Вы хорошо подготовились и знаете, что я добиваюсь результатов.

— Не всегда.

— По большей части.

— Будем надеяться, этот раз относится к большей части, — сказал он.

— Будем надеяться.

Я встал, собираясь уходить.

— Подождите секунду.

Коул подошел к своему столу и вытащил из одного из ящиков визитку. Он написал что-то на обороте позолоченной ручкой и дал визитку мне.

— Здесь мой личный номер. По нему вы сможете связаться со мной в любое время суток семь дней в неделю. Если вам что-нибудь понадобится — все, что угодно, — просто позвоните.

40

— Где, черт возьми, тебя носило?

— Тоже рад тебя видеть, Хэтчер.

— Серьезно, Уинтер, где ты был?

Мы находились в офисе Хэтчера, который представлял собой маленькую каморку на четвертом этаже, до которой можно было докричаться из диспетчерской. Комната была так же заполнена вещами, как и у профессора Блейка, только без какого-либо книжного очарования. Стол был завален папками и бумагами так, что не было ни одного свободного сантиметра столешницы. Мебель была некрасивая, но зато дешевая и практичная. Стилевое разнообразие позволяло проследить, как развивались мебельные тенденции, начиная с восьмидесятых годов прошлого века.

Темплтон держалась ближе к двери, готовая ускользнуть при первой возможности. По ее поведению можно было понять, что она очень не хотела быть здесь, а в ее недоуменном выражении лица читалось непонимание, зачем я привел ее сюда.

— Я хочу, чтобы ты собрал пресс-конференцию, — сказал я.

— Это шутка, да? Ты газеты сегодняшние видел? Пресс-конференция — последнее, что нам нужно.

— Сара Флайт мертва, так что дело переквалифицируется в убийство.

— О чем ты говоришь? Я бы знал, если бы Сара Флайт умерла.

Я достал из кармана лист бумаги и передал его Хэтчеру. Он прочитал и нахмурился.

— Это какая-то шутка? — спросил он.

— Нет, это письменное разрешение Аманды Куртис на то, что мы можем сказать прессе, что ее дочь умерла.

— И зачем нам это надо?

— Чтобы вбить клин между сообщниками. Они активизировались, процесс набирает обороты, пришло время нагнать напряженности.

— Мы не можем объявить человека мертвым, если он жив.

Я только пожал плечами.

— Это противоречит этическим нормам.

Я еще раз пожал плечами.

— Нам придется врать СМИ.

— Что, конечно, ужасно, потому что СМИ никогда, ни при каких условиях не врут, — ответил я.

Темплтон не смогла сдержать смешок. Он вырвался до того, как она успела его осознать. Хэтчер посмотрел на нее так, как будто только что заметил ее присутствие в комнате.

— А ты вообще что тут делаешь?

— Она даст пресс-конференцию, — ответил я.

— Нет, это даже не обсуждается, — сказала Темплтон. За эти пять слов тон ее голоса поднялся на половину октавы.

— У тебя отлично получится.

— Читай по губам, Уинтер. Нет! Я не буду давать пресс-конференцию.

— Темплтон! — резко оборвал ее Хэтчер, и она свирепо уставилась на него.

— Выйди. Сейчас. Мне нужно поговорить с Уинтером. Наедине.

Темплтон перевела взгляд с Хэтчера на меня, затем снова посмотрела на Хэтчера. Лицо ее было напряжено, губы плотно сжаты. Во взгляде читались то ли злость, то ли ненависть, то ли страх — однозначно сказать было нельзя. Она вздохнула, покачала головой и вышла из комнаты. Хэтчер подождал, пока за ней закроется дверь, и повернулся ко мне.

— Помнишь, о чем мы говорили с тобой утром? О том, что меня снимают с расследования? Если я проверну что-то подобное, меня не только снимут с этого дела, меня еще и уволят.

Я вытащил сигареты, и Хэтчер угрожающе посмотрел на меня:

— Даже не вздумай!

Его вид подтверждал серьезность его слов, поэтому я засунул пачку назад в карман, переложил стопку папок с единственного более-менее свободного стула в кабинете и сел.

— Тебя не уволят, Хэтчер. В худшем случае тебе выпишут дисциплинарное взыскание и понизят до обычного детектива. И комиссаром тебе уже не стать никогда.

— Пресс-конференции не будет.

— Ты сам пригласил меня консультантом по этому делу. Действуя в этом качестве, я официально рекомендую тебе провести пресс-конференцию и сказать СМИ, что Сара Флайт мертва и что дело переквалифицировано в убийство.

Хэтчер вздохнул.

— Ты когда-нибудь использовал эту тактику?

— Она сработает, — заверил я его.

— Это не ответ на мой вопрос.

— Сообщники катятся по наклонной, сейчас они очень уязвимы. Если мы ударим в правильное место, то сможем дестабилизировать их отношения. Женщине важно, чтобы жертвы оставались живы. Если она поверит, что одна из ее кукол умерла, это ее убьет. Чувство вины зашкалит.

— А насколько это рискованно для Рэйчел?

— Незначительно.

— Что значит «незначительно»?

Я пожал плечами.

— Есть риск, что Рэйчел от этого будет хуже?

— Конечно, риск есть. Каждое наше движение несет в себе риск. И если ничего не делать, это тоже риск. Это должно сработать, Хэтчер. Доверься мне.

— Ладно. Может, снова стать детективом — не такая уж и плохая перспектива.

— Ответственности у тебя точно станет меньше, — сказал я. — Кто сообщит хорошую новость Темплтон?

— Ты, однозначно.

— Кстати, того старикана, который мне выносилмозг на брифинге, переведи куда-нибудь подальше от себя. У вас в структуре полиции есть аналог Аляски?

— Только потому, что он тебе выносил мозг?

— Нет, потому что он сливает информацию СМИ.

— А как ты это понял?

— Потому что кто-то сливает, и это он.

— Мне нужны доказательства.

— Не нужны. В рамках своей команды ты царь и бог, можешь карать безнаказанно.

Хэтчер засмеялся.

— Ты же знаешь свою команду. Кому выгодно сливать информацию? Той молодой девочке, у которой вся карьера впереди? Или тому, кто давно застрял на уровне сержанта полиции и готов любым способом отомстить организации, которая его поимела, и заработать попутно пару фунтов?

Хэтчер вздохнул, потом наморщился, и его усталое лицо потухло.

— Займусь бумагами, — сказал он.

41

Рэйчел нажала на створку, и она поддалась. Сначала она отодвинула ее всего на пару сантиметров и сразу же снова закрыла, уверенная, что она скрипнет. Сердце билось, как сумасшедшее, легкие, казалось, не помещались в груди, и дышать было почти невозможно. Рэйчел прислонилась к стене, закрыла глаза, чтобы не видеть темноту, и дала себе команду успокоиться, раз за разом шепотом повторяя: успокойся, успокойся, успокойся. Сработало: постепенно пульс пришел в норму, и дыхание стабилизировалось.

Она еще раз вспомнила разговор с Евой. Ева сказала, что Адама нет дома и что он скоро вернется, но что конкретно это значило? Понятие «скоро» было абстрактное и относительное. Непонятно было, вернется он через час или через пять минут. Понятно было одно — сидеть здесь, гонять по кругу одни и те же мысли, разговаривать с собой — это трата ценного времени. Вдруг это ее шанс на побег? Вдруг это ее единственный шанс? Какими бы ни были последствия, она должна хотя бы сделать попытку, потому что иначе она замучает себя сожалениями в следующий раз, когда Адам решит привязать ее к креслу.

Она открыла створку на всю ширину. Осознавая, что время идет, Рэйчел тем не менее заставила себя остановиться: не слышно ли где-нибудь присутствия Евы или Адама. Но из звуков до нее доносился только шум допотопной отопительной системы и редкий скрип старых деревянных перекрытий. Ей казалось, что она даже слышит свист ветра на улице за домом.

Рэйчел просунула голову через створку, затем плечи — одно за другим. Ей пришлось протискиваться по диагонали, потому что так было больше шансов пробраться сквозь маленькое отверстие створки. И все-таки оно оказалась слишком узким: Рэйчел пробовала продвигаться вперед по чуть-чуть то одним боком, то другим, но ничего не помогало. Она застряла. В голове последовательно возникали образы кресла, трости и ножа. Адам найдет ее в таком вот положении, и последует наказание.

Ей не хотелось думать о том, что он сделает, потому что любая его фантазия окажется страшнее, чем все то, что она уже пережила. Рэйчел опять стала пытаться сдвинуться с места, по миллиметру, царапая о грубый пластик кожу на руках и груди. Страх был сильнее боли. Наконец она почувствовала, что пролезла через створку полностью и уже лежит на холодном полу, задыхаясь от нахлынувшей эйфории.

В коридоре было так же темно, как и в комнате, и на пару градусов теплее. Она ползла по бетонному полу, пока не добралась до кирпичной стены. Держась за нее, она встала и пошла по коридору. Рэйчел старалась передвигаться как можно быстрее, не представляя себе, какие препятствия могут задержать ее на пути.

Через двадцать метров от двери оказался крутой поворот налево. Рэйчел остановилась и прислушалась, прежде чем идти дальше. Через пару метров после поворота она уперлась в лестничный пролет, ступеньки которого были такие же холодные, как и пол в коридоре. Над пролетом была дверь, из-под которой виднелась полоска дневного света. Это был первый раз за все время, начиная со среды, когда ее глаза увидели свет. И ей так и не было известно, сколько точно времени прошло со среды.

Рэйчел заставила себя лезть по лестнице медленно. Это было непросто — слишком уж сильно она хотела на волю. В этой полоске света, в легком движении воздуха ей виделась свобода. Но если бы она упала и сломала шею, ее близость к свободе уже не имела бы никакого значения, поэтому она заставляла себя продвигаться медленно. Она добралась до двери и еще до того, как взяться за ручку, уже знала, что дверь будет заперта. Ей повезло добраться до двери, но на этом запас удачи должен был закончиться.

Она повернула ручку, и дверь открылась. Рэйчел ступила в узкий коридор с высоким потолком. Дом был большой и старый, точно такой, каким она себе его и представляла, сидя в своей клетке в подвале. Казалось, что время здесь течет медленнее, чем в остальном мире, как в музее. Из окна, которого она пока не видела, струился мягкий солнечный свет, озаряя пространство. Под ногами у нее были холодные, отшлифованные за долгие годы, блестящие доски. Пахло полиролью и апельсинами.

Рэйчел остановилась, стараясь уловить какие-нибудь признаки жизни, и пошла на свет. Она повернула за угол и оказалась в большом открытом холле. Справа была широкая лестница с красным ковром и портретами предков в позолоченных рамах. Она дважды взглянула на портрет, висевший над первым пролетом ступеней. Сходство с Адамом было невероятным.

Впереди была входная дверь. Рэйчел снова остановилась и прислушалась. Где была Ева, наверху? Или где-то здесь? Возможно, на кухне? Где бы она ни была, она не издавала ни звука. А может, она пряталась где-то и наблюдала за Рэйчел?

Она отбросила эту мысль. Это просто паранойя, и не нужно видеть в каждой тени привидение, не нужно выдумывать то, чего нет. Это игры воображения, подгоняемого страхом и тревогой. Рэйчел быстро пошла к входной двери. Она уже прошла половину пути, когда кое-что попало в поле ее зрения, и она замерла: напротив лестницы, на маленьком антикварном столике стоял телефонный аппарат. Он был бледно-бежевого цвета, старомодный, но не антикварный. Это был кнопочный телефон, со спиральным шнуром и проводом, подсоединенным к розетке у плинтуса.

Рэйчел подбежала и сорвала трубку. Первой мыслью было позвонить в полицию, второй — позвонить сначала отцу. Она прижала трубку к уху. Гудка не было, в трубке была тишина. И вдруг в ней раздался слабый трескучий голос, который она сразу же узнала. Кровь застыла в ее жилах, ноги подкосились, и она сползла на пол, не выпуская трубки из руки. Слова, которые она услышала, пронзили ее насквозь.

— Привет, номер пять.

42

— У тебя отлично получится, — сказал я Темплтон.

Она злобно смотрела на меня. Если бы взглядом можно было убивать, я бы сейчас уже был в морге. В темноволосом парике и коричневых контактных линзах она была совсем не похожа на себя, а форма добавляла ей важности. Парик и линзы задумывались для сообщницы-тихони. Когда она увидит Темплтон, то невольно вспомнит о своих куклах. Новость о том, что одна из них мертва, станет для нее тяжелым ударом, а то, что эта новость исходит от девушки, которая очень похожа на ее куколку, только усилит впечатление. И эта новость станет ударом для их отношений. Если правильно воздействовать на нужное место, можно расколоть все, что угодно. Даже алмаз.

— У тебя все будет хорошо, — сказал я еще раз.

— Тебе-то легко говорить, не ты сейчас отправляешься в клетку ко львам! — она выпрямила ворот пиджака и оправила рукава. — Я как будто в смирительной рубашке, черт возьми!

И прежде чем она еще что-то успела сказать, я открыл дверь и подтолкнул ее к выходу.

— Ни пуха, ни пера! — прошептал я ей.

Темплтон бросила в мою сторону еще один убийственный взгляд и вошла в зал с журналистами, как настоящий профессионал — спокойно и уверенно, ничем не выдавая своего волнения. Она поднялась на трибуну, и переполненная представителями прессы комната затихла.

Камера в зале была только одна, трансляция для новостных каналов велась с 20-секундной задержкой. Если мне не понравится что-то из того, что я услышу и увижу, я нажму красную кнопку, и передача сигнала остановится. И десяти секунд задержки было бы достаточно, но мы предпочли перестраховаться, потому что сейчас ошибок мы позволить себе не могли. У нас был всего один шанс. Чтобы затея сработала, мы должны иметь полный контроль за исходящей информацией и за тем, что покажет телевидение. Никто не слушает новости по радио, а к тому времени, как завтра выйдут газеты с новостями, будет уже поздно. Поэтому крайне важно было передать ее по ТВ. Если фотография заменяет тысячу слов, то подвижная картинка стоит десяти тысяч.

Время для пресс-конференции было выбрано так, чтобы мы попали в дневные выпуски новостей. Если не случится масштабных терактов и никто из суперзвезд не умрет, пресс-конференция продержится в статусе главной новости вплоть до вечерних шестичасовых новостей, а может, и дольше. Мы получим максимальный выхлоп, максимальный охват.

— А она хорошо там смотрится, — сказал Хэтчер. Он сидел рядом со мной и напряженно смотрел на экран. — Надо будет почаще привлекать ее к этим вещам, особенно когда надо объявить плохую новость. Легче слушать плохие новости, если они исходят от симпатичной девушки.

— Да, мне тоже, — согласился я.

Темплтон посмотрела прямо в камеру и представилась инспектором полиции Софи Темплтон. Хэтчер застонал:

— Твоя идея, как я понимаю.

— У людей будет больше доверия к словам инспектора полиции, — заметил я, не сводя глаз с экрана.

Темплтон начала читать подготовленный мной текст заявления. Она не обращала внимания на журналистов и говорила с камерой, как будто больше в комнате никого не было. Она держалась раскованно и делала все так, как мы договаривались, — смотрела спокойно, а не пристально, дышала легко, не делала тяжелых вздохов.

Заявление было коротким и строго по делу. Сара Флайт умерла сегодня ночью, смерть наступила вследствие серьезных повреждений мозга, которые она получила, находясь в плену. Ее дело сейчас переквалифицировано полицией в убийство.

Затем Темплтон перешла к Рэйчел Моррис. Она подробно описала ее последние передвижения с момента ухода с работы и до выхода из «Охотника». Закончила она стандартным обращением к гражданам поделиться полезной для следствия информацией.

Это был сигнал журналистам начать забрасывать ее вопросами. Им было сказано, что возможности задать вопросы не будет, но они не могли не попробовать. Темплтон вела себя так, как будто она всю свою жизнь делала заявления для прессы. Не моргнув глазом, она проигнорировала все вопросы, отрывисто поблагодарила всех и ушла с трибуны так же уверенно, как и вошла.

Едва переступив порог зала и закрыв за собой дверь, она сдернула с себя парик, бросила его на пол, сорвала сетку для волос, высвободила волосы и забрала их в самый тугой хвост, который я когда-либо видел. Затем она расстегнула пуговицы пиджака, стряхнула его с себя и бросила на стул.

— Дай мне сигарету. Сейчас же! — вырвав у меня из рук пачку, она зажгла сигарету и сделала длинную затяжку. У нее тряслись руки, и Хэтчер впервые ничего не сказал насчет курения.

— Ты справилась на «отлично»! — сказал я.

— Перестань, Уинтер. Я была ужасна. Даже хуже, чем ужасна. Все было бесполезно.

— Уинтер прав, — подтвердил Хэтчер. — Ты хорошо выступила.

Темплтон уже было открыла рот, чтобы послать Хэтчера куда подальше, но здравый смысл возобладал, и она передумала. Все-таки посылание босса никак не может положительно сказаться на карьерных перспективах, это я знал точно. Темплтон сделала еще одну затяжку, и вместе с клубами дыма из нее выходил весь стресс, сидящий внутри.

Она поискала глазами место, о которое можно было бы затушить сигарету, но ничего не нашла. Злобно взглянув на меня, она бросила окурок в мою чашку кофе. Сигарета зашипела и погасла. Ни слова не говоря, она повернулась и, тяжело ступая, вышла из комнаты.

— Она успокоится со временем, — сказал Хэтчер.

— Я надеюсь.

Я смотрел на плавающую в кофе сигарету и жалел о том, что она это сделала. Кофе был очень хороший, с правильным количеством зерен, степенью крепости и сроком выдержки.

— Ты понимаешь, как легко пробить твою историю, Уинтер? Кто-нибудь додумается побеседовать с Амандой Куртис — и все, игре конец.

— Именно поэтому Аманда Куртис сейчас находится в шикарном спа-отеле под чужим именем. За счет полиции, кстати.

— Ну, а медперсонал в Данскомб-Хаус? Их тоже отправим в спа-отель?

— Нет необходимости поддерживать эту иллюзию вечно. Просто нужно, чтобы сообщница узнала, что одна из ее кукол мертва.

— Когда СМИ поймут, что мы их использовали, они меня распнут. Ты это осознаешь?

— Если мы поймаем преступника, не распнут. Тогда ты будешь героем, — усмехнулся я. — Знаешь, Хэтчер, ты слишком много переживаешь.

— А ты слишком мало переживаешь, и что теперь?

Тут я перестал смеяться и стал серьезным.

— А теперь мы будем ждать.

43

Когда я вошел в диспетчерскую, никто даже не поднял голову в мою сторону — настолько все были заняты телефонными разговорами. Со всех сторон доносились обрывки диалогов: бесконечные «да, сэр» и «да, мэм» перемежались с «можете сказать, что именно вы видели?». К безусловному минусу пресс-конференции относилось то, что большое число граждан считали нужным сообщить информацию, основная часть которой после проверки оказывалась бесполезной.

На стене у двери находилась фотогалерея. C пяти фотографий в верхнем ряду беззаботно улыбались пять женщин, а в нижнем ряду у четверых из них был уже стеклянный взгляд.

Кто-то заменил дубликатами оригинальные фотографии, которые были у меня. Ничего не изменилось — на снимках у жертв по-прежнему были распухшие глаза, обмякшие лица, выцветший взгляд. Казалось, что полицейский фотограф умудрился усугубить пустоту этих взглядов своими кадрами. Я посмотрел на пустое место под портретом Рэйчел Моррис. Я мог себе представить, через что она проходила сейчас, в каком ужасе, агонии, неизвестности пребывала. Неизвестность была хуже всего, когда ты не знаешь, что случится дальше.

Устоявшиеся привычки, рутина, предсказуемость помогают людям проживать день за днем свои жизни, а если убрать заведенный порядок, начнется хаос. Все, что для Рэйчел было стабильным и реальным, вдруг исчезло, и ей пришлось жить в совершенно новом мире, в котором она ни на что не могла влиять. Абсолютно все жизненные аспекты — когда ей спать, когда есть, что делать и что носить — теперь контролировались ее мучителями. Все, что составляло ее индивидуальность, постепенно будут стирать до тех пор, пока она не превратится в сломанную куклу. Это и есть психологический эквивалент лоботомии.

Сара Флайт, жертва номер один, пробыла в плену четыре месяца. Маргарет Смит, жертва номер два, — два месяца. Кэролайн Брент, третья жертва, — три месяца. Патрисию Мэйнард продержали три с половиной месяца. Меня смущали эти временные промежутки, потому что они казались лишенными логики. А у таких маньяков случайностей не бывает.

Было бы логично, если бы первая жертва была отпущена раньше, чем последующие, потому что на первой девушке маньяк отыгрывает фантазии, которые он лелеял долгие годы. С ней он экспериментирует, неизбежно совершает ошибки, в какие-то моменты даже впадает в панику. Поневоле он суетится и стремится избавиться от жертвы быстрее, чем ему хотелось бы. Много чего он делает не так и обещает себе, что в следующий раз он все сделает правильно.

Одно можно было сказать наверняка: следующему разу — быть. Он пересек черту, и назад возврата нет. По мере того, как он смелел, как развивались его фантазии, а руки приобретали навык, срок пленения, по идее, должен был увеличиваться. Маньяк больше не торопится, наслаждается возможностью претворять в жизнь свои извращенные мечты, погружаться в них и оставаться там как можно дольше.

Но на практике первая жертва оставалась в плену дольше остальных. Даже моя гипотеза о существовании экспериментальных жертв все равно ничего не объясняла. Логика просто не вырисовывалась. С каждой жертвой должно было произойти что-то такое, что заставило бы его решить, что время для лоботомии пришло. Должен быть какой-то спусковой крючок. За каждым действием хорошо организованного преступника всегда стоит некая причина, всегда есть глубинная логика. Нужно было только ее найти.

Сломанные куклы. Я все время думал о том, что, возможно, доминирующий член пары удерживал жертв до того момента, пока ему не удавалось сломить их дух. Как только это происходило, они становились ему не нужны. Он был садистом, и отсутствие желанной реакции означало, что пришло время следующей жертвы. Теория казалась вполне рабочей. Она не объясняла, почему он лоботомировал жертв, но зато объясняла разницу в сроках — у всех ведь разный болевой порог. Также появлялось объяснение тому, почему Сару Флайт держали дольше всех. В самом начале он был еще не уверен в себе, он перестраховывался и осторожничал.

Я перевел взгляд на карту Лондона и попытался найти какую-то логику и здесь, но ничего не выходило. Зеленые кнопки указывали места, где жертв видели в последний раз, а красные — точки, где жертв находили. Красная кнопка в Сент-Олбансе была исключением из правила. Я и люблю, и ненавижу исключения. Люблю, потому что они означают, что маньяк вышел из зоны комфорта. Ненавижу — по той же причине. И это исключение становится полезным, только если получится понять, почему преступник решил выйти из этой зоны.

Одну из зеленых кнопок передвинули после брифинга, на котором я давал поисковый портрет преступника. Люди Хэтчера обошли бары в самых фешенебельных районах Лондона, показали фотографии и поговорили с работниками заведений. Пока у них получилось напасть на один след. Сару Флайт в последний раз видели в баре в Челси. Бармен увидел снимок и вспомнил, что видел Сару, она была одна и, по его ощущению, ее кавалер не пришел. Все как у Рэйчел Моррис. Это была хорошая новость, потому что она подтверждала описанный мною механизм похищений. К плохим новостям можно было по-прежнему отнести отсутствие следов тренировочных жертв маньяка, а также то, что, несмотря на большое количество людей, отчисленных из мединститутов, не удавалось найти никого, кто подходил бы под мое описание.

Я был настолько поглощен картой, что не услышал, как сзади подошла Темплтон. Ее выдали духи. Она переоделась, и вместо формы на ней теперь были джинсы и блузка. Выражение лица было нейтральным — любой игрок в покер позавидовал бы. Она интриговала меня, потому что я не мог понять, что у нее было на уме.

— Как дела? — спросила она.

Голос был так же нейтрален, как и выражение лица. В нем не было ни единой подсказки, ничего, что выдавало бы ее настроение.

— Самое время сделать перерыв.

— Перерыв?

— Да, он наступает в каждом расследовании. Все, что можно было сделать, либо уже сделано, либо делается. Мы отлично поработали.

— Всегда можно сделать больше.

Я кивнул на карту, фотографии, исписанную доску.

— Если ты видишь что-то, чего не вижу я, скажи.

Темплтон какое-то время смотрела на доску и признала:

— Нет, ничего не вижу.

Я тоже смотрел на карту, но не мог увидеть никаких новых закономерностей. Мысль, что мы могли что-то пропустить, не покидала меня. Период затишья в расследовании всегда проходит у меня в бесконечных сомнениях. Действительно ли сделано все возможное? Точно ли не осталось никаких белых пятен? Бездействие всегда дается мне очень тяжело. Если бы мы жили в идеальном мире, у Хэтчера были бы неограниченные возможности и расследование продвигалось бы гораздо быстрее. Но в реальном мире в каждом деле приходилось делать перерыв, а иногда и несколько.

— Ты когда-нибудь должна будешь меня простить, — сказал я Темплтон.

— Я уже тебя простила.

— Глядя на тебя, этого не скажешь, — сказал я и посмотрел на нее.

— Да, я была очень зла на тебя, Уинтер, но это в прошлом. Отличная была идея с пресс-конференцией.

— Она будет отличной, если будет результат. А если не будет, то идея идиотская.

И мы опять уставились в карту. Прошла минута, вторая.

— Мы как-то мало обсуждали сообщницу, — наконец сказала Темплтон.

— Давай обсудим, — сказал я.

— Как будто она женщина-невидимка, как будто ее нет.

— Она есть, — заверил ее я. — Но то, что ты подняла эту тему, означает, что ты над ней думала. Давай послушаем, что у тебя есть.

— Джек-головорез помешан на контроле, так? — она посмотрела на меня вопросительно, ожидая подтверждения, и я кивнул. — Он эмоционально подавляет свою партнершу настолько, что она вздохнуть боится. Он при любой возможности обесценивает ее, обзывает, издевается. Можно сказать, он ведет психологическую войну, в которой она играет роль врага. Она уже давно привыкла держать свое мнение при себе, потому что все, что она скажет, будет воспринято враждебно или будет высмеяно. В итоге, на данном этапе она почти не разговаривает, потому что ей слишком страшно.

— Почему?

— Потому что единственный человек в мире, с которым она общается, — Джек. Он не разрешает ей видеться больше ни с кем.

— Да, я примерно так же себе это представляю, — сказал я. — Есть еще кое-что, над чем можно подумать. Она стала такой по мере развития отношений с сообщником? Или она была такой еще до их встречи?

Темплтон улыбнулась:

— То, что ты поднял эту тему, означает, что ты над этим думал. Давай послушаем, что у тебя есть.

— Я ставлю на то, что она всегда такой была. Уверен, она пережила насилие в детском возрасте, скорее всего от отца. Поэтому она и потянулась к маньяку: это следствие незавершенного психологического процесса с отцом, аналогичного действию мотылька, летящего на свет. Когда в ее жизни появился этот психопат, у нее не было никаких шансов избежать отношений.

Дверь распахнулась, и в комнату ворвалась Сумати Чэттердзи с лэптопом в руках. Ее лицо раскраснелось, и она тяжело дышала. Судя по тому, что она не смогла дождаться лифта, а прибежала вверх по лестнице, случилось что-то экстраординарное. Как только Сумати увидела, где я нахожусь, она двинулась прямиком ко мне.

— Я нашла имя, — сказала она. — Его зовут Tesla.

44

Рэйчел слышала, как Адам спускается по лестнице — неторопливо, размеренно и почти неслышно, благодаря мягкому ковру. Так идет человек, который никуда не торопится, потому что точно знает, как будут разворачиваться дальнейшие события. Телефонная трубка выпала из рук Рэйчел и с грохотом упала на деревянный пол. Она вскочила и метнулась к входной двери, вцепилась в ручку и стала ее дергать. Дверь не открывалась. Она предпринимала новые попытки — толкала, крутила эту ручку, стучала кулаком в дверь. Адам нараспев звал ее:

— Номер пяяять, номер пяяять.

Он уже преодолел первый пролет лестницы и медленно спускался в холл.

В отчаянном поиске выхода она посмотрела вокруг, увидела справа коридор и побежала по нему. Она билась во все двери, которые встречались на пути, и все они были заперты. Адам приближался, она уже слышала его шаги совсем рядом. Дернув последнюю запертую дверь в конце коридора, Рэйчел оказалась в тупике, больше бежать было некуда. В исступлении она била по ней кулаками и ногами и выла от безысходности. Адам подошел совсем близко — уже чувствовался запах его лосьона и было слышно его дыхание.

— Номер пять, повернуться ко мне.

Рэйчел не двигалась. Она продолжала стоять, упершись лбом в дверь, осознавая свое полное поражение. Вдруг ее пронзила внезапная боль в боку — настолько острая, что она потеряла способность дышать. Она упала на пол, каждое нервное окончание в теле взрывалось и искрило. Неимоверным усилием ей удалось повернуть голову. Адам стоял прямо над ней, а в его правой руке Рэйчел увидела электропогонялку для скота. Она свернулась в комок и закрыла глаза. Ей хотелось только одного — умереть, чтобы все наконец закончилось. Никогда и ничего ей не хотелось настолько сильно.

Адам снова ударил ее электрошокером, но на этот раз прижал его к животу и держал там до тех пор, пока ее крики не превратились в рыдания. Она билась в истерике и металась по полу, боль пронизывала все тело. Она порывалась сделать глубокий вдох, но легкие отказывались подчиняться. Чем сильнее она старалась вдохнуть, тем больше напрягалась ее грудная клетка. В глазах начало темнеть. Рэйчел почувствовала, что теряет сознание, сил сопротивляться у нее больше не было.

Первое, что она увидела, когда пришла в себя, была улыбка Адама.

— Номер пять, встать и идти в подвал.

Рэйчел попыталась подняться. Никогда еще ни одно действие не давалось ей с таким трудом. Это было испытание на выносливость, как скалолазание или марафонский бег. Медленно она стала продвигаться назад по коридору. Несколько раз она почти что упала, и только стена помогла ей сохранить вертикальное положение. Она шла, неуверенно переставляя ноги, и не верила, что они доведут ее до места. Разряды тока как-то изменили работу мозга, и теперь она то и дело непроизвольно дергалась, спазмы лишали ее возможности нормально дышать.

Дойдя до зала, через завесу слез Рэйчел снова увидела входную дверь. Она была так близко и одновременно так далеко. За этой дверью был мир, который навсегда остался в прошлом, мир, который — она была уверена — она больше никогда не увидит. Адам проследил за направлением ее взгляда, усмехнулся и подтолкнул погонялкой, чтобы она не останавливалась. Рэйчел сжалась, ожидая следующего разряда тока, но кроме острого тычка она не почувствовала больше ничего. Она посмотрела на Адама. На его лице все еще была довольная усмешка. Он поднял электропогонялку, чтобы ей было хорошо ее видно.

— Номер пять, в подвал. Мне еще раз повторить?

Рэйчел продолжила путь, метр за метром, превозмогая боль. Ее трясло, из-за слез она почти не видела, куда идет. В глазах темнело, во рту пересохло, легкие болели так, будто были забиты бумагой. Адам следовал за ней по пятам, ритмично постукивая погонялкой себе по ноге. Точно так же он раньше стучал бамбуковой тростью по полу в подвале. Она хотела закричать, чтобы он прекратил, но закусила губу и не издала ни звука. Адам толчком открыл дверь в подвал и включил свет.

Она обернулась, и Адам улыбнулся. Он слегка подтолкнул ее погонялкой в спину, и она начала спускаться. Она двигалась осторожно, все еще держась за стены. В самом низу она закрыла глаза и на секунду представила пляж и солнце, ощутила соленый привкус легкого бриза и жесткую руку отца, в которой лежит ее маленькая ручка.

Радужная картинка испарилась, как только Рэйчел услышала, как Адам спускается по лестнице. Она открыла глаза и увидела, что Адам смотрит на нее.

— Номер пять, не останавливаться.

Рэйчел обернулась и посмотрела на тонкую полоску света за дверью. Она не знала, увидит ли она ее еще когда-нибудь. Глубоко вздохнув, она пошла по коридору. Адам отпер дверь комнаты, и Рэйчел вошла внутрь. Сквозь завесу слез все вокруг виделось одним большим белым пятном.

Ее затрясло сильнее прежнего. Сейчас он скажет ей сесть в кресло, разденет, накачает наркотиками и начнет резать. Она смотрела на него в ужасе, ожидая команд. Адам тоже смотрел на Рэйчел, стоя у двери, с непроницаемым выражением лица.

— Я вернусь, когда придумаю подходящее наказание, — сказал он.

Потом дверь закрылась, свет погас, и Рэйчел осталась одна.

45

ladyjade: как я пойму, 4то это ты?

tesla: я сам тебя перехва4у

ladyjade: ну праааавда?!

tesla: У меня темные волосы, буду одет в длинное черное шерстяное пальто.

ladyjade: цвет глаз?

tesla: карие

ladyjade: и красная роза в петли4ке? ха-ха:-)

tesla: сорри, у меня аллергия на розы:-(

ladyjade: пришли фотку плиииизззз

tesla: терпеть на могу фоткаться

ladyjade: жду не дождусь встречи

tesla: и я жду не дождусь

ladyjade: чмоки

tesla: чмоки

Я передал лэптоп Темплтон, чтобы она смогла еще раз прочитать переписку. Сумати Чэттердзи довольно ухмылялась. Она была не в силах усидеть на месте: бег по лестнице и обнаружение этой переписки на компьютере Рэйчел Моррис подняли уровень адреналина и ввели ее в состояние вечного двигателя. В диспетчерской было очень шумно, отовсюду доносились голоса, отскакивая рикошетом от стен и потолка, но я ничего не замечал. Я был полностью сконцентрирован на тексте на мониторе. Наконец-то я смог хотя бы украдкой взглянуть на мистера Х.

— Отлично сработано! — сказал я.

Сумати практически светилась от радости, широко улыбаясь.

— Спасибо!

— Это было на лэптопе Рэйчел Моррис или на ее рабочем компьютере?

— На рабочем. Причем в Ворде, — быстро заговорила Сумати. — Она вырезала текст из мессенджера и вставила его в Ворд. И вам может показаться интересным тот факт, что она удалила все следы этого файла из списка последних документов.

— Как?

— Она открывала другие файлы до тех пор, пока этот не перестал появляться в списке недавно открытых. Когда я посмотрела на этот список повнимательнее, обнаружила, что она открыла огромное количество файлов за короткое время.

— Еще что-нибудь нашли?

— В Ворде — нет. Но теперь, когда у меня есть их ники, я еще раз прочешу ее компьютер. Я просто хотела сразу же показать вам эту переписку. И я еще поищу в компьютерах других жертв. Может, и там что-то еще найдется.

— Нам нужно понять, где они познакомились, — сказал я. — Поищите на форумах, где обсуждаются супружеские измены. Особенно в темах про измену в отместку неверному супругу.

— Сейчас займусь, — Сумати протянула руку и взяла у Темплтон свой лэптоп. С видом человека, озадаченного очень важной миссией, она вылетела из комнаты, и дверь за ней захлопнулась.

— Так, — сказал я. — У нас появилась новая информация. Какие выводы мы можем сделать?

Темплтон ненадолго задумалась и сказала:

— Ну, во-первых, у нас есть его ник — Tesla.

— Да, ты права, имя вызывает интерес. Но не по тем причинам, которые ты имеешь в виду.

— А тебе откуда знать, что я имею в виду, Уинтер?

— Ты думаешь, что мы можем поискать Tesla в компьютерах других жертв. Кроме этого, ты думаешь, что мы можем поискать Tesla в интернете. И, возможно, ты уже даже представила себе, как мы сажаем подсадную утку на этот форум про измену и ждем, когда Tesla на нее клюнет.

Темплтон прищурилась и слегка покраснела.

— А разве это не логично?

— Да, логично, но только это пустая трата времени. Tesla — это ник только для Рэйчел. Для каждой из жертв он использует другое имя, и в следующий раз он снова выдумает новое. Глупо и бессмысленно использовать один и тот же ник. Этот маньяк далеко не глуп и не будет делать то, что не имеет никакого смысла.

— То есть его ник нам ничего не дает.

— Ну, конечно же, дает. Имена всегда красноречивы, они о многом способны рассказать. Это имя было выбрано им неслучайно. Мистер Х назвал себя Теслой. Почему?

— Обязательно должна быть причина?

— Всегда есть причина. Серьезные преступники никогда не делают ничего просто так. Каждое их действие, каким бы странным оно ни казалось, имеет под собой причину. Все продумано до мелочей. Вот ты слышишь имя Тесла — какая у тебя первая ассоциация?

— Изобретатель.

— Да, только он не просто один из изобретателей. Никола Тесла был гением. Для меня он стоит на одной ступени с да Винчи и Томасом Эдисоном. Его открытия внесли важнейший вклад в развитие беспроводных средств связи и радио, он придумал, как использовать переменный ток для передачи электроэнергии.

— Хочешь сказать, что Джек-головорез — гений?

— Ни в коем случае, — качая головой, сказал я. — Думаю, с помощью имени он пытается поднять собственную самооценку. Ему хочется верить, что он гениален, что он умнее всех в мире, хотя глубоко внутри он знает, что это не так. Выбирая себе такой ник, он пытается убедить себя, что он лучше, чем есть на самом деле. Низкая самооценка также толкает его и на издевательства над жертвами. Внутри у него скопилось очень много злости, и ему нужно что-то с ней делать.

— А почему у него низкая самооценка?

— Ставлю на родителей или — если воспитывали его не они — на то лицо, которое исполняло роль значимого взрослого в его жизни. Личностные качества, которые он демонстрирует, неизбежно коренятся в его воспитании. В нем было что-то противоестественное.

Темплтон задумалась. Она сексуально закусила губу и сбила меня с мыслей о деле. У нее был умный и в то же время беззащитный вид, и это выглядело очень мило. Закончив мучить губу, она сказала:

— А о чем нам говорит ник Рэйчел Моррис?

— Тебя нужно спросить, — ответил я. — Раз ты задала этот вопрос, значит, у тебя есть гипотеза. Давай ее послушаем.

— Леди Джейд, — произнесла она. — Это что-то аристократическое, женщина из высшего общества. Она хочет, чтобы ее воспринимали как человека более высокого статуса, чем есть на самом деле.

— Да, это похоже на правду, — согласился я. — Дональд Коул — стопроцентный рабочий класс, но он всеми силами стремится забраться выше по статусной лестнице.

— И он мог передать это мировосприятие Рэйчел, — закончила за меня фразу Темплтон. — Возможно, Джек-головорез здесь не единственный, кто действует исходя из своих комплексов.

— Несомненно, — сказал я. — И интернет — идеальное место, где можно отыграться. Когда мы выходим в сеть, мы все в какой-то степени становимся собственными аватарами. Мы каждый раз заново себя создаем. Что еще мы можем понять из их беседы?

— Он не хочет давать Рэйчел свою фотографию.

— Да, вместо этого он дает ей словесный портрет.

— Но очень абстрактный — темные волосы, карие глаза, шерстяное пальто. Как ты сказал вчера, он не раскрывает о себе ничего. По крайней мере, ничего полезного.

— Ты пропускаешь нечто очень важное. К моменту, когда состоялась эта переписка, Рэйчел уже умирала от желания узнать, как он выглядит. Помнишь это жалобное «плиииизззз», когда она просит его прислать фото? Почему ей захотелось сохранить именно этот чат? Почему она его спрятала?

— Потому что в этом тексте — нечто похожее на его фотографию. А то, что она спрятала его, означает, что она хотела, чтобы эту переписку никто не нашел.

— Нет, она спрятала ее, потому что мистер Х научил ее заметать следы. Он наверняка настаивал, чтобы она стирала все их чаты, ссылаясь на риск, что их может обнаружить муж Рэйчел. Поэтому-то переписка и велась с рабочего компьютера. Рэйчел знала, что здесь Джейми ее никогда не найдет. Что еще у нас есть?

Темплтон опять принялась жевать губу и думать. Покачав головой, она сказала:

— Я больше ничего не могу сказать. В отличие от тебя.

— Мне кажется интересным его манера общения.

— Если есть что-то интересное, это хорошо.

— Это хорошо, да, — подтвердил я. — Он прибегает к технике отзеркаливания. Когда Рэйчел пишет «4» вместо «ч», он делает точно так же. Она пишет «жду не дождусь», и он пользуется ее же словами в своей реплике. Сюда же все эти чмоки… Отзеркаливание — тактика, которая создает ощущение безопасности, понимания. Рэйчел чувствует, что познакомилась с человеком, который ее хорошо чувствует, чуток к ней, а в ее браке этого как раз не хватает. Маньяк так и общался с ней весь период знакомства. Четвертая строка здесь наиболее интересна: у меня темные волосы, одет буду в длинное черное шерстяное пальто.

— В ней нет сленга, — сказала Темплтон.

— Именно. Все слова написаны грамотно, и само предложение правильно выстроено. Даже заглавная буква стоит и точка в конце предложения. Можно сделать два вывода: маньяк образован, и ему важно, чтобы Рэйчел получила определенную информацию.

— Потому что ему нужно было, чтобы она узнала его на улице, выйдя из бара.

Я кивнул.

— Как ты относишься к взлому и незаконному проникновению в жилище? Думаю, нам нужно чуть больше узнать о жизни Рэйчел и Джейми Моррис.

— Уинтер, ты ведь шутишь, да? — она взглянула на меня и в моей усмешке прочитала ответ на свой вопрос.

— Боже, ты не шутишь.

— Бери куртку, — сказал я. — Пойдем повеселимся.

46

Темплтон остановилась у тротуара и заглушила двигатель. Она уже в который раз парковалась на желтой двойной сплошной в обход всех правил. Справедливости ради надо сказать, что мы минут пять кружили в окрестностях и другого места найти не смогли. В Камдене царил дух космополитизма, богемы. Он напоминал мне нью-йоркский Гринвич-Виллидж до прихода туда больших денег и Венис-Бич в Калифорнии, пока его не заполонили туристы. Здесь чувствовалось биение жизни, воздух был пропитан вечным движением. Витрины магазинов были ярко освещены, бары — заполнены людьми, хотя было всего полчетвертого, пятница. Небо было темным как никогда, а из-за низко висящих облаков казалось, что уже поздний вечер.

Я вышел из машины, а Темплтон осталась сидеть, не снимая рук с руля.

— Мне точно не стоит в этом участвовать, — сказала она.

— Интересный выбор слов. «Точно не стоит» означает, что ты уже решилась. Может, пропустим стадию метаний и ритуальные танцы с убеждением? Какой мне смысл уговаривать тебя на то, на что ты и так решилась?

Темплтон отстегнула ремень, вышла из машины и нажала кнопку иммобилайзера. Он ответил коротким сигналом. Я зажег сигарету и протянул ей пачку. Она взяла одну, зажгла и выдула целое облако дыма.

— Меня могут уволить за это, — напряженно заметила она.

— Если тебя уволят, ты всегда сможешь работать моделью.

— Я серьезно, Уинтер.

— Я тоже.

В квартире Рэйчел и Джейми Моррис было три комнаты, окна выходили на блошиный рынок Камден. Одно это говорило о многом. У Дональда Коула было много денег, и он любил ими разбрасываться. Он хотел, чтобы люди знали о его богатстве, чтобы у его дочери было все самое лучшее. Такую квартиру он бы ей не купил. Он бы купил что-то большое, величественное, отражающее его статус. Скорее всего, это был бы дом, а не квартира, с множеством комнат для будущих детей и с садом, в котором они могли бы играть.

Так что либо Рэйчел решила не брать подачек и строить свою жизнь самостоятельно, либо Коул не одобрил ее выбор мужа и из принципа не стал предлагать деньги. После встречи с Джейми Моррисом я склонялся ко второму варианту.

Джейми уехал к друзьям в Ислингтон, соседний район Лондона, а значит, квартира должна быть пустая. На всякий случай я позвонил с домофона в квартиру восемь, на случай если он изменил планы или просто нам наврал. Ответа не было. Я еще раз попробовал и тоже безрезультатно. В третий раз жать кнопку я не стал. Если у вас пропала жена, вы скорее всего среагируете на домофон с первого же звонка.

Домофон был стандартный, кнопочный. Для прохода внутрь нужно правильно набрать четырехзначный код. Проблема в том, что десять цифр дают десять тысяч возможных комбинаций, то есть шансов подобрать код наудачу нет никаких. Я проверил, не открыта ли дверь. Она была заперта. Тогда я вгляделся в кнопки.

Шесть из них были черными, а четыре стерлись до металла — двойка, четверка, семерка и восьмерка. Четыре цифры — это двадцать четыре комбинации. Я посмотрел направо, налево — прохожих не было. Мы находились посередине аллеи, пересекающей главную дорогу. Всего в ста метрах справа от меня шумел оживленный поток машин и людей. Изредка кто-то поворачивал голову в нашу сторону, но особого интереса не проявлял. Я попробовал 2-4-7-8 и получил в ответ красный свет.

— То есть вот он какой, твой гениальный план попадания внутрь, — сказала Темплтон. — Ты наугад будешь тыкать в кнопки, пока не получишь правильную комбинацию.

— Ничего не бывает наугад.

2-4-8-7 тоже дали красный свет.

— Выглядит вполне наугад.

— Это потому, что ты не видишь внутренней логики.

Я нажал 2-8-4-7, и зажегся зеленый свет. Замок щелкнул, и дверь открылась.

— Тебе повезло, признайся, — сказала Темлптон и проскользнула мимо.

— Я не верю в везение.

На этаже было две двери — синяя и красная. В восьмую квартиру вела синяя дверь.

— И что теперь? — спросила Темлптон. — Будем выбивать дверь?

— Зачем же так грубо.

В кармане у меня был небольшой кожаный бумажник с отмычками. В ФБР инструктор натаскивал меня до тех пор, пока я не научился открывать американский автоматический замок такого типа за двадцать секунд. Сам он справлялся с задачей за пять секунд — быстрее, чем большинство людей открывают дверь собственным ключом.

Я вставил в замочную скважину отмычку-рычаг и легко надавил на нее, пока, по ощущениям, она не встала в нужное место. Затем я взял вторую отмычку и стал нащупывать пины. Первый поддался с тихим металлическим щелчком, вскоре я услышал и второй. Разобравшись с остальными тремя, я чуть посильнее нажал на первую отмычку, и дверь открылась. Тридцать секунд — не так уж и плохо, но и до идеала далековато.

Темплтон покачала головой.

— Я даже спрашивать тебя не буду, как ты это сделал. Что конкретно мы ищем?

— Я не знаю, но мы поймем, как только найдем.

Темплтон закрыла входную дверь, и мы оказались в мрачном царстве серых теней. В коридор выходило четыре двери, все были закрыты. Первая вела в маленькую, но функциональную ванную, в которой помещались только унитаз, раковина и ванна. Я открыл туалетный шкафчик, но, кроме болеутоляющих, противозачаточных и бритвы Джейми Морриса, ничего интересного там не было. На подоконнике тоже ничего: только шампунь, кондиционер, пена для ванн и огромное количество всяких лосьонов и косметических средств.

Следующая дверь вела в спальню с сиреневыми стенами и фиолетовыми занавесками. В ней стояли кровать размера «кинг-сайз» и встроенный шкаф вдоль стены. На полу, как и в коридоре, лежал ламинат. В спальне было чисто — одежда по полу не валялась, везде был порядок.

— Заметила что-нибудь интересное? — спросил я.

— Постель заправлена, значит, Моррис здесь вчера не ночевал.

— Да, не ночевал. Когда у тебя похищают жену, ты уж точно не будешь заправлять постель.

— То, что жена пропала, в данном случае неважно. Я имела в виду, что еще не встречала мужчину, который умеет заправлять постель.

Я стал обходить комнату по часовой стрелке, а Темплтон — против. Мы проверили ящики и полки, шкафы, посмотрели под кровать и встретились как раз посередине шкафа.

— Ничего, — сказала Темплтон.

— Ничего, — согласился я.

Следующая дверь вела во вторую спальню. Это была многофункциональная комната — она служила и рабочим помещением, и спальным местом. По размеру немного меньше первой, она была оформлена в желтых и оранжевых тонах. Рабочий стол с тумбочкой стоял вуглу, рядом располагался книжный шкаф, заполненный книгами. Диван был разложен, посередине лежало скомканное одеяло, а подушки — с краю.

— Ну, по крайней мере, теперь мы знаем, где спал Джейми Моррис прошлой ночью, — сказала Темплтон. — Думаешь, часто он тут спал?

Я посмотрел на кучу грязного белья и прикинул, что по количеству здесь был месячный объем.

— Да, частенько, — сказал я.

Мы снова начали от двери. На этот раз я шел против часовой стрелки, а Темплтон — по часовой. Я тщательно исследовал тумбочку, достал все ящики, чтобы удостовериться, что к стенкам тумбочки ничего не приклеено, а также рассмотрел сами ящики, проверил, нет ли чего под дном. Дотошности меня научили годы работы в ФБР.

— Ничего, — сказал я.

— Ничего, — согласилась Темплтон. — Надо уходить. Если вернется Моррис, мне можно будет попрощаться с карьерой.

— Он не вернется, он у друзей.

Темплтон бросила на меня выразительный взгляд.

— Не суетись, — сказал я. — Что-нибудь найдем.

Мы обследовали гостиную, проверив все, включая заднюю поверхность висящего на стене телевизора и пол под светлым кожаным диваном. Я просунул руку между подушек и подлокотниками, но и там не нашел ничего, кроме пуха, нескольких монеток и какой-то органики сомнительного происхождения. Ничего не нашлось и на полке с DVD-дисками, и в каждом из этих дисков. Из гостиной мы прошли в кухню, но и там не было ничего интересного.

— Ладно, Уинтер, пойдем уже.

— Что-то обязательно должно быть.

— Только потому, что ты так сказал? Слушай, я пошла. Если хочешь продолжать искать, ищи, я подожду в машине.

И она направилась к коридору. Я в последний раз прошелся взглядом по кухне и пошел за Темплтон. Через гостиную в коридор проникал солнечный свет, подсвечивая ламинат. И тут мой взгляд за что-то зацепился. Присмотревшись, я увидел на полу потертости, а подняв голову, заметил, что прямо над ними располагается вход на чердак. Темплтон тем временем уже подошла к двери.

— Подожди, — прокричал я и побежал назад, на кухню, чтобы взять стул.

Темплтон ждала в коридоре, нервно отбивая по полу чечетку. Весь ее вид говорил о том, что она в крайнем нетерпении.

— Пора идти, Уинтер. У меня плохое предчувствие, Моррис будет здесь с минуты на минуту.

Я не обратил на ее слова никакого внимания, залез на стул и посмотрел, что было над крышкой. Там стояла небольшая консервная банка квадратной формы. Я взял ее, слез со стула и поддел крышку. Внутри был мобильный телефон и выписка с банковского счета Джейми Морриса. Выписка охватывала период с первого по тридцатое ноября. Вклад был на две тысячи фунтов, и с него было сделано четыре еженедельных платежа некоему Саймону Стивенсу. Суммы платежей были каждый раз разные, но уходили они всегда по пятницам.

Мобильный телефон был дешевой модели: у него не было никаких дополнительных функций — ни полноценной клавиатуры, ни сенсорного дисплея. В списке вызовов был только один номер. За последнюю неделю Моррис набрал его восемь раз. Три из этих восьми звонков он сделал вчера утром. Темплтон пыталась подсмотреть у меня из-за спины, положив руку мне на плечо. У себя на шее я чувствовал ее дыхание. Теперь ее нетерпение сменилось удивлением. Я нажал кнопку вызова и поставил телефон на громкую связь. Через три гудка на том конце включился автоответчик: «Вы позвонили в офис Саймона Стивенса, частного детектива. Сейчас я не могу вам ответить, оставьте ваши имя и телефон, и я перезвоню вам при первой возможности».

47

Рэйчел думала, что ей было страшно раньше, но по сравнению с тем, что она испытывала сейчас, тот страх был лишь легкой тревогой. Она пребывала в абсолютном ужасе. Он охватил ее всю и превратил в маленького беззащитного ребенка. Она свернулась в углу и укрылась одеялом, молясь и давая самые разные обещания.

Адам сказал, что вернется, когда придумает подходящее наказание. Что это могло означать? Каким может быть наказание за попытку побега? Может, как раз сейчас он и решит покопаться у нее в мозгу? Воображение услужливо выдавало образы жужжащей электропилы и невыносимый запах горелых костей. Она представила, как Адам разрезает ей мозг. Картинка была настолько реальной, что она практически ощутила, как это будет происходить. Наверное, он накачает ее лекарствами, как в прошлый раз.

Она пыталась остановить эту мысль, не дать ей ходу, но, чем больше она старалась не думать об этом, тем сильнее правда лезла наружу. Препарат, который Адам ей вкалывал, настолько сильно обострял болевые ощущения, что ножевые порезы были эквивалентны расстрелу ее нервных окончаний огнеметом. Насколько сильнее будет боль, если он будет копаться в ее черепе? А вдруг он поэкспериментирует с дозировкой и она сойдет с ума от боли?

Врубился свет, и Рэйчел сильнее вжалась в угол. Выпученными от ужаса глазами она уставилась в ближайшую камеру. Ее трясло, зубы стучали. Она переводила взгляд с одной камеры на другую, двигая головой против часовой стрелки. Прошла почти целая минута, но колонки молчали. Тишина нервировала ее, ожидать решения Адама было мучительно. Он манипулировал ее сознанием, и, что самое ужасное, у него это отлично получалось. Рэйчел хотелось кричать, чтобы он оставил ее в покое, но она заставила себя сидеть тихо, потому что знала, что именно этого он от нее и хотел.

Как и в прошлый раз, сервировка была на уровне — стеклянный стакан, столовое серебро и аккуратно сложенная белая салфетка. Еда была подана на фарфоровой посуде, но это опять были консервы — макаронные колечки с соусом.

При взгляде на стакан ее голова снова наполнилась черными мыслями. Она могла бы разбить его о стену и одним из осколков разрезать себе бедренную артерию по всей длине. Это был бы самый быстрый и эффективный способ покончить с собой, она за считаные минуты умерла бы от потери крови. Побуждение было так сильно, что, глядя на ногу, она наполовину ожидала увидеть кровь, проступающую через серые спортивные штаны. Потом Рэйчел отбросила эту мысль и приказала себе собраться. Опустившись на пол, она скрестила ноги и прислонилась спиной к стене.

— Это ты, Ева?

Последовала длинная пауза, а потом Ева громко прошептала:

— Извини. Он меня заставил.

— Заставил что, Ева?

— Он заставил меня оставить защелку открытой.

Рэйчел закрыла глаза, и внутри у нее все опустилось. Как же она не догадалась! Адам хотел, чтобы она совершила попытку побега, чтобы он смог погонять ее по всему дому электрокнутом.

— Он сказал, что изобьет меня, если я откажусь делать то, что он скажет.

— Ничего, Ева, я понимаю, что у тебя не было выбора.

— Я могла бы отказаться. Я могла бы сказать ему «нет».

— И тогда он что-нибудь сделал бы с тобой.

Последовала еще одна длинная пауза. Рэйчел хотела нарушить ее, но сдержалась.

— Говорят, он убил одну из девушек, — наконец сказала Ева. По ее голосу было понятно, что она вот-вот заплачет.

— Которую из них?

— Первую, Сару. Она была такая красивая. Она разрешала мне красить ее.

Сара… Она запомнит это имя. Сара была такая же, как она. У нее была жизнь, надежды и мечты, и вот она умерла. Рэйчел было непонятно, как это случилось. Адам, безусловно, ничего хорошего из себя не представлял, но убийцей он не был. Так говорили девушки с работы. Он похищал и пытал жертв, потом делал лоботомию и отпускал. Она помнила это, потому что потом все коллеги сошлись во мнении, что лучше умереть, чем жить в таком состоянии.

Суицид в случае Сары исключался, а вот убийство из жалости было вполне вероятным вариантом. Возможно, друг или родственник завершил то, что начал Адам. А может, Сара умерла от нанесенных ей ран, просто процесс растянулся во времени.

Эта мысль заставила Рэйчел содрогнуться. Она уже знала, на что был способен Адам, и старалась не думать о том, чем может закончиться ее история. Выжить можно было, только если решать проблемы по мере поступления. Будущее было слишком призрачно, чтобы о нем беспокоиться. Если пытаться думать обо всем сейчас, можно сразу опустить руки.

— Ева, а откуда ты знаешь, что она умерла?

— В новостях говорили.

— А ты знаешь, как она умерла?

— Я не хочу говорить об этом.

— Хорошо, Ева, мы можем о чем-то другом поговорить, — и Рэйчел замолчала, не зная, что еще сказать. — Я рада, что ты вернулась. Мне нравится с тобой говорить.

— Да? Правда?

— И я действительно искренне сказала в прошлый раз, что хотела бы подружиться с тобой.

Пауза была такая длинная, что Рэйчел подумала, что опять перестаралась.

— Я тоже хотела бы подружиться, — сказала Ева. — Могла бы я тебя накрасить когда-нибудь?

Рэйчел улыбнулась сама себе. Именно на это она и надеялась. Стены рушились, мосты строились.

— Конечно, Ева, это отличная идея.

— У тебя ужин стынет.

От тарелки поднимался пар, и Рэйчел буквально выворачивало от запаха еды. Одна мысль о том, что с ней сделает Адам, убивала аппетит напрочь. У нее возник вопрос. Она какое-то время думала, стоит ли его задавать, но потом махнула рукой и решилась спросить:

— Ева, в еду что-то подсыпано?

— Извини.

— Ладно.

Рэйчел взяла вилку и начала есть.

48

Офис частного детектива Саймона Стивенса представлял собой арендуемую комнату, располагавшуюся над тату-салоном на заброшенной улице в заброшенной части Тоттенхема. Я нажал на звонок и подождал. Ответа не последовало. Через десять секунд я позвонил повторно и не снимал палец со звонка с тем расчетом, что он взбесит Саймона Стивенса, если он внутри, или же разбудит его, если он заснул за столом. Ответа не было. Пришло время переходить к плану Б. Темплтон увидела, как я вытаскиваю из кармана кожаный сверток с отмычками, и что-то тихо пробормотала.

— Если хочешь, можешь подождать в машине, — сказал я.

— Да-да, прекрасная мысль.

Американский замок на входной двери отнял у меня двадцать пять секунд. Пятистопорный врезной на двери офиса оказался посерьезнее и посложнее. Сначала я вставил внутрь T-образный поворотный затвор из нержавейки, а потом отмычкой стал отодвигать стопоры.

Чтобы справиться с замком такого типа, требуются терпение, чувствительность и практика. Я заставлял себя не торопиться. Если представить себе, что ограничений во времени нет, то с таким замком можно справиться за одну-две минуты. А если торопиться, можно возиться весь день. Темплтон стояла рядом и напряженно наблюдала за мной, задержав дыхание. Наконец последний стопор поддался, и замок повернулся.

— Проще пареной репы, — сказал я.

— Ну, все, хватит, я заказываю себе домой дверь для банковского хранилища, — сказала Темплтон.

— Не поможет. Если кто-то захочет забраться к тебе, они это сделают.

— Спасибо за поддержку! И вообще, откуда ты все это знаешь?

— В ФБР часто говорят про то, что нужно знать своего врага. Они считают, что, если ты научишься думать, как преступник, поймать его будет гораздо легче.

— А где грань, за которую нельзя переступать?

— Ну, лично я кожу с живого человека не сдирал никогда, но вот свинью освежевывал.

— Ты шутишь, наверное.

Я в ответ улыбнулся, и Темплтон покачала головой.

— Знаешь, Уинтер, давай притворимся, что этого разговора никогда не было.

Офис Стивенса блестел чистотой, каждый уголок площади использовался очень грамотно. Стол перед окном был из натурального дерева, а не из ДСП. Он был старый, потертый и скорее всего подержанный. Компьютер был стационарным, но последней модели. Кресло — дешевое офисное, из искусственной кожи.

Напротив стола висели часы для отсчета оплачиваемого времени. На соседней стене — копия Пикассо. Жалюзи были полуоткрыты, чтобы пропускать свет. Сегодня солнца не было совсем, а сейчас и вовсе царила полная темнота, так что Стивенс либо ушел давно и должен был скоро вернуться, либо он уже закончил все дела на сегодня.

В углу стояла вешалка для шляп, и ее наличие говорило мне о Стивенсе больше, чем любой другой предмет в комнате. Варианта было два: либо ему было около шестидесяти, он был белый и в детстве пересмотрел низкопробных детективных сериалов, либо ему было немного за тридцать, и в своих фантазиях он в одном из этих самых сериалов жил. Судя по офису, ближе к истине был второй вариант.

Я взялся осматривать шкаф, а Темплтон включила компьютер. Шкаф был стальной, серый, высотой метр двадцать, с тремя глубокими ящиками. В первом ящике было много зеленых папок, аккуратно разложенных в алфавитном порядке и подписанных четким почерком Стивенса. Все подписи были сделаны одной и той же черной ручкой, и к своему портрету детектива я добавил дотошность.

В первом ящике были папки с буквами от А до Е. Я вытащил парочку наугад. Оба дела касались случаев супружеской измены. В первом случае изменял муж, во втором — жена. В папках лежали зернистые фотографии, сделанные через телеобъектив, и расшифровка прослушанных разговоров. Расшифровка одной интернет-переписки из папки неверного мужа меня заинтересовала. Я вернул документы на место и попытался найти папки для Джейми, Рэйчел или Моррис в ящиках с соответствующими буквами. Не нашлось ничего.

— Как успехи? — спросил я у Темплтон. Она сидела в кресле Стивенса и, зажав телефон между плечом и щекой, печатала что-то на клавиатуре. Сумати Чэттердзи давала ей экспресс-курс по взлому компьютера без стирания жесткого диска.

— Почти получилось, — ответила мне она. — Да, я в системе.

Она быстро поблагодарила Сумати и попрощалась. Я подошел к столу и присел на краю.

— Нашел что-нибудь? — спросила она.

— Нет.

Темплтон внимательно смотрела на меня своими красивыми голубыми глазами.

— Кажется, ты не слишком опечален этим фактом, — сказала она.

— Я и не ожидал никаких находок. Меньше слов, больше дела, — и я кивнул в сторону монитора.

— Здесь ты тоже ничего не ожидаешь найти?

— Давай взглянем.

Мы проверили самые очевидные места на предмет фамилии Моррис и, ничего не обнаружив, перешли к менее очевидным местам. Чтобы удостовериться, что мы ничего не пропустили, Темплтон позвонила Сумати, и та подтвердила, что больше искать негде.

В этот момент дверь внизу открылась и захлопнулась, и Темплтон подскочила с кресла так, как будто ее дернуло разрядом в две тысячи вольт. Пока она лихорадочно водила мышью во все стороны, пытаясь выключить компьютер, я сел на ее еще теплое место и стал слушать, как Стивенс поднимается по лестнице. У него либо был лишний вес, либо он очень устал после тяжелого дня.

— Расслабься, — сказал я.

— Расслабиться? — Темплтон переводила взгляд от окна к двери и обратно. — Это Стивенс. Нам надо выбираться отсюда.

— Я бы не рассматривал вариант окна. Мы на верхнем этаже. Спрыгнешь — сломаешь шею.

— Как ты можешь быть таким спокойным?

— Потому что мне надо поговорить со Стивенсом, и я рад, что теперь даже специально искать его не придется.

— Как ты не понимаешь, Уинтер, я же потеряю работу!

— Ну, в этом случае ты всегда можешь стать частным детективом.

— Сейчас не время для шуток, все серьезно. Я могу сесть в тюрьму.

— Ты не потеряешь работу. И в тюрьму не сядешь.

Я откинулся в кресле, положил ноги на стол и улыбнулся Темплтон. Она свирепо посмотрела на меня и глянула на окно так, как будто это был ее единственный выход. Стивенс тем временем поднялся на верхний этаж. Он остановился перед дверью своего офиса и через несколько секунд в замке загремел ключ. Последовала секундная пауза — видимо, он задавался вопросом, почему дверь открыта, и пытался вспомнить, не забыл ли он закрыть ее при выходе. Наконец дверь медленно открылась.

49

Стивенс оказался белым, мускулистым мужчиной крепкого телосложения и ростом выше меня — где-то метр девяносто. Ему было немного за тридцать. Короткая армейская стрижка делала его похожим на пограничников на мексиканской границе, но интеллектом он, правда, обижен не был. Во взгляде светло-карих глаз отражалось непрерывное тиканье хорошо соображающего мозга. Он посмотрел на меня, потом перевел глаза на Темплтон и наконец зафиксировался на мне.

— Вы кто, черт возьми, такие?

— Потенциальные клиенты, хотим вас нанять, — сказал я.

— Ну да, конечно!

— Ну, хорошо. Мне нужно видеть все, что у вас есть по Рэйчел Моррис.

— По кому?

Врал он хорошо. Я выдержал его взгляд и подождал, пока он первым отведет глаза.

— Я звоню в полицию.

— Я разве не сказал, что мы и есть полиция? — я кивнул Темплтон, и она достала свой значок. — Мне нужно все, что у вас имеется по Рэйчел Моррис.

— Где ордер?

— Оставил его в другой куртке, — пожал я плечами.

Стивенс усмехнулся.

— Вылезайте из-за моего стола и убирайтесь из моего офиса.

— А я надеялся, что у нас получится все сделать цивилизованно.

Стивенс засмеялся.

— Это что, угроза? Вы из полиции. Что вы, черт возьми, можете сделать? Приходите с ордером, тогда поговорим.

— Мне нужно увидеть все, что у вас есть по Рэйчел Моррис, — сказал я. — Я попросил трижды, попросил вежливо. Больше просить не буду.

— Идите за ордером.

Стивенс оглядел меня снизу вверх и усмехнулся. Ход его мыслей был для меня очевиден. Он был выше меня более чем на десять сантиметров и тяжелее на сорок пять килограммов. Он проиграл в голове все возможные сценарии развития событий и понял, что в любом случае окажется победителем. У него было преимущество как с юридической точки зрения, так и с физической. Стивенс открыл рот, чтобы что-то сказать, но я предупреждающе поднял руку. Я не желал ничего этого слышать.

— Ладно, если вы хотите по-плохому, отлично. Расскажите о том, как вы шантажируете клиентов.

— Как я что? — напрягся Стивенс. В его голосе послышались неуверенные нотки.

— Вы спрятали имеющуюся у вас информацию о Рэйчел Моррис, чтобы было чем шантажировать ее мужа.

— Что за бред.

— Вот тут вы не правы, — сказал я. — Это никакой не бред. Джейми Моррис попросил вас сохранить все в тайне, и вы наверняка договорились с ним о цене. Вы ведь слышали, что Рэйчел Моррис была недавно похищена особо опасным преступником, который уже похитил и лоботомировал четырех женщин? А если мы вспомним, что отец Рэйчел Моррис — Дональд Коул, можно легко понять, как Джейми Моррис превратился в ваш личный банкомат.

— У вас нет доказательств.

— А мне они и не нужны. Я видел телохранителей Дональда Коула. Один из них на восемь сантиметров выше вас и на двадцать пять килограммов тяжелее, так что он уложит вас, даже не вспотев. А судя по внешности второго, он с большим удовольствием вырвет у вас ногти плоскогубцами. Как, по вашему мнению, отреагирует Дональд Коул на новость о том, что вы удерживаете информацию, которая может помочь найти его дочь? Думаете, он захочет сначала взглянуть на доказательства?

Стивенс побелел. Я укоризненно покачал головой и громко вздохнул.

— Как-то плохо вы все продумали, — и я повернулся к Темплтон. — Плохо он все продумал, да?

— Да, плохо, — согласилась она.

Стивенс с усилием сглотнул. Сейчас он походил на змею, проглотившую мышь.

— Я дам вам то, что вы просите, а вы ни слова не говорите Коулу.

— Я — могила.

— Как я могу вам доверять?

Я опять укоризненно покачал головой и вздохнул.

— В этом-то все и дело, что никак. Но вы можете быть уверены, что, если вы не дадите мне то, что я прошу, я пойду к Коулу.

Стивенс подошел к Пикассо и снял его со стены. В стену за картиной был вмонтирован небольшой сейф, стальная дверца которого была замаскирована штукатуркой. На дверце был дисковый комбинационный замок — сейф был несгораемым, но не взрывостойким. Стивенс дважды повернул барабан влево и вправо, набирая комбинацию цифр. Открыв дверцу, он достал зеленую папку и маленькую флэшку и неохотно передал их мне.

На папке было написано имя Рэйчел Моррис уже знакомым мне аккуратным почерком Стивенса. Единственная разница была в том, что эта папка была тоньше, чем остальные, — скорее всего потому, что дело Рэйчел было совсем новое. Внутри были ее фотографии и несколько страниц с общей информацией. Ничего интересного.

— Вся ценная информация — на флэшке, — сказал Стивенс, читая мои мысли. — Фотографии, расшифровки — все.

— Это все, что есть? — переспросила Темплтон.

— Все, — заверил Стивенс.

Мы направились к двери.

— Не забывайте, у нас договор, — бросил Стивенс нам в спину.

— На вашем месте я бы задумался о переезде в другую страну, — ответил я. — Возможно, придется имя сменить и пластическую операцию сделать.

Мы вышли, и у меня опять заломило кости от холода. В свете уличных фонарей моя кожа выглядела болезненно-оранжевой. Овечья куртка с капюшоном нисколько не грела. В следующий раз, когда меня пригласят в Лондон, я выберу летнее время. Я еще могу вытерпеть Лондон в июне, но в декабре он меня вымораживает.

— Вот за что тебя попросили из ФБР — за такие вот фокусы, да? — спросила Темплтон. — Я уже потеряла счет преступлениям, которые мы совершили за сегодняшний день.

— На твоем счету два, — сказал я. — На моем — три. Если считать запрещенную парковку в Камдене, то тогда у тебя тоже три, и мы квиты. И, кстати, я сам ушел из ФБР, меня не уволили.

Темлптон покачала головой и расплылась в улыбке.

— Уинтер, ты невозможен.

— И это хорошо, так ведь?

— Еще не факт. У Джейми Морриса большие проблемы, — добавила она. — Не могу поверить, что он утаил это от нас. Чем он думает?

— Он подумал, что, раз жена ему изменяет, пусть ей за это достанется по полной.

— Но ее пытают, режут заживо и, если мы не успеем, лоботомируют. Господи, Уинтер, это ненормально.

Темплтон достала мобильный.

— Я позвоню, чтобы его вызвали в отделение.

Я подумал о Саре Флайт, запертой в психбольнице. Подумал о том, как она просидит перед одним и тем же окном следующие пятьдесят лет. И о том, как Рэйчел Моррис ради хохмы режут ножом. И о том, что в моем кармане лежит визитка Дональда Коула.

— Повремени пока со звонком, — сказал я.

— Но Моррис должен нести ответственность за то, что сделал.

— Согласен. Но подумай сама: сейчас мы его вызовем, и все, что он получит, — это обвинение в отказе сотрудничать со следствием. Если он наймет мало-мальски грамотного адвоката, что он обязательно сделает, все, что ему светит, — это нагоняй. Он даже близко не подойдет к тюремной камере. А это неправильно.

Темплтон прищурилась.

— Ты ведь серьезно говорил про то, чтобы пойти к Коулу? Ты не блефовал?

— Иногда система правосудия неэффективна. Мы ловим преступников, а они находят лазейку в законе и остаются на свободе. Так происходит везде — и здесь, и в Штатах.

— Это не ответ на мой вопрос.

— Я поступлю так, как посчитаю нужным, и ты сделаешь то же самое, — сказал я, кивнув на мобильный телефон.

Темплтон посмотрела на него и положила в карман.

— Это не значит, что я согласна с твоими действиями. Мне просто нужно время, чтобы решить, как поступить.

— Понятно.

У меня в кармане зазвонил телефон, это был Хэтчер.

— Где ты, черт возьми, Уинтер?

— Лучше тебе не знать.

— Где бы ты ни был, мчись в Мейденхед. Мы нашли исключенного студента-медика, который подходит под твое описание.

50

Фургон для наблюдения был припаркован за несколько улиц от большого, стоящего на берегу Темзы дома Уильяма Трента — достаточно далеко, чтобы не спугнуть его, когда он будет возвращаться домой, но и достаточно близко, чтобы мы могли оказаться там в течение тридцати секунд. В микроавтобусе сидели я, Темплтон и Хэтчер. Он помолодел сразу на несколько лет. На его лице все еще были заметны следы стресса и нездоровая серость, но они были гораздо менее заметны, чем раньше.

На всех нас были кевларовые бронежилеты с крупной надписью «Полиция» на груди. Более неудачного места для размещения этой надписи было просто не найти — это было все равно что написать на груди «Цель». Кевларовое волокно эффективно для большинства типов пуль, но не всех. В фургоне стоял устойчивый запах пота, кофе, фастфуда и сигарет.

На единственном мониторе транслировалось изображение, и все глаза были прикованы к нему. Картинка была почти неподвижна. Трансляция велась со скрытой камеры, установленной напротив главных ворот, служивших единственным подъездом к дому. Нам были отлично видны дорога к дому, его фасад и пустой двор.

Белые стены, терракотовая черепичная крыша, пальмовые заросли — этот дом мог бы находиться где-то в Средиземноморье: в Италии, Испании, на Французской Ривьере. Он стоял на берегу Темзы и возле дома находился собственный причал. У пирса был пришвартован быстроходный катер, но Трент вряд ли воспользуется им для побега. И даже если это случится, далеко ему не уйти.

— У Уильяма Трента — привязанность к трупам, — начал рассказывать Хэтчер. — Когда он учился в медицинском, он любил по ночам пробираться в больничный морг и расчленять трупы. В какой-то момент там установили скрытое видеонаблюдение и поймали его с поличным, но предпочли не поднимать шумиху, потому что реакция общественности обещала быть крайне негативной. Одно дело завещать тело науке, совсем другое — оставить его на расчленение психу, который получает от этого кайф. Наверняка не так много людей завещают свои тела медикам, и, если такого рода новости станут достоянием общественности, количество этих людей резко сократится.

— Что еще вы выяснили о Тренте? — спросил я.

— Он полностью соответствует твоему поисковому портрету. Он белый, возраст — тридцать три года, из богатой семьи. У его отца была сеть супермаркетов, которую он продал сети «Tesco» за десять миллионов фунтов. Это было пятнадцать лет назад. Через три года отец и его жена погибли в автокатастрофе. Тренту-младшему досталось все.

— Ничего подозрительного не было в обстоятельствах катастрофы?

Хэтчер покачал головой:

— Нет. Он сел за руль в состоянии алкогольного опьянения. Дело открыли и закрыли. Трент превысил скорость в три раза и потерял контроль над управлением своим «мерседесом». Он съехал с дороги и врезался в дерево. Других участников ДТП не было. И несмотря на то, что у Трента-младшего явно был мотив, тормозной трос не был перерезан, и ничего подозрительного не нашли.

— Где он учился?

— При больнице Найнуэлс в Данди. Он продержался там всего два месяца, потом его выгнали. Когда его спросили, почему он делал то, что делал, он сказал, что ему нравится вонзать нож в человеческую плоть. Извращенец.

— Он женат? — спросил я.

— Да, четыре года. Жену зовут Мэрилин. Он ее бьет. Она несколько раз обращалась в полицию, но всегда забирала заявление еще до того, как дело передавали в суд. Ну, ты знаешь, как это бывает.

— Когда было последнее обращение?

Хэтчер взял в руки пачку бумаг и пролистал их.

— В июле. У нее был сломан нос, фингал под глазом, несколько сломанных ребер. Сначала она сказала, что это сделал Трент, а потом — что она поскользнулась и упала с лестницы. Сейчас в доме женщина. У нас есть ее фото, и мы уверены, что это Мэрилин Трент.

— Есть какая-то информация о том, что сейчас происходит в подвале?

— Боюсь, что нет.

— То есть Трент сейчас может быть там, внизу, с Рэйчел Моррис.

— Нет, не может, — сказала Темплтон. — Он только что подъехал к дому.

На экране черный «порше» повернул направо в сторону дома. Хэтчер отдал приказ своим людям, и в ту же секунду мы услышали рев двигателей и визг шин. В мгновение ока я выскочил из фургона, и мы с Темплтон побежали к «БМВ». Она дала по газам, шины взвизгнули одновременно с ревом мотора.

Перед нами мчались три полицейские машины с включенными мигалками и воющими сиренами. Мы встали в хвост этой колонны и практически тут же подъехали к дому, разбрасывая шинами гравий. Три машины встали вокруг «порше» Трента, заблокировав ему выходы.

Из машин выскочило шестеро полицейских, все в бронежилетах и шлемах. Трое из них были вооружены и стояли с пистолетами, направленными на Уильяма. Он застыл перед большими двойными дверями с ключами в руке.

Все кричали одну и ту же фразу, вразнобой приказывая Тренту встать на колени и поднять руки над головой. Это был кульминационный момент. Сейчас либо все закончится хорошо, либо плохо. Напряжение было на пике, и, если хотя бы у одного полицейского сейчас дрогнет палец и он чуть сильнее нажмет на курок, Трент окажется в реанимации или морге.

Трент замер, как кролик в свете прожектора. Полицейские опять скомандовали ему сдаться, и я уже был почти уверен, что сейчас он совершит глупость. Но он встал на колени и завел руки за голову. Двое полицейских подбежали к нему, надели на него наручники и отвели в ближайшую машину.

Мы нашли Мэрилин Трент на кухне. Она стояла на коленях, прижавшись к большому двустворчатому холодильнику. В дрожащей руке она держала разделочный нож с пятнадцатисантиметровым лезвием. Она была в ужасе и выглядела ошалевшей и напряженной.

На кухне было стерильно чисто и неуютно: на потолке — десятки точечных галогеновых лампочек, пол выложен черной плиткой, столешницы — из черного мрамора, дверцы шкафов и ящиков — тоже черные. Цветовая гамма, а также обилие стальных и хромированных поверхностей делали кухню больше похожей на мужскую, чем на женскую.

Под левым глазом Мэрилин Трент красовался синяк, очевидно, полученный в последний раз, когда она упала с лестницы или ударилась о дверь. Она была в пижамном комплекте — коротких шортах и футболке. Руки и ноги ее были покрыты старыми шрамами в форме крестов. Их нанес человек, которому нравилось вонзать нож в человеческую плоть. Эти шрамы были совершенно не похожи на аккуратные параллельные шрамы, которые оставляет на себе членовредитель.

Я с Хэтчером и еще двумя полицейскими остался у двери, а Темплтон подбиралась к Мэрилин — медленно и осторожно. Операцию поручили ей, потому что она была единственной женщиной среди нас. Мэрилин была напугана до полусмерти. Она по-прежнему держала нож, и, скорее всего, приближение мужчины в этот момент стало бы для нее последней каплей. Темплтон шла, вытянув руки, чтобы показать Мэрилин, что она не вооружена и не опасна. Она тихо что-то говорила, успокаивая Мэрилин бесконечным потоком бессмысленных слов. Она говорила с ней, как с испуганным ребенком или опасным животным. Мэрилин еще глубже забилась в угол между холодильником и стеной и казалась совсем крошечной.

— Не подходите, — прошептала она.

— Эй, все будет хорошо, — сказала Темплтон.

— Пожалуйста, не подходите.

— Положи нож, Мэрилин. Уильям тебя больше не ударит, я обещаю.

Мэрилин посмотрела на нож, и на ее лице отразилось удивление, будто она не могла понять, как он у нее оказался. Она бросила нож, и он с грохотом упал на пол. Темплтон медленно, не торопясь, продвигалась вперед. Она отбросила нож ногой, и он полетел по гладкому мраморному полу за пределы досягаемости. Затем она присела перед съежившейся женщиной и помогла ей встать. Мэрилин сначала сопротивлялась, но вскоре поддалась мягкому тону Темплтон.

— Сэр, вы должны это увидеть!

От испуга Мэрилин застыла на месте и перевела взгляд туда, откуда послышался голос. Она смотрела вниз на пол так, как будто могла видеть сквозь итальянскую мраморную плитку. Раздался еще один крик, и на этот раз в голосе слышалась неприкрытая радость. Я убежал с кухни, Хэтчер следовал за мной по пятам. Мы нашли дверь в подвал и побежали вниз.

Короткий коридор привел в комнату, столь же ярко освещенную, как и кухня. Здесь тоже все было черным — стены, потолок, линолеум. Внутри была рама — орудие пыток «железная дева». На большой кровати «кинг-сайз» лежал черный кожаный матрас с множеством мест для крепления веревок. На вешалках висели кожаные костюмы, комплекты из винила, был костюм медсестры, горничной, костюм из красной кожи с красной маской. Целые полки занимала обширная коллекция секс-игрушек, аксессуаров и DVD-дисков. На стене висел огромный экран диагональю, по меньшей мере, полтора метра. Воздух в комнате был спертым и затхлым, как в раздевалке, — удушающая смесь пота, крови и спермы.

— Похоже, мы его нашли, — сказал Хэтчер и почти что улыбнулся.

51

— Доброе утро, номер пять!

Рэйчел открыла глаза и увидела улыбающегося Адама. Многое в нем было ненавистно ей, но улыбка была первым номером в списке.

Вечером она заставила себя съесть все, что было на тарелке, хотя под конец ее уже тошнило. Она ела, потому что ей хотелось забыться в наркотическом сне. Ей казалось очень заманчивой перспектива сбежать из этого ада хотя бы на несколько часов, но и этому ее плану не суждено было сбыться. Лекарственный сон не был похож на настоящий, он напоминал алкогольное опьянение. Проснувшись, ощущаешь себя не отдохнувшей и свежей, а разбитой и обессиленной — еще хуже, чем до сна.

Рэйчел помнила, как забралась на тонкий запятнанный матрас, завернулась в одеяло и провалилась в забытье. Сейчас же она чувствовала себя обманутой и жалела, что доела весь ужин. В голове был туман, в руках и ногах — тяжесть. Тело было, как чужое, думать было трудно: мозг отдавал команды, но они с трудом доходили до адресатов.

— Ты, наверное, хочешь пить, номер пять.

Рэйчел кивнула, и Адам поднес к ее губам большую двухлитровую бутылку воды и жестом приказал ей пить. Ей пришло в голову, что в воду наверняка что-то подмешано, но ей было все равно. Она сделала жадный глоток, затем второй. Адам убрал бутылку.

— Номер пять, пить медленно.

Он опять поднес бутылку к ее губам, и она сделала еще один глоток, на этот раз медленно. По вкусу это была обычная вода, не чувствовалось никаких примесей, но разве можно было знать наверняка? Она слышала что-то про рогипнол, но не знала, имеет этот препарат вкус или нет. Весь ее опыт с лекарствами сводился к простейшим болеутоляющим и нескольким рецептурным наименованиям. Адам закрутил крышку бутылки и опять улыбнулся своей чарующей улыбкой.

— Я придумал, какого наказания ты заслуживаешь, — сказал он.

Рэйчел почувствовала, как у нее сводит кишки.

— Пожалуйста, не мучай меня. Я сделаю все, что скажешь.

— Я знаю, что ты сделаешь.

— Все, что угодно, — повторила она.

— Сначала ты сопротивлялась, потом злилась, сейчас пытаешься торговаться, — сказал Адам. — Ты молодец, номер пять. Остальные гораздо быстрее дошли до этой стадии. Потом у тебя будет депрессия, которая обычно длится дольше всех остальных этапов, и наконец мы придем к принятию. Я жду не дождусь, когда ты сломаешься.

— Пожалуйста, не мучай меня.

Она ненавидела себя за эти мольбы, но ничего не могла поделать. Ей хотелось снова потерять сознание, погрузиться в темноту. Адам пришел наказать ее, и она ничего не могла сделать, чтобы помешать ему. Пришло время расплаты.

— Номер пять, сесть в кресло.

Рэйчел неуверенно встала на ноги, и комната заходила ходуном. Она протянула руку, чтобы опереться о стену и сохранить равновесие, закрыла глаза и ждала, пока пройдет головокружение. Сделав глубокий долгий вдох, она пошла к креслу. Адам смотрел, как она идет. Больше всего на свете ей хотелось повернуться и посмотреть ему в глаза. Но она пересилила себя, не желая доставлять ему это удовольствие.

Почти подойдя к креслу, Рэйчел вдруг споткнулась и упала. Она попыталась выставить вперед руки, чтобы смягчить падение, но с замедленной реакцией это было невозможно, и она упала лицом в пол. Глухой удар головы о плитку сопровождался острой болью, от которой перехватило дыхание. Перевернувшись на спину, Рэйчел увидела, что Адам сидит на корточках и озабоченно вглядывается в ее лицо. Он протянул руку, чтобы потрогать нос, и Рэйчел постаралась уклониться от прикосновения.

— Не двигайся.

Она застыла. Адам говорил не так, как обычно. Его привычное самообладание, уверенность и высокомерие куда-то делись. Он казался обеспокоенным и обращался к ней не как обычно, по номеру. С момента их встречи он впервые отнесся к ней, как к человеку. Адам протянул руку, и Рэйчел заставила себя не отвернуться. Он провел пальцами по ее носу, внимательно исследуя его от переносицы до кончика. У него были мягкие руки, как у человека, который не работал ни одного дня в жизни.

— Тебе повезло. Нос не сломан. Впредь аккуратнее, номер пять. На кресло, — скомандовал он, и к нему вернулись привычные уверенность и надменность.

С третьей попытки Рэйчел встала на ноги. Ползти она не хотела, это было делом принципа. Ей хотелось сохранить остатки гордости и чести. Осторожно переставляя ноги, она дошла до кресла. Несколько раз она почти падала, но каким-то чудом смогла дойти.

Подойдя к креслу, она упала на него. Адам застегнул ремни на ногах, руках и вокруг головы. Затем он проверил, достаточно ли туго они затянуты, и ушел. Он вернулся с прибором для измерения давления, включил его, обернул манжету вокруг пальца и снова ушел. Писк монитора раздавался по всей комнате, пульс у Рэйчел был ровный и медленный благодаря успокоительным. Без них у нее явно уже случился бы сердечный приступ.

— Может, так было бы лучше?

Рэйчел хотела обернуться, чтобы посмотреть, кто это сказал, но ремни превращали все ее попытки в серию резких вздрагиваний. Она была уверена, что это был женский голос. Сюда пробралась Ева? Она почти что позвала ее по имени, но потом до нее дошло, что голос был не Евы, а ее собственный. Рэйчел не верилось, что она практически произнесла вслух ее имя. Тем самым она поставила бы ее в очень опасное положение. И себя тоже. Что сделает Адам, если узнает, что они общаются? Изобьет? Запретит Еве кормить ее?

Она взглянула вверх на ближайшую камеру и представила, как Адам сидит в комнате и смотрит, как она пытается вырваться из тугих ремней, как он слушает ее возгласы, пока она сходит с ума. Она глубоко вздохнула, медленно досчитала до десяти и сказала себе собраться. Время шло. Она не знала сколько. Она попыталась считать минуты и секунды, но в голове был туман, и она постоянно сбивалась.

Рэйчел услышала приближающиеся шаги Адама и стала часто моргать, чтобы убрать слезы. В горле, казалось, был песок, ей стало дурно. Адам уже шагал по комнате, и металлический лязг и скрип колес означал, что он везет тележку.

Как и в прошлый раз, Адам поставил тележку так, чтобы Рэйчел были хорошо видны все инструменты. Она старалась не смотреть туда, но глаза сами собой устремлялись в сторону шприцев, резиновых трубок, швейных игл с почерневшими кончиками, ножа, которым он резал ее в прошлый раз. С ножа была счищена кровь, и он снова сверкал в свете галогеновых ламп.

— Номер пять, убегать было нельзя.

— Мне очень жаль, — прошептала Рэйчел.

— Нет, тебе не жаль. Но ты обязательно пожалеешь.

Адам перевязал резиновой трубкой руку Рэйчел и нащупал вену. Проткнув ее и сделав укол, он снял жгут. Давление поднялось выше ста, и волна эйфории поглотила ее. На этот раз она знала, чего ожидать, и эйфория сопровождалась ужасом. Дыхание стало прерывистым и коротким, а кожа, казалось, была под высоким напряжением.

Она видела, как Адам берет нож и играет им. Он вертел его из стороны в сторону, играя отблесками света на лезвии. Улыбнувшись и покачав головой, он осторожно вернул нож на тележку. Затем он взял швейную иглу и медленно провел черным кончиком по щеке Рэйчел. Она крепко закрыла глаза и, насколько было возможно, потянулась головой вверх. Швейная игла тоже вернулась на тележку, и Рэйчел открыла глаза.

— Возможно, в следующий раз, — сказал он.

Затем он взял инструмент, один конец которого был заострен, а другой имел плоскость для удара молотком.

— Это орбитокласт, — сказал Адам. — В свое время он нам с тобой понадобится. Я вставлю его тебе над глазницами и достану до мозга. И ты в это время будешь бодрствовать. Ты будешь в крайней степени бодрствования. Я превращу тебя в женщину-невидимку.

Рэйчел смотрела на инструмент в руках Адама, и сердце ее билось как бешеное. Она знала, что Адам так и сделает. Четыре раза это уже случилось. Все, что она могла, — это оставаться в живых насколько возможно долго и надеяться, что полиция найдет ее вовремя или ей как-нибудь удастся сбежать. Другого плана у нее не было, хотя и этот был совершенно не похож на план.

Адам снова улыбнулся и вернул орбитокласт на тележку.

— Но это будет не сегодня. Сегодня у меня для тебя есть нечто особенное.

Он взял садовые ножницы и посмотрел на левую руку Рэйчел. На лице его был восторг, взгляд направлен куда-то вдаль. Рэйчел проследила за его взглядом и увидела кровавые пятна на виниловой обивке кресла.

— Нет, — сказала она.

— Да, — откликнулся Адам.

Он дважды щелкнул ножницами. Судя по звуку, Адам очень хорошо ухаживал за ними и регулярно точил. Рэйчел даже чувствовала запах масла. Она сжала руку в твердый кулак, и ногти вонзились ей в ладонь. Адам взял ее за мизинец, отогнул его и раскрыл ножницы.

52

— Я требую адвоката.

— А я требую виллу на Карибах и супермодель-подружку, — сказал я. — Живем не в сказке, знаешь ли.

Уильям Трент сидел за столом напротив меня, Хэтчер — слева. Камера, с которой велась видеозапись, была направлена на Трента. Мы сидели в той же самой комнате, где еще вчера разговаривали с Джейми Моррисом, и сегодня обстановка в ней веселее не стала — все тот же покоцанный стол, раздолбанные стулья и дух отчаяния. Запах сигарет вызывал у меня сильное желание покурить. Увидев, что я полез в карман, Хэтчер закашлял и покачал головой.

— Ну и что? — спросил Трент. — Будете играть в хорошего и плохого полицейского?

— Ты слишком много фильмов смотришь, — ответил я.

— Я знаю свои права. Я могу не отвечать на ваши вопросы до приезда моего адвоката.

— Повторяю: ты смотришь слишком много фильмов.

Какое-то время я сидел, пил кофе и ничего не говорил. Я смотрел на часы, следил за тем, как секундная стрелка движется по циферблату, преодолевая шесть градусов в секунду, 360 градусов в минуту, 21 600 градусов в час, 518 400 градусов в день, 189 216 000 — в невисокосный год, 189 734 400 градусов в високосный год.

— Ну, так что? — спросил Трент. — Так и будем сидеть? Давайте, пробуйте уже выудить из меня какое-нибудь признание!

Я выпил еще немного кофе и вытащил из кармана фотографии «после», которые я снял со стены диспетчерской. Я разложил их по хронологии, в том порядке, в котором женщины были похищены, и стал бросать их по одной на стол, как игральные карты, — Сара Флайт, Маргарет Смит, Кэролайн Брент, Патрисия Мэйнард. Я внимательно смотрел за реакцией Трента, но не мог поймать ровным счетом ничего, кроме незначительного любопытства. Когда последняя фотографияупала на стол, Трент посмотрел на меня и усмехнулся. Он был полностью расслаблен, даже слишком: не было ни учащенного дыхания, ни резких движений, никаких других следов напряжения.

— Это ваши подружки? Какие-то они неулыбчивые. Понимаю, почему вы мечтаете о супермодели.

— По-твоему, это смешно? — спросил Хэтчер.

— Вообще, да, я думаю, это смешно, — опять усмехнулся Трент. — Знаете, когда я отсюда выйду, я подам на вас в суд за необоснованный арест, получу несколько сот тысяч фунтов за ту боль и страдания, которые вы мне принесли. У меня прекрасный адвокат, самый лучший.

Хэтчер сжал кулаки и снова разжал. Трент увидел это и развеселился еще больше.

— И что вы собираетесь делать, господин полицейский? Изобьете меня? Может, руку сломаете или ногу? Пару ребер? Эта опция будет стоить вам еще тысяч двадцать или тридцать компенсации.

— Где Рэйчел Моррис? — спросил Хэтчер.

— Это та женщина, которую похитили, да? Про которую только и говорят в новостях? Которой вырежут мозг, — Трент замолчал и посмотрел Хэтчеру прямо в глаза.

— Отвечай на вопрос. Где она?

Трент покачал головой:

— Без понятия. Я ее никогда не видел.

Я пил кофе и слушал эту словесную перепалку. Хэтчер покраснел, кулаки его сжимались и разжимались, на шее пульсировала вена. Я внимательно наблюдал за Хэтчером, чтобы вовремя вмешаться, если вдруг он потеряет контроль и кинется на Трента. Если Хэтчера отстранят от дела из-за глупого дисциплинарного нарушения, это будет катастрофа.

Я дождался подходящего момента и задал вопрос, который уже давно готов был сорваться с языка. Я задал его непринужденным тоном, как будто он касался погоды или скидочного товара в магазине.

— Так какое ощущение ты испытываешь, когда режешь по человеческой коже?

Трент повернулся и посмотрел на меня.

— А мне откуда знать?

— Есть откуда. Я знаю, почему тебя выгнали из медицинского. И я видел шрамы Мэрилин. Так что это за ощущение?

— Я не знаю.

— Кожа легко прорезается, да? А вот когда ты добираешься глубже, там уже нужно приложить усилие. А настоящее удовольствие начинается, когда добираешься до мышц. С женой, правда, не особо повеселишься, да? И тогда что остается делать? У тебя есть договоренность с похоронным бюро? Деньги у тебя есть, а за деньги можно купить все, даже свидание с трупом, если знать, к кому обратиться. А я предполагаю, что как раз этим ты в жизни и занимаешься — заводишь нужные знакомства.

Трент пристально смотрел мне в глаза, намереваясь пересмотреть меня. В его взгляде читалась озадаченность, как если бы он силился понять, откуда я взялся. Трент отвел глаза, а затем вновь посмотрел на меня. На долю секунду в его усмешке проскользнула понимающая улыбка. Глаза его зажглись, он облизал губы и опустил руки на колени. И тут же снова надел маску и вернул руки на стол.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказал он.

Мне все стало ясно. Трент дал мне ответ на мой вопрос. Хэтчер вышел за мной в коридор с серыми стенами и потертым линолеумом. Освещение было тусклым, потому что лампы не мыли уже неизвестно сколько времени.

— Это не он, — сказал я.

— Не может этого быть, — ответил Хэтчер.

— Это не он. Ты видел, как он возбудился, когда я начал говорить про трупы? Еще немного — и он начал бы дрочить.

— Что для меня равно признанию! Мы знаем, что Джек-головорез возбуждается, когда наносит жертвам порезы.

— Живым жертвам, — поправил его я. — А Трента заводят трупы. Безусловно, он псих, но он не наш псих.

— А как же его жена? Она вся в шрамах.

— На безрыбье и рак рыба. Жена — жалкий суррогат. Он использует ее как тренажер, пока ждет отмашки из похоронного бюро.

— Но это должен был быть он!

— Ты можешь бесконечно повторять это, Хэтчер, но от этого ничего не изменится. Уильям Трент — не тот, кого мы ищем. Ты видел, насколько он спокоен?

— Просто он социопат, — не сдавался Хэтчер.

— Он не социопат. Он извращенец с парой миллионов в банке. Это совсем другое дело.

— Ты меня не убедил.

— Ну, хорошо, где тогда Рэйчел Моррис?

— Он держит ее в другом месте. Да, может, у него с десяток таких тайников, и он ее с места на место перевозит постоянно, чтобы мы не могли ее найти. Денег у него для этого достаточно.

— Ты хватаешься за иллюзии, Хэтчер, — сказал я, покачав головой. — Нашему психу обязательно нужно держать своих жертв под боком, чтобы, как только его накроет желание, он мог пойти и развлечься с ними. То есть они должны жить у него в доме. Ты ведь весь дом Трента исследовал? Хоть один след Рэйчел Моррис ты нашел?

Хэтчер помотал головой.

— Но это не означает, что это не он.

— Ну ладно, вот тебе еще два доказательства. Во-первых, его дом — на южном берегу Темзы. А наш псих живет на северном.

— Уинтер, да ладно, это совсем уж незначительная деталь.

— Наш маньяк живет к северу от реки, — повторил я. — Во-вторых, ты заметил реакцию Трента на фотографии? Он почти не обратил на них внимания.

— Ну, значит, из него получился бы отличный игрок в покер.

— Я десятки раз проделывал этот фокус, Хэтчер. Он безотказен. Покажи серийному убийцу фотографии его жертв — и получишь реакцию в ста процентах случаев! Она может быть разной — от яростного негодования до упивания и хвастовства. Ты не поверишь, насколько некоторые из них горды сделанным. Это их шедевр, самый яркий момент их жалких никчемных жизней, и они просто не могут не гордиться им. Но я никогда не видел равнодушия. Читай по губам, Хэтчер: Уильям Трент — не тот маньяк, которого мы ищем.

53

— Хэтчер рвет и мечет, — сказала Темплтон, пока мы спускались в лифте в подземелье Скотланд-Ярда. — Он распинает всех направо и налево, я еле успела ретироваться. Думаю, меня уволят следующей.

— Прояви снисходительность. На нем сейчас столько всего висит, а тут еще этот прокол с Уильямом Трентом, который теперь на каждом углу кричит про необоснованный арест. Эта дополнительная головная боль ему явно сейчас не нужна.

— Я была уверена, что Трент — наша цель.

— Не ты одна.

— Но ты-то знал!

— На бумаге он выглядел хорошо.

— Это не ответ.

— Когда доходит до подозреваемых, я всегда перестраховываюсь и не питаю иллюзий. Слишком много раз приходилось разочаровываться. Я всегда сажусь и разговариваю с ними, прежде чем подтвердить их виновность, — тут я вспомнил о детоубийце из штата Мэн, который напал на полицейского и спровоцировал его на убийство, и добавил: — Если они доживают до ареста.

— Ты хочешь сказать, что можешь определить виновность или невиновность человека, просто поговорив с ним?

— Я еще ни разу не ошибся.

Темплтон засмеялась.

— С таким даром зачем нам вообще судебная система? Целое состояние сэкономим!

— Ты не хуже меня знаешь, что судебная система не имеет ничего общего с виной и невиновностью, — сказал я. — Побеждает та сторона, у которой хватило денег на лучшего адвоката.

Лифт плавно остановился, двери открылись, и мы пошли по коридору.

— Если Трент — не наш объект, значит, нам придется вернуться на исходную позицию, — сказала Темплтон. — Нужно снова проверить всю информацию. Наверняка мы где-то что-то пропустили.

— Согласен, но как бы нам за деревьями леса не пропустить, — сказал я. — Лучше всего — оставить пока все как есть.

— Это легче сказать, чем сделать.

— Кому ты это говоришь, — сказал я, выдавив улыбку.

— Может, встретимся вечером у тебя в отеле и устроим мозговой штурм?

— Давай. Лучше, правда, встретиться у меня в комнате.

Темплтон приподняла бровь и с полуулыбкой взглянула на меня.

— Чтобы было где разложить бумаги, — быстро добавил я.

— Хорошо, давай в восемь. У меня будет время заскочить домой, принять душ, переодеться и покормить кошку.

— У тебя есть кошка?

— Тебя это удивляет?

Я немного подумал и мотнул головой.

— Все правильно. Обручального кольца ты не носишь, так что скорее всего ты не замужем. Ты засиживаешься на работе допоздна, и ты амбициозна, а все это тоже не способствует гармоничным долгосрочным отношениям. Скорее всего ты живешь одна, но вместе с тем любишь компанию, так что вполне логично, что у тебя есть домашнее животное. С собаками нужно гулять, а рыбы скучны. Остаются кошки. Кошки независимы и почти не требуют ухода. Они лучше всего подходят прагматикам, а ты мне как раз такой и кажешься.

Темплтон засмеялась, качая головой.

— Говорят, женщины с Венеры, а мужчины — с Марса. А ты с какой планеты, Уинтер?

Мы подошли к кабинету компьютерщиков, Темплтон отрывисто постучала в дверь, и мы вошли. Сумати Чэттердзи сидела, уткнувшись в монитор, с одной стороны узкой комнаты, а Алекс Ирвин работал в другом ее конце. Они оба подняли головы, но на этот раз Алекс опередил Сумати. Я бросил ей флэшку, и она поймала ее двумя руками. При этом у нее был такой удивленный и шокированный вид, как будто я ей гранату бросил в руки.

— Мне нужно увидеть, что на флэшке, — сказал я. — Не думаю, что она запрограммирована на самоочистку, но будь осторожна.

— Я всегда осторожна.

Сумати вставила флэшку в порт, кликнула левой клавишей и отрывисто и грациозно застучала пальцами по клавиатуре. Алекс оттолкнулся от стола и подъехал к нам на своем кресле.

— Я открыла содержимое флэшки, — объявила Сумати. — К счастью, никаких вирусов и неприятностей не было.

— Что там? — спросила Темплтон.

— Четыре фотографии и текстовые документы. С чего начать?

— Фотографии, — сказала Темплтон.

— Пока мы смотрим фото, можешь распечатать текстовые файлы? — попросил я Алекса.

— Конечно, могу.

Судя по выражению лица Алекса, он с трудом мирился с тем, что ему поручили столь неквалифицированный труд. Вздохнув, он протянул руку и жестом поторопил Сумати. Она быстро скачала фото и отдала ему флэшку. Алекс оттолкнулся от стола и покатился назад за свой компьютер. Я слышал, как он тяжело застучал по клавиатуре, громко нажимал кнопки мыши и громко вздыхал. Принтер в углу комнаты зашумел и выплюнул несколько листков.

— Ну, что там? — спросила Темплтон.

Предвкушение в ее голосе передалось и мне. Все втроем мы прильнули к монитору. Сумати кликнула мышкой, и первая фотография появилась на экране. На ней была Рэйчел Моррис, входящая в бар «Охотник». Она была в профиль, так что нам была видна только половина ее лица, но и этого было достаточно, чтобы убедиться, что это была она. Темплтон тихо прошептала: «Господи», и этим все было сказано. Я представил себе улицу, на которой располагался бар, и стал просчитывать угол съемки.

— Это не из «Малинки» снято, — сказала Темплтон.

— Да, — согласился я. — Там чуть дальше был небольшой тайский ресторан, который, как ни странно, так и называется — «Маленький тайский ресторанчик». Думаю, он сел там, потому что, во-первых, наш маньяк опередил его и занял лучшее место в «Малинке». Правда, на тот момент Стивенс еще не знал, что это за человек. Во-вторых, Стивенс решил сделать два дела одновременно — проследить за Рэйчел Моррис и поужинать.

— А третья причина?

— Он мог выставить счет за ужин Джейми Моррису. Итак, что у нас есть интересного по фотографии? Я имею в виду, по-настоящему интересного.

Темплтон пожала плечами.

— Задам вопрос по-другому. Откуда Стивенс знал, что Рэйчел Моррис будет в «Охотнике»? Он ведь пришел сюда за ней, потому что выследил ее. Он заранее сел в хорошем ресторанчике и ждал, когда она появится.

Глаза Темплтон зажглись догадкой:

— Потому что он установил ей на компьютер шпионскую программу.

— Алекс, — сказал я, — мне как можно скорее нужны распечатки.

— Работаю над этим, — недовольно откликнулся он.

На следующем фото Рэйчел Моррис выходила из «Охотника». Она стояла у дверей и смотрела налево. Даже в этот момент она еще не оставляла надежду на то, что у него есть уважительная причина для пропуска свидания. Он мог задержаться на работе, по дороге или у него амнезия после удара по голове. Она смотрела в направлении тайского ресторана, и на фото было видно ее лицо. Разрешение было недостаточно хорошее, чтобы по выражению лица сделать вывод о ее настроении, но поза была очень говорящей. В ней отразился весь спектр эмоций: злость, обида, разочарование.

Третья фотография расстраивала больше всего. На ней была Рэйчел и он, но они уходили в другую сторону, и были видны только их спины. Стивенс, очевидно, увидел, что Рэйчел выходит одна и подумал, что на этом его работа закончена. Он оплатил счет, вышел на улицу и тут увидел, что она уже не одна. Проблема была в том, что он оказался не с нужной стороны улицы и не мог сделать фотографию лиц.

— Бестолковое фото, — заметила Темплтон.

— Не совсем, — ответил я. — Рост Рэйчел — метр семьдесят, а он выше ее. Я бы сказал, он где-то метр семьдесят восемь. Видно, что у него среднее телосложение. Так что уже эти две вещи мы теперь знаем точно.

— Дайте секунду, и я скажу еще кое-то, — сказала Сумати. Она кликнула, набила что-то на клавиатуре, и фото стало меняться. Все стало более четким, цвета — более ясными. Наконец она кликнула мышью и сказала:

— Вот, у него темно-русые волосы.

Четвертая фотография просто злила! На ней был запечатлен уезжающий от камеры «порше», вид сзади. То, что Стивенс приложил эту фотографию к папке, означало, что машина принадлежит преступнику. Она была похожа на красную, но точно так же могла бы быть темно-красной, или темно-зеленой, или любого другого темного цвета. Но это определенно был «порше». У «порше» двигатель находится в багажнике, поэтому у машин этой марки очень узнаваемая форма кузова. Новость была хорошая, потому что она подтверждала информацию со штрафной квитанции.

— Я могу приблизить номера, — сказала Сумати.

— Не надо, мы уже пробили их, и номер фальшивый, — ответила Темплтон. — А ты можешь что-то сделать с фотографией, чтобы мы увидели, какого цвета машина?

— Не вопрос, — Сумати запустила программу улучшения изображения. Она кликнула мышкой, использовала увеличение, и через тридцать секунд у нас был ответ.

— Машина черная, — сказала она.

Тут к нам присоединился Алекс и подал мне распечатки.

— Классные шины, — сказал он.

— Мне нужно знать, какая эта модель и год выпуска, — сказал я ему. — И список владельцев таких машин, проживающих на северном берегу Темзы.

Тут я подумал о Сент-Олбансе. Все-таки он был вне нашей зоны.

— Давай увеличим зону поиска, добавим пятнадцать километров с внешней стороны шоссе М25.

— Не вопрос, — Алекс отъехал на свою часть комнаты и принялся за работу.

На первой распечатке была расшифровка переписки Рэйчел Моррис с преступником. Судя по дате, она произошла три недели назад. Рэйчел вела ее с рабочего компьютера. Шпионская программа Стивенса фиксировала только вводимый текст, поэтому мы могли видеть только текст, который набирала Рэйчел. Я мог заполнить отсутствующие реплики, но мои слова не принадлежали преступнику и не могли характеризовать его. Я прочел все страницы, что заняло менее минуты.

— Что мы имеем? — спросила Темплтон.

— Он молодец, — сказал я. — Сделал так, что Рэйчел Моррис делилась с ним самыми интимными деталями, которые она вряд ли рассказывает даже лучшей подруге. Он хорошо знал, на какие кнопочки нажать, когда продолжить расспрашивать, а когда замолчать. Он не торопился и действовал очень осторожно. Встречу он организовал, дождавшись нужного момента. Ему можно мастер-класс давать по обхаживанию девушек. В первый раз бар «Охотник» был упомянут за два дня до того, как он ее похитил. Место явно было проверено им заранее, чтобы все прошло без сюрпризов. Наверняка он приходил в бар. Если бы у нас была фотография его лица, мы могли бы сопоставить ее с изображением камеры видеонаблюдения и узнать, когда он приходил. Это было совсем недавно, так что кто-нибудь из бара вполне мог бы вспомнить его. Но фотографии у нас нет, так что и говорить не о чем.

— Ему повезло, Уинтер. Признай.

— Дело не в удаче. Он очень осторожный, хорошо организованный и дотошный. Каждое его действие убивает двух зайцев. Он хочет продолжать свою игру, и он не хочет, чтобы его поймали.

— Что-то еще?

— Да, задача для Сумати.

Компьютерный гений навострила уши и повернулась ко мне.

— Они познакомились на сайте cheatinghusband.com. Подобные сайты обычно хранят протоколы переписки пользователей. Проверьте, есть ли протоколы разговоров Рэйчел и маньяка, и, если есть, мне очень нужно увидеть его реплики.

— Как же не повезло! Если бы Стивенсу удалось сделать снимок спереди, Джек и его подружка были бы за решеткой уже к завтрашнему утру.

— Может, связаться со Стивенсом и попросить описать этого человека? — предложила Сумати.

— Хочешь съездить к нему? — спросил я Темплтон.

— Думаю, он даже не видел его лица, ведь он все время шел за ними, — предположила Темплтон. — Сначала он следовал за Рэйчел, когда она вышла из бара, и в какой-то момент между ними появился Джек, но Стивенс опять оказался у него за спиной и, получается, лица его не видел.

— И даже если бы он видел лицо, все равно нам бы это не помогло, — добавил я. — Свидетельствам очевидцев доверять невозможно. Попроси десяток людей описать какого-нибудь мужчину, и окажется, что он одновременно низкий и высокий, белый и черный, толстый и худой со светлыми волосами, которые могут быть и черными, и русыми, и даже седыми. Да что говорить, половина вообще скажет, что это была женщина, а не мужчина.

— Это было глупое предложение с моей стороны, — заметила Сумати.

— Нет, не глупое. На данном этапе глупых предложений быть не может.

— Оптимизм намекает на то, что мы продвинулись.

— Не так уж и сильно, — я повернулся к Сумати и Алексу. — Как только у вас, ребята, что-то появится — хоть что-нибудь, сразу звоните мне. И неважно, какое это будет время суток.

— Без проблем, — сказали они почти в унисон, уже затерявшись в киберпространстве и не отрываясь от экранов.

Мы вышли из комнаты и поднялись на лифте на четвертый этаж. У меня зазвонил телефон, и на экране высветилось имя Хэтчера.

— Какие новости, Хэтчер?

— Ты был прав насчет первой жертвы. С судмедэкспертами мы никакого результата не добились, так что я попросил раскопать все нераскрытые убийства, произошедшие за последние два года. Одно дело выделялось. Чарльз Бреннер, семнадцатилетний мальчик по вызову, работал в районе Кингс-Кросс. Он был похищен полтора года назад и убит молотком. Убийца явно без башни, весь череп и лицо были разбиты в бесформенную массу.

— И это преступление выделяется, потому что больше на теле никаких повреждений не было. По крайней мере, тех, которые могли бы быть связаны с убийством.

— Как ты это узнал?

— За это ты мне и платишь большие деньги, — сказал я. — Дай догадаюсь. Из-за рода его деятельности его смерть квалифицировали как случай сексуального насилия. Ведь наверняка было множество подтверждений того, что он подвергался сексуальным домогательствам. Полиция выполнила все формальности, но очень глубоко не копала. Труп был, более-менее достоверная версия убийства была. У Бреннера не было никого, кто заставил бы полицию искать убийцу. Если бы был, то парень не занимался бы проституцией. А где нашли тело?

— В Баркинге.

— Это северный берег Темзы?

— Да. Не знаю, нашего ли маньяка рук это дело, но вроде бы все сходится.

— Это он, Хэтчер. Все сходится по месту и времени. Что есть еще?

— А кто говорит, что есть что-то еще?

— Потому что ты улыбаешься, я слышу.

— Черт тебя побери, Уинтер.

— Ты все еще улыбаешься.

Хэтчер засмеялся в голос и сказал:

— В Бристоле из музея Гленсайд при мединституте был украден орбитокласт. Это случилось прямо перед похищением Сары Флайт. Плохо то, что полиция не восприняла эту кражу всерьез. Поскольку больше ничего украдено не было, они подумали, что это шалость кого-то из студентов.

— Сколько времени займет дорога до Бристоля?

— В это время дня — пару часов. Если ехать на всех парах с мигалками — полтора часа.

Это означало потерю пяти часов, четыре из которых мы просто просидим в машине. Если повезет, вернемся к полуночи. Неэффективное использование времени.

— Мне нужен вертолет, — сказал я.

— А мне — гоночный «Макларен».

— Я серьезно, Хэтчер.

— Я не могу достать тебе вертолет, Уинтер.

— Мне он нужен всего на пару часов. Обещаю отдать, клянусь чем угодно и все такое.

— Я не могу достать тебе вертолет.

— Конечно, можешь. Ты босс. Ты — царь и бог, помнишь? Ты можешь сделать все, что захочешь.

— В третий и последний раз повторяю, Уинтер, я не смогу достать вертолет.

— Плохо слышу тебя, ты пропадаешь! — я нажал на сброс и положил телефон в карман. — Летим в Бристоль, — сказал я Темплтон. — На вертолете.

— Круто!

54

Мощный рев двигателей «Eurocopter EC145» не оставлял ни малейшей возможности о чем-либо думать — даже в наушниках легко было оглохнуть. Все мое нутро вибрировало в такт с оборотами лопастей, сотрясаясь от мощных колебаний вертолета. Темные облака висели низко, и мы иногда задевали их края и попадали в турбулентность.

За штурвалом был пилот с почасовой оплатой, и комфорт пассажиров в списке его приоритетов был на последнем месте. Ему было велено как можно скорее добраться из пункта А в пункт Б, и именно этим он и занимался. Он летел жестко и быстро, словно мы направлялись в зону военных действий подбирать раненых. Ощущения от перелета были сравнимы с катанием на американских горках, только было еще на порядок веселее. Когда нас в очередной раз начало болтать, Темплтон закатила глаза и так сильно впилась руками в ремни безопасности, что костяшки ее пальцев побелели.

К больнице вертолет подлетел носом вниз, а хвостом вверх. Пилот выровнял машину, и мы еще пару секунд повисели в воздухе, после чего мягко сели на траву. Двигатели затихли, и вскоре лопасти перестали вращаться. Мне понадобилось какое-то время, чтобы привыкнуть к тишине. По прямой от Лондона до Бристоля было 160 километров. Наш перелет от взлета до посадки занял сорок пять минут, в два раза меньше, чем если бы мы ехали сюда на автомобиле с мигалками.

Больница Гленсайд изначально была психушкой, во время войны служила военным госпиталем и тогда же перешла в собственность Университета Западной Англии. Старые здания бывшей психиатрической лечебницы соседствовали с более современными постройками, являя собой готические памятники маниям и сумасшествию.

Музей располагался в здании церкви. Рабочий день уже закончился, но от Хэтчера позвонили и предупредили о нашем визите. Темплтон постучала в старую дубовую дверь. Было темно, холодно, и я как никогда сильно захотел оказаться в Калифорнии. Чтобы немного разогнать кровообращение и согреться, я стал топать ногами и растирать ладони. Темплтон, казалось, не замечала холода, а если и замечала, то виду не подавала.

В замке зашевелился ключ, и дверь открылась настежь. Элизабет Драйден представилась и жестом пригласила нас внутрь. Ей было далеко за семьдесят, если не все восемьдесят. Она давно была на пенсии. Это была маленькая и хрупкая, словно птичка, женщина. Судя по тому, как медленно она двигалась, у нее был артрит. Одета она была в твидовый костюм, седые волосы забраны в тугой пучок. Очки она носила на цепочке и говорила с аристократическим акцентом, характерным для дикторов «Би-би-си» пятидесятых годов.

В здании по-прежнему пахло церковью. Каменные стены впитали ароматы ладана, воска и старого дерева. Скамейки убрали, вместо них стояли витрины, демонстрирующие историю психиатрической помощи, начиная с конца девятнадцатого века.

— Полиция не проявляла интереса к этой краже, — заметила Драйден. — Почему вдруг такая перемена?

— Мы считаем, что она может быть связана с очень важным расследованием, — ответил я.

— Раз вы прилетели сюда из Лондона, расследование действительно важное. Когда произошел этот инцидент, мы еле-еле дождались, пока к нам из местной полиции на машине кто-нибудь доедет. У вас акцент. Вы из Америки?

— Да, из Северной Калифорнии.

— А сейчас работаете на лондонскую полицию.

— Я выступаю в качестве приглашенного консультанта, помогаю по конкретному расследованию.

— Речь про тех девушек, которым лоботомию делают, да? Вы думаете, что ее делают нашим орбитокластом?

— Именно так, — сказал я.

— Я помогу, чем только смогу.

— Можете показать витрину, из которой украли орбитокласт?

— Конечно. Сюда.

Драйден провела нас по нефу и повернула направо в южный трансепт. Ключи в ее руке звенели в такт шагам. Она остановилась перед экспонатом, изображающим лежащего на столе мужчину. Широкие кожаные ремни на руках, ногах и на лбу жестко фиксировали его положение. Голова была запрокинута назад для удобства доступа к глазным впадинам. Рядом стоял человек в белом халате и маске, олицетворяющий врача и создающий иллюзию проведения медицинской процедуры. В маленьком застекленном боксе лежало необходимое оборудование. Орбитокласт торжественно располагался в самом центре.

Драйден проследила за моим взглядом и сказала:

— Как вы понимаете, это не оригинальный орбитокласт.

— Можно мне посмотреть его?

— Конечно!

Она открыла стеклянный бокс и подняла крышку. Двумя руками она взяла инструмент так бережно, как будто это была святыня, и передала мне.

Орбитокласт был легче, чем я ожидал, но вместе с тем в нем была какая-то тяжесть. Я ощущал его историю и все те ужасы, которые совершались с его помощью. За многие годы металл почернел и приобрел шероховатости. Я внимательно его изучил, рассмотрев со всех возможных ракурсов, и передал Темплтон. Ей явно не хотелось его даже в руки брать. Формально взглянув на него, она передала его Драйден так быстро, как будто он жег ей ладони. Драйден вернула орбитокласт на место и какое-то время сдвигала его в боксе то влево, то вправо, пока не нашла то самое положение, в котором он лежал до нашего прихода.

— Как все случилось? — спросил я.

— Вор подошел к экспонату и, совершенно не таясь, проломил стекло, взял орбитокласт и выбежал. Все произошло очень быстро.

— Вы что-то можете рассказать про вора? Вы помните, как он выглядел?

На морщинистом лице Драйден отобразилась озадаченность.

— Боюсь, вы меня неправильно поняли. Орбитокласт своровал не мужчина, а женщина.

Темплтон взглянула на меня, и в ее глазах отразилось радостное возбуждение. Мы сразу же решили, что это сделала сообщница нашего маньяка.

— Я заметила у вас тут камеры наблюдения, — сказала Темплтон. — Не удалось заснять момент кражи?

— Удалось. Хотите посмотреть?

— Это было бы замечательно, — сказала Темплтон.

Драйден привела нас в маленькую комнатку, в которой когда-то располагался кабинет священника, отделанный темным деревом. Повсюду были резные орнаменты и претенциозные элементы декора. На каждой стене висели выцветшие полотна религиозной тематики, а за рабочим столом размещалось большое распятие. С тех пор, как здание перестало быть церковью, в этой комнатке, похоже, ничего не изменилось. Драйден села за компьютер и открыла материалы видеосъемки.

— К сожалению, у нас только две камеры. Обычно мы храним записи в течение трех суток, но эти материалы мы решили оставить, на случай если они понадобятся для получения страховки, — сказала она и бросила взгляд в направлении Темплтон. — И мы все-таки не теряли надежды на то, что придет время и полиция отнесется к этой краже как к полноценному преступлению, а не студенческой выходке.

— Мы бы хотели увидеть все, что у вас есть, — сказала Темплтон.

Изображение было черно-белым и зернистым. Камеры были старые, с низкой частотой съемки, и картинка дрожала, как в некачественном немом кино. Было два коротких видео, каждое не более двадцати секунд.

В первом женщина шла по нефу, лицо ее было повернуто влево, она явно отворачивалась от камеры. На ней была шляпа, ворот пальто был поднят, на лице — темные очки с широкой оправой. Либо она и впрямь была близорука, либо очки использовались с целью маскировки.

Второе видео было сделано с камеры в северном трансепте. Лицо воровки было не видно, зато было видно, что она делает. Все было так, как описала Драйден: женщина подошла к боксу, разбила стекло, схватила орбитокласт и быстро убежала.

— Она знала расположение камер, — заметил я.

— То есть либо она, либо ее сообщник бывали здесь ранее, — заключила Темплтон.

— Можно еще раз посмотреть первую запись?

— Конечно, — сказала Драйден.

Я внимательно изучал видео, стараясь выхватить детали, которые помогли бы составить более четкий портрет преступника. На третий раз я буквально приклеился к экрану и попросил нажать на паузу, когда воровка проходила мимо одной из колонн. Так я смог приблизительно высчитать ее рост.

— Нехорошо, — сказал я.

— Что? — отозвалась Темплтон.

— Либо это женщина ростом метр семьдесят семь с плотным телосложением, либо это мужчина среднего телосложения, ростом метр семьдесят семь с темными волосами. Я уже решил, на какой вариант ставлю деньги.

55

Рэйчел завернулась в одеяло. Боль была настолько невыносимой, что она потеряла способность здраво мыслить. Рука горела, и малейшее движение посылало тысячи стрел в нервные окончания. Больше всего болел отрезанный мизинец, хотя это казалось просто невозможным: как что-то отсутствующее может причинять такую боль?

Она закрыла глаза и попыталась представить солнечный свет, но ей это больше не удавалось. Тогда она попыталась представить рядом отца. Когда и его вспомнить не удалось, она попыталась вспомнить, как выглядит ее мать, братья, друзья, но перед мысленным взором представали только темные маски, перекошенные от боли. Адам уже столького ее лишил, и вот теперь пришло время лишиться еще и воспоминаний.

Врубился слепящий свет. Рэйчел посмотрела на камеры и колонки, перевела взгляд на дверь, затем на кресло и опять на колонки. Она ждала инструкций. Ничего не происходило.

— Что тебе от меня надо? — попыталась закричать она, но из-за пелены слез вырвался лишь шепот.

Тишина.

— Что тебе нужно?

Рэйчел посмотрела на руку. Почерневший после прижигания обрубок сильно контрастировал с облупившимся красным лаком на других пальцах. Теперь ее рука стала уродливой. Даже если она когда-нибудь и выберется отсюда, до конца она уже никогда не освободится из плена. Каждый взгляд на руку будет напоминать об Адаме. Она теперь меченая, и все произошедшее здесь будет сопровождать ее до самой смерти.

Новый приступ боли стер все мысли. Она закрыла глаза и стала молиться о том, чтобы ей дали шанс представить себе солнце, и на этот раз ей удалось увидеть его. Она шла по золотому песчаному пляжу, держа отца за руку, а под ногами был теплый песок. Отец улыбается ей и говорит, что все будет хорошо, и на мгновение Рэйчел поверила ему.

— Мне очень жаль, — услышала она шепот.

Солнце исчезло, и Рэйчел открыла глаза. Шепот доносился из-за двери — мягкий, обеспокоенный, тревожный. Скорее всего, пришла Ева, а не Адам. Мучительная боль сменилась облегчением. Еще одного визита Адама, да еще так скоро, она бы не выдержала.

Рэйчел с трудом поднялась на ноги и пошла к двери. У кресла она остановилась, чтобы отдышаться. Держась руками за запятнанный кровью подлокотник, она увидела свежие следы ее собственной крови, и руку снова прострелила боль. Рэйчел глубоко вздохнула и продолжила путь к двери. Там она села на пол и обернула вокруг себя одеяло, как пончо.

— Очень больно? — спросила Ева.

«Да, черт возьми, это очень больно!» — хотелось крикнуть Рэйчел, но вместо этого она закрыла глаза, глубоко вздохнула и заставила себя успокоиться. Она не хотела спугнуть Еву, как в прошлый раз.

— Да, больно, — ответила Рэйчел.

— Дать тебе какое-нибудь болеутоляющее?

— Я не хочу, чтобы из-за меня у тебя были неприятности с братом.

— Адам уехал, его долго не будет. Подожди тут, я вернусь через минуту.

Послышался шорох и звук удаляющихся шагов. «Подожди тут»! Можно подумать, Рэйчел могла куда-то уйти! Как можно было сказать такую глупость? За время их общения Рэйчел составила мнение о Еве как о не самой сообразительной девушке. Она казалась Рэйчел женской версией Джорджа из романа Стейнбека, который они читали в школе.

Накатил новый приступ боли. Рэйчел закрыла глаза и ждала, когда отступит дурнота. Лучше ей не становилось, и оставалось надеяться, что Ева скоро вернется. Время текло очень медленно.

Наконец в коридоре послышались шаги и шуршание — Ева садилась на пол. Створка двери открылась, и на пол упал шприц. Рэйчел подняла его дрожащими руками. Она ненавидела уколы и рассчитывала на болеутоляющие таблетки.

— Пощелкай пальцем по шприцу, чтобы выгнать воздух, — сказала Ева. — А потом сделай укол в руку.

Рэйчел подняла шприц иглой вверх и собрала пузырьки наверху. Нажатие поршня — и из иглы вырвалась струйка жидкости. Она посмотрела на шприц, на свою дрожащую руку и, чтобы избежать дальнейших сомнений, поскорее воткнула иглу в руку и надавила на поршень. Голова закружилась, в глазах помутнело, а в ушах странно зашумело. Каким-то чудом ей удавалось не терять сознания.

— Господи, — пробормотала она.

— Не стоит поминать Его имя всуе, это нехорошо, — сказала Ева.

— Извини, Ева. Больше не буду.

— Передай мне шприц.

Рэйчел сделала, как ей было сказано. Ева забрала шприц из ее рук, и их пальцы коснулись друг друга. Кожа у Евы была мягкая и теплая. За время ее плена это было первое прикосновение Рэйчел к живому человеку, за исключением Адама.

— Спасибо, Ева.

— Не за что.

Рэйчел села спиной к стене и стала ждать, когда подействует болеутоляющее. Она очень рассчитывала на то, что это случится скоро, она молила об этом. Боль становилась все сильнее.

— Правда, Ева, спасибо тебе за все.

— Можно я тебе сделаю макияж?

— Конечно, можно, Ева.

Ева поднялась на ноги, открыла замок и дверь. Рэйчел подняла голову и увидела Адама.

— Привет, номер пять, — сказал Адам голосом Евы.

56

Хэтчер сидел в баре «Космополитана» за дальним столиком. Перед ним стоял стакан с виски. Он выглядел еще более вымотанным, чем раньше. Я сел напротив, взял виски, который он заказал для меня, поднял стакан в знак приветствия и сделал глоток.

— Если я когда-нибудь видел человека, которому не помешает немного выпить… — начал было я.

— Немного? Да мне бутылка не помешает. Меня сняли с расследования, Уинтер.

— Они не имеют права!

— Имеют, и это уже произошло.

Я отвернулся к бару и стал обдумывать эту новость. За стойкой сегодня стояла уже другая девушка, но точно такая же, как предыдущая, — молодая привлекательная блондинка.

— Темплтон бы не понравилось, если бы она увидела, на кого ты смотришь, — сказал Хэтчер. Он вызывающе улыбался, ожидая, что я начну все отрицать.

— Между мной и Темплтон ничего нет.

— А по слухам, есть.

— Слухи есть слухи.

— Разве ты с ней сегодня не встречаешься вечером? И вчера вечером не встречался?

Я не знал, как до него дошла эта информация, но и не удивился тому, что она у него была. В среде полицейских слухи распространяются быстрее пожара, и чаще всего для поджога даже сухой веточки не нужно.

— Между нами ничего нет.

— Точно? — испытующе взглянул на меня Хэтчер.

— Точно. И ничего не будет. Мы из разных миров. Больше и говорить тут не о чем. Ладно, расскажи мне, что произошло.

— Последний гвоздь в мой гроб забил Уильям Трент. Он идет в суд и, скорее всего, отсудит компенсацию, потому что его адвокат лучше наших. И я оказался крайним, потому что санкционировал арест.

— Ты сказал, последний гвоздь. А еще что тебе предъявили?

— Пресс-конференцию, — вздохнул Хэтчер. — Все поняли, что она была постановочной. Куча репортеров жаждут моей крови.

— Они все скоро забудут.

— Тебе-то легко говорить.

Тут он был прав.

— Через пару месяцев все обо всем забудут.

Хэтчер осушил свой стакан и покачал головой.

— Не забудут. Неважно, сколько успешных операций у тебя было, сколько арестов ты совершил. Все помнят только твои неудачи. Ты и сам это знаешь.

Я знал это слишком хорошо. Сколько успешных карьер было разрушено одной-единственной глупой ошибкой, раздутой до невероятных размеров!

— Зря они сняли тебя с расследования, — сказал я.

— Иди и скажи это моему боссу.

— Я пойду, если это поможет.

— Ты серьезно?

— Да я не отстал бы от комиссара, если можно было бы отменить решение. Ты превосходный полицейский, у тебя отличная интуиция. Посмотри на твое личное дело, тебе же не просто так доверили это дело, у тебя за спиной тридцать лет безупречной работы.

— Спасибо еще раз за доверие, — выдавив улыбку, сказал Хэтчер.

— Я не из вежливости это говорю. Лучше тебя на эту должность человека не найти, и говорить нечего.

— Как скажешь, — Хэтчер допил свой виски. — Повторим?

— Почему бы и нет.

Хэтчер медленно, ссутулившись, пошел к бару. Он выглядел совершенно поверженным. Такова была специфика работы в полиции — от таких поворотов не был застрахован никто, даже самые лучшие. Мне было больно видеть Хэтчера в таком состоянии. Не говоря уже о том, что мы лишались важного ресурса. Чтобы поймать сообщников, лучшие игроки должны находиться на поле, а не сидеть в запасе. Я посмотрел на часы. Было начало девятого. Из-за непредвиденной поездки в Бристоль я перенес встречу с Темплтон на час позже, на девять. Хэтчер вернулся с напитками и сел.

— Кого ставят на твое место?

— Инспектора Дэниела Филдинга. Это безопасное решение. Ему скоро на пенсию, и он не допустит никаких отклонений от правил.

— Сейчас как раз нельзя играть по правилам. Сообщники хорошо их знают, и поэтому-то ты их и не поймал, — вздохнул я. — Значит, теперь все уходит в политическую плоскость. Ненавижу, когда так происходит. Что еще можешь сказать про этого Филдинга?

— Он хорошо выглядит по ТВ, пресса его любит, — Хэтчер покачал головой и потер усталые глаза. — Филдинг будет с улыбкой выдавать нужный текст, и все проглотят его наживку. Но с точки зрения оперативной полицейской работы он некомпетентен.

— То есть ты не его бы выбрал себе на замену?

— Его? Да он последний человек, кого я бы выбрал. С Рэйчел Моррис случится то же, что и с предыдущими жертвами, — Хэтчер опять покачал головой и стал тереть руками лицо.

— Ну, и в этом месте ты должен сказать, что это ты во всем виноват.

— Я виноват, Уинтер. Я мог был сделать больше. Я должен был сделать больше, черт возьми!

— Ладно, — сказал я. — Хватит жалеть себя. Вот что ты сейчас сделаешь: ты допьешь и пойдешь домой, и сегодня больше не пей. Ты мне нужен с ясной головой завтра утром. Завтра мы найдем этого маньяка и арестуем.

— Тебе какое слово из фразы «меня сняли с дела» непонятно?

— Это просто формальность. В самом худшем случае, что они сделают, если ты продолжишь им заниматься?

— Меня могут снять и с дежурства. Вообще уволить могут.

— Ничего у них не получится, — сказал я. — И вообще, давно ли ты стал бояться потерять работу?

— Мне о пенсии надо думать, Уинтер.

— Это все не главное.

— Как же не главное! Я не сказал, что мне дали другое дело?

— Ничего, в Лондоне никто не умрет, если завтра ты не займешься парковочными штрафами. Все, иди домой, больше ничего не пей и выспись. А завтра утром позвони на работу и сошлись на болезнь. Жду тебя здесь ровно в семь.

57

В отелях лучший вид — из люксов. Я стоял на балконе и смотрел на панораму города, переливающегося огнями окон, автомобилей и автобусов, фургонов и фонарей. Рождественское освещение сияло в темноте всеми цветами радуги и делало город похожим на узор калейдоскопа. В нем жили миллионы людей — хороших, плохих, а по большей части средних. В данный конкретный момент меня интересовали из этих миллионов только два человека.

Я сделал затяжку, и кончик сигареты сверкнул оранжевым огоньком. Было без пятнадцати девять. Темплтон наверняка решит опоздать на пять минут, а значит, до ее прихода — двадцать минут.

С улицы доносился непрерывный гул от автомобильного трафика, электричек, шагов снующих по своим делам людей. День заканчивался и приносил с собой тяжелое чувство в груди, которое появлялось у меня каждый раз, когда в ходе расследования наступало затишье. Мы сделали все, что могли, проделали все, что было необходимо, теперь оставалось только ждать.

Репортаж с пресс-конференции до шестичасовых вечерних новостей не продержался, но с полудня до пяти это был первый сюжет всех выпусков. За пять часов сообщники наверняка успели его увидеть. Обычно преступники трепетно смотрят новости, потому что для них это возможность получить подтверждение того, что им удалось перехитрить полицию. Это музыка для их ушей. На этом допущении строилась наша тактика.

Я попытался представить, в каком состоянии сейчас находится Рэйчел Моррис. Догадалась ли она уже, кто ее похититель? Мне казалось, что да. В новостях очень много говорили об этом деле, так что она, скорее всего, уже знает, чего ожидать — пыток, увечий и лоботомию. Я стал строить догадки о том, насколько она сильный человек, но потом решил, что на самом деле это неважно. Сколько бы сил у нее не было, рано или поздно он сломит ее дух. Если мы не успеем освободить ее до этого момента.

Я выбросил сигарету и вернулся в теплую комнату. На лэптопе играла вторая часть моцартовского концерта для кларнета с оркестром. Эта часть — мое самое любимое произведение. Грусть кларнета так берет меня за душу, что дыхание перехватывает. Моцарт написал двадцать семь концертов для фортепиано и только один для кларнета. Я думаю, он решил остановиться на этом одном, потому что ничего лучше написать уже было нельзя.

Я уже успел принять душ и переоделся в чистую футболку с группой «Doors». Никаких дел больше не было, оставалось только ждать. Я никогда не любил ждать. Я люблю движение и действие, люблю занятость. Когда делать нечего, мой мозг продолжает работать на повышенной передаче, а такая работа вхолостую ни к чему хорошему не приводит. На часах было без пяти девять, оставалось еще десять минут.

Чтобы убить время, я решил проверить почту. Там были обычные запросы на помощь в расследованиях и несколько писем со спамом. В одном из запросов было много приложенных файлов. Любопытство восторжествовало, и я их открыл.

Запрос был от шерифа одного из неизвестных мнеокругов штата Алабама. Были похищены и убиты две тринадцатилетние девочки, и шериф волновался, как не допустить появления следующей жертвы. Я просмотрел отчет судмедэкспертов и криминалистические характеристики преступления, и все части мозаики сложились в голове сами собой почти сразу. Решение крылось в деталях. На первый взгляд оба убийства казались идентичными, но это было не так. Кто-то очень постарался, чтобы они выглядели одинаковыми, и этот кто-то был отчим первой жертвы.

Обе девочки получили по двадцать ножевых ранений почти в те же самые места. Первое отличие состояло в глубине ранений. У первой жертвы раны были глубже в среднем на пять сантиметров. Второе отличие было в том, что вторая жертва сначала получила удар в сердце, а значит, остальные девятнадцать ран были лишними, поскольку она уже была мертва. Убийце нужно было, чтобы она лежала неподвижно, пока он наносит остальные девятнадцать ударов в нужные места.

Первая девочка была убита в состоянии аффекта, в этом преступлении мотивы были исключительно личные. Вторую девочку убили хладнокровно, без тени той ярости, которая присутствовала в первом случае. Вторая жертва была нужна для отвода глаз, девочке просто не повезло оказаться не в то время не в том месте.

Я зашел в почтовую программу, открыл окно для ответа и начал печатать. Первым делом я написал шерифу, что преступник — отчим первой девочки. Второе — что ему не нужно волноваться о третьей жертве, потому что отчиму явно хватило двух. И в заключение я сказал, что нож он найдет под стопкой порножурналов в гараже дома первой жертвы.

Часы на экране показывали десять минут десятого, но я посмотрел и на свои наручные часы, на случай, если компьютерные сбились. Они шли верно. Я вытащил мобильный, но решил подождать еще пять минут. Положив телефон рядом с лэптопом, я стал ждать. Прошло пять минут, Темплтон не было. Я нашел ее номер, набрал. Через пять гудков включилась голосовая почта. Я оставил короткое и бодрое сообщение: «Привет, ты где?»

Когда опоздание составило пятнадцать минут, я снова позвонил ей на мобильный. Все повторилось, Темплтон не отвечала. Сообщение оставлять было бессмысленно, потому что никаких возможных объяснений не оставалось. Телефон не мог затеряться на дне ее сумки, она не могла его не слышать. Это было невозможно — она, девушка двадцать первого века, всегда была на связи. Без телефона она никуда не ходила, а если бы и отошла от него куда-то, то не дальше чем на три гудка. Если бы она опаздывала, она бы позвонила.

Я набрал Скотланд-Ярд, если она вдруг решила заехать на работу. Вероятность была маленькая. Если бы она вернулась туда, она бы позвонила. В полиции мне сказали, что последний раз видели ее днем. Мой собеседник экстренно опросил коллег, но никто ее не видел.

Я вышел на балкон выкурить еще одну сигарету и стал думать, кому еще звонить. Домашнего номера Темплтон у меня не было, я не был знаком с ее подругами. Я вообще ничего не знал о ее жизни вне работы. Я предполагал, что у нее есть личная жизнь, но она работала в полиции, поэтому гарантий не было никаких. Полицейский — это призвание, а не просто одна из сфер профессиональной деятельности.

Я позвонил Хэтчеру. Он ответил после первого гудка.

— Мне нужен домашний адрес и телефон Темплтон, — без предисловий сказал я.

— Что случилось? Я думал, вы сегодня должны были встретиться.

— Она не пришла.

— Я уверен, есть уважительная причина. Она просто опаздывает.

— Она не опаздывает, с ней что-то случилось.

— Ты слишком рано волнуешься, Уинтер. С ней ничего не случилось.

— Она не пришла в отель, она не на работе и она не отвечает на звонки. Скажи мне, Хэтчер, это не похоже на то, что с ней что-то случилось?

Громкий вздох, пауза. Хэтчер принимал тяжелое для себя решение.

— Хорошо, жди. Сейчас приеду.

58

Темплтон жила в маленьком доме в викторианском стиле, расположенном в конце целого ряда одинаковых домиков из красного кирпича. Все они выглядели старыми, но ухоженными. Район был хороший, чистый, было видно, что здесь живет зажиточный средний класс.

Свет был включен и на первом, и на втором этаже ее дома, и это был плохой знак. Темплтон была слишком дисциплинированной, чтобы уйти и оставить свет. Хэтчер дал мне ее домашний номер, но по нему отвечал автоответчик. На мобильном теперь сразу же включалась голосовая почта — телефон либо выключили, либо сел аккумулятор. Хэтчер с трудом втиснул свой автомобиль между «джипом» и «фольксваген-мини», и мы вышли.

— У меня плохое предчувствие, Уинтер, — сказал Хэтчер, глядя на освещенные окна и придя к тем же выводам, что и я. Факты говорили сами за себя, ошибки быть не могло. Он покачал головой и потер усталые глаза. — Я должен сообщить в полицию.

— Давай сначала посмотрим, о чем именно сообщать.

— Горит свет, Темплтон не отвечает на телефон, что ты хочешь там смотреть?

— В худшем случае Темплтон мертва. В лучшем — ее похитили. В любом случае десять минут ничего не изменят.

— Господи, Уинтер, кошмар какой-то.

— Десять минут.

— Хорошо, десять минут, и я звоню, — согласился Хэтчер.

Сначала мы проверили фасад. Входная дверь была заперта, эркерное окно — цело и невредимо. Занавески были завешены, внутрь заглянуть было невозможно. Тот, кто попал внутрь, сделал это явно не с фасада. Ничего другого я и не ожидал. Мы были практически на улице, и было бы уж очень рискованно врываться в дом, когда мимо ходят прохожие и ездят машины.

Мы обошли дом. На кухне горел свет, жалюзи были подняты, свет из окна освещал маленький дворик площадью где-то шесть на шесть метров. Не земле лежали бетонные плиты, между которыми прорастал мох и кое-где трава. Это были единственные островки зелени в сером царстве. Во дворике стояло несколько пустых цветочных горшков и горный велосипед на замке. Вокруг высились заборы.

Мои предположения подтвердились, когда я увидел разбитое стекло. Чтобы свести к минимуму шум и количество обломков, преступник оклеил скотчем маленькую форточку, разбил ее, а дальше оставалось только просунуть руку, открыть нижнюю часть окна и забраться внутрь. Задняя дверь была заперта.

Я вспомнил, как Темплтон шутила об установке дома банковской двери и как я ей ответил, что, какую дверь ни установи, желающие пробраться в дом это сделают. Впервые я был не рад, что оказался прав.

— Я должен сообщить в полицию, — сказал Хэтчер. Он достал телефон и стал искать нужный номер.

— Десять минут, — напомнил я ему.

— Это было пять минут назад.

— Отсчет начинается сейчас.

— Ну ладно, ладно. Если идем внутрь, нужно надеть это.

Хэтчер достал из кармана резиновые перчатки и бахилы. Зрелище было странное. Я все это надел и забрался на подоконник. Оттуда я просунул руку в окно, открыл его и влез внутрь. На кухонной сушке была расставлена чистая посуда, в раковине виднелись осколки разбитого стекла. В задней двери торчал ключ. Я отпер дверь и впустил Хэтчера.

— Девять минут, — сказал он.

— Девять минут, — согласился я. — Но мне нужно, чтобы ты молчал, пока я работаю.

Я подъехал сюда вечером, в темноте, потому что так работать удобнее. Но еще не поздно, вечер только начинается. Мне нужно успеть припарковаться до того, как с работы начнут возвращаться люди. Я один, потому что не знаю, сколько времени здесь пробуду. Было бы очень подозрительно, если бы моя сообщница ждала меня в машине. Кто-нибудь обязательно бы ее увидел и запомнил.

Свет в доме выключен, значит, Софи Темплтон дома нет. Я направляюсь прямо в задний дворик — иду быстро, но не слишком. Когда торопишься, это бросается в глаза. Веди себя естественно, и тогда никто никаких вопросов не задаст. Высокий забор закрывает окна первого этажа соседских домов, но окна второго этажа видны. Свет не горит ни у кого. На горизонте чисто.

Я оклеиваю форточку скотчем, разбиваю окно, забираюсь внутрь. Минуту я просто стою и привыкаю к звукам и запахам. Дом вряд ли в собственности, скорее, Темплтон его снимает. Он сдавался с частичной обстановкой — четко видна разница между вещами Темплтон и хозяйской мебелью. Я обхожу дом, захожу в каждую комнату и выбираю лучшее место для засады. Кухня не подходит: она слишком узкая и здесь слишком много предметов, которые могут служить оружием — ножи, сковородки, всякие тяжести. Речь ведь идет о сотруднике полиции, а она отличается от всех остальных. Лишний риск мне не нужен.

Прихожая — вариант, но тогда придется ждать в другой комнате, потому что из прихожей дверь открывается прямо на улицу и прятаться негде. Ванная наверху не подходит, потому что она слишком мала. Кладовая не подходит, потому что забита всяким мусором. Я вхожу в спальню.

На большой кровати трупа нет. На полу тоже нет. Запаха смерти нет.

Большой шкаф заполнен одеждой, а из комода вещи уже практически вываливаются. Под кроватью — пыль и мусор. На диване небольшой порез, подушки разбросаны в беспорядке. Вот здесь я и подожду возвращения Софи Темплтон.

Я приоткрываю окно, и в комнату врывается шум улицы. Я возвращаюсь на постель, сажусь и жду. Каждый раз, когда мимо проезжает машина, я прислушиваюсь. Когда кто-то идет мимо по тротуару, я тоже прислушиваюсь.

Я слышу шаги на дорожке около входной двери. В замке гремит ключ. Далее есть два варианта развития событий: либо она сразу же идет наверх переодеться, либо сначала заходит на кухню покормить кота. Я выхожу на лестницу, чтобы быть готовым к обоим вариантам.

Он был так близко и вместе с тем так далеко. Я смотрел на разрез на диване и думал о том, что если бы мы приехали сюда двумя часами ранее, то сейчас лицезрели бы маньяка. В стандартной 70-летней жизни 613 620 часов, так что два часа — это капля в море. В воздухе чувствовался едва заметный запах лосьона после бритья. Мы шли буквально по его пятам. Хэтчер стоял рядом, он тоже смотрел на разрез, и по его взгляду я понял, что он думал о том же, что и я.

Я четко представлял себе, как маньяк сидит на кровати. У него среднее телосложение, рост метр семьдесят семь, темно-русые волосы. Не хватало только его лица. Кот Темплтон вошел в спальню и прыгнул на кровать. Он посмотрел на нас так, как будто мы были представителями низшей формы жизни, и замяукал, выпрашивая корм. Судя по имени на ошейнике, его звали Мистер Боджанглс. Я пощекотал его под подбородком, и он довольно замурлыкал.

— Собственно похищение — самый опасный этап, — сказал я. — Могут возникать разные непредвиденные ситуации. Каким-то образом преступник нейтрализовал Темплтон, доставил из дома до своей машины и смог проделать все это, оставшись незамеченным. Как?

— Я должен позвонить в полицию, Уинтер.

— Нет, ты должен ответить на мой вопрос. Ты уже сказал мне, что Филдинг некомпетентен. Это означает, что только мы можем вернуть Темплтон. Мы должны делать свою работу, так что сконцентрируйся. Как ему это удалось?

— Он что-то ей вколол или подсыпал.

Я покачал головой:

— А дальше что? Он несет ее от входной двери до своей машины, и никто ничего не замечает? Нет, это невозможно, Хэтчер. По крайней мере, в этом районе.

— Ну ладно, возможно, у него был пистолет или нож.

— Пистолет в данном случае бесполезен. Если он сделает хоть один выстрел, через несколько минут здесь высадится сотня полицейских. И он сам это прекрасно знает, и Темплтон. С ножом проблема в том, что его можно использовать только на близком расстоянии. А Темплтон владеет навыками самозащиты, и она догадалась бы, кто именно к ней влез. Она бы вступила в бой. Ты видишь какие-нибудь следы борьбы?

Хэтчер покачал головой.

— Тогда как ему это удалось?

— Хороший вопрос, — ответил я и снова пощекотал Мистера Боджанглса под подбородком.

59

Врубился свет, открылась дверь, и Рэйчел вжалась в угол. Она не верила своим глазам — Адам вел с собой женщину. Чтобы убедиться, что она не сходит с ума, она моргнула, но женщина не исчезла. Это была не галлюцинация, все происходило в реальности.

Женщина шла неуверенной походкой, голова ее качалась из стороны в сторону, как будто бы ей было сложно держать ее в вертикальном положении. Адам подвел ее к креслу и привязал. Она была примерно того же роста, что и он. У нее были длинные ноги и длинные светлые волосы. И она тоже была красива. Ее красота бросалась в глаза, несмотря на то, что у нее были всклокоченные волосы, а сама она находилась под действием наркотиков.

Рука Рэйчел пульсировала в такт сердечному ритму, и каждый удар сердца приносил новый приступ боли. Последнее, что сказал Адам перед уходом в прошлый раз, — то, что в шприце был соляной раствор. Она сделала себе укол-пустышку. Адам в очередной раз развлекся, в очередной раз поиздевался над ней.

Она смотрела на открытую дверь и мысленно прокладывала маршрут до входной двери: по коридору, вверх по лестнице, по коридору с высоким потолком, в зал, мимо лестницы и на свободу через парадную дверь. Она посмотрела на Адама и снова перевела взгляд на открытую дверь.

— И как далеко номер пять надеется убежать?

Адам даже не обернулся в ее сторону и не стал закрывать дверь. Они оба знали, что она не предпримет попытки к бегству после того, что случилось в прошлый раз. Рэйчел прислонилась к стене и накрылась одеялом.

— Номер пять думает, что не выдержит новых мучений, но она ошибается. Она сильнее остальных, намного сильнее.

— Иди к черту.

За четыре прыжка Адам покрыл расстояние до матраса. Он отставил ногу, и Рэйчел съежилась, закрыла глаза и постаралась взять себя в руки. Ничего не случилось. Открыв глаза, она увидела склонившегося над ней Адама.

— Это плохое слово, — сказал он голосом Евы и засмеялся. Затем вернулся к блондинке в кресле и пару раз ударил ее по лицу. — Давай просыпайся.

— Оставь меня в покое, — промямлила женщина. Она говорила нечетко и почти бессвязно.

— Просыпайся! — заорал он ей в лицо. Схватив ее за волосы, он стал тянуть их до тех пор, пока ее глаза не открылись и она не сфокусировала на нем свой взгляд.

— Сара Флайт не умерла, не так ли? — спросил он.

— Не знаю.

Адам обернул ее хвост вокруг своей руки и еще сильнее потянул за волосы.

— Попробуем еще раз. Сара Флайт не умерла, не так ли?

— Она умерла, — выдохнула женщина.

— Так сказали в пятичасовых новостях, это было главной новостью. А потом в шесть часов про нее ни слова. Странно, да? Мне показалось это очень странным! Поэтому я задался вопросом, как такое может быть! И, должен сказать, я пришел к неутешительным выводам. Спрашиваю в третий и последний раз: Сара Флайт не умерла?

Женщина посмотрела Адаму прямо в глаза:

— Нет.

— Ты что, думаешь, я тупой?

— Нет, я не думаю, что ты тупой.

Адам наклонился к ней.

— У меня хватило ума найти тебя, так ведь? Я с самого начала знал, где ты живешь. Я знаю, где вы все живете. Я видел вас в парке, где я выпустил номер один, я видел тебя на работе, я проследил, как ты ехала в свою жалкую лачугу, в так называемый дом, а ты даже ничего не заметила, — он снова выпрямился. — Кстати, брюнеткой тебе лучше.

Адам глубоко вздохнул и улыбнулся. Рэйчел чуть было не выкрикнула женщине, что, когда Адам так улыбался, он был максимально опасен. Но, взглянув на свой отсутствующий мизинец, она прикусила губу. Пока Адам пытал ту женщину, сама Рейчел была в безопасности. Рэйчел смотрела на свою руку, охваченная чувством вины и противоречивыми импульсами. Она не сводила глаз с руки, чтобы ей не пришлось смотреть на женщину в кресле.

— Боюсь, так дело не пойдет, — сказал Адам. — Сделаем так: я буду тебя пытать, и ты расскажешь мне все, что я хочу знать. Все. Потом я продолжу над тобой издеваться, потому что я не люблю врунов. А потом я помучаю тебя еще — просто потому, что у меня есть такая возможность.

Он достал из кармана орбитокласт и показал его той женщине.

— Ты знаешь, зачем нужна эта штука?

— Да, — ответила женщина.

— Когда мне надоест тебя мучить, я ее использую, а потом передам тебя твоим коллегам. Чтобы впредь они дважды думали, прежде чем играть со мной.

— Если ты это сделаешь, тебе будет в два раза хуже. Ты совершил большую ошибку, похитив меня.

— Посмотрим.

Адам вышел и выключил свет.

— Ты в порядке, Рэйчел?

Рэйчел чуть было не сказала «да». Она замолчала и вдумалась в только что сказанные женщиной слова.

— Откуда вы знаете мое имя? Кто вы?

— Меня зовут Софи Темплтон. Я из полиции.

Рэйчел услышала только одно слово: полиция. Она бросила взгляд в сторону камеры и быстро переместилась к креслу.

— Здесь нужно тихо, — почти беззвучно проговорила она в ухо Софи. — Думаю, комната прослушивается. Ты работаешь под прикрытием? Кивни, если да.

Софи покачала головой.

— Как это нет? Кто-то ведь знает, что ты здесь?

Софи снова покачала головой.

— Но ведь полиция приедет? Кто-то же должен знать, что ты здесь.

— Нас найдут, Рэйчел.

Рэйчел еще плотнее завернулась в одеяло.

— То есть полиция не едет, да? Никто не приедет?

— Нас найдут. Надо верить.

60

— Свет в спальне был включен, — заметил я.

— И? — спросил Хэтчер.

— Это значит, что здесь он и устроил засаду. Темплтон вошла, включила свет, и он напал на нее.

— Я думал, это мы уже установили.

— Нет, мы установили, что здесь он ее ждал. Я не мог решить, где произошел сам захват — внизу или здесь, наверху. Думаю, все случилось здесь, потому что Темплтон включила свет. По-другому быть не могло. Сам он включить свет не мог, он ждал ее в темноте.

— Как ты можешь так уверенно это заявлять, Уинтер?

— Потому что, если бы свет был включен, когда она вернулась с работы, она бы заметила это с улицы, как и мы.

— Допустим, ты прав. Как он ее нейтрализовал?

— Подожди, не будем бежать впереди паровоза, — я положил кота на кровать, погладил его и получил в благодарность мурчание. — Главное действующее лицо здесь — кот. Как только Темплтон переступила порог дома, он бы сразу напрыгнул на нее, требуя еды. Она бы пошла на кухню, увидела разбитое окно, выбежала на улицу и вызвала подмогу.

Хэтчер задал вопрос, и я закрыл глаза, чтобы не отвлекаться на внешние раздражители. Хороший охотник всегда тщательно продумывает засаду. Если ты контролируешь окружающую обстановку, гораздо больше шансов добиться успеха. Преступник решил подождать Темплтон в спальне. Я был в этом уверен. Сначала я рассматривал в качестве варианта гостиную на первом этаже, но потом отказался от этой версии, потому что он не смог бы достаточно быстро спуститься вниз по лестнице. И получается, что ему пришлось бы сидеть в укрытии в тот момент, когда она увидела разбитое окно в кухне. И тогда она бы уже была в полной готовности и, возможно, вооружена. Этот вариант был нерабочий.

Вариант со спальней выглядел гораздо убедительнее. Только вот как он заманил ее наверх? Кот наверняка бы не дал ей и шагу ступить, пока она его не покормит. Так устроены кошки. Но что, если кот был не внизу?

— Кот был в спальне с маньяком, — решил я. — Темплтон пришла с работы и первое, что услышала, — кошачий крик наверху. Преступник, возможно, тянул его за хвост или заставил кричать другим способом. В любом случае, Темплтон решила, что кот захлопнул за собой дверь в одной из спален, и побежала наверх.

Я снова закрыл глаза и стал представлять себе всю сцену от начала до конца. Я перебирал возможные сценарии до тех пор, пока не вывел рабочий.

— Он стоял за дверью, когда вошла Темплтон. Там прятаться удобнее всего. Она вошла, включила свет и увидела кота. Она пошла к коту и взяла его на руки. Она наверняка начала с ним разговаривать, ругать за то, что он запер себя в комнате. Как только она поняла, что не одна в комнате, было уже поздно. И встает наш первый вопрос: как он ее нейтрализовал?

— Мы отказались от версии пистолета и ножа, — напомнил Хэтчер.

— Ставлю на электричество.

— Электрошокер?

— Я бы предположил, что да, — кивнул я. — Он вырубает ее разрядом в пятьдесят тысяч вольт до того, как она успевает сообразить, кто перед ней.

— Но это не объясняет, как он дотащил ее до машины.

— Вероятнее всего, он ввел ей какой-нибудь наркотик, но подобрал дозу так, чтобы она не полностью вырубилась, а была способна подчиняться его командам. Действие электрошокера кратковременно, но, при условии, что он не тянет время, укол ей он сделать успеет.

— Хорошо, а дальше?

— Пока она под действием укола, он ведет ее к машине. А уже внутри он вкалывает ей серьезную дозу, которая ее вырубает. И они едут туда, где он держит своих жертв.

— На северный берег Темзы, — проговорил Хэтчер.

— На северный берег Темзы, — согласился я.

Я отпустил кота на кровать и пошел к лестнице. Хэтчер позвонил в полицию, пока мы выбирались из дома и шли по собственным следам в обратном направлении. Я снял резиновые перчатки и бахилы, свернул их и засунул в карман. Хэтчер закончил разговор и сделал то же самое.

— Нам нужно подождать здесь, — сказал он.

— Нет, нам нужно найти Темплтон. А это не получится сделать, если мы будем болтаться здесь и отвечать на череду бессмысленных вопросов. Я совершенно не хочу лично убедиться в некомпетентности Филдинга. Мне вполне достаточно твоего мнения на этот счет.

— Куда едем? — со вздохом спросил Хэтчер.

— Мой отель недалеко. Будем работать оттуда.

Мы быстро выбрались на улицу. Почти весь день прошел без осадков, но когда-то должен был пойти обещанный снег. Облака спустились ниже некуда, в воздухе висело напряжение и тяжесть. Холодная влажность пробирала меня до костей. Я забрался в машину, пристегнулся, и через пятнадцать минут мы уже были в «Космополитан».

Пока Хэтчер парковался, я побежал в номер. Надеяться на то, что он одобрит мои методы, не приходилось. Он стал бы отговаривать меня, но я все равно сделаю то, что запланировал. Мой способ сэкономит время и силы. Я швырнул куртку на спинку стула, достал бумажник и нашел визитку Дональда Коула. Тот ответил после первого же гудка, как будто держал телефон в руке и только и ждал моего звонка. Наш разговор продлился менее двадцати секунд.

61

Когда зашел Хэтчер, я заказывал кофе в номер. Предстояла бессонная ночь, нам понадобятся лошадиные дозы кофеина. Я включил лэптоп, подключил принтер, вошел в интернет и нашел карту северной части Лондона. Я распечатал ее на четырех страницах и прикрепил кнопками на стену. Стены были гипсокартонные, и кнопки входили легко. Единственный недостаток гипсокартона заключался в том, что мы слышали, как в соседнем номере занимаются сексом.

Места, где были совершены похищения, я пометил зеленым, а где жертвы были выпущены — красным. Дом Темплтон пометили зеленым крестом, а место, где было найдено тело Чарльза Бреннера, — траурным черным. Рядом с картой я прикрепил фотографии Сары Флайт, Маргарет Смит, Кэролайн Брент и Патрисии Мэйнард, сделанные после их освобождения.

Тут нам принесли кофе — два кофейника и две чашки. Я дал чаевые девушке и попросил ее принести то же самое через час. Уровень сахара в моей крови резко понизился, поэтому я добавил в кофе сразу три пакетика и, совершив налет на мини-бар, вернулся с пачкой арахиса и шоколадным батончиком. Разорвав упаковки, я отправил в рот пригоршню арахиса и откусил от батончика.

— Ну что, с чего начнем? — спросил Хэтчер.

— Вернемся к самому началу. Факт похищения Темплтон говорит о том, что сообщники отступили от своей стандартной схемы. Это отличная новость. Это значит, что все ставки аннулируются и у нас опять чистая доска. Мы подвергаем сомнению все выдвинутые ранее гипотезы и теории и смотрим, куда нас это выведет.

— Он похитил Темплтон из-за пресс-конференции, так ведь?

Я кивнул и положил в рот еще одну пригоршню орехов.

— Она ведь уже может быть мертва, — сказал Хэтчер.

— Может, — согласился я.

— И ты не испытываешь угрызений совести по этому поводу?

— Вина не поможет нам вернуть Темплтон. А сейчас это наша главная цель. До получения доказательств обратного мы будем считать, что она жива.

— Ты знал, что так случится? Что ее похитят?

— Если ты хочешь знать, использовал ли я Темплтон как приманку, то ответ — нет. Если бы я это сделал, я обеспечил бы ее охраной.

— Но? — продолжил Хэтчер.

— Но когда ты воздействуешь на маньяка, он может действовать непредсказуемым образом. Сейчас, задним числом, я понимаю, почему он сделал то, что сделал. Он зол на нас, потому что мы наврали ему, а на Темплтон он хочет выместить свою злость.

— Господи.

Хэтчер вдруг стих и застывшим взором стал смотреть вдаль. Я знал, что конкретно он видит — лезвие ножа, врезающееся в плоть, сочащуюся и капающую кровь, лужи крови.

— Хэтчер! — громко окликнул я его, чтобы привлечь внимание. — Самообвинения, обвинения и рассуждения в стиле «а что, если» будут позже. Сейчас единственный наш фокус — вернуть Темплтон, согласен?

— Согласен.

Мы немного помолчали, и тишина прерывалась только стонами и охами из соседней комнаты. Судя по звукам, они уже заканчивали. Я очень надеялся, что это было так. Чем меньше внешних раздражителей, тем лучше работалось. Я проглотил остатки арахиса и доел батончик. Уровень сахара в крови повысился, я чувствовал прилив сил, и головная боль, которая обычно сопровождает мои сахарные обвалы, испарилась.

Я достал новую пачку сигарет из чемодана и закурил. Хэтчер недовольно посмотрел, но ничего не сказал. Я курил, пил кофе и изо всех сил старался не думать о том, через что сейчас проходит Темплтон. Я просто положил все эти мысли в коробку и тщательно ее запечатал. Если все закончится плохо, я открою ее и буду думать об этом. Но сейчас важнее всего было вернуть Темплтон.

У Хэтчера зазвонил телефон, и я выхватил его у него из рук, прежде чем он ответил.

— Что ты делаешь, Уинтер!

Я повернул к нему экран, чтобы ему был виден номер.

— Филдинг? — спросил я.

Он кивнул головой. Я выключил телефон и бросил его Хэтчеру.

— Не существует ни одного человека на земле, с которым мне сейчас нужно поговорить. А это значит, что и тебе тоже не стоит ни с кем разговаривать. Нам нельзя отвлекаться, — сказал я.

Хэтчера это не убедило, но телефон он убрал.

— Ладно, — продолжил я. — Пока самая важная гипотеза, которая у нас есть, это то, что сообщников двое. Я по-прежнему считаю, что так оно и есть.

— Несмотря на то, что фактически есть доказательства работы только одного человека.

— Прослеживаются два разных почерка, значит, действуют два сообщника.

Я нашел черный маркер и чистый участок стены и написал крупными буквами: ДВА ПОЧЕРКА ДВА СООБЩНИКА. Хэтчер выразительно посмотрел на меня.

— А что, ты где-нибудь видишь доску? — спросил я.

Хэтчер неодобрительно пожал плечами, словно говоря: «Делай как знаешь».

— Может, у него раздвоение личности, — сказал он.

— Вряд ли. Это чаще в кино показывают и в книгах пишут, потому что так легче, прежде всего, самим писателям, но в реальной жизни раздвоение почти не встречается.

— Если у Джека-головореза есть сообщница, она себя ведет тише воды ниже травы.

— Как и свойственно всем подчиненным половинкам в подобных парах. И это приводит нас к следующему предположению: в этой паре подчиняется женщина. Вообще, в парах очень сложная динамика отношений. Обычно доминирует мужчина, но так бывает не всегда. Возьмем Уэстов. Изначально считалось, что главой там был Фред. Сейчас же известный факт, что всем заправляла Роуз. А что, если и в нашей паре руководит женщина?

— Есть ли какое-нибудь подтверждение этому? Хоть что-нибудь?

— Похищение Темплтон, — начал я рассуждать спонтанно, в режиме мозгового штурма. — В данном случае мужчина вышел из зоны комфорта. Образ действия в этот раз совсем другой. Впервые он похитил человека из его собственного дома и сделал это очень быстро. Обычно он не торопится. Он месяцами обхаживает жертв в интернете, прежде чем решиться на захват. А похищение Темплтон было спланировано и совершено буквально за несколько часов.

— И о чем это нам говорит?

— Это говорит о том, что не он правит бал, — сказал я. — Да, мы знаем, что непосредственным похитителем является он. Его обычная схема действий довольно рискованная, но то, как он похитил Темплтон, выводит фактор риска на совершенно новый уровень. Женщина, с другой стороны, не имеет понятия об имеющихся рисках, потому что она не имеет отношения к похищениям. Она сидит себе дома, в безопасности, и ждет, когда ее партнер вернется с жертвой. Она не знает, каково это — быть на передовой, как бьется сердце, когда постоянно висит угроза ареста.

Я кивал сам себе, мне нравилось то, какая складывалась картинка.

— Если бы все решал мужчина, я не думаю, что он бы стал похищать Темплтон. Но решение было не его, а сообщницы. Вполне вероятно, что он даже пытался отговорить ее от похищения Темплтон, но с тем же успехом он мог бы разговаривать с кирпичной стеной. Она бы не стала его слушать. Ей нужна была Темплтон, и точка.

Я затушил сигарету о тарелку. На стене появилась надпись: ЖЕНЩИНА ДОМИНИРУЕТ и, соответственно, МУЖЧИНА С НИЗКОЙ САМООЦЕНКОЙ.

— И вот еще что: смена схемы действия доказывает, что партнеры катятся по наклонной и теряют самообладание.

— Что, как ты говорил, хорошо.

— И да, и нет. Да — потому что это означает, что мы скоро поймаем этих мерзавцев. А нет — потому что их поведение становится все более импульсивным.

Хэтчер громко выдохнул. Казалось, все его тело обмякло вместе с вышедшим из него воздухом.

— Это может очень плохо отразиться на Темплтон.

— Забудь об этом, Хэтчер. Эти мысли только мешают. Сосредоточься на здесь и сейчас. Какие еще у нас были гипотезы?

— Мы считали, что они любовники, — ответил он.

— Хорошо. Душители с холмов — Кеннет Бьянки и Анджело Буоно — оказались двоюродными братьями. Соответственно, в нашем случае они могут быть или двоюродными, или родными братом и сестрой, или матерью и сыном.

— Или любовниками.

— Или любовниками, — согласился я.

На стене добавились надписи: ЛЮБОВНИКИ, КУЗЕНЫ, БРАТ/СЕСТРА, МАТЬ/СЫН.

— То есть мы исключаем возможность того, что в паре — двое мужчин?

— Нет, этого не может быть. Ножом орудует мужчина, это его почерк, а в куклы играет женщина, это женский почерк.

— И ты уверен, что он живет на северном берегу Темзы?

— В этом я даже не сомневаюсь, — сказал я, кивнув на карту. — Река создает естественную границу, все похищения и освобождения происходят к северу от нее. Это его охотничьи угодья. Он действует в соответствии со своим природным инстинктом, который заложен в нас с пещерных времен. Он даже не осознает причин своих действий. Итак, что мы знаем точно?

— Что его рост — метр семьдесят семь, у него темно-русые волосы и среднее телосложение.

На стену добавились надписи: МУЖЧИНА 1,77 м, СРЕДНЕЕ ТЕЛОСЛОЖЕНИЕ, ТЕМНОВОЛОСЫЙ.

— Мы знаем, что он садист, — добавил Хэтчер. — И мы знаем, что он очень осторожен и дотошен.

— Согласен, — сказал я и вписал эти характеристики на стену. — Даже во время похищения Темплтон он был очень осторожен. Наверняка криминалисты так ничего и не нашли у нее дома. Хорошо, что нам известно о женщине?

— Почти ничего. Она с тем же успехом могла бы быть привидением или невидимкой.

Я задумался на секунду и дописал на стене: ЖЕНЩИНА-НЕВИДИМКА.

— И это возвращает нас к тому, что смущает меня в этом деле с самого начала. Лоботомия. Нам нужно абстрагироваться от ужаса, заключенного в этой процедуре. Ты сколько трупов видел в жизни?

— Больше, чем хотел бы помнить, — фыркнул Хэтчер.

— Если бы в этом деле были трупы, нам было бы гораздо легче абстрагироваться, потому что мы к ним привыкли. А тот факт, что жертвы живы, — для нас как крученая подача. Когда я увидел Патрисию Мэйнард в больнице, я только и думал о том, каково же это — оказаться в ее положении. А если бы она лежала в морге, я бы совсем не впечатлился. Я бы думал только о том, как она попала в эту ситуацию и какие выводы можно сделать о сообщниках, глядя на ее труп.

— Ну, тогда представь, что она мертва. О чем бы нам сказал этот факт?

Я посмотрел на фотографию Патрисии Мэйнард и признал, что не имею ни малейшего понятия.

62

— Рэйчел, можешь расстегнуть ремни?

— Не могу. Если я помогу тебе, Адам меня замучает. Извини, — отозвалась Рэйчел, глядя в темноту в направлении кресла.

— Не извиняйся, я не должна была тебя просить, это нечестно.

— Ладно.

— Как ты держишься?

— А ты как думаешь, как я держусь? Меня похитили, пытают, палец отрезали, голову обрили.

— Ты очень смелая.

— Смелая? Я просто дура, — фыркнула Рэйчел и покачала головой. — Я в интернете договорилась встретиться с незнакомым мужчиной и никому не сказала, куда иду. Это был глупый поступок.

— Ты не глупая, Рэйчел. Ты просто ошиблась. Ты ни в чем не виновата.

— Спасибо, конечно, но это ничего не меняет. Адам так и будет меня истязать, а потом лоботомирует. Все как с остальными.

— Мы выберемся.

— Перестань это говорить. Этого не будет.

— Мы выберемся отсюда, Рэйчел. Ты должна в это верить.

— Нет, я не верю. Ты еще не знаешь, на что он способен.

И тут Рэйчел пришла в голову мысль, от которой кровь стыла в жилах. Что, если женщина в кресле — еще одна Ева? Еще одна постановка, как телефон в холле? Вдруг Адам просто устроил очередной свой розыгрыш? Она вспомнила, что именно она говорила этой женщине, повторяя в уме слово за словом, проверяя, не сказала ли она чего лишнего. Софи все еще продолжала повторять, что они отсюда выберутся. Это тоже было частью постановки? Может, Адам сейчас подслушивает и ждет, когда она согласится с Софи, чтобы получить повод для новой порции пыток?

— Ты ведь на самом деле на его стороне, да? Ты не из полиции.

— Я детектив полиции, Рэйчел. Ты должна мне верить.

— Докажи.

— Не могу, — вздохнув, ответила Софи после некоторого молчания.

— Вот видишь, ты с ним заодно.

— Об этом и речь — что бы я ни сказала, ты перевернешь мои слова так, чтобы они подтверждали то, что ты считаешь верным.

— Я так и знала, что ты так скажешь.

— Я знаю, что ты испугана, но ты должна мне доверять. Я на твоей стороне.

Рэйчел снова фыркнула и, обняв колени, прижала их к груди.

— Ты ничего не знаешь, — прошептала она. — Но если ты действительно та, за которую себя выдаешь, то узнаешь.

— Надеюсь, мы выйдем отсюда до того, как мне придется узнать.

— Ну вот опять ты врешь. Не тронет тебя Адам.

— Меня зовут Софи Темплтон. Я детектив лондонской полиции. И сейчас нас ищет целая армия копов.

— Опять врешь. Если эта армия существует, почему меня до сих пор не нашли? Почему не нашли предыдущих жертв?

— Потому что я офицер полиции, и это все меняет. Когда что-то подобное происходит с одним из нас, мы безжалостны.

— Отлично, то есть для сотрудников полиции один закон, а для всех остальных — другой? Может, если бы к моему похищению отнеслись бы с большей серьезностью, я бы уже была на свободе. И у меня все еще было бы десять пальцев.

— Я не говорю, что это правильно, Рэйчел. Я просто говорю, как есть.

— Нет, ты врешь. Ты не детектив, и ты никогда не работала в полиции, и нет никакой армии копов.

Рэйчел сбросила с себя одеяло, встала и в темноте обралась к ближайшей камере:

— Я не буду больше играть в твои игры! — закричала она в темноту. — Ты меня слышишь? Перестань морочить мне голову.

Тут же врубился свет, открылась дверь, и вошел Адам. Рэйчел сползла по стене и схватилась за одеяло. Адам подошел к матрасу и с насмешкой посмотрел на нее сверху вниз. У него была трость, и он стучал ей по своей ладони — медленно и ритмично.

— Номер пять, тебе стоить контролировать свои эмоции.

Он поднял трость, и Рэйчел забилась в угол. Адам засмеялся и стал водить тростью по телу Рэйчел. Бамбук царапал кожу, цеплялся за кофту и штаны. Дойдя до стоп, Адам остановился и усмехнулся. Раздался свист трости в воздухе, Рэйчел завыла, забилась в угол и спрятала стопы под одеяло. Они горели огнем.

— Перестань, — сказала Софи.

Адам подошел к креслу. Секунду он смотрел на Софи, наклонив в сторону голову, а потом начал ее бить. Он бил ее со всей яростью по ногам, рукам и туловищу. Трость свистела в воздухе, каждый удар сопровождался плачем и визгом, которые с каждым последующим ударом становились все тише и тише, а затем и вовсе стихли. Рэйчел хотела крикнуть, чтобы Адам перестал, но голоса не было. Она хотела подбежать и помочь той женщине, но ее парализовал страх. Она хотела закрыть глаза, но даже на это оказалась неспособна. Она могла только сидеть и беспомощно смотреть на происходящее.

Адам остановился так же резко, как и начал. Где-то вдалеке шумели трубы и скрипели деревянные половицы. Но Рэйчел слышала только свист и удары трости. В ушах до сих пор стояли крики Софи. Она посмотрела на нее, уверенная, что Адам забил ее до смерти. Софи не двигалась, глаза у нее были закрыты. Она умерла. Адам прислонил трость к креслу и достал из кармана шприц. Он сделал ей укол в ногу, и она снова застонала, придя в сознание.

— Скажи мне все, что известно обо мне полиции. Если соврешь, я узнаю, и ты обязательно будешь наказана.

Софи все ему рассказала, Адам ушел и выключил свет.

— Ну что, теперь ты мне веришь? — спросила Софи.

— Прости.

— Мы выберемся отсюда.

Рэйчел ничего не ответила, потому что сказать ей было нечего. Сейчас Софи была очень нужна надежда, она была не способна принять эту реальность. Рэйчел поняла это, потому что и сама прошла через то же самое. Она знала, что потом будет озлобление, мольбы и депрессия. То, что ей пришлось увидеть, привело ее к смирению.

Ей больше не увидеть солнце, не походить босыми ногами по горячему песку. Ее лишат всех воспоминаний, ее как будто больше и не будет. Это было хуже, чем смерть, намного хуже. Рэйчел подошла к креслу и положила руку на плечо Софи. Софи сжалась от ее прикосновения, но Рэйчел не убирала руку до того момента, пока та не расслабилась.

— Мы выберемся отсюда, — срывающимся голосом снова прошептала Софи.

— Конечно, выберемся.

63

Я получил смс от Алекса Ирвина о том, что он отправил мне список владельцев «порше». Я зашел в почту, загрузил список и отправил его на печать. В нем было более трех сотен имен и адресов. Хэтчер увидел список и застонал.

— По крайней мере, среди них есть он, — заметил я.

— Да, только, даже если я всех своих людей соберу, нам их не объехать. И сейчас ночь, я ни до кого не дозвонюсь.

Я налил в чашку свежий кофе, зажег сигарету и стал просматривать имена и адреса. На улице пошел снег. Пока он был слабый, но погода явно ухудшалась. В новостях говорили про метели и заносы, мотоциклистов просили не выезжать на улицы, а Шотландию и частично Северную Англию уже завалило снегом. Я смотрел на то, как попавшие на окно снежинки медленно таяли и стекали вниз.

— Нам нужно оптимизировать список. Во-первых, вычеркиваем всех женщин.

Я взял черный маркер и зачеркнул женские имена.

— Далее вычеркиваем мужчин младше тридцати и старше сорока, — список сократился на еще какое-то количество имен. — И, наконец, убираем всех, чье имя не похоже на фамилию белого европеоида.

Я посчитал оставшихся в списке и получил сорок пять строчек. Уже лучше, но не идеал.

— Что теперь? — спросил Хэтчер.

— Теперь идем за компьютер и смотрим эти адреса на спутниковой карте. Мы ищем большие, отдельно стоящие дома, жильцам которых можно не волноваться о том, что соседи услышат доносящийся из их дома шум.

Я посмотрел на список, запомнил первые десять имен и адресов и бросил список и маркер Хэтчеру. Первый адрес находился в недавно отстроенном коттеджном поселке в Барнете.

— Вычеркивай Джеймса Макинтоша. Это не он, у него слишком много соседей.

Через двадцать минут мы урезали список до восьми имен и адресов. Я отметил их на карте, обвел их синим и отошел от карты на шаг. Взглянув на зеленые кресты, обозначающие места похищения жертв, и на красные кресты — места их освобождения, я вычеркнул один из синих кругов, находящихся в Эссексе, в отдалении от всех остальных меток. Он никак не подходил.

— Можем отправить наряды по всем семи адресам, — предложил Хэтчер. — Трудно будет собрать достаточное количество людей, но для Темплтон мы это сделаем.

Я покачал головой:

— Это слишком рискованно. Если сообщники начнут подозревать, что мы рядом, они запаникуют, а это грозит опасностью для Темплтон или Рэйчел Моррис. Нам нужно вычислить верный адрес и сделать один сильный и точный удар в нужное место. Мы должны нейтрализовать их до того, как они поймут, что произошло.

— И где же нам их искать?

Я посмотрел на карту, перевел взгляд на свои надписи и вычеркнул оттуда «кузенов». Еще немного подумав, вычеркнул «брата с сестрой» и подчеркнул «женщину-невидимку».

— Что ты задумал? — спросил Хэтчер.

Я перестал рассуждать и отдался инстинкту. Я зачеркнул надпись «любовники», подчеркнул «мать/сын» и трижды подчеркнул «женщину-невидимку».

— О чем думаешь? — опять спросил Хэтчер.

— Ты смотрел фильм «Психоз»?

— Думаешь, Джеку тоже мертвая мать говорит, что делать?

— Что-то мне подсказывает, что сообщники — мать и сын. Этот тип отношений вписывается в происходящее лучше, чем супружеский или братско-сестринский.

Я взял телефон и набрал Алекса Ирвина. Он поднял трубку после второго гудка. Был слышен шум серверов и вентиляторов, что означало, что он все еще был на работе.

— Сумати с тобой? — спросил я.

— Ушла десять минут назад.

— Позвони ей, пусть вернется. Я сейчас пришлю список имен и адресов и хочу, чтобы вы их проверили особо тщательно. Мне нужно знать, что случилось с матерями людей из списка. Ты взламывать компьютеры умеешь?

В ответ Алекс презрительно фыркнул.

— Хорошо. Мне нужно, чтобы ты влез в компьютерные базы всех поставщиков медицинского оборудования в Англии — и крупных, и мелких — и посмотрел, доставляли ли они что-нибудь по этим адресам. Неважно что, важен сам факт.

— Какой период времени берем?

— Два года. Если за этот период ничего не найдется, тогда срок давности увеличиваем. Позвони мне, как только что-то найдешь.

Поговорив, я бросил телефон на кровать, посмотрел на фото жертв и стал думать о Темплтон. Я вспомнил, какая она была, когда мы в первый раз увиделись в баре «Космополитана» — уверенная в себе, хладнокровная, надменная. Потом в голове возникла картинка другой Темплтон — мягкой и более уязвимой.Такой я ее узнал уже позже, потому что эту свою часть она прятала от Хэтчера и других коллег. А потом голова наполнилась совсем другими изображениями, которые занимали отдельное место в моей памяти.

Я не мог представить ее в ряду остальных жертв, и это было хорошо. Что бы ни случилось, она не закончит так же, как они. Я сделаю все, чтобы этого не случилось, все возможное и невозможное.

64

— Мы считаем, что у Адама есть сообщник — жена или девушка.

Рэйчел сухо рассмеялась. Она сидела на матрасе, накинув на плечи одеяло, и смотрела в темноте в сторону стоматологического кресла.

— Что тут смешного? — спросила Софи.

— Ничего. Адам заставил меня поверить в то, что у него есть сестра, которая ему помогает, но это оказалось просто подставой. Он говорил со мной из-за двери чужим голосом, притворялся женщиной, и я поверила. Ну, не дура ли?

— Не дура, Рэйчел.

— Дура. И вдобавок я ей стала искренне сочувствовать. Я думала, он заставляет ее помогать ему, — Рэйчел опять усмехнулась. — Я рассчитывала со временем развести ее на помощь мне, а на деле это Адам меня обвел вокруг пальца.

— Не вини себя. Адам очень умный, умеет манипулировать, плюс он садист. Его заводят такие игры разума.

— Уж лучше бы он играл с чьим-нибудь другим разумом, а не с моим, — Рэйчел поняла, что сказала, и быстро добавила: — Извини, я не имела в виду тебя.

— Не волнуйся, Рэйчел. Ты ни в чем не виновата.

— Я просто хочу домой, — прошептала Рэйчел, и по ее лицу потекли слезы.

Резко включился свет, и в глазах у Рэйчел все расплылось. Она заморгала, чтобы привыкнуть к яркому свету, вытерла слезы и посмотрела на свою изувеченную руку. Она болела, но уже не так сильно, как раньше. Самая острая боль по-прежнему была сконцентрирована в отрезанном пальце. Она посмотрела на Софи. Ее лицо было бледным и изможденным, и ее перекашивало от боли при малейшем движении. Створка для собак открылась, и на пол упали две черные кабельные стяжки.

— Номер пять, взять стяжки, — оглушительно загремел в колонках металлический голос Адама. Рэйчел посмотрела на Софи и увидела панику на ее лице. Ее глаза метались от одной колонки к другой.

— К этому не привыкнуть, — сказала ей Рэйчел. — Я думала, что привыкну, но это невозможно.

— Номер пять, взять стяжки, или будут последствия.

Рэйчел сбросила одеяло и пошла к двери. Она взяла стяжки, перевела взгляд на ближайшую камеру и стала ждать дальнейших инструкций.

— Номер пять, развязать пленницу.

Рэйчел сняла ремни, и Софи осела в кресле, растирая запястья.

— Номер пять, перевести пленницу на матрас.

Рэйчел обхватила Софи и помогла ей встать. Вместе они, шатаясь, пошли к матрасу. Софи всем своим весом налегала на Рэйчел, волоча ноги. Когда они дошли, Рэйчел помогла ей сесть. Софи сбивчиво дышала и кусала губы от боли. Она пыталась скрыть свое состояние, но это ей не удавалось. Мучение, с которым ей дался переход от кресла к матрасу, было написано у нее на лице.

— Номер пять, связать стяжками руки и ноги пленницы. Руки — за спину. Связать туго.

Рэйчел исполнила приказ. Зафиксировав стяжки, она на всякий случай затянула их еще потуже, чтобы избежать недовольства Адама. Он сказал затянуть туго, а после того, что он сделал с Софи, варианта не подчиниться для нее уже не существовало.

— Прости, — прошептала Рэйчел. Она низко наклонилась и сказала это так тихо, чтобы Адам не услышал.

— Ничего страшного, — прошептала Софи.

— Здесь все очень страшно.

Затянув вторую стяжку на щиколотках Софи, она встала, подняла голову к ближайшей камере и стала ждать дальнейших команд.

— Номер пять, подойти к креслу и раздеться. Полностью.

Рэйчел не колебалась ни секунды. Она подошла к креслу, через голову сняла толстовку, спустила вниз штаны и трусы. Она смотрела на пол, чуть наклонив голову вправо, руки по швам. Открылась дверь, и вошел Адам с ведром и полотенцем. Через левую руку было перекинуто фиолетовое платье. Оставив ведро и полотенце на полу, он аккуратно разложил платье на спинке кресла.

— Номер пять, мыться.

В мыльной воде плавала губка, а от ведра тонкими струйками поднимался пар. Вода пахла лавандой. Рэйчел взяла губку и стала мыться. Она старательно терла кожу, смывая с себя въевшуюся грязь, терла до боли.

Ножевые раны по-прежнему были красными и свежими, но все наложенные крест-накрест швы держались. Пока Рэйчел мылась, Адам подошел к матрасу и проверил стяжки, затянув их до щелчка замка. Софи застонала. Рэйчел на секунду застыла, а потом продолжила тереть себя. Еще один щелчок, еще один стон. На этот раз Рэйчел уже не прекращала мыться. Закончив, она насухо вытерлась полотенцем и стала ждать следующей команды.

Адам указал на фиолетовое платье. На нем лежал черный бюстгальтер и трусы.

— Номер пять, одеться.

Рэйчел надела нижнее белье. Трусы были на размер меньше ее собственного, а лифчик — на размер больше. Белье было старомодным, такое носили не несколько лет, а несколько десятилетий назад. Платье тоже было старое и пахло нафталином. Когда-то оно явно было модным, но это время давно прошло. Судя по оборкам и подплечникам, оно было из восьмидесятых.

Рэйчел надела платье через голову. Оно было мало, но она влезла. Нарисовав в воздухе круг пальцем, Адам приказал ей повернуться к нему спиной. Он провел пальцем ей по шее, и она заставила себя не вздрагивать, пока он застегивал платье на спине. Он начал снизу. У него были нежные руки, он аккуратно застегивал каждый крючок. Закончив, он отступил назад, и Рэйчел вздохнула свободнее. Адам осмотрел ее и кивком показал на дверь.

— После тебя, номер пять.

65

Я схватил мобильный сразу же, как он зазвонил. Сумати Чэттердзи, опустив приветствия, выстрелила именем. Это было третье имя из оставшихся семи.

— Ты уверена? — спросил я.

— Абсолютно.

Она тезисно выдала мне всю основную информацию. После разговора я взял список, обвел красным маркером имя Дэррена Уэбстера и показал его Хэтчеру.

— Вот твоя цель, — сказал я.

— Это самая лучшая новость за очень долгое время, — усмехнулся Хэтчер.

Я схватил куртку и побежал к двери. Хэтчер догнал меня у лифта. Он говорил по телефону, организуя полномасштабную полицейскую операцию. Когда мы приехали вниз, он все еще отдавал команды. Я подошел к ресепшену и спросил, не оставляли ли для меня посылки. Консьерж попросил меня подождать и ушел в небольшую темную комнату. Через несколько секунд он вернулся с маленьким блестящим чемоданчиком «Самсонайт» и ключами от машины. На брелоке был логотип «мазератти», а чемодан был тяжелым, как я и ожидал.

— Возьмем мою машину, — сказал я Хэтчеру.

Хэтчер зажал ладонью телефон:

— С каких пор у тебя появилась машина?

— Тридцать секунд назад. «Мазератти».

Хэтчер вытаращил на меня глаза. Я смотрел на него. Он закончил разговор и убрал телефон.

— Что происходит, Уинтер?

— Я все объясню в машине.

«Мазератти» Дональда Коула был припаркован у выезда с подземной парковки «Космополитана», и машина уже стояла капотом вперед, чтобы мы могли выехать максимально быстро. Я просил быструю машину, и Коул дал мне очень быструю. У «мазератти» был восьмицилиндровый двигатель объемом 4,2 литра, шестиступенчатая коробка передач и максимальная скорость 285 километров в час. Разгон до ста километров — за пять секунд.

Мы сели внутрь, и я бросил чемодан на колени Хэтчеру. Двигатель взревел, и мы понеслись вперед под визг шин. Через пять секунд мы уже ехали по улице. Поначалу было очень непривычно ехать по левой стороне дороги, но постепенно я освоился. Принцип тот же, что и дома: пассажирское сиденье — ближе к тротуару, а встречный поток — со стороны водителя. Если придерживаться этого принципа, все работает.

Я вел агрессивно, то и дело переставляя ногу с тормоза на газ. Мотор ревел и затихал, передачи переключались. Сигнал был громким, стоп-фонари яркие. Я нигде не останавливался, петлял, подрезал, нагло пробираясь через вечерние пробки. Дворники работали на полную мощность, очищая стекла от снега. Телохранителей Коула нигде не наблюдалось.

— Что происходит, Уинтер?

— Открой чемодан.

Замки щелкнули один за другим, и Хэтчер выдохнул:

— Господи!

— Что за пушки?

— Два сорок пятых кольта. Подозреваю, лицензии на них нет.

— Да, они без лицензии, без истории и без следов.

Это был еще один подарок Дональда Коула.

— Машина, пистолеты. Я так понимаю, это тебе твоя крестная мать-волшебница прислала? — спросил Хэтчер.

— Дональду Коулу вряд ли бы понравилось, если бы его назвали волшебницей.

— Господи, Уинтер! Дональд Коул! Что за игры опять?! — Хэтчер глубоко вздохнул и постарался взять себя в руки. — Ладно, рассказывай. Я хочу знать, что происходит. И хочу знать сейчас же.

— Преступник — не Дэррен Уэбстер.

— А кто же?

Я не ответил.

— Ты же понимаешь, что я легко могу это выяснить. Один звонок Сумати или Алексу.

— Но ты его не сделаешь. Если бы хотел, уже набрал бы кого-то из них.

Я ушел в сторону, чтобы обойти такси, подрезал его и снова дал по газам. Возмущенный сигнал таксиста исчез далеко позади.

— Не вижу возможности тебе сказать. Я назвал тебе имя, и ты, как послушный бой-скаут, передал информацию Филдингу, как тебе и полагается по должности. Будем считать, что я, как любой человек, могу ошибаться, и в отеле я просто перепутал имя.

Хэтчер молчал.

— Если я тебе дам правильное имя, тебе придется передавать его Филдингу. А это будет огромной ошибкой. Он посчитает нужным окружить преступников до того, как ворваться в дом. Он захочет хорошо подготовиться и прикрыть себя со всех сторон.

Хэтчер по-прежнему не говорил ни слова.

— И ты думаешь, наш маньяк не заметит, как вокруг дома собираются десятки полицейских? Не успеешь оглянуться, как все они окажутся вокруг дома. Оно нам надо? Плюс, не будем забывать, что Темплтон — одна из ваших. Все будут на эмоциях, включатся личные отношения. Слишком уж много рисков. А всего одна ошибка — и Темплтон светит смерть или еще что похуже.

— А для тебя это, значит, не личные отношения?

— Ты неправильно ставишь вопрос, Хэтчер. Вопрос должен быть такой: ты кому бы доверил спасти жизнь Темплтон — мне или Филдингу?

66

Рэйчел шла по лестнице вслед за Адамом. Ей не хотелось идти, но выбора у нее не было. В ногах была тяжесть и слабость одновременно, ей приходилось держаться за перила, чтобы не упасть, но и в руках была такая слабость, что они просто волочились по полированному дереву.

Ей было очень страшно подниматься наверх. Там были спальни. Адам уже пытал ее, бил током, отрезал палец. Теперь он собирался ее изнасиловать? Если да, она не будет сопротивляться. Будет просто лежать, ждать конца и молиться, чтобы этот конец наступил как можно скорее. Адам хочет спровоцировать ее на какую-нибудь реакцию, именно это его заводит. Страх, ненависть, отчаяние — ему подойдет любая. Поэтому лучше всего будет не реагировать совсем, не сопротивляться, не просить.

Такой у нее был план, и он был хорош, потому что давал возможность остаться в живых. Проблема была только одна — следовать ему было нереально для Рэйчел. Она знала, что, как только он дотронется до нее пальцем, она изо всех своих сил будет сопротивляться и пойдет на все, чтобы отбиться от него, — будет пихать, бить, кусать, царапать. Она понимала, что чем сильнее она будет биться, тем изощреннее будет его месть. И своей строптивостью она, скорее всего, подпишет себе смертный приговор. Несмотря ни на что, она знала, что будет сопротивляться до последнего вздоха.

Над лестницей висело отполированное до блеска зеркало в позолоченной раме. Рэйчел застыла и уставилась на собственное отражение. Она не узнавала себя. Женщина в зеркале была похожа на онкобольную: измученное, напряженное лицо, потухшие, безжизненные глаза с черными кругами. В этом платье она была похожа на ребенка, который залез в шкаф матери и надел ее вещи. А при взгляде на свою лысую голову Рэйчел чуть не заплакала.

Адам стоял рядом и довольно ухмылялся, увидев, какой ужас у Рэйчел вызвало собственное отражение. Как же ей хотелось ударить его ножом или электропогонялкой или застрелить! Она хотела отомстить ему, заставить его страдать за то, что он сделал с ней. Она очень хотела, чтобы он испытал ее боль. Но больше всего она хотела стереть эту довольную ухмылку с его лица.

— Номер пять, не останавливаться.

Поднявшись по лестнице, Адам повернул направо, и Рэйчел пошла за ним по коридору мимо множества темных комнат за закрытыми дверями. В окна бились снежные хлопья, и было слышно, как снаружи свистит ветер.

В доме пахло апельсинами. Но за этим запахом Рэйчел уловила еще один, более слабый — такой обычно бывает в больничных палатах. И чем дальше они шли, тем сильнее он становился. В конце коридора оставалась последняя дверь, и за этой дверью горел свет.

Адам подошел к двери, тихо постучал и открыл ее. Отступив, он знаком приказал Рэйчел войти. Рэйчел замерла, не в силах сдвинуться с места. Запах больничной палаты многократно усилился и заполнил собой ее легкие и нос. Ее стало тошнить. Сглотнув желчь, Рэйчел приказала себе держаться.

— Номер пять, войти в спальню матери.

Рэйчел не двигалась.

— Номер пять, войти в спальню матери, или будут последствия.

Рэйчел вошла в комнату. Она была оформлена, как одноместная палата в частной больнице: стены пастельных тонов, ярко-розовые занавески на окнах, прочное виниловое покрытие на полу. Необычные букеты свежих цветов наполняли комнату яркими красками и жизнью.

Положение кровати регулировалось, давая возможность матери Адама не только лежать, но и сидеть. Руки ее безвольно лежали на коленях, одна на другой, и казались парализованными. У нее было изможденное лицо с запавшими глазами и обвисшими щеками, но было видно, что когда-то она была красивой женщиной. У нее были такие же, как у Адама, карие глаза и такая же стать.

На первый взгляд волосы казались натуральными. Только приглядевшись, Рэйчел заметила, что это парик. Макияж был очень легким и аккуратным. Поверх белой ночной рубашки на ней был кремовый кардиган.

На стене напротив кровати висели четыре больших телеэкрана. Каждый из них был подключен к видеокамере в подвальном помещении, на экранах транслировалось черно-зеленое изображение в режиме ночного видения. На двух экранах было видно Софи. Она металась по матрасу, отчаянно пытаясь освободить руки.

В книжном шкафу стояли DVD-диски, на корешках были даты и цифры от одного до пяти. Расположены они были в хронологическом порядке, на каждый день — свой диск. Единственный диск с маркировкой «5» был датирован днем, следующим за ее похищением. Если на нем был вчерашний день, значит, она пробыла в плену два дня.

На туалетном столике стояли манекены — две головы и рука. На одном из манекенов был парик, второй стоял лысый. Рука стояла прямо, с раскрытой ладонью, как будто махала кому-то. На каждом пальце были надеты обручальные кольца. Кольцо Рэйчел было на мизинце. В углу комнаты стояла маленькая раскладушка. Она была аккуратно заправлена, но выглядела очень потрепанной.

— Подойди и посиди со мной, — кивнув на место рядом с собой, сказала пожилая женщина.

Рэйчел не могла заставить себя сдвинуться с места. Она смотрела на свои ступни, чтобы не смотреть на старуху. Адам легонько подтолкнул ее и вывел тем самым из ступора. Как лунатик, она подошла к кровати и села на самый край. Мать Адама кивнула на пространство между ними.

— Ближе, — сказала она хорошо поставленным и явно принадлежащим к другой эпохе голосом. Таким голосом отдают приказы, которые имеют статус беспрекословных.

Рэйчел посмотрела на Адама и подвинулась ближе. Старуха внимательно изучила Рэйчел, пройдя глазами каждый сантиметр ее лица и тела.

— Какая красивая, — сказала она. — А как ты думаешь, я красивая?

— Да.

Старуха засмеялась. Смех был очень приятным, но у Рэйчел было чувство, что он был таким же фальшивым, как и улыбка Адама, и столь же опасным.

— Когда-то я была красивой, но сейчас нет. Возраст в конце концов настигает всех. Дам тебе совет, дорогуша: не ври мне. Соврешь — я скажу Адаму, и он вырежет тебе язык, — она посмотрела на сына. — Адам любит играть с ножом. Ты уже и сама это знаешь не хуже меня.

Рэйчел смотрела на стену за кроватью и ничего не говорила.

— Знаешь, он ведь ненавидит меня. Я его родила, а он меня ненавидит. Он хочет убить меня, но у него не хватает духу. Он весь в отца. Тот тоже был безвольным. Так ведь, Адам? Ты мечтаешь задушить меня подушкой.

— Я люблю тебя, мама.

— Нет, не любишь. Ты любишь только себя, как и твой отец. — И тут она взглянула в глаза Рэйчел. — Ты веришь в рай?

Рэйчел подумала о солнце, представила теплый песок под ногами, подумала об отце.

— Я верю в справедливость, — наконец тихо сказала она.

— Ну, наконец-то правдивый ответ, — улыбнулась старуха. — А в ад? Ты веришь в ад?

Рэйчел посмотрела на черно-зеленый экран с Софи.

— Да, я верю в ад.

— Нет, не веришь. Пока еще нет. Ты думаешь, что веришь, и через какое-то время так и будет, но до этого тебе еще надо дожить. Адам, принеси мой чемодан с косметикой.

Адам пошел к туалетному столику и принес большую, отливающую золотом сумку.

— Ты знаешь, что делать.

Адам достал из сумки помаду, и Рэйчел отпрянула от него. Он взял ее за голову, чтобы она не смогла увернуться, и нанес помаду. Он не торопился, мягкими и аккуратными движениями нанося тон.

— Мой сын постоянно дает мне поводы для недовольства, — сказала старуха. — Дважды он изуродовал мое тело. В первый раз — когда я его рожала, а второй раз — когда сделал меня инвалидом. Не рожай детей, будешь жалеть до конца жизни.

Пульсометр у кровати показал учащенный пульс, девяносто ударов в минуту. И давление у нее тоже повысилось. С той же аккуратностью Адам наложил бирюзовые тени, а затем плавными круговыми движениями нанес румяна, щекоча ватным диском щеки Рэйчел.

— Я всегда хотела иметь дочь, но вместо нее родился Адам. Помнишь, Адам, как в детстве мы с тобой хорошо играли в переодевания?

— Пожалуйста, не надо, мама.

— Он такой красивый был, с длинными кудрявыми волосами, карими глазами. Ему очень шло розовое, — улыбнулась она при этих воспоминаниях. — А потом он стал взрослеть, фигура стала меняться. В общем, он все испортил, больше уже ничего у меня с ним не получалось. Как бы я ни старалась, он становился слишком похожим на мальчика. Адам, принеси парик.

Рэйчел слышала, как Адам отошел куда-то от кровати, а затем вернулся. Она смотрела на цветы, на стену, на другие предметы. Ей было все равно, на что смотреть — лишь бы не на Адама и не на его мать. Она поняла, в какую игру они играют. Когда они вернутся в подвал, все будет еще хуже, причем гораздо хуже, чем до этого. Адам был взбешен. Пока он еще держался и подавлял злость, но рано или поздно он выместит всю свою ярость на Рэйчел или Софи.

Старуха знала, что делает, она точно знала, на какие кнопки нажимать. Она специально трепала нервы Адаму, чтобы впоследствии сидеть в своей кровати и смотреть шоу на четырех широкоформатных экранах. Адам надел парик на голову Рэйчел и аккуратно поправил его.

— Ну, дорогуша, чего ты ждешь? Встань и сделай пируэт.

Рэйчел встала на ватных ногах, сделала неловкий оборот и замерла, еле дыша. Старуха смотрела на нее с каменным лицом, а затем вдруг расплылась в широкой сияющей улыбке. Рэйчел была в полной уверенности, что, если бы старуха могла двигать руками, то захлопала бы в ладоши от радости.

— Прямо как в зеркало смотрюсь, — сказала она.

67

Как только мы выехали на М1, я дал по газам, и двигатель показал себя во всей красе. На скорости в 140 километров в час пейзаж за окном стал расплываться. В условиях снегопада езда на автомобиле больше походила на полет в космосе, снежинки тут же превращались в кометы с белыми хвостами. Скоростная полоса принадлежала мне одному, и тех, у кого хватало глупости встать на моем пути, я бил дальним светом и сигналил до тех пор, пока они не освобождали путь.

Учитывая погодные условия, я ехал слишком быстро, но выбора у меня не было. Темплтон не подходила под описание типичной жертвы, и это беспокоило меня больше всего. План сообщников я не знал, но знал, что они исполнят его быстро. Возможно, мы уже опоздали.

На ста шестидесяти километрах в час я уже ничего не видел, кроме мелькающих прожилок снега и редких красных фонарей. Скорость была сумасшедшей, просто суицидальной. Я вел вслепую и все жал на газ.

— Скажи, как зовут Джека, — попросил Хэтчер.

— Я не могу тебе сказать, — напомнил я ему.

— Если кто-нибудь спросит, я совру. Для протокола я знаю, что Джек — это Дэррен Уэбстер, и так оно и будет до тех пор, пока ты не поймешь, что ошибся и не оповестишь меня об этом.

— Ты уверен?

— Уверен.

— Его зовут Адам Гросвенор. Я предполагал, что это он, но мне нужна была уверенность. Сумати мне ее дала.

— Почему именно он?

— Из-за местоположения. Адам живет в Уэйверли-Холл, это большой особняк на окраине Редборна. Это поселение находится рядом с девятым съездом шоссе М1, что дает ему возможность легко добираться до Лондона. И оно всего лишь в восьми километрах от Сент-Олбанса, что объясняет, почему он выпустил там Патрисию Мэйнард. Он стал ненасытным: выпустив Патрисию, уже через двадцать четыре часа он похищает Рэйчел Моррис. Ему захотелось сэкономить время, и он выпустил Патрисию недалеко от дома. К тому же из семи возможных адресов Редборн был дальше всего от того места, где нашли Чарльза Бреннера. То есть уже тогда он пытался заметать следы.

— А другие детали? Он работает один?

— Нет, он подчиняется собственной матери, Кэтрин Гросвенор. Она отдает указания.

— То есть его мать жива.

— Полужива. Два с половиной года назад она попала в автокатастрофу. За рулем был Адам. Он отделался переломом руки, а вот ей повезло гораздо меньше — перелом четвертого шейного позвонка и парализация от шеи и ниже. Почти год она лежала в больнице, ей делали галовытяжение, несколько операций и все в таком духе. Потом ее выписали домой, и Адам стал за ней ухаживать.

— Поэтому ты поручил проверить поставщиков медоборудования — оно нужно Адаму, чтобы ухаживать за матерью. Ты предполагал, что что-то подобное должно быть в истории.

— Или это, или что-то похожее, да. Должно было случиться нечто, что обездвижило ее — инсульт или болезнь двигательной системы. Отсюда необходимость лоботомии. Кэтрин Гросвенор жива, но полностью зависит от Адама. Он ее кормит, одевает, выносит судно. Она хочет, чтобы жертвы страдали так же, как она.

— Но они не осознают своего состояния, так что оно не такое же, как у нее.

— Неважно, это символ.

— Она выписалась полтора года назад. Примерно в это время был убит Чарльз Бреннер.

— Да, это событие стало спусковым крючком. Кэтрин Гросвенор почти при смерти. Ее красота увяла, а теперь и тело потеряло возможность функционировать. Она очень недобрая женщина, и вся ее злость обрушивается на Адама. Он с самого детства подвергался насилию — психологическому и физическому. Вполне вероятно, было и сексуальное насилие.

— Да, вырисовывается полная картина, — кивнул Хэтчер.

— Это еще не все. Если взять фотографию Кэтрин Гросвенор в расцвете красоты, ты увидишь темноглазую брюнетку, самоуверенную и независимую. Такую, как Сара Флайт, Маргарет Смит, Кэролайн Брент и Патрисия Мэйнард. И Рэйчел Моррис. Она вымещает злость не только на Адаме, но и на всех этих женщинах. Она видит в них все то, что безвозвратно потеряла сама: красоту, молодость, возможность свободно передвигаться. Поэтому она заставляет Адама издеваться над ними, а сама наблюдает за процессом. Еще она их наряжает, чтобы на какое-то время оказаться в прошлом, когда она была молодой и красивой.

— А кто ее муж? Он какую роль играет во всем этом?

— Никакую. Он умер, когда Адам был еще ребенком.

— Естественной смертью?

— Вскрытие показало, что у него был сердечный приступ.

— Но ты не веришь этой версии?

Я покачал головой.

— Он ей изменял, и, я уверен, она его убила. Ей каким-то образом удалось избежать наказания. Никто ничего не смог доказать, поскольку глубоко рыть не стали. Наверняка в полиции посмотрели на нее, увидели сломленную, несчастную вдову с маленьким ребенком и отвели глаза. Если копнешь глубже, ты увидишь, что я прав. Мужья всех жертв им изменяли. Это не простое совпадение. И все жертвы были обиженными женами изменяющих мужей. Это тоже не простое совпадение. Кэтрин Гросвенор снова и снова инсценирует свое прошлое, Хэтчер. Жертвы играют ее саму тридцатилетней давности.

68

Адам подвинул стул к кровати — медленно, не сводя глаз с Рэйчел. Ножки стула с противным звуком царапали виниловый пол. Рэйчел вздрогнула, но постаралась скрыть свою реакцию. Она смотрела на стену за ближайшим букетом цветов и говорила себе, что все будет хорошо. Пусть даже она знала, что это ложь, она повторяла и повторяла себе: все будет хорошо, все будет хорошо, все будет хорошо. Адам хотел вывести ее из себя, но она не собиралась доставлять ему это удовольствие. Он повернул стул к экранам.

— Номер пять, сесть на стул.

Рэйчел села, и он схватил ее за руки. Заведя их назад, стяжками он привязал запястья к стулу, привязал так туго, что жесткий пластик больно впился ей в кожу, а кровь циркулировала с трудом. Точно так же он поступил и с щиколотками, привязав их к ножкам стула. Рэйчел смотрела на стену. Ей хотелось сбежать в воспоминание о пляже, но оно ускользало от нее.

Адам вышел из спальни. Было слышно, как он идет по коридору, спускается по лестнице. Затем его шаги перестали быть слышны, и мертвая тишина заполнилась фоновыми звуками: гулом ветра, гуляющего по крыше, ударами снежных хлопьев по окнам, скрипами и тресками старого дома, пульсом монитора, тихим дыханием матери Адама. Поверхность экранов была темной и зеркальной, а все отражающиеся объекты были похожи на расплавленные восковые фигуры.

Рэйчел посмотрела на кровать. Старуха поймала ее взгляд и дружелюбно улыбнулась. Рэйчел тут же отвернулась и стала смотреть на экраны. Если бы они увидели друг друга в других обстоятельствах, она бы посчитала мать Адама безобидной бабушкой, коротающей закат жизни за чаем в кругу друзей, которых с каждым годом становится все меньше. Она бы даже сочувствовала ей. И насколько ошибочно было бы это ее мнение!

Отец говорил ей много раз, что о человеке надо судить не по словам, а по делам. Сколько раз в новостях она видела, как соседи и друзья какого-нибудь психа пораженно качали головой, не веря, что этот полностью адекватный, пусть и закрытый человек мог совершить то, в чем его обвиняют. Тогда Рэйчел думала: как же можно быть такими бестолковыми! Теперь она понимала как.

— Камера четыре, крупно, — сказала старуха дикторским голосом, четко произнося каждое слово.

Картинка на правом нижнем экране увеличилась, зеленые и черные блики превратились в более четкое изображение. Рэйчел увидела, как Софи мечется по матрасу, пытаясь освободить руки.

— Камера три, крупно.

Теперь увеличилось изображение на левом нижнем экране. Софи на матрасе под другим углом — стопы крупнее, а голова мельче. Пульс на мониторе упал до семидесяти восьми ударов. Рэйчел смотрела на экраны, только чтобы не смотреть на мать Адама.

Она наблюдала за отражением его матери на экране. Судя по всему, единственной частью тела, которой она могла двигать, была голова. Все, что ниже шеи, было совершенно неподвижно. Внезапно женщина начала часто моргать, и монитор запищал чаще. Рэйчел обернулась. Глаза старухи увлажнились, и она изо всех сил пыталась сфокусировать взгляд. По покрытой румянами щеке потекла слеза. Только это была не слеза — мать Адама была не способна на слезы, не способна к любви. Ей были доступны только черные эмоции — ненависть, злость, ярость.

Рэйчел чувствовала недовольство старухи своей полной беспомощностью. Ироничность ситуации бросалась в глаза, и, несмотря ни на что, Рэйчел почувствовала вспышку злорадства. Если бы она не была привязана к стулу, то смогла бы помочь ей. Но в то же время, если бы она не была привязана к стулу, желание придушить ее подушкой затмило бы все остальные. Она не понимала, почему Адам этого не сделал давным-давно. Его жизнь с матерью казалась адом. Если бы он захотел, то легко бы смог ее убить — она была не способна даже к малейшему сопротивлению. А если на убийство смелости не хватало, можно было просто уйти — выйти из дома, уйти куда глаза глядят и никогда не возвращаться.

Но он предпочел остаться здесь. Старуха была совершенно беспомощна, но в ее руках была абсолютная власть. Рэйчел не могла понять этой ситуации. Она не была уверена, сможет ли когда-нибудь полностью понять, что здесь происходит. Их отношения были слишком извращенными для ее понимания.

Вдруг все экраны зажглись белым светом, как будто подвал стал сердцем ядерного взрыва.

— Отключить ночной режим, — сказала старуха.

Изображения стали цветными, очертания — более четкими. Софи прекратила борьбу. Она неподвижно лежала на матрасе с туго стянутыми за спиной руками и смотрела на дверь. Ее толстовка была вся мокрая от пота, она тяжело дышала. Рэйчел посмотрела на верхний левый экран. Дверь была закрыта, собачья створка тоже. Она снова перевела взгляд на нижние экраны, на которых Софи так и смотрела на дверь — напрягшись, с широко открытыми тревожными глазами.

— Включить звук.

Спальня наполнилась дыханием Софи — прерывистыми, неглубокими и испуганными вдохами. Рэйчел посмотрела на верхний левый экран и увидела, как дверь открылась и вошел Адам. В правой руке у него были садовые щипцы, а в левой — электропогонялка. Рэйчел рассказала Софи, что с ней проделывал Адам, так что она знала, чего ждать.

Софи сейчас должна просто сходить с ума от случайных и бесполезных мыслей о боли, побеге, мести. Адам прошел мимо кресла и исчез с верхнего экрана, через пару секунд появившись на нижних. Теперь было сразу два изображения Адама — одно с левой стороны, второе — с правой.

Адам поднял щипцы, и Софи выдохнула. Многократное усиление звука превратило этот выдох в крик, ворвавшийся через колонки в спальню.

— Повернись, — сказал Адам.

— Иди к черту.

Адам поднял электропогонялку.

— Повернись, или будут последствия.

Софи с ненавистью смотрела на него, и Адам подался вперед. Он ткнул электрошокером ей в живот и держал его там, пока Софи выла от боли, гораздо дольше, чем это было нужно. Чем громче она кричала, тем шире он улыбался. Отложив электропогонялку, он схватил Софи за плечи, грубо перевернул ее на живот и уперся коленом в поясницу.

Перерезав стяжки на руках и ногах, он встал на ноги и грациозно отпрыгнул от матраса — на случай, если сотрудница полиции будет в состоянии применить силу. Софи потирала запястья и щиколотки и с ненавистью смотрела на него. Ее лицо перекосилось от боли, когда она дотронулась до живота.

— Сядь в кресло.

Софи не двинулась. Адам прижал электрошокер к ее животу и не отпускал его, пока она корчилась на матрасе. Ее вой звучал страшнее, чем прежде, — он был выше тоном, и в нем было больше отчаяния. Адам отступил, и крики стихли. Софи лежала на полу в позе эмбриона, сдерживая слезы и тяжело дыша.

— Сядь в кресло, — повторил Адам.

Софи не двигалась, и Рэйчел была уверена, что она так и будет сопротивляться. Адам стал махать электрошокером из стороны в сторону. Софи бросила на него свирепый взгляд и пошла к креслу. Она села, и Адам пристегнул ремни.

Он вышел из подвала и вернулся с тележкой. Поставив ее рядом с креслом, он взял паяльную лампу и зажег ее. Затем взял швейную иглу и грел ее кончик, пока он не покраснел. Софи вжалась в кресло. На ее лице был страх, глаза лихорадочно двигались в поисках выхода.

— Пожалуйста, остановите его, — прошептала Рэйчел.

Старушка мило улыбнулась.

— Ты ведь сказала, что веришь в справедливость, дорогуша. Это и есть справедливость.

69

Когда мы доехали до нужного девятого съезда с шоссе, начался сильный снегопад. Я снизил скорость до ста десяти, но и это было слишком быстро для погодных условий. Последние несколько километров я не говорил ни слова, потому что мне требовалась вся моя концентрация, чтобы вести машину и не убить нас.

Чем дольше мы ехали, тем хуже становилась дорожная ситуация. Снега под колесами было все больше, я ехал все медленнее, но все равно несколько раз почти потерял контроль над автомобилем. Эта машина не была предназначена для подобных условий, на ней нужно было ездить по широким, открытым и прямым участкам. Сейчас мне больше подошел бы полноприводный джип, а не спортивный автомобиль.

Высокие изгороди превратили аллею, ведущую к Уэйверли-Холл, в узкий туннель, а ветер надул высокие сугробы с правой стороны. Дорога была покрыта толстым слоем снега. «Мазератти» полз на скорости пятнадцать километров в час, колеса проворачивались, пытаясь поймать сцепление на скользком льду, скрывающимся под снегом. Стеклоочистители все еще вели безнадежную борьбу со снегом. Если снегопад не закончится, через полчаса дороги занесет, и они станут полностью непроходимыми.

Уэйверли-Холл был окружен высоким забором и скрыт за высокими елями, возвышающимися, как солдаты-призраки. Я проскочил мимо главного въезда и попытался из-за ворот осмотреть территорию. Вглядываясь в белые бесформенные очертания, я смог различить только дорогу, которая вела между деревьями и через двадцать метров резко уходила вправо. Это полностью соответствовало картинке со спутника, которую дал интернет.

Лучше всего к дому было подбираться с востока, поскольку спереди пространство было полностью открытым. Оно представляло собой покрытый гравием участок для парковки автомобилей и неухоженную лужайку. На такой пустынной площади мы стали бы слишком легкой добычей. Сзади дома ландшафт был таким же: четыре сотки поля, простирающегося до деревьев на южной границе участка. К западной стороне дома было не подобраться, поэтому оставалась только восточная.

Я подъехал к северо-восточному углу стены и остановил «мазератти» посреди дороги. Как только я открыл замки чемодана, в нос мне ударил запах ружейного масла.

Дональд Коул полностью оправдал мои ожидания. Сорок пятый кольт был одним из моих любимых пистолетов, потому что он был надежен на сто процентов. Не на девяносто девять или на девяносто восемь процентов, а на все сто. В 1911 году американская армия протестировала несколько видов оружия, и только сорок пятый кольт на шесть тысяч очередей не дал ни одной осечки. Когда он слишком сильно нагревался, его окунали в ведро с холодной водой и продолжали стрелять. К тому же это мощное оружие удобно было носить и легко спрятать.

Я извлек магазин и проверил патроны — сорок пятый калибр с выемкой в головной части. Девятимиллиметровая пуля глубже проникает в тело, но поражающая способность сорок пятого намного больше^[237]. При попадании в плотную среду вся кинетическая энергия патрона переходит в объект поражения, а девятимиллиметровый может пройти навылет. Говорят, пулю сорок пятого калибра можно остановить мокрым армейским одеялом. Поэтому-то я и предпочитаю оружие сорок пятого калибра девятимиллиметровому.

Я тщательно проверил пистолеты и сделал пару выстрелов при пустом патроннике. Я бы предпочел произвести несколько реальных выстрелов, но это было невозможно. Я вернул магазин на место, отвел назад кожух затвора и дослал патрон в патронник.

Конечно, я брал на себя риск совершить случайный выстрел, но это было осознанное решение. Если нужно будет стрелять, я не хочу копаться с затвором. Если все окажется настолько плохо, что мне придется применить оружие, каждая секунда будет на счету. Полная готовность может спасти жизнь.

Я сунул один из кольтов под ремень джинсов и положил запасной магазин в задний карман. Второй кольт я передал Хэтчеру. Он стоял и смотрел на него.

— Это пистолет, — сказал я.

— Я знаю, что это пистолет.

— Ты ведь умеешь стрелять из пистолета?

— Ну, конечно, я умею стрелять.

— Прицеливаешься и спускаешь курок. И делаешь так, пока не кончаются пули.

— Я знаю, как стрелять, Уинтер, черт тебя побери.

— Мне будет спокойнее, если я буду знать, что ты меня прикрываешь.

Хэтчер взял кольт, и мы вышли из «мазератти». Ветер был такой силы, что у меня дыхание перехватило. Пригнув головы, мы двинулись в самую метель. Хэтчер держался чуть позади меня, как привидение в снегу.

Дорога давалась тяжело. Я не чувствовал ни рук, ни ног, глаза щипало. Мы шли вдоль 2,5-метровой стены по восточной границе участка. На ней было уже около трех сантиметров снега. Я отсчитывал метры и, досчитав до ста пятидесяти, остановился. Если я не ошибся, мы должны были оказаться прямо напротив дома.

Хэтчер подсадил меня, и я залез на стену. Не успел я сесть на нее, как мой зад тут же промок. Я подал руку Хэтчеру, и вместе мы перемахнули через стену и приземлились в лесистой части участка, что полностью соответствовало изображениям из интернета. Благодаря деревьям у нас был шанс пробраться в дом незамеченными. Почти все деревья стояли без листьев, но было и несколько вечнозеленых. Толстые стволы спасали нас от порывов ветра, превращая его во вполне выносимый бриз. Было неожиданно вдруг оказаться в тишине, как будто кто-то щелкнул выключателем и метель закончилась. Мы пробрались через густые заросли, пытаясь не споткнуться о корни и не порвать одежду о торчащие острые ветки.

Участок с деревьями простирался метров на тридцать до стены высотой около метра восемьдесят. Я схватился руками за ее заснеженный верх, подтянулся и стал всматриваться в темноту.

Через двадцать метров от стены была дверь на кухню. Чтобы добраться до нее, нам нужно было пересечь запущенные грядки, где когда-то сажали овощи. Стены окружали этот маленький садик с трех сторон, стена дома была четвертой. На первом этаже было два маленьких окна, света в них не было. Я не мог рассмотреть никаких признаков жизни за окном, но все-таки еще несколько секунд всматривался, чтобы перестраховаться. Как только мы перелезем через эту стену, мы станем открытой мишенью. Я спрыгнул назад, за стену, и рассказал Хэтчеру об увиденном.

— Ты готов? — спросил я.

— Как никогда.

Хэтчер выглядел испуганным, но это было к лучшему. Страх обостряет все инстинкты. Мне тоже было страшно. У меня сейчас наверняка было такое же выражение лица, что и у него.

Мы перелезли через стену и побежали к дому. Хэтчер не отставал. Опять включилась кнопка со снегопадом, и, по ощущениям, он усилился раза в два. В моих легких был лед, а снег раздирал кожу. Двадцать метров казались двадцатью километрами. Я бежал, ожидая, что в любую секунду меня настигнет пуля. Она влетит в меня, а пойму я это, только когда буду падать на землю и на снег польется кровь.

Мы добежали до дома и вжались в стену. Хэтчер тяжело дышал, но был не бледен.

— Надо почаще в спортзал ходить, — сказал он.

— Можно подумать, ты знаешь, как выглядит спортзал изнутри.

— Пошел ты, Уинтер, — на секунду улыбнулся Хэтчер.

Я повернул ручку двери, она была заперта. Ни в одном из привычных мест, где люди обычно оставляют ключи, их не было, поэтому я достал отмычки и принялся за работу. Мне потребовалось не менее двух минут, чтобы открыть старый и тяжелый, давно не знавший смазки замок застывшими от холода пальцами. Я достал кольт, направил его перед собой и последовал за ним в дом, оставляя мокрые следы на полу.

Кухня была просторная, с каменным полом и сантехникой под старину. Чистота была идеальная. Консервные банки были составлены башенками на рабочих поверхностях. На первый взгляд, они располагались в случайном порядке, но со второго взгляда я увидел логику. С одной стороны стояли супы, бобы — отдельно, макаронные кольца — отдельно, и так с каждой товарной позицией.

Каждая башенка была аккуратно выстроена, и это напомнило мне работы Энди Уорхола. Помимо банок с едой больше ничего нигде не стояло — все было убрано на свое место. В раковине не было грязной посуды, нигде не лежало никакого мусора. Пахло апельсинами и отбеливателем. Оглядевшись, я поставил диагноз: обсессивно-компульсивный синдром.

Я неподвижно стоял посреди кухни и прислушивался, пока с моего лица и одежды стекал тающий снег. Ничего необычного для такого старого дома слышно не было: бульканье в трубах, случайный скрип, шум работающего холодильника — и никаких признаков жизни.

Из кухни вела только одна дверь. Я подошел к ней, осторожно перемещая вес своего тела с одной ноги на другую и оставляя после себя мокрые следы. Хэтчер передвигался совершенно бесшумно, и только по его дыханию я мог понять, что он здесь. Мы подошли к двери и замерли, услышав донесшийся сверху звук.

— Ты знаешь, что это? — спросил Хэтчер.

Я помотал головой, приложил палец к губам, осторожно повернул ручку и медленно открыл дверь. Я вышел в коридор, водя рукой с пистолетом слева направо, вверх и вниз, покрывая все углы, как раньше в Куантико. Хэтчер шел прямо за мной, тоже выставив вперед пистолет. Я остановился и прислушался, надеясь понять, что происходит наверху.

Оттуда снова донесся звук, и на этот раз у нас уже не было сомнений в его происхождении. Крик пробирает тебя до костей, как никакой другой звук. Кричала женщина, крик был длинный, протяжный, полный боли.

Мы побежали, среагировав на этот вопль, как на стартовый выстрел. Кому-то было очень больно, и мы должны были положить этому конец. Мы выбежали в большой парадный холл и через две ступеньки побежали вверх по лестнице. На втором этаже мы повернули направо и побежали по коридору.

В дальнем конце коридора за одной из дверей горел свет. Чем ближе мы приближались, тем сильнее пахло больницей. Дверь была приоткрыта, и я ударил в нее плечом, с размаху открыв ее так, что она ударилась о стену. Я ввалился в комнату, размахивая пистолетом во все стороны. Адреналин зашкаливал, я чувствовал давление пальца на курок. Я мгновенно отсканировал комнату, считывая всю возможную информацию.

Изумленное лицо Кэтрин Гросвенор, ее округлившийся рот. Пять обручальных колец на манекене. Рэйчел Моррис, привязанная к стулу, живая, тяжело дышащая, без одного пальца. Телеэкраны.

На одном из экранов я увидел Темплтон. Она была раздета по пояс и привязана к деревянному стулу. Ее толстовка, порванная в клочья,лежала на полу. Рядом с ней стоял Адам с длинным охотничьим ножом. Темплтон была в очень плохом состоянии. По рубцам было видно, где ее били. Струйки крови стекали от свежей ножевой восьмисантиметровой раны на грудине к пупку. Она была в сознании, но не более того.

— Включить микрофон, — сказала Кэтрин Гросвенор. — Адам, здесь полиция. Ты знаешь, что делать.

Адам подошел к одной из камер и посмотрел в нее. Его лицо было взято крупным планом. Казалось, он смотрит прямо на меня. Я смотрел на него. У него было красивое, вызывающее доверие лицо. Добрые глаза. Он не был похож на убийцу, но и мой отец не был на него похож, как и многие другие серийные убийцы.

Я посмотрел на Кэтрин Гросвенор.

— Скажите ему положить нож.

— Положить нож, а то что? — донесся голос Адама из колонок. Звук был таким громким, что голос казался искаженным.

— Положи нож, а то я убью твою мать.

— Можно подумать, вы это сделаете, — засмеялся Адам.

Я нажал на курок.

70

В два прыжка я оказался у кровати, закрыл рукой рот Кэтрин Гросвенор и снял пластиковый манжет с ее руки. Датчик пульса выдал непрерывный жалобный писк — самый узнаваемый в мире сигнал смерти. В подушке в сантиметре от головы Кэтрин Гросвенор зияла дырка, а рассыпавшиеся перья плавно приземлялись на кровать. В ушах звенело от выстрела. Запах пороха заполнил комнату и мои ноздри.

Кэтрин Гросвенор пристально смотрела на меня и мотала головой из стороны в сторону. Больше она ничем двигать не могла. За мою жизнь многие люди хотели моей смерти, но никто не желал этого так страстно, как она в эту секунду. Сил у нее было, как у перышка, и я с легкостью ее удерживал. Я захватил ее так, чтобы остановить движение крови в сонную артерию, и держал, пока ее голова бессильно не повисла.

Все это случилось за секунды — настолько быстро, что Адам не успел понять, что он только что услышал. Он услышал выстрел, а через долю секунды — монотонный писк монитора. Он мог бы легко догадаться, что произошло на самом деле, но шок и горе должны были лишить его возможности думать.

— Что вы наделали, — прошептал Адам. А потом заорал — громко и яростно: — Что вы наделали!

Я подошел вплотную к Хэтчеру — настолько близко, что мои губы касались его уха, и за три секунды изложил ему свой план, надеясь, что этого будет достаточно. Время поджимало.

— Мы только что оказали тебе самую большую услугу в твоей жизни, Адам, — сказал Хэтчер. — Тебе больше не придется выполнять ее команды.

— Зачем вы застрелили маму?

Я не ожидал такого ответа. Как Адам мог спутать мой голос и голос Хэтчера? У нас были совершенно разные голоса. Видимо, убитый горем человек не способен соображать.

— Тебе больше не придется выполнять ее команды, — еще раз повторил Хэтчер.

Я подбежал к тележке, нашел ножницы и пластырь. Я бросил пластырь Хэтчеру, чтобы он заклеил рот Кэтрин Гросвенор. Я ожидал, что она пробудет без сознания еще около двадцати секунд, а затем начнет кричать. А нам нужно было, чтобы Адам верил, что она мертва. Нужно было, чтобы он пребывал в состоянии шока и неверия, сбитый с толку и неспособный думать. Это был единственный шанс спасти Темплтон. Орбитокласт находился на тележке в подвале, и я уже знал, как мастерски обходился с ним Адам.

Я подошел к Рэйчел Моррис и прижал палец к ее губам: молчи! Я перерезал стяжки, помог ей подняться, и мы вышли в коридор. За моей спиной Хэтчер доводил Адама до невменяемого состояния. Он отлично знал, что делать. Он сохранял Адама включенным в разговор и где только возможно называл его по имени. Он обещал ему целый мир, который теперь откроется перед ним. Все как по учебнику.

— Расскажи мне, где тебя держал Адам, — попросил я Рэйчел, как только мы удалились от микрофонов на безопасное расстояние.

Рэйчел начала говорить и закончила, только когда мы подошли к двери в подвал. Я изумился тому, насколько собранной она была, насколько сконцентрированной. Она не задавала вопросов, не сыпала упреками, не жалела себя, а только четко отвечала на мои вопросы. Дональд Коул мог гордиться своей дочерью.

Я спустился вниз один и добежал до нужной двери. Выключатель и собачья створка находились ровно там, где описала Рэйчел. Я лег на пол так, чтобы моя голова оказалась у створки для собак. Пластик усиливал звук, и я должен был слышать все происходящее за дверью.

Голос Хэтчера звучал по-другому — он был похож на голос злобного робота. Стало понятно, почему Адам не смог уловить разницу между нашими голосами. А настоящий голос Адама был тише, более естественным.

Я заставил себя выждать, послушать и понять, что происходит за дверью. Это было непросто. Адреналин зашкаливал, из меня рвалась энергия. В голосе Адама я услышал насмешку, которая мне совершенно не понравилась, а в голосе Хэтчера — просящие интонации, которые нравились мне еще меньше. Наступал критический момент.

Я толкнул дверь и вошел в подвал. Свет слепил. Он отражался от белых плиток и сверкающих металлических деталей стоматологического кресла. Адам стоял у кресла, используя Темплтон в качестве щита. Он крепко держал ее левой рукой, а правой прижимал к ее горлу охотничий нож. Свою голову он прятал за головой Темплтон. Куда бы я ни целился, в него попасть было невозможно.

Темплтон была без сознания. Она сохраняла вертикальное положение только потому, что Адам держал ее. Из раны на животе текла кровь, но это была поверхностная, не угрожающая жизни рана, которая выглядела серьезнее, чем была на самом деле. Я отошел влево, и Адам отзеркалил мое движение, повернувшись так, что Темплтон снова оказалась между нами.

— Брось нож, Адам.

— Это ты брось пистолет.

Я уверенно держал пистолет правой рукой, опираясь на левую. Пистолет всегда оказывался направлен на Темплтон. Куда бы я ни перемещался, она уже была там. Я сказал себе, что я на стрельбище в Куантико, и передо мной — картонная мишень, а не плоть и кровь. Я давал себе команду успокоиться и пытался сбить пульс поближе к норме.

— Этого не случится.

— Брось пистолет, или я ее убью.

— Если я брошу пистолет, ты ее убьешь в любом случае, а потом попытаешься убить меня.

— Брось пистолет.

— Зачем ты это делал, Адам? — я пытался выиграть время, чтобы подумать. Я уже проиграл в голове все сценарии, все до последнего. И, что бы я ни сделал, при любом раскладе Темплтон погибала.

— Зачем я делал что?

— Зачем ты делал лоботомию своим жертвам? Ведь убить их было бы настолько проще.

— Мать не разрешала мне убивать их.

— Но ведь идея делать лоботомию была твоя?

Мой мозг закипал. Должен же быть какой-то выход, какой-то способ разрулить эту ситуацию так, чтобы Темплтон осталась в живых. Всегда есть выход. Всегда.

— Это то, что я люблю больше всего, — улыбаясь, проговорил Адам. — Вот у них в голове еще горит свет, а через секунду — все. Это так странно. Они все еще похожи на людей, но они уже не люди — они как привидения.

— Но ведь не поэтому же ты любишь это больше всего?

— А почему же тогда?

— Есть ведь другая причина, разве нет?

— Я так полагаю, сейчас ты меня просветишь.

— Тебе больше не надо их пытать, — сказал я. — Ты ведь на самом деле не хотел их мучить, так ведь, Адам? Ты это делал, потому что тебя заставляла мать. Она доводила тебя до бешенства, и тебе нужно было на ком-то это бешенство выместить.

— Не знаю, о чем ты.

По голосу я понял, что попал в точку. И я также понял, что нашему разговору пришел конец. На долю секунды земной шар перестал вращаться, и время остановилось. Все замерло. Адам сжал руками рукоятку ножа. В любой момент он был готов провести лезвием по горлу Темплтон, перерезать сонную артерию, и она умерла бы через несколько секунд. После этого он бросит ее тело на пол и будет ждать, что я его застрелю. Я уже видел это раньше, такой вариант выбирают большинство преступников.

Решение снизошло на меня, как внезапное озарение. Я так далеко вышел за пределы шаблонных схем, что они вообще перестали существовать. Я снова и снова проигрывал найденный вариант в голове, желая убедиться, что нигде нет никакой ошибки. Это просто стрельбище, напомнил я себе.

Я ощутил под пальцем курок и вспомнил про Сару Флайт, которая проведет следующие пятьдесят лет на стуле перед окном. Я подумал о том, кем она могла бы стать и кем никогда не станет, об огромном потерянном потенциале. Я подумал о ее матери, которая каждый день будет приходить к ней, о том, как она постареет и как однажды больше не придет. Я подумал о том, как близко к такой же судьбе подошла Темплтон.

Как на стрельбище, сказал себе я. Картон, а не плоть и кровь. Жить всегда лучше, чем умереть.

Первая пуля попала Темплтон в плечо. К тому моменту, когда она долетела до тела, ее скорость была около трехсот метров в секунду. Я целился в кость и попал в кость, то есть Темплтон поглотила большую часть энергии пули, она взяла на себя сильный удар, который заставил ее тело содрогнуться и упасть на пол. Остаток этой энергии предназначался Адаму. Ему достался удар гораздо менее сильный, чем Темплтон, но этого было достаточно, чтобы он расслабил руку с ножом. Металл застучал по полу, его лязг заглушил удар кольта.

Я упал на колени и отсчитал полторы секунды. За это время Адам повернулся на сто восемьдесят градусов, как я и рассчитывал. Но, что самое главное, он отлетел от Темплтон. Образно говоря, произошло то же, что и при столкновении двух бильярдных шаров. Закон Ньютона в действии.

Вторая пуля прошла через тоненькую кость в затылке Адама. Из-за угла входа пуля попала в переднелобную кость, самую толстую часть черепа, и рикошетом прошла по ломаной траектории внутри мозга, разрушив префронтальную кору — ту самую область, которую он своими руками разрушал с помощью лоботомии. Адам камнем рухнул вниз и был мертв еще до того, как ударился о пол.

71

Я закрыл чемодан и перенес его к двери. Мой вылет был через четыре часа, но я ожидал неизбежного переноса рейса из-за погодных условий. Взлетные полосы уже очистили, но за время снегопада скопилось много задержанных рейсов. При любом раскладе у меня оставалась уйма времени, чтобы добраться до аэропорта, зарегистрироваться и пройти через все формальности, введенные после террористической атаки на нью-йоркские башни-близнецы.

Прошло два дня с тех пор, как я убил Адама. Трофеи были аккуратно сложены в ряд, все задницы прикрыты, и я мог, как и планировал, сбежать в солнечное место. Неблагоприятные ветра еще, конечно, подуют некоторое время, прежде чем полностью выдохнутся, но это уже были проблемы Хэтчера, а не мои. Ублюдка подстрелили. В тюрьме он или мертв — для меня не имело никакого значения. Бессонница меня не мучила.

Я вышел на балкон, чтобы напоследок выкурить сигарету и подумать о следующем расследовании. Так было всегда. Как только удавалось схватить преступника, он переставал меня интересовать. Интерес вызывали те, которые еще были на свободе. И их количество не убывало.

Кто-то постучал в дверь. Стук был не такой уверенный, какой обычно бывает у уборщиц или службы доставки. Тот, кто стучал, словно спрашивал разрешения войти, а не требовал его впустить, потому что так было написано в должностной инструкции. Я открыл дверь и увидел улыбающуюся своей лучезарной улыбкой Темплтон с перевязанной и зафиксированной поперек груди рукой. Операция прошла успешно, но ей так и придется до конца жизни звенеть, проходя сквозь металлодетекторы в аэропортах. Она посмотрела на чемодан за моей спиной.

— Едешь куда-то?

Я отошел в сторону и пропустил ее.

— Ты разве не должна быть в больнице?

Она подошла к дивану и неловко села. Было очевидно, что любое движение причиняло ей боль.

— Очень больно? — спросил я.

Жестом здоровой руки она показала «так себе».

— Сейчас обезболивающие действуют, так что более-менее нормально. А где-то через полтора часа будет плохо.

— Тебя ведь только завтра выписывают.

— Я сбежала, пока медсестры не видели, — она замолчала, посерьезнела и отвернулась. А когда повернулась вновь, серьезное выражение лица исчезло, и на смену ему пришла неуверенность. Она не очень шла Темплтон. — Я не хотела, чтобы ты помнил меня лежащей в больнице. Это было бы неправильно, — она снова замолчала и криво усмехнулась. — Я хотела попрощаться так, как нужно.

— И? — продолжил за нее я.

— И я подумала, может, нам стоит поговорить о том, что произошло. Чтобы не оставалось недосказанностей.

Я молчал. Это всегда лучшая тактика в ситуациях, когда женщина говорит, что хочет поговорить.

— В отчете Хэтчер написал, что Адам Гросвенор спровоцировал нападение полицейского, в результате которого был убит.

Темплтон внимательно наблюдала за мной с серьезным выражением лица. Сейчас я уже молчал, потому что мы ступили на минное поле. Хэтчер присылал мне текст финального отчета перед отправкой руководству. Этот отчет стал итоговым протоколом дела. Все остались им довольны. Руководство Хэтчера было довольно, потому что преступников поймали, а это положительно сказалось на их репутации. Представители прессы тоже были довольны, потому что у них появилось, о чем писать. Родственники жертв были довольны, насколько это возможно, потому что случилось нечто, напоминающее справедливость.

Единственной недовольной осталась Кэтрин Гросвенор, которая всем и каждому рассказывала, что ее сына убили, но никто ее не слушал. Ее слово было против слова Хэтчера.

Конечно, все было не совсем так, как описал в своем отчете Хэтчер. По большей части он предоставил правдивое описание событий, за исключением пары вещей. Во-первых, он написал, что кольты мы нашли в доме Адама. Во-вторых, он сказал, что я предупредил Адама Гросвенора, прежде чем нажать на курок. Все это было наглой ложью с единственной целью прикрыть мой зад.

Я не собирался сильно волноваться по этому поводу. Как бы там ни было, все закончилось хорошо. Адам должен был умереть, а Темплтон должна была жить. Вот и все. Судя по взгляду Темплтон, ее мучили сомнения, но, поскольку она была без сознания, ничего большего, чем сомнения, у нее не было. Она кивнула сама себе, что означало, что она пришла к какому-то выводу. Потом ее взгляд смягчился, серьезность улетучилась, и она вновь стала той Темплтон, которую я знал.

— Я рада, что он мертв, — сказал она, и напряжение между нами исчезло.

— А я рад, что ты жива.

— Благодаря тебе. А тебе на самом деле было так необходимо стрелять в меня?

Я сморщился.

— Поверь мне, я был бы только рад, если бы был другой выход.

Темплтон засмеялась.

— Расслабься ты, я же просто шучу. В конце концов, ты сделал то, что должен был.

— Ну, если ты так говоришь…

— Да, говорю. Если бы не ты, меня бы сейчас здесь не было. Спасибо за то, что спас мне жизнь.

— Всегда пожалуйста, — сказал я и сразу же пожалел об этом. В голове эти слова звучат гораздо менее пафосно, а когда их произносишь, чувствуешь себя по-идиотски. Какое-то время мы молчали. Темплтон сказала все, что хотела, и теперь, когда мы обсудили все серьезные вещи, никто из нас не знал, о чем говорить дальше.

— Можно тебя уговорить остаться еще на пару дней? — спросила Темплтон, прервав тишину. — Хотя бы до Рождества. Можешь остановиться у меня. Никто не должен отмечать Рождество в одиночестве.

— Я и не буду в одиночестве.

— Персонал следующего отеля не считается.

Это была хорошая шутка.

— Я не большой любитель Рождества. Это семейный праздник, а я предпочитаю не вспоминать о своей семье. Лучше займусь делом.

— Не буду настаивать, Уинтер, но если передумаешь, ты знаешь, где меня найти.

— Спасибо.

Мы спустились вниз, и я попросил консьержа заказать два такси. Он сделал звонок, а затем попросил меня подождать минуту и исчез в задней комнате. Серебряный «Самсонайт», с которым он вернулся, был той же модели, что и тот, в которых были кольты. Вся разница состояла в том, что на этот раз чемодан был больше и тяжелее. Я передал его Темплтон.

— Это тебе, — сказал я. — Будем считать, что это мой прощальный подарок.

— Что это?

— Открой и увидишь.

Темплтон отошла к столику и положила на него чемодан. Открыв его, она порывисто вздохнула и округлила глаза. Выругавшись, она захлопнула крышку. Это было искушение. Всего лишь на секунду, но она ему поддалась.

— Миллион фунтов? — спросил я.

— Не знаю, миллион или нет, но там огромное количество налички. Купюры не новые.

— Там миллион. Это награда за освобождение Рэйчел Моррис. Можешь пустить его на ипотеку, новую машину купить. Съезди отдохнуть.

— Я не могу взять эти деньги, они от Дональда Коула. Я должна их сдать.

— Сдашь, и система их проглотит, — сказал я. — Ты же знаешь, как это работает. Лучше всего — разделить их на четыре части и анонимно отдать родственникам жертв Гросвенора. Им понадобятся эти деньги. Это ты ведь сможешь сделать, да?

— Да, это смогу.

Консьерж подал нам знак, что наши такси подъехали. Мы вышли из вращающихся дверей и обнялись на краю тротуара. На долю секунды я подумал, что это объятие может превратиться во что-то большее. Я надеялся, что это произойдет, но, будучи реалистом, знал, что не превратится. Девушки из команды поддержки и отличники никогда не будут вместе. Наши отношения закончились, когда я в нее выстрелил.

Через мгновение Темплтон села в такси. Она в последний раз улыбнулась мне, отъезжая от гостиницы. Такси чуть притормозило, мигнув красными фонарями, а затем повернуло направо, и Темплтон исчезла.

Я забросил чемодан в багажник, сел на заднее сиденье и сказал водителю, что мне нужно в аэропорт. Меня ждал самолет.

НЕ ИЩИ МЕНЯ _{(роман) Джесс Райдер}

Когда юная Наташа узнала, что беременна, Ник сразу же оставил свою жену и сделал ей предложение, несмотря на существенную разницу в возрасте и социальном положении. Теперь Наташа живет в роскошном особняке с любимым мужем и обожаемой дочкой. Однако даже спустя три года после свадьбы Наташа чувствует себя самозванкой: сестра и родители Ника ее ненавидят, бывшая жена все время заглядывает к ним в гости, а сам Ник постоянно пропадает на работе.

И когда Наташа начинает осознавать всю шаткость своего положения, ее мир внезапно разваливается на части.

В один миг все переворачивается, и она больше не знает, кому верить и на кого полагаться. Ее поглощает хаос, бороться с которым ей придется в одиночку.

Достанет ли у нее сил противостоять искусно сплетенной интриге?..

Пролог

У моей постели сидит ангел в сияющем нимбе светлых волос. Над правым ухом раздается небесная музыка — высокое монотонное пиканье. Здесь тепло и странно пахнет. Я парю на мягком белом облаке боли.

Она прекрасна, мой ангел. Ее глаза сияют радостью. Я не знаю, кто она, но черты ее лица кажутся знакомыми. Мы словно знали друг друга в ином месте, в ином, отдаленном, времени — прошлом или, быть может, даже будущем.

Неужели это Эмили?

Эмили.

Я произношу ее имя, но звук остается у меня в голове. Рот пересох, и в горле что-то мешает. Во сне мне казалось: это змея пытается заползти мне в желудок. Но это не змея, это трубка.

Ангел держит на коленях чью-то руку, видимо, мою. Рука кажется безжизненной, как будто принадлежит кому-то другому. Ангел нежно сжимает ее, потом смотрит на меня, ожидая, что я сожму ее ладонь в ответ. Мне так хочется это сделать, дорогая, но я не могу. Мне хочется рассказать тебе через пожатия все, что случилось, но я не в силах.

— Ты снова с нами, — говорит Эмили.

Вот только она не может быть Эмили, ведь это означало бы, что меня не было так долго, что она успела стать взрослой женщиной.

От нестерпимо яркого света перед глазами все расплывается. Я несколько раз моргаю, она наклоняется ко мне, и ее лицо растворяется в слезах. Все, что я могу различить, — это два размытых пятна и розовую линию, растянутую в улыбке. Я чувствую, что она часть меня. Что мы одна плоть.

Вытащи трубку, пожалуйста, пожалуйста, вытащи трубку. Но слова остаются беззвучны.

Свободной рукой она гладит меня по лбу, отбрасывает прядь волос. Как долго она уже сидит здесь, ждет, тратя свою драгоценную жизнь в надежде, что однажды я приду в сознание? Я ведь действительно в сознании — или это тоже сон?

Мой ангел склоняется ко мне. Я чувствую на шее ее нежное дыхание, когда она шепчет мне на ухо:

— Что они с тобой сделали?

Часть 1

Глава 1

Сейчас

Анна

Обычно я возвращаюсь домой по красивой дороге: перехожу по железному мосту на ту сторону реки и иду вдоль большого поля, разбитого на площадки для разных видов спорта, — здесь его называют просто Зоной. Но в эти выходные в городе проходит музыкальный фестиваль, поэтому путь мне преграждают временный забор и пластиковая лента, как на месте преступления. Остановившись у заграждения, я смотрю на детей в очереди за браслетами. Родители-хиппи со спутанными дредами и цветными татуировками стоят рядом с маленькой девочкой в коляске, доверху нагруженной походным снаряжением.

Пора домой — хотя там я еще не чувствую себя как дома. В любом случае, пора обратно.

Через поле не пройти, поэтому приходится снова пересечь реку и направиться по дороге. Но оказывается, что и дорога перекрыта: проезд только для участников фестиваля. Распорядитель в ярком жилете говорит мне обогнуть задами. Вот только задами чего? Непонятно.

В отличие от большинства местных жителей, я родилась не в этом городе. Здесь я всего несколько месяцев, передвигаюсь исключительно на работу и с работы и иногда езжу на автобусе до большого супермаркета рядом с регбийным клубом. Маргарет из отдела финансов пообещала сводить меня на матч, когда начнется сезон. К сожалению, я терпеть не могу регби, да и спорт в целом, но Маргарет взяла меня под крыло, поэтому отказаться будет нелегко. Нужно начать заводить друзей, предпочтительно моего возраста, но я еще не готова.

Похоже, под «задами» имелся в виду индустриальный район — лабиринт зданий с плоскими крышами, решетками на окнах и пробивающейся сквозь асфальт травой у входов; большинство из них сдается в аренду. Вдоль угнетающих улиц тянутся металлические заборы, на воротах висят ржавые замки. Я прохожу мимо камер видеонаблюдения, надписей «Осторожно, собаки» и табличек с громкими объявлениями, гласящими, что район патрулируется круглосуточно. Сплошное вранье. Здания заброшены, в них не осталось ничего, что можно украсть.

В этот момент из-за угла мне навстречу выходит человек со свирепой на вид собакой. Он смотрит прямо перед собой, но когда мы оказываемся рядом, собака натягивает поводок и хорошенько меня обнюхивает. Я сворачиваю за угол и чуть не сталкиваюсь с группой подростков, которые сидят, вытянув ноги, на стене. Двое в болтающихся на тощих телах футболках кружат по дороге на велосипедах с маленькими колесами, самоуверенно свесив руки. Они едут за мной, но через несколько метров возвращаются к приятелям.

Не стоило идти этой дорогой. Я единственная, кто на это решился. Местные явно знают, что от индустриального района лучше держаться подальше.

До меня доносятся глухие удары басов — похоже, фестиваль начался. Я шагаю в такт музыке, позволяя ритму поглотить меня: 1-2-3-4, 1-2-3-4. Не та музыка, под какую я пошла бы танцевать, слишком тяжелая и напористая, но от ее звуков мне не так одиноко. Спокойнее.

Где я сейчас относительно своей квартиры? Я достаю телефон и ищу на карте свое местонахождение. Вот она я, одинокая стрелка среди серых квадратов и безымянных улиц, где голубая линия реки — единственный ориентир. Хмм… Дальше — налево, потом по изгибающейся полукругом дороге.

Запах, долетающий с пивоварен, крепчает, даже несмотря на то что большинство из них расположены к северу от города, а я иду на юг. Здесь все зависит от того, куда дует ветер, — во всяком случае, так говорят. Иногда я чувствую запах пивных дрожжей повсюду: он цепляется к волосам и одежде, забивает нос.

— Не волнуйтесь, скоро вы привыкнете, — сказал мой начальник, когда я упомянула об этом на собеседовании. Так я поняла, что меня взяли.

Это неплохой городок. Могло быть и хуже. А так здесь есть торговый центр с обычными брендами, кинотеатр, музей пивоварения и арт-центр, расположенный в здании бывшего бутылочного завода. Я как-то взяла их рекламную брошюрку и прочитала, что там можно записаться на уроки керамики, рисования, изготовления украшений, ушу и зумбы. Обычные курсы, только гораздо дешевле, чем я привыкла. Надо как-нибудь попробовать. Нельзя каждый вечер сидеть одной в квартире, я так с ума сойду.

Поправка. Уже сошла. Сумасшествие теперь моя норма жизни. Я должна «научиться снова любить себя», но кажется, будто это невозможно.

Дорога плавно сворачивает, и в поле моего зрения возникает низкое одноэтажное здание. Красно-сине-белое, с потрепанной табличкой над опущенной металлической дверью: «Автомастерская «Мортон» — техосмотр за пять минут!» Снаружи стоит БМВ с тонированными стеклами, дверь у переднего сиденья распахнута, и мне видны свисающие оттуда голые ноги. Гладкие белые икры. Женские ноги. На ступнях с грязными пятками болтаются желтые шлепанцы. Она лежит на животе, и, судя по всему, ее голова там, где должны быть колени водителя.

Из машины доносится грубая, агрессивная музыка, заглушая успокаивающие звуки фестиваля, захватывая все воздушное пространство. На земле, прислонившись спиной к гаражу, сидит еще одна девушка, в мешковатых штанах и пуховике. Одета по-зимнему, хотя сейчас июнь, прихлебывает пиво из банки и затягивается косяком. Рядом стоят два парня, лицом к стене, склонившись над чем-то. Один высокий и тощий, как героинщик, в растянутых трениках и мешковатом жилете. Второй, с крысиными хвостиками на затылке, пониже и выглядит более упитанным, на нем свисающие драные джинсы и заляпанная грязью и краской куртка. Вся картина предстает передо мной целиком. Так вот куда ходят оторваться в славном торговом городишке Мортоне-на-Тренте.

Не останавливайся. Не глазей на них. Иди своей дорогой, но не беги. Просто смотри вперед и иди ровным шагом.

Когда я подхожу к гаражу, сидящая на земле девица грубо окликает парней, и они оборачиваются. Их взгляды мгновенно устремляются к моему телефону, как мухи к меду. Я все еще, как дура, держу его в руке, чтобы смотреть на карту, и теперь уже слишком поздно его прятать. Тот парень, что пониже, остается на месте, съежившись в тени и отвернувшись к стене, но второй, пошатываясь, подходит ближе.

— Эй! — окликает он. — Эй! Ты! Ты чего здесь?

Он останавливается передо мной, загораживая дорогу, и кивает бритой головой, уперев в бока тощие руки.

— Потерялась? — усмехается девица в пуховике, потом встает и тоже подходит.

Во рту у меня становится сухо, коленки начинают дрожать. Я делаю шаг вправо, но парень снова преграждает мне дорогу, тогда я шагаю влево, и он повторяет за мной. На другую сторону улицы не перейти, мешает машина, а разворачиваться и бежать бессмысленно. Я на каблуках, в которых хожу на работу, и он, хоть и наркоман, в два счета меня догонит. К тому же есть еще эта пьяная девица и второй, жмущийся к стене, парень, не говоря уж о распростертой девице в шлепанцах и о том, кто с ней в машине. У меня ни единого шанса.

Парень протягивает руку:

— Давай по-хорошему.

Я знаю, что надо просто отдать ему все. Телефон, сумочку, кошелек с кредитками, 50 фунтами и, самое главное, бесценной фотографией, которую я никогда не смогу заменить. Голос у меня в голове умоляет: «Не возражай, не сопротивляйся, просто дай ему все, что он хочет». Но я не могу. Я просто не могу.

— Это дерьмо того не стоит, — произносит из тени второй парень. — Она видела твое лицо, дебил.

Я пошатываюсь, как будто от удара под дых.

Этот голос.

Я бы узнала его где угодно.

Но это не может быть он. Невозможно. Мой мозг, наверное, обманывает меня. Стрессовая ситуация оживила в памяти прошлое, и оно смешалось с настоящим. Совпадение, только и всего. Это никак не может быть он.

— Сейчас же фестиваль, — продолжает голос. — Повсюду гребаные легавые.

Я должна быть напугана, но забываю про страх. Та же легкая хрипотца. Те же интонации. Неспешный ритм. Я всматриваюсь в тень, но мне удается разглядеть лишь его затылок. Нет… волосы слишком длинные, и он ни за что не стал бы ходить с такой грязной головой. И в такой отвратительной одежде. Это не может быть он. Он никогда бы так не опустился.

Втянув щеки, я набираю достаточно слюны, чтобы выдавить:

— Мне не нужны неприятности. Просто отпустите меня, и, обещаю, я не пойду в полицию.

Снова раздается знакомый голос:

— Пусти ее, чувак.

Бритоголовый неохотно отступает в сторону:

— Ладно, проваливай. Пошла.

Я прохожу мимо него с высоко поднятой головой. Иду ровным шагом, хотя меня так и подмывает сбросить туфли и рвануть.

Никто меня не преследует. Когда я отхожу на достаточное расстояние от гаража, музыка в машине стихает, и звуки концерта снова становятся слышны. Бум-бум, 1-2-3-4, 1-2-3-4. Я прохожу еще пару сотен метров, потом сворачиваю за угол.

Мир вокруг возвращается в норму. Я оставляю индустриальный район позади и перехожу через дорогу на светофоре. Слева от меня знакомый круговой перекресток, в центре которого — пестрая клумба, высаженная к конкурсу на лучший городок в Великобритании. Слава богу, я всего лишь в половине километра от дома.

Я сворачиваю на Ашби-лэйн, поднимаюсь в гору, прохожу вдоль вереницы магазинчиков и наконец поворачиваю на третью улицу справа.

Моя квартира находится на первом этаже таунхауса в середине улицы. Это мрачный, плохо спланированный дом: мне приходится ютиться в двух узких комнатушках и крохотной ванной. Надо мной, вроде бы, никто не живет: по крайней мере, я никого не встречала и не слышала. Каждый день приходят письма, адресованные десятку разных людей, — их я складываю у лестницы.

Два месяца назад, когда я сюда въехала, на двери был всего один хлипкий замок. Я поставила еще один, покрепче, и вдобавок к нему две щеколды. Теперь я запираюсь на все замки и засовы и задергиваю шторы на всех окнах. Мой желудок сейчас не в состоянии принимать пищу, поэтому я завариваю себе мятный чай и беру кружку в постель.

Чудом пронесло. Если бы второй парень промолчал, кто знает, что случилось бы. Я вытаскиваю из кошелька фотографию и целую ее. Потом кладу под подушку. Больше не буду брать ее с собой на работу, чтобы украдкой взглянуть в туалетной кабинке во время обеденного перерыва. Пусть с этого момента обитает здесь, в безопасности.

В голове все еще звучит голос моего заступника. Я мысленно сверяю модуляции с теми, что хранятся в моей памяти. Действительно ли они совпадают или мне просто почудилось? Если подумать, парень с улицы выглядел более худым, это был наркоман, бездомный. Если бы только я смогла разглядеть его лицо, это успокоило бы мои страхи.

Помог ли он мне по доброте душевной или тоже меня узнал? Может быть, ему уже известно, что я здесь, и он намеренно меня разыскивает. Я сердито отбрасываю эту мысль. «Не выдумывай. Это просто глупо». Никто не знает, где я. Между мной и тем местом, где все произошло, больше трехсот километров. К тому же, если бы это действительно был он и он действительно узнал меня, он бы стал подзуживать приятеля, а не спасать мою шкуру.

Так что это был не он, о’кей? Я со стуком ставлю кружку на прикроватный столик и беру книжку, которую читаю перед сном, но мои пальцы, переворачивая страницу, замирают.

А если все-таки он?

Глава 2

Тогда

Наташа

Я всегда знала, что он разговаривает с ней, даже если не слышала мелодии, которую он поставил на ее звонки. Это было видно по тому, как он прижимал к щеке телефон, приглушая голос, чтобы мне не пришлось слушать. По тому, что он никак не поддерживал разговор, даже не вставлял реплики типа «хорошо» или «м-м-м». Не то чтобы ее это задевало. Он мог сунуть телефон под диванную подушку, закончить ужин, помыть посуду и сделать себе кофе — она бы даже не заметила. Она все говорила и говорила, почти не останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Вечно портила нам вечер. Я понимала почему и, если честно, не винила ее. Уверена, если бы мы поменялись местами, я бы вела себя точно так же. Но все же мне хотелось, чтобы хоть раз, один-единственный раз, Ник сказал: «Давай поговорим в другой раз, я ужинаю», или: «Я смотрю кино», или даже: «Прости, Джен, я хочу провести вечер с женой».

Я отнесла его тарелку с остатками еды обратно на кухню. Духовка была еще теплой, поэтому я запихнула тарелку туда. Постояла на кухне, прислушиваясь к тишине в гостиной и гадая, что ей понадобилось на сей раз. Помощь с какими-нибудь бытовыми неурядицами или ей просто захотелось услышать его голос? Она явно проводила вечер пятницы в одиночестве и, скорее всего, уже выпила полбутылки джина. Это происходило регулярно, и ситуация никак не улучшалась. Для Джен время оказалось не таким великим целителем, каким его принято считать.

Разговор все не заканчивался, поэтому я на цыпочках поднялась наверх и тихонько открыла дверь в комнату Эмили. Она крепко спала, и кружащийся над ее головой ночник отбрасывал ей на лицо тени пластмассовых снежинок. Ее светлые с рыжеватым оттенком волосы прилипли к влажным от пота розовым щечкам, руки, как обычно, тесно обвились вокруг жирафихи Джеммы. Я нагнулась поцеловать ее в лоб, вдыхая запах детского шампуня. Она была моей первой и единственной, моим бесценным сокровищем. Я не представляла жизни без нее. Когда я вспоминала о друзьях, которые от меня отвернулись, о разладе в отношениях с матерью, о неодобрении семьи Ника, о проблемах с Джен — когда, признаюсь честно, меня охватывали сожаления, — я всегда думала об Эмили. Какую бы цену ни пришлось заплатить, говорила я себе, она всегда будет того стоить.

Она хныкнула во сне и снова мирно засопела.

— Люблю тебя, — прошептала я, прежде чем крадучись выйти из комнаты и закрыть дверь.

К моему удивлению, телефонный разговор закончился, и Ник на кухне голыми руками пытался достать тарелку из духовки. Чертыхнувшись, он уронил ее на гранитную столешницу и стал посасывать обожженные пальцы.

— Прости, я думала, вы надолго, — сказала я. Рекорд был 53 минуты; я старалась не считать, сколько времени они разговаривают, но у меня не получалось. — Все в порядке?

— Да, да. У бедняжки разболелась голова, ей пришлось отключиться.

Мы вернулись в гостиную и снова сели за стол, но романтическое настроение испарилось. В воздухе появился холодок, свечи отбрасывали ироничные отблески на наши вытянутые лица. Ник казался усталым, а у меня начало звенеть в голове от алкоголя.

«Не спрашивай, о чем они говорили», — мысленно велела я себе. Ник только что вернулся из деловой поездки, предполагалось, что нас ждет праздничный вечер. Я постаралась привести себя в порядок, чтобы понравиться ему. Постелила свежие простыни, приглушила свет в спальне и включила диффузоры с экзотическим ароматом. Поправила лямки на кружевном лифчике с пуш-апом из дорогого комплекта, что он подарил мне на Рождество. Этот вечер должен был стать особенным. «Не позволяй ей все испортить», — велела я себе, зная, что вред уже нанесен. Я почти видела, как ее призрак сидит за столом, промокая глаза краешком салфетки.

Ник увлеченно вернулся к еде, а я уставилась в тарелку, вспоминая, как с радостным предвкушением чистила лук-шалот и обжаривала сало в масле, как вылила целую бутылку красного вина на бесстыдно дорогую говядину. Я была не самой лучшей поварихой, но я старалась. Родители Ника очень любили расписывать, как потрясающе готовит Джен, как она одним мановением ложки создает кулинарные шедевры, — так оно, скорее всего, и было, но говорили они это для того, чтобы меня задеть.

— Просто пальчики оближешь, дорогая, — сказал Ник, подливая вина в бокалы. — Ты устроила настоящее пиршество. Хотя за последнее время я так объелся деликатесов, что был бы рад и яичнице в хлебе.

«Вот и вся похвала за труды», — подумала я, но вслух ничего не сказала. Я цеплялась за наш вечер кончиками пальцев. Он мог полететь в тартарары из-за одного лишь неудачного слова.

— Знаешь что? Хейли собирается крестить Итана, — сказал Ник через некоторое время.

Я нахмурилась.

— С чего бы? Она же не особенно религиозна. Остальные дети ведь некрещеные?

Итан был поздней неожиданностью, плодом неудачной вазэктомии. В свои сорок три Хейли уже считалась «старородящей матерью», она сильно рисковала, забеременев. Может быть, подумала я, она решила таким образом отблагодарить Господа за благополучное появление сына на свет. Или, скорее, хотела сделать так, чтобы тому наверняка досталось место в церковно-приходской школе их округа. Я не слишком хорошо ладила с младшей сестрой Ника — и неудивительно, учитывая, что та была лучшей подругой Джен.

— Она хочет, чтобы мы были крестными, — сказал Ник, отрывая кусок хлеба и собирая им насыщенный соус.

— Что? — засмеялась я, откладывая вилку. — Я же для нее адская стерва.

Он покраснел и опустил глаза.

— Прости, я имел в виду, мы с Джен. — Мне в живот как будто вонзилось холодное, острое лезвие. — Джен вне себя от радости. Ты же знаешь, она обожает детей. Из нее выйдет потрясающая крестная.

— Прости, но так не пойдет, — ответила я срывающимся голосом. — Это неправильно. И Хейли должна это понимать, — я замолчала, дожидаясь ответа, но его не последовало. — Что ты ответил, когда она попросила?

— Хейли? Она еще не просила. Джен позвонила, чтобы предупредить. Она беспокоится, что тебе будет неприятно, но надеется, что ты поймешь.

— Нет, не пойму, — я отбросила салфетку и резко отодвинулась на стуле. — Ник, это несправедливо. Нельзя позволять Хейли вытирать об меня ноги. Я твоя жена.

— Они с Джен дружат еще со школы. Это не имеет никакого отношения к… сама знаешь… к разводу.

— Твоя сестра меня ненавидит, и родители тоже.

— Нет, ты несправедлива. Они потрясены, что я бросил Джен, но уже смирились. Они видят, как я счастлив с тобой, и они без ума от Эмили, — он встал и попытался меня обнять. — Я поговорю с Хейли. Наверняка у Итана могут быть две крестные.

— Не хочу я быть крестной, — ответила я, отстраняясь. — Я не верю в Бога. Так же, как и ты.

Ник примирительно поднял руки.

— Но я не хочу огорчать Хейли.

— Конечно. Я единственная, кого ты не против огорчить.

— Милая, это неправда, и ты это знаешь.

Я промолчала, сдерживая себя. Мне совсем не хотелось ссориться, но так трудно было не поддаться на провокацию. Я представила, как сестра Ника поднимает у себя дома бокал вина, триумфально смеясь. Для нее не было ничего более приятного, чем сеять между нами зерна раздора.

— Я понимаю, как тяжело Джен, — сказала я, помолчав, — но ей нужно забыть о тебе. Двигаться дальше. Найти себе кого-нибудь. Знаю, это звучит ужасно, но…

— Нет, ты права, — вздохнул он. — Хотелось бы мне, чтобы все было так просто. Джен давным-давно стала членом нашей семьи. Мы не можем просто вышвырнуть ее, это было бы жестоко. К тому же все ее любят.

— А ты? Ты ее любишь? — я глубоко вздохнула, страшась того, что услышу в ответ.

— Конечно, нет, — быстро ответил он. — Тебе не надо даже спрашивать. Мы с Джен через многое прошли вместе, но я никогда ее не любил, не по-настоящему, не так, как тебя.

Его слова проникли мне прямо в сердце, и я задержала их там на мгновение, поглаживая.

Потом спросила:

— Не думаешь, что пора сказать ей правду? Ради ее же блага?

— Нет. Достоинства правды сильно преувеличены, — не моргнув глазом ответил он.

Я уставилась на него, не веря своим ушам.

— Нельзя так говорить… Правда — это главное!

— А вот и нет. Люди все время искажают правду. — Он прошелся по комнате и остановился у мраморной каминной полки, на мгновение отвлекшись на фотографию нас троих, сделанную через несколько часов после рождения Эмили. — На следующей неделе я обязан сказать правду в суде, — продолжил он. — Правду, только правду и ничего, кроме правды. Но если я это сделаю, то лишусь прав. А я этого не заслуживаю, я хороший водитель.

Месяц назад Ника остановили, когда он проехал на красный свет, проверили на содержание алкоголя в крови и обнаружили, что оно превышено. Его адвокат сочинил историю о том, что Эмили заболела и Ник мчался домой, чтобы за ней ухаживать. На самом деле он развлекал китайского инвестора.

Я поджала губы.

— Я говорю об эмоциональной правде. Нельзя врать людям о своих чувствах.

— Иногда можно. Иногда это гуманно. — Он вернулся к столу и взял свой бокал. — Я хочу наладить отношения с сестрой, поэтому соглашусь быть крестным отцом Итана. А если она хочет, чтобы крестной матерью была Джен, — что ж, это ее право… — он залпом допил вино. — Знаю, тебе неприятно, но я ничего не могу поделать. Если тебе не хочется ехать на крестины, мы поедем вдвоем с Эмили. Уверен, все поймут.

Я покачала головой. Именно этого его семья и добивалась, и я не собиралась доставлять им такое удовольствие. Я должна была постоять за себя.

— Не говори ерунды, — ответила я. Это будет мучительно и унизительно, но я справлюсь. — Давай не будем больше об этом. Десерт? Я приготовила шоколадный мусс.

— Может быть, потом, сейчас у меня на уме нечто повкуснее, — он приблизился, и на этот раз я дала ему себя поцеловать. Мы погрузились в объятия, и мое тело запылало под его прикосновениями.

И в этот миг снова зазвенела мелодия Джен.

Глава 3

Тогда

Наташа

— Долбаные идиоты! Дебилы! — кричал Ник, яростно шагая передо мной к выходу.

Он с такой силой толкнул двери, что те чуть не отскочили мне в лицо. Я спустилась вслед за ним по ступенькам, ведущим из здания суда, его адвокат — на несколько шагов позади меня. Теперь Джонни получит нагоняй за то, что не предоставил достаточно убедительные смягчающие обстоятельства. Для работы Нику нужна была машина, но судья не купилась на слезливую историю о болезни Эмили, и я втайне ее понимала. У нас не было ни справки от врача, ни записи на прием. К тому же Ник нарушил правила дорожного движения уже второй раз.

Мы топтались на тротуаре, не зная, что делать. Ник, вечный оптимист, явился на заседание за рулем собственной машины, хотя Джонни предупреждал его, что, возможно, он не сможет вернуться домойтем же образом. Теперь его «Рэндж Ровер» стоял у здания суда, и время, отведенное на стоянку, почти истекло.

— Ну, спасибо, дружище, — с сарказмом бросил Ник. — Отличная работа.

— Я же говорил, тебе нужен адвокат по уголовным делам, а не медийным, — Джонни посмотрел на часы, словно давая понять, что ему пора бежать.

Ник схватился за голову.

— Три года! Нельзя водить три года!

— Я научусь, — сказала я, желая помочь.

Он пренебрежительно фыркнул.

— У тебя не получится, ты совсем не чувствуешь дороги. — Я хотела возразить, но не осмелилась. — В любом случае, ты не успеешь получить права за пять минут.

Он достал выключенный телефон, включил его, нетерпеливо постукивая по экрану, пока тот не загорелся, и заговорил с секретаршей, перекрикивая шум машин:

— Лола? Можешь прислать кого-нибудь, чтобы забрали машину?.. Да, меня лишили прав… Уроды!

Джонни, воспользовавшись предоставившейся возможностью, беззвучно попрощался и торопливо зашагал в сторону метро.

— Гребаных три года!.. Да, три. Знаю… Роба или Чарли, того, кто свободен… Мы сядем где-нибудь в кафе. Пусть напишут, когда будут здесь. Пожалуйста, побыстрее, у нас истекает время стоянки, хорошо?

В итальянском ресторанчике за углом Ник оставил меня, как багаж, и, заявив, что ему нужно сделать еще несколько деловых звонков, не терпящих отлагательств, вышел с телефоном на улицу. Я пила флэт уайт, беспокойно следя за временем. Через час нужно было забирать Эмили из яслей. Если через несколько минут никто не приедет, придется вызвать такси.

Замечания Ника о том, какой из меня получится ужасный водитель, уже стояли у меня поперек горла. Шутка незаметно превратилась в неоспоримую истину. А началось все с нашей первой встречи, которая напоминала сюжет из романтической комедии.

В 8:30 утра я ехала на велосипеде на работу. На дорогах по направлению к центру были сплошные пробки, поэтому машины на перекрестке стояли, несмотря на зеленый свет светофора. Благоразумно ждали за желтой разметкой, пока встречные автомобили не повернут направо. Но я ехала по автобусной полосе, самодовольно неслась вниз в лучах солнечного света, мимо вереницы стоящих машин. Хорошо, допустим, обзор мне закрыл грузовик, поэтому я не видела, что происходит на других полосах. Я рисковала. Сейчас я это понимаю, но тогда я просто ехала на зеленый свет. И заметила приближающийся «Рэндж Ровер», только когда тот уже повернул. Он въехал на красную автобусную полосу и задел бампером колеса велосипеда, отчего я перелетела через руль. Помню, как перевернулась в воздухе, на долю секунды ощутив себя невесомой и грациозной. Помню, как ударилась об асфальт, слава богу, не головой. Помню, как подняла глаза и наши взгляды встретились.

Ник стоял возле меня с побелевшим лицом и открытым ртом, задыхаясь, как будто только что вынырнул из-под воды. Я громко выругалась и отказалась принять руку, протянутую, чтобы помочь мне подняться. Высказала ему все, что думала о внедорожниках, которые нарушают чертовы правила дорожного движения, а он и не пытался защищаться, только кивал и непрестанно извинялся.

Но даже тогда, когда я осыпала его отборной бранью, какая-то часть моего разума отметила, что он хорош собой. Он был в безукоризненном сером костюме, простой белой рубашке (без галстука) и начищенных черных ботинках. У него были правильные черты лица. Волосы темные с проседью, хорошая стрижка и аккуратная бородка. Лет сорок, решила я. Элегантный и явно состоятельный. Мне же было двадцать пять, я была плохо одета и без гроша в кармане.

— Подождите, я отгоню машину с дороги, — сказал он, а затем вернулся на водительское сиденье и отъехал на боковую улочку.

Колесо велосипеда было смято, тормозной кабель порвался. Я оттащила велосипед с дороги и прислонила к каменной ограде. Припарковавшись на запрещающей стоянку двойной желтой полосе в нескольких метрах от меня, он подошел ко мне. У меня кружилась голова, и я слегка покачивалась.

— Как вы? — спросил он. — Возможно, у вас сотрясение.

— Нет, все в порядке, только локоть задела, — я задрала рукав, показывая кровавую царапину.

Он поморщился.

— Нужно сделать прививку от столбняка.

— Нет, честно, все в порядке. Разберусь с этим на работе, — я расстегнула шлем. — Где тут ближайшая станция метро?

— Вы не можете просто уйти. У вас шок. Вам нужно отдохнуть, выпить чашку чаю, побольше сахара. Почему бы нам не заехать ко мне и не привести вас в порядок? Я живу вон там, недалеко, — он указал на холм у себя за спиной.

— Спасибо, но мне действительно пора, — ответила я. — Я опаздываю. Мне и так уже вынесли предупреждение об опозданиях.

— Но это я виноват, а не вы. Я поговорю с вашим начальством и все объясню. Поверьте, я умею убеждать, — он улыбнулся обезоруживающей, мальчишеской улыбкой.

Я почувствовала, что сдаюсь. Мне было нехорошо, а мысль о том, чтобы разжалобить начальницу, казалась привлекательной.

— Возможно, это сработает, просто так она мне не поверит.

Он запихнул велосипед на заднее сиденье «Рэндж Ровера» и отвез меня к себе домой. Когда мы подъехали к дому, у меня отвисла челюсть. Пока он ставил велосипед в гараж и закрывал дверь, я пересчитала окна на втором этаже.

— Я, конечно, заплачу за ремонт, — он вытащил бумажник. Его пальцы коснулись толстой пачки купюр, выглядывавших из складок мягкой черной кожи. — Сколько, по-вашему, это будет стоить? Пару сотен?

Велосипед был подержанным, я купила его онлайн всего за 80 фунтов, и у меня был друг, который работал в велосипедном магазине и починил бы его за бесплатно. Дело было не в деньгах.

— Вот, возьмите пятьсот, купите новый, — сказал он, неправильно истолковав мое молчание.

Он стал отсчитывать деньги, и я подумала: он просто хочет откупиться, чтобы избежать неприятностей, когда на самом деле нарушил правила и его должны лишить прав.

Поэтому я сказала:

— Наверное, нужно сообщить в полицию? Знаете, обменяться информацией по страховкам, номерами лицензий…

Он криво улыбнулся мне.

— Да, по закону, но разве вам хочется заполнять все эти бумажки? У меня нет на это времени. И вам придется ждать нового велосипеда до скончания веков, если вы хотите получить деньги с моей страховки. — Я нахмурилась, и он добавил: — Конечно, сообщайте, если хотите, я просто пытаюсь облегчить вам жизнь.

— Да, наверное…

Он сунул мне в руку пачку денег и сомкнул мои пальцы.

— Теперь пойдемте в дом, я сделаю вам чашку крепкого чаю.

Теперь, вспоминая об этом, я понимаю, что рисковала. Беззащитная девушка в шоковом состоянии. Откуда мне было знать, что он не одинокий маньяк, который намеренно сбивает женщин на велосипедах, чтобы заманить их в пыточную комнату в своем подвале и опоить, подмешав что-нибудь в чай? Но такой расклад казался маловероятным. К тому же он был не один. На кухне мыла полы девушка, которую я приняла за домработницу; она что-то неодобрительно пробормотала по-польски, когда Ник прошел по влажной плитке, чтобы поставить чайник.

— Это Наташа, — сказал он. — Я только что сбил ее, когда она ехала на велосипеде.

Домработница посмотрела на меня с подозрением.

— Это я виноват, — добавил он. — Не видел ее за грузовиком, нужно было подождать.

Витало ли в воздухе сексуальное напряжение? Скорее всего, да, но я в тот момент ничего не заметила. Я была всего лишь ошарашенной незнакомкой с окровавленным локтем и ушибленным бедром, которая работала в кофейне и жила вместе с подругами в обшарпанном съемном домишке. У меня не было парня, и я находилась в той фазе, когда притворяешься, будто он и не нужен. Мне не везло в любви, как говорила моя мама каждый раз, как очередные отношения изживали себя или становились чересчур сложными. В любом случае, Ник был намного старше меня, да и не мой типаж.

Он отвел меня в гигантскую гостиную и велел чувствовать себя как дома. Принес антисептик и лейкопластырь, а сам пошел делать чай, оставив меня обрабатывать раны. Я воспользовалась этой возможностью, чтобы получше рассмотреть окружающую меня роскошь. Комната была обставлена романтично и с чрезмерной пышностью. Белые кожаные диваны, огромные шелковые цветы в китайских фарфоровых вазах, множество зеркал, шторы цвета пыльной розы и мерцающие белые огоньки, вплетенные в высокую вазу из серебристых веточек. Помню, как я подумала, что у человека, ее обставлявшего, было больше денег, нежели вкуса.

— Это ваша жена? — спросила я, указывая на фотографию в рамке, где была запечатлена девушка в подвенечном платье, с соблазнительной фигурой и крашеными золотистыми прядями в густых каштановых волосах, стриженных по моде 90-х. Если тело ее состояло из плавных изгибов, то лицо — сплошь из прямых линий. Орлиный нос, широкий рот, четко очерченные бронзовые скулы.

— Да, это Джен, — ответил он, ставя поднос с двумя кружками и тарелкой шоколадного печенья.

— Она выглядит совсем юной.

— Ей было всего девятнадцать, мне — двадцать один, — сказал он, задумчиво кивая. — Школьная любовь.

Никто из нас и представить не мог, что через полгода я займу ее место.

Глава 4

Тогда

Наташа

Джен заскочила вечером того же дня, как раз когда я укладывала Эмили. Она всегда находила какую-нибудь причину, чтобы заявиться к нам. В этот раз она, оказывается, весь день волновалась о том, как прошло судебное заседание. Из кухни до меня доносились звуки их голосов, стук ее высоких каблуков по сверкающему чистотой полу. Мысль о том, что они там вдвоем, действовала мне на нервы. Бедной Эмили в тот вечер досталась очень короткая сказка на ночь.

— Это просто возмутительно, Ники, — говорила она, когда я спустилась к ним. — Нельзя подать апелляцию?

Ник покачал головой.

— Но он действительно превысил скорость, — вставила я. — И это уже второе нарушение.

— Да, но первое было сто лет назад! Лишить прав на три года! Что же ты будешь делать?

— Что-нибудь придумаю, — ответил Ник.

Джен подняла густо накрашенные брови.

— А как же ты поедешь на крестины?

— Черт, я и забыл…

— Мы же можем поехать на поезде? — спросила я, включая духовку. Ужинать мы собирались пиццей, но мне не хотелось, чтобы безупречная повариха Джен об этом знала.

— Нет ничего хуже воскресных поездов, — заявила Джен, пока Ник подливал ей вина. — Они вечно на ремонте, и вместо них пускают автобусы, вы так целый день добираться будете. А эта церковь стоит в чистом поле, в нескольких километрах от ближайшей станции.

«Может быть, в таком случае мы не поедем», — подумала я, чувствуя прилив облегчения. Но Джен была на шаг впереди.

— Я могу вас подвезти, — сказала она. — А иначе вы туда никак не доберетесь. Что скажешь, Ники?

— Это будет очень мило с твоей стороны, Джен, — ответил Ник, затем заметил мое выражение лица и добавил: — Но я не хочу тебя утруждать. Вдруг тебе захочется остаться на ночь, провести время со старыми друзьями… Мы будем только мешать и… — он неловко прервался.

— Не глупи, вместе веселее, — сказала Джен. — И ты знаешь, что я терпеть не могу ездить одна на большие расстояния.

— Ну, если ты и правда не возражаешь…

— Слушай, мне только в радость помочь. Значит, решено. Динь-динь! — она в одиночестве подняла бокал.

Вскоре после этого она уехала. Ник проводил ее до дверей, и они еще несколько минут о чем-то шептались на пороге. Я капнула жидкость для мытья посуды в ее бокал и стала стирать с краев следы розовой помады. Отмыла, вытерла досуха и поставила бокал обратно на полку. Если бы только можно было с такой же легкостью избавиться от самой Джен, подумала я и тут же отчитала себя за злобные мысли.

— Прости, — сказал Ник, едва вернулся на кухню. — Мы обсуждали, когда ей за нами заехать. Я сказал, в полдесятого. Подойдет?

— Да, хорошо.

Я подошла к холодильнику и достала пиццу. Вскрыть целлофановую упаковку не получилось, пришлось взять нож.

Ник налил себе еще вина.

— По твоему тону не скажешь, что все хорошо. Джен нелегко было это предложить. Она спрашивала, не расстроилась ли ты из-за крестин. Она понимает, что тебя поставили в неловкое положение, и ей жаль.

— Да, знаю. Все в порядке, Ник, честно, — я открыла духовку, и лицо обдало волной жара.

— Все это для нее мучительно, — он потянулся ко мне, качнув бокалом. — Представь, каково это — приходить в свой бывший дом и видеть здесь меня счастливым, с восхитительной молодой женой и красавицей-дочуркой. Я получил все, чего когда-либо желал, а у нее не осталось ничего. И никого, — он поцеловал меня в губы, и я постаралась заглушить волнение, которое всегда вызывали во мне его поцелуи. — Нужно ее пожалеть, — сказал он мне в волосы.

После скромного ужина Ник поднялся к себе в кабинет, где ему предстояла видеоконференция с Канадой, а я осталась в гостиной. Работа с людьми, живущими в других часовых поясах, означала, что он часто проводил вечера за столом в кабинете. Я привыкла в одиночестве смотреть телевизор, пока он сражался с американцами, и просыпаться в пустой постели, в то время как он в пижаме очаровывал Дальний Восток. Мы были вместе уже три года, но в некотором отношении до сих пор существовали в разных мирах.

При нормальных обстоятельствах мы бы никогда не встретились. Хотя нет, я могла бы оказаться секретаршей в его фирме. Мы могли бы задеть друг друга плечом в коридоре или пожелать друг другу счастливого Рождества на корпоративе. Я могла бы заметить, что для своего возраста он довольно привлекателен, но не стала бы развивать эту мысль. По словам его родителей, Ник был не из тех мужей, что изменяют, а значит, это я была опасной соблазнительницей, совратившей невинного. Но все было совсем не так. Я никогда не принадлежала к числу женщин, которые разрушают чужие отношения. Это он стал добиваться моего внимания.

На следующий день после аварии он прислал мне сообщение, в котором опять извинился и спросил, все ли у меня в порядке. Через два дня прислал еще одно, написал, что чувствует себя ужасно из-за этого случая, и пригласил на ужин — «в качестве извинения». Моим первым побуждением было отказаться, но какая-то часть меня смутно воодушевилась при мысли о том, что придется увидеть его снова. Меня почти в буквальном смысле забросило в этот странный новый мир, где дома стоят миллионы и бизнесмены расхаживают с пятью сотнями фунтов в бумажниках. Однако Ник вовсе не походил на злодея-капиталиста, которых меня с детства приучили ненавидеть. Он так расстроился, когда меня сбил, — отвез к себе домой, оказал первую помощь, сделал чашку чая. И он был так невероятно щедр, несмотря на то, что мой велосипед явно стоил гроши. А теперь он хотел накормить меня ужином — что в этом плохого?

Я знала: мама бы сочла, что он пытается меня подкупить, чтобы я не стала обращаться в полицию, но я так не думала. Мне он казался по-настоящему хорошим парнем. Если я и чувствовала сексуальное влечение, то совершенно не отдавала себе в этом отчета. Я не ходила на свидания с мужчинами намного старше меня и не одобряла измены. Интерес Ника ко мне казался исключительно отеческим.

Поэтому я приняла приглашение, а потом запаниковала. Ведь он непременно поведет меня в шикарный ресторан — по крайней мере, гораздо шикарнее тех, к которым я привыкла. Заявись я туда в своих дешевых шмотках, меня, наверное, даже внутрь не пустили бы? Те 500 фунтов, что я от него получила, отправились прямиком в банк на погашение долга по кредитной карте, и я не могла позволить себе купить что-нибудь новое. Потратив несколько часов на то, чтобы перемерить весь гардероб, я остановилась на платье, которое надевала на похороны дяди, и одолжила у подруги, с которой жила, нарядные серебристые туфли.

В течение следующих нескольких дней мое волнение распространилось и на другие сферы. Я боялась, что не буду знать и половины блюд из меню, не пойму, какими вилками и ножами пользоваться. А как быть с беседой? У нас не было ничего общего, и мы наверняка придерживались противоположных политических взглядов. Я не бывала ни в каких экзотических странах, не общалась со знаменитостями, если не считать Колина Ферта (или кого-то очень на него похожего), который купил у меня чай латте несколько месяцев назад. К назначенному времени я была настолько взвинчена, что чуть было не осталась дома, но подруги уговорили меня пойти, хотя бы смеха ради.

Ник повел меня во французский ресторанчик в Ковент-Гардене — позже он стал «нашим местом», где мы отмечали годовщины и День Святого Валентина. Может быть, мне помогли расслабиться два коктейля с шампанским, а может — его непринужденное обаяние. Не помню, что мы ели в тот вечер и понравилась ли мне еда, потому что все наши чувства были направлены друг на друга. Не было никаких мучительных пауз, неловких моментов, когда мы одновременно пытались что-то сказать. Только легкий разговор, смех. О, и много выпивки.

— Итак, чем же вы занимаетесь? — спросила я за закусками, не в силах дольше сдерживать любопытство. Мне казалось, что это должно быть что-то связанное с финансами, банковским делом, инвестициями — не то чтобы я во всем этом разбиралась.

— Распространением мультимедийного контента, — ответил он и, заметив недоуменное выражение моего лица, добавил: — В основном я продаю телевизионные проекты международным компаниям. Еще я помогаю заключать контракты о дальнейшем развитии проекта, выступаю посредником между партнерами в совместном производстве, всякое такое. Консультирую некоторых серьезных игроков. Это глобальная индустрия, поэтому я много путешествую, хотя все не так шикарно, как может показаться. Мы живем в интересные времена, — сказал он, комкая салфетку. — Новые платформы предоставляют миллионы новых возможностей, но никто толком не понимает, как извлекать из них прибыль. Пока еще. Но скоро они научатся. — Все это звучало не более понятно, чем если бы он говорил на иностранном языке, но я кивнула и постаралась сделать умное лицо.

В течение вечера мы все чаще замолкали, подолгу глядя друг другу в глаза, не в силах отвести взгляд. В какой-то момент он задел мою руку, и меня будто током ударило. Я никогда раньше не испытывала столь внезапного влечения к другому человеку и не могла понять, как такое возможно. Но я попыталась подавить свои чувства, приписав их воздействию алкоголя. В конце концов, это было не свидание, а попытка загладить вину. Ник мне чуть ли не в отцы годился. К тому же он был женат, напомнила я себе, и кольцо на его пальце блеснуло в пламени свечей, когда он потянулся наполнить мой бокал.

Тем вечером он не пытался за мной приударить, не было никаких намеков, вопросов, есть ли у меня парень, блуждающих под столом рук. Не знаю, что бы я сделала, если бы он попытался. Наверное, приняла бы его ухаживания, а потом пожалела об этом. Но он вел себя как истинный джентльмен и вызвал мне отдельное такси, хотя нам было по пути.

С кружащейся от вина и удовольствия головой я сидела в машине и, пока она петляла по улочкам Сохо, вспоминала прошедший вечер, точеные черты лица Ника, теплый звук его голоса. Но когда мы остановились у моей обшарпанной двери, я спустилась с небес на землю. Это было одноразовое приключение. Мне удалось одним глазком взглянуть на другой, заманчивый мир, где живут богатые, красивые люди, но больше я туда никогда не вернусь.

Зайдя в дом, я скинула одолженные туфли с ноющих ступней и стала подниматься по скрипучей лестнице, даже в состоянии опьянения замечая грязный, истоптанный бесчисленным количеством ног ковер. Вот мое место. В съемном доме, который приходится делить с другими. С такими же, как я, едва сводящими концы с концами. Я получила удовольствие от этого вечера, вызванного угрызениями совести Ника, но больше мы никогда не встретимся.

Как же я ошибалась…

Меня настолько поглотили воспоминания, что я даже не заметила, как он зашел в комнату.

— Почему ты это смотришь? — спросил он, глядя на экран, где брели по пустыне солдаты.

— Что? А… э-э-э, нет, я не смотрю, — ответила я, стряхнув с себя наваждение. Ник взял пульт и выключил телевизор, потом сел рядом, притягивая меня в объятия.

— Прости, — сказал он второй раз за вечер. — Знаю, это нечестно по отношению к тебе… Ты просто потрясающая, раз со всем этим миришься. Мне бы хотелось попросить Джен не приходить больше, но я не могу. Она так несчастна, и в этом виноват я.

— Ник, она хочет тебя вернуть, — сказала я, теребя край свитера.

— Ерунда.

— Я серьезно. Такое ощущение, будто она возложила на себя миссию от меня избавиться.

— Ну, ей это не удастся, — он стиснул меня так крепко, что мне стало не хватать воздуха. — Я люблю тебя, Наташа, и никому не позволю встать между нами.

Глава 5

Тогда

Наташа

Ранним утром в субботу Джен подъехала к нашему дому, чтобы отвезти нас на крестины. Ник занял переднее сиденье, потому что у него «ноги длиннее», мне пришлось сесть сзади вместе с Эмили. От этого у меня возникло ощущение, будто они родители, а я их ребенок. Джен поставила диск с хитами 90-х, их эпохи, и вовлекла Ника в разговор, такой тихий, что я почти ничего не слышала. И задалась вопросом, не сделала ли она это намеренно. Преисполненная решимости не дать задвинуть себя в угол, я просунула голову между передними сиденьями и ехала так полчаса, пытаясь по мере сил участвовать в беседе. Ник поначалу оглядывался через плечо, чтобы мне ответить, но потом его укачало, и ему пришлось смотреть прямо. Когда мы выехали на шоссе, Джен включила музыку погромче и стала подпевать. У нее был удивительно приятный голос.

Смирившись, я откинулась назад и стала смотреть в окно. Джен то и дело прерывала свое пение, чтобы спросить: «Знаешь, о чем мне напоминает эта песня, Ники?» Или: «А помнишь, как мы…?» Ник не поощрял все эти воспоминания, но и не пытался их пресечь. Возможно, он просто ничего не мог поделать: в конце концов, она оказывала нам услугу.

Пока мы ехали по автомагистрали М4, я решила, что нужно будет обсудить с Ником этот вопрос, как только мы вернемся с крестин. Если Джен в будущем снова предложит нас подвезти, придется просто вежливо ей отказать. Еще мне хотелось что-нибудь сделать с ее постоянными появлениями. То, что она продолжала приходить в свой бывший дом, не могло принести ей ничего хорошего, а я при этом только мучилась чувством вины.

Все очень удивились, когда я сказала, что бывшая жена Ника съехала добровольно. Обычно уходит тот, кто изменил. Но Ник любил дом и хотел там остаться. Мы полностью сменили интерьер, даже на кухне и в ванных комнатах, хотя все оборудование было в превосходном состоянии. Мне это казалось чудовищной расточительностью, но Ник заявил, что я должна оставить свой отпечаток. Я постаралась, как могла, сделать дом уютным, но все же до сих пор чувствовала присутствие Джен, особенно в спальне. Когда я открывала дверцы шкафа, меня обдавало тяжелым ароматом ее духов.

* * *

Крестины проходили в родной деревне Ника и Джен, под Бристолем. Его родители, брат и сестра жили в нескольких километрах друг от друга, и их близость была не только географической. Они постоянно общались: заглядывали друг к другу на кофе, вместе ходили по магазинам, устраивали вечеринки, даже отдыхать ездили вместе. И хотя Ник с Джен давно переселились в Лондон, они поддерживали семейные традиции. А потом появилась я и все разрушила.

— Ты не просто уничтожила счастливый брак, — обвинила меня сестра Ника. — Ты уничтожила целую семью.

Но я была не виновата. Совсем.

Глядя на окружающий унылый ландшафт невидящим взглядом, я погрузилась в воспоминания о том пьянящем времени, когда наши отношения только начинались. За первым ужином последовали цветы и шоколад, другие ужины, обеды (иногда роскошные, с большим количеством алкоголя, а иногда — просто кофе и сэндвич), вечерние коктейли, послеобеденный чай в «Фортнум и Мейсон», шампанское на лондонском колесе обозрения, катание на гоночных катерах по Темзе и венец всему — заикающееся признание в любви на вершине небоскреба. Поначалу я сопротивлялась его обаянию, напоминала ему, что он женат, но он заявил, что их с женой отношения давно уже на последнем издыхании.

— Мы были слишком молоды, почти дети, — говорил он. — Она постоянно бывала у нас, приходила в гости к моей сестре, мы воспринимали ее как члена семьи. Она была по уши в меня влюблена. Хейли одобряла, родители тоже, и мне не хотелось их расстраивать. С моей стороны это была просто лень. Я позволил ей стать моей девушкой и не успел оглянуться, как уже шел к алтарю.

Мне было жаль Ника: его практически заставили жениться. Он старался, как мог, чтобы брак удался, но в этих отношениях не было искры. Я уважала его за то, что он оставался с Джен так долго, но ведь имел же он право на счастье? Конечно, Джен мне тоже было жаль, и я чувствовала себя виноватой за то, что увела ее мужа. Но нас захватила любовь, настоящая, сумасшедшая, неистовая. Нам обоим казалось, будто с нами это происходит в первый раз, и мы не могли остановиться, хотя понимали, что наши отношения опасны и причинят боль многим людям. Нам выпал шанс быть с тем, кого мы по-настоящему желали, — так почему мы должны были себе в этом отказывать?

Из-за работы Ника нам нетрудно было проводить время вместе. Ему часто приходилось уезжать по делам в другие страны в других часовых поясах, поэтому Джен привыкла, что его нет рядом. Когда она думала, что он в Америке или в Китае, он был всего лишь в нескольких километрах от нее, со мной, в роскошном бутик-отеле, иногда даже в номере для новобрачных. Он покупал мне красивую одежду и дизайнерские туфли, отправлял к лучшим парикмахерам и стилистам. Каждый раз, когда мы встречались, он дарил какую-нибудь «безделицу»: украшение, духи, белье. И я постепенно менялась, подстраиваясь, подобно хамелеону, под новое окружение. Я все еще чувствовала себя скованно в мишленовских ресторанах, но Ник научил меня глотать устрицы и есть стейки с кровью. Он научил меня не благодарить каждый раз официантов и не заправлять постель по утрам. Мне становилось неловко при мысли о том, что думает о нашей разнице в возрасте гостиничный персонал, считают ли Ника моим боссом или даже «клиентом», но его это нисколько не волновало. Однако он боялся, что Джен узнает, — но только потому, что это стало бы для нее тяжелым ударом.

— Когда-нибудь я ей расскажу, обещаю, — повторял он.

Я не пилила его по этому поводу, хотя осознание того, что большинство вечеров он проводит дома с Джен, было не слишком-то приятным. Я очень переживала, когда на ее день рождения он повез ее в Рим, но держала свои чувства при себе. Я никогда не спрашивала, занимаются ли они до сих пор сексом, но Ник намекал, что нет.

— Мы с ней как брат с сестрой, — говорил он. — Или как старые друзья.

У меня не было причин ему не верить.

Я была так безнадежно влюблена и так убеждена в том, что мы не делаем ничего плохого, что мне и в голову не пришло держать мой роман в секрете от подруг. Их осуждение потрясло меня.

— Ты предаешь женскую солидарность, — говорили они.

— Он никогда не бросит жену.

— Тебе будет больно.

— Все кончится слезами.

Никто и слушать не хотел, когда я говорила, что они не правы, что здесь другая ситуация, что Ник меня любит, а я люблю его, что у нас серьезные отношения.

* * *

— Я позвоню завтра Майку, — сказала Джен. — Если повезет, его парень сразу приступит к работе.

Я вернулась в действительность и придвинулась к ним.

— О чем вы?

Ник оглянулся.

— Один наш старый друг переезжает в Штаты и отпускает водителя. Джен предлагает его нанять.

Я нахмурилась.

— Зачем тебе водитель? Почему бы не ездить на такси?

— С водителем гораздо удобнее, — ответил Ник, — и ненамного дороже.

— Гораздо солиднее, чем приезжать на совещания на «Убере», — добавила Джен.

— И он сможет возить тебя по магазинам и в ясли за Эмили, когда не будет занят со мной. Никакой толкотни в метро с коляской, а?

— Ну да, наверное, стоит подумать, — ответила я, чувствуя инстинктивную враждебность к этой идее.

— Только не долго думайте. Я бы на вашем месте его с руками отхватила, пока предлагают, — сказала Джен.

Ник воодушевленно заерзал.

— Да, думаю, мы так и сделаем.

Мне не хотелось спорить в присутствии Джен, поэтому я ничего не сказала, но меня снедало беспокойство. Наличие водителя казалось неоправданной роскошью. Я только-только привыкла к тому, что у нас есть домработница, хотя и не говорила об этом маме, которая сама зарабатывала на жизнь уборкой. Мы платили приходящему садовнику и вызывали специалистов, чтобы помыть окна, почистить ковры, диваны или отполировать гранитные кухонные поверхности. Ник никогда не держал в руках ни отвертки, ни кисти — каждый раз, когда нужно было что-нибудь сделать по дому, мы обращались в подходящую компанию. Но с водителем у нас как будто появится полноценный слуга.

Я представила, как подъезжаю к муниципальному дому, где жила мама, и она с отвращением смотрит на водителя, вылезающего из машины, чтобы открыть мне дверь. Я понадеялась, что Ник не заставит его носить фуражку. Мама только недавно стала снова со мной разговаривать, и мы легко могли опять поссориться, начни я при ней, по ее выражению, кичиться богатством.

— Его зовут Сэм, — сказала Джен. — Ужасно скучный, но надежный.

Ник рассмеялся.

— Идеально.

Я поверить не могла, что он так легко дал себя уговорить. Я не вмешивалась в его рабочие дела, но если он собирался сделать незнакомого человека частью нашей жизни, мне должны были предоставить слово. Кто этот человек? Проверяли ли его на наличие судимостей? А вдруг он педофил? Я оглянулась на Эмили — та крепко спала, ее веки подрагивали от сновидений, — и на меня нахлынули воспоминания о том дне, когда я поняла, что беременна.

Я работала в кофейне в Спиталфилдс, в восточной части Лондона. Работа была изнуряющей и нудной, но альтернативой была ночная смена в колл-центре. Все, чего я достигла, — это диплом филолога в средненьком университете, и после выпуска я никак не могла устроиться на нормальную работу. Мама была разочарована, я слышала это по ее голосу каждый раз, как мы разговаривали. Я первая в семье получила полное школьное образование, не говоря уже о поступлении в университет, и у нее были высокие ожидания. Она хотела, чтобы я стала преподавателем, но даже мысль о том, чтобы вернуться в университетскую среду, была мне невыносима.

У меня был диплом, студенческие долги и никаких перспектив в плане карьеры. Единственным, в чем проявились мои таланты, были узоры на пенке в кружке кофе. Я была виртуозом по части рисования розочек, вытворяла чудеса с шоколадной крошкой. Но когда начался наш роман с Ником, мне стало трудно сосредоточиться на работе. Однажды я нарисовала его инициалы в пронзенном стрелой сердечке, прежде чем протянуть кружку удивленному покупателю. Да, я совсем потеряла голову…

Стояло серое октябрьское утро, четверг, посетителей было на удивление мало. Рядом открылось другое кафе, круче нашего, и администраторша Ди-Ди пыталась вовлечь меня в обсуждение, как вернуть постоянных клиентов.

— Я тут немного поэкспериментировала, — сказала она. — Вот, попробуй и скажи, что думаешь, — она придвинула ко мне маккиато. — Угадай волшебный ингредиент.

Я поднесла кружку к губам и сделала глоток. Кофе был настолько гадкий, что я чуть не выплюнула его обратно.

— Неужели так плохо?! — воскликнула Ди-Ди.

Я сморщила нос.

— Прости, дело не в кофе, дело во мне. У меня в последнее время какой-то странный привкус во рту. Знаешь, такой металлический. Как будто я съела жестянку.

Она бросила на меня проницательный взгляд.

— Ты часом не беременна?

— Нет, — ответила я и нервно рассмеялась.

Но забеспокоилась. Зашла в подсобку и стала проверять календарь на телефоне. Я сглупила и не отметила, когда в последний раз были месячные. С колотящимся сердцем попыталась вспомнить, но последние три месяца были слишком сумбурными, дни и ночи слились воедино.

Я знала, что беременность не исключена. Роман с Ником случился внезапно, я была совершенно не подготовлена в плане контрацепции. Мы, конечно, пользовались презервативами, но они охлаждали страсть, поэтому несколько раз мы рискнули. Я собиралась снова начать принимать таблетки, но все откладывала. Мне казалось, это будет вызовом судьбе: как только я признаю, что у нас отношения, Ник тут же меня бросит. И теперь я осела на пол между коробок с кофейными зернами и бумажными салфетками, чувствуя болезненный укус реальности.

Во время перерыва я сходила в аптеку и сделала тест на беременность в туалетной кабинке. Увидев положительный результат, я не почувствовала себя ни взволнованной, ни счастливой. Я пришла в ужас. Какая же я дура! В голове зазвучали все предупреждения подруг. Воображение нарисовало, как Ник передает мне пачку банкнот на аборт, совсем как на покупку нового велосипеда, после того как он меня сбил.

Я попросила его встретиться со мной в обеденный перерыв, сказала, что это срочно. Мы нашли скамейку в маленьком парке рядом с его офисом, и я сообщила ему новость. Он удивленно приоткрыл рот, а потом разрыдался.

— Что такое? Что случилось? — спросила я, чувствуя, как зашевелились все мои страхи.

— Ничего! Просто поверить не могу, я так счастлив! — с сияющими глазами ответил он.

— Ты не злишься?

— Злюсь? Да я в восторге! Это лучшее, что случилось в моей жизни. Ты — лучшее, что случилось в моей жизни, Наташа. Это чудо. Я стану отцом.

Меня затрясло от облегчения. Я и на секунду не могла представить себе такой реакции. Когда я спрашивала, почему у них с Джен не было детей, он ответил, что они решили не заводить их, сосредоточиться на карьере. Но теперь он говорил, что хочет быть отцом, более того, хочет быть отцом моего ребенка. Я-то думала, что это проблема, которую мы будем обсуждать часами, решая, как лучше поступить. Но Нику даже в голову не пришло, что я, возможно, не рада беременности. Не то чтобы меня это задело: я восприняла это как знак, что он считает наши отношения серьезными, по-настоящему меня любит. Одно дело — тайком проводить страстные ночи в отелях, и совсем другое — завести ребенка.

— Так что дальше? — спросила я, глядя на свои подрагивающие руки.

Он засмеялся:

— Мы поженимся и будем жить долго и счастливо.

— Но ты уже женат.

— Разведусь.

— А если она не согласится? Это займет годы.

— Согласится. Я найду способ ее убедить. Когда Джен услышит эту новость, она поймет. Это мой шанс на ту жизнь, о которой я мечтал, — у него на глазах снова выступили слезы. — Я так тебя люблю, Таша, ты только что сделала меня самым счастливым человеком на свете.

Он все разрулил. Уже через несколько недель Джен покинула супружеский дом, и там поселилась я. Я бросила работу в кафе, забыла о карьере и стала проводить дни, тратя целые состояния на сайтах с детскими вещами, пока с меня сдували пылинки. Это было похоже на сон, мне непрестанно казалось, что вот сейчас я проснусь и все закончится, или что-нибудь пойдет не так с беременностью, или Джен передумает. Но, к ее чести, она не стала мешать Нику. Я сочла, что она давно уже знала: в их браке нет чувств. И согласилась развестись с ним по причине измены за щедрую материальную компенсацию. Все прошло цивилизованно, они вели себя как полагается взрослым людям, хотя на деле взрослые люди редко себя так ведут. Развод был быстрым и гладким, и мы сыграли тихую свадьбу в сентябре, за три недели до рождения Эмили.

Я могла бы догадаться, что все складывается слишком хорошо, чтобы быть правдой. Через несколько дней после родов Джен заявилась в гости с красивым дизайнерским платьицем в комплекте с чепчиком и башмачками. Мы с Ником были потрясены ее великодушием, но я никогда не забуду, какими глазами она смотрела, как крошечная Эмили сосет мою грудь.

Глава 6

Сейчас

Анна

— Анна!.. Анна!

Я вздрагиваю, когда меня хлопают по плечу. Обернувшись, я вижу свою коллегу Маргарет, в кремовых брюках и вязаной кофточке в тон, придающих ей расслабленный вид.

— Ты что не отвечаешь? — в ее голосе звучит упрек. — Я чуть голос не сорвала.

У меня вспыхивают щеки.

— Прости, замечталась.

Но это неправда: я снова вспоминала аварию. Пару минут назад я шла по торговому центру, как вдруг услышала вой сирен: он становился все громче, обволакивал все вокруг. Мой завтрак подкатил к горлу, и в поисках укрытия я забежала в ближайший магазин — «Маркс и Спенсер».

Маргарет смотрит на меня, приподняв короткие густые брови.

— Все в порядке, котик?

На вешалке между нами, словно воды Средиземного моря, поблескивают голубые платья.

— Да, — отвечаю я, отчаянно импровизируя. — Задумалась об отпуске.

— О, отпуск! — она хихикает. — Не могу дождаться. Все пытаюсь купить купальник, но на мне они ужасно выглядят. Куда едешь? Куда-нибудь, где жарко?

— Не в этом году. Я еще не отработала четыре месяца, — говорю я, умалчивая о том, что у меня к тому же нет денег, ведь последние сбережения я потратила на то, чтобы снять квартиру.

— Да, конечно. Жаль. Придется отдыхать осенью. Зато дешевле, и еще застанешь хорошую погоду, если поедешь на юг, — Маргарет пускается в рассказ о каком-то местечке на Тенерифе, но мне все труднее сосредоточиться из-за иголок боли, скапливающихся во лбу. — Там всегда хорошо. Ты была на Канарах? — она замолкает и ждет ответа. — Анна?… Анна? Я спрашиваю, ты была…

— А?.. Нет… Но мне бы хотелось…

Очередная ложь. Нет, две. Я как-то отдыхала на Лансароте, и мне там совсем не понравилось. Тропические дожди заливали апартаменты, черный песок был похож на грязь — я ни за что не стала бы ходить по нему босиком.

Я мысленно ругаю себя. Почему нельзя было рассказать об этом, не притворяясь, что я никогда не была на Канарах? Иногда можно и правду сказать. К тому же нехорошо так обращаться с Маргарет. Она милая и так душевно ко мне отнеслась: помогла разобраться с компьютером, познакомила с коллегами, всегда следит, чтобы я не обедала в одиночестве на рабочем месте. Нужно проявлять к ней больше уважения.

Маргарет все еще рассказывает о Тенерифе. Я пытаюсь кивать, делаю вид, что слушаю, но голову будто в тисках сдавило. Вой сирен спровоцировал мигрень. Это происходит каждый раз, даже когда звук доносится издалека. Хуже всего сирены скорой помощи, ведь их вой означает, что кто-то ранен или, может быть, мертв. Заслышав их, я всегда представляю жуткую аварию, а не человека, мирно скончавшегося в своей постели, или тяжелые роды. В моем воображении возникают разбросанные по асфальту изуродованные трупы, носилки с телами, крики о помощи и стоны. Я знаю, что сочувствие, испытываемое мною по отношению к этим воображаемым незнакомцам, не адекватно реальности. Это себя я жалею за то, что осталась в живых. И виню себя за это каждый день. Линдси, мой психотерапевт, предупредила, что на душевное исцеление уйдут годы, и я уверена, что никогда в жизни больше не сяду за руль.

— Ну, некогда мне болтать, — говорит Маргарет, как будто я ее удерживаю. — Нужно успеть на рынок, пока не закрылся. Ты уже была на рынке? Это лучшее, что есть в Мортоне. Там ты найдешь все, что угодно. Палатка с сыром — это просто нечто, а когда попробуешь яйца, никогда больше не пойдешь за ними в супермаркет.

— Спасибо за наводку. Заскочу туда позже.

Но я не пойду. Нужно вернуться домой, прежде чем я отключусь. Мое зрение сузилось до тонкой полоски, по обеим сторонам от нее — темнота, как на видео с телефона, какие показывают в новостях.

— Хороших выходных, — говорит мне расплывчатое кремовое пятно. — Увидимся в понедельник.

Я смотрю ей вслед, потом осторожно пробираюсь к примерочным. Если повезет, там будет кресло, на котором ждут скучающие мужья и бойфренды, мысленно репетируя свои реплики: «Отлично смотрится! Нет, честно, тебе идет. Нет, ты не выглядишь в нем толстой. Мне правда очень нравится, покупай. Может, уже пойдем пообедаем?» Я сажусь на фиолетовый пуф и достаю бутылку из сумочки.

Вода из-под крана слишком теплая, но на вкус лучше, чем на юге страны. Именно мягкость воды привлекла сюда пивоваров. Первыми стали варить пиво монахи несколько веков назад. Если верить брошюрке, которую я взяла в библиотеке, у реки еще сохранились руины аббатства. Может быть, схожу туда завтра, если прекратится мигрень. Вот только руины эти находятся у самой Зоны, где начинается индустриальный район. Я не готова к еще одной такой же встрече, как в прошлые выходные. На то, чтобы отойти от предыдущей, у меня ушла львиная часть недели. Вдруг я снова столкнусь с теми ребятами? Снова услышу тот голос? Его слова, словно навязчивая песенка, звучали у меня в голове каждую ночь, пока я ворочалась в постели. Одна и та же фраза.

Повсюду гребаные легавые.

Повсюду гребаные легавые.

Я мысленно пытаюсь превратить угрозу в шутку, представляю вместо полицейских настоящих легавых — породистых охотничьих собак, которые весело гребут на лодке. Повсюду гребаные легавые, ла-ла, ла-ла, ла! Но потом я вспоминаю, как сижу на диване, держу ее мягкое теплое тельце на коленях и показываю картинки с животными, пытаясь научить ее лаять, блеять и мычать. В ту же секунду мое дыхание сбивается, и у меня начинается паническая атака.

От этого не сбежать. Не знаю, зачем я пытаюсь. Едва лишь я попадаю в слегка напряженную ситуацию, как мой мозг бьет тревогу и начинает мешать прошлое с настоящим. Я живу как ветеран войны, который, заслышав грохот фейерверков, думает, что началась бомбардировка. Классическое посттравматическое расстройство. Я уже сто раз перебрала в памяти подробности того случая в индустриальном районе и почти на сто процентов уверена, что это был не он. И все же…

Я решила вычеркнуть из своих мыслей настоящего его, того, кто уж точно не бездомный наркоман и живет себе нормальной жизнью где-то далеко отсюда. Я всех их вычеркнула. Я не называю их по имени. Ни вслух, ни в тишине своей головы.

— Давай, Анна, — бормочу я, закрывая бутылку и запихивая ее обратно в сумочку.

Короткая передышка помогла, но нужно встать на ноги и найти ближайшую автобусную остановку. Или вызвать такси. Нет, слишком дорого. Лучше пойти пешком, если я в состоянии. Свежий воздух приведет меня в чувство.

Я поднимаюсь, медленно бреду сквозь чащу вешалок, выхожу через автоматические двери и щурюсь, когда в глаза мне бьет послеполуденное солнце. Я еще плохо ориентируюсь в городе, поэтому останавливаюсь в нерешительности,не зная, направо идти или налево. Потом вижу машины скорой помощи у обочины перед одним из тех дешевых тренажерных залов. Мигалка на крыше все еще вспыхивает, задние двери распахнуты настежь. У меня сжимается в груди, и я торопливо разворачиваюсь в противоположном направлении — таким образом вопрос, куда идти, решается сам собой.

Перехожу через мост — более оживленный, чем второй, на нем всегда пробки — и иду мимо вереницы жалких магазинчиков, в которых меня потихоньку начинают узнавать. В витрине парикмахерской мелькает мое отражение. Я так изменилась. Лицо похудело, волосы кажутся тусклыми без высветленных прядей, на мне гораздо меньше косметики, чем когда-то. Побитая жизнью версия той женщины, какой я была прежде. Иногда, когда я смотрю в зеркало, в ответ на меня глядит незнакомка.

Но ведь этого я и хотела. Перевоплощения. Только в моем случае лебедь превратился в гадкого утенка. Люди постоянно меняются. Переезжают, берутся за новое дело, красят волосы, перестают красить волосы, худеют и, наоборот, толстеют, ищут партнеров на сайте знакомств, вступают в новые отношения, женятся, снова женятся и, в целом, создают себе новую жизнь. Кто-то из них должен обрести счастье. Почему не я?

«Ты знаешь, почему», — произносит беспощадный голос у меня в голове.

Глава 7

Тогда

Наташа

Я испытала облегчение, когда мы наконец добрались до церкви. К несчастью, Эмили проснулась в плохом настроении и никому, кроме папы, не давала вытащить себя из детского кресла и отнести внутрь. Я подумала, что она просто голодная, но она не стала есть мандариновые дольки, которые я для нее приготовила, и бросила бутылочку с водой на пол.

— Прости, но тебе придется ее взять, — пробормотал Ник. — Я должен быть у купели, — он протянул мне хныкающую и лягающуюся Эмили под взглядами всей семьи, которая явно придерживалась невысокого мнения о моих материнских навыках.

— Папа! Папа! — вопила Эмили вслед Нику, пока он шел за Джен по боковому нефу, чтобы присоединиться к очереди родителей и крестных. В церкви в это время проходило сразу несколько крестин, поэтому там было людно, шумно и царил сущий кавардак.

Я заметила, как Хейли с мужем тепло обняли Джен, поцеловав в обе щеки. Хейли и Джен были в почти одинаковых платьях — из узорчатой шелковой ткани, с облегающим верхом, строгой юбкой до колена, круглым вырезом и без рукавов. Я посмотрела на собственный наряд. Сегодня я решила надеть старомодное платье в стиле хиппи: длинное, развевающееся, с цветочным узором — утром в зеркале оно казалось великолепным, а сейчас выглядело дешево и убого.

Джен в очереди протиснулась поближе к Нику, и, в ожидании начала церемонии, они вступили в непринужденную беседу. Я опустилась на край скамьи в самом конце зала и попыталась усадить Эмили на колени. Но едва ее попа коснулась моего платья, как я почувствовала влажный комок и до моих ноздрей донесся неприятный запах. Так вот чем она была так недовольна!

Пеленальной комнаты в церкви не было, и у меня ушла вечность на то, чтобы сменить подгузник в крошечной туалетной кабинке. Когда я вернулась, Итана Генри Чарльза уже окропили святой водой и Ник с Джен уже принесли ложные обеты воспитать его в христианской вере. Я была рада, что пропустила представление, хотя, конечно, это было самое начало праздника — даже не первое блюдо, а так, аперитив.

После церемонии мы вернулись в машину и вместе со всеми поехали к Хейли с Райаном, где нас ждала роскошная вечеринка. Стоял июнь, было тепло, на небе ни облачка. Фраза «Ну разве нам не повезло с погодой?» уже успела меня утомить. Едва я отпустила Эмили, как она помчалась к дверям, ведущим в сад. Ник был занят тем, что здоровался с тетушками, дядюшками, двоюродными братьями и сестрами; Джен приветствовала их вместе с ним, не выказывая ни малейшего намерения оставить его в покое. От этого зрелища мне стало тошно, но я не могла вклиниться между ними так, чтобы это не выглядело нарочито. К тому же нужно было присматривать за Эмили.

В саду повсюду висели флажки и воздушные шарики. На террасе были воздвигнуты две беседки, на лужайке белели, словно овечки, пластиковые столы и стулья. Эмили бегала вокруг в своем новом нарядном желтом платьице, протискиваясь между ногами у взрослых, которые болтали, разбившись на группки. Я бегала за ней на увязающих в земле каблуках. То и дело оглядывалась через плечо в поисках Ника, но его нигде не было видно.

Муж Хейли, Райан, бросал сосиски и котлеты на решетку гигантского газового барбекю. Завороженная дымом и запахом, Эмили подошла ближе.

— Осторожно! — вскрикнула я, подхватывая ее на руки. — Горячо! Горячо!

— Горячо! — повторила она, показывая на барбекю и серьезно качая головой.

Дым летел ей в глаза, поэтому я решила отойти. В знак протеста Эмили принялась пинать подол моего платья.

— Пойдем отыщем папу, — сказала я, опуская ее на землю. — На старт, внимание, марш! — я сделала вид, что мы бежим наперегонки, и мы, хихикая, помчались обратно к дому.

В гостиной обеденный стол ломился от салатов, сэндвичей и мисок с чипсами, которые радостно уминали дети. В кухне было полно народу: там откупоривали вино и открывали пиво. Кто-то разливал крюшон из кувшина. Наконец я заметила Ника, наливавшего просекко — мой любимый напиток. Я подскочила к нему и взяла у него бокал.

— Спасибо, милый, — сказала я, поднося бокал к губам.

— Вообще-то, это мне.

Обернувшись, я увидела Хейли. За ее спиной Джен нежно укачивала Итана, сюсюкая над его розовым личиком.

— Ой, прости, — неловко забормотала я. — Я не заметила…

— Все в порядке, — сказал Ник, мгновенно доставая другой бокал. Потом помахал бутылкой. — Еще кому-нибудь?

— Мне, пожалуйста, Ники! — кивнула Джен.

— Малыш! — закричала Эмили, подбегая к Итану.

Джен опустилась, чтобы ей лучше было видно.

— Поцелуй двоюродного братика, — сказал Ник.

Эмили влажно чмокнула Итана в лоб, и все присутствующие хором заголосили от умиления.

— Мы просто обязаны сделать фото, — сказала Хейли, доставая телефон.

— Ники, давай, присоединяйся! — воскликнула Джен. — Подержи ее, чтобы она снова поцеловала Итана.

Ник поднял Эмили, и она послушно повторила поцелуй под аплодисменты.

— Замечательно! — объявила Хейли, быстро делая несколько снимков. — Джен! Не забудь свой бокал! — она подхватила его, и они со смехом скрылись в столовой.

Ник опустил Эмили на пол, и она убежала, вне всяких сомнений, в поисках малыша.

Я мрачно уставилась в бокал.

— Что думаешь? Это невыносимо.

— О чем ты?

— Все делают вид, будто меня не существует. Джен ведет себя так, будто она все еще твоя жена, Хейли меня игнорирует, а твои родители даже не поздоровались. Так грубо.

Ник жестом велел мне говорить тише.

— Уверен, это не нарочно. Здесь полно людей, с которыми они давно не виделись.

— Эти люди, наверное, думают, что я просто няня.

— Не говори ерунды.

— Я не могу больше терпеть. Это унизительно.

— Скорее, для Джен, чем для тебя. Ты же победила, помнишь?

— Я не чувствую себя победительницей, — пробурчала я, так быстро глотая просекко, что пузырьки ударили мне в нос. — Мне кажется, будто Хейли устроила это нарочно, чтобы меня вывести из себя.

Ник закатил глаза.

— Что за чепуха. Сколько ты выпила?

— Недостаточно, — я налила себе еще один бокал, опустошив бутылку.

— Таш, пожалуйста, не позорься.

— Хватит указывать мне, Ник. Я не ребенок.

— Если вы собрались устраивать семейные разборки, пожалуйста, сделайте это где-нибудь в укромном месте.

Резко развернувшись, я увидела Хейли, которая вернулась за добавкой и выглядела как кошка, объевшаяся сметаны.

— Мы не ссоримся, — бросил Ник, прежде чем проскользнуть мимо нее в столовую.

— Боже, неужели я наступила на больную мозоль? — Хейли посмотрела на меня, изогнув брови.

Я знала, что не стоит отвечать, но алкоголь взял верх.

— Я просто думаю, что неправильно приглашать Джен на такие праздники, — сказала я.

Она ядовито улыбнулась.

— Хорошо, что я ее пригласила, иначе вы бы сюда не добрались.

— Я не хотела, чтобы она нас подвозила. Я хотела ехать на поезде.

— Неважно, чего ты там хотела, милочка. Это моя вечеринка.

— Тогда, может быть, в следующий раз мы лучше вообще не приедем.

— Тогда, может быть, — передразнила она, — в следующий раз лучше не приедешь ты.

— Отлично. Но Ник не поедет без меня, — я с вызовом глотнула просекко.

— Не будь так уверена. Он предан своей семье, и в любом случае мы не позволим тебе отнять его у нас.

Я вскинула на нее глаза.

— О чем ты?

— Мы все знаем, чего ты добиваешься, — усмехнулась она. — Брат хочет казаться суровым мужиком в наших глазах, но он всегда был доверчив.

Я окинула ее холодным взглядом.

— Что ты хочешь этим сказать?

Хейли схватила меня за рукав и потянула в сторону.

— Ник с Джен много лет пытались завести ребенка — проблема была в нем, не в ней. Медленные сперматозоиды, — она на секунду замолчала, глядя на мое ошарашенное выражение лица. — Только не говори, что не знала.

Перед глазами пронеслось воспоминание. Мы сидим на скамейке в парке, и я рассказываю Нику новость. «Это чудо. Я стану отцом». Так вот что означали его слова. Если Хейли не обманывала, значит, Ник врал мне о том, почему они с Джен не завели детей, но я тотчас его простила.

— Проблема не могла быть в Нике, — наконец сказала я. — Эмили тому доказательство.

— Тебе нас не одурачить, Наташа, — ответила Хейли, не отпуская моей руки. — Эмили — очаровательная малышка, но она совсем не похожа на Ника.

Ее слова вонзились в меня, вызвав волну гнева.

— Ник — ее отец, клянусь ее жизнью.

— Ты хотела его денег и точно знала, что для этого нужно сделать.

— Неправда! Я люблю Ника, я бы ни за что с ним так не поступила.

Но Хейли продолжала говорить, будто не слыша:

— Он поверил тебе, потому что ему хотелось верить. Он очень раним, когда дело касается его неспособности зачать. Джен понимает. Поэтому и не стала сопротивляться, когда он решил уйти. Она была совершенно убита, но хотела, чтобы он был счастлив. Как там поется в песне? Если любишь, отпусти.

— Иди ты на хрен.

Она понизила голос до угрожающего шепота.

— Как ты смеешь так со мной разговаривать в моем собственном доме, шлюшка?

— Все в порядке? — подошел Ник.

— Нет, — ответила я, прожигая Хейли взглядом. — Мы едем домой. Сейчас же.

— Что? Ты с ума сошла… Хейли, что случилось?

Хейли поджала губы.

— Кажется, она слегка разозлилась.

— Я не разозлилась! Я в ярости!

Я решительным шагом направилась в гостиную в поисках Эмили. Она сидела на коленях у бабушки, которая закармливала ее шоколадками. Чтобы забрать ее, пришлось бы устроить сцену. Я вернулась к Нику.

— Пожалуйста, возьми Эмили. Я вызову такси.

— Таш, успокойся. У нас праздник, а ты его портишь.

— Не я. Твоя сестра. Она меня оскорбила.

Я стала искать в телефоне ближайшее такси.

— Но мы не можем уехать сейчас, — взмолился он. — Я целую вечность не виделся с сестрой. И Эмили здесь нравится, она так редко видится с бабушкой и дедушкой. Это несправедливо…

Я остановилась в нерешительности, уже занеся палец, чтобы нажать на вызов. Если Ник откажется уезжать, что я буду делать? Уеду одна? Мне отчаянно хотелось убраться отсюда, но разве не этого они и добивались? Хейли нарочно спровоцировала ссору, и я повелась, как идиотка. Вот сучка! Наверняка она все выдумала про бесплодие Ника. Будь это правдой, он бы мне рассказал. Мы делились всеми секретами, всеми надеждами и страхами. Ник никогда не выказывал ни малейшего сомнения, что Эмили — его ребенок, хотя она действительно была совсем на него не похожа.

— О’кей, — сказала я, убирая телефон. — Мы остаемся. Только поговори с Джен, хорошо? Это уже ее второй бокал. Мы же не хотим, чтобы она везла нас обратно в нетрезвом состоянии. Особенно когда в машине Эмили.

— Да, ты права, — Ник закусил губу. — Я поговорю с ней, — он положил руки мне на плечи и поцеловал в голову. — Спасибо, детка, это так много для меня значит. Люблю тебя.

— Да, я тоже тебя люблю, — ответила я недовольным тоном.

Он подошел к Джен и мягко отвел ее в сторону. Я смотрела, как они разговаривают: между ними явно сохранилась привязанность, это видно было по тому, как близко они стояли друг к другу. Если Ник действительно не смог дать ей ребенка, почему он мне не рассказал?

Глава 8

Тогда

Наташа

Сэм стал работать у нас водителем на следующей неделе. Несмотря на все опасения, он с самого начала мне понравился. Примерно моего возраста, лет двадцать пять. Выглядел он непримечательно: среднего роста и телосложения, с тусклыми русыми волосами, короткой стрижкой и довольно заурядными чертами лица. Несколько месяцев спустя, пытаясь описать его, я не смогла вспомнить ни форму лица, ни длину носа, ни даже цвет глаз. К тому времени он уже потускнел в моей памяти. Но вот его голос я никогда не забуду: теплый, с хрипотцой и мягкими северными гласными.

— Если что-нибудь понадобится, миссис Уоррингтон, просто сбросьте сообщение, хорошо?

Потребовалась неделя, чтобы приучить его называть меня по имени. Он всегда появлялся ровно в 07:30, одетый в черные джинсы и легкую непромокаемую куртку, тоже черную; в руках у него был стаканчик кофе навынос, который он цедил, пока дожидался Ника. Он отвозил Ника в офис в западной части Лондона, а потом, если не был ему нужен до конца рабочего дня, возвращался, чтобы помочь мне. В дом он зайти отказывался, вместо этого сидел у дома в «Рэндж Ровере» с открытой дверью. Такая жизнь казалась мне ужасно скучной. Он сидел там часами в ожидании поручений, слушая по радио спортивные новости и играя в игры в телефоне. Иногда я приносила ему чашку чая, и он говорил, что я «звезда».

Зачастую мне нечего было ему поручить, и от этого мне становилось неловко. Продукты нам привозили на дом, а если вдруг заканчивалось молоко или хлеб, я всегда могла сбегать в супермаркет за углом. Ясли, куда я водила Эмили трижды в неделю, были в 20 минутах ходьбы от дома, и я возила ее туда в коляске, чтобы размять ноги и подышать свежим воздухом. Работы у меня не было, поэтому и в ясли водить ее было необязательно, но Ник считал, что это важно — научиться общаться с другими детьми. Ситуация была почти комичной. Я весь день сидела дома, плюя в потолок, а Сэм сидел снаружи, плюя в свой. У меня появилось ощущение, будто я узница, а он меня охраняет. Или наоборот…

Всю неделю стояла хорошая погода, но в тот день дождь лил как из ведра. Сэм закрыл дверь в машине, и все окна запотели. Я смотрела в окно гостиной, гадая, стихнет ли дождь к тому времени, когда мне нужно будет забирать Эмили из яслей. Небо было свинцово-серым, вода лилась сплошной металлической завесой. Я взяла телефон и написала Сэму, как договаривались. Смешно, учитывая, что он находился прямо за стеной, но…

«Не могли бы вы закинуть меня в ясли «Маленькое чудо»? Через 5 мин. Спасибо».

Он тут же прислал ответ: «Без проблем», и я услышала, как он заводит машину.

Я быстро коснулась губ помадой и провела по волосам расческой. Среди мамаш, которые водили своих детей в «Маленькое чудо», существовало соперничество: полагалось выглядеть повседневно, но вместе с тем безупречно. Соперничество касалось не только внешности, но и достижений малюток. «На выходных Мэйбл выучила сотое слово». «Артур уже практически сам завязывает шнурки». Большинству из мам перевалило за тридцать, я была самой молодой. Сначала они предположили, что я няня по обмену, и очень удивились тому, что я англичанка.

Я поставила дом на охрану, выскочила на улицу и запрыгнула к Сэму на заднее сиденье, торопливо закрыв дверь.

— Слава богу, что вы здесь, Сэм, — сказала я, пристегиваясь.

— Вы живете неподалеку? — спросила я, когда мы тронулись с места. Это был глупый вопрос, и я тут же пожалела, что задала его. Как будто человек с зарплатой водителя смог бы жить здесь.

Сэм засмеялся.

— Нет, я живу в восточной части города, но, вообще-то, я из Мидленда.

Больше он ничего не добавил, и мне стало неловко расспрашивать. Показалось, что он не хочет говорить о себе, возможно, даже скрывает какую-то трагическую тайну. Он много улыбался, но его улыбка меня не провела. Я чувствовала, что в глубине души у него таится печаль. По крайней мере, мне казалось, что я чувствую. Теперь я понимаю, что он был для меня всего лишь зеркалом: я думала, что вижу его, а на самом деле видела свое отражение. Потому-то и не помню его лица.

До яслей мы добрались за несколько минут. Сэм заехал на «Рэндж Ровере» на тротуар, я побежала через дождь к дверям. Эмили выскочила мне навстречу с воплем: «Мама, мама!» — и бросилась в ноги. Я отцепила ее и подняла.

— Угадай, кто ждет в машине? — спросила я.

— Папа!

— Нет, не папа, не сегодня. Сэм! Помнишь, Сэма?

На ее лице появилось озадаченное выражение, затем она просияла:

— Сэм! Пиу-пиу!

— А, ты вспомнила «Пожарного Сэма», — ответила я. Это был один из ее любимых мультиков.

Я оглянулась, надеясь, что никто из мам нас не слышал. Детям до трех лет не полагалось смотреть телевизор: это как-то мешало развитию левого полушария… или правого?

Когда я рассказала Сэму, что Эмили подумала, будто он мультяшный персонаж, он громко усмехнулся. Всю дорогу до дома она повторяла: «Пиу-пиу», и он в ответ стал напевать вступительную песенку, выкрикивая: «О нет, кот застрял на дереве в Понтипанди!» Похоже, он все знал о «Пожарном Сэме», и я задумалась, нет ли у него своих детей. Но спрашивать не стала, а сам он ничего не сказал.

— Не хотите пообедать с нами? — спросила я, когда мы вернулись домой.

Сэм заколебался, потом покачал головой.

— Нет, спасибо, — он раскрыл надо мной зонтик и держал так все время, что я вытаскивала Эмили из ее автокресла. — Я хожу в забегаловку рядом с метро, там подают завтраки с утра до вечера.

Я подняла Эмили и, укрыв ее руками, донесла до двери.

— Могу сделать яичницу с беконом, если вы по этой части. Или фасоли? Крепкого чаю? — Внезапно я поняла, что спрашиваю почти с отчаянием. По правде говоря, я нуждалась в компании — любой. Меня ждал очередной длинный день. После обеда я укладывала Эмили спать, и мне нечем было больше заняться.

— Это очень любезно с вашей стороны, миссис… то есть Наташа, — сказал Сэм, — но, если не возражаете, я лучше возьму перерыв. Босс хочет, чтобы я забрал его в три.

— Да, конечно. Простите, я не хотела… Конечно, вам нужен перерыв.

Хотя у Сэма было не так много обязанностей, его рабочий день был длинным: он часто привозил Ника домой уже после восьми вечера. А потом ему еще нужно было вернуться к себе домой. Интересно, ждал ли его там кто-нибудь? Жена, девушка или, может быть, бойфренд? Я не знала, почему его жизнь вызывает у меня такой интерес.

* * *

С тех пор как я в последний раз виделась с мамой, прошло уже несколько месяцев, и, хотя мы почти всегда ссорились при встрече, я скучала. Наши отношения, как это часто случается в семьях из родителя-одиночки с единственным ребенком, были напряженными. Мама питала глубокое недоверие к особям мужского пола и свято верила, что женщинам куда лучше без них. Любовь для нее была занятием рискованным и требовавшим крайне осторожного подхода. Когда я рассказала ей, что беременна и выхожу замуж за Ника, как только он разведется, она отреагировала так, будто я собралась на каблуках карабкаться на Килиманджаро.

— Ну не дура ли, — сказала она. — Выбрасываешь на ветер свою жизнь…

Мама заявила, что теперь, раз у меня есть «богатый папик», я больше не нуждаюсь в ее заботе. Перестала отвечать на звонки и сообщения, не пришла на свадьбу. Я было подумала, что мы разругались навсегда, но когда родилась Эмили, я отправила маме ее фото, и уже через несколько часов она была у родильной кровати, воркуя над внучкой. Но все равно отказывалась приходить ко мне в гости и общаться с Ником.

Я решила, что пора ее навестить. Мне не хотелось заявляться к ней на «Рэндж Ровере» с Сэмом за рулем, но добираться на общественном транспорте было бы неудобно. Вполне логично, чтобы нас довез Сэм, к тому же у него было полно времени, пока Ник занимается делами.

— Значит, здесь вы выросли? — спросил Сэм, когда показались ряды муниципальных таунхаусов с маленькими окнами и белыми стенами, которые вечно нуждались в покраске.

— Да, — ответила я. — Вы удивлены?

Он кивнул.

— Довольно контрастно.

— Это уж точно.

Я попросила его поставить машину за углом, чтобы ее не было видно. Эмили заснула в дороге, но проснулась, едва я расстегнула на ней ремни.

— Когда вас забрать? — спросил Сэм.

— М-м-м… около трех? Я напишу, когда захочу домой. Идет?

* * *

— Серьезно, Наташа, а ты чего ожидала? — спросила мама, когда я рассказала ей, как прошли крестины. — В их глазах ты разрушительница семьи. Выкинула Джен из родного дома, бога ради. Неудивительно, что они тебя ненавидят. Я бы уж точно ненавидела.

Спасибо за поддержку, подумала я, но вслух ничего не сказала, только обмакнула печенье в чай и запихнула в рот, прежде чем оно развалилось.

— Но все еще хуже, мам. Хейли специально попросила Джен быть крестной, чтобы меня задеть, я знаю. А теперь она говорит, что Ник не может быть отцом Эмили, потому что у него медленные сперматозоиды. Ник сказал мне, что они с Джен не хотели детей, но Хейли утверждает, что они много лет пытались зачать ребенка. Конечно, она может врать, но тогда… — мой голос стих.

Мама скорчила гримасу.

— А ты на сто процентов уверена, что Ник — отец?

— Мам! — Я бросила взгляд на Эмили в другом конце комнаты. Конечно, она была слишком мала, чтобы понять наш разговор, но мне не хотелось, чтобы она слышала такие слова. Ей дали кастрюли, и она колотила по ним деревянной ложкой. — Конечно, это он! Как ты можешь такое спрашивать?

— Ну, откуда мне знать? — пробормотала она. — Ты спала с женатым мужчиной, кто знает, на что ты еще способна?

Я решила не напоминать ей, что она сама незамужняя мать. Мой отец никогда не обсуждался, мне настолько мало было о нем известно, что он вполне мог оказаться донором спермы, хотя я давно подозревала, что он просто был женат.

Я понизила голос:

— Дело не в сексе. Мы не могли сопротивляться нашим чувствам. У нас любовь.

— Любовь… — повторила мама с таким видом, как будто это нечто еще более фантастическое, чем жизнь на Марсе.

— Мам, ну честно, мы очень счастливы.

— По твоему голосу не скажешь, — она была права, я и сама слышала в своем голосе фальшивую ноту. — Так что говорит Ник? Медленные у него сперматозоиды или нет?

— Я не спрашивала. Это мужское дело. Наверное, ему стыдно, и он не хочет признаваться.

— О да, нельзя задевать мужское эго, — ее губы сжались в горькую полоску.

— Я просто пытаюсь проявить чуткость. Не хочу, чтобы он беспокоился, что Эмили не его дочь.

— Наверное, ему приходила в голову такая мысль, — задумчиво произнесла мама. — Странно, что он не спрашивал.

— Он мне доверяет, вот почему, — огрызнулась я.

— Хм-м-м… видимо, недостаточно, чтобы сказать правду, — она встала и пошла на кухню. — По мне, так у вас не особенно равные отношения. Ты ему в рот глядишь.

— Неправда.

— Правда, — донеслось из кухни. — Ты как домохозяйка из 50-х.

— Ничего подобного!

— Так и есть. Сидишь целыми днями дома, не работаешь, даже машину не водишь, — она вернулась с пластиковыми коробками и положила их рядом с Эмили. — Держи, ласточка. У меня от тебя голова болит. Постучи лучше по этим, — с этими словами она забрала кастрюли.

— Неееееет! — заверещала Эмили и попыталась ударить бабушку деревянной ложкой.

— У тебя нет финансовой независимости, в этом твоя проблема, — продолжила мама. — Тебе нужна работа, источник дохода.

— Зачем? Мы не нуждаемся в деньгах. Не знаю, сколько точно Ник зарабатывает, но целую кучу.

— Что значит — ты не знаешь? Разве у вас не совместный счет? — ее взгляд будто пронзил меня насквозь; она так хорошо меня знала, что ее невозможно было обмануть. — Не совместный, да? Ой, Наташа…

— Не беда, мам. Если мне нужны деньги, я просто беру карточку Ника. У меня есть и своя кредитка, Ник автоматически ее оплачивает каждый месяц. Он никогда не спрашивает, сколько я трачу на себя. Даже говорит, что недостаточно. Он считает, что его деньги — мои деньги. Он очень щедр.

— Тогда почему у вас не совместный счет?

Я пожала плечами.

— Не знаю, мы никогда это не обсуждали. Уверена, если бы я попросила, он бы согласился.

— Не проси, настаивай! — она в отчаянии покачала головой. — Серьезно, Наташа, пора уже вести себя по-взрослому. Разрешаешь ему вить из себя веревки.

Я пыталась его оправдать, но она не слушала. Во всем была либо его вина, потому что он мужчина, либо — моя, потому что я ему это спустила с рук.

Когда она стала убирать со стола после обеда, я отошла в сторонку и написала Сэму, что готова ехать. Он встретил нас там же, где высадил, и мы пустились в бегство. Пока выезжали на трассу, меня охватило облегчение. Слава богу, это закончилось, подумала я. Мама ошибалась насчет Ника, но кое в чем она была права. Мне нужно больше контроля над своей жизнью.

Когда мы достигли окраины Лондона, мне в голову пришла захватывающая идея. Не успев подумать как следует, я повернулась к Сэму и спросила:

— Можете научить меня водить машину?

Он поколебался, потом ответил:

— Э-э-э… Ну, вообще-то, мог бы. Но я никогда никого не учил. Может, лучше брать нормальные уроки, в смысле, у инструктора?

— Я не хочу нормальные уроки. Я хочу, чтобы это был сюрприз для Ника. А если придется платить автошколе, он узнает…

У меня в ушах зазвучал отголосок маминых жалоб на то, что у меня нет собственных денег.

Сэм причмокнул губами, сворачивая в сторону от городских огней.

— Мне не хочется что-то делать за спиной у вашего мужа. Он все-таки мой босс.

— Не волнуйтесь, если он будет чем-то недоволен, я возьму вину на себя. Но все будет в порядке, обещаю. Только не говорите ему. Это должен быть наш секрет.

— Ну, хорошо… если вы уверены, — он посмотрел на меня и улыбнулся. — Теперь нам обоим будет чем заняться, да?

Глава 9

Тогда

Наташа

Вскоре прибыло мое временное водительское удостоверение. К счастью, когда я обнаружила его на пороге, Ник был за границей. Учебный знак на автомобиль — такой, чтобы можно было надевать и снимать, — я купила на почте и в перерывах между уроками хранила его в ящике для нижнего белья, под ароматической прокладкой. Таинственность делала мою затею еще увлекательней. Мне ни на секунду не приходило в голову, что я обманываю Ника; я была уверена, что мои действия так же безобидны, как планирование вечеринки-сюрприза. Воображала, с каким восхищением он на меня посмотрит, когда узнает, что я сдала экзамен. Ведь теперь, когда Ника временно лишили прав, наша семейная жизнь станет проще, если я научусь водить.

Так, по крайней мере, объясняла я это себе. Так оправдывала воодушевление, переполнявшее меня каждый раз, как я оказывалась в машине с Сэмом.

Он предупредил меня, что «Рэндж Ровер» — это «зверюга», которая не слишком подходит для того, чтобы на ней учиться, но раз он будет меня учить, у нас нет других вариантов. И еще кое о чем.

— Когда мы в машине, я здесь босс, — заявил он. — Вы всегда должны делать то, что я говорю, что бы ни случилось. Понятно? Тогда это будет безопасно.

Мне нравилось, что мы поменялись ролями. Я не очень уютно чувствовала себя в роли «хозяйки», но теперь мы стали равны. Сэм оказался замечательным учителем, вел себя терпеливо и с пониманием, когда я не могла выполнить сложный маневр или сдать назад. Мы стали отвозить Эмили в ясли на машине, за рулем был Сэм — мы же не хотели, чтобы она проболталась папе. Как только я ее оставляла, мы прилепляли знак ученика и менялись местами. Иногда катались по нескольку часов: я училась пробираться по узким, заставленным машинами улочкам жилого района, не терять направления, когда все вокруг перестраиваются, и правильно съезжать с кругового перекрестка. Учитывая, какой это стресс — ездить по Лондону, — мы держались на удивление расслабленно. Не кричали друг на друга, а если я начинала паниковать, Сэм всегда рассеивал мою панику шуткой.

Я стала одержима уроками вождения. Когда мы с Ником были вдвоем, я уходила в свои мысли, заново переживая лучшие воспоминания своей тайной жизни.

— Чему ты улыбаешься? — спросил он как-то после ужина. Я вспоминала, как с триумфом припарковалась между двумя машинами, и Сэм с сияющим лицом сказал мне: «Если вы смогли припарковать этого монстра, то, черт возьми, припаркуете что угодно!»

* * *

— Просто рада, что ты в кои-то веки дома, — ответила я и потянулась к нему через стол, чтобы поцеловать.

Сказала себе, что это простительная ложь, потому что я соврала из хороших побуждений. Я старалась ради семьи, ради того, чтобы порадовать Ника, быть ему хорошей женой, помощницей. Но крошечная часть меня знала, что что-то не так. Что я плаваю в темных водах. И ночью, когда мы лежали в постели, мой взгляд притягивало к комоду, где под лифчиками и трусами прятались, словно любовные письма, временное водительское удостоверение и учебный знак.

* * *

Вскоре случился очередной производственный кризис, на этот раз в Нью-Йорке. Ник сказал, что уезжает на неделю, может, дольше.

— Поехали со мной, — предложил он. — Днем вы с Эмили можете посмотреть достопримечательности, а вечером мы будем вместе.

Я устало вздохнула.

— Она слишком маленькая, чтобы таскаться по музеям, и там будет слишком жарко для нее.

Стоял июль, в Нью-Йорке должна была царить духота. К тому же Ник работал допоздна, и ему часто приходилось водить клиентов на ужин, поэтому я знала, что мы почти не будем видеться. Это была хорошая мысль, но как же мои уроки вождения?

— Да, наверное, ты права, — он обвил меня руками. — Просто устал быть вдали от дома. Эмили растет так быстро, а я все пропускаю.

— Мы будем каждый день устраивать видеозвонки, обещаю, — ответила я, чувствуя укол вины. Я только что отказалась от недели в Нью-Йорке. И ради чего? Ради того, чтобы попрактиковать переключение передач и разворот в три приема?

Несколько дней спустя Сэм отвез Ника в аэропорт на ранний рейс. Я отвезла Эмили в ясли в коляске, после чего скорее вернулась домой. Сидя на кухне с учебным знаком наготове и решая пробный онлайн-тест на знание теории, я старалась не обращать внимания на то, как замирает в груди сердце. Что происходит? Это уроков вождения я жду с таким предвкушением или возможности провести время с Сэмом? Я мысленно повторяла, что первое, но в душе понимала, что не все так просто.

Я по-прежнему любила Ника, в этом я нисколько не сомневалась: по-прежнему считала его сексуально привлекательным, все так же наслаждалась его обществом. У нас был хороший брак. Ладно, пускай у нас не было совместного счета в банке, но он никогда не скупился на деньги. И Эмили он был потрясающим отцом. Семейка его, конечно, вела себя злобно, но мы с ними почти не виделись. Единственным пятном, омрачавшим мою сказочную жизнь, была Джен, но с тех пор как у меня появилось тайное увлечение, я все реже и реже думала о ней.

Должно быть, она прочитала мои мысли…

Был четверг, Ник находился в отъезде уже четвертый день. Я записала Эмили на дополнительное время в яслях — многие родители уехали с детьми в отпуск, поэтому были свободные места. Мы с Сэмом тренировались каждый день, и интенсивная практика возымела успех.

— Вы набираете обороты, — сказал он. — И это не каламбур.

Я засмеялась, подъезжая к дому. Настало время обеда, мы решили прерваться и передохнуть.

— Серьезно, вы справляетесь все лучше и лучше. Мне кажется, вы чувствуете дорогу, понимаете, о чем я? Не просто следуете инструкциям, а на самом деле ведете машину.

Я заглушила двигатель.

— Вау! Спасибо. Это так много для меня значит.

— Вам стоит записаться на экзамен.

— Правда? Думаете, я уже готова?

— Более-менее. Вы хороший водитель, Наташа.

По какой-то причине он никогда не называл меня Таша или Таш. Наверное, из уважения.

— А вы отличный учитель, Пожарный Сэм, — ответила я, потом потянулась и поцеловала его в щеку. Его кожа была мягкой на ощупь. — Пожалуйста, заходите, пообедаем вместе. Холодильник ломится от еды, а есть ее некому.

— Хорошо, если только это не станет традицией.

Мы вышли из машины, я открыла дверь в дом. К моему удивлению, сигнализация не сработала. Я что, так торопилась оказаться за рулем, что забыла ее включить? Ник требовал, чтобы мы включали сигнализацию каждый раз, как выходим из дома, и я уже приучила себя к этому. Домработница не убиралась по четвергам, а больше ключей ни у кого не было…

— Осторожно, — прошептал Сэм. — Вдруг там грабитель. Давайте я пойду первым.

Он вошел в дом и, крадучись, двинулся по коридору. Я нервно застыла на пороге, гадая, нужно ли звонить в 999. А потом услышала ее голос.

— Привет, Сэм, красавчик! — это была Джен, и голос у нее был пьяный.

Я метнулась на кухню.

— Что ты здесь делаешь? — спросила я. — Как ты вошла?

Она потрясла в воздухе связкой ключей.

— Я здесь жила, если ты забыла.

Мои руки сжались в кулаки, ногти вонзились в ладони.

— Но больше не живешь. Ты что, тайком пробираешься к нам в дом?

Сэм уткнулся взглядом в пол.

— Я буду снаружи, если понадоблюсь, миссис Уоррингтон, — пробормотал он и, шаркая, вышел.

По мне пробежала волна гнева — больше на Ника, чем на Джен. Почему он не сменил замки, когда она съехала? Почему не лишил ее допуска к сигнализации?

— У тебя нет никакого права здесь находиться, — заявила я. — Ты вторгаешься в чужую собственность.

— Чужая собственность? — она насмешливо улыбнулась. — Громко сказано. Звучит как правонарушение. Пытаешься меня запугать?

— Хватит, Джен, ты же знаешь, что так нельзя. Дай мне ключи. Пожалуйста, — я протянула руку.

— Прости, — она уронила их в свою дизайнерскую сумочку. — Ники попросил меня оставить их у себя, на случай экстренной ситуации или если он забудет свои и не сможет открыть дверь.

— Сомневаюсь, — огрызнулась я, хотя маленькая вероятность того, что Джен говорила правду, была. — Слушай, ты должна уйти.

Я подошла ближе. Она покачивалась на высоком табурете, и я уловила исходящий от нее запах вина. Рядом стояли бокал и пустая бутылка: она явно угостилась из нашего холодильника.

— Что ты здесь делаешь, Джен? — спросила я. — Середина дня, Ник в Нью-Йорке.

— Да, знаю, такая скукота. Я с ним уже разговаривала, разбудила его, бедняжку. Мне нужны кое-какие документы, знаешь, для налогов, у себя я их не нашла, вот и подумала, что они здесь. У Ники в кабинет-те, — ответила она заплетающимся языком. — Он сказал, если тебя не будет дома, просто зайти и посмотреть. Видишь ли, это срочно… не может ждать. Сегодня была просто адская встреча с бухгалтером: в налоговой говорят, что у меня неоплаченные счета на тысячи фунтов. Сволочи. Я не справляюсь со всем этим дерьмом, это выше моих сил. Меня это убивает.

Я окинула ее холодным взглядом.

— И ты решила утопить свои печали в нашем вине?

— Ой, не будь таким моралистом, Наташа! И вообще, чья бы корова мычала. Что здесь делает шофер, а? — она изогнула накрашенные брови. — Ники сказал, что дал ему отгул на неделю, а не то попросил бы помочь мне перебрать документы.

Я замялась, не зная, что ответить.

— Я попросила Сэма поработать на этой неделе. В любом случае, это тебя не касается. Я хочу, чтобы ты сейчас же ушла.

Джен покачала головой.

— Но я еще не нашла документы. Думаешь, они могут быть на чердаке?

— Понятия не имею. Пожалуйста, Джен, уходи.

— Зачем? Чтобы ты могла перепихнуться со своим шофером? Я тебя не виню. Ники постоянно в отъезде, а Сэм рядом, у тебя на побегушках. Такой соблазн…

— Да как ты смеешь! — прошипела я, оглядываясь через плечо. Сэм точно ушел? Вдруг он все слышит?

— Да ладно, видно же, как ты на него слюни пускаешь. Признаться, я и сама иногда люблю погрубее.

Я вся клокотала от гнева.

— Если ты меня не послушаешься, придется позвонить Нику. Вряд ли ему это понравится.

Это было рискованное заявление, но мне пришлось его сделать. Ник вел себя по отношению к ней с большим терпением, но здесь ему придется проявить жесткость. Я вытащила телефон.

— Ладно, не утруждайся. Пусть человек поспит. Ухожу.

Она соскользнула с табурета и, пошатываясь, прошла мимо меня к выходу. Я направилась за ней, чтобы убедиться, что она по дороге не снесет мебель.

Сэм стоял на улице у «Рэндж Ровера», и Джен, оступившись на крыльце, чуть не упала ему на руки.

— Она в хлам, — сообщила я ему.

Сэм прислонил Джен к машине.

— Отвезти ее домой?

— Вы можете? Я была бы очень признательна, — ответила я. — Дать ее адрес? Могу поискать…

— Не нужно. Я знаю, где она живет, — Сэм осторожно усадил ее на переднее сидение и пристегнул ремень.

Джен пьяно махнула рукой в моем направлении.

— Передай Ники, что я больше не могу терпеть. Это слишком долго тянется. Слишком!

Я вздохнула.

— Что долго тянется?

— Ваш брак! — взвизгнула она.

Сэм бросил на меня сочувственный взгляд и закрыл дверь с ее стороны.

Глядя им вслед, я вдруг сообразила, что мы забыли снять с машины учебный знак.

Глава 10

Тогда

Наташа

Ник пришел в ярость, когда я рассказала ему, что выкинула Джен. На следующий день, едва сойдя с самолета, он направился к ней, и, по его словам, у них разразился «грандиозный скандал». Вернувшись домой, он с грохотом бросил чемоданы в прихожей и зашагал в гостиную.

— На этот раз она слишком далеко зашла, — заявил он. — Слишком далеко. Прости, Таш. Больше этого не повторится, обещаю.

Была почти полночь. Эмили уже спала, а я последние несколько часов рассеянно смотрела телевизор, дожидаясь его возвращения. Никогда до этого я не видела его таким сердитым.

— Ты забрал у нее ключи? — спросила я.

— Да, конечно.

— Возможно, все равно лучше сменить замки. Вдруг она сделала себе дубликат.

Ник покачал головой.

— Не нужно. Я просто лишу ее доступа к сигнализации. Если она снова попробует зайти, приедет полиция.

Я встала и обняла его.

— Спасибо, что так быстро со всем разобрался. Мне было реально страшно. Я подумала, что в доме грабители.

Мы поцеловались, но я почувствовала, что он слегка напряжен. Может, Джен рассказала ему, что здесь был Сэм? Может, она заметила учебный знак на машине? Я решила на всякий случай сказать правду (или полуправду).

— Хорошо, что Сэм был здесь, — сказала я, когда Ник отстранился. — Прости, я не знала, что ты дал ему отгул. Он не сказал.

Ник снял пиджак и расслабил галстук.

— Он хороший парень, всегда рад услужить. Но мы не должны его эксплуатировать, понимаешь, о чем я?

— Да, конечно.

Я побежала на кухню, чтобы сделать чай. Вообще-то, я не понимала, о чем он. Он что, намекал на уроки вождения? Может быть, Джен все-таки видела учебный знак и рассказала ему. Может быть, он спросил у Сэма, и тому пришлось сознаться. Но, в таком случае, почему Ник не говорит напрямик? Заливая кипятком чайные пакетики, я пришла к заключению, что если Ник и знал, то решил ни о чем не спрашивать, чтобы не испортить мой сюрприз.

Удивительно, чего мы себе не навыдумываем, когда нам это удобно…

Когда я вернулась в гостиную, Ник уже успокоился. Мы сели в обнимку на диване и, прихлебывая чай, стали рассказывать друг другу, как прошла неделя. Я рассказала Нику, что Эмили произнесла свое первое предложение, когда я загружала белье в машинку: «Там носок!»

— Она гениальна, — засмеялся Ник, сжимая мне плечо. — Знаешь что? Я так устал от поездок. Раньше они мне нравились, а сейчас я просто хочу быть дома с семьей. Я пропустил первый шаг Эмили, теперь пропустил ее первое предложение. Это несправедливо.

— Тебе нужен перерыв, — сказала я. Прошло уже много месяцев с тех пор, как он в последний раз отдыхал.

— У меня накопилось несколько недель отпуска. Но я слишком занят, чтобы их взять. У нас сейчас напряженно. Мы вот-вот заключим несколько важных сделок, и несколько крупных проектов ждут запуска. Все на меня рассчитывают, я не могу их подвести.

— Но если ты хочешь чаще видеть Эмили…

— Знаю, знаю, — он вздохнул. — Ты права. Нужно что-то менять, иначе не успею я оглянуться, как она вырастет.

Ник отменил несколько заграничных поездок и устроил вместо них видеоконференции, но, по его словам, это было далеко не так эффективно, как встречаться с людьми вживую. Он все еще сидел на работе допоздна и по вечерам два-три раза в неделю развлекал клиентов за ужином, но, по крайней мере, ночевал дома. Он возвращался в час или два ночи, заходил на цыпочках и раздевался, не включая свет. Я в это время никогда не спала, лежала с закрытыми глазами в странной полудреме и не могла полностью расслабиться, пока у меня под боком не оказывалось его голое холодное тело. От него часто пахло алкоголем, но меня это не коробило. Я поворачивалась к нему, зарывалась под одеяло и принималась осыпать его поцелуями. Иногда поцелуи перерастали в занятие любовью, но чаще я не успевала: он засыпал.

Сэма я почти не видела. Он появлялся во время завтрака, чтобы отвезти Ника на работу, и привозил его обратно поздно вечером, но не возвращался к дому в течение дня. Казалось, он меня избегает. Несколько раз я писала ему, просила подвезти, но он всегда отвечал, что сейчас с Ником и не может отлучиться. Я чувствовала: что-то не так, но не знала что.

Мне очень не хватало уроков вождения. Когда я везла Эмили в ясли в коляске, я представляла, огибая деревья и почтовые ящики, будто мои руки лежат на руле. За ужином мои стопы танцевали под столом на воображаемых педалях. Я вилкой переключала передачи, убирала ногу со сцепления и плавно давила на газ. Постоянно проигрывала в голове сложные маневры. По ночам мне снились опасные повороты, полные машин круговые перекрестки, знаки аварийной остановки, и я, вздрагивая, просыпалась.

И, если быть до конца откровенной, мне не хватало Сэма.

* * *

Примерно неделю спустя Нику потребовалось присутствовать на важном совещании в Париже. Он хотел слетатьтуда и вернуться в тот же день, но подходящих рейсов не нашлось, поэтому вынужден был остаться на ночь. Сэм приехал очень рано, чтобы отвезти его в аэропорт. Пока Ник наверху прощался с Эмили, которая еще спала, я метнулась на улицу к машине.

— Можете вернуться, после того как отвезете Ника? — спросила я.

Сэм опустил глаза.

— Босс дал мне отгул до конца неде…

— Ну пожалуйста! Нужно поговорить.

Он пожал плечами.

— Правда?

— Да. И вы это знаете.

После этого мне пришлось уйти, потому что Ник уже спускался. Я скользнула обратно в прихожую, забросила руки ему на шею и прошептала:

— Буду скучать.

— М-м-м, я тоже, — он поцеловал меня в губы долгим поцелуем, и краем глаза я заметила, что Сэм отвернулся. — Люблю тебя, детка.

— А я тебя еще больше, — ответила я.

* * *

Я подняла Эмили, одела ее и сделала ей кашу с кусочками бананов. В тот день яслей не было, поэтому с Сэмом придется разговаривать при ней. Она уже понимала все, что я говорю, хотя сама говорила мало. Ее словарный запас ограничивался названиями игрушек, животных, бытовых предметов, «мамой», «папой» и именами друзей из яслей. Сэма она хорошо знала: при виде него она всегда носилась кругом, приговаривая: «Пиу-пиу».

— Давай посмотрим книжки? — предложила я, взяв ее пухлую ладошку, чтобы помочь вскарабкаться по лестнице в детскую.

Здесь во встроенных шкафчиках хранились ее игрушки, на полках сидели плюшевые звери. У Эмили было больше книг, чем в местной библиотеке. Я обожала книжки с картинками и все время их покупала, хотя Нику не нравилось, что я покупаю книжки в благотворительных магазинах. Я не понимала, в чем проблема: обычно они были в хорошем состоянии, а если где и попадалась рваная страница, Эмили было все равно. До встречи с Ником я полжизни проводила в благотворительных магазинах. Я больше не осмеливалась покупать там одежду — Ник бы с ума сошел, — но что плохого в подержанной книге?

Следующий час мы провели, листая новые любимые книжки Эмили: о ферме старика Макдональда и о младенце, который не хотел идти спать. Она только начинала узнавать цвета, и меня переполняла гордость каждый раз, когда она правильно тыкала во все красные и синие («класы» и «сини») предметы на странице.

— Ты такая умная девочка, — приговаривала я, стискивая ее в объятиях. — Мамочка так тебя любит.

Она ткнула в мою оранжевую юбку.

— Сини! Сини! — завопила она, очень довольная собой.

С ней было очень весело, но мои мысли то и дело переходили на Сэма. Почему он до сих пор не вернулся? Я напрягала слух, пытаясь уловить звуки подъезжающего «Рэндж Ровера». Я не смогла бы объяснить почему, но поговорить с ним казалось мне ужасно важным.

Сэм подъехал вскоре после одиннадцати, когда я уже потеряла надежду. Наверное, он несколько часов катался по округе, пытаясь решить, что делать. Но появление его пришлось как нельзя вовремя: я только что уложила Эмили поспать перед обедом.

Едва заслышав шуршание колес, я сбежала вниз и открыла дверь. Сэм вышел из машины и запер ее, нажав на брелок.

— Зайдите, пожалуйста, — сказала я. — Я сделаю кофе.

Он сел на табурет на кухне и стал смотреть, как я запускаю кофемашину.

— Как дела, Наташа?

— Хорошо, спасибо. Все в порядке, — я постучала фильтром о край мусорного ведра. — Простите, что так вышло тогда с Джен. Неловко получилось.

— Не беспокойтесь об этом, — ответил он.

— Ник спрашивал вас о том, что случилось?

— Нет.

— Я только хотела спросить, не говорила ли чего Джен, ну, вы знаете, о нас… — я заметила, как он покраснел. — Вдруг она увидела учебный знак и… сделала неправильные выводы.

Сэм покачал головой.

— Насколько мне известно, нет. Ник ничего не говорил. Я забрал учебный знак домой, надеюсь, вы не против.

— Да, отлично, спасибо. Хорошая идея. Кто знает, когда теперь удастся возобновить занятия, ведь вы сейчас так нужны Нику. Конечно, его дела важнее, но все-таки жаль, мне не хочется, знаете, совсем растерять все навыки, — я с ужасом поняла, что меня несет.

— Я ищу другую работу, — выпалил он.

У меня упало сердце.

— Правда? Почему?

— Чувствую себя адски неловко.

— Сэм! — Я положила упаковку кофейных зерен на стол. — Простите, я никогда не хотела, чтобы вы так себя чувствовали. Черт… Это все я виновата. Простите меня. Послушайте, забудьте об уроках, я найду себе инструктора…

— Это не из-за вас, — перебил он. — Из-за него. Босса. Из-за него и… нее. Это просто отвратно, меня от них тошнит. Я так больше не могу.

Я уставилась на него в замешательстве.

— Сэм, о чем вы?

— Я все гадал, говорить вам или нет, не знал, что делать. Почти не спал последние несколько недель, все думал о вас. Потому и старался вас избегать, просто не мог всего этого вынести. Решил подать заявление об уходе, а потом вы попросили встретиться, и я подумал, что вы, наверное, уже подозреваете, и, в любом случае, заслуживаете знать правду… Вы чудесная девушка, Наташа.

— Правду о чем? — Я опустилась на соседний табурет. — Сэм, скажите мне.

Он тяжело сглотнул.

— Ник ходит к Джен. Постоянно. Он сказал, что помогает ей со счетами, просил не говорить вам, потому что вы ужасно ревнивая и не поймете, но… — он запнулся.

— Я знаю, у нее финансовые трудности, — осторожно ответила я. — И это вполне в духе Ника — захотеть помочь. Это не означает…

— Да, конечно, но…

— Но что? Объяснитесь, пожалуйста.

Он мрачно уткнулся взглядом в колени.

— Ник всегда говорит мне встать за углом, недалеко от ее квартиры. Я должен ждать в машине. Иногда он сидит там часами. После обеда, по вечерам… Последнее время он как будто вообще не работает. А теперь вдруг эта поездка в Париж…

— Как часто это происходит?

— В последнее время? Постоянно. А раньше, может, раз в неделю…

Дрожащим голосом я спросила:

— А по вечерам как поздно… как поздно он оттуда уходит?

— Без понятия. Я отвожу его туда в восемь, и он говорит, что на этом все. Наверное, возвращается домой на такси. Вам виднее, во сколько он приходит.

Я вспомнила все поздние возвращения Ника, и мне стало дурно. Мне он говорил, что развлекает группу иностранных инвесторов, знакомит их с разными партнерами. Его ждала огромная комиссия за посреднические услуги, сделка была почти на мази — вот что он мне сказал. Он говорил так убедительно.

— Что еще? — наконец спросила я. — Это же еще не все, да?

Он кивнул.

— Не знаю, стоит ли мне рассказывать. Не хочу вас расстраивать, Наташа, вы мне на самом деле небезразличны, понимаете? То есть, мы так хорошо общались с этими уроками вождения… Я вас уважаю.

— Просто расскажите мне уже, ради бога.

Меня била крупная дрожь.

Сэм откашлялся.

— Я… э-э-э… У меня были подозрения, но не было доказательств. И вот несколько дней назад я оставил его там вечером, немного покатался вокруг, а потом вернулся и припарковался дальше по улице. Дошел до ее дома и спрятался за дерево, там, откуда хорошо было видно окна ее квартиры, — он глубоко вздохнул. — Я знал, которая квартира ее, потому что отвозил ее домой, когда она тут напилась, помните? Она совсем на ногах не держалась, заставила меня отнести ее наверх и уложить в кровать. Так вот, я знаю, где ее спальня, и они были как раз в той комнате. Это было сразу понятно. Ну, то есть в гостиной свет не горел, и они даже не задернули шторы в спальне. Им как будто плевать было, увидит их кто-нибудь или нет.

— Что они делали?

— Расхаживали по комнате, пили шампанское или что-то вроде того. Она была в каком-то кимоно, а он — в белом халате, — Сэм отвел глаза. — Простите… Я чувствую себя так паршиво оттого, что приходится вам все это рассказывать, но…

— Нет, вы правильно сделали. Серьезно. Я благодарна вам, — произнесла я, не понимая толком, что говорю. Мне хотелось отгородиться от всего мира, я едва могла стоять. Ухватилась за столешницу.

— Все в порядке? — прошептал Сэм. — Подать вам что-нибудь?

— Нет, нет, просто уходите, пожалуйста. Мне нужно побыть одной.

Пробормотав очередное извинение, он на цыпочках вышел и тихо закрыл за собой дверь. Я осела на пол и схватилась за голову. Скорее всего, Сэм говорил правду. Зачем ему врать? Выгоды ему от этого никакой, а терять есть что. И когда по моим щекам безостановочно потекли слезы, в ушах зазвенело мамино предупреждение: «Никогда не доверяй мужчине, который изменяет своей жене!»

Глава 11

Сейчас

Анна

Крис из производственного отдела на меня запал, как утверждает Маргарет за чашкой утреннего кофе. Мы стоим в маленькой кухне без стола, прямо на выходе из открытого пространства офиса.

— Не знаю, как насчет тебя, — говорит Маргарет, макая печенье в кофе. — А по мне так он секси.

Я бросаю взгляд через комнату туда, где стоит Крис с коллегами: все мужского пола, все одинаково одеты, как будто обязаны соблюдать дресс-код. В голубых рубашках и мешковатых серых брюках под выпирающими пивными животами. В черных ботинках со шнурками и серых носках. С тусклой кожей, скучными чертами лица и коротко стриженными волосами, не прикрывающими торчащие уши. В этом довольно посредственном сборище Крис, безусловно, выглядит лучше всех. Самый высокий и стройный, с густой каштановой шевелюрой. Я уже отметила про себя, что глаза у него ореховые, а кожа — здорового оливкового цвета. И все же я не заинтересована.

— Разведен, — добавляет Маргарет, понизив голос. — Жена ушла к другому. Бедолага. Долго не мог оправиться, но теперь, кажется, все налаживается, — ее голос звучит еще тише, и она прикрывает рот краем кружки. — Сейчас он в порядке. Похоже, он пришел к Богу.

— О, — отвечаю я, ощутив легкое разочарование.

— Да. Он волонтерствует в церкви Святого Спасителя — знаешь, центр помощи бездомным.

Я вспоминаю торчков, с которыми столкнулась несколько недель назад, и внутренне содрогаюсь.

— Он тут недавно о тебе спрашивал. Пытался выкачать из меня информацию, — Маргарет прихлебывает кофе, не сводя с меня глаз. — Должна признать, котик, я понятия не имела, что отвечать. Ты здесь уже больше двух месяцев, а я ничего о тебе не знаю…

Я тяну паузу, дожидаясь, когда та достигнет естественного предела. Если Маргарет таким образом пытается разнюхать что-нибудь о моем прошлом, то это довольно неуклюжая попытка.

— Я довольно закрытый человек, — наконец отвечаю я и улыбаюсь ей. — Чтобы лучше меня узнать, нужно время.

Маргарет достает еще одно печенье из жестянки.

— В любом случае, он пытается набрать в центр новых волонтеров. Я не могу этим заниматься, у меня нет времени, но ведь ты живешь одна?

— Да.

— Что ж, тогда тебе это подойдет. Хорошая возможность познакомиться с людьми. Я имею в виду, с другими волонтерами, — смеется она. — Не с бездомными. От них лучше держаться подальше.

Мы возвращаемся на рабочие места, и остаток дня я провожу сосредоточившись на регистрации заявок на приобретение земельного участка. Поразительно, что таков теперь мой мир. Я выбрала себе эту работу в качестве наказания, но оказалось, что она мне даже нравится. Она монотонна, но не настолько, чтобы позволять моим мыслям отвлекаться и забредать на опасную территорию. Важно, чтобы у меня всегда было занятие, — так говорит Линдси, мой психотерапевт.

Поэтому, возможно, это хорошая идея — волонтерствовать по вечерам. Я раздумываю над этим, когда выключаю компьютер и навожу порядок на столе. Здесь все уходят ровно в 17:00 и идут прямиком домой, вне зависимости от того, сколько невыполненных задач еще осталось.

Мы с Маргарет стоим у лифтов, и тут к нам подходит Крис. Я оказываюсь зажатой между ними и чувствую, что они это нарочно подстроили.

— Анна, — говорит он. — Не хочешь ли ты уделить несколько часов своего времени помощи бездомным?

— Ну… э-э-э… — я смотрю в пол. — Дело в том, что… Не уверена, что гожусь для этого.

— Никогда так не думай. Мы все годимся, — не моргнув глазом отвечает Крис, и в это время прибывает лифт. Двери открываются, мы заходим. — В любом случае, речь о том, чтобы раздавать чай, картошку, выслушивать, показывать, что тебе не все равно. Я слышал, как ты разговариваешь с людьми по телефону, — у тебя талант.

Но ты не знаешь, какую ненависть я испытывала к другому человеческому существу. Что я натворила.

— Я подумаю над этим, — отвечаю я, когда мы останавливаемся на первом этаже.

Быстро пересекаю вестибюль и захожу в крутящиеся двери, но Крис не отстает. Он проскальзывает туда за мной и касается моей спины, пока мы маленькими шажками движемся к выходу.

— У нас есть довольно трудные подопечные, — продолжает он, когда мы выходим на тротуар. — А некоторые просто заплутали, и их нужно немножко подтолкнуть в правильном направлении.

Это мне знакомо, думаю я, вспоминая последние шесть месяцев. Временами я чувствовала такое отчаяние, что легко могла бы прибегнуть к наркотикам и оказаться на улице. Возможно, мне действительно следует стать волонтером: это помогло бы сосредоточиться на благодарности за то, что у меня есть, а не на печали о том, что я потеряла. Как говаривала моя бабушка, всегда есть кто-то, кому хуже, чем тебе.

Крис чувствует, что я начинаю сдаваться.

— Просто попробуй и посмотри, может, понравится. А если не понравится, обещаю никогда больше об этом не заговаривать.

— Хорошо, — слышу я собственный голос.

— Замечательно! Пойдем, сюда, — он хватает меня за руку и разворачивает в противоположном направлении.

— Что, прямо сейчас?

— Конечно, сейчас.

* * *

Церковь Святого Спасителя удобно притулилась за огромным пабом, который раньше, похоже, был главным городским кинотеатром. Это кирпичная викторианская постройка, слишком большая и просторная для все уменьшающегося числа прихожан. Когда мы заходим через боковую дверь, Крис рассказывает, что «облик церкви» подвергся перепланировке: центральный неф был значительно уменьшен и разбит на секции, чтобы создать помещения для общественно полезной деятельности.

— Здесь кухня, туалеты вон там, за купелью, — он останавливается перед дверью в одно из внутренних помещений. — Небольшой совет перед тем, как мы зайдем. Будь дружелюбна, но не слишком. Не сообщай никакой личной информации, кроме имени, не давай свой номер телефона, не добавляй никого в друзья на «Фейсбуке». Не давай им денег, какую бы историю они ни сочинили. Они все спустят на наркотики.

— Да, конечно, — отвечаю я, у меня начинает кружиться голова. Зачем я в это ввязалась?

Мы входим. Комнату заполняют разномастные диваны и кресла, заляпанные кофейные столики и большой обеденный стол в углу. Есть и книжный шкаф с потрепанными книжками в мягких обложках и стопкой старых журналов. Больше всего это место похоже на лавку старьевщика, но есть в нем что-то уютное. Я быстро обегаю взглядом собравшихся — все мужчины, — чтобы убедиться, что здесь нет никого из той компании, с которой я столкнулась в индустриальном районе.

Крис громко окликает сборище:

— Ребята! Ребята! Это Анна, она пришла на нас посмотреть, так что, пожалуйста, ведите себя хорошо.

Большинство мужиков не обращает на него никакого внимания, но некоторые поворачивают головы и награждают меня неприятным свистом.

— Вот этого не надо, — говорит Крис. — Мы относимся друг к другу с уважением, помните?

Я сделала мысленную заметку в следующий раз надеть что-нибудь менее женственное — если, конечно, будет следующий раз.

— Так что мне нужно делать? — спрашиваю я.

— Не приготовишь чаю? Я пойду с тобой, покажу, где что.

На кухне Крис рассказывает мне истории некоторых завсегдатаев. Один только что отсидел в тюрьме за избиение жены, у второго диплом химика, третий раньше служил в армии. По словам Криса, большинство из них оказались на улице после развалившегося брака или сокращения на работе — а зачастую и того и другого.

— Превращение в бездомного происходит очень быстро, — говорит он, держа хлипкие одноразовые стаканчики, в которые я наливаю чай из непомерного чайника. — Сейчас ты вполне счастлив, а через минуту — ни жены, ни работы, ни денег, ни дома…

— Да, может случиться с каждым, — говорю я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Мы наливаем в стаканчики молока и ставим их на подносы. — Пошли обратно?

Когда мы возвращаемся в комнату, я вижу, что мужчин в ней прибавилось и появилось несколько молодых женщин. В комнате шумно, в разговоре — если можно его так назвать — слышится агрессия. Парни подстебывают друг друга, и далеко не дружески. Я раздаю стаканчики с чаем и принимаю заказы на горячие хот-доги и булочки: оказывается, местная булочная жертвует центру нераспроданный товар. В дверь просовывается голова викария; поздоровавшись, он торопливо исчезает. Появляются еще два волонтера, женщины, и сразу же приступают к работе на кухне: включают духовку и открывают большие консервные банки с фасолью.

— Помочь? — спрашиваю я, топчась в дверях. Здесь, среди витражей и книг с религиозными псалмами, я чувствую себя безопаснее.

— Да нет, — отвечает одна из волонтерш, поднимая двухлитровую бутылку молока. — Кто оставил это открытым? Нет, ну серьезно!

Я не признаюсь в преступлении. Вместо этого ухожу в туалет, хотя мне туда не надо, а потом неохотно возвращаюсь в основную комнату.

Крис пытается организовать игру в карты, но никто не воспринимает ее всерьез. Народу стало еще больше. Мест не хватает, поэтому люди стоят кучками, нервно переминаясь с ноги на ногу. Мне не видно их лиц, и от этого я ощущаю тревогу. Появился очень высокий толстый человек в грязной одежде, с отвисшими штанами, сползающими с волосатой складки у него на попе. От него исходит такая вонь, что меня тошнит. Его зовут Голубь, и остальные явно стараются держаться от него подальше. Он то ли пьян, то ли обдолбан — в центр не разрешается приходить в таком состоянии, но я не имею представления, как волонтеры собираются его выпроваживать. Это занятие мне не подходит, решаю я, пока его опухшее лицо щерится на меня с противоположной стороны комнаты.

— Надеюсь, ты не возражаешь, но мне пора, — говорю я Крису. — У меня на сегодня еще есть дела, и…

Он отрывает взгляд от карт, которые тасует.

— Какая жалость. Ну, в любом случае, спасибо. Надеюсь, ты еще вернешься. Сама видишь, нам здесь пригодится любая помощь.

Я неубедительно поддакиваю.

— Тогда увидимся завтра. На работе.

Теплый летний вечер, почти стемнело. На этот раз я иду домой не через Зону, там небезопасно в это время суток. К тому же от церкви до моего дома есть более прямой путь — по дороге мимо вокзала, а потом по большому мосту через реку.

Я размеренно шагаю, вспоминая людей, которых встретила сегодня, и благодаря бога, в которого не верю, за то, что никогда не опускалась так низко. По крайней мере, у меня есть работа и крыша над головой. По крайней мере, я жива.

Нет, не думай об этом. Не сейчас. Никогда.

В центре города царит мертвая тишина. Все магазины и кафе давно закрыты, людей на улицах мало. Я прохожу мимо спящих на порогах мужичков и женщины на скутере для инвалидов. И только когда я выхожу на главную улицу и иду мимо высоких таунхаусов, где расположены офисы, я замечаю, что кто-то идет за мной. Шаги незнакомца звучат как эхо моих собственных, словно этот человек, он или она, специально подстраивается под мой темп.

Мой пульс учащается, я мгновенно покрываюсь потом. Мне хочется обернуться, чтобы посмотреть, кто это, но я не решаюсь. Наверняка это какой-нибудь невинный прохожий возвращается домой или гуляет с собакой. Вот только собаки я не слышу.

Я начинаю идти быстрее, и человек у меня за спиной тоже прибавляет шагу. Должно быть, он всего в нескольких метрах от меня, потому что я слышу тяжелую поступь и тяжелое дыхание. Неужели это Голубь? Он, кажется, оставался на месте, когда я уходила, но ведь он мог выйти за мной. Как же глупо с моей стороны было не проверить. Я тяжело сглатываю и шагаю еще быстрее, стискивая сумочку. Мой преследователь тоже ускоряется. Если это действительно Голубь, то мне совсем не улыбается привести его прямо к дому.

Может, стоит повернуть обратно к церкви Святого Спасителя? Не знаю, где живет Крис, но он мог бы проводить меня. Или я могла бы вызвать такси. Обычно я стараюсь держаться подальше от машин, но сейчас это наименьшее из двух зол.

Успокойся… Ты даже не знаешь наверняка, что тебя преследуют.

Но я знаю. Чувствую исходящую угрозу.

Я дохожу до каменного моста, и в меня бьет поднимающийся от быстрой темной реки ветер. Вот он, мой шанс. Мимо проносятся машины, я прыгаю в образовавшийся просвет и перебегаю на другую сторону. Теперь, когда нас разделяет поток машин, я наконец могу обернуться.

На противоположной стороне стоит некто в надвинутом капюшоне, с руками в карманах штанов. Ниже и стройнее, чем я ожидала. Не Голубь. Кто-то еще из церкви Святого Спасителя? Это может быть кто угодно. Даже женщина.

Незнакомец отворачивается и, прислонившись к парапету, смотрит в воду. Что ему нужно? Ждет, что я перейду обратно? У меня возникает сильное ощущение, что этот некто хочет со мной поговорить.

Я сбрасываю каблуки и бегу прочь, оглядываясь через плечо и чуть не падая.

Незнакомец все там же, смотрит через ограждение моста.

Может быть, это все мое воображение.

Едва добравшись до квартиры, я запираюсь на все замки и засовы и падаю на кровать. Сердце колотится о ребра, в боку колет. Как же глупо я поступила сегодня! О чем я только думала, когда пошла в это ужасное место? Подвергла себя такой опасности…

Потому что, если это действительно был он и теперь он знает, где я живу, он может рассказать. Кому-то, кто хорошо заплатит, чтобы узнать о моем местонахождении. На эти деньги можно достать много выпивки и наркоты…

Я вытаскиваю из-под подушки фотографию и прижимаю к щеке.

— Прости меня, — шепчу я, целуя ее прекрасное лицо. — Мне так жаль.

Глава 12

Тогда

Наташа

Ужасающие откровения Сэма нанесли мне тяжелый удар, тело едва шевелилось от боли. Жесткая кухонная плитка холодила щеку. Во рту стоял солоноватый привкус слез, я не могла разлепить глаза. Как долго я так лежала?

Сверху донесся шум. Эмили проснулась и звала меня. Я с трудом поднялась и потащилась вверх по лестнице, чувствуя, что с каждым шагом ноги становятся все тяжелее.

— Иду, дорогая! — выдавила я, но голос так охрип от слез, что слова прозвучали едва слышно.

Я вошла к ней в комнату и вытащила ее из кроватки. Она смотрела сердито, как будто упрекая меня за то, что пришлось так долго ждать.

— Прости, — сказала я. — Мама здесь, — я пощупала ей попу через штанишки. — Кажется, нам нужно сменить подгузник.

Я отнесла ее в ванную, и, как обычно, она ни на секунду не прекращала сопротивляться.

— Пожалуйста, Эмили, будь хорошей девочкой! Я не могу сейчас еще и с тобой сражаться, — взмолилась я, пытаясь соединить на ней липучки. Ее личико сморщилось. — Все хорошо, дорогая, все хорошо, ты не сделала ничего плохого. Маме просто немножко грустно, вот и все, — я крепко обняла ее, чувствуя, как бьется возле моей груди ее крошечное сердечко. — Пойдем съедим что-нибудь, да?

Я отнесла ее вниз на кухню и попыталась усадить на высокий стульчик, но она пиналась и мотала головой, поэтому я оставила ее сидеть на полу. Ей нужно было пообедать, но я не могла придумать, что ей дать. Открыв холодильник, я смотрела на его содержимое невидящим взглядом. Я как будто забыла, что такое еда.

— Мама! Мама! — Эмили, подойдя, обхватила меня за ноги.

Я погладила ее по голове, и она подняла на меня растерянный взгляд. Сглотнув свежую волну слез, я выдавила улыбку.

— Что же нам съесть? Маленький сэндвич? Может, с ветчиной, мы любим ветчину, правда? — я мягко отстранила ее от себя и принялась резать хлеб. — У-у-у, вкуснотища, сэндвич с ветчиной, мы обожаем сэндвичи с ветчиной. Если съешь все, я дам тебе немножко кукурузных палочек, договорились? — я щебетала, наполняя воздух словами, стараясь, чтобы мой голос звучал как обычно. Но перед глазами у меня крутились, словно в калейдоскопе, ужасные картины: Ник и Джен в халатах пьют шампанское, целуются, лежат друг на друге, занимаются сексом. Неужели они и сейчас вместе, в этот самый момент трахаются где-нибудь в отеле в Париже?

Почувствовав резкую боль, я посмотрела вниз и увидела, что порезала палец хлебным ножом. Боль принесла облегчение, я сунула руку под струю холодной воды. Потом попыталась успокоиться. Так не пойдет. Нельзя просто развалиться, нужно взять себя в руки. Хотя бы ради Эмили.

— Глупая мама, — сказала я и, прижав к ранке кухонное полотенце, потянулась за аптечкой.

Эмили была голодна и от этого становилась все недовольнее: шумно возила свой стульчик по полу, грохоча ножками. Я быстро налепила пластырь и вернулась к сэндвичам.

— Хочешь сидеть за столом, как большая девочка?

Я поставила на стол ее тарелку со Свинкой Пеппой. Она кивнула и дала мне усадить себя на стульчик.

Налив сок в бутылочку, я села напротив и стала расхваливать ее каждый раз, когда у нее получалось запихнуть в рот кусок сэндвича. Сама я не смогла бы проглотить ни крошки. Все, чего мне хотелось, — это свернуться в клубок, как ежик, и притвориться, будто ничего не было. Или разнести дом вдребезги, визжа и колотя тарелки о стены. Но я не могла сделать ни того, ни другого. Я должна была заботиться об Эмили и делать вид, что все в порядке, хотя часть меня умирала внутри.

После обеда мы пошли в сад. Эмили ходила туда-сюда по тропинке, толкала игрушечную детскую коляску с жирафихой Джеммой и время от времени останавливалась, чтобы поправить крошечное одеяльце и поцеловать жирафа в пищащую голову. Она относилась к этой жесткой пластмассовой игрушке с великой нежностью. Недавно я купила ей пупса, который писался, как настоящий, и булькал, когда ему нажимали на живот, но Джемма сидела в кроватке Эмили с самого рождения, и Эмили неизменно оставалась ей верна. Чего не скажешь об ее отце, мрачно подумала я, наблюдая за ней с веранды.

Как так получилось? Может, это я виновата, сделала что-то не так? Я, как могла, старалась быть ему хорошей женой: вела хозяйство, заботилась об Эмили, всячески его поддерживала. Я не отказывала ему в сексе. Не запустила себя после родов. Не пилила за частые отлучки по работе и позднее возвращение домой. Не наделала долгов по его кредитке. Не изменяла. Я сделала все, что в моих силах, чтобы приспособиться к его образу жизни, хотя это было нелегко. Я пожертвовала подругами, чуть не навсегда поссорилась с матерью. Терпела все дерьмо, что выливала на меня его семейка. И вот чем он мне отплатил… В животе разгорелось чувство глубокой несправедливости. Это нечестно. Жестоко. Я не заслужила такого обращения.

А может, и заслужила. Может быть, небеса наказывали меня за то, что я разрушила первый брак Ника. Мне нетрудно было поверить, что Джен пыталась вернуть его любой ценой, но я не могла взять в толк, каким образом ей это удалось. Ник всегда говорил, что их брак давно мертв, что тот день, когда он сбил меня с велосипеда, оказался его благословенным днем. Я была ангелом, посланным богом, дабы даровать ему второй шанс на счастье. Неужели это вранье? Все было так похоже на правду. Но теперь… весь мой мир взлетел на воздух, все составляющие моей жизни оказались парящими в пустоте. Я больше не знала, во что верить; мне не на что было опереться, некому доверять. Только моей прекрасной дочурке.

Она сидела у клумбы, ковыряясь в земле. Мое сердце заныло от любви, и я почувствовала внезапное отчаянное желание ее обнять. Поднявшись, я пошла по дорожке и присела рядом.

— Что ты нашла? — спросила я. Эмили подняла на меня глаза и улыбнулась. — О, вижу!

В земле копошился длинный, мясистый розовый червяк. Я подняла его и поднесла к ней ближе, чтобы можно было разглядеть, но она скривила нос.

— Все в порядке, это всего лишь червяк, как в песенке. Давай споем? Живет червячок у меня в саду, и зовут его Виггли-Ву. Живет червячок… — я запнулась. Как там дальше? Я уже сто раз ее пела, но слова вылетели из головы.

— Виггивуву, — пролепетала Эмили, как будто подсказывая.

Я так крепко ее обняла, что она начала протестовать, но я ее не отпускала.

— Мама так тебя любит, — прошептала я. — Так сильно.

* * *

Ночь я провела в кошмарах, не в силах заснуть. В темноте явились демоны и стали пытать меня жестокими видениями Ника и Джен. Было жарко, казалось, будто в комнате совсем нет воздуха. Я корчилась под гнетом истязающих мой мозг мыслей: от слепой ревности до нелепых теорий заговора. А вдруг Джен вынудила Ника к ней вернуться? Я знала, что он связан финансово с ее фирмой по дизайну интерьеров; вдруг он совершил какое-то крупное мошенничество, и теперь в ее власти отправить его за решетку? Может быть, возобновление отношений — цена, которую ему пришлось заплатить за ее молчание? Теория была дурацкой, но в ночной тиши я позволила себе ненадолго в нее поверить. Не могла вынести мысли о том, что он хладнокровный обманщик, хотя правда была у меня под носом. К утру я чувствовала себя совсем разбитой.

В пять часов я вылезла из постели и спустилась на кухню, чтобы сделать себе чай с тостом. Я почти ничего не ела вчера, желудок сводило от голода. Эмили еще спала. Сегодня, слава богу, у нее были ясли; мне нужно было свободное утро, чтобы взять себя в руки. Ник должен был вернуться вечером, а я еще не решила, что делать. При одной только мысли о том, что предстоит его увидеть, мне становилось плохо. Что ему сказать? Что, если он станет все отрицать? А если не станет?! Я даже не знала, что хуже. Чувствовала себя такой униженной, такой бесполезной и некрасивой. Почему я ничего не заметила и не положила этому конец? Почему покорно мирилась с присутствием Джен и позволила ей его забрать? Наверное, они считали меня круглой дурой. Мне стало стыдно за собственную тупость. Захотелось убежать и спрятаться, но куда мне было пойти? Ведь я была не одна, я должна была думать об Эмили.

На ум приходил только один человек, к которому мы могли обратиться. Мама. Придется признать, что я была неправа. В ответ она замучает меня фразами: «Я же говорила. А чего ты ожидала?», но, наверное, я это заслужила. Мама меня не бросит. В прошлом у нас были разногласия, но все они происходили из-за моих отношений с Ником. Теперь, когда у нас с ним все кончено, мы с мамой сумеем найти общий язык, думала я.

Неужели это правда? Неужели моему браку действительно настал конец? В приступе паники у меня закружилась голова. Этого не могло происходить, и в то же время я знала, что это происходит. Выпив полный стакан холодной воды, я постаралась выровнять дыхание.

Из видеоняни доносились звуки. Эмили проснулась. Я слышала, как она булькает и лепечет у себя в кроватке. Надев маску спокойной, счастливой мамы, я направилась наверх.

* * *

Я отвезла Эмили в ясли, а едва вернувшись домой, позвонила маме и все ей рассказала.

— Вот козел, — отреагировала она. — Но я не удивлена. Один раз изменил — изменит снова.

Пришла домработница, поэтому я спряталась в спальне и понизила голос до шепота.

— Но я не понимаю, почему он к ней вернулся? Мы были так счастливы, у нас не было никаких проблем. Это просто бессмысленно.

Мама тяжело вздохнула.

— Я о таком уже слышала: секс с бывшей не считается настоящей изменой. Скорее всего, она поднесла ему себя на блюдечке, и он тут же поплыл. Ник ничем не отличается от других мужчин. Они все рабы своих причиндалов.

— Не говори так.

Мне было слышно, как мама затянулась сигаретой.

— И что он тебе ответил?

Я секунду помолчала.

— Я не спрашивала. Он сейчас в Париже, сказал, что по делам, но возможно, что и с ней. Это так… так унизительно. Я не могу сражаться с Джен, она мне не по зубам. Мне просто нужно уйти. Прямо сейчас.

— Хм-м-м… Это плохая идея, — ответила мама. — Он должен уйти, а не ты.

— Но он сегодня возвращается, — захныкала я. — Что мне ему сказать? Я не могу притворяться, что все хорошо, не могу спать с ним в одной постели, зная…

— Слушай меня, Наташа, — перебила мама посуровевшим голосом. — Хватит себя жалеть. Тебе нужно занять сильную позицию, прежде чем приступать к решительным действиям. Ты не можешь просто сбежать оттуда без гроша в кармане. Поговори с адвокатом, пусть даст тебе юридический совет.

Ее слова звучали разумно, но я не хотела их слышать. Я не хотела ждать, мне хотелось действовать немедленно.

— Пожалуйста, можно мы поживем у тебя? — спросила я тихо, но с надеждой.

Мама поколебалась, прежде чем ответить:

— Не хочу быть жестокой, милая, но сначала тебе нужно решить свои проблемы. У меня не так много места, особенно для ребенка. Я не могу позволить себе держать отопление включенным весь день и кормить вас. Ты же знаешь, я получаю минимальную зарплату.

— Мам, нам пока не нужно отопление, и я тебе помогу.

— Я серьезно, Наташа. Ты должна быть сильной. Не будь такой же дурочкой, как я. Твое сердце завело тебя в эту передрягу, теперь твоя голова должна тебя оттуда вывести.

Глава 13

Тогда

Наташа

Ник прислал сообщение о том, что его обратный рейс из Парижа сильно задерживается, и велел не ждать. Он вернулся незадолго до полуночи, когда я уже погасила свет и легла в постель, притворяясь, что сплю. Но на самом деле я не спала, все мои чувства были настороже, как у животного, которое чует приближение хищника. Сердце бешено билось, глаза подрагивали под закрытыми веками. Я едва сдержала дрожь, когда он скользнул под одеяло. Прикосновение его кожи было прохладным и свежим, но вместо возбуждения, которое всегда охватывало меня прежде, я почувствовала брезгливость. Он действительно ездил по делам или провел последние сутки с ней?

Эмили проснулась рано, часов в шесть, и я тут же пошла к ней. Я уже давно не спала и только обрадовалась возможности наконец встать. Отнесла ее вниз, включила телевизор. Там как раз шел один из ее любимых мультиков, поэтому я оставила ее смотреть, а сама пошла сделать себе чаю.

Атмосфера в доме изменилась. Я чувствовала себя неприкаянно, словно приехала на выходные в чужой роскошный дом, пользуюсь чужими вещами и притворяюсь, что живу жизнью хозяев. Обвела взглядом все наши бытовые приборы: навороченный кухонный комбайн, дорогущую соковыжималку, профессиональную кофемашину и хлебопечку. Это передовое дизайнерское барахло было мне не нужно — я старалась привыкнуть, чтобы порадовать Ника, но в душе оставалась обычной девчонкой из муниципального района. Я всегда была здесь не своя, самозванка. Неожиданно последние годы моей жизни стали казаться затянувшимся маскарадом.

Ник спустился часом позже, когда мы с Эмили завтракали.

— Доброе утро, красотки, — сказал он, целуя нас обеих в щеку. — М-м-м, каша, животику вкусно.

— Животику, — повторила Эмили, размазывая кашу по пижаме.

Ник включил кофемашину, сделал себе тост.

— Все в порядке? — спросил он спустя несколько минут в тишине. — Ты кажешься какой-то… холодной.

— Что? Нет, все в порядке, просто устала, — я отвернулась, поджав губы. Я собиралась вести себя будто ничего не случилось, но у меня явно плохо получалось. — Как Париж?

— Да как обычно. Ссорились из-за денег. Хотя меня накормили фантастическим обедом, так что грех жаловаться. Стейк был просто волшебный, а шоколадный торт… боже, я чуть не умер от наслаждения. Мы обязательно должны как-нибудь туда съездить, тебе понравится, — его голос звучал ровно, так, будто он говорил правду. Но я по опыту знала, что мой муж превосходный лжец: ведь он постоянно врал Джен, когда изменял ей со мной. Нужно было не забывать об этом.

* * *

Следующие несколько недель Ник в основном работал из дома. Он засел у себя в кабинете на верхнем этаже и не выходил оттуда часами. Иногда я слышала, как он разговаривает по телефону, расхаживая из угла в угол, и потолок в комнате Эмили скрипел от его шагов. Раньше я мечтала, чтобы он проводил дома больше времени, но сейчас его постоянное присутствие меня пугало. Мне чудилось, будто он наблюдает за мной, словно зная, что я планирую побег.

Сэма я не видела, «Рэндж Ровер» все время стоял рядом с домом. Где же он? Неужели уволился, как и говорил? Я не решалась спросить, опасаясь, что вызову подозрения. Мне не хотелось, чтобы он из преданности мне отказался от работы. А вдруг Нику стало известно о том, что Сэм рассказал мне, что видел? Мы будто пытались перехитрить друг друга, хотя внешне у нас все было замечательно.

Я внимательно следила за тем, чтобы не выдать боль, которую скрывала внутри, или тот факт, что каждую секунду каждой минуты каждого из этих ужасных дней я думала только о Нике с Джен. Иногда я представляла их себе так живо, что меня начинало тошнить. Воображала, как иду к ней домой и застаю их в постели, и порой мои фантазии принимали агрессивный характер. Каждый раз, как он выходил из дома, я была уверена, что он идет к ней. Когда он возвращался из тренажерного зала, я доставала его футболку из корзинки для грязного белья и проверяла, действительно ли она пахнет потом. Шарила по карманам в поисках подозрительных чеков: за ужин на двоих, цветы или романтические подарки — и ничего не находила. Но это не означало, что ничего не было.

Свой телефон Ник всегда носил при себе, разблокировать его можно было только отпечатком пальца. Иногда, посреди ночи, когда он крепко спал, а я ворочалась в постели, меня охватывало нестерпимое желание приложить его палец к телефону, чтобы проверить содержимое. Я представляла, как нахожу жаркие сладострастные послания вроде тех, что он когда-то присылал мне, и видео, на котором они с Джен занимаются сексом. Но я не осмеливалась, боялась его разбудить.

Ник пребывал в хорошем настроении и как будто всерьез решил заняться своим здоровьем: бегал рано поутру, постоянно делал себе какие-то тошнотворные смузи. Естественно, я все это воспринимала как доказательство того, что он прихорашивается для Джен.

— Мне так нравится работать дома, — заявил он как-то за обедом, накладывая себе огромную порцию салата. — Гораздо лучше, чем каждое утро торчать в пробке. И я так счастлив, что могу проводить больше времени с моей очаровательной малышкой, — он потянулся и ущипнул Эмили за нос, вызвав приступ хихиканья. — И с тобой тоже, — добавил он немного запоздало.

Притворяться было очень утомительно, но я по-прежнему занималась Эмили, делала маникюр, заказывала продукты, готовила каждый вечер и болтала с Ником за ужином о том, как прошел день, хотя едва могла на него смотреть и каждый кусок застревал у меня в горле. Единственное, к чему я не могла себя принудить, — это заняться с ним любовью: я знала, что не выдержу и мои эмоции вырвутся наружу. Он несколько раз пытался, но я притворялась, что уже сплю, или отнекивалась, ссылаясь на традиционную головную боль, и он сразу же отступал. Я решила, что он и предлагал исключительно из чувства вины или для того, чтобы отвести подозрения. Предположение, что он все еще меня любит, казалось нелепым.

В эти мрачные, безумные дни я винила в своих страданиях саму себя. Подруги были правы: я предала женскую солидарность, крутила шашни с женатым мужчиной. Мы с Джен поменялись ролями. Какая утонченная, идеальная месть. Только Джен поступила со мной хуже, чем я с ней, потому что у нас с Ником был ребенок.

Я вспоминала собственное детство: мы с мамой всегда жили вдвоем. «Двое — это уже компания» — таков был ее девиз, и мы никогда не говорили об отсутствующем третьем. Каково было бы Эмили, думала я, расти без отца? Ей не исполнилось и двух лет — она ни за что бы не запомнила, как жила с ним. Я вот вообще не помнила отца и не померла ведь от этого, правильно? У меня были друзья, которые все детство переезжали от одного родителя к другому, приспосабливались к разным семьям с их противоречивыми правилами и устоявшимися традициями. Такого я для Эмили не хотела и знала, что Ник тоже не хочет. Если я в чем и была уверена, так это в том, что, как бы мы с Ником ни враждовали, интересы Эмили мы поставим на первое место.

С каждым днем мне все отчаяннее хотелось сбежать, но мамин совет меня останавливал. Моя позиция была очень слабой: у меня практически не было сбережений, мама не могла нас содержать. Прежде чем перейти к действию, нужно было тайком накопить достаточно денег.

Это была задача не из легких и быстрых. Ник держал карточку для выдачи наличных в чашке на кухне, чтобы я могла когда угодно ею воспользоваться, но снять с нее можно было только 300 фунтов в день, к тому же сними я слишком много, он бы заметил. Поэтому у меня оставался всего один вариант: продать свои дизайнерские шмотки и украшения.

Как-то вечером, когда Ник, предположительно, был в тренажерке, я открыла гардероб и перебрала всю свою одежду и аксессуары. Некоторые сумочки стоили больше тысячи фунтов; когда мы их покупали, я думала, что это пустая трата денег, но Ник настоял. Еще у меня было несколько пар дорогущей дизайнерской обуви на таких высоких каблуках, что я едва могла в ней ходить, и парочка коктейльных платьев, которые мне даже не нравились. Я вытащила красное пальто от Max Mara, подарок Ника на прошлое Рождество. Оно было мне велико, но у меня так и не дошли руки его поменять. От собственной лени и расточительства мне стало тошно, но, по крайней мере, у меня теперь имелись ценные активы — даже подержанные, они должны были что-то стоить.

Я взяла шкатулку с украшениями с туалетного столика и высыпала на кровать ее содержимое. Груда колье, кулонов, сережек и колец блеснула на свету, как пиратское сокровище. Я рассортировала сережки по парам и распутала цепочки. Надев кольца, смерила свои сверкающие пальцы задумчивым взглядом. Сколько все это стоит? Несколько тысяч? Несколько сотен? Я понятия не имела, как лучше их продать. Может, стоит отнести в ломбард. Я мрачно усмехнулась. Бабушка однажды рассказала мне, как ее мать заложила в ломбард обручальное кольцо, чтобы прокормить детей. Это звучало драматично, почти по-диккенсовски. И вот на дворе XXI век, а я подумываю сделать то же самое. Я полностью зависела от мужа и ничего не могла предпринять без его денег.

Внизу открылась и снова закрылась входная дверь. Ник вернулся. Я торопливо побросала украшения обратно в шкатулку и поставила ее на место.

— Хорошо потренировался? — спросила я, когда он вошел.

— Отлично, спасибо, — он поцеловал меня в волосы. — Завтра утром у меня совещание рядом с Хитроу, поэтому я не смогу отвезтиЭмили в ясли, прости.

У него появилась еще одна новая привычка: играть в заботливого папочку, из тех, что одной рукой толкают коляску, а в другой держат латте с обезжиренным молоком.

Я спросила, стараясь, чтобы голос звучал как можно небрежнее:

— Тебя повезет Сэм?

— Да, конечно, — ответил он с полным ртом зубной пасты. — А что?

— Просто давно его не видела. Значит, он все еще на тебя работает?

— Да, — Ник бросил на меня любопытный взгляд. — Почему нет?

— Да нет, ничего… просто так, — я замялась.

Ник сплюнул в раковину.

— Совещание продлится почти весь день, так что, если тебе нужна будет его помощь, свистни.

— Спасибо, — я отвернулась, не желая, чтобы он видел отразившееся на моем лице облегчение. Значит, Сэм все-таки не уволился. Завтра напишу ему и попрошу зайти, когда он отвезет Ника.

* * *

— Я так волновался, — сказал Сэм, едва я открыла дверь. — Все думал о вас, чувствовал себя так паршиво из-за… вы знаете…

— Не стоит. Со мной все хорошо, правда, — я отступила, чтобы дать ему пройти. — Спасибо, что заглянули.

Стоял прекрасный день, и солнечный свет лился сквозь слуховые окошки в задней части дома. Сэм заходил уже не первый раз, но, казалось, его заново потрясли сияющие гранитные поверхности, белые шкафчики, гигантская плита и роскошные хромированные краны.

— Я думала, вы уволились или вас уволили, — сказала я. — Мне снился кошмар о том, что вы рассказали Нику…

— Нет! Я бы никогда такого не сделал, — он на секунду замолчал, пробегая пальцами по столешнице. — Я еще не сказал ему об уходе, но я действительно ищу работу.

— Пожалуйста, не уходите, не сейчас, — я подошла к нему. — По крайней мере, пока я не… — я осеклась. Можно ли ему доверять?

— Что такое, Наташа? Если нужна помощь, просто скажите. Я никогда вас не выдам, клянусь.

У него было такое открытое лицо, такой честный взгляд. От его улыбки веяло таким теплом, что мне захотелось плакать. Последние две недели я чувствовала себя ужасно одинокой и несчастной, но теперь Сэм вернулся, и он был моим другом. Единственным, кто у меня остался.

— Мне нужно перевезти вещи к маме, — сказала я. — Я могла бы нанять человека с фургоном, но я стараюсь экономить и…

Сэм перебил.

— Значит, вы уходите от него?

Ухожу от него. Это прозвучало печально и бесповоротно.

— Ну, я еще не знаю, что будет дальше, но мне нужно время, чтобы подумать, как поступить. Как будет лучше для Эмили.

— Не переезжай к маме. Живи со мной, — выпалил он. — Мы найдем жилье. Денег у нас будет мало. Я найду другую работу, или, если хочешь, ты можешь работать, а я буду сидеть с Эмили.

Я уставилась на него. О чем это он?

— Боже, спасибо, Сэм, это очень любезно с вашей стороны, но… Я же не могу так вас стеснить…

— Я хочу быть с тобой.

— Э-э-э… ну… а-а-а… ну, — залепетала я.

— Я… у меня к тебе чувства, Наташа.

У меня заполыхали щеки.

— Да, я… э-э-э…

Слова полилсь из него сплошным потоком:

— У тебя тоже ко мне чувства, я знаю. Между нами сразу пробежала искра. Сначала я винил себя, мне было стыдно. Думал бросить работу и навсегда забыть о встрече с тобой, но потом начались наши уроки вождения, и я понял, что все взаправду. А теперь Ник с Джен занимаются этим, как кролики, ну и… какая разница? Мы больше не обязаны чувствовать себя виноватыми.

— Сэм… Я не знаю, что сказать…

— Он не заслуживает ни тебя, ни Эмили. Мы можем быть счастливы вместе, Наташа, я это знаю. Нам не нужны деньги, шикарные тачки, дизайнерское шмотье. Нам нужны только мы сами.

Он шагнул ко мне и обнял. Я почувствовала, что прижимаюсь к его груди, по щекам побежали слезы. Меня охватила полнейшая растерянность, я больше не знала, кого и чего хочу, что творю со своей жизнью.

— Тише, тише, — мягко прошептал он. Взял меня за подбородок, приподнял голову, а потом наклонился и поцеловал в губы.

Эмоции поглотили меня, и я обнаружила, что жадно целую его в ответ. Мы долго стояли так, не в силах оторваться друг от друга.

— Я позабочусь о тебе, Наташа, — сказал он. — Со мной ты будешь в безопасности.

Глава 14

Тогда

Наташа

Я позволила Сэму отвести себя наверх. Я вся дрожала, хотела его и одновременно не хотела, была пьяна от поцелуев и боялась того, что последует. Мы подошли к спальне; дверь была открыта, за ней я увидела свою гигантскую кровать. Но это была не только моя кровать, она была наша, моя и Ника. На этих простынях мы бесчисленное количество раз занимались любовью. Действительно ли я хотела Сэма или меня возбуждала мысль об отмщении? Если Ник изменил, то и мне можно…

Сэм стал снимать с меня рубашку. Я уставилась на его пальцы, расстегивающие на мне пуговицы, и меня охватила паника.

— Прости, — сказала я. — Не могу. Не сейчас, не здесь. Это неправильно.

Его руки мгновенно упали по бокам от тела.

— Прости… Я думал, ты хочешь…

— Я хочу. Но не могу. Это я виновата. Не нужно было… — я попятилась от него. — У меня действительно есть к тебе чувства, Сэм, но я сейчас не в том состоянии. Мне так больно из-за Ника… Мне сейчас тяжело, понимаешь?

— Да, конечно, — он выглядел таким смущенным, что у меня сжалось сердце. — Прости, прости… Наташа, пожалуйста… Я и не думал воспользоваться…

— Знаю. Просто все сейчас так запуталось. Не могу трезво мыслить.

— Да, точно, да, — пробормотал он. — А я только все усложняю.

— Нет, это не так…

— Лучше ехать к маме, я понимаю.

Я вздохнула.

— Да. Думаю, так лучше.

— Да, я тоже, — он попятился к двери. — Если нужно помочь перевезти вещи, дай знать, хорошо?

— Спасибо, Сэм, — я, едва не плача, растянула рот в улыбке. — Я очень тебе благодарна.

Он буквально выбежал из дома и уехал. Больше он в тот день со мной не контактировал, а когда привез Ника домой, я постаралась сделать так, чтобы мы не встретились. Я чувствовала себя ужасно, снова и снова прокручивала в голове неловкую сцену в спальне, и каждый раз у меня все внутри сжималось. Я все еще чувствовала поцелуи Сэма на губах, чувствовала, как кончик его языка исследует мой рот, как дрожат его пальцы, касающиеся моей кожи, когда он расстегивает на мне рубашку. Отчасти я желала, чтобы он вернулся и закончил начатое, отчасти — никогда больше не видеть его.

* * *

Ник снова стал ходить на работу: похоже, назревал очередной кризис, и в нем нуждались. Сэм, как обычно, появлялся каждое утро, чтобы отвезти его, но я старалась с ним не пересекаться. Я знала, что, хоть я его и отвергла, он все равно мне поможет. Возможно, с моей стороны было эгоистично его использовать, но я чувствовала, что у меня нет выбора.

Я постаралась выбросить из головы этот неловкий случай и сосредоточиться на подготовке к побегу. Мне удалось снять с карточки Ника несколько сотен фунтов, и я сделала тайный список того, что возьму с собой: одежда, документы, личные принадлежности, детские вещи, а главное — то, что я собиралась продать. Так сложно было притворяться, будто ничего не происходит. Днем и ночью в моей голове крутились ревнивые мысли и образы. Я не могла спать, стала худеть. Меня это убивало, я больше не могла это выносить. Нужно было уехать как можно скорее, неважно, достаточно ли денег я собрала.

Наконец предоставилась такая возможность. В четверг вечером Ник вернулся домой с работы в лихорадочном возбуждении.

— В Торонто все полетело к чертям, — сообщил он. — Наши партнеры разорились. Мне нужно вылететь туда завтра и постараться спасти проект, иначе мы получим иск за неисполнение договора.

У меня екнуло в груди, но я продолжила помешивать баранину в горшочке.

— Как долго тебя не будет?

— Не знаю точно. Как минимум неделю, может, две. Кто знает? Прости, дорогая, знаю, это неприятно.

Я пожала плечами.

— Я понимаю. Если нужно, поезжай.

В ту ночь мы занимались любовью, впервые после того, как я узнала о его интрижке. До этого я старалась его избегать, но теперь хотела его так же сильно, как и он меня. Может быть, потому что чувствовала: это в последний раз. Наш секс был душераздирающе нежным, словно прощание или даже извинение. На какую-то долю секунды мне показалось, что он собирается признаться, но момент был упущен. Наверное, я могла бы что-то сказать, чтобы подтолкнуть его. Возможно, я должна была что-то сказать. Может быть, существовала мизерная возможность отойти от края и спастись. Но мы этого не сделали.

— Самолет в час дня, так что мы с Сэмом можем завезти Эмили в ясли по дороге, — сказал Ник наутро, ставя чашку чая мне на тумбочку. Было еще очень рано, я не до конца проснулась. Ник давно встал, чтобы собрать чемодан. — Я подниму ее. Можешь еще поваляться, — он застегнул чемодан и выкатил его из комнаты.

Я глотнула чаю, потом откинулась и закрыла глаза. Спала я плохо, и мысль о том, чтобы полежать еще немного, была привлекательной. Ник теперь нескоро увидит Эмили, пусть проведет с ней время. Я слушала, как он уговаривает ее сменить подгузник, несет вниз, делает кашу. На глаза навернулись слезы при воспоминании о том, как счастливы мы были, когда родилась Эмили. С какой готовностью Ник вставал к ней по ночам, даже несмотря на то, что утром его ждало важное совещание. Всегда проводил с ней время, если был свободен. Его ждет тяжелый удар, но в этом он сам виноват, не я, напомнила я себе.

Двадцать минут спустя Ник вернулся в комнату, поцеловал меня в лоб и прошептал: «До свидания». Он думал, что я снова заснула, но я не спала. Я погрузилась в мечты, мысленно сочиняя записку, которую собиралась оставить у него на подушке, воображала, как он отреагирует, когда прочтет ее и поймет, что нас нет.

Ник пошел вниз, еще через несколько минут хлопнула входная дверь. Я представила, как Сэм поднимает Эмили и пристегивает ее в детском кресле. Потом «Рэндж Ровер» отъехал, наступила тишина. Когда они были уже далеко, я не теряя времени встала.

Хотя меня снедало желание перебраться к маме немедленно, я решила подождать и сделать это перед самым возвращением Ника. Все должно было выглядеть как обычно, чтобы ни у кого не возникло подозрений. Нику нравилось устраивать видеозвонки каждый день, он бы заметил, что мы не дома. К тому же мама все еще считала переезд неудачной идеей, и мне не хотелось на нее давить.

Несмотря на то что у меня в запасе был вагон времени, мне не терпелось начать собираться. Завтракать я не стала, вместо этого взяла на кухне несколько мусорных пакетов и набила их обувью и сумочками. Потом вытащила из гардероба всю свою одежду и разложила на три кучки: что взять, что оставить и что продать. Кучка «взять» оказалась слишком большой: у мамы было всего две спальни, мне придется жить с Эмили в моей старой комнате. Я не знала, станет ли Ник умолять меня немедленно вернуться или я ухожу насовсем. Возможно, позже я смогу заехать и забрать больше вещей. Лучше не захламлять мамин дом.

Не успела я оглянуться, как время приблизилось к обеду, пора было забирать Эмили из яслей. Толкая по улице пустую коляску, я чувствовала легкость в каждом шаге. Вот оно. Началось. Я не убегала, я брала свою жизнь под контроль.

Утренняя смена еще не закончилась, поэтому я ждала на тротуаре, погрузившись в свои мысли. Самолет Ника только что улетел; я представляла, как он направляется в Канаду, довольный собой, и даже не подозревает, что его браку пришел конец. Я идеализировала его, убедила себя, что он — любовь всей моей жизни, но теперь он казался мне жалким. Почему мужчины так слабы, когда дело касается секса? Я чувствовала неизмеримую печаль оттого, что все так обернулось, но также чувствовала в себе силу. Наконец-то Ник поймет, что я не какой-то глупый ребенок, из которого можно веревки вить. Возможно, у нас есть будущее, а может, и нет. Но если есть, то на равных условиях.

К этому моменту подтянулись другие мамы, бабушки и всякие няни, чтобы забрать своих деток. Двери открылись, мы всей толпой зашли внутрь и остановились в холле. Дети вылетели из игровой комнаты, как пробка из бутылки, вопя и размахивая рисунками на цветной бумаге. Дальше, как обычно, последовали суматошные поиски пальто и уговаривание капризных малышей залезть в коляску. Я высматривала в колышущемся море голов светлые кудряшки Эмили. Она часто выходила последней, всегда полная решимости прокатиться напоследок на горке или положить на свою башню еще один кирпичик.

— Миссис Уоррингтон! — окликнула Керри, одна из воспитательниц. — Все в порядке?

— Да, спасибо. Где Эмили? Опять застряла? — засмеялась я. — Пытается получить все, что ей полагается?

Керри нахмурилась.

— Эмили здесь нет.

— Как это нет? Муж привез ее утром.

Воспитательница покачала головой.

— Она не появлялась.

Какой-то бред. Я ринулась мимо нее в комнату с криком:

— Эмили! Эмили!

Там было пусто, если не считать наводивших порядок воспитательниц. Керри последовала за мной, я обернулась к ней.

— Наверное, она в другой комнате. Или в саду. Ее, наверное, забыли там во время перерыва — боже, у вас что, никто ничего не проверяет?

Керри коснулась моей руки.

— Может, вам лучше позвонить мужу?

— Не могу, он сейчас летит в Торонто! — взвизгнула я. — Он отвез ее сюда, я знаю! Это возмутительно, вы потеряли моего ребенка! — на этих словах у меня бешено забился пульс.

— Мы не теряли Эмили, миссис Уоррингтон, — твердо ответила Керри. — Ее здесь не было.

— Но она должна здесь быть!

Я окинула взглядом комнату, как будто ожидая, что Эмили выглянет из-за тумбочки с проказливой улыбкой. Она обожала прятки. Могла часами сидеть за диваном без единого звука, пока я делала вид, будто ее ищу.

Керри выглядела смущенной.

— Послушайте, не хочу показаться грубой, но вы с мужем… то есть, вы… э-э-э… разошлись?

— Нет! — сердито выкрикнула я. — Он уехал с ней утром из дома. Наш водитель их отвез, они собирались забросить ее сюда по дороге.

— Уверена, этому есть простое объяснение. Если муж недоступен, может быть, стоит позвонить водителю? Он, наверное, знает.

— Да, точно.

«Сэм объяснит», — думала я, доставая телефон. Я набрала его номер, но вместо гудков сразу же включилась голосовая почта.

— Мать вашу!

Керри поморщилась.

— Может быть, пройдем в кабинет? Скоро прибудет дневная смена.

— Нет, я пойду домой. Разберусь там.

— Уверена, это какая-то ошибка.

— Да, — ответила я, но мои мысли пустились вскачь. Почему у Сэма выключен телефон? Может, они попали в аварию по дороге в ясли? В голове замелькали образы искореженного «Рэндж Ровера». Может, они в больнице, поэтому и не смогли мне сообщить. Я позвонила Нику, но его телефон тоже был отключен.

Я выбежала из комнаты в пустынный холл. Там стояла коляска Эмили, и мое сердце подскочило к горлу, как будто кто-то за него дернул. Я вытолкала коляску за дверь и зашагала по улице, но через несколько метров у меня подогнулись колени. Опершись о низкую каменную ограду вокруг чьего-то дома, я сползла по ней вниз. Голова кружилась, я едва могла дышать.

Что делать? Звонить в полицию? Обзванивать больницы? Может, кто-то уже пытался связаться со мной по городскому телефону. Или кого-то прислали, пока меня не было. Ведь так поступают, когда нужно сообщить плохие новости? Домой приезжает полиция. А вдруг я их упустила, пока выходила? Нужно скорее вернуться.

Каким-то чудом я ухитрилась встать. Попробовала бежать, но ноги отяжелели. Перед глазами кружились образы Эмили на носилках или в больничной койке. Где она? А вдруг она серьезно ранена? А вдруг она?.. Нет, о таком нельзя думать. Если стану представлять худшее, сломаюсь.

Не знаю, как я добралась до дома. Как в тумане открыла дверь и почти не обратила внимания, что сигнализация не сработала. С порога побежала к телефону.

Он не надрывался от звонков, не было голосовых сообщений. Я снова попыталась набрать Нику и Сэму, но их телефоны были по-прежнему выключены. Оставалось только одно — обзвонить все отделения скорой помощи. Я стала набирать номера, но везде мне предлагалось выбрать услугу, ни одна из которых не подходила, и я никак не могла пробиться к оператору. Тогда я позвонила в полицию и объяснила ситуацию. Женщина на проводе проявила сочувствие, однако не смогла предоставить мне никакой информации. Только спросила номер «транспортного средства», но я не помнила его наизусть, поэтому сказала, что поищу в документах и перезвоню.

Казалось, это происходит не со мной. В доме царила непривычная тишина, когда я пошла наверх в кабинет Ника. Сердце ныло от беспокойства — не только за Эмили, но и за Ника тоже. И Сэма.

Проходя мимо детской, я заметила, что дверь распахнута, не удержалась и зашла внутрь. Комната изменилась — стала холодной и пустой. В кроватке лежал голый матрас, полки выглядели удивительно опрятно, словно кто-то перебрал игрушки и выкинул часть. Не было коробки с кирпичиками, как и игрушечной детской коляски. Но самое страшное — пропала жирафиха Джемма.

Я пересекла комнату, открыла дверцы шкафа и издала дикий крик. Крошечные деревянные плечики висели пустыми. Вся одежда Эмили исчезла.

Глава 15

Тогда

Наташа

Метнувшись в спальню, я распахнула гардероб Ника. Как и в шкафу Эмили, там было пусто. Должно быть, он вернулся домой, пока я ходила в ясли, и забрал все их вещи. Задыхаясь, я упала на колени.

Ник бросил меня.

И, хуже всего, он забрал Эмили.

Меня обманули. Прямо сейчас они с Джен, наверное, попивают шампанское, чокаясь за то, как хитро меня развели. Сэм меня предал — рассказал Нику о моих планах, и Ник решил действовать на опережение. Я содрогнулась, вспомнив, как нежен он был утром, принес мне чаю, предложил разбудить Эмили и отвезти ее в ясли. Наверняка ухмылялся во все лицо, когда они отъезжали. Неудивительно, что он выключил телефон, скотина. Он был не в самолете, он просто не хотел со мной разговаривать. Потому что был с ней. Какая же я дура!

По щекам покатились слезы, тело забила крупная дрожь. Эмили, Эмили… Я выкрикнула ее имя на всю комнату. Она была моей единственной радостью, я не могла жить без нее. А она не могла без меня. Она будет скучать, не поймет, куда я делась, все это будет для нее большим потрясением. Ей нужна мать, а не эта стерва, которая ничего не знает о детях.

Мысли лихорадочно крутились у меня в мозгу, появились первые отголоски чудовищной головной боли. Я медленно поднялась и, пошатываясь, спустилась на первый этаж. Мою способность размышлять поглотили эмоции, но одно было ясно: я должна вернуть дочь домой, где ей и место.

Налив в стакан воды, я опустошила его одним глотком. Ник наверняка должен быть у Джен. Я пойду туда и поговорю с ним. Не стану причитать и закатывать скандал, звонить в полицию. Буду вести себя благоразумно и сдержанно. «Просто отдай мне Эмили, — скажу я, — это все, что меня заботит». Мне не нужны были его деньги, он мог оставить их все себе. И я не собиралась драться за него с Джен — пусть забирает. Но Эмили должна быть со мной. В ее интересах остаться с матерью, любой суд это подтвердит. Я вразумлю Ника, и, если повезет, Эмили окажется дома как раз перед купанием и сказкой на ночь.

Я никогда не была в гостях у Джен и лишь смутно представляла, где та живет. Поднявшись в кабинет Ника, я нашла ее адрес и переписала на бумажку. Потом зашла переодеться. Затасканные джинсы и футболка не подходили: нужно было выглядеть уверенной в себе и решительной. Я выбрала свежую белую рубашку и красную юбку-карандаш. Глаза покраснели и опухли от слез, поэтому я нанесла тон и тени. Потом подвела их черным карандашом, хотя у меня так тряслись руки, что пришлось все стереть и начать сначала.

Было уже за полдень. Я вызвала такси и дала водителю адрес Джен. Всего несколько минут ушло на то, чтобы добраться до внушительного, помпезного здания с огромными окнами и стеклянными балконами. Глубоко вздохнув, я набрала номер ее квартиры на видеодомофоне. Сначала последовала тишина, потом щелчок, а потом раздался голос Джен.

— Алло? Кто это?

— Это я, — ответила я.

— Простите, но я вас плохо вижу, вы стоите слишком близко к камере.

— Это Наташа, — с раздражением сказала я. К чему весь этот фарс? — Пожалуйста, впусти меня. Я хочу поговорить с Ником.

Дверь зажужжала; открыв ее, я попала в большой мраморный подъезд со стеклянными консолями вдоль стен, заставленными гигантскими вазами с искусственными цветами. Возле лифтов я заколебалась. Если Ник хочет удрать, он, скорее всего, воспользуется лестницей. Я вызвала лифт и стала подниматься по устланным мягким ковром ступенькам на четвертый этаж, и с каждым шагом мое сердце билось все чаще.

Джен уже ждала на пороге.

— Ника здесь нет, — сказала она. — В чем дело?

— Ты знаешь, в чем.

— Прости, не знаю. Заходи, поговорим, — она жестом пригласила меня внутрь.

Я прошла по узкому коридору мимо трех закрытых дверей и оказалась в огромной гостиной. Все мои чувства были напряжены: я прислушивалась, не донесется ли из других комнат голос Эмили, искала глазами следы ее присутствия, но вокруг было тихо и чисто. Как будто здесь вообще никто не жил.

— Где он? — повторила я.

— Что случилось, Наташа? Выглядишь ужасно. Вы что, разругались? — Джен кивком велела мне присесть и пошла к холодильнику. — Совиньон? Знаю, сейчас рано, но, судя по твоему виду, тебе нужно выпить.

Я неистово покачала головой и не шелохнулась, пока она наливала себе большой бокал.

— Не ври мне. Я знаю, что происходит.

— Прости, но ты говоришь загадками. Сядь, бога ради. Расскажи мне, что тебе здесь нужно.

— Поговорить с Ником.

— Это ты уже сказала. Его здесь нет. Хочешь, можешь поискать, — она обвела комнату широким жестом. — Не стесняйся.

Я застыла в нерешительности. Это что, блеф? Джен глотнула вина.

— Так что случилось? Он что, тебя бросил? — Она широко распахнула глаза. — Боже, действительно бросил. О, бедняжка.

— Прекрати. Я знаю, что вы встречаетесь.

— Что?

— У вас интрижка.

Она расхохоталась.

— О, милая, все совсем наоборот. Я не видела Ника с тех самых пор, как немножко побуянила у вас дома. Он очень разозлился, велел больше ему не звонить и не писать.

Я уставилась на нее, не веря своим ушам.

— Нет-нет, он ходил к тебе по вечерам. Сэм вас видел. Он видел, как вы целовались в спальне, пили шампанское…

— Чушь.

— На тебе было кимоно, а…

— Нет у меня кимоно, — засмеялась она. — Сходи в спальню и проверь. Давай! Проверь!

Я тяжело сглотнула. Мне нужно было знать наверняка, но мысль о том, чтобы рыться у нее в гардеробе, была унизительной. Неужели Сэм врал? Может, он заглянул не в ту спальню? Я совсем запуталась.

— Так что случилось, Наташа? — спросила Джен смягчившимся голосом. — Будь добра, поговори со мной. Я не смогу тебе помочь, если ты не расскажешь.

Я уставилась в полированный дубовый пол.

— Ник уехал утром в Торонто, по крайней мере, так он мне сказал. Сэм отвез его в аэропорт. Ник должен был закинуть Эмили… — на ее имени мой голос пресекся, — в ясли по дороге, но они там так и не появились, а теперь у Ника выключен телефон, и у Сэма тоже, и все их вещи пропали, и… и…

Джен поставила бокал на стол.

— Он забрал Эмили? — медленно спросила она.

— Да. Я была так уверена, что они здесь. Поэтому и пришла. Хотела поговорить с Ником. Эмили будет звать меня. Это нечестно…

— Конечно, нечестно, это возмутительно! Да как он мог? Это просто ни в какие ворота не лезет, — она вернулась к холодильнику. — У тебя шок. Выпей.

— Я не понимаю, — сказала я, обессиленно принимая бокал и позволяя ей усадить меня на диван. Погрузилась в белые кожаные подушки, как в облако. — Сэм сказал…

— Сэм врал. Очевидно же, что они с самого начала были заодно. Все мужики — сволочи, Наташа, теперь ты это знаешь. — Она сделала большой глоток. — О’кей, давай подумаем. Куда Ник мог поехать?

— Не знаю. — Я была настолько убеждена, что он у Джен, что не рассматривала другие варианты. — К родителям? Хейли?

Едва произнеся эти слова, я почувствовала тошноту. Ну конечно же, туда он и поехал. Хейли, наверное, прыгала до потолка от радости.

— Я позвоню ей, — сказала Джен, метнувшись через комнату и схватив мобильный. — Тебе она, может, и не скажет, но мне скажет.

Я услышала, как благодарю ее. Джен, женщину, в которую я мысленно втыкала иголки все прошедшие недели. Теперь мне было за это стыдно.

— Привет, милая, как дела? — она приложила палец к губам, чтобы я молчала. — Как Итан, все еще не спит по ночам?

Я сидела неподвижно, как манекен, вслушиваясь в голос Хейли, щебетавшей так беззаботно, словно ничего не случилось. Джен закатила глаза, пытаясь вклиниться.

— Слушай, Хей, я, вообще-то, звоню узнать, не у тебя ли Ники, мне тут надо срочно с ним переговорить, а этот дуралей не отвечает на мои сообщения.

Несколько секунд она молча слушала, и я напряглась в попытке разобрать слова.

— О… О боже, так ужасно. Когда это случилось?.. Да, знаю, так ей и надо, теперь она понимает, каково это. — Она скорчила рожу и беззвучно прошептала: «Прости». — Так он у тебя?.. А где же он тогда?.. Ой, да ладно, Хей, мне-то можешь сказать… А… А, ясно… — Джен поднялась и стала отходить от меня, крепко прижимая трубку к щеке, так что мне больше не слышно было голоса Хейли. Зайдя в одну из комнат, она закрыла за собой дверь.

Я вскочила. Что происходит? Почему она не хочет, чтобы я слышала? Я вышла в коридор и прижалась ухом к двери. Джен ничего не говорила, только изредка поддакивала и восклицала. Внезапно я занервничала. Зачем я вообще попросила Джен мне помочь? Я знала, где живет Хейли, могла бы просто съездить туда сама. Сегодня. Сейчас. Можно взять такси до Паддингтона и сесть на первый же поезд.

Я пошла обратно в гостиную за сумочкой. Может быть, если позвонить Нику снова, на этот раз он возьмет трубку. А если нет, позвоню Сэму и все ему выскажу. Вся эта чепуха о том, что он в меня влюблен… была ложью. Телефон Ника был по-прежнему выключен и не принимал голосовые сообщения. То же самое с Сэмом. Я громко застонала и шмякнула телефон об стол.

Почему Джен так долго разговаривает?

Время текло быстро. Был ли у Эмили полдник, спала ли она сегодня? Ник не слишком разбирался в ее расписании по будням. Если она не спала днем, то уставала и начинала капризничать или слишком поздно засыпала, и тогда весь режим сбивался. Не знать, где она, было невыносимо. Спрашивала ли она обо мне? Плакала ли? Мне нужно было поговорить с Ником, по крайней мере, узнать, все ли с ней в порядке.

Дверь открылась, на пороге появилась Джен. Выражение ее лица было очень странным, я не могла его прочесть.

— Ну что? — спросила я. — Где он?

Испустив глубокий вздох, Джен вернулась в гостиную. Прежде чем ответить, она сделала большой глоток вина.

— Вчера вечером он позвонил Хейли и сказал, что бросает тебя и временно «уходит в подполье». Куда именно, он ей не сообщил, чтобы ей не пришлось врать, если спросят.

Из моих глаз потекли слезы.

— Но это же нечестно. Почему он так со мной поступает? А как же Эмили? Она должна быть со мной. Я ее мать. Я единственная, кто может о ней позаботиться.

Джен нахмурилась.

— Не знаю, как сказать, но…

— Что? Что? Пожалуйста, Джен, скажи мне.

— Ники сказал Хейли, что ему пришлось бежать.

— Не понимаю.

— Он боится того, что ты можешь сделать.

— С ним?

— Нет, с Эмили. Он сказал Хейли, что ты психически неуравновешенна… впадаешь в буйство.

— Что? — у меня загорелись щеки. — Но это неправда, это какой-то бред! Не мог он такого сказать, она все врет!

Джен закусила губу.

— Слушай, не хочу знать, что творится с твоим браком, но что-то явно пошло…

— Я не сумасшедшая, — отрезала я. — И не буйная. Клянусь. Это все полное вранье. Я никогда бы руки не подняла на Эмили, и на Ника тоже. Я не такая.

Скривив рот, она посмотрела на меня долгим тяжелым взглядом.

— Да, сомневаюсь, что ты такая. Послушай, Наташа, я знаю, каково это — пострадать от Ники. Снаружи он весь такой мягкий и милый, но внутри — жесткий, как гвозди. Когда он чего-то хочет, он пойдет на все, чтобы это заполучить.

Наши взгляды скрестились. Говорила ли Джен искренне или играла со мной?

— Я постараюсь узнать, где он, — добавила она, залезая в сумочку. — Скажу ему связаться с тобой и подтвердить, что с Эмили все в порядке, — она протянула визитку. — Будут проблемы — звони, хорошо?

— Спасибо, — пробормотала я, глядя на напечатанные слова: «Дженнифер Уоррингтон, дизайнерские пространства». Я и понятия не имела, что она до сих пор пользуется фамилией мужа.

Глава 16

Сейчас

Анна

Я так напугана, что не могу выйти из дома. Несколько раз уже пыталась, даже открыла замки и засовы на двери. Но едва я начинаю поворачивать ручку, как пальцы немеют, и я не могу шевельнуться. Я здесь как в тюрьме.

Возвращаюсь к окну. Всегда ненавидела тюль, но теперь я ему рада, он окутывает дом, словно чадра. Я выглядываю в щель между ажурной тканью и оконной рамой, но мне почти ничего не видно за разросшейся живой изгородью. Вдруг мой преследователь дошел за мной до самого дома, а я не заметила? Возможно, он затаился где-то поблизости: скрывается среди листьев, прячется между мусорных баков или сидит в засаде за машиной.

Но я не выйду. Если он ждет, когда я покажусь, ему придется запастись терпением.

Неохотно покинув свой наблюдательный пост, я иду на кухню, чтобы соорудить себе что-нибудь на обед. Еда меня не привлекает. Я больше не готовлю, только разогреваю покупное и вожу вилкой по тарелке, но я обещала Линдси питаться регулярно.

Холодильник почти пуст. Я открываю дверцу и смотрю на твердую желтеющую сердцевинку кочанного салата, открытую упаковку ветчины, блеклую половинку помидора, сморщенный желтый перец и два порционных обеда, купленных по суперцене. В шкафчике есть дешевая банка фасоли (я давно уже не обращаю внимания на то, сколько соли и сахара ем), консервы из тунца, банка арахисового масла и пачка бюджетных хлопьев, которые на вкус напоминают корм для хомяка. Молоко закончилось, приходится пить черный чай и черный кофе. В крошечной морозилке нет ничего, кроме упаковки гороха и буханки хлеба, который я размораживаю по кусочку. Если в ближайшем времени я не выйду на улицу, придется мне есть хлебные корочки.

Уже три дня я сижу дома, притворяясь, что подцепила какой-то вирус. Осталось еще четыре, потом придется вернуться на работу или предъявить больничный. Я не рассказывала никому из коллег о том, что у меня посттравматическое расстройство. Не из-за стыда — это такая же болезнь, как и всякая другая, теперь я это понимаю, — а из-за того, что у меня слишком сложная травма. Поначалу Линдси думала, что я просто пострадала в серьезной автокатастрофе, но чем глубже она копает, тем больше слоев обнаруживает. Я не рассказала ей всей правды о том, что случилось, хотя знаю, что это глупо, ведь если я не буду честна с ней, она не сможет мне помочь. Но я еще не готова об этом говорить. Не сейчас.

Пока хлеб крутится в микроволновке, я отхожу к окну, чтобы окинуть взглядом окрестности. На горизонте чисто, поэтому я доделываю сэндвич и выношу его на задний двор. Задняя стена дома обращена на север, так что, несмотря на погожий летний денек, во дворе темно и сыро. Здесь ничего не растет. Принюхавшись, я улавливаю слабый запах пивных дрожжей, долетающий с пивоварен.

Возможно, стоит поискать работу в другом месте, думаю я, с усилием глотая сухую безвкусную еду. Нельзя вечно прятаться в доме. Я не знаю наверняка, действительно ли за мной следили, — возможно, это плод моего воображения. Нет никакой гарантии, что, если я перееду в другой город, этого не случится снова, поэтому можно с таким же успехом сражаться со своими демонами здесь.

Звонит телефон, и я возвращаюсь в дом, чтобы ответить. Это Крис.

— Привет. Я давала тебе свой номер? — спрашиваю я, зная, что не давала.

— Нет, я взял у Маргарет.

— А-а, — отвечаю я неодобрительным тоном.

— Я просто хотел спросить, как ты. Я волновался. Это не расстройство желудка? Не помню, ела ли ты что-нибудь в церкви. Нужно как следует разогревать еду. Все время им это повторяю, но…

— Нет-нет, ничего такого. Пожалуйста, не беспокойся.

— Уф, это хорошо, — говорит он. — Не только для тебя, но и для нас. Последнее, что нам нужно, — это отравление среди бездомных.

— Да, точно. Со мной все в порядке, это просто… что-то вроде мигрени. Я уже иду на поправку.

— Отлично, чудесные новости! Так… — он делает длинную паузу. — Можно мне тебя навестить?

— Навестить? — я в ужасе оглядываюсь. Вокруг бардак. Я не пылесосила и не протирала пыль уже целую вечность.

— Или давай сходим выпить? А может быть, даже перекусить. Рядом с рекой есть славные места.

— Ну… Не знаю… — мои слова замирают. Чтобы пойти выпить, придется выйти из дома, а я не уверена, что мне это по силам. С другой стороны, если за мной действительно наблюдают, то будет хорошо, если у моей двери появится мужчина. Это покажет, что я не одна. — О’кей, — слышу я собственный голос, полный притворного воодушевления. — Было бы здорово. Когда?

— Сегодня? Скинь мне свой адрес, и я заеду за тобой около семи.

— Заедешь? На машине?

— Да. Не волнуйся, я не пью, так что могу водить.

Его слова вызывают в голове поток воспоминаний.

— М-м, я не очень люблю машины.

— Что такое, укачивает?

— Типа того.

В этом есть частица правды, хотя тошнит меня от самой перспективы сесть в машину, а не от езды по извилистым дорогам.

— Без проблем, — отвечает Крис. — Уверен, мы найдем что-нибудь поблизости.

Кажется, я только что согласилась на свидание.

* * *

Крис заходит за мной ровно в семь, минута в минуту. На нем красная клетчатая рубашка с коротким рукавом, темно-синие хлопковые брюки и парусиновые туфли такого же цвета. Со своими коротко стриженными волосами, ровными чертами лица и стройной фигурой он выглядит так, будто сошел со страниц каталога летней одежды для зрелых мужчин. Прежняя я сразу бы его отвергла — это совсем не ее типаж. Но новая я готова, ждет с потными ладонями и трепетом в животе. Хотя трепет происходит не столько от предвкушения увидеть его, каким бы он ни был милым, сколько от ожидания впервые за три дня выйти на улицу.

Меня обволакивает цитрусовый аромат лосьона после бритья, когда Крис выводит меня за дверь. Мой взгляд непроизвольно перебегает с места на место, проверяя, не наблюдает ли кто за моей демонстрацией смелости. Конечно же, никого здесь нет. И не было. Но меня все равно трясет, пока мы идем по дороге к реке.

— Я подумал, что можно пойти в «Лебедя», — говорит Крис. — Ты наверняка знаешь это место.

Я напоминаю ему, что живу в Мортоне всего несколько месяцев и едва успела выучить дорогу на работу.

— Это всего в двадцати минутах ходьбы отсюда. Я забронировал столик на полвосьмого, так что можно не спешить.

Мы доходим до каменного моста и спускаемся по ступенькам на дорожку вдоль берега. Она неровная, местами слишком узкая, поэтому приходится идти друг за другом. Я в основном помалкиваю и слушаю Криса, который говорит о погоде (по слухам, надвигается жара), о работе (по слухам, надвигаются сокращения) и о том, что становится все меньше и меньше приличных пабов.

— Значит, ты часто бываешь в этом «Лебеде»? — спрашиваю я, перекрикивая гул реки. Вода в ней на удивление сильно бурлит и пенится, перекатываясь на больших камнях.

— Да. Мы с Сэнди все время туда ходили. Это моя бывшая жена, — добавляет он, и в его голосе проскальзывает нотка горечи. — Не волнуйся, мы с ней не столкнемся. Она переехала в Лейстер со своим новым мальчиком. Меня это сильно подкосило, но теперь я в порядке. Что насчет тебя?

— А что насчет меня? — осторожно отвечаю я.

— Маргарет говорила, ты живешь одна. Разведена?

Вся напрягшись, я быстро киваю. Нужно отвечать осторожно. Если Крис пытается записать меня в свой клуб обиженных супругов, он может получить совсем не то, что ожидает.

— И как это было? — спрашивает он. — Вы просто решили расстаться, или все сложно?

Сложнее, чем ты можешь себе вообразить, думаю я, но ничего не отвечаю, притворяясь, что не слышу его за шумом реки.

Но он не понимает намека.

— У нас все было сложно, но у нас хотя бы нет детей. У тебя есть дети?

Я резко останавливаюсь и разворачиваюсь к нему.

— Можно, мы сменим тему?

Он слегка краснеет.

— Прости, не хотел совать нос не в свое дело.

— Я пытаюсь двигаться вперед. Начать с чистого листа.

— Да, конечно. Я тоже.

Он жестом показывает мне идти дальше, и следующие несколько метров мы проходим в молчании. Я чувствую напряжение в его походке, он старается держаться на расстоянии. В голове жужжат неутешительные мысли. Это ошибка, не стоило идти с ним на свидание. Я не способна к общению с людьми. Нужно вернуться домой и перестать тратить свое и чужое время.

— Ну вот, пришли, — говорит Крис, когда мы сворачиваем за угол и перед нами вырастает большое белое здание с остроконечной крышей. Дорожка расширяется, и он, поравнявшись со мной, ведет меня по ржавым железным ступенькам на веранду с дощатым настилом. Официант проводит нас к столику, мы садимся. Вечер выдался теплым, но от реки веет прохладными брызгами.

Крис изучает меню, а я делаю вид, будто задумалась над выбором. Я уже несколько дней не ела нормально, но мне ничего не хочется. Несмотря на его совет попробовать мясной пирог, приготовленный с местным элем, я заказываю салат с креветками и бокал белого вина. Пока мы ждем еду, разговор сам собой сходит на нет, мы просто созерцаем вид с веранды, цветы в корзинках и живущую в пабе кошку. Официант зажигает свечу на нашем столике и одаряет нас понимающей улыбкой, как будто мы на самом настоящем романтическом свидании. С наступлением ночи воздух становится все свежее, и я застегиваю куртку, жалея, что не заказала ничего горячего.

— Давно ты волонтерствуешь в Святом Спасителе? — спрашиваю я, когда нам приносят еду.

— Где-то полгода, — он посыпает картошку солью. — Когда Сэнди ушла, я был очень плох. Соседка предложила сходить в церковь, подумала, что это меня утешит. Сначала я отнесся скептически, но ее совет спас мне жизнь. Потом викарий рассказал мне о центре Святого Спасителя, и я решил попробовать. Анна, мне так много это дает! Я благодарю Бога каждый день.

— Здорово. Я рада за тебя, честное слово.

— Я ничем не отличаюсь от тех бездомных. Моя жизнь пошла под откос, и я захотел сбежать. Понимаешь, о чем я? — он внимательно смотрит мне в лицо.

— Конечно, — отвечаю я, накалывая креветки на вилку и стараясь не смотреть ему в глаза.

— Я не осуждаю тех, кто так и сделал, — продолжает Крис. — Переехал на новое место, нашел новую работу, стал другим человеком…

— Мы все заслуживаем возможность начать сначала, — осторожно говорю я.

— Не могу не согласиться, — Крис отпивает глоток пива. — Забавно, надеюсь, ты не возражаешь, что я об этом говорю, но к нам в центр иногда заходит один парень… Он был на прошлой неделе, в тот же день, что и ты.

Моя вилка застывает на пути ко рту.

— М-м-м?

— Он рассказывал мне, что по молодости попал в неприятности, отсидел восемнадцать месяцев за толкание наркоты, а когда вышел, решил, что с него хватит, нужно начинать с чистого листа. Перебрался на юг, в Лондон, и устроился водителем у какого-то богача с женой…

Горло сжимается, я едва не давлюсь рукколой. Крис впивается в меня взглядом — мне даже не нужно смотреть на него, я это чувствую. Стол между нами превратился в черную дыру, и Крис ждет, когда я свалюсь в нее.

— В любом случае, все закончилось плачевно, — говорит он, — и теперь этот парень вернулся домой, только дома-то у него не осталось. Ни работы, ничего. Неудивительно, что он снова подсел. Печальная история, правда?

Повисает длинная, болезненная пауза.

— Но самое интересное, — продолжает Крис, — он говорит, что узнал тебя, — снова пауза. — Ты раньше жила в Лондоне?

— Лондон — большой город.

Он смеется.

— Именно это я ему и ответил. В любом случае, тебя зовут по-другому, поэтому он, наверное, ошибся, — Крис подается вперед и касается моей руки. — Хотя он был совершенно уверен, что это ты. Его зовут Сэм. Сэм Армитейдж. Это имя тебе что-нибудь говорит?

— Нет, прости.

— Наверное, у тебя есть двойник, Анна. Говорят, у всех у нас есть.

Я отодвигаю стул и встаю.

— Прости. Нужно в дамскую комнату.

Пересекаю веранду, стараясь идти ровно, и ныряю в паб. Здесь полно посетителей, зашедших поужинать или выпить, поэтому мне приходится лавировать в толпе, чтобы добраться до главного входа. Вырвавшись из дверей, я оказываюсь на тротуаре.

Дневной свет почти совсем погас, сгустились сумерки. Слышится только плеск реки позади. Я никогда не была на этой улице и не знаю, где нахожусь. Мои волосы шевелятся на затылке. А вдруг меня подставили, нарочно привели сюда? Вдруг Сэм прячется у реки, чтобы напасть, когда я буду возвращаться домой?

Нет, Крис ни за что бы так не поступил. Он хороший человек, христианин. Нет, в этом не может быть никаких сомнений.

Но он понял, что я вру о том, что не знаю Сэма. Понял, что мое настоящее имя не Анна.

Может быть, он пытался предупредить, что я в опасности?

Прямо напротив находится автобусная остановка, и я перехожу через дорогу, чтобы посмотреть расписание. В полумраке сложно разобрать крошечные циферки, но, похоже, скоро подойдет автобус. Я достаю телефон, чтобы узнать, который час. Осмелюсь ли я подождать здесь или лучше пуститься в бегство? Я не хочу, чтобы Крис вышел меня искать. Но в самый разгар моих споров с самой собой, словно ангел-хранитель, подъезжает одноэтажный автобус, сияя фарами в темноте.

Я поднимаю руку, чтобы остановить его.

— Большое спасибо, — говорю я, заходя и бросая в автомат мелочь. Потом сажусь на двойное сиденье с правой стороны и, когда автобус отъезжает, смотрю в окно на вход в паб.

Бедняга Крис. Я чувствую себя виноватой за то, что бросила его там. Скорее всего, он ничего такого не замышлял, но я не могу рисковать, ведь на кону стоит слишком многое. Сэм уже видел меня дважды. Я не собираюсь ждать третьего раза.

Глава 17

Тогда

Наташа

Голова у меня шла кругом, когда я вышла из квартиры Джен и направилась к дому. Неужели Ник действительно сказал Хейли, что боится меня? Он знал, что с моей психикой все в порядке, что я никогда не причиню вредаЭмили, — это была ложь. Но кто лгал? Джен, Хейли, Ник, Сэм? Возможно, они все. Внезапно я увидела внутренним взором, как они вчетвером сговариваются против меня. Но почему они хотели забрать у меня Эмили? Чем я это заслужила?

Едва оказавшись дома, я позвонила маме. Она уже уходила на вечернюю смену и была не настроена болтать, но едва я сообщила ей новости, как она вскрикнула:

— Звони в полицию, скажи им, что Эмили похитили! Нечего тут со мной разговаривать, набирай 999!

Я послушалась.

Следователь не заставил себя ждать, появившись на пороге с женщиной-полицейским. Он предложил мне присесть, а его коллега пошла на кухню сделать чай — они были добры ко мне, но у меня возникло ощущение, будто это я пришла к ним домой. Выглянув в окно, я увидела полицейскую машину на том месте, где раньше стоял «Рэндж Ровер». Меня охватило чувство нереальности: мы как будто разыгрывали сцену из детективного сериала.

— Когда вы заметили, что ваша дочь пропала? — спросил следователь, тыча концом ручки в колено, чтобы выдвинуть стержень, и начал писать.

Я рассказала, как Ник предложил отвезти Эмили в ясли по дороге в аэропорт, но, когда я пришла ее забрать, ее там не оказалось.

— Он отключил телефон, до его водителя я тоже не могу дозвониться.

— Водителя? — На следователя это произвело впечатление. — Что за водитель?

— Его зовут Сэм, — ответила я. — К сожалению, я не знаю его фамилии. Ника лишили прав, поэтому Сэм его возит. Он отвез Ника с Эмили в ясли… по крайней мере, я так думала.

— Ясно. Во сколько у вашего мужа был самолет? Вы знаете, когда он приземлится?

— Он не поехал в аэропорт, это была ложь. Он увез Эмили куда-то в другое место.

Следователь нахмурился.

— Откуда вы знаете?

— Я не знаю, но это очевидно.

Я рассказала ему о разговоре с Джен и звонке Хейли, умолчала лишь о том, что, по словам Ника, я психически неуравновешенна.

Женщина-полицейский принесла поднос с кружками, над которыми шел пар.

— С молоком и без сахара, правильно? — спросила она, передавая мне кружку с надписью «Лучшей мамочке в мире».

— Э-э-э, простите, но я не совсем понимаю, — сказал следователь. — Вы официально женаты, правильно?

Я кивнула.

— Вы не разведены и не живете раздельно? И в свидетельстве о рождении вашей дочери ваш муж указан отцом?

— Да, конечно. А какое это имеет значение?

— Ну, это значит, что он несет ответственность за Эмили и, таким образом, не может считаться ее похитителем. — Он взял кружку и с удовлетворением хлебнул.

— Но он же не может увезти ее без моего разрешения?

— Может. Так же, как и вы.

— Это несправедливо.

Но произнеся эти слова, я осознала всю иронию ситуации. Я планировала то же самое. Наверное, Сэм рассказал Нику, и тот, защищая свои интересы, решил преподать мне урок. Каким подлым человеком оказался Сэм: выдумал, что у Ника с Джен якобы интрижка, рассказал Нику о моих намерениях. Почему? Из-за того, что я его отвергла?

Следователь закончил писать и положил ручку.

— У вас есть основания полагать, что отец Эмили представляет для нее опасность?

— Нет, никаких, он отлично с ней обращается, но ее место здесь, дома. Пожалуйста, верните ее мне.

Следователь пожал плечами.

— Ваш муж не нарушает закон. Если бы он нарушил предписание суда не приближаться к ней, тогда другое дело, но в вашем случае, когда ваш брак только-только распался…

Распался. Его слова вонзились мне под кожу.

— Я все равно не понимаю. Он забрал у меня дочь. Я же имею право знать, где она.

— Смотря по обстоятельствам. В случае, если один из супругов подвергается домашнему насилию или боится за безопасность ребенка, очень важно держать их местонахождение в тайне.

— Но я не подвергала его насилию! — запротестовала я.

В моей голове стала формироваться картина. Может, в этом и был план Ника — притвориться, что я представляю угрозу для Эмили, и тогда ему не придется раскрывать, где он. Боже, как сильно он на меня разозлился, раз пошел на такое! Что же Сэм ему наплел?

— Я просто говорю, что это зависит от обстоятельств, — сказал следователь успокаивающим тоном. — И, естественно, любое обвинение должно быть доказано.

Я прожгла его негодующим взглядом.

— То есть вы говорите, что ничего не можете сделать. Не можете его отследить, заставить вернуть мне дочь…

— Без ордера — нет.

— И как получить ордер?

Он улыбнулся извиняющейся улыбкой.

— Проконсультируйтесь с адвокатом.

* * *

Как только полицейские ушли, я отнесла поднос обратно на кухню и швырнула посуду об пол. Моя кружка «Лучшей мамочке на свете» разлетелась вдребезги, но мне было плевать, я была рада от нее избавиться. Ник подарил мне эту кружку от лица Эмили на День матери вместе с неоправданно дорогим серебряным ожерельем. Что действительно было мне дорого, так это ее открытка — невнятные каракули, которые Эмили нарисовала для меня синим мелком в яслях и сказала, что это «баботька». Я посмотрела на выставку ее творений на холодильнике: поблескивающие мазки красками и коллажи из сухих макарон — и провела пальцем по крошечному отпечатку ее ладошки на розовой картонке. Заплакала. Вдруг все поверят в ложь Ника, и я никогда больше ее не увижу? Я не могла этого допустить. Если не поможет полиция, я сама себе помогу.

В сотый раз я набрала номер Ника и оставила еще одно сообщение. Мне сложно было говорить спокойно, но я проглотила гнев и сказала, что беспокоюсь об Эмили и хочу знать, все ли с ней в порядке.

— Давай поговорим, пожалуйста, — молила я. — Не знаю, что происходит, Ник, но думаю, что кто-то врет тебе. Что бы тебе ни сказали, это неправда. Пожалуйста, поговори со мной. Я просто хочу все исправить.

Потом я снова позвонила Сэму. На этот раз мне сообщили, что номера больше не существует. Что это значило? Я вспомнила, что Ник дал Сэму специальный телефон для работы — может быть, Сэму пришлось его вернуть? Это означало, что он больше не работает на Ника. Но Ника лишили прав, как же он собирался передвигаться? Мне нужно было знать, где они. Нужно было услышать голос Эмили. Почему бы Нику просто не взять трубку?!

Я целую вечность пялилась в экран телефона, дожидаясь ответа. Не в силах дольше сдерживать потребность выпить, я подошла к бару и налила себе виски из хрустального графина. Жидкость обожгла мне горло, по венам мгновенно побежало тепло. Опрокинув в себя первый стакан, я налила второй.

О’кей, он не собирается отвечать. Пора придумывать план «Б». Чувствуя себя немножко храбрее, я позвонила Нику на работу.

— Здравствуйте, соедините меня, пожалуйста, с Джонни Бэшфордом. Это Наташа Уоррингтон.

Последовало долгое молчание. Я чувствовала, что секретарша шепчется с кем-то, прикрыв рукой трубку. Через несколько секунд она соединила меня, и трубку взял Джонни, адвокат и хороший друг Ника.

— Наташа! Как приятно тебя слышать, — сказал он своим медовым голосом. Я сразу представила его в полосатом костюме и розовой рубашке с белым воротничком и манжетами. — Как дела?

— Если честно, не очень… — начала я, но он перебил.

— Не удивлен. Как там старина Николас? Мы все были в шоке, когда он просто взял и ушел. Я собирался позвонить, но ты знаешь, как бывает. Прости, я правда думал о нем, но…

— Ты говоришь, он ушел с работы?

— Да, милая, ты ведь знала?

— Нет… понятия не имела. Когда?

Джонни несколько секунд подумал.

— Хм-м, недели две назад. Или три? Точно не помню. Я велел ему сходить к доктору, чтобы тот прописал какие-нибудь пилюли для поднятия настроения. Он настаивал, что все в порядке, но мы решили, что у него нервный срыв.

Я рассказала Джонни всю историю — точнее, большую часть. Он много раз сочувственно восклицал, но не казался при этом ни удивленным, ни шокированным.

— Он не говорил, что собирается уехать? — спросила я. — Не знаешь, куда он направится?

— Нет, прости. Он сказал только, что собирается проводить больше времени с семьей.

— Ага… — я почувствовала, как во мне закипает гнев, но постаралась его сдержать. — Я пытаюсь связаться с Сэмом, водителем Ника. Его телефон недоступен, мне нужен адрес. Я подумала, может, у тебя он есть.

Повисла пауза.

— Нет, Ник нанял его напрямую. Но даже если бы у меня и были его контакты, я бы не мог их тебе дать. Это нарушение Закона о защите информации.

Я ощетинилась.

— Нечего пичкать меня всяким юридическим дерьмом! Это важно! Ник — твой друг, а вдруг у него действительно нервный срыв? Нужно его найти, и ради Эмили в том числе. Я думаю, Сэм знает, куда они делись.

Повисла еще одна пауза, на этот раз длиннее.

— Прости, Наташа, но я не могу тебе помочь.

— В чем дело, Джонни? Ты с ним в сговоре?

— Когда найдешь Ника, передавай ему привет.

Раздался щелчок, и затем последовала тишина. Этот козел повесил трубку.

Я налила себе еще виски — он мне совсем не нравился, но нужно было заглушить боль. Такое ощущение, будто все вокруг, кроме меня, знают, что происходит. Но что насчет Джен, она друг или враг?

Я достала из сумки ее визитку и положила на кофейный столик. В памяти всплыли те ужасные крестины. Это Джен предложила Нику нанять Сэма, сказала что-то о том, что ее друзья отпускают водителя. Может быть, она могла бы взять у них его адрес. Мне не хотелось просить ее о помощи, это было унизительно. Но она была моей последней надеждой.

— Есть новости? — спросила она, взяв трубку после первого же гудка.

— Нет. Ничего, — я прижала к груди стакан с виски. — Приходила полиция, но они сказали, что ничего не могут сделать, потому что Ник несет за Эмили ответственность. Придется идти в суд.

Джен сердито поцокала языком.

— Это целое состояние.

— Мне нужно с ним поговорить, попытаться все уладить.

— Конечно, это лучший выход из положения. Если бы ему только хватило порядочности ответить на твои звонки.

— Слушай, Джен, можешь оказать мне услугу? Мне нужен домашний адрес Сэма.

— Зачем? — в ее голосе прозвучало подозрение. Я мгновенно вспомнила забытый учебный знак на машине и ее пьяные обвинения в том, что у нас с Сэмом интрижка. Может, она наврала Нику о нас? Мои мысли закрутились в новом направлении.

— Зачем, Наташа? — повторила она.

— Э-э-э… Хочу спросить его, не знает ли он, где Ник с Эмили, вот и все, — ответила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Подумала, что ты можешь спросить своих друзей, тех, у кого он раньше работал.

— Да, понимаю твой ход мыслей. Хорошая идея. Прямо сейчас им позвоню и все тебе сообщу.

Я повесила трубку. Пока что я сделала все, что могла, оставалось только ждать. В животе плескался алкоголь, и я вспомнила, что ничего не брала в рот с самого завтрака, но я была слишком подавлена, чтобы есть. Бродила из комнаты в комнату, рассеянно поправляя украшения и взбивая диванные подушки. Тишина была невыносима. Я непроизвольно напрягала слух, пытаясь уловить шаги Эмили на лестнице или нестройное пение, которое доносилось из ее комнаты, когда она играла в куклы. В коридоре стояла ее пустая коляска, дразня меня своим видом. Я провела рукой по ее зимнему комбинезону, висевшему на крючке у двери, белому, со снежинками, — милейшая вещица. Когда станет холодать, он ей понадобится, подумала я. Но будет ли она здесь, чтобы его надеть?

На меня накатила паника: в груди заныло, и я не могла набрать воздух в легкие. «Дыши, дыши», — прошептала я. Нельзя просто сломаться, нельзя принять поражение. Нужно продолжать борьбу. Ради Эмили.

Неожиданно зазвонил телефон. На долю секунды решив, что это Ник, я бросилась к нему. Но на другом конце была Джен.

— Ты быстро, — сказала я, тяжело дыша. — Получилось?

— Угу. Он живет в Уолтемстоу. Я пришлю тебе полный адрес сообщением.

— Замечательно! Спасибо, Джен, — меня затопило облегчение. Наконец-то я могла что-то сделать.

— Когда ты собираешься идти к нему? — спросила Джен.

— Не знаю. Сейчас?

Я не видела смысла ждать.

Она задумчиво хмыкнула.

— Может, лучше завтра рано утром? Больше вероятность, что он будет дома.

— Да, ты права.

— Хочешь, я пойду с тобой? — спросила она. — Возможно, вместе нам больше повезет. Женская сила и все такое.

Я ни за что не собиралась брать Джен с собой. Мне нужно было кое-что сказать Сэму, и я не хотела, чтобы она это слышала.

— Э-э, нет, я лучше сама, но спасибо за предложение, ты очень добра.

— Всегда пожалуйста, дорогая, всегда пожалуйста, — ее голос прозвучал тепло и искренне, без колкости, которую она обычно приберегала для меня. — Я серьезно. Я разделяю твою боль, правда. Знаю, ты мне не поверишь, и у тебя есть причины сомневаться, но, честное слово, Наташа, я на твоей стороне.

Глава 18

Тогда

Наташа

Путь до Уолтемстоу занял примерно час. Я сидела в метро, задыхаясь в спертом воздухе, и мои веки сами собой закрывались между станциями. Я умирала от усталости. Прошедшая ночь была агонией, первой ночью, которую я провела вдали от Эмили. Даже зная, что в кроватке ее нет, я все равно не спала, прислушиваясь, не донесется ли из детской ее голос. Когда я наконец заснула, мне приснилось, что она плачет. Я проснулась в убеждении, что действительно ее слышу, встала и пошла проверить. Конечно же, детская была пуста. Я взяла с собой в постель одного из ее плюшевых мишек и свернулась с ним в клубочек, вдыхая запах моей малютки, оставшийся на его меху.

Женский голос выдрал меня из воспоминаний.

— Станция «Уолтемстоу Сентрал». Конечная.

Едва выбравшись на поверхность, я проверила, нет ли на телефоне сообщений от Ника. Ничего.

Если верить Гугл-картам, дом Сэма находился в девяти минутах ходьбы. Я пошла по главной торговой улице, почти не замечая ничего вокруг. Все мои мысли были сосредоточены на Эмили. Я пыталась представить, где она и что делает. Я ни минуты не сомневалась, что она спрашивала обо мне. Интересно, какую ложь выдал ей Ник, чтобы объяснить мое отсутствие?

Я свернула в переулок и зашагала под гору мимо маленьких таунхаусов, и чем ближе подходила к месту назначения, тем сильнее колотилось сердце. Нужно было перестать беспокоиться об Эмили и придумать, что сказать Сэму. Самое главное — узнать, где Ник с Эмили. В отеле? На съемной квартире? Сэм должен был отвезти их туда. Внезапно меня посетила чудовищная мысль. А вдруг он действительно отвез их в аэропорт? Вдруг Ник увез Эмили за границу? Я не проверила, лежал ли ее паспорт в ящике стола.

Я пошла быстрее, и с каждым шагом мне становилось все тревожнее. Когда я достигла следующей улицы, я была уже в таком состоянии, что стала переходить дорогу, не посмотрев по сторонам, и рядом с визгом затормозила машина. Женщина за рулем неодобрительно покачала головой, а я метнулась на другую сторону.

Улица Сэма лежала прямо передо мной. Я двинулась по ней, высматривая номер 72. Она была застроена в симпатичном эдвардианском стиле, с разделенными на квартиры домами, у каждой квартиры — своя дверь. На противоположной стороне за железной оградой находился большой парк. Быстро шагая, я считала: 48, 56, 62, 70… Следующим был дом 72. Глубоко вздохнув, я толкнула ворота.

По нему сразу было видно, что он сдается внаем. Сад совсем зарос, тюлевые занавески на окнах посерели и истрепались, дверь не мешало бы покрасить. Я нажала на звонок, но, похоже, он не работал, поэтому я несколько раз постучала дверным кольцом и стала ждать.

Никто не отозвался. Я снова постучала, так громко, как только могла. Прижалась ухом к щели для писем и прислушалась, не донесутся ли шаги. Тишина. Я прижалась лицом к эркерному окну и попыталась рассмотреть, что там за тюлем. А рассмотрев, застыла.

Помимо темного кожаного дивана и телевизора, там стоял детский самокат, а в дверном проеме висели качели для малыша. В комнате царил бардак. По ковру были разбросаны игрушки, на сушилке для белья лежали маленькие футболки и носки. Я попятилась от окна, качая головой. Может, я ошиблась домом? Я сверила латунные цифры над дверью со своей бумажкой. Нет, все правильно, дом № 72.

Выскочив за ворота, я пересекла дорогу, зашла в парк и двинулась по извилистым тропинкам мимо лужаек для игры в шары и детских площадок, не зная, куда иду и что делаю, просто пытаясь осмыслить увиденное. Доказательство казалось неопровержимым. Сэм был женат, и у него был по меньшей мере один ребенок, а вероятнее, два. Почему он никогда о них не рассказывал? Почему врал мне? Я вспомнила тот ужасный, унизительный эпизод две недели назад, когда он признался мне в любви.

«Живи со мной».

Я остановилась возле большого пруда и стала смотреть на бесцельно плавающих туда-сюда уток и лебедей. Казалось, Сэм говорил так искренне, так нервничал, как будто ни секунды дольше не мог скрывать свою любовь. «У меня к тебе чувства, Наташа». Что же на самом деле происходило последние несколько месяцев? Может, Ник подослал Сэма, чтобы проверить мою верность? В таком случае, я прошла его тест. Да, я почувствовала искушение, но всего лишь на миг, и то только потому, что была расстроена из-за Ника с Джен. Однако Джен настаивала, что Сэм все выдумал. Казалось, все ведет к Сэму и его лжи. Но я не могла решить, он ли главный злодей или Ник им манипулировал. Мысли так быстро крутились в голове, предлагая одну за другой ужасные версии, что я едва стояла на ногах.

Я постаралась успокоиться и подумать о чем-нибудь позитивном, сосредоточиться на Эмили. Возможно, прямо сейчас она играла с Ником в каком-нибудь другом парке. Я попыталась представить, как она гоняет голубей, кормит уток, взлетает на качелях и копается в песочнице. Она была без ума от качелей, я научила ее вытягивать ноги, когда она двигалась вперед, и поджимать, когда назад. Я надеялась, что с ней все хорошо, что она не слишком сильно по мне скучает. Да, я не знала, где она, но она была не с чужим человеком, а с тем, кто любит ее так же сильно, как я. Она тоже обожала папу. Мне нужно было держаться за это утешение, чтобы не сойти с ума.

В центре парка находилось кафе, и я зашла выпить кофе. Внутри все было заставлено колясками, так что я едва пробилась к единственному свободному столику в углу. Напомнив себе, что со вчерашнего утра я так нормально и не поела, я взглянула на доску с написанным мелом меню. Похоже, здесь подавали только домашнюю еду. В большинство блюд входил кускус, все пироги были без глютена. Мне ничего не нравилось, но я должна была поддерживать в себе силы, поэтому в придачу к флэт уайт заказала органическую лепешку.

Вокруг болтали молодые мамаши, одновременно жуя круассаны и кормя детей грудью. Они были похожи на тех, кто водил детей в ясли Эмили, только не такие ухоженные и не так дорого одеты. Все они, без сомнения, были матери, а не няни. Прихлебывая кофе и катая хлебные шарики, я поймала себя на том, что приглядываюсь к детям, проверяя, не похож ли кто из них на Сэма. Но не заметила никаких знакомых черт, и, если подумать, это место было совсем не в его духе. Сэм был прагматичным работягой, не похожим на искушенного лондонского жителя. Я вспомнила, как мы с Сэмом смеялись над этими современными мамочками, которые разрешали своим детям есть только пироги из овощей и считали мороженое изобретением дьявола. Мы оба питали тайную любовь к круглосуточным завтракам — как-то он даже сводил меня съесть яичницу в своей излюбленной забегаловке во время урока вождения.

Теперь казалось, что все это было так давно! Неужели проблемы начались из-за уроков? Джен все-таки заметила учебный знак и рассказала Нику? Но ведь не такое уж это было преступление, чтобы меня бросать. Я еще могла все исправить.

Шум в кафе стал оглушительным: одни дети плакали, другие ползали под столами. Зажатая колясками, я чувствовала отчаянную потребность в свежем воздухе, поэтому выбралась наружу и пошла обратно к парку, который находился прямо напротив дома Сэма. Сев на скамейку под высоким конским каштаном, я стала следить за входной дверью. Я чувствовала себя частным детективом в засаде. Когда-нибудь он должен был вернуться домой. Я не собиралась сдаваться, буду ждать столько, сколько потребуется.

День становился все теплее, а я чудовищно устала. Потребовалась вся моя сила воли, чтобы не заснуть, но примерно через час я была вознаграждена. Появился не Сэм, а его жена — или девушка, неважно — с младенцем в слинге и коляской, в которой сидел мальчик чуть постарше Эмили. Женщина была примерно моего возраста, может, чуть старше, полноватая, с тусклыми каштановыми волосами, в розовых леггинсах, кроссовках и белой футболке, на спине которой красовался сверкающий рисунок. Я смотрела, как она подходит к дому и отпирает дверь.

Поговорить с ней или подождать Сэма? Я не хотела создавать проблем, но дело было срочное. Я должна была узнать, где Эмили. Эта женщина и сама была матерью — неужели она мне не поможет? С пересохшим ртом я вышла из парка, снова пересекла улицу и приблизилась к дому под номером 72. Жена Сэма уже зашла внутрь, поэтому я постучалась.

Она открыла, держа на бедре младенца — пухленькую девочку.

— Да? — резко произнесла она, оглядывая меня с головы до ног.

— Я ищу Сэма. Он же здесь живет, правильно?

Она кивнула, и я почувствовала исходящие от нее волны враждебности.

— А вы кто? Что нужно?

— Меня зовут Наташа Уоррингтон, — ответила я, стараясь выглядеть грозно. — Сэм работает на моего мужа.

— Больше нет. Ваш муж, как говорится, отпустил его — две недели назад. Вот так внезапно, даже не уведомив заранее, ублюдок, — произношение у нее было как у Сэма, только северный акцент слышался еще сильнее.

Я застыла.

— Две недели назад? Вы уверены?

— Вы обвиняете меня во лжи? — она переместила ребенка на другое бедро.

— Нет, вовсе нет, — ответила я, но мое лицо осталось нахмуренным.

Я действительно не видела Сэма с того неловкого разговора, но ведь он забирал Ника с Эмили вчера утром, разве нет? Я попыталась вспомнить, что случилось, пока я лежала в кровати. Голоса Сэма я не слышала, зато слышала, как отъезжает «Рэндж Ровер», и предположила, что за рулем он. Неужели Ник сам их повез, не имея прав?

— Сэм не работал на него вчера?

— Нет, с чего бы?

У меня упало сердце. Раз Сэм не участвовал в побеге, он не мог знать, где Эмили.

— Что вам нужно? — спросила его жена. — Мне надо заниматься детьми.

Как по команде, к ней подошел второй малыш, с голой попой, держа в руках подгузник.

— Ничего. Я просто подумала, может быть, он… Неважно. Но я все равно хотела бы с ним поговорить.

— Ну, его здесь нет. Он уехал. Надолго. Не знаю, когда вернется.

Я замялась.

— Ясно. Э-э-э… Когда он позвонит, можете сказать, что На… миссис Уоррингтон хотела бы с ним поговорить? У него есть мой номер.

— Не сомневаюсь, дорогуша, — с горечью ответила она. Малыш дернул ее за ногу. — Отвали!

И она захлопнула дверь прямо у меня перед носом.

* * *

Дорога домой казалась бесконечной. Я была выжата, как лимон, и все так же пребывала в неведении. Чем ближе к вокзалу Кингс-Кросс, тем больше народу становилось в поезде. Я задыхалась в духоте, у меня разболелась голова. Снова и снова я проигрывала в памяти разговор с женой Сэма, пытаясь вычленить факты. Она казалась уставшей и недовольной. Ее муж лишился работы, и я чувствовала, что она винит в этом меня. Наверное, это выглядело очень подозрительно: жена босса внезапно заявляется на порог, желая поговорить. На ее месте я бы точно почуяла что-то неладное. Я глубоко вздохнула. Это была проблема Сэма, не моя. У меня и так забот хватает.

Я закрыла глаза, чувствуя, как стук колес отдается в костях.

Когда я вышла из метро, перевалило за полдень. Первым делом я проверила телефон: ни сообщений, ни пропущенных звонков — ничего. Батарейка садилась, нужно было подзарядиться. День выдался теплым, в воздухе висела дымка от автомобильных выхлопов; я со вчерашнего дня не была в душе, кожа зудела от городской грязи. Поездка в Уолтемстоу принесла больше вопросов, чем ответов, но, по крайней мере, я попыталась что-то сделать. А не свернулась на диване с бутылкой джина. Завтра я найду адвоката и добуду ордер. У меня не было на это денег, но других вариантов тоже не было. Увеличу лимит по кредитке, продам вещи, продам все, что есть в доме, если потребуется. Если Ник решил, что я сдамся и позволю ему делать все, что его душа пожелает, то пусть подумает еще раз.

Я дошла до нашей широкой зеленой улицы, такой непохожей на скромную улочку, где жил Сэм. Хотя улица Сэма мне нравилась больше: она напоминала место, где я выросла. Здесь все дома стояли раздельно, громадные, с двумя окнами на фасаде и просторной подъездной дорожкой. У некоторых были белые решетки на окнах и охранная система на воротах. Эти дома стоили миллионы. Я вспомнила, какое ошеломляющее впечатление произвел на меня дом Ника, когда я увидела его в первый раз. Но даже несмотря на то, что я заново его обставила, он никогда не казался мне родным. Слишком большой, слишком роскошный, слишком самодовольный. Я всегда чувствовала себя чужой, кукушкой в гнезде. Мысль о том, чтобы провести еще одну ночь в этом доме без Эмили, привела меня в ужас.

Я подошла к двери и достала ключи, повторяя себе под нос код от сигнализации. Но щеколда не отъехала, и я не смогла вставить ключ в замок. Оцепенев от изумления, я уставилась на связку у меня в руках. Я что, случайно схватила чьи-то чужие ключи? Но нет, они висели на моем брелоке в виде буквы «N». Я попробовала снова. Потные пальцы скользнули по металлу, когда я с силой попыталась запихнуть ключ в замок. Ничего не вышло. Я попятилась, дрожа всем телом, и тут правда ударила мне по голове, точно кувалда.

Пока я была в Уолтемстоу, кто-то сменил замки.

Глава 19

Тогда

Наташа

Вся боль, что я испытала за последние сутки, поднялась из глубин живота, и меня стошнило прямо на пороге. Зачем он так со мной? Вся дрожа, я упала на колени, вытирая со рта желчь. Зачем? Зачем?

Он не имел никакого права так со мной поступать. Все, чем я владела, находилось в доме. Одежда, документы, дизайнерские вещи, которые я собиралась продать, деньги, которые я сняла для побега, даже чертова зарядка. Я достала телефон и, сощурившись, посмотрела на красную полоску в верхнем углу; оставалось всего пять процентов, вероятно, на один звонок. Звонить в полицию? Взломают ли они мне дверь или снова пошлют к адвокату? Вместо этого я решила позвонить маме.

— О господи, просто ушам не верю! Как он мог? — запричитала она. — И откуда он узнал, что тебя нет?

— Наверное, кто-то следил за домом, — ответила я, лихорадочно пытаясь вспомнить, не стояло ли на улице подозрительных машин, когда я уходила утром. Мне казалось, я заметила неподалеку какой-то белый фургон, но я не была уверена.

— Ты должна дать отпор, Наташа, нельзя спускать ему это с рук.

— Мам, пожалуйста, послушай, у меня разряжается телефон. Мне некуда пойти. Можно остаться у тебя?

— Жди на месте. Я сейчас подъеду.

Я в ужасе представила, как мама тащится в пробке на своей старенькой «Фиесте», а я сижу, точно беженка, на собственном пороге. А вдруг увидят соседи?

— Спасибо, но я сяду на поезд, — ответила я и мрачно добавила: — У меня все равно нет с собой багажа.

— Ник за это поплатится. Мы его достанем, даже не переживай, мы… — но ее яростная речь пресеклась, телефон в конце концов разрядился.

* * *

Когда я добралась до мамы, вся разбитая, задыхающаяся от слез, я едва держалась на ногах от изнеможения. Мама сунула мне в руки кружку с чаем и парацетамол и послала наверх, в мою бывшую комнату, а сама стала готовить мне еду.

Я легла на кровать, подтянув колени к груди. Прошло несколько лет с тех пор, как я в последний раз оставалась здесь на ночь, но все вокруг: цвета, формы, запахи — было таким знакомым, что на несколько секунд мне показалось, будто я никогда не уезжала. Я вспомнила, как лежала на этой кровати, когда была подростком, и гадала, что ждет меня в жизни. Беспокоилась, найду ли я себе парня, сдам ли экзамены, устроюсь ли на хорошую работу, смогу ли выйти замуж, завести детей. И что в итоге? Я с треском провалилась почти по всем пунктам. Но сейчас я поняла, что все это было и не важно. Единственным, что имело значение, единственной причиной жить была Эмили.

Парацетамол не подействовал. Голова разболелась еще сильнее. С трудом приподнявшись на локтях, я глотнула чаю. На вкус он был отвратителен: мама положила туда сахар, чтобы «придать мне энергии». Я снова легла, прикрывая лицо от горячих солнечных лучей, струящихся в комнату, в которой витали пылинки. Теперь она использовалась исключительно для хранения, поэтому воздух был затхлым.

Я слышала, как мама грохочет на кухне, но при мысли о еде меня затошнило. Сегодня вечером она должна была быть на работе, наводить порядок в офисах, но она позвонила и сказала, что не сможет выйти. Я умоляла ее передумать: агентство очень строго относилось к прогулам, и я не хотела, чтобы она вдобавок ко всему прочему еще и лишилась работы. Но, как обычно, она настояла на своем. Лежа в удушающей жаре, я чувствовала, что возвращаюсь в детство, в то состояние беспомощности, когда все твое существование зависит от родителей — в моем случае от матери. Я изо всех сил старалась освободиться, стать самостоятельной, но все, чего я добилась, — это нашла кого-то другого, кто бы заботился обо мне, — кого-то, кто был настолько меня старше, что мог бы сойти за отца. Не нужно было быть психиатром, чтобы сделать выводы.

Но теперь я сама была матерью. Может, пора уже перестать жалеть себя и наконец повзрослеть?

Я поднялась с кровати и спустилась на кухню.

— Конечно же, полиция помогла бы тебе попасть домой, — сказала мама, уменьшая огонь под кастрюлей с картошкой. Там же варилась нарезанная морковка, и я чувствовала запах шипящих на сковородке колбасок. — Это не только его дом, но и твой.

— Я не хочу возвращаться, — пробормотала я. — Я никогда не чувствовала себя там как дома. Это всегда был их дом, Ника и Джен.

— Ну, когда ты решила туда переехать, я подумала, что ты с ума сошла. Ты должна была настоять на том, чтобы начать с чистого листа где-нибудь на новом месте.

— Ты никогда мне этого не говорила.

— Как будто ты стала бы слушать, — мама сухо засмеялась, переворачивая колбаски. Это был очень дешевый сорт, сковородка покрылась жиром. Куда бы я ни посмотрела, все напоминало о том, как бедна она была и как избаловали меня три года роскошной жизни. Но я быстро приспособлюсь. Я и сама хотела вернуться к тому, какой была раньше.

— Я была дурой, мам, я знаю. Наивной дурой.

Она взяла кастрюлю и слила воду в раковину.

— Не ты первая, не ты последняя, — сказала она.

* * *

Я провела ужасную ночь в своей бывшей кровати, то засыпала, то просыпалась, разглядывая в темноте тени. В те моменты, когда я не спала, я сочиняла бесконечные послания Нику, то требовательные и сердитые, то извиняющиеся и умоляющие. Я готова была предложить ему сделку: отказаться от любых притязаний на его деньги в обмен на совместную опеку над Эмили. Я не обольщала себя надеждой, что он отдаст мне ее насовсем, но возможность сохранить деньги, несомненно, послужит достаточным побудительным мотивом. Я помнила, как он ныл, что приходится платить Джен алименты, — вряд ли ему захочется содержать еще одну бывшую жену.

Едва проснувшись, я машинально потянулась за телефоном, чтобы проверить, не звонил ли Ник, совсем позабыв, что у меня села батарейка. Это был «Айфон» последней модели, поэтому неудивительно, что мамина зарядка не подошла, — вот и еще одна вещь, которую необходимо купить. Я поднялась и быстро приняла душ, напоминая себе, что мама не обрадуется, если я буду сидеть там двадцать минут, как обычно. Вытерлась старым грубым полотенцем, которое помнила еще с детства, и прошлепала обратно в комнату.

Пока я была в душе, мама положила на кровать чистые трусы и повесила на ручку шкафа желтый лифчик. Это было мило с ее стороны, но она была на три размера крупнее. Лифчик не подошел совсем, но в трусах можно было перекантоваться один день. Придется купить себе самое основное, чтобы как-то продержаться. Обратно к супермаркетам и благотворительным магазинам, подумала я, натягивая джинсы. Почему-то эта мысль меня успокоила.

Когда я спустилась, мама уже ушла на утреннюю смену, оставив на столе четыре фунта монетами и записку, в которой велела купить курицу, с постскриптумом: «в «Асде» хорошие труселя».

Ближайший торговый центр, построенное в 60-х обшарпанное здание, в котором я не была уже несколько лет, находился в пяти минутах езды на автобусе, но я решила пройтись, чтобы сэкономить. В «Асде» был отдел с одеждой, где я нашла себе лифчик за пятерку. Еще я взяла комплект из трех трусов, комплект из четырех пар носков, комплект из двух простых футболок, длинную кофточку с длинным рукавом по сниженной на 50 центов цене и джеггинсы — все вместе примерно на 50 фунтов, что по меркам мира, из которого я только что вернулась, было неслыханно дешево. Вытащив упаковку куриных грудок из холодильной камеры, я встала в очередь к кассам.

— Простите, платеж не проходит, — сказала кассирша.

— Вот черт! — выругалась я. Кредитка была на мое имя, но счет был открыт на Ника. Наверное, он закрыл его.

— Попробуете другую?

— Э-э-э, да, простите, минутку.

Я выкопала из кошелька дебетовую карточку Ника, но и она не сработала. Очередь позади меня становилась все длиннее, и я почувствовала, что заливаюсь краской.

— Вот, попробуйте эту, — я протянула кассирше другую дебетовую карточку. Эта была моя собственная, еще с прежних времен, и с ней все было в порядке.

Сложив покупки в пакет, я в смущении ретировалась. Пока я проходила мимо сонных утренних покупателей, меня охватывало все большее негодование. Итак, ему недостаточно было похитить мою дочь и выкинуть меня из дома, теперь он решил лишить меня средств к существованию. На моем собственном счету оставалось всего несколько сотен фунтов, остатки моей зарплаты в кофейне. И что мне делать, когда они закончатся? Наверное, вернуться в кофейню. Но как же мне платить за ясли с минимальной почасовой зарплаты?

Я забежала в магазин связи и купила себе новую зарядку. Еще одна трата, без которой я могла бы обойтись, но мне необходим был работающий телефон, ведь только так Ник мог со мной связаться. Не будет же он молчать вечно. Эмили начнет спрашивать обо мне, захочет устроить видеозвонок, как мы делали, когда уезжал он. Было бы слишком жестоко не позволить ей хотя бы услышать мой голос.

До дома я доехала на автобусе и первым же делом поставила телефон на зарядку. Но оказалось, что Ник не звонил, не писал, не присылал сообщений по электронной почте. Ни в этот день, ни в следующий. Мама все твердила, чтобы я сходила в Бюро гражданских консультаций, — она не сомневалась, что там мне помогут, — но я чувствовала себя побежденной еще до начала битвы. Дело было не в том, кто прав, а кто виноват, кто говорит правду, а кто лжет. Этическая составляющая не имела значения. Ник был в тысячу раз богаче, чем я, к тому же умен. Вся эта ситуация была тщательно спланирована. Он выяснит, какие у меня права на Эмили, и переиграет их; он использует все свои деньги, всю свою власть, все свое хитроумие, чтобы не дать мне ее вернуть. Поэтому он и сказал сестре, что я психически неуравновешенна и, опасаясь за безопасность Эмили, он «уходит в подполье». Кто знает, как скоро у меня на пороге появится полиция с обвинением в домашнем насилии? Я понимала, что затеял мой муж, но, несмотря на все свое негодование, ничего не могла ему противопоставить.

Следующие пять дней я ничего не ела, не мылась и почти все время лежала в постели, окутанная туманом уныния. Постоянно думала об Эмили, рисовала себе, где она, что делает, беспокоилась, правильно ли Ник за ней ухаживает. К счастью, у меня на телефоне было полно ее фотографий. Удалив те, где присутствовал Ник, я снова и снова их перелистывала, вспоминала моменты, когда их сделала, целовала ее пухленькие щечки, пока экран не стал липким.

Мама, как могла, пыталась меня поддержать.

— Я тут подумала, — сказала она, садясь на край кровати. — Тебе нужен приличный адвокат. Который был бы так же хорош в своем деле, как и адвокат Ника.

— Мне это не по карману, — ответила я, отворачиваясь к стене. — Понадобятся тысячи фунтов.

Мама положила руку мне на плечо.

— У меня есть сбережения. Я хочу, чтобы ты их использовала.

Я обернулась.

— Но ты откладывала их на пенсию. Я не могу их взять.

— Только чтобы ездить отдыхать. Я и так проживу. К тому же я лучше проведу время, нянча свою внучку.

— Я очень благодарна, мам, но я не могу…

Она отмахнулась от моих возражений.

— Мы не дадим Нику выиграть только потому, что он богач. Мы должны сражаться с ним на равных условиях.

— Я не хочу тратить твои деньги…

— Значит, собираешься отступить в сторону и отдать ему Эмили? — спросила она посуровевшим голосом. — Мне казалось, я тебя не так воспитывала.

Я осознала, что готова сдаться и принять ее предложение, но в то же самое время почувствовала себя сильнее. Мама была права. Я не могла позволить ему делать все, что вздумается. Если я не стану сражаться, я никогда больше не увижу Эмили.

Глава 20

Сейчас

Анна

Выйдя из автобуса, я бегу вверх, в гору, потом сворачиваю на свою улицу. Лихорадочно поворачиваю ключ в замке и, открыв дверь, вваливаюсь внутрь. В комнате темно, поначалу я не могу найти выключатель. Может, и не стоит включать свет, думаю я, это покажет, что я здесь. На ощупь пробираюсь по узкому коридору на кухню. Здесь, в глубине дома, свет включить можно, его все равно никто не увидит. Вспыхивает люминесцентная лампа над головой, и я щурюсь в ее ярких, безжалостных лучах.

Сердцебиение постепенно выравнивается, в боку перестает колоть. Мне удалось добраться домой без хвоста — по крайней мере, я так думаю. Слава богу, что подошел тот автобус.

Я проверяю телефон. Никаких пропущенных звонков или сообщений от Криса. Возможно, он все еще в пабе, сидит за столом, катая еду по тарелке и гадая, куда я делась. Наверное, он уже догадался, что я сбежала. Бедняга. Я чувствую укол совести за то, что бросила его там.

Поставив чайник, я открываю шкафчик и перебираю коробочки с травяным чаем, который купила, чтобы успокаивать нервы. Лаванда, ромашка, крапива… Хочу ли я заснуть или лучше оставаться настороже? Может, мне нужен не чай, а кофе. Я беру банку растворимого, открываю и принюхиваюсь. Пахнет отвратительно, но это все, что мне сейчас по карману, со своей задачей он справляется. Насыпаю в чашку одну ложку и заливаю кипятком.

Подходя с кружкой к окну, я смотрю на бетонный двор и пытаюсь привести мысли в порядок. Значит, тогда в индустриальном районе действительно был Сэм, стоял лицом к стене и приказывал своим приятелям оставить меня в покое. Была ли это случайная встреча или кто-то сказал ему, что я живу в Мортоне? Как глупо. Нужно было довериться своим инстинктам сразу же, как только я услышала его голос, но я подумала, что мне просто мерещится от постоянного страха. Даже пошла в приют для бездомных, чтобы убедить себя, что бояться нечего. Это было большой ошибкой. Еще одной, которую можно добавить к постоянно растущему списку.

Но нет смысла сейчас об этом думать. Нужно действовать. Сэм знает, что я здесь, он спрашивал обо мне Криса. Может быть, у него уже есть мой адрес. Есть люди, которые заплатят много денег, чтобы узнать, где я живу, — если Сэму об этом известно, я в большой опасности. Я и понятия не имела, что он сидел в тюрьме за наркотики, а сейчас, если верить Крису, он снова употребляет. Наркоманам все время требуются деньги. Как тут удержаться от соблазна?

Здесь для меня небезопасно. Нужно собрать вещи и сегодня же покинуть Мортон. Забыть о работе, которая мне нравится, друзьях, которых я успела завести, договоре годовой аренды, который я подписала, медленном, но верном прогрессе на сеансах психотерапии и новой жизни, которую я начала было строить. Начну сначала, где-нибудь далеко отсюда, в таком месте, где никто не захочет жить.

Кофе горчит, после каждого глотка мой язык будто покрыт песком. Я споласкиваю кружку, потом рот. Да, нужно уезжать. Но куда? И получится ли у меня? Я так устала бежать и прятаться, притворяться другим человеком с вымышленным прошлым, пытаться превратить ложь в правду. Но, если я не начну сначала, можно с таким же успехом набить карманы камнями и прыгнуть с моста. Вода здесь темная, глубокая и холодная, дно реки усеяно острыми камнями. Лучше самой со всем покончить, чем ждать, пока меня найдут. Но я никогда себя не убью. Я слишком большая трусиха, всегда такой была.

Зайдя в спальню, я открываю дешевый шкаф. На плечиках висят простенькие вещи Анны — я их терпеть не могу, но других у меня нет. Вытаскиваю из-под кровати свой единственный чемодан и бросаю их туда. Потом бегу в ванную и, сметая туалетные принадлежности в пакет, на миг ловлю свое отражение в зеркале. Кожа бледная, как мел, глаза вытаращенные. На лице написан ужас.

Выбора нет. Убирайся отсюда, пока можешь.

Раздается стук в дверь, и я подскакиваю, хватаясь за грудь.

— Анна? Анна? — Щель для писем открывается, и он кричит в нее: — Это я, Крис! Ты там?

Крис. Слава богу, это всего лишь Крис.

Я смотрю на свое испуганное отражение. И что теперь? Ответить? А вдруг с ним Сэм? Вдруг это уловка, чтобы я открыла дверь?

— Анна! Пожалуйста. Нужно поговорить… Я беспокоюсь о тебе.

Его голос звучит искренне. Мой взгляд мечется в нерешительности из стороны в сторону. Я не знаю, что делать.

— Анна? Ты там? Если не хочешь говорить, просто сбрось эсэмэску. Мне нужно знать, что с тобой все в порядке.

— Подожди! — отзываюсь я. — Иду.

Я иду в прихожую, отодвигаю щеколды, отпираю замок. Потом открываю дверь, насколько позволяет цепочка, и смотрю сквозь щель на встревоженное лицо Криса. Кажется, он один.

— Пожалуйста, давай поговорим, — просит он мягким тихим голосом. Я закрываю дверь, снимаю цепочку и приоткрываю на небольшое расстояние, чтобы он мог войти.

Мы проходим на кухню и садимся за маленький стол с ламинированной красной столешницей, по которой хаотично разбросаны черные треугольники, — в лондонских винтажных магазинах такая мебель из 60-х стоит сотни фунтов, даже если в углу есть прожженное сигаретой пятно. Не знаю, почему эта мысль приходит мне в голову. Наверное, из-за нервов. Воспоминаний о прошлом.

Крис отказывается от чая и кофе, но принимает стакан воды.

— Прости, что убежала, — наконец говорю я. — Простозапаниковала.

— Это я виноват. Совал нос не в свое дело. Прости, пожалуйста. Чувствую себя ужасно, — он колеблется в нерешительности. — Ты ведь знаешь этого Сэма, так?

Я киваю.

— Мне кажется, ты его боишься.

— Да… и нет. Я больше боюсь тех, кому он может рассказать, — я ставлю перед ним стакан воды и сажусь за стол.

— Ясно, — Крис подносит стакан к губам и делает глоток. — А кому он может рассказать… не возражаешь, что я спрашиваю?

Я перевожу дыхание.

— Моему мужу… бывшему мужу. Сэм когда-то на него работал, возможно, они все еще на связи.

— Что-то подобное я и думал, — карие глаза Криса смотрят на меня с сочувствием. — Он поднимал на тебя руку, твой муж?

— Это длинная, запутанная история, — отвечаю я, и в голове вспыхивают воспоминания. С чего вообще начать? — Не хочу об этом говорить, слишком болезненно. Могу сказать только, что не хочу, чтобы кто-нибудь знал, где я. Хорошо?

— Конечно. — Он тянется ко мне и сжимает мне руки. — Прости, я понятия не имел. Но не думаю, что стоит волноваться насчет Сэма. Он был не уверен, ты ли это, и, когда я сказал, что тебя зовут Анна, сразу же прекратил расспросы. То есть он либо подумал, что ошибся, либо понял, что ты прячешься, и решил оставить тебя в покое.

— Боюсь, Крис, ты принимаешь желаемое за действительное. Он знает, кто я.

— Но он кажется порядочным человеком, не то что обычные наркоши. Не думаю, что он хочет тебе навредить. Он как будто просто запутался.

— Я не могу так рисковать.

Крис морщит лоб.

— О чем ты?

— Я не чувствую себя здесь в безопасности. Мне нужно уехать.

— Но Сэм не знает, где ты живешь. Я не давал ему твой номер телефона, или адрес, или почту, или еще что. У нас в Святом Спасителе с этим очень строго.

— Рада слышать, спасибо, но Мортон — маленький город. Я все-таки думаю, что надо уехать.

— Но куда? Тебе нельзя бросать работу, как же ты будешь себя обеспечивать?

Я пожимаю плечами.

— Что-нибудь придумаю. Но я не могу оставаться здесь в одиночестве, это точно.

Он подается вперед.

— Живи у меня.

— Что?

— У меня есть свободная комната. У тебя будет свое собственное пространство, я не буду брать с тебя плату. Мы можем вместе ездить на работу и с работы каждый день. Я защищу тебя.

У меня вырывается непроизвольный смешок.

— Это очень мило с твоей стороны, Крис, но ты не можешь быть моим телохранителем двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю.

— Почему нет? Слушай, ты окажешь мне услугу. Я терпеть не могу жить один. С тех пор как ушла жена, мне было так одиноко. Не с кем перетереть, как прошел день. Недостаточно посуды, чтобы заполнить посудомойку, сама знаешь, каково это… — он замечает испуганное выражение моего лица и вспыхивает. — Но я не имею в виду, что мы должны быть… Я не пытаюсь… Конечно, ты мне нравишься, но… — замявшись, он умолкает. — Боже, все не то. Я только пытаюсь сказать, что мы будем исключительно друзьями. Соседями по квартире. Будем помогать друг другу.

Я смотрю на столешницу, проводя пальцем по черным линиям треугольников. Мысль о том, что можно делить с кем-то жилье, что меня будут оберегать и заботиться обо мне, трогает ту нежную часть меня, о существовании которой я и забыла. Но я едва знаю этого человека, он чужой.

Похоже, Крис читает мои мысли.

— Тебе не о чем беспокоиться, честно. Я не заинтересован в несерьезных отношениях. Я христианин, каждую неделю хожу в церковь — готовлюсь к конфирмации. Ты можешь спросить у викария, он за меня поручится.

— Не глупи, — я отмахиваюсь. — Я и секунды не думала… В любом случае, я тоже не ищу…

— Слушай, — говорит Крис. — Я чувствую, что несу ответственность. Если бы я не уговорил тебя пойти в Святого Спасителя, ничего бы не случилось. Я хочу помочь. Это моя обязанность.

— Знаю, спасибо. Я благодарна, правда, но думаю, что лучше мне будет уехать из Мортона.

— Если ты сбежишь сейчас, будешь убегать всю оставшуюся жизнь.

Расхожие слова, но справедливые. Я отворачиваюсь, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Я не хочу убегать, но если останусь, то сойду с ума. Не смогу спать по ночам из страха, что кто-нибудь проникнет в дом и нападет на меня, пока я сплю.

— Поживи у меня неделю, — продолжает Крис. — Пока все не уляжется. Если хочешь начать искать новую работу, хорошо, я тебе помогу. Только не спеши. Прояви твердость, верь в… — он осекается, не решаясь приплетать Бога.

— Хорошо, — отвечаю я, поразмыслив несколько секунд. — Спасибо. Всего несколько ночей, да? Пока приведу в порядок мысли, решу, что делать.

— Да, звучит вполне логично. Посмотрим, как все пойдет.

— Я только соберу сумку, если ты не против.

— Конечно. Бери все, что хочешь, у меня полно места, — он смотрит, как я встаю и иду к двери. — Э-э, Анна?

— Да?

— Как тебя зовут на самом деле? Сэм не сказал.

Я окидываю его холодным взглядом.

— Какая разница? Я больше не та женщина, ее нет, ни следа не осталось, можешь считать ее мертвой. Я все поменяла: имя, фамилию. Все законно. Теперь мое настоящее имя — Анна.

Он кивает.

— Я понимаю и обещаю никому не говорить. Ни на работе, ни в церкви. — На мгновение наши взгляды скрещиваются, заключая безмолвный договор доверия. — Но если ты собираешься жить у меня, а я собираюсь тебе помогать, то я имею право знать.

Я чувствую, как призрак меня прежней содрогается внутри.

— Дженнифер, — отвечаю я. — Но все звали меня Джен.

Часть 2

Глава 21

Тогда

Дженнифер

Я влюбилась в Ники, когда мне было одиннадцать. Тогда я только-только начала учиться в средней школе, и его сестра Хейли оказалась моей соседкой по парте. Мы сразу подружились, и уже через несколько дней она пригласила меня на чашку чая.

Она жила в фешенебельном районе «жилья класса люкс», с большими отдельно стоящими домами, широкими подъездными дорожками и колоннами по обеим сторонам сверкающих дверей. На стенах висели красные коробки сигнализации, словно показывая фигу потенциальным грабителям. Никакого мусора, никакой жвачки на тротуарах. Полная противоположность скучным одноэтажным домикам из 60-х на нашей улице.

Мама Хейли позвонила моему папе, чтобы договориться. Она собиралась забрать нас из школы, а потом отвезти меня домой к семи часам. Я помню, как прыгала от счастья, но и нервничала тоже, потому что знала: в какой-то момент мне придется сказать Хейли, что я не смогу пригласить ее в гости в ответ. Я подумала, что она должна узнать об этом до того, как я к ней поеду, чтобы у нее была возможность передумать, но мне так хотелось поехать, что я не смогла заставить себя признаться.

С начальной школы у меня почти не осталось друзей. Не то чтобы я была нелюдимой или изгоем. Просто мои родители не могли, как другие, возить меня и моих одноклассников на разные занятия: балет, гимнастику, плаванье — не говоря уж о бесконечных днях рождения. Отец ненавидел полагаться на других и не хотел, чтобы нам делали одолжения из жалости, поэтому после школы я сразу шла домой и сидела дома все выходные. Я не злилась на него за это, я понимала.

Мать страдала от рассеянного склероза и большую часть времени проводила в кресле-каталке, одурманенная марихуаной, которую папа тайком выращивал в теплице. Он работал неполный день, чтобы ухаживать за ней, и, когда уходил на работу, я должна была его подменять. Так я научилась готовить. Сначала это было вынужденное занятие, потом оно стало мне нравиться. Я брала в библиотеке кулинарные книги и пробовала новые рецепты. Очень редко у меня бывали все необходимые ингредиенты, поэтому приходилось импровизировать. Вскоре я стала изобретать собственные блюда — должна признать, некоторые получались довольно странными. Куриные грудки с бананами. Свиные ребрышки, маринованные в цитрусовом конфитюре.

— А нельзя ли как-нибудь для разнообразия сделать сосиски с жареной картошкой? — спрашивал папа, когда я подавала очередное «блюдо от Дженни».

Да, я стала девочкой-сиделкой, хотя не помню, чтобы кто-нибудь когда-нибудь меня так называл. В наши дни дети с родителями-инвалидами получают больше помощи. Социальные службы присматривают за семьями «в зоне риска», различные благотворительные организации помогают в уходе за больным, организуют группы поддержки, даже отправляют отдыхать. Но я не чувствовала себя особенно несчастной — такая уж у меня была жизнь, вот и все. Я любила маму, и мне не нравилось видеть, как она страдает. Но чем тяжелее становилась болезнь, тем больше она отдалялась от меня. И от папы тоже. Я приписывала это травке, но теперь, оглядываясь назад, понимаю, что и сама была виновата. Потому что нашла себе другую семью.

После того первого визита я быстро поняла, что родителям Хейли все равно, участвуют ли мои родители в развозе детей и приглашают ли к себе в гости в ответ. Очень скоро я стала проводить время у Уоррингтонов, когда не нужно было находиться дома, мыть, стирать, готовить и ухаживать за больной мамой. Они приняли меня в семью, обращались со мной как с третьим ребенком. Мама Хейли готовила жаркое на большее число человек и пекла вдвое больше кексов, а лишние передавала мне домой в пластиковых контейнерах. Она даже предложила, чтобы ее домработница гладила и наше белье, но папа был резко против.

— Если она не перестанет засовывать нам в глотку свою благотворительность, больше ты туда не пойдешь, — заявил он.

Но я все равно ходила. Украдкой проносила в дом жаркое и кексы, а потом делала вид, будто сама их приготовила. Говорила папе, что вынуждена проводить время с Хейли, потому что мы вместе работаем над школьным проектом или готовимся к экзаменам.

К началу восьмого класса наша дружба окончательно окрепла и устоялась. У нас были одинаковые предпочтения в моде и музыке, мы любили и ненавидели одну и ту же еду. Мы делали одинаковые прически и учились искусству макияжа на лицах друг друга. Мы обе терпеть не могли футбол и обожали танцы. Хейли придумывала танцевальные движения, которые мы отрабатывали перед зеркалом в ее спальне. А потом мы бежали вниз и выступали перед ее родителями, которые всегда аплодировали и говорили, что мы сказочно талантливы. Я стала частью семьи. У меня было свое место за обеденным столом, своя кружка, своя зубная щетка в ванной.

Иногда мне приходилось после школы сразу идти домой, чтобы присмотреть за мамой, но, как только возвращался папа, я сбегала к Хейли. К тому времени я уже могла сама добираться на автобусе, но родители Хейли всегда отвозили меня домой. Иногда, очень редко, мне разрешали остаться на ночь, но обычно по утрам я нужна была дома. Моей задачей было помочь маме подняться, принять душ и одеться, а потом приготовить ей завтрак.

Папу я видела редко. Мы с ним были как сменные рабочие, которые встречаются только в перерывах. Я оставляла ему еду, которую он разогревал себе на ужин, а потом сидел весь вечер в одиночестве перед телевизором. Мама всегда ложилась рано, но папа не мог никуда уйти, так как ей могло понадобиться в туалет. Возвращаясь мысленно в прошлое, я понимаю, что у него почти не было собственной жизни. Но он никогда не жаловался, никогда не просил меня остаться, чтобы он мог сходить в паб или посмотреть субботним днем футбол.

— Повеселись там, — говорил он.

Наверное, он знал, что мама не доживет до старости, что через несколько лет все будет кончено и он будет свободен. Но я этого не понимала. Я была слишком занята своим подростковым эгоизмом, одержима музыкой, одеждой и мечтами о любви. Отличницей я не была, но прекрасно рисовала. Подумывала стать модным дизайнером или, на худой конец, получить работу в «Топшопе». Университет даже не обсуждался: если бы я и набрала достаточно баллов, я все равно не смогла бы уехать из дома. Впоследствии оказалось, что это не так. Мама умерла, когда мне было семнадцать, но к тому времени я уже была привязана к другому человеку. К Ники.

Я знала, что с самого начала ему нравилась, потому что он постоянно меня дразнил. Хейли сердилась, но я не возражала, ведь так мне доставалось его внимание. Он выхватывал мою домашнюю работу и бегал с ней по комнате, вынуждая меня его преследовать, или принимался бить меня подушкой, не прекращая, пока я не брала другую и не нападала на него в ответ. Сражения на подушках обычно заканчивались щекоткой. Ник просто мастерски умел удерживаться от смеха, и это приводило нас с Хейли в ярость.

Он был на два года меня старше, красивый, уверенный в себе. Каким-то образом он умудрился избежать той нескладной фазы, через которую проходят все мальчишки. Девочки из нашего класса с ума по нему сходили, и когда нам исполнилось четырнадцать, Хейли внезапно стала очень популярной. Но она не собиралась подпускать к нему другую девочку. По ее мнению, Ники уже был занят.

Хейли пришла в восторг, когда мы с Ники стали парой, она совсем не ревновала. Когда мы начали ходить на свидания — в основном в кино или на длинные прогулки по берегу канала, — она помогала мне решить, что надеть, и делала красивый макияж. А после забрасывала меня вопросами, желая знать все подробности. «Что он сказал?» «А ты что сделала?» «Ты разрешила ему положить руку тебе в лифчик?»

Их родители — Джейн и Фрэнк — знали, что мы встречаемся, и, кажется, одобряли. Вся семья меня любила, что бы я ни делала. Поначалу я думала, что они просто жалеют меня из-за моего тяжелого детства, но с течением лет я отмела этот страх. Де-факто я уже была Уоррингтон. И надеялась, что однажды стану ею официально.

Хейли обожала старшего брата, но сказала мне, что всегда хотела сестру. Я чувствовала то же самое. После моего рождения мамина болезнь обострилась, и ей рекомендовали больше не заводить детей.

— Если ты выйдешь замуж за Ники, ты станешь моей настоящей сестрой, — говорила Хейли. — Разве это не замечательно?

Мы часами тайно планировали свадьбу: выбирали цвета, место, меню и цветы. Хейли, конечно же, была главной подружкой невесты, и мы милостиво позволили Ники выбрать себе шафера. Во время скучных уроков я рисовала на полях тетрадки свое свадебное платье и тренировалась подписываться будущей подписью — Дженнифер Уоррингтон, с длинным росчерком. Мне нравилось, как сочетаются имя с фамилией: и там и там три слога с буквой «и» в среднем. Казалось, это судьба.

Никогда не забуду, как мы вместе лишились невинности, та дата врезалась мне в память. Воскресенье, 9 июля 1989 года. Дом был пуст. Джейн с Фрэнком выиграли билеты на мужской финал Уимблдонского турнира, а Хейли улетела со школой во Францию. Я была единственной девочкой в нашем классе, кто не поехал. Мама стала совсем больна, и папа не справлялся. Но я не сожалела, ведь мы могли видеться с Ники. Мы только что сдали экзамены, и у нас было полно свободного времени.

В том году Борис Беккер играл против Стефана Эдберга. До сих пор, когда я слышу по телевизору, как Беккер комментирует теннисный матч, я вспоминаю тот счастливый день. Мы сделали это на диване, а в углу ревел телевизор, чтобы мы знали, если неожиданная буря сорвет игру. И хотя в тот день стояла идеальная для тенниса погода и Уимблдон находился более чем в полутораста километрах от нас, я вся тряслась от страха, что его родители внезапно вернутся и нас застукают. Но Ники нравилось ощущение риска. Лежа под ним с задранными ногами и усиленно стараясь вызвать в себе безрассудную страсть, я все поглядывала на экран, выискивая среди толпы болельщиков соломенную шляпку его матери.

Мне только что исполнилось шестнадцать, так что мы не нарушали закон. До этого мы не занимались сексом, только петтингом. Меня всегда бесило это слово. Его можно было увидеть на плакатах на базе отдыха, где нарисованный мальчик обнимал девочку в шапочке для бассейна, и Ники всегда говорил, что это просто смешно, как будто шапочка для бассейна могла возбудить. В тот день мы пошли до конца. Как и победа Беккера, кульминация наступила слишком быстро. Не самый классный секс, но в своем роде прекрасный. Исторический момент. А после мы лежали в обнимку на бежевых велюровых подушках и смотрели телевизор, где шла церемония награждения, герцогиня Кентская болтала с мальчиками, подбирающими мяч, и Беккер потрясал трофеем перед ликующей толпой. Мои бедра были влажными от пота и непривычно ныли. Я не испытывала никаких сомнений в том, что это простое неловкое действо предопределило наши судьбы, связав вместе навечно.

— Я люблю тебя, — прошептала я, и я никогда не забуду его неуклюжий ответ:

— И я тебя тоже, наверное.

Не самое романтичное признание, особенно учитывая, что я только что отдала ему свою невинность, но я его простила. Я всегда его прощала. Что бы ни случилось.

Глава 22

Тогда

Наташа

Адвокатское бюро по семейным делам «Эндрю Уотсон и партнеры» я нашла через Интернет. Их офис располагался над риэлторской конторой, попасть в него можно было, поднявшись по узкой лестнице за входной дверью. Первая консультация была бесплатной, за последующие услуги взималось «посильное вознаграждение». В моей ситуации никакое вознаграждение не казалось посильным, но я жаждала совета. Мне очень не хотелось использовать мамины сбережения, поэтому я была полна решимости отыскать другой способ сражаться с Ником. Может быть, думала я, мне полагается бесплатная юридическая помощь от государства.

Эндрю Уотсон открыл блокнот на чистой странице и толстой черной ручкой написал сверху мое имя. Он был примерно ровесник Ника, но годы обошлись с ним далеко не так хорошо. Пуговицы рубашки едва сходились на большом пивном животе, пальцы напоминали сардельки. Клочковатая бороденка выглядела так, словно ее нарисовал у него на лице ребенок, и ничуть не скрывала брыли и двойной подбородок.

— Итак, расскажите вкратце, что привело вас сюда, — предложил он.

Я рассказала, что Ник испарился вместе с нашей дочерью и я понятия не имею, где они.

— Вы официально женаты, правильно?

Я кивнула.

— И он указан отцом ребенка в ее свидетельстве о рождении?

— Да, я знаю, что Ник несет за нее ответственность. Знаю, что он не совершил ничего незаконного.

— У вас есть основания полагать, что он может навредить ребенку?

— Нет, никаких. Я уверена, что Эмили с ним в безопасности, но дело не в этом, — ответила я, вся пылая от волнения. — Я нужна ей. Я хочу ее вернуть.

— Разумеется. Думаю, судья вряд ли одобрит поведение вашего мужа, если только у него не было уважительной причины забрать ребенка из-под вашего попечения. — На секунду замолчав, он смерил меня внимательным взглядом. — Например, у него создалось впечатление, что вы представляете угрозу для дочери.

В памяти вспыхнуло утверждение Ника о том, что я нестабильна, но я решительно закачала головой.

— Нет, ничего такого. Честно говоря, я планировала уйти от него, но он узнал и ушел первым. Думаю, в этом все дело.

Эндрю Уотсон записал что-то в блокнот, потом поднял взгляд и озвучил свой вердикт.

— В семейных делах судья руководствуется интересами ребенка, а это значит, что обычно, хотя не всегда, он требует возвращения ребенка к его нормальному жизненному распорядку. Мы можем добиться судебного предписания незамедлительно вернуть вашу дочь домой.

Впервые за несколько дней на моем лице появилась улыбка.

— Отлично! Как раз то, что нам нужно.

Он нахмурился.

— Проще сказать, чем сделать. Вы говорили, что не знаете, где сейчас живет ваш муж.

— Да. — У меня тут же упало сердце.

— Еще не все потеряно. Суд может предписать, чтобы любой, кому известно его местонахождение, раскрыл эту информацию. Например, члены семьи, работодатель, банк, оператор мобильной связи. А когда Эмили вернется домой, вы с мужем сможете договориться, где она будет жить и как вы будете делить опеку, но, если у вас не получится, суд издаст еще одно предписание, обязывающее вас прийти к соглашению.

— Это все так сложно.

— Да, бывают сложные случаи. А потом вас еще ждет бракоразводный процесс. Если муж откажется идти навстречу, боюсь, судебные издержки обойдутся вам в несколько тысяч.

У меня нет нескольких тысяч, подумала я.

Уотсон взглянул на наручные часы. Отведенный мне час бесплатной консультации почти истек.

— Могу я вам помочь с чем-нибудь еще?

О да, подумала я, всего одна мелочь. Я рассказала, что меня не пускают в собственный дом и лишили денег. Он тихо присвистнул, когда я призналась, что у нас нет совместного счета в банке, и сделал очередную пометку в блокноте. Я не могла прочитать, что там написано, но подозревала, что что-то вроде: «Самая большая идиотка, которую я в жизни видел».

Эндрю Уотсон откинулся на стуле.

— Я полагаю, вы совместно владеете домом, в таком случае вам нужно предъявить доказательство…

Я подняла руку, останавливая его.

— Я сомневаюсь, что мы владеем домом совместно.

Он бросил на меня недоверчивый взгляд.

— Что значит «сомневаетесь»? Разве вы не должны знать наверняка?

У меня заполыхали щеки.

— Муж жил там со своей первой женой. Она съехала, и в доме поселилась я. Не помню, чтобы я что-то подписывала. Я думала, когда мы поженимся, дом автоматически будет принадлежать и мне тоже. Но, возможно, я ошибалась.

— Если вы не подписывали договор о передаче права собственности, тогда… да, вы ошиблись, — он покачал головой, словно не верил своим ушам. — Боже, да у вас проблемы.

Я опустила глаза.

— Поэтому я и пришла.

— Так, ладно… — он собрался с мыслями. — Если у вас есть доказательства, что вы проживали там в течение длительного периода времени, мы можем апеллировать к вашему праву на семейный дом. Суд издаст предписание, по которому вы сможете вернуться в дом и жить там до окончания бракоразводного процесса. Это будет довольно просто, если только… — он поднял предостерегающий палец, — если только домом не владеет совместно с вашим мужем третье лицо, например его бывшая жена, и она не согласна. Но давайте не будем строить догадки. Мы можем посмотреть, кто владелец, в земельном кадастре.

Больше судебных предписаний — больше трат. Я представила, как тысячи золотых монет струятся на обитый кожей письменный стол Эндрю Уотсона, и его лысеющая голова едва выглядывает из-под этой кучи. Наверное, ему сейчас казалось, будто все дни рождения наступили одновременно.

— А что насчет бесплатной юридической помощи от государства? — спросила я. — У меня нет ни дохода, ни сбережений…

Он сморщил нос.

— Вы вправе претендовать на бесплатную юридическую помощь, если есть доказательства, что вы жертва домашнего насилия или что ваш муж угрожает ребенку, но, как я понимаю, это не так? — Он уловил мой потухший взгляд. — Мне очень жаль. Развод — ужасно дорогое и выматывающее занятие. Как бы мне ни хотелось быть вашим адвокатом, я рекомендую постараться разрешить ваши разногласия миром и не доводить дело до суда.

Я знала, что этого никогда не произойдет. Ник станет биться до последнего, невзирая на то, сколько денег придется потратить. Вероятно, он прямо сейчас сидит с каким-нибудь крутым дорогим адвокатом и стряпает против меня дело. Не было никаких доказательств того, что я могла навредить Эмили, но Ника это не смутит — что-нибудь выдумает.

— Спасибо за совет, — сказала я, вставая. — Вы дали мне много пищи для размышлений.

Я вышла на улицу. Утро было в разгаре, солнце ярко светило с жизнерадостного голубого неба, будто насмехаясь надо мной. Беспокойство давило на меня с такой силой, что я едва двигалась. Что сказать маме? Я знала: она будет в ярости, оттого что мне не положена бесплатная юридическая помощь, и непременно разразится гневной тирадой о том, что у богачей не должно быть преимуществ перед лицом правосудия. Еще я знала, что она захочет сражаться, попытается навязать мне свои деньги. Но я не могла их принять. Даже если мы потратим все ее сбережения, этого будет недостаточно, мы никогда не выиграем. С таким же успехом можно было спалить ее деньги на костре. Весь мамин тяжкий труд, годы суровой экономии и отказа себе во всем пойдут насмарку. Она заслужила хорошую жизнь на пенсии, я не могла это у нее отнять. Нет, это моя проблема. Но я не собиралась отдавать Эмили без боя. Нужно просто было найти другой путь.

* * *

Я подозревала, что семья Ника знает, где он. Раз мне не по карману было предписание суда, я решила обойтись своими силами. Самой идти к родителям или сестре Ника и умолять их предоставить мне информацию было бесполезно. Но они все еще дружили с Джен.

Вот только поможет ли она мне?

Она позвонила ради меня Хейли и нашла адрес Сэма. Она не пыталась отговорить меня от встречи, а значит, ей нечего было скрывать. Я вспомнила наш последний разговор в ее квартире. Когда она сказала, что у них с Ником не было интрижки, мне показалось, что она не врет. И казалось, ее искренне потрясло то, что он увез Эмили. Я чувствовала искру женской солидарности между нами — удастся ли раздуть из нее пламя?

Вернувшись к маме, я набрала Джен. Пока я ждала ответа, мое сердце билось все быстрее.

— Наташа? — произнесла она, взяв трубку. — Я думала о тебе. Как ты?

— Плохо. Все еще никаких новостей от Ника.

Она цокнула языком.

— Это так несправедливо по отношению к тебе. И к малышке Эмили. Не понимаю, почему он так себя ведет.

— Да ладно тебе, Джен, — ответила я. — Мы обе знаем, какой он. Берет то, что хочет, и ему плевать, кого он ранит. Так он и с тобой обходился. Теперь я это понимаю, и мне очень совестно.

— Ну… Должна признать, я действительно тебя ненавидела долгое время, — она на мгновение замолчала, и я отметила, что ее голос слегка дрогнул. — Но ты была ребенком. Ты не понимала, с кем имеешь дело. В любом случае, что было, то было. Давай не будем об этом.

— И все-таки я хочу, чтоб ты знала, что мне очень жаль.

Она что-то невнятно пробормотала и сразу же сменила тему:

— Так что, тебе помог адрес Сэма? Удалось встретиться?

— Это был правильный адрес, но Сэма я там не нашла. Он уехал, — я решила не рассказывать об унизительной встрече с его женой и детьми.

— Какая жалость. Так что делать будешь? Сидеть дома, ждать и теряться в догадках?

Я рассказала, что Ник сменил замки и заблокировал все мои карточки.

— Что он сделал?! Да ты шутишь, — ее голос взлетел на несколько октав. — Вот сволочь, а! Хотя меня это совсем не удивляет. Поэтому-то я и не стала спорить, когда он захотел, чтобы я оставила ему дом. Знала, что, если буду сопротивляться, он сделает какую-нибудь гадость.

Я шумно вздохнула. Ну конечно, вот почему она съехала. Как я сразу не догадалась? С того самого дня, как я встретила Ника, я продвигалась вслепую, позволяла ему окрашивать определенным образом каждый эпизод, вместо того чтобы полагаться на собственное зрение. Я видела мир исключительно его глазами, верила каждому лживому слову.

Голос Джен прервал мои мысли:

— Так где ты живешь?

— У мамы. Она обо мне заботится.

— Да уж, тебе нужна забота, — она вздохнула. — Слушай, Наташа, если я могу что-нибудь сделать…

— Вообще-то, можешь, — заявила я, стараясь, чтобы голос прозвучал спокойно и уверенно.

— О’кей… выкладывай.

— Мне нужно поговорить с Ником лицом к лицу. Нашему браку конец, я это знаю. Мне ничего от него не нужно, только Эмили. Мы должны руководствоваться ее интересами, — сказала я, вспоминая слова адвоката.

— Совершенно с тобой согласна. Но я не понимаю, чем могу помочь.

Я перевела дыхание.

— Не можешь спросить Хейли, не знает ли она, где Ник?

— Хм-м-м… Она же говорила, что он специально ничего ей не сказал, помнишь?

— Знаю, но сейчас, возможно, уже сообщил. Мне она ни за что не скажет, но тебе скажет, я знаю… — Я почти слышала мысли Джен, в которых она решала, на чьей она стороне. — Пожалуйста! Не ради меня, ради Эмили.

— Хорошо, я попробую, но ничего не обещаю, поняла? И я не собираюсь врать Хейли. Если хочешь, буду вашим посредником. Объясню ей твое положение, и посмотрим, что она скажет. У нее самой есть дети, она должна понять.

— Спасибо, Джен, — сказала я, и меня затопила волна облегчения. — Я очень тебе благодарна.

Глава 23

Тогда

Дженнифер

Мне никогда и в голову не приходило, что у меня может не быть семьи. Мы с Ники все спланировали. У нас должно было быть трое детей, включая мальчика для него и девочку для меня. Мне хотелось, чтобы они были близки по возрасту и могли играть вместе, но не настолько близки, чтобы за ними трудно было ухаживать. Самое лучшее — два года разницы между каждым ребенком.

Мы поженились в очень юном возрасте, мне было всего девятнадцать, Ники — двадцать один. Некоторые гости на свадьбе были убеждены, что я беременна, и всю церемонию пялились на мой живот. Но, за исключением того первого раза во время Уимблдонского турнира, мы были очень осторожны. Ники решительно не собирался заводить детей до тех пор, пока не сможет их обеспечивать. Сначала нам нужно было заиметь собственный дом с тремя спальнями и садом, в котором дети могли бы играть. Он должен был находиться в приличном месте с хорошими начальными школами. Никакие возражения не допускались, поэтому я стала принимать таблетки.

Первое время мы жили с родителями Ники. Спали в его комнате, а запасную использовали как собственную гостиную. Хейли, которая всегда училась лучше меня, поступила в университет и уехала, возвращаясь домой только на каникулы. Мне легко было войти в роль дочери, я и так играла ее годами. Кухню приходилось делить с Джейн, но никаких проблем из-за этого не возникало. Мы по очереди готовили на четверых. Все было очень душевно. Мы с Джейн даже ездили вместе покупать одежду в Бристоль. Думаю, мы обе скучали по Хейли и нуждались в девчачьем обществе.

Папу я видела редко. Теперь, когда мама умерла, он стал больше работать, а когда не работал, путешествовал по миру. В его жизни появилась новая женщина, какая-то учительница из Австралии, которую он встретил в Сиднее. Шли разговоры о том, что он переедет к ней насовсем. Я его не винила: после всех тех лет непрестанной заботы о маме он заслужил счастье. Мы оба заслуживали счастья, и каким-то чудом оба его нашли. Было такое ощущение, будто там, наверху, кто-то приглядывает за нами.

Ники решил не идти в университет. Ему не терпелось поскорее начать карьеру, не хотелось ждать три года. Он получил незначительную должность в рекламном агентстве в Бристоле и стал быстро продвигаться по службе, обходя бывших выпускников; в двадцать четыре года он уже был старшим менеджером по работе с клиентами. В умении очаровывать ему не было равных, он ни разу не потерял сделку. Едва ли неделя проходила без того, чтобы его не пытались заполучить к себе на службу клиенты или конкурирующие агентства, даже из Лондона. Он сказал начальству, что собирается уходить, и ему предложили больше денег, чтобы он остался.

Я работала секретаршей в большом офисном здании в центре города. Там располагалась и компания Ника, поэтому я туда и устроилась. Думала, мы сможем вместе ходить на обед, но он все время был занят тем, что развлекал клиентов. Работа у меня была простая, скучная, гораздо ниже моих способностей, но мне нравилось находиться рядом с Ники, хотя в течение дня мы с ним не пересекались и он всегда уходил позже меня. Я все еще мечтала стать дизайнером, но мне не хватало мотивации, чтобы пройти обучение. Вместо этого я развлекалась расстановкой искусственных цветов и украшением кофейных столиков в вестибюле.

Мы с Ники решили, что лучше завести семью раньше, чем позже. Быстрее с этим покончим и, когда дети вырастут, будем еще достаточно молоды, чтобы наслаждаться жизнью, — таков был ход его мыслей. Он также придерживался непоколебимого убеждения, что сначала нужно завести собственный дом. Жить с родителями было дешево и удобно, но как-то не по-взрослому. Нашему поколению везло больше. В те дни купить жилье было гораздо проще: чтобы взять ипотеку, нужен был всего лишь небольшой депозит.

Нам удалось приобрести на окраине Бристоля хорошенький домик, разделенный общей стеной с соседним, и мы въехали туда как раз перед моим двадцать третьим днем рожденья. Помню, как мы сидели на коробках и чемоданах, пили теплое шампанское, потому что у нас еще не было холодильника, и я сказала:

— Ну что, давай начнем делать детишек?

Он коснулся своим бокалом моего и ответил:

— Почему нет? Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня.

Мы расстелили матрас на полу в спальне и занялись любовью. Это был символический жест, но все ощущалось иначе, чем обычно. Словно тот раз был особенным. Более бесстрашным. Я перестала принимать на ночь таблетки, которые последние несколько лет были частью моего жизненного уклада, и приготовилась зачать.

Нам показалось, что мы попали в цель с первого раза, потому что у меня задерживались месячные. Но тест на беременность оказался отрицательным. То же самое случилось и на следующий месяц, и на следующий, и на следующий. Потребовалось полгода, чтобы мое тело восстановило естественный цикл.

— Теперь все будет в порядке, — сказал Ники. — Подожди и увидишь.

Мы с удвоенным пылом приступили к созданию детишек, но теперь у нас возникла противоположная проблема. Месячные начинались регулярно, как часы.

Ники становился все раздражительнее. Его опыт подсказывал, что, если ты усердно работаешь и все делаешь верно, тебя ждет награда. Однако, как бы усердно мы ни старались, результат оставался отрицательным. Я следила за температурой, ела только правильную еду. Мы стали реже заниматься сексом и сосредоточили свои усилия на периоде овуляции. Он даже заставлял меня лежать на спине с задранными ногами, чтобы сподвигнуть сперматозоиды плыть в нужном направлении.

Прошел год, и наши планы по заведению детей сильно отстали от графика. Ники настоял, чтобы я сходила к врачу и проверилась. Врач не нашел у меня никаких отклонений и предложил проверить Ники. В результате унизительного посещения больницы выяснилось, что у него медленные сперматозоиды. Ники был совершенно раздавлен. Впервые в жизни он не мог получить то, что хотел. Мы старались работать над собой, он бросил курить и начал принимать витамины, но ничего не помогало. Занятия любовью стали напряженными и приносили все меньше удовольствия. Иногда он не мог добиться эрекции и злился на мои требования что-то с этим сделать. Меня стало пугать выражение его лица, которое появлялось каждый раз, когда начинались месячные.

Хуже всего было то, что он сказал своей семье, будто проблемы у нас обоих. Мне было жаль его, поэтому я не стала спорить. Хотя, учитывая, что ни экстракорпоральное оплодотворение, ни внутриматочное осеменение не помогло, но он-таки умудрился заделать ребенка Наташе, со мной тоже, наверное, было что-то не так. Думаю, зачать нам мешали тревога и нетерпение. Мы слишком хотели детей и слишком боялись провала. Годы шли, я стала упрашивать Ники взять ребенка из детдома, но он и слышать об этом не хотел. Его ребенок должен был быть его плотью и кровью.

У бездетности было полно преимуществ. Мы видели, что нашим друзьям вечно не хватает денег, что они с трудом совмещают детей и карьеру, не приходят на мероприятия, потому что не смогли найти няню, жалуются на то, что в выходные они больше не отдыхают, а пашут как проклятые. Они говорили, что завидуют нашей свободе, тому, что мы можем спокойно распоряжаться доходами, однако при этом всегда добавляли:

— Но мы бы ни на что не променяли своих малышей.

Каждый раз, когда Ники слышал эти слова, он весь сжимался, будто его только что пнули в пах.

Мы перестали общаться с нашими бестактными обремененными детьми друзьями. Хейли к тому времени уже вышла за Райана и рожала одного за другим, но даже она старалась не разговаривать с нами на эту тему. Ники с еще большим энтузиазмом погрузился в работу, и когда предоставилась возможность переехать в Лондон и присоединиться к растущей компании по распространению мультимедийного контента, он уцепился за нее обеими руками. И снова стал стремительно расти в должности. Вскоре он уже зарабатывал больше денег, чем мог себе представить. Он сделал несколько удачных вложений, и мы использовали дивиденды, чтобы подняться по правильной лестнице.

Мне не нужно было работать: моя зарплата была каплей в океане богатства Ники. Когда мы переехали в Лондон, я не стала искать работу, а сосредоточилась на обустройстве нового дома. Выбирала краску, покупала мебель, сравнивала образцы тканей и ковров. Ники даже нравилось, что я не работаю. В этом он видел доказательство своей успешности. Но когда дом был полностью обставлен, мне стало нечем заняться. Поэтому с помощью Ники я открыла собственное дизайн-бюро интерьерных решений. Отсутствие образования мне не мешало: друзья рекомендовали меня друзьям, и дело стало расти. Я не слишком хорошо справлялась с административной частью, никогда не интересовалась счетами. Скорее, это была не работа, а светская жизнь.

Думаю, те последние пять лет, что мы провели вместе, были для меня самыми счастливыми. На двадцатую годовщину свадьбы мы закатили пышную семейную вечеринку и заново дали обет на пляже Маврикия. Детей все так же не предвиделось, но мы уже меньше переживали по этому поводу. Когда мне исполнилось сорок, я испытала чуть ли не облегчение, ведь я почти вышла из детородного возраста, и люди перестали спрашивать, когда же я заведу ребенка. У нас были деньги, чтобы заниматься тем, что нам нравится. Жизнь была хороша. Нет, не просто хороша, она была потрясающей.

Но все закончилось в тот день, когда Ники рассказал мне о Наташе. Знаю, это звучит мелодраматично, но это правда.

Стояла середина февраля, за окном было серо и холодно. Я работала над совмещенной кухней-столовой для друзей наших друзей, которые только что купили дом в Примроуз-Хилл. Жена хотела большую мозаику на стене над обеденным столом, и я пыталась найти подходящего художника. Хорошие художники часто капризничали, когда дело касалось цветовой палитры, поэтому мне нужно было найти кого-то талантливого, но не слишком избалованного. Я обыскивала Интернет, когда услышала, как поворачивается ключ в замке.

— Ники? Это ты? — Он не ответил, но я узнала его шаги в прихожей. Повысила голос: — Дорогой? Что случилось?

Был разгар дня. Он никогда не возвращался домой раньше вечера.

Не снимая пальто, он прошел в гостиную. Его лицо было бледным и странно сияло, как будто у него внутри зажегся огонь. Я не могла прочитать его выражение. Кто-то умер? Или он только что заключил потрясающую сделку? Я не могла понять, хорошими или плохими были новости.

— Боже, что случилось? — спросила я.

— Я буду отцом, — ответил он.

Эти слова прозвучали так, будто он произнес их на иностранном языке. Я не поняла их значения.

— Что ты имеешь в виду?

— Я буду отцом, — повторил он. — Наташа беременна.

Я все еще не имела представления, о чем он.

— Кто, черт возьми, эта Наташа?

Он упал на диван и закрыл лицо руками.

— Прости, Джен, — произнес он сквозь пальцы. — Прости.

— Кто. Такая. Наташа?

— Девушка, которую я сбил. Велосипедистка. Я тебе рассказывал.

Я ощутила в груди острую боль. Ники рассказал о происшествии в тот самый день, когда оно случилось. Девушка была молоденькая, официантка или что-то вроде того. Он чувствовал себя виноватым за то, что въехал в нее, и опасался, что она пойдет в полицию. Я, помнится, даже предложила, чтобы он написал ей и поинтересовался, все ли в порядке.

— Обезоружь ее своими чарами, — сказала я.

Что ж, именно это он и сделал. А теперь, всего три месяца спустя, она беременна? От него? Это было невозможно по множеству причин. Во-первых, он был счастливо женат. Во-вторых, он постоянно разъезжал по работе, всю свою жизнь проводил в аэропортах и заграничных отелях. Он был слишком занят, чтобы заводить роман на стороне. И в-третьих, он был бесплоден. Его сперматозоиды были слабыми и ленивыми. Они не могли даже взобраться по пробирке.

— Я не люблю ее, — сказал он мне. — Это была просто мимолетная интрижка. Кризис среднего возраста. Я собирался с ней порвать.

— Ты уверен, что это твой ребенок?

Он кивнул.

— Она говорит, что мой, и я ей верю. Она бы не стала о таком врать.

Я обхватила себя руками и согнулась пополам. Мне нечем было дышать. В груди так болело, что я подумала, что у меня сердечный приступ. Я знала: он ни за что не отпустит эту гребаную девицу теперь, когда у нее в животе зародилась бесценная жизнь. И еще я знала, что моя жизнь теперь не стоит того, чтобы жить.

Я теряла не только Ники, я теряла всех и вся. Джейн и Фрэнка, которые приняли меня в семью, когда мне было всего одиннадцать, помогали в школьные годы, поддерживали, когда умерла мать, подарили мне дом. Они разозлятся на Ника, но не отвернутся от него ради меня. Не тогда, когда на подходе еще один внук. А как же Хейли? Ей придется выбирать, и я чувствовала, что выберет она не меня. Семья всегда важнее друзей.

Ну, вот и все. Конец. Время, отведенное мне на счастье, истекло. Не будет больше совместного отдыха на Ибице, рождественских посиделок, летних барбекю… Не будет теплого чувства от осознания того, что есть люди, которые меня любят и заботятся обо мне, среди которых мне есть место. Я буду выброшена из единственной семьи, которая у меня когда-либо была, и изгнана в одинокий мир.

Глава 24

Тогда

Наташа

Прошло три дня, прежде чем я получила ответ от Джен. Она прислала загадочное сообщение.

«Можем встретиться у колеса обозрения в 14:00?»

«Да. А что?»

«Объясню позже. Чмок».

Эсэмэска от Джен, да еще с поцелуйчиком на конце. Удивительно, как все обернулось.

Я доехала до центра Лондона на поезде, рассеянно глядя на монотонный пейзаж за окном и пытаясь предугадать, о чем пойдет разговор. У нее, должно быть, новости об Эмили, решила я, и внутри зашевелилась надежда. Но почему она не рассказала по телефону? Я стала думать, что это плохие новости, которые нужно сообщать при встрече. Вдруг Ник увез Эмили за границу? Читая в Интернете о похищениях детей родителями, я наткнулась на жуткие истории о матерях, которым приходилось годами добиваться возвращения ребенка. Они целое состояние спускали в иностранных судах, но, даже если выигрывали процесс, отцы успевали настроить против них детей, и те не хотели возвращаться домой. Еще пару недель назад я бы ни за что не подумала, что Ник на такое способен, но теперь я была уже не так уверена.

— Наташа! — Джен заметила, что я иду кней, и помахала рукой. Я ускорила шаг, а когда приблизилась, она неловко меня обняла.

— Спасибо, что пришла, — сказала она.

Я отстранилась.

— Тебе спасибо.

На ней было облегающее белое платье с черными полосами по бокам, которые подчеркивали ее фигуру, похожую на песочные часы. В волосах мелькали свежевыкрашенные пряди, а макияж был безупречен, хотя и ярковат. Я рядом с ней казалась серой мышкой в застиранных джинсах и дешевой, мешковатой футболке.

— Почему здесь? — спросила я.

— У меня утром была встреча неподалеку. И это хорошее место, чтобы прогуляться, тебе так не кажется? — Она махнула рукой на гладь Темзы слева от нас. Мы часто бывали здесь с Ником до и после рождения Эмили. Мы обожали гулять по южному берегу от Ватерлоо до Тауэрского моста, слушая уличных музыкантов и покупая уличную еду в палатках. Иногда останавливались и смотрели на воду. Или восхищались красотой Вестминстерского дворца и величественными светлыми зданиями на противоположном берегу.

— Никогда не устану от этого вида, — каждый раз повторял Ник. Может быть, они ходили сюда и с Джен?

Она взяла меня под руку.

— Здесь не продохнуть, давай пройдемся?

Мы пошли на восток, в сторону Национального театра. Тротуары были забиты гуляющими туристами, которые без предупреждения останавливались перед нами, чтобы сделать фото. Мы огибали их, лавируя в толпе возле палаток с едой и букинистических киосков. Выбор места казался мне странным, но потом я решила, что, может быть, Джен хочет обезопасить себя на случай, если ее слова меня расстроят или разозлят.

— Так в чем дело, Джен? — спросила я. — Ты узнала, где Ник? Пожалуйста, не держи меня в неведении, это невыносимо.

— Прости, это была плохая идея, — она остановилась. — Здесь слишком шумно, правда? Поищем, где присесть? Может, в фойе театра?

— Просто скажи, ты знаешь, где Ник?

Она кивнула.

— Думаю, да.

— Слава богу, — с облегчением вздохнула я. — Где?

— Давай найдем тихий уголок.

Она завела меня в громадное фойе театра. Утреннее представление уже началось, и вокруг было много пустых сидений. Мы сели на лавку у окна. Джен предложила принести кофе, но я отказалась. Мне просто хотелось наконец узнать, что же она выяснила.

Она убрала за ухо прядь волос, затем сложила руки на коленях.

— Хорошо. Итак, сначала я позвонила Хейли, описала ей, как тебе тяжело, и сказала, что ты хочешь договориться с Ники, — Джен поджала губы. — Боюсь, она была не слишком сговорчива. Сказала, что не знает, где он, а если бы и знала, ни за что бы не открыла тебе.

— Что меня ни капельки не удивляет, — ответила я.

— Да, она иногда бывает жестокой, — согласилась Джен. — Я люблю ее как сестру, но… если уж ей что втемяшится в голову, ее не переубедить. Ей совсем не понравилось, что я пытаюсь тебе помочь, — она скорчила гримасу.

Я растерянно заморгала.

— Но ты сказала, что знаешь, где Ник.

— Именно. Потом я позвонила Джейн. Ее расколоть было проще. На этот раз я вообще о тебе не упоминала, просто спросила, нет ли у нее новостей от Ники и не знает ли она, где он может прятаться.

— И? — мой голос посветлел.

— Она ответила, что не знает наверняка, но за неделю до своего фокуса с исчезновением он спрашивал ее о Ред Хау, спросил, не знает ли она, сдается ли он еще.

— Прости, — сказала я. — Что такое Ред Хау?

Казалось, Джен удивил это вопрос.

— Ники никогда не рассказывал? Боже. Я думала… — она замялась. — Да, наверное, это место слишком связано с нами, то есть со мной и Ники.

— А что это, летний коттедж?

— Да, в Озерном краю. Большой деревенский дом на пятнадцать человек, с чудесным садом и даже с маленьким озером. Уоррингтоны снимали его каждую Пасху, для всей семьи. Отличное место для прогулок на природе, хотя там кажется, что все время идет дождь. В конце концов мы перестали ездить туда из-за погоды. Не были уже много лет, но это все еще особенное место. Полно хороших воспоминаний, понимаешь? — На ее лице промелькнуло ностальгическое выражение.

— То есть Ник с Эмили сейчас там? — спросила я.

— Точно не знаю, но думаю, что да. Я позвонила в агентство, и мне сказали, что он забронирован на ближайшие три месяца. Конечно, я не могла спросить, кто забронировал, но это точно Ники. Дом находится в глуши — идеально, чтобы спрятаться. И он там все знает, будет чувствовать себя как дома.

— Скажи адрес, — Джен заколебалась, и на секунду во мне вспыхнуло раздражение. — Если не скажешь, я сама найду в Интернете.

Я полезла в сумку, но она положила ладонь мне на руку.

— Поэтому я и хотела встретиться, — произнесла она серьезным голосом. — Беспокоилась, что ты помчишься туда.

— Именно это я и собираюсь сделать.

— Что, если он откажется с тобой разговаривать?

— Заставлю.

— Как? Будешь кричать в щель для писем? — Она посмотрела на меня с отчаянием. — Он не отдаст Эмили просто потому, что ты вежливо попросишь. Он слишком далеко зашел, чтобы отобрать ее у тебя, Наташа. Его не интересуют судебные постановления и совместная опека. Он не любит делиться. Ему нужно все или ничего. Так всегда было и будет. Жалость ему неведома, поэтому он и преуспел в бизнесе. Он шел по головам тех, кто стоял у него на пути, но делал это с таким обаянием, что они даже ничего не замечали. И тебя он не пощадит.

Не хотелось признавать, но Джен, скорее всего, была права. Хоть мы и прожили с Ником три года, она все равно знала моего мужа лучше меня. Я испытала неимоверное облегчение, узнав о местонахождении Эмили, но вернуть ее будет не так просто.

— У тебя всего одна попытка, — сказала Джен. — Как только он поймет, что ты знаешь, где они, сразу же переедет в другое место, и ты никогда их не найдешь.

— Да, знаю. Я не могу позволить себе все запороть.

Придвинувшись, она понизила голос.

— Бесполезно с ним разговаривать. Ты должна похитить ее обратно.

От этой мысли у меня в голове разгорелось пламя. Я мгновенно представила, как бегу по тропинке с Эмили на руках, забрасываю ее в машину и уезжаю на полной скорости. Но как я это проверну? Я была одна, не умела даже водить — официально, по крайней мере. И Ник будет сопротивляться. Кто знает, что он сделает, чтобы меня остановить?

Я вдруг заметила, что Джен внимательно меня разглядывает, будто пытаясь прочесть мои мысли. Она взяла мои руки в свои и наклонилась ко мне.

— Если хочешь, я помогу.

— Серьезно? — Мои пальцы безвольно лежали в ее руках. — Почему? Зачем тебе это? Я разрушила твой брак, выгнала из дома. Ты сама говорила, что ненавидишь меня. И я тебя не виню. Я бы на твоем месте чувствовала то же самое. Я не понимаю, почему вдруг ты…

— Месть, — ответила она. — Чистая месть. Все, чего хотел Ники, — это ребенок. На меня ему было плевать, как только ты забеременела, он тут же меня бросил. Мы с тобой никогда не имели значения, разве ты не понимаешь? Он использовал нас — обеих.

— Не знаю… Наверное, ты права… Я никогда… никогда не думала об этом в таком ключе, — пробормотала я, запинаясь.

— Так какого черта он должен заполучить Эмили? Я хочу положить этому конец. Увидеть, как ему это понравится, когда он останется с носом. — В ее глазах сверкнула горечь, уголки рта искривились. — Моя помощь тебе — проявление эгоизма. Я сделаю это не ради тебя, а ради себя. Это принесет мне огромное удовлетворение.

Наконец я поняла, в чем смысл нашей встречи. Союз между нами казался невероятным, и все же идея объединиться звучала логично. Неважно, что нами двигали разные мотивы, зато у нас была одна цель. К тому же это было выгодно с практической точки зрения. У Джен была машина, она хорошо знала, куда ехать. Вне всяких сомнений, это была работа для двоих. Я схвачу Эмили — я понятия не имела как, но мы что-нибудь придумаем, — а Джен будет стоять на стреме, как водитель для побега. Дерзкий план, но попробовать стоило.

— Ну? Что думаешь? — спросила она, вклиниваясь в мои мысли.

— О’кей, — я кивнула. — Давай сделаем это.

Джен улыбнулась.

— Вот и умничка! Я считаю, чем скорее, тем лучше. Мы же не хотим, чтобы он сменил локацию?

— Да, ты права… Незачем откладывать.

Я стала лихорадочно перебирать в голове, что взять с собой. Одежду для Эмили, еду и воду. Одеяльце, чтобы ей было тепло.

— Хорошо. Поедем завтра утром и проследим за домом. Нужно убедиться, что он там, прежде чем вламываться. Потом будем ждать.

— Хочешь сказать, мы полезем в дом ночью? Но как? Разве там не будет заперто?

— Да, но я думаю, что знаю, как проникнуть внутрь. Нам понадобятся фонарики. Я помню расположение комнат и примерно представляю, где может спать Эмили.

— Правда?

Ее голос внезапно зазвучал тише, на глазах выступили слезы.

— На втором этаже, прямо над крыльцом, есть крошечная спальня. Она обставлена как старомодная детская, с красивой старинной кроваткой. Дети Хейли всегда там спали. Ники говорил, когда у нас будет ребенок, он тоже будет там спать. Поэтому он и поехал в Ред Хау — чтобы осуществить мечту.

— Боже… Я и понятия не имела, что он так одержим, — сказала я. — Он просто сумасшедший.

— Он пойдет на все, чтобы удержать Эмили, — ответила Джен. — Ты понимаешь, что подвергаешь себя опасности? Если у нас все получится, он никогда нам этого не простит.

Я решительно стиснула зубы.

— Знаю. Плевать.

Глава 25

Сейчас

Анна

Кажется, это уже шестой сеанс с Линдси, и я не уверена, что они помогают. Не то чтобы она не справлялась со своей работой или мне с ней было неуютно. Она настолько не похожа на меня, насколько это вообще возможно, но мне это нравится. Очень маленькая и круглая, я бы дала ей лет шестьдесят. С коротко стриженными седыми волосами, которые она красит в веселый розовый цвет. Она носит цветные джинсы с карманами по бокам, мешковатые хлопковые рубашки и уродливые, плоские босоножки. Иногда у нее бывают зеленые ногти на ногах. Психотерапевт, к которому я ходила до того, как переехала в Мортон, всегда одевалась сдержанно, наверное, опасалась отпугнуть клиентов или, по крайней мере, отвлечь их от сеанса. Но иногда нужно на что-то отвлечься. Очень часто, когда повисала долгая пауза, я занимала себя тем, что разглядывала смелую цветовую гамму Линдси.

— Итак, Анна, — говорит она, показывая в улыбке неровные зубы. — Мы не встречались несколько недель. Как идут дела?

— Бывают хорошие дни, бывают плохие, — отвечаю я. — Как прошел ваш отпуск?

— Чудесно, спасибо. Больше хороших, чем плохих, или плохих, чем хороших?

Я выпячиваю нижнюю губу, не зная, как лучше ответить. Я не считаю дни, чтобы посмотреть, каких больше, а размышляю, как много я готова ей раскрыть.

— Хороших чуть-чуть больше, чем плохих, — отвечаю я после долгого молчания.

— Значит, у нас есть прогресс.

— Хм-м… наверное.

— Как вы думаете, можно ли увеличить число хороших дней? — спрашивает Линдси. Я бросаю на нее усталый взгляд. Похоже, она уцепилась за мои слова, вкладывая в них несуществующее значение, хотя это была всего лишь фигура речи. Нужно было просто ответить: «Хорошо, спасибо». Я мысленно помечаю себе в будущем придерживаться только самых общих фраз.

Линдси подбадривает меня кивком.

— Давайте начнем с того, что значит для вас хороший день.

Отвязаться не получится, поэтому я серьезно размышляю над вопросом.

— Не думать об этом каждую секунду каждой минуты каждого часа. Выполнять простые действия, например, чистить зубы или делать чай, и замечать, что на миг подумала о чем-то другом. Это очень поднимает настроение.

— Под «этим» вы имеете в виду аварию? — спрашивает она, убирая одну ногу с другой и меняя их местами.

Я неопределенно киваю, не желая врать напрямую. Авария всегда в моих мыслях, но я постоянно думаю и о событиях, приведших к ней. Все они причудливо связаны между собой, словно игра «Последствия», в которую мы с Хейли играли, когда были школьницами. Но я не осмеливаюсь развернуть листок и показать Линдси необычайную картину моей жизни. Это поставило бы ее в трудное профессиональное положение.

— Здорово, — говорит она. — Начните с этого и продвигайтесь потихоньку. Замечайте эти моменты, когда вы не думаете, и мысленно хлопайте себя по плечу. Вскоре вы заметите, что не думали об аварии целый час, потом целое утро, а потом целый…

— Не могу такого представить, — поспешно перебиваю я. — Все идет по кругу, понимаете? Как музыкальный фон в магазине. Если вы находитесь там слишком долго, вы слышите одни и те же мелодии в строгом порядке. Точно так же и мысли у меня в голове. Они никогда не прекращаются.

Линдси уже говорила мне — очень деликатно, — что я склонна к пессимизму.

— Но вы только что сказали, что иногда все-таки забываете. А значит, есть возможность, что вы будете забывать на все больший промежуток времени и однажды даже не заметите, как музыка прекратится.

— Но я не хочу забывать, — говорю я. — Не должна забывать. Мне нельзя этого хотеть. Настоящая проблема в том, что я не могу вспомнить.

Она корчит гримасу, и ей на лоб падает розовая прядь.

— Вы не можете забыть и в то же время не можете вспомнить? Противоречиво, не находите?

— Нет.

Она убирает выбившуюся прядь и на мгновение задумывается.

— Простите, не понимаю.

— Я говорю о том, что было непосредственно перед аварией, — говорю я. — Я ничего не помню. Сначала я веду машину, а потом оказываюсь в больнице. Я не помню столкновения, не помню, как меня доставали из машины…

— Уверена, вам говорили, что это довольно частый случай среди жертв автокатастрофы, — Линдси смотрит на меня ободряюще. — Это нормально.

Я качаю головой. Моя ситуация какая угодно, только не нормальная.

— Я уверена, что воспоминания где-то там, в голове. Они как будто постоянно играют со мной в прятки. Как только я подбираюсь к правде, она ускользает и хоронится в другом месте. Иногда мне кажется, что игра никогда не закончится, что я всю жизнь проведу в поисках и в конце концов сойду с ума.

— Есть над чем работать, — бормочет Линдси, задумчиво искривив рот. — Но, допустим, эта «правда» — она показывает пальцами кавычки — существует, тогда почему ваше подсознание ее прячет?

Я бросаю на нее взгляд, который можно расшифровать как «ты действительно такая тупая?»

— Потому что авария случилась по моей вине.

— Но ведь нет никаких доказательств, разве не так? — Она останавливается, чтобы просмотреть свои ранние записи. — Вам не предъявляли обвинения в нарушении правил дорожного движения, вы не пили, не употребляли наркотики.

— Есть свидетель, который за секунды до аварии видел, как машина дергается, — выпаливаю я. У меня как будто открывается зияющая дыра в животе, и через нее меня затапливает паника. Мы входим на опасную территорию. Раньше я никогда не пускалась с Линдси в такие подробности, мы всегда обходили произошедшее стороной, разговаривали больше о чувствах, нежели фактах. О чувстве потери. Горе. Депрессии. Вины за то, что я осталась в живых.

Она снова сверяется с блокнотом.

— Следствие пришло к заключению, что у вас лопнула шина и вы потеряли контроль над автомобилем.

— Не было никаких доказательств, всего лишь вероятность. Криминалисты не смогли определить, что в точности произошло, — я чувствую, как холодеют руки и ноги. Меня тошнит, я хватаюсь за живот. — Простите, не могу продолжать. Мне плохо. — Я закрываю глаза и, согнувшись, пытаюсь оттолкнуть надвигающуюся темноту.

— Все в порядке? — голос Линдси звучит словно издалека. — Анна, послушайте меня… Глубоко вдохните и выдохните… Вспомните ваши упражнения… Хорошо, Анна, молодец.

Анна, думаю я, усиленно пытаясь набрать воздух в легкие. Почему я выбрала это имя? Оно мне даже не нравится.

Я чувствую у себя на колене руку Линдси.

— Принести воды?

— Пожалуйста, — шепчу я. Спустя несколько мгновений я медленно поднимаю голову и открываю глаза. Мир перестает кружиться, тошнота отступает.

Она протягивает мне стакан.

— Вы сегодня многое в себе открыли, Анна. Вы были очень смелой.

— Я не смелая, я трусиха, — отвечаю я, делая глоток. Вода теплая, с металлическим привкусом. — Если бы я была смелой, я бы вспомнила.

— Вы делаете невероятные успехи. — Она вырастает надо мной, сунув руки в карманы красных бесформенных штанов. — Я хочу, чтобы вы подумали кое о чем к следующему разу. Что, если вы не подавляете свои воспоминания? Что, если их просто нет?

* * *

Я возвращаюсь со своего продленного обеденного перерыва, тихо сажусь на место и вывожу на экран компьютера утренний предварительный отчет. Через несколько секунд уже кажется, будто я никуда не уходила. Но от нашей Маргарет ничего не скроется. Она приближается ко мне с двумя чашками чая, над которыми поднимается пар.

— Держи. — Она осторожно ставит чай на подставку. — Мне не хватало тебя за обедом. Подумала, вы куда-то улизнули с Крисом.

Бедная Маргарет все совсем не так поняла. Неделю назад она видела, что мы пришли на работу вместе, и решила, что мы теперь парочка.

— Я же сказала, мы просто друзья, — говорю я. — Соседи по квартире. Мы составляем друг другу компанию и экономим на счетах.

— Конечно, котик, — она сияет. — Не волнуйся, со мной твой секрет в безопасности. Просто дай знать, когда покупать шляпку.

Я непроизвольно смеюсь вместе с ней.

— О, Маргарет…

Она подмигивает и уходит к своему столу.

Я пишу Крису, напоминаю ему, что мне придется сегодня задержаться и отработать дополнительные полчаса перерыва. В ответ он напоминает мне, что сегодня вечером должен быть в Святом Спасителе, поэтому все равно не сможет меня подвезти. Воспоминание о бездомных вызывает приступ паники, пальцы начинают тыкать не в те кнопки. «Прости, забыла. Увидимся позже». Мы не ставим поцелуйчики в конце сообщений. Таков его рыцарский кодекс — а я не хочу подавать сбивающие с толку сигналы.

Крис живет в новом районе, в двадцати минутах езды от центра города на автобусе. Городской совет продал несколько школьных спортивных площадок, чтобы построить триста новых домов. Не все квартиры пока заселены, в подъездах до сих пор пахнет краской. Я часто вижу шныряющих в округе незнакомцев — скорее всего, это потенциальные покупатели или съемщики, но я всегда чувствую облегчение, когда оказываюсь дома и поворачиваю замок входной двери.

Я раскладываю купленные продукты и начинаю резать овощи для рататуя. С тех пор как я переехала — поправка: с тех пор как я стала временно жить здесь, — я снова готовлю. Никаких изысков, Крис — человек простых вкусов, и мой бюджет не позволяет дорогих кусков мяса. Мы не каждый вечер едим вместе, но я всегда готовлю на двоих, чтобы он мог разогреть еду в микроволновке, когда придет. Это просто соглашение, свободное от всяких обид. Я не беспокоюсь о том, когда он появится и стоит ли мне его ждать. Если он не ест, я убираю еду в холодильник и оставляю на следующий день.

После ужина, который я ем с подноса, сидя перед телевизором, я мою посуду и глажу кое-какую одежду. Только свою, не Криса. Наша семейная идиллия так далеко не распространяется. Последний раз я гладила сама себе много лет назад и совсем разучилась это делать. Вместо того чтобы разглаживать складки, я создаю новые. Это слишком скучное занятие, и мои мысли забредают в темные места, поэтому я включаю телевизор, чтобы как-то их отвлечь. Почти работает. Сегодняшний день считается хорошим или плохим? Я размышляю над этим, пока утюг шипит над рубашкой. Сколько секунд мне удалось не думать о произошедшем? Может быть, десять. В лучшем случае двадцать. Я довольна собой и в то же время чувствую к себе отвращение.

Я вешаю рубашки и блузки на дверцу шкафа, чтобы они проветрились, а в памяти всплывают последние слова Линдси. Что, если воспоминаний о тех последних секундах просто не существует? Я ничего не знаю о неврологии, но знаю, что иногда забываю о чем-то спустя мгновение после того, как я это сделала. Как я зашла домой? Ходила ли я только что в туалет? Возможно, мозг не хранит в памяти такие события, потому что он и так уже забит тысячью подобных.

В тот день, когда я вела машину, мой мозг был занят другими важными вещами — вещами, о которых я никогда не смогу рассказать Линдси. Вот что больше всего меня беспокоит: я не была сосредоточена на вождении. Авария произошла так быстро, что, возможно, моему мозгу просто не хватило времени переключиться, и он не записал те последние секунды. В таком случае поиски правды бесполезны, и я должна их прекратить. Это освобождающая мысль.

Слишком освобождающая.

* * *

Когда Крис возвращается, я уже в своей комнате, читаю в кровати. По крайней мере, пытаюсь. Слова кружатся в моей голове, потом вылетают, и мне приходится возвращаться к началу страницы.

Я слышу, как он ходит по квартире, открывает воду, ставит чайник. Слышу, как жужжит микроволновка, в которой греется его еда, потом останавливается с громким писком. Он съедает рататуй за пять минут, затем идет в ванную и бреется. Я уже собираюсь потушить прикроватный свет, когда он стучит в дверь.

Такого раньше не бывало.

— Да? — осторожно откликаюсь я. — Э-э-э… входи.

Откладываю книгу и натягиваю одеяло до самой шеи.

Приоткрыв дверь, Крис просовывает голову.

— Прости, что помешал. Увидел, что у тебя горит свет. Подумал, ты захочешь знать…

— Знать что? Заходи.

Он делает несколько шагов, и я вижу, что на нем только халат и тапочки. До кровати доносится запах лосьона после бритья, и я сползаю под одеяло еще на несколько сантиметров.

— Я сегодня был в Святом Спасителе, — говорит он. — Там яблоку негде упасть. У нас закончились пироги. Все больше людей о нас узнает, появляются новые, кого мы никогда не видели, с одной стороны, это хорошо, а с другой — меня беспокоит, что это всего лишь верхушка айсберга… — он замолкает.

— Так что ты хотел сказать?

Он плотнее запахивается в халат.

— Ах, да. Я подумал, тебе захочется знать, что того парнишки, который тебя беспокоил, Сэма, который расспрашивал о тебе, больше нет. Его не видели уже неделю.

— Как это нет? — спрашиваю я. — Куда он делся?

— Похоже, уехал обратно в Лондон. Ты в безопасности, — он ободряюще мне улыбается. — Но это не значит, что я прошу тебя вернуться обратно, вовсе нет, оставайся здесь, сколько захочешь. Я просто подумал, тебе приятно будет узнать, что он убрался. Хорошие новости, правда?

— Не знаю, — медленно отвечаю я. — Возможно, это очень плохие новости.

— О, я бы не стал искать здесь скрытый мотив, — Крис пренебрежительно машет рукой. — Бездомные вечно порхают с места на… — заметив выражение моего лица, он осекается. — В чем дело? Боже, Анна, ты дрожишь. Я не хотел тебя расстроить.

— Я не расстроена, — возражаю я. — Мне страшно. Возможно, я должна уехать отсюда, поселиться где-нибудь в другом месте.

— Нет, тебе нельзя уезжать! — Он садится на край кровати и берет меня за руки. — Пожалуйста, останься. Я позабочусь о тебе, обещаю. Мы… мы пойдем в полицию, попросим защитить нас.

— Только не в полицию, Крис. Прости, но об этом и речи быть не может. Не спрашивай почему. Все сложно.

Глядя мне в глаза, он придвигается ближе, и запах его лосьона для бритья усиливается. Пожалуйста, не пытайся меня поцеловать, пожалуйста, пожалуйста, не надо, потому что я могу ответить, и это будет неправильно…

— Давай помолимся, — говорит он, закрывая глаза. — Отче наш, сущий на небесах…

Я вздыхаю с облегчением.

Знакомые слова молитвы поглощают меня, и в памяти мгновенно вспыхивают те несколько раз, когда я была в церкви. Моя свадьба ветреным днем в конце ноября. Я вся дрожала в платье без рукавов, пока Хейли суетливо поправляла мне шлейф. Потом, двадцать лет спустя, в той же самой церкви мы с Ники стояли у купели, когда викарий кропил святой водой лоб нашего крестника.

— Да приидет царствие Твое; да будет воля Твоя… — голос Криса полон энергии. Впервые в жизни я вслушиваюсь в значение слов. — И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим…

«Сэм рассказал ему о том, что я натворила, — думаю я. — Он знает».

Глава 26

Тогда

Наташа

Маме план совсем не понравился. Она пришла в ярость от того, что я позвонила Джен и попросила о помощи, и решила, что я совсем спятила, раз даже думать могу о том, чтобы похитить Эмили.

— Это не похищение, — пыталась объяснить я. — Я ее мать, я имею на нее право.

— И все равно я считаю, что ты должна идти в суд. Теперь, когда ты знаешь, где он, ты можешь добиться предписания, чтобы он вернул Эмили домой. Я же говорила, что все оплачу, — возразила она высоким от отчаяния голосом. Было уже поздно, она только что вернулась с долгой смены.

Меня переполняло воодушевление; я весь вечер провела, собирая сумку для Эмили. Сходила в «Асду» и купила ей одежду и упаковку подгузников. Нашла в сарае фонарик и проверила, работают ли батарейки. Мне хотелось, чтобы мама проявила энтузиазм и оказала мне поддержку. Я даже ждала, что она будет настойчиво проситься с нами, и гадала, согласится ли Джен.

— Слушай, мам, давай не будем сейчас ссориться. Ты устала.

Она хлопнула дверцей кухонного шкафчика, откуда доставала кружку и коробку с чаем в пакетиках.

— Если не хочешь моих денег, возьми их у меня взаймы, отдашь, когда разведешься, — сказала она. — Тебе полагается половина всего, ты будешь богатой. Несколько тысяч будут для тебя мелочью.

— Мне не нужны деньги Ника.

— Не будь такой гордой, Наташа.

— Я просто хочу вернуть Эмили.

— Но не таким способом. Пусть в суде разберутся. Все будет в порядке, судья всегда на стороне матери.

— Знаю, но я не верю, что Ник подчинится решению суда, — сказала я, опуская чайный пакетик в другую кружку. — Джен говорит, что Ник ненавидит делиться, и она права. Может, суд и разрешит дело, но как только Ник получит Эмили на выходные, он снова с ней сбежит.

Мама налила кипятку и направилась к холодильнику за молоком.

— Что будешь делать, когда вернешь ее? Где собираешься прятаться?

Я скорчила гримасу. Об этом я еще не думала. Конечно же, Ник первым делом станет искать здесь, а значит, мне нужно найти какое-то другое укрытие.

— Не знаю, — ответила я. — Пойду в женское убежище или еще куда.

— Они для жертв домашнего насилия. В любом случае, их стало гораздо меньше с тех пор, как урезали финансирование. Ты, как обычно, не думаешь головой, позволяешь эмоциям себя контролировать. Посмотри на вещи трезво, Наташа.

— Я смотрю трезво, — запротестовала я. — Именно это я и делаю. Джен говорит…

Мама грохнула по столу бутылкой молока.

— Я бы ни на йоту не доверяла этой женщине!

— Правда? Так вот как ты запела. Я думала, ты ей сочувствуешь.

Назревал один из наших грандиозных скандалов. Когда мы ругались, мы всегда делали это по-крупному и в запале говорили друг другу такое, о чем потом жалели.

— Забудь о Джен, — устало сказала мама. — У нее свой интерес. Просто возьми мои деньги и иди в суд.

Ее упрямство меня раздражало. Почему она не понимает?

— Я бы с радостью, но из этого ничего не выйдет, — в тысячный раз повторила я. — Только не с Ником. Он не будет сражаться честно. Я должна обыграть его по его же правилам.

— Делай что хочешь. — Она взяла кружку и направилась вверх по лестнице. — Ты никогда не слушала меня раньше, с чего мне ожидать, что послушаешь сейчас?

Я сердито сложила руки на груди, а она поднялась к себе в комнату и захлопнула за собой дверь.

* * *

Ссора с мамой расстроила меня, ее слова эхом отдавались в голове, когда я пыталась заснуть. Но не могла глаз сомкнуть из-за нервного предвкушения. Я понимала, что сильно рискую, и все же убедила себя, что другого выхода нет. Теперь, когда я знала — по крайней мере, думала, что знаю, — где Эмили, я не могла не отправиться за ней. Любая мать на моем месте поступила бы так же, разве нет?

Когда я уходила, мама еще спала, и я не стала ее будить, чтобы попрощаться. Она опять попытается меня отговорить, подумала я, а очередной ссоры мне не выдержать. Я нуждалась в позитивной энергии, чтобы справиться с тем, что мне предстоит.

До вокзала Кингс-Кросс, где Джен должна была меня подобрать, я доехала на поезде. Вскоре показалась ее серебристая «Мазда» и остановилась возле меня. Закинув сумку на заднее сидение, я устроилась рядом с Джен.

— Все хорошо? — спросила она. — Готова?

— Конечно.

Она тронулась по направлению к автомагистрали М1. Дороги были переполнены, день выдался такой жаркий, что нам пришлось включить кондиционер на полную мощность. Я ощущала себя странно, сидя на переднем сиденье, когда всего несколько месяцев назад меня отправили вместе с Эмили на заднее. Я очень хорошо помнила ту дорогу на крестины. Как же я злилась на Джен за то, что та воспользовалась ситуацией и вела себя так, будто они с Ником до сих пор женаты. Оглянувшись на пустое заднее сиденье, я представила там Эмили в новом белом платьице, которое я купила для нее в «Асде».

Внезапно мне в голову ударила мысль.

— Блин! У нас нет детского сиденья.

Джен пожала плечами, как будто говоря, что это неважно.

— Купим. Давай подумаем об этом после того, как она будет у нас.

— Я все еще не знаю, куда мы едем.

— В глухие места к северу от Кендала. Дом стоит в стороне от населенных пунктов, к нему ведет собственная дорога.

— Идеальное место, чтобы спрятаться, — задумчиво пробормотала я.

— Именно. Но придется вести себя осторожно. Мы не можем просто подъехать, он увидит нас за несколько километров. Придется подождать до темноты и идти пешком.

Когда мы выехали на пустой отрезок трассы, Джен дала газу, и спустя недолгое время мы уже ехали со скоростью почти 150 км/ч. Я украдкой схватилась за края сиденья, глядя, как проносится пейзаж за окном.

— Так как же мы планируем попасть в дом?

— Владелец хранит ключ от задней двери в туалете на улице. Так удобнее: жильцы могут ходить на прогулку и возвращаться в разное время, и не нужно много ключей от основной двери. — Тут она заметила сомнение у меня во взгляде. — Ничего не изменилось, я уверена. Так здесь принято. Это тебе не Лондон, где в почтовый ящик нельзя заглянуть, чтобы не сработала сигнализация.

— Я все равно не могу представить, чтобы Ник не запер все на ночь, — сказала я. — Он одержим безопасностью.

— Но он и не подозревает, что мы знаем, где он. Он нас не ожидает, поэтому не будет слишком бдительным.

— А вдруг ключа не окажется? Тогда мы в пролете.

— У тебя есть план получше? — вспыхнула Джен.

— Нет, я… просто хотела сказать… — я замялась. Мне не хотелось ее критиковать, это было бы несправедливо. — Ты знаешь это место, знаешь, как там все устроено… Уверена, ты права насчет ключа.

— Мы зайдем всего на несколько секунд и тут же выйдем, он и не заподозрит. Хотела бы я увидеть выражение его лица, когда он обнаружит, что Эмили нет. — Она бросила мне заговорщицкий взгляд и рассмеялась.

— Не могу поверить, что мы это делаем, — ухмыльнулась я.

— Еще как делаем, солнышко.

Несколько километров мы ехали в непринужденной тишине, и я постаралась расслабиться. Джен уверенно гнала по быстрой полосе, вынуждая медленных водителей уступать дорогу. Мне казалось, будто я впервые по-настоящему вижу ее. Раньше она была всего лишь жалобным голосом в телефонной трубке, незваной гостьей, постоянно заявлявшейся к нам в дом. Она была крестом, который я должна была нести в наказание за то, что полюбила и нашла счастье. Себя я чувствовала виноватой, а ее презирала за зависимость от Ника, за то, что она цеплялась за прошлое и не могла его отпустить. Теперь же она сбросила свои цепи и вырвалась на свободу, стала силой, с которой приходилось считаться. Нику и в голову не придет, что мы объединились против него. Когда мы спасем Эмили и она будет в безопасности, я с большим удовольствием позабочусь о том, чтобы он не остался в неведении.

* * *

Дорога до Кендала заняла несколько часов из-за пробок и долгой стоянки на автозаправке, чтобы Джен могла отдохнуть и поспать. Мне было совестно, что я не могла сменить ее за рулем, и я пообещала себе: как только этот кошмар закончится, я снова начну учиться вождению — только на этот раз с настоящим инструктором.

Мы остановились поужинать в маленьком пабе. Я слишком нервничала, чтобы есть, но Джен заставила меня, заявив, что для поддержания энергии нужны углеводы. Нам оставалось проехать еще примерно тринадцать километров по холмам и извилистым дорогам. Джен беспокоилась о том, где оставить машину, чтобы было не слишком близко к дому.

— Лучше найти место засветло. В темноте ни черта не видно. Не хочу, чтобы мы угодили в канаву. Надеюсь, я узнаю нужный поворот.

Еда в пабе была отвратительная, но нам обеим было все равно.

— Сколько раз ты туда ездила? — спросила я, ковыряясь вилкой в слипшейся пасте.

— По меньшей мере шесть. Может, и десять. Это было наше особое место, — она глотнула вина и вздохнула. — Мы любили долго гулять по окрестностям, строить планы на будущее, делиться надеждами и мечтами. Когда ты в горах, все кажется возможным, — она замолчала и уставилась в пустоту между нами. Я представила их с Ником влюбленными тинейджерами, представила, как они бредут под руку по тропинке, склонив головы друг к другу. К моему удивлению, эта картина не вызвала во мне укола ревности.

Джен заговорила снова:

— На дальней стороне сада есть озеро, оно принадлежит хозяевам дома. Не очень большое, но глубокое — вода леденющая, но мы все равно там купались. У владельцев была лодка, которой можно было пользоваться. Мы ставили на нос фонарь и катались на ней в темноте. Так романтично! Ники сделал мне предложение на этом озере.

— Боже, — я чуть не подавилась.

— Прости, не знаю, зачем я это рассказываю, — она отодвинула тарелку. — Во что мы с тобой превратили свою жизнь, а? Ты, по крайней мере, потеряла всего три года. Я умудрилась просрать двадцать четыре.

Заплатив, мы вернулись к машине. Джен настроила систему навигации, хотя та, похоже, функционировала не слишком хорошо, и в наступивших сумерках мы отправились дальше. Я осознавала, что мы едем мимо потрясающих пейзажей, но не могла оценить их красоту. Мой мозг был слишком поглощен тем, что ждало впереди.

Дорога сузилась, когда мы въехали в долину. Система навигации совсем запуталась, мы никак не могли найти дом, не помог даже указатель, наполовину скрытый разросшейся изгородью. Джен проехала мимо него дважды, прежде чем я заметила поворот. Она резко затормозила посреди дороги.

— Хм-м-м, — протянула она. — Придется оставить машину под деревом.

Я поморщилась, когда она на полной скорости сдала назад и въехала на обочину, в последний момент успев нажать на тормоза.

— Идеально, — сказала она, заглушая мотор. — Теперь остается только ждать, пока совсем стемнеет и Ники пойдет спать.

Я отстегнула ремень.

— Но мы не знаем наверняка, там ли он. Я думала, мы сначала проследим за домом.

— Нет необходимости. Если у дома стоит «Рэндж Ровер», все сразу станет ясно, — ответила она и повела носом. — Я чую врага, а ты?

Я сгорала от нетерпения. Мы были так близко к Эмили, и в то же время она казалась недосягаемой. Я облокотилась на открытое окно и попробовала слушать птиц, поющих себе колыбельную. Но в голове звучал голосок Эмили, которым она так мило звала: «Мама! Мама!», когда протягивала ручки, чтобы я ее подняла. Я мысленно пообещала себе, что, вернув ее, никогда в жизни больше не выпущу из виду.

Джен все повторяла, чтобы я взглянула на небо, посмотрела, как оранжевый цвет бледнеет и превращается в индиго, по мере того как солнце садится за горами слева от нас.

— Боже, я и забыла, как здесь красиво, — сказала она. Темнота окутала нас, словно мягким пальто. Птицы смолкли. Мы все ждали и ждали. Я предложила пойти дальше и спрятаться в саду, но Джен забраковала эту идею.

— Нужно дождаться полуночи, — сказала она мне.

— Но это еще целых два часа!

— Доверься мне, Таша. Если он еще не спит, у нас ничего не выйдет. Мы должны быть уверены, что он уже заснул, а не смотрит на ночь телевизор.

— Я знаю… знаю. Наверное, я просто думала, что схвачу ее и убегу.

В полночь она наконец-то уступила. Мы вышли из машины и включили фонарики. Нас окружала такая темнота, что хоть глаз выколи; не видно было даже звезд. В другую ночь я бы застыла в благоговейном восхищении перед окружающей красотой и безмолвием, но сегодня все, чего мне хотелось, — это добраться до дома настолько быстро, насколько позволит свет фонарика.

— Не могу дождаться, когда увижу ее, не могу дождаться, — сказала я, чувствуя адреналин в крови.

— Говори шепотом, — прошипела Джен. — Звуки здесь разносятся далеко.

По обеим сторонам от дороги тянулись высокие кусты, шелестевшие, когда мы проходили мимо. Всего за несколько минут мы дошли до места, где дорога неожиданно расширилась и покрылась гравием. Я ахнула, завидев «Рэндж Ровер», который охранял дверь, словно гигантский черный пес. «Значит, они точно здесь», — подумала я. Только Ник с Эмили или Сэм тоже? Мы как-то не принимали в расчет такую возможность. Но при виде машины я вспомнила, что Ника лишили прав, и задумалась. С одним мужчиной мы справимся вдвоем, но с двумя?..

Я ожидала, что у входной двери вспыхнет сенсорный фонарь, но здесь, похоже, такого не было. Пристально вглядываясь в темноту, я пыталась различить очертания дома. Он выглядел внушительно: каменный, с двумя окнами на фасаде, с массивным крыльцом. Все огни в доме были потушены: Ник, должно быть, ушел спать.

Джен поманила меня к себе.

— Иди по траве, так тише. Сюда.

Вслед за ней я обошла дом и обнаружила позади маленькое кирпичное строение. Джен осторожно подняла засов на старой деревянной двери. Открываясь, она скрипнула, и мы обе затаили дыхание. Джен зашарила рукой по стене и улыбнулась, когда нашла то, что искала. Она с триумфом подняла висевший на бечевке ключ.

— Говорила же, — прошептала она.

Мы на цыпочках прокрались по мощеному камнями участку к задней двери. Она выглядела старой и скособоченной — я не сомневалась, что ее заест. Сердце билось в горле, Джен повернула ключ и мягко толкнула дверь плечом. Когда та открылась, стеклянное окно в двери задребезжало. Но мы не услышали ни шагов наверху, ни скрипа лестницы.

— Ты жди здесь, — сказала Джен. — Я схожу за ней и передам тебе. После этого беги.

— Но я не хочу…

— Я знаю, куда идти. Вдвоем мы только наделаем шума.

— Хорошо, хорошо, — я потянула ее за рукав. — Удачи. И спасибо, Джен. Я твоя должница.

Она приподняла брови и усмехнулась, а потом на цыпочках пересекла плиточный пол и растворилась в тенях дома.

Глава 27

Тогда

Наташа

Я стояла на кухне, колени подгибались, в груди колотилось сердце. Пыталась выровнять дыхание, говоря себе, что мне понадобятся все мои силы, чтобы быстро отнести Эмили к машине.

Глаза вглядывались во мрак. В раковине стояла грязная посуда. Я разглядела на столешнице бутылочку Эмили, смятый детский слюнявчик и подавила желание схватить их. Часы на стене громко тикали. Прошло всего несколько секунд, но казалось, будто несколько часов. Нервы были натянуты до предела, готовые в любой момент лопнуть. Мне хотелось ринуться вверх по лестнице, издавая боевой клич. Хотелось ворваться в комнату Эмили и схватить ее.

Но я должна была проявить терпение.

Тик-так, тик-так.

Что происходит? Джен еще ее не нашла? Я напрягала слух, пытаясь уловить шаги, но она была бесшумна, словно кошка. Я чувствовала, как кровь в голове пульсирует в такт часам. По моим подсчетам, прошло двадцать секунд. Тридцать. Сорок. Минута. Тик-так. Казалось, будто тиканье становится громче, эхом разносится по кухне.

Джен должна была уже найти Эмили. Наверное, она крадется с ней на руках вниз по лестнице, шажок за шажком. Боже, пожалуйста, только бы Эмили не проснулась! Я не отрывала глаз от дверного проема, ожидая их появления. Шагнула вперед и вытянула руки, сгорая от нетерпения обернуть их вокруг моей малышки. Где она? Почему их так долго нет? Что-то случилось?

Позади меня раздался какой-то звук, и я почувствовала, как мне на спину легла тень. Не успела я обернуться, как кто-то схватил меня обеими руками поперек груди и поднял. Фонарик выпал из моей руки и покатился по полу. Я закричала, пытаясь пнуть нападавшего, в то время как он понес меня через кухню. Его борода царапала мне шею, я чувствовала приятное знакомое дыхание.

— Пусти! Пусти!

Мы вывалились в прихожую. Здесь было темно хоть глаз выколи — я ничего не видела. Он сдавил мне ребра, я не могла дышать. Мои крики превратились в полузадушенный клекот. Неожиданно он бросил меня, и я упала на пол коленками, потом схватил под мышки и затолкал в темный чуланчик под лестницей, пиная в бок, чтобы заставить двигаться. Я услышала, как закрылась дверь и задвинулась щеколда.

— Ник! — крикнула я. — Ты, мудак!

Мои коленные чашечки горели от боли, но я встала на них и стала искать выключатель. Его не было. Я широко открыла глаза, чтобы они приспособились к темноте. Над головой была обратная сторона деревянных ступенек. Они шумно заскрипели, когда он стал подниматься по лестнице. Я навалилась всем весом на маленькую дверцу, пытаясь выбить ее, — щеколда задрожала, но не поддалась. Выбраться было невозможно.

Я сердито вздохнула. Мы облажались, как парочка бестолковых дилетантов. Наверняка Ник еще не спал, может быть, даже был настороже. Вероятно, он поймал Джен первой, потом пришел за мной. Я понятия не имела, что с ней случилось. Сверху не доносилось никаких криков, никаких звуков борьбы — что он с ней сделал? Мне даже думать об этом не хотелось. Он так грубо обошелся со мной, даже не сказал ни слова. Там, где он пнул меня, назревал синяк, глаза защипало. На что еще он способен? Я чувствовала себя такой уязвимой, мне было так страшно! Дом находился в километрах от ближайшего жилья. Никто не услышит наших криков. Я не дала маме адрес: я и сама его не знала. Я громко выругалась, проклиная себя за тупость. Почему я ее не послушалась?

Сверху донеслись крики. Я прижалась ухом к дверной щели и прислушалась. Это была не Джен, это плакал ребенок. Мой ребенок. У меня внутри все сжалось.

— Эмили! Эмили! — я заколотила в дверь кулаками. — Эмили! Мама здесь! Мама здесь!

Но я знала, что это бесполезно, она ни за что меня не услышит. Ее крик стал пронзительным,казалось, будто у нее истерика. Почему она так сильно плачет? Я снова замолотила в дверь, пока у меня не заболели кулаки.

— Ник! Выпусти меня! Пусти меня к ней!

Никто не пришел. Плач Эмили стал тише, но я все еще ее слышала. Похоже, ее переместили в другую часть дома. Послышался шум, будто что-то — или кого-то — волокли по полу. Неужели тело?

Колени болели невыносимо, поэтому я села на пол. Кричать и колотить в дверь было бессмысленно. Нужно придумать, что делать дальше. Мои зрачки расширились, я стала различать предметы вокруг. Пылесос. Пара пластиковых коробок с чистящими средствами. Совок и веник. Складной стул. Сойдет ли что-нибудь за оружие? Когда-нибудь Нику придется меня выпустить, и я должна быть готова. Вооружена. Я стала перебирать содержимое коробок, доставая емкости с чистящим раствором, канистры с полировочным средством. Брызнуть в глаза будет достаточно, подумала я, чтобы появилась возможность сбежать. Или лучше ударить его металлической трубкой от пылесоса? В любом случае, сложно будет нападать из сидячего положения, скорчившись в чулане. Я положила спрей рядом с дверью, повернув его распылителем вперед.

Лестница надо мной затряслась, когда кто-то сбежал вниз, и в щель под дверью чулана просочился свет. Я услышала, как кто-то ходит туда-сюда, тяжело ступая по плитке. По звуку шагов я догадалась, что это Ник. Потом со скрипом открылась тяжелая дверь, как я поняла, входная. Что-то происходило. Ступеньки застонали и заскрипели, когда по ним стал спускаться кто-то другой, и плач Эмили, который так и не прекращался, зазвучал ближе. Кто ее несет? Единственным, кто приходил на ум, был Сэм.

Я затаила дыхание и постаралась по звукам восстановить картину. Вокруг передвигались тяжелые предметы. Наверное, багаж. Ник переезжает? Он что, собрался оставить меня здесь, в чулане? А что он сделал с Джен? Эмили задыхалась от плача, и я представила, как конвульсивно вздымается ее маленькая грудь, как покраснело и опухло ее личико, а прекрасные голубые глаза кажутся жидкими из-за слез.

Наверное, ее спустили на пол, потому что я услышала топот ее маленьких ножек. Ее шаги раздавались все ближе. Потом стихли. Я была уверена, что она прямо по ту сторону двери. Замолотила в дверь кулаками.

— Эмили! Эмили! Это мама! Мама!

— Мама? — эхом повторила она.

— Я здесь, прямо здесь! В чулане!

— Бога ради, убери ее отсюда, дура! — крикнул Ник. — Посади в машину!

— Прости… Пойдем, солнышко, иди сюда.

Это был голос Джен.

Я ахнула и отпрянула, ударившись спиной обо что-то острое на стене. Лопатки пронзила боль. Джен? Но… этого не может быть…

Моя детка протестующе заверещала, когда Джен подхватила ее и понесла прочь — ее шаги стихли в отдалении. Я попыталась крикнуть им вслед, но не смогла издать ни звука. Ник снова взбежал по лестнице и исчез в другой части дома.

Я вцепилась в волосы и сморщилась, заставляя себя думать, пытаясь понять, что происходит. Джен же была на моей стороне, против Ника! Мы обе его ненавидели, она помогала мне отомстить. Мы были союзницами, женской силой, женщинами, которым не нужен мужчина. Идти в полицию или в суд бесполезно, единственный способ вернуть Эмили — играть не по правилам, так она говорила. И я ей верила. Каждому ее слову.

Джен — все еще мой друг или она с самого начала была врагом?

Я услышала, как она возвращается в дом. Ник сбежал по лестнице, и их диалог эхом разнесся по прихожей. Я прижалась ухом к двери, слушая, с тревожно бьющимся в такт их словам сердцем.

Джен:

— Мне нужно идти. Эмили одна в машине.

Ник:

— Пожалуйста, останься. Не уверен, что справлюсь в одиночестве.

Джен:

— Но, Ники, это была твоя идея, тебе ее и выполнять. Я сделала, что ты просил, на этом моя работа окончена. Нужно увезти Эмили отсюда.

Ник:

— Да-да, ты права. Все будет в порядке, я все устроил.

Дальше последовала тишина, и я представила, как они обнимаются и Ник целует ее в лоб, как целовал меня.

— Помнишь место встречи, да? Меня не будет всего несколько часов.

Я услышала, как она вышла и за ней закрылась дверь. Потом хлопнула дверь машины. «Рэндж Ровер» двинулся с места, под его толстыми колесами захрустел гравий, а потом все стихло в отдалении. Джен уехала и увезла с собой Эмили — мою дочь. Чудовищная правда крутилась у меня в мозгу. Я чувствовала тошноту и головокружение, словно падала в бездну. Хотелось кричать, но мой рот пересох. Хотелось выломать дверь, но я не могла шевельнуться.

Ник испустил тяжелый вздох, потом пошел на кухню, шлепая по жесткому полу. Открыл кран с водой, и я представила, как он касается пальцами струи, дожидаясь, пока она станет ледяной. Меня охватила дрожь. Что он собирается делать дальше?

Глава 28

Тогда

Дженнифер

Эмили все не успокаивалась. Она вопила так громко, что перебудила бы всех соседей, если бы ближайший дом не был в километрах от нас. Я остановилась перед поворотом так, чтобы «Рэндж Ровер» не видно было с главной дороги, и пошла за «Маздой». Подъехав на ней к «Рэндж Роверу», я освободила Эмили и, оставив ее биться в истерике на заднем сиденье, понесла детское кресло в другую машину. Я никогда в жизни не устанавливала детское сиденье и прокляла себя за то, что не обратила внимания, как правильно его пристегивать. Наконец, после нескольких лихорадочных минут, в течение которых я думала, что Эмили сейчас пробьет головой окно, у меня все получилось. Когда я подняла ее, она запротестовала, стала пинаться и щипать мне руки.

— Прекрати! — крикнула я. — Пожалуйста, прекрати!

Я протянула ей бутылочку с водой, но она швырнула ее в меня. Успокоить ее было невозможно, пришлось просто не обращать внимания на крики. Я села на водительское место и сдала назад, в панике забыв проверить, не приближается ли машина. К счастью, дорога была пустынна.

Я медленно поехала прочь, пытаясь успокоиться. Эмили по-прежнему вопила как резаная. Я подумала было спеть ей колыбельную, но не смогла вспомнить ни одной, поэтому спела песенку про овечку. Похоже, это подействовало. Или же помогло плавное движение автомобиля.

Плач стих, она заснула. До мотеля было пятьдесят километров, то есть примерно час езды по извилистым дорогам. Я надеялась, что Эмили не примется снова плакать, когда проснется. Ники нескоро еще к нам присоединится, поэтому забота о ней временно лежала на мне. Я не возражала, наоборот, ждала этого с предвкушением, но в качестве матери я была абсолютным новичком.

Пока я ехала по непривычно тихой дороге, включив фары почти на полную мощность, я старалась не думать, что происходит сейчас в доме, и сосредоточиться вместо этого на мыслях о том, как все вернулось на круги своя. Хейли всегда предсказывала, что Ники устанет от Наташи.

— Их брак обречен. Он приползет обратно, что угодно на это поставлю, — сказала она. Тогда я ей не поверила, подумала, что она просто пытается смягчить удар.

Это был день их свадьбы, мы с Хейли запивали мое горе на кухне моей новой фешенебельной квартиры. Ники платил за нее чудовищно высокую ренту и каждый месяц клал на мой банковский счет семь тысяч фунтов, но его щедрость ничего для меня не значила. Безоговорочная преданность и моральная поддержка — вот что мне было нужно; плечо, на котором можно поплакать, друг, который не отшатнется, потрясенный, когда я разражусь гневной тирадой о том, как мне хочется убить эту сучку, которая украла моего мужа и разрушила мою жизнь.

Хейли была такой подругой. Она отказалась идти на свадьбу — скромную церемонию в маленьком, обшарпанном бюро регистраций, с небольшим, как мне потом сказали, числом гостей. Родители Ники в последний момент смягчились ради нового внука, но Хейли стояла на своем, она порвала приглашение и отправила его обратно по почте.

— За жениха и невесту! Желаю им болезней, бедности и несчастливости! — провозгласила она, подливая мне вина в бокал. Было позднее утро, мы уже изрядно наклюкались. — Есть такое слово — «несчастливость»?

— Наверное, ты хотела сказать «несчастье», — ответила я, чувствуя как поет в голове алкоголь.

— Да. Болезней, бедности и несчастья!

Мы выпили за наше злобное пожелание, и Хейли расхохоталась, как ведьма, насылающая порчу.

Я хотела, чтобы гнев заглушил боль разбитого сердца, но у меня не получалось по-настоящему рассердиться. Мой взгляд то и дело притягивали часы на духовке. Церемония должна была начаться в одиннадцать, на часах было уже 10:53. Казалось, идет обратный отсчет до конца света. Как я буду жить дальше? Ребенок должен был появиться на свет через несколько недель. Говорили, это девочка. Если она будет выглядеть как ребенок, о котором я мечтала, с темными волосами, как у Ники, и карими глазами олененка, я захочу убить себя.

— Одного не пойму: как он умудрился заделать ей ребенка? Конечно, на ее стороне молодость, яйца выскакивают из нее, как из курицы, но все же… — трещала Хейли, не замечая, что ее слова ранят меня, как лезвия. — Когда я вспоминаю, через что ты прошла, пытаясь зачать, все эти ложные надежды… И как он тебе отплатил. Боже, я знаю, он мой брат, но я ненавижу его за то, как он с тобой обошелся. И восхищаюсь тобой за то, что ты так легко пошла ему навстречу, дала развод. Я бы на твоем месте не была такой великодушной, я бы превратила его жизнь в ад. Ты святая, Джен, ты знаешь об этом? Просто святая.

— Это не его вина, — тихо ответила я. — Она дает ему то, чего он всегда хотел. Я не могу с ней соперничать.

— О, она знала, что делает, это уж точно. Но Ники тоже виноват. Он тебе изменял.

— Мужчины часто изменяют, особенно в таком возрасте. — В последнее время я прочитала огромное количество литературы на эту тему. — Это заложено на генетическом уровне.

— Ну, Райану не поздоровится, если и у него это на генетическом уровне, вот что я могу сказать, — парировала она.

— Он сказал, что ему жаль, и я поверила. Простила.

— Да, я вижу твой нимб, дорогуша, — Хейли обвела рукой вокруг моей головы. — Но ведь он не обязан был на ней жениться, правда?

Я снова взглянула на часы — 10:58. Осталось две минуты до того, как мой мир рухнет. Я залпом допила вино и протянула Хейли бокал за добавкой.

В итоге Хейли оказалась права. Прошел год, и Ники одумался. Если бы я не давала ему развода, если бы пыталась отсудить половину дома, была жестокой и мстительной, он бы ко мне не вернулся.

Я перенеслась мыслями в настоящее. На дорогах практически не было машин, я добралась до мотеля довольно быстро, около двух ночи. Это был один из тех мотелей на заправках, куда можно заселиться анонимно в любое время суток. Девушка на ресепшене едва взглянула на меня, но я все равно старалась не смотреть в камеры.

— Мой муж подъедет через несколько часов, — сказала я.

Снова называть его так было непривычно, но волнующе. На мне висела Эмили — ее удалось вынуть из сиденья, не разбудив, — и вдобавок я тащила дорожные сумки. Мне не сразу удалось провести магнитным ключом, чтобы попасть в наш семейный номер с видом на парковку.

Спустив сумки с плеча, я дала им упасть на пол и бережно положила Эмили в кроватку. Потом сама упала на кровать, и меня затопило облегчение. Достала свой неотслеживаемый телефон, надеясь, что там не будет сообщений от Ника; мы договорились, что он свяжется со мной только в случае чрезвычайной ситуации. Мы позаботились, чтобы нас нельзя было отследить по мобильным, последние несколько недель общались друг с другом с помощью обычной почты и сжигали письма сразу по прочтении. Казалось, будто мы разыгрываем какую-то темную сексуальную фантазию. Только это была не фантазия, это была реальность. И прямо сейчас все становилось гораздо более реальным для Ники.

«Ты обещала, что не будешь об этом думать», — напомнила я себе.

Эмили забормотала во сне, и я мгновенно оказалась у ее кроватки, разглядывая чумазое заплаканное личико. Она дергала головой из стороны в сторону: похоже, ей что-то снилось.

— Тише, тише, — прошептала я, робко кладя руку ей на живот. — Я о тебе позабочусь, сладкая.

Она понятия не имела, как сильно я ее любила и сколько вынесла ради этого момента. Я долго стояла над кроваткой, любуясь ею. Она была чудесная, я едва могла поверить, что она наконец моя.

Наташу никогда не найдут. Озеро было глубоким, дом стоял в глуши, а самое главное — ни у кого не было никаких оснований искать ее здесь. На поиски подходящего места ушло много часов, но то, которое мы в итоге обнаружили, было идеальным. Мы сняли его под чужим именем и заплатили вперед наличными. Наташа безоговорочно купилась на историю о том, что это был наш любимый домик для семейного отдыха, что Ники сделал мне предложение на озере и что мы мечтали привозить сюда собственного ребенка.

Я думала, что подружиться с ней будет самой сложной частью плана, что она сразу же меня раскусит, но то ли я оказалась прирожденной лгуньей, то ли она была чудовищно наивна. Наверное, и то и другое. Чем лучше я ее узнавала, тем больше она мне нравилась, хотя я ни за что бы этого не признала. Она была открытым, честным человеком, никакой не интриганкой, как думали мы с Хейли. Меня восхищала ее смелость, проявлявшаяся, когда дело касалось Эмили. У Ники на руках были все карты, но она не уступила ему, как я. Она бы не сдалась без боя, в этом я нисколько не сомневалась.

Я попыталась заснуть, но это было невозможно. Моя голова горела, ничто не могло потушить пламя. Если бы в номере находился мини-бар, я бы выпила все подчистую. Вместо этого я принялась расхаживать из угла в угол, заламывая руки, глядя сквозь вертикальные жалюзи, не покажутся ли огни «Рэндж Ровера», прислушиваясь, не донесутся ли из коридора шаги Ники.

Прошло еще два часа, уже почти светало. Я ужасно устала и чувствовала приближение головной боли. Налив в чайник воды из-под крана в ванной, я поставила его кипятиться, надеясь, что шум не потревожит Эмили. Она может испугаться, проснувшись без отца в незнакомом месте, а мне больше не выдержать плача. Она немножко меня знала, но не доверяла мне. Я понимала, что на это потребуется время. Я не ждала чудес.

Усилием воли оторвавшись от окна, я заставила себя сесть. Выпила мерзкий чай, несколько раз перечитала правила поведения в мотеле, полистала туристический журнал. Пели птицы, приветствуя новый день, сквозь жалюзи сочился мягкий розоватый солнечный свет. Мы были почти у цели. Когда появится Ники, начнется наша новая семейная жизнь.

Глава 29

Тогда

Наташа

Я втянула затхлый воздух и прислонилась спиной к стенке чулана. Все члены ныли, в легких осела пыль, во рту пересохло. Я напрягала слух, пытаясь различить, что происходит за дверью, но некоторое время царила тишина. Сложно было определить, сколько я просидела взаперти. Время из чего-то бытового, что можно измерить, превратилось в абстрактную сущность. Вскоре после того как Джен уехала, я слышала, что Ник поднимался по лестнице, но с тех пор он так и не спустился. Я попыталась догадаться, что он делает. Занят последними приготовлениями? Репетирует? Глушит виски, чтобы набраться смелости?

Он должен что-то со мной сделать. Он не может просто оставить меня умирать голодной смертью. Мы в арендованном доме — мое тело сразу обнаружат, и его легко отследят. Нет, он должен убить меня собственными руками, а потом позаботиться, чтобы меня не нашли. В голове заплясали ужасные видения: ножи, веревки, кляпы, скотч, полиэтиленовый пакет… Я содрогнулась при мысли о том, что он может со мной сделать, но в то же время не в силах была поверить, что он на такое способен. Это ведь мой муж, а не какой-то маньяк. Ник любил, чтобы все было так, как ему хочется, но не любил физическое насилие. Он никогда меня не бил, и всего лишь раз я видела, как он вышел из себя.

Но теперь я поняла, что была замужем за притворщиком. Я думала, наша любовь так сильна, что ничто не может встать на ее пути, но все это был спектакль. Он врал с самого начала, использовал меня, как суррогатную мать. Когда я сложила все вместе, меня стало мутить. Это был его план с самого момента знакомства или идея родилась, когда он узнал, что я беременна? Я вспомнила невероятное развитие событий и окинула их свежим взглядом. Как быстро Джен капитулировала и съехала из дома, как будто давая нам свое благословение! С каким смирением она приняла тот факт, что не смогла дать Нику ребенка, которого он всегда хотел! Мне говорили, ее нужно пожалеть. Бедная бездетная Джен, отвергнутая и никому не нужная, неспособная жить дальше, подбирающая крохи расположения Ника. Во мне видели коварную соблазнительницу, бессердечную охотницу за деньгами, которая разрушила счастливый брак. Из-за этого я лишилась подруг. Даже моя мать осуждала меня. А все это время…

Как я могла так ошибиться? Почему не видела знаков?

Эмоции охватили меня, но я подавила их. Слезы только ослабят, а мне нужно оставаться сильной. В чулане было очень душно. Мои глаза привыкли к темноте, но нужно было оставаться начеку. Когда-нибудь Нику придется открыть дверь и вытащить меня. Нужно быть готовой.

Единственным моим оружием были спрей с моющей жидкостью и трубка от пылесоса. Я попыталась представить, как именно нападу. Надо целиться в лицо. Понадобится нечто большее, чем просто физическая сила, как это бывает с людьми в экстремальных ситуациях. Я читала о женщинах, которые поднимали автомобили, придавившие их детей, или задерживали дыхание на несколько минут, когда тонули, тем самым спасаясь. Все, что мне нужно было, — это подумать об Эмили, и тогда по моим жилам заструится сверхъестественная сила.

Ее истерический плач все еще звучал у меня в голове, но я превратила его в боевой клич, вдохновляющий саундтрек к битве. Я должна была выжить ради нее. Нельзя допустить, чтобы она выросла, считая эту гадкую женщину своей настоящей матерью. Эмили была почти младенцем, ее воспоминания легки, как паутинка. Их просто смести и заменить новыми. Ей станут рассказывать лживые истории. Со временем она забудет о моем существовании. Я не могла этого допустить. Во мне поднялась волна гнева, наполняя меня энергией. Я так сильно стиснула зубы, что они заболели.

Давай, Ник. Чего же ты ждешь? Но он все не появлялся.

Время шло.

Тишина.

Это была пытка.

Я упорно оставалась на своем посту у дверцы, пытаясь сосредоточиться на Эмили, мысленно разговаривая с ней. Я сказала ей, что не нужно волноваться, мама скоро будет рядом и все будет в порядке. Где она? Джен увезла ее в Лондон или они были недалеко, дожидались, когда Ник к ним присоединится?

Почему он медлит?

Старый дом был недвижен и безмолвен, как будто задержал дыхание. «Наверное, Ник пытается меня сломить», — решила я. Да, так и есть. Ему не нужно торопиться: несколько дней в чулане без еды и питья сильно меня ослабят. Мышцы сведет в тесном пространстве, кислорода будет все меньше, станет тяжело дышать. Это приведет к паническим атакам и боли в груди; возможно, я потеряю сознание. А когда мои крики о помощи и мольбы о пощаде прекратятся, он откроет дверь и вытащит меня, как куклу. Я и шевельнуться не смогу, не то что сопротивляться. Он завернет меня в брезент, повесит на шею камень и бросит в озеро в самом глубоком месте. Не придется наносить удар, не придется оттирать кровь. Мое убийство будет ужасающе легким.

Меня окатила новая волна отчаяния. Почему я всегда действую так необдуманно, пытаюсь всегда поступать по-своему? Почему я доверилась Джен и пренебрегла маминым советом? Я так сильно подвела Эмили. Никогда не прощу себя, и если она когда-либо узнает, тоже меня не простит. Я стала биться лбом о колени, пока лоб не заболел.

И в этот миг над головой скрипнули ступеньки. Он спускался. Его шаги эхом отдались от плитки на полу в прихожей. Я придвинулась к дверце и выглянула в щелку. Я едва могла различить голубые пятна его джинсов, мелькающие, когда он ходил туда-сюда за дверью. Потом он присел, всего в нескольких сантиметрах от меня, и через щель было видно только белую ткань его рубашки.

— Таш?

Его голос был мягким и знакомым. Не так давно при этих звуках я бы мгновенно растаяла, но сейчас мне стало страшно.

— Таш? Ты слышишь?.. Пожалуйста, поговори со мной. Просто скажи что-нибудь.

— Что, например? — мой голос так охрип, что я едва его узнала.

— Нам нужно поговорить. Сейчас я открою дверь и выпущу тебя, хорошо? Я не причиню тебе вреда, обещаю.

Я ни на долю секунды ему не поверила. Это была всего лишь тактика. Мои пальцы сжались на трубке от пылесоса. Другой рукой я выставила перед собой спрей и приготовилась нажать на распылитель.

Задребезжала щеколда, и деревянная дверь заскрипела на петлях, открываясь. Луч света почти ослепил меня, но я брызнула чистящим спреем в том направлении, где должно было быть лицо Ника. Вскрикнув от боли, он попятился, я вывалилась из чулана, вскочила на ноги и ударила его несколько раз пылесосной трубкой. Но мои удары были слабыми, и он, повернувшись, выбил трубку у меня из рук. Она покатилась по полу.

На мгновение окаменев, мы стояли друг напротив друга.

— Не надо так, Таш, — выдохнул Ник со слезящимися глазами. — Так не должно быть. Давай поговорим.

Я замотала головой.

— Ты, ублюдок…

Развернувшись, я побежала к двери, но он был прямо за мной. Обхватил меня за пояс, пока я пыталась открыть защелку, и оттащил. Я лягалась, царапалась, била его локтем в ребра, но он держал крепко, а потом неожиданно отпустил, толкнув лицом в пол. Оседлал мою спину и потянул за волосы. Я чувствовала его дыхание, когда он нагнулся и произнес мне в ухо.

— Не заставляй меня это делать.

— Что?

— Ты знаешь…

Повисла тишина. Кожа у меня на голове горела, шейные мышцы стонали от боли, но голос прозвучал ровно.

— Тебе не сойдет это с рук, — сказала я. — Я видела, как Джен забивала адрес в систему навигации, и послала его маме. Если я с ней не свяжусь, она пойдет в полицию.

Его хватка чуть-чуть ослабла.

— Врешь.

— Может, вру, а может, и нет. Зачем рисковать?

Я почти слышала, как он просчитывает все в голове. Страх, который я чувствовала, был его, а не моим. Теперь я знала, почему он так долго ждал, прежде чем открыть чулан. Не мог решиться.

Еще оставалась слабая надежда. Я должна была ухватиться за нее и не дать ей ускользнуть сквозь пальцы.

— Ты этого хочешь для Эмили? — продолжала я. — Чтобы она знала, что ее отец убил ее мать? В конце концов она узнает. Когда тебя посадят в тюрьму пожизненно, а ее отдадут в детский дом…

— Заткнись!

— Пожалуйста, отпусти меня. Отдай мне Эмили, и я обещаю, что не пойду в полицию.

Он не ответил.

— Ник, я пытаюсь тебе помочь. Я знаю, ты не хочешь меня убивать. Ты прав, мы должны поговорить. Как взрослые. Поговорить об Эмили, нашей прекрасной дочурке. Мы вместе ее создали, Ник. Мы оба так сильно ее любим, и мы оба ей нужны. Я знаю, мы еще можем что-то придумать.

Последовала тишина, потом он отпустил мои волосы, и его вес перестал придавливать мне спину. Перекинув ногу, он встал. Я медленно поднялась на четвереньки, затем на ноги. Повернулась к нему и выдавила слабую улыбку.

— Спасибо, — сказала я.

Заглянув ему в глаза, я попыталась найти хоть какой-то след человека, которого я любила, но его взгляд остекленел. Когда он отпустил меня, я подумала, что он сдается, но теперь была уже не так уверена. Он казался старым и больным, глаза покраснели, изо рта капала слюна. Могла ли я положиться на то, что он не причинит мне вреда? Или стоило воспользоваться предоставившейся возможностью?

Я шагнула к нему и положила руки ему на плечи.

— Я все еще люблю тебя, Ник, — сказала я, а потом подняла колено и со всей силы и злости заехала ему по гениталиям. Он вскрикнул, скорчился и схватился за пах. Я подскочила к двери, открыла ее и выбежала в темноту.

На улице царил кромешный мрак, я ничего не могла разглядеть. Месяц был тонким, как кончик ногтя, звезд не было. Глаза никак не могли приспособиться к темноте. Я слышала, как Ник кричит мне вслед проклятия. Я его на время обездвижила, но через минуту боль отступит, и он побежит за мной. Спотыкаясь, я добралась до того места, где заканчивался гравий, и нашла дорогу, по которой мы пришли. Это был самый быстрый путь до трассы, но слишком очевидный. Я решила идти через сад в надежде, что там найдется дыра в заборе или место, где можно спрятаться. Мои ноги увязали в длинной росистой траве, пока я двигалась вниз по склону. Я знала, что могу напороться на камень или кроличью нору, но все равно вынуждена была бежать, несмотря на то что кругом стояла такая темень, будто у меня на глазах была повязка.

— Таш! Таш!

Застыв, я оглянулась. Ник стоял в дверях, освещенный пучком света из прихожей. Он всматривался в темноту, пытаясь различить меня. Я была не более чем в тридцати метрах от него — слишком мало. Я побежала дальше, стараясь не издавать ни звука.

Впереди меня что-то темнело, что-то широкое, будто гигантский лист серого металла. Озеро. Я вполголоса чертыхнулась. Но было уже слишком поздно, я не могла повернуть назад. Я слышала, как пыхтит за спиной Ник, пробираясь через кочки. Слышала, как он споткнулся и упал.

— Таш! Стой! Тебе не сбежать от меня! Выхода нет.

Впереди я различила очертания маленькой лодки. Не знаю, почему, но я припустила к ней. Я бы никак не смогла переплыть через озеро и сбежать, но что-то меня притягивало. В лодке было деревянное весло. Я подняла его и взвесила в руках.

Ник уже успел подняться на ноги и быстро приближался. Я слышала его тяжелое дыхание. Мои глаза постепенно привыкали к темноте, я уже могла различить его белую рубашку, движущуюся в моем направлении. Я размахнулась веслом и ударила его, целясь в лицо. Весло было гораздо тяжелее трубки от пылесоса и шарахнуло ему по носу. Его развернуло, и я ударила снова — на этот раз удар пришелся по щеке. Его челюсть обвисла, из ноздрей струилась кровь. Я ударила в третий раз, отбрасывая его назад. Весло полетело следом, стало бить его по лицу снова и снова. Как будто обрело собственную жизнь, а я его не останавливала.

Раздался плеск: Ник упал в воду.

— Таш… — булькнул он.

Я уронила свое оружие и побежала. Взлетела вверх по склону, пронеслась по траве, потом по гравию. Впереди была дорога, которая вела к трассе. Я бежала со всей скоростью, на какую была способна. Так, словно он преследовал меня, хотя я знала, что он тонет.

Впереди показался «Рэндж Ровер». Джен, должно быть, сменила машину. Я подбежала к нему и дернула за ручку. Дверь была не заперта. Я залезла на водительское сиденье. Ключ все еще торчал в зажигании. Я повернула его, и машина заурчала. Вот оно — средство спасения. Я должна была им воспользоваться. Но только вспомню ли я, как вести?

Глава 30

Тогда

Дженнифер

Я открыла Наташину дорожную сумку, вытащила оттуда вещи Эмили и разложила на кровати, как для военной инспекции. Подгузники и влажные салфетки. Полосатое боди, застегивающееся между ног, и милое беленькое платьице с очень короткими рукавами — на обоих все еще торчали этикетки. Я сорвала их, но остались пластиковые кольца, на которых они висели. «Неважно, — подумала я, — она недолго будет носить “Асду”».

Эмили все еще крепко спала, утомленная событиями прошедшей ночи. Я же, напротив, глаз не сомкнула. От Ники до сих пор не было ни слуху ни духу, и я не знала, что делать дальше. Ждать в мотеле или вернуться в Ред Хау? Ник разозлится, если я нарушу договоренность, но все же… У меня было тревожное предчувствие.

Я вытряхнула содержимое дорожной сумки, на кровать упали Наташины телефон и кошелек. Я вздрогнула, как будто бы она внезапно вошла в комнату. Нужно было как можно скорее от них избавиться: они были уликами. Но, естественно, не здесь. Я взяла кошелек и вдохнула запах мягкой багровой кожи. Внутри было не так много налички: десятифунтовая купюра и несколько монет. Три карточки, две из них на имя Ника, и, как я знала, он их заблокировал. Крошечная фотография Эмили, улыбающейся из-за оконного стекла. По отсутствию зубов я предположила, что ей здесь четыре-пять месяцев. Я глянула на спящую в кроватке фигурку и подумала о том, что сниму тысячи ее фотографий, когда весь этот кошмар останется позади. Устроим студийную фотосессию: мы с Ники и Эмили в одежде сочетающихся пастельных тонов расслабленно сидим на белом фоне. Самую лучшую я перенесу на холст и повешу над камином в гостиной как традиционный семейный портрет.

Я уже собиралась извлечь фотографию из кошелька, когда Эмили зашевелилась. Было семь утра, вполне разумное время для ребенка, как решила я. Пора впервые в жизни поменять подгузник. Я развернула пластиковый коврик и положила его на кровать рядом с одеждой.

— Папа? — Эмили протерла глаза кулачками и села, моргая и оглядываясь в новом месте. — Папа?

— Он скоро приедет, — ответила я беззаботным голосом, подходя к кроватке и поднимая ее. Она посмотрела на меня в замешательстве, словно не узнавала. — Давай сменим подгузник и наденем красивую чистую одежду. А потом пойдем и съедим чудесный завтрак. — Мне и думать не хотелось, какую гадость они здесь подают.

Она, хмурясь, отклонилась от меня.

— Папа?

— Он скоро будет. А пока я за тобой присматриваю.

— Мама?

— Да, это я. Я теперь твоя мама. Иди сюда, цыпленочек.

Она сморщилась, когда я положила ее на холодный пластик, и попыталась уползти.

— Нет-нет, лежи смирно.

Я зажала ее ногами и стала снимать пятнистую пижаму, задев ее по носу, когда стаскивала верх через голову. Когда я потянулась за влажными салфетками, она выскользнула, перевернулась и поползла по кровати. Я затащила ее обратно за лодыжку и резко перевернула на спину. Ей было не больно, но лицо сморщилось, и она заплакала.

— Господи боже, мы всего лишь меняем подгузник!

Но теперь загадочным образом исчезла салфетка. Я потянула другую, но вместе с ней, не желая разделяться, вытащились еще три. Наспех протерев нижнюю часть тела, я подняла ей попу и запихнула под нее чистый подгузник. Наконец у меня получилось снять бумагу с клейких застежек, и я прилепила их на равном расстоянии от пупка. Она пнула меня в живот, пока я натягивала на нее новые боди и платьице. Пока удалось застегнуть застежки, я вся вспотела.

— Папа? — в двадцатый раз спросила Эмили, потом перевернулась на живот и поползла к краю кровати.

— Я же сказала, он едет, — я успела поймать прежде, чем она свалилась на пол головой вперед, и посадила обратно в кроватку. — Поиграй здесь пять минут, пока мамочка принимает душ, хорошо?

Этот план ей совсем не понравился, и она завопила. Но я не знала, что еще с ней делать. Зашла в ванную и закрыла дверь. Как обычно, нужны были навыки сантехника, чтобы разобраться, как поменять температуру воды. Быстренько окатив себя кипятком, я выскочила и вытерла щиплющую кожу. Вместо того чтобы почувствовать себя посвежевшей, я еще сильнее вспотела и слышала, как Эмили хнычет, перекрывая шум вентилятора.

Вернувшись в комнату, я быстро оделась. Эмили стояла в кроватке, топая ножкой; ее лицо побагровело, верх дешевого хлопкового платья промок от слез.

— Пожалуйста, прекрати, — бросила я с раздражением, проводя по волосам расческой.

От беспокойства под глазами набухли мешки, я выглядела кошмарно. На мои обычные косметические процедуры не было времени, но я не могла выйти из комнаты без губной помады.

— Интересно, что нам дадут на завтрак? — спросила я хмурое отражение Эмили в зеркале над туалетным столиком. — Любишь сосиски? Там обязательно будут сосиски. М-м-м, вкуснотища.

При мысли о дешевой оранжевой сосиске в пластиковой оболочке меня затошнило, но я продолжила жизнерадостно щебетать, перечисляя все блюда на завтрак, какие только могла вспомнить. При упоминании о каше глаза Эмили на мгновение вспыхнули. «Может быть, это то, чем ее кормили дома», — подумала я, бросая губную помаду в сумку. Я надеялась, что на шведском столе будет каша.

Несколько минут мы сражались из-за ее прозрачных пластиковых сланцев. Похоже, Эмили не нравилось носить их без носков, но Наташа не положила носки в сумку, а остальные вещи должен был привезти Ники. Я закусила губу. Какого черта он там делает? Мы уже должны были быть на пути в Лондон. Он мне нужен!

К счастью, в столовой было практически пусто, если не считать парочки мужчин в костюмах, выглядевших как менеджеры по продажам и полностью погруженных в свои телефоны. И там действительно была каша, которую можно было наложить из посудины, похожей на супницу. К несчастью, она застыла и стала такой твердой, что никакое количество молока не могло ее разбавить.

Эмили плотно сжала губы, когда я поднесла к ним ложку. Бесполезно было пытаться открыть ей рот, поэтому я дала ей кусок своего круассана с миндалем. Ее платье мгновенно покрылось жирными пятнами, подбородок заблестел от глазури. Она явно сочла миндальные хлопья несъедобными, потому что с серьезным видом отковыривала их и бросала на пол. Я надеялась, у нее нет аллергии на орехи. Ники ничего такого не упоминал, но всегда лучше перестраховаться. Последнее, что мне сейчас нужно было, — это ребенок с анафилактическим шоком.

— Сиди здесь, солнышко, а мамочка сходит налить себе еще кофе, — сказала я, оторвала еще один кусок круассана и положила на столик высокого детского стульчика, надеясь ее отвлечь. Затем попятилась к кофемашине и нажала кнопку для американо.

Пока горячая вода медленно цедилась в чашку, я бодро помахала Эмили. Та прожгла меня сердитым взглядом и не помахала в ответ. Я надеялась, что никто этого не заметил. Появляться на людях было рискованно, но ей нужно было есть. Мы не могли весь день просидеть в номере. Если я не забронирую вторую ночь, нам придется выписаться до одиннадцати. То есть через три часа. Что же нам делать?

После завтрака я отвела Эмили обратно в комнату и попыталась привести ее в порядок. Новое платье было уже заляпано, а больше надеть было нечего. Я сняла с нее сланцы и дала побродить по номеру, исследовать ванную, залезть под туалетный столик. Сама я забралась с ногами на кровать, пытаясь решить, что делать. Мы с Ники договорились не звонить друг другу, но… Я набрала его номер, но сразу же включилась голосовая почта, и я не стала оставлять сообщение. Решусь ли я позвонить на стационарный телефон в доме? Я отыскала в сумке детали бронирования и набрала номер. Прозвучало несколько десятков длинных гудков, прежде чем я наконец повесила трубку. В доме Ники явно не было. А это значило, что он, скорее всего, в пути.

— Смотли!

Эмили держала шнур, который только что отсоединила от телевизора.

— Господи боже, ты же убьешь себя током! — заорала я, и она разревелась.

* * *

Мы оставались в номере до половины одиннадцатого, когда к нам пришли с ресепшена, чтобы выгнать. Я уложила вещи, оплатила счет наличными и вынесла Эмили на парковку. Усаживая ее в детское кресло — с боем, естественно, — я приняла решение. Я больше не могла вынести ожидания, я должна была вернуться в Ред Хау и узнать, что происходит.

Пока мы ехали, я открыла окно, чтобы овевающий лицо ветерок не дал заснуть. Стояло прекрасное солнечное утро, Эмили не спала и болтала без умолку. Она показывала на «делевя» и овечек в полях, а когда мы переезжали реку, закричала:

— Смотли, моле! Лыба! Моле!

Периодически она замолкала, задумавшись, а потом спрашивала: «Мама? Папа?» — с такой надеждой в голосе, что мое сердце истекало кровью. Я пыталась отвечать, но не могла придумать, что сказать. В голове кружили черные мысли. Я боялась того, что найду в доме.

Мы с Ники не говорили о том, как он это сделает — Ники сказал, что мне лучше не знать, — но он обещал, что все произойдет быстро. Мы допоздна спорили о том, насколько это вообще необходимо. Почему бы просто не развестись с ней, убеждала я, и не использовать все свое состояние, чтобы получить полную опеку над Эмили? Но Ники сказал, что суд почти всегда решает в пользу матери. Он понял, что Наташа ни за что не отдаст дочь добровольно, будет сражаться, как мать-тигрица, и это разрушит нашу жизнь. Да и для Эмили будет хуже, если ее родители будут разведены.

Казалось, он руководствуется логикой, но теперь-то я понимала, что это было безумие. А тогда его слова звучали вполне разумно, словно он взвесил все возможные варианты и принял самое подходящее решение. Он действительно считал, что действует в наших интересах, даже жертвует собой.

— Предоставь это мне, — говорил он. — Я сделаю так, что все будет идеально.

Его слова словно ядовитым плющом оплели мое тело, выдавливая все хорошее, что было в моем сердце.

Мои потные руки скользили на руле, когда я повернула налево, на дорогу, ведущую к Ред Хау. «Рэндж Ровера» не было там, где я его оставила, — хороший знак или плохой? Я медленно остановилась и подалась вперед. Ники уже уехал или переместил машину ближе к дому? Может, он все еще был там, собирал вещи и наводил порядок.

Я осторожно поехала дальше, повернула за угол и приблизилась к дому. Здесь «Рэндж Ровера» тоже не было. Должно быть, мы разминулись, и теперь Ники разозлится, что мы не дождались его в мотеле. Я врубила заднюю передачу и отпустила сцепление. Сдавая назад, я краем глаза заметила дверь в дом. Она как будто была приоткрыта. Я вышла из машины и, внутренне трепеща от страха, поднялась по ступенькам.

— Ники? — позвала я, открывая дверь полностью.

Его сумки лежали в прихожей. Осторожно заходя в дом, я снова позвала:

— Ники? Это Джен. Все в порядке?

Я прошла в гостиную, но там никого не было. Не было его и на кухне, где царил все такой же беспорядок. Я поднялась по лестнице, зовя его по имени. Проверила каждую спальню и даже ванную, но дом был пуст.

Ники исчез. Наташа — тоже. И никаких следов борьбы. Возможно, он находился снаружи, может быть, даже у озера, хотя почему он решил сделать свое дело при свете дня, я не могла постичь. Соседей вокруг не было, но мы договаривались, что план нужно привести в исполнение под покровом темноты.

Я вышла обратно на улицу. Эмили истошно вопила, требуя, чтобы ее выпустили, но я не могла сейчас ею заниматься. Я стала спускаться по склону за домом. Трава была густой и длинной, земля — неровной. Тропинки не было. Деревья и цветущие кусты выглядели так, будто выросли где попало. Я пошатывалась на каблуках, пробираясь вниз к озеру.

— Ники? — крикнула я. — Где ты?

Глава 31

Тогда

Наташа

Мама открыла дверь.

— Забыла ключи? — спросила она, награждая меня раздраженным взглядом. — Тебе повезло, что я еще не вышла.

Я ввалилась в тесную прихожую и направилась прямиком на кухню, где налила себе стакан воды. Я три часа шла по пыльным дорогам и умирала от жажды.

Мама пошла за мной и встала в дверях, скрестив руки на груди.

— Что случилось?

— Ничего.

Вода охладила губы. Я залпом осушила стакан и тут же наполнила его снова.

Мама закатила глаза.

— Таш, я не дура. Ты выглядишь ужасно, как будто не спала неделю. Все ноги в грязи, и где твоя сумочка?

— Потеряла.

— Потеряла? — скептически переспросила она. — Где?

— Не знаю.

— Что-то не так, — настойчиво продолжала она. — Я звонила и звонила, но твой телефон выключен.

— Он был в сумке.

Я сполоснула стакан и с шумом поставила его на крыло кухонной мойки. Ноги горели, я была близка к обмороку.

— Ты ездила к Нику, да?

Она смотрела на меня, ожидая, что меня вот-вот вырвет правдой, но я схватилась за живот и удержала ее внутри.

— Нет.

— Врешь, — отрывисто ответила она. — Мы поговорим об этом, когда я вернусь со смены.

Она ушла раздраженная, так ничего и не выведав. Я с трудом проглотила немного печенья, потом поднялась в свою комнату и легла на кровать.

Чудо, что я добралась домой невредимой. Для того чтобы вести «Рэндж Ровер» аж из Озерного края, потребовались вся концентрация и все навыки выживания, какие у меня были. Я избегала больших магистралей, но все равно то и дело бросала взгляд в зеркало заднего вида, ожидая, что позади вот-вот покажутся полицейские машины, и каждый раз, когда до меня доносились звуки сирены, я чуть не съезжала с дороги от страха. Преодолев сотню круговых перекрестков и пугающих городских центров с односторонним движением, я добралась до окраины Милтон-Кинса, где у меня закончился бензин и пришлось оставить машину. Мне удалось остановить на трассе милого пенсионера, который подбросил меня до Сент-Олбанса и по пути прочитал лекцию о безопасности, а дальше я шла пешком. Все путешествие казалось сплошным кошмаром, особенно учитывая, что я так и не сдала на права. Но вождение без прав было пустяковым преступлением по сравнению с убийством.

Убийство.

Я совершила убийство.

Что мне теперь делать? Я неподвижно лежала на кровати, перебирая в уме свои возможности. Вот только не было у меня никаких возможностей, была неизбежность. Мой арест — лишь вопрос времени. Джен заявит о пропаже Ника, и тогда полиция быстро найдет тело. Я запаниковала, оставила повсюду свои отпечатки. Не подумала избавиться от орудия, а на нем ведь непременно окажется моя ДНК.

Самым разумным выходом было пойти в ближайший полицейский участок и признаться. Но вдруг меня обвинят в умышленном убийстве? Не было никакой гарантии, что присяжные поверят, что те зверские увечья были нанесены исключительно из самозащиты. И Джен без зазрения совести даст ложные показания, лишь бы меня засадить. Скажет, что привела меня туда поговорить с Ником, а я впала в буйство, и ей пришлось увезти Эмили, чтобы ее защитить. Ник уже подготовил почву, наплел своей сестре, адвокату и бог знает кому, что я психически неуравновешенна, что он ушел от меня, потому что беспокоился за их с Эмили безопасность. Это все было ложью, которая каким-то чудовищным, загадочным образом превратилась в правду.

Я никак не могла изгнать из головы видения плавающего в озере тела, окровавленной, раздувшейся в воде рубашки, изуродованного лица, безжизненно устремленного в черное небо. Почему-то это вызвало в памяти наш первый совместный отдых, сразу после того как они с Джен развелись. Мы сняли номер в роскошном отеле в Тоскане, но жара стояла ужасная, а я была на последних месяцах беременности, поэтому мне не хотелось смотреть достопримечательности. Мы целыми днями лежали на спине у бассейна в солнцезащитных очках и строили планы на будущее: как мы поженимся, заново обставим дом, в первый раз в жизни станем родителями. Именно тогда мы выбрали имя для Эмили. Я была переполнена счастьем, и мне казалось, что оно вот-вот выплеснется наружу.

Теперь я была переполненаненавистью и ужасом. Я убила человека, которого когда-то любила, а мою прекрасную дочурку похитили. Я понятия не имела, где она и верну ли я ее когда-нибудь. Сможет ли она навещать меня в тюрьме? Захочет ли она навещать меня, когда станет достаточно взрослой и ей расскажут, что я совершила? Суд не разрешит Джен оставить ее у себя (хоть это хорошо), но опеку, скорее всего, получит Хейли. У моей бедной мамы нет и шанса. Эмили никогда не узнает правду о своем отце и возненавидит меня.

Я не могла этого вынести. Если мне суждено было ближайшие тридцать лет провести в тюрьме, отвергнутой и презираемой собственной дочерью, то у меня нет смысла жить. Лучше уж выпить упаковку снотворного или прыгнуть под поезд. Вся дрожа, я разрыдалась и сжалась в комок, пытаясь стать как можно меньше. Мне хотелось сократиться до размеров пылинки, неразличимой для человеческого глаза.

* * *

Была уже почти полночь, когда меня разбудили звуки снизу. Мне снилось, будто меня арестовывают, и я подумала, что это ломится в дверь полиция. Но это была мама, которая вернулась домой со смены. Я все еще лежала, свернувшись, поверх одеяла, полностью одетая. Голова была тяжелой, в животе бурлило от голода. Я села, моргая в призрачном лунном свете, потом стала раздеваться, надеясь оказаться в постели прежде, чем мама поднимется. У нее все еще сохранилась старая привычка заглядывать в комнату, чтобы проверить, сплю ли я, а я не была готова к расспросам.

Я слышала, как она готовит себе перекус на кухне. Если повезет, она еще посмотрит телевизор перед сном. Я сбросила одежду на пол, глубоко вдохнула и нырнула голышом под одеяло. Там было темно и душно, простыни пахли кондиционером для белья. Я подтянула к себе колени и обхватила руками грудь, стараясь не издавать ни звука.

Но все усилия были напрасны. Несколько минут спустя она постучалась.

— Наташа? Ты еще не спишь, радость моя? Я видела, что у тебя не задернуты шторы.

Я высунула голову из своего убежища и вздохнула.

— Мам, я пытаюсь заснуть, — ответила я.

Дверная ручка повернулась, и она вошла, держа кружку.

— Я решила сделать тебе какао.

— Спасибо, но…

— Я весь вечер о тебе думала. Никак не могла сосредоточиться на работе, — она поставила кружку на прикроватный столик и села на край кровати. — Сядь и поговори со мной. Расскажи, что случилось.

— Ничего не случилось.

— Наташа… — в ее голосе прозвучало предостережение. — Тебе меня не одурачить.

Я села, откинувшись на изголовье, и, потянувшись за халатом, набросила его себе на плечи.

— Это слишком ужасно. Ты вряд ли захочешь знать, мам. Ну правда, тебе лучше не знать.

— Я твоя мать, — твердо ответила она. — Ясно же, что ты в беде. Расскажи мне.

И я рассказала.

Когда я закончила, мама сгорбилась и обхватила голову руками. Она сидела совершенно неподвижно, не говоря ни слова. Я подумала, что она плачет, но, когда она посмотрела на меня, ее глаза были сухими. Казалось, будто за эти несколько секунд она постарела на несколько лет.

— Это не убийство, — сказала она. — Ты защищала свою жизнь.

Мое сердце забилось в благодарности. Я понадеялась, что полиция скажет то же самое.

— Думаешь, нужно сдаться? — спросила я.

— Не знаю.

Она поднялась и задернула шторы, отрезая нас от остального мира. Дома, с ней, я чувствовала себя в безопасности, но знала, что это чувство — всего лишь иллюзия. Она повернулась ко мне. — Ты уверена, что он действительно… ну… мертв?

— Нет. Я не проверяла. Но он был ранен и упал в воду. Не думаю, что у него были силы вылезти на берег.

— Хм-м-м, Ник — здоровый мужчина, сильный. Пойду проверю в Интернете. Посмотрю, нет ли чего в новостях.

Она пошла к двери.

— Спасибо, мам, — эта фраза прозвучала так дико. — Прости. За то, что доставляю тебе столько проблем.

— Если он действительно жив, я сама убью эту сволочь, — ответила она и вышла из комнаты.

Она спустилась вниз и включила свой старый замученный ноутбук. Я натянула чистую футболку с лосинами и присоединилась к ней за обеденным столом. Мы пробили в поисковике все запросы, какие только смогли придумать, но так ничего и не нашли. Однако было еще слишком рано, меньше суток прошло с того момента, как я сбежала с места преступления. Если Джен не сообщила в полицию, возможно, пройдет много времени, прежде чем тело обнаружат (я едва могла поверить, что мыслю такими терминами; ситуация казалась нереальной, словно происходила не со мной, а с кем-то другим). Возможно, Ник снял дом под вымышленным именем, и тогда его личность установят не сразу. Меня никогда не арестовывали, поэтому моей ДНК нет в полицейской базе. Чем дольше мы с мамой это обсуждали, тем менее вероятным казалось, что меня арестуют в ближайшее время, а может, и вообще когда-либо. Но я понимала, что она просто пытается меня подбодрить, не дать мне пасть духом. Дальнейшее зависело не от нас. А от того, что сделает Джен.

— Если она пойдет в полицию, ей придется отдать Эмили, — сказала мама часом позже, захлопывая ноутбук. — А мне кажется, она этого не захочет. Они с Ником, черт возьми, готовы были убить тебя, поэтому она не отдаст Эмили просто так.

— Тогда что она сделает, как ты думаешь?

Мама закурила.

— Не знаю. Спрячется где-нибудь? Увезет ее за границу? У них одна фамилия; если у нее есть паспорт Эмили, кто догадается, что она не ее мать?

— Не говори так. Пожалуйста, не говори так.

— Ты сама спросила, что я думаю.

— Да, но…

В какой-то степени мне хотелось позвонить Джен и умолять ее вернуть Эмили. Взамен я бы пообещала, что не расскажу о ней полиции. Но мой телефон лежал в сумке, которая находилась в багажнике Джен, а ее номера я не помнила. В любом случае, вряд ли она захотела бы заключать сделку. Они с Ником пытались отобрать у меня все. У меня не осталось ни дома, ни денег, ни вещей… Но без Эмили все эти материальные блага ничего не значили. Все, что у меня осталось, — это моя свобода, и я должна была воспользоваться ею, пока не потеряла и ее.

Я повернулась к маме.

— Так где мы начнем ее искать?

— Думаю, в самых очевидных местах. — Она выдохнула дым в сторону от моего лица. Годами я убеждала ее отказаться от этой вредной и дорогой привычки, но сейчас я была так взвинчена, что почти готова была присоединиться. — В ее квартире. В ее бывшем доме. Возможно, она заглянет туда забрать какие-нибудь вещи, возможно, даже оставит свой новый адрес. Поспрашиваем соседей.

— Не представляю, чтобы это помогло, но попробовать стоит. Стоит попробовать все доступные варианты.

По моей щеке беззвучно скатилась слеза, и она стерла ее пальцем. Мы долго смотрели друг другу в глаза. После всех этих бесконечных ссор, ее разочарования во мне, моих страданий от ее неодобрения мы наконец помирились.

Глава 32

Тогда

Дженнифер

Я нашла Ники на траве, его лицо было так изуродовано, что я едва его узнала. Наклонившись, я проверила пульс. Слава богу, он дышал. Глаза, все в багровых ссадинах, заплыли и не открывались, как у котенка; нос был разбит и сочился темной кровью. Должно быть, он выполз из озера, потому что одежда была мокрая и перемазана илом.

Я коснулась его плеча и прошептала его имя. Он шевельнулся, с распухших губ сорвался стон.

— Это я, Джен, — сказала я. — Вызвать скорую?

Он протестующе застонал, поднял руку и попытался схватить меня.

— Хорошо-хорошо, я попробую перенести тебя в дом.

Он был слишком тяжелым, чтобы нести, поэтому я схватила его под мышками и потащила по усеянному кочками склону. Просила прощения каждый раз, как он вскрикивал от боли. Наконец мы достигли гравия у дома, и до наших ушей донеслись истеричные вопли Эмили. Ники попытался что-то сказать, но изо рта вышло лишь бульканье.

— Она в машине, — сказала я ему. — В своем кресле. Давай затащим тебя внутрь, а потом я ею займусь.

Подстегнутый криками Эмили, он кое-как встал на ноги. Я закинула его руку себе на плечи, и мы, пошатываясь, добрались до двери.

Войдя, увидели лестницу. Подъем нам было не осилить, поэтому я отвела его в гостиную и положила на диван.

— Что случилось? — спросила я, подкладывая ему под голову подушку. — Где Наташа?

Он пошевелил головой и выдавил что-то похожее на «Эмили». Я помчалась обратно к машине и вытащила ее. Но прежде чем заводить внутрь, застыла в нерешительности. Я не могла позволить ей увидеть Ники в таком состоянии, она испугается. Так что же с ней делать? Запереть ее в комнате я тоже не могла, там она не будет в безопасности. Я чувствовала, что разрываюсь. Я должна была помочь Ники.

— Давай найдем твою кроватку, — предложила я, неся ее наверх. — Ты там чуть-чуть поиграешь, пока мамочка помогает папочке.

— Папа? — спросила она, оглядываясь.

— Да, папа неважно себя чувствует. Он упал и ударился лицом. Какой глупый папа!

Я отнесла ее в комнату и посадила в деревянную кроватку. Та была ей маловата. Я надеялась, что бортики достаточно высоки, чтобы помешать ей выбраться наружу. Она посмотрела на меня с отвращением и сморщила лицо. Я оглянулась в поисках какой-нибудь игрушки, но все уже было упаковано.

— Я быстро, обещаю. Будь хорошей девочкой, ладно?

Я постаралась не обращать внимания на ее крики, когда побежала в ванную в поисках аптечки. По закону в коттеджах для отдыха должен был быть хотя бы базовый набор для оказания первой помощи. В ванной аптечки не оказалось, поэтому я схватила туалетную бумагу и бросилась вниз. Пластиковую коробку я нашла на кухне, она выглядела так, будто ей не пользовались годами. Вытащив оттуда пахнущие плесенью бинты, упаковку пластырей и антисептический крем, я набрала холодной воды в миску и вернулась обратно к пациенту.

— Ну что, давай тебя залатаем? — спросила я, а про себя подумала, что, по-хорошему, ему нужно обезболивающее и сканирование мозга. Ники взвизгнул, когда я стала чистить раны, туалетная бумага рвалась и прилипала к засохшей крови. — Это она тебя так?

Он попытался кивнуть. Нос, похоже, был сломан, лицо все в синяках, рот изранен там, где он кусал себя за щеки.

— Я думаю, нужно вызвать скорую, — сказала я. — Возможно, тебя необходимо зашить. И нормальное обезболивающее — у меня только парацетамол.

— Нет, — пробормотал он. — Так… лучше…

— Что ты имеешь в виду?

Но его губы так распухли, что он не смог произнести ни слова.

Я поднялась наверх и освободила Эмили из ее тюрьмы. Она выбросила из кроватки всю постель и пыталась вылезти сама. Ее белокурые кудряшки растрепались, лицо покраснело, взгляд, которым она меня наградила, был полон такой ненависти, что мне захотелось разрыдаться. Я спустила ее на пол и села на мягкий подоконник, переводя дыхание, пока она носилась вокруг, как безумная фея.

Все должно было быть не так. Мы уже должны были возвращаться в Лондон. На дне моей сумочки лежали новые ключи от дома. До этого я не осмеливалась ими воспользоваться, и мне не терпелось скорее переступить через порог. Мне хотелось вернуть себе мою территорию, стереть следы Наташи и восстановить нашу прежнюю жизнь. С одним важным дополнением — ребенком, о котором мы так долго мечтали.

Я вспомнила ту дивную ночь полгода назад, когда все изменилось. Как-то поздним вечером Ники позвонил в дверь моей квартиры, разбудив меня. Я открыла дверь, одетая в кимоно, и он, пошатываясь, не говоря ни слова, прошел мимо меня на кухню.

— В чем дело? — спросила я с раздражением, но в то же время заинтригованная. — Что тебе нужно?

Я предположила, что он развлекал клиентов. Его нарядный черный костюм выглядел помято, от него несло выпивкой.

— Сегодня было полное фиаско, — сказал он, открывая кран с холодной водой. — Этот русский инвестор, которого я убалтывал, привел с собой на ужин жену — я этого не ожидал, она просто взяла и пришла. В меню ее ничего не устроило, шампанское показалось слишком сухим, сидела весь разговор с кислой рожей и сразу же после горячего потребовала, чтобы муж отвез ее домой.

Я подала ему стакан, он налил туда воды, залпом выпил и умылся.

— Можно попрощаться с этой сделкой.

— Нужно было взять с собой Наташу, — сказала я с легкой ехидцей в голосе.

Ники плюхнулся на мой диван и снял галстук.

— Шутишь? Мне бы только краснеть за нее пришлось. Как ляпнет что-нибудь. Одевается как хиппи, вечно несет эту социалистическую чушь. Так неловко… Кто захочет говорить за коктейлями об изменении климата? Все равно что таскаться с тинейджером. В любом случае, она не хочет оставлять Эмили. — Он отбросил волосы со лба и испустил долгий вздох. — Я скучаю по тебе, Джен, — сказал он. — Боже, как я по тебе скучаю… Ты умела обращаться с моими клиентами. Все в тебя влюблялись. Ты принесла мне столько сделок!

Пока он распространялся, каким сокровищем я была, по моему телу пробежала дрожь. Я тоже скучала по тем дням: по вечеринкам на яхтах в Каннах, обедам в фешенебельных ресторанах Нью-Йорка и Лос-Анджелеса. Мне нравилось играть роль шикарной супруги, непринужденно болтать с мужчинами и развлекать их жен. А если кто-то из мужчин пытался за мной ухаживать — такое иногда случалось, — я тактично им отказывала.

— Ты так и не объяснил, зачем пришел, — сказала я, садясь на диван рядом с ним. Кимоно распахнулось, открывая мои ноги, загорелые и со свежей эпиляцией. Я как будто ждала его, сама не зная об этом. — Час ночи. Твоя женушка не беспокоится?

Он обхватил меня рукой за плечи и притянул к груди.

— Я так разозлился после ужина, что пошел в клуб и напился, — сказал он. — Не хотел идти домой. Все вспоминал о старых днях, когда мы были вместе. Мы были отличной командой, Джен. Мы знаем друг друга вдоль и поперек, понимаем, как друг у друга внутри все устроено, знаем друг о друге хорошее и не очень хорошее. Мы подходим друг другу, понимаешь? Мы думаем одинаково.

— Знаю, — прошептала я, прижимаясь к нему.

Мое сердце забилось быстрее. Было ли это влияние алкоголя или его чувства переменились, чего я так ждала? Хейли уверяла меня, что Ники в конце концов вернется, но Эмили уже минул год, и до этого дня не было никаких признаков его скорого возвращения.

— У нас с Наташей нет этой химии, — говорил он, гладя меня по волосам, отчего по позвоночнику бежали восхитительные мурашки. — Разные поколения. Ничего общего, никогда не сходимся во мнениях. Она не понимает мой мир, не ценит, как тяжело я работаю.

— Честно говоря, я всегда думала, что она тебе не пара, — осмелилась сказать я.

— Ты права. Не знаю, что на меня нашло. Наверное, кризис среднего возраста или что-нибудь в таком духе, — он убито покачал головой. — Я был таким дерьмом, Джен. Так с тобой обошелся, заставил бросить дом, вытолкнул из семьи. Неудивительно, что они встали на твою сторону. Я причинил боль стольким людям: маме, папе, Хейли, нашим друзьям — но сильнее всего я ранил тебя. Заставил тебя страдать.

Это была правда. Последние пятнадцать месяцев прошли в агонии. Я чувствовала такую горечь, гнев и откровенную ревность, что хотела просто сбежать куда подальше. Но Хейли убедила меня, что это неверная тактика:

— Ты должна постоянно торчать у этой сучки под носом, чтобы она чувствовала, что ей от тебя не избавиться. Но не будь жестокой. Будь ласковой с Эмили и терпеливой с Ники. Покажи ему, что ты страдаешь, но прощаешь его. И когда он устанет от своей мадам, ты будешь его ждать.

Неужели все мои жертвы наконец-то окупились?

— Мы все тебя любим, — сказала я, играя пуговицами у него на груди. — Мы простили тебя из-за Эмили. Она маленькое чудо.

— Она должна была быть твоим ребенком, а не Наташи, — сказал он, и в его голосе прозвучала странная горечь. — Мы так старались, мы так сильно ее хотели. Мы заслуживали ее.

— Знаю, но не суждено.

Он подался вперед, сцепив руки.

— Она не в той семье. Я не в той семье. Мы должны были быть втроем, Джен. Ты, я и Эмили. Вот чего я хочу.

— Я тоже этого хочу, — сказала я, обвивая его руками за шею. — Это все, чего я когда-либо хотела.

Ники встал и повернулся ко мне. Его дыхание участилось, глаза зажглись.

— Так что нас останавливает? — спросил он.

Я тоже встала, и мы поцеловались долгим, медленным поцелуем. Страсть к нему разгорелась во мне с новой силой. Он стянул с меня кимоно, приник лицом к обнаженной груди, а потом мы неуклюже упали на пол и…

— Мама? Мама? — Эмили дергала за ручку двери. Я вернулась в настоящее и вздохнула. Наверное, она проголодалась, ее нужно было накормить.

— Хорошо, хорошо, — я поднялась и выпустила ее. Она побежала к лестнице.

— Осторожно, ступеньки! — крикнула я, срываясь за ней, но она уже сползла вниз на попе.

Я завела ее на кухню и закрыла за нами дверь.

— Давай найдем тебе что-нибудь перекусить?

Она замотала головой.

— Мама! Где мама?

— Она занята, — глупо ответила я. Не знала, что еще сказать.

— Папа?

— Он спит, — я сложила ладони вместе и положила их под голову. Она повторила жест. — Правильно. Тс-с-с… Нельзя шуметь, а то мы его разбудим.

Похоже, на время это ее удовлетворило. Я подошла к холодильнику и отыскала там клубничный йогурт.

— Садись. Я дам тебе ложку.

Пока она залезала на стульчик, я сорвала с йогурта бумажную крышку. Дала ей чайную ложку, она попробовала есть сама, но в рот почти ничего не попадало. Я оторвала бумажное полотенце и попыталась вытереть ей подбородок, но она отпихнула меня. Все ее платьице было в йогурте.

До меня начала доходить вся тяжесть нашего положения. Мы не могли вернуться домой, по крайней мере, не сегодня. Ники ни за что не перенесет путешествие. Я боялась, что у него сотрясение. А вдруг кровоизлияние в мозг? Я прокляла себя за то, что не вызвала скорую, хоть он бы на меня и разозлился.

Где Наташа? Явно была борьба. Возможно, она тоже ранена. Внезапно я догадалась, что это она забрала «Рэндж Ровер» — поэтому-то его и не было возле дома. Вдруг она смогла доехать до ближайшего полицейского участка? Мое сердце в панике затрепетало. Если так, то нас было слишком легко найти. В любою минуту мог раздаться стук в дверь. Я должна была поговорить с Ники, выяснить, что произошло и что он собирается делать дальше. Мне казалось очевидным, что нужно перебираться в другое место.

Я выскользнула из кухни, чтобы проверить, как он. Он крепко спал, его изуродованный рот приоткрылся. Лицо казалось раздутым и бесформенным — даже когда раны затянутся и отеки сойдут, он уже не будет таким красивым, как прежде. Мне не хотелось его беспокоить, поэтому я на цыпочках вышла из комнаты и вернулась к Эмили.

Она съела, сколько хотела, и теперь играла со стаканчиком из-под йогурта: ставила себе на нос, стараясь удержать равновесие, а потом кивала головой, и стаканчик летел через стол. Ее лицо, руки, столешница — все было покрыто липкой розовой слизью.

— Твою мать! — заорала я, снова хватаясь за бумажное полотенце. Но прежде чем я успела подойти к ней, она вытерла руки о подушку на стульчике.

— Нет, не надо так делать!

Она подняла на меня взгляд, ее нижняя губа задрожала.

— Прости, солнышко, — сказала я, пытаясь ее вытереть. — Мамочка не должна ругаться.

Голубые глазищи наполнились слезами.

— Нет. Нет. Мама! Где мама?

Я крепко ее обняла.

— Я научусь, — прошептала я. — Обещаю.

Глава 33

Тогда

Наташа

На следующий день мы с мамой поехали в северную часть Лондона и припарковались недалеко от дома Джен. Во дворе не было видно серебристой «Мазды», но я все равно набрала в домофоне номер нужной квартиры. Ответа не последовало.

— Попробуй соседей, — предложила мама. — Может, они знают, где она.

Я обзвонила все квартиры на четвертом этаже. Ответил только один человек, и когда я спросила о Дженнифер Уоррингтон, он постарался побыстрее от меня отделаться, словно я была мошенницей или Свидетельницей Иеговы. Объявил, что никогда о такой не слышал.

Мама заглянула сквозь двойные двери в мраморный подъезд.

— Понтово выглядит. У них есть консьержка?

— Не знаю, вряд ли. Никто нам здесь не поможет, мам, это не то место.

— Ну, хотя бы попытались… — мы пошли обратно к машине. — Это Ник купил ей квартиру?

— Э-э, не знаю. Наверное.

Она не смогла удержаться от неодобрительного цоканья.

— Ты вообще ничего не знаешь о его делах, да? Ну ты и простофиля, Наташа… Позволяла ему вытирать о себя ноги.

— Нет, в конечном счете не позволила, — ответила я, вспомнила тяжесть весла в руке и представила его окровавленное лицо в тот миг, когда он, пошатнувшись, опрокинулся в воду. Я не знала, убила ли я его, но, по моим прикидкам, он был мертв. В какой-то степени я радовалась тому, что наконец дала ему отпор. Но одновременно с тем была в ужасе. Когда меня раскроют? Когда появится полиция, чтобы меня арестовать?

— Теперь нужно проверить дом, — сказала мама, садясь в машину и пристегиваясь. — Трудно представить, что у нее хватит дерзости заявиться туда, но мы не можем знать наверняка.

Мне не хотелось возвращаться домой, я знала: это место пробудит тяжелые воспоминания. К тому же там меня, возможно, уже ждала полиция. С другой стороны, если они действительно меня искали, найти было не так уж сложно. Признаюсь во всем, решила я, но буду стоять на том, что убийство совершено в целях самозащиты.

— Это далеко отсюда? — продолжила мама. — Пешком можно дойти?

Я кивнула. Мама никогда меня не навещала, и, по правде, мне было неловко ее приглашать.

— Можно, но лучше на машине.

Всю недолгую дорогу я вспоминала тот судьбоносный день, когда Ник меня сбил, корила себя за то, что не проверила, нет ли машин на том перекрестке, и за то, что согласилась поехать к нему, сходить с ним на ужин, что снова и снова с ним встречалась. За то, что так отчаянно в него влюбилась. Было столько моментов, когда я могла бы — должна была бы — все прекратить. Я знала, что поступаю неправильно, но он был так настойчив, и я не смогла удержаться.

Мы подъехали к дому, и я показала маме, куда встать.

— Вот, — сказала я.

Дом казался непривычно заброшенным: подъездную дорожку хорошо было бы подмести, мусорные баки стояли не на своих местах. Я посмотрела на окна, и они ответили мне холодным взглядом.

— Боже, да это целый чертов особняк, — сказала мама, заглушая мотор.

— Не совсем. У нас пять спален, но по сравнению с другими домами на этой улице…

— Уму непостижимо. Подумать только, ты прожила здесь… сколько лет?

— Почти три года, — я задохнулась, вспомнив, что через несколько недель Эмили исполнится два. Каковы шансы вернуть ее к тому времени? Призрачные, подумала я. У меня не было никаких предположений, где ее можно искать.

Мы вышли из машины и заглянули в щель для писем. На коврике лежала гора конвертов — некоторые из них, вне всякого сомнения, были адресованы мне — и листовок из местных забегаловок с едой навынос. Казалось, будто никто не заходил сюда с тех пор, как сменили замки.

Мама приставила ладонь козырьком ко лбу и сощурилась.

— Шикарно, — сказала она. — Большой сад?

— Довольно большой.

Перед глазами всплыло воспоминание: Эмили катает по дорожке жирафиху Джемму в игрушечной детской коляске, останавливается, чтобы поправить ей одеяло, и разговаривает на смешном выдуманном языке. Я заплакала.

— Пошли, — сказала я.

Мы вернулись в машину. Пока мама выезжала, я задумалась, в последний ли раз вижу это место. У меня не было никакого желания возвращаться, даже для того, чтобы забрать свои вещи. Эта часть моей жизни была мертва. Мой муж был мертв. Я его убила.

* * *

Всю следующую неделю мы с мамой лихорадочно прочесывали Интернет в поисках новостей об убийстве Ника, но так ничего и не нашли. Если бы его объявили пропавшим без вести, ко мне бы обязательно пришла полиция — хотя бы потому, что я его жена. Может быть, меня пытаются выследить? Напряжение было невыносимым, я ни на секунду не могла расслабиться. Каждый раз, когда рядом с домом останавливалась машина, я думала, что это полицейские идут меня арестовывать. Когда я слышала, что кто-то подходит к дому, мое сердце пускалось вскачь, как перепуганная лошадь, а когда в дверь звонил почтальон, я чуть не падала в обморок. Мои нервы совсем расшатались. Каждую ночь мне снились кошмары, в которых я снова и снова нападала на Ника. Маме приходилось будить меня несколько раз за ночь, чтобы успокоить.

Еда меня не привлекала. Я перестала мыться и не хотела выходить из дома. Мне казалось, если я стану заниматься повседневными делами, то выкажу тем самым пренебрежение по отношению к Эмили. Если я не могу быть с ней, я вообще ничего не буду делать. Мама, как могла, старалась приподнять мне настроение. Готовила мои любимые детские блюда — макароны с сыром и яблочный крамбл — в надежде уговорить меня поесть, но я могла проглотить от силы несколько вилок. Она купила мне новый телефон и восстановила мой номер.

— На случай, если Джен захочет связаться, — сказала она.

Ага, как же… Единственным, кто позвонил мне, была администраторша яслей — чтобы спросить, будет ли Эмили ходить дальше. Оказывается, у них не хватало мест, и ей нужно было прояснить ситуацию до конца месяца. Я разрыдалась и бросила трубку.

Мама видела, что у меня развивается агорафобия. Перед уходом на работу она давала мне маленькие поручения: отнести письмо на почту, купить молока. Чаще всего я игнорировала ее записки, оставленные на кухонном столе, и сидела в своей комнате, но она не сдавалась.

Мне не верилось, что время бежит так быстро. Я измеряла дни распорядком Эмили, хотя раньше мне не всегда удавалось его придерживаться. Я то и дело смотрела на часы и вела мысленный монолог. Вот сейчас Эмили пора перекусить. Сейчас надо поменять подгузник. После обеда она должна лечь спать не позже двух, иначе весь режим собьется и она проснется посреди ночи. Я представляла, как читаю ей сказку на ночь или мы играем с ее пиратским корабликом, пока она сидит в ванне. Беспокоилась, что она выросла из обуви. Моя собственная жизнь протекала незаметно. Она была чем-то несущественным, роскошью, без которой я могла обойтись.

Была среда — прошло две с половиной недели с тех пор, как я напала на Ника и потеряла Эмили. Я не спускалась до самого полудня. Как обычно, на столе лежала записка от мамы, нацарапанная на оборотной стороне какого-то конверта. «Пожалуйста, сходи в аптеку и возьми статинов. У меня закончились. Очень важно». Последние два слова она несколько раз подчеркнула. Было ли так уж смертельно опасно один день не принять статины? Я в этом сомневалась. Решила, что это очередная отчаянная попытка заставить меня выйти из дома. Но мне было совестно отмахнуться от ее просьбы. Она была так добра ко мне. Сходить за ее лекарством было меньшее, что я могла сделать в ответ.

Я быстро умылась и натянула относительно чистую одежду, потом, даже не взглянув в зеркало, вышла из дома и побрела к улице с местными магазинчиками. Погода испортилась, а я даже не заметила, и теперь мне было холодно в шлепанцах. Я шла, обхватив себя руками, чтобы согреться, и стискивая десятифунтовую купюру, которую мама оставила вместе с запиской.

Завернув за угол, я заметила на каменной ограде знакомую фигуру. Он сидел, сгорбившись над телефоном, постукивая вытянутой ногой в такт беззвучному ритму. Какого черта он здесь делает? Я уже собралась развернуться и бежать в противоположном направлении, когда он поднял голову и увидел меня.

— Наташа, — сказал он. — Слава богу, я тебя нашел.

Это был Сэм.

Он соскочил с ограды и подошел ко мне. Мне хотелось сбежать, но я примерзла к месту.

— Что ты здесь делаешь? — мои слова прозвучали резко, как удар ножа.

— Хотел увидеть тебя, — ответил он. — Пришел к вам домой, но там все заперто. Тогда я подумал, что, возможно, ты переехала к маме, но не знал точного адреса, только помнил, что это где-то неподалеку отсюда. Я уже третий день здесь сижу в надежде, что ты появишься.

— Почему не позвонил?

Он замялся.

— Подумал, ты не захочешь меня видеть.

— И был прав. Так зачем…

— Слушай, прости, мне жаль, это долгая история.

С меня достаточно было историй.

— Кто тебя подослал? — спросила я. — Полагаю, Джен.

— Джен? — он нахмурился в замешательстве.

— Не ври мне, Сэм. Если у тебя ко мне послание, просто скажи уже.

— Я честно не понимаю, о чем ты. Я не видел ни ее, ни Ника уже несколько недель. С тех пор как меня погнали с работы.

Мое дыхание участилось.

— Ты рассказал Нику, что я ухожу от него, помог ему сбежать.

— Клянусь, я этого не делал.

Он уткнулся взглядом в свои кроссовки. Они были совсем изношенные. Теперь, когда мы стояли лицом к лицу, я видела щетину на запавших щеках. Глаза потеряли свой дерзкий блеск.

— Я не переставал о тебе думать, — выдавил он. — Мы можем поговорить?

* * *

Мы зашли в паб «Герцог Йоркский» и сели за столик на улице, на солнышке. Пока Сэм ходил к бару, я пыталась собраться с мыслями. Что ему на самом деле нужно? Зачем он пришел? Мне следовало быть осторожной. Если он действительно говорил искренне и Джен не посылала его шпионить за мной, то очень важно было ни в чем не признаваться. Я наконец-то научилась не быть доверчивой, но слишком поздно и слишком дорогой ценой.

Сэм вернулся с пинтой пива и стаканом минералки. Он поставил их на шаткий столик и сел напротив.

— Салют, — сказал он машинально, поднимая свой бокал.

Я слабо улыбнулась, затем последовала долгая тишина, в течение которой он цедил пиво, а я притворялась, что разглядываю прохожих.

— Так о чем ты хотел поговорить? — наконец спросила я.

Он вытер со рта пену.

— Я подвел тебя… Я должен был быть рядом, чтобы тебе помочь. Но твой муж сказал, что если я когда-нибудь еще раз с тобой свяжусь…

— То что он сделает?

— Он не сказал, что именно, но я видел, что он говорит серьезно. Не хотел рисковать. У меня и так хватает проблем, без всяких психов.

— Думаешь, Ник — псих? — я намеренно спросила в настоящем времени.

Сэм пожал плечами.

— Он довольно стремный. Прижал меня к стене, чуть не задушил. Я пытался ему сказать, что между нами ничего не было, но он ответил, что я лгу, что у него есть доказательства. Я не должен был убегать, не должен был оставлять тебя с ним. Я с ума сходил при мысли о том, что он может с тобой сделать.

Было ли это всего лишь выдумкой, призванной убедить меня, что он ненавидит Ника и полностью на моей стороне? Джен использовала ту же тактику. Но она была более искусной актрисой, чем Сэм. Он явно нервничал: не смотрел мне в глаза, теребил пальцы под столом. Но, опять же, его нервозность можно было объяснить по-разному.

— Ник забрал Эмили, — наконец сказала я. — Ничего хуже этого он не смог бы сделать.

Сэм поднял взгляд: на его лице отразилось искреннее потрясение.

— О боже, Наташа… Черт… Куда он ее забрал?

Я помедлила, прежде чем отвечать.

— Не знаю. Джен тоже с ними. Они с Ником снова вместе.

— Это ужасно, — сказал Сэм. — Ты подашь в суд?

— Не по карману.

— О… Хотел бы я чем-нибудь тебе помочь, но я сам в долгах как в шелках. Я сейчас не работаю и…

— И тебе нужно обеспечивать жену и двоих детей, — закончила я за него. Он посмотрел на меня с изумлением. — Я ходила к тебе домой, Сэм. Хотела спросить, не знаешь ли ты, где искать Ника. Дверь открыла твоя жена.

Он покачал головой.

— Нет-нет, это моя сестра. А дети — мои племянники, — он заметил мой недоверчивый взгляд. — Я говорю чистую правду, Наташа. Кейси — мать-одиночка. Она пустила меня к себе, когда я был в полной заднице. Мне некуда было больше идти, и она дала мне второй шанс. — Он протянул мне свой телефон. — Пожалуйста, позвони ей сама и спроси.

Я жестом показала, чтобы он убрал телефон.

— Почему ты раньше не рассказывал? — спросила я. — Все то время, что мы провели вместе в машине. Почему держал это в тайне?

Нахмурившись, он уставился в свое пиво.

— Стыдно было. В моем возрасте кантоваться на диване у сестры…

Я так устала от лжи, мне так хотелось ему верить! Но если все это время он работал на Ника с Джен, я могла запросто угодить в очередную ловушку.

— Так что ты собираешься делать по поводу Эмили? — спросил он. — Пойдешь в суд?

Так вот зачем он здесь, подумала я. Вот в чем суть дела.

Я пригвоздила его взглядом.

— О, я верну ее. Любой ценой.

— Позволь помочь, — сказал он, подаваясь ко мне и пытаясь взять меня за руку. Я вовремя убрала руку под стол. — Сделаем это вместе.

— Да, точно, — я горько рассмеялась. — Я уже на это попадалась, Сэм. Может, в прошлом я и была тупой, но я не собираюсь наступать на одни и те же грабли, спасибо.

— Не понимаю, о чем ты.

Я встала.

— Скажи Джен, что я не сдамся. Я никогда не сдамся.

Он начал что-то говорить в ответ, но я уже уходила прочь.

Глава 34

Сейчас

Анна

Воскресное утро, и я упорно отказываюсь вставать с постели, притворяясь, будто крепко сплю, чтобы увильнуть от еженедельного приглашения на одиннадцатичасовое причастие. Крис постучался ко мне в полдесятого, предложил яичницу с беконом, но я не ответила. Пришлось нырнуть с головой под одеяло, чтобы не чувствовать дразнящих ароматов, доносящихся с кухни. Нельзя даже в туалет сходить: он услышит шум воды и волшебным образом материализуется в коридоре, как раз в тот момент, когда я выйду. В такие игры мы играем. Кажется, будто он понуждает меня согрешить, а не спастись. Но мне не нужно божье спасение, оно ничего для меня не значит.

К моему удивлению, он возвращается далеко за полдень. От него пахнет дымом и мясом, бледная кожа порозовела от жара. На клетчатой рубашке — пятно от коричневого соуса, на коленках — следы травы. Я вспоминаю, что сегодня церковь устраивала барбекю для сбора средств на помощь бездомным.

— Жаль, что ты не пришла, тебе бы понравилось, — говорит он, открывая окно, выходящее на французский балкон, который вообще не похож на балкон. — Как ты здесь дышишь?

— Прости, забыла, — говорю я. — Я имею в виду, про барбекю.

Я виновато оглядываюсь. Я заснула и пропустила обед. На столе до сих пор стоит моя немытая тарелка с завтрака, по краям налипли крошки от хлопьев, словно неограненные самоцветы. На пустую банановую кожуру садится только что залетевшая в комнату муха.

— Я пытался напомнить тебе утром, но ты спала мертвым сном.

Я вспыхиваю.

— Прости, — отворачиваюсь от него и принимаюсь убирать со стола. — Нужно было все сразу помыть, только я… э-э-э… — конец предложения потонул в шуме бегущей воды.

— Ничего страшного, Анна.

Я содрогаюсь, выдавливая в раковину жидкость для мытья посуды. Каждый раз, когда он произносит мое имя, это напоминает мне о том, что он знает: оно ненастоящее. Наш маленький секрет. Пока я хорошо себя веду, он никому не скажет. Хотя имя я сменила, чтобы защититься, все равно подразумевается, что я совершила что-то, в чем теперь раскаиваюсь. Или у меня просто паранойя? Я погружаю руки в обжигающую мыльную воду и резко втягиваю воздух. Что со мной не так? Почему я не могу расслабиться? Крис — добрый, великодушный человек, он только что весь день провел в церкви. Он ведет себя со мной как джентльмен. Мне нечего бояться.

И все же…

Я это чувствую. Его власть.

Он смотрит на меня краем глаза, слегка повернув голову, чтобы мое лицо попало в поле его периферийного зрения. Как много он знает? Мои мысли неизбежно возвращаются к Сэму. Если я останусь в Мортоне, Сэм всегда сможет меня найти. Информация стоит дорого. Я знаю по меньшей мере одного человека, который заплатит большие деньги, чтобы узнать, где я.

По-хорошему, нужно искать другую работу и другой город, где можно спрятаться. Но все же мне так не хочется выдирать слабые корни, что я пустила в эту унылую мидлендскую землю.

— Может быть, пора вернуться в свою квартиру, — говорю я, аккуратно ставя тарелку в сушилку для посуды. Обернувшись, я вытираю руки о маленькое полотенце.

Крис удивленно вздрагивает.

— Не надо. Мне так нравится, что ты здесь. Раньше это было просто место, где можно бросить вещи, но теперь — настоящий дом.

— Это никак не связано со мной. Всегда требуется время, чтобы обвыкнуть на новом месте.

А иногда ты вообще не привыкаешь, думаю я, но слова остаются в голове.

— Я ненавижу жить один, — говорит Крис, и на его лицо ложится тень печали. — Честно, тебе совсем необязательно возвращаться. И не так уж там хорошо. Без обид, но… такой женщине, как ты, не стоит жить в таком месте. Мне кажется, ты привыкла к гораздо более роскошной обстановке.

И вот снова он суется в мутные воды моего прошлого. Неужели узнал от Сэма о доме с пятью спальнями в самом престижном районе северо-западного Лондона? Может, он гуглил, по какой цене этот дом выставлен на продажу? В таком случае, у него должно было перехватить дыхание.

— Ты невероятно добр ко мне, Крис, — говорю я, — но я не хочу злоупотреблять твоим гостеприимством.

Он улыбается.

— Ты не можешь им злоупотребить.

Приблизившись, он берет меня за левую руку и сжимает костяшки, где когда-то было кольцо. Его пожатие оказывается неожиданно успокаивающим, поэтому я не отнимаю руки.

— Ты весь день сидела дома? — спрашивает он. Я киваю, и он цокает языком. — Пойдем прогуляемся. Здесь недалеко, по полю.

Я позволяю ему вывести себя из квартиры, и мы спускаемся на лифте, по-прежнему держась за руки и отпуская друг друга, только чтобы выйти из подъезда. Рука в руке идем по полю, и он рассказывает мне, как прошел день. К своему удивлению, я чувствую себя так, будто это нормально. Нормально и правильно.

* * *

Больше в этот вечер ничего не происходит. Мы сидим, не касаясь друг друга, на разных концах дивана — как обычно — и смотрим телевизор, словно семейная пара. Когда заканчивается прогноз погоды, Крис говорит, что устал после барбекю и хочет лечь. Я жду, пока дверь в его комнату не закроется, потом иду в собственную. Я слишком много спала днем, поэтому долго не могу заснуть, но, когда засыпаю, мне снятся хорошие сны, и хотя я не вижу в них Криса, я знаю, что он там присутствует.

Что-то изменилось за ночь, потому что утром в квартире совсем другая атмосфера. Мы обмениваемся легкими полуулыбками, передвигаясь между чайником, холодильником и тостером. Наши руки задевают друг друга, когда мы тянемся за маслом или достаем с полки чашку. Наши взгляды встречаются. Я чувствую, будто зарождается что-то новое. Медленно, осторожно. Не произнося ни слова, Крис попросил меня остаться насовсем, и я так же молча согласилась.

* * *

Проходит несколько недель, и я чувствую себя необъяснимо счастливой. На очередном сеансе с Линдси она замечает это, едва я захожу в комнату, и говорит, что у меня «прорыв». Иногда это случается безо всякой причины, зачастую — когда меньше всего этого ожидаешь, говорит она. Мозгу надоедает ходить по одной и той же дорожке, двигаться по одной и той же траектории между нейронами. Он решает проложить новый путь через поле свежей травы. Когда я говорю, что не в настроении обсуждать аварию, она не возражает, даже заявляет, что это отличные новости.

— О чем вы тогда хотите поговорить? — спрашивает она.

Она как будто всегда знала, что в моей истории не все так просто, что я не раскрываю самого важного. Я колеблюсь. Может, пришло время рассказать? Вернуться к началу страницы? Но нет, не думаю. Вместо этого я рассказываю ей о Крисе, о том, как ценю его дружбу, и о том, что, возможно, мы движемся к чему-то большему.

— К чему? — спрашивает Линдси, прекрасно зная ответ.

В следующую среду он просит меня идти домой без него и не готовить на двоих, потому что он встречается с другом. С кем именно, он не говорит, но у меня создается впечатление, что он идет на свидание с женщиной, с которой, возможно, познакомился через Интернет. Возвращаясь с автобусной остановки и размахивая пакетом, где лежит готовый ужин на одну порцию и маленький шоколадный десерт, я подозреваю, что тянущее ощущение у меня внутри не только от голода. Это зернышко чувства, едва давшего побеги, но оттого не менее узнаваемого, и оно беспокоит меня.

Я думала, между нами что-то назревает. Неужели я все неправильно поняла?

Я лежу на кровати и вслушиваюсь, чтобы не пропустить женского хихиканья и пьяного шепота, призывающего к тишине, — доказательств того, что у него гостья. Но он возвращается к десяти, один, и идет прямиком в свою комнату. Либо это действительно был друг, либо свидание не удалось. Возможно, он слишком часто упоминал Господа. Или понял, что женщина, которую он на самом деле хочет, уже находится под его крышей и терпеливо ждет подходящего момента.

Момент представляется в пятницу. Маргарет приглашает всех, кто работает на пятом этаже, на свой шестьдесят пятый день рожденья. Ее муж оплачивает всем выпивку в баре, из угощенья — чипсы, сэндвичи и большой торт.

В длинном, узком банкетном зале собралось человек сорок: коллеги, родные, соседи, друзья по клубу регби. Все если и не знакомы, то когда-то друг друга встречали. Мортон — маленький городок. Я обнаруживаю, что прислушиваюсь одновременно к нескольким разговорам между людьми, которые ходили в одну и ту же школу. Все хорошо проводят время, нет никакого духа соперничества, как в том обществе, где я когда-то вращалась.

Мы стоим группками разной величины, перекрикивая музыку 60-х, ревущую из крошечных колонок на стене. Никто пока не танцует, но как только внутри нас окажется больше алкоголя, мы начнем. Крис ненавязчиво проявляет внимание: приносит мне выпивку и извиняется взглядом, когда разговор заходит о бывших спортивных достижениях и старых учителях.

Я замечаю за собой, что неотрывно гляжу на него, восхищаюсь его профилем, тем, как вьются волосы вокруг его ушей, какой у него подтянутый живот по сравнению с другими мужчинами его возраста в комнате. Он далеко не так красив, как Ники; при взгляде на него мои внутренности не трепещут, пальцы на ногах не горят от желания. Но нельзя позволять своим мыслям двигаться в том направлении. Никогда уже не будет второго Ники — моей первой любви, моей половинки, человека, которому я отдала свою девственность. Вряд ли кто-нибудь поверил бы, что, дожив до сорока трех лет, я занималась любовью всего с одним мужчиной. Но я никогда больше не увижу Ники. Так что же мне теперь, хранить целомудрие всю оставшуюся жизнь или отпустить себя на волю?

К половине одиннадцатого я начинаю уставать. Ноги болят от долгого стояния, вино ударило в голову. Крис словно чувствует, что мне хочетсядомой. Он обходит нашу группку коллег и шепчет мне на ухо:

— Возьмем такси?

Я благодарно киваю. Когда мы уходим, я машу Маргарет на прощание, и она заговорщицки поднимает большие пальцы. Конечно, она думает, что мы встречаемся уже несколько недель; она не знает, что сегодня будет наша первая совместная ночь.

Мы не набрасываемся друг на друга в такси и не срываем друг с друга одежду, едва заходим домой. В нашей страсти есть спокойное чувство собственного достоинства, но оттого она не менее волнующа. Я веду его в свою спальню, и, пока мы нежно освобождаем друг друга от одежды, наши тела дрожат в предвкушении.

Не помню, сколько времени прошло с тех пор, как меня в последний раз касался другой человек. И только когда все заканчивается и Крис лежит на мне, целуя мою шею и повторяя, какая я красивая, из глаз начинают течь слезы. Не знаю, почему я плачу: по Джен ли, по Анне или от воспоминаний обо всех тех ужасах, что привели к этой маленькой, краткой радости. Что-то вроде того. Я быстро стираю их тыльной стороной ладони, не желая, чтобы он почувствовал влагу у себя на щеке.

Крис сползает с меня и переворачивается на спину.

— Это было потрясающе, — говорит он, кладя руки за голову.

Я скатываюсь с кровати, встаю и, быстро схватив полотенце, заворачиваюсь в него. Его взгляд следует за мной, пока я огибаю кровать и иду в ванную.

Я смотрю на новую себя в зеркале, на себя, которая сумела наконец соединиться с другим человеком. Это огромный шаг вперед, а главное, правильный. Я улыбаюсь своему отражению. Мой макияж размазался, вокруг глаз — темные пятна. Я быстро умываюсь и выпиваю полный стакан воды.

Вернувшись в комнату, я замечаю, что Крис включил прикроватную лампу и разглядывает что-то в ее свете.

Фотографию.

— Что ты делаешь?

— Нашел под подушкой, — отвечает он.

— Нашел или искал? — в моем голосе звучит обвинение. Я чувствую гораздо более сильное вторжение в мое личное пространство, чем во время секса.

— Случайно нашел, конечно. Я понятия не имел… — он раздосадованно морщится. — Прости, я не хотел… Просто поправлял тут все, и она выскользнула.

Я протягиваю руку, и он отдает мне фотографию. Я бросаю взгляд на изображенное на ней прекрасное улыбающееся личико, потом отодвигаю ящик в тумбочке и бросаю туда снимок, посылая изображение в темноту.

— Кто это? Твоя дочь?

— Нет, у меня нет детей. Можешь пойти к себе? Я хочу спать.

Крис стонет.

— Пожалуйста, не будь такой. Я не хотел рыться в твоих вещах, это просто несчастный случай. — Я морщусь, когда он использует это слово, хотя понимаю, что он говорит не об аварии. — Прости, мне очень жаль. У меня нет никакого права трогать твои вещи. Это твоя комната, твоя кровать, твоя жизнь.

— Да, это так, — огрызаюсь я, и у него на лице появляется такое выражение, будто он сейчас расплачется. Я пытаюсь сбавить тон: — Пожалуйста, уже поздно. Думаю, лучше будет спать раздельно.

— Анна, пожалуйста, прости. Не выгоняй меня. У нас был такой чудесный вечер, давай не будем его портить. Поговори со мной.

— Я не хочу говорить! — Я крепче стягиваю полотенце вокруг груди. — Я пыталась забыть, хотя бы на один вечер. Не думать об этом хотя бы несколько часов или даже минуту, одну только секунду. Но нет, нельзя, теперь я это вижу. Я все еще наказана.

Его глаза расширяются.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает он. — За что наказана?

Ссутулившись, я опускаюсь на кровать.

— Не могу тебе рассказать.

— Конечно, можешь, ты можешь рассказать мне что угодно, — он придвигается ближе и протягивает ко мне руки. Я прислоняюсь к нему спиной, и он обнимает меня. — Почему у тебя фотография маленькой девочки?

— Потому что она погибла, — отвечаю я. — По моей вине.

Глава 35

Тогда

Наташа

День рожденья Эмили я провела в постели, прячась под затхлым одеялом, в надежде, что если не увижу солнца, то смогу притвориться, будто этого дня не существует, будто мы каким-то образом его пропустили. Календарь почти каждый год проворачивает подобный фокус с 29 февраля, так почему бы и не с 23 сентября? Думать о том, что Эмили сейчас с Джен, а та поет «С днем рожденья!» и задувает свечи, было выше моих сил. Мозг это отрицал, но тело его не слушало. Живот казался полным и тяжелым, вызывая в памяти тот драгоценный день, ровно два года назад, когда я лежала на нашей гигантской кровати, охваченная смесью воодушевления и чистого ужаса.

Схватки начались посреди ночи тупой, грызущей болью в пояснице. Я проснулась и несколько минут лежала неподвижно, слабая и потерянная, не понимающая, сплю ли я или все взаправду. Эмили родилась на неделю позже срока, последние несколько дней были полны ложной тревоги, а один раз мы даже зря съездили в больницу. Я перестала говорить Нику каждый раз, как чувствовала спазмы, потому что он сразу начинал паниковать. Вот и теперь мне не хотелось будить его, чтобы потом оказалось, что это всего лишь боль в спине. Но лежа в темноте и чувствуя, как боль расползается по моим внутренностям, стискивает их, а потом отпускает, я поняла, что в этот раз все иначе.

Я растолкала Ника, прошептав ему на ухо:

— Кажется, она на подходе.

Его глаза резко распахнулись; он тут же сел и, выскочив из постели, стремительно натянул одежду, как пожарный при исполнении. У входной двери уже ждала собранная сумка. Подгузники, детские боди, прокладки для меня, крем для сосков, массажное масло, лифчик для кормления грудью, пижама, чистые трусы… Система навигации в машине была настроена на роддом, и мы уже пристегнули детское автокресло. Мы подготовились, как могли, но я все равно чувствовала себя так, будто мы играем в маму и папу. Мне не верилось, что у меня внутри ребенок, что вот сейчас я рожу и мне разрешат забрать его домой.

Ник спешно помог мне натянуть свободные треники и мешковатую футболку, потом поднял меня на ноги. Несколько секунд я цеплялась за него, и у нас получилось групповое объятие: я, Ник и мой круглый, твердый, как камень, живот между нами. Отчасти мне хотелось, чтобы Эмили осталась там, в тепле и безопасности. Но она уже пустилась в свое опасное путешествие наружу, и ничто не могло ее остановить.

Ник сделал мне чаю, но я не смогла его выпить. Тупая боль в нижней части спины разгорелась и стала почти невыносимой. Я расхаживала по комнате, то и дело останавливаясь, хватаясь за мебель и дыша между спазмами. Ник больше не мог этого вынести.

— Едем, — сказал он, и хотя мне казалось, что еще рано, я не стала спорить. В конце концов, он записал нас в частный роддом, и я знала, что они не осмелятся отправить нас обратно.

Когда мы выходили из дома в прохладной темноте ночи, мне вспомнились школьные каникулы — то, как мы с мамой ждали автобуса до аэропорта, чтобы попасть на наш дешевый утренний рейс. Ледяные пальцы в босоножках, кислая сухость сна в горле, урчащий от голода и предвкушения живот. Радость от предстоящего путешествия и страх перед полетом — перед тем, чтобы доверить свою жизнь мастерству пилота и диспетчеров. Мама относилась к моим страхам пренебрежительно, ссылалась на статистику, по которой в авиакатастрофах погибает значительно меньше людей, чем при переходе через дорогу. Какими легкими те путешествия казались по сравнению с тем, что предстояло мне сейчас.

Пока мы ехали в роддом, я старалась не думать обо всем, что может пойти не так, напоминала себе, что роды — самая естественная вещь на свете, что каждый день рожают тысячи, а может, миллионы женщин. Мне повезло, я буду в руках лучших профессионалов своего дела — об этом Ник позаботился. Мое представление о родах было идеалистическим: никаких проводов, мониторинга, болеутоляющих. Я хотела сесть на корточки в ванне с водой, чтобы дочь, подобно русалочке, выплыла из пещеры моего тела. Но Ник хотел всего, что могли предложить наука и технологии. Он хотел, чтобы Эмили путешествовала бизнес-классом. Иначе зачем платить? Груз был слишком ценным, чтобы его повредить при транспортировке. На словах он пошел навстречу моему желанию родить естественным образом, но собирался при первой же малейшей угрозе потребовать кесарева сечения.

Что, конечно же, и случилось. Сердцебиение Эмили во время схваток слегка упало, и акушерка предположила, что пуповина обернулась вокруг шеи. Для Ника этого было достаточно. Тут же был вызван хирург, и не успела я осознать, что происходит, как меня уже везли в операционную с маской на лице. На эпидуральную анестезию не было времени, поэтому я пропустила тот миг, когда она появилась на свет, ее первый глоток воздуха, первый тоненький крик. Когда я очнулась, Ник стоял на противоположной стороне комнаты, держа в руках маленький сверток. По его лицу струились слезы. Он был так погружен в созерцание чуда, которое создал, так поглощен зарождающейся любовью, что не заметил, что я пришла в себя. Я окликнула его, но он даже головы не поднял. Внезапно я почувствовала себя брошенной и забытой. Пустой сосуд, в котором больше не нуждались. Тогда я отмахнулась от этого чувства, приписала его значительности момента, эффекту анестезии, туману облегчения после боли, усталости… Но два года спустя, вспоминая тот миг и зная то, что я теперь знаю, я поняла, что в тот день видела правду. Ник не хотел семьи, по крайней мере, той, где была бы я. Он просто хотел ребенка.

Мой рот открылся в беззвучном крике, я вцепилась в край одеяла. Отнимать жизнь чудовищно, но он заслужил смерти за то, что со мной сделал.

В первые дни я была уверена, что убила его. Перед глазами стояло его избитое, окровавленное тело, падающее спиной в воду, и ошеломленное, не верящее выражение его лица. Я представляла, как он погружается на дно озера и лежит там на ложе из ила и последние пузырьки его дыхания поднимаются на поверхность. Но прошло уже несколько недель, а в СМИ до сих пор не было никаких известий, и никто не звонил из полиции, чтобы сообщить мне, что обнаружено тело. Никаких обвинений. Никаких угроз. Тишина.

А вдруг он сумел выбраться из озера и остался жив? Вдруг они с Джен сейчас сидят где-нибудь на вилле в Испании, у бассейна, и вместе отмечают день рождения Эмили? Пьют за свой успех, наблюдая, как она срывает оберточную бумагу с подарков? В прошлом году Ник проявил ужасную расточительность, накупил ей целый магазин книжек, игрушек и плюшевых мишек. Мы заказали кейтеринг и устроили большой праздник, пригласили кучу друзей с детьми, вся семья Ника приехала из Бристоля. Я отказалась приглашать Джен, но она пришла сама «вручить Эмили подарок» и просидела у нас несколько часов, напиваясь и сплетничая с родными Ника. Я поверить не могла ее дерзости, не понимала, почему Ник позволяет ей расхаживать по дому, будто она все еще в нем хозяйка, снимать Эмили на телефон и объявлять окружающим, что она уже совсем скоро начнет ходить. Как будто Эмили была ее ребенком и она все о ней знала. Я пожаловалась Нику и потребовала, чтобы он избавился от нее, но он обвинил меня в жестокости и отсутствии милосердия. Теперь я понимала, что она переписывала историю, составляла ложный отчет о жизни Эмили. Может быть, через много лет Джен покажет ей это видео с ее первого дня рождения. Заметит ли Эмили хмурую девушку на заднем плане, почувствует ли смутное узнавание или даже безотчетную любовь? Или меня удалят полностью?

Во мне поднялся гнев. Отбросив одеяло, я резко села. Я не могла позволить Джен делать что ей вздумается. Не могла переживать один день рождения за другим, не зная, где Эмили и что она делает. Я не позволю Джен вычеркнуть меня из жизни моей дочери.

Но первым делом нужно было выяснить, с одним врагом я сражаюсь или же с двумя. Либо они с Ником чудесно проводили время вместе, либо Джен была одна, отчаянно цеплялась за Эмили и молилась, чтобы тело Ника никогда не нашли. Потому что если меня осудят за убийство, то ее — за похищение, и ни одна из нас Эмили не получит. Я должна была узнать наверняка, жив ли Ник: от этого зависело все мое будущее.

Было уже давно за полдень. Мама потеряла надежду выманить меня из постели и отправилась на работу. Я взяла свой новый телефон и прошлась по всем важным контактам, задержав палец на домашнем телефоне родителей Ника. Осмелюсь ли я им позвонить? И что скажу? Я попыталась мысленно сочинить что-нибудь, но все мои слова казались слишком неуклюжими, слишком очевидными. Я знала, что они ненавидят меня и не захотят помочь. Скорее всего, притворятся, что не получали от Ника никаких вестей. То же самое касалось и его сестры. Возможно, она даже участвовала в заговоре. Нет, не стоило звонить его семье, это было бы унизительно.

Но кому еще я могла позвонить? У меня не было номеров друзей Ника: он всегда связывался с ними сам, и в большинстве своем они были верны Джен. Единственным, кто приходил на ум, был Джонни, адвокат Ника. Довольно скользкий тип, но он всегда был любезен со мной. Последний раз, когда мы с ним разговаривали, мне показалось, он мне сочувствует. Я могла бы спросить, что с домом, сказать, что мне нужно поговорить с Ником о том, как вернуть свои вещи…

Дрожащими руками я набрала его рабочий номер и, когда секретарша взяла трубку, постаралась, чтобы мой голос прозвучал ровно:

— Алло, это Наташа Уоррингтон. Могу я поговорить с Джонни?

Было уже шесть часов, но никто еще не собирался домой. Меня попросили подождать, потом сказали, что Джонни на совещании, но перезвонит мне сразу же, как только освободится. Он позвонил уже после девяти. Он был в каком-то пабе, его голос то и дело заглушался шумом других голосов и звоном бокалов на заднем плане.

— Как дела, Наташа? — спросил он. — Я думал о тебе. Хотел позвонить, но… был не уверен… не хотел влезать…

Он застал меня в тот момент, когда я жевала тост — единственное, что я съела за день. Мой рот пересох, крошки застряли в горле. Я глотнула холодного чаю и постаралась спросить небрежно, а не отчаянно:

— Ты не видел Ника?

— Нет, уже несколько недель, с тех пор как он уволился.

— Да. Точно… — Мое сердце забилось быстрее. Перед глазами предстало тело Ника, плавающее в озере. Но я должна была вести себя как обычно, так, будто верила, что он жив.

— Все в порядке? — спросил Джонни. — Могу чем-то помочь?

Я попыталась взять себя в руки.

— Полагаю, ты уже знаешь, что он сменил замки в доме.

— Что? Нет, я не знал. Я бы никогда ему такого не посоветовал, Наташа, поверь мне. Мне очень жаль, я и понятия не имел. Это жестоко.

— Да, дерьмово. Безо всякого предупреждения. Там все мои вещи, и мне они нужны.

— Конечно. И Ник тебя не пускает?

— Нет. Он забрал Эмили, я не могу до него дозвониться. Думала, может, ты…

— Я больше его не консультирую, — быстро ответил Джонни. — С тех пор как его лишили прав. Да и семейное право не мой конек. Прости, Наташа.

— Я только хотела попросить, не мог бы ты передать послание. Как друг.

— Да, но я давно с ним не разговаривал.

По мне пробежала дрожь.

— Правда? Как давно?

— Хм-м-м, дай подумать. На той неделе мне потребовалось срочно связаться с ним по поводу одного контракта, там были проблемы, которые он не решил, когда уходил.

— И…? Ты с ним связался?

— Ну, пришлось оставить несколько угрожающих сообщений, прежде чем он наконец перезвонил, — Джонни еще что-то говорил, но я его больше не слушала. По телу разливалось облегчение, на глаза навернулись слезы. Я не убийца. Мне не придется идти в тюрьму.

— Слушай, я с радостью передам твое сообщение, Наташа, дорогая, но я не могу ручаться, что он поступит как порядочный человек. Возможно, тебе придется тащить его в суд.

— Да, знаю…

Повисло долгое молчание. Мои мысли закрутились, в голове стали вспыхивать взаимосвязи. Ник жив. Джен и Эмили неизбежно должны быть с ним — возможно, они все еще в Озерном краю, а может, уже куда-то переместились. Как многое известно Джонни о том, что происходит? Он держится так, будто он на моей стороне, но могу ли я ему доверять? Ник наверняка еще слаб от полученных ранений, но скоро поправится. Что он тогда предпримет?

Моя жизнь в опасности?

Джонни нарушил тишину.

— Хотя идти в суд бывает довольно затратно, — сказал он. — Попробую его вразумить. Дай мне несколько дней, я перезвоню. Кстати, где ты сейчас живешь?

— К сожалению, не могу тебе этого сказать, — ответила я и, внезапно испугавшись, повесила трубку.

Глава 36

Тогда

Дженнифер

Ники шел на поправку. По крайней мере, физически. Он все еще чувствовал слабость и страдал от головных болей, но уже мог ходить. Его избитое лицо постепенно заживало, отеки спали, синяки из багровых побледнели до болезненно-желтых. Когда он впервые вышел из комнаты, Эмили отнеслась к нему настороженно и отказывалась на него смотреть, но теперь привыкла. Единственное, чего она не понимала, — это почему он больше не мог поднимать ее и раскачивать.

Большую часть времени он проводил в гостиной, с ногами на диване и согретыми ноутбуком коленями. Иногда играл в компьютерные игры: гонки на машинах или что-то кровавое, в жанре научной фантастики, — но в основном закупался перед днем рожденья Эмили. Каждый день приезжал курьер с подарками: куклами, плюшевыми мишками, нарядом принцессы-феи с диадемой и волшебной палочкой, книжками, пазлами, набором игрушек для купания, деревянной фермой, детским планшетом для изучения цветов и счета, розовым самокатом вместе со шлемом — и это только то, что я помню. Он заказал праздничное дизайнерское платьице из розовой парчи стоимостью почти в триста фунтов, сотню серебряных воздушных шариков и огромный шоколадный торт с глазурью, на которой было написано ее имя. Это было не просто чудовищно расточительно, это было безумно. Похоже, в голове Ники складывались картины грандиозного семейного торжества, но в реальности мы все еще прятались в Озерном краю и отмечать собирались втроем.

— Купи ей побольше одежды, — настаивал он. — Выбери, что нравится. Стелла Маккартни, Армани, Дольче и Габбана — они все делают детские вещи. Наташа одевала ее в какой-то ширпотреб, но Эмили — принцесса. Ей нужен твой вкус.

Изучив в Интернете дизайнерские коллекции для детей, я заказала несколько вещей на осень, в основном цветастые лосины и кофточки, потому что она умудрялась пачкать их с устрашающей скоростью. Еще я купила ей зимний комбинезон и миленький желтый дождевик в комплекте с шапочкой и резиновыми сапожками в цветочек. Лето подходило к концу, становилось все холоднее. Если мы застрянем здесь надолго, нам понадобится вся подходящая одежда для плохой погоды.

В прошлом я часами фантазировала, как буду наряжать Эмили, когда она станет моей, но теперь, покупая ей одежду, чувствовала тяжесть на сердце. Я как будто одолжила чужую куклу: мне дали поиграть с ней, но только на том условии, что однажды я ее верну. Ники верил, что наше положение прочно, но мне оно казалось очень хрупким, и я боялась слишком привязываться.

Не то чтобы у меня была такая возможность. Меня терпели, пока не было никого получше, но, едва Ники встал с постели, Эмили требовала только отца. Папе приходилось надевать ей обувь, застегивать куртку, чистить зубы, резать банан, читать сказки на ночь. Только папа мог петь ей детские песенки, мне присоединиться не позволяли. Только папа мог играть с ней в прятки и находить ее за диваном. Я стала фигурой на заднем плане, раздражающей прислугой, готовившей еду, которую она не хотела есть, и унылой няней, укладывавшей ее спать, когда она не чувствовала усталости. Несмотря на все усилия Ники, она отказывалась звать меня мамой. Она вообще никак меня не называла — я была персоной без имени, не представлявшей интереса. А когда Ники попытался уложить ее в кровать между нами, она закатила истерику. Она словно понимала, что я была заменой Наташе, и отказывалась это принимать. Фальшивая мама ей не подходила.

Хуже всего было, когда она просыпалась среди ночи, или случайно ударялась головой, или падала в саду. В такие моменты она всегда звала маму, и ничто не могло ее утешить: ни жирафиха Джемма, ни шоколадка, ни даже папа. Я чувствовала себя ужасно, глядя, как ее грудь сотрясается от надрывного плача, как слезы струятся потоком по раскрасневшимся, горячим щекам. Ники говорил, что это всего лишь обычные детские капризы, но я видела, что за ее плачем скрывается настоящее горе. Ей не нужны были ни планшет на день рожденья, ни игрушки для купания, ни кукла. Если бы ее волшебная палочка принцессы-феи действительно умела колдовать, она бы наколдовала маму.

День рожденья прошел кошмарно. Ники настоял на том, чтобы мы вручили все подарки сразу, и Эмили перевозбудилась, стала хвататься то за одну, то за другую игрушку, тут же отшвыривая их прочь. Сломала пластмассовую лодочку, не успела та попасть в воду, и разозлилась из-за того, что не смогла покататься на самокате. «Праздник» получился нелепым. Серебристые воздушные шарики оказались слишком плотными, чтобы надуть их без насоса, а от торта, хоть и очень вкусного, нас всех затошнило. Новенькое платьице от Версаче — только сухая чистка! — покрылось шоколадным кремом, и на следующий день мне пришлось его выкинуть. Эмили не разрешила мне петь вместе с Ники «С днем рожденья!», стала тыкать в меня пальцем и кричать:

— Нет!

Ники рассердился на нее за грубость, и она разревелась. Кухню наполнили призывы мамы, и мне почудилось, будто дух Наташи находится рядом с нами. Если бы она до сих пор сидела в чулане, я бы с радостью ее выпустила и попросила забрать Эмили.

— Прости, — сказал Ники, когда Эмили заснула на полу, обессиленная плачем. — Два года — сложный возраст.

— Дело не в возрасте, — возразила я. — Бедняжка скучает по матери.

Он взял меня за руки и поцеловал их.

— Ты теперь ее мать. Она привыкнет, ей просто нужно время.

— Это несправедливо, по отношению ко всем нам. Мы не можем вечно жить этой фантазией, Ники. Есть реальность… Мы говорим о реальных людях. Эмили несчастна, Наташа…

— Я же сказал, я разбираюсь с Наташей. Все под контролем.

Я не понимала, как он может быть таким спокойным.

— Ники, это невыносимо, — сказала я. — Мы должны уехать отсюда, найти какое-нибудь другое место. Вдруг она вернется и попытается забрать Эмили?

— Она не вернется и не будет звонить в полицию. Она наверняка думает, что убила меня. Но даже если она поймет, что я все еще жив, и попытается забрать у меня Эмили, ни один суд ей этого не позволит после того, что она сделала.

— Она скажет, что я заманила ее, а ты напал.

Он пожал плечами.

— У нее нет доказательств. Ее слово против нашего. Серьезно, дорогая, наше положение не может быть лучше. У Наташи нет никакой надежды.

Я отняла у него руки и перешла на другую сторону комнаты. Его голос звучал так безжалостно, а выражение лица было таким холодным, что мне стало невыносимо стоять рядом с ним.

— Я рада, что у нас ничего не вышло, — сказала я. — Нехорошо было даже думать о таком. Пожалуйста, пожалуйста, не пытайся больше ее убить.

— То есть тебе все равно, что она пыталась убить меня? — ответил он. — Прелестно!

— Это была самозащита, и ты это знаешь.

— О нет, она хотела меня убить, уж поверь. Мне ли не знать, я на себе испытал ее агрессию. — Он коснулся синяка на лице и театрально поморщился.

— Разве можно ее в этом винить? Ты украл ее дочь.

— Нельзя украсть свою собственность, — прорычал он.

Меня охватило возмущение.

— Эмили не собственность! Она маленькая девочка, и ей нужна мать. То, что мы делаем, Ники, неправильно. Поэтому-то у нас ничего и не выходит.

— Просто еще рано, все будет…

— Нет-нет, у нас никогда ничего не выйдет. Нужно прекратить это сейчас же.

Гнев на его лице сменился выражением маленького обиженного мальчика.

— Но я сделал это ради тебя, — сказал он. — Ради нас. Это же то, чего ты хотела, о чем мы всегда мечтали.

— Я никогда не хотела ее убивать, — ответила я.

— Нет, хотела. Ты ее ненавидела, ты хотела этого еще сильнее, чем я. Ты сказала…

— Я не хотела, чтобы все зашло так далеко. Думала, ты с ней разведешься и получишь полную опеку. Я хотела тебя и Эмили, вот и все.

— И теперь ты нас получила. Но Наташа мешает, она нерешенная проблема. Ты сама сказала, что она всегда будет пытаться вернуть Эмили. Я не собираюсь делить ее, Джен. — В его глазах блеснуло предупреждение, и я поняла, что оно предназначено мне. Я почувствовала себя в ловушке. Я забрела с ним в это болото, и он не собирался вытаскивать нас обратно.

Ники налил себе щедрую порцию виски и, ковыляя, вышел из комнаты со стаканом в дрожащей руке. Я упала на диван и уткнулась лицом в подушку. Мне было слышно, как Ники поднимается по лестнице — сейчас он ляжет и проспит до ужина. А Эмили скоро проснется, мне нужно будет приготовить ей полдник и как-то развлечь. Я взмолилась, чтобы она поспала подольше. У меня не было сил на очередную битву с ней, к тому же необходимо было подумать.

Я уже поняла, что никогда не смогу быть матерью Эмили. Как я могла растить ее и любить, словно родную дочь, зная, что мы совершили? Это было невозможно. Я больше так не могла. Более тридцати лет я боготворила землю, по которой ступает Ники, и вот теперь разлюбила его. Увидела таким, какой он есть.

Подняв голову, я оглядела эту чужую комнату. Мне стало стыдно. Каждая вышитая подушечка, каждое узорчатое покрывало, каждый акварельный пейзаж — все было здесь для того, чтобы мы чувствовали себя как дома. Но мы превратили этот дом в место, полное насилия и ненависти. В место, где ребенок безутешно плачет по матери.

Мне хотелось вернуться в свою квартиру, к своей одинокой жизни. Хотелось освободиться от Уоррингтонов, забыть последние несколько лет и двигаться дальше. Да, но Ники оплачивал мою ренту и содержал меня. Собственных денег у меня было очень мало. Когда мы с Ники снова сошлись, я забросила свой интерьерный бизнес, и долг от неоплаченных налогов составил тысячи фунтов. Он не пойдет мне навстречу. Если я сейчас его покину, то останусь ни с чем. Хуже того, стану его врагом. Я видела, что он готов был сделать с Наташей. Что он сделает со мной?

Глава 37

Тогда

Дженнифер

— Готово, — сказал Ники, заходя на кухню и убирая телефон в задний карман джинсов.

Я смела картофельные очистки в мусорку и подняла глаза.

— О чем ты?

— Я выставил дом на продажу. Всем занимается агентство в Чессингтоне. Я дал согласие на то, чтобы они сами там убрались, обставили комнаты, как им хочется. И выторговал двухпроцентную комиссию.

Он лучился самодовольством, как будто только что провернул какую-то крупную сделку.

Слабое удовольствие от предвкушения жареной курицы испарилось; я положила нож на доску.

— Почему ты не посоветовался со мной?

— Это мой дом, что хочу, то и делаю. — Он закинул в рот кусок сырой морковки. — Ладно тебе, Джен, сама знаешь, нам нельзя туда возвращаться, не сейчас.

— Знаю. Ты прав. Просто… — Глаза защипало. Все терзания, через которые я прошла последние три года, наблюдая, как Наташа захватывает мой дом — спит в моей постели, готовит на моей кухне, живет моей жизнью, — казались бессмысленными. Единственным, что не давало мне сломаться, была мысль, что однажды я верну себе свой дом.

— Правила игры изменились, — сказал Ники. — Нужно поселиться на новом месте, где нас никто не знает.

Я вздохнула.

— Эмили скучает по дому.

«И по матери», — добавила я мысленно.

Он презрительно фыркнул:

— Она его, наверное, уже не помнит.

— Не думаю.

Я посмотрела в потолок, представляя, как Эмили спит у себя в кроватке. Она так отчаянно сопротивлялась укладыванию, что мне пришлось оставить ее и дождаться, когда она заснет от плача. Каждая минута дневного спокойствия стала бесценной. С первой секунды ее пробуждения я не могла дождаться, когда она снова закроет глаза, и если Ники тревожил ее дневной сон, меня обжигала безумная ярость.

Глядя на Эмили, я всегда вспоминала ее мать, тем более что они были удивительно похожи. В прелестных голубых глазах Эмили я видела обвиняющий взгляд Наташи, а в том, как она сжимала губы и отказывалась есть кашу, видела Наташину ненависть ко мне. Это Наташа щипала мне руки, когда Ники не видел, и пинала меня по голени, когда я ее поднимала. Это Наташа била меня игрушками. Наташины истошные крики вонзались мне в мозг так, что мне начинало казаться, что у меня из глаз вот-вот брызнет кровь.

Я не винила Эмили. В роли матери я потерпела полное фиаско. Удивительно, но для человека, который столько лет мечтал о ребенке, у меня совершенно отсутствовал материнский инстинкт. Она сразу меня просекла. Она чувствовала, что что-то не так, и это связано с исчезновением ее настоящей матери. Она никогда этого не забудет. Да, воспоминания о Наташе померкнут, но правда сохранится где-то в подсознании и никогда не исчезнет. Глубоко внутри она всегда будет чувствовать, что я подделка. И всегда будет меня ненавидеть, сама не понимая, почему.

Ники внимательно следил за выражением моего лица, пока я смотрела в окно невидящим взглядом, потерявшись в своих виноватых мыслях. Он подошел ко мне и положил руки мне на плечи, с такой силой их стискивая, что мне стало больно.

— Все будет хорошо. Тебе просто нужно расслабиться, — сказал он.

— Прости, я безнадежна, — ответила я, отдаваясь боли, в то время как его пальцы все глубже вонзались в узлы у меня между лопатками.

— Нет, неправда, ты отлично справляешься с детьми. Эмили просто выбита из привычной колеи и капризничает. Поэтому мы должны все продать и двигаться дальше. Начать новую жизнь, — он поцеловал меня в шею, и по моему позвоночнику пробежала дрожь. — Я говорил со знакомыми в Торонто. Похоже, там неплохие шансы получить работу.

Я повернулась к нему, поднимая брови.

— Торонто?

— Отличный город. Тебе понравится, Джен, и Эмили тоже.

— Я не хочу жить в Канаде, — ответила я, яростно качая головой. — Это же за тысячи километров от твоей семьи, моих друзей — всех. А как же моя работа?

Он поднял руку и погладил меня по щеке, как будто этим жестом мог стереть все сомнения.

— Я знаю, мы этого не планировали, но я долго думал. Поверь мне, это тот самый чистый лист, что нам нужен. Там полно возможностей…

— Нет, Ники. — Я отступила на шаг. — Я не хочу торчать в Канаде, пока ты, как раньше, будешь летать по всему миру, оставив меня с Эмили.

Он удивленно уставился на меня.

— Но ведь в этом и весь смысл, разве нет? Для этого мы все и сделали. Чтобы быть семьей.

Я опустилась на стул.

— Не могу. Она мне не позволит.

— Она образумится. Просто дай ей время.

— А что с Наташей?

Его взгляд ожесточился.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Что происходит? Ты ведешь себя так, будто ее не существует.

— Я же сказал, я с ней разбираюсь.

— Как?

Он съел еще один кусок морковки.

— Я купил нам три билета на следующей неделе. Мне придется сходить на несколько собеседований, но ты сможешь осмотреться, может, даже приглядеть квартиру. Представь, что отдыхаешь от большого города. Если тебе совсем не понравится, мы еще подумаем, но если мне предложат что-то дельное… Будем дураками, если не воспользуемся возможностью.

— Ники, — твердо сказала я, — почему ты не расскажешь мне, что собираешься делать с Наташей?

Он раздраженно закатил глаза, как будто я пилила его за то, что он не вынес мусор.

— К тому времени как мы вернемся из Торонто, вопрос будет решен, вот и все, что тебе нужно знать.

* * *

Билеты были куплены на утро среды. Мы собирались ехать в Хитроу во вторник и переночевать в отеле рядом с аэропортом. У меня оставалось шесть дней, чтобы решить, что делать.

Несмотря на ссору, Ники вел себя так, будто мы с одинаковым энтузиазмом отнеслись к переезду. Он словно не слышал ни слова из того, что я сказала, а если и слышал, то счел обычным нытьем. Он всегда верил, что может убедить меня поддержать его точку зрения, и, честно говоря, все те годы, что мы провели вместе, ему это удавалось. Но теперь все изменилось. Я изменилась.

Мне были абсолютно ясны две вещи. Я не хотела переезжать в Канаду и не хотела заботиться об Эмили. Не потому, что я ее не любила, — хотя, вспоминая об этом теперь, я осознаю, что совершенно не понимала, что такое любовь к ребенку. Я была влюблена в саму мечту о материнстве, и чем дольше не могла получить того, чего мне хотелось, тем сильнее этого хотела. Тем сильнее в этом нуждалась. У меня, как и у всех, было право иметь ребенка. Я видела, как молодые мамы, явно без гроша в кармане, толкают по улицам двойные коляски, а за ними тянется вереница детей постарше, и по моим жилам разливался яд. Почему для них это так легко, а для меня невозможно, хотя я могу предложить ребенку гораздо больше? Это казалось такой несправедливостью.

Ники обещал мне ребенка. Он готов был заплатить любую цену за лучшее лечение от бесплодия. В этом был весь Ники: он думал, что все можно купить. А когда это не сработало и чудесный случай подарил ему Эмили, он и тут попытался обернуть ситуацию в свою пользу. Когда он рассказал мне, что от него залетела какая-то девчонка, я плакала три дня не переставая, но для него это была не трагедия, а возможность. Он даже не чувствовал больше угрызений совести за то, что развелся со мной и женился на ней, ведь в конце концов мы получили то, чего хотели. Я больше не могла мириться с тем, что он в любой ситуации считает себя правым. Ники всегда был склонен к оптимизму, но это уже граничило с психозом.

Его лицо почти пришло в норму, и, хотя нос теперь выглядел слегка искривленным, если смотреть в профиль с левой стороны, он казался почти таким же красивым, как раньше. Но я больше не могла вынести его прикосновений. Влечение к нему ослабляло меня, а я должна была оставаться сильной. Он, кажется, не заметил, что я его избегаю: возможно, приписал это стрессу из-за постоянных сражений с Эмили, не знаю. Было ощущение, будто он отложил меня на потом. Словно вернуть мое расположение — очередная задача в его списке, и он займется этим, когда дойдут руки. А пока что нужно разобраться с более срочными делами — и это пугало меня сильнее всего.

Собирался ли он откупиться от Наташи? Обвинить ее в покушении на убийство, если она не откажется от прав на Эмили? Или еще хуже?

Я не могла пройти через это снова, при мысли о насилии мне становилось дурно. Я знала, что ни за что не смогу жить с таким грузом вины. Я отчаянно хотела, чтобы Ники не трогал ее, но он отказывался говорить со мной об этом, настаивал, что мне лучше оставаться в неведении. Если Наташу убьют, пока мы будем в Канаде, мне придется пойти в полицию.

Конечно, я и сама была не без вины. Я пошла у Ники на поводу и совершила ужасные вещи. Я вела себя глупо, эгоистично и в высшей степени заносчиво, но положа руку на сердце могу сказать, что на всю жизнь уехала бы с ним в Канаду — да даже в Монголию, — если бы он пообещал оставить Наташу в покое.

Были ведь и другие выходы из положения. Мы могли бы сражаться с ней в суде и, скорее всего, победили бы. Мы могли бы даже согласиться на совместную опеку: не так уж плохо, и для Эмили лучше, если бы она знала свою мать. Но Ники невозможно было урезонить. Наташа пыталась его убить; он планировал сделать с ней то же самое, и она просто защищалась, но его гордость не могла ей этого спустить. За последние несколько дней я узнала своего бывшего мужа лучше, чем за все проведенные вместе годы. И когда кусочки пазла встали на свои места, во мне созрело решение.

* * *

Не слишком трудно было действовать так, чтобы Ники ничего не узнал. Он был полностью погружен в мечты о нашей новой жизни в Канаде. Он часами сидел за планшетом, исследовал местные медийные компании и не сомневался, что они начнут соперничать друг с другом, лишь бы его заполучить. Показывал мне фото квартир в центре города и домов в пригороде, а я изображала живейший интерес. Когда я сказала, что мне нужно съездить в Кендал и купить кое-что для поездки, он не стал ни о чем спрашивать.

Я оставила Эмили с Ники и, добравшись до города, припарковалась у вокзала. Прямых поездов до Лондона не было, поэтому я спросила на кассе, есть ли с пересадкой.

— Садитесь на тот, что в 14:13, до Оксенхолма, — сказала кассирша, — а там можете сесть на поезд до Юстонского вокзала. В одну сторону или туда и обратно?

Я застыла в нерешительности. Было так просто купить билет, запрыгнуть в поезд и сбежать прямо сейчас, оставив Ники одного со своими планами. Видит бог, как мне хотелось избавиться от этой его новой жизни!

Кассирша подалась вперед и постучала по стеклу.

— Поезд отъезжает через три минуты…

Я вздрогнула.

— Что? Ах да, спасибо. Я… э-э-э… может быть, сяду на следующий.

Я отодвинулась в сторону, пропуская следующего за мной в очереди.

Голова кружилась от мыслей. Я перешла в другой конец зала и опустилась на железную скамью. В 14:13 подъехал поезд до Оксенхолма, и я стала смотреть через турникеты, как выходят и заходят пассажиры. Казалось, они точно знают, куда направляются. Когда поезд отъехал, я тяжело вздохнула. Так хотелось сбежать, но не получается. Возможно, впервые в жизни я собиралась пожертвовать своими интересами ради другого человека. Потому что я пришла сюда не для того, чтобы сесть на поезд, а для того, чтобы найти телефон-автомат.

Я не думала, что Ники проверяет мои звонки, но не хотела рисковать и звонить с мобильного. Набрав номер Наташи, я стала ждать. Три, четыре, пять гудков.

— Возьми трубку, — пробормотала я. — Бога ради, возьми трубку!

— Алло, — в ее юном голосе прозвучало подозрение.

— Наташа, это я, Джен.

Она ахнула.

— Джен? — переспросила она.

— Прости, прости меня.

— Не говори мне этого, ты, тупая стерва.

— Я не виню тебя за то, что ты меня ненавидишь, я была неправа, теперь я это понимаю…

Наташа резко перебила:

— Как Эмили?

— Хорошо. Да… с ней все в порядке. Мы за ней присматриваем.

— А Ник? Все еще жив, как я понимаю.

— Да. Ты сильно его покалечила, но все зажило, — я замялась, не зная, что сказать дальше. У нее не было ни единой причины мне верить, она решит, что я снова ее подставляю. Как дать ей понять, что на этот раз я действительно пытаюсь помочь?

— Зачем ты звонишь, Джен? — спросила она. — Позлорадствовать? Я понимаю свою ситуацию. Знаю, что ничего не могу сделать.

— Пожалуйста, просто послушай. В следующую среду мы летим в Торонто, втроем. Предполагается, что просто проведем рекогносцировку, но я чувствую, что Ники планирует остаться там навсегда.

Я услышала, как она резко втянула воздух.

— И?..

— Ты — нерешенная проблема, Наташа.

— Да, — сдавленно ответила она. — Я знаю.

— Ники хочет начать новую жизнь, он хочет подчистить все концы. Я правда не знаю, что он собирается сделать, но боюсь, что он… — я не смогла этого произнести. — Не своими руками, пошлет кого-нибудь другого. Это случится, пока мы будем в отъезде, понимаешь?

Ее голос задрожал.

— Почему ты мне это рассказываешь?

— Потому что с меня достаточно, я не хочу больше принимать в этом участие. Все это неправильно. Эмили должна быть с тобой. С ней все хорошо, но я знаю, что она по тебе скучает.

— Джен, если это очередная ловушка…

— Нет. Жизнью клянусь. Я сильно рискую.

— Рискуешь?! Потому что мне звонишь?

— Слушай. Мы едем в Хитроу во вторник вечером, остановимся в отеле «Гранд Метрополь» рядом с аэропортом. Если ты подъедешь к семи часам, я вынесу Эмили на парковку и отдам тебе, — повисла тишина. — Честное слово, Наташа, я не пытаюсь никуда тебя заманить. Это людное место.

— А ты?

— Я уеду… Между мной и Ники все кончено.

Последовало длинное молчание, в течение которого она размышляла, стоит ли верить моим словам.

— Как ты сделаешь это, чтобы он не догадался?

— Еще не знаю, но что-нибудь придумаю.

— Откуда ты звонишь? Вы все еще в Озерном краю?

— Не приезжай сюда, — ответила я. — Если появишься, он убьет нас обеих, ему плевать. Он сошел с ума, я едва его узнаю. Это лучший выход, Наташа, единственный выход. Если ты не воспользуешься этой возможностью, он отвезет Эмили в Канаду и вы никогда больше друг друга не увидите. Ты в опасности, поверь. Знаю, это звучит странно, но на этот раз я действительно единственный человек, которому ты можешь доверять.

Очередное молчание.

— Хорошо. Парковка у «Гранд Метрополя», Хитроу, — повторила она. — Следующий вторник. Семь вечера. Буду там.

— Наташа…

Она повесила трубку.

Глава 38

Тогда

Наташа

Я уронила телефон на колени и откинулась на изголовье кровати. Неужели я только что говорила с Джен или мне это померещилось? Я проверила телефон. Нет, звонок был настоящим. В моей голове все еще крутились ее слова, я слышала ее голос, задыхающийся от волнения, — совсем не тот, что я знала раньше, ровный, отчетливый, уверенный.

Я прокрутила в памяти все, что она сказала. Ник выздоровел, но отношения между ними разладились. Джен больше не справляется с ним или с Эмили и хочет выйти из игры. Она предлагает вернуть мне Эмили, сильно при этом рискуя. В мозгу вспыхнула искра надежды, когда я представила встречу на парковке, тепло мягкого тельца Эмили в моих руках и триумф, который почувствую, когда мы уедем прочь. Никогда в жизни мне ничего так не хотелось.

Но я остудила себя.

Джен — блестящая актриса. Они с Ником меня уже обманывали, и будет невероятной глупостью дважды попасться на одну удочку. Они были так же умны, как и безжалостны. Возможно, они решили, что предложить мне Эмили — единственный способ меня выманить. Но если я появлюсь на какой-то безымянной парковке, то стану легкой добычей. Ко мне могут подослать киллеров, меня могут похитить и убить. Это звучало немного неправдоподобно, даже абсурдно, как в кино, но они ведь уже пытались меня убить, хоть у них ничего и не вышло. Моя жизнь была в опасности. Джен сама так сказала.

Ее голос звучал так, будто она в отчаянии, боится Ника. Если она говорила правду и он действительно собирается увезти Эмили в Канаду, я должна его остановить. Обращаться в суд бесполезно: у меня нет на это времени, и он обязательно наймет против меня самого жестокого адвоката. Как отец Эмили он был вправе без моего разрешения увезти ее за границу на месяц. А когда он уедет, пройдут месяцы, а то и годы, прежде чем я смогу вернуть ее законным путем.

Я вздохнула про себя. В любом случае, мы с Ником давно уже вышли за рамки закона. Мы сражались в нашем собственном, темном мире, где не былоправил и приходилось использовать любое подвернувшееся оружие. Может быть, Джен готовила мне ловушку, а может, раскаялась и на самом деле перешла на мою сторону. Я не могла знать наверняка, но если существовала хотя бы малейшая возможность спасти Эмили, я должна была ею воспользоваться. Если я ошиблась и в результате получу удар ножом в грудь, так тому и быть. Жизнь без моей дочурки, в любом случае, не стоила того, чтобы жить.

Но как мне добраться до «Гранд Метрополя» и как быстро слинять оттуда? Бежать до ближайшей станции метро с Эмили на руках слишком рискованно, а такси ненадежны. Мне нужна машина, но без прав я не могу взять ее напрокат. Я вылезла из кровати и подошла к окну. Возле дома стояла старенькая мамина «Фиеста». Это было очевидное решение, но она ни за что не даст мне сесть за руль: если что-то случится, ее страховка будет недействительна, а новую машину она позволить себе не может.

Она была внизу, обедала перед работой. Я надела тапки и, собрав волосы в длинный хвост, бегло посмотрела на себя в зеркало шкафа. Я выглядела худой и изможденной, хотя последние несколько недель провела в кровати, ничем не занимаясь и чувствуя себя сломленной. Но теперь в глазах появился новый лихорадочный блеск. Рассказать маме о звонке Джен? Я подошла к двери, но пальцы застыли, отказываясь поворачивать ручку.

Если расскажу маме, подумала я, она предложит отвезти меня на место встречи. Но я не хотела и ее подвергать опасности. До меня стало доходить, что с возвращением Эмили проблемы не закончатся, возможно, они только начнутся. Ник придет в ярость и обязательно станет нас искать. Он использует все свои деньги, чтобы меня одолеть, не гнушаясь при этом никакими средствами. Он быстро выяснит, где мы живем, и мы никогда не будем в безопасности. Я никогда не смогу выпустить ее из поля зрения или оставить с мамой. Когда она подрастет и начнет ходить в школу, я каждый день буду дрожать от страха, что ее похитят, пока она идет по улице, или Ник заберет ее первым, до того как я приду за ней сама. Нет, придется сменить место жительства, найти новый дом, начать новую жизнь. Вероятно, даже сменить имена и жить тайком, но и тогда я буду постоянно оглядываться через плечо, ожидая, что кто-то набросится на нас и схватит Эмили.

Я готова была на все это пойти, лишь бы Эмили была со мной, но я не могла просить о том же маму. Она больше двадцати лет прожила в этом маленьком муниципальном домишке, потратила на заботу о саде бесчисленное количество часов, приятельствовала с соседями, у нее было множество друзей и насыщенная жизнь. Если она все бросит, то никогда не найдет себе новый дом, по крайней мере, приличный. И она не может позволить себе потерять работу. Ранний уход на пенсию тоже не вариант: ей придется жить на маленькое государственное пособие и несколько тысяч фунтов своих сбережений. После всего, что она для меня сделала, после того, как сильно я облажалась и подвела ее, я не могла требовать такого самоотречения. Я завела себя в эту передрягу, мне и выбираться.

Будущее казалось ужасным, даже если допустить, что Джен не врет и я смогу вернуть Эмили. Я тяжело опустилась на кровать и схватилась за голову. Внезапно я пожалела, что все-таки не убила Ника. Пожалела, что не проломила ему череп и он не опустился на дно озера. Если бы только я ударила его сильнее, если бы только продолжила бить, пока он не сдох. По крайней мере, тогда мы все были бы свободны от него. Даже если бы в итоге меня приговорили к тридцати годам в тюрьме, это бы того стоило.

Но сожаления не могли помочь. Мне нужен был план.

* * *

Следующие несколько дней я провела, возбужденно расхаживая по дому. Я изучила «Гранд Метрополь» и выяснила, что парковка, увы, предназначалась только для постояльцев. Это был сраный пятизвездочный отель, а из моих карточек ни одна не работала, и я не могла снять там номер. Значит, придется рискнуть: поставить машину на двойной желтой полосе возле парковки в надежде, что Джен появится вовремя.

Она больше не связывалась со мной, но я решила, что у нее просто нет такой возможности. Это слегка рассеяло мои подозрения о ловушке, ведь в таком случае она бы точно позвонила убедиться, что я явлюсь на место встречи. Хотя, возможно, она блефовала, чтобы вызвать во мне ложное ощущение безопасности. Мой мозг без конца все просчитывал, искал логические связи, конструировал различные варианты развития событий в попытке держаться на шаг впереди противников. Но я играла вслепую, полагаясь только на свои инстинкты. Инстинкты говорили мне, что Джен не врет и скоро я верну Эмили, — возможно, потому, что альтернатива была слишком ужасной, чтобы ее рассматривать.

Во вторник утром я проснулась, чувствуя, что нервы на пределе. Мама, как обычно, принесла мне в комнату чашку чая, едва наступило семь, хотя знала, что я еще несколько часов не встану, если встану вообще.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она, ставя чашку на прикроватный столик. — Ты последнее время в каком-то странном настроении. Может быть, стоит сходить к доктору?

— Нет, все в порядке, честно. — Я приподнялась на локтях. — Спасибо, мам… Не только за чай, за все. Все, что ты для меня сделала.

— Не говори ерунды, — ответила она, но все равно улыбнулась. — Ладно… мне пора. У меня сегодня ранняя смена, но я должна вернуться к четырем. Если ты не против, купи еды, я оставлю деньги на столе.

— Постараюсь.

Она взъерошила мне волосы.

— Свежий воздух пойдет тебе на пользу.

— Да, мам, знаю. Люблю тебя.

Когда она повернулась, чтобы выйти из комнаты, я мысленно попрощалась, не зная, когда смогу увидеть ее снова и увидимся ли мы вообще. Но я стряхнула пессимистические мысли и пообещала себе, что уже сегодня вечером мы с Эмили будем вместе. Я не могла дождаться. Прижала к груди подушку, фантазируя, что моя девочка уже у меня в объятиях.

* * *

После маминого ухода я попыталась поспать, но это было невозможно. Время тянулось медленно. Я встала, приняла душ и оделась, потом сложила в большой пакет кое-какие вещи, купленные в супермаркете. Наступила осень — скоро мне понадобятся свитера и теплое пальто, но денег на них у меня не было.

Я пошла в мамину комнату и откопала самый старый растянутый свитер, который смогла найти. Фиолетовый, с длинным воротом, с розовыми полосками внизу и по краям рукавов. Он был у нее уже много лет, и я не помнила, когда она в последний раз его надевала. Еще я взяла ее садовый плащ. Я знала, что она не будет возражать, но все равно собиралась извиниться в записке, которую планировала оставить.

Это было короткое послание, но я несколько раз его переписала, прежде чем оно меня удовлетворило. Не помню точно, что именно я написала, но постаралась не быть чересчур сентиментальной. Я не знала, где оставить записку: на столе, на маминой кровати? Мне хотелось положить туда, где мама сразу ее найдет, и я совсем не подумала, что сначала она заметит пропавшую машину.

Я была уже в дороге, когда она позвонила. В старенькой «Фиесте» не было функции громкой связи, поэтому я не ответила. Она оставила сообщение, но я не могла его прослушать, могла только представить, как она возмущается из-за того, что я держала ее в неведении, и беспокоится о том, как я веду машину без прав. Я решила, что позвоню ей, когда все закончится, когда Эмили будет со мной и мы остановимся в безопасном месте. Она будет рада за меня и позабудет сердиться.

Системы навигации в «Фиесте» тоже не было, но маршрут был несложный. Мне нужно было всего лишь выехать на трассу М25 и следовать указателям на Хитроу. Отель находился примерно в трех километрах от аэропорта. У меня было полно времени, чтобы найти его и определиться со стоянкой.

Я ехала все дальше, стараясь смотреть в зеркала и соблюдать дистанцию между собой и машиной впереди, как учил Сэм. Хоть я и проехала весь путь из Озерного края на гигантском «Рэндж Ровере», я все еще была неопытным водителем, боялась совершить ошибку и привлечь внимание полиции. Мамина машина казалась слишком неустойчивой и низкой, да и обзор в ней был хуже, чем в джипе. Я не отрывала глаз от спидометра, сбавляя скорость каждый раз, как та приближалась к максимально допустимой. Коробка передач протестующе заскрипела, когда я включила пятую, поэтому я ехала на четвертой и старалась держаться крайней левой полосы.

Помню, как застряла позади плетущейся фуры. Она была очень длинная, и я не решалась ее обгонять. Пока что я все равно успевала, поэтому решила держаться за ней в надежде, что на следующей развязке она свернет.

Помню, как наша полоса внезапно замедлилась, а на соседних машины ехали быстро и близко друг к другу. Слишком быстро, подумала я, пытаясь вспомнить безопасную дистанцию из тренировочных тестов на знание теории. Из-за фуры мне не было видно, что послужило причиной пробки. Может, дорожные работы, а может, просто начался час пик. Помню, как я надеялась, что пробка скоро рассосется, ведь мне, хоть было еще рано, совсем не улыбалось застрять на несколько часов.

Помню, как посмотрела направо, проверяя движение на средней полосе. Помню, как мимо пронеслась серебристая «Мазда».

И помню, как пассажир на переднем сиденье повернул голову и посмотрел на меня.

Наши взгляды встретились. Всего на долю секунды, но этого хватило, чтобы он узнал мое лицо.

Глаза Ника удивленно расширились, он резко повернул голову к водителю.

Машина проехала так быстро, что я не успела разглядеть Джен.

Не успела я разглядеть и Эмили на заднем сиденье, хотя мгновенно почувствовала ее присутствие — она была совсем близко, нас разделяли только металл, воздух и дорожная пыль. Первым моим инстинктом было последовать за ней, но машины ехали бампер к бамперу, я не могла вклиниться.

Меня затрясло. Пришлось вцепиться в руль, чтобы ехать ровно. Я высунулась из-за фуры, пытаясь высмотреть серебристую «Мазду». Но между нами было уже несколько машин, и я не могла ее разглядеть.

А потом я снова ее увидела. Словно сверкающая серебристая молния, она виляла из стороны в сторону. Наверное, задела другую машину, потому что внезапно ее закрутило. Она все вращалась и вращалась, совсем потеряв управление. Все вокруг жали на тормоз, машины сталкивались. Фура попыталась свернуть в сторону, но ее сложило пополам, и она перегородила дорогу, закрывая мне обзор. Брезентовые борта раздулись, словно паруса, и в нее с грохотом стали врезаться машины. Это было даже красиво.

Я должна была среагировать немедленно, едва фура передо мной со скрежетом остановилась; должна была сразу же втопить педаль в пол, как учил Сэм. Но вместо этого я представляла Эмили, принцессу в серебристой карете, вращающуюся, как на карусели.

Глава 39

Сейчас

Анна

— Выглядишь потрясающе, детка, — говорит Маргарет, когда я в понедельник утром захожу в офис. — Вся светишься от счастья.

— Ой, брось, — смеюсь я, ставлю сумку на стол и вынимаю пластиковый контейнер с сэндвичами. В них остатки куриной грудки с майонезом и ломтиками огурцов для сочности. Крис сделал утром. У него в портфеле точно такая же порция в таком же контейнере.

Маргарет одергивает ажурную кофточку на выпуклом животе.

— Ну правда, ты выглядишь совсем другим человеком. Я так рада за тебя, Анна.

— Погоди радоваться. Все только начинается.

Я включаю компьютер и, пока он загружается, несу контейнер с ланчем на кухню, кладу в холодильник. Маргарет хвостом ходит за мной туда-сюда, пока я наливаю воду в чайник, возвращаюсь к рабочему столу и ввожу пароль.

— Вы уже живете вместе, значит, все серьезно, — говорит она. На обратном пути на кухню она берет с крыла мойки наши кружки и кладет в них пакетики с чаем. — Я полагаю, когда Крис наконец получит развод…

Я почти вижу, что представляет себе Маргарет. Я в белом платье, Крис во фраке и цилиндре…

— Нет уж, больше ни за какие коврижки, — говорю я, на мгновение забывшись. Наливаю кипяток, пакетики поднимаются на поверхность, а потом снова опускаются.

— Значит, ты уже была замужем? — Маргарет выглядит довольной тем, что умеет выуживать информацию. — Я так и думала. Когда ты только появилась у нас в Мортоне, ты казалась очень… не знаю, как сказать… одинокой.

— Хорошо, что у меня появились друзья, — отвечаю я, наливая молока.

Она смотрит на меня с любопытством, пока я вытаскиваю ложечкой чайный пакетик и возвращаюсь с кружкой за стол. «Нет, Маргарет, — думаю я, — больше ничего не скажу, ты и так уже слишком много знаешь».

Я сажусь в кресло, разворачиваюсь в нем к монитору и кликаю по папке входящих. Пришедшие сообщения не настолько интересны, чтобы отвлечь меня от мыслей. «Живете вместе». Когда Маргарет это сказала, мне захотелось ей возразить, но факты были против меня. Мы действительно живем вместе. Делим постель (обычно его), готовим друг другу и едим перед телевизором. Долго гуляем по набережной и ужинаем в местном пабе. Мы стали парочкой. Дуэтом. Парнем и девушкой. Партнерами.

Мы на это не рассчитывали, первые несколько дней — особенно после того, как он обнаружил фотографию Эмили, — были слегка напряженными, но понемногу мы притираемся друг к другу. Я сказала, что не готова говорить о своем прошлом, возможно, никогда не буду готова. Если он собирается задавать вопросы, то лучше все прекратить, прежде чем мы привяжемся друг к другу. Он ответил, что его волнует только настоящее, но невозможно определить, что происходит в голове у другого человека на самом деле. Все мы живем в своих собственных, тайных мирах. Если произошедшее чему и научило меня, так именно этому.

Сегодня после работы я зайду в свою старую квартиру, пока Крис волонтерит в Святом Спасителе. Я не собираюсь отказываться от аренды: не хочу остаться без крыши над головой, если что-то пойдет не так. Я не была там уже несколько недель, все наверняка заросло пылью. К тому же мне хочется забрать кое-что из одежды, постельного белья, кухонной утвари, включая вок, который я купила, как только переехала в Мортон, и так ни разу им и не воспользовалась.

В обеденный перерыв я ем свои сэндвичи рядом с Маргарет — Крис обычно присоединяется к нам, но сегодня ему пришлось уехать на совещание в Стаффорд. На улице прохладно, но нам не хочется обедать за рабочим столом, поэтому мы надеваем пальто и находим скамейку в пешеходной торговой зоне. Отрывая зубами кусок курицы, я вдруг понимаю, что чувствую себя — как бы это сказать? — довольной. Однако новая жизнь — не мой формат. Она не похожа ни на ту жизнь, которой я жила, ни на то будущее, о котором мечтала. Заурядный городок с бесперспективной административной работой. Отношения с милым разведенным мужчиной без каких-либо амбиций, который любит Бога. Как прикрытие — идеально. Как жизнь — абсурд.

— Что смешного? — Маргарет трясет свой платок над мостовой, и у ее ног собирается стая воробьев, рассчитывающих попировать крошками.

Я была так погружена в свои мысли, что даже не заметила, что засмеялась вслух.

— Да так, ничего, — отвечаю я. — Забавно, как оборачивается жизнь.

День проходит как обычно — в нескончаемом потоке электронных писем, с редкими перерывами на чай и болтовню. Я монотонно перебираю письма, отвечаю на запросы или пересылаю их в другие отделы, к пяти часам во входящих практически пусто.

— Чем сегодня займетесь? — спрашивает Маргарет, когда мы ждем лифт.

— Да ничем. Заскочу на старую квартиру забрать кое-какие вещи и протереть пыль. Потом, наверное, посмотрю тот сериал, пока Крис меня не заберет.

— Да, мы сами на него подсели. Сегодня, вроде бы, последняя серия, — Маргарет пожимает плечами и улыбается до ушей. — Жду не дождусь!

* * *

Я иду знакомой дорогой через сады, перехожу реку по красивому железному мосту и огибаю поле регбийного клуба. Осень на подходе, деревья на той стороне Зоны уже начинают желтеть. Небо серое и безграничное, стриженую траву приминает ветерок. Вокруг ни души, если не считать редких прохожих, выгуливающих собак.

Двадцать минут спустя я стою перед обшарпанным таунхаусом, который называла домом. Я давно не была, крошечный палисадник засыпан мусором. Калитка скрипит, когда я захожу; сквозь трещины на бетонной дорожке пробиваются сорняки. Повернув ключ в замке, я, как обычно, подталкиваю заедающую дверь коленом.

К моему удивлению, на коврике нет горы писем к предыдущим жильцам и рекламной рассылки. Может быть, заходил хозяин дома, думаю я. Или кто-то поселился на верхнем этаже. Я вставляю ключ в свою дверь и пытаюсь повернуть, но этот замок уже открыт. Проклиная хозяина за то, что не запирает за собой как следует, я поворачиваю ключ во втором замке и распахиваю дверь. Включаю свет и иду по узкому коридору на кухню, думая о правах жильцов и о том, что нужно проверить электрический счетчик, когда вдруг за спиной раздается:

— Как дела, Джен?

Этот голос.

Этот голос, произнесший мое имя.

Я застываю на месте. Не могу повернуться. В животе возникает нехорошее, тянущее ощущение. Я бросаю взгляд на кухню. Осмелюсь ли я пуститься в бегство? Если дверь на задний двор не заперта, если я перелезу через ограду… Но я не могу сдвинуться с места. Даже на сантиметр. Мои ноги будто вросли в пол.

— Прости, если напугал, — он подходит и кладет руку мне на плечо. По мне пробегает ледяная дрожь. — Нужно поговорить.

Он медленно разворачивает меня лицом к себе, и наши взгляды встречаются.

— Как, черт возьми, ты сюда попал? — спрашиваю я.

Сэм машет рукой в сторону гостиной.

— Может, сядем?

Он берет меня за руку и ведет через порог. На стеклянном кофейном столике валяются коробки из-под пиццы и пустые бутылки из-под пива, а на диване расстелен видавший виды спальник.

— Не самое плохое место, чтобы перекантоваться, — говорит он. — Гостиная, спальня, кухня, ванная — все, что указано на упаковке. Просто шик по сравнению с улицей. Но не тот шик, к которому привыкла ты.

— Ты вломился в мой дом?

— «Вломился» — неприятное слово. Мне больше нравится «одолжил диван».

— Как ты узнал, что я сегодня буду здесь? Крис дал наводку?

— Крис? — с притворным изумлением спрашивает он.

— Ты прекрасно знаешь, кто такой Крис.

— Ты имеешь в виду того парня из приюта?

— Не пытайся его выгораживать. Это он тебе сказал, что здесь пусто? Ты попросил его украсть у меня ключи, сделал дубликат?

— Понятия не имею, о чем ты. Я видел, как ты уезжала несколько недель назад, и пробрался через дверь на кухне. Ждал тебя все это время. Давай сядем, а? Неудобно говорить стоя.

Я падаю на диван. Колени дрожат, я обхватываю их руками.

— Что тебе нужно?

Он садится в кресло напротив, и струящиеся в окно лучи вечернего солнца обрисовывают его силуэт.

— Там, в индустриальном районе, я даже не поверил, что это ты. Подумал, глюки. Решил, что обкурился. Но потом ты объявилась в Святом Спасителе, и тогда я понял, что это действительно ты. Проследил за тобой до дома тем вечером. Стал наблюдать. Спрашивал о тебе в приюте, и один парень — наверное, тот самый Крис — сказал, что тебя зовут Анна.

— Меня действительно теперь зовут Анна. Я официально сменила имя.

— Да… Наверное, случилось что-то серьезное, раз ты на это пошла.

— Хватит уже этих игр. Уверена, ты все знаешь.

Он качает головой.

— Но я не знаю, Джен, честное слово, ничего не знаю. Ты скрываешься, это я понял. Никто бы не приехал добровольно в это болото. Уж точно не такая женщина, как ты. Но от кого ты скрываешься? От бывшего мужа?

Я смотрю ему в глаза, чтобы понять реакцию. Если он притворяется, я сразу пойму.

— Ник в коме, — говорю я.

— В коме? — Он резко выдыхает, как будто его пнули в живот. — В коме?! Твою мать!

Либо он выдающийся актер, либо искренне огорошен этой новостью. Я почти уверена во втором, но все равно нужно следить за словами. Не стоит многое ему выбалтывать.

— Как ужасно, — говорит он, помолчав. — Просто жесть. Как это случилось?

— В автокатастрофе.

Даже от того, что я просто произношу это слово, меня охватывает паника.

— Где?

— На М25, недалеко от развязки с М4.

Он свистит.

— Боже. Так значит, Ник теперь овощ?

— Врачи сомневаются, что он проснется, но его семья отказывается отключать его от аппарата. — Я могла бы сказать больше, но умолкаю.

Сэм подается вперед, стискивая руки.

— Клянусь жизнью, Джен, я не знал. Я был далеко, понимаешь? У себя в голове, в темных, дерьмовых местах, с тех пор как… с тех пор как потерял работу и все покатилось к чертям. Последнее, что я знаю, это то, что их брак развалился и Наташа живет с мамой. Я пытался с ней поговорить, извиниться, но она ничего не хотела знать. Думала, это я настучал боссу, что она от него уходит, не хотела слушать мою версию. Ник решил, что у нас с Наташей интрижка, — совсем с катушек слетел от злости, сказал, что позаботится, чтобы я никогда больше не получил работу. Наверное, он поэтому ее и бросил. Никогда себе не прощу.

— К тебе это не имеет никакого отношения, — говорю я. — Он бросил ее, чтобы вернуться ко мне.

Но он не слушает.

— Я слишком увлекся, думал, между нами что-то есть, чего на самом деле не было, — он с отвращением сплевывает. — Как будто она могла заинтересоваться мной, когда у нее уже был крутой муж с миллионами в кармане.

— Ну, деньги ему сейчас не помогут.

— Да, наверное. Ирония судьбы? — он глубоко вздыхает. — А как малышка Эмили? Такой милый ребенок. Помнится, мы с ней играли в Пожарного Сэма, — он с нежностью смеется. — Надеюсь, Наташа вернула ее?

Я резко втягиваю воздух. Он не знает. Если бы знал, не смог бы говорить так беспечно, не смог бы притворяться.

— Нет, Сэм… Эмили погибла в аварии.

— О господи! — стонет он, обхватив голову руками. — Ужасно, бедный ребенок… мне так жаль. Бедная Наташа, — он плачет. — Это все я виноват.

Я встаю, подхожу к нему и трясу за плечи.

— Послушай! Это я виновата, а не ты. Мы с Ники. Я послала тебя туда как наживку. Ники обещал мне бросить Наташу, но тянул кота за хвост. Я хотела, чтобы у вас с Наташей была интрижка, понимаешь? — мой голос пронзительно звенит. — Ты был частью плана, но не основной, а так, мелкой деталью. Все упиралось в Эмили. Мы с Ники хотели Эмили, и нам нужно было избавиться от Наташи. Если кто и не может себя простить, то это я, слышишь? Не ты. Я.

В памяти вспыхивает ссора, которая произошла у нас с Ники, когда я без спроса залезла в дом и напилась там.

«Она трахается с шофером, — сказала я после того, как он пригрозил забрать у меня ключи. — А он учит ее водить машину. Позволишь ей наставлять тебе рога?»

Сэм медленно отнимает руки от лица.

— Ты чудовище, — говорит он. — Гребаное чудовище.

— Да, если хочешь… Последние несколько месяцев я звала себя и похуже.

Его глаза сужаются.

— Теперь я понимаю, Анна. Ты прячешься не от Ника, ты прячешься от Наташи.

— Я прячусь от всего, Сэм, — отвечаю я, и в моем голосе нет жалости к себе. — От всех и вся. Но главное, от себя.

Слегка покачиваясь, он встает на ноги, опьяненный своей новой воображаемой властью.

— Я разыщу Наташу и расскажу ей, где ты, — говорит он, хватая спальник. — И если она захочет, чтобы я убил тебя, я это сделаю. И мне плевать, если я сяду в тюрьму на всю оставшуюся жизнь.

Глава 40

Сейчас

Анна

Я отрываю лицо от диванной подушки и моргаю, всматриваясь в размытые очертания предметов. В комнате темно, но сквозь просвет в занавесках падает луч фонаря. Я вспоминаю… Сэм подхватил свое барахло и выскочил из квартиры, брызжа во все стороны ругательствами, как капельками пота. В приступе жалости к себе я повалилась на диван и рыдала до тех пор, пока у меня не заболел живот и не забило нос так, что я не могла дышать.

Как долго я здесь лежу? Бросив взгляд на телефон, я вижу, что уже почти восемь. Крис приедет за мной в пол-одиннадцатого, но к этому времени мне уже нужно убраться отсюда. Я скатываюсь с дивана и, пошатываясь, бреду в спальню, где достаю из-под кровати чемодан. Чихаю от пыли, которой он покрыт. Открываю замки и откидываю крышку. Потом достаю из шкафа всю одежду и раскладываю на кровати.

Из зеркала на дверце на меня смотрит мое отражение, укоризненно качая головой. Я вижу жалкую, побитую женщину за сорок, с дешевой стрижкой, размазавшимся макияжем и красными от слез глазами. Уставшую от вранья и притворства, от постоянного бегства. Но я снова должна бежать.

Я укладываю в чемодан несколько кофт и свитеров, брюки, платья и зимние сапоги, потом закрываю его. Несу в прихожую, попутно доставая телефон и вызывая такси до квартиры Криса.

Такси подъезжает через несколько минут. Я запираю входную дверь и бросаю ключи в щель для писем. Переехав на ту сторону реки, такси петляет через центр Мортона. Я смотрю в окно, пытаясь запечатлеть в памяти здания и магазины, и когда мы проезжаем мимо моей конторы, чувствую укол сожаления. Несмотря на унылую работу, я была здесь счастлива. Мои коллеги ничего обо мне не знали, но все равно отнеслись ко мне дружелюбно. Нужно будет отправить Маргарет письмо с извинением, прежде чем я удалю электронную почту Анны.

Такси останавливается у жилого комплекса Криса.

— Вы не подождете? — спрашиваю я. — Всего несколько минут.

Едва оказавшись в квартире, я приступаю к делу: бегаю из угла в угол, собирая вещи, большую часть которых снова кладу на место. Лучше путешествовать налегке. Наспех набив чемодан одеждой, обувью, туалетными принадлежностями и документами, я волоку его к двери. Выглядываю в окно, чтобы проверить, ждет ли такси. Оно на месте, но нужно поторопиться.

Я несусь к компьютеру и выхватываю из принтера чистый лист. Бедный Крис. Он будет в растерянности, когда приедет ко мне на квартиру и никого там не найдет. Забеспокоится, когда не сможет дозвониться. Но потом вернется домой и найдет мою записку. Это трусость, знаю, но у меня нет выбора. Мне нужно уехать из Мортона сегодня же.

«Крис, прости, что приходится прощаться вот так. К тебе это не имеет никакого отношения, ты прекрасный человек. Это я виновата — только я одна. Постарайся забыть меня и найти другую. Ты заслуживаешь счастья. Люблю, Анна».

Я ставлю в конце несколько поцелуйчиков и откладываю ручку. Такси нетерпеливо гудит. Сложив листок пополам, я пишу сверху большими буквами имя Криса и оставляю возле чайника. Так Крис точно заметит. Милый, добрый Крис, который думает, что большинство проблем в жизни можно решить с помощью чашки крепкого чая.

* * *

Сегодня запах дрожжей с пивоварен особенно силен — сладкий и затхлый, словно запах старого человека на пороге смерти. Я стою на перроне и втягиваю его в последний раз, зная, что маленькая частица Мортона навсегда останется у меня внутри. Никогда не думала, что скажу это, но я буду скучать по городу, особенно по его людям. По своему психотерапевту Линдси, которая пыталась собрать меня заново из нескольких оставшихся кусочков; по Маргарет, которая пыталась вытащить меня из укрытия, даже не подозревая, что я прячусь. Но больше всего по тому, как нежно и старомодно Крис занимается любовью. Под одеялом. В темноте, с выключенным светом. Все они дали мне куда больше, чем я того заслуживаю.

В сумке звенит телефон. Я знаю, что это Крис, и часть меня хочет ответить, но нет сил. Я жду, когда включится голосовая почта, уверенная в том, что он оставит сообщение. Отключу телефон после того, как прослушаю. Мне просто хочется в последний раз услышать его мягкий голос.

Подходит поезд на Бирмингем. До вокзала Нью-стрит сорок минут езды. Времени на пересадку совсем немного, но если повезет, я успею. Я захожу и забрасываю чемодан на багажную полку. В вагоне практически пусто, поэтому все четыре сиденья в ряду в моем распоряжении. Когда я кладу сумочку на стол и устраиваюсь на сиденье, снова звонит телефон. Задержав дыхание, я считаю секунды, дожидаясь, пока звонок прекратится. Будет нелегко.

Мы отъезжаем, и когда город за окном сменяется темными полями и деревьями, я откидываюсь на спинку и закрываю глаза. Прощай, Мортон.

Хуже всего мне приходится в автомобилях, но и другие виды транспорта напоминают об аварии. Я называю то происшествие аварией, потому что все так делают, но для меня это высшая кара за то зло, что мы причинили. Ники получил свое наказание. Насколько мне известно, он до сих пор в коме. Хотела бы я заглянуть ему в голову и узнать, что там происходит. Помнит ли он последние минуты перед столкновением? В курсе ли, что его дочь мертва? Я представляю, как он тянется к ней из своего полубытия, мысленно умоляя врачей отключить его от аппарата.

Это было грандиозное ДТП, одно из худших за последние двадцать лет. Более тридцати пострадавших, развезенных по разным больницам. Ники забрали с места происшествия на вертолете и доставили в специальное отделение; меня отвезли куда-то в другое место. Я ударилась головой, и доктора проверяли ее на сотрясение; еще у меня были сломаны ребра, я получила множество ушибов, порезов и трещину в запястье, которое пришлось оперировать. Физически я легко отделалась. Но с моей психикой все было совсем не в порядке. Ко мне приходили из полиции, спрашивали, что произошло. Никогда не забуду лица констебля, когда я сказала ей, что в машине была маленькая девочка.

На третий день ко мне пришла Хейли. Последний раз я видела ее без слоя косметики на лице много лет назад. Удивительно, но без макияжа она выглядела совсем как та одиннадцатилетняя девочка, с которой мы дурачились когда-то: у нее до сих пор были едва заметные веснушки на носу, маленькие глаза и редкие, кустистые брови.

— Есть новости? — спросила я, как только она приблизилась к кровати. Она окинула меня внимательным взглядом, и ее верхняя губа скривилась, когда она поняла, что я отделалась незначительными повреждениями.

— Ничего нового. Он может проснуться в любой момент, а может никогда не проснуться. — Ее глаза наполнились слезами, но она шмыгнула носом, прогоняя их. — Но мы не сдаемся. Все время с ним разговариваем, читаем газету, включаем его любимую музыку. Пока что он не реагирует, но я уверена, он все слышит.

Я протянула здоровую руку и сжала ее ладонь.

— Хейли, мне так жаль.

— Конечно, он не захочет жить, когда услышит об Эмили, — продолжила она дрогнувшим голосом. — Он пожалеет, что не сгорел вместе с ней. Бедная малютка. На небесах теперь новый ангел…

— Знаю. Это невыносимо.

Она достала бумажный платок и высморкалась.

— Это несправедливо. Почему ты выжила, а она — нет?

Я внутренне поморщилась. В этом была вся суть. Хейли злилась, потому что ее собственная плоть и кровь пострадала, а меня, не члена семьи, небеса пощадили.

— Не знаю, — ответила я ровным голосом. — Я была без сознания. Меня кто-то вытащил. Возможно, до нее было не добраться. Еще ничего не понятно, полиция пытается разобраться, что произошло. Эксперты изучают место аварии…

— Просто это уже слишком, понимаешь? — перебила она. — Семья уничтожена. Это все Наташа виновата: если бы она не появилась и не разрушила все… — Хейли затолкала мокрый платок в рукав. — Надеюсь, теперь она довольна.

— Хейли! Нельзя так говорить. Она же только что потеряла дочь! Знаю, ты расстроена, я понимаю. Мы все расстроены, но нельзя же так…

Повисла длинная неловкая пауза.

— Ники сказал мне, что вы снова вместе, — шмыгнула носом Хейли. — Сказал, что вы все вместе летите в Канаду. Я была так счастлива за вас. Ты это заслужила после всех ожиданий.

— Я ничего не заслужила, — пробормотала я, но она не слушала, ее внимание переключилось на содержимое ее объемной кожаной сумки. Вытащив оттуда маленький конверт, она протянула его мне, но я не могла открыть его одной рукой, поэтому ей пришлось это сделать самой.

— Я сняла ее на крестинах Итана, помнишь? — сказала она, показывая фотографию. — Ты, Ники и малышка Эмили. Посмотри! Вы такие славные, просто готовая семья.

Я попыталась выдавить благодарную улыбку, но внутри сделалось паршиво. Хейли положила фотографию на прикроватную тумбочку.

— Я подумала, что у тебя не так много совместных фотографий с ними, поэтому распечатала.

Я тяжело сглотнула, вспоминая тот день. Хейли специально затеяла эту съемку, чтобы позлить Наташу. На самом деле она все крестины пыталась сделать так, чтобы Наташа чувствовала себя как можно неуютнее, и у нее все получилось.

Наш тайный роман с Ники тогда был в самом разгаре — хотя мне это никогда не казалось романом, скорее, возвращением к нормальной жизни. Хейли знала, что мы снова вместе, и была в восторге. Но она хотела, чтобы он сразу же бросил Наташу, не понимала, почему он медлит. Я наслаждалась нашими тайными свиданиями, оправдывая себя тем, что платила Наташе ее же монетой, но меня бесило, что каждую ночь он возвращается к ней. Иногда я поддавалась отчаянию и начинала плохо себя вести. Ники пришел в ярость, когда я забралась в дом и Наташа застала меня там пьяной. Думаю, он понял, что я не смогу — не буду — вечно играть роль несчастной отверженной бывшей жены.

Хейли настаивала, чтобы он бросил Наташу, но он велел нам потерпеть. По его словам, у него был план, но требовались время и осторожность, чтобы этот план осуществить. Мы должны были ему довериться. Он никогда не говорил напрямую, что убьет Наташу, никогда не произносил этого слова. Мы говорили эвфемизмами, вроде «избавиться» или «разрешить ситуацию навсегда», и я убеждала себя, что он имеет в виду нечто другое, что он, в стиле мафиози, собирается сделать Наташе предложение, от которого нельзя отказаться. Например, предложит ей астрономическую сумму или пригрозит уничтожить в суде, что-то вроде того. И только когда он скрылся вместе с Эмили, я поняла, что происходит, но уже поздно было его отговаривать.

Но здесь я себя обманываю. Правда в том, что я была одержима мечтой о совместном будущем и даже не пыталась его отговаривать — просто не хотела, чтобы он делал это у меня на глазах. Хейли никогда не знала о его планах, но если бы знала, наверняка предложила бы самой нанести смертельный удар.

— Когда тебя выписывают? — спросила она, прерывая мои тягостные раздумья. — Ты выглядишь вполне здоровой…

— Через несколько дней. Хотят сначала провести консилиум.

Хейли закатила глаза.

— Ну, приходи к нему, как только сможешь. Мы стараемся дежурить круглыми сутками, посменно. Ты должна быть рядом с ним, Джен. Ты нужна нам. Нужна Ники. Возможно, если он услышит твой голос, то сразу проснется.

— Конечно, — солгала я. — Приду.

Уоррингтоны всегда, сколько я помнила, окружали меня теплом и заботой, но теперь я чувствовала, что наши отношения распускаются, как длинный вязаный шарф. Я не могла признаться Хейли, что предала ее брата, что собиралась отдать Эмили Наташе. Я слишком хорошо ее знала. Хейли была верной подругой, но нанеси ей обиду — и она обрушит на тебя чудовищную месть. Насилие было у нее в крови.

Она посидела у меня еще немного, потом сказала, что должна вернуться к Ники. Как только она ушла, я взяла фотографию и оторвала изображение Ники зубами. «Я буду хранить это фото вечно, — решила я, — чтобы оно напоминало о том, что я натворила».

Глава 41

Сейчас

Наташа

Море сегодня необычно спокойное, пляж пуст, только несколько человек гуляют с собаками, и один бежит трусцой вдоль берега. Я иду по набережной и вдыхаю сладкий воздух, не сводя взгляда с горизонта и выпирающего в конце бухты мыса. Это не прогулка, я иду на работу. Я теперь работаю у Лоренцо, в итальянском кафе, втиснутом между двумя рядами домиков на пляже. Зарплата маленькая, зато мне дают столько часов, сколько я прошу, и я могу взять отгул в любое время, поэтому не жалуюсь.

Никогда не думала, что я снова сгожусь как бариста, но мои навыки произвели впечатление на собеседовании. Когда посетителей мало, мне разрешают упражняться в рисовании на пенке. Лоренцо хотел, чтобы я приняла участие в Борнмутском чемпионате по варке кофе, и очень разозлился, когда я отказалась. Думаю, это было бы неплохо для имиджа кафе, но я не хотела, чтобы мое лицо светилось в Интернете, хотя моя внешность и сильно изменилась.

Я постриглась и перекрасилась в насыщенный каштановый цвет. Набрала вес с тех пор, как стала работать в кафе, лицо стало круглее. Но в наши дни лучшая маскировка — смена имени. Я вернулась к своей девичьей фамилии — Смит. Мне повезло: сложно представить более неприметную фамилию. В Интернете я узнала, какие имена были популярны для девочек моего года рождения, и выбрала имя Сара. Не то чтобы я от него в восторге, но и имя Наташа никогда не входило в число моих любимых. Я готова пойти на все, лишь бы меня не нашли.

Сегодня я первая прихожу на работу. Лоренцо пока еще не доверяет мне ключи, поэтому я сижу в ожидании на бетонных ступенях, ведущих к пляжу, и наслаждаюсь видом. Из глубин памяти всплывает картинка. Как я впервые вывела Эмили на пляж, и как восхищенно загорелось ее личико, когда она погрузилась в мягкий песок. Тот пляж был совсем не похож на этот, с грубым желтым песком, холодный и мокрый, стоит немного копнуть, — нет, тот был раем.

Мы были на севере Сардинии. Сентябрь приближался к концу, погода стояла восхитительно теплая, но не слишком жаркая для младенца, Ник снял великолепную виллу неподалеку от пляжа. Белый песок сверкал на солнце, словно жемчужная пыль, и тянулся на несколько километров, прерываемый лишь редкими скалами. У берега было мелко, чтобы нормально поплавать, нужно было заходить далеко. От бирюзового цвета воды дух захватывало. Вся эта картина казалась нереальной, я никогда не видела ничего прекраснее. Эмили было чуть больше года, она еще плохо ходила. Мы дали ей помочить ножки, но ей не слишком понравилось. Она предпочитала сидеть на песке и смотреть, как пальцы скрываются под его сухими крупинками. Ник пытался строить для нее замки, но они разваливались.

— Прости, что заставил ждать, дорогуша, — произносит голос. Это Лоренцо. Он с детства живет в Британии, но у него до сих пор сохранился итальянский акцент. Говорят, он нарочно выставляет его напоказ, для пущего эффекта. Ему за шестьдесят, он невысок, грудь колесом. С густыми седыми кудрями и пышными усами, которые он носил так долго, что они снова успели войти в моду.

Он открывает кафе, и я сразу прохожу за барную стойку. Вчера мы тщательно прибрались перед уходом, поэтому делать мне особенно нечего, кроме как включить машинку и ждать, когда вода нагреется до нужной температуры. Я проверяю запасы кофе и еще раз протираю столешницу антибактериальной салфеткой. Сезон отпусков закончился, стало значительно спокойнее. Лоренцо распустил летний персонал и оставил только несколько работников, чтобы обслуживать клиентов по будням. По выходным тут все еще шумно, но те смены Лоренцо отдает студентам и просит меня выйти на работу только в случае кризиса.

Половина девятого. У нас есть несколько постоянных посетителей, которые заходят каждое утро в одно и то же время, чтобы взять кофе с собой по дороге на работу или почитать газету, сидя на любимом месте у окна. Около одиннадцати появляются пожилые парочки и группки мамочек, развлекающихся болтовней, пока их дети в школе. Кафе слишком далеко от центра города, чтобы привлечь офисных рабочих, но все равно в обеденное время у нас неплохой поток клиентов, а потом идет длинный перерыв часов до пяти, когда снова появляются пожилые парочки. Выпить кофе и съесть тирамису у Лоренцо — здесь это что-то вроде традиции. По атмосфере это место разительно не похоже на ту лондонскую кофейню, где я работала, но мне тут нравится.

Вскоре появляются мои коллеги: Артур и Марек, работающие на кухне, и официантка Йоланта. Они все поляки, поэтому, естественно, общаются друг с другом на родном языке. Лоренцо заставляет их говорить по-английски, потому что подозревает, что они жалуются друг другу на него. Я не вмешиваюсь. Работают они усердно и никогда не жалуются мне.

Я обслуживаю утренних посетителей — какие есть, — потом делаю себе флэт уайт и отношу к окну. Лениво разглядываю крошечный круизный лайнер на горизонте и внезапно вижу ее. Она идет по набережной к кафе. Горячая чашка выскальзывает у меня из рук, и я едва успеваю ее поймать, прежде чем она успевает упасть на пол.

Какого хрена эта женщина здесь делает?

Я мчусь обратно к стойке, перегибаюсь через нее и зову:

— Лоренцо!

Он появляется на пороге кладовой, которая служит ему кабинетом, с пачкой бумаги в руках.

— В чем дело?

— Я… э-э-э… мне тут кое с кем нужно поговорить.

— Нужен перерыв? Сколько? Пятнадцати минут хватит?

— Может, чуть дольше. Я не пойду на обед. Хорошо?

Он машет рукой на пустующие столики.

— Сама что думаешь?

Дверь отворяется, и она входит, осторожно оглядываясь. При виде меня ее лицо расслабляется. Я быстро подхожу к ней и обнимаю.

— Не забывай, я Сара, — шепчу я, сжимая ее.

Она кивает, и мы отпускаем друг друга с притворным смехом, делая вид, будто мы давние подруги, которые случайно встретились. Я веду ее к столику в дальнем углу, откуда наш разговор не долетит до стойки и любопытных ушей Лоренцо.

— Как, черт возьми, ты меня нашла? — спрашиваю я.

— Пошла к тебе на квартиру. Твоя мама отказалась меня впускать. Я сказала, что буду ждать на пороге, пока ты не вернешься, и она дала мне адрес твоей работы.

Я вытаскиваю телефон из заднего кармана джинсов. Лоренцо требует, чтобы мы отключали звук на работе. Конечно, там сообщение от мамы и три пропущенных вызова.

— Зачем ты пришла? Я думала, мы договорились…

— Знаю, прости, мне пришлось.

Я мрачнею.

— Что-то случилось?

— Может быть. Не знаю. Долгая история.

— Давай принесу что-нибудь выпить. Что будешь?

— Чай латте было бы отлично. Если у вас есть, — она нервно садится.

Я возвращаюсь к стойке, где Йоланта раскладывает кетчуп в пакетиках по коробочкам с солью, перцем и другими приправами.

— Хочешь, я сделаю? — спрашивает она. Она всегда рада попрактиковаться как бариста, и я ее натаскиваю.

— Если ты не против. Было бы здорово, — я делаю заказ, потом возвращаюсь к столу.

Джен со вздохом отворачивается от окна.

— Как же потрясающе, наверное, здесь работать, — говорит она. — Так красиво!

— Это всего лишь кафе. Но да, могло быть и хуже. Мы поселились здесь, потому что так хотелось маме, но теперь я и сама этому рада.

— Она была в шоке, когда я зашла утром. Прости. Не было времени писать. Я приехала так быстро, как только смогла.

— Что случилось, Джен? Ты меня пугаешь. Бога ради, скажи уже.

Она глубоковздыхает.

— Меня нашел Сэм.

— Сэм? — Его имя отдается болью. — Но… как?

— Не знаю. Я думала, что выбрала себе для укрытия самый непримечательный городок в Англии, но оказалось, это его родной город. Мы случайно встретились — по крайней мере, я думаю, что это было случайно, хотя я уже больше ничего не знаю. Голова идет кругом, когда пытаюсь разобраться, что к чему. Вчера он пришел поговорить. Вел себя будто не знал об аварии. Я рассказала ему, что случилось, он выглядел искренне удивленным. Но теперь я не могу избавиться от мысли… Вдруг он притворялся?

Сэм… В памяти всплывает, как он бегал перед домом, потрясая воображаемым пожарным шлангом. Эмили кричала во весь голос: «Пиу-пиу! Пиу-пиу!» — и хихикала, когда он поднимал ее и они делали вид, что спасают застрявшую на магнолии «кису».

— Я так и не решила насчет Сэма, — говорю я. — Он был таким милым, когда мы в последний раз разговаривали, поклялся, что не имеет к произошедшему никакого отношения. Но… никогда ведь не знаешь наверняка, правда? Люди все время лгут.

Джен виновато опускает глаза.

И в этот, самый неподходящий, момент Йоланта приносит наши напитки. Мы резко замолкаем и, пока она их расставляет, сидим в тишине.

— Сахару? — спрашивает она, изучая наши лица и позы. Нетерпеливые, встревоженные, заговорщицкие.

— Нет, спасибо, — отвечает Джен, и Йоланта уходит — вне всякого сомнения, сплетничать обо мне на кухне.

— Есть новости о Нике? — спрашиваю я, когда она уже не может нас услышать.

Меня охватывает ужас при мысли о том, как он проснется и вспомнит, что видел в тот день. До сих пор не могу забыть изумление, отразившееся на его лице, когда он увидел меня из окна, и ненависть, с которой скрестились наши взгляды.

— Не знаю, как он, — отвечает Джен мрачно. — В этом-то и беда: нам никак не проверить. Не хочу спрашивать в больнице, сомневаюсь, что мне там ответят.

— Да, скорее всего, не ответят…

Она делает паузу, чтобы глотнуть свой чай.

— Может быть, тебе позвонить? Официально ты все еще его ближайший родственник.

Я содрогаюсь при одной мысли.

— Я боюсь. У меня могут попросить номер удостоверения личности, контактную информацию…

Некоторое время мы сидим молча, погрузившись в свои мысли. Я сердита на Джен за то, что она приехала. Мы обе сменили имена, но стараемся свести общение к минимуму. Никаких звонков, сообщений, электронных писем. При смене адреса мы извещаем друг друга по почте, но в остальном стараемся держаться друг от друга подальше. Так безопаснее.

— Боюсь, Сэм ищет тебя, — наконец говорит Джен. — Он уверен, по вполне понятным причинам, что мы смертельные враги. Думает, что это от тебя я прячусь, и хочет стать твоим героем-мстителем.

Я хмурюсь.

— О чем ты? Моим героем-мстителем?

— Если ты попросишь, он меня убьет, вот что он сказал.

Я захлебываюсь молочной пенкой.

— Что?!

— Он хочет искупить свою вину. Думает, это все из-за него. Я, конечно, ничего ему не сказала, но подумала, нужно предупредить, что он пытается тебя найти.

— Но он ведь не последовал за тобой сюда? Боже, Джен… прости, Анна.

— Нет, я уверена, что за мной никто не следил. Я была очень осторожна. К тому же он и на секунду не сможет представить, что я приведу его к тебе. Никто не знает, что мы поддерживаем связь.

— А вдруг Ник очнулся и послал Сэма нас искать? — говорю я.

— Меня больше беспокоит Хейли, — отвечает Джен. — Она в ярости, ведь я так и не навестила Ники, и наверняка что-то подозревает, поскольку мы обе пропали. Не знаю, но у меня такое ощущение, будто она в курсе, что мы сговорились, каким-то образом ей все известно. Уверена, она винит в аварии меня. Это ведь моя машина съехала с полосы… Ее не убедили слова полицейских о том, что, скорее всего, виновата какая-то техническая неисправность.

Нет, виноват Ник, думаю я. Он пытался выхватить у тебя руль. По крайней мере, такова моя версия произошедшего. Он видел меня и понял, что Джен его предала. Но я не могу ей об этом сказать, потому что тогда она будет винить себя в смертях и увечьях. Я рада, что она не помнит, что случилось перед столкновением. Это к лучшему.

Она пытается сдержать слезы.

— Не знаю, куда теперь идти, что делать. Ничего больше не знаю. Кажется, я дошла до предела.

— Не говори так, — я положила ладонь ей на руку.

— Может быть, тебе стоит на всякий случай уехать из Борнмута.

— Не хочу переезжать, — отвечаю я. — Это будет нечестно по отношению к маме. Она такая замечательная, я бы не смогла пережить этот год без нее. Я выдернула ее из дома, отрезала от всех друзей… Раньше мы все время ссорились, но теперь по-настоящему близки.

— Я рада. Хорошо, что ты справляешься, учитывая, через что ты прошла.

Я внимательно смотрю на нее. С нее будто содрали фасад прежней Джен и оставили нагой и уязвимой.

— А ты как?

— Кажется, я не справляюсь, — она теребит руки. — Пыталась ходить к психотерапевту, но не рассказывала ей всего, так неудивительно, что ничего не вышло. Потом кое-кого встретила — он был очень славный. Скучноватый, но в хорошем смысле. Надежный. С золотым сердцем, — ее голос почти дрожит. — Теперь все кончено, я порвала с ним. Всей правды я ему не говорила, но сказала об аварии. О том, какой виноватой себя чувствую. Крис — христианин. Он постоянно твердит о прощении, но мне плевать, что говорят другие, есть вещи, которые нельзя простить, просто нельзя. Да я и не верю в Бога, так какая разница? Бог не может мне помочь. Не его прощение мне нужно.

— Я тебя прощаю, — говорю я, беря ее за руку. — Я сказала это, когда мы в последний раз виделись, и я говорила искренне. Тебе самой нужно себя простить.

— Не понимаю, как ты можешь смотреть на меня, не говоря уж о том, чтобы касаться.

Ее боль почти видима глазу. Она отражается у нее на лице, в том, как стискивают друг друга ее пальцы, как сгорбились плечи. Я не могу этого вынести. «Пожалуйста, Джен, не поступай так со мной, пожалуйста».

— Нам всем нужно двигаться дальше, — говорю я.

— Я пыталась много раз, но я не могу. Не важно, куда я еду и что делаю, я всегда ношу этот груз с собой, я никогда не смогу его отпустить.

— Это тяжело, но у тебя нет выбора.

— Нет, есть. Я могу со всем этим покончить.

Я крепче сжимаю ее руку.

— Нет-нет, не говори так. Ты не должна…

— Это самая простая вещь на свете, если действительно хочешь это сделать.

Она смотрит в сторону моря, будто представляя, как погружается в его холодные серые глубины. Я понимаю это искушение. Было время, когда и я не могла встать с постели, не могла есть, не могла разговаривать ни с кем, кроме мамы. Я тоже думала о том, чтобы со всем покончить, несколько раз, только я бы не стала топиться, я бы выбрала таблетки. Я не смогла бы с уверенностью сказать, что не буду бороться за жизнь, когда вода хлынет мне в легкие.

Даже после всего, что Джен натворила, я не могу позволить ей свести счеты с жизнью. Я должна ее остановить.

Лоренцо пытается поймать мой взгляд из-за стойки.

— Посмотри на меня, — говорю я, гладя Джен по руке, пока она снова не поворачивает ко мне лицо. — Обещай, что не натворишь глупостей.

Лоренцо поднимает брови и стучит пальцем по наручным часам, я отвечаю извиняющимся кивком.

— Обещаю.

Я ни секунды ей не верю, но спрашиваю, где она остановилась.

— В отеле, — отвечает она дрожащим голосом. — Рядом с ущельем.

— Отлично. Я хочу, чтобы ты пошла туда и немного вздремнула. Выглядишь так, будто неделю не спала. Мне нужно работать, но в три я буду свободна. Жди меня на пляже после трех, возле ступеней. Пройдемся, поговорим, хорошо? Обещай мне, что будешь там.

— Да-да. Спасибо, ты так добра, слишком добра…

Я встаю и собираю грязные кружки.

— Просто будь там. В три часа.

Глава 42

Сейчас

Дженнифер

Каким-то образом я умудряюсь добраться до своего дешевого, не вселяющего оптимизм отеля с его узорами на коврах, чтобы не было видно пятен, лакированной сосновой мебелью и заламинированными объявлениями по всем стенам. Я забронировала его, пока ехала в поезде, на фотографиях в телефоне он выглядел не так уж плохо, а возможно, я просто не разглядела их как следует сквозь завесу слез. До сих пор плачу, черт побери. Я нахожу в сумке бумажный платок и, пока девушка на ресепшене не видит, промокаю лицо.

Она что-то печатает в компьютере, совершенно не обращая на меня внимания, хотя знает, что я стою у стойки не просто так. Ключ от моей комнаты почти в пределах досягаемости. Но когда я думаю об этом, то понимаю, что мне совсем не хочется туда идти. Это крошечный номер на двоих, должно быть, над кухней, потому что в нем пахнет дешевым жиром. Чего мне действительно хочется, так это выпить.

— Бар открыт? — спрашиваю я.

— До одиннадцати вечера, — отвечает она, не отрывая глаз от экрана. — Прямо за вами, возле лифтов.

Я следую ее указаниям и попадаю в унылый зал, заставленный креслами в зеленой обивке и деревянными исцарапанными столами со следами от стаканов. Мебель выглядит так, будто ее выгрузили из фуры, да так и оставили. Огромное зеркало на дальней стене удваивает гнетущее впечатление. За барной стойкой висит гирлянда цветных огоньков, из колонок ревет музыка 80-х, хотя сейчас день и в зале пусто. На ум приходят вечеринки в честь пятидесятилетия или серебряной свадьбы. С дамами средних лет, которые упиваются просекко и трогают официантов.

— Двойной джин-тоник, пожалуйста, — говорю я парню за барной стойкой. — Можете записать на номер 212?

— Я принесу, — говорит он, показывая, что я должна сесть.

Я сажусь у окна, надеясь разглядеть море за ущельем, но обзор закрывают дома. Снаружи есть маленький бассейн, покрытый на зиму синим брезентом, и около дюжины белых пластмассовых шезлонгов, сложенных возле раздевалок. Напротив, через мощеную площадку, находится еще одно здание, в стиле 60-х, с плоской крышей: судя по виду, там сдают апартаменты для туристов. С оконных рам облетает краска, из щелей между каменными плитами растет мох. В тусклом свете оно выглядит плачевно. Совсем как я.

У моего локтя появляется официант, славный светловолосый парнишка с восточноевропейским акцентом, и протягивает джин с тоником. Я расписываюсь на счете его пожеванной шариковой ручкой. Он положил слишком много льда, но я ничего не говорю по этому поводу. Сидя за столиком у окна, я приканчиваю коктейль, прежде чем лед успевает растаять. Потом жестом требую повторить.

— Снова в счет номера? — спрашивает он.

— Точно.

Он приносит второй коктейль. На этот раз я получаю в придачу плошку с заветренным сыром и луковыми чипсами. Не думаю, что здесь так принято. Похоже, это намек.

Когда я заказываю третий джин, он уговаривает меня пообедать и советует пиццу, якобы домашнюю. Я отказываюсь. Я чувствую, что он беспокоится обо мне, как беспокоился бы о своей маме, если бы она стала напиваться в одиночестве в захудалом курортном отельчике октябрьским утром в среду. Он славный мальчик, я не хочу его смущать. Забираю бокал в свою комнату, пряча под курткой, пока жду лифта.

В комнате чисто, здесь придраться не к чему. Горничная уже заходила и заправила постель. Убрала полотенца. Повесила мокрый коврик на край ванны. Вынесла мусор. Оставила новый, нераспечатанный стаканчик для чистки зубов.

Я ставлю стакан с джином на тумбочку и залезаю с ногами на кровать. Позвоночник упирается в облицованное красным деревом изголовье, и я подкладываю подушку, чтобы устроиться поудобнее. Прошлой ночью я не спала, теперь чувствую легкое головокружение от разливающегося по крови алкоголя. Я рада, что повидалась с Наташей, хотя и выставила себя дурой в конце разговора. Грозилась покончить с жизнью. Как будто у меня кишка не тонка… Я высасываю последние капли джина, и он обжигает мне десны, как ополаскиватель для рта.

Она потрясающая женщина, Наташа. Такое спокойствие, такое великодушие. Почему она не ненавидит меня за то, что я сделала? Не понимаю. От ее прощения мне еще хуже, потому что я знаю, что окажись я в ее ситуации, никогда бы не простила. Я бы жаждала крови.

Я закрываю глаза и, пока джин плещется в моем пустом желудке, вспоминаю последний раз, когда мы виделись. Спустя полтора-два месяца после аварии. Я была у себя в квартире, готовилась к переезду. Гостиная была заставлена коробками и свертками в воздушно-пузырьковой упаковочной пленке, я сидела на полу в слезах: каждая книга, каждая статуэтка, каждая фотография в рамке, которую я брала, рассказывала мне историю. Я не знала, куда отправлюсь, знала только, что должна съехать к концу недели. Большинство коробок придется оставить в хранилище.

Дважды прозвенел домофон. Я кое-как поднялась и с бокалом совиньон-блана в руке побрела к двери. На экране домофона увидела Наташу; она, прищурившись, задрала голову, и камера смотрела ей прямо в ноздри, через которые она втягивала воздух, как крот. Моя кровь застыла. Что ей от меня нужно?

— Наташа?

— Привет, Джен. Можем поговорить?

— Да. Конечно…

Я впустила ее и, пока ждала, когда она поднимется, осушила бокал и поставила его у раковины на кухне. После больницы я пила почти непрестанно. Алкоголь притуплял мысли и в то же самое время наказывал. Мне казалось, именно это мне и нужно.

Я открыла дверь и встала на пороге, глядя, как она идет по коридору. Она похудела и была очень бледна. Под глазами залегли серые круги.

— Заходи, — сказала я.

Она прошла за мной в прихожую, потом в гостиную. Брови уползли под челку, когда она увидела царящий в комнате хаос.

— Ты переезжаешь, — сказала она.

— Ага. Не могу больше платить за аренду.

Она нахмурилась.

— Но я думала, это твоя квартира. Я думала, Ник купил ее тебе, когда вы развелись.

— Ничего подобного, — ответила я. — Просто снял. Его счет на нуле, банк перестал вносить арендную плату. Ты же помнишь, он бросил работу, поэтому никаких выплат по болезни, ничего. Я на мели.

— Я знаю, каково тебе, — сказала она. — Мне сказали в Бюро гражданских консультаций, что я могла бы стать его представителем — так делают, когда человек впал в кому и не оставил никакой доверенности. Но мне это по барабану. Его родители знают, что мы разошлись, они наверняка бы оспорили мое право. Пусть сами разбираются, мне плевать. Могут забирать деньги Ника и катиться с ними к чертям.

— Я так понимаю, теперь его делами занимается Хейли, — ответила я. — Хочешь чаю? — Она покачала головой. — Или, если хочешь, есть открытая бутылка совиньон-блана. Будет не слишком здорово, если я выпью все одна.

— Давай, — она переложила стопку книг и села на диван.

Порывшись в коробке, я достала оттуда бокал, распаковала его и сполоснула под краном, прежде чем щедро плеснуть вина. Зачем она пришла? Она не выглядела так, будто собиралась вонзить в меня нож, наоборот, казалась необычайно спокойной. Но внешность могла вводить в заблуждение.

Я взяла собственный бокал и наполнила его до краев.

— Ты не была в суде на разбирательстве по поводу смерти Эмили.

Она вздрогнула, делая глоток.

— Не смогла. Мама пошла вместо меня.

— Да, мне показалось, что я видела женщину, которая могла бы быть твоей мамой. С такими же голубыми глазами.

Наташа кивнула.

— Я рада, что не осталось ничего, что можно похоронить. Я бы не выдержала похорон, только не вместе с семьей Ника. Мы и так слишком долго за нее сражались.

— Ты не ходила на похороны?

Я и сама не ходила, но мне рассказывали, что это было очень пышное и душещипательное мероприятие.

Наташа скривилась в отвращении, совсем как Эмили, когда я заставляла ее съесть то, что ей не нравилось.

— Нет, мы с мамой устроили собственные поминки.

Я вспомнила те ужасные дни после аварии. По всему Интернету были выложены видео взрывающихся и полыхающих машин, полицейских, собирающих в ведро пепел. Спасательные службы никогда еще не видели подобного. Доказать, что Эмили была в машине, смогли, только когда проверили записи дорожной камеры наблюдения на ближайшей заправке. Среди них нашлись размытые кадры, на которых мы трое стояли в очереди в «Макдоналдс», а через несколько минут выходили оттуда. Эмили держала Ники за руку, а я шла впереди, сжимая ее «Хэппи Мил». Меня удивило, что никто не обратил внимания на нервное выражение моего лица.

— Ты видела Ника? — спросила Наташа.

Я хохотнула.

— Я? Нет. Ни разу. Никогда больше не желаю его видеть. Хейли, конечно, в ярости. Говорит, что я бросила его в трудный час. Бросила всю семью после всего, что они для меня сделали… Я сказала ей, что мне тяжело, что я не могу сейчас его видеть, но, похоже, я просто эгоистичная сука. Мы больше не подруги, что меня устраивает. Не хочу больше иметь ничего общего с Уоррингтонами.

— Ты ей не рассказала?

Я фыркнула, глотнув вина.

— О чем? О том, что я собиралась предать ее брата и разрушить его мечты? Ни за что.

Она понимающе кивнула.

— Спасибо, что не сказала полиции. О том, что мы планировали встретиться.

На миг я представила, как она ждет на парковке отеля, смотрит на часы и гадает, что случилось. Слушала ли она радио в машине и таким образом узнала об аварии? Сначала она, наверное, предположила, что мы просто застряли в пробке, которая растянулась на несколько километров. А через несколько часов начала опасаться худшего. Как долго она ждала? И в какой момент поняла, что мы были в самом эпицентре трагедии? Мне хотелось спросить, но я решила, что это будет не слишком тактично.

— Все и так было плохо, — сказала я. — Не хотелось запутывать полицию. Но главное, я не хотела, чтобы семья Ники узнала. Они бы обвинили во всем нас. Тебя.

— Да, спасибо, что промолчала, — сказала она, делая глоток холодного вина, которое заставило ее слегка поморщиться.

— Не благодари. Тебе не за что меня благодарить. Удивлена, что ты не плеснула мне в лицо кислотой.

— Ну да, не плеснула.

Я опустилась на колени на ковре и подняла кувшин из голубого стекла. Это был подарок на свадьбу, не помню, от кого. С ним в комплекте шли высокие бокалы, но за долгие годы они все перебились, один за другим. Мне нравился насыщенный цвет стекла, его гладкая матовая поверхность. Я оторвала кусок упаковочной пленки и завернула в нее кувшин.

— Зачем ты пришла, Наташа?

Она отпила глоток. Ее губы блестели от вина.

— Я уезжаю. Начинаю новую жизнь. Мама едет со мной. Она думает, что за мной нужно приглядывать, и, скорее всего, права. Я не хочу, чтобы семья Ника узнала, где я. Пока он в коме, я в безопасности, но если он очнется…

— То что? Что еще он может тебе сделать? Почему ты так его боишься?

Она что-то от меня скрывала, но я не могла понять, что именно.

— Поверь мне, Джен, — сказала она. — Нам обеим нужно опасаться за свою жизнь. На твоем месте я бы уехала куда-нибудь, где семья тебя не найдет.

— Почему?

— Не могу больше ничего сказать, тебе придется поверить мне на слово, — она достала из сумки сложенный листок бумаги. — Я очень долго об этом думала. Надеюсь, поступаю правильно. Мама думает, что я с ума сошла, но, мне кажется, я могу тебе доверять… Я же могу, правда? — Ее большие голубые глаза заглянули мне в самую душу.

— Абсолютно, — сказала я, чувствуя себя маленькой и смиренной. Но это действительно была правда. Она могла бы доверить мне свою жизнь.

Наташа протянула листок.

— Это мой новый адрес. Пожалуйста, не показывай никому и держи в безопасном месте. Когда найдешь себе жилье, напиши и дай знать. Я сделаю то же самое, если перееду. Так мы сможем друг за другом приглядывать. Если одна из нас узнает, что Ник очнулся, она должна поднять тревогу. Но в остальных случаях я не хочу никаких контактов, слышишь? Не хочу тебя больше видеть.

Я почувствовала, что краснею.

— Понимаю и не виню тебя. Я… я сделаю, как ты скажешь.

— И будь осторожна, Джен. Если Ник когда-либо очнется, ты окажешься в такой же опасности, как и я. Запомни это.

— Я это заслужила, — ответила я, потупившись.

Синий кувшин у меня на коленях давил своей тяжестью. Я решила, что избавлюсь от всех вещей из прошлой жизни. Отдам в благотворительный магазин.

Наташа соскользнула с дивана и опустилась рядом со мной на ковер.

— Нет-нет, это неправда. Ты осознала, что поступала неправильно. Опомнилась и попыталась все исправить. Это важно.

— Но слишком поздно. Я с самого начала не должна была принимать в этом участия. Это был гнусный план. Не понимаю, почему я никогда не видела Ники таким, какой он есть.

— Ты хотела ребенка, я это понимаю, — она положила руку мне на колено. — Это неотступное желание иметь ребенка сводит женщин с ума, заставляет воровать детей из роддома или из колясок. Ты поступила ужасно, но я тебя прощаю.

— Не стоит, — резко ответила я. — Я тебе не позволю.

Наташа улыбнулась.

— Но это мое прощение, ты не можешь решать, могу я тебе его дать или нет.

— Но я его не желаю, — ответила я. — Как не желаю всех этих вещей. Как не желаю жить.

* * *

Я открываю глаза и тянусь к мобильному. Без четверти три. Черт! Я опаздываю. Вскакиваю с кровати и бегу в ванную, где быстро умываюсь и провожу расческой по волосам. Во рту гадкий привкус, я чувствую, что от меня пахнет джином. Быстро чищу зубы и промываю рот теплой водой из-под крана. Выгляжу ужасно, но краситься некогда. Да и какая разница, как я выгляжу?

Спуск в ущелье крут: каменистая тропа с высокими деревьями по обочине прорезана прямо в скале. Добравшись до набережной, я поворачиваю налево, в сторону кафе. Пляж стал еще более пустынным, чем утром. Пока я иду, солнце припекает мне спину, голова болит от голода. Я не хочу, чтобы Наташа подумала, будто я не сдержала обещание, поэтому прибавляю шагу, проходя мимо длинных рядов деревянных пляжных домиков, выкрашенных в разные веселые цвета.

Я могла бы здесь жить, думаю я. Кажется, будто здесь безопасно, никто не проявляет любопытства. Но я не могу поселиться так близко от Наташи: ей это совсем не понравится. Может быть, где-нибудь дальше на побережье? В Девоне или даже в Корнуолле. В моей жизни было столько уродства, что мне необходимо немного природной красоты. Но вряд ли в западной стороне для меня найдется работа. Лучше податься на север, в большой город. В Манчестер например. Проще затеряться среди толпы.

Море справа от меня. Сейчас отлив, и мокрый песок блестит в лучах послеполуденного солнца. Слева надо мной парят скалы. Я вижу покачивающиеся головы идущих наверху по дорожке людей, но, если их не считать, я здесь одна. Впереди показывается кафе.

Внезапно меня охватывает отчаянное желание увидеть Наташу. Мне хочется сказать ей, что со мной все будет в порядке. Что я понимаю: я должна жить дальше в наказание себе, должна каждый день смотреть в зеркало и вспоминать о том, что натворила. Пусть я в сознании, пусть могу говорить, могу шевелить руками и ногами, но в остальном я так же скована, как и Ники. И так и должно быть. Но разница между мной и Ники в том, что я еще могу сделать что-то хорошее. Я никогда не смогу исправить зло, которое совершила, но все же это лучше, чем ничего. Не знаю, что именно хорошего можно сделать, но я выясню.

Я дохожу до кафе и останавливаюсь на покрытых песком бетонных ступенях, ведущих вниз, к пляжу. Уже десять минут четвертого, Наташи не видно. Я надеюсь, она не махнула на меня рукой. Оборачиваюсь к кафе, но на таком расстоянии не разглядеть, что там внутри. Может, стоит зайти и спросить? Нет, я просто подожду. Она, наверное, убирается, надевает куртку.

Снова повернувшись к морю, я любуюсь идиллической картиной. Впереди ходит у края воды маленькая семья: двое взрослых и ребенок. Штаны заправлены в резиновые сапоги, непромокаемые куртки распахнуты. Ребенок бегает между ног взрослых, и ветерок доносит до меня звонкий смех. Они выглядят такими счастливыми, когда играют вместе. Наслаждаются простыми радостями. Подбирают камни и бросают в воду.

Глаза щиплет от слез. Именно этого я всегда хотела. Ребенка от моего мужа. Почему это было так трудно? Почему, если не было никаких проблем с медицинской точки зрения, я не могла с этим справиться? Может быть, это карма, наказание за какое-нибудь зверство, которое я совершила в прошлой жизни? А может, мне просто не повезло.

Женщина поворачивает голову и машет в моем направлении. Я оглядываюсь, решив, что она машет кому-то у меня за спиной, но вокруг никого нет. Может, она просто проявляет дружелюбие? Стоит ли мне помахать в ответ?

Женщина поднимает ребенка, девочку, и с ней на руках направляется ко мне. Приближаясь, она что-то говорит и показывает на меня. Малышка вырывается из рук матери, с ноги падает сапог.

Это Наташа. И — боже! Это Эмили.

Глава 43

Тогда

Наташа

Я затормозила буквально в метре от фуры. Она остановилась, но другие машины все еще двигались; по соседней полосе пронесся красный вихрь, летящий в сторону перегородившей дорогу фуры. Я закрыла глаза, ожидая, что вот-вот в меня кто-то врежется сзади. Вокруг все гудело, визжали тормоза; «Фиеста» закачалась, когда мимо пронеслась машина, свернувшая на аварийную полосу.

Все, о чем я могла думать, — это Эмили. Уцелела ли машина Джен, уехала ли дальше, не зная, что позади? Или она лежит за барьером из брезента и металла, перегородившим мне обзор? Автомобили позади меня продолжали тормозить, я слышала скрежет и звуки столкновений. Вылезать из машины было опасно, но это не имело значения. Я должна была выяснить, цела ли моя дочь.

Вдоль разделительного барьера я побежала к сложившейся пополам фуре. Я словно ступила в ад. Повсюду были разбросаны легковушки, фургоны, грузовики, сцепившиеся друг с другом, искореженные. Несколько машин — девять или десять — сбились в гигантскую металлическую змею. Сложно было различить, где заканчивалась одна машина и начиналась другая. В таком месиве не могло остаться выживших.

Люди звали на помощь, колотили в двери, пытались выбраться наружу. Другие вытаскивали тела из окон на асфальт. Я бежала между комками металла, осколками лобового стекла и тем, что напоминало груды тряпок. Бежала мимо шатающихся людей, чьи лица и одежда были вымазаны кровью, мимо людей, сидящих на земле среди битого стекла, схватившись за голову. Впоследствии я все это вспомнила, но в тот момент ничего не видела. Невозможно описать весь хаос тех первых мгновений, образы настолько страшные, что я не могла воспринимать их все одновременно. А теперь не могу выбросить их из головы.

Мой мозг был сосредоточен только на поисках Эмили. Я стала звать ее по имени, но мой зов потонул в шуме машин, несущихся в противоположную сторону, потерялся на фоне плачущих, стонущих, орущих в телефоны людей.

Мое сердце остановилось, когда я увидела машину Джен. Она была в первых рядах этой мясорубки, лежала поперек полосы; левую сторону смяло джипом, правая каким-то чудом уцелела, но рядом находился бензовоз. Этот бензовоз пробил разделительный барьер, а позади него была сложившаяся пополам фура. Мои колени стали ватными, я не могла дышать. Но каким-то образом все же добралась до машины и распахнула заднюю дверь.

Лицо обдало дымом, я отшатнулась. Поначалу почти ничего не было видно. Джен обмякла, уткнувшись в окровавленную подушку безопасности. Она не шевелилась. Тело Ника было странно искривлено, словно у сломанной куклы, лицо перекосило, глаза смотрели немигающим взглядом. Я подумала, что он мертв, но затем его глаза вспыхнули. Это был всего лишь крошечный огонек, но я поняла, что он означал. Ник узнал меня.

Ужасно воняло бензином, и с каждой секундой запах становился сильнее. Я залезла внутрь и на ощупь нашла ремень Эмили. Она не издавала ни звука, но когда я стала возиться с застежкой, тихонько застонала, и мое сердце в надежде подпрыгнуло. Дым был густым и черным. Запах бензина забил мне нос, от него плыло в голове. Нужно было скорее выбираться, пока машина не взорвалась.

Я сдернула с нее ремни и, вытащив наружу, крепко прижала к груди. Я не хотела, чтобы кто-нибудь видел меня с ней. Даже в такой экстремальной ситуации я поняла, что мне предоставился шанс на побег. Я обогнула машину, потом протиснулась мимо бензовоза, горячего, словно кипящий чайник. Люди кричали друг другу убираться оттуда, тащили жертв к обочине. Я промчалась мимо них, прижимая Эмили лицом к груди. Мои легкие так болели, что казалось, будто они сейчас взорвутся. Я добралась до маминой «Фиесты» с другой стороны от фуры. Бросила Эмили на заднее сиденье и накрыла своим телом. Тогда-то она и заплакала.

— Все в порядке, мама здесь, мама здесь, — я погладила ее по лбу, как тогда, когда она не могла уснуть. В ее волосах чернела копоть и блестели крошечные осколки стекла.

Люди выходили из машин и стояли, глядя на разрушение. Пробка позади меня растянулась, насколько хватало глаз, а на противоположной стороне движение практически застыло, из окон стали высовываться любопытные зеваки. До меня донеслись отдаленные звуки сирен. Как же они доберутся сюда? Вся аварийная полоса была занята машинами, а через завалы было не пробиться.

Творилось что-то неладное. Люди с перепуганными лицами стали отбегать от фуры, что-то крича друг другу. Я осталась в машине, сжимая Эмили, с ужасом глядя, как из задней части фуры выстрелил язык пламени и начал стремительно пожирать ее брезентовые борта. Через несколько секунд одна сторона фуры была целиком охвачена ярким оранжевым пламенем. Огненный шар долетел до бензовоза. Раздался ужасный грохот, словно взорвалась бомба, и огонь поглотил все. Запах был просто чудовищным. Повсюду раздавались новые взрывы, и по ту сторону фуры поднялась густая завеса черного дыма.

Я знала, что машина Джен рядом с бензовозом, она тоже должна была загореться. Я не знала, вытащили ли их, но была уверена, что они погибли. Мой желудок всколыхнулся, когда я представила их горящую плоть, рассыпающиеся пеплом кости, их предсмертные крики, поднимающиеся к почерневшему небу.

Вой сирен раздавался со всех сторон. Я видела, как полиция, пожарные и скорая помощь пробираются через затор позади, слышала, как они гудят на перекрывшие аварийную полосу машины, чтобы те дали проехать. Пока вокруг вспыхивали синие мигалки, пока взрывались и загорались все новые автомобили, я вместе с Эмили оставалась в машине. Это было похоже на последствия террористической атаки, где-то в Сирии или Афганистане. События, какие видишь только по телевизору, потому что они происходят где-то за тридевять земель.

Мы оставались в машине… не знаю, как долго, — по меньшей мере несколько часов. Противоположную сторону шоссе перекрыли, и пожарные убрали разделительный барьер в двух местах, чтобы мы могли выехать и примерно через километр вернуться на свою полосу. Пока мы проезжали мимо на почтительной скорости, выдававшей все наше потрясение и благодарность Богу, я не могла не разглядывать разрушения. Сцепившиеся в змею машины превратились в черный дымящийся скелет. Все, что находилось рядом с бензовозом, сгорело дотла.

Если раньше я обещала себе, что не стану впутывать маму в наш побег, то после произошедшего единственное, чего мне хотелось, — это отвезти Эмили домой, где она будет в безопасности. Вся дрожа от потрясения, я не могла ехать быстрее 30 км/ч. Эмили заснула на заднем сиденье, на боку, обернутая ремнями безопасности и подпертая моей сумкой. Каждый раз, когда приходилось останавливаться на светофоре, я впадала в панику при мысли о том, что кто-нибудь заглянет в машину. Я боялась, что меня остановят полицейские и поймут, что я еду без прав; боялась, что у меня заберут Эмили.

Но наконец я добралась. Остановилась у маминого дома, осторожно вынула Эмили из машины, занесла внутрь и положила на диван.

— Как ты ее нашла? — спросила мама.

Я стала рассказывать ей об аварии, но она все уже знала из десятичасовых новостей. По ее словам, столкнулись почти тридцать машин. Погибли двое, и ожидалось, что это число будет расти. Десятки людей получили ранения, некоторые — довольно тяжелые. Однако причину аварии до сих пор не выяснили, хотя на месте происшествия работали эксперты и полиция просила свидетелей заявить о себе.

Мама налила мне бренди, одновременно расхваливая за смелость и отчитывая за глупость. Почему я не сказала ей, что еду за Эмили? «Я бы тебя отвезла», — повторяла она. Чудо, что я сама не устроила аварию.

На следующее утро, когда мы завтракали, в новостях передали, что, по данным полиции, погибли трое взрослых и один двухлетний ребенок, но их гибель пока не подтверждена, и имена предадут огласке только после того, как с полицией свяжутся ближайшие родственники. Я без конца смотрела новости, полная все нарастающего сочувствия к жертвам, но на этом выпуске мои эмоции зашкалило.

— Двухлетний ребенок, как ужасно, — сказала мама, которая в тот момент уговаривала меня что-нибудь съесть. Потом она застыла с ножом для масла в руке. — Они ведь не имеют в виду Эмили?

— Не знаю, — ответила я. — Может, и ее. Но только Ник с Джен знали, что она была в машине.

Мама прищелкнула языком.

— Это означает, что по крайней мере один из них выжил.

— Да… — я мысленно взмолилась, чтобы это была Джен, а не Ник.

— Ну что ж, — сказала мама. — Тогда тебе лучше, не откладывая, позвонить в полицию и дать им знать, что она жива.

Я не ответила. Мысли жужжали у меня в голове. Как только мама ушла на работу, я позвонила Джен, но ее мобильный был недоступен. Я не оставила сообщения. Мне нужно было все обдумать, прежде чем действовать. Прежде чем со мной свяжется полиция.

Следователь позвонил после девяти, извиняясь за звонок. Сказал, что заходил по моему домашнему адресу, чтобы поговорить лично, но дверь никто не открыл, и соседи сказали, что дом уже несколько недель пустует.

У него были для меня очень печальные известия, которые он предпочел бы передать при встрече, но я настояла, чтобы он рассказал по телефону. Голос бедняги дрожал, когда он сообщил мне, что мой муж попал во вчерашнее ДТП на трассе М25. Он получил тяжелые повреждения и находится в коме. Его бывшая жена Дженнифер Уоррингтон, которая была за рулем, попала в больницу; ей делают операцию, и врачи прогнозируют полное выздоровление. Она сообщила полиции, что моя дочь Эмили в момент взрыва также находилась в машине.

Пока он говорил, я подняла глаза к потолку и представила Эмили в комнате на втором этаже — не черную и обугленную, а живую и сладко спящую на моей кровати. У меня появился шанс обрести свободу, жить без страха перед тем, что в любую минуту Ник придет и заберет ее.

Полицейский воспринял мое молчание как признак шока. Предложил прислать кого-нибудь присмотреть за мной, пока не появятся друзья или родные.

— Я лучше побуду одна, — ответила я.

* * *

— Нельзя так делать, Таша, — заявила мама, когда вернулась домой и я рассказала ей, что не призналась в том, что Эмили у меня. — Это незаконно. Тебя вычислят. Эксперты поймут, что ее не было в машине, когда та взорвалась.

Весь день я строила планы, обшарила весь Интернет в поисках схожих ситуаций, просчитала все свои шансы. Мама, конечно, была права: после пожара практически всегда остаются какие-то останки. Но если огонь был слишком сильный и горел слишком долго, их чрезвычайно сложно найти.

— Там был хаос, — ответила я. — Вряд ли кто-то видел, как я вытаскиваю ее из машины. Джен сказала полиции, что она точно была там, так что если это докажут, но тело не найдут, то коронеру придется заключить, что она погибла при взрыве. Пусть ее просто объявят погибшей, этого достаточно.

Мама достала сигареты.

— Поверить не могу, что мы это обсуждаем. Ты не можешь так поступить, тебя поймают. Кто-нибудь обнаружит, что она жива.

Но я уже все продумала.

— Нет, если я ее спрячу, — ответила я. — Уедем куда-нибудь, сменим имена, начнем новую жизнь. Я пойду на все, лишь бы не дать Нику до нее добраться.

— Он все равно, наверное, не выживет, — отмахнулась она.

— А что, если выживет? Он видел меня, мам. Он видел, как я ее вытаскивала. Он будет преследовать меня, использует все свои возможности, все деньги, чтобы забрать ее. Я не позволю этому случиться. Никогда больше. Я знаю, что поступаю незаконно, но мне плевать. Я рискну.

Мама обняла меня и притянула к груди. Повисла долгая тишина, в которой я почти слышала, как крутятся шестеренки у нее в мозгу.

— Ты ни за что не справишься одна, — наконец сказала она. — Но если мы займемся этим вместе… Если я увезу Эмили куда-нибудь, пока все не успокоится… Не знаю, может быть, в Борнмут…

Я подняла голову и посмотрела ей в глаза.

— Правда, мам? Ты сделаешь это для нас? А как же твоя работа, дом?

Она улыбнулась.

— Знаешь, я всегда хотела жить у моря.

Глава 44

Сейчас

Николас

Наманикюренные ногти Хейли блестят в свете настольной лампы, точно крошечные розовые рыбки. Она проводит рукой мне по лбу и со словами: «Так-то лучше» — садится обратно в бордовое пластмассовое кресло. Я понятия не имею, что не так с моим лицом. Волосок? Капелька пота? Возможно, оно просто просится, чтобы его почесали.

Хейли достает из сумки журнал и принимается его листать, то и дело переводя взгляд на меня и посылая сочувственную улыбку. Не поймите неправильно, я благодарен за то, что она меня навещает. Путь из Бристоля до больницы не близок, а ей нужно заниматься детьми, особенно малышом Итаном. Родители приходят раз в неделю. Садятся у моей кровати и разговаривают обо мне так, будто я все еще в коме и ничего не слышу. Говорят, что я осунулся, что мне нужен свежий воздух. Задаются вопросом, чувствую ли я боль, несмотря на все препараты.

Сны намного лучше, чем эта кошмарная жизнь. Во сне я могу встать с кровати и бегать по коридорам в пижаме. Могу сам есть и расчесываться, сам мыть себе задницу. Во сне я читаю газету и обсуждаю политику с медсестрами. Эмили, пританцовывая, заходит в комнату, и мы поем детские песенки. Играем в карты, идем гулять в больничный сад и устраиваем прятки среди деревьев. Есть ли в здешнем саду деревья? Я не знаю. Я никогда не покидаю комнаты.

Интересно, где она сейчас? Моя милая Эмили. В какие игры играет с Наташей? О ней почти не говорят, а если и произносят ее имя, то только полушепотом в углу палаты, где, как им кажется, я их не услышу. У Хейли делается понурое лицо, мать начинает плакать. Они говорят о ней в прошедшем времени, будто она умерла. Поначалу я был в замешательстве, но потом все стало ясно. Видит бог, я достаточно времени пролежал здесь, подобно живому трупу, чтобы во всем разобраться.

Это огромный ментальный пазл из тысячи деталей. Когда-то мы всей семьей на Рождество собирали большие пазлы. Мать высыпала детали на карточный стол, и каждый, кто проходил мимо, собирал кусочек. Мне нравилось собирать от углов к центру. Хейли, наоборот, сразу начинала с середины и двигалась к краю. Зачастую это были репродукции картин великих художников: «Подсолнухи» Ван Гога или «Натюрморт с корзиной яблок» Сезанна. Но нас никогда не интересовало само изображение: удовольствие доставлял процесс. Мы с Хейли даже дрались за то, кто поставит последнюю деталь.

Пазл в моей голове совсем не похож на те, что мы собирали на Рождество. Это не застывшее изображение, оно движется, как кино, как документальный фильм из миллиардов деформированных пикселей. Там есть и диалог. Поначалу я слышал только какие-то звуки, потом отдельные слова, потом фразы, но теперь могу проиграть разговоры между всеми персонажами.

Для начала я собираю фон. Небо и общий пейзаж, купы деревьев и кустов, серо-зеленые от загрязнения в воздухе. К сожалению, все эти фрагменты выглядят почти одинаково, но пока не закончишь эти большие куски фона, нельзя перейти к мелочам. А дьявол в мелочах, как говаривал мой адвокат. Я всегда занимался сюжетом в целом, декорации за меня прописывали те, кто менее талантлив, но теперь мне некому помочь. И вот, через несколько месяцев моего лежания здесь, в течение которых я мысленно складывал свой документальный пазл (неужели я только что изобрел новый жанр?), финальная версия готова. Это увлекательный личный взгляд на причину одной из самых страшных аварий в истории автомобилизма, фильм, который потянет на премию BAFTA, не менее. Но самое главное, это экранизация реальной истории похищения. Позвольте, я вам расскажу.

* * *

Итак, у нас есть главный герой. Немного за сорок, но выглядит на тридцать пять, хорош собой, ухоженный, все волосы на месте. Он едет по автомагистрали вместе с бывшей женой и дочерью от второго брака. Вот только бывшая жена на самом деле больше не бывшая, потому что они снова вместе. Представьте Ричарда Бертона и Элизабет Тейлор: не могут ужиться, не могут жить друг без друга. Ну, вы поняли. Это любовная история XXI века. Сказание о людях и их запутанных жизнях.

Как я уже сказал, они едут по магистрали, по М25, в Хитроу. В Канаде их ожидает новая жизнь. Знаю, о чем вы подумали: Канада не самое гламурное место назначения — если хотите, давайте сменим. Пусть будет Лос-Анджелес или Нью-Йорк, мне без разницы. Пусть будет гребаный Пекин, если китайцы захотят спонсировать. Или Москва. Место назначения не имеет значения; важно только предвкушение, эмоциональное воодушевление. У нас тут новое начинание, осуществление мечты всей жизни, влюбленная пара с прекрасной маленькой девочкой, которые направляются в землю обетованную, и все наконец идет по плану. Уловили?

Наш герой чувствует себя хорошо, несмотря на ужасные травмы, нанесенные ему второй женой. Она, кстати, настоящая мегера, агрессивная, буйная. Наш герой отчаянно стремится увезти дочь подальше от этой психопатки, пока она не причинила еще больше вреда, и опасается, как бы она не выбила судебное распоряжение, запрещающее ему вывоз Эмили (имя ребенка) за границу. Опасения не слишком обоснованы, потому что вряд ли у нее хватит смелости, но все равно он вздохнет спокойно, только когда они пройдут паспортный контроль и окажутся в самолете.

Машину ведет бывшая жена, нынешняя любовница. Давайте пока назовем ее Джен — имена можно поменять, если вам не нравится. Она едет так, будто куда-то опаздывает, что сбивает его с толку, потому что самолет только завтра и они не ограничены во времени. Он отмечает, как побелели костяшки ее пальцев, сжимающих руль, но не придает этому значения. Все его мысли сосредоточены на Канаде (или любой другой локации). Он ждет не дождется, когда они приедут в отель и он сможет принять душ, заказать холодного пива. Путь из Озерного края был неблизок, и действие обезболивающего успело выветриться.

Так вот,представьте, как они едут в своей серебристой «Мазде», лавируя в транспортном потоке, подъезжая вплотную к другим машинам и мигая фарами, чтобы им уступили дорогу. На М25 не так легко превысить скорость, но Джен, черт возьми, почти удается. А потом они оказываются позади грузовика на средней полосе, и ей приходится ехать медленнее.

Наш герой невзначай бросает взгляд на соседнюю полосу, чувствуя собственное превосходство, как человек, чья машина быстрее и лучше выглядит. И думает: «Чтоб меня, та женщина в старой задрипанной «Фиесте» похожа на мою суку-жену». Он посылает ей в окно враждебный взгляд, просто так, ради удовольствия.

Она смотрит на него в ответ. Их взгляды встречаются, и она отшатывается, будто ее ударили в грудь. Это поворотный момент. Когда он понимает, что она и есть его сука-жена. Здесь можно остановить кадр или, наоборот, очень быстро приблизить, я не знаю, я же не режиссер, но вы понимаете, о чем я. Это важный момент.

«Фиеста» остается позади, но его мысли все еще мечутся. Какого хрена она здесь делает, почему едет на какой-то незнакомой машине, одна, по тому же отрезку магистрали, в то же самое время? Неужели бывают такие совпадения? Вряд ли.

— В чем дело? — спрашивает Джен. По голосу слышно, что она нервничает. Ее самообладание висит на нитке — дерни, и та оборвется.

— Наташа! — кричит наш герой, размахивая руками. — Там Наташа!

— О чем ты? — Она прибавляет газу, глядя прямо вперед, на дорогу, не осмеливаясь повернуться к нему. Пытается скрыть панику, но он видит ее страх по белкам ее глаз, чует его.

— Наташа! В той машине, за рулем!

— Не неси чепухи. Она не умеет водить.

— Она умыкнула мой гребаный «Рэндж Ровер», — огрызается он. (Забыл упомянуть, она не только буйная, но еще и воровка. И ездит без прав.)

Его руки костенеют от гнева, ладони сжимаются в круглые твердые кулаки. Джен бросает встревоженный взгляд в зеркало заднего вида, и в этот самый миг герой понимает, что женщины сговорились против него. Понимание приходит за долю секунды. Теперь он все знает.

— Останови машину.

— Что?

— Останови машину. Живо. Я поведу.

— Но, Ники… тебе нельзя…

— Останавливай, мать твою!

— Нет! Не глупи. Успокойся!

Он хватает за руль, и машина виляет влево. Кажется, кто-то давит на гудок, и Джен, дернув за руль, возвращает их на свою полосу.

— Хватит! Отвали! — она больно бьет его локтем, но он не отпускает.

— Я знаю, что вы задумали, — вы ведь сговорились, так?

— Пусти! Ты же нас убьешь!

— Где ты собиралась передать Эмили? В отеле? В аэропорту?

Раздается громкий скрежет, когда они задевают первый грузовик. Машина отскакивает и летит на соседнюю полосу, точно игрушка по скользкому полу. Дальше начинается нечто несусветное. Все вокруг тормозят или пытаются свернуть в сторону, но все равно сталкиваются друг с другом, как машинки в парке аттракционов. Слышны визг тормозов, звуки ударов, грохот. Какая-то машина переворачивается в замедленной съемке, в воздухе пролетает тряпичная кукла в человеческий рост.

Ну, вы представляете. Мы говорим о разрушении, пылающей преисподней, взрывах. Знаю, звучит слишком дорого, но многое можно сделать с помощью спецэффектов и анимации.

После, когда все успокаивается, наступает момент тишины. Неподвижности. Лицо нашего героя погружено во что-то мягкое. Он открывает глаза, и ему кажется, будто он лежит на облаке. Он чувствует запах бензина: тот проникает через его ноздри прямо в голову. Машина наполняется дымом.

Мы показываем его лицо крупным планом, когда он поворачивает голову. Потом переходим к противоположной камере и показываем, что видит он. Он смотрит на Наташу. Она стоит, глядя на него в ответ холодными, полными ненависти глазами. Снова переключаемся на героя. Он в смятении, теряет сознание. Настоящая ли она или кошмарное видение? Нет, настоящая. Она здесь и собирается украсть его дочь. Он пытается схватить ее, но не может поднять руку. Его сознание расплывается. Последнее, что он видит перед тем, как погрузиться в темноту, — это то, как Наташа залезает на заднее сидение и начинает возиться с ремнями Эмили.

В следующей сцене он, уже парализованный, лежит в больнице. Бабочка, булавка, стеклянный колпак — понимаете, о чем я?

* * *

Иногда мне снится, что мы снова дома. Я ползаю на четвереньках по гостиной с Эмили на спине, изображая лошадку. Или уже вечер, и я несу ее на плечах купаться. Наполняю ванну и сажаю туда Эмили. Часто там присутствует и Наташа: она прислоняется к дверной раме, смотрит, как мы играем, и смеется, когда Эмили измазывает мне лицо пеной. Меня бесит, что она вторгается в мои сны и выглядит при этом такой счастливой, совсем как дома, в моем доме. Она все портит.

Мне отчаянно хочется показать Хейли мой фильм-пазл. Или просто рассказать ей мою историю. Но я не могу донести слова из мозга до рта. Я слышал разговор врачей с моими родителями. Мой мозг заново восстанавливает все нейронные связи, будто меняет проводку в старом доме, — это сложное дело, и закончится оно нескоро. А может, вообще никогда. Но я надеюсь, что однажды щелкнет магический включатель, и — вуаля! — я открою рот и заговорю. Польются восхитительные слова. Длинные гладкие фразы. Изящно сформулированные абзацы, целые страницы правды.

И как только Хейли узнает, она все исправит, в этом я не сомневаюсь. Она моя младшая сестричка, она захочет мести и справедливости так же сильно, как того хочу я, а может, и сильнее. Хейли выследит Джен с Наташей и уничтожит их обеих. Она найдет Эмили и приведет ее назад ко мне.

Все, что мне нужно, — это сказать лишь слово.

ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА _{(роман) Джон Маррс}

Одну жертву убийца парализовал прямо на переполненной платформе метро в час пик — и сбросил под поезд. Вторую утопил в алкоголе.

И это только начало… Каждое убийство экзотично и не повторяет другие.

Убийца вычеркивает из своего списка всё новые и новые имена, действуя по лишь одному ему ведомой логике. Как найти связь между жертвами, пока он не добрался до последней из них?

Кажется, между ними нет связи. Но она есть…

Пролог

Он вытянул шею, чтобы заглянуть в непроглядную черноту за устьем тоннеля. Сам не знал, что ожидал увидеть в этой темноте, но тем не менее всматривался, сощурившись.

Потом повернул голову, чтобы окинуть взглядом платформу станции подземки. Прямоугольные щиты высотой от пола до потолка, висящие на изогнутых стенах, рекламировали экзотический отпуск на белом песчаном пляже. Другие предлагали купить матрасы, обещающие подарить лучший сон в его жизни. Однако в крови бурлило так много адреналина, что менее всего он сейчас мог думать про сон и отдых.

Часы на панели над устьем тоннеля сообщили ему, что следующий поезд прибудет через четыре минуты. Это казалось невероятно долгим ожиданием здесь, в замкнутом пространстве, глубоко под землей, особенно в окружении такого множества людей. Во рту уже пересохло, кожу начало покалывать, поэтому он пустил в ход то, чему научился на курсах медитации в Центре ментальных практик в Северном Лондоне. Шестинедельный курс стоил небольшого состояния, однако это помогало взвинченному мозгу не думать обо всем сразу, а вместо этого сосредоточиться на чем-то одном. Это также дало средства для того, чтобы удерживать закрытой крышку на сосуде его ярости — ярости, которая постоянно норовила закипеть и перелиться через край.

Правая рука, скрытая под бандажом и подвешенная на груди, начала неметь. Ему хотелось извлечь ее и размять пальцы. Вряд ли кто-то заметил бы, что именно он прячет, — вокруг было слишком много пассажиров, занятых исключительно своими делами. Но до этого момента он тщательно избегал любого ненужного риска — и не собирался рисковать теперь, будучи так близко от цели.

Согласно информации на сайте Лондонского транспортного управления, на линии Дистрикт велись стандартные технические работы по проверке путей. В результате поезда ходили реже, а вот пассажиров меньше не стало, и потому на платформе было многолюднее, чем обычно. Он видел, что люди стоят вдоль всей платформы в пять-шесть рядов. Слышал, как персонал станции переговаривается по рациям с коллегами, дежурящими наверху, требуя ограничить вход до прибытия поезда, который увезет скопившуюся внизу толпу. Прикинул, что такая загруженность станции может сыграть ему на руку.

Посмотрев из стороны в сторону и удовлетворившись тем, что успешно смешался с толпой, он вновь обратил взгляд на того, кто стоял прямо перед ним, — на того, за кем он шел сегодня после обеда от самого дома преследуемого. Он стоял так близко к Стефану Думитру, что чувствовал тепло, исходящее от его мощного тела. За последние пять месяцев они нередко оказывались рядом друг с другом — но никогда настолько близко. Даже тогда, когда он побывал дома у Думитру.

Только сейчас, стоя почти вплотную, он смог оценить, насколько Думитру широкоплеч и мускулист. Он весил по меньшей мере шестнадцать стоунов, возможно, даже семнадцать; рост его достигал шести футов и четырех дюймов^[238], и вся его фигура была словно вытесана из гранита. Цветные татуировки начинались от костяшек пальцев и тянулись вверх по руке, точно плющ, обвивший толстую ветку, и достигали шеи, обрываясь прямо под квадратным подбородком. Он подумал, что не может допустить даже малейшей ошибки, имея дело с Думитру. Чтобы план увенчался успехом, нужно действовать четко и в строго определенный момент.

Думитру не стоял спокойно на месте — он переступал с ноги на ногу, и всякий раз, когда он крутил головой, мышцы на его плечах шли рябью, словно вода в пруду от брошенного камешка.

Он снова посмотрел на часы. Крупные желтые цифры показывали, что осталось три минуты. Свободной рукой он достал из кармана бумажный платок и аккуратно промокнул капли пота, выступившие на лбу. Он не мог сказать, отчего так горит кожа — то ли от жары, то ли от клаустрофобии, то ли от нервозности, вызванной ожиданием.

За весь вечер он ни разу не отошел от Думитру дальше чем на несколько метров. Даже когда Думитру оставался у себя дома, в двухэтажном викторианском здании за закрытой дверью, преследователь сидел в машине, припаркованной возле дома, и наблюдал. Здание было разделено на две съемные квартиры. Наблюдателя удивило плохое состояние этого дома. По стеклу в окне второго этажа тянулась длинная вертикальная трещина, а крошечный садик был усеян окурками и банками из-под дешевого пива.

Несмотря на то что Думитру явно не стремился поддерживать свой дом в порядке, пунктуален он был настолько, что по нему можно было сверять часы. Каждый день ровно в 17.20 со стуком закрывал за собой входную дверь. Одетый в одни и те же выцветшие джинсы и футболку, покрытую белыми и розоватыми пятнами от штукатурки, которую он наносил на стены, быстрым шагом направлялся к метро — этот путь занимал у него десять минут. Если ветер дул от него в сторону наблюдателя, тот иногда улавливал запах дешевого дезодоранта или лосьона для бритья — но ни то ни другое не могло замаскировать терпкий запах тела Думитру, настолько въевшийся в одежду, что от него не избавляла никакая стирка.

Наблюдатель знал, что Думитру нанялся рабочим в реновационный проект в центре Ноттинг-Хилла в Западном Лондоне, оценивающийся в миллионы фунтов стерлингов. Перестраиваемый дом принадлежал бывшей звезде брит-попа, и, согласно документам по перепланировке, которые видел наблюдатель, под изначальным подвальным помещением были выкопаны еще два, более обширных, отчего дом превратился в некое подобие айсберга. Теперь шла финальная стадия отделки, и Думитру всю ночь штукатурил, выравнивал и грунтовал стены.

Думитру был не только пунктуален, он еще и следовал привычкам и неизменно выбирал для ожидания одно и то же место на платформе — у самого устья тоннеля, там, где останавливался последний вагон. Благодаря мощному телосложению и дерзкому поведению он без труда проталкивался в первый ряд — если только пассажиры сами не расступались, словно воды Красного моря, под его угрожающим взглядом.

Часы показали, что осталось две минуты, и сердце наблюдателя ускорило бег.

Он сделал глубокий вдох и в очередной раз почувствовал кислый запах тела Думитру. На языке остался неприятный привкус. Он почувствовал, как струйка пота стекает между лопатками по спине до пояса трусов.

Неожиданно Думитру сделал шаг назад, вероятно, решив, что стоит слишком близко к краю платформы.

— Моя нога, идиот! — рявкнул мужчина, стоящий позади и чуть слева от него.

Думитру повернул голову и злобно уставился на него, видимо, полагая, что грозного вида хватит, чтобы пресечь конфликт на корню.

— Ты звал меня «идиот»? — переспросил он на ломаном английском.

Но оппонент явно не собирался отступать.

— Да. Убирайся к себе домой! — прорычал он.

Несмотря на крепкое сложение, этот мужчина был заметно ниже Думитру. Однако если б кто-то из них решил начать драку, им пришлось бы нелегко. На запруженной народом платформе не хватило бы места, чтобы размахнуться для хорошего удара. И все же они продолжили ссору.

— Что сказал? — спросил Думитру, в то время как часы вели обратный отсчет — от двух минут к одной. Противник ничего не ответил, поэтому Думитру отвернулся от него и что-то проворчал на родном языке.

Наблюдатель сосредоточился, боясь, что нервы у него сдадут сейчас, когда цель так близка. Ноги начали дрожать вопреки его воле, поэтому он закрыл глаза и начал медленно считать в обратную сторону — от пяти до одного. Сейчас или никогда.

Он извлек из бандажа правую руку и опустил ее так, чтобы никто не видел. А потом, собрав все силы, вонзил шприц в левую ягодицу Думитру и нажал на поршень, прежде чем выдернуть иглу. Все заняло чуть больше секунды.

— La dracu!^[239] — взревел Думитру, и все посмотрели в его сторону.

Он схватился за ягодицу и повернулся всем корпусом, чтобы увидеть напавшего. Пассажиры, которых он толкнул при этом, повалились друг на друга. На лице мужчины, с которым Думитру повздорил до этого, проявилась тревога: он оценил рост и силу своего противника.

— Что ты мне делал? — заорал Думитру.

Мужчина, ничего не понимая, выкрикнул в ответ:

— О чем ты?

И тогда Думитру отвел руку назад и сжал кулак, намереваясь ударить.

Подлинный напавший так и стоял, пряча шприц в ладони; взгляд его привлек белый свет фар поезда, мелькнувший в глубине тоннеля. Он отчаянно надеялся на то, что его расчет окажется верным. И когда Думитру заколебался, так и не нанеся удар, он получил ответ на свой вопрос.

Сначала глубоко посаженные глаза Думитру забегали из стороны в сторону, потом занесенная рука упала и безвольно повисла вдоль бока. Затем голова его качнулась вперед, прежде чем он с усилием вскинул ее. Чувствуя, что начинает заваливаться назад, переступил ногами, пытаясь сохранить равновесие. Однако это произвело совершенно противоположный эффект, заставив тело накрениться сильнее.

Поезд, подъезжающий к платформе со скоростью тридцать миль в час, явился Думитру не ярким светом фар и не визгом металла от соприкосновения колес с рельсами. А ударом кабины машиниста о плечо, швырнувшим вперед, а затем увлекшим в темноту под колесами. Поезд резко остановился, скрипя тормозами, и пассажиры в вагонах повалились друг на друга, словно тряпичные куклы.

Человек, ответственный за гибель Стефана Думитру, так и стоял на одном месте. Он вновь воспользовался тренировкой сознания, чтобы впитать все происходящее. Пронзительные крики, разносящиеся по станции; перестук высоких каблуков по бетонным ступеням лестницы, ведущей наверх с платформы; смрад паленой резины от спешно нажатых тормозов — человек вбирал в себя все это. Он молча смотрел, как люди отступают назад, отчаянно стремясь избежать запаха смерти, пока он не впитался в их одежду. Он наблюдал за тем, как другие бросаются на помощь Думитру, падают на четвереньки, дабы заглянуть под поезд в поисках признаков жизни. Но этих признаков не должно быть, он в этом уверен.

Он прикусил внутреннюю поверхность своих щек и крепко сжал зубы, чтобы помешать губам растянуться в победной ухмылке.

Спешно прибывшая бригада транспортной службы ворвалась на платформу и приступила к делу, препровождая его и других пассажиров к выходу. Снаружи персонал станции указывал людям, как пройти к другим линиям метро или автобусным остановкам, однако он сам знал, куда направится теперь. Сначала перешел дорогу и немного постоял, приходя в себя. Закрыв глаза и подставив лицо солнечным лучам, сделал несколько глубоких очищающих вдохов.

Думитру был первым, кого он убил в своей жизни. И хотя хотелось снова и снова проигрывать каждую секунду этого события, пока оно еще свежо в памяти, у него не было такой роскоши, как лишнее время. Потому что менее чем через полтора часа предстояло отправиться на второе свое убийство.

Глава 1

Изначально внимание Бекки привлек не резкий скрип поездных тормозов, а громкие голоса и крики.

Она подняла взгляд от игры, в которую играла на своем телефоне, и повернулась к противоположному концу платформы, чтобы посмотреть, откуда доносится шум. Поезд подземки экстренно остановился, не проехав и четверти пути вдоль платформы.

Бекка выдернула из ушей наушники, оставив их свисать на плечи, и пронаблюдала, как волна пассажиров откатывается назад от края платформы.

Первым побуждением Бекки было протолкаться сквозь толпу и узнать, в чем причина такого смятения. Но людей вокруг было слишком много, они не давали ей сделать ни шагу вперед — более того, толкали назад, стремясь к выходу, расположенному у нее за спиной. Один мужчина врезался в нее плечом и оттолкнул к стене — так, что Бекка слегка ударилась головой, прикусив кончик языка. Она беззвучно выругалась, проверяя, не пострадали ли зубы.

Поезда не останавливаются так резко без веской причины. В последние годы в городе произошло несколько терактов — в том числе и в подземке. Каждый лондонец, пользующийся общественным транспортом, знал, что может стать жертвой такого теракта, но тем не менее этого риска было не избежать. Бекка мысленно пробежалась по списку потенциальных причин паники, однако, поскольку отступление пассажиров было спешным, но не истеричным, а вся суета сосредоточена вокруг одного крошечного пятачка, терроризм можно было исключить.

Вместо этого логично было предположить, что кто-нибудь, возможно, упал на рельсы. Бекка продолжала стоять на месте, глядя, как сотрудники Лондонского транспорта, одетые в красные жилеты поверх синей формы, проталкиваются навстречу людскому потоку к месту происшествия. Воспользовавшись случаем, Бекка направилась следом по расчищенному ими пути.

Она видела, как некоторые пассажиры взбегают по лестнице справа от нее, перескакивая через две ступеньки, — так сильно они спешили покинуть станцию. Те, кто оставался возле поезда, всматривались куда-то под днище вагона, в то время как другие, пригнувшись или присев на корточки, что-то выкрикивали. Несколько стервятников снимали происходящее на смартфоны.

— Леди и джентльмены, — донесся из динамиков системы оповещения низкий мужской голос, — из-за несчастного случая с пассажиром поезд дальше не пойдет. Просим вас в целях вашей безопасности как можно скорее освободить платформу. Персонал станции направит вас к ближайшему выходу.

Бекка заметила, что машинист вышел из кабины и двинулся вдоль платформы; потом его голова скрылась из виду, когда он нагнулся, чтобы заглянуть под второй вагон. Потом выпрямился и закрыл лицо руками — и Бекка поняла, что ее подозрения подтвердились.

— Извините, вам сюда нельзя… — начала девушка в форме Лондонского транспорта.

Бекка предъявила полицейское удостоверение.

— Детектив-сержант Бекка Винсент. — И направилась к группе, столпившейся вокруг вагона. — Что произошло? — спросила она, снова показывая удостоверение.

— Человек на путях, — отозвался работник станции, чья голова была увенчана синим тюрбаном. На бейджике у него было написано «Дев».

— Кто-то упал под поезд?

Дев кивнул.

— Как только это случилось, машинист связался с диспетчером, а тот передал начальнику станции приказ на эвакуацию.

— Контактный рельс отключен, — раздался женский голос чуть дальше по платформе. Несколько других работников повторили эти слова, чтобы все были в курсе.

Бекка отошла на несколько шагов, чтобы заглянуть под поезд, однако жертвы не было видно. Все, что ей удалось разглядеть, — это белая кроссовка, лежащая подошвой вверх.

— Это не может быть самоубийством? — спросила она.

— Никто не видел, чтобы он прыгал с платформы, и кто-то сказал, что он ругался с другим человеком как раз перед тем, как это случилось.

— Свидетели все еще здесь? — спросила Бекка.

— Нет, они, кажется, ушли вместе со всеми.

— Была ли платформа переполнена? Мне показалось, людей было довольно много.

— Мы не допускаем, чтобы она переполнилась, — возразил Дев. — Бригада, работающая наверху, в часы пик делает все, чтобы количество пассажиров, входящих на станцию, не превышало пределы.

— Люди часто падают под поезд?

— Увы, часто. Если брать статистику по всей транспортной сети, то примерно по одному в день.

Бека переключила внимание на работницу станции, которая спустилась на пути, а потом по-пластунски поползла под поезд. Следом за ней направился парамедик в зеленой форме.

— Что они делают?

— Иногда упавшие скатываются в «канаву самоубийц» — она проложена совсем не для этого, а для стока воды, но помогает уменьшить количество смертельных случаев. Но если мы не слышим криков или просьб о помощи, нужно пролезть под поезд, чтобы посмотреть, жив ли еще упавший. Может быть, сказать ему, что «Скорая помощь» уже едет. Я знаю коллег, которым приходилось придавливать раненых собой, чтобы они не дергались, когда по контактному рельсу снова пустят ток, чтобы можно было отогнать поезд.

— Понятия не имела о таком, — отозвалась Бекка.

— Мало кто понимает, что нам приходится делать. Зато все готовы обзывать нас всякими словами, если поезд опаздывает.

Они молча ждали, глядя, как работница станции и парамедик скрываются под поездом. Бекка обернулась, чтобы посмотреть, как там машинист. Он сидел на лестнице, ведущей наверх с платформы; в его руках курился паром полистироловый стаканчик, который кто-то сунул ему. Машинист сжимал стаканчик обеими ладонями, но когда кто-то из коллег попытался увести его прочь, он отвел его руку, не в силах оторвать взгляд от мрачной сцены. Бекка посочувствовала ему. Скорее всего, машинист сделал все, чтобы избежать столкновения, но она понимала: ему будет трудно отделаться от чувства вины. Она сама научилась жить с таким чувством и надеялась, что машинист тоже сумеет это сделать.

Тяжелое молчание прервало появление работницы станции, выползшей из-под поезда.

— Мертв, — сказала она, встряхивая головой и счищая грязь с волос и одежды. — Голову почти отрезало. Неприятное зрелище.

Вдоль платформы к поезду направились несколько человек в форме Британской транспортной полиции, их сопровождали два парамедика с носилками. Один из полицейских успокаивающим жестом положил руку на плечо машинисту, и Бекка заподозрила, что он просит того пройти стандартный тест на содержание в крови алкоголя и наркотиков — чтобы очистить от подозрений в правонарушении.

К тому времени как Бекка представилась офицеру транспортной полиции и изложила ему те немногие факты, которые знала, поезд отогнали по рельсам назад, а тело подняли на платформу. Несмотря на то что Бекка не в первый раз наблюдала подобную кровавую смерть, ей захотелось отвести взгляд. Однако ее внимание привлекло нечто, блеснувшее в свете потолочных ламп. Она присмотрелась поближе и отметила татуировку погибшего. На указательном пальце он носил массивное серебряное кольцо. Татуировка тянулась по кисти руки до самых костяшек пальцев. Она изображала некое существо, похожее на черта, с кожей, напоминающей древесину, и с рогами, торчащими из белой волнистой шевелюры. Лицо и глаза существа были красными; рядом с ним была изображена желтая роза, кончики ее лепестков доходили до пальцев погибшего.

Кости запястья были переломаны, и кисть отгибалась к внешней стороне предплечья. Бекка содрогнулась при мысли о столь жестокой смерти на глазах у публики. Сама она надеялась — хотя вряд ли всерьез ожидала, что в назначенный ей час просто уснет в своей уютной постели и не проснется утром.

Но если работа и семейная жизнь чему-то и научили Бекку, так это тому, что люди редко умирают той смертью, которой желали — или которую заслужили.

Глава 2

Джо Рассела не удивило, что автобус, подошедший к остановке, уже был набит битком.

Джо втиснулся в салон, приложил свой служебный проездной к электронному считывателю и встал в проходе, одной рукой ухватившись за петлю, свисающую с поручня. Другой рукой он выбрал на «Спотифай» плей-лист, составленный из классических танцевальных мелодий «Радио Ивица». Автобус отъехал от остановки. Джо вынужден был пересесть на наземный транспорт, потому что за шесть станций до места его назначения на линии подземки было остановлено движение. Не успел он проехать по поверхности и двух миль, как апрельское солнце, заглянув в окно, ударило ему прямо в лицо, и он начал жалеть о том, что не дождался более свободного автобуса. Кондиционер не справлялся с жаром, который излучали шестьдесят пассажиров, столпившихся на нижнем уровне даблдекера^[240]. В итоге Джо чувствовал себя сардиной в банке, которую кто-то вскрыл и оставил стоять на припеке.

Пряди темно-каштановых волос Джо, гладко зачесанных назад, намокли от пота и начали падать ему на лоб. Он пытался пригладить их обратно, но проиграл это сражение. В наушниках на фоне низкого электронного ритма звучал красивый, задушевный женский голос. Джо подпевал про себя, постукивая пальцами по бедру.

В его отделе не было официальных рабочих часов, которые полагалось отсиживать от и до, однако все знали: чем больше личного времени ты согласен пожертвовать работе, тем выше твои шансы быть отмеченным. Не то чтобы власти когда-либо признавали, что их служители обязаны постоянно следовать зову долга. Но предпринятые правительством меры экономии и сокращения персонала не очень хорошо сказались на численности столичной полиции, так что во многом приходилось полагаться на добрую волю работников. Джо предпочитал уходить из офиса примерно на час позже остальных. Это дополнительное время давало ему возможность сосредоточиться на своих личных задачах. Если кто-то из коллег задерживался в офисе, Джо закрывал лишние окна на мониторе, чтобы не рисковать, что кто-то поинтересуется, чем он занят. Объяснять было бы слишком долго, и он предпочитал не врать команде, с которой работал в тесной связке.

Джо даже не знал, сколько из коллег в курсе его прошлого — если кто-либо вообще в курсе. Он не поднимал эту тему даже в разговорах с теми, кому доверял больше всего, рассуждая так, что у всех есть свои тайны.

Вблизи Хай-Холборна автобус резко остановился. Джо наклонил голову, нашел просвет между другими пассажирами, толпящимися в проходе, дабы посмотреть, что творится за лобовым стеклом. Ему удалось рассмотреть временный светофор, установленный метрах в сорока впереди. Полдесятка мужчин в ярко-оранжевых куртках и массивных защитных наушниках орудовали отбойными молотками, проделывая дыры в дорожном покрытии. Путь до дома оказался далеко не таким простым, как надеялся Джо.

Неожиданно его внимание привлекло некое лицо. Оно принадлежало мужчине, стоящему снаружи, на островке безопасности для пешеходов между двумя полосами движения, — в ожидании, когда красный свет сменится зеленым. Джо нахмурил брови и прищурился. Он не знал, где именно видел это лицо прежде — но не лично, это он мог сказать точно. Возможно, на фотографии или видеозаписи. Однако где и почему — этого он не мог вспомнить.

Фотографическая память, никогда и ни за что не позволяющая ему забыть один раз увиденное лицо, была для Джо одновременно благом и обузой. Минимум половину своей рабочей недели он занимался тем, что изучал и запоминал незнакомые лица, мысленно каталогизируя их черты. Если же впоследствии видел их лично — или они оказывались замешаны в другом преступлении, — то при некоторой доле удачи сразу опознавал их. И сейчас был уверен, что внешность этого конкретного человека не так давно отпечаталась в его памяти.

Пока автобус стоял на месте, Джо всматривался в подозреваемого, не желая терять его из виду, пока не вспомнит, откуда именно тот ему знаком. Внутреннее чувство подсказывало ему, что раз этот тип оказался настолько запоминающимся, то, скорее всего, он совершил что-нибудь незаконное. Но бывали случаи, когда знакомые незнакомцы оказывались совершенно ни в чем не виноватыми — например, это мог быть продавец, обслуживавший Джо в магазине десять лет назад, или же бывший одноклассник.

Воспоминания в голове Джо обрабатывались не так, как у его коллег. Если покрепче зажмуриться, то мозг словно начинал работать быстрее. Когда окружающая обстановка сменилась полной темнотой, то не прошло и двух секунд, как он вспомнил имя.

Алистер Браун. Джо вспомнил также, почему полиция разыскивала его.

Нужно было действовать быстро. Рассыпая вежливые извинения, Джо протолкался через толпу в проходе в переднюю часть автобуса и, не отводя взгляд от человека, стоящего снаружи, обратился к женщине-водителю:

— Мне нужно выйти сейчас.

— Это запрещено, уважаемый, — ответила она из-за плексигласовой перегородки. — Правила безопасности не разрешают.

— Служебная необходимость, — сказал Джо, предъявляя удостоверение, и водитель кивнула.

— Удачи вам, офицер, — с ноткой сарказма произнесла она. Зашумела гидравлика, и дверь открылась.

Джо выпрыгнул на дорогу и бросился к тому месту, где он видел Брауна. Однако того уже не было на островке безопасности. Джо огляделся по сторонам и обнаружил, что подозреваемый переходит дорогу и направляется к торговому ряду. Джо бросился следом.

Если память его не подвела — а она обычно не подводила, то Браун был одним из компании белых мужчин, обвиненных в групповом изнасиловании азиатской девушки-подростка примерно четыре года назад. Они избили ее почти до смерти и сбросили в канал в Кэмдене, но она чудом выжила. Четверо дружков Брауна были признаны виновными на суде и приговорены к восьми годам заключения каждый. Но Браун избежал ареста и скрылся, хотя ордер на него также был выписан. Фотографии, по которым Джо запомнил его, были извлечены с ныне удаленной странички Брауна в Фейсбуке^[241].

В те времена, когда были сделаны эти снимки, русые волосы Брауна были коротко острижены, лицо чисто выбрито, к тому же тогда он был худым. У новой версии волосы потемнели и отросли до плеч, на подбородке и щеках виднелась щетина, он носил большие солнцезащитные очки и заметно заматерел. Другого подобные перемены сбили бы с толку, но Джо случалось опознавать других людей после куда более радикальных изменений внешности. Однако, прежде чем вызывать подкрепление, нужно было подобраться поближе — хотя бы ради собственного спокойствия.

Браун пересек еще один перекресток и теперь направлялся в сторону Тоттенхэм-Корт-роуд. За плечами рюкзак, на голове массивные наушники, одет был весьма прилично — как будто обычный человек, который просто возвращается домой с работы, а не насильник, скрывающийся от полиции. Джо предположил, что и документы у Брауна теперь на другое имя.

Он держался в восьми или десяти метрах позади своей цели, пока Браун не дошел до очередного пешеходного перехода рядом с цветочным лотком. Теперь они шли почти рядом. Пока Браун набирал сообщение на своем телефоне, Джо воспользовался возможностью, чтобы окинуть его пристальным взглядом, а потом быстро отвернулся, дабы не вызывать подозрений. Он ставил свою карьеру на то, что преступник опознан верно.

Позволив Брауну пройти чуть дальше по улице, Джо достал телефон и позвонил в диспетчерскую своего участка. Хотя сейчас не его смена, по закону он все равно мог арестовать преступника. Однако без снаряжения и подкрепления эта задача становилась нелегкой.

Когда диспетчерская ответила на звонок, Джо назвал свое имя и звание, а также цель звонка — удостовериться, что Браун все еще в розыске. Получив подтверждение, сообщил о своем местонахождении и затребовал подмогу. В трубке было слышно, как диспетчер вызывает ближайших доступных офицеров.

Джо не знал, чем он вызвал подозрения у преследуемого, однако инстинкт самосохранения, который позволял Брауну так долго скрываться, вероятно, предупредил о том, что что-то пошло не так. Браун без предупреждения рванул через дорогу.

— Черт! — вслух выругался Джо и побежал за ним, уведомив диспетчера о направлении погони. Браун перебежал четыре полосы, по которым плотным потоком катились автомобили; он вилял и уворачивался от машин, Джо следовал за ним. Гудели клаксоны. Джо едва не попал под мопед, водитель которого резко затормозил, так что его легкий транспорт развернуло боком.

Браун свернул влево и изо всех сил помчался по Чаринг-Кросс-роуд в направлении Лестер-сквер. Он, несомненно, был в лучшей форме и постепенно отрывался от погони, в то время как Джо уже взмок и запыхался. Ему нужно было думать быстро и представить себя на месте Брауна. «Куда бы я направился, если б за мной гнались?» По его предположениям, Браун рассчитывал на то, что сейчас, ранним вечером, на Лестер-сквер будет полным-полно туристов и просто прохожих. Браун рассчитывал добежать туда раньше, чем преследователь, и без труда затеряться в толпе.

Джо ставил на то, что Браун не рискнет спуститься в подземку и застрять у турникетов одной из самых загруженных станций Центрального Лондона. Если он намеревался держаться улиц и прятаться среди толпы, то следующей наиболее вероятной точкой была площадь Пикадилли. Оттуда Браун — если он решит, что удрал от погони, — может направиться по Риджент-стрит, затем по Мэлл и, наконец, затеряться на зеленых просторах Сент-Джеймс-парка.

Рискованно — но Джо готов был рискнуть. Одной рукой придерживая ремень сумки на плече, а другой прижимая к потному уху телефон, он задыхающимся голосом сообщил в диспетчерскую о своих предположениях и о том, куда, вероятно, следует направить подкрепление. Потом резко свернул с Чаринг-Кросс-роуд направо, на Шафтсбери-авеню, бегом промчался по улице, миновав Сохо и Чайнатаун, пока не увидел впереди мемориальный фонтан на площади Пикадилли. Если б, покидая офис, он знал, что ему предстоит такая погоня, то надел бы кроссовки «Найк», которые стояли у него под столом, а не громоздкие ботинки.

Джо казалось, будто в мышцы ног вонзаются раскаленные острые иглы, легкие горели. Но теперь он не мог сдаться. Он продолжал держать прежнюю скорость, внимательно всматриваясь в каждого человека, возникающего впереди, и молясь о том, чтобы его решение срезать путь оказалось правильным.

Неожиданно вдали он заметил другого бегущего — единственного из всех. В тот же самый миг Браун оглянулся через плечо и — очевидно, убедившись, что за ним больше не гонятся, — слегка замедлил бег, следуя по Риджент-стрит.

Их разделяли какие-то тридцать метров, когда Браун перешел на ленивую трусцу. Джо, приближавшийся к нему под углом, воспользовался благодушием подозреваемого и вложил всю оставшуюся энергию в то, чтобы нагнать его.

Услышав, как подошвы ботинок Джо ударяются о тротуар, Браун осознал, что его по-прежнему преследуют. Он быстро обернулся, но Джо настиг его отчаянным прыжком, обхватив за пояс, — и оба они повалились наземь, беспорядочно молотя руками и ногами.

— Алистер Браун, — прохрипел Джо, — вы арестованы…

Его фраза оборвалась резким приступом тошноты.

Будучи на несколько лет моложе Джо, Браун в этой погоне сохранил больше сил. Поэтому все, на что был способен детектив, — это обхватить своего противника руками и ногами и держать мертвой хваткой. Браун резко откинул голову назад, ударив Джо затылком прямо в переносицу. Джо услышал, как что-то хрустнуло, и ощутил жгучую боль в центре лица. Он закричал, когда кровь потекла по губам в приоткрытый рот, которым он жадно хватал воздух. И все же продолжал держать Брауна, в отместку умело ткнув его локтем в кадык, заставив, в свою очередь, захрипеть и подавиться воздухом.

Браун продолжил дергаться и метаться, словно рыба, пойманная в сеть, но вырваться ему так и не удавалось. Потом, когда Джо решил, что больше не выдержит, словно ниоткуда появились два полицейских в форме. Они схватили Брауна и вздернули на ноги, а Джо перекатился на бок и попытался перевести дыхание, утирая кровь с губ и подбородка.

— Алистер Браун, вы арестованы по подозрению в изнасиловании, — выдавил он. — Вы имеете право хранить молчание, однако если вы не упомянете… — Он прервался, закашлявшись, и ощутил во рту привкус рвоты. Морщась, сглотнул ее и продолжил: — …во время допроса о том, что позже используете в суде, это может повредить вашей защите. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас.

Джо не слушал протестов Брауна и даже не смотрел, как на того надевают наручники. Вместо этого медленно поднялся на ноги, доковылял до ближайшего металлического ограждения, повис на нем, и его стошнило за край тротуара.

Глава 3

Детектив-сержант Бекка Винсент провела карточкой-пропуском, висевшей у нее на шее, по вмонтированному в стену считывателю и отворила двойные двери, ведущие в Вестминстерский отдел уголовных расследований лондонской полиции.

В не слишком просторной комнате стояли пятнадцать металлических столов темно-серого цвета — они не менялись с девяностых годов прошлого века и резко контрастировали с современными эргономичными креслами. На каждом столе — лотки для документов; в некоторых громоздились стопки из шести или семи папок, напоминающие пластиковые сталагмиты. Бекка считала, что есть некий странный комфорт в том, чтобы в постоянно меняющемся мире с «облачными» хранилищами и невидимыми каталогами работать со старомодными бумажными документами. Куда меньше ей нравился бордовый ковролин, покрывающий пол и прилипающий к подошвам.

Кампания начальника уголовного розыска по замене компьютеров — или, по крайней мере, по более регулярному обновлению программного обеспечения — провалилась потому, что все воззвания наталкивались на директивы о сокращении бюджета. В результате под каждым столом торчали массивные корпуса, значительно сужая свободное пространство.

В этом помещении размещались двадцать четыре офицера уголовного розыска. Оно располагалось поблизости от прежней штаб-квартиры Нового Скотланд-Ярда — до того, как его перенесли на набережную Виктории. Но суть их работы была такова, что они не всегда находились в офисе. К тому же редко присутствовали здесь одновременно, так что рабочие места каждый из них делил с кем-нибудь другим. Все, кроме Бекки. С тех пор как восемь лет назад поступила на службу в полицию, она привыкла держать все необходимое для работы в буквальном смысле под рукой — так, чтобы не нужно было за чем-либо ходить. Для нее это было проявление здравого смысла и организованности. Для всех остальных ее стол представлял собой гору хаоса, которую никто не желал делить с Беккой.

Как она ни старалась, редко успевала прийти утром на работу раньше всех. Ей препятствовали не зависящие от нее обстоятельства, такие как неполадки в работе общественного транспорта, и потому она часто появлялась в офисе позже, нежели намеревалась. Сегодняшний день был исключением — часы на стене показывали 7:38. Однако двое ее коллег уже присутствовали в кабинете.

— Что ты делаешь здесь так рано? — спросила она детектива-инспектора Нихата Одедру. Она отметила, что его обычно гладко выбритые щеки покрыты щетиной, а рубашка и галстук измяты. Белки его глаз, контрастирующие со смуглой кожей, стали розоватыми, как будто он не выспался. — Или ты явился на работу пешком прямо из дома какой-нибудь несчастной девушки, где провел ночь?

— Мне не настолько везет, — отозвался он и провел пальцами по своим коротким волосам, торчащим, словно иголки ежа. — Я всю ночь работал. В одиннадцатом часу вечера в квартире в Майл-Энде нашли труп — и вызвали, конечно же, меня. Из-за других расследований убойный отдел взял на себя общее руководство, но запросил помощи у районной команды.

— Что случилось?

— Соседи сочли, будто кто-то вломился в дом, потому что дверь оставалась нараспашку в течение нескольких часов. Два офицера из службы поддержания общественного порядка, которых туда вызвали, обнаружили внутри труп мужчины.

Бекка тихо порадовалась тому, что не ее вызвали на дело в такой поздний час. Дома она и так чувствовала себя, словно ступала по тонкому льду.

На личном уровне Нихат ей нравился. Он был умен, хорошо работал в команде и с уважением относился к Бекке. Но в профессиональном отношении она молча завидовала его достижениям. Ему было всего двадцать семь лет, а он уже прошел экзамены на повышение звания. Уже превзошел ее по службе, и ему понадобилось на это меньше времени. В его присутствии Бекка не могла не задумываться о том, что если б карты легли иначе… может быть, ей не предпочли бы новичков с честолюбивыми устремлениями, выпускников бизнес-школ. Может быть, она смогла бы подняться на следующую ступеньку карьерной лестницы. А вместо этого оставалась в нижней половине табели о рангах, чуть-чуть не дойдя до середины, и наблюдала, как те, кто поступил на службу позже нее, все чаще и чаще обгоняют ее в этом состязании.

— И что случилось с погибшим? — спросила Бекка.

— Ну-у, — ответил Нихат, — тут-то и начинается нечто интересное. Он был найден у себя в гостиной, связанный по рукам и ногам широкой клейкой лентой, с полотенцем на лице, привязанный к скамье для силовых тренировок. Одежда его была насквозь мокрой, и, судя по виду, его подвергли пытке водой.

— Пытке водой? — переспросила Бекка. — Ведь так пытают заключенных в тюрьме Гуантанамо, верно? Оранжевая тюремная форма, привязывание к доске и все такое…

Нихат кивнул и указал на монитор своего компьютера. Там красовался снимок: мужчины с лицами, закрытыми капюшонами, лежат на наклонных скамьях, в то время как им на лица из ведер льют воду.

Бекка прочитала вслух:

— «Пытка водой заключается в том, что на лицо человека, закрытое тканью, выливают жидкость — особенно на область рта и носа. Он испытывает ощущение удушья, как будто тонет на суше. Это может привести к мучительной смерти или может быть повторено несколько раз». — Она поморщилась. — Какой садизм!

— И к слову сказать, он был убит не водой, а алкоголем. Убийца явно не спешил, поскольку на месте преступления мы нашли семь пустых бутылок из-под водки, так что он, должно быть, намеренно тянул время.

— Это определенно звучит как заранее подготовленное преступление — и нечто личное, потому что он хотел, чтобы убитый страдал перед смертью. Есть какие-нибудь подозреваемые?

— Нет, мы все еще пытаемся узнать побольше о жертве убийства.

— Ты уже получил фотографии от экспертной команды?

— Я как раз собирался начать их просматривать.

Когда Нихат щелкнул по значку электронной почты на своем компьютере, Бекка подкатила к его столу кресло и всмотрелась в снимки, выведенные на экран. Первое, что она отметила, — это то, что лицо жертвы было красным и воспаленным, словно он слишком долго пробыл на солнце. Глаза его были открыты, кровяные сосуды в них полопались. По щекам тянулись багровые и алые прожилки. Темные волосы свалялись под затылком, рот все еще был завязан лоскутом ткани. По обеим сторонам жилистой шеи виднелась татуировка в каком-то этническом стиле. Она начиналась под самым подбородком и спускалась ниже ключиц. На покойнике был жилет, покрытый пятнами, и спортивные штаны, ноги босые — ни обуви, ни носков. Неожиданно Бекка заметила нечто знакомое.

— Есть крупные снимки его рук? — спросила она. Нихат пролистал значки предварительного просмотра размером с почтовую марку и щелчком мыши развернул два из них. — Я уже видела такую татуировку, — сказала Бекка, глядя на красно-желто-белое изображение дьяволоподобного существа, тянущееся по кисти правой руки убитого. — Точно такую же и не далее как вчера вечером. Какой-то бедолага упал на пути прямо перед поездом, и у него была такая же татуха — и тоже на правой руке.

— И где он жил?

— Этим делом занимается транспортная полиция, но я могу проверить.

Сделав два телефонных звонка, Бекка получила ответ.

— Квартира номер два в доме номер пятьдесят семь по Данслоп…

— …роуд, Майл-Энд, и-четырнадцать, — прервал Нихат. — Почтовый индекс…

— Шесть-эн-эн, — вместе закончили они.

В желудке у Бекки затрепетали бабочки. Это чувство она испытывала только тогда, когда наклевывалось потенциально интересное дело. Глаза Нихата блестели так же, как у нее.

— Двое мужчин проживают по одному и тому же адресу, носят одинаковые татуировки на правых руках, оба умерли с интервалом в несколько часов, но разной смертью, — подвела она итог. — Это вряд ли может быть совпадением.

— Тут определенно убийство. Но может быть, твой тип убил моего, не смог справиться с чувством вины, ушел из дома и бросился под поезд?

— Смерть моего типа наступила примерно без двадцати шесть вечера — а твоего? — спросила Бекка.

— На нем был браслет с трекером активности. Программа показала хаотичные сокращения сердца, а затем резкое прекращение в момент смерти. Судя по показаниям браслета, это было без десяти восемь вечера. Но у нас пока нет результатов вскрытия.

— Тогда версия убийства-самоубийства не прокатит. Может ли кто-то один вот так убить двух человек одного за другим, или же мы имеем двух убийц — а может, и более?

— Вполне возможно, убийц было двое. Одному понадобилось бы действовать очень организованно.

— Один из работников подземки сказал, что пассажиры слышали, как погибший перед самой своей смертью, стоя на платформе, ругался с другим человеком. — Бекка пыталась излагать это спокойно, однако ей не терпелось принять участие в расследовании. — Кто-нибудь работает вместе с тобой над этим делом?

— Офицеры из службы охраны порядка, которые нашли тело, опрашивают соседей, а твой приятель Брайан Томпсон сейчас пытается узнать имя и прочие данные моего покойника. Но ты можешь обсудить это с Уэбстер. Она взяла руководство следствием на себя.

«Это может оказаться нелегко», — подумала Бекка. Старший суперинтендант Кэролайн Уэбстер не знала, что такое женская солидарность. Она была сурова, но справедлива, и утверждала, будто ко всем относится одинаково, однако Бекка не была в этом убеждена. Когда дело доходило до важных расследований, Бекке казалось, что ее задвигают в сторону, — как будто она была гиеной, ожидающей, пока львы закончат терзать добычу, дабы подобрать объедки. Это ее дико раздражало.

Но ситуацию можно изменить только в том случае, если она будет проявлять активность и отстаивать свою позицию. Неожиданно ей страшно захотелось проявить себя. Она не просто хотела работать над этим делом — она обязана была принять в нем участие, и не только в качестве помощника или исполнителя административной работы. Бекка намеревалась доказать себе и всем окружающим, что она такой же хороший детектив, как и все они. Это расследование само свалилось на нее — такого никогда раньше не бывало.

И внутреннее чувство подсказывало ей, что это дело может изменить все.

Глава 4

— Алло? Кто это?

Он выбрал тон, предполагавший, будто ему неизвестен номер звонящего. Однако мелодия звонка и фотография, которую он привязал к этому номеру, позволяли ему немедленно распознать, что звонит именно она.

— Ты знаешь кто, — утомленно отозвалась она.

— То есть… — поддразнил он. Взгляд его обежал коллег, сидящих в офисе открытой планировки, потом обратился на улицу за окном.

— Это твоя девушка, Зои.

— Вы не могли бы уточнить — какая именно Зои?

— Почему ты всегда притворяешься, будто понятия не имеешь, кто это, а потом говоришь все это? — простонала она. — Начинает раздражать.

— Мне нравится держать тебя в тонусе. Я не могу допустить, чтобы ты решила, будто являешься единственным приоритетом в моей жизни.

Он говорил правду относительно той роли, которую она играла в его мире, однако сообщал эту правду так, чтобы Зои решила, что он шутит.

Маргарет, его начальница, сидела в углу комнаты, склонившись над журналом со сплетнями о знаменитостях, и уплетала уже второй «Твикс» подряд; она прикидывалась, будто не подслушивает разговор. Он позволял ей считать, будто ничего из того, чем он занят в офисе, не ускользает от ее взора.

— Ты еще собираешься прийти сегодня? Потому что я, возможно, смогу уйти с работы чуть пораньше, — продолжила Зои. — Анна-Мэй должна мне пару часов за то, что на прошлой неделе я прикрыла ее, когда она страдала от похмелья.

Он притворился, будто листает ежедневник, но вместо этого принялся шелестеть страницами толстого раздела недвижимости в выпуске «Ивнинг стандард».

— Да, думаю, смогу.

— Что-то без энтузиазма…

— У меня есть пара дополнительных дел после работы, так что когда закончу с ними, поеду к тебе. Прихватить что-нибудь на ужин?

— Куриный бургер из «Нандо» со слабоострым соусом и картошка фри вполне сойдут. Кстати, как прошел вчерашний вечер?

— Вчерашний вечер? — переспросил он, не зная, что ответить. На долю секунды запаниковал, решив, что она знает, куда он ездил и что делал. Однако потом рассудил, что это невозможно. Нельзя заранее знать, что твой парень убьет двух человек, а потом небрежно упомянуть об этом в разговоре.

— Твоя новая кухня, — продолжила она. — И встреча.

— А, да, — сказал он. — День сегодня тяжелый, я совсем забыл…

Он вспомнил, как сообщил ей о том, что собирается проконсультироваться с дизайнером по интерьерам из компании — поставщика кухонь, с которой у него заключен контракт. Мол, дизайнерша собиралась заехать, чтобы показать последние идеи. Это был финальный проект в дорогостоящей череде работ по обновлению его жилища — жилища, которого не существовало. На самом деле почти весь вечер он провел в адреналиновом приходе, глядя издали, как полиция и команда экспертов занимаются своими делами в доме, где он убил вторую свою жертву за день.

— Да, все прошло неплохо, — произнес он. — Я упомянул о том, что хочу заменить гранитные рабочие поверхности на искусственный камень, а вместо стальной раковины поставить фаянсовую.

— Я когда-нибудь смогу увидеть эту твою таинственную суперквартиру? Мы вместе уже четыре месяца, а я все еще жду приглашения.

«Четыре месяца, — подумал он, внутренне ощетинившись. — Почему я вообще позволил этому зайти так далеко?»

— Ты действительно хочешь ночевать на стройплощадке, где не подключена вода, а все вокруг покрыто пылью? — спросил он.

— Скорее всего, нет.

— Как только квартиру приведут хоть в какой-нибудь порядок, сможешь проводить там столько времени, сколько захочешь.

— Обязательно напомню… Ладно, мне пора возвращаться к работе. Увидимся позже. И знай: сегодня ночью тебе не придется много спать.

Осознав, что рассеянно улыбается, он спохватился и напомнил себе о том, чем в действительности была для него Зои. Выйдя из своей учетной записи на компьютере, он окликнул начальницу:

— Мне назначена встреча в Майл-Энде. Вернусь после обеда.

— Ладно, — ответила Маргарет. Когда он встал с кресла, она окинула его пристальным взглядом. Уголки ее губ приподнялись, и он понял, на что она намекает. Каждое его исчезновение, на которое она закрывала глаза, имело свою цену, и впоследствии ему предстояло расплатиться.

Он взял свои ключи, мобильный телефон, портфель и пиджак — однако насчет последнего передумал. В офисе работал кондиционер, поддерживая приятную прохладу, однако там, куда он направлялся, атмосфера была совсем другая.

Глава 5

Чем дольше Бекка жила и работала в столице, тем больше у нее появлялось причин для раздражения.

Это были те же самые поводы, на которые жаловались все лондонцы: например, непомерно задранные цены на недвижимость и толпы туристов, из-за которых даже самый короткий пеший путь замедлялся неимоверно. Теперь она нашла еще одну причину злиться — то, что зачастую ориентироваться в городе было невозможно. Многие владельцы зданий даже не думали о том, чтобы вешать номера на стенах домов. Иногда прикрепляли таблички с названием улицы, но часто приходилось пройти метров пятьдесят, чтобы увидеть номер, написанный на двери, и если он оказывался не тем, который тебе нужен, — вернуться обратно. Это не способствовало хорошему настроению, к тому же Бекка думала о том, что, скорее всего, зря тратит время на эту поездку.

Она держалась в тени зданий вдоль Финсбери-парк-роуд, пытаясь спрятаться от жаркого солнца, отражающегося от тротуаров. Пятый день стояла удушливая жара, и Бекку уже тошнило. Она постоянно смазывала свою светлую кожу солнцезащитным кремом; собственные волосы казались ей сухими и ломкими, им явно требовался хороший бальзам. А недосып делал ее особенно раздражительной.

Утром, сразу же после сверки записей, она подала запрос на доступ к расследованию, которое проводил детектив-инспектор Нихат Одедра — касательно смерти в подземке и гибели от пытки водой… то есть водкой. Впрочем, первый случай все еще не был определен как убийство. Решения относительно того, кто должен заниматься этим делом, принимала старший суперинтендант Кэролайн Уэбстер, а та, как и предполагала Бекка, медлила с ответом. Кабинет Уэбстер в отделе уголовного розыска располагался за плексигласовой перегородкой, простиравшейся от стены до стены, и напоминал Бекке огромный куб для экспозиции фотографий. Уэбстер сидела за столом, на котором в безукоризненном порядке были расставлены два монитора, два телефона и клавиатура — все расположено так, чтобы Кэролайн было удобно работать. Помещение было достаточно большим, чтобы вместить восемь кресел и маркерную доску — все выглядело безупречно чистым, как будто никогда не использовалось. Бекка гадала, царит ли такой же стерильный порядок дома у старшего суперинтенданта.

— На какой стадии находится ваше расследование относительно нападений вокруг Старого рынка Биллинсгейт? — спросила Уэбстер.

— Произведены аресты, королевская прокурорская служба рассматривает улики. Вместе со мной над этим работала Сью Дженкинс; она может разобраться в том, что всплывет в процессе.

— Кто-нибудь уже признан виновным?

— Нет. Сейчас они выпущены под залог.

Уэбстер поджала тонкие губы, глядя на Бекку, выражение ее лица было скептическим. Однако Бекка не намеревалась упускать возможность так просто.

— Послушайте, мэм, мне очень нужно это дело, — сказала она. — Это я заметила связь между трупом под поездом и жертвой «утопления на суше». Мне уже давно не удавалось взяться за что-то столь важное. Дайте мне возможность показать, на что я способна. Мне очень интересно это расследование. Несколько дней — и если будете недовольны моим продвижением, замените меня кем-нибудь другим.

Уэбстер соединила пальцы скобочкой перед лицом.

— Хорошо, — ответила она. — Как вам известно, я назначаю Нихата старшим офицером, ответственным за следствие, так что следуйте его указаниям. Но мне нужно, чтобы вы полностью сосредоточились на этом деле, Бекка. Если этого не сделаете, мне придется вас отстранить.

— Спасибо, — отозвалась Бекка и постаралась сдержать улыбку, пока не вышла из кабинета Уэбстер и не присоединилась к Нихату и двум его коллегам-следователям, стоящим возле его стола.

— Как раз вовремя, — обратился к ней Нихат. — Бек, ты можешь узнать, где Лондонский транспорт хранит записи с камер наблюдения? Нужно повнимательнее взглянуть на то, что происходило, когда тот бедолага упал под поезд, и отмотать назад минимум пару часов, чтобы посмотреть, не шнырял ли кто-нибудь по платформе дольше необходимого. Может быть, удастся заметить какие-нибудь знакомые лица. Проверь еще записи с камер на входе и выходе.

— Будет сделано, — с энтузиазмом отозвалась Бекка.

Но втайне она уже чувствовала себя несколько разочарованной. По прошлому опыту сержант считала просмотр записей самым утомительным — и до ужаса скучным — аспектом любого следствия. Каждую надо было просмотреть покадрово, и на это требовалась целая вечность. Чего на самом деле хотелось Бекке — так это отправиться на место обнаружения второй жертвы, взять показания у соседей, сложить воедино картину действий убитого. Некоторые офицеры ненавидели опрос на месте, и такой опрос часто оставляли на исполнителей более низкого звания. Но Бекке нравилась эта задача — попытка найти иголку в стоге сена.

— Ах да, — добавил Нихат. — Несколько дней назад сверху пришло электронное письмо с предложением задействовать услуги суперраспознавателей. Может быть, стоит связаться с ними и проверить, не готов ли кто-нибудь помочь? Возможно, это ускорит дело.

— Суперчто? — переспросила Бекка.

— Суперраспознаватели. Прозвище сотрудников Отдела визуального распознавания, обнаружения и идентификации. Там работают детективы с фотографической памятью на лица. Из обладающих такой способностью соорудили целое подразделение.

Бекка прищурилась.

— Ты меня разыгрываешь?

— Нет, оно действительно существует. Мне это кажется полной чушью, но что я вообще об этом знаю?

— А что, эти суперраспознаватели носят костюмы супергероев, или как?

— Спроси у них, — ответил он. — Я уверен, им понравится, если ты это предложишь.

— И что дальше? — пробормотала Бекка, закатывая глаза. — Министерство магии?^[242]

Она вернулась к своему столу и поискала во внутренней сети следы существования подобного отдела. Потом повернулась к сержанту Брайану Томпсону, занимавшему стол позади нее. Ему не меньше, чем ей, хотелось принять участие в этом расследовании.

— Брайан, что ты знаешь о суперраспознавателях?

Он почесал подбородок и пожал плечами.

— Наверху решили, что лучше оставить их в здании бывшего полицейского управления, чтобы не путались под ногами и занимались только своим делом. Судя по тому, что я слышал, они весь день сидят на задницах ровно и просматривают фотографии, пытаясь сопоставить их с именами преступников, в то время как мы пашем на местах и гоняемся за настоящими преступниками.

— Звучит смешно, — ответила Бекка. — Интересно, где они ухитряются находить деньги для финансирования таких дурацких идей, в то время как в копилочке настолько пусто, что мы до сих пор работаем на восьмой «винде»?

Сделав один телефонный звонок, она отправилась к месту назначения. В конце концов — после того как проверила почтовый индекс на гугл-картах, походила туда-сюда и дважды прошла мимо — наткнулась на нужный дом. Окинула неодобрительным взглядом подъезд с облупившимися стенами и застарелым запахом мочи. К стене был прикреплен серебристый интерком с четырьмя кнопками, ни одна из которых не была подписана. Поэтому она нажимала все по очереди, пока не получила ответ.

— Алло? — произнес мужской голос сквозь треск помех.

— Здравствуйте, — ответила Бекка. — Я ищу ОВРОИ.

— Представьтесь, пожалуйста.

— Детектив-сержант Бекка Винсент, — назвалась она. — Мне нужно встретиться с Джо Расселом.

Затем поднесла свое удостоверение к крошечному объективу камеры и неискренне улыбнулась. Обычно сержант слегка нервничала, посещая другие отделы. Похоже, здесь она только зря потратит время — свое и чужое.

Щелкнул замок, и Бекка открыла дверь, оказавшись в пустом вестибюле. Он был отделан в стиле ар-деко^[243], с узорчатыми абажурами, спиральными завитками на чугунной решетке лестничных перил и темно-зеленым мраморным полом, который, судя по всему, целую вечность не видал швабры и моющего средства. Табличка «Не работает», висящая на двери лифта, успела выцвести — вероятно, она болталась здесь достаточно давно, чтобы успеть выгореть на солнце.

Бекка поднялась на три пролета по узкой лестнице. Чувствуя, как под мышками начинают образовываться мокрые пятна, пожалела о том, что не надела сегодня блузку потоньше.

Она остановилась, оказавшись в коридоре перед закрытой дверью. Из-за двери доносились приглушенные голоса. Бекка медлила, не зная, кто и что встретит ее за дверью.

Глава 6

Бекке было не привыкать работать в кабинетах, где царил беспорядок, но здесь ее ожидало нечто новенькое.

Как только она открыла дверь, ей показалось, будто с каждого квадратного дюйма помещения на нее смотрят сотни пар глаз. Стены были сплошь увешаны изображениями людей: снимки, сделанные при арестах, кадры, вырезанные из записей камер наблюдения, фотороботы лиц всех возможных возрастов и национальностей. Свободное место оставалось только на оконных панелях и на потолке, обклеенном пенополистироловыми панелями. Оглядевшись по сторонам, Бекка насчитала семь настоящих, живых людей: четверых мужчин и трех женщин. Некоторые оторвались от мониторов своих компьютеров, чтобы посмотреть на нее так, будто посетители здесь были редкостью. Это заставило ее почувствовать себя важной птицей.

Сама она смотрела на одного из мужчин, который, не замечая ее присутствия, изучал свое отражение в зеркальных стеклах солнцезащитных очков. Затем вскрыл пачку лейкопластыря и стал отрывать старый пластырь с мозолей у себя на пятках и мизинцах ног. Бекка сочла его весьма симпатичным, почти красивым. Его темно-каштановые волосы были зачесаны назад и удерживались в этом положении при помощи геля, блестевшего на свету. Кожа у него была бледной, отчего черно-фиолетовые синяки у него под глазами выделялись еще резче.

— Здравствуйте, — нерешительно начала Бекка.

Он поднялся из-за своего стола и направился к ней, так и не обувшись, потом представился:

— Детектив-сержант Джо Рассел. А вы детектив-сержант Винсент? — Протянул ей руку, широко улыбаясь.

Бекка кивнула, понимая, что ведет себя, словно застенчивая девочка-подросток. Краска залила ей лицо, и сержант испугалась, что выдала свой далеко не профессиональный интерес к этому человеку.

Она отметила, что взгляд его ярко-синих глаз — с длинными темными ресницами, за которые она пошла бы на убийство, — ни на миг не оказался направлен ей прямо в глаза. Вместо этого Рассел смотрел на ее лицо в целом, на секунду задержавшись на ее носе. Бекка заволновалась, что из ее ноздрей высовывается что-то, незримое для нее самой, поэтому резко втянула воздух носом. Джо опустил взгляд на свою руку, потом снова посмотрел на Бекку, и она осознала, что так и не разомкнула рукопожатие. Поспешно отдернула ладонь.

— Проходите, мы не кусаемся, — заверил Джо. Зубы у него были такие ровные, что если б он захотел ее укусить, она, возможно, разрешила бы ему.

— Что у вас с лицом? — спросила Бекка.

— Неудачно ударился носом о голову преступника, когда преследовал его. Но в конечном итоге мы его скрутили, так что ничего страшного. Ну, не считая моего лица и ног.

— Я думала, вы работаете только в офисе, как любая вспомогательная команда… Не знала, что вы действуете и на местах.

Ответом на ее реплику был разочарованный взгляд.

— Вы, кажется, сказали по телефону, что вам нужна наша помощь? — спросил Джо, жестом приглашая ее сесть в свободное кресло, стоящее у его стола. Сам тоже присел и натянул носки и ботинки.

Бекка кратко обрисовала обстоятельства дела, над которым работали они с Нихатом, и упомянула о том, что находилась на станции подземки, где погиб Стефан Думитру.

— И вы хотите, чтобы я просмотрел записи с камер наблюдения вместе с вами? — спросил Джо.

— Разве не этим вы все занимаетесь — смотрите на снимки и пытаетесь распознать знакомые лица?

— Хотелось бы думать, что это далеко не все, — отозвался Джо, откидываясь на спинку кресла и складывая руки на груди.

Бекка была достаточно сообразительной, чтобы заметить, что она кого-то раздражает, пусть даже не имея подобных намерений. «В самом деле, — подумала сержант, — насколько тяжелой может быть их работа?»

— Во внутренней сети не было никаких подробностей касательно того, чем вы занимаетесь, — продолжила она, — но у меня сложилось впечатление, что ваш отдел — в некотором роде эксперимент.

Женщина, работавшая за другим терминалом, повернула голову.

— Мы работаем уже шесть лет, так что, полагаю, мы чуть больше, чем просто «эксперимент», дорогуша.

— Поскольку не все представители силовых структур могут мыслить достаточно широко, то нас не всегда понимают в других отделах, — сказал Джо. — Тем хуже для них, потому что процент раскрытия у нас больше, чем у большинства других. Однако в отличие от них мы не ищем славы, чтобы оправдать свое существование. Уверен, что, работая в уголовном розыске, вы постоянно видите людей, которые ставят самолюбие превыше всего, так?

Атмосфера сделалась заметно холоднее, и Бекка внутренне ощетинилась. Она упорно трудилась вопреки всему, что препятствовало ей, и это не имело никакого отношения к самолюбию. И ей не нравилось, когда ее коллег выставляли в черном свете.

— Должно быть, трудно оправдывать свое существование, если никто о нем не знает, — парировала она.

— Вы правы, большинство людей даже не знают, кто мы такие. Если нас переместят в Новый Скотланд-Ярд, мы окажемся на виду, и тогда придется оправдываться за каждое действие. Невозможно делать свою работу, если тебя постоянно критикуют. Так что мы вполне довольны тем, что нас оставили здесь и предоставили заниматься своим делом. А мы делаем его чертовски хорошо.

— Но вам все же нужно отчитываться за все, как и нам — всем остальным.

— То, что мы делаем, — не совсем точная наука.

— А наука тут вообще при чем? Поправьте меня, если я ошибаюсь, но у вас просто хорошая память, верно?

— На лица — да. Если мы вас увидели, уже не забудем.

— Никогда?

— Ну, для разных людей по-разному. Но нас собрали из разных отделов столичной полиции, потому что в наши мозги встроено прирожденное умение распознавать лица — лучше, чем у компьютеров.

Мужчина с седыми волосами и желтыми прокуренными усами выглянул из-за своего монитора.

— Взять волнения в Лондоне в две тысячи одиннадцатом году, — начал он. — Полагаю, вы их помните или же просидели все то время в своем безопасном офисе, глядя новости?

— Тогда я была на переднем крае, среди других полицейских, — возразила Бекка. Она вспомнила, как всего спустя год работы в полиции была направлена к торговому комплексу в Тоттенхэм-Хейл. Ей с командой предстояло предотвратить грабежи магазинов во время бунта, вспыхнувшего после того, как полиция застрелила человека. За четыре дня Бекке пришлось арестовать множество людей; в итоге у нее было сломано запястье, выбит зуб и повреждена коленная связка.

— Нам предстояло просеять двести тысяч часов записей с камер наблюдения, — продолжил седой мужчина. — Мы сгенерировали пять тысяч изображений и по ним идентифицировали более шестисот подозреваемых. Они были осуждены за грабежи, поджоги и нападения. Один только Джо успешно провел более трехсот опознаний. А скольких вычислил уголовный розыск?

— Понятия не имею. — Бекка пожала плечами.

— Семнадцать, — ответил мужчина и сложил руки на груди. — Проверьте, это есть в отчетах.

«Дурацкий разговор», — подумала Бекка. Ей не нравилось чувствовать себя загнанной в угол. Их самодовольство раздражало ее. И она не хотела, чтобы они полагали, будто одержали над ней победу, впечатлив голой статистикой.

— Можете самостоятельно заняться просмотром записей из подземки, если не верите в то, что мы делаем, — сказал Джо. — Я уверен, в конечном итоге вы сможете найти то, что ищете.

Бекке очень хотелось отказаться от его услуг ему назло — только чтобы доказать, что он ошибается. Но если они были так хороши в своем деле, как утверждали, то она сможет вдвое быстрее покончить со скучной рутиной и вернуться к настоящим делам, которыми занимаются ее коллеги. Поэтому придержала язык — к тому же ей было любопытно непосредственно увидеть работу Джо.

— Я договорилась о встрече в компании, где хранятся все цифровые записи Лондонского транспорта, — сказала Бекка. — Нам следует отправиться туда.

— Конечно, — отозвался Джо и потянулся за своим рюкзаком и сумкой. — Позвольте показать вам, на что способен суперраспознаватель. Хотя мне хотелось бы, чтобы нам придумали другое прозвище. Каждый раз, когда я называю себя подобным образом, это звучит так, словно я должен носить костюм супергероя.

Бекка улыбнулась про себя, подумав, что в конце концов они все-таки смогут поладить.

Глава 7

Он привалился к стене платформы, испытывая чувство признательности за то, что плитки, с которыми соприкасалась спина, оказались такими прохладными. Прохлада проникала сквозь тонкую ткань его рубашки с короткими рукавами и несла облегчение посреди удушливой жары. Он снова воспользовался приемами медитации, чтобы успокоиться и держать клаустрофобию в узде.

Каждый поезд, вырываясь из тоннеля на станцию, нес с собой порыв сквозняка, почти такой же прохладный, как плиточное покрытие стен. Однако он все еще не был готов войти в вагон — и пока что использовал свободное время, чтобы оценить свои достижения.

Прошло менее суток с того момента, как он прервал нити жизней Стефана Думитру и Дариуса Чебана. В трех метрах от того места, где он сейчас стоял, он поверг великана уколом тоненькой иглы. Никто из тех, кто сейчас торчал на платформе в ожидании поезда, не знал об этом. Все были заняты своими делами, и единственным напоминанием о случившемся был распечатанный на копире лист с призывом к свидетелям обратиться в полицию. Да и он висел наверху, на доске объявлений возле турникетов.

У него не было времени полностью осмыслить смерть Думитру, потому что позже в тот же вечер последовало второе убийство. Два убийства в течение двух часов, в двух абсолютно разных местах и двумя совершенно разными способами… Он решил, что это большое достижение, особенно для новичка. Жалел лишь о том, что ни с кем не может поделиться этим триумфом.

Он ничуть не сомневался в том, что оба убитых получили по заслугам. И хотя прошло меньше суток, крошечная часть рассудка все еще не могла поверить в то, что убийства сошли ему с рук.

Ни Думитру, ни его кузен и сосед по квартире, Чебан, даже понятия не имели, что он почти год выслеживал их. Они не замечали, как он преследует их — пешком, на поезде подземки, на машине или на автобусе. Они не знали, что он перехватывает их почту, подает запросы на кредиты от их имени или подстраивает свой образ жизни под них. Когда он постучался к ним в дверь с планшеткой в руках, назвался представителем их квартирохозяина и сказал, что пришел проверить счетчики, Чебан даже не усомнился ни в чем.

Оба этих человека жили заемным временем — и именно он одолжил им это время. А вчера забрал обратно.

Они отчасти были в ответе за его состояние. Мысли его обратились в прошлое, к тому времени, когда он едва мог встать с больничной койки; к тому времени, когда даже простейшие задачи, такие как умывание или переодевание в свежевыстиранную одежду, требовали от него неимоверных усилий. Считается, что время лечит, и те, кто занимался его реабилитацией, уверяли, что все это не навсегда. Он хотел верить им и цеплялся за эту надежду зубами и ногтями, пока постепенно не нашел другой способ выжить. Единственный способ заполнить болезненную пустоту, которую он носил в себе, — это причинить зло всем, кто причинил зло ему.

Изначально у него были сомнения. Он действительно не знал, уйдет ли его боль, если он обагрит руки их кровью. Но терять ему было нечего — а значит, стоило проверить. Та жизнь, которую он знал, уже закончилась — он ничем не рисковал, а обрести мог все.

Взгляд его обратился на очередной поезд, который вырвался из тоннеля и остановился у платформы. Стекло кабины было слишком темным, чтобы можно было разглядеть лицо машиниста, сидящего внутри, и он задумался: не тот ли это самый машинист, который убил Думитру? Скорее всего, нет, решил он. Того машиниста, скорее всего, перевели на другую ветку, дали ему отпуск или отправили на психотерапию. Он не сомневался в том, что машинист снова и снова переживает момент столкновения — потому что сам переживал этот момент. Он подумал о том, как это забавно: они оба убили одного и того же человека, но только один из них смеялся при этом.

Он закрыл глаза и попытался вспомнить, издало ли тело Думитру какой-либо звук при ударе. Все случилось так быстро, что, если какой-либо звук и был, он его не заметил. Помнил лишь неистовое биение собственного сердца — до того момента, пока вокруг не поднялся шум и гам. Он сомневался в том, что Думитру хотя бы вскрикнул при ударе. Конечно, был риск того, что румын переживет столкновение с поездом, но если б оно даже не убило его, то убила бы огромная доза сукцинилхолина, впрыснутая ему. После того как вещество парализовало его мышцы, до смерти оставалось менее минуты.

Смерть Чебана была иной. Не было той тревоги, которую он ощущал, убивая Думитру буквально на глазах у целой толпы, где столь многое могло пойти не так. Второе убийство было методичным, бесстрастным и неспешным. Участь Чебана была полностью под его контролем, и он дал себе время полностью насладиться тем, как приговоренный умирает.

Чтобы Чебан впустил его в дом, он представился полицейским, и с того момента как вонзил иглу шприца глубоко в шею Чебана, никуда не спешил, позволив себе упиваться процессом от начала и до конца. Он смаковал этот полный контроль над жизнью другого, отмеряя, сколько мучений Чебан может выдержать, находясь под воздействием успокоительного средства, сколько может продлиться эта пытка. Затем, спустя тридцать пять великолепных минут, когда Чебан лежал навзничь, медленно задыхаясь, он ощутил такое ликование, что пришлось прерваться, дабы утереть слезы, струящиеся по щекам. Может быть, и не их действия положили начало всему, однако он сделал правильно, что избрал этих двоих в качестве первой цели. Они были разминкой перед началом большой игры.

Он сказал себе, что достаточно скоро его работа будет завершена. Два из шести имен в его списке уже зачеркнуты, а тщательное планирование и его навыки организатора означают, что остальные вскоре последуют за этими двумя — одно изысканное убийство за другим.

Взглянув на часы, он осознал, что стоит на платформе почти целый час и вскоре нужно вернуться в офис. Маргарет не будет бесконечно закрывать глаза на его «гибкий график». Зайдя в вагон, он приложил руку к груди и нащупал контур серебряного кольца, висящего на тонкой цепочке под рубашкой. Он думал о том, насколько лучше это кольцо смотрелось бы на пальце, для которого было предназначено, нежели у него на шее. Еще одно напоминание о том, почему он делает то, что делает…

Он склонил голову набок, заметив женщину, выходящую из другого вагона. Та остановилась на платформе, окидывая взглядом станцию. Если б он верил в судьбу, счел бы совпадением, что их пути пересеклись. Но он не верил в то, чего не мог увидеть или потрогать, — не считая любви. В его мире не существовало совпадений — только тщательно выстроенные им сценарии. Она оказалась здесь из-за него.

Глава 8

Бекка надавила на веки большим и указательным пальцами. Глаза уже саднило от недосыпа, и ее совсем не радовало, что остаток дня придется провести, глядя на изображения на мониторе. Она уже давным-давно откладывала визит к окулисту — и не хотела туда идти, поскольку знала, что ей выпишут очки. Только холеные секретарши в телевизионных шоу и хипстеры могут носить очки и все равно выглядеть привлекательными. Таким женщинам, как Бекка, — одиноким, в возрасте за тридцать пять лет — они придавали нелепый и хмурый вид.

Не то чтобы поиск мужчины стоял в первых строках ее списка приоритетов — или вообще входил в этот список. Она постоянно уставала настолько, что по вечерам, добравшись до своей постели, хотела только одного: спать. Даже не купила батарейки для устройства, которое приобрела на сайте «товаров для взрослых» — и даже не распаковала его. И у нее не было никакого желания пролистывать сайты знакомств в поисках Мистера Совершенство.

Джо либо полностью забыл, либо вообще игнорировал тот факт, что он здесь не один: за все время он не произнес и пары слов. В любом случае это раздражало Бекку. Он полностью сосредоточился на задании, выискивая знакомые лица на мониторах в офисе, где Лондонский транспорт хранил записи с камер наблюдения; офис был расположен в культурном центре «Барбикан». На серверах, находящихся в этом здании, был записан каждый момент каждого дня — камеры были установлены в красных автобусах, наземных и подземных поездах и на автодорогах.

Бекка посмотрела на кадры, сменяющиеся на мониторе.

— Пауза, — скомандовал Джо, и она нажала на клавишу на клавиатуре. — Он похож на Думитру, — продолжил распознаватель и указал на мужчину, обращенного спиной к камере: тот расталкивал пассажиров, чтобы добраться до края платформы. Бекка узнала ярко-розовую футболку, которую видела на цветных фотографиях, сделанных криминалистами на месте происшествия.

— Теперь смотрим на людей, стоящих вокруг него, — сказал Джо. — Если его толкнули, это должен был сделать кто-то рядом.

Они молча смотрели, как Думитру затеял ссору с человеком, стоящим позади него. На миг Думитру оказался лицом к камере, потом снова повернулся спиной к оппоненту. Несколько секунд спустя обернулся вновь, но на этот раз его движения были более агрессивными.

— И вы были на платформе и не видели этого? — спросил Джо.

— Я была занята тем, что проверяла почту на телефоне, — ответила Бекка. Лучше было не признаваться, что она увлеклась игрой в «Кэнди краш»^[244]. — Смотрите, он на него замахнулся!

Но прежде чем Думитру нанес удар, его рука вяло упала вдоль бока. Потом он начал терять равновесие и завалился назад. Несмотря на то что Джо и Бекка знали, каков будет финал, оба вздрогнули при появлении поезда. Нос кабины толкнул падающего Думитру в плечо, бросил вперед, а потом его затянуло под вагон — так же легко, как пылесос втягивает рисовое зернышко.

— Боже, — прошептала Бекка. Она не раз видела последствия смерти в записях и лично, но никогда не видела сам момент убийства. Однако это была их работа — и они быстро отрешились от чувств, вызванных гибелью Думитру, раз за разом перематывая запись к началу сцены и просматривая ее с постоянными паузами.

На стенах платформы и потолке тоннеля были закреплены пять камер, показывавших место действия с разных точек. Все их записи нужно было тщательно просмотреть, кадр за кадром. Но Бекка была голодна и знала, что не сможет сосредоточиться, если не поест.

— Я собираюсь пойти и купить еды, — сообщила она. — Вам что-нибудь принести?

— Да, спасибо, — пробормотал Джо, но не высказал никаких конкретных пожеланий. Бекка покачала головой и вышла, досадуя на то, что ей приходится общаться с кем-то настолько красивым, но при этом совершенно равнодушным и неразговорчивым. Жаль, что нельзя прямо сейчас оказаться в офисе уголовного розыска.

Двадцать минут спустя она вернулась, купив в аптеке глазные капли, а в сэндвичной «Прет-а-манже» — большой пакет еды и две банки холодного лимонада. За время ее отсутствия Джо, похоже, даже не сдвинулся с места и на ее возвращение никак не отреагировал. Запрокинув голову назад, Бекка закапала по две капли из аптечного флакончика в каждый глаз.

— Как вы еще не ослепли — так долго смотреть на экран? — спросила она, протягивая Джо упаковку с обедом. Со всех сторон из сэндвича торчали кусочки курятины и салата-латука. Джо даже не посмотрел, что собирается есть, — просто развернул целлофан и откусил кусок.

— Если я перестараюсь, то заработаю приступ мигрени, который выведет меня из строя на пару дней. Так что пытаюсь вести себя разумно.

— Но разве все эти лица у вас не сливаются в одно? У меня уже начали.

— Пока что нет. Я вижу различия во всех лицах, на которые смотрю.

Бекка откусила слишком большой кусок сэндвича и почувствовала, как майонез стекает по ее подбородку — и конечно же, как раз в этот момент Джо повернулся к ней. Она попыталась стереть соус пальцами, но вместо этого только размазала его. Заметила, как Джо прячет усмешку.

Разблокировав телефон, он вывел на экран фотографию Стефана Думитру, присланную Нихатом. Она была взята из базы данных уголовных дел, куда Думитру в прошлом был внесен за участие в драке.

— Когда вы смотрите на его лицо, что первое вы видите?

— Его глаза.

— Это то, на что смотрит большинство людей. Однако такие люди, как я, фокусируются на середине лица и носе. Таким образом, мы можем лучше рассмотреть лицо человека в целом и запечатлеть его в памяти.

— Можно ли натренироваться, чтобы стать таким, как вы?

— Нет. Это как-то соотносится с двумя крошечными боковыми участками мозга, которые активизируются, когда мы видим чье-то лицо — вживую или на фото. Такие люди, как вы, могут распознать примерно двадцать процентов лиц. У суперраспознавателей этот процент доходит до восьмидесяти.

— Мне кажется, вы хвастаетесь.

— Если вас это утешит, в остальном память у меня довольно плохая.

Слушая рассуждения Джо, Бекка не могла не заметить то, с каким энтузиазмом он относится к своей работе. Она украдкой взглянула на его безымянный палец и сама удивилась тому, насколько ее порадовало, что кольца на этом пальце не оказалось. Однако это не означало, что дома его не ждет постоянная возлюбленная, двое (или даже семеро) детей и лабрадор-ретривер.

Прошло два с половиной часа, прежде чем они отсмотрели последнюю запись с камер.

— Почему у вас в офисе все стены увешаны снимками? — неожиданно спросила Бекка.

— Мы называем их «преуспевающими неизвестными». Они снова и снова попадают на камеры, совершая одни и те же преступления, но мы пока что не можем опознать их.

— Но, я полагаю, у суперраспознавателей есть свой срок годности, верно? Разве это не та работа, для которой созданы программы по распознаванию лиц? Их использует даже Фейсбук. Ведь это должно быть намного быстрее, чтобы вам не пришлось тратить столько времени.

При этих словах Бекки Джо возвел глаза к потолку.

— Еще одно распространенное заблуждение у людей, которые слишком легко верят в то, что им показывают в кино или по телевидению, — отозвался он. — Знаете, сколько человек было опознано этими программами во время лондонских беспорядков? Ровным счетом один.

— Один, — повторила Бекка, даже не пытаясь скрыть недоверие. Ей хотелось добавить: «Вы что, считаете меня дурой?» — однако она удержалась.

Когда запись подошла к концу, Бекка расправила ссутуленные плечи, и суставы ее щелкнули. Ей казалось, что мир действительно навалился на нее всей своей тяжестью.

— Итак, у нас пока нет никаких доказательств того, что Думитру толкнули, — сказала Бекка. — И я думаю, что самоубийство можно исключить, если только он не талантливый актер. Выглядит так, как будто он просто… упал.

— Если не заниматься в качалке круглые сутки, то без стероидов такие мышцы не накачаешь, — отозвался Джо. — Может быть, у него просто сдало сердце.

Несколько секунд оба сидели молча, не очень-то стараясь скрыть свое разочарование оттого, что дело оказалось не столь зловещим, как они надеялись. Бекка понимала: к тому времени как она вернется в отдел уголовного розыска, расследованием убийства Чебана будет заниматься достаточное число детективов, и ей останется только подбирать крошки, упавшие со стола. Она гадала, сильно ли разочарован Джо тем, что ему не удалось блеснуть своими способностями перед скептиком в ее лице.

— Что ж, в любом случае спасибо за помощь, — произнесла сержант, когда они оба встали и вышли за дверь кабинета, в коридор. — Извините, если это было напрасной тратой вашего… — Ее реплику оборвал телефонный звонок. Спустя несколько минут разговора она остановилась и похлопала Джо по плечу. — Спасибо, Ник^[245]. — Улыбнулась и завершила звонок.

— Нихат — ведущий детектив в расследовании по делу Чебана, — объяснила Бекка. — У него есть старый товарищ по универу, который по-быстрому соорудил токсикологические отчеты. И Чебан, и Думитру перед смертью были обколоты. У Чебана в крови оказалосьдостаточно пропофола, чтобы это парализовало его, а Думитру получил огромный передоз какого-то другого вещества. Нихат говорит — количество было такое, что Думитру должен был умереть примерно через минуту после того, как ему это ввели.

— Думитру стоял на платформе около четырех минут, — сказал Джо. — Это вещество должны были ввести ему, пока он находился там. Мы должны получить как можно более отчетливые изображения людей, окружавших его.

Бекка ощутила новый прилив энтузиазма — ее внутренний инстинкт относительно этого дела оказался правильным. Сейчас она непосредственно занималась расследованием двойного убийства.

Они вернулись в кабинет с мониторами, откуда только что вышли, и, выведя записи на экраны, стали внимательно всматриваться в трех незнакомцев, стоящих ближе всего к Думитру.

Телефон Бекки завибрировал — пришло текстовое сообщение. Она посмотрела на экран, и Джо заметил, как она нахмурилась.

— Все в порядке? — спросил он.

— Да, — солгала она.

Тридцать минут спустя Джо распечатал изображения троих людей. Бекка рассудила, что первый из них, судя по телосложению, — мужчина. Несмотря на жару, царившую в подземке в вечер гибели Думитру, человек был одет в худи с капюшоном, прикрывавшим его лицо. Маскировался ли он намеренно? Судя по цвету его рук, он, вероятно, принадлежал к белой расе. Украшений на нем не было, никаких особых примет — тоже. После того как Думитру упал под поезд, этот человек бросился на помощь, даже разговаривал с представителями Лондонского транспорта, но, выйдя из кадра, скрылся в слепой зоне, которую камеры на платформе не захватывали.

Второй была женщина с длинными темными волнистыми волосами; на груди у нее в слинге висел младенец. Третьим был наполовину лысый мужчина с татуировкой на руке, вступивший в ссору с Думитру. Бекка посмотрела на Джо, на губах которого играла довольная улыбка.

— Он, — произнес Джо, указывая на лысого на экране.

— Кто он?

— Пока что я не могу назвать его имя. Но он мне знаком. Вы знаете, что, когда в Лондоне происходит преступление, практически любое, — мы смотрим, попало ли оно на камеры наблюдения?

— Нет, я только сегодня утром приступила к этой работе, — ответила Бекка, не скрывая сарказм.

— Извините. Так вот, в Лондоне больше миллиона камер наблюдения. Так что, как только становится известным место преступления, мы смотрим записи ближайших камер, снимаем кадр с лицом преступника и загружаем его в централизованную столичную базу криминалистических данных. За последние шесть лет туда попало около ста тысяч изображений неоподов — неопознанных подозреваемых; у каждого есть свой шестизначный код, и этим кодам мы потом присваиваем метаданные.

— Метаданные?

— Я забыл, вы же сказали, что только сегодня утром приступили к этой работе, — с кривой усмешкой отозвался Джо. — Метаданные — это ключевые слова, имеющие отношение к преступлению, к тому, где оно произошло, или к внешности преступника. Они помогают в дальнейших расследованиях — например, как сейчас. По картинке с камеры мы видим, что мужчина, которого я узнал, белый, в возрасте от двадцати пяти до сорока лет, почти лысый, коренастый, с татуировкой на левой руке. Когда я введу эти данные в поиск, это сузит число возможных субъектов со ста тысяч до куда более приемлемого.

— Сколько подробностей вы можете ввести?

— Столько, сколько захочется. Мы используем такие метки, как «гладкая прическа», «шрамы», «сломанный нос», «виниры»^[246], «отсутствие пальца», «выбитые зубы», «выступающие вены» и так далее. Меня это неизменно удивляет, однако те, кто совершает повторяющиеся преступления, часто надевают одну и ту же одежду, собираясь «на дело». Такое впечатление, что для них это рабочая униформа. Мы ставим на изображения такие метки, как «красная бандана», «футболка „Супер-драй“»^[247], «белые кеды-„Конверсы“» и все в таком духе. Позже, вернувшись в офис, я просмотрю все фотографии людей, соответствующих описанию этого человека.

— И сколько времени это у вас займет?

— Мне может повезти, и я найду кого-нибудь за несколько минут, иначе же это займет несколько часов. Как только ты начинаешь искать, это затягивает. Ты не можешь остановиться, пока не найдешь нужного.

Бекка не знала, что выбрать. Она хотела посмотреть, как он работает, но время было не на ее стороне. Сержант посмотрела на часы. Почти половина шестого. Иногда она хотела бы работать с девяти до пяти, а не с самого ранья и покуда не закончишь. Но сейчас понимала, что, если не направится домой, ее будут ждать упреки.

— Что ж, не работайте совсем уж допоздна, — произнесла она.

— Пока вы не ушли — можно попросить номер вашего телефона?

От этого неожиданного запроса Бекка ощутила трепет внутри. Начало их совместной работы было не очень хорошим, и она знала, что не умеет быть привлекательной так, как это принято сейчас. К тому же Джо не проявлял никаких признаков того, что интересуется ею.

— Конечно, — ответила она.

— Я напишу вам позже, если найду его в базе данных, — добавил Джо.

— Да-да, — произнесла Бекка, чувствуя себя глупо из-за того, что поверила, будто есть какая-то другая причина. Вбила свой номер в его телефон и заметила на заставке экрана фото: пес, лежащий на стеганом покрывале, задрав лапы к потолку и широко раскрыв пасть. Казалось, он улыбается.

— Ваш? — спросила Бекка.

— Да, зовут Оскар, — ответил Джо с гордостью. — Мы взяли его еще щенком.

«Мы». Бекка едва удержалась, чтобы не повторить это вслух. Значит, у него кто-то есть.

— Я оставил его у себя, когда мы разошлись, — продолжил Джо, и на миг лицо Бекки прояснилось.

Позже в тот вечер, когда она сидела у себя в гостиной, широко открыв окна и наслаждаясь прохладным ветерком и стаканом белого вина, пришло первое сообщение от Джо. К сообщению был прикреплен снимок из досье.

Бекка, познакомьтесь с Никки Пенном, — писал Джо.

Вы его нашли! — немедленно ответила она. — Он из ваших неоподов?

Ого, усваиваете наш жаргон! Нет, но привлекался за избиение своей бывшей. Также у него есть условный срок за футбольное хулиганство, вдобавок он состоял в запрещенной группе «Сохраним Британию белой». Но вот уже тринадцать лет за ним ничего не числится.

Считаете, эти убийства могли быть совершены по расовым мотивам?

Не исключено.

Бекка позвонила Нихату, чтобы сообщить ему последние известия. Инспектор решил, что, поскольку досье Пенна чисто с самого 2003 года, его следует расценивать скорее как свидетеля, чем как подозреваемого. Соответственно, с визитом к нему можно подождать до следующего утра. Когда Бекка написала об этом Джо, он предложил присоединиться к ней.

Вам что, больше нечем заняться? — набрала она.

Хотелось бы на это посмотреть. х^[248]

Напечатанная им буква «х» заставила Бекку задуматься: уж не флиртует ли он? Она осмелилась улыбнуться. Что такого было в Джо, отчего она начинала чувствовать себя смущенно хихикающей школьницей? У них было так мало общего, к тому же почти весь день они только и делали, что гладили друг друга против шерсти. Может быть, это чисто физическое влечение… Может, ей все же нужно распаковать свою покупку с сайта для взрослых…

«Соберись, женщина!» — сказала она себе. Но потом, намеренно проигнорировав этот внутренний голос, начала планировать, как ей одеться на следующий день. К полуночи она успела покрасить волосы, нанести автозагар, погладить блузку и в первый раз за месяц побрить ноги.

Глава 9

Он обмакнул оставшийся ломтик белого тоста в желток, потом положил поверх ложку тушеных бобов и отправил все это в рот.

На тарелке оставались половина сардельки и полоска хрустящего беконного жира, но он решил, что завтрак окончен. Ему случалось завтракать и вкуснее. Но он проголодался, а нищим не приходится выбирать. По множеству предыдущих своих визитов в этот паб он знал, что это — самое привлекательное, что есть в меню. Помимо того, оно было одним из самых вредных блюд. Не то чтобы его это волновало. Когда его время подойдет к концу, убьет его вовсе не холестерин.

Он написал Маргарет, сообщив ей, что идет домой, поскольку его встречи закончились намного позже, чем ожидалось. График не особо волновал ее, пока он выполнял задачи, которые она перед ним ставила, и он мог приходить и уходить, когда хотел. Однако такое отношение проявлялось далеко не ко всем его коллегам — он и Маргарет заключили между собой особое соглашение, и она никогда не говорила ему «нет».

Впервые он закинул удочку в ее сторону после прошлогоднего летнего барбекю-корпоратива. Они пьяно ковыляли обратно в офис, чтобы забрать свои сумки и вызвать такси до дома. Но спустя несколько минут она уже уткнулась лицом в его рабочий стол, сбрасывая бумаги на пол, пока он пялил ее сзади. Маргарет была на десять лет старше его, но у нее был неистовый сексуальный аппетит — словно у женщины вдвое моложе. На следующий день он, невзирая на похмелье, заехал в офис только ради того, чтобы воспроизвести запись с внутренней камеры безопасности. Потом сделал копию и сохранил в «облаке». Это был отличный рычаг воздействия на тот случай, если Маргарет не захочет сделать что-то для него.

Он посмотрел на свое отражение в ложке, лежащей на столе. Невероятно преобразился с тех пор, как был неуклюжим, застенчивым юнцом — тощим, прыщавым, с ужасной прической, из-за которой ни девушки, ни парни просто не замечали его. Теперь ему было под сорок, и признаки старения только-только начали проявляться. Чуть заметные морщинки пролегли вокруг глаз, в белокурых волосах едва наметилась седина. Быть может, в то, что он унаследовал от своей ничтожной матери, все-таки затесалась парочка полезных генов…

Отпив глоток минеральной воды, он помешал соломинкой тающие ледяные кубики в стакане — против часовой стрелки. Потом высморкался и внимательно всмотрелся в свой носовой платок, ощутив, что из носа выпало что-то твердое. Толстая кровяная корка, и причина ясна. Амфетамины и большие дозы кофеина были и вполовину не такими действенными, как кокаин, позволявший ему бодрствовать всю ночь. Однако частое использование этого вещества имело свои последствия.

Его внимание привлек шум, доносившийся из игровой комнаты в семейном зале паба — он сидел близко к этой части заведения. Он посмотрел в сторону детского уголка, где дюжина ребятишек восторженно визжали, карабкаясь по веревочным лестницам и съезжая по узким желтым желобам в ямы с разноцветными шарами.

— Осторожней! — произнес он вслух.

— Который из них ваш? — раздался позади него женский голос. Обернувшись, он увидел привлекательную брюнетку с пустой коляской. Та, неуклюже двигаясь из-за огромного беременного живота, опустилась на деревянную табуретку и потерла крестец.

— Мальчик в красной футболке с Пожарным Сэмом^[249], — ответил он и указал на ребенка с льняными волосами, который беспокойно переминался с ноги на ногу, словно бежал на месте. Он помахал мальчику рукой, пока мать пыталась удержать его на месте и вытереть салфеткой испачканный едой рот. Мальчик помахал в ответ и широко улыбнулся, сверкнув зубами.

Ему нравилось смотреть, как они играют вместе — мать и ребенок были полностью поглощены друг другом. Он любил детей этого возраста — когда весь мир состоит из двух людей, подаривших тебе жизнь. Он хотел бы, чтобы этот мальчик никогда не вырос… и чтобы никогда не увидел того, что пришлось увидеть в детстве ему самому. Невинность следовало защитить любой ценой.

— Какой красивый маленький мужчина, — восхитилась беременная женщина, и он надулся от гордости. — А моя дочь, Иззи, — вон там, на горке, вместе со своим отцом. Сегодня он исполняет отцовские обязанности.

— А я вот отдыхаю, потому что позже эти обязанности потребуют много сил, — ответил он. — У каждого второго родителя среди наших знакомых дети любят вздремнуть после обеда, но уложить нашего спать хотя бы на полчаса — это сущий кошмар. — Он посмотрел на ее живот. — Сколько еще вам до срока?

— Три с половиной недели. Но Иззи запоздала на десять дней, так что я не волнуюсь.

Он смотрел, как улыбающийся мальчик еще раз скатился с горки, прежде чем мать схватила малыша и попыталась усадить его в прогулочную коляску. Мальчик визжал и лягался.

— Пора и мне заступать на вахту, — сказал он и утер рот салфеткой. — Уже иду!

— Веселого вам пути до дома, — пожелала ему беременная с понимающей улыбкой.

Он поднял свой портфель, стоящий на полу, и сделал последний глоток минералки через соломинку.

— Удачного разрешения, пусть все пройдет гладко.

— Спасибо, — ответила брюнетка.

— Эй, — окликнул он женщину с мальчиком. — Вы ничего не забыли? — Поднялся со стула и следом за ними направился к двустворчатым дверям. — Ты и голову забудешь, если она не будет приклеена к шее!

Женщина озадаченно повернулась к нему.

— Позвольте придержать вам дверь, — продолжил он, толкнув створку, потом положил ладонь на поясницу женщины.

— Руки уберите, будьте так добры, — рявкнула она и сдвинулась так, чтобы загородить своего сына от этого человека. Его улыбка угасла.

— Я просто хотел помочь, — отозвался он, после чего оставил их в покое.

Пока он шел к выходу, у него внезапно возникло ощущение жжения во лбу, его начало шатать. Ему показалось, будто он сейчас рухнет на пол. Он не понимал, в чем дело, — это было похоже на симптомы клаустрофобии, однако сейчас он находился на открытом пространстве. В поисках свежего воздуха он бросился к дверям и сосредоточился на своем дыхании, пока сердце не начало замедлять бег, а кожа не охладилась.

Несколько чудесных мгновений он наслаждался ролью семейного человека, пусть даже притворной: ведь он понятия не имел, кто эти мать с сыном. Но расплатой за это послабление была пустота и осознание того, что в действительности у него никогда не было подобного опыта. Иногда жажда этих переживаний усиливалась настолько, что причиняла физические мучения. И тогда он часами сидел, согнувшись от боли и прижимая руки к животу, молясь, чтобы эти жуткие муки прекратились. В конце концов он научился унимать боль местью.

— Сфокусируйся, — вслух сказал он себе и выждал несколько мгновений, чтобы очистить разум. Потом покрутил головой и растер ладонями обе щеки.

Менее чем через двое суток ему предстоял следующий этап пути. И если все пройдет по плану, он сможет вычеркнуть из своего списка третье имя.

Глава 10

Бекке было как-то не по себе, но она не могла понять почему.

Сегодня утром привычный путь от дома до станции подземки «Энджел» оставил у нее странное чувство беспокойства и даже тревоги. Как будто за ней кто-то следил, хотя она знала, насколько глупо это звучит. И тем не менее несколько раз ловила себя на том, что окидывает взглядом сначала платформу, потом вагон, проверяя, не уделяет ли кто-нибудь ей излишнее внимание.

Она не сказала Джо о своих иррациональных тревогах, прекрасно сознавая, что они именно иррациональны. Но когда они, как и договаривались, встретились в Уайтчепеле, чтобы проделать остаток пути вместе, Бекке стало легче оттого, что рядом с ней кто-то есть.

Полчаса спустя они уже ждали в тесной комнатке консьержа, пока мужчина в куртке с надписью «Охрана» на спине пролистывал в компьютере поквартирный список жильцов. Освежитель воздуха и электрический вентилятор тщетно пытались разогнать духоту, стоящую в воздухе.

— Ты что-то сделала с волосами? — спросил Джо.

— Нет, — ответила Бекка, внезапно устыдившись того, что усилия, которые она приложила к улучшению своего внешнего вида, оказались настолько заметными. Однако они оба понимали: в том, что касалось внешности, она не могла обмануть человека с фотографической памятью.

Бекка перевела взгляд на плакат, висящий на стене. Она узнала, что до того, как здесь разместился жилой комплекс Боу-Квотер, эти здания принадлежали спичечной фабрике «Брайант и Мэй». Когда фабрика закрылась, они оказались заброшенными на долгие годы, прежде чем стать одним из первых крупных проектов по реновации городских площадей в Восточном Лондоне. Комплекс был заново открыт в девяностых годах двадцатого века, и теперь здесь размещались 733 квартиры, в которых проживали состоятельные владельцы и арендаторы. За железными воротами высотой в пятнадцать футов, выкрашенными в черный цвет, лежал тихий уголок, словно бы на целые мили удаленный от шума и суеты остального Лондона. Бекка завидовала здешним жителям.

— Квартира шестнадцатая, северо-запад, — сообщил охранник. — Я вас провожу.

— Нет, мы не заблудимся, спасибо, — отозвался Джо и направился на территорию комплекса.

— Ты знаешь, куда идти? — спросила Бекка.

— Когда-то встречался кое с кем отсюда, — объяснил он.

— И кто кого бросил?

— Я — когда бесплатный доступ в зал и бассейн стал значить для меня больше, чем отношения.

Они шли по усыпанным галькой дорожкам мимо аккуратно подстриженных лужаек, цветущих клумб и пруда, заселенного разноцветными рыбками, пока не добрались до более современного здания, выстроенного напротив изначального фабричного корпуса. Бекка набрала на интеркоме номер 16. Женский голос практически сразу же ответил:

— Да?

— Детективы Джо Рассел и Бекка Винсент. Нам нужен Никки Пенн, — сказала Бекка.

— Его нет дома, — ответила женщина.

— Мы все равно хотели бы войти; будьте так добры.

После недолгой паузы щелкнул замок, и Джо с Беккой, поднявшись на один лестничный пролет, увидели нужную им квартиру. Женщина открыла дверь, высунув половину лица.

— Представьтесь, пожалуйста, — попросила Бекка.

— Эбигейл Джонсон, — ответила женщина.

— Вы здесь живете? В список жильцов внесено только одно имя…

— Это квартира моего мужчины.

— Ваш мужчина — это Никки?

Эбигейл кивнула.

— Мы можем войти? — продолжила Бекка, сменив тон на несколько более сочувственный — она поняла, что Эбигейл чего-то опасается. — Мы не отнимем у вас больше нескольких минут.

Эбигейл снова кивнула, и они прошли за ней через прихожую в гостиную открытой планировки, совмещенную с кухней. Яркий свет вливался через раскрытые двустворчатые двери, выходящие в сад, и детективы впервые смогли отчетливо разглядеть лицо Эбигейл. Нанесенный макияж не мог полностью скрыть синяк под глазом, расползшийся на половину щеки, и разбитую губу. Судя по отеку, эти травмы были нанесены недавно.

— На меня напали, когда я шла домой с работы, — сообщила женщина, не дожидаясь вопроса со стороны посетителей. Но при этом она упорно не смотрела им в глаза — отсюда можно было сделать вывод, что она говорит неправду.

— Вы сообщили в полицию? — спросил Джо.

— Не было смысла, я их не разглядела.

Бекка хотела продолжить расспросы и поощрить Эбигейл сознаться в том, что случилось на самом деле, однако сдержалась. Сомнительно, чтобы Эбигейл могла заполучить столько синяков на запястьях, предплечьях и выше локтя просто от нападения хулиганов.

— В чем дело? — спросила женщина, сложив руки на груди. — Никки не сделал ничего плохого.

Никто из присутствующих ей не поверил.

— Вы не могли бы сказать нам, где он сейчас? — попросила Бекка.

— На работе. Он работает охранником.

— Вы не знаете, где он был в понедельник поздно вечером? — поинтересовался Джо.

— На работе.

— У него есть четкий рабочий график?

— Нет, у него заключен договор с компанией «Оникс билдинг». Они сообщают ему, когда он нужен, и Никки приезжает туда к указанному времени.

Джо поблагодарил ее и направился к выходу. Прежде чем последовать за ним, Бекка достала из своей сумочки визитку и протянула Эбигейл. Та прочла вслух:

— «Центр поддержки для женщин».

Под надписью был указан номер телефона.

— Сохраните это на тот случай, если станет слишком опасно оставаться здесь, — тихо произнесла Бекка. — И поверьте, когда-нибудь это случится. Не затягивайте, иначе будет поздно.

Она сочувственно улыбнулась и увидела в глазах Эбигейл знакомый стыд, хотя стыдиться тут было нечего.

* * *

Выйдя со станции «Монумент», Джо и Бекка не сразу увидели «Оникс билдинг».

Цель их пути располагалась за Лондонским мостом, вблизи от небоскреба «Осколок», самого высокого здания в городе. Яркое солнце отражалось от 11 000 стеклянных панелей «Осколка», но лучи, казалось, растворялись в полукруглом, забранном тонированным стеклом фасаде «Оникса» — цилиндрического здания в семьдесят семь этажей.

Бекка осознала, что с того момента, как они вышли от Эбигейл Джонсон, Джо так и не откликнулся ни на одну ее попытку затеять и поддержать разговор. Он, похоже, обращал внимание на всех, кто проходил мимо них, и в то же время — ни на кого. И хотя Бекка старалась смириться с тем, что именно таков был его неизменный образ действий, ее это в конце концов вывело из себя.

— Ты постоянно смотришь по сторонам, — сказала она. — И когда мы ждали поезда, и сейчас, когда идем по улице. Такое впечатление, что ты в первый раз на Земле и никогда прежде не видел ни одного человека.

— Извини, привычка, — отозвался Джо.

— А чем вы, суперраспознаватели, занимаетесь, когда не смотрите записи с камер?

— Большинство из нас раскиданы по другим отделам. Многих СР можно найти в зоне непосредственных действий — например, во главе команд «за безопасный район», потому что мы хорошо помним лица местных смутьянов. Мы работаем «в поле» во время крупных мероприятий: Ноттингхиллского карнавала, гей-парадов, крупных выступлений в Гайд-парке или на Уэмбли. Если предстоит важный футбольный матч, нас тоже направляют туда. А когда у нас есть свободное время, мы «снапаем».

— А это что такое?

— Просматриваем снимки в криминалистической базе данных в поисках знакомых лиц. Если кажется, будто какое-то лицо видели больше одного раза, начинаем связывать совершенные этим человеком преступления между собой. Это как игра в снап^[250]. И чем больше преступлений мы можем увязать, тем больше времени — теоретически — этот человек проведет за решеткой, если мы сможем поймать его. Дико заводит.

Они вошли в вестибюль штаб-квартиры «Оникс билдинг». Внутри здание было таким же мрачным и темным, как снаружи: дубовый паркет, выложенные плиткой стены. За четырьмя широкими приемными стойками сидели девушки, одетые в одинаковые синие пиджаки, с одинаковым макияжем; их волосы были зачесаны назад и туго стянуты в хвосты. По другую сторону фойе, за барьерами высотой по пояс, сделанными из закаленного стекла, стоял Никки Пенн. Джо сразу же заметил его.

— А вот и наш тип, — сказал он. Бекка почти не пыталась скрыть свое растущее отвращение к человеку, с которым им предстояло встретиться.

Ростом Никки Пенн был не более пяти футов и семи дюймов^[251], но невысокий рост компенсировался шириной плеч — как будто под пиджаком он носил наплечники, как у игроков в американский футбол. От лба до макушки голова его была лысой, жалкие остатки волос были коротко острижены. Он был гладко выбрит, но на лбу и щеках его виднелись ямки от угрей; маленькие глаза недоверчиво поблескивали.

Когда детективы подошли к нему и представились, Пенн отозвал их в дальнюю комнату, подальше от глаз его работодателей. Хватило одного косого взгляда со стороны Пенна, чтобы другой охранник — помоложе — оторвался от мобильного телефона, на котором смотрел футбольный матч, встал с дивана и вышел прочь.

— Все, что она наговорила, сплошное вранье, — начал Пенн, не дожидаясь вопросов. Бекка чуть отвернула голову — его дыхание пахло стоялым кофе. — Она все придумывает, преувеличивает…

— О чем мы, по-вашему, собираемся с вами поговорить? — спросила Бекка.

— О моей девушке, — ответил он, но, едва произнеся эти слова, осознал, что сделал неправильный вывод.

Бекка достала из сумочки блокнот.

— И вам есть что сказать по поводу боксерской груши, которую вы зовете своей девушкой?

— Я совсем не такой, как можно судить по моему личному делу в суде, — отозвался Пенн и защитным жестом сложил руки на груди. — Я начал новую жизнь.

— В понедельник вечером вы ввязались в ссору с мужчиной на платформе подземки, — сказал Джо.

— И кто это сказал?

— Это сказала одна из пяти камер наблюдения, которая записала, как вы ругались с ним за считаные секунды до того, как тот упал под поезд.

— Этот неуклюжий громила наступил мне на ногу, и я велел ему убрать копыто.

— А что было потом?

— Он пробормотал что-то не по-нашему, и я сказал, чтобы он валил к себе домой. Брексит^[252] — значит брексит, верно? Тогда этот козел обернулся и стал на меня бычить.

— Честно говоря, Никки, вид у вас был такой, словно вы вот-вот обгадитесь, — добавила Бекка. — Вы так испугались этого громилу?

Пенн бросил на нее злобный взгляд, но не стал отвечать.

— Вы имеете какое-то отношение к его смерти, Никки? — спросил Джо.

— Если вы видели меня на этих долбаных камерах, то знаете, что я его не пихал, не то вы сейчас меня уже арестовали бы.

— Вы состояли в «Сохраним Британию белой», верно? Не значит ли это, что вы не любите иностранцев?

— Это было давно.

— Что стало с человеком, который упал?

— Он схватился за задницу и стал на меня орать. Потом стал тянуть слова и вообще выглядел так, как будто не может стоять на ногах, словно его кондрашка хватила или что-то вроде того. А потом начал заваливаться назад.

— Вы не пытались удержать его? — спросила Бекка.

— Нет, а зачем?

— Потому что это было бы по-человечески.

— Почему вы решили, будто с ним случился удар? — спросил Джо.

— У него все лицо обвисло. Глаза и щеки как будто потекли — ну, как воск, когда плавится.

Бекка закрыла блокнот и убрала ручку. Они уже собрались уходить, но она, остановившись в дверях, повернула голову:

— Кстати, передайте Эбигейл, что я в скором времени собираюсь повидать ее. Не знаю пока, когда точно; просто заеду, чтобы сделать сюрприз вам обоим.

Они с Джо направились через вестибюль к выходу из здания. Бекка надеялась, что Пенн ненавидит ее так же сильно, как она ненавидела его. У вращающихся дверей Джо помедлил, чтобы надеть солнечные очки, и вздрогнул, когда они коснулись распухшей переносицы.

— Все еще болит? — спросила Бекка.

— Угу, — отозвался он. — Ну, и как ты считаешь: Никки Пенн — тот, кто нам нужен?

— Нет. Он просто отвратительный тип, но не думаю, что он убийца.

— И что это нам дало?

— Ну как же — еще множество часов за просмотром записей с камер. Чтобы попытаться вычислить двух других людей, стоявших рядом с Думитру. Если б я знала какого-нибудь эксперта в подобных вещах, чтобы он помог мне ускорить процесс… — Бекка с намеренно комическим видом захлопала ресницами.

— Ну давай… — Джо вздохнул. — У нас или у вас?

— Поедем в мой офис. Мне кажется, я сожгла все мосты между мной и твоими коллегами в первые же пять минут разговора с ними.

— Я бы на твоем месте не волновался — они люди толстокожие. — Джо помедлил, прежде чем задать следующий вопрос: — А что это ты так разговаривала с Никки? У меня было такое впечатление, словно ты почти… дразнила его.

— Не люблю тех, кто слишком много размахивает кулаками, — резко ответила Бекка, но уточнять не стала.

Глава 11

Почти всю ночь сон бежал от Бекки. Как бы она ни пыталась уснуть, образ Никки Пенна не давал ей этого сделать.

Всякий раз когда она погружалась в дрему, ей снилось, что Пенн нависает над ее кроватью, брызжа слюной и рыча, словно бешеный зверь. Духота в комнате, которую не в силах был развеять легкий ветерок, влетающий в открытые окна, тоже мешала заснуть. В конце концов, разозлившись на себя, Бекка сдалась и лежала с открытыми глазами, глядя в потолок.

Она спросила себя, почему позволила Пенну проникнуть в ее подсознание. Не то чтобы он был чем-то уникальным — за годы жизни Бекка много раз сталкивалась с такими, как он. Но при виде синяков на лице его девушки она вспомнила, почему так ненавидит подобных мужчин. Будучи сломаны, они не в состоянии достичь равновесия, пока не сломают тех, кто пытается вернуть им целостность.

В начале третьего Бекка откинула тонкое одеяло, которым укрывалась, открыла гардероб и достала коробку из-под обуви, спрятанную в дальнем его уголке под старым полотенцем. В коробке лежал бурый конверт из тонкого картона. Бекка включила прикроватную лампу и начала рассматривать — одну за другой — фотографии, сделанные почти семь лет назад.

Если б она не знала, кто изображен на этих фотографиях, определить пол жертвы по внешнему виду было бы трудно. Это была женщина, настолько сильно избитая, что жизнь в ней едва теплилась. Голова распухла в полтора раза по сравнению с обычным размером, а волосы на левой стороне были сбриты во время операции по откачиванию жидкости из мозга. Лицо ее походило на гобелен из черно-синих кровоподтеков, темных швов и красных порезов. Воспаленные веки были крепко сомкнуты, а ко рту вела белая трубка, позволяющая ей дышать. Бекка до сих пор невероятно отчетливо помнила звук, который издавала кислородная маска, и неустанное «бип-бип-бип» прибора, следящего за деятельностью сердца. Все они провели много дней в отделении интенсивной терапии, молясь о чуде, которое так и не произошло.

Когда-то Бекка надеялась, что ей никогда не придется делать подобные снимки, но в этом присутствовала некая неизбежность. В глубине души она уже тогда знала, что когда-нибудь это случится. Время от времени, когда начинала сомневаться в выборе профессии, она рассматривала эти снимки, и к ней возвращалась твердость духа.

Неожиданно из открытой двери спальни у нее за спиной раздался голос, заставивший Бекку вздрогнуть. Она быстро сунула фотографии обратно в конверт и спрятала под кровать, подальше от глаз.

— Мамочка, я не могу заснуть, — начала Мэйси.

— А почему не можешь, солнышко? — спросила Бекка, когда дочь забралась на кровать. Бекка присоединилась к ней, и Мэйси свернулась в клубок, положив голову на живот матери.

— Мне приснился плохой сон — про большую собаку, — сказала она. — Она хотела меня укусить, и я испугалась.

— Не волнуйся, я не позволю никакой большой собаке обидеть тебя, — успокаивающе ответила Бекка. — Я никогда не позволю, чтобы с моей малышкой случилось что-нибудь плохое.

Бекке было ненавистно то, что ей приходится лгать Мэйси. На работе она слишком часто видела, как с хорошими людьми случаются плохие вещи. И обещать шестилетней девочке защиту от этого жестокого мира значило выдавать желаемое за действительное. Но она все равно сделала это.

Мэйси почти сразу успокоилась и замурлыкала, когда Бекка стала гладить ее по голове. Постепенно ее дыхание сделалось тихим и ровным — девочка погрузилась в сон. У нее были каштановые вьющиеся волосы и привычка совать в рот большой палец, и она была ужасно рада, когда Бекка вчера вечером вернулась домой с работы.

Хелен, мать Бекки, несколько раз писала ей, спрашивая, в каком часу она придет. Но та не хотела называть точное время или бросать расследование. Она была слишком сосредоточена на своем участии в следствии по делу об убийстве и знала, что старший суперинтендант Уэбстер внимательно за ней наблюдает. Одно неверное движение — и ее отстранят от дела.

К вечеру, когда родительский долг все же взял верх, Бекка оставила Джо за своим столом — изучать видеозаписи, чтобы посмотреть, откуда и куда направлялись оставшиеся два свидетеля, — и вернулась к своей семье. Ей было нелегко переключаться из режима детектива в режим мамы. Она хотела бы позволить себе маленький переходный период — принять ванну с пеной и выпить стакан красного вина, но в дверях ее встретила дочь, которая отказывалась ложиться спать, пока перед сном ей не прочитают три сказки.

Почти весь остаток ночи Бекка дремала, не в силах погрузиться в настоящий глубокий сон. В конечном итоге она сдалась и решила начать день пораньше. Сделала и упаковала обед, который Мэйси должна будет взять в школу, загрузила грязное белье в стиральную машинку, а немытую посуду — в посудомойку. Раздвигая шторы, Бекка надеялась увидеть затянутое облаками небо, сулящее облегчение от жары. Но над лондонским горизонтом вновь поднималось яркое солнце.

Бекка прищурилась, глядя на силуэт, видневшийся в конце улицы. Издали было похоже, что это мужчина, который стоял, прислонившись к перилам и глядя в ту сторону, где находился дом Бекки. Однако с такого расстояния рассмотреть его лицо было невозможно. Почему-то его присутствие обеспокоило Бекку, хотя она не могла сказать точно почему.

— С каких это пор ты стала такой хозяйственной? — спросила ее мать.

— Я не могла уснуть, — ответила Бекка, повернув к ней голову.

— Что ж, если это дает такой результат, будем надеяться, что у тебя почаще будет бессонница. — Хелен запахнула халат, вошла в кухню и включила чайник. Бекка снова посмотрела в дальний конец улицы, но там уже никого не было.

Глава 12

Он широко открыл рот и потянулся, зевая. Зевок был настолько огромным, что закружилась голова. Возможно, виной тому был и кокаин, недавно занюханный с поверхности грязного туалетного бачка, — он не мог точно сказать. Но ему отчаянно нужно было взбодриться.

Сидя за столиком в кафе, где ложки и тарелки были вымыты небрежно, он смотрел через витрину на здание в георгианском стиле^[253], выстроенное из грубо обработанного камня, и на автостоянку напротив. Позади него группа строительных рабочих во флуоресцентных желтых жилетах и тупоносых башмаках буйно ржала над подробным рассказом своего товарища о том, что с ним проделывала проститутка в амстердамском квартале красных фонарей во время недавней поездки на выходные. Судя по рассказу строителя, это было лучше, чем все, на что способна его будущая жена. Она воздерживалась от близости с тех пор, как несколько месяцев назад родилась их дочь.

Слушая это хвастовство, он чувствовал, как закипает кровь. Хотелось схватить длинный алюминиевый уровень, лежащий на полу у ног рабочего, и приложить того по голове. Он ненавидел неблагодарность, как и тех, кто не понимал, насколько им повезло, что у них есть любящие их люди.

Он отпил глоток чая с молоком и продолжил смотреть наружу, гадая, сколько еще придется ждать, прежде чем в поле зрения появится третье имя из его списка.

Однако что-то в похвальбе строителя задело его сознание, и перед внутренним взором внезапно встал образ Зои, его девушки. Он понимал, что ведет себя так же бесчестно, как этот рабочий, позволяя ей думать, будто между ними действительно существуют искренние отношения. Однако все было сложно: начавшись как одно, это развилось в нечто совершенно другое. И Зои понятия не имела, что у их отношений есть срок годности — и дата окончания уже близится.

За свои тридцать восемь лет он редко в кого-либо влюблялся, и предметы его влюбленности обычно практически не замечали его. В школьные годы чувства приходили и уходили, но никогда не были взаимными. Для соучеников он был словно окрашен в бежевый — скучный, невыразительный цвет, которому никто не уделяет внимания. Он не вызывал ни у кого ни симпатии, ни неприязни, ни любви, ни ненависти, ни интереса, ни презрения. Он просто… был.

Когда он стал подростком, его перестали замечать даже дома. К тому времени мать полностью посвятила все свое время выпивке и постоянно была слишком пьяна, чтобы колотить, пинать или хотя бы ругать его. Он расценивал ее побои как своего рода извращенную привязанность, и когда лишился даже этого, у него не осталось ничего.

Когда он думал о своем будущем под одной крышей с ней, видел лишь, что вся его жизнь пройдет в отравленной атмосфере с постоянно повторяющимися событиями; жизнь, полную упущенных возможностей. Он желал получить больше. Лучшим способом было сдать все экзамены на высший балл, покинуть Лондон и начать жить заново в кампусе какого-нибудь университета. Но высшее образование было дорого, и, к несчастью, в первый же год его учебы правительство повысило плату. От семьи он не мог ожидать финансовой поддержки. Любые государственные пособия попадали прямиком из кошелька его матери в кассу местной пивнушки или винного магазина.

В пятнадцать лет он начал зарабатывать карманные деньги, подстригая лужайки и отмывая машины соседей, которые жалели вежливого мальчика из дома номер 65 — ведь у него вечно пьяная мать, которая бранится и швыряет грязью в проезжающие автомобили. Он научился использовать эту ситуацию, играя на их жалости. Намеренно ставил себе синяки на руках или на шее — всегда в таких местах, которые нетрудно увидеть, — и кое-кто совал ему денежку или упаковку с печеньем, которое он прятал у себя в комнате на втором этаже.

Но некий мистер Рейнольдс показал ему, где делаются настоящие деньги. Этот дед пятерых внуков платил мальчику за то, чтобы тот приходил к нему мыть окна — но при этом тер не только стекла. Совал ему лишние пять фунтов всякий раз, когда мальчик соглашался посидеть на коленях у пенсионера и потереться о его пах. Хотя слушать, как старик кончает себе в штаны, было неприятно, мальчик был доволен тем, что хоть кто-то заметил его. И это внимание стоило не меньше, чем сложенные банкноты, засунутые в карман джинсов.

— В мое время были такие чайные комнаты и туалетные кабинки, — сказал ему как-то мистер Рейнольдс. — Когда мы демобилизовались после войны, то ходили туда, чтобы заплатить за компанию таких вот пацанов, как ты. Я уверен, что и сейчас есть такие места. «Съемные мальчики» — так их теперь называют… Если смазливый паренек вроде тебя хочет заработать несколько лишних фунтов, можно пойти и не на такое.

Весь следующий день мальчик только и думал, что об этом. Пока наконец не набрался храбрости как-то вечером в субботу отправиться в центральную часть Лондона и подойти к общественному туалету на Бродвик-стрит в Сохо. Оказалось, мистер Рейнольдс ничуть не преувеличивал. Мальчик нервно топтался на улице у туалета не дольше пятнадцати минут, прежде чем кто-то пристально взглянул на него. Мальчик вслед за незнакомцем спустился вниз и вошел в кабинку, чтобы посмотреть, как тот мастурбирует, — и получил за это десять фунтов. Не всем клиентам требовался только зритель: примерно половина ожидала, что он поможет им удовлетворяться. Рукой, ртом или чем-нибудь еще. Но когда доходило до этого, неважно было, чего они хотят, — важно было то, что они хотят его. Выбирают его.

Вскоре он научился тому, что от него ожидалось, и расширил свою территорию, курсируя между лондонскими туалетами, расположенными как на улицах, так и в торговых центрах, временами посещая сауны и бары, где закрывали глаза на его юную внешность.

В следующие два с половиной года он продолжил делать деньги на отчаявшихся и развращенных мужчинах. Некоторым из них позволял снимать себя на фото и видео, некоторые рекомендовали его своим друзьям или маленьким группам, где его передавали по кругу, словно корзинку с хлебными палочками. Его худоба привлекала пожилых клиентов, и один из них даже произвел на мальчика особое впечатление, став ему другом и чуть ли не единственным образцом мужского поведения. Даже помог ему заполнить бланки для поступления в университет и устроил небольшой праздник, когда мальчик наконец-то получил извещение о зачислении. Он накопил уже достаточно денег, чтобы оплатить первый год учебы в Университете Де Монфора в Лестере.

Начиная новую жизнь в колледже, он решил, что пора раз и навсегда оставить бежевый цвет позади. Все то время, пока он не продавал себя и не сидел в больнице у постели матери, наблюдая, как ее кожа становится все более желтой, он старался выстроить себе новое тело в спортивном центре, находящемся в ведении студенческого совета. Он покончил с готовыми обедами для микроволновки и с едой быстрого приготовления, на которой вырос: теперь его сбалансированная диета была богата белками и витаминами. Очки с толстыми стеклами он сменил на контактные линзы, начал выбирать одежду и прически, подходящие для мужчины его возраста.

В течение нескольких месяцев он превратился в мускулистого красивого молодого человека. В университете старался вести себя иначе, чем прежде: быть ярким, общительным и вовлеченным в окружающую жизнь. Заставлял себя вступать в общества и политические группы, даже если не понимал их цели, принимать участие во внеучебных мероприятиях. Временами, когда с деньгами становилось туго, возвращался в Лондон и предоставлял себя в распоряжение прежних клиентов. Но постепенно их число сократилось до одного.

А потом, во время второго семестра, в жизнь юноши вошла Кэлли Лайдон, и эта жизнь уже не была прежней. Они жили в одном и том же здании общежития — она на один этаж выше его — на расстоянии нескольких минут пешком от основного кампуса. Кэлли была самым прекрасным человеческим существом, с которым ему довелось познакомиться в жизни: оливковая кожа, зеленые глаза, каштаново-рыжие волосы и россыпь веснушек на носу, щеках и лбу. Его любовь к ней была столь всепоглощающей и удушающей, что иногда ему приходилось под каким-либо предлогом уходить от Кэлли подальше, чтобы перевести дыхание.

Круг его общения пересекался с тем, в котором вращалась Кэлли, и в конце концов они образовали свою собственную, отдельную группу, состоящую только из них двоих. И он делал все, что мог, дабы сделать жизнь Кэлли такой же идеальной, какой она сделала его жизнь. Готовил ей ужин, помогал заучивать большие отрывки из пьес для курса драматического искусства и даже мыл санузел: никакая работа не была для него слишком тяжелой или слишком унизительной. Он записывал для нее на кассеты подборки их любимых песен, брал в видеопрокате романтические комедии, заставлявшие ее смеяться и плакать, а по вечерам провожал домой из студенческого бара, где она подрабатывала. Кэлли заслуживала идеального парня — и он стал таковым.

Единственное напряжение в их отношениях возникало из-за того, насколько дружелюбной она была с посетителями бара. Как-то вечером он наблюдал за ней из-за углового столика; Кэлли вела себя игриво и чаще улыбалась противоположному полу, чем женщинам. Ему это не понравилось; стены и потолок барного зала словно начали смыкаться вокруг него, когда он осознал, насколько легко его будетзаменить кем-нибудь другим. По щелчку пальцев Кэлли могла заполучить кого-то намного лучшего, нежели он. В конце концов она должна была разглядеть в нем того, кем он был на самом деле: внебрачного сына буйной алкоголички, бежевого школьника, которого даже социальные службы практически не замечали. Он сорвался с места и стал проталкиваться через толпу, пока не оказался на улице, хватая воздух ртом и желая, чтобы вокруг было побольше свободного пространства. К чести Кэлли, в тех многочисленных случаях, когда он признавался ей в своих страхах, она искренне заверяла его, что он ее вполне устраивает и что никто другой ей не нужен. Она могла повторить эти слова тысячу раз — но ему все равно было трудно поверить ей. Несколько месяцев Кэлли пыталась избавить его от подобных сомнений, но в конце концов не выдержала.

Даже сейчас, сидя в кафе, он отчетливо мог вспомнить, как сильно сжалось его сердце в тот день, когда Кэлли пригласила его в свою комнату, дабы обсудить их будущее. Именно там она попросила сделать «перерыв» в их отношениях, назвав его «душным» и «слишком рьяным». Ей нужно было некоторое время побыть без него, чтобы «подумать».

Он отреагировал на следующий же день: потратил свой учебный кредит за двенадцать месяцев на обручальное кольцо и предложил Кэлли выйти за него замуж. Он до сих пор помнил смятение, отразившееся на ее лице.

— Именно это я и имела в виду, — резко произнесла она. — Ты не даешь мне свободно вздохнуть; ты постоянно рядом, все время твердишь мне, как сильно меня любишь… Ты — собственник, ты меня буквально душишь.

— Но мы же любим друг друга, — возразил он. — Люди, состоящие в отношениях, хотят делать что-нибудь друг для друга, хотят проводить время вместе…

— Но не так. Это ненормально. Мы молоды, мы учимся в университете, и это единственное время в нашей жизни, когда мы можем быть настолько свободны.

Он предложил немного подождать, но то, как она опустила глаза в пол, подсказало ему, что она уже отказалась от него.

После расставания с ней он ушел в себя и часто просто бродил по кампусу, пропуская лекции и не сдавая контрольные эссе по различным предметам. Посылал ей цветы, оставлял подарки у ее двери и «случайно» натыкался на нее, заранее зная, где она будет. Следовал за ней под покровом темноты, часами торча возле бара и подглядывая за ней через витрину.

Финал наступил в тот день, когда он проник в ее квартиру — она так и не забрала у него запасной ключ от двери. Уселся на край кровати и стал пролистывать альбом с фотографиями, который сам же и подарил ей несколько месяцев назад. Ему пришло в голову, что он, возможно, неправильно истолковал ее поведение. Если она сохранила у себя эти фотографии, это ведь могло значить, что она по-прежнему к нему неравнодушна? Может быть, просто проверяет его чувства?

Неожиданно дверь открылась. Кэлли ахнула, увидев его. Только когда дверь ударилась о стену, юноша заметил парня, который одной рукой обнимал Кэлли за талию. Он знал его: Дэнни, студент из их круга общения, — но не из близких друзей.

— Что ты здесь делаешь? — воскликнула Кэлли.

— Жду тебя. Хотел поговорить, — ответил он, мрачно глядя на ее спутника.

— Ты должен уйти, это уже слишком!

— Почему он здесь?

— Он мой друг, но это вообще не твое дело.

Он поднялся на ноги.

— Ты поэтому меня бросила, да? Потому что тебе нужен был этот ублюдок!

— Следи за языком, приятель, — отозвался Дэнни, убрав руку с талии Кэлли и выпятив грудь.

— Просто уходи и оставь меня в покое, — сказала девушка.

— Ты слышал, приятель? Уходи, ты ей неинтересен.

— Да пошел ты, клоун! — рявкнул он. — Я тебе не приятель. И ты понятия не имеешь, кто ей интересен.

— Если сегодняшняя ночь будет такой же, как вчерашняя, то вполне имею понятие, — возразил Дэнни с насмешливой улыбкой.

Тот едва успел заслониться, когда он метнулся к нему через всю комнату. Первый удар нанес прямо в челюсть Дэнни. Однако недооценил силу своего противника. Тот нанес три быстрых удара — в центр лица, в глаз и в висок, прежде чем он успел отреагировать.

— Перестаньте! — закричала Кэлли. — Дэнни, убери его отсюда!

Он никогда не чувствовал такой ярости, такого отвращения. Даже когда доказал свою любовь к ней тем, что готов за нее сражаться, Кэлли все равно предпочла ему другого. Он без колебаний занес руку и ударил ее в рот. Почувствовал, как хрустнули под его кулаком два ее передних зуба, а потом она навзничь рухнула на пол. Дэнни воспользовался тем, что противник отвлекся, и свалил его на пол, меся кулаками лицо и тело.

Он почти не помнил о том, как прошел остаток ночи — и даже последующие дни. На какое-то время в дело вмешалась полиция, потом университетские власти. Комиссия по отчислению сообщила ему: если он немедленно уйдет из университета по собственному желанию, ни Кэлли, ни Дэнни не будут выдвигать против него обвинений. Он согласился — и в тот же день сел на автобус до Лондона, оставляя позади разрушенные мечты о лучшей жизни. Но даже теперь, спустя столько лет, он надеялся, что всякий раз, глядя в зеркало и видя свою зашитую губу и импланты на месте передних зубов, Кэлли вспоминает о том, что сама виновата.

Только встретив и полюбив Одри, он понял, что его отношения с Кэлли были всего лишь безрассудной страстью. То, что было между ним и Одри, не было похоже ни на что, испытанное им прежде, — одна мысль о ней поджигала запальный шнур, и сотни разноцветных фейерверков взрывались в его сердце…

— Вам налить еще чаю?

Вопрос официантки, незаметно подошедшей к нему, заставил его вздрогнуть. В руках у нее курился паром стальной заварочный чайник.

— Да, спасибо, — ответил он, и она начала наливать чай в его чашку.

Потом его внимание привлекла фигура за окном, направлявшаяся к тому самому красному кирпичному зданию, на которое он так долго смотрел. За плечами прохожего висел рюкзак, и, судя по цвету его брюк, он уже был одет в форму. А вот и третье имя из списка. Выудив из кармана бумажник, он уронил на столик банкноту в двадцать фунтов и направился прочь, оставив официантку в недоумении из-за быстрого ухода и щедрых чаевых.

Он уже успел узнать, что обычно Уильям Бёрджесс приходил за час до начала работы, вне зависимости от того во сколько начиналась его смена. С этого момента могло пройти от пяти минут до девяти часов, прежде чем Бёрджесс снова выйдет из здания. Нужно было сохранять терпение.

Он направился к парковке и остановился в дальнем ее конце, частично скрытый из виду одной из стоящих там машин — желто-зелено-белых машин «неотложки». Камеры наблюдения у него над головой не работали. Понадобился всего один день поисков в интернете, чтобы узнать их точную модель и найти способ отключить их вручную без риска получить удар током.

Он встал так, чтобы его не было видно со стороны дороги, и целых четыре часа прятался возле контейнеров с медицинскими отходами, прежде чем Бёрджесс наконец появился из здания; он был один, в пальцах у него позванивали ключи от машины. Ростом Бёрджесс был пять футов и шесть дюймов, тощий, как вешалка, и менее подготовленный убийца мог бы решить, что легко с ним справится. Однако на двух фотографиях на странице Бёрджесса в Фейсбуке он видел его в белом облачении для занятий боевыми искусствами, с медалью в руках. Он решил, что его цель, скорее всего, не сдастся без борьбы. Глупо было бы не использовать снотворное.

Подойдя ближе, Бёрджесс озадачился, когда увидел незнакомца, который стоял, прислонившись к контейнеру, держась за грудь слева и тяжело дыша.

— Вы… не… поможете? — выдавил он. Бёрджесс бросился к нему как раз в тот момент, когда тот рухнул на асфальт.

— Что случилось, приятель? — спокойно спросил Бёрджесс, опускаясь на колени. — Где болит?

Но, прежде чем он успел задать еще хотя бы один вопрос, «больной» вскинул руку, и его кулак пришел в соприкосновение с шеей Бёрджесса. Он воткнул иглу и нажал на поршень, прежде чем тот успел отвести его руку.

Бёрджесс инстинктивно дернулся назад, но шприц так и остался торчать в его шее. Выдернув иглу из своей плоти и осознав, что произошло, жертва широко раскрыла глаза, на лице отобразилась паника. Он поднялся на ноги, пытаясь убежать, но противник вскинул обе ноги и ударил Бёрджесса под колени, лишив равновесия и заставив рухнуть наземь. Потом навалился сверху, прижимая его к асфальту, пока быстродействующий мышечный релаксант вершил свою химическую магию.

Он забрал из рук жертвы ключи от машины, нажал на брелоке кнопку разблокировки замков и окинул взглядом парковку, чтобы проверить, у какой машины в этот момент мигнули фары. Подождал, пока мимо проедет автобус и два такси, потом схватил за запястья Бёрджесса — тот был в сознании, но сопротивляться уже не мог, проволок его десять метров до нужной машины и засунул на заднее сиденье. Выдернул из гнезда штекер, посредством которого компьютерная система заряжалась от сети, и сунул ключи в замок зажигания. Проигнорировал «ТерраФикс» — планшет размером с айпэд, укрепленный на центральной консоли и автоматически проложивший маршрут, который советовала Бёрджессу выбрать система контроля дорожного движения.

Вместо этого он вбил в маленький спутниковый навигатор на приборной панели адрес, уже зная, как туда добраться. Потом медленно вывел машину на дорогу, ведущую к конечной точке жизни Бёрджесса.

Глава 13

— Как получилось, что ты разъезжаешь на машине, а мне приходится ездить везде общественным транспортом? — спросила Бекка.

Она окинула взглядом салон «Форда»; хотя это нельзя было назвать вершиной роскоши, автомобиль определенно был лучше, чем вагон подземки, набитый сотней потных пассажиров. Бекка воспользовалась возможностью и вытянула ноги вперед, под приборную панель, потом чуточку прибавила мощность кондиционера — просто потому, что могла.

— Мне сказали, что ею можно пользоваться, — отозвался детектив-сержант Брайан Томпсон. Он опустил оконное стекло и затянулся электронной сигаретой, и салон машины наполнился слабым запахом корицы. Томпсон выдохнул и затянулся снова.

— Я думала, ты бросил дымить.

— Моя тоже думает, что бросил, так что не говори ей.

Бекка не могла представить, чтобы Брайан мог сохранить что-либо в секрете от своей жены или, если на то пошло, от кого бы то ни было, даже если б от этого зависела его жизнь. Все его тайны были видны насквозь, отчего коллеги прозвали его Целлофаном. Бекка часто общалась с этим опытным детективом — он был хорошим другом ее отца и взял ее под крылышко, когда она только-только поступила в уголовный розыск, относясь к ней так же, как к собственным дочерям. Но в последнее время ее беспокоило его здоровье. Он стал терять вес, худоба заставляла его выглядеть старше, на лбу у него залегли глубокие морщины. Бекка гадала, как бы она справилась с тем, чтобы вырастить четырех дочерей — а именно столько у него было, и какие стрессы были бы с этим связаны. Она задумывалась о том, как скажется на ней напряжение, неизменно сопутствующее их работе, когда она достигнет его возраста.

— Ты слышал, что сказала Уэбстер на совещании? — спросила Бекка. — Мне кажется, она злится из-за того, что мы продвинулись так недалеко, а ведь трупы нашли уже четыре дня назад.

То, насколько напряженным было это расследование, чувствовала не только Бекка, но и весь отдел. Их филиал уголовного розыска был разделен на отдельные команды, призванные расследовать различные аспекты дела. И когда они сидели за столом в зале совещаний и сообщали другим о ходе следствия, Уэбстер не столько задавала вопросы, сколько выстреливала эти вопросы со скоростью пулемета.

— Мне кажется, статья в «Ивнинг стандард» сделала все только хуже, — добавил Брайан.

— Я ее не читала. Что там сказано?

— Они сообщили, что Думитру и Чебан были кузенами и что их смерти могут быть связаны между собой. Репортер звонил Нихату, пытаясь выудить у него признание в том, что в Лондоне действует маньяк или киллер. В любом случае положение проигрышное. Сказать «без комментариев» — и это прозвучит так, будто мы что-то скрываем. Сказать «нет никакого маньяка или киллера» — и газетчики напишут, что мы все отрицаем, но что эти слова все равно прозвучали, а значит, что-то такое есть. А позже, когда окажется, что это был какой-нибудь новый Фред Уэст или Гарольд Шипман^[254], все будет выглядеть так, будто мы солгали.

— Но ведь ты не считаешь, что это действительно какой-то маньяк? — спросила Бекка. — Я имею в виду — я знаю, что они есть, но они встречаются в реальной жизни намного реже, чем в телесериалах, верно?

— Нет, вряд ли это маньяк. Скорее всего, кто-то мстящий нашим румынским друзьям. Перед тем как мы ушли с совещания, Нихат сказал мне, что у обоих на родине есть судимости за распространение наркотиков и что они должны разным людям много денег. Именно с этим и связано наше дельце, помяни мои слова. Вероятно, они решили залечь здесь на дно — но оно оказалось недостаточно глубоким. Кто-то мог вычислить, где они находятся, возможно, послал сюда людей, чтобы прикончить этих красавчиков и сразу же вернуться обратно. Наши люди просматривают списки пассажиров всех поездов, самолетов и паромов.

Бекка уставилась через лобовое стекло на горячий воздух, поднимающийся над капотом машины и над асфальтом дороги, из-за чего машины, едущие впереди, словно колебались и мерцали.

— В некотором роде мне даже жаль, — созналась она. — Маньяк — это уникальный случай в карьере следователя. Я бы не прочь встретиться с таким. Ну, то есть после того, как мы его арестуем.

— Что ты узнала про того парамедика, которого мы собираемся повидать? — спросил Брайан.

Бекка достала из сумки блокнот и стала перелистывать страницы.

— Он — второй из тех троих, кто стоял ближе всего к Думитру, когда тот упал под поезд. Его зовут Уильям Бёрджесс, тридцать семь лет, живет в пятнадцати минутах ходьбы от той станции, где погиб Думитру. Он первым из всех, кто был на платформе, связался с нами — в тот момент как раз ехал на работу и после происшествия помогал на месте происшествия. Он позвонил нам, когда прочитал, что смерть Думитру связана с другим убийством.

— Ты видела его там в тот момент?

— Только ноги, когда он заполз под поезд. Снял худи в «слепой зоне» на платформе, а под ней у него была медицинская форма. Поэтому он выглядел как совершенно другой человек, и мы не смогли установить связь.

— Он все еще под подозрением?

— Все они под подозрением, пока не будет доказано обратное.

— Ты говоришь как настоящий коп.

Основную часть пути они ехали очень медленно из-за вечных лондонских пробок. Бекка жалела, что полиция не может законным образом добраться из пункта А в пункт Б по полосам, выделенным для автобусов и такси. Еще ей хотелось включить красно-синий проблесковый маячок, укрепленный на крыше машины без опознавательных знаков, и увидеть, как автомобили перед ними уступают путь. Наконец они миновали центральную часть Лондона и подъехали к станции «Скорой помощи» в Тернем-Грин на западе города. Девушка в форме пригласила их в комнату для персонала и уведомила о том, что Бёрджесс отправился на выезд на машине «неотложки». Бортовой компьютер машины показывал, что автомобиль находится в движении.

— Я думала, он уже вернется к этому моменту — травма, на которую его вызвали, не особо серьезная, — сказала девушка. — Позвольте, я взгляну, что его задержало.

Она скрылась в другой комнате.

Бекка и Брайан сидели на потертом диване, укрепленный на стене телевизор показывал шоу об аукционе недвижимости. Бекка с тоской смотрела на домик в Камбрии, словно сошедший со старинной открытки, и гадала: может быть, им с Мэйси когда-нибудь суждено покинуть столицу и начать новую жизнь в сельской местности? Но знала: дочери там будет хорошо, однако сама она будет тосковать по своей карьере.

Прошло почти пятнадцать минут, прежде чем нетерпение Бекки достигло предела.

Она постучала в дверь, за которой скрылась девушка, а потом вошла в соседнюю комнату; Брайан последовал за ней. Девушка и ее коллега, представившаяся как офис-менеджер, смотрели на большой экран, на который была выведена компьютерная карта Лондона — диспетчеры «Скорой помощи» использовали ее, чтобы прокладывать и отслеживать маршруты служебных автомобилей и бригад. Бекка видела маленькие значки в виде машин «неотложки», обозначавшие местоположение каждого из автомобилей.

— Мы не можем связаться с Уиллом, — встревоженно сказала офис-менеджер. — Бригада, которая поехала по адресу следом за ним, сообщила, что на месте он не появлялся.

— Вы пробовали ему звонить? — спросила Бекка.

— Да, на мобильный телефон, на радиоустановку в машине и на портативную рацию. Но он не отвечает. Отслеживающие устройства в машине и в рации передают нам его местоположение — но это совсем не там, где он должен быть.

— И где он сейчас?

— В промышленной зоне Актона, в четырех милях отсюда. Машина припаркована в тупике.

Бекка посмотрела на Брайана и подняла брови. Тот ответил ей кивком. Не требовалось слов, чтобы выразить то зловещее чувство, которое вызвало у них исчезновение Уильяма Бёрджесса.

Глава 14

Джо стоял неподалеку от стеклянных дверей одного из входов в торговый центр, держа в одной руке стакан с кофе; сумка висела у него на плече.

Количество покупателей, пришедших сюда в обеденное время, постепенно увеличивалось. Мимо Джо проходили в основном офисные работники или школьники, спешащие пообедать.

Сегодня он взял свободный день в счет ежегодного отпуска и направился к вокзалу Юстон, откуда за тридцать пять минут на наземном поезде добрался до города Милтон-Кинс на северо-западе от Лондона. Там взял такси и через пять минут уже входил в огромный торговый комплекс площадью в 120 тысяч квадратных футов, где царила приятная прохлада, создаваемая кондиционерами.

Час спустя Джо решил, что центр «Мидсаммер-плейс», где располагались такие магазины, как «Эйч энд Эм», «Холлистер» и «Топшоп», подходит в основном для молодежи и что ему надо отправиться куда-нибудь еще. Он прошел все здание комплекса насквозь и оказался в универмаге «Джон Льюис». Здесь покупатели были уже старше.

Незнакомцы один за другим проходили мимо Джо, не замечая его пристального взгляда, однако он успевал посмотреть на каждое лицо, отмечая их все и сравнивая с одной-единственной персоной. Некоторые были слишком старыми, некоторые — слишком молодыми, у одних волосы были слишком темными, а других он счел слишком низкими.

Женщина, с которой он их сравнивал, обладала такой же бледной кожей, как у него, — почти прозрачной, как некогда шутила его мать. Но мода на автозагар делала невозможным даже для такого суперраспознавателя, как он, догадаться, какой естественный цвет скрывается под этой маскировкой.

Джо старался держаться спокойно и не привлекать внимания, быть совершенно неприметным; он неизменно отводил взгляд в тот момент, когда кто-то замечал его, — чтобы никого не насторожить. Он изучал каждую женщину подходящего возраста, пытаясь заметить хоть какие-нибудь знакомые черты. Предположил, что ее щеки могли потерять детскую пухлость и стать не такими округлыми. Однако надеялся, что какой бы ни была ее судьба, в ее жизни есть место счастью, а ее детские воспоминания светлее, чем те, что сохранились у него.

Джо скучал по своей сестре Линзи больше, чем по кому бы то ни было.

Он вздохнул. Если не нашел ее сегодня, может быть, ему повезет в следующий раз… Вскоре он снова отпросится с работы в будний день или, может быть, — если сумеет это сделать — в субботу, когда в торговом центре будет еще больше народу. Чем больше людей соберется в одном месте, тем выше его шансы.

Джо настолько погрузился в собственные мысли, что забыл о стаканчике с кофе, который все еще держал в руках. Когда он все-таки сделал глоток напитка, тот был чуть теплым. Джо бросил стакан в урну и направился к кафе, чтобы купить свежую порцию кофе, а также тост-панини с ветчиной и сыром. Приложив бесконтактную карточку к панели оплаты, он сел на скамейку и приступил к своей первой трапезе со времени завтрака.

Взгляд его упал на высокое вечнозеленое дерево, которое упрямо тянулось вверх, к трехуровневым витринам и к стеклянному потолку. Оно словно отказывалось прекратить свой рост, пока не пробьет стекло и не вырвется наружу. Джо тоже обладал решительностью в своем стремлении к цели, однако знал, что время уже на исходе.

Глава 15

По пути Бекка и Брайан почти не разговаривали. Спутниковый навигатор вел их к тому месту, где был припаркован «Форд Фокус» Уильяма Бёрджесса. Оба держали при себе свое беспокойство относительно того, что они могут обнаружить. Однако Бекке казалось, что Брайан тревожится еще сильнее, чем она.

В дальнем конце одного из нескольких тупиков они увидели задний бампер машины. Бекка первой выскочила наружу, и Брайан последовал за ней, настороженно озираясь по сторонам. Промзона была старой, заброшенной, совершенно пустой; она состояла из десятков типовых корпусов, крытых гофрированным железом. Это напомнило Бекке индийские трущобы, которые она видела в документальных фильмах по телевизору, однако те выглядели более оживленно с их многочисленным ярко одетым населением. К стенам корпусов тут и там были приколочены щиты с оптимистичными надписями «Продажа» и «Аренда», из трещин в бетонных дорожках и из разбитых водосточных труб росли сорняки.

Детективы подошли к машине «неотложки» с разных сторон. Бекка зашла со стороны водителя, добравшись до задней дверцы. На заднем сиденье она заметила медицинские чемоданчики, красный и зеленый: один со стандартным набором для первой помощи, второй — для случаев сердечных приступов и крупных травм. Когда они осторожно продвинулись вперед, Бекка заметила в боковом зеркале отражение зеленой медицинской формы. Внутри кто-то был. Сердце ее забилось чаще.

Она протянула руку и постучала по стеклу, однако держалась при этом чуть поодаль от дверцы — на случай если та вдруг распахнется. Прежде чем предпринять дальнейшие действия, Бекка посмотрела на Брайана в поисках одобрения. Внутри машины не было ни единого движения, ни единого звука, и детективы медленно наклонились к окнам и заглянули внутрь.

Парамедик Уильям Бёрджесс был, несомненно, мертв. Его глазницы были пусты, глаза свисали на тонких красных сухожилиях на окровавленные щеки. Изрезанные кончики пальцев торчали в отверстиях разбитого стеклянного экрана «ТерраФикс».

Брайан покачал головой и сделал шаг назад. Бекка глубоко дышала, стараясь справиться с собой.

— Помнишь, мы говорили насчет того, что это, похоже, не маньяк? — спросила Бекка. — Возможно, нам придется изменить свое мнение.

Глава 16

Он резко пробудился ото сна.

Посмотрев через окно, расположенное прямо перед ним, увидел группу людей — некоторые из них были одеты в форму или комбинезоны, — собравшихся вокруг машины «неотложки». Внутри периметра, обнесенного желтой полицейской лентой, вспышки камер озаряли небо, начавшее темнеть к вечеру. Многие из собравшихся разговаривали по мобильным телефонам или полицейским рациям, хотя он и не мог расслышать, что они говорят.

Он хотел бы узнать, как долго проспал, но не мог отвести взгляд от этих фигур. Представлял себе их положение на шахматной доске и пытался разгадать, какую роль каждый из них играет в той игре, которую ведет он, закулисный игрок. Гадал, почему они прибыли сюда: то ли так совпало, что на место преступления согнали всех, кто в момент оповещения был на смене, то ли они поняли, что его работу нужно воспринимать серьезно, и теперь к делу привлекли более опытных следователей. Двойное убийство происходит не каждый день, а тройное убийство с явными внутренними связями, но без очевидных мотивов — еще бо́льшая редкость. Особенно если один из убитых — работник экстренных служб.

Убив Уильяма Бёрджесса и оставив его труп в заранее присмотренном месте, он пробрался через лабиринт проулков к задней части одного из пустых зданий, окружавших место преступления. Взобрался по металлической пожарной лестнице, у которой отсутствовали несколько ступенек, и запер дверь за собой на засов. Добравшись до передней части здания, поставил раскладное кресло, сел и стал ждать. Но в какой-то момент психическая и физическая усталость от трех убийств за четыре дня, видимо, взяла свое, и его мозг отключился.

Теперь, проснувшись, он зажег сигарету. Он знал, что будет курить одну за одной, пока пачка не опустеет. Так работал и его разум — все или ничего. Когда перед ним была цель, которой он должен был достичь, он делался столь безжалостно-целеустремленным, что не позволял чему бы то ни было встать у него на пути. То же самое касалось его чувств. Когда он кого-либо любил, то любил всеми фибрами своей души и ни за что не отпустил бы без борьбы.

Он выложил на подоконнике кокаиновую дорожку и в один вдох втянул ее, не сводя глаз со сцены разворачивающегося следствия. Машина «неотложки» постепенно скрылась из виду под белым тентом, растянутым полицейскими экспертами. Он оставил им до смешного мало улик, которые они могли бы обнаружить. Даже сейчас, когда смотреть было почти не на что, он не покинул свое место. Ему достаточно было находиться здесь.

Смерть Бёрджесса была самым масштабным убийством из трех и вторым, совершенным при свете дня. Хотя Думитру он тоже убил на открытом месте, это было совсем другое. Точно рассчитанное время, быстрый удар — и все кончено. Бёрджесса пришлось сначала одолеть, а потом увезти в другое место. Он не мог причинить ему такую же моральную травму, какую Бёрджесс причинил ему, но физическая боль, которую испытывал парамедик, стояла достаточно близко к этому. Оставаться в сознании, но быть не в состоянии помешать кому-то вырвать твои глаза — это было, должно быть, ужасно, и меньшего Бёрджесс не заслуживал.

В последние три года он чувствовал себя пустым колодцем, иссохшим и бесполезным. Но удовлетворение от каждого убийства медленно наполняло его заново. Он не мог вернуться к тому, каким был прежде, но становился новым человеком. Человеком, обладающим силой. Человеком, который контролирует не только свою жизнь, но и участь других.

Неожиданно в кармане завибрировал телефон, поставленный на беззвучный режим. Он взглянул на номер Зои, высветившийся на экране, и, вместо того чтобы переключить звонок прямо на автоответчик, подождал, пока вызов закончится. Поговорит с ней утром, когда у него будет время и желание.

Как раз в тот момент, когда он собирался снова закрыть глаза, снаружи появилось лицо, которое он узнал. Он подался ближе к окну, не в силах отвести взгляд от этого лица, завороженный его появлением, — так же, как все они были заворожены результатом его действий.

Глава 17

Была почти полночь, когда Бекка наконец-то сунула ключ в замочную скважину и отворила дверь своего дома. Она оглянулась через плечо и пристально оглядела темную улицу, высматривая что-то необычное — или кого-то. Но на улице не было ничего, способного подкрепить ее опасения. На работе Бекка часто наблюдала темную сторону человеческой натуры, и это заставило ее оставаться подозрительной даже вне работы.

Ее мать сидела возле стола в кухне-гостиной открытой планировки; перед ней стоял ноутбук, лежал калькулятор, по столу были разложены стопки конвертов и чеков. На кончике носа Хелен поблескивали очки.

— Извини, мам, — начала Бекка. — Знаю, я обещала вернуться уже несколько часов назад, но день был адский.

— Из-за того двойного убийства, о котором говорили в новостях?

— Уже тройного.

— Что произошло?

— Потом расскажу. Как сегодня Мэйси?

— Я встречалась с миссис Маршалл, и она говорит, что Мэйси в основном хорошо успевает в учебе.

Бекка с признательностью улыбнулась и тут же почувствовала приступ вины за то, что на встречи с учительницей Мэйси вместо нее ходит ее мать. Но сейчас на первом месте у Бекки была работа.

— Когда я ее укладывала, она спросила, можно ли ей посидеть еще немного и подождать, пока ты вернешься домой. Она скучает по тебе.

— Почему ты еще не спишь? — спросила Бекка, меняя тему разговора.

— Мне кажется, я взяла на себя слишком много. — Хелен покачала головой, придавленная таким количеством работы. После рождения внучки она сдала в аренду свой дом в Эссексе и переехала к Бекке, потом отказалась от полного рабочего дня в библиотеке, чтобы помогать растить Мэйси. Но когда Мэйси начала ходить в школу, Хелен вернулась к работе — только теперь уже на дому — и взялась вести финансовые отчеты десятка маленьких фирм, которые не могли позволить себе платить за услуги крупных бухгалтерских контор.

Бекка открыла рот, помедлила некоторое время.

— Я могу попросить тебя об услуге? — начала она, закрыв глаза и ожидая неизбежного резкого ответа.

— Вдобавок к тысяче других, за которые ты мне уже должна? Ладно, одной больше, одной меньше…

— У нас завтра в половине восьмого совещание, и я не могу туда опоздать. Ты не можешь вместо меня отвести Мэйси в школу?

— Ох, Ребекка, — вздохнула Хелен. — Я собиралась завтра с утра начать шить костюм для Мэйси. — Она указала на свою швейную машинку и отрез пастельно-розовой ткани. Бекка слегка озадачилась. — Всемирный День книги, помнишь? Мэйси должна будет прийти в костюме своего любимого персонажа, и она выбрала Ангелину-балерину^[255]. Ты ведь не забыла, верно?

— Нет, конечно, нет, — ответила Бекка, хотя это совершенно выпало у нее из головы. — Пожалуйста, мама. Ты же знаешь, я не стала бы тебя просить, если б это не было так важно.

— Хорошо, но мне будет нужна твоя помощь в том, чтобы сделать для нее балетную пачку, а я не хочу оставлять это на последнюю минуту.

Бекка кивнула, повесила плащ на крючок и бросила свою сумку на диван. Направившись в кухню, открыла шкаф, достала бутылку белого вина, полную на три четверти, и разлила вино в два больших стакана. Вернувшись в ту часть комнаты, которая была отведена под гостиную, протянула один стакан Хелен.

— Я такая плохая мать? — спросила она.

— Нет, милая, вовсе нет. Но ты должна уделять Мэйси больше времени. Тебе нужно найти для нее место в своей жизни. Она не может просто жить в доме, куда ты возвращаешься. Это сошло бы для кошки, а она — человек.

— Знаю, знаю. В некотором смысле было проще, когда она была младенцем и мы делали для нее все. Чем старше она становится, тем больше проявляется ее личность и тем сильнее я беспокоюсь, что ей нужно больше, чем я на самом деле могу дать.

— Вот такое у тебя материнство. Но ты не можешь относиться к ней по-другому только из-за того, что у нее синдром Дауна.

Даже сейчас Бекка, как обычно, вздрогнула при словах «синдром Дауна». Она гадала, привыкнет ли когда-либо слышать их.

— Пойду, поцелую ее на ночь.

Проходя по коридору к лестнице, Бекка бросила взгляд на младенческие фотографии Мэйси, распечатанные на холсте. Остановившись посреди лестничного пролета, на краткий миг попыталась представить себе, как могла бы выглядеть Мэйси, будь она такой, как любая другая девочка ее возраста, без лишней хромосомы. За этой мыслью почти сразу же пришло чувство вины. Вскоре после того как Бекка смирилась с диагнозом Мэйси, она поклялась никогда не гадать о том, «что, если бы…», — и принять дочь такой, какая она есть. Но в моменты слабости трудно было не задумываться о том, как оно могло быть.

По мере того как росла рабочая нагрузка Бекки, ей все больше и больше приходилось полагаться на свою мать — в том числе и на то, что та сможет заполнить пустоту, оставленную постоянным отсутствием Бекки. В результате связь между бабушкой и внучкой сделалась прочной, как никогда прежде, в то время как Бекка и Мэйси отдалялись друг от друга. Порочный круг. Чем сильнее Бекка чувствовала свою несостоятельность как матери, тем глубже погружалась в работу и тем больше становилась пустота. Бекка не знала, как одновременно посвятить себя любимой карьере и при этом оставаться для кого-то самым близким человеком.

Со временем она начала оправдывать свою оторванность от семьи, говоря себе, что, как только ее карьера наладится, это вызовет положительный эффект и позволит ей чувствовать себя более уверенно в роли матери. Однако в глубине души она знала: быть хорошим детективом означает работать все больше и проводить все меньше времени с дочерью.

Взгляд Бекки упал на татуировку у нее на запястье. Рисунок был нанесен на внутренней стороне руки — имя «Мэйси», выполненное темно-синей краской, с нижним подчеркиванием. Бекка знала, что должна испытывать любовь и гордость, глядя на эту надпись. Вместо этого она чувствовала себя опустошенной.

Хелен была просто великолепна, несмотря на собственные проблемы, и Бекка знала, что не смогла бы справиться с полномасштабной работой и с материнством без ее помощи. Но Бекке не хватало отношений — чтобы, придя домой с работы, садиться рядом с кем-нибудь на диван и делиться рассказами о том, как прошел день. В глубине души ей хотелось иметь партнера, с которым можно вместе смотреть передачи по телевизору, готовить воскресный обед или наслаждаться спонтанным сексом в разных комнатах дома. На миг она задумалась о том, мог ли Джо оказаться тем, с кем можно проделывать все это, потом вспомнила: прежде чем ложиться спать, нужно написать ему.

Она сделала еще один глоток вина из стакана, который взяла с собой, потом зашла в комнату дочери, погладила Мэйси по голове и наклонилась, чтобы поцеловать ее в щеку. Мэйси зашевелилась.

— Мамочка, — пробормотала она. — Ты сегодня прогнала плохих людей?

— Сегодня нет, милая, — ответила Бекка. — Может быть, завтра.

— А ты можешь прогнать Билли? Он смеется надо мной.

— Кто такой Билли?

— Мальчик из моего класса. Он говорит, что я умственно отсталая.

Услышав это, Бекка сжалась, словно ее ударили по лицу. Она была готова к тому, что, когда Мэйси пойдет в школу, ни она, ни Хелен не смогут защитить ее от жестокого мира. Но ей по-прежнему было больно слышать такие злые слова. Бекка мысленно сделала себе пометку сообщить о поведении Билли учительнице Мэйси.

— Он говорит неправду, — твердо произнесла она. — И если он скажет это снова, я приду в школу и арестую его.

— А потом посадишь в тюрьму вместе с другими плохими людьми?

— Да, милая.

— Можно я буду спать с Флопси? Я его люблю.

Бекка посмотрела на группу мягких игрушек, сложенных на комоде, и задумалась. Она понятия не имела, о какой из них говорит Мэйси, и это вновь напомнило Бекке о ее родительской несостоятельности. Она взяла войлочного белого медведя и положила его рядом с Мэйси.

— Нет, глупая мама, Флопси — это мой кролик, — зевнула Мэйси, и Бекка взяла другую игрушку. Потом подняла очки дочери, лежащие на краю постели, и протерла линзы рукавом своей рубашки.

Бекка так и сидела рядом с Мэйси, пока та вновь не заснула. Женщина пыталась напомнить себе о том, что важнее всего в мире быть матерью для своего ребенка. Но ей было трудно поверить в это.

Она ненавидела себя за это, но не могла не думать: может быть, если б она была биологической матерью Мэйси, то любила бы свою дочь сильнее?

Глава 18

Джо надвинул наушники на уши и пролистал в телефоне плей-лист, на составление которого потратил много часов.

Этим вечером на него снизошла меланхолия, и он желал послушать подборку, которая соответствовала его душевному состоянию. Он решил, что «Сигур Рос», «Рэйдиохед», «Депеш мод» и «Сигаретс афтер секс» лучше всего отражают его настроение. И когда зазвучало ксилофонное вступление к песне «No Surprises» группы «Рэйдиохед», Джо отпил чая из кружки и приступил к работе.

Было уже поздно, и он единственный сидел в ОВРОИ — пришел сюда, чтобы просмотреть записи после своего двухдневного отсутствия в отделе, когда сначала он помогал Бекке, а потом ездил в Милтон-Кинс. Вывел на экран последний выпуск «Пойманных на камеру»: онлайн-бюллетеня, выходящего три раза в неделю, куда загружали фотографии новых личностей, связанных с преступлениями. Джо просмотрел все снимки по очереди, запечатлевая лица в памяти. Только когда фото начали расплываться у него перед глазами, он сделал перерыв. Лицо его все еще болело после полученного удара. Никогда прежде он не получал синяк под глазом — а теперь черные пятна расплылись вокруг обоих глаз. Коллеги часто поддразнивали его «первым красавчиком офиса», а теперь на какое-то время он стал куда более уродливым — но его это не волновало. Куда больше его тревожило то, что глаза могли необратимо пострадать. Но, к облегчению Джо, с его зрением вроде бы все было в порядке.

Визит в Милтон-Кинс сегодня днем вновь оказался бесплодным, и рациональная часть его «я» задавалась вопросом: почему он вообще ждал чего-то другого? Джо думал о своей сестре Линзи, просматривая фотографии, сканируя каждое женское лицо и пытаясь заполнить разрыв между тем, какой он ее запомнил по детским годам, и тем, какой она могла стать сейчас. Все ее фотографии давным-давно пропали, но они были ему не нужны — изображения хранились у него в голове столь же отчетливо, как если б он рассматривал их только сегодня утром. Однако шансы заметить ее фото в онлайн-бюллетене или в торговом центре, особенно двадцать шесть лет спустя после ее неожиданного исчезновения, были исчезающе малыми.

Джо погрузился в воспоминания о том времени, когда их мать наконец-то набралась храбрости, чтобы скопить достаточно денег и бросить своего мужа — тирана и манипулятора. Она несколько месяцев тщательно строила планы того, как уехать и скрыть все следы, — и вот час спустя после того, как ее муж ушел на работу, к дому подъехал автофургон. Мать собрала все свои вещи и вещи детей с армейской быстротой и четкостью.

К обеденному времени их дом в Ноттингеме стал лишь неприятным воспоминанием и они получили ключи от съемного домика в Милтон-Кинсе.

Они были счастливы ровно три дня…

Джо регулярно просматривал «Пойманных на камеру» в надежде заметить Линзи. Он знал, что если она там появится, значит, сделала в жизни не самый лучший выбор, но ему было все равно. Он мог бы ей помочь. По крайней мере, он знал бы, что она жива.

И всякий раз, когда у него появлялась возможность, он проводил свободное время, стоя в одиночестве в торговых центрах Милтон-Кинса, Ноттингема и Лондона — на тот случай если во взрослом возрасте она перебралась в один из этих городов. Но из-за того, что с детского возраста до зрелых лет лицо человека может сильно поменяться, был шанс, что они просто разминутся и он ее не узнает, несмотря на свою фотографическую память. Но он все равно пытался.

Бюллетень идентифицируемых лиц закончился; Джо закрыл сетевую страницу и вернулся к просмотру видеокадров по тому делу, к которому был привлечен на прошлой неделе. В концертных залах по всей столице прошла крупная серия краж мобильных телефонов. Карманники проходили в зал на законных основаниях, и, пока внимание зрителей было отвлечено выступлением любимых групп, никто даже не замечал того, как у него вытягивают телефон. В течение получаса Джо распознал двоих судимых и «снапнул» три женские фотографии. Это достижение начало рассеивать темную тучу, окружавшую его сердце.

На экране появилось уведомление о текстовом сообщении от Бекки.

Привет. Решила сообщить тебе, что мы нашли парамедика. Он работал на станции «Скорой помощи» в Тернем-Грин — заметь, именно «работал». Сегодня днем мы обнаружили его труп. Теперь мы официально открываем охоту за маньяком, совершившим три убийства.

Джо был рад снова получить от нее весточку, но почувствовал легкое разочарование из-за того, что его участие в расследовании завершено. Как бы он ни любил свой отдел, работа в уголовном розыске была куда более разнообразной и волнующей. И кроме того, ему нравилось проводить время с Беккой и доказывать ей, что ее предвзятое мнение о суперраспознавателях ошибочно.

Спасибо, что сообщила, — написал Джо. — Всегда рядом, если тебе нужно что-то еще.

Он уже встал из-за стола, чтобы приготовиться идти домой, когда от Бекки пришел неожиданный ответ.

Что ж, забавно, что ты об этом заговорил… Если это в самом деле так, Ник хотел бы иметь тебя под рукой на всякий случай. Нам все еще нужно отследить ту женщину с ребенком. Он с радостью позвонит твоему начальству, чтобы это устроить.

Увидимся завтра, — набрал Джо. И еще на целый час засел за работу.

Глава 19

Команда, расследовавшая убийство Стефана Думитру, Дариуса Чебана, а теперь и Уильяма Бёрджесса, за одну ночь увеличилась вдвое.

С того момента, как Бекка и детектив-сержант Томпсон нашли тело парамедика, детективы из других отделов были привлечены к содействию операции, которой недавно присвоили кодовое название «Камера». И сейчас вокруг стола в комнате расследования особо тяжких преступлений собрались сорок человек — и еще больше присутствовали в соседнем помещении. В эти минуты перед совещанием всеобщая тревожность была почти осязаемой.

Окна были широко открыты, и теплый ветерок заставлял вертикальные жалюзи постукивать о раму. Среди офицеров, одетых в форму или гражданскую одежду, Бекка насчитала пять незнакомых лиц. Многие работали всю ночь, другие, как она и Брайан, получили возможность съездить домой и урвать несколько часов сна, прежде чем вернуться в офис.

Только доехав до работы, она осознала, что сегодня утром перед уходом не зашла к Мэйси и не поцеловала спящую дочь на прощание. Бекка злилась на себя — этим поступком она добавила еще один пункт к постоянно растущему списку своих неудач в качестве матери.

К большой белой доске были прикреплены фотографии всех трех жертв, а также листки с их именами, датами и временем смерти, описанием мест преступления и предположительных причин смерти. На карте Лондона красным маркером было отмечено, где жил каждый из них и где были обнаружены их тела.

Когда совещание началось, старший суперинтендант Уэбстер и детектив-инспектор Нихат Одедра, сидящие во главе стола, внимательно слушали и делали пометки, в то время как детективы по очереди рапортовали всем остальным о том, чего им удалось достичь в той части расследования, которой каждый из них занимался. От одного сидящего к другому передавали три альбома с ламинированными цветными фотографиями каждой жертвы и каждого местапреступления.

Бекка отметила короткие, неровно обгрызенные ногти Уэбстер, контрастировавшие с ее безупречным в остальном видом. Возможно, для старшего суперинтенданта это был способ снять стресс. Для Бекки таким способом был бокал «Пино гриджио».

Слушая отчеты, она еще сильнее, чем прежде, уверилась в том, что внутреннее чувство, подтолкнувшее ее к участию в этом расследовании, оказалось правильным. Пусть она и не справлялась со своими родительскими обязанностями, но могла хотя бы преуспеть на работе. Бекка не призналась бы никому, даже Брайану, что при виде Уильяма Бёрджесса — мертвого, с глазными яблоками, свисающими на щеки, — ее затошнило, и в эту ночь она дважды просыпалась оттого, что это зрелище являлось ей в кошмарах. Пока они ждали приезда подкрепления и команды криминалистов, Брайан выглядел таким же испуганным, как и она.

Тихонько открылась дверь, и вошел Джо. Они с Беккой приветствовали друг друга формальным кивком, и Джо занял место в дальней части комнаты.

Когда все отчитались, начались вопросы.

— Считаем ли мы, что это маньяк? — спросил незнакомый Бекке офицер.

— Вы же знаете, что я ненавижу использовать этот термин, потому что он придает делу оттенок вульгарности, — отозвалась Уэбстер. — Поэтому я предпочла бы, чтобы мы просто называли его тем, кто он есть, — убийцей. Мы почти уверены, что все эти случаи связаны между собой, но у нас нет веских причин думать, что это сделал серийный убийца.

— Как, по-вашему, могут быть связаны румынский штукатур, его сосед по дому, он же бывший распространитель наркотиков, и парамедик без криминального прошлого? — спросил кто-то еще. — Мог Бёрджесс иметь доступ к наркотическим препаратам и передавать их кому-то для продажи?

— Я хочу, чтобы этой линией расследования занялась отдельная команда под руководством детектива-инспектора Бойса и детектива-сержанта Робсона. Предстоит заполнить много пробелов; я хочу, чтобы вы отследили каждую крупицу жизни убитых, дабы понять, что у них могло быть общего. Они жили в пятнадцати минутах ходьбы друг от друга и от станции подземки. Может ли это быть просто совпадением? Посещали ли они одни и те же пабы, играли ли в одной и той же футбольной команде, обучались ли вождению у одного и того же инструктора, отдали ли детей в одну и ту же школу? Мне все равно, насколько невинной может показаться эта общая черта, но сейчас единственное, в чем мы точно уверены, — это в том, что все трое были убиты разными, но в равной степени жестокими способами. Нам нужно знать почему и, что еще важнее, — кем.

Уэбстер нажала кнопку воспроизведения на своем ноутбуке, и на экране, висящем на стене, высветились кадры с места убийства Бёрджесса. В комнате было полным-полно опытных детективов, видевших все за годы своей работы, но Бекка заметила, что не только она инстинктивно отвела взгляд, когда камера сфокусировалась на пустых глазницах жертвы.

— Видите отметину на шее, где началось кровотечение? — продолжила Уэбстер, нажав на паузу. — Мы не сможем ничего сказать точно, пока через несколько дней не получим результат токсикологического анализа, но это похоже на прокол иглой. Если это убийство следует тому же образцу, что и в случае Чебана, целью убийцы была не только смерть жертвы, но и ее страдания. Убитый был под воздействием сильного седативного средства, однако оставался в сознании, и его смерть не была быстрой.

— Что еще обнаружили криминалисты? — спросил Брайан.

— Ни на одном месте преступления не было найдено отпечатков пальцев, способных привести к потенциальному подозреваемому, — добавил Нихат. — Ни следа волос, крови, слюны, спермы, рвоты или любого рода ДНК. Точно так же на данный момент нет никаких свидетелей или записей с камер наблюдения.

Уэбстер неожиданно устремила взгляд на Бекку.

— Детектив-сержант Винсент, расскажите нам подробнее о третьей из подозреваемых и свидетелей убийства Думитру.

Бекка замерла, словно кролик, попавший в свет фар. Ничего нового по этому вопросу не было — по крайней мере, насколько ей было известно.

— Мы все еще занимаемся этим… — выдавила она.

— У меня создавалось впечатление, что ее уже нашли, — прервала ее Уэбстер. — Это не так? И если не так, то почему?

«Черт!» — подумала Бекка, неожиданно пожалев, что вообще привлекла к себе внимание Уэбстер. И тут Джо произнес:

— Если вы щелкнете по красной папке у вас на экране, то увидите, что мы нашли к сегодняшнему утру. — Уэбстер послушалась, и Джо начал излагать детективам то, что происходило на экране. — Это позволяет нам проследить свидетельницу номер три за пределами станции подземки, где она, похоже, некоторое время стояла после эвакуации пассажиров со станции. Потом, по записям с камеры на автобусной полосе, мы видим, как она идет по Майл-Энд-роуд, потом по Бэнкрофт-роуд. Камеры на здании больницы в Майл-Энде записали, как она сворачивает на Лонгнор-роуд и наконец на Брэдуэлл-стрит. Если внимательно присмотреться, вы увидите, как внешняя камера на здании химчистки показывает конечную точку ее пути.

Джо указал в левую часть экрана, где можно было разглядеть, как мать с ребенком входит в жилой квартал и открывает дверь в квартиру на первом этаже.

Нихат уважительно кивнул Джо. Бекка смотрела во все глаза, шокированная тем, как Джо использовал ее и перехватил расследование, чтобы выставить себя в лучшем виде. Ему, должно быть, понадобилась почти вся ночь, чтобы найти и просмотреть все эти записи, но Бекка не желала присоединяться к похвалам. Ей не нравилось просматривать кадры с камер наблюдения, но еще меньше нравилось терпеть унижение от коллеги и чувствовать себя отброшенной на обочину.

— А эта женщина не попадалась в вашем знаменитом «банке памяти», детектив-сержант Рассел? — выпалила Бекка, не потрудившись скрыть сарказм в тоне. Судя по выражению лица Джо, он это заметил.

— Нет, не попадалась.

— Полагаю, в таком случае для того, чтобы ее найти, требуется старая добрая работа детективов, а не ваши умения суперраспознавателя.

— Когда я немного осмыслил это, мне бросились в глаза две вещи, — продолжил Джо. — Когда вы видите, как человек падает под поезд и умирает, меньше всего вам захочется оставаться поблизости, если у вас на руках ребенок. Вы, несомненно, инстинктивно захотите защитить своего малыша и уйти оттуда как можно скорее.

Все вокруг согласились с этим.

— И посмотрите на эти кадры женщины с ребенком. Вы видите руки и ноги младенца, но они не двигаются. — Он указал на несколько разных вырезок из видео. — Ни когда она ждет поезда, ни когда стоит на лестнице, ни когда болтается возле станции, ни на протяжении всего пути до дома. Ни одна из конечностей младенца даже не дернулась.

— Это ничего не значит, — возразила Бекка. — Младенец может крепко спать где угодно и когда угодно.

— Да, но посмотрите на это. — Джо перемотал запись. Когда женщина повернула голову, чтобы посмотреть, как подъезжает машина «Скорой помощи», она продолжала идти дальше, и нога ее ребенка задела за фонарный столб. — Ребенок даже не дернулся, а она не попыталась устроить его поудобнее.

Бекке не хотелось соглашаться с Джо, но он был прав. В таком возрасте Мэйси кричала бы до посинения, ударившись о столб.

— Бек, ты не хочешь сходить в ту квартиру и поискать мать с младенцем? — спросил Нихат. Она кивнула в знак согласия. — Потом возвращайся на место смерти Уильяма Бёрджесса и найди все камеры наблюдения на зданиях вблизи от станции «Скорой помощи» — на магазинах, офисах и так далее. Сделай то же самое в промзоне. Убийца выбрал весьма специфическое место, чтобы увезти туда жертву; он знал, что там его никто не побеспокоит, так что, вероятно, бывал там и раньше, чтобы присмотреть точку. Возьми с собой в помощь пару патрульных. Не хотите присоединиться, Джо?

— Ему обязательно нужно ехать со мной? — поинтересовалась Бекка. Нихат склонил голову набок, очевидно, удивленный ее нежеланием. Она быстро осознала, насколько неприязненно прозвучали ее слова, и попыталась поправить себя: — Я имею в виду, я не хочу тратить зря время детектива-сержанта Рассела, если он будет полезнее здесь.

— Давайте выжмем все, что можно, из его способностей «Человека дождя»^[256], пока он в нашем распоряжении, ладно? — сказал Нихат. — Мы можем привлечь к розыску еще нескольких его коллег.

«Я смотрю, ты изменил свой настрой», — подумала Бекка, но решила, что лучше будет не высказывать это вслух.

— Итак, у нас на руках три убийства, все совершены различными способами и, вероятно, одним человеком, который хорошо умеет заметать следы, — подытожила Уэбстер. — О чем это нам говорит?

— О том, что он тщательно все продумал и что выбрал каждую из жертв по каким-то своим причинам, — ответил Джо. — Ни одно из этих убийств не было спонтанным, все они были скрупулезно спланированы. Есть шанс, что это может быть криком о помощи, что он пытается сказать нам, почему он это делает, посредством способов убийства. Но его «сообщения» противоречивы, поскольку надо учитывать, что он действует методично и проводит предварительные исследования — например, выясняет, как вывести из строя камеры наблюдения на здании станции «Скорой помощи», — а значит, на самом деле не хочет, чтобы его поймали. Я думаю, каждое убийство разработано под конкретную жертву, как будто он преподает им некий урок — но с какой целью, мы не знаем. Однако если даже две первые жертвы и третья не были знакомы друг с другом, их что-то определенно связывает.

— Согласна, — кивнула Уэбстер, и это усилило раздражение Бекки. — Я также считаю, что он делает это по личным мотивам. Он не просто подверг жертвы пытке — но весьма специфическим видам пытки. Падение под поезд, «утопление на суше» посредством алкоголя, вырывание глаз с последующим пробиванием отверстий в экране планшета, куда он вставил пальцы жертвы… Все это тщательно продумано и весьма жестоко. И поскольку этот случай привлек широкое внимание как в столице, так и за ее пределами, вас не удивит, если я скажу, что все ежегодные отпуска отменены до закрытия дела.

Когда совещание было завершено, Джо проследовал за дымящейся от злости Беккой до ее рабочего стола, а потом прочь из здания офиса. Ни один из них не сказал другому ни слова.

Глава 20

Он был рад тому, что ему хватило здравого смысла принять душ и почистить одежду еще на приходе, потому что отходняк был сокрушительным.

Сидя на водительском месте в служебной машине, он посмотрел через заднее окно на девушек, сидящих в офисе, по ту сторону защитной решетки, и сделал несколько глубоких вдохов. То, что произошло накануне, дало ему чувство глубокого удовлетворения — он и не знал, что можно достичь такого уровня. Ночью он бодрствовал допоздна, но у него закончился запас кокаина. Он израсходовал все до последнего грамма, и последовавший эффект напоминал состояние, которое бывает в первый день болезни гриппом. Хотелось свернуться на заднем сиденье и спать, пока не пройдут головная боль, ломота и насморк.

Он обещал себе, что будет использовать стимуляторы только для того, чтобы сохранять бодрость по ночам. Но если б у него при себе было сейчас хоть немного вещества, он бы принял дозу, чтобы соскрести себя с пола. Поставщик не отвечал на звонки, а сам он не вхож в те круги, где можно мгновенно найти замену, которой можно доверять. Придется перетерпеть.

Войдя в офис, он запил четыре таблетки парацетамола двумя кружками крепкого кофе и, чувствуя, как они растворяются в желудке, уселся за свой стол перед огромным окном, после чего притворился, будто смотрит в экран. Офисная работа была ему скучна до одурения, а сдача недвижимости в аренду его не интересовала и не доставляла радости. Работа ни уму, ни сердцу, но, по крайней мере, за нее платили. Какой бы ни была, она позволяла ему маскироваться под обычного человека с обычной жизнью, занимающегося обычным трудом. Он вызвал из базы данных опись имущества, составленную, когда он сдал жильцам меблированную квартиру, и начал сравнивать ее с бланками, заполненными после их отъезда. По бумагам выходило, что они украли все ложки и абажуры. Он подумал, что это совершенно нелогично, потому что стоимость всего этого будет вычтена из депозита, оставленного жильцами, вместе с десятипроцентной наценкой. Купить в «ИКЕА» новые ложки и абажуры было бы куда экономнее. Эти жильцы показались ему респектабельной четой с хорошими рекомендациями — в общем, не из тех, кто будет совершать мелкие бессмысленные кражи. Но он — лучше, чем большинство людей, — знал, что внешнее впечатление бывает обманчиво.

Просматривая сетевые записи своих коллег, он отметил номера телефонов потенциальных клиентов, которые записались на просмотр этой конкретной квартиры, и стер их запросы. Позже, когда его никто не будет слышать, он позвонит каждому и отменит просмотр, затем до конца недели изымет эту квартиру из всех списков. Если коллеги спросят, сошлется на то, что в коврах обнаружены блохи, которых нужно вытравить. Но правда заключалась в том, что эта квартира была нужна ему самому.

Взгляд его упал на оживленную улицу за окном; несколько девочек-подростков ели что-то, взятое навынос в кафе. Он зевнул и посмотрел на свое отражение, потом рассеянно подергал себя за мочку правого уха — он делал это только тогда, когда ему было не по себе. На этой мочке располагался один из нескольких телесных шрамов, полученных за годы жизни с матерью. Когда ему было одиннадцать лет, она учуяла запах сигаретного дыма в его дыхании и била его по лицу, пока не наставила синяков. Потом, без предупреждения, схватила серебряное колечко, которую он носил в ухе, и с силой дернула, разорвав мочку пополам. Мочка так и не зажила как следует — остался заметный разрыв длиной примерно в полсантиметра. Позже в те же выходные мать исчезла, не сказав ему, куда собирается и когда вернется, и бросила его в одиночестве на целых девять дней. У него не было денег, чтобы купить еду, и с голоду он дошел до такого отчаяния, что украл батон хлеба и «Твикс» из местного супермаркета. Но его заметили и поймали, и, когда полиция не смогла отыскать мать, поместили в приют, а потом отправили жить в приемную семью далеко от Лондона. Мальчику очень нравились его приемная мать Сильвия и ее сын Дэвид. Но когда к ним присоединилась девочка по имени Лора, она — словно подброшенный в гнездо птенец кукушки — сразу же начала пытаться выжить его. Даже ложно обвинила его в том, что он прижал ее к дивану и трогал в неподобающих местах, и подбила Дэвида поколотить его за это. Сильвия была вынуждена принять сторону Лоры, и его перевели в другую приемную семью, пока наконец не отправили обратно в Лондон. Когда срок наблюдения со стороны социальных служб истек, дома снова начался привычный ад.

Даже сейчас страх разлуки с дорогим человеком терзал его. Однако с годами он все же стал таким же свободным от привязанностей, какой была его мать.

Его доход был в лучшем случае средним, но и расходы были небольшими. Он мог позволить себе жить хорошо — в разумных пределах, особенно учитывая отсутствие постоянного места жительства. Доступ к незанятому жилью позволял ему переезжать с места на место буквально в один момент — до тех пор, пока оно не понадобится новым арендаторам.

Иногда это могло означать неделю проживания в меблированной квартире, в других случаях это был офис, в котором максимум можно переночевать. Он не платил арендную плату, не оплачивал коммунальные услуги и, если в жилье, куда он самовольно заселился, был отключен газ, электричество или вода, вполне мог помыться в одном из общественных плавательных бассейнов Лондона. А когда ему хотелось настоящего комфорта, оставался в квартире Зои.

Он путешествовал налегке — один большой чемодан и портплед, где лежали повседневные вещи, такие как одежда, умывальные принадлежности, ноутбук и беспроводной роутер. Потрясающе, сколько людей по-прежнему не ставят пароль на свой вай-фай! В качестве мебели у него были складной стол и такой же складной холщовый стул. Каждое утро он упаковывал все свое имущество и возвращал в багажник машины — на тот случай, если кто-нибудь неожиданно придет в этот день, чтобы осмотреть жилье.

Часто он лгал, будто ему назначена встреча с выдуманным клиентом, или заявлял, что его неожиданно пригласили оценить недвижимость, — и все ради того, чтобы выбраться из офиса. Потом каждые два-три часа он связывался с коллегами, чтобы они не задавали вопросов о его местонахождении.

Почти все это время он тратил на то, чтобы следить за шестью именами из своего списка. Он знал, что слишком перенапрягается, совершая убийства через такие короткие промежутки. Но чем дольше он тянет, тем больше времени дает полиции на то, чтобы расшифровать, что же все-таки связывает между собой жертв. А если они смогут это сделать, то вскоре вычислят схему его действий и не дадут завершить план.

Этого он, конечно, совершенно не желал. Он слишком многое вложил в этот план, чтобы узреть, как тот в единый миг рассыплется прахом. Каждый, кто попал в его список, оказался там из-за собственных поступков. Они все сыграли роль в том, чтобы сделать его тем, кем он стал. Им оставалось только винить себя самих за то, что они создали такого монстра. И этот монстр будет причинять им — одному за другим — такие страдания, каких они не могли даже вообразить. Он положит конец их жизням с такой же легкостью, с какой они растоптали его.

Еще только две смерти отделяли его от последнего имени в списке — от того, которого он ожидал всего сильнее. Эта персона стала катализатором для всего последующего, эта личность несла на своих плечах всю тяжесть вины, так что правильнее всего будет сначала заняться остальными и отточить навыки, прежде чем взяться за нее. Он чувствовал себя охотником, который начал с мелкой дичи, потом стал переходить ко все более и более крупной, пока наконец не сможет взять на прицел самую главную добычу. Он думал о том, как будет смаковать это убийство. Будет вспоминать и переживать каждую секунду — от преследования до того момента, когда жертва испустит последний вздох. Одна мысль об этой финальной стычке заводила его сильнее, чем доза кокаина.

— Да, мне надо поехать показать Харперам тот полулюкс на Парсонс-Грин, — произнес он, ни к кому в частности не обращаясь. Для пущего эффекта сгреб со своего стола несколько чистых листов формата А4 и сунул их в портфель.

— Они так ничего пока не подобрали? — спросила Маргарет, качая головой так, что ее очки соскользнули на кончик носа.

— Нет. Я таких привередливых людей никогда не видел. — И он действительно их не видел, потому что никаких Харперов не существовало.

Сев за руль, он включил радио, настроив его на ток-шоу. Ведущий обсуждал недавний выпуск «Ивнинг стандард», на первой полосе которого была размещена статья о серийном убийце, терроризирующем город. Он прибавил громкости, будучи в восторге от этого обсуждения.

— Вчера полиция категорически отрицала, что они ищут маньяка, — вещал голос с характерным акцентом кокни. — Однако авторитетный источник сообщил нам, что они охотятся за одним человеком, подозреваемым в том, что за несколько дней он убил троих. Если это не серийный убийца, то кто же? Скажите нам, что вы думаете.

На несколько мгновений у него возник соблазн позвонить в студию, но он сдержался. Тот факт, что люди говорили о нем и воспринимали его всерьез, доказывал: он на правильном пути. Но заклеймить его «серийным убийцей» было слишком просто. «Серийные убийцы и маньяки убивают, следуя навязчивым побуждениям, — напомнил он себе. — Они делают это, потому что у них нет выбора». Он же убивал с конкретной целью. И в конце концов все поймут, почему он это делал.

Он послушал еще немного, пока тема передачи не сменилась. И к тому времени, как его машина припарковалась перед рядом шкафов-постаматов, он отметил, что кокаиновый отходняк начинает ослабевать.

Он один за другим набрал четыре кода на четырех дверцах и, открыв их, обнаружил коробки разных размеров, адресованные Стефану Думитру. Он заказал их в онлайн-магазинах разных стран Европы, использовав кредитную карту, взятую на имя Думитру. Британское пожарное снаряжение, которое сейчас было заменено более современными версиями, часто продавалось и отправлялось за границу, в менее развитые страны. А теперь он купил это снаряжение обратно — для собственных целей.

Как только посылки были перенесены в машину, он доехал до тайно арендованного гаража позади ряда домов с террасами, отнес коробки туда и проверил, все ли соответствует описи.

Его занятие прервал звонок личного мобильника, номер которого знали только два человека. Звонила не Зои — значит, это мог быть только второй.

— Чего тебе надо? — рявкнул он.

Разговор длился менее минуты. Едва повесив трубку, он ринулся обратно к своей машине.

Глава 21

Пока Бекка и Джо шли к квартире на первом этаже, где жила третья из потенциальных свидетелей убийства Думитру, между ними висело неловкое молчание.

Бекка даже не пыталась скрыть свое недовольство тем, что сделал Джо, но на протяжении почти всей их совместной поездки в подземке до Майл-Энда он не оставлял попыток завязать вежливый разговор. Она отделывалась односложными ответами. Когда уже собиралась нажать любую кнопку звонка наугад в надежде на то, что их впустят, Джо остановился.

— Ладно, я не очень хорошо с тобой знаком, но вижу, что ты на меня злишься, — начал он. — Нельзя ли прояснить обстановку? Пожалуйста.

Бекка повернулась к нему и поджала губы.

— Тебе нужно знать обо мне две вещи, Джо. Во-первых, мне не нравится, когда меня выставляют идиоткой в глазах моих коллег, а во-вторых, я не люблю, когда кто-то считает, будто я не могу делать свою работу как следует.

— И какое отношение обе эти вещи имеют ко мне?

— Ты сделал и то и другое.

Джо сложил руки на груди.

— И как именно?

— Это мое расследование. Мне пришлось зубами и когтями выдирать свое участие в нем, а потом появляешься ты и на первом же своем собрании толкаешь речь, словно король Англии, рассказывая о том, какую отличную работу ты проделал, выслеживая свидетеля, которого мы никак не могли найти. А кто-то еще утверждал, будто в твоем отделе нет места амбициям…

— Так вот что ты думаешь?

— Я не думаю, а знаю, потому что была там. Ты хотя бы имеешь понятие, каково быть женщиной-полицейским и матерью-одиночкой?

— У тебя есть дети? — с изумлением спросил Джо.

— У меня шестилетняя дочь. Давай я расскажу тебе, каково это. Когда ты одинокая мать, всю свою жизнь тратишь на состязание с другими. Состязаешься с семьями, где есть оба родителя. С другими матерями, которые параллельно работают полный день и делают это словно бы без усилий. С коллегами-мужчинами, которым намного легче, чем тебе, хотя и не должно бы. Даже сама с собой, потому что ставишь карьерные цели, которых хочешь достичь, но не надеешься их достичь, потому что не можешь посвящать работе все свое время. Борешься против таких ублюдков, как Никки Пенн, потому что именно из-за них ты пошла на эту работу и прошла через все дерьмо — чтобы хоть что-то изменить. И единственное, чего не ожидаешь, — того, что люди, которые, как ты считаешь, находятся на твоей стороне, будут соперничать с тобой. Того, что кто-то вроде тебя заставит меня выглядеть так, словно я не справляюсь, недостаточно времени уделяю работе, в то время как я стараюсь изо всех сил, — а меня все равно выставляют полным дерьмом. Вот каково матери-одиночке работать в полиции.

Бекка отвернулась к двери и нажала три кнопки наугад. Молчание висело между ними, пока Джо не заговорил:

— Как ты думаешь, почему на совещании Уэбстер обратилась к тебе и спросила про эту женщину?

Бекка пожала плечами.

— Не знаю.

— Потому что я написал ей и Нику и сообщил, что мы добыли адрес. Заметь, я использовал слово «мы». И написал это от имени нас обоих.

— Что?

— Я не сказал им, что отследил ее один. И послал тебе копию письма, чтобы ты была в курсе.

Бекка сегодня утром не открывала почту. Чувствуя, как лицо заливает краска, она уставилась себе под ноги, ожидая, что земля разверзнется и поглотит ее, но твердь оставалась незыблемой, позволяя ей в полной мере ощутить позор. В конце концов калитка отперлась, и они направились к квартире, которую видели на камере. Позвонили в звонок, дверь открылась, и детективы представились женщине, которую опознали по записям с камер наблюдения, и попросили разрешения войти.

И Бекке, и Джо было понятно, что персона, стоящая в скудно обставленной и слабо освещенной гостиной, не принадлежит к женскому полу с генетической точки зрения.

— Чем могу вам помочь? — спросила она нервным низким голосом. Занавеси в комнате были почти полностью задернуты, и нехватка света смягчала черты.

Однако Бекка все равно отметила, что на ее лицо наложен толстый слой макияжа, призванный замаскировать щетину, которая вот-вот должна была пробиться сквозь него. Брови были слишком широкими, а помада наложена слишком густо. Синие тени на веках вышли из моды еще в начале восьмидесятых годов. Бекке хотелось стереть все это с лица и показать несколько хороших обучающих видео. Платье слишком сильно обтягивало фигуру в совершенно неподходящих местах, а клипсы, прицепленные на мочки ушей, придавали персоне вид барменши из «мыльных опер» семидесятых годов.

— Могу я узнать ваше имя? — спросила Бекка.

— Меган Бингэм, — ответила женщина, затем сделала паузу. — Но при рождении меня назвали Джоном.

Бекка сразу же решила называть ее по выбранному имени.

— Так вот, Меган, мы здесь потому, что расследуем несчастный случай с мужчиной, упавшим под поезд подземки в понедельник вечером. Мы полагаем, вы были свидетельницей этого?

Меган кивнула, похоже, явственно вспомнив о случившемся.

— Такое не скоро забудешь, — произнесла она.

— Можете рассказать, как оно выглядело с вашей точки зрения? — спросил Джо.

Меган повторила ту же историю, которую поведал Никки Пенн: о том, как Стефан Думитру попробовал затеять с ним ссору.

— Тот визг тормозов, когда поезд экстренно останавливался… он до сих пор меня преследует. С того дня я не могу заставить себя снова войти в метро.

— Но вы стояли на платформе еще некоторое время после случившегося, до тех пор пока персонал не попросил всех выйти, не так ли? — напомнил Джо.

— А я стояла там?

— Да, и несколько минут еще провели у дверей снаружи.

— Наверное, была в шоке, — ответила Меган. Она аккуратно подергала за челку своего темного парика. — Я надеялась, что он смог выжить. Это так?

— Боюсь, нет. И сейчас это уже переквалифицировано в дело об убийстве.

— О боже, правда?.. Но мне показалось, что он просто потерял равновесие и оступился.

— Вы помните людей, стоявших рядом? Не заметили, чтобы кто-нибудь вел себя подозрительно?

— На самом деле нет. А что? Вы считаете, это сделал кто-то из них? — Голос Меган стал еще более встревоженным. — Господи, неужели и меня могли вот так толкнуть под поезд?

— Нет, мы считаем, что жертва была тщательно намечена.

Судя по виду, ее это не убедило. Бекка решила, что этот разговор бессмыслен, и собралась уходить.

— Спасибо, Меган, вы нам очень помогли, — солгала она.

— Могу я спросить про ребенка, которого вы несли? — спросил Джо напоследок. — Чей он?

Меган прошептала, не глядя ему в глаза:

— Он не настоящий. Это кукла.

Бекке показалось, будто она даже сквозь толстый слой макияжа увидела, как покраснело лицо Меган.

— И почему вы носите эту куклу?

— Потому, что жена не разрешает мне видеться с сыном. — Она сжала дрожащие руки. — Я сказала ей, что я транс, когда Этьену было четыре месяца. Знаю, следовало сделать это еще до того, как мы стали семьей, потому что это совершенно нечестно по отношению к ней.

— И она не приняла это?

— Нет. Она велела мне уходить, сняла все деньги с нашего банковского счета и запретила мне видеться с сыном. В понедельник я только во второй раз посмела выйти на улицу как Меган. Я, наверное, никогда больше не увижу своего малыша, и вот подумала, что, если возьму с собой куклу, это, возможно, позволит мне снова почувствовать себя родителем… Я не могла катать пупса в коляске — люди сочли бы меня сумасшедшей — но, если положить его в слинг и прижимать к себе, люди не увидят его лицо. Сейчас, когда говорю это вслух, я понимаю, как глупо это звучит. Но я ужасно скучаю по сыну…

Когда Меган спрятала лицо в ладонях, Джо первым шагнул к ней и положил руку ей на плечо. Когда Бекка увидела его сочувственное отношение к Меган, она поняла, что совершенно неправильно восприняла его поступки. Он не из тех мужчин, которые станут подставлять коллегу.

— Я знаю, каково это — терять близких, — сказал Джо, — но не отказывайтесь от надежды, ладно?

Меган кивнула, размазывая тушь по мокрым щекам.

Дверь закрылась за их спинами, и они молча направились к станции подземки «Майл-Энд». Бекке отчаянно хотелось спросить, что имел в виду Джо, но решила, что это может причинить ему такую же боль, которую испытала она, потеряв близкого человека.

Глава 22

Бекка и Джо стояли бок о бок перед полицейской лентой, которой была обнесена парковка при станции «Скорой помощи» в Тернем-Грин.

Съемочная бригада и ведущий, которого Бекка узнала по выпускам «Скай ньюс», вели прямой репортаж с места событий. Сержант уже догадывалась, что будет происходить теперь, когда вся история была наглядно освещена. Это станет одновременно помощью и помехой. Это откроет возможности для каждого человека, затаившего обиду против кого-либо — от подозрительно выглядящего соседа до неугодного родственника, — и они завалят диспетчерскую столичной полиции именами предполагаемых маньяков. Из прошлых ошибок были извлечены уроки — когда следы, отмеченные как недостоверные, игнорировались, а потом вдруг всплывали заново и причиняли неиллюзорный вред. Поэтому каждый звонок следовало записывать и — там, где это было уместно, — расследовать.

Эксперты-криминалисты вели поиск отпечатков пальцев поблизости от того места, где Уильям Бёрджесс был похищен и втиснут на заднее сиденье своей машины «неотложки». Фотографы из СМИ делали снимки, стоя на тротуаре, а прохожие просто глазели на все это.

Поскольку Джо был здесь впервые, он осмотрел место преступления со всех углов — так же, как и окружающие здания.

— Можно кое-что прояснить? — неожиданно спросила Бекка, испытывая угрызения совести.

— Насчет чего? — отозвался Джо.

— Насчет совещания.

— Я не помню, что там было; не можешь напомнить? — Насмешливый блеск в глазах Джо свидетельствовал: он прекрасно понимает, о чем говорит Бекка. Они перешли дорогу и направились к магазинному ряду.

— Знаешь, по-джентльменски было бы сказать «забудем», — произнесла она.

— А кто тебе сказал, что я джентльмен?

Она сделала глубокий вдох.

— Ладно, если тебе так нужно, чтобы я высказала это вслух, то вот: прошу прощения за то, что сказала раньше; я вела себя глупо.

— Да, глупо. — Бекка не ожидала, что он с этим согласится. — Просто для протокола: я не собираюсь возвышаться за твой счет. Я вообще не пытаюсь выставить кого-то хуже, чтобы возвыситься самому.

— Знаю, просто я отнеслась к этому излишне нервно, — сказала Бекка. — Мы можем оставить это в прошлом?

— Я уже оставил.

Они посмотрели на жилые этажи над мини-маркетом и увидели камеру наблюдения, закрепленную на стене, покрытой рельефной штукатуркой.

— Мне взять это на себя? — спросила Бекка.

— Конечно. Я не хочу, чтобы ты решила, будто я пытаюсь перехватить у тебя это дело. — Бекка сердито взглянула на него, и Джо протестующе воскликнул: — Это шутка!

Они вошли в магазин.

Внешняя камера оказалась обманкой, а ни одна из пяти камер внутри мини-маркета не была направлена на улицу за окном. Тем не менее Джо просмотрел записи, выискивая знакомые лица среди посетителей магазина и запечатлевая в памяти новые лица. Та же ситуация повторялась с другими заведениями в этом ряду: в каждом из них Бекка и Джо сидели в хранилищах и офисах, глядя в мониторы, ставя записи на паузу, перематывая обратно и проматывая в ускоренном воспроизведении по нескольку часов кряду. Было уже шесть часов вечера, а они так ничего и не обнаружили. Джо чувствовал, что Бекка разочарована.

— И почему не работают программы распознавания лиц? — спросила она. — Они могли бы избавить нас от всей этой рутины.

— По многим причинам, — ответил Джо, не отрывая глаз от экрана. — Камеры обычно расположены достаточно высоко на зданиях, чтобы площадь охвата была побольше, а может быть, чтобы уменьшить эффект «Большого Брата». И я имею в виду книгу Оруэлла, а не телешоу.

— Я не настолько необразованная.

— Это значит, что если кого-то снимут под неудобным углом или со слишком большого расстояния, это может исказить изображение его лица. И компьютеру придется трудно, когда мы впоследствии попросим его сравнить это изображение со снимком, уже имеющимся в системе. Чтобы программы работали безупречно, человек должен смотреть прямо в объектив — как на паспортном контроле в аэропорту. Иначе при измерении общей лицевой структуры возникнут сложности. А еще программа не учитывает, есть на лице макияж или нет, подчеркивает ли он скулы и прячет ли недостатки, не учитывает то, как меняется изображение при расположении источника света спереди или сзади. Кроме того, человек может частично прятать лицо или корчить рожи — и это тоже не входит в компетенцию программы.

— Но в конце концов все это будет включено в нее, верно?

— Когда-нибудь — может быть, но уж точно не в ближайшее десятилетие. И для перепроверки всегда потребуются человеческие глаза. Ни один суд на свете никогда не вынесет кому-либо обвинение только на основании того, что искусственный интеллект усмотрел сходство с чьим-то лицом.

Потерпев неудачу в винном магазине, в цветочном киоске и в магазине благотворительных распродаж Королевского общества защиты животных, они зашли в задрипанное кафе, на вывеске которого отсутствовала половина знаков. Вместо «Зайди к нам!» она читалась как «иди на». Бекка задумалась, не была ли вывеска оставлена в таком виде нарочно.

— Не, ребята, никто не станет грабить нас, поэтому мы никакими камерами не заморачивались, — фыркнул щекастый повар за стойкой. Пятна от еды, покрывающие его фартук, пережили уже не одну стирку.

— Вы не видели снаружи никого подозрительного? — спросила Бекка. — Кого-нибудь, кто слонялся бы вокруг стоянки «Скорой помощи», парковался поблизости и подолгу сидел в своей машине?

— Это из-за того, что случилось через дорогу с парнем из «Скорой помощи»? — спросил повар. Джо кивнул, и тот продолжил: — Я слыхал, ему вырвали глаза. Это правда?

Бекка отметила, как оживилось его лицо при упоминании этой кровавой подробности.

— Боюсь, мы не можем это подтвердить, — ответила она, но добавила чуть заметный кивок, словно делясь с ним страшной тайной. Сержант не видела вреда в том, чтобы слегка нарушить правила, если это поможет разговорить потенциального свидетеля. Повар, похоже, был признателен. На лице его отобразилась глубокая задумчивость.

— Что-то никого не могу припомнить, — сказал он наконец.

— А что насчет того типа, который вдруг стал сюда захаживать? — спросила официантка, внезапно появившаяся за спиной у детективов и с громким лязгом начавшая класть в пустую кастрюлю столовые приборы.

— А разве он вел себя подозрительно? — усомнился повар.

— Ну, такие, как он, к нам обычно не ходят. К нам захаживают строители и штукатуры, чтобы позавтракать или пообедать, но он был одет совсем не так, как они. Он выглядел… ну, не знаю, нормально, что ли. Приходил с самого ранья, садился вон за тот столик у окна и часами пил чай. Никогда не заказывал еду, к нему никогда никто не подсаживался, он не читал газеты и не играл на телефоне, как все остальные. Просто таращился в окно, словно спал наяву.

— Вы можете его описать? — спросил Джо, доставая из кармана блокнот.

— Примерно средних лет, темный блондин, волнистые волосы, одевается обычно, иногда носит очки. Я просто наливала ему чаю в чашку и оставляла сидеть так.

— Какие-нибудь особые приметы — татуировки, украшения, шрамы?

— Нет… Ах да, у него шрам на мочке уха, словно она была разорвана и не срослась как следует. Кстати, всегда оставлял хорошие чаевые.

— Он был здесь вчера?

— Да, пришел рано, а потом поспешно ушел.

Джо отвел Бекку в сторону.

— Это соответствует времени похищения Уильяма Бёрджесса.

— А по описанию ничего похожего на тех, кого вы видели в базе данных? — спросила она.

— Нет, слишком расплывчато. Но шрам на мочке меня заинтересовал.

По возвращении в офис Бекка просто сидела, глядя, как Джо использует данное официанткой описание для сравнения метаданных по базе подозреваемых. Каждый раз он менял ключевые слова и приметы, но ничего не добивался. К тому времени как настенные часы показали восемь часов вечера, детективы готовы были признать, что на сегодня это все.

— Не хочешь зайти ко мне на ужин? — неожиданно спросил Джо.

Бекка почувствовала, что краснеет, и наклонила голову, притворяясь, будто рассматривает что-то на полу, — чтобы он не видел ее лица.

— Это даст нам шанс сверить то, что мы узнали к нынешнему моменту — перед завтрашним совещанием, — добавил он.

— Да, да, конечно, — ответила Бекка, подавив желание широко улыбнуться.

Глава 23

— Но почему ты не идешь домой? — спросила Мэйси хнычущим голосом, хлюпая носом. Бекка сразу же почувствовала себя худшей матерью на свете.

— Я вернусь поздно ночью, когда ты уже будешь спать, и тогда я подойду к тебе и крепко-крепко поцелую. Что скажешь?

— А если та большая собака опять придет в мой сон и захочет меня укусить, а тебя со мной не будет, чтобы ее прогнать?

— Бабушка позаботится о том, чтобы этого не случилось, милая.

— Но я хочу, чтобы со мной была ты.

— С тобой бабушка.

— Но я хочу, чтобы со мной была моя мамочка!

Бекка отвела от уха телефон, когда дочь начала всхлипывать, и покачала головой, чувствуя себя ужасно из-за того, что опять подвела Мэйси. Пару минут назад она солгала своей матери про свои планы на вечер, заявив, будто из-за третьего убийства расследование стало невероятно срочным и что сверхурочные часы теперь неизбежны. Хотя это было достаточно близко к истине, но Бекка не упомянула о том, что собирается работать в этот вечер вместе с Джо и что они при этом будут наедине, у него дома.

Но даже без такого признания Бекка была достаточно знакома с манерой Хелен общаться по телефону, чтобы понять: то, что работа для нее, Бекки, в очередной раз оказалась важнее интересов Мэйси, бросило очередной свинцовый шар на весы недовольства матери.

— Вот, скажи своей дочери об этом сама, — прорычала Хелен, прежде чем передать телефон Мэйси.

Пять минут спустя, когда Бекке так и не удалось убедить ребенка в том, что есть вещи куда более важные, чем чтение сказок перед сном, Хелен прервала звонок — но только после того, как бросила на прощание Бекке ядовитое «умница».

«Это твоя работа, — сказала себе Бекка. — Тебе не в чем себя винить». Однако в глубине души она не была в этом убеждена — не говоря уже о том, чтобы убедить свою мать или свою маленькую дочь.

Она влезла в свежую одежду, которую хранила в ящике своего стола на экстренные случаи, затем заново наложила губную помаду, подвела глаза, прыснула на шею и за уши туалетной водой «Джо Мэлоун» и разжевала мятную пастилку для освежения дыхания.

Прежде чем уйти, она оповестила Нихата о том, что обнаружили они с Джо, а он, в свою очередь, уведомил ее о том, что быстрая токсикологическая экспертиза выявила: Бёрджесс был обездвижен пропофолом, тем же самым препаратом, который ввели Чебану. И он тоже оставался в сознании, пока его пытали и убивали. Несмотря на внешнюю невозмутимость, Бекка внутренне содрогнулась, подумав о том, каково это — все чувствовать, но не мочь помешать преступнику вырвать у тебя глаза из глазниц.

Направляясь через весь Лондон к жилищу Джо, Бекка вспоминала, как когда-то поклялась ни за что больше не заводить романов с коллегами по работе — после случая со старшим детективом-инспектором Питером Эддисоном. Мэйси было полтора года, когда Питер пригласил Бекку выпить вместе, и она не спешила сообщать ему о том, что у ее дочери синдром Дауна. Отчасти она боялась его отпугнуть, а отчасти просто упрямо твердила: «А почему состояние Мэйси должно на что-то влиять?»

Спустя два месяца после того, как они начали встречаться, Бекка взяла с собой дочь на совместный пикник в парке Виктория. Питер даже не попытался скрыть свое разочарование оттого, что к его потенциальной семейной партнерше прилагается такой неприятный «довесок». Поэтому на следующий день Бекка завершила отношения, и в тех редких случаях, когда им с Питером приходилось сталкиваться по работе, их разговоры были вежливыми, но короткими. Втайне она презирала его за то, что он дал ей понять, будто ее дочь недостаточно хороша. Бекка не хотела этого признавать, но поведение Питера обнажило глубоко погребенный страх того, что все потенциальные семейные партнеры будут считать так же, как он.

Однако что-то подсказывало ей, что Джо — другой. В нем была сила, но была и мягкость; редко можно встретить оба качества одновременно в офицере полиции — или даже просто в мужчине, по крайней мере, по опыту Бекки. Она хотела узнать больше о том, чем он дышит.

Наконец она добралась до нужного дома и нервно прошлась туда-сюда у входа, разглаживая упрямую складку на юбке, потом проверяя макияж через камеру смартфона. Как только нажала кнопку интеркома, дверь открылась, и Бекка поднялась на два лестничных пролета наверх, на третий этаж.

Этот трехэтажный квартал с отдельными жилыми квартирами был построен два столетия назад: тогда это были склады, где хранились товары, сгруженные с кораблей, — эти корабли, поднявшись вверх по Темзе, причаливали к востоку от столицы. Бекка предположила, что жилье может быть съемным, поскольку жалованья детектива явно не хватит на выплату ипотеки за такую перестроенную жилплощадь, как эта.

Перед дверью квартиры № 11 она покрепче сжала бутылку с вином, надеясь, что мерло, купленное ею в «Теско» по дороге, подойдет к тому, что они собираются есть. Она потратила на эту бутылку пятнадцать фунтов — примерно на десять больше, чемстоило то, что она обычно пила.

— Будь умницей, — тихо сказала она себе, прежде чем постучать в дверь. — Будь умницей.

Бекка услышала собачий лай, потом шаги вниз по лестнице, расположенной за дверью. Это свидетельствовало о том, что квартира, должно быть, двухуровневая.

— Привет. Вы, наверное, Бекка, — сказал незнакомый мужчина, открывший ей дверь. Он протянул ей руку и продолжил: — Меня зовут Мэтт, приятно с вами познакомиться.

— Взаимно, — отозвалась Бекка. «О, черт, я все неправильно поняла, — думала она в этот момент. — Он пригласил заодно и своего коллегу-распознавателя». — Вы работаете вместе с Джо? — спросила она, не в силах вспомнить, видела ли она его в офисе Джо.

Мэтт склонил голову набок, словно угадав подтекст ее слов.

— Он не сказал вам, что состоит в браке, верно?

Желудок Бекки сжался в комок, она покачала головой. Все оказалось даже хуже, чем она думала, — Джо наверху вместе со своей женой. Бекка будет на этой вечеринке этакой подружкой-одиночкой. Потом ей в голову пришел еще худший сценарий. «Черт побери, скажите мне, что Джо не пытается свести меня с одним из своих друзей. Хотя Мэтт вполне подходит…»

— И, судя по выражению вашего лица, он даже не упомянул о том, что состоит в браке с мужчиной?

Бекка с трудом улыбнулась.

— И вы подумали, что он пригласил вас, потому что… — Он не договорил фразу до конца, чтобы пощадить гордость Бекки. Та была признательна ему за это, но лицо ее все равно покраснело.

Мэтт жестом пригласил ее войти в прихожую, и в этот момент по лестнице, сконструированной из дерева и металла, сбежал пес. Его лай был обманчиво громким для такого маленького худенького тела, но вид у пса был дружелюбный.

— Оскар, верно? — спросила Бекка.

— Да. Мне нравится, что коллеги Джо знают имя его пса, но не знают имени его мужа. Что ж, Бекка… мы можем весь остаток вечера ходить на цыпочках вокруг да около и чувствовать себя неловко или же можем откупорить бутылку вина, которую вы купили, и распить ее, пока мой идиот супруг готовит нам что-то вкусное. Как вам такой план?

Мэтт широко улыбнулся, сверкнув белыми зубами, — казалось, эта улыбка занимает всю нижнюю половину лица. Глаза у него были такими зелеными, что Бекка задумалась, не носит ли он цветные контактные линзы. Она улыбнулась ему в ответ и почувствовала, как напряжение ослабевает. Мэтт принял у нее плащ и повел ее наверх в просторную комнату.

— Я, честно говоря, понятия не имела, что он состоит в браке, — сказала Бекка почти извиняющимся тоном. — Вот такой я детектив…

— Он не носит кольцо, но я приучился не принимать это близко к сердцу.

Бекка окинула взглядом обстановку. Высокий потолок, голая кирпичная кладка стен, массивные чугунные радиаторы отопления окрашены в темно-серый цвет. Телевизор, вдвое больше, чем у нее дома, висел на стене перед двумя честерфилдовскими диванами; один был обит тканью, другой — темно-коричневой кожей. Позади диванов стоял деревянный обеденный стол, окруженный шестью стульями. По ту сторону стола располагалась не менее просторная кухня, где Джо занимался готовкой.

— Привет, — улыбнулся он, помешивая кусочки розового мяса в сковороде-вок, которая шипела и плевалась крошечными брызгами горячего масла. Включил вытяжку, чтобы запах специй не расползался по всей квартире. — Быстро нашла наш дом?

— Да, быстро, спасибо.

— Мне надо было спросить — ты не против тайского красного карри? В холодильнике есть заменитель мяса, если ты веганка…

— Нет, пахнет приятно, — ответила Бекка в некотором ошеломлении от обстановки его дома. Все лежало на своих местах, и ей вспомнились комнаты с обложек толстых журналов, которые она видела на полках в новостных киосках, но никогда не покупала.

Мэтт протянул ей бокал, такой широкий, что туда мог поместиться кулак Бекки, и на треть наполнил посудину вином из бутылки, которую принесла гостья.

— Ты, конечно, большой молодец, что не сообщил Бекке о моем существовании, — бросил он, обращаясь к Джо, и, судя по его тону, шуткой это было лишь отчасти.

Джо поднял брови.

— А я полагал, ты знаешь… Все остальные знают, и я подумал, что ты тоже.

— И ты опять полагал неправильно, — сказал Мэтт. Бекка надеялась, что он не будет привлекать внимание своего супруга к тому факту, что она ждала от этого ужина не только вкусного меню. — Может быть, присядем, пока мой невоспитанный супруг не закончит с готовкой?

Он нажал кнопку на пульте дистанционного управления, и из невидимых динамиков зазвучала расслабляющая инструментальная мелодия в стиле балеарик^[257].

— Джозеф, честно говоря, не из тех людей, которые смешивают отдых и работу, поэтому вы первая из его коллег, с кем я познакомился, — продолжил Мэтт. — Каково с ним работать?

— Ты же знаешь, что я тебя слышу, да? — подал голос Джо.

— Так и задумано.

— Он, похоже, очень популярен, — произнесла Бекка. — И хорошо делает свою работу.

— Эта чертова работа!.. Вы хоть представляете, каково это: встречаться с кем-то, у кого фотографическая память на лица?

— Встречаться? — вмешался Джо. — Мы вместе уже шесть лет, и четыре из них — в браке. Почему ты низводишь это до простого «встречаться»?

— Чтобы тебя позлить.

— Меня и злит.

— Значит, цель достигнута.

Бекка ощущала искреннюю привязанность, существующую между этими двоими. У обоих было одинаковое озорное чувство юмора, и они не боялись задеть друг друга излишне вольной шуткой. Именно таких отношений ей хотелось — но она уже почти не надеялась их найти. И конечно же, заводить их следовало с мужчиной, который любит женщин, а не других мужчин.

— Вы сказали «чертова работа». Неужели память Джо как-то влияет на ваши отношения? — спросила Бекка. — Я видела его на работе, и он сказал мне, что иногда она становится для него чем-то вроде мании.

Сержант отметила, как они переглянулись — словно она напомнила им о ситуации, о которой лучше было не заговаривать.

— Шутите? — ответил наконец Мэтт. — Рассказать ей о том, как мы пропустили рейс на Тенерифе, потому что в одном из пассажиров ты опознал преступника, разыскиваемого за ограбление почтовой конторы? — Мэтт посмотрел на Бекку. — К тому времени как он уведомил полицию аэропорта Лутон и типа опознали, подтвердив, что это тот самый грабитель, наш самолет уже улетел, и пришлось перенести рейс на следующий день.

— Ну, это несправедливо, — возразил Джо. — Он кого-то избил почти до смерти.

— А как насчет той женщины, которую ты увидел, когда мы пошли покупать кроссовки в Ковент-Гарден? Ты заставил меня вместе с тобой следить за ней целых полтора часа, пока не прибыло подкрепление и ее не увезли в фургоне с решетками.

— Она была одной из самых успешных в Лондоне магазинных воровок. Мы искали ее больше года.

— Бекка, мы даже не смогли провести вечер с нашими друзьями в Воксхолле без того, чтобы он не заметил двух типов, которых видел на записи, сделанной во время беспорядков в Лондоне. Эти лица хранились в его супермозгу целых пять лет. И мне даже страшно вспомнить, из скольких автобусов или поездов нам пришлось спешно выпрыгивать, потому что ему показалось, будто он кого-то заметил. А еще телепередачи! Он даже может составить список тех, кого заметил на заднем плане сцены, снятой на улице или в супермаркете. Но попросите его по пути домой с работы купить в магазине упаковку салата… в одно ухо влетело, в другое вылетело.

— Да, моя краткосрочная память ужасна, — признал Джо.

— Джозеф говорил мне, что у вас есть маленькая дочка. Не покажете ее фотографию?

У Бекки уже вошло в привычку колебаться, прежде чем показать снимки Мэйси кому-то, кто не знал о ее состоянии. Она открыла альбом на телефоне и нашла фото дочери, одетой в костюм Бэтмена, с широкой улыбкой на лице.

— О боже, — воскликнул Мэтт, и Бекка приготовилась к сочувственным взглядам и вопросам, на которые она ненавидела отвечать. Но этих вопросов не последовало. — Я никогда не видел настолько счастливого ребенка! — продолжил он и повернул экран телефона к Джо. — Посмотри только!

— Симпатичный костюмчик, — прокомментировал Джо. — Будучи в ее возрасте, я был убежден, что я — Паровозик Томас^[258].

— А я считал себя Ариэлью из мультика «Русалочка», — хмыкнул Мэтт. — Неудивительно, что раскрытие моей ориентации не стало для моих родителей сюрпризом.

Бекка смотрела, как Джо раскладывает содержимое вока в три миски. Заметила, как он перехватил взгляд Мэтта, и в их глазах читалось, как сильно они любят и ценят друг друга. Бекке очень не хватало таких вот взглядов, брошенных на нее.

— Значит, на работе все знают, что ты гей? — спросила она, когда они уселись за стол. Пес присоединился к ним и улегся у ног Бекки в надежде поймать кусочек упавшей еды.

— Я никогда не делал из этого секрет, просто не особо распространяюсь о своей личной жизни. Точно так же я делал бы, будучи гетеросексуалом.

— И вам нормально с этим живется? Я знаю, что официально у нас не допускается гомофобия, но некоторые старые копы…

— На самом деле, как ни удивительно, именно они мыслят наиболее открыто, потому что видели все это уже давно, и это их не тревожит. Иногда я слышу ехидные комментарии, поданные как шутка, но смеюсь над ними вместе со всеми, и это обезоруживает шутников, когда они понимают, что не могут вывести меня из себя. Полагаю, что на любой работе дела обстоят точно так же. Еще два поколения — и в таком разговоре даже не будет нужды.

— А каково живется работающей матери-одиночке? — спросил Мэтт. — Нелегко, наверное, с учетом всех сверхурочных?

— Это осложняет жизнь не столько мне, сколько моей матери, и она замечательно справляется с присмотром за ребенком; к тому же у меня есть подруги, которые помогают, когда мне это нужно. Мне важно показать своей дочери, что я — сильная женщина, даже когда я себя не чувствую таковой.

— Что случилось с ее отцом?

— Мэтт! — строго произнес Джо и бросил на него укоризненный взгляд. Однако Бекка была не против такой прямоты.

— Это долгая история.

— А у нас есть большая бутылка вина, — отозвался Мэтт.

— Пожалуйста, извини моего невежливого мужа, — сказал Джо.

— Все в порядке, ничего страшного. — Бекка положила свою вилку рядом с миской. — Мэйси не моя биологическая дочь. Я ее тетя. Эмма, моя сестра, — ее настоящая мать… была. Ее убил сожитель. — Бекка помолчала и сделала большой глоток вина. — Он истязал ее физически и психологически, и не знаю даже, сколько раз мы с мамой и папой пытались убедить ее уйти от него. Но он каким-то образом ее удерживал, и она оставалась с ним. Потом, когда забеременела, выяснилось, что носит не одного ребенка — в его семье часто рождались близнецы. Эмма была уже почти на восьмом месяце, когда вдруг передумала и стала собирать вещи, чтобы уйти от него. Но за это он избил ее сильнее, чем когда-либо прежде. К тому времени, как приехали полиция и «Скорая помощь», он уже сбежал, а у нее начались роды. Но до этого он с такой силой ударил ее ногой по голове, что у Эммы случилось кровоизлияние в мозг. Врачи провели экстренное кесарево сечение, и Мэйси выжила, но ее брат — у которого не было синдрома Дауна — умер день спустя. Эмма последовала за ним через неделю.

За столом воцарилось молчание, Джо уставился в свою тарелку. Мэтт положил руку на плечо Джо, словно пытаясь заверить его в чем-то. Бекке было интересно, в чем именно.

— И что случилось с сожителем Эммы? — спросил Джо.

— Дэмьен Торп получил четыре года тюрьмы за нанесение тяжких телесных повреждений, но вышел через три года, — без эмоций ответила Бекка. — Сейчас он на свободе и, вероятно, делает то же самое с какой-нибудь другой женщиной.

Она достала из-под блузки серебряный медальон и открыла его, показав Мэтту и Джо две фотографии размером с ноготь — изображения ее самой и ее сестры.

— Вы действительно похожи, — заметил Джо, и Бекке было приятно это слышать. Ей казалось, что после смерти Эммы она постарела на десять лет разом. В этом медальона они с сестрой навеки застыли в мгновении счастья.

— Что вам нравится в вашей работе? — спросил Мэтт. — На мой взгляд, вы видите в основном ужасно плохих людей, совершающих худшие в мире поступки.

— Иногда это проникает в мысли и задерживается там. Я стараюсь не думать все время о жертвах, чьи жизни оказались разрушены без всякой их вины. Но хочу помочь другим Эммам, которым кто-то должен сказать, что надежда есть. И бывают еще вот такие случаи убийств, когда требуется прилагать все свои умения и знания. Люблю работать в команде, потому что ничто не сравнится с ощущением, когда кто-то один совершает прорыв в следствии, а остальные ставят кусочки головоломки на место.

— Но пока в деле маньяка, которым вы занимаетесь, этого не произошло?

— Пока нет.

— Насколько часто встречаются серийные убийцы?

— Точное число никто не может назвать, но, по оценкам экспертов, в каждый отдельно взятый момент в стране орудует не больше четырех таких разом, — ответил Джо.

— И все? Я думал, что их намного больше, судя по количеству книг и фильмов о них.

— Что меня беспокоит в этом конкретном маньяке — то, с какой скоростью он убивает. Трое за четыре дня, — добавил Джо, подбирая ломтем хлеба остатки соуса со своей тарелки.

— И это только те убийства, о которых нам известно, — сказала Бекка. — Уэбстер направила офицеров на сотрудничество с другими организациями в расследовании их нынешних случаев — и прошлых тоже, чтобы поискать что-либо подобное.

Неожиданно снизу донеслась мелодия «Every Breath You Take» группы «Полис».

— Извините, это мой телефон, — произнесла Бекка, вставая из-за стола. — Наверное, мама.

Спускаясь по лестнице за телефоном, Бекка не могла точно сказать, что заставило ее так расслабиться: два бокала вина или хорошая компания. Хотя ужин с Джо оказался совсем не таким, как ей представлялось, вечер все равно вышел приятный.

Но к тому времени, как Бекка приняла звонок и снова поднялась в столовую, она уже начала трезветь.

— Нам нужно ехать, Джо, — прямо сказала сержант. — Только что нашли четвертый труп.

Глава 24

Бекка и Джо выпили больше предельного количества, допустимого для вождения, а потому им пришлось вызывать такси, и только к одиннадцати часам вечера они прибыли на место последнего по времени преступления.

Сержант Брайан Томпсон, который позвонил Бекке, чтобы уведомить ее об убийстве в Воксхолле, ждал их у дороги, немного не доходя до недавно построенного жилого комплекса. Дом, окруженный полицейским кордоном, насчитывал в высоту три этажа, и в каждом окне горел яркий свет.

— Сначала восток, потом запад, а теперь он подался на юг от реки, — заметила Бекка, пока Джо расплачивался с водителем такси. — Расширяет зону действий.

— Ты думаешь, это имеет какое-то значение?

— А бог его знает. Инстинкт подсказывает мне, что он не живет ни в одном месте из тех, где убивает, и что он скорее из пригорода. Но выделил время на то, чтобы как следует изучить эти места. Он внимательно следил за своими жертвами, но не является любителем слежки. — Бекка закинула в рот три мятных пастилки. — От меня пахнет алкоголем? — спросила она и дохнула ему в лицо. Джо покачал головой.

Вдоль дороги практически сплошняком были припаркованы полицейские машины со служебными знаками, тротуар возле дома был обнесен лентой. Поблизости стояли еще несколько полицейских машин, два белых фургона экспертно-криминалистической службы и две машины «Скорой помощи» с открытыми задними дверцами; их двигатели работали на холостом ходу.

Джо потер усталые глаза и окинул взглядом улицу и хаос, царящий в районе, где еще пару часов назад все было тихо и мирно. Некоторые местные жители глазели на происходящее из своих садов, разбитых перед домами; другие сгрудились у окон, снимая все на мобильные телефоны. Джо прикинул, каково было бы делать свое дело, не рискуя каждый раз, что тебя заснимет какой-нибудь посторонний человек, увидевший мигание синего проблескового маячка. Однако от любопытных соседей тоже может быть польза. Это означает, что потенциально есть свидетели преступления.

Повсюду сновали констебли в форме, поочередно опрашивая население района, в то время как другие, включив мощные фонарики, обшаривали сады, гаражи, сточные канавы и кюветы. Дорога была озарена уличными фонарями, лучами фар и светом из окон, и Джо было проще всматриваться в лица, выискивая кого-нибудь знакомого.

— Леди и джентльмены, сегодня нас ждет кое-что особенное, — бросил Нихат Одедра в адрес новоприбывших. — Погодите, пока не увидите жертву.

— Подозреваемый тот же самый?

— Мы придерживаемся этой версии, потому что, насколько нам известно, лишь один преступник из ныне действующих в Лондоне убивает настолько разнообразными способами. На этот раз он превзошел сам себя.

— И кто жертва?

— Мы полагаем, что это Гарри Доусон, владелец дома. Но тело настолько изуродовано, что опознать его трудно.

Бекка и Джо переглянулись. Теперь оба ожидали самого худшего.

— Кто его нашел? — спросил Джо.

— Жена, когда вернулась с детьми, — они весь день отсутствовали дома. Сейчас их увезли подальше, за ними присматривает офицер по работе с семьями. Угадайте, кем работал Доусон?

— Не парамедиком, случайно? — осведомилась Бекка.

— Нет, но достаточно близко. Он одиннадцать лет был пожарным.

— Это означает, что в двух последних убийствах прослеживается хоть какая-то схема, — сказала Бекка, кивнув. — Что он имеет против работников экстренных служб?

— Понятия не имею, но сейчас это наша основная линия следствия. — Нихат указал на груду запечатанных пакетов с полиэтиленовыми комбинезонами внутри. — Наденьте, прежде чем заходить в дом.

Шурша полиэтиленом, Бекка и Джо натянули белые комбинезоны, перчатки, маски и бахилы поверх собственной одежды. Облачившись таким образом с головы до пят, они назвали свое имя офицеру, отвечавшему за охрану места преступления.

Бекка заметила, как в машину садится врач — та же самая, которая приезжала на место убийства Бёрджесса.

— Даже в такое время ночи все еще жарко, — сержант вздохнула. — Все равно что завернуться в полиэтилен и забраться в сауну.

— Потея так много, сбрасываешь вес, так что нет худа без добра, — отозвался Джо.

Они поднырнули под желтую ленту и зашагали строго в том направлении, куда указали им коллеги. Оба понимали, что чем меньше народа присутствует здесь, тем лучше — меньше риска уничтожить улики. Они старались не заходить туда, где еще шел обыск и сбор улик. Фотограф снимал все подряд, каким бы неважным оно ни казалось, а оператор записывал круговую панораму каждой из комнат.

Возле двери в хозяйскую спальню Бекка кивком поздоровалась с детективом-сержантом Майком Райаном — офицер, ответственный за вещдоки, собирал в пакеты все, что надлежало собрать, снабжал эти пакеты ярлыками и следил, чтобы улики не перепутались. Перед Беккой и Джо возникла старший суперинтендант Уэбстер.

— Томпсон сообщил вам о том, что произошло? — спросила она, не тратя времени на вежливость.

— Только имя и род занятий жертвы, но не подробности его смерти.

Уэбстер отошла в сторону, чтобы Бекка и Джо могли взглянуть на результат своими глазами.

Гарри Доусон лежал, распростершись на спине на полу спальни в позе морской звезды. Тело его было настолько изранено, что ни Бекка, ни Джо не знали, на чем сосредоточить внимание в первую очередь.

Взгляд Джо был прикован к ужасным ожогам на лице и руках убитого.

— Кислота? — спросил он, и Уэбстер кивнула. Теперь Джо понимал, почему формально Доусон не был опознан. Внешние слои плоти были сожжены так, что от губ, носа, глаз и частично ушей не осталось практически ничего.

Потом Джо заметил зазоры между кистями, предплечьями, верхней частью руки и плечами, а также между ступнями, лодыжками, голенями, коленями и бедрами. Он осознал, что каждая из этих частей была отделена от остальных и помещена примерно в сантиметре от того места, где должна располагаться. Судя по количеству крови, впитавшейся в светло-бежевый ковер и забрызгавшей обои с геометрическим рисунком, Доусон, скорее всего, был еще жив во время этого расчленения. Наконец Джо взглянул на его грудь: она была вскрыта посередине и широко распахнута; сломанные ребра и разодранная кожа все еще удерживались в таком положении огромным металлическим орудием.

— Господи Иисусе, — произнес Джо. — На кой черт он это сделал?

Бекка покачала головой и окинула взглядом остальную часть комнаты. В углу стоял осветительный кронштейн, но все лампы в нем были разбиты, осколки стекла блестели на ковре. К стене был прислонен матрас, покрытый темными разводами.

— Кровь, — сказал Майк, предвосхищая ее вопрос. — Когда его тело было обнаружено, поверх него лежал матрас.

По комнате было разложено какое-то оборудование. Джо опознал дефибриллятор, который используют, чтобы запустить сердце; другие орудия напоминали обычные инструменты, такие как кусачки и плоскогубцы, только огромных размеров.

— Что это за штуковины? — спросила Бекка.

— Насколько нам известно, это базовое оборудование, используемое пожарными командами, — ответил Майк.

— Его убили собственными инструментами?

— Сомневаюсь, что что-либо из этого принадлежало лично ему или что он хранил все это у себя дома. Гидравлические ножницы, которыми, по всей вероятности, и отсекли его конечности, используются для разрезания металла и для извлечения людей из автомобилей. Они настолько мощные, что проходят через кость, как нож сквозь масло. А расширитель, вставленный в грудь, применяется, например, чтобы отжать дверцу автомобиля, заклиненную в результате столкновения. Даже осветительный кронштейн относится к пожарному оборудованию.

— Возможно, если у убийцы был доступ к этому оборудованию, он тоже работает в этой службе. Или он бывший коллега убитого, затаивший обиду за что-то, — обратилась Бекка к Джо.

— Поскольку все смерти настолько разные, выглядит так, будто каждая скроена под конкретную жертву, — отозвался он.

— Майк, есть ли на этих инструментах серийные номера, чтобы мы могли отследить их происхождение?

— Мы сможем изучить их все после того, как они будут запакованы в качестве вещдоков.

Джо и Бекка еще раз окинули взглядом комнату, прежде чем спуститься вниз. Джо всмотрелся в фотографии убитого и его семьи, висящие на стенах. Муж и жена в день свадьбы, Доусон в полном снаряжении пожарного вместе со своими детьми; все четверо на пляже на фоне Блэкпулской башни. Джо задумался, какой страшный эффект окажет смерть Доусона на дальнейшую жизнь его детей. Он знал, каково это — когда тебя без предупреждения лишают детства.

Нихат покинул двух офицеров, с которыми беседовал до этого, и присоединился к Джо с Беккой. Чуть в стороне в одиночестве стоял Брайан Томпсон, закрыв глаза и зажимая руками рот.

— С ним все в порядке? — тихо спросила Бекка у Нихата.

— Да, но почему-то это убийство его особенно потрясло.

— Когда-то он был совершенно невозмутимым. Мне кажется, с возрастом Брайан становится сентиментальным.

— Как бы привычны мы ни были к таким ситуациям, иногда даже одной хватает, чтобы напомнить нам, что все мы люди. Что вы думаете об увиденном?

— Маньяк действительно набрал обороты, верно? — сказала Бекка, пока они с Джо снимали с себя защитное облачение. — Если он принес с собой все это снаряжение, соседи могли видеть, как он его нес. Опрос по окрестностям нам что-нибудь дал?

— По словам парня из дома номер двадцать два, сегодня перед домом Доусона на час припарковался какой-то фургон. Парень видел, как мужчина в бейсболке три или четыре раза заходил в дом и выходил обратно, неся коробки, однако в его лицо он не всматривался. Может быть, на совещании нам скажут что-нибудь еще.

— Время и место совершения убийств не следуют какой-то определенной схеме, — сказал Джо, размышляя вслух. — Быть может, это имеет какое-то отношение к их работе? Может, нам нужно понять, представителя какой профессии он изберет следом? Есть идеи?

— Ни малейших, — отозвалась Бекка, покачав головой. — Скрестим пальцы за то, чтобы это не был один из нас.

Глава 25

Он внимательно наблюдал за местом четвертого убийства с противоположной стороны дороги.

В тишине пустой гостиной он сидел в раскладном полотняном кресле, часто постукивая ногой по виниловому покрытию пола, как будто страдал хореей^[259]. Несмотря на отсутствие в доме электричества, ему не нужно было включать фонарик, чтобы сориентироваться. Синие и белые огни машин экстренных служб, припаркованных снаружи, давали достаточно света, чтобы он мог свободно передвигаться из комнаты в комнату своего временного жилища.

По прихоти фортуны за месяц до того, как имя пожарного оказалось в первой строке списка, его фирма выставила в аренду это двухкомнатное жилье в блоке на две квартиры, что обеспечило идеальный наблюдательный пункт. Госпожа Удача улыбалась ему. «Знак того, что я на верном пути», — говорил он себе, несмотря на то что не был суеверен.

Он потянулся за полупустой пачкой «Мальборо лайт», лежащей на полу, и достал четвертую сигарету за час. Поднося ее ко рту, учуял остаточный запах бензина, впитавшийся в рукав. Наполнил горючим четыре канистры и оставил их в запертом гараже, взятом в аренду. В целях предосторожности он снял худи. Когда кончик сигареты затлел, этот звук напомнил тот, что раздавался, когда мать тушила бычки о его кожу. Она никогда не выбирала в качестве цели его руки или ноги — ожоги на открытой коже могли привлечь внимание учителей или социальных работников. Ей всегда хватало трезвости, чтобы коснуться горящей сигаретой его спины или голых ягодиц. Он сделал глубокий вдох и щелчком сбил пепел в сторону.

Побуревшая, умирающая юкка в горшке, оставленная предыдущими жильцами, свесилась на камин. Она была похожа на одно из растений, которые он держал у себя в спальне на подоконнике, когда был юн. Намеренно не поливал их, пока земля не становилась сухой, словно кость, а листья не делались ломкими и не начинали опадать. Только когда растения были уже на грани смерти, он даровал им воду и солнечный свет, которых они жаждали, а потом повторял процесс снова и снова.

Затем поднялся на уровень выше — до насекомых и моллюсков. Ловил и морил голодом мокриц и улиток, пока те не впадали в летаргию, а потом позволял им поесть гниющих корней и листьев — просто чтобы посмотреть, как далеко он может зайти, не убивая. И когда их было уже недостаточно, чтобы удовлетворить его любопытство, он обратил внимание на соседскую кошку черепаховой масти. Держал ее запертой в сарае, две недели давая самый минимум воды и совсем не давая еды. Потом, когда он пришел, чтобы покормить ее, то, открыв дверь, обнаружил, что она произвела на свет выводок котят. Но ей нечем было их кормить, и они быстро умерли. Кошка даже начала поедать одного из них. У него не было сомнений, что при сходных обстоятельствах его мать поступила бы с ним точно так же.

У него за спиной был прислонен к стене чемодан, застегнутый на «молнию», — он не хотел, чтобы его одежда пропиталась табачным дымом. На полу лежали скатанный спальный мешок и сложенное полотенце, которое он использовал вместо подушки во время ночевки здесь. Подо всем этим по полу было расстелено полиэтиленовое полотнище — чтобы не оставить никаких следов, по которым его можно было бы идентифицировать: ни случайной капли слюны, ни выпавшей ресницы, ничего.

Его роль в сегодняшнем представлении была сыграна, но это не конец истории, и он подозревал, что в эту ночь ему практически не придется спать. Он обнаружил, что после убийства, как правило, не спится.

Ему нравилось наблюдать со стороны за следственными процедурами; его пленяло то, как полицейские эффективно и методично обследуют место преступления — словно муравьи, обустраивающие муравейник. Он представлял, как они перемещаются по дому, отчаянно выискивая улики, по которым можно было бы опознать его, и делают это хореографически слаженно, не сознавая, что он слишком умен, чтобы беспечно выдать себя какой-либо ошибкой. Он не для того посвятил два года скрупулезному планированию и изучению, относясь ко всему и ко всем с обдуманной тщательностью, чтобы позволить чему-либо пойти не так.

Счет смертей ныне дошел до цифры четыре. Он несколько мгновений наслаждался этой цифрой — ведь прошел больше половины пути до финишной черты. Сегодня он уделит некоторое время торжеству, а потом займется финальной подготовкой к коронному убийству. Он не может позволить себе задерживаться здесь или почивать на лаврах.

Он широко зевнул, щелкнув челюстью, и этот зевок застал его самого врасплох. Свежая доза кокаина, приобретенная по пути к дому пожарного, позволяла ему не уснуть, однако заставила мозг работать вразнобой с телом. Мышцы все еще ныли от переноски тяжелого пожарного оборудования из фургона в дом и вверх на два лестничных пролета. На миг он неохотно испытал уважение к людям, которые проделывали такую работу день за днем. Потом покачал головой, и его сочувствие испарилось. «Они должны знать, что не неприкосновенны», — напомнил он себе.

Он бросил сигарету в жестяную банку, и та зашипела, упав в кока-колу, плескавшуюся на донышке. Такой же звук издала крепкая кислотная смесь, составленная из бытовых чистящих средств, когда он плеснул ее в лицо пожарному, открывшему дверь. Других из своего списка он обездвиживал седативными препаратами, не давая им шанса закричать, так что это был первый раз, когда он слышал чью-то реакцию на причиненную им боль. Для его слуха это была настоящая симфония. Седативный препарат последовал уже потом, и он смог справиться с врагом.

Однако никакая боль, испытанная Гарри Доусоном, не могла возместить ту, которую он причинил. Причиной его смерти стала безответственность. Несколькими днями раньше, когда Думитру затянуло под колеса поезда, крошечная часть личности убийцы задалась вопросом: справится ли он с ролью палача? Теперь он получил ответ на этот вопрос. Эта роль становилась для него второй натурой.

Доусона он выслеживал несколько месяцев, как и всех остальных. Порой шел за ним и его родными буквально по пятам — достаточно было бы протянуть руку, чтобы погладить дочь пожарного по голове. И чем ближе он подбирался к Доусону, тем сильнее ненавидел его. Тот не заслуживал семьи, не заслуживал детей, которые обожали его. После того, что сделал, он не заслуживал, чтобы кто-либо любил его.

Возле огражденного участка улицы остановилось черное такси, и он прищурился, чтобы разглядеть новоприбывших. Опять она. Он потер руки, и на его губах появилась улыбка. Осознание того, что она вернулась, что она совсем рядом, вызывало у него покалывание, пробегавшее по позвоночнику и растекавшееся по плечам.

Он включил камеру на телефоне и увеличил изображение, чтобы получше рассмотреть ее. Потом, закурив новую сигарету, наблюдал, как она влезает в защитное облачение и скрывается в доме, где произошло убийство. Попытался представить, каким будет выражение ее лица, когда она увидит, что он сделал с пожарным…

Он надеялся, что она хотя бы отчасти оценит его труды.

Глава 26

— Пока ничего такого не увидел? — с надеждой спросила Бекка.

— Пока нет, изображение слишком зернистое, — отозвался Джо и переместил телефон к другому уху. — Было бы проще, если б он угнал фургон не ночью… при дневном свете все видно отчетливее.

— Я ни черта не вижу на своем телефоне, даже когда увеличиваю его лицо до предела.

Джо не отрывал глаз от кадров на мониторе.

— Его машина припаркована так, что скрывает верхнюю часть лица, а передний край худи поддернут так, чтобы спрятать рот и нос. Но мне случалось опознавать людей, имея даже меньше исходного материала.

— На бейсболке что-нибудь написано?

Джо сильнее увеличил изображение и прищурился.

— Похоже, что-то по-французски. Кажется, «Casino de la Forêt».

В главной комнате отдела расследования особо тяжких преступлений находилось не менее дюжины других детективов, занятых каждый своей частью головоломки. Наутро после убийства Гарри Доусона многие из них все еще оставались на месте преступления, обследуя прилегающую территорию, продолжая опрос соседей и патрулируя места, где прохожие могли что-либо заметить.

В совсем другой части Лондона Бекка припарковала полицейскую машину без опознавательных знаков в промзоне Актона, где они с детективом-сержантом Брайаном Томпсоном нашли труп Уильяма Бёрджесса. Она отключила телефон от гарнитуры и вполголоса обругала жару, выйдя из уютного кондиционированного салона автомобиля. То, что ей позволили взять служебную машину, ощущалось Беккой как маленькая победа в войне за то, чтобы ее воспринимали всерьез.

Бекка и Джо получили шесть кадров, на которых был изображен фургон, — они были сделаны камерами автоматического распознавания номерных знаков на дорогах, пока фургон ехал от стоянки местной курьерской компании. Было объявлено, что его угнали, и когда фургон проезжал в поле зрения каждой камеры, та автоматически считывала номер на лицензионной пластине и проверяла его по базе данных разыскиваемых авто. Когда полиция опрашивала соседей Доусона, один из них упомянул о логотипе на борту фургона, и впоследствии было подтверждено, что это именно та машина, которая была украдена. Джо отчаянно надеялся, что сможет опознать водителя.

Ранее он рассказал Бекке о том, как однажды использовал свои умения суперраспознавателя, чтобы идентифицировать по кадрам с камер автоматического распознавания водителя, который сбил пенсионера и скрылся с места происшествия. Он узнал его по фото в центральной столичной базе данных криминалистики и проследил связь с ограблением двухлетней давности. Это давало надежду на то, что магия суперраспознавателя сработает снова.

Держа телефон возле уха, она слышала, как Джо стучит по клавишам и бормочет себе под нос, пробуя различные трюки и программы, дабы улучшить качество изображения и рассмотреть какие-либо знакомые черты. Но, поскольку объективы камер фокусировали внимание скорее на номерной пластине, чем на человеке, сидящем за рулем, было трудно рассмотреть лицо подозреваемого, особенно из-за того, что он старался это лицо скрыть.

— Дьявол, — произнес наконец Джо, признавая поражение. — Все, что я смог рассмотреть, — это нос и крошечная часть щеки. Наверное, свяжусь по электронной почте со своим отделом и проверю, не сработает ли у кого-нибудь звоночек. Но не особо надейся.

— Обычно ваши подозреваемые даже не думают о том, чтобы прятать лицо на разных дорогах, верно? — спросила Бекка.

— Нет, а что?

— Значит, он уже знал, где установлены камеры. Он знал, куда ехать, какая дорога куда ведет и где нужно прикрыть лицо. Избегает ненужного риска.

— Но он рискнул, когда разгружал фургон при свете дня и заносил оборудование в дом человека, которого намеревался убить. Чтобы принести все, ему понадобилось минимум четыре ходки от машины до спальни.

— Есть какие-нибудь идеи насчет того, где он раздобыл это оборудование?

— Серийные номера свидетельствуют, что все это — старое оборудование с пожарных станций по всей стране, списанное и замененное более современным. Старое оборудование было отправлено в Восточную Европу. Потом то, что не понадобилось европейцам, было продано через интернет. Наши люди сейчас просматривают такие торговые сайты, как «И-бэй», «Гамтри», «Крэйглист» и «Фейсбук маркетплейс». Ты уже у фургона?

— Только что доехала.

Металлический остов сожженного дотла украденного фургона был спрятан от посторонних глаз под синим пластиковым тентом. Его аккуратно погрузили на эвакуатор, чтобы отвезти в криминалистический отдел столичной полиции для изучения. Бекка едва могла различить контуры обожженного кузова, когда прямые лучи солнца просвечивали тент. Экспертам повезет, если они найдут хоть какие-нибудь следы — от фургона почти ничего не осталось. Даже шины расплавились в резиновые лужицы, и их пришлось отдирать от асфальта.

— Почему он сжег его в том же самом месте, где убил Уильяма? — спросил Джо. — Криминалистическая бригада, должно быть, едва уехала оттуда, когда он вернулся на это место.

— Потому что он с нами играет?

— Быть может, этот район ему хорошо знаком?

— Может. В любом случае я собираюсь осмотреться, чтобы понять: нет ли чего-нибудь слишком очевидного, что мы упустили. Сообщи, если в твоей странной башке проявится что-нибудь знакомое.

— Сообщу.

Бекка завершила звонок и повернулась, всматриваясь в обшарпанные здания вокруг. Крыши из гофрированного железа, сгнившие деревянные рамы окон и заколоченные двери свидетельствовали, что все эти строения заброшены вот уже много лет. Тут и там торчали выгоревшие на солнце щиты «Продажа» и «Аренда».

Бекка вытянула руки, покрутила шеей из стороны в сторону, чтобы ослабить напряжение в мышцах, и направилась к бетонному дворику, за которым тянулся ряд зданий. Она вернулась домой поздней ночью, когда ее мать и Мэйси уже давным-давно спали, и уехала на работу еще до того, как они проснулись. Бекка в очередной раз отогнала прочь чувство вины и пообещала себе, что возместит им свое отсутствие, когда это расследование будет завершено.

Она подергала за ручки две двери, ведущие в пустое здание. Обе были заперты. Бекка посмотрела сквозь треснувшее оконное стекло и увидела на полу внутри обломки крыши и пятна дневного света, падающего сквозь проломы в потолке. По рваному линолеуму были разбросаны остатки мебели, на стенах тут и там виднелись граффити.

Бекка шла вдоль ряда строений, пока не достигла того, которое располагалось ближе всего к месту обнаружения машины «неотложки» и тела Бёрджесса. Окна отблескивали, мешая заглянуть внутрь, но через уголок, где солнцезащитное покрытие отклеилось, Бекка смогла рассмотреть отпечатки подошв на пыльном полу. Ей стало любопытно, и она обошла здание сбоку, пройдя через пролом в ограждении, через заросший пустырь, который полиция уже осмотрела. На поросшей сорняками парковке лежали разбитые деревянные поддоны и металлические бочки из-под смазки. Бекка осознала, что все задние двери зданий заперты на висячие замки, кроме одной — двери пожарного выхода на втором этаже.

Она вскарабкалась по лестнице, толкнула дверь и, включив карманный фонарик, осмотрелась по сторонам.

Здание было поделено на несколько помещений; все они были пусты, с верхнего полуэтажа можно спуститься вниз, на первый. Здесь также не было никакой мебели, не считая пустых пластиковых стоек и каталожного шкафчика, опрокинутого набок. Все в этой комнате было грязным — кроме окна. Бекка спустилась вниз по лестнице, чтобы взглянуть поближе.

Окно было заклеено зеркальной пленкой, позволяющей смотреть наружу, но никому не дающей заглянуть внутрь. На этой пленке не было пыли, что заставляло предположить: ее наклеили недавно. В самом центре помещения, за спиной у Бекки, стояло старое пластиковое кресло, с которого открывался идеальный вид на место убийства. Вокруг кресла тоже виднелись следы — тот, кто сидел в нем, смотрел в окно, невидимый снаружи, но способный увидеть все, что происходит там. А в тупике, затерянном в лабиринтах этой заброшенной промзоны, происходило лишь одно событие, достойное подобного внимания.

— Ты был здесь, — сказала Бекка вслух. — Ты убил Бёрджесса, а потом сидел здесь и наблюдал за нами.

* * *

Детектив-инспектор Нихат Одедра и старший суперинтендант Кэролайн Уэбстер ждали Бекку на месте убийства пожарного, пока она мчалась через весь Лондон так быстро, как только позволяли утренние субботние пробки.

Бекка позвонила Нихату, чтобы объяснить, что она нашла в пустом складском помещении, потом ждала, пока два офицера полиции обеспечат охрану участка до прибытия экспертов-криминалистов. Вернувшись в Воксхолл, сержант припарковалась в конце той части улицы, которая все еще была оцеплена полицейским кордоном, протиснулась мимо репортеров и телевизионщиков и бросилась к коллегам. Уэбстер, Нихат и Брайан стояли перед длинным рядом домов в окружении белых полицейских фургонов без опознавательных знаков. Бекка предположила, что — или кто — находится в этих фургонах.

— Прошлой ночью он наблюдал за нами, а может быть, наблюдает и сейчас, — сказала Бекка. — Он спланировал все так тщательно, что хотел проследить за каждой смертью до конца, от момента, когда обездвиживает жертву препаратом, и до того, как труп увозят в машине «Скорой помощи». — Она бросила взгляд на окружающие дома. — Наверняка на одно из этих окон наклеена точно такая же зеркальная пленка, чтобы снаружи мы ничего не увидели.

Нихат посмотрел на свою планшетку для записей и проверил список имен и адресов, который полиция составила во время обхода квартала.

— Только в двух домах нам никто не открыл, — сообщил он. — Дом номер семьдесят — соседи полагают, что те уехали отдыхать куда-то на природу. А из дома номер тридцать три жильцы съехали примерно месяц назад. — Он указал на здание на противоположной стороне улицы, за три дома от места убийства.

— Он хочет видеть все, что произойдет после убийства, потому выбирает самый лучший из возможных наблюдательных пунктов, — произнесла Бекка. — Скорее всего, номер тридцать три.

Она повернула голову, чтобы получше разглядеть упомянутый дом. Его местоположение позволяло убийце почти без помех наблюдать за ними как с верхнего, так и с нижнего этажа. Нихат и Уэбстер вслед за Беккой подошли к одному из двух окон, расположенных на первом этаже, и она заглянула внутрь.

— Пленка, — тихо произнесла Бекка. — Он был здесь.

Все три офицера вернулись к дороге, по пути Нихат отдавал распоряжения по рации. Боковые двери двух фургонов распахнулись, и дюжина вооруженных офицеров в бронежилетах и касках спрыгнули на тротуар. Четверо бегом обогнули дом с тыльной стороны, другие заняли позиции по бокам от окон и парадной двери. По приказу Нихата один из них с силой постучал в переднюю дверь и представился; потом, скоординировав свои действия с теми, кто зашел с обратной стороны дома, офицеры пустили в ход таран, чтобы разом выбить переднюю и заднюю двери и ворваться внутрь.

Сердце Бекки колотилось вдвое чаще обычного; она скрестила пальцы и молилась о том, чтобы они застигли подозреваемого в доме. Прошли две самыедлинные минуты в карьере Бекки, и Уэбстер наконец получила сообщение о том, что все чисто и можно войти. Дом был пуст.

В гостиной Бекка увидела ту же самую композицию, что и на складе, — отражающая пленка, наклеенная на стекло, и кресло, на этот раз полотняное, которое было установлено напротив окна так, чтобы обеспечить наилучший вид на место преступления.

— Черт! — разочарованно рявкнула Бекка и ударила ладонью по стене. — Мне следовало заметить это раньше.

— Вызовите сюда криминалистов, пусть обыщут дом, — приказала Уэбстер, прежде чем выдворить всех наружу. — Узнайте, кто владелец здания и где он сейчас находится.

По пути к выходу Бекка покачала головой, а потом позвонила Джо, чтобы сообщить ему о своей неудаче.

Она понятия не имела, что из толпы репортеров и зевак, собравшихся дальше по улице, за ней кое-кто наблюдает.

Глава 27

Его разбудил громкий храп. После семнадцатичасовой вахты и выпитых по возвращении домой трех стаканов мерло Зои уснула мертвым сном.

Перенеся женщину с дивана в спальню ее убогой квартиры, он стянул с нее форму — а она даже не пошевелилась. Прошло два, может быть, даже три часа крепкого сна, прежде чем тяжелое дыхание Зои перешло в громкий горловой храп. Он покачал головой, надел спортивные штаны и закрыл за собой дверь спальни.

Посмотрев на свои часы, с потрясением обнаружил, что уже воскресенье и что изрядную часть последних тридцати шести часов он провел либо в дремоте, либо в полноценном сне. Он покидал дом напротив жилища пожарного в спешке, хотя планировал остаться дольше. И оставался — пока не получил сообщение, предупредившее его о том, что та женщина-детектив догадалась: он следит за последствиями каждого убийства, прячась поблизости. Он ее недооценил. Прибрав за собой, он сбежал через заднюю дверь, открыл калитку и ушел по параллельной улице.

Иметь осведомителя в полиции оказалось весьма выгодно.

Перенеся пустые бокалы из-под вина в раковину, он поставил свой ноутбук на кофейный столик и открыл приложение «Нетфликс». Щелкнул по разделу «Избранное», и на экране появилась заставка французского фильма 1986 года «Тридцать семь и два по утрам». Нажав на кнопку воспроизведения, он надел беспроводные наушники и улегся на диван.

Когда этот фильм только-только вышел, он был еще совсем мальчишкой, поэтому оставался в неведении, пока эту ленту не прокрутили в клубе киноклассики его университета. И даже сейчас, когда на экране появилась актриса Беатрис Даль, в желудке у него затрепетал целый сонм бабочек. Не только ее акцент напоминал ему про Одри Моро, но и ее глубокие карие глаза, чуть заметный зазор между двумя передними зубами и волосы цвета воронова крыла.

Он только-только отметил в одиночестве свой тридцатый день рождения, когда впервые увидел любовь всей своей жизни. Его коллеги по работе, Габриэль и Люк, пригласили его на свадебный банкет. И тогда, в саду при кафе, он увидел ее — в мягком бело-кремовом свете фонариков праздничной гирлянды. Как будто кто-то нажал кнопку на пульте дистанционного управления, и все вокруг замерло, кроме них двоих. Его сердце трепетало, и приходилось прилагать усилия, чтобы не потерять сознание.

На каблуках ее рост достигал почти шести футов^[260], она возвышалась над ним на добрых два дюйма. Волосы уложены мягкой волной, скорее хорошо сложена, чем худа. Губы у нее были сочные, и его одолевало желание узнать, каково будет целовать их. Она о чем-то говорила с Габриэль, когда к нему подошел Люк с бутылкой импортного пива в одной руке и сигаретой — в другой.

— Хорошо проводишь время, приятель? — гаркнул он — громче, чем требовалось, чтобы перекричать музыку, гремящую из колонок.

— Да, вечер удался, — солгал он. Как правило, он терпеть не мог свадьбы, но Люк был его начальником в строительной фирме, и если б он отверг приглашение, это выставило бы его не в лучшем свете. Однако он был признателен, что саму церемонию новобрачные провели в кругу семьи, и ему пришлось присутствовать только на вечернем банкете. Приглашение было на две персоны, но он пришел один.

Он планировал уйти сразу после жаркого со свининой, когда никто не будет на него смотреть. Но планы поменялись, когда он увидел подругу Габриэль.

— С кем это разговаривает твоя жена? — спросил он, не сводя глаз с женщины. Она заправила прядь волос за ухо, потом откинула голову и засмеялась над какой-то фразой Габриэль.

— Вот поэтому я и здесь, — продолжил Люк. — Она спрашивала о тебе.

— Обо мне? — с недоверием переспросил он. По сравнению с ней он снова был бежевым.

— Ее зовут Одри, она кузина Габриэль, из Франции. — Люк, должно быть, увидел разочарование, промелькнувшее на его лице. — Не волнуйся, живет здесь, в Лондоне.

— И что она спросила обо мне? — спросил он, потом остановился, боясь, что подобный вопрос заставит его выглядеть влюбленным подростком.

— Она хотела узнать, кто ты и откуда мы тебя знаем. Я сказал ей, что ты наш офисный сторож и бабник, который трахает все, что шевелится.

Кулаки сжались словно сами собой, как будто он хотел ударить Люка за такие шуточки.

— Да нет, я сказал ей, что ты одинок и что каждую среду мне приходится выпинывать тебя на корт, чтобы поиграть в сквош. Пойдем со мной.

Прежде чем он успел запротестовать, Люк ухватил его за локоть и поволок туда, где стояли Габриэль и Одри.

— Побуду сводней, — расхохотался Люк, когда два незнакомых между собой человека оказались лицом к лицу. — А теперь прошу прощения, я собираюсь увлечь свою прекрасную молодую жену на танцпол.

В течение своей жизни он постоянно переключался между застенчивостью, уверенностью, беспокойством, самоутверждением и самоконтролем. Он научился флирту и умел без особого труда очаровать женщину, с которой пришел на свидание, назначенное через сайт знакомств, и увлечь ее в постель. Однако в подобных ситуациях, когда эмоции почти не подчинялись ему, клаустрофобия вновь давала о себе знать. Это было похоже на те времена, когда мать запирала его в чулане под лестницей, — внутри как будто начинало скручиваться мокрое полотенце, дышать становилось трудно. Он не чувствовал к этой прекрасной незнакомке ничего, кроме благоговения. Это была любовь с первого взгляда к его собственной Беатрис Даль. Но когда дело дошло до разговора, он не знал, что сказать. К счастью, она сама повела беседу.

— Моя кузина сказала мне, что вы вместе работаете здесь, в Лондоне, верно? — спросила она. Акцент у нее был мягкий и мелодичный. Ему понравилось, как она произнесла название столицы: «Лун-дан».

— Да. — Он улыбнулся. Она продолжала смотреть на него, словно надеялась, что он ответит ей полной фразой, а не одним словом. Но ему казалось, что язык у него онемел, и сказать еще что-либо было невозможно.

— Я работаю в детском саду в Финсбери-парке, — сказала Одри. — Вы знаете этот район?

— Нет… не очень хорошо.

Снова наступило молчание — он чувствовал, что она вот-вот потеряет к нему интерес. А потом он будет грызть себя, глядя с другой стороны сада, как она общается с кем-то более разговорчивым, способным удержать ее внимание. Он ждал, что Одри сейчас уйдет под каким-либо предлогом, только она этого не сделала.

— Как давно вы живете здесь? — пробормотал он наконец.

— Уже полтора года. Когда я была совсем юной, мы с моей семьей проводили чуть ли не каждое Рождество здесь, в Лондоне, с семейством Габби, и я влюбилась в этот город. А как насчет вас?

— Я вырос в пригороде, — ответил он. — А после университета вернулся в Лондон. — Он не стал упоминать о том, что его обучение в университете длилось всего год.

Неожиданно музыка сделалась громче, и он смог различить приглушенный голос диджея, приглашавшего всех на танцпол. Заиграла песня Майкла Джексона «Don’t Stop ’Til You Get Enough», и глаза Одри сверкнули.

— Надеюсь, вы танцуете лучше, чем разговариваете, — поддразнила Одри и взяла его за руку. Ее ладонь была теплой и бархатистой. — Идемте.

Они двигались среди десятков других людей на танцполе, но он видел только ее. И знал: готов сделать что угодно, лишь бы продлить этот момент до конца своей жизни…

— Почему ты опять смотришь этот чертов фильм?

Он не слышал, как Зои вошла в комнату, и ее восклицание заставило его вздрогнуть. Он потер глаза и бросил на нее ненавидящий взгляд, пока на ноутбуке шла предпоследняя сцена «Тридцать семь и два по утрам». Зои оторвала его от женщины, которую он любил, — пусть даже теперь Одри присутствовала только в его грезах.

— Честное слово, не знаю, как ты можешь читать субтитры, у меня от них глаза болят, — простонала Зои и направилась в кухню. Она достала из холодильника бутылку воды и проглотила две таблетки. — Аспирин, — пояснила без всякой нужды. — По крайней мере, так у меня утром не будет похмелья. А теперь пойдем спать.

Он кивнул, неуверенно поднялся на ноги и бросил последний взгляд на Беатрис Даль, прежде чем закрыть крышку ноутбука. Он хотел бы, чтобы Одри можно было вернуть вот так просто — одним прикосновением к тачпаду. Он лежал рядом с Зои, пока та снова не погрузилась в глубокий сон, потом выбрался из постели и надел рубашку и брюки. Запечатлев на губах женщины долгий поцелуй и погладив ее по голове, тихо закрыл за собой дверь и ушел.

Глава 28

Солнце, прожаривавшее улицы Лондона вот уже десять дней подряд, не намеревалось умерять свой пыл. Если верить метеорологам, не хватало всего нескольких градусов Цельсия, чтобы побить температурный рекорд апреля. Хотя к тому времени, как Бекка переступила порог своего дома, уже наступили сумерки, из-за повышенной влажности воздух казался липким и грязным. Весь день она мечтала о прохладном душе и бокале вина.

Бекка собралась с духом и подсчитала, как долго она уже не видела мать или дочь — так, чтобы разговаривать с ними вживую, а не по телефону. В последнее время она приходила домой, когда те уже спали, и уходила до того, как просыпались. Последние несколько дней сливались один с другим, и Бекка не могла даже сказать, сколько этих дней было. Сегодня, по крайней мере, не стряслось ничего, и ей пришлось лишь заниматься бумажной работой и распутывать следы, не приведшие никуда.

В эти минувшие дни Бекка загоняла мысли о двух самых своих близких людях в дальние уголки сознания, твердя себе, что главный ее приоритет сейчас — работа. Если она сможет наладить свою карьеру и поставить перед собой четкую цель, то все остальное, включая ее материнские обязанности, само собой встанет на место. Но договориться с Хелен будет трудно.

Прежде чем закрыть дверь, Бекка оглянулась назад, чтобы посмотреть, что творится у нее за спиной. Она так и не могла отделаться от ощущения, что за нею следят. «Может, нынешнее расследование слишком сильно подействовало мне на нервы», — решила она. Улица позади была пуста, поэтому Бекка заперла дверь и набросила цепочку на крюк.

— Мам? — тихо позвала она и направилась в гостиную.

Хелен сидела на диване; при виде дочери она поднесла палец к губам, показывая, что нужно соблюдать тишину. Мэйси спала, свернувшись под покрывалом и положив голову на колени бабушки. По телевизору шел фильм из врачебной жизни, но звук был выключен. Однако из-за стены, из квартиры миссис Патель, отлично были слышны все реплики из фильма. Миссис Патель была глухой, как пень, но отказывалась носить слуховой аппарат.

— Уже почти восемь вечера, почему Мэйси еще не в кровати? — прошептала Бекка. — Ей уже положено спать.

Едва эти слова сорвались с ее губ, она поняла, что сказала совсем не то. Мать осторожно высвободила колени из-под головы Мэйси, подложив взамен подушку. Бекка вслед за Хелен прошла на кухню и с тихим щелчком закрыла дверь.

— Даже не смей спрашивать, почему моя внучка в такое время еще не в постели — с учетом того, что ты не видела ее почти три дня, — прорычала Хелен. — Она сидела со мной, потому что отказывалась идти спать, пока ты не увидишь ее в костюме. Ты хотя бы помнишь, какой важный день был в пятницу? — Бекка непонимающе посмотрела на нее. — Конечно, не помнишь, хотя он был отмечен в календаре, в который ты не удосуживалась заглянуть целый месяц. Всемирный День книги.

Бекка закрыла глаза и поморщилась.

— Мам, мне очень жаль…

— Не желаю слушать! Мне позвонили из школы, потому что Мэйси была ужасно расстроена: все родители посмотрели на своих детей, одетых в костюмы, а ты — нет. А когда она начала плакать, некоторые дети стали над ней смеяться.

— Почему они не позвонили мне?

— Вот именно. Мне всегда звонят первой, потому что именно я забираю ее после уроков, именно я хожу на встречи с учителями, чтобы поговорить о ее развитии, именно я посещаю родительские собрания. Всегда одна. Зачем же они будут звонить тебе? Ты все равно никогда не отвечаешь на звонки. Ты для них практически посторонняя, и, если так продолжится дальше, ты и для Мэйси станешь чужой тетей.

— Так нечестно, — обиженно возразила Бекка. — Я жертвовала своей карьерой с самого ее рождения!

— Это и означает быть родителем! Ты всегда ставишь на первое место ребенка. Именно так я делала, когда вы с Эммой были маленькими.

— Это было тридцать лет назад, мам. Жизнь не стоит на месте. Теперь у других матерей тоже есть работа на полный день и карьера. Почему я не могу заниматься и тем и другим?

— Прямо сейчас ты не делаешь то и другое, ты делаешь только одно. Ты как будто забыла, что у тебя ребенок с особенными потребностями.

— Почему она не может просто быть… — выпалила Бекка, остановившись прежде, чем с ее языка сорвалось слово, которое она клялась никогда не произносить. Но было уже слишком поздно. Хелен бросила на нее уничижительный взгляд, на который способны только матери.

— Какой — нормальной? Ты это хотела сказать?

— Извини, я не имела в виду…

— Когда мы потеряли Эмму и ты стала твердо настаивать на том, чтобы стать легальным опекуном Мэйси, я сказала, что ты должна быть готова к тому, на что подписываешься. И именно поэтому я тоже отказалась от собственной жизни — чтобы переехать к тебе и помогать. Но ты не выполняешь свою часть сделки. Ты оставляешь все на меня, и это нечестно.

— Последние несколько дней были трудными, и все в нашем отделе работают сверхурочно — это очень важное расследование…

— Ребекка, не ври сама себе — ты отстраняешься от жизни своей семьи не только последние несколько дней. Это тянется уже неделями, если не месяцами. А что будет, когда это расследование закончится? Начнется другое, потом третье, и вся ответственность за Мэйси так и останется на моих плечах. У меня есть своя жизнь, но я постоянно отменяю встречи с подругами, пропускаю дни рождения и занятия в спортзале, потому что выполняю все обязанности матери.

— Но ты работаешь из дома и сама можешь составлять свое расписание. Ты понятия не имеешь, каково это — пытаться успеть за всеми остальными в моем отделе, у кого нет таких обязанностей, как у меня.

— Ты так думаешь? Я отлично все знаю, потому что ты достаточно рассказываешь мне. «Ну вот, это дело отдали… Ну вот, меня просили поработать над… Почему мне не доверяют ничего важного?» А самое важное — это девочка, которая спит в соседней комнате, и она доверяет тебе заботу о себе. А ты о ней не заботишься, Ребекка. Ты подводишь ее. Если б все вышло наоборот, Эмма из шкуры вон вылезла бы, лишь бы помочь твоей дочери.

При втором упоминании о старшей сестре, которой ей так не хватало, Бекка ощутила ком в горле — ей хотелось плакать. Она сглотнула — еще и еще раз, пока ком не исчез. У них была разница в возрасте всего в год, и они были лучшими подругами, пока Дэмьен Торп не разрушил все. Если б Эмма попросила о помощи раньше, у Мэйси по-прежнему были бы мама и брат-близнец.

Хелен достала из шкафа бутылку красного вина и налила себе в стакан. Она стояла спиной к Бекке, опираясь плечом о сушилку для посуды.

— Я все время совершенно измотана, Ребекка, — сказала она, поворачиваясь; веки ее были тяжелыми от усталости. — Никто из нас не ожидал, что окажется в таком положении. Я должна была выйти на пенсию, а ты — радостно строить карьеру, встречаться с мужчинами и думать о том, чтобы завести собственную семью. Но истина такова, что из-за Торпа и эгоизма твоего отца никто из нас не смог получить того, что хотел. Моя внучка и твоя племянница нуждается в нас обеих. И я не могу тянуть все в одиночку.

Бекка кивнула, не в силах больше сдерживать слезы. Они покатились по ее щекам и расплылись пятнами на блузке. Хелен обняла Бекку за плечи и привлекла ближе к себе. Так они стояли несколько минут, пока тишину не нарушил звонок в дверь.

— Это ко мне, — сказала Хелен, доставая из кармана бумажный платок и вытирая глаза Бекки.

— Извини, — отозвалась та.

Хелен еще раз обняла ее, потом направилась к входной двери. Бекка вслед за ней вышла из кухни, подняла спящую Мэйси с дивана и понесла наверх, в ее комнату. Девочка выглядела такой красивой в своем костюме Ангелины-балерины, что сердце Бекки разрывалось на части от мыслей о том, как сильно она обидела свою дочь. Наверное, нужно на ночь уложить ее в кровать рядом с собой. Но Бекка понимала, что этого будет недостаточно, чтобы убрать отчужденность из их отношений.

Спускаясь обратно на первый этаж, Бекка мимолетно заметила стоящего в прихожей симпатичного мужчину — он передал матери несколько пухлых синих папок и коробку. Прежде чем уйти, улыбнулся Бекке и помахал рукой. Она улыбнулась в ответ. Что-то в нем показалось ей знакомым, но она не могла понять, что именно, — надеялась только, что он не был одним из тех, кого она когда-либо арестовывала. Это заставило ее задуматься о том, каково было бы обладать такой памятью, как у Джо, и никогда не забывать лица.

— Кто это? — спросила Бекка, когда входная дверь закрылась.

— Один из моих клиентов.

— Ты говоришь так, будто работаешь проституткой.

— Симпатичный мужчина, а? Могу познакомить, если хочешь. Обручальное кольцо он не носит…

— Ну да, мам, именно это мне и нужно — тянуть Мэйси, работу и любовника разом. Кто он вообще?

— Работает на «Смолли и Бэнкс», независимое риелторское агентство.

— Ясно, — ответила Бекка и кивнула, потом вернулась на кухню и откупорила новую бутылку вина, подумав, что, наверное, следовало доверить матери обустраивать для нее свидания. Тогда ей не пришлось бы смотреть влюбленными глазами на коллегу-гея. — Спасибо, мам, — добавила она. — Спасибо за все.

— Мы втянуты в это вместе, — сказала Хелен. — Не забывай о том, что нас трое. Мы сможем пройти через это, если ты будешь хотя бы помогать.

Бекка замаскировала свои опасения вымученной улыбкой.

Глава 29

Он подождал, пока за его спиной закроется дверь дома Бекки, прежде чем позволить себе широко улыбнуться — до этого старательно сдерживался.

Остановившись на несколько секунд на тротуаре, он задержал дыхание, чтобы воздух, который он похитил из ее дома, оставался в легких как можно дольше — столько, сколько он сможет не дышать. Он ожидал, что Бекка будет по уши занята расследованием и ее не окажется дома. Но когда увидел, как она идет через лестничную площадку на втором этаже, сердце его забилось так быстро, словно готово было выпрыгнуть из груди.

В этот день после обеда Хелен написала ему по электронной почте, извинившись за то, что не может на этой неделе заехать к нему в офис, чтобы забрать все нужные бумаги, — объяснила, что нужно присматривать за ребенком. Она была явно слишком стара, чтобы у нее самой были дети того возраста, когда за ними нужен постоянный присмотр, поэтому он сделал вывод, что речь идет о внуке или внучке. Такую удачную возможность заглянуть в ее дом нельзя было упускать. Хотя воскресный день уже клонился к вечеру, он настоял на том, что завезет бумаги, чтобы с понедельника Хелен уже могла начать работать над ними. Она с признательностью согласилась.

Он побывал только в прихожей и жалел о том, что Хелен не пригласила его в другие помещения, дабы он мог получше осмотреться. К батарее отопления был прислонен розовый детский велосипед с корзинкой, в которой лежали две куклы, на перилах висел шлем. Передавая Хелен папки с бумагами, он украдкой бросил взгляд в сторону гостиной. На столе стоял раскрытый ноутбук, окруженный аккуратными стопками бумаг и папок. Вид и звуки, присущие дому, где живет семья, всегда заставляли его грустить. Если б даже у него был собственный дом, то кто бы там жил, кроме него?

Он сел в машину, которую припарковал на площадке со знаком «только для жильцов» в сотне метров дальше по дороге, сунул ключ в замок зажигания и повернул по часовой стрелке на один щелчок. Терпеливо подождал, когда заработает кондиционер, потом снял пластиковую упаковку с сэндвича и откусил кусок. Запил его пепси-колой из жестяной банки и мысленно сделал пометку попозже заехать в Кэмден, чтобы приобрести порцию кокаина у распространителя, который вел торговлю с черного хода турецкого ресторана. Он не мог рисковать тем, что у него снова закончится кокаин. Восторг оттого, что он увидел Бекку в ее жилище, несомненно, скоро выветрится, а он хотел сегодня вечером снова испытать это ощущение — пусть даже в наркотическом приходе.

Вспомнился пожарный, в особенности — его жестокая смерть. Перейти к расчленению было необходимо, чтобы оценить, насколько длительными должны быть мучения, дабы наказание стало равным преступлению. Только когда жертвы чувствуют себя совершенно беспомощными и смертельно испуганными, они понимают, почему он избрал их своими целями. Они должны страдать так же, как страдал он, так же, как страдали те, кому они так сильно навредили.

«То, что каждый из вас сделал со мной, я сделаю с вами».

Он достал из пакета сваренное вкрутую яйцо и очистил его. Но когда увидел его форму, а пальцы ощутили текстуру, оно напомнило ему глазные яблоки парамедика, вытаскиваемые из глазниц. Он положил яйцо обратно в пакет.

Отпив еще глоток напитка из банки, коснулся своей груди. Под рубашкой нащупал три язвы размером с пенс каждая. Выплескивая кислотный коктейль в лицо пожарному, он слегка не рассчитал траекторию, несколько капель брызнули на него и прожгли два слоя ткани, добравшись до кожи. Но в тот момент в крови так бурлил адреналин, что он даже не заметил ожогов.

Прежде чем уехать, он из любопытства пролистал «Твиттер», чтобы посмотреть, что пишут о его убийствах. С радостью увидел тысячи постов — похоже, они сейчас были едва ли не главной лондонской темой. Какие-то «тролли» заявляли, будто то, что он делает, отвратительно и тошнотворно, но большинство пользователей, писавших эти посты, испытывали какое-то мрачное очарование мотивами, которые им двигали. Им отчаянно хотелось узнать, кто будет следующим.

По возвращении в квартиру Зои он обнаружил записку, в которой та уведомляла его, что замещает заболевшего коллегу. Глаза его вспыхнули. Значит, он сможет спокойно обдумать, как будет убивать пятого из своего списка. Это имя беспокоило его больше всего — пятое убийство грозило стать более сложным, чем все остальные. Стараться придется еще лучше.

Глава 30

Джо было нелегко лгать, даже когда ложь была совершенно невинной, маленькой, как эта. А лгать Мэтту особенно тяжело. Но у него не имелось выбора, если речь шла о зове сердца.

Сегодня был один из таких дней. Был понедельник, и Мэтт с утра отправился на встречу с клиентом в его доме в Клеркенуэлле. Он отбыл на машине, набитой образцами обоев и покрытия для пола, уверенный, что Джо поедет на прием к врачу в глазную клинику в Мурфилдсе. Однако Джо отменил этот прием неделю назад. Вместо этого первые два часа своего свободного дня он провел в «Вестфилд-Стратфорде» в Восточном Лондоне — третьем по величине торговом центре Великобритании.

Поскольку домой Джо приехал только к утру, то на работе его не ждали до послеобеденного времени. Поэтому он воспользовался возможностью поболтаться в торговом центре, изучая костную структуру и внешний вид каждого женского лица, появлявшегося в поле его зрения. На пару минут Джо позволил себе задуматься о своей матери и о том, чем она занимается сейчас. Прошло три года с тех пор, как они в последний раз виделись или разговаривали друг с другом, и он намеренно не стал сообщать ей свой адрес, когда они с Мэттом переехали на новую квартиру. Сомнительно, чтобы она когда-нибудь решила без уведомления появиться у них на пороге, но Джо не хотел рисковать, не хотел выдерживать очередную стычку с ней. С такой готовностью смирившись со смертью одного своего ребенка, она потеряла и второго тоже. Джо вспомнил судебные протоколы, которые он затребовал, став совершеннолетним, — много лет спустя после суда. Он узнал, что отец, вернувшись домой и обнаружив, что семья покинула его, узнал у соседей название компании-перевозчика — по логотипу на борту грузовика. Молодой временный сотрудник, недавно работавший в фирме и не знавший, что клиентам гарантирована полная конфиденциальность, без лишних вопросов сообщил адрес, по которому они переехали.

На следующее утро после завтрака отец Джо отправился в путь и провел два дня в машине, наблюдая за жизнью беглого семейства. На третий день, когда мать вела Линзи домой из школы, он подкараулил их, и они даже не успели переступить порог, когда он ударом кулака отправил жену в нокаут. К тому времени как она пришла в себя, Линзи исчезла. У матери случилась истерика. Машину отца в тот же вечер остановил полицейский кордон на пересечении трасс 21 и М1, но мужчина был один. Линзи нигде не было.

Эксперты исследовали его одежду и нашли на ней следы крови Линзи — в количестве достаточном, чтобы предположить ранение, но слишком малом, чтобы подтвердить смерть. В течение трехдневного допроса отец наотрез отказывался сообщить, что случилось с дочерью или где она находится сейчас. Даже когда суд приговорил его к пятнадцати годам тюрьмы за убийство — на основе одних только косвенных улик, он не признался ни в чем.

За эти годы Джо десятки раз делал запрос на посещение отца в разных тюрьмах, куда того переводили. Всякий раз он получал отказ без объяснений. Джо предполагал, что для отца это был единственный способ наказать сына-предателя. Джо часто писал ему длинные подробные письма, спрашивал его, умолял его и даже грозил насилием — что угодно, лишь бы получить реакцию или ответ. Но не получал ничего, кроме молчания. Отсидев полный срок и выйдя на свободу, отец исчез так же быстро и бесследно, как и Линзи. Даже те ресурсы, которыми располагал Джо, будучи полицейским офицером, не смогли помочь отыскать его след.

В «Вестфилде» Джо сместился ближе к обширной игровой площадке для детей, где родители стояли, наблюдая за своими чадами, которые с радостными криками швыряли друг друга на упругие надувные замки и трамплины. Некоторые бегали вокруг в костюмах супергероев или с лицами, раскрашенными аквагримом, а другие сидели в пластиковых фартуках за столиками, нанося больше краски на себя, чем на бумагу.

Джо вспомнил, как Линзи в детстве обожала проводить время в торговых центрах. Это была волшебная страна игрушек и одежды, ресторанных двориков и игровых площадок. Хотя отец не давал им карманных денег, а у матери после хозяйственных покупок оставались жалкие гроши, они втроем старались как можно больше времени проводить подальше от дома. Они вместе уходили в центр города и рассматривали витрины, мечтая о том времени, когда смогут войти внутрь и что-нибудь купить, а не торчать возле дверей. И теперь Джо цеплялся за надежду на то, что Линзи жива и по-прежнему часто ходит в торговые центры — и что когда-нибудь он найдет ее в одном из них, где она будет заниматься своими повседневными закупками.

Неожиданно его взгляд упал на фигуру молодой женщины. С виду ей было чуть меньше тридцати лет, среднего роста, с каштановыми волосами и с пирсингом в одном из крыльев носа. Она держала за руку маленького мальчика. Кожа у него была чуть смугловатая, кудрявые волосы были выбелены солнцем до рыжевато-белокурого оттенка, а глаза были такие же пронзительно-синие, как у его матери. До Джо сразу же дошло, что мать мальчика была почти точной копией его собственной.

Сердце Джо замерло, и он сделал шаг в сторону, чтобы лучше видеть их обоих. Потер глаза, как будто зрение могло его обманывать. Женщина просматривала стойку с детскими книгами. Мысли Джо метались в панике, когда он пытался совместить свои воспоминания о Линзи с тем, как могли повлиять на нее прошедшие годы. Однажды он попросил своего коллегу, специалиста по составлению фотороботов, нарисовать то, как Линзи могла выглядеть сейчас — основываясь на фотографиях его матери и сестры. Женщина, стоящая перед ним, как будто сошла с того рисунка.

Могла ли это действительно быть она? Чувствуя, как дрожат ноги, он сделал несколько осторожных шагов в ее сторону. Нос у нее был такой же формы, как у его сестры, уши торчали под таким же углом. Он много раз видел женщин, похожих на Линзи, но никогда сходство не было настолько потрясающе сильным.

Смещаясь все ближе к ней, Джо всматривался в тыльную сторону ее кисти, ища шрам. Он случайно зацепил руку сестры крючком от рыболовной удочки отца. Они играли с удочкой в саду, и, когда Джо попытался сделать подсечку, крюк глубоко впился в кожу Линзи и вспорол ее, словно туалетную бумагу. В итоге вину за случившееся взяла на себя мать, и всем троим отец запретил выходить из их комнат на целые выходные. Однако Джо никак не мог рассмотреть руку женщины — так плотно охватывали ее пальцы сына.

Теперь их разделяло всего три метра, и дыхание Джо участилось — что он собирается делать дальше? Воображая встречу с сестрой, он никогда не продумывал это событие дальше момента узнавания. Он не мог просто подойти к ней и спросить, не она ли его давно потерянная сестра — если окажется, что он ошибся, это будет выглядеть нелепо. Но чем дольше Джо смотрел на нее, тем сильнее крепло убеждение в том, что это может быть Линзи.

Он снова протер глаза. Потом сделал глубокий вдох. Теперь или никогда. И тут кто-то неожиданно схватил его за плечо и развернул в обратную сторону. Джо инстинктивно вырвался и занес кулак, и только потом узнал того, кто на него «напал». Это был Мэтт, и никогда прежде Джо не видел его настолько сердитым.

— Снова принялся за свое, да? — процедил его супруг. Глаза его были сощурены, лицо пылало.

— Что… почему… — выдавил Джо, застигнутый врасплох.

— Я знаю, когда ты мне лжешь — не смотришь в глаза или начинаешь кусать нижнюю губу.

Джо повернул голову, чтобы посмотреть, куда подевалась его цель. Женщина уже шла прочь. Он разрывался между отчаянным желанием броситься за ней и необходимостью ответить на вопросы Мэтта.

— Это не первый раз, так? — продолжил Мэтт. Джо робко помотал головой. — Сначала я думал, что ты встречаешься с кем-то другим, но это совсем не в твоем характере. Потом я нашел старые билеты на поезд до Милтон-Кинса в кухонном ведре и догадался, что ты делаешь. Я следил за тобой, надеясь, что ошибся. Но ты снова ищешь ее, верно?

— Я могу объяснить…

— Не понимаю, Джозеф. Ты же помнишь, что случилось в прошлый раз. Не хочу смотреть, как ты снова проходишь через все это. Это нечестно по отношению к тебе и ко мне.

— Знаю, знаю, извини, — с тревогой отозвался Джо. Все, что говорил Мэтт, было правдой, и с тех пор, как они поженились, он прилагал все усилия, чтобы выбросить Линзи из головы. Но она не сдавалась. Всякий раз, когда в «Пойманных на камеру» появлялась женщина ее возраста и похожей внешности, исчезновение сестры заново начинало терзать Джо.

И ему недолго осталось искать. Время на исходе.

Даже выслушивая укоры Мэтта, Джо пытался проследить за той женщиной. В этот момент только она имела для него значение — большее значение, чем его работа, его здоровье или его отношения. Он отчаянно жаждал правды, это было словно наркотик.

— Ты думаешь, что та женщина с ребенком, на которую ты смотрел, — Линзи, да?

— Да… нет… может быть, не знаю. — Уголком глаза Джо следил, как мать с сыном идут прочь и скрываются из виду. — Я должен поговорить с ней.

— И что ты скажешь? «Не вы ли моя сестра, похищенная двадцать шесть лет назад?» Ты понимаешь, как нелепо это прозвучит?

— Пожалуйста, — взмолился Джо. — Пожалуйста, позволь мне поговорить с ней, всего несколько секунд. Я знаю, что это безумие, но что еще я могу сделать?

— Ты можешь оставить это позади. Мы оба знаем, что Линзи не вернется.

— Я не могу отказаться от нее. Я — все, что у нее осталось.

— А я — все, что осталось у тебя.

Мэтт отступил назад с разочарованным видом, словно принимая поражение. Джо помедлил несколько секунд, разрываясь между прошлым и настоящим. Потом посмотрел на Мэтта извиняющимся взглядом и помчался прочь. Свернув за угол, принялся отчаянно крутить головой из стороны в сторону, высматривая мать с ребенком. Но женщина, похожая на Линзи, исчезла так же неожиданно, как и появилась.

— Черт! — вслух выругался он, злясь на женщину, которая сбежала от него, и на Мэтта, который вмешался так не вовремя.

Но к тому времени, как он бегом вернулся на то место, где оставил Мэтта, его муж тоже скрылся. Джо сжал пальцами переносицу, растягивая уголки глаз, и покачал головой. Он спрашивал себя, сможет ли когда-либо освободиться от воспоминаний о Линзи.

Глава 31

Мэйси сидела, скрестив ноги, на полу в гостиной и барабанила по дну двух сковородок, используя своих кукол в качестве барабанных палочек.

Бабушка, игнорируя стук, сидела за столом и заносила в графы «Экселя» числа из отчетов. На кухне Бекка сунула четыре ломтика ржаного хлеба в тостер и налила в стакан апельсинового сока из картонной упаковки.

— Не особо воспитанная девочка, верно? — сказала она, когда мать присоединилась к ней. Сквозь дверной проем они наблюдали, как Мэйси радостно производит столько шума, сколько может. — Не знаю, в кого она такая — в меня или в Эмму…

— Думаю, в ней понемногу от обеих. Но ты всегда была чуть более упрямой. Когда тебе было два года и мы решили, что уже приучили тебя к горшку, ты вдруг начала пи́сать в саду.

— Нет, я этого не делала! — запротестовала Бекка, стараясь не рассмеяться.

— Делала-делала! Ты сказала нам, что если кошке можно мочиться в саду, значит, можно и тебе. Ты всегда тяготела к дикому образу жизни. Передумала только после того, как, стягивая штанишки, потеряла равновесие и упала прямо в заросли крапивы.

Бекка покачала головой, не в силах припомнить такое, однако полагая, что рассказ матери вполне достоверен. Она всегда была своевольной — в школьных отчетах постоянно встречалось слово «упрямая». Единственным, кого она слушалась, был отец, но когда Бекка объявила, что намерена пойти по его стопам и поступить в полицию, он изо всех сил пытался отговорить ее. Она не стала его слушать. И теперь была разочарована и зла, что он так и не увидел, как его дочь из простых патрульных перешла в уголовный розыск.

Она бросила в кофемашину капсулу и нажала кнопку, чтобы подогреть молоко. Прежде чем заговорить, тщательно подобрала слова.

— Ты в последнее время не получала вестей от тети Мэри?

Хелен покачала головой:

— Нет, а что?

— Пару недель назад она написала мне. Судя по всему, нет никакого смысла что-либо говорить на этот счет. Все та же старая чушь, которую мы читали сто раз, — отец по-прежнему живет у нее, и она все еще пытается убедить нас, что это мы неправы и что нужно дать ему еще один шанс. — Хелен кивнула, и Бекка помедлила, прежде чем задать ей следующий вопрос: — Ты скучаешь по нему, мам?

— Когда-то скучала, но теперь уже нет.

— Иногда мне трудно вспомнить, каким он был до того, как с Эммой случилось все это, — сказала Бекка. — Как будто то, каким он стал, затмило все остальные воспоминания.

Хелен опять кивнула.

— Знаю, — ответила она, и голос ее прозвучал хрипло.

Бекка отнесла тарелки и стаканы в гостиную и поставила на обеденный стол, пока мать убирала свои бумаги и ноутбук.

— Мэйси, — позвала Бекка, — иди есть.

Она толстым слоем намазала арахисовое масло на оба тоста — именно так, как любила Мэйси, — и задумчиво смотрела, как дочь ест. Когда та закончила, Бекка вытерла крошки с ее губ и посмотрела на часы. Она уже пропустила первое утреннее совещание, и от этого ей было не по себе. Бекка далеко продвинулась в этом расследовании и не хотела, чтобы ее именно теперь отодвинули в сторону или сочли ненадежной. Если б у нее был выбор, она предпочла бы приехать на работу к семи часам, а не вести Мэйси в школу.

Взяв планшет, Бекка просмотрела первые полосы всех национальных газет, но это лишь усилило ее тревогу. Во всех новостях публиковали истории о последнем деянии серийного убийцы.

Чтобы доказать матери, что та не впустую взывала к ней вчера вечером, Бекка вызвалась вместо нее пойти на школьное занятие по пересказу историй и помочь таким детям, как Мэйси, — тем, кому требовалась небольшая подмога в чтении и письме.

Бекке хотелось бы, чтобы время, проведенное с дочерью, радовало ее сильнее, чем это оказалось на самом деле. Радость и развитие Мэйси должны были быть важнее всего остального, так почему же Бекке приходится постоянно напоминать себе об этом? Что с ней не так? Она знала, что один раз приготовить завтрак и уделить одно утро дочери — недостаточно, чтобы восстановить отношения. Все равно что заклеить пластырем сломанную руку.

Она посмотрела на фотографию в рамке, висящую на стене, — женщины трех поколений семьи Винсент. Бекка изо всех сил пыталась быть такой, как это было нужно ее матери и ее дочери.

* * *

За восемь лет в полиции Бекка еще не работала над делом, которое требовало бы такого количества людских ресурсов, как операция «Камера». Обычно в ее отделе народу было маловато. Сейчас, прибыв в штаб-квартиру уголовного розыска, она отметила, что численность присутствующих увеличилась минимум на сотню. Среди незнакомцев было трудно высмотреть хотя бы пару знакомых лиц. Бекка предположила, что бюджет, пошедший на выплаты за сверхурочную работу, вероятно, подскочил выше крыши. Забавно, как власть СМИ и общественного мнения может заставить деньги расти на деревьях, если это нужно.

Она вошла в штаб следствия уже после половины двенадцатого, надеясь, что увеличение числа персонала сыграет ей на руку и ее отсутствие пройдет незамеченным. Почти сразу же она узнала, что через пять минут состоится брифинг для введения всех в курс дела, и порадовалась тому, что это позволит ей наверстать упущенное.

Бекка протиснулась в зал совещаний и пробралась в дальний конец, прячась за спины высоких офицеров, чтобы не встречаться взглядом со старшим суперинтендантом Уэбстер. Зал был набит битком, а кондиционера здесь не было. Несмотря на открытые окна, в воздухе висел густой запах китайской еды, которую приносили с собой те, кто работал всю ночь.

Внимание Бекки привлек Джо, только что вошедший в зал с сумкой на плече. Вид у него был обеспокоенный, и Бекка понадеялась, что он тоже опоздал. А вот Нихата или Брайана нигде не было видно.

— Итак, — начала Уэбстер. — Сообщаю тем, кто только что присоединился к нам: час назад была обнаружена еще одна потенциальная жертва. Мы ждем результатов опознания, но, судя по всему, была убита одна из работниц больницы Святой Виктории в Энджеле. Детектив-сержант Винсент, вы уже здесь?

«Черт!» — подумала Бекка. Опоздание не прошло незамеченным. Она подняла руку.

— Можете встретиться с детективом-инспектором Одедрой и детективом-сержантом Томпсоном на месте и посмотреть, что удастся узнать относительно жертвы? В случаях с Бёрджессом и Доусоном вы доказали, что убийца любит скрываться поблизости и наблюдать, как мы работаем над делом. Кстати, детектив-сержант Рассел, вы не могли бы тоже поехать туда и посмотреть, не сможете ли опознать кого-либо с места предыдущих преступлений?

— А нельзя полностью изолировать больницу на тот случай, если он еще там? — спросила Бекка.

— Это будет логистический кошмар, и высокое начальство уже сказало «нет».

Бекка отметила, что вид у Уэбстер бледный и вымотанный; пока говорил кто-то другой, старший суперинтендант изо всех сил сжимала зубы. Хотя всем им это расследование давалось тяжело, однако ответственность, лежащая на старшем офицере, была невероятной. Должно быть, на Уэбстер изо всех сил давили сверху, спрашивая, почему в деле до сих пор нет значительных прорывов.

Она продолжала говорить еще десять минут, равномерно распределив обязанности среди всех присутствующих.

— Не нужно даже говорить, какой поток дерьма выльется на нас, если мы не добьемся прогресса в самом скором времени, — сказала она усталым и раздраженным тоном. — А пока все, что у нас есть, — это размытое лицо с дорожной камеры, и ничего примечательного с мест преступления или из помещений, откуда он следил за нами. Мне нужен настоящий прорыв — и как можно скорее.

Когда совещание распустили, Бекка направилась было к Джо, но Уэбстер уволокла ее в свой кабинет.

— Прошу прощения за опоздание, — поспешила сказать Бекка, предупреждая удар.

— Буду с вами совершенно откровенна, — отозвалась Уэбстер. — Когда я согласилась отвести вам ключевую роль в этом расследовании, я думала, что для вас это будет слишком тяжело. Не потому, что я считаю, будто у вас отсутствуют нужные навыки или рвение, но потому, что знаю: вы и в прошлом брали отгулы по семейным обстоятельствам. И мне известна ситуация с вашим отцом. Но мне нужно, чтобы я могла на вас рассчитывать. У меня нет сомнений, что растить любого ребенка — не говоря уже о совсем маленьком и с особенными потребностями — тяжело, но наша работа тоже тяжела. Вопреки всеобщему мнению, я не бессердечная сука, но не так давно такие люди, как вы и я, считались просто матерями с полицейскими жетонами, а не настоящими офицерами. Мы проделали долгий, долгий путь, и мне нужно знать, что вы сможете продолжать этот путь, ни на что не отвлекаясь.

— Могу и буду, — ответила Бекка, но ей самой было трудно поверить в это.

Глава 32

— Ты опоздал сегодня утром, — начала Бекка, когда они с Джо подходили к входу в приемный покой больницы Святой Виктории.

— Ты тоже. Я видел тебя впереди, когда шел от станции подземки. Что стряслось?

— Материнские проблемы. А у тебя?

— Супружеские.

— Наверняка виноват был ты.

— С чего ты это взяла?

— Когда я была маленькой, у нас жила лабрадорша по имени Люси. Стоило нам отвернуться, она совала нос в мусорное ведро, пытаясь выкопать обертки от сладкогои вообще все, что ей запрещали есть. И каждый раз, когда мы заставали ее за этим, она смотрела на нас с таким же виноватым выражением, как у тебя сейчас.

— Ты и сама выглядишь не очень-то веселой.

— Уэбстер только что учинила мне очередной разнос. Ну, я преувеличиваю. Она и весь отдел в прошлом с пониманием относились к моим отлучкам из-за Мэйси. Но я пообещала, что все мое внимание будет посвящено этому делу, а сегодня утром два часа читала «Хитреца Макгифти»^[261] и «Ведьму Пачкулю»^[262] группе шестилеток. Не гожусь я на роль Джейн Теннисон^[263], а?

— Ты скорее похоже на Бренду Блетин в роли Веры^[264], только верхнюю одежду выбирать не умеешь.

— Я все время виню себя за то, что не могу посвятить этому расследованию столько времени, сколько хочу. Ты даже не знаешь, как тебе повезло — работать в полиции, будучи мужчиной. Если б был женщиной, пришлось бы стараться в десять раз больше, чтобы доказать свою пригодность.

— Неужели это до сих пор так тяжело? Посмотри, чего добилась Уэбстер. И шеф столичной полиции — женщина, да и многие высокие должности заняли женщины…

— «Заняли» в смысле отняли у мужчин?

— Я не это имел в виду.

— И все же в этой работе по-прежнему много сексизма, хотя ты его не видишь. Надо отдать должное, замечания насчет моей задницы чаще всего отпускают копы старой школы, и они же ждут, что я буду носить им чай и кофе. Но это до сих пор есть. Хотя обычная публика ведет себя куда хуже. Помню, когда я только-только начала работу в полиции, то непосредственно увидела, насколько неуважительно относятся к таким, как я. Наполовину потому, что я ношу форму, а наполовину потому, что я женщина, которая носит форму и смеет указывать мужчинам, как себя вести. Плюс сама работа. От нас ожидается, что мы будем таскать на себе снаряжение, разработанное для мужчин, а это примерно пятая часть нашего собственного веса. И в этом снаряжении мы должны бегать так же быстро, как мужчины, преследовать подозреваемых и прыгать через заборы, словно на каком-нибудь чемпионате по бегу с препятствиями.

Оба умолкли, когда оглушительный вой сирены «Скорой» предупредил их о том, что из ворот больницы выезжает машина. Когда детективы вошли в здание, их проводили в отгороженную боковую комнату рядом с приемным покоем. Пациенты сидели, вытягивая шеи и пытаясь разглядеть, что происходит. За задернутой шторой, закрывавшей дверной проем, комнату озаряли вспышки фотокамеры.

Они нашли Нихата за дверью комнаты — он как раз снимал маску и полиэтиленовый капюшон.

— Тот же самый подозреваемый? — спросила Бекка.

— Насколько мы видим, это соответствует схеме его нападений. Но на этот раз жертва — женщина.

— Что он с ней сделал?

— Она была пристегнута к столу, и в каждой из ее видимых вен торчали иглы — больше сотни в целом.

Бекка покачала головой.

— Уже известно, кто она?

— Коллеги сказали, медсестра по имени Зои Эллис, двадцати восьми лет.

Глава 33

Он так и сидел в автомобиле, припаркованном с внешнего края стоянки.

Опоздал. Временные светофоры, дорожные работы и пробки вдоль всех улиц были ему неподвластны. Он хотел приехать на место до половины одиннадцатого, когда стереосистема ожила и стала прокручивать на повторе «Love is the Drug»^[265] группы «Рокси мьюзик». Он долго и напряженно думал над выбором песни, и эта показалась ему самой подходящей.

Вместо этого он был вынужден использовать воображение, чтобы представить лица шокированных коллег Зои, когда те найдут ее изуродованное тело. Он насыпал на тыльную сторону кисти две маленькие горки кокаина и снюхал их — по одной на ноздрю. Потом глотнул выдохшейся пепси-колы из жестяной банки, чтобы избавиться от едкого привкуса, ползущего вниз по носоглотке, и проглотил две таблетки болеутоляющего.

Ожидая неизбежной суеты, он смотрел издали на здание, куда скоро намеревался войти, и вспоминал Зои. Ее лицо, искаженное паникой и ужасом, когда она осознала, кто такой на самом деле ее любовник и что он с ней делает, — это лицо навечно запечатлелось в его памяти. Она любила его, и, вопреки своему желанию, он начал питать к ней теплые чувства. Зои воскресила ту сторону его личности, которую он считал навсегда потерянной. Но это совершенно не входило в его планы — охотник не должен чувствовать ничего к добыче.

Дважды после того, как начал следить за ней несколько месяцев назад, он обнаруживал, что стоит прямо за ней в очереди в «Коста кофе». Он уже усвоил, что она была привержена своим привычкам: всегда заказывала на завтрак одно и то же — латте с обезжиренным молоком и безглютеновый брауни навынос.

Оба раза они встречались взглядами и улыбались друг другу. Он знал, что нарушает собственные правила, позволяя ей увидеть его, но она была симпатичной девушкой, и ее глаза были похожи на глаза Одри. Волосы медового цвета зачесаны назад и стянуты в хвост длиной чуть ниже плеч. Она почти не носила макияж — только помаду и подводку для глаз. Кожа у нее была безупречной, и, к своему удивлению, он ощутил желание провести кончиками пальцев по ее щеке. Но сдерживался.

В третий раз увидев его, она заговорила.

— Вы преследуете меня? — спросила, обернувшись. В руках она сжимала стаканчик с кофе и бумажный пакет. Вопрос был скорее игривым, чем обвиняющим.

— Первые пару раз — нет, но сейчас — да, — ответил он, флиртуя с ней в ответ. — Не хотите присоединиться ко мне за завтраком?

— У меня скоро начинается смена, — сказала она, взглянув на часы. — Но вы можете проводить меня до работы, если хотите. — Это было скорее утверждение, чем приглашение.

— А кем вы работаете?

— Я медсестра, — сообщила она, но он уже это знал.

По пути они болтали обо всяких пустяках, обсуждали, откуда они оба родом, как оказались в Лондоне, как любят проводить свободное время, какие у кого перспективы. Посторонний человек мог бы обмануться и решить, что она ответственно относится к своей работе медсестры, но он знал, что это не так. Она была безответственной. Здоровье и жизнь ее пациентов стоили для нее не больше, чем жизнь скота — для работника скотобойни. Дойдя до дверей больницы Святой Виктории, они уже договорились увидеться сегодня вечером.

Встретившись в винном баре поблизости от квартиры Зои, пили яркие коктейли, пока не опьянели оба. Она предложила ему остаться у нее на ночь, и он согласился. Пару минут спустя после того, как они ввалились в квартиру, уже занялись неловким спонтанным сексом. Позже, когда Зои лежала рядом с ним, нагая, сонная после соития, она обвила его грудь одной рукой. Одри всегда спала в точно такой же позе, ей нужно было — пусть даже бессознательно — ощущать прикосновение к его коже. И хотя Зои была ему врагом и хотелось отодвинуться от нее подальше, лишь в этот момент он осознал, насколько ему не хватало этого ощущения. Так что не стал сбрасывать ее руку и погрузился в теплый, удовлетворенный сон.

Он остался в квартире Зои и следующей ночью, потом провел там почти все выходные — и у них сложилась схема. Он оставался у нее на две ночи в будни, потом еще раз — вечером в субботу. Оставшиеся дни проводил в пустых жилищах, подчищая журналы своего агентства. Они с Зои стали парой во всех смыслах.

Она была склонна к экспериментам больше, чем кто-либо из тех, с кем он сходился до этого, и он не мог не гадать: быть может, эту уверенность и любовь к исследованиям в постели она черпала из трилогии «Пятьдесят оттенков серого», стоящей у нее на полке? В самом начале ему помогали возбудиться мысли об Одри и о том, каково было заниматься любовью с нею. Потом, по прошествии нескольких недель, он начал полностью отдаваться сексу с Зои. Это заставляло его чувствовать себя виноватым, словно он обманывал женщину, с которой действительно хотел быть. Он никогда не смог бы найти вторую Одри — да и не то чтобы хотел. К тому же менее всего он мог бы отыскать ее в Зои.

К этому моменту смесь кокаина и кодеина должна была взбодрить его, но вместо этого он ощущал меланхолию. Взял телефон, номер которого был только у двух человек, и пролистал сообщения. Несколько часов назад он написал Зои с незарегистрированного номера без абонентской платы, сообщив, что нашел ее записку, но не может уснуть и скучает по ней. Вставив в текст эмодзи в виде баклажана и водяных брызг, он явно дал ей понять, что у него на уме. Зная, как сильно заводит ее секс в необычных местах, предложил такой план: он приедет в больницу, и они смогут урвать несколько минут наедине. В первом ответе она сказала «нет» и заявила, что слишком занята. Потом «нет» превратилось в «это будет неправильно», а спустя время в «ладно, давай быстрее». Когда он написал, что уже в нужном месте, Зои появилась в дверях менее чем через минуту.

Открыв дверь, она изумилась тому, что он одет в белый комбинезон.

— Что это ты… — только и смогла произнести, прежде чем он зажал ей рот ладонью и вонзил шприц в шею. Поршень надавил не до конца, так, чтобы впрыснутого успокоительного хватило обездвижить, но при этом оставить в сознании.

Зои упоминала, что медсестры используют эту комнату, чтобы при случае вздремнуть между сменами. В те дни, когда ее не было на работе, он незамеченным бродил по больничным коридорам, пока не отыскал это помещение. Оказавшись внутри, приоткрыл окно на пару миллиметров, чтобы потом, когда потребуется, легко отворить его. Если Зои сошло с рук убийство под этой крышей, почему не может сойти и ему?

Убедившись, что она не может двигаться, он залил дверной замок клеем, раздел Зои до белья и привязал ее к кровати. Регулятор освещения прикрутил так, чтобы только видеть, что делает, и приступил к работе.

Он знал, что Зои не чувствует боли, но сознает, что с ней происходит. Он чувствовал, как она зло и беспомощно смотрит на него, когда он уверенным движением вставил первую иглу в предплечье. Позволил струйке крови стечь по коже Зои, прежде чем вонзить вторую иглу.

За исключением Думитру, всем остальным он смотрел в глаза, когда пытал и убивал: он впитывал их страх. Но он не смог заставить себя поступить так с Зои. Опасался, что если увидит, насколько она испугана, то уже не заставит себя продолжать. Когда последовали иглы номер три, четыре и пять, его эмоции сделались еще более спутанными. Удовлетворение, которое он получал от убийства других, в случае с Зои просто не возникло. Необходимость покарать ее боролась в его душе с чем-то похожим на угрызения совести.

Он сделал паузу, чтобы показать ей фотографию на своем телефоне и объяснить, почему он подвергает ее всему этому. Проблеск осознания промелькнул на ее лице; Зои вспомнила все. И она была не единственной в этой комнате, кто проливал слезы.

В последний раз проведя затянутой в перчатку рукой по ее волосам, он вдруг пришел к решению изменить свой план. Он не мог больше видеть, как она страдает. Поэтому нажал на поршень первого шприца, все еще торчавшего в ее шее — и прожал его до конца, пока емкость не опустела. В ее крови теперь было достаточно пропофола, чтобы вызвать остановку сердца. Считаные минуты спустя он закрыл глаза Зои — с другими так не делал. Потом, закончив работу, дважды проверил, что стереосистема подключена и готова заиграть в нужное время и на нужной громкости.

Поворачиваясь лицом к Зои, он подумал о том, что готов к тому, чтобы увидеть ее мертвой. Он ошибся. Убить Зои — это оказалось совсем иначе, чем убить других. Не было возбуждения или удовлетворения, которое он испытывал от других убийств, не было гордости, с которой он вычеркивал очередное имя из своего списка. Вместо этого он ощущал пустоту, как будто порвалась последняя ниточка, связывавшая его с людьми. Теперь он был совершенно один.

Он ушел из больницы тем же путем, которым пробрался сюда, невидимый в темноте.

Спустя несколько часов для него настало время вернуться и пронаблюдать последствия своей работы. Он вышел из машины и, удостоверившись, что никаких посторонних свидетелей вокруг нет, сделал несколько глубоких очистительных вдохов. Согнув колени так, чтобы оказаться на нужной высоте, поместил правое плечо между дверцей машины и корпусом. Посчитал от пяти до одного и другой рукой с силой захлопнул дверцу. Боль нахлынула секунду спустя, когда кость вышла из сустава и вдавилась в тело.

— Чтоб тебя! — закричал он, потом вонзил зубы в собственный бицепс, чтобы удержаться от дальнейших возгласов и стонов. В первый раз плечо ему вывихнула мать, ударив крокетной битой, которую он посмел оставить в столовой. Мать отказалась отвести его в больницу, поэтому он пошел туда один и узнал, как вставить кость обратно на место. Однако сегодня этим будет заниматься кто-нибудь другой. Сжимая локоть здоровой рукой и сдерживая позывы к тошноте, он направился к входу в приемный покой.

Надвинул бейсболку пониже, чтобы скрыть лицо. Два полицейских в форме, охранявшие двери, указали ему на другой вход, дальше от места преступления. Он сообщил дежурной за стойкой фальшивое имя и адрес, и та предупредила: поскольку травма не угрожает жизни, придется подождать некоторое время. Он не стал протестовать — это давало ему законную возможность дольше оставаться здесь. Когда дежурная повернулась к нему спиной, он проглотил еще две таблетки болеутоляющего.

Пройдя мимо больных и травмированных, ждущих приема, он уселся подальше от всех остальных, как можно ближе к охраняемому коридору, где толпились полицейские. Но стоило ему оказаться в больнице, как в голове неожиданно всплыли воспоминания, которые он предпочел бы не воскрешать. Когда-то подобное место было его последним прибежищем, и он умолял о помощи. Но какие бы препараты ему ни давали, разницы не было.

С выбранного им места видно было не очень хорошо, но по отражению в выпуклом зеркале и внутренних окнах он вполне мог составить представление о том, что там происходит. Это было немногим хуже, чем сидеть у окна дома или склада в промзоне и следить за каждым движением полицейских. Внезапно в отражении в окне он заметил сержанта Бекку Винсент — она вышла из-за угла и направилась к месту убийства. Он надвинул бейсболку еще глубже, ссутулился на стуле и отвернул голову прочь, поглядывая лишь уголком глаза.

Она не смотрела на него — однако кое-кто, шедший позади нее, встретился с ним взглядом. Он еще никогда не видел, чтобы кто-то бледнел так сильно и так быстро. Он кивнул в ту сторону, но ответа не получил. Вместо этого спутник Бекки поспешил прочь и скрылся из виду.

Глава 34

— Сколько она проработала здесь? — спросил Джо.

Нихат Одедра сверился со своим блокнотом.

— Семь лет, — ответил он, а потом пустился в объяснения, для чего медсестры использовали комнату, в которой было обнаружено тело Зои Эллис.

— Что именно произошло? — спросила Бекка.

— Ровно в десять тридцать из комнаты раздалась музыка. Когда не смогли открыть замок, то вызвали ремонтников, и те выломали дверь. В комнате нашли труп и переносную стереосистему с таймером, подключенную к розетке. Из-за необычной природы убийства мы работаем над теорией о том, что это пятая жертва нашего подозреваемого.

— Может ли это быть подражатель? — спросил Джо.

— Сейчас все может быть, — пожал плечами Нихат.

Бекка направилась к двери, ведущей к месту преступления. Быстро осмотрев комнату, она остановила взгляд на трупе Зои Эллис, лежащем на каталке. Убитая была привязана толстой веревкой за шею, локти, запястья, талию, колени и лодыжки. Она была раздета до белья, но, по словам Нихата, следов сексуального насилия обнаружено не было. Однако вскрытие еще должно было подтвердить это. Первая мысль Бекки была о том, что Зои напоминает некую макабрическую инсталляцию — такое количество шприцев торчало из ее обнаженной плоти. По коже тянулись тонкие темно-красные линии — там, где кровь стекала по телу и собиралась лужицами на резиновом матрасе. Глаза убитой были закрыты.

— Похоже на подушку для булавок, а не на человека, да? — спросил Нихат, и Бекка кивнула. — Мы насчитали сотню шприцев. Когда закончите, поговорите с ее коллегами, чтобы получить более полное представление о ней.

Два часа спустя Бекка делала записи в блокноте, сидя на сестринском посту позади приемной стойки. Она отчасти успокаивала, отчасти расспрашивала вот уже четвертую коллегу Зои. Медсестра Таджа Хатри стояла у открытого окна, затягиваясь сигаретой.

— Я знаю, что у нас в больнице не курят, но мне все равно, — сказала она, словно защищаясь, и у Бекки не было причин сомневаться в ее словах. Таджа вытирала глаза рукавом своего кардигана — горе брало верх над внешней невозмутимостью. Она объяснила, что, когда выламывали дверь, была рядом.

— Я в жизни повидала немало, но этого никогда не забуду, — тихо произнесла она.

— Кто-нибудь до этого заметил отсутствие Зои? — спросила Бекка.

— Нет. Ее имени не было в расписании, потому что она не должна была работать в эту ночь. Анна-Мэй позвонила и сообщила, что заболела, и попросила Зои выйти вместо нее.

— Вы можете рассказать мне еще что-нибудь о Зои? Каким человеком она была?

— Не знаю, что и сказать, — ответила Таджа и убрала пряди иссиня-черных волос за уши. — Она просто обычная девушка, как и мы все. Упорно работает, популярна в нашей команде, любит выпить, когда не на дежурстве…

— А что насчет мужчин? Она с кем-нибудь встречалась?

— Был какой-то мужчина, но, кажется, никто из нас с ним не знаком. Она почти ничего о нем не рассказывала. У меня сложилось впечатление, будто это скорее случайный роман, ничего серьезного.

— Она когда-нибудь упоминала его имя?

— Если и упоминала, я не запомнила.

— Что ж, если вдруг вспомните, можете мне позвонить? — Бекка протянула ей визитку. — И последнее. Вам не приходит на ум никакая причина, по которой кто-нибудь мог желать зла Зои? Может, бывший пациент, который домогался ее, или бывший мужчина, который не хотел оставить в покое, что-то вроде того?

— Если что-то такое и было, она мне не говорила.

Передав Нихату крупицы сведений, которые удалось откопать, Бекка присоединилась к Джо в отделе безопасности больницы. Прошла неделя с тех пор, как они начали работать вместе, но она так часто видела, как он сидит, согнувшись над клавиатурой, что была уверена — она смогла бы опознать его по одной только спине и затылку. Бекка увидела, как он достает из кармана маленький флакончик с глазными каплями и запрокидывает голову назад, чтобы закапать их.

— Тебе помочь с этим?

— Господи! — выпалил он, покраснев и быстро сунув капли обратно в карман. — Ты пытаешься напугать меня до смерти?

— Можно одолжить?

— Пожалуй, лучше не надо, их мне выписывал врач.

— Для чего?

— От конъюнктивита, — солгал Джо.

— Ну ладно. Ты уже проделал свои суперраспознавательские трюки и раскрыл дело?

— Пока нет, — отозвался он, не в силах скрыть разочарования. — Никаких посторонних, никто подозрительный не слонялся вблизи места преступления, никто не входил туда — только жертва в три сорок девять. И никто не покидал это место тоже. Но я составил по камерам ее схему передвижения до входа в комнату.

Джо перемотал запись, пока на краю экрана Бекка не увидела Зои, проверяющую состояние пациента в палате. Пару минут назад медсестра вышла в коридор, просмотрела мобильный телефон и набрала кому-то сообщение. Похоже, при этом она улыбалась.

— Она дважды получает сообщение и пишет сама, потом идет через два коридора, и это последний раз, когда мы ее видим. Через шесть минут после получения первого сообщения она входит в комнату, где ее и убили.

Оба мрачно смотрели, как Зои закрывает за собой дверь и скрывается из виду.

— Она его знала, — сказала Бекка, кивая, словно соглашаясь сама с собой. — Она знала, кто он такой, и знала, что он ждет ее в этой комнате. Доверяла ему. Он, должно быть, влез в окно вместе со стереосистемой и стал строчить ей сообщения о том, что он ее ждет и где именно.

— А если он знал, что в эту ночь она работает, то он либо ее коллега, либо близкий друг, либо любовник. Нам нужно узнать номер ее телефона, чтобы отыскать эти сообщения.

— То, как кровь собралась вокруг каждого шприца, означает, что он воткнул их уже после ее смерти, — сказала Бекка. — Если б она была еще жива, то кровь циркулировала бы в теле, и из проколов ее вытекло бы больше. Единственная причина, чтобы убить ее сразу, а не заставить наблюдать собственную пытку, — не хотеть страданий Зои. К другим жертвам он такого милосердия не проявил. Я узнала адрес той медсестры, которую подменяла Зои. Это какое-то странное совпадение: убили в ту самую ночь, когда коллега заболела и попросила выйти на смену вместо нее. Ты не против ко мне присоединиться?

Глава 35

Ни Джо, ни Бекке Анна-Мэй Чан не показалась больной, хотя они видели только часть ее лица, выглядывающую в щель двери, закрытой на цепочку.

По словам коллег, Анна-Мэй днем раньше подхватила ротавирус, вызывающий диарею и рвоту. Но Джо сразу же заметил на ее лице остатки вчерашнего макияжа. Темно-красная помада стерлась, основа под макияж размазалась, а одна из накладных ресниц отклеилась и едва держалась.

Детективы представились, и Анна-Мэй сняла цепочку с двери. По ее наряду — облегающие черные джинсы, топ с широким воротом, открывавшим одно плечо, и туфли на каблуках — было понятно, что она только недавно вернулась домой. Девушка провела их в крошечную, неприбранную квартиру-студию.

— Мы хотели бы задать вам несколько вопросов относительно вчерашнего вечера и ночи, — начал Джо. — У вас по расписанию была ночная смена, верно?

— Да. — Она кивнула.

— Ваши коллеги сказали нам, что вы сообщили, будто заболели ротавирусом и не сможете выйти на работу. Похоже, вы выздоровели весьма быстро.

— Что странно, — добавила Бекка, — потому что когда я подхватила ротавирус, то проболела несколько дней, а не несколько часов. И разве он не ходит только зимой?

— В течение всего года, — ответила Анна-Мэй, сложив руки на груди. — Но у меня оказалось просто расстройство желудка.

— Разве вы, как медсестра, не можете сразу отличить? — спросила Бекка.

— Послушайте, что это за допрос? Почему больница посылает полицейских, чтобы проверить меня? Я состою в профсоюзе и знаю свои права!

Бекка переглянулась с Джо, потом снова перевела взгляд на Анну-Мэй.

— Полагаю, сегодня вы не общались ни с кем со своей работы?

— Нет, у меня батарея в телефоне села. А что?

— Зои Эллис, ваша коллега, которую вы попросили выйти вместо вас в ночную смену, была найдена мертвой.

У Анны-Мэй отвисла челюсть.

— Как… что случилось? — выдавила она.

— Убита на работе в одной из старых кладовых, которую ваши коллеги используют, чтобы немного поспать.

Анна-Мэй замотала головой, схватила телефон, стоящий на зарядке, и включила его, не в силах принять то, что сказали ей детективы. Когда телефон включился, он начал непрерывно пищать, оповещая о поступлении целого потока сообщений и пропущенных голосовых вызовов. Джо и Бекка дали медсестре несколько минут на то, чтобы прочитать сообщения и осмыслить жуткую новость. Из ее глаз покатились слезы.

— Я не виновата, — всхлипнула она. — Все так делают, не только я. И никто не отказался бы от таких денег.

— Каких денег? — спросил Джо.

— Несколько дней назад сюда приходил какой-то мужчина и попросил меня вчера вечером позвонить и сказать, что я больна. Он сказал, что если я поменяюсь сменами с Зои, он даст мне пять тысяч наличными — только я не должна задавать вопросы.

— Ну конечно, — невозмутимо сказала Бекка.

— Да, честное слово! Сначала я подумала, что это сумасшедший, но потом он показал мне деньги — в пакете. И настаивал на том, что я должна поменяться именно с Зои.

— Почему?

— Не знаю.

— А вы спрашивали?

— Он велел не задавать вопросы.

— Это не показалось вам странным?

— Конечно, показалось, — ответила Анна-Мэй, вытирая глаза кончиками пальцев. — Я собиралась сказать ей… но посмотрите на эту квартиру. С жалованьем медсестры в Лондоне не особо разгуляешься. Тратишь все, что получаешь, на аренду и оплату счетов. Пять тысяч фунтов совсем не лишние. Поэтому я сказала «да».

Джо и Бекка окинули взглядом тесную квартирку и заметили на полу кучу фирменных пакетов. Надписи «Коко де Мер», «Виктория Бекхэм» и «Барберри»^[266] выделялись среди других.

— Где были вы, когда вашу подругу убивали прошедшей ночью? — прямо спросила Бекка.

— Гуляла по барам в Шордиче вместе с подругами, — робко призналась Анна-Мэй.

— Значит, есть люди, которые могут это подтвердить?

Медсестра кивнула.

— Я всю ночь была в одной и той же компании.

— Расскажите нам побольше о том человеке с деньгами, — сказал Джо. — Как он выглядел?

— Не знаю, обыкновенно. Я не особо его рассматривала.

Бекка закатила глаза.

— У вас на пороге появляется человек с пятью тысячами наличными, и вы даже не рассмотрели его как следует? Поверить не могу.

— Он был высокий, довольно симпатичный, от тридцати до сорока…

— Какого цвета у него волосы?

— Русые или светло-каштановые, кажется. Трудно сказать; он был в бейсболке, надвинутой на самые глаза. Но щетина выглядела как у русого.

— На бейсболке была надпись?

— Что-то на иностранном, может быть, на французском, я этого языка не знаю… И еще у него точно был шрам на мочке уха. Похоже на разрыв.

Джо помолчал, потом пролистал свой блокнот и повернулся к Бекке.

— Официантка в кафе напротив того места, где похитили парамедика, сказала, что у мужчины, который сидел у окна и смотрел, была порвана мочка уха. Совпадение?

— Парамедика? — неожиданно спросила Анна-Мэй, сложив два и два. Лицо ее побледнело. — Зои убил тот маньяк, о котором все говорят?

— Следствие еще ведется, — холодно ответила Бекка, и они с Джо повернулись, чтобы уходить.

— Что я такого сделала? — спросила Анна-Мэй и посмотрела на них, ища подтверждения своей невиновности. Хотя оба детектива видели ее искреннее раскаяние, никто из них не сказал ни слова в утешение.

— Нам нужно будет взять на анализ остатки тех денег, которые он вам дал, — сказала Бекка. — У меня в багажнике пакеты для улик.

— Я уже их потратила, — пробормотала Анна-Мэй.

Бекка покачала головой.

— Сегодня мы пришлем кого-нибудь за вами, чтобы привезти в участок и снять показания по полной форме. Еще вам нужно будет побеседовать со специалистом по составлению фотороботов. И я надеюсь, что всякий раз, когда вы будете вешать на плечо эту сумочку от «Малберри» или надевать вот те «лабутены», будете вспоминать, чьей жизнью они оплачены.

Идя прочь по коридору, они слышали, как девушка горько рыдает у себя в квартире.

— Тупая коза, — пробормотала Бекка.

— Не слишком ли грубо? — спросил Джо.

— Может быть, но мне плевать. Она продала свою подругу — ради чего? Чтобы один день пожить такой жизнью, которую она не может себе позволить?

— А тебе никогда не хотелось хотя бы на день вырваться из своей жизни и притвориться кем-нибудь другим?

Перед внутренним взором Бекки мгновенно появилось лицо Мэйси, и женщина вздрогнула. Она очень хотела бы повернуть переключатель и стать той матерью, в которой нуждалась ее дочь, — матерью, которая может читать книги, не посматривая одним глазом на часы, которая может шить костюмы, которая может забрать дочку из школы, как только прозвенит звонок с последнего урока. Но она не могла быть такой матерью и одновременно делать карьеру, к которой стремилась. Поэтому Бекка помотала головой, и чувство вины покинуло ее — по крайней мере, на какое-то время.

— Нет, — сказала она. — Слишком многие сначала действуют, а потом думают. А таким людям, как мы, остается разгребать за ними.

Прежде чем Джо попросил Бекку уточнить, что она имела в виду, ее телефон зазвонил.

— Это Ник, — сказала Бекка, принимая звонок. После нескольких «да», двух «черт» и одного «не может быть» она завершила разговор.

— Квартира Зои Эллис сгорела сегодня утром. Судя по скорости возгорания, это был поджог, и поджигатель использовал огромное количество горючего.

— Убийца не хочет, чтобы мы нашли там его следы, — сделал вывод Джо. — Мне все больше и больше кажется, что ее убил кто-то, с кем она встречалась и кто бывал у нее дома. На ее мобильном что-нибудь нашли? Фотографии их вдвоем? Номера, с которых ей часто звонили?

— Ее телефон при ней не нашли. Или он выключен, или уничтожен. Ник ждет, пока придет детализация звонков, а сейчас велел нам вернуться в больницу.

Им понадобилось пятнадцать минут, чтобы добраться туда, и ни Бекка, ни Джо не заметили машину, которая ехала на некотором расстоянии позади них от самой квартиры Анны-Мэй до территории больницы.

— Встретимся на месте, — сказала Бекка, закрывая дверцу машины и глядя на текстовое сообщение от матери с просьбой позвонить домой.

Джо пошел вперед, а Бекка прижала телефон к груди и вздохнула. Она знала, что это нужно сделать, однако не могла заставить себя набрать номер. Она рассудила, что это не может быть чем-то срочным: если б Мэйси было плохо, Хелен сама позвонила бы ей, а не стала бы писать. Последнее убийство и едва завуалированные намеки Уэбстер на то, что надо сосредоточиться на работе, означали, что, за исключением экстренных случаев, Бекка не может позволить, чтобы что-то отвлекало ее от расследования. Она помнила обещания, данные матери, но позвонить можно и позже.

Бекка встала в центре парковки, откуда открывался полный вид на территорию больницы и окружающие здания. Несомненно, новости об убийстве медсестры уже распространились, потому что Бекка увидела новостные фургоны, репортеров и операторов, выстроившихся вдоль дороги.

Когда она пыталась положить телефон обратно в карман, он выскользнул у нее из пальцев и упал на землю. Бекка выругалась и наклонилась, чтобы поднять его, надеясь, что не разбила экран. Но когда она уже собиралась выпрямиться, то заметила, что кто-то стоит позади нее, загораживая солнце. Бекка быстро подняла голову и глянула на мужчину, зловещей тенью маячащего над ней.

Глава 36

Глядя на нее, он задержал дыхание. Она была так невероятно близко, что он чувствовал запах лавандового кондиционера для стирки от ее одежды и химический запах недавно нанесенного лака для ногтей. Она понятия не имела, что не одна и что он настолько близко. Это заводило его.

Он оставался в тени, куда не добирался свет, и старался стоять как можно прямее; ему требовалось прилагать все силы, чтобы не сдвинуться с места. Приподнятое настроение противоречило необходимости сохранять неподвижность. Мысли его разлетались во все стороны, словно фейерверк, выпущенный подростками. Это был результат недавно принятой дозы кокаина и проглоченных анальгетиков, которые сейчас растворялись в его желудке. Вторые заглушали болезненную пульсацию во вправленном плече, а первый стимулировал мозг, чтобы убрать потребность в отдыхе.

Он изо всех сил старался дышать тихо, чтобы не выдать свое местонахождение. Следя за ее движениями, в очередной раз осознал, сколько времени в своей жизни посвятил слежке за людьми. С самого раннего возраста для него было важно отслеживать и интерпретировать каждое движение матери, чтобы знать, когда избегать ее и когда его ждет очередное избиение. Потом, до университета и во время обучения, он изменил самого себя, изучая, что носят другие парни, как они себя ведут, какие темы обсуждают со своими друзьями.

Он также внимательно следил за мужчинами, которые платили за его общество. Они бывали самого разного телосложения, роста и возраста. Некоторые носили обручальные кольца и таскали па плечах груз вины; другие словно наслаждались тем, что у них есть секреты от самых родных и близких. Некоторые тешили свои черные души тем, что причиняли ему физическую боль, но он всегда был выше этого. Никто из них не мог сделать ему больнее, чем делала родная мать.

В последнее время он изучал людей из своего списка, узнавал их привычки и повседневное расписание. Например, парамедик мог отгрызть свой ноготь, а потом часами катать его во рту. Пожарный любил глазеть на девочек в школьной форме. Более тощий из двоих румын часто выдергивал темные волосы, растущие у него из ушей, в то время как его кузен в мужском туалете мочился только в кабинках, причем намеренно прямо на стульчак. Зои, когда смотрела телевизор, теребила ярлычок, вшитый изнутри в шов одежды. У каждого были свои странности и навязчивые действия, и он изучил их все.

Она снова сместилась, и он учуял слабый запах спирта, однако не смог определить, исходит ли этот запах от нее или от антибактериального моющего средства в больнице. Или это был бензин? Поливая горючей жидкостью квартиру Зои нынче утром, он плеснул немного на свои джинсы, поэтому просто бросил всю свою одежду у нее в спальне и переоделся в новый комплект, который держал в единственном ящике комода, выделенном ему. Потом щелкнул кресалом бензиновой зажигалки, уронил ее на пол и закрыл за собой входную дверь — в тот самый момент, когда горючее вспыхнуло.

Кровь. Он неожиданно ощутил вкус крови и медленно, бесшумно поднял руку к лицу, ощутив теплые капли, стекающие из ноздрей. Вытер их, размазав по верхней губе, и в этот момент она снова прошла мимо него. Он увидел, как она что-то уронила, и когда присела на корточки, чтобы поднять это, он понял, что сейчас его заметят.

Пора было показаться, и он сместился так, чтобы его тень угрожающе упала на нее.

Глава 37

У Бекки не было времени на то, чтобы достать из сумочки устройство персональной сигнализации. Поэтому она инстинктивно сжала кулак, чтобы ударить нападающего в пах — так сильно, как только сможет, — а потом бежать.

Однако когда их глаза встретились, она замерла, оглядывая исхудавшее тело и ввалившиеся щеки. За пять лет, прошедшие с тех пор, как они в последний раз встречались лицом к лицу, он заметно постарел. Линия роста волос отступила к макушке, а глаза, некогда такие искрящиеся, стали тусклыми. Перед ней был измученный человек.

— Папа! — воскликнула Бекка, выпрямляясь. Сердце ее колотилось, когда она пыталась вернуть себе самообладание. — Ты напугал меня как черт знает кто! Что ты здесь делаешь?

— Мне нужно было поговорить с тобой.

— Господи, а ты не мог просто позвонить, вместо того чтобы вот так ко мне подкрадываться?

— Ты сменила номер и не ответила ни на одно из писем твоей тети.

— Я думала, ты живешь в Сандерленде.

— Я и жил там. И сейчас живу. Приехал на поезде, чтобы повидать тебя.

— Значит, ты не вернул водительские права?

— Нет, — неохотно ответил отец. — Может, пойдем куда-нибудь, выпьем кофе и поговорим?

— Я на работе.

— Знаю.

— Откуда ты знаешь?

— Следил за тобой.

— И как долго?

— Неделю или около того.

Бекка закатила глаза.

— А я-то думала, что у меня паранойя…

— Извини. Прошу только уделить мне минут пятнадцать, не больше. А потом оставлю тебя в покое, если ты этого хочешь.

Бекка обдумала его предложение, потом кивнула в знак вынужденного согласия.

— Вон там дальше по улице есть «Старбакс», — сказала она, указывая туда.

Жаркое солнце было не в силах растопить то холодное неприятие, которое Бекка испытывала к нему. Они дошли до кафе в неловком молчании, заказали чай и сели за угловой столик, подальше от других посетителей. Первые несколько минут отец рассуждал о своем путешествии, об отеле, где остановился, и о своей новой жизни в Сандерленде. Бекка упорно не смотрела на него.

— Как мама? — спросил он.

— В порядке.

— Вышла на пенсию? И как ей, нравится?

— Вышла, но поскольку тебя уволили за пьяное вождение, а не проводили на пенсию с почетом, у нее не было другого выбора, кроме как вернуться на работу.

— Она часто говорит обо мне?

— Да нет, нечасто. Как и я, впрочем.

В глубине души Бекка хотела причинить ему боль, потому что его поведение так навредило их семье. Однако он словно не замечал ее неприязни. Вместо этого кивнул — как будто заранее отрепетировал их разговор и ожидал услышать именно такие ответы.

— А ты не хочешь спросить насчет твоей внучки? — поинтересовалась Бекка. — Или мы так и будем делать вид, что ее не существует?

— Это нечестно. Я никогда от нее не отрекался.

— Но ты и не принял ее.

— Ты же знаешь, как тяжело мне было смотреть на нее и видеть… его.

— Думаешь, кому-то из нас было легко? Так вот, пап, я тебе скажу — не было! Но ты даже попытаться не удосужился. Все, что тебя заботило, — где взять следующую бутылку виски.

— Признаю, тогда все было именно так, но теперь уже нет. Я изменился.

— Перестань врать самому себе. — Бекка покачала головой. — У тебя изо рта и от одежды пахнет выпивкой.

— Я пропустил пару стаканчиков по пути сюда, чтобы успокоить нервы, вот и все.

— Прошло пять лет, и даже спустя столько времени ты по-прежнему не можешь быть честным… Просто трезвым ты не можешь принять все то, что в тебя швыряет жизнь.

— А ты меня винишь за это? — зарычал он. — Я горевал по своей дочери, а тебе и твоей матери, судя по всему, не было так больно, как мне. Вы были слишком заняты этим младенцем. А когда мне нужна была ваша помощь, вы повернулись ко мне спиной.

Бекка ударила по столу кулаком. Чайные кружки подпрыгнули, и другие посетители повернули головы, чтобы посмотреть, что там за шум.

— Даже. Не. Смей, — процедила она. — Сколько раз я предлагала вместе с тобой сходить к «Анонимным алкоголикам»? Мы забронировали для тебя палату в реабилитационной клинике, но ты, вместо того чтобы лечь туда, испарился на несколько дней. Мы были вместе с тобой на слушании твоего дела перед тем, как ты потерял работу, мы делали все возможное, пытаясь тебе помочь, но этого никогда не было достаточно.

Бекка по-прежнему отчетливо помнила, как отец стоял в прихожей их дома, только что выйдя из очередного запоя, — когда Хелен велела ему убираться из их жизни. Одежда его была испачкана рвотой, мочой и грязью, он едва стоял на ногах, прислонившись к стене. Бекка вызвала на помощь одного из отцовских коллег, друга их семьи Брайана Томпсона, и тот в конце концов убедил отца уйти. В этот момент она потеряла некогда обожаемого папу навсегда.

— Когда я больше всего был нужен твоей сестре, я не смог спасти ее, — продолжил он сейчас, и в его потускневших глазах стояли слезы. — Это я виноват, что она умерла.

— Нет, не ты, — возразила Бекка. — Никто из нас не смог бы спасти Эмму. Она была взрослой женщиной, которая сама приняла решение остаться с Торпом, а к тому времени как она собралась уйти, было уже слишком поздно. Но не мы виноваты в ее смерти, а он. Ты виноват в том, как вел себя после этого. Это ты повернулся к нам спиной, а не наоборот.

Отец и дочь помолчали, собираясь с мыслями.

— Могу я ее увидеть? — спросил он наконец.

— Кого, маму? Это ей решать.

— Нет… Мэйси.

Бекка неожиданно почувствовала огромное желание защитить дочь, и сила собственного материнского инстинкта застала ее врасплох.

— Нет, — твердо сказала она. — Мы с мамой окружаем ее позитивом, и, видит бог, нам было тяжело не обнаруживать свою злость и обиду после всего, что случилось. Пока ты не победишь своих демонов, я и близко не подпущу тебя к ней. Извини, пап.

Бекка поднялась из-за стола. Ее отец сидел на стуле, бессильно обмякнув. Она знала, что ее слова в конце концов причинили ему боль, но не чувствовала того удовлетворения, на которое надеялась. Она не осознавала, что плачет, пока не почувствовала на губах привкус соли. Потом ушла, не обернувшись и не попрощавшись.

Глава 38

Маргарет, сидевшая на корточках, испустила пронзительный крик и завалилась назад, упав на спину.

Ему хотелось смеяться при виде того, как она, словно краб, ползет по полу, пытаясь убраться подальше от фигуры, прячущейся в тени. Она полагала, что одна, до тех пор пока он не выступил из темноты кухонного уголка на свет ламп, горящих в офисе.

— Какого черта ты тут делаешь? — рявкнула она, когда увидела, что это он. — Уже семь часов, тебя тут не должно быть!

— Извини, что напугал, — солгал он, потом протянул руку, чтобы помочь ей подняться. Она отказалась принять помощь. — Я пришел взять ключи — завтра рано утром назначена встреча с клиентом.

— Где? — спросила Маргарет тоном, по которому было ясно, что она ему не поверила.

— В Шордиче, на Хай-стрит. Квартира над кебаб-кафе.

Маргарет, прищурившись, окинула его взглядом, потом посмотрела ему за спину, на полуоткрытую дверцу сейфа, где хранились ключи от помещений, сдаваемых в аренду. Ее нужно было чем-то отвлечь.

— Хорошо выглядишь, — улыбнулся он, разглядывая ее. — Мы с тобой уже давно… ну, ты знаешь… не буду говорить вслух, что именно.

Обычно такой флирт заканчивался однозначно: ее руки шарили по всему его телу, в то время как он ласкал губами ее соски. Но сегодня ей, похоже, было не по себе в его присутствии. Только задавшись этим вопросом, он вспомнил, что по его губам размазана кровь. Из-за этого, из-за сегодняшней жары и из-за толстого джемпера, который он достал из ящика комода в квартире Зои, на лбу у него обильно выступил пот.

— Я собиралась поговорить с тобой насчет бухгалтера, — продолжила Маргарет, меняя тему. — Думаю, не следует продолжать сотрудничать с ней. Я беседовала с региональным менеджером, и он хочет, чтобы мы вернулись к работе со старой фирмой.

— Раджеш так сказал? — недовольно отозвался он. — Почему? Я заключил с ней очень выгодную сделку, которая экономит нам больше тысячи фунтов в квартал.

— Ну, та фирма снова пришла к нам с новым предложением, которое перебивает ставки твоей приятельницы. Я бы с радостью позвонила ей сама и сообщила об этом, но, думаю, это поставит тебя в неловкое положение.

Он с раздражением выдохнул.

— Значит, я совершенно зря тратил на это время, ты хочешь сказать?

— Нет, я благодарна за помощь. Но решение принимаем мы с Раджешем, как офис-менеджеры, а не ты.

Он прикусил нижнюю губу, стараясь сдержать подступающий гнев. Ему нужен был предлог для того, чтобы время от времени наведываться к Хелен домой в надежде еще раз посмотреть на ее дочь-детектива. Но Маргарет все испортила.

— Ты просто идиотка, — прорычал он, мотнув головой.

— Прости, ты вообще понимаешь, с кем говоришь? — Маргарет сложила руки на груди. — И раз уж мы заговорили о твоем поведении: девушкижаловались на то, что ты почти не бываешь в офисе, и на то, что я позволяю тебе приходить и уходить, когда захочешь. Это было бы не страшно, если б твои поездки приносили доход. Но сейчас от них нет никакой прибыли, и я не могу и дальше защищать тебя. Твои показатели за последний квартал резко пошли вниз. Тебе нужно с этим разобраться.

— Сейчас такое время года, — возразил он. — Ты же знаешь, когда дело идет к лету, все начинают думать об отпуске где-нибудь на море, а не о переезде в другой дом.

— Не нужно объяснять мне, как работает рынок. Я хочу, чтобы с этого момента ты начал заполнять свой сетевой дневник встреч с клиентами, дабы все мы знали, где ты находишься, когда тебя нет в офисе в рабочее время.

Кулаки его и так были сжаты до предела, но он попытался смягчить резкий тон.

— Послушай, Маргарет, — произнес он, делая шаг в ее сторону. — Мне казалось, мы договорились и поняли друг друга. У нас с тобой… особые правила. — Он заставил себя улыбнуться и протянул руку, чтобы коснуться ее плеча. Но она отпрянула от его прикосновения и холодно сказала:

— Это в прошлом.

— Неправда, — возразил он, придвигаясь к ней еще ближе и обнимая ее за талию.

— Нет, — продолжила Маргарет, но он, не слушая, уткнулся носом в ее шею, провел пальцами вдоль ее позвоночника и по ее ягодицам. — Прекрати, — потребовала она, пытаясь вывернуться. Он держал крепко, прижимая ее к себе и стараясь запустить ладонь под тугой пояс ее джинсов.

Неожиданно она с силой толкнула его в плечо, и он почувствовал, как смещается ключица, рассыпая искры боли по всему туловищу. Вздрогнул.

— Что с тобой не так? — спросила Маргарет, отступая назад, подальше от него. — Посмотри, в каком ты состоянии. У тебя на лице кровь, что ли? И твои глаза… почему у тебя так расширены зрачки?

Он ответил, медленно кивнув, как будто все это имело какой-то смысл:

— Я понял. Ты уладила дела со своим мужем, да? Решила начать играть в счастливую семью с Марком и детишками вместо того, чтобы трахаться со мной?

— Мои личные дела тебя не касаются.

— Касались — когда ты стояла над моим столом, отклячив зад. Марк знает об этом? Он знает, что ты умоляла меня кончить тебе на лицо, словно жирная престарелая порнозвезда? Ты сосала его член так, как научил тебя я? Он, конечно же, заметил, насколько возросли твои умения? Или он слишком спешит покончить с этим, чтобы ты снова оделась и он не видел растяжек и целлюлита? Может быть, он делает так же, как я, представляя на твоем месте кого-то еще…

— Заткнись! — крикнула Маргарет, лицо ее покраснело, щеки раздувались. — Ты отвратителен! — Шагнула к нему и занесла руку, чтобы ударить его по лицу.

Он перехватил ее запястье до того, как она успела нанести удар. Маргарет задрожала, когда его пальцы впились в ее плоть так глубоко, что он ощутил напрягшиеся сухожилия.

— Убирайся! — рявкнула Маргарет. — Не хочу тебя больше видеть! — В ответ он только засмеялся ей в лицо. — Убирайся, пока я не вызвала полицию!

Он отпустил ее и, направляясь к двери, пинком расшвырял бумаги, которые она собирала, когда он застал ее врасплох. У самой двери обернулся и добавил:

— Кстати, если Марк и не знает о нас с тобой, то скоро узнает. Я сохранил видеозаписи о том, что мы проделывали в офисе. Уверен, ему будет интересно увидеть, чем занимается его жена, когда говорит, что работает сверхурочно.

Он бросил на Маргарет еще один взгляд, потом захлопнул за собой дверь.

Глава 39

Все смотрели на Джо в надежде, что тот сумеет опознать человека, розыск которого был сейчас самым приоритетным в Британии. Бекка видела, что Джо остро осознает, какая ноша возложена на него, и это его тревожит.

Он сосредоточил все свое внимание на двух картинках, скомпилированных специалистами по составлению фотороботов — на основе раздельных показаний, данных официанткой в кафе и медсестрой. Но, хотя между двумя лицами и прослеживалось сходство, расхождений было куда больше. Джо покачал головой, и все в комнате сразу приуныли.

— Мне жаль, — пробормотал он, вновь качая головой.

— Мы задействовали психолога-криминалиста, чтобы попытаться получить представление о том, что за личность мы ищем, — объяснила старший суперинтендант Уэбстер подчиненным, набившимся в комнату совещаний. — Но в этом случае определить психологический профиль сложнее, чем в большинстве других, поскольку мы имеем дело не с обычным убийцей. Его поведение противоречиво. Он умен, организован и осторожен — не оставляет нигде отпечатков пальцев, следов ног, волокон с одежды, а также волос, крови, спермы, слюны и пота. Судя по всему, явных попыток зачистить место преступления нет, и это свидетельствует: он знает, что не оставил никаких улик и, скорее всего, носит защитный костюм. Несмотря на всю свою осторожность, он рискнул совершить три из пяти убийств в местах публичного доступа. Насколько мы можем видеть, сексуальных мотивов в его преступлениях нет, но ему необходимо доминировать. Вводя своим жертвам седативные препараты, он не дает им шанса на сопротивление; для них остается один-единственный исход. У него есть цель, и эта цель — выследить, а потом убить. Он проявляет элементы психопатии и садизма; желание, чтобы люди страдали, играет важную роль в предсмертных пытках. Быть может, этот человек был жертвой физического насилия, потому что не боится применять его к другим. Он внимательно следит за временем и не позволяет себе чрезмерно увлечься — делает то, что собирался сделать, а потом уходит. Однако у него есть желание насладиться последствиями своих преступлений — возможно, для того, чтобы получить удовлетворение или заново пережить эти сцены. Скорее всего, он совершает эти убийства за такой короткий промежуток времени и такими различными способами для того, чтобы ввести нас в заблуждение или направить по ложному следу — чем чаще совершаются преступления, тем меньше времени у нас остается, чтобы сложить два и два и идентифицировать его.

Бекка слушала, хотя и вполуха. Неожиданная встреча с отцом все еще тяжким грузом давила на ее мысли и ее совесть. Правильно ли она поступила, отказав ему в возвращении в семью? Действительно ли она сама приняла такое решение? Быть может, если б она не учуяла от него запах выпивки, исход мог бы быть другим. Или, может, если б он решил признать свою неправоту и то, что не он один страдал после смерти Эммы, Бекка могла бы прислушаться к его просьбам. Но он этого не сделал. И она не хотела, чтобы на Мэйси упала тень прошлого, в котором не было ее вины.

Только когда Бекка направилась домой, отделавшись от преследовавших ее чувств, она вспомнила, что днем ей пришло сообщение от Хелен, в котором та просила ее позвонить. Бекка выругала свою плохую память за то, что не сделала этого. Потом вспомнила, что так и не связалась с учительницей Мэйси по поводу того ученика, который назвал девочку «умственно отсталой». Бекка пыталась внушить себе, что пятое убийство за восемь дней и неожиданное появление блудного папаши были достаточно вескими причинами для того, чтобы забыть обо всем. По крайней мере, это было лучше, чем признать, что она снова поставила себя и свою карьеру превыше интересов дочери.

Но после разговора с отцом Бекка чувствовала, как что-то внутри ее начало меняться. Она повторяла его образец поведения — когда родитель ставит свои интересы выше потребностей ребенка и упорно не желает этого признавать. И ей не нравилось, какое жуткое чувство это у нее вызывало.

Повесив сумочку на перила, она скинула туфли и тихо прошлепала вверх по лестнице в темный коридор. Открыв дверь комнаты Мэйси, увидела, что девочка крепко спит в окружении мягких игрушек. Хелен разложила их так, как раскладывала в тех случаях, когда Мэйси особенно беспокоилась. Склонившись над кроватью, расправила одеяло Мэйси и нежно поцеловала ее в щеку. Этого оказалось достаточно, чтобы дочь заворочалась и приоткрыла глаза.

— Бабуля? — пробормотала она.

— Нет, это мамочка.

— Я хочу к бабуле.

— Она спит, солнышко. Ты увидишь ее утром. — Бекка погладила дочь по волосам, вдыхая запах земляничной пены для ванн.

— Я люблю бабулю.

— И я тоже. А меня ты любишь?

— Нет, потому что ты здесь больше не живешь.

Бекка помолчала.

— Что ты имеешь в виду? Конечно же, я живу здесь.

— Тогда почему я тебя не вижу?

Не успела Бекка найти подходящие слова для ответа, как глаза Мэйси закрылись, и она снова уснула.

«Я нужна ей, — осознала Бекка. — Нужна ей, а подвожу ее». Но вместо того, чтобы ощутить привычную степень вины за то, что она разочаровывает Мэйси, Бекка почувствовала жуткий стыд. Ее дочь просила немногого — просто чтобы ее мамочка была с ней. А Бекка не могла дать даже этого.

Слова дочери как будто разожгли у нее внутри пожар. Единственным препятствием на пути к тому, чтобы Мэйси была для нее приоритетом всегда и во всем, была сама Бекка. И ей нужно было изменить это в самое ближайшее время, пока не стало слишком поздно. Она приняла решение — как только это расследование завершится, больше не будет работать до поздней ночи, больше не будет винить себя за это или считать неудачницей. Ее работа никогда не станет отвечать ей любовью, а вот эта маленькая девочка — станет… если Бекка даст ей возможность. То же самое она говорила себе до этого много раз, но теперь это прозвучало иначе. Теперь она действительно так думала.

Спустившись вниз, Бекка первым делом зашла на кухню за стаканом вина. Потом достала из аптечки в гостиной две таблетки аспирина. После чего рухнула на диван, свесила ноги через подлокотник и начала прикидывать, как сказать Нихату и Уэбстер о том, что она хочет сократить свои рабочие часы, когда убийца будет пойман.

— Ага, вернулась. — Суровый голос Хелен, раздавшийся от двери, заставил Бекку вздрогнуть. Несколько капель вина пролилось на ковер. Она села и промокнула влажное пятно бумажным платочком.

— Извини, — ответила Бекка, когда мать подошла ближе. Даже в полумраке гостиной она ощущала недовольство, написанное на лице Хелен.

— Наверное, я сглупила, посчитав, что сегодня утром мы все обговорили.

— Пожалуйста, мам, не сегодня.

— Почему? Потому, что ты не хочешь слышать правду?

— Нет, потому, что за последние полсуток мне пришлось иметь дело с убитой медсестрой, с маньяком, которого никто не может запомнить достаточно точно, чтобы дать описание, и плюс ко всему — с отцом, свалившимся мне на голову из ниоткуда.

Хелен помолчала, потом уточнила:

— С твоим отцом?

— Да, — ответила Бекка. — Он вернулся в Лондон.

— Что ему нужно?

— Я надеялась, что он захочет извиниться, — но нет. Это были все те же самые причитания, что и прежде: «Горе мне, горе, почему меня никто не хочет понять?»

— Ох… — Хелен испустила протяжный вздох. Потом туже затянула пояс халата и села на диван рядом с Беккой, взяла ее стакан и отпила два больших глотка вина.

— Ты спрашивала меня, скучаю ли я по нему, и я сказала, что теперь уже нет, — произнесла она. — Я солгала. На самом деле скучаю.

Ее признание застало Бекку врасплох.

— И ты хочешь снова увидеться с ним?

Хелен покачала головой:

— Нет. Я скучаю по тому Дэвиду Винсенту, за которого выходила замуж, а не по тому человеку, которым он стал. Он оставил меня горевать по дочери в одиночестве.

— Я была рядом.

— Знаю, но это другое. Мы с твоим отцом произвели на свет тебя и Эмму. Только когда создаешь чью-то жизнь, понимаешь, каково оно, — когда эту жизнь отбирают. Но вместо того, чтобы помочь прожить самые худшие дни, он струсил и сбежал, и я никогда не смогу простить его за это. Я не ненавижу его — по сути, я вообще не питаю к нему никаких чувств. Он для меня — совершенно чужой человек. А я не имею ни малейшего желания видеться с чужаком.

— Он просил увидеть Мэйси. — Произнеся имя дочери, Бекка поймала себя на том, что обводит кончиком пальцев это самое имя, вытатуированное у нее на запястье.

— И что ты ему сказала?

— Что не разрешаю.

Хелен одобрительно кивнула.

— Как она сегодня?

— Когда пришла из школы, все время просилась к тебе. Ты могла бы поговорить с ней по телефону хотя бы пару минут, Ребекка. Это не отняло бы много времени. Трудно найти что-то положительное в том, что сейчас она — не первый приоритет для своей мамы.

— Скоро все изменится, честное слово. Пожалуйста, не заставляй меня чувствовать себя хуже, чем я уже чувствую.

— Милая, я и не пытаюсь. Но, как я сказала тебе вчера, это не может продолжаться бесконечно.

— Просто дай мне время до конца этого расследования. Потом мы сядем и все обсудим. Я сейчас не могу сосредоточиться ни на чем другом. Нельзя бросить дело на половине пути.

Но где-то в глубине души Бекка уже была готова это сделать.

Глава 40

Посмотрев в зеркало заднего вида, он заметил, что на висках у него резко проступили вены. Крепко закрывая глаза, чувствовал, как эти вены пульсируют, словно готовясь взорваться.

Это все, что он мог сделать, чтобы не ринуться обратно в офис и не показать Маргарет, кто на самом деле скрывается под той маской, которую он носит. Он чувствовал, как ярость его разгорается. Какое право Маргарет имела вот так угрожать? Как она смела использовать его, а потом выкинуть, словно мусор, только из-за того, что у нее проснулась совесть в отношении семьи, о которой она даже не думала, когда трахалась с ним? Кто она такая, черт побери, чтобы отвергать его? Пустое место, баба средних лет, говорит ему, что их маленькие грязные отношения окончены? Он подумал — нет, хватит с него женщин, которые говорят, будто устали от него. Они должны начать играть по его правилам, а не наоборот. Ему отчаянно хотелось прижать Маргарет к полу в офисе, сжать ладони у нее на горле и задушить ее, слыша, как она отчаянно пытается сделать последний вдох, видя, как беспомощно сучит руками и ногами, пытаясь оттолкнуть его…

Единственным, что мешало ему преподать Маргарет урок, было то, что сделать с ней что-либо было слишком рискованно. Все убийства, которые он совершал до сегодняшнего дня, прошли успешно именно благодаря тщательному планированию. Он не мог допустить, чтобы одна спонтанная смерть разрушила все его труды. Кроме того, убить кого-либо голыми руками и без анестезии и инструментов — это было бы слишком личным. А такое личное отношение он приберегал для последнего имени в своем списке. Позже, достигнув своей цели, он напишет в Фейсбук мужу и дочери Маргарет, приложив записи ее занятий в офисе в сверхурочные часы, — и пока что этого хватит.

Вжав в пол акселератор, он проскочил два перекрестка на желтый свет, гудя другим водителям, которые нагло ползли вокруг с разрешенной скоростью.

Отказ со стороны Маргарет вызвал у него знакомое чувство отвержения, внушенное еще матерью. И сейчас, как ни пытался, он не мог не видеть перед собой ее лицо. Он по-прежнему помнил вонь ее разлагающегося тела, которое обнаружил, вернувшись из университета на Рождество. Она лежала на спине, распростершись на линолеумном полу в кухне, покрытая пятнами, раздувшаяся, все еще сжимая в руке бутылку дешевого сидра. Он оставил ее лежать там, забрал из ее кошелька остатки пособия по инвалидности и заплатил ими за три ночи в гостинице «Холидей инн».

Две недели спустя ему позвонили из полиции и сообщили, что ее нашли соседи, жаловавшиеся на вонь. Он не стал организовывать ее похороны и даже не присутствовал на них — пусть этим занимается местный совет. Он ничего не был должен своей матери. Когда-то, несмотря на все те ужасные вещи, которые она проделывала с ним, у нее был сын, который беззаветно любил ее. Но вместо благодарности это, похоже, вызывало у нее еще более глубокую ненависть. Поэтому его чувства к ней постепенно испарились, и в конечном итоге он стал искать любви чьей угодно, только не ее. И теперь не чувствовал ничего, кроме презрения, к тем людям, которые не ценили то, чем располагали.

Наконец он не успел проехать улицу до красного сигнала светофора. Затормозив позади другого автомобиля, воспользовался возможностью, чтобы снюхать с тыльной стороны кисти еще одну порцию кокаина. Она была больше, чем предыдущие; боль промчалась по носоглотке со скоростью пули и угнездилась в самом центре мозга.

«Живее, мать твою!» — подумал он, ожидая, пока переключится светофор. Он знал, что в таком взведенном состоянии опасен сам для себя, что если позволит себе остаться на людях — злому и под наркотиками, — то может совершить ошибку и пустить прахом все предыдущие труды. Но он не мог себя контролировать. Если б только обуздать злость на Маргарет, на Кэлли, на мать, на всех женщин, обращавшихся с ним так ужасно… только доехать до жилья, где он сможет залечь на следующие несколько дней, а потом заново собраться с силами…

Свет переключился на зеленый, и он нажал на газ. Однако стоящий впереди него «Фиат-500» по-прежнему не трогался с места. Он снова посигналил, громко и протяжно, но автомобиль так и стоял. Какого черта, издеваются там, что ли?

Вне себя от ярости, он распахнул дверцу своей машины, направился к «Фиату» и, ударив кулаком по стеклу со стороны водителя, заорал:

— Ты что делаешь? Какого хрена не двигаешься?

Водитель оказался женщиной, и это еще сильнее разъярило его. В его нынешнем невменяемом состоянии она воплощала каждую женщину, которая попадалась ему на пути или рушила его планы. Всех, кроме Одри. Одри делала его лучше.

Он схватился за ручку двери — она оказалась заперта.

— Открой немедленно! — прорычал он. Вместо этого женщина одной рукой сжала рулевое колесо, а второй продолжила крутить ключ в замке зажигания. — Не смей меня игнорировать, — продолжил он, — или я расколочу это долбаное стекло и выволоку тебя наружу!

Он был искренен в каждом своем слове, до тех пор пока она не повернула голову, чтобы взглянуть на того, кто на нее напал, — и тогда осознал, что это всего лишь испуганная девушка, почти подросток. Неожиданно двигатель ее машины включился, и она помчалась прочь. Но на светофоре уже горел красный свет, и машина с девушкой оказалась прямо на пути белого курьерского фургона.

Он замер на месте. На несколько секунд его парализовал звук металла, скрежещущего по металлу, бьющегося стекла, запах разлившейся охлаждающей жидкости и резины, стирающейся об асфальт. Много раз он рассматривал фотографии с места аварий и закрывал глаза, пытаясь представить звуки, крики о помощи, панику. Теперь, когда все случилось наяву, ему стало ужасно не по себе.

Он быстро пришел в себя, запрыгнул обратно в свою машину, сделал крутой разворот в три приема, заехав одним колесом на тротуар, и умчался прочь в поисках объездного пути к нужному месту. Часто дыша, включил радио, чтобы отвлечься от того, что он только что сделал с той девушкой. Из динамиков заиграла песня Робби Уильямса «Rock DJ», и он вспомнил, что часто слышал эту музыку во времена своего студенчества. Он танцевал под нее с Кэлли. Нет, поправил он себя, не с Кэлли, он танцевал под нее с Одри. Или он еще был с Кэлли, когда впервые услышал эту песню? Он не мог сказать точно.

Не так давно он помнил все отчетливо — иногда слишком отчетливо. Это было ключевым пунктом для того, чтобы его операция прошла как по маслу. Но в последнее время что-то изменилось. Теперь ему важно было исполнить свой план до конца, и это держало его в напряжении. Однако лица размывались, воспоминания путались. Даже те, которые он ценил больше всего, те, которые тщательно выбирал, чтобы они вносили проблеск света в самые мрачные его дни, оказались погребены под лавиной зла, причиненного им другим людям.

Он заставил себя снова подумать об Одри. Она была единственной, кто мог его успокоить, когда он чувствовал себя вот так. Он нуждался в том, чтобы оказаться рядом с ней, в том, чтобы снова ее увидеть. Он свернул с запланированного маршрута и через десять минут припарковался перед ее квартирой в Шепердс-Буш. Окна жилища выходили на боковую сторону здания, света в них не было, шторы были задернуты. Ее не было дома, и в его желудке вновь открылась сосущая пустота. Он достал телефон из отделения на дверце машины и пролистал десятки хранившихся там фотографий, сосредоточившись на альбоме со снимками, которые они делали во время отдыха в Брайтоне.

Глядя на Одри — на снимке она стояла по колено в воде, закатав джинсы и прислонившись к деревянной опоре причала, — он вспоминал, что никого никогда не любил так сильно, как ее. Это сразу же оказало на него успокаивающее воздействие.

После знакомства той прекрасной, волшебной ночью на свадебном приеме у Люка и Габриэль они обменялись номерами телефонов и каждый вечер после этого проводили вместе. Одри заставила его ждать три недели, прежде чем пригласить в свою постель, и он с радостью проявлял терпение. После Кэлли у него были отношения с другими женщинами, но он заводил их только ради сексуального удовлетворения, и они значили для него не больше, чем вежливое рукопожатие с клиентом. Однако Одри была другой, и даже в спальне намного более гармонировала с ним, чем кто-либо, с кем он спал прежде.

Одри озаряла собой комнату, как только входила в нее, и он видел, как и мужчин, и женщин тянет к ней. С ранних дней своей учебы в университете он не наслаждался жизнью в обществе так, как с ней и ее многочисленными друзьями и знакомыми. Однако он все время приглядывал за мужчинами ее подружек. Он знал, как устроены их мозги, и ни за что не позволил бы ей засматриваться на кого-то еще.

Он вспомнил их первое совместное лето во Франции. Каждый год на две недели Одри со своей сестрой Кристиной, ее мужем Батистом и их тремя детьми поднимались вверх по долине Луары и проводили отпуск в частном шато, который родители Одри снимали на этот срок. Все проводили дневное время в бассейне или около него, посещали винодельни, грелись на солнце или осматривали ближайшие живописные деревеньки и городки.

Одри поддерживала близкие отношения со своими родными — то, в чем у него не было никакого опыта. Он не знал своего отца, а его мать унесла в могилу имена его единоутробных братьев и сестер, которых за годы жизни отдала на попечение социальных служб. Она часто напоминала ему, что он являлся избранным ребенком и должен был испытывать благодарность за то, что она оставила его при себе, а не отдала, как остальных. Но он предпочел бы жить так, как они, чем вести ту жизнь, к которой она его вынуждала. Как-то вечером Одри вызвалась посидеть с племянницами и племянником, дав супругам возможность насладиться ужином в местном рыбном ресторане — без постоянных требований со стороны детишек в возрасте от трех до шести лет. Он никогда не нянчился с детьми, так что это было крещение огнем, и он узнал, что вечернее купание малышей — это мокрое и грязное дело для всех в него замешанных. Но он наслаждался каждой минутой. Он отчаянно хотел обзавестись собственной семьей и обязательно — сыном. Он возместил бы своим потомством все ошибки и жестокости, которые совершила его мать. Но когда набрался храбрости, чтобы поднять этот вопрос, Одри отмахнулась.

— Мы вместе недостаточно долго для этого, — сказала она. — У половины детишек в моей группе родители не живут вместе. Считай меня старомодной, но я хочу, чтобы моего ребенка растили оба родителя сразу, а не по очереди.

— Ты говоришь так, словно думаешь, что наши отношения будут недолгими, — печально отозвался он.

— Я просто реалистка. Никогда не знаешь, что случится в будущем.

— Понимаю, — сказал он ей, хотя на самом деле не понимал этого. И со временем то чувство ненадежности, которое разрушило его отношения с Кэлли, настигло его и в новой любви. Он не мог представить себе свое существование без Одри. Боялся потерять ее, боялся остаться один, боялся, что, если никто не будет его любить, он закончит жизнь как мать.

По тротуару к его машине приблизился регулировщик парковки и жестом велел отъехать от двойной желтой линии, на которой он припарковался. Он уехал прочь и в конце концов вырулил на стоянку позади современного многоэтажного дома. Оказавшись в частично обставленном жилище на восьмом этаже, опустился в парусиновое кресло перед балконом и стал смотреть в ночное небо Северного Лондона. Вскоре услышал бурчание в животе, бурление кислоты — как будто желудок пытался переварить сам себя. Надо было что-нибудь поесть, и он выругал себя за то, что не купил никакой еды по дороге.

Двадцать минут спустя, низко надвинув козырек бейсболки, он взял корзинку из стопки у раздвижных дверей супермаркета и отметил расположение камер безопасности, тщательно следя за тем, чтобы не поворачиваться к ним лицом. Воспоминания об Одри и о ее родной Франции вызвали в его памяти картины того, как она знакомила его с местной кухней. Ему захотелось хлеба, сыра и мяса, поэтому он пошел по безлюдным проходам, наполняя свою корзину сырами рокфором, эпуасом и бри де Мо, потом добавил копченое мясо, террин^[267] и три паштета с разными вкусами. Но, направившись к хлебному отделу, внезапно остановился.

У раздвижных дверей стоял маленький мальчик, еще дошкольник, одетый в пижаму с Человеком-пауком и домашние тапочки. С лязгом уронив корзину на пол, он закрыл глаза и так стоял некоторое время, прежде чем открыть их снова, как будто боялся, что недосып мог вызвать у него галлюцинации. Но это не было галлюцинацией.

Он быстро повернул голову и окинул взглядом торговый зал, ожидая увидеть встревоженного взрослого, бегущего к малышу. Но мальчик был один. Насколько он мог видеть, они были вдвоем во всем магазине. Ребенок не выглядел испуганным и стоял неподвижно, держа в одной руке пластиковый совочек, а большой палец другой сунув в рот. Они некоторое время смотрели друг другу в глаза, потом он наконец подошел к мальчику и наклонился. Чтобы быть на одном уровне.

— Привет, — мягко сказал он и поднял руку, слегка поведя ладонью. — Как тебя зовут? Я Доминик.

Он повторил про себя: «Доминик».

Зои, Маргарет, его коллеги по офису — все они знали его под именем Джон Бингэм, которое он использовал для полиса национального страхования и банковского счета. Он так давно вжился в эту фальшивую личность, что было странно снова слышать свое настоящее имя.

Доминик не осознавал, как сильно дрожит, пока не опустил поднятую ладонь. Он протянул руку мальчику, который настороженно смотрел на него. Потом ребенок протянул ему навстречу тонкую ручонку.

Сенсор открыл раздвижные двери, и Доминик с мальчиком скрылись в ночи.

Глава 41

— Привет, дружок, — сказал Джо, когда Оскар встал на задние лапы, а передними уперся в ноги хозяина.

Джо опустился на колени, и Оскар принялся радостно вылизывать его шею и щеку. Погладив шерсть на животе пса, Джо закрыл за собой входную дверь. Хоть кто-то в этой квартире рад его видеть.

Оскар метнулся в спальню, схватил веревочную игрушку, которую прятал возле комода, и уронил ее к ногам Джо в надежде, что они поиграют в перетягивание каната.

— Дай мне несколько минут, я хочу сначала увидеть Мэтта, — ответил Джо, и пес послушался, словно понимал, что у хозяина есть более насущные дела.

Джо помедлил, протирая саднящие глаза и готовясь к предстоящей стычке. Работая допоздна и просеивая все записи с камер наблюдения больницы, он, как мог, оттягивал возвращение домой. Это имело свою цену — перед глазами у него все расплывалось, и для того лишь, чтобы сфокусировать взгляд, ему понадобилась двойная доза рецептурных капель.

Лестница показалась ему более крутой, чем обычно, когда он поднимался наверх, где за обеденным столом молча сидел Мэтт. Перед ним были разложены образцы ткани, картонные квадратики разного цвета, а в блокноте были записаны результаты замеров. Настенный телевизор транслировал круглосуточные новости Би-би-си, но звук был выключен.

— Привет, — начал Джо и наклонился, чтобы поцеловать Мэтта в макушку. — Как прошел день?

— В делах, — отозвался Мэтт холодным тоном; примерно это и предполагал Джо.

— Это потому ты не взял трубку, когда я звонил?

— Отчасти. Я смотрел по телевизору пресс-конференцию, где твое начальство рассказывало об этом следствии. Полагаю, ты все еще этим занимаешься? Потому что я на самом деле не знаю, что происходит сейчас в твоей жизни.

— Мы можем поговорить насчет того, что было сегодня утром?

Джо сел за стол напротив Мэтта; тот снял очки и сложил руки на груди, глядя в глаза супругу.

— Ты только взгляни на свои глаза, — сказал он. — Красные, как у кролика. И тебе трудно разглядеть меня как следует, верно?

— Извини, — ответил Джо. — Мне очень жаль.

— И я верю, что тебе жаль. Но почему — в то время как ты клялся мне, что больше не будешь так делать, — я обнаруживаю тебя в торговом центре, где ты опять высматриваешь свою сестру?

— Не знаю.

— Этого ответа недостаточно. Попробуй еще раз.

Джо покачал головой и поднял руку, чтобы сжать пальцами переносицу, но она все еще была распухшей после перелома.

— Я отправился туда, потому что не хочу отказываться от нее. И я не знаю, как смогу прожить остаток своей жизни, не зная, что сделал с ней мой отец.

— Ты же не фантазер, ты реалист и должен понимать, что Линзи не могла остаться в живых. Это было слишком давно. Шансы на то, что ты найдешь ее, бесконечно малы, и в глубине души ты это понимаешь, верно?

— Понимаю, понимаю, — вздохнул Джо.

Но если труп не найден, остается надежда, и слово «чудо» существует в мире не без причины. До тех пор пока он не получит абсолютное, стопроцентное доказательство ее смерти, он не будет знать покоя.

— Нужно ли напоминать тебе о том, что было в прошлый раз, когда ты поставил себя в такое положение? Сразу после оглашения твоего диагноза.

— Это другое.

— И в чем же отличие?

Джо открыл было рот, но не смог подобрать подходящий ответ. Оба понимали, что Джо нарушил свое слово — обещание, что больше не будет зацикливаться на попытках найти Линзи. И теперь он пытался понять, в какой момент неразборчивый голос сестры у него в голове сделался слишком громким, чтобы его можно было игнорировать.

— Для тебя это стало одержимостью, — продолжил Мэтт. — В конечном итоге превратилось в единственную вещь, о которой ты мог думать. Дошло до того, что ты не мог спать, потому что, едва закрывал глаза, видел только кадры, которые каждый день просматривал на компьютере, надеясь, что на одном из них может оказаться она. Это было похоже на зависимость наркомана, и оно почти сломило тебя. Оно почти сломило нас. Ты на два месяца ушел на больничный с нервным истощением. И только бог ведает, какой физический вред это тебе причинило. Тебя предупреждали, что так и будет, но ты не сделал ничего, чтобы помочь себе.

Джо промолчал, только со стыдом опустил голову. Поиски Линзи превратились из стремления в навязчивое желание, над которым он потерял контроль. Они стали единственным, что имело значение. Почти весь тот период — три года назад — был для него смазанным пятном, в котором проступали хаотичные обрывки воспоминаний.

— Ты говорил своему психотерапевту о том, чем занимаешься?

— Нет, — ответил Джо.

— А как думаешь, следовало сказать?

— Я у нее не был.

— Что? Ты же клялся, что ходишь!

— И ходил какое-то время, но потом отменил все приемы.

— Когда?

— Два месяца назад.

— Почему?

— Потому что знал, что она подумает то же самое, что ты, и не одобрит.

— Если твой супруг и твой психотерапевт, которой ты платишь за то, чтобы она залезла к тебе в голову и починила все порушенное, считают эти твои поиски ужасной идеей, о чем это тебе говорит?

Джо кивнул.

— Но на этот раз все иначе.

— Я уже это слышал, но ты так и не объяснил почему!

— Потому что сейчас у меня все под контролем.

— Тогда куда ты ходил каждый вечер среды, раз уж солгал насчет консультаций у психотерапевта?

— Я задерживался на работе.

— И снова пытался найти Линзи в Сети?

— Иногда.

Когда у Джо заканчивались непросмотренные кадры в «Пойманных на камеру», он вместо этого наугад листал страницы разных людей в Фейсбуке или «Твиттере».

— Думаю, надо связаться с твоей матерью. Может быть, она сумеет вбить тебе в голову хоть немного здравого смысла.

— Нет! — резко возразил Джо. — Она сделала свой выбор, теперь пусть живет с этим.

— Она сделала выбор — продолжать жить дальше; как ты можешь отвергать ее за это?

— Потому что она отказалась от своей дочери! Как мать могла поступить так?

— А какая была альтернатива? Жить в адском напряжении всю оставшуюся жизнь?

— Но она заменила Линзи, заменила нас обоих, когда создала с ним новую семью.

— «Его» зовут Лен, он твой отчим, он хороший человек, и у них две общие дочери, которых ты не признаешь и вообще едва знаешь.

— Не хочу их знать, они не имеют ко мне никакого отношения!

— Ох, повзрослей уже, Джозеф, — устало отозвался Мэтт. — Ты ведешь себя, как обиженный маленький мальчик, который вынужден с кем-то делить маму. Тебе следует перестать наказывать других людей только потому, что ты не одобряешь их выбор. Она не забыла Линзи, и наверняка не проходит ни дня, чтобы не думала о ней — или о тебе, если уж на то пошло. Но если б она не позволила себе двигаться дальше, то застряла бы в том моменте двадцатишестилетней давности, и с твоей стороны нечестно ожидать от нее такого.

Джо поднял голову, чтобы взглянуть на Мэтта — впервые с тех пор, как сел за стол. Мэтт не стеснялся в выражениях, когда дело доходило до семейных споров, но суровое выражение его лица застало Джо врасплох.

Мэтт положил руку на его плечо.

— Я говорю тебе это, потому что люблю тебя, — твердо произнес он. — Это должно прекратиться. Больше всего на свете я хочу, чтобы ты нашел свою сестру, но этого не будет. Следующие пять или десять лет будут для нас нелегкими, мы оба это знаем. Но я буду с тобой, буду помогать, когда настанет время. Однако это нечестно по отношению ко мне — приближать его, подвергая себя такому стрессу. Ради себя, ради нас, пожалуйста, запишись на прием и пообещай мне, что больше не будешь заниматься этими поисками.

Джо кивнул и ответил:

— Обещаю.

Однако он знал, что не может гарантировать этого — даже если б у него была самая сильная воля в мире.

Глава 42

— О, гляньте, кто вернулся, чтобы портить нам настроение! — пошутил один из коллег Джо, когда тот вошел в ОВРОИ. — Прошу всех обратить внимание — блудный сын вернулся.

Остальные сотрудники отдела повернули головы и в шутку застонали, словно от ужаса.

— Извини, я не собирался будить тебя в рабочее время, Брюс, — отозвался Джо и повесил пиджак на спинку своего кресла. — Смотрю, мой стол пригодился вам в мое отсутствие?

Вся столешница была уставлена пустыми банками из-под газированных напитков и полутора десятками кружек с остатками холодного чая и кофе.

— Он еще никогда не был настолько полезен, — заявил Брюс. — Мы решили, что тебе неплохо будет занять себя маленькой уборкой, когда ты вернешься от больших шишек. Как твоя охота на серийного убийцу?

— Мы еще не установили, что он серийный убийца.

— «Мы»? Так ты втихомолку окопался в уголовном розыске?

— На самом деле сейчас это нужно, — ответил Джо, составляя кружки на поднос, чтобы отнести на кухню. — На них давят изо всех сил, добиваясь результатов, особенно учитывая, сколько внимания привлекает к этому делу пресса.

— Твой орлиный глаз им пригодился?

— Немного пригодился, но я сделал не так много, как хотелось бы. Во всяком случае, теперь они лучше понимают, чем мы здесь занимаемся.

Дверь открылась, и Джо в знак приветствия помахал рукой детективу-сержанту Трейси Фентон.

— Кто впустил этого изменника обратно? — с юмором поинтересовалась она. — Ты вернулся насовсем, или это просто короткий визит?

— Мне нужно скачать кое-какие файлы, — ответил Джо, включая свой компьютер и вводя пароль. Он не упомянул о том, что эти файлы связаны с исчезновением его сестры.

— Пока ты тут, можно задействовать твой мозг — или что там у тебя вместо мозга в черепушке болтается? — спросила Трейси. — В Западном Лондоне открыто дело о пропаже человека. Маленький мальчик, Эван Уильямс, двух с половиной лет. Исчез между половиной десятого вечера и полуночью — вчера. Родители не слышали, как он спустился вниз и вышел из дома. Прошел полмили до супермаркета в пижаме и домашних тапочках, вошел внутрь и спустя несколько минут вышел вместе с незнакомым человеком, который держал его за руку. С тех пор о нем ни слуху, ни духу.

Джо содрогнулся.

— Значит, он отсутствует уже… сколько — примерно семнадцать часов?

Трейси кивнула, потом разломила пополам шоколадный батончик и протянула половину Джо. Тот отказался.

— В следственном штабе просматривают запись с автомобильной парковки. Но они хотят, чтобы мы посмотрели на снимки подозреваемого и сравнили его со всеми педофилами, зарегистрированными в нашей системе.

Джо вслед за ней прошел к ее столу, и Трейси показала ему кадры того, как Эван Уильямс проходит мимо светофора. Похоже, за ним никто не следовал — ни пешком, ни в машине.

Две камеры на парковке супермаркета показали, как Эван выходит на яркий свет, льющийся через стеклянные двери. Здесь изображение ребенка в пижаме с Человеком-пауком стало более отчетливым. Он остановился и подождал, пока раздвижные двери откроются, вошел внутрь и снова замер на месте. На записи с камеры в вестибюле Джо увидел, как взрослый, несущий в руках корзину с покупками, приближается к ребенку и несколько секунд стоит напротив, потом наклоняется, чтобы оказаться с ним на одном уровне. Лицо мужчины было затенено бейсболкой. Минуту спустя малыш вышел из супермаркета рука об руку с незнакомцем.

В голове Джо возник образ его сестры — как она могла бы выглядеть, если б камеры поймали последние моменты того, как ее уводили в ночь. В горле встал комок, и Джо кашлянул.

— Мы взяли отпечатки с корзины из супермаркета и упаковок с едой, но не нашли их в базе. Я, как могла, улучшила качество изображения, — продолжила Трейси, прокручивая кадры, сделанные в супермаркете. На каждом из них мужчина низко держал голову, его лицо прикрывал козырек бейсболки.

Глаза Джо загорелись, он резко вдохнул через зубы.

— Что это значит? — спросила Трейси.

— Минутку… — пробормотал Джо и наклонился, чтобы сосредоточиться на каждом изображении. Он впитывал каждый идентификационный маркер — от роста подозреваемого до длины его рук; щетину, едва видимую под подбородком, и форму ее роста. Но основное внимание привлекала бейсболка, особенно надпись витым шрифтом спереди. — У тебя есть более четкое изображение того, что там написано? — спросил Джо, указывая на эти слова.

Трейси взялась за мышку и открыла еще одну папку, где лежали более четкие кадры.

— «Casino de la Forêt», — прочитал Джо и повернулся к Трейси, широко раскрыв глаза. — Это он, тот самый тип.

— Какой «тот самый»?

— Наш подозреваемый носит точно такую же бейсболку.

Через пять минут после отправки электронного письма Нихату во входящих сообщениях у Джо появилась папка, которую он открыл двойным щелчком. Просмотрел дюжину фотографий, прежде чем нашел нужную. К тому времени весь остальной отдел собрался вокруг стола Трейси.

— Посмотрите сюда, — сказал Джо и увеличил снимок мужчины, укравшего фургон и приехавшего на нем к дому пожарного Гарри Доусона. — Вот это зафиксировала камера на дороге. Видите, что у него на голове? Несомненно, это не может быть совпадением. Брюс, сделай милость: зайди на «Амазон», «И-бэй» и «Эйсос»^[268] и посмотри, насколько легко этот бренд можно купить в Сети или офлайн.

Когда Брюс отошел к своему компьютеру, Джо еще раз внимательно всмотрелся в размытую фигуру на экране.

— Я ничего подобного на этих сайтах не нашел, — сказал Брюс несколько минут спустя.

Джо вошел в базу экспертно-криминалистических данных и набрал «Casino de la Forêt». Из тысяч фотографий подозреваемых нашлось только одно совпадение — то самое фото убийцы, сделанное с записи дорожной камеры.

— Я свяжусь с теми, кто ведет дело о пропаже Эвана Уильямса, и сообщу им наши выводы, пока мы ищем, откуда могла взяться эта бейсболка, — произнесла Трейси. — Джо, а ты свяжись со своими людьми и передай им все это. Если это тот же самый тип, то ты невероятный молодец, приятель.

Джо кивнул, потом позвонил Бекке и рассказал о том, что ему удалось вычислить.

— Боже, вот это круто! — воскликнула она. — Уэбстер уже знает?

— Нет, я решил, что ты, наверное, захочешь рассказать ей сама.

Бекка, похоже, была застигнута врасплох.

— Спасибо.

— Что меня действительно тревожит, так это то, какой оборот внезапно приняло это дело, — сказал Джо. — Похищение мальчика не соответствует всему тому, что мы знаем об этом маньяке.

— Но что мы о нем знаем? Только то, что было в отчете психолога-криминалиста, а они не всегда оказываются правы, верно?

— Да, но почему человек, который, судя по всему, без колебаний предавал людей мучительной смерти по заранее заготовленному сценарию, похитил мальчика, которого нашел в супермаркете? Это слишком странный поступок, не соответствующий его обычному образу действий.

— Ты думаешь, он к тому же и педофил?

— Нет. Если б он был педофилом, то просто ухватил бы мальчика сразу же после того, как огляделся и увидел, что родителей того нет поблизости. То, как он склонился, чтобы уравнять рост с Эваном, и протянул ему руку… говорит мне, что дети — его слабое место. Что-то в этом малыше заставило его сойти с привычного курса. И я нутром чую, это приведет его к провалу.

Глава 43

Доминик уставился на грустного мальчика. Губы ребенка пересохли и шелушились от слез и текущих из носа соплей, которые он утирал рукавом пижамной курточки.

Мальчик сидел в углу гостиной, прямо на полу, подтянув колени к груди и плотно обхватив их руками. С тех пор, как они вернулись из супермаркета, он твердил одно и то же слово — «мама», снова и снова. Доминик пытался заставить Этьена понять, что теперь они только вдвоем. Но ребенок упорно отказывался принять это. Терпение Доминика было на исходе.

— Я не сделаю тебе ничего плохого, честное слово, — умолял он. — Обещаю, папа никогда не сделает тебе ничего плохого.

Он повторял эти слова раз за разом, но до ребенка они не доходили. Доминик мог лишь надеяться, что со временем тот поймет.

Он помолчал и почувствовал смрад, в котором узнал запах мочи. Мальчик снова обмочил штанишки. Доминик покачал головой и принял тот факт, что переход будетнелегким. То, что отец и сын воссоединились, не означало, что все части головоломки сразу же встанут на места.

Это воссоединение казалось ему чудом; Этьен был даром от бога, в которого Доминик давным-давно перестал верить. Это был знак свыше — нужно придерживаться плана и выполнить его до последней точки. Только так можно было объяснить то, что их пути пересеклись. Этьен каким-то образом узнал своего отца и искал его.

Но потом господь начал снова испытывать Доминика: оказавшись в квартире, в незнакомой обстановке, Этьен быстро начал нервничать. Он уже дважды за несколько часов обмочился, и Доминик был вынужден снять с дрожащего ребенка пижаму и прополоскать ее в ванне. Потом он искупал мальчика, извинившись за холодную воду и за то, что забыл включить погружной нагреватель, из-за чего мальчик снова начал дрожать, уже от холода. Он завернул Этьена в полотенце и крепко обнял его, боясь, что, если разожмет руки, сын исчезнет из его жизни так же неожиданно, как появился. Доминик не мог понять, почему мальчик не отвечает ему взаимным выражением привязанности.

Только под самое утро Этьен наконец уснул. Его голова начала клониться вперед, затем запрокинулась назад, руки дернулись. В конце концов, глаза его закрылись, и он всхлипнул в последний раз за ночь. Доминик уложил спящего ребенка на пол и укрыл своей курткой. Потом погладил мягкие, словно бархат, светлые волосы Этьена и проследил очертания его губ кончиком большого пальца. Он не мог сказать точно, от кого мальчик унаследовал эти ямочки на щеках.

— Ты знаешь, я не мог поверить, когда узнал, что у меня есть сын, — прошептал Доминик, вспоминая самый торжественный момент своей жизни. — Твоя мама не думала, что мы готовы стать семьей, но иногда случаются сюрпризы, и они оказываются лучшим, что могло случиться. Когда она забеременела, я чувствовал себя так, будто вынашиваю его вместе с ней. Надеюсь, ты никогда не испытаешь на себе, каково это — когда непонимание встает на пути добрых намерений… — Голос его прервался. — Как бы то ни было, мы теперь вместе, и у нас есть второй шанс.

Он смахнул слезы, потом свернулся, прижавшись к Этьену. Их вдохи и выдохи звучали в унисон, и Доминик заснул крепче, чем когда-либо за последние несколько месяцев.

Когда он проснулся на второе утро после того, как нашел Этьена, рядом никого не было. Доминик запаниковал и резко сел, боясь, что все это было сном. Он обвел взглядом комнату и с облегчением обнаружил Этьена в углу — похоже, мальчику полюбилось это место. Его колени снова были плотно прижаты к груди, и он тихонько хныкал про отсутствующую маму. Доминик подумал, что, возможно, пикник в Майл-Энд-парке развеселит его и поможет установить связь между ними. В квартире почти не было еды, поэтому он запер мальчика одного внутри и пошел в магазин на углу купить хлеба, злаковых шариков, шоколада и несколько банок газировки без сахара. Но, когда он направлялся к кассе, заголовки газет, расставленных на полке, заставили его свернуть с пути. На всех передних полосах была напечатана фотография его самого, с лицом, затененным бейсболкой, и Этьена. «Серийный убийца похищает малыша», — гласил заголовок «Сан». «Пропавший ребенок — полиция опасается худшего», — сообщала «Дейли экпресс». «Убийца крадет двухлетнего ребенка», — вторила «Дейли стар».

Доминику эти заголовки показались бессмыслицей — почему они обвиняют его в похищении собственного сына? Почему они путают Этьена с мальчиком по имени Эван Уильямс? Для желтой прессы типично делать ошибочные выводы или попросту лгать, но для солидных изданий?.. Доминик прочитал в «Гардиан» слова какой-то суперинтендантши по имени Кэролайн Уэбстер и сразу понял, что это она в ответе за распространение лжи о нем. Он рискнул предположить, зачем она это делает — ей не удалось приблизиться к разгадке личности Доминика и того, почему он убил пятерых человек. Поэтому она отвлекает внимание от своих неудач, пытаясь обвинить его в том, чего он не делал.

Слово «похищение» разозлило его. Для Доминика оно означало, что кто-то увел кого-то силой. На фотографиях, предоставленных полицией, не было ничего подобного, они отображали истинное воссоединение отца и сына. Мальчик сам протянул ему руку и охотно пошел со своим родителем. Какой человек в здравом уме мог спутать это с насильственным уводом?

Он поспешил расплатиться за еду, бегом бросился обратно в квартиру, включил свой ноутбук и просмотрел видеоролик по круглосуточному каналу Би-би-си. По мере того как Доминик смотрел новости, гнев его разгорался все жарче.

— Да что с ними не так? — вскричал он, адресуя вопрос единственному человеку, находящемуся в комнате вместе с ним. Этьен сильнее вжался спиной в стену. — Ты — мой сын, а не чужой ребенок! Они выставляют все это гораздо хуже, чем есть на самом деле.

Он схватил свой телефон и набрал один из двух сохраненных номеров. Спустя четыре гудка ему ответили.

— Какого хрена ты не сказал мне, что у них есть моя фотка? — рявкнул он.

— Не было возможности, — ответил нервный голос. — Но у них пока нет ни твоего имени, ни четкого фото.

— Что ты имеешь в виду под «пока»?

— Я не имел в виду «пока», я просто…

— Богом клянусь, если мне не дадут закончить это, я утяну тебя с собой. Ты — мои глаза и уши, и, если не хочешь, чтобы весь мир узнал, какая ты на самом деле мразь, делай свое дело как следует.

Доминик завершил звонок и бросил телефон на кухонную стойку. Этьен, похоже, снова встревожился. Не считая трудной первой ночи, мальчик не проявлял никаких эмоций, как будто ушел в себя, словно в убежище. Доминику было знакомо такое поведение. Чувствуя угрозу, он, как и Этьен, старался слиться с окружением и производить как можно меньше шума. Он много раз поступал так во время частых вспышек пьяной ярости у матери. Та могла наставить ему синяков, колотить его садовыми граблями сколько угодно — его тело было в ее власти. Но воображение оставалось вне ее контроля. Внутри себя он жил вместе с отцом, которого никогда не видел — даже на фотографиях. Безликий мужчина читал ему сказки, обучал ездить на велосипеде, играл в футбол и помогал со школьными проектами.

Уйдя из поля зрения Этьена, Доминик выложил две кокаиновых дорожки на раковине в ванной и втянул их, даже не выровняв и не раздробив комки.

«Что, если они правы? — шептал голос в глубине его сознания. — Что, если ты ошибся и этот мальчик — вовсе не Этьен? Ты впервые увидел его только два дня назад».

Доминик колебался. Он не привык сомневаться в себе. Но стресс от совершения убийств и от нынешней закрытости Этьена по отношению к нему, родному отцу, все нарастал, и Доминик боялся, что потеряет власть над собственным разумом.

Он потянулся к своему ноутбуку, ища нужную папку. Там он держал две фотографии, которые нашел на страничке в Фейсбуке у Люсьен, подруги Одри. Это были единственные изображения сына, которые он когда-либо видел, и, по его подсчетам, на них Этьену должно было быть пять месяцев. Их сделали на дне рождения другого ребенка, и, пока все собрались вокруг маленькой девочки, задувающей единственную свечу на торте, Одри стояла на заднем плане, держа сына на руках. День спустя именно эти две фотографии из всего альбома были удалены — Доминик предположил, что это было сделано по просьбе Одри. Но он уже сохранил их. Внимательно рассматривая снимки и сравнивая их с ребенком, сидящим в комнате, он только сейчас заметил разницу в цвете глаз. У пятилетнего Этьена глаза были синие, у мальчика в комнате — карие. И цвет кожи тоже был разный: у Этьена просматривался средиземноморский золотистый тон, а этот ребенок был совершенно бледный.

Сердце Доминика упало. Он был так ослеплен своим желанием быть отцом, что принял этого ребенка за того, кого хотел в нем видеть. Стянув с головы бейсболку, бросил ее на пол, потом включил кухонный кран и плеснул себе в лицо холодной воды, чтобы охладить горящую кожу. Открыл окно, впуская в душную квартиру прохладный воздух. В отражении в стекле он увидел, что мальчик стоит у него за спиной и смотрит на него.

Продолжая стоять спиной к Эвану Уильямсу, Доминик дышал, пока короткие резкие вдохи постепенно не перешли в более длинные и глубокие — и в конце концов он успокоился. Потом повернулся к своему ноутбуку и продолжил просматривать новостные сводки, пока наконец не нашел выпуск, в котором показали убитых горем родителей мальчика. Это была пресс-конференция в полиции; они сидели за столом в окружении полицейских в форме, а позади них, на фоновом экране, высвечивались номера телефонов и фотографии Эвана.

Доминик нажал кнопку паузы и всмотрелся повнимательнее. Он знал, как ощущается их потеря, но не чувствовал к ним сострадания, только отвращение. Они были неблагодарны и не ценили то, что у них было. Если б они исполняли свой долг, их сын не стоял бы один в супермаркете поздно ночью. Если б он, Доминик, был отцом Эвана, его мальчик спал бы, уютно свернувшись в кроватке под стеганым одеялом в окружении мягких игрушек.

Отец и мать Эвана не заслуживали ребенка, потому что не защитили его так, как должны были защитить. Слишком поздно теперь сморкаться в платочки, промокать глаза и бросать обвинения в адрес Доминика за их потерю.

Было две причины, по которым этот ребенок так неожиданно появился в его жизни. И первая — напомнить ему, почему все это началось. Вторая — дать сосредоточенность, необходимую для выполнения нынешней задачи. И как только мальчик поймет, что ему нечего бояться, быть может, они вдвоем смогут отправиться в путешествие, несмотря на отсутствие между ними родственных уз. Может быть, между ними установится понимание, своего рода дружба… Имя «Эван» звучит похоже на «Этьен», особенно если проговаривать его быстро. Вероятно, мальчик достаточно быстро сможет привыкнуть к другому имени. А возможно, процесс затянется, но у них будет все время в этом мире.

«Ты обманываешь себя, — сказал голос в его голове. — Ему нет места в твоем плане».

Доминик прервал вольный полет своего воображения. Этот голос был прав. Он обманывал сам себя. Было слишком поздно, чтобы внушать кому-либо любовь к нему. А после шестого и последнего убийства он должен оказаться там, где должен быть. Там, куда он не может взять никого другого, особенно маленького мальчика.

Несмотря на свой малый возраст, Эван словно почувствовал, как атмосфера в комнате сделалась холоднее, когда его похититель пристально посмотрел на него. А когда Доминик направился к мальчику, тот снова обмочился.

Глава 44

Бекке едва удавалось держать глаза открытыми, когда они с Джо поднимались по лестнице в служебную столовую.

Она направилась к столикам, опустилась на стул и положила голову на руку, вытянутую поперек столешницы. Джо направился к прилавку самообслуживания и вернулся с подносом, на котором лежали два сплющенных круассана и стояли две кружки с кофе. Он подвинул тарелку к Бекке, и та ткнула в круассан ножом, отхлебнув затем глоток горячего напитка.

— Три ложки сахара и без молока, правильно?

Бекка кивнула в знак благодарности и зевнула. Потом отхлебнула кофе и мрачно уставилась в кружку.

— То, что лондонская полиция — одна из самых старых в мире, не значит, что и кофе должен быть таким. — Она достала из сумочки маленькое зеркальце и, глядя в него, подкрасила губы. — Я просто хочу проспать неделю. Мне еле-еле удалось не заснуть во время первого совещания.

Чего Бекка не сказала Джо — потому что не хотела признаваться в этом самой себе, — это того, что чем больше она работала, тем меньше удовлетворения это ей приносило. Все эти долгие дни в течение расследования ею двигало не желание увидеть убийцу на скамье подсудимых, а перспектива свободного времени, которое у нее появится после — и которое она сможет посвятить тому, чтобы заново познакомиться с дочерью. В начале расследования Бекка представляла, каково будет лично раскрыть это дело. Теперь ей уже было все равно, кто это сделает, лишь бы это случилось поскорее.

— Я всю ночь думал о пропавшем мальчике и о том, почему наш подозреваемый мог увести его, — сказал Джо, рассеянно помешивая свой кофе.

— Я тоже. Каждый раз, когда вижу в новостях запись того, как его уводят, я вспоминаю девяностые годы и фотографии маленького Джеймса Балджера, которого увели из торгового центра те двое ребят, которые потом его и убили. Когда он погиб, я была еще маленькой, и мама говорит, что после этого она ни на секунду не сводила с меня глаз, когда мы куда-нибудь шли. Потом я поставила себя на место родителей Эвана, гадая, что бы со мной было, если б подобное случилось с Мэйси. Она ужасно доверчива.

Бекка содрогнулась, словно от холода.

— Мне кажется, ты бы себе никогда не простила.

— Кстати, молодец, что заметил надпись на бейсболке подозреваемого, — добавила Бекка. — По ней есть что-нибудь новое?

— Нихат сказал мне, что это французское казино торгует сувенирами среди посетителей и никогда не продает их на сторону. Так что этот тип либо купил бейсболку в казино, или ему кто-то ее подарил. Возможно, он как-то связан с Францией.

— Ты понимаешь, что для уголовного розыска ты теперь курочка, несущая золотые яйца? — произнесла Бекка, меняя тему. — После того как ты связал нашего подозреваемого с похищением Эвана, на утреннем совещании тебя превозносили до небес. — Джо покраснел, и Бекка это отметила. — Ага, смутился, да? — поддразнила она и протянула руку, ущипнув его за щеку. — Какой застенчивый суперраспознаватель!

— Руки прочь, или я обвиню тебя в сексуальных домогательствах.

— Какой шикарный шанс! — фыркнула Бекка. — Мне лестно, что меня кто-то может счесть сексуальной хищницей. Ты знаешь, как давно я…

— Нет-нет-нет! — прервал Джо, вскинув руки в защитном жесте. — Почему все гетеросексуальные женщины думают, что мужчинам-геям интересно слушать про их интимную жизнь? Экстренные новости: нет.

— Экстренные новости: никто не использует словосочетание «экстренные новости» с девяностых годов.

На экране телефона Бекки всплыло текстовое сообщение.

— Это от Брайана, — сказала она и начала читать. — О, это интересно. Камеры на супермаркете поймали часть регистрационного номера машины. И вот тебе связь — этот «Мерседес» зарегистрирован на имя француженки Одри Моро. Последний известный адрес ее проживания в Лондоне раскопали, и Брайан выявил, что эта машина засветилась в каком-то дорожном происшествии. Водитель второй машины попал в больницу.

— До того, как Эван Уильямс был похищен, или после?

— До того, но в этот самый день.

Джо нахмурил брови.

— Случилось что-то, что сильно сбило его с выбранного курса, так? За один миг он от организованности перешел к хаотичности… Но я полагаю, что мы имеем дело с неординарным разумом, понимаешь?

— Одри Моро… — медленно повторила Бекка. — Почему ее имя кажется мне таким знакомым? — Джо пожал плечами. — Не хочешь съездить к ней, пока я навещаю водителя в больнице?

— Конечно, — ответил Джо.

— Но будь осторожен.

— То есть?

— Не побей свои золотые яйца.

* * *

Час спустя Джо с удобствами расположился в патио в маленьком садике в Бэлеме, в то время как женщина средних лет наливала чай в его чашку из керамического чайника.

Утреннее солнце высвечивало серебристые нити в волосах Памелы Николсон — они были похожи на тонкие нити паутины. Хотя ее сад насчитывал всего несколько метров в длину и ширину, Джо позавидовал. Он любил свою квартиру, но в ней не было ни балкона, ни доступа к открытому пространству, и иногда он выводил пса на прогулку только ради того, чтобы вдохнуть свежий воздух.

Обнаружив, что Одри куда-то переехала несколько лет назад, Джо постучался к ее соседям, чтобы узнать, помнят ли они ее и нет ли у них ее нового адреса. Памела жила в цокольном этаже трехэтажного террасного дома, и она хорошо помнила Одри.

— Не знаю, много ли я в действительности могу вам рассказать, — начала женщина, когда Джо открыл блокнот. — Не могу сказать, чтобы мы были близкими подругами, но я знала ее достаточно хорошо, чтобы поболтать с ней, когда мы встречались у дома или по пути к автобусной остановке. Она казалась мне очень милой девушкой… и акцент у нее был очень красивый.

— Как долго она жила здесь?

— Примерно шесть или семь месяцев. Вскоре после того, как она сюда въехала, к ней присоединился ее мужчина, хотя я нечасто видела его: он обычно рано уходил на работу, а возвращался домой поздно. Потом как-то утром она постучалась ко мне и сообщила, что уезжает. Обняла меня, и с тех пор я ее не видела и ничего не слышала о ней. У меня сложилось впечатление, что Одри не хотела, чтобы он ее нашел, особенно после всех этих странных дел.

— Странных дел? — переспросил Джо.

— Тогда потолок и стены были намного тоньше — с тех пор нам сделали звукоизоляцию, и было нетрудно услышать, как они ссорятся.

— У вас есть причины считать, что эти отношения были нездоровыми?

— Я не слышала, чтобы они дрались, но это не значит, что такого не было. Я просто помню, что в последние несколько дней ее проживания здесь они постоянно кричали.

Джо просмотрел свои заметки.

— Вы упомянули, что у вас сложилось впечатление, будто Одри не хотела, чтобы ее партнер нашел ее. Почему вы так решили?

— Я спросила ее, уезжает ли он вместе с ней, и Одри покачала головой. Потом она стала умолять меня никому не говорить, что я ее видела. Позже в тот вечер мне пришлось вызвать полицию — такой там был шум. Я живу одна, и я испугалась. Когда приехали полицейские, я прокралась наверх вслед за ними, и, когда дверь открылась, квартира выглядела так, словно он обыскивал и громил собственное жилье. Все ящики были выдвинуты, бумаги раскиданы по полу. Он сказал им, что ищет кое-что, потом они вошли вместе с ним внутрь и закрыли дверь. На следующий день он спросил меня, дала ли Одри мне свой новый адрес. Я сказала ему, что никакого адреса у меня нет, и он уставился на меня так, словно подозревал, что я лгу. Но даже если б она сообщила мне свой адрес, я бы не сказала ему. Что-то такое было в его глазах, что мне не понравилось. Ей и ребенку будет лучше без него.

— Ребенку? — спросил Джо, подняв взгляд от блокнота. — У Одри был ребенок?

Памела улыбнулась.

— Когда она прощалась со мной, ее пальто было расстегнуто, и сразу стало ясно, что она беременна. Я не успела спросить ее об этом, потому что она уехала очень быстро.

— Она когда-нибудь говорила с вами о проблемах, возникших между ней и ее партнером?

Памела достала из кожаного портсигара длинную тонкую сигарету, прикурила от дешевой зажигалки и глубоко затянулась.

— Вы живете в Лондоне? — спросила она, и Джо кивнул. — Тогда вы знаете, какой это город. Люди замкнуты в себе, не то что в прежние дни. Дух общины, похоже, угас, когда правительство впустило всех этих иммигрантов и раздало им бесплатное жилье.

Вопреки своим инстинктам, Джо пропустил ее замечание мимо ушей.

— Что вы можете рассказать мне о ее партнере?

— На самом деле не так много. Я видела его всего несколько раз.

— Он тоже был французом? — Памела покачала головой, и Джо продолжил: — Вы помните его имя?

Она на несколько секунд задумалась.

— Что-то, начинающееся с «Д»… Дэвид, Донни или что-то вроде того. Нет, Доминик. Именно так — Доминик. Кажется, я даже не знала его фамилию.

— Прежде чем уйду, могу я спросить — кто-нибудь из людей на этих фотографиях похож на него?

Она надела очки, висевшие на шнурке у нее на шее.

— Мы не общались уже пару лет, но, судя по тому, что я помню, вот этот, слева, действительно похож. Помню шрам на мочке, вроде как от разрыва… Довольно необычно.

— Спасибо, миссис Николсон.

— Пожалуйста. Он совершил что-то очень плохое, да?

— Боюсь, не имею права об этом говорить.

— Что бы он ни сделал, я надеюсь, вы схватите его. Не знаю почему, но иногда просто видно, когда у человека темная душа. А его душа была самой темной из всех, кого я встречала за долгое время.

Глава 45

Бекка примостилась на пластиковом стуле у кровати Хлои Бэйфилд в Лондонской Королевской больнице. Пытаясь найти удобное положение, она ерзала на жестком сиденье.

Пока мать утешала плачущую девушку, Бекка обводила взглядом обстановку. Она, как и многие люди, отчаянно ненавидела больницы. Пронзительный, повторяющийся писк аппаратов, перестук колесиков, когда мимо провозили тележки; витающий в воздухе запах невкусной еды и вонь антисептика, стремящаяся перебить его. Она проклинала влажную жару в палатах и оглушительный храп спящих пациентов. Все вокруг нее воскрешало жуткие воспоминания о тех днях, которые она и ее родители провели возле постели ее сестры, и никто из них не хотел уходить оттуда первым. Вместо этого они оттягивали тот момент, когда оборудование, поддерживающее в ней жизнь, будет отключено. Это случилось после того, как недоношенная семимесячная дочь Эммы была извлечена из инкубатора, и ее в первый и в последний раз положили на грудь ее биологической матери.

Все они безмолвно молились, чтобы компьютерная томография и магнитно-резонансная томография мозга показали, что случилось чудо и что где-то в глубине своего существа Эмма цепляется за жизнь. Но ни одно сканирование так и не выявило активности.

Бекка первой из всей семьи взяла на руки свою племянницу. Она запомнила ощущение прикосновения к коже новорожденной и то, как не хотела ее отпускать. Молилась, чтобы это крошечное хрупкое дитя приняло ее и не осознало, что руки, обнимающие ее, не принадлежат телу, давшему ей жизнь.

Неожиданное появление отца воспламенило что-то в душе Бекки. Посреди всего этого шума и суеты она желала только ощутить свою малышку так, как ощутила ее тогда. Она вынуждена была отпустить Эмму и не хотела делать то же самое с Мэйси. Она тосковала по тому, чтобы быть матерью…

Бекка взглянула на девушку, лежащую на больничной койке. Она была полной противоположностью своей мускулистой татуированной матери. Хлоя была тощей и хрупкой, и это особенно бросалось в глаза сейчас, когда она жестоко пострадала в автомобильной аварии. Удар пришелся на правую половину тела — сломанная рука загипсована, нога тоже в гипсе и подвешена при помощи системы грузов. Глаза у нее были красные, на прикроватной тумбочке стояла почти пустая коробка с бумажными платочками, окруженная открытками с надписью «Выздоравливай скорее!».

Ее мать принадлежала к тому типу женщин, которых отец Бекки назвал бы спесивыми, — основываясь на одной только внешности. Она сидела на краешке постели Хлои, и ее ярость была направлена против человека, который стал причиной несчастий ее дочери.

Бекка опять подумала о Мэйси. После рождения девочки Бекка испытывала такое же сильное желание защитить, какое наблюдала сейчас у матери Хлои. Давно погребенные воспоминания всплывали на поверхность — о том, как запах потерянной сестры сочился из всех пор детского тельца. Потом, к своему позору, она вспомнила, как позже была ошеломлена диагнозом «синдром Дауна», поставленным Мэйси. Бекка отреагировала на это, отстранившись от девочки, испуганная тем, что у особенного ребенка — особенные потребности, а значит, понадобится особенное терпение, чтобы их обеспечить.

Она продолжала любить дочь, но уже не чувствовала такой близости к ней, как та, что существовала в первые месяцы после появления Мэйси на свет. Бекка стала считать, что недостаточно хороша для своей дочери, и медленно, но верно начала полагаться на Хелен, которая заменила ребенку всех — мать, отца, бабушку, дедушку, тетю… Хелен водила ее на приемы к врачу, выполняла все назначенные процедуры по развитию речи, движений, внимания. То, что Мэйси оказалась готова пойти в обычную школу, было заслугой и результатом трудов Хелен, а не Бекки.

Бекка откашлялась, выкинула из головы посторонние мысли и вернулась к работе.

— Итак, позвольте мне еще раз проговорить вашу точку зрения на события, Хлоя. Вы сдали экзамен по вождению неделю назад и в день происшествия ехали на работу, когда ваша машина остановилась на светофоре. Вы крутили ключ в замке зажигания, но двигатель не заводился. Потом автомобиль красного цвета, стоящий позади вас, начал вам гудеть.

Хлоя кивнула, и мать крепче сжала ее руку.

— Он просто выпрыгнул, словно из ниоткуда, — сказала Хлоя. — Начал стучать сначала в боковое стекло, потом в лобовое, обзывать меня по-всякому и кричать, что убьет. Я крутила и крутила ключ, но ничего не происходило, и я начала плакать, потому что ужасно испугалась.

На глаза девушки снова навернулись слезы, и мать поднесла руку дочери к своему лицу, чтобы коснуться ее губами.

— В конце концов я завела машину и нажала на газ. Я была так напугана, что даже не заметила, как светофор снова переключился на красный свет. И именно поэтому в меня влетел фургон, ехавший по поперечной улице.

— Когда вы поймаете этого ублюдка, я ему морду в кровь разобью за то, что он сделал, — пригрозила ее мать. — И я знаю других людей, которые тоже захотят до него добраться.

Бекка сделала себе пометку направить экспертов в гараж, куда отбуксировали машину: проверить отпечатки пальцев на дверной ручке и следы ладоней на окнах. Она подозревала, что они совпадут с теми, которые были найдены на корзинке в супермаркете.

— Человек, который это сделал, есть на какой-нибудь из этих фотографий? — спросила Бекка, показав Хлое два фоторобота.

— Может быть, я не знаю, — ответила та. — Когда я увидела, какие у него злые глаза, захотела только удрать оттуда побыстрей.

— Это нормально, — отозвалась Бекка, понадеявшись, что Джо больше повезет с опознанием. У нее было чувство, что после следующего совещания они весь день проведут за просмотром записей с дорожных камер на месте происшествия и в его окрестностях.

— Он и раньше такое проделывал? — спросила миссис Бэйфилд. — Если у вас есть его портреты, должно быть, да.

— Это одна из линий расследования, которое мы сейчас ведем, — уклончиво ответила Бекка. Она не видела ничего хорошего в том, чтобы пугать девушку еще сильнее, сообщая ей о том, что она едва не стала очередной жертвой пятикратного убийцы.

— Регистратор все записал; хотите посмотреть, что там? — с надеждой добавила мать Хлои.

— То есть? — не поняла Бекка.

— Поскольку Хлоя — водитель-новичок, страховая компания заставила ее установить на машину видеорегистратор. И за это она получила скидку на страховку.

Бекка почувствовала, как учащается ее пульс.

— Камера все еще в автомобиле?

— Нет, она здесь, в моей сумке. — Мать Хлои достала пухлый коричневый конверт и протянула Бекке. — Я собиралась отправить эту запись страховщикам по пути домой.

— Кто-нибудь уже видел, что на ней?

— Только ее отчим. Он забрал камеру из гаража сегодня утром и скачал запись, чтобы у нас была копия на тот случай, если почта ее потеряет. По его словам, этого скота на ней можно увидеть совершенно четко.

— Спасибо вам огромное, это очень нам поможет.

Бекка поспешила через лабиринт больничных коридоров, пытаясь обуздать свой восторг. Ей не терпелось узнать, что именно попало на запись. Это может оказаться тем самым прорывом в следствии, который был им так отчаянно нужен. Но когда она подумала о том, какую славу это может принести ей лично, то не ощутила ничего.

Сейчас ей нужны были не похвалы начальства, а Мэйси.

Несколько дней назад Бекка сказала Джо, что быть женщиной в полиции означает каждый день вести битву. Но до нынешнего момента она не брала в расчет ту битву, которую ведет Мэйси. Она сражалась за то, чтобы выжить после трудных преждевременных родов, за то, чтобы учиться и развиваться так же быстро, как ее друзья. А теперь сражалась за любовь и внимание своей матери. И эту последнюю битву она проигрывала.

Но больше так не будет.

Здесь и сейчас Бекка поклялась перенаправить на дочь все силы и внимание, которые вкладывала в свою карьеру. И, что самое важное, она не собиралась больше ждать до тех пор, пока будет раскрыто это дело. Когда она вернется домой сегодня вечером, все будет иначе. Она никогда в жизни не понимала этого так отчетливо.

Неожиданно зазвонил ее телефон. Это была Хелен.

— Привет, я как раз думала о вас, — начала Бекка.

— Нужно, чтобы ты приехала. — По тону матери Бекка сразу же поняла, что что-то неладно.

— Что случилось?

— Мэйси заболела, и мне нужна твоя помощь. — На заднем плане Бекка услышала всхлипывания дочери и немедленно встревожилась. — У нее температура, она плачет и зовет тебя.

Бекка сжала пухлый конверт, в котором лежал автомобильный видеорегистратор.

— Мам, мне нужно завезти экспертам кое-что очень-очень важное, — сказала она. — Это в любом случае по пути, и потом я сразу же поеду домой. Буду примерно через час. Я решила выделить свободное от работы время, начиная с сегодняшнего дня. И я имею в виду — по-настоящему, не просто выходные или кусочек дня. С того момента как я вернусь домой, все будет по-другому, обещаю.

— Люблю тебя, — ответила Хелен и завершила звонок. Бекка могла бы поклясться, что слышит, как ее мать тоже плачет.

Бекка почувствовала, как уголки ее губ сами собой изгибаются вверх, и позволила себе широко улыбнуться. Услышав, как расстроена ее дочь, она ощутила вибрацию материнских струнок в душе — и не думала, что они все еще целы. Затем отправила по электронной почте письмо с извинениями, адресовав его Нихату, заодно уведомила Уэбстер о своем решении выйти из расследования и запросила отгул по личным причинам. Есть множество других офицеров, которые с радостью ухватятся за шанс поучаствовать в деле и продолжить ее работу. У Бекки теперь другие приоритеты. Это ее второй шанс стать истинной матерью для своей дочери — а ведь раньше ей казалось, что она никогда не сможет ею стать.

Глава 46

Джо четыре раза за последние полчаса нажимал кнопку «перезвонить», но каждый раз попадал только на автоответчик на телефоне Бекки.

Пятую попытку он сделал, когда их коллеги начали собираться в следственном штабе на дневное совещание. Несколько минут назад он получил от Бекки сообщение, объяснявшее, что находится в том пакете, который она оставила у экспертов-криминалистов, и что на совещании ее не будет. Нихат уведомил его, что Бекка отпросилась по личным делам, и Джо заподозрил, что это связано с ее дочерью. Он подумал, что это, наверное, нечто серьезное, если она решила пропустить обсуждение записи с видеорегистратора.

Джо вошел в комнату одним из последних и разместился поблизости от двери, на тот случай если ему понадобится выйти и ответить на звонок Бекки. Еще до появления старшего суперинтенданта Уэбстер напряженное ожидание сделалось почти осязаемым. Прошло два дня с тех пор, как был найден последний труп, и все молча надеялись, что следующий не будет принадлежать маленькому Эвану Уильямсу.

Джо рассудил, что убийство малыша не соответствует той схеме, по которой до сих пор действовал убийца. Подозреваемый не планировал встретить одинокого мальчика в супермаркете. Должно быть, это ужасное совпадение — то, что их пути пересеклись. Но почему он просто не оставил все как есть? Что побудило человека, которого бывшая соседка опознала как некоего Доминика, увести ребенка с собой? Насколько понимал Джо, это было первое спонтанное действие подозреваемого с тех пор, как началась серия убийств. Если Доминик не педофил, может быть, вид этого мальчика всколыхнул в нем какие-то остатки человечности? Имело ли это какое-либо отношение к беременности Одри Моро? Задело ли появление мальчика какие-то воспоминания, которые Доминик хотел пережить заново?

Джо еще раз проверил телефон как раз в тот момент, когда Уэбстер начала говорить. Он сотрудничал с уголовным розыском совсем недавно, но уже видел признаки того, как тяжело ей дается это дело. Лицо у нее было бледным, словно она не бывала на свежем воздухе вот уже много дней.

— Не буду даже говорить, что наш главный приоритет — вернуть Эвана живым и невредимым, — начала Уэбстер. — Как только мы получим изображения с… — Однако фразу она договорить не успела: как будто по сигналу, дверь отворилась, и вошел один из криминалистов. — Заговори о черте, а он уж тут как тут, — произнесла старший суперинтендант. — Хорошие новости есть?

В комнате наступило молчание, когда бородатый мужчина протянул Уэбстер стопку фотографий толщиной в дюйм.

— Мы получили его изображение, — сказал он. — На блюдечке.

В комнате воцарилось сдержанное возбуждение: каждый детектив хотел увидеть — в первый раз — лицо человека, занимавшего все их мысли и дела в течение последних дней. Из рук в руки переходили цветные фото высокого разрешения — три кадра с изображением лица подозреваемого, сделанные через лобовое стекло машины под разными углами.

— Когда мы передадим информацию в СМИ? — спросил чей-то голос.

— Не прямо сейчас, — ответила Уэбстер. — Я не хочу спугнуть его: если он будет знать, что мы его опознали, то заляжет на дно.

Джо понимал, что лицо человека на фото может выйти в искаженном виде из-за угла съемки — ведь камера была закреплена на приборной панели — или из-за некачественной оптики. Но фотографии были настолько четкими, как будто их сделал профессиональный фотограф-портретист.

Джо приступил к работе — как будто в мозгу его зажегся сигнал готовности. Сначала он окинул взглядом лицо в целом. Потом сосредоточил внимание на длине и ширине носа подозреваемого, форме его глаз, того, как широко они расставлены и как глубоко посажены. Затем отметил линию челюсти, высоту скул и бровей. Он также увидел шрам на мочке, который не был виден на предыдущих зернистых кадрах. Только после этого на Джо снизошла полная уверенность.

Он узнал убийцу.

Но где он мог его видеть? Джо закрыл глаза и отрешился от болтовни в комнате, обыскивая свою память, где всю жизнь хранил лица людей, и стараясь вспомнить, где он мог видеть этого человека. И спустя несколько секунд нашел совпадение. Они встречались лично, причем всего несколько дней назад.

— Я знаю его, — сказал Джо, встряхнув головой. — Мне знакомо это лицо. — В комнате воцарилась тишина, все уставились на него. — Мы с Беккой были у него дома.

Глава 47

Джо выскочил из переполненной комнаты совещаний и поспешил к столу Бекки. Разбросав по столешнице содержимое своей сумки, он принялся выискивать свой блокнот. Уэбстер, Нихат и Брайан последовали за ним спустя пару минут после того, как поспешно завершили собрание.

— Откуда ты знаешь его, Джо? — напрямую спросил Брайан. — Кто он?

— Когда мы встретились, он был не «он», а «она», — ответил Джо, хватая блокнот и быстро его пролистывая. — Из числа трех подозреваемых, которых мы идентифицировали, — они стояли на платформе подземки рядом со Стефаном Думитру, когда ему ввели препарат. Мы с Беккой выследили ее, и сразу же было понятно, что это не женщина, однако живет как женщина. «Меган Бингэм», — прочитал он в блокноте, — так она назвалась, однако сказала нам, что родилась как Джон Бингэм. И это именно тот человек, которого заснял видеорегистратор, только без парика и макияжа. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы опознать его, потому что макияж и подводка могут изменить черты лица. Но только не тогда, когда смотришь на них так внимательно, как я.

— Так его зовут Джон — или Доминик, как его назвала соседка? — спросил Нихат.

— Нам следует проверить оба имени. Но Домиником он звался три года назад, до того как все это началось, так что, скорее всего, именно это имя настоящее.

Джо записал адрес Меган Бингэм и передал его Нихату, который — в сопровождении Брайана — вышел из комнаты, чтобы отрядить команду в указанное место. Тупая боль позади глаз Джо дала о себе знать, и он взмолился: «Пожалуйста, не сейчас!» — радуясь тому, что его не попросили к ним присоединиться.

Через несколько минут по адресу выехал фургон с офицерами в бронежилетах — на тот случай если предполагаемый арест перейдет в силовое противостояние. С другого участка отправили переговорщика по делам заложников, в штатской одежде, — вдруг Эван Уильямс по-прежнему находится в той скудно обставленной квартире.

Джо был зол на себя за то, что принял объяснения «Меган Бингэм», за то, что испытывал к ней сочувствие и уважение, ведь она посмела жить в соответствии с ее внутренним «я»… хотя на самом деле их с Беккой нагло обманули. Почти всю жизнь семейные обстоятельства Джо и — в меньшей степени — его сексуальная ориентация заставляли его чувствовать себя изгоем, и он предположил, что «Меган» ощущает то же самое. Какая глупость с его стороны! Если они с Беккой могли предотвратить убийства Гарри Доусона и Зои Эллис, он себе никогда не простит. Джо грызла мысль: почему Доминик был одет женщиной, когда они с Беккой посетили его квартиру? Был ли он реально трансгендером или же просто ожидал их?

Джо подумал о том, чтобы снова позвонить Бекке и оставить ей голосовое сообщение о последних открытиях в деле, но потом передумал. То, что они оба будут злиться, ничего не даст. Сейчас было не время гадать «что было бы, если б…».

Вооруженный знанием о том, как именно выглядит Доминик, Джо использовал компьютер Бекки, чтобы просмотреть некоторые из ста тысяч изображений в централизованной криминалистической базе данных — проверить, не содержится ли там какое-либо дело на подозреваемого. Джо сомневался, что нормальный человек может проснуться однажды утром и приступить к совершению серии продуманных убийств — и чтобы у него при этом не было проблем с законом в прошлом. Но без фамилии найти что-либо было сложно.

Он склонился над клавиатурой, глядя на фотографии Доминика, сделанные с видеорегистратора, и вводя в поле поиска ключевые слова. Потер саднящие глаза и на этот раз сосредоточился на волнистых белокурых волосах подозреваемого, выглядывающих из-под знакомой бейсболки с надписью по-французски. Он вводил метаданные, включая слегка искривленный нос Доминика, вместе с такими типичными описаниями, как цвет глаз, высота скул, квадратная челюсть и ямочка на подбородке. База данных предложила семьдесят четыре предполагаемых совпадения, но ни один из этих субъектов не был Домиником.

Требовался другой подход, но Джо боялся, что если сейчас не отведет взгляд от монитора, то потеряет сознание. Боль, начавшаяся позади глаз, распространилась на лоб и виски. Сочетание стресса и напряжения вылилось в мигрень. Учитывая ход прошлых приступов, ему следовало в самое ближайшее время принять лекарство, иначе через полчаса — в самом лучшем случае — эта боль охватит весь организм. Может быть, уже даже сейчас слишком поздно. Мигрень была подобна бомбе с часовым механизмом, и ему нужно задержать взрыв на как можно большее время, пока она не сделала его полностью бесполезным. Джо проглотил четыре таблетки, выписанные врачом, — на две больше, чем должен был принять, — и запил их тремя стаканами воды из кулера, чтобы побыстрее растворились.

Часто моргая, чтобы прояснить затуманенное зрение, он откинулся на спинку кресла — и тут услышал с другого конца комнаты голос Нихата:

— Джо, приятель, ты не мог бы задействовать кого-нибудь, чтобы отыскать все возможное об Одри Моро?

— Сейчас, — отозвался Джо.

Он попросил одну из вспомогательных сотрудниц офиса помочь ему в поисках, а затем начал выстраивать по порядку те фрагменты жизни Доминика, которые извлек из разговора с «Меган». Дважды просмотрел записи в блокноте и заметил записанное на полях имя «Этьен». Вспомнил, что этим именем Меган называла куклу, которую носила с собой, пытаясь выдать за ребенка. Это имя было слишком необычным, чтобы просто взять его из головы, не продумав заранее. Могло ли это быть имя, которое Одри Моро дала своему ребенку?

Если Одри и Доминик не помирились и их отношения остались враждебными, она могла не вписать имя отца ребенка в свидетельство о рождении. Джо все-таки провел поиск по этим словам, но в заданный промежуток времени в Великобритании не было зарегистрировано рождение ребенка с таким именем и фамилией. Быть может, Одри вернулась во Францию, чтобы родить ребенка там? Если поиск по фамилии Одри Моро не дал ничего, можно запросить помощи у европейских коллег через Интерпол, но это займет какое-то время.

Свет монитора продолжал резать Джо глаза, и он убавил яркость.

Вспомогательная сотрудница офиса приблизилась к нему, прервав цепочку раздумий. В руках у нее был розовый листок с клейкой полоской.

— Джо, тут кое-кто пытается дозвониться до Бекки последнюю пару часов, — начала она, — но та не берет трубку. Не могли бы вы ему перезвонить? Он говорит, что это важно.

— Конечно, — отозвался Джо и взял бумажку с именем детектива-констебля Найджела Морриса и номером телефона. Он как раз собирался снять трубку стационарного телефона, когда его прервал звонок на мобильный. Номер был ему незнаком, и он понадеялся, что это номер городского телефона Бекки.

— Детектив-сержант Джозеф Рассел? — спросил женский голос, и Джо ответил «да». Никто, кроме Мэтта, матери и Линзи никогда не называл его Джозефом. — Это детектив-сержант Венди Кларк из Лейтон-Баззарда. — Ее имя ему ничего не говорило. — Вы отмечены в полицейской системе в связи со случаями пропажи девочек, произошедшими более двадцати лет назад?

Джо замер.

— Да, — ответил он после паузы.

— В нашем районе найдены останки неопознанного ребенка, убитого примерно в указанный промежуток времени, и я подумала, что вам это может быть интересно.

Джо откинулся на спинку кресла, борясь с приступом тошноты. Сотрудница, которую он отрядил на поиски Одри, приблизилась к нему, с тревогой глядя на его мертвенно-бледное лицо.

— Вы в порядке, Джо?

— Да, — пробормотал он.

— Я вычислила Одри Моро.

— Вы можете прислать на электронную почту то, что нашли? Мне нужно кое-куда съездить.

Не дожидаясь ответа, он схватил пиджак и сумку и вылетел из здания.

Глава 48

Джо было быстрее добраться до вокзала Юстон подземкой, чем получить разрешение взять служебную машину и объяснить, зачем она ему понадобилась. Он также сомневался, что сможет сейчас сесть за руль, потому что война между лекарствами и мигренью была в полном разгаре. Перед тем, как станет лучше, будет еще хуже. Хотя технически он ехал в Лейтон-Баззард не по делам полиции, но расследование касательно исчезновения Линзи все еще оставалось открытым — пусть и «висяком». Однако на то, что он бросает высокоприоритетное дело ради личного вопроса, посмотрели бы косо. И все же Джо этомало заботило. Когда дело доходило до поисков сестры, ничто не могло остановить его.

Он проглотил еще одну таблетку и запрыгнул в поезд за несколько секунд до того, как тот отошел от платформы и медленно покатился по рельсам. Это было то же самое направление, по которому Джо много раз ездил в Милтон-Кинс — и проводил там час за часом, ища Линзи среди множества незнакомых людей. Он должен был доехать до Лейтон-Баззарда за полчаса, а там, как показывали карты, до полицейского участка было совсем недалеко пешком.

Джо нашел в вагоне тихий уголок, прислонился головой к стене неработающего туалета, надел солнечные очки и закрыл глаза.

С того момента как он получил телефонный звонок, все остальное в мире потеряло значение. И обещание, которое он дал Мэтту, и операция «Камера», и пять жертв уже совершенных убийств, и любые потенциальные жертвы. И, к стыду Джо, даже маленький Эван Уильямс. Сейчас распознавателя волновала только та часть его прошлого, с которой он никак не мог примириться.

Детектив-сержант Венди Кларк сообщила ему, что останки девочки были найдены в подвале старого фермерского дома, который простоял заброшенным два десятилетия. Эксперты установили, что погибшей было от шести до десяти лет и что она, скорее всего, умерла в промежутке от двадцати до двадцати пяти лет назад. Крепко закрыв глаза, Джо созерцал обрывочные картины того дня, когда в последний раз видел Линзи живой. Та перебежала через школьную площадку для игр и скрылась в одноэтажном здании. Ходила в эту школу всего два дня и уже обзавелась подругами. Линзи не просто выбралась из своей оболочки — вылетела из нее и расколола на крошечные осколки, чтобы они никогда не собрались заново. Однако Джо был более сдержанным и оставался настороже. И это оказалось правильно.

Землю, на которой стояла ферма, продали застройщику под возведение складов, и он направил команду бульдозеристов, чтобы очистить территорию. Только после обрушения крыши и стен здания был найден второй подвал, не обозначенный на чертежах владения. Внутри обнаружили скелет девочки и почти истлевшую одежду и обувь. Кларк предложила Джо возможность опознания одежды по фото, которые она скинет ему на электронную почту. Он настоял на том, чтобы увидеть все лично.

Маленький городок располагался в двадцати минутах езды от того места, куда Джо и Линзи привезла мать. Их отец часто путешествовал по Мидлендс^[269] — он работал механиком и специализировался на ремонте сельскохозяйственной техники, и потому — несмотря на то, что родом был из Ноттингема, — вполне возможно, знал кого-то из фермеров, живущих в Лейтон-Баззарде. Они могли забрать к себе Линзи, когда он привез ее к ним, — или помочь спрятать ее тело.

Джо содрогнулся, когда подумал о том, что могло случиться с ней, оставшейся в одиночестве в темном подвале, и как долго могли длиться ее мучения. Он слышал истории о девочках, сидевших в заточении годами; некоторых мучители даже принуждали родить детей, прежде чем пленницам удавалось сбежать. Если удавалось. Или, может, отец со зла запер ее в этом подвале сам и просто позволил ей умереть…

Неожиданно Джо осознал, что впервые после исчезновения Линзи рассматривает возможность ее смерти. Любой, кто знал эту историю, пришел бы к такому выводу еще годы назад. И на миг ему действительно захотелось, чтобы эта мертвая девочка оказалась Линзи, потому что это позволило бы ему начать двигаться дальше, не цепляясь больше за прошлое.

Вопреки всему, Джо, должно быть, задремал, потому что рывком проснулся, когда динамики вагона объявили, что следующая станция — Лейтон-Баззард. Спустя четверть часа Венди Кларк уже указала ему на кресло, стоящее возле ее рабочего стола.

— Вы не против, если я спрошу, почему вас так интересуют подобные случаи? — поинтересовалась она, зачесывая свои рыжие волосы назад и стягивая их в тугой хвост. — В примечании было сказано, что вы хотите знать обо всех делах, где смерть жертвы потенциально датируется двадцатью и более годами.

— В то время пропала моя сестра, — ответил он. Кларк подняла брови, ожидая, что он продолжит, но Джо больше ничего не сказал, а вместо этого задал вопрос: — Причина смерти известна?

Пока она пролистывала страницы в папке, Джо краем глаза заметил фотографию маленького скелета, лежащего на серебристом металлическом столе. Его желудок сжался, и он отвел глаза, сосредоточив взгляд на доске объявлений. Кларк, судя по всему, осознала, что именно он успел увидеть, и быстро прикрыла снимок другим листом бумаги.

— Процедура экспертизы вам знакома; все это неофициально до тех пор, пока не открыто коронерское расследование, но на голове у нее — след от удара тупым предметом. Возможно, кувалдой или колотушкой. Ее ударили дважды, расколов череп.

Это принесло Джо странное облегчение. Он надеялся, что, кем бы ни была бедная девочка — его сестрой или совершенно посторонней девчушкой, ей не пришлось сильно мучиться перед смертью, и ее страх был всего лишь мимолетным.

— Могу я увидеть ее одежду? — спросил Джо.

— Конечно.

Кларк провела его в другую комнату, где офицер, ответственный за вещдоки, показал ему три запечатанных прозрачных пластиковых пакета, лежащих на столе; на них были наклеены бумажки с номерами. В первом лежала пара маленьких черных кед. Они были относительно целы, пролежав в подвале столько лет, и походили на те, что носила его сестра. Во втором лежали маленькие белые носки и желтые трусики-«недельки», на которых Джо с трудом различил название дня недели. Надпись гласила «вторник», а Линзи пропала в четверг. Это дало проблеск надежды. В третьем пакете лежала школьная форма — платье, судя по всему, темно-синего цвета. Но на Линзи не было формы. Она проучилась в новой школе недостаточно долго, чтобы мать успела сводить ее за покупками.

Джо прислонился к столу, не зная, отчего пол вдруг поплыл под ногами — то ли от облегчения, то ли из-за слишком большого количества таблеток от мигрени. Он покачал головой, адресуясь к Кларк, и та улыбнулась — за обоих. Потом протянула ему бумажный платок, которым он промокнул глаза.

Прежде чем сесть на обратный поезд до Лондона, Джо сдал образец ДНК и получил заверения, что результаты придут в течение ближайших трех дней. Но он уже знал ответ. Совпадения не будет, и дела Линзи и этой девочки останутся незакрытыми.

К тому времени как поезд отъехал от вокзала Лейтон-Баззарда, в голове у него слегка прояснилось, и теперь он видел, какую большую глупость совершил по собственной воле. Он стыдился собственной тупости. Бросить самое высокоприоритетное в его карьере расследование на середине — это самое непрофессиональное, что он когда-либо совершал, и Джо был жестоко разочарован в себе. Он мог бы провести опознание по фотографиям одежды девочки, присланным на почту. Но вот уже в который раз поставил свою одержимость поисками сестры превыше всего… Когда речь шла о Линзи, его зрение сужалось до одной-единственной точки.

Это был тот долгожданный звонок будильника, который ему требовался. Джо уже подверг риску свой брак, а теперь сделал то же самое со своей карьерой. Если он ничего не изменит сейчас, то и останется ни с чем, и это пугало его. Двадцать шесть лет погони за призраком были слишком долгим сроком.

Он проверил свой телефон и увидел пропущенные сообщения от Нихата и Брайана, уведомлявших его о том, что он и так предполагал: квартира, где жил Доминик-Меган, теперь была пуста.

Эксперты-криминалисты сейчас обшаривали эту квартиру дюйм за дюймом, но лидеры его команды в данный момент возвращались в офис. К одному сообщению была прикреплена фотография Доминика, которая была разослана всем полицейским офицерам еще до того, как Джо уехал в Лейтон-Баззард.

Когда поезд доехал до Юстона, на экране замигал сигнал голосового сообщения. Джо нажал на воспроизведение. Сообщение от Нихата.

— Джо, приятель, не знаю, где ты сейчас, но тебе, наверное, следует поскорее пересечься с нами в кабинете Уэбстер. Тут прибыл патрульный; он утверждает, что когда-то арестовывал человека по имени Доминик Хаммонд.

Глава 49

Джо пробежал по коридорам офиса полиции и взмахнул электронной карточкой-пропуском, чтобы войти в штаб следствия.

Когда двери открылись, он заметил, что в комнате определенно прибавилось детективов и вспомогательного персонала по сравнению с тем, сколько их было, когда он уходил. Временная перегородка была убрана, поэтому две комнаты стали одной большой. Воздух был влажным, в нем висел запах кофе и сэндвичей. Люминесцентные лампы наверху словно светили ярче, чем прежде, и этот свет грозил свести на нет весь эффект от таблеток против мигрени.

Джо быстрым шагом направился в сторону кабинета Уэбстер — Брайан уже закрывал дверь. В самом кабинете на стуле устраивался офицер в форме.

— Извините, я опоздал, — произнес Джо, едва дыша. — Я расследовал одну улику…

Офицер представился как детектив-констебль Найджел Моррис, и Джо вспомнил: этот человек сегодня, несколько часов назад, оставил сообщение с просьбой к Бекке перезвонить ему. Джо забыл об этом сразу же, как только получил звонок относительно тела девочки. Моррис был высок и худощав, на его подбородке пробивалась темная щетина с проседью. Джо прикинул, что ему, должно быть, чуть меньше сорока лет, и он один из тех полицейских, которые предпочитают патрулировать улицы, а не сидеть в офисе и карабкаться по карьерной лестнице. Такие офицеры, как Найджел Моррис, составляли опорный стержень полицейских сил.

— Вы сообщили нам, что, по вашему мнению, когда-то арестовывали именно того человека, которого мы разыскиваем; это так? — начала Уэбстер, подавшись вперед и глядя ему прямо в глаза.

— Да, это было три года назад, вечером первого июня, — начал он. — Я запомнил эту дату, потому что был мой день рождения, но я не нашел никого, кто согласился бы поменяться со мною сменами. В общем, мы патрулировали район Шепердс-Буш, когда нас вызвали по поводу нарушения общественного порядка… — Он сделал паузу и достал из кармана потрепанный блокнот. — …На Стэнлейк-роуд. Женщине по имени Одри Моро досаждал ее бывший партнер. В некотором роде семейное насилие. Они стояли на улице перед ее квартирой, и ссора становилась все жарче. Я пытался успокоить его, а напарница занималась женщиной. Когда они зашли в дом, мужчина занервничал еще сильнее; он говорил мне, что она не позволяет ему увидеть его ребенка, и умолял меня помочь, но я ничего не мог сделать. Когда его бывшая наконец-то вышла, она несла в руках чемодан и забросила его в багажник машины. Напарница шла за ней, неся ребенка в детском автокресле, и помогла женщине пристегнуть его. Отец ребенка словно сошел с ума; он выкрикивал имя мальчика — Этьен, если я правильно помню. Затем ударил меня локтем в живот, а потом по яйцам, начал хватать автокресло и кричать во все горло. У напарницы не было выбора — она использовала перцовый баллончик, чтобы усмирить его. Он продолжал орать, размахивать руками и пытаться сопротивляться нам, так что пришлось применить силу и надеть на него наручники. Потом прибыл вызванный нами фургон, и буяна увезли. Но к тому времени его бывшая с ребенком уехали.

— Значит, тогда на него завели дело?

— Если только его не взяли за что-то другое — нет, потому что он так и не доехал до участка. У него оказалась какая-то жуткая аллергическая реакция на перец из баллончика: говорил, что не может дышать. Его отвезли в больницу Святой Марии, но в этот вечер случилась атака террористов в Хаммерсмите, когда эти чокнутые из ИГИЛ^[270] стали кидаться на людей в торговом центре с ножами. Раненых тоже везли в больницу Святой Марии, и в суматохе Хаммонд сумел бесследно испариться.

— Значит, он сбежал прежде, чем его успели внести в базу данных или допросить, — сказал Нихат. — Был ли выписан ордер на его арест?

— Насколько я знаю, нет, — ответил Моррис.

Нихат и Уэбстер переглянулись так, словно предвидели, какой проблемой это будет для полиции.

— Моя напарница делала заметки, когда говорила с Моро. Можете спросить у нее непосредственно.

— А кто она?

— Сейчас работает у вас, в уголовном розыске. Бекка Винсент.

Все трое уставились на него.

— Бекка? — переспросил Нихат.

— Да, это она помогла его бывшей сесть в машину, чтобы та могла уехать подальше.

Джо почувствовал, как кровь отливает от лица.

Глава 50

Быстрым шагом Бекка за пятнадцать минут дошла от станции подземки до своего дома, чтобы поскорее взять на себя заботу о своей больной дочери.

Когда она приняла решение отключиться от работы и взять на себя куда более важную задачу, у нее словно тяжесть с плеч свалилась. Она наконец-то осознала готовность быть рядом со своей дочерью — так, как это никогда не было прежде. Неважно, потребуются ли дни, месяцы или даже годы на то, чтобы восстановить родственную связь. Если Бекка сможет уделить Мэйси столько же внимания и усилий, сколько уделяла своей карьере, особенно операции «Камера», половина битвы уже выиграна.

Ее телефон снова зажужжал — должно быть, в шестой раз за эти часы. На экране высветилось имя Джо, но Бекка удержалась от того, чтобы ответить, — она не хотела разочаровывать его новостями о том, что выходит из расследования. Напишет попозже, вечером, после того как оценит ситуацию дома, и объяснит ему причины такого решения. Но она не станет за это извиняться — с извинениями покончено. Если она выбрала стать полноценной матерью, то жалеть не о чем. Теперь значение имеет только семья.

Пришли еще два сообщения — одно от Джо, другое от Кирсти Наткинс, управляющей убежища для женщин, которое поддерживала Бекка.

К нам только что пришла Эбигейл Джонсон — говорит, ее прислала ты — спасибо, — прочитала Бекка и медленно кивнула в знак удовлетворения. Похоже, Эбигейл нашла в себе силы уйти от Никки Пенна. Бекка надеялась, что теперь в мире будет меньше на одну женщину, которая закончит, как Эмма.

Она проигнорировала рабочее сообщение от Джо и выключила свой телефон. Надеялась, что они и дальше будут общаться, и не только по работе. Ей пригодился бы такой друг, как он.

Чувствуя, как колотится сердце, Бекка открыла дверь. Ее встретил звук телевизора, работающего на полную громкость: их глухая соседка, миссис Патель, смотрела вечерний выпуск телеобзоров.

— Привет, — окликнула Бекка, вешая куртку на крючок вешалки. — Где все?

Взгляд ее упал на три пары резиновых сапожек, стоящих на придверном коврике. Они принадлежали трем поколениям женщин семьи Винсент, таких же ярких и полных цвета, как эта обувь из резины и пластика, которую они надевали. Вместе они пережили трудности, которые могли бы разбить другие семьи на осколки. И грядущие перемены должны будут залечить ущерб, причиненный самой Беккой.

Она взяла почту, лежащую на столике в прихожей, и просмотрела каждый конверт, дабы проверить, кому он адресован. Рекламную рассылку просто бросила в мусорную корзину.

— Мам! — крикнула Бекка, гадая, куда все подевались и почему шторы в доме так плотно задернуты. — Почему здесь так темно?

Шагнув в гостиную, она изумилась еще сильнее.

На меньшем из двух диванов сидел маленький мальчик, одетый в пижаму с Человеком-пауком, и без всякого выражения смотрел на Бекку. Лишь пару секунд спустя она осознала, что это Эван Уильямс.

Бекка замерла на месте, не в силах понять смысл происходящего.

— Что за… — пробормотала она и умолкла, обводя взглядом комнату. Только тогда заметила возле обеденного стола свою мать и Мэйси. Посмотрела на них внимательно: связаны по рукам и ногам веревкой и скотчем.

Если бы Бекка двигалась быстрее, вместо того чтобы пытаться осмыслить эту сцену, как положено опытному детективу, она услышала бы движение у себя за спиной — до того, как этот человек схватил ее за плечи и развернул лицом к себе. В глаза ей брызнуло что-то жгучее, мгновенно ослепившее ее, потом она ощутила два сильных удара по голове. Не успела увидеть лицо нападавшего — просто рухнула на пол, и комната погрузилась во мрак.

Глава 51

— А где сейчас Бекка? — спросила старший суперинтендант Уэбстер с нотками тревоги в обычно спокойном голосе. Она посмотрела за плексигласовые стены своего кабинета-выгородки и окинула взглядом рабочие столы, словно вдруг осознала, что не видела Бекку изрядную часть дня. — Ее нужно поставить в известность об этом.

— Бекка завезла видеорегистратор экспертам, а потом написала мне, что ей нужно ехать домой — по срочным семейным делам, — ответил Нихат.

— Ты говорил с ней после этого?

— Я пытался ей звонить, но она не отвечает.

Уэбстер постучала обкусанным ногтем по нижнему зубу.

— Есть ли у нас конкретные причины предполагать, что ей что-либо угрожает со стороны Хаммонда?

— Она использовала против него перцовый баллончик, потом помогла его девушке и ребенку сбежать — полагаю, для извращенного разума это достаточный мотив, чтобы желать причинить зло Бекке, — сказал Нихат.

Уэбстер кивнула.

— Джо, как ваши попытки найти сведения об Одри Моро?

«Черт!» — подумал Джо. Сотрудница офиса прислала ему подробности по электронной почте несколько часов назад, но он совершенно забыл про это письмо — как и про сообщение от Морриса с просьбой перезвонить ему, когда бросился в Лейтон-Баззард в поисках Линзи.

— Да, мы нашли ее; я как раз собирался открыть почту, прежде чем прийти сюда, — солгал он, потом прочитал письмо на своем телефоне.

Ему понадобилось несколько секунд, чтобы осмыслить слова, которые он видел на экране.

— Черт, — произнес Джо. — Нам нужно выезжать, и немедленно.

* * *

Мигрень, с которой Джо так отчаянно боролся, угрожала вернуться и наброситься на него с яростью, какой он не испытывал вот уже несколько лет.

В голове у него отдавался ритм ударов сердца, когда полицейская машина делала резкие повороты, углубляясь все дальше в район Айлингтон. Непрекращающийся вой сирены, ввинчивающийся в голову, тоже не облегчал его состояние. Несмотря на то что окна были плотно закрыты, для его слуха, обостренного болью, звук был почти невыносим.

Уэбстер сидела на переднем пассажирском месте, отдавая приказы по мобильному телефону и координируя действия других автомобилей и команд. Джо видел, что ее свободная рука крепко сжата в кулак, а лицо похоже на стальную маску. Он слишком хорошо знал, какие возможные сценарии крутятся у нее в голове, — потому что сам обдумывал их.

Зазвонил телефон Брайана Томпсона, и тот ответил еще до того, как прозвучала вторая нота звонка. Его рука, держащая телефон, дрожала.

— Два констебля будут возле дома Бекки через пять минут, босс, — сообщил он, одновременно слушая, что ему говорят по телефону. — Вы хотите, чтобы они постучали в дверь, когда прибудут?

— Нет. Держите с ними связь и ждите, пока прибудет вооруженный отряд.

Нихат сидел за рулем, часто мигая фарами машины и предупреждая водителей о том, что следует убраться к обочине. Брайан сидел рядом с Джо на заднем сиденье. Джо молчал, нажимая кнопку вызова и звоня на номер Бекки снова и снова — в безумной надежде на то, что она может ответить. Но всякий раз звонок перебрасывало на автоответчик. То же самое было с номером ее матери, Хелен. С каждым неудачным звонком на Джо все сильнее наваливалось отчаяние. Он не мог контролировать ситуацию; единственное, чем он мог управлять, — это своим дыханием, поэтому набирал в легкие достаточное количество воздуха, а потом постепенно выдыхал его.

За годы своей работы Джо потерял счет тому, сколько раз он пытался заверить жертв преступлений в том, что случившееся с ними — не их вина. Он говорил, что винить следует того человека, который решил совершить преступление, а не тех, кто подвернулся преступнику под руку. Джо искренне верил в каждое сказанное им слово — до этого момента.

Потому что если Доминик Хаммонд сделает что-то с Беккой, никто и никогда не убедит Джо, что он в этом не виноват.

— Черт! — выпалила Уэбстер, возвращая его в реальность. — Фото с видеорегистратора просочились в Сеть. Новостные интернет-ресурсы назвали также имя Хаммонда, и соцсети просто сошли с ума. Нам еще далеко, Нихат?

— Восемь минут, — ответил тот, глядя на отсчет времени на спутниковом навигаторе.

Эти восемь минут были самыми долгими в жизни детективов.

Глава 52

Бекка понятия не имела, где она находится и почему лежит на полу.

По мере того как чувства медленно возвращались к ней, она осознавала, что лежит на боку, ее голова покоится на застланном ковром полу, а звуки вокруг подразумевают, что она не одна. Сержант слегка приподнялась, и ее правый висок пронзила жгучая боль.

Глаза саднило, как будто ей в лицо швырнули песок, а потом втерли его в глазные яблоки. Она отчаянно хотела почесать их, но когда попыталась поднять руки, те еле-еле дернулись. Запястья были чем-то туго стянуты. Она снова пошевелила руками и услышала звяканье, словно от наручников. То же самое было с ее ногами: они были скованы в лодыжках, и оковы впивались в ее кожу всякий раз, когда она пыталась освободиться.

Ее немедленно затошнило от страха. Как такое могло случиться? Бекка попыталась успокоиться, сосредоточившись на дыхании, — чтобы лучше понять, что с ней происходит и кто находится рядом с ней. «Не паникуй, — сказала она себе. — Оцени обстановку, прежде чем реагировать». Но это было проще сказать, чем сделать.

Вдохнув знакомый запах сандала и белого мускуса, Бекка предположила, что он исходит от палочек во флаконе ароматического масла на каминной полке. «Должно быть, я все еще дома, — подумала Бекка. — В своей гостиной». Впрочем, знакомая обстановка мало успокаивала ее. Часто дыша, она попыталась сложить воспоминания о том, что было перед тем, как она вырубилась. Постепенно из глубин памяти начали просачиваться отдельные картины. Эван Уильямс на диване, ее мать и Мэйси сидят бок о бок с кляпами во рту, руки и ноги Хелен крепко связаны… и неожиданно понимание обрушилось на Бекку, словно тонна кирпичей.

«Я — следующее имя в его списке».

На этот раз панику подавить не удалось. Бекка извивалась, словно змея, прижатая к земле раздвоенной веткой. Она тщетно пыталась принять сидячее положение, чтобы посмотреть, как там ее родные.

— Мама, — попыталась выговорить Бекка, но оттого, что она вдохнула вещество, которым брызнули ей в лицо, горло ее пересохло и саднило. — Мэйси? — прохрипела она. Теперь услышала приглушенный ответ, но не смогла разобрать слов.

Перед ней появилась размытая фигура, и Бекка почувствовала, как чьи-то руки подхватили ее под мышки, вздергивая вверх и усаживая прямо. Потом ее голову рванули назад с такой силой, что она почувствовала, как в шее что-то резко хрустнуло. Неожиданно лицо сделалось мокрым — кто-то сверху лил на него жидкость. Думая, что это кислота, которую плеснули в лицо пожарному, Бекка забилась, пытаясь высвободиться.

— Перестань дергаться, это вода, — произнес мужской голос. Бекка впервые услышала, как убийца заговорил. Его голос звучал совсем не так, как она ожидала, — этот голос был нормальным… почти. Потом он заставил ее открыть рот и влил воды туда. Часть потекла вниз по пищеводу, остальное Бекка выплюнула.

Она часто заморгала, и он вытер ей глаза чем-то мягким. Постепенно в глазах у нее прояснилось.

— Посмотри вокруг. Я хочу, чтобы ты видела, что сделала, — сказал мужчина ровным, почти без эмоций тоном. — Хочу, чтобы посмотрела на людей, которых ценишь превыше всего остального, и поняла, в какое положение их поставила.

Мэйси уткнулась головой в грудь бабушки, глаза ее были завязаны. Бекка была уверена, что дочь не в силах понять смысла происходящего, но знает, что это что-то плохое, и хочет спрятаться от этого. Бекка понимала, что означают по-разному звучащие рыдания ее дочери, даже подавленные. Те, которые Мэйси издавала сейчас, были на самой грани истерики. Бекке отчаянно хотелось протянуть руки, крепко обнять дочь и сказать ей, что все будет в порядке.

— Почему вы здесь? — прошептала она все еще хриплым голосом. — Что я вам сделала?

Он не ответил, лишь скупо улыбнулся.

Бекка снова посмотрела на мать. По щекам Хелен текли слезы. Однако лицо Эвана оставалось пустым, как будто кто-то поставил его на паузу, позволив ему только моргать и дышать. Бекке было отвратительно думать, чему этот бедный ребенок уже успел стать свидетелем.

Она снова повернулась к Хелен и открыла рот, однако не знала, что сказать. Вместо этого просто кивнула матери, надеясь, что этот слабый жест заверит Хелен в том, что та правильно сделала, вызвав Бекку домой раньше времени, как бы трудно это ни было. Безопасность Мэйси превыше всего.

Наконец ее взгляд снова сместился на убийцу, который теперь стоял спиной к ней, изучая созданный им хаос. Он повернулся и наклонился так, что между их лицами оставалось расстояние всего в несколько дюймов. Бекка знала, что он выглядит знакомо, однако в своем нынешнем состоянии не могла понять почему. Грязно-белокурые взлохмаченные волосы свисали почти до самого воротника, подбородок был покрыт густой щетиной. Бекка жалела, что не обладает волшебной памятью Джо на лица. От чужака пахло застарелым потом.

— Послушайте, что бы я, по-вашему, ни сделала, вы ошибаетесь.

— Посмотри на меня, — сказал он. — Нормально посмотри. — И обвел свое лицо пальцами, чтобы подкрепить свое требование.

Бекка помедлила несколько секунд и вспомнила, что, когда она пришла домой, не было признаков того, что кто-то вломился в квартиру силой — если только он не пробрался сквозь дверь патио. Должно быть, его впустила Хелен — была ли она с ним знакома? И в этот момент Бекка тоже узнала его.

— Вы были здесь на прошлой неделе! Вы — один из маминых клиентов. — Она содрогнулась, осознав, что самый разыскиваемый человек в Британии уже бывал у нее дома. Во всех случаях, кроме убийства Думитру, он предположительно надевал защитный костюм, чтобы не оставлять улик. Однако в ее дом пришел в повседневной одежде — в футболке и джинсах. Означало ли это, что он не собирается убивать ее — или же ему уже все равно, какие улики он оставит? Человек, которому все равно, более опасен, чем осторожный.

— Это был не первый раз, когда наши пути пересеклись, детектив, — сказал он. — Вы тоже побывали у меня дома. — Бекка нахмурилась и покачала головой. — Вероятно, вы не узнаете меня без макияжа и парика. Меган Бингэм.

— Черт, — прошипела Бекка, злясь на себя за то, что не распознала нестыковки в рассказе Меган.

— Но давайте вернемся дальше в прошлое — скажем, на три года назад…

Бекка знала, что чем дольше она занимает преступника разговорами, тем больше шансов на то, что ее семья выберется из этой передряги живой. Поэтому подыграла ему и принялась рыться в памяти. Однако ей не удалось вспомнить, при каких обстоятельствах они могли встретиться.

— Нет, извините, не помню, — наконец произнесла сержант, качая головой.

Он сдвинул брови, как будто всматривался в ее лицо в поисках фальши. После короткой паузы, похоже, удостоверился, что она говорит правду.

— Хорошо, — произнес он и выпрямился, глядя на Бекку сверху вниз. Глаза у нее были распухшими и красными, словно помидоры-черри, намокшие волосы свалялись. Она знала, что слаба и не может защитить ни себя, ни тех, кого любит.

Бекка подумала о том, что неплохо бы добраться до жесткой полицейской дубинки, которую убийца оставил лежать на полке над батареей отопления. Она покосилась на мужчину, и пульс ее участился. Посмотрела прямо в глаза Хелен, встретив ответный взгляд.

— Позвольте мне освежить вашу память, — продолжил преступник. — Три года назад вы были на патрулировании, когда вас и вашего коллегу отправили на вызов в квартиру в Шепердс-Буше.

Он дал ей пару минут на то, чтобы понять, о чем он говорит, но Бекка непонимающе смотрела на него.

— Три года — долгий срок, — ответила она.

— Только не в том случае, когда была растоптана жизнь.

— Я имела в виду, что по своей работе я каждый день встречаю десятки людей…

Мужчина покачал головой и приложил палец к губам, делая ей знак замолчать.

— Мне плевать, что вы имеете в виду, — заявил он, и Бекка умолкла. — Вам знакомо имя Одри Моро?

— Да, — снова ответила она. — На ее имя зарегистрирована машина, участвовавшая в происшествии на дороге в эти выходные.

— А до этого вы слышали это имя?

— Нет.

— Одри была моей невестой, и три года назад вас вызвали к ней на квартиру из-за… недоразумения.

Бекка откашлялась.

— И в чем заключалось недоразумение?

— Между ней и мной возникли разногласия, а вы сделали неправильные выводы и приняли ее сторону.

Бекка почувствовала, как по спине у нее пробегает холодок. Одри Моро работала в первом детском саду Мэйси, в Финсбери-Парке. Сержант вспомнила об этом, потому что все случаи домашнего насилия цеплялись за ее память, словно репьи.

— Вы были ее бывшим партнером и угрожали ей, — сказала она.

Его ответ был быстрым и болезненным — в виде пинка сначала в бок Бекки, потом по почкам.

— Отвернись, — приказал мужчина, обращаясь к Эвану, но мальчик оставался неподвижен. — Я сказал — отвернись! — рявкнул преступник, и на этот раз испуганный малыш повиновался.

Тем временем Бекка осела на бок, хватая воздух ртом. Во время ее работы в патрульных ей не раз приходилось участвовать в драках, и ее били в живот и в солнечное сплетение, но эта боль была гораздо сильнее, чем любая, испытанная ею прежде. Должно быть, второй пинок угодил прямо по почке, и Бекка подумала, что так, должно быть, чувствуется казнь на электрическом стуле. Она беспомощно смотрела, как мужчина заносит ногу, чтобы снова пнуть ее.

— Прекрати! — раздался приглушенный голос Хелен. Мужчина повернулся и направился к ней, переложив дубинку в левую руку и занеся ее над головой.

— Еще одно слово с твоей стороны, и тебе не поздоровится… — прорычал он.

Встревоженный Эван, вероятно, не понимал, что означает эта угроза, однако знал достаточно, чтобы испугаться тона мужчины. Он стал отползать подальше от него вдоль дивана, все еще глядя в противоположную сторону. Похититель шагнул к мальчику, опустил свое оружие и крепко взял Эвана за плечо.

— Мне нужно, чтобы ты оставался на месте, — приказал он, и мальчик замер.

Бекка сумела кое-как выровнять дыхание, несмотря на режущую боль в боку. Собрав все силы, снова села прямо, желая отвлечь внимание убийцы от невинных людей и снова оттянуть это внимание на себя.

— Как вас зовут? — спросила она. — Я только что поняла, что не знаю вашего имени.

— Ты имеешь в виду, что не помнишь его.

Бекка кивнула, и в ее голове запульсировала боль.

— Доминик. Не то чтобы это имело какое-то значение…

— Расскажите мне, что случилось в тот вечер, Доминик. Объясните мне, что, с вашей точки зрения, произошло тогда.

— А, теперь ты хочешь это знать? — отозвался он, оскорбленно складывая руки на груди. — Потому что тогда тебе было начхать на то, что я говорил! Ты была слишком занята тем, что лезла не в свое дело и считала меня конченым подонком! Но ты ошибалась.

— Теперь я это понимаю. Пожалуйста, расскажите мне, что случилось. Я вас слушаю.

Доминик начал расхаживать по гостиной — пять шагов туда, пять шагов обратно, словно бурый медведь, заключенный в клетку. Он рассеянно постукивал по ноге дубинкой. Бекка заметила на кончике дубинки маленький кружок белой краски и осознала, что это ее собственное полицейское оружие. Она предположила, что металлические наручники, впивающиеся ей в запястья, тоже принадлежат ей, как, вероятно, и перцовый баллончик, от которого все еще саднят глаза. Если она правильно помнила, он использовал против нее все, что она когда-то использовала против него.

Доминик прекратил расхаживать.

— Мы с моей невестой поспорили из-за нашего сына, — начал он. — Перед этим у нее случился нервный срыв, и она ушла от меня на седьмом месяце беременности. Бросила работу, не сказала мне, куда уезжает, и все, что у меня было, — это номер телефона, по которому она не отвечала. Ты можешь представить, каково мне было — знать, что моя плоть и кровь где-то там, не со мной? И что женщина, которую я любил, не позволяет мне видеться с ним?

— Нет, я не могу этого представить, — ответила Бекка. После того вечера она больше не видела Одри, и всего несколько дней спустя Хелен нашла другой детский сад, намного ближе к дому. — Это кажется очень несправедливым.

Ее ответ, похоже, удовлетворил мужчину, и он снова принялся расхаживать по комнате.

— Я искал Одри целый год, прежде чем наконец-то нашел ее, и к тому времени мой сын уже родился. Первый и единственный раз, когда я сумел хотя бы мельком увидеть его, — это когда ты заставила их покинуть меня.

— Я не заставляла их… — возразила Бекка, но Доминик проигнорировал ее.

— Все, чего я хотел, — это встретиться с ним, посмотреть на него, взять на руки, вдохнуть его запах… А из-за тебя я не смог ничего этого сделать.

Бекка беспомощно смотрела, как краснеет его лицо, словно ярость снова поднимается в ее душе. Она вздрогнула, когда дубинка с силой ударила в стену над ее головой, выбив несколько кусков штукатурки. Бекка зажмурилась, когда хлопья краски осыпали ее, словно конфетти. Удар заставил Мэйси взвизгнуть и еще плотнее уткнуться головой в грудь Хелен.

Бекка открыла глаза и медленно кивнула, надеясь, что он заметит ее сострадание к его боли. Она представляла себе, каково было бы жить без Мэйси. Это оказалось невыносимо, поэтому Бекка прогнала эту мысль прочь.

Доминик бросил на нее взгляд; луч света, пробравшийся между задернутыми шторами, озарил его широко раскрытые глаза.

— Ты помнишь, как арестовывала меня? — спросил он. — Помнишь, как надела на меня наручники и вызвала фургон, чтобы увезти меня прочь?

— Да, — правдиво ответила Бекка.

Она вспомнила полицейского констебля Морриса, который был в тот вечер ее напарником, и как он пытался успокоить Доминика, пока Бекка сопровождала испуганную Одри в квартиру. Много раз за свою карьеру Бекка видела таких женщин, как Одри, — женщин, которых оскорбляли и избивали. Женщин, которые, найдя в себе силы уйти от своих партнеров, жили в постоянном страхе перед тем, что те найдут их. Такие мужчины, как тот, кто им противостоял, никогда не меняются — лишь меняют цвета, чтобы скрыться у всех на виду. Бекка не хотела, чтобы Одри пополнила эту статистику, как ее сестра, — только не у нее на глазах. Ее плечи были недостаточно крепки, чтобы вынести тяжесть двух бессмысленных смертей.

Бекка тогда предлагала Одри найти ей место на ночь в приюте для женщин, но у той были свои планы — сбежать как можно дальше. Бекка оставалась с ней, пока та спешно швыряла в чемодан свои вещи и вещи ребенка и доставала из ящика комода два паспорта. Одри несла чемодан, а Бекка взяла на руки спящего ребенка в автокресле.

— Куда вы поедете? — спросила Бекка.

— На некоторое время — обратно домой, во Францию, — ответила Одри. — Обратно туда, где я смогу снова чувствовать себя в безопасности.

Бекка помогла пристегнуть ребенка с креслом на пассажирском сиденье, и Одри обернулась к ней, беззвучно произнеся «спасибо», — а потом уехала. Бекка позволила себе испытать краткое удовлетворение хорошо сделанной работой, прежде чем вызвать фургон для перевозки задержанного в участок.

— Тот, другой коп, послушал бы меня, если б ты дала ему шанс, — продолжил Доминик, возвращая ее в настоящее. — Но у тебя был собственный план, я видел это по твоим глазам.

— Он не видел те сообщения, которые вы ей посылали, но мне она их показала. Вы называли ее сукой и шлюхой, вы грозились, что когда найдете ее, то «разрежете ее вагину на кусочки, чтобы никакой другой мужик ее никогда не захотел». Помните, как вы писали ей, что скорее убьете ее и вашего сына, чем расстанетесь с ними? Она была в ужасе.

— Ложь! — взревел Доминик.

— Я видела эти сообщения собственными глазами.

Доминик упал на колени, сгреб в кулак волосы Бекки и с силой рванул ее голову вбок.

— Заткнись на хрен! — заорал он. — Заткнись! Заткнись! Заткнись!

Потом отпустил ее и резко толкнул голову назад, ударив о стену.

Бекка снова услышала крик Мэйси; бабушка забормотала, пытаясь ее успокоить.

— Скажи ей замолчать, — прорычал Доминик.

— Она не виновата, — вступилась Бекка за дочь. — Она не понимает. И Эван тоже. Почему бы вам не отпустить их? Это между вами и мной, они ни при чем. Они не виноваты.

Доминик наклонился и ухватил Бекку за щеки и подбородок, его ногти глубоко впились в ее кожу. Он поднес губы к ее глазам так близко, что она вынуждена была зажмуриться, когда он заговорил, разбрызгивая слюну:

— Мой сын тоже был невиновен, но из-за тебя Этьен и его мать умерли. Почему я должен щадить тебя и твою семью?

Глава 53

Мысли Бекки путались.

Если бывшая невеста и сын Доминика мертвы, как он утверждает, то для нее это худший вариант. Это означает, что Доминику больше нечего терять, и он, скорее всего, собирается убить ее — а может быть, их всех. Но какую роль, по его мнению, она сыграла в смерти этих людей?

Наставники в полицейском колледже не готовили ее к такой ситуации: оказаться связанной в заложниках у серийного убийцы. Поэтому у нее не было образца, от которого можно было бы отталкиваться. Бекка знала, что для успешного исхода в случае с заложниками переговорщик должен попытаться предложить некое сочувствие и мало-помалу обрести хотя бы частичный контроль. Но что полагается делать, если переговорщик и заложник — один и тот же человек? Насколько она понимала, у всех людей в списке Доминика было одно общее: за исключением Думитру, остальные были убиты после жестоких пыток. Теперь она должна найти способ избежать той же участи. Доминик каким-то образом должен увидеть в ней женщину — мать и дочь, а не полицейского офицера, которая, по его мнению, позволила его невесте и ребенку сбежать от него, а потом погибнуть. Часы вели отсчет времени.

Бекка молча смотрела, как ее противник подошел к окну и выглянул в щель между шторами. Из переднего окна открывался отличный вид на улицу, до самого Т-образного перекрестка в конце. Очевидно, удостоверившись, что никаких сюрпризов не будет, Доминик снова начал расхаживать по гостиной, на этот раз беря в руки фотографии в рамках и украшения, чтобы внимательно рассмотреть их, а потом уронить обратно.

Проходя мимо Эвана Уильямса, он провел пальцами по волосам мальчика. Эван не отреагировал. Но Бекка заключила, что это крошечное проявление нежности, должно быть, выдавало ахиллесову пяту Доминика. Несмотря на то что он приволок ребенка сюда, где собирался совершить жестокое преступление, он заставил мальчика отвернуться, а до того завязал Мэйси глаза. Быть может, где-то в глубине своего темного сердца он питал привязанность к детям.

— Если он хочет пить, в холодильнике есть апельсиновый сок, — предложила Бекка. — Моя дочь его очень любит.

Доминик всмотрелся в нее, выискивая подвох, потом сходил на кухню и вернулся, неся сок в высоком пластиковом стакане. Протянул его Эвану, но мальчик не отреагировал, и Доминик, похоже, огорчился. Бекке было трудно совместить совершенные им жестокие убийства с этой грустью оттого, что ребенок его не принимает.

— Что случилось с вашей партнершей и малышом? — осторожно спросила Бекка. Поощрять его вспомнить то, что причиняло ему боль, было рискованно, но это может помочь обезоружить его. — Вы пытались исправить что-то до того, как… — Она не хотела произносить вслух слова «они умерли». Но, увидев, как на его лице возникает выражение недоверия, Бекка сразу поняла, что сделала ошибку. Доминик ринулся к ней.

— Ты даже не знаешь? Ты даже не помнишь? — прорычал он.

— Мне этого не говорили.

— А ты пыталась узнать?

— Нет. Одри сказала, что собирается вернуться во Францию.

— Когда ты прыснула мне в глаза перцовым баллончиком и сбила дубинкой, Одри и Этьен ехали прочь из Лондона. Они добрались до Северной Окружной, когда в их машину врезался фургон и толкнул на встречную полосу… — Голос Доминика прервался.

— Мне очень жаль, — тихо произнесла Бекка. На этот раз она успела собраться, когда увидела, как он заносит ногу, чтобы ударить ее. Услышала, как треснуло ребро, лишив ее возможности дышать.

— Мне не нужны твои извинения, — рявкнул Доминик.

— Пожалуйста, прекратите, ради детей, — услышала Бекка молящий голос Хелен — теперь, когда скотч оказался сорван с ее губ, этот голос звучал отчетливее.

Бекка беспомощно смотрела, как Доминик, ни на секунду не задумавшись, метнулся к Хелен и занес дубинку правой рукой. Затем вздрогнул, переложил оружие в другую руку и ударил женщину по затылку. Ее глаза закатились, веки резко сомкнулись. Доминик повернулся, чтобы взглянуть на испуганных детей. Эван по-прежнему смотрел в стену и всхлипывал, а Мэйси вслепую поползла к бабушке, наполовину скрывшись между диванными подушками и уткнувшись лицом в спину Хелен.

Бекка была в таком ужасе, что даже не сделала попытки сесть прямо. Она не могла помешать ему избивать ее мать и, самое главное, не могла помешать ему сделать то же самое с детьми.

— Пожалуйста, не трогайте их, — выговорила Бекка, хватая воздух ртом. — Я вас умоляю.

Доминик повернулся к ней лицом, и губы его растянулись в улыбке.

— И что ты сделаешь, если я не послушаюсь? — И преступник, и пленница знали ответ: абсолютно ничего. — Какая же ты жалкая, детектив, — сейчас, когда у тебя нет ни формы, ни поддержки напарника!

— Я делала свою работу.

— А я делаю свою.

— Это не твоя работа — причинять зло детям.

— И не твоя тоже, но ты убила моего сына.

— То, что случилось с Одри и Этьеном, — не моя вина. Не я была за рулем той машины, которая в них врезалась.

— Тебе и не нужно было там быть. Усаживая его в машину, ты не пристегнула кресло как следует. Следствие показало, что, когда машина перевернулась, кресло отстегнулось и улетело в заднюю часть салона, оказавшись под багажом Одри. Этьен задохнулся. Если б ты не помешала мне быть с ними, всего этого не случилось бы. Ты забрала у меня все, что у меня было. Все случившееся — твоя вина.

Заявления Доминика сбили Бекку с толку. Она попыталась вспомнить, что было три года назад. В двухдверной машине Одри было темно, и Бекка, нащупав ремень безопасности переднего пассажирского сиденья, защелкнула его. Доминик, похоже, был уверен в том, что говорит правду, но какона могла поверить хоть одному слову, слетающему с его языка?

«Думай, Бекка, думай», — сказала себе сержант. Она знала, как пристегивать детское автокресло настолько хорошо, что могла бы проделать это с закрытыми глазами: тысячи раз пристегивала так кресло Мэйси в машине матери, прежде чем сделать то же самое для Этьена. Уж конечно, она не могла ошибиться. Бекка обшаривала свою память и уже начала сомневаться в себе, когда вдруг неожиданно вспомнила, что было дальше.

— Это не моя вина, — возразила она, широко раскрыв глаза. — Когда я пошла закрыть дверь квартиры, Одри расстегнула ремень, чтобы снять с Этьена кардиган. Красный такой, с пухлой вязкой. Она сказала мне, что ему будет в нем слишком жарко.

— Лжешь, — ответил Доминик, мотая головой. — Ты скажешь что угодно, лишь бы спасти себя, даже если это означает взвалить вину на женщину, которая не может себя защитить.

— Честное слово, я не лгу, — взмолилась Бекка. — Она так спешила убраться подальше от тебя, что, должно быть, забыла пристегнуть его снова.

Доминик зааплодировал.

— Хорошая попытка, детектив, хорошая попытка. Но я тебе не верю. Одри была хорошей матерью, идеальной матерью. Она ни за что не подвергла бы нашего ребенка риску.

— Она сделала это по ошибке, в спешке, пока ты не успел добраться до нее снова.

— Можешь повторять это сколько угодно, но я никогда тебе не поверю.

Бекка умолкла — у нее не было способа доказать, что это правда. Ее план показать Доминику, что она тоже человек, провалился. Теперь единственный способ обезопасить Хелен и детей — втянуть Доминика в дальнейшую дискуссию. Пусть лучше злится, потому что, если он получит больше удовольствия от ее мучений, чем от убийства, она может купить им всем немного драгоценного времени.

— А какую ответственность ты несешь за их смерть? — спросила она.

— Что за дурацкий вопрос? Никакой. Я любил их.

— Нет, ты был ими одержим. Одержимость и любовь — две совершенно разные вещи. Ты просто домашний тиран, который не смог добиться своего и запугал эту бедную женщину настолько, что она решила бежать.

Доминик взял дубинку и несколько раз с силой ударил Бекку по плечу. Она закричала, когда дубинка врезалась в ее мышцы. Бекка все еще лежала на боку, из глаз ее катились слезы, и она тщетно пыталась не смотреть на струйку крови, вытекающую из открытой раны на затылке матери.

— Зачем же ты убил остальных? — спросила она. — Если это я во всем виновата, то какое отношение к этому имеют другие?

— Они довершили то, что ты начала.

— Тогда почему было не убить меня первой?

— Если б я начал с убийства полицейского, это привлекло бы слишком много внимания, и против меня сразу же бросили бы все силы. Поэтому я начал медленно, с двух иммигрантов, на которых всем плевать, потом двинулся дальше: к парамедику, пожарному и медсестре. Общество, похоже, воспринимает убийство полицейского офицера серьезнее, чем любого другого работника экстренных служб, однако вы спасаете меньше жизней, чем остальные. Когда ты умрешь, моя работа будет завершена. А знать, что ты была на каждом из мест преступлений и непосредственно видела, на что я способен, еще слаще, потому что так ты сильнее боишься того, что случится дальше.

Бекка подумала, что он прав, однако не собиралась доставлять ему удовольствия и позволять этому страху отразиться на ее лице.

— И в чем же состоит твоя цель? Ты убьешь меня — и что потом? Ты думаешь, что когда-нибудь сможешь вернуться к нормальной жизни? Куда ты, по-твоему, сможешь сбежать, когда все полицейские в стране будут тебя разыскивать? Тебе никогда не знать покоя.

— Не твое дело. Но вот что я тебе скажу: скоро общественное мнение будет на моей стороне. Что бы ни думали обо мне твои коллеги, вся страна поймет, что меня довели до этого и что я не тот монстр, каким меня расписывают газеты.

— Ты совсем свихнулся? — фыркнула Бекка. — Все, что поймет общественность, — это то, что ты маньяк, которому нравится похищать маленьких мальчиков.

Доминик покачал головой.

— Они поймут, что каждый из вас заслуживал того, что с вами случилось.

— Ты обманываешь себя.

— Увидим. Нет, не так. Увижу только я. Ты ничего не увидишь, потому что будешь мертва.

То ли от страха, то ли от пинка по почкам Бекка уже не смогла сдерживать позывы мочевого пузыря. В паху расплылось мокрое темное пятно.

— Если ты собираешься меня убить, не мог бы ты хотя бы отвести детей в другую комнату? — спросила она, чувствуя, как дрожат все мышцы в ее теле. — Посмотри на них, Доминик. Мэйси вне себя от страха, а Эван впал в ступор.

— Этьен! — неожиданно взревел Доминик, ткнув указательным пальцем в сторону ошеломленной Бекки. — Его зовут Этьен, и не говори мне, что будет лучше для моего сына!

— Но он не твой сын, верно? — возразила Бекка. — Твой сын мертв, ты сам мне это сказал.

Доминик сердито уставился на нее; его ярость переросла в замешательство, как будто он на какой-то момент запутался в своих мыслях. Бросил взгляд на мальчика, сидящего на диване, как будто пытаясь уверить себя в том, что это не он ошибается. Но Бекка была права, и это временно поставило его в тупик.

— Ты должен вернуть его родителям, потому что он не твой, — продолжила она.

— Не говори мне, что мне делать.

Оттолкнувшись локтями, она села ровнее и посмотрела ему в глаза.

— Этьену повезло, что он от тебя спасся. Ты не годишься быть отцом, ты даже не годишься быть человеком. Какого черта приводить ребенка в дом к тому, кого ты собираешься убить? Ты считаешь, будто преподаешь урок таким людям, как я, тем, кто, по твоему мнению, поступил с тобой неправильно, когда мучаешь и убиваешь нас? Конечно, нет! Ты просто чокнутый ублюдок, который винит других в своих собственных действиях. Одри сбежала, потому что ты жестоко обращался с ней, и она не хотела, чтобы ты сделал то же самое с ее сыном. Кровь твоей семьи — на твоих собственных руках.

Доминик упер руки в бока и фальшиво рассмеялся.

— Да пошла ты, Бекка. Сейчас ты пожалеешь о каждом своем слове, когда я начну резать тебе язык.

Но когда он бросился к ней, телефон в его кармане завибрировал. Доминик прочитал сообщение и уставился на Бекку.

Она что-то пробормотала, намеренно тихо.

— Что ты сказала? — переспросил он.

Бекка повторила — но все еще слишком тихо, чтобы он мог разобрать. Доминик присел на корточки и ухватил ее за щеки, впиваясь пальцами, словно когтями, и притягивая ее голову ближе к себе. И Бекка ухватилась за свой единственный шанс. Она откинула голову назад, а потом резко ударила ею вперед, так, что ее лоб с силой врезался Доминику в переносицу. От удара тот потерял равновесие и завалился на бок, держась за лицо. Ранее Бекка отметила, что он правша, но дважды, когда хватался за дубинку, то перебрасывал ее в левую руку — похоже, у него болело правое плечо.

Бекка подняла ноги, скованные в лодыжках, повыше и ударила ими по правой ключице Доминика. Догадка оказалась правильной — это было его слабое место. Раздавшийся хруст был достаточно громким, чтобы его услышали оба. Доминик закричал. Бекка повторила удар, потом сместилась назад, впечатав обе пятки в его пах. Он перекатился на бок, спиной к Бекке. Тогда она обрушила обе ступни на его висок и, собрав все оставшиеся силы, оттолкнулась от стены и поднялась на ноги.

Нужно было думать быстро. Дубинка лежала на полу в нескольких дюймах от нее, но даже если б она смогла до нее дотянуться, не было бы никакой пользы. Со скованными запястьями ей не хватит силы, чтобы причинить Доминику существенный вред. Вместо этого Бекка, волоча ноги, выбралась в коридор.

— Мэйси! — крикнула она, обернувшись к дочери. Доминик сейчас был вне поля ее зрения. — Иди сюда и открой входную дверь. — Но Мэйси продолжала прятать лицо между подушками и спиной лежащей без сознания бабушки. — Мэйси, — снова позвала Бекка. — Пожалуйста, милая, иди на мамин голос и помоги мне.

Но ни ответа, ни движения не было.

На Бекку снизошло жуткое осознание того, почему Мэйси не хочет двигаться. Ее дочь чувствовала себя в большей безопасности рядом с бесчувственной бабушкой, чем рядом с матерью. Хелен успокаивала ее, заклеивала пластырем ее порезы и ссадины, читала ей сказки на ночь. Именно к ней Мэйси бежала за спасением, когда чего-то боялась. Постоянное отсутствие Бекки сделало ее матерью только на словах.

Слезы хлынули из глаз Бекки; она хотела, чтобы у ее дочери внутри шевельнулось хоть что-то, способное преодолеть этот страх. Оценила расстояние, лежащее впереди, — если она сможет в одиночку преодолеть эти несколько метров, то, может быть, сумеет открыть входную дверь и позвать на помощь.

— Оставайся там, милая, — крикнула Бекка. — Я вернусь за тобой, обещаю.

Неожиданно она услышала, как ее дочь зашевелилась.

— Мамочка, не уходи, — донесся приглушенный голос Мэйси.

Бекка замерла на месте. Хорошая мать не оставила бы Мэйси в одной комнате с этим человеком даже на секунду. А ее материнский инстинкт был слишком силен.

— Хорошо, солнышко, — всхлипнула она. — Все будет в порядке. Я никуда больше не уйду, честное слово.

Она осталась стоять на месте, дрожа всем телом. Потом уголком глаза увидела, как Доминик медленно перекатился на спину и уперся руками в пол, чтобы подняться. Она знала, что только что упустила свой последний шанс. Поэтому сделала глубокий вдох, и, услышав, как он с глухим щелчком вправляет себе сустав на место, медленно повернулась лицом к человеку, который хотел убить ее.

Потом раздался скрип полицейской дубинки, которую тащили за рукоять вдоль стены, а затем — свист, когда эта дубинка в резком замахе прорезала воздух.

Глава 54

Стальной таран, окрашенный в красный цвет, ударил по дверной ручке. Длиной таран был всего полметра и весил шестнадцать килограммов, но его ударная сила достигала трех тонн, и он быстро расправился с замком, который сложился гармошкой.

Как только дверь распахнулась, пять участников Специального боевого подразделения, с головы до ног одетые в черное с серым и вооруженные полуавтоматическим оружием, ворвались в прихожую и скрылись из виду, на бегу выкрикивая предупреждения.

Джо, Брайан, Нихат и Уэбстер, следуя инструкциям, оставались в безопасной зоне позади своей машины, сосредоточив все внимание на доме Бекки. Позади них стояли два полицейских авто, а фургон, привезший боевое подразделение, был припаркован впереди них всех, наискосок. Две машины с полицейскими эмблемами блокировали оба выезда на пригородную дорогу. Одна из них сдала назад, чтобы пропустить три машины «Скорой помощи» и «неотложку». Соседи Бекки выглядывали из-за жалюзи, штор и тюлевых занавесок, тянули шеи, чтобы поглазеть на непривычную суматоху в их тихом уголке. Некоторые, пренебрегая потенциальной опасностью, покинули безопасные укрытия в домах и вышли наружу. Однако после коротких приказов со стороны патрульных констеблей излишне любопытные вернулись по домам, поджав хвосты.

Джо чувствовал, что хмурое выражение как будто приросло к его лицу за этот бесконечный день — оно появилось еще до звонка, по которому он сорвался в Лейтон-Баззард. И он знал, что не отделается от этого выражения, пока Бекка и ее семья не будут в безопасности. С каждой прошедшей секундой он чувствовал, как разрастается ком в его желудке — пока этот ком не достиг размеров кулака. Почему так долго? Джо боролся с желанием закричать во весь голос: «Давайте быстрее!»

Наконец полицейская рация, зажатая в кулаке Уэбстер, подала признаки жизни.

— Чисто, — произнес сквозь треск помех мужской голос, и Брайан и Джо синхронно испустили долгий вздох облегчения. Но следующие слова заставили Джо вздрогнуть:

— Высылайте парамедиков. Срочно.

Теперь Джо точно знал, что его инстинкт был прав. Доминик Хаммонд избрал своей целью Бекку.

Они с Нихатом обменялись взглядами, в которых сквозило понимание, а потом со всей возможной быстротой преодолели сотню метров от дороги до дома Бекки. Джо добежал до выбитой входной двери, однако был вынужден подождать, пока мимо них в дом не проскочит бригада парамедиков. Потом метнулся через прихожую в гостиную — и застыл, пытаясь осмыслить бойню, представшую его глазам.

Ему трудно было понять, на чем сосредоточить внимание в первую очередь. Плотные шторы были задернуты, отчего в комнате царил зловещий полумрак. Но Джо все равно различал на стенах мазки крови.

На диване сидела маленькая девочка — по фотографиям, виденным им в телефоне Бекки, Джо опознал ее дочь. На глазах у нее была повязка; девочка плакала, крепко прижимая ладони к лицу. Один из парамедиков пытался успокоить ее, проверить, не ранена ли она, и увести ее подальше от этого хаоса, но она уворачивалась от его рук.

Взгляд Джо проник дальше в глубину комнаты, где другой парамедик, присев на корточки, разговаривал с малышом, одетым в пижаму. К собственному потрясению, Джо узнал Эвана Уильямса — и возблагодарил бога за то, что тот жив и цел.

Мигающий свет проблескового маячка проник в щель между шторами и привлек внимание Джо. Подъехала еще одна машина «Скорой помощи», из нее вышли несколько медиков. В голове у Джо все еще стоял туман, вызванный мигренью и таблетками, и он в недоумении оглянулся — двигать глазами было трудно. Где же Бекка?

Двое мужчин и женщина в зеленой форме стояли на коленях над телом, загораживая ему вид на лицо и туловище. Он видел только ноги лежащего человека: судя по покрою джинсов и одной оставшейся кроссовке, это была женщина. Джо подошел ближе, пытаясь вспомнить, какого цвета джинсы и кроссовки были на Бекке, когда он видел ее сегодня утром. Но из-за сенсорной перегрузки память отказывала ему.

— Пять, шесть, семь, восемь, — услышал Джо, когда парамедик нажимал на грудь женщины, прежде чем сделать паузу. Женщина лежала навзничь на полу; рубашка ее была расстегнута, красный лифчик стянут, открывая груди. Джо поправил себя: лифчик был белый, только весь в крови. Дыхание Джо участилось.

Он посмотрел на ее запястья — они были вывернуты под неестественными углами и явно сломаны. Однако на левой руке не было видно татуировки с именем дочери Бекки. Джо провел взглядом вдоль кровавых потеков вверх, от груди к шее женщины, но не увидел и серебряного медальона. Должно быть, это мать Бекки, решил Джо, отчасти чувствуя облегчение от этой мысли, а отчасти — вину за это облегчение.

Когда один из медиков отошел, чтобы взять сумку, Джо увидел подбородок, рот и нос женщины. Склеенные кровью волосы падали ей на лицо, но там, где они разделялись надвое, на ее щеке был отчетливо виден отпечаток подошвы. «Бедная, как же он ее избил!» — подумал Джо.

— Отойдите, пожалуйста, — велела парамедик, подошедшая к нему сзади; Джо обернулся и увидел у нее в руках какой-то прибор, который она положила рядом с раненой. Джо узнал дефибриллятор — когда прибор включили, он издал высокий ноющий звук. Джо еще не увидел Бекку, однако не мог отвести глаза от действий парамедиков. Потерев электродные подушечки дефибриллятора одна о другую, медики приложили их к груди женщины. Ее спина выгнулась, тело содрогнулось от первого электрического разряда. Процедура повторялась: медики чередовали искусственное дыхание и непрямой массаж сердца с ударами током.

Неожиданно внимание Джо привлек стук носилок, натолкнувшихся на дверную раму, и он проследил взглядом за тем, как их несут к другой неподвижной фигуре, распростертой на диване. «Наверное, Бекка», — подумал Джо. Ее лицо тоже было покрыто кровью, хотя — на его неопытный взгляд — ее состояние казалось не таким серьезным, как у Хелен. Он подошел ближе к ней.

— Жива? — спросил, чувствуя, как сердце колотится в горле.

— Пульс редкий, едва прощупывается, — ответил парамедик.

— Нельзя ли сделать посветлее? — раздался чей-то голос. Неожиданно шторы раздвинулись, и комнату залил солнечный свет. Но, к ужасу Джо, обнаружилось, что на носилки перед ним укладывают вовсе не Бекку.

Это была Хелен.

Из-за темноты, крови и всеобщей суматохи мать и дочь почти невозможно было отличить друг от друга. Правда, теперь он видел ясно — а значит, первая команда парамедиков пыталась реанимировать именно Бекку.

Он снова повернулся к ней и увидел, как свет отблескивает на порванной серебряной цепочке и на медальоне, лежащем рядом с Беккой. Прищурился, глядя на ее запястье, и различил слабые контуры имени «Мэйси» под пленкой крови.

В это мгновение Джо забыл все, чему его учили как полицейского офицера. Он был почти парализован; посреди весенней жары его трясло от холода, пока он беспомощно смотрел, как медики продолжают попытки оживить его подругу.

«Ты сделал это с ней», — сказал голос в глубине его сознания.

Он больше не следил за временем, не знал, сколько секунд и минут прошло, прежде чем парамедик, держащая электроды дефибриллятора, отложила их и покачала головой. Посмотрела на своих коллег, и те тоже кивнули в знак молчаливого согласия.

Когда они встали и отошли в сторону, женщина-парамедик похлопала Джо по плечу, словно понимая его чувства. Но на самом деле она не понимала. Она могла бы понять только в том случае, если б смерть Бекки была на ее совести. Но эта смерть была на совести Джо.

«Она мертва из-за тебя. Ты виноват».

Он обвел взглядом комнату. Уэбстер и Нихат неподвижно стояли плечом к плечу. Брайан беззвучно плакал, уткнувшись лицом в ладони. Джо упал на колени и схватил Бекку за руку, пачкая ее кровью манжеты рубашки и колени своих брюк. Нихат, хоть и был убит горем, негромко напомнил Джо, что сюда едет команда экспертов-криминалистов и что не следует оставлять на теле и на месте преступления лишние следы.

За считаные минуты Бекка из детектива, друга и коллеги превратилась в очередную жертву серийного убийцы — в тело, которое нужно было обследовать.

Глава 55

Спустя несколько минут после того, как пришло сообщение, детектив-сержант Бекка Винсент была мертва.

Доминик стоял над ее безжизненным телом и ощущал приливы восторга — словно отголоски оргазма, которые он хотел бы сделать бесконечными. Хотя не было времени на то, чтобы заставить ее страдать так, как он запланировал, результат все равно получился тот же самый. Она встретила ту смерть, которой заслуживала. Как и все они. Теперь месть достигла своей кульминации, и Доминик был удивлен, сколько эмоций это в нем вызвало, — он одновременно смеялся и плакал. Последний удар по ее голове означал конец существования того человека, которым она заставила его стать.

Он хотел бы остаться в ее доме подольше, но сообщение и мигающий синий свет, который все никак не гас, свидетельствовали о том, что ее коллеги прибыли. Доминику нужно было сбежать как можно быстрее. Он схватил свой рюкзак и направился к двери, ведущей во внутренний двор. Но что делать с Эваном Уильямсом? Доминик повернулся к мальчику, который сидел на диване, пристально глядя на своего похитителя. Доминик помедлил, напоминая себе: как бы он этого ни хотел, мальчик никогда не будет по-настоящему принадлежать ему. Он никогда не станет тем Этьеном, которого он потерял. А значит, нужно покинуть его.

Доминик выбил стекло ударом ноги, пробежал через внутренний двор, перелез через шестифутовую ограду и оказался в переулке. Пробежал один проулок, затем другой и вышел на главную дорогу. Ему пришлось отказаться от плана «А», который состоял в том, чтобы выйти через переднюю дверь, запрыгнуть в украденную машину, на которой они с Эваном приехали сюда, а затем отправиться на квартиру, где он оставил свои немногочисленные пожитки. План «Б» заключался в том, чтобы пойти прямиком в арендованный гараж, куда он поставил «Мерседес» Одри. Но сначала нужно было удостовериться, что за ним не следят.

Он пробежал мимо магазинного ряда, никому не глядя в глаза, но понимая, насколько он выделяется в запачканной кровью одежде, с окровавленным лицом. Доминик сдавал в аренду немало помещений в этом районе, поэтому знал здесь все дороги и тщательно следил за тем, чтобы почаще менять направление. Он бежал через маленькие парки и церковные дворики, через стоянки и двухполосные дороги — куда угодно, лишь бы сбить с толку офицеров, которые позже будут просматривать записи с камер наблюдения, вычисляя, куда он направляется. Учитывая, как быстро он бежал и насколько много различных локаций миновал, даже полицейские ищейки не смогут вынюхать его след. Чем дольше длился этот бег, тем сильнее тело Доминика пыталось доставить нужное количество кислорода к его натруженным мышцам.

Он часто оглядывался через плечо или посматривал вверх, дабы удостовериться, что полицейские вертолеты не следят за ним с небес. Насколько мог видеть, он был совершенно один. И тем не менее продолжал бежать и менять маршрут, чтобы его не загнали в угол.

На этот путь ему понадобилось полтора часа, но в конце концов Доминик добрался до захваченного гаража; он был совершенно измотан, на бетонный пол с его лба капал пот. Согнувшись вдвое, он уперся ладонями в колени. Глотка горела от кислоты, поднявшейся из желудка, и Доминик сплюнул на пол, а потом зашелся лающим кашлем. Раздевшись донага, чтобы остыть, он понадеялся, что сердце вскоре прекратит попытки пробить дыру в его грудной клетке. Со времен учебы в университете он не бегал на такие расстояния — так быстро и так долго.

Выровняв дыхание, Доминик дернул за шнур, чтобы включить люминесцентную лампу-трубку. Он никогда прежде не ощущал такой жажды, но единственным вариантом была дистиллированная вода в старой бутылке — он держал ее здесь для автомобильного аккумулятора. Вкус у нее был затхлый, но она, по крайней мере, освежила его.

Вернулась дергающая боль в плечевом суставе. Яростная атака Бекки застала его врасплох, а болеутоляющие средства закончились. Это был уже второй вывих за последние несколько дней — и дважды сустав пришлось вправлять на место. Ошибкой было не ввести Бекке седативный препарат, как Доминик сделал с остальными. Он хотел, чтобы она оставалась в полном сознании и смогла оценить все, что он собирается с ней сделать. Но в своем плане он не учел ее инстинкт к выживанию.

Забравшись в машину, Доминик опустил солнечный козырек и со всех сторон осмотрел свой сломанный нос в горизонтальном зеркале. Ему тяжело было дышать через нос, и у него не было времени вправить его в доме Бекки. Взявшись двумя пальцами по обе стороны от ноздрей, Доминик досчитал до трех и резко дернул, чтобы вправить хрящ. Боль пронзила середину лица и вонзилась в голову, словно тысяча острых сосулек одновременно. Ожидая, пока она спадет, он смотрел в свои запавшие, лишенные души глаза, окруженные темными пятнами, и вспоминал то время, когда присутствие Одри зажигало в этих глазах свет. Казалось, это было давным-давно…

Перед глазами встал ее образ — такой, какой она была во Франции, во второе лето, когда они снова отправились в отпуск с ее семьей в арендованное шато в долине Луары, где проводили дни либо в блаженном ничегонеделании у бассейна, либо были заняты по горло тем, чтобы развлекать ее племянниц и племянника. Но ни он, ни Одри не были против этого. Доминик был очарован тем, как ее семья поддерживает такую прочную связь друг с другом. Иногда он чувствовал себя органичной частью их мира, в других случаях казался себе притворщиком, актером, который только и ждет, когда кто-нибудь выдернет коврик у него из-под ног и отберет все это. И спустя несколько дней этот «кто-нибудь» появился.

Сестра Одри, Кристина, находившаяся на четвертом месяце беременности, приехала вместе с детьми на следующий день после Одри и Доминика. Но ее муж Батист был в Лос-Анджелесе по делам и прибыл в шато лишь пять дней спустя. С его приездом семейная жизнь провернулась на оси. По крайней мере, так чувствовал Доминик.

Он едва мог выносить Батиста. Доминику казалось, будто тот превосходит его во всем — от лощеной внешности до образования, от происхождения до успешной карьеры. Батист наслаждался своим статусом альфа-самца, в то время как Доминик стоял намного ниже на социальной лестнице. И ненавидел Батиста за это.

С того момента как такси высадило его у дверей шато, Батист, не тратя времени, сделал свое присутствие явным для всех. Игнорируя свою жену и детей, он уделял свое внимание только Одри. Доминик уже не в первый раз замечал за ним такое неподобающее поведение. Будь то пасхальные каникулы, дни рождения, празднование Рождества или ежегодные летние отпуска, проводимые совместно, Батист часто обращался к Одри с непристойными репликами, постоянно задерживал на ней сальный взгляд, а иногда вроде как случайно касался ее рукой.

Он наливал вино в бокал Одри раньше, чем всем остальным, он звал ее покурить, когда она была пьяна, фотографировал ее чаще, чем своих отпрысков. Однако все, кроме Доминика, словно не замечали непристойного флирта со стороны Батиста. Одри тоже либо не видела этого, либо ее это не волновало. И это делало Доминика все более напряженным — словно сжимало пружину у него внутри.

После того как Доминик три дня стоял в стороне и ничего не делал, дабы остановить развратного зятя Одри, он не выдержал и рассказал ей о том, какие чувства вызывает у него подобное поведение. В ответ Одри лишь рассмеялась над его обвинениями и снисходительно потрепала его по плечу.

— Ты ведешь себя нелепо, — сказала она, раздеваясь и забираясь в постель. — Он просто любит пофлиртовать.

— Вся твоя семья бегло говорит по-английски, но он настаивает на том, чтобы в моем присутствии беседовать по-французски, потому что знает, что я с трудом его понимаю.

— Его английский не настолько хорош, как наш.

— Он — международный финансист. Ты слышала, как он говорит по телефону? Похоже, вне семьи английский язык не доставляет ему сложностей.

— Ты говоришь, как ребенок.

— Сегодня вечером, когда ты выходила покурить, он положил ладонь тебе на поясницу, и ты это позволила!

— Ты шпионишь за мной?

— А когда ты смеешься над его кошмарными шутками, ты активно поощряешь его вести себя так.

Одри резко села в постели.

— Прекрати, Доминик, — сердито произнесла она. — Ты действительно думаешь, что я стану изменять тебе с мужем моей беременной сестры? Я знаю Батиста с четырнадцати лет, и мы — одна семья. В прошлый раз ты обвинил владельца детского сада в том, что он якобы уделял мне неподобающе много внимания на праздновании Рождества. Потом был грузчик, который заносил в нашу квартиру мебель. Мне неважно, считают ли мужчины меня привлекательной, потому что мне они неинтересны. Тебя мне вполне достаточно.

«Но надолго ли?» — спросил Доминик про себя. Он уже проходил этот путь в отношениях с Кэлли и не хотел — не мог — позволить, чтобы эта история повторилась. И когда Одри повернулась к нему спиной. Доминик поклялся, что возьмет контроль над ситуацией прежде, чем ситуация возьмет контроль над ним…

Неожиданно чихнув, он вернулся в настоящее. Убрав засохшую кровь и сопли, прилипшие к его ноздрям, стер пятна с губ, подбородка и щек при помощи ватных дисков и бутылочки антисептика. Потом замотал выбитое плечо эластичными бинтами — он видел, что атлеты поступают так со спортивными травмами.

Обошел машину сзади, открыл багажник и потянулся за аптечкой первой помощи — Одри всегда настаивала на том, чтобы держать эту аптечку в машине на экстренный случай. Он поддразнивал ее за то, что она неизменно готовится к неожиданностям с избытком, но сейчас был признателен ей. Рядом с аптечкой в запечатанном пакете лежало платье, когда-то принадлежавшее Одри, — он надевал это платье, когда изображал Меган на платформе подземки и отправил Думитру навстречу гибели. Ему казалось уместным, что некое напоминание о покойной невесте было с ним, когда он умертвил одного из виновников ее гибели. Это было единственное материальное напоминание об Одри — платье, да еще серебряное кольцо, которое он купил ей в рыночной палатке во время их последней поездки во Францию.

Большинство его вещей поместились в маленький рюкзачок, который он поставил на сиденье — бумажник, ключи, паспорт и билет. Все прочее осталось в квартире, где Доминик планировал побыть некоторое время, но которую покинул из-за близости к дому Бекки. Он не хотел рисковать тем, что его заметят в районе, который наверняка в ближайшие дни будет кишеть полицейскими.

Снова усевшись на водительское сиденье, Доминик повернул ключ в замке зажигания, подключил свой телефон к адаптеру, воткнутому в гнездо прикуривателя, и подождал, пока тот достаточно зарядится, чтобы включиться. Потом просмотрел новостные сайты в закладках. Его история получила развитие, и совершенно отчетливое изображение его собственного лица, глядящее на него со всех интернет-страниц, застало его врасплох. На сайтах было названо и его имя. Согласно отчетам, Доминик Хаммонд обвинялся в попытке нападения на девушку, которую угрожал убить во время стоянки на светофоре. Он совсем забыл об этом, когда нашел Эвана Уильямса и отправился убивать Бекку.

Тот факт, что его опознали, был главной новостью на всех сетевых страницах Британии; он засветился во множестве лент в Фейсбуке, стал главной историей в «Твиттере», где тысячи тысяч пользователей перепостили его фотографию. Внимание Доминика привлекли хэштеги, и он разозлился. Несколько дней назад мнения о нем формировали те, кто называл его безумцем, и те, кто восхищался его безумием. Теперь такие метки, как #мразь, #трус, #убийца_копов, #женоненавистник и #педофил, маячили повсюду.

— Они не поняли, — пробормотал Доминик. — Почему они не поняли?

Он швырнул телефон на пассажирское сиденье, и тот соскользнул в углубление для ног. Затем, сжав кулаки, напомнил себе, что нужно быть терпеливым, потому что завтра все это обретет для них смысл. Тогда в нем увидят скорбящего вдовца и отца, которого так жестоко подвели те, кто должен был помочь ему. Они поймут, что его вынудили пойти на крайние меры, его вины тут нет. Он — жертва.

Нехватка воздуха в гараже усилила его изнеможение, и Доминика со страшной силой стало клонить в сон. Он включил кондиционер на охлаждение, выключил свет и ощупью пробрался на заднее сиденье, где смог вытянуться во весь рост. Нужно будет переосмыслить остаток своего плана и придумать, как сбежать из Лондона. Но это может подождать. Все может подождать — пока что…

Глава 56

Совещание, созванное после убийства Бекки, было не похоже ни на одно другое из тех, на которых присутствовал Джо. Атмосфера царила мрачная; все испытывали потрясение, гнев и отчаяние.

В зале не хватило места, чтобы вместить всех детективов, готовых предложить свое время и навыки для раскрытия дела, поэтому двери оставили широко распахнутыми — чтобы те, кто терпеливо стоял в коридоре, тоже могли слышать.

Говоря что-либо и выслушивая других, Уэбстер водила кончиками пальцев одной руки по обкусанным ногтям другой. Она пыталась держать ровный тон, но подавленное выражение ее лица свидетельствовало, что смерть Бекки сильно ударила по ней. Они с Нихатом по очереди делегировали отдельные линии расследования разным отделам и командам. Брайан выглядел таким потерянным, словно лишился кого-то из близких родственников. Джо вспомнил, что на столе у Брайана стояла забранная в рамку фотография четырех дочерей старого детектива, и предположил, что Бекка, будучи близким другом семьи, была все равно что пятая дочь.

— Предварительные — и я подчеркиваю, очень предварительные — результаты вскрытия показывают, что нападение на Бекку было осуществлено посредством ее собственной дубинки, — оповестила Уэбстер. — Ранения головы настолько тяжелые, что если б даже парамедики смогли реанимировать ее, она вряд ли смогла бы вернуться к нормальной жизни.

По залу пробежал сердитый ропот.

Никто не озвучил этого, но Джо был уверен: все знали, что Бекка мыслила подобным же образом — она предпочла бы смерть тяжелой умственной инвалидности.

— У ее матери, Хелен, диагностировано кровоизлияние в мозг, сейчас ее ввели в искусственную кому, — продолжила Уэбстер. — Состояние тяжелое, но стабильное. Эван Уильямс и Мэйси, дочь Бекки, тоже остаются в больнице под наблюдением психологов и психиатров, хотя к Эвану уже допустили родителей.

— Думаю, не нужно напоминать всем присутствующим, что мы должны найти Доминика Хаммонда прежде, чем он нанесет новый удар, — вмешался Нихат. — Общественное мнение на нашей стороне — то есть восемь миллионов пар глаз в одном только Лондоне высматривают его. Я хочу, чтобы каждый достоверный телефонный звонок записывался, и по нему должно быть проведено следствие, сколько бы времени это ни заняло. Я хочу, чтобы констебли патрулировали город, чтобы персонал просматривал записи камер наблюдения, сделанные на улицах, в магазинах и в общественном транспорте. Я хочу, чтобы мы бросили на это все наши ресурсы. Во имя Бекки и наших погибших коллег из других экстренных служб — Уильяма Бёрджесса, Зои Эллис и Гарри Доусона — давайте как можно быстрее прижмем этого ублюдка к ногтю.

Следующим выступал Брайан, но Джо, несмотря на все усилия, не мог сосредоточиться на смысле сказанного. Он тихонько выскользнул из зала и направился по коридору к мужскому туалету. Сев в кабинке на закрытую крышку унитаза, опустил голову на руки, чувствуя себя таким же виноватым и бесполезным, как тогда, когда исчезла Линзи. Он должен был знать, что отец разыщет их, должен был высматривать его машину. Может быть, тогда он смог бы защитить сестру. А теперь на его совести была и смерть Бекки, и он не знал, как с этим жить.

Снаружи, в коридоре, постепенно разрастался гул голосов, и Джо предположил, что совещание закончилось. Он открыл дверь кабинки и сделал шаг назад, когда в туалет вошла Уэбстер.

— Как вы себя чувствуете, Джо? — спросила она, в первый раз назвав его по имени.

— Все в порядке, мэм, — ответил он, однако убедить ее было трудно.

— Вы почти ничего не упустили. Камеры наблюдения заметили Хаммонда примерно в то же время, когда мы подъехали к дому Бекки, — сказала она. — По предварительным подсчетам времени, пока мы ждали вооруженное подразделение, он сбежал через заднюю дверь в переулок, который мы не заблокировали.

— Есть какие-нибудь идеи насчет того, куда он сбежал?

— Пока что нет. Но ваши коллеги из ОВРОИ вызвались начать просмотр записей, чтобы вычислить это. Мы уже получаем сотни сообщений от людей, которые, возможно, заметили его.

Джо кивнул.

— Что мне делать дальше?

— Вы можете поехать домой и немного отдохнуть. Брайана и Нихата я тоже отправила по домам. Мне нужно, чтобы к завтрашнему дню вы были в лучшей форме.

У него не было энергии на то, чтобы протестовать.

— Ладно, — ответил он и направился к двери.

— Вы должны помнить, что в ее смерти виноват Хаммонд, а не вы, — добавила Уэбстер.

Но Джо знал, что, если б он перезвонил констеблю Найджелу Моррису и прочитал сообщение о смерти Одри сразу же, он мог бы сложить два и два и добраться до дома Бекки вовремя. Ее убийство было на его совести.

Глава 57

Фонари подсветки, закрепленные над окнами квартиры Джо, заливали комнату молочно-белым сиянием.

У них с Мэттом установилось неписаное правило: кто последним ложится спать, тот и должен закрывать жалюзи и проверять, заперта ли входная дверь. Но к тому времени, когда Джо прибыл домой — вскоре после полуночи, жалюзи были последним, о чем он мог думать. Ему лишь хотелось заползти в уютную кровать и прижаться к своему супругу. Сначала он стянул с себя брюки и рубашку, скомкал их и бросил в мусорное ведро на кухне. Они были испачканы кровью Бекки, и он никогда больше не хотел ни носить, ни вообще видеть их. Потом снова спустился вниз, чтобы изучить свое отражение в зеркале в ванной. Синяки под глазами от удара по переносице уже выцвели, и кожа его казалась бледнее, чем когда бы то ни было. В желудке у Джо было пусто, но есть не хотелось. Он не мог вспомнить, когда в последний раз у него была возможность сесть за стол и съесть что-либо, кроме готовой еды в картонной упаковке, купленной в кафе навынос или в торговом автомате.

Несколько часов назад он написал Мэтту, что будет поздно, но не назвал причины этого, только неопределенно сослался на работу. Он не хотел упоминать ни о своем незапланированном путешествии в Лейтон-Баззард, ни о катастрофических событиях вечера.

Мэтт спал чутко, но когда обзавелся хорошими берушами, то перестал реагировать на все звуки окружающего мира. Сегодня Джо был признателен за то, что, когда он перекинул руку через туловище Мэтта, тот даже не пошевелился. Джо не хотел разговаривать. Он желал лишь тишины, дарующей покой.

Однако, несмотря на усталость и все попытки уснуть, Джо в конце концов вынужден был признать, что ускользнуть в сон ему не удастся. Голова у него кружилась, он ворочался и метался, боясь разбудить Мэтта. Поэтому в итоге выбрался из постели и поднялся наверх, в обеденную зону. Сев, облокотился о столешницу, подпер голову ладонью, и когда волосы упали ему на глаза, он не стал их убирать. Оскар последовал за ним наверх, надеясь, что сможет выпросить ночную прогулку. Он ходил туда-сюда, задевая боком голые ноги Джо, но хозяин почти не обращал на него внимания. Он был занят тем, что смотрел на лондонский пейзаж за окном.

Из-за великолепного вида на Восточный Лондон их квартира стоила значительно дороже других в этом блоке, особенно учитывая раздутые столичные цены. Иногда Джо забывался, глядя на кирпично-стальной горизонт и гадая, что Линзи или его мать подумали бы о его нынешней жизни. Он хотел бы, чтобы они гордились тем, насколько Джо отличается от того человека, который растил его. Наверное, Мэтт был прав, и мать выбрала лучшее, что могла сделать, — двигаться дальше. Если б он мог смириться с участью Линзи, подобно ей, возможно, Бекка осталась бы в живых.

Вдалеке высоко в небесах он различал крошечный мерцающий огонек красного цвета. Тот был укреплен на крыше «Уан-Кэнада-сквер», пятидесятиэтажного небоскреба в квартале Канари-Уорф, чтобы сигналить самолетам и вертолетам о местонахождении здания. Небо над небоскребом время от времени прочерчивали белые зигзаги молний, сопровождаемые отдаленными раскатами грома. Джо предположил, что скоро пойдет дождь, который положит конец неистовой жаре, державшей город в осаде больше двух недель. Подумал: «Жаль, что этот дождь не начался раньше».

Он взял в руки айпэд Мэтта — экран автоматически зажегся — и пролистал ленты новостных сайтов. В каждом из ранних выпусков СМИ за наступающий день новость о Бекке была на самой первой странице. История о его коллеге и подруге была просто идеальным материалом — героическая женщина-полицейский, убитая маньяком, за которым охотилась; похищенный мальчик обнаружен в ее доме вместе с ее осиротевшей дочерью с синдромом Дауна. Лучше не придумаешь.

Многие преподносили это как рассказ о бесстрашной матери-одиночке, пожертвовавшей жизнью, чтобы спасти двоих детей и собственную мать. СМИ иллюстрировали свои истории официальными фотографиями Бекки, которые предоставил им пресс-отдел Лондонского полицейского управления. До этого Джо видел ее только в гражданской одежде, так что для него стали сюрпризом ее снимки в форме офицера полиции. На миг ему захотелось улыбнуться, но вместо этого он почувствовал ком в горле. У нее было такое яркое будущее — и Джо допустил, чтобы это будущее у нее отняли…

Он продолжил читать, а Оскар улегся на пол у его ног. Джо наклонился, чтобы погладить пса по животу и почесать ему за ухом, и пожалел, что люди не настолько просты в общении, как домашние питомцы.

Из всех картин, запечатлевшихся в его памяти за сегодня, одна преследовала его особенно неотвязно. Это был не образ окровавленного, избитого тела коллеги, которое почти невозможно было узнать. Не образ ее матери, которую вкатили на носилках в кузов «Скорой помощи», и не ужасающая пустота в глазах Эвана Уильямса.

Это был образ Мэйси, крепко прижимающей ладошки к повязке, которая закрывала ее глаза; плачущей и понимающей, что вокруг происходит нечто ужасное, но слишком испуганной, чтобы увидеть это. За шесть лет жизни в бессердечном мире она потеряла двух матерей, и был шанс, что бабушка тоже не выживет. И это тоже тяжким грузом ложилось на плечи Джо.

Мягкий перестук начавшегося дождя за открытым окном постепенно усиливался. Раскат грома напугал Оскара. Он дважды гавкнул, затем сбежал по лестнице вниз, к спящему Мэтту, — там, по его мнению, было безопаснее. Джо подошел к окну и протянул руки наружу. В ладони посыпались крупные капли, дождь приятно охлаждал кожу.

Джо посмотрел вниз, на вымощенные брусчаткой дороги, которые окружали здание, — именно такими американские туристы представляли себе лондонские улицы. Мимо их дома каждый день проходили пешие экскурсии, обычно здесь водили «по следам Джека-потрошителя». Они направлялись к Уайтчепелу, расположенному невдалеке. Прошло сто тридцать лет, а личность Джека-потрошителя так и не раскрыта. Теперь Джо ищет современного серийного убийцу — но у этого убийцы есть имя и лицо.

Он отработал сегодня двойную смену и физически был измотан. Каждые четыре часа проглатывал очередную таблетку, чтобы отсрочить наступление мигрени. Когда все закончится, когда убийца Бекки будет схвачен, тогда Джо без жалоб будет готов принять самую сильную в мире головную боль. Он запрется в непроглядно-темной и тихой комнате и позволит мигрени делать свое дело. Потом заново назначит отмененные визиты к специалисту в больнице на Олд-стрит и признается, что не следовал его советам и не следил за своим здоровьем. Он снова начнет посещать психотерапевта и станет тем мужем, которого заслуживает Мэтт.

Просто не сейчас.

Сейчас он должен поймать убийцу Бекки.

Джо спустился вниз, принял душ, не зажигая света, а потом тихонько порылся в ящиках комода в поисках чистой одежды, не запятнанной смертью. Снял с крючка у входной двери ключи от машины Мэтта, оставил ему короткую записку с обещанием объяснить все позже и заверением в любви, выбрался из здания и направился к машине, припаркованной чуть дальше по дороге.

Дождь барабанил по его поникшим плечам. Джо поклялся себе, что предскажет следующий шаг Доминика Хаммонда и перехватит его — даже если это будет последним, что он сделает.

Глава 58

Доминик почти сразу же забыл о трупе Бекки и, переступив его, направился к окну. Выглянул в щель между занавесками и увидел, что улица оцеплена вооруженными полицейскими. Некоторые стояли на одном колене в прямой видимости, другие укрылись замашинами и фургонами — и все они видели его.

Он запаниковал и попытался отпрянуть, но тело не слушалось его. Он как будто замер в этом мгновении, но ощущал зловещее спокойствие, почти отрешенность, и был готов к неизбежной участи, когда из каждого ствола в его сторону полетели пули.

Оглушительные раскаты грома и звук дождя, барабанящего по железной крыше гаража, резко вырвали Доминика из сна. Именно этот гулкий, частый перестук в его сне преобразился в град пуль. Когда Доминик открыл глаза, вокруг было непроглядно темно, и он не сразу понял, где находится. На краткий миг подумал: а что, если это был не сон и этот мрак означает смерть? Пошарив вокруг, он наткнулся на свой телефон, включил на нем фонарик и осознал, что по-прежнему находится в машине Одри. Все мышцы и суставы болели, как после изнурительного приступа лихорадки. Во рту было сухо, тупая боль пульсировала в голове, переносице и плече — последствия его схватки с Беккой.

На часах было 2:05 — он проспал девять часов. Но теперь ему нужно пошевеливаться — и делать это как можно быстрее. Раз уж его лицо и имя появились в СМИ, пройдет совсем немного времени, прежде чем полиция обнаружит этот гараж, арендованный на имя Джона Бингэма. Поскольку вход, он же выход, здесь один, то гараж станет для Доминика смертельной ловушкой.

Одежда была грязной — испачкана не только его собственной кровью, но и кровью Бекки и Хелен. От него воняло потом, и, чтобы совершить последний отрезок своего путешествия, нужно было переодеться. Натянув свою грязную одежду, Доминик выбрался под ливень и на негнущихся ногах направился к большому металлическому ящику, мимо которого пробегал по пути к гаражу, — Армия спасения устанавливала такие для сбора материальных пожертвований бездомным. Ящик был переполнен, вещи свешивались из-под крышки. Доминик обошел ящик с задней стороны, выбил стержни, державшие петли, и залез под крышку. Из вещей, сваленных в ящике, он выбрал футболку, рубашку, пиджак, джинсы и пару кроссовок. Вернувшись в гараж, переоделся во все это и направился к круглосуточной заправочной станции, расположенной в трех улицах от гаража. В магазине при станции набрал в корзину бутылок с негазированной водой, добавил некоторое количество предметов гигиены, потом выскочил за дверь, прежде чем кассирша, сидящая за плексигласовым щитом, успела поднять голову от мобильного телефона и заметить его.

Небо над головой разорвала очередная молния, когда Доминик в последний раз вернулся в гараж. Используя одноразовую бритву и зеркальную сторону компакт-диска, он побрился в первый раз с тех пор, как изображал Меган перед Беккой и ее коллегой. При помощи маникюрных ножниц из аптечки первой помощи преобразил свои волнистые волосы в короткую стрижку, затем надел очки для чтения с увеличивающими линзами и спрыснул дезодорантом позаимствованную в ящике одежду, от которой исходил затхлый запах. Оставалось почистить зубы — и он готов ехать.

Но когда Доминик повернул ключ в замке зажигания, ничего не произошло. Попробовал еще раз, потом еще, а затем прекратил попытки. Он наконец-то вспомнил, что уснул, включив кондиционер и вентиляцию. Должно быть, это разрядило аккумулятор. В ярости Доминик ударил кулаками по рулевому колесу, потревожив больную ключицу. Он с самого начала планировал взять машину Одри и именно поэтому потратил на ее восстановление столько денег. А теперь из-за собственной беспечности придется бросить ее… У Доминика было такое ощущение, будто он подвел саму Одри.

Тридцать минут спустя Доминик укрылся под навесом возле шоу-рума кухонной мебели. Он ждал, и наконец подъехал нужный автомобиль. «Фольксваген Поло» второго поколения был достаточно старым, чтобы его дверцы не запирались автоматически при включенном зажигании, и достаточно обычным, чтобы не выделяться среди других.

Здоровой рукой Доминик распахнул дверцу и семь раз ударил водителя по голове и лицу, сбив с него очки — они улетели куда-то под пассажирское кресло. Потом перегнулся через оглушенного парня, расстегнул его ремень безопасности, вытащил водителя из машины и бросил его на пустой дороге. Отъезжая прочь, с радостью отметил, что бензобак полон на три четверти. Топлива было вполне достаточно, чтобы добраться до места назначения.

Дождь и гром начали ослабевать, когда он навеки оставил свою прежнюю жизнь в Лондоне и вырулил на трассу М20. Включив радио, прощелкал несколько радиостанций, прежде чем остановиться на ночной волне, передававшей песни о любви. «Someone Like You» певицы Адель застала его врасплох. Он вспомнил, как Одри, любившая эту песню, прослушивала альбом на повторе в течение всего их отпуска во Франции. Но в тот вечер, когда он застал ее в тускло освещенном патио танцующей медленный танец с Батистом, все изменилось…

За несколько дней до этого, играя в прятки с детьми Батиста, Доминик нашел одного из них под верстаком в гараже. Направляясь к выходу, он заметил бутылку антифриза.

Его мобильный телефон в этой французской глуши давал лишь ограниченный доступ в интернет, но Доминик все равно «нагуглил», что потребуется лишь относительно небольшая доза антифриза, подлитая в любимое вино Батиста, чтобы положить быстрый конец его отпуску. Почти неделю Доминик боролся со своей совестью, пока не заметил, что соперник, прячась в оранжерее, фотографирует ничего не подозревающую Одри, сидящую у бассейна в купальнике. В отместку Доминик добавил яд не в одну, а в две бутылки — просто чтобы удостовериться, что дело будет сделано наверняка.

В тот же вечер, к радости Доминика, Батист опустошил первую бутылку шираза в одиночку. Естественный сладкий вкус антифриза маскировал горькие последствия. А поскольку Батист был жадным, то и вторую бутылку практически прикончил, ни с кем не делясь. На следующее утро он пропустил завтрак из-за сильной боли в желудке — его тело пыталось бороться с этиленгликолем в крови. Вскоре после того как начались галлюцинации, Батиста на носилках погрузили в машину «Скорой помощи», и на его лице уже не было того выражения самодовольства, которое Доминик так ненавидел. Пока остальная семья по очереди дежурила у больничной койки, Доминик провел остаток отпуска, занимая ребятишек — и посредством этого проживая детство, которого был лишен. Еще он пропустил винные бутылки через два цикла мытья в посудомойке и только затем бросил их в ящик для стеклянного вторсырья. Когда прибыла жандармерия, дабы расследовать случай отравления, никаких улик уже было не отыскать. Это могло случиться в любом из множества ресторанов, которые Батист посещал во время своего пребывания здесь.

В последующие месяцы Одри каждый пятничный вечер прямиком из детского сада, где продолжала работать, отправлялась прямо на вокзал Сент-Панкрас, чтобы сесть на скоростной поезд «Евростар». Она ездила в Париж, чтобы помочь с детьми матери и сестре, пока Батист находился в больнице. Хотя доказать это было невозможно, однако Кристина винила стресс в том, что у нее случился выкидыш.

Одри возвращалась домой, к Доминику, только вечером в воскресенье, совершенно разбитая. Он придерживал язык, хотя его все сильнее раздражало то, что она ставит семью превыше его. В конце концов Доминик придумал способ снова стать для Одри главным приоритетом. У них должен быть общий ребенок.

Одри забыла принять противозачаточные таблетки в предписанной последовательности, и в тот вечер он соблазнял ее алкоголем и вкусным домашним ужином, но сначала она отмахивалась от его заигрываний. В конце концов сдалась, но настояла на том, чтобы он надел презерватив — не зная, что Доминик заранее проколол латекс в нескольких местах. Неделю спустя, когда она так и не нашла времени дойти до аптеки, он повторил уже испытанный метод соблазнения. А через месяц проснулся оттого, что Одри тошнило над унитазом. Тест на беременность подтвердил его ожидания.

Поездки Одри в Париж сделались более редкими, и Доминик с гордостью смотрел, как округляется ее живот. Они строили планы на будущее. Доминик в восторге записал их на все доступные курсы для будущих родителей. Старался, чтобы эти курсы приходились на выходные — это мешало Одри ездить куда бы то ни было. Ей пришлось ограничиться сообщениями — родные писали ей о том, что Батист ждет донора на пересадку печени. Узнав, что будущий ребенок — сын, Доминик был на седьмом небе от счастья. Одри решила назвать его Этьеном, в честь своего покойного дедушки.

Тот день, когда Доминик ушел на работу, оставив дома мобильный телефон, стал роковым. Вернувшись, он увидел, что Одри сидит за обеденным столом; покрасневшие глаза резко выделялись на ее бледном лице. Первой его мыслью было, что она потеряла ребенка, и внутри у него разверзлась холодная бездна.

— На моем айпэде сел аккумулятор, и я взяла твой телефон, чтобы выйти в Сеть, — начала Одри. Она тщательно выбирала слова, как будто отрепетировала их заранее. — Я хотела ввести в поле поиска «антацид», но автозамена завершила «ант» как «антифриз». Судя по истории в твоем мобильнике, ты делал запросы «сколько антифриза нужно, чтобы убить человека», и «симптомы отравления антифризом».

Она сделала паузу, и между ними повисло тяжелое молчание. Сердце Доминика сначала замерло, потом забилось с удвоенной частотой. Это была дурацкая ошибка — не замести следы, и с тех пор эту ошибку он ни разу не повторял.

— Я «гуглил» это, когда Батист попал в больницу и тесты показали, чем он отравлен, — объяснил он.

Одри всмотрелась в лицо любовника, выискивая признаки лжи.

— Честное слово, дорогая, — добавил Доминик. — Да, мы с ним не любили друг друга, но ты действительно считаешь, что я мог бы причинить ему вред? Или кому-либо другому?

Ее лицо оставалось каменным, и ему стало не по себе.

— Батиста увезли в больницу в субботу, двадцать шестого августа, — сказала Одри. — А твой телефон утверждает, что ты проводил этот поиск в среду, двадцать третьего.

Мозг Доминика лихорадочно перебирал возможные варианты. Можно было сказать правду и принять все последствия — или же продолжать лгать и надеяться, что она решит поверить ему. И хотя Одри не была доверчива и неплохо разбиралась в технологиях, он выбрал последний вариант, с растущим отчаянием возразив:

— Помнишь, как мы приехали во Францию и мой телефон никак не мог найти сеть? Сколько ему понадобилось, чтобы поймать сигнал, — три дня? Наверное, из-за этого на нем сбились часы и календарь.

— С того момента, как Батист попал в больницу, и до постановки диагноза прошло три дня. Почему ты заподозрил именно отравление антифризом, а не что-то другое? — Она стояла, сложив руки на груди и холодно глядя на Доминика.

Они напоминали две шахматные фигуры на противоположных сторонах доски, каждая из которых ждет, пока другая сделает ход. Одри начала действовать первой — она швырнула в Доминика его телефоном. Тот отскочил от плеча, ударился о каминную доску и упал на пол. Доминик шагнул к Одри, и она дала ему пощечину. В ответ он схватил ее за плечи и, прижав к стене, взмолился:

— Ты должна мне поверить…

— Ты лжец! — крикнула она. — Больной, сумасшедший лжец!

Ее слова причинили ему такую боль, какую никогда не причиняла ни одна другая женщина.

— Прошу тебя, Одри…

— Отпусти меня, или я закричу на весь чертов дом.

Доминик неохотно повиновался, и Одри метнулась в спальню. Он последовал за ней и увидел, что она вытаскивает из-под кровати чемодан и начинает набивать его своими вещами.

— Ты не оставишь меня, — сказал он.

— Взгляни на меня, — парировала она. — Ты говорил мне о дурных делах твоей матери… Так вот, ты ничем не лучше ее. Я не собираюсь делить с тобой дом и ребенка. Мы уедем как можно дальше от тебя.

— Нет! — закричал Доминик. — Ты не можешь забрать моего ребенка.

— Могу и заберу.

Доминик почувствовал, как вокруг него сгущается красный туман. Впервые за много лет он был не в состоянии его контролировать — а на глазах у Одри такого с ним вообще никогда не случалось. Он сграбастал ее за плечи и встряхнул, заставляя одуматься. Прорычал:

— Ты не сделаешь то же, что все остальные. Никто больше не посмеет покинуть меня.

Затем схватил ее одной рукой за подбородок и сжал ее щеки так крепко, что они сошлись у нее во рту. В этот момент он любил ее так сильно, что предпочел бы убить, нежели позволить жить вдали от него. Но когда увидел в ее глазах тот же страх, который видел в глазах Кэлли, когда встречался с ней в коридорах общежития, то отпустил Одри.

Она сдержала свое обещание и закричала, умолкнув лишь тогда, когда Доминик с силой толкнул ее к стене. Она упала на пол, неловко, с хрустом подвернув под себя запястье. Только тогда он осознал, как далеко зашел.

Остаток ночи он отказывался позволить ей поехать в травмпункт, чтобы врачи могли осмотреть ее запястье, — боялся, что если она выйдет из дома, то не вернется. Все это время пытался убедить ее, что он не в ответе за смертельно опасное состояние Батиста. К рассвету Одри все-таки сдалась и сослалась на то, что у нее из-за беременности шалят гормоны, потому она ведет себя так неразумно. В итоге, убежденный, что они достигли понимания, Доминик предложил сходить в аптеку и купить болеутоляющее. Но когда он вернулся всего пятнадцать минут спустя, Одри исчезла. Единственной вещью, оставшейся от нее, было платье, которое он купил ей на день рождения, — оно так и висело в ее части почти пустого гардероба. А на комоде лежало подаренное им серебряное кольцо.

В последующие дни и недели Доминик неустанно звонил на мобильник Одри, все сильнее беспокоясь о том, куда могла отправиться она с их нерожденным ребенком. Он оставлял десятки голосовых и текстовых сообщений; иногда, в минуты грусти и одиночества, умолял ее вернуться, в других случаях, теряя контроль над своей яростью, угрожал ей. Он даже не знал, читала ли она эти сообщения, слушала ли их.

Доминик спросил Памелу, соседку снизу, не видела ли она отъезд Одри, и хотя та сказала, что не видела, его это не убедило. Он перевернул всю квартиру вверх дном в поисках каких-либо следов, пока на пороге не появились полицейские, которых вызвал кто-то из соседей, заподозривших ограбление.

Когда Доминик обратился в детсад, где работала Одри, ему сообщили, что она ушла на больничный на неопределенный срок. Потом он приехал в парижский дом ее родителей, но ему сказали, что Одри здесь нет, и, если он когда-либо снова посмеет сюда явиться, его вышвырнут прочь. Их явно предупредили о том, что между ним и их дочерью случилось что-то серьезное, но не сказали о том, что он сделал с Батистом, иначе в дело уже вмешалась бы полиция.

Тоска Доминика по любви всей его жизни с каждой неделей делалась все более глубокой. Он закрывал глаза и вспоминал, каким бархатистым был живот Одри во время беременности, когда она втирала в растяжки масло. Вспоминал, как менялся ее запах, становясь более насыщенным по мере того, как в ней росла другая жизнь. Недели перерастали в месяцы, и этот запах постепенно выветрился из квартиры.

За два месяца, прошедших после исчезновения Одри, Доминик так ни разу и не появился в строительной компании, где работал. Он написал своему начальнику Люку короткое письмо с заявлением об увольнении и игнорировал поток ответных сообщений с угрозами подать в суд за нарушение контракта. Сбережений Доминика хватало на то, чтобы жить, не работая, а потребность найти Одри переросла в одержимость.

Только спустя девять долгих месяцев после предполагаемой даты рождения их ребенка в почтовом ящике каким-то чудом возникло письмо, адресованное Одри, — от ее банка. Из-за административной ошибки и сбоя данных письмо отправили по старому адресу, написанному на конверте, но в правом верхнем углу самого письма был проставлен другой, новый адрес — где-то в Западном Лондоне.

Через час Доминик уже стоял у ее дверей, не зная, что сказать. Он решил просто вверить себя ее милосердию. Потом, увидев, как искренне он раскаивается, она обязательно впустит его в дом, покажет ему его сына, и они начнут заново строить свою жизнь как одна семья.

Он постучался, и, когда дверь приоткрылась и Одри выглянула в щель, Доминику показалось, что у него сейчас подломятся ноги. Он улыбнулся ей — но улыбка осталась без ответа.

— Non! — крикнула Одри в панике от его появления. — Éloigne-toi de moi^[271].

Она захлопнула и заперла дверь прежде, чем он успел хотя бы ступить на порог.

— Одри, прошу тебя, я просто хочу поговорить.

— Убирайся, — отозвалась она. — Оставь нас в покое.

«Нас», — подумал Доминик. Все, что отделяло его от его сына, — это дверь и упрямство Одри.

— Я просто хочу объяснить. Там, во Франции, я не мог мыслить ясно. Мысль о том, чтобы потерять тебя из-за Батиста, была невыносима, поэтому я сделал то, что сделал. Ты должна меня простить.

— Я звоню в полицию, — крикнула Одри.

Доминик напрягся всем телом, услышав в квартире младенческий плач, — он был так мучительно близок к тому, чтобы увидеть своего сына. Бросился к окну квартиры и сквозь матовое стекло смог едва-едва различить луч света, пробивавшийся в дверной проем. Снова постучал в дверь, и, когда Одри не ответила, начал колотить по двери ладонями, потом кулаками. Он чувствовал, как закаленное стекло дрожит в раме. В крайнем случае он мог его разбить.

В конце концов входная дверь отворилась, и Доминик на какое-то время лишился слов, снова превратившись в тихого маленького мальчика, напуганного яростью матери.

— Как ты меня нашел? — спросила Одри.

— Все, что имеет значение, — я здесь, — ответил он. — То, что я сделал… я знаю, что это неправильно, но я сделал это ради нас.

— Не лги себе, — возразила Одри, окидывая взглядом улицу за его спиной. — Ты сделал это из-за поврежденной психики. Потому что в глубине души ты плохой, сломанный человек.

— Это не так, клянусь тебе. Я просто хочу увидеть нашего малыша. Я и так уже лишился очень многого. Это нечестно.

— Ты — ревнивый манипулятор, и я тебя даже близко к нему не подпущу.

— Я изменился, честное слово, — умолял Доминик. — Просто позволь мне доказать это.

— Нет.

— Ты должна! — закричал он и ударил ладонями по двери — снова и снова.

Неожиданно у него за спиной возникли двое полицейских в форме — женщина и мужчина. Доминик почувствовал облегчение: теперь ему нужно было лишь убедить их в том, что он действует из лучших побуждений, и тогда они уговорят Одри поверить ему.

— Отойдите от двери, — приказала женщина-офицер.

— Я рад, что вы здесь, — сказал Доминик. — Мне нужно, чтобы вы заставили мою невесту позволить мне увидеться с нашим сыном.

— Он мне не жених, и он преследует меня и моего ребенка, — возразила Одри.

— Сэр, я просила вас отойти назад. И не буду повторять дважды, — произнесла женщина суровым тоном.

— Я не сделаю ей ничего плохого, не сделаю ничего плохого никому из них.

— Он уже вел себя со мной агрессивно в прошлом, — вмешалась Одри. — Он сломал мне запястье и слал мне угрожающие сообщения. Я могу показать вам. Я сохранила их у себя в телефоне.

— Но я посылал их в гневе, — запротестовал Доминик. — Были и добрые сообщения. Я писал ей, как сильно ее люблю…

Но, взглянув на мрачное лицо женщины-офицера, он сразу понял, чью сторону она приняла. И повернулся к ее напарнику.

— Я просто пытаюсь увидеть своего ребенка. Вы же понимаете, правда?

— Делай, что сказано, приятель, — отозвался тот несколько менее враждебно, чем она.

Доминик беспомощно смотрел, как женщина-офицер провожает Одри до квартиры, где они и задержались на некоторое время. На ее наплечной нашивке красовался номер AI4117, и Доминик запомнил его, намереваясь позже подать жалобу на эту женщину. Он расхаживал туда-сюда и дважды подходил к двери, но полицейский оба раза преграждал ему путь.

— Лучше оставайся здесь, — сказал констебль. — Советую тебе ради твоего собственного блага, понимаешь?

Доминик неохотно кивнул, но потом встревожился, когда Одри появилась снова, неся чемодан. Она даже не стала смотреть на Доминика, а сразу направилась к дороге, где был припаркован ее старый «Мерседес». Женщина-полицейский шла за ней, неся Этьена в детском автокресле. Доминик был загипнотизирован видом своего сына в свете уличных фонарей — белокурые волнистые волосы, закрытые глаза и красный шерстяной кардиган. Ребенка, который мог стереть все плохое, что когда-либо случалось в жизни Доминика, — все принятые им ужасные решения, всех, кто его когда-либо отвергал, — снова уносили прочь.

С него было достаточно. Их больше не должны разлучить. Собрав все силы, Доминик застал мужчину-полицейского врасплох, ударил его локтем в живот и сбил на землю. Потом, воспользовавшись возможностью, бросился к Одри.

— Нет! — закричал он и протянул руки, пытаясь схватить автокресло. — Он мой, отдай мне его!

Женщина-офицер повернулась и попыталась загородить от него ребенка, что еще сильнее разъярило Доминика. Он схватил ее за плечи и развернул к себе так, что кресло ударилось о его ногу. Удар разбудил Этьена, тот сморщился и захныкал.

— Отдай его мне! — повторил Доминик, когда мужчина-офицер зашел ему за спину и схватил Доминика за руку, чтобы заломить ее назад. Но Доминик был слишком быстр; он ударил противника локтем в пах, выведя его из строя. На этот раз удалось одной рукой ухватиться за автокресло и потянуть на себя.

— Уходи! — крикнула Одри, роняя чемодан. — Ты его пугаешь!

— Он мой, — снова сказал Доминик, перекрывая плач Этьена, и дернул кресло сильнее, почти вырвав его из рук женщины-офицера. «Еще один рывок — и готово, — подумал он. — Еще один рывок — и я получу своего сына».

Он не видел предмет, появившийся в руке женщины-полицейского, когда та подняла эту руку на уровень лица, успел лишь заметить струю вещества, выброшенную этим предметом. А к тому времени было слишком поздно заслонять глаза от жгучих брызг. Ослепленный, Доминик выпустил автокресло и закрыл лицо руками. Потом почувствовал, как его ударили чем-то твердым в живот и еще два раза — по ногам, заставив рухнуть на колени.

Он ничего не видел, слышал только, как открылась дверца машины и туда забросили багаж.

— Я пристегну его, — донеслись слова женщины-полицейского, в то время как ее напарник надевал на Доминика наручники.

— Нет, прошу вас, нет, — взмолился Доминик. — Умоляю!

Но в глубине души он уже знал, что битва проиграна. Этьена забрали у него во второй раз.

Он всхлипнул, услышав звук мотора, и в тот момент, когда машина, набирая скорость, умчалась прочь, подъехал другой автомобиль. Доминика вздернули на ноги и втолкнули в кузов полицейского фургона.

В последующие недели Доминик постоянно слонялся вокруг квартиры Одри, ожидая ее возвращения. Она взяла с собой только один чемодан, а этого было явно недостаточно, чтобы вместить все вещи взрослой женщины и ребенка. Наконец он увидел, как из подъезда выходит сосед, и воспользовался этим шансом, чтобы попытаться проникнуть внутрь.

— Ты здесь не живешь, — рявкнул мужчина, значительно превосходивший Доминика ростом и шириной плеч. Он перегородил дверной проем мускулистой рукой.

— Я друг Одри Моро, — ответил Доминик. Мужчина окинул его взглядом. Под правым глазом у него виднелась временная татуировка в виде трех слезинок. — Я проходил мимо и решил узнать, дома ли она.

— Тебе никто не сказал? Извини, приятель, но она умерла.

Доминик уставился на незнакомца, сомневаясь, что расслышал верно. Зачем тот говорит такую ерунду?

— Умерла? — переспросил он.

— Да, несколько недель назад. — Мужчина опустил руку. — Она и ее малыш. Автокатастрофа. Я говорил с ее родителями на прошлой неделе, когда они забирали вещи. Жаль ее…

— Вы уверены, что это была Одри?

— Да, француженка. Как там звали ее ребенка… ах да, Этьен, вспомнил.

Мужчина с сочувствием посмотрел на Доминика и закрыл за собой дверь, оставив его в одиночку осмыслять новости. Доминик прислонился к стене, чувствуя, как последние осколки мира, по которому он так тосковал, рассыпаются в пыль.

Несколько недель спустя он сидел в коронерском суде Западного Лондона в Фулхэме, молча выслушивая горестную историю гибели его возлюбленной и сына — и запоминая тех, кто должен был их спасти и не спас. А когда, наняв частного детектива, узнал о роли двух румын в этом происшествии, ему стало физически плохо.

Только после полномасштабного срыва он обратился в психиатрическую клинику за помощью. Но ни специалисты, ни медикаменты не могли удержать его от воспроизведения в памяти последних моментов с Одри и Этьеном — снова и снова. Постепенно Доминик осознал то, чего не понимали врачи, — он кое-что мог сделать для себя и для тех людей, которых у него отняли. Покарать шестерых виновных.

И вот теперь его миссия была завершена, клятва исполнена; оставалось сделать лишь еще одно дело. Все, ради чего он так усердно трудился, все жертвы, которые он принес, каждая капля крови, обагрившей руки, — все это стоило того. Впервые более чем за три года он испытывал удовлетворение.

На глаза ему попался дорожный знак, гласивший «Дувр — 35 миль», и уголки губ Доминика слегка изогнулись вверх.

— Я еду домой, — произнес он.

Глава 59

Джо вернулся в штаб операции «Камера» четыре часа спустя после того, как ушел оттуда.

Настенные часы показывали без нескольких минут четыре часа утра, но, несмотря на столь ранний час, расследование убийства все равно шло полным ходом. Джо машинально направился к столу Бекки, но передумал. Он уставился на бумаги, разбросанные по всей столешнице, и вспомнил, как коллеги Бекки говорили ему, что они предпочитают не садиться за этот стол из-за царящего на нем беспорядка. Сейчас, несмотря на то что комната была переполнена, стол тоже никто не трогал — из уважения к погибшей коллеге. Джо переместился к другому, стоящему в углу офиса.

Он находился рядом с плексигласовой выгородкой старшего суперинтенданта Уэбстер и улучил минуту, чтобы посмотреть, как та разговаривает по мобильному телефону и печатает что-то на клавиатуре. С прошлого раза, когда Джо видел ее, на ее блузе оказалась расстегнута верхняя пуговица, а неизменный аккуратный узел волос распался на отдельные пряди. Те неравномерно свисали ей на плечи, как будто она в расстроенных чувствах постоянно запускала в них пальцы. Джо сомневался, что за последние дни Уэбстер хотя бы раз побывала дома.

Он бросил в автомат семьдесят пенсов, получив взамен полистироловый стаканчик с чем-то, напоминающим кофе, и проглотил еще одну таблетку от мигрени.

— Я думал, она отправила тебя домой, — раздался у него за спиной голос Нихата.

— Аналогично, — ответил Джо, поворачивая голову и прижимая кончики пальцев к уголкам глаз; он не помнил, чтобы когда-либо чувствовал под веками такую сухость.

— Ты занят? Мне переслали копию протоколов расследования относительно гибели Одри Моро. Можешь просмотреть их и сделать выжимку? Я знаю, это не совсем компетенция суперраспознавателей, но…

— …нужно задействовать всех, кто под рукой.

Нихат передал ему бурый конверт формата А4, и Джо, вооружившись блокнотом, желтым маркером и шариковой ручкой, начал внимательно читать протокол: строку за строкой, страницу за страницей. Перевернув последнюю, он попросил двух детективов помочь ему провести кое-какие побочные исследования.

Почти два часа спустя Джо откинулся на спинку своего кресла; его мышцы ныли, голова кружилась. Все куски головоломки встали на место.

* * *

Первый прохладный ветерок за последние две недели влетал в открытое окно за спиной Уэбстер, и пластиковые шарики, скрепляющие вертикальные пластины жалюзи, побрякивали. Джо надеялся, что гроза смоет с него чувство вины, но она лишь прогнала жару и духоту. Он заметил, что за окном темнота начинает уступать место розово-оранжевым полосам, предвещающим рассвет. Наступал новый день — для всех, кроме Бекки.

— Вот что мы на данный момент знаем о Доминике Хаммонде, — начала Уэбстер. — У него нет приводов в полицию, нет выписанных ордеров, ни одного дела в судах графств и никаких близких родственников. Последний его известный адрес датируется двумя с половиной годами назад, на его банковском счете не происходило никаких движений средств, он не числится в списках избирателей. После смерти Одри и ее сына обращался за психиатрической помощью в больницу Святой Терезы в Уолтемстоу, оставался в стационаре в течение месяца, последующие два месяца лечился амбулаторно, затем пропал из поля зрения. Его коллеги из агентства недвижимости сообщили нам, что туда он устроился под именем Джона Бингэма, а не Доминика Хаммонда. Детектив-сержант Рассел, вы можете доложить нам о том, что вам удалось найти?

Дюжина пар глаз уставилась на Джо. Троих из числа детективов, сидевших в кабинете Уэбстер, он не знал; еще с одним, припомнил Джо, они встречались семью годами раньше на учебных курсах, а еще одного он видел пару раз до этого во время расследования, проходившего вскоре после того, как начал работать в полиции. По бокам от Джо сидели Нихат и вконец разбитый Брайан.

Джо чувствовал себя неуютно в центре внимания. Сделав несколько глубоких вдохов, он откашлялся и коротко рассказал о том, почему Бекка и Найджел Моррис арестовывали Хаммонда и как он ускользнул от сопровождающих в больнице, куда его привезли из-за аллергической реакции на перцовый спрей.

— Я убежден, что Хаммонд винит Бекку за все, что случилось после этого. Если б не она, то он воссоединился бы со своей семьей и они остались бы живы. По крайней мере, он так считает.

— Почему же пощадил ее напарника? — спросил Нихат.

— Могу только предполагать: потому, что именно Бекка помогала Одри и ее сыну сесть в машину, использовала против Хаммонда баллончик и дубинку, дабы усмирить его. Тем временем машина Одри ехала по трассе Эм-четыре, когда в нее врезался белый фургон; в итоге «Мерседес» развернулся боком и оказался на пути шести других автомобилей. Он получил множественные удары и перевернулся вверх колесами. Водитель фургона сбежал с места происшествия, и, я полагаю, это был первый из убитых — Стефан Думитру. Позже он попал на камеры на станции подземки «Ганнерсбери», где сел на поезд до своего дома в Майл-Энде. Думаю, Дариус Чебан был пассажиром. Мы знаем, что в какой-то момент оба были в кабине, поскольку там повсюду обнаружены отпечатки их пальцев — как и на пустых бутылках из-под водки, найденных в фургоне. Их арестовали два дня спустя, но члены румынской диаспоры обеспечили им алиби относительно их местонахождения на момент аварии. Наши коллеги, проводившие следствие, не смогли собрать достаточно улик, дабы убедить суд, что эти двое виновны, поэтому дело против них так и не завели. Теперь переходим к вопросу смерти Одри и Этьена. Основной причиной был каскад ошибок, последовавших за автокатастрофой. Убитый пожарный, Гарри Доусон, был в первом расчете, прибывшем на место аварии, и ему поручили осмотреть каждую машину, чтобы определить, кто первым нуждается в помощи. Впоследствии он признал, что увидел только Одри, находящуюся без сознания на водительском сиденье. Но от столкновения автокресло Этьена, не пристегнутое как следует, было отброшено в заднюю часть машины и завалено багажом, поэтому его не было видно. Только сорок минут спустя, когда его мать, разрезав искореженные дверцы, достали из машины, мальчика нашли — но он к этому времени задохнулся. Коронер рапортовал, что Этьен мог бы выжить, если б его нашли раньше.

— В больнице Тернем-Грин, — продолжил Джо, сверившись с блокнотом, — случился отказ компьютерной системы координации «Скорой помощи» — из-за большого количества звонков относительно нападения террористов в Хаммерсмите, случившегося в тот же вечер. Многие машины «Скорой помощи» и «неотложки» были направлены туда. Но парамедик Уильям Бёрджесс и его автомобиль должны были первыми прибыть на место аварии на Эм-четыре. Поскольку координирующий компьютер не мог передать указания на бортовой навигатор, Бёрджессу пришлось положиться на дорожные карты в своем телефоне. Однако он сбился с пути и заехал в тупик в промзоне. Полагаю, Хаммонд винил всех этих четверых мужчин — и Бекку тоже — в гибели своей беглой семьи. В отместку он отправил Думитру под поезд подземки, которым тот удрал с места происшествия, утопил Чебана в том же самом алкоголе, какой был найден в фургоне. Вырвал глаза Бёрджессу и разрезал ему пальцы разбитым стеклом навигатора в наказание за то, что тот заблудился. Тело Доусона было расчленено при помощи тех самых инструментов, которыми тот должен был освободить Этьена из машины, если б заметил его.

Джо сделал паузу и обвел глазами комнату. К его облегчению, коллеги смотрели на него внимательно, без малейших признаков скептицизма.

— А при чем тут медсестра? — спросил кто-то.

— Данные относительно звонков и сообщений Зои Эллис показывают, что она состояла с кем-то в отношениях на протяжении минимум четырех месяцев. Этот номер не совпадает с рабочим телефоном Хаммонда, но это не значит, что у него не было другого, незарегистрированного. Ее подруги и коллеги ни разу не видели мужчину, с которым она встречалась, и, несмотря на то что Зои была активной пользовательницей соцсетей, на ее страницах он нигде не появляется. Она держала их отношения в строгом секрете. Доверяла ему, так что, когда он стал завлекать ее в больничную кладовую обещанием секса, она, скорее всего, согласилась. Ее смерть выглядит страшнее, чем, вероятно, была на самом деле, если так можно сказать, поскольку патологоанатом сообщил, что Эллис умерла от большой передозировки морфина до того, как в нее воткнули множество шприцев. Другие умирали дольше; Хаммонд пытал их — но не ее. У него к ней были некие чувства.

— А что она сделала ему? — спросила Уэбстер.

— Одри Моро в отличие от ее сына не умерла на месте автокатастрофы. Она была без сознания, когда ее доставили в больничный центр травматологии с тяжелыми травмами головы. Затем она стала приходить в себя и, находясь в состоянии стресса и непонимания, начала метаться. Врач решил снова ввести ее в бессознательное состояние и использовал препарат пропофол, чтобы в горло можно было вставить дыхательную трубку. Позже медсестра Зои Эллис, сильно уставшая к концу двойной смены, во время коей ей пришлось много работать с жертвами нападения террористов, проверила состояние Одри и отметила, что та снова проявляет признаки сознания и сопротивления. В хаосе Эллис взяла не те записи, а поскольку она являлась квалифицированной медсестрой с правом прописывания лекарств, ей было позволено назначать больным те или иные препараты. Она ввела Одри дозу морфина, которая, будучи сама по себе не чрезмерной, в смеси с анестетиком оказалась смертельной.

Джо положил блокнот на стол.

— У меня не было времени узнать, получили ли Эллис, Доусон или Бёрджесс дисциплинарные взыскания, но вне зависимости от того, было это или нет, наказание, которое, они, возможно, получили, казалось Хаммонду недостаточным. Думаю, он вынашивал эти планы в течение долгого времени. Люди часто становятся одержимы ненавистью, даже если она направлена совсем не на тех. Можно таить эту ненависть внутри годами, пока она наконец полностью не поглотит тебя. Думаю, так и случилось с Хаммондом. Каждая из шести смертей, в том числе и смерть Бекки, порождена его стремлением к мести. Каждым из убийств Хаммонд расплачивался с людьми, которые, как он считал, убили его семью.

— В отчете по следствию упомянут еще кто-нибудь, кого он может выбрать своей новой целью?

— Насколько я вижу — нет.

Все повернули головы, когда дверь открылась и в кабинет вошла женщина-констебль в форме.

— Мэм, — обратилась она к Уэбстер, — рабочий телефон подозреваемого на короткое время включился снова. Мы отследили его: направляется на юг по трассе Эм-двадцать.

— Черт, значит, покинул Лондон, — сказал Нихат. — Куда ведет эта дорога?

— Полагаю, в Дувр, — отозвался Джо.

— Но почему? Что его связывает с этим местом?

Будучи суперраспознавателем, в свободное время Джо не только изучал современные фотографии преступников, но и запечатлевал в памяти портреты их исторических «коллег». Имя, лицо и местоположение внезапно сошлись воедино.

— Джон Бингэм, — торопливо произнес он. — Это имя лорда Лукана, графа, который убил няню своих детей, а потом бесследно исчез; это было в семидесятых годах двадцатого века. Быть может, используя его имя, Хаммонд хотел сказать нам, что он собирается сделать дальше? Все считают, что Лукан покинул страну, перебравшись морем через Ла-Манш. Я думаю, именно это и намерен сделать Хаммонд. Свою работу здесь он закончил; теперь же едет в Дувр, чтобы сесть на паром во Францию.

Глава 60

— Каков общий риск? Вы полагаете, он вооружен? — настороженно спросил Эндрю Бич, стратегический руководитель операции. В цепочке командования он стоял выше старшего суперинтенданта Уэбстер, и именно перед ним она отвечала за весь ход расследования. Ему шел шестой десяток, однако рыжая шевелюра все еще оставалась густой, а взгляд орехово-карих глаз — ясным и пронзительным. Должность стратегического руководителя означала, что он распоряжается всеми ресурсами операции.

— Неизвестно, каков общий риск, — ответил Джо. — Мы можем опираться только на то, что знаем о нем. Все его убийства были скрупулезно подготовлены и исполнены. С моей точки зрения, сейчас он способен на что угодно.

— Но почему Франция?

— Там живут родители Одри Моро. Может быть, у него к ним тоже есть какие-то счеты…

— Вероятно ли, что он попытается причинить кому-нибудь вред в момент погрузки на паром или во время рейса?

— Мы не можем сказать точно.

Бич потер подбородок.

— Его может заметить пограничный контроль или служба проверки паспортов еще до погрузки и задержать в порту.

— Это был бы оптимальный вариант. Но если Хаммонд смог убить шестерых человек, включая офицера полиции, и ускользнуть, не сомневаюсь, что он сумел где-то раздобыть фальшивый паспорт.

— Возможно ли задержать отплытие парома, пока мы его не обыщем? — спросил Нихат.

— Если б у нас были точные сведения, что этот человек находится на борту, — то да, это было бы возможно, — сказала Уэбстер. — Но мы не можем быть в этом уверены. К тому же эвакуация создаст излишний хаос. Оператор паромных рейсов сообщил нам, что каждый день на этой неделе транспорты отправляются забитыми до отказа. Скидки на билеты, сведения о которых опубликованы в газетах, способствуют притоку пассажиров.

— Вы упоминали ранее, что из этого порта в день отправляется сорок девять судов. Откуда нам вообще знать, на каком из них он будет? — спросил Бич.

— Билеты продаются только по предварительному бронированию, а поскольку он выехал в путь ночью, я полагаю, записался под каким-то именем на первый рейс этого дня, — отозвался Джо. — Вариант для пассажиров без машины. Он не захочет торчать в Дувре дольше необходимого, рискуя, что его схватят.

Бич в конце концов согласился отрядить дюжину офицеров из команды в Дувр и связаться с коллегами из полиции Кента и местной полиции порта, чтобы известить их об операции. Полиция Кента также отправила восемь человек из своего вооруженного подразделения на борт парома в качестве подкрепления и расставила на суше офицеров в штатском, чтобы попытаться схватить Хаммонда до посадки.

По пути к побережью, куда выехал целый кортеж полицейских машин, Джо получил сообщение о том, что телефон Доминика снова включался; определились координаты поблизости от порта. Вероятность того, что теория Джо окажется верной, возрастала.

Первый паром до Кале отправлялся в 8.25. Гонка началась.

* * *

Команда прибыла в порт всего за несколько минут до отхода парома, поэтому коллег из Дувра кратко посвятили в курс дела по пути к причалу. Списки пассажиров не давали никаких намеков, под каким именем Хаммонд забронировал себе место на борту. С учетом того, какую площадь нужно было обыскать и как много пассажиров находилось на пароме, команде пришлось разделиться. Вооруженная полиция осматривала туалеты, спасательные шлюпки, заглядывала в машины, стоящие на нижней палубе, и под них, проверяла каюты персонала, помещения для водителей фур и даже детские игровые комнаты.

На какое-то время после отхода парома Джо буквально прирос к резиновому покрытию палубы. Он смотрел прямо перед собой, глубоко вдыхая через нос соленый воздух и выдыхая через стиснутые зубы. Прошло четыре года с тех пор, как Джо в последний раз путешествовал морем. Во время двухнедельного медового месяца в Австралии они с Мэттом отправились к Большому Барьерному рифу. Однако, как только вышли в море, у Джо началась морская болезнь, и основную часть нелегкого пути он простоял на четвереньках на корме катамарана, беспомощно извергая за борт остатки вечернего барбекю. Тогда он поклялся никогда больше даже близко не подходить ко всему, что передвигается по морю.

Но сегодня выбора не было. Паром в сто раз больше пресловутого катамарана, и это должно уменьшить чувствительность к морской качке. Но его излишне восприимчивая система внутреннего равновесия снова брала верх. Джо устремил взгляд на неподвижный горизонт, чтобы ослабить ощущение тошноты. Он едва различал вдали береговую линию Кале, когда паром поднимался на гребни волн — последнего напоминания о ночной буре, а потом снова опускался в провалы между ними. Небо было затянуто зловещими черными тучами, снова грозя дождем.

Другие детективы, приписанные к операции «Камера», распределились по всему парому. На борту были две тысячи пассажиров, а шесть палуб и шестьсот автомобилей давали Доминику Хаммонду отличную возможность спрятаться. Если он был здесь, то двадцати офицерам, отправленным найти и арестовать его, предстояла сложная работа.

Чувствуя, как позывы к тошноте медленно утихают, Джо дошел до самой большой из точек питания — ресторана самообслуживания, заставленного скамьями и столами. Отрешившись от лязганья столовых приборов, от пронзительных голосов школьников, от противных звуков волынки, доносящихся из старых колонок, он стоял, сжав кулаки, и по очереди всматривался в лица всех присутствующих в зале.

Джо остро осознавал, что если он ошибся и Хаммонда нет на борту, то он будет чувствовать себя некомпетентным идиотом после того, как на основании его данных было задействовано столько ресурсов. А если позже окажется, что Хаммонд все-таки был на пароме и ушел неопознанным, то на кон будет поставлена репутация как самого Джо,так и всего ОВРОИ. Весь прогресс, которого он добился, демонстрируя коллегам-скептикам важность работы суперраспознавателей, канет впустую. Единственный положительный вариант — это если Хаммонд все-таки здесь и Джо найдет его.

Он сосредоточился и предоставил своему мозгу делать все, на что тот был способен. Обрабатывал, разбирал на отдельные черты каждое лицо, вычленяя главное и ища знакомое. Осмотрел так три или четыре лица, прежде чем спохватился, что по привычке выискивает Линзи. Помотал головой, чтобы отделаться от ее образа; мертвая не должна была снова встать на пути живых.

Время от времени Джо замечал одного из своих коллег из Лондона или Кента, и они обменивались кивками. Каждый раз он чувствовал себя все более неуверенно. Посмотрел на свои часы — треть полуторачасового рейса уже почти миновала. К панике прибавилась вновь подступившая морская болезнь. Нужно сменить место поиска. Он прошел через ресторан и присел в углу закусочной, где тоже толпилось немало народа. Когда поиск здесь тоже ничего не принес, Джо выбрался на переднюю палубу и помедлил несколько минут, глядя на горизонт, чтобы прийти в себя. Французское побережье приближалось с каждой минутой. Тем временем и небо, и его настроение продолжали мрачнеть.

Когда Джо добрался до кормы парома, он уже не знал, куда направиться в поисках нужного лица. Они должны были войти в док через сорок минут, и, если Хаммонд находится на борту, а французские власти не смогут схватить его, когда он сойдет на берег, убийца может исчезнуть навсегда.

Джо посмотрел на группу австралийских туристов в ярких водонепроницаемых плащах, которые прощались с английской частью своего путешествия, делая селфи на фоне острова, оставшегося позади. Нафотографировавшись вдоволь, они ушли под навес, чтобы укрыться от мелкого дождя, и на корме остался один человек: он смотрел, как Англия исчезает вдали, и лицо его было видно практически в профиль. Джо замер на месте.

Мужчина стоял, прислонившись к белому металлическому ограждению. На носу у его были очки в серебристой оправе, предметы одежды не сочетались между собой, а волосы были намного короче, чем на сделанной с видеорегистратора фотографии мужчины, которого искал Джо. Незнакомец почесал в затылке, слегка повернулся и зевнул. Фотографическая память Джо отметила форму носа мужчины — тот выглядел распухшим и слегка искривленным. Джо промерил взглядом глубину его глазниц и свес бровей, высоту скул, ширину губ, очертания подбородка. И наконец заметил шрам на мочке уха. На все ушло не более двух секунд.

Теперь Джо был уверен: он опознал Доминика Хаммонда.

Глава 61

Серийный убийца, жестоко забивший Бекку до смерти, стоял перед ним. Джо не мог дышать — горло сжималось, сердце и мозг соревновались, кто сможет работать быстрее. Ему нужна была помощь.

Медленно достав из кармана телефон, он набрал номер Нихата. Прозвучали два гудка, потом появился символ пустого аккумулятора, и экран погас.

— Твою мать, — пробормотал Джо.

Он повернул голову, надеясь заметить поблизости одного из своих коллег, но, поскольку на сотню пассажиров приходилось всего по одному офицеру, до их прибытия могло пройти немало времени. И он не мог оставить Хаммонда без наблюдения и рисковать, что тот снова исчезнет.

Джо сместился ближе, так, что теперь их разделяло всего пять метров. Отцепил от легкого бронежилета наручники, откашлялся и сделал глубокий вдох.

— Доминик Хаммонд, — начал он, и ветер понес его слова вперед.

Человек, стоящий на корме, повернулся, и его губы медленно растянулись в улыбке. Хаммонд не проявил никаких признаков удивления оттого, что его нашли, и, похоже, не собирался драться, чтобы выбраться из угла, куда его загнали. Но Джо все равно оставался настороже.

— Значит, вы нашли меня, детектив-сержант Рассел… Приятно снова видеть вас.

— Вам следует пройти со мной, Доминик.

— Нет, боюсь, я этого не сделаю.

— Вам некуда уйти. — Джо оглянулся по сторонам, чтобы подчеркнуть смысл своих слов.

Хаммонд засмеялся.

— Вы так думаете? — Он кивнул на пенные волны внизу.

Джо подошел на шаг ближе, и Хаммонд в ответ задвигал руками, крепче стиснув перила у себя за спиной. Джо прикинул, что ему не понадобится много усилий, чтобы перебросить ноги через эти перила, расположенные на уровне груди, и рухнуть в море. Он остановился.

— Вы не выживете при этом.

— А кто сказал, что я хочу выжить?

Мелкие капли воды летели в лицо Джо. Морось постепенно переходила в полноценный дождь. Паром вскарабкался на волну и ухнул вниз, отчего желудок Джо подкатил к горлу. Он сглотнул тошноту, и это не осталось незамеченным.

— Тяжеловато вам в море, а, Джозеф? — спросил Хаммонд. Было неприятно слышать от него свое полное имя.

— Все кончено, — отозвался он. — Вы доберетесь до Франции уже арестованным. И если каким-то чудом вам удастся ускользнуть, наши французские коллеги уже ждут на той стороне.

— Вы строите слишком много предположений.

— Поскольку вы на пароме и Франция — единственное наше место назначения, это скорее факты.

— Раз уж вы так уверенно высказываетесь о моих планах в этом путешествии, то скажите мне, пожалуйста, — зачем я туда направляюсь?

— Чтобы свести счеты с семьей Одри — или чтобы исчезнуть. Моя задача — привезти вас обратно и не дать вам сделать ни то, ни другое. Вы и так уже причинили боль достаточному количеству людей.

— Боль — понятие относительное. Та боль, которую я причинил людям из моего списка, была физической и мимолетной. А что они сделали со мной, с моей семьей? Эта боль куда глубже и длится гораздо дольше. Но я сомневаюсь, что вы хотя бы примерно понимаете, каково это — когда кто-то или что-то причиняет вам боль, верно?

Джо немедленно подумал о Линзи и своем отце.

— Ну и кто из нас строит предположения?

— Что ж, Джозеф, тогда попытайтесь убедить меня, что вы имеете хоть какое-то представление о том, каково пришлось мне.

Джо прошел полицейскую подготовку и знал, что, когда пытаешься убедить кого-то в своей правоте, очень важно найти что-нибудь общее. Он задумался было о том, чтобы поведать Хаммонду собственные жизненные обстоятельства в надежде, что тот поверит в искреннее сочувствие Джо. Но что-то удержало его.

— Речь не обо мне, а о вас, — сказал он.

— Я так и думал. Вы не имеете ни малейшего понятия.

Дождь капал со лба на щеки Джо, и он откинул назад мокрые волосы. Потом моргнул, не зная, отчего туманится перед глазами — то ли от соленых брызг Ла-Манша, то ли от чего-то другого. Все пассажиры, находившиеся на палубе, уже укрылись от дождя, оставив их с Хаммондом вдвоем.

— Я скажу вам, кто знает, что такое боль, — произнес Джо. — Та девочка, чью мать вы забили до смерти в ее присутствии. Неважно, что, по-вашему, сделала вам Бекка, — ее дочь не заслуживала того, чтобы увидеть подобное.

— Она ничего не видела. У нее на глазах была повязка, и она пряталась за спиной бабушки. И не надо мне скармливать эту чушь насчет «что, по-вашему, сделала Бекка». Я прекрасно знаю, что сделала ваша коллега. Я там был. А вы — нет.

— В тот вечер, когда погибли Одри и Этьен, вы вели себя угрожающе и агрессивно. Это была работа Бекки — защитить их от вас. Что еще она должна была делать?

Имена любимых людей, произнесенные недругом, словно ужалили Хаммонда. Он швырнул мокрые очки на палубу.

— Одри снова увозила от меня моего сына, поэтому я, конечно же, был зол — любой нормальный родитель разозлился бы. А что, я должен был стоять смирно и лишь махать рукой им вслед? Не будьте таким наивным.

— Попытайтесь взглянуть на это с точки зрения полицейского. Бекка увидела испуганную мать, пытавшуюся защитить своего ребенка от мужчины, который в прошлом уже проявлял по отношению к ней насилие.

— Вы не видели, как ваша подруга смотрела на меня, — бросил Хаммонд. — Как будто я — собачье дерьмо, приставшее к подошве ее ботинок. Она не стала бы слушать ни единого слова из того, что я мог сказать. Она была заранее враждебно настроена ко мне, хотя у нее не было на то причин.

— Вы один раз уже сломали Одри запястье, когда набросились на нее. Бекка в тот вечер сказала коллеге, что видела сообщения с угрозами, которые вы посылали Одри — сотни сообщений.

Хаммонд покачал головой.

— Нет, это был просто ушиб.

— Она показала Бекке фото своего запястья в гипсе.

— Это вышло случайно. Я не помню… должно быть, она кинулась на меня, я, наверное, ее оттолкнул, и она упала. Нельзя винить в этом меня.

Паром снова ухнул вниз, и Джо не удержался на ногах. Он заскользил вперед, и Хаммонд развернулся всем телом, как будто готовясь выпрыгнуть за борт. Джо вскинул ладони, показывая, что не намерен подходить ближе.

— А какую долю вины во всем этом вы берете на себя, Доминик? — спросил Джо. — Вы, конечно же, не можете верить в то, что совершенно невиновны. Почему Одри вообще захотела бросить вас? Если вы считаете себя несправедливо обиженным, скажите, какая причина была у нее сбегать от вас не один, а целых два раза? Если б вы оставили их в покое в тот вечер, она и Этьен, вероятно, были бы живы до сих пор.

— Не смей произносить их имена! — рявкнул Хаммонд. Он смотрел на Джо так, словно впервые задумался о том, что действительно мог сыграть какую-то роль в смерти своей семьи. Потом его глаза сделались такими же темными, как небеса над головой. Джо сжал кулаки, надеясь, что Хаммонд бросится на него. Он бы рискнул навлечь на себя ярость этого психопата, если б Хаммонд ради этого отпустил перила.

— Ты не знаешь, о чем говоришь, мать твою! — продолжил Хаммонд, убрав одну руку с перил и наставив на Джо указательный палец. — В этом не было моей вины! Стефан Думитру, Дариус Чебан, Уильям Бёрджесс, Гарри Доусон, Зои Эллис и Бекка Винсент. Все они в ответе за убийство моей семьи, а не я. Если б твоя подруга как следует пристегнула Этьена ремнем безопасности, он все еще был бы жив.

— Если б вы не пришли к ним домой, чтобы терроризировать их, Одри и Этьен вообще не покинули бы свое жилье.

— Не пытайся переложить вину на меня!

— А как насчет ребенка Зои Эллис? Кто его убил?

— О чем ты говоришь? У нее не было никакого ребенка.

— Она была на третьем месяце беременности, когда вы убили ее.

Глаза Хаммонда расширились.

— Лжешь, — произнес он.

— Нет, это показали результаты посмертного вскрытия. Почти двенадцать недель. Первый триместр, так это называется?

Паром опять нырнул, но Хаммонд не пошевелился. Джо гадал, не пытается ли убийца вспомнить какие-либо не замеченные им ранее признаки того, что его любовница вынашивает его ребенка.

— Итак, вы отправили в могилу уже двоих детей, верно? — добавил Джо.

Хаммонд не шевелился и продолжал злобно смотреть на Джо, точно ожидая, что тот признается во лжи. И Джо знал, что это открытие заставило Хаммонда усомниться в себе.

— Знаете, Доминик, учитывая все усилия, которые мы приложили, чтобы найти вас, крошечная часть моего разума прониклась к вам невольным уважением. Не припомню, когда я в последний раз читал о ком-либо, способном совершить столько убийств за столь короткий срок и избежать поимки. Для этого, должно быть, потребовалось скрупулезное наблюдение и планирование. Я полагал, что у вас, должно быть, была очень веская причина, чтобы сделать то, что вы сделали. Но я ошибся, так? Вы не мстили за смерть своих близких, подобно герою, каковым себя считаете. Вы просто искали других людей, которых можно обвинить, — вместо того, чтобы взглянуть на себя самого.

Небеса извергали потоки дождя, и Джо трудно было понять, вода или слезы текут по лицу убийцы.

— Тебе, вероятно, легко вот так стоять здесь и осуждать меня, когда ты понятия не имеешь, как я жил, — бросил Хаммонд.

— Взаимно, Доминик. Вы строили разные предположения обо мне и о людях, которых вы убили, чтобы это укладывалось в ваши представления. Как и у вас, у меня были плохие времена — и еще будут. Но я не обвиняю в них всех остальных. Если вы так убеждены, что действовали правильно, то можете пойти со мной, и все, что вы скажете, будет записано, чтобы весь мир мог узнать вашу правду.

Хаммонд фыркнул:

— Ты посмотри на себя, красавчик. Что такого плохого могло быть в твоей жизни?

Джо помолчал, чтобы взвесить все «за» и «против» того, что он собирался сказать дальше.

— Мне тридцать три года, и к тому времени, как мне исполнится сорок, я буду почти слепым, — ответил он.

Хаммонд склонил голову набок, словно сомневаясь в его словах.

— Я строил карьеру на своей фотографической памяти, на том, что никогда не забываю увиденные лица, но через семь лет я не буду видеть практически ничего, — продолжил Джо. — Это называется макулодистрофия. Иногда я буду терять способность видеть на несколько минут подряд или же страдать искажениями зрения, помутнением центрального зрения, мигренями, сухостью в глазах… и это почти лишит меня возможности видеть что-либо.

Джо вспомнил шок, испытанный им после постановки диагноза — когда после множества анализов специалисты из лондонской глазной больницы Мурфилдс сообщили ему о болезни желтого пятна — крошечного участка в центре сетчатки. Эта часть была нужна для резкости центрального зрения; она позволяла ему видеть предметы, расположенные прямо впереди. Его случай был редким для столь молодого возраста — и неизлечимым.

Чем большему напряжению он подвергал глаза, выполняя работу и пытаясь найти сестру, тем больше вреда причинял себе. Центральное зрение уже давало сбои, и хотя Джо не должен ослепнуть совсем, однако в конечном итоге не сможет читать, водить машину или распознавать лица. Этот диагноз также ограничивал время, в течение которого он мог найти Линзи, и ее поиски стали одержимостью, приведшей к срыву.

— Фу-фу-фу, какой ужас! — фыркнул Хаммонд. — Но ты, по крайней мере, останешься жив. А знаешь, чего стоили жизни Одри и Этьена? Двух параграфов в «Ивнинг стандард».

— Нельзя мерить ценность человека величиной газетной колонки! Авария случилась в тот же вечер, что и атака террористов в Хаммерсмите; конечно же, на первых страницах писали про массовое нападение.

— А как насчет расследования, предпринятого несколько месяцев спустя? Это было сплошное сокрытие улик. Коронеру даже не хватило смелости признать, что четыре человека, которые должны были спасать жизни людей, не выполнили свой долг. Вашу подругу даже не упомянули. Их всех должны были осудить и отправить гнить в тюрьме. Знаешь, какое наказание получил каждый из них вместо этого? Шлепок по руке от своего начальства. Когда я связался с газетами, сетевыми СМИ, блогерами и телеканалами, чтобы сообщить об этом, всем было наплевать. С точки зрения всего мира Одри и Этьен словно никогда и не существовали.

— Но они существовали для вас, для родных и друзей Одри.

— Этого недостаточно! Все должны знать, что я потерял и почему эти шестеро заслуживали смерти. И даже их смерть должна была послужить гласности. Полагаешь, если б я просто подкрался и зарезал каждого, СМИ освещали бы это настолько широко? Чтобы привлечь внимание, нужна зрелищность. Чтобы удовлетворить голод публики, нужна оригинальность. Каждая смерть должна была отличаться, каждая должна была выражать что-то — отсюда способы убийств. Думаешь, я наслаждался, делая это?

Образ тела Бекки — искалеченного, окровавленного — возник перед глазами Джо. Эти мучения, этот садизм были такими же ненужными, как и то, что случилось с ее предшественниками.

— Да, я считаю, наслаждались, — ответил он. — Вы свалили всю ответственность за свои действия на Бекку. Вам просто нужен был повод для того, чтобы сделать то, что вы сделали, стать тем, кем стали. Это и есть ваше наследие, и вас запомнят не благородным мстителем, а убийцей шести невинных людей.

Хаммонд покачал головой.

— Нет, публика запомнит мое имя благодаря моей любви к Одри и Этьену. И все поймут, что я сделал ради тех, кого любил.

— И откуда люди вообще об этом узна́ют? Если прыгнете за борт, никто никогда не услышит вашу часть истории.

— Услышат, потому что ты расскажешь.

Хаммонд достал из кармана брюк мобильный телефон и бросил его Джо.

— Это мой одноразовый мобильник. На нем ты найдешь видео — там я рассказываю свою часть истории. Когда это будет использовано как улика, все будут знать, что я был хорошим человеком и мог бы стать хорошим отцом. Будет публичное расследование, почему понадобилось столько времени, чтобы найти меня, и имена всех людей из моего списка будут упомянуты и заслуженно запятнаны грязью. Моя семья наконец-то получит то правосудие, которого заслуживает.

— Почему бы просто не сдаться и не рассказать обо всем этом на суде?

— Потому что я должен быть в другом месте. — Хаммонд повернул голову и снова посмотрел на воду. — Семья Одри не известила меня о месте и времени проведения похорон. Я узнал об этом несколько недель спустя и молил отдать мне хотя бы их прах. Но его уже развеяли между двумя странами, которые она любила, — Англией и Францией. Здесь, под пеной и волнами, я снова увижусь с ними.

— Значит, так все и закончится?

— Тебя это удивляет? Какова самая распространенная теория о том, что случилось с лордом Луканом после того, как тот бежал с места убийства? Она гласит, что он спрыгнул с парома, идущего из Нью-Хейвена в Дьепп, и утонул.

Джо отчаянно хотел, чтобы Хаммонд остался в живых и предстал перед судом за то, что совершил. А чтобы достичь этого, нужно было выиграть время и заставить его говорить и дальше.

— И как вам удавалось постоянно опережать нас на шаг? — спросил Джо.

— А ты как думаешь?

— Кто-то в наших рядах сообщал вам о наших действиях, не так ли? У вас было время переодеться в Меган перед тем, как мы пришли к вам на квартиру, вы покинули дом напротив жилья пожарного незадолго до того, как мы обнаружили ваше укрытие, и вы сбежали из дома Бекки за несколько минут до нашего появления.

Хаммонд криво улыбнулся.

— И кто это был? — поинтересовался Джо.

— Смотри внимательнее, детектив. Когда сюда прибудут остальные, этот человек появится последним. — Он посмотрел за спину Джо. — К слову, об остальных…

Он вдруг снова схватился за перила и развернулся всем телом.

— Нет, стой! — в панике закричал Джо.

— Сюда! — раздался голос за его спиной, и, обернувшись, он увидел Нихата и вооруженного офицера, за которыми следовали несколько других — они бежали через палубу на корму под проливным дождем. Джо повернулся и бросился к Хаммонду, пытаясь схватить его за руку, за ногу или хотя бы за одежду, чтобы остановить.

Но было слишком поздно. Хаммонд уже наполовину перевалился через перила, прежде чем они с Джо встретились взглядами. А потом в одно мгновение рухнул вниз и скрылся из виду.

Глава 62

Падение оказалось длиннее, чем он ожидал.

Последний четкий образ, запечатлевшийся в мозгу Доминика, — это лицо детектива-сержанта, беспомощно смотрящего, как его цель обрушивается в воду и скрывается под поверхностью.

За мгновение до соударения тело Доминика повернулось в воздухе, и он упал боком — ребра, шея и бедро приняли на себя всю силу удара, который вышиб воздух из легких. Все органы чувств испытали перегрузку, когда его поволокло вниз — как будто он угодил в челюсти акулы. Непроглядная темнота сбивала его с толку, кожа горела от удара об воду и от холода.

Вода, ворвавшаяся в уши, временно оглушила его — пока громовые удары винта не сотрясли барабанные перепонки. Водяные вихри, созданные движением лопастей, швыряли и крутили его, точно в стиральной машине. Влево и вправо, вверх и вниз, вперед и назад — вода не хотела ни нести его дальше вперед, к винтам, ни отпустить. Она играла с ним, заперев в этом преддверии ада, и это ужаснуло его. Он закричал, и вода наполнила его легкие, обжигая изнутри, словно огонь. Это не должно было произойти вот так. В течение множества ночей, будучи не в состоянии уснуть, Доминик воображал, что случится, когда он бросится с парома; представлял момент между прыжком и падением, когда он, невесомый, будет находиться в воздухе, и какой покой это ему принесет. Потом он рисовал в воображении миг, когда достигнет воды, как течение увлечет его навстречу винтам — и спустя секунду все будет кончено. Он представлял, что Одри и Этьен ждут его по ту сторону, где семья наконец-то воссоединится…

Но, к его разочарованию, то, что с ним происходило сейчас, ничуть не напоминало картины, нарисованные воображением, и Доминик понял, что совершил чудовищную ошибку. Он хотел, чтобы его смерть была мгновенной, а не такой. Задергав ушибленными при падении ногами и вытянув руки, чтобы ухватиться за что-то, чего не видел, собрав все оставшиеся силы, он боролся против неистовых течений и завихрений, отчаянно стараясь выплыть на поверхность, — но понятия не имел, в какой стороне она. И мощь водяных струй делала все его усилия тщетными.

Вибрирующее громыхание двигателей делалось громче и громче, а ледяной холод безжалостно пронзал кожу, словно тысячи игл. Доминик уже ничего не видел — а потом вдруг ощутил, как его тянет все дальше и дальше под воду, глубже и глубже, и ноги неожиданно сделались невесомыми, точно перышко. Затем то же самое случилось с его рукой, и он перестал чувствовать, как она задевает его бок. Доминик осознал, что лопасти винтов режут его на части, отсекая одну конечность за другой.

Он вспомнил те страдания, которые причинил шести людям из своего списка — каждому по очереди. Теперь он испытывал ту же боль, что и каждый из них, — только всю одновременно.

Глава 63

Джо прошел мимо коллег по операции «Камера» и офицеров из подразделения экстренного реагирования полиции Кента, бегущих к корме парома. Шторм становился крепче, и его начало тошнить уже по-настоящему.

Запершись в туалете на нижней палубе, он корчился в рвотных спазмах до тех пор, пока желудок не опустел окончательно. Вытерев рот туалетной бумагой, воспроизвел в памяти последние моменты Хаммонда, кадр за кадром, зная, что ничего не мог сделать, дабы предотвратить самоубийство. Расстояние между ними было слишком велико.

Джо мысленно прикинул, как могли бы развиваться события, если б он все же сумел арестовать преступника. Хаммонд предстал бы перед судом, и его обоснования каждого из убийств оказались бы вынесены на широкую публику. Репутация причастных к делу сотрудников экстренных служб, которые, по всей вероятности, и совершили ошибки, приведшие к смерти Одри и Этьена Моро, была бы очернена. Число жизней, которые эти люди спасли за свою карьеру до случая с Одри и Этьеном, не имело бы никакого значения — все запомнили бы только мать и сына, которых эти люди погубили. Кое-кто, возможно, даже мог бы оправдать действия Хаммонда. Сама мысль об этом заставила Джо содрогнуться. Это несправедливо.

Теперь, когда Хаммонд определенно мертв, его наследие содержалось в мобильном телефоне у Джо в руках. Он с некоторым опасением включил устройство и начал просматривать его содержимое — шесть видеороликов, каждый из которых длился примерно пятнадцать минут. В них Хаммонд смотрел прямо в камеру и объяснял причины, стоящие за каждым из убийств. У Джо не было времени, чтобы прослушать их все целиком, поэтому он проматывал их, схватывая главное.

Закончив, Джо был уверен, как никогда в жизни: он не даст Хаммонду возможности произнести эти посмертные речи. Ни один из этих лицемерных, ханжеских обвинительных роликов не увидит света дня. Нельзя рисковать тем, что кто-то решит принять сторону Хаммонда. Джо сунул телефон обратно в карман и, услышав, как паром подает сигнал о приближении к причалу, неверной походкой начал подниматься обратно на верхнюю палубу, к своим коллегам. В течение всей своей карьеры он следовал букве закона, а сейчас впервые нарушил его — и это вызывало у него беспокойство. Однако он считал поступок правильным.

* * *

В письменных показаниях Джо не было ни единого упоминания о телефоне. Вместо этого он детально расписал, как пытался отговорить Хаммонда от самоубийства. Он также пропустил изрядную часть их диалога, тщательно выбирая те моменты, которые подчеркивали безумие Хаммонда. Однако точно знал, что следует сообщить о признании Хаммонда относительно помощи, которую тот получал от кого-то из числа детективов, и эти показания были без задержки переданы в отдел внутренних расследований.

В тот вечер, покинув офис и добравшись до квартиры, Джо желал лишь оставить позади два последних дня, слившихся в сплошное пятно. Но он должен был как-то объяснить Мэтту свое отсутствие — и супруг действительно ждал его в гостиной. В первый час беседы по душам Джо вкратце рассказал потрясенному Мэтту о том, что случилось с Беккой и о событиях на борту парома. Однако не сказал ни слова о своей поездке в Лейтон-Баззард и о том, как он скрыл телефон Хаммонда. Их разговор завершился, когда Джо уже не мог держать глаза открытыми, и Мэтт помог ему добраться до постели.

Под утро Джо неожиданно пробудился от чуткого сна. В памяти его звучали слова Хаммонда: «Смотри внимательнее, детектив. Когда сюда прибудут остальные, этот человек появится последним», — так он сказал про «крота» из рядов полиции. Хаммонд лгал себе относительно того, насколько жестоко он обращался с Одри, и того, что в ее смерти виноваты все, кроме него, — не были ли его слова о личности сообщника очередной ложью? Джо вспомнил момент, когда вернулся на корму, выйдя из туалета, и кто из участников операции «Камера» появился там последним. По его телу пробежала дрожь. Он выбрался из кровати и бегом поднялся по лестнице в гостиную. Виня свое измотанное состояние в том, что не додумался до этого раньше, достал из кармана джинсов телефон Хаммонда. Включив, просмотрел каждый видеоролик по очереди. Однако о сообщнике Хаммонда нигде не упоминалось. Джо проверил список звонков — Хаммонд звонил отсюда только на два номера.

Первый вел на автоответчик Зои Эллис. Набрав второй, Джо услышал четыре гудка, потом трубку сняли — и он немедленно узнал этот голос.

Глава 64

Припарковав у обочины машину Мэтта, Джо вышел наружу и ощутил прохладу, которой так не хватало Лондону вот уже много дней. Свет, падающий из круглосуточного кафе, озарял зловеще пустую дорогу.

Он выждал пару минут, чтобы приготовиться к тому, что ждало его впереди. Джо знал, что должен был бы сделать: передать телефон начальству в качестве улики, как только он осознал, что помимо роликов в нем содержится и другое важное свидетельство. Но сейчас было уже слишком поздно. Он отчетливо помнил ужас, прозвучавший в голосе коллеги, ответившего на звонок с номера мертвеца.

— Это Джо Рассел, — без малейших эмоций произнес Джо. — Предлагаю встретиться через час в кафе напротив станции «Скорой помощи» в Тернем-Грин, откуда был похищен Бёрджесс.

Детектив-сержант Брайан Томпсон уже был на месте к тому моменту, как Джо вошел и сел за стол.

— Откуда у вас телефон Доминика? — начал он, нервно покусывая губу.

— Должно быть, он подбросил его в карман моей куртки, — солгал Джо. — Значит, вы не отрицаете, что знаете его?

— А есть ли смысл? — спросил Брайан. Джо в свое время допрашивал достаточно подозреваемых, чтобы понять: перед ним сломленный человек. — Кто еще знает?

— Никто — пока.

— Почему?

— Почему? Потому что мне нужно, чтобы вы сказали мне, что я ужасно ошибся и что есть совершенно разумная причина, почему вы перезванивались и переписывались с серийным убийцей.

Брайан запустил пальцы в свои редеющие волосы, потом вытянул руки и положил их на стол перед собой.

— Мы с Домом были друзьями, — ответил он.

Джо покачал головой и открыл рот, собираясь что-то сказать. У него было множество вопросов, но он не знал, с чего начать.

— То есть? — в конце концов спросил он.

— Познакомились в середине девяностых, — тихо сказал Брайан. — Он стоял возле писсуара в общественном туалете в Сохо. Это было популярное место встреч для скрытых геев и мальчиков для съема. Тогда он был тощим пареньком… выглядел так, словно его нужно как следует покормить… и я предположил, что он на многое готов, чтобы получить деньги. Он попытался привлечь мое внимание, играя с собой. Я знал таких, как он, до этого арестовывал множество таких «Домиников». Потом он вдруг узнал во мне полицейского офицера — позже сказал мне, что я как-то раз читал в его школе лекцию о наркотиках. Он едва не сломал себе шею, пытаясь удрать оттуда, но я поймал его. Дом боялся, что я отведу его в участок, но я тогда не был на дежурстве и пришел в этот туалет не для того, чтобы арестовывать мальчиков-проституток и их клиентов.

— Тогда зачем?

Брайан посмотрел на Джо так, словно надеялся, что тот сам сделает выводы и ему не придется сознаваться.

— Искали себе мальчика? — спросил Джо, и Брайан кивнул. — Черт! И что было дальше?

— Пришли к обоюдному соглашению. Мы встречаемся, между нами происходит… всякое… потом я перевожу деньги, а он помалкивает. В обмен я представил его другим людям с похожими взглядами, с которыми был знаком… мы оба получали выгоду.

— Какого рода «взглядами»?

— Я представил его людям, которые… предпочитают, чтобы их партнеры были помоложе.

— И сколько лет было Хаммонду?

— Пятнадцать. Почти.

— Господи, Брайан, вы состояли в кругу педофилов? — Брайан не решался поднять взгляд на Джо. — И сколько это продолжалось?

— Два, может быть, три года. Потом Дом начал ходить в спортзал и качаться, и больше не пользовался спросом в этих кругах. Этот парень отличался от других мальчишек, у него были амбиции. Он нашел новых клиентов, которые платили ему во время учебы в университете, но мы все равно держали связь. А когда его мать упилась до смерти, я стал единственной точкой опоры в этой жизни, чем-то вроде отцовской фигуры.

— Не обманывайте себя, — процедил Джо. — Отцовские фигуры не занимаются сексом с уязвимыми подростками.

— Полагаю, вы правы, — с готовностью признал Брайан.

Официантка узнала Джо по его прошлому визиту и улыбнулась, принеся свежий чайник с чаем. Но еда и питье — последнее, о чем сейчас мог думать Джо.

— Это правда — то, что говорят по телику? — спросила она. — Вы нашли того маньяка?

— Думаю, да, — ответил Джо, желая, чтобы она поскорее ушла.

— Я же говорила вам, что он выглядел совершенно нормальным, да? Всегда те, от кого ожидаешь меньше всего, находят, чем удивить.

Джо бросил на Брайана мрачный взгляд.

— Это точно. — Он подождал, пока она отойдет за пределы слышимости, потом продолжил расспросы: — Как же ваше «соглашение» превратилось в эту гребаную кашу?

— Мы не общались больше десяти лет; потом он вдруг неожиданно появился снова, пару лет назад. Хотел встретиться, но я не желал его видеть. Эта часть моей жизни была позади, я был счастлив с Ивонной и детьми. Но он прислал мне видео, где мы с ним вместе, — тайно записал его и хранил все эти годы. Оно было мутным, но на записи был слышен мой голос — я говорил, что хочу с ним сделать. Он присылал мне сделанные им фото и давние сообщения. Сказал, что ему нужна моя помощь с некоторыми именами, адресами и номерами телефонов. Я думал, что когда передам сведения, все будет позади, но он сказал, что вот-вот случится что-то важное, и, нравится мне или нет, я буду участвовать. Я должен был присоединиться к расследованию и рассказывать ему, что происходит.

— Или?..

— Или он сообщит моей жене и девочкам о нас с ним. — Брайан сжал пустую кружку, как будто боялся выпустить ее. Руки его дрожали. — Это раскололо бы мою семью. Он сказал, что к тому же подаст на меня заявление об изнасиловании — и срок давности неважен, поскольку тогда он был несовершеннолетним. Я бы лишился своей работы, семьи, пенсии… всего.

— И что вы сделали?

— Все, о чем он меня просил. Я сообщал ему о ходе расследования; о том, по каким следам мы идем; насколько мы близко к тому, чтобы найти его; когда ему нужно уходить оттуда, откуда он за нами наблюдает…

— Вы с самого начала знали, что он собирается убивать людей?

— Нет!

— Тогда после убийства румын вы должны были сообщить о происходящем.

— Было уже слишком поздно — к этому моменту я уже увяз слишком глубоко. Он пообещал мне, что после их смерти все закончится, но потом убил снова. И снова, и снова, и снова… Я не знал, что делать, Джо. Я был в ловушке.

— А как насчет Бекки? Она была вашим другом. Она уважала вас. Говорила мне, что когда начинала работать в уголовном розыске, вы взяли ее под крыло…

— Знаю, знаю. — Его слова прозвучали сипло, как будто у него сжималось горло. — Но неужели вы не видите, что у меня не было выбора?

— У всех нас есть выбор, — возразил Джо. — И поверьте мне, иногда я выбирал неправильно. Но это, Брайан?.. Вы сообщник в шестикратном убийстве. Как вы сможете жить с этим?

— Я и не смогу, — ответил тот. — Уже не могу. Не спал с тех пор, как все это началось; мне постоянно плохо, когда я пытаюсь есть, меня тошнит, все выходит обратно… я не знаю, что делать.

Они смотрели друг другу в глаза, пока Джо осмысливал то, что услышал. Он знал, что если выдаст Брайана, ему придется признать, что телефон, который ему дал Хаммонд, все еще у него. Тем временем Брайан вытер глаза и снова положил ладони на стол. Он сел прямо и посмотрел на Джо с извиняющейся полуулыбкой.

— И что теперь?

— Думаю, вы понимаете: я должен поступить правильно — ради Бекки… ради них всех.

Брайан испустил протяжный вздох.

— Понимаю. Вы не против, если я схожу в туалет, прежде чем мы уйдем отсюда?

Джо колебался, оценивая варианты. Кафе было одним из длинного ряда торговых заведений. С одной стороны зала располагался запасной выход, ведущий на задний двор, туалеты находились с другой. Брайан никак не мог сбежать, поэтому Джо кивнул в знак согласия и смотрел, как сломленный коллега идет к двери в дальнем углу.

«Как мог хороший человек принимать такие плохие решения?» — спросил себя Джо. Потом вспомнил, как сам порой делал совершенно неправильный выбор. Поиски сестры для него в какой-то момент оказались важнее Бекки и Мэтта, и в результате он потерял одну и едва смог удержать другого.

Джо взял свою кружку и допил чай, потом поставил ее на стол рядом со столовыми приборами, которые оставила официантка. Неожиданно он осознал, что вилки и ножа, лежавших со стороны Брайана, нет. И тут до него дошло. Металлический стул с громким лязгом опрокинулся и упал на пол, когда Джо вскочил и бросился к двери туалета. Распахнув ее, бросил взгляд на единственную кабинку внутри. В щель между дверцей и полом видна была только неподвижная ступня, вывернутая под странным углом.

— Нет, нет, нет! — воскликнул Джо и ударил по двери кулаками, выкрикивая имя Брайана. За его спиной раздались непонимающие возгласы и звук приближающихся шагов. Он отступил назад и занес ногу. Два пинка — и дверь кабинки слетела с петель, обрушившись на тело, лежащее поперек унитаза. Джо отшвырнул дверь за спину и посмотрел в почти безжизненные глаза Брайана. Кровь текла из трех разрезов на шее полицейского; рука его все еще сжимала зазубренный нож, который он взял со стола.

Джо попытался остановить кровь, зажимая раны ладонью, однако понимал, что уже поздно. Не прошло и минуты, как уже второй человек за эти сутки умер у него на глазах.

Эпилог

Четыре месяца спустя

Ритмичные басы незнакомой песни в стиле регги отдавались в теле Джо, заставляя его вибрировать. Музыка доносилась из звуковой системы с шестью огромными колонками, скрепленными вместе веревкой и привязанными к задней части медленно движущегося грузовика-платформы. Толпа танцевала, диджей управлял сдвоенным пультом, и машина неспешно ползла вслед за колонной, окруженная полудюжиной женщин в цветных трико и затейливых головных уборах из огромных синих и фиолетовых перьев.

Джо подождал, пока проедет вторая платформа — на ней дети с самым разным цветом кожи, одетые в костюмы зверей, танцевали под музыку из «Короля Льва». Они помахали ему руками, и он помахал в ответ, потом пересек дорогу и направился сквозь толпу к станции подземки «Лэдброк-Гроув». Она была закрыта на выход, чтобы направить гуляющих в менее многолюдные районы.

В течение всех выходных почти два миллиона человек приняли участие в карнавале в Ноттинг-Хилле — или просто пришли поглазеть на него. Этот карнавал был самым большим празднеством такого рода в Европе — да и по мировому счету уступал только карнавалу в Рио. Это была одна из причин, по которым Джо любил Лондон: он не мог припомнить, чтобы любое другое ежегодное событие давало возможность с таким размахом отпраздновать этническое разнообразие.

Джо и его коллеги из ОВРОИ добровольно вызвались следить за порядком во время этого двухдневного праздника — в числе девяти тысяч прочих полицейских офицеров. Когда суперраспознаватели наблюдали за музыкальными или спортивными событиями, они имели возможность запечатлеть в памяти сотни или даже тысячи новых лиц. Но карнавал — мероприятие совершенно иного порядка, учитывая одно только количество людей. Джо уже произвел шесть арестов, основываясь на опознании подозреваемых из централизованной базы данных. В целом их команда арестовала тринадцать человек.

Он шел против течения праздничной толпы, по одному озирая лица гуляк. Из-за тесноты воздух был влажным и душным, в нем висели запахи пряной еды, смешивавшиеся с дымом марихуаны. В прошлом Джо с готовностью хватался за возможность поработать на карнавале, используя это как шанс для поисков сестры. Но в этом году все было иначе. Каждый раз, думая про Линзи, он вспоминал, как непоправимо подвел Бекку. Теперь его разум неразрывно связывал сестру и погибшую коллегу воедино.

После смерти Доминика и Брайана Джо взял больничный на шесть недель, чтобы привести в порядок психику и осознать все случившееся. Он также использовал это время, чтобы заново наладить отношения с Мэттом. Они вместе бродили по музеям и галереям, предпринимали однодневные поездки за город и наслаждались туристическими маршрутами, куда лондонцы попадают крайне редко.

Но совесть Джо не позволяла ему расслабиться. Скрывая что-то от Мэтта, он не мог жить нормальной повседневной жизнью. Слишком многое в его душе изменилось за время участия в операции «Камера». И Мэтт, который знал его лучше, чем кто-либо еще, понимал, что Джо по-прежнему нечто беспокоит. Постепенно он выжал из него всю правду.

Это был самый откровенный разговор, который когда-либо происходил между ними. Джо сидел вместе с Мэттом на скамье в Хапмпстед-Хит, глядя на древние рощи, пруды и лондонский горизонт, и постепенно раскручивал нить повествования. Он не умолчал ни о чем — ни о своей злополучной поездке в Лейтон-Баззард, ни о том, как подвел Бекку. Поведал о том, почему сначала скрыл телефон Хаммонда, а потом, после самоубийства Брайана, передал этот телефон своим коллегам, предварительно вынув карточку памяти, на которую были записаны видеоролики.

Завершив признание, он едва мог посмотреть на супруга. Они сидели в молчании, и Мэтт держал Джо за руку.

— Что касается Бекки… никакие мои слова уже ничего не изменят, — произнес наконец Мэтт. — Это то, с чем тебе придется жить. Но ты должен помнить: ты ее не убивал. Это сделал Доминик Хаммонд. Может быть, ты мог это предотвратить, а может быть, нет. Ты никогда этого не узнаешь. Но мы должны найти для тебя какой-то способ справиться с этим, и первым делом тебе нужно снова пойти к психологу. Что касается телефона — я сделал бы то же самое. Ты спас семьи жертв от той грязи, которой забросали бы имена погибших. Закон не всегда принимает в расчет мораль, и иногда, поступая неправильно, мы все равно поступаем правильно.

— Но я должен поддерживать закон, а не нарушать его. Это делает меня таким же виновным, как те, кого я разыскиваю.

— Нет, не делает. Ты сделал разумный выбор и не можешь отыграть его обратно.

— В показаниях я сообщил, что нашел этот телефон в кармане своей куртки только перед тем, как позвонил Брайану, и что Хаммонд, должно быть, сунул его туда тайком. Я не сказал, что он сам отдал его мне. Что, если меня уволят за то, что я не передал его начальству сразу? Иногда я думаю, следует опередить их и уволиться самому.

— Если после внутреннего расследования тебе что-то предъявят, посмотрим, как с этим справиться. И нет, ты не должен добровольно отказываться от своей карьеры. Ты — хороший человек, Джо, вот почему я тебя люблю. И знаю, что ты способен двигаться дальше и, пока зрение позволяет, можешь сделать еще много хорошего в этом мире в качестве детектива — больше, чем если б ты был просто гражданским лицом. Не становись еще одной жертвой Хаммонда.

Джо кивнул и сильнее сжал руку Мэтта. Жить с детективом и так нелегко, а учитывая все, что успел натворить Джо, будет правильно теперь поставить супруга на первое место в своей жизни.

Во время больничного Джо посетил похороны Бекки в Айлингтонском крематории. Это была формальная, мрачная церемония; все скамьи и проходы были заполнены офицерами в форме, а снаружи толпились журналисты. Джо смотрел на мать и отца Бекки, сидящих в первом ряду. Хелен явно еще не до конца оправилась, голова ее была по-прежнему забинтована. Она держалась за руку своего блудного мужа Дэвида, как будто боялась упасть, если отпустит. На время выздоровления Хелен Мэйси временно перешла под его опеку, но он решил не брать внучку с собой на похороны. После церемонии Джо подумал было подойти к родителям Бекки и выразить свои соболезнования, однако передумал. Он все еще считал себя отчасти виноватым в смерти их дочери.

Теперь, вернувшись в ОВРОИ, Джо пообещал Мэтту, что снизит нагрузку на глаза. Это означало, что он будет меньше сидеть за компьютером, пролистывая фотографии подозреваемых, чаще делать перерывы и правильно питаться. Врачи полагали, что все это может замедлить развитие макулодистрофии. Не предотвратит неизбежное, но, возможно, даст больше времени.

Джо знал, что должен был уведомить начальство о своем заболевании еще два года назад, когда оно было диагностировано. Вместо этого он решил уйти в отрицание. Настало время посмотреть правде в лицо и перестать прятаться от нее. Поэтому он поклялся, что после окончания карнавала признается во всем.

Когда смена подходила к концу, Джо почти дошел до станции «Лэдброк-Гроув». Толпа начала редеть, и урчание в желудке застало его врасплох. Он осознал, что не ел весь день. Его внимание привлек запах жареного мяса и карибских специй, и он посмотрел в сторону передвижной закусочной, к которойстояла очередь человек в шесть. Проверив свой бумажник на предмет наличных, Джо направился в конец очереди.

Неожиданно в поле его зрения промелькнуло чье-то лицо. Яркие синие глаза, такие же, как у него самого, заставили Джо оглянуться. Но женщина прошла мимо так быстро, что он не успел разглядеть какую-либо другую часть ее лица. Не размышляя, он пошел за незнакомкой. Она направлялась к другому фургону-закусочной, и он видел ее только со спины. Волосы у нее были такого же цвета, как у Джо, прямые, до плеч. Она слегка повернулась, и он отметил, что и кожа у нее светлая, его оттенка.

Всякий раз, когда Джо пытался рассмотреть лицо женщины, она поворачивалась в другую сторону. Несмотря на то роковое происшествие, закончившееся смертью Бекки, несмотря на все обещания, которые он давал Мэтту и себе, Джо отчаянно хотел подойти к ней поближе. Но, уже шагнув вперед, остановился. Потом сделал шаг назад.

Это было с ним и прежде — часто, слишком часто. Ожидание, отчаяние, тоска, предвкушение, за которыми следовало разочарование и сокрушительная печаль на много дней. Сколько еще он намерен гоняться за прошлым, прежде чем признает поражение? Сколько еще жизней не сможет спасти, прежде чем выучит урок?

Джо в последний раз посмотрел вслед женщине — как раз в тот момент, когда она обернулась. Но он, не желая вглядываться в ее лицо, закрыл глаза.

«Никогда больше, — подумал он. — Никогда больше я не поставлю мертвых превыше живых».

Это принесло неожиданное облегчение. Несколько недель назад ничто не остановило бы его — он следовал бы за ней, пока не убедился бы точно, что это не Линзи. Но теперь, даже не подходя ближе, он знал: нет. Линзи ему не найти никогда. Линзи мертва. И хотя эту истину было нелегко принять, с ней следовало смириться.

Джо повернул голову, открыл глаза и сделал несколько шагов прочь, когда вдруг услышал…

— Джозеф? — окликнул его женский голос. — Джозеф, это ты?

Он замер на месте, и ему показалось, что ноги вот-вот откажутся его держать.

НАЙДИ МЕНЯ _{(роман) Джон Сток Монро}

Пять лет назад темной ночью Роза дошла до конца причала, посмотрела в воду и прыгнула. Она училась в Кембридже и была блестящей студенткой, но недавно потеряла отца и впала в депрессию… Все эти годы Джар, парень Розы, не может забыть о ней. Он видит Розу везде — ее лицо в окне поезда, ее фигура на утесе. Неожиданная встреча в метро, полученное письмо и вдруг найденный тетей Розы дневник в корне меняют всю его жизнь. Так ли все было на самом деле? Мертва ли Роза?

И если да, то кто играет в игры с теми, кого она оставила? Чем глубже он копает, тем сильнее запутывается. Ему открывается мрачный мир, в котором все не то, чем кажется… Джар оказывается в самом центре еще более серьезной загадки, разгадка которой должна пролить свет на события той темной ночи.

Но не будет ли это расследование угрожать его собственной жизни?

Часть первая

1

Прошло пять лет с похорон Розы, но Джар распознал ее лицо сразу. Она стола на эскалаторе, движущемся вверх, а он спускался вниз, снова опаздывая на работу после очередной ночи на другом конце города. На обоих эскалаторах толпилось множество людей, но Джару казало, будто подземка принадлежит только им — им двоим, проезжающим друг мимо друга, и больше никому… Словно они с Розой — последние люди на этой Земле.

Первый порыв Джара — окликнуть ее, услышать, как ее звонкое имя разносится над невообразимым гулом, стоящим в подземке в час пик. Но он цепенел не в силах ни сказать, ни предпринять что-либо. И только провожал взглядом эскалатор, поднимающий Розу на поверхность Лондона. Куда она направляется? Где она была?

Биение его сердца резко участилось, а ладонь на черном резиновом поручне вдруг стала влажной от пота. Джар снова пытался позвать Розу, но ее имя застряло у него в горле. Она выглядела рассеянной и обеспокоенной чем-то. То ли не в настроении, то ли неважно себя чувствовала. От пышных волос на ее голове не осталось и следа. Теперь она была обрита наголо. Так это было странно и непривычно! Совсем не вязалось с тем образом, что хранила его память. И осанка у Розы уже не такая прямая, как ему помнилось. Словно ее придавил своим тяжким грузом старый рюкзак за плечами с цветастой сумкой для палатки, свисающей вниз. Одежда на Розе тоже была какая-то мешковатая: свободные, сродни шароварам Али-Бабы, брюки и куртка из флиса, неопрятная и явно не по размеру. Но Джар узнал бы ее силуэт даже по тени на кусте дрока. А зелено-голубые глаза, танцующие под нахмуренными бровями! И эти поджатые озорные губы…

Поглядев вниз, будто выискивая кого-то глазами, Роза сошла с ползучей ленты, вливаясь в поток идущих пассажиров. Мимо Джара в струе теплого ветерка пролетела газетная страница, кружась и складываясь сама собой. Не обращая на нее никакого внимания, Джар просканировал людей, следующих за Розой. Двое мужчин пробивались сквозь толпу, расталкивая народ со спокойной уверенностью во вседозволенности. А за ними, словно игральные карты, перетасовывались рекламные объявления.

Расстроенный, Джар оглядел со всех сторон кучку туристов, перекрывших ему путь; увы, одним его взглядом их было не рассеять. Разве путеводители по Лондону не предупреждают гостей города, что стоять на эскалаторе следует справа? Но Джар сдерживался, вспомнив собственную нерешительность в первые дни пребывания в Лондоне, по прилете из Дублина. Ну, вот, наконец он свободен! Как мальчишка, Джар перепрыгнул через балюстраду эскалатора, чтобы снова вернуться наверх. И уже не останавливаясь стремительно бежал по ленте, перескакивая через две ступеньки сразу.

«Роза! — выкрикивал Джар, приближаясь к турникетам. — Роза!» Но его голосу не хватало ни убедительности, ни достаточной твердости, чтобы кто-нибудь обернулся на этот зов. Пять лет — большой срок… Джар прочесывал полный народу кассовый зал, но Розы там не находил. «Наверное, она свернула налево, в главный вестибюль Паддингтонского вокзала», — предполагал он.

Несколькими минутами раньше Джар, стесненный в средствах больше, чем следовало бы за неделю до зарплаты, проскользнул через турникет за спиной ничего не подозревавшего пассажира. Теперь ему предстояло повторить тот же трюк, пристроившись за пожилым мужчиной. Джар показал старику, куда прикладывается билет и прошел через турникет вместе с ним. Но легкость, с которой ему удается миновать детектор, не принесла ему ни удовлетворения, ни радости. Это была лишь жалкая уловка, прикрытая почтением молодости перед старостью!

Джар бежал дальше до тех пор, пока не оказался в самом центре главного вестибюля. Под высоким арочным сводом брюнелевского творения он останавился и, упираясь руками в колени, перевел дух. Где же Роза?

А затем он снова заметил ее — Роза направлялась к 1-й платформе, на которой готовился к отправлению поезд на Пензанс. Петляя между толкущимися на его пути людьми, Джар чертыхаясь и извиняясь не выпускает из вида ее рюкзак.

На пути был киоск с поздравительными открытками. (Когда-то открытки, купленные в таких вот киосках, они просовывали друг другу под двери комнат в студенческом общежитии — шутя и одновременно желая произвести впечатление.) Обогнув угол киоска, Джар наконец увидел не только рюкзак, но и саму Розу: проходя мимо вагонов первого класса вперед, она бросила быстрый взгляд назад через плечо. Инстинктивно Джар тоже обернулсяся. В их сторону направляются двое мужчин; один из них держит палец у уха.

Джар снова смотрел на платформу. Кондукторша дунула в свисток, призывая Розу отойти в сторону. Но та игнорировала пронзительное предупреждение, распахивая тяжелую дверь и сразу же захлопывая ее за собой с решительным грохотом, разносящимся по всей станции.

Теперь его очередь подойти к поезду. «Встаньте в сторону», — опять кричала кондукторша, а вагоны между тем приходят в движение.

Джар бросился к двери, но Роза уже шла по проходу в поисках места и извинялась, если задевала кого-то. Стараясь не отставать от набирающего скорость поезда, Джар видел, как она закинула рюкзак на полку и села у окна. Кажется, она наконец осознавала, что за оконным стеклом кто-то был. Но все-таки игнорировала его, устраиваясь поудобнее, а потом подбирая брошенную газету и переводя взгляд на багажную полку.

Поезд двигался уже слишком быстро, однако Джар на бегу все же успел шлепнуть по стеклу вагона ладонью. Роза подняла на него глаза — широко раскрытые, но не от радости, а от тревоги. А Роза ли это? Джар уже не был уверен. Она ведь даже бровью не повела. Ничем, ни единым намеком не показала, что знает его, что они когда-то любили друг друга, и эта любовь была смыслом жизни обоих. Джар спотыкался, замедлил шаг и остановился, глядя, как удаляется поезд, а она пристально смотрит на него — как незнакомка на незнакомца.

2

Кембридж, летний триместр 2012 г.

Я знаю, что мне не стоит этого писать — не следует оставлять по себе никаких записей, никаких «инверсионных следов в небе Фенленда», как сказала бы мой психотерапевт. Но я вела дневник всю свою жизнь, и мне так нужно с кем-нибудь поговорить.

Сегодня вечером я опять вышла в город с театральной группой. Похоже, я получу роль Гины Экдал^[272], если захочу. И я продолжаю себе твердить, что делаю всё это ради отца.

Ну да, конечно, не совсем всё. Когда мы сначала зашли в паб, я позволила себе лишнего. Свечи на столах пылали как распятия — красивые и, пожалуй, пророческие. Но это было не то, на что я надеялась. Кажется, я расцеловала Сэма, режиссера, и, наверное, еще Бет, играющую м-с Сорби. Я бы набросилась с объятиями и поцелуями на всю труппу, если бы не вмешалась Элли.

Я не буду повторять свою попытку, но я настроена выжать из того времени, что мне отведено здесь, по максимуму. Я знаю эту публику, я знаю эту жизнь. Это не мое, но все же лучше моих первых двух триместров («Михайлова триместра» и «Великопостного триместра», как отец настоятельно просил меня называть их. Только я придерживаюсь названий по сезонам). Сойтись не с теми людьми очень легко; гораздо труднее потом отделаться от них, никого не оскорбив и не обидев своим высокомерием.

Выйдя из паба, мы отправились поесть, хотя я вовсе не была голодна. Понятия не имею, куда мы забрели — в какой-то ресторанчик у реки. А я все еще была изрядно пьяна, пока не подошел момент расплачиваться.

И именно в тот момент я увидала его. Почему сейчас, когда у меня осталось так мало времени? Почему не в мой первый триместр?

Он обходил столик, принимая оплату с каждого из нас. Один счет, поделенный на четырнадцать человек, — можете себе такое представить? Но этот парень не жаловался и не ворчал; он не выказал никакого недовольства, даже когда не прошел платеж по моей карточке.

— Аппарат барахлит, — произнес он так тихо, что я едва расслышала его слова. — Мы вне зоны. Вам лучше пройти к кассе.

— Что? — переспросила я, глядя на него. У меня рост немаленький, но этот парень был высокий и здоровый — прям как медведь, только с гладко выбритым подбородком и легким провинциальным ирландским акцентом.

Он наклонился ко мне так, чтобы никто не услышал наш разговор. Его дыхание было теплым, а тело пахло чистотой. Сандалом, быть может.

— Нужно попробовать прокатать вашу карточку еще раз, ближе к кассе.

Во взгляде, который он бросил на меня, сквозила то ли добрая, то ли снисходительная, но убеждающая улыбка, заставившая меня подняться из-за столика и последовать за ним к кассе. И мне понравились его большие чистые руки и сдержанное кольцо на большом пальце. Хотя этот парень с тесно сомкнутыми губами и широким нижним овалом лица, резко заострявшимся в подбородке, вовсе не был моим «типажом».

Выбрав момент, когда нас никто не мог услышать, он обернулся и уже более громким голосом сказал, что моя карточка была отклонена.

— Мне рекомендовали изъять вашу карту и разрезать ее. — Тут парень ухмыльнулся. И эта ухмылка мгновенно изменила его крупное лицо: оно прояснело и стало более пропорциональным; подбородок смягчился, а скулы приподнялись.

— И как мы поступим? — спросила я, радуясь тому, что эту ситуацию нам придется расхлебывать вместе. Со дня приезда у меня было туго с деньгами, а сейчас я и вовсе на полной мели.

Парень посмотрел на меня сверху вниз и, как мне показалось, впервые осознав, насколько я пьяна. А затем бросил взгляд на наш столик.

— Труппа? — спросил он.

— Как вы догадались?

— Никто из них не оставляет чаевых.

— Может быть, они оставят их наличными от всего столика, — сказала я, вдруг встав на защиту своих новых друзей.

— Что ж, это будет впервые.

— Сразу видно, что вы не актер, — сказала я.

— Да, я не ак-тер, — подтвердил парень, выговорив второй слог так, что он стал созвучным со словом «ор». И от этого я почему-то почувствовала себя смущенной и сконфуженной.

— А что вы делаете, когда не задеваете моих друзей? — переспросила я.

— Я учусь.

— Здесь, в Кембридже?

Это был глупый и несколько надменный вопрос, и парень даже не подумал отвечать на него.

— Я также немного пишу, — вместо этого произнес он.

— Чудесно, — брякнула я.

Но уже не слушала его. В моем мозгу снова зароились мысли о своей доли в счете и полном отсутствии денег для ее оплаты. Как же мне не хочется, чтобы кто-либо из труппы узнал, что у меня за душой нет ни гроша. (Пусть для студентов это и норма.) И в то же время я не могу им признаться, что мои финансовые затруднения — как и все мои прочие сложности — скоро закончатся. Я не могу сказать об этом вообще никому.

— Моих чаевых от других гостей заведения хватит, чтобы уплатить за вас, — произнес парень.

На мгновение я лишилась дара речи.

— А почему ты хочешь это сделать? — От неожиданности я даже тыкнула ему.

— Потому что мне показалось, что вы впервые тусите с этими людьми и пытаетесь произвести на них впечатление. Неспособность расплатиться может стоить вам роли. А я уже нацелился прийти посмотреть на вашу игру. Ибсен хорош, вы же знаете.

Мы молча посмотрели друг на друга. А потом он подхватил меня за локоть — меня уже сильно покачивало и начинало мутить.

— С вами все в порядке? — уточнил парень.

— Вы можете отвезти меня домой? — Тон моего голоса — невнятный, просительный — прозвучал как-то неправильно, как будто это сказала не я, а кто-то другой.

— Мне еще час работать. — Парень перевел взгляд на Элли, приближавшуюся к нам. — Мне кажется, вашей подруге нужно на свежий воздух, — сказал он ей.

— Роза расплатилась? — спросила Элли.

— Да, все в порядке. — С этими словами парень вернул мне карточку.

И это все, что я могу вспомнить. Я даже не узнала, как его зовут. У меня в памяти осталось лишь первое впечатление: мужчина, не подгоняемый миром, проживающий жизнь в своем собственном размеренном темпе, идущий в ногу со своим временем, как сказал бы отец. Но под личиной размеренности и спокойствия таится неистовость, тщательно обуздываемая страстность. Или я так думаю только потому, что мне так хочется думать?

Теперь меня гложет стыд. Ни у кого из нас нет больших денег, но этот ирландский писатель, подрабатывающий в ресторане, ни на что не жаловался и без всякого неудовольствия обслуживал скупящихся на чаевые студентов, чтобы оплачивать свои счета. Да еще и помог мне — совершенно неплатежеспособной, умудрившейся в считаные дни обнулить свою кредитку.

Часть меня — причем, бо́льшая часть — надеется увидеть этого парня снова. Но я не хочу вовлекать его в то, что меня ждет впереди. Я все еще боюсь, что приняла неверное решение, хотя другого выхода не вижу.

3

Джар сидел за своим рабочим столом, читая извинения от коллег, которым тоже, как и ему, не удалось поприсутствовать на очередном совещании. Совещания проводятся в девять тридцать утра каждый день. И каждый день Джар удивлялся нахальству и изобретательности, с которой другие люди оправдывали свое отсутствие на них. На какие уловки они только не шли! Вчера, например, Тамсин в сообщении по электронной почте отписалась, что опоздает, потому что пожарной бригаде пришлось спасать ее из ванной. Но ее выдумка насчет пожарников раскрылась сразу, как только она заявилась — с пылающим лицом и блузкой, застегнутой не на те пуговицы.

Сегодняшние объяснения были более прозаичные. У Бена стиральная машина залила пол на кухне. Клайв обвинял корову на путях, из-за которой опоздал его поезд из Хартфордшира. Жасмин написала просто: «Вышла из дома без кошелька, пришлось возвратиться». Гораздо в лучшей форме Мария: «Муж съел бутерброды, приготовленные детям в школу; придется делать им другие». «Не плохо!», — думал Джар. Видно, сказывается огромный опыт за ее плечами. И все же ни одно из этих объяснений не сравнится с непревзойденным оправданием Карла, которое он написал прошлым летом: «Мне нужно прийти в себя после Гластонбери. Задержусь на несколько дней».

Карл был единственным союзником Джара на работе и после нее, неустанно веселый, жизнерадостный, всегда готовый пропустить кружку пива и никогда не снимающий с шеи наушники. (Надумав устроить чаепитие на работе, он обходил офис, показывая руками латинскую букву «Т» и сигнализируя всем, что пришло время прерваться на чай.) А когда Карл не ведет музыкальный канал на сайте, посвященном искусствам, который они делают вместе с Джаром, то выступает в роли джанглового МС, рассказывая всем, кто готов его слушать, что джангл — не ретро и никогда не выходил из моды, а сейчас и вовсе популярен как никогда. Карл также питал нездоровое пристрастие к компьютерам, частенько забывая, что Джара не интересуют ни разработка приложений, ни парадигмы программирования.

Просмотрев извинительные отписки коллег, Джар попытался объяснить свое собственное опоздание. Только как оно будет воспринято? Да и как могут непосвященные люди истолковать такие слова: «Я только что в подземке увидел свою девушку из универа, покончившую жизнь самоубийством пять лет тому назад. Мне все твердят, что я всё надумываю, что надо жить дальше, двигаться вперед, но я-то знаю, что она жива! Она живет как-то, где-то — не знаю. И я не перестану искать ее, пока не найду. Она не готова была умереть».

Джар рассказал обо всем только Карлу. Никого больше он в свои дела посвящать не собирался. Он знал, что о нем думали другие. Точнее, гадали: что этот молодой и уже премированный ирландский писатель, первый сборник рассказов которого, если и не имел коммерческого успеха, то был замечен критиками, делает в седьмом круге офисного ада в Энджеле, придумывая в погоне за количественными показателями трафика сомнительные кликбейты о Майли Сайрус? К сожалению, первым блоком, который ему предложили проработать, был блок о писателях: десяти авторах, утративших былую харизму. И иногда Джар задается вопросом — а была ли харизма когда-нибудь у него самого?

В последние месяцы он видел Розу все чаще: то за рулем проезжающей мимо машины, то в пабе, то на верхнем этаже автобуса № 24 (на одном из передних мест, где она садилась всегда, когда были в Лондоне и ехали в Камден). У его видений есть вполне определенное название: по мнению их семейного врача в Голуэе, это не что иное, как «галлюцинации после тяжелой утраты близкого человека». У отца Джара были другие идеи на этот счет; он частенько — возбужденно и пространно — рассуждал о банши, небесной женщине-призраке из ирландской пророческой поэзии. Сколько раз его одергивала мать: «Как ты можешь быть таким бесчувственным сейчас!» Но Джар не брал это в голову. Он был близок с отцом.

После смерти Розы Джар много времени провел в своем доме в Голуэе, пытаясь осознать происшедшее и отыскать в нем смысл. Его отец владеет баром в Латинском квартале. И они часто засиживались там допоздна, обсуждая его видения, особенно одно — на побережье Коннемары. (Точнее, говорил всегда один Джар, а отец только слушал.) Некоторые из этих видений были порождены ложными тревогами, и Джар это понимает. Но другие он не может ни объяснить, ни выбросить из головы…

— Ты похож на смерть, дружище, — заявил Карл, плюхаясь в свое кресло так, что сиденье под ним издает плаксивый свист. — Опять видел призрак?

Джар ничего не отвечает приятелю, пока тот ждет, когда загрузится его компьютер.

— Господи, дружище, прости, — пробормотал Карл, перебирая на своем столе диски. — Я подумал…

— Я купил тебе кофе, — перебил его Джар, передавая Карлу латте. Он не хотел продлевать замешательство друга.

Карл был немного полноват; его детское лицо украшала копна светлых, заплетенных в дреды волос и улыбка херувима. Правда, у него имелась одна раздражающая Джара привычка — сокращать слова в электронных посланиях («пож» вместо «пожалуйста», например) и перемежать свою речь такими словами, как «господи», «чудненько», и «лады». Но в нем гораздо меньше злобности и ехидства, чем у всех остальных знакомых Джара.

— Чудненько! — раздался ожидаемый возглас, и в воздухе повисает неловкая пауза.

— Что случилось? — первым прервал молчание Карл.

— Я сделаю сегодняшние дудлы, — сказал Джар, игнорируя его вопрос.

— Ты уверен?

— Это Ибсен. Мой старый приятель.

Они с Карлом по очереди писали статьи о текущих тематических рисунках Google. Для этого они должны были заходить на страничку австралийского Google в ночь перед публикацией, опережая спящий люд на целых одиннадцать часов. Но оба часто забывали это делать. Статьи загружались на веб-сайт, где их никто не мог увидеть, но отлично стимулировали трафик, поскольку люди тщетно кликали на приукрашенный логотип поисковика.

Получасом позже, загрузив об Ибсене даже больше информации, чем требовалось (преимущественно о Гине Экдал из «Дикой утки» и необыкновенном студенческом спектакле в Кембридже пять лет назад), Джар уже прятался с Карлом от моросящего дождя в улочке неподалеку от офиса, морща нос от запаха пива и куда более неприятного смрада испражнений, еще не выветрившихся там с прошедшей ночи.

— Типичный лондонский денек, — сказал Джар, заполняя молчание. Он понимал: Карл собирался с духом, готовясь завести разговор на щекотливую тему. И оглядывался по сторонам в поисках отвлекающего момента. — Ты смотри, какой «пиццаед»!

— Где? — тут же среагировал Карл.

Джар кивком головы указал на мужчину, который шел по тротуару на противоположной стороне улицы и разговаривал по мобильнику, держа его перед своим ртом горизонтально — как кусок пиццы. Карл и Джар наблюдали за ним, посмеиваясь. У них обоих был «пунктик» насчет людей, неловко обращающихся с мобильниками. Наблюдать за такими чудаками и вправду было забавно. Одни украдкой шептали что-то, прикрывая рот сложенной в пригоршню рукой; другие подносили мобильник то к уху, то ко рту. Но «пиццаеды» были их любимчики.

— Я знаю, это не мое дело, — все же заговорил Карл, прикуривая сигарету, как только очередной «пиццаед» исчез в толпе. Он зажимал сигарету своими пухлыми пальцами, большим и указательным — как ребенок, пишущий мелом. — Но, возможно, тебе стоит серьезней отнестись к своим видениям, ну ты понимаешь…

Пряча руки в карманах своей замшевой куртки, Джар отвел взгляд в сторону. Ему тоже хотелось закурить, но он пытался бросить. В который раз! Роза никогда не курила. Он вышел на улицу, чтобы составить Карлу компанию, дать ему понять, что его утреннее смятение и раздраженность развеялись. А заодно и увильнуть от совещания в одиннадцать часов.

— У меня есть на примете человек, способный тебе помочь, — продолжал Карл. — Психотерапевт. Консультирует людей, переживших тяжелую утрату.

— Тебя снова потянуло к могилам? — спросил Джар, припоминая Карлу его недавний печальный опыт «знакомства на похоронах». Движимый идеей о том, что на похоронах выделяются феромоны («полна страсть горя и полно горе страсти»), Карл побывал, иногда даже без приглашения, на множестве поминок в надежде найти там свою любовь — не обязательно вдову, а просто какую-нибудь смятенную, но соблазнительную особу в трауре.

— Она классная. Я бы с ней замутил, — признался Карл.

Джар бросил на друга удивленный взгляд.

— Да нет, ничего не вышло. Она всего лишь помогла мне с одной статьей.

— О «Тиндере»?

— Меня заинтересовали последние психологические исследования — о благотворном воздействии музыки в приемных психиатров. Под звуки старого, традиционного джангла люди могут расслабиться и разоткровенничаться гораздо больше.

— Или выпрыгнуть из окна, что более вероятно. — Джар взял паузу. А потом отнял у друга сигарету и глубоко затянулся. — Дело в том, что сегодня утром я уверился больше, чем когда-либо, что Роза жива.

— Но это была не она, ведь так?

— Может быть, и она. В том то и дело.

Какое-то время приятели стояли молча, глядя на дождь. «Надежда — вещь очень личная и очень хрупкая, легко убиваемая другими», — думал Джар, снова забирая у Карла сигарету и делая затяжку. Он не винил друга за скептицизм — он у него был в крови. Приятели уже собирались вернуться в офис, когда взгляд Джара привлекло движение: у окна в «Старбаксе» через дорогу садился высокий человек. Черный пиджак от «Норт фейс», приподнятый воротник, обычные каштановые волосы, невыразительные черты лица. Вполне себе заурядный тип. Если не считать того, что Джар его видел уже в третий раз за два дня.

— Ты узнаешь этого человека? — спросил он Карла, кивая на «Старбакс».

— Не могу сказать.

— Ручаюсь, он был прошлой ночью в пабе. И в моем автобусе вчера.

— За тобою опять следят?

Джара последнее время не покидало ощущение, будто за ним наблюдают. Он уже говорил об этом Карлу. И сейчас лишь кивал в притворном согласии: друг, наверное, опять поднимет его на смех. Так и есть. Карл ухмыльнулся:

— Дружище, а тебе известно, что каждый третий человек страдает паранойей?

— Всего то? А двое других?

— А двое других за ним наблюдают.

Джар пытался выдавить улыбку, чтобы показать Карлу, что с ним все в порядке — просто разыгралось воображение. Но у него не получалось.

— Знаешь, когда я увидал ее сегодня на эскалаторе, у меня возникло такое странное чувство… — Он замолчал, косясь на человека в черном пиджаке. — Ну, в общем… Розы здесь нет, Карл, но она существует. И она ищет путь, как вернуться назад.

4

Кембридж, осенний триместр 2011 г.

Вот уже две недели, как я приехала сюда. И, как никогда, скучаю по отцу. Я думала, что смена обстановки, новые впечатления помогут мне справиться с горем. Но этого не случилось. И даже туман «Недели первокурсников» не может застить мою подавленность. Мы составляли с отцом славный дуэт — как соль и перец, как Моркомб и Уайз (его любимое шоу). Такой близостью с отцом, что была у меня, не может похвастаться ни один из моих друзей. Две жизни, сплетенные вместе судьбой… Да, мы были с ним очень близки!

Как же я разозлилась в «Пикреле»^[273] прошлой ночью, когда ребята начали говорить гадости про своих родителей. А потом одна девушка из общежития, живущая в соседней комнате и тоже изучающая английский, — эта вечно сонная Джоси из Джерси — накинулась на меня с расспросами. Естественно, настроение переменилось, когда я всё разъяснила. Ритм пьяного угара паба сбился; никто не знал, что мне сказать и куда отвести глаза. На какой-то миг я словно бы увидела себя сверху и задалась вопросом: а так ли отец видит все в эти дни?

Каких-то пять минут назад — до того, как я пробудилась от солнечного света, сочащегося сквозь тонкие общежитские занавески, — отец был все еще жив. И мы ездили с ним на ланч в Гранчестер^[274]. Я намеревалась рассказать отцу освоих первых неделях в колледже, о клубах, в которые я вступила, о людях, с которыми познакомилась. А затем я вспомнила.

Отец часто мне рассказывал о Кембридже. Но приезжали мы сюда вместе только раз — летом, за неделю до его кончины (мне до сих пор не по себе писать такие слова). В тот день он был, как и всегда, неугомонный. Отец обладал невероятной охотой до жизни и быстрым, энергичным умом. Будь у него возможность, он объехал бы со мной весь Кембридж на своем складном велосипеде (на котором он ездил на работу). Или обежал бы его трусцой (физическое состояние отца позволяло ему заниматься горным бегом). Но вместо этого мы прогуливались с ним бодрым шагом, и я очень старалась не отставать от отца.

Он показывал мне колледж — «свой колледж», в котором во времена его молодости учились одни только парни. Можете себе такое представить? Приятно сознавать, что отец учился здесь до меня, гулял по тем же дорожкам, пересекал те же дворы, освященные вековой традицией. А затем он повел меня поплавать на плоскодонке. Только не надел свою соломенную шляпу.

Помнится, в тот день отец иногда затихал, что было для него совсем нехарактерным. А заметив в моих глазах немой вопрос, сослался на рабочие проблемы.

Сама я не расспрашивала, а он никогда не рассказывал о своей работе. Я знала только то, что она заносила нас в различные посольства по всему миру, главным образом в Южной Африке, и что отец работал в Политическом отделе МИДа, посылая в Лондон отчеты, которые, как он шутил, никто никогда не читал. Но последние два года он почти все время находился в Лондоне. Было ли это повышением по службе? Не уверена. Но командировки отца стали редкими и непродолжительными. А я стала уже достаточно взрослой, чтобы в его отсутствие заботиться о себе сама. И достаточно взрослой, чтобы сопровождать отца «при исполнении обязанностей» в столице. Я была с ним даже на приеме в саду Букингемского дворца в прошлом году. Отец пошел туда в той же спортивной куртке, в которой был в тот день на реке Кам.

— Я должен ехать в Индию, — произнес он, без необходимости наклонив голову, когда мы проходили под мостом колледжа Клэр.

— Везет тебе, — сказала я.

И тут же пожалела о своих словах. Ведь я знала, что он не любил уезжать надолго.

— Я отправляюсь в Ладакх, — добавил отец, улыбнувшись.

Он надеялся, что это как-то смягчит удар. Когда-то мы ездили туда вместе — в город Лех, и там просиживали в дешевых кафе на Чангспа-роуд, наблюдая за молодыми израильтянами, приезжавшими в город на мотоциклах «Энфильд Буллит» и пытавшимися найти в горах хоть какое-то успокоение после воинской службы. Возможно, это мое самое любимое место на всем белом свете. И я очень хочу когда-нибудь получить такую работу, которая мне позволит путешествовать по миру так же часто и много, как путешествовал мой отец.

Я заметила, как он кивнул на плоскодонную лодку, проплывавшую мимо нас в противоположном направлении. Впереди восседали горделивые родители, а их спины буравил взглядом нерадивый сыночек. Я уверена, что карьере отца помешало его упорное желание не разлучаться с единственным чадом. Он сам вырастил меня и поставил на ноги, за все время только раз или два прибегнув к помощи няни.

— Пообещай мне, что ты будешь активна и старательна в колледже, — попросил отец.

Помнится, мне не понравился тогда тон отца — в нем сквозило допущение, что его может не оказаться рядом, когда я поеду в Кембридж. Хотя, возможно, мою память искажает суждение задним числом. И все же, в тот солнечный день отец был явно сам не свой; более сдержанный, даже замкнутый, и шутил гораздо меньше, чем обычно.

— Вступай во все клубы и общества, — продолжил он с наигранной беззаботностью в голосе. — Пробуй всё, живи там полной жизнью. Лично я в один прекрасный вечер вступил и в партию лейбористов, и в партию консерваторов, и в социал-демократическую партию.

— А в гребле ты так поднаторел, потому что вступил в клуб лодочников?

— Я научился управлять плоскодонкой, чтобы произвести впечатление на твою мать. В нашу первую лодочную прогулку мой шест увяз в иле. А мне попросту не следовало сильно упирать на него, когда лодка плыла по течению.

— Ох, папа-папа! — воскликнула я с притворной укоризной.

Я видела, что воспоминания сделали его скорее счастливым, чем печальным. Уголки рта наморщила улыбка — в такой манере он всегда мне шептал на ухо всякие глупости, когда нужно было сохранять серьезность. «Буква «э» в слове «мэм» произносится, как «е» в «тотем». И не забудь сделать книксен», — такими словами отец напутствовал меня за секунду до того, как я оказалась перед королевой и мои шпильки увязли в торфяной почве букингемского сада.

А сейчас мне трудно себе даже представить, что можно улыбаться, думая о нем. И желание у меня только одно: свернуться комочком в этой узкой общежитской кровати и умереть.

5

Джар понял, что что-то не так, как только вышел из лифта. Дверь в его квартиру была приоткрыта, и темноту лестничной площадки прорезал острый треугольник света. От чего дыхание у Джара мгновенно участилось.

— Подожди здесь, — проговорил он Иоланде, которую целовал в лифте пару секунд назад.

Они познакомились в пабе, в конце Брик-лейн, куда Джар частенько захаживает после работы. В последние месяцы это уже вошло в привычку. После «галлюцинаций из-за тяжелой утраты» он искал умиротворения среди незнакомых людей. Ошибочная попытка направить свою жизнь в новое русло: в кругу незнакомцев Джар почему-то не так остро ощущал неверность своей памяти о Розе.

Он толкнул дверь вперед, но та во что-то упирается. С напором раскрывая дверь, Джар зашел внутрь, чувствуя, как в висках пульсирует кровь. Квартира — одна большая комната с кухонькой в дальнем конце и кроватью в противоположном — разграблена; по всему полу разбросаны книги, скинутые с книжных стеллажей, сплошь закрывающих стены. Часть полок просто сорваны с креплений и уныло болтаются в комнате, как поваленные ураганом деревья. Закрыв глаза, Джар попытался найти случившемуся рациональное объяснение.

Ночные кражи со взломом — не типичное явление в его квартале; в последних случаях подобных вторжений власти обвиняли подсевших на крэк наркоманов, тусующихся севернее Хаксни-роуд. У живущего этажом ниже фотографа по имени Ник Фара воры умыкнули на прошлой неделе компьютер. А из квартиры на шестнадцатом этаже, четырьмя этажами ниже, несколько дней назад кто-то вынес телевизор и стереофоническую систему. Тогда, поколебавшись, но все же решив предпринять хоть какие-то меры предосторожности, Джар спрятал свою двенадцатиструнную гитару под кроватью.

И вот сейчас он перешагнул через груды книг на полу, подхватывая отцовский томик книги «Больше чем игра» Кона Хулихана. Подсознательно Джар понимал, что ничего не пропало. У него нет того, за чем обычно приходят «эти» люди. Джар нагнулся возле кровати: футляр для гитары на месте. Он уже готов выпрямиться, но все же решает вытащить футляр. Ободренный его тяжестью, Джар положил футляр на кровать и открывает его. Гитара цела и невредима — еще одно подтверждение тому, что это не обычный взлом. Такую хорошую гитару, как у него, довольно легко можно продать, выручив неплохие деньги.

— Бьюсь об заклад, это не нормально, — заявила Иоланда, стоя в дверном проеме. Голос девушки звучит ровно, но Джар шокирован тем, как легко он о ней позабыл. — Может, мне вызвать полицию? — спросила Иоланда.

Джару надо было извиниться и распрощаться с ней еще в баре, а не приводить ее сюда. Она все же не совсем незнакомый ему человек. Иоланда привлекла внимание Джара, когда он в последний раз приходил повидаться со своим издателем — девушка прошла мимо него с коробкой книг, приготовленных для подписи автору. А сегодня вечером она оказалась в баре. И ему показалось невежливым не подойти и не заговорить с ней.

— Не стоит, — произносит Джар и, прежде чем убрать гитару в футляр, извлекает из нее нервный аккорд. — Ничего не украли.

— Откуда ты знаешь?

— Здесь нечего брать. — Джар резко защелкнул футляр и прошелся по комнате.

— Так много книг, — говорит Иоланда, наблюдая за ним.

«А завтра прибавятся еще две, — думает Джар. — «Лузеры» Колина Баррета как вознаграждение за статью о Дженнифер Лоуренс и «Зеленая дорога» Энн Энрайт за викторину об англо-ирландском бойз-бэнде «Уан Дирекшн». Тщетные попытки достичь в жизни хоть какого-то культурного равновесия. Джар выбегает из комнаты.

— Давай я помогу тебе прибраться, — предлагает Иоланда, уже стоя рядом с Джаром и кладя руку ему на плечо.

От этого прикосновения Джар вздрагивает. Она слишком хорошая, чтобы он вовлекал ее в свою жизнь. Он наблюдает за тем, как девушка подбирает валяющиеся книги, и тут в общем хаосе его взгляд выхватывает фотографию Розы. Откуда она взялась? Ее не должно здесь быть! Джар не хранит в своей квартире никаких вещей, напоминающих о Розе. Он взял себе это за правило. Неужели кто-то оставил ему этот снимок, как визитную карточку? Нет, — вспоминает Джар, — он использовал эту фотокарточку как закладку, когда был в Кембридже. Должно быть, она выпала из какой-то книги.

Наклонившись, Джар поднимает фото, всматриваясь в лицо Розы. Она всегда знала, как привлечь его внимание. До чего же она игрива на этом снимке: сидя за столом и глядя в камеру, грызет карандаш. За прошедшие пять лет Джар пересмотрел столько Розиных фоток, что уже начал подзабывать, как она выглядела в действительности. Тот образ, который теперь царит в его памяти, сформировали фотографии.

— Мне пора домой, — говорит Иоланда, заглядывая через его плечо.

Ее голос снова заставляет Джара вздрогнуть. Как долго он смотрел на фото Розы?

Джар понимает, что Иоланда заслуживает если не извинения, то хотя бы объяснения с его стороны. Но он не знает, с чего начать.

— Ладно, — бормочет он, отводя глаза под ее обличительным взглядом, в котором ясно читается: для нового свидания на одну ночь ты слишком плохо старался, дружок!

На мгновение Джар снова вскидывает глаза на Иоланду. В другую ночь, в другой жизни они бы уже занимались пьяной, вялой любовью, упав на постель после того, как он спел бы ей под гитару какую-нибудь ирландскую балладу — одну из тех, что ему часто доводилось слышать в своей старой спальне в Голуэе, куда сквозь щели в половицах их семейного бара проникал зычный отцовский голос.

— Извини. Давай я спущусь с тобой вниз и помогу поймать такси?

— Не беспокойся, все в порядке, — говорит Иоланда. — Правда.

Но Джар настаивает, и они спускаются вместе на лифте вниз в полном молчании.

— Ты очень сильно любил ее, да? — произносит Иоланда, когда подрагивающий лифт останавливается на первом этаже. — Она была счастлива, если знала это.

На улице девушка сама вызывает такси, но Джар дожидается, пока она сядет в машину и уедет в ночь — в Майл-Энд, так она вроде бы сказала. И только потом возвращается в свой многоквартирный дом с новым намерением. Или это страх? То, что случилось сегодня ночью в его квартире, означает, что кто-то — кто именно, он еще пока не знает точно — начинает воспринимать его всерьез. Кто-то, кто хочет выяснить, как много он узнал о Розе. И возможно, также попытается остановить его. До Джара доносится звук закрывающейся дверцы фургона. Он нажимает на кнопку двенадцатого этажа, но, когда двери лифта приходят в движение, выскальзывает из кабины. Не дожидаясь, пока пустой лифт поднимется вверх, Джар выходит через черный вход из дома и пересекает двор, направляясь к гаражным боксам.

За прошедшие годы он узнал, что паранойя — коррозийная болезнь, разъедающая, как кислота, грани его рационалистического сознания. Но в этот вечер Джар позволяет себе не сомневаться. Он уверен: в его квартире побывали не обычные воры-взломщики. Хаос был явно постановочный — устроенный уж слишком методично для любителей крэка. В последние дни Джара не покидало ощущение, будто его преследуют: «провожают» с работы до самого дома, наблюдают из окон кофеен или пабов. Ощущение, которое ему до сих пор удавалось от себя отгонять. Но сегодняшняя ночь всё меняет.

Отодвинув засов на двери гаража, Джар заходит внутрь и зажигает светильник с лампой дневного света. Теперь он действует более здраво. Вряд ли это место тоже подверглось вторжению. И все же Джар вздыхает с облегчением, обнаружив гараж точно в таком состоянии, в каком он оставил его накануне. Джар садится за компьютер и, пока тот загружается, пристально оглядывает маленькое холодное помещение. Здесь, в гараже, ему всегда кажется, будто Роза совсем рядом.

На одной стене из шлакобетонных блоков висят, соединенные вместе, три морские карты североморского побережья Норфолка. На картах красным фломастером нанесены стрелки, указывающие направление течений; все отмели и пляжи, тянущиеся далеко на запад, до городков Бернем-Дипдейл и Ханстантон, обведены в кружочки. Рядом с морскими картами висит карта Кромера, выпущенная военно-геодезическим управлением Британии. Начертанные на ней зеленым карандашом линии направлены к фотографиям и кадрам камер видеонаблюдения, аккуратно прилепленным к примыкающей коммутационной панели.

Стена за компьютерным столом превращена в калейдоскоп из фотографий. Слева — снимки Розы с университета. Справа — его неподтвержденные видения после ее смерти; некоторые из них перечеркнуты. Ту девушку в Паддингтоне, которую он принял за Розу, Джар не сфотографировал. Вместо ее снимка он прикрепляет к стене фотографию вокзала, рисует на ней красным фломастером знак вопроса и добавляет дату.

Все, что связано с Розой, Джар хранит в этом гараже — в попытке соблюсти хоть какую-то видимость «нормальности» в остальной своей жизни. Здесь и бесчисленные запросы, которые он подавал согласно закону о свободном доступе к информации в колледж Святого Матфея (Розин колледж), полицию, больницу, и его переписка со следователем. А также личные вещи: ночная рубашка от «Маргарет Хоуэлл» (купленная ее тетей, когда Роза поступила в Кембридж), ее любимые духи (которые Роза нашла на рынке в Стамбуле), одна из забавных открыток, которую она однажды подсунула под его дверь в общежитии колледжа.

Приходя к нему в квартиру, люди думают, что он сумел взять себя в руки и продолжает жить дальше. И Джара это устраивает: он хочет, чтобы его знакомые считали, будтоРоза осталась для него в прошлом. Никому из них не следует знать, что по-настоящему живым он ощущает себя не в квартире, а в этом насквозь продуваемом ветром гаражном боксе — в окружении образов той женщины, которую он любил сильнее, чем можно было вообще (как он думал до встречи с ней) любить другого человека. Если бы кто-нибудь застал его сейчас здесь, то наверняка бы принял за сталкера. В некотором смысле он им и является. С той только разницей, что женщина, за которой он охотится, умерла пять лет назад, прыгнув одной страшной ночью навстречу собственной смерти в 130 милях от его гаража — в Кромере, на североморском побережье Норфолка.

Джар проверяет личную электронную почту. Отец написал ему несколько строчек о матче по кёрлингу и прислал ссылку на его освещение в «Коннахт трибюн». В этом матче играл двоюродный брат Джара. «Конор зарабатывает очки на заднице! Скоро приедет к нам, па», — улыбается Джар, собираясь просмотреть рабочую почту. Но его взгляд привлекает другое сообщение в спаме.

Оно от Эми, Розиной тети, живущей в Кромере и занимающейся реставрацией картин. Эми и Роза всегда были близки, а после смерти Розиного отца связь между ними стала еще крепче. Роза часто ездила по выходным в этот приморский городок, радуясь возможности отрешиться на пару дней от суеты бурлящей кембриджской жизни.

Эми приглашала к себе и Джара, но встречи с ней давались ему с трудом. Причиной тому — до боли поразительное физическое сходство тети и племянницы. Эми тоже провела большую часть своей жизни на лекарствах, то впадая, то выходя из депрессий. И ее настроение явно поднималось всегда, когда рядом оказывалась Роза. Они любили сидеть при рассеянном солнечном свете в гостиной и вспоминать Розиного отца; и за этими тихими разговорами тетя обычно рисовала хной утонченные узоры на кистях и руках племянницы.

Джар не винит Эми за то, что случилось потом, и продолжает поддерживать с ней связь. Тем более что их отношения, как и отношения Эми и Розы, заметно укрепились после утраты — столь тяжелой для них обоих. Эми — союзница Джара, одержимая такой же паранойей, как и он; это единственный человек, кроме него, который не верит в смерть Розы. Ни объяснений своему неверию, ни теорий на этот счет у Эми нет. Так ей подсказывает «шестое чувство». Но от этого обещающий тон ее электронного сообщения звучит только еще больше интригующе: «Джар, я пыталась дозвониться тебе, но не смогла. Мы тут нашли в компьютере кое-что, что тебе может быть интересно. Это связано с Розой. Я буду дома всю неделю, если захочешь приехать. Позвони мне».

Глядя на часы, Джар раздумывает, стоит ли звонить Эми прямо сейчас: уже поздно, но ему известно, что Эми страдает от бессонницы. Но затем Джар вспоминает, что поставил телефон на зарядку, да так и забыл в квартире. Решено: он позвонит Эми утром — из поезда в Норфолк. После сегодняшнего взлома ему не следует мешкать.

6

Кембридж, летний триместр 2012 г.

Прошла неделя с тех пор, как я увидала Его в ресторане. Пыталась ли представить себе нашу новую встречу? Может быть… Но мне и в голову не могло прийти, что я предстану перед ним на берегу реки Кам в чем мать родила. А именно так все случилось минувшей ночью, и я до сих пор не совсем понимаю почему.

По крайней мере, теперь я знаю имя этого парня. Его зовут Джарлаф Костелло, для друзей — просто «Джар». Он из Голуэя. Отец Джара владеет в этом городе баром, а мать работает в Баллинасло медсестрой по уходу за психически больными людьми. Джар готовится защищать магистерскую диссертацию на кафедре английской литературы нового и новейшего времени, а до этого изучал ирландскую литературу в Тринити-колледже в Дублине. Насколько я поняла, он на пару лет старше меня. И раз в десять рассудительней.

По окончании репетиции мы всей труппой пошли выпить в «Игл» — в тот самый паб, в котором в свое время Уотсон и Крик объявили пришедшим на ланч посетителям, что открыли «секрет жизни» — структуру ДНК. Позднее, когда уже начали сгущаться сумерки, трое из нас — Бет, Сэм, наш режиссер, и я — решили прогуляться по Бэксу. Июньская ночь выдалась теплой, и почти полная луна светила достаточно ярко, чтобы отбрасывать тени.

— Никто не желает искупаться? — спросил Сэм, поглядев на меня.

Последние несколько дней он активно флиртовал со мною. Не скажу, что я была против этого, хотя мотивы моего поведения порой не понятны мне самой. Вокруг Сэма, как режиссера, уже сформировалась определенная аура — не высказываемое вслух, но единодушное мнение, что через несколько лет он станет крупной фигурой в реальном мире.

Бет заколебалась, видя мою реакцию. Я знала, что ей тоже нравится Сэм, но старалась не брать это в голову, решив почему-то, что симпатия к одному парню не должна стать препоной для укрепления наших отношений, которые я наивно считала дружескими. Я все еще пытаюсь доказать себе, что могу делать всё, что якобы должны делать студенты: участвовать в попойках, купаться нагишом, завязывать дружбу на всю жизнь, много и энергично заниматься сексом и иногда даже учиться.

Наверное, я затянула с ответом, потому что в следующее мгновение Бет сбросила с себя одежду и побежала по траве, сверкая в тусклом сиянии лунного света поразительной белизной своего тела — слишком пышного к тому же.

— Ну, давайте-же, вперед! — выкрикнула она, скорее себе, чем нам. Бет захватила инициативу, бросила вызов, а я не собиралась ей ни в чем уступать.

Больше не медля, я тоже помчалась к кромке реки, раздеваясь на бегу в тайной надежде, что так мое обнажение будет выглядеть менее зазорным. Я не оборачивалась, чтобы посмотреть, последовал ли нашему примеру Сэм. Я всего лишь хотела присоединиться в воде к Бет — как можно быстрее!

Я не чувствовала смущения, пока мои трусики не зацепились за палец на ноге и оставшиеся несколько ярдов до воды я преодолевала прыжками. И я заметила, что подняла больше брызг, чем Бет, и это меня разозлило. А затем я разозлилась еще больше из-за того, что обратила на такой пустяк внимание.

Вода в реке оказалась холодней, чем я ожидала, но я поплыла к Бет, которая лежала на воде под мостом Клэр, оглядываясь на Сэма.

— Он собирается купаться? — спросила я так безразлично, как только могла. На самом деле я хотела обернуться, но тогда бы Бет подумала, что мне — как и ей — тоже хочется увидеть Сэма голым.

— Как водичка? — поинтересовался Сэм, все еще одетый.

— Почему бы тебе самому ее не попробовать? — спросила Бет.

— Ваша одежда отсыреет на траве, — ответил Сэм, подбирая с земли кучки наших вещей. Странно, но я почувствовала большее смущение от того, что Сэм взял в руки мои трусики, чем от того, что он увидел меня голой. Но он сложил их быстро и умело, как мать, подбирающая для стирки белье с пола подростка, и направился к скамейке в стороне от воды.

Бет повернулась ко мне. Мне показалось, что она подумала то же, что и я: Сэм и не собирался купаться.

— Да ты струсил, Сэм, — выкрикнула Бет. — Испугался за свои яйца, как индюк! Большой жирный, трусливый индюк!

— Он бы мог оставить наши вещи там, где они лежали, — заметила я.

— Сэм просто устроил нам смотрины, — хмыкнула Бет, плывя назад к берегу.

Я замешкалась, глядя, как она вытаскивает из реки свой белый зад, с которого каплями стекает вода, а потом, виляя бедрами, неспешно направляется по траве к Сэму, сидящему на скамейке, рядом с узелками нашей одежды. Бэт не стремилась ни ускорить шаг, ни прикрыться.

Внезапно мне стало совсем не смешно. Мне совершенно не хотелось, чтобы Сэм разглядывал меня голую.

— Ты собираешься простоять в воде всю ночь? — спросил он.

«Если придется», — подумала я. Будь Бет настоящей подругой, она бы принесла мою одежду на берег. Игра была выиграна, и, одержав победу в своей беззастенчивости, она могла бы проявить великодушие. Но Бет уже натянула на себя одежду и сидела рядом с Сэмом, а тот обнимал ее за плечи, согревая.

А затем я увидела, как они встают и, взявшись за руки, уходят.

— Увидимся в колледже, — бросила мне через плечо Бет. — Догоняй!

Да уж, конечно! Пытаясь не обращать внимания на холод, покрывший все мое тело мурашками, я окинула взглядом сказочный Бэкс, купающийся в лунном свете, и устремленный ввысь силуэт часовни Королевского колледжа. «Я должна была бы получать удовольствие от Кембриджа, от своего пребывания здесь, но этого не происходит», — подумалось мне. И это осознание заставило меня примириться с решением, которое я приняла. Я до боли скучаю по отцу.

Ниже по реке Кам, в Колледже королевы, проходил Майский бал выпускников. По реке разносился гул музыки и буйного студенческого веселья. Мне бы очень хотелось пойти на бал нашего колледжа и доказать себе, что я могу получать удовольствие от таких мероприятий. Но билет на бал стоит непомерно дорого. И хотя три парня готовы за меня заплатить, я еще раздумываю: их приглашение больше походит на сделку — билет в обмен на секс.

Я вернулась мыслями в тот день, когда отец повез меня кататься на плоскодонке — последний раз, когда я видела его живым. Он бы одобрил купание в реке, но не поведение Сэма и тем более Бет. Однако винить в происшедшем я могла только себя.

Внезапно я ощутила себя беззащитной и потерянной — моя одежда находилась слишком далеко от берега, чтобы чувствовать себя комфортно. Вдалеке я заметила компанию студентов, направлявшихся в мою сторону. И в этот момент я увидела Его — он шел надо мной, по мосту Клэр.

Я не усомнилась ни на мгновение: это был Джар. В лунном свете явственно вырисовывался его грузный большой силуэт. Засунув руки глубоко в карманы куртки, он отмеривал свой путь длинными, решительными шагами. В его походке сквозила явная целеустремленность: сам себе хозяин, он жил своей жизнью, а не стоял на месте, как я (в ожидании конца вопреки моему желанию не спешащему наступить).

Я озадачилась: стоит ли мне зайти глубже в воду в надежде, что он не заметит меня, или, наоборот, раскрыть свое присутствие, окликнуть его и попросить принести мне одежду?

— Эй, парень! — позвала я, впервые осознав, насколько я замерзла. Мне нужно было выбраться.

Джар откликнулся не сразу. Он прошел еще несколько шагов, а потом остановился и замер на месте, как будто раздумывал, где же он слышал мой голос, напряженно пытаясь извлечь нужное воспоминание из потаенного уголка памяти своего писательского мозга.

— Это я, та девушка, которая не смогла заплатить за ужин. — Рекомендация была, конечно, отвратительной, но ничего лучшего мне в голову просто не пришло.

После этих слов Джар наконец заглянул вниз, опершись руками на один из больших каменных шаров, установленных по обе стороны моста.

— Дайте-ка я угадаю, — сказал он, не выказав никакого удивления при виде меня, купающейся голышом в реке при лунном свете. — Это вживание в роль? Или такая необычная проба?

— Что-то вроде того. Только мне уже не хочется играть такую роль.

— Вы выглядите замерзшей.

— Вы не могли бы принести мою одежду? — От его замечания мне стало еще холодней, просто невыносимо холодно. — Она там, на скамейке.

— Вам повезло, что никто не приделал ей ноги.

Я поплыла к берегу, наблюдая за тем, как Джар спустился с моста, подошел к скамейке и подобрал мою одежду. У берега мы оказались одновременно.

— Я оставлю ваши вещи здесь, — сказал Джар и, силясь не смотреть в мою сторону, повернулся ко мне спиной.

На мгновение мне показалось, что я слишком замерзла, чтобы вылезти из воды. Мои руки болели, и после первой попытки я снова погрузилась в воду.

— Вы там как, в порядке? — так и не поворачивая головы спросил Джар, словно обращаясь к кому-то, кого он не мог хорошо разглядеть в темноте.

Я хотела попросить его о помощи, но это было бы слишком конфузливо. И вместо просьбы о помощи, я собралась с силами и выскочила из воды.

— Я в полном порядке!

Мы оба одновременно перевели взгляд на приближавшуюся компанию подвыпивших студентов, уже шедших по тропинке вдоль реки. Джар по-рыцарски встал между ними и мной. С молниеносной скоростью я натянула на себя одежду, не заморачиваясь с лифчиком и стараясь не обращать внимания на свист парней.

— Как нельзя вовремя. Все нормально?

— Чертовски холодно.

— Вот, возьмите, — сказал Джар, протягивая мне свою куртку. — Да берите же, — добавил он, поскольку я колебалась.

Я завернулась в его большую замшевую куртку, снова — как в ресторане — улавливая запах сандала. И мы пошли в сторону Королевского колледжа, все больше удаляясь от студентов, потерявших к нам всякий интерес.

Мы не обсуждали, куда мы идем. Я просто хотела пройтись и согреться, и Джара, похоже, это устраивало. Вскоре мы миновали Королевский колледж и вошли в городок, болтая о его доме в Голуэе, о его учебе в Тринити-колледже в Дублине и переезде в Англию. Пока мы разговаривали, я подсознательно оценивала все, что мы делали, взвешивала все за и против нашего дальнейшего общения, и никак не могла решить, стоит ли нам заканчивать вечер вместе или лучше разойтись каждому своей дорогой. На тот момент я еще была не готова принять решение. Оказалось, что Джар не только дописывал свою магистерскую диссертацию, но и начал недавно работать над романом. И в тот вечер вышел прогуляться в попытке обдумать его концовку.

— Кто-то сказал мне однажды, что писать роман — все равно что рассказывать анекдот, — произнес Джар, когда мы шли по Хобсон-стрит. — Ты знаешь концовку, но добраться до нее можно разными путями.

— Но ты же еще не знаешь концовки…

— Мой отец очень любил телесериал «Два Ронни» и всегда включал его в своем пабе — если не смотрел Дейва Аллена. Его любимая сцена — когда малыш, сидя в большом кресле, рассказывал эти длинные и скучные анекдоты. Сам анекдот не имел значения, важно было, как он его рассказывал. А я думал, что концовка не важна.

— Так ты придумал концовку сегодня вечером? — спросила я.

— Пока только завязку, — ответил Джар. — Два моих главных героя пока только встретились.

7

Джар написал Эми в ответном послании, что ничего не хочет обсуждать по телефону, а приедет лично. И как раз сейчас он направляется на рейсовом автобусе из Кингс-Линна в Кромер. Он сел на вокзале Кингс-Кросс на самый ранний поезд, потратив все наличные из своего «резервного фонда» (хранившегося в старинном персидском чайнике — еще одной вещи, которую мнимые взломщики его квартиры почему-то не тронули).

При виде кромерского пирса Джар ощущает прилив адреналина. Такое происходит с ним теперь всегда. Пять лет назад камеры видеонаблюдения зафиксировали, как Роза в час ночи приближается к этой викторианской постройке, о железные опоры которой бьется суровое море. А вскоре после того в полицию позвонил неизвестный мужчина (его потом так и не нашли). Он заявил, что видел, как какой-то человек прыгнул с пирса в море. На место происшествия тотчас же прибыли службы экстренной помощи; в прибрежной деревушке спустили на воду спасательную лодку. Но под кромерским пирсом всегда очень сильная волновая толчея, и течение в ту ночь было с востока на запад; оно могло отнести любого человека, оказавшегося в воде, в Северное море или хотя бы в Уош. И никаких записей, способных пролить свет на его судьбу, на установленных на пирсе и вокруг него камерах видеонаблюдения не сохранилось; к тому же часть из них оказалась вообще неисправной.

За прошедшие со смерти Розы годы Джар ездил в Кромер несколько раз — навестить Эми и постоять на этом пирсе. И всякий раз, когда он оказывался здесь, высоко над клокочущей мутной водой, Джар пытался себе представить, что же все-таки тогда произошло. Действительно ли женщина, которую он любил и которая, как он думал, любила его, решилась покончить с жизнью? Поминальная служба по Розе была отложена до завершения коронерского расследования. Все надеялись на то, что море выбросит тело утопленницы на один из пляжей североморского побережья Норфолка, но Розу так и не нашли.

Предсмертная записка, адресованная Эми, у которой Роза гостила в ночь своей смерти, звонок в службу экстренной помощи, полицейский отчет и характеристика Розы, которую предоставил декан ее колледжа, подробно расписавший ее тоску по скончавшемуся отцу, оказались для проводившего дознание коронера достаточными основаниями для того, чтобы признать Розу погибшей. Слабым утешением стало лишь то, что ее смерть была квалифицирована им как несчастный случай, а не суицид.

Роза также написала письмо Джару; и оно тоже было предъявлено следователю. Это было электронное послание, сохранившееся в папке «черновики» (как и предсмертная записка, адресованная Эми). Джар знает слова этого послания наизусть:

«Джар! Я очень сожалею. Спасибо тебе за запоздалое счастье, которое ты привнес в мою жизнь, и за нашу взаимную любовь! Надеюсь, тебе удастся найти покой, который я в этом мире так и не обрела. Мне оказалось не по силам перенести утрату отца, но я уже чувствую себя ближе к нему, сознавая, что ждет меня впереди. Мне очень жаль, что пришлось оставить тебя, малыш, — первая и последняя настоящая любовь всей моей жизни».

Джар часто задавался вопросом: намеренно ли Роза выбрала ту штормовую ночь, чтобы пойти на пирс? В последние недели ее жизни в колледже он помогал ей писать эссе на тему антропоморфизма. Ее рассудок был более расстроен, чем Джар тогда думал — теперь он это понимает. И все же ее поступок до сих пор кажется ему бессмысленным.

Сойдя с автобуса, Джар направляется прямиком в гостиницу, в которой Эми назначила ему встречу. Это отель «Париж», возвращающий своих гостей в эдвардианскую эпоху и облюбованный туристами, приезжающими в город с автобусными экскурсиями. Джар приехал рано: он хотел сначала прогуляться на пирс, но выбор места встречи («Почему не у Эми дома?») насторожил его. Или, может, его растревожила сумеречная тишина пустынных улиц и закрытых магазинов — это ощущение, что ночь еще не прошла?

В гостинице, смотрящей на пирс, табличками на деревянных панелях обозначены «Дамская комната» и «Игровая комната». Над главной стойкой регистрации тянется открытая галерея — вызывающий головокружение узорчатый ковер, канделябры и обрамленные тяжелыми позолоченными рамами портреты на стенах. Джар направляется в коктейль-бар мимо постера, рекламирующего «Бакарди» и «Колу», и стеклянной витрины с выставленными в ней бутылками «Просекко» и «Пино Гриджо».

Эми тоже пришла раньше условленного времени — она сидит в углу пустого главного бара за чашечкой кофе. При виде нее Джар нервно сглатывает: как же она напоминает Розу! Такие же высокие брови и длинные темные волосы, надетое не по сезону фиолетовое бархатное пальто и богемные сапоги по колено. Только вот в Эми нет и толики Розиной игривости. Напротив, ее облик сдавливает какая-то тяжесть, что-то, что Джар однажды приметил в своей матери незадолго до ее смерти: глаза, измученные годами не проходящей боли. «Эми опять подавлена», — мелькает у него в голове.

— Я опоздал? — спрашивает он и, прикрыв глаза, целует Эми в щеку.

— Я никуда не спешу, — медленно выговаривает та. Джар помнит: когда Эми пребывает в таком настроении, время словно замедляется вокруг нее. — Кофе?

Истомившаяся от скуки официантка в передничке заходит в бар, хлопая дверью без всякого недовольства. Джар вскакивает, а Эми даже глазом не поводит, как будто ничего не слышит и не видит. Он заказывает двойной эспрессо и несет кофе в пустой зал с высоким потолком: темный глянец отделки, декорированные карнизы, эскиз спасательной лодки. На Джара вдруг накатывает невообразимая тоска по дому, по их семейному бару в Голуэе, по отцу.

«Ваш пир закончен, — любит тот громогласно объявлять о закрытии заведения местным завсегдатаям и туристам, встав на стул посреди бара. — Или, выражаясь бессмертным языком Уильяма Шекспира, у вас что, идиоты, домов нету и вы никуда не торопитесь, мать вашу?» (Старик умеет приправлять речь бранными словечками и может достать до печенок любого.) Иногда Джару кажется, что он все свое детство растратил впустую, сидя на высоком табурете возле барной стойки, тыча пальцем в забрызганный пивом поднос и наблюдая, как отец заливает американским туристам про четырнадцать племен Голуэя и очаровывает их своих гаэльским добродушием. Если бы мать не взяла себе за правило укладывать его в постель каждый вечер, Джар бы торчал в отцовском баре до рассвета. «А как еще этот малой познает окружающий мир?» — сетовал обычно отец, взъерошивая его волосы.

— Ты хорошо выглядишь, — лжет Эми.

Джар знает, что он совсем не в форме. Темнота вокруг глаз, много лишнего нависло над ремнем.

— Ты тоже, — отвечает Джар ложью на ложь.

Эми сорок с хвостиком, но выглядит она намного старше; ее волосы уже заметно тронуты проседью. И она чем-то сильно встревожена: постоянно озирается по сторонам. Джар тоже оглядывается, ожидая увидеть кого-то, но в баре они одни.

— Тебе повезло найти здесь свободный столик, — подтрунивает он над Эми.

Та отвечает на его шутку обреченной полуулыбкой. На лице Эми сегодня больше макияжа, чем обычно, но даже он не скрывает темных кругов под глазами. «Роза никогда не красилась», — думает про себя Джар. А вслух произносит:

— Я привез тебе подарок. — С этими словами Джар достает из своей хлопчатобумажной сумки книгу «Там, где встречаются небо и горы: Занскар и Гималаи».

Эми берет книгу и пролистывает ее, задерживая внимание на фотографии босоного паломника, рискованно бредущего по замерзшему краю реки Занскар.

— В этом не было надобности, — говорит она, одаривая Джара еще одной полуулыбкой, на этот раз более сердечной.

— Это была одна из любимых книг Розы, — добавляет Джар.

— Спасибо тебе, Джар, — говорит Эми. — Как у тебя с писательством?

— Благодаря Кэти Перри без дела не сижу.

Голос Джара звучит неуверенно, чем следовало бы. Он привык, что люди расспрашивают его о том, что он пишет. Но ему претит объяснять, что с тех пор как умерла Роза, он не написал ни строчки.

— Как Мартин? — спрашивает он.

Муж Эми работал по контракту фармакологом в одной исследовательской организации, контролируя доклинические испытания различных фармацевтических кампаний. Но несколько лет назад он оттуда ушел.

— Все еще в поисках постоянной работы. Занимается фрилансом. Вертится больше, чем когда-либо. Но полон решимости закончить свой роман. Ты знаешь, как это бывает.

Джар кивает. Он какое-то время не виделся с Мартином, но не по своей прихоти. Джар поладил с ним в первую же встречу, когда Мартин заявил, что получил несказанное удовольствие от его сборника коротких рассказов. Мартин и сам был начинающим писателем. Со стороны их союз казался необычным, тем более что Джар не занимался, как Мартин, велоспортом и совершенно не разбирался в нюансах фармацевтической индустрии — еще одной всепоглощающей страсти Эминого мужа. Мартин оказался эрудитом. И однажды даже получил предложение читать лекции по английской литературе в Кембридже, впечатлив отборочную комиссию своими теориями о медикализации сознания поколения битников. Но Мартин предпочел более практичный мир фармакологии и со временем стал специализироваться на психофармакологии.

Он также разделяет сомнения Джара по поводу консультирования у специалистов. Хотя Эми хочет помочь Джару справиться с его «галлюцинациями после тяжелой утраты» — она знает несколько хороших психотерапевтов. Но сам Джар не жаждет с ними встречаться.

Он уже собирается спросить Эми о ее собственной работе (вот уже две недели как она снова устроилась реставратором картин в музей Фицульяма в Кембридже), но она перебивает его.

— Я знаю: я немного параноик, но… — Эми запинается.

— Добро пожаловать в наш клуб, — хмыкает Джар.

— За тобой никто не следил последнее время?

Джар с улыбкой выдерживает ее пристальный взгляд. Иногда он думает, что им и вправду стоило бы организовать свой клуб — только для них двоих (под девизом «Даже у параноиков есть враги»).

— Я чувствую слежку за собой каждый день, — признается Джар. — Иногда мне кажется, что за мной наблюдает Роза, но чаще за мной следят другие, незнакомые мне люди; недавно это был мужчина, сидевший у окна в «Старбаксе». А этой ночью взломали мою квартиру.

— Джар, тебе следовало рассказать об этом сразу. Мне очень жаль.

— Ничего не взяли.

Эми смотрит на него, ожидая разъяснений. Но Джар осторожничает и не спешит раскрывать ей свою последнюю конспирологическую теорию о том, что в квартире у него побывал человек, пытающийся выяснить, как много ему известно о Розиной гибели. Эми и в лучшие времена была очень впечатлительная, и ему не хочется лишний раз ее волновать.

Джар наблюдает за тем, как она вертит в руках завернутый бисквит, который официантка подала ей с кофе. Ногти у Эми погрызанные, неухоженные. А ведь как-то раз, когда он приезжал в Кромер с Розой, Эми поскрасила его ногти серебрянкой.

— А ты? — интересуется Джар, пожимая руку Эми. Ему больно видеть ее такой. — Ты тоже чувствуешь, что за тобой кто-то следит?

— Мы всегда были осторожны, даже когда Мартин еще работал, — переводя взгляд в окно, говорит Эми, вспоминая далекое прошлое. — Всегда были начеку и всякое замечали.

Джар всегда знал, что работа Мартина привлекала внимание активистов, переживающих за права животных. Его карьера в фармацевтической индустрии была главной причиной, из-за которой Роза недолюбливала его, а ее отец порвал с ним вскоре после женитьбы на Эми. Впрочем, на их разрыв повлияла и та быстрота, с которой Мартин подсадил Эми на лекарства, якобы помогающие от тревожных расстройств.

— Полиция обычно говорила нам, чего следует остерегаться на улицах и около дома, — продолжает Эми.

— Мартин до сих пор под прицелом?

— Был какое-то время. Мы не теряем бдительности.

— И?

Эми приосанивается, как будто вдруг вспоминает, зачем именно она пришла в этот бар, и начинает говорить более оживленно:

— Последние дни меня не покидает ощущение, будто за нашим домом кто-то наблюдает. Только и всего.

— А что думает Мартин?

— Он говорит, что это закономерно: паранойя — обычный побочный эффект отмены препаратов. Я снова пытаюсь сократить их прием.

— Это хорошо, — произносит Джар.

— Я посещаю терапевта. Мартин, конечно, не в восторге от этого, как ты понимаешь. Я пыталась, когда он впервые оставил свою работу, когда я думала, что мы могли бы начать нашу жизнь сначала, но потом… — Голос Эми дрожит. — Исчезновение Розы немного выбило меня из колеи.

— Естественно, — делает паузу Джар. Иногда, из-за приема своих лекарств, Эми разговаривает с ним как с незнакомцем, забывая все те часы, что они провели вместе, обсуждая Розу. — Это выбило из колеи всех нас. Но почему ты думаешь, что за тобой кто-то наблюдает?

— У нас везде установлены камеры видеонаблюдения и тревожная сигнализация, но все это, скорее, ради меня. Я очень беспокойный человек. Меня все время одолевают какие-то страхи и опасения. Просто паникерша какая-то. Мартин считает, что жизнь слишком коротка.

Слова Эми неловко повисают в воздухе, создавая еще большую неловкость.

— Ты упомянула в своем электронном послании Розу, — говорит Джар, пытаясь вернуться к главной теме разговора.

Эми обводит глазами бар и поворачивается к нему, снова собравшись.

— Два дня назад я отнесла свой лэптоп к одному человеку в городе, который чинит компьютеры. Я стараюсь сейчас проявлять больше самостоятельности. Мой лэптоп сдох, и я хотела узнать, можно ли в нем что-нибудь спасти. Мартин уехал на свою велосипедную прогулку, но я позвонила ему, чтобы рассказать, что я узнала. Он очень трепетно относится к нашим компьютерам и предпочитает быть в курсе дел. Выяснилось, что вышел из строя жесткий диск. Тот человек сумел восстановить большинство файлов, но к одной папке так и не смог получить доступа.

Эми поднимает пластиковый пакет, стоящий у ее ног, и передает его под столом Джару со скрытностью наркодилера.

— Это жесткий диск. То, что от него осталось. Тот человек перенес все, что смог, в мой новый компьютер.

Джар держит пакет в руках, борясь с искушением заглянуть внутрь.

— Возьми его, — говорит Эми.

— Я не совсем понимаю…

— Мартин вернулся домой со своей велосипедной прогулки сразу же после моего звонка. Он отнес диск в свой гараж и тоже не смог войти в ту папку, но ему удалось расшифровать ее название.

— И?

— Она называется «Дневник Розы».

На мгновение у Джара возникает ощущение, будто он сжимает под столом не пластиковый пакет, а Розину руку. Она находится с ними, в гостинице, рассказывая о Ладакхе, о своем желании когда-нибудь побывать там зимой и пройтись по льду Занскара.

— Должно быть, она загрузила его в мой компьютер в ту последнюю ночь, — говорит Эми. — Роза часто отправляла с него электронные письма, когда гостила у меня. Там, скорее всего, нет ничего особенного, но все же… — Голос Эми обрывается на полуслове.

Джар жалеет ее и тот покоробленный мир, в котором они с Мартином живут — мир, в котором нет случайных совпадений, но во всем усматривается взаимосвязь. Им обоим кажется странным то, что Роза загрузила свой дневник в их компьютер.

— Мы подумали: может, ты знаешь кого-нибудь, кто помог бы открыть эту папку, — продолжает Эми, теперь уже с большей уверенностью в голосе. — Может, кто-нибудь из твоих коллег-технарей по работе. Тот парень, Карл, о котором ты нам часто рассказываешь. Я знаю, что Мартин не всегда находил общий язык с Розой… — натужно улыбается Эми. — Но на следующий день, после очередной, но на редкость долгой велосипедной прогулки (а он говорит, что может размышлять о чем-либо только сидя на своем велосипеде), Мартин вернулся чрезвычайно оживленный и говорил о ней с большей нежностью в голосе. Он также сказал, что ты был единственным, кто действительно понимал Розу.

Джар отвел глаза в сторону.

— Возможно, в нем взыграло чувство вины. Потом, уже ночью, он заявил, что нам следует передать Розин дневник тебе. «Это было бы правильно, и это нужно сделать», — сказал он… И попросил меня передать его тебе. — Эми делает паузу, теребя свое обручальное кольцо. — Джар! Я думаю, Роза рассчитывала на то, что однажды ее дневник найдут. И возможно, в нем есть ответы на некоторые вопросы.

8

Кембридж, летний триместр 2012 г. (продолжение)

Когда мы подошли к общежитию Джара, было уже совсем поздно. Мы прогуляли по улицам Кембриджа больше часа и даже сделали остановку на Олл-Сейнтс-пасседж, чтобы угоститься кебабом. Мы его поделили, и оба пожалели об этом. А потом Джар наконец-то спросил, что я хочу дальше.

После купания в Каме я все еще ежилась от холода, но мне не хотелось, чтобы наш вечер заканчивался. Джар умеет слушать или, возможно, ему просто не удавалось ввернуть словечко. В его поведении было что-то такое, отчего меня вдруг потянуло выговориться, отвести душу, рассказать ему больше, чем я кому-либо рассказывала с тех пор, как приехала в Кембридж. О, если бы только я могла поделиться с ним той проблемой, что преследует меня в этой жизни. Проблемой, которая принимает все более угрожающие размеры, то ли сгущая, то ли наоборот проясняя мои перспективы — я уже и не знаю.

— Не покажешь мне свои офорты? — спросила я, в первый раз взяв его под руку. Джар посмотрел на меня, а затем улыбнулся и, не обращая никакого внимания на подвыпивших студентов, обходивших нас на узкой Кингс-Парейд, ответил мне вопросом на вопрос:

— А разве не мне следовало предложить тебе это?

— Что ж, давай.

— Ты не хочешь подняться ко мне, чтобы… — Еще один студент пихнул моего спутника в плечо, пытаясь оттолкнуть его широкий корпус в сторону, но Джар и на это не отреагировал.

— Чтобы что? — усмехнулась я.

— Чтобы выпить кофе, — договорил Джар. — Лучше кофе, чем виски.

Его комната оказалась просторней моей и намного чище. Ее большие окна выходили на Кингс-Парейд, а спальня была размером с гостиную — в общем, именно тот «брайдсхедский вариант проживания», который представляют себе люди, думая о Кембридже. Я обошла все, проведя рукой по потертой бордовой кожаной софе и креслу. У Джара в комнате имелся даже камин.

Вдоль стены высились стопки книг — томики Йейтса, Синга^[275], Хини^[276]. В углу на письменном столе понуро покоился закрытый лэптоп Джара, а над ним стыдливо склоняла плафон регулируемая настольная лампа. На подоконнике громоздилась армада бутылок ирландского виски, одну из которых подпирал CD-диск «Вилладжерс»^[277].

Я все еще не понимала, к чему клонится наш вечер, но в обществе Джара я чувствовала себя уютно и раскрепощенно — достаточно раскрепощенно для того, чтобы попросить у него какую-нибудь одежду на смену своим промокшим вещам.

— Я бы тебе приготовил ванну, но до нее топать несколько миль по коридору, — сказал Джар, протянув мне свой домашний халат из-за двери. — Нам ведь не нужны сплетни соседей. Ты можешь переодеться там. — Джар кивнул на спальню.

— Я могу и здесь, — сказала я. Мы стояли в комнате, возле софы. — Ты и так уже все видел у реки.

— Я не смотрел. Будешь виски?

— Что, совсем не подглядывал?

Вместо ответа Джар принес с подоконника бутылку и бокал и щедро налил в него виски.

— Вот, выпей, это тебя согреет. — Он подал мне бокал. — Двадцатилетний «Редбрест» — ирландский виски. Его готовят путем перегонки смеси солода и непророщенного ячменя в традиционных медных кубах. И выдерживается сначала в бочках из-под бурбона, а потом в бочках из-под хереса. Чудесный букет с ароматами пряностей, фруктов и дерева.

— И как я смогу устоять? — прошептала я. Теперь мы стояли совсем рядом, лицом друг к другу.

— Так говорит мой отец. Он вручает мне бутылку этого напитка на каждый Новый год, пространно распинаясь о его вкусе и послевкусии.

— А где твой бокал? — спросила я.

— О, я уже выпил норму всей своей жизни.

— Так нечестно.

— Грех жаловаться.

— Мне что ли?

— К тому же, на трезвую голову мне лучше пишется.

— Вот уж не думала, что ты собираешься что-то писать сегодня ночью.

Мы стояли так близко, что наши лица почти соприкасались.

— Похоже, мы можем пикироваться бесконечно. Дай лучше я тебе помогу, — произнес Джар, расстегивая мою рубашку.

Его пальцы с чистыми, аккуратно подстриженными ногтями, действовали уверенно и настырно, без страха и трепета. «Интересно удивился ли он, обнаружив, что я не ношу нижнего белья? — подумалось мне. — Может, он уже составил обо мне мнение как о феминистке без лифчика?»

Хлебнув виски, я почувствовала, как расхваленный Джаром ирландский напиток опалил мне рот. А он уже стягивал мою рубашку, рассматривая меня, мои губы. Закрыв глаза, я наклонилась поцеловать его — дико, безумно счастливая впервые с тех пор, как приехала в Кембридж! И поднесла к его рту свой бокал. Джар подставил рот и сделал глоток.

— Не больно ты сопротивляешься, — прошептала я.

Джар нежно притянул меня к себе и поцеловал в шею, а потом снова в губы. Прервав поцелуй, я стала неторопливо снимать с него куртку и рубашку. Но когда мы поцеловались снова и я ощутила прикосновение его обнаженной кожи к своей, я стремительно просунув руку в джинсы Джара, крепко сжала его конец, а пальцы Джара в это время скользнули в мои трусики. Мы протопали по комнате, хихикая над своим неуклюжим, но все более ускоряющимся танцем, и рухнули на кровать. На какое-то мгновение Джар замер надо мной, и мне захотелось ему рассказать все-все. Но я понимала, что это было бы неправильно: бремя избранного мною пути должна нести я, только я одна.

Потом, после близости, когда мы выпили еще виски в постели, я извинилась перед Джаром за то, что из-за меня он снова принял на грудь. Джар не производил на меня впечатления алкоголика или человека, излечившегося от алкоголизма. Мне захотелось узнать побольше о его жизни в Дублине и невоздержании в спиртном, так не вяжущемся с его сдержанностью и невозмутимостью.

— Ничего странного, — пояснил он, словно читая мои мысли. — Мой отец владеет баром в Голуэе, так что я пил с малых лет. А затем я поступил в университет в Дублине, где пил еще больше, обычно в «Паве», спорт-баре студгородка, но иногда и за его пределами, «У Джона Кехо», где подают лучший «Гиннес» во всем Дублине.

— А сейчас?

Джар посмотрел на виски в своем бокале:

— Это первая капля за все время, пока я здесь.

Слегка пихнув его локтем, я кивнула на строй бутылок на подоконнике.

— Чисто в лечебных целях. Моя жизнь теперь более упорядочена и размеренна.

— Была до сегодняшнего вечера.

— Сегодня другое дело. Я не один.

Джар обнял меня, а я закинула на него ногу и мы замолчали, удовлетворенные и умиротворенные. И так лежали под простынями, пока он не повернулся и не вперил в меня свой взгляд.

— Ты кое-что не сказала мне, — проговорил он, без тени обвинения в голосе. Но я почувствовала, как напрягся мой живот.

— Я рассказала тебе больше, чем кому-либо за уже долгое время.

— Ты счастлива?

— Сегодняшней ночью — да.

Я была счастливей, чем он мог себе вообразить, но его слова развеяли окутывавший нас волшебный морок.

— А ты всегда спишь с парнем сразу же после знакомства? — с улыбкой продолжил расспросы Джар.

Но я уже не слушала. Что я сотворила?

— Роза?

— Никогда, — ответила я, но он понял, что что-то изменилось. Все таинство нашей интимной ночи рассеялось.

— Я тоже.

Мы лежали в тишине.

— Можно я немного попишу? — сказал Джар, как будто попросил выключить свет. — Я всегда думаю, что потом вспомню, что хотел написать, но этого не происходит.

— Сколько сейчас времени?

— Поздно. Останься у меня сегодня. Пожалуйста.

Я смотрела, как Джар встал с постели, надел на себя халат, который был до нашей близости на мне, подошел к письменному столу, открыл свой лэптоп и сразу же начал печатать. Наблюдать за тем, как его пальцы бегают по клавиатуре, было не слишком занимательно, и я откинулась на подушку, гадая, что именно он мог писать.

— Уже заканчиваю, — обронил мне через плечо Джар.

Быть может, я лишь льщу себе надеждой, но я не могла отделаться от мысли, что Джар писал о нас, о страстном накале нашей первой близости. На мои глаза навернулись слезы, и я крепко, до боли, сжала губы. Я знала, что это было нечестно по отношению к нему. Я ведь обещала себе не сближаться ни с кем, тем более с таким человеком, как Джар.

Я вылезла из постели и, пройдя по комнате, обняла его за плечи и поцеловала в макушку.

— Мне нужно идти, — только и сумела выдавить я, а глаза больно щипали слезы.

9

Джар вышел на улицу через десять минут после Эми, настоявшей на том, чтобы они покинули гостиницу врозь. Ее тревожное состояние — зеркальное отражение его собственной паранойи — не успокоило Джара, а только еще больше выбило из колеи.

Джар направился на пляж, твердя себе, что хочет лишь наполнить свои легкие свежим воздухом, послушать шепот волн. Но вскоре пирс притянул его к себе с той силой, противиться которой он был не в состоянии.

«Не следует придавать этому месту такого значения: Роза не умерла здесь», — убеждал себя Джар. Но, когда он прошел мимо театра «Павильон» и остановился на самом краю пирса, у навеса для спасательных шлюпок, его колени стали подгибаться, а к горлу подступили рыдания. Джар давно не плакал, и сейчас он не намерен дать слезам волю. События последней пары дней обострили его чувства, заставив его признать и смириться с тем, что он всегда понимал. Он не сможет спокойно жить, пока не выяснит, что же на самом деле случилось с Розой.

Вцепившись руками в парапет, Джар пристально разглядывал опоры пирса, вокруг которых, как паутинки на ветру, развевались куски зацепившихся рыболовных лесок. «Падать отсюда вниз высоко — футов сорок, не меньше. Сколько лететь телу до поверхности воды?» — Джар старался об этом не думать. Рядом с ним на веревке болтается спасательный круг; яркий знак предупреждает: «Нырять в воду запрещено». За знаком — телефон для вызова экстренной помощи. Думала ли Роза им воспользоваться?

Джар переводит взгляд на море и ветряные турбины, прерывающие прямую линию горизонта. Затем поворачивается и идет к компании местных рыбаков и туристов. Некоторые из них, вооружившись проволочными горшками и ярко-оранжевыми катушками, ловят крабов. Другие рыбачат на спиннинги. Один мужчина отдыхает на скамейке, больше напоминающей навес над автобусной остановкой. У его ног лежит обезглавленная макрель и короткий нож с черной рукояткой, а в руке мужчина держит полупустую кружку «Гиннеса». Рядом с ним на скамейке лежат планшетник (наверняка захваченный для того, чтобы снимать уловы) и пустая бутылка «Люкозейда».

Джар слышит телефонный сигнал и через миг понимает, что это звонит его телефон.

— Джар, это Эми. Где ты находишься?

— На пирсе, — отвечает он, от ветра прикрывая рукой телефон.

— Уходи оттуда, уезжай из Кромера!

Джар озирается по сторонам, буравя глазами кучку рыбаков в капюшонах. Один из них перехватывает его взгляд.

— Что-то не так? — спрашивает Джар у Эми, ощущая тяжесть в животе.

— Здесь полиция.

— Где? — Джар сканирует берег, высматривая голубые мигалки. — Что происходит?

— У нас. Они забрали мой новый компьютер. И расспрашивают о старом жестком диске. Они ищут Розин дневник, Джар. Я уверена — они ищут именно его!

— Вы рассказали им что-нибудь? — Джар лихорадочно соображает, просчитывая последствия.

— Мартин думает, что их предупредил человек, чинивший мой лэптоп.

— О Розе? С какой стати?

— Возможно, он подумал, что ее дневник может быть уликой, не знаю. Он расспрашивал о Розе, и ему было известно о ее смерти практически все.

Связь прерывается прежде, чем Джар успевает ответить. Внезапно он чувствует себя очень уязвимым на пирсе. «Они ищут дневник Розы, Джар».

Да, это они! Они — те люди, что взломали его квартиру, тот мужчина в кафе напротив работы. Они не хотят, чтобы он узнал,что именно произошло с Розой той ночью; они не хотят, чтобы он прочитал ее версию событий. Неужели они следовали за ним в поезде из Лондона и засекли его встречу с Эми в гостинице? Надо уходить отсюда, подальше от рыбаков, — решает Джар. Его мысли пенятся, как море у пирса.

— Джар! Куда ты уходишь?

Джар останавился как вкопанный и обернулся. В десяти ярдах от него, рядом с тем самым местом, где он стоял, на нижней перекладине ограждения покачивается, высоко подняв руки над головой, женщина с размытыми чертами лица.

— Разве тебе не нравится, как ветер взбивает гребни волн в пену? — выкрикивает она.

— Роза! — бормочет Джар, устремляясь к ней. — Пожалуйста, слезь оттуда!

— А мне это картина напоминает о Корнуолле. Помнишь, как море там с шумом обрушивается на причальную стенку?

— Ты пугаешь меня сейчас, — говорит Джар, переходя с ходьбы на бег, потому что Роза встает уже на следующую перекладину ограждения, наклоняясь к морю для равновесия.

— Чего ты так разволновался? Я всего лишь хочу пропеть песню. — Роза поворачивается к нему, улыбаясь и разводя руки в стороны, словно собираясь запеть. — Шучу…

Джар хватает Розу за талию и держит, уткнувшись головой ей в спину. А она оборачивается к нему, соскальзывает с ограждения вниз и крепко обнимает руками, пряча лицо на его груди.

— С вами все в порядке? — произносит чей-то голос.

Джар оглядывается — рядом с ним стоит тот самый рыбак, с которым они пару минут назад встретились глазами.

— Да, — отвечает Джар. — Все нормально. Он разжимает впившуюся в парапет руку. Рядом с ними никого нет.

* * *

По дороге на автовокзал Джар купил на почте конверт с мягкой подложкой, а потом позвонил Карлу, зажимая мобильник подбородком, потому что в руке держал ручку.

— Это я, Джар. Продиктуй мне свой домашний адрес.

Упираясь острыми уголками, жесткий диск отказывается помещаться в конверт, но Джар все же запихивает его.

— Как дела, дружище? В групповой рассылке висит сообщение, что ты угодил в «неотложку», поранив язык бельевой прищепкой.

— Все хорошо, — говорит Джар, надеясь, что его последняя объяснительная позабавила коллег. — Мне просто нужен твой адрес. Гибсон-стрит, так вроде бы?

— Дом девять, — продолжает Карл, называя также почтовый индекс. — Ты решил прислать мне цветы? Господи, чудненько!

10

Кембридж, весенний триместр 2012 г.

Как только ты здесь думаешь, будто бы знаешь, что из себя представляет тот или иной человек, ты сознаешь, что ошибаешься. Я полагала, что мы с Фиби — подруги, что у нас завязалась настоящая дружба (для меня впервые в универе!). Но сегодня вечером, на торжественном ужине, между нами все изменилось, причем такого оборота я совсем не ожидала.

Мы с Фиби сблизились сразу, как только познакомились в Неделю первокурсников. Она разделяет мое мнение о клубных попойках и о любителях поприкалываться с их сомнительными «обрядами посвящения». Фиби может выпить или даже напиться, но не считает нужным делать это в обеденном зале восемнадцатого века. И она не комплексует по поводу своего веса и неухоженных волос, выбритых на затылке, но торчащих на макушке во все стороны, точно воронье гнездо, несмотря на все попытки ее яркого ободка удержать их в узде.

Фиби также активно участвует в радикальном студенческом движении (думается, и мне бы стоило этим заняться). И утверждает, что разведслужбы уже завели на нее досье за ее оппозиционную деятельность. (На мой вопрос, не пугает ли это ее, Фиби только хмыкнула: «Для меня это повод для гордости. А если меня однажды найдут на дне Кама, ты по крайней мере догадаешься, почему я там оказалась».)

Фиби — также очень добрый человек, если не самый добрейших из всех, кого я знаю. И она умеет слушать (а люди, общающиеся со мной, должны это уметь). Как-то раз ночью, когда я чувствовала себя особенно подавленной из-за кончины отца, Фиби постучала ко мне в дверь. Она зашла только за тем, чтобы позаимствовать у меня зарядку для телефона. Но, заметив, что я плакала, Фиби задержалась, крепко обняла меня, а затем сходила к себе за грелкой (так поступает ее мать, когда Фиби чем-то расстроена).

Мы проговорили всю ночь — об отце, о смерти, о том, как же хочется, чтобы мир оказал тебе хоть толику почтения и перестал вращаться хотя бы на несколько минут, когда умирает близкий тебе человек, но только жизнь неумолима и продолжает идти своим чередом. Я рассказала Фиби об одном бездушном звонке в ночь смерти отца. «Можно переговорить с мистером Сэндхоу?» — спросил бесцеремонный провайдер широкополосного доступа в интернет, не стесняющийся даже ночью навязывать людям свои услуги. Да, конечно, каждый должен зарабатывать себе на жизнь. Мне же тогда захотелось закричать от боли, громко и пронзительно, объяснить ему, что папа только что умер. Но вместо этого я бросила трубку, не сказав ни слова, и зарыдала.

— Ты поступила очень великодушно, — сказала Фиби, когда уже рассветало. — Я бы его послала и пожелала сдохнуть. — Она сидела на моем письменном столе, обхватив руками колени и попивая «Драмбуи» из маленькой бутылочки, которую я у себя отыскала (у нас обеих больше ничего не нашлось из выпивки).

Как бы там ни было, но сегодня вечером, на торжественном ужине, я оказалась рядом с Ником, второкурсником, подсевшим ко мне с единственной целью — поболтать. Я собиралась пойти на ужин с другими ребятами, но они меня продинамили. А Ник приметил, что я одна.

За Ником закрепилась вполне определенная репутация: он норовит затащить в постель однокурсниц. И это всем отлично известно. (Его любимая фишка — предложить девушке принять с ним душ, при этом он ведет себя так, будто предлагает невинную игру в скребл.) Я была полна решимости не проявлять к нему интереса, но потом Ник начал заводить меня. Возможно, так подействовала обстановка. Ужин в средневековом зале — непривычный опыт, и, похоже, один из тех, что имел в виду отец, когда призывал меня «всё попробовать». В зале нет электрического света — на столах стоят только свечи в серебряных подсвечниках. Никто не слоняется туда-сюда. И действует своеобразный дресс-код: мы должны быть в форме колледжа. Официанты с белыми перчатками на руках возникают из тени с едой неслышно, словно привидения. Вино, которое мы заказываем, приносят из погребов, а на блюдах и тарелках оттиснут герб колледжа. Что до молитвы, то ее чтение кем-либо из ребят — на латыни, естественно, занимает целую минуту.

Итак, я все больше вопреки голосу разума увлекалась Ником, поражаясь его познаниями о Ладакхе и его добуддийском пантеоне божеств, хотя этот парень не бывал там ни разу в жизни. Мне показалось, что ему известно все даже о Неему — деревушке, в которой мы с отцом привыкали к смене климата и условиям высокогорья после перелета из Дели в Лех. И он со знанием дела рассказывал о Нубрской долине, о Каргильской войне 1999 г. и о своем заветном желании посетить крошечное приграничное селение под названием Тертек, о котором он где-то вычитал, и в котором нам с отцом однажды довелось побывать.

— Говорят, тертекские абрикосы самые сладкие, — сказал Ник.

Я могла только утвердительно кивнуть в ответ. Теперь-то я понимаю, что он просто заглянул на мою страничку в Фейсбуке, а затем прочитал в «Википедии» все, что требовалось, чтобы запудрить мне мозги. Но тогда я попалась на крючок и потому даже не заметила, как к нашему столику подошла Фиби.

Ник подвинулся, освобождая ей место рядом с собой. И в этот момент мне показалось, будто Фиби смутилась. Я ведь только на прошлой неделе презрительно высмеивала ставшее притчей во языцех стремление Ника переспать с каждой первокурсницей из колледжа Св. Матфея. Но потом произошло то, чего я никак не ожидала. Как только Фиби села, они с Ником поцеловались в губы.

Я, было, отвернулась, но потом снова перевела взгляд на Фиби, улыбавшуюся мне. Ее пухлые щечки заалели, как спелые яблоки «Бребурн», а в ее дыхании я уловила запах алкоголя. Я смотрела на Фиби в тщетном ожидании объяснения. От вина веки Фиби покраснели, и вид у нее был скорее уязвимый, чем победоносный.

— На прошлой неделе, — наконец выдавила из себя Фиби. — Мы начали встречаться на прошлой неделе.

— Отлично, — ответила я, прикладывая к губам салфетку.

Более неподходящей пары трудно было себе представить. Но, может быть, я просто не понимала истинных целей и намерений Ника. Говорят, в Неделю первокурсников он уговорил Женевьев с классического отделения голой полежать с ним на полу у него комнате в окружении сотни свечей. Секса у них не было; ему просто нравилась такая «живая картина».

Вот и сейчас, сегодняшним вечером, в мою голову закрались мелочные и глупые подозрения. Почему Фиби не сказала мне, что они встречаются? Я бы только порадовалась за них. Ник — не мой типаж, я поддерживала с ним беседу на торжественном ужине только из вежливости. Хотя и сознавала: по меньшей мере на несколько минут, пока мы сидели с ним при свечах и болтали об Индии, я вдруг позабыла о том, что мой отец умер.

11

— Я виделся с ней вчера вечером, — проговорил Карл, доставая визитку. — С психотерапевтом, которая помогает людям справиться с потерей близкого человека. Помнишь, я тебе о ней говорил?

— С той, у которой в приемной играет джангл? — уточнил Джар, беря визитку и читая указанное на ней имя: «Кирстен Томас».

Они с Карлом сидели под крышей «Уэстуэя», наблюдая за ребятишками, обучающимися скейтбордингу. За проволочной оградой, окаймляющей дальнюю окраину скейт-парка, то и дело мелькали поезда, курсирующие по линии Хаммерсмит-энд-Сити, которых на подъезде к станции Паддингтон встречают стены, сплошь исписанные граффити.

— Кирстен уже распрощалась с юностью, но тем не менее оказалась горячей штучкой, — продолжил Карл.

— Это не совсем то, что нужно для проведения консультаций, — сказал Джар.

— Но, согласись, ведь гораздо интересней, когда тебя просят прилечь на кушетку?

— Прямо по Фрейду.

— А он бы не отказался.

— От чего?

— От того, чтобы развлечься со своим психотерапевтом: «Можно мне называть вас мамочкой?»

Джар понимал, что ему следует посмеяться вместе с другом, тем более что тот изо всех сил старается ему помочь. Но он не в настроении.

— В любом случае, эта Кирстен, — продолжал Карл, смакуя ее имя, — специализируется на помощи людям, у которых горе. На галлюцинациях, вызванных утратой близких людей. И она — американка. Я не упоминал этого? Горячая американка, совсем как пицца. Ты часом есть не хочешь?

Джар отпил глоток своего латте; Карлу всегда хочется есть.

— К твоему сведению, Кирстен не проигнорировала мою теорию о знакомстве на похоронах. Она сказала, что клеиться к женщинам на похоронах бестактно, неуважительно и неуместно, но для науки такой способ заводить знакомства представляет определенный интерес.

Джар очень надеется, что однажды Карл найдет свою любовь, на утешенье всем скорбящим женщинам.

Они сидели под крышей «Уэстуэя» уже с полчаса, прячась от ледяного ветра, который проносился по подземному скейт-парку со скоростью вора-карманника. Но Карл заверил друга, что их ожидание будет оправданно.

Джар возвратился из Кромера в четверг, удовлетворенный тем, что не заметил за собой слежки ни в автобусе до Кингс-Линна, ни в поезде, вернувшем его в Лондон. Он не пошел на работу в пятницу — предпочел «залечь на дно» в своей квартире. А сейчас — субботнее утро, и он впервые после возвращения домой вышел на улицу.

Несмотря на впечатляющую компьютерную грамотность, Карлу не удалось открыть Розин дневник. Но сложность задачи только распалила его. А Карл знает человека, который точно сможет это сделать. Зовут его Антон. И именно его они ждут здесь, стараясь не походить на пару педофилов, но продолжая ловить на себе косые взгляды всех отцов западного Лондона.

Антон пронесся мимо них на скейтборде и поднимает в приветствии руку, растопырив всю пятерню. На его голове гнездились большущие наушники, а за спиной раздувалась растаманская шапка. Джар бросил взгляд на часы. За Антоном, как вереница утят, следовала компания маленьких ребятишек. Они изо всех сил старались не отстать от учителя на своих крошечных досках, попутно поправляя съезжающие на глаза шлемы, пока еще слишком большие для них. («Мальцам не больше шести лет», — удивился Джар.)

Их отцы сидели на трибунах рядом с ним и Карлом. «Новоявленные банкиры из Ноттинг-Хилла», — заключил Джар по их виду: все как один в бейсбольных кепках, надетых задом-наперед, и выходных куртках с заплатами на локтях и плечах. Несколько мамаш сидели во внедорожниках, предпочитая наблюдать за своими напористыми чадами из комфортных салонов автомобилей, заехавших мордами на тротуар у стадиона.

Урок подходил к концу, и тут ступня самого старшего по возрасту паренька соскальзнули с доски. Та отскочила к трибунам и, выписав причудливый пируэт, упала к ногам Карла. Карл наклонился, но потом замер в раздумье: а возвращать ли доску? Подняв голову, он заметил, что мальчуган, целый и невредимый, встал с земли и направился к нему.

— А мне можно прокатиться? — спросил Карл паренька.

Мальчик ухмыльнулся, но не возразил.

— Что это тебе вдруг взбрело в голову? — осведомился Джар у друга.

— Я делал поп-шовит не хуже других, — ответил Карл, вставая на доску и на удивление плавно отталкиваясь.

— Десять лет назад! Когда тебе было пятнадцать, — кричал вслед ему Джар. Источающий самоуверенность Карл пытался перекрутить доску в воздухе, но та тяжело упала. Одолживший ему скейтборд паренек бросился на помощь.

— Я в порядке, — успокаивает его Карл. — Пострадала лишь моя гордость, только и всего.

Через пять минут они с Джаром уже заходят в ржавеющий контейнер на окраине скейт-парка, когда-то служивший для перевозки грузов, а теперь переоборудованный для производства разного ремонта. Закончивший урок Антон провел их мимо верстака, заваленного деками, подвесками и роликами, в самый конец контейнера, к столу, на котором стояли целых три компьютера, раскиданы инструменты и лежал жесткий диск, который Эми передала Джару.

Антон селна вращающийся табурет и, отталкиваясь одной ногой, начал лихорадочно крутиться туда-сюда между экранами, как возбужденный дилер Сити.

— Файл не поврежден, — констатировал он с жутким ямайским акцентом. Джар ловил каждое слово Антона. — Он зашифрован.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Джар, кидая взгляд на Карла, который, судя по всему, удивлен гораздо меньше. — То есть, я знаю, что значит «зашифрован», но…

— Кто-то специально сделал так, что он стал выглядеть, как поврежденный, — пояснил Карл.

Следующие пять минут он выступал «переводчиком» — не ямайского патуа Антона, а его технарского жаргона. По какой-то причине, лучше всего известной самой Розе, каждая запись в ее дневнике была зашифрована отдельно. Провозившись всю ночь, Антон сумел извлечь пару из них. Правда, не по порядку.

— Похоже, это будет стоить нам недешево, — прошептал Карл. Антон снова надел свои наушники и начал качать головой в такт играющей музыки (у Карла наушники так и висели на шее).

Джар уловил восхищение в голосе друга. Антон отдал ему карту памяти с двумя отрывками из Розиного дневника. А затем на листочке бумаге записал адрес на Hotmail и пароль. После того как он извлечет все записи дневника, — он сольет их в папку «Черновики» в Hotmail, откуда Джар сможет их извлечь. Таким образом, записи дневника никогда не будут передаваться через Интернет.

«А не разыгрывают ли они меня?» — закрался в голову Джара червячок сомнения. Ведь Карл говорил, что папками для хранения черновиков постоянно пользуются террористические ячейки в попытках избежать обнаружения спецслужбами. Да нет, вроде бы парни относятся ко всему этому серьезно.

Согласовав сумму вознаграждения для Антона, оплату которого брал на себя Карл, друзья покинули скейт-парк и направились назад. Свернув с Лэдброк-Гроув на Портобелло-роуд и дойдя до блошиного рынка, они останавливаются у одного из ларьков — поглазеть на старые пластинки.

— Я думал, Антон возьмет больше, — проговорил Джар.

— Он любит головоломки. Не каждый день приходится иметь дело с таким шифром, как этот. Если только ты не работаешь в правительственном центре связи. Кстати, они однажды пытались его завербовать.

— Кого? Антона?

— Ну да! Только он их послал куда подальше. Не пожелал доносить на людей.

Джар не хотел показаться неблагодарным, но карта памяти прожигала дырку в его кармане. И всякий раз, когда Джар нащупывал ее пальцами, ему казалось, что он касался руки Розы, — как было и в Кромере, когда Эми передала ему под столом жесткий диск.

— Мне пора начать действовать. И действовать активно, — старался произнести он как можно беспечней. — А деньги я тебе отдам на следующей неделе. В день получки.

Карл продолжал просматривать старые записи джангла: Диджей Декстроус, Ремарк, «Рагга Твинс»…

— У меня к тебе вопрос, Джар. Ты не в курсе, Роза в универе часом не увлекалась алгоритмами генерации ключей?

— Мне ничего об этом не известно.

Этот вопрос беспокоил и Джара. Откуда Роза знала, как зашифровывать файлы? Он не припоминал, чтобы она когда-нибудь проявляла хоть малейший интерес к компьютерам.

— И зачем было загружать дневник на чужой компьютер?

— Она не хотела, что его кто-нибудь обнаружил.

— Или прочитал… Джар, я понимаю, что речь идет о Розе, вы с ней встречались и все такое… И все же совать нос в личный дневник…

— Думаешь, я не задавался этим вопросом? — огрызнулся Джар.

— О, Ребел МС!^[278] — воскликнул вдруг Карл, показывая ему старый альбом.

— Тот самый Рас Тафари, — улыбнулся Джар. Следующую жизнь его друг наверняка проживет в общине растафариан.

Карл положил пластинку обратно и еще больше склонился над прилавком, бормоча почти себе под нос:

— Зачем ворошить прошлое? Читая ее дневник, ты только разбередишь себе раны.

— Возможно, я найду в нем объяснение.

— Ты, и в правду, на это надеешься? И действительно, этого хочешь?

— Да, мне хотелось бы узнать хотя бы «почему?», раз нет ответа на вопрос «как?»

— Позвони, пожалуйста, Кирстен.

У Джара не получилось выговорить «Да», но на прощание он бросил другу обещающий взгляд.

Когда он снова вышел на Лэдброк-Гроув, раздался звонок. Это Эми. Джар попытался ей дозвониться несколько раз после их встречи в Кромере, но телефон Эми был отключен. На мгновение Джару показалось, будто связь прервалась, но тут Эми выдала:

— Они пытаются засадить его. А он ведь ни в чем не замешан.

— В чем не замешан? Эми, я едва тебя слышу.

Остановившись напротив станции метро, Джар оглядел улицу и попытался понять, насколько хорошо ловит его мобильный. Голос Эми звучал так, словно она была пьяна.

— Это из-за старого жесткого диска? — спросил Джар.

За последующие несколько минут ему все же удается выяснить, что произошло. Мартина арестовали по подозрению в хранении непристойных снимков. Нелепое, смехотворное обвинение, утверждает Эми. Повод, чтобы сфабриковать против Мартина дело. Но этого оказалось достаточно, чтобы она снова начала пить свои таблетки. И ситуация грозила еще больше осложниться.

— Мартин ничего не сказал им о старом диске, — сказала Эми.

— И что себе думают полицейские — где он находится?

— В мусорной корзине.

«Это хорошо, — успокаивал Джар. — Очень хорошо!»

— А где сейчас Мартин?

— В Норвиче. Они до сих пор допрашивают его. Что нам делать, Джар? Дело совсем не в каких-то там снимках. Они охотятся за дневником, и они думают, будто его прячет Мартин. Рано или поздно, ему придется им все рассказать, объяснить, что мы отдали жесткий диск тебе.

— Мне нужно время, Эми. Еще несколько дней.

— Тебе удалось открыть дневник?

— Только часть. Чтобы получить доступ к файлам, требуется время. Копы не смогут предъявить что-то Мартину, если он не совершал ничего противозаконного.

В ответ на его «если» в трубке повисла тишина.

— Я позвоню тебе позже, — произносит наконец Эми.

Пока Джар шел к платформе подземки, в его голове мелькала странная мысль: а ведь Мартин действительно мог хранить у себя в компьютере непристойные изображения! Не имея детей, он хранил фотографии двух своих собак с сигаретами — «курящих гончих», как их называла Роза. Нет, ерунда! Мартин ни в чем таком не замешан. Власти интересуются Розой, а не ее дядей. И они сейчас следят за ним, готовые на все, чтобы заполучить ее дневник. Они знают: в этом дневнике что-то есть. Что-то, о чем Роза так и не осмелилась ему рассказать.

12

Кембридж, весенний триместр 2012 г.

Я поступала в Кембридж не для того, чтобы участвовать в пьяных играх. И меня абсолютно не интересует регби (даже несмотря на то что им увлекался отец). Так почему же я всю прошлую ночь провела в компании игроков и их иступленных поклонниц, чьи представления о хорошо проведенном вечере исчерпываются попойками в «Пикреле» с поджиганием самбуки?

Я не хочу никого огорчать, и в этом моя проблема. И когда все ребята в моем корпусе собираются пойти куда-то вечером, мне кажется грубым и нетактичным отказаться, сославшись на другие, более важные дела. Мне не хочется испортить им удовольствие и оказаться «синим чулком». Никому не понравится остаться в одиночестве, что на первом, что на любом другом курсе. И я думала, что активное общение с другими студентами лучше, чем сидеть сычом в своей комнате. Я и так уже провела в ней слишком много времени, при выключенном свете и зашторенных окнах, за написанием дневника — в надежде, что это поможет мне рассеять мглу, все сильнее сгущающуюся вокруг меня и все больше отравляющую мою жизнь.

Ладно, что уж там. Зато прошлой ночью мне удалось улизнуть пораньше. Я смылась, когда ребята начали смотреть в свои пустые бокалы из-под пива, как в бинокли. Безо всякой цели я побрела к Кингс-Парейд, пытаясь представить себе, как там познакомились мои родители. Как бы мне хотелось побольше расспросить отца об их студенческом периоде!

В тот день, когда мы с отцом катались на плоскодонке, мы зашли выпить чаю в «Кеттл Пот», напротив часовни Королевского колледжа. Приобняв за плечи, отец подвел меня к столику у большого эркерного окна, выходящего прямо на знаменитый памятник перпендикулярной готики. Он настоял, чтобы мы сели за этот столик, потому что именно за ним у них с мамой состоялось первое свидание.

— Ваш декан — хороший человек, — сказал тогда отец, обильно смазывая джемом еще теплую сдобную пышку.

— Ты его знаешь?

Доктор Лэнс — бородатый, серьезный, специалист по Гёте с международным признанием.

— Мы вместе учились, — ответил отец. — А по окончании Кембриджа он продолжил заниматься наукой, пробившись со временем в академическую элиту.

— Он показался мне нормальным человеком на собеседовании.

По правде говоря, декан не произвел на меня никакого впечатления. И я тщетно силилась вспомнить его лицо. Во время собеседования я почему-то ожидала, что он вот-вот совершит какой-нибудь странный, сумасбродный поступок — подожжет газету, лежавшую перед ним на столе, или выпрыгнет кувырком из окна посреди разговора. Но все прошло гладко и традиционно — совсем не так, как молва расписывала собеседования в Оксбридже.

— По его рекомендации на работу в МИД были приняты несколько лучших наших сотрудников.

— Я буду иметь это в виду, когда мне понадобится работа.

— Я попросил его приглядеть за тобой.

— Папа! — вздохнула я, но у отца были на то основания.

В свое время меня попросили покинуть несколько учебных заведений, включая мою последнюю школу, но все эти заведения были реально отстойными.

— В этом нет ничего плохого. Большинство студентов умудряются увидеть своего декана, только совершив какой-нибудь проступок. Доктор Лэнс будет присматривать за тобой. Вдруг тебе потребуется помощь.

— Можно мне спросить тебя кое о чем? О нас? — поинтересовалась я, насытившись слойками.

— Конечно.

Я немного помедлила с вопросом, чувствуя вину за то, что поднимаю тему маминой смерти.

Она покончила жизнь самоубийством через год после моего рождения. По словам семейного доктора, в этом не было ничьей вины: у мамы развился послеродовой психоз. Но отец так и не простил себе ее смерти.

— Если бы мама не умерла, ты бы достиг бо́льших успехов в своей карьере?

Отец рассмеялся, закинув голову назад, — совсем как на фотке, сделанной на родительской свадьбе во время речи шафера. Отцовский смех всегда был раскованным и необыкновенно заразительным.

— Ты знаешь что-то, чего не знаю я?

— Я имею в виду, что многим людям в твоей ситуации потребовалась бы сторонняя помощь.

— Мы с твоей матерью поклялись, что сами поставим тебя на ноги. Или ты намекаешь на то, что моя карьера развивалась бы по-другому, будь мать жива… — Отец замолчал, а потом признался: — У меня нет ответа на этот вопрос.

— Извини, если мое присутствие помешало тебе добиться большего в жизни.

— Не мели чепуху. Можно только гадать, как бы мы жили, если бы мама не умерла. Возможно, у нас было бы больше детей и меньше денег. Кто знает? Возможно, я бы вообще поменял работу и ушел из МИДа.

— Наверное, тебе было очень тяжело. В первые месяцы.

— Веселенький разговор.

— Мне просто важно это знать.

— Конечно. Новый этап, уже нет моей маленькой…

Я прервала его выражением неодобрения на своем лице: «Не вздумай продолжать!» Мы снова помолчали. Но это молчание не было тягостным — нам всегда было легко в обществе друг друга; и не нужно было выдавливать из себя какие-то слова, если не хотелось говорить.

— А ты никогда не подумывал покончить со всем таким же путем? — все-таки решилась спросить я.

Прежде чем ответить, отец пристально посмотрел на меня. Его лицо вдруг стало серьезным и грустным. Раньше я бы никогда не задала ему такого вопроса, и я не знаю, почему решилась на это сейчас. Вопрос был жестокий, эгоистичный. Ведь я знала, как сильно отец переживал и мучился все эти годы. Бывали дни, когда он приходил домой и не произносил ни слова, потом засиживался допоздна в своем кабинете и утром вставал с красными глазами, а в корзине для мусора я находила пустую бутылку из-под виски.

— Иногда мне казалось, что сделать это было бы легче всего. Но как бы тогда разозлилась мама! — Отец снова рассмеялся, на этот раз более сдержанно. — Да и мне невыносима была мысль, что ты потеряешь нас обоих.

Я положила свою руку на руку отца. Его глаза увлажнились.

— Спасибо тебе, па!

— Единственное, что я хочу попросить у тебя взамен — это позаботиться обо мне, когда я превращусь в дряхлого и слюнявого старика.

Доктор Лэнс хочет меня завтра видеть. Мы встречаемся с ним несколько раз за триместр: после смерти отца он явно чувствует на себе еще большую ответственность за меня. Но на этот раз, мне кажется, дело в другом. Лэнс написал мне елейную записку — кто-то ему доложил, будто бы я несчастна (подчеркнуто). Несчастна! Не то слово!

В последние дни я много размышляла над словами отца — о том, что помешало ему последовать маминому примеру и покончить с собой. Ведь иногда ему казалось, что сделать это было бы легче всего. «Злился» ли он на меня? И злился ли он когда-либо на маму? Я не знала, что можно так сильно страдать, так остро тосковать по ушедшему человеку и всю жизнь чувствовать разочарование. Не знала… до тех пор, пока не стало отца. Может быть, поэтому я сознаю, что должна наслаждаться своим пребыванием в Кембридже и веселиться тут на полную катушку?

Завтра у доктора Лэнса будет и новый психотерапевт колледжа. Особа женского пола. Я и понятия не имела, что у нас такая имеется, пока не услышала, что ребята нарочно разыгрывают у себя склонность к суициду ради того, чтобы с ней пообщаться. Судя по всему, она новенькая. И «милашка», как сказал бы отец.

13

Джар всегда ставил под сомнение вкус Карла, когда дело касалось женщин. Но насчет Кирстен Томас его друг оказался прав.

Утром в понедельник Джар сидел в кабинете с высоким потолком в доме, построенном в характерном джорджианском стиле на Харли-стрит. И его глаза волей-неволей задерживались на Кирстен дольше, чем следовало бы, пока она оговаривает свои условия.

— Первую консультацию с новым клиентом я обычно провожу вне рабочего графика и бесплатно, — весело проговорила Кирстен.

«Новая Англия, — гадал Джар, — или Бостон?»

— А в вашем случае я готова вам сделать особое предложение.

«Я тоже, — думал Джар, отвечая ей улыбкой на улыбку, но тут же одергивает себя: — Боже, ты ведешь себя как Карл!» Он осмотрел кабинет: — Интересно, все врачебные кабинеты на Харли-стрит похожи на этот?» Кирстен сидела за большим дубовым столом; Джар устроился на стуле, стоящем посередине светлой и просторной комнаты. С высокого потолка свисала роскошная люстра, а пол был выложен досками из термообработанной сосны.

В кабинете нет никакой кушетки, — отметил про себя Джар, чтобы потом высказать это Карлу. Зато есть софа и одно кресло с подлокотниками, которые стоят под высоким окном, деревянные венецианские жалюзи на котором отгораживают их от суеты лондонской жизни, бурлящей за стеклом. В углу установлена раковина, а на полу рядом с креслом Джар заметил коробку с бумажными носовыми платками. «Сколько людей, должно быть, сидели в этих кабинетах, пытаясь облегчить душу и рассказывая о своих проблемах только для того, чтобы по истечении отведенного им часа снова запрятать их поглубже и выйти на улицу!» — раздумывал Джар.

— Я пишу одну статью и рассчитываю на вашу помощь. Статья называется «Реакция воображения на смерть близкого человека: стадии переживания горя, галлюцинации после тяжелой утраты и изменение качества жизни».

— Броское название.

— До этого я уже написала статью о состоянии психического здоровья эмоциональных людей, потерявших близких. А теперь мне интересно выяснить, как переживают тяжелую утрату творческие натуры. Писатели.

— Вы полагаете, все дело в воображении? Это оно виновато во всем, что с нами происходит? — Джар старался, чтобы в его словах не чувствовалась агрессивность, но его возмущало и обижало такое предположение.

— Вовсе нет. На самом деле как раз наоборот. Возможно, психическое состояние просто сильнее проявляется у творческих людей.

— Так, а в чем, собственно, заключается ваше предложение?

— Шесть бесплатных сеансов терапии продолжительностью по одному часу, начиная с завтрашнего дня. До встречи с моим первым клиентом, записанным на тот или иной день. Вы «жаворонок»?

Джар ничего не ответил. Вместо этого он снова стал разглядывть коротко подстриженные светлые волосы и голубые глаза Кирстен, пытаясь определить ее возраст. Лицо Кирстен не то чтобы было необычно, но достоточно привлекательно, чтобы красоваться в модельном журнале: высокие, скульптурно очерченные скулы, широкий рот, курносый нос. В ней не было ничего оригинального или загадочного, но плюсом Кирстен являлось то, что она не пыталась выпячивать свои неоспоримые достоинства. Легкий макияж — возможно, прозрачный блеск на полных губах. И наряд ее совсем не вызывающий: застегнутая на все пуговицы кремовая блузка под коричневым жакетом, юбка по колено. Никаких каблуков.

— Сказать по правде, я не совсем понимаю, зачем я здесь, — начинал Джар.

— Это нормально.

— Мой друг…

— Карл? Да, он сказал мне, что вы подойдете. Я рада вашему приходу. И Карл, думаю, тоже.

— Я ожидал услышать здесь музыку — Джар кивнул на дверь. — «Терапия» под песню «В постоянной депрессии», что-то в таком духе.

— Хм, английский юмор? — выдавила улыбку Кирстен.

— Точнее, ирландский. Мы, ирландцы, склонны усматривать комизм во многих ситуациях, даже в смерти.

При упоминании о смерти их разговор замер. Но этого, собственно, и добивался Джар. Он кинул взгляд на окно, намекая, что пора уже переходить к наиболее важной — практической — стороне встречи. И именно в этот момент он подметил одну особенность в дыхании Кирстен: судорожный прерывистый вдох. Такой обычно бывает у чем-то напуганных или сильно взволнованных людей. А Кирстен его делает перед тем, как заговорить:

— Надеюсь, вы согласны с моим предложением. Мне бы очень хотелось, чтобы вы приходили сюда; думаю, нам будет, о чем поболтать.

— О, там, откуда я родом, любят болтать!

Что он несет? Бравирует своими ирландскими корнями, чтобы произвести впечатление на белокурую американку?

— Бьюсь об заклад, вы из Дублина, — сказала Кирстен.

— Из Голуэя. — Джар понимал, что ему следует на этом остановиться, но ничего не может поделать с собой. — «Культурного сердца» Ирландии, — добавляет он. — Города, в котором родился покойный великий Питер О’Тул^[279].

Кирстен смотрела ему в глаза, потом отвела взгляд и перед тем, как заговорить, сделала еще один вдох, опять сопровождающийся характерным клокочущим призвуком.

— Я психоаналитик по образованию, Джар. И в своей практике использую так называемый метод «спонтанных ассоциаций», разработанный Зигмундом Фрейдом. Вы рассказываете обо всем, что приходит вам в голову, а я выявляю подсознательные мотивы, определяющие ваше поведение.

«Карл был не так уж и не прав», — думал Джар.

— Мне нужно будет, чтобы вы рассказали мне все о своей утрате и последовавших за ней видениях, — продолжает Кирстен. — Это поможет не только мне, но и вам, я в этом уверена.

— Много вам Карл растрепал обо мне?

— А давайте допустим, что ничего?

— Ладно, если так проще. Только я подозреваю, что он все же выболтал вам, что моя девушка, Роза Сэндхоу, умерла пять лет назад, что у нас с ней были в университете отношения, пусть и недолгие, и после ее смерти я пил до беспамятства, пытаясь ее пережить. Истина не столь проста. Те несколько месяцев, что мы с Розой провели вместе, мы любили друг друга с такой силой, с такой страстью, какой я не испытывал больше никогда — ни до того, ни после. Сейчас я пью несколько меньше, но все равно тоскую по Розе ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Более того, я думаю, нет, я уверен, что Роза жива! Когда я знал ее, она была счастливым человеком, несмотря на потерю отца. Самоубийство не в ее характере. Время от времени я вижу ее — на улице, в метро, в машине. В последние месяцы эти видения стали гораздо более реальными, и они укрепляют мое неверие в ее кончину.

Не много ли он рассказал этой Кирстен, не слишком ли ей открылся? Перед тем, как прийти сюда, Джар твердо решил для себя: нужно быть сдержанным. И не стоит упоминать про Розин дневник. Хотя именно его обнаружение и тот эффект, который эта находка произвела на него, привели Джара к психотерапевту. Он и так чувствовал вину за то, что читал дневник любимой — Антон прислал ему уже шесть отрывков (об их встрече в ресторане, о ее купании нагишом в реке Кам, об их первой ночи). И он не хочет еще больше злоупотреблять доверием Розы, раскрывая постороннему человеку содержание ее записей. К тому же он встревожен ее трактовкой происшедших событий.

— Ну, так что? Мы заключаем сделку? — спросила, улыбаясь, Кирстен.

Час спустя Джар сидел за своим компьютером в гаражном боксе, собираясь перечитать в третий раз последнюю запись из дневника Розы. От этого намерения его отвлек телефонный звонок. Опять звонила Эми. На этот раз ее речь звучала более связно. Поделившись новостями о Мартине (полиция выпустила его, не предъявив никаких обвинений), Эми перевела разговор на жесткий диск. Прошло уже четыре дня с тех пор, как она передала его Джару в Кромере.

— Мартин признался полицейским, что мы отдали диск тебе, — сказала Эми. — Джар, поверь, мне очень жаль. Но они охотятся за Розиным дневником.

— Что именно сообщил им Мартин?

— Твое имя и адрес. У него не было выбора. Тебе удалось прочитать что-нибудь из дневника?

Джар чувствовал, что времени у него остается все меньше. Он рассказал Эми об Антоне, о том, как тот расшифровывает записи дневника, каждую по отдельности, и помещает готовые отрывки в черновую папку.

— Попроси этого Антона скопировать все файлы, — предложила Эми, пока Джар набивал адрес электронной почты и заходит в папку «Черновики». — Это то, что они ищут. И знаешь, Джар…. — в телефоне повисла пауза. — Розин дневник непременно разбередит твои раны. Я знаю, ты не считал нужным обращаться к кому-нибудь за помощью раньше. Но все же тебе следует об этом подумать. Поговори с психотерапевтом. Я могу тебе порекомендовать нескольких хороших специалистов.

— Я уже обратился к одному. Сегодня была первая консультация.

— И это правильно. К кому ты ходил?

— К одной американке на Харли-стрит. — Джар не ожидал, как прозвучат его слова.

— Польза какая-то была?

— Пока что рано об этом судить. Я буду держать тебя в курсе.

Поболтав еще несколько минут ни о чем, Эми сообщила ему, что в конце недели приедет в Лондон, и предложила встретиться. Джар согласился, и они закончили разговор.

Фрагменты дневника всегда загружались в черновую папку в разном порядке. Тот, что высветилось сейчас на экране, касался второго триместра Розы в Кембридже. Джар не мог удержаться и не пробежать глазами сначала всю запись. И злился на себя за это. Но ничего с собой поделать не мог. Ему так хотелось увидеть в тексте упоминание своего имени или послание, адресованное ему. Хотя бы несколько утешительных слов!

Впервые прочитав этот отрывок, Джар испытал разочарование: Роза сделала эту запись в весенний триместр, еще до их знакомства. И до важной встречи с доктором Лэнсом — человеком, которому Джар написал так много писем за прошедшие пять лет, — Розиным деканом и, если верить слухам, вербовщиком оксфордских студентов для разведслужб (стандартная практика с похлопыванием по плечу за бокалом хереса).

Доктор Лэнс не откликнулся ни на одно из его писем или электронных посланий, не ответил ему ни на один телефонный звонок и всячески уклонялся от личных встреч.

Прокрутив экран, Джар начал читать отрывок сначала. И снова ощутил невыносимую горечь от того, сколько боли, скорби и тоски скрывала от него Роза и насколько мало он ее знал.

Неужели она притворялась тем жарким летним днем, когда они отправились на велосипедную прогулку по Гранчестерским лугам с бутылкой дешевой кавы? Джар тогда удивил ее своим невинным вопросом: брать ли с собой бокалы? (У его отца в пабе был «пунктик» насчет бокалов. И он заставлял Джара каждое утро, перед школой, натирать их до блеска. «Никогда не знаешь, когда Папа почтит нас своим визитом», — приговаривал старик.)

«Ты такой старомодный», — поддразнивала его Роза, потягивая каву из горлышка. Джар никогда не чувствовал себя счастливей, чем в тот день: лежа в высокой траве у реки, они с Розой планировали свое совместное будущее. Придавала ли она этому такое же значение? Написала ли что-нибудь об этом? Джар уверен: Роза тоже была счастлива, и от этого несоответствие между его и ее воспоминаниями только сильнее тревожило его.

14

Кембридж, летний триместр 2012 г.

Странные они — эти Майские балы. Они проводятся не в мае, а в июне, а билет туда стоит дороже, чем может позволить себе большинство студентов. Я никогда прежде не видела фонтана шампанского, даже на дипломатических приемах, куда меня брал отец. Но я увидела такой фонтан прошлой ночью и наблюдала за тем, как ребята подставляли под него свои головы до тех пор, пока не начинали давиться (классный способ самоудушения шампанским!).

Пойти на бал нашего колледжа решили все мои сокурсники. И да, какого черта? — подумала я: отец бы ужаснулся, если бы я пропустила такое мероприятие. Тем более что на столе у меня лежали приглашения сразу от трех парней, и все трое были готовы оплатить мой билет.

В конечном итоге я пошла на бал с красавчиком Тимом. Правда, предупредила его заранее, что у меня дома имеется бойфренд. Он воспринял это спокойно, а мне стало как-то не по себе. Но я сказала себе, что солгала Тиму из желания быть честной: пресечь любые мысли о возможном сексе (как у него, так и у себя самой).

А если уж быть до конца искренней, то пойти на бал я решила и ради собственного блага: я подумала, что мне будет полезно развлечься. Я не видела Джара с той нашей встречи на берегу реки Кам, однако, как ни старалась, не могла выбросить его из головы. Мне постоянно приходилось напоминать себе, что сейчас не время влюбляться. И, если Джар думал обо мне хотя бы часть того времени, что думала о нем я, это было непростительно жестоко по отношению к нему. (Впрочем, я также пыталась внушить себе, что ему на меня глубоко наплевать.)

Тим настоял, чтобы мы сначала выпили по коктейлю в его комнате, в компании близких друзей, а потом уже пошли на бал. Я бывала у него в комнате уже несколько раз — она довольно приятная, но не идет ни в какое сравнение с комнатой Джара. Веселье было в самом разгаре, когда я появилась там в бальном платье из кремовой тафты, купленном в благотворительном магазине у церкви Св. Бенедикта. На какое-то мгновение мне стало интересно — только ли мне Тим оплатил билет? Он один из самых общительных студентов нашего колледжа, и каждую пятницу открывает в своей комнате мини-бар «У Тима», угощая всех вместе и каждого по отдельности собственноручно приготовленными коктейлями. Его отец торгует вином в Сити, так что достать алкоголь в большом количестве для Тима не проблема. Как, впрочем, и деньги. Он также увлечен спортом — причем больше крикетом, чем регби. И внешне очень привлекательный, чем-то напоминает греческого бога. Но я бы даже не вспомнила о нем после нашего первого знакомства, если бы не один нюанс: парень страдал глубокой глухотой.

Я нашла его в углу комнаты — Тим намешивал там коктейли.

— Я подумал, что наш тет-а-тет мог бы отпугнуть тебя, — поцеловав меня в обе щечки, сказал он. Как и на всех присутствующих ребятах, на Тиме был черный фрак и белый галстук-бабочка.

Речь у Тима в целом хорошая. Выдают его глухоту лишь отдельные слова, которые он произносит немного гнусаво. При этом он отлично понимает, что говорят другие люди — благодаря своемуумению читать по губам и слабому слуху левого уха. В нашу первую встречу я была сражена и польщена вниманием и тесным — лицо к лицу — контактом при разговоре. Пока не осознала, что так Тим общается со всеми людьми. Ему просто нужно хорошо видеть чужие губы.

— «Московские мулы»^[280], — указал жестом Тим на ряд полных бокалов, выстроившихся на столе. — Возьми себе один, пока есть возможность.

А затем, уже в комнате, он обвил мои плечи рукой и, приведя меня в полное замешательство, выкрикнул:

— Слушайте все: это — Роза, моя девушка на этот вечер.

Под громкие возгласы одобрения и поднятые бокалы я почувствовала, как по моей коже побежали мурашки. И причина тому могла быть только одна. Я одним махом опрокинула в себя бокал с коктейлем и схватила другой.

— Значит, ты та самая Роза Сэндхоу, — произнесла одна особа, подошедшая к столу, чтобы снова наполнить свой бокал. Ее платье было явно дороже моего, а выглядела девушка как профессиональная гребчиха: широкие плечи, мощный подбородок, пышущее здоровым румянцем лицо.

— Ты счастливица! — съехидничала она. И тут до меня дошло, что Тим пользовался у девушек бо́льшим успехом, чем я думала, и подцепить его считали удачей многие. Пока я переваривала свое открытие, улыбка «гребчихи» потяжелела: — Поактивней шевели губками, когда будешь под ним визжать…

Через десять минут мы уже стояли в очереди у домика привратника, чтобы зарегистрироваться на бал. Впереди слышался шум пьяного кутежа и звуки индийских инструментов: струнного ситара и ударной таблы. А на заднем плане — тяжелые, ритмичные биты электронной музыки.

При виде Первого двора у меня захватило дух. Стараниями устроителей он был превращен в роскошный раджастханский дворец: в зеркальной поверхности драпировок эффектно мерцал свет софитов; в воздухе витал аромат курящихся благовоний; а на поросших плющом стенах зданий проецировались образы огромных слонов с украшенными драгоценными камнями паланкинами на спинах.

Музыканты, игравшие на ситарах и таблах, сидели, поджав по-турецки ноги, на бархатных подушках в углу, а официанты беспрестанно открывали все новые бутылки шампанского: их ряды выстроились на столе в армию марионеток. Но основное внимание привлекал волшебный фонтан шампанского, струящегося по трем ярусам. Одни официанты окунали в него бокалы, черпали пузырившийся напиток и подавали прибывающим гостям, а другие тем временем пополняли фонтан, театральными жестами выливая содержимое новых бутылок в его верхушку.

— Надеюсь, тебе по барабану, что шоу будет без гвоздя программа, — сказал Тим, когда мы направились во Второй двор. — Тринити-колледж потратил двадцать грандов на Пикси Лотт. Лично я предпочел бы всю ночь пить хорошее шампанское, чем тратить на певичку такие деньги.

— Я думала, что будут играть «Вилладжерс», — сказала я.

— Но они ведь не «Ю Ту», правда?

Слова Тима прозвучали своевременным напоминанием о том, насколько мы с ним разные. Джар познакомил меня с новой группой из Дублина в ту нашу ночь, и с тех пор я больше ничего другого не слушала. И я ждала, что выступление «Вилладжерс» станет изюминкой моего вечера.

Перед тем, как собраться с друзьями в Саду ученых на шашлыки, мы решили осмотреть все, что приготовили организаторы бала. Экзотическая тема обыгрывалась и во Втором дворе, более марокканском по оформлению. В его тускло освещенных уголках студенты лежали на подушках, покуривая кальяны и наблюдая за тем, как исполнительницы танца живота трясут своими телесами.

Там я заприметила и Фиби с Ником; он сидел рядом с ней на коврике. Фиби не надела бального платья — по ее понятиям, это было слишком по-мещански. После торжественного ужина в колледже мы виделись с ней несколько раз, но наше общение уже не было прежним. Между нами пропало доверие. А вот то, что Фиби все еще гуляла с Ником, изменило мое мнение о нем в лучшую сторону. Он мог пойти на бал с любой девушкой из колледжа Св. Матфея, но выбрал именно Фиби — и не за ее внешность, а за то, кем она являлась по духу: «политической активисткой» колледжа. Когда мы проходили мимо, я по-дружески улыбнулась бывшей приятельнице, попыхивавшей кальяном. Глаза Фиби показались мне стеклянными. Да и вообще она выглядела какой-то потерянной и, похоже, вообще меня не заметила. А Ник поднял руку в приветствии, как уставший индийский вождь; его лицо тоже обволакивал дым.

Гуляя по Саду студентов, одна из границ которого тянется вдоль реки Кам, мы с Тимом то и дело натыкались на огнедышателей и фокусников. На деревьях были развешаны гамаки, марокканские фонарики и миниатюрные лампочки, поблескивавшие как светлячки. Тлеющие в жаровнях угольки таинственно мерцали в полумраке. Внизу у реки работала ярмарка с аттракционами и прочими увеселениями, а на реке — плавучее казино. Тим признался, что собрался заглянуть в него позднее. Он также жаждал посмотреть комедийное шоу. И пообщаться с предсказателем. А мне хотелось сходить на бесшумную дискотеку. И еще, пожалуй, в спа-центр.

— Удался Майский бал или нет, можно определить по длине очередей, — заявил Тим, когда мы проходили мимо блинного киоска. (В прошлом году он побывал на трех балах, а в этом собирается на два.) Мы увидели множество ларьков, предлагавших хот-доги, вафли, гамбургеры, устрицы и сахарную вату. Позднее, уже на рассвете, там можно было подкрепиться копченой лососиной и яичницей-болтуньей, английскими завтраками, копченой селедкой и кеджери^[281]. Никаких очередей, никто не спрашивал деньги. Все предлагалось бесплатно (как бы).

— Спасибо тебе за то, что вывел меня на бал, — сказала я, взяв Тима под руку, когда мы пошли назад, к Саду ученых. А про себя подумала: «Я приняла верное решение прийти сюда». Ведь только так можно познать, что представляет собой жизнь Кембриджа, разве нет? По крайней мере, я познала ее, пусть и бегло.

Первой по пути назад мы встретили ту самую девицу с плечами гребчихи, которая подходила ко мне в комнате Тима. Она была пьяна и все норовила оторвать меня от Тима, пока он разговаривал с ее спутником.

— Как он тебе? — полюбопытствовала девица, крепко схватив меня за руку.

— Кто? Тим? — переспросила я, стараясь удержаться возле него. Но «гребчиха» была сильней и увела меня в сад. У меня не было желания поднимать шумиху.

— Я только хочу тебя предупредить, — заявила девица. — Тим не закрывает глаза, когда трахается; он смотрит на рот партнерши, пытаясь уловить ее стоны. По первой это может сильно смущать.

— Мне пора возвращаться, — сказала я, бросив через плечо взгляд на Тима, все еще болтавшего с ее кавалером.

— Это ведь твой первый бал, да? — спросила девица, еще крепче сжимая мне руку.

— Ты делаешь мне больно.

— Ох, простите. Какие мы нежные! — ухмыльнулась «гребчиха», немного ослабив хватку. — Тим любит усыплять бдительность. Но после ужина и до выступления ведущей группы он непременно потребует от тебя компенсации своих расходов.

— Вовсе нет, — возразила я. Мне хотелось побыстрей отвязаться от нее, но эта девушка была намного сильнее меня.

— И ему нравится жесткий секс. В дальнем конце Сада студентов есть одно укромное местечко. Чуть подальше от плавучего казино. Он всегда водит именно туда. Так что настройся. Тогда будет не так больно. И не забывай шевелить губами, когда будешь стонать.

Произнося последние слова, «гребчиха» зверски искривила свои губы, наглядно демонстрируя, как ими шевелить, а потом облизала их языком.

— Все в порядке? — поинтересовался Тим, когда я вернулась к нему. И слегка приобнял меня за плечи. — Ханне не удалось тебя сбить с пути истинного?

Я выдавила из себя подобие улыбки, а Тим обменялся многозначительными взглядами с «гребчихой», только что применившей ко мне болевой борцовский прием.

И мы вчетвером пошли в столовый павильон. После дегустации там морского окуня и выбранных Тимом вин моя голова пошла кругом. (Хотя, может быть, виной тому были «московские мулы», выпитые мной еще до бала.) И тут-то Тим предложил мне прогуляться к плавучему казино. Мой живот предательски заурчал. А Ханна, сидевшая по диагонали напротив меня и потягивавшая вино, в наигранном недоумении приподняла брови.

В своих мыслях я допускала только невинный чмок на танцплощадке на рассвете (и то лишь в случае сильного опьянения). Ничего больше! И до этого момента Тим вел себя как истинный джентльмен. Так что у меня не было оснований подозревать его в желании получить от меня что-то еще, если бы не предостережения Ханны.

По дороге в Сад студентов рука Тима соскользнула с моих плеч на поясницу. «Это потому, что я нетвердо держусь на ногах и он не хочет, чтобы я оступилась и упала», — мысленно успокоила я себя.

В саду все парочки лежали на ковриках под деревьями. Некоторые из них все еще бодрствовали, другие уже вырубились. Ханна со своим кавалером отстали от нас — пошли кататься на лодке при лунном свете.

— Роза, перед тем как спускать в рулетку свое семейное наследство, мне нужно проветрить голову, — сказал Тим. — Может быть, мы погуляем вдоль реки?

Мне совсем поплохело. «Ты просто самодовольная овца», — подумала я. А Ханна фантазерка, она преследует свои собственные цели, скорее всего из зависти. Я посмотрела на красавчика Тима — его белый галстук под воротничком-стойкой со скошенными углами все еще оставался безукоризненно чистым. Потом окинула взглядом лампочки на деревьях, отражение луны в реке, кембриджскую золотую молодежь во всем ее привилегированном великолепии.

Отец, похоже, все это любил — за эфемерность: промежуток времени, полный юношеских надежд, наивных амбиций и безмятежности до того мгновения, когда ты делаешь шаг в большой мир и обнаруживаешь, что в нем нет ничего настоящего, ничего реального.

Почему я не могу наслаждаться своей жизнью в Кембридже? Как все остальные? Видит Бог, я старалась. Но тщетно. Что-то внутри меня отторгает такую жизнь. А с ней все радости и развлечения. И дай Бог — мой отец поймет, почему. Я искренне на это надеюсь.

— Подожди здесь, — сказала я Тиму. — Я вернусь через минуту.

15

Закончив читать, Джар снова набил в поисковике Google два слова: «Кирстен Томас». Перед очередной встречей с психотерапевтом он хотел убедиться в том, что, ранее просматривая информацию о Кирстен, не упустил ничего важного.

Кирстен Томас была достаточно квалифицированным психоаналитиком-фрейдистом, получившим лицензию Американского совета по психиатрии и неврологии после четырехлетней ординатуры в Медицинской школе при Университете Южной Каролины. Судя по свидетельствам и рекомендациям на веб-сайте Совета, приемные кабинеты на Харли-стрит, в которых она практикует, ориентированы в основном на американцев в Лондоне. Сама Кирстен приехала в Британию год назад.

Встав со стула, Джар потянулся, почти касаясь руками стен гаража: «Интересно — а Розин психотерапевт все еще работает в ее колледже?» В разговорах с Джаром Роза никогда не упоминала о том, что обращалась к кому-либо за помощью (в этом-то и была вся загвоздка). Не говорила она ему и о том, что доктор Лэнс проявлял к ней участие, беспокоясь за ее «счастье». Что ж — если так, тем лучше. Враждебность Джара по отношению к колледжу Св. Матфея, который он всегда считал средоточием бессердечности, равнодушия и халатности, теперь несколько ослабла.

Но на сайте колледжа не фигурировали никакие психоаналитики. Наоборот, студентам рекомендовалось при необходимости обращаться к своим педагогам, либо к священникам, медсестрам или социальным работникам при колледже. При университете работал пункт доверия, но Роза упоминала именно колледжного психотерапевта. Разница вроде бы несущественная, но Джар не мог избавиться от мысли, что это важно.

Выключив компьютер и заперев на засов дверь гаража, Джар вернулся в свою квартиру. Перед тем как войти в дом и вызвать в лифт, он бросил взгляд на улицу. Его ощущение слежки только усилилось после возвращения из Кромера. Хотя Джар уверял себя: его гараж никто не обнаружил. Смириться со взломом квартиры ему было легче: ведь те люди приходили в поисках каких-либо свидетельств о Розе и результатов его розысков, но ничего не нашли. Впрочем, Джар был уверен, что они еще вернутся за жестким диском.

И он также понимал, что должен пойти на работу. Хотя бы потому, что лимит его отговорок и отмазок исчерпан и его могут попросту уволить. Обычно Джар любил утром в понедельник послоняться по своей квартире, распаковать пришедшие посылки с книгами, разгадать зашифрованный кроссворд, проверить свой рейтинг на Amazon. Но теперь, после взлома, он больше не чувствует себя в безопасности в собственной квартире, и ему не хочется там задерживаться.

Джар появился в офисе перед самым ланчем. (Он настолько припозднился, что эскалатор, еще пару часов назад энергично поднимавший пассажиров подземки наверх, уже находился в режиме ожидания.) При виде Джара лицо Карла расплылось в довольной улыбке. И еще большее удовольствие появилось на лице друга, когда Джар рассказал ему о своем утреннем визите к Кирстен.

— Там нет кушетки, — сказал он, собираясь возобновить работу над статьей о списке отобранных кандидатов на еще одну литературную премию. (Статьи о первоначальных списках кандидатов, представленных к отбору, даются ему хуже: из-за всех этих гиперссылок, — полагает Джар.)

— Бьюсь об заклад, ты был готов из штанов вылезти, чтобы ей понравиться, — проговорил Карл. — Небось пустил в ход все свое красноречие!

— Только ради нахождения общих позиций.

— Да-да, конечно! Надеюсь, она тебе поможет.

— Спасибо! Правда, спасибо! — сказал Джар, борясь со своим компьютером. — У тебя были сегодня проблемы с входом в систему?

— Да нет, комп тормозил так же, как обычно.

Джар давно привык к тому, что офисные компьютеры часто глючат, но он никогда прежде не видел такого оповещения: «Этот аккаунт уже используется». Джар прочел это вполголоса, но достаточно громко, чтобы услышал Карл. Друг знает о таких вещах все. Наклонившись над своим столом, он кидает взгляд на монитор Джара и тут же спрашивает:

— Может, ты залогинился с удаленного компа дома, а потом забыл выйти?

— Я никогда не вхожу в систему в нерабочее время, Карл. Из принципа. Я даже не уверен, что знаю, как это делается.

Карл поднялся и встал за клавиатурой Джара, быстро перебирая пальцами. Он отключил веб-приложение и зарегистрировался, используя стандартный офисный логин для входа в систему.

— Это точно твой ID, — сказал Карл. — Комп в порядке. — Он снова вышел из системы. — Попробуй-ка теперь.

Джар ввел свой логин и пароль, но на экране высветилось то же самое оповещение.

— Ты уверен…

— Я уверен.

— Тогда я предлагаю тебе позвонить в службу поддержки. Похоже, кто-то получил доступ к твоему аккаунту.

— Ты это серьезно?

— Скорее всего, ничего страшного, просто какой-то глюк. А может, руководство читает твою электронную почту. Такое случается.

Кита из службы технической поддержки всегда больше интересовало поедание конфет, чем проблема Джара. Слушая Джара, он продолжал играть в «Конфетную сагу», а потом посоветовал воспользоваться доступом через корпоративную сеть.

— Я уже пробовал, — сказал Джар, буравя Кита глазами. — Я сижу рядом с Карлом.

Упоминание о Карле разом все поменяло. Карл знал об информационных технологиях больше, чем весь отдел информационных технологий.

— Какой у тебя логин? — спросил Кит, свертывая окно с игрой и открывая окно входа в корпоративную сеть.

— ДжарлафК.

— А пароль?

— Что, так прямо взять и сказать его вам?

— Ты хочешь, чтобы я все отладил или нет?

— Роза081192, — проговорил Джар тихо.

В глазах Кита вдруг вспыхнул интерес. Не сводя взгляда с экрана монитора, он протянул руку к телефону и набрал добавочный номер.

— Похоже, сирийцы снова в городе, — сообщил он в трубку.

И попросил Джара пройти с ним в ту часть офиса, о существовании которой Джар раньше и не подозревал: вниз, в лабиринтообразное, тускло освещенное подвальное помещение рядом с почтовым отделом, без окон и со спертым воздухом. «Вот где, оказывается, манкируются наши просьбы о технической поддержке», — думал Джар, разглядывая ряды терминалов и болезненно-бледные лица людей, сидящих за ними.

Кит и еще двое парней прилипали к одному из терминалов.

— ДжарлафК, — диктовал Кит парню с клавиатурой и поворачивается к Джару: — Пароль повтори!

Но Джару не хотелось озвучивать его во всеуслышание:

— Я сам наберу.

Троица айтишников неохотно расступилась, а Джар наклонился вперед и ввел: «Роза081192». Он прекрасно понимал, что ребята видят, какие клавиши он нажимает, но так его недоверие немного притупляется.

— И кто эта «Роза» в реальности? — спросил Кит.

— Не забудь ее день рожденья, — бросил со смешком кто-то другой.

Джар проигноровал их реплики. Все его внимание было приковано к экрану. А на нем светилось все то же оповещение: «Этот аккаунт уже используется».

— Ты действительно не заходил в систему где-нибудь еще? — спросил Кит.

Джар уже был готов ответить, как вдруг в разговор вмешался еще один айтишник за другим монитором, слева от него:

— Он тут ни при чем. IP-адрес фиксируется американский.

— Сирийцы — мастаки в спуфинге, — проговорил Кит Джару. А затем, обращаясь уже к одному из своих коллег, добавил: — Многовато для твоих новых пакетных фильтров, Радж.

«Почему со мной рядом нет Карла! Он бы мне перевел, что говорят эти ребята», — пожалел Джар. Не далее как на прошлой неделе друг рассказывал ему о группе хакеров, называющих себя «Сирийской электронной армией» и симпатизирующих Башару Асаду; их мишенями служат компьютерные системы различных британских информационных организаций. Но ведь у него вроде бы личный компьютер. А от того, что происходит потом, у Джара и вовсе пересыхает во рту.

— Это же мой почтовый ящик, — сказал он, глядя на экран, на котором теперь отображается его рабочая электронная почта. — Как вы сумели войти в него?

— Это не мы, — сказал Кит. — Мы можем лишь наблюдать, что они делают, но мы не можем выйти за них из системы. До тех пор, пока не заблокируем доступ к корпоративной почте всем пользователям компании.

— И что они делают? — спросил Джар.

— Пытаются удаленно подключиться к твоему рабочему почтовому аккаунту, чтобы просмотреть твою переписку.

— Это законно?

Айтишники дружно фыркнули. «Может быть, они и сами занимаются все дни только тем, что просматривают сообщения сотрудников компании друг другу с критикой в адрес руководства?» — мелькнуло в голове у Джара. «Надо быть поаккуратней с этим отделом».

— Может, нам разослать групповое оповещение? — предложил Кит.

— Это не сирийцы, — сказал Рей.

Джар смотрел на экран, на котором теперь отображаются его отправленные сообщения: рабочие записки Карлу, редактору, другим коллегам и фрилансерам вперемежку с сотнями посланий доктору Лэнсу и Эми, и письмами в Управление уполномоченного по вопросам информации, Королевское национальное общество спасения на водах, службу береговой охраны Кромера, Британское бюро по розыску пропавших и даже в МИД. «Интересно, кто-нибудь в этой комнате обращает на них внимание?» — думает Джар. Ну, даже если и обращает, что из того? Большинство людей используют свой рабочий почтовый ящик для нерабочей переписки! Курсор начинает прокручивать страницу вниз, а потом резко перемещается в верхний правый угол — кто-то выходит из почтового ящика, а затем и из учетной записи Джара.

— Ага, эти гаврики раскусили, что мы наблюдаем за ними, — сказал Кит так, будто это он заставил врагов ретироваться.

— А мы знаем, кто они? — поинтересовался Джар.

— Агентство национальной безопасности, — предположил Кит в расчете на дешевый эффект. — Пожалуй, тебе стоит завести новую подружку!

16

Кембридж, летний триместр 2012 г. (продолжение)

Я задумала пойти прямо в домик привратника, отметить у него свой уход с бала и отправиться к Джару. Я понимала, что поступаю неправильно — ни по отношению к Тиму, намерения которого были исключительно честными, насколько я могла судить, ни по отношению к Джару, который не нуждался в моем возвращении в свою жизнь в два часа ночи. Но я старалась жить и поступать искренне, пока могла. Не важно, как мало времени мне осталось.

С Первого двора слетела всякая цивильность: двое парней с глумливыми шуточками качали над фонтаном шампанского податливое тело какой-то студентки. Пьяная девица уже давилась шипучим напитком, но все равно продолжала пить и при этом выгибала свою голову так, что ее груди вылезали из выреза платья наружу.

За несколько шагов до домика привратника я наткнулась на Ника, которого в последний раз видела курящим кальян на пару с Фиби. С глазами, широко раскрытыми от страха, он выглядел обезумевшим.

— Роза, ты не видала Фиби? Я нигде не могу ее найти.

Я никогда не видела Ника таким взволнованным; мне и в голову не приходило, что он так сильно переживает за нее.

— Где ты ее видел в последний раз? — спросила я, глядя на домик привратника.

— Во Втором дворе. Она собиралась прогуляться в Саду студентов. Я хотел наполнить наши бокалы и попросил ее подождать. Но, когда я вернулся, она уже куда-то делась. Это было полчаса назад.

— Она выглядела немного…

— Ох, Роза! Сегодня вечером Фиби была сама не своя. Потеряла свой талисман. Все время нервничала и вздрагивала, словно страшилась чего-то. И то и дело отпускала какие-то странные замечания. Ты поможешь мне ее разыскать?

Я не хотела возвращаться в Сад студентов и сталкиваться там с Тимом, но просто взять и уйти, оставив Ника в таком состоянии, тоже не могла.

— Ладно, — сказала я, заметив, что ноги уже сами понесли меня назад.

Как только мы с Ником вошли в Сад студентов, нам обоим сразу стало понятно: что-то случилось. В дальнем углу сада царила суматоха; мимо нас с Ником пробежали два охранника с портативными рациями.

Вместе с группой других любопытных студентов мы последовали за ними. Как это странно, когда ты понимаешь, что произошло что-то ужасное еще до того, как получаешь эмпирические доказательства этому. Возможно, что-то витает в воздухе, возможно, это металлический привкус во рту. Гирлянды на ветвях деревьев над нами уже не казались игривыми и манящими; а жаровни вокруг вдруг как-то грозно накалились.

У стены в самом конце сада — там, где не было фонарей, — собралась приличная толпа. Трава там вся была истоптана. Мы с Ником подходили все ближе, а люди, пришедшие раньше нас, расходились, зажимая рты руками. Паники не было; только оцепенелая тишина обволакивала сад, как тяжелый туман. Инстинктивно я потянулась к Нику и взяла его под руку.

— О, Господи! Господи!» — беспрестанно шептал он. С того места, где мы остановились, я ничего не могла рассмотреть. Но Ник выдернул свою руку из моей и направился вперед, продираясь через толпу зевак и не обращая внимания на окрики охранника, уже разгонявшего собравшихся людей: «Все назад! Пожалуйста, отойдите назад!»

А потом я увидела ее — на дереве слева от нас. Фиби с безвольно поникшей головой свисала с его нижней ветви. Она двигалась, но только потому, что один из охранников, схватив девушку за ноги, вокруг коленей, поддерживал ее тело, пытаясь ослабить веревку вокруг ее шеи.

Я больше не могла выдержать это зрелище. Ник бросился помогать охраннику. Я расслышала, как он сказал:

— Кто-нибудь, пожалуйста, вызовите «скорую»!

Но было уже слишком поздно. И похоже, это понимали все — все, кроме Ника.

Упав на колени, я стала молиться. Но никак не могла сосредоточиться — глаза вглядывались в лица вокруг. Молчание, неверие, слезы…. «Вот, как воспринимают это те, кто остается здесь», — подумалось мне.

Я не хочу, чтобы моя собственная кончина походила на смерть Фиби, ломая жизни другим людям. Но у меня не осталось выбора.

17

— Вам приятно, когда вы видите Розу? — спросила Кирстен, сидя за своим столом.

— Меня это расстраивает.

Джар сидел на софе у окна в кабинете Кирстен на Харли-стрит, и их первая официальная утренняя консультация давалась ему нелегко. Вчерашний инцидент с его рабочим почтовым аккаунтом не на шутку встревожил Джара. После работы он пошел с Карлом кутнуть и выпил слишком много для вечера понедельника. И сейчас его глаза нестерпимо болели от дневного света.

— Вы пытаетесь с ней заговаривать? — спросила Кирстен.

— Когда я вижу ее?

— Люди во время галлюцинаций обычно тянутся к своим любимым и пытаются вступить с ними в разговор. Это нормально.

— Иногда, да, пытаюсь.

— Вы можете мне рассказать об этом?

Джар молчал, прислушиваясь к звукам на улице: тарахтящему гулу проезжающего мимо мопеда, затухающей полицейской сирене. У него не было времени обдумать то, что случилось на пирсе, когда Роза стояла на перекладинах ограждения. Джар прикрывает свои воспаленные глаза и мысленно переносится в другое время — когда он видел Розу у моря.

— Я жил тогда у друга семьи в Клеггане^[282], на побережье Коннемары^[283]. Едва забрезжил рассвет, я пошел прогуляться к мысу Клегган-Хед, чтобы полюбоваться видом на залив и острова, вырастающие из моря словно гигантские кувшинки. Помню, что в какой-то момент почва под ногами стала топкой. Именно тогда я и увидел Розу своим боковым зрением. Она шла слева от меня, совсем рядом. Я решил не оборачиваться и не смотреть на нее, испугавшись, что она исчезнет. Мне было приятно, что она со мной. Да, приятно, я в этом уверен. С поминальной службы прошло всего несколько недель, и я все еще чувствовал острую, невыносимую боль.

— Что вы ей сказали?

— Роза заговорила первой, припомнив мне слова, сказанные вскоре после нашего знакомства в Кембридже. Я назвал себя «деревенщиной» — то есть, человеком, который не живет в Дублине и поведение которого выходит за рамки приличий. «Кульчи»^[284]. Роза тогда рассмеялась, сказала, что раньше никогда не слышала такого выражения.

— И что именно она произнесла?

— Это было после того, как я поскользнулся в грязи. «Неуклюжая деревенщина! Кульчи! — пошутила Роза. — Тебе не надо было сюда переезжать!» — «Тогда бы мы никогда не встретились с тобой», — ответил я. После этого Роза не произнесла больше ни слова, хотя я и пытался продолжить с ней разговор. Помнится, я спросил тогда, что она думает о музыке, которую мы выбрали для ее поминальной службы. Мы вышли из церкви под песню «Как прекрасен этот мир».

Воцарилась пауза. Джар слышал, как скребет по бумаге ручка Кирстен. И снова этот ее странный вдох. «Интересно, а занимаясь любовью, она тоже испускает такие звуки? Быть может, даже более громкие, более клокочущие?» — мелькает в голове у Джара. Воображение услужливо рисовало у него перед глазами пикантную картинку, но Джар отгонял ее, пытаясь изменить ход мыслей и полностью сосредоточиться на вопросах Кирстен.

— А почему вы расстраиваетесь, когда видите ее?

Джар снова молчал в ответ. Такое ощущение, будто его загнали в угол, как свидетеля защиты.

— Может быть, потому что вы сознаете, что это всего лишь ваши видения, галлюцинации, не более того?

Джар поневоле кивнул. Атмосфера в кабинете незаметно поменялась; последующая тишина уже больше не пугала его, а, скорее, располала к размышлению. «Такая у нее работа, — думал Джар, — подводить людей к той черте, когда они сами захотят раскрыться. Умное, сознательное манипулирование». Для того и коробка с бумажными носовыми платками у него под ногами. Джар снова слышал характерный вдох Кирстен — похоже, она собирается задать ему очередной вопрос.

— Почему вы пришли сюда сегодня, Джар?

Он чувствовал, как подрагивают его веки. Что он должен сказать ей на это? Что его жизнь разрушает вера в то, что Роза жива? Что их любовь была сильнее зова моря? Что вроде бы очевидное самоубийство Розы никак не вяжется с ее характером? Что он все еще слишком много пьет и подозревает, что за ним повсюду следят? Что он превратился в циничное, измученное подобие человека, изнуренного нелюбимой работой и губящего свой некогда многообещающий талант составлять связные предложения?

Или он должен признаться в том, что радуется возможности посвящать час в неделю разговорам о любимой? (Пусть и с женщиной постарше, но Розе такое бы не понравилось — Джар это знал: она всегда настороженно относилась к крашеным блондинкам.) Карл поначалу терпеливо выслушивал его, но Джар прекрасно видел, что его другу уже порядком поднадоели подобные разговоры, и не винил его за это. Эми пока слушает. Как и отец. Но Джар чувствовал себя виноватым всякий раз, когда поминал в разговоре Розу; его родители слишком старые, чтобы волноваться из-за взрослого сыночка. А вот у Кирстен работа такая — слушать.

— Разговоры о ней помогают сохранить воспоминания яркими и живыми, — наконец подобрал ответ Джар.

— И надежду на то, что Роза тоже жива?

Джар ничего не ответил.

— Буду с вами откровенна, Джар, — произнесла Кирстен. — Никто из тех, с кем я беседовала по поводу галлюцинаций после потери близкого человека, не верит, что их любимый или любимая все еще живы. Они считают свои видения чем-то вроде эфирных форм, инверсионных следов, оставленных в небе.

Где он раньше слышал это выражение?

— Вы подразумеваете под видением привидение? Нет, в моем случае это был не призрак.

Скрип авторучки отвлек Джара: «Интересно, какой у Кирстен почерк? Наверняка, округлый, аккуратный, правильный». Но эта мысль быстро унеслась. И он снова напряг память: «Где же я все-таки слышал это выражение?»

— Не хочу показаться вам бестактной или бесчувственной… Но я хочу вам задать один очень прямой вопрос. И ответ на него мне нужен односложный — первое, что придет вам на ум.

— Валяйте!

«Вот и Зигмунд», — подумал Джар.

— Что бы вы ощутили, если бы тело Розы нашлось?

Он был вынужден взять паузу. Несмотря на предупреждение, вопрос Кирстен привел его в смятение.

— Подозрительность, — проговорил Джар тихим, но твердым голосом. Они молча смотрели друг на друга. А затем, отодвинув кресло, Кирстен встала, чтобы присесть на софе рядом с Джаром.

— Простите меня, — сказала она, притрагиваясь своей рукой к его предплечью.

Кирстен не флиртовала, но Джар не был готов к той интимности, что неизбежно возникла между ними, когда ее лицо оказалось так близко с его лицом и его ноздри уловили тонкий цитрусовый аромат, исходящий от ее кожи. Кирстен натянула подол юбки («более короткой, чем вчера?») на колени и положила на него свой блокнот.

— Чтобы наши встречи пошли на пользу нам обоим, мне необходимо понимать ваше нынешнее умонастроение, душевное состояние. И поэтому я вынуждена задавать вам подчас щекотливые вопросы и анализировать ваши ответы. Это часть того самого метода спонтанных ассоциаций, о котором я упоминала вчера. Только в таком случае наши беседы о галлюцинациях будут более содержательными. Вас это устроит?

Джар кивнул, на секунду отвернувшись, а затем снова устремил взгляд на Кирстен, все еще пристально смотрящую на него.

— Почему «подозрительность»? — спросила она.

Джар заметил, что вторая пуговка на ее блузке не застегнута. Возможно, она расстегнулась, когда Кирстен пересаживалась из-за стола на софу. Вряд ли она расстегнула ее намеренно — ее поведение сегодня безукоризненно профессионально, нейтрально, лишено всякой сексуальности. Но всполохи плоти отвлекли, и этого достаточно для него, чтобы отбросить свою осторожность, довериться ей больше, чем он намеревался.

— Потому что я считаю, что ее самоубийство было инсценировано.

— Инсценировано? Кем?

— Если бы я это знал, я бы не сидел сейчас здесь.

Джар посмотрел на часы, внезапно ощутив обиду и негодование и на эту встречу, и на Кирстен, и на Карла, так настойчиво уговаривавшего его прийти сюда, и на ту легкость, с которой он позволил сбить себя с толку.

— Это не мой профиль, но мне кажется, что инсценировать смерть довольно сложно, разве не так? — упорствовала в своих расспросах Кирстен.

— Не знаю, не пробовал, — бормотал в ответ Джар.

Да, он не пробовал, но он изучал этот вопрос и гораздо глубже, чем она может предполагать, обдумывая любые варианты перемещений и методы практиков, от человека в Милане по имени Умберто Галлини, помогавшего человеку исчезнуть (за приличное вознаграждение) до случая Джона Дарвина, пропавшего во время прогулки на каноэ. Пропасть в море — такой же хороший способ «подделать смерть», как и любой другой.

— Вы от природы подозрительный человек? — спросила Кирстен.

— Никогда таким не был.

— А что еще вас тревожит?

«Инспектор дорожного движения на другой стороне улицы, наблюдавший, как он звонил в домофон на ее парадной двери сегодня… Уборщики, замешкавшиеся на ступеньках возле его квартиры сегодня утром», — думал Джар. А вслух произнес:

— Меня тревожат все эти вопросы.

Джар тяжело сглотнул. Он вспомнил! Первый отрывок из Розиного дневника, который прислал ему Антон, начинался со слов: «Не следует оставлять о себе никаких записей, никаких “инверсионных следов в небе Фенленда”».

— Это не то, что вы ожидали? — спросила Кирстен, поднимаясь с софы и снова садясь за свой стол. Ее губы слегка подрагивают.

— Я не знаю, чего я ожидал, — сказал Джар, пытаясь выдавить улыбку. Его мысли скачут и путаются. «Никаких инверсионных следов в небе Фенленда…» Слова даются Джару с трудом:

— Извините. Я не хотел показаться неблагодарным. Это, безусловно, полезно — обсуждать, проговаривать все так, как сейчас. Я всегда находил такие беседы полезными.

Джар лукавил, и Кирстен это понимала.

— Вы говорите это искренне? — спросила она.

— Я вижу, что это помогает, — солгал Джар. Ему следовало поскорей уйти от нее.

— Вот и отлично. Я ценю вашу искренность. Можно я задам вам один последний вопрос: оставила ли вам Роза прощальное письмо, какое-то объяснение своего поступка?

— Вы имеете в виду предсмертную записку?

— Мне не хотелось употреблять это выражение.

— Да, оставила.

Куда она клонит? «Мне очень жаль, что пришлось оставить тебя, малыш, первая и последняя настоящая любовь всей моей жизни…» Джар поклялся никогда и ни с кем не делиться содержанием последнего послания Розы.

— Записка была полезной?

— Она была неясной.

— А Роза любила писать?

— Смотря, что вы под этим подразумеваете. Она всегда писала эссе.

Джар совсем не ожидал следующего вопроса:

— А ежедневник? Вела ли она когда-нибудь дневник?

Слова Кирстен резонировали в ясном, неподвижном воздухе. Вела ли Роза когда-нибудь дневник?

— Чтение дневника иногда помогает тем, кого покидают, — добавила Кирстен.

Подняв глаза, Джар ответил ей тяжелым, пристальным взглядом. Как много известно этой женщине? Как много рассказал ей Карл?

— Дневник? — переспросил он, думая о последних отрывках, которые он читал прошлой ночью о Фиби и бале в колледже, и надеясь, что в черновой папке его уже ждут новые фрагменты. — Нет, Роза никогда не вела дневника.

18

Кембридж, летний триместр 2012 г. (продолжение)

Я не единственная ушла с бала рано. По совету полиции Комитет Майского бала решил свернуть празднество.

И я больше не видела в тот вечер ни Ника, ни Тима. Я, конечно, могла разыскать Тима и, сославшись на трагедию с Фиби, объяснить ему, почему не вернулась к плавучему казино, у которого я его оставила. Но мне хотелось тогда только одного: как можно быстрей убраться подальше от колледжа.

Я перешла мост и спустилась вниз, к Кингс-Парейд, теша себя надеждой, что Джар не рассердится от того, что я разбужу его в такой час. По улицам слонялись расфуфыренные, но растерянные участники бала — привилегированная кембриджская диаспора. Один парень тщетно пытался успокоить свою девушку, громко заливавшуюся слезами. А на стене рядом с домиком привратника Королевского колледжа о чем-то тихо шепталась понурая парочка с бутылкой шампанского у ног.

Мне пришлось несколько раз позвонить в звонок на двери Джара, прежде чем он появился на пороге в своем домашнем халате. Было два часа ночи, и я в своем бальном наряде ревела белугой, но он впустил меня без единого слова. Как только дверь за мной закрылась, я, содрогаясь от рыданий, упала в его объятия. Джар крепко держал меня до тех пор, пока я не перестала плакать. А потом нежно повел меня наверх и усадил на кожаную софу в гостиной, отодвинув в сторонку подушки и одеяло.

Глотая виски, я рассказала ему о событиях этой ночи — сначала о Фиби, а затем и о Тиме. Мои терзания по поводу Тима вдруг показались такими пустяковыми в сравнении с трагедией, разыгравшейся потом в Саду студентов.

— Если они нашли Фиби быстро, то, возможно, ее еще удастся спасти, — сказал Джар.

— Нет, они не успели. Она была мертва, Джар, я уверена. «Скорая» уехала без сирены.

— Там нет машин в такое время ночи.

— Ее голова свисала так неестественно и безвольно. — Эту тяжелую картину я никак не могла выбросить из головы. Джар подлил мне еще виски.

— Только не начинай винить себя, Роза.

— Но я действительно могла бы ей быть лучшей подругой. А Ник? Он никогда не оправится от такого. Если бы ты видел его лицо, когда он смотрел на нее…

Я снова расплакалась, и Джар крепко прижал меня к себе. В его теплых объятиях я чувствовала себя в безопасности. «Мне не следовало идти на бал или приходить к Джару в эту ночь», — подумала я.

Пока я так сидела, обхватив Джара руками и ловя себя на мысли о том, что в целом мире сейчас не нашлось бы другого места, где я хотела бы быть, в спальне Джара послышался шум. Тяжело сглотнув, я отпрянула от Джара.

— Здесь еще кто-то есть? — прошептала я. Мой вечер грозил закончиться хуже некуда! Но попрекать Джара за то, что он привел к себе девушку, я не имела права.

— Это Ниам, моя кузина, — ответил Джар, вытирая слезинку с моего глаза. На его губах заиграла понимающая улыбка. Настолько слабая, что я до сих пор не уверена: а, может, мне это только показалось?

— Она приехала сюда из Дублина на несколько дней, — добавил Джар.

Я снова расплакалась.

— Обними меня покрепче, Джар, — попросила я. — И никогда не отпускай!

— Мне не следовало оставлять Тима сегодня ночью и уходить вот так, — сказала я, приходя потихоньку в себя. — Насколько я знаю, он просто хотел сделать пару ставок в казино.

— А эта Ханна, она, вероятно, «бывшая» Тима?

— Похоже на то.

— Тогда я бы не стал доверять словам шлюхи.

В дверной звонок внизу кто-то позвонил.

— Бурная ночка, — сказал Джар, вставая с софы. На пороге спальни появилась его кузина. — Ниам, это — Роза. Роза, это — Ниам.

Ниам подошла и села рядом со мной.

— Теперь все в порядке? — спросила она, положив свою руку на мою.

Боже, неужели я так жутко выглядела? Я, похоже, показалась ей пьяной или обкуренной.

— Я сделаю чай, хочешь? Раз уж мы все не спим.

— Давай, — сказала я.

У Ниам были такие же добрые глаза, как у Джара, но ирландский акцент проявлялся в речи сильнее. И она была невысокой и больше походила на девчонку-сорванца. В ней не было ничего от грузности двоюродного брата. Я вспомнила: Джар говорил мне, что она была актрисой.

Пока Ниам ходила за чайником в спальню, я гадала, слышала ли она наш разговор с Джаром. У меня больше не осталось ни сил, ни эмоций, чтобы снова рассказывать ей о Фиби.

Я очень надеюсь, что с Божьей милостью Фиби выживет. Возможно, ее еще удастся спасти, как сказал Джар. Она не могла висеть на том дереве долго.

— Кто там пришел? — поинтересовалась Ниам.

Мы обе прислушались. Я различала только голос Джара, а голоса его собеседника или собеседницы не слышала. Потом дверь закрылась, и Джар стал подниматься к нам по лестнице. Я подняла глаза и увидела в дверях его и… Тима с красными глазами, растрепанными волосами и развязавшимся белым галстуком.

— Я только хотел убедиться, что с тобой все в порядке, — сказал он робко.

Взглянув на Тима, я перевела взгляд на Джара: как Тим разыскал меня, и почему Джар его впустил?

— Хочешь ирландский виски? — спросил у Тима Джар и улыбнулся мне, словно показывая, что все под контролем.

— А может, ты будешь чай? — спросила Ниам.

Тим посмотрел сначала на меня, а затем на Джара: «Двойной виски».

«А что, если Джар и Тим знакомы, и весь этот вечер был подстроен?» — почему-то пронеслось у меня в голове. Но оказалось, что Джар просто хотел дать Тиму возможность объясниться. Отчасти из мужской солидарности, которая всегда так раздражала меня. Отчасти потому, что понимал, насколько мне было не по себе от того, что я смылась от Тима, ни слова ему не сказав… Более того, я даже думаю, что Джар жалел и меня, и Тима, и всех, кто был на балу. И за початой бутылкой двадцатилетнего «Йеллоу Спот» («с нотками подсушенного ячменя, винограда и свежескошенного сена») он помог нам выговориться о Фиби.

На рассвете Джар приготовил яичницу-болтунью с беконом — нашу альтернативу завтраку на Майском балу, и мы вчетвером умяли ее так, словно не ели несколько дней. Джар также поставил нам послушать «Вилладжерс», которых я так и не увидела на празднике.

Улучив момент, Тим извинился за Ханну. Джар, конечно же, оказался прав. Тим раньше гулял с Ханной, и она так и не простила ему разрыва. А Тим так и не понял, что я бы все равно ушла. Он решил, что я сорвалась из-за трагедии в Саду студентов. И мне захотелось оставить его в этом заблуждении.

— Как ты узнал, где я? — полюбопытствовала я.

— Я спрашивал людей на улицах, не видели ли они красивую девушку в бальном платье, бредущую в одиночестве. — Тим замолчал, поглядывая на Джара и Ниам, моющих посуду. — Значит, ты выбрала Джара?

Я кивнула, чувствуя себя виноватой перед Тимом за то, что неверно судила о нем, и благодарной Джару — за то, что он помог нам «поставитьточку», как сказала бы мой психотерапевт.

Интересно, вызывал ли когда-нибудь доктор Лэнс к себе Фиби? Встречалась ли она с этими хитрыми охотниками за головами? У Фиби всегда были сложные отношения с властями. И я теперь, как никогда, понимаю, насколько я все же — везунчик. Ведь на том дереве вместо нее могла висеть я.

19

Голова у Джара прояснилась, как только он вышел на Харли-стрит, возвращаясь к будничной жизни обычного дня. В ярко-голубом небе светит солнце, и люди спешат на работу, разговаривая на ходу по телефону, зажимая в руках стаканчики с кофе, купленным навынос, или поправляя лямки курьерских сумок за спиной. Некоторые — с легкими рюкзаками за плечами — бегут. А на углу улицы женщина с рыжеватыми волосами («в одном меховом пальто и без трусиков» — предполагает Джар) ловит такси.

«Не мешало бы и мне выпить эспрессо», — подумал Джар, задерживая взгляд на медных табличках, поблескивающих на дверях джорджианских домов и воплощающих собой сплав зажиточной ипохондрии, суеты и тщеславия: зубные имплантаты, колоногидротерапия, эстетическая хирургия, гипноз и терапия активацией сознания, удаление «звездочек», гирудотерапия, лазерное отбеливание зубов. Он легко отделался!

Правда, разговор с Кирстен выбил его из колеи. Порядок, в котором она задавала ему свои вопросы, был странным, даже с поправкой на Фрейда. И это ее замечание об инверсионных следах, оставленных в небе… Джар не испытал желания ей довериться. А только разнервничался, поддавшись на какое-то время ее чувственным чарам.

Джар дошел до перекрестка Харли-стрит и Нью-Кавендиш-стрит, и в этот момент рядом с ним остановился автомобиль. В следующий миг его дверцы открылись, и на тротуаре перед Джаром выросли двое мужчин.

— Джарлаф Костелло? — спросил один из них, преграждая ему путь.

Джар кивнул.

— Полиция, — представился тот же человек, размахивая перед его глазами жетоном. Джару показалось, что на жетоне мелькнули слова «Полиция метрополитена», но он был не уверен. — Пожалуйста, сядьте в машину.

— Что все это значит? — спросил Джар; его сердце бешено колотилось.

Но, прежде чем кто-либо из них успел ответить, третий полицейский, подойдя сзади, заломил ему руки за спину и защелкнул на запястьях наручники.

— Господи! Да это же какое-то недоразумение, — выкрикивал Джар, пока полицейские, нагнув ему голову, запихивали его в машину через заднюю дверь.

— Джарлаф Костелло, вы арестованы по подозрению в совершении преступлений на основании Закона о сексуальных преступлениях и Закона о непристойных публикациях, — произнес человек, усаживающийся рядом с ним на заднее сиденье. — Вы не обязаны что-либо говорить. Однако это может навредить вашей защите, если вы не упомянете при допросе то, на что впоследствии собираетесь ссылаться в суде. Все, что вы скажете, может быть использовано как доказательство. Вам понятно?

— Нет, абсолютно ничего не понятно, — ответил Джар. Хотя на самом деле он понимает, что происходит. Полиция охотится за жестким диском — тем самым, что передала ему Эми. Это единственное объяснение. Джар откидывается на подголовник, пытаясь сохранять спокойствие, пока его ум анализирует происшедшее и делает выводы. Наконец-то — по прошествии пяти лет — власти воспринимают его личное расследование об исчезновении Розы всерьез!

Настроение Джара странным образом улучшилось, пока их машина неслась по Вест-Энду. На Оксфорд-сёркес водитель включил сирену. Ее вой звучал так, словно разносится из другой машины, из другого мира.

Джар всегда неохотно общался с полицейскими. А после того, как они спустя рукава расследовали исчезновение Розы, он и вовсе перестал на них полагаться. И это было одной из причин, по которым он решил не подавать в полицию заявление о проникновении в его квартиру взломщиков.

Сирена замолкла. «Мне следует потребовать адвоката», — подумал Джар. Именно так поступают люди в подобной ситуации. Но на самом деле ему адвокат не нужен. Ему нужно только одно — услышать от полицейских признание: нас интересует дневник Розы, так как она могла в нем объяснить, что с ней случилось и как она до сих пор жива. И он будет счастлив!

Автомобиль подъехал к полицейскому участку на Савил-роу, и Джара грубо затолкали в фойе, где у него отобрали кошелек и телефон, и подсунули для подписи какую-то бумагу. А затем препроводили в пустую камеру. И в камере Джар уселся на бетонный пол, прислонившись спиной к стене.

По крайней мере, на какое-то время он был предоставлен самому себе и мог обдумать все возможные сценарии. И один из них не дал Джару покоя. Его арестовали на основании Закона о сексуальных преступлениях и Закона о непристойных публикациях. Значит, у копов имелись убедительные улики против Мартина, мужа Эми. Что, если тот компьютерщик, к которому обращалась за помощью Эми, действительно обнаружил на его жестком диске не только Розин дневник, но и какие-то непристойные снимки? Тогда ничем хорошим для Мартина это не светило. Как, впрочем, и для Антона. Или Карла. Джар больше никого не хочет вовлекать в это дело.

Через два часа после ареста Джара вывели из камеры и отвели в небольшую комнату для допросов, в которой имелся стол, два деревянных стула и записывающее устройство. Сидящий на дальнем стуле высокий худой мужчина при виде Джара встал.

— Майлз Като, — представился он с шотландским акцентом. «Не расслабляться», — скомандовал себе Джар, стараясь не обольщаться вежливым обращением. Протянутая рука, этот человек, назвавшийся Майлзом, в костюме в узкую белую полоску и с изысканными манерами… Он не похож на тех полицейских, которых Джар встречал прежде, и подозрительно дружелюбен для британцев.

Они сели за стол. Сложив руки, Майлз наклонился к магнитофону и назвал свое имя, дату и время допроса. Джар посмотрел на инертный аппарат. На нем не мигало никаких лампочек, никаких огоньков, ничего, что говорило бы о том, что он включен.

— Мне кажется, он не работает, — произнес Джар.

— По моему опыту, они никогда не работают, — подхватил Майлз.

Джар вздрогнул от его натянутой улыбки: «Вот почему люди требуют адвокатов».

— Я сожалею о том, что произошло ранее, — продолжил Майлз, проводя рукой по своим редким рыжеватым волосам, и отодвинулся от стола вместе со стулом. При звуке, с которым его деревянные ножки царапают бетонный пол, в памяти Джара всплыл образ холодного школьного класса в Голуэе. — Чем скорее мы вас выпустим отсюда, тем будет лучше. Можно я вас буду называть просто Джаром?

С момента ареста его все называли только полным именем — Джарлаф. Откуда этот человек знает, что друзья зовут его Джар?

— Почему я здесь? — спросил он.

— Нам нужна ваша помощь.

— Кому это — нам?

Джар разглядывал Майлза: на вид ему было сорок с небольшим; выглядит как выпускник Оксфорда; а его дорогой загар больше бы подошел банкиру, чем полицейскому. Кошенильно-красные носки и парадные коричневые туфли выглядели так, словно никогда не попадали с их хозяином в переплет. Майлз не отвечал на вопрос Джара. По крайней мере, прямо.

— Полагаю, вы знакомы с Мартином; впрочем, возможно, вы лучше знаете Эми. Недавно Мартина арестовали по подозрению в хранении непристойных изображений. Вам что-нибудь известно об этом?

Майлз задал свой вопрос так просто, словно поинтересовался у Джара, сколько сахара тот кладет в чай.

— Нет, конечно. Откуда?

— Мы думаем, они четвертого уровня, одного из худших. Приятного мало.

— Поверю вам на слово. Эми мне говорила, что ее мужа выпустили.

— Эми оказала нам большое содействие. Она рассказала, что встречалась с вами в Кромере в прошлый четверг и передала вам жесткий диск от своего старого компьютера. По моему разумению, арестовывать вас сегодня не было никакой нужды. На жестком диске был обнаружен дневник ее покойной племянницы — судя по всему, поврежденный. И Эми подумала, что вам было бы интересно его почитать — ведь вы встречались с ее племянницей в университете. Это так трогательно.

Тонкие губы Майлза сложились в манерную улыбку. Джару не понравился ни этот человек, ни его орлиный, римский нос, ни то место, где ведется их разговор. Розе в нем не отводилась главная роль; речь о ней зашла лишь вскользь.

— Ни вы, ни Эми, вероятно, не знали, что Мартин уже некоторое время был в поле нашего зрения. И мы думаем, что именно на этом жестком диске хранилась папка с изображениями, противоречащими Закону о непристойных публикациях. Человек, пытавшийся починить компьютер Эми, наткнулся на несколько таких изображений… — Майлз колеблется, но потом все же добавляет: —…и следы какого-то необычного файла на внешнем жестком диске. А потом он обнаружил ссылку на несколько зашифрованных файлов изображений на другом жестком диске — вероятно, на том, что вы получили от Эми. Тогда он забил тревогу и позвонил нам.

«А может, он позвонил кому-то другому насчет дневника? — гадал Джар. — И его телефонный звонок вызвал такой переполох на Уайтхолле, что привлек и ваше внимание, Майлз Като? Кем бы вы ни были…»

— Он не первый раз нас информирует. Удивительно! Чего только не найдешь, ремонтируя домашние компьютеры людей! — Помолчав, Майлз продолжил: — Мне нужно от вас, Джар, только одно: чтобы вы вернули нам жесткий диск. Нас не интересует дневник Розы.

Он блефовал, поняв, что уже не помешает Джару его прочитать. Слишком поздно! «Нас не интересует дневник Розы». Как же! Джар пытался отогнать от себя эти слова, выбросить их из головы. Майлз хочет выяснить, как много ему известно, раскрыла ли Роза тайну своего исчезновения.

— Довольно ли у вас доказательств, чтобы уже предъявить Мартину обвинение? — спросил Джар.

— Пока нет. Он разбирается в компьютерах и ловко заметает следы. Но мы думаем, что он допустил промах, когда скопировал несколько зашифрованных изображений на компьютер жены. Вы, по-видимому, отнесли диск какому-то человеку, умеющему восстанавливать поврежденные файлы. Но мы хотим, Джар, чтобы вы отдали его нам. Это потенциально важное полицейское доказательство, достаточное для предъявления обвинения.

«Доказательство того, что Роза жива», — подумал Джар.

— Вы должны отдать этот диск нам. Нетронутым, — подчеркнул Майлз.

— Вместе с дневником?

Вся эта каша заварилась только из-за Розы. Джар в этом уверен. И он буравит Майлза глазами в поисках хоть какого-то намека, подтверждающего его правоту. Но лицо Майлза остается невыразительным и непроницаемым.

— В точности таким, каким его передала вам Эми, — отвечал он холодно. — Вы должны принести его сегодня, до девяти вечера.

— А если я не успею?

— Мы предадим эту историю огласке. Сегодня же. Арест из-за непристойных публикаций ничего хорошего не сулит. Тем более вкупе с нарушениями Закона о сексуальных преступлениях.

20

Кембридж, весенний триместр 2012 г.

Моя встреча с доктором Лэнсом переносилась несколько раз, но сегодня мы все-таки повидались с ним. В самом конце разговора к нам присоединилась психотерапевт колледжа, американка по имени Карен. Но о ней чуть позже.

Я до сих пор пытаюсь понять, почему доктор Лэнс так настаивал на этой встрече. Она отличалась от наших обычных неловких бесед, когда мы пили зеленый чай с песочным печеньем, приготовленным его женой, и доктор Лэнс расспрашивал меня о моих делах, каждый раз уточняя, не испытываю ли я потребности поговорить с кем-то о смерти отца.

Несмотря на его обеспокоенность моим душевным состоянием, я отклонила и предложения о консультациях — и с психоаналитиком от университета по приезде в Кембридж, и с нашим терапевтом прошлым летом, сразу после смерти отца. Мне казалось, что время для этого было не совсем подходящим. Отец умер за месяц до начала моего первого триместра. И я должна была решить, что мне делать: или отложить учебу в Кембридже на год и наедине с собою осмыслить то, что случилось (слишком много самокопания), или уйти в нее с головой — в надежде на то, что возбуждение, сопутствующее началу университетской жизни, отвлечет меня от мыслей об отце (а в дальнейшем и от всех прочих проблем).

Я выбрала второе, и почему-то мне показалось нецелесообразным идти на консультацию к психотерапевту, пока я пыталась заглушить свою боль в Неделю первокурсников. Естественно, мне не удалось ее заглушить. И уже в первые два триместра в Кембридже я осознала полную несостоятельность своих расчетов и чаяний. И училась, и развлекалась я через силу. И никакого удовольствия от жизни в Кембридже я не получала. В общем, действительность не оправдала моих ожиданий — обычное ощущение людей, пытающихся добиться какой-то цели не в том месте и не в том окружении.

Теперь я понимаю: мне следовало отложить учебу в университете до тех пор, пока я не смирились бы со смертью отца. На год, на два, на такой срок, какой бы мне для этого потребовался. Вместо этого я отказывалась принять смерть отца, позволяя ей мучить и растравлять свою душу. И это накладывало негативный отпечаток на все мое пребывание в Кембридже.

В эту встречу доктор Лэнс не сдерживался. И пока мы ждали, когда закипит его ужасно медлительный чайник, никаких неловких пауз в нашей беседе уже не возникало. Лэнс прослышал, что я несчастлива, и, по-видимому, решил, что разговор об отце — об их учебе в колледже, об уникальном характере отцовской работы в МИДе и т. д. — утешит и приободрит меня.

Я, конечно же, сразу расплакалась. А доктор Лэнс, похоже, именно этого и добивался. Он решил дать выплеснуться моему горю наружу, и его план сработал: сказались месяцы подавляемой боли, когда мне некому было выговориться. (Я всегда разговаривала с отцом обо всем, что меня тревожило, даже в «годы террора», как он называл мой пубертатный период, превративший девочку-подростка в настоящего монстра.)

Доктор Лэнс не похож на человека, склонного давать волю эмоциям. Но он со всем участием, на которое был способен, и даже со смущением предложил мне (чистый) клетчатый носовой платок и положил мне на плечо руку, пока я пыталась взять себя в руки и успокоиться. Быть может, это любимый Гёте научил его так естественно и просто воспринимать чужое горе.

— Извините меня, — сказала я, сморкаясь.

— Все в порядке. Это я должен извиняться за то, что не сознавал до конца, насколько ты сильно переживаешь. Ты казалась такой собранной, уравновешенной… И самостоятельной — до недавнего времени. Все сильно обеспокоились после последней кураторской проверки.

«Возможно, это потому что я так и не закончила свое эссе о «Геро и Леандре» Марло», — подумала я. Но вслух этого не сказала. Доктор Лэнс сложил пальцы домиком под своей стриженой рыжеватой бородкой с уже появившейся проседью.

— Думаю, пришло время поговорить тебе с кем-нибудь, Роза. У нас сейчас в колледже Св. Матфея работает очень хороший штатный психотерапевт. Наверное, тебе будет проще пообщаться с ним, чем с социальными работниками университета.

— Я тоскую по отцу каждый день, — призналась я. Мое лицо стало пунцовым, тушь размазалась.

— Конечно, нам всем его недостает.

— И я чувствую себя такой виноватой из-за того, что не получаю радость от своего пребывания здесь и не делаю того, что хотелось бы отцу.

— Ты слишком многое пережила за эти три года, и лучшими в твоей жизни их не назовешь. У меня было так же. Отчасти поэтому я и остался здесь.

— Иногда это похоже на затмение. Как будто надо мной сгущается темнота, закрывая от меня солнце посреди дня, в тот самый момент, как только мне начинает казаться, что я могу стать счастливой.

— У тебя возникали когда-нибудь мысли о самоубийстве?

Я замолчала, удивленная тем, как резко доктор Лэнс перевел разговор.

— Трагично, но мы теряем слишком много молодых людей в такие тяжелые периоды их жизни, — добавил он.

А у меня мелькнула мысль: «Уж не хочет ли он затронуть тему маминой кончины?» Хотя она умерла через несколько лет после окончания универа. Родители и доктор Лэнс, похоже, водили тесную дружбу в Кембридже.

— У отца возникали такие мысли, в самые тяжелые моменты. Мы разговаривали об этом однажды. И я бы солгала, сказав, что не думала об этом тоже.

— Карен — дипломированный специалист. Она консультирует людей, потерявших близких. Я попросил ее заглянуть к нам сегодня. Ты не будешь против, если я приглашу ее сейчас?

Я помотала головой, наблюдая за тем, как доктор Лэнс берет свой телефон и набирает ее номер.

Через две минуты я уже пожимала руку Карен. Доктор Лэнс усадил нас обеих на софу у камина.

— Оставляю тебя в ее надежных руках, — сказал мне доктор Лэнс, снова коснувшись пальцами моего плеча перед тем, как выйти из комнаты.

Зареванная, я чувствовала себя немного неловко. Но Карен, должно быть, привыкла к заплаканным лицам студентов.

И мне сразу стало ясно, почему все парни в колледже симулировали депрессию, чтоб попасть к ней на прием. У Карен были светлые волосы длиной по плечи, завидно высокие скулы и голубые глаза с поволокой. Несомненно, очень красива. И ничего плохого в том не было. Как и в том, что она являлась американкой. Я не могла угадать ее акцент — Восточное побережье? И держалась она так, что сразу же располагала к себе. Никакой надменной снисходительности, никакого покровительственного тона. Это успокаивало и ободряло.

— Доктор Лэнс рассказал мне о вас, — сказала мне Карен. — И о вашей маме, и о вашем замечательном отце тоже. Я думаю, что смогу помочь вам, если вы этого хотите.

— Мне бы этого очень хотелось, — подтвердила я.

— Нам открыто множество путей и возможностей, — добавила она. — Есть разные способы улучшить вашу жизнь.

Одна только вещь нервировала меня в Карен: перед тем, как заговорить, она делала короткий вдох. Выглядело это так, будто она внезапно вспоминала, что ей нужно вдохнуть воздуха. И чем больше она говорила — о сеансах психотерапии, на которые мне следовало бы походить, о своем опыте работы с молодежью и об интересе к галлюцинациям, возникающим у некоторых людей после тяжелой утраты близкого — тем труднее мне было не замечать этого. В конечном итоге и у меня самой дыхание становилось затрудненным.

Отец бы нашел это забавным.

21

Как только Джара выпустили из полицейского участка, он начал искать общественный телефон. Минут через десять Джар нашел телефонную будку на Нью-Бонд-стрит и набрал рабочий номер Карла. Он не хотел рисковать, делая звонок на мобильник друга.

— Как дела? — спросил Карл голосом гангста-рэпера. — Шеф просто в бешенстве из-за тебя. Я все утро пытался дозвониться на твой мобильник.

— Я был арестован.

— Арестован? Полицией?

«А кем еще? — подумал Джар. — Армией спасения?»

— За что? — допытывался Карл.

Джар выложил ему все: и о муже Эми, и о заведенном на него деле. Возбуждение в голосе друга ослабло, уступая место закрадывающемуся страху.

— Карл, это все выдумки! Чушь! Они охотятся за дневником.

— Конечно, за дневником. Я понимаю. — Карл сделал паузу. — Но, знаешь, Джар, если все-таки допустить, что на жестком диске имеются какие-то сомнительные изображения… Как бы все это не кончилось плохо для нас.

— Там нет ничего такого, поверь мне.

— И все же следует позвонить Антону, предупредить его.

— Они хотят заполучить жесткий диск до девяти вечера. Ты сможешь забрать его у Антона к этому времени? Я бы пошел к нему сам, но… — Джар выглянул из телефонной будки, осматривая улицу.

Карл с неохотой согласился забрать жесткий диск.

— Я пойду после работы на Лэдброк-Гроув и в половине девятого буду ждать тебя у полицейского участка на Савил-роу. Не нравится мне все это, Джар. Ох, как не нравится! Боюсь, что и Антон не будет в восторге, если я ему все расскажу. Лучше я попрошу его просто вернуть нам диск, не вдаваясь в подробности.

— Мне хотелось бы, чтобы он скопировал дневник до того, как мы передадим его полиции. Он может это сделать?

— Я спрошу у него. Ты появишься сегодня на работе?

— Скажи шефу, что мне в глаза попали осколки, и последний раз меня видели на дороге, чуть не угодившим под машину в поисках глазной клиники.

— Ой-ой-ой! И на сколько дней ты собираешься закосить?

Джар любил своего друга, но у него не было времени на то, чтобы обсуждать с ним свою стратегию по симуляции болезни. И ему сейчас было совсем не до работы. Джару нужно попасть в свою квартиру и проверить почту: нет ли там новых отрывков из дневника Розы. Они могут оказаться последними, если Антон не сможет скопировать файлы. А кроме того, Джар придумал план — как помешать Майлзу Като прочитать дневник. Или на худой конец потянуть время.

22

Кембридж, осенний триместр 2011 г.

Сегодня меня приходил навестить один человек — старый коллега отца по работе. Познакомил меня с ним доктор Лэнс у себя в кабинете. Этот человек назвался Саймоном, но визитки своей мне не дал.

Расположившись у поблескивавшего угольками камина доктора Лэнса и попивая сладкий херес (ага! некоторые пожилые люди продолжают потреблять крепкие напитки, невзирая на возраст), Саймон поинтересовался: известно ли мне, чем именно занимался мой отец в МИД и что он сделал для своей страны. Я сказала Саймону то, что отец повторял мне всегда: он работал на политический отдел и писал об отдаленных странах скучные отчеты, которые никто толком не читал.

— Не совсем так, — мельком взглянув на доктора Лэнса, заявил Саймон.

У него было доброе, по-детски толстощекое лицо, совсем не вяжущееся с его возрастом. Если бы не темный костюм, Саймона можно было бы ошибочно принять за детского затейника. Или за ветеринара. Короче, за человека, привыкшего быть терпеливым с маленькими детьми или щенками.

Я вела себя довольно дерзко — это моя обычная защитная реакция, когда я ощущаю прилив эмоций. Похоже, любой разговор об отце выводит меня из себя, особенно если кто-то поет ему дифирамбы. К тому же я еще злилась на то, что доктор Лэнс вызвал меня эсэмэской обратно в колледж из Сиджвик-Сайта как раз тогда, когда я наконец принялась за работу над своим эссе о Кольридже.

— Принято решение воздать вашему отцу должное, наградив его посмертно орденом Святого Михаила и Святого Георгия, — произнес Саймон, вращая свой бокал и рассматривая «слезки», остававшиеся на его стенках при стекании хереса.

— Звучит впечатляюще! — отреагировала я. Орден Святого Михаила и Святого Георгия точно бы понравился отцу.

— Ему присвоено звание Рыцаря-командора.

— Уверена, отец был бы очень горд. Доволен как слон.

Я подобрала не совсем верные слова — сказался херес. Но я не была готова ко всем этим разговорам о рыцарях и командорах. Саймон оценил мой юмор мимолетной улыбкой.

— Готовы ли вы удостоиться этой чести от имени вашего отца? На следующей неделе? — спросил он.

— Где именно?

— В соборе Св. Павла. В частной часовне. Будет небольшая служба.

— Похоже, он значил больше, чем делал вид, — сказала я.

Я всегда понимала, что в разговорах о работе отец не был со мной до конца откровенным; но мы с ним придерживались молчаливого соглашения о том, что я не буду задавать слишком много вопросов, а он не будет углубляться в детали.

Не думаю, что отец был шпионом — он частенько отпускал пренебрежительные шутки о «секретных агентах» в представительстве высокого комиссара в Исламабаде. Но я всегда считала его работу важной, и если он не хотел посвящать меня во все тонкости того, чем занимался, значит, на то были веские причины. Наверняка я знаю только одно: его работа заносила нас в самые невероятные части света: Индию, Пакистан, Китай, Гонконг.

— Ваш отец сделал много хорошего для молодежи, — сказал доктор Лэнс, взглядом ища у Саймона подтверждения своих слов. Или одобрения? — Он спас множество жизней.

— Правда? — искренне удивилась я. — Отец никогда не упоминал о том, что имел дело с молодежью. Хотя как-то раз он признался мне, что хотел бы работать учителем.

— Ваш отец внес выдающийся вклад в нашу деятельность. С его смертью жизнь многих людей опустела, — заверил меня Саймон.

Я отвернулась к камину — на глаза навернулись слезы. Прошло всего два месяца с кончины отца, и я бы солгала, если бы сказала, будто я начала свыкаться с мыслью, что его больше нет со мной рядом, и его телефон теперь будет молчать всегда. (Отец всегда отвечал на мои звонки, даже во время важных встреч; думаю, он выполнял обещание, данное самому себе.)

— Почту за честь принять награду от имени своего отца, — наконец сумела выговорить я. — Благодарю вас.

— Отлично! И вот еще что, — продолжил Саймон. — Нам стало известно, что некоторые журналисты расспрашивают о вашем отце и обстоятельствах его смерти. Возможно, кто-нибудь из них решит связаться с вами напрямую. Я буду вам очень признателен, если вы сообщите мне об этом.

— А что их интересует?

— Обычный вопрос всех искателей дешевых сенсаций с Флит-стрит^[285]: был ли ваш отец шпионом. Мы не даем никаких комментариев, и вам тоже следует воздержаться от них.

А я ведь до сих пор храню визитку одного журналиста, подошедшего ко мне на похоронах отца. Надо ее выбросить. Не знаю, почему я ее сберегла и почему не упомянула о ней в разговоре с Саймоном. Может быть, потому что меня тоже гложет червячок сомнения насчет смерти отца? Не то чтобы она выглядела подозрительной. Просто я не знаю всей истории его жизни.

Но сейчас у меня нет ни сил, ни настроения что-либо выяснять. Мне известно только то, что МИД произвел свое собственное внутреннее расследование, по итогам которого был сделан вывод: отец погиб в результате несчастного случая, автомобильной аварии в Гималаях, в пригороде Леха в Ладакхе — в одном из моих самых любимых мест в мире, несмотря на его коварные дороги. Отца направили туда, чтобы выяснить характер китайской угрозы на границе Индии с Тибетом. По крайней мере, так он сказал мне, когда звонил из Хитроу. «Передавай мой привет Далай-ламе», — пошутила тогда я. Это были последние слова, сказанные мной отцу.

— Он ведь не был шпионом, да? — спросила я в тот момент, когда Саймон уже поворачивался к доктору Лэнсу, давая понять, что наша встреча закончена. Я не ждала от него ответа. Но Саймон ответил:

— Нет, — сказал он. — Ваш отец занимался гораздо более важной работой, чем шпионская деятельность.

23

— Это всего лишь совпадение, Джар, — проговорил Карл, опустошая очередную кружку пива.

— Это ты так считаешь, — возразил Джар, более пьяный, чем ему следовало бы быть во вторник вечером. — А вот скажи мне: много ли ты знаешь женщин, которые консультируют людей, тяжело переживающих утрату близкого человека, и которые а) американки, б) потрясающе эффектные блондинки и в) делают короткие, но звучные вздохи перед тем, как заговорить? Ну-ка, ответь мне на этот вопрос.

— Так ты что, теперь уже находишь Кирстен классной? Твой настрой изменился?

— Ну, я бы предпочел покувыркаться с ней в постели поеданию чипсов. Ты это знаешь. И я это знаю. «Красота есть истина, истина есть красота; вот все, что мы знаем и что мы должны знать»^[286].

Джар позволял себе цитировать поэтов, особенно британских, только когда был сильно пьян.

— Ты мне не веришь, — попрекнул он друга. — Но разве ты не находишь такое совпадение странным?

— Нет, Джар. Совсем не нахожу. Это действительно чистое совпадение. Конгруэнтность.

Джар был слишком пьян, чтобы снова доказывать свою правоту или высмеивать Карла за ввернутое в разговор заумное словечко «конгруэтность», но он не сдавался:

— Я знаю, ты хочешь как лучше, Карл. Но кроме мозгов нам для лучшего восприятия даны еще чувства и ощущения. Полицейские арестовали меня этим утром как раз в тот момент, когда я вышел от Кирстен на Харли-стрит. Буквально в нескольких ярдах от ее фиглярского балагана. Выходит, она схватилась за телефон и позвонила им, как только я ушел.

— С чего бы ей это делать?

— А с того, что я солгал ей насчет дневника. Она спросила меня, вела ли Роза дневник, и я сказал, что не вела. Это был последний вопрос, который Кирстен задала мне на консультации, и весь битый час нашего общения она подводила меня к нему.

Карл покосился на него. И Джар понял, что выглядит в его глазах параноиком, заблудшим в своей подозрительности. Но его это больше не волновало.

— Почему ты сказал, что Роза не вела дневника? — спросил Карл, отпивая очередной глоток из кружки с пивом.

И все это время Джар не спускал взгляда с друга. На секунду у него мелькнула мысль, что Карл тоже причастен к этому делу. Такие мысли закрадывались Джару в голову и прежде — мимолетные, нелогичные подозрения, угрожающие отравить всю их дружбу. Но он научился отгонять их от себя.

Только на этот раз Джару давалось это труднее. Ведь не кто иной, как Карл, познакомил его с Кирстен и настаивал, чтобы он прибегнул к ее помощи. Они с Карлом знакомы уже давно, — пытался переубедить себя Джар. — Пять лет. Они сошлись вскоре после его переезда в Лондон. Вскоре после того, как не стало Розы…

— А ответь мне тогда на такой вопрос, — сказал Джар, возвращаясь к тому, что ему не давало покоя. — Кирстен произнесла одну фразу. Она сказала, что большинство людей воспринимают видения после утраты близкого как «инверсионные следы в небе». Почти то же самое написала и Роза в своем дневнике: «никаких инверсионных следов в небе Фенленда», как сказала бы мой психоаналитик».

— И что? — поднял брови Карл.

— Ты это тоже не находишь странным? То, что они обе употребили довольно необычное выражение?

— Нет, не нахожу.

— Я погуглил: во всем интернете всего семьсот случаев употребления этой фразы.

— Дружище, буду с тобой честным. Это не просто какое-то странное совпадение, вызванное эпизодическим проявлением ОКР^[287] вследствие твоей разыгравшейся фантазии. Это серьезная проблема. Ты был задержан федералами.

— Вот уж точно. И еще была попытка взлома моего аккаунта…

— Меня ведь тоже могли арестовать, — парировал Карл, игнорируя его проблемы с компьютером. — И Антона.

— Но на этом жестком диске нет никаких сомнительных изображений.

— Это ты говоришь. Но откуда нам знать, как там на самом деле?

— Я уверен, что на диске нет непристойных снимков. И ничего другого в этом роде. Эта выдумка полицейских — всего лишь прикрытие. Они охотятся за Розиным дневником, Карл.

В разговоре возникла пауза. Молча наблюдая за тем, как бармен смешивает «Ред Булл» с «Бакарди» для двоих юных студентов-азиатов, приятели потягивали пиво. Они никогда раньше не захаживали в этот бар на Пиккадилли — территорию туристов. Но им обоим потребовалось что-нибудь выпить после того, как без пяти минут девять Карл, тяжело и часто дыша подстать гончему псу, подбежал к полицейскому участку на Савил-роу и вручил Джару жесткий диск. Переводя дыхание, Карл остался поджидать друга на улице, а Джар вошел внутрь и передал диск дежурному офицеру. Тот, похоже, ожидал его визита. Майлза Като Джар не видел.

Друзья, хоть и с трудом, но уложились в установленный полицейским срок. Антон долго отнекивался, допытываясь, почему вдруг Карл попросил вернуть диск, да еще и скопировать его. И заартачился еще больше, когда Карл попросил его обеспечить дополнительный уровень защиты оригинальной папки, зашифровав ее файлы. Джар надеялся, что шифрование затруднит Майлзу Като прочтение дневника, и таким образом он выиграет несколько дней, пускай даже несколько часов. Хотя вряд ли на это можно было серьезно рассчитывать.

— Спасибо тебе за то, что забрал жесткий диск, — наконец произнес Джар в знак примирения.

— Антон был не в восторге.

— Но он ведь зашифровал его?

— Он исчезал куда-то на час.

— Чем я тебе обязан?

— Пожизненным обеспечением кубиками хэша.

— Это то, что ты пообещал Антону?

— Если не получится, не стоит этим мучиться, — сказал Карл, бросая взгляд на часы и кладя свою пьяную руку на плечо Джара: — Она должна здесь появиться с минуты на минуту.

— Кто? — Джар огляделся по сторонам, но не узнал никого среди посетителей паба.

— Кто-кто? Отпадная блондинка Кирстен, конечно же.

— Карл?! — Джар не поверил своим ушам.

— Расслабься. Она не при исполнении. Обещала не упоминать о сегодняшнем утре.

— Но…

— Я ни слова не скажу ей о ее кембриджском двойнике. Или инверсионных следах. И о странном дыхании тоже не скажу. Не парься. — В знак заверения Карл поднял кулак.

Но Джар не ударил по нему. Вместо этого он стал искать в знакомых глазах доказательства предательства. Какого черта Карл предложил Кирстен присоединиться к ним? И почему он так сильно полагается на него?

— Мне как-то неловко. Я — ее клиент. По крайней мере, был таковым. Я не уверен, что захочу снова пойти к ней.

— Ну, так это еще один повод насладиться ее обществом сегодня вечером.

— Ты мог бы предупредить меня.

— Мне кажется, я только что это сделал.

— Ага, в тот самый момент, когда она должна прийти.

— Сделай я это раньше, ты мог бы сбежать. Ты ей нравишься. И она — горячая штучка.

— Так и действуй сам.

— Я — мужчина занятый.

— С каких это пор?

— С прошлой ночи. Если бы ты удосужился прийти сегодня утром в офис вместо того, чтоб дать себя арестовать, то услышал бы от меня подробный рассказ о прелестной Татьяне из Одессы.

— Я, пожалуй, пойду. — На Джара внезапно накатило желание уйти из паба, побыть наедине с собой и прояснить мысли. И он не может с ним совладать.

— Дружище… — В попытке удержать его Карл положил свою руку на руку Джара. — Останься ненадолго. Это пойдет тебе только на пользу. Немного расслабишься. Развлечешься.

— Ты не понимаешь, — сказал Джар, не обращая внимания на грубое взывание Карла к его ирландской натуре. Он не поведется на это. — Я солгал ей сегодня, чтобы отвертеться от ее расспросов.

— Ну, так солги снова. Она не будет возвращаться к вашему утреннему разговору.

— Это ты ей позвонил?

— Нет, она позвонила мне. По поводу статьи, которую я пишу о музыки и психологах. А потом она поинтересовалась, все ли у тебя в порядке.

— Когда?

«Расслабься! Карл — твой лучший друг», — говорил Джару внутренний голос.

— Сегодня вечером. Когда я был у Антона. Я сказал ей, что выпивка тебя взбодрит. И мы оба согласились, что это звучит не слишком профессионально. Она обещала избегать всех рабочих разговоров. А кроме того, ты ведь не платишь ей. Значит, у вас не настоящие отношения «клиент — терапевт», разве не так?

— Это она так сказала?

— Это мое беспристрастное видение ситуации.

— Господи, Карл, что ты мелешь!

— Да ладно, дружище. Тебе пора завязывать с прошлым. Нужно жить дальше.

— Мальчики, я вам не помешаю?

Джар повернулся и увидел Кирстен. Она стояла совсем рядом и улыбалась так, что в животе у него начало предательски урчать. На Кирстен было короткое платье красно-вишневого цвета и туфли на каблуках. И излучала она тепло и обаяние («как коварная сирена», — подумал Джар).

— Нет, мы как раз вспоминали тебя, — подмигивая Джару, сказал Карл. — Что ему заказать тебе из выпивки?

24

Корнуолл, лето 2011 г.

Сомневаюсь, что смогу сегодня вечером написать много. Я чувствую себя оцепеневшей, обреченной, сломленной. А еще я ощущаю какое-то странное раздвоение, как будто бы живу в мире, параллельном тому, в котором я жила до кончины отца. Этот параллельный мир практически идентичен моему прежнему миру, с одним лишь различием… В нем нет отца.

Его похоронили сегодня утром рядом с мамой, на кладбище при церкви Св. Павла, высоко над Маусхоулом — единственном постоянном месте в жизни нашей странствующей семьи. В этой крохотной корнуоллской деревушке я и пишу сейчас свои строки. В ней выросла моя мамочка. Ее мать, моя бабка, прожила здесь шестьдесят лет, но местные жители всегда считали ее чужой (или «залетной птицей», как они выражаются).

Мама унаследовала рыбацкий домик и приезжала сюда с отцом всякий раз по возвращении в Британию. Обычно они прогуливались по прибрежной тропке до Ламорны и оттуда добирались до Сент-Айвса, чтобы купить там картину и увезти ее с собой, в серую мидовскую квартиру где-нибудь в Пекине, Исламабаде или Дели. Хорошо помню рассказ отца о том, как ему однажды пришлось вернуть картину в галерею на следующий день после покупки. На той картине был изображен только пляж. Всего три полосы цвета — желтая, зеленая и голубая. Но поздно ночью, когда они с мамой за бутылочкой вина восхищались ее абстрактной простотой, отец вдруг разглядел на ней фигуру обнаженной гигантши с огромными грудями, лежащей в дюнах. Это просматривающийся неясный образ явно не был замыслом художника. Просто так играли краски. Но, как только родители его узрели, картина почему-то потеряла все свое очарование. «Мама была очень сердита, она сказала, что у меня развращенный ум», — признался отец.

После маминой смерти он привозил меня сюда по несколько раз в год, а то и в месяц. Помню, как ухаживала за маминой могилой, подрезая траву красными пластмассовыми ножницами и, то и дело, поглядывая на скромную надпись на сером надгробии. Я часто спрашивала отца, почему под маминым именем так много свободного места. Но только когда я стала постарше, он пояснил мне, что это место оставлено для него. «Предложение «два в одном» от гробовщиков», — пошутил тогда отец.

Сегодня не шутил никто. Возможно, даже отец не нашел бы ничего смешного в своей смерти. Что хорошего, когда тебя в возрасте сорока шести лет, в расцвете жизни и карьеры, убивает в Гималаях (в том самом месте, которое ты очень любил) водитель грузовика, заснувший за рулем. Я заставляю себя писать эти слова в надежде, что они превратят все случившееся для меня в реальность — реальность, которую я до сих пор не могу осознать. Отца… убивает в Гималаях, в том самом месте, которое он так любил, водитель грузовика, заснувший за рулем… Нет! Мой разум наотрез отказывается воспринимать факт его гибели. Отца больше нет? Я больше никогда его не увижу? Я больше никогда не услышу его голос? И не возьму его под руку? Нет!!!

Завтра я посещу то место, куда отец настоятельно советовал мне отправиться в случае крайней необходимости или в какой-нибудь чрезвычайной ситуации — если мир вдруг слетит со своей оси. Я никогда не бывала там раньше, но отец как-то раз подробно объяснил мне, как туда добраться. Ему это место всегда помогало в тяжелые моменты жизни. А после смерти мамы он провел там, гуляя, несколько дней. И я тешу себя надеждой, что тоже найду там хоть какое-то утешение. Я так в нем нуждаюсь!

Эми сегодня очень грустная. И похоже, приняла изрядную дозу успокоительных. Она сказала, что поминальная служба пройдет в Лондоне через несколько месяцев, когда все оправятся от шока. Надеюсь, тогда будет больше общих воспоминаний, рассказов, шуток и смеха. Эми также пригласила меня приезжать в их с Мартином дом в Кромере на выходные — всякий раз, когда мне захочется вырваться куда-нибудь из колледжа. Она страшно убивается по отцу, но старается быть сильной — ради меня. Я знаю: они с отцом виделись не так часто, как хотели бы, из-за Мартина. Но со мной все будет иначе, заверила меня Эми.

С трудом, но мне все-таки удалось прочитать на службе стихотворение «Что есть Успех», которое отец очень любил и которое, как он часто подчеркивал, ошибочно приписывается Ральфу Уолдо Эмерсону («Часто и много смеяться… находить лучшее в других… Это и значит добиться успеха»). Я не уверена, что все собравшиеся ценят поэзию. И Эми пыталась отговорить меня от чтения стихов на публике. Но я чувствовала, что обязана это сделать для отца.

Я не сдержала слез, когда занесли гроб, и я рыдала потом, когда мы пели «Возлюбленный Господь и Отец человечества». Но я не плакала во время своей декламации. Как будто чтение любимого отцовского стихотворения придавало мне силы. Мне казалось, что отец стоит со сложенными руками в глубине церкви и ободряюще кивает мне головой. (Таким я однажды его увидела в дверях нашего школьного театра; отец тогда специально приехал из Лондона, чтобы посмотреть, как его дочка — тогда еще совсем незрелая и неопытная девчонка — пела «О, погляди же на меня!».)

В крепкой, закаленной бурями церкви собралась странная публика. В массе своей — отцовские коллеги из МИДа; многие из них приехали на поезде с Паддингтона в Пензанс, хотя я заметила пару особ весьма важного вида, уехавших после службы на неброских правительственных машинах.

После службы Эми организовала в пабе «Кингс Армс», через дорогу от церкви, поминки (крабовые сэндвичи, белое вино, дикие цветы, которые мы вместе нарвали тем утром с живой изгороди). И там, на поминках, ко мне подсел доктор Лэнс, проводивший со мной собеседование в Кембридже. Он был очень ласковый, сказал, что надеется увидеть меня в колледже Св. Матфея в октябре, но поймет, если я захочу отсрочить свою учебу в университете. Место будет сохранено за мной.

Вот уже рыбацкие лодки возвращаются назад, пересекая залив Маунтс-Бей на своем пути домой, в Ньюлин. Их ходовые огни едва различимы в дождливой мороси вечерних сумерек. Я сижу у того же окна, у которого любил сиживать с биноклем отец, высматривая корабли на горизонте. Как бы мне хотелось уделять ему больше внимания! Угольная печка нещадно коптит — отец всегда проклинал ее слабую «тягу» (а я никогда не понимала, как она работала). В старом доме с деревянными стенами довольно холодно. Но я рада тому, что в моем распоряжении имеется несколько дней, и я могу их провести наедине с собою. Сегодняшний день был очень утомительный — нужно было бодриться, держать себя в руках, хотя на самом деле мне очень хотелось убежать оттуда к тем богам, которые забрали у меня отца.

Есть вещи, которые я никогда не забуду. И это:

 Его дурашливый голос, которым он озвучивал отшельника Раз-и-готово, когда читал мне «Лоракса»^[288].

 Его слезы, которые я увидела, застав отца однажды ночью в кабинете, плачущим над семейными фотографиями, сделанными во время отпуска в Севилье и запечатлевшими маму, папу и меня, тогда еще совсем ребенка.На тот момент мамы с нами не было уже пятнадцать лет.

 Звук его смеха, доносившийся из гостиной, когда он в очередной раз смотрел «Папашину армию»^[289].

 Его опаленные брови, когда он пытался разжечь костер из мокрых дров и сбрызнул их бензином.

 Его появление на родительском собрании в школе с так и не снятой с одной штанины повязкой, предохраняющей брюки от попадания в велосипедную цепь.

 И его глаза, когда он стоял под промозглым дождем, наблюдая в сторонке за моей игрой в нетбол и болея за меня так, как будто это был международный матч по регби (уверена, он этого бы и хотел, но никогда не жаловался).

Когда все стали расходиться с поминок в пабе, ко мне подошел незнакомый мужчина. Он сказал, что хотел бы поговорить со мной, как только я немного оправлюсь от горя.

— Я пытался взять интервью у вашего отца для одной статьи, над которой сейчас работаю, — сказал он, стоя в баре с кружкой пива и, как мне показалось, уже не первой. На вид ему было пятьдесят с небольшим. И должно быть, он выглядел вполне привлекательным в прошлом — пока от пива у него не раздулся живот и не пошло краснотой лицо.

— Не уверена, что сейчас это ко времени и к месту, — сказала я. Единственными журналистами, которых я до этого встречала, были иностранные корреспонденты, имевшие обыкновение захаживать в Представительство высокого комиссара в Пакистане ради халявной выпивки. Они были веселые ребята, и от человека, стоявшего передо мной, я тоже не чувствовала никакой угрозы. Но он почему-то оглянулся вокруг, а вслед за ним оглянулась и я.

— Вы были на службе? — спросила я.

— Нет. Не был. Я посчитал свое присутствие там неуместным. Мне не следовало приходить даже сюда и заговаривать с вами. Но, может быть, вы позвоните мне сами через месяц, через пару месяцев? Через год? Когда почувствуете, что в состоянии общаться. Я буду вам признателен за беседу.

Он дал мне визитку: «Макс Иди, журналист-фрилансер». И удалился прочь, как только ко мне подошла одна из отцовских коллег по работе.

— Все в порядке? — спросила та женщина.

— Да, — ответила я, пряча визитку за спиной.

25

Приглаживая рукой волосы, Джар вместе со стулом отодвинулся от стола. Он сидел за компьютером в своем гаражном боксе — протрезвевший и взбодрившийся после холодного душа. Но вечер в пабе на Пиккадилли вспоминался ему как в тумане. Оставалось только надеяться, что он вел себя прилично и не выдал того, в чем теперь твердо уверен: Кирстен — та же самая женщина, что и Карен, психотерапевт колледжа, с которой пять лет назад доктор Лэнс познакомил Розу. Джар в этом не сомневался. Кирстен вышла на него через Карла. Она попыталась выведать у него информацию о дневнике Розы. И она же позвонила в полицию, когда Джар ей солгал. Хотел бы он знать, для чего Кирстен сблизилась с ним и на кого она работала.

Джар посмотрел на экран монитора. Три часа ночи, и у него не так уж много времени. Если полиция могла арестовать его однажды, она сможет это сделать и еще раз. Майлз Като наверняка захочет пообщаться с ним снова, когда его люди столкнутся с шифровальным мастерством Антона.

«Макс Иди, Макс Иди», — прокручивая в голове это имя, Джар напряженно соображал. Уж не тот ли это репортер, который в первые месяцы после Розиной смерти расспрашивал о ней в Кембридже? Джару тогда так и не удалось выйти на его след.

Об этом репортере проговорился один нетипично развязный привратник в колледже Розы. Джар отправился в Кембридж в августе, через месяц после ухода Розы, преисполненный решимости во что бы то ни было переговорить с доктором Лэнсом. Декан не отвечал ни на его электронные письма, ни на его звонки. И Джар надумал заявиться к нему прямо на порог. Но из этой затеи ничего не вышло.

— Что я должен сказать доктору Лэнсу — кто его хочет видеть? — спросил его выглянувший из будки привратник в черном костюме.

«Мать таких называла опущенными голубками», — подумал Джар.

— Джарлаф Костелло.

Не спуская с него взгляда, привратник взял телефон и набрал номер:

— Вы часом не еще один журналист?

— Я не журналист, я — аспирант. Королевского колледжа. — Формально Джар солгал. Он не вернулся в Кембридж в октябре ради своей диссертации, как планировал прежде. После всего, что случилось, у него не хватило на это духу. И он только что устроился на свою первую работу — на веб-сайте искусств. — А почему вы спрашиваете?

— Да тут раньше вертелся какой-то репортер из Лондона. Все вынюхивал что-то. Вопросы всякие разные задавал.

— О чем?

— Доктор Лэнс не берет трубку, — оставив его вопрос без ответа, констатировал привратник и стал снова набирать номер декана.

— О чем он спрашивал? Тот журналист? — вновь поинтересовался Джар, сам удивляясь своей настойчивости.

— О смерти, которую не любят называть своим именем. О суицидах студентов. Доктор Лэнс не отвечает.

— А вы не помните, как его звали?

— Пожалуй, вам лучше условиться о встрече заранее, сэр.

И это было все, что Джар тогда узнал. Некий лондонский журналист «вертелся» и «вынюхивал что-то». Его скорее всего интересовал случай Фиби, ужасное самоубийство которой на Майском балу оставалось главной темой всех газет в течение лета. Роза бросилась в море с пирса через несколько недель. Местная пресса освещала ее смерть как еще один студенческий суицид. Об отце Розы почти ничего не писали, если не считать упоминания о том, что он работал в МИДе.

Джар знал, что Розу с отцом связывали очень близкие, доверительные отношения. И он бы с радостью познакомился с Джимом Сэндхоу — Роза рассказывала о нем столько увлекательных и веселых историй! Поначалу, используя свои базовые журналистские навыки, приобретенные на работе, Джар попытался собрать о Розином отце побольше информации. Но в этих поисках он потерпел полную неудачу. В Сети о Джиме Сэндхоу не было практически никаких сведений; Джар нашел в открытом доступе лишь несколько отчетов об экономике Юго-Восточной Азии, написанных им в соавторстве с коллегами. Но никаких свидетельств, позволявших предположить, что Джим Сэндхоу работал на кого-то еще, кроме Политического отдела МИДа, Джару на глаза не попалось. Хотя он вскоре понял, что этот отдел обычно использовался разведслужбами как официальное прикрытие. Теперь оказывается, что Розин отец был «более важной» фигурой, чем шпион. Но Джар так и не нашел других случаев посмертного присвоения человеку, пусть и заслуженному, ордена Святого Михаила и Святого Георгия и звания Рыцаря-командора.

Джар попробовал найти в Google Макса Иди. Как хорошо, когда у человека такое характерное имя! В поисковике не нашлось данных о журналистах с искомой фамилией. Зато была информация о некоем Максе Иди — владельце собственного PR-агентства в Лондоне. Судя по биографии, в начале своей карьеры он проводил журналистские расследования, и эта работа привела его к «осознанию всех сложностей антикризисного PR-менеджмента». В числе его клиентов — несколько непопулярных банков. В резюме каждого сотрудника агентства был указан его контактный номер. Был и мобильный телефон самого Макса Иди.

Перед тем как выйти из гаража, Джар внимательно осмотрел улицу. И, лишь убедившись в отсутствии подозрительных лиц, вернулся в свою квартиру, стараясь не попадать в оранжевые ореолы уличных фонарей. В конце улицы припарковался фургон, которого там раньше не было. А одна легковушка, стоявшая напротив его дома, наоборот, уехала. «Расслабься», — повторял себе Джар. Он знал, как действовать дальше. Утром он первым делом позвонил Максу Иди.

26

Тихий приют, Херефордшир, весенний триместр 2012 г.

Вид из моей комнаты прекрасный: высокий гребень горы над нами залит лучами солнца, а в лежащей внизу долине царит весеннее умиротворение. Вот и я здесь за тем, чтобы успокоиться, «привести свои мысли в порядок» и обрести «внутреннее умиротворение». По крайней мере, так сказал один замечательный человек по имени Мэггс, когда мы все собрались в холле на первом этаже для ознакомительной беседы. На нем были джинсы и белая хлопчатобумажная рубашка без воротничка (а вовсе не какое-нибудь свободное ниспадающее одеяние). И он источал завидную безмятежность, а его речь вертелась вокруг одного — нужно научиться концентрироваться на чем-либо, жить настоящим и давать выход всему, что тебя беспокоит и тревожит: и мыслям, и эмоциям. Похоже, до того как «найти себя» на Бали, Мэггс покорял снежные склоны горнолыжных курортов.

И не было тут никаких мистических «мумбо-юмбо», хотя я бы не напряглась, если бы и были. Меня интересуют подобные вещи — всякие мистические учения и практики, о которых я много наслышалась в Гималаях. Когда мы были в Пакистане, отец всегда медитировал по утрам. И мы только начали обсуждать с ним более существенные вопросы в жизни, когда он умер. Здесь, в этом приюте, я почему-то ощущаю себя ближе к нему.

Единственная загвоздка в том, что этот приют — «обитель для молчальников». А для меня это большая проблема. Мы могли задавать друг другу вопросы во время ознакомительной встречи, но впредь нам придется держать язык за зубами.

Сразу по прибытии мы сдали свои телефоны; и здесь не разрешается ни читать, ни разговаривать.

Надеюсь, что дневник поможет мне выдержать это принудительное молчание. До чего же важно для нас вербальное общение в жизни! При встрече с другими обитателями приюта внизу меня поначалу так и подмывало сказать им «Привет!», расспросить, откуда они родом и как узнали о приюте.

У одной девушки был сильный насморк, она выглядела ужасно, но я не могла не справиться о ее самочувствии.

Я делю комнату с еще одной девушкой. В первый день, поднявшись наверх, чтобы разобрать свои сумки, мы лишь поприветствовали друг друга кивком головы и улыбкой. Мне пришлось прикусить язык. А так хотелось разузнать о ней все, обменяться впечатлениями о Мэггсе (чего уж скрывать: он в отличной форме, а это может отвлекать при медитации, когда глаза нужно держать закрытыми). А еще меня очень интересовал вопрос: где она купила свои причудливые браслеты, так похожие на индийские украшения.

Идея поехать сюда принадлежала Карен. Первое «занятие» со мной она провела в своем кабинете, неподалеку от Второго двора. Карен позволила мне выговориться сполна — и об отце, и о том, как я (безуспешно!) пыталась окунуться с головой в университетскую жизнь, чтобы не погрязнуть в своей печали, и о вероятности того, что я брошу учебу и уеду в Индию, чтобы побывать на том месте, где погиб мой отец. Я рассказала Карен и о своем безысходном отчаянии, и о бессонных ночах, и о навязчивых мыслях положить всему этому конец.

— Не следует недооценивать последствия потери родителя, — сказала Карен. — В вашем случае, даже обоих родителей. Если вы почувствуете потребность прервать учебу и уехать куда-нибудь на год, доктор Лэнс все поймет и пойдет вам навстречу.

— Вы так думаете?

— Мы уже разговаривали с ним об этом. И нам кажется, что идея взять тайм-аут в учебе вовсе не плохая. Первый год в университете сам по себе волнительный и напряженный; что уж говорить, если к этому примешивается еще и стресс из-за потери родного человека.

— А как же мои занятия?

— Они могут подождать.

— И меня не отчислят из колледжа?

— Конечно, нет. Я думаю, поездка в Индию подействовала бы на вас благотворно.

Карен замолчала, как будто обдумывая что-то. И я впервые ощутила, что у нашей встречи была совсем другая подоплека. В поведении Карен было что-то такое, отчего мне казалось, что она просто выжидает благоприятного момента, чтобы перевести наш разговор в другое русло. Так что я совершенно не удивилась тому, что она сказала потом.

— Или… — Карен встала из-за стола и присела рядом со мной на софу. Ее глаза были голубыми-голубыми, а от тела исходил слабый аромат: лимонный, летний. — Вы можете осознать, что университет — это не для вас, бросить его в конце следующего триместра и посвятить свою жизнь совершенно другому делу.

— Я не совсем понимаю, о чем вы говорите.

— У некоторых людей просто не получается приспособиться к университетской жизни, особенно в Кембридже, на который обычно возлагаются слишком большие надежды. По своему опыту работы и здесь, и в Оксфорде, я могу сказать: самыми несчастными студентами зачастую оказываются самые одаренные молодые люди, предрасположенные к изучению языков, наук, философии. Судя по тому, что мне рассказывал о вас доктор Лэнс, вы — необычная студентка, с неординарными способностями.

— Не знаю, так ли это, — смутилась я. Странно, но один лишь намек на то, что я могла бы не тратить еще два года жизни на пребывание в Кембридже, приподнял мне настроение.

— Правда, перспектива бросить университет чревата стрессом, — продолжила Карен. — Вы можете воспринять это как личную неудачу, да и ваше резюме будет подпорчено. Доктор Лэнс тоже опасается этого. Он хочет, чтобы каждый молодой человек здесь продолжал учебу и достиг в жизни лучшего. Мы с ним много разговаривали о вас, о вашем мужестве, которое привело вас сюда так скоро после смерти отца.

— Я не уверена, что все дело в мужестве, — сказала я. На глаза навернулись слезы.

— Как знать. Лично я думаю, что вы были правы, попытавшись изменить свою жизнь. И вы правы, признавая сейчас, что приезд сюда не разрешил ваших проблемы. Доктор Лэнс искренне хочет помочь вам. Поэтому он и пригласил меня. Ему очень нравился ваш отец, и ему тяжело видеть вас несчастной. Я советую вам уехать отсюда на несколько дней, взять тайм-аут, чтобы поразмышлять о жизни и о том, как вам ее строить дальше. Вы должны разложить все по полочкам в своей замечательной головке. А по вашем возвращении мы обсудим все возможные варианты и подумаем, что будет лучше для вас, для вашего благополучия в дальнейшем.

Вот, как она преподнесла эту идею — моей поездки в «Тихий приют». И сейчас я здесь, сижу в отдаленном от цивилизации сельском домике в Херефордшире. А через минуту пойду вниз на наш первый сеанс медитации. Завтра нас разбудят в шесть, а в шесть тридцать уже начнется очередной сеанс медитации; медитировать мы продолжим и после ланча (вся еда здесь вегетарианская). А после каждого сеанса медитации мы будем заниматься тайцзи, или йогой. На прогулку в середине дня отводится два часа. Спать мы должны ложиться в девять вечера.

Все мои транспортные расходы — поезд до Лондона, затем другой поезд, трехчасовую поездку в Херефорд — оплатил колледж. Но отпустили меня сюда с одним условием: я никому не должна рассказывать об этом приюте. Не понимаю — почему? Возможно, доктор Лэнс боится, как бы все его студенты не разбежались, решив оттянуться в Херефордшире.

Пока я писала эти строки, пришла моя соседка по комнате. Она сейчас тоже сидит на кровати и что-то пишет. Думаю, что письмо. Я не смогла удержаться: нацарапала свое имя на клочке бумаге и передала ей вместе с кусочком черного шоколада. Мы не должны были брать с собой никакую еду, но я тайком привезла шоколад, рассудив, что этот продукт с содержанием 85 процентов какао пойдет только на пользу моей душе.

Девушка тоже написала свое имя — Седжал — и передала мне клочок бумажки обратно, добавив «Спасибо!» за шоколадку. И именно в этот момент я заметила, что ее браслеты прикрывают глубокие шрамы от резаных ран на запястье — еще только затягивающиеся. «Как она выжила?» — подивилась я.

Седжал заметила, что я увидела шрамы, и некоторое время мы молчали, впервые правильно восприняв друг друга. Затем я схватила ручку и написала на бумаге: «Из какого ты университета?» Седжал поколебалась, но написала ответ: «Из Оксфорда». Я взяла листок бумаги и написала еще один вопрос: «Тебя сюда направила Карен?»

Седжал посмотрела на меня с удивлением и утвердительно кивнула.

27

— Спасибо, что нашли время для встречи со мной, — сказал Джар.

— Меня заинтриговало ваше послание.

Джар зашел в светлый, полный воздуха офис Макса Иди, из окон которого открывался вид на Доклендс в сторону Гринвича. Он провел много часов на балконе своей квартиры, разглядывая этот небоскреб и свет, мерцавший на них в течение всей ночи и высветлявший своими зарничными всполохами низкие облака.

Джар впервые оказался внутри «Уан Кэнада Сквер». Но после нескольких напряженных минут на входе подумал, что никогда бы не смог освоиться и чувствовать себя в нем комфортно.

— Ваше удостоверение личности? — спросил охранник у турникетов.

Джар достал водительские права. Уж не собирается ли охрана придраться к нему по какому-нибудь надуманному поводу? Может, его опять хотят арестовать? И доставить в полицейском фургоне на допрос к Майлзу Като? Но нет, охранники пропустили Джара, хоть и не спускали с него пристальных взглядов, пока он пересекал фойе и ждал лифта, чтобы подняться на двенадцатый этаж.

Получасом ранее, только выйдя из дома, Джар почувствовал, что за ним наблюдают. У него опять появилось ощущение внутренней тревоги — точно такое же, как он испытывал в Кромере. И это ощущение усилилось на станции Доклендского легкого метро, когда в его вагон в самый последний момент вскочил мужчина, очень подозрительный на вид. Джар понимал, что превратился в законченного параноика, но всю дорогу, пока он ехал к Максу Фиди, напряжение его не отпускало.

— Кофе? Чай? — предложил Макс.

— Спасибо, — сказал Джар.

При встрече с новым человеком он привык давать себе секунд тридцать форы — достаточных для того, чтобы получить и осмыслить первые впечатления о другом человеке и определить свое инстинктивное отношение к нему. Макс был очень тучным (Джар непроизвольно поправил свою рубашку), а его нездорово красные щеки выдавали пристрастие хозяина к выпивке для увеселения или снятия стресса. А может быть, и для того, и для другого.

На шее Макса висели очки для чтения, а угол его кабинета подпирал комплект клюшек для гольфа. Комплект старый и простой, без всяких вычурностей. Над клюшками на книжной полке лежало несколько пособий по ведению бизнеса и потрепанный томик «Индийского лета» Джеймса Кэмерона. Льняной костюм на Максе был весь мятый, да и сидел мешковато. А посередине его цветистого галстука красовалось жирное пятно от еды.

— Я пришел к вам не как клиент. Вы меня понимаете? — начал разговор Джар.

— Догадываюсь, — протирая очки о галстук, спокойно ответил Макс и тут же с чувством воскликнул, заметив пятно: — Что за дерьмо? — Плюнув на галстук Макс попытался затереть пятно пальцами. — У вас есть дети?

— Насколько мне известно, нет.

— Когда будут, не давайте им виснуть на вашем костюме, если завтрак приправлялся кетчупом. В нашем доме без кетчупа не едят.

— Постараюсь запомнить ваш совет.

— Я знаю, что вы думаете: такой старпер и маленькие дети.

— Да нет, я так не думаю.

— И они не от второй жены.

Джар поднял руки в притворном протесте: «У меня и в мыслях не было вас судить!»

— У меня уже третья жена, — засмеялся Макс. — Так кофе или чай?

— Спасибо, ничего не надо.

«Как это Макс умудрился стать кризис-менеджером, коль у него такая беспорядочная жизнь?» — удивлялся про себя Джар. А вслух спросил, горя нетерпением перевести разговор на интересующую его тему:

— Вы ведь писали статью о Джиме Сэндхоу?

— Увы, она никогда не была опубликована. Ее вообще нет в печатном виде.

— Но ее можно как-нибудь прочитать?

— Это было так давно. В другой жизни. — Макс оглядел свой дорогой офис, словно бы намекая Джару на свои переменившиеся обстоятельства.

— Я встречался с Розой Сэндхоу, дочерью Джима, в университете. В летний триместр, перед тем, как она умерла.

При упоминании имени Розы лицо Макса изменилось, а нижняя губа сморщилась, как носик у пакетика молочного йогурта.

— Вы вроде бы виделись с ней один раз, — продолжил Джар. — На похоронах ее отца.

Макс вздрогнул:

— Я помню ее лицо: красивая девушка.

— О чем была ваша статья?

Макс сел и, достав откуда-то зубочистку, начал сосредоточенно ковыряться в коренном зубе. Прошло несколько секунд прежде, чем он выдавил из себя:

— У меня очень пылкое воображение, Джар. Сейчас я использую его, чтобы прогнозировать самые неблагоприятные варианты развития событий и предугадывать, чем они могут закончиться для моих клиентов. И клиенты ведутся, полагая, что мне можно доверять: ведь я выгляжу в точности так, как они себе представляют наемных писак с Флит-стрит.

Макс взмахнул одной ногой в воздухе, подтягивая брючину:

— А я все подошвы стер на прежней работе. И мог вообще без штанов остаться. Теперешняя журналистика — это только айпады и цифровое поколение двадцатилетних. Когда я был репортером, мой новостной редактор требовал только факты. Однажды мне выпал шанс написать стоящую статью — историю об отце Розы, но я не смог ее раскрутить. Не было доказательств.

— Доказательств чего?

Макс некоторое время молчал. А потом произнес:

— Я сожалею о Розе. Правда. Я бы не заявился на похороны ее отца, если бы не… А насколько хорошо вы знали Джима Сэндхоу?

— Мы никогда не встречались с отцом Розы. Он умер за месяц до начала ее учебы в Кембридже. Но думаю, что он работал в МИДе, в Политическом отделе.

Джар послал Максу хитрую, многозначительную улыбку — как журналист журналисту. Макс в ответ не улыбался, но его глаза сузились, словно он только сейчас начал воспринимать Джара всерьез.

— Розин отец был шпионом? Или даже еще более важной персоной? — спросил Джар. И стал пристально наблюдать за реакцией Макса, ища в ней хотя бы намек в подтверждение своих слов. Задавали ли ему когда-нибудь такие же вопросы? Если да, то Макс мастерски умеет притворяется, будто ему ничего не известно.

— Я отвечу вам коротко. Длинная версия моей истории, возможно, и застряла где-нибудь в пучинах даркнета, но я в этом сомневаюсь. Сайт, разместивший мою статью, был закрыт.

— Закрыт? Кем?

Макс поднял брови, как будто ответ на этот вопрос был слишком очевиден.

— Я учился в краснокирпичном Уорике. Оксбридж был не для меня. И, как мне думается, не для многих людей, учившихся там. Вы когда-нибудь просматривали статистику самоубийств в Оксбридже?

— Увы, не доводилось.

Макс яростно ковырял пальцем в ухе:

— Я считаю, что многие самые одаренные студенты страны — одновременно и самые несчастные.

«Роза в своем дневнике использовала точно такие же слова, когда цитировала Карен», — мелькнуло в голове у Джара.

— Мое внимание привлекли несколько конкретных случаев, — продолжал между тем Макс. — Когда тела самоубийц так и не были найдены.

«Жаль, что я не разыскал Макса раньше», — досадовал Джар. Но как он мог его разыскать? Он же не знал его имени. И ему никогда не попадалась на глаза статья Макса. Во время своего расследования Джар даже не помышлял заглядывать в даркнет: темная сеть всегда была для него запретной зоной, «исчадием» аморальности и порочности. Ему следует быть смелее.

— Там просматривались кое-какие совпадения — связи между самоубийствами и Розиным отцом. Не слишком значимые, но достаточные для того, чтобы их проверить. Свидетельства о том, что эти несчастные студенты встречались с ним за пару месяцев до своей «смерти». Я был уверен, что им дали шанс зажить другой жизнью. Только не мог этого доказать. Тело Розы ведь не нашли, так?

— Не нашли.

— У меня нет ключа к разгадке, Джар, если вы пришли ко мне за этим. Мои конспирологические теории только все усложняют и путают. Да и стоит ли бередить прошлое, которое лучше не трогать?

— Я готов рискнуть. Вы поможете мне найти Розу? — Джар выдержал паузу, глядя Максу прямо в глаза. — И возможно, у меня есть те доказательства, которые вы искали и не нашли.

28

Тихий приют, Херефордшир, весенний триместр 2012 г.

Второй день нашего молчаливого уединения. Почти все утро я выслушивала рассуждения Мэггса о медитативной практике осознанности — умении направлять безоценочное внимание на себя и окружение, позволяющем понять работу своего сознания, быть в контакте с собой и миром и преодолевать ловушки привычного мышления, эмоциональных реакций и автоматического поведения. Потом где-то с час я выполняла упражнения тайцзи, медитировала (разбуженная в конце тибетским гонгом), совершила в одиночестве двухчасовую прогулку по кряжу Хэттролл и… подписала Закон о неразглашении государственных тайн.

Я все еще не уверена, что поступила правильно, приехав сюда. Мне не следовало бы даже писать здесь все это. Но ведь никто не собирается читать мой дневник. Так что ничего страшного. (А в недалеком будущем я планирую овладеть навыками шифрования и сделаю этот дневник еще более личным.)

Карен обещала, что для меня все прояснится в ближайшее время. И похоже, так оно и вышло. Если коротко, то следующий триместр станет моим последним учебным сезоном в Кембридже. (До чего же приятно это писать!) Вместо учебы мне теперь светит перспектива поработать за рубежом — и вволю погоревать, благо времени для этого у меня будет предостаточно. Так что я посмотрю, как буду себя чувствовать, и поразмыслю о предложенной мне работе, университете, отце.

Карен разыскала меня после сеанса медитации; она сказала, что хочет побеседовать со мной. И отвела меня в маленькую комнатку рядом с кухней, выходящую в обнесенный оградой сад (наверное, очень пышный и ухоженный в прошлом). Карен закрыла тяжелую дубовую дверь и после того как мы обе сели, достала несколько листов бумаги, скрепленных вместе — Закон о неразглашении государственных тайн — и положила его на круглый стол между нами.

За окном закурлыкал лесной голубь. Отец любил птиц, даже иногда специально наблюдал за ними. «А ты знаешь, что говорит лесной голубь?» — спросил он меня как-то раз, лежа рядом со мной на покошенной задней лужайке. «Нет, скажи мне», — попросила я. «Мой пальчик кровоточит, Бетти. Мой пальчик кровоточит, Бетти».

— Не тревожься, — произнесла Карен, наблюдая за тем, как я перевожу взгляд с окна на символ короны. Она дотронулась до моего предплечья и на мгновение задержала на нем свою руку. — Перед тобой открывается очень необычная перспектива, — добавила она.

— Что за перспектива?

— Ты должна подписать это, и тогда мы сможем продолжить разговор.

— Вы серьезно? — Я развернула документ, чтобы не читать его вверх тормашками.

— Это свидетельство того, как высоко они тебя ценят.

— Кто они?

Карен ответила мне молчанием.

— Вы не можете мне этого сказать? — рассмеялась я в надежде на то, что улыбка растопит лицо Карен и она признается, что это была шутка, новый метод лечения — эдакая терапия шпионажем. Но Карен продолжала хранить молчание, а ее лицо оставалось непроницаемым. Перехватив ее взгляд, я притихла от его серьезности, снова опустила глаза на бумагу и прочитала первый параграф:

«Лицо, являющееся или бывшее сотрудником службы безопасности, либо разведки, или лицо, уведомленное о том, что на него распространяются положения, указанные в данном подразделе, будет признано виновным в совершении преступления, если без законного на то права обнародует информацию, документы или иные сведения, относящиеся к безопасности или разведке и ставшие ему известными в связи с исполнением им своих полномочий в период действия данного уведомления или по его истечении».

— Это всего лишь мера предосторожности, — заговорила наконец Карен.

И я подписала эту бумагу и снова прислушалась к курлыканью лесного голубя: «Зачем я это сделала? Что же это за приют такой в Херефордшире?» — замучили меня вдруг вопросы. «Отец, должно быть, подписывал это сотни раз», — попыталась я себя утешить.

«Мой пальчик кровоточит, Бетти. Мой пальчик кровоточит, Бетти».

Интересно, Седжал, моя соседка по комнате, тоже подписала этот Закон? Не потому ли нам не разрешается друг с другом разговаривать?

Следующие десять минут Карен описывала мне в основных деталях открывающуюся передо мной перспективу: я буду базироваться за рубежом, на территории Америки, и проведу первые шесть месяцев по окончании летнего триместра, проходя тестирование и обучение. Зарплата, по ее словам, будет «достойной» — такой, которую не принято озвучивать. И у меня больше не получится исчерпывать лимит своей кредитной карты.

— После того как твои основные способности будут определены и проанализированы, ты получишь более четкие инструкции, — добавила Карен голосом, более подходящим управленческому консультанту, чем психотерапевту.

— Я буду работать на разведку? — полюбопытствовала я, снова глянув на Закон о неразглашении государственных тайн. Туманность информации, сообщенной мне Карен, смущала меня не меньше, чем его текст.

Карен мой вопрос проигнорировала:

— Если тебя устраивает то, что я рассказала, то тебя вскоре переведут на другое место, недалеко отсюда, и там тебе предоставят больше информации. Если нет, ты вернешься в колледж и скажешь там, что была в отпуске в связи со смертью близкого. На данном этапе мое дело — получить твое принципиальное согласие на предложение, которое тебе было сделано.

— А повторите мне четко, в чем именно заключается это предложение?

Карен, возможно, и раздосадовал мой тон, но — как официант, горделиво повторяющий гостям заведения блюда дня — она с явным удовольствием еще раз прошлась по деталям:

— Ты уйдешь из Кембриджа в конце следующего триместра и проведешь год за рубежом, где сначала пройдешь обучение, а потом, уже начав свою новую жизнь, ты будешь играть роль, обсуждать которую недозволительно ни с кем — ни с друзьями, ни с родными, ни с бойфрендами.

Я уверена: Карен понимала, какой эффект произведут на меня ее слова. Она знала, что я искренне обрадуюсь возможности никогда больше не возвращаться в университет.

— В случае согласия ты должна будешь разорвать отношения со всеми, — произнесла Карен так, словно прочитала мои мысли. Интересно — я покраснела? — Ты близка с кем-нибудь сейчас?

Помедлив несколько секунд с ответом, я произнесла:

— Нет.

«Мой пальчик кровоточит, Бетти…»

29

— Джар, ты в своем уме? На дворе два часа ночи!

— Знаю. Извини. Можно я зайду к тебе?

— Что? Сейчас???

Джар понимал, что просил от Карла слишком многого, но ему было необходимо поговорить с ним о последних отрывках из дневника Розы. А кроме того, он вопреки своей воле не мог отделаться от одной навязчивой мысли: Карл гораздо теснее связан с Кирстен, чем делает вид. Почему он позвал ее присоединиться к ним тогда, в пабе?

Через полчаса Джар уже сидел на полу в квартире Карла. И без того компактная, она казалась еще меньше из-за огромного количества старых пластинок, занимающих в ней каждый дюйм свободного пространства: пластинки громоздились на икеевских полках, поднимаясь от пола до потолка, как виниловые сталагмиты. А еще в квартире Карла чувствался слабый запах табака.

— А ты помнишь, чтобы Роза когда-нибудь упоминала о приюте в Херефордшире? — протягивая Джару кружку с чаем, спросил Карл в футболке с портретом Конго Натти^[290] и боксерских шортах.

— Возможно. Я помню, как она обмолвилась однажды, что уезжала из колледжа на несколько дней, чтобы отдохнуть и собраться с мыслями. Думаю, это были какие-то курсы по медитативной практике осознанности. Да и слово Херефордшир вроде бы прозвучало в каком-то нашем разговоре. Роза ездила туда до того, как мы познакомились, во время ее второго триместра.

— Ты не догадывался, насколько сильной была ее депрессия?

Джар украдкой покосился на Карла. Этот вопрос терзал его все последние пять лет: как он мог не заметить этого, ошибочно принимая Розину депрессию за обычную скорбь по погибшему отцу?

— Иногда она действительно была сама не своя. Ее настроение быстро менялось: то улучшалось, то ухудшалось, это точно.

— Но ты никогда не подозревал в ней склонности к суициду?

— Мне казалось, что это не в ее характере.

— Но такая склонность была у ее матери.

— Она пошла в отца.

Джар отвернулся, снова раздумывая о самом последнем отрывке из Розиного дневника. Роза защищала их обоих от чего-то еще — от чего-то нового, что ждало ее впереди. Это перекликалось по смыслу с электронным посланием, которое она оставила ему: «Мне очень жаль, что пришлось оставить тебя, малыш, первая и последняя любовь всей моей жизни!» И это менее болезненный довод, чем самоубийство. Поддавшись порыву, Роза ринулась и угодила во что-то, откуда теперь не могла никак выбраться.

— Психотерапевт заставила Розу подписать Закон о неразглашении государственных тайн, Карл. Ты не находишь в этом ничего странного?

— А что тут странного? Врачебная тайна.

Джар вскинул на Карла глаза, но увидя его детскую улыбку, быстро опустил взгляд, пристыженный тем, что сомневался в своем друге.

— Не знаю, что тут и думать, приятель, — проговорил Карл, сидя за столом. Он начал читать Розин дневник в своем лэптопе. До прихода к Карлу, Джар скинул ему по электронной почте несколько последних отрывков — о приюте в Хередфордшире. — Разве это действительно что-то меняет? Розе предложили работу. Обычно такие предложения поступают на последнем курсе. Но в этом случае они поспешили на два года раньше. Роза была талантливой, способной студенткой, одной из лучших. А разведслужбы всегда пополняли свои кадры за счет студентов Оксфорда. Но Роза не стала у них работать, потому что она умерла, Джар. Потому что она предпочла жить своей собственной жизнью и умереть, так трагически. Вероятность ее вербовки ничего не меняет.

«А может, Карл прав?» — мелькнула у Джара мысль, но он отогнал ее от себя.

— Я встречался сегодня с одним человеком, который интересовался деятельностью Розиного отца еще при его жизни. Этот парень работал тогда журналистом, а сейчас занимается кризис-менеджментом.

— И?

— Он написал статью, которую не захотели напечатать ни в одной из газет. В статье шла речь о нескольких студентах Оксфорда и других ведущих университетов, покончивших жизнь самоубийством. Роза была не единственной, чье тело так и не нашли. Были и другие похожие случаи.

— А почему никто не захотел напечатать эту статью?

— Он не мог подкрепить свою версию надежными доказательствами.

— А может, потому что она была чушью?

И снова Джар осознал: возможно, Карл прав. Он понимал, куда клонит его друг, и не винил его за скептицизм.

— Этот парень решил, что самоубийства студентов были связаны как-то с отцом Розы, что все эти ребята встречались с ним за несколько месяцев до своей смерти.

— Зачем им надо было это делать?

— За тем, что им давалась возможность начать все с белого листа, заново стартовать, зажить новой жизнью. Об этом и Роза пишет в своем дневнике.

— Статья не была опубликована, Джар, потому что все это звучит надуманно, притянуто за уши. В арсенале разведслужб есть множество разных уловок и обманных трюков, но они не тратят времени на имитацию самоубийств простых студентов и превращение их в новых личностей.

— Отец Розы работал в МИДе, в Политическом отделе. Это обычное прикрытие для шпионов.

— И что из этого?

— Статья была опубликована.

— Ты же сказал, что не была, или мне показалось?

— Она была размещена в даркнете. И ты должен мне помочь ее найти.

— Ну, знаешь ли… Ты можешь и сам поискать в даркнете все, что тебя интересует, Джар. Раз все дело в этой статье.

— В ней может быть какая-нибудь зацепка. Ну, пожалуйста!

— Да, в темной сети публикуются всякие мусорные статейки, — продолжал бубнить Карл. — «Естественно, там полно наемных убийц и торговцев оружием, наркодельцов и растлителей детей, извращенцев и спекулянтов. Они все тусуются в даркнете. Но там есть и много хорошего. Арабская весна началась тоже в даркнете. А пекинские блогеры используют ее, чтобы обойти «Великий китайский файрвол»^[291]… «Нью-Йоркер» ведет там свой сайт — StrongBox — для активных правдолюбов. А почитатели Стравинского найдут там пятьдесят тысяч страничек, посвященных «эмансипированному диссонансу» — я писал об этом на прошлой неделе.

— Парень-журналист упомянул что-то о скрытом сайте с суффиксом .onion в адресе.

— Вот с этого и надо было начинать.

Джар наблюдал за тем, как Карл минимизирует окно своей электронной почты и, вздохнув, запустил браузер Тор.

— Добро пожаловать в «луковую страну», — сказал его друг, в предвкушении потирая руки о свои боксерские шорты.

— Луковая страна? — переспросил Джар.

Карл бросил на него испепеляющий взгляд:

— Это раздел даркнета, где название каждого домена заканчивается на onion.

Джар не сомневался, что его друг справится с задачей. Он немного слышал о Торе («луковом маршрутизаторе») и о том, что в нем скрываются IP-адреса пользователей, благодаря чему люди могут общаться в интернете анонимно, но сам никогда не прибегал к нему. Эдвард Сноуден использовал Тор, чтобы выдавать секреты. Вот ведь ирония — если учесть, что первичная разработка Тора в 1990 годы велась на средства ВМС США.

Через две минуты Карл уже рыскал в даркнете, просматривая индексные страницы скрытых сервисов Тора. Насколько Джар мог судить, эта сеть похожа на «поверхностный интернет», с которым он знаком.

— Секретные агенты, естественно, ненавидят Тор за его анонимность, — сказал Карл, скорее, самому себе, чем Джару. — Один из документов АНБ, обнародованных Сноуденом с помощью Тора, конечно, имел весьма красноречивое название: «Отвратительный Тор». Но Тор не слишком эффективен. Конечно, он может защитить сайт от перехвата трафика, но ни хрена не справится с корреляционными атаками, если кто-то вычислит оба конца канала связи.

Уже не в первый раз Джар не понимал ни слова из того, что говорил его друг. Но он был готов слушать его тарабарщину сколько угодно — лишь бы Карл нашел ему статью!

Но к тому времени, как Карл ее нашел — в начале пятого утра — Джар давно похрапывал на софе.

— Есть! — закричал Карл, хлопая его по ноге. — Эй, парень! Готово!

Джар вскочил и с затуманенными глазами пытался сфокусироваться на экране.

— Твоя статейка размещена на скрытом торовском сайте для любителей шпионских историй, — продолжал Карл. — Требовалось членство, там ограниченный доступ. Пришлось немного повозиться, но я откопал ее. Хочешь, чтобы я распечатал тебе эту статью?

— Да. Спасибо. — Джар встал рядом с Карлом, рассматривая на экране Розино фото паспортного размера. Роза — одна из шести человек, фигурирующих в статье под названием «Студенческие суициды». Рядом с ней — девушка-азиатка по имени Седжал Шах — такое же имя носила и Розина соседка по комнате в Херефордшире.

Джар не видел раньше этой фотографии Розы. «Интересно, где она была сделана?» Он еще некоторое время рассматривает снимок, а потом начал читать размещенный под ним текст:

Некоторые высокопоставленные лица британского МИДа имели непосредственное отношение к секретной программе американской разведки, нацеленной на вербовку самых лучших — и самых несчастных — студентов Оксбриджа путем обещания им нового имени и новой жизни, — сообщал Макс Фиди. — Подходящие студенты выявлялись психотерапевтами колледжей и посылались на «отдых» в приют в Херефордшире, где располагалась база САС. После чего имитировались их самоубийства, и студенты начинали новую жизнь.

Сама по себе статья выглядела действительно надуманной — «притянутой за уши чушью», как выражался Карл. И все-таки в ней было слишком много схожих моментов с Розиным дневником: упоминание о возможном вербовочном центре на военной базе в Херефордшире, задействование психоаналитиков и сотрудников различных социальных служб в ведущих британских университетах для выявления студентов с суицидальными наклонностями, предрасположенных к вербовке. И перечисление шести студентов, включая Розу и Седжал как, возможно, завербованных.

Тела никого из этих студентов так и не были найдены.

30

Тихий приют, Херефордшир, весенний триместр 2012 г.

После того как я согласилась подписать Закон о неразглашении государственных тайн, события понеслись быстро. Карен велела мне упаковать сумку и покинуть комнату с документами.

Через десять минут я уже садилась в черный автомобиль позади сельского дома, во внутреннем дворе, который раньше, видимо, использовался слугами и торговцами. В автомобиле были только водитель и Карен. И я — на заднем сиденье.

Никто не видел, как приехал этот автомобиль. И никто — насколько я могу судить — не заметил, как мы уехали. Остальные студенты пребывали в состоянии глубокого расслабления — возможно, даже погруженные в сон — на очередном сеансе медитации Мэггса в главном кабинете в передней части дома.

— Ты забрала все вещи из своей комнаты? — спросила Карен. Она казалась рассеянной, но то и дело выглядывала из окна, словно желая убедиться, что никто не заметил нашего отъезда.

— Да, всё здесь, в моей сумке, — сказала я.

Все, кроме шоколадки, которую я прикончила прошлой ночью вместе с Седжал. «Интересно, она тоже подписала Закон о неразглашении государственных тайн?» — снова задалась я вопросом. Седжал покинула нашу комнату еще рано утром. Мне не пришло в голову спросить, куда она направляется, а сама она не стала мне ничего объяснять.

— Нам далеко ехать? — полюбопытствовала я.

— Нет, — отрывисто бросила Карен, совсем не похожая на себя: замкнутая, холодная, даже раздраженная.

Вскоре автомобиль остановился у шлагбаума, преграждавшего въезд на территорию с какими-то странными постройками, напоминавшими армейские бараки.

— Где это мы? — опять поинтересовалась я, уже не ожидая ответа.

— Не волнуйся. Тебе не придется вступать в армию.

Шлагбаум поднялся, и усатый мужчина в униформе и с оружием на поясе проводил взглядом нашу машину. И даже не улыбнулся.

Мы явно приехали сюда не на лекции. И все-таки здесь сильноразило казенщиной, замешанной на порядке, дисциплине и подчинении. На всем том, что, я надеялась, осталось для меня уже позади. Приказы, униформа, акронимы — это не по мне. А здесь, куда бы ни падал мой взгляд, повсюду маячили знаки и символы Министерства обороны с непонятными буквами и цифрами.

— Это первый и последний раз, когда ты оказываешься в военной обстановке, — сказала Карен, уловив мое беспокойство.

Пожалуй, мне нужно получше отточить свое актерское мастерство. Через десять минут я сидела в помещении, напомнившем мне аудиторию. Там было еще пять студентов. Я узнала только одну девушку: Седжал. Не уверена, что четверо других тоже были в приюте.

Перед нами стояли Карен и мужчина, которого я точно раньше где-то видела. Только я никак не могла вспомнить — где. Он оглядывал всех нас по очереди, а на мне надолго задержал свой взгляд. Так мне, во всяком случае, показалось. Было в нем что-то смутно знакомое. Может быть, он присутствовал на приеме в саду, когда отец меня брал в Букингемский дворец?

— Я хочу вам представить Тодда, — сказала Карен. — Наверное, последние несколько дней показались вам несколько странными, но думаю, вы успокоитесь и поймете, в каких надежных руках находитесь, когда Тодд разъяснит вам кое-что.

Тодд улыбнулся, но прежде чем заговорить, выдержал паузу. Ему под пятьдесят, летние брюки из хлопчатобумажной ткани, рубашка апаш; и, похоже, его ничего не может смутить или обеспокоить. «Путевый парень», как сказал бы отец.

— Мне очень приятно видеть вас всех, — начал Тодд. — Правда, приятно.

Почему-то я решила сначала, что он британец, но Тодд заговорил с акцентом Восточного побережья, очень похожим на акцент Карен. — Я постараюсь быть кратким — на вас сегодня и так обрушится масса информации. Для начала — добро пожаловать. Отныне вы — участники программы «Евтихий». И для меня честь находиться среди таких одаренных студентов. Поверьте, я говорю это совершенно серьезно.

Слегка шаркнув ногой, Тодд провел руками по волосам. «Что еще за “Евтихий”?» Я перехватила взгляд Седжал. Она улыбалась.

— Перед всеми вами открывается уникальная возможность, второй шанс, то, чего в этой жизни удостаиваются лишь немногие люди. Вскоре вам предстоит сделать выбор: добровольно воспользоваться этим шансом или вернуться к своей старой жизни. Это серьезное решение — наверное, главное из всех, которые вы когда-либо принимали. Но не зацикливайтесь на этом. Вы все попали сюда благодаря рекомендациям ваших коллег, Карен. Но мы тоже будем наблюдать за вами на протяжении нескольких месяцев, анализировать ваши умственные способности, психологическую устойчивость и слабости, ваше душевное состояние, поведение, характер. Поверьте мне, никто не попадает сюда случайно.

На этот раз мы не переглядывались. Думаю, мы все были поражены при мысли о том, что за нами будут наблюдать.

Похоже, доктор Лэнс причастен ко всему этому больше, чем я полагала. Впрочем, я не тревожусь. Тодд вселяет уверенность. И не скрою: я чувствую себя польщенной тем, что меня выбрали.

— В последующие дни мы проведем еще несколько тестов. Мы уверены, что сделали правильный выбор, но вероятность того, что кому-то из вас придется нас покинуть все-таки остается. И будет трагедией, если кто-то из вас воспримет это на свой счет. Вы зарекомендовали себя с самой лучшей стороны, иначе бы сюда не попали. Поверьте мне.

— Можно вопрос? — подняла руку Седжал.

— Пожалуйста. В последующие дни у вас возникнет еще много вопросов.

— На кого мы будем работать: на американское или на британское правительство?

— А у вас свои особые предпочтения? — Манера Тодда говорить была легкой и веселой. Но я заметила, что вопрос Седжал вызвал у него раздражение. — Насколько мне известно, мы — союзники.

— Да нет, это я так, из чистого любопытства, — отвертелась Седжал. И я восхитилась ее дерзостью.

— Во избежание недоразумений, я вам отвечу: вы будете работать на оба правительства. Надеюсь, такой ответ вас устроит.

Седжал посмотрела на меня. Мы обе слишком хорошо сознавали, что не устроит, и впереди нас ждет гораздо больше вопросов, чем ответов.

31

— Ты выглядишь уставшим, — сказала Эми, отпивая кофе.

Повидавшись с Карлом, Джар сначала вернулся проверить свою квартиру и гараж, опасаясь новой кражи со взломом (опасения оказались ложными), а потом направился на свидание с Эми в кафе в Гринвичском парке (не оспаривая ее выбор). Прошла ровно неделя с их встречи в Кромере. И снова у Джара появилось подозрение о слежке: один мужчина в дальнем конце вагона в Доклендском легком метро слишком часто посматривал в его сторону. Поэтому Джар вышел на станции Мадшут, прошел по тоннелю под Темзой до «Катти Сарка» и направился к парку пешком.

— Я так и не поблагодарил тебя за Розин дневник, — проговорил Джар, усаживаясь за столик. И осмотрел кафе, пока Эми наливала ему кофе из кофейника. Рука у нее дрожала.

На какой-то миг Джару померещилось, будто мужчина, заказавший чай за стойкой бара, — тот же самый человек, что сел в его вагон поезда на станции Канэри-Уорф.

— Ты все еще продолжаешь посещать своего американского психотерапевта? — спросила Эми, пропустив мимо ушей его упоминание о дневнике.

— Я получил пару сеансов на ее кушетке, — ответил Джар, еще раз бросая взгляд на мужчину за стойкой, а потом перевел его снова на Эми.

Джар не знал — рассказывать ли ей о Кирстен и его теории о том, что она и есть та самая женщина, что консультировала Розу в Кембридже.

— Как поживаешь? — поинтересовался он у Эми.

— Сохраняю надежду на то, что терапия действует. Я потихоньку снижаю дозу своих лекарств.

— Это здорово. Ну, а что там с Мартином?

— Полицейские отпустили его, как только получили то, что хотели, — сказала Эми. — Их обвинение было смешным, и они знают это.

— И как он? Держится?

Эми опустила глаза. Джар заметил саднящую кутикулу на ее указательном пальце. Он вспомнил, что Роза лишь однажды обмолвилась о браке своей тети, намекнув на нездоровый дисбаланс в ее отношениях с мужем.

— Он все еще злится на меня за то, что я позволила постороннему человеку залезть в свой компьютер. И за то, что его арестовали, — призналась Эми. — И продолжает твердить, что я должна была попросить его починить комп. Но ведь он всегда так сильно занят…

— В своем сарае?

Эми кивнула и отвернулась. Побывав не раз в Кромере Джар хорошо помнил их домашнее хозяйство: большой викторианский дом на окраине города, «сарай» Мартина в глубине сада, кабинет, на обустройство которого он явно не поскупился и в котором он, похоже, дневал и ночевал, работая над своим большим романом, когда не катался на велосипеде.

— А я ведь тоже был арестован — после консультации у психотерапевта на Харли-стрит. Рискованное дело — эта психотерапия. В полицейском участке на Савил-роу меня расспрашивал о жестком диске парень по имени Майлз Като. Ты когда-нибудь слышала о нем?

Эми замотала головой. Похоже, она совсем не удивлена тому, что его арестовывали. Как будто ожидала такого развития событий. И Джару от этого еще больше стало не по себе.

— Он что-нибудь спрашивал о Мартине? — поинтересовалась Эми.

— Он подозревает его в хранении непристойных снимков — четвертого уровня.

— Тогда почему они не предъявили ему обвинения? — Эми откинулась на спинку стула.

Джар не мог понять, действительно ли Эми была уверена в невиновности Мартина или все-таки сомневается:

— Они полагают, что все улики на жестком диске. Думаю, они еще не смогли получить к нему доступ.

Эми внезапно оживилась; в ее глазах впервые за все время их разговора загорелся интерес. Она наклонилась к Джару — точно так же, как это когда-то делала Роза.

— Ты ведь понимаешь, что все это никак не связано с какими-то похабными изображениями, да, Джар? Арест Мартина, твой арест, этот Майлз Като. Это все из-за Розы, из-за ее исчезновения, — сообщила Эми. — Должно быть, в ее дневнике есть что-то такое, что для них очень важно.

Эми задала наводящий вопрос в отчаянной попытке узнать больше. Но Джар не знал, с чего начать. Пока ему не начали приходить отрывки из Розиного дневника, все еще оставался шанс, что он заблуждался, что интерес полиции к жесткому диску никак не был связан с Розой. Но записи дневника все изменили.

Джар начал с рассказа о докторе Лэнсе и его заботе о Розе и только потом описал встречу Розы с Карен, колледжным психоаналитиком. Но не упоминул о ее сходстве с американкой Кирстен, его психотерапевтом. Пока еще рано делать какие-то конкретные выводы. В его ушах до сих пор звенели слова Карла: «Это всего лишь совпадение, Джар». Но он не хотел разрушать свою версию. Эми, наклонившись, слушала.

Джар рассказывал о поездке Розы в приют в Херефордшире, о подписании ею Закона о неразглашении государственных тайн, о предложенном ей втором шансе в жизни. А затем упомянул о статье Макса Иди в даркнете и ее потрясающих аналогиях с Розиным дневником.

— Я проверял в Сети, — продолжал Джар. — Седжал, ее соседка по комнате в Херефордшире, «умерла» через несколько недель после гибели Розы, и ее тела тоже не нашли.

— Будь осторожен, Джар, — сказала Эми, положив ему на руку свою руку. Джар отвел взгляд, осматривая кафе, и затем снова повернулся к Эми, встретившись с ней глазами.

— Можно мне тебя спросить кое о чем?

— Что такое?

— Роза тебе когда-нибудь рассказывала о нас как о паре?

— Конечно. А почему ты спрашиваешь?

— Быть может, во мне говорит тщеславие, — начал Джар, пытаясь держать себя в руках. — Но она не пишет о нас много. В своем дневнике. Конечно, там есть записи о том, как мы познакомились, но она никогда…

— Джар, она любила тебя, — стараясь его успокоить, Эми взяла его обе руки в свои. — Любила всем сердцем.

— Очень любезно с твоей стороны так говорить, но…

— Я помню, как она сказала мне однажды, еще до учебы в Кембридже, что надеется встретить там человека, с которым проведет всю оставшуюся жизнь. Как встретил там свою половинку ее отец — Джим ведь тоже сошелся с ее матерью во время учебы в Кембридже. Это произошло не сразу — Роза все еще слишком сильно тосковала по отцу. Но как-то раз, приехав в Кромер в летний триместр, она отвела меня в сторону и, задыхаясь от возбуждения, призналась, что встретила такого человека. Мы тогда долго обнимались и даже немного поплакали. Ну, и посмеялись, конечно, не без этого. И я настояла, чтобы в следующий свой приезд в Кромер она привезла с собой «того счастливчика». Так мы с тобой и познакомились.

32

Кромер, летний триместр 2012 г.

Я чувствую себя страшно подавленной этой ночью. Я так надеялась, что, вырвавшись с Джаром из Кембриджа и погостив немного у тети, я смогу справиться со своим минорным настроением. Но тоска и уныние затягивают меня все глубже и глубже в темную пучину депрессии. И каждый раз я задаюсь одним вопросом: а удастся ли мне снова всплыть из этой пучины на поверхность и познать радость жизни? Это состояние сродни соскальзыванию с утеса в бездну черной материи, у которой нет пределов и которая затягивает тебя все сильнее по мере падения, загораживая свет до тех пор, пока вокруг тебя не сгустится одна темнота и перестанет хватать воздуха, чтобы нормально дышать. Единственным утешением мне служит то, что все это скоро прекратится. Я знаю, что приняла правильное решение, даже несмотря на то, что отца этим не вернуть, а Джара придется оставить.

Джар спит сейчас рядом со мной — он выпил слишком много виски с Мартином после ужина. Они хорошо ладят друг с другом, много разговаривают о сочинительстве. Быть может, я в чем-то ошибаюсь насчет Мартина, чрезмерно полагаясь на недоверие к нему отца. Часть меня жаждет поделиться с Джаром своими переживаниями, рассказать ему, как сильно я тоскую по отцу. Но я ощущаю себя виноватой за то, что позволила нашим отношениям зайти так далеко, зная, что ждет меня впереди. В других обстоятельствах, в другой жизни Джар, может быть, и стал бы частью моего будущего, но сейчас это, увы, невозможно. Мне не следовало просить его ехать со мною сюда на уикенд.

Сегодня произошел один странный случай — после того, как Мартин забрал нас с вокзала в Норвиче. (Все поездки на автомобиле совершает он, потому что доверять руль Эми — слишком большая ответственность; ведь она принимает уйму лекарств, хоть и пытается постепенно снижать их дозы.) На дороге лежал фазан. Был ли он живой или ветер просто выгнул ему перья — я не знаю. Но вместо того чтобы объехать его, Мартин крутанул руль и поехал прямо на птицу. А когда под машиной раздался отвратительный глухой звук, он еще и повернулся, осклабившись, ко мне. Никто из нас не проронил тогда ни слова. Когда мы позднее заговорили об этом, Джар сказал, что я придаю этому слишком большое значение: Мартин положил конец мучениям птицы, только и всего. И мне не стоит относиться к нему так предвзято. Возможно, он прав. Мартин — просто нелюдимый человек, чувствующий себя счастливее всего наедине с собою, в своей «рулевой рубке».

Несколько минут назад, уже ложась, я услышала, что Мартин и Эми о чем-то спорят. Джар даже не шевельнулся. (Он выглядит таким спокойным и безмятежным, когда спит, что будить его кажется преступлением.) Отец часто повторял мне, что женитьба Эми и Мартина сильно удивила его. Но отец тогда был пристрастным. Они с Эми были очень близки. И отец всегда считал, что должен защищать и опекать ее, как старший брат. Особенно, когда у Эми лет в восемнадцать случился нервный срыв — от слишком частых гулянок, наверное.

Отец и Мартин так и не смогли найти общий язык. Отец с предубеждением относился к большим фармацевтическим компаниям. Говорил, что слышал много ужасных историй о них в развивающихся странах: аморальных клинических испытаниях, сознательном завышении цен на жизненно важные лекарства ради коммерческой выгоды. Он говорил, что и Эми питала к ним естественную антипатию — до тех пор, пока ее подростковые неврозы не развились после универа в настоящее тревожное расстройство. Думаю, что стресс при реставрации известных картин — из-за возможности поцарапать скальпелем и микроскопом Брейгеля за 10 миллионов — способен превратить в невротика любого человека.

Сейчас Эми чувствует себя лучше, чем раньше, но она до сих пор не вернулась к своей работе. И меня это расстраивает.

Как бы там ни было, мне захотелось услышать, о чем спорили Эми и Мартин. Но дом у них большой («дом, который построил валиум», — шутил обычно отец), и наша спальня находится на противоположной стороне от кухни. Поэтому я тихонько прокралась по лестнице, мимо книжных полок, расположенных в алфавитном порядке (Кнаусгор рядом с Карре), и остановилась на верхней ступеньке, памятуя о том, что наступать на одну половицу не стоило — она всегда скрипела.

— То ты не встречаешься с ней годами, а теперь она сюда заявляется чуть ли не каждую неделю, — упрекал Эми Мартин.

— У нее из родных, кроме меня, никого не осталось. Нам просто необходимо видеться с ней чаще, — оправдывалась тетя.

— Она садится на заднее сиденье, как будто я — ее шофер, и всю дорогу ничего не говорит. Не понимаю, что Джар в ней нашел. — В голосе Мартина звучала обида.

Хотя он даже не подозревал о том, что Эми была с ним не до конца откровенна. Ведь мы с ней, бывало, встречались и в Лондоне, чтобы бурно потратить деньги — с поощрения Джара, который действительно понимал необходимость женского присутствия и влияния в моей жизни. Когда я была еще подростком, мы с Эми ходили на Оксфорд-стрит покупать лифчики. А после смерти отца шопинг-терапию заменила питейная терапия. Эми показывала мне любимые кембриджские заведения своей юности.

— Они решили приезжать в Кромер поездом, — сказала Эми.

— Все было бы ничего, если бы она хоть что-нибудь делала. Выгуливала собак. Готовила еду. Я не могу понять, почему ты одна хлопочешь.

— Родственники должны помогать друг другу, заботиться друг о друге, — проговорила Эми. Похоже, она пыталась чего-то добиться этим непростым разговором.

На какое-время воцарилась тишина; возможно, они переходили в другую часть кухни. А потом разговор возобновился вновь.

— Я знаю, что тебе сейчас нелегко, — послышался голос Эми. — Я понимаю это. Я только хотела сказать, что было бы здорово, если бы ты постарался найти с ней общий язык.

Пауза.

— Если ты пообещаешь быть повнимательнее ко мне — к нам.

Снова пауза.

— Мартин, не сейчас. У нас гости. — Голос Эми прозвучал игриво.

И тут разбилась тарелка. Я навострила уши, тщетно пытаясь расслышать хоть что-нибудь еще. «Может, следует разбудить Джара? — подумала я. — Проверить, все ли в порядке с Эми?» Мартин рослый и физически сильный человек. Но он никогда не выходил из себя, по крайней мере, в моем присутствии. Мне показалось, что я услышала приглушенные рыданья. Нет, наверное, просто разыгралось воображение. И, больше не переживая за скрип половиц, я быстро спустилась по лестнице в свою комнату.

Стоило мне юркнуть в постель, как Джар положил на меня свою ногу. Я попыталась рассказать ему о том, что услышала. Но сон не отпускал его.

— Все пары спорят и ссорятся, — только и смог вымолвить он, и улыбка подернула его с трудом шевелившиеся губы. — Все, кроме нас, конечно.

33

— Я должна перед вами извиниться. Я слишком много выпила.

— Мы все перебрали.

— Это было непрофессионально. Мне не следовало приходить.

Кирстен сидела за своим столом. Джар — на софе. Она снова выглядела так же, как в их первую встречу: все пуговицы на блузке застегнуты, серьезная и деловая.

— Мы можем общаться дальше, как будто той ночи не было? — интересуется она.

— Давайте попробуем.

— Отлично. Я хотела бы задать вам целый ряд вопросов о ваших галлюцинациях после утраты Розы — это нужно для моего исследования.

Джар молчал. Он понимал, что Кирстен не ожидала его прихода сегодня — после того, как три дня назад они так знатно наклюкались в баре. Позвонив в домофон на Харли-стрит, он явно застал ее врасплох. Но сейчас она держалась хорошо, вынужден был признать Джар, даже глазом не повела, когда он появился в дверях.

Было странно, что он снова сидел в этом кабинете с высоким потолком в джорджианском стиле. И уже близок к тому, чтобы спросить Кирстен о Розе, но при этом оставался совершенно спокойным. Джар размышлял о сегодняшней встрече со вчерашнего дня, с тех пор, как расстался с Эми. И сейчас его удивляет только одно — почему Кирстен продолжала притворяться.

— Мы можем вернуться к вашему последнему видению? К тому, на Паддингтонском вокзале?

— А это нужно?

— Простите?

— Нужно ли нам продолжать все это? Вы ведь плутуете.

— Я не понимаю вас, Джар.

— Мне все известно о Карен. — Джар сглотнул, явно начиная нервничать.

— А кто такая Карен?

Так! С него довольно! Джар резко встал с софы и направился к столу Кирстен. Он сознавал, что напугает ее. И сам боялся себя. Он никогда не был вспыльчивым и склонным к конфронтации. Но что-то в нем сломалось — похоже, сказались пять лет крушения надежд, разочарований, неверия других людей и его недоверия ко всем.

— Я солгал. В прошлый раз, когда был здесь. Роза вела дневник. И она написала о вас в нем все. И о том, как ее познакомил с вами доктор Лэнс, и о том, как вы посоветовали ей поехать в приют в Херефордшире, и о том, как заставили ее подписать Закон о неразглашении государственных тайн.

— Джар, я понятия не имею, о чем вы…

— Все! Хватит! — почти прокричал Джар, хлопая ладонью по столу. С секунду — пока шум от хлопка отдается в воздухе — они смотрели друг на друга. А потом Кирстен поставила на место опрокинутую Джаром кружку. Ее рука дрожала. «А что, если ли у нее где-нибудь под столом установлена тревожная кнопка — на случай, если пациент начнет буянить? — подумал Джар. — И сейчас зайдут дородные санитары и напялят на меня смирительную рубашку? Или из ниоткуда вдруг появится Майлз Като?» Ведь это Кирстен позвонила в прошлый раз копу и договорилась, что его на улице запихают в полицейскую машину без всяких опознавательных знаков. Джар в этом не сомневается!

— Я хочу разыскать Розу, и я считаю, что вы ее ищете тоже. Иначе вы бы не вышли на меня, не изменили бы свое имя, не притворялись бы, что встретились с Карлом случайно, не стали бы моим психотерапевтом, а потом не попытались бы стать моей любовницей.

Кирстен глубоко вздохнула, словно стараясь успокоить себя. Этот вдох был совершенно не такой, как те прерывистые, клокочущие вдохи, которые она делала раньше. Сегодня она еще не делала таких вдохов, пока еще не делала. Проходит время, прежде чем Кирстен наконец заговорила, прикрыв глаза:

— Что ж, вы правы. Я вышла на вас не случайно.

Джар не мог скрыть внезапный прилив удовлетворения. Но вздох, вырывающийся у него, больше походит на резкий кашель. Кирстен так твердо отрицала до этого все его нападки, что сумела посеять ростки сомнений в его смятенной душе. Засунув руки в карманы, Джар подошел к окну и встал к ней спиной, посматривая сквозь жалюзи на Харли-стрит.

— Тогда к чему все это притворство? Весь этот обман? Бесплодная трата времени? Мне нужно знать, что случилось с Розой. Не потому ли вы здесь, что решили, что я могу найти ее первым? Может быть она стала разочаровываться в своей новой жизни и пытаться вернуться к старой? Захотела найти меня? На кого вы работаете, Кирстен? Или Карен? Как вас по-настоящему зовут? На кого вы, черт возьми, работаете?

Он повернулся к Кирстен и тут же, не посмотрев на нее, снова впился взглядом в окно. Джар был уверен, что она все еще держит глаза закрытыми — стараясь успокоиться.

— Хорошо, Джар. Я скажу вам. Я «работаю» — если вам так угодно это называть — на Эми, Розину тетю.

— Эми??? — обернулся Джар.

— Мы с ней подруги. Вместе учились в Кембридже, двадцать лет тому назад. Она очень беспокоится о вашем благополучии. Ведь вы встречались с ее племянницей. Узнав о том, что я сейчас практикую в Лондоне и до сих пор интересуюсь галлюцинациями, возникающими у людей после потери близких, она попросила меня «выйти на вас», как вы выразились. Я согласилась. А когда-то она просила меня поговорить с Розой.

— С Розой? Когда?

— Когда я была еще в Америке.

— А она была в Кембридже?

— Да.

— Но вы никогда с ней не встречались.

— Нет. Конечно, я теперь очень жалею об этом. Именно поэтому я ответила «да» на просьбу Эми сейчас. Она знает, что вы очень упрямый и не привыкли принимать помощь от других людей, даже когда они сами ее вам предлагают. Поэтому я сблизилась с Карлом, представившись иностранкой и намолов всякой ерунды про музыку в приемных психотерапевтов. А на самом деле его имя мне сообщила Эми. Вы, наверное, несколько раз упоминали его в разговорах с ней, да? Завязать с ним знакомство оказалось несложно. Это было нечестно с моей стороны, но мы с Эми рассудили, что единственный способ добиться вашего согласия на встречу с психотерапевтом — это заставить вас думать, что вы приняли такое решение сами или, на худой счет, прислушавшись к совету Карла, единственного человека, которому вы, похоже, доверяете в этом мире. А когда мне показалось, что вы больше не придете на мои сеансы психотерапии, я присоединилась к вам в баре. Это было из ряда вон непрофессионально с моей стороны, но я беспокоилась за вас. Как и Эми, которая вас, между прочим, нежно любит.

Джар снова отвернулся к окну. «По крайней мере, Карл тоже был не в курсе», — думал он. Джар предчувствовал, что скажет Кирстен дальше. И на этот раз он боялся, что она не солжет.

— Мне ничего не известно ни о женщине по имени Карен, ни о докторе Лэнсе, ни о Хередфоршире. — Голос Кирстен звучал теперь мягче, теплее и более уверенно. — Я понятия не имею обо всем этом. Правда!

— Но… — Джар сознавал, как нелепо прозвучат его слова. — Роза подробно писала о Карен, своем психотерапевте в колледже. Она была американкой, блондинкой…

— Среди янки много блондинок, вы же знаете.

— И Карен… — Джар снова запнулся. — Она тоже, как и вы, делала прерывистый вдох перед тем, как заговорить. — От спазма в горле его голос срывается, глаза наполняются слезами.

— Разве это так необычно? — спросила Кирстен.

Проводя тыльной стороной руки по глазам, Джар попытался взять себя в руки:

— Роза написала в дневнике, будто Карен однажды произнесла такую фразу: «Не следует оставлять по себе никаких записей, никаких инверсионных следов в небе Фенленда». На нашей первой встрече вы сказали что-то похожее.

— Наверное, это потому что я несколько лет назад писала статью «Галлюцинации после потери близких: инверсионные следы в воображении творческих личностей».

Джар помолчал, стараясь осмыслить слова Кирстен.

— Это еще когда я была в Америке. С тех пор заголовки моих статей стали более скучными. Более научными. — Кирстен вышла из-за стола и встала рядом с ним у окна, выглядывая на улицу: — Не хотите поговорить со мной поподробней о дневнике Розы? Мне кажется, он бередит вам душу?

«Почему ее так интересует дневник?» — Джара вновь стали атаковать старые страхи. Но на этот раз он их проигнорировал. Ему и так уже мерещился голос отца: «Да ты просто идиот, мать твою!» Надо было же умудриться — разглядеть в случайных совпадениях причинно-следственные связи! «Это ничего не меняет», — твердил себе Джар. У Розы в колледже была психотерапевт по имени Карен. Но это не та женщина, что стоит сейчас перед ним.

— На тех же условиях: в мое свободное от работы время и совершенно бесплатно, — добавила Кирстен.

В кармане его куртки зазвонил телефон, нервно вибрируя, а потом замолчал. Джар достал мобильник — посмотреть, кто звонил.

— И позвольте мне вам заметить, — продолжила Кирстен, возвращаясь за стол. — Вы стали выглядеть лучше.

Но Джар не слышал. Ни ее слов, ни гомон людей, идущих по Харли-стрит, ни гул разгоняющегося автомобиля. Он слышит только оглушительный стук своего сердца, с каждым ударом становящийся еще громче. Джар снова смотрит на имя, высветившееся на экране телефона — а вдруг ему показалось? Нет, не показалось…

Это звонила Роза!

34

Кромер, летний триместр 2012 г. (продолжение)

После спора Эми и Мартина я долго не могла заснуть, терзаясь беспокойством по поводу разбившейся тарелки. Я до сих пор не знаю всех подробностей, связанных с уходом Мартина с работы. Почему он так рано уволился? У отца были свои объяснения этому: чрезмерная жестокость по отношению к лабораторным животным («варварство», как называл ее отец), сексуальные домогательства, состояние здоровья. Последней причине он отдавал предпочтение (у отца был черный юмор): он считал, что Мартин уволился, потому что страдал хроническими депрессиями. И это звучало глубоко иронично — ведь перед тем, как его «ушли», Мартин исследовал как раз антидепрессанты.

Где-то около двух часов ночи я решила: с меня хватит! Что толку мучиться, если сон все равно не берет. Я натянула на себя джинсы и куртку, приоткрыла дверь спальни и, крадучись, спустилась по лестнице, стараясь не разбудить Джара.

Если бы я его не встретила, моя жизнь складывалась бы гораздо проще. За то недолгое время, что мы знаем друг друга, Джар все так усложнил и запутал. Раньше путь вперед представлялся мне предельно ясным. А с появлением Джара в своей жизни я начала сомневаться и время от времени задаваться вопросом: действительно ли я приняла верное решение? Рядом с ним я чувствую себя счастливей, чем мне когда-то мечталось. Но я пугаюсь своей способности отрешаться от Джара, когда мы порознь. Похоже, я могу стирать мысли о нем из своего сознания подобно тому, как удаляют файл из памяти компьютера. Я сознаю: у меня нет пути назад.

Отперев дверь черного хода, я прошла по плитняку в заднюю часть дома. Ночь была ясной, и в лунном свете хорошо просматривался весь сад: аккуратно постриженный газон (Мартин все время следит за ним), дальше — длинный узкий плодовый сад, окаймленный с обеих сторон высокими стенами из сухой каменной кладки. За яблонями, на расстоянии более пятисот ярдов от дома, виднелся «сарай» Мартина. Это настоящий садовый «офис», размером с двойной гаражный бокс и с окнами, выходящими в сад. Я хотела пройти по Холл-роуд к пляжу (примерно двадцать минут пешком) и полюбоваться с пирса восходом солнца. Но любопытство взяло верх надо мной. И вместо того чтобы выйти через боковую калитку, я пошла по газону, прячась в тени стен.

Обернувшись на дом, я убедилась: свет не горел ни в одном из окон.

И пошла дальше, по саду, наклоняясь под ветками деревьев, нагибающимися к земле под тяжестью плодов. Дойдя до «сарая» Мартина, я остановилась. На его двери висели замок и цепочка. Несколько лет назад у Мартина украли все компьютеры, и теперь он больше не хочет рисковать. Я снова обернулась на дом, а потом подошла к окну сарая и заглянула в него. Внутри комнаты, открывшейся моим глазам, не было ничего, кроме нескольких садовых кресел. А за ними просматривалась перегородка. За ней, судя по всему, находилась еще одна комната. И из-под двери, ведущей в нее, струился бледно-красный свет. Я уже собиралась уйти, когда вдруг услышала странный звук: то ли всхлип, то ли поскуливание — скорее, животного, чем человека. Я напрягла слух, чувствуя, как по спине побежали мурашки. Но в ответ услышала только тишину. «Померещилось», — подумала я.

Удлиняя шаг, я пошла по саду назад, больше не прячась в тени его стен и деревьев, выскользнула через боковую калитку и направилась в сторону деревни, сотрясаясь от страха, опутавшего меня как туман. В доме живут две гончие; ночью они спят в спальне Эми и Мартина. «Мартин не выгуливает своих собак, он держит их как лекарство», — шутил в свое время отец. Только совсем не смешно, когда собак заставляют затягиваться сигаретами. Господи! Как же мне не достает отца! Я тоскую по нему больше, чем когда-либо.

Добравшись до деревни, я направилась прямо к пляжу. И подошла к самой кромке воды. А потом, переступая через волнорезы, прерывающие береговую линию с регулярными интервалами, стала искать ракушки. Было почти три часа ночи, и луна светила так ярко, что отбрасываемые предметами тени были невероятно четкими и контрастными.

Вокруг не было ни души; даже лодки не маячили на горизонте. И я решила дойти до отеля «Париж» и прогуляться по пирсу, мимо театра «Павильон», до спасательной станции, где ранее вечером я видела рыбачивших ребятишек с папашами.

Наверное, я как-то пойму, что время пришло. А пока этот момент еще не наступил. И все же я почувствовала прилив адреналина, когда перегнулась через ограждение пирса и соленый морской воздух дохнул мне в лицо. Я сжала ржавеющий железный поручень, а потом поднялась на первую перекладину и постояла на ней какое-то время. Я легко могла упасть с нее вниз, в море. Ночь была теплая, но вокруг опорных столбов пирса, прямо подо мной, вихрилось сильное течение. У меня закружилась голова. И промелькнула мысль: а может быть, уже пора? Но у меня еще осталось столько незаконченных дел. Мне не хочется оставлять никаких «хвостов». Нужно привести все в порядок и написать Джару, объяснить, что могу, а объяснить я могу ему совсем немногое! В конце концов, просто попрощаться со всеми.

Я спустилась с перекладины ограждения и побрела по Холл-роуд обратно к дому Эми — на дрожащих и подкашивающихся ногах.

35

— Кто это? — спросил Джар, озираясь по сторонам. Он стял на тротуаре Харли-стрит, у кабинета Кирстен, и разговаривал по телефону: — Почему вы звоните с этого номера?

На другом конце линии была тишина. Первое, что пришло в голову Джару: кто-то завладел Розиным телефоном (его тоже так и не нашли). Но, чем дольше Джар вслушивался в тишину в трубке, гнев уступал место надежде. Так может молчать только женщина!

— Роза, это ты? — почти прошептал Джар, боясь, что в любой момент связь оборвется. — Это ты? — повторял он, пытаясь уловить звук ее дыхания. Хоть что-нибудь! Но в трубке была глухая тишина. Джар нажал «отбой» и прислонился к двери, прикрыв от боли глаза.

А когда он их открыл, то увидел Кирстен, стоящую у окна и наблюдающую за ним. Джар быстро пошел прочь, к площади Оксфорд-сёркес.

— Джар, обождите! — услышал он за спиной голос Кирстен. Но не повернулся: он все еще был не уверен, что она была искренна с ним. Через мгновение Кирстен уже шла рядом.

— Кто это звонил? — допытывалась она, силясь поспеть за Джаром.

— А вам-то какое дело?

— Я беспокоюсь, Джар. Это моя работа.

— В прошлый раз меня после визита к вам схватила полиция. Надеюсь, вы понимаете, что ваше присутствие здесь и сейчас заставляет меня сильно нервничать. — В подтверждение своих слов Джар, не сбавляя темпа, стал озираться по сторонам.

— Я не имею к этому никакого отношения. Это звонила Роза? — настаивала Кирстен.

Резко остановившись, Джар повернулся к ней.

— Это звонила она? Роза? — повторила Кирстен.

— С чего вы взяли?

— Я догадалась по вашей реакции. Я могу вам помочь, Джар.

— Вы решили, будто я вообразил себе этот звонок? Так?

— Горе проявляется разными путями, Джар. Я не сомневаюсь, что вам кто-то звонил.

— Но не верите, что звонила Роза. А это что тогда, по-вашему?

Джар достал мобильник: в списке принятых звонков высвечивалось имя Розы. Кирстен посмотрела на телефон, а потом на Джара.

— Возможно, ее телефон кто-то нашел, и этот кто-то позвонил мне по ошибке. Случайный вызов. Но это был ее телефон — ее номер все еще хранится у меня в «Контактах». Хотя мне все талдычат, что она умерла пять лет назад.

Такое объяснение Джар нашел не только для Кирстен, но и для себя. Хладнокровие все еще не вернулось к нему. Мысли путались. «Нет, это не могла быть Роза», — говорил он себе, срываясь с места.

Кирстен не сдавалась и бежала за ним.

— Приходите завтра утром, — настаивала она. — Я приду пораньше. Пожалуйста. Я могу вам помочь.

Джар все дальше удалялся от нее, чувствуя ее взгляд: Кирстен смотрела на него до тех пор, пока Джар не исчез в толпе.

Он уже приближался к Оксфорд-стрит, когда снова услышал звонок. Это был Карл:

— Ты на работу собираешься? Я уже устал за тебя оправдываться.

— Ты можешь определить местоположение мобильного?

— Я же говорил тебе — воспользуйся приложением «Найти мой айфон».

— Речь не о моем телефоне. О Розином.

Повисла пауза. Потом Карл уточнил:

— Ты сейчас где?

— Пожалуйста, Карл, попроси своего приятеля в телефонной компании, мне очень нужно!

— Мы уже с тобой это проходили, Джар. Розин телефон не работает.

Да, правда, было дело. Джар уже раньше просил Карла о таком одолжении — после того, как его разбудил телефонный звонок посреди ночи. Номер звонившего не определился, но Джар — полусонный (и все еще пьяный) — долго лежал в своей темной квартире, слушая Розу, вспоминавшую все то хорошее, что они пережили вместе. Проснувшись поутру, Джар подумал, что ему все приснилось, но телефон все же проверил: ему действительно поступил звонок в 02:05 от неизвестного абонента, и разговор с ним продлился двадцать пять минут. Он тогда сразу же позвонил Карлу, у которого в отделе информационных технологий телефонного провайдера Джара работал старый приятель. Но выяснилось, что телефон Розы не был подключен ни к одной из сетей.

— Кто-то только что мне позвонил, — признался Джар другу. — Идентификатор определил абонента как Розу — в точности так, как было в Кембридже.

На другом конце линии повисло молчание.

— Позвонивший что-то сказал? — спросил наконец Карл, пытаясь голосом выразить другу поддержку.

— Ничего. Скорее всего ее телефон кто-то нашел.

— Пять лет — большой срок.

— Может, кто-то вставил ее симку в новый телефон. Не знаю, Карл. Это ты мне скажи.

— Давай поговорим при встрече. Ты придешь на работу или нет? Шеф наорал на меня, как будто я несу личную ответственность за твое постоянное отсутствие.

— Я поговорю с ним. Так ты свяжешься со своим приятелем? Пожалуйста!

— Только если ты пообещаешь мне прийти в офис.

— Заметано. И да, вот еще что, Карл. Ты оказался прав насчет Кирстен и Карен, Розиного психотерапевта в колледже. Это простое совпадение.

— Вот так удивил!

— Нас обоих провели. И, знаешь, кто? Розина тетя! Кирстен ворвалась в нашу жизнь не случайно. Все подстроила Эми — она решила, будто мне нужна помощь.

Прежде чем ответить, Карл опять надолго замолчал:

— Ты хочешь сказать, что Кирстен не включает Конго Натти своим пациентам?

— Увы.

— А легенда была хороша! Ты все еще встречаешься с ней? Я имею в виду, профессионально?

— Я только что лежал на ее кушетке.

— Я перезвоню тебе. По поводу телефона. — В голосе друга Джар подметил усталость. — Ну, так ты придешь на работу?

— Приду. Обещаю. И спасибо тебе. За все! — искренне благодарил Джар.

Карл столько всего сделал для него в последние дни: откопал в даркнете нужную статью, покрывал его на работе, терпеливо выслушивал его очередные конспирологические теории (еще более путаные, чем обычно). Ладно… Джар уже готов был завершить разговор, как вдруг заметил на противоположной стороне улицы мужчину. Того самого, что сидел в кафе напротив офиса!

— Карл, я уже иду!

36

Пожалуйста, прости меня, Джар! Я пыталась позвонить тебе сегодня, чуть раньше, но не нашла в себе сил заговорить. После стольких лет… Так здорово было услышать твой голос! Так приятно… Быть может, я стала для тебя уже прошлым и ты строишь свою жизнь дальше. Я не виню тебя за это. Но нам необходимо переговорить. Думаю, нам лучше для этого встретиться. И тогда я попытаюсь объяснить тебе все-все, с самого начала.

Ищи меня там, куда я грозилась поехать, если наш мир вдруг слетит со своей оси. Ты помнишь это место? Я не хочу рисковать, упоминая здесь его название. Я буду ждать тебя там. Дай мне хотя бы шанс объясниться. Ты в опасности, как и я. Будь осторожен, малыш. Всегда.

37

Джар в изумлении таращил глаза на экран, а затем огляделся — не стоит ли кто у него за спиной? Послание в его электронном почтовом ящике — в его личном аккаунте в Gmail, единственном на протяжении многих лет — было настолько нереально, что в голову Джара закралась нелепая мысль: а что, если он сейчас сидит не на работе, а участвует в каком-нибудь безвкусном телевизионном реалити-шоу, и на его поведение смотрит целая аудитория зрителей?

«Ищи меня там, куда я грозилась поехать, если наш мир вдруг слетит со своей оси. Ты помнишь это место? Я не хочу рисковать, упоминая здесь его название».

Джар бросил взгляд на Карла. Тот что-то увлеченно печатал, бешено ударяя по клавишам клавиатуры своими короткими и толстыми указательными пальцами. Джар снова посмотрел на экран — должно быть, ему померещилось. Это всего лишь игра возбужденного воображения. Но нет! Послание никуда не исчезло. Оно на месте. Джар медленно перечитал его с самого начала, проговаривая про себя каждое слово. А когда дошел до его конца, начал перечитывать снова. А потом еще раз. И еще. Это ее слог — Роза писала примерно так же в своем дневнике, после похорон отца. И это ее старый аккаунт в Gmail. Только вот от нее ли это послание?

«Думай! Думай, Джар, соображай!» Он встал из-за стола, проводя рукой по волосам и оглядывая офис. Мельком взглянув на него, Карл опять отвернулся к своему монитору. Растревоженное сознание Джара пыталось отыскать в потаенных уголках памяти нужное воспоминание — о том разговоре с Розой, в котором она упомянула о прибежище в чрезвычайной ситуации. Если мир слетит со своей оси…

Наклонившись вперед, Джар пролистал Розин дневник, перечитывая выбранные наугад, трепещущие отрывки их разговоров в Кембридже. А потом снова посмотрел на адрес отправителя. Все это может означать только одно: Роза жива! И по телефону звонила тоже она. Она пытается вступить с ним в контакт, напомнить ему о своей сумасбродной идее свидания в одном необыкновенном месте, о котором однажды ему рассказывала. Вот только бы вспомнить — где это место находится!

— Ты в порядке? — спросил Карл, обеспокоенно поглядывая на побледневшее лицо друга.

— Да, — успокоил его Джар, борясь с тошнотой. И опустился на стул, повинуясь диктату подкашивающихся ног.

— Не волнуйся. Просто скажи ему правду. Скажи, что был болен.

Джар отсутствовал на работе не по болезни и больничного не брал. Ну и что с того? Через десять минут ему предстояло объясняться с редактором, которого сильно озаботило то, что он на прошлой неделе написал всего одну статью — о звездах, исповедующих нудизм в противоположность знаменитостям, увлекающимся селфи. Джар попробует выкрутиться, но опасается худшего. Что ж, если его уволят, у него будет больше времени на поиск Розы. Кроме этого для него теперь ничего не имеет значения — его жизнь изменилась бесповоротно.

И тут Джар вспомнил. Ту ночь, когда он виделся с Розой в «Игл». Она пришла туда со своими друзьями-актерами, но они все дружно свалили, позабыв про нее. Почувствовав себя брошенной, Роза позвонила ему, Джару. Он застал ее уже прилично наклюкавшейся. И занимало ее в тот момент только одно: новостное сообщение о метеорите, который должен был пролететь очень близко к Земле.

— Они сказали, что он пройдет от нас на расстоянии в несколько сотен тысяч миль; это не опасно, — пробормотала Роза, прихлебывая горькое пиво. — Но ведь какой-нибудь другой метеорит или астероид может приблизиться слишком сильно к Земле… Тогда ее, пожалуй, тряханет… И наш мир слетит со своей оси… На этот случай у нас с тобой должен быть план.

— Что ты имеешь в виду?

— Нужно выбрать такое место, куда мы могли бы тогда поехать, подальше от городов, от хаоса и смятения, которые захлестнут людей. Место, которое станет нам надежным прибежищем в постакалип… посталокап… постапокалиптическом мире, — после нескольких попыток Розе все же удалось выговорить это выражение. Она удовлетворенно хмыкнула и, прикрыв глаза, уткнулась ему в грудь головой.

— Можно будет спрятаться в Голуэе, — предложил Джар, обнимая девушку. А сам подумал: «Тоже мне, друзья-актеры. Нельзя бросать человека в таком подпитии».

— Голуэй слишком далеко, — заявила Роза. Став вдруг побойчей ипоразвязней, она приосанилась, положила руку Джару на бедро и рассудительно добавила: — Самолеты не смогут летать в запыленной атмосфере.

— Похоже, ты уже выбрала нам прибежище, так? — спросил Джар.

— Да. Есть одно местечко в Корнуэлле. Отец ездил туда после смерти мамы. И я ездила туда после его похорон. Чтобы спрятаться от всех — и залечить боль. Нам нужно будет встретиться там.

Роза повернулась к Джару и посмотрела на него своими большими глазами. Она никогда раньше не упоминала о смерти своей матери. Джар уже готов был спросить ее об этом, но Роза наклонилась вперед и поцеловала его — долгим, медленным и пьяным поцелуем.

— Это место носит имя одной хрюкающей рыбки, морского петуха. Оно называется Гурнард. Но это самое волшебное место во всем мире, — заявила она, уже сидя напротив Джара и держа его руки в своих руках. А потом снова наклонилась его поцеловать. — Ты должен запомнить его название; это действительно важно. — Напустив на себя серьезный вид, Роза тут же икнула.

Джар улыбнулся, толком не слушая ее болтовню. Уж слишком эффектной Роза выглядела в тот вечер — как своенравная красавица Кармен.

— Ты меня внимательно слушаешь? Как знать, когда тебе в жизни понадобится укромное прибежище для неотложной встречи.

— Я запомню, — заверил Розу Джар.

А та отхлебнула пива и продолжила:

— Ты спускаешься к этому месту по крутой тропке — прежде выпив чего-нибудь в пабе на вершине. Яркие стены цвета желтой охры — их невозможно не заметить. При отливе там обнажается песчаная отмель и там есть несколько чудных потаенных бухточек. Но лучше прогуляться вокруг залива, мимо руин древней часовни, к мысу Гурнардс-Хед. Ты увидишь несколько больших утесов на мысе и одно укромное местечко, непродуваемое ветрами. Давай встретимся там? Мы сможем понаблюдать за тюленями внизу, а, если повезет, то и за дельфинами А воздух там такой чистый…

— Гурнардс-Хед, — произнес Джар.

— Что это? — повернулся к нему Карл, прекращая печатать.

— Мне нужно туда поехать.

— Джар, тебе нужно через пять минут быть у шефа.

— А что шеф? Он собирается меня уволить. А мне надо успеть на поезд, — бормотал Джар, бросаясь бежать.

Но прежде чем он добежал до выхода, его остановил один из сотрудников почтового отдела: «Распишись вот за это, Джар».

Джар взял в руки пакет («книга для рецензирования», — подумал он) и выбежал из офиса.

38

Тихий приют, Херефордшир, весенний триместр 2012 г.

Это последний день нашего инструктажа в Херефордшире. Сегодня вечером мы вернемся в наши колледжи, начнем приводить свои дела в порядок и… ждать.

Утром Тодд рассказал нам все. Нас снова собрали в той самой аудитории, где мы впервые с ним познакомились. И Тодд обсудил с нами всю программу. Он держался более расслабленно, чем до этого. Думаю, потому что наши ряды поредели. Почти половине ребят разрешили вернуться назад, в свои колледжи. Остались только «избранные».

39

Джар снова проверил свою электронную почту в надежде на еще одно послание от Розы. Но в папке «Входящие» не было новых сообщений. Зато появился в папке черновиков — короткий (и, похоже, оборванный) фрагмент дневника.

Джар поднял глаза на информационное табло в главном вестибюле Паддингтонгского вокзала. Следующий поезд на Пензанс отправлялся через час. У него достаточно времени, чтобы встретиться с Антоном. Ему хватит двадцати минут, чтобы доехать отсюда до скейт-парка на Лэдброк-Гроув. Джар хотел поблагодарить Антона. И расспросить его о последнем фрагменте из Розиного дневника — почему он неполный?

Добравшись до скейт-парка, Джар внимательно посмотрел по сторонам. Поблизости вроде бы никого не было. И он направился прямиком в транспортировочный контейнер, куда они приходили с Карлом шесть дней назад. В нем царил еще больший беспорядок, чем раньше. И это здесь Антон расшифровывал Розин дневник? А где компьютеры? Они куда-то делись! Повсюду были разбросаны только коробки из-под колес и траков скейтов, поломанные доски, рули для скутеров и трюковых самокатов и инструменты.

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

Джар резко обернулся. На него пристально смотрел мужчина, в котором Джар опознал человека, стоявшего у турникета на входе в парк.

— Антон здесь?

— А кто его спрашивает?

— Приятель его приятеля. Он помогал мне решить одну проблему с компьютером.

— Антона тут сейчас нет. — Мужчина поднял с земли деку скейта.

— С ним все в порядке?

— Спросите у федералов.

— У федералов? — переспросил Джар, и внутри него все похолодело от ужаса.

Мужчина ухмыльнулся:

— Ваш приятель смотался в спешке. Прошлой ночью. И забрал все свои компьютеры с собой.

Джар услышал достаточно. Через две минуты он уже держал путь к станции подземки Лэдброк-Гроув, на ходу разговаривая по телефону.

— Карл, это я, Джар. Антон исчез.

— Такое с ним бывает.

— Карл, я думаю, это связано с дневником.

Джар оборвал разговор и вошел в подземку. Уже на подъезде поезда к станции Паддингтон он вспомнил про пакет в своем кармане. Это не книга. Внутри пакета лежал похожий на официальный бланк лист бумаги формата А4. И на нем было что-то напечатано. Поверху листа тянулись слова: «совершенно секретно, уровень секретности 3, только для граждан Великобритании». Лист был помещен в плотную картонную упаковку. Вот почему Джар принял его за дешевую бумажную книжку. Биение его сердца участилось. Джар оглядел вагон и начал читать.

40

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО, УРОВЕНЬ СЕКРЕТНОСТИ 3, ТОЛЬКО ДЛЯ ГРАЖДАН ВЕЛИКОБРИТАНИИ

Программа: Евтихий (США)

Дата создания: 08.11.1992

Университет: колледж Св. Матфея, Кембридж

МО: 01.07.2012

ТЕКУЩИЙ СТАТУС: руководство центра СРС^[292] проинформировано. Служба пограничного контроля также предупреждена. Ближайших родственников нет. Обеспечить круглосуточное наблюдение за сестрой погибшего отца в Кромере и бывшим бойфрендом в Лондоне (А4/М15).

41

Запихивая лист бумаги в карман куртки, Джар огляделся, рассматривая людей в вагоне. Как бы кто-то не увидел, что он читал конфиденциальный документ, раз за ним установлено наблюдение. В мужчине, стоящем в дальнем конце вагона, возле открытого окошка у двери, нет ничего странного, убеждал себя Джар. Обычный пассажир, которому душно в поезде. Он просто стоят к нему лицом. Вот и кажется, будто он смотрит в его сторону. А женщина с телефоном, которая перехватила его взгляд и отвернулась?

Пресвятая Богородица, кто же мог передать ему с курьером этот пакет? «Расслабься!» — уговаривал себя Джар. Ему стоило бы справиться об этом в почтовом отделе. Может, пакет послала Роза? При мысли об этом Джар испытывал некоторое облегчение. В документе значились даты ее рождения и смерти, в нем фигуровал «Евтихий» (программа, о которой Роза упоминала в своем дневнике) и касается он непосредственно Джара. Если Роза была частью секретной операции последние пять лет, то она должна была иметь высокий уровень доступа, который позволял ей читать документы, не предназначенные для ее глаз.

Такой вариант выглядел вполне реально. Но Джар никогда не копался в непроверенных разведданных. Разве что прочитал в Сети несколько документов, выложенных Эдвардом Сноуденом. На станции Паддингтон Джар вышел из поезда. А когда то же самое сделали мужчина и женщина, наблюдавшие за ним в вагоне, его начало мутить. Джар ускорил шаг. Он почти вбежал в главный вестибюль вокзала, и его мутило уже так сильно, что даже кружилась голова. И тут сквозь его предобморочное состояние прорвался звонок мобильника. Это был Макс Иди. Джар собирался рассказать ему все — о предупреждении, о внезапном исчезновении Антона. Но Макс заговорил первым:

— Нам необходимо встретиться.

— Что-то случилось? — спросил Джар, пытаясь не обращать внимание на напряжение в голосе Макса.

— Я закончил читать дневник.

Тогда, при их встрече, Джар после долгого обсуждения дал Максу пароль от почтового ящика, которым пользовался Антон. Джар подумал, что не сможет рассчитывать на помощь Макса, если тот не будет знать все, что известно ему, включая записи из дневника Розы, хранящиеся в его черновой папке.

— И что?

— Нам нужно встретиться. Сегодня. Сейчас.

Джар огляделся. Та женщина из вагона исчезла, а вот мужчина, похоже, следовал за ним.

— Я на Паддингтонском вокзале. Собираюсь сесть в поезд.

— Не садись. Я в Уэст-Энде. Буду у вокзала через пятнадцать минут.

Серьезный тон Макса вызвал у Джара тревогу. Он надеялся, что Макс найдет в дневнике Розы достаточно доказательств, чтобы воскресить свою статью, устранить все нестыковки и переиздать ее. Но голос Макса по телефону не походил на голос реабилитировавшего себя человека.

Джар убрал мобильник и отправился на поиски копицентра, чтобы сделать ксерокопию документа, обжигающего карман его куртки. Для подстраховки. Найдя копировальный центр на Прайд-стрит, Джар сделал копию и вернулся на вокзал.

В главном вестибюле Паддингтона было много народа даже для пятничного вечера. Из-за какого-то инцидента отправление поездов задерживалось, и пассажиры слонялись по вокзалу в ожидании информации. Если Джар пропустит ближайший поезд, ему придется сесть на ночной. И тогда он найдет Розу только утром. (Билет на ночной поезд стоит дороже, но на этой неделе была получка.) Она не будет ночевать под открытым небом на мысе. А наверняка остановится в пабе, где можно последить за людьми, направляющимися к Гурнардс-Хеду.

Джар бросил взгляд на часы и пристроился к группе курильщиков, стоящих у входа на вокзал. Сейчас и он бы не отказался от сигареты. Все его тело было напряжено. И напряглось еще больше, когда сбоку от него появляется Роза.

— Даже не думай об этом, — сказала она, улыбаясь.

Ошеломленный Джар замер в надежде, что Роза останется, если он не сдвинется с места. Но ее уже нет. Как быстро она ушла! Ладно, по крайней мере, выглядела Роза хорошо, и глаза лучились — совсем как в университете. Да, сегодня она совсем не походила на ту Розу, которую он видел здесь, на вокзале, несколько дней назад. Джар понял, что это опять была галлюцинация. Но она подает ему надежду. Роза теперь уже недалеко.

Через пять минут к Джару подошел Макс Иди в отутюженном льняном костюме.

— Пройдемся? — спросил он настойчивым и все еще серьезным голосом. — Я ненавижу толпу.

— Я тоже, — кивнул Джар.

Когда они миновали диаспору курильщиков, направляясь к Прайд-стрит, Джар повернулся к Максу:

— Думаю, что за мной здесь сегодня следят.

— Ты серьезно?

— Мои друзья, говорят, что я — параноик.

— Сколько их? — ускорил шаг Макс, застегивая среднюю пуговицу своей мешковатой куртки. — У тебя на хвосте?

Прежде чем Джар успел ответить, Макс бросился бежать и запрыгнул в заднюю дверь красного «Рутмастера». Джар последовал его примеру, вскакивая на подножку уже отъезжающего даблдекера.

— Мы так выиграем несколько минут, — проговорил Макс, пытаясь отдышаться. — Наверх! — скомандовал он.

Джар хотел спросить у Макса, что он делает. Но тот уже поднимался наверх, перешагивая через две ступеньки сразу. Единственными пассажирками в салоне второго этажа были две пожилые женщины, сидящие в конце автобуса. Джар с Максом заняли передние места и, пока «Рутмастер» прокладывал себе путь к Мраморной арке, смотрели вниз, на Эджвер-роуд.

— Если нас действительно пасут, — продолжал Макс без всякого объяснения, все еще тяжело дыша, — нам стоит бы выйти на следующей остановке, перейти улицу, сесть в другой автобус, идущий в другом направлении, быстро пройти салон и выскочить через заднюю дверь, поймать такси и поехать туда, где движение очень интенсивное. Но я слишком стар для такого.

— Тебе что, раньше приходилось так делать? — изумился Джар, уже приготовившись услышать, что когда-то Макс не только был репортером, но еще и шпионил.

— Шпионаж и журналистика одним миром мазаны: и шпионы, и репортеры стремятся выведать тайны людей, которые те не хотели бы делать всеобщим достоянием. А для этого они должны уметь «заметать следы» и избавляться от хвостов. Меня не удивляет, что за тобой следят. У нас немного времени, — добавил Макс, уже более серьезно: — Тебе следует кое-что знать о Розином дневнике.

— Он тебе пригодился? Для статьи?

— Не совсем так… Ты помнишь, чтобы Роза когда-либо говорила о поездке в приют?

— Один раз. Это было до нашего знакомства.

— А еще что-нибудь она говорила?

— Нет, ничего больше. Она упомянула об этом вскользь.

— А она тебе сказала, где этот приют находился?

— Должно быть, в Херефордшире. Я не уверен.

Макс взял паузу. А помолчав, произнес:

— Мне неприятно об этом говорить, но — как бы это выразиться? — некоторые фрагменты моей статьи для веб-сайта были… доработаны… приукрашены. — Не подобрав нужного слова, Макс наигранно закашлялся и решительно выпалил: — Выдуманы.

— Какие? — спросил Джар. — По большей части твоя история совпадала с Розиным дневником.

— Это-то меня и беспокоит.

— Я тебя не понимаю.

— Ты прочитал статью. Я считал и продолжаю считать, что часть студенческих суицидов в Оксфорде и Кембридже выглядели весьма подозрительно. Тела не были найдены. И я написал, что эти студенты были завербованы разведслужбами через сеть социальных работников и психотерапевтов, работавших при колледжах.

— Да, это же следует из Розиного дневника.

«И из документа, прожигающего мне дырку в кармане куртки», — думал Джар, но не сказал об этом вслух. Он еще недостаточно хорошо знал Макса, чтобы показывать ему эту бумагу. И не вполне доверял.

Макс поднял вверх руку, как уличный регулировщик, и оглядел салон автобуса, проверяя, может ли кто-нибудь его услышать:

— Я также написал, что эти студенты были отправлены в приют под Херефордом…

— Это тоже совпадает с тем, что говорила Роза, — перебил его Джар.

Макс снова прокашлялся, как будто готовился сознаться в преступлении:

— И я писал, что некоторых студентов потом перевезли в безопасное место на военной базе, ныне занятой ротой Специальной авиадесантной службы… Так вот: я это все выдумал… Местный житель рассказал мне, что владелец приюта был американцем и когда-то служил в спецназе. И ничего больше. Я тогда только удивился: как-то не вязался спецназ с приютом. И подумал: если я включу в свою статью САС, да еще и в заголовок, то ее обязательно купят. Во всяком случае, я на это надеялся.

— Я не понял, что значит «выдумал»? Роза…

— Слушай, я лишь предположил, что ее возили в штаб-квартиру САС. Мне стыдно, Джар. Но у меня не было никаких доказательств этого. Доподлинно мне было известно только одно: что нескольких несчастных оксбриджских студентов однажды отправили в центр духовного развития под Херефордом.

— Это не значит, что некоторых из них потом на самом деле не переправили на базу САС.

— Прости, Джар. Мне кажется, ты не до конца понимаешь, о чем я тебе толкую. Я понятия не имею, кто написал этот дневник. Но кто бы это ни был, этот человек просто прочитал мою статью и позаимствовал оттуда некоторые подробности.

— Но это невозможно. Дневник писала Роза.

— Моя статья была размещена в даркнете в июле 2013 г., через год после Розиной смерти.

— Я помню все из того, что она пишет в дневнике о нас — о завтраке после Майского бала, о ее купании нагишом в Каме, о нашей первой встрече в ресторане. Никто кроме нее не мог написать это.

Макс не сразу ответил Джару. Их автобус стоял в пробке настолько тихо, что Джар уже начал волноваться — а не вырубился ли его индукторный двигатель. Нет, вот он снова ожил, и автобус сорвался с места. На улице у кафе сидела компания ребят, курящих кальян и оглядывающих проезжающих пассажиров со смешенным чувством безразличия и презрения.

— Я, и правда, не знаю, что думать, Джар. Все это было так давно, и мое расследование было таким поверхностным… У меня тогда было очень туго с деньгами, мои статьи совсем не печатали. Это одна из причин, по которым я переключился на другую деятельность. Что я знаю точно, так это то, что в Розином колледже не было психотерапевта. Я долго пытался выведать там хоть что-нибудь, надоел всем привратникам. Но так ничего и не нарыл. Да, Розин декан, доктор Лэнс, вербовал студентов для разведслужб. Но я не смог найти никаких доказательств того, что при колледже Св. Матфея был свой психотерапевт или социальный работник. Что, конечно же, было странно. Только я предпочел проигнорировать это в своей статье, сосредоточиться на тех колледжах, в которых психотерапевты имелись.

— Но Роза пишет в дневнике очень много о Карен. Она не могла все это выдумать. — Джар пытался отбросить тот факт, что Роза вообще никогда не рассказывала ему о каком бы то ни было психотерапевте. И что он тоже так и не смог найти ни свидетельств о работе некоей Карен в колледже Св. Матфея, ни доказательство того, что Кирстен была Карен, как он сначала думал. — Дневник должен помочь твоей статье — он дает тебе новые улики, повод опубликовать ее.

— Джар! Я знаю наверняка только одно: та часть статьи, которую я сфабриковал — о САС — каким-то образом, почти слово в слово, попала в Розин дневник.

Помолчав, Макс продолжил:

— Есть еще кое-что.

— Что? — спросил Джар, но Макс хранил молчание. — Ну, говори же, что?

— Имя того американца, который владел приютом. Я не хотел использовать его реальное имя в своей статье и выдумал другое.

— И какое имя ты ему дал?

Опять помолчав, Макс признался:

— Тодд.

— Инструктор, которого упоминает Роза?

— Извини, Джар. Я думаю, кто-то играет с тобой.

42

Мне не следовало писать тебе это электронное письмо, Джар. Но, если мы с тобою и встретимся, то, увы, долго вместе не будем. Они обязательно меня найдут. Уверена, что найдут.

Я не знаю, с чего начать, как объяснить тебе свой выбор — то решение, которое я приняла, и причины, подтолкнувшие меня к этому. Я понимаю, что просто попросить у тебя прощения будет мало. Но позволь мне хотя бы начать с объяснений. (Надеюсь, ты получил документ, который я послала тебе в офис.) Ты знал, что я была несчастна в колледже. Но я никогда не рассказывала тебе, насколько подавленной я себя чувствовала. Какая черная и страшная темнота меня окружала. Когда я была с тобой, солнышко выглядывало и листва на деревьях в Саду студентов блестела, как после сильного и теплого дождя. Но когда тебя не было рядом, грозовые тучи снова сгущались надо мной, и я готова была умереть.

Ты помнишь доктора Лэнса? Декана колледжа и специалиста по Гёте? А также доброго приятеля отца. Это он дал толчок всему, что случилось со мною потом: заметив, как сильно я переживаю и тоскую, он предложил мне начать все сначала. Он и еще Карен, психотерапевт нашего колледжа — светловолосая американка, которая так нравилась всем парням. И я воспользовалась этим шансом, Джар! Поставила крест на том, что было между нами, и устремилась в будущее — к моему отцу. Потому что Лэнс с Карен сообщили мне, что он тоже был участником программы по оказанию помощи несчастным студентам. Не думаю, что я подписалась бы на все это, не будь отец к ней причастен. А так мне казалось, что это — лишь способ приблизиться к нему.

Поначалу работа была скучная. Не могу сказать тебе, где мы были — одно только упоминание названия программы в этом письме может еще больше усложнить мне последующие несколько часов, и без того нелегкие. (Хотя я и пользуюсь для отправления этого послания «луковым маршрутизатором» — ты не поверишь, чему я за это время научилась, Джар!).

Когда обучение закончилось, стало гораздо интереснее.

Единственная проблема заключалась в том, что они научили нас раскрывать и узнавать то, что нам знать не полагалось. И в один из дней, прожив уже пару лет своей новой жизнью, я узнала об отце такое, что разом все изменило. Отец сделал открытие, которое ему не следовало делать. Он выяснил, что людей наподобие меня — британских студентов, завербованных из Оксбриджа, — американцы, реализующие эту программу, считали «расходным материалом». Мы уже умерли для остального мира; все наши родные, друзья и знакомые из старой жизни были уверены в том, что нас больше нет. Так что такого, если мы умрем еще раз? Нами можно было свободно распоряжаться, с нами можно было делать все, что вздумается, — мы идеально подходили для выполнения самых опасных заданий. Отец намеревался предать все дело огласке, но они его остановили, инсценировав автомобильную аварию в Ладакхе. Узнав об этом, я начала искать способ сбежать, скрыться. Но ты не можешь просто так взять и исчезнуть.

И все же однажды мне такая возможность представилась. Они допустили ошибку, и я ею воспользовалась. Оказавшись в Великобритании, я решила, что обрела свободу. Но теперь я понимаю, что они просто наблюдали за мной и выжидали — желая посмотреть, что я буду делать. Уже через несколько дней американцы сцапали меня; они держали меня в изоляции на своей авиабазе (в Британии, я думаю). Меня никуда не переправляли по воздуху — месяцами, а может, и годами. Тяжело об этом рассказывать. Они пытали меня — и тело, и разум.

Но на прошлой неделе мне удалось снова вырваться. Я улизнула от них, сбежала. И сейчас я в бегах.

Мне нужно увидеться с тобой, малыш. Доказать тебе, что я жива. Если нам удастся встретиться, пусть и ненадолго, я попрошу тебя предать огласке мою историю. Они опять схватят меня, и я исчезну, теперь уже навсегда — скорее всего они меня убьют. Для знавших меня людей я давно уже мертва, так что никто не поднимет тревогу. Но хотя бы ты теперь знаешь, что это не так. И тебе решать, что с этим знанием делать. Найди меня, Джар, в том месте, о котором мы с тобой говорили — там, куда бы мы отправились, если бы мир вдруг слетел со своей оси.

43

Джар подошел к турникету и уже намеревался приложить к нему свой билет на ночной поезд в Пензанс, как вдруг с обеих сторон от него как из-под земли выросли два человека. Джар узнал их сразу: те самые мужчина и женщина, которых он заподозрил в слежке за собой в вагоне подземки между станциями Лэдброк-Гроув и Паддингтон.

— Кто-то хочет снова побеседовать, — объяснил мужчина, заламывая Джару руку и таща его к стоянке такси за 1-й платформой. Едва подъехал автомобиль, с другого бока от Джара появилась женщина. И как только открылась задняя дверца машины, подручники ловко оторвали его ноги от асфальта.

На дальнем сиденье Майлз Като выдавил слабую улыбку:

— Прощу прощения за неловкость моих рыцарей плаща и кинжала, — сказал он, пока Джара запихивали в машину.

Автомобиль тронулся с места и втиснулся в плотный поток машин. Джар смотрел прямо перед собой, потрясенный, обозленный и слишком раздосадованный случившимся, чтобы говорить или бояться чего-то. Он думал только об электронном послании, которое он читал в своем телефоне всего несколько минут тому назад. В автомобиле кроме Джара было только два человека — водитель, отделенный толстой стеклянной перегородкой, и Майлз Като. А скрутивший его мужчина и женщина остались на тротуаре, смешавшись с толпой.

— Мне кажется, что вы не до конца сознаете, с чем или кем вы имеете дело, — произнес Майлз после недолгого молчания.

Он тоже смотрел вперед. Джара так и подмывало сказать ему, что он отлично понимает, что Като — не просто полицейский и дело касается Розы, но он не произносит ни слова.

— Это пагубное пристрастие, болезнь. Мы следим за Мартином сейчас. Люди вроде него действуют группами. Они обмениваются непристойными изображениями в даркнете; у них их сотни тысяч. И они пойдут на все, чтобы пополнить свои коллекции. Это не какая-то виртуальная игра, не онлайн-фантастика. Речь идет о жизни людей, подвергающихся огромной опасности.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — процедил сквозь зубы Джар; но его голос дрожал больше, чем ему бы хотелось.

— Попробуйте посмотреть на все это с моей позиции, Джар. Нам поступает сигнал о Мартине и его компьютерах. Мы начинаем его проверять, и выясняется, что он незадолго до этого передал вам один из своих жестких дисков, на котором могут иметься весомые улики. Вы неохотно отдаете его нам; но перед этим диск кто-то хорошенько зашифровывает. Странно, по любым меркам, вы не находите? И некоторые мои коллеги заподозрили бы в этом умышленное препятствование следствию. Я же допускаю, что вы не виновны, Джар. И действую, исходя из этого допущения. Другие бы этого делать не стали.

«Ты не должен говорить ему того, что знаешь», — убеждал себя Джар. Нельзя рассказывать Като ни о Розином послании, которое он только что читал, ни о секретном документе в кармане его куртки, ни об анонимном телефонном звонке во время сеанса у Кирстен, ни о дневнике Розы или статье Макса…

И неожиданно для самого себя выпалил, повышая голос:

— Может, хватит прикидываться? Может, хватит делать вид, будто ваш интерес к жесткому диску не имеет ничего общего с Розой и ее дневником? Мне известно, что с ней случилось и куда она делась.

За этой тирадой последовала пауза, во время которой Като проверил сообщения на своем телефоне. Слова Джара повисли в спертом воздухе. «Да, — подумал Джар. — Като поднаторел в таких вещах. Его техника отточена до совершенства за многие годы допросов в мрачных комнатах без окон и свежего воздуха».

— Я сожалею о Розе, — наконец выговорил Майлз. — И о ваших попытках примириться с ее смертью. Это бывает не так легко сделать. Но я здесь действительно не из-за нее. Мне нужен доступ к жесткому диску. И мне нужно знать, почему вы попросили своего приятеля зашифровать его. На данный момент у нас имеются все основания обвинить и вас, и Антона в попытках воспрепятствовать криминальному расследованию и возможном соучастии в совершении правонарушений, наказуемых Законом о сексуальных преступлениях.

Джар пытался отбросить мысль о том, что Като говорил правду и на самом деле не интересовался Розой. И отвернулся к окну. Похоже, они сделали большой крюк вокруг Паддингтона, проехали по Эджвер-роуд и теперь возвращались назад к вокзалу.

— Прошлой ночью мы нанесли Антону визит, — продолжал Като. — Мы хотели, чтобы он показал нам, как расшифровать жесткий диск, или — что было бы еще лучше — передал нам незашифрованную копию, которой он пользовался. Только вот Антон исчез, как сквозь землю провалился. Вы не знаете, где он может быть?

— Почему бы вам просто не арестовать Мартина? — спросил Джар, терзаясь мыслью, не блефует ли Като. «Может, они уже допросили Антона?»

— У нас еще нет достаточно доказательств для предъявления ему обвинений, — ответил Като и, немного помолчав, продолжил: — Поймите, Джар: вы должны послать Антону сообщение, убедить его связаться с нами. Для блага вас обоих. Простите, если из-за меня вы пропустили свой поезд.

Они уже были возле вокзала. Задняя дверь автомобиля автоматически открылась. Джар понимал, что совершает ошибку. Но удержаться не мог. Его рука сама собой скользит в карман куртки. «Как бы Майлз не подумал, что я лезу за пистолетом», — пронеслось в его голове. Но Като никак не реагировал на его движения. И не поводил бровью даже тогда, когда Джар достал присланное ему секретное уведомление. Решение раскрыть все свои карты Майлзу было чревато необратимыми последствиями. Но Джару так надоело их обоюдное притворство; он не хотел и далее играть в кошки-мышки.

— Вам следует знать, что мне известно очень многое, — сказал Джар, передавая Като документ и радуясь, что снял с него копию (она остается в его кармане). — Это не связано с Мартином. Это касается Розы, которая хочет вернуться. И если вы и ваши подопечные продолжат меня преследовать и попытаются помешать мне ее найти — имейте в виду: есть и другие люди, которые знают о программе «Евтихий» и о том, что Роза жива.

Джар блефовал. Об этом знали только Карл и Макс, а он даже не был уверен, можно ли Максу доверять.

— Как оно к вам попало? — спросил Като, забирая документ. Джар пристально посмотрел на него, пытаясь разглядеть в глазах Майлза хотя бы намек на то, что он прав. Като говорил почти шепотом. «Может, ему не хватает воздуха?» С мальчишеских щек копа сошел весь румянец. А обычную невозмутимость сменила нерешительность. Или Джару просто хотелось, чтобы так было?

— Херефордшир, Карен, Седжал… Вам это что-нибудь говорит? Мне известно все, что вы с таким упорством отрицаете. Между прочим, это дата рождения Розы, — добавил он, тыча пальцем в бумагу. От переполняющих его эмоций Джар почти задыхался. — А это дата ее смерти.

— А вы понимаете, что нарушаете Закон о неразглашении государственных тайн, храня у себя подобный документ?

«Наконец-то Като воспринял меня серьезно!» — обрадовался Джар, а вслух заявил:

— Вот поэтому я и возвращаю его, передаю вам, как добропорядочный гражданин. Это губительное имущество, как все эти лэптопы, которые МИ-5 продолжает держать в поездах.

— Это 3 уровень секретности. Самый высокий.

— Роза занималась чем-то очень серьезным, — продолжал Джар, пытаясь контролировать свое дыхание и теряя надежду на то, что Като оценит его поступок и поговорит с ним начистоту. Майлз молчал. «Он обескуражен таким оборотом», — твердил себе Джар. В руках Като было теперь неопровержимое свидетельство. Что он может сделать? Арестовать его на основании Закона о неразглашении государственных тайн? Но это только докажет, что Роза до сих пор жива.

— И вот еще что, — сказал Джар, открывая дверцу машины: пора распрощаться с этим Като, все еще пялящимся в документ. Какого черта он никак не реагирует? Не звонит никому? Не скажет Джару, что он был прав все последние пять лет своей жизни? — Если вы найдете Розу раньше меня, будьте с ней поласковее. — Джар отгонял от себя мысль, что Като интересовался только Мартином. — Она очень многое значит для меня.

Уже стоя на тротуаре, Джар заглянул в машину:

— Если вы не последуете моему совету, я вам этого никогда не прощу.

44

Будь начеку с МК. За последние пять лет я выяснила многое, чтобы понять: он первым выйдет на тебя, если уже не сделал этого. Скорее всего он будет действовать под прикрытием полиции. И гладко стелить. Ему нравится шотландский акцент. Я понятия не имею, какую историю он тебе наплетет, но не верь ни единому его слову! Он, как и все остальные, пытается найти меня.

Американцы будут подстегивать британскую разведку предпринять все возможное, чтобы меня вычислить. Не говоря уже о том, что программа будет прервана, если станет достоянием общественности, как прервутся и карьеры всех тех, кто в нее вовлечен. Ее разглашение затмит даже разоблачения Сноудена. И, кроме того, это будет означать конец «особым отношениям^[293]».

Очень важно, чтобы мы встретились, пусть и ненадолго. Приезжай поскорее, Джар! Я панически боюсь, что они вернут меня туда, где держали. Если бы они просто убили меня, это было бы милосердней.

45

Джар стоял у дверей вагона, вдыхая соленый морской воздух, врывающийся в тамбур через открытое окно. Поезд петлял вокруг залива Маунтс-Бей, приближаясь к пункту своего назначения — конечной станции железной дороги в Пензансе. Слева от него высился Сент-Майклс-Маунт, чьи причудливые зубчатые формации вырастали из голубой пелены морской дымки, как стены сказочного замка. А над ним описывали круги горестно кричащие чайки.

Роза любила рассказывать о своей поездке с отцом на ночном поезде в Пензанс. Когда она была еще совсем юной. В те годы на поезд можно было погрузить и свой автомобиль. И по прибытии в Пензанс Роза с отцом направились в своем жилом автофургоне «Фольксваген» по прибрежной дороге в Маусхоул. А там остановились в рыбацком домике, доставшемся в наследство ее матери.

Джар планировал сесть на автобус на остановке напротив железнодорожной станции и поехать сначала в Сент-Айвс, а там пересесть на другой автобус, который довезет его по северному побережью, мимо Зеннора, до мыса Гуннардс-Хед.

На Паддингтонском вокзале Джар, расставшись с Като, делал все, что мог, чтобы избавиться от возможных хвостов. Но у него не было таких познаний и опыта «заметать следы», как у Макса. «Где Макс всему этому научился?» На платформе № 5 — там, где турникеты были открыты, Джар вошел в задерживающийся поезд на Суонси, и просидел в нем рискованно долго. За минуту до отправления своего ночного поезда на Пензанс, Джар выскочил из временного убежища, обежал платформу № 1 и, не обращая внимания на окрики охранника, требовавшего от него остановиться, запрыгнул в тамбур.

Тяжело дыша, он опустил окошко и окинул взглядом платформу, ожидая, когда поезд тронется. Но отправление состава задерживалось. Поезд словно насмехался над Джаром, грозя обмануть его расчеты и надежды. Вот до чего доводит паранойя! «Не стоит заморачиваться, задержки случаются не так уж и редко, — попытался внушить себе Джар и отодвинулся от окна. — Или это происки «рыцарей кинжала и шпаги», как сказал бы Като?» Господи, что за мысли лезут ему в голову! Все спокойно. Его никто не преследует.

Джар снова выглянул из окна. Высокий мужчина предъявил кондуктору свой билет, жестами показывая на поезд. Весомые доводы. Джар посмотрел на часы. Отправление поезда запаздывало уже на две минуты. «Ну и что из этого?» Но тут мужчина оттолкнул кондуктора и бросился к его вагону. Джар отпрянул от окна и затаился. И отважился выглянуть из него снова, только когда увидел другой приближавшийся состав. Наконец, его поезд тронулся.

Вне сомнения, это был тот самый мужчина, которого Джар так часто замечал в кафе напротив работы. И он находился сейчас почти на одном уровне с Джаром — на уровне открытого окна. Они посмотрели друг на друга. Джар, словно парализованный, замер, все еще пытаясь просчитать, сможет ли этот человек, так долго следивший за ним, каким-нибудь образом вскочить в его поезд, медленно набиравший скорость.

Джар закрыл окно. Преследователь оказался моложе, чем Джару казалось раньше. На вид этому мужчине было тридцать с небольшим; кожу покрывала какая-то красноватая сыпь; глаза были маленькие, но зоркие, как буравчики. А вот лицо никак не вязалось ни с его возрастом, ни с его общим видом: распухшее, искаженное странной гримасой (возможно, из-за тех усилий, что потребовал от него бег), но при этом лишенное всяких эмоций. Когда этот человек осознал тщетность ситуации и отскочил от поезда, его черты искривились от бессилия и отчаяния. Странно, но Джару показалось, что мужчина, глядя вслед удалявшемуся поезду, не испытывал к нему личной враждебности. Лишь профессиональное разочарование из-за провала: он упустил свою цель.

Только через двадцать пять минут, когда поезд проносился уже через Рединг, Джар наконец почувствовал достаточное облегчение, чтобы отойти от окна и занять свое место. Первую остановку поезд сделал в Эксетере. Джар со страхом ее пережил. Дальнейший путь тоже прошел без инцидентов. Правда, Джар на каждой станции высматривал на платформе мужчину с сыпью на коже — на случай, если тому все-таки удалось его как-то догнать. Но преследователя нигде не было видно, а больше никто не привлек его внимание. Может быть, это и не был человек из кафе? Может быть, это был обычный парень, пытавшийся сесть на его поезд до Корнуолла?

И сейчас, ясным субботним утром сходя с поезда на станции в Пензансе, Джар всматривался в людей, толпящихся у выхода в ожидании своих друзей и родных, приезжающих к ним в гости на выходные. Если бы Джар не был так напряжен, он бы обязательно остановился, чтобы полюбоваться зданием пензанского вокзала: ведь это внушительное строение с толстыми гранитными стенами знаменует собой конец железнодорожного пути, предел викторианских усилий. Дальше на запад от Пензанса станций больше нет. Внезапно у Джара возникло щемящее чувство — словно он вернулся домой, в Голуэй. Возможно, так подействовали на него высокое небо и запах моря.

На привокзальной площади стоящий у дверцы своего автомобиля на самом солнцепеке таксист с надеждой приподнимал брови. Но Джар чеканил шаг к автобусной остановке. Следующий автобус до Сент-Айвса пойдет через двадцать минут. И Джар направилтся в кафе, где заказал себе сэндвич с беконом. Похоже, за ним так никто и не следит.

Попивая из кружки черный чай, Джар рассмотрел кафе и стал размышлять о парне, пытавшемся сесть на его поезд. Должно быть, он работал на Като, задача которого найти Розу и поставить в этом деле точку: заставить замолчать любого, кто может знать слишком много — вроде него, Джара. И полицейское расследование «преступлений» Мартина для Като — только прикрытие. Что и подтвердило последнее электронное послание от Розы.

Джар вспомнил свой разговор с Максом и его предположение о том, что с ним кто-то играет. Джару такой вариант кажется маловероятным — особенно после того, как стали приходить сообщения от Розы. Роза в бегах, она скрывается от своих преследователей на мысе Гурнардс-Хед. И там она ждет его. Если мир вдруг слетит со своей оси… При мысли о том, что он наконец через столько лет увидит свою любимую, Джар отгоняет скептицизм Макса прочь.

Час спустя Джар заметил яркие стены цвета желтой охры: заветный паб вырисовывался на мысе Гурнардс-Хед словно маяк надежды. «Или предупредительный сигнал?» — насторожился Джар. Он весь на нервах с тех пор, как пересел с автобуса на автобус в Сент-Айвсе. А сейчас он в салоне — единственный пассажир. Джар встал с места.

— У паба? — спросил водитель. «По говору похож на северянина», — думал Джар.

— Спасибо.

— Бодрящий чай с топлеными сливками и вареньем дальше. В «Роузмерджи», примерно с милю пути, — продолжал водитель.

За всю поездку он заговорил с Джаром впервые. «Интересно, почему он до этого так долго молчал?»

— А лучше всего в Корнуолле — чай со сливками, конечно же.

— Мне нужно выпить чего-нибудь сейчас.

Джар стоял на обочине дороги, глядя, как автобус исчезал в унылой бесплодной дали, напоминающей лунный ландшафт. Надо было поболтать с водителем побольше, вволю насладиться обществом человека, столь редкого в этом безлюдном краю. Но Джар уже никому не доверял. Вокруг нет ни души, паб выглядит закрытым. А затем Джар услышал в отдалении, позади себя, шум машины, приближающейся из Зеннора. Отступив в тень от здания, он стал наблюдать за тем, как автомобиль, гоночный зеленый «Мини», замедляя скорость, проехал мимо паба. Голова водителя была повернута в другую сторону, и Джар не смог его разглядеть. Но он все же обождал, пока машина не скрылась за горизонтом. И только потом вышел из своего укрытия.

Паб оказался открытым, и Джар завел разговор с молодой барменшей. Сначала они поболтали о сортах чая со сливками и булочках. До чего же было хорошо вот так просто поговорить! В последние часы Джар провел слишком много времени, беседуя сам с собою. Барменша также порекомендовала ему то заведение в миле от паба, которое советовал водитель. И позволила задержать на Джаре взгляд своих нефритовых глаз несколько дольше, чем следовало бы при обсуждении чая.

Джар улыбнулся, замечая, насколько она хороша: рыжеватые обесцвеченные волосы кокетливо перехвачены резинкой на затылке.

— Я ищу здесь свою подругу, — рассказал Джар, крутя в руках кружку с пивом. — Девушку лет двадцати с небольшим, брюнетку с большими глазами.

Барменша вскинула на него взгляд; ее улыбка теперь была более сдержанной — скорее, профессиональной, чем личной.

— Вы не подскажете — она не здесь остановилась? — продолжал расспросы Джар.

— Сейчас у нас живут только пары, — ответила барменша, пролистывая журнал регистрации. — И одна семья с двумя ребятишками.

Джар кивнул. Конечно же, Роза не стала бы останавливаться в пабе. О чем он себе думал?

— Спасибо за все.

Когда Джар уже повернул было ручку входной двери, барменша его окликнула.

— К нам кое-кто заходил прошлой ночью.

Джар остановился, держа руку на торце двери.

— Женщина, одинокая; она шла по прибрежной тропе. Думаю, она живет в палатке.

— Какого возраста?

— Двадцать с небольшим. С большими глазами! — Барменша понимающе улыбнулась в ответ на вымученную улыбку Джара. Роза любила походы на природе, и они с отцом часто проводили выходные в палатках в стране озер.

Большую часть спуска к морю длиною с милю Джар преодолел бегом, ощущая на лице свежий морской воздух. Он пытался вспомнить Розино описание этого места, ее безумный пьяный план действий в чрезвычайной ситуации. Господи, как же сильно он ее любит! Как ему не хватает ее сумасбродных идей.

…При отливе там обнажается песчаная отмель и там есть несколько чудных потаенных бухточек. Но лучше прогуляться вокруг залива, мимо руин древней часовни, к мысу Гурнардс-Хед. Ты увидишь несколько больших утесов на мысе и одно укромное местечко, непродуваемое ветрами. Давай встретимся там? Мы сможем понаблюдать за тюленями внизу, а если повезет, то и за дельфинами. А воздух там такой чистый…

Может быть, он и чистый. Но легкие Джара до сих пор чадили пьяным угаром. За последние месяцы он довел себя до ручки. Да чего там — если уж начистоту, с той самой поры, как умерла Роза, вся его жизнь пошла наперекосяк — никакого интереса к работе, слишком много алкоголя, полное отсутствие самодисциплины. А вот Роза часто ходила в походы и много рассказывала о своих пеших путешествиях — иногда в стране озер, а один раз в Ладакхе, — вспоминает Джар.

Он останавился в самом конце грунтовки, рядом с руинами каменного строения, смотрящего на море. Должно быть, это старое паровозное депо для медного рудника, которое он нашел в Google, когда ехал в поезде. Справа от Джара была маленькая пещера с крутыми сводами, а впереди виднелись несколько утесов. Слева искрился большой залив, окаймляющий живописный скалистый мыс Гурнардс-Хед.

Оглянувшись назад, на склон холма, Джар подошел к утесам. В глаза ему бросились несколько старых железных балок, загнанных в скальную породу. Они походили на части лебедки или крана, видимо, когда-то опускавшего руду в лодки внизу.

Джар развернулся и направился обратно, к разрушенному паровозному депо, выискивая тропку, по которой он сможет обойти пещеру и попасть на мыс. На полпути он наткнулся на низкие остаткистены. Это часовня Джейн, — догадался Джар. Контуры древней постройки едва проглядывали в высокой траве. На мгновение Джар замер: «Может быть, и Роза стояла тут совсем недавно?» Она любила все такое: древности Корнуолла, родники и часовни, водные источники и сутеррены^[294] Железного века.

Прибрежная тропа была совершенно безлюдна. По пути к Гурнардс-Хеду Джар не встретил ни одного человека. На севере, где-то над Зеннором, собирались темные, зловещие тучи. Но мыс смотрелся даже еще живописнее на фоне затягиваемого облаками неба. А внизу волны Атлантического океана с шумом разбивались о скалы, расплескивая фейерверк брызг, завораживающе искрящихся на солнце.

«По крайней мере, мы заметим, если следом за мной сюда спустится кто-то еще», — размышлял Джар. Отсюда некуда отступать, некуда бежать, но у них с Розой будет несколько драгоценных минут, чтобы побыть вместе после пяти лет разлуки.

Джар уже приближался к оконечности мыса. Он шел по довольно опасной тропке, бегущей по краю скалистого гребня. Местный пейзаж напоминал Джару Клегган на побережье Коннемары и тот день, когда ему показалось, будто Роза идет рядом с ним — когда она обозвала его «неуклюжей деревенщиной». От воспоминаний у Джара появилась улыбка.

Слева от него зыблются крутые утесы, а до моря внизу две сотни футов. Справа — более пологий склон, ведущий к утесам на другой стороне мыса. Там тоже тянется тропка, поросшая травой и гораздо менее опасная. Но Джар предпочитал скалистый маршрут. Отсюда ему было видно все далеко вокруг.

Только добравшись до последней скальной формации, собственно и образующей Гурнардс-Хед, Джар осознал, насколько он взволнован. И насколько он глуп. С какой стати Розе быть здесь? Разве не нашлось бы другого укромного уголка? Джар пытался еще раз прокрутить все доводы в пользу этого места: Роза любила Корнуолл — край, в котором прошло ее детство. Она боялась ударов метеоритов и как-то раз предложила встретиться здесь, если мир вдруг слетит со своей оси. Но двух доводов недостаточно, и Джар это понимал.

Впрочем, была и еще одна причина, подстегнувшая его ехать в Корнуолл. Мысль, которую он тщетно пытался выбросить из головы с того самого дня, когда она закралась в его сознание. Та девушка с наголо обритой головой и рюкзаком за плечами, стоявшая на эскалаторе метро на станции Паддингтон — она ведь села на поезд, шедший в Пензанс! И это была Роза. Вне всякого сомнения. Это была не галлюцинация от тяжелых переживаний после потери близкого человека. И не проекция его горя, или небесная женщина-призрак, как пытался внушить ему отец. Это была девушка, которую он очень любил в университете. Которая однажды ночью прыгнула с кромерского пирса в море, и тело которой так и не нашли.

Сначала Джар увидел палатку — низкую и с растительным узором, разбитую на крошечном лоскутке высокой травы с подветренной стороны утесов, смотрящих на океан. «Сюда мог прийти любой человек», — убеждал себя Джар. Но он уже видел этот узор раньше! Мешок с точно такой же палаткой свисал из рюкзака за плечами девушки в вестибюле Паддингтонского вокзала!

Первым инстинктивным порывом Джара было оглянуться назад, откуда он пришел. Он окинул взглядом всю прибрежную тропу, до руин старого паровозного депо в начале маршрута. Берег, как был, так и остается безлюдным. Тогда Джар снова повернулся к палатке, ожидая, что ее тоже нет. Это всего лишь очередная галлюцинация, плод его воображения, вконец расшатанного пятью годами тоски по женщине, которая пропала, не попрощавшись с ним. Но палатка не исчезла, а стоит там, где стояла, колыхаясь на ветру.

Пробиваясь сквозь заросли травы и лавируя между валунами, Джар приближался к ней. Неужели Роза действительно там? Джар заглянул в палатку. Внутри он увидел скручивающийся матрас, спальный мешок и рюкзак.

Стараясь контролировать дыхание, Джар обернулся. На мысе никого не было. Джар направился к кромке утесов, у которой брала начало тропинка, ведущая к следующей вехе маршрута — скоплению голых валунов под большой причудливой скальной формацией, давшей этому месту такое «рыбное» название.

А там, прижав колени к груди и глядя на море, сидела на валуне, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, бритоголовая женщина в мешковатых брюках. Спиной к Джару. Он не решался к ней подойти и только прижимался к утесу, чтобы устоять на подкашивающихся ногах. Ощущая биение пульса в своих утомленных веках, Джар колебался: «Что же мне делать?» Первый порыв — выкрикнуть любимое имя. Но он сдерживался, боясь напугать примостившуюся на гребне утеса женщину — вдруг она все же не реальная? Во время галлюцинаций Джар, бывало, зажмуривал глаза, а потом резко открывал их — и видение исчезало. Вот и сейчас: он закрыл глаза и считал до пяти. Только на этот раз он не хотел, чтобы женщина исчезла. Он знал, что она реальная. Он, наконец-то, нашел ее! На счет «четыре» Джар открыл глаза, борясь с проступающими слезами.

— Роза? — Голос Джара сорвался на шепот, а встречный ветер совсем заглушил его. «Роза!» — На этот раз ему удается позвать ее громче.

Она повернулась и смотрела на него со сдержанной улыбкой, щурясь от солнечного света. Джар думал об этом моменте столько раз! Он хотел броситься к ней и стиснуть в своих объятиях — только бы она не исчезла, не растворилась в прозрачном воздухе.

— Красиво, правда? — сказала женщина, отворачиваясь снова к морю. Дрожь облегчения пробежала по его телу. Это была Роза. Он не галлюцинировал. — Я сегодня видела столько тюленей, — продолжала она. — Слишком много, чтобы их можно было сосчитать. Мы всегда приходили сюда с отцом. Он умел разговаривать с ними. Он складывал ладони домиком и дул в них. Правда, звуки больше походили на крики совы, а не тюленя.

— Роза, — повторял Джар. Он уже ощущал, как его эйфория гаснет, уступая место скребущему душу страху. — Роза, пожалуйста, отойди от кромки утеса!

Едва не споткнувшись, Роза встала и сошла с утеса. Джар не мог пошевелиться, следя за тем, как она огибала скальные выступы и проходила мимо него к палатке. Ее глаза теперь были опущены — как будто его не существовало.

— Я всегда забываю ее закрыть, — забормотала Роза, присаживаясь на корточки, чтобы застегнуть на молнию входные шторки. Джар не спускал с нее глаз, пытаясь понять, что происходит, постичь ее физическое присутствие, покатость ее плеч, звук ее голоса.

— Где ты была, Роза? — спросил он, наблюдая за ее попытками закрыть палатку. — Где они тебя держали?

Роза не реагировала и продолжала бороться с заевшей молнией.

— Это фестивальная палатка, — сказала она. — Отец всегда повторял, что дешевая палатка — пустая трата денег. Похоже, молния сломалась.

Джар наклонился, чтобы помочь:

— Дай я попробую.

Его рука коснулась Розиной спины. И это прикосновение сделало ее абсолютно реальной. Через мгновение она уже утыкалась головой Джару в плечо, обвивая его своими руками. Джар тоже обнимал ее, чувствуя, как содрогается ее хрупкое тело, все еще не отваживаясь поверить, что она настоящая — во плоти и крови.

Они стояли так какое-то время. Десять, двадцать минут, полчаса — Джар не знал точно, да его это и не волновало. А потом, все так же сжимая друг друга в объятиях, уселись под утесами, а внизу под ними ветер настырно теребил гребни волн. Наконец, Джар слегка отстранился и заглянул Розе в глаза, сжимая руками ее лицо и смахивая большими пальцами катящиеся по нему слезинки. А потом он поцеловал Розу в губы. А она отвернулась.

— Я все знаю, Роза. И я не виню тебя за то, что ты решила начать новую жизнь. Я хочу, чтобы ты это понимала.

— Значит, это правда.

— Что — правда?

Роза опустила глаза:

— Моя жизнь.

— Что ты под этим подразумеваешь?

— Расскажи мне все, что ты обо мне знаешь. Пожалуйста!

Джар всматривался в ее глаза, ища объяснения. А затем отвернулся, сознавая: быстрых и легких ответов, увы, не будет. У Розы был такой же отсутствующий взгляд, какой он уже видел у Эми: отстраненный, потерянный.

Джар начал с самого начала. Он рассказал Розе о том, как несчастлива она была в колледже, о докторе Лэнсе, о Карен, психотерапевте при колледже, о поездках Розы в Кромер, о приюте в Херефордшире и предложении начать новую жизнь. А затем описал Розе их встречу в ресторане. Ее реакция не поменялась: полное безразличие, безжизненность в глазах. Они сидели лицом к морю и очень близко друг к другу, но близости между ними не было.

Если бы только он доверился своим ощущениям, когда увидел ее на Паддингтонском вокзале! Теперь он был уверен: это Роза села тогда в поезд. Ему надо было последовать за ней в Пензанс, положиться на свою интуицию. Скольких событий последней пары недель можно было бы тогда избежать!

— Скажи, я прав? — спросил Джар. — Насчет приюта в Херефордшире и Карен?

Роза кивнула. У Джара вырвался непроизвольный вздох облегчения: никто не играл с ним. Дневник писала Роза.

— Я никогда не сознавал, насколько несчастлива ты была в колледже, — сказал он.

Роза устремила вгляд на море.

— Конечно, я понимал, что ты тоскуешь по отцу, но я просто не представлял себе, насколько…

— Все нормально.

Джар не сводил с Розы глаз. Ветер трепал ее мешковатые брюки. А в нем, словно приступ тошноты, нарастало осознание: она еще ни разу не произнесла его имени.

— Роза?

— Да? — Она посмотрела на него так, как смотрела тогда из поезда: как незнакомка на незнакомца.

— Ты знаешь, кто я такой? Как меня зовут?

Глаза Розы снова увлажнились, и она отвела свой взгляд. Джар приобнял ее, и через несколько секунд Роза положила свою голову ему на плечо.

— Я — Джар. Меня зовут Джар. Джарлаф Костелло. Мы учились вместе с тобой в Кембридже.

— Я знаю, кто ты, малыш. Иногда я знаю все. А потом это все затемняется. Как небо, когда заволакивается тучами.

— Что они с тобой делали, Роза?

— Я была там одна, — ответила она не сразу.

— Где?

— Я не знаю этого, Джар. Я не помню, чтобы меня куда-либо переправляли самолетом, но авиабаза упоминалась. Лакенхет? Мне кажется, кто-то из них однажды сказал «Лакенхет».

«Американская авиабаза в Суффолке», — отметил Джар.

— Там был тусклый свет. Они обрили мне голову и заставили носить оранжевый комбинезон. И днем, и ночью. А еду подавали мне так, словно кормили собаку.

— Как долго ты там пробыла?

— Шесть месяцев… или шесть лет. Я не знаю, Джар. Прости.

— Все в порядке, — промолвил Джар, убаюкивая ее, как ребенка.

— Они придут за мной опять, да?

Джар устремил взгляд на залив:

— Ты кому-нибудь говорила о поездке сюда?

— Нет.

— У тебя есть телефон?

— Нет.

— Ты «вне сети»?

Роза снова смотрела на него. В ее глазах мелькнуло озарение.

— В пабе есть вай-фай, — сказала она.

«Наверное, она пользовалась им, взяв у кого-нибудь телефон или планшет, чтобы посылать мне послания по электронной почте», — размышлял Джар. А вслух продолжил:

— Они не могут выследить тебя, если у тебя нет телефона.

— Нет. Не могут.

Джар встал, устремляя взгляд на старое паровозное депо за заливом. У начала тропы ему мерещилась высокая фигура. «Нельзя быть таким параноиком», — увещевал себя Джар.

— Ты тепло одет? — поинтересовалась Роза. — Холодает.

— Нормально, — ответил Джар. Он сел на землю рядом с Розой — он никогда не предполагал, что их воссоединение окажется таким «приземленным».

— Вот оно какое — это место, где мы с тобой договорились встретиться, если мир слетит со своей оси, — заговорил Джар, глядя на море. — Я получил твои электронные послания.

Роза улыбалась воспоминанию из прошлого:

— Я видела несколько падающих звезд. А метеоритов не видела, пока.

— Ты один раз упомянула об этом в своем дневнике, но никогда не говорила, где это было.

— Я никогда не рассказывала им нашей тайны, — проговорила Роза.

«А теперь я ее выдал», — думал Джар, глядя на вновь появившуюся фигуру. Знакомый аллюр. Сердце Джара сжалось. Это тот человек, что пытался сесть на его поезд на Паддингтонском вокзале. Он быстрым шагом направлялся по прибрежной тропе к мысу, на котором они сидели. Джар озирался вокруг в поисках отступного пути. Но им негде спрятаться и некуда бежать. Мыс обрамляли отвесные скалы и море. Он привел к Розе ее преследователей!

— Ты должна мне рассказать все о том, что произошло с тобой и где ты была, — попросил Джар уже более настойчиво.

— Все в моем дневнике. Там описана вся моя жизнь.

— Он у тебя с собой?

Джар не знал, говорить ли Розе о том, что уже прочитал его большую часть.

— Я и так все знаю. Они заставляли меня каждый день заучивать на память новый фрагмент. — Помолчав, Роза процитировала: — «…только одна вещь нервировала меня в Карен: перед тем, как заговорить, она делала короткий вдох. Выглядело это так, будто она внезапно вспоминала, что ей нужно вдохнуть воздуха. И чем больше она говорила — о сеансах психотерапии, на которые мне следовало бы походить, о своем опыте работы с молодежью и об интересе к галлюцинациям, возникающим у некоторых людей после тяжелой утраты близкого — тем труднее мне было не замечать этого. В конечном итоге и у меня самой дыхание становилось затрудненным. Отец нашел бы это забавным».

«Карен, психотерапевт, которая вела ее в колледже», — подумал Джар. Единственная, о ком Роза никогда не упоминала в разговорах с ним. Единственная, о ком Макс так и не смог найти никаких свидетельств.

— Ты помнишь Херефордшир? — продолжал Джар. — Ты помнишь, как ты ездила в приют? И ела черный шоколад с Седжал… И проходила инструктаж у американцев?

Помолчав, Роза произнесла:

— Думаю, да.

Вот о чем Джару необходимо было поговорить с ней: о последнем, неполном фрагменте дневника — той самой, оборванной записи, в которой она собиралась все объяснить и раскрыть.

— Ты можешь рассказать мне что-либо о программе «Евтихий»?

— Нас называли «невидимками». Мы были мертвы для внешнего мира; никто не знал, что мы существуем. Отец никогда не думал, что все обернется именно так. Программой подразумевалось, что мы обретем новые жизни, и мы их обретали, но американцы… — Голос Розы оборвался. — «…Они думали по-другому; они считали нас «расходным материалом».

— А какой была твоя новая жизнь?

Роза медлила с ответом. Джар старался не выказывать нетерпения. Преследователь уже был совсем рядом. Джару нужно было сесть на обратный поезд до Паддингтона, а не приезжать сюда из Пензанса. Надо было пустить хвоста по ложному следу, увести его как можно дальше от Корнуолла и Розы. А вместо этого он привел его за собой, и вот — они с Розой в ловушке!

— Мы многому учились.

— Шифрованию?

— Я не помню.

— И так ты узнала о своем отце правду?

— Я сбежала. Я хотела рассказать об этом всему миру. Но они схватили меня, поместили в… — Голос Розы снова стих; из глаз текли слезы.

— Все хорошо. — Джар баюкал ее в своих объятиях и повторял себе, что Роза — не видение. Она реальная! Будут ли они когда-нибудь снова вместе? Сидеть вот так, как сейчас? Только вдвоем? Джар снова посмотрел в сторону приближающегося человека.

— Там творили ужасные вещи, — шептала Роза. — Ты такое себе даже не сможешь представить.

— С тобой?

— Он сказал, что владеет моею душой.

— Кто?

Роза снова замолчала. А потом тихо обронила:

— Когда мы спасаем людям жизнь, мы завладеваем их душами…

— Он был участником программы?

Роза, похоже, не слышала Джара.

— Потом меня увезли.

— На авиабазу?

Роза опять замолчала, на это раз еще дольше, и начала всхлипывать.

— Он пытался меня утопить. — Ее голос был настолько глух, что едва походил на шепот.

— О Боже, Роза! Прости!..

— Тебе кажется, что ты вот-вот умрешь. Во рту у тебя тряпки, пропускающие воду. Ты не можешь дышать и начинаешь паниковать, от чего становится еще хуже.

«Пытка утапливанием», — подумал Джар. Американцы поднаторели в них в Гуантанамо. Он не знал, что они не гнушаются ими и в Лакенхете.

— А потом он… — шептала Роза. — И заново, еще раз, и еще раз…

Джар закрыл глаза; в памяти всплыли предостерегающие слова Като: «Мне кажется, вы не до конца осознаете, с чем или кем вы имеете дело».

— Мы должны рассказать об этому всему миру, Роза. Рассказать всем о том, что случилось. С тобой, с твоим отцом. Нам нужно доказать, что ты жива.

— Я жива? — отозвалась Роза со слабым смешком; по ее губам пробежала тень улыбки. Джар сжимал свои объятия, чтобы она не исчезла.

— Я очень надеялась, что ты приедешь сюда, — шептала Роза. — В наше тайное место встречи. Я знала, что ты приедешь. Это одно из того немногого, что я помню о своей жизни. Старой жизни. Между нами ведь было что-то? Между тобой и мной?

— Нам нужно сфотографироваться, — сказал Джар. На глаза ему опять наворачивались слезы. Записи Розиного дневника начали пробуждать в нем сомнения: действительно ли их отношения были такими крепкими, как ему мнилось?

Джар достал свой телефон и стал держать перед собой и Розой. Его рука дрожала. Они наклонились друг к другу.

— Селфи, — сказала Роза, улыбаясь.

— Моментальное. Смотри в камеру.

Джар сделал снимок и проверил телефон.

— Сигнала нет. А он ведь был.

— Подожди, пока ветер задует, — посоветовала Роза.

— У нас нет времени. — Джар встал, поднимая телефон высоко над собой, словно ученик, тянущий руку с вопросом в школе. — Одного деления достаточно.

Он уже забил номер Карла. Фото прикреплено к тексту, состоящему всего из нескольких слов: «Роза и Джар сегодня». И даты в скобках. Джар нажал на кнопку «послать».

— Господи! Ну, помоги же это переслать! — кричал Джар, глядя, как на экране мобильника крутится значок отправки.

Через мгновение на утесе над ними, на фоне сине-голубого неба вырисовывался силуэт мужчины. В руках у него был пистолет, а на голове черная балаклава. Джар смотрел на этого человека, пытаясь представить его лицо с глазами-буравчиками и усеянной сыпью кожей. А потом подбросил телефон высоко в воздух и проводил его взглядом. Вращаясь и переворачиваясь в лучах солнца, мобильник выписал дугу по направлению к морю, а затем исчез из виду. Секундой позже человек в балаклаве спрыгнул к ним. Джар старался защитить Розу, но противник действовал стремительно. Получив дулом пистолета по лицу, Джар упал на землю, лицом на мягкую, мшистую траву. Он пытался подняться на ноги, остановить человека, уводящего Розу, но не мог сдвинуться с места. Его ноги были налиты свинцом, голова кружилась.

— Роза! — кричал Джар. — Роза!!!

Беспомощный, он наблюдал за тем, как Розу со связанными запястьями и заткнутым тряпкой ртом уводят по скалам прочь. «Я не оправдал ее ожиданий. Я подвел ее», — проносилось у него в голове. И его мир мерк.

Часть вторая

46

— Ты получил фото? — спросил Джар.

Молодая женщина за стойкой бара в пабе — та самая, с зелеными глазами — делала вид, что не смотрит на него. Джар предложил ей оплатить телефонный звонок, но она и слышать не захотела об этом. Ее больше занимает глубокая рана у него на лбу (которую он якобы получил, споткнувшись на скалистой тропе) и как долго он находился без сознания.

— Какое фото? — переспросил Карл.

— Я послал тебе фотографию. На ней я и Роза. Карл, она жива. Я только что с ней общался.

— Тебя совсем заглючило, дружище? И голос у тебя какой-то странный. Ты вообще где?

Джар догадывался, что подумал Карл: у него опять случилась галлюцинация — как та, на Паддингтонском вокзале. И убеждать Карла, что там тоже была реальная Роза, Джар считал бессмысленным. Он надеялся, что снимок все разрешит, положит конец всем сомнениям друга, но Карл его не получил. Хотя Джар был уверен, что фото ушло до того, как он бросил свой телефон за утес.

— Ты не проверишь еще раз свои сообщения? А, Карл? Ты уверен, что оно не пришло? Иногда сообщения приходят не сразу. Ты можешь проверить дату и место на снимке, когда его получишь.

Долгая пауза.

— Джар, дружище, послушай, никакого снимка нет. По правде говоря, я вообще не понимаю, о чем ты говоришь. Мы ведь все это уже обсуждали с тобой. Ты видишь Розу повсюду. Возвращайся в Лондон, потолкуй с федералами, а я постараюсь, чтобы с тобой еще раз пообщалась Кирстен — исключительно из профессионального интереса.

— Ты не понимаешь. Это совсем другое. Карл. Ты должен опубликовать фото. Разместить на своем сайте. Послать в газету. Как угодно. Только выложи его, как только оно придет.

Джар вскинул взгляд на барменшу и попытался заставить себя улыбнуться. Он понимал, что говорил слишком быстро, не набирая достаточно кислорода в легкие. Он совсем не привык жить в таком темпе.

— Женщина на фото не очень похожа на Розу. Но это была она. Она обрила голову наголо и сильно похудела. Это не была галлюцинация, Карл. Я только что общался с ней. До того, как они ее увели.

— Ты сейчас один или с кем-нибудь?

— Карл, послушай меня! Со мной все в порядке. Роза жива; она не вполне здорова, но она жива!

Завершив разговор, Джар секунд десять, а может, и больше крепко придавил трубку к аппарату, выжимая из него всю жизнь, как будто топил котенка. А когда он, наконец, убрал с телефона руку, барменша уже не делала вид, будто не смотрит на него.

47

Кромер, 2012 г.

Этим утром я забрал Розу из Норвича. На этом настояла Э., несмотря на то, что между Норвичем и Кромером налажено отличное сообщение: поезда, пусть и не скорые, но ходят на этом участке регулярно. Роза была еще угрюмей, чем обычно — уж больно похожа на своего отца. Э. говорит, что она многое пережила за последние месяцы, и укоряет меня в бесчувственности. Я понимаю, что должен проявлять как можно больше заботы и участия. Но это нелегко, если человек не хочет принимать от тебя помощь. Я пробовал рассказать Розе о преимуществах бензодиазепинов, но она не проявила к ним никакого интереса.

Свою очередную творческую и писательскую задачу я вижу в том, чтобы вести этот ежедневный журнал, постепенно примешивая к вымыслу факты, связанные с моим неожиданно ранним увольнением из компании. Это моя литературная «чашка Петри» перед началом работы над большим романом. Я собираюсь писать его так, будто обращаюсь к какому-то конкретному человеку. Как обращаешься к кому-то в письме, только еще более непосредственно: твой «адресат» сидит рядом с тобой в комнате, прямо перед твоими глазами. Главное — не отклониться от правильного пути, не сбиться на чрезмерно витиеватый, многословный слог в попытке «перекинуть мостик» между моей предыдущей жизнью в лаборатории и жизнью писателя, которая меня так манит. Я рискую, «как человек, впервые пробующий стероиды», как сказал бы мой наставник в Сети. Думаю, правильнее было бы сказать: «как человек, впервые пробующий ноотропы».

По правде говоря, я бы предпочел сесть и пообщаться несколько часов кряду с издаваемым автором, нежели выполнять все эти скучные и утомительные задания. Задание на прошлой неделе было самым противным: составить резюме, личностную характеристику каждого из моих главных героев. А я-то полагал, что уже распрощался с корпоративным миром.

Есть и хорошие новости: у Розы появился парень. Он явно не прилагает особых усилий, чтобы ее утешить, но написал сборник коротких рассказов. И этот сборник был издан — причем не за его деньги. В машине я попытался выудить у Розы хоть какие-то сведения о нем, но она была еще меньше расположена к разговору, чем обычно. Так что по возвращении домой мне пришлось искать его книжку на Amazon.

Не берусь судить, но у этой книги было много пятизвездочных отзывов. (Что бы мы делали без друзей и родных?) Я уже заказал себе один экземпляр. Если хотя бы половина рассказов мне в нем понравится, я приглашу Джара и Розу как-нибудь на выходных выехать на природу — поболтать о литературе и сочинительстве. Моя проблема не столько в том, чтобы написать резюме на своих персонажей; вопрос в том — как сделать свою историю оригинальной. Быть может, мне нужно просто пересмотреть весь имеющийся материал. И пересказать его по-другому.

Мой наставник постоянно повторяет, что необходимо иметь блокнот и записывать все свои наблюдения, замечания о героях, обрывки диалогов и т. п., а потом использовать их в своем дневнике. Примерно так я и делал до того, как устроился в Кембридж. Когда думал, что стану писателем и тщетно силился написать роман о битниках, записывая почти неразборчивыми каракулями все увиденное и услышанное перед тем, как пропустить это сквозь призму мескалина и прочих психоделических алкалоидов. Поэтому я купил себе блокнот сегодня в Норвиче, пока ждал Розу (а она, конечно же, опоздала). Это «Молескин». А кроме него я купил также новый альбом — в предвкушении урока по рисованию с живой натуры, запланированного Э. на следующей неделе. Она говорит, что это пойдет мне на пользу, поможет справиться с кризисом среднего возраста, который я, по ее мнению, сейчас переживаю. Я пытался было уклониться, но Э. осталась непреклонной: мне нужно постоянно занимать чем-нибудь свой ум. Если бы она только знала!

В какой-то момент в отношениях между нами возникла натянутость — и не только потому, что она сочла возможным в наших «изменившихся домашних обстоятельствах» сократить прием бензов и других препаратов, которые я ей давал последние двадцать лет. Это «начало новой жизни», — убеждает меня Э., хотя на самом деле она и раньше пыталась отказаться от своих лекарств, только не говорила мне об этом. А я делал вид, будто бы не замечаю.

Конечно, никому не следует сидеть на анксиолитиках так долго, но этим препаратам удавалось справляться с ее тревожными расстройствами на протяжении ряда лет. И я повторял ей много раз, что резко отказываться от их приема нельзя. Это следует делать медленно, постепенно и аккуратно во избежание калечащих психику синдромов отмены, симптомы которых зеркально отражают полезные воздействия бензодиазепинов: вместо гипнотического эффекта появляется сонливость. Вместо спокойствия — раздражительность, вместо расслабления мышц — их напряжение.

Я, со своей стороны, теперь стараюсь почаще отлучаться из дома — пусть и недалеко: в свой сарай. Я объяснил Э., что записался на курсы писательского мастерства — мне хочется снова разжечь свою страсть к сочинительству, из-за которой я когда-то чуть было не занялся чтением лекций по английской литературе в Кембридже. Эти курсы — первый шаг на длинном пути, конечная цель которого стать известным издаваемым автором. Так я сказал Э. Но мы оба понимаем: этого объяснения недостаточно, чтобы оправдать то количество времени, которое я провожу здесь, в сарае. Э. слишком тактична, чтобы пенять меня за это; она допускает, что мне нужно личное пространство, чтобы разобраться с самим собой и понять, что делать дальше — после того, как меня «ушли». (Я предпочитаю говорить «турнули»; в этом слове ощущается толчок к движению, импульс к достижению успеха на новом поприще.) Если бы я мог есть, пить и спать один в этом сарае, я бы так и делал.

Я полагал, что высвобождение времени позволит мне сосредоточиться на том, чем мне всегда хотелось заниматься в жизни (на написании романа), и это подействует на меня тонизирующе. Но, проведя многие годы со скупыми цифрами и голыми фактами, я подзабыл, что сложение слов на странице в нужном порядке — процесс медленный и трудоемкий. Я всегда подпитывал свое пристрастие к чтению, проглатывая по несколько книг за неделю. И альтернативы сочинительства не вижу.

Хотя, если начистоту, то я не столько работаю над своей книгой, сколько копаюсь в интернете — общаюсь с бывшими коллегами (сегодня, например, я читал в «Молекулярной психиатрии» свежее исследование о рецепторах серотонина подтипа 2с) и — да! — сравниваю свои велосипедные поездки с другими в Strava.

Это единственное преимущество писательской жизни: возможность смены занятий. Например, я могу теперь уделять больше времени в день катанию на велосипеде. Хотя и не столько, сколько мне бы хотелось: интернет все же сильно отвлекает.

48

Сегодня я начала шлифовать свои ногти. Поначалу это получилось ненамеренно: один ноготь отломался, когда я долбила кулаками по стене.

Я посмотрела на остальные ногти: несколько сломаны, одного нет, а некоторые отросли почти на полдюйма и начали закручиваться, как кожура яблока. Я вспомнила, как показывала свои руки отцу перед воскресным ланчем (ростбиф, домашний соус с хреном, и только мы вдвоем с ним за столом). Отец часто брал мои пальцы в свои руки и вертел их, рассматривая, словно они были самыми ценными предметами в мире. Что бы он сейчас о них подумал?

И вот я стала тереть ногтями о стены и терла до тех пор, пока они не стали ровными и гладкими. У Джара были красивые руки, а ногти — как хорошо ошлифованный мрамор.

49

Всю дорогу, пока Джар шел по тропе к Гурнардс-Хеду, он не переставал себя проверять. Барменша по имени Морва (так она ему представилась) изо всех сил старалась приноровиться к его широким целеустремленным шагам. Но иногда ей приходилось даже бежать трусцой.

Джар кружил вокруг паба с полчаса, дожидаясь четырех часов вечера, когда заканчивалась ее рабочая смена. После того как Морва забинтовала его рану на голове и закрепила повязку огромной английской булавкой, задержав на плечах Джара свои нежные руки, он уселся за барной стойкой и, хлебая из кружки «Гиннес», постарался успокоиться. А потом, улучая моменты, когда Морве не надо было обслуживать клиентов, стал рассказывать ей о Розе. Барменша слушала его внимательно, время от времени бросая на него соблазнительные взгляды, которые в иных обстоятельствах наверняка бы пробудили в нем какие-то желания. И Джар даже обрадовался возможности отвлечься от своих мыслей, когда разговор зашел о литературе. Оказалось, что в свободное от занятий серфингом время Морва много чиатала: Пруста, Джойса, Зебальда…

Джар получал удовольствие от болтовни с ней до тех пор, пока не увидел Розу — в углу. Она снова явилась ему мерцающим видением, но никогда прежде он не замечал на ее лице такого хмурого и неодобрительного выражения. Джар понимал, что это — галлюцинация. Но она заставила его опомниться. Джар был пьян; притворялся, будто восхищается писателями, которых никогда не читал. И все еще говорил слишком быстро — буквально тараторил. Карл был прав: его голос звучал так, словно он наглотался амфетамина. После телефонного разговора с другом все мысли Джара вертелись вокруг того места, где они встретились с Розой. Отказ Карла поверить в реальность фотографии побудил его засомневаться в том, что случилось на мысе: «А была ли там Роза вообще?» Джару не терпелось снова побывать там, но только не одному, а с кем-нибудь еще — «с третьим лицом». Чтобы удостовериться самому и получить подтверждение со стороны. И Морва вызвались пойти с ним туда. Джар понимал, что она на него запала, но Бог свидетель — он не прикладывал для этого усилий. Напротив, он ясно дал понять Морве, какие чувства испытывал к Розе.

И вот сейчас, подходя к старому паровозному депо, они заметили пожилого мужчину, выгуливающего двух собак. Тот кивнул и Морве, и ее спутнику, задержав взгляд на его перебинтованной голове. Джар остановился побеседовать с ним.

— На редкость солнечный денек! Вы никого здесь не видели ранее? — спросил он, тщетно стараясь говорить спокойным и дружелюбным голосом, и тут же одергивает себя: «Не спеши!»

Поправляя рукой пряди своих седых волос, развеваемых ветром, старик подозрительно посмотрел на Джара, а потом перевел взгляд на подходящую к ним Морву. Похоже, они были знакомы.

— Привет, Морва, — поздоровался старик.

— Все в порядке, он со мной, мистер Торн, — проговорила та в ответ, почувствовав его беспокойство.

«Она, наверное, хорошая барменша и отзывчивая женщина, — подумал Джар. — Ходит повсюду, навещает людей, когда не занимается своим серфингом». Морва хотела встретиться с друзьями в деревушке Сеннен-Коув, но отказалась от своих планов, чтобы пойти с ним на мыс.

— Вы не заметили ничего странного здесь ранее? Примерно с час назад? — продолжил расспросы Джар.

— Все зависит от того, что вы подразумеваете под словом «странное», — уже менее настороженно сказал мистер Торн, подмигивая Морве и только потом кивая Джару.

— Мистер Торн живет в доме дальше по этой грунтовке, — пояснила барменша.

Старик оглядел их обоих и продолжил:

— Час назад по этой грунтовке проезжал автомобиль. Я не видал его прежде.

— А какой марки был автомобиль? — зацепился Джар.

— Зеленый «Мини». Взят напрокат в Пензансе. Там была наклейка на заднем окне.

Тот же автомобиль, что проезжал мимо Джара, когда он сошел с автобуса.

— А вы видели, кто в нем сидел? — допытывался Джар. — Сколько человек было в салоне?

Мистер Торн очень смахивал на человека, занимающегося «присмотром за соседями», и Джар надеялся на его наблюдательность.

— Один мужчина, впереди. На вид крупный парень.

Джар вымученно улыбнулся, изо всех сил стараясь казаться нормальным. Ему нужно подвигнуть старика рассказать ему как можно больше.

— Мой друг ищет здесь одну особу, — начала Морва. Джар отметил слово «друг», собираясь поблагодарить ее потом за это. — Он думает, что она могла быть в той машине.

Похоже, мистер Торн чувствовал, что они оба лукавят. «Старик не лыком шит», — подумал Джар. Его мысли сейчас занимает только Роза — скрючившаяся в багажнике со связанными руками и ногами, и с кляпом во рту.

— Что-то случилось? — поинтересовался старик, переводя взгляд со Джара на Морву.

— Вы не запомнили название компании по прокату автомобилей? — спросил Джар.

— Та, что находится внизу у залива.

Морва закивала со знанием дела. Джар задал уже достаточно вопросов. Если он будет и дальше пытать старика, тот может позвонить в полицию. А этого Джару совсем было не нужно. Лучше он спросит о прокате автомобилей у Морвы.

Джар поблагодарил мистера Торна, и они с барменшей продолжили свой путь к Гурнардс-Хеду. Морва семенила сбоку от Джара. Он представлял себе, как она забегает в воду с доской под рукой. «Почему серферы всегда бегут к морю вот так — семеня как Морва?» — пронеслось у него.

— А куда именно мы идем? — спросила барменша.

— Я хочу показать тебе место, где была Роза, где стояла ее палатка.

— Я тебе верю.

— Я знаю. И очень признателен тебе за это. Правда. И еще спасибо за поддержку в беседе с мистером Торном. Ты знаешь ту компанию по прокату автомобилей, о которой он упомянул? Нам нужно будет съездить туда потом.

Через десять минут они уже стоят на вершине мыса. Рана на голове Джара снова начинает ныть. Либо кончается действие анальгетика, который Морва дала ему в пабе, либо боль возвращается от воспоминания о том, как его на этом месте ударили по голове.

— Роза была тут, она сидела вот здесь, — проговорил Джар, показывая на лоскуток травы у утеса, где он заприметил Розу несколько часов назад. — А вот здесь стояла ее палатка, — добавил он.

— Тогда трава должна быть примята, — заметила Морва, сдвигая свои солнечные очки на волосы, чтобы рассмотреть все более тщательно.

«А ведь она права», — подумал Джар. Почему палатка не оставила никаких следов на траве? Трава здесь густая, сильная, не падающая даже под порывами ветров с моря. Почему же она не придавлена? Может, Роза установила палатку перед самым его приходом? Джар повернулся к морю и окинул взглядом залив. Вечернее солнце было все еще высоко, но его лучи уже слабели. Неужели и эта встреча с Розой была его галлюцинацией? Тогда это самая убедительная галлюцинация!

Джар вдохнул свежий воздух: «Хоть бы Карл получил мой снимок!»

— Мы сделали селфи, вот на этом самом месте, за несколько секунд до того, как ее увели.

Его слова повисли между ними.

— Думаю, нам следует вернуться и хорошенько осмотреть твою рану.

— У меня нет сотрясения мозга, если ты подумала об этом.

— Я знаю, что нет.

— Она была вот здесь, на этом самом месте, — заговорил снова Джар, но Морва уже не слышала его. Она спешила назад по узкой тропке.

50

Кромер, 2012 г.

Сегодня вечером Э. проводила свой урок по рисованию с живой натуры. Она снова рисует — думает, что это ей заменит лекарства. Я опять пытался уклониться от присутствия на этом уроке, но она настояла. До чего же упорным может быть человек!

— Я неважно себя чувствую, — пробовал возражать я, но она разгадала мою уловку.

По правде говоря, я чувствовал себя лучше, чем когда-либо; мои чувства обострились под действием усилителя когнитивных функций, который я принял за двадцать минут до этого. И я очень хотел посмотреть, как этот препарат подействует на мои рисовальные способности. Ведь он отлично помогал мне в сочинительстве.

— Ну же, давай, малыш, ты же не можешь все время сидеть в своем сарае.

Э. знает, что мне нравится, когда она называет меня «малышом»: я ощущаю себя тогда более молодым, а не стареющим ученым. И Роза тоже называет так Джара.

Я взял себя в руки, поправил манжеты на рукавах рубашки и вышел из кухни. Гостиная была полна народа. Компания собралась чудесная (Э. любила веселые вечеринки в молодости). Но мне ужасно хотелось сбежать оттуда — и подальше от молоденькой студентки Саши, которая сидела голой на столе прямо передо мной.

— На прошлой неделе натурой был мужчина, — шепнул мне на ухо единственный гость мужского пола, спутник одной из подружек Э., когда мы доставали свои альбомы и карандаши. — Примостилась на обеденном столе, как чудная ваза с фруктами.

По выражению лица нашей модели ясно читалось, что она предпочла бы быть где угодно, только бы не сидеть обнаженной на столе в доме в Кромере, в окружении незнакомых людей, сосущих свои карандаши. Я не мог винить ее за это. Я решил, что Саша — актриса. Похоже, что актрисами были и многие другие гостьи Э.

В чем-то Саша мне напоминала Розу. Такие же пышные, начесанные волосы, такие же полные губы, такое же угрюмое и неприветливое выражение лица. И хорошая фигура: скорее, яблоко, чем груша. Плечи пловчихи, стройные бедра.

Через сорок пять минут я прервался, чтобы подать гостям южно-африканский «Сира». Э. тоже вышла в кухню, где я разливал вино по бокалам, заранее поставленным ею на поднос.

— Ну, как у тебя получается? — спросила она, наклонившись ко мне и положив на мою руку свою.

Она до сих пор думает, будто я не заметил, что она сократила дозу своих препаратов. И теперь больше пьет, чтобы компенсировать это.

— Некоторые люди посланы на Землю, чтобы рисовать. Я не из их числа.

— Не знаю, не знаю, — сказала Э., листая мой альбом, который я положил на буфет.

— Не смотри, — сказал я, резко захлопывая альбом.

Э. решила, будто я смущаюсь. Выхватив у меня альбом, она крепко стиснула его обеими руками и прижала к груди, покачиваясь всем телом.

— Не будь таким застенчивым, — сказала она, улыбаясь.

Я больше не мог возражать. С неохотой я принялся снова разливать вино, пытаясь представить себе, что сейчас будет.

Прислонившись к буфету, Э. открыла ту самую страницу альбома: «Хорошо. Совсем не плохо». А затем всмотрелась в изображение более внимательно. В груди у меня все обмерло.

— Не припомню, чтобы она носила колье, — пробормотала Э.

— Творческая вольность, — сказал я и понес вино в гостиную.

51

Дворец Шахрияра уже полностью возведен в моем воображении; каждый кусок мрамора, каждый блок гранита уложены аккуратно и точно на положенное им место. До этого времени я не сознавала, как много я знаю об архитектуре. Арки Альгамбры? — Да без проблем: мне по силам любые архитектурные изыски (удивительно, что только мне не вспоминается из бесед с отцом по выходным!).

Последним помещением, которое я выстроила, стала опочивальня Шахерезады, куда она удалялась каждую ночь — придумывать новую сказку ради того, чтобы остаться в живых. Завтра я тоже начну рассказывать сказки Шахерезады, чередуя их со своими собственными.

Я в предвкушении уикенда. Мы с отцом собираемся в отпуск — лучший из всех, что у нас были. Сегодня вечером я пакую вещи и уже сильно возбуждена. Ранним утром мы выезжаем в аэропорт (к поездке в машине я приготовила и завернула в фольгу бутерброды из чиабатты с беконом). И через десять часов — 36 000 секунд — будем в Дели. Перелет предстоит утомительный, но я как-нибудь справлюсь с этим. На худой счет я смогу выбирать фильмы.

А сейчас мне нужно продолжить писать свой дневник — не тот, который я, по их настоянию, заучиваю ежедневно на память, а этот, о существовании которого не знает никто. Я нашла несколько клочков бумаги и синюю шариковую ручку. И стараюсь не думать о том, что будет, если в ней закончатся чернила или они обнаружат, что я прячу бумагу за раковиной. Написание дневника — единственное занятие, помогающее мне не терять здравомыслия. Если не считать интеллектуальных игр.

Мое прошлое превратилось в одно сплошное затуманенное пятно. Но когда я концентрируюсь, мне все еще удается извлекать из памяти небольшие эпизоды, действительно происходившие когда-то в моей жизни — я это знаю. Как, например, та ночь, когда мы с Джаром долго бродили по улицам Кембриджа, закончив нашу прогулку в турецком ресторанчике на Милл-роуд в час ночи. В три часа, на рассвете, работники ресторана попросили нас покинуть заведение. Но это случилось уже после того, как я поняла, что нашла наконец мужчину, с которым хотела бы провести всю оставшуюся жизнь.

Мы были пьяными. И единственными посетителями, еще остававшимися в ресторане.

— Как давно мы знаем друг друга? — спросила я, положив на его руку свою.

— Целый месяц, — сказал он.

— А кажется, что целую жизнь.

— В хорошем смысле? Или в том смысле, что наша связь начинает походить на отношения уставшей от совместной жизни супружеской четы?

Я поднесла к своим губам его руку и поцеловала ее.

— Моя жизнь действительно раздвоилась со смертью отца; теперь я живу в двух реальностях. В одной из них, длящейся всего секунду после моего пробуждения от сна, отец все еще жив. В другой я сознаю, что он мертв. После встречи с тобою, Джар, я нахожу в себе силы принимать свою жизнь такой, какой она сейчас есть — без отца.Спасибо тебе.

— Мне бы хотелось познакомиться с ним, — сказал Джар, теребя мои пальцы в своих больших руках.

— И мне.

— Ты приедешь в Ирландию этим летом? Познакомиться с моими родителями?

— Звучит как план.

— Я покажу тебе побережье Коннемары, Клегган-Хед.

Я помолчала, погружаясь в его глаза:

— Не знаю, что бы я делала, если бы не встретила тебя. Даже думать об этом боюсь.

— И не думай! — сказал Джар, наклоняясь меня поцеловать. — Ты же как-то упоминала, что ездила в какой-то приют и там занималась медитацией осознанности? В Херефордшире или где-то еще? Разве тебя там не научили, как избавляться от навязчивых негативных мыслей и эмоций? И мяса. И виски…

Не помню, что я сказала тогда в ответ. Я бы очень хотела вспомнить, но уже не в состоянии различить, какие мои воспоминания настоящие, а какие нет. Я уже не знаю, что на самом деле происходило в том страшном приюте.

52

Джар и Морва молча сидели в ее «Фольксвагене-Жуке», разглядывая зеленый «Мини» на автостоянке в Пензансе. Между ними была втиснута доска для серфинга, не поместившаяся целиком в багажнике и упирающаяся носом в крышу салона. (Морва потом собирается прокатиться по волнам.)

Джар пристально изучал «Мини», уверенный, что это та же самая машина, которую накануне заприметил на прибрежной грунтовке мистер Торн. Пять минут назад, когда они с Морвой подъехали к стоянке, Джар даже лишился речи при виде ее.

— Ты пойдешь туда? — поворачиваясь к нему, спросила Морва.

Джар поднес руку к пластырю, который она ему дала, чтобы залепить рану.

Вчерашний вечер вспоминался ему как в тумане. Он принял ее предложение заночевать в пустой подсобке за пабом и рано лег спать; голова у него страшно болела и от раны на лбу, и от изрядного количества выпитого «Гиннеса». «Ирландский анестетик», — сострил кто-то в баре, и они с Морвой отреагировал на шутку нервными смешками. Алкоголь показался Джару единственным средством для того, чтобы расслабиться и смириться с тем, что случилось — он нашел Розу по прошествии пяти лет поисков только для того, чтобы увидеть, как ее через несколько минут от него уведут!

Теперь Джар не сомневался: высокий человек на Гурнардс-Хеде был тем же мужчиной, который пытался сесть на его ночной поезд. И он сам привел его к Розе. Следуя указаниям Като, — заключил Джар, — этот человек, опоздав на поезд, наверное, поехал в Корнуолл на автомобиле и следовал из Пензанса за его автобусом и за ним до самого прибежища Розы среди утесов. Ночной поезд идет восемь часов. На машине из Лондона можно доехать за шесть часов. У этого человека был запас времени, чтобы его дождаться.

— Должно быть, он взял «Мини» напрокат по приезде в Пензанс, — размышлял Джар. — Сменил автомобиль из предосторожности.

— Почему бы тебе не справиться у них? — кивнула Морва на небольшой вагончик-теплушку рядом с «Мини», в котором, судя по всему, располагался офис компании по прокату машин.

Джар вышел из «Фольксвагена» Морвы, пересек стоянку и открыл офисную дверь. Внутри дежурила только одна сотрудница лет тридцати пяти, с опаленной солнцем и слегка загрубевшей от серфинга кожей. Энергичная особа.

— Можно взять напрокат «Мини»? — спросил Джар, жестом показывая в окно на автомобиль.

— Можно будет, но чуть попозже, — сказала женщина с сильным корнуоллским акцентом. — После мойки.

— Не возражаете, если я ее гляну? — поинтересовался Джар, а про себя подумал: «Только не надо оправдываться. Машина еще не вымыта? Это хорошо!»

Женщина повернулась и взяла связку ключей с тумбочки за своей спиной, рядом с картой западного Пенвита.

— Может, мне прихватить с собой пылесос? — предложил Джар, собираясь потом справиться у дамы, не захочет ли она принять пинту черного вещества.

Скуластое и резко очерченное по краям лицо женщины расплылось в улыбке. Джар с наигранным интересом улыбнулся ей в ответ, а потом заметил, что она смотрит на его лоб.

— Ничего серьезного, — поспешил оправдаться он. — Задел низкий потолок в пабе прошлой ночью.

Джар направился к «Мини». Морва вылезла из своего «Жука» и присоединилась к нему.

— «Мини» еще не мыли, — шепнул он ей, открывая водительскую дверцу.

— Что именно ты ищешь? — поинтересовалась Морва.

Наклонившись, Джар заглянул в салон и осмотрел пассажирское место и задние сиденья, стараясь не вызвать подозрений. «Не спеши! Ты обычный клиент, сошедший с поезда и подыскивающий себе автомобиль на уикенд», — повторил себе он. Но все же почувствовал, что его действия могут показаться странными женщине в офисе, наблюдавшей за ними из окна теплушки.

— Ну, так что мы ищем? — опять полюбопытствовала Морва.

— Раз машину не мыли после последнего клиента, мы осматриваем место преступления.

— Ты меня пугаешь, Джар. Тебе бы следовало просто вызвать полицию.

Джар не ответил. Обойдя автомобиль, он открыл багажник. Он и сам боялся. Багажник был пуст, если не считать знака аварийной остановки в красном пластиковом треугольном футляре. Джар наклонился ниже и тщательно осмотрел багажник, призывая на помощь все свои обостренные чувства: ему необходимо найти в нем следы Розы! Может, ей вкололи какой-нибудь седативный препарат и она не сознавала, в каком стесненном пространстве находится? Или, наоборот, была встревожена, напугана, в отчаянии колотила по крышке багажника кулаками и царапала ее, пытаясь выбраться? Джар еще раз оглядел багажник, вдыхая спертый воздух, и медленно ощупывал руками пол. Вот, наконец-то! Он увидел его! В самой глубине, там, где пассажирское сиденье стыкуется с полом багажника, блестел погнутый колышек палатки, почти целиком провалившийся в узкий зазор. А к колышку прицепился крошечный лоскуток материи с растительным узором.

С трудом дотянувшись до находки, Джар достал ее из багажника. Сердце Джара бешено колотилось, грозя проломить ему грудную клетку.

— Он запихал Розу сюда, — сказал Джар, одной рукой крепко сжимая колышек палатки, а другой захлопывая крышку багажника.

Не дожидаясь реакции Морвы, он вернулся к пассажирской дверце и открыл ее, опуская колышек в карман. Делая вид, что он снова осматривает салон машины, Джар бросил взгляд на офис.

Женщина больше не наблюдала за ними. Без всяких колебаний Джар снял с руки часы — те самые, что отец подарил ему на восемнадцать лет. И через несколько секунд уже стоял в теплушке.

— Я нашел это под спинкой водительского сиденья, — заявил Джар, кладя часы на стойку.

Женщина таращилась на часы, не решаясь взять их в руки. «Хоть бы она рассчитывала, что рабочий день обойдется без проблем!»

— У вас есть контактные данные человека, который брал эту машину напрокат? — спросил Джар. «Полегче, не напирай на нее!»

Женщина с секунду смотрела на Джара, а затем повернулась к своему компьютеру и лениво что-то стала печатать на клавиатуре. «Да, эта работенка ей явно не по душе», — подумал Джар. И это должно сыграть ему на руку!

— Я сама оформляла прокат, вчера утром, — заговорила женщина, вздыхая.

Джар перегнулся через стойку и, улыбаясь, заглянул в монитор. Кинув на Джара косой взгляд, женщина отвернула от него монитор и продолжила что-то печатать. Но этот вялый жест скорее походил на кокетство.

— Я раньше тоже работал в компании по прокату автомобилей, — сказал Джар, складывая руки на стойке, как будто болтал в баре. — «Эвис», в Дублине.

— Тоска, правда? — сказала она, все еще глядя на экран монитора.

— А чем не развлечение?

— Шутите!

— Ну, уж точно, не плачу.

— Я нашла адрес, это в Лидсе.

— Вы серьезно?

— А что, какие-то проблемы с Лидсом?

— Да я как раз туда направляюсь! Конец недели. Я мог бы отвезти часы.

Женщина смотрела на него. «Прикидывает в уме, как поступить», — подумал Джар. Мотаться на почту, когда позвонит клиент, упаковывать часы, посылать посылку — все бы это пришлось делать ей. Потому как кроме ленивого шефа, в отличие от нее не работающего по воскресеньям, в штате их фирмы больше никого не было. Не проще ли отдать часы ему и покончить с этим делом?

— Я же только что передал их вам, — нажал Джар, почувствовав ее колебания. — Пожелай я их украсть, я бы просто не принес их вам, разве не так? Я бы…

Не договорив, Джар замолчал, потому что женщина назвала имя клиента — Джон Бингэм — и его адрес в Лидсе. И имя, и адрес скорее всего вымышленные, — полагал Джар. Люди, берущие авто напрокат, чтобы замести следы, наверняка пользуются фальшивыми правами.

— Мне записать вам его данные? — спросила женщина.

— Вы очень любезны, — улыбнулся Джар. И далеко не дурнушка. Но он взял себя в руки. Дело сделано, и больше не надо изображать из себя сладострастного идиота. — А как я удостоверюсь, что это тот человек? Вы помните, как он выглядел?

— Высокий. — Женщина оглядела пустой офис в излишнем стремлении к конфиденциальности. — И немножко страшноватый, аж до мурашек по телу! — добавила она, даже взвизгивая на последних словах.

— Надеюсь, он не приставал к вам с гнусными предложениями, — подмигнул Джар, снова улыбаясь. И откинувшись назад, выпрямился в полный рост.

Не реагируя на попытку Джара пофлиртовать, женщина дописала на листке бумаге данные клиента.

— И глаза у него были очень маленькие, — бормотала она, передавая ему листок. На мгновение они оба умолкли, глядя на часы, лежащие между ними словно перехваченная контрабанда.

— Давайте, я оставлю вам свой телефон, — предложил Джар, забирая часы и желая положить конец неловкому молчанию. — На случай, если возникнут какие-нибудь проблемы.

— Я уверена, что никаких проблем не будет, — ответила женщина. «Похоже, ей хочется поскорее покончить со всем этим и отвязаться от странного высокого парня с пластырем на лбу, продолжающего строить ей глазки», — подумал Джар.

— Если вам не удастся найти этого человека, вы всегда сможете оставить эти часы себе. Они бы вам пригодились, — добавила женщина, бросая взгляд на его левое запястье с узкой полоской более светлой кожи. «Неужели она догадалась?»

— Мы не будем брать напрокат этот «Мини», — сказал Джар, направляясь к машине Морвы.

53

Кромер, 2012 г.

Э. беспокоится за Розу, говорит, что та напоминает ей ее саму в тяжелые дни. Роза несчастлива, тоскует по отцу, но она не предрасположена к суициду. Пока не предрасположена. Я хотел бы выказывать ей больше участия, но у меня не получается. Э. забила ей голову прелестями когнитивно-поведенческой терапии, и девушка сейчас уже совсем не в восторге от идеи медитации.

Присутствие Розы в нашем доме пробудило что-то в Э. Она ничего мне не говорит, но я-то вижу, что происходит. Она относится к Розе по-матерински, как к ребенку, которого у нас никогда не было.

Я начинаю вторить Кирстен, давней подруге Э. еще по колледжу. Все эти годы они не виделись, а тут вдруг Э. начала с ней активно общаться. Вчера вечером, когда я замешкался на лестнице в ожидании, когда же Э. заснет, она разговаривала по скайпу с Кирстен в Штатах. И она продолжала болтать с ней по своему новому айпаду, даже когда я уже лег в постель.

Кирстен — психоаналитик; ее специализация — терапия различных невротических состояний, развивающихся у некоторых людей после потери близкого. Этим все сказано. Э. и Кирстен вместе учились в Кембридже, но мы с ней никогда не встречались. Я знаю, что это она подначивает Э. отказаться от моих препаратов — как будто терапия может заменить мои бензы.

Я попытался, было, сосредоточиться на детективе «Шпион, выйди вон!», который сейчас перечитываю. Но разговор Э. с Кирстен привлек мое внимание. Э. рассказывала ей о Розе — о том, как та потеряла отца и какой подавленной выглядит. И спрашивала, не могла бы Кирстен прилететь в Британию в ближайшее время, чтобы встретиться с Розой и провести с ней несколько сеансов психотерапии, потому что иногда советы легче воспринимаются от посторонних людей, чем от родственников.

С тех пор как я начал ходить на курсы писательского мастерства, я взял себе за правило оценивать всех встречающихся мне людей с позиции их индивидуальных особенностей, которые я могу использовать в портретах своих персонажей. Мой наставник советует мне выискивать в людях характерные черты, манеры, жесты, которые сразу приковывают внимание — как оригинальный росчерк пера карикатуриста. К этому легко пристраститься, стоит только правильно настроиться. А все свои наблюдения я заношу в блокнот. Я не сознавал пользы этого раньше — когда в молодости попытался (безуспешно) написать свой пробный роман. Мои наблюдения и тогда были достаточно остры; проблема заключалась в другом: мне не удавалось измыслить действительно интересную историю, с интригующим началом, увлекательной серединой и захватывающей концовкой. Надеюсь, что эти онлайн-курсы помогут мне в этом.

Кирстен — эффектная блондинка; слишком «стереотипная» даже для такого писателя-мужчины, как я. Что мне в ней нравится, так это — внутренняя сила, прямота и непосредственность. И не всегда, но время от времени она делает короткий прерывистый вдох перед тем, как заговорить. Как будто бы забывает, а потом вдруг вспоминает, что нужно дышать.

Я отложил в сторону Ле Карре и потянулся за своим «Молескином».

54

Пора поиграть в интеллектуальную игру.

Мы регистрируемся на рейс рано, чтобы избежать толкучки. Но прохождение паспортного контроля проходит с большими проволочками. Я выстаиваю в длинной очереди тридцать минут — 1800 секунд. И когда я наконец подхожу к сканеру безопасности, рядом со зловонной раковиной, женщина, обыскивающая меня, даже не улыбается (все из-за моего оранжевого комбинезона, наверное).

Нелегко уехать в отпуск со своим мертвым отцом, если ты заключена в тюремную камеру. Но я должна попытаться это сделать. Это все, что мне остается. Единственный способ скоротать время и постараться сохранить остатки здравомыслия и нормального психического состояния.

Я держу руки так широко, как только могу. Но цепь не дает мне развести их шире. Женщина хмурится и знаком велит мне пройти в основную комнату, где я поджидаю отца рядом со своею кроватью. У нас в запасе много времени (мы всегда так планировали свои путешествия). Отец любит аэропорты не меньше меня. Правда, его не интересует дьюти-фри. Вместо этого мы направляемся в книжный магазинчик в углу комнаты и блуждаем по нему сорок пять минут (2700 секунд), разглядывая книги и предлагаемые комплекты «3 по цене 2-х».

Бортпроводница у двери самолета проявляет больше дружелюбия, особенно когда я показываю ей наши билеты. «Вам сюда», — говорит она, показывая налево. Налево! Мы всегда мечтали повернуть налево.

Отец уступает мне место у окошка, и мы устраиваемся с нашими книгами еще до того, как начинается показ фильмов. И уже в воздухе мы смотрим один из самых любимых фильмов отца. И я выкрикиваю любимые отцовские реплики из него, забывая на какое-то время о том, что я пока только в первом классе.

«До Чикаго 106 милей, у нас полный бак газа и полпачки сигарет; становится темно и мы надеваем солнечные очки».

«Удар!»

Тишина. А затем далекий пронзительный крик, даже вопль от боли, который я так часто слышала ранее.

55

Джар заметил двух мужчин, как только они сели в его поезд в Эксетере. Мужчины зашли в его вагон вместе. Они не разговаривали друг с другом. Но в их движениях сквозила какая-то странная синхронность: один занял место у выхода рядом с Джаром; другой, пропуская множество свободных сидений, направился в дальний конец вагона и сел у двери; и весь вагон фактически оказался под их контролем. По обоим нельзя было сказать, что им было привычно ездить в поездах, но они оба удачно смешивались с разношерстной публикой из отпускников и местных жителей: на одном из мужчин джинсы и флисовый пиджак, на другом — кожаная куртка и летние брюки из хлопчатобумажного твила. Оба были неприметными, безликими.

Джар вдавился в свое кресло. Като наверняка наказал этим ребятам не спускать с него глаз, чтобы он чего-нибудь не натворил. Или велел им привезти его к нему для окончательной беседы, финальной развязки. Как знать, может эти парни помогали тому человеку на мысе увозить Розу? Переносили ее, связанную по рукам и ногам, из багажника «Мини» в другой автомобиль? Като, конечно, будет и дальше отнекиваться от своего интереса к Розе. Наверняка будет отрицать, что предвидел повторное пленение Розы в Корнуолле. И естественно, будет убеждать Джара в том, что он галлюцинирует и нуждается в помощи профессионалов — до тех пор, пока Джар не покажет ему селфи с Розой. По всем срокам, Карл уже должен был получить снимок.

Почему его лучший друг всегда так скептичен? Даже Морва, которая только что познакомилась с ним, и та выказала больше доверия; даже она поверила в то, что он виделся с Розой на мысе. Он попрощался с Морвой на железнодорожном вокзале, после того как разведал все в компании по прокату автомобилей в Пензансе и купил себе дешевый мобильник на Маркет-Джу-стрит. Они обменялись телефонами, и Джару вдруг показалось ненормальным, даже предательским по отношению к Розе иметь в записной книжке телефона всего один номер — номер Морвы, как будто у него с ней приключился скоротечный отпускной роман, вспыхнувший из обоюдной любви к литературе. Морва была к нему очень добра последние сутки, отчего Джар почувствовал даже вину за то, что не захотел у нее задержаться.

— Надеюсь, мы с тобой еще увидимся? — спросила Морва на перроне.

Лгать смысла не было.

— Спасибо тебе. За то, что поверила.

— Я обязательно прочитаю твою книжку, — заверила Морва и быстро ушла.

И вот сейчас, когда его поезд мчался по сельскому предместью Лондона, Джар перевел взгляд с человека в дальнем конце вагона, смотрящего в окно, на человека, сидящего почти рядом с ним и о чем-то напряженно разговаривающего по мобильнику. «Этот больше похож на курильщика трубки, чем на пиццаеда», — пронеслось в голове Джара. Мужчина держал трубку сбоку и под углом в сорок пять градусов. Ненормально. Карла бы это точно позабавило.

Джар начал расслабляться, обретая все большую уверенность от присутствия этих двух мужчин. После вчерашней встречи на мысе Гурнардс-Хед он неожиданно почувствовал себя более сильным и… реабилитированным, хотя бы в собственных глазах. Даже отчужденность Розы (она не знала его имени, а он старался не зацикливаться на этом) и ее новое исчезновение, происшедшее так скоро после их воссоединения, почему-то теперь легче переносятся. Женщина, которую все считали умершей пять лет назад в Кромере, гуляла вчера по корнуоллскому побережью при свете дня, в лучах яркого солнца. На мгновение у Джара возникло желание подойти к каждому из этих двух мужчин, посмотреть им в лицо и потребовать: пусть они теперь попробуют отрицать то, что Роза жива. Он еще крепче сжал пальцами палаточный колышек в своем кармане, повторяя про себя слова, заготовленные для Като.

А когда его поезд уже прибывал на Паддингтонский вокзал, Джар начал думать, что ошибся насчет этой пары мужчин. Оба готовились к выходу в начале вагона, ничем не выдавая, что знакомы друг с другом, и не проявляя никакого интереса к Джару. Он тоже готовился примкнуть к очереди пассажиров, столпившихся в проходе вагона, а затем прошел в его конец. Сойдя с поезда, Джар отметил про себя, что состав прибыл на 1-ю платформу — ту самую, на которой нет турникетов и на которой он в первый раз увидал Розу. А что, если Като не захочет с ним встретиться? Как тогда быть? Джар не учел, что он может уже никому больше не интересен. Розу опять схватили, ее дневник был прерван до того, как вскрылось что-либо компрометирующее. Да кто поверит ему — человеку, страдающему галлюцинациями из-за утраты близкого и пугающего даже друзей своим параноидным поведением?

Двое мужчин теперь держались от него на расстоянии. Они не могли бы проявлять к нему меньше интереса, если бы даже старались. Уставившись в спину одного из них, Джар рассматривал решетку из «возрастных складок на его кожаной куртке. И молил Бога, чтобы Карл получил снимок.

— Вы позволите проверить ваш билет, сэр?

Джар не заметил двух контролеров, застывших в потоке пассажиров, как валуны в реке.

— Конечно, — рассеянно сказал Джар, все еще глядя на двух мужчин. Куда они направляются? Почему они ничего не предпринимают в отношении него?

Джар показал контролерам свой обратный билет, но не упускал из вида тех мужчин. «Ну, обернитесь же! — думал он. — Хватит напускать на себя равнодушие. Пора уже сбросить все маски!»

Но двое мужчин продолжали идти куда-то, пока не исчезли совсем, затерявшись в толпе вечерних путешественников.

56

Кромер, 2012 г.

Вчера в Кромер приехал Джар. Мне всегда было интересно пообщаться с издаваемым автором. Но, к сожалению, как писатель он мне не нравится. Да и как человек тоже, если уж начистоту. (Неудивительно, что Роза подумывает о самоубийстве.) Во всем, что он говорит, сквозит самодовольство и спокойствие; плавность речи придает ему уверенность, граничащую с надменностью. Он не заносчив и не нахален, но довольно сдержан, даже несколько отстранен и чрезмерно выпячивает свое южно-ирландское «я», коверкая своим акцентом чистый английский язык и цитируя Йейтса так, словно он был знаком с этим поэтом. Джар хорошо одевается и следит за собой, что нетипично для студента: начищенные до блеска ботинки, нарядный вельветовый пиджак. Он выглядит так, как и следует выглядеть писателю. Я постараюсь закрыть глаза на его недостатки и подружиться с ним. Он может оказаться полезным.

Я увлек Джара в гостиную — выпить шотландский виски перед тем, как отведать воскресное жаркое, которое никогда не бывает одинаковым с тех пор, как Э. решила заделаться вегетарианкой. Джар предпочитает ирландский виски, но мы оба любим пиво. Я решил задать Джару несколько вопросов о его книге, притворившись, будто ее читал. (На самом деле я смог осилить только два первых рассказа.)

— Что важнее: герои или сюжет? — начал я, наливая ему двойной «Талискер».

Джар отреагировал как-то нервно.

— Вы, наверное, заметили, что в моих рассказах сюжет как таковой отсутствует, — сказал он. Заявление года! Но я смолчал. — Мне гораздо интереснее верно вставить чей-нибудь голос и посмотреть, к чему это приведет. Если из этого выйдет история — хорошо. Но я не делаю ставки на сильный динамичный сюжет.

— А как насчет исследования? — Исследование занимало первенствующее место в моей предыдущей карьере, и мне хотелось, чтобы оно играло ключевую роль и в моем новом поприще.

— Исследование — друг прокристинатора.

— То есть авторы должны писать только о том, что знают?

— Вовсе нет. Это, как правило, скучно, если только вы не жили необычной жизнью.

— Я — ученый, — подчеркнул я.

По своему опыту я знаю, что заявить такое — все равно, что сказать человеку: «Я — ревизор». Глаза людей округляются, они не знают, что говорить. Особенно, если ты добавляешь, что работаешь по контракту в ведущей фармацевтической исследовательской компании и твоя задача — удостовериться в том, что лекарственные препараты максимально безопасны и для людей, и для животных, и для окружающей среды. Вот только я там больше не работаю.

— Вот куда вы клоните, — отозвался Джар. — Мне лично кажется, что ключевую роль играет все-таки воображение.

Я не стал реагировать на его вызов и грудью вставать на защиту науки. Более того, его слова показались мне на удивление приятными. У меня никогда не было проблем с воображением, фантазированием.

— У вас есть ноутбук или блокнот? Куда вы записываете свои идеи или наброски? — поинтересовался я.

— Я исписываю своими каракулями клочки бумаги, а потом переношу эти записи в компьютер, если вовремя вспоминаю. У меня есть специальный файл для этого. А что за книгу вы пишете? — Джар начал расслабляться. И перестал поглядывать в сторону кухни, где Роза разговаривала с Э.

— Чтобы набить руку, я пока пишу журнал, в котором вымысел соседствует с реальностью. Меня очень интригует Карл Уве Кнаусгор^[295].

Конечно же, я рисовался. Я только недавно начал читать этого норвежского писателя. Но Джар, похоже, был впечатлен.

— Ну, вот вам и человек, который пишет только о том, что знает, — сказал он. — К смущению и ужасу его бывшей жены.

— Я также подумываю попробовать себя в жанровой беллетристике и посмотреть, во что это выльется. Я — большой почитатель Ле Карре, — добавил я. — И шпионских детективов в целом.

— Ле Карре, безусловно, занимателен. Сюжет у него играет ведущую роль, но нам всем помнится его майор Смайли.

— В вашем возрасте я, конечно, больше интересовался движением битников, влиянием психоактивных веществ на творческий тонус и прочими подобными вещами. Думаю, вам известно, что Кизи написал первые три страницы своего романа «Пролетая над гнездом кукушки» после того, как съел восемь бутонов пейота.

— Он ведь тогда работал санитаром в психиатрической клинике?

— Ночным сторожем в палате хроников. Кизи утверждал, что его рассказчика вдохновил маленький кактус. Из десяти-двадцати граммов сушеных бутонов пейота можно получить достаточно мескалина, чтобы вызвать состояние глубокой рефлексии, способной продолжаться до двадцати часов.

Сказав это, я немного помолчал, а затем добавил:

— Так мне, во всяком случае, рассказывали.

Наш разговор наконец вошел в нужное русло, но в этот самый момент в гостиную вошла Роза и взяла Джара под руку.

— Как дела? — спросила она. И посмотрела сначала на Джара — с нескрываемой любовью молодости, а затем на меня — с удивлением (похоже, из-за того, что мы хорошо с ним общались).

— Мы обсуждаем лечебную пользу сочинительства, — ответил Джар, поднимая бокал с виски в моем направлении.

57

Отец хочет наведаться сначала в Старый Дели. И мне его идея по душе. Мне по душе все, что отвлекает мои мысли от того, что в реальности происходит здесь со мною. Нашу прогулку мы начинаем на Чандни-Чоук. Спустившись по этой колоритной базарной улице вниз, мы сворачиваем на Веддинг-стрит, которую я так любила, будучи моложе.

— Давай полакомимся джалеби? — прошу я. — Пожалуйста!

Боль стала невыносимой, несмотря на медитацию.

— Конечно, полакомимся, — говорит отец.

— Пожалуйста, остановись, — всхлипнула я, но он и не думает слушаться…

Я стараюсь ощутить во рту вкус джалеби — сладость кристаллизированного сахара, но тут же вспоминаю о мокрой тряпке, засунутой мне глубоко в глотку, и понимаю, что не смогу ничего попробовать на вкус, как бы мне этого ни хотелось.

— Сладко, правда? — говорит отец, а по его подбородку стекают капельки масла. Я люблю, когда он забывает бриться. Это верный признак того, что мы точно на отдыхе. — Самая сладкая вещь на свете из всего, что я когда-либо пробовал.

Отец любит джалеби даже больше меня. И он всегда останавливается поболтать с торговцем, который его продает, сидя на пластиковом стульчике за глубокой чашей с кипящим маслом и радостно привечая как туристов, так и местных жителей.

Я дотягиваюсь до отцовской руки.

— Посмотри на свои ногти, — говорит он, крутя мои пальцы. — Какие они красивые!

Господи! Он чуть не утопил меня…

Мы уже не в Старом Дели. Мы сплавляемся на плотах по полноводному Занскару, и наша резиновая лодка вертится как сумасшедшая в стремнине реки. Она то вздымается над бурлящей водой, то снова с шумом падает вниз. «Держись крепче!», — улыбаясь, советует мне отец. И тут мы оба оказываемся в воде и плывем рядом с лодкой, держась за веревку, прикрепленную к ее борту. Вода теперь спокойная, но настолько холодная, что я начинаю дрожать, хоть и одета в комбинезон. «Не цепляйтесь за веревку. Здесь совсем не опасно», — убеждает нас с отцом наш инструктор. И в подтверждение своих слов кивает на своего друга-непальца, сидящего в каяке чуть подальше и внимательно наблюдающего за нами. Мы отпускаем веревку. И плывем вниз по реке на спине. Это один из счастливейших моментов в моей жизни!

Даже отцу не удалось спасти меня от него.

— Остановись! — пыталась кричать я, а ледяная вода заливала мне легкие. — Пожалуйста, прекрати!

58

Оглядывая улицу, Джар рывком открыл дверь в гаражный бокс. Он был готов к тому, что может там увидеть: его предупредил Ник, фотограф, живущий этажом ниже, с которым они встретились в подъезде их дома за несколько минут до этого. По словам Ника, ранним утром, когда Джар еще был в Корнуолле, люди заметили, как полицейские выносили компьютер и несколько коробок из какого-то гаража. А Ник — единственный человек, который знал, что Джар снимал один из боксов.

Висячий замок оказался сломан, хотя внешне выглядел целым. Джар старался держать себя в руках, но он все еще был ошеломлен зрелищем, представшим его глазам. Со стен гаража сорвано все, что там висело — и карты, и фотографии, и вырезки из газет. Компьютера тоже не было, а ящики стола были выдвинуты и зияли пустотой. Кто бы здесь не побывал (а Джар грешил на людей Като), их интересовало все, что было связано с Розой и ее исчезновением. Никаких признаков вандализма, никаких следов применения силы, если не считать сломанный замок. Почему Като больше не хочел побеседовать с ним лично? Почему его люди в поезде не задержали его по прибытии на Паддингтонский вокзал?

Джар обвел взглядом разоренный гараж: у него не осталось больше никаких фотографий Розы! Ничего, что могло бы помешать ее образу поблекнуть в его памяти! Когда-то он умышленно убрал все, что напоминало о ней, из своей квартиры — из той жизни, которую он предъявлял миру. И вот теперь его лишили всех вещей, имевших к Розе хоть какое-то отношение — писем, фотографий, газетных вырезок со статьями о ее смерти.

Еще неделю назад Джар просто бы обезумел от такого, но сейчас он был спокоен. Пустой гаражный бокс, вынесенные вещи — это только подтверждало то, что кто-то пытался помешать Розе вернуться, а ему — найти ее.

Вернувшись в квартиру, Джар даже испытал разочарование, не обнаружив в ней следов постороннего проникновения. Все книги были на полках, каждая на своем месте. Гитара, как лежала, так и лежит под кроватью. Джар уже собирался вытащить ее, как вдруг вспомнил про фотокарточку, выпавшую из книги в ту ночь, когда в его квартиру кто-то вторгся. Он подошел к полке и достал ее из томика «Поминок по Финнегану». «А Роза постарела, — осознал Джар. — Вчера она выглядела совсем другим человеком».

Джар налил себе «Йеллоу Спот» — один из любимых напитков отца. Он не будет звонить ему по поводу своей корнуоллской встречи. Пока не будет. Джар знал, что рассказ о ней только расстроит старика — тот решит, что он не справляется со своим горем. И Эми звонить он тоже не будет. Она и так уже вся растревожена; да и сам Джар хочет выяснить как можно больше до разговора с ней.

Закупорив бутылку виски, он достал из кармана куртки палаточный колышек и положил его на кухонный стол. Клочок материи с растительным узором сильно обтрепался, а сам колышек был слегка выгнут в середине. «Интересно, Роза выругалась, когда он попал на твердый как гранит камень в корнуоллской почве и погнулся? Она, как и все, умела ввернуть крепкое словечко», — улыбаясь самому себе, Джар мысленно возвращался к тому эпизоду, когда замерзшая до мозга костей Роза выходила из реки Кам, а он старательно отводил глаза в сторону.

Звонок.

— Как прошла поездка в Корнуолл?

Шотландский акцент Майлза Като Джар узнал моментально. Откуда, черт возьми, у него этот номер? Наверное, кто-то из его людей пообщался с Морвой, после того как он сел в поезд.

— Джар, я прилагаю все усилия, чтобы исключить вас из числа подозреваемых в нашем расследовании по делу Мартина, — продолжал Като. — Но вы всячески усложняете это. Вы получали какие-нибудь известия от Антона?

Слушая Майлза, Джар провел пальцами по полкам, выравнивая книги, а потом застывает по стойке «смирно».

— Как вы узнали этот номер? — спросил он.

— Я — полицейский, Джар.

«Хороший полицейский, — думал Джар. — Цепляется за свой сценарий как пиявка». Ему вспоминились предостерегающие слова Розы в ее электронном послании: «Будь начеку с МК. За последние пять лет я выяснила многое, чтобы понять: он первым выйдет на тебя, если уже не сделал этого. Скорее всего, он будет действовать под прикрытием полиции. И гладко стелить. Ему нравится шотландский акцент. Я понятия не имею, какую историю он тебе наплетет, но не верь ни единому его слову! Он, как и все остальные, пытается найти меня».

— Мы теперь полагаем, что Мартин может быть причастен к съемкам видео со сценами мучений и пыток, — продолжал Като.

«С каждым днем их легенда прикрытия становится все более и более нелепой. Почему бы не обвинить Мартина в чем-нибудь более правдоподобном, например — в нездоровом интересе к битникам? Или в пристрастии к Страве?»

— Я знаю, кого я видел вчера в Корнуолле, — сказал Джар.

— Еще одна ваша галлюцинация?

— Может, хватит? — Джар уже не скрывал своего раздражения. Притворство Като слишком затянулось.

— Не пытайтесь снова сбежать от нас. И позвоните мне по этому номеру, как только свяжетесь с Антоном. Да, и примите мои извинения за компьютер. Обычная процедура. Мы вернем его вам.

Выйдя на балкон, Джар устремил свой взгляд на Канэри-Уорф Тауэр, мерцающую огнями в ночи. Живущий этажом ниже фотограф Ник играл на своем саксофоне. Если бы только его селфи с Розой, сделанное вчера на мысе, дошло до Карла! Вернувшись мыслями к электронным посланиям Розы, Джар достал мобильник.

— Это Джар, Джарлаф Костелло. Все еще работаешь? — Он очень надеется, что застал Макса Иди в его офисе. Во многих окнах башни все еще горел свет.

— Я всегда работаю, круглые сутки. Ты же читал мой веб-сайт. Где ты был? Я битых два дня пытался до тебя дозвониться.

— Мы можем встретиться? За эти два дня многое произошло.

— Твой лифт не работает, — брюзжал Макс. — Пришлось подниматься по лестнице, а там, между прочим, сильно воняет верблюжьей мочой.

— Выпьем что-нибудь? — спросил Джар, закрывая за Максом дверь. Странный несобранный вид бывшего репортера обескураживал Джара. На какой-то момент он не на шутку испугался за психическое здоровье этого человека.

— Выпьем… только не воду, а вот это, — отозвался Макс, жестом показывая на бутылку виски, стоящую на столе. — Что у тебя с головой?

— Макс, я видел Розу. — Подливая себе виски, Джар спешил перейти к сути дела. — Вчера, в Корнуолле.

Макс ответил не сразу. Его лицо стало более серьезным, почтительным. Расхлябанность улетучилась.

— В самом деле?

— Да. И это не была моя очередная галлюцинация, как ты, может, подумал.

— А где именно в Корнуолле?

— В том месте, где мы однажды условились с ней встретиться при чрезвычайных обстоятельствах.

И Джар стал рассказывать Максу все: об электронных посланиях, о разговоре с Като, о человеке, пытавшемся сесть на его поезд, об их тайной договоренности с Розой о встрече в Корнуолле и о том, как он, сам того не желая, привел к Розе ее преследователей.

— Она даже не знала моего имени, — признался Джар, и на его глаза навернулись слезы.

Макс выслушал Джара очень внимательно. Похоже, его не удивляло ни его свидание с Розой, ни ее потуги вспомнить свое прошлое.

— А вот что я нашел во взятой напрокат машине, на которой ее увезли. — Джар взял с кухонного стола выгнутый колышек, посмотрел на него, а затем бросил обратно на стол. — Роза ставила на мысе палатку.

— И ты думаешь, что за всем этим стоит Майлз Като?

— Именно об этом я и хочу с тобой поговорить. Мне не дают покоя электронные послания Розы, в которых она просила встретиться с ней, — признался Джар, передавая Максу мобильник. — Что-то с ними не так. Роза бы обязательно упомянула название места встречи. Прочти-ка вот это.

Джар наблюдал за тем, как Макс поднял очки на лоб и вгляделся в экран телефона.

— Это писала не Роза, — сказал Джар. — Это писал человек, выдающий себя за Розу, но не знающий, ни где она скрывается, ни куда она может направиться, оказавшись в бегах — «если мир вдруг слетит со своей оси». — Джар колебался, но все же добавил срывающимся голосом: — Они поняли, что я знаю, где это место, и просто выжидали, пока я сам покажу его им, приведу их к Розе. Что я и сделал — как законченный идиот.

Джар подошел к окну и выглянул на улицу. Макс вскинул на него глаза:

— Ты думаешь, это Като их послал?

— Прочитай второе послание, — сказал Джар, стоя к Максу спиной и пытаясь взять себя в руки. — Будь начеку с МК. МК — это Майлз Като. Скорее всего, он будет действовать под прикрытием полиции. И гладко стелить. С чего бы ему навлекать подозрения на свой счет? Кто бы ни послал этих людей, он просто попытался свалить все на Като — чтобы отвлечь внимание от себя.

Джар догадывался, о чем сейчас думает Макс: он был прав, предположив, что кто-то играет с ним.

— Я все еще верю, что дневник написала Роза, — произнес Джар, предвидя реакцию Макса. Но тот хранил молчание, упорно вращая бокал и рассматривая капельки виски, стекающие по его стенкам.

— Ты знаешь, — наконец выдавил из себя Макс. — В твое отсутствие я просмотрел все старые файлы, связанные со своим репортерским расследованием. Для той статьи, которую я написал.

— Ты что-нибудь обнаружил?

— Только то, что я — лентяй и балбес. Неудивительно, что из меня не получился журналист-разоблачитель. Боже, ну почему? Впрочем, я кое-что все же нашел. На днях на продажу был выставлен тот самый приют. Я собираюсь позвонить его владельцу завтра. И наведаться туда. Хочешь поехать со мной?

59

Кромер, 2012 г.

После того как Э. закончила в очередной раз общаться по Skype с Кирстен и, положив свой айпад на прикроватную тумбочку, пошла в ванную, я выключил свет и уже стал засыпать. Но в Э. этой ночью что-то взыграло — уж больно пикантно ее хлопчатобумажная ночная сорочка обволакивала ее ягодицы. Мы не занимались любовью с тех пор, как я потерял работу, а она начала сокращать суточную дозу своих препаратов. Теперь мы часто спим в разных спальнях. Но сегодня Э. вдруг спросила, не можем ли мы лечь в одной кровати. «Начало новой жизни», — повторила она свою излюбленную в последнее время фразу.

Бензы действуют на разных людей по-разному. Их длительное применение, как правило, подавляет сексуальную активность. Но бывают и исключения. В 1991 г. Фава и Борофски исследовали один интересный случай. Женщина, злоупотреблявшая алкоголем, наркотиками и беспорядочными половыми связями в юности (что довольно похоже на опыт моей Э.), в зрелом возрасте вела воздержанную, почти монашескую жизнь. Но только до тех пор, пока не начала страдать приступами паники. Для уменьшения тревожности ей прописали клоназепам, сильнодействующий антидепрессант из группы бензодиазепинов с анксиолитическим эффектом. В результате его приема у этой женщины развилась невероятная сексуальная гиперактивность, с особым пристрастием к стриптизу.

Бензы помогали контролировать тревожные расстройства у Э., справлялись с ее бессонницей и, если начистоту, многое упрощали в постели. В молодости я давал ей поочередно диазепам, алпразолам, хлордиазепоксид и клобазам. И когда мне нужна была уверенность в том, что она не вспомнит, что именно происходило ночью в нашей кровати, я примешивал к ним такие быстродействующие компоненты, как флунитразепам (или рогипнол).

Потом я сменил работу в лаборатории Хантингтона на фирму в Норвиче; а там мы тестировали множество новых бензов с очень длительным периодом полувыведения. От одного из них нам пришлось отказаться на самой последней стадии проверочных испытаний, потому что его побочные эффекты включали сексуальную гиперактивность и потерю памяти. Такое сочетание делало препарат слишком опасным для людей, не соответствующим регулятивным требованиям и, значит, не подлежащим одобрению. А зря, ведь это был вполне приличный продукт (похожий на клоназепам, только с одной замененной химической ветвью молекулы). Но у меня был доступ к нашему складу, и я запасся этим препаратом почти на всю жизнь. (У него было множество разных плюсов, не говоря уже о том, что он не выявлялся в анализах крови, когда бы Э. ни посещала своего терапевта). Не без труда, но мне удалось раздобыть и другие новые бензы — мощные препараты, еще только ожидавшие клинических испытаний на добровольцах.

Может быть, Э. сегодня вечером забыла принять свою дозу? (Обычно я подменяю этим бензом одну из ее безобидных таблеток от бессонницы, которые Э. принимает строго по расписанию, за час до сна.)

Как бы там ни было, она легла в постель рядом со мной и куснула меня за ухо. Несколько секунд я полежал, не шевелясь, но с открытыми глазами. Ведь все то время, пока она принимала бензы, инициатива в постели всегда принадлежала мне, а она просто податливо, без всякого воодушевления, уступала моим желаниям. Но, когда ее пальцы начали спускаться по моему животу вниз, по щеке у меня сбежала слеза. Надо было лечь спать в отдельной спальне или вообще уйти в сарай.

Я повернулся к Э. Ощущая в темноте близость ее лица, я провел большими пальцами по ее губам. Рот Э. был теплый; ее возбуждение пробудило во мне что-то такое, о чем в нормальном сознании даже неприятно вспоминать.

— Осторожней! — прошептала Э.

Я понимал, что должен остановиться и извиниться перед ней. Но я повторял себе, что смогу контролировать все, что должно было произойти — как делал множество раз до этого. И где-то с полминуты, а может, и дольше, мы ничем не отличались от всякой нормальной супружеской пары.

Только когда я перевернул Э. на живот и заломил ей руки над головой, сжав пальцами тонкие запястья и раздвинув коленями бедра, Э. вскрикнула:

— Мартин, ты что? Ты делаешь мне больно!

Она попыталась вывернуться из-под меня, но я еще какое-то время удерживал ее и мучил на кровати, распяв руки и ноги как Св. Андрею. А затем я ее отпустил и откатился в сторону.

— Извини, — сказал я. — С тобой все в порядке?

— Нет, не в порядке. Что ты делал, черт побери? Ты чуть не сломал мне запястья.

— Я же сказал «Извини!». — Я сидел теперь на самом краю кровати. Но Э. уже заходила в ванную, с шумом захлопывая за собой дверь.

60

То, что делает меня человеком, вылетело из моего истерзанного тела, расположилось на безопасном расстоянии и, сложив крылышки, наблюдает за происходящим в ожидании того дня, когда сможет вернуться обратно.

— Она просто отдыхает, — говорит отец. — Характерная окраска нижней стороны крылышек помогает ей оставаться незамеченной.

Мой охранник приходит по вечерам, принося каждый день новую дозу боли и раз в неделю чистый оранжевый комбинезон. Он отказывается давать мне нижнее белье. Но, по крайней мере, согласился приносить мне гигиенические прокладки (хотя месячные у меня практически прекратились).

Его сегодняшний визит начался, как и все остальные: после проверки отрывков, зазубренных мной накануне, он дал мне новые записи для заучивания на память.

«Тихий приют, Херефордшир, весенний триместр 2012 г.: Это последний день нашего инструктажа в Херефордшире. Сегодня вечером мы вернемся в наши колледжи приводить свои дела в порядок».

— Начнем приводить свои дела в порядок и… ждать, — закричал он. С ударением на «начнем» и «ждать»!

— Сегодня вечером мы вернемся в наши колледжи, начнем приводить свои дела в порядок и… ждать.

Он наказывает меня за ошибки, бьет и всячески оскорбляет. Но неужели общество любых самых бесчеловечных людей и даже присутствие этого жестокого человека лучше одиночества и изоляции, которые наступают с его уходом?

61

Почему-то именно в тот момент, когда они проезжали по Северному подвесному мосту, Джар решил для себя, что может доверять Максу. Первые несколько часов он проспал — Макс забрал его от подъезда дома на рассвете. Удобно устроившись в его темно-синем «Лендровере», Джар мгновенно заснул. Но где-то между Суиндоном и Бристолем на трассе М4 он пробудился, и с тех пор они разговаривали без умолку.

Возможно, проникнуться полным доверием к Максу Джара побудило его откровенное замечание.

— Тебе следует написать роман. Мне нравятся твои короткие рассказы, — заявил Макс.

А когда он добавил, что заказал несколько экземпляров его книги, Джар понял, что Макс просто зачах в своем мирке корпоративного пиара, но не расстался с мыслью о возобновлении своих журналистских расследований, и статья об оксфордских студентах значила для него больше, чем он говорил поначалу. Макс был готов помочь Джару, но ему также хотелось закончить свою историю, доказать себе раз и навсегда, что он способен написать сенсационную статью, достойную первых газетных полос.

Джар тоже сделал признание. Он рассказаа Максу, что работал над романом, когда исчезла Роза (единственная, кому он говорил об этом раньше). А после ее исчезновения так и не смог написать ни строчки. Затем они пообсуждали с Максом свои любимые сборники рассказов — от «Дублинцев» Джойса до «Десятого декабря» Сондерса. А потом Джар снова вернулся к своей встрече с Розой на мысе в Корнуолле двухдневной давности.

И снова Макс не сказал ничего такого, по чему бы Джар мог его заподозрить в неверии себе. Макс только слушал. Вот и сейчас он просто слушал его рассказ о Розиной тете и ее муже в Кромере, о выходных, которые они проводили там вместе, и о расследовании Като надуманных преступлений Мартина.

Осознав, что он топчет раздавленный банан, Джар внимательно посмотрел под ноги. На полу под его сиденьем было полно всякого мусора; там валялись и конфетные фантики, и смятые пакетики из-под сока и даже пустой ланч-бокс «Медвежонок Паддингтон».

— Я был убежден, что Като охотился за Розиным дневником, — сказал Джар. — Но он действительно просто полицейский, пытающийся бороться с темными сторонами интернета. Теперь я это понимаю.

— Тогда кто, по-твоему, увез Розу из Корнуолла? — спросил Макс, подъезжая к шлагбауму в конце моста.

Джар ждал, пока Макс оплатил проезд и, поддав газу, отъехал подальше от будки. И только потом признался:

— Мне нужно тебе кое-что показать.

С этими словами Джар вытащил из кармана куртки листок бумаги — копию секретного уведомления, которое он отдал Като. Джар держал ее так, чтобы Максу был виден текст.

— Господи! Что это? — вскрикнул Макс так, будто Джар достал тикающую бомбу.

— «Совершенно секретно. Уровень секретности 3. Только для граждан Великобритании» — вот что это такое!

— Боже, как это к тебе попало?

— Оригинал был прислан мне на работу.

— Кем? Эдвардом, блин, Сноуденом? О чем там речь?

— О программе под названием «Евтихий»; более того, в нем обозначены даты рождения и смерти Розы в Кромере.

— Когда ты его получил?

— Три дня назад, в пятницу, за день до встречи с Розой.

— Почему ты ничего не сказал, почему не показал его мне прошлой ночью?

— Я не был уверен, на чьей ты стороне. — Джар заколебался.

— Спасибо за откровенность. — Макс снова перевел взгляд на документ. — Конечно, он может оказаться фальшивкой.

— Или доказательством, которое ты так искал, когда писал свою статью.

— Полагаю, ты в курсе, кто такой этот Евтихий? Юноша, который так заскучал, слушая одну из проповедей святого Павла, что задремал и выпал из окна третьего этажа, разбившись насмерть. Святой Павел пришел одновременно и в ужас, и в замешательство. Чего уж тут хорошего, если ты слывешь мастерским оратором. Поэтому Павел бросился к юноше и воскресил его. Евтихий вернулся к жизни, Джар. Как Лазарь!

— Я знаю это, — проронил Джар.

— И как все лучшие студенты, якобы покончившие с собой, а на самом деле получившие возможность начать новую жизнь, — продолжил Макс. — Если документ подлинный, это просто бомба! Настоящая бомба! Сенсация! «Факты, способные вызвать бум», — передразнивал он кого-то.

Ироничный тон Макса вызвал у Джара улыбку. Но потом он отвернулся к окну, провожая глазами мелькающие сельские пейзажи.

— Извини, у меня это вырвалось непроизвольно.

— Ничего, — сказал Джар. — Теперь ты знаешь, что рассказать миру. И сейчас самое время сделать это. А для меня это единственный способ вновь обрести Розу.

62

Кромер, 2012 г.

— Нам нужно поговорить о прошлой ночи, — сказала Э., сидя за кухонным столом и отхлебывая из чашки ройбуш.

Мы еще не разговаривали о прошлой ночи.

— Я же попросил у тебя извинения, — ответил я, стоя у буфета спиной к Э.

В этот момент я готовил себе кофе, чтобы взять его с собой в сарай. Меня ждала Strava. Этим утром я первым делом отправился на велосипедную прогулку — чтобы проветрить голову и подумать. Ну и, по возможности, избежать возмездия.

— Я знаю, у нас сейчас не все хорошо, — сказала Э.

— Лично у меня все хорошо, — буркнул я, с нетерпением поджидая, пока закипит чайник.

— Я стараюсь избавиться от лекарственной зависимости, Мартин, снизить дозы моих препаратов. Вернуть в нормальное русло свою жизнь. Нашу с тобой жизнь.

— Я это заметил. Ты рискуешь убить себя, если резко прекратишь прием лекарств. Ты это понимаешь?

Жизни Э., конечно, ничего не угрожает, потому что я все еще продолжаю подменять ее ежедневное снотворное на сильнодействующий бенз. (Похоже, вчера вечером Э. забыла его принять в положенное время и сделала это позже, после того как наконец соизволила выйти из ванной.) Но ей не нужно об этом знать. Если Э. думает, что сможет жить нормальной жизнью, сократив прием остальных быстродействующих препаратов, которые я ей даю — что ж, пусть будет так!

— Я вполне себе справляюсь, пока не случается чего-нибудь такого, как сегодня ночью. — Э. совершенно не слушала меня.

— И одной терапии Кирстен тебе будет недостаточно. Она, может, и хороша, но не в твоем состоянии.

— Мне вспомнился один случай, еще в Кембридже.

— Плохой или хороший?

У меня остались только хорошие воспоминания о том невинном периоде нашей жизни. Э. только окончила отделение истории искусств и устроилась на свою первую работу — она реставрировала картины в институте Гамильтона Керра в Уиттлсфорде, в нескольких милях севернее Кембриджа. Я был докторантом, совмещая учебу в университете с работой по контракту в исследовательской лаборатории в Хангтингдоне.

— Однажды ты спросил: можешь ли ты привязать мои запястья к кровати. Мы были пьяны, и я отшутилась. И мы забыли об этом. Ты больше никогда меня о таком не спрашивал. А вчера ночью я вспомнила тот случай.

— Эми, ничего не случилось. Я повел себя грубо, только и всего. И я не припомню такого, чтобы когда-либо хотел привязать твои руки к кровати, — говоря это, я, конечно же, лгал. Я все отлично помню.

— Ты смотришь порно? Ты этим занимаешься в своем сарае?

— Я пишу там книгу.

— Мы можем поговорить об этом, если хочешь. Я не так уж наивна, как тебе известно… Мы могли бы посмотреть его вместе, если только это этичное порно. Я читала о таком на днях, и мне тоже захотелось увидеть, из-за чего столько шуму.

— Я пишу там свой роман, Эми. Только и всего.

Э. отвернулась и начала лениво листать газету.

— Со сценами сексуальных извращений? — спросила она, уже улыбаясь.

— Это будет детектив. Наверно.

63

Мой дебют в жанре хайку

Мне понадобилось пол-лета

Шутка? Если бы

64

Приют оказался более комфортабельным, чем ожидал Джар. Во время трехчасовой поездки из Лондона воображение рисовало ему неуютное строение барачного типа, в котором студенты сидели, поджав ноги «по-турецки» на холодных каменных полах. Но вместо этого они с Максом увидели бывшую ферму с внушительным домом в викторианском стиле, аккуратными, переоборудованными пристройками с открытыми дубовыми перекрытиями и плодовым садом с красивой оградой.

— Это владение расположено на возвышенном месте, в верховье долины Ольчон, в сени сказочного кряжа Хэттеролл», — рассказывал агент по продаже недвижимости.

Она деловито — как бортпроводница, жестами указывающая пассажирам самолета на аварийные выходы — обращала их внимание сначала на долину, а потом на горный кряж. И Джар понимал, что делает она это уже не в первый раз.

— По линии кряжа тянется знаменитый вал Оффы, обозначающий границу между Англией и Уэльсом. Правая рука, повернутая ладонью вниз, держит все Черные горы, как говорят местные: большой палец — это Кэтс-Бэк, указательный — Хэттеролл, средний палец…

Агент по продаже недвижимости встретила их у дома. Еще в машине Джар с Максом разработали план: они — представители одного важного заморского клиента, желающего приобрести себе для отдыха уютное сельское имение. Они условились не вдаваться ни в какие подробности, а, если агент все же будет допытываться, то намекнуть, что их клиент из России и очень богат. А теперь, когда они стоят у входной двери дома в ожидании, пока агент найдет нужный ключ, Джара захлестывает прилив эмоций. Он во что бы то ни стало хочет найти подтверждения тому, что Роза сюда приезжала и ее дневник — не подделка, как предположил Макс.

— Это основное помещение, — продолжила агент по недвижимости уже внутри дома. — Оно использовалось для уроков по медитации, но его легко переделать обратно в традиционную гостиную.

Джар разглядывал белые стены, светло-голубой ковер. В этом помещении не было никаких картин, книжных шкафов или полок. Только одно зеркало, висящее над заложенной кирпичом печью. О предназначении помещения можно было догадаться только по двум скамеечкам для медитации, стоящим в его дальнем конце, перед парой впечатляющих оконных проемов от пола до потолка. Джар пытался представить Розу, сидящую на одной из них, возможно, с закрытыми глазами, и внимательно слушающую Карен в попытке осмыслить свою жизнь, смерть отца и разочарование в Кембридже.

На втором этаже агент по недвижимости показал им спальни; большинство из них с двумя кроватями, и только в нескольких, больших по площади, комнатах стоит по четыре кровати. Все спальни — как опять подчеркивал агент — могли быть без труда переделаны в отдельные комнаты для личных нужд хозяев дома.

— Нашего клиента больше всего волнует безопасность, — сказал Макс и, подмигнув Джару, повернулся, чтобы выглянуть из окна спальни на простирающуюся внизу долину Ольчон.

Джар тоже выглянул из окна и заметил стервятника, парящего на ветру, возникающем при натекании воздушных потоков на горы кряжа. «Спиралью ввысь, все шире и все выше, сокол кружит, сокольника не слыша…»^[296]

— Ближайший сосед живет почти в миле отсюда, — сказал агент. — А в долину ведет только одна дорога, так что о появлении визитеров вы узнаете загодя.

— Вы не будете возражать, если я осмотрю дом? — спросил Джар.

— Пожалуйста! Дом полностью в вашем распоряжении. — Агент с надеждой посмотрел на Макса.

Оставив приятеля обсуждать с ней безопасность их вымышленного русского клиента, Джар вышел на лестничную площадку, терзаясь вопросом, в какой из комнат могли проживать Роза и Седжал. Поколебавшись немного у двери, ведущей в самую маленькую комнатку с двумя односпальными кроватями, он все же решил осмотреть ее повнимательней, а уж потом спуститься вниз. Быть может, Роза написала свое имя на стене или нацарапала свои инициалы на кровати?

«Это не тюрьма, — сказал себе Джар. — Это тихое прибежище молчальников». Он осмотрел кровати — обе заправленные, с пуховыми одеялами в пододеяльниках, накрытыми покрывалами с индийскими узорами. Розе должен был нравиться такой стиль. Джар повернулся и уже было собрался спускаться вниз по лакированной деревянной лестнице, когда его окликнул голос.

— Ты знаешь — нам нельзя принимать гостей.

Это была Роза. С трудом сдерживаясь, Джар выжидал с минуту и только потом оглянулся. Роза сидела на кровати, застенчиво улыбаясь ему. Затем приложила к своим губам палец, чтобы Джар не шумел, и похлопала рукой по кровати, приглашая его присесть рядом с ней.

— Роза? — заговорил Джар, чувствуя, как тяжелеют его ноги.

— Седжал придет с минуты на минуту. У нас мало времени. Здесь все очень строго.

Джар закрыл глаза. А когда открыл их вновь, Розы уже не было. Едва волоча налитые свинцом ноги, он подошел к кровати и сел на нее, пытаясь снять напряжение в мышцах.

— Ты в порядке?

Джар поднял глаза — в дверях стоял Макс. Джар ответил ему не сразу:

— Роза жила в этой комнате, спала вот на этой кровати. — И он ткнул в покрывало.

— Откуда ты знаешь? — Макс на всякий случай окинул взглядом коридор.

— Эта комната похожа на ту, что описала Роза в своем дневнике.

— Ты идешь? — Тон Макса больше походил на приказ, чем на вопрос.

Внизу в холле Макс продолжил обсуждать с агентом различные вопросы касавшиеся дома — электроснабжение, водоснабжение, ограничения в перепланировке, а Джар поинтересовался, если ли в нем туалет.

— В дальнем конце коридора, — сказал агент, глядя на Макса так, словно хочел узнать, все ли с Джаром в порядке.

«Наверное, я выгляжу напуганным после галлюцинации», — предположил Джар.

Он поблагодарил агента и ушел от них быстро, но так, чтобы не навлечь подозрения.

Еще когда они только вошли в дом, его внимание привлекла одна комната: маленький кабинет, в стороне от главного коридора. Через полуоткрытую дверь Джар разглядел в нем компьютер и книги на полке.

Убедившись, что девушки-агента поблизости нет, он толкнул дверь и зашел в кабинет. Внутри он видел стол, заваленный бумагами, телефон и старый компьютер. На интерактивной электронной доске на стене по диагонали было записано несколько телефонных номеров. Достав телефон, Джар сфотографировал их.

До него донеслись отрывки разговора Макса и агента по недвижимости: о поставках нефти, уличных сенсорных фонарях. «Этот человек — натуральный трепач», — подумал Джар. Он посмотрел за дверь. А там — старая серая картотека. Все ее ящики были выдвинуты, этикетки с них сорваны, а темно-зеленые папки-конверты лежали пустые. Но взгляд Джара приковало другое: забытый коллаж из поблекших фотографий, украшающий стену над картотекой. В нем не меньше пятидесяти молодых ребят — позирующих и улыбающихся.

Джар подошел, чтобы рассмотреть их поближе. Его взгляд быстро скользил с одного лица на другое. Он не сразу нашел Розу, но она была — стояла рядом с девушкой-азиаткой. «Должно быть, это Седжал», — догадался Джар. На земле на фотографии лежал снег, и шеи Розы и Седжал были обмотаны одним шарфом; широко улыбаясь, девушки наклонялись к камере.

Джар сорвал фото со стены, аккуратно отделив его от соседних снимков. Потом взял чье-то фото с края коллажа и закрыл им образовавшуюся брешь. На обороте изъятого снимка стояла дата: март 2012 г. Это совпадало с тем, что Роза рассказала ему о поездке в приют в Херефордшире до их знакомства.

«Возможно, электронные послания мне писала не Роза, — подумал Джар. — Но Макс ошибался насчет дневника. Роза была здесь, как и говорила, что была».

65

Кромер, 2012 г.

Похоже, я — не единственный человек, который подцепил вирус писательства. Спустившись сегодня утром в кухню, я застал там Розу, сидевшую за столом и что-то печатавшую на своем лэптопе.

— Проверка? — поинтересовался я, не ожидая ответа.

Роза приехала из Кембриджа вчера. И как всегда — в машине, пока я вез ее к нам из Норвича, она не проронила и пары слов, а за обедом разговаривала с Э. так, как будто меня вообще не существует. Роза делает все для того, чтобы настроить меня против себя. Мне все трудней проявлять к ней добрые чувства.

Через некоторое время Роза все-таки соизволила мне ответить:

— Я веду дневник, — пояснила она, не поднимая глаз. — Эми сказала, что это может помочь.

— В чем? — уточнил я, решив, что пришло время затронуть тему ее отца и постараться понять друг друга или хотя бы остаться при своих мнениях.

— Отец был особенным человеком, — пробормотала Роза себе под нос.

— Время — хороший лекарь, — сказал я и тут же пожалел об этом: «Лучше бы я промолчал!»

— Вы ведь не были близки со своим отцом?

Розин вопрос меня удивил:

— Все зависит от того, что ты подразумеваешь под словом «близки». В мое время все было иначе.

— В каком смысле? — вскинула взгляд Роза.

— Родители не стремились стать своим детям лучшими друзьями.

— Значит, вы не были с ним близки.

«Нет, не были, — подумал я. — Только я не доставлю тебе удовольствия от осознания своей правоты. Надо же, надумала ставить другим диагнозы!» Тот, кого я считал своим отцом, был мне в детстве совершенно чужим человеком.

— Я не могу заменить тебе отца, в этом мы сходимся с тобой во мнении, — сказал я, игнорируя ее замечание. — Но это не значит, что я не понимаю, насколько тебе сейчас тяжело.

Роза ничего не ответила.

— Ты знаешь, — продолжил я, — есть множество проверенных лечебных методик, помогающих людям справляться с депрессией после утраты близких.

Храня молчание, Роза начала опять печатать.

— Эти методики помогли Эми изменить свою жизнь к лучшему, — добавил я. Хотя и понимал, что это ни к чему не приведет. Э. доверяла Розе и уже похвасталась ей, что сократила прием лекарств. Только все это плохо кончится. — Я тоже веду дневник, — сменил я тему разговора. — Точнее, журнал.

— Общение с Джаром пошло на пользу? — спросила Роза уже менее враждебно.

— Мы с ним много говорили о литературе.

— Джар — хороший учитель. Внимательный.

— Я буду иметь это в виду.

— У вас вай-фай работает? Что-то у меня не получается выйти в интернет.

— Сейчас посмотрю.

— Мне нужно отправить по электронной почте несколько писем.

Я поискал карту, но на обычном месте — на камине — ее не оказалось. Э. пользуется другим роутером в доме — узкополосным, но вполне достаточным для ее нужд. А у меня в сарае широкополосная оптоволоконная сеть. Но потом я увидел карту, у телефона. Я взял ее, посмотрел код доступа, записанный неразборчивым почерком Э., сообщил его Розе и вышел из кухни. Через две минуты Роза уже стояла у задней двери и звала меня. А я проверял наши винные запасы. Э., может, и сократила дозы бензодиазепинов, но пить стала больше. Мы оба стали пить больше.

— Похоже, с вай-фай все же проблемы, — посетовала Роза.

Я вернулся на кухню, сел за стол и заглянул в ее «Макбук Эйр». Роза подошла и встала рядом за моей спиной. Когда я начал проверять настройки, у нее зазвонил телефон.

— Привет, малыш, — отозвалась Роза, отходя к открытой задней двери.

«Малыш!» — покосился я на нее. Роза смотрела на меня, но, перехватив мой взгляд, тут же отвернулась. Как будто я вмешивался в их разговор. Иногда я просто поражаюсь, до чего же Роза напоминает мне Э. в молодости. Мне бы очень хотелось, чтобы наши отношения наладились.

Окошко почтового ящика Розы на Gmail было минимизировано. Но меня не занимала ее переписка с ребятами из колледжа. Меня интересовал ее дневник. И не воспользоваться шансом я не мог. Из чисто профессиональных соображений, конечно. Я хотел посмотреть, насколько настоящий дневник отличается от моего журнала. Впрочем, была и другая причина: мне нужно лучше понять Розу, узнать, чем она живет, раз я собираюсь изменить к ней свое отношение, пойти на контакт, как-то сблизиться с ней.

Покопавшись в настройках, я быстро понял причину сбоя: Роза ввела неправильный код. Через несколько секунд связь установилась.

Я снова покосился на дверь. Роза была явно увлечена разговором и уже не обращала на меня никакого внимания. Без всяких колебаний я развернул окно Gmail до максимального размера, создал новое письмо, прикрепил к нему файл с Розиным дневником, который я без труда нашел на ее рабочем столе, и послал на свой электронный адрес. Потом зашел в папку «Отправленные», удалил свое послание, перешел в папку «Удаленные» и там тоже его удалил. А затем настроил все, как было: высветил папку «Входящие» и минимизировал окошко почтового ящика. Литературная кража. Считается ли она преступлением?

— Все в порядке, — стараясь дышать ровно, заверил я Розу, которая как раз закончила разговор и вернулась к кухонному столу.

— Спасибо. А что за проблема была? — спросила она, усаживаясь за стол.

— Почерк Эми. Ты неправильно ввела ключ доступа.

— Джар передает вам привет, надеется, что ваш роман продвигается.

— Я только что сделал важный рывок, — сказал я, не в силах спрятать улыбку.

66

Сегодня мой охранник принес мне «цивильную» одежду — широченные брюки в стиле Али-Бабы и куртку из флиса. Он дал мне их перед уходом. Сказал, что это — награда за мое хорошее поведение. Видимо, заключенная перестала вызывать у него недовольство.

Я не хочу надевать эти вещи. Я приберегу их на тот случай, если мне все-таки удастся отсюда вырваться.

Сам он никогда не отпустит меня, тем более после такого. Единственный мой шанс оказаться на свободе — это побег. Я стараюсь не возбуждаться при этой мысли, и все же чувствую, как по телу распространяется адреналин только оттого, что я пишу слова «побег» и «свобода». Я должна оставаться бесстрастной, сдержанной, пассивной и хмурой на вид.

Никаких эмоций. Ни радости, ни печали. Ничего.

Мой охранник — человек привычек; он строго придерживается заведенного порядка и педантичен даже в мелочах. Но он обязательно допустит ошибку. Мы все рано или поздно ошибаемся.

67

— Я нашел это в кабинете. — Джар вертел в руках фотографию. Они с Максом возвращались в «Лендровере» назад, проезжая Херефордшир. — На этом снимке Роза и Седжал, девушка, о которой Роза пишет в дневнике.

Макс посмотрел на фото.

— Но ведь это не доказывает ее связи с этим местом, разве не так?

Макс кивнул. Они проезжали мимо входа на территорию армейских казарм. Джар бросил взгляд на ворота: охранник на посту. Он никогда не понимал армейской жизни с ее однообразностью и нудностью. И что привлекало в ней других людей, оставалось для него неразрешимой загадкой.

— Эта фотография доказывает, что Роза была в приюте, который, как оказывается, действительно расположен недалеко от базы САС. И она доказывает то, что она сама написала в дневнике.

— Ты так считаешь?

— Роза описала свое пребывание в приюте в Херефордшире. И вещественное доказательство тому — фотография ее пребывания в упомянутом приюте. — Джар всмотрелся в снимок: — Здесь даже виден фасад дома на заднем плане.

Удовлетворение, которое Джар испытал, удостоверившись в том, что Роза действительно посещала приют, о котором писала, развеялось, как только он снова сел в машину. Его тревожило настроение Макса.

— Я снова видел Розу, — сказал Джар. — Только что, в этом доме.

— В спальне? — покосился на него Макс и тут же устремил взгляд вперед, на дорогу.

— Это была галлюцинация. След памяти — как инверсионный след в небе. По крайней мере, так эти видения называет мой психотерапевт.

— Я потерял мать в четырнадцать лет, — признался после минуты молчания Макс. — Я тогда сел на корабль и уплыл и вернулся в школу только через неделю. Море все смыло, как будто ничего не произошло.

— А ты ее видел потом? После того как она умерла?

— Первые несколько недель я не мог даже вспомнить ее лица. Лица своей дорогой, любимой матушки! Я был в ужасе, думал, что больше никогда не смогу представить себе ее образ.

— Но ты ведь смог?

— Мне стали сниться необыкновенно приятные сны. Практически каждую ночь, после того как я, наплакавшись в подушку в общежитии наконец засыпал. Я видел во сне себя и мать, и она всегда мне улыбалась, смеялась, обнимала меня. Это был подарок от нее. Так продолжалось где-то с месяц. И после этого я почувствовал, что смогу жить дальше, смогу двигаться вперед без нее. А Роза выглядела радостной, когда ты ее увидел сегодня?

— Да.

Какое-то время они ехали молча, прочь из Херефордшира.

— У нас мало доказательств для публикации? — нарушил молчание Джар.

Достав палаточный колышек, он разглядывал выгнутую улику. И не знал — плакать ему или смеяться. Господи! Этого же мало! Совершенно недостаточно, чтобы что-то доказать. Джар это понимает. А Макс даже не смотрел на колышек.

— Нам нужно то фото — селфи, которое вы сделали на кромке утеса.

— По возвращении я сразу же встречусь с Карлом, — заявил Джар. — Когда я звонил ему, он еще не получил снимка.

Зазвонил мобильный Макса, лежащий в держателе под радиоприемником и подключенный к микрофону Bluetooth-гарнитуры где-то вверху.

— Слушаю тебя, Салли, — ответил Макс.

— С тобой хочет потолковать Док. Срочно.

— Я не могу сейчас разговаривать. Скажи ему, что я перезвоню позже.

— Но, похоже, это действительно срочно.

— Не сомневаюсь. Ему не следовало тратить всю свою премию на крэк-кокаин и проституток, — оборвал Макс разговор.

— Может, надо было поговорить?

— Ничего, он может подождать. А вот наше дело не может. Я этого ждал столько лет.

Телефон Макса снова зазвонил.

— Что еще, Салли?

— Он расторг договор. Решил обратиться к кому-нибудь еще. Сказал, что ты заверял его, что будешь доступен круглые сутки.

— Спасибо, Салли, — проговорил Макс и, улыбаясь Джару, обращался уже к нему: — Мне никогда не удавалось нарыть какую-нибудь сенсацию, когда я был репортером. В этой истории я почти достиг цели. И был просто опустошен, когда статью отказались публиковать в газете. Я тогда сильно психанул и послал все к чертовой матери. Как сказал Оруэлл, «журналистика — это готовность опубликовать то, что другие не хотят публиковать. Все остальное пиар». Это журналистика, Джар. И мы ей сейчас занимаемся. И это важнее всего.

Джар некоторое время сидел молча, ухмыляясь про себя каждый раз, когда слышал одышливые вздохи Макса. А потом заметил в боковом зеркале «Воксхолл-Астру»:

— Этот автомобиль неотступно следует за нами с тех самых пор, как мы выехали из Херефордшира.

Макс посмотрел в зеркало заднего вида:

— Ты уверен?

— Точно тебе говорю.

Секундой позже Макс повернул влево так резко, что тормозные колодки «Лендровера» гневно завизжали. Они съезхали с шоссе на небольшую грунтовую дорогу.

— Держись! — крикнул Макс Джару, накренившемуся к двери. — Придется потрястись.

68

Кромер, 2012 г.

Э. думает, будто все камеры в доме установлены исключительно ради безопасности. Или, по крайней мере, были. То, что я стану мишенью для активистов, ратующих за права животных, я понимал с того самого момента, как устроился в лабораторию в Хантингтоне. Сознавал я это и когда переходил работать в другую фирму в Норвиче. А полиция уведомила меня, что защитники животных могут преследовать меня некоторое время даже после моего увольнения.

Вот уже два месяца прошло с тех пор, как я оставил этот мир. По воле случая, один из моих противников, слишком рьяно интересовавшихся мной, угодил недавно за решетку. Но двое других были осуждены условно и выпущены на свободу. Я не преминул сообщить об их освобождении Э., намеренно раздув из этого целую историю. Э. и без того сильно напугана, уверена, что за нами следят. К тому же, она ненавидела камеры в доме. Говорила, что они портят дизайн. И я обещал ей установить менее заметные камеры. Так что она ничего не заподозрила, когда я сказал ей о своем намерении вызвать техника — для монтажа новых камер видеонаблюдения. Техник приходил к нам на прошлой неделе. Он заменил и все наружные камеры, и все камеры внутри дома. Э. в это время не было дома.

И вот сейчас я сижу в своем сарае, перед несколькими небольшими телеэкранами, и жду, когда Роза пойдет спать. Я оставил ее беседующей с Э. На кухне. Роза выглядит такой подавленной, какой я ее еще не видел. Э. посоветовала ей наполнить ванну и добавить в воду какое-то масло или эссенцию, помогающую расслабиться и успокоиться. Пять миллиграммов лоразепама помогли бы ей больше.

Розин дневник оказался сырым, необработанным. Я прочитал его почти весь, и считаю, что мой полувымышленный, полуреальный журнал гораздо лучше — я на правильном пути. В дневнике Розы слишком много пустословия и сентиментальных вставок о Джаре. Хотя я нашел в нем одну историю, которую мне захотелось «украсть» для своего романа. Я просто не знаю, какую еще пользу мог бы извлечь из него.

Особенно меня заинтриговал доктор Лэнс — декан ее колледжа и по совместительству вербовщик студентов для разведслужб. Я много слышал о том, что сотрудники оксфордских колледжей уведомляют Ми-5 и Ми-6 о подходящих кандидатах. Интересно будет посмотреть — попадет ли когда-нибудь в их число Роза? (К сожалению, ко мне никто не обращался с подобными предложениями.) Напишет ли она об этом в своем дневнике? По идее то, что ее отец работал в МИДе, должно увеличить ее шансы быть завербованной, даже если он не был связан с разведкой (официально).

Сегодня я впервые проверил камеры в гостиной. Я продолжаю твердить себе, что делаю это исключительно из соображений безопасности. Камеры реагируют только на передвижение человека или предмета. И я не хотел просить Э. протестировать их — это могло ее сильно встревожить.

Я отправил своему наставнику по электронной почте письмо с вопросом: можно ли писать роман в формате дневника по аналогии с тем, что я делаю в своем журнале. Он считает, что это сработает, но только, если сделать употребление настоящего времени максимально «живым», чтобы выдержать ритм повествования. А в этом, я надеюсь, мне помогут когнитивные усилители. Я собираюсь комментировать записи видеокамер, используя специальную программу для преобразования голоса в текст. Приму 500 мг одного ноотропа, над которым я работал в лаборатории, добавлю ЛСД — и все будет окейно!

Я решил не показывать свой журнал никому, даже наставнику. Ведь он всего лишь — «пробный шар», закуска перед главным блюдом. Со временем он стал более исповедальным, гораздо более откровенным. А это порождает несколько проблем, как бы я ни старался придать ему вид беллетристики. Для большей верности я обязательно зашифрую его (в лаборатории мы так и поступали со множеством важных документов, требующих защиты от посторонних глаз).

О, Роза только что вошла в комнату.

Она заходит в спальню и падает на кровать. Она выглядит уставшей, разбитой и какой-то обреченной. Проверяет сообщения в телефоне, потом берет с прикроватной тумбочки свой лэптоп, открывает его и начинает писать. Что именно — мне не разобрать. Но хочется думать, что Роза делает очередную запись в дневнике. Мне нравится симметрия, слаженность: мы «пишем» с Розой — я свой журнал, а она свой дневник — одновременно. А еще больше мне бы хотелось, чтобы она разделась.

Прошло пять минут, я продолжаю печатать, косясь одним глазом на экран, светящийся передо мной. Будь я более верным мужем, я бы просмотрел запись на новой камере в нашей спальне. Смогла бы Э. меня понять, если бы увидела, чем я сейчас занимаюсь?

Роза меня возбуждает.

Она проходит в ванную комнату, в которой срабатывает новая камера. И начинает набирать ванну. Вот она возвращается в спальню, на ходу стягивая футболку и распуская волосы. Белье у нее не нарядное: белое, практичное. Джинсы Роза тоже снимает. Ее (простые) трусики чуть-чуть приспускаются сзади. Вот! Наконец! Лифчик и трусики падают на пол как ненужные тряпки.

Роза заходит в ванную, наклоняется, чтобы проверить воду, добавляет в нее масло. Сейчас она снова в спальне, идет к телефону, который, должно быть, звонит (эти камеры не пишут звук).

Мне следует остановиться, выключить мониторы, прекратить нарушать Розино уединение. Но я не могу заставить себя это сделать.

Меня можно звать «старым хиппи» за прием ЛСД, но я всегда восхищался его допаминергическими свойствами, присущими далеко не всем сератонинергическим психоделикам. А его способность справляться с депрессией и тревожностью поистине удивительна! Впрочем, его никогда не признают лекарственным препаратом. С шестидесятых годов прошлого века фармакологи остерегаются развивать психотерапевтические практики с использованием психоделиков — они якобы противоречат традиционным ценностям общества. ЛСД тоже вряд ли когда запатентуют. Плохо то, что пейот, схожий по своему действию с ЛСД, по-разному влияет на потенцию. К тому же, надо сначала выделить мескалин из сушеных бутонов кактуса. Это несложно, но требует времени, а еще нужны гидроксид натрия, бензол и варочный автоклав (только не алюминиевый). Лучше дайте мне пакетик ЛСД. А если его смешать с ноотропом, эффект значительно усиливается, причем так, как меня устраивает: более сильный кайф (и потом резко расслабляешься, к сожалению). Визуальное восприятие тоже более четкое: мысли ясные, связность не нарушается. Никакого головокружения, никаких сюрреалистических грез ЛСД сам по себе не вызывает.

Я принимаю один ноотроп, когда работаю над романом — мы были очень близки к его выводу на рынок, когда я уволился. И я твердо знаю: когда его наконец выпустят, он изменит все представления о ноотропах. Ясность сознания и усиление когнитивных способностей — это одно дело (при испытаниях этот препарат действовал особенно хорошо на пациентов с болезнью Альцгеймера). Но он также хорошо взаимодействует с целым рядом наркотиков, что сделает его на рынке лидером.

Роза залезает в ванну и садится в нее, помешивая воду. Потом откидывается назад, устремляя взгляд на потолок, прямо на меня. Неужели она заметила камеру? Я отворачиваюсь, не готовый смотреть ей в глаза. Нет, все в порядке. Теперь веки Розы закрыты. Вечер обещает быть приятным.

69

Иногда — когда крылышки у бабочки сложены — очень трудно бывает понять, отдыхает ли она или уже мертва.

14 × 9 = 126

абвгдежзиклмнопрстуфхцэюя

«Над ней не властны годы. Не прискучит ее разнообразие вовек»^[297].

Мои ногти опять длинные. А он еще не допустил ошибки.

70

Карл дожидался Джара в задней части офиса, возле почтового отдела и погрузочной площадки. Там стоял большой генератор, окрашенный в голубовато-серый цвет, а чуть дальше находится полуразвалившаяся кабинка для курения. К старой раме для стоянки велосипедов рядом с передвижным мусорным контейнером подъехали два байка. Джару понравились эти задворки: они уютней корпоративного стиля фасада. И он радовался встрече с Карлом, даже несмотря на то, что приятель на него сильно злился.

После того как в их офис нагрянула полиция и изъяла компьютер Джара, терпение шефа лопнуло. И теперь он только и делает, что повторял всем подряд, что Джар в их компании больше не работает и его нельзя пускать в здание ни при каких обстоятельствах.

— У меня совсем не остается здесь друзей, — оправдывался Карл. — И что мне прикажешь теперь делать?

— Отдел информационных технологий всегда под рукой.

— Издеваешься?

— Ты зануда, Карл. Согласись.

Джар хотел встретиться с другом подальше от офиса, но Карл настоял на своем, сославшись на большую занятость из-за того, что его рабочая нагрузка возросла после увольнения Джара вдвое. Заниматься тематическими рисунками Google или историями «Икс-фактора», отравлявшими жизнь им обоим, больше никто не хотел. Эсэмэска Карла разбудила Джара — они с Максом вернулись из Херфордшира поздно ночью. Карл написал, что дело срочное, а говорить по телефону он бы не хотел.

— Ладно, что у вас тут нового? — поинтересовался Джар, оглядываясь на охранника в протекающей теплушке. Джар всегда заходил в здание тут, когда опаздывал на работу. Если идти по пандусу рядом с погрузочной площадкой, то можно остаться незамеченным и, обойдя приемную, попасть в буфет, через дверь за тостером.

— Если тебе это интересно, то наши просмотры в этом месяце сократились на 40 процентов, — ответил Карл.

— И картинная галерея Дженнифер Лоуренс не спасает, — продолжил Джар. Он скучал по коллегам, но не по работе.

Карл закурил, предложив сигарету Джару. Но тот отказался.

С тех пор как Джар рассказал другу о том, что видел на корнуоллском мысе Розу, Карл стал каким-то неразговорчивым и отчужденным. Наверняка он переживал из-за того, что Джар продолжал галлюцинировать и не получал надлежащей помощи. Но сегодня поведение Карла было немножко другое. Он проявлял к нему больше сочувствия и внимания — как раньше.

— Оно пришло сегодня ночью. Я проснулся утром, а оно уже было в телефоне. Я хотел сказать тебе об этом лично.

— Фото? — уточнил Джар.

— Нет, заверение от Санта-Клауса, что он настоящий. Ну, конечно же, это чертово фото — тебя и Розы в Корнуолле. — Карл достал свой мобильник, нашел сообщение и показал его Джару: — Ты это… извини меня, дружище… За то, что я тебе не верил.

Дрожащей рукой Джар взял у Карла телефон. Вдруг рядом раздался звук приемника на подъехавшем байке. Джар прикрыл от курьера мобильник рукой, а, когда тот прошел, опустил взгляд на снимок: они с Розой смотрели прямо в камеру. В ее глазах страх, а во всем облике какая-то пустота — за несколько секунд до того, как появился Розин преследователь и увез ее от него.

У Джара вырвался долгий вздох облегчения. Теперь никто не мог усомниться в его словах.

— И ты можешь сказать, когда он был сделан? — спросил он Карла тихим, но твердым голосом.

— Время, дата, место. Все это зафиксировано в твоих настройках.

— Слава тебе, Господи!

— Что это значит, Джар?

— Что значит? Это значит, что Роза жива. Что она не покончила жизнь самоубийством пять лет тому назад.

Карл замотал головой, затягиваясь сигаретой:

— Я не могу в это поверить, дружище. То есть, я, конечно же, верю. Я верю тебе, поверил, когда увидел снимок. Только все это…

— Я понимаю. — Джар заметил слезы, навернувшиеся на глаза друга. — Только почему это фото так долго шло? — спросил он, пытаясь перевести их разговор в менее эмоциональную плоскость.

— Спроси своего провайдера. Сообщения могут идти несколько часов, иногда даже дней. В нашем случае оно шло три дня. Роза плохо выглядит, Джар.

— Да, неважно.

— И они схватили ее сразу после того, как вы сделали этот снимок?

— Через секунду я лежал на траве с разбитой головой, а ее уже не было.

— И что нам теперь делать? С этим снимком?

— Ты можешь переслать его мне? Я отправлю его Максу. Он пишет историю обо всем этом.

— Макс?

— Ну да, тот самый парень, что занимается корпоративным пиаром, бывший репортер, написавший статью о Розе.

Джар осознал неловкость этих слов слишком поздно. Ему следовало попросить о помощи своего старого друга.

— Тот самый сказочник? — проронил Карл.

— Он не такой на самом деле.

— Джар, он пиарит банкиров. Этим может заниматься только хитрый и увертливый человек. Кто сравнится с пиарщиком в ловкости и изворотливости? Ну, разве что агент по продаже недвижимости.

— Или инспектор дорожного движения.

Карл сделал еще одну затяжку и огляделся:

— Или цирюльник.

— Цирюльник? — Джар в недоумении покосился на длинные, заплетенные в дреды волосы друга.

— Ну да, дьявольское отродье! — воскликнул Карл.

Джар собирался переслать фото еще и Майлзу Като. Но он не хотел говорить об этом Карлу — его друг не доверял полицейским еще больше, чем парикмахерам. Секундой позже сообщение с прикрепленным снимком пришло на мобильник Джара.

Он открыл его, посмотрел на фото и убрал мобильник.

— Спасибо, — сказал он, борясь с желанием попросить у Карла сигарету. — У меня к тебе еще одна просьба. Мне нужно, чтобы ты показал мне, как попасть в даркнет.

71

Кромер, 2012 г.

Вот уже больше четырех часов Роза плавает кругами, ища выход. Ее ножки устали, и она все чаще уходит с головой под воду. Я бы мог наблюдать за ней всю ночь, будь она сильной и выносливой. Но Роза изнурена. И даже паника в ее глазах обращается в смирение, когда вода захлестывает ее головку.

В течениедвадцати лет тест принудительного плавания по методу Порсолта был неотъемлемой частью моей рабочей жизни в лаборатории. Этот тест, который еще называют тестом поведенческого отчаяния, — один из стандартных способов определения эффективности антидепрессантов. В конце 1970 годов Роджер Порсолт, психофармаколог из Окленда, предложил простую идею. Поместить мышь в литровый лабораторный стакан, наполненный водой до отметки 800 мл, и понаблюдать, как она будет справляться со стрессом, вызванным угрозой утопления (мыши ненавидят воду). Поначалу мышь плавает в стакане и даже пытается карабкаться по его стенкам, чтобы выбраться наружу. Но спустя некоторое время она становится почти недвижимой и лишь иногда слабо подергивает лапками только для того, чтобы удержать свою голову над водой.

Порсолт обнаружил, что под действием антидепрессантов мыши сопротивляются упорнее, плавают дольше и настойчивей пытаются выбраться из воды.

Он также выдвинул гипотезу о том, что неподвижность мышей в воде соотносится с депрессивными состояниями, отчаянием или безнадежностью у людей. Вот почему его тест такой идеальный — малозатратный, быстрый и верный — для первичной проверки антидепрессантов (наряду с тестом мурицидного поведения, когда крысы, принявшие антидепрессанты, подавляют свою естественную хищническую агрессию и не убивают мышей, помещенных в их клетки).

Цилиндрический лабораторный стакан сейчас стоит на моем рабочем столе. После того как Роза ушла спать в гостевую комнату, я опустил ее тезку в воду и с того времени наблюдаю за тем, как она плавает.

В лаборатории мы использовали трансгенных мышей, которые отлично подходят в качестве модельных систем для изучения генетических болезней человека. Но достать таких мышей в обычной жизни трудно. Поэтому мне приходится довольствоваться тем, что я могу найти в даркнете. Удивительно, сколько всего можно купить за биткоины!

Моя мышка Роза провела в воде уже четыре часа двадцать минут. Обычное дозволенное время для принудительного плавания — пять минут. Но я предпочитаю «тест на прочность до полного истощения сил», когда ты держишь мышей в воде до тех пор, пока они не умрут. Такие тесты дают весьма интересные данные. При правильном подборе лекарственных препаратов мышь может оставаться живой в воде — и более подвижной — в три раза дольше, чем без них. Мой личный рекорд — 840 минут, или четырнадцать часов!

К сожалению, я не думаю, что Роза продержится намного дольше. Она уже практически перестала работать ножками. Вот она погружается под воду, и ее обмякшее от изнурения тельце дергается в последний раз перед тем, как упасть на дно.

72

Мой охранник приходит каждый день ровно в два часа дня. Я знаю это, потому что считаю секунды с момента своего пробуждения. А будит меня самолет, пролетающий мимо, высоко в небе. Конечно, его полеты могут происходить с задержками из-за погоды, скорости ветра или проволочек наземных служб, управляющих воздушным движением. Но они знаменуют начало моего дня: шесть часов утра. Время Розы. И, проснувшись, я начинаю считать секунды: 28 800 до прихода моего охранника.

Иногда он приходит с еще одним стражем. Но сегодня он появился один, да еще и с несвойственным ему опозданием. Хотя, может быть, самолет этим утром прилетел с опережением графика.

Сейчас здесь тихо, но я знаю, что крики скоро снова возобновятся. Я считаю их тоже — после его ухода. Первая минута дается тяжелее всего из-за нестерпимой боли, которую я испытываю после нашей встречи. Но я научилась справляться с ней. До двух часов дня тут обычно тихо. Возможно, других заключенных куда-то переводят.

Если я права, то крики возобновятся с минуты на минуту: после его ухода обычно проходит 240 секунд. (Я научилась считать и писать одновременно; многозадачный режим — это по мне.) За тихим стоном следует удары. Каждый раз — шесть ударов. Затем, через две минуты и тридцать пять секунд, раздается пронзительный вопль, за ним всхлипывания и снова удары, прерываемые бранью охранника — американца, как я полагаю.

237

238

239

240

Я прерываю счет, вслушиваясь в тишину. Несколько пропущенных секунд не играют значения.

И вот, все начинается: тихий протяжный стон, а за ним удары.

Какая рутина, даже для тюрьмы.

73

— Я думал, что уже близок к завершению статьи и скоро пошлю ее в газету, но мы с тобой кое-что упустили, — сказал Джару Макс.

Они оба смотрели из окна его офиса вниз, на оживленное движение людей и машин. Джар не ожидал от Макса такого сдержанного приема. А ведь он ранее переслал ему сообщение с фото. Никакой реакции не последовало и от Майлза Като, хотя Джар послал снимок и на его мобильник. Господи! Какие еще доказательства им нужны? Как их еще убедить в том, что Роза жива и он встречался с ней на мысе в Корнуолле три дня назад?

Внизу под ними в заданном ритме к станции подземки Канэри-Уорф, мимо часов, отмеряющих их ежедневную жизнь по секундам, текли потоки людей. В этой массе были те, кто все время опаздывает на работу — как Джар. А были и такие, кто задерживался на работе специально — только затем, чтобы избежать участия в вечернем купании своих малышей. Макс называл их в шутку «бане-откосистами». «Я в шесть лет никогда не пропускал время ванны», — хвастался он.

Пять минут назад Джар прошел мимо станционных часов в гораздо более спешном и нервном ритме. Один раз Розе удалось сбежать, но те, кто ее удерживали в заключении, больше такого не допустят. Кто бы они ни были. И они накажут ее. Если еще не убили…

— У нас есть снимок, на котором обозначены время и место, — продолжил Джар. — Так чего же нам еще не достает?

— Мы так и не нашли психотерапевта. Ту американку по имени Карен, якобы работавшую в колледже Святого Матфея. Я бы снова обратился к доктору Лэнсу. Достучался бы наконец до него.

— Так он тебе все и расскажет. Раз он вербовал студентов для разведслужб.

— Я не уверен, что это правда.

— Спроси любого, кто его знает, — начал раздражаться Джар.

— Я также выяснил судьбу Седжал. Ее тело было найдено.

— Что? Седжал была участницей программы. Она…

— Была найдена мертвой через шесть месяцев.

— Может, это ошибка? Приняли за нее кого-то другого?

— Точность ДНК-тестов близка к 100 процентам. Ошибки случаются крайне редко.

«Что-то с Максом не так. Весь его энтузиазм куда-то улетучился», — подумал про себя Джар. А вслух спросил, чтобы перевести разговор в нейтральное русло:

— Мне можно воспользоваться твоим компьютером? Если ты против, я могу пойти в интернет-кафе. — Джару совсем не нравился настрой Макса.

— Конечно, пользуйся, — ответил тот. — Здесь полно места, ты же видишь. Располагайся как дома.

«Наконец-то Макс изменил свой тон, — подумал Джар. — Но он все равно на себя не похож; от прежнего живчика не осталось и следа».

Незадолго до их встречи Джар позвонил Максу с вопросом: может ли он в его офисе покопаться в интернете, поскольку сам остался без компьютера: личный изъяли полицейские, а на работу ему теперь путь заказан. Джар не стал вдаваться в детали и говорить Максу, что решил воспользоваться его компьютером, чтобы поискать в даркнете Розиных похитителей. Причина неприветливости Макса оказалась простой. Ему трудно, да и не хочется изображать веселие и беззаботность: вчера с ним попрощались двое сотрудников, решившие поискать более перспективной работы после потери нескольких банковских клиентов. Макс тоже нуждался в поддержке.

— Возможно, ты и прав. Возможно, мы что-то упускаем, — признался Джар, стараясь придать своему голосу как можно более дружелюбный и примирительный тон. Он сел за стол, достал свой мобильник, открыл снимок с Розой и поставил телефон рядом с компьютером, как семейную фотографию. Только у него не получалось свыкнуться с пустотой в глазах Розы.

— Что-то внутри мне подсказывает, что все это никак не связано с разведслужбами или полицией, — сказал Макс.

Джар поднял на него глаза:

— А как же секретное уведомление? «Евтихий»?

— Я уже и не знаю, что думать, Джар. Если кто-то подделывал электронные послания, возможно, он подделал и этот документ, и Розин дневник…

— Макс! Роза пишет о таких событиях, о которых известно только мне, — сказал Джар, повышая голос. — О купании в Каме, о ночном свидании в моей комнате.

— Но она пишет и о том, чего никогда не происходило в реальности. В колледже Святого Матфея никогда не было психотерапевта по имени Карен. А что, если и программы «Евтихий» тоже не было?

Отвернувшись к окну, Джар стал наблюдать за самолетом, взлетевшим с «Лондон-Сити» и выписывающим в небе над городом белую дугу. Ему не хотелось спорить. Макс прав. Но сходства между Розиным дневником и статьей, фрагменты которой Макс выдумал, слишком поразительные, чтобы их игнорировать. Джар взял телефон, посмотрел на себя и Розу и позвонил Карлу. Если он уже однажды нашел Розу, он найдет ее еще раз!

74

Кромер, 2012 г.

Мы с Кирстен сидим одни в гостиной и, что уж греха таить, оба изрядно пьяны. Я думал этим вечером подать традиционный кларет, но, когда в дверях нашего дома появилась Кирстен из Америки, я вдруг в неожиданном порыве гостеприимства решил открыть шампанское. Другие наши гости (двое пенсионеров, в прошлом лекторов по истории искусств) лишь немного посидели после ужина и ушли, оставив Э. на кухне разговаривать с кем-то по телефону, а меня и американку в гостиной.

В последний раз я видел Кирстен несколько недель назад — когда Э., лежа в постели, общалась с ней по скайпу. Компьютерные камеры никогда не льстят. Но белокурая Кирстен со своей эффектной стрижкой «боб» и высокими скулами приковала мое внимание. Я даже набросал ее короткую характеристику в своем «Молескине», надеясь использовать ее потом в книге. И вот сейчас она, во плоти и крови, сидит совсем рядом со мной. А я пристально разглядываю ее. И наблюдаю за ней.

За ужином она выглядела потрясающе, даже сногсшибательно. Более того, я заметил, что ей нравится флиртовать. То бровь приподнимет, то хихикнет, прикрывшись салфеткой. А за беседой на софе в гостиной наши колени почти соприкоснулись, отчего я быстро перенесся мыслями вперед, воображая, что может произойти позже.

Манеры Кирстен — прикосновения к руке, долгие проникновенные взгляды — действуют настолько возбуждающе, что у меня закралось подозрение: а не принял ли я до встречи с ней какое-нибудь из своих «волшебных лекарств»? Да нет, я был чист. Но чары Кирстен оказались настолько действенными, что я почувствовал готовность пересмотреть свое мнение о ее выборе профессии и даже завязать с ней душещипательный разговор сродни тем, что она ведет со своими клиентами. Кирстен планирует переехать на пару лет в Лондон и открыть там свою консультацию на Харли-стрит. Я бы записался к ней на несколько приемов.

Шучу. Я уже вчера объяснил Э.: если бы сеансы психотерапии были настолько хороши, как она утверждает, мы бы не жили в таком большом доме, и вся многомиллиардная индустрия по производству и продаже антидепрессантов осталась бы не у дел.

— Как бы вы охарактеризовали свои отношения с женщинами, Мартин? — поинтересовалась Кирстен, предварив свой бесстыдный вопрос таким же странным, прерывистым вдохом, какой она делала перед тем, как заговорить, в беседе по скайпу с Э.

— Это очень личный вопрос.

— Привычка, простите. Давайте поговорим о погоде. Об этом ведь разговаривают ваши парни с девушками в Англии? Это намного интереснее.

— Мои родители покинули меня, когда мне было три года, — пробормотал я, отпивая большой глоток из своего бокала.

Не пойму, зачем я ей это сказал и почему я вообще с ней разговаривал. Быть может, это была своеобразная форма защиты нашего национального характера, доказывающая, что мы, англичане, можем обсуждать не только дождь, но и другие темы. Единственным человеком, которому я раньше говорил о родителях, была Э. И разговор о них зашел у нас с ней только раз — во время первого свидания, когда я пытался произвести на Э. благоприятное впечатление и поразить своей эмоциональной открытостью. (Ха!)

— Простите, мне жаль. Вас усыновили или взяли на попечение другие люди?

Я улыбнулся даже более насмешливо, чем следовало:

— Мои родители развелись и отослали меня к бабке с дедом.

— Вы рассказывали обо всем этом Эми?

— И она попросила вас разузнать у меня о них побольше, так?

— Вовсе нет, и вам не стоит говорить о родителях, если вам не хочется этого делать.

— Э. считает, что я слишком закрытый. Но я не уверен, что сейчас подходящее время и место для того, чтобы «раскрываться». Немного непрофессионально, не находите?

Мой внутренний голос убеждал меня встать, покинуть гостиную и пойти на кухню мыть посуду. Но я оставался на месте. В глубине души я всегда сознавал, что мне нужно кому-то выговориться. Так почему не этой хитрой Кирстен, на которой, судя по всему, остановила выбор моя женушка? Если бы еще мои мотивы были действительно чисты!

— Я надеялась, что буду общаться с вами доверительно, без всяких чванливых условностей, как настоящий друг семьи. Но вы правы. Это непрофессионально. Давайте оставим эту тему.

— Я думал, что Э. заменит мне мать. Вы об этом хотели сказать мне?

— Я не хочу вам ничего говорить, Мартин.

— А Э., наверное, искала во мне человека, способного заменить ей отца. Я на семь лет старше нее.

«Вот это да! А по вам не скажешь. Должно быть, это прогулки на велосипеде на вас так здорово влияют!» — сказала Кирстен, но только в моем воображении. А в реальности она озвучила очередной вопрос:

— Ваши родители не пытались связаться с вами потом?

— Я сам разыскал свою мать, когда уже был в Кембридже. Она попросила меня больше никогда не докучать ей своими звонками или визитами. А отец спился и умер через несколько лет после развода.

— А с бабушкой и дедушкой вы были близки?

— Дед был в плену в Японии. Он женился на бабке перед самой войной. Когда дед не вернулся, она решила, что он погиб, и закрутила роман с одним американцем тут, в Великобритании. Когда дед возвратился из плена, он так и не смог ей простить этого. И остаток жизни провел, наказывая ее и дочь — мою мать.

— А ее отцом был американец?

— Дед никогда не забывал об этом. И никому не давал забыть. Так и исходил злобой до самой смерти.

— А на вас он тоже злился?

— Он любил меня запирать в чулане под лестницей.

Сам не заметив как, я оказался в незнакомой для себя ситуации. Я даже Э. не рассказывал о чулане, который провонял воском для дерева на основе какого-то едкого растворителя и был таким маленьким, что мне приходилось сидеть в нем, поджав колени к груди (а я был высоким ребенком). Как же я боялся, что лестница рухнет на меня, когда дел штурмовал ее, чтобы попасть в свою спальню. С потолка чулана сыпалась пыль, и мне приходилось подавлять чихание. Потому что деда раздражал любой шум. Стоило мне чихнуть, и он вытаскивал меня и начинал бить деревянной щеткой. Один раз он продержал меня в чулане шестнадцать часов.

— Это преступно жестокое поведение, Мартин.

— Скажем так: мое присутствие в доме вызывало его недовольство. Возможно, плоды пленения. Мне страшно подумать, как обходились с дедом японцы во время войны. А бабка была слишком запугана, чтобы вмешиваться.

— Как же вы выжили?

— Я жил надеждой. — Мне не следовало говорить ей этого, но я не сдержался. — А надежда — великая вещь. — Я опять сделал паузу, обдумывая последствия тех слов, которые уже были готовы сорваться у меня с языка. — Был такой ученый по имени Курт Рихтер. Возможно, вы слышали о нем. Он провел массу новаторских исследований в 50 годы прошлого века, в том числе и связанные с биологическими часами.

— Мои часы тикают так громко, что я не сплю по ночам, — рассмеялась Кирстен.

Я посмотрел ей прямо в глаза:

— Но самое важное открытие Рихтера касается надежды; впоследствии его так и назвали — «эксперимент с надеждой». Рихтер поместил несколько диких крыс в контейнер с высокими стенками, наполненный циркулирующей водой, чтобы течение на поверхности воды мешало крысам удерживаться на плаву. И посмотрел, как долго они будут плавать, прежде чем умрут.

— Это чудовищно.

— Все крысы погибли в течение пятнадцати минут, утонув после короткой борьбы. А затем Рихтер провел такой же эксперимент со второй группой крыс. Когда его подопытные были уже на грани истощения, он вытащил их из воды — как бы спас — и дал им обсохнуть и отдохнуть несколько минут. А потом снова поместил в циркулирующую воду. На этот раз крысы плавали в контейнере шестьдесят часов. Шестьдесят! В 240 раз дольше, чем крысы из первой группы. У этих крыс была надежда — надежда на то, что их снова спасут. Вам это ни о чем не говорит? Они представляли себе конец мучений, и это помогало им держаться.

— Вы тоже жили надеждой в чулане под лестницей?

— Однажды дед выпустил меня оттуда всего через час. Полный раскаяния, сокрушающийся, он неистово качал меня на своих руках, словно заглаживая свою вину. После этого я всегда думал, что он и в следующий раз поступит так же и быстро выпустит меня на свободу.

— Но этого не случалось?

Я помотал головой и снова отпил шампанского. «Интересно, куда нас заведет этот разговор?» — промелькнуло у меня в голове. Не понимаю, почему я доверился ей и так разоткровенничался. С Э. я всегда старательно избегал любых разговоров об опытах на животных, по крайней мере, подробностей.

— Вы сожалеете о том, что у вас нет детей? — спросила Кирстен.

Ее прямой вопрос положил конец нашему фарсу. Мое шампанское вдруг стало кислым, а ее ясные глаза потускнели.

— Я не думал, что мы встретились здесь для того, чтобы обсудить планирование размеров моей семьи.

— Последствия травм, полученных в детстве, у разных людей проявляются по-разному. Некоторые не хотят, чтобы их опыт повторился. Другие обращаются со своими детьми так же жестоко, как обходились с ними их родители.

— Э. всегда хотела ребенка. Уверен, мы оба это сознаем.

— Она радуется, когда у вас гостит ее племянница Роза.

— А мне иногда кажется, что она приглашает ее сюда в наказание мне.

— Вам не по себе от присутствия этой девушки в доме?

— Давайте поговорим о погоде, — сказал я.

И на этом мы закончили наш разговор. Кирстен вернулась к Э. на кухне. А я укрылся в своем сарае. А сейчас дверь в спальню Кирстен наконец-то открыта. Она ложится спать.

75

Луна сегодня ночью очень яркая. И звезды тоже. Большая Медведица, пояс Ориона, Полярная звезда…

Я уже не могу вспомнить все их названия. Джар однажды учил меня, как по звездам Большого Ковша находить Солярис. Мы лежали на спинах в сочной траве Кристс-Писеса в Кембридже, немного перебрав бельгийского пива. Маленький паб, в котором мы его дегустировали, вечерами освещался свечами. Мы находились там, и когда бармен зажигал их, и когда он задувал их перед закрытием. Уютно расположившись в самом углу паба, мы играли с Джаром в скребл. Это была одна из счастливейших ночей в моей жизни.

Я уже не могу вспомнить даже лицо Джара. Или Эми.

Другие заключенные опять кричат сегодня ночью. В то же самое время. Тот же рутинный режим. Это дает мне надежду.

76

Время было позднее. Джар тупо смотрел на рабочий стол комьютера в офисе Макса, ушедшего за едой. Сидящий рядом Карл пытался сориентировать его в даркнете. Основы поиска Карл объяснил ему еще по телефону, И Джар понадеялся, что справится с этим сам. Но у него сдали нервы, как только он увидел каталог ссылок — апофеоз всех извращенных пороков, известных человеку.

— «Луковые» сайты, размещенные в Торе, не индексируются обычными поисковиками. Неплохим внутренним поисковиком этой Сети считается Torch. Но он никогда не работает правильно и часто подвисает; во всяком случае, я с этим сталкивался не раз, — объяснял Карл, наклонившись к клавиатуре Джара. — Попасть на домашнюю страницу Torch довольно легко, а вот с отдельными поисковыми запросами придется повозиться. На просмотр всего содержимого сайта требуется время — Тор работает медленно. Причем всегда. Ты просто запаришься.

Мозг Джара отказывался понимать, что ему втолковывал друг. Он только молча наблюдал, как тот прокручивал вниз списковый файл и открыл старую статью Макса на каком-то анонимном сайте.

Карл с неохотой согласился прийти в Канэри-Уорф Тауэр, недовольно бурча про Макса и его корпоративный пиар. Но при встрече эти двое быстро поладили, особенно после того, как Макс продемонстрировал свои энциклопедические познания лондонского регги 90 годов и невероятную любовь к британскому дабу.

— Я буду искать тут, — заявил Джар, пялясь на анонимный сайт.

Карл с секунду поколебался, но потом сел за третий компьютер в офисе, напротив Джара, и уже там продолжил свой собственный поиск.

Блуждание по даркнету довело Джара до исступления. Стоило ему сделать неверный клик, не туда зайти, и он либо попадал в чат педофилов, либо ненамеренно покупал героин за биткоины на подставном сайте ФБР. И, поняв это, пугался до смерти, хотя прекрасно знал, что Тор обеспечивал всем своим пользователям анонимность. «Все будет нормально, у меня все получится! Я же это делаю ради Розы», — успокаивал себя Джар.

— А мы ведь никогда не просматривали комментарии к статье Макса, — заметил он через двадцать минут. Хорошо бы вернуться с Карлом в их офис, хотя комфортная обстановка в башне выгодно отличалась от рабочих условий их компании. — Смотрю, интерес к ней с годами только рос. Глянь-ка сюда.

Карл снова подошел к его столу.

— Должен тебе сказать, что полоса пропускания в этом здании просто поразительная, — проговорил он. — Наверное, все эти банкиры просто не могут обойтись без порно на своих компах.

— Вот этот парень, — продолжал Джар, не обращая внимания на реплику Карла, — «Христиане в действии»…

— Это ЦРУ, их обычный ник, — ответил Карл.

«Откуда он это знает?» — озадачился Джар, а вслух продолжил:

— Этот парень комментирует и другие истории на этом сайте. Посмотри, что он пишет вот здесь: «Когда речь заходит о моей старой конторе, я уже ничему не удивляюсь. Работая под прикрытием в Европе, я слышал слухи о программе под названием «Евтихий». Но так и не докопался до сути — это оказалось вне моей компетенции. Мне известно только одно: это был какой-то проект по вербовке способных студентов из Оксфорда и Кембриджа. Инсценировки их смерти, «чистые» досье, новые документы и все в таком роде. Лучше в это дерьмо не лезть».

— Как мы это пропустили? — изумился Карл.

— Комментарии были скрыты. Мне потребовалось время, чтобы их найти.

Карл поднял брови в еще большем изумлении. Он явно был впечатлен успехами друга.

— И посмотри еще вот сюда. — Джар снова ткнул пальцем в экран. — На комментарий внизу: «Это читается как детективный триллер Ле Карре. Или шпионский роман Лена Дейтона. С американцев станется. Они и не на такое способны, как во взаимодействии с британскими службами, так и без него». Этот комментарий оставил некто под ником Laika57.

— Как, говоришь, его ник? — переспросил Карл, возвращаясь к своему столу.

Джар повторил ник — он звучал знакомо, как чье-то имя или название — и продолжил просматривать комментарии к статье Макса.

— Laika57 мелькает в паре других сайтов, в инете его нет, — заявил Карл через пять минут. — Он разместил несколько постов на каком-то шизанутом форуме о пытках в Гуантанамо.

— О чем? — спросил Джар и тут же пожалел об этом, слыша смущенное бормотание Карла:

— О питательных клизмах. И еще о какой-то «приобретенной беспомощности».

— И что там?

— «В 1960 годах они опробовали этот метод на собаках, причиняя им такую боль, что животные уже не пытались сопротивляться», — читал Карл пост.

— А потом стали практиковаться на узниках Гуантанамо?

— Так здесь написано. Судя по всему, заключенные становились более послушными и сговорчивыми, когда они чувствовали, что потеряли контроль над окружением. А идея состоит в том, чтобы «выработать пассивную реакцию на травмирующие события». Не знаю почему, но мне кажется, что делать такое с животными гораздо хуже.

Джар в недоумении вскинул на друга глаза.

— Я имею в виду Гуантанамо; там же содержатся вражеские комбатанты, — сказал Карл. — Плохие парни.

— Ну, не все.

— А собаки? Они же ничего плохого не сделали, бегали себе, тявкали, обнюхивали своих сучек, и вдруг их забирают в лабораторию и начинают мучить. Чем они заслужили это?

— Все лучше, чем питательные клизмы, — пробормотал Джар.

— Виндалу подойдет?

Друзья вздрогнули — Макс принес в офис два коричневых бумажных пакета со жгучим индийским кушаньем.

77

Кромер, 2012 г.

Слегка покачиваясь и спотыкаясь, Кирстен проходит в ванную. Сегодня вечером она много выпила, мы все много выпили. Э. проболтала с ней на кухне добрых два часа — наверное, жаловалась, что мужчины не умеют раскрываться и рассказывать о своих чувствах и эмоциях.

Я уже убедился, что камеры в гостевой комнате работают, но удержаться от того, чтобы не подсмотреть, не могу. Выпитое ранее шампанское заглушило во мне остатки вины. Сейчас час ночи, и я надеюсь, что мое терпение будет вознаграждено. Кирстен так энергично чистит зубы над раковиной, что ее ягодицы дразняще подрагивают от усилий. Я сказал ей до этого, что горячей воды предостаточно и она может принять ванну. Увы, похоже, у Кирстен другие намерения. Она поворачивается и осматривает ванную комнату, обводя взглядом стены и потолок, а потом переводит взгляд на центральный светильник. Неужели она заметила камеру? Кирстен смотрит мне прямо в глаза. Я выдерживаю ее прекрасный взгляд; но любви в нем нет — только негодование и подозрение.

Кирстен снова отворачивается к раковине; теперь она пристально смотрит на зеркало и даже проводит руками по его раме, пытаясь заглянуть за него. Что у нее на уме? Вот она выходит из ванной в комнату и там продолжает делать то же самое: осматривает стены, снимает картину и, убедившись, что за ней ничего нет, вешает на место, а потом аккуратно снимает книги с маленькой книжной полки над туалетным столиком.

Во рту у меня пересохло. Кирстен стоит посередине комнаты, озираясь по сторонам. И опять поднимает глаза вверх — на светильник и на меня. О Господи, что-то привлекло ее внимание!

Кирстен подходит к изножью кровати, подхватывает деревянный стул и, переставив под светильник, встает на него. От ее пьяной неустойчивости не осталось и следа. Она внимательно изучает светильник и даже то место, где провода подходят к потолку. Ее ягодицы сейчас так близко к камере, что я бы мог до нее дотянуться и хлопнуть по ней рукой. Мне даже кажется, что я улавливаю сладкий аромат ее тела (цитрусовый?).

Что мне сказать ей? Объяснить, что мне нужна охрана? Наплести что-нибудь о том, что записи на пленках с камер видеонаблюдения стираются через двадцать четыре часа? Как, черт возьми, она догадалась? Неужели Э. все знает и предупредила ее? А может быть, она уже и здесь, в сарае, побывала?

Камеры совсем маленькие, замаскированы под крошечные шурупчики. И Кирстен должна была знать, что искать. Если у нее нет шуруповерта или отвертки, я в безопасности.

Проницательная гостья спускается со стула и ставит его обратно к изножью кровати. И садится на кровать. Ну же, давай, Кирстен! Перестань валять дурочку! Тебе давно уже пора раздеться.

Но она этого не делает. Ей все известно. Но откуда, черт подери? Кирстен отворачивает одеяло и ложится в постель в одежде. И выключает подсветку…

А теперь Кирстен плавает передо мной в воде, делает все новые и новые круги, стараясь удержаться у поверхности и, то и дело, бросая на меня отчаянные взгляды. Я приглушил свет в сарае — он стал кроваво-красным, как в подводной лодке.

Ноги Кирстен сводит от усталости, ее тело уходит под воду. Четыре минуты тридцать секунд. Чем дольше она пробудет в воде, тем более дезориентированной станет. Пока не наступит конец. Паника изматывает.

Но вдруг — без всякого предупреждения — Кирстен собирается с последними силами, царапает стенки лабораторного стакана и цепляется своими коготками за его ободок. А в следующую секунду она уже выбирается наружу и садится на столе, торжествующе глядя на меня. Слишком много воды было в стакане. Я хватаю Кирстен и бросаю ее в темноту.

78

Я опоздала на свидание, но Джар рад меня видеть. Мы договорились встретиться в парке, на бетонной скамейке, подальше от людских глаз. Чтобы быть только вдвоем. Я вымыла лицо водой, которую приберегла заранее (мой охранник отключает электричество, когда уходит, и умывальник с туалетом сильно воняют). А потом я надела ту самую одежду, которую он принес мне несколько месяцев назад: широкие штаны в стиле Али-Бабы и куртку из флиса. Причесываться мне не надо — моя голова обрита наголо.

Сегодня вечером я просто хочу поговорить, без выпивки и развлечений. Я хочу рассказать кое-что Джару, перебрать в памяти то, что на самом деле случилось со мной.

— Я не писала предсмертной записки, — заговариваю я первой.

Потому что я уверена, что не посылала Джару сообщения по электронной почте. Мой охранник показывал мне эту записку множество раз за все эти годы, говорил, будто я оставила ее в папке «Черновики» в компьютере Эми. Джар берет мои руки в свои. А они у него гораздо больше моих. И более ухоженные. Я кручу серебряное кольцо на его большом пальце.

— Я должен был понять, как сильно ты горюешь по отцу, — доносится до меня голос Джара. — Хотя ты никогда ничего не говорила.

— Мне было очень тяжело после смерти отца.

Я привыкла разговаривать сама с собой, я знаю, как звучит мой голос. И сейчас я очень удивлена, уловив в нем эмоциональные нотки. Я думала, что вычеркнула из своей жизни все чувства.

— Ты пошла на прогулку в два часа ночи. Почему? — спрашивает Джар.

— Мне нужно было проветрить голову и поразмыслить. Я уверена, что оставила в своей комнате только записку о том, что ненадолго отлучаюсь из дома. Записку, написанную от руки.

— Но не предсмертную?

— Я хочу теперь жить. Это все, что я знаю.

Я оглядываю свою камеру, на глаза наворачиваются слезы. Никакими словами не выразить, как Джар меня любит, как волнуется за меня. Он даже верит, что я жива. А потом я вспоминаю его кривую, скупую улыбку, провинциальный ирландский акцент, умные глаза.

— Я думаю, что ты пошла на пирс, забралась на ограждение и стала смотреть вниз, на темную воду, о чем-то напряженно размышляя, — говорит Джар.

— Но я не прыгала в воду.

— Что тебя остановило?

Я снова думаю о своем дневнике: в нем ведь, наверное, рассказывается о том, что случилось потом. Но я этого не помню, хоть и перечитывала этот дневник множество раз. Он весь напечатан — я тогда пользовалась лэптопом, а не писала от руки, как сейчас. Я помню приют в пригороде Херефорда. Я помню Седжал, доктора Лэнса. А вот насчет Карен я не уверена. Действительно ли в колледже Св. Матфея была психотерапевт с таким именем? Возможно, и была. Моя память вытравлена лекарствами. Так много всяких таблеток!

— Как долго ты будешь меня искать? — спрашиваю я Джара. Я уверена, что между нами было много чего — не только то, что написано в дневнике. Такое ощущение, будто целые эпизоды нашей совместной жизни, какой бы короткой она ни была, кто-то намеренно удалил из моего прошлого.

— Я буду искать тебя, пока не состарюсь в скитаньях.

Джар любит Йейтса, он часто читал мне его стихи, когда я оставалась в его общежитской комнате.

— Однажды мы обязательно встретимся в нашем условленном месте, — говорю ему я. — В том, о котором договорились той ночью, когда напились в «Игл», помнишь? Это наша с тобой тайна!

79

Джар остался в офисе один. Первым — сразу после полуночи — ушел Карл. За ним последовал и Макс, предупредив Джара, что он может лечь спать на софе в приемной, если слишком задержится. И без того спертый, тяжелый воздух пропах карри, и Джар хотел попасть домой до рассвета.

Он посмотрел на часы на столе Макса. Было уже почти час ночи. Интересно, кроме него в башне действительно никого больше нет, если не считать испаноговорящих уборщиков, которых он приметил раньше, когда заходил в здание? Джар порадовался, что они работают в ночную смену. Ему не хотелось бы остаться одному в этом огромном неприветливом здании. Макс сказал, что охранник ночью несколько раз сделает обход их этажа, но Джар еще его не видел.

После ухода друзей Джар целый час искал другие посты людей, оставивших свои комментарии к статье Макса. И сейчас он абсолютно убежден в ее важности для поиска Розы. Схожие моменты в статье и в Розином дневнике не идут у него из головы. «Извини, Джар. Я думаю, кто-то играет с тобой», — доносится из недалекого прошлого голос Макса.

Джар не нашел больше никаких упоминаний о программе «Евтихий». Зато постоянно натыкался на посты человека под ником Laika57. Их оказалось гораздо больше, чем поначалу подумал Карл. Если бы только он мог узнать его настоящее имя! (Увы, «”Луковая страна” анонимна; в этом весь смысл», — пояснил Карл, когда Джар его расспрашивал об этом.)

Он вернулся на жуткий сайт о пытках в Гуантанамо, найденный другом. Там были еще несколько постов, размещенных Laika57. В одном из них подчеркивалось, что пытки, которым цэрэушники подвергают заключенных, основаны на экспериментах, проводившихся в 1960 годы. Другой пост был посвящен вивисекции. «В даркнете главное — знать, где искать; хаотичный поиск — только трата времени», — вспоминал Джар слова Карла, сказанные перед уходом. И тут он неожиданно для себя нашел видео, размещенное Laika57.

Большинство материалов, просмотренных за ночь Джаром, было размещено тюремными охранниками. На первый взгляд, это видео похоже на снятое в Гуантанамо. И все-таки что-то в нем не то.

У Джара пересохло во рту. Качество видео было плохое. Но можно было разглядеть, что там снято. Вот камера отодвинулась назад, чтобы было видно тело какого-то человека, подвешенного горизонтально к потолку то ли в смирительной рубашке, то ли в гамаке ярко-оранжевого цвета. Ноги и руки человека свисали вниз между ремнями, а к одной ноге был прикреплен электрический кабель. Другой кабель был протянут между ног.

Джар не мог разглядеть лица — оно было закрыто черной маской. Виднелись только глаза.

Джар приложил руку ко рту, потому что тело человека вдруг начали сотрясать конвульсии, а его голова билась как бильярдный шар между двумя панелями, помещенными с обеих сторон от лица. Эти панели были соединены какой-то скобой, по виду похожей на ярмо и закрепленной на шее.

— Боже! — вскрикнул Джар так, как будто электрический ток пропустили через него самого.

Он оставил видео на паузу и стал искать комментарии. Они высвечивались не сразу, но среди них был пост Laika57, в котором описывается, как ЦРУ заплатило 81 миллион долларов двум психологам за то, чтобы те наблюдали за допросами особо ценных заключенных в Гуантанамо.

Джар снова включил видео, вздрагивая от второго потрясения. Видео было без звука, но он слышал пронзительные крики. Джар снова поставил видео на паузу, оглядел пустой офис — почему, он и сам не знал — и наклонился к экрану, чтобы более внимательно рассмотреть изображение. Голова человека в стоп-кадре была повернута набок. Джар с замиранием сердца рассмотрел изображение. Ужас почти парализовал его.

Джар изучил глаза, потом туловище до самых ног, а затем икроножные мышцы. Сомнений не было: жертва — женщина.

Джар включил видео. Тело несчастной сотрясал еще один, уже третий по счету, разряд. И в этот момент стала хорошо видна ее бьющаяся голова. Нет! Это не она! Но взгляд Джара приковали глаза женщины. Нет! Нет! Нет! Она не похожа на Розу. Зачем им держать Розу в Гуантанамо?

Джар отмотал видео назад и зафиксировал стоп-кадр измученного лица женщины. Дотошно изучив его, Джар поднялся из-за стола и начал ходить по офису. «Это не Роза, это не Роза. Это не может быть Роза!» — внушал он себе. Сделав круг, Джар снова прилип к экрану. Лицо жертвы было расплывчато и искажено, глаза совсем не те — слишком безжизненные. Но, если посмотреть сбоку, то она очень напоминала ту самую женщину, которую он видел на мысе в Корнуолле.

Джар закрыл глаза и снова открыл их. Ему просто померещилось. Если смотреть с другого угла, то женщина совсем не похожа на Розу. Джар начинал методично просматривать комментарии — их больше, чем он думал. Ветку наводняли тролли, любители пыток. Повылезали из всех щелей. Но в самом начале ветки он нашел несколько слов, адресованных анониму с уже известным ему ником:

Отличная работа, Laika57 — пока что это лучшее видео.

Джар повторил шепотом эти слова и тут же заметил под ними комментарий другого пользователя:

Psychochem: Ты все еще пишешь роман? Когда он выйдет?

Laika57: Беллетристика — дело нелегкое. Я написал журнал — не уверен, что его когда-нибудь издадут.

Psychochem: А здесь не хочешь выложить?

Laika57: Там слишком много откровений о моих экспериментах по методике Селигмана — ха-ха. Краусгор отдыхает.

Во рту у Джара пересохло еще больше. Дрожащими пальцами он набил в Google «Laika». Кличка собаки-дворняги, первой из животных совершившей полет вокруг Земли; была запущена в космос русскими на «Спутнике 2» в 1957 г. Лайка, или Muttnik, как окрестила ее американская пресса (созвучно со «Спутник», только от слова «Mutt» — дворняга, собачонка), умерла от перегрева, облетев землю четыре раза. А ведь Роза как-то рассказывала ему, что двум своим гончим Мартин дал клички русских собак, летавших в космос.

Мартин… Неужели Laika57 — это Розин дядя?

Пытаясь дышать спокойнее, Джар снова высветил статью Макса и нашел еще один комментарий, в котором Laika57 сравнивал историю исчезновения Розы с детективом. А как же те письма, которые Джар на протяжении всех этих лет посылал по электронной почте Эми и Мартину, делясь с ними своими версиями Розиного исчезновения? Мартин всегда относился к ним с таким пренебрежением! Отмахивался от Джара, как от параноика, помешанного на заговорах. Чем же он занимается? Почему оставляет комментарии в даркнете под статьей о возможной вербовке Розы разведслужбами?

Зачем он размещает видео с женщиной, истязуемой в Гаунтанамо?

«Мы теперь полагаем, что Мартин может быть причастен к съемкам видео со сценами мучений и пыток», — вспомнил Джар слова Като. Ему следовало остановиться, позвонить Майлзу, рассказать ему о том, что он нашел. Если Като действительно копает под Мартина и расследует его сомнительные компьютерные делишки, то с этим видео коп получит столь нужное ему веское доказательство. Но что же все-таки он нашел? Что, если на этом видео Роза…

«Нет! Это не она! Это не Роза!» — снова повторял себе Джар. Интерес Мартина к этому сайту мог быть чисто профессиональным: откровенный фанатик шпионских детективов, проработавший немало лет в одной из крупнейших фармацевтических компаний, он просто хотел указать на сходства между пыточными техниками ЦРУ и опытами над животными, проводившимися в 1960 годах. Только и всего. Закрыв файл со статьей Макса, Джар начал искать другие посты или комментарии Laika57 — что-либо, что могло бы доказать невиновность Мартина, его непричастность ко всему этому. На индексной странице сайта он заметил ветку о прототипе Джорджа Смайли, вроде бы вполне безобидную тему. Мартин никогда бы не упустил возможности продемонстрировать свои познания.

Так и есть! Laika57 отметился и здесь:

Бингэм или Грин? При здравом размышлении, с учетом всех «за» и «против», Смайли многим напоминает Джона Бингэма, 7-го барона Коанморриса, коллегу Ле Карре по Ми-5 и собрата по перу.

И тут Джара осенило: Джоном Бингэмом назвался человек, взявший напрокат машину в Корнуолле!

80

Кромер, 2012 г.

Тест «Подвешивание за хвост» имеет множество преимуществ, не говоря уже о том, что он не требует больших затрат. С помощью медицинской клейкой ленты мышей подвешивают за хвосты подальше от любых предметов, за которые они могли бы зацепиться и попробовать убежать. И прямо сейчас, когда я пишу эти строки, передо мной болтается Роза, подвешенная к нижней стенке полки над моим рабочим столом. Только вот этот сарай — не шибко подходящее место для опытов подобного рода.

За последние несколько месяцев я осознал, что отказаться от того, что я делал в лаборатории, мне не по силам. Пожертвовать одним интересом в пользу другого у меня не получается. Очень просто — перевернуть страницу в книге. А вот переключиться с одного дела на другое, перечеркнуть все, что тебя занимало раньше, и начать жизнь с белого листа — совсем не просто. Я занимался одним делом целых тридцать лет. И был в шаге от крупного успеха: разработке антидепрессанта нового поколения, действие которого проявляется в течение нескольких дней, а не недель, у самых разных людей и который имеет ограниченный спектр побочных эффектов. Раз мне не дают довести свои исследования до логического конца официально, я должен изыскать способ продолжить их неофициально и завершить работу, которую я делал, когда меня турнули из лаборатории.

В 1990 годы у нас была одна сторонняя лаборатория. И сегодня после обеда я отправился посмотреть, что с ней сталось. На велосипеде я добрался до места всего за час. Лаборатория находилась в переделанном ниссеновском ангаре из гофрированного железа, на заброшенном аэродроме времен Второй мировой войны, на дальней окраине Холта.

Чего там только нет: во время войны все расходы Северного Норфолка шли на один огромный аэродром для «летающих крепостей» и бомбардировщиков «Виккерс Веллингтон». В 1960 годы аэродром был закрыт, и часть летного поля заняли птицеводческие фермы. Но иптицеводство со временем тоже было прикрыто. Однако от фермерских хозяйств осталось множество низких свободных строений. И в 1990 годах их, пусть недолго, но довольно активно, использовали местные предприниматели, включая нас. Сейчас все эти помещения просто пустуют.

Я было позабыл об этой нашей лаборатории. А, вспомнив сейчас и осмотрев ее, несказанно обрадовался: там почти ничего не изменилось. Железный ангар, стоящий среди сосен на окраине летного поля, мы тогда лишь немного переделали: встроили в крышу слуховые окна благодаря чему внутри помещения стало намного светлее. Оригинальные окна в кирпичных стенах по обоим торцам здания не пропускали много света. Одно из них оказалось разбитым. Я заглянул в него. Смотреть там особо было не на что — краска на стенах облезла; внутри только два сломанных стула. И больше ничего… Ничего, что бы указывало на то, что тут когда-то проводились исследования и ставились эксперименты. Возможно, поэтому наши противники так и не прознали об этой лаборатории. Собственно, сама лаборатория находилась в подвале ангара (подальше от любопытных глаз) — в переоборудованном бывшем бомбоубежище.

Кроме меня об этом месте и о том, чем мы тут занимались, знали всего несколько человек. На первом этаже ангара располагалась администрация — хорошее прикрытие для всех посторонних (часть аэродрома время от времени использовалась легкими самолетами, опрыскивающими сельскохозяйственные поля). А попасть в нашу лабораторию — пусть и небольшую, но полностью оборудованную — можно было по маленькой, но крутой железной лестнице под съемной панелью в полу, заставленной шкафом для хранения документов.

К каким только ухищрениям мы не прибегали в те дни, чтобы проводить свои эксперименты над животными (в основном, собаками)! Некоторые уловки сегодня кажутся параноидальными. Но тогда невозможно было иначе.

Сегодня мне удалось проникнуть внутрь ангара — через разбитое окно. Но замок, так и висящий на панели, помешал мне попасть в подвал. Я собираюсь съездить туда еще раз завтра, во время своей велосипедной прогулки (в эти дни Э. рассчитывает, что меня не будет в доме хотя бы часа три). Я уже положил в свой рюкзак болторез. И очень надеюсь, что в подвале все еще осталось хоть какое-то оборудование из того, что мы оставили там, в спешке покидая лабораторию.

Роза висит под полкой уже шесть минут. Это нормальное время для теста «Подвешивание за хвост». Эх, крошка! Окажись ты в настоящей лаборатории! Сначала ее тело извивалось и корчилось. А сейчас она замерла — то ли прозорливо бережет свои силы, то ли ослабела от отчаяния. Думай, как хочешь.

Удивительное дело! Но антидепрессанты — мы это точно установили — сокращают период неподвижности. В силу чего этот тест можно считать еще одним полезным методом первичного скрининга. Всем очевидно, что количество психических расстройств, которые можно моделировать на мышах, ограничено. Шизофрения и сложные биполярные аффективные расстройства у людей (то, что раньше называли маниакально-депрессивными психозами) далеки от «состояния отчаяния», которое испытывают грызуны в лабораторном стакане с водой.

Протагор когда-то сказал: «Человек есть мера всех вещей». И он был прав. К сожалению, клинические испытания антидепрессантов на людях долгое время осложнялись излишними полемиками и спорами. Их эффективность лучше всего проявлялась у лиц с тяжелой депрессией. Но таких людей редко привлекают в качестве добровольцев для тестирования новых препаратов. Напротив, испытания проводятся на людях с умеренными или слабыми формами психических расстройств. Эффект плацебо у депрессивных пациентов также очень высок, что вообще ставит под сомнение эффективность медикаментозного лечения. И что в итоге? Фармацевтические гиганты отложили на потом свои исследования антидепрессантов.

Я процитировал Протагора в своем заявлении об уходе. Но наше руководство не захотело ни осознать, ни тем более пересмотреть свое отношение к испытанию новых препаратов на людях, как единственному способу спасти индустрию антидепрессантов.

Я до сих пор придерживаюсь мнения: ключевую роль в развитии большинства депрессивных расстройств играет хронический сильный стресс. И окажись вы на моем месте и пожелай внедрить антидепрессант нового поколения, над которым проработали почти всю свою карьеру и который способен изменить жизни миллионам депрессивных больных, вы бы тоже не сомневались в том, что в стрессовые ситуации перед применением испытуемого препарата нужно ставить не грызунов, а людей. Фармацевтические компании упустили свои возможности в Гуантанамо. А я не упущу.

Розины глаза закрылись навсегда…

81

Это случилось так быстро: он допустил ошибку!

Он пробыл в моей камере несколько минут — достаточно для того, чтобы снять меня с цепи и дать препараты, которыми он всегда меня пичкает перед началом сеанса. И тут зазвонил его телефон. Я не слышала, что сказал ему звонивший, но мой охранник внезапно пришел в сильное раздражение. Он ужасно разозлился на что-то!

И почти сразу же вышел, хлопнув дверью. Но звука запирающегося замка не последовало. Никакого скрипа. Мой охранник всегда запирает дверь камеры, и в этот момент обязательно раздается характерный скрежет. То ли замок прокручивается, то ли ключ заедает. Но сегодня он забыл запереть дверь! Более того, он забыл посадить меня снова на цепь!

Прежде чем сдвинуться с места, я выждала пять минут — триста секунд. Мой охранник и раньше нередко меня проверял. В последний раз он тоже не посадил меня на цепь, оставил дверь открытой и исчез. Я просидела тогда на полу, не сдвинувшись с места, два часа. У меня не было желания бежать. Никакого. Вернувшись, он поздравил меня с успешной пройденной проверкой, дал немного свежей еды (курицу с рисом) и сказал, что я — пример для других заключенных и находка для науки — «образчик приобретенной беспомощности».

Но сегодня все по-другому. Я это чувствую. Он не собирался проверять меня. Я надела одежду, которую он мне принес несколько месяцев тому назад — брюки в стиле Али-бабы и куртку из флиса.

Мой охранник наконец-то ошибся! Другого объяснения нет. И я должна бежать.

82

— Эми. Это я, Джар. Я тебя не разбудил?

— Я получила твое сообщение. Не волнуйся. Мне все равно не спалось.

На это Джар и рассчитывал. Эми как-то пожаловалась ему на бессонницу, мучившую ее всякий раз, когда ее таблетки переставали действовать или она втайне от мужа сама прекращала их принимать.

Три часа ночи. Джар все еще сидел в офисе Макса в башне «Канэри-Уорф». Несколько минут назад он послал Эми эсэмэску с двумя вопросами: не спит ли она и может ли он ей позвонить. Эми сразу же прислала ответное сообщение: «Позвони мне через десять минут».

— Мартин рядом с тобой?

— Нет, он наверху. Спит.

В голосе Эми сквозила отстраненность. Как будто ее совсем не обеспокоил его звонок среди ночи. Прошло шесть дней с тех пор, как они виделись в Гринвичском парке. Эми уже тогда выглядела неважно. Джар сделал глубокий вдох: с чего начать разговор? Стоит ли рассказывать Эми все? Ему нужно заполучить журнал Мартина — тот, что он упомянул в комментарии, который разместил под видео с пыткой и в котором «слишком много откровений о его экспериментах по методике Селигмана».

— Мне нужно, чтобы ты кое-что сделала для меня.

— Ты в порядке? Где ты был? У тебя голос…

— Со мной все нормально. Я уезжал. — Сейчас было не время рассказывать Эми о его встрече с Розой в Корнуолле. Неизвестно, как она отреагирует. — Ты когда-нибудь была в сарае Мартина?

— В его сарае? Нет. А зачем?

— Мне нужно, чтобы ты сходила туда. Прямо сейчас.

— Мартин никому не разрешает заходить внутрь.

— Он запирает сарай на замок?

— Конечно.

— А ты знаешь, где он хранит от него ключ?

— Он прячет его в большой кружке с крышкой на кухонном буфете, но я…

— Ты должна сходить в сарай.

Эми молчала. Джару было слышно ее дыхание.

— Эми?

— В чем дело, Джар?

А может, ее тоже посещали такие же мысли, какие волнуют сейчас его? Только она отгоняла их прочь, не желая в такое верить?

— Я хочу, чтобы ты поискала там кое-что.

— Я не могу. Мартин придет в бешенство, если об этом узнает.

— Он же спит.

— Это связано с Розой? — В голосе Эми появляется осмысленность.

«Не нужно ей рассказывать о моих худших опасениях. Не сейчас», — решил Джар.

…Через две минуты Эми сообщила ему, что стоит у двери сарая, в глубине сада.

— Что все это значит, Джар?

— Эми, пожалуйста, просто открой дверь!

— Ты пугаешь меня.

Джару самому было не по себе. Одному в «Канэри-Уорф Тауэр» ночью очень одиноко. Джар слышал, как Эми возится с замком, представлял, как дрожат ее руки, как она боится быть застигнутой врасплох мужем и постоянно оглядывается на дом — а вдруг Мартин проснулся и встревожился из-за ее отсутствия?

— Я никогда не была здесь раньше. Странно, да?

— Сарай мужчины — его крепость, — говорит Джар и добавляет уже про себя: «А может, и тюремная камера». — Но, да, ты права, это странно.

— Что я ищу?

Джар пытался вообразить себе всю картину. Он понимал, что главное — добраться до компьютера Мартина. Эми должна найти его журнал. Но Джар не мог сдержать поток своих мыслей. А они вертелись совсем в другом направлении. В сарае наверняка имелся подвал или потайная комната. Место, где Мартин снимал свои фильмы и где…

— Эми, скажи мне, что ты видишь?

— Пару садовых кресел и его комплект для игры в крокет.

— Там только одна комната?

— В глубине есть еще одна.

— Сколько ключей в связке?

— Два.

— Открой вторую дверь.

Джар ждал, прислушиваясь к скрипу отпирающегося замка.

— Ты вошла внутрь?

— Тут горит странный красный свет.

— А что там еще есть?

— Стол, компьютер, несколько мониторов. Это для камер видеонаблюдения. Джар! Камеры зафиксируют, что я здесь была! Одна установлена снаружи сарая, а другая на задней двери дома.

— Мартин будет просматривать их, только если заподозрит неполадки в охранной системе, — лукавил Джар. Но он не знал, как еще успокоить Эми. — Во многих видеорегистраторах есть принудительное стирание записей. Через несколько дней их уже не будет. Если только ничего не случится.

— Я хочу вернуться домой, Джар. Мне не следовало сюда ходить.

— Эми, скажи мне, что еще ты там видишь. Есть ли там еще дверь или какой-нибудь люк? — Джар понимал, что Эми нужно искать компьютер, но ничего не может с собой поделать.

— Тут где-то должен быть винный погреб. Мартин упомянул о нем как-то раз, когда я выпила весь его кларет. Я вижу панель в полу.

Сердце Джар бешено колотилось. Воображение рисовало ему жуткую картину: Роза, заточенная в винном погребе, до смерти напуганная, теряющая рассудок…

— Эми, ты можешь ее поднять?

— На ней стоит коробка с папками.

— Пожалуйста, попытайся.

Джар слышал, как Эми отложила телефон в сторону и отодвинула коробку. А затем воцарилась тишина.

— Эми? — «Неужели она нашла ее?»

— Мартин встал, — прошептала Эми.

— Он может увидеть тебя из дома? Там есть окно?

— Нет, в этой комнате нет окна. Я вижу его на экране монитора. На лестничной площадке установлена камера.

— Что он делает?

— Спускается по лестнице. Джар, он убьет меня, если застанет здесь. Ты не знаешь Мартина!

— Ты должна поднять панель, — настаивал Джар. — Это, наверное, дверца в винный погреб. Скажи, что ты там видишь?

Снова в ответ тишина.

— Я поднимаю ее.

Джар закрыл глаза:

— Что ты видишь?

— Здесь только ящики с вином. Много ящиков. А что я ищу?

«Мартин — Розин дядя. Джон Бингэм — довольно распространенное имя», — мелькает в голове Джара мысль.

— Эми, ты уверена, то кроме вина там ничего больше нет?

«Он не стал бы держать ее в сарае. Так близко к дому…»

— Ничего, я уверена, Джар. Я хочу выйти отсюда. Он уже спустился вниз и сейчас на кухне.

— Запри сарай и отойди от него подальше. Как будто ты просто пошла прогуляться. Потому что тебе не спалось.

— Хорошо. — Джар никогда не слышал в голосе Эми такого панического ужаса. — Он снова идет наверх. В свою спальню. Мы спим отдельно.

У Джара вырвался вздох облегчения. И тут он вспомнил про журнал.

— Эми, еще одно. Компьютер включен?

Пауза.

— Похоже, он в спящем режиме.

— Ты можешь его запустить?

— Джар, я хочу вернуться в дом.

— Пожалуйста!

Тишина. Джару показалось, что он услышал, как Эми подавляет рыдание.

— Ты все делаешь здорово. Какая там оперативка? Мас?

— Да.

— Там нужно заводить пароль.

— Я вижу рабочий стол. Похоже, Мартин оставил его в спешке. Для него рабочий стол — святое.

— Поищи слов «журнал».

— Сейчас попробую.

— Ну, как?

— Я не слишком дружу с компьютерами.

— Эми, ты себя недооцениваешь. Посмотри, есть ли там файл под названием «Журнал»? — Джар корил себя за нетерпение. Эми многим рискует ради него. Ради Розы.

— Ничего такого нет.

— Попробуй «Дневник».

— Тоже нет.

«Думай, Джар, думай! Какие ключевые слова или фразы Мартин мог использовать в своем журнале? Если он записывал в него все, то должен был описать и приезд Джара в Кромер».

— Эми, попробуй набрать слово «пейот».

Он услышал стук ее пальцев по клавиатуре.

— Высветилось очень много файлов. Что такое «пейот»?

— Сушеный кактус. Попробуй комбинацию «Джар + пейот», — посоветовал Джар, перебирая в памяти их с Мартином разговор о сочинительстве, наркотиках и битниках.

— С этими словами есть только один файл, — ответила Эми. — Документ в формате Word под названием «Моя борьба».

— Это он! — воскликнул Джар, вспомнив интерес Мартина к автобиографическим романам Кнаусгора с одноименным названием (звучит амбициозно, не более того).

— Мне открыть этот файл?

— Боюсь, это будет непросто сделать. — Джар допускал, что Мартин мог зашифровать свой журнал. Карл или, может, Антон, если он снова объявится наверняка смогут расшифровать его.

— Джар, мне кажется, он уже открыт.

«Вот так удача!» Ладони Джара стали влажными. Если документ открыт, его не придется расшифровывать.

— Он внизу экрана. Но я не могу перетянуть его вверх.

— Будь осторожна. Должно быть, Мартин писал свой журнал сегодня вечером и не закрыл файл. — Джар не хотел, чтобы Эми трогала его. Не дай Бог, Мартин заподозрит, что она была в сарае и просматривала его журнал.

— Муж пишет о Стрелке, моей замечательной собаке. О том дне, когда она умерла.

— Не читай это, Эми, — настаивал Джар, пытаясь сохранять спокойствие. — Послушай меня очень внимательно.

И он объяснил Эми, как ей открыть Firefox и войти в свой почтовый ящик (у Мартина была почта в Хроме), скопировать журнал и переслать его целиком в письме ему, Джару. А потом посоветовал ей скопировать еще несколько пустых текстовых элементов, чтобы замести следы, и удалить журнал из буфера обмена.

— А теперь выйди оттуда. Это очень важно, — сказал Джар после того, как в его почтовом ящике высветилось новое сообщение с электронным адресом Эми.

— Хорошо.

— И закрой Firefox, вернись в Word, на ту страницу, которая была открыта у Мартина. И переведи компьютер в спящий режим.

— Готово!

— Спасибо тебе, Эми!

— Но в чем все-таки дело, Джар?

Джар понимал, что Эми вправе ждать от него объяснения. Набрав в легкие побольше воздуха, он на одном выдохе выпалил:

— Я видел Розу. Я нашел ее четыре дня назад в Корнуолле.

83

Северный Норфолк, 2012 г.

Я приезжал сюда всю неделю, каждый день. И вот, наконец, моя лаборатория готова. Болторез быстро разделался со старым замком на дверной панели в полу, и я заменил его новым замком, сломать который будет намного труднее. Я также задраил наглухо все окна, закрепив их винтами так, чтобы нельзя было открыть, и повесил новый замок на входную дверь ангара.

Общее состояние лаборатории довольно хорошее, учитывая, что ею не пользовались больше десяти лет. Белая краска, конечно, облезает. Но основная экспериментальная зона цела: рабочие столы по бокам и операционный стол в центре в полном порядке. Чуть дальше — секционная, где раньше мы производили препарирование подопытных животных и вскрытие трупов, а в самом конце лаборатории — маленькая печь для кремации, умывальник и туалет.

Сетевого электричества нет. Должно быть, его отрубили еще несколько лет назад. Зато имеется действующий солнечный трубопровод благодаря которому в помещение проникает мрачноватый бледный свет. Мы использовали его для поддержания циркадных ритмов у некоторых животных. Вентиляция в нашей лаборатории тоже лучше, чем была в бомбоубежище (мы сделали отдушины по всему потолку, опять же — для нормального выживания животных).

В основной зоне лаборатории я установил видеокамеру, потому что мои коллеги в даркнете проявляют большой интерес к феномену «приобретенной беспомощности», предполагая, что он использовался для оправдания агрессивных методов ведения допросов в Гуантанамо. Вчера я объявил им, что надеюсь в скором времени воспроизвести оригинальные опыты на собаках, которые проводил Мартин Селигман в Пенсильванском университете в 1967 г. Я буду стримить видео с низким разрешением только избранным коллегам. (Здесь нет Wi-Fi, но проходит мобильный сигнал 3G.) Даркнет ориентирован на нишевые предпочтения даже больше, чем поверхностный интернет: шестьдесят экспериментов над животными соответствуют жестким методам допросов ЦРУ, не говоря о БДСМ. Вот вам и «длинный хвост»!

Вот что я запостил сегодня на одном из безопасных торовских форумов, которому теперь полностью доверяю:

Приобретенная беспомощность — это абсолютно пассивная реакция животных (или людей) на любые болезненные или неприятные внешние раздражители, возникающая вследствие формирования у них стойкого убеждения в собственном бессилии перед происходящим вокруг и окружающим миром в целом. Усвоив на собственном опыте, что изменение условий и спасение невозможны, такие животные (или люди) теряют волю к борьбе и становятся совершенно апатичными, смиряясь с поражением. Из ложных «этических» соображений опыты, начало которым положил в 1960 годы Мартин Селигман, не получили продолжения в последние годы, несмотря на их очевидную эффективность при испытании антидепрессорных препаратов.

Вскоре на этот пост откликнулся один мой старый коллега — техник-лаборант, с которым я долгое время не общался. Его тоже «попросили уйти» — по тем же сфабрикованным причинам. И он также увлекся велосипедным спортом. Мы собираемся встретиться с ним и покататься вместе. В свое время мы оба проводили в Норвиче собственные эксперименты по развитию у подопытных животных «приобретенной беспомощности», адаптируя селигмановские опыты на собаках, грызунах и других зверьках. Но когда наши противники начали осложнять нам жизнь, мы перешли к более деликатной работе в этой самой лаборатории.

Очень странно возвращаться к прошлому. Но я чувствую себя здесь как дома. Что поделать: привычка — вторая натура. Чтобы никто не заметил меня на территории бывшего аэродрома, я ежедневно оставляю велосипед в лесочке и дальше следую пешком по заросшей травой тропке вдоль южного периметра. Эти меры предосторожности не сильно отличаются от тех, к которым мы прибегали, когда лаборатория функционировала (смена маршрутов на работу каждый день, черные ходы, обманные поездки на транспорте). А Э., если и относится с подозрением к моим продолжительным отъездам из дома, то виду не показывает.

Все, что мне нужно сейчас, — это животное, на котором я смог бы проводить свои опыты.

84

Встав из-за стола Макса, Джар размял отяжелевшие от прилившего адреналина ноги. Доковыляв до окна, он выглянул на улицу — на соседние башни Доклендса. Скоро начнет всходить солнце — об этом говорит кромешная ночная темнота, сгустившаяся, как всегда, перед рассветом.

Последние полчаса Джар читал журнал Мартина: первые замечания о стилях письма и возможных ошибках «человека, впервые попробовавшего стероиды», описания его собственного визита в Кромер, во время которого они обсуждали Джорджа Смайли, пейот и битников, пересказ пьяного разговора Мартина с Кирстен, а также откровения Мартина о тайной лаборатории на окраине Холта и его тайных поездках туда на велосипеде.

«А может, и Эми сейчас тоже читает журнал мужа?» — мелькнула у Джара мысль. Она ведь запросто могла зайти в свою папку «Отправленных писем» и открыть посланный ему файл. У Джара не выходили из головы оброненные Мартином слова о бензах, которые он давал Эми последние двадцать лет и которые «многое упрощали в постели». Зачем он это делал? И безопасно ли Эми оставаться наедине с таким мужем? Джар сознавал, что ему следует позвонить в полицию или, по крайней мере, в органы социальной защиты. Но навязчивое желание сначала выяснить все до конца перевешивало соображения разума.

Джар уже собирался читать следующую запись, когда в коридоре послышался шум — звук вращающейся двери. Первая мысль: наверное, это уборщики. Но звук настораживал своей странностью — в нем ощущалось приложение силы. Это заставило Джара встать и подойти к двери. «Я просто устал», — подумал он.

Джар вышел в пустой коридор и прислушался. Ничего. Через пару секунд он вернулся к офису Макса. Но тут двойные двери в дальнем конце коридора распахнулись, и в них, толкая перед собой тележку со швабрами и ведрами, зашли уборщики — мужчина и женщина. Испанцы лет сорока.

При их приближении Джар с облегчением улыбнулся. Но уборщики выглядели напряженными и почему-то избегали смотреть ему в глаза. Возможно, они были удивлены встрече с ним. Или им запрещалось вступать в контакт с людьми, работающими в башне — «корпоративный апартеид», как сказал бы Карл. (Они с Карлом обычно оставляли записки для работавших ночью уборщиц, советуя им попользоваться на халяву всякой всячиной, присланной в офис днем.)

Джар не знал, что сказать этим уборщикам — «Доброй ночи» или «Доброе утро». И выбрал нейтральное «Все в порядке?» Но испанцы никак не отреагировали на его слова, даже не улыбнулись. А проходя мимо него, ускорили шаг. И один из них бросил взгляд назад — сначала на распахнутые двери, а потом на Джара.

Поколебавшись, Джар оглядел коридор, а затем зашел в офис Макса и запер за собой дверь.

85

Кромер, 2012 г.

Э., наконец пришла в себя и уже более спокойным голосом попросила меня еще раз пересказать ей то, что случилось, и объяснить, почему я вернулся домой только с одной собакой. Я не стал ей говорить почему. А вот, как все случилось, описал в мельчайших подробностях.

Обычно мы с Э. совершаем утреннюю прогулку вместе. Так уж повелось после того, как я потерял работу. Мы оба надеялись на перемены к лучшему, «начало новой жизни», как будто бы все проблемы нашей супружеской жизни могли развеяться благодаря моему постоянному пребыванию в доме. Увы, конечно же, не могли…

И поэтому сегодня я отправился выгуливать Белку и Стрелку один. Эти собаки не были моим «прощальным подарком» от коллег, как часто шутила Роза (каков отец, такова и дочь). Хотя мы действительно использовали гончих в наших экспериментах. Этих двух сучек мы с Э. взяли из собачьего приюта в Норвиче за несколько недель до моего увольнения (еще одна неоправдавшаяся надежда). Я дал им клички двух русских собак, совершивших полет в космос на «Спутнике 5» в 1967 г. в компании сорока двух мышей, двух крыс и кролика. Стрелка полюбилась Э., а Белка мне. Так мы их и «поделили».

Прогулку я всегда совершаю по одному и тому же маршруту: спускаюсь вниз по дороге до заливного луга, потом иду вдоль реки, перехожу железнодорожные пути и поворачиваю в сторону дома. Быстрым шагом можно уложиться за двадцать минут. Сегодня утром Стрелка упорно тянула поводок и, в конце концов, умудрилась сорваться с него. Э. всегда ее баловала, а не учила повиноваться, как положено собаке. Я обычно спускаю наших гончих с поводка только после того, как мы перебираемся через речку по пешеходному мостику, и разрешаю им потом побегать по заливному лугу около железной дороги. Там надежное ограждение.

Но сегодня ворота в том месте, где тропинка пересекает железнодорожные пути, оказались открыты. А на дальней окраине луга имеется небольшой закуток, на котором частенько резвятся кролики. Стрелка заметила их раньше меня и стремглав побежала вдоль ограды, пытаясь пролезть через нее. Белка не проявила к кроликам большого интереса и продолжала кружить вокруг меня.

Я увидел, что ворота открыты, прежде чем услышал шум поезда. И я еще мог подозвать Стрелку свистком, лежавшем в кармане моей вощеной куртки. Но, нащупав рукой свисток, я крепко сжал его в кулаке и продолжал наблюдать.

В безрассудной погоне за кроликами Стрелка все ближе подбегала к воротам. Ей оставалось до них каких-то пять ярдов. Но, если бы я в тот момент дунул в свисток, она бы подавила свои инстинктивные позывы и вернулась ко мне.

Однако свисток так и остался в моем кармане, а Стрелка забежала в ворота. Она увидела приближавшийся поезд, но все равно продолжала бежать к железнодорожным путям, где ее ожидала неминуемая гибель. Конечно же, Стрелка не собиралась попадать под поезд. Просто здоровый аппетит к кроликам оказался сильнее инстинкта самосохранения. Я не отвернулся. А напротив, застыл, прикованный к месту последствиями своего бездействия. Подброшенное локомотивом тело Стрелки взлетело в воздух, потом упало на пути и исчезло под колесами поезда.

Машинист бросил на меня осуждающий взгляд; поезд продолжил движение, а Белка сбоку от меня понуро притихла.

Возможно, ее сестра в момент удара издала звук в более высоком регистре, не доступном человеческому уху. И в этом звуке Белка различила страх. А я расслышал только глухой стук.

Смысла приносить Стрелку домой не было никакого. И я не стал говорить Э. что от ее любимицы на рельсах осталось лишь кровавое месиво.

86

Джар все еще читал. Он не мог остановиться. Эми любила Стрелку, как ребенок. Он помнил, что Роза рассказывала ему об этом. Когда Эми узнает, что произошло с собакой на самом деле, она уйдет от Мартина. Возможно, она уже пыталась это сделать. А не позвонить ли ему Эми прямо сейчас — проверить, читала ли она журнал, и обсудить с ней, стоит ли информировать полицию? Ведь подсаживание человека на бензодиазепины можно квалифицировать как домашнее насилие.

Мысли Джара гудели, как пчелы, но их поток опять прервал шум в коридоре — сначала до него донеслись чьи-то шаги, потом звук вращающейся двери. Уборщики вернулись? Джар посмотрел на часы. Половина четвертого утра. Макс говорил ему, что уже на рассвете в башне появляются первые работники — те, кому приходится рано вставать, чтобы торговать акциями на биржах Гонконга и Дальнего Востока.

Джар снова повернулся к экрану, стараясь вернуться мыслями к Эми, Розе и Стрелке. Но, услышав новый звук, похожий на сдавленный крик, он нервно сглотнул. Не думать об этом звуке у Джара не получалось. Уж слишком он был «человеческим».

Выйдя из офиса Макса, Джар оглядел коридор. Журнал Мартина привел его в замешательство, усилил его паранойю. «Мне померещилось», — убеждал себя Джар, но перед глазами у него так и стояли те двое неприветливых и отводивших глаза уборщиков, полчаса назад стремительно покинувших этаж.

Джар прошел в конец коридора и толкнул вращающуюся дверь.

Никого. Лифты стояли в ожидании утренней толкотни. А затем Джар заметил на полу, у пожарного выхода, рядом с пустым стулом, чью-то фуражку. Он направился к ней и поднял с пола. Внутри фуражка была еще теплая; сзади слегка надорвана подкладка. Джар снова посмотрел вокруг, а потом решительно толкнул тяжелую пожарную дверь.

— Эй, тут есть кто-нибудь? — прокричал он, и его голос эхом разносился по всему лестничному колодцу. Джар закрыл дверь и положил фуражку на стул, стараясь не обращать внимания на ее липкую теплоту. «Охранник скоро вернется и заберет ее», — решил Джар, возвращаясь в офис Макса и снова запирая за собой дверь. Его сердце бешено стучало.

87

Северный Норфолк, 2013 г.

Сучка болтается под потолком в лаборатории, привязанная к подвесному лежаку из прорезиненной ткани — как предписывал в 1967 г. Селигман. Ее конечности свисают вниз, просунутые в четыре отверстия между ремнями. Я не смог скопировать все оригинальные детали этой подвесной конструкции. Но того, что у меня получилось, вполне достаточно, чтобы провести эксперимент правильно. Источником болевого шока служит 12-вольтный автомобильный аккумулятор с делителем напряжения, концы которого соединены с двумя латунными электродами (предварительно смазанными электродной пастой). Один из электродов прикреплен липкой лентой к ступне суки. Мощность электрического разряда — 20 мА — рассчитана с учетом сопротивления кожи подопытной в 1000 Ом.

Защищенная черным кожаным клепаным намордником голова суки зафиксирована в определенном положении и удерживается в нем двумя пластинами по бокам (опять же в точном соответствии с предписаниями Селигмана). Эти пластины соединены бугелем на шее подопытной. В надежде остановить ток сучка может надавливать своей головой на любую из них. Но давлением на пластины подачу тока не остановить.

Единственное отличие моей конструкции от экспериментального оборудования Селигмана заключается в том, что крепежные ремни я сделал из материала такого же цвета, как у комбинезонов, которые носят «особо ценные» узники Гуантанамо — оранжевого!

Я только что все проверил и убедился: видео работает. И я живо представляю себе смотрящих его коллег со всего мира: отлученных от своей работы ученых, психологов ЦРУ и, возможно, даже случайных террористов.

Теория Селигмана заключается в следующем: скованные ремнями и подвергнутые систематическому воздействию электрических разрядов собаки, усвоив, что они не могут ни предотвратить их, ни повлиять на их силу, впоследствии не пытаются бороться или спастись, даже оказавшись в более выгодных условиях — например, в клетке с перегородкой и чередующимися участками подачи напряжения. (В которой при должной сообразительности животные без труда могут избежать ударов током, перескочив через прегородку из опасной секции в безопасную.) В оригинальном эксперименте Селигмана собаки из второй контрольной группы могли остановить подачу тока, надавив головой на пластины. И, помещенные в клетку с перегородкой, эти подопытные не оставляли попыток избежать боли — в отличие от собак из первой группы, у которых выработалось стойкое убеждение в своей беспомощности перед происходящим вокруг.

То есть опыт, который я сейчас провожу, является только частью более широкого эксперимента. Позже я высвобожу свою сучку из ремней и помещу ее в клетку; там она будет также подвергаться ударам тока (пропускаемого по металлической сетке на полу в одной из секций), но сможет избежать их, если сообразит перебраться через перегородку в другую секцию клетки. Если Селигман прав, сука не станет уклоняться от разрядов, а будет смиренно терпеть боль и обреченно скулить в состоянии приобретенной беспомощности.

Во время первого электрического разряда ее тело сотрясли впечатляющие конвульсии.

Второй разряд вызвал такие продолжительные мышечные сокращения, что я разволновался, как бы не лопнули ремни — тело суки билось как рыба, выброшенная на берег. Но я проверил крепления — все в порядке. Сука колотилась головой о панели и истошно визжала жутко высоким голосом.

Автоматическая подача постепенно сокращающихся разрядов тока продолжалась в обшей сложности 226 секунд.

Теперь мне нужно обождать сутки. А потом я помещу свою подопытную в клетку с чередующимися участками подачи напряжения и посмотрю, как она будет там реагировать на болевые удары током. Попытается ли она их избежать? Или в результате усвоенной неспособности предотвратить разряды и повлиять на все происходящее вокруг, на первом этапе эксперимента у нее действительно развилась приобретенная беспомощность?

88

Джар подавил приступ поступившей тошноты, но тут же снова согнулся пополам, хватаясь за мусорную корзину в офисе Макса. Он должен позвонить Максу, пересказать ему все, что он только что прочитал. «Ладно, со звонком можно немного повременить», — решил Джар. Сначала ему нужно прогуляться, глотнуть свежего воздуха, проветрить голову.

Сучка болтается под потолком в лаборатории.

Джар вышел в коридор и направился к лифтам. Как только он подошел к вращающейся двери, сработала пожарная сигнализация. От пронзительного звука сирены Джар вздрогнул. «Это всего лишь утренняя проверка», — сказал он себе, стараясь сохранять спокойствие. Но его нервы были уже на пределе. Записанный голос, звучащий из репродуктора не слишком обнадеживающе оповещал людей о порядке эвакуации из башни по лестницам.

«Может быть, стоит вернуться в офис Макса, запереть дверь и не обращать внимания на тревожную сирену?» — раздумывал Джар. Ведь о его присутствии в офисе никто не знает. Но нет, это выше его сил. Ему просто необходимо выбраться из этой башни, подальше от этого жуткого журнала Мартина.

Лифты отключили. Джар бросился к пожарному выходу; подобранная им ночью фуражка так и осталась лежать на стуле. Джар старается не думать о ее владельце. О том, куда мог подеваться охранник.

Второй разряд вызвал такие продолжительные мышечные сокращения…

Мартин мучил и истязал собаку… Тщетно пытался убедить себя Джар, толкая пожарную дверь. Может быть, Мартин просто выдумал эту историю, и Стрелка не погибла на железнодорожных путях? Лестничный колодец уже не звенел тишиной. Где-то внизу шумно гудели вытяжные вентиляторы, проветривая лестничные пролеты. Джар прислушался. Но чужих шагов не слышно. Больше никто не эвакуируется из башни. Джар поднял глаза вверх. А там, в углу лестничной площадки, неподвижно лежал неуклюже упавший охранник.

Борясь с очередным приступом тошноты, Джар подошел к телу. Глаза охранника были закрыты; на лбу багровел синяк. Джар проверил его пульс и с облегчением вздохнул: сердце охранника билось. А потом охранник издал слабый стон, и Джар почти успокаился. Он понимал, что должен позвонить в полицию, но желание выбраться из здания, подальше от сирены, вентиляторов и видео, оказывалось сильнее.

— С вами все будет теперь в порядке, — сказал Джар, убеждая скорее себя, чем охранника. И начал долгий спуск вниз — длиною в двадцать этажей. Невольно он разгонялся, перескакивая через две ступеньки зараз. Миновав три этажа, Джар остановился перевести дух. И в гуле вентиляторов уловил шум чьих-то шагов. Выше него находился кто-то еще.

Джар продолжал спускаться, стараясь не сбиваться с ровного темпа. Лестница была невероятно крутая. И если он пойдет быстрее или побежит, то сможет оступиться и упасть. А в худшем случае — сломать себе шею. Глянув вверх, Джар заметил знакомую высокую фигуру, маячащую двумя этажами выше. Уж не тот ли это человек, который пытался сесть в его поезд на Паддингтонском вокзале и отнял у него Розу на мысе в Корнуолле?

Святый Боже! Джар пустился бежать, перелетая уже через три ступеньки сразу — слишком быстро, чтобы сохранить равновесие. В итоге он упал, тяжело ударяясь о край ступеньки, и по инерции кубарем скатился вниз по лестничному пролету.

Придя в себя, Джар попытался определить, откуда идет нестерпимая боль. Вокруг его щеки на холодном бетонном полу растекалась лужица крови. Джар вспомнил об охраннике и его теплой фуражке. Кто-то спускался по лестнице и остановился рядом с ним. Закрыв глаза, Джар — впервые за многие годы — начал молиться, ожидая, когда перед глазами пронесется вся его жизнь. Но увидел он только Розу на кромке утеса.

При звуке взведенного курка — до странности обыденном и прозаичном — Джар обхватил ноги незнакомца руками. Тот потерял равновесие и упадал, волоча за собой Джара. Они пересчитали еще несколько ступенек, прежде чем Джару удалось отделаться от своего противника. Тело того перевернулось, выгибаясь, и замерло под неестественным углом. На ступеньке между ними лежал пистолет — тот самый, который наставил на Джара человек в Корнуолле.

Джар никогда не имел дела с оружием и не представляет, как с ним обращаться. Но он поднял пистолет, нашел предохранитель и опустил оружие в карман своей замшевой куртки. На какой-то миг у Джара возникло желание пристрелить скрюченную фигуру. Вот что нужно было сделать на мысе! Выхватить у незнакомца пистолет и помешать ему увести Розу.

Но и сейчас Джар не стал стрелять. Вместо этого он развернулся и убежал.

— Господи! Ты что, все еще в офисе? — удивился полусонный Макс.

— Кто-то пытался прикончить меня, — спешил рассказать Джар прерывающимся от волнения голосом.

— Что-что? Я почти не слышу тебя.

— Я уже было попрощался с жизнью, Макс. Там, в башне. Тот человек, что схватил Розу в Корнуолле, он выследил меня на пожарной лестнице и пытался убить.

— А где ты сейчас?

— Внизу у башни, возле метро.

— Ты в безопасности?

— Не уверен, — озирался по сторонам Джар, вытирая с губ кровь. На улице светало. Он был весь в ссадинах и ушибах после падения.

— Ты должен пояснить мне подробно, что произошло, — тихо проговорил Макс.

«Макс привык к звонкам посреди ночи и паническим, сбивчивым объяснениям своих клиентов, — подумал Джар. — Это его работа — общаться с людьми, успокаивать, определять нанесенный ущерб».

— Я понял все, когда он начал рассказывать о «суке». Именно тогда я все понял.

— Что понял?

— Он взял напрокат автомобиль на имя Джона Бингэма. Для своего дружка, который только что пытался меня убить. Того высокого парня.

— О чем ты, Джар? Ты говоришь какую-то ерунду.

— Розу забрала не полиция. И она не была узницей Гуантанамо. Ее держал в заточении Мартин.

— Мартин? — За вопросом Макса следует долгая пауза. — Ее дядя Мартин?

— Да, ее дядя Мартин.

89

Северный Норфолк, 2013 г.

Селигман очень конкретно описал оборудование, которое он использовал для второй части своего эксперимента 1967 г., «научения убеганию — избеганию». И я постарался точно следовать его указаниям, несмотря на ограниченность ресурсов в моей старой — новой лаборатории.

В эксперименте Селигмана те собаки, которые в первой части опыта не утрачивали контроля над происходящим и, надавливая на пластины, предотвращали удары током, во второй части опыта быстро соображали, как найти в клетке с чередующимися участками подачи напряжения безопасную секцию. А те собаки, которые в первой части опыта не могли контролировать ситуацию (т. к. давление на пластины не останавливало подачу тока), оказавшись в клетке, либо сопротивлялись совсем слабо, либо вообще не предпринимали попыток избежать болевых ударов. (Семьдесят пять процентов из них оставались в клетке целых пятьдесят секунд, терпя боль от пропускаемого через их тела тока.)

Селигман рекомендовал повторять опыт десять раз. И результаты всегда были практически одинаковыми.

Свет погас, и я начал отсчитывать секунды до электрического разряда. Когда ток пошел, ее тело начало сотрясаться, а из горла стал вырываться низкий, рычащий звук, неуклонно нарастающий по силе. Она не делала никаких усилий, чтобы встать и добраться до безопасного места в клетке. Лишь обреченно сидела, не сводя с меня глаз — убедительный пример приобретенной беспомощности.

Она и сейчас смотрит на меня, безвольно распластавшись в углу клетки.

90

— Мы можем воздержаться от подробностей? — попросил Макс. — Пока не высадим из машины детей?

— Да-да, конечно, — ответил Джар, рассматривая в зеркало заднего вида «Лендровера» двух ребятишек, елозящих на заднем сиденье рядом со своими портфелями и ланч-боксами.

— Конечно, подрастающее поколение должно знать, что творилось в Гуантанамо во имя Западной демократии. Но пусть они все же узнают об этом попозже. Скажем, лет в десять.

Джар выдавил из себя слабую улыбку, наблюдая за тем, как Макс притормаживал около начальной школы в Далидже. Макс забрал его у Канэри-Уорф в полпятого утра. Пару часов Джар проспал у приятеля дома на софе. А, проснувшись, сильно удивил детей Макса, широко округливших от неожиданности глаза при его появлении в дверях гостиной.

— Как тебя зовут? — спросила девочка.

— Джар, — ответил он, разглядывая забавных близняшек лет шести.

— Джар, — повторила девчушка. — А что у тебя с головой?

— Какое смешное имя, — встрял в их разговор мальчуган, лишив Джара возможности объяснить, почему уже во второй раз за две недели у него забинтована голова — на этот раз стараниями обходительной жены Макса.

— Друзья зовут меня Джемом, — сказал Джар.

— Папа, этого чудака зовут Джем-Джар, — хором выпалили близняшки, уносясь из гостиной на кухню.

Джар еле удержался, чтобы не расплакаться. Как бы он хотел повернуть время вспять, оказаться в прошлом, когда его жизнь была такой же простой и беззаботной.

А сейчас, когда ребятишки вылезали из машины и направлялись к воротам школы, на Джара накатила волна раскаяния и страха. Ему не следовало приезжать с Максом к школе, подвергать его детей опасности. Тот человек на лестнице в башне лежал без сознания, но дышал. А значит, был жив и оставался опасен.

— Макс, прости, я не должен был тебе звонить или приезжать к тебе домой, — сказал Джар, оглядывая улицу.

— Это почему, скажи на милость?

— Он мог выследить меня здесь.

— А я-то думал, что ты оставил его умирать, — усмехнулся Макс, заводя «Лендровер».

— Возможно, и так.

— Меня больше волнует полиция. В башне везде понатыканы камеры видеонаблюдения.

— Я не заметил ни одной на пожарной лестнице.

— Ну, может, их там и нет, — хмыкнул Макс. — Утешься, ты не первый, кто пострадал во время учебной пожарной тревоги. Последний раз, когда отрабатывалась эвакуация из здания, однадевушка из соседнего офиса сломала себе лодыжку. Люди пугаются и теряются на этой лестнице. И это неудивительно — тьма народу, шум вентиляторов.

…Через двадцать минут они забрали Карла у его дома в Гринвиче и направились в Кромер. Джар позвонил другу после телефонного разговора с Максом и попросил его отпроситься с работы, прикинувшись больным, — избитое оправдание на этот раз ему не показалось таким уж смешным.

В салоне машины висело напряжение — знать бы точно, зачем они едут. Сам Джар все еще не мог до конца поверить ни в реальность того, что он увидел и прочитал ночью, ни в правильность своих выводов, сделанных на основании этого. В одном он твердо был уверен: мужчина, выследивший его на лестнице в башне, и человек, схвативший Розу на мысе Гурнардс-Хед, — одно и то же лицо. Возможно, это был тот самый лаборант, которого Мартин упоминал в своем журнале, еще один любитель велосипедных прогулок.

Непонятно, Карл спал или слушал его рассказ о том, почему он подбил их ехать в Кромер в будний день, невзирая на сильный дождь?

— Я прочитал его журнал, — сбивчиво начал свой рассказ Джар. — Мартин стал вести его, записавшись на курсы писательского мастерства. Своеобразная практика перед написанием романа.

— Тогда там, возможно, все выдумано, — пошевелился Карл.

— Возможно. Дом Мартина под усиленной охраной из-за его старой работы. Там повсюду камеры видеонаблюдения. И в журнале Мартин признается, что подглядывал за раздевающимися гостьями.

— «Любопытный Том», — подал голос Макс. — Обычный извращенец, но не психопат.

— Он наблюдал, как Роза принимала ванну, — сорвался Джар.

— Извини.

— И он проводил опыты на животных в своем сарае. На мышах. Держал их в лабораторных стаканах с водой, подвешивал за хвосты с помощью клейкой ленты. И давал им женские имена: несколько мышей он звал Розами.

Друзья замолчали. Тишину в машине нарушало только гипнотизирующее поскрипывание «дворников».

— Но лишь прочитав про последний опыт, я осознал, до чего он додумался. Мартин описал, как он воспроизводил известный эксперимент Селигмана 1960 годов, в котором подвешенная собака многократно подвергалась ударам тока. Только «сука», которую описал Мартин, была не собакой. Не их собакой… Это была Роза.

— Почему ты так уверен? — спросил Макс.

— Это был точно такой же эксперимент, как на видео, которое я нашел в даркнете, после того как ты ушел. — Джар повернулся к Карлу. — Я тогда подумал, что на нем пытают женщину в Гуантанамо.

— Что ты хочешь сказать, приятель? Мартин работал на янки? Истязал женщину на их базе в заливе? — уточнил Карл.

«Похоже, Карл не догоняет», — подумал Джар.

— Две недели назад Эми дала мне дневник, написанный Розой. По крайней мере, я думал, что ею. Какие-то фрагменты дневника точно писала Роза — те части, в которых она описывает наши отношения в Кембридже. Но Мартину удалось завладеть дневником, когда Роза гостила в их доме. Как-то раз, когда у Розы возникли проблемы с вай-фай, он сумел войти в ее компьютер и отправить себе по электронной почте копию ее дневника. Мартин сам написал об этом в своем журнале.

— Но он мог и это выдумать, — возразил Карл.

Джар проигноровал его реплику.

— Мартин прочитал Розин дневник: о нашем знакомстве и встречах, о ее переживаниях в связи с кончиной отца. О декане ее колледжа…

— Докторе Лэнсе? — уточнил Макс.

Джар кивнул:

— Доктор Лэнс заметил, как Роза подавлена и несчастна, и предложил ей поехать в приют в Херефордшире. Возможно, он действительно говорил Розе, что она может прервать учебу и вернуться в колледж, когда оправится от горя. Но в колледже Святого Матфея не было психотерапевта.

— А как же Карен? — спросил Макс. — Роза много пишет о ней.

— Мартин тоже много пишет о психотерапевте в своем журнале. В частности, о ее странной особенности — делать короткий прерывистый вдох перед тем, как заговорить. Только он пишет не о Карен, а об одной старой университетской подруге Эми — американке-психологе по имени Кирстен, которая приезжала к ним в гости.

— О горячей Кирстен, с которой ты встречался на Харли-стрит, — вставил Карл.

— Эми беспокоили мои галлюцинации после потери Розы, и она попросила свою подругу помочь мне. А Кирстен, догадываясь, что без дружеских уговоров я к психотерапевту не пойду, завязала сначала знакомство с тобой.

— Она рассказывала, что ставит джангл своим пациентам, — пробормотал Карл. — Я и повелся.

— Эми действовала из лучших побуждений. Познакомившись с Кирстен, я подумал, что она на самом деле — Карен, психотерапевт из колледжа, и тоже ищет Розу. Но я ошибся. Карен никогда не существовала. Ее создал своим воображением Мартин. Начинающий романист, он выдумал ее, списав образ с гостившей у них Кирстен. Мартин набросал ее портрет в своем журнале — специфический вдох, светлые волосы, высокие скулы. Ничего особенного, обычное упражнение в сочинительстве. На премию Букера не тянуло.

— Но почему Кирстен стала Карен в дневнике Розы? — опять спросил Макс.

— Мартин всегда мечтал написать роман — с того самого момента, как он чуть было не начал читать лекции по английской литературе в Кембридже. Давно, еще в молодости, он уже предпринял одну попытку и неудачно. Я знаю, что чувствует человек в таком случае. И вот в руки Мартина попал Розин дневник. И у него возникла идея. Он начинает приукрашивать его — добавляет своих персонажей, вставляет новые фрагменты, примешивает к правде вымысел. Это объясняет, почему тебе не удалось разыскать психотерапевта в колледже Святого Матфея, тем более американку по имени Карен.

— Иными словами, Мартин взял Розин дневник за основу для своего нового большого романа, — пояснил Макс. — Но это не объясняет, почему он выложил в даркнете видео с ее пытками «американцами».

— Не совсем так. — Джар замолчал, глядя в боковое зеркало. Белый фургон «Форд Транзит» уже давно ехал за ними. Джар нащупал холодный металл в кармане куртки. Но почему-то наличие пистолета не успокаивало его. Он ничего не сказал Максу и Карлу об оружии.

— В последние месяцы перед ее исчезновением депрессия Розы усилилась, хотя я этого не замечал. Она написала об этом в своем дневнике. Не знаю, насколько исказил все Мартин. Но в любом случае я недопонимал, насколько Розе было тяжело.

«Не намного», — понадеялся Джар. Мартин, может, и добавил отсебятины в Розин дневник, но он также, вне всякого сомнения, удалил из него кое-какие записи: «подкорректировал» их с Розой отношения, размыв любовь, которую они питали друг к другу.

— Мартин видел ее подавленность, — прервал молчание Джар. — И допускал возможность самоубийства в таком состоянии. Поэтому он последовал за Розой, когда она вышла ночью из дома и направилась к пирсу.

— Я все равно не понимаю — для чего? — спросил Макс.

— Роза открывала ему перспективы — и для романа, и для его экспериментов. В своем журнале Мартин много рассуждает и о необходимости испытывать антидепрессанты на людях, переживающих стресс, и о своем разочаровании из-за того, что законы и регуляторы мешают ему это делать. Тюрьма Гуантанамо была идеальным местом для несанкционированных клинических испытаний новых препаратов. А тут у него появился шанс проводить свои испытания в схожих условиях, тестировать все антидепрессанты, в разработке которых он принимал участие. Вот почему он так старательно подготавливал себе особое место — брошенную лабораторию для экспериментов над животными, в свое время принадлежавшую его фирме в Норвиче. Именно там проводились когда-то действительно жуткие опыты — подальше от любопытных глаз противников жестокого обращения с животными.

— О Господи, Джар! И он все это описывает в своем журнале?

— Да, и довольно откровенно.

Опять замолчав, Джар протянул руку к бутылке воды, лежащей рядом с Карлом, и отпил из нее глоток. Во рту у него пересохло.

— Убедив Розу отойти от ограждения пирса, Мартин довел ее до своей машины, при этом оставшись незамеченным — камеры видеонаблюдения на пирсе были сломаны. В машине он напичкал ее успокоительными, а может быть, даже усыпил (что ему не составило труда сделать, учитывая характер его прежней работы). Потом инкогнито позвонил в службы экстренной помощи и отвез Розу в свою лабораторию на заброшенном аэродроме. Там он и удерживает ее все пять лет.

— Боже, — прошептал Карл.

— В этой лаборатории Мартин начал проводить эксперименты над Розой. Делая все то, что ему нельзя было делать с людьми на работе. Вот для чего она ему требовалась. К тому же, все это давало ему материал для его романа, который он так мечтал написать. Мартин начал дополнять Розин дневник записями из своего журнала, вводить в него «своих» персонажей. А сюжет он позаимствовал из твоей статьи, Макс, на которую наткнулся через год в даркнете. (А в том, что Мартин ее прочитал, нет никаких сомнений: он оставил под ней свой комментарий под ником Laika57.) Роза не совершала самоубийства, она была завербована американцами и получила новую жизнь, став участницей программы «Евтихий». (Это название Мартин тоже позаимствовал — из комментария к твоей статье другого пользователя.) Чем не захватывающий сюжет для любителей шпионских детективов? Мартин включил в Розин дневник и другие детали из твоей статьи.

— Например, о САС, — пробормотал Макс. — И о Тодде. То, что я выдумал.

— На протяжении всех пяти лет Мартин заставлял Розу перечитывать переработанный дневник каждый день, пока она сама не поверила в то, что им было приписано. Роза обмолвилась об этом во время нашей встречи на мысе в Корнуолле. Это был еще один его эксперимент над сознанием. И он обеспечивал ему также «обратную связь» — как автора, Мартина очень волновал вопрос достоверности, правдоподобия. Писатель в ученом, ученый в писателе. И Роза на самом деле считает, что была завербована в Херефордшире, участвовала в программе «Евтихий», потом решила выйти из нее и в результате оказалась пленницей цэрэушников на американской авиабазе. В действительности, ничего этого не было. Розу истязал в своей жуткой лаборатории на бывшем военном аэродроме в Норфолке ее собственный дядя.

Джар снова взял паузу. Его друзья молча ждали продолжения рассказа. Фургон все так же следовал за их «Лендровером», держась даже ближе к ним.

— В один из дней Розе, и вправду, удалось бежать. В тот день Эми обратилась к компьютерщику с просьбой починить ее лэптоп. Мартин сильно разозлился на жену — он испугался, что парень обнаружит все его страшные видео с пытками. Большинство записано на жестких дисках, хранившихся в его сарае. Но, что если часть видео он загрузил в компьютер Эми до того, как отдал ей его? Хорошо ли он их стер, или какие-то следы остались? Мартин запаниковал и допустил ошибку. Роза воспользовалась своим шансом, выбралась из лаборатории и бежала из Норфолка.

— Это когда ты увидел ее на Паддингтонском вокзале? — сказал Карл.

— Да, только я засомневался, что это была Роза. Решил, что это очередная галлюцинация. Но потом я, наконец, встретился с ней, на мысе Гурнардс-Хед в Корнуолле. Роза выглядела и физически, и психически сломленной. А кто такое выдержит?

— Быть пять лет подопытной в экспериментах Мартина, — добавил Макс. — Верить, что на тебе отыгрываются американцы за попытку выйти из тайной, а на самом деле фиктивной, программы «Евтихий».

— И ее снова «схватили», — продолжал Джар. — Только не агенты разведслужбы, а Мартин. Он взял напрокат машину, представившись Джоном Бингэмом. Не смог удержаться, чтобы не воспользоваться именем человека, послужившего прототипом Джорджа Смайли в романах Ле Карре. А схватил Розу помощник Мартина — здоровый парень, такой же извращенец, как он, бывший техник-лаборант, катающийся с Мартином на велосипеде. Я понимаю, что должен был помешать ему увезти Розу, побороться с ним на мысе, но у него был пистолет, а спрятаться нам с Розой было некуда.

— Этот тот человек, которого ты видел в «Старбаксе», напротив нашего офиса? — спросил Карл.

Джар кивнул.

— И который ударил меня в Корнуолле и пытался убить на пожарной лестнице в «Канэри-Уорф». Я в этом уверен.

После секундного колебания Джар признал:

— Я помог Мартину найти Розу, привел его к нашему тайному месту. — Голос Джара сорвался, и он не сразу нашел в себе силы продолжать: — После побега Розы Мартин сразу понял, что делать: у него уже имелся план действий в чрезвычайных обстоятельствах. Он просчитал, что Роза направится в какое-то особое место — ведь она писала в своем дневнике о намерении спрятаться там, «если мир вдруг слетит со своей оси». Только она упорно отказывалась назвать Мартину это место. Но о нем знал я. И Мартин это знал. Поэтому он передал мне через Эми Розин дневник — тот, который он «переписал». Он заставил меня — параноидного сторонника теории заговоров — поверить в то, что Роза сбежала от агентов разведслужбы. Я оказался для него «легкой добычей». Ведь я надеялся, что Роза жива, отказывался принять ее смерть даже по прошествии стольких лет. Мартин прислал мне на электронную почту несколько писем — якобы от Розы. И даже подделал секретный документ «Только для граждан Великобритании». Он почерпнул много полезного для себя на шпионских сайтах в даркнете. Мартин понимал, что Роза направится в наше тайное место, а я приведу его туда. Что я и сделал.

Джар не мог дальше говорить — его душили слезы.

— Значит, Роза все это время была у Мартина, — тихо произнес Карл.

Макс нервно откашлялся:

— Говорят, преступник и жертва в большинстве случаев знают друг друга.

— И вот сейчас он снова держит ее в своей лаборатории, — заключил Джар, пытаясь говорить твердым голосом.

А через секунду их всех троих резко бросило вперед.

— О Господи! — воскликнул Макс, пытаясь удержать машину на дороге. — Твои приятели? — спросил он, глядя в зеркало заднего вида.

Джар с Карлом обернулись. Белый фургон, висевший у них на хвосте, подпирал их так близко, что видно было лицо водителя. Джар узнал в нем человека, которого оставил умирать на лестнице в башне. Он смотрел вперед, и на его лице не отражалось никаких эмоций, когда бампер фургона снова ударил в зад их «Лендровера».

— Это он? — спросил Карл.

— Это он, — подтвердил Джар, поворачиваясь к Максу и со страхом пытаясь предугадать, что будет дальше. Часом раньше в машине сидели его дети.

— Держитесь, — процедил Макс, топя педаль тормоза.

Раздался визг с запахом жженой резины, потом все замедлилось, как казалось Джару. И наконец, громкий удар — фургон врезается в зад их машины. Голова Джара сотряслась, но он все же обернулся назад: левый «дворник» вонзился в лобовик фургона, и голову его водителя накрыла сетка пошедшего трещинами стекла. Прежде чем Карл иди Джар успевали что-либо сказать, Макс надавил на газ, и «Лендровер» унесся вперед, а фургон медленно остановился посреди неистовой какофонии клаксонов.

91

Похоже, в последний раз мой охранник дал мне сильно увеличенную дозу препаратов, которыми он меня пичкает. Потому что я с трудом вспоминаю последние несколько дней. Меня нашли в Корнуолле и снова вернули сюда. Это все, что я знаю наверняка. И теперь наказывают, как в первые годы. Обращаются со мной, как с собакой. Только на этот раз я понимаю, что я здесь одна. Во время побега я не увидела тут других заключенных. Зато обнаружила заброшенный офис и записывающее устройство рядом с люком, ведущим в мою «камеру». Я нажала на кнопку воспроизведения, и раздались крики. Сначала низкий стон, а потом звуки ударов. Шесть раз.

Я помню яркий солнечный свет и аэродром. Помню, как шла по ровному полю, и палаточный лагерь, в котором я украла палатку, рюкзак и немного денег, а потом убежала стремглав, как маленький напакостивший сорванец. Я не помню, как добралась до Лондона, но я села там на поезд, шедший в Корнуолл. А в Корнуолле пересела на автобус, который довез меня до мыса Гурнардс-Хед — того самого места, где мы с Джаром условились встретиться, если мир когда-нибудь слетит со своей оси.

И Джар был там, на мысе. Мой замечательный Джар!

По крайней мере, я думаю, что это был он.

92

Кромер, 2013 г.

Самоубийство — абсолютно бессмысленная вещь. Лучше бы вместо этого люди жертвовали свои тела науке. Пользы было бы больше. Мы, ученые, нашли бы им применение.

Я больше не буду вести этот журнал. Он выполнил свою задачу. Я обрел голос, и у меня теперь есть главный герой — яркий, живой, колоритный, со своим прошлым, которое я могу присвоить, и будущим, которое зависит только от моей воли. Но под конец мне хочется описать ту ночь, в которую произошло исчезновение Розы — событие, открывающее писателю неограниченную повествовательную перспективу.

В ту ночь мы с Розой поспорили. Сначала мы просто полемизировали на темы депрессии и преимуществах селективных ингибиторов обратного захвата серотонина в сравнении с немедикаментозной психотерапией. Но потом наша полемика переросла в яростный спор поколений — то, что я бы уподобил реалити-шоу «Открытость против скрытности, горячность против сдержанности».

Э. попросила меня извиниться перед Розой, и я пошел наверх, в ее комнату. А там, рядом с Розиным ноутбуком нашел написанную от руки записку. Роза пошла на прогулку — проветриться и привести свои мысли в порядок. Через несколько минут я спустился вниз и рассказал об этом Э. Она упросила меня пойти за Розой и разыскать ее в ночи. Я поехал на машине — уверенный, что Роза направилась к пирсу. Однажды она написала в своем дневнике о том, что подумывает спрыгнуть с него в воду.

Я нашел Розу в дальнем конце пирса, возле навеса для спасательных шлюпок. Она стояла на ветру, на поручнях ограждения. А внизу бушевали морские волны, вздыбливаемые восточным ветром. Я понимал, что Роза попала в обзор камер видеонаблюдения, когда шла вдоль берега к пирсу. Но камеры на самом пирсе не работали.

Некоторое время я просто стоял и наблюдал за Розой, за тем, как ветер играл ее волосами.

Не знаю, насколько она была настроена прыгнуть. Я лишь представил себе, что могло произойти дальше. Вариантов было три. Роза могла превозмочь свои сомнения и прыгнуть в темную пучину, а неистовая быстрина, змеившаяся вокруг опорных столбов пирса, унесла бы ее тело прочь. Роза могла уйти с пирса в тишину ночи и обрести новую жизнь после инсценировки своей смерти в рамках тайной программы разведслужб под названием «Евтихий». И наконец, она могла обернуться и увидеть мужчину, наблюдавшего за ней и поджидавшего момент, чтобы вмешаться.

В последнем случае этот мужчина мог обратиться к ней с простым, фаустовским вопросом: «Спасая другого от неминуемой смерти, становится ли человек хозяином его души?» Роза бы не поняла смысла этого вопроса. Но и не стала бы протестовать, пока незваный спаситель отрывал ее закоченевшие пальцы от металлических поручней. Со слезами, стекающими по испуганному и смущенному юному лицу, она была бы ему просто благодарна за сохраненную жизнь.

Медленно они бы вернулись к его машине, избегая видеокамеры у отеля «Париж», зафиксировавшей Розино появление на берегу. Затем поговорили бы немного; Роза бы успокоилась и выпила горячего чаю из термоса со странным привкусом. А потом бы мужчина завел мотор и повез засыпающую девушку в город, сделав по дороге только одну остановку — чтобы позвонить из таксофона.

Так что она сделала? Какой из этих трех сценариев выбрала?

Пора мне наконец приступать к написанию романа. Я решил сохранить формат дневника. И мне пришла в голову прекрасная идея: начать роман стоит со слов об инверсионных следах в небе Фенленда.

93

Когда я поняла, кто мой охранник? Два, может, три года назад. Когда он наконец со мной заговорил. Поначалу он носил черную балаклаву, тыкал меня электропогонялкой и не произносил ни слова. В балаклаве имелась прорезь для рта; и в ней его губы казались женоподобными, несмотря на щетину. Препараты, которыми он меня пичкал, были настолько сильными, что мне было уже все равно — он так он. Отец сразу раскусил его. С первой встречи. Один только Джар был слеп. Мне так жалко Эми. Она тоже настрадалась от него?

Он не разрешает мне называть его Мартином. Он — мой «охранник». Но в приливе сил я обращаюсь к нему по имени. И он приходит из-за этого в бешенство. Отбирает у меня еду, запихивает в рот таблетки, от которых мои пальцы скрючиваются как личинки мух, а стены камеры сдавливают тело так, что становится тяжело дышать. Но я не собираюсь играть в его игры.

94

С его последнего визита в дом Эми и Мартина прошло время. Но память не подвела Джара, и по его указке Макс вырулил на Холл-роуд, оставляя позади приморскую часть Кромера. Проехав с милю, «Лендровер» нырнул под железнодорожный виадук. И Макс по просьбе Джара сбавил скорость. Ярдов через пятьсот дорога свернула налево. Джар попросил Макса ехать еще медленнее. «Дом Эми и Мартина должен быть где-то справа», — подумал он. И тут же заметил его — частично скрытый за деревьями, дом стоял в стороне от дороги, в конце подъездной аллеи.

— Проезжай чуть дальше, — предложил Джар. — Если мы припаркуемся где-нибудь здесь, я пройду назад пешком.

Джар придумал, что позовет Макса и Карла только после того, как убедится, что Эми дома одна. Судя по записям в журнале, в эту пору дня Мартин должен быть на велосипедной прогулке. Джар позвонил в звонок на двери и, если ему вдруг откроет Мартин, он скажет ему, что приехал попрощаться. Наплетет что-нибудь про отъезд заграницу: он-де прочитал Розин дневник и наконец смирился с ее смертью; Роза в прошлом, ему нужно жить дальше.

— До пирса отсюда неблизкий путь, — сказал Макс, съезжая на обочину и останавливаясь в нескольких сотнях ярдов от дома. В голосе Макса сквозила усталость. «Еще бы, три часа за рулем», — подумал Джар.

— До пирса минут двадцать ходьбы, от силы полчаса, — уточнил он, стараясь не думать о Розе, бредущей по дороге в ту страшную ночь и не подозревавшей о том, что за ней на машине, замыслив недоброе, следует Мартин. Со словами «Я вам позвоню» Джар вылез из «Лендровера».

— Будь осторожен, как бы Мартин не проявил агрессии, — сказал Макс. — Как его дружок.

— Его не должно быть дома, в это время он обычно катается на велосипеде.

— Может, мне все-таки пойти с тобой? — предложил Карл. — На всякий случай?

— Я вам позвоню.

Через пять минут Джар стучал в парадную дверь. Он слышал, как кто-то надевает на дверь цепочку. А потом женский голос задал традиционный вопрос:

— Кто там?

— Это я, Джар.

Дверь приоткрылась, все еще на цепочке. И Джар приветливо улыбнулся Эми. Выглядела она ужасно, хуже, чем когда-либо: под глазами были темные круги, на лице тяжелый макияж, взгляд отсутствующий, полуулыбка рассеянная.

— Мартин дома? — спросил Джар.

Эми замотала головой:

— Он уехал на своем велосипеде. — В приглушенном голосе Эми звучала отрешенность.

— Можно мне войти?

Эми сняла цепочку с двери, впуская Джара в дом и сразу же запирая за ним дверь. Кончики пальцев у нее почему-то были черные.

— Я прочитала его после того, как послала тебе.

Джар кивнул, не зная, что сказать в ответ, и пытаясь определить, что теперь Эми думала о человеке, с которым делила дом — и жизнь — последние двадцать лет. После того как узнала о камерах в гостевой спальне, лаборатории на бывшем аэродроме, экспериментах по формированию приобретенной беспомощности? По крайней мере, она не видела видео и, должно быть, не подозревает, что связанной «сучкой» была Роза.

— Скажи мне, что это все выдумки, — проговорила Эми, направляясь на кухню.

Джар следовал за ней. Время еще было не для чаепития, но на буфете уже стоял полупустой стакан, а рядом с ним — початая бутылка водки. На столе лежало несколько рисунков углем — штрихованные поперечными штрихами сцены насилия, а на полу валялись шарики скомканной бумаги.

— Ты прочитала весь журнал Мартина? — спросил Джар, снова кидая взгляд на рисунки.

— Конечно, — ответила Эми и, помолчав, добавила: — Он позволил Розе прыгнуть той ночью с пирса, так ведь?

«Как бы у Эми не помутился рассудок из-за всего прочитанного, — подумал Джар. — Она заставляет себя в это поверить, боясь предположить худшее. Интересно, сколько таблеток она приняла?»

Голос у Эми был слабый, к концу предложений и вовсе сходил на нет:

— И он позволил умереть моей Стрелке.

— Давай поговорим об этом журнале попозже, — предложил Джар.

— Кирстен догадывалась. Она подозревала, что он установил камеры в гостевой комнате.

— Мартин пишет в журнале о старой лаборатории, на заброшенном аэродроме, — перебил Эми Джар, тревожась о ее душевном состоянии. — Нам нужно найти эту лабораторию. Она должна быть там, куда он ежедневно ездит на велосипеде. Ты ничего не знаешь об этом месте?

Эми молчит. Но в ее взгляде, сфокусированном на Джаре, отображается тревога:

— Мне кажется, знаю.

— Где это, Эми?

— Я — жертва Strava, Джар. Мартин катается на велосипеде по три часа каждый день. А, вернувшись с прогулки, он идет в свой сарай и загружает проделанный маршрут и время, за которое он его преодолел. Аэродром должен быть в его компьютере.

Джар уже звонит Карлу:

— Спасибо тебе, Эми!

С помощью болтореза, найденного в надворной постройке рядом с сараем, друзья срезали оба навесных замка: путь внутрь будет открыт. Макс остался с Джаром в саду — вести наружное наблюдение. А Карл кинулся в заднюю комнату. Прильнув к компьютеру Мартина, он быстро стучал пальцами по клавиатуре. Ожившая и возбужденная охотой Эми пыталась ему помочь своими подсказками.

— Ну, как, нашел что-нибудь? — сгорал от нетерпения Джар.

— Дай нам еще минуту, — отозвался Карл. — Тут очень сильная защита.

Джар заглянул в заднюю комнату, но вид мониторов, рабочего стола, компьютера и мотка медицинской клейкой ленты рядом с пресс-папье вывел его из состояния равновесия, воскрешая в памяти сцены из журнала Мартина: «Он все это держал наготове…» В сарае было очень темно, даже при открытой двери. И эта красная лампочка… Скорее, на воздух!

— Есть! — вскрикнул Карл. — Осталось только посмотреть, куда он ездил. Ребята на Strava сравнивают время проезда конкретных маршрутов или участков дороги.

Глянув на Макса, Джар снова зашел в сарай. Мартин мог вернуться в любой момент, и это сильно тревожило Джара.

— Такое впечатление, что он на протяжении многих лет каждый день ездил по одному и тому же маршруту, — заявил Карл, просматривая данные.

— Где находится аэродром?

— На дальней окраине Холта, вот здесь, — ткнула Эми пальцем в карту на экране. — Я знаю, где это.

— Сорок пять минут и сорок секунд езды на велосипеде, при средней скорости в шестнадцать миль в час, — уточнил Карл. — Он уезжает туда каждый день в одно и то же время: в час дня, с точностью часового механизма.

— И возвращается в четыре вечера, — добавила Эми.

Джар смотрел на часы:

— Он все еще там.

— Я покажу вам кратчайший путь, — сказала Эми.

95

Я так привыкла к тусклому, рассеянному свету, что сегодня, когда на потолке вдруг неожиданно вспыхнула лампочка, я подумала, что это молния. Но свет продолжал гореть — желтый, искусственный, яркий как огонь. И он разжег план в моей голове. Теперь я знаю, что должна делать.

Свет напомнил мне о жизни в Пакистане. «Дим-дум» — так наш повар говорил, когда напряжение падало и свет только слабо мерцал. А потом, в один из дней, нас подключили к частной генераторной подстанции, и из-за резкого броска тока все лампочки в нашем доме взорвались как петарды.

Я подошла к двери камеры; длина цепи позволила мне дотянуться до выключателя. Я выключила свет, а затем снова включила. Горит! Ярко!

Кто-то перенаправил питание.

— Помнишь, как ты прикоснулась к оголенному проводу в саду?

Я поворачиваюсь к отцу; он стоит позади меня и проверяет штепсельную розетку на стене. Он все умеет делать своими руками.

— Если нас подключили к подстанции, ты можешь умереть, — продолжает он. — Вольты, ток, сопротивление, помнишь?

Я мало что помню. Только отца, пытавшегося объяснить мне понятия физики (а мне тогда было всего пять лет), и стакан лимонной воды, который мне дал потом садовник. «Дим-дум» спас мне жизнь.

Я опять выключаю свет в камере; мой план уже полностью созрел.

— Тебе повезло уцелеть, — говорит Джар, выходя из тени и вставая рядом с отцом.

Я всегда хотела, чтобы они встретились.

Похоже, им приятно общество друг друга. Оба прислонились к стене камеры, скрестив на груди руки. Двое мужчин, которых я любила больше всех в своей жизни!

— Спасибо тебе, малыш, — шепчу я, — за то, что приехал в Корнуолл, за то, что ты сейчас здесь.

— Твой отец — замечательный человек, — говорит Джар.

— Он — обаяшка, — кивает отец на Джара. — Твоей бы матери он обязательно понравился.

Я закрываю глаза, наконец-то испытывая счастье, а потом снова их открываю. Отец с Джаром исчезли, но свет все еще горит.

96

Джар, Макс, Эми и Карл молча сидели в машине, разглядывая обширное пространство заброшенного аэродрома, окруженного соснами и ярко-желтыми лоскутами полей, засаженных рапсом. Эми показывала приятелям проселочную дорогу, и, пока они ехали к месту, Джар, осторожно подбирая слова, сообщил ей, что Мартин может удерживать Розу в заточении в своей лаборатории на территории бывшего аэродрома. Он не хотел раскрывать Эми подробности — она и без того казалась слишком надломленной. Но, к его удивлению, Эми удивилась не сильно. Хотя в журнале Мартина не содержалось открытых описаний пленения и истязаний Розы, но почву для возникновения таких мыслей он подготовил. Джар также упомянул Кирстен: теперь он понимает, что она желала ему только добра, и обещает в будущем относиться к терапии менее предвзято.

Макс припарковал «Лендровер» около длинного ряда заброшенных птичников, в стороне от когда-то главной взлетно-посадочной полосы. Друзья проигнорировали знак, гласивший «Частная собственность. Посторонним лицам вход на территорию запрещен». И просто объехали старый шлагбаум, у которого в прошлом должны были останавливаться машины для обработки колес специальным антисептическим спреем. «Интересно, что здесь появилось раньше: хозяйства по разведению птицы или тайная лаборатория для опытов над животными?» — подумал Джар.

— Они похожи на бараки Берген-Бельзена, — кивая на птичники, проговорил Макс. У Джара промелькнула такая же мысль: зерновые элеваторы по бокам низких серых строений слишком сильно напоминали зловещие печи концлагеря.

— Если верить Страве, лаборатория должна быть где-то там, — указал Карл на сосновую рощицу на дальней окраине аэродрома, примерно в полмили от них.

— В своем журнале Мартин пишет, что оставляет велосипед в лесочке у южного периметра, — сказала тихим, но твердым голосом Эми. — Если мы найдем его велосипед…

Джар замер, пораженный реальностью того, что ждет их впереди. Что им делать, когда они найдут велосипед? Вступить в противоборство с Мартином? Джар нащупывал в кармане своей куртки пистолет. Ему никогда не приходилось раньше стрелять. Наверное, проще было бы позвонить Като. Но сейчас его выход на сцену. Он ждал этого момента целых пять лет. Пять долгих лет! И он никому не позволит себе помешать. Джар сознает: где-то в темном закоулке его души все сильнее разгорается желание столкнуться с Мартином наедине, без свидетелей из правоохранительных органов.

— Может, стоит позвонить твоему приятелю из полиции? — словно читая его мысли, спросил Макс. — Пускай копы с ним разбираются?

— Потом, — ответил Джар. — Мы позвоним им потом.

* * *

— Ты выглядишь сегодня такой беспомощной, — улыбается он.

Я смотрю на свое обнаженное тело, на цепи, сковывающие воспаленные лодыжки и запястья, и пытаюсь сконцентрироваться на своем плане.

— Живая иллюстрация беспомощности, — констатирует он, зажимая мой подбородок пальцами и поворачивая мою голову из стороны в сторону. Иногда я плевалась ему в лицо. Но сегодня я этого делать не собираюсь. Сегодня я буду делать все, что он скажет.

Он много рассказывал мне о «приобретенной беспомощности», утверждая, что это — ключ к постижению нейробиологии клинической депрессии. Еще одна тема, на которую он любит рассуждать, — синдром «бессилия — зависимости — страха».

Стоит мне поверить в то, будто бы я не способна контролировать его действия, и я начну думать, что не могу повлиять на болезненные аспекты своей жизни и окружения. Иными словами, распишусь в собственной беспомощности. Но я все контролирую — с тех самых пор, как увидела свет, с того момента, как Джар и отец встретились здесь друг с другом. Они зарядили меня силой и указали мне выход.

* * *

Макс притормозил, как только Эми заметила велосипед мужа, спрятанный под деревьями на южной окраине аэродрома. «Лаборатория должна находиться недалеко от этого места, но оставаться невидимой с главной дороги», — рассуждал Джар. До ближайшего дома — в деревушке за аэродромом — больше мили.

— Тут где-то должен быть металлический ангар. Давайте оставим машину здесь, — сказал Джар, поворачиваясь к Эми. — Думаю, тебе не стоит идти с нами.

— Вызовите полицию, — попросила та. — Пожалуйста.

— Обязательно вызовем, — пообещал Джар, обнимая ее. — Как только найдем его.

Трое мужчин вылезли из «Лендровера», как можно тише закрывая дверцы машины, и оставили Эми одну. Она взяла с собой мобильник и в случае чего могла позвонить Джару. Макс нес болторез, которым он вскрывал замок на сарае Мартина. Если Джар прав, он опять им потребуется. Пока в поле зрения не было никаких строений, но чуть в стороне от деревьев, где был спрятан велосипед, четко виднелась полоса старого бетона. Джар знаком призвал друзей остановиться и прислушаться. Но до них доносился только шум ветра в сосновых ветвях: протяжный и тревожный.

Джар подошел к велосипеду и огляделся по сторонам, пытаясь определить, где трава сильнее притоптана. Его взгляд привлекла брошенная белая маска для лица, лежащая под веточками ежевики.

— Вон там какое-то строение, — махнул рукой Макс вдоль периметра. — С зеленой крышей.

Джар посмотрел в ту сторону. Сначала он ничего не видел, но потом — ярдах в пятистах от них — заметил характерный изгиб ангара, частично заслоненного деревьями.

Прижимаясь к кромке лесочка, друзья направились к ангару. Первым шел Джар, за ним следовал Макс, уже тяжело дышащий. И замыкал их группу вдруг резко притихший Карл. Минутой позже все трое подпрыгнули — прямо из-под их ног, громко квохча, взлетел фазан.

— Господи! — воскликнул Карл. — Ненавижу деревню.

Птица испугала и Джара, но он старался этого не показывать. «Макс был прав», — мелькнула у него мысль. Им следовало позвонить Като. Нет! Сейчас нужно думать только о том, что их ждет впереди! Всего в какой-то сотне ярдов от них находится Роза. «Только бы она была жива!» — молил Джар Бога.

* * *

Этого момента мы ждали оба — той минуты, когда он снимет стальные браслеты с моих ног и рук. Он прямо светится от гордости, стоя рядом со мной с ключом на ладони.

— Для тех из нас, кто интересуется синдромом приобретенной беспомощности, — произносит Мартин, наклоняясь, чтобы снять кандалы с моих лодыжек. — Отсутствие всякого желания избежать боли, бороться или бежать — свидетельство полного успеха моего эксперимента, доказательство того, что Селигман был прав!

Он приподнимается на мыски, совсем рядом с моим обнаженным телом, и освобождает мне запястья; цепи падают на пол как сброшенная одежда.

— Вообрази, какое ликование я испытал в первый раз, когда здесь стояли собаки и по их конечностям пробегал ток? Один прыжок — и они бы избежали боли, но собаки не стали этого делать. Они потеряли надежду на избавление, отчаялись, решили, что не способны повлиять на происходящее. Собаки впали в депрессию!

Произнося последние слова, он дико смеется, а потом смачно плюет мне в лицо, наблюдая за реакцией в моих глазах. Я смотрю прямо перед собой; щеку от его плевка жжет, но я стараюсь подавить это жалящее ощущение.

— Хорошая девочка, — шепчет Мартин.

— Сложи свои крылышки, — говорит мне отец, вдруг вырастающий за его спиной. И Джар тоже здесь, совсем рядом. Я вижу бабочку, отдыхающую на парусном мешке под лучами яркого солнца.

Мы были здесь раньше, уже много раз. Вначале, когда Мартин приводил меня наверх и показывал эту открытую дверь, мне действительно не хотелось бежать. Он был прав. Но сегодня все по-другому. Он снял с меня оковы — впервые после моего бегства в Корнуолл. Хочет показать, что опять все контролирует, и мы вернемся к его экспериментам. Боль, которую он причинил мне на прошлой неделе — в наказание за бегство — была самой сильной. Но он не может меня разлучить ни с отцом, ни с Джаром. Они здесь, рядом!

— Ты знаешь, что делать, — говорит Мартин, кивая на стол, куда он положил аккумулятор и электроды.

Торжествуя и радуясь моей покорности — приобретенной беспомощности — он хочет, чтобы я сама приготовила орудия своих пыток. Я была к этому готова — он и раньше заставлял меня это делать. Я подхожу к столу, пока он проверяет ремни и потолочные крепления. У меня совсем мало времени. Резким движением я вырываю провода из аккумулятора, всовываю их в отверстия штепсельной розетки на стене и тихо переключаю выключатель. Мартин не должен заметить, что я сделала, если только он не наблюдал за мной: световой колодец заложен, свет свечей, при котором Мартин любит проводить свои опыты, очень слаб.

Держа другие концы проводов, я возвращаюсь назад и кладу их на маленький столик, который Мартин всегда подставляет под лежак. Я очень осторожна: слежу за тем, чтобы электроды не соприкоснулись друг с другом и не дотронулись моей кожи. Через пару секунд Мартин велит мне забраться на лежак и присоединить электроды к телу — в разных местах, в зависимости от его настроения. Сегодня я опасаюсь худшего. Правда, сначала я должна смазать электроды проводящей пастой. Мы оба знаем порядок действий. Он всегда одинаковый. Мартин отвинчивает крышку баночки с пастой, оглядывая меня с головы до ног. Неужели он что-то задумал? Может быть, на этот раз разряды тока будут достаточно сильными, чтобы меня убить?

— Вольты, ток, сопротивление, помнишь? — говорит отец.

— Я никогда не разбирался в физике, — тихо-тихо добавляет Джар.

Я поднимаю глаза — они оба исчезли. Теперь я одна и я знаю, что нужно сделать.

* * *

Обойдя ангар сначала сзади, друзья заглянули в окно. Помещение внутри напоминало покинутый офис. Камер видеонаблюдения не было видно. И никаких признаков того, что это строение кем-то использовалось, а не пустовало годами. Они вновь замерли, прислушиваясь. К чему? К Розиным стонам? В нескольких ярдах от ангара Джар заметил в траве какой-то предмет. Это старый аккумулятор. А вон еще один… И еще один… Их не меньше десятка! Тащить и везти их на велосипеде обратно домой тяжело — Мартин просто выбросил их, когда они отслужили свое. Джара вдруг охватила злость. И тут он вдруг чувствовал на своем плече руку Карла:

— Мы с тобой, дружище.

* * *

«Я делаю это за всех животных, которых он когда-либо мучил», — говорю я себе. Но я знаю: я делаю это и ради себя, ради отца, ради Эми, ради Джара.

— Надень маску, — велит Мартин. — Ты забыла про маску!

Он протягивает мне черную кожаную защитную маску с зашитым отверстием для рта — ту самую, которую я надевала уже столько раз и в кожу которой я вцеплялась зубами, чтобы облегчить боль.

Я поворачиваюсь на лежаке и пытаюсь завязать маску на затылке.

— За тобой поухаживать? — язвит Мартин, словно я надеваю пальто.

Я мотаю головой. Маска надета. Теперь осталось только дотянуться до электродов, лежащих подо мной на столике. Готово. Как только я беру электроды, он ногой — как палач табурет — вышибает столик из-под лежака. Я прикрепляю электроды: сейчас он подключит аккумулятор.

— Готова? — спрашивает Мартин.

Я киваю, силясь дышать в маске. Сердце бешено колотится. Момент настал. Я слышу, как молюсь.

— Это новый аккумулятор, полностью заряженный, — говорит Мартин. — Хорошо будет покалывать.

* * *

Передняя дверь в ангар оказалась запертой на замок, как и предполагал Джар. Но чуть в сторонке были сложены штабелями лесоматериалы, наряду со старым сельскохозяйственным оборудованием. И Макс с Карлом уже несли большое бревно. Джар перехватил у Макса один конец, и вместе с Карлом они раскачивали бревно и ударяли им по двери — рядом с замком. Звук удара разносился по всему аэродрому. Назад пути не было. Они снова и снова ударяли бревном по двери, пока она не треснула. И Макс вышиб ее ногой внутрь.

— Вход в лабораторию спрятан за шкафом для документов, — сообщил Джар.

Но в помещении таких шкафов было штук пять. У некоторых дверцы открыты, у других заперты.

— Сюда, — позвал Карл. Друзья бросились к шкафу в дальнем углу. Все его ящики были закрыты, а за шкафом на сером линолеумном покрытии пола виднеется панель с предохранительной защелкой. Линолеум рядом был весь исцарапан — значит, шкаф много раз передвигали.

Джар, не колеблясь, нагнулся и снял защелку. А потом начал тянуть панель на себя, приподнимая ее с помощью Карла.

В нос им бил жуткий и странный запах — прогорклая смесь спертого воздуха, экскрементов и чего-то еще, что напоминало Джару больницу. Или такой запах витал в морге, куда они с отцом ходили на прощание с мамой? Макс достал запятнанный носовой платок и приложил его ко рту. Карл бросился к выходу — его тошнило. Прикрыв рот и нос рукой, Джар полностью отодвинул панель. Внизу — темнота. Но в этой темноте проглядывалась верхняя ступень железной лестницы.

— Я спускаюсь вниз, — заявил Джар.

— На, возьми, — протянул ему носовой платок Макс.

Джар взял его, повернулся и начал нащупывать ногами ступени.

— Скажи Карлу, пусть будет начеку — вдруг Мартин нарисуется.

«Ни один человек не полез бы в этот подвал по доброй воле», — думал Джар. Как бы Мартин не высунулсяоттуда: глотнуть свежего воздуха. Или попить молока. Джар уже не мог мыслить здраво; его мысли путались, сердце стучало все быстрей; руки липли к металлической лестнице. Роза тоже спускалась по этим ступенькам в ту страшную ночь? Или Мартин ее усыпил и тащил на себе? А может, он попросту сбросил ее вниз, как мешок с углем?

* * *

Я закрываю свои глаза и вновь открываю, держа электроды в разных руках под собой. Я не могу это сделать. Не могу…

В комнату проскальзывает отец — опять подоспев в последнюю минуту (как тогда, когда он примчался на школьный спектакль). Отец улыбается мне той же ободряющей, вселяющей уверенность улыбкой, с какой он смотрел на меня, когда я балансировала на траверзе, рискуя кубарем скатиться вниз: «Ты сможешь это сделать!» А потом появляется и Джар. И смотрит на меня тем же взглядом, каким смотрел тогда в ресторане, когда на моей карточке не оказалось денег: «Моих чаевых хватит, чтобы уплатить за вас», — сказал тогда он. Я полюбила тебя за это, Джар!

— Я готова, — говорю я, когда Мартин выступает вперед, чтобы выбить из-под лежака столик: мое тело должно свисать свободно, когда его начнут сотрясать и выгибать конвульсии.

— Один к ступне, другой к языку, — шепчет он. К его дыханию примешиваются пары сладкого вина, а на коже пузырятся капельки пота.

Я ищу в глазах отца согласия — он кивает мне и отворачивается. Джар тоже кивает.

И тогда я вонзаю оба электрода в голову Мартина — прямо в его потные виски и держу их что есть сил, пока его тело бьется подо мной в конвульсиях.

* * *

Стоя у основания лестницы и подсвечивая себе мобильным телефоном, Джар осматривал темную комнату. Он прикрывал платком нос, пытаясь подавить приступы тошноты. Где же Роза? Здесь ли она? Или в этой комнате Мартин проводил опыты только над животными? «Один из электродов был прикреплен липкой лентой к ступне суки… Она не делала никаких усилий… лишь обреченно сидела, не сводя с меня глаз…»

Первое, что увидел Джар, — это оранжевый лежак, подвешенный к потолку и вяло болтающийся в воздухе. От одного его края тянутся, теряясь в темноте, электрические провода. «Вот тут и снималось видео», — догадался Джар. И отвернулся, чтобы срыгнуть в носовой платок.

— Ты как там, в порядке? — крикнул ему Макс, но Джар едва слышал его.

Он водил мобильником, словно фонариком, по сторонам, надеясь с его помощью найти ответ на свой вопрос.

— Роза? — тихо выговаривал Джар. — Роза, это я, Джар. Где ты, Роза? Где же ты сейчас? — Он подошел к лежаку, уверенный, что тот пустой.

— Роза? — громко позвал он, осмелев.

Джар прошел мимо лежака в боковую комнату с умывальником и туалетом и обвел лучом своего «мобильного прожектора» крошечное пространство, высвечивая один за другим различные предметы: стеклянный лабораторный стакан, аккумулятор, электроды, большую деревянную клетку, разделенную перегородкой на два отсека, и кучу каких-то странных колпаков, похожих на абажуры. «Наверное, эти штуки надеваются на шею собаки, чтобы она не поцарапалась», — думал Джар и устремлял луч света на полку вверху. Полка была заставлена жестяными банками с собачьим кормом. А под ней, на рабочем столе, стояла открытая банка с воткнутой в корм ложкой.

И тут Джар услышал слабый-слабый шорох. Он направляет свет мобильника на пол. А там, под умывальником, скрючившись и обхватив руками колени, сидела обнаженная и дрожащая Роза. Джар кинулся к ней и заключил ее в объятия.

— Где он? — прошептала Роза.

— Все в порядке, — говорил сквозь рыдания Джар, пораженный холодом, веющим от ее кожи. — Вот, возьми мою куртку.

— Джар, он здесь!

— Все кончено, любимая, не бойся, — бормотал Джар, не расслышав слов Розы. Силясь поставить ее на ноги, он накинулт на Розу свою замшевую куртку — точно так, как когда-то на берегу реки Кам. Трудно было поверить, что это — та же самая женщина. Ее волосы обриты, опухшее лицо в синяках и кровоподтеках, от тела осталась кожа до кости. — Нам нужно выбраться отсюда.

«Я больше не допущу, чтобы тебя у меня отняли», — думал Джар, прижимая Розу к груди так крепко, как никогда этого не делал. Но его кожа холодела из-за ее молчания. Роза, я здесь!

— Я пыталась, — шептала она.

Джар почувствовал цепь на своей шее прежде, чем услышал Мартина. Ее прочные звенья впивались ему в горло. Джар тщетно пытался ослабить их давление руками, и пока Мартин волочил его на середину комнаты, подальше от Розы, всячески брыкался. Он явственно слышал хрипы — словно задыхался не он, а кто-то другой.

— Ненавижу истории со счастливым концом, а ты? — проговорил Мартин, почти касаясь губами его уха.

— Моя куртка, — успел произнести Джар, обернувшись к Розе. Она снова опустилась на пол, свернувшись в клубочек от страха. Или от беспомощности? Роза смотрела на него, но Джар уже не мог говорить и только указывал ей своими вылезающими из орбит глазами на карман куртки. Джар не хотел, чтобы Роза увидела, как он умрет. Но она не понимала его мимики. Силы у него иссякали. Цепь все сильнее сдавливала ему горло, и через секунду Джар потерял сознание.

— …Я спас ее душу, — сказал Мартин, пока Джар пытался понять, что за запах ударяет ему в ноздри. Так пахнет опаленная плоть. Джар закрыл глаза. Это уже было не важно. Жизнь покидала его. Где же Макс? Карл? Неужели они не слышали шум их борьбы? — Так что сучка моя!

Собрав последние силы, Джар вытащил одну руку из-под цепи и рывком отвел локоть назад. Мартин скрючился пополам, ослабляя хватку. И этого оказалось достаточно, чтобы Джар вырвался. Покачиваясь, он добрался до Розы, не обращая внимания на боль в шее, схватил куртку и достал из кармана пистолет.

— Ты не осмелишься, — проговорил Мартин, не отводя глаз от наставленного на него пистолета. — И не сумеешь.

— Пристрели его! — кричала, приподнимаясь с пола, Роза.

Посмотрев на нее, Джар взвел курок. Его не нужно было уговаривать. Взгляд Мартина стал диким. Он был весь смертоносная непредсказуемость. Его брюки были залиты кровью, на лице тоже кровь, а на висках отметины свежих ожогов. Сейчас он был легкой мишенью.

— Ты пять лет держал ее здесь! — Пистолет в руках Джара трясся, и он крепче сжал его руками. Шею невыносимо жгло. — Пять чертовых лет! — повторил Джар уже громче.

— Как быстро летит время, — самодовольно улыбнулся Мартин.

— Она думала, что может тебе доверять, тебе — своему дяде! — продолжал в сердцах Джар. Зачем он все это говорил? Им — всем троим — и без того известно, какие обвинения можно предъявить Мартину. Но Джару необходимо было выговориться, привести свои доводы, прежде чем нажать на курок. Или Мартин прав, и он не сможет это сделать? — Там, на пирсе, она думала, что ты хочешь ее спасти. А вместо этого ты…

— Ты там как?

Это был Макс. Джар оглянулся на лестницу: «Какой бы снимок сейчас получился у Макса!»

— Джар! — вскрикнула Роза.

Джар повернулся и увидел, что Мартин бросился к нему. Он нажал на курок, но вместо выстрела услышал только глухой щелчок. Инстинктивно, он еще крепче сжал в руках пистолет и ударил им Мартина по лицу — так сильно, как только мог. Там, на корнуоллском мысе его вырубили точно таким же ударом — и тем же пистолетом. Мартин остановился. Джар схватил его за шею и ударил головой о свое колено с такой яростью, которой он в себе никогда не подозревал. Мартин упал.

— Вызывай копов, Карл! — выкрикнул Макс в люк, бросаясь к неподвижному телу Мартина, чтобы посторожить его.

Тяжело дыша, Джар перевел взгляд с Макса на Розу, без сил сползающую по стене вниз. Он кинулся к ней и помог подняться. Роза вся дрожала. Он крепко обнял ее, стараясь успокоить и успокоиться самому. И прижался лбом к ее лбу.

— На это раз все действительно кончено, — шептал он. — Обещаю.

97

— Вам следовало позвонить мне, — заявил Майлз Като, стоя у входа в ангар.

— Мне кажется, я так и сделал, — ответил Джар.

— Позвонить до того, как ехать сюда. Сразу после того, как вы прочитали журнал Мартина. Это главное место преступления — и везде отпечатки ваших пальцев.

— Это было личное, — ответил Джар, оглядывая огромное скопление людей: четыре полицейские машины, два автомобиля «скорой помощи», пожарная команда и даже полицейский вертолет, на котором Като прилетел из Лондона, не говоря уже о патрульных машинах на дороге, теперь уже перекрытой. И повсюду были полосатые ленты, огораживающие место преступления. Натянутые между деревьями, они безучастно колыхались на ветру.

— Она поправится, вы знаете это, — сказал Като.

— Ее тело, возможно.

Джар только что вышел из машины «скорой помощи», в которой осматривали Розу. Медики омыли ее, одели в свою рабочую одежду и скоро повезут в больницу при университете Норфолка и Норвича — но только в сопровождении Джара. Он настоял на том, что будет следовать за своей девушкой всюду. И сейчас он оставил Розу впервые с того момента, как нашел.

Карл и Макс тоже все еще были с ним: дали показания полиции и всячески старались его поддержать. Джар чувствовал себя уверенней, когда они были рядом. Мартина арестовали и сразу же увезли в норвичский полицейский участок — «и для его собственной безопасности, и для безопасности других». Никто пока еще не установил весь ход событий и то, что произошло в ангаре до появления там Джара. Сам он предполагал, что Роза улучила момент и каким-то образом нанесла Мартину почти смертельный удар током, позволивший ей выбраться из ловушки под потолком пыточной. Что до пистолета — он оказался ненастоящим. Но это не слишком-то утешало Джара. А лишь доказывало, что ему следовало вступить в борьбу с пособником Мартина еще на мысе в Корунолле.

— Пойду взгляну, как она там, — показал Джар рукой на машину «скорой помощи». — Они собираются везти Розу в больницу.

— Нам нужно будет переговорить с Розой, когда ей станет лучше, — сказал Като. — У нас к ней множество вопросов. Думаю, вы понимаете это.

— Как вам угодно. — Глядя прямо в глаза полицейского, Джар вспомнил их первую встречу. Он до сих пор не доверял Като.

98

Корнуолл, 2017 г.

Долго писать я сейчас не смогу. Любое занятие, даже самое простое, быстро утомляет меня, и большую часть дня я сплю. Это Джар предложил мне попробовать снова писать дневник — своими собственными словами и уже на свободе. И мне его идея пришлась по душе: первые шаги по возвращению к жизни и восстановлению моего прошлого.

Джар также предложил мне приехать сюда, в эту деревушку, куда когда-то привозил меня отец. Хотя в последний раз я приезжала сюда на его похороны. Я каждый день хожу с Джаром до церкви Св. Павла и на кладбище — к могиле своих родителей. Путь неблизкий (2700 секунд), но я убеждаю себя, что это полезно и для души, и для тела.

С тех пор как Джар меня нашел, прошел месяц. Первые несколько дней я провела в больнице, а потом он привез меня сюда. Каждый день ко мне приходит психотерапевт из Труро, и мы беседуем с ней по два, а иногда и по три часа — в зависимости от моего самочувствия. Эта женщина показывает мне снимки моей «камеры», фотографии Мартина в балаклаве и без нее, и я читаю ей небольшие отрывки из своего «тюремного дневника» — те, что я писала на клочках туалетной бумаги. Психотерапевт предложила мне также описать на бумаге последние часы моего заточения, когда я нанесла Мартину удар током. Она считает, что мне станет легче, если я воссоздам те события в реальном времени.

Мне очень жаль Эми. Но я надеюсь, что в скором времени она найдет в себе силы меня навестить. Я написала ей письмо с просьбой не винить себя в происшедшем.

Яркий солнечный свет все еще остается для меня проблемой. Я теперь всегда ношу большие солнечные очки: они не только защищают мои глаза от солнца, но и помогают мне скрывать свою личность. Иногда я надеваю еще и парик (у коротких волос есть свои преимущества). А интерес к тому, что со мной приключилось и как я выжила, до сих пор очень большой.

Я хочу вернуться в колледж. Это все, что я знаю наверняка. Мне следует закончить учебу. Доктор Лэнс написал мне письмо с заверением: мое место будет сохранено за мной на неопределенное время. И мне нужно убедить вернуться со мной в Кембридж Джара — дописывать диссертацию. Он согласился пройти еще несколько сеансов психотерапии у Кирстен; и он наконец-то преодолел свой творческий тупик. Джар говорит, что всегда боялся заимствований у остальных писателей, но теперь его эта проблема уже не беспокоит, и он собирается воспользоваться чьей-то чужой идеей, прежде чем ей смогут воспользоваться другие. Что ж, посеявший ветер, пожнет бурю.

Я больше не хочу разлучаться с Джаром. Я хочу, чтобы он всегда был рядом со мной!

99

Джар крепко обнимал Розу. Это был их первый поцелуй с тех пор, как он нашел ее в Норфолке два месяца назад. Они лежали в постели на втором этаже старого рыбацкого домика Розиных родителей в Маусхоуле, и сквозь большое двойное окно до них доносился шум волнующегося моря, перекричать который изо всех сил старались голосистые чайки, собравшиеся на крыше соседского дома.

— Все хорошо, — сказал Джар, гладя отросшие волосы Розы. По ее щеке скатилась маленькая слезинка. — Пойдем к причальной стенке? — Роза ответила ему улыбкой, прикрывая глаза от света. Джар наклонился к прикроватной тумбочке и протянул ей солнечные очки.

Они оделись и взяли с собой две термоса с чаем — «Эрл Грей» для нее и «Баррис Голд» для него. Еще слишком рано, чтобы магазины на берегу работали. Джар и Роза провели много времени, сидя на одной и той же скамейке на причальной стенке и тихо разговаривая, пытаясь восстановить по дням, по часам и секундам Розину жизнь. Если ежедневная прогулка к церкви Святого Павла и погосту при ней не слишком утомляет Розу, то они взбирались еще на Рагиннис-Хилл за деревней и гуляли по красивой тропинке, бегущей вдоль побережья, — пока еще в зоне видимости береговой охраны. Но они надеялись уже в ближайшие месяцы дойти до Ламорны. Джар был доволен успехами Розы. Сеансы психотерапевта ей явно шли на пользу. И она снова начала вести дневник. Но все-таки до полного выздоровления еще было далеко.

В это утро они, правда, ограничились только прогулкой до скамейки на причальной стене. Сжимая в холодных руках свои термосы с чаем, Джар и Роза наблюдали за тем, как один из рыбаков направлял свою лодку по узкому выходу из гавани в море. В знак приветствия он поднял свою изъеденную солью руку.

Джар сознавал, что множество людей приезжают в этот отдаленный уголок страны за исцелением. В этой деревушке никто не докучал Розе, несмотря на пятистраничную статью в воскресном номере солидной газеты, вызвавшую медийный интерес во всем мире. Роза дала только одно интервью — Максу, и тот рассказал ее историю сначала и до конца. Остальным репортерам пришлось смириться с ее нежеланием разговаривать на эту тему.

Макс не собирался раздувать из этой истории — и без того сенсационной — шпионские страсти, но редакторы все же умудрились вставить САС в заголовок — к изумлению и Джара, и Макса.

Макс приезжал повидаться с ними пару раз: первый раз — чтобы взять у Розы интервью для своей статьи (не спеша, в течение трех дней, щадя чувства Розы и записывая ее слова не на диктофон, а от руки, авторучкой). Во второй раз он приехал в Маусхоул погостить на несколько отпускных дней со всей семьей и регулярно вместе с женой навещал Розу, а Джар играл с их близнецами во французский крикет на небольшой скамейке рядом с автостоянкой. Макс вернулся в журналистику, решив свернуть свой пиар-бизнес в «Канэри-Уорф Тауэр»: «Пусть банкиры теперь сами вешают лапшу на уши людям!»

Карл тоже был у них в гостях — спал на софе в рыбацком домике. Он приехал с добрыми вестями. Джар может вернуться на прежнюю работу в офис, правда, на двух условиях: он не будет опаздывать, а если все-таки и опоздает, то не будет придумывать глупых отмазок. Антон тоже объявился. Причиной его исчезновения оказались проблемы его девушки, а не дневник Розы, расшифровку которого он сейчас закончил и переслал Джару. Карл даже взял у него пару уроков по скейтбордингу и теперь утверждал, что в совершенстве освоил «поп шоув-ит».

Визит Като был более деловым. Допросив сначала Джара и Розу официально, он решил заночевать в Маусхоуле, в гостинице «Олд Костгард», и пригласил к себе Джара вечером — выпить пива «Бэтти Стогс» и побеседовать «не для протокола». Через полчаса Джар уже был готов полюбить полицейского.

В ходе расследования Като выяснил, что компания в Хантингдоне уволила Мартина из-за его чрезмерной жестокости по отношению к животным. По той же причине Мартин потерял работу и в Норвиче, хотя там его жестокость проявилась в несанкционированных испытаниях нового антидепрессанта на людях. В то же самое время был уволен и техник-лаборант — тот самый человек, который выследил и схватил Розу в Корнуолле и который гнался за Джаром в башне «Канэри-Уорф». Этот лаборант не только был компаньоном Мартина в велосипедных прогулках, но и соучастником преступления — он помогал держать Розу в плену и ассистировал Мартину во время его экспериментов над ней. Полиция нашла его в день ареста Мартина — сидящим без сознания в белом фургоне «Транзит», с паутиной лобового стекла на голове.

Като также установил, что старая компания Мартина вознамерилась снова использовать свою бывшую лабораторию на аэродроме и восстановила подачу туда электричества. Так что Розу бы скоро нашли и без участия Джара, — заключил полицейский. Но Джару такой вывод пришелся не по душе, как и нежелание Като вдаваться в подробности полицейского расследования по обстоятельствам насильственного похищения Розы пять лет назад.

Одна только Эми не смогла к ним приехать. И каждый раз на Джара накатывало тяжелое чувство, когда он вспоминал о письме, пришедшем от нее пару дней назад. Очень скоро, может быть, всего через несколько минут, он узнает, смогут ли они с Розой зажить своей жизнью.

— В какие-то дни мне хочется знать все, что со мною случилось, — сказала Роза, поднимаясь со скамейки, чтобы прогуляться по причальной стенке. — А в другие дни я испытываю огромное желание приписать свое прошлое другому человеку, изменить имя в своем дневнике.

— Мартин изменил многое из того, что ты написала, — повторял Джар, что он уже много раз говорил Розе.

— Я знаю это, — проронила она.

Они вдвоем распечатали на принтере все части дневника, перечитали их и подчеркнули зеленым фломастером воспоминания Розы (ориентируясь на то, что они оба помнили и считали реальным), а черным фломастером выделили многочисленные вставки Мартина (все эпизоды с Карен — от ее появления до подписания Розой Закона о неразглашении государственных тайн — а также другие сомнительные фрагменты). Джар был заинтригован, когда Роза подтвердила, что ее отец был посмертно награжден орденом Святого Михаила и Святого Георгия; она даже вспомнила церемонию вручения ей этой награды в церкви Святого Павла — по крайней мере, ей казалось, что она вспомнила. Был ли ее отец шпионом? Нет, он был гораздо более важной фигурой.

— И мне приятна мысль о том, что Мартин затушевал то, что было между нами, — проговорил Джар с оптимистической улыбкой. Он уже высказывал Розе свое предположение о том, что Мартин «переписал» те фрагменты ее дневника, в которых шла речь об их отношениях — уж больно его подмывало преуменьшить любовь между ними.

— Ты знаешь, я бы никогда не отреклась от нашей любви, — сказала Роза, беря его под руку. И Джару хотелось верить, что это так: с этой верой он жил все последние пять лет.

Они уже стояли в конце причальной стенки, наблюдая за еще одной маленькой рыбачьей лодкой, груженой макрелью, проходящей по узкому проходу под ними.

Джару пришлось смириться с тем, что это Мартин написал ему предсмертную записку от имени Розы и оставил в черновой папке ее почтового ящика в лэптопе в ее комнате. Мартин одурачил его, заставив поверить в то, что это Розины слова, и выучить их наизусть: «Мне очень жаль, что пришлось оставить тебя, малыш — первая и последняя настоящая любовь всей моей жизни!» Это слово «малыш» сыграло с ним такую злую шутку. Каким же глупцом Джар себя ощущает! Мартин, начинающий писатель, научился подделывать голоса других людей.

И он же позвонил Джару со старого телефона Розы (который полиция обнаружила в его сарае); и посылал ему потом с этого же телефона электронные письма — якобы от Розы — когда Джар искал ее в Корнуолле. И не кто иной, как Мартин, взломал его рабочий почтовый ящик. Он стал спецом в IP-спуфинге в последние месяцы своей работы, когда перешел границы дозволенных испытаний на людях в своем стремлении разработать антидепрессант нового поколения и анонимно выкладывал в Сети их результаты.

А вот вести слежку за Джаром (в Лондоне и до самого Корнуолла) Мартин поручил другому. По данным Като, его приятель и подельник, бывший техник-лаборант, когда-то работал бейлифом и кое-что в этом смыслил.

Джар посмотрел на часы. Время подошло.

100

Дорогой Джар!

Надеюсь, вы справляетесь с вниманием прессы и Роза идет на поправку так быстро, как только возможно в ее обстоятельствах.

Я очень сожалею, что пока так и не приехала погостить к вам в Корнуолл и не ответила на нежное письмо Розы. Мне требуется гораздо больше времени, чтобы примириться со всем случившемся, чем я думала. И я не хочу, чтобы меня жалели. Роза — единственная настоящая жертва. Но вина, которую я ощущаю, почти невыносима. В свое оправдание я могу сказать только одно (и я пыталась это донести до полицейских): я не сознавала, что происходит вокруг меня. Доктор сказал, что мне крупно повезло — я ведь могла умереть от тех препаратов, которые заставлял меня принимать Мартин. Я не подозревала, что «таблетки от бессонницы» на самом деле были сильным — и запрещенным к применению — бензодиазепином. Я сокращала прием других, менее сильных бензов, и не могла понять, почему это никак не отражается на моем самочувствии. Мои чувства и ощущения были притуплены, мягко говоря — я была «эмоционально обезболена», как выражается мой терапевт (он испытал шок, узнав, что не заметил запрещенный бензодиазепин, которым меня пичкал Мартин). Но мне самой следовало догадаться, что что-то не так, задавать больше вопросов, быть более твердой в отношениях с Мартином и не бояться его.

Надеюсь, что в скором времени я обрету наконец силы, чтобы приехать в Корнуолл и повидаться с вами, погулять по берегу вместе с Розой по тем же дорожкам и тропкам, по которым мы так часто гуляли с Джимом, когда Роза была еще маленькой. А пока что я собираюсь выселиться из дома — жить так дальше я не могу. И дело не только в том, что в нем повсюду следы Мартина. Дело еще и в полиции, которая перерыла здесь все вверх дном, даже мой ящик с нижним бельем.

Правда, полицейские не заметили одну вещь, и я теперь посылаю ее тебе — ты лучше меня сообразишь, что с ней делать. Это письмо, которое я нашла, разбирая книги Мартина в гостиной. Оно было спрятано в томик Ле Карре «Шпион, пришедший с холода» — одну из любимых книг Мартина. Я не знаю, от кого это письмо. И даже не уверена в том, что оно подлинное, а не поддельное. Похоже, последние пять лет Мартин жил в мире фантазий. Но почему-то мне кажется, что это письмо очень важное.

Оно пришло из Лэнгли (Вирджиния). А там ведь находится штаб-квартира ЦРУ — даже я это знаю. И письмо это не написано от руки, а напечатано. Оно не адресовано Мартину, и никем не подписано. Но совершенно очевидно, что это персональное благодарственное письмо за обмен знаниями и опытом в борьбе с терроризмом.

А я помню, что Мартин ездил в Америку несколько раз, и это было вскоре после ужасных событий 2001 г. Хотя, как показывает жизнь, моя память частенько меня подводит. Я могла бы попытаться уточнить, отыскать его старый паспорт и посмотреть даты въезда и выезда в штампах на визах. Но я понятия не имею, где он его хранил.

Надеюсь, это письмо не усложнит ситуацию еще больше. У меня и так уже ум за разум заходит настолько, что я просто не могу определить, насколько оно важно, да и важно ли вообще.

Мне было очень больно, но я, конечно же, прочитала статью твоего приятеля и следила за всеми новостями. Я не узнала в этом Мартине того доброго парня, за которого я еще студенткой вышла замуж больше двадцати лет назад и который обещал вылечить мои тревожные расстройства. И у меня до сих пор не укладывается в голове, как он мог быть таким жестоким по отношению к племяннице. К сожалению, репортеры не дают мне покоя, но охрана в доме очень хорошая. Какая горькая ирония…

Если захочешь, уничтожь письмо Мартину. Поступай с ним так, как сочтешь нужным — лишь бы облегчить себе жизнь. Мы с тобой всегда чувствовали, что наша дорогая Роза жива. Но я почему-то не испытываю удовлетворения от осознания того, что оказалась права. Стыд и неверие в то, что человек, которого я любила, мог сделать такое, будут преследовать меня до конца моей жизни.

С любовью к вам,

Эми

101

В пять минут десятого Джар заметил черный автомобиль. Они вернулись на причальную стенку со свежим чаем в термосах и кардиганом для Розы — после своего заточения она часто мерзла. Автомобиль медленно въехал в деревню, с визгом повернул направо и катился по узкой дороге перед гастрономом. А потом ненадолго исчез. И снова появился в их поле зрения, уже заезжая на автостоянку внизу, у причальной стенки.

— Машина не местная, — сказала праздно Роза. В последнее время они с Джаром играл в «свою» игру, пытаясь угадать, что за люди им попадались — местные, приезжие, туристы или журналисты. Угадывать было нетрудно, но иногда они все-таки ошибались. Впрочем, сегодня Роза не ошиблась.

Автомобиль остановился. Водитель какое-то время продолжал сидеть внутри (Джар знал, что он провел в долгой дороге всю ночь). А, выйдя из машины, осмотрелся. Но при виде Джара и Розы, сидящих на своей любимой скамейке, не поднял в приветствии руку, как рыбак накануне, а ограничился лишь кивком головы.

— Ты с ним знаком? — спросила Роза.

— Пока еще нет.

— Он приехал поговорить со мной? — Роза для смелости взяла Джара под руку. — Ты же знаешь, я не хочу ни с кем разговаривать.

— Почему бы тебе не вернуться домой? — предложил Джар, прижимая к себе любимую.

Положив одну руку на крышу машины, мужчина звонил кому-то по мобильнику. А, разговаривая по телефону, озирался по сторонам словно охотник, осматривающий местность.

— Все в порядке? — уточнила Роза.

— Все замечательно, детка. Он просто приехал поболтать кое о чем. Со мной.

— Спасибо за то, что послали Като это письмо, — присаживаясь на скамейку рядом с Джаром, сказал мужчина. Это был азиат, лет тридцати с небольшим, в хлопчатобумажной рубашке и летних брюках из хлопчатобумажного твила. — Майлз переслал его нам.

— Письмо поддельное, да? Как и тот, другой секретный документ? — поинтересовался Джар больше для того, чтобы потешить свое самолюбие. Он уже понимал, что с письмом не все однозначно. Будь оно поддельным, этот человек не проделал бы такой дальний путь — из Лондона в Корнуолл.

— Если по-честному, мы еще не знаем.

— Наверняка оно поддельное.

С той поры как напечатанное письмо из Лэнгли попало к нему в руки из конверта с рукописным посланием Эми, Джар постоянно повторял себе, что оно не настоящее. Плод бредовой фантазии Мартина. Но когда человек, сидящий сейчас с ним рядом, позвонил ему вчера вечером и, не представившись, назначил встречу на восемь утра, старые страхи снова вернулись к Джару, лишив его сна до рассвета.

— Вы же понимаете, я не могу давать комментарии по этому поводу, — сказал азиат.

— Тогда зачем вы приехали?

Джар попытался припомнить точные формулировки из письма, косвенно намекающие на связь Мартина с ЦРУ.

— Нам нужно поговорить с Розой.

— Она не готова к таким разговорам.

— Хм? Но она вроде бы довольно охотно пообщалась с вашим приятелем-журналистом. Да и с Като.

«Это так», — думал Джар. Роза была откровенна с ними обоими. Но ему не хотелось, чтобы ее допрашивали люди из разведуправления. Это было ни к чему. Макс упомянул МИ-6 в своей статье (наряду с Херефордширом и базой САС). Но только сквозь призму извращенных шпионских фантазий Мартина. Чтобы объяснить читателям, как ученый, ставящий опыты на животных, пять лет удерживал Розу в заточении, обманом заставив ее думать, будто бы она была завербована ЦРУ в Кембридже и затем наказана (подвергнута пыткам в духе Гуантанамо) за то, что пыталась бежать и выйти из тайной программы. (Макс специально не упомянул ее названия — «Евтихий»; он решил сохранить свой порох сухим на тот случай, если вдруг в даркнете обнаружатся новые свидетельства и улики.)

— Кроме этого письма у нас нет никаких доказательств, что Мартин работал на ЦРУ или имел к нему какое-либо отношение.

— А если и работал? Что тогда?

— Тогда исчезновение Розы пять лет назад и ее последующее заточение будут иметь последствия.

— Какие?

— Делом по ее исчезновению должна будет заниматься разведка, а не полиция.

— Потому что Мартин, может, работал, а может, и не работал на ЦРУ, которое когда-то, может, проводило а, может, и не проводило секретную программу, которой вообще-то не существует?

«Как невероятно зазвучал сценарий событий в таком ключе!» — усмехнулся про себя Джар.

— Роза вспоминала что-нибудь еще о своем заточении? — спросил его собеседник.

— Переделанный Мартином дневник все смешал в ее сознании, как и лошадиные дозы препаратов, которые он на ней испытывал.

— Нас особенно интересуют первые годы — после исчезновения Розы в Кромере.

Джар в недоверии замотал головой:

— Мартин был ученым. Больным фармакологом, бредившим фантазиями о работе в Гуантанамо. Только и всего.

— Именно в этом мы и хотим убедиться.

— Наверное, он не отказался бы работать на ЦРУ. Все эти пытки и зверства в Гуантанамо. Эта тюрьма стала бы ему вторым домом. Но он работал по контракту в одной исследовательской организации в Норвиче — пока его не уволили оттуда за жестокое обращение с людьми.

— После 11 сентября Запад стал привлекать самых неожиданных людей на помощь в борьбе с терроризмом. Ученый-исследователь в области фармакологии, интересующийся синдромом приобретенной беспомощности, вполне мог быть задействован.

Джар молча изучал старые камни в кладке причальной стенки, пытаясь почерпнуть успокоение в их долголетии и вековой стойкости перед штормами и бурями.

— У меня к вам одна просьба, — продолжил азиат.

Джар устремил взгляд через гавань на деревушку. Стоя у большого окна рыбацкого домика, Роза наблюдала за ними. Азиат проследил за взглядом Джара. И оба мужчины молча посмотрели на девушку.

— Ее отец был замечательным человеком — нам всем его сильно не хватает, — сказал азиат. — Позвоните мне, когда она начнет вспоминать, что с ней действительно произошло.

И с этими словами он протянул Джару белую визитку, на которой был напечатан только один мобильный номер.

— Роза провела против своей воли пять лет в подвале ангара на заброшенном аэродроме в Норфолке, — тихо проговорил Джар. — Ее удерживал в заточении собственный дядя, который ни во что ее не ставил, который ни во что не ставил женщин вообще и презирал их больше, чем своих подопытных животных.

— Надеюсь, что вы правы, Джар. Ради нашего общего блага.

Джар смотрел, как мужчина подошел к своей машине, повернул ключ зажигания и уехал. Когда его автомобиль исчез из виду, Джар снова перевел взгляд на большое окно рыбацкого домика. Роза все еще стояла возле него, глядя на море. Джар закрыл свои глаза и, вдохнув свежего соленого воздуха, открыл их снова.

«Что же таится в твоей красивой, но поврежденной головке? — думал он. — Какие тайны ты хранишь, сама того не зная?»

Роза махала ему рукой из окна.

О ЧЕМ МЫ СОЛГАЛИ _{(роман) Камилла Уэй}

Чем глубже Клара погружается в прошлое своего бойфренда, тем больше страшных секретов она открывает.

И наконец, узнав, кто такая Ханна и как она связана с Люком, Клара понимает, что ее собственная жизнь в опасности.

Успеет ли она что-то предпринять, пока не станет слишком поздно?

1

Кембриджшир, 1986

Я поняла не сразу, что это отрубленная голова. И только потом, подойдя вплотную, увидела: это Луси. Брызги желтого на белой подушке показались мне издали то ли скомканным носком, то ли измятым платочком. Но как только я разглядела нежный хохолок, крохотный поникший клювик, то сразу все поняла. Неожиданно для себя догадалась и о большем, в тот миг все стало ясным.

Я прошептала: «Ханна?» В коридоре за дверью в спальню скрипнула половица. Голову словно сдавило обручем. Я позвала громче, все еще дрожащим от страха голосом: «Ханна, это ты?» В ответ — тишина, но я ощущала ее присутствие, чувствовала, что она здесь рядом, выжидает, прислушивается.

Я не хотела дотрагиваться до моей маленькой птички, не могла смотреть на тонкую коричневую линию застывшей крови в том месте, где головку отсекли от тела, на ее полуоткрытые остекленевшие глаза. Меня замутило при мысли о том, была ли она жива или мертва, когда все это произошло.

Войдя в комнату, я увидела Ханну: она стояла у окна и глядела на сад. Я окликнула ее, она повернулась, прекрасные карие глаза смотрели мрачно, на губах блуждала еле заметная улыбка. Она сказала: «Да, мамочка… Что-то случилось?»

2

Лондон, 2017

Клара проснулась от шума дождя, сирены, ревущей где-то далеко на Олд-стрит, и от глубоких ударов баса, равномерно пульсирующего из колонок соседей. Она сразу же поняла, что Люка не было — ни в их кровати, ни дома. Клара просто лежала без движения, глядя в темноту, затем потянулась за телефоном, на экране высветилось время: 04.12. Ни пропущенных звонков, ни сообщений. Через щели в занавесках был виден дождь в ярко-оранжевом свете уличных фонарей. Внезапно под окном ее квартиры на Хокстон-сквер раздался пронзительный женский хохот и через мгновение послышался нестройный цокот каблучков.

Прошел целый час, прежде чем она забылась сном. А за дверью спальни голубой свет уже начал проникать в темные углы квартиры, предметы мебели постепенно обретали форму, их цвета и очертания проступали из сумрака подобно очертаниям кораблей. В клубах и барах на площади затихла жизнь, давно ушли последние посетители. Скоро остатки ночи смоет шуршание щеток и скрип колес уборочных машин, люди покинут свои дома и потянутся к автобусным остановкам и станциям метро, начнется новый день.

Сверху еще доносились монотонные пульсирующие звуки, когда она, усевшись на кровати и завернувшись в одеяло, уставилась в телефон, а в ее измученном мозгу рождались все новые и новые догадки. Вчера в офисе они не смогли перекинуться и парой слов, Клара ушла, ничего не зная о его планах на вечер. После работы она ненадолго встретилась с подругой в баре и потом рано легла спать, полагая, что в скором времени он вернется домой. Стоит ли позвонить ему сейчас? Клара помедлила. Они съехались только шесть месяцев назад, меньше всего ей хотелось быть девушкой, которая вечно ноет, придирается, сует нос в его дела и устанавливает комендантский час, их отношения строились иначе. Наверное, он где-то весело проводил время. Ей не привыкать. Такое случалось и раньше, несколько бокалов подкреплялись еще несколькими бокалами, в итоге он шел отсыпаться к какому-нибудь приятелю.

Но сейчас что-то не давало ей покоя, но что? Он не только не написал, но и вообще не пришел домой.

Лишь в душевой кабинке Клара вспомнила, какое сегодня число. Среда, двадцать шестое. Собеседование Люка. Она застыла с открытым флаконом шампуня в руке. День важного собеседования, после которого можно было рассчитывать на серьезное повышение.

Он готовился к нему задолго; исключено, чтобы Люк гулял где-нибудь всю ночь перед событием, так много значившим для него. Быстрым движением Клара выключила воду и, на ходу заворачиваясь в полотенце, поспешила в комнату за телефоном. Нажала на кнопку вызова, с нетерпением ожидая гудка соединения. Где-то внизу раздался резкий вибрирующий звук. Присев на корточки и заглянув под кровать, Клара увидела его на пыльном полу — забытый, затерянный телефон Люка. «Черт», — выругалась она вслух, и в ответ, словно удивившись звуку голоса, резко оборвалась пульсирующая над ее головой музыка.

Она открыла почту и, конечно же, нашла сообщение от Люка, отправленное вчера вечером в 18.23 с рабочего адреса.

Привет, милая! Снова забыл телефон дома. Останусь на работе часов до восьми, надо уточнить пару вещей к собеседованию, потом домой — хочу выспаться перед завтрашним. Проводишь время с Зои, не так ли? До скорого, Л.

Час спустя, идя по направлению к Олд-стрит, она велела себе собраться. Он наверняка передумал, вот и все. Решил пропустить по пинте с ребятами из его команды, а потом завис с ними на всю ночь. Предупредить не мог, так как телефона под рукой не было — добавить больше нечего. Она вот-вот увидит его в офисе и он — явно смущенный, страдающий от похмелья, — будет рассыпаться в извинениях. Так почему же так щемит сердце? Под сырым и бесцветным, как старая жвачка, апрельским небом Клара шла вдоль уродливой, уже закупоренной транспортом, магистрали, мимо суровых громадных зданий у кольцевой развязки, по широким тротуарам, заполоненным жителями пригородов со стаканчиками кофе в руках, в наушниках, устремленных в телефоны — или же погруженных глубоко в себя, ничего не замечающих вокруг, — все, как один, стекались к выложенному белой плиткой входу в подземку, которая затягивала их вглубь, уносила на огромной скорости и вновь выплевывала в другом конце города.

Издательство, где они оба работали, располагалось в центре Сохо. Они познакомились там три года назад будучи сотрудниками разных журналов — она публиковалась в финансовом вестнике, он возглавлял отдел дизайна в журнале по архитектуре, выходившем раз в квартал, — и вскоре начали встречаться.

Это был ее первый день в Бриндл-Пресс. Желая произвести хорошее впечатление, Клара вызвалась приготовить и разнести утренний чай. Она, пока заливала кипятком чайные пакетики и добавляла молоко и сахар, с волнением пробегала глазами по списку сотрудников и, не осознав, что поставила на поднос слишком много чашек, поспешила из кухни. Когда поднос выскользнул из рук и звучно грохнулся на пол, зрелище было просто неописуемым: разбросанные повсюду осколки фарфора, дымящиеся потоки темной жидкости и промокшее насквозь платье, столь тщательно подобранное для «первого дня».

Черт! Черт, черт, черт. Только тогда она заметила его, высокого симпатичного парня, стоявшего в проеме и весело наблюдавшего за ней. «Ох», — произнес он и нагнулся, чтобы помочь ей. Она простонала:

— Господи, я идиотка!

Он рассмеялся:

— Не переживай, — утешил он и добавил, — я — Люк.

В тот вечер, когда новые коллеги пригласили Клару в паб отметить начало работы, девушка увидела его сидящим за барной стойкой — взгляды встретились, ее сердце бешено забилось, и карие глаза Люка, казалось, приковали ее к месту — как если бы он протянул руку и прикоснулся к ней.

А сейчас, когда она подошла к рабочему столу, раздался телефонный звонок, мигала кнопка внутреннего вызова. Клара рванула трубку телефона: «Люк?»

Но это была его ассистент, Лорен.

— Клара? Куда он, мать его, делся?

Ее щеки залил румянец.

— Я не знаю.

На другом конце повисла неловкая пауза.

— Что, ты не… разве ты не видела его сегодня утром?

— Он вчера не ночевал дома, — призналась Клара.

Последовала еще одна пауза, пока Лорен переваривала новость.

— Хм.

Клара услышала, как Лорен громко сообщила присутствующим: «Он вчера не ночевал дома», — а затем мужской хохот, недвусмысленные комментарии, и хотя она не все отчетливо разобрала, общий тон был понятен — ну и дрянной же мальчишка этот Люк. Они прикалывались, ясное дело, и их беззаботный смех действовал в некотором роде успокаивающе. Она все еще крепко сжимала трубку, когда вновь зазвучал голос Лорен:

— Ладно, не волнуйся. Наверное, сдох засранец в какой-нибудь канаве, — пошутила она. — Увидишь его, передай, что Чарли в ярости: Люк пропустил совещание, а сегодня обсуждали обложку нового номера. До связи! — И Лорен повесила трубку.

Возможно, стоило пройтись по списку его контактов, обзвонить друзей. А что, если он скоро придет? Расстроится, что она подняла такую шумиху. Он просто обязан объявиться рано или поздно, в конце концов, люди именно так и поступают — они возвращаются.

Неожиданно на память пришел Джо Маккензи, лучший друг Люка, и впервые за это время Клара приободрилась. Мак. Уж он-то знает, что делать. Она схватила мобильный, выбежала в коридор, чтобы позвонить ему и, едва услышав столь хорошо знакомый выговор жителя Глазго, почувствовала себя спокойно.

— Клара, как дела?

Она представила себе его бледное серьезное лицо, небольшие карие глаза, рассеянно выглядывающие из-под копны темных растрепанных волос.

— Ты видел Люка? — спросила она.

— Одну секунду. — На заднем плане ревели «The White Stripes», и пока Клара с нетерпением ждала, она мысленно рисовала себе, как он пробирается сквозь хаос своей фотостудии; потом звуки музыки резко оборвались и Мак спросил:

— Люка? Нет. Почему? Что за … — ты разве не..?

Она начала быстро говорить, слова безостановочно слетали с ее губ: про то, как Люк забыл телефон, про его сообщение и несостоявшееся собеседование.

— Да, дела, — сказал Мак, как только она закончила. — Это все странно, тут ты права. Люк никогда бы не пропустил собеседование. — Он задумался. — Я обзвоню всех. Спрошу, не видел ли кто его. Может, он ушел в загул и проспал, ты же его знаешь.

Однако через полчаса Мак прислал эсэмэс: «Никто про него не слышал. Буду держать руку на пульсе, уверен, он найдется».

Клара не могла избавиться от ощущения, что что-то пошло не так. Несмотря на смешки коллег, она не думала всерьез, что он с другой женщиной. Даже если предположить, что была другая женщина, связьна одну ночь, конечно же, не могла так затянуться. Она заставила себя взглянуть правде в глаза: истинная причина ее беспокойства в том, что у Люка завелся «сталкер».

Все началось около года назад, когда Люк стал употреблять это слово в кавычках, относясь к происходившему с долей юмора. И даже окрестил сталкера «Бэрри», смешным безобидным именем, показывая этим, насколько беспечно он ко всему этому относился. «Бэрри снова наносит удар», — говорил Люк после очередного злобного комментария на Фейсбуке или молчаливого телефонного звонка, или непрошеного подарка, присланного по почте.

Но стали происходить более странные вещи. Сначала кто-то подсунул под дверь конверт с фотографиями. На каждой из них был Люк в повседневной обстановке: вот он стоит в очереди в кафе, а вот идет к метро или садится в их машину. Как сказал Мак, кто бы ни сделал снимки, он должен был следовать за Люком по пятам с широкоугольным объективом. Клару до сих пор трясло. Фотографии просунули через прорезь в почтовом ящике, откровенно цинично, как будто хотели сказать: «Смотри, что я могу, это так просто». Хотя она умоляла вызвать полицию, Люк и слышать об этом не хотел. Он словно нарочно решил притвориться, будто ничего не происходит, что это всего лишь назойливое недоразумение, которое пройдет само собой. Сколько бы Клара ни уговаривала его, он оставался непреклонен.

А потом… три месяца назад Клара и Люк поздно вернулись домой после вечеринки и обнаружили, что дверь взломана. Они обошли квартиру в полной тишине, осознавая, что здесь уже побывал чужак и порылся в их вещах; и то чувство отвращения и страха, которое Клара при этом испытала, ей уже не забыть никогда. Но вот странное дело — они нашли квартиру в идеальном порядке: ничего не украдено и, насколько она могла судить, не сдвинуто с места. И только на кухонном столе оставлена записка от руки на страничке, вырванной из блокнота Клары: «Я буду за тобой приглядывать, Люк».

По крайней мере, это напугало Люка достаточно, чтобы разрешить Кларе обратиться в полицию. Полицейские объявились лишь на следующий день и не продвинулись в поисках ни на йоту — соседи ничего не видели, отпечатков пальцев обнаружено не было, а поскольку все вещи целы и на своих местах, так называемое «расследование» тихо сошло на нет.

И что еще более загадочно — после этого незнакомец, кем бы он ни был, потерял, казалось, всякий интерес. Неделя за неделей никаких происшествий… Люк торжествовал. «Видишь? — спрашивал он. — Говорил тебе, когда-нибудь ему наскучит». Хотя Клара пыталась выкинуть эту историю из головы, она была не в состоянии забыть ни угрожающий тон записки, ни то, что преступник бродил где-то рядом, выжидая удобного случая.

И вот теперь Люк исчез. А что, если «Бэрри» приложил к этому руку? Стоило ей только об этом подумать — она тут же мысленно увидела Люка, как он смеется и закатывает глаза: «Господи, Клара, хватит все так драматизировать!» На смену утру пришел день, нарастало дурное предчувствие, и вместо любимого кафе во время обеда Клара направилась прямиком к подземке.

Через полчаса она уже была на Хокстон-сквер. Стоило только увидеть их сквот, здание из желтого кирпича в самом дальнем углу улицы, как Клару наполнило чувство уверенности в том, что Люк ждет ее дома; она пробежала последние несколько сотен ярдов мимо ресторанов и баров, мимо черных оград и утопающих в тени газонов центрального парка, остановилась, тяжело дыша, перед входной дверью, с нетерпением открыла ее ключом и взлетела по лестнице к их квартире. Вошла и не обнаружила там никого.

Клара опустилась в кресло, вокруг было невыносимо тихо и спокойно. Она взяла с кофейного столика фотографию, которую вставила в рамочку, как только они съехались с Люком. Их совместное фото, сделанное знойным июньским днем три года назад в парке Хэмпстед-Хиз — прижавшись к друг другу, Люк и Клара со смехом смотрят в камеру. В то первое лето на них волной нахлынули бесконечные обжигающие дни, город принадлежал лишь им двоим. Это была любовь с первого взгляда, легкая, как дыхание, Клара еще не встречала никого, похожего на Люка — красивого, жизнерадостного, ласкового, полного энергии и очарования молодого человека, считавшего Клару — к ее величайшему изумлению — столь же неотразимой. Она смотрела на фотографию, на пойманное в объектив мгновение счастья, запрятанное под стекло, и водила пальцем по его лицу. «Где ты? — прошептала Клара. — Где ты, черт тебя подери, Люк?»

В эту секунду хлопнула входная дверь на первом этаже и ее сердце ёкнуло. Затаив дыхание, Клара вслушивалась в нарастающий шум шагов на лестнице. Когда шаги замерли на их площадке, Клара вскочила с кресла и бросилась открывать дверь, но с удивлением обнаружила там не Люка, а соседку с верхнего этажа, уставившуюся на нее с не меньшим изумлением.

Клара не знала имени женщины, поселившейся над ними шесть месяцев назад. Ее возраст сложно было угадать, где-то между двадцатью пятью и тридцатью пятью годами. Тощая шатенка с прямыми длинными волосами и тонкими чертами лица под толстым слоем косметики. Случалось, Клара и Люк сталкивались с ней на лестнице, но за все время, пока они здесь жили, она ни разу не ответила на их приветствие, попросту проходила мимо шаркающей походкой, глазами в пол. Когда же один из них поднимался к ней в квартиру, чтобы попросить сделать потише музыку, гремевшую в динамиках сутками, она не открывала дверь, лишь прибавляла звук до тех пор, пока они не уходили.

— Могу чем-нибудь вам… — начала было Клара, но женщина уже направилась к лестнице. Клара молча смотрела ей вслед, однако волнение и стресс дали о себе знать. — Извините! — выпалила она и соседка мгновенно застыла: нога занесена над следующей ступенькой, взгляд отведен в сторону. — Я по поводу музыки. Может, хватит уже? Грохочет всю ночь, а иногда и большую часть дня, нельзя ли время от времени выключать ее совсем?

Сначала Клара решила, что женщина не станет ей отвечать, но та медленно повернула к ней лицо. Прежде чем снова отвести глаза, густо подведенные черным карандашом, она посмотрела на Клару в упор и, с легким намеком на улыбку, тихо спросила:

— Где Люк, Клара?

Клара до того растерялась, что онемела.

— Прошу прощения?

— Где Люк, Клара?

Кто бы мог подумать! Соседке были известны их имена. Возможно, увидела надпись на почтовом ящике, но смущало то, как она это произнесла — обыденным, привычным тоном, с такой странной улыбкой на губах.

— О чем вы говорите? — спросила Клара, но женщина повернулась и продолжила подниматься по лестнице. — Извините! Почему вы интересуетесь Люком? — ответа не последовало.

Клара проводила ее взглядом. Казалось, весь мир сговорился против нее, задумав сыграть с ней какую-то невероятную шутку. Дверь этажом выше открылась и захлопнулась, и Клара, наконец, вернулась домой. Постояла несколько секунд в их маленькой прихожей, прислушиваясь, пока сверху не начал бить по потолку привычный пульсирующий звук баса.

Уже половина второго — самое время возвращаться на работу, иначе коллеги будут волноваться. Но Клара не пошевелилась. Пора начать обзванивать больницы? Надо поискать номера телефонов — так, по крайней мере, она будет что-то делать. Клара направилась в кладовку, которую они использовали как кабинет, оживила ноутбук Люка простым нажатием мышки, и сразу же высветилась страница Gmail и почтовый ящик Люка.

На мгновение палец завис над мышкой, пока она, осознавая, что не следует совать нос куда не просят, смотрела в экран. Но потом взгляд упал на список папок. Среди привычных «входящие», «черновики» и «корзина» была одна, названная просто — «сука». Испытав легкий шок, Клара открыла ее. Там было не менее пятисот сообщений, присланных в течение последнего года с разных аккаунтов, подчас по пять штук за день — тут было отчего разинуть рот. Она начала кликать по ним и читать одно за другим.

Видел меня сегодня, Люк? А я тебя «да». Смотри в оба!

И:

Я тебя знаю, Люк. Я знаю, кто ты и что ты сделал. Тебе удалось одурачить почти всех, но только не меня. Мужчинам, подобным тебе, меня не одурачить.

Как поживают родители, Люк? Как Оливер и Роуз? Они знают правду о тебе — твоя семья, твои друзья, твои коллеги? А твоя маленькая подружка… или она слишком тупа, чтобы что-либо просечь? Долбаная идиотка, но и она скоро обо всем догадается.

Затем:

Женщины для тебя ничто, верно, Люк? Мы здесь для твоего удобства — перепихнуться, поиздеваться, использовать и переступить через нас. Мы для тебя как одноразовая посуда. Ты думаешь, что неприкасаем, что тебе все сойдет с рук? Подумай еще, Люк.

Следующее:

Что они скажут о тебе на твоих похоронах, Люк? Попрощайся со всеми, конец близок.

Последнее сообщение было отправлено несколько дней тому назад.

Иду за тобой, Люк. До скорого.

Так это женщина? Выходит, он знал уже несколько месяцев, знал и ничего ей не сказал, даже словом не обмолвился о сообщениях. Интересно, имел ли Люк представление о том, кто она. Уж ей-то было известно о нем многое — имена родителей, место работы, почти каждый его шаг. Была ли она тем человеком, кто взломал их квартиру, подбросил снимки, письма? В голову закралась совсем уж сумасшедшая мысль, что все происходящее — розыгрыш. Кто-то из его друзей решил сыграть с Люком изощренную шутку. Но тогда где же Люк, где он? Иду за тобой, Люк. До скорого.

Клара пребывала в глубокой задумчивости, когда звонок домофона разрезал тишину; она подскочила от неожиданности и страха.

3

Кембриджшир, 1986

Мы очень долго ждали ребенка. Годы и годы. Врачи не могли нам объяснить. Не находили ни одной причины, почему у нас с Дагом ничего не получалось. «Бесплодие неясного генеза» — единственное, что нам сказали. Кажется, создать семью легко, но если потом тебя лишают ее, крадут будущее, о котором грезил, — это похоже на смерть. Я всегда хотела быть матерью. Когда школьные друзья шли учиться в университет или находили работу в центре Лондона, я знала, что это — не мое. Я не стремилась делать карьеру, покупать большой дом или иметь много денег. Мне хватало нашего коттеджа в деревне, где я выросла, строительного бизнеса Дага. Я лишь мечтала о детях, как и Даг.

Обычно я встречалась со своими бывшими одноклассниками, когда они приезжали в деревню на праздники. Я понимала, что была для них женщиной без амбиций, одетой в вещи, купленных на рынках, видела в их взглядах недоумение — или намек на превосходство, когда они осознавали мое нежелание походить на них. Меня это не волновало. Я знала, что буду счастливой, когда моя мечта осуществится.

Год за годом, женщина за женщиной… ситуация начала меняться. Они начали меняться. К тридцати годам то одна, то другая стали приезжать на выходные с младенцами на руках. К тому времени я пыталась забеременеть в течение нескольких лет, многие, многие месяцы глотала разочарование, но ничего меня так не ранило, как этот бесконечный парад детей девушек, с которыми я когда-то ходила в школу.

Потому что я видела по лицам, как это переменило их. Как буквально за одну ночь все, что определяло смысл их существования — красивые шмотки, карьера, удачливые мужья — вдруг отошло на второй план в сравнении с тем, чем они сейчас обладали. И это были не физические изменения, не пятна молока на одежде и не утомленные лица, не усталость от навалившейся ответственности, не принадлежность к некому новому сообществу и даже не материнская преданность, которую они испытывали. В их глазах читалось новое сознание, и это было тем, я так думаю, что меня особенно ранило. Казалось, они перешли в другое измерение, где жизнь приносила удовлетворение и была наполнена смыслом на непостижимом для меня уровне. Чувства зависти и безысходности, которые я испытывала, опустошали.

Насколько мне известно, многие женщины счастливы и без детей; они ведут вполне полноценную жизнь, в которой нет места ребенку, но я не из таких. Сколько себя помню, я всегда мечтала только об одном — иметь семью.

И когда наконец-то… наконец-то чудо произошло — это было самое удивительное, радостное событие, которое только можно было представить. Меня наполнило редкое чувство невыразимого восторга, когда я впервые взяла Ханну на руки. С самого начала мы с Дагом очень сильно полюбили Ханну. Мы многое принесли в жертву, ждали ее так долго… так бесконечно долго.

Не помню точно, когда появились первые сомнения. В первое время я себе в этом не признавалась. Все списывала на усталость, стресс материнства и сотню других вещей вместо того, чтобы взглянуть правде в глаза. Я никому не рассказывала о своих волнениях. О своих страхах. Я говорила себе, что этот здоровый и красивый ребенок был нашим — вот и все, что имело значение.

А теперь я знаю. Удивительным образом я и тогда знала, что что-то было не в порядке с моей девочкой. Безошибочный природный инстинкт, наподобие того, что помогает животным чувствовать опасность в своей среде. Тайком я сравнивала ее с другими малышами — в клинике, в клубах матери и ребенка, в супермаркете. Я наблюдала за их реакциями, выражением глаз, за тем, как менялись эмоции на их личиках, а потом смотрела в красивые большие карие глаза Ханны и ничего там не находила. Ум — да, за него я никогда не переживала, но эмоции — нет. Никакого проявления чувства с ее стороны. Я расточала любовь, но она словно не доходила до Ханны, струясь и соскальзывая с нее, как капли воды с дождевика.

Когда я рассказала о своих опасениях Дагу, он с легкостью их отмел. «Она просто спокойная, вот и все, — сказал он — позволь ей быть собой, дорогая». И я позволила себе расслабиться, увериться в его правоте, в том, что Ханна была в порядке, а страхи на ее счет существовали только в моем воображении. Но незадолго до ее трехлетия случилось нечто, что уже и Даг не мог игнорировать.

Я готовила завтрак на кухне в то время как Ханна сидела на полу и играла на импровизированной барабанной установке из кастрюль, сковородок и ложек, которые я достала, чтобы как-то занять ее. Она монотонно стучала по одной из сковородок, звук от ударов рикошетом отдавался в моей голове, и когда я уже мысленно отругала себя за неудачную идею, шум внезапно прекратился.

— Ханна хочет печенье, — объявила она.

— Нет, милая, не сейчас — сказала я, улыбаясь. — Я варю овсянку. Вкусную овсянку! Все будет готово через минуту.

Она поднялась с пола и сказала громко:

— Ханна хочет печенье сейчас!

— Нет, солнышко, — ответила я более решительно. — Сначала завтрак, подожди.

Я нагнулась к нижнему ящику, гремела посудой в поисках миски и не услышала, как она подошла ко мне сзади. Когда я обернулась, почувствовала внезапную жгучую боль в глазу и тут же отпрянула в шоке. Мгновением позже я поняла, что произошло — Ханна с размаху ударила концом металлической ложки в мой глаз с такой силой, какую я в ней и не подозревала. Сквозь накативший на меня ужас, всего на долю секунды я увидела реакцию Ханны — на ее лице промелькнуло удовлетворение, прежде чем она повернулась ко мне спиной.

Я была вынуждена взять ее с собой в госпиталь, поскольку до возвращения Дага оставалось еще несколько часов. Не имею представления, поверила ли мне медсестра отделения неотложной помощи или же решила, слушая мои неубедительные оправдания, что я — побитая жена, очередная жертва семейной пьяной ссоры. Если же она, к моему стыду и страху, догадалась, то никак не прокомментировала произошедшее. И все это время Ханна молча, без интереса слушала, как я лгала о том, что налетела на дверь и наблюдала за медсестрой, накладывавшей мне повязку.

Вечером, когда Ханна уже лежала в кровати, мы с Дагом сидели за кухонным столом, уставившись друг на друга.

— Ей еще и трех нет, — сказал мертвенно-бледный Даг. — Ханна лишь маленькая девочка, она не понимала, что творит.

— Нет, понимала, — ответила я ему. — Она отлично осознавала, что делала. А потом даже бровью не повела, села обратно на пол и продолжила барабанить по этим чертовым кастрюлям, как будто ничего не произошло.

После этого случая Ханна становилась все хуже. Все дети делают больно друг другу, это случается сплошь и рядом. В любом детском саду, в любом уголке страны они будут кусаться, бить и колотить друг друга. Потому что раздражены или потому что другой ребенок обидел их, или просто потому что хотят получить игрушку. Но не преднамеренно, не ради удовольствия, в отличие от Ханны. Я следила за ней подобно соколу и видела, как Ханна делала это, замечала выражение ее глаз, когда она быстро оглядывалась по сторонам, прежде чем ущипнуть или шлепнуть. Реакция на боль служила для нее стимулом. И мне это было известно. Я сама все видела.

Мы отвели ее к врачу, настояв на визите к детскому психологу — отправились втроем в Питерборо на встречу с мужчиной в красном джемпере по имени Нил, с искренней улыбкой и мягким голосом. И хотя он делал все возможное, предлагая Ханне нарисовать ее чувства или рассказать какую-нибудь историю при помощи кукол, она категорично отказывалась. «Нет, — говорила она, отшвыривая карандаши и игрушки. — Не хочу».

— Послушайте, — сказал Нил после того, как секретарь увела Ханну в другую комнату. — Она очень маленькая. Дети иногда устраивают сцены. Весьма вероятно, она не осознавала, что может серьезно вас поранить. — Он помолчал, с сочувствием глядя мне в глаза. — Вы отмечали отсутствие в ней привязанности, отсутствие… эмоциональной отдачи. Дети изредка копируют поведенческую модель своих родителей. Маме или папе полезно помнить в этой ситуации, что они — взрослые люди, и что ребенок не обязан удовлетворять их эмоциональные потребности.

Он сказал все это самым доброжелательным тоном, очень деликатно, но я мгновенно пришла в ярость:

— Я нянчусь с этим ребенком дни напролет, — прошипела я, игнорируя успокаивающее прикосновение Дага к моей руке. — Я бесконечно общаюсь с ней, играю, целую, люблю ее и не прекращаю говорить ей, какая она особенная. И я вовсе не жду от своей трехлетней дочери, что она будет «удовлетворять мои эмоциональные потребности». Вы считаете меня идиоткой?

Но он заронил зерно сомнения, намек был очевиден. С какого бока ни посмотри — виновата я. Глубоко в душе я, конечно, волновалась, что Нил прав: мне чего-то не хватало, из-за меня произошло то, что произошло, что бы это ни было. Мы ушли из кабинета психолога и никогда больше к нему не возвращались.

В тот самый день, когда она убила Луси, я стояла и смотрела на свою пятилетнюю дочь сквозь открытую дверь в ее комнату и последняя надежда на то, что я ошибалась, что Ханна выправится, что где-то внутри она нормальный, здоровый ребенок, испарилась. Я прошла через комнату и взяла ее за руку. «Пойдем со мной», — сказала я и повела в мою спальню. Ни протеста, ни особой заинтересованности с ее стороны — это только усилило мой гнев. Я подтащила Ханну к кровати; она стояла рядом, смотрела на голову Луси на подушке и я увидела — клянусь, увидела — выражение удовольствия, промелькнувшее в ее глазах. Когда Ханна повернулась ко мне, взгляд ее был совершенно невинен.

— Мамочка? — сказала она.

— Это ты. — Мой голос дрожал от гнева. — Мне все известно. — Я любила мою птичку. Она перешла ко мне от одной пожилой соседки, с которой мы были когда-то дружны; все эти годы без ребенка в доме мое внимание было сосредоточено на Луси — милом, беззащитном, крошечном существе, нуждавшимся в заботе и во мне. Ханна знала, насколько сильно я любила Луси. Да, знала.

— Нет, — ответила она и наклонила голову набок, продолжая изучать меня. — Нет, мамочка. Это была не я.

Я оставила ее около кровати, а сама бегом спустилась в кухню. Там стояла клетка Луси — дверка распахнута, окоченевшее обезглавленное тельце лежит на полу рядом с клеткой. Скользя взглядом, я быстро осмотрела все вокруг. Как она это сделала? Чем? Разумеется, у нее не было доступа к кухонным ножам. Пронзенная внезапной догадкой, я побежала обратно наверх в ее комнату. И вот она — металлическая линейка из ящика для инструментов Дага, лежавшая на столе. Днем раньше я слышала, как Ханна просила Дага дать ей линейку «для дела», как она объяснила. И теперь линейка валялась рядом с ее поделками, я смотрела на нее, пока тошнота не подступила к горлу.

Я не слышала, как Ханна последовала за мной из кухни наверх, тихо вошла в комнату и очутилась рядом.

— Мамочка? — позвала она.

Душа ушла в пятки.

— В чем дело?

Она посмотрела на мой живот.

— Все в порядке?

Ее манера говорить — чарующим мелодичным голосом, немного пришептывая, — была восхитительна, все это отмечали. Я преодолела отвращение и спросила:

— Что? Что в порядке?

Она изучающе посмотрела на меня.

— Ребенок, мамочка. Малыш в твоем животике. Он в порядке? Или тоже умер?

В защитном жесте я прижала руку к животу, словно обороняясь от удара Ханны. Она сверлила меня взглядом.

— С чего ты взяла, что ребенок мертв? — прошептала я. — Почему ты так говоришь? Не может быть, чтобы Ханна знала о самом большом из моих страхов — что ребенок, наше второе чудо, не выживет, появится на свет мертвым. Эти навязчивые мысли были следствием наших непростых с ней отношений, я думаю. Я почти чувствовала, что заслуживаю все это, ведь я такого наворотила с Ханной. В наказание у меня заберут мое нерожденное дитя.

Когда я посмотрела в ее глаза, по моей спине пробежал холодок.

— Стой здесь, — сказала я. — Не уходи, пока я не разрешу.

Этим же вечером я рассказала обо всем Дагу.

— Что мы будем делать? — спросила я. — Что, черт возьми, мы будем делать?

— Мы не знаем наверняка, что это была Ханна, — вяло отреагировал он.

— Тогда кто, черт побери?

— Возможно… Боже, я не знаю! Возможно, лиса или кто-то из слоняющихся соседских детей.

— Не будь дураком!

— У нас в саду все время шныряют лисы, — сказал он. — Ты уверена, что черный ход был закрыт?

— Ну… нет. Она была открыта, но…

— Мы должны были раньше предупредить Ханну, чтобы она не оставляла клетку незапертой, — добавил он.

Правда, Ханна любила кормить Луси, хотя знала, что ей не разрешалось открывать клетку без меня, может быть, она вертела щеколдой туда-сюда.

— Хорошо, а как насчет того, что она сказала о ребенке? — спросила я.

Даг устало потер лицо.

— Ей пять лет, Бет. Она пока не понимает, что такое смерть, так ведь? Вероятно, ей страшно из-за ее нового братика или сестренки.

Я посмотрела на него в упор.

— Не могу поверить… как ты можешь так говорить! Я знаю, что это Ханна. Да у нее на лице все было написано!

— А ты-то где была? — Он повысил голос. — Где, черт возьми, ты была в это время? Почему не следила за ней?

— Не смей меня обвинять! — прокричала я. — Не смей!

Обеспокоенные, утомленные, мы продолжили спорить, язвить, ершиться, нападать друг на друга.

— Мамочка? Папочка? — Ханна возникла в дверном проеме, сонная и такая очаровательная в своей розовой пижаме. В руке она держала мишку. — Почему вы кричите?

Даг встал со стула.

— Привет, малышка! — Он зазвучал неожиданно весело. — Как поживает моя принцесса? Обнимешь папочку?

Она кивнула и, осторожно подойдя ближе, грустно и тихо спросила:

— Это из-за Луси?

Мы с Дагом переглянулись. Он поднял ее на руки.

— Ты знаешь, как это случилось?

Она помотала головой.

— Мамочка думает на меня, но я этого не делала! Мамочка любит свою птичку, и я тоже.

Из ее глаз хлынули слезы.

— Я бы никогда в жизни не навредила Лулу.

Даг крепко ее обнял.

— Я знаю, что ты бы этого не сделала, конечно, нет. Это всего лишь чья-то злая шутка, вот и все. А может, лиса озорничала. Ну же, солнышко, перестань плакать, пожалуйста. Пойдем обратно в твою кроватку.

Я знаю, что он сам себя обманывал, он был слишком напуган, чтобы признать правду, но мне никогда еще не было так одиноко, так скверно, как в тот момент. Когда они уходили из кухни, я подняла глаза и поймала невозмутимый взгляд Ханны, взиравшей на меня через плечо ее отца. Мы неотрывно смотрели друг на друга, пока они не повернули за угол и не скрылись из виду.

4

Лондон, 2017

Когда Клара сняла трубку домофона, она услышала потрескивающий голос Мака, он раздавался словно из другого мира — обычного, невинного места, в котором сердце не перестает биться и кровь не стынет в жилах после получения электронных писем.

— Господи, — сказал он, когда она его впустила, — ты выглядишь ужасно. Я пошел к тебе на работу, но мне сказали, что после обеда ты не возвращалась, так что… — Он замолчал. — Клара, ты в порядке?

Клара, ничего на это не ответив, подвела его к компьютеру и ткнула в экран.

— Читай, — сказала она.

Мак послушно сел. Пока он читал, Клара наблюдала за ним: голова наклонена, густые черные волосы торчат во все стороны, стройный высокий мужчина, скрючившийся в маленьком офисном кресле в таком неудобном положении, что кажется, сейчас распрямится и выпрыгнет из него, как чертик из табакерки. Она была рада его видеть, сковавший ее страх стал понемногу ослабевать.

Мак, самый близкий друг Люка еще со школьной скамьи, проводил в их квартире почти столько же времени, как и они сами. Он был частью той жизни, которую Клара знала всего сутки назад: ночи в клубе «The Reliance», вечера дома с пивом и коллекцией дисков, долгие похмельные обеды по субботам в «The Owl» или «Pussycat», только им понятные шутки и истории, легкие, комфортные отношения людей, связанных давней дружбой; Мак поддерживал их, был свидетелем счастливой нормальной жизни — до того, как все стало ненормальным, настолько далеким от того, чтобы быть нормальным.

— Вот дерьмо, — сказал он, закончив читать.

— Ты знал о сообщениях? — спросила она.

Мак смущенно посмотрел на нее:

— Ну да, Люк говорил мне, что получает странные письма, но я понятия не имел, что их так много и они настолько ужасны.

В отчаянии Клара повысила голос:

— Почему, черт возьми, он мне не сказал? Поверить не могу, что он скрыл их от меня. Сплошная мерзость, а от некоторых просто тошнит.

— Да уж, — сказал Мак. — Он… гм, не хотел тебя волновать…

— Ради всего святого!

— Знаю, знаю. Думаю, ему было не по себе от того, что их писала женщина.

— Издеваешься? Эта психопатка залезла в мою квартиру, угрожала моему парню. Что он затеял, когда решил мне ничего не рассказывать? — Она внимательно посмотрела на Мака. — Ему известно, кто она?

Мак замотал головой в ответ:

— Нет. Честно, не думаю, что у Люка были хоть какие-то догадки.

Она повернулась к экрану компьютера и прочла вслух последнее сообщение: «Иду за тобой».

— В смысле… что за хрень?

Она поискала глазами телефон.

— Я собираюсь звонить в полицию.

Мак поднялся.

— Я абсолютно уверен, что они не будут ничего делать, если человек отсутствует меньше двадцати четырех часов. Послушай, Клара, эти письма… писала какая-то извращенка, возможно, бывшая подружка, решившая запугать Люка, но я сомневаюсь, что они связаны с его исчезновением прошлой ночью.

— Тогда где его носит, черт возьми?

Он пожал плечами.

— Вероятнее всего — решил немного проветрить голову.

— Проветрить голову? С какой стати ему могло это понадобиться?

Мак не ответил, отвел глаза в сторону и сказал:

— Я обзвонил всех его друзей, но думаю, он может быть у родителей. Ты с ними связывалась?

Вопрос привел Клару в замешательство.

— Еще нет.

— Может, стоит попробовать? Это то, что в первую очередь сделала бы полиция.

Мак был прав. Даже странно, что такая очевидная мысль — дом мамы и папы Люка в Саффолке — не пришла ей в голову ранее. Она не знала никого, кто был бы так привязан к родителям, как Люк. Возможно, он был настолько напуган, что решил уехать из Лондона на несколько дней. Но если это так, почему он ей ничего не сказал?

Она в замешательстве посмотрела на телефон.

— А если его там нет? Ты же их знаешь — они с ума сойдут.

— Эй, а ты права…

Они уставились друг на друга, думая об одном и том же: Эмили.

Люк никогда не говорил о своей старшей сестре, Кларе были известны лишь сухие факты: в восемнадцать лет Эмили покинула отчий дом, и больше о ней не слышали. На тот момент Люку было десять, его брату Тому — пятнадцать. Люк рассказал ей об этом однажды поздно вечером в его старой коммунальной квартире в районе Пэкхем, расположенной в полуразрушенном викторианском таунхаусе в переулке рядом с Куинс-роуд, через несколько месяцев после того, как он и Клара стали встречаться; они валялись там в кровати ночи напролет, слушая музыку и голоса из баров и ресторанов, теснившихся под железнодорожными арками вдоль улицы, а над ними по эстакаде с грохотом проносились поезда.

— Ни малейшего представления, что с ней случилось? — спросила Клара, сраженная его историей.

Люк пожал плечами, а когда заговорил, в его голосе звучала горечь, которую она до сих пор не замечала.

— Нет, ни единой мысли ни у кого из нас. Просто однажды ушла. Оставила записку, в которой сообщила, что покидает дом, после этого никаких вестей от нее не было. Это полностью разрушило мою семью; родители так и не смогли оправиться. У мамы случился нервный срыв, после чего мы решили, что будет лучше никогда больше не упоминать имя Эмили. Мы убрали ее фотографии и перестали о ней говорить.

Клара в ужасе села на кровати.

— Так страшно! Тебе было всего десять, наверное, очень хотелось поговорить о ней… должно быть, это невероятно опустошило и тебя, и брата.

Он перестал водить рукой по ее ноге.

— Думаю, мы поняли, что не стоило этого делать.

— Но… разве не … я хочу сказать, полицию разве не привлекли к расследованию?

Он понурил голову.

— Она ушла сама по доброй воле. И мне кажется, это особенно ранило моих маму и папу — в записке говорилось, что она уходит, но не объяснялось, куда и почему. Отец говорил мне, что нанял тогда частного детектива, чтобы попытаться разыскать ее, но безрезультатно. — Он пожал плечами. — Она словно испарилась.

В этот момент Клара поняла про Люка то, что до сих пор оставалось загадкой. Нет-нет, да мелькала за его смехом и шутками, его потребностью быть живительной силой и душой любой вечеринки едва уловимая печаль, которую Клара до сегодняшнего дня не могла распознать.

— Какая она была? — тихо спросила Клара.

Он улыбнулся.

— Классная. Забавная, милая, но немного неистовая, что ли… Тогда я был десятилетним мальчиком, и сейчас не могу быть объективным, но мне кажется, такие люди редко встречаются. Ее страстно увлекали многие вещи, все эти собрания и марши за спасение китов, права женщин… да что угодно. Сводила с ума родителей, не могла спокойно усидеть на месте, просто выполняя школьные домашние задания. Я был ребенком, но ее принципиальность, уверенность в том, что правильно, а что — нет, даже в то время вызывали у меня восхищение. Свободный духом человек, понимаешь? — Он вздохнул и почесал лицо. — Может, у нас дома ее слишком ограничивали, а ей хотелось свободы? Кто знает? По-видимому, поэтому она и ушла.

— Мне так жаль, — мягко сказала Клара. — Не могу представить, каким ударом это стало для всех вас.

Он встал, прошел по комнате, достал с полки книгу и протянул ей. Тоненький том с детскими стихами: Т. С. Элиот, «Практическое котоведение».

— Она отдала ее за несколько месяцев до своего исчезновения, — сказал Люк. — Читала мне, когда я был маленьким. Это было… — Он прервался. — Так или иначе… это все, что у меня от нее осталось.

С благоговением Клара открыла книгу и прочла вслух надпись на чистом листе в начале: «Шаромыге от Разваляхи^[298]. Люблю тебя, мелкий. Целую, твоя Э.».

— Шаромыга? — удивилась Клара, и он улыбнулся в ответ.

— Это имена котов в одном из стихотворений, ее любимом.

Он немного помолчал, прежде чем сказать: «В любом случае, все в прошлом», — взял книгу из рук Клары, притянул ее к себе и вновь начал осыпать поцелуями, лишь бы — как ей показалось — она перестала задавать вопросы. Когда бы впоследствии Клара не пробовала говорить об Эмили, Люк только пожимал плечами и менял тему разговора, пока она, наконец, не сдалась, хотя мыслями часто к ней возвращалась — пропавшей сестре ее парня, однажды ушедшей из дома, о которой больше не было слышно.

С внезапной решительностью Клара сказала Маку:

— Я еду туда.

Он удивленно вздернул брови:

— В Саффолк? Сколько это занимает времени?

Она озиралась в поисках ключей и сумки.

— Час-полтора, не больше. По крайней мере, я буду что-то делать. Не могу просто сидеть здесь и ждать, мне кажется, я схожу с ума. Думаю, ты прав — я найду его там. Он так близок с отцом и матерью. И если он уехал, испугавшись писем, пусть сам скажет мне об этом, глядя в глаза.

— О’кей, — протянул Мак. — А если его там нет?

Она посмотрела на него.

Мак кивнул и похлопал по сумке с ноутбуком.

— Конечно, у меня полно фотографий, которые нужно отредактировать — мне все равно, где работать.

Она помедлила.

— А ты не обзвонишь госпитали?

— Клара, я не думаю, что…

— Тогда я позвоню в полицию — еще одна причина, почему сначала я хочу предупредить Роуз и Оливера. Ты останешься здесь на случай, если он все-таки вернется? Пожалуйста, Мак!

Он обезоруживающе развел руками.

— О’кей, сделаю.

Клара села в машину и сразу же позвонила в офис, переключив телефон на громкую связь, прежде чем отправиться на другой конец города в сторону трассы М11. Она немного не доехала до Северной окружной дороги, а ее редактор уже согласился, хотя и неохотно, предоставить ей еще один выходной ввиду «личных обстоятельств». После этого она связалась с Лорен, которая подтвердила, что от Люка весь день не было новостей. В конце разговора Клара попросила соединить ее со службой безопасности и поговорила с Джорджем, охранником, дежурившим в прошлую ночь. Тот рассказал ей, что Люк покинул здание через служебный выход около 7.30 вечера, они перекинулись парой слов о футболе, ничего необычного Джордж не заметил.

— Ты же знаешь Люка, — хмыкнул он, — всегда с улыбкой на лице.

Проезжая по лондонским улицам, она думала о родителях Люка. Клара помнила, как сильно волновалась в тот день, когда Люк впервые привез ее в «Ивы», дом его детства в Саффолке. Роуз и Оливер произвели большое впечатление на Клару — преисполненные жизненной силой, они так мало походили на ее собственных маму и папу.

Это было утром в конце мая. Они подъехали к одиноко стоящему дому, застывшему перед суровой красотой Саффолка: равнинные поля, казалось, тянулись бесконечно, а безбрежное небо над ними было синим и безоблачным. Они обошли дом и Люк провел ее в сад с длинными извивающимися дорожками; по краям были высажены кусты, поражавшие воображение многообразием красок, посередине росла белая сирень, ее ветки сгибались под тяжестью цветов, а в воздухе чувствовался сладковато-пудровый аромат.

— Ух ты, — прошептала она, и Люк улыбнулся.

— Гордость и радость моей мамы. Ты бы видела вечеринки, которые она устраивает здесь каждым летом — собираются все деревенские жители, просто какое-то безумие!

Роуз стояла на коленях перед клумбой в дальнем краю сада с секатором в руке. Она поднялась, заслышав их голоса, и у Клары скрутило живот от страха. Что подумает о ней эта культурная, образованная женщина, в прошлом хирург? Понравится ли ей Клара, сочтет ли она ее достойной своего сына?

Но Роуз улыбнулась, пошла им навстречу и в тот самый момент Клара поняла, что все будет хорошо. Эта стройная, симпатичная, моложавая женщина в летнем розовом платье абсолютно не выглядела устрашающе. Наоборот, Клара была сражена обаянием Роуз, тем, как сверкали ее глаза, когда она улыбалась, той искренней теплотой, с которой Роуз обняла Клару. Энтузиазм, звучащий в ее голосе, был заразителен. В тот день Роуз провела Клару на кухню и, похлопав по руке, сказала: «Давай выпьем чего-нибудь, и ты мне все о себе расскажешь… я так рада тебя видеть».

Оливер, отец Люка, вынырнул откуда-то из глубин дома, — высокий мужчина крупного телосложения, широкоплечий бородач, похожий как две капли воды на своего сына; их роднило и великолепное чувство юмора, и доброжелательный взгляд практически одинаковых карих глаз. Оливер преподавал в университете, написал несколько книг по истории искусства. Немного застенчивый, он был деликатнее и сдержаннее своей жены, и Клара сразу же прониклась к нему симпатией.

В тот день она полюбила все, что было связано с Лоусонами: красивый, беспорядочно спланированный дом, спокойную привязанность, которую они демонстрировали, даже их манеру спорить и шутить, добродушно высмеивая недостатки друг друга — неряшливость Оливера и его склонность к ипохондрии, перфекционизм любившей покомандовать Роуз или неспособность Люка хоть в чем-то уступить и при этом не дуться. Для Клары, выросшей в доме, где даже малейший намек на неуважение к окружающим мог привести к неделям обиженного молчания, такое положение дел стало откровением. В тот первый визит в «Ивы» у Клары возникло странное чувство дежавю, как будто она вернулась после долгого отсутствия в знакомое место, предначертанное ей судьбой.

В первое время Клара тайком выискивала хоть что-нибудь, что указывало бы на пропавшую сестру, но ничего не находила. Эмили не было ни на одной из фотографий, стоявших в гостиной, на стенах в кухне висели, любовно размещенные, лишь старые дошкольные рисунки Тома и Люка, подписанные детским неровным почерком. В рассказах Люка Эмили представала сильной и яркой личностью — теперь даже в ее комнате на чердаке ничего о ней не напоминало. Чем старательнее семья пыталась уничтожить память об Эмили, тем ощутимей было ее присутствие — так тогда показалось Кларе. Она все размышляла о том, что случилось с сестрой Люка; как кому-то могло прийти в голову оставить любящую семью так внезапно и потом будто раствориться в воздухе. Этот вопрос занимал ее, ведь несмотря на искреннее радушие Лоусонов, уют и комфорт их великолепного дома, она чувствовала тоску, прячущуюся по темным углам комнат.

За последующие три года Клара только однажды услышала, как упоминали имя Эмили. Это случилось на дне рождения Роуз, в «Ивах» было полно гостей: приехали друзья из соседней деревни, бывшие коллеги Роуз из госпиталя, друзья — писатели и знакомые издатели Оливера, и, похоже, все студенты с факультета, где он преподавал, в полном составе. Пьяный вдрызг Оливер рассказывал Кларе шутку о недавней исследовательской поездке, как вдруг внезапно остановился на полуслове, растерянно уставившись в бокал с выпивкой.

— Оливер, все в порядке? — спросила удивленная Клара.

Он ответил совершенно чужим, хриплым голосом:

— Знаешь, она была для нас целым миром, наша маленькая девочка, мы любили ее до беспамятства.

К ужасу Клары его глаза наполнились слезами, когда он сказал:

— Моя дорогая Эмили, мне жаль, мне очень жаль.

Застыв, Клара с удивлением смотрела на Оливера, пока не подошел Том, брат Люка, и деликатно не увел его, приговаривая: «Давай, пап, пора в кровать, вот так, пошли».

Клара выбралась наконец из Лондона и поехала по трассе М11. Примерно через час она достигнет Саффолка. Но будет ли там Люк? Она покрепче сжала руль и надавила на педаль газа. Конечно, он там — как же иначе? Невольно в памяти всплыли прочитанные сообщения: «Скоро, Люк, скоро состоятся твои похороны», — и животный страх вновь обуял ее.

Клара добралась до «Ив» на закате. Она вышла из машины, посмотрела наверх — галки с криком кружили над окрестными полями в сумеречном небе. Волшебный момент безмятежности перед наступлением ночи. Перед ней был сельский дом восемнадцатого века, ползучие клематис и дикий шелк цеплялись за стены из красного кирпича, старая плакучая ива дрожала на ветру. По обе стороны от низкой и немного искривленной широкой двери из дуба — окна из толстого стекла, сквозь которые видно элегантное убранство. Дом из сказки, одиноко стоящий на фоне бесконечного чистого неба. И вот Клара у двери, делает глубокий вдох прежде, чем постучать: «Пожалуйста, Люк, только будь там, пожалуйста, пожалуйста, будь».

Она услышала, как за дверью старый спаниель Клементина привычно скребет лапами, затем щелкнула щеколда. Дверь открыл Оливер. Он осторожно вглядывался в темноту, не сразу узнав Клару, ни с того ни с сего нагрянувшую к ним в дом, где они жили уединенно, вдалеке от всех. В конце концов, его лицо разгладилось. «Господи, Клара!» Он обернулся и позвал жену: «Роуз, это Клара! Ох, да успокойся же, Клеми! Проходи, проходи, что за приятный сюрприз. Скажи на милость, что ты здесь делаешь?»

Увидев позади Оливера уютную комнату, мягкий свет, Клара ощутила знакомое притяжение дома. Клара уловила запах еды и представила, как Роуз готовит ужин и слушает BBC Радио 4 — сцена из домашней жизни с гостеприимными и радушными хозяевами — это так отличалось от чопорного таунхауса в Пендже, где она выросла. Но прежде чем Клара успела ответить, за спиной Оливера выросла Роуз. «Мать честная… привет, милая! А где Люк?» Роуз, довольная, с выжидающим видом посмотрела мимо Клары в сторону машины.

У Клары сжалось сердце. Черт!

— Вообще-то мы не вместе, — призналась она.

Оливер нахмурился.

— О… — протянул он, но тут же учтиво добавил: — Ну что ж, как бы там ни было, мы рады тебя видеть! Проходи, проходи!

Продолжавшая улыбаться Роуз спросила:

— Почему не вместе?

— Так вы от него ничего не слышали?

— Нет, с выходных ничего.

Не дав Кларе говорить в дверях, Оливер проводил ее на кухню.

— Проходи, проходи и садись!

Пока Роуз суетилась, подогревала чайник, а Оливер рассказывал о материалах, которые он собирал для своей новой книги, Клара наклонилась и погладила Клеми, размышляя, с чего бы начать.

Наконец Роуз поставила чашки и чай на стол перед Кларой и, присаживаясь, мягко спросила:

— Ну, дорогая… и где же носит нашего сына?

Клара собралась с духом.

— Никто не видел Люка со вчерашнего вечера, примерно с семи тридцати, — начала она. — Он отправил мне электронное сообщение, написал, что собирается прийти домой, но так и не появился; телефона у него при себе нет. У Люка на сегодня было назначено важное собеседование, и большое совещание в офисе… но никто о нем ничего не слышал. — Она перевела взгляд с одного на другого. — Это так на него не похоже, я очень волнуюсь. Думала найти его здесь, но …

Оливер выглядел растерянным.

— Ну, вероятно, пошел к друзьям… или…

Клара кивнула.

— Дело в том… возможно, и ерунда,конечно… но в последнее время он стал получать странные письма, и произошло еще кое-что. Нашу квартиру взломали; подозрительные телефонные звонки, и… фотографии. Мы не хотели вас беспокоить, так что…

— Звонки? Фотографии? Какого рода? — спросила Роуз в замешательстве.

— Кто-то следил за Люком и фотографировал его с целью запугать, я думаю.

Даже сквозь аккуратно наложенную косметику было видно, как побледнела Роуз.

— О чем говорилось в сообщениях?

— Они были неприятными, — призналась Клара, — достаточно устрашающими. В них говорилось о его похоронах и о том, что за ним придут.

— О боже, боже мой! — Роуз прижала ко рту трясущуюся руку.

— Я не… — начала было Клара, но остановилась, заслышав скрип половиц сверху, а затем шаги на лестнице. Она недоуменно посмотрела на Оливера и Роуз. Настало секундное замешательство, Клару бросило в дрожь при мысли о том, что это мог быть Люк. Мелькнула тревожная догадка, что ее обманули, и Люк все время находился в доме. Но уже в следующее мгновение она узнала мужчину, входившего на кухню, — это был Том, старший брат Люка.

Они беспомощно глазели друг на друга, пока Том не вымолвил:

— Клара! А где Люк?

Клара наблюдала за Томом в то время, как его отец объяснял причину ее визита. Она до конца так и не разобралась в старшем брате Люка. Возможно, потому, что отстраненность Тома контрастировала с приветливостью остальных Лоусонов; долгое время ей казалось, что Том соблюдал дистанцию в отношениях с членами семьи, а его равнодушие граничило с презрением. Хотя Том всегда был вежлив при их редких встречах, Кларе так и не удалось пробить стену его сдержанности.

В сущности, странно было видеть Тома в «Ивах». Несмотря на то что Том жил относительно недалеко — в Норидже — он не был так близок с Оливер и Роуз, как Люк, навещая их куда как реже своего младшего брата. В отличие от Люка Том внешне больше походил на мать, чем на отца, унаследовав ее высокие скулы и голубые, почти бирюзового цвета глаза, но, по всей вероятности, — ни капельки ее природной душевности. Люк как-то поделился с Кларой, что Том около года назад порвал со своей девушкой, с которой встречался долгое время, но по какой причине — Люк не знал. «В этом весь Том, — сказал он. — Чертова закрытая книга, когда речь заходит о таких вещах».

— Он, наверное, напился где-нибудь, — сказал Том со снисходительностью старшего брата, которая так злила Люка.

Клара подавила в себе вспышку раздражения, сумев вежливо ответить:

— Надеюсь, это так.

— А что насчет сталкера? — испуганно спросила Роуз.

Том пожал плечами, подошел к большому родительскому винному шкафу и выбрал себе бутылочку.

— Может, одна из его бывших, съехавшая с катушек, — сказал он, доставая бокал. — Том посмотрел на Клару и, заметив ее досаду, немного смутился и добавил более доброжелательным, даже покровительственным тоном: — Уверен, он скоро объявится. Я бы не волновался.

В этот момент Роуз схватила своего мужа за руку.

— Оли, где он? Где он?

— Том прав — он объявится, — тихо проговорил Оливер и, утешая Роуз, положил свою руку поверх ее. Хотя его голос звучал успокаивающе, в глазах читалась тревога.

Клара поднялась.

— Извините, что расстроила вас всех, — несчастно пробормотала она.

— Что ты сейчас будешь делать? — спросил Том.

— Позвоню в полицию, как только попаду домой, если он, конечно, еще не вернулся. К тому времени он будет отсутствовать больше двадцати четырех часов, так что надеюсь, они отнесутся к этому серьезно. — Она обвела кухню глазами в поисках сумочки.

— Вообще-то это миф, знаешь? — отреагировал Том.

Клара растерянно моргнула.

— То есть?

— По поводу двадцати четырех часов. Ты можешь заявить о пропаже человека в любое время по своему усмотрению — полиция и в этом случае обязана отнестись серьезно.

Клара взяла сумочку, игнорируя его «я все знаю» тон.

— Ну, как бы то ни было, мне пора, — сказала она. — Мак у нас дома, обзванивает больницы. На всякий случай, — добавила Клара, видя беспокойное выражение лица Роуз.

— О боже, о господи, я не … — взволнованная Роуз встала.

— Он объявится. — Клара вложила в свои слова больше уверенности, чем она в действительности ощущала. — Том прав, ночка, наверное, выпала не из легких, и он сейчас где-нибудь отсыпается. Позвоню в полицию просто, чтобы убедиться.

Роуз кивнула с несчастным выражением лица.

— Позвони мне после разговора с ними.

Роуз и Оливер выглядели такими испуганными, что Клара пожалела о своем приезде. Впервые за все время с момента знакомства, отличавшие их энергия и жизненная сила, казалось, улетучивались; и хотя им было всего немногим за шестьдесят, смущенная Клара на мгновение отчетливо представила, какими слабыми стариками станут когда-нибудь Роуз и Оливер.

— Конечно, — кивнула она решительно. — Сразу же.

Клара быстро обняла Роуз, чмокнула Оливера и затем помахала рукой Тому.

— До скорого! Мне жаль, но будет лучше, если я поеду обратно прямо сейчас.

Как только Клара села в машину, она позвонила Маку.

— Что нового? — спросила она.

— Ничего. В больницы не поступал никто, кто подходил бы под его описание — из тех, по крайней мере, кого они не смогли пока опознать. — Он помолчал. — Я так понимаю, отец и мать ничего о нем не слышали?

— Нет, — сказала он спокойно.

— Вот дерьмо, — повисла тишина. — Как они восприняли?

— Так себе. Роуз очень подавлена.

— Твою мать, когда увижу — убью подонка.

Она слабо рассмеялась.

— Господи, Мак, где он, черт возьми?

Мак какое-то время не отвечал, а потом сказал абсолютно не своим голосом:

— Я не знаю, Клара. Правда, не знаю.

5

Кембриджшир, 1987

Наш сын Тоби, наше счастье, родился за несколько недель до шестилетия Ханны. Я наслаждалась материнством: то, как его глазки следили за мной по всей комнате, как он тянул ко мне руки, лишь стоило мне приблизиться — походило на телепатическую связь. Мы были словно один человек; казалось, он сливался со мной в единое целое, когда я держала его, а он крепко прижимался, уткнувшись носом в мою шею, и я ощущала всем телом тепло его кожи. Я понимала, что наконец нужна и любима, как всегда об этом мечтала. Всё просто — мы боготворили друг друга; и да… думаю это заставляло Ханну чувствовать себя отодвинутой на второй план.

Я прилагала все усилия, чтобы Ханна ощущала себя частью семьи; следовала советам из книг о соперничестве между братьями и сестрами, какие только могла найти, старалась изо всех сил показать ей, что она любима не меньше брата. Но это почти всегда оборачивалось против меня.

— Пусть этот день будет нашим, только Ханна и мамочка, — сказала я ей однажды утром после завтрака. — Чего бы тебе хотелось? — бодро спросила я. — Все, что скажешь.

Она злобно посмотрела на меня, продолжая уплетать сухой завтрак Нестле, но ничего не ответила.

— Бассейн? Кино?

Молчание в ответ.

— Пройдемся по магазинам, посмотрим новую игрушку?

Она пожала плечами.

— Ну что ж, тогда решено — идем по магазинам.

Мы поехали в ближайший городок, где в центре находился большой магазин игрушек.

— Можем сначала выпить чай с пирожными, — предложила я. — Правда, здорово? Только мы, девочки… Ты уже такая большая, давай выберем тебе милое платье? — Но она лишь глазела в окно, пока я продолжала лепетать.

Это был один из чудесных старомодных магазинов, где продавались сделанные со вкусом дорогие игрушки ручной работы, ориентированный на родителей, не переносящих пластмассу. Обычно я не хожу в подобные места, но мне очень хотелось купить Ханне что-нибудь особенное и оригинальное. Мы шли между рядами, я обращала ее внимание на бесконечные полки с куклами, играми и мягкими игрушками, но она едва замечала их, лишь смотрела на меня с нескрываемой скукой. Я начала терять терпение.

— Ну же, милая, выбирай все, что хочешь!

И в этот момент я заметила в конце магазина знакомого из моей деревни. Я совершенно остолбенела, мое сердце заколотилось от неожиданности и мне стало не по себе. Я вжала голову в плечи и быстро отвернулась, поспешно двигаясь в другом направлении. Я была не в состоянии отвечать на всевозможные вопросы, которые неизбежно коснулись бы подробностей причины нашего с Дагом внезапного отъезда несколько лет тому назад.

Прячась за полками с плюшевыми медведями я осматривалась в поисках Ханны, и моя душа ушла в пятки, когда я осознала, что ее там не было.

— Ханна, — тихо позвала я, — ты где?

Когда наконец мой бывший сосед ушел, я вздохнула с облегчением. И тут же откуда-то из-за угла вынырнула Ханна.

— Я хочу домой, — сказала она.

Я чувствовала себя как выжатый лимон, сил спорить не было.

— Хорошо. Пусть будет по-твоему.

На выходе чья-то рука легла на мое плечо. Я обернулась и увидела женщину средних лет, глядевшую на меня с явным отвращением.

— Вам надо будет за это заплатить, — процедила она сквозь зубы.

Только потом я заметила ее бейджик с надписью «менеджер».

— Извините? — спросила я.

Женщина разжала кулак, на ладони лежало что-то, напоминавшее деревянные палочки.

— Я видела, как она это сделала, — сказала женщина, кивая в сторону Ханны. — Вам нужно заплатить. Пожалуйста, пройдемте со мной.

Я сообразила, что она держала красивый набор деревянных куколок ручной работы из очень дорогого кукольного домика, на который я обратила внимание Ханны сразу же, как мы вошли. У всех до единой куколок были вырваны головы, ноги и руки. Я посмотрела на Ханну, глядевшую на меня самым невинным образом.

Домой мы возвращались в полной тишине. Едва открыв входную дверь, я бросилась к Тоби, выхватила его из рук Дага, зарылась лицом в его теплую шейку, ища утешения, поспешила в свою комнату и с шумом захлопнула дверь.

С самого начала мы с Дагом по-разному реагировали на поведение Ханны. Небольшой шрам в уголке глаза у меня еще не зажил, а вид опустевшей клетки Луси, припрятанной в нашем гараже, напоминал мне, на что она способна. Тоби был на редкость прилипчивым ребенком, не любившим, когда его опускают с рук на пол; иногда я поднимала глаза и замечала Ханну, следившую за нами так, что мне становилось не по себе и по телу пробегала дрожь.

Да, пожалуй, я немного перегибала палку, защищая моего мальчика, с подозрением и опаской косясь на дочь всякий раз, как она к нему приближалась. Кормление грудью служило мне оправданием, чтобы быть с ним всегда рядом, но вскоре Даг стал упрекать меня за то, что я «монополизировала» нашего ребенка.

— Ты превратила его в нытика, — говорил Даг, когда он пытался взять Тоби на руки, а тот с плачем тянулся ко мне. Выглядело так, что я, как он думал, специально отдаляла от него ребенка, но это просто было неправдой.

Общаясь с Ханной, Даг старался уделять ей как можно больше внимания, независимо от того, что она делала, как будто одна лишь сила его любви могла направить ее на верный путь. Так, если он возвращался домой с работы и видел Ханну, стоявшей в наказание в углу, он — к моему величайшему неудовольствию — сгребал ее в охапку, давал печенье, забирал с собой в гостиную, где они вместе смотрели по телевизору ее любимые мультфильмы, в то время как я играла с Тоби в другой комнате. Постепенно наша семья начала распадаться на две половинки, с одной стороны — я и Тоби, с другой — Ханна и Даг. Действительно, Ханна вела себя намного лучше, когда находилась со своим отцом, но я чувствовала, что она наслаждалась растущими между мной и Дагом противоречиями. Я видела проблески удовольствия в ее глазах в моменты наших споров, она выглядела счастливой, если мы поглощали еду в оглушительной тишине.

За несколько месяцев до семилетия Ханны мы вновь были вызваны в школу на разговор о ее поведении. Утром мы повздорили, и мы ехали туда сохраняя практически полное молчание, Тоби спал позади в своем кресле, Даг мрачно уставился вперед на дорогу. По дороге я размышляла о Ханне. Стала ли я причиной этого, чем бы «это» ни было? Могла ли боль, которую я испытывала годами из-за отсутствия ребенка, повлиять на связь с моим первенцем? Тогда я чувствовала себя сломленной, совершенно одинокой, никто — даже Даг — меня по-настоящему не понимал. Возможно, в состоянии горя и изоляции я воздвигла защитную стену между собой и остальным миром, что ожесточило мое сердце, неспособное целиком и полностью полюбить и принять дочь, когда она наконец появилась? Это то, что она чувствовала и против чего протестовала? Я смотрела в окно, еле сдерживая слезы; и вот мы подъехали ко входу в начальную школу Вест-Эльмс.

В школе изо всех сил старались проявлять понимание, молодая учительница Ханны настоятельно предлагала способы и практические меры, которые помогли бы нам справиться с нашей трудной дочерью, малолетней правонарушительницей, давала почитать брошюры и рекомендовала психологические консультации, пока тихо не намекнула, что Ханну могут попросить покинуть школу, поскольку они заботятся об интересах и других учеников.

— У нее есть хоть один друг? — жалким голосом спросила я.

Мисс Фокстон вздохнула.

— Она приближает к себе детей определенного типа, выбирая среди них особо ранимых и поддающихся чужому влиянию. Ханна, если захочет, может быть весьма убедительной. Обычно она разрешает такому ребенку стать ее временным союзником, а потом, когда ей это наскучит, полностью отворачивается от него. Эту модель поведения мы наблюдали неоднократно, — мисс Фокстон перевела взгляд на карандаш, который вертела в руках. — Дейзи Уильямс — лишь один из примеров, безусловно. Но нет, я никогда не видела, чтобы она подружилась с кем-нибудь по-настоящему.

Я кивнула, вспомнив о Дейзи. Застенчивая, страстно желающая угодить, она была очень бледным, худощавым ребенком с белоснежными волосами и красными веками, немного похожая на кролика с ободранной шкуркой. Ханна обратила на нее внимание в прошлом учебном году, несколько недель пользовалась восхищением и раболепной преданностью своей новой подруги, а потом насквозь промокшую Дейзи нашли в туалете на детской площадке, связанную ее же собственной скакалкой. Ханна, сама невинность, утверждала, что они всего лишь играли в копов и грабителей, Дейзи всячески поддерживала эту версию произошедшего, но с этого момента — вероятно, по настоянию матери Дейзи, глядевшей на меня с нескрываемой ненавистью когда мы пересекались на детской площадке, — в школе сделали все возможное, чтобы держать девочек подальше друг от друга.

После беседы с классной руководительницей Ханны мы возвратились в машину в гнетущей тишине.

— Ох, Даг, — сказала я, опустившись на пассажирское кресло рядом с водителем.

Он посмотрел на меня и вздохнул.

— Знаю.

Даг пододвинулся и взял меня за руку, на секунду я почувствовала прежнюю с ним близость. Но только он хотел мне что-то сказать, как проснулся и заплакал Тоби.

Я взглянула на Дага и начала открывать дверцу машины.

— Лучше сяду сзади рядом с ним, — сказала я.

Даг кивнул, повернул ключ зажигания и домой мы уже ехали, не проронив ни слова.

Через несколько дней после разговора в школе мы посадили перед собой Ханну и сообщили ей, какое ее ожидает наказание. Нам всегда это давалось непросто — не было такого развлечения или игрушки, к которым она испытывала бы настоящую привязанность, ей в буквальном смысле слова было наплевать, когда ее лишали личных вещей. Однако Ханна очень любила смотреть телевизор. И в данном случае мы сказали, что оставляем ее без телевизора на всю неделю. Не думаю, что когда-нибудь забуду выражение ярости и откровенной ненависти на ее лице в момент, когда мы сообщили о своем решении.

На следующий день я обнаружила синяк на руке Тоби. Этим утром я оставила его в детском шезлонге пока собирала Ханну в школу. Вынимая для нее из сушки пару чистых носков я услышала, как он завопил от боли. Я взбежала по лестнице и увидела, что Тоби заходился в истерическом плаче, хотя еще минуту назад он счастливо ворковал. Я нашла Ханну сидящей, как и ранее, на полу в своей комнате, безмятежно собирающей пазл. Она даже не взглянула в мою сторону, когда я вошла. А позже я разглядела синяк, маленькую, злую, лиловую отметину на руке Тоби повыше локтя — словно кто-то с силой ущипнул его. Я не могла доказать, что это сделала Ханна, но знала, что это была она. Конечно, я знала.

6

Лондон, 2017

Совершенно оглоушенные Клара и Мак покинули здание полицейского участка. Поначалу, когда они пришли и выложили все дежурному молодому офицеру, тот не проявил никакого интереса, выслушав терпеливо — как и учили — сбивчивый рассказ Клары. Но его отношение поменялось, как только он увидел перед собой на столе ноутбук Люка, узнал о сотнях сообщений с угрозами, о проникновении в квартиру несколькими месяцами ранее, письме и фотографиях, просунутых под их дверь.

— Ясно, — произнес он. — Следуйте, пожалуйста, за мной.

Их с Маком провели через участок в небольшое помещение без окон и попросили подождать. Они нервно молчали, прислушиваясь за закрытой дверью к звуку приближавшихся и удалявшихся шагов в коридоре.

Когда дверь отворилась, с ними поздоровалась худощавая темнокожая женщина, представившаяся констеблем криминальной полиции Лореттой Мансфилд. Быстро приблизившись, она поприветствовала Клару и Мака твердым сухим рукопожатием, улыбнулась, в то время как ее глаза изучающе скользнули по их лицам, затем села и положила ноутбук Люка на стол между ними.

— Итак, Клара, — сказала она, — я поговорила с моим коллегой о Люке, теперь нам нужно заполнить заявление о пропаже человека.

Клара тяжело сглотнула, во рту пересохло от нервного напряжения, когда она вновь рассказывала то, о чем ранее уже сообщила дежурному офицеру; констебль Мансфилд слушала спокойно, периодически поднимая по ходу повествования миндалевидные глаза и встречаясь взглядом с Кларой.

— Вы не ругались в последнее время? — спросила она. — Любой намек на то, что Люк хочет прекратить отношения?

— Нет! Как я уже сказала, Люк оставил дома мобильный телефон и кредитную карту, и потом… у него было важное собеседование на работе, к которому он напряженно готовился. Мы были… счастливы! — Она осознала, что говорит на повышенных тонах и почувствовала прикосновение Мака к своей руке.

Мансфилд кивнула, затем открыла ноутбук и начала читать сообщения.

— Понятно. — Вновь подняв голову, она решительно откашлялась. — О’кей, Клара, я еще раз пробегусь по всему, поговорю с моим сержантом из уголовного розыска. Вам я предлагаю пойти домой, дождаться, пока мы с вами свяжемся, а если в это время вы услышите что-нибудь от Люка, или же просто произойдет нечто необычное, сразу же звоните нам. — Она поднялась, коротко улыбнулась и кивком пригласила Клару и Мака следовать за ней.

Но Клара продолжала сидеть, с тревогой уставившись на нее.

— Уголовный розыск? Так вы согласны с тем, что эти сообщения могут быть как-то связаны с его исчезновением? — Клара надеялась, что от нее сейчас отмахнутся, скажут, что она преувеличивает, что для всего существует простое безобидное объяснение. Серьезность, с которой Мансфилд приняла ее опасения, вызвала в ней приступ паники.

— Все возможно, — сказала констебль. — Существует масса причин, по которым он мог ненадолго исчезнуть. Например, вышел пропустить пару стаканчиков и закутил — такое случается. Надеюсь, с ним не произошло ничего, о чем бы нам стоило беспокоиться. Но, повторяю, идите домой, кто-нибудь из сотрудников навестит вас в ближайшее время. У нас есть ваш адрес. — Она подошла к двери, открыла ее, и, поневоле, Кларе пришлось подняться со стула.

— Ты в порядке? — спросил Мак, когда они устало брели в сторону дома по Кингсленд-роуд.

— Даже не знаю. Так странно. Когда видишь во всяких новостях сообщения о пропаже людей, все эти призывы о помощи на Фейсбуке… просто не могу поверить, что он один из них, сюр какой-то! Временами говорю себе, что есть логичное объяснение, мне нужно расслабиться, а временами — чувствую себя виноватой в том, что не ношусь по улицам в поисках Люка. Не представляю, что делать.

Мак мрачно кивнул.

Клара чувствовала себя обессиленной, когда они вернулись в пустую квартиру. На вешалке висела кожаная куртка Люка, на столике у окна лежало поле для игры в скраббл, позапрошлой ночью они не так и не закончили партию. На проигрывателе осталась пластинка, которую они в последний раз слушали в полной тишине. Словно он ушел несколько минут назад, но вот-вот вернется с бутылкой вина под мышкой и, сияя улыбкой, позовет Клару. Он ничего не прихватил с собой — ни единого предмета, который мог бы взять человек, намеревающийся покинуть дом.

Подошел Мак и встал рядом.

— Хочешь, я останусь? — спросил он. — Могу поспать на диване. Он объявится. Все будет о’кей. Они его найдут. — Но Клара слышала тревогу в его голосе. По дороге она думала о Люке и Маке, об их многолетней дружбе. Из них двоих Люк обладал более яркой индивидуальностью, Мак, с его спокойным сдержанным юмором, был вроде напарника Люка-клоуна. Люк, который страстно любил быть в центре всеобщего внимания, порой не умел остановиться, гарантированно покидал любую вечеринку одним из последних, Мак же непременно был рядом, уберегая друга от неприятностей, заталкивал в такси, случись Люку перебрать, и следил за тем, чтобы тот добрался до дома целым и невредимым. Инстинктивно Клара просунула свою руку в его, более благодарная, чем могла бы это выразить словами, за его спокойное неизменное присутствие. Он посмотрел на нее, улыбнулся, и вместе они молча пошли дальше.

Клара улыбнулась, внезапно осознавая, насколько страшно ей было одной прошлой ночью.

— Спасибо тебе, Мак, — сказала она.

Клара проснулась от звука домофона. Сев в кровати, все еще сонная, она в замешательстве крутила головой, обнаружив к своему удивлению, что легла спать в одежде. Она горестно вздохнула: исчезновение Люка окончательно выбило ее из колеи. Клара вспомнила, что решила прилечь в ожидании полиции, положила голову на подушку Люка, вдыхая аромат его кожи и волос, и ее накрыло чувство полнейшей безысходности, накатила волна нервного истощения. Должно быть, она провалилась в сон.

В оцепенении Клара поднялась с постели, прошла в гостиную и увидела на диване проснувшегося Мака, протирающего глаза. Она взглянула на часы — восемь утра. Домофон снова зазвонил и Клара поспешила ответить:

— Слушаю?

— Мисс Хейнес? Сержант уголовной полиции, детектив Андерсон. Можно войти?

Детектив Мартин Андерсон был настоящим здоровяком. На Клару смотрел краснолицый мужчина — на вид чуть за тридцать, с намечающимся брюшком, небольшими, глубоко посаженными серыми глазами. По-настоящему взрослый человек с по-настоящему взрослой работой: и хотя Андерсон был ненамного старше Клары и Мака, он с успехом мог бы принадлежать к совсем другому поколению. Клара отметила его обручальное кольцо и живо представила пару детишек, боготворивших своего отца. Совсем иная жизнь, непохожая на ту, что вели она, Мак, их друзья из медийного бизнеса: с бесконечными попойками и вечеринками. Его сопровождала констебль Мансфилд, которая кивнула в сторону Клары и сухо улыбнулась ей.

— Это Мак, лучший друг Люка, — нервно пояснила Клара, когда они вчетвером расселись в гостиной. В квартире вдруг стало тесно; нечто официальное и серьезное темной завесой опускалось на дом, что подтверждало ее самые жуткие опасения и порождало новые волнения, от которых душа уходила в пятки. За окнами на улице кто-то тихо протяжно свистнул, затарахтел двигатель машины; мир продолжал жить своей жизнью, не обращая внимания на натянутую, выжидательную тишину в этой комнате.

— Я ознакомился с информацией, предоставленной вами вчера констеблю Мансфилд, — начал чеканить Андерсон густым звучным голосом, чья манера говорить, немного растягивая гласные, на слух коренного лондонца отдаленно напоминала акцент жителя Мидленда. — Полагаю, с тех пор вы ничего не слышали от Люка?

Клара помотала головой.

— Нет.

Он кивнул.

— Обычно пропавший человек находится в течение сорока восьми часов. Но, поскольку Люку угрожали, мы хотим убедиться в том, что к этому больше нечего добавить. Я так понимаю, было письмо… фотографии, а также незаконное проникновение в квартиру несколько месяцев тому назад? Все эти вещи при вас?

Следующие десять минут Клара ходила по квартире в поисках данных, которые затребовал сержант Андерсон: банковские реквизиты Люка, имена и телефоны его друзей и членов семьи с указанием места работы, недавняя фотография Люка, его паспорт и тому подобное. Клара двигалась как во сне, проходя мимо констебля Мансфилд, которая глядела на нее с сочувствием; в то же время она проводила свое собственное расследование, открывая различные шкафы и ящики.

— Что вы ищете? — спросила Клара, обнаружив ее внимательно изучающей содержимое полок в ванной комнате.

— Это стандартная процедура, — сказала Мансфилд, не отвечая не вопрос. — Кстати, мне понадобится что-нибудь, где может быть ДНК Люка. Он взял с собой зубную щетку?

Клара покачала головой.

— Он ничего с собой не взял.

Стараясь не расплакаться, она протянула зеленую зубную щетку Люка, оставив свою, красную, одиноко стоять в стакане.

Когда Клара вернулась в гостиную, она отдала сержанту Андерсону все, что собрала, и в ответ он признательно кивнул.

— Люк и мобильный оставил, — сказала она, протягивая телефон. — Пин-код — 1609. — Шестнадцатое сентября. День ее рождения. Клара вспомнила, как Люк улыбнулся и сказал: «Так я никогда не забуду». Она проследила взглядом за тем, как телефон был оперативно помещен в пластиковый пакет для вещдоков.

Андерсон переключил свое внимание на Мака.

— Мак, скажите… и давно вы с Люком уже дружите?

— Восемнадцать лет. С тех пор как нам исполнилось по одиннадцать. — Клара с трудом сдержала улыбку при виде того, как этот исполин из Глазго вдруг выпрямился, сомкнув колени, словно послушный ученик перед директором школы.

— В его поведении в последнее время ничего не казалось вам необычным?

— Нет… не думаю, ничего.

Клара посмотрела на него. Было нечто странное в том, как Мак это произнес, или ей показалось? Помедлил, прежде чем ответить, что-то не то с интонацией… Клара не могла сказать точно.

Не пробыв и получаса, полицейские поднялись, чтобы попрощаться.

— Я думаю, на сегодняшний момент у меня есть все необходимое, — сказал Андерсон. — Следующим шагом будет разговор с родителями Люка и его сослуживцами. — Он прервался, проверяя свои заметки. — Бриндл-Пресс, В1, верно? — Клара кивнула, и он продолжил: — Мы еще просмотрим записи с видеокамер наблюдения, возможно, мы отследим, куда он направился вчера после работы.

Андерсон посмотрел на Мака.

— Будет хорошо, если вы оба подумаете над тем, что могло произойти за последние несколько недель, что имело бы отношение к делу — необычные телефонные звонки, что-либо оброненное им при разговоре с кем-нибудь из вас в несвойственной ему манере, или любое изменение в поведении…

— Конечно, — ответили одновременно Клара и Мак.

После ухода полицейских Клара опустилась на диван.

— Господи, — пробормотала она, обхватив голову руками. — По крайней мере, думаю, они относятся ко всему серьезно. — Мак не ответил, она развернулась и увидела его стоящим к ней спиной и смотрящим в окно. — Ты в порядке? — спросила она.

Он немного помолчал, а потом услышала, как он что-то шепчет про себя. Она недоуменно уставилась на него.

— Мак? В чем дело? Что?

Он повернул к ней лицо.

— Господи, Клара. Мне очень жаль.

— Жаль? Бога ради, за что?

Он нервно взъерошил волосы.

— Мне правда не хотелось, чтобы ты узнала об этом таким образом. Но сейчас все равно все откроется — полиция всех опросит, коллег по работе, друзей, — всех, и я не хочу, чтобы ты услышала от кого-то еще.

— Ради всего святого, Мак! Услышу о чем?

Мак на секунду закрыл глаза.

— О любовной интрижке Люка.

Это был удар в самое сердце, от которого перехватило дыхание и начало трясти. Когда Клара вновь обрела дар речи, она почти прошептала:

— Интрижка? С кем?

— Девчонка с работы. Зовут Сади. Думаю, она…

Из отдела рекламы. Блондинка, ноги от ушей. От силы лет двадцать.

— Да, я ее знаю. — Клара была удивительно бесчувственной, она как будто не до конца осознала услышанное. — И как давно?

— Несколько недель, может, пару месяцев. Но уже все кончено. Слушай, Клара…

Она перебила его:

— Пару месяцев? А он… он ее любит?

Мак эмоционально ответил:

— Господи, нет! Конечно, нет! Он любит тебя, Клара, поверь.

Она слабо рассмеялась.

— Ясное дело.

— Это было просто… Боже, Клара, мне так жаль.

Клара уставилась на него.

— Но Люк предложил мне съехаться. Зачем? Зачем это делать, если трахаешься с кем-то еще?

— Люк знал, что Сади была большой ошибкой. Он понял, что ему нужна только ты.

Клара кивнула.

— Супер. Мне повезло.

Молчание.

— А ты-то, Мак, почему, черт возьми, мне ничего не сказал? — спокойно спросила Клара. Она почувствовала, что с его стороны это было почти таким же предательством; ложь друга ранила не меньше, чем поведение мужчины, якобы любившим ее. Клара вспомнила о том, как они втроем проводили время, как она завидовала общим секретам Люка и Мака, и ее щеки запылали от гнева и стыда.

— Я…

Она метнула на него взгляд, ее голос зазвучал резко:

— Не надо ничего говорить. Потому что ты его лучший друг. Парни стоят горой друг за друга, не так ли? Чертов глупый мужской кодекс поведения?

У Мака был жалкий вид.

— Клара, выслушай…

Клара отмахнулась от него.

— Всем известно? — Она подумала об огромном круге знакомых Люка — о людях, с которыми они вместе встречались, ходили в пабы, кого приглашали домой на ужин, — и чувство унижения обожгло ее еще больше. — Всем вам, его товарищам?

— Нет! Господи, не знаю. У Люка на душе было паршиво от всего этого. Он не знал, что делать, он страдал…

В этот момент Клара о чем-то вспомнила.

— А, так вот что ты имел ввиду, говоря что он решил проветрить голову, — сказала Клара и проблеск в глазах Мака подтвердил ее догадку.

— Поначалу я подумал, что Люк с Сади. Но я ей позвонил, и его там не оказалось. Потом я решил, что он отправился куда-нибудь, чтобы привести мысли в порядок, расставить все точки над i, но… Это не так, что-то не сходится — не сказать никому на работе, ни родителям, ни друзьям, оставить все вещи … да и с Сади у них давно все кончилось.

С улицы до Клары донесся бряцающий грохот ящиков с пивом, которые привезли в бар на углу. Они сидели и прислушивались к этому звуку, связанному у Клары с летом, посиделками с Люком около пабов на залитых солнцем тротуарах, с ощущением счастья.

— Клара, ты как? Мне жаль. Мне чертовски жаль.

Клара взглянула в его обеспокоенное лицо и внезапно почувствовала себя измотанной до предела. Она откинулась на спинку дивана.

— Просто уйди, Мак, — сказала она тихо. — Катись назад в свой гребаный дом.

7

Кембриджшир, 1988

Иногда мне требовался отдых и я оставляла Ханну у одной из местных женщин, присматривающей за детьми у себя на дому. Сейчас я понимаю, что она была немного нерадивая; в доме царил беспорядок, всякий раз, завозя Ханну, я заставала там четверых ее собственных детей и, по меньшей мере, еще одного малыша, за которым она приглядывала. Но самое главное, что эта доброжелательная, прагматичная женщина выражала готовность принимать Ханну — к тому времени слухи о репутации Ханны расползлись по всей деревне, мало кто хотел иметь с ней дело. Признаюсь, я была в отчаянии.

Наверное, мне не стоило удивляться тому, что Ханна поступила именно так. В то утро она сказала мне, что не желает туда идти:

— Они безмозглые зануды, а в доме воняет мочой, — примерно так она выразилась. Полагаю, все последующее было ее способом наказать меня.

Мне не забыть гневного голоса позвонившей мне Кэти.

— Приходи и забирай свою дочь прямо сейчас, — выпалила она и бросила трубку.

В машине я мысленно перебирала возможные варианты. Набросилась на одного из детей? Что-нибудь украла? Но нет, в действительности все оказалось гораздо хуже. Когда я подъехала, Кэти уже ждала у дверей дома, при виде ее лица у меня мороз пробежал по коже.

— Ханна устроила пожар в спальне моего сына, — сказала она, скрежеща зубами.

Пути назад теперь не было. Не удастся замести мусор под ковер и делать вид, что с возрастом это пройдет, что Ханна переживает тяжелый этап в развитии. Ханна взяла спички из сумочки Кэти, пробралась наверх, сгребла в кучку книги Каллума и подожгла их. К счастью, Кэти почувствовала запах дыма прежде, чем огонь успел распространиться дальше — Ханна лишь успела прожечь большую коричневую дыру в ковре. Даже не хочу думать, что случилось бы, охвати огонь весь дом.

— Каллум меня взбесил, — пожала плечами Ханна, когда я спросила ее, зачем она это сделала. На тот момент ей было семь лет.

Наша деревня маленькая. К тому времени Ханна уже успела поиздеваться над половиной школы, да и Кэти была не из тех людей, кто держит секреты при себе. Скоро все всё узнали бы. Давным-давно, когда я была бездетна и наивна, рисуя в воображении, какой будет моя семья, я представляла, что подружусь со всеми местными мамочками. Мы установили бы прочные добрососедские отношения и наши дети счастливо играли бы в саду то одной семьи, то другой. И конечно, тогда я была уверена, что мы будем жить в той же деревне, где прошли мои детство и юность. Однако этого не случилось. Я еще надеялась, что мы станем частью нового сообщества. Мы начали бы с чистого листа. И вот чем всё закончилось: мой ребенок превратился в парию. У нее не было друзей, ее не приглашали в гости. Мамочки из школы регулярно встречались, но мне никогда не предлагали присоединиться. А теперь еще и это… Я не знала, как смогу опять появиться на людях.

На следующий день, отведя Ханну в школу, я поехала в библиотеку Питерборо. Направилась к разделу по психологии и начала перебирать все подряд. Я с трудом представляла, что искать, пока не наткнулась на нужную информацию, и в тот же момент уже даже не обратила внимания на слезы, хлынувшие из глаз.

Когда вечером Даг вернулся с работы, я поджидала его на диване. Накануне он пришел поздно, и у нас не было возможности подробно поговорить про то, что натворила Ханна; и сейчас, войдя, Даг настороженно на меня посмотрел.

— Просто выслушай меня, о’кей? — попросила я.

Он кивнул, сел рядом, и я протянула ему увесистую пачку с копиями, которые я сделала днем. Прежде чем приступить к чтению, он бросил на меня взгляд из-под нахмуренных бровей. Я затаила дыхание.

Наконец Даг поднял голову с выражением изумления на лице.

— Расстройство личности в детском возрасте? — спросил он. — Ранние признаки социопатии? Ты это серьезно?

Я придвинулась к нему поближе.

— Даг, пора взглянуть правде в лицо. Больше так продолжаться не может, Ханна подожгла комнату Каллума, повредила мой глаз так сильно, что пришлось обратиться за неотложной помощью. Она убила Луси… и потом, эта бесконечная ложь, воровство, буллинг. — Я все больше раздражалась и поэтому заставила себя остановиться и сделать глубокий вдох. — Есть такое понятие, как диссоциальное расстройство личности, в книгах пишут, на какие тревожные звоночки стоит обратить внимание.

Я с нетерпением выхватила из его рук пачку бумаг и начала листать в поисках нужного мне места, затем прочла вслух:

— Диссоциальное расстройство личности и социопатия могут проявляться в детстве: желание издеваться над животными или убивать их, склонность к умышленным поджогам, манипулирование другими людьми… — Я посмотрела на него. — Даг, возможно все это именно про Ханну.

— Бет, — покачал он головой. — Брось…

— Почему ты все отрицаешь? — спросила я. — Мы могли бы ей помочь. Мы могли бы помочь нам!

— Хочешь, чтобы ее отправили на лечение? — ответил он; от переживаний его голос звучал зло и резко. — Упекли за решетку? Кто она, по-твоему, будущий серийный убийца? Ты это имеешь ввиду?

— Нет, конечно, нет. Я этого не говорила. Я напугана не меньше тебя. Я люблю Ханну. Но я уверена, что с нашей девочкой происходит что-то ужасное, нужно помочь ей как можно скорее. Я знаю, тебе страшно, но это не значит, что мы не любим ее. А что, если она навредит Тоби?

Даг отвел взгляд.

— Тот мозгоправ, к которому мы ее как-то водили, сказал, что с ней все в порядке.

— Он сказал, что она слишком мала, чтобы поставить диагноз.

— Господи!

Даг поднялся с дивана и начал расхаживать взад-вперед по комнате, остановился у окна, постоял там в тишине, глядя на улицу. Потом он вновь заговорил каким-то не своим, сдавленным голосом:

— Если это все так и ты права… не могут ли они забрать у нас Ханну, Бет? Вдруг они решат, что мы не в состоянии заботиться о ребенке, что мы виноваты в том, какой она стала?

— Даг, Ханна ведет себя день ото дня все хуже, — осторожно напомнила я. — Ей необходима помощь. Да и нам тоже.

Даг кивнул, я с замиранием сердца ждала, пока он продолжал глядеть в окно.

— Хорошо, — промолвил он наконец. — Хорошо, давай попробуем еще раз обратиться к специалисту. — Даг посмотрел на меня. — Только не к этому придурку из Питерборо.

Он грустно улыбнулся мне, чего давно уже не делал, по моим ощущениям — целую вечность, и это было огромным облегчением. Думаю, тот редкий момент близости между нами сподвиг меня вытащить из небытия то, о чем мы договорились никогда друг другу не напоминать и сказать ему следующее:

— Даг, я хочу поговорить о том, что произошло, — выпалила я. — О том, что мы сделали.

Он понял, к чему я клоню, и мгновенно затих. Мои слова повисли в воздухе между нами.

— Слушай, Бет, — сказал он наконец. — Я не могу сейчас об этом думать…

— Пожалуйста, Даг, — умоляла я. — Давай просто поговорим, мне это необходимо. Мои мысли постоянно крутятся вокруг этого, а твои — разве нет? Я просыпаюсь и думаю, о чем мы солгали, о бедной семье этой девочки…

Он ответил резким тоном:

— Бет, все в прошлом. Мы договорились…

— Но мы поступили плохо. Настолько плохо, что нам не следовало бы…

Даг смерил меня таким ледяным взглядом, что я тут же ошарашенно замолчала.

— Это было твое желание, и теперь нам с этим жить.

Я вытаращила глаза.

— Я? Мое желание? Даг, мы оба этого хотели.

Понурив голову, он собрался уходить.

— Пожалуйста, Даг, останься! — Я разревелась.

Он остановился, не оборачиваясь, помедлил в тишине и решительно вышел из комнаты. Я услышала, как с грохотом закрылась входная дверь.

Он вернулся через несколько часов, пьяный, молчаливый, все еще слишком злой, чтобы даже смотреть в мою сторону.

В следующие дни мы практически не общались. Я записалась на прием к семейному врачу, выдавшему мне направление к детскому психологу в Кембридже, где нас поставили в лист ожидания на несколько недель вперед. Одиночество после нашего разговора с Дагом было невыносимым. Я все больше погружалась в себя, размышляя о вещах, которые однозначно следовало бы оставить в прошлом. Я знала, что только один человек был в состоянии мне помочь — тот, кто уже однажды дал ответы на все вопросы, и кому был известен наш секрет так же хорошо, как нам — его. Разговор с ним принес бы облегчение, как если бы вскрыли давно гноящуюся ранку. Я отдавала себе отчет в том, что Даг никогда не согласится, он ужаснулся бы от одной идеи нашей повторной встречи — но чем больше я представляла, как набираю телефонный номер, тем отчаяннее мне хотелось это сделать.

8

Лондон, 2017

Мак ушел, его слова все еще звучали в ушах Клары, застывшей на диване в абсолютном шоке, не ощущавшей пока ровным счетом ничего; для нее мир был лишен звуков и чувств, как после взрыва. Но она знала, что боль неминуемо настигнет ее, предчувствовала растущую катастрофу, готовую, подобно цунами, обрушиться в любой момент.

Взгляд упал на их совместную фотографию в парке Хэмпстед-Хиз: она нежно смотрит на него, глаза светятся от счастья. Идиотка! Казалось, Люк любит ее, и тому подтверждением служит не одна сотня примеров, которые Клара перебирала сейчас в памяти. В какой из них он ее обманывал? Когда перестал чувствовать себя удовлетворенным, стал отдаляться, поглядывать по сторонам?

Она вспомнила их первое свидание. Туманным летним вечером в Саут-Банке он неожиданно взял ее за руку и увел подальше от толпы, уличных музыкантов, книжных развалов, баров и ресторанов; они спустились по покрытым мхом каменным ступенькам к берегу реки, где на илистом песке небольшие группки людей жались друг к другу, над костром вился дым, бродяга играл на гитаре, в водной глади отражался свет с набережной, а последние лучи солнца исчезали за башнями Сити. И когда он ее поцеловал, она почувствовала себя бесконечно, безумно счастливой, как никогда прежде. Не будучи особо искушенной Клара моментально влюбилась по уши, полностью забыв о себе, не думая о последствиях в случае, если что-то пойдет не так.

Сади. Чертова Сади Бэнкс. Все до последнего знали? Коллеги, друзья? И тут, вспомнив, она достала визитную карточку сержанта Андерсона, внимательно посмотрела на нее, а затем решительно потянулась за телефоном и набрала номер, не дав себе времени передумать; волны цунами обрушились на нее и утащили под воду.

— Сержант Андерсон.

Она сглотнула.

— Это Клара Хейнес. Я… Вы…

— Да, приветствую, Клара, чем могу помочь?

Она заставила себя говорить.

— У Люка была любовная интрижка, — произнесла она чужим деловым тоном постороннего человека. — Ее зовут Сади Бэнкс, она тоже работает в Бриндл. Думаю, вам стоит с ней пообщаться. Возможно, у нее есть идеи получше относительно того, где искать Люка.

На последнем слове голос Клары сорвался, и как только она закончила разговор, боль пронзила ее, затянула в свой порочный водоворот, заполняя легкие невыразимой тоской.

Прошло много времени, прежде чем она села, подпирая голову руками, с лицом мокрым от слез. Что ей теперь оставалось делать? Паковать чемоданы и съезжать? Люк ее бросил из-за кого-то еще? Все затевалось ради одного: это был лишь трусливый способ порвать с ней, показать, что он, в конечном итоге, ее больше не любит.

Когда Клара пришла в офис на следующее утро —мысль оставаться дома в их квартире, наполненной выжидательной тишиной, казалась ей невыносимой — она с опущенной головой поспешила в редакцию своего журнала, не в состоянии сообразить, с чего начать отвечать даже на самый безобидный вопрос о том, где она была. Клара с надеждой подумала, что полиция, возможно, еще сюда не звонила и пока никто не догадывается о бомбе, взорвавшейся посреди ее жизни. Не поднимая взгляда, она быстро прошла к своему рабочему месту.

Однако, буквально через полминуты, выглянув из-за компьютера, она увидела коллег, кольцом обступивших ее стол и внимательно смотревших на нее.

— Черт, Клара, ты в порядке? — спросил редактор отдела.

— К нам тут вчера полиция нагрянула, — выдохнул один из сотрудников.

— Есть новости от Люка? Где он, как ты думаешь? — спросил кто-то еще.

— Я не знаю, — пробормотала она. — Они — я имею ввиду полицию — тоже не знают.

Ее щеки запылали румянцем, стоило ей во время разговора задуматься о том, скольким из них известно о Сади.

Весь остаток утра Клара пыталась отвлечь себя работой, не обращая внимания на сочувствующие взгляды коллег, но к одиннадцати часам она осознала, что бессмысленно пялится в экран компьютера, не способная сконцентрироваться ни на чем, кроме мыслей о Сади, работавшей всего пару этажами ниже. В конце концов, не оставляя себе шанса передумать, она открыла почтовый ящик и начала набирать текст сообщения: «Мы можем встретиться в обеденный перерыв?»

С колотящимся сердцем она ждала ответа, который пришел через несколько секунд — сообщение длиной в одно простое слово «О’кей».

Клара выбрала кафе в дальней части Лестер-сквера, где их навряд ли обнаружит кто-нибудь из коллег. Это было довольно безвкусное, неоправданно дорогое кафе-мороженое, оно же — сувенирная лавка, забитая туристами, скупавшими дешевую сувенирную продукцию с изображением Юнион Джека, которые толпились на выходе, смущенно пересчитывая полученную сдачу. Она пришла заранее и заняла столик в углу, подальше от прохода, ее взор был прикован к банке колы, стоявшей перед ней, а пальцы нервно теребили салфетку.

Клара чуть не расхохоталась в ту секунду, когда перед ней возникла до смешного красивая Сади. Волосы медового оттенка, большие голубые глаза, обладательница пресловутой идеальной фигуры, которую провожают взглядом. Клара представила Люка и Сади в одной постели и моментально ощутила такую боль, словно ее ударили кулаком в солнечное сплетение. Она не шла ни в какое сравнение с этой богиней. Не исключено, что Люк тайком подсмеивался над Кларой, сопоставляя ее короткие ноги и невыдающуюся грудь с этим совершенством. Сейчас ей было трудно представить, как она могла оставаться настолько наивной, обманывающей себя, чтобы поверить в то, что Люк не принимает всерьез девчонок вроде Сади — слишком молодых и недалеких, чтобы быть по-настоящему привлекательными — и предпочитает ее ум и чувство юмора их красоте. Какой же она была дурой!

Сади села напротив Клары, не проронив ни слова. Они настороженно смотрели друг на друга, ни одна из них не решалась начать разговор. Первой взгляд отвела Сади. Она принялась вертеть плошку с кубиками сахара и Клара с удивлением отметила, что руки у Сади дрожали.

— Полицейские уже успели с тобой пообщаться? — наконец спросила Клара, изумляясь собственному голосу, звучащему громко и уверенно, без плаксивых ноток, которые она ожидала услышать.

Сади утвердительно кивнула.

Клара сглотнула.

— Что ж… ты видела Люка? Знаешь, где он?

В ответ на это Сади категорично замотала головой.

— Нет! Последний раз я его видела во вторник на работе, богом клянусь, Клара!

— До этого момента… вы продолжали встречаться?

Сади вновь покачала головой.

— Как давно? — Ее голос сорвался и она поморщилась от того, насколько унизительной была вся эта ситуация в целом. Она откашлялась и заново спросила: — Как давно ты трахаешь моего парня?

Сади бросило в краску. Ее безупречная кожа начала покрываться темно-розовыми пятнами.

— Это было всего лишь раз.

Клара недоверчиво фыркнула. Мак говорил по-другому. Впервые ее обида на Люка уступила место холодному презрению. Не важно, красавица она или нет, Люку действительно был нужен этот лживый ребенок? Неужели?

— Я знаю, что это неправда, — сказала Клара. — Тебя сколько-нибудь волновало, что у него есть девушка?

Глаза Сади наполнились слезами.

— Мне очень жаль, Клара. Мы не хотели, чтобы так вышло.

Мы. Ирония заключалась в том, что Клара всегда симпатизировала Сади; они частенько болтали во время офисных вечеринок, смеялись в пабе над чокнутым боссом Сади. Слишком милая, готовая угождать, Сади не могла представлять угрозу, да и у Клары не было привычки думать о других женщинах с этой точки зрения. Возможно, и стоило бы, как она сейчас с горечью размышляла.

— Почему вы расстались?

— Он бы не… он не хотел тебя бросать. Сказал, что любит и хочет на тебе жениться, — Сади расплакалась, — сказал, что я была ошибкой.

Клара ничего не ответила и Сади быстро произнесла:

— Ты, конечно, меня ненавидишь. Я уверена. Но я не такая ужасная, Клара. Правда. Только… ты не знаешь, где он? Думаешь, с ним все в порядке?

Клара поднялась.

— Откуда мне знать, Сади? — сказала она вяло. — Твою мать, я уже вообще больше ничего не знаю.

Вечером, когда Клара шла к подземке, позвонила Роуз. Она помедлила, одолеваемая усталостью, поводила пальцем по кнопке приема вызова, решая, сможет ли еще раз повторить Роуз то, о чем они уже говорили с сержантом Андерсоном. В конце концов она ответила, осознавая, что пропажа Люка была для Роуз более тяжким испытанием, чем для нее самой.

— Привет, — сказала она, — как дела?

— Ох, Клара. Я этого не вынесу. Всё кручу в голове, где он может быть, всё ли с ним в порядке, известно ли ему, как мы все его любим, — послышались сдавленные всхлипывания.

— Я знаю, — тихо ответила Клара, — насколько это тяжело для вас. — Она помолчала. — Как держится Оливер?

— Очень плохо. Он ужасно подавлен. Вся эта ситуация вызывает крайне болезненные воспоминания, как ты, наверное, догадываешься.

— Мне жаль.

— Я волнуюсь за него, Клара. Он почти не ест и не спит, запирается у себя в кабинете, со мной практически не общается.

Клара всем сердцем переживала за Роуз. Ей было известно, как сильно Роуз любила Оливера; ее всегда трогало, насколько глубоко та была привязана к мужу, как гордилась им, несмотря на собственные значительные успехи. Для Клары прочный брак Лоусонов оставался примером, достойным подражания; в его основе лежало великодушие и деятельное участие в жизни друг друга, тогда как отношения между ее родителями были замкнутыми и недоброжелательными.

— Для нас такое утешение знать, что у Люка есть ты, — продолжила Роуз, — у всех нас есть. Ищешь его, помогаешь полиции. Понимаешь, ты для нас как дочь.

Клара на мгновение прикрыла глаза, пронзенная болью.

— Не волнуйся, — ответила она, — все будет в порядке.

— Не перестаю думать о тех ужасных сообщениях. Расскажи мне еще раз, связывает ли их сержант Андерсон с тем, что произошло?

— Не думаю, что ему уже известно, как…

— Но они должны быть связаны! Тот же человек, что проник к вам в дом, сделал снимки…

Клара на секунду засомневалась, стоит ли рассказать Роуз об интрижке Люка, о ее намерении расстаться с ним, о том, что Люк причинил ей слишком много боли, чтобы продолжать беспокоиться о его местонахождении. Но прежде чем сформулировать мысль до конца, Клара уже знала, что так не поступит. Что бы ни сделал Люк, чтобы ни случилось — она не сможет обойтись подобным образом ни с ним, ни — в особенности — с его родителями. В конечном счете, их вины в произошедшем не было.

— Я сейчас захожу в подземку, — сказала она вместо этого. — Обязательно позвоню вам, как только будут новости от полиции. Роуз, тебе нужно оставаться сильной. Мы его найдем. Я обещаю.

Сев на Северную линию несколькими минутами позже, Клара принялась размышлять о горе, выпавшем на долю Роуз. Она мысленно вернулась на год назад в Саффолк. В этот день родители Люка организовали деревенский праздник, чтобы собрать средства для местной девочки, больной лейкемией. Повсюду были расставлены палатки с едой, организованы игры, танцы, звучала живая музыка; пришли все жители деревни и в воздухе витала атмосфера праздника, общности и доброй воли. Клара наблюдала, как задорно отплясывала Роуз под музыку деревенского оркестра, в то время как улыбающийся Оливер руководил состязаниями по перетягиванию каната и сшибанию кокосовых орехов. Несмотря на долгие недели непростой подготовительной работы, время и деньги, потраченные на организацию мероприятия, она видела с какой самоуничижительной скромностью они отметали все поздравления и выражения благодарности. И только когда родители девочки, для которой был организован праздник, подошли к Лоусонам и обняли их обоих, Клара отметила, что они были тронуты и рады успеху того дня.

Когда поезд медленно подъезжал к Олд-стрит, Клара поднялась, с горечью осознавая, насколько жестока жизнь. Почему плохие вещи случались с теми, кто, казалось, их меньше всего заслуживал? Разве Оливер и Роуз уже не достаточно пострадали? Она вышла из вагона на платформу, преисполненная решимости сделать все возможное, чтобы помочь родителям Люка отыскать его.

Мак поджидал ее на улице около дома. Прислонившись к стене, он опасливо смотрел на приближавшуюся Клару. Мак поднял руки, словно сдаваясь:

— Только хотел поинтересоваться, как ты, — сказал он.

Она вздохнула, слишком уставшая, чтобы прогнать его прочь.

— Пошли.

Через пять минут они уже сидели друг напротив друга за столом на кухне. Она смотрела на его знакомую, очаровательную неуклюжесть, кожу, такую бледную, словно он практически никогда не бывал на солнце, что не слишком отличалось от истины: Мак будучи фотографом-фрилансером зарабатывал тем, что проводил ночи напролет за съемками выступлений и концертов, поэтому частенько спал в дневные часы. Милый, преданный друг Люка, способный рассмешить ее за долю секунды, кого она вплоть до вчерашнего дня считала и своим близким другом.

— Почему он это сделал? — спросила она. — Мы только начали жить вместе, он говорил, что любит меня. Какого хрена ему было надо?

Мак беспомощно пожал плечами.

— Он просто чертов идиот.

— Ты должен был мне рассказать, Мак. Я думала, мы друзья.

— Я и есть твой друг. Подумай о положении, в котором я очутился. Мне чертовски все надоело. Но рассказать должен был он, а не я. Я просил его это сделать, повторял снова и снова, ты должна мне поверить!

В раздумье Клара потерла глаза.

— Как у них все началось? — спросила она.

— Как-то вечером после работы Люк увидел Сади в пабе и заговорил с ней. По-моему, у нее только умер отец, она была в подавленном настроении, выпила лишнего, Люк успокоил ее, сказал, что всегда рядом, если нужно с кем-то поболтать. Ты же знаешь его вечное желание поддержать всех вокруг. Как бы там ни было, после этого — по его словам — Сади взяла за обыкновение использовать любую возможность для встречи, они периодически выходили обедать, случись ей забежать в паб после работы, она прямиком шла к нему. Однажды ночью все закончилось в ее квартире и, в общем, думаю, одно зацепилось за другое. После этого, как сказал Люк, она прохода ему не давала, говорила, что запала на него, что только благодаря ему она еще не сошла с ума. Он увяз по уши, не зная, как выбраться…

— Думаю, не последнюю роль сыграло то, что она выглядит как чертова супермодель, — проговорила Клара, в который раз мысленно проводя параллель между собой и Сади, находя, что это унизительное сравнение было не в ее пользу. Клара относила себя к женщинам, которых называли «миловидными». Ростом пять с половиной футов, стрижка каре в стиле Бетти Пейдж, вздернутый нос и веснушки, она уже давно примирилась с тем фактом, что не принадлежит к типу женщин, о которых грезят мужчины — до сегодняшнего дня, когда вдруг давным-давно погребенная подростковая неуверенность вернулась со скоростью бумеранга.

Мак вздохнул.

— Слушай, не хочу его оправдывать, но он допустил ошибку, огромную ошибку, реально облажался, и ему это хорошо известно… он очень сожалеет, поверь.

— Господи, — сказала она, обхватывая голову руками. — Мне он казался таким … славным.

— Он славный, — сказал Мак. — Просто под покровом всего этого он еще и немного засранец.

— Какое право он имеет быть таким недоумком? — сказала она зло. — Ты же знаешь его родителей, видел их прекрасный дом…

Мак помолчал.

— Люк говорил с тобой когда-нибудь о том времени, когда пропала Эмили? — спросил он.

Клара взглянула на него.

— Нет, не особо, — призналась она.

Он кивнул.

— Я переехал в Саффолк из Глазго сразу после ее исчезновения. Долговязый новичок со смешным акцентом. Другие парни показали мне, где раки зимуют, пока не вступился Люк. Мы сдружились, и, что тут скажешь, я был еще ребенком, но, твою мать, что за жуть творилась у него дома какое-то время.

Клара нахмурилась.

— Продолжай.

— Это полностью разрушило их жизнь. Роуз слегла на несколько месяцев, почти не разговаривала и не принимала пищу. Его отец отгородился от мира в своем кабинете, а Том полностью слетел с катушек.

Она удивленно посмотрела на него.

— Том? — Клара никогда бы не заподозрила чопорного самодовольного брата Люка в чем-то подобном.

— Да-да, выглядело так, словно он порвал с семьей. Ему на тот момент было шестнадцать, он связался с дурной компанией — пропадал, напивался, принимал наркотики, все такое, понимаешь? Думаю, Роуз и Оливер чувствовали, что упустили его. В любом случае, суть в том, что после всего произошедшего Люк, казалось, стал центром их вселенной, они буквально зациклились на нем. Эмили исчезла, Том где-то шатался целыми днями, все начало вертеться вокруг Люка — не забывай, ему было всего лишь десять, когда она ушла.

— Что значит «зациклились»?

Мак пожал плечами.

— Родители ни на секунду не оставляли его одного. Он шага не успевал ступить, а они уже дышали ему в затылок. Они и вечерами брали его с собой, даже если выдавалась возможность оставить присматривать за ним Тома. Роуз и Оливер были одержимы всем, что он говорил и делал, его школьными занятиями, здоровьем, мыслями, любым произнесенным им словом… Безумие какое-то, словно они хотели искупить свою вину за то, что все пошло наперекосяк с Эмили.

Клара нахмурилась.

— О’кей, — сказала она.

— Ну, как бы там ни было, возможно, выросший в таких условиях Люк, чувствовал, что несет ответственность за счастье своих родителей, за счастье всех и каждого. Или, возможно, лавина внимания, которая обрушилась на Люка, сделала его немного эгоистичным и заносчивым. Тебе надо услышать от него о том, что он глубоко сожалеет и раскаивается. Он мне сказал, что с Сади все кончено, сказал, что это была самая большая ошибка в его жизни, и что он не хочет потерять тебя. Я ему поверил. Честно, Клара, я уверен, что вся эта история заставила его осознать, насколько сильно он тебя любит.

Она обхватила голову руками.

— И где его черти носят? Не терплю это… состояние неопределенности. Мне есть, что с ним обсудить. — Она посмотрела на Мака. — А может, он и бросил меня? Просто духу не хватило сказать мне об этом прямо в лицо?

Мак покачал головой.

— Нет. Не таким образом, без мобильного, не сообщив никому на работе, родителям… мне.

Внезапно их разговор был прерван взрывом музыки, раздавшимся из верхней квартиры, бас пульсировал так громко, что дрожал потолок.

— Ради всего святого! — прокричала Клара, вскакивая на ноги. Охваченная неожиданным приступом ярости, она вылетела из квартиры наверх по лестнице и принялась барабанить в дверь соседки. Ответа не последовало. Музыка продолжала реветь. — Открой чертову дверь! — выкрикнула она, сильно пнув по двери. — Открывай! Черт подери… сию минуту!

Неожиданно дверь распахнулась. Соседка уставилась на нее, подняв брови в невинном недоумении.

— Что?

— Убавьте чертов звук. С ума можно сойти. Я не могу так жить!

Не спеша, с улыбкой на лице, способной привести кого угодно в бешенство, женщина развернулась, медленно направилась к аудиосистеме и повернула ручку громкости на одно деление вниз. Затем она вернулась к Кларе.

— Счастлива?

Клара изумленно смотрела на нее. Она была необычайно худой, мешковатая футболка оверсайз лишь подчеркивала ее костлявые угловатые формы. Точеное лицо, выглядывающее из-под завесы темных волос, длинных и жидких, было так обильно покрыто плотным слоем косметики, что напоминало маску. Она буравила Клару воинственным колючим взглядом. Во имя всего святого, в чем ее проблема? Заглянув мимо нее в квартиру, Клара увидела свалку: кругом валялись одежда, тарелки, компакт-диски, из кухни доносился стойкий запах мусора. Да и кто вообще в наши дни слушает транс?

— Да, — ответила Клара с холодным сарказмом. — Большое спасибо!

Она уже была готова уйти, как ее взгляд зацепился на какой-то вещи, свисавшей с кресла. Это была толстовка. Толстовка Люка. Клара с удивлением уставилась на нее. Характерный красно-зеленый дизайн с орлом на спине — Люк купил ее пару лет назад в Нью-Йорке. Он очень любил эту вещь. Клара не забыла, как он был раздосадован, когда толстовка пропала. Когда же это точно случилось?

Женщина проследила за ее взглядом. И моментально начала закрывать дверь.

— Я убавила звук, теперь проваливай! — сказала она, и ошеломленная Клара замерла на несколько секунд перед закрывшейся дверью.

Клара вспомнила слова соседки: «Где Люк?», — произнесенные в тот день, когда он пропал, со странной хитрой ухмылкой на лице.

— Открывай! — закричала она, барабаня по двери. — Открой немедленно эту гребаную дверь!

Но музыка грохотала и дверь была по-прежнему закрыта. В конце концов, испустив вопль отчаяния, Клара спустилась к себе. Когда же пропала толстовка? Примерно в то же время, как к ним забрались в квартиру? — Похоже, что так, — подумала она. Они были уверены, что ничего не пропало, но… возможно, полиция не могла понять, как непрошеный гость проник к ним, так как на протяжении всего времени эта непрошеная гостья жила в том же доме? Это она отправляла письма?

— Ты в порядке? — спросил Мак, когда Клара примчалась обратно. — Ты словно призрака встретила.

Не отвечая, Клара достала телефон и нашла номер сержанта Андерсона. Он ответил в ту же секунду.

— Привет, это Клара Хейнес, — сказала она. У меня кое-что есть, что я…

— Клара, хорошо, что вы позвонили. Я и сам собирался вам звонить. Мы тут откопали нечто интересное. Как быстро вы сможете к нам приехать?

9

Кембриджшир, 1988

Однажды днем, пока Даг был на работе, я позвонила, мои пальцы дрожали, когда я набирала телефонный номер. Услышав гудок, в приступе паники я чуть не повесила трубку. Потом раздался щелчок на другом конце провода знакомый голос произнес: «Слушаю», — и слова застряли у меня в горле. «Алле? Алле?» — прозвучало с нетерпением. «Пожалуйста, не молчите».

Так странно было вновь услышать этот голос спустя столько лет, осознавая, что его обладатель сейчас стоит в когда-то хорошо известном мне доме. Мысленно я представила зеленовато-голубые обои в холле, выложенный елочкой паркет и рассеянные по нему лучи света. На мгновение я вернулась назад, вдохнула привычные запахи — лавандовой полироли для мебели, свежего кофе и смеси из сухих цветочных лепестков в вазочке на подоконнике, услышала тиканье часов над верхней ступенькой лестницы и заглянула в знакомые глаза, которые в те дни часто утопали в слезах. Я тяжело сглотнула, и, наконец, сказала шепотом:

— Это Бет Дженнингс.

Воцарилась абсолютная тишина.

— Пожалуйста, — взмолилась я. — Пожалуйста, не вешай трубку. Нам нужно встретиться. Я хочу поговорить с тобой. — И тут я расплакалась. — Мы можем увидеться?

В ледяном голосе прозвучали панические нотки:

— Исключено. Мы договорились. Ты дала слово.

— Знаю, — ответила я. — Я бы никогда не позвонила, если бы не находилась в таком отчаянии. Мне необходимо поговорить о произошедшем. Я думала, что смогу жить с тем, что мы сделали, но, по всей видимости, — нет. Мне кажется, нам надо все исправить, я хочу пойти в полицию.

— Нет, нет, Бет! — последовала долгая пауза, в итоге я услышала: — Хорошо, давай встретимся. Но не здесь. Ты не можешь сюда прийти. Дай мне свой адрес.

Было странно вновь увидеть это лицо, знакомую фигуру за моим кухонным столом. Через каких-нибудь пару минут я вновь разрыдалась, слова из меня лились нескончаемым потоком. Я говорила обо всем — о том, что мы натворили и о том, что чувство вины меня никогда не покидало. Я рассказала о Ханне, своем замужестве, о страхе медленно сойти с ума. Я понимала, как остро нуждалась в ком-то, кому могла бы полностью довериться, насколько сильно мне не хватало друга.

— Как думаешь, что мне теперь делать? — спросила я с отчаянием, когда все слова закончились.

Но взгляд устремленных на меня глаз был по-прежнему холоден.

— Если расскажешь полиции, мы все потеряем. Ты все потеряешь. Неужели не понятно? Какая польза ворошить сейчас прошлое?

— Не знаю! Не знаю! — Я поняла, что все бесполезно. Никто не в силах мне помочь и ничего тут не сделаешь. Опустив голову, я не переставая плакала. Я даже не подняла глаз, услышав скрип отодвигаемого стула и звук открывшейся и вновь закрывшейся двери. Вот и конец. Все было напрасно.

Спустя какое-то время я поднялась. Заставила себя сделать несколько медленных глубоких вдохов. Тоби, наверное, скоро проснется, мне было необходимо взять себя в руки. Я медленно подошла к раковине и ополоснула лицо, заставила себя направиться в сторону лестницы и, изображая улыбку, уже было начала подниматься, чтобы проверить сына. Мне вдруг очень захотелось увидеть его, дотронуться до него, вдыхая чудесный аромат его тельца. Проходя мимо телефонного аппарата в холле, я вернула трубку на место, так как сняла ее ранее с базы, чтобы нам не мешали; не успела я убрать руку от телефона, как он зазвонил.

Я ответила.

— Алло?

— Вас беспокоят из начальной школы Вест-Эльмс, — сообщили мне энергичным деловым тоном. — Ханна с вами, миссис Дженнингс?

— Ханна? — спросила я удивленно. — Нет. Почему она должна быть … разве она не в школе?

— Боюсь, она опять сбежала. Должно быть, проскользнула в верхние ворота школы после обеда. Мы не смогли до вас дозвониться и вызвали полицию. Думаю, они на пути к вам.

— Но. — Я почувствовала, как краска заливает мое лицо. — Как давно она ушла?

— Минут сорок тому назад. Как я уже говорила, мы пытались с вами связаться, но …

Я повесила трубку и с колотящимся сердцем поспешила назад на кухню. Последний раз, когда Ханна сбежала из школы, я нашла ее сидящей в заднем дворике на скамейке под нашим кухонным окном. В кухню вела голландская дверь, и, так как было тепло, я оставила верхнюю створку открытой. Я бросилась к ней и выглянула на улицу, опасаясь увидеть Ханну, находившуюся там все это время. Но я ошиблась: в саду никого не было и я облегченно вздохнула.

Я обернулась назад и вскрикнула от неожиданности. В дверном проеме небольшой кладовки, примыкавшей к кухне, стояла Ханна. Скорее всего, она пряталась там с самого начала. И точно подслушала полностью наш разговор. Ей все стало известно.

Мои ноги подкосились.

— Ханна, — сказала я. — Ох, Ханна.

Она не отводила глаз, и это показалось мне вечностью. Я почти не дышала. Потом она прошла мимо меня к лестнице, а я уставилась ей вслед, подрагивая от ужаса.

Остаток дня превратился в пытку. Я знала, что не могу рассказать Дагу о случившемся. Он строго наказал мне не пытаться искать встречи, сама идея приводила его в ярость, он никогда не простил бы мне, предприми я что-то за его спиной. И вот это случилось. А если Ханна расскажет Дагу? Если она сообщит учительнице о подслушанном разговоре? Я могу потерять все. Ханну, брак, дом… возможно, даже Тоби. Мысль о жизни без моего мальчика ранила ножом по сердцу.

В последующие часы я старалась не встречаться взглядом с дочерью, паниковала, с замиранием ожидая ее реакции. Но, казалось, ее никак не тронуло то, что она услышала. Может быть, до нее просто не дошел весь смысл сказанного, с отчаянием убеждала себя я. Не переставая мысленно повторять произнесенное мной на кухне, я понимала, что наш разговор нельзя было истолковать иначе. Да и как по-другому? Она услышала страшные, жуткие вещи; несомненно, для Ханны было потрясением узнать о том, что произошло.

Этим вечером, заботливо укрывая Ханну одеялом, я немного задержалась под предлогом, что хотела привести комнату в порядок. Я вспомнила, как мы были воодушевлены, когда только переехали в этот дом, как горели желанием сделать комнату нашей девочки идеальной. Теперь, глядя по сторонам на стены жизнерадостного желтого цвета, гирлянду из фонариков над каминной полкой, большой кукольный домик, который Даг смастерил собственными руками, и прочие мелочи, столь тщательно и долго подбираемые нами для дочери, хотя она оставалась ко всему равнодушной — я старалась найти правильные слова, чтобы начать разговор.

— Ханна, — сказала я. — Дорогая…

Ханна вопросительно уставилась на меня. Ей было всего семь, маленькая для своего возраста, она, казалось, изменилась в эту секунду, ее личико уже не выглядело таким детским; это был один из тех моментов, когда родители с удивлением осознают, что их дети растут незаметно, начинают отдаляться, что время пробегает слишком быстро. Ее волосы разметались по белой подушке, она внимательно следила за мной.

Я сделала глубокий вдох; во рту пересохло.

— Солнышко, все что ты слышала сегодня на кухне, показалось тебе, наверное, невероятно безумным и глупым, — начала я, от натужной улыбки свело скулы, а голос звучал визгливо. — Мы дурачились, вот и все! Мамочка встретилась с другом, мы представляли, что нас снимают в кино или что-то в этом роде. — Ханна продолжала молча смотреть за мной. Я облизала губы. — Суть в том, дорогая, что все должно оставаться в секрете. Ты никому не должна рассказывать о том, что узнала из нашего разговора, о чем толковали мамочка и ее друг, о подслушанной игре. Понимаешь? Никому ни слова, даже папочке. Обещаешь?

Ханна прищурилась, изучающе посмотрела на меня с абсолютно непроницаемым выражением лица. Она отвернулась и закрыла глаза — мне оставалось лишь безмолвно наблюдать за ней, холодея от страха.

10

Лондон, 2017

Когда Клара зашла в полицейский участок, в памяти всплыло, как около года назад она упала и сильно вывихнула лодыжку. Люк, опасаясь перелома, отвез ее в госпиталь, ожидание осмотра затянулась далеко за полдень. Стояла невыносимая жара, приемное отделение было переполнено до отказа больными и травмированными пациентами, в душном воздухе почти физически ощущалось облако разочарования и тоски.

Она присела в ожидании, положив ногу на стул, Люк расхаживал взад и вперед как тигр в клетке. После того как Клару наконец позвали на рентген, она вернулась через некоторое время и обнаружила Люка, громко болтавшим сразу с несколькими пациентами, среди которых был пьяный в стельку мужик с татуировкой на лице, женщина средних лет с подбитым глазом, парочка пенсионеров и обкуренный юнец. Когда Клара подошла, они надрывались от смеха, Люк был явно посередине длинной и, судя по всему, уморительной истории о том, как он подростком сломал себе ногу. Казалось, невзгоды рассеялись, словно туман, и в воздухе витал праздничный настрой.

Перелома у нее не нашли, но боль все еще была нестерпимой.

— Подожди здесь одну секундочку, — сказал Люк и исчез, чтобы вновь возникнуть через пять минут вместе с инвалидной коляской.

— Ты уверен, что мы можем ее взять? — спросила она, с сомнением глядя на коляску.

— Ага, я все уладил. — И он помахал рукой медсестре в другом конце коридора. — Завтра верну, Сью! — прокричал Люк, она добродушно закатила глаза и кивнула в ответ.

На улице в течение нескольких минут он осмотрительно вез коляску, а затем, прибавляя темп, понесся по тротуарам, делая вид, что вот-вот налетит на фонарный столб или куст, объезжая их в последний момент, и когда они с Люком с бешеной скоростью покатили к ближайшему пабу, Клара визжала и смеялась так сильно, что позабыла о своей вывихнутой лодыжке. А вечером он приготовил любимое блюдо Клары и пригласил на ужин с бутылочкой вина ее лучшую подругу, Зои, чтобы как-то приободрить Клару. Было в нем это качество — любую неблагоприятную ситуацию Люк мог превратить в нечто жизнеутверждающее. Он из всего устраивал вечеринку. Она подняла глаза, увидела перед собой отделение полиции и сделала глубокий вдох, прогоняя воспоминания прочь.

* * *

Сержант Андерсон проводил ее мимо стойки дежурного в большой шумный офис, где работало несколько полицейских: кто-то говорил по телефону, кто-то барабанил по клавишам компьютера. Никто не посмотрел в ее сторону, когда она вошла; Андерсон подвел ее к стоявшему в углу столу и кивком предложил сесть. Клара отметила, что сегодня он был какой-то не такой, ее смутили его деловитая поспешность и мрачная целеустремленность. Она молча опустилась на стул, готовая услышать что угодно.

Присаживаясь рядом с ней, он кликнул по мышке и экран компьютера загорелся.

— О’кей, — сказал он. — Это запись с камер наблюдения на… О’кей, это видео сделано в семь часов тридцать шесть минут вечером во вторник, — продолжил Андерсон, — если присмотреться, заметно, как Люк покидает здание и направляется в сторону Бродвик-стрит.

— Дак-Лейн, — Клара закончила за него, внимательно вглядываясь в экран. На обесцвеченном видео с немного нечеткой картинкой была видна узкая улочка — тупик рядом с Бродвик-стрит, укрывшаяся за чередой офисных зданий, магазинов и кафе, она проходила вдоль той части Вордор-стрит, которую занимало издательство Бриндл-Пресс. На этой улочке разгружались фургоны для доставки товаров через задние входы различных учреждений и организаций — здесь же сотрудники Бриндл-Пресс курили, звонили по личным делам или же просто толпились по сигналу учебной пожарной тревоги.

Внезапный шок при виде Люка — его походки, осанки, таких родных и любимых — вызвал у Клары приступ тоски, и глаза моментально наполнились слезами. Она внимательно смотрела в экран, наблюдая, как он вышел из Бриндл и обернулся, крикнул что-то через плечо и быстро помахал рукой.

— Джордж, — тихо проговорила она. — Он прощается с Джорджем, охранником в офисе.

Андерсон кивнул.

— О’кей, смотрите дальше.

В эту секунду сзади Люка появился синий фургон. Фургон остановился в то мгновение, когда проезжал мимо Люка, закрыв обзор. В замешательстве, Клара взглянула на Андерсона.

— Что..?

— Погодите, — сказал он. — Фургон остановился на восемь секунд… О’кей, вот он опять тронулся. — С большой долей вероятности фургон двигался до конца Дак-Лейн, после чего повернул направо и скрылся из вида. Затем Андерсон наклонился вперед и несколькими кликами мышки вывел на экран запись с другого ракурса камеры, где была запечатлена Бродвик-стрит. — Видите, Люк больше не появляется в кадре ни до, ни во время, ни после тех нескольких секунд, что фургон стоял без движения.

— Он не мог уйти направо? — поинтересовалась Клара. — В сторону Вордор-стрит?

Андерсон покачал головой.

— Мы проверили записи со всех наружных камер, Люка не видно ни поблизости, ни на прилегающих улицах.

Клара посмотрела на него в упор.

— Значит… он сел в фургон?

— Ему больше некуда было деться.

Клара лихорадочно соображала.

— Должно быть, за рулем находился его друг или просто знакомый?

— Возможно. — Андерсон откинулся назад, скрестив руки. — Фургон остановился на восемь секунд. У нас нет ни малейшего шанса узнать, почему Люк сел в него. — Он сделал паузу, глядя на Клару. — Но что нам известно, так это то, что фургон был угнан поздно вечером в понедельник из Илинга.

— Угнан? Но…

— Нам удалось засечь его дальнейшее продвижение до шоссе М20, но как только фургон съехал с автострады в сторону Кент Даунса, недалеко от Дувра, он вышел из зоны действия системы автоматического распознавания номеров.

Клара постаралась уложить в голове все сказанное, безуспешно пытаясь найти возможные объяснения. Она покачала головой.

— Извините, но я не…

Андерсон выключил компьютер и сел рядом с Кларой, пристально глядя ей в лицо.

— Мы прилагаем все усилия, чтобы найти фургон, Клара. Мы найдем его. Пока же мы ищем свидетелей, которые могли находиться поблизости в момент исчезновения Люка.

Клару охватила паника.

— А что с письмами? — выдохнула наконец она. — У вас есть идеи, кто мог отправить их?

— Пока нет. Мы отследили их до серверов в нескольких интернет-кафе в разных частях Лондона. Ни в одном из них нет систем видеонаблюдения — что вряд ли является совпадением. Невозможно выяснить, связан ли их отправитель с исчезновением Люка. Нам известно, что с прошлого понедельника Люк не списывал денег со счета и не снимал крупных сумм накануне исчезновения — все это указывает на то, что он не планировал никуда уезжать на сколь-нибудь продолжительный период времени. Как вам известно, он не забрал ни кредитку, ни паспорт.

И тут Клара вспомнила про толстовку Люка.

— Я кое-что видела, — сказала она. — В квартире моей соседки.

Андерсон внимательно выслушал ее.

— Мы займемся этим, — сказал, вставая, Андерсон и кивком приглашая следовать за ним. — В любом случае, мы собирались еще раз опросить соседей. Я буду держать вас в курсе дела.

— Может, конечно, это вовсе не его толстовка, — добавила Клара, — но ее сложно с чем-то спутать. — Она в нерешительности посмотрела на него. — Не знаю, если…

Вот и всё. Клара снова очутилась одна на улице, оглядываясь на темное кирпичное здание полицейского участка. Она развернулась и направилась в сторону дома. Был ли знаком Люк с водителем фургона? Если нет, почему сел в него? Если да — было ли ему известно, что фургон краденый? Все это представлялось ей маловероятным: Люк не принадлежал к тому сорту людей, которые легко преступают закон, и — насколько Клара могла судить — не водил дружбы ни с кем из криминального мира. Но если он не знал водителя, зачем сел в фургон? Может, его заставили? В центре Лондона, когда на улице еще было достаточно светло? Это тоже выглядело неправдоподобным. Она перебирала в уме всевозможные варианты, но не могла ни на чем остановиться.

Безмолвная пустота дома, казалось, сомкнулась вокруг Клары, когда она с тревогой прошла по квартире. Вечер пятницы; третий день без Люка близился к концу, а впереди были долгие выходные. Клара вдруг подумала о своих родителях и ощутила укол совести — она до сих пор не рассказала им о случившемся, ей даже не пришло в голову позвонить им. Клара метнулась за телефоном. Но, вернувшись, уселась на диван, долгое время молчаливо пялилась в экран телефона, а потом, за ненадобностью, выпустила его из рук и он упал ей на колени.

Клара — единственный, поздний и уже нежданный ребенок — родилась в Пендже у помощницы врача и банковского клерка, когда им перевалило за сорок. Клара подрастала, но Линда и Грэхем Хейнес, как ей всегда казалось, так и не смогли до конца приспособиться к присутствию в семье дочери. Они неизменно выглядели удивленными, стоило лишь Кларе попасть в их поле зрения, и поэтому большую часть детства она провела, тихо играя в одиночестве или болтаясь за ними хвостиком по садовым центрам и гаражным распродажам, не будучи уверенной в том, что родители помнят о ней. Их нельзя было назвать недобрыми, вовсе нет, они даже любили ее на свой лад, однако Клара чувствовала, что навсегда останется для них загадкой. Родители невозмутимо наблюдали за тем, как Клара жадно поглощала книги или проводила часы за написанием историй, и были сильно озадачены, когда она была зачислена в университет — первая за всю историю семьи. Выйдя на пенсию, они уехали в Алгарве в тот год, когда Клара поселилась в кампусе, и сейчас, когда им стукнуло за семьдесят, вели тихую, уединенную жизнь, имели склонность тревожиться по пустякам, наслаждались семейной рутиной и друг другом, не забывая исправно звонить единственной дочери каждое второе воскресенье.

Когда Клара и Люк съехались, родители вздохнули с облегчением — теперь ее жизнь налажена, больше никаких забот и беспокойства за дочь. Идея докучать им рассказами об исчезновении Люка не показалась ей привлекательной. К тому же Клара исподволь чувствовала свою вину, как будто в чем-то подвела их. Ее не покидало ощущение, что как только она во всем признается родителям, кошмар превратится в реальность: исчезнет надежда, за которую она втайне цеплялась, что все произошедшее — ужасная ошибка.

Клара обвела взглядом свою спокойную безмолвную квартиру, пропитанную духом бесцельного ожидания, тишина становилась пронзительнее и с каждой минутой было все тяжелее дышать. Она не могла здесь дольше оставаться: это было невыносимо.

Ее подруга Зои ответила после третьего гудка.

— Клара? Есть новости? Ты в порядке?

Она облегченно закрыла глаза.

— Зо, я знаю, сейчас не самое подходящее время, у тебя маленький ребенок и все такое, но могу я приехать и переночевать у тебя? Я…

— Конечно, — моментально ответила Зои. — Конечно, без проблем!

Клара разрыдалась.

— Я не в состоянии…

— Приезжай! — проговорила Зои твердым голосом. — Немедленно. Кидай вещи в сумку, садись в машину и дуй ко мне.

Зои жила в небольшом доме блокированной застройки в Ист-Гринвиче вместе со своим мужем Адамом и их новорожденным, Оскаром. Клара постучала; стоя на крыльце, она прислушалась к нытью Оскара, разносящемуся откуда-то из глубины дома, и постаралась подавить нахлынувшее чувство неописуемой паники, хватаясь за стену в попытке удержать равновесие. Ну же, Зои, — взмолилась она мысленно. — Пожалуйста, ответь. — И тут дверь отворилась, на пороге стояла Зои; от облегчения, которое испытала Клара при виде нее, чуть не подкосились ноги. На Зои был комбинезон, заляпанный чем-то вроде овсянки, золотисто-каштановые волосы собраны в неряшливый пучок, на лице читались следы усталости; она протянула Кларе руку и сказала:

— Клара, проходи, давай, все хорошо, дорогая.

Позже, в тепле гостиной, где царил беспорядок, а по полу были разбросаны детские вещи, Клара, наконец, пришла в себя после долгой истерики, подняла глаза и увидела шестимесячного Оскара, уставившегося на нее с колен своей матери, его огромные карие глаза горели от восхищения. Она слабо улыбнулась.

— Прости, Оззи, наверное, ты думаешь, что твоя крестная слетела с катушек.

— Ну ладно, — проговорила Зои мягко, — иногда, для разнообразия, неплохо отвлечься от собственных переживаний, не так ли, Оз? — Она наклонилась и, крепко сжав руку Клары, осторожно спросила: — Докладывай, что у тебя стряслось?

Клара рассказала ей об измене Люка, разговоре с Сади, синем фургоне и записях с камер видеонаблюдения, о странной соседке с верхнего этажа. По мере того как она говорила, напряжение внутри потихоньку ослабевало. Хотя их жизни пошли разными путями, любовные переживания, карьера, материнство и прочий приобретенный опыт год за годом незаметно меняли и их самих, и их дружбу, но они с детства сохранили близкие и доверительные отношения, и сейчас, впервые с момента исчезновения Люка, Клара почувствовала, как паническое настроение стало отступать.

— Офигеть, Клара, — промолвила Зои, когда Клара замолчала. Она покачала недоуменно головой. — Даже не знаю, что и сказать.

Клара устало потерла глаза.

— Он, безусловно, лжец, обманщик, и тому подобное, но я не могу просто взять и отстраниться от всего, предоставив полиции разбираться в этом деле. Не могу оставить Роуз и Оливера наедине с их переживаниями. И я не в состоянии в одночасье перечеркнуть мои чувства к Люку. Он в опасности, и я не представляю, что делать, чтобы помочь ему. Не знаю, как помочь его родителям, которые сейчас проходят через все круги ада, не понимаю, какого хрена мне вообще делать со всем этим.

На это Зои твердо ответила:

— О’кей, в настоящий момент — ничего, только выпить большой бокал вина, и еще один — за меня, — добавила она, — потому что я все еще чертова кормящая мамашка.

Клара пила свой третий бокал, когда проговорила:

— Должно быть, я ослепла, если ничего не замечала. — Она с удивлением помотала головой. — Тупая, тупая идиотка — думать, что все прекрасно, когда это происходило буквально у меня под носом. Нужно быть последней дурой, чтобы не подозревать, даже не допускать мысли, что твой парень трахается с офисной секс-бомбой.

— Ты не дура, — отреагировала Зои, — ты просто влюблена. Одержима. — Она помолчала, гладя в задумчивости Оскара по голове. — Не знаю. Пусть этот тревожный звоночек поможет тебе понять, что Люк не идеальный мужчина, каким ты его всегда себе рисовала. Никто не сумел бы оправдать такие ожидания. Не пойми меня неправильно, — поспешно добавила она, — в произошедшем нет твоей вины, вся ответственность лежит на нем, но… Господи, ты так сильно на него запала, что внезапно в твоей жизни не осталось ничего, кроме Люка, и я, конечно же, была за тебя рада, правда, но… — Она помедлила.

— Что но? — спросила Клара.

Зои пожала плечами.

— Ты была так очарована им, всей его семьей. Я только и слышала от тебя, что Оливер невероятно умен, какую потрясающую работу проделала Роуз для «Врачей без границ», или насколько фантастически успешно складывается карьера Люка…

— Извини, если я докучала тебе, — пробормотала Клара.

— Нет, конечно же, нет! Это же яснее ясного, честно, я понимаю, почему ты прикипела к ним всей душой. Но что случилось с той новеллой, которую ты собиралась написать? С твоей карьерой? Неожиданно я перестала слышать об этом, все вертелось вокруг Люка: его работы, его таланта, его распрекрасной семьи. Словно ты не заслужила его, словно не могла поверить в свое счастье. Но ты — удивительная. Именно так. Это ему повезло. Я лишь хочу, чтобы ты это осознала.

Воцарилось молчание, пока Клара пыталась как-то переварить услышанное, затем она обхватила голову руками и сказала:

— Господи, Зо, что мне делать? Его необходимо найти. Даже подумать страшно, что он, возможно, страдает или находится в опасности — от одной этой мысли мне становится физически плохо.

Зоисочувственно кивнула.

— Ты знаешь, что можешь оставаться здесь так долго, сколько тебе потребуется, не так ли? — Она поднялась, бережно поднося почти заснувшего Оскара к груди. — Адам пробудет допоздна на работе. Уложу Ози в кроватку и закажу нам что-нибудь перекусить. Я быстро. Налей себе еще вина.

Клара откинулась назад и прикрыла глаза, ее подташнивало от вина, которое она жадно вылакала на голодный желудок. И в этот момент зазвонил телефон. На экране высветилось имя Андерсона, ее сердце тревожно забилось в то мгновение, когда она ответила.

— Клара? Мы нашли фургон, — сообщил он ей.

Она села.

— Где?

— Его бросили на парковке на окраине Кент Даунса.

Клара с трудом переводила дыхание.

— А Люк?

— Фургон был пуст, Люк и водитель покинули его задолго до этого. Однако… — он сделал паузу, — мне необходимо сообщить, что мы обнаружили внушительное количество крови на пассажирском сиденье.

Она закрыла глаза, казалось, пол стал уходить у нее из-под ног.

— Нам понадобится несколько дней, чтобы удостовериться в том, что это кровь Люка, но…

— О боже, боже мой!

— Клара, мы…

— Он не… Вы не думаете, что он… — Она не могла выдавить из себя хоть слово.

Последовала пауза.

— Количество крови свидетельствует о серьезном ранении — смертельном или нет, — сказать сложно. Мы также нашли пятна крови на земле в нескольких футах от фургона: Люка, возможно, пересадили в другую машину.

Казалось, комната наполнилась вакуумом, а слова Андерсона доносились откуда-то издалека.

— Должен сообщить вам, Клара, мы исходим из того, что это кровь Люка. С этого момента расследованием займется отдел по особо опасным преступлениям. Это означает увеличение количества офицеров, работающих по делу, обращение по телевидению, активизацию усилий по розыску.

— Думаете, он мертв, не так ли? — выдохнула Клара. — Считаете, что его убили?

— Нет, я этого не говорил. Но мы не можем исключать такую вероятность, поэтому усиливаем поиск. Я, разумеется, останусь вашим основным контактным лицом, и если вам необходимо пообщаться со мной или констеблем Мансфилдом, пожалуйста…

Голос Андерсона еще гудел в трубке, но Клара едва слушала его. Когда она наконец отложила телефон, в дверях появилась Зои, с отчаянием глядя на нее.

— О господи, — сказала она, стремительно пересекая комнату. — Клара, что такое? Что произошло?

Прошло много времени, прежде чем Зои неохотно поднялась к себе в комнату, не в состоянии дальше бороться с усталостью, а Клара уселась на своей импровизированной кровати, на диване ей не спалось, хотя стрелки часов уже перевалили за полночь. Ей безумно хотелось поехать домой, но выпитое вино еще тошнотворно булькало в желудке, и после безуспешных попыток забыться сном, она мрачно принялась цедить одну чашку кофе за другой, стараясь протрезветь. Когда Оскар проснулся в пять утра и попросил есть, Зои на цыпочках прокралась на кухню и увидела Клару, натягивающую пальто.

— Ты не можешь сейчас уйти. Еще даже утро толком не наступило, — воскликнула Зои. — Останься! Пожалуйста, Клара! Ты хоть немного поспала? Дай мне приготовить тебе завтрак. Я не думаю, что тебе сейчас надо оставаться одной…

Но Клара словно не слышала ее.

— Мне пора. Я должна поговорить с полицией, узнать, что можно сделать. Нельзя же просто отсиживаться здесь, пока Люк… — Ее глаза наполнились слезами, и она зло смахнула их. — Я хочу помочь с поисками.

Клара возвращалась домой в то время, когда над Лондоном занимался рассвет, наступало утро нового дня, наполнявшее город бледно-золотым светом. Ей почти никто не встретился, пока она скользила по тихим улицам: лишь редкие ночные гуляки, направляющиеся домой, мелькнувший среди припаркованных машин лис, да спящие в дверных проемах магазинов бесформенные серые фигуры. Она пересекла Темзу на восходе солнца, окрасившим воду в апельсиново-красный цвет, его лучи цеплялись за строения из стекла и стали, выстроившиеся вдоль реки. Тело ломило после бессонной ночи, но обнаженные нервы звенели и рассудок был ясен. Клара решила, что дома сразу примет душ, а потом пойдет в отделение полиции и поговорит с Андерсоном. Она надавила на педаль газа, сосредоточив мрачный взгляд на дороге.

Припарковав машину на привычном месте недалеко от квартиры, Клара поняла, что была не силах пошевелиться. В течение нескольких минут она пыталась заставить себя выйти, но ее угнетала мрачная мысль о том, что вернувшись домой, она останется один на один со словами Андерсона. Порывистым движением Клара повернула ключ зажигания и уехала.

А через двадцать минут она уже сидела за кухонным столом Мака и с пепельно-серым лицом рассказывала ему о телефонном звонке Андерсона.

— Боже мой, — сказал Мак, недоуменно глядя на Клару.

— Ты… как думаешь, он мертв? — спросила она.

— Нет, — отрезал он, возбужденно вскочив и начав расхаживать по комнате. — Конечно, я так не думаю. — Он подошел к чайнику, но вместо того чтобы включить его, замер на какое-то время, стоя к Кларе спиной.

— Мак, — окликнула она.

Он развернулся и посмотрел на нее, его лицо побледнело, а глаза расширились от испуга.

— Ты в порядке? — спросила Клара. — Присядь. Выглядишь так, словно тебя сейчас стошнит.

— Просто… я такого и представить себе не мог, — сказал он. — Мне казалось… я думал, к этому времени Люк уже будет дома в полном здравии.

— Знаю, — сказала Клара. — Я очень напугана. Что, если он и вправду мертв, Мак, если этот хренов маньяк убил его?

— Он не мертв! — сказал Мак, почти срываясь на крик. — Мы не должны так думать. Если бы он умер, они нашли бы… тело. Мы не можем терять надежды. — Он сделал глубокий вдох и продолжил более спокойным тоном. — Полиция его найдет, обещаю, Клара. Ты же сама сказала, что они подключат еще людей. Все будет хорошо.

Она кивнула; из-за явного отчаяния Мака, на нее с новой силой накатила волна паники.

Пока Мак готовил для них чай, она оглядывала квартиру, в которой царил привычный беспорядок; когда-то втроем они провели здесь столько часов вместе в окружении бесчисленного количества фотографий, развешанных так плотно, что на стенах не осталось ни одного свободного дюйма: группы и музыканты, заснятые им за многие годы, репортажные снимки с концертов, выступлений и фестивалей. Вечеринки с друзьями из обширного круга общения Мака часто оканчивались в этой квартире, которая подкупала всех — вне зависимости от их местожительства — не только своими внушительными размерами, но и центральным расположением. Временами сюда заходила очередная девушка Мака, если он на тот момент с кем-то встречался, но обычно, когда все расходились, здесь оставались только они втроем, болтая всю ночь, выпивая и слушая записи.

Квартира Мака занимала два этажа: наверху были его фотостудия, темная комната и ванная, а внизу — кухня и большая гостиная с богатой коллекцией книг и пластинок. Но самое главное — это пологая крыша здания, где они, поднявшись, проводили летние вечера, глядя поверх их клочка земли в Северном Лондоне, на виднеющиеся за ним Хайбери Филдс и на дорогу Холлоуэй-роуд внизу.

Сейчас же, по глоточку отпивая чай, Клара заметила на стене фотографию, которую никогда раньше не видела и, поднявшись, подошла поближе, чтобы ее рассмотреть. Должно быть, Мак повесил ее совсем недавно, и, что необычно, на ней были они втроем.

— Кто ее сделал? — спросила она.

— Какую именно? Ах, эту… — Мак встал рядом. — Мой друг Пит на моем дне рождения в прошлом году. Помнишь? Наткнулся на нее тут пару дней назад.

Она кивнула. Это был великолепный снимок. В черно-белом кадре, заснятые крупным планом, Клара и Мак смотрят друг на друга, они откинули головы, закатившись от смеха, а Люк улыбается прямо в камеру.

— Что нас так развеселило? — проговорила она.

— Одному богу известно. Просто подтруниваем над Люком по какому-нибудь поводу.

Она улыбнулась, и он ее обнял.

— Слушай. Почему бы тебе не перебраться ко мне на время? Не могу перестать думать, каково тебе одной в той квартире. Собери какие-нибудь вещи и поживи пока у меня. Если нам и суждено сходить с ума от беспокойства, лучше это делать вместе.

Клара задумалась над его предложением. У нее были еще друзья, у которых она могла бы остановиться, но никто не жил так близко к ее дому, как Мак. Переехав к Зои на другой берег, она отрезала бы себя полностью от прежней жизни, как если бы покинула Люка. К тому же она и Мак были Люку самыми близкими людьми, не считая его родителей, людьми, которые страстно желали его возвращения. Это имело смысл. Клара посмотрела на Мака с благодарностью.

— Отличная идея, — сказала она.

11

Лондон, 2017

Когда через пару часов Клара подъехала к дому, Хокстон-сквер почти опустел, притихшие бары и рестораны закрылись, вокруг не было видно никаких признаков жизни, лишь почтальон совершал обход, да зевала бездомная женщина в спальном мешке, выливая понемногу из бутылки воды себе на руку, чтобы напоить своего пса. В небе был рассеян холодный желтый свет, за черной оградой газона неподвижно лежали темные тени. Она пошла в квартиру с твердым намерением не задерживаться там, быстро накидать вещи в сумку, а затем поехать прямиком к Маку.

Дом был наполнен тишиной, Клара вошла и поднялась по лестнице. Она не заметила ничего необычного, пока не вставила в замочную скважину ключ и, не проворачивая его, открыла дверь. Клара застыла в недоумении: она хорошо помнила, что закрыла дверь на замок. По спине пробежали мурашки, когда она переступила через порог. Клара огляделась, и от ужаса у нее перехватило дыхание. Все было перевернуто вверх дном. Ящики открыты, их содержимое разбросано по всей квартире, выдернутые с полок книги были брошены на пол, диван раскурочен, гардеробы и шкафы полностью выпотрошены. Ничто не осталось нетронутым. Все выглядело так, словно кто-то искал какую-то вещь, но она не имела ни малейшего представления о том, что это была за вещь и удалось ли им ее найти.

Спустя много часов полиция наконец разрешила ей вернуться в квартиру. Клара закрыла дверь за полицейскими, когда они мрачно вышли, нагруженные сумками и ящиками с оборудованием, и, оставшись в одиночестве, принялась оглядывать царивший вокруг хаос. Кто мог это сделать и зачем? Входная дверь в подъезд не была взломана, поэтому оставалось непонятным, как они попали в здание. И кто бы это ни был, он знал, что Клара дома не ночевала. Она посмотрела на потолок; вместо привычно пульсирующей музыки — зловещее молчание. Тишина, казалось, наполнила комнату, пробралась в каждый уголок, надавила на стены, и когда зазвонил телефон, она подпрыгнула от неожиданности и поспешила ответить, отчаянно желая услышать человеческий голос.

Это был Андерсон.

— Клара? Как вы? Констебль Мансфилд сказала мне, что они закончили обыск.

— Вам удалось поговорить с моей соседкой? — спросила она. — О которой я вам рассказывала?

Последовала пауза.

— Ее не было, когда мы звонили, — ответил он. — Оставили сообщение и попросили связаться с нами как можно скорее.

На Клару вновь начала накатывать паника.

— А почему бы вам не… В смысле, вдруг ей что-нибудь известно? Возможно, она как-то связана с произошедшим? У того, кто это совершил прошлой ночью, был ключ от входной двери в подъезд — надо полагать, это кто-то из жильцов? Может, она странным образом помешана на Люке, может…

— На данном этапе у нас нет оснований так считать. — Андерсон продолжал говорить с ней с прежним раздражающим спокойствием. — Но мы обязательно пообщаемся с ней, обещаю, Клара. Мы работаем над этим. А пока я предложил бы вам переехать куда-нибудь, хотя бы на ближайшее время.

Клара почувствовала себя маленькой девочкой, которую отец отправляет пойти к себе в комнату, чтобы успокоиться.

— Но, — сказала она.

— Я позвонил напомнить вам о сегодняшней пресс-конференции, — продолжил он. — В Отделе по расследованию убийств хотели бы знать, насколько вы готовы сказать несколько слов о Люке, о том, что он за человек…

Клара прикрыла глаза. Сложно было представить, что бы она сделала еще с меньшим удовольствием.

— Есть новости о фургоне? — спросила она.

— Нет, пока нет, мне жаль, Клара. Понимаю, насколько все происходящее расстраивает вас, но мы уверены, что…

Клара опустилась на диван, почувствовав внезапную слабость в ногах. Она выслушала обещания Андерсона, что они делают все возможное, и, попрощавшись с ним, тупо уставилась в телефон, тщетно стараясь представить ужасающий и совершенно невероятный сценарий развития событий, при котором любимый человек может умереть или уже умер, убит.

Позже Клара попыталась успокоить себя механической бездумной работой, расставляя стулья и раскладывая вещи по местам в ящиках и, дойдя до небольшой комнатки без окон, которую они использовали под офис, обнаружила там фотографии. Металлический шкаф для файлов, в котором Люк хранил личные документы, был перевернут, его содержимое перерыто и разбросано по полу. Она начала рассовывать обратно по ячейкам различные квитанции и выписки по банковским счетам, но закрыть выдвижной ящик ей не удалось. Нахмурившись, она просунула руку внутрь и ощупала стенки, пока не наткнулась на препятствие — большой конверт из манильской бумаги, застрявший под ящиком. Клара вытащила его и достала оттуда три фотографии — это были снимки одной и той же девушки.

Она в замешательстве рассматривала лицо незнакомки. Очень хорошенькая, но кто она? Одна из бывших? Тогда, почему Люк запрятал так далеко снимки — в шкаф для файлов, куда, как ему было известно, Клара никогда не заглядывала? Они не скрывали своих прошлых увлечений: Люк частенько обращал внимание Клары на бывших подружек, чьи лица мелькали среди друзей, с улыбкой взирающих со страниц дорогих его сердцу фотоальбомов. Она знала про Эми, девушку из школы, с которой его связывали первые серьезные отношения, и про Джейд из университета, и про всех, кто был между тем и после, но эту девушку Клара определенно никогда не видела раньше — она бы точно запомнила такое красивое личико. Если бы речь шла о мимолетной интрижке до момента знакомства Клары с Люком, зачем прятать фотографии таким способом?

Внезапная догадка подействовала на нее, как холодный душ. Конечно, эта девушка — его настоящая, а не прошедшая любовь. Колющая обида разлилась внутри нее желчью. Кто она такая? Он любил ее? Это было невыносимо жестоко — так ухищренно прятать фотографии в доме, чтобы потом украдкой смотреть на них за ее спиной. Клара безмолвно взирала на широкую улыбку и ослепительно голубые глаза. Она только сейчас поняла, что совсем не знала Люка, вела себя, как глупый доверчивый ребенок, игнорируя то, что происходило у нее под носом, слепо веря в любовь, которой и не было вовсе.

Ее отвлек от мыслей громкий звонок домофона.

— Кто там? — спросила она.

— Клара?

Она поморщилась: ей был незнаком этот голос.

— Извините, кто..?

После потрескивающих помех она услышала:

— Том, брат Люка.

Совершенно озадаченная Клара была так ошеломлена, что не сразу нажала кнопку на домофоне, чтобы впустить Тома. Как его сюда занесло? Он бывал в Лондоне наездами, и уж точно никогда вот так запросто не заходил к ним, их не связывали с Люком настолько близкие отношения. Наверное, ему стало известно о проникновении в квартиру, возможно, Роуз уже успела пообщаться с Андерсоном. Но он, определенно, не успел бы доехать сюда из Нориджа. Звук шагов и последовавший резкий стук в дверь всего в нескольких дюймах от ее лица вывели Клару из оцепенения; она вовремя спохватилась, что все еще держала в руке фотографии. Она молниеносно засунула их обратно в конверт и спрятала его в кухонный ящик, внезапно охваченная чувством стыда при мысли о том, что Люк ее ни во что не ставил и не питал к ней особого уважения.

— Том, — промолвила она вяло, открывая дверь. — Вот так сюрприз…

Клара отметила про себя, что вид у него был потрепанный, черные круги под глазами, небрит — все это так не вязалось с его привычной чопорностью и холеной внешностью.

— Я слышал о фургоне, — сказал он, проходя за ней в комнату. — Мама позвонила вчера вечером. Не могу поверить. — Он прервал себя, тревожно оглядываясь вокруг. — Господи, что здесь творится?

— К нам залезли в квартиру, — ответила она. — А ты не знал?

— Залезли? Нет, я… когда они..?

— Я вернулась домой сегодня утром и обнаружила вот это.

Его глаза расширились.

— Боже мой! — Он опустился в кресло и принялся слушать рассказ Клары о том, с чем ей пришлось столкнуться сегодня утром.

Не переставая говорить, она продолжала прибираться, чувствуя, как он неотрывно следил за ее перемещениями по комнате. Клара вдруг поймала себя на мысли, что еще никогда не оставалась с ним наедине, и, как ни странно, почувствовала себя крайне неуютно в его присутствии, под его пристальным взглядом ее движения стали медленными и неуклюжими. Она увидела, как он взял в руки ее фотографию с Люком из парка Хэмпстед-Хиз и внимательно посмотрел на нее с непроницаемым выражением лица. Ей захотелось поскорее его выпроводить.

— Так что же привело тебя, Том? — спросила она.

Том поднял лицо, она поймала взгляд его холодных голубых глаз.

— Я был по делам в городе, встречался с клиентом, потом решил навестить тебя.

— Правда? — Клара не смогла скрыть удивления.

— Я беспокоюсь, что ты здесь предоставлена сама себе, Клара. Мы с родителями можем поддержать друг друга, но… что ж, — он помедлил, а потом продолжил тихим голосом, — мне жаль, если тебе показалось, что я не проявил должного сочувствия, когда стало впервые известно об исчезновении Люка. Я подумал, что он решил свалить куда-нибудь на пару деньков — ему свойственны импульсивные поступки, как ты знаешь. Но мне и в голову не могло прийти… — Том вновь осекся, затем откашлялся. — У полиции есть какие-нибудь предположения о том, кто мог к вам вломиться?

— Нет. Они искали отпечатки пальцев, но думаю, я нескоро услышу от них новости. — Клара беспомощно оглядела царивший в комнате кавардак. — Проблема в том, что здесь, должно быть, полно отпечатков. А тот, кто влез, наверняка орудовал в перчатках. — Она пожала плечами. — У меня создалось впечатление, что они проверили квартиру так, для проформы. Нет у них никаких зацепок. Ни хрена они не знают. — Клара почувствовала, что сейчас расплачется, и, не желая показывать Тому слезы, извинилась и побежала в ванную комнату, где приглушила всхлипывания, прижимая к лицу полотенце.

Лишь несколько минут спустя Клара смогла взять себя в руки и вернуться в комнату; Том стоял у окна и глядел вдаль, явно погруженный в свои мысли. Молчание затягивалось, в другой бы раз Клара постаралась заполнить неловкую паузу в разговоре, но сейчас она без слов опустилась на диван, не в силах собраться с духом. Клара изучающе посмотрела на Тома. Он резко отличался от Люка. Высокие и широкие в плечах — по своему телосложению они оба походили на Оливера, но Люк взял от отца смуглую кожу и более мягкую, юношескую внешность, Том же унаследовал от Роуз прозрачные голубые глаза, светлые волосы и правильные строгие черты лица. Даже одевались они по-разному: Том носил модные костюмы и дорогую обувь — прямая противоположность стилю Люка с акцентом на удобство и практичность, предпочитавшему джинсы и футболки. Том работал адвокатом, и Кларе всегда казалось, что эта профессия как нельзя кстати подходила ему, так как, по ее представлению, требовала проявления особого рода педантичности.

Внезапно Том обернулся.

— А соседи что-нибудь слышали или видели? — спросил он.

Она покачала головой.

— Вероятно, нет. Соседка с верхнего этажа в отъезде уже несколько дней. — Клара в очередной раз сочла это обстоятельство странным, ведь обычно эта дама бесконечно торчала у себя в квартире, денно и нощно врубая музыку. — Соседи снизу сказали, что ничего не слышали, поскольку, как я полагаю, все произошло ночью.

Неожиданно Том подошел и опустился рядом с ней на диван и Клара отпрянула немного назад — ей было не по себе от того, что он сидел так близко, пристально глядя ей в лицо.

— Извини, наверное, мне не стоило приходить. Я и не думал тебя беспокоить — просто хотел убедиться, что с тобой все в порядке.

— Ладно, эм… знаешь… бывало и получше, — промямлила она.

— Прости, — сказал он, — глупость сморозил. — Потом спросил: — Что собираешься делать?

Клара пожала плечами.

— Полиция хочет, чтобы я участвовала в телеобращении. Думаю, потом поеду на ночь к кому-нибудь из друзей. К Маку, вероятно.

Он кивнул.

— Если я могу хоть чем-нибудь помочь, или если тебе захочется поговорить, я здесь. Оставлю тебе мой номер телефона, можешь… ну… в любом случае… — Он осекся, достал ручку из кармана и нацарапал номер на железнодорожном билете.

Клара постаралась скрыть удивление.

— Спасибо, — проговорила она, когда он протянул ей билет.

— Не за что.

К ее счастью, он поднялся и направился к двери.

Они смущенно остановились в тесном коридоре. Обычно Клара целовала или обнимала на прощание Роуз и Оливера, но в отношении Тома она и представить себе такого не могла. Она постаралась вспомнить, возникала ли уже между ними подобная дилемма, но поняла, что это было впервые: до настоящего момента их встречи и расставания сопровождались кивком или взмахом руки из противоположного конца комнаты. Том откашлялся.

— Хорошо…

Чтобы срыть замешательство, Клара бросилась к двери и распахнула ее перед Томом, сказав при этом неестественным, излишне бодрым голосом:

— Ну, ладно, была рада встрече!

Он кивнул.

— Пока, Клара!

Том протянул руку и Клара, желая покончить со всеми досадными формальностями, с легким смешком неловко протянула свою руку в ответ. Почувствовав холод его пальцев и то, как он смотрит на нее, словно желая насквозь пронзить взглядом, Клара замерла, не в силах пошевелиться. Том порывался ей что-то сказать, но промолчал, и когда тишину разрезал ревущий звук мотоцикла, он отпустил ее руку, развернулся и ушел, осторожно прикрыв за собой дверь.

12

Кембриджшир, 1989

Забавно, но опомниться не успеешь, как редкие приемы чего-нибудь тонизирующего незаметно перерастают в жизненно важную потребность. Когда-то лишний бокал вина был для меня не более, чем наградой — приятным способом расслабиться после длинного или утомительного дня, но постепенно все начало меняться. Видите ли, мне так и не удалось жить дальше, навсегда позабыв о том случае с Ханной, когда я обнаружила ее на кухне и поняла, что она все слышала, обо всем знала. Ночами я шла в кровать и тщетно пыталась заснуть, только чтобы раз за разом во сне переживать тот шок, который я испытала, увидев около двери в кладовку Ханну с глазами, полными ужаса от внезапного прозрения.

Многие недели после того случая я не выпускала Ханну из поля зрения, опасаясь, как бы она не выкинула очередной фортель. Но, к моему удивлению, Ханна выглядела намного счастливее, чем когда-либо раньше. Нам практически перестали звонить из школы с жалобами, ложь и воровство сошли на нет, жизнь вдруг потекла своим нормальным чередом. Часами напролет я изводила себя, пытаясь найти этому объяснение. Я холодела от ужаса при мысли, что она обо всем расскажет Дагу — он никогда не простил бы, что я действую за его спиной, тайно встречаясь с человеком, которого Даг хотел бы навсегда вычеркнуть из нашей жизни.

И что самое странное, отношения Ханны и ее отца тоже начали меняться. Я все чаще заставала их вместе: Ханна, широко улыбаясь, обычно сидела у него на коленях, и они со склоненными друг к другу головами обсуждали, как она провела день. Мне становилось не по себе от того, как радуется и удивляется Даг переменам в его маленькой девочке. Иногда она смотрела на меня, наши взгляды встречались и вновь холодок пробегал по моей спине. Как будто Ханна сознательно мучила меня.

Когда, наконец, нам позвонили из приемной психолога, в чьем листе ожидания мы были записаны, и предложили согласовать дату визита, я чуть было не расплакалась, пытаясь от них отделаться, рассыпаясь при этом в извинениях. Конечно, сейчас об этом не могло быть и речи. Не могла же я так рисковать и позволить доктору копаться в голове у Ханны? Не могла рисковать и разрешить Ханне рассказывать о том, что ей было известно? Мне казалось, что я живу в постоянном леденящем душу страхе: я понятия не имела, что мне делать дальше.

Так, по чуть-чуть, стаканчик или два в конце дня превратились в три, потом в четыре. Бутылку, иногда и больше. Я привыкла к осуждающим взглядам Дага, а потом и вовсе перестала обращать на них внимание. «Тебе разве не хватит?» — повторял он, когда за ужином я вновь тянулась к вину. Иногда его лицо принимало замкнутое, жесткое выражение, когда он замечал растущее количество пустой тары в мусорном баке. Но я никогда не выпивала днем, скажем так — пока следила за Тоби. Я всегда-всегда дожидалась момента, когда он мирно засыпал в своей кроватке на всю ночь, по крайней мере, — на первых порах. Знаете ли, я не могла открыться Дагу, рассказать ему о том, что натворила.

— Похоже, она преодолела кризис? — сказал он с удовлетворением однажды вечером, когда Ханна послушно отправилась переодеваться ко сну.

Я уставилась в свой бокал с вином.

— Хммм, — сказала я.

— Может, ее все-таки не стоит водить к этому мозгоправу? — добавил он. — Как считаешь?

— Не стоит, — пробормотала я. — Наверное, ты прав. Я уже отменила визит. — Я сделала над собой усилие и улыбнулась в ответ. Когда он, насвистывая, вышел из комнаты, я наполнила свой бокал до краев и осушила его тремя большими глотками.

Единственной радостью для меня оставался Тоби. Только он мог скрасить мое существование. И Ханна это знала. Ей было известно: Тоби — все, что у меня есть.

Это произошло вечером в октябре, год спустя; у меня был долгий тяжелый день: ночью накануне я не выспалась, да еще и Тоби капризничал после обеда, почти не переставая, — ему к тому времени стукнуло уже два года. Я себе твердо пообещала не брать в рот ни капли до тех пор, пока дети не лягут в кровать, так что изо всех сил поторапливала Ханну. Тоби должен был давно спать, но он никак не мог угомониться, и я взяла его с собой в ванную комнату, где не спускала глаз с его сестры.

— Ну же, Ханна, — сказала я, казалось, уже в сотый раз, пока Тоби играл на полу, без устали повторяя: «брым, брымм-брымм», — толкая машинку вокруг моих ног. — Выходи из ванной, сейчас же — уже поздно.

Она бросила на меня красноречивый взгляд.

— Нет. Я еще не готова.

И тут я завелась. Я всегда старалась быть начеку с Ханной, но сейчас, уставшая, в состоянии небольшого похмелья после вчерашней ночи, я вышла из себя, когда она смерила меня взглядом, полным презрения.

— Сию же минуту, вылезай из ванной, — проорала я так, что Тоби вскочил с пола и принялся плакать. — Я уже сыта по горло твоим непослушанием.

Бесконечно медленно, с раздражающей самодовольной ухмылкой, она сделала то, о чем я ее просила. Казалось, это заняло у нее целую вечность, и мне вдруг нестерпимо захотелось выпить. Я протянула ей полотенце.

— Иди надень пижаму, — выдохнула я. — Вернусь через две минуты. — Я выскользнула из ванной комнаты и направилась к лестнице, думая лишь о холодном вине, ждущем меня в холодильнике.

Я плеснула себе в стакан вина и, стоя у раковины, наслаждалась первыми глотками. Было слышно, как переговаривались дети, их голоса становились все громче — значит, они уже вышли из ванной комнаты. Я прикрыла глаза, собирая остатки энергии, и допила свой стакан. В это мгновение я услышала истошный вопль. Я выбежала из кухни с бутылкой в руке и увидела Тоби, лежащего у подножия лестницы. Помню, как выкрикнула его имя, опустившись рядом с ним на колени. Время словно остановилось: я ничего не соображала от ужаса. Не могу описать облегчение, которое я испытала, когда он поднялся на ноги и бросился в мои объятия.

— Ты в порядке? — спросила я сквозь истерический плач Тоби. — Дорогой, как ты? — Я лихорадочно ощупала его, но, удивительным образом, обошлось без видимых переломов.

Еще никогда в жизни я не пребывала в таком бешенстве. Подняв голову, я увидела, как по лестнице, не спеша, к нам спускается Ханна, с безмятежной улыбкой на лице. Признаюсь, на какую-то долю секунды я была готова убить ее.

— Что ты сделала? — завопила я. — Что, черт возьми, ты сделала?

— Ничего, мамочка, — ответила она.

— Это ты его толкнула, Ханна? Ты спихнула брата с лестницы?

Она остановилась на нижней ступеньке и пристально посмотрела на меня.

— Неа, он сам упал, — ответила она, пожимая плечами. — Я здесь не при чем.

И потом я сделала это. Я влепила ей пощечину. Прежде я никогда не поднимала руки на своих детей, но в тот момент внутри меня все кипело. От удара ладонью на ее щеке осталась багрово-красная отметина.

— Ты, маленькая сучка, — крикнула я. Я совершенно вышла из себя, в ту минуту я была способна думать только о том, что Тоби мог умереть. — Не смей никогда больше прикасаться к моему ребенку. Поняла? — Я так громко голосила, что не услышала, как Даг ключом открывает дверь.

— Бет? — Он, не раздевшись, стоял в коридоре с перекошенным от ужаса лицом. — Бет, что, черт возьми, ты делаешь?

Стоило Ханне увидеть отца, как она тут же разревелась.

— Мамочка ударила меня, папочка! Но я ничего не сделала. Тоби расстроился, потому что мамочка надолго исчезла, она пошла за вином и все не возвращалась — потом Тоби упал, а мамочка меня ударила. Она меня ударила, но я не знаю за что!

Я мотала головой, не веря своим ушам, а затем повернулась к Дагу.

— Она врет. Я только на минуту отлучилась. Это она его столкнула.

Все еще с круглыми от ужаса глазами, Даг нагнулся и забрал от меня Тоби, беря его себе на руки.

— О’кей, малыш, — сказал он успокаивающе. — Все хорошо, все хорошо.

— Нет, — закричала я ему в ответ, — не о’кей! Ничего не хорошо! Она спихнула нашего сына с лестницы!

Его взгляд упал на бутылку вина, которую я в приступе паники выпустила из рук и она покатилась по полу.

— Ты что, пьешь? — сказал он. — Смотришь за нашими детьми и в то же время выпиваешь?

— Не смей, блин, говорить, что это моя вина, — проговорила я дрожащим голосом. — Я выпила только один бокал. Меня не было меньше минуты.

Я опустилась на колени, стягивая Тоби с рук Дага.

— Милый, — сказала я, — расскажи папе, что случилось. Золотце, это Ханна тебя толкнула?

Но у Тоби была истерика, он ничего не мог ответить.

— Хочу к папочке. — Единственное, что он сказал, поворачиваясь к Дагу и пряча лицо на груди отца. — Хочу моего папочку!

Одновременно рыдания Ханны достигли наивысшей точки.

— Да что с тобой не так? Что, черт тебя подери, с тобой происходит? — Во мне перемешались чувства злобы, вины и страха, подогреваемые выпитым мною вином.

Я ощутила, как Даг схватил меня за плечи и оттащил от Ханны.

— Прекрати, Бет! — закричал он. — Это ни к чему не приведет. Иди успокойся, я сам все улажу.

Я взглянула на Тоби, который, всхлипывая, все еще жался к Дагу, на довольный блеск в глазах Ханны, на винную лужицу на ковре и бросилась прочь из дома.

13

Лондон, 2017

Клара все еще думала о Томе, когда позвонил Мак и сообщил, что он в пути. Она ждала его у окна, вспоминая проницательный взгляд Тома, от которого ей стало неуютно, и возникшее между ними непривычное напряжение в воздухе, когда они стояли в коридоре. Как Клара ни старалась, она не могла разобраться в Томе. Он был соткан из противоречий. Клара отметила во время их последней встречи, что в его глазах периодически мелькало сочувствие, но при этом оставалась непонятная сдержанность, ей показалось, что он внимательно изучал ее. Мак упоминал, как Том будучи подростком буквально слетел с катушек, но ей сложно было представить, что Том мог выпустить ситуацию из-под контроля или почувствовать себя уязвимым и потерянным. А еще Том держал родителей на расстоянии, такого рода амбивалентность в отношениях с ними граничила с надменностью, которая выглядела особенно жестоко после всего, что им уже пришлось пережить. С другой стороны, он действительно беспокоился о Кларе, даже проделал не самый близкий путь, чтобы навестить ее и убедиться в том, что с ней все в порядке. Это совершенно сбивало с толку.

Сквозь окно было видно прохладное желтоватое небо, простирающееся над Хокстон-сквер. В дальнем углу площади нарисовалась группа ультрамодной молодежи в состоянии радостного возбуждения. Они продефилировали мимо старичка, мучительно медленно бредущего по тротуару — его склоненный подбородок почти касался груди, на пальце болтался синий полиэтиленовый пакет, — пока, наконец, он не скрылся из виду в одном из переулков, где его поглотил муниципальный дом, запрятанный подальше от оживленных баров и ресторанов.

Развернувшись, Клара оглядела комнату, кавардак вокруг напомнил ей о том дне, когда они с Люком въехали сюда — в состоянии радостного возбуждения они распаковывали вещи и строили планы на выходные по проведению вечеринки в честь новоселья. Клара чувствовала себя счастливой, представляя их житье-бытье и то, как она каждое утро будет просыпаться рядом с Люком.

Ее взгляд блуждал по разгромленной квартире: здесь были вещи, которые они вдвоем выбирали, начиная с первого дня их совместной жизни, собирая всякую всячину по барахолкам и лавкам старьевщиков, медленно и любовно превращая небольшое современное пространство с белеными стенами в то, что она по-настоящему впервые могла назвать своим домом.

Ее мысли прервал звонок домофона. Через несколько минут Мак, стоя посреди квартиры, с тревогой окинул взглядом учиненный в ней беспорядок.

— А что полиция? — спросил он. — Я хочу сказать… они это как-то связывают с исчезновением Люка, не так ли?

— Может, да, а, может, и нет, никаких комментариев по этому поводу. Я думаю, кто бы там ни был… Они что-то определенно здесь искали.

— Какого хрена им тут было надо? — Он поднял с пола разбитую пепельницу и уставился на нее. — Господи, Клара, а если бы ты находилась дома? Тебе здесь больше нельзя оставаться. — Он обеспокоено посмотрел на нее. — Собирайся и поехали ко мне.

Клара вспомнила о найденных ею фотографиях и поспешила за ними.

— Вот, — сказала она, внимательно следя за тем, как Мак достает снимки из конверта и смотрит на незнакомое лицо девушки.

— Кто это? — спросил он.

Клара взглянула на него с подозрением.

— Не знаешь, правда?

— Правда, никогда раньше не видел. Почему спрашиваешь?

— Я бы сказала навскидку, что Люк и ее трахал втайне от меня, — проговорила она горько. — Они были спрятаны в офисном шкафчике.

— Невозможно, Клара, — абсолютно уверенно ответил Мак. — Люк не скрыл бы от меня, и тебе это известно. Он говорил только о Сади.

— Ну, Люк обманщик, верно? — спокойно сказала она. Он врал мне, и, возможно, тебе тоже. — Клара забрала фотографии и со злостью засунула их обратно в конверт. — Вероятно, любовался на них втихаря пока меня не было дома. Черт возьми! — Клара нервно хохотнула. — Становится все интереснее, что скажешь? О чем мне еще предстоит узнать? О припрятанной где-нибудь тайной жене? О паре детишек?

Они помолчали. Потом Мак, озираясь по сторонам, сказал смущенно:

— Может, пойдем отсюда? У меня от этого места мурашки по коже.

Пока Клара в спальне запихивала вещи в сумку, зазвонил телефон.

— Констебль Мансфилд, — представилась офицер, когда Клара ответила. — Вы не могли бы зайти к нам в участок? Как вам известно, сегодня во второй половине дня состоится пресс-конференция. Вы нам очень поможете, если тоже скажете несколько слов.

Ее сердце ушло в пятки.

— Не знаю, смогу ли я …

— Не буду настаивать, Клара, — сказала Мансфилд. — Но такого рода обращение имеет больше смысла, когда в нем участвуют семья и близкие.

— Но… разве его родители не более…

— К сожалению, они отказались. Понятно, им не до этого.

— Ясно… — Клара подумала о Роуз и Оливере, о страданиях, которые выпали сейчас на их долю, потом ее мысли обратились к брошенному фургону, сиденью, заляпанному омерзительными пятнами крови. — К которому часу мне подойти? — спросила она, глядя на Мака.

На пути в полицейский участок Клара мимоходом спросила:

— Что ты думаешь о Томе, Мак?

Мак удивленно посмотрел на нее.

— О Томе? Почему ты спрашиваешь?

Она пожала плечами.

— Просто так. Он заходил сегодня ко мне, вот и все. Сказал, что встречался в городе с клиентами и решил заодно проведать меня. Ты же знаешь его давным-давно, что ты про него скажешь?

Мак нахмурился.

— Странно, я полагал, что все его клиенты живут неподалеку. — Он немного подумал. — Я бы сказал, что Том немного зажат, своего рода одиночка, но он неплохой парень. Помню, Люк рассказывал мне, что они в детстве были близки, но…

— Да ну? — Ее любопытство вдруг вспыхнуло с новой силой. — Мне никогда не казалось, что они особо близки.

Раньше Клара об этом не задумывалась, у нее не было брата или сестры, и, соответственно, — никакого опыта в общении с ними. Она списывала существующую между Люком и Томом отстраненность на разницу в возрасте в пять лет, привычку Тома снисходительно относиться к младшему брату или несхожесть характеров.

— Да, — продолжил Мак. — Люк упоминал, что они трое были довольно близки, пока Эмили не ушла. Понятия не имею, что произошло. После ее исчезновения Том, как я уже говорил, порвал с семьей, а Люк и его родители полностью замкнулись друг на друге. Может, это в какой-то мере послужило толчком к разрыву. — Мак посмотрел на Клару. — Мне всегда казалось, что вся эта ситуация удручает Люка, думаю, чем старше он становился, тем больше нуждался в брате, но Том и знать ни о чем не желал.

Клара задумалась. Наверное, очень обидно быть отвергнутым старшим братом, особенно когда в раннем возрасте уже потерял единственную сестру. Она вдруг осознала, что Люк никогда не поднимал тему их отношений с Томом, а ей и в голову не проходило спросить его. Кларе стало неуютно при мысли, что, возможно, она далеко не все знает о своем парне и о той боли, которую он прячет за веселой улыбкой.

Когда Клара и Мак добрались до полицейского участка, она отметила витающее в воздухе чувство важности и значимости происходящего. Появилось несколько новых офицеров — сотрудников отдела по особо опасным преступлениям: офицер по связям с семьей, пресс-секретарь полиции, а также Джудит Картер, главный инспектор сыскной полиции, дама плотного телосложения с суровым взглядом, которая представилась Кларе старшим офицером, ведущим расследование, и пока они говорили, Андерсон из почтения держался чуть поодаль. Все офицеры, с которыми знакомилась Клара, были настроены дружелюбно, подбадривали ее и благодарили за помощь, но она все равно пребывала в состоянии растерянности. К ее всегдашнему стремлению протягивать руку помощи, стараться поступать правильно, примешался страх все испортить, в то время как на кон поставлена жизнь Люка — от этого беспокойства что-то тяжелое сдавливало грудь и сердце начало бешено колотиться.

Вскоре Клару проводили в боковую комнату, где Андерсон и пресс-секретарь полиции терпеливо повторили несколько раз текст ее заявления и, прежде чем она успела опомниться, быстро провели в большое помещение, приладили микрофон и направили к столу для пресс-конференции, позади которого красовался голубой экран с эмблемой Службы столичной полиции по центру. Клару посадили между главным инспектором мадам Картер и сержантом Андерсоном, под прицелом телекамер море глаз устремилось в ее сторону. Мак стоял в стороне и пока Клара произносила прямо в камеры свою часть, она старалась мысленно представить его подбадривающий взгляд. Но несмотря на твердое решение держать себя в руках, каким-то образом заставить незнакомого человека проявить сочувствие и помочь, прекратить этот ужасный кошмар и вернуть Люка живым и невредимым, Клара говорила спотыкаясь на каждом слове, при этом так сильно сжимая кулаки, что, казалось, костяшки вот-вот порвут кожу на пальцах.

Позже, когда эта пытка наконец закончилась и за ними захлопнулись двери полицейского управления, они внимательно посмотрели друг на друга и Клару проняла такая сильная дрожь, что Маку пришлось сделать шаг в ее сторону и изо всех сил сжать ей руки.

— Мне так жаль, Клара, — с горечью сказал он. — Мне чертовски жаль, что тебе нужно всем этим заниматься.

Она оцепенело уставилась на него.

— Мак, я бы ни за что не справилась, если бы не ты.

Мак ее обнял, крепко обхватив руками, и когда они отстранились друг от друга, он глубоко выдохнул.

— Давай, — сказал он, — свалим отсюда побыстрее и хорошенько выпьем.

Вечером сюжет показали в национальных новостях. Клара сидела на диване в квартире Мака, без аппетита накручивая на вилку пасту, которую он для нее приготовил, как вдруг на большом экране телевизора возникло лицо Люка. Она нервно вскрикнула, заставив Мака примчаться с кухни, и дальше они вместе смотрели новости в полной тишине.

«Родные и близкие беспокоятся за жизнь пропавшего жителя Лондона, Люка Лоусона», — произнес диктор. На экране появилась фотография Люка, сделанная Кларой год назад в баре на Кингс-Кросс, где они праздновали его двадцать девятый день рождения, и на секунду она мысленно вернулась в тот вечер, когда пробовала шоты с текилой и хохотала на весь бар завидев, как все посетители неожиданно подняли бокалы за здоровье Люка. Сейчас он улыбался Кларе с экрана телевизора и его невинные глаза светились от радости.

Потом в кадре возник Андерсон, выступавший перед телекамерами с сообщением о последних известных передвижениях Люка до того момента, как камеры видеонаблюдения зафиксировали его выходившим из офиса. Клара следила за знакомой фигурой в джинсовой куртке, направлявшейся легкой непринужденной походкой в сторону Дак-Лейн. Когда запись остановилась и появился стоп-кадр с брошенным синим фургоном, Клара с тревогой уставилась в экран. Что за унылое, богом забытое место: неужели Люк действительно был там? Просто невероятно! Затем крупным планом показали самые жуткие кадры — автомобильное сиденье с пятнами крови.

Наконец, пришел черед Клары. Зажатая между Андерсоном и главным инспектором,мадам Картер, Клара, бледная как мел, сдавленным голосом зачитывала текст с листа бумаги, дрожавшего у нее в руке. «Мой бойфренд Люк — добрый и любящий человек», — начала она. «Мы все — семья, друзья — невероятно по нему скучаем. Очень просим откликнуться всех, кто может сообщить какую-либо информацию о нем. Мы не видели Люка четыре дня… и мы хотим вернуть его…» Пока Клара говорила, внизу экрана бегущей строкой высвечивался номер для связи. Когда она замолчала, камера приблизила ее лицо, задержавшись на текущих по щекам слезах. В завершение главный инспектор сыскной полиции сказала несколько слов и камера переключилась обратно на студию, где новостного диктора вскоре сменил ведущий прогноза погоды, который, стоя перед картой Великобритании, возвестил о кучево-дождевых облаках.

Два дня Мак с Кларой пряталась в его берлоге на Холлоуэй-роуд, с тревогой ожидая новостей, вели однообразное существование, прерываемое лишь прогулками вокруг Хайбери-Филдс, где они бесцельно бродили под апрельским небом, вдыхая влажный и теплый воздух. На третий день они присели за столик в местном пабе и с несчастным видом уставились в свои пивные бокалы.

— Тебе разве не надо работать? — спросила Клара Мака, которую внезапно осенило, что он вопреки обыкновению перестал исчезать по ночам с фотоаппаратом.

— Решил немного отдохнуть, — ответил он. — Думаю, в этом преимущество фриланса. — Мак посмотрел на нее. — А ты? На сколько взяла отгул?

— На пару недель. На работе сказали, что я могу еще присоединить несколько дней за счет отпуска.

Он кивнул и каждый из них мысленно задал себе один и тот же вопрос, ответ на который был им неизвестен: сколько еще понадобится времени, чтобы этот кошмар навсегда исчез из их жизни?

Понимая, что нельзя дольше откладывать общение с родителями, она позвонила им в Португалию, сглаживая, насколько возможно в разговоре, всю серьезность положения: отчасти из ставшего привычным желания оберегать их от неприятностей, отчасти стараясь предотвратить прилет родителей к ней — она не была уверена, что, помимо прочего, перенесет еще и это.

— Нет, нет, — успокаивала она, — вы ничего не сможете сделать. Полиция с этим разбирается. Уверена, скоро мы услышим хорошие новости. Со мной все в порядке. Честно, мам, все о’кей. Мак и Зои позаботятся обо мне. Позвоню сразу, как станет что-нибудь известно.

Разговор с Андерсоном не прибавил хорошего настроения. Полиции не удалось идентифицировать отпечатки пальцев, найденные у нее в квартире, а соседка с верхнего этажа, которую, как оказалось, зовут Элисон Фурнье, двадцативосьмилетняя айтишница из Лидса, обнаружилась в доме своей двоюродной сестры в Мидлсексе, куда она уехала за день до незаконного вторжения. Андерсон отметил, что у них «нет оснований подозревать ее в причастности к этому делу».

— Но… а как же толстовка?

— Мы убедились в том, что она принадлежит мисс Фурнье.

— И что дальше? — спросила Клара с отчаянием.

— Мы делаем все, что в наших силах, — ответил Андерсон. — Клара, мы все проверяем самым тщательным образом и сделаем все возможное, чтобы докопаться до истины. Я сразу свяжусь с вами, как что-либо прояснится.

— Ну да, — сказала она тихо. — О’кей.

Как только Клара отложила телефон, она встретилась взглядом с Маком, и он покачал головой в знак молчаливой поддержки.

— Восьмой день, — сказала она беспомощно. — Чертов восьмой день с момента, как пропал Люк. Четыре дня, как они нашли фургон. Они не могут предъявить ничего вразумительного в ответ на обращение, Люк исчез с концами. Как такое возможно? Как кто-то может просто растворится в воздухе? — В отчаянии она повысила голос. — Неужели все кончено, Мак? Они, наверное, сдались и мы никогда больше не увидим Люка? Его родителям не суждено снова с ним встретиться?

— Никто не сдался, Клара, — сказал Мак твердо. — Они прекрасно осознают, что делают. Мы должны доверять им в этом вопросе.

— Я чувствую, что совершенно бесполезна.

Они сидели и прислушивались к шуму транспорта в час пик, гвалту из ларька с кебабами, расположенного прямо под их окнами. Через стенку доносился звук работающего телевизора соседей, аплодисменты и закадровый смех. День перетекал в ночь, но никто из них не пошевелился, чтобы включить свет, густая мгла расползлась по углам комнаты.

— Тот, кто отправлял Люку письма, хорошо его знал, — сказала Клара. — Этот человек был близок с Люком на каком-то этапе и затаил на него злобу.

Мак нахмурился.

— Да, но полиция уже наверняка всех проверила.

Она нетерпеливо кивнула.

— Возможно, но они сказали, что не нашли ничего подозрительного.

— И..?

— Ну, не знаю… мы могли бы сами начать расследование. Нам на двоих известно достаточно о его подружках, коллегах, соседях по квартире и прочих знакомых за многие годы. Предположим, полицейские упустили что-нибудь из виду?

— Хммм… — усомнился Мак.

— Допустим, это так. Вы вместе ходили в школу, а мы оба знаем кого-то из его университетских друзей, и также тех, с кем он делил квартиру в прошлом, бывших коллег, которых он упоминал. Я уверена, стоит нам начать копать… возможно, полицейские и пропустили что-то. К тому же никто не знает Люка лучше нас; мы бы скорее сообразили что к чему, если, предположим, кто-нибудь пожаловался на его поведение в прошлом, или если бы кто-то сказал прямо противоположное тому, что нам известно от Люка. По меньшей мере, будем заняты делом. У меня такое ощущение, что мы здесь потихоньку сходим с ума.

Мак закусил губы.

— Точно.

— Ты же мне поможешь? — Она умоляюще смотрела на него до тех пор, пока он не вздохнул.

— О’кей. Если тебе так спокойней — тогда, конечно.

Клара улыбнулась.

— Хорошо. Прежде всего давай составим список. Бывшие подружки из школы и универа, соседки по квартире, знакомые и женщины-коллеги, с кем он работал до того, как начать карьеру в Бриндл. Включим в него всех, кого он мог настроить против себя, а также тех, кому известно о людях, с которыми Люк был в ссоре. — Она достала телефон. — Тащи ноутбук. Начнем с Фейсбука.

Следующий час они провели в сосредоточенном молчании, сидя бок о бок друг с другом. Работа шла небыстро: Джейд, сестра бывшей подружки Люка, поддерживала отношения с его университетским приятелем Майлсом. Эндрю, работавший когда-то вместе с Люком в цифровом издательстве до его перехода на Бриндл, значился на Фейсбуке в друзьях дамы из этого издательства, которая, в свою очередь, продолжала общаться с парой других женщин-коллег. Несмотря на трудность задачи, к Кларе впервые за много дней вернулось чувство целеустремленности, список женщин потихоньку разрастался.

— Как бы это не было пустой тратой времени, — озабоченно сказал Мак.

— Не останавливайся, — ответила она, все еще пристально глядя в телефон. — Для начала — неплохо.

Они уже готовы были прерваться, как вдруг Клара заметила значок нового сообщения на своей странице в Фейсбуке. Она недоуменно поморщилась, увидев, что отправитель называл себя «Разваляха». Клара открыла сообщение и волосы на затылке у нее буквально встали дыбом.

— О господи! — вскрикнула она.

Мак с беспокойством посмотрел на нее.

— Что? Что случилось?

Клара протянула ему свой телефон. Сообщение было отправлено с закрытого аккаунта, фотография в профиле отсутствовала. Мак прочитал его вслух. «Клара! Видела тебя в новостях. Я сестра Люка, Эмили Лоусон. Не сообщай моей семье о том, что я вышла с тобой на связь — это очень важно. Не говори полиции. Мы можем встретиться?»

Ошеломленный Мак разинул рот.

— Быть не может! — сказал он, переводя взгляд с телефона на Клару и обратно. — Исключено, что это она…

— Не знаю… то есть…

Они уставились друг на друга.

— Почему она называет себя «Разваляха»? — спросил Мак.

Клару осенило:

— Так это же из книги! Книги Люка, которую ему передала Эмили прежде, чем уйти. Не помнишь? Т. С. Элиота, о кошках.

Мак помотал головой.

— Правда?

— Да! — Зрачки Клары расширились от радостного возбуждения. — Надпись на обратной стороне титульной страницы: «Шаро… что-то там, от Разваляхи. Люблю тебя, мелкий». Это она! Кому еще могло такое в голову прийти? — Она вскочила, испытывая одновременно ликование и шок. — Черт возьми, Мак! Проклятье!

— За все эти годы он мог не раз показать книгу сотне людей, — сказал Мак. — Любой придурок в состоянии отправить такое сообщение. Псих, посмотревший новости и решивший, что они только воду мутят. Возможно, это чья-то больная шутка. Серьезно, Клара, я бы не стал…

— Допустим, это Эмили, — продолжала настаивать Клара. — Никому ведь неизвестно, что с ней случилось. Она пропала в эпоху до интернета, не то, чтобы это моментально стало всеобщим достоянием.

— К чему тогда разводить драму, «без полиции»… «не говори родителям»? Смахивает на шпионский роман, не находишь?

Но Клару было не остановить.

— Слушай, — нетерпеливо сказала она, — мы не знаем, почему Эмили ушла и что потом делала. Но, черт подери, Мак, если это и вправду она? Прознала, что брат исчез и решила помочь? Только представь, что Эмили вернется в семью из-за всего этого кошмара!

— А если это тот шизанутый психопат, сталкер, который преследовал Люка и похитил его? — Мак не унимался. — Чей-то поганый трюк?

Клара вновь посмотрела на экран телефона.

— Что ж, еще одна причина встретиться с ней, — сказала она спокойно и после минутного раздумья начала печатать ответ.

14

Лондон, 2017

В течение последующих нескольких часов Клара беспрестанно проверяла папку входящих сообщений, но ответа от Эмили не было. Может, и прав был Мак, полагая, что это какой-то страдающий от одиночества психопат, у которого в запасе уйма свободного времени… но, с другой стороны, Клара не хотела насовсем отказываться от идеи, что ей написала именно Эмили. В ожидании ответа Клара уже мысленно нарисовала картину воссоединения семьи, представляя себе восторг Роуз и Оливера при виде дочери, и почувствовала прилив радостного волнения.

Чтобы отвлечься, они с Маком вернулись к составлению списка, и уже на следующее утро у них был готов перечень имен: комбинация из бывших подружек, коллег и соседок по квартире, а также всех значимых для Люка женщин и девушек — но ни одна из них, в представлении Клары, не подходила для роли его похитительницы.

— Хороший старт, — с сомнением промолвил Мак.

— Кому позвоним сначала? — спросила Клара.

— Думаю, его первой девушке, Эми Лоу. Хотя, она все еще живет в Саффолке, так что…

— Отлично, давай! — сказала Клара, вставая.

Мак недоуменно захлопал глазами.

— Что, сейчас?

— Нам нечем больше заняться. — Она взяла в руки пальто. — Поедем на твоей машине, ладно? У тебя есть ее адрес?

Он кивнул.

— Мой давнишний школьный приятель немного с ней общается.

Впервые после исчезновения Люка Клара почувствовала прилив душевных сил.

— А по пути заскочим к Роуз и Оливер, — сказала она, направляясь к двери.

Пока они медленно пробирались по лондонским пробкам, Клара снова проверила Фейсбук. После появления Клары на телевидении на нее обрушился нескончаемый поток сообщений от друзей и доброжелателей, которые выражали обеспокоенность и интересовались ее состоянием и последними новостями. Хотя ей была приятна их забота, Клара стала опасаться подобных сообщений, поступающих ей на почту — она испытывала смутные угрызения совести, поскольку единственным возможным ответом было: «Нет, извините, пока никаких новостей». Но сегодня она с нетерпением проверяла ящик, однако, за последние двадцать четыре часа с момента, когда Эмили написала Кларе, ответ от «Разваляхи» так и не пришел. Значит, и вправду, это была больная шутка. Она вздохнула и уронила телефон на колени. Клара посмотрела на Мака.

— Какая она была, эта Эмили?

Он пожал плечами.

— Приятная. В то время Эмили и Люк были весьма серьезными молодыми людьми. Мне точно известно, что он любил сестру.

Клара вспомнила фотографии из альбомов Люка. Привлекательная фигуристая молоденькая девушка, блондинка с большими голубыми глазами и вьющимися волосами, на вид — обыкновенная девушка, достаточно сексуальная, на таких западают мальчики в школе. На всех без исключения фотографиях, сделанных на какой-нибудь очередной вечеринке, они с Люком стоят в обнимку в окружении стайки счастливых розовощеких друзей с горящими глазами. Клара снова засомневалась: невозможно, чтобы такая симпатичная особа посылала столь устрашающие письма.

Клара наблюдала из окна автомобиля, как городские окраины постепенно сменились зелеными полями Эссекса, покрытыми ярко-желтыми цветами. Поначалу они ехали в полной тишине, каждый погруженный в свои мысли, но в какой-то момент Мак поколдовал над стереосистемой и все пространство наполнилось звуками «Жизни на Марсе» Боуи. В памяти Клары возникла картинка из других, более радостных поездок, когда они втроем слушали эту песню по дороге на Гластонберийский фестиваль и фестиваль «Camp Bestival» в Дорсете, или во время путешествия на чью-то свадьбу в Хэмпшире, куда они отправились большим караваном со всеми друзьями.

Клара взглянула на Мака. Перенапряжение давало о себе знать. Хотя внешне Мак сохранял спокойствие, стараясь держаться молодцом перед Кларой, она понимала, что на самом деле он начинал потихоньку сдавать. У него появился затравленный взгляд, а лицо стало бледным, словно он не спал несколько дней кряду.

— Спасибо, — сказала она негромко, — что ты не оставил меня одну. Не представляю, как бы я справилась с этим без тебя.

— Не говори ерунды! Вы с Люком — мои самые близкие друзья, — ответил он. — Как я могу поступить иначе?

Она улыбнулась и вновь устремила взгляд в окно, размышляя о Маке. Кларе хотелось, чтобы он нашел себе девушку, она беспокоилась, что он может чувствовать себя неловко, все время неотступно следуя за ними с Люком. Но личная жизнь Мака была закрытой книгой. Мак мог исчезнуть на несколько месяцев, туманно намекая на новые отношения, порой он даже знакомил Клару со своими приятельницами, но ни одна из них не задерживалась с ним надолго.

— Она не та, кто мне нужен, — сказал как-то Мак, когда они с Люком на него надавили. — Какой тогда смысл?

— Наш Мак — неисправимый романтик, — подтрунивал Люк.

— Не переживай, — приободрила его Клара, — твоя единственная где-то рядом, вот увидишь.

— Ага, — ухмыльнулся он, — надеюсь, что рядом. — И Мак перевел разговор на другую тему.

До «Ив» оставалось меньше мили, когда пришел ответ от Эмили. Сердце Клары бешено заколотилось. «Когда мы можем увидеться?» — говорилось в нем. — «Могу приехать в Лондон».

— Что мне ответить? — возбужденно спросила Клара Мака. — Сказать, что я могу встретиться с ней завтра?

Мак с тревогой посмотрел на нее.

— Прежде всего необходимо убедиться в том, что это точно она. Нельзя просто так встречаться с любым чудиком из интернета, это может быть кто угодно.

— Да-а, — протянула нехотя Клара. — Думаю, ты прав. — Мысль найти наконец Эмили казалась невероятной, Клара поверить не могла, что такое возможно. Она взглянула на Мака. — Как тебе кажется, какой была Эмили? Я понимаю, ты переехал уже после ее исчезновения, но, предполагаю, Люк тебе рассказывал о ней?

Он задумался на мгновение.

— Честно говоря — не очень много. Ее присутствие ощущалось постоянно, в том смысле, что семья все время думала о ней, но никто и словом не упоминал об Эмили. Люк говорил, что Эмили была яркой личностью, достаточно упрямой и вспыльчивой, увлекалась политикой, благотворительностью и подобными вещами… больше ничего сказать не могу. Роуз приняла ее исчезновение особенно близко к сердцу, поэтому при ней они старались не произносить имя Эмили.

Вскоре они подъехали к «Ивам» и Клара испытала небольшой шок, увидев черную «ауди» Тома, припаркованную на дорожке, ведущей к дому. Ей и в голову не приходило, что Том мог быть здесь, и, изумленная, она осталась сидеть на месте, уставившись на его машину. Выходя, Мак вопросительно посмотрел на нее.

— Ты идешь? — сказал он.

— Ой, извини. — Она отстегнула ремень безопасности и прошла за ним в дом.

Когда Оливер открыл дверь, Клару поразило, насколько сильно он изменился. Кажется, постарел лет на десять с момента их последней встречи, в его глазах промелькнуло то же выражение ужаса, которое появилось на лице Клары несколько дней назад; словно долгое время летишь в пропасть и у тебя уже кружится голова, и хочется поскорее встретиться с землей, потому что этот молниеносный удар в финале будет избавлением от кошмарного бесконечного падения.

— О, Оливер, — сказал она, обнимая его, — я рада тебя видеть.

Оливер слабо улыбнулся, выпуская ее из объятий, и поприветствовал Мака, протянув ему руку.

— Мак, проходи, — сказал он негромко. — Хорошо, что ты приехал.

Они молча проследовали за ним на кухню. Клара зашла в комнату и ощутила странное напряжение, повисшее в воздухе, она замерла в дверях при виде сидящей за столом Роуз, обхватившей голову руками, и стоящего перед ней Тома с выражением такого сильного гнева на лице, что первым ее желанием было броситься вперед и встать между ними, чтобы защитить Роуз от сына.

Но прежде чем она успела пошевелиться, Том обернулся и, на секунду встретившись с ней взглядом, поспешно отошел к окну и стал смотреть в сад.

— Роуз? — окликнула ее Клара в полной растерянности. — Ты в порядке? Скажи на милость, что здесь происходит?

В тот момент, когда Роуз подняла взгляд, Клара с трудом узнала мать Люка: страдальческое, скорбное выражение лица, казалось, превратило ее в другого человека. Но буквально через мгновение она вновь стала прежней. Роуз смахнула слезы, рассеянно улыбнулась и проговорила:

— Ничего, ничего не случилось, дорогая. Ну, ты же все знаешь. — Она посмотрела на Мака. — Господи, Мак, — сказала она еле слышно. — Как мило, что ты тоже приехал.

Роуз продолжала сидеть, не двигаясь, словно ее пригвоздили к стулу, и переглядывалась с находившимися в комнате, в то время как Том стоял к ним спиной и излучал враждебность.

В конце концов, Клара бросила на Мака умоляющий взгляд, и тот, состроив гримасу, подошел к Тому и робко положил ему на плечо руку.

— Здорово, приятель, — сказал он. — Давненько не виделись…

После нескольких секунд тишины, показавшихся вечностью, Том повернулся к нему и сипло проговорил:

— Да, рад тебя видеть, Мак. — И пожал ему руку. — Как дела? — спросил он и выдавил из себя что-то наподобие улыбки. Странное напряжение, повисшее в воздухе, начало понемногу спадать.

Роуз вскочила и поспешно произнесла:

— Вот и хорошо! Кто хочет чаю?

— Позволь мне, — умоляюще сказала Клара. — Пожалуйста, не вставай.

Но Роуз только отмахнулась.

— Нет, нет, что за глупости. Со мной все в порядке! — Она засуетилась, пошла наливать воду в чайник, потрепав по пути мужа по руке. — Ну, — сказала она уже более окрепшим голосом, — что вас привело?

Вдруг она замолчала и поднесла руку ко рту.

— О… вы не узнали ничего нового, не так ли?

В глазах Роуз читались одновременно надежда и страх, поэтому Клара поспешила ответить:

— Нет, ничего нового.

Роуз казалась такой опустошенной, что Кларе было невыносимо тяжко смотреть на нее. Вместо этого она огляделась, отметив про себя непривычный беспорядок вокруг. Все свободные поверхности, прежде девственно чистые, были завалены мусором и грязными тарелками, в воздухе, когда-то наполненном благоуханием свежих цветов и ароматами готовящейся еды, ощущался кислый гнилой запашок. Это заставило ее немного запаниковать. «Нет, — хотелось ей воскликнуть, — пожалуйста, не надо, не сдавайтесь. Вы — Роуз и Оливер! Вы не можете поставить на нем крест, только не сейчас». Чтобы скрыть свое разочарование, она кивнула в сторону окна и рассеянно сказала:

— Твой сад прекрасен, Роуз.

На это Роуз с вымученной улыбкой ответила:

— О, боюсь, я давно туда не заглядывала. В былые времена я бы уже с головой ушла в подготовку нашей традиционной весенней вечеринки, разбиралась бы с приглашениями местным жителям и… — Тут Роуз осеклась. — Но все это уже не так важно.

Тут Том издал странный сдавленный звук и резкими шагами вышел из комнаты. Они вчетвером уставились ему вслед, и через несколько секунд услышали, как хлопнула входная дверь. Клара и Мак удивленно переглянулись.

— Ну… — сказала Роуз таким тоном, словно ничего не произошло, — что вас сюда привело?

Клара и Мак немного сбивчиво рассказали о своем плане.

— Возможно, мы ничего не выясним, — подытожила Клара, — но, по меньшей мере, мы попытаемся.

Повисла тишина, затем Оливер кивнул и, стараясь не смотреть им в глаза, сказал:

— Хорошо, да … если мы чем-то можем помочь…

Клара с волнением перевела взгляд на Роуз, которая сказала сдержанно:

— Делай все, что сочтешь необходимым, дорогая. — Она встала. — Я должна извиниться. Надеюсь, вы не будете против, если я поднимусь к себе и прилягу.

Они посмотрели ей вслед, и Оливер опустился на стул, проводив жену таким беспомощным взглядом, что у Клары защемило сердце. Клара подумала, что было бы здорово рассказать сейчас родителям Эмили о полученном от нее письме, но оставалось только молиться, что в один прекрасный день она сможет сообщить им долгожданную новость.

На выходе из дома Клара и Мак увидели Тома, который стоял прислонившись к своей машине и в задумчивости глядел на поле. Воздух был подернут дымкой, моросил дождь, над головой с карканьем кружили вороны. Под их ногами заскрипела мокрая галька, Том обернулся, заслышав звук приближающихся шагов и, посмотрев на Клару, спокойно сказал:

— Мне жаль, что так вышло.

Кларе до того было обидно за Роуз, что ее захлестнула волна негодования, но к счастью Мак ответил Тому за них обоих:

— Не переживай, — сказал он. — Сейчас непростое время. Ты в порядке?

— Да-а. Сам понимаешь…

Клара бесцельно вертела в руках телефон, ощущая на себе пристальный взгляд Тома.

— Что вы тут делаете вдвоем? — поинтересовался он, и в ответ Мак коротко описал их план.

— Начнем с первой подружки Люка, — сообщил Мак Тому, — Эми Лоу. Вы были с ней знакомы?

Том покачал головой.

— Не то чтобы, они начали встречаться, когда я уже был в университете. Вы сейчас к ней направляетесь?

— Да, по всей видимости, она живет за Фрамлигемом. — Мак сверился со своим телефоном и прочитал название улицы, где жила Эми.

— Я знаю это место, — сказал Том. — Я еду в ту сторону. Могу показать дорогу, если будете двигаться за мной. — Он замолчал и Клара наконец подняла глаза и встретилась с ним взглядом. — Здесь, кстати, недалеко неплохой паб «Пустельга», — добавил он. — Я бы выпил чего-нибудь, а вы?

— Конечно. — Мак пожал плечами прежде, чем Клара успела придумать какую-нибудь отговорку. — Поедем за тобой.

Как только они отъехали от «Ив» и пристроились за черной «ауди», Клара глубоко вздохнула.

— Господи, сюр какой-то, — сказала она. — Что там происходит между Роуз и Томом?

— Бог его знает.

— Ей и так хватает неприятностей, а тут еще и он, — сказала Клара со злостью. — Странный тип.

— Я знаю, — тихо сказал Мак. — Думаю, они просто сами не свои. — Помолчав, он добавил: — Тебе не показалось, что Роуз и Оливер выглядят ужасно? — Он включил сигнал поворота и, следуя за Томом, свернул налево, оставив деревню позади. — Бедняги. Не могу поверить, что с ними повторяется опять та же история.

Клара смотрела, как за окном проплывали деревенские пейзажи, живые изгороди и дерн вдоль дороги, начавшие разрастаться к весне, и думала о Роуз. Когда они познакомились, Роуз было чуть за шестьдесят, она только вышла на пенсию и наслаждалась «праздной жизнью», как сама говорила со смехом. Роуз занималась садом, готовила, ездила с Оливером на каникулы в Европу, получая удовольствие от вновь обретенной свободы после продолжительной успешной карьеры врача. Клара видела фотографии Роуз, запечатлевшие ее между сорока и шестьюдесятью годами: красивая, безупречно одетая женщина, во взгляде читается ум, целеустремленность и ответственность, ко всем этим качествам сейчас добавились мягкость, непринужденность и спокойствие, делавшие ее, как казалось Кларе, еще привлекательней.

Клара вспомнила, что примерно год назад ей удалось увидеть Роуз в роли прежнего хладнокровного врача. В один из выходных дней в ноябре они вместе прогуливались по покрытому инеем полю. Роуз с Кларой, шедшие немного впереди всех, заметили зайца, застрявшего в изгороди из колючей проволоки. Он корчился от страха и боли, истекая кровью. Пока Клара стояла съежившись, без толку переживая при виде его страданий, Роуз наклонилась и осторожно высвободила его, но вместо того чтобы ускакать, он остался лежать на земле с выпученными глазами и непрекращающимся кровотечением.

— Бедолага, — прошептала Роуз. — Он умирает. Я думаю, это будет большим проявлением милосердия с моей стороны, если я… не смотри, дорогая, если ты… — Она подняла животное и умело свернула ему шею. И хотя Клара почувствовала в этот момент приступ тошноты, ее переполняло чувство восхищения способностью Роуз действовать невозмутимо в критических ситуациях, делать все необходимое, каким бы неприятным и жестоким это ни было.

— Интересно, что раньше представляли из себя Роуз и Оливер, — спросила Клара, — до того, как ушла Эмили. Я с ними познакомилась уже много лет спустя, не представляю, насколько это могло их изменить.

— Судя по всему, они были заметными фигурами, — ответил Мак. — Роуз возглавляла отделение детской хирургии в госпитале, а Оливер написал первую книгу, вызвавшую резонанс, — его стали приглашать на телевидение и все такое. Их все здесь знали, они активно участвовали в жизни деревни, организовывали сбор денежных средств, устраивали большие вечеринки. Люк вспоминал, что их дом всегда был полон народу. — Мак посмотрел на Клару. — Так что да, я бы сказал, у них все было отлично. — Он с горечью мотнул головой. — Просто ужасно, как все обернулось. Они этого нисколько не заслужили.

Когда они подъехали к пабу, Том уже ждал их внутри. Это было красивое здание в тюдоровском стиле с низкими черными балками и широкой паркетной доской из дуба, гудящим огнем в камине и потертыми кожаными диванами.

— У них вполне приличное меню, если вы хотите перекусить, — сказал Том, он явно чувствовал себя намного свободнее, чем в «Ивах».

Мак посмотрел на Клару.

— Вообще-то я голоден. Съедим что-нибудь?

Клара пожала плечами, внезапно осознав, что не помнила, когда в последний раз нормально ела.

— Хорошо, — кивнула она, заставив себя улыбнуться Тому в ответ.

Первые минут десять после того, как они сделали заказ, Клара слушала их разговор про школьные годы и общих знакомых из местных. Она заметила, что Том расслабился и стал более общительным, обычно так происходило почти со всеми в компании Мака. Мак, само воплощение скромности, внимательный слушатель, дающий собеседнику возможность выговориться — в его присутствии самые холодные люди становились гораздо душевнее. Клара подумала, что в этом смысле они были похожи с Маком. Она спрашивала себя, не потому ли Люк привязался к ним обоим? Возможно, именно из-за отсутствия собственного эго, ее готовности отойти на задний план и позволить Люку блистать, он обманывал ее с Сади, проявляя к Кларе такое неуважение. Как-то ее соседка по общежитию спросила с сочувствием и презрением одновременно: «Тебе нравится угождать, не так ли, Клара? Еще не надоело?» На мгновение Клара почувствовала, что становится сама себе противна, но тут же постаралась отогнать эти мысли, заставив себя переключить внимание на Мака с Томом.

Они обсуждали Норидж, место жительства Тома, но несмотря на его свободную манеру общения, Клару не покидало ощущение, что он что-то недоговаривает, позволяя им увидеть только частичку его настоящего «я»; сохранялась его привычная сдержанность, которая всегда заставляла Клару относиться к Тому с настороженностью. Она вспомнила о сегодняшней сцене между Роуз и Томом и с молчаливым отчаянием опустила голову: она никогда не сможет его понять.

— Только наличные, — сообщила официантка, когда принесла им чек и увидела, как они достают свои кредитки. — Аппарат сломался. В баре висит объявление, — устало добавила она.

Все трое переглянулись.

— Черт, у меня совсем нет наличных, а у вас?

— Не-е, надо идти снимать.

— Банкомат есть в почтовом отделении в конце улицы, — сказал, поднимаясь, Том. — Я схожу, это не займет и минуты.

Но Мак остановил его.

— Оставайся, дружище, мне все равно нужно перезвонить по работе, — сказал он и помахал мобильным.

Мак ушел, и Клара посмотрела на Тома.

— Я рада, что мне сегодня удалось повидаться с твоими родителями, — сказала она с вызовом и демонстративно добавила: — Я их очень люблю.

После небольшой паузы он улыбнулся, глядя ей прямо в глаза, и сказал абсолютно беззлобно:

— Конечно, как и все.

В этот момент уже другая официантка подошла к их столику и начала протирать его, и, невольно, они погрузились в молчание. Клара отметила, как несоразмерно долго девица пыталась справится с этим незамысловатым заданием, и тут ее осенило, что причиной был Том, с которого та не сводила восхищенного взгляда, в сотый раз проводя тряпкой по одному и тому же месту. Необходимо признать, без особого энтузиазма подумала Клара, что Том был очень симпатичным, но надменное выражение лица мешало назвать его по-настоящему привлекательным. Она подняла на него глаза и застыла от удивления, осознав, что Том не отрывал от нее взгляда. Немного смутившись, Клара протараторила:

— Я все пытаюсь вспомнить одну вещь, которую мне Люк рассказывал об Эмили. — И в то же мгновение ей захотелось пнуть себя как следует за то, что она так неуклюже завела разговор о его сестре. Клара видела как потемнели глаза Тома и мысленно пожалела, что не нашла более деликатного способа подойти к проблеме.

— Да, и? — сказал он, как только официантка удалилась.

Клара повертела подставку для пивных кружек.

— Что-то об игре, в которую они вместе играли в детстве, не могу вспомнить ее название. Не припоминаешь?

— Нет, — сказал он тихо. — Не могу вспомнить.

— Хорошо, — ответила она, пытаясь скрыть свое разочарование.

— Или, подожди, игрой это, конечно, назвать нельзя … но у них вошло в привычку петь песенку, прежде чем Люк отправлялся спать — у нее вошло в привычку, как почитать перед сном или подоткнуть ему на ночь одеяло. «Пять обезьянок» — так она называется, ты же знаешь слова? «Пять обезьянок скачут на столе, одна из них упала, оказалась на земле…» Люк прыгал на кровати пока они пели. Своего рода совместный ритуал… ты это имела ввиду?

Клара кивнула.

— Да, да, спасибо! — Она вдруг представила Люка совсем маленьким и ее накрыл приступ тоски. А когда Клара вновь подняла глаза и увидела, каким несчастным было лицо Тома, она почувствовала угрызения совести. — Ох, Том, мне так жаль, я не хотела тебя расстраивать, я…

Он опустил голову.

— Ты ни в чем не виновата. Только, когда она ушла… было хреново, понимаешь?

— Даже подумать не могу.

— Послушай меня, — сказал Том, немного подавшись вперед, вновь пристально глядя на Клару. — Есть что-то, о чем я хочу тебе рассказать.

Она удивленно посмотрела на него.

— Что?

В эту секунду распахнулась дверь и появился Мак, размахивая их кредитками и наличными деньгами.

— Извините, банкомат был сломан, — сказал он. — Пришлось дойти до заправки. — Он посмотрел поочередно на каждого из них. — У вас все в порядке?

Том оторвал взгляд от Клары.

— Все чудесно, — сказал он, резко поднявшись. — Расплатимся в баре?

Эми Лоу жила в небольшом доме середины тридцатых годов прошлого века в конце глухого тупика. Клара и Мак ненадолго задержались в палисаднике, окидывая взглядом сломанные качели и груду кровельной плитки, уложенной на траве высокими штабелями. На входной двери с облупившейся краской был прикреплен стикер, на котором рядом с надписью «ОСТОРОЖНО! ЗЛАЯ СОБАКА» был намалеван оскалившийся доберман. Из дома доносился звук работающего на полную катушку телевизора и девичий визг: «Мамочка! Он меня ударил! Джеки меня ударил, да ударил. Мааааамочка!» Они переглянулись, пожали плечами, и Мак нажал на кнопку звонка.

Им открыл парнишка лет шести, одетый в мягкий комбинезон Супермена. Его круглое личико со стрижкой «ежик» было усеяно веснушками. Он подозрительно посмотрел на них.

— Продаете чего-нибудь? — спросил он. — Мама просила передать, что ей ничего не нужно.

Мак расхохотался.

— Нет, мы только хотим переговорить с…

Внезапно позади мальчугана выросла Эми.

— Да, — сказала она резко. — Чем могу вам помочь?

А она мало изменилась с тех пор, подумала Клара. Немного прибавила в весе, появились незначительные морщинки, но все те же глаза, как у куколки, взъерошенные белокурые локоны — миловидная, невзыскательная простушка. Лицо Эми прояснилось.

— Боже мой, — произнесла она с акцентом жительницы Саффолка. — Мак! — Эми улыбнулась и на мгновение превратилась в ту шестнадцатилетнюю девушку с фотографий Люка. — Я тебя не видела уже сотню лет! Что, черт возьми, ты здесь делаешь? Я думала, ты сейчас живешь в Лондоне.

— Привет, Эми, рад тебя видеть! — сказал Мак. — Познакомься — Клара, девушка Люка Лоусона.

Эми вздрогнула, узнав Клару.

— Да, — кивнула она, — видела тебя в новостях, здесь только и разговоров об этом.

— Мне жаль, что мы как снег на голову свалились, — сказала Клара. — Я… мы хотели поговорить с тобой, ты не против?

Эми озадаченно поморщилась.

— Ну, если вы хотите… Проходите в дом.

Они проследовали за ней через узкий холл, на стенах которого были развешаны фотографии Эми в свадебном платье рядом с ее улыбающимся круглолицым женихом, и по пути на кухню миновали гостиную, где, судя по всему, куча детворы, сгрудившись перед телеком, играла в приставку «Нинтендо».

— Простите за беспорядок, — пробормотала Эми.

В милой уютной кухне с сиреневыми стенами стоял круглый обеденный стол из сосны, рядом с ним теснились стулья.

— Хотите чаю? — спросила Эми, сгребая со стола стопку грязного белья.

Когда они расселись и Эми разлила всем чай, она вопросительно вздернула брови.

— Что же привело вас ко мне? Я уже говорила ранее полицейским, что мы с Люком не общались много лет. Бывало, случайно сталкивались в деревне, когда он приезжал на Рождество или просто в гости, но все ограничивалось одной-двумя фразами, типа «Привет, как дела?».

Клара посмотрела на Мака.

— Мы хотим получить представление о том, каким он был в молодости, — начала осторожно Клара.

Эми невозмутимо взглянула на нее.

— Да, полицейские ровно так и сказали, могу только повторить, что…

— Мы стараемся разузнать любые подробности, которые помогли бы нам понять, что с ним произошло, — сказал Мак.

— Ясно, — сказала Эми, сохраняя удивленное выражение лица. — Ну, здесь его нет, не так ли?

Воцарилось молчание. Клара подумала, что это была плохая идея. Они, должно быть, выглядят как два последних чудика. Внезапно Мак поднялся и подошел к фотографии на холодильнике.

— Черт, — рассмеялся он. — Это ты вместе с Мэнди Комбс?

— Точно. — Лицо Эми вновь озарила улыбка. — Представляешь, в день моего восемнадцатилетия. — Эми сняла фотографию и передала Маку. — Мы с ней видимся чуть ли не каждый день, она все такая же ненормальная.

Кларе пришлось выслушать, как Эми и Мак предавались воспоминаниям о клубе, куда они вместе ходили в Ипсвиче. Когда они наконец сделали передышку, Клара поспешила спросить:

— А с Люком есть? Я имею в виду фотографии.

Что-то промелькнуло в лице Эми, она отвернулась.

— Нет, избавилась от них много лет назад.

— Ох, — сказала Клара. — Конечно…

Эми повела плечами.

— Что прошло, то прошло. Давнишняя история, не так ли? — Она взглянула на Мака. — Извини, можешь периодически слушать, как там дети? Пойду по-быстрому курну в саду.

Она ушла, и Мак с Кларой удивленно переглянулись.

— Наверное, нам пора, — предположил Мак. — Мы ничего здесь не узнаем. Думаю, с самого начала у нас было мало шансов.

Но Клару насторожило странное выражение лица Эми и то, как стремительно она их покинула.

— Подожди-ка, — сказала она.

Клара пошла за Эми в сад; та стояла около батута, заваленного игрушками, и нервно затягивалась самокруткой. Клара расплылась в извиняющейся улыбке.

— Мне неловко за все это. — Я понимаю, что много воды утекло с тех пор, как вы были с Люком вместе, просто… никто понятия не имеет, что с ним случилось, он словно испарился. Непохоже, чтобы у полиции были хоть какие-нибудь зацепки, или они предпочитают ничего не говорить мне. Я пытаюсь определить круг знакомых из его прежней жизни, кто может что-то знать. — Она замолчала и добавила прерывающимся голосом: — За него все переживают его родители, Мак… мы уже отчаялись.

Лицо Эми смягчилось.

— Слушай, — сказала она. — Мне жаль, что он исчез, честно, и я надеюсь, что все обойдется. Но мы не общались. У меня не самые лучшие воспоминания о наших отношениях с Люком.

Клара удивилась.

— Правда?

Эми очень внимательно посмотрела на Клару и решительно развернулась, снова замкнувшись в себе.

— Честно говоря, у меня нет настроения в очередной раз обсуждать это. Я уже сказала полиции, что мне нечего им сообщить, что помогло бы им продвинуться в поисках Люка. Мне ничего не известно.

Клару сразило тяжкое уныние, она почувствовала себя так, словно ее на большой скорости переехал автобус. Все было напрасно: как глупо и нелепо было с ее стороны думать, что вслед за пережитым шоком после исчезновения Люка, новости о Сади, она наконец активно занялась чем-то полезным. Клара села в потрепанное садовое кресло и обхватила голову руками.

— Ты в порядке? — Голос Эми прозвучал почти над самым ухом.

Клара подняла взгляд.

— Извини, извини. Мы оставим тебя в покое. Не знаю, что я здесь вообще делаю, откровенно говоря. Ты, наверное, думаешь, что я чокнутая.

Эми вздохнула и села подле нее. Она в задумчивости скрутила новую сигарету.

— Хочешь узнать каким он был тогда, в молодости? Я хочу сказать, что скрывалось за его идеальным образом? — Клара с изумлением отметила про себя горькие нотки в голосе Эми. — Надеюсь, что он изменился, стал взрослее, но о’кей. Не уверена, что это поможет, но я расскажу, если ты действительно хочешь. Ну давай, прекращай реветь.

Клара кивнула и вытерла глаза.

— Спасибо, — сказала она.

Эми вздохнула.

— Мне было шестнадцать, я залетела, а он сложил с себя всю ответственность, предоставив мне самой решать где и как делать аборт. У меня уже был большой срок, когда я поняла, что беременна, все происходящее мне казалось адом. Я чувствовала себя полностью раздавленной.

Клара в ужасе не сводила с нее взгляда.

— Мне так жаль, — пролепетала она. — Я и представить не могла.

Эми пожала плечами.

— А еще кто-нибудь знал об этом? — спросила Клара.

Эми рассмеялась.

— Все считали, что у Люка Лоусона солнечные лучи в заднице. Дурного слова никто не сказал бы о нем. Более того, все вели себя так, словно мне чертовски подфартило, что я смогла подцепить такого избалованного мажора, как он. — Она ухмыльнулась и добавила: — Короче, он был маленьким эгоистичным говнюком. Мне жаль, но это правда. — Она посмотрела на Клару. — Возможно, он и изменился с тех пор. Но тогда его заботило только то, что подумают люди вокруг, в особенности его родители, что это может полностью разрушить его планы на учебу в универе и что ребенок не вписывается в его чертов идеальный образ. Он без сожаления перешагнул через меня. И нет, я никому не рассказала о случившемся. Думаю, мне было… стыдно, в каком-то роде. — Она вздохнула. — А сейчас бы мне хотелось вернуться назад в то время и прочистить себе мозги, приказав испытывать больше самоуважения, а потом хорошенько врезать по яйцам Люку Лоусону.

Клара слушала и ее постепенно охватывал ужас. Эми самым уничижительным тоном обрисовала мужчину, которого Клара совсем не знала.

— Как бы там ни было, — сказала Эми, выбрасывая окурок, — больше мне нечего добавить. — Она поднялась. — Извини, но мне нужно идти. Детский чай и все такое…

Клара вспомнила о круглолицем улыбчивом женихе с фотографий в прихожей.

— Твой муж скоро вернется домой? — спросила она.

Эми фыркнула.

— Возможно. Кто его знает. — Клара сконфуженно посмотрела на нее и Эми прыснула. — Он живет с другой в двух улицах отсюда.

— Ох, извини, я подумала…

Эми состроила гримасу.

— Я фотки для детей держу. Они все еще не могут свыкнуться с этим. — Она закуталась в кардиган и направилась к входной двери. Подошла и остановилась на мгновение. — Забавно, — сказала она, — почему всегда мы, женщины, должны разгребать дерьмо, которое оставляют после себя мужики, а?

На обратном пути в машине Клара рассказала Маку о том, что узнала от Эми.

— Господи, — проговорил он. — Я понятия не имел.

— Он никогда не упоминал об этом?

— Ни словом. Я…

— Что?

Мак опустил голову.

— Мне казалось, что я все о нем знаю, — сказал он тихо. — Я действительно думал, что у нас нет друг от друга никаких секретов. Видимо, я ошибался.

Она смотрела на проносящиеся за окном деревенские пейзажи и представляла себе шестнадцатилетнего Люка — уже не ребенка, но и не взрослого, паникующего, испуганного перспективой стать отцом. Но если Эми говорила правду — а Клара была уверена, что это так, — то не было никакого оправдания для его поведения по отношению к Эми. Клара ясно отдавала себе отчет в том, что впервые с момента их знакомства ей стало за него стыдно. Клара вспомнила, как Зои говорила ей, что она слишком быстро абсолютно потеряла голову от Люка, да так оно и было, и, вероятно, безумная страсть ослепила ее. Если Люк был способен настолько ужасно вести себя по отношению к Эми, то кому еще он мог испортить жизнь? Если не Эми была в ответе за исчезновение Люка — Клара сердцем чувствовала, что не она — тогда другая женщина рассылала сообщения и украла фургон с целью перевезти Люка в одному богу известное место. Но кем она была и как Люк мог ее спровоцировать?

Когда они наконец выехали на автостраду, Клара вздохнула и достала мобильный. Немногопоразмыслив, она набрала следующий текст для Эмили:

Я хочу убедиться в том, что ты та, за кого себя выдаешь. Когда Люк был ребенком вы пели вместе каждый вечер песню перед тем, как он отправлялся спать. Не помнишь, как она называлась?

Клара усилием воли отложила телефон, убеждая себя быть терпеливой; может, Эмили еще сто лет не ответит. Ее хватило меньше, чем на пятнадцать минут, и к своему изумлению, посмотрев на телефон, Клара обнаружила ждавший ее ответ от Эмили.

Пять обезьянок, — говорилось в нем. — Где тебе удобно встретиться?

Бар «Осьминог» на Грейт-Истерн, — писала Клара с бьющимся от возбуждения сердцем, — тебе подойдет? Я могу завтра в любое время.

Ответ пришел незамедлительно:

Буду там в шесть. Пожалуйста, Клара, очень важно никому не говорить. Я тебе доверяю.

Клара посмотрела на Мака.

— Черт возьми! — сказала она. — Мы точно идем.

15

Кембриджшир

Когда Даг сказал мне уйти, я помчалась без оглядки по улицам нашей деревни, не обращая внимания на окружающих, в сторону Сент-Данстан Хилла. Я поднялась на холм, села на скамейку и стала смотреть на тонущие в темноте поля. Не думаю, что до этого момента я чувствовала себя когда-нибудь такой одинокой и напуганной. Все, о чем я была в состоянии думать, — это то, что Ханна столкнула Тоби. Я знала наверняка.

Я вспомнила новорожденную Ханну, красивую миниатюрную девочку. Мы с Дагом относились к ней так, словно она была сделана из тончайшего хрусталя, не в силах справиться с радостью, охватившей нас в те первые недели. Мы так долго ждали, так много пережили, и вот она появилась, настолько совершенная, что мы не могли поверить своему счастью. Но прошли месяцы, годы, и в душу постепенно начали закрадываться сомнения.

Наверное, я просидела так не меньше часа, наблюдая, как в сгущавшихся сумерках разгорались огни над рассеянными в долине деревнями. Где-то вдалеке церковный колокол пробил девять раз. Мысли беспорядочно метались. Я вновь приходила в ярость, когда представляла, что Ханна могла навредить Тоби, и это было сродни первобытному инстинкту внутри меня. Я не понимала, как нам дальше с этим жить, как я смогу позволить ей находиться рядом с моим мальчиком.

В конце концов, продрогшая, без сил, я побрела обратно к дому. Дойдя до нашей улицы, я остановилась перед воротами и, чтобы успокоиться, сделала глубокий вдох. Поблизости не было ни души, из соседних домов не доносилось ни звука, меня окружала сверхъестественная тишина. Я открыла дверь и вошла в темный холл. Я остановилась и прислушалась. Даг уже спит? Внезапно я различила слабый звук, идущий из кухни. Скрип стула, вздох, возможно. Я подкралась поближе и толкнула дверь. За столом сидел Даг. В кухне горела лишь тусклая лампочка в вытяжке над плитой.

Я тихо окликнула его, но но не поднял головы, и я подошла чуть ближе.

— Даг? — Охваченная внезапным беспричинным страхом, я спросила: — Что-нибудь случилось? Тоби? Отвечай!

Он покачал головой.

— Тоби спит.

Я спокойно села рядом с ним. Увидев, что Даг плачет, я инстинктивно обвила руки вокруг его шеи. Мне кажется, впервые за несколько месяцев я дотронулась до него.

Затем он заговорил:

— Когда ты выходила из дома, я обернулся и посмотрел на Ханну и на выражение ее лица… она выглядела такой… счастливой. Она улыбалась, Бет. Но стоило ей заметить, что я наблюдаю за ней… как будто у нее внутри щелкнул выключатель. — Он обхватил голову руками. — Тоби мне все рассказал, рассказал, как она толкнула его.

Я заметила, что у него дрожали пальцы, наклонилась и взяла его руку в свою.

— Тоби сказал, что она послала его найти тебя, и когда он поднялся на последнюю ступеньку… — Даг посмотрел на меня, в его взгляде читался страх. — Она могла его убить.

— Я знаю, — ответила я.

— Но почему? — В голосе Дага звучало отчаяние. — Почему она такая? Это наша вина?

Я осторожно подбирала слова.

— Из того, что я читала, люди, подобные Ханне, не испытывают ни сострадания, ни угрызений совести. Я не знаю, почему Ханна стала такой, но она опасна, Даг.

— Тогда нам нужно отвести ее к самым лучшим специалистам, каких мы только сможем отыскать. Мы в состоянии все изменить, я уверен. Ей восемь лет… мы обратимся за помощью, не так ли? Нам не стоило отменять визит к тому психиатру. Давай договоримся о новой дате? Заплатим сами, если он сможет принять нас раньше.

Я прикрыла глаза, понимая, что вынуждена выложить все начистоту.

— Даг, — сказала я. — Мы не можем этого сделать. Не можем позволить ей говорить с врачом.

Он непонимающе уставился на меня.

— Не можем? Почему?

Выбора не было, и мне пришлось открыться перед ним. Я не могла смотреть в его сторону, рассказывая, как я втайне от него позвонила, как обнаружила Ханну на кухне, которая подслушала мой разговор и все узнала.

— Извини, — взмолилась я, увидев выражение ужаса на его лице. — Ох, Даг, не смотри на меня так! Мне очень жаль! Я не знала тогда, что делать. Я была так напугана, подумала, что мне поможет, если я поговорю с кем-нибудь.

— Бет, Бет! А что если Ханна сболтнет кому-нибудь. Расскажет, что… о господи, Бет, мы увязли по самые уши.

Я кивнула.

— Знаю.

— Что нам теперь делать? — спросил он.

— Не будем спускать глаз с Тоби, — ответила я. — Никогда ни при каких обстоятельствах нельзя оставлять его наедине с Ханной. Мы… постараемся контролировать ее, наблюдать за ней…

Он откинулся назад на спинку стула, и мы подняли глаза к потолку, где над нашими головами спала Ханна в своей комнате. Темнота расползлась по углам в доме, мгла за окном становилась все чернее, луна спряталась за плотными облаками. Где-то в поле за нашей улицей послышался короткий отрывистый вой лисы, и потом вновь воцарилась тишина.

На следующий день была суббота. Когда Ханна спустилась к завтраку, мы уже проснулись и ждали ее на кухне. Ханна замерла, поскольку не ожидала увидеть нас вместе за столом. Она повернулась к Дагу.

— Я не хочу, чтобы она здесь находилась, — сказала Ханна. — Она снова сделает мне больно. Не позволяй ей причинять мне боль, папочка!

— Ханна, — спокойно произнес Даг. — Прекрати. Прекрати немедленно. Мы знаем, что ты толкнула Тоби.

Ханна метнула на меня взгляд, а затем повернулась к отцу. Она сложила руки на груди.

— Я этого не делала.

— Нет, делала, Ханна, — сказал он. — Столкнула… и мне известно, что ты обижала его раньше.

Ханна выглядела как любой ребенок ее лет, чьи планы рухнули. Она стояла, ростом меньше четырех футов, на ногах тапочки с Винни-Пухом, руки сжаты в кулачки. И вдруг, испустив дикий визг, она бросилась на Дага и принялась колотить его в живот.

— Перестань, — сказал он, удерживая ее на расстоянии вытянутой руки; его лицо покрылось красными пятнами. — Перестань сейчас же. Я требую, чтобы ты объяснила, почему ты так себя ведешь. Почему хочешь сделать больно Тоби? Нам? Мы твои мама и папа и мы любим тебя.

— А я вас не люблю. Я ненавижу вас. И я всем расскажу о том, что вы сделали. Мне обо всем известно, я донесу на вас. Я пойду в полицию!

Даг отшатнулся, услышав эти слова, и я увидела торжествующую улыбку на лице Ханны. Я подошла к ней.

— Хорошо, — сказала я как можно спокойнее. Она остановилась, застыв от изумления. — Давай. Расскажи в полиции обо всем, что тебе известно, и мы с твоим отцом окажемся в тюрьме — а тебя передадут органам опеки. Догадываешься, что это означает?

Ханна помедлила, внимательно изучая меня, мне был хорошо знаком этот взгляд — пугающе взрослый, оценивающий, расчетливый.

— Туда отправляют детей, у которых нет мамы и папы, чтобы о них заботиться, — продолжила я. — Тебя пошлют в детский дом, где будет много других детей, где ты будешь делать то, что тебе скажут. Ты не сможешь взять ничего из своих вещей, там не будет той вкусной еды, которую ты любишь. Похоже на школу, только семь дней в неделю под присмотром взрослых, которые заставят тебя следовать их правилам. Ты этого хочешь, Ханна? Действительно?

— Мне наплевать, — сказала она, но я услышала сомнение в ее голосе. — Я ненавижу тебя. Я ненавижу и тебя, и папу, и Тоби. Все равно не хочу здесь оставаться.

— Если тебе этого хочется, тогда вперед, — сказала я спокойно. — Иди и расскажи всем, кому сочтешь нужным.

На секунду она замолчала, я переглянулась с Дагом, стоявшим в другом конце комнаты. И потом, совершенно внезапно, я увидела, что ее внутренняя борьба завершилась. Она села к столу и насыпала себе в миску хлопья Шреддиз. Мы взяли ее на слабо, и по крайней мере, на тот момент это сработало.

Этот эпизод послужил началом нашего непростого перемирия, настороженного сосуществования, построенного на недоверии, в течение которого мы держали данное себе обещание ни на секунду не оставлять Ханну наедине с ее братом, постоянно прибегая к изнурительной системе кнута и пряника, чтобы заставить Ханну ходить в школу и контролировать ее поведение. На какое-то время воцарился мир. Точнее, на пять лет, пока ей не исполнилось тринадцать.

В одиннадцать лет она пошла в ближайшую от нас среднюю школу, где учились все дети из деревни, и хотя друзья у нее так и не появились, случаи буллинга и насилия больше не повторялись. У нее не было хобби, ее ничего не связывало с внешним миром помимо телевизора, который ей очень нравилось смотреть, и это меня крайне беспокоило — дело в том, что я все еще любила ее. Поэтому мы обрадовались, когда она проявила интерес к компьютерам, и купили ей один в комнату, подкопив немного денег. Я не находила это увлечение опасным; Ханна стала проводить все больше времени у себя в комнате, и я посчитала, что это неплохо, если ребенок нашел занятие по душе.

Хочу внести ясность: мы не сдавались, не оставляли попыток достучаться до нее, старались, чтобы Ханна чувствовала себя любимой и желанной. Но правда заключалась в том, что она не искала нашей любви. Когда раз за разом сталкиваешься с неприязненным или враждебным отношением, то в какой-то момент опускаются руки. В первую очередь я заботилась о сыне, не давая возможности Ханне снова ранить его. И должна признать: эту задачу значительно облегчало то, что Ханна проводила почти все свободное время у себя в комнате.

Я не перестаю задаваться вопросом, планировала ли она втайне заранее то, что потом совершила. Предпочитаю думать, что нет; хочу верить, что она была по-своему счастлива или, по крайней мере, довольна жизнью в тот период времени. Но, положа руку на сердце, мне всегда казалось, что моя дочь счастлива только если она причиняет боль другим людям. И чтобы быть откровенной до конца: думаю, Ханна тогда просто выжидала удобного случая.

* * *

Единственной нашей отрадой в те дни был Тоби. Наш забавный, солнечный мальчик. Несмотря на прошлые обиды, Тоби ходил за Ханной по пятам, как собачка, его лицо сияло при каждой их встрече. Но Ханна активно и недвусмысленно давала ему понять, что терпеть его не может и это возымело свое действие: когда Тоби исполнилось пять, а Ханне одиннадцать, он практически перестал ее замечать.

У нас почти не было семейных выходов; вместо этого мы с Дагом поочередно выводили Тоби, но несмотря ни на что он оставался счастливым, добрым и любящим ребенком. Я была очень близка с Тоби. Каждый день он признавался мне в любви, приносил из школы подарки, сделанные своими руками. Я его обожала.

Помню, как он однажды сказал:

— Ханна ненавидит меня. Она ненавидит тебя и папу.

Но к тому времени я уже перестала болезненно относиться к подобным вещам.

— Ну, это же Ханна, — ответила я. Я больше не пыталась ничего скрывать или замалчивать.

— У нее странные глаза, — сказал он. — Они меня пугают.

На это я ничего не смогла ответить. Он верно подметил: было что-то особенное в ее взгляде, думаю, такой взгляд называют отсутствующим, долго выдержать его невозможно.

Один инцидент я сохранила в памяти. Ханне тогда было двенадцать… к нам зашла познакомиться новая соседка. Я пригласила ее в дом и приготовила чай. Помню, мне было очень приятно принимать ее, ведь большинство жителей деревни игнорировали нашу семью. Когда мы прощались в дверях, я повернулась и увидела на лестнице Ханну, наблюдавшую за нами. Она поняла, что я ее заметила и прошла на кухню за стаканом молока. Поначалу я не придала этому эпизоду никакого значения, пока немного позднее в тот же день до моей комнаты не донесся голос Ханны.

Я пошла проверить ее и через щель в двери увидела, как Ханна стоит перед зеркалом и разговаривает сама с собой.

— До свидания, Кэрол, как мило, что ты заглянула к нам познакомиться, — говорила Ханна.

Она повторяла слово в слово то, что я сказала соседке несколькими часами ранее. Ханна тренировалась до тех пор, пока не смогла точно воспроизвести тембр голоса и интонацию.

— До свидания, Кэрол, как мило, что ты заглянула к нам познакомиться. — Ханна копировала мою улыбку, мой прощальный взмах рукой. От увиденного у меня волосы на затылке встали дыбом.

Понимала ли я тогда, что она из себя представляет? Могла ли ее остановить? Годы спустя, во время суда над Ханной, они, конечно, не церемонились и использовали термин, который я была не в силах заставить себя произнести вслух. Социопат. Так называл ее приглашенный эксперт, свидетель по делу, тем прекрасным летним днем, когда лучи послеобеденного солнца пробивались сквозь маленькие заляпанные окошки в зал, где на скамье подсудимых Ханна ожидала приговора. Но пока она была маленькой девочкой, я молилась, чтобы мы ошиблись на ее счет, чтобы она переросла свои проблемы и все бы ушло само собой. В течение пяти лет Ханна вела себя прилично, старалась избегать неприятностей. Думаю, я позволила себе надеяться, что так или иначе все будет о’кей.

16

Лондон, 2017

Повернув за угол на улицу Грейт-Истерн, Клара увидела впереди бар «Осьминог» и замедлила шаг, охваченная внезапной паникой. Может, и прав был Мак, полагая, что идти туда в одиночку — полное безумие.

— А если окажется, что это та ненормальная, которая преследовала Люка? — взмолился он. — Это слишком рискованно. Клара, разреши, пожалуйста, мне пойти вместо тебя, просто чтобы удостовериться, что все в порядке.

Но она отмела все его сомнения, чутье подсказывало ей, что Эмили была той, за кого она себя выдавала, что сегодняшняя встреча послужит первым шагом на пути к воссоединению Роуз и Оливера с их дочерью — одна мысль об этом не позволяла Кларе рисковать и нарушить данное ею обещание.

— Я написала, что буду одна, — упрямо сказала она Маку, — и я сдержу слово.

Кроме того, отправительница сообщения знала песню, которую Люк и Эмили пели перед сном, и ей было известно о книге Т. С. Элиота. Стало быть, это она. Мак остался дома наедине со своими волнениями в ожидании Клары, которая пообещала позвонить ему сразу, как только представится такая возможность.

Клара остановилась в нескольких метрах от бара и, делая вид, что смотрит в телефон, окинула взглядом улицу. Было без десяти минут шесть вечера, улицы заполнили офисные служащие и сотрудники магазинов, спешащих домой. Час икс приближался, и она ощутила укол страха и секундное желание повернуть назад. В этот момент лучи вечернего солнца пробились сквозь облака и изумленные прохожие радостно подняли глаза к небу. Ничего плохого не должно ведь случиться в таком людном месте?

Приободрившись, Клара двинулась вперед и, войдя в бар, почувствовала облегчение, увидев, что половина столиков уже занята. Внутри негромко звучала музыка, стоял гул голосов и веселый бармен улыбнулся ей навстречу. Она осмотрелась, испытывая нервное напряжение во всем теле в ожидании встречи. Не обнаружив никого, кто сидел бы в одиночестве, Клара немного расслабилась, обрадовавшись, что из них двоих она пришла первая.

Она купила себе выпить и устроилась за столиком, откуда хорошо просматривалась улица — достаточно близко к широкому окну-витрине, чтобы видеть всех людей, подходящих к бару. Минуты тянулись медленно. Наступило шесть вечера, потом шесть пятнадцать, шесть двадцать. Клара озиралась по сторонам. Место было приятное, просто обставленное, без типичных новомодных штучек, встречающихся во многих местных барах: ни нелепых чучел животных на стенах, ни неоновых фламинго, ни коктейльных бокалов в виде баночек для варенья. Обычный бар, куда заходила после работы невзыскательная публика. Откинувшись на спинку стула, Клара продолжала ждать, не спуская глаз с входной двери.

Часы показывали без четверти семь, и Клара вынуждена была признать, что ее кинули. Клару постигло разочарование. Жгучую тревогу после исчезновения Люка ненадолго заслонило чувство надежды на встречу с Эмили, и когда, приуныв, Клара медленно взяла в руки пальто и сумку, готовясь уйти, она поняла, как жаждала этой встречи. Отчаяние, охватившее ее в день, когда Люк пропал, вернулось с новой силой: все вновь казалось абсолютно безнадежным.

Ее отвлек звук разбившегося стекла около барной стойки, где парень, отпустивший ей сегодня выпивку, смотрел на упавший на пол поднос. Он печально ухмыльнулся, поймав ее сочувствующий взгляд. Обернувшись к своему столику, Клара увидела прямо перед собой женщину и вздрогнула от неожиданности.

— Клара? — спросила женщина, и, робко улыбнувшись, добавила: — это ты, не так ли?

В незнакомке настолько легко узнавалась сестра Люка, что первые несколько секунд Клара молча таращилась на нее. Она была худенькой, невероятно привлекательно женщиной, выглядевшей моложе своих тридцати семи лет, одетой в простую футболку и джинсы. У нее были такие же густые темные волосы, как у брата, тонкие черты лица и карие глаза — точная копия глаз Люка. Даже их широкие рты с пухлыми губами были похожи.

— О, — сказала Клара, вскочив на ноги. — Господи, это ты, действительно ты. — Ей хотелось обнять Эмили, но та заметно нервничала и, казалось, могла удрать в любой момент, поэтому Клара так и осталась стоять с вытянутыми по швам руками, пожирая ее взглядом.

Когда они присели, Клара хохотнула:

— А я подумала, что ты не придешь.

У Эмили был мягкий низкий тембр голоса, речь образованного человека, в которой, как и у ее брата, угадывался легкий акцент жительницы Саффолка.

— Извини, что я опоздала, — смутилась она и испуганно добавила: — ты не говорила моим родителям о нашей встрече?

Клара покачала головой.

— Нет.

— А кому-нибудь еще? Ты уверена?

На долю секунды в мозгу всплыло лицо Мака, но не успев даже задуматься над этим, Клара услышала как сама произносит:

— Никому, даю слово, ни единой душе.

Эмили немного расслабилась, но продолжала нервно оглядывать помещение.

«Чего она так боится?» — удивлялась Клара. Сомнений не было: Эмили определенно испытывала страх. Словно туго скрученная пружина, готовая в любой момент выскочить из стула и умчаться в ночь.

— Хочешь выпить чего-нибудь? — спросила Клара; этот абсолютно нормальный вопрос прозвучал как-то абсурдно в данной ситуации.

— Нет, спасибо, боюсь, я не могу надолго задерживаться. — Она убрала волосы за уши и так мило улыбнулась, что Клара не могла не улыбнуться ей в ответ.

— Я так рада, что ты пришла, — сказала Клара.

— Когда я увидела тебя в новостях, не могла поверить… что ты говоришь о моем брате. — Эмили изумленно помотала головой. — Потом показали его фотографию… после стольких лет, повзрослевшего… — Ее глаза наполнились слезами, и Клара инстинктивно положила свою руку поверх ее. — Я пропустила большую часть его жизни. Последний раз мы общались, когда ему было десять, но потом я думала о нем каждый божий день. Когда я увидела тебя, я не смогла… я не смогла не написать тебе.

Клара открыла рот, чтобы ответить, но в этот момент Эмили нагнулась и достала что-то из своей сумочки.

— Вот, хочу показать тебе, — сказала она, передавая Кларе маленькую помятую фотографию.

Клара с интересом взглянула на выцветший снимок. На фотографии Люк в полосатой пижамке в возрасте примерно четырех лет улыбался во весь рот, обнажив большие зубы. Позади него стояла Эмили, долговязая симпатичная девочка-подросток, и обнимала брата за плечи, сияя точно такой же улыбкой. Клара узнала гостиную в «Ивах», стены которой были выкрашены в непривычный зеленый цвет.

— Ох, боже мой! — прошептала Клара.

— Я с ней не расстаюсь, — сказала Эмили. — И вот еще одна. — Она протянула Кларе другую фотографию, на которой Эмили в возрасте примерно четырнадцати лет стояла между улыбающимися молодыми Роуз и Оливером в саду за домом в «Ивах», все они держали по бокалу шампанского в руке. Они казались такими счастливыми и беззаботными, — подумала Клара, — какой контраст с тем, что стало с ними сейчас, истерзанными беспокойством и скорбью.

— Как они? — спросила Эмили. — Как мама и папа?

На ее лице читалась такая душевная боль, что у Клары комок подкатил к горлу. Она помедлила, подбирая правильные слова.

— Плохо, Эмили, — призналась она. — Исчезновение Люка…

Эмили выглядела так подавленно, что Клара была не в силах сдерживать себя более.

— Эмили, что с тобой случилось? Где ты пропадала все это время? Что произошло, когда тебе было восемнадцать?

В ее глазах словно опустился занавес, и она отвернулась.

В напряженной тишине Клара жалобно проговорила:

— Извини. Я не хочу на тебя давить, просто… твои мама и папа, они будут так рады узнать, что с тобой все в порядке. Можно, я им расскажу о нашей встрече, что ты жива-здорова? Это бы…

— Нет! — Люди за соседним столиком удивленно оглянулись на них, и Эмили, опустив голову, принялась разглядывать свои руки. Когда она снова заговорила, голос ее звучал очень тихо. — Надеюсь, я скоро смогу вернуться домой. Когда все закончится и мы найдем Люка, я вернусь к родителям. Разреши мне самой это сделать. Я не хочу, чтобы кто-то рассказывал им, давал надежду, когда я сама точно не знаю, сколько еще нужно времени для моего возвращения.

— Но…

Эмили откинулась на спинку стула и с тревогой уставилась на Клару.

— Если я вернусь сейчас, это может быть опасным для меня или моих родителей. Ты должна мне доверять, Клара. Но я к ним приду. Мы найдем Люка, я возвращусь домой, просто мне нужно время.

Клара всматривалась в выражение лица Эмили.

— Что ты имеешь ввиду, говоря «это может быть опасным»? Чего ты боишься? Если тебе что-то угрожает, ты должна…

— Клара. — Эмили ее прервала. — Я не могу говорить об этом. Если не можешь мне обещать ничего им не рассказывать, я ухожу. — Она начала подниматься, но Клара подняла руку и остановила ее.

— Нет, пожалуйста, останься. Обещаю. Только… — Она нерешительно осеклась. Это просто не имело никакого смысла, и Клара не представляла, как она сможет скрыть столь важную новость от двух горячо любимых ею людей. Но было понятно, что сейчас Эмили не была настроена ничего объяснять. В итоге Клара сказала: — Даешь слово пойти к ним, когда Люк найдется?

Эмили кивнула.

— Да, Клара. Но сейчас все внимание должно быть обращено на Люка, на его поиски. Мне ничего так сильно не хочется, как вновь увидеться с ним. Прошу тебя сохранить ненадолго мой секрет.

А если мы его не найдем? Эта непрошеная мысль пришла к ней в голову, но усилием воли Клара постаралась отогнать ее. Нехотя она кивнула:

— О’кей.

Какой-то мужчина отошел от барной стойки к музыкальному автомату и через минуту из динамиков полился задушевный голос Джоан Арматрейдинг.

— Какие они сейчас? — спросила Эмили. — Мои мама и папа? Все эти годы я старалась представить их себе, нарисовать в своем воображении, но это непросто.

Клара посмотрела в свой бокал, размышляя над ответом.

— До исчезновения Люка… они были по-своему счастливы, я думаю. Но ты должна знать, что они так и не смогли оправиться после твоего ухода. А как иначе? Им было тяжело говорить об этом, но я знаю, что твои родители каждый день вспоминали тебя.

— Я должна была уйти, — произнесла Эмили так тихо, что Кларе пришлось напрячь слух, чтобы разобрать слова. — У меня не было выхода.

Клара кивнула, ей очень хотелось услышать объяснение, но она понимала, что нельзя снова давить на Эмили, и вместо этого, взглянув на снимки в ее руке, спросила:

— У тебя есть фотография Тома?

— Нет, — ответила она. — У меня нет ни одной. — Что-то в ее интонации удивило Клару, но прежде чем она успела отреагировать, Эмили спросила: — Вы встречаетесь?

— Нет… то есть иногда. Он живет в Норидже, поэтому… но, хм, он в порядке, я думаю. Ну, он производит такое впечатление. Конечно, очень переживает за Люка, но…

В этот момент к ним подошел бармен чтобы протереть со стола, и они замолчали на какое-то время.

— Расскажи мне о Люке, — попросила Эмили, как только он отошел. — Что полиция думает по поводу его исчезновения? Есть какие-нибудь новости?

Не спеша, пока вокруг них бар заполнялся людьми, Клара рассказала ей обо всем, что произошло после пропажи Люка: об обнаруженных в почтовом ящике сообщениях с угрозами, о случаях проникновения в квартиру, и обращении в полицию, которое до сих пор не принесло никаких результатов.

— Мы с Маком — это друг Люка — решили попробовать найти того, кто из ненависти к Люку мог бы совершить все эти вещи, — сказала Клара, описывая их визит к Эми и перечисляя женщин из списка, которых им еще предстояло навестить.

Эмили сосредоточенно слушала Клару и когда та закончила, горько усмехнулась.

— Как только я увидела тебя в новостях, сразу поняла, как сильно ты любишь моего брата. Готова поспорить, это чувство взаимно и он без ума от тебя.

Клара с неприязнью вспомнила о Сади, но тут же прогнала эти мысли.

— Я хочу знать, что с ним произошло, — сказала она. — Испариться просто так в воздухе… это… — Она опустила голову.

— Должно быть, тебе очень тяжело.

Они помолчали, потом Эмили спросила:

— Ты говорила о моих родителях. Будь откровенна со мной: они справляются, как считаешь?

Клара задумалась.

— У них сильный характер, но они подавлены, хотя и стараются сохранять бодрость духа. Сомневаюсь, что они в состоянии есть и спать как следует, должна признаться, я волнуюсь за них.

Эмили кивнула и буквально через мгновение Клара осторожно сказала:

— Извини, не могу не спросить, но это должно нам помочь найти Люка. Не перестаю думать… такое совпадение — сначала ты исчезла, потом Люк… Это как-то связано? Или нет, не понимаю… Я хочу сказать, такое возможно?

С непроницаемым выражением лица Эмили несколько секунд не спускала глаз с Клары.

— Мои родители тоже так считают?

Клара удивленно покачала головой.

— Я не знаю.

Эмили посмотрела в сторону.

— Нет, никак не связано.

В открывшуюся дверь вошла группа мужчин в деловых костюмах, впустив за собой шум с улицы и поток холодного воздуха. За окном потемнело. Внутри зажгли свет и бар постепенно наполнился криками и алкогольными испарениями. Эмили с беспокойством оглядывалась вокруг.

— Мне пора, — сказала она. — Я и так задержалась. Мне нужно возвращаться…

— Так скоро? — огорченно спросила Клара.

— Мне жаль. — Эмили встала. — Мне предстоит долгий путь.

— Куда ты сейчас? — поинтересовалась Клара, поднимаясь. — Где ты живешь?

Не ответив, Эмили вышла на улицу, и, подхватив свои вещи, Клара поспешила за ней следом. На улице они остановились и посмотрели друг на друга.

— Мне бы хотелось снова встретиться, если ты не против, — сказала Эмили.

— Конечно, нет, — энергично ответила Клара, — пожалуйста. Можешь писать мне в любое время.

Вдруг Эмили подалась вперед и, к удивлению Клары, взяла ее за руки.

— Клара, я могу тебе доверять, не так ли? — сказала она. — Когда я увидела тебя в новостях, я поняла, что могу. Я не ошиблась?

Клара покачала головой, прикованная взглядом Эмили, которая смотрела так проницательно, что напомнила ей сейчас Тома.

— Нет, — ответила она, — ты не ошиблась.

Не отводя глаз, Эмили низко надвинула на лоб капюшон, так что лица не стало видно. Она огляделась, бросая тревожные взгляды на прохожих.

— Мне пора, — сказала она. — Будем на связи. — И без лишних слов Эмили удалилась, проскальзывая между людьми в толпе.

Клара проводила Эмили взглядом, чувствуя, как теперь после их встречи адреналин пульсировал в ее венах. Но потом что-то странное привлекло ее внимание. Пока Клара окончательно не потеряла Эмили из виду, она заметила — или ей показалось, что заметила — человека, очень похожего на Мака. Он шел чуть поодаль от Эмили, по сути дела — стоило Кларе присмотреться повнимательнее, — выглядело так, словно они шагали бок о бок, нога в ногу. Мгновение спустя они свернули в переулок и скрылись, поглощенные темнотой лондонской ночи.

В замешательстве, Клара застыла как вкопанная. Определенно, тот человек не был Маком. Зачем ему это было делать? Она отвернулась и, нащупав в сумке мобильный, нашла в контактах телефон Мака. Но когда она набрала его, сразу же включилась голосовая почта. Клара удивленно прослушала сообщение на автоответчике. В нем говорилось, что Мак ждал ее звонка, ему не терпелось узнать, как все прошло. Почему же он не отвечает? В конечном итоге она бросила телефон обратно в сумку и направилась к подземке. Клара рассудила, что это не мог быть Мак. На улице было темно, толпа народу, она наверняка обозналась. Чтобы окончательно в этом убедиться, Клара решила ехать прямо к нему домой.

Теперь, когда Эмили ушла, Клара вновь начала волноваться, что ей нужно скрывать от Роуз и Оливера такую невероятно важную новость. Справится ли она? Что имела ввиду Эмили, когда говорила, что ей сейчас опасно возвращаться к родителям? Бессмыслица какая-то. Клару мучили угрызения совести. Наверное, Эмили права и сейчас все внимание должно быть сосредоточено на Люке, и если для Эмили важно самой рассказать обо всем Роуз и Оливеру, то Кларе не стоит вмешиваться. К тому же Эмили пообещала пойти к родителям как только найдется Люк. Кларе было сложно понять, какое решение будет правильным, но в конце концов она определилась. Она даст Эмили неделю. Что бы ни произошло за это время — а Клара молилась, чтобы нашелся Люк — она сама расскажет обо всем Роуз и Оливеру если поймет, что Эмили не собирается этого делать. К тому же меньше всего ей хотелось давать Роуз и Оливеру несбыточную надежду, сообщать, что их давно пропавшая дочь нашлась, чтобы снова исчезнуть с лица земли — это точно разобьет их сердце. Поэтому Клара пока будет хранить молчание. Она надеялась на скорую встречу с Эмили, чтобы попытаться немного приоткрыть тайную завесу.

Доехав до Олд-стрит, Клара задержалась на выходе из станции и посмотрела вдаль. Группа хихикающих девочек-тинейджеров процокала мимо нее на высоких каблуках, за ними вдоль сточной канавы плелся пьянчужка с зажатой в руке банкой сидра. Подул холодный ветер. Если перейти через дорогу, то можно по узкому переулку добраться до Хокстон-сквер. Она не была дома уже несколько дней и ей вдруг нестерпимо захотелось туда попасть: ощутить покой и уединение личного пространства в окружении собственных вещей, принять душ, заварить чашку чая и не спеша проанализировать все последние события, не чувствуя себя при этом так, будто посягаешь на чужую территорию, каким бы гостеприимным ни был Мак. А вдруг Люк вернется в ее отсутствие? Может, он звонил, писал, оставлял сообщения? Не успев как следует подумать, Клара бегом пересекла дорогу.

Стрелки часов перевалили за восемь, в барах и ресторанах кипела жизнь, разрозненные компании людей стояли рядом на улице с сигаретами в руке, болтая на холодном весеннем воздухе. Она подошла к дому, окинула взглядом все три ряда окон и остановилась. Только на первом этаже были заметны признаки жизни; сквозь щели в занавесках пробивался электрический свет, угадывалась тень ходившего по комнате человека. Пара из Японии, которая жила под ней, — подумала Клара. Ее этаж и квартира наверху, — Элисон? так, кажется ее звали? — были погружены в темноту. Наверное, стоит подняться и собрать еще пару вещей, — сказала себе Клара. Потом по-быстрому осмотреть квартиру, проверить, что все в порядке. В конечном итоге, это не займет больше нескольких минут.

Она поднялась по лестнице, миновала квартиру на первом этаже и услышала доносившийся изнутри гул работающего телевизора, скрежет столовых приборов по тарелкам и шум спускаемой воды в туалете — привычные умиротворяющие звуки, которые приглушили чувство нервозности. Перед ступеньками на второй этаж Клара нажала на клавишу выключателя на стене, но лестничная клетка и пролет остались погруженными в темному, и она выругалась про себя. С ключом в руке она пробежала до следующего пролета, нащупала выключатель на этаже, но и здесь свет не загорелся. Ее затрясло; мысленно сыпя ругательствами в адрес домовладельца она мельком взглянула в сторону квартиры Элисон, но наверху было тихо. Наверное, она все еще в отъезде, — подумала Клара. Дойдя до собственной двери, Клара включила фонарик на мобильном и посветила на замочную скважину.

Войдя в квартиру, Клара первым делом щелкнула всеми выключателями и когда комнаты залил свет, осмотрелась. В квартире все еще царил беспорядок после взлома, она выглядела ужасно заброшенной. Одна мысль, которая не давала Кларе покоя после первого сообщения от Эмили, снова пришла ей на ум. Она направилась в гостиную и достала маленькую деревянную коробку, запрятанную подальше от чужих глаз на одной из книжных полок. Открыв ее, Клара облегченно вздохнула. Внутри лежала нетронутая книга Т. С. Элиота, которую впервые показал ей Люк несколько лет назад. С того момента, как они съехались, он неизменно держал ее вместе с парой других дорогих его сердцу вещей в одном и том же месте. К ней никто не прикасался, она была в этом уверена — коробка была покрыта тонким слоем пыли, которую уже полгода не протирали. Она убрала коробочку на место.

При входе в спальню Клара ударилась боком о комод с выдвижными ящиками и что-то слетело на пол. Она подняла валентинку, которую Люк подарил ей несколько месяцев назад, это была открытка с карандашным рисунком голубя Пикассо на обложке. Внутри простая надпись гласила: «Люблю тебя, Клара, и буду любить вечно».

Клара открыла гардероб и достала одну из его любимых футболок со «Стоун Роузиз», немного выцветшую, которую он любил надевать вместо пижамы. Она поднесла ее к лицу и вдохнула его запах. Воспоминания нахлынули на нее: его лицо, поцелуи, то, как он произносил ее имя, аромат его тела по утрам. Потом перед глазами возникла картинка фургона с заляпанным кровью сиденьем и она опустилась на кровать, не в силах сдерживать слезы. В этот момент Клара впервые почувствовала, что он мертв и они больше никогда не увидятся.

Внезапно ей захотелось убежать. Было ошибкой заходить сюда; отсутствие Люка ощущалось среди молчаливых стен намного острее, чем в квартире Мака. Она поняла, что это место перестало быть для нее домом: тот, кто проник к ним, уничтожил атмосферу безопасности и неприкосновенности их жилища. Клара быстро вытерла слезы и, подхватив пустую сумку, начала заполнять ее вещами. Выходя из квартиры, она плотно закрыла за собой дверь, убедившись при свете фонарика на мобильном телефоне, что повернула ключ на два оборота.

Когда Клара стояла на лестничной клетке в кромешной темноте и пыталась справиться с ключами, ей показалось, что она слышит какой-то звук, доносящийся с верхнего этажа. Она застыла. Что это было?

— Эй? — позвала она. Тишина. Произнесла непривычное для нее имя: — Элисон, это ты? — Молчание. — Это не смешно, — прокричала она. По-прежнему ничего в ответ, но Клара не могла избавиться от ощущения, что наверху кто-то был.

Вдруг воздух разрезал оглушительный рев музыки. От неожиданности сердце было готово выскочить из груди, Клара невольно взвизгнула и бросилась вниз по лестнице; когда она оказалась около входной двери, музыка оборвалась так же внезапно, как и грянула. Задыхаясь, она выбежала из здания на холодную темную улицу, освещенную оранжевым светом. Через сквер напротив до нее долетали голоса из многочисленных баров и ресторанов. С колотящимся сердцем она поспешила в сторону станции метро.

17

Кембриджшир, 1994

Те несколько мирных лет закончились вскоре после того, как Ханне исполнилось тринадцать. Казалось, она физически изменилась буквально за ночь, хотя, наверное, я пропустила что-то — мне было мучительно больно смотреть на Ханну, и у меня вошло в привычку отводить от нее взгляд. Так или иначе, прекрасно помню то утро, когда за завтраком я подняла голову и заметила в ней то, что раньше ускользало от моего внимания.

— Что? — спросила она, хмуро пересыпая себе в миску хлопья из пачки.

— Ничего. — Но даже опустив глаза, я продолжала украдкой наблюдать за ней в то время, пока она ела. Семилетний Тоби еще поглощал свои сухие колечки «Чириос», увлеченно читая какой-то комикс. Даг уже ушел на работу, а Ханна завтракала стоя у окна, поскольку давно отказалась делить с нами трапезы за одним столом.

Возможно, все дело было в слишком тесной футболке или в ракурсе, с которого я на нее смотрела, но я впервые обратила внимание, что ее маленькая грудь набухла, талия стала более очерченной, а бока начали округляться. Я перевела взгляд на ее лицо. Его наполовину привычно скрывали спутанные пряди волос, однако я заметила, что частично ушла детская припухлость, немного заострились черты — Ханна всегда была симпатичным ребенком, теперь же превращалась в настоящую красавицу.

Сложно описать словами то, что я испытала. Думаю, это был своего рода ужас. Пока Ханна внешне оставалась ребенком, я могла обманывать себя, что еще есть время поменять какие-то вещи, дать Ханне возможность перерасти ее проблемы, а мне — стать матерью, способной находить общий язык с тем, чья жизнь не согласуется с окружающей реальностью. Осознание того, что она превращается во взрослого человека, вызвало во мне что-то похожее на приступ панической атаки, поскольку это означало, что скоро будет поздно пытаться ей помочь и изменить то русло, по которому текла ее жизнь. Наверное, я интуитивно понимала, насколько плохо для нас все кончится. Я была перепугана, до смерти перепугана в момент прозрения.

Тем не менее, вобрав в легкие побольше воздуха, я осторожно завела разговор:

— Ханна, ты не хочешь пройтись со мной по магазинам в эти выходные?

Она повернулась.

— Можно мне купить компьютерные игры?

— Я думала, мы выберем тебе бюстгальтер, средства по уходу за телом… какие-нибудь новые вещи… Мы могли бы даже сделать тебе стрижку. Что скажешь? — Я понимала, что снова говорю с Ханной с заискивающей интонацией в голосе, и от этого мне было тошно, но я через силу продолжала улыбаться.

Ханна опустила голову, взглянула на свою грудь, и я морально приготовилась увидеть ее смущенной, но на ее лице, скорее, читалась неуверенность. Ханна посмотрела мне прямо в глаза, со звоном поставила миску на стол в кухне и сквозь зубы произнесла:

— Я не хочу ничего такого, — развернулась и ушла, давая понять, что для нее разговор на этом окончен.

Впрочем, в течение следующих недель я приобрела для Ханны лифчики разных размеров в надежде, что ей что-нибудь подойдет. Я купила шампунь, дезодорант, гигиенические прокладки и тампоны, новую симпатичную одежду, которую подобрала с особой тщательностью. Я нашла для нее книгу о половом созревании. Конечно, мое сердце разрывалось на части; покупая очередную вещь, я понимала, что все должно быть совершенно иначе: у меня не было шанса показать Ханне мою любовь и поддержать ее в этот важный период жизни, я даже не могла пойти с ней вместе в «Топшоп» и подобрать нижнее белье. Мне пришлось привыкнуть к такому положению вещей, приказать себе перестать жить в иллюзорном мире, но легче от этого все равно не становилось.

Спустя несколько дней я нашла в мусорном ведре так и не распакованную одежду и средства личной гигиены. У Ханны увеличивалась грудь, но она не носила купленные для нее бюстгальтеры, ее соски выпирали из-под грязных футболок. Появился неприятный запах. Ханна не рассказывала о школе, но я знала, что друзей у нее не было, и я могла только догадываться о том, как ее называли другие дети — вонючка. Школьная сумасшедшая. Мне было очень обидно за нее, но мое сострадание было бесполезным. Она в нем не нуждалась. Скорее, я жалела себя; удивительно, но со временем даже такие переживания превращаются в ничто, ко всем, даже к очень страшным вещам, можно привыкнуть, они становятся частью обыденности.

Ее комната была всегда закрыта. Порой я задерживалась у ее двери и слушала, как она играет на компьютере, сквозь трещины в двери до меня доносились звуки, симулирующие предсмертные крики и грохот разрушения, потом я потихоньку уходила, оставляя ее в покое, включала телевизор или просто закрывала кухонную дверь. Я говорила себе, что так, по крайней мере, она находится в безопасности и чувствует себя по-своему счастливой.

Но почти через год все изменилось. Не представляю, сколько раз Ханна удирала по ночам из дома, пока до меня не дошло, чем она занимается. Было три часа утра, я пошла на кухню налить себе стакан воды когда она проскользнула через входную дверь. Увидев ее в темном коридоре, я вскрикнула от испуга и неожиданности.

— Ханна, — сказала я, немного оправившись от шока, — что ты вытворяешь? Где тебя носило?

Она пожала плечами.

— Нигде.

Я сделала шаг ей навстречу и в нос мне ударил едкий запах сигарет.

— Где ты была? — потребовала я ответа. — С кем?

Привлеченный звуком моего голоса на лестнице появился Даг, сонно потирающий глаза.

— Что здесь происходит?

Ханна пожала плечами, хитро улыбаясь.

— Ничего. Вышла проветриться. Что плохого?

— Тебе только четырнадцать! — сказала я.

Она сняла пальто и, немного пошатываясь, перекинула его через перила лестницы. И тогда я поняла, что она пьяна. Открыв рты от изумления, мы проводили взглядом Ханну, которая, поднявшись по лестнице, оттолкнула своего отца и прошла дальше. Секунду спустя до нас донесся звук захлопнувшейся двери, а мы с Дагом остались стоять, тревожно уставившись друг на друга.

В последующие недели Ханна продолжала исчезать по ночам, не помогали ни наши с Дагом уговоры, ни угрозы, ни увещевания. Мы испробовали все: лишили ее карманных денег, поставили дополнительные замки на двери, даже спрятали ее обувь — все впустую. Вероятно, Ханна где-то доставала деньги, поскольку от неепахло алкоголем, когда она возвращалась домой, и я часто находила пачки сигарет в ее пальто.

— Ты слишком мала для таких вещей, ты не можешь в одиночестве шататься по ночам, — взмолилась я, когда она однажды вернулась на рассвете. Я перестала спать, в страхе и беспокойстве проводя ночи в ее ожидании.

Она ухмыльнулась.

— Я не одна.

— А с кем же?

Она повела плечами.

— С друзьями.

— Какими друзьями?

— Ты никого из них не знаешь.

— Вокруг полно плохих людей, — сказала я ей. — Плохих мужчин, которые используют таких молодых девушек, как ты. Как до тебя не доходит, Ханна? Не понимаешь, что это небезопасно?

— Ну и что? Я развлекаюсь. — Потом она презрительно усмехнулась и добавила: — Тебе меня не остановить. И ты это знаешь.

Конечно, Ханна была права. Она осознавала, что известный ей секрет обеспечивал ее безнаказанность. Мы были слишком напуганы тем, что Ханна может сделать, и она прекрасно отдавала себе в этом отчет.

Постепенно на смену неряшливым бесформенным футболками и спортивным штанам пришли мини-юбки и обтягивающие короткие топики; часто ее лицо было густо и неумело накрашено. Меня все это пугало. Иногда она возвращалась домой в сопровождении полицейских, пьяная или под кайфом. И потом полицейские, стоя в нашей гостиной, объясняли, что задержали ее на вечеринке в заброшенном доме во время антинаркотического рейда или по пути домой, куда она добиралась автостопом, либо обкуренную на автобусной остановке в компании каких-нибудь фриков.

Ей доставляли удовольствие подобные сцены с привлечением полиции. Ни с чем не сравнимое удовольствие. Ханна бросала на нас насмешливые взгляды из-под густо подведенных ресниц в то время, как офицеры, сидя на диване в гостиной, напоминали нам о несовершеннолетии Ханны и нашей обязанности обеспечивать ее безопасность. Ханна знала, насколько сильно мы нервничали в их присутствии, боялись, что ей достаточно намекнуть полицейским, чтобы раскрыть наш секрет. Я думала о моем спавшем наверху мальчике, завернувшемся в одеяло со «Звездными войнами», сжимала зубы и отвечала:

— Да, офицер, извините, это больше не повторится.

Я привыкла к враждебным взглядам соседей, считавших, безусловно, что вся вина лежит на нас, и будь Ханна их ребенком, все было бы иначе. Как знать, только им не приходилось иметь дело ни с кем, кто, подобно Ханне, был начисто лишен совести и способности любить, кто не задумываясь заложил бы нас полиции, попытайся мы действовать против ее воли.

В конце концов, сгорая от стыда и отвращения, я стала подкладывать Ханне пачки с презервативами в ящики с нижним бельем, пока ее не было дома. Она застукала меня только однажды. Обернувшись, я увидела Ханну в дверном проеме, которую мое смущение привело в неподдельный восторг.

Мы подумывали о переезде, но какой был в нем смысл? Наши проблемы сохранились бы, поменяй мы место жительства. Нам нравилась наша деревня. Мы оба работали неподалеку — я нашла место в медицинском центре в соседнем городке, вернувшись к работе медсестры, которую оставила после рождения Ханны, и чувствовала себя хорошо вдали от всех, кто знал меня или дочь. К тому же мы уже однажды оставили дом, сбежали из моей родной деревни. Повторить это еще раз было выше моих сил.

Мы Дагом провели много ночей, разъезжая по окрестностям в поисках Ханны. Тоби, укутанный в одеяло, сопел на заднем сиденье машины. Это были тяжелые времена; я каждый раз боялась найти ее брошенной умирать на улице. Меня не покидало чувство тревоги за нее, я похудела почти на 30 фунтов, тягостное, давящее ощущение страха в груди напрочь лишило меня аппетита. И хотя эти месяцы были невыносимыми, Ханна умела вовремя остановиться, не заходила настолько далеко, чтобы у полиции и сотрудников социальных служб появилась возможность воплотить в жизнь их бесчисленные угрозы и забрать ее из семьи. Будучи смышленой девочкой Ханна понимала, что если это произойдет, она больше не сможет так свободно манипулировать нами. К тому же, как мы вскоре выяснили, у нее на уме были дела поважнее.

Было утро обычного дня, Ханне как раз исполнилось шестнадцать. Тоби, которому было десять, собирался в школу. Я уже была в униформе, готовая ехать на очередное дежурство, Даг вытирал стол после завтрака. Я даже не посмотрела в ее сторону, когда она спустилась вниз, хотя меня и удивило столь раннее появление Ханны. Она окончила школу без аттестата об общем среднем образовании и, решительно отвергнув идею сдать экзамены повторно, проводила все дни дома и редко выплывала из комнаты раньше полудня, отсыпаясь после ночных загулов. Помню, я сначала взглянула на Дага и выражение удивления на его лице подсказало мне, что что-то не так. И только потом я развернулась и увидела свою дочь.

Ни одна из тех ужасных вещей, которыми она нас шокировала на протяжении последних двух лет, не могла подготовить меня к тому, как она выглядела в то утро. Передо мной сейчас стояла абсолютно другая девушка. Никакого привычного гнезда на голове, волосы помыты и уложены. И хотя, как я предполагала, она давно избавилась от всей одежды, которую я для нее купила, сегодня на ней был симпатичный коралловый джемпер и джинсовая юбка по колено. Она смыла черный лак с ногтей, нанесла легкий макияж, убрала из носа кольцо и многочисленные сережки-гвоздики из ушей, с которыми появлялась в последнее время.

Не глядя в нашу сторону, Ханна приготовила себе тост. Даг, Тоби и я уставились друг на друга, не в силах поверить в происходящее.

— Ханна, — я немного нервничала. — Ты сегодня очень мило выглядишь.

Она подняла голову и насмешливо вздернула бровь, но ничего не сказала.

— Ты куда-то собралась? — спросил Даг.

— Да так, никуда, — ответила она.

Мы наблюдали за ней, пока она не закончила завтрак, встала и не ушла из дома. Еще долго я не могла догадаться, что у нее было на уме. А когда догадалась, было уже слишком поздно, чтобы ее остановить.

18

Лондон, 2017

Клара прикрыла за собой дверь в гостевую комнату Мака и села на кровать — она слышала, как он перед сном ходит по квартире и щелкает выключателями. На столе девушка увидела стопку книг, заботливо оставленную для нее Маком, и улыбнулась. Она не была уверена, что сможет заснуть. С момента прощания около бара все ее мысли были заняты только Эмили. Их встреча так и не пролила свет на тайну ее исчезновения, оставив еще больше вопросов.

Кларе не терпелось увидеть ее снова, но прошло два дня, от Эмили не было вестей, и Клара волновалась, что она, возможно, исчезла так же внезапно, как и появилась, их знакомство стало ей казаться нереальным, как сон.

Мак очень удивился, узнав, что Клара, как она думала, видела его сегодня вечером.

— Меня там точно не было, — сказал он в замешательстве. — Ты не хотела, чтобы я пошел с тобой. Я остался здесь ждать от тебя новостей.

— Я пыталась тебе позвонить, но сразу включалась голосовая почта.

Он недоуменно посмотрел на нее.

— Иногда мой мобильный теряет сеть в этой квартире, но… Господи, если бы я услышал звонок, то моментально ответил бы, ты же знаешь.

Клара задумалась. Проблема с сетью действительно существовала, его квартира была «слепой зоной», где пропадал сигнал связи — Клара сама неоднократно сталкивалась с этим, в отчаянии шагая по комнатам и размахивая айфоном в попытке поймать сеть. Она посмотрела на Мака. Было видно, что он говорит правду. Наверняка она обозналась — и неудивительно, ведь после встречи с Эмили ее как обухом по голове ударили. К тому же в темноте и при большом скоплении людей было сложно различить их фигуры вдалеке.

Последние две ночи Клара бодрствовала, перебирая в уме все подробности их разговора с Эмили. Неужели Клара испугала ее излишними вопросами? Или же кто-то или что-то мешало Эмили вновь связаться с Кларой? Когда она наконец засыпала, ей снилось, что Эмили попала в беду и ее держат в ужасном темном помещении, а потом лицо Эмили постепенно приобретало черты Люка. Клара часто просыпалась с ощущением страха, комом в горле, слишком расстроенная и взволнованная, чтобы снова забыться сном.

Куда бы Клара ни направлялась, что бы ни делала, она беспрестанно думала об Эмили, звонки от Роуз начали тяготить ее: стоило ей услышать голос Роуз, как ее переполняло чувство вины, она понимала, что достаточно всего нескольких слов — и с годами неопределенности будет покончено. Клара не могла избавиться от ощущения, что Эмили оберегала своих родителей, отказываясь от встречи с ними; им может грозить опасность, если Клара расскажет обо всем сейчас. И хотя Эмили отрицала связь между ее уходом и исчезновением Люка, Клара все же не до конца поверила ей. Кроме того, Клара пообещала дать Эмили возможность самостоятельно пойти к родителям, когда настанет время. Ей ничего не оставалось делать, как ждать и надеяться, что Эмили скоро объявится — и уж тогда-то Клара постарается чуть больше приоткрыть завесу тайны над историей двадцатилетней давности.

Следующей в списке контактов Клары и Мака была Джейд Уильямс — девушка, с которой Люк встречался в университете. Она постаралась восстановить в памяти, что он рассказывал об этих отношениях — второй серьезной связи после Эми, — и вдруг осознала, что Люк всегда уклончиво отвечал на вопросы о Джейд, стараясь как можно быстрее сменить тему разговора. Тогда Клара решила, что они плохо расстались и, не желая допытываться, оставила его в покое.

Это был двенадцатый вечер без Люка, Клара с Маком сидели за кухонным столом, слушали музыку и лениво играли в кункен. Она поговорила с родителями, потом ей, как всегда, позвонила Зои, и хотя беседа с лучшей подругой действовала успокаивающе, Клару не покидало чувство, что только они вдвоем с Маком видят этот кошмарный сон, играют в ожидание, жуткое и напряженное, вздрагивают при каждом телефонном звонке, ведут беспрерывные мучительные разговоры о будущем. Через открытое окно до них доносились вечерние звуки Холлоуэй-роуд: ревела сирена, грохотали автобусы, какой-то человек около ларька с кебабами внизу под ними что-то громко кричал в телефон.

Клара взглянула на Мака поверх веера карт в руке.

— Опиши мне Джейд в то время. Люк никогда не говорил о ней.

Он наморщил лоб, пытаясь вспомнить.

— Тусовщица, симпатичная, я бы сказала — шикарная. Я с ней пересекся всего пару раз; мы с Люком учились в разных университетах.

Клара взяла карту из стопки.

— Почему они разбежались?

— Насколько я помню, она его бросила. Он очень сокрушался по этому поводу. — Мак нахмурил брови и задумался. — Впрочем, раз уж мы заговорили об этом, было что-то странное в том, как они расстались. Люк позвонил мне расстроенный и сообщил, что Джейд ни с того ни с сего оставила его… обвинив в том, чего он не делал.

— Обвинила его? В чем?

— Он не уточнил. Ходил какое-то время как в воду опущенный. Мы увиделись на каникулах, он был сам не свой. — Мак взял карту и пожал плечами. — Но к нашей следующей встрече он уже оправился. — Мак слегка улыбнулся. — Ты же знаешь Люка, не в его правилах слишком долго зацикливаться на вещах.

Джейд Уильямс — в замужестве Спенсер — жила в элегантном георгианском таунхаусе в Ламбете. Определиться с точным временем для встречи оказалось непростым делом, и когда, наконец, они согласовали день, у Мака появилась срочная работа и Кларе пришлось идти одной. Она позвонила и встала на крыльце, рассматривая свежепокрашенную дверь оливкового цвета, горшки с ухоженной геранью и старинный фонарь из стекла, болтающийся у нее над головой. Это была тихая улочка, утопающая в зелени, с дорогими машинами, припаркованными перед тщательно отреставрированными особняками. Ее встретила высокая, привлекательная блондинка в безупречном брючном костюме, и Клара, одетая в джинсы и кроссовки, почувствовала себя неуютно. Следом за хозяйкой на крыльцо выскочил рыжий сеттер и, радостно повиливая хвостом, принялся тыкаться носом между ног Клары.

— Клара? Приятно познакомиться. Джейд, — произнесла она немного рассеянно и с дружелюбной улыбкой пригласила пройти в дом.

Она провела Клару в огромную гостиную, совмещенную с элегантной кухней открытой планировки — на вид очень дорогой, с ящиками цвета морской волны и столешницей из белого мрамора. Клара присела за обеденный стол в викторианском стиле и наблюдала за тем, как Джейд порхала вокруг, заваривая чай, ее слова лились стремительно и быстро, когда она рассказывала об интерьерной фирме, которую они организовали на пару с мужем. — Честно, мы пашем как лошади, наш бедный ребенок с трудом узнает нас, но, к счастью, нам очень повезло с няней. — И о проделанном в доме ремонте: — Это то, с чем сталкиваешься, если покупаешь недвижимость в нашем районе, размером не больше коробки из-под обуви, но будь готов выпотрошить все внутренности и отстроить заново…

Клара попыталась представить ее молоденькой девушкой, встречавшейся с Люком. У нее это не очень получилось. Интересно, она всегда была такой пугающе самоуверенной? Клара никак не могла вообразить их вместе.

— Что я могу для тебя сделать? — внезапно спросила Джейд деловым тоном, поставив на стол перед ними две чашки имбирного чая. — Ты написала в письме, что хочешь поговорить о Люке Лоусоне. — Она подалась вперед, широко округлив глаза: — Ужасно, не так ли? Хотя, как я уже говорила полиции, не уверена, что могу чем-то помочь…

— Знаю, все это необычно, — сказала Клара, — полиция, как тебе, наверное, известно, ни на шаг не продвинулась в его поисках…

— Да, так я и поняла. Я слышала, они нашли фургон? Очень странно. Отвратительно. Ты, должно быть, с ума сходишь.

Клара кивнула.

— Схожу. И не я одна. Мы с моим другом Маком пытаемся найти кого-нибудь, кто, возможно, затаил обиду на Люка. Вы были когда-то близки, и если тебе приходит на ум кто-то, с кем Люк рассорился, или кто, может быть, настроен против него…

— Хм… — произнесла Джейд в задумчивости. — Люди, не любившие Люка. — Она поджала губы. — Он был очень популярен в универе. Полно друзей, так что…

— Вы были вместе пару лет?

— Более или менее.

— Не возражаешь, если я спрошу почему вы расстались?

Джейд продолжала улыбаться, но в глазах промелькнул холодный блеск.

— По правде говоря, это личное. Давнишняя история. — Джейд сделала глоток чая.

Клара кивнула.

— Конечно, извини.

Наверное, она выглядела очень потерянной, потому что Джейд вздохнула.

— Дело в том, Клэр…

— Клара.

— Клара, извини. Дело в том, что Люк Лоусон… все это было так давно. Я действительно не думаю, что могу чем-то помочь.

— Понимаю. Мне жаль, что я побеспокоила тебя. — Наступила тишина, и Клара приуныла. Не было никакой надежды. Бессмысленная затея. Не стоило приходить — что за глупая идея пытаться узнать что-нибудь подобным образом, совать нос в прошлое Люка.

Клара уже готова была подняться, но ей вдруг в голову пришла одна мысль и, поскольку терять было нечего, она спросила:

— Ты его любила?

На секунду вместо хладнокровной Джейд Клара увидела более молодую и куда более ранимую женщину.

— Да, — произнесла она негромко. — Да, сначала — очень сильно.

— Сначала?

Джейд опустила глаза.

— Как я уже говорила, давно это было. В действительности — почти десять лет назад.

— Я знаю. Я пытаюсь получить представление о нем, понять, почему кто-то хочет причинить ему боль. Вдруг неизвестные мне черты характера Люка помогут выследить того, кто так с ним поступил. Я не знаю, где он сейчас. Мой парень исчез, может, его убили, и никто даже не догадывается, что с ним произошло. — Клара слегка надавила пальцами на уголки глаз, сдерживая слезы.

Джейд встала и предложила ей пачку платков.

— Послушай, пожалуйста, не накручивай себя, — сказала она и потом, словно повинуясь внезапно принятому решению, продолжила: — Правда в том, что Люк меня обманывал. Мы были очень молодыми, ты же представляешь себе студенческую жизнь, вечеринки, все вокруг напиваются чуть ли не каждый день. Мы сошлись с Люком в первый же семестр и поначалу все было прекрасно. Но на второй год я узнала, что он спит еще с кем-то.

Клара удивленно посмотрела на нее.

— С кем?

— С подружкой друга. Сначала я не поверила. Но потом сама разыскала девушку. И как только я приперла ее к стенке, та все выложила начистоту.

— Мне так жаль. — Клара, памятуя о том, каково ей было узнать о Сади, сочувственно кивнула.

Джейд уставилась в чашку с чаем.

— Но Люк не просто обманул меня, — добавила она очень тихо. — Девушка болтала на каждом углу, что он ее заставил, сначала они целовались, но потом она передумала, а он продолжал приставать к ней до тех пор, пока она не сдалась. И после этого Люк стал ее преследовать.

— Преследовать?

— По словам девушки, Люк вернулся следующим вечером, но получил от ворот поворот, тогда он начал забрасывать ее сообщениями, ломился к ней в дом, домогался. Это превратилось для нее в настоящий кошмар и в итоге она донесла на него в администрацию университета. Господи, я была готова провалиться сквозь землю от стыда — можешь себе представить, поползли слухи.

Глаза Клары округлились от потрясения.

— Ты поговорила с ним об этом?

— Конечно. Он был очень подавлен, даже разрыдался, признал, что нализался на вечеринке и поцеловал девушку, но все остальное категорически отрицал. Сказал, что это все плод ее больного воображения, якобы она сама заигрывала с ним, была не против пойти дальше, но он отшил ее и она представила все таким образом, будто Люк ее преследовал.

— Боже. И ты ему поверила?

Джейд помолчала.

— Я не знала, чему верить.

— Но… разве девушка не показала тебе сообщения, которые он ей отправлял? Пропущенные звонки, и все такое. Я имею ввиду, у нее были доказательства?

— Нет. Не показала. Она все стерла. Сказала, что его сообщение настолько ее взбесило, что она тут же избавилась от него, не хотела давать ему лишний повод.

— Ну… девушка могла и соврать, — сказала Клара с отчаянием. — Могла все выдумать.

— Да уж, могла.

— О’кей, тогда…

Джейд пожала плечами.

— Зачем ей придумывать? Она выглядела такой серьезной и уверенной. Можно сразу сказать, врет тебе другая женщина или нет. В конце концов, в университете решили его не наказывать и ограничились предупреждением. Как это часто бывает, Люк легко отделался, если не считать, конечно, что я его бросила, да еще за ним закрепилась слава надоедливого типа, но общее настроение было «Люк, негодник, но мальчики есть мальчики». Он продолжал клясться и божиться, что девушка все выдумала, и, само собой, без проблем завел себе новую подружку. Давай начистоту, такие вещи происходят каждый день, дерьмо, с которым любой женщине приходится мириться, и даже чувствовать себя польщенной.

Клара задумалась. Она еще была тинейджером и во время вечеринки один парень, к ее удивлению, покупал ей выпивку — бокал, потом еще один, потом еще, — позже, когда все зашло слишком далеко и слишком быстро, ответ «нет» его не остановил, пока ей наконец не удалось его отпихнуть. Клара никому не рассказала, опасаясь, что это ее вина и она сама его подстрекала. Джейд права, такие вещи происходят постоянно, в той или иной форме. Подруга, которая шла в постель со своим парнем даже когда ей этого не хотелось, потому что не могла выносить его плохого настроения в случае отказа, Зои, к которой подкатывал ее босс, любитель приударить, превративший ее жизнь в кошмар, как только Зои отшила его. И это были обычные мужики, не маньяки, набрасывающиеся из-за кустов: друзья, парни, коллеги, которые напивались и у них сносило крышу. Где-то эгоистичные. Где-то считающие, что им должны.

Она вспомнила текст сообщений, которые получал Люк:

Женщины для тебя ничто, верно, Люк? Мы здесь для твоего удобства — перепихнуться, поиздеваться, использовать и переступить через нас. Мы для тебя как одноразовая посуда. Ты думаешь, что неприкасаем? Подумай еще.

— Ты полицейским об этом рассказала? — спросила Клара.

Джейд немного нервно заерзала на стуле.

— Нет, мне не хотелось бы распространяться на эту тему. И потом, я не вижу здесь связи с исчезновением Люка, не думаю, что эта информация имеет значение.

— Ты помнишь имя девушки? — спросила Клара.

— Конечно. Ее звали Элен. Элен Майклс. У нас общие друзья на Фейсбуке еще со студенческих времен, кстати, я видела, что она недавно вышла замуж. Сейчас живет в Гонконге. — Джейд немного помолчала. — Интересно, что думает Элен о произошедшем с Люком, если она вообще о нем думает.

— Ну, что рассказала Джейд? — спросил Клару Мак вечером в тот же день. — Что-нибудь интересное?

Они небрежно развалились на его диване и медленно поедали стир-фрай, приготовленный Кларой. И, к собственному удивлению, Клара ответила:

— Нет, ничего особенного. Честно говоря, потеря времени.

Он кивнул.

— Очень жаль. Кто у нас на очереди по списку?

— Пара его прежних коллег, — неопределенно сказала Клара. — Займусь ими завтра.

Она поняла, что не в силах рассказать Маку то, что узнала от Джейд. Безусловно, эта история напугала и шокировала бы его не меньше, чем Клару, но Мак, как преданный друг, встал бы на защиту Люка, допуская, что девушка, возможно, преувеличила или даже наврала с три короба, она и сама отчасти хотела так думать, уверовать в неспособность человека, которого она любила на протяжении трех лет, совершить столь низкий поступок, но с другой стороны, ей было бы тяжело, если бы Мак отмахнулся, стал отрицать услышанное или же просто не поверил. Клара проследила взглядом, как Мак поднялся, стал прибирать тарелки, и когда он улыбнулся ей, улыбнулась ему в ответ, прежде чем вернуться к просмотру телевизора.

Она думала о Люке, о его энтузиазме, естественном очаровании, о том, как они с Маком вечно подшучивали над везением Люка — счастье следовало за ним по пятам, он всегда получал желаемое, выходил победителем. Но неожиданно это перестало ей казаться забавным. Клара вспомнила об Эми и Джейд и Элен и о том, как Люк обошелся с ними. Для всего найдется оправдание, безусловно. Он был молод и напуган, когда сделал Эми ребенка. Возможно, Элен и преувеличивала. Только, почему у Клары так муторно на душе? Она снова мысленно вернулась к сообщениям, адресованным Люку:

«Ты думаешь, что тебе все сойдет с рук? Подумай еще, Люк».

Кто мог написать такое? Клара была уверена, что ни одна из женщин, с кем ей довелось познакомиться за последние несколько дней, не делала этого. Та девушка, Элен, которая выдвигала против него обвинения во время учебы в университете, жила сейчас в Гонконге и, судя по ее отметкам и фотографиям в Фейсбуке, у нее появился новорожденный малыш, так что навряд ли она стала бы возить Люка по Британии в украденном фургоне. Да и Эми мало походила на психопатку, одержимую местью. Клара чувствовала себя измотанной, ей это было не под силу — узнать обо всех женщинах, которых Люк мог чем-то обидеть, не говоря уже о том, чтобы выследить их. Это было безнадежно.

19

Лондон, 2017

Через несколько дней после их разговора в баре Эмили написала Кларе и попросила о свидании с глазу на глаз. И хотя Клара обрадовалась этому сообщению, ее сердце сжалось при мысли, что в данных обстоятельствах она могла отвести Эмили только к себе домой — Мак, в конечном счете, не должен был знать об их встрече. Клару еще преследовали неприятные воспоминания, связанные с последним посещением квартиры: странное, жуткое чувство, что за тобой наблюдают, внезапный, душераздирающий взрыв музыки на лестничной клетке; она долго сидела в гостиной Мака, уставившись на сообщение от Эмили, прежде чем начала набирать ответ.

На следующий день она вошла к себе в дом, испытывая чувство благодарности к Эмили, поскольку та согласилась встретиться при свете дня. Перед дверью в квартиру она остановилась и прислушалась, с опаской поглядывая на этаж, где жила Элисон, но вокруг все было спокойно. Клара заняла себя уборкой, радуясь, что ей недолго оставаться в одиночестве.

И действительно, Эмили пришла ровно в два. Открыв дверь, Клара вновь поразилась их сходству с Люком: та же улыбка, тот же цвет глаз. Она наблюдала за Эмили, пока та обходила гостиную, скользя пальцами по полкам и расставленным на них предметам декора, рассматривая каждую деталь. Подойдя к фотографии Люка и Клары, она взяла ее в руки и внимательно изучила.

— Расскажи мне о брате, — попросила она. — Каким он стал? Люк был очаровательным мальчиком, таким обходительным, забавным и любящим. Он таким и остался?

Неожиданно для себя Клара ответила:

— Да, он такой, — ведь несмотря на все неприятные подробности, которые открылись Кларе за последние несколько дней, Люк, которого она знала, был и обходительным, и забавным, и любящим, по крайней мере — для нее.

— Детьми мы были очень близки, — с тоской произнесла Эмили. — Что он из себя представляет сейчас?

И Клара поведала обо всем, что ей пришло в голову: о том, как Люк после школы год путешествовал по Азии, об университете, где он учился, о его друзьях, карьере, любимых музыке и книгах. Она рассказала о Люке, который готовил лучшего в мире запеченного сибаса и хуже всех на свете пародировал Майкла Джексона, о Люке, который заботился о своих друзьях, семье и о ней.

Эмили сидела рядом с Кларой на диване, поджав под себя ноги и положив голову на согнутый локоть, и очень внимательно слушала, ее взгляд был спокойный и вдумчивый.

— Ты его очень любишь, не так ли? — сказала она, и Клара молча кивнула. Снаружи проревел и вновь затих глухой бас из динамиков проехавшей машины, долго плакал ребенок, жалобно и заунывно, а здесь царили тишина и покой.

Как ни странно, Клара сейчас смущалась в присутствии Эмили больше, чем тогда в баре. Она не до конца понимала, чего сестра Люка ожидала от их встреч, очевидно, ею двигало не просто желание следить за поисками Люка, а что-то еще: возможно, общение с Кларой помогало ей почувствовать себя ближе к семье, восстановить с родителями и братьями связь, разорванную много лет назад. Но и это не было похоже на всю правду. В надежде разговорить ее, Клара осторожно поинтересовалась:

— Каково это было — провести детство в «Ивах»? В таком особенном месте, мне представляется идиллическая жизнь…

Глаза Эмили заблестели.

— О, это правда. Знаешь, родители сделали нашу жизнь прекрасной. Большой красивый дом, множество гостей, частые вечеринки, интересные люди, с которыми мама и папа знакомились на протяжении своей карьеры, они были всем рады — за ужином ты мог оказаться рядом как с местным работником, выгуливающим собак, так и с местным депутатом. — Она замолчала в раздумье. — Но, думаю, что маме, несмотря на ее карьеру и глубокую привязанность к папе, больше всего на свете нравилось быть просто нашей мамой. Ее семья значила для нее все, она вкладывала столько любви, стараясь сделать приятным наше пребывание в доме. Все было идеально. — Она горько усмехнулась. — Ты права, мы были очень счастливы.

— Они всегда прекрасно ко мне относились, — сказала ей Клара. — Я так нервничала до встречи с ними, боялась, что они сочтут меня недостаточно хорошей для Люка, но я сильно ошибалась. — Она замолчала, вспоминая беседы, которые они вели с Роуз все эти годы — иногда Роуз казалась ей намного ближе, чем ее собственная мать. Кларе вдруг пришло в голову, что, возможно, Роуз испытывала аналогичные чувства, видя в ней замену пропавшей дочери: Роуз горячо обнимала Клару, делилась советами, когда они вместе готовили или работали в саду, но на самом деле не переставала думать об Эмили.

Клара взглянула на безрадостное выражение лица Эмили и перевела дыхание.

— Тебе, должно быть, сложно говорить о них, — произнесла она.

Но Эмили помотала головой.

— Нет, напротив, я хочу. — Она посмотрела на Клару. — Мои родители всегда были близки с Люком. А сейчас?

— Трудно в это поверить, но да. И от этого еще больше разрывается сердце, особенно когда видишь, что Роуз и Оливер доведены до полного отчаяния.

Эмили кивнула и, не в силах дольше сдерживать себя, Клара наклонилась и сказала:

— По всему видно, что ты очень любишь свою семью. Что заставило тебя уйти? Ты говорила, что опасно возвращаться к ним сейчас, но…

— Клара… — начала Эмили, бросив в ее сторону предупреждающий взгляд.

— Знаю, знаю. Извини, я знаю, что ты не хочешь говорить об этом, но если тебе все еще угрожает опасность, если думаешь, что и твоим родителям может угрожать опасность… мы точно должны пойти в полицию, да? Положись на меня!

Но взгляд Эмили был устремлен в сторону и между ними повисла напряженная тишина, пока Клара не продолжила мягко:

— Почему ты хотела встретиться со мной? Мне понятно твое желание поговорить о Люке, узнать о ходе расследования, но… что-то мне подсказывает, что есть и другая причина…

Выражение лица Эмили изменилось, и Клара поняла, что не ошиблась. Она осторожно дотронулась до руки Эмили.

— Если тебе есть что обсудить со мной, предлагаю это сделать. Я хочу помочь.

Внезапно Эмили встала, подошла к окну и выглянула на улицу.

— Клара, пожалуйста не… — начала она. Эмили взволнованно провела рукой по волосам — неосознанный, нервный жест, — отчего ее футболка задралась на несколько дюймов вверх.

Клара почувствовала, как ее сердце ушло в пятки.

— Господи, — проговорила она испуганно. — Что с твоей спиной?

Эмили повернула к ней лицо, спешно поправляя футболку.

— Ничего, это ерунда, — сказала она.

Клара поднялась, потрясенная прошла до того места, где стояла Эмили. Без лишних слов она приподняла футболку и в ужасе отшатнулась. Кожа в нижней части спины Эмили была испещрена рубцами, белая и сморщенная как после сильного ожога.

— Эмили, — прошептала она. — Что произошло?

Но Эмили шарахнулась от нее, в широко открытых глазах читался испуг.

— Пожалуйста, Клара, не надо…

— Когда это случилось?

Кларе показалось, что взгляд Эмили изменился, потемнел, стал жестче и неприятнее, превращая ее в совершенно другого человека, отчего у Клары невольно мурашки пробежали по коже.

— Это произошло давно, мне тогда было семнадцать, — ответила Эмили.

— Семнадцать? — Клара, сбитая с толку, помотала головой. — Еще в то время, когда ты жила дома? Я не понимаю…

Эмили уставилась на нее, и Клара задержала дыхание, уверенная, что Эмили сейчас откроется ей. Клара подалась вперед и вновь дотронулась до ее руки.

— Эмили, — сказала она, — ты можешь мне рассказать. Кто это с тобой сделал? Как все случилось? Если ты кого-то боишься, если они не пускают тебя домой, я помогу. Ты можешь здесь остаться, я пойду с тобой вместе в полицию, все будет хорошо, обещаю.

Слезы потекли по лицу Эмили, она пыталась заглянуть в глаза Кларе.

— Я, — начала она, но внезапный звонок телефона Клары заставил ее замолчать. — Кто это? — спросила она нервно.

В душе Клара отругала себя за то, что не приглушила звук мобильного перед приходом Эмили. Она была уверена, что Эмили хотела ей что-то доверить.

— Я не знаю. Это не важно, Эмили, пожалуйста…

— Тебе стоит ответить на звонок, — настойчиво проговорила Эмили и отвернулась.

Клара покачала головой и схватила ее за руку.

— Нет, Эмили, пожалуйста, поговори со мной.

Но Эмили лишь взирала на нее с непроницаемым выражением лица. Телефон перестал звонить.

— Посмотри, кто это был, — сказала Эмили. — Возможно, что-то важное — полицейские или…

Понимая, что потерпела неудачу, Клара кивнула и полезла в сумку.

— Это Том, — удивилась она, посмотрев в телефон. Сигнал оповестил об оставленном голосовом сообщении, и Клара поднесла мобильный к уху.

«Клара? — Голос Тома звучал дергано. — Я в Лондоне. Нам нужно поговорить. Не застал тебя у Мака, подозреваю, ты дома. Я зайду. Буду у тебя через полчаса».

Она нахмурилась, уставившись в телефон.

— Это Том, он на пути сюда. Интересно, что он…

Но Эмили уже подхватила свою куртку и направилась к двери.

— Я пойду.

Клара изумленно посмотрела на Эмили, когда та начала вертеть дверную ручку.

— Эмили, успокойся, — сказала она приближаясь. — Все в порядке, позволь мне открыть…

Эмили метнула на нее полный отчаяния и страха взгляд, который остановил Клару на полпути.

— Ты же ему не расскажешь, не так ли, Клара, — взмолилась она. — Не выдашь Тому, что я здесь была? Пожалуйста, Клара, пообещай.

— Конечно же, нет, обещаю… Эй, Эмили, успокойся. Я не скажу…

Но Эмили уже вышла из квартиры и направилась к лестнице, низко опустив капюшон куртки на лицо.

— Эмили, стой! — позвала Клара, но ответа не последовало. Она проводила Эмили взглядом, подождала, пока хлопнула входная дверь внизу и вернулась обратно в квартиру.

Ошеломленная, с колотящимся сердцем, Клара немного постояла, а затем опустилась на диван. Когда Эмили поняла, что скоро должен прийти Том, на ее лице отобразился абсолютный ужас. Разные мысли проносились в голове у Клары, она вспомнила сцену в «Ивах»: запуганная, поверженная Роуз и нависающий над ней Том. Потом ей пришло на ум, как Мак рассказывал, что Том слетел с катушек после исчезновения Эмили, принимал наркотики, напивался, связался с дурной компанией. И было еще что-то, о чем упомянул Мак — Роуз и Оливер так оберегали Люка, что не оставляли его одного дома, даже вместе с Томом. Беспокойство Клары нарастало. Может, это от Тома они старались защитить Люка?

Кто причинил такие страдания Эмили, когда ей было семнадцать? Почему она была настолько напугана, что не хотела сейчас возвращаться в семью? Из того немногого, что Люк рассказывал о сестре, она составила себе портрет сильной и целеустремленной личности, но женщина, с которой познакомилась Клара, оказалась чрезвычайно уязвимой и, безусловно, травмированной. И еще кое-что пришло ей на ум. Том был в Лондоне в тот день, когда квартиру взломали, появился нежданно-негаданно всего через несколько часов после произошедшего в таком виде, словно не спал всю ночь. Нужно еще учитывать то, что Эмили бережно хранила фотографии Люка и родителей, но ни одной Тома — даже вздрогнула при упоминании его имени.

Клара выпрямилась, сердце учащенно забилось, когда она посмотрела на часы. После звонка Тома прошло десять минут. Она вдруг поняла, что не хочет оставаться с ним наедине. Надо было срочно сматываться.

Через полчаса Клара уже была на Холлоуэй-роуд, стояла на улице и смотрела на окна квартиры Мака. Она пыталась дозвониться до него по пути сюда, но он не ответил. Клара нажала кнопку звонка и подождала, ей не терпелось обсудить с ним последние события, но к домофону никто не подошел. Где его носит? Ему было известно о сегодняшней встрече с Эмили; он хотел подождать ее возвращения домой и услышать, как все прошло. Что же случилось? Она отступила на шаг назад от двери и задрала голову, чтобы посмотреть на окна, и краем глаза заметила Мехмета, хозяина ларька с кебабами.

— Все в порядке, милая? — окликнул он ее.

Клара подошла к нему.

— Вы его сегодня видели? — спросила она, дыша через рот, чтобы не чувствовать тошнотворный запах жареного мяса.

— Нет, последний раз утром, дорогая.

Клара кивнула, продолжая вертеть в руке ключи, переданные ей Маком в тот день, когда она перебралась к нему. Она никогда не открывала дверь самостоятельно, ведь до сих пор в этом не было необходимости и, кроме того, ей казалось, что воспользоваться сейчас ключами было бы несколько бесцеремонно с ее стороны.

— Какой-то тип зашел за ним примерно час назад, — продолжил Мехмет, выключив радио, откуда раздавался пронзительный голос Тейлор Свифт, — но я не знаю, застал ли он его. Я на минутку выскочил через заднюю дверь покурить в тот момент, когда он постучал.

«Том», — подумала Клара. Она поблагодарила Мехмета и уже собралась уходить, когда он произнес то, что заставило ее замереть на месте.

— Но он точно дома.

Клара удивленно посмотрела на него.

— Мак? Почему вы так решили?

— Я вернулся после перекура и услышал, что он грохочет как стадо слонят — с тех пор он не выходил. Я больше не отлучался. — Мехмет вскинул брови, глядя на нее. — Мне даже показалось в какой-то момент, что он сейчас потолок пробьет насквозь. Чем он там занимается, мебель двигает или что-то в этом роде?

Вокруг было тихо, когда Клара поднималась по узкой лестнице, ведущей от входной двери к квартире Мака, с каждым шагом у нее в душе нарастало дурное предчувствие. Наверху Клара увидела, что дверь в квартиру приоткрыта.

— Мак? — позвала она нервно, но ответа не последовало. Клара осторожно толкнула дверь.

Ей хватило нескольких секунд, чтобы понять, что перед ней сцена преступления. Воздух наполнял монотонный скребущий звук, она недоуменно прислушивалась, пока до нее не дошло, что это звук иглы, царапающей доигравшую до конца пластинку на вертушке, усиленный колонками Bowers&Wilkins, столь высоко ценимыми Маком. Справа от себя она увидела разгромленную гостиную: мебель была перевернута, вещи раскиданы, даже телевизор был сброшен на пол. Как и ее квартиру неделю назад, жилище Мака основательно обшарили. Клара хотела было позвать его, но слова от страха застряли в горле. Пока она не повернулась лицом к кухне и не заметила ноги, торчавшие из-за полуприкрытой двери. Клара взвизгнула, от шока ее голос прорезался сквозь нервный ком в горле.

— Мак, — Клара подбежала к нему — ей пришлось приналечь на дверь, чтобы немного пододвинуть тело и протиснуться внутрь, — потом она опустилась рядом с ним на колени. Кровь тонкими струйками стекала на бледный линолеум, кожа была мертвенно-белая, глаза закрыты. — Мак, — громко позвала она, — Мак, очнись, о господи, очнись же, пожалуйста!

Рядом на полу валялась неоткрытая бутылка вина, перепачканная кровью. Очевидно, ею воспользовались, чтобы нанести удар. Задыхаясь от рыданий, Клара попыталась нащупать пульс и с облегчением вскрикнула, когда на шее почувствовала слабое биение.

— Ты в порядке, — сказала она, — все о’кей, ты в порядке. — Трясущимися руками она пошарила в кармане, нащупала телефон и вызвала скорую помощь.

Было почти одиннадцать часов вечера, Клара стояла на улице около клиники Университетского колледжа, вглядываясь в темноту, подавленная и потерянная после яркого света отделения интенсивной терапии. Она провела там несколько часов, безотрывно держа Мака за руку, выпустила лишь чтобы поговорить с его матерью по телефону и дать показания полиции. Один раз он очнулся, открыл глаза и, увидев рядом с собой Клару, слегка улыбнулся. Обхватив голову руками, Клара с облегчением разрыдалась.

По крайней мере, состояние его было стабильным, врачи пообещали Кларе, что он полностью восстановится, сказали — «в рубашке родился», но посоветовали оставить его сейчас в покое и пойти домой выспаться.

Внезапно от всей чудовищности происходящего, перенесенного стресса при обнаружении Мака, страха за его жизнь, нескольких нервных часов без еды Кларе стало нехорошо, пошатываясь, она дошла до фонарного столба и прислонилась к нему, ноги сами подкосились, а рот заполнила желчь, перекрыв ей дыхание. Она почувствовала сильную дрожь.

— Извините, вы в порядке? — Рядом с ней остановилась обеспокоенная медсестра, направлявшаяся к главному входу в клинику. — Вам плохо?

— Все хорошо. — Клара еле заметно улыбнулась. — Спасибо… это от усталости.

— Вы сами сможете добраться до дома?

Клара кивнула и двинулась прочь, превозмогая слабость. Где ей провести сегодняшнюю ночь? Уж точно не на квартире Мака. И в это время было просто немыслимо вторгаться к кому-либо из ее друзей. Единственное, что ей оставалось — поехать к себе домой. Сама мысль об этом была ей противна, но ее качало от усталости. Через несколько минут, с разрывающимся от безысходности сердцем, она подняла руку и остановила проезжавшее такси.

— На Хокстон-сквер, пожалуйста, — сказала она.

Выйдя из такси, Клара помедлила, глядя на свои окна. Сердце екнуло, когда она увидела тусклую полоску света, льющегося из квартиры на последнем этаже. Элисон. Она сглотнула и зашла в дом. Клара остановилась около своей двери и прислушалась, но все было тихо. В квартире она поспешно зажгла весь свет, включила телевизор, понимая, что может быстро сойти с ума в тишине, вскакивая от любого доносящегося извне звука или скрипа. Пройдя мимо входной двери, она заметила на полу листок бумаги, на который вначале не обратила внимания. Это была записка от Тома. Клара повертела ее в руках. У нее все похолодело внутри даже при виде его почерка. Как ему удалось проникнуть в дом и просунуть под дверь записку? Вероятно, кто-то из нижних соседей нашел ее при входе и поднял наверх. Но Клара все еще испытывала внутренний дискомфорт.

«Клара, — прочитала она. — Мне необходимо поговорить с тобой, я заходил, но сейчас мне нужно возвращаться в Норидж. Я мог бы снова приехать в Лондон завтра. Мы можем встретиться? Пожалуйста, позвони мне и сообщи о своем решении. Том».

Испытывая облегчение от того, что Том уехал из города, Клара опустилась на диван, ощущение чудовищности происходящего вернулось к ней. Она снова увидела Мака, лежавшего без сознания на полу. Неужели Том имел к этому какое-либо отношение? Но с какой стати ему желать Маку зла? Усталость накатила тяжелой волной, Клара была слишком напряжена, глаза слипались от сна. Она приглушила звук телевизора, прислушалась, но ничего не услышала.

Клара пошла на кухню, на глаза ей попалась бутылка вина и она налила себе целый бокал, потом еще один, потом еще. Доведя себя до нужной степени опьянения, она отправилась спать, в ее усталом мозгу бесконечно крутились мысли о Томе. Был ли он замешан в исчезновении Люка? Может, Люк сел в синий фургон потому, что его собственный брат был за рулем? Какую роль он сыграл в исчезновении Эмили? Ужасные шрамы на ее спине появились по его вине? Но зачем Тому пытаться навредить своим сестре и брату, или Маку? Мысли роем кружились у нее в голове, пока, наконец, усталость и алкоголь не сделали свое дело и она забылась глубоким сном.

Ей снилось, что за ней гонятся, она неслась по темным улицам и ее легкие молили о глотке воздуха, безликий преследователь не отставал ни на шаг. Она бежала и чувствовала нестерпимый запах гари, к жуткой оторопи из ее кошмара примешивалось ужасающее ощущение плавящейся и покрывающейся волдырями кожи на спине. Клара проснулась от удушья, ее сковал страх, когда она осознала, что боль в легких игорле никуда не ушла. Приподнявшись, она увидела, что комнату заполнил дым, в коридоре за дверью в спальню мерцали и светились красные языки пламени, уши наполнил треск огня.

Она не могла пошевелиться. Клубы дымы застилали глаза, лезли в легкие, в горле застрял крик ужаса. Вдруг она заметила кого-то, стоявшего в дверном проеме, и ее душа ушла в пятки. Когда человек приблизился к ее кровати, она узнала тощую фигуру и длинные тонкие каштановые волосы. Это была женщина с верхнего этажа. Последнее, что она увидела перед тем, как потерять сознание, была склонившаяся над ней Элисон.

20

Кэмбриджшир, 1997

Мы с Дагом и Тоби удивленно переглянулись, когда за Ханной закрылась дверь.

— Куда это она пошла? — прошептал Тоби. — Почему она так одета?

— Может… ты не думаешь, что она нашла себе работу? — рискнул предположить Даг.

Маловероятно.

— Молодой человек? — сказала я, рисуя в несбыточных мечтах портрет милого, опрятного парня, ради которого Ханна, ослепленная любовью, изменила себя.

Чем бы ни была вызвана эта удивительная метаморфоза, наверняка она носила временный характер. Мне следовало быть на седьмом небе от счастья: отказавшись от привычной неряшливой одежды, она выглядела как нормальный, я бы даже сказала — симпатичный тинейджер, идущий на встречу с такими же прекрасными друзьями. Ханна проснулась и ушла из дома около восьми утра, тогда как прежде мне еле удавалось вытащить ее к полудню на свет божий, злую и пропахшую сигаретами и пивом после прошедшей ночи. Но мне было не по себе: я заметила характерный блеск в ее глазах, когда она посмотрела на меня. Я знала свою дочь: знала, если она что-то замышляла.

Я поймала взгляд Дага, мы в замешательстве уставились друг на друга.

— Мам? — В голосе Тоби звучало беспокойство. — Что происходит?

Я повернулась к нему и заставила себя улыбнуться.

— Кто его знает? Но давай, любовь моя, пора в школу. Мне заказать попозже что-нибудь нам всем к чаю?

Он улыбнулся в ответ, явно успокоенный.

— Да, мам!

Но меня не оставляло чувство тревоги. После ухода Тоби и Дага я поднялась в комнату Ханны и нервно открыла дверь. Обычно я боялась заходить к ней, опасалась неприятных сюрпризов: попытка заглянуть в мир Ханны — это не то, от чего я, как правило, получала удовольствие. Там вечно царил отвратительный беспорядок, и сегодняшний день не стал исключением: повсюду были разбросаны вещи, грязные тарелки и кружки заполонили все свободные поверхности. Все выглядело ровно как всегда. Я дала задний ход и отправилась на работу.

Но я никак не могла перестать думать о Ханне. Она смотрелась совершенно по-другому. Неужели Ханна повзрослела, начала все с чистого листа, решила, наконец, стать обычным активным членом общества? Я позволила себе предаваться этим мечтам весь день.

Однако, придя с работы домой, я обнаружила ее в привычных неопрятных одеяниях. Вернулись на свое место кольцо в носу, сережка в брови, широкая черная линия подводки и дурные манеры. Сегодняшняя презентабельная девушка со свеженьким личиком полностью испарилась — моя дочь, как всегда, была враждебно настроена и недосягаема.

Но с тех пор раз в неделю история повторялась. Ханна выходила к завтраку одетая в симпатичные модные вещи, ее волосы были уложены, нанесен легкий макияж. Иногда Ханна возвращалась домой через час, с лицом чернее тучи она мчалась к себе наверх и запиралась в комнате, но обычно она отсутствовала весь день и входила домой с радостной и самодовольной улыбкой на лице. Спустя какое-то время я перестала спрашивать Ханну о том, где она была: чувствовалось, что мое смятение приводило ее в восторг и ничего рассказывать она не собиралась.

Через несколько недель начались телефонные звонки. Казалось, она знала, что должны позвонить, была наготове у телефона на втором этаже, хватая трубку после первого же звонка. Бормотала: «привет», протягивала провод к себе в комнату, закрывала дверь и приглушенно с кем-то шепталась.

В конце концов я не выдержала и решила ее выследить. Был теплый сентябрьский день. Ханна спустилась, как обычно, при полном параде, и когда она ушла, я моментально позвонила на работу, оставив сообщение, что опоздаю сегодня из-за неотложных семейных дел. Я выбежала на улицу и увидела, как Ханна повернула за угол, я села в машину и поехала за ней на безопасном расстоянии, притормозила в таком месте, чтобы она не заметила меня в ожидании автобуса на остановке.

Проследовав за автобусом до ближайшего городка, я припарковалась, как только Ханна вышла и поспешила в сторону железнодорожного вокзала. Внутри я обнаружила ее в очереди к билетной кассе, мне удалось спрятаться за стойкой с журналами и подслушать, как она покупала билет до города в Саффолке, в двенадцати милях отсюда. Понимая, что мне не сесть на поезд не будучи замеченной и не доехать туда на своей машине раньше Ханны, расстроенная и еще больше сбитая с толку, я решила, что на сегодня хватит и повернула домой.

Но на следующей неделе я уже была во всеоружии. Как только она спустилась к завтраку, я извинилась и, под предлогом, что мне нужно пораньше на работу, прямиком направилась в Саффолк. Я приехала в большой торговый город неподалеку от той деревни, где выросли мы с Дагом. Достигнув места назначения, я припарковалась и ровно через десять минут увидела Ханну, выходящую из здания вокзала. На безопасном расстоянии я проследовала за ней до центра города. В итоге, к моему удивлению, она направилась к большому зданию, на табличке которого я прочитала: «Колледж первой ступени Крофтон-Хилл». Я замешкалась у ворот, а Ханна дошла до скамейки около главного входа и села там в ожидании.

В одиннадцать дня из дверей колледжа хлынул поток студентов, и высокая, симпатичная темноволосая девушка, на год или около того старше Ханны, с широкой улыбкой на лице подошла к моей дочери. При ее приближении Ханна встала, и девушки обнялись. Я потеряла дар речи. Кто бы это мог быть? Неужели Ханна втайне здесь училась? Я совсем запуталась. Я заметила, что они взялись за руки — такой простой, нежный жест, совсем не в духе моей дочери, — и мое удивление возросло. Они повернули в мою сторону, и я быстро ретировалась, скрывшись за припаркованной машиной. Через несколько минут я увидела, как девушки направились обратно в город и проследила за ними до кафе, где они заняли столик на улице.

Я наблюдала за ними больше часа. Ханна выглядела такой беззаботной и счастливой, полностью непохожей на себя — она улыбалась, смеялась, и мне стало горько, эта незнакомка даже вызвала во мне чувство зависти. В конце концов девушка посмотрела на часы и скорчила рожицу, они встали и вновь обнялись, прежде чем разойтись, предоставив мне, все еще совершенно растерянной, в одиночестве добираться до дома.

Прошло три недели, а я так ничего и не выяснила, пока однажды утром не открылась страшная правда.

Как всегда по воскресеньям Даг отвел Тоби на тренировку по регби. Ханна все утро и носа не казала, я же собиралась гладить. Случайно оказавшись около телефона на первом этаже, я услышала, как Ханна вышла из комнаты и остановилась на верхней ступеньке лестницы. Я знала, она заняла свою привычную позицию с застывшей над трубкой рукой, готовая схватить ее, как только раздастся звонок. Но на этот раз я тоже была наготове, и когда зазвонил телефон, я мигом подняла трубку. Сердце учащенно забилось при мысли, что Ханна могла услышать щелчок. Но, видимо, она ничего не заметила. На другом конце провода я услышала, как кто-то произнес:

— Бэкки?

— Да, как дела?

— Хорошо, знаешь, учеба в колледже и все такое…

— Гм, а что с этим эссе? — спросила моя дочь.

Потом они говорили о домашних заданиях, раздражавших их учителях и любимых сериалах. Обычная болтовня среднестатистических тинейджеров. Мне бы следовало привыкнуть к этому, доводись мне слышать прежде такой или подобный разговор миллион тысяч раз. Но нет. На самом деле моя дочь так никогда не общалась. Я знала Ханну — знала, что она не нормальная девушка, и я давно потеряла надежду, что Ханна ею станет. Это была Ханна, выдававшая себя за кого-то еще. Мне вспомнился тот день, когда я застала ее копирующей мою манеру говорить с соседкой: так и сегодня — девчачье хихиканье, каждый приглушенный возглас — все было не более, чем игрой. Это приводило в восхищение и, одновременно, заставляло кровь стыть в жилах.

Я постепенно узнала, что Ханна — или «Бэкки», — тоже якобы ходила в колледж и готовилась к выпускным экзаменам; после обсуждения курсовых работ и сроков сдачи разговор переключился на меня с Дагом.

— Как твои родители? — спросила девушка.

— Достают, как и прежде. — Ханна вздохнула. — Вот бы они были похожи на твоих маму и папу. Они классные, тебе повезло.

Девушка фыркнула.

— Это шутка, да? Им наплевать на то, что меня действительно волнует. Мама хочет, чтобы я пошла в медицину, как и она — лишь бы похвастаться перед своими друзьями, а папу заботит только его собственная карьера и то, чем заняты мои братья. — Она вздохнула. — К тому же они не воспринимают меня серьезно. Как митинг сторонников Гринпис, на который я ходила на прошлой неделе… я хотела поговорить с ними об этом, но они лишь кивнули и спросили, повторила ли я эти чертовы билеты. Я хочу сказать, кому до этого вообще есть дело? Половина земного шара разрушена, а они беспокоятся за долбаный пробный экзамен по биологии. В общем, мы в очередной раз поругались. Они не видят, насколько это все важно для меня, и, кроме того, я уверена, что все равно завалю экзамены, иногда мне хочется отступиться.

— Нет, ты не должна, — ответила Ханна. — Мне бы хотелось, чтобы ты больше в себя верила. — И с наигранной строгостью добавила: — О’кей, повторяй за мной: «Меня зовут Эмили Лоусон и я получу за все выпускные экзамены оценку “отлично”». Давай, повторяй!

Я уже почти не слушала, когда девушка, хихикая, повиновалась. Меня словно ударили в поддых так, что из легких вышел весь воздух. Не помню, о чем еще они говорили, только после этого я пошла на кухню и почувствовала, как пол качается подо мной. Я вцепилась за стол, меня мутило от ужаса.

Эмили.

Эмили Лоусон.

Ох, пожалуйста, господи, нет.

Вдруг все встало на свои места.

21

Лондон, 2017

Ее голова была как ватная, во рту и горле першило, словно туда насыпали песку. В нос ударил резкий запах антисептика, смешанный с ароматом школьного обеда «вареные овощи с подливкой». Прикрытые веки покалывало. Она немного подремала, сон то отступал, то накатывал вновь.

— Клара? — Голос звучал издалека, постепенно проникая в сознание. — Клара, вы меня слышите?

Внезапная острая боль в груди и горле, каждый вдох как скрежет напильника. Клара открыла глаза, дневной свет немилостиво резанул по сетчатке. Она увидела склонившееся над ней лицо женщины средних лет, обрамленное темными коротко стриженными волосами. На лице проступили черты, терпеливый взгляд незнакомки был прикован к Кларе. Клара попыталась говорить.

— А…

— Что ж, хорошо! Вы в сознании. — В голосе звучала холодная любезность.

Сразу же нахлынули воспоминания: ее квартира в дыму, нависшая угроза в лице Элисон — и мгновенно вернулся страх. Она постаралась приподнять голову.

— Как вы себя чувствуете? — Лицо незнакомки приблизилось; светло-розовая помада, морщинки вокруг больших голубых глаз, белый халат.

— Что случилось? — спросила Клара.

— Вы пострадали при пожаре. Вас доставили сюда прошлой ночью из-за отравления угарным газом. Я доктор Патриция Холлоуей. Мы были вынуждены ввести вас в состояние медикаментозного сна, чтобы определить, насколько сильно пострадали ваши легкие и горло.

— Элисон. Она… это была она… в моей квартире.

Доктор поднялась и сделала пометку в ее карточке. Она сочувственно посмотрела на Клару.

— Мне жаль, но я не располагаю информацией о произошедшем. Здесь уже была полиция, они вернутся, я уверена. — Она улыбнулась. — Хорошая новость заключается в том, что с вами все будет в порядке. Вам невероятно повезло.

— Но…

— Постарайтесь сейчас расслабиться. Вы в безопасности.

Через полчаса в дверь постучал Андерсон. В больничных стенах он выглядел нелепо — облаченный в костюм представитель власти посреди бледно-зеленого безмолвия палаты. У него был уставший вид, Клара смутно припомнила, что он отец двух годовалых близнецов.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он, тяжело опускаясь в кресло около койки. Она уловила легкий аромат кофе и сигаретного дыма.

— Я…не знаю. Что случилось? Элисон… вы ее задержали? Это была она… она пыталась меня убить.

Он внимательно посмотрел на нее, наморщив брови.

— Элисон Фурнье вызвала аварийно-спасательные службы, Клара. Вместе с соседями с нижнего этажа она вытащила вас из квартиры. Она помогла спасти вам жизнь.

Клара удивленно уставилась на него.

— Но вы уверены? Как же она вошла?

— Ваша дверь была нараспашку, когда пара с нижнего этажа поднялась, чтобы выяснить, откуда идет запах дыма.

Клара опустила голову, эта новость не укладывалась в сознании.

— Нараспашку? Но…

— Вы были одни дома, когда пошли спать? — спросил он.

— Я… да. Разумеется, я была …

— И вы плотно закрыли дверь?

— Да! Ну, мне так кажется. — Клара вспомнила, как была расстроена из-за Мака, как напилась вина и в каком состоянии опьянения свалилась в кровать. Но она абсолютно была уверена в том, что заперла дверь. — Как Мак? — спросила она. — Он в порядке?

Андерсон кивнул.

— С ним все в порядке. Его уже выписали из больницы. — Он наклонился вперед, глядя в упор на Клару усталыми серыми глазами. — Кто-то намеренно поджег квартиру. Офицеры нашли бутылку с жидкостью для розжига у вас в холле рядом с тем местом, где, предположительно, и начался пожар. Если вы уверены, что хорошо закрыли за собой дверь, придя домой прошлой ночью, то тот, кто проник в квартиру, должен был воспользоваться ключом. — Он замолчал. — У кого-нибудь, кроме вас, есть дубликат?

Клара выпрямилась на кровати, внезапно осознав, насколько сильно у нее болит голова.

— Я… нет. Я поменяла замки после того, как квартиру взломали на прошлой неделе.

— Сколько копий ключей вы заказали?

— Три: один я передала риелтору, один взяла себе и последний оставила у Мака. Я переехала к нему после взлома.

Андерсон кивнул.

— Понятно.

Клара посмотрела на него, туман в голове начал постепенно рассеиваться. В горле все еще нестерпимо першило.

— Те, кто вчера проникли в квартиру Мака и все там перевернули, искали что-то. Они могли взять ключ. Он лежал в моей сумочке в гостевой комнате Мака.

— Мы это проверим, — сказал Андерсон.

Клара вспомнила о визите Эмили и с ее уст сорвалось:

— Думаю, это был Том Лоусон, брат Люка, это он напал на Мака и устроил пожар в моей квартире.

Андерсон моргнул.

— Что заставляет вас так говорить?

Она выложила ему, что Том, обычно не бывающий в Лондоне, оказался в городе в то время, когда к ней в первый раз проникли в квартиру, и зашел к Кларе сразу после произошедшего. В день, когда напали на Мака, Том послал ей сообщение, что только что был у Мака, и в ту же самую ночь ее квартиру подожгли. Клара не упомянула о сцене между Томом и его матерью, которую она застала, о странном чувстве, не покидавшем ее при общении с Томом и об ощутимом страхе Эмили при упоминании его имени.

Андерсон медленно кивал.

— Как вы думаете, зачем господину Лоусону желать вам зла?

— Я не знаю! Я уже ничего не понимаю! — вошла медсестра, и они молча следили за ней взглядом, пока она бодро измеряла Кларе давление и делала пометку в ее карточке, прежде чем снова уйти. — А что с Элисон? Как она? — спросила Клара.

— С ней все хорошо — немного наглоталась дыма. Но ей очень повезло. Вам обеим…

На этом он поднялся, чтобы распрощаться, давая сбивчивые обещания оставаться на связи. Клара откинулась на подушку, уставившись в окно рядом с койкой.

На улице лучи яркого солнца пробивались сквозь дымку и моросящий дождь. Она почти ощущала запах мокрой травы и цветов из больничного палисадника. За стенами этой душной палаты, погруженной в безвременье, в мир пришла весна; Клара прислушивалась к больничным звукам, сигналам приборов рядом с ее кроватью, торопливому перестукиванию каблуков проходящих мимо незнакомых ей людей, непрекращающемуся буханью, шелесту и свисту скрытых от взора распашных дверей.

Клара почувствовала себя бесконечно, ужасно одинокой — ее никто не навестит, никто даже не узнает, что она здесь. В курсе ли ее родители? Они придут? Удивительно, насколько сильно ей хотелось сейчас их увидеть. Она прикрыла глаза, стараясь подавить накатывающий страх, а когда открыла их вновь, обнаружила в дверном проеме Мака — при виде его знакомого лица она испытала такое облегчение, что еле сдержалась, чтобы не расплакаться. Он в три шага перемахнул палату, подошел и взял ее руку в свою.

— Ты как? — спросил он. — Я, когда услышал, поверить не мог. Я понятия не имел, что ты здесь, мне Андерсон сказал и я сразу помчался сюда. Зои тоже приедет — я ей позвонил. — Он взирал на нее сверху вниз, и она заметила слезы в его глазах. — Мне так жаль, Клара, чертовски жаль, что с тобой это произошло.

— Господи, я так рада тебя видеть, — сказала она ему. Я в порядке, в порядке, и не валяй дурака, ты тут ни при чем. А у тебя как дела? Я так волновалась, как голова?

Он поморщился и повернулся, чтобы продемонстрировать широкую выбритую полоску на затылке, на оголенной белой коже виднелся уродливый шрам.

— Правда, привлекательно?

Ее глаза расширились.

— Боже мой, а что врачи..?

— Это всего лишь шрам, — сказал он, спеша ее успокоить. — Я гораздо больше беспокоюсь за тебя. Андерсон сказал, что ты поправишься, но как ты себя сейчас чувствуешь?

— Я так напугана, Мак. Кому нужно убить меня или так покалечить тебя? Кто, мать его, творит с нами подобное?

Мак сел на освобожденное Андерсоном место и обхватил лицо руками, глубоко вздохнув.

— Если бы я только знал, — сказал он в конце концов. — Он сжал ее руку. — Расскажи о пожаре. Что точно произошло?

И Клара описала, как проснулась среди клубов дыма и увидела лицо Элисон, нависшее над ней.

— Андерсон сказал, что она спасла мне жизнь, но кто, ради всего святого, устроил поджог? — Мак беспомощно пожал плечами, и она спросила: — А ты? Есть идеи, кто мог на тебя напасть? Ты его видел?

— Нет. Я стоял у себя на кухне спиной к двери. Все произошло слишком быстро. Играла музыка, закипал чайник, кто-то подкрался сзади… — Он устало провел пальцами по волосам. — Я ничего не видел у себя за спиной, они удачно выбрали место.

Клара наклонилась вперед.

— Что-нибудь пропало? Я думаю, они взяли ключ от моей квартиры и таким образом проникли внутрь. Ключ был в моей сумочке в комнате для гостей. Не заметил, они обшарили ее?

Он пожал плечами.

— Я не знаю. Все в таком ужасном виде, проверю, когда вернусь домой.

— А из твоих вещей ничего не взяли?

— Пропала Лейка — та, которую я везде с собой таскал, помнишь? При том, что в квартире полно дорогой техники, они предпочли взять только ее… ума не приложу, почему.

Клара замялась.

— Слушай, знаю, звучит по-идиотски, но мне кажется, что это Том. Его рук дело.

Мак округлил глаза от удивления.

— Том? Почему?

Клара быстро ввела его в курс дела, рассказала о визите Эмили, панике и страхе, отобразившимся на ее лице, когда она услышала о звонке Тома и его скором приходе.

— У нее на спине ужасные шрамы, — сказала Клара, содрогаясь при воспоминании об изуродованной коже Эмили. — По ее словам, это случилось до того, как она ушла из дома много лет назад. Мак, я думаю, что Том здесь как-то замешан, и это из-за него Эмили боится возвращаться в семью. То, как изменилось ее лицо, когда она подумала, что он сейчас нагрянет — серьезно, ее буквально перекосило от ужаса. А еще раньше, когда ко мне в квартиру проникли, Том появился на пороге моего дома практически сразу же после этого, как снег на голову. И он мне звонил сообщить, что был у тебя в то утро, когда на тебя напали. Каждый раз, когда случалось что-нибудь странное или страшное, он находился в Лондоне. Определенно, это не может быть простым совпадением.

Мак уставился на нее.

— Я его знаю много лет, только… с чего бы ему..?

В этот момент дверь распахнулась, и Клара вздрогнула от удивления.

— Элисон?

Ее соседка стояла в проеме, все еще держась за ручку двери.

— Меня выписали и я решила, почему бы на зайти… — Она осеклась, нервно перевела взгляд с Клары на Мака и потом уставилась в пол.

— Как вы? Вы не пострадали? — спросил Мак, прервав неловкое молчание.

Элисон помотала головой.

— В общем-то нет.

При ярком освещении палаты она еще больше, чем когда-либо, напоминала призрак, — подумала Клара, — но ее чистое лицо выглядело моложе и привлекательнее без привычного, нанесенного густым слоем, макияжа. Клара безмолвно смотрела на нее, не представляя, что сказать этой женщине, которая спасла ей жизнь, несмотря на былую холодность и враждебность.

— Полицейские мне сообщили, что вы сделали, — промолвила она, наконец. — Не знаю, что я могу сказать…

Элисон пожала плечами.

— Это люди с нижнего этажа нашли тебя, их заслуга, не моя.

Клара кивнула.

— И все же. Хочу сказать спасибо — очевидно, этого недостаточно, но спасибо вам!

Все замолкли, пока Элисон не промямлила:

— Ну, в любом случае… — И направилась к выходу, Мак с Кларой переглянулись.

— Подождите! — окликнула ее Клара. Она с трудом вылезла из кровати, завязывая по пути тонкий халатик. — Вы уверены, что с вами все в порядке? — спросила она.

Но вместо ответа Элисон выпалила, слова слетали с ее губ практические против ее воли:

— Они нашли Люка? Есть новости?

При виде ее отчаяния, страдальческого выражения лица, у Клары наконец что-то щелкнуло внутри. Она внимательно посмотрела на Элисон.

— Между вами что-то было, не так ли?

Мак удивленно взглянул на нее, но Клара продолжала в упор смотреть на Элисон, которая насупилась и отвела взгляд.

— Нет, — сказала она, — не мели чепухи.

И мгновением позже:

— Элисон, я просто хочу знать. Думаю, что-то произошло и именно поэтому ты так странно вела себя по отношению ко мне.

В этот момент выражение лица Элисон изменилось, подбородок упал на грудь и Клара поняла, что за ее непримиримой враждебностью скрывалось что-то еще, что Элисон была гораздо уязвимее, чем могло показаться вначале.

— Послушай, — сказала Клара осторожно, — я всего лишь прошу рассказать мне правду. После всего случившегося, мне кажется, я это заслужила, не так ли? — Клара ждала, не отводя взгляда от лица Элисон.

Наконец Элисон заговорила.

— Ничего не произошло, — прошептала она. — Ничего особенного.

Клара кивнула.

— Но тебе бы этого хотелось?

Элисон пожала плечами.

— Как все началось? — спросила Клара.

На этом Элисон расплакалась, прикрывая лицо руками.

— Давай, присядь, — сказала Клара, подводя ее к стулу.

— Меня бросил парень, — начала Элисон заплетающимся голосом — рана, которая явно еще не зажила. — Как-то мы разговорились с Люком на лестничной клетке. Потом у меня захлопнулась дверь и он пригласил меня зайти на пиво. — Она взглянула на Клару. — Тебя дома не было.

Клара вздохнула.

— Продолжай, — сказала она.

— Он был ко мне так внимателен, и я подумала… — Ее бросило в краску. — Он мне сказал, что я хорошенькая и наверняка найду кого-нибудь еще. — Элисон вытерла нос рукавом пуловера и громко всхлипнула. — После этого он останавливался и болтал со мной при каждой встрече. Я дала ему свой номер телефона, и он писал мне сообщения. Милую чепуху, понимаешь? Говорил, что я… В общем, для меня это стало много значить, его внимание, понимаешь… иногда забегал проведать в твое отсутствие.

Клара кивнула.

— И между вами что-нибудь произошло?

Элисон метнула взгляд и опустила голову.

— Нет.

Повисло молчание, Клара переживала, что девушка опять замкнется в себе, но ей, видимо, хотелось снять с души этот камень, раз уж она начала говорить.

— Я была бы не против, — призналась она. — Я ему сказала, что влюбилась. — Элисон понурила голову, в ее глазах промелькнула злоба. — Мне казалось, что он испытывает такие же чувства. Но Люк изменился, стал подтрунивать надо мной, вел себя так, будто это все плод моего воображения, что он вовсе не думал обо мне в этом смысле. Я так чертовски сильно на него разозлилась…

— Так вот почему вся эта грохочущая музыка, косые взгляды на лестнице, — сказала Клара.

Элисон отвернулась.

— С ним я впервые в жизни почувствовала себя привлекательной, а тут еще ты, вы оба тыкали мне в нос своим счастьем. Мне хотелось, чтобы он понял, как мне было плохо. Думаю, мне казалось, что не будь тебя, мы могли бы стать парой.

Клара слушала и внутри у нее закипал гнев. Бестолковый, бестолковый Люк. Скорее всего, он рассматривал это как легкий безобидный флирт, в то время как для глупенькой девушки, определенно, это означало гораздо больше.

Повисла тишина, в защитном жесте Элисон скрестила на груди руки, побледнела, замкнулась в себе, взгляд снова стал воинственным.

— Слушай, — сказала Клара. — Ты помогла спасти мою жизнь, и я не хочу портить твою за то, что ты флиртовала с моим парнем. Поверь, что бы ни случилось между Люком и тобой, сейчас это наименьшая из моих проблем.

Элисон кивнула.

— С тобой все будет в порядке? — спросила Клара.

Элисон встала.

— Да-а, — она пожала плечами, — конечно. — Она направилась к двери и уже около нее, переборов себя, с неохотой произнесла: — Прощу прощения, ладно?

Клара кивнула на прощание, и Элисон закрыла за собой дверь.

22

Кембриджшир, 1997

Я храню вырезки из газет. Не знаю, почему. Само собой, Даг не в курсе — если бы он их обнаружил, пришел бы в ярость. Нам следовало все вычеркнуть из памяти, сделать вид, что мы никоим образом не причастны к той ужасной трагедии. Но было бы неправильно выбросить их. Я думаю, это мой долг перед ней — перед Надей — не забывать, что мне не уйти от наказания и всегда помнить о том, что случилось в тот день. Бедная ее семья. Бедная ее мать. Они так и не узнали правду. А мне нужно было с этим жить — нам всем было нужно. И я спрятала газетные вырезки между страницами одной из книг и закинула ее на верхнюю полку книжного шкафа в нашей спальне. Я никогда не пересматривала их, мне это было ни к чему. Я знала наизусть, все что там было написано.

Но после того как я подслушала телефонный разговор Ханны с Эмили и все прояснилось, я достала книжку — толстый том Джеки Коллинз, который, как я была уверена, не заинтересует ни Дага, ни Ханну, и нашла их там — две свернутые газеты, пожелтевшие от времени. Прошло шестнадцать лет с тех пор, как я в последний раз их читала. Я разгладила первую газету и уже только название заголовка вернуло назад все мучительные эмоции и чувство вины.

Газета Восточной Англии, 25 апреля 1981 года

РАСТЕТ ТРЕВОГА ЗА ЖИЗНЬ ПРОПАВШЕЙ

МЕСТНОЙ ЖЕНЩИНЫ И ЕЕ РЕБЕНКА

У полиции нет новых версий относительно местонахождения 19-летней Нади Фримен, уроженки Бери-Сент-Эдмундса и ее трехнедельной дочери Ланы. Сообщается, что мисс Фримен страдала от комплексного психического расстройства, ее состояние ухудшилось в марте после рождения дочери.

Мать Нади, мисс Джейн Фримен, 56 лет, сказала следующее: «Мы все очень волнуемся за моих дочь и внучку. Они сильно уязвимы. Я хочу, чтобы Надя знала, что мы ее любим и поможем ей, что бы она ни совершила. Я только мечтаю увидеть вновь мою дочь и маленькую внучку. Мы все ужасно беспокоимся».

Полиция призывает всех, кто располагает какой-либо информацией, незамедлительно сообщить ее.

Это высказывание Надиной мамы читать особенно тяжело. Понимая, какую боль она, должно быть, испытывала, учитывая всю неопределенность ситуации. Понимая, что я, по меньшей мере, могла представить ей все факты и таким образом прекратить ее страдания, но только мой эгоизм не позволил мне этого сделать. Мне также тяжело смотреть на фотографию Нади, но я заставляю себя. Это молодое, симпатичное лицо, такое знакомое. Взгляд этих глаз еще преследует меня.

Вторую статью, опубликованную месяцем позже, практически невозможно читать, но я опять-таки заставляю себя. Какой смысл ее прятать? Я в долгу перед Надей, я не должна забывать.

Газета Восточной Англии, 30 мая 1981 года

НАЙДЕНО ТЕЛО ПРОПАВШЕЙ МЕСТНОЙ ЖЕНЩИНЫ

Самоубийство — такое решение вынес судебный следователь по делу 19-летней уроженки Бери-Сент-Эдмундса, Нади Фримен, чье тело было найдено выгульщиками собак две недели назад на пляже в Данвиче. Ранее мисс Фримен была замечена около излюбленного места самоубийц, известного как «Вдовья скала». Последний раз ее видели на расстоянии меньше мили вместе с ее новорожденной дочерью в очень подавленном состоянии. Полиция проводит широкомасштабный поиск тела ее трехнедельной дочери Ланы, но растут опасения, что ребенок мог быть унесен в море. Надя страдала от психического расстройства на момент своего исчезновения.

Вот оно. Мне, конечно же, было известно, что в действительности случилось с Надей и что послужило причиной ее смерти. И теперь, шестнадцать лет спустя, правда должна была вот-вот вырваться наружу. Зачем бы еще понадобилось Ханне заводить дружбу с Эмили Лоусон, как не с целью наказать всех нас за то, что мы сотворили.

23

Лондон, 2017

Мак подбадривающе улыбнулся Кларе с водительского сиденья потрепанного мини-вэна «Форд» транзит.

— Готова? — спросил он.

Когда они повернули за угол, оставив позади Хокстон-сквер и поехали в сторону Олд-стрит, коробки с вещами Люка — его звукозаписями, книжками и одеждой, пережившими пожар, а также несколько предметов мебели, которые Кларе удалось спасти, покатились назад и со всей силы ударились друг о друга. Она не знала, что еще можно было сделать со всем этим. Собственник ее квартиры, обколотый ботоксом русский средних лет, ясно дал понять, что хочет, чтобы Клара как можно быстрее освободила жилье. «Завтра приходят дизайнеры», — сказал он, неодобрительно глядя на нее во время их встречи в квартире, словно ущерб его имуществу был нанесен скорее из-за неосторожности с ее стороны, нежели чем по причине чего-то еще. День был унылым и депрессивным, когда Клара с помощью Мака упаковывала их с Люком пожитки; квартира Мака наиболее удачно подходила для хранения ее вещей, у Зои не было свободного места, и поначалу они не знали, что делать с вещами Люка.

— Давай отвезем их в Саффолк? — предложил Мак. — Роуз с Оливером присмотрят за ними, пока… — Он оборвал себя на полуслове, они переглянулись и отвели глаза. Как и когда закончится этот кошмар — вопрос, который повис между ними воздухе.

— Мне нужно начать искать жилье, — прервала Клара тишину, развернувшись к коробке, в которую укладывала книги.

— Ты знаешь, что можешь оставаться у меня столько, сколько тебе потребуется, — сказал Мак.

Она кивнула.

— Знаю, спасибо!

— Полиция с тобой связывалась?

— Андерсон звонил сегодня. Сказал, что они опрашивают соседей, проверяют камеры наружного наблюдения и тому подобное. Но, честно говоря, все это кажется безнадежным. — Она поднялась, донесла коробку до двери и остановилась, опустив голову. — Не знаю, что делать, — сказала она. — Может, поехать навестить родителей, с другой стороны, мне нужно скоро возвращаться на работу… — Она замолчала. Абсолютно невозможно было думать о будущем, оставляя в стороне вопрос о местонахождении Люка — жизнь в режиме ожидания, бессрочного и мучительного, пока его не найдут.

Когда они медленно продвигались сквозь субботние пробки, Клара скользила невидящим взором по Кингсленд-роуд. Им понадобится пару часов, чтобы добраться до Саффолка; она откинулась, размышляя над событиями последних двух дней. Как только подтвердилось, что ее ключи действительно были взяты из ее сумочки в гостевой комнате Мака, Андерсон не сказал практически ничего, что свидетельствовало бы об их успехах в обнаружении виновного во взломе квартир. Относительно Тома сержант уголовной полиции сохранял молчание.

— Мы занимаемся этой линией расследования, да, — все, что он сказал по существу.

Несмотря на то что Мак врезал в дверь впечатляющее количество новых замков, во сне ее преследовали кошмары, как кто-то пытается проникнуть в квартиру, и с колотящимся сердцем она вскакивала по несколько раз за ночь, чувствуя себя в начале каждого нового дня как никогда разбитой. Когда мини-вэн ехал по Восточному Лондону, ее мысли опять обратились к Эмили. От нее не было вестей уже несколько дней с момента их последней встречи, и Клара все чаще и чаще думала о ней. Что если Эмили вновь исчезла? Нужно ли Кларе рассказать о ней Роуз и Оливеру или следует довериться сестре Люка и подождать, пока она сама не объявится в ближайшем времени? Ее утомленный ум пытался найти ответы, в результате она закрыла глаза и постаралась заснуть.

Авария на трассе означала, что они доберутся до «Ив» не раньше пяти вечера. Закатное солнце освещало соседние поля, и в небе сгустились сумерки, когда они постучали в дверь; Клара дрожала от холода в своем пальто в ожидании, когда им откроют. Через какое-то время они постучали опять, но Роуз и Оливера не было ни слышно, ни видно, и Клара с удивлением посмотрела на Мака.

— Думаешь, они вышли?

Он нахмурился.

— Хотя знали о нашем приезде. Немного странно, не находишь?

Клара обошла дом и приложила руки в стеклу, чтобы заглянуть в окно, но занавески были задернуты. Она постаралась припомнить, видела ли она хоть раз задернутые занавески и поняла, что не видела. Судя по верхним окнам, дом был погружен в полную темноту.

— Мак, — сказала она, — это действительно странно…

И в это же мгновение они уловили звук, идущий из дома, а потом Роуз нервно произнесла:

— Эй, кто там, пожалуйста, ответьте…

— Это мы, Роуз, Мак и Клара, — громко сказал Мак. — С вами все в порядке? — послышалось щелканье щеколды и дверь наконец открылась.

У вышедшей к ним Роуз был такой исхудалый и больной вид, что у Клары перехватило дыхание.

— Что случилось? — с тревогой спросила Клара, охваченная внезапным страхом. — Почему окна занавешены, а дверь заперта на засов? С вами все хорошо?

Роуз странно на нее посмотрела, потом кивнула.

— Да, да, конечно. — Она приоткрыла дверь пошире, выглянула за их спины, быстро проведя глазами слева направо, и добавила: — Вы оба, проходите. Пожалуйста, проходите.

Внутри, даже в потемках, Клара заметила, что дом стал еще более унылым и заброшенным с момента ее последнего визита. Дойдя до кухни, Клара и Мак замялись перед входом, бросая друг на друга нервные взгляды, в то время как Роуз наполнила чайник водой и замерла с ним в руке, безучастно уставившись в пол.

— Роуз, — сказала Клара, приблизившись и мягко высвобождая чайник из ее рук, прежде чем проводить ее до стула, стоявшего около захламленного стола. — Ты уверена, что ты в порядке? Я волнуюсь.

— Волнуешься, милая? — еле слышно спросила Роуз. — Обо мне? Зачем волноваться обо мне? — Она расплакалась, слезы текли по ее лицу, без косметики оно казалось очень бледным. — Это мне следовало бы волноваться о тебе. — Она приложила руку ко рту, как только перестала всхлипывать. — После всего, что с тобой произошло, — она посмотрела на Мака, — с вами обоими. Мне так жаль, мне невероятно жаль.

Клара опустилась с ней рядом на колени и взяла ее за руки.

— Жаль? Ох, Роуз, почему тебе жаль? Ни в чем из случившегося нет твоей вины. Да ее и не может быть, верно?

В эту минуту появился Оливер, за ним по пятам трусила их собака Клеми. Мак сделал шаг вперед, чтобы поприветствовать Оливера, но тот почти не взглянул в его сторону, словно он никого и ничего не замечал, за исключением своей жены.

— Роуз, — сказал он голосом, преисполненным нежности. — О, дорогая, почему ты плачешь? Не плачь, пожалуйста, не плачь.

Он подошел к Роуз и бережно положил ей руку на плечо. Она пристально посмотрела ему прямо в глаза, что-то происходило между этими двумя, но что — Клара не могла взять в толк, и затем, к ее удивлению, Роуз очень медленно и очень демонстративно убрала его руку со своего плеча и встала. Она оглянулась на мужа, ее лицо выражало холодность и такую невероятную неприязнь, что сердце Клары зашлось в панике. Потом Роуз развернулась и вышла из комнаты, предоставив им троим молча провожать ее взглядом.

Позже, когда они выгружали вещи Люка из минивэна, Клара тихо спросила Мака:

— Что, черт возьми, здесь происходит?

Он покачал головой.

— Не имею ни малейшего представления.

По просьбе Оливера они перетащили коробки и мебель наверх в бывшую спальню Люка. Когда они подошли к его двери, Мак открыл ее и замер.

— Господи, я не заглядывал сюда уже столько лет, — сказал он. Мак добрел до скейтборда, прислоненного к стене, потом поднял глаза на постер с Бисти Бойс над кроватью, поперек него огромными буквами было написано: «Сражайся за свое право на вечеринку!» и грустно улыбнулся. — Мы проводили здесь столько времени, курили и пускали дым в окно, украдкой таскали сюда пиво, обсуждали девчонок. Это место было моим вторым домом.

Мак тяжело опустился на кровать Люка, обхватил голову руками и, к изумлению Клары, его плечи затряслись и он заплакал.

Ошеломленная Клара не могла прийти в себя от увиденного. Она вдруг осознала, что никогда до сих пор не замечала, чтобы Мак плакал, все эти дни с момента исчезновения Люка он неизменно сохранял присутствие духа — в гораздо большей степени, чем она сама. Именно он успокаивал и выслушивал ее, заботился о ней. При мысли, что Маком овладело отчаяние, которого Клара сама так боялась, ее наполнил ужас. Она подошла к нему.

— Мак, — сказала она, — все будет о’кей.

Он вытер лицо и сделал глубокий вдох.

— Со мной все в порядке. Просто находиться здесь, снова видеть его вещи, понимаешь?

Она кивнула и села рядом.

— Мы должны верить, что он к нам вернется, — сказала она, стараясь произносить убедительно слова, которые Мак столько раз говорил ей в утешение. — Нам нужно продолжать жить, стараться сохранять позитивный настрой.

— Клара, — сказал он и взглянул прямо на нее, выражение его лица было таким странным, озабоченным, таким нехарактерным для Мака, что внутри у нее все похолодело.

— Что? — спросила она. — Что такое, Мак?

Какое-то мгновение он не отводил от нее глаз, затем опустил лицо.

— Ничего. Ты права. Нужно сохранять позитивный настрой. — Он взял ее за руку и рывком помог подняться. — Давай покончим с этим.

Когда Роуз вновь вышла к ним, у нее был абсолютно иной вид: она уложила волосы и тщательно нанесла макияж. Войдя в комнату, она улыбнулась, ни словом не упомянув о сцене, которую они наблюдали сегодня.

— Надеюсь, вы останетесь с нами поужинать? — сказала она.

Мак с Кларой переглянулись.

— Роуз, уже поздно, пробки…

Она изменилась в лице.

— Но, может, вы останетесь на ночь? О, пожалуйста, скажите да. Вы меня этим очень порадуете.

— Ну… — Роуз смотрела так умоляюще, что Клара бросила на Мака вопросительный взгляд.

— Конечно, — сказал он, пожимая плечами, — если ты хочешь.

Впервые за весь день лицо Роуз прояснилось, напоминая о ее прежней, обворожительной улыбке.

— О, прекрасно! Мак, ты можешь занять комнату Люка, а ты, Клара, располагайся у Эми, в комнате для гостей.

Помолчав, Клара повернулась к Оливеру и спросила самым невинным тоном:

— Ничего не слышно от Тома?

Он покачал головой.

— Нет. Уже несколько дней, в действительности, хотя это странно. А почему ты спрашиваешь?

Клара посмотрела в сторону.

— Да так, ничего.

Он рассеянно кивнул, момент был упущен, но Клара задавалась вопросом, к чему привело расследование Андерсона, права ли она была в том, что подозревала Тома. Ужасно было думать, что за всеми событиями стоял Том, что человек, повинный в произошедшем, все время находился среди них.

Вечер протекал неторопливо. Они вместе сидели за столом, их непритязательный ужин состоял из сосисок и картофельного пюре, и хотя Клара и Мак изо всех сил старались поддерживать разговор, странная гнетущая атмосфера между Роуз и Оливером сохранялась. Было ощущение, что они затихли в ожидании надвигающейся гибели, и у Мака с Кларой отлегло от сердца, когда Роуз пошла наверх, чтобы пораньше лечь спать, а следом за ней неслышно проследовал Оливер.

Клара и Мак переместились с напитками в гостиную.

— Господи, — сказала Клара, устало откидываясь на диване, — я не представляла, что они в таком паршивом состоянии. — Она тоскливо покачала головой. — Мне так жаль их обоих.

— Да, понимаю. — Мак хмуро кивнул, садясь в кресло напротив нее. — Они ужасно выглядят. Думаешь, они хотя бы нормально питаются? Может, нам стоит организовать для них помощь, не знаю… связаться с их врачом?

Клара утомленно потерла глаза.

— Не могу отделаться от мыслей о Томе. Интересно, где он сейчас, удалось ли уже полиции поговорить с ним. Я сегодня звонила Андерсону, но он не подходит к телефону.

— Ты правда думаешь, что Том как-то замешан? — с сомнением в голосе спросил Мак — Кажется…

— Да, — решительно проговорила она, — думаю.

Воцарилась тишина, каждый был погружен в свои мысли. В камине потрескивал огонь, разведенный Оливером, — неприятное напоминание о том, что произошло у нее дома три дня назад. Даже Клеми выглядела сегодня нервной, без устали нарезала круги по комнате, навострив уши, как будто старалась привлечь их внимание к чему-то, что было скрыто от их слуха.

В конце концов Мак осторожно спросил:

— Что ты чувствуешь после рассказа Элисон?

Она вздохнула.

— Честно говоря, это заставило меня задуматься о том, что еще было у него на уме, о чем я даже не подозревала. Что напомнило мне… — добавила она, вставая. — Помнишь фотографию девушки, которую я нашла в шкафу для файлов у Люка?

— Да. Не знаешь, кто бы это мог быть?

Клара помотала головой.

— Нет, как-то руки не доходили заняться этим. Подожди, смогу ли я ее найти.

Когда Клара поднялась в бывшую спальню Люка, она сразу подошла к шкафу для файлов, который они с Макомвтиснули сегодня в угол комнаты; на его крыше балансировали две сумки с вещами Люка. Она порылась в его бумагах, прежде чем найти конверт из манильской бумаги. Вернувшись в гостиную, она достала из конверта фотографии и передала одну из них Маку.

— Интересно, кто это, — сказал он, когда они оба уставились на красивое лицо незнакомки.

— Наверняка он и с ней трахался, — ответила Клара. — То есть, а какие еще могут быть варианты, ты как считаешь?

— Я бы сказал, она выглядит слишком молодо, хотя…

Их прервал шум с улицы. Клэми села, на загривке у нее вздыбилась шерсть, и она низко протяжно зарычала. У Клары перехватило дыхание от испуга. И снова с улицы донесся шум, потом они услышали, как кто-то хлопнул дверцей автомобиля.

— Что это было? — встревоженно спросила Клара.

Они молча сидели и прислушивались, их глаза округлились, когда под чьими-то ногами захрустел гравий за домом и потом кто-то с силой забарабанил в дверь. Они посмотрели друг на друга.

— Половина одиннадцатого, — сказал Мак. — Какого черта, кого еще там принесло в это время?

Послышался звук вставляемого в замочную скважину ключа, кто-то выругался и потом произнес:

— Мам, пап? Зачем вы закрылись на засов?

— Это Том! — сказала Клара, вновь испытав укол страха, в то время, как Клэми продолжала рычать.

Стук в дверь усилился.

— Мам, что происходит? Откройте мне.

Страх сдавил Кларе грудь. Что он здесь делает? Ему известно, что она проинформировала полицию на его счет? Он пришел, чтобы причинить вред Роуз и Оливеру? Когда Мак встал, Клара протянула руку, чтобы остановить его.

— Подожди, — сказала она. — А если он…

— Я не могу допустить, чтобы он там стоял и барабанил в дверь.

Клара проследовала за Маком в прихожую, наблюдая за тем, как он отодвигал засовы. Когда Мак открыл дверь, Том с удивлением уставился на них.

— Мак, Клара? А вы что здесь делаете?

— Мы привезли вещи Люка, уцелевшие после пожара, и оставили их наверху, — ответила Клара, ее сердце все еще колотилось от страха.

Он рассеянно кивнул.

— Точно, пожар, да, господи, ты в порядке? Я поверить не мог, когда услышал…

— Да-да, я в порядке. Спасибо! — ответила Клара. Она постаралась изобразить улыбку, но она тут же сошла с ее губ.

Никто не сдвинулся с места. Том смотрел мимо них.

— Где мои родители?

— Пошли спать, — ответил ему Мак. — Они попросили нас остаться на ночь. Знаешь, приятель, их состояние не очень… Нам бы не хотелось неприятностей.

Том уставился на него.

— Неприятностей? О чем ты говоришь? Слушай, у меня был тяжелый день. Меня только что три часа допрашивал какой-то хренов коп, и мне нужно выпить. — Отстранив их обоих, Том устремился на кухню. Они пошли за ним, наблюдая, как он достает бутылку из винного шкафа. Том наполнил стакан и осушил его, тут же наполнил новый, пристально глядя на Клару поверх очков.

Клара и Мак переглянулись.

— Том, что ты здесь делаешь? — повторил свой вопрос Мак.

Том испытующе посмотрел на него.

— Ну, тебя это ровным счетом никак не касается, Мак, я пришел поговорить со своими родителями.

В нем было что-то воинственное, неистовое, чего она раньше не замечала. Клара вспомнила, что Мак рассказывал, как Том, уже юноша, тронулся рассудком, и сейчас она впервые увидела, что он может быть порой неуравновешенным и непредсказуемым.

— Они уже спят, — сказала ему Клара.

Не сводя с нее глаз, Том осушил второй стакан.

— Думаешь? Неужели, Клара? Ну, может, мать твою, настало время проснуться? — Он грохнул стаканом о стол и пошел в прихожую. Стараясь говорить громче, он задрал голову и прокричал около лестницы: — Мам? Пап? Просыпайтесь, петушок пропел давно!

Клара побежала за ним, схватила за руку и взмолилась:

— Том! Что ты делаешь?

— То, что мне следовало бы давно сделать, — ответил он. Снова повысив голос, он прокричал. — Спускайтесь сейчас же! Пора просыпаться! — Он посмотрел на Клару и пробормотал: — Нам всем, на хрен, пора проснуться!

Не произнеся больше не слова, он размашистым шагом направился в гостиную и плюхнулся на диван, сел как вкопанный и мрачно уставился в одну точку.

Клара с ужасом наблюдала за ним. Стоит ли ей позвонить в полицию? Поглядывая на Мака, она, не спеша, стала продвигаться в сторону прихожей, где на перилах болталась ее сумочка. Если ей удастся незаметно от Тома вытащить из сумочки телефон, она сможет отойти в уголок, где ее не будет слышно, и набрать номер экстренной помощи 999. Сама того не замечая, Клара уронила на пол фотографию, которую держала в руке.

Но прежде, чем ей удалось улизнуть, Том нагнулся и поднял снимок.

— Что это? — спросил он.

Она остановилась на полпути.

— Ничего. Просто фотография, которую я нашла у Люка, — сказала она нервно. — Я не знаю, кто это. Я ее обнаружила в…

Том удивленно нахмурил брови и с любопытством посмотрел на нее.

— Ты не знаешь, кто это? Что ты говоришь… Это, конечно же, Эмили, моя сестра Эмили.

Повисла гробовая тишина. И потом Клара и Мак в один голос воскликнули: «Что?»

— Моя сестра. — Он взглянул на снимок. — Я не знал, что у Люка было ее фото, думал, мои драгоценные родители полностью уничтожили все следы Эмили. Как-никак, люди вытворяют всякую безумную хрень, если их мучает совесть.

Но Клара не слушала его.

— Эмили? Это вот Эмили?

Том озадаченно посмотрел на их удивленные лица.

— Ну да. Конечно, это она. Почему вы спрашиваете? А кто это по-вашему?

— Но я встречалась с Эмили, — сообщила Клара, от волнения она говорила на повышенных тонах. — Это не…

— Ты встречалась..? — Он уставился на нее. — Нет, это не так. Она исчезла почти двадцать лет назад. Как ты вообще могла с ней встречаться?

Клара обернулась в сторону Мака, но заметила, что он искал что-то в своей сумке.

— Мне написал кто-то от имени Эмили, — сказала она, вновь обращаясь к Тому. — Мы договорились о встрече в баре, она была у меня дома. Но если на снимке Эмили, то с кем я общалась?

Они уставились друг на друга.

— Клара? — Мак достал свой ноутбук и включил его. Он подошел к ним с компьютером. — Это с ней ты встречалась, не так ли?

Клара посмотрела на экран и увидела фотографию Эмили, точнее той женщины, которая себя за нее выдавала. Снимок был не очень резким, она была запечатлена в профиль в толпе людей.

— Откуда он у тебя? — спросила Клара Мака.

Румянец залил лицо Мака и он отвел глаза.

— Я ее сфотографировал. Когда ты собиралась на встречу с ней в баре в тот первый раз… — Он поймал ее удивленный взгляд. — Я волновался, — сказал он, защищаясь, — понимал, ты была против, чтобы я пошел вместе с тобой, но я хотел удостовериться, что это не ловушка, что ты не встречаешься с кем-то, кто представляет опасность. Я ждал в соседнем с баром подъезде чуть дальше по улице, и когда вы расстались, я проследил за ней, чтобы выяснить, куда она направится. Мне все казалось очень подозрительным.

Ее глаза расширились.

— Так это тебя я видела той ночью! Я думала, мне это померещилось. — Клара посмотрела на снимок. — До какого места ты дошел за ней?

— До станции метро Шордич. Как обычно, на шее у меня болталась моя Лейка. Когда она покупала билетик, я сделал снимок, но она обернулась и засекла меня. Тогда я с нахальным видом пошел дальше, сел в метро и поехал домой.

Клара в ужасе уставилась на него.

— Какой фотоаппарат ты только что назвал?

— Лейка, которая…

— Которая пропала из твоей квартиры?

— Да.

— Она могла той ночью выследить, где ты живешь?

Он задумался.

— Мне кажется, я ее не видел, но это был час пик, народу тьма тьмущая.

— Значит, есть такая вероятность, что она шла за тобой. Она могла позже забраться в квартиру и стащить Лейку, понимая, что в фотоаппарате сохранен ее снимок.

Мак посмотрел на нее.

— Да, наверное, — сказал он.

— Тогда, если эта женщина не Эмили, — сказала Клара, — то кто, черт побери, она? С кем я встречалась?

Том все еще вглядывался в фотографию на экране ноутбука.

— Я ее знаю, — сказал он. — Я знаю эту женщину.

Мак и Клара развернулись в его сторону и внимательно на него посмотрели.

— Я с ней встречался, когда сдавал квалификационный экзамен в Манчестере, около — дайте вспомнить — десяти лет назад или вроде того. Ее зовут Ханна. — Он недоуменно покачал головой. — Но я не понимаю. Зачем ей выдавать себя за мою сестру?

— Как ты с ней познакомился? — спросил Мак.

— Она ответила на объявление по аренде комнаты в доме, где я жил. Я сдал комнату кому-то другому, слава богу, но после этого она стала повсюду попадаться мне на глаза. Куда бы я ни шел — в супермаркет, паб или спортклуб, не важно — я обязательно сталкивался с ней. Я мог обернуться и увидеть, как она пялится на меня. Но стоило мне приблизиться к ней, она сразу же уходила. Это было чертовски странно. А потом, внезапно, она исчезла. Ушла в никуда и больше я ее не видел.

Клара озадаченно слушала его.

— Но кто она такая? Все это не имеет никакого смысла.

В этот момент на лестнице послышались шаги, и в комнату вошли Роуз и Оливер в своих халатах, немного помятые и заторможенные после сна.

— Что здесь происходит? — спросил Оливер. Он удивился, увидев своего сына. — Том? Что ты здесь делаешь?

Клара взглянула на Тома, потом сказала, обращаясь с Роуз и Оливеру:

— Здесь происходит что-то очень странное.

Роуз поднесла руку ко рту.

— Что? — спросила она нервно. — Что такое?

— Я нашла этот снимок дома, — сказала Клара, передавая его Роуз. — Я подумала, что это может быть кто-то… ну, как бы там ни было, я не знала, кто это.

Было заметно, как Роуз вздрогнула при виде фотографии.

— Эмили, — прошептала она с болью в лице.

Оливер приблизился к ней и встал рядом, они с молчаливой тоской смотрели на дочь.

— Дело в том, — сказала Клара, — что после обращения по телевидению со мной вышел на связь кто-то, выдававший себя за Эмили.

Они пронзили ее взглядом.

— Что? — еле слышно проговорил Оливер.

— Мы встретились… и через какое-то время я наткнулась на эту фотографию в шкафу Люка с файлами, не подозревая, что девушка на ней и есть настоящая Эмили.

Роуз и Оливер сильно побледнели.

— Как она выглядела, эта женщина? — чуть ли не прошептала Роуз.

— Вот, — сказал Мак. — У меня есть ее фотография. — Он передал им свой ноутбук, и они надолго уставились в экран.

Роуз затряслась всем телом, не в силах с собой сладить.

— Ох, — сказала она. — Боже милостивый, Оливер.

— Вы ее знаете? — потребовал ответа Том.

Помолчав, Оливер произнес:

— Да. Мы ее знаем.

Роуз почти закричала.

— Оливер, — умоляла она. — Нет! Ты меня слышишь? Не смей!

Все стояли, разинув рты, в то время как Оливер тяжело опустился в кресло. В руках он все еще держал ноутбук. В итоге он вздохнул и проговорил:

— Хватит, Роуз, пора перестать.

Они бесконечно долго смотрели друг на друга, пока, наконец, Оливер не повернулся вновь к Тому.

— Эта женщину зовут Ханна Дженнингс, — сказал он негромко. — Она моя дочь.

24

Озерный край, 2017

Когда я думаю о моей прежней жизни, той, которая осталась в прошлом, то представляю себе нашу деревню в Кэмбриджшире, дом, в котором мы жили шестнадцать лет — Даг, Ханна, Тоби и я. Иногда я спрашиваю себя, вспоминают ли нас наши бывшие соседи, помнят ли они о семье, которая когда-то жила среди них в одном из ряда ничем не примечательных коттеджей около Сент-Данстан-Хилла. Но конечно же, они нас помнят: а как иначе? В конце концов Ханна Дженнингс стала притчей во языцех, а семья Дженнингс появилась на первых страницах газет. Как, после всего этого кошмара, забыть о том, кем она была и что сотворила?

Когда мне было хорошо за двадцать, мы еще жили с Дагом в Саффолке, я работала медсестрой в отделении педиатрии в Окружном госпитале, где Роуз Лоусон проходила курс подготовки специалистов в области детской хирургии. Наверное, ей было тогда в районе тридцати, но она уже пользовалась большим авторитетом в госпитале, и было понятно, что все старшие врачи-консультанты пророчат ей блестящее будущее. Мне всегда казалось, что нужно обладать специальным складом характера, чтобы стать хирургом: требовались долгие годы учебы, амбициозность, талант и целеустремленность.

Она знала всех по именам в отделении, часто останавливалась, чтобы расспросить о наших семьях и поболтать о своей. Если не ошибаюсь, она состояла в браке с Оливером уже несколько лет и у них подрастала очаровательная малышка Эмили. Помню, как однажды утром в субботу я случайно столкнулась с ними в большом супермаркете «Сейнсбури» в городе. Я их заметила, когда мы с Дагом запасались продуктами на неделю вперед. Оливер оказался высоким, привлекательным мужчиной, они с Роуз смеялись над чем-то вместе, выглядели такими счастливыми, неразлучными, и меня пленила эта красивая, идеальная семья. Когда Роуз увидела нас и подошла, мы улыбнулись и представили друг другу наших мужей. Я знала, что Оливер — профессор в университете, состоявшийся писатель, и испытывала к нему своего рода благоговение, мы оба с Дагом испытывали; в жизни Оливер производил приятное впечатление, сразу было заметно, он довольно милый и немного застенчивый, хотя и успешный человек.

Мы немного поболтали. Роуз рассказала, что они недавно купили огромный дом, «Ивы», недалеко от нашей деревни. Роуз назвала его «полной развалиной» и посмеялась, что им придется провести годы, занимаясь его ремонтом, поскольку они с мужем были полными профанами в этой области. Тогда Даг сказал, что он строитель, дал небольшой совет и предложил зайти к ним взглянуть на дом, чему они, казалось, очень обрадовались.

На обратном пути я размышляла о Роуз и Оливере, об их восхитительной дочери и о том, что они все выглядели такими счастливыми и довольными. Почти сразу после свадьбы я перестала принимать таблетки, и к моменту нашей встречи беспокойство и страх уже плотно засели у меня внутри, потому что месяц за месяцем, год за годом, месячные начинались идеально в срок, и думаю, что в глубине души я знала, что с этим было что-то кардинально не так. По дороге домой я подумала о семье Лоусонов и, закрыв глаза, многократно повторила заветное желание, чтобы в один прекрасный день мы стали такими же счастливыми, как они.

Какой бы милой Роуз ни была, люди вроде меня редко водили дружбу с такими людьми, как Роуз. Несмотря на небольшую разницу в возрасте, разница в нашем социальном статусе и образовании была огромной. Однако в действительности через шесть месяцев после встречи в «Сейнсбури» мы стали друзьями в результате череды событий, благодаря которым между нами установилась особенная связь. Думаю, все было делом случая, мы оказались в правильном месте в правильное время — по крайней мере, нам так тогда казалось. Оглядываясь назад, сейчас я не уверена, что наша дружба оказалась «счастливой», особенно учитывая все последующие события.

* * *

Все началось с того, что из-за нехватки персонала меня временно перевели в родильное отделение. Будучи педиатрической медицинской сестрой я давно привыкла работать с детьми, пряча все личное в маленькую коробочку глубоко внутри себя во время общения с моими маленькими пациентами. Совсем иное дело — работа в родильном отделении. Перевод совпал по времени с моей непродолжительной неудачной беременностью, закончившейся выкидышем. Я впервые смогла забеременеть, столько радости, облегчения и надежды было связано с тем положительным тестом на беременность. Мы с трудом сдерживались, сердце выскакивало изнутри, мы боялись лишний раз вздохнуть, благодарили Бога за то, что наконец все будет хорошо.

Но через несколько недель я почувствовала первые спазмы и боль внизу живота. Я старалась убедить себя в том, что ничего дурного не происходит, но потом появилась головная боль, слабость, и в итоге, как я и предполагала, алые пятна и открывшееся затем кровотечение не оставили никаких сомнений в том, что жизнь моего ребенка постепенно прекращалась, так и не успев по-настоящему начаться. Я была опустошена и абсолютно безутешна. Даг старался сохранять позитивный настрой: по его словам, хорошая новость заключалась в том, что я все-таки способна забеременеть и, возможно, в следующий раз все «срастется». Несколько часов кряду он держал меня за руку, пока я рыдала, но мне это не помогло, ничего не могло помочь.

А потом, по какой-то невероятно злой иронии судьбы, уже через два дня меня перевели в родильное отделение. Я была вынуждена присутствовать при появлении на свет одного младенца за другим, безостановочно, несмотря на то что рождение каждого последующего ребенка действовало на меня как удар ножом в сердце, а один случай сломил меня окончательно. У молодой наркоманки Кэндис, которой не исполнилось еще и двадцати лет, сразу же после родов социальные работники забрали в дом малютки уже третьего ребенка (если не четвертого, как поговаривали), она на это взирала с каменным лицом, невозмутимо и безразлично — так мне тогда показалось, сейчас же, оглядываясь назад, думаю, я ошибалась. Но такая несправедливость разорвала мне сердце. Я все бы отдала за то, чтобы быть матерью того младенца.

Шел тысяча девятьсот восьмидесятый год. Мы недавно узнали об ЭКО или, как тогда говорили, о «детях из пробирки», в те дни этот метод воспринимался как весьма сомнительный — «ох уж эта наука». Таким, как я, это точно было не по карману ни тогда, ни многие годы спустя. Возможно, в конечном итоге, я бы со всем смирилась, возможно, с радостью решилась бы на усыновление подобно многим миллионам пар. Но в те времена ход моих мыслей был абсолютно иным: как будто острое желание и физическая потребность были сильнее меня, я не могла их ни сдерживать, ни контролировать.

В то самое утро, когда новорожденного забрали органы опеки, я выскользнула из родильного блока и закрылась в первой же попавшейся мне подсобке. Я зажала рот руками, чтобы заглушить рвущиеся рыдания, но это было выше моих сил, у меня началась истерика. Потом дверь открылась и, к моему ужасу, туда зашла Роуз Лоусон, ее взгляд был прикован к листку, который она держала в руке, как я предполагаю — с перечнем необходимых ей медицинских принадлежностей. При виде меня она застыла.

— Бет? — удивилась она. — Ради всего святого, в чем дело? Что произошло?

Я не могла говорить, и Роуз повела себя так, как и ожидалось. Не промолвив больше не слова, она подошла и обняла меня, словно не было в мире ничего естественнее. Непринужденная любезность, которую я никогда не забуду. Я плакала без остановки, пока плечо ее белого халата не промокло насквозь и постепенно она выудила из меня всю правду.

— Бет, мне так жаль, — проговорила Роуз, и я могу сказать, что она была искренна.

Кто-то попытался зайти к нам, но Роуз подперла дверь ногой и громогласно объявила:

— Извините, здесь занято, большое спасибо. Рядом, должно быть, свободно. — Она мне подмигнула, и я рассмеялась.

В то утро она сказала много правильных вещей, успокоила меня и подбодрила.

— Дорогая, послушай меня, — сказала она. — Я знаю, тебе сейчас все представляется в мрачном свете, но в один прекрасный день ты станешь замечательной мамой, поверь мне. Ты все еще очень молода. Вот увидишь, через год или два ты иначе будешь смотреть на вещи.

Из уст других людей это прозвучало бы банально, думаю, так оно и было, но тем не менее ее слова мне помогли, ведь она говорила от чистого сердца, и когда такие слова произносит кто-то вроде Роуз, все выглядит не совсем безнадежно.

После этого дня, если мне доводилось пройти мимо нее в отделении, столкнуться с ней в столовой, чайной комнате или где-то еще, она старалась остановить меня и расспросить о моем состоянии или просто положить мне на плечо руку. Было мило с ее стороны оказывать мне поддержку — это не меняло моего отношения к ситуации в целом, но я не чувствовала себя такой одинокой.

И потом произошло что-то совершенно неожиданное, что укрепило нашу дружбу или связь — называйте, как хотите — еще больше. Поскольку я привыкла везде высматривать ее, отмечая те дни, когда ее дежурство совпадало с моим, то через несколько месяцев после моего возвращения в детское отделение я не могла не заметить в ней перемену. Роуз, которая всегда очень следила за собой — красиво подстриженные и окрашенные волосы, приятный макияж, элегантная одежда, — вдруг полностью себя запустила. Она стала приходить на работу в помятых вещах, осунулась, выглядела нездоровой, на лице от усталости пролегли морщины, словно она не спала уже много дней. Определено что-то было не так, но я стеснялась поинтересоваться у нее — это, как мне кажется, было бы бестактно.

Через пару недель я столкнулась с ней в женском туалете. Я мыла руки, когда Роуз вышла из кабинки с покрасневшими, влажными, как после слез, глазами.

— О, — сказала я, не в силах промолчать. — Роуз, все в порядке?

Она направилась к раковине, словно меня не слышала, и замерла там, уставившись за льющуюся из крана воду. Я не знала, что делать. Спустя какое-то время я дотронулась до ее руки.

— Роуз? Что-нибудь произошло? Я могу помочь?

Она подняла голову и посмотрела так, словно раньше меня не заметила.

— А, — сказала она, — Бет, я… нет, нет, я в порядке. — И вдруг разрыдалась.

— Роуз, что случилось? — спросила я.

Она отмахнулась.

— Нет, нет, пожалуйста, не пытайся быть доброй. Пожалуйста, я этого не вынесу. — Она вытащила бумажное полотенце из диспенсера и приложила его к лицу, потом усмехнулась сквозь слезы. — Странно, никак не могу остановиться, все плачу. Ох, Бет, пожалуйста, не обращай на меня внимания, ты очень любезна. Просто, мне не с кем поговорить, совсем не с кем.

— Но я была уверена, что у вас много друзей, — удивилась я.

— Да, конечно, — согласилась она удрученно. — Мне очень повезло. — И вдруг прошептала: — Мне очень стыдно.

— Вы можете поговорить со мной, — уговаривала ее я. — Я никому не скажу.

После этих слов она потеряла присутствие духа и расплакалась так сильно, словно ее сердце было разбито.

— Бет, это так отвратительно!

Поддавшись порыву, я обняла ее, как когда-то она меня много недель назад.

— Что мне делать? — сказала она. — Что, ради всего святого, мне делать?

И потом она призналась мне, что такого ужасного произошло — Оливер рассказал о связи с одной из студенток в университете.

— Ей девятнадцать, — сказала Роуз. — Девятнадцать!

По словам Оливера, все как-то само получилось и потом просто вышло из-под контроля, что он пытался покончить с этим, но девушка помешалась на нем. Оливер говорит, девушка психически нестабильна, он не понимал, насколько легко ее можно ранить… он просит прощения… и… — Роуз вновь безутешно разрыдалась, не в силах продолжать говорить.

— Ох, — прошептала я, — о, Роуз, мне так жаль.

— Все это низко, — всхлипывая, проговорила она, — унизительно. Как он мог так с нами поступить, Бет? Со мной и Эмили? Как он мог?

Думаю, она не хотела рассказывать мне так много. Но как плотину прорвало: такое облегчение от возможности довериться кому-нибудь. Роуз сказала, что не перенесет, если кому-нибудь из ее друзей или семьи станет об всем известно, да и мне-то она открылась, как мне кажется, только по причине того, что я была слишком далека от ее жизни. Мне всегда говорили, что я умею слушать, возможно, Роуз чувствовала себя в безопасности, вываливая все это на меня. В конце концов она перестала плакать.

— Мне пора, — сказала она. — Пациент может прийти в любую минуту. — Она сделала глубокий вдох и вытерла глаза, но вид у нее был такой безутешный, такой подавленный.

— Как вы… ты отнесешься к тому, чтоб завтра попить кофе со мной? — спросила я. — Где-нибудь в любом месте в городе, подальше от госпиталя.

Мне хотелось показать ей, что она может мне доверять, что я буду хранить секрет и никто на работе ничего не узнает. Я думала, Роуз ответит отказом, но, к моему удивлению, она с благодарностью посмотрела на меня:

— Ты уверена?

После этого у нас вошло в привычку встречаться раз или два в неделю. Мы выбирали тихие, укромные места в городе, а иногда, в отсутствие Оливера, я приходила в ее замечательный дом, «Ивы». Мы стали подругами вопреки всему. Я абсолютно искренне полагаю, что я была единственным человеком, с кем Роуз могла говорить. Я размышляла над тем, что жизнь — странная и грустная штука: получалось, у людей вроде Роуз, со всеми их большими и важными друзьями, нет никого, кроме меня — знакомой незнакомки — кому они могли бы довериться. Первое впечатление о людях часто бывает обманчивым, не так ли? Я изо всех сил старалась утешить Роуз, поскольку очень за нее переживала. Она сказала, что собирается простить Оливера; он понял, что совершил ужасную ошибку и раскаялся.

— Ты правда в состоянии его простить? — спросила я удивленно. Я постаралась представить, как бы я себя чувствовала, если бы Даг обманывал меня. Не думаю, что смогла бы оставить все в прошлом, честно, даже если бы у нас был ребенок.

Выражение ее лица странным образом изменилось, она вдруг перестала выглядеть такой уж уязвимой. По правде говоря, она пришла в ярость.

— Я не позволю этой сучке разрушить мою семью, — бросила она мне в лицо, чем меня, как я помню, сильно шокировала. — Я этого не допущу.

Примерно через неделю Роуз разыскала меня в отделении. Вид у нее был ужасный, я сразу поняла, что что-то случилось. С мертвенно-бледным лицом она затащила меня в пустой кабинет.

— Она в положении, Бет, — сказала Роуз. — Надя. Девушка, которую трахает мой муж.

Никогда не забуду, как она употребила это слово. Я никогда прежде не слышала, чтобы Роуз сквернословила. Но она произнесла это так горько, в ее голосе было столько яда. Я прижала руку ко рту.

— Нет!

— Ей рожать через два месяца, — прокричала Роуз. — Два месяца! Оливер говорит, что узнал об этом только месяц назад и ему не хватило мужества мне рассказать, но он врет, я уверена. А теперь еще она начала названивать нам домой. Она не оставит нас в покое. Она пригрозила открыть всем правду об их отношениях, если он не уйдет от меня к ней. — Роуз с тревогой покачала головой. — Конец его карьере, нам придется уехать, в госпитале все станет известно — всем все станет известно. Друзьям, коллегам, семье… ох, Бет, что делать? Всё — наша чудесная жизнь, наша чудесная семья, — всё будет разрушено! Это унизительно, так невероятно унизительно.

Роуз была вне себя. Я всеми силами постаралась ее успокоить, хотя не знала, что сказать. После этого вечера мы какое-то время не виделись. Она взяла на работе отгул и потом, — то одно, то другое, — незаметно прошло несколько недель, однако я не переставала волноваться за нее. Иногда мы пересекались на работе, но она была или занята, или спешила по делам. И когда, наконец, нам удалось встретиться, Роуз показалась мне более спокойной, покорной, словно она начала потихоньку свыкаться со всей ситуацией в целом. Я знала, что девушка, Надя, должна родить в конце марта, и когда срок родов приблизился, а затем прошел, я была удивлена, что Роуз не ищет со мной встречи. Я подумала, что она решила принять все как есть и вернуться к нормальной жизни.

Но однажды поздно вечером, около девяти часов, мы с Дагом только собрались посмотреть телевизор, как раздался стук в дверь. Мы удивленно переглянулись, и когда я пошла открывать дверь, на пороге увидела Роуз и Оливера, а позади них — коляску со спящей Эмили.

— В чем дело? — спросила я. — Что стряслось?

У них был такой чудной вид: они испуганно уставились на меня с выпученными глазами.

Первой тишину прервала Роуз, она говорила странным, не своим голосом.

— Бет, — произнесла она. — Ты должна нам помочь. Кроме тебя — некому.

25

Саффолк, 2017

В гостиной «Ив» долго никто не мог пошевелиться, словно все были парализованы заявлением Оливера. Первым заговорил Том:

— Кто? — сказал он еле слышно. — Она твоя… кто?

В этот момент Роуз издала слабый стон и, опустив голову, горько зарыдала, уткнувшись в ладони. Никто не сдвинулся с места, чтобы ее утешить. Шокирующее признание Оливера отзывалось эхом в голове Клары, пока она всматривалась в лица присутствующих. Это, конечно, была шутка, не иначе? Она взглянула на Мака, но он, как все, недоуменно уставился на Оливера.

— До твоего рождения, когда Эмили была еще малышкой, — сказал Оливер, — у меня случился роман с одной из моих студенток. — Он замолчал и в упор посмотрел на Клару, но она смущенно отвела взгляд. — Я был глупцом, безвольным дураком, меня ничто не оправдывает и я не намерен защищаться. Теперь я знаю, это была самая страшная ошибка в моей жизни и с тех пор я жалею о ней каждый день. — Он повернулся к Тому: — Я не заслуживаю прощения, но хочу, по крайней мере, постараться объяснить. — Он помолчал, тишину прерывали лишь всхлипывания Роуз. — Ее звали Надя и она была моей студенткой. Мы сблизились, думаю, я был слишком увлечен ею, слишком польщен ее вниманием, чтобы осознать, что у нее проблемы, что она очень неуравновешенна. Только позднее я узнал, насколько сильно она неуравновешенна.

Клара смотрела на него с благоговейным ужасом. Этот великолепный мужчина, любящий отец и преданный супруг, которым она восторгалась, которого полюбила с момента их первой встречи оказался обманщиком? Предал свою жену и ребенка из-за беззащитной девушки намного моложе его? Клара слушала, как он говорил, и горький тяжелый ком шевелился у нее в горле, мешая дышать. Впервые после их знакомства Клара взглянула на Оливера совсем другими глазами. Она посмотрела на совсем притихшего Тома, который не отводил взгляда от лица отца.

— Твою мать абсолютно не в чем винить, — продолжил Оливер. — Эмили была совсем маленькой, я совершил предательство, за которое несу всю полноту ответственности. Когда я взялся за ум и прекратил связь между нами с Надей… — он остановился, сглотнул, посмотрел на каждого из них, — я не знал, что она уже была беременна моим ребенком.

На этих словах Роуз резко повернула голову.

— Не надо, Оливер, — крикнула она. — Ты мне обещал.

Оливер ответил мягко:

— Роуз, разве ты не понимаешь? Мы больше ничего не можем сделать. Она победила. Ханна победила.

Том мотнул головой.

— Какого черта ты несешь, пап? — сказал он. — Что значит «она победила»?

Оливер передернулся от злости.

— Крошечную Ханну удочерила женщина по имени Бет Дженнингс и ее муж. Ханна росла с мыслью, что они ее биологические родители, но в возрасте семи лет ей открылась правда.

— Что ты ее настоящий отец, — холодно сказал Том.

— Это и то, что произошло с Надей, ее матерью.

Том разочарованно покачал головой.

— Ну, и что же с ней произошло?

Оливер посмотрел на Роуз, что-то, таящее в себе боль, промелькнуло между ними. Роуз откашлялась и произнесла:

— Она умерла. Надя умерла. Это только моя вина.

Клара замерла, не веря своим ушам, и бросила на Мака удивленный взгляд.

— Что ты имеешь ввиду? — спросила она.

— Когда Оливер мне признался, что Надя беременна и прекратил с ней отношения, Надя стала им просто одержима, — сказала Роуз. — Она преследовала его — нас обоих — никого не оставляла в покое. Сказала, что в университете всё станет известно и карьере Оливера придет конец. — Роуз повернулась к Тому. — Твой отец заверил ее, что будет давать деньги на содержание ребенка, но ей этого было мало. Ей был нужен он. Одержимая маньячка, она бы не успокоилась, пока не заполучила бы Оливера, пока он не оставил бы меня и Эмили ради нее.

Повисла тишина, все трое безмолвно взирали на Роуз.

— Я договорилась с ней о встрече, — продолжила Роуз. — Хотела заставить ее одуматься. И если это не сработало бы, то я была готова предложить ей денег достаточно для того, чтобы уехать и начать новую жизнь где-нибудь в другом месте. Я попросила ее встретиться со мной подальше от людских глаз. Обычно я выгуливала собак около «Вдовьей скалы» над пляжем в Данвиче, вам он знаком, конечно. Казалось, это место было ничем не хуже остальных, находившихся на равном удалении от наших домов. Как правило, там пустынно, а Надя, я была уверена, устроит скандал. — Роуз замолчала, рассеянно глядя в окно, пока собиралась с мыслями. — Поначалу она вела себя очень спокойно. Но когда я предложила ей денег, если она уедет, сказала, что Оливер не хочет ее видеть ни сейчас, ни в будущем, она просто обезумела. Ее дочка лежала в своей коляске, Эмили спала в своей. Надя разразилась гневной тирадой, несла какой-то бред, кричала, что это несправедливо, когда у Эмили есть отец, а ее дочь будет его лишена. А потом… потом… — Роуз прикрыла лицо руками и расплакалась.

Все трое с ужасом переглянулись.

— Что? — спросил Том. — Что с ней случилось?

— Она спрыгнула, — прошептала Роуз. — Без предупреждения, сделала шаг к краю и спрыгнула, оставив наверху со мной ее бедную малышку. Я подбежала к краю и посмотрела вниз, ее тело… Господи, это так ужасно, так страшно, ее тело было там, на камнях, а потом его смыло волной.

— Боже мой, — прошептал Том.

— Мы позже узнали, что она и раньше пыталась покончить жизнь самоубийством, и что ей поставили диагноз «биполярное расстройство» задолго до встречи с твоим отцом. Я не знала, что делать, — воскликнула Роуз, — у меня был шок. Я взяла новорожденную девочку, достала ее из коляски и положила рядом с Эмили, потом побежала. Я испугалась, люди будут думать, что это я ее столкнула, заставила или надоумила спрыгнуть, а выплыви на поверхность вся правда об их отношениях с твоим отцом, то все бы решили, что я всё подстроила. Я ничего не соображала, запаниковала и просто побежала, поскольку не представляла, что еще могу сделать.

Долгое время спустя после того, как Роуз закончила своей рассказ, Роуз и Том безмолвно стояли посреди комнаты, а Оливер сидел, обхватив голову руками. Проплывающие за окном облака затянули луну и бесконечные пустынные поля вдруг погрузились в темноту.

26

Саффолк, 1981

Я не сразу заметила ребенка. Роуз и Оливер выглядели так ужасно, были в таком состоянии, что только через несколько секунд я увидела, что Роуз держала крошечное создание, закутанное в одеяльце. Странно, но я сразу догадалась; до того, как они что-либо сказали, я уже знала, чей это ребенок.

— О, Роуз, — проговорила я.

— Бет, нам нужна твоя помощь, — ответила она.

И тут в коридоре появился Даг.

— Что происходит? — спросил он, оглядывая их четверых.

Но Роуз продолжала сверлить меня глазами.

— Произошло несчастье, Бет, — тихо произнесла она охрипшим голосом. — Произошло ужасное несчастье, и ты должна нам помочь.

После того как мы все сели в нашей гостиной и Роуз начала рассказывать о случившемся, воцарилась мертвая тишина. Когда она дошла до того момента, где Надя спрыгнула со скалы, я охнула, а Даг поднялся на ноги.

— И ты не позвала береговую охрану, полицию? — недоумевал он. — О чем, черт побери, ты думала? Просто побежала? Забрала ребенка и побежала? — Он повернулся сначала к Оливеру, потом ко мне. — Ради всего святого, мы должны кому-нибудь рассказать!

Роуз уставилась на него, на лице ни кровинки, только блеск испуганных глаз. У нее на руках зашевелился ребенок.

— Даг, — сказала я решительно, — сядь. — Он был так удивлен, что беспрекословно повиновался. Я подошла к Роуз и бережно взяла ребенка из ее рук. Господи, она была совсем крошкой. Такая крошечная-крошечная. Думаю, сработал мой инстинкт медицинской сестры, потому что вдруг я почувствовала себя очень спокойно. — У тебя есть питание и подгузники для нее? — спросила я.

Роуз ничего не ответила, лишь посмотрела непонимающе, тогда мне пришлось подойти к ней и, положив руку на ее плечо, повторить свой вопрос, громко и четко. Я заметила, как сильно ее трясло.

В конце концов, она кивнула.

— Да, да — посмотри в сумке внизу коляски Эмили. Мы остановились по дороге. В ее бутылочке еще оставалось молоко… Может, это грудное. — Она прижала руку ко рту. — О боже, — сказала она, всхлипывая, — о боже.

— О’кей, — сказала я. — Хорошо. — Я нашла сумку и обратилась к Дагу, протягивая ему бутылочку и банку со смесью «Кау энд Гейт». — Просто сделай так, как написано в инструкции сбоку.

И тут впервые за вечер Оливер подал голос.

— Я сделаю, — сказал он. — Если, конечно, можно. — Вид у него был кроткий и нерешительный; что только стало с тем лихим очаровательным мужчиной, которого я встретила в супермаркете. По правде говоря, он выглядел таким забитым, запуганным… что — честно — у меня для него было только одно слово — тряпка. Я вдруг осознала, что испытываю холодное презрение к этому человеку. Я отвернулась и кивнула, а он поплелся за Дагом на кухню.

Роуз снова расплакалась.

— Эта несчастная женщина, — сказала она. — Ох, Бет, эта несчастная, несчастная женщина.

Это забавно, потому что я держу ребенка на руках в то время как безутешная Роуз смотрит на меня с тревогой, мне известно, что ночью погибла женщина, но я сохраняю полное спокойствие. А эти большие важные люди, такие умные, такие успешные по сравнению со мной, сидят в моей гостиной, несчастные и до смерти перепуганные, и умоляют меня все уладить. Я прижимаю к себе маленькую Лану — так ее тогда звали — я знаю, о чем меня попросит Роуз.

Когда вернулся Оливер с бутылочкой молока в руке, он постоял в нерешительности, а потом передал ее мне.

— Хочешь сам это сделать? — спросила я его.

Я немного приподняла малышку и предложила ему взять ее, он стрельнул глазами в сторону Роуз, увидел, как она коротко мотнула головой, обескураженно опустил голову и отвернулся. Навсегда запомню чувство отвращения, которое я тогда испытала по отношению к этому мужчине. Раньше я думала, что он и Роуз были такими бесподобными людьми, на которых обычно равняются. Но в тот момент я поняла, насколько сильно ошибалась.

Я повернулась к Роуз.

— О чем ты хотела попросить нас?

Надо отдать ей должное: она не стала ходить вокруг да около.

— Ты хочешь ребенка, — сказала она прямо, — ты хочешь малыша. Я все устрою, у тебя будут все необходимые документы из госпиталя, чтобы ты смогла получить свидетельство о рождении, где говорилось бы, что она твоя дочь.

Только Даг выглядел удивленным. Он недоуменно переводил взгляд с одного из нас на другого, пока до него не дошло.

— Вы совсем потеряли рассудок? — сказал он. — Это абсолютное безумие. Вам следует обратиться в полицию и рассказать им все. Я не хочу в этом участвовать. Нас могут арестовать. Пособничество и подстрекательство… кажется, так это называется… или попытка чинить помехи следствию, что-то в этом роде… Совершенно исключено. Это ваши проблемы, не наши.

— А если они решат, что это я убила ее? — вскрикнула Роуз. — Что я ее толкнула? Всплывут подробности о том, кто она такая, и скажут, что это была месть с моей стороны. Даже если меня не обвинят, разразится огромный скандал! Моя карьера… — Она повернулась ко мне, умоляя: — Ты наша единственная надежда, Бет. Разве ты всегда не мечтала о ребенке? Теперь наконец-то ты можешь стать матерью. Пожалуйста, Бет! Пожалуйста!

Я молча развернулась к Дагу.

— Нет, — сказал он. — Исключено. Если ты хочешь усыновить ребенка, мы можем это сделать официальным путем. Мы не должны вмешиваться. Если в полиции дознаются, что мы взяли ребенка, который нам не принадлежит, то можешь забыть о свидетельстве о рождении… если им станет известно, что мы знали о том, что произошло с этой несчастной женщиной и ничего им не сказали… А ее родственники? Семья? Это неправильно, Бет, и ты это знаешь.

Я посмотрела на ребенка. Конечно, я знала, что Даг прав, но господи, какая она была хорошенькая! Думаю, я ее сразу полюбила. Она была одинокая и беззащитная, ее мать мертва, ее отец отказался от нее — что с ней теперь будет? Я поднесла ее к лицу и вдохнула восхитительный запах ее кожи. Наверное, я уже тогда знала, что никогда ее не отдам.

Внезапно к Оливеру вернулся голос.

— Все, о чем мы вас просим — это взять ее только на одну ночь. Нас не должны с ней видеть, люди начнут задавать вопросы. Пожалуйста, оставьте ее у себя и обдумайте все хорошенько.

Роуз взяла меня за руку.

— Умоляю, Бет, пожалуйста, помоги нам.

Даг покачал головой, я высвободила свою руку из руки Роуз.

— Даг, — сказала я. — Мы можем поговорить на кухне?

Как только мы прикрыли за собой дверь, Даг прошипел:

— Мы в этом не участвуем, Бет, ни в коем случае.

— Даг, — начала было я, но он меня перебил:

— Это безумная затея. Мы не можем взять чужого ребенка. Сегодня вечером умерла женщина, мы должны сообщить в полицию!

Наверное, мы спорили, перекидываясь фразами, не меньше получаса. Думаю, под конец я его вымотала.

— Только на одну ночь, — пообещала я. — Пусть ребенок выспится в тишине и покое, а мы решим утром, что нам делать. Пожалуйста, Даг, — сказала я. — Пожалуйста.

Вероятно, Даг понимал, что меня не отговорить и в итоге он нехотя согласился.

— Одна ночь, — сказал он. — И все.

Мы вернулись в гостиную.

— Хорошо, — сказала я. — Мы позаботимся о ней. — Я едва могла смотреть на Оливера, когда он благодарил нас, в его глазах читалась признательность и глубокое чувство стыда.

После их ухода мы занялись Ланой. Покормили ее, поменяли подгузник, я соорудила для нее импровизированную кроватку и поставила рядом с нашей. Она была чудесной малышкой, мирной и спокойной. С ней я могла делать все то, чего не позволяла себе с другими детишками в госпитале: с закрытыми глазами я притягивала ее, представляя, что она мой ребенок. Ее головка превосходно помещалась на моем плече, было так хорошо прижимать ее к себе.

Когда она заснула, я сделала глубокий вдох, готовясь к разговору с Дагом.

— Я понимаю весь трагизм ситуации, — начала я осторожно, шепча в темноте, — но это, должно быть, ответ на наши молитвы. Ты слышал, Роуз сказала, что поможет нам со всеми документами, необходимыми для оформления свидетельства о рождении, где Лана будет записана как наша дочь. Они решат, что девочка погибла вместе с матерью и ее тело унесло в море. Никто не узнает.

Он продолжал повторять одно и то же, говоря, что это аморально, что мы можем нарваться на неприятности. Я уже было отчаялась убедить его в обратном. Но через несколько часов Лана проснулась посреди ночи и я передала ее Дагу, а сама побежала готовить ей молоко. Когда я вернулась, он сидел на краешке кровати с Ланой на руках и смотрел на нее с абсолютно новым для меня выражениемлица. Именно такую сцену я представляла себе все эти бесконечные годы, когда надежда сменялась разочарованием, и к горлу подступил комок. Я присела рядышком и молча передала ему бутылочку.

— Я тут подумал, — прошептал он, когда мы смотрели, как она сосет молоко. — Может, ты права? И это наш единственный шанс? Представь, что у нас самих не получится или по какой-то причине нам откажут в усыновлении? Что тогда? — Он вздохнул и добавил: — Не думаю, что когда-нибудь смогу простить себе это.

Я закрыла глаза. Неужели это правда? Неужели мы собираемся это сделать? Осторожно, чтобы не помешать Лане, я обняла его. Мы смотрели, как она снова заснула, ее головка с густыми темными волосами покоилась на его груди. Наша дочь. Меня переполняло счастье.

Все происходящее в последующие дни казалось совершенно нереальным. Практические вопросы, связанные с выполнением родительских обязанностей, страх быть раскрытыми, чувство вины перед настоящей семьей девочки, — все это переплеталось с безмерной радостью от того, что Лана так внезапно и неожиданно вошла в нашу жизнь. Она была безупречна. Как только мы выбрали для нее имя — Ханна, в честь моей бабушки, — так сразу ощутили, что она действительно наша навсегда. Конечно, огромное чувство страха и тревоги не покидало нас. Мы должны были скрывать существование девочки от остального мира пока не придумаем, как ее выдать за свою дочь. К счастью, дом, где мы тогда жили, был в конце переулка, немного в стороне от соседей, так что никто не мог слышать ее плача. Мы поочередно ездили в город за много миль от нашей деревни за питанием и подгузниками.

Мы понимали, что нам требуется план. Я осознавала, что если уж мы решились на большую ложь, то обманывать нужно всех — семью и друзей, без исключения, — к тому же нам было необходимо уехать подальше от деревни в Саффолке, где мы провели всю свою жизнь. Я оставила работу в госпитале. Даг уже давно собирался расширить свой строительный бизнес, поэтому он подал заявку на кредит с тем, чтобы нам переехать в другое место и начать там все заново. Мы начали исследовать деревни и районы в Кембриджшире, соседнем с нами графстве, расположенном за много миль от нашей деревни, где никто бы нас не знал.

Через две недели после появления Ханны в нашей семье я пошла в местный паб пропустить стаканчик с друзьями и поделилась с ними новостью, что мы с Дагом решили разойтись. В гробовой тишине я сообщила им, что уеду ненадолго к подруге из госпиталя, чтобы решить, как мне жить дальше. Я понимала, что слух распространится со скоростью пожара. Вечером того же дня я взяла Ханну и поехала в город рядом с деревней в Кембриджшире, где мы решили обосноваться, и остановилась в отеле на время поиска дома для аренды. Даг оповестил нашего прежнего арендодателя и присоединился к нам через месяц.

Мои родители переехали в Озерный край после нашей женитьбы, поэтому сфабриковать историю оказалось задачей сложной, но разрешимой. Когда я объявила им о своей «беременности», то сказала, что памятуя о моих прежних выкидышах, мы с Дагом решили подождать четыре месяца прежде, чем что-либо рассказывать. Позже мы сообщили им, что девочка родилась на месяц раньше срока и ее поместили на несколько недель в госпиталь в отделение интенсивной терапии для новорожденных, куда к ребенку пускали только его родителей. Затем, перечисляя все сложности, связанные с переездом, нам удалось отсрочить их визит еще на пару месяцев. И поскольку Ханна от природы была довольно миниатюрной, мои родители не догадались об ее истинном возрасте, когда, наконец, приехали познакомиться со своей внучкой. Это оказалось непросто — лгать им было невыносимо, но что еще мне оставалось делать? Мать Дага умерла несколько лет назад, а его отец, живший в Девоне, не очень интересовался новорожденными детьми, так что, хотя бы в этом, нам было попроще.

Что же касается наших друзей, то я сообщила им, что мы с Дагом наладили отношения после того, как узнали о моей беременности, и теперь счастливо живем в Кембриджшире. Да, я ранила чьи-то чувства, сожгла мосты — все так, но это было ничтожной платой.

На деле же все складывалось нам на руку. И я решила, что этому суждено было случиться. Я сказала себе, что не по нашей ошибке все произошло не при самых удачных обстоятельствах. Мы не имели отношения к смерти Нади, а для Ланы в конце концов нашлись бы приемные родители, так пусть лучше ими будем мы, кто так долго и безнадежно ее ждал. Думаю, я гнала от себя мысли о настоящей семье Ханны, о ее бабушке и дедушке, которые скорбели по им обеим — Наде и ее дочери. Я читала сообщения в газетах о самоубийстве Нади и убирала их с глаз долой в попытке навсегда заглушить чувство вины.

И вот неожиданно у нас появился новый дом, новая деревня, новая дочь, новая жизнь. Господи, как же я была счастлива! Я думала, что теперь у меня есть все, о чем я только мечтала. И вскоре мы почувствовали себя обычной нормальной семьей. Даг был очарован Ханной не меньше меня, он сразу свыкся с ролью отца, менял ей подгузники и вставал по ночам наравне со мной, тискал ее и играл с ней, как только находилась свободная минутка. Он так гордился ей, мы оба гордились.

А потом в душу закрались первые маленькие сомнения, но поначалу я их игнорировала, убеждая себя, что это пустяки, плод моего воображения. Иногда мне не спалось по ночам и моя тревога, что с Ханной что-то явно не так, разрасталась до невероятных размеров, я мучилась, пытаясь объяснить себе ее антипатию тем, что она никогда не была моей или тем, что Ханна шестым чувством предугадала, что я не ее родная мать, или даже тем, что все это мои фантазии, вызванные чувством вины за то, при каких ужасных обстоятельствах Ханна появилась в нашей жизни, и за то, о чем мы решили солгать. Но я всегда, — по крайней мере, в первое время, — отметала все сомнения, потому что так отчаянно хотела, чтобы наша с Дагом жизнь, наконец, стала абсолютно идеальной.

27

Саффолк, 2017

В холле часы над лестницей пробили один раз. Давно погас огонь, в комнату проник холод, заставив Клару дрожать в ее тонком джемпере. Теперь все они сидели: Клара и Мак на длинном неудобном диване честерфилд, Роуз и Оливер — в скрипучих креслах. Клеми лежала на полу у них в ногах, периодически издавая беспокойный рычащий звук, несчастно вздергивала брови и смотрела то на хозяина, то на хозяйку. Лишь Том стоял, повернувшись спиной к окну, и слушал свою мать. Он пил не переставая, подливал себе вновь и вновь из бутылки с вином, мрачно взирая на Роуз поверх края стакана.

— Мы прервали все отношения с Бет и Дагом, — продолжила Роуз. — Это было совместное решение, мы подумали, так будет лучше, — сказала Роуз с мольбой в голосе и оглядела присутствующих. — Нам нужно было продолжать жить, что еще нам оставалось? Полиция сразу же пришла к заключению, что смерть Нади наступила в результате самоубийства, предположив, что она умерла одна, и что… что… Лана исчезла в море. — Она посмотрела на Тома. — Позже, когда на свет появился сначала ты, потом твой брат, мы лишь хотели оставить в прошлом это кошмарное происшествие. — Роуз остановилась, как будто у нее что-то сжалось внутри, когда она испуганно произнесла тихим голосом, — так и было, пока семь лет спустя мне неожиданно не позвонила Бет.

— Что ей было нужно? — спросила Клара.

— У нее была истерика, она сказала, что хочет пойти в полицию, что нам необходимо во всем признаться. Можете себе представить, какой шок я испытала, я понятия не имела, в чем причина ее расстройства. Я постаралась ее успокоить, но она была на взводе, и мне пришлось согласиться на встречу. Состояние Бет не улучшилось к тому моменту, как я приехала, она сказала, что Ханна — новое имя Ланы — превратилась в агрессивного ребенка, внушающего ей страх. По словам Бет, эта девочка устроила пожар в доме няньки, причинила боль их собственному сыну и теперь ее брак трещит по швам из-за всего происходящего. Она была убеждена, что Ханна психически нездорова, что от матери она унаследовала проблемы психического характера и теперь Бет несет заслуженное наказание за всю сказанную нами ложь. Бет была сама не своя и мои попытки урезонить ее ни к чему не привели, она лишь повторяла, что ее гложет чувство вины и поэтому она должна пойти в полицию и признаться в том, что они нелегально взяли себе ребенка. Она все время возвращалась к обстоятельствам смерти Нади и сожалела, что они выдали Ханну за свою дочь. Кроме того, Бет была уверена, что Ханна нуждается в профессиональной помощи, следовательно, врачам важно знать ее настоящую медицинскую историю. Чем больше я старалась ее отговорить, тем подавленнее она становилась. И я решила, что мне ничего другого не оставалось, как уйти. Я попросила ее никогда мне не звонить впредь.

Воцарилась тишина. Клара через всю комнату посмотрела на Оливера, который ссутулившись сидел в кресле и слушал жену, прикрыв ладонями лицо.

— Я думала, — продолжила Роуз, — вернее, надеялась, что на этом истории конец. Но я, конечно, ошиблась. Она подняла голову и встретилась взглядом с Кларой. — Потому что Ханна была там во время нашей беседы на кухне, пряталась в соседней комнате и ловила каждое сказанное нами слово. Она подслушала весь наш разговор с Бет. Ей было семь лет, когда ей открылась вся правда о том, кто ее родители и как умерла ее родная мать. Вся.

Клара прикрыла рот рукой.

— Боже, бедный ребенок.

Роуз несколько недоуменно посмотрела на нее, словно, как подумала Клара, страдания Ханны волновали ее меньше всего в этой истории.

— Я узнала о том, что Ханна нас подслушала, только много лет спустя, вновь увидевшись с Бет, — продолжила она, — но было слишком поздно. Между тем Ханна выросла, постепенно становясь все более одержимой, зацикленной на том, что она узнала. Ханна помешалась на нас с Оливером, на всех нас — ее «настоящей» семье, как она думала. Ей было известно, в каком госпитале работала Бет, и через него она меня выследила. Ханна начала пропускать школу, приезжала сюда на поезде и шла за Оливером до работы или стояла за воротами школы; мало-помалу в ней копилась злоба. — Роуз посмотрела на Тома. — Она считала, что у вас, дети, идеальная жизнь, которую она тоже заслужила.

— Вы не встретились? — гневно спросил Том. — Не поговорили с ней?

— Мы не знали! — воскликнула Роуз. — Даже Бет была не в курсе до последнего. Ханна всегда держалась на расстоянии, не подходила близко, старалась, чтобы ее не рассекретили. Мы даже не догадывались, что ей было о нас известно! А потом, когда ей было шестнадцать, а Эмили только исполнилось восемнадцать, она придумала способ, как им познакомиться. Они стали подругами.

— И вы все еще не догадывались о том, кто она? — спросила Клара.

— Нет! Она представилась Эмили как Бэкки, никогда не приходила к нам в дом, да и навряд ли я узнала бы ее, появись она здесь. Мы понимали, что у Эмили новая подруга, но я не видела связи. Да и с чего бы? Дженнингсы жили за много миль отсюда в Кембриджшире, я не знала, что Ханне о нас известно и никаких оснований подозревать что-либо у меня не было.

— Так как же все выяснилось? — спросил Мак.

Тут Роуз снова разрыдалась.

— Однажды вечером Ханна открылась Эмили. Выложила все как на духу. Назвала свое настоящее имя и сообщила, что Оливер ее отец, поэтому они с Эмили — сводные сестры, и что мы отдали Ханну едва знакомым людям, чтобы только избавиться от нее.

— Господи, — проговорил Том.

— Но это еще не самое страшное. Ханна знала, я была единственным человеком, видевшим, как погибла ее мать, и все эти годы она внушала себе, что это я убила Надю, столкнув ее с обрыва.

— И Эмили ей поверила? — спросил Том.

Роуз вытерла глаза.

— Нет, слава богу. Я, конечно, назвала это ложью, сказала, что только видела как Надя спрыгнула, но это не заглушило гнев Эмили, обрушившийся на нас обоих. Она была в ярости от того, что Оливер мне изменял, что мы скрыли от нее существование сводной сестры, что я «выгораживала» ее отца. Эмили сказала, мы ей отвратительны и она не собирается нас прощать. Вы ее знаете — человек с принципами, на сто процентов знающий что правильно, а что нет. Не в наших силах было удержать ее — упрямую и своенравную девушку. Она сообщила о своем решении уйти, поскольку не желала нас больше видеть. Что оставалось делать? Ей было восемнадцать! Заставить ее остаться я не могла.

— То есть вы просто дали ей уйти? — сказал Том.

— О, дорогой, она так сильно на нас разозлилась. Я подумала, она уйдет на несколько дней, может, на неделю, а потом вернется, когда успокоится. С юридической точки зрения она была совершеннолетней, я не могла ее остановить. Но Эмили не вернулась. Ее поиски не дали никаких результатов. На следующий день позвонила Ханна и сообщила издевательским тоном, что ей известно, где Эмили, сказала, что мы это заслужили и будем расплачиваться до конца своей жизни, что она заберет у нас всех детей, по одному.

— Почему вы ничего мне не сказали! — вскрикнул Том. — У вас не было права скрывать это от меня!

— Мы хотели уберечь тебя от…

— Но вам не удалось! Не уберегли! Вы совсем спятили? Вам не приходило в голову, что я что-то подозревал? По вашему, я не слышал, как вы с отцом шушукались по углам, шептались, когда думали, что мы с Люком уже спим? Однажды вечером я услышал, как ты сказала это открыто. Я слышал, как ты обвинила отца: якобы из-за него ушла Эмили, не в силах простить ему то, что он сделал, поэтому она и оставила нас.

Роуз изменилась в лице.

— Ты это слышал?

— А как ты думаешь, почему мне было невыносимо находиться вместе с вами? Я знал, что вам известно о причинах ухода Эмили. Слово «вина» было написано у вас на лбу. Я не говорил с вами открыто, потому что… мне было пятнадцать и мне было проще напиться, принять дозу и не появляться дома всю ночь, засунуть голову в песок. Но я вас ненавидел, я чертовски вас ненавидел за то, что вы лгали мне, делали вид, что вам неизвестно отчего наша семья распалась. — Он повернулся к отцу. — Я знал, что это была твоя вина, ты заставил ее уйти. Я только не знал, почему.

Клара неотрывно смотрела на Тома, вдруг для всего, что ее раньше так смущало в нем, нашлось объяснение, и она испытала прилив сострадания.

— А когда Люк пропал, — продолжил Том, — снова что-то было не так в том, как вы отреагировали. Как тогда с Эмили, я был уверен, вы что-то скрываете. Я не видел ни шока, ни потрясения на ваших лицах, лишь чувство вины. Я заметил, как вы переглядываетесь, а потом услышал, как ты, отец, молишь мать о прощении, обещая, что с Люком все будет хорошо. Я задал вам прямой вопрос прямо на этой гребаной кухне — в тот день еще Мак и Клара заехали к нам, — я спросил, известно ли вам где Люк, и вы ответили отрицательно! Вы обманули! Я знал, что вы лжете. Теперь я понимаю, почему. Это она, да? Люк у этой чертовой женщины! У Ханны, моей сводной сестры.

Роуз с несчастным видом кивнула.

— Да, — прошептала она.

— Ей известно, где Эмили?

— Мы не знаем. Ей нравится иногда дразнить нас: она то говорит, что ей это известно, то все отрицает. Мы так и не разобрались, чему верить, а чему — нет.

— А что ей было нужно от меня? Зачем она подходила ко мне в Манчестере несколько лет назад?

— Это месть, — ответил Оливер спокойно. — И деньги. После того как Ханна связалась с тобой в Манчестере, она начала постоянно названивать нам, сообщила, что видела тебя и угрожала открыть тебе всю правду, что не в наших силах будет помешать ей. Сказала, что как только покончит с этим, ты не захочешь нас больше видеть, исчезнешь из нашей жизни подобно своей сестре. Ханна сказала, что все вскроется — моя измена, то, как ее отдали в младенческом возрасте, нелепая ложь о предполагаемом убийстве ее матери, всё это. Она осознавала, что у нее нет доказательств ни по одному из этих пунктов, поэтому ничего лучше не смогла придумать, как наказать нас, раня наших детей. Мы старались оградить вас от этого!

— Черт, господи боже! Вам не приходило в голову мне все рассказать? По-вашему, я не должен был знать о психопатке, которая вертелась вокруг меня?

Оливер опустил голову.

— Мы заплатили кучу денег. Тысячи и тысячи фунтов, чтобы она оставила тебя в покое. Ханна была на мели, ей негде было жить, она бродяжничала… побывала в стольких передрягах, наркотики, тюрьма…

— Тюрьма? — спросила Клара.

— Мы заплатили денег и это сработало. Она исчезла из нашей жизни на десять лет. Я нанял частного детектива, который выследил ее и стал за ней присматривать. Ее жизнь… она падала все ниже и ниже… была наркоманкой, проституткой, вечно не в ладах с полицией. Ханна была не в том состоянии, чтобы вести боевые действия против нас, так что она оставила нас в покое на какое-то время.

Клара не могла больше молчать.

— Это ваша дочь. Ваша дочь! Ваша плоть и кровь, как и Эмили! Вам было все равно? Неужели вас не мучила совесть и вы не понимали, что несете ответственность за эту женщину? Господи, Оливер! Я ушам не верю! — Оливер продолжал смотреть вниз, избегая ее взгляда. Клара почувствовала жгучую антипатию к этому человеку.

— Но почему после десяти лет Ханна собралась силами и решила заняться Люком? — спросил Мак. — Это не имеет никакого смысла. Почему сейчас?

Роуз покачала головой.

— Мы не знаем.

Том осушил бокал вина.

— Когда вы поняли, что за исчезновением Люка стоит Ханна? — спросил он.

Оливер посмотрел на него.

— Ханна послала нам его фотографию и сообщила, что Люк с ней. Она хотела, чтобы мы дали ей денег, в противном случае обещала причинить ему боль. Мы отдали требуемую сумму, но этого оказалось мало. Ханна сказала, если мы дадим еще денег, она отпустит Люка. Том, мы сходим с ума. Мы знаем, что ей нужны не деньги, Ханна хочет, чтобы мы страдали, это месть, она не остановится — чем дольше она сможет причинять нам боль, тем лучше для нее.

— Почему вы не сообщили в полицию? — спросил Том. — Это первое, что вы должны были сделать, разве нет?

— Мы не решились! — ответила Роуз. — Ей, похоже, известно обо всем. О каждом нашем шаге — когда общались с полицией, что с ними обсуждали, о наших встречах и разговорах с Кларой, да о чем угодно, каким-то образом она знает все. Мы не смогли догадаться, как ей это удается, даже когда мы пользовались городской связью, ей становилось известно содержание наших разговоров, это ужасно. Ханна пригрозила, что если мы расскажем полиции, она моментально об этом узнает и убьет Люка. Мы не могли рисковать. А потом… — Голос Роуз дрогнул, и она судорожно глотнула воздуха. — А потом, в качестве предупреждения, она послала нам фотографии Люка, чтобы показать, что случится, если мы ослушаемся ее.

— Фотографии? — переспросила Клара, чувствуя подступающую тошноту. — Какие фотографии?

Оливер достал из кармана телефон.

— Вот последняя из тех, что Ханна нам послала.

— Дай посмотреть. — Том побледнел, когда взял телефон из рук отца и уставился в экран. Потом, не говоря ни слова, передал его Кларе.

Это был снимок Люка. На его лице расплылся большой свежий синяк, губа разбита, кожа под шрамами мертвенно-бледная, смотрит в объектив стеклянным взглядом.

У Клары перехватило дыхание от ужаса, когда она перелистнула фотографию на телефоне. На другом снимке Люк был со связанными руками, на которых были видны многочисленные сочащиеся ранки от порезов ножом.

— О нет, — прошептала она. — Боже.

— Мы ждем от нее указаний, что нам делать дальше, — сказала Роуз. — Мы так напуганы. — У нее вновь из глаз полились слезы. — Она опасна, Том. Очень опасна.

У Клары внутри все похолодело.

— Насколько опасна? — Она посмотрела на Оливера. — Когда ты упомянул тюрьму… почему Ханна туда угодила?

28

Кембриджшир, 1997

Говорят, что личностное расстройство, включая социопатию, объясняется биологией и определенными жизненными обстоятельствами. Неврологические расстройства часто передаются по наследству и могут усугубляться под влиянием детской травмы. У меня было достаточно времени как следует об этом подумать, по сути, ничего больше меня так не занимало, но я так и не разобралась в том, почему Ханна стала таким человеком. Возможно, она унаследовала от матери некоторые психологические проблемы, возможно, сделанное ею открытие в возрасте семи лет о том, откуда она родом, имело эффект разорвавшейся бомбы, лежавшей до поры без дела, пока кто-то не поджег фитиль. Мне кажется, я никогда не буду знать это наверняка. Мне стоило огромных усилий перестать зацикливаться на этом вопросе. Последний раз я видела Ханну — теперь я не называю ее своей дочерью — больше двадцати лет назад. И не желаю с ней встречаться вновь.

Меня охватила паника в тот день, когда я подслушала разговор Эмили и Ханны, называвшей себя «Бэкки». Я не знала, как мне следовало поступить. Я понимала, что нужно позвонить Роуз и предупредить ее, но меня словно парализовало. Может, стоило сначала поговорить с Ханной и попытаться заставить ее отказаться от любых планов? Я должна была выяснить, что она замышляла. Когда Ханна закончила разговаривать с Эмили, я в полном смятении дожидалась ее на кухне, пока не услышала звук открывшейся наверху двери и через несколько секунд ее шаги на лестнице.

Войдя, она зыркнула на меня, но, по своему обыкновению, ничего не сказала, холодно игнорируя мое присутствие, подошла к буфету и начала копаться в поисках еды. Ханна до сих пор у меня перед глазами. На ней были черные леггинсы и, вероятно, когда-то белая футболка, по лицу размазан вчерашний макияж, который она даже не удосужилась смыть. Но ее красота все еще приводила меня в трепет. Я снова вспомнила, каким странным неестественным голосом она говорила по телефону, называя себя «Бэкки», и меня передернуло. Наконец, я набралась решимости и прочистила горло.

— Ханна?

Она выпрямилась, держа в руке пакет с печеньем.

— Что?

Я тяжело сглотнула и собралась духом. Как получилось, что я стала бояться своей дочери?

— Я знаю, ты встречаешься с Эмили Лоусон, — сказала я. — Я подслушала ваш разговор по телефону сегодня утром.

Я заметила выражение удивления на ее лице. Несколько секунд она молчала, а потом сделала то, чего я не чаяла увидеть и через тысячу лет: она расплакалась. Я с недоумением смотрела на текущие по ее лицу слезы; она положила пакет с печеньем и подошла к столу, за которым я сидела. Ханна примостилась напротив меня, закрыла лицо руками и принялась всхлипывать.

Странно, но тогда я все еще любила Ханну, вид ее горя заставил мое сердце проникнуться к ней состраданием, хотя мое собственное сердце готово было разорваться на части.

— Ох, Ханна, — сказала я. — Дорогая, что такое? — Я наклонилась вперед, чтобы дотянуться до ее руки. Впервые за много лет она позволила прикоснуться к себе. — Скажи мне, пожалуйста, объясни, в чем дело?

Ханна не сразу смогла прийти в себя. Успокоившись, она вытерла слезы и заговорила таким слабым и несчастным голосом, что у меня к горлу подступил комок:

— Все, что мне нужно, — чтобы они любили меня, я имею в виду мою настоящую семью. Я хочу узнать их, понять, откуда я родом. — Ее глаза вновь наполнились слезами. — С тех пор как мне открылась правда о моих настоящих родителях, я чувствую, что совершенно сбита с толку.

Я была поражена. Сейчас она впервые упомянула то, что подслушала много лет назад.

— Я понятия не имела, что ты чувствуешь.

И вдруг, к моему ужасу, на ее лице появилась широкая довольная ухмылка.

— Господи, ну ты и тупица, — сказала она.

Я отшатнулась от нее, и Ханна выдернула свою руку, медленно качая головой, как будто она была чем-то ошарашена.

— Ты, похоже, купилась? — Она расхохоталась, из ее горла вырывались отвратительные неприятные звуки. — Мне всегда было известно, что ты долбаная идиотка, Бет, — продолжила она, — но никак не предполагала, что ты, оказывается, умственно отсталая.

Она поднялась, обошла стол и поднесла свое лицо так близко к моему, что я ощутила запах сигарет у нее изо рта.

— Чего я действительно хочу, так это вздрючить их по полной, — сказала она спокойно. — Не только Лоусонов — вас всех.

— Что ты имеешь ввиду? — спросила я дрожащим голосом.

— Я за ними наблюдала, — сказала она. — Много лет. За моими братьями и сестрой, моим отцом и его дражайшей супругой. Иногда помногу дней подряд я садилась на поезд, ехала туда и следовала за ними на работу или в школу. — Она замолчала и посмотрела на меня, вздернув брови. — У них замечательная жизнь, не так ли? Чудесная счастливая жизнь. А я торчу здесь с тобой в этой отстойной яме. — Я вздрогнула, и она рассмеялась. — Как умерла моя мама, Бет? Я слышала в тот день, как ты говорила с Роуз, слышала, как она упомянула о том, что она была с моей мамой в момент ее смерти, и о теле, которое нашли в море. Это Роуз ее столкнула, не так ли?

Мои глаза округлились от ужаса.

— Нет! Нет, Ханна, — закричала я. — Конечно же, нет! Твоя мама спрыгнула, покончила жизнь самоубийством.

— Я тебе не верю. Роуз избавилась от нее. Потому что моя мама спала с ее мужем. Роуз ее убила.

Я опустила голову, одновременно шокированная и опечаленная тем, что Ханна убедила себя в такой отвратительной вещи.

— Ханна, твоя мама была глубоко несчастна, — сказала я твердо, — она была нездорова и умерла, бросившись в море.

— Нет! Она не оставила бы меня. Я была ее маленьким ребенком. Я — все, что у нее было. Роуз ее убила. Моя мама ни за что не оставила бы меня одну подобным образом.

— Ханна, это не так, — воскликнула я. — Твоя мама прыгнула, лишила себя жизни. Мне жаль, но это правда. Это было самоубийство.

Во взгляде Ханны кипела бесконечная ненависть.

— Это сделала Роуз, а потом она и мой отец избавились от меня как от приблудного щенка.

— Ханна…

— Вы все мне врали. Все вы. Вы все несете ответственность и вам так просто не отделаться. Никому из вас.

Я поднялась.

— Ханна, пожалуйста, Даг и я, мы так тебя любим, мы заботились о тебе с первых месяцев твоей жизни, мы всегда относились к тебе, как к родной дочери. Я желала только одного для тебя — счастья.

Ханна посмотрела на меня.

— Счастья? Я никогда не была здесь счастлива. Ты никогда не любила меня так, как Тоби. Я всегда это чувствовала, а когда подслушала в тот день твой разговор с Роуз, поняла, в чем причина — я не ваша. Вы обманывали меня всю мою жизнь, и я позабочусь о том, чтобы ты, черт тебя возьми, тоже получила по заслугам. — Она развернулась, чтобы уйти. — Но сначала черед Оливера и Роуз.

— Что ты собираешься делать? — спросила я.

Она взглянула на меня.

— Все эти годы я следила за ними, следовала по пятам, видела, что они души не чают в своих детках. Эти избалованные гаденыши имели все, что им только заблагорассудится. Я открою поочередно каждому из них истинное лицо их отца. Может, после этого Оливер пожалеет, что не относился ко мне с чуть большим уважением и раскается в том, что выставил меня за порог.

Потом Ханна медленно вышла из кухни, оставив меня смотреть ей вслед, в состоянии глубокого шока.

Через час я услышала, как она ушла. Первым делом я кинулась звонить Роуз, чтобы предупредить ее, шли длинные гудки, но никто не поднимал трубку, и под конец я сдалась. Я ходила по дому взад и вперед, мне было страшно и в крови бушевал адреналин, когда я мысленно возвращалась к словам Ханны, я доводила себя до безумия, пытаясь предугадать ее следующий шаг. Что ей было нужно от Эмили? Как она намеревалась поступить? Я много раз пыталась дозвониться до Роуз, но никто не отвечал, никто не подходил к телефону, похоже, их не было дома.

Когда вечером пришел Даг, я затащила его на кухню и, плотно прикрыв дверь, чтобы Тоби не мог нас подслушать, рассказала ему о произошедшем.

— Никак не могу застать Роуз дома, — сказала я с тревогой. — Возможно, они поменяли номер телефона после нашей последней встречи, как-никак, это было девять лет назад.

— Господи, — сказал он, беспокойно глядя мне в глаза. — У тебя никаких мыслей, куда могла отправиться Ханна?

— Нет. Она ушла и ничего не сказала.

В этот момент зашел Тоби.

— Что происходит? — спросил он, застыв, переводя взгляд с Дага на меня.

— Ничего! — ответила я бодро. — Совсем ничего. Иди, помой руки перед чаем, хорошо?

Во время ужина мы старались вести себя как обычно, но я не могла остановить охватывающие меня приступы паники. Во взгляде Ханны было столько торжества и злорадства. Может, она блефовала, сказала я себе, может, стоит успокоиться и подождать, но мне было не под силу справиться с нехорошим предчувствием где-то в глубине души, и хотя я продолжала пытаться дозвониться до Роуз, никто не брал трубку. Когда стрелка часов подползла к десяти, я приняла решение.

— Я поеду к ним в Саффолк, — сказала я Дагу.

Он с беспокойством посмотрел на меня.

— Может, мне стоит поехать с тобой вместе?

— Нет, — решительно ответила я. — Оставайся и жди здесь вместе с Тоби, вдруг Ханна вернется. Возможно, она только пыталась запугать нас?

Я доехала до «Ив» за сорок минут, часы на приборной доске показывали без четверти одиннадцать, когда я припарковалась около дома. Я был готова к тому, что дом будет погружен в темноту, но, в действительности, из окон гостиной лился яркий свет. Я подумала, что они наверняка сменили номер телефона, вспомнив настоятельную просьбу Роуз во время нашей последней встречи никогда им больше не досаждать звонками. Когда я постучала, выражение лица Роуз было красноречивее всяких слов. Молча, кивком, она предложила мне пройти в дом, я проследовала за ней до кухни, где увидела бледного, как полотно, Оливера. У меня мурашки забегали по коже.

— Вы знали? — выдохнула я. — Что Ханна встречалась с Эмили? Я пришла предупредить вас, не представляю, что у нее на уме, но…

— Слишком поздно, Бет, — тихо ответила Роуз. — Эмили позвонили, и она ушла, сказав, что хочет увидеть свою подругу Бэкки. Когда она вернулась, ей было уже все известно. Это с Ханной она встречалась все это время, и та ей все рассказала.

Я опустилась на стул.

— Ох, Роуз.

Ее лицо перекосило от боли.

— Она ушла, — сказала Роуз. — Эмили ушла. Мы не знаем, где она. Она сообщила, что больше не хочет иметь с нами ничего общего. Она нас ненавидит, называет монстрами! — И Роуз рассказала мне, что произошло. Эмили вернулась домой после встречи с Ханной вне себя от злости. — Она не переставала спрашивать: «Это правда? Это правда?» Она обо всем узнала. Об измене Оливера, смерти Нади, о том, как Ханну отдали. Ханна даже ей сказала, что это я убила Надю, столкнув ее в море, желая отомстить за связь с Оливером.

— Господи! — произнесла я. — Эмили ей поверила?

Роуз закрыла лицо ладонями.

— Я не знаю. Надеюсь, что нет, не думаю… Я не знаю! Эмили сказала, что даже если всё неправда, это не отменяет вины Оливера за то, что она спрыгнула, потому что он довел ее до такого состояния. — Роуз расплакалась. — И по ее словам, я не лучше Оливера, ведь мне было все известно про Ханну, про измену Оливера и смерть Нади, а я утаила это от нее. И поскольку я его прикрывала, то я ей так же омерзительна, как и отец. Боже, почему все летит к чертям. Она нас ненавидит больше всего на свете.

Я заметила, как Оливер кладет руку на плечо жены, но она отбросила ее, не переставая горько плакать.

— Эмили сказала, что не хочет нас больше видеть, что мы ей противны, потом убежала к себе и закрылась на ключ. Когда через час я поднялась к ней в комнату, ее уже и след простыл, она оставила лишь записку, в которой написала, что предпочитает никогда с нами больше не встречаться. — Глаза Роуз снова наполнились слезами. — Не думаю, что Эмили когда-нибудь сможет нас простить.

— Ох, Роуз, — прошептала я. — Мне ужасно жаль.

— Почему ты не сказала, что в тот день она была рядом? — спросила она гневно. — Подслушала весь наш разговор? Если бы ты нас предупредила, мы были бы сейчас готовы.

— Потому что ты просила не звонить тебе больше! — воскликнула я. — Я понятия не имела, что Ханна вас найдет, будет следовать за вами повсюду и сделает то, что сделала. Откуда мне было знать? Еще девять лет назад я тебе прямо дала понять, что хочу покончить со всей этой историей, все исправить, но ты сказала «нет», попросила не вмешиваться в вашу жизнь и оставить вас в покое!

Я задержалась у них и уехала уже далеко за полночь. На обратном пути мною овладело всё нарастающее чувство страха. Увижу ли я Ханну, когда приеду домой? Если она вернется к тому времени, что я ей скажу? Я думала об Эмили, о том, насколько сильно она, вероятно, расстроена, о Роуз и Оливере, их потрясении и чувстве опустошения. Это заставило меня задуматься о том, что бы я испытала, признайся Тоби в своей ненависти ко мне, и от одной этой мысли мне стало физически плохо. Мне вдруг до смерти захотелось оказаться рядом с ним и Дагом, я вдавила педаль газа в пол и помчалась в направлении Кембриджшира.

Был почти час ночи, когда я повернула на улицу, ведущую к нашему дому, и поначалу не могла поверить своим глазам — там царил кромешный ад. На улицу высыпали все соседи, из верхних окон нашего дома вырывался черный дым. У меня душа ушла в пятки. Я услышала звуки сирен и тут же увидела в зеркале заднего вида две воющие пожарные машины. Я с визгом притормозила, выкарабкалась из машины и, в спешке, оступаясь и спотыкаясь, бросилась к горящему дому.

Даг и Тоби погибли той ночью. Я могла бы рассказать о тех кошмарных часах, когда я, охваченная животной паникой, с застывшей маской ужаса на лице, наблюдала за пожарными, прорывающимися сквозь огонь к моему дому, о мучительном ожидании в надежде, что мой муж и сын будут спасены. Когда же всякая надежда была потеряна и их тела выволокли на холодный ночной воздух, помню, как руки незнакомых мне людей, соседей, полицейских удерживали меня, не давали кинуться к ним, и как дико, безумно я голосила.

Я могла бы рассказать о последствиях этой катастрофы, о том, как мой мир рухнул и как я живу, двигаясь на ощупь. Но я не буду. Я не в состоянии переживать это снова и снова. Перечислю лишь факты, что Ханна сделала и как мне отомстила.

После того как Ханна рассталась с Эмили, она купила две канистры бензина на местной заправке и с наглой беспечностью пошла по улице, неся в каждой руке по канистре. Как Ханна и ожидала, дом был погружен в темноту (видимо, Ханна исходила из того, что и я крепко сплю в своей кровати), и она принялась за работу. Позже сосед видел, как Ханна через поле убегала от бушующего огня. Наверное, что-то пошло не так, поскольку полиция нашла ее меньше, чем в миле от дома, с ожогами на теле. Думаю, Ханна желала и моей смерти тоже, но в итоге, как я думаю, она даже обрадовалась такому результату. Ханна сказала, что хочет наказать всех: так что может быть ужаснее для меня, чем продолжать жить дальше?

Суд длился семь дней. Безусловно, речь не шла об оправдательном приговоре, против нее имелись неопровержимые доказательства, не в последнюю очередь — записи с камер наружного наблюдения, где видно, как она покупает бензин в тот день. И, по правде говоря, не думаю, чтобы Ханну сильно заботило, схватят ее или нет; целью было любыми способами разрушить как можно больше жизней, так что наказание волновало ее меньше всего.

Суд привлек к себе значительное внимание средств массовой информации, главным образом — таблоидов, которые устроили настоящую травлю. Статьи выходили примерно под такими заголовками: «Девочка-тинейджер уничтожила семью». Они, как и я, жаждали возмездия. Но на суде Ханна повела себя самым неожиданным образом, обескуражив судей своей хрупкостью, невинным детским взглядом, слезами и красотой. На скамье подсудимых она выглядела намного моложе своих лет, одетая в простое детское платьице, дрожащая и преисполненная угрызений совести — прекрасный, но непутевый брошенный ребенок, остро нуждающийся в помощи.

Представители обвинения сделали все, что в их силах: привлекли в качестве эксперта-свидетеля психолога, с уверенностью заявившего, что Ханна представляет постоянную серьезную угрозу для общества. Они даже пригласили Кэти Филипс, женщину, которая иногда приглядывала за Ханной, чтобы та рассказала о пожаре, устроенном несколько лет назад Ханной в комнате ее сына. Но несмотря на все это, несмотря на то что она преднамеренно подожгла свой родной дом, судьбу Ханны определило ее блестящее выступление перед судьями и их субъективная оценка действий Ханны — был ли в ее поступках умысел убивать или нет. Ханна, всхлипывая, рассказала, что вовсе не хотела, чтобы огонь распространился по дому, что она вернулась и пыталась спасти отца и брата и ожоги у нее на спине служат тому доказательством. Мнения судей разделились, они были неуверены, и в итоге покушение на убийство было переквалифицировано на причинение смерти по неосторожности и, учитывая ее возраст, Ханна получила всего пять лет.

Вначале я была сильно удивлена, что Ханна не упомянула о ставших ей известными фактах, уклонилась от душераздирающего описания подробностей того, как в возрасте семи лет узнала шокирующую правду. Такой горестный рассказ в конечном счете сыграл бы ей на руку. Но думаю, ей это было не нужно. Эта история слишком дорого стоила, чтобы так легко дать ей огласку, ведь у нее в запасе еще были неприятные сюрпризы, способные заставить страдать ее отца и Роуз.

Я могла бы сама рассказать полиции о том, кто настоящая мать Ханны, как она умерла, каким образом я, Роуз и Оливер были вовлечены в это дело, но какая польза была бы от моего признания? Мой ребенок умер. Я подумала о двух сыновьях Лоусонов, совсем еще мальчиках — я не могла взять на себя ответственность и за их сломанные жизни. Я тонула в горе, моим единственным желанием было умереть вместе с Дагом и Тоби в ту ночь, — и Ханне, уверена, это было известно. Почему я не погибла вместе с ними!

29

Саффолк, 2017

После того как Роуз описала пожар и суд над Ханной, Клара впала в настоящую панику. И у этого человека находится сейчас Люк? У психопатки и убийцы? Роуз и Оливеру все было известно с самого начала? Она смотрела на них в упор, к ее злости и потрясению примешивалось чувство отчаяния.

Первым прервал молчание Том.

— Сколько лет было мальчику? — спросил он едва слышно.

Роуз опустила голову.

— Десять. Тоби было десять лет.

— Боже! Боже мой! — Он прошел через комнату и встал перед отцом. — Если она уже убивала, так почему бы ей это опять не сделать. Что ей может помешать убить и Люка?

Оливер умоляюще посмотрел на сына.

— Если Ханна собиралась убить Люка, она бы это уже сделала, а не продолжала бы издеваться над нами и посылать фотографии. Она понимает, что в случае убийства Люка нас уже ничто не остановит от похода в полицию. Это не в ее интересах; ей хочется заставлять нас страдать как можно дольше. Для Ханны это ничто иное, как игра. Наше наказание.

Пока Оливер говорил, Клара вспомнила, как часто Ханна интересовалась состоянием ее отца и Роуз, как внимательно слушала, когда Клара живописала их страдания. Ее желание встречаться с Кларой не было продиктовано лишь необходимостью быть в курсе расследования полиции, для нее это была возможность почувствовать всю глубину хаоса, который по ее вине переживала семья.

Роуз поднялась, подошла к сыну и положила руку на его плечо.

— Том, пойми, Ханна никогда не давала прямого ответа на вопрос о местонахождении Эмили. Иногда она говорит, что ей все известно, иногда отрицает это. Возможно, то немногое, что она знает, поможет нам понять произошедшее с Эмили. Если полиция доберется до Ханны раньше нас, нам уже не узнать правды. Ханна отправится в тюрьму и будет молчать нам назло. Пусть таким способом — выполняя ее требования, но у нас еще есть шанс вытянуть из нее хоть что-нибудь, что позволит нам разыскать Эмили.

— Господи! — Том убрал руку матери. — Что, черт возьми, вы тогда собираетесь делать? Как мы найдем Люка?

Воцарилось молчание, и потом Клара произнесла:

— Она не знает, что мне о ней все известно. Ханна думает, что я все еще считаю ее Эмили.

Том посмотрел на нее.

— Это правда.

— Я договорюсь с ней о встрече, а потом кто-то из нас проследит за ней.

Мак покачал головой.

— Слишком рискованно, она знает всех, включая меня, в лицо, вычислит нас за милю.

— Тогда кто? — спросил Том.

На следующее утро Клара, Мак и Том сидели в кафе в Гринвиче и нервно поглядывали на дверь.

— Думаешь, она придет? — спросил Мак.

Клара кивнула.

— Она не подведет.

Вскоре дверь открылась и вошла высокая рыжеволосая женщина, на ее груди в слинге спал малыш.

Не прошло и получаса, как Зои уже была в курсе дела. Когда они закончили с объяснениями, Зои в молчаливом ужасе уставилась на них.

— Офигеть, — сказала она наконец, качая головой. Зои посмотрела на Клару. — Почему ты раньше ничего не рассказывала?

Клара дотронулась до ее руки.

— Извини. Ты сделаешь это? Я бы не просила, но у нас нет выбора. Мы просто хотим, чтобы ты следила за ней покуда сможешь.

— Если вдруг почувствуешь что-нибудь подозрительное, если тебе покажется, что она тебя заметила, если занервничаешь хоть на секунду, немедленно разворачивайся и возвращайся домой, — сказал Мак.

— Поступай так, как тебе комфортно, — добавил Том. — Если Ханна заведет тебя в глухое место, оставь ее, не иди дальше.

Зои посмотрела на их напряженные лица, потом на дремлющего Оскара. Поймав взгляд Клары, она сказала:

— Конечно, все сделаю.

Клара прикрыла глаза.

— Уверена? Абсолютно уверена?

Зои усмехнулась.

— Шутишь? Такой шанс — оставить Оскара с Адамом и заняться чем-то более увлекательным, чем приготовлением пюре из морковки? Да, черт возьми!

Мак и Том вздохнули с облегчением, а Клара продолжала в задумчивости покусывать ноготь большого пальца. Она почувствовала новую вспышку гнева по отношению к Роуз и Оливеру. Их вина, их рук дело, однако же как обрадовались возможности послать незнакомую им женщину, молодую мать, навстречу опасности, чтобы она помогла им прояснить ситуацию.

— А если что-то пойдет не так? — спросила она.

— Как вы сказали, Ханна не знает ни меня, ни как я выгляжу. Я буду держаться от нее на приличном расстоянии. Слушай, Клара. Я это сделаю, ты бы сделала то же самое для меня. Я не дура, если что-то мне покажется подозрительным, я отвалю. Давайте попробуем, да? Позволь мне помочь тебе найти Люка.

— Что, если она живет не в Лондоне? За много миль от города? Не окажется так, что мы охотимся за призраками? — сказал Мак озабоченно.

— Как только пойму, что она покидает пределы города, я бросаюслежку, о’кей? — ответила Зои. — Серьезно, ребята, все будет нормально.

Позже Клара в компании Тома и Мака отправила сообщение Ханне: «Мы можем встретиться?»

Ответ не заставил себя ждать: «Конечно. Есть новости?»

— Что мне ей написать? — спросила Клара остальных.

Том задумался.

— Ей необходимо назвать причину для встречи. Мы не можем позволить ей сейчас перестать выходить с нами на связь.

Клара помедлила, потом напечатала: «Произошло кое-что интересное, хотела бы обсудить это с тобой», и нажала на «отправить».

На этот раз они ждали ответное сообщение около часа.

— Может, она обо всем догадалась? — явно нервничая, сказала Клара Тому. — Твоя мама говорит, что каким-то образом Ханна знает о каждом их шаге. Если она смекнула, что мне известно, что она не Эмили? — Она разочарованно вздохнула. — Где, черт возьми, она? — прошептала Клара.

Наконец, пришло сообщение: «Завтра? В том же баре в то же время?»

«Конечно, — написала Клара, испытав чувство облегчения, — Встречаемся в шесть».

Она положила телефон и посмотрела сначала на Тома, потом на Мака.

— Похоже, мы в деле.

30

Лондон, 2017

У Клары было ощущение, что воздушный шарик медленно надувается внутри ее грудной клетки. Она проверила часы, но время, похоже, остановилось, хотя, казалось, прошло несколько часов с того момента, когда она в последний раз смотрела на стрелки. Роуз и Оливер приехали из Саффолка и теперь они впятером сидели вокруг стола на кухне в квартире Мака с беспокойством ожидая момента, когда Клара отправится на свидание с Ханной.

— Мы идем с тобой, — объявила Роуз. — Я имею в виду, мы пойдем после того, как Зои выследит ее и узнает, где Ханна живет. Мы все встретимся с ней лицом к лицу.

Том покачал головой.

— Нет, вы с папой останетесь здесь.

— Мы пойдем, — сказал мрачно Оливер. — Ханна устроила все это из-за нас. Мы должны попытаться урезонить ее.

— Мне необходимо знать наверняка, известно ли ей, где сейчас Эмили, — добавила Роуз. — Мне необходимо взглянуть ей прямо в глаза и спросить, что случилось с моей дочерью.

Теснящее чувство в груди Клары росло. Она все время возвращалась мыслями к Дагу и Тоби. Если Ханна была способна их убить, что еще может прийти ей в голову? Жив ли Люк? Она снова проверила часы: стрелки показывали только три пятнадцать.

Минуты ожидания тянулись мучительно долго и, несмотря на страх, Клара почувствовала облегчение, когда наступило время выходить.

— Помни, — сказал Том, когда они с волнением окружили ее в прихожей, — если тебе покажется, что она тебя раскусила, извинись и уходи. У нас есть номер телефона Зои, мы предупредим ее, чтобы она тоже дала задний ход.

Клара кивнула и, глядя на их испуганные лица, сделала глубокий вдох.

— Не волнуйтесь. — Она старалась держаться более уверенно, чем чувствовала себя на самом деле. — Со мной все будет в порядке.

От Хайбери до Олд-стрит Клара добиралась, кажется, целую вечность, ее нервы натягивались все сильнее, пока поезд с грохотом проносился по темным тоннелям подземки. К тому времени, как она доехала до Восточного Лондона, ее тошнило от страха. Клара поспешила к выходу; на улице поднялся холодный ветер, заставляя плясать под ее ногами облака пыли и мусора. Наконец, Клара увидела впереди улицу Грейт-Истерн; когда она повернула на нее, завибрировал мобильный, заставив ее вздрогнуть от неожиданности. Пришло сообщение от Зои: «Я в пабе недалеко от “Осьминога”. Позвоню позже, как только смогу».

Клара зашла в бар. Она облегченно выдохнула, заметив, что Ханны еще нет, и заняла тот же столик, где они сидели во время предыдущей встречи. Все было как в прошлый раз: ранний вечер, неясный гул, наполнивший воздух, тот же бармен, улыбающийся ей из-за барной стойки. Она с нетерпением ждала и одновременно опасалась прихода Ханны. Удастся ли ей угадать по выражению лица Ханны, что происходит? Внутри Клары бушевали страх и адреналин. И тут на столик упала чья-то тень.

— Клара? — Ханна была одета в те же темные джинсы и худи. Привычным нервным жестом, казавшимся когда-то милым, а сейчас — хорошо отрепетированным, она заправила выбившуюся прядь за ухо, ее кроткая улыбка излучала тепло. Невероятно, насколько пугающе убедительна она была.

Клара заставила себя улыбнуться в ответ, впившись ногтями в ладонь руки, и, стараясь говорить твердым голосом, произнесла:

— Привет, Эмили, рада тебя видеть, как дела?

— Всё о’кей. — Ханна села, и какое-то время они молча смотрели друг на друга; потом Ханна сказала, хмуря брови: — Господи, ты выглядишь ужасно, ты в порядке?

— Нет, не в порядке, — тихо сказала Клара. — Эмили, после нашей последней встречи кто-то устроил пожар в моей квартире, напал на моего друга Мака и украл его фотоаппарат. Я хотела поговорить об этом, зная, как ты волнуешься за ход расследования. Я подумала, мне стоит сообщить тебе об этом. Честно говоря, меня до сих пор трясет.

Ханна наклонилась вперед, ее глаза округлились от ужаса.

— Боже мой, Клара, жуть какая. Бедняжка, мне так жаль. Ты не пострадала? В порядке?

Клара кивнула.

— Все хорошо и со мной и с Маком, но было страшно. — Она отпила из бокала, избегая пронзительного взгляда Ханны. Это оказалось непростым делом, пожалуй, одним из самых сложных, с которыми ей довелось справляться.

Ханна опустила голову.

— Не знаю, что сказать. Как мои мама и папа? Должно быть, сильно потрясены?

— Можешь себе представить, — ответила Клара. Она помедлила: — Оливер, в особенности, совсем плох. Я за него волнуюсь, понимаешь, он уже немолод…

В глазах Ханны вспыхнул еле уловимый радостный огонек, всего на мгновение, но Клара определенно его заметила.

— А полиция? — спросила Ханна. — У них появились новые версии?

— Нет, ни одной. Это очень расстраивает. — Клара вздохнула. — Иногда мне кажется, они никого не смогут поймать.

Ханна горестно кивнула в ответ.

— Мы не должны терять надежду, — сказала она. — Они найдут Люка, вот увидишь.

После паузы Клара сказала:

— Как хорошо, что я говорю с тобой. У меня ощущение, что от волнения я схожу с ума. Ты сейчас рядом, мы можем спокойно пообщаться и это… не знаю, в какой-то степени позволяет мне легче смотреть на вещи.

Ханна сочувственно улыбнулась.

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь тебе.

Они погрузились в молчание, наблюдая за тем, как постепенно заполнялся бар. Клара изобразила робкую улыбку.

— Было так мило с твоей стороны рассказать мне в прошлый раз о вашем с Люком детстве, — сказала она. — Не знаю, почему, но истории о маленьком Люке подействовали на меня успокаивающе.

В ответ Ханна настолько искренне и тепло улыбнулась, что Кларе только оставалось смотреть на нее глазами, полными ужаса и восхищения.

— Ох, он был чудесным ребенком, — сказала Ханна. — И, знаешь, таким потешным! Яркой личностью. Мы вместе отлично проводили время, все мы. — Ее взгляд стал задумчивым. — У меня самые лучшие родители. Мы, дети, чувствовали себя любимыми и желанными — прекрасное ощущение!

Клара слушала, холодея, как будто чьи-то ледяные пальцы водили по ее позвоночнику. Казалось, Ханна убедила себя в том, что она и есть Эмили, обожаемая дочь Роуз и Оливера. Клара вспомнила рассказ Роуз о том, как Ханна пропускала школу и следила за всеми членами семьи, ловя каждое их движение, подобно ребенку, прижавшемуся носом к витрине магазина со сладостями. Клару вдруг пронзила чудовищная мысль, что, возможно, Ханна объявила вендетту отчасти из-за чувства несправедливости, зависти к Эмили, к которой относились как к любимой дочери, в то время как ее саму выставили прочь; возможно, Ханне было необходимо навсегда избавиться от сестры Люка, так как она сама метила на ее место в семье. Никто не видел Эмили уже двадцать лет. Клара слушала Ханну и на нее холодными волнами накатывало беспокойство.

Потом они обсудили полицейское расследование, Ханна задавала вопрос за вопросом, как будто не знала на них ответов. Когда Кларе стало казаться, что она больше не в силах справляться с эмоциональным перенапряжением, Ханна посмотрела на часы.

— Мне пора, — сказала она. — Но я довольна, что нам удалось пообщаться. — Их глаза встретились. — Надеюсь, ты знаешь, что не одинока. Если тебе понадобится моя помощь, пусть самая ничтожная, ты всегда можешь на меня рассчитывать.

— Спасибо, — тяжко вздохнула Клара, испытав облегчение в момент, когда они обе поднялись на ноги. На улице Ханна взяла Клару за руки точно так же, как и в прошлый раз. Клара едва не отдернула их.

— Будь умницей, — сказала Ханна, пристально глядя в глаза Клары. Теперь они стояли близко друг к другу и страх вернулся к Кларе с удвоенной силой, когда она заставила себя встретиться с Ханной взглядом. Должно быть, она как-то выдала себя, потому что Ханна склонила голову и недоуменно посмотрела на Клару. — Ты в порядке? — спросила она.

— Я… — пробормотала Клара.

— Что, Клара? Что такое?

Когда Ханна сжала ее руки, у Клары появилось ощущение нехватки воздуха и, подсознательно, ей захотелось убежать. Во рту пересохло.

— Ничего, — прошептала она, — совсем ничего.

Ханна кивнула.

— Наверное, тебе сейчас нелегко. — Она снова сочувственно улыбнулась; секунды, казалось, тянулись бесконечно долго, пока, наконец, Ханна не выпустила руки Клары, надвинула на лоб капюшон и, бросив напоследок участливый взгляд, развернулась и пошла прочь, оставив Клару стоять в одиночестве и с колотящимся сердцем наблюдать, как она уходит вниз по улице.

Осознав, что ее часть завершена — по крайней мере, пока, — Клара испытала облегчение. Но потом она посмотрела на противоположную сторону улицы и увидела, как Зои выходит из паба и медленно направляется вслед за Ханной, и страх вернулся. Что, черт возьми, она вытворяет, позволяя Зои ввязываться в эту историю? Ей захотелось добежать до подруги и силой оттащить ее, но, опасаясь, что Ханна повернет голову и увидит ее, Клара сделала над собой усилие и зашагала в ту сторону, откуда пришла. Правда, чувство тревоги взяло над ней верх раньше, чем она успела дойти до угла, Клара остановилась и развернулась в надежде бросить последний взгляд на Зои, прежде чем та скроется из виду. У нее перехватило дыхание. Там стояла Ханна. Не шла, как и ожидалось, а замерла как вкопанная недалеко от того места, где они расстались, и не мигая смотрела на Клару.

Клара испытала шок. Не в силах совладать с собой, Клара кинула взгляд на противоположную сторону улицы, пытаясь найти Зои, и, конечно же, заметила подругу чуть поодаль, стоящую около автобусной остановки и делавшую вид, что смотрит в телефон. В панике, Клара перевела взгляд обратно на Ханну. Проследила ли Ханна, как Клара стрельнула глазами в другую сторону? Неужели она выдала Зои? В любом случае, что, черт возьми, Ханна делала? Клара неуверенно подняла руку, помахала и вопросительно улыбнулась ей. Лицо Ханны какое-то время оставалось непроницаемым, потом она кивнула и, повернувшись спиной, пошла дальше.

Через дорогу напротив Зои пожала плечами, поймав испуганный взгляд Клары. Клара нащупала телефон.

— Зои, — сказала она, когда подруга ответила на звонок. — Я не сомневаюсь, что Ханна нас раскусила. Давай все бросим, это слишком опасно. Не ходи за ней, я уверена, она понимает, что происходит.

Зои говорила и, не останавливаясь, шла за Ханной по улице.

— Я ни в коем случае ничего не брошу. Хрен его разберет, что это сейчас было, но я точно знаю, Ханна ни разу не посмотрела на меня. Я продолжу следить за ней. Созвонимся позже. — Сказав это, Зои дала отбой.

Громко выругавшись, Клара подождала, пока они обе не скрылись из виду. Потом лихорадочно набрала номер Мака.

Он ответил сразу после первого гудка.

— Клара? Слава богу. Ты в порядке? Подожди, поставлю тебя на громкую связь.

Она быстро обрисовала произошедшее.

— Я не знаю, как поступить. Зои думает, что Ханна ее не видела, но тогда что, черт возьми, она там делала? Почему так на меня уставилась? Выражение ее лица было просто… о боже, я волнуюсь, у меня плохое предчувствие. Мак, по-моему, тебе следует позвонить Зои и сказать, что ей нужно возвращаться. Я…

Сквозь бессвязные обрывки фраз послышался голос Роуз.

— Нет! Не надо ей ничего говорить! Пожалуйста, Клара. Прошу тебя, дай Зои возможность проследить за ней до дома.

Клара закрыла глаза. Она почувствовала отчаяние, сквозившее в голосе Роуз. Потом она услышала Тома.

— Мама права, — согласился он. — Это наш единственный шанс.

Клара глубоко выдохнула.

— О’кей, — сказала она без энтузиазма. — Я возвращаюсь. Скоро увидимся.

Когда Клара вошла в квартиру Мака, в воздухе чувствовалось напряжение; она села вместе с ними за кухонный стол, четыре пары глаз уставились на нее, пока она описывала произошедшее, воспроизводя каждое слово и жест, стараясь ничего не упустить с того момента, как Ханна появилась перед ней, и заканчивая странным ощущением шока при виде застывшей на месте и наблюдающей за ней Ханны.

Клара окончила рассказ и воцарилась тревожная тишина, они безотрывно смотрели на лежащий в центре стола мобильный Клары, ожидая звонка от Зои.

— Господи, когда она позвонит? — спросила Клара дрожащим голосом.

— Давно пора, не так ли? — спросила Роуз.

— Не факт, — ответил Мак. Он посмотрел на Клару, обнадеживающе улыбнулся и добавил: — Уверен, что скоро.

В половине девятого раздался телефонный звонок — прошло полтора часа с тех пор, как Клара оставила Зои следить за Ханной. Клара бросилась к телефону и включила громкую связь.

— Зо? — сказала она. Слава богу, ты в порядке?

— Да, это я, — сквозь шум города послышался радостный голос запыхавшейся Зои. — Все хорошо. Еду обратно.

Клара с облегчением прикрыла глаза.

— Что случилось? До какого места тебе удалось проследить за ней?

— До самой квартиры. По крайней мере, предполагаю, что она там живет. Точнее, до Актона на северо-западе Лондона. Я шла за ней до станции метро Ливерпуль-стрит, потом мы ехали по Центральной линии. Я едва не прекратила слежку, потому что вагон практически опустел к тому времени, как мы добрались до нужной станции. Не думаю, что она меня заметила. Она вышла на станции Актон когда на улице было еще полно народу. К счастью, она живет недалеко от подземки и на протяжении почти всего пути меня отделяла от нее шумная компания выпивших парней, так что думаю, мне ничего не угрожало.

Том прочистил горло и громко произнес:

— Как выглядит ее дом?

— Как трущобы. Старое массивное шестиэтажное здание викторианской эпохи, по квартире на этаже. Когда Ханна вошла, загорелся свет в окне на первом этаже — это ее квартира, я уверена. Я обошла дом: с противоположной стороны расположена парковка и туда же выходит запасная дверь, опять же, как я думаю, из ее квартиры. Я вам эсэмэской скину адрес.

Когда Зои отключилась, они вытаращили друг на друга глаза.

— Черт, — сказал Том.

— И что нам теперь делать? — нервно спросил Мак.

— Повременим, — ответил Оливер. — Повременим до полуночи, когда она меньше всего ожидает нас увидеть, и направимся туда.

— А потом что? — спросил Том. — Она откроет нам дверь и поприветствует нас, да?

— Нет, — спокойно ответила Клара. — Она так не сделает.

31

Лондон, 2017

Было два часа ночи, когда они впятером направились в сторону Актона в машине Тома. Клара смотрела в окно на темные, почти опустевшие улицы пригорода. Ее все еще пробирала дрожь, хотя Том включил отопление в машине на полную мощность. В атмосфере возрастающего напряжения они слушали, как спутниковая система навигации дурацким женским голосом давала указания, приближая их путешествие к неизвестному концу.

Клара засунула окоченевшие руки в карманы куртки, но почувствовав что-то острое, испуганно вытащила их наружу. Перед отъездом Мак отозвал их с Томом в сторону.

— Думаю, вы должны это взять, — сказал он, и Клара увидела у него в руке два небольших кухонных ножа.

Она отпрянула.

— Нет! Ты сошел с ума? Я не…

Но Мак с мольбой в голосе произнес:

— Мы не знаем, что она сделает, когда мы туда доберемся. Она опасная психопатка. Спрячь его в карман. Пожалуйста, Клара, на всякий случай, о’кей?

Клара посмотрела на Тома и после того, как он, пожав плечами, положил один из ножей себе в карман, нехотя сделала тоже самое.

«Вы у цели», — чинно проинформировала их система навигации, когда они, наконец, повернули на широкую улицу с отдельно стоящими вдоль дороги огромными домами. Клара просматривала номера на входных дверях погруженных в тишину зданий пока они медленно ехали вдоль улицы.

— Номер восемьдесят два должен быть там впереди, на углу, — сказал Том, припарковав машину и заглушив двигатель. Никто не двинулся с места.

Клара подумала, что когда-то этот район считался богатым. В каждом из этих громадных, мрачных домов викторианской эпохи жило по одной семье с прислугой. Теперь же у них был определенно запущенный вид, дома поделили на бесчисленные квартиры или жилые комнаты, с их стен облупилась краска, палисадники заросли — все это создавало ощущение быстротечности и неминуемого упадка. Где-то в конце улицы шумная вечерника была в самом разгаре, пьяные крики смешивались с музыкой, грохочущей из какого-то скрытого от из взора окна. Здесь же все было тихо и спокойно.

— Ну что же, — сказала Клара, нерешительно оглядывая остальных.

Дом под номером восемьдесят два, расположенный в конце улицы, выглядел убого даже по сравнению с остальными, его палисадник был завален мусором, на входной двери виднелось шесть звонков. Где-то близко на улице хлопнула дверь, заставив Клару подскочить, послышался стук шагов по асфальту, сопровождаемый глухим смехом, который быстро потонул в тишине. Пронеслась одинокая машина.

— Давайте проверим сначала запасной выход с другой стороны, — прошептал Том.

Как Зои и говорила, обогнув угол, они увидели небольшую практически пустынную парковку, где стоял потрепанный «рено» и мопед без переднего колеса. Клара кивком показала на запасной выход, рядом с которым была груда переполненных мусорных пакетов.

— Это, должно быть, дверь, которую упоминала Зои, — прошептала она. — Думаете, она действительно ведет в квартиру Ханны? — Клара поежилась при мысли, что они так близко к цели.

Они переглянулись.

— Слушайте, — сказал Мак. — Я думаю, на всякий случай, мне следует остаться здесь, снаружи. Я смогу ее остановить, если она решит бежать этим путем, и при необходимости вызвать полицию…

Том кивнул и посмотрел на Роуз.

— Ты тоже оставайся.

— Ни в коем случае! — ответила она. — Я так далеко зашла. Я хочу ее увидеть, поговорить с ней. Мне нужно это сделать, Том.

Том, казалось, собирался с ней спорить, но в итоге пожал плечами и кивнул.

— Тогда пошли, — сказал он.

Они вчетвером вернулись к главному входу, оставив Мака позади здания. На прощание Клара помахала ему рукой.

Было два сорок ночи. Они помедлили на нижней ступеньке крыльца. Во всем доме не горел свет, окна первого этажа были плотно занавешены. Нервно переглянувшись, они уставились на ряд звонков, под которыми к двери скотчем были прикреплены бумажные таблички с плохо читаемыми надписями, на первой из них черными потекшими чернилами было выведено «Квартира А».

Внезапно Том решительно поднялся по ступенькам и нажал пальцем на звонок квартиры на последнем этаже. Все затаили дыхание. Ответа не последовало, и рука Тома уже зависла над следующей кнопкой, когда домофон затрещал и щелкнул.

— Какого черта еще принесло? — прорычал низкий мужской голос.

— Извини, друг, — сказал Том, — Я думаю, что…

— Отвали или я звоню в полицию.

Послышался щелчок и домофон замолчал.

— Позволь мне. — Клара нажала на следующий звонок, и они замерли в ожидании. Никто не ответил. Потом на звонок под ним. Треск и заспанный женский голос с ямайским акцентом произнес: «Да, алле?» — Извините, — сказала Клара, — боюсь, дверь захлопнулась, а я забыла ключи дома, я живу на первом этаже. Мне очень жаль, но не могли бы вы…

Женщина неодобрительно цокнула языком.

— Твою ж мать.

Дверь зажужжала. Все вошли.

В подъезде они уставились друг на друга с выпученными глазами. Это был кошмар: сильно потертый, покрытый пятнами ковер, на полу кучи брошюрок с рекламой доставки еды и невостребованной почтой, на грязных стенах намалеваны граффити, несвежая краска, проступающая плесень, затхлый кислый запах. И в дальнем конце перепачканная обшарпанная дверь.

— Это, должно быть, она, — прошептал Том.

Клара повернулась к остальным. С трудом сглотнула.

— Действуем, как запланировали? — спросила она. — Встаньте сзади меня так, чтобы вас не было видно. — Все беззвучно кивнули и прижались к стене.

По спине у Клары пробежал холодок, когда она подошла к двери и постучала. Секунды текли в абсолютной тишине. Клара сжала кулак и вновь постучала, на этот раз сильнее. Она напрягла слух и ей показалось, что она слышит шорох изнутри.

— Ханна. — Хриплый звук вырвался из уст Клары. Она прочистила горло и постаралась говорить громче. — Ханна, это Клара.

Было тихо, но Клара ощущала, что Ханна стоит за дверью и прислушивается. Голос Клары задрожал, когда она сказала:

— Я одна. У меня в руке телефон и я могу в любую минуту позвонить в полицию. Я хочу поговорить.

И вдруг Ханна выкрикнула из-за двери:

— Уходи или я прикончу его. Убирайся отсюда ко всем чертям!

Клара с колотящимся сердцем сделала шаг назад. Когда они обсуждали эту ситуацию на кухне Мака, перебирая варианты, как заставить Ханну открыть дверь, план, на котором они в итоге остановились, показался им осуществимым. Но здесь и теперь, в нескольких дюймах от Ханны, он выглядел абсурдным, невыполнимым, как если бы они решили свалить дерево при помощи перочинного ножа. Если у нее сейчас не получится, что будет с Люком? Они, вероятно, тронулись рассудком, раз решили брать на себя такой риск. Она сделала глубокий вдох.

— Ханна, — сказала Клара. Мне все известно. Я знаю, что случилось с твоей мамой. Знаю, как она в действительности погибла.

Вновь тишина. Клара почувствовала, как ком подступил к горлу. И тут Ханна произнесла: «Ты врешь». Но вот оно, Клара была уверена — промелькнула слабая тень сомнения.

— Нет, — сказала она, — я не вру. Впусти. Я увижу Люка и расскажу, что произошло с Надей. Роуз открыла мне правду. Она рассказала, как на самом деле твоя мама погибла в ту ночь. — Клара не слышала ничего, кроме своего учащенного тяжелого дыхания. — Ханна, — повторила она, — открой дверь.

Ничего, только густая невозможная тишина.

— Твоя мама говорила о тебе перед смертью, — произнесла Клара. — Она что-то сказала Роуз, и, думаю, тебе будет это интересно услышать. Впусти меня, Ханна. Я одна. Я только хочу увидеть Люка.

Неожиданно это случилось: послышался щелчок замка. Клара на короткое мгновение прикрыла глаза, а когда открыла увидела перед собой Ханну. Секунду они смотрели друг на друга, а потом Том с силой отодвинул Клару так, что она отлетела, и грубо втолкнул обратно в квартиру Ханну, яростно вскрикнувшую от неожиданности.

— Чертовы суки, — прошипела со злостью Ханна, прежде чем Том схватил ее за горло и ударил головой о стену.

— Где мой брат? — прокричал он. — Где Люк? — Он затащил ее дальше в квартиру, другие зашли за ним следом.

Клара нащупала рукой выключатель, и все пятеро вздрогнули от внезапного холодного яркого света и, беспомощно щурясь, огляделись вокруг. Это была маленькая унылая квартира под стать подъезду, только здесь еще стоял отвратительный запах: едкий сигаретный дым пропитал за несколько десятилетий стены и воздух. Из узкой прихожей можно было попасть в гостиную, крохотную кухню и еще в три комнаты, двери в которые были закрыты.

— Люк? — крикнул Том. — Люк, где ты?

Глухой стук раздался из дальней комнаты, и Клара бросилась к ней.

— Он там, — воскликнула Клара, но когда она попробовала повернуть ручку, оказалось, что дверь заперта. Стук не стихал. Клара повернулась к Ханне. — Открой! Где ключ?

Ханна не пошевелилась, тогда Оливер подошел к двери и навалился на ручку всем своим весом, но она не поддалась. Он посмотрел на Ханну.

— Дай нам ключ, — сказал он.

Ее лицо растянулось в ухмылке.

— Да пошел ты.

— Прекрати, Ханна, — закричал Оливер. — Довольно! Это конец. Открой дверь.

— Нет, это не конец, — ответила она. — Этому никогда не будет конца.

Испустив крик отчаяния, Клара бросилась к другой двери — та была не заперта: девушка включила свет и оказалась в комнате с матрасом на полу, рядом стоял деревянный шкаф, наверху которого она нащупала ключ. Схватив его, Клара вернулась к запертой двери. Трясущимися руками она вставила ключ в замочную скважину, повернула и рывком открыла дверь. Комната была погружена в темноту, Клара щелкнула выключателем и вскрикнула от ужаса. На кровати с кляпом во рту, весь обмотанный толстой изолентой, лежал Люк, его глаза чуть было не вылезли из орбит, когда он испустил отчаянный приглушенный стон.

Клара застыла как вкопанная, и Роуз пробежала мимо нее. Обхватив сына руками, она заголосила: «Ох, мой дорогой, мой дорогой мальчик», следом зашел Оливер, он опустился на колени рядом с Люком и стал разрезать изоленту одним из ножей Мака, а потом тоже обнял сына. Когда Люка освободили от кляпа, он закашлял, сплюнул несколько раз и облегченно выдохнул. Он жутко выглядел: тощий, покрытый синяками, футболка перепачкана кровью, глаза впали, побледневший и осунувшийся, руки изрезаны ножом, раны сочатся. Когда Люк посмотрел мимо своих родителей в сторону Клары и произнес ее имя с облегчением и тоской, она очнулась от оцепенения и подошла к нему, крепко прижала к себе его исхудавшее тело и всё напряжение, все волнения и страхи последних недель ушли, и слезы хлынули большим потоком.

Потом, почувствовав, как он напрягся, Клара проследила за его взглядом и увидела, что он смотрит на стоящую около двери Ханну: Том крепко держал ей руки за спиной, но глаза Ханны блестели и ее почти лихорадило от восторга. Люк неуверенно встал на ноги, злость вызвала в нем прилив энергии, он прошел через всю комнату и встал рядом с Ханной.

— Ты, чертова сука, психопатка, — закричал он с раскрасневшимся от гнева лицом, — ты — долбаная злобная тварь!

Ханна рассмеялась.

— Спокойнее, спокойнее, Люк.

— Я убью тебя. Убью ко всем чертям!

— Ох, боже ты мой, прекрати распускать нюни, — сказала Ханна. — Я тебя кормила, не так ли? Ну, иногда… — Она вздернула брови. — Даже провожала тебя до горшка, когда было совсем невтерпеж.

Клара увидела, как Люк вспыхнул от унижения. И потом она сделала то, что раньше никогда не делала. Она подошла к Ханне и наотмашь ударила ее по лицу так сильно, что звук от пощечины эхом прокатился по комнате, а ее ладонь заныла от боли.

У Ханны перехватило дыхание, в ее глазах на мгновение загорелся злобный огонек, но она быстро пришла в себя, и ее лицо приняло насмешливое выражение.

— Наконец-то хоть у кого-то есть яйца.

Клара посмотрела на нее с отвращением.

— Что теперь? — спросила она. — Отправишься за свои дела в тюрьму. И какой в этом смысл?

— Какой смысл? — переспросила Ханна. — Это. — Она жестом показала в сторону стоявших перед ней Роуз и Оливера — отчаявшихся, сломленных. — Смысл в этом.

— Ты обещала оставить нас в покое, — сказал Оливер. — Мы заплатили тебе не одну тысячу, чтобы ты держалась подальше от Тома, подальше от всех нас. Ты сказала, что на этом все закончится.

— Ну да. Пока я вновь не встретила Люка.

— Где? — спросил Том.

Ханна вызывающе повела плечами.

— Я только вышла из реабилитационного центра — дерьмо собачье, куда меня отправили по решению суда после последнего ареста, — и попрошайничала около станции Лестер-сквер. И тут он появился, как подарок небес. Я сразу его узнала. — Ее лицо озарилось, словно это было одним из лучших воспоминаний. — Я проследила за ним до офиса, потом до дома, и прошлое снова нахлынуло на меня. — Она посмотрела на Оливера. — Что ты сделал, как отдал меня. И вот стою я там с протянутой рукой, уламываю незнакомцев, чтобы как-то сводить концы с концами, и думаю, интересно, как там поживает мой дорогой папочка?

Она помолчала, пристально глядя на Оливера.

— У меня вошло в привычку всюду следовать за ним и я кое-что раскопала. — Она посмотрела на Клару и расхохоталась. — Выяснилось, что милый Люк не такой уж пай-мальчик, не так ли? Выяснилось, что он трахает офисную шлюшку. И я подумала, вау, яблочко от яблони недалеко падает, да? — Она вновь уставилась на Оливера. — Я поняла, он как ты: прикидывается благопристойным честным парнем, а на поверку оказывается отвратительным, мерзким ублюдком. Чертов грязный манипулятор! — Она улыбнулась. — Что отец, что сын.

Воцарилось гробовое молчание. Вся веселость сошла с лица Ханны, не спускающей глаз со своего отца.

— Это меня действительно взбесило, — сказала она спокойно. — Я как будто вернулась в прошлое. И я стала посылать ему сообщения, издеваться над ним, давая понять, что я за ним наблюдаю, что мне известно какой он человек, и через какое-то время я поняла, что могу убить трех зайцев одним выстрелом: воздать Люку по заслугам, получить еще немного деньжат от тебя, папочка, но, самое главное, — она посмотрела на Роуз, и выражение ее лица, ледяная ненависть во взгляде заставили Клару содрогнуться, — самое главное — отплатить тебе, убийца сраная, той же монетой.

Роуз побледнела.

— О чем ты говоришь?

— Я могла оставить тебя в покое на несколько лет, но я никогда не забывала о том, что ты сделала. Ты убила мою маму, забрала ее у меня — так почему бы и мне не забрать что-нибудь у тебя? Почему бы Люку не умереть — это все, чего ты заслуживаешь.

— Ты собиралась его убить, — прошептала Клара, осознание того, что они едва не потеряли Люка, пробрало ее, как прикосновение холодного щупальца.

Прежде, чем Ханна успела ответить, Роуз прокричала:

— Я не имею никакого отношения к смерти твой матери! Она спрыгнула!

— Чушь собачья! — Взгляд Ханны был полон отвращения. — Она бы меня не оставила. Я — все, что у нее было. Ты последней видела ее в живых. Ты убила ее.

Роуз сделала шаг к Ханне.

— Послушай меня! Твоя мать была разгневана, не контролировала себя! Она была серьезно больна, она сама спрыгнула.

— Я тебе не верю.

— Где моя дочь? — безнадежно спросила Роуз. — Ты знаешь, где она, что с ней случилось? Скажи, где Эмили, ради всего святого!

— Она мертва, — последовал торжествующий ответ. — Всё так! Умерла так же, как и моя мама — сброшена пинком под зад в море.

С лица Роуз сошли все краски.

— Нет… — Она покачала головой: — Нет… я тебе не верю. Я знаю, ты лжешь.

Ханна засмеялась.

— Я ей сказала, что встречу ее на скале в Данвиче. Сказала, что хочу пойти туда и вспомнить свою маму. — Она насмешливо улыбнулась. — Она казалась себе такой благородной, когда сопровождала меня туда, стояла рядом с бедной покинутой сестрой, которую раньше не знала, отказавшись от родителей, отправившись в самостоятельное плавание, чтобы кому-то что-то доказать. Господи, ее просто распирало от этого чувства — обыкновенная лицемерная сука! Скажем начистоту: я оказала миру большую услугу. Но, как бы то ни было, теперь ты знаешь. Красиво, правда? — Она посмотрела на Роуз и Оливера. — Ваша дочь и моя мама нашли последнее пристанище в одном и том же месте. Как поэтично, не правда ли?

Роуз с ужасом уставилась на нее.

— Нет, — прошептала она. — Это неправда.

Оливер, который до этого хранил ошеломленное молчание, вдруг закричал:

— Тела не было! Если бы ты говорила правду, ее тело рано или поздно вынесло бы на берег.

Роуз обернулась и посмотрела на него с надеждой.

— Да, — произнесла она. — Правильно. Тела не было. Его бы нашли, так? Тело бы нашли.

Ханна хохотнула.

— Ну, может, на каком-нибудь удаленном пляже и есть маленькая кучка костей Эмили. Черт его знает, да и какая разница?

— Я тебе не верю, — вновь заголосила Роуз. — Ты врешь. Тело бы нашлось. Нашлось бы!

Ханна задумчиво посмотрела на нее.

— Знаешь, она тебя звала. Падая, как только поняла, что умрет. Звала свою мамочку, как маленький ребенок. Роуз, а я… звала свою, когда ты ее убивала? Я тоже?

Лицо Оливера перекосило от ненависти и отчаяния.

— Она спрыгнула. Твоя мама сама спрыгнула. — И он разрыдался, содрогаясь от боли; в это время Том достал телефон и вызвал полицию.

32

Озерный край, 2017

Я живу в тихой деревне, скорее, даже деревушке, неподалеку от озера Уиндермир. Спокойное место вдали от цивилизации, где, как мне казалось, прошлое не будет меня преследовать. Я переехала сюда из Кембриджшира после смерти Дага и Тоби, чтобы быть ближе к моим пожилым родителям, и осталась здесь, когда и они умерли. Я создала для себя тихую уединенную жизнь, только я и моя собака Руфус, а если другим жителям этой крошечной общины известна моя история, если они до моего приезда сюда узнали из газет и до сих пор помнят ужасающие подробности убийства моей семьи, то они это держат при себе, за что я им благодарна.

Но сейчас фотография Ханны опять не сходит с первых страниц газет, суд над ней, вызвавший шумиху в прессе, — мечта любого издателя таблоида. В конце концов, там есть все: две чудесные девушки, состоятельная успешная семья, разрушенная адюльтером, похищением человека, суицидом и убийством — никто из участников этой ужасной истории не избежал порицания. Каждый наш поступок, любая деталь этой истории были предметом всеобщего внимания и держали общественность в напряжении последние шесть недель.

Неизвестно, каков будет результат. Ханна наверняка снова отправится в тюрьму — в этот раз ей не отвертеться. Она похитила Люка, призналась в убийстве Эмили, хотя, конечно, сейчас все и отрицает. А что с нами? Как быть со связью Оливера с Надей, ее смертью, похищением маленькой Ланы? Со всем этим сложным и запутанным клубком.

Стало ясно, что голословные обвинения Ханны в связи со смертью ее матери ничем не подтверждаются. В конце концов, кто поверит в гневные тирады отчаявшейся женщины, известной лгуньи, убийцы и похитительницы, направленные против Роуз, безукоризненно державшейся на суде? Почти семидесятилетняя женщина-хирург на пенсии, спасшая жизни бесчисленного количества детей, посвятившая долгие годы благотворительной деятельности, снискавшая любовь коллег и окрестных жителей. Добрая и благородная душа. Действительно, Роуз получила широкую поддержку у публики, считавшей, что она достаточно настрадалась. Уверена, это доставило ей удовольствие — ей всегда было важно быть любимой.

Для Оливера все сложилось не так радужно. По-видимому, у него было море других интрижек с его бывшими студентками до, на протяжении и даже спустя значительное время после его связи с Надей, многие из девушек возникли невесть откуда и принялись рассказывать свои истории про то, как они стали жертвами «приставучего препода-извращенца», в связи с чем британская публика испытывала смешанное чувство злорадства и приятного возбуждения.

Что касается меня и моего участия в истории с маленькой Ланой — в обществе сложилось мнение, что мне ничего страшного не грозит. Люди считали, что я тоже уже достаточно пострадала: мои муж и сын были убиты. Но я должна понести наказание, я хочу понести наказание. На протяжении десятилетий на меня давило чувство вины за содеянное перед скорбящей семьей Нади. Ее родители умерли, так и не узнав правды, и за это я должна заплатить.

Все равно, так или иначе, они разберутся в этой грязной истории, одних людей накажут, других — отпустят на свободу, шумиха в конце концов поутихнет, пока другая трагедия не возродит ее вновь. Правда, есть одна вещь, о которой они никогда не узнают, о ней почти никто не знает — это то, о чем мне рассказала Роуз в ночь смерти Нади, в ту самую ночь, когда они принесли к нашим дверям маленькую Лану. Они не знают, что когда Даг отвел Оливера на кухню подогреть бутылочку с молочной смесью, Роуз, у которой от волнения округлились глаза, обратилась ко мне:

— Бет, — сказала она. — Бет, мне нужно кое-чем с тобой поделиться.

Я удивленно посмотрела на страдальческое выражение ее лица.

— Что случилось? Что, Роуз?

И она мне открылась.

— Я толкнула ее, Бет, — прошептала она. — Я толкнула ее.

Я в ужасе уставилась на нее.

— Я договорилась о встрече, хотела объяснить, что ей не стоит продолжать, ей никогда не получить Оливера, он мой муж и она должна прекратить домогательства. Но она вела себя так заносчиво, кошмарно, издевалась надо мной, провоцировала меня, говорила, что Оливер преследовал ее, что он… спал со многими своими студентками. Это было враньем, чушью! Я потеряла голову, не знаю, как это произошло, я только хотела остановить ее. Хотела, чтобы она прекратила болтать, разрушать нашу жизнь. Я думала о моей дорогой малышке и нашей прекрасной жизни, а эта глупая ужасная девица смеялась надо мной, над нами, говорила, что я обманываю сама себя, что всем в университете известно, каков на самом деле мой муж.

— Роуз. — Это все, что я смогла сказать. — Роуз, господи, нет. — Я хотела заткнуть уши и не слышать ее больше, хотела, чтобы она замолчала.

— Я толкнула ее. Ох, Бет. Я толкнула ее. Я желала ее смерти, пусть на мгновение, но это так. Даже после того, как она упала… я обрадовалась. — Она испуганно посмотрела на меня. — Ох, Бет, что случилось… что со мной случилось? Что мне делать?

Я слышала, как Даг и Оливер разговаривали на кухне. У меня было несколько секунд, чтобы принять решение.

— Тс, — сказала я. — Тс, Роуз. Помолчи и дай мне подумать. — Она растерянно смотрела на меня, не отводя глаз от моего лица. — Роуз, — сказала я, наконец, — не рассказывай ни одной живой душе об этом. Никому, никогда. Оливер знает?

Она покачала головой.

— Ты единственный человек, кому я доверилась.

— О’кей, хорошо. — Я услышала приближающиеся голоса, они должны были вот-вот войти. — Она спрыгнула, Роуз, — сказала я. — О’кей? В этом не было твоей вины.

Она кивнула, ее глаза округлились от страха.

— Да.

— Это наш с тобой секрет, никто никогда не сможет догадаться.

— Ты никому не проболтаешься? Обещаешь?

— Обещаю.

На протяжении многих лет я осмотрительно опускала эту деталь, говоря сама с собой о том, как Ханна пришла в нашу жизнь. Так все видится в несколько ином свете, правда? Понимаете, я хотела, чтобы Лана была моей. Я поняла это сразу, как только Роуз появилась на пороге моего дома той ночью. Если бы Даг узнал правду о смерти Нади, он пошел бы в полицию. Не сомневаюсь. Так что, давая обещание Роуз хранить ее секрет, в глубине души я думала прежде всего о себе. У меня больше нет сил притворяться, и не важно, что я очень старалась вычеркнуть прошлое из памяти. Получается, я ничем не лучше Роуз? Да, в действительности, я склонна так считать.

Итак, я сдержала обещание, данное Роуз той ночью. Не рассказала ни одной душе. По правде говоря, с тех пор никто из нас больше не вспоминал об этом, даже в тот день, когда Ханна шпионила за нами, пока мы общались на кухне. Она услышала, как Роуз сказала, что была последним человеком, видевшим Надю живой, и поэтому все подумают на нее как на убийцу, а Ханна, не желавшая верить в то, что ее мама добровольно бросила свою дочь, самостоятельно сложила два плюс два. Я хранила секрет Роуз долгие годы, пока в один прекрасный день меня не разыскала Эмили.

Прошло семь лет после пожара, семь лет после того, как Ханна рассказала Эмили правду про ее отца и про то, что они сестры. Семь лет со дня ее исчезновения. Не знаю, как ей удалось меня найти в таком богом забытом месте, возможно, мои бывшие соседи или администрация клиники, где я работала, дали ей мой новый адрес. Однажды днем она неожиданно постучалась в мою дверь. Помню, когда Эмили показалась на пороге моего дома, внутри у меня все опустилось — я ее сразу узнала, потому что видела в Саффолке вместе с Ханной, представлявшейся тогда «Бэкки».

— Эмили, — сказала я. — Ты Эмили Лоусон, правильно? Что ты здесь делаешь?

У меня было ощущение, что ко мне явился призрак из прошлого. В глубине души я верила, что она мертва, так же как Даг и Тоби — еще одна жертва Ханны.

— Я могу пройти? — спросила она. У нее были ясные голубые глаза Роуз и темные густые волосы Оливера: такая красивая девочка или, скорее, — молодая женщина; ей было тогда двадцать пять лет.

Эмили сказала, что ей известно, кто я — женщина, воспитавшая Ханну, убившую впоследствии моих мужа и сына. Она поделилась, что живет в настоящее время во Франции и еле-еле сводит концы с концами, работая официанткой в отеле.

Безусловно, я пригласила ее в дом и мы сели у меня на кухне.

— Твои родители знают, где ты? — спросила я. Я коротко виделась с Роуз после пожара, до моего отъезда, поэтому мне было известно, в каком отчаянии она пребывала, все еще пытаясь разыскать свою дочь, но после этого за семь лет мы не общались ни разу.

Эмили помедлила с ответом, опустив голову.

— Нет, — сказала она наконец. — Я не говорила с ними с того дня, как ушла.

— Разве ты не встретишься с ними? Не скажешь, где ты? Что с тобой все в порядке?

Она покачала головой, и ее глаза наполнились слезами.

— Я так сильно скучаю, — сказала она. — Я поняла, что не в состоянии вернуться назад — только не после того, что сделал мой отец. Я не в состоянии вернуться и делать вид, что ничего не произошло, что мне неизвестно про Ханну, про то, что он отдал свое собственное дитя. Я не смогла бы жить с этим, хранить ради моих родителей их ужасный секрет, позволив братьям расти в неведении, что у них где-то есть сводная сестра.

Я кивнула.

— Но зачем ты пришла ко мне, Эмили? После всех этих лет?

— Потому что… — Она опустила глаза и, проследив за ее взглядом, я увидела наметившийся животик и догадалась.

— Ты в положении, — сказала я.

Она внимательно посмотрела на меня своими прекрасными голубыми глазами.

— Я собиралась держаться в стороне. Но сейчас мне кажется, что это неправильно. Я хочу, чтобы моя семья узнала о ребенке. — Она расплакалась.

— Тогда иди к ним, — сказала я.

— Мне нужна правда, Бет, — ответила она. — Я должна знать.

— Знать что? — спросила я, оттягивая время, потому что уже понимала, о чем она хочет меня спросить.

Эмили помедлила, потомвзглянула мне прямо в лицо и произнесла:

— Ханна мне сказала, что моя мать столкнула Надю. Что она ее убила. Это правда?

— Убила ее? — повторила я. — Что заставило тебя так думать?

— Ханна мне сказала. Она звучала уверенно. Была абсолютно убеждена. Мне важно знать правду, действительно ли моя мама это сделала. Потому что, если она способна совершить такую гнусность, я никогда не вернусь. Я не захочу ее больше видеть.

Я посмотрела на нее. До сих пор не знаю, почему я так сказала, единственное, что приходит в голову — я все еще была переполнена болью и негодованием. Я потеряла семью и, признаюсь честно, винила в этом Роуз. Вся ответственность за смерть Дага и Тоби лежала исключительно на ней. Так зачем же мне врать ради нее? Зачем говорить Эмили, что ее мать невинна, позволив им воссоединиться, воссоздать идеальную волшебную жизнь, в то время как моя лежит в руинах и ничего в ней больше не осталось? Однажды я попросила Роуз о помощи, но она мне отказала — зачем мне сейчас помогать ей? И я рассказала. Выложила все начистоту, смотря ей прямо в глаза:

— Да, это правда.

Она тяжело вздохнула, изменившись в лице.

— Так, значит?

Я была готова моментально взять свои слова обратно, потому что видела, что Эмили мне не поверила, не поверила, что ее мать способна на такой омерзительный поступок. Я видела, что ей хочется услышать, что ее мать невиновна, вернуться в семью, навести мосты в отношениях с отцом, зажить как прежде, а я всего за несколько секунд лишила ее всего этого.

— Эмили, — сказала я, — иди к родителями, они тебя любят — что бы они ни совершили, они тебя очень любят. Встреться с ними, я потеряла свою семью, не теряй свою.

Но она отвернулась от меня.

— Не могу.

— Куда же ты пойдешь? Что будешь делать? Ты еще вместе с отцом твоего будущего ребенка?

Она покачала головой.

— Мы расстались, — тихо сказала она. — Ему это не нужно. Не знаю, что я буду теперь делать. Прошлым летом я подружилась с девушкой из Глазго, у меня сохранился ее адрес. Может, разыщу ее, постараюсь найти там работу.

— Ты справишься?

Эмили горько посмотрела на меня.

— Думаю, разберусь. — Она вытерла слезы. — Не рассказывай им, Бет. Обещаешь? Никогда не говорить моей матери о нашей встрече сегодня.

— Обещаю, — сказала я.

Она кивнула и какое-то время мы смотрели друг на друга, потом она встала и ушла, тихо прикрыв за собой дверь.

Я часто о ней думаю, задаюсь вопросом, где она сейчас и что с ней стало. Мне нравится представлять, что где-то, возможно в Шотландии, она счастливо живет со своей собственной семьей.

Наверное, стоит рассказать Роуз; она все еще убеждена, что ее дочь умерла, став еще одной жертвой Ханны. Было бы правильно открыть ей правду. Но потом я вспоминаю о том дне на кухне много лет назад, когда я умоляла Розу о помощи и не получила ее — и это после всего, что я сделала для нее. Я предупредила ее о Ханне, но она оставила меня одну разбираться с этим. И теперь после суда Роуз вышла сухой из воды, находится вне всяких подозрений. Месть — слишком сильное слово, но, может быть, это своего рода возмездие за все, что она сделала с Надей и за то, что позже случилось с моим собственным ребенком. Допускаю, мне нравится идея о том, что Эмили теперь свободна от всего и всех, включая Роуз и Оливера, что она единственная из нас, по крайней мере, кто еще может начать все с чистого листа где-нибудь в другом месте.

33

Лондон, 2017

Сегодня Клара в последний раз дала показания; на выходе из здания суда она обернулась, чтобы бросить прощальный взгляд на огромное строение из белого кирпича, надеясь никогда сюда больше не возвращаться, и испытала несказанное облегчение. Наступил сентябрь, было еще тепло, дул легкий ветерок, с деревьев, растущих вдоль магистрали, переполненной автобусами, слетали первые листья на испещренные солнечными зайчиками тротуары. Она достала мобильный и, увидев два пропущенных звонка Люка, замерла на полпути.

С момента выписки из больницы Люк жил в «Ивах», приходил в себя после перенесенных испытаний. Она лишь раз ездила в Саффолк, чтобы навестить его. Они бродили по полю за домом его родителей, наконец-то получив возможность поговорить с глазу на глаз, впервые с того времени, как Люк был найден в квартире Ханны. Во время прогулки Клара украдкой рассматривала Люка; она заметила, насколько сильно он изменился после пережитого. Дело было не только в еще не затянувшихся шрамах на руках; она обратила внимание, что в его глазах, когда-то полных самодовольного благодушия, появилась нерешительность, несвойственная Люку. Куда-то исчезла легкая улыбка, вечно витавшая на его губах. Она прекрасно понимала, что его рука, которой он раскачивал в такт шагам, рано или поздно непроизвольно потянется к ее руке.

Люк рассказал, как однажды вечером познакомился с Ханной в пабе.

— Мы оказались рядом около барной стойки. У нее был немного потерянный вид, я ей улыбнулся, завел разговор о том, о сем и она рассказала, что ее бросил парень. Я купил ей выпивку.

— Ясно, — сказала Клара, не отводя глаз от горизонта, пока они устало шли через луг, заросший первоцветом. Она для себя решила не допускать взаимных упреков во время его рассказа, но сейчас ее сердце переполнили боль и горечь и она нервно сглотнула, пытаясь успокоиться.

Люк изумленно посмотрел на нее.

— Клара, ничего такого, клянусь! Но… это сложно, было в ней что-то… не могу точно описать, у меня возникло ощущение, что я откуда-то ее всегда знал. С ней было интересно, мы говорили про музыку, искусство и другие вещи; оказалось, что мы посещали одни и те же фестивали и концерты, любили одинаковые фильмы, она даже была на той же выставке, что и я, с разницей в неделю. Слова, слетавшие с ее губ, ее рассуждения, попадали в самую точку, меня к ней тянуло. Беседа текла легко, Ханна мне показалась невероятно интересной, живой и общительной. Ты знаешь, что я люблю знакомиться с людьми, говорить с ними, мы с ней нашли общий язык, вот и все.

Клара сухо кивнула.

— Что произошло дальше?

— Мы попрощались, и я забыл о ней. Я счел это не более, чем приятным вечером. Я и не рассчитывал на продолжение. Но примерно через месяц после той встречи, когда я выходил из офиса, рядом со мной притормозил фургон, за рулем сидела Ханна. Ханна окликнула меня по имени, она, казалось, не ожидала меня увидеть, поинтересовалась, куда я иду и, узнав, что я направляюсь домой, предложила подбросить, поскольку ехала в мою сторону, на восток.

— И ты забрался в фургон, — сказала Клара.

Он посмотрел на нее.

— Поверь, начиная с того момента, я жалел об этом ежеминутно каждый день. Я оказался чертовым дураком. Это был минутный порыв, все произошло спонтанно. — Он пожал плечами. — Я подумал, черт, а почему бы и нет?

— Господи, Люк!

— Знаю, знаю. У нее на пассажирском сиденье я с большим удивлением заметил бутылку виски, который мне очень нравится, об этой марке виски немногие знают, но она моя любимая. Как бы там ни было, когда я упомянул, что обожаю этот виски, она предложила сделать глоток… позади был длинный день и я пару раз приложился к бутылке, пока мы болтали… Следующее, что помню — я очнулся в кромешной темноте на парковке в какой-то чертовой глуши.

— В Даунсе.

— Точно. — Он замолчал, и Клара заметила, как тяжело дышит Люк от страха и напряжения. — Мои запястья и лодыжки были связаны. Ханна показала нож. Приказала выходить из машины, а когда я отказался, порезала меня, предупредив, что будет намного хуже, если я не послушаюсь ее. Меня еще немного мутило и я не понимал, что происходит… она вытащила меня из фургона и, расслабив на ногах веревку, чтобы я мог кое-как дотащиться до другой машины, припаркованной в паре футов от нас, велела сесть в нее, после чего мы снова поехали.

— Вы вернулись в Лондон? — Клара нахмурилась. — Зачем она так поступила?

— Думаю, чтобы сбить полицию с толку.

Клара попыталась представить, каково это было — оказаться в той машине в состоянии полного шока. Словно прочтя ее мысли, Люк сказал:

— Я до смерти испугался. Это было как во сне, знаешь, я проснулся и подумал, что все происходящее — шутка, розыгрыш. А потом Ханна опять меня порезала и до меня внезапно дошло, как сильно я влип и что она абсолютно не в своем уме. По пути в Лондон я то терял сознание, то приходил в себя, а Ханна молола всякую чепуху про отца и Эмили. Я понял, что это она посылала мне сообщения и фотографии; чем больше Ханна говорила, тем безумнее она мне казалась, стало окончательно ясно, в какое дерьмо я вляпался. Но я не терял надежды. — Он горько рассмеялся. — Понимаешь, я же высокий, с хорошей физической подготовкой. Я думал улучить момент, когда она потеряет бдительность, и улизнуть, ведь со мной просто не может произойти ничего плохого. Я думал, что в итоге все будет о’кей. Мы вернулись в Лондон и припарковали машину рядом с домом, она принялась колоть меня ножом и остановилась, только когда я стал истекать кровью, засунула мне кляп в рот, чтобы я не кричал, и велела вылезать из машины. Стоило мне увидеть, как она открывает дверь черного входа, я решил, что черта с два она меня туда затащит.

— И что потом? — спросила Клара.

— Она сказала, что Эмили внутри. Моя сестра якобы ждала меня там. Полный бред, но я был в невменяемом состоянии, весь обдолбанный, поэтому, наверное, и поверил ей отчасти. — Он покачал головой, вспоминая. — Я был убежден, что смогу как-нибудь вырубить ее, думал, о’кей, пойду с Ханной и разузнаю, действительно ли ей известно что-нибудь про Эмили. Я двадцать лет гадал, где моя сестра, а тут появляется эта чокнутая и заявляет, что ей что-то известно. Мне казалось, я смогу сбежать позже, в конце концов — что может против меня эта тощая баба? Не знаю, мне было любопытно… и откуда только взялось столько самоуверенности.

— Так ты вошел в дом?

Он кивнул.

— Со связанными лодыжками я был не в состоянии ударить ногой, мог лишь идти мелкими шажками, так что, да, я оказался внутри. — Он провел рукой по лицу. — Чертов идиот, вот кто я.

Люк рассказал, как Ханна втолкнула его в комнату, погруженную в кромешную темноту, он свалился на пол и она заперла дверь на ключ. Дойдя до этого момента, Люк едва сдерживал слезы.

— Она не возвращалась два дня, и мне ничего не оставалось, как лежать там и ждать. Без еды и воды, мочась под себя. — Он со злостью смахнул слезы, его щеки побагровели при воспоминании об этом. — Она почти не давала мне есть и пить, я оставался связанным, так что даже в туалет пойти не мог без ее помощи.

— Ох, Люк.

— Меня все еще преследуют кошмары, — сказал он. — Постоянно. Мое пробуждение в машине, потом этот нож, чертова комната. Я мысленно возвращаюсь туда каждый день. — Он внезапно умолк и расплакался. — Не думаю, что этому когда-нибудь придет конец. Не думаю, Клара.

Клара обвила Люка руками, и они долго стояли, обнявшись, она держала его, пока он не перестал плакать, ей стоило больших усилий не поддаться чувствам, ощутив тепло его тела и такой родной запах кожи.

— Ты же могла умереть, — сказал Люк. — Ханна забрала мои ключи. Я понятия не имел, что она отправится в квартиру в поисках фотографий Эмили. Даже не представляю, откуда ей было известно, что они там.

— Зачем они ей понадобились? — спросила Клара.

Люк пожал плечами.

— Подозреваю, чтобы ты не догадалась, что она не Эмили. Или… не знаю, похоже, она помешалась на Эмили, может, хотела уничтожить их — кто разберет, что творится в ее голове. Ханна вернулась ни с чем, сказала, если я не помогу найти их, она спалит квартиру. Я ответил, что они лежат в шкафу с файлами. Но она якобы там смотрела, но ничего не обнаружила. — Он покачал головой. — И тогда она снова поехала туда и подожгла квартиру. — Он поморщился. — Этой ночью Ханна пришла, вся пропахшая дымом и с ликованием сообщила об устроенном пожаре, я очень испугался, что ты умерла.

— Фотографии провалились за ящик, — сказала Клара. — Я случайно их нашла. — Она внимательно посмотрела на него. — Но вот чего я никак не могу понять: почему ты мне их никогда не показывал?

— Я вынес фотографии из дома после ухода Эмили, спасая от мамы, которая спрятала их все, до последней. Я хотел сохранить снимки для себя. Правда, с тех пор не доставал, не мог их видеть. Исчезновение Эмили — самое ужасное, что произошло в моей жизни. Мне было очень больно смотреть на фотографии, и я убрал их с глаз долой.

Поднялся легкий ветер, они брели по полю, пока не дошли до ступенек через ограду и ненадолго присели; там, за оградой, уже начинались луга. Розовые и золотистые полосы прорезали пасмурное небо, день клонился к закату. Царили абсолютный покой и тишина, ноздри щекотал запах земли и травы, кожу согревали последние лучи солнца. Ей будет не хватать этого места.

— Как поживают твои родители? — спросила Клара.

Люк не ответил, продолжая смотреть на небо, но потом все-таки произнес:

— Папа переехал. Ничего удивительного: мама не хочет иметь с ним ничего общего после того, как объявились все эти бывшие студентки.

Клара кивнула.

— Мне жаль, — сказала она.

Люк опять помолчал.

— Моей маме пришлось столько вытерпеть по вине отца, врать и прикрывать его столько лет. Я ненавижу отца за то, что он втянул ее в эту историю.

— Знаю, — тихо сказала Клара. Странным образом ее мысли вернулись к той ночи в отвратительной квартире Ханны, когда Ханна обвинила Роуз в убийстве ее матери. Клара видела реакцию Роуз, на какое-то мгновение у нее появилось виноватое выражение лица, однако оно быстро исчезло. Клара посмотрела на Люка и отогнала эту мысль прочь.

Внезапно он взял ее за руку.

— Клара, я тебя люблю, — сказал Люк с отчаянием. — Очень. Пожалуйста, не оставляй меня, я без тебя не справлюсь.

— Скажи на милость, Люк, зачем я тебе, — сказала Клара, — когда меня одной никогда не хватало? Ты спал с Сади за моей спиной.

— Но мне кроме тебя никого не нужно! — воскликнул он. — Не знаю, как тебе объяснить… Клара, я всегда про себя знал, что я — самовлюбленный идиот, что я не умею себя правильно вести и делаю людям больно. А потом я встретил тебя — такую добрую, порядочную, честную, — и мне захотелось быть таким же. Я подумал, что смогу стать лучше рядом с тобой. Сади — глупая ошибка, я и изменил-то всего один раз. Пожалуйста, Клара, дай мне еще один шанс.

— Как это всего один раз? — сказала Клара.

— Мы лишь однажды переспали, клянусь, Клара. Я понимаю, это мало что меняет, но это дурацкая, ужасная ошибка, о которой я тут же пожалел.

Клара задумалась.

— Я тебе не верю, — ответила она просто. — Мак мне сказал, что вы встречались какое-то время.

Люк несчастно опустил голову.

— Но это ложь. Не знаю, зачем ему понадобилось так говорить. Это было всего один раз, правда, я Маку так и сказал.

Но Клара отдернула руку.

— А Эми, Джейд, Эллен… как ты с ними поступил?

Его глаза округлились.

— Признаю, с Эми я вел себя отвратительно. Я до смерти боялся подвести своих родителей, когда они еще так переживали по поводу Эмили. Но Эми была чокнутой. Она обманщица, Клара, она чертова лгунья! Я поцеловал ее однажды, поскольку был пьян, у нас тогда с Джейд не все ладилось в отношениях. Эми этого было мало, ей хотелось, чтобы я остался на ночь, а когда я отказался, она просто… не знаю, начала мстить. Она все от начала и до конца придумала. — Он умоляюще посмотрел на Клару. — Ради бога, Клара, я говорю правду.

Клара с грустью взглянула на него.

— В том-то все и дело: я не понимаю, можно ли тебе верить, я не хочу жить, бесконечно сомневаясь в твоих словах. Это выше моих сил.

Наступила тоскливая тишина. Потом заговорил Люк.

— Думаешь, я как он? — спросил он тихо. — Из-за того, что случилось с Сади. Считаешь, я ничем не отличаюсь от своего отца?

— Мне не кажется, что твой отец имеет отношение к твоим ошибкам, Люк, — ответила она. — Но я уверена, что ты в состоянии сделать выводы и измениться. Надеюсь, ты сможешь.

Они еще немного посидели, потом встали и пошли дальше; к тому времени, как Люк и Клара решили возвращаться в «Ивы», им обоим было совершенно ясно, что между ними все кончено.

Они остановились около ее машины и посмотрели друг на друга.

— Мне нужно тебе что-то сообщить, — сказал Люк. — Я получил письмо от сестры.

Клара открыла рот, не в силах произнести ни слова от изумления.

— Ты серьезно? — сказала наконец она. — Господи! Ты уверен, что это действительно от нее?

Он кивнул и впервые за все время по-настоящему улыбнулся.

— Эмили прислала фотографию. У нее ребенок, девочка двенадцати лет. Эмили видела новости про суд и, поскольку теперь вся правда выплыла наружу, она хочет встретиться со мной и Томом.

— А с родителями?

Люк опустил глаза и покачал головой.

Значит, Ханна все-таки наврала про Эмили.

Солнце опустилось еще ниже, в небе теперь виднелся лишь пульсирующий красный шар, летний вечер пах высушенной травой, повсюду слышалось пение сверчков. Клара жадно впитывала в себя окружающую красоту, понимая, что никогда сюда больше не вернется.

— Я рада за тебя, Люк, — тихо произнесла Клара. — Честное слово. Мне приятно осознавать, что в итоге случилось нечто хорошее.

Они обнялись на прощание, Клара заметила, что Люк старался держаться молодцом, ему стоило огромных усилий отпустить ее. Она в последний раз взглянула на «Ивы», села в машину и уехала.

Прошло пять месяцев и теперь, стоя перед зданием суда, Клара положила телефон обратно в сумочку. Будущее открывалось перед ней и впервые за долгое время она поверила, что все будет хорошо. Ее жизнь изменилась. Она нашла новую, более высокооплачиваемую работу, вместе с друзьями сняла дом в Гринвиче, неподалеку от Зои. И между делом, когда выпадало свободное время после работы и по выходным дням, она начала набрасывать идеи для своей книги, которую всегда хотела написать. В конце месяца Кларе исполнится тридцать, и она ощущала себя так, словно начала жизнь с чистого листа. Ей нравилось это чувство.

Движение на улице как-то незаметно спало, и она увидела на другой стороне улицы знакомую фигуру человека, стоявшего около своей машины и говорившего по телефону. Мак. Он поднял глаза и улыбнулся, она помахала в ответ и пошла ему навстречу, туда, где он ее ждал, и при виде друга сердце Клары забилось сильнее.

34

Лондон, 2017

Когда Клара начала переходить дорогу, Мак в спешке прервал разговор, положил телефон в карман и выдавил из себя улыбку, испытывая приступ панического ужаса. Ханна звонила ему из следственного изолятора уже в пятый раз, он боялся ее все сильнее, опасался наказания, которое она может для него придумать.

Они познакомились шесть месяцев назад, у них случился непродолжительный, но яркий роман, он был для Мака такой же неожиданностью, как и само появление Ханны, послужил приятной отдушиной, отвлек от бессмысленных страданий, вызванных растущим чувством к Кларе. Это был вечер, посвященный открытию фотовыставки его друга, внимание Мака привлекла красивая брюнетка за барной стойкой, он почувствовал мгновенное неудержимое влечение.

Вскоре они начали встречаться раз в неделю. Если начистоту — это был лучший секс в его жизни, но он с облегчением воспринял ее нежелание иметь серьезные отношения. Поначалу он сомневался, стоит ли ей говорить о его переживаниях по поводу Клары, но она проявила столько трогательного сочувствия, так деликатно приободряла его, что он постепенно обрисовал ей всю безнадежность ситуации в целом, не скрывая своего крайнего раздражения, вызванного изменой Люка с Сади. Он быстро привык полагаться на ее постоянную поддержку и разумные советы.

Мак заметил, что она не любила говорить о себе, в самом начале их отношений он пытался узнать о ней побольше, но она аккуратно уклонялась от разговора. Ханна была старше его и Мак понимал, что у нее есть личная жизнь за рамками их еженедельных встреч, он смирился и перестал проявлять любопытство. Тем не менее она была прекрасным слушателем, ему хотелось многое рассказать ей о своем несчастье.

— Бедняжка Мак, — говорила она, гладя его по волосам, осыпала поцелуями лицо и толкала на кровать. — Бедный милый Мак.

А потом… ее откровение было настолько неожиданным, шокирующим, как гром среди ясного неба. Они лежали нагишом в кровати, их руки и ноги были сплетены, Мак уже почти заснул.

— Мне нужно что-то тебе сказать, — промолвила Ханна. Она села, ее длинные темные волосы спадали на грудь, красивые глаза смотрели прямо ему в лицо, тело отбрасывало большую тень за ее спиной.

— Что? — сказал он сонным голосом и улыбнулся. — Звучит серьезно.

— Про твоего друга Люка.

— Люк? — Он вздрогнул от удивления. — А что с ним? — Позже он вспоминал, как в его душе зашевелилась тревога, словно порыв холодного ветра взъерошил волосы и пощекотал кожу головы.

— Он мой сводный брат, — сказала она. — Оливер и мне приходится отцом.

У Мака вырвался испуганный лающий смешок. Наверняка это была просто шутка. Но потом он заглянул в ее глаза и понял, что ошибся. Сначала он подумал, что она совершенно безумна, было досадно осознавать, что эта великолепная женщина, которая, казалось, понимала его с полуслова, поддерживала его, в действительности совершенно больна. Как ему теперь выпутаться из этой истории? Какую сцену она ему сейчас закатит?

— Хм, послушай, Ханна, я…

— В семь лет, — продолжила она спокойно, словно не замечая, что он говорит, — я узнала, что Оливер Лоусон мой настоящий отец и что у него был роман с моей мамой. Мне было всего несколько недель от роду, когда умерла моя мама, он отдал меня чужим людям, которых я считала своими настоящими родителями.

Люк сел.

— Что за ерунду ты несешь? Я знаю семью Люка много лет. Мне было бы известно, я бы… черт, ты же шутишь, да?

— Нет, — ответила она. — Я не шучу.

— Господи! Я не… подожди! Ты знала, что я друг Люка, когда мы встретились… и поэтому подошла ко мне?

Ханна подалась вперед, взяла его руку в свои, и он увидел, как слезы брызнули из ее глаз.

— Ох, Мак, мне так жаль. Извини, что обманывала тебя. Я не могла представить, что мое чувство к тебе будет таким глубоким, что я полюблю тебя так сильно. Я искала поддержки, думала, ты сможешь мне помочь, но сейчас, наверное, ты меня ненавидишь, и… — Она закрыла лицо руками и тихо, бессильно заплакала.

Он недоверчиво уставился на нее.

— Нет, — сказал он, неуверенно похлопав ее по плечу. — Нет, теперь тихо, я тебя не ненавижу… нет, успокойся, не плачь, расскажи все с самого начала.

И она рассказала. Как Оливер воспользовался положением и закрутил роман со студенткой, как она забеременела и он бросил ее, отказавшись от новорожденной Ханны.

— Роуз стало все известно, — сказала она. — Узнав правду, Роуз договорилась о встрече с моей мамой рядом с тем местом, где они жили, в Данвиче, знаешь, там, где скалы?

— Да, — ответил Мак, почувствовав нарастающую тревогу.

— Они встретились наверху, она привезла меня с собой в коляске. Роуз была последним человеком, видевшим ее живой.

— Она… что? Ханна, то есть ты хочешь сказать…?

— По документам моя мама совершила самоубийство. Но я… не знаю… не думаю.

— Брось! Ты же не серьезно…

Но Ханна продолжала излагать свою версию произошедшего: начала с длинной грустной истории ее детства, потом перешла к рассказу о том, как наблюдала за чудесной жизнью Лоусонов, видела, насколько сильно Оливер заботится о ее братьях и сестре и совсем не вспоминает про Ханну.

— Мой отец, Мак — человек, избавившийся от меня, как от ненужной вещи. — Она вытерла слезы. — Мак, даже если ты не веришь в то, что Роуз убила мою маму, ее смерть все равно на совести Оливера из-за его отношения к ней, из-за того, что он бросил и ее, и меня.

Мак внимательно посмотрел на нее.

— Что тебе нужно от меня? — наконец спросил он. — При чем здесь я? — Он все еще пытался привести мысли в порядок, осознать, как сильно его надули, ведь он искренне полагал, что их встреча случайна.

Ханна отклонилась назад.

— Хочу, чтобы ты помог мне преподать Оливеру урок. Хочу, чтобы он понял, что ни с кем, тем более — с дочерью, нельзя обращаться подобным образом и оставаться безнаказанным.

Мак пощупал вокруг себя рукой в поисках одежды.

— Извини, я думаю, тебе лучше сейчас уйти.

— Но я говорю правду! — воскликнула она. — Моя мама — Надя Фриман. Ее тело нашли в море в Данвиче в 1981 году. Об этом написали все местные газеты. Проверь, если ты мне не веришь. Надя Фриман была моей мамой. А Оливер Лоусон — мой отец.

Мак был не в силах поднять на нее глаза.

— Я не хочу иметь с этим ничего общего. Не думаю, что мы должны продолжать встречаться.

Следующие несколько недель он ничего не слышал от Ханны, хотя часто думал о ней. Неужели ее странный рассказ — правда? Конечно, он мог бы пойти в библиотеку в Саффолке и порыться в архиве, поискать что-нибудь в местной прессе про Надю Фриман, но даже если кто-то с этим именем и умер, это никак не доказывает причастность Оливера и Роуз. И все же что-то ему не давало покоя. Ему всегда казалось знакомым лицо Ханны, и как только она начала рассказывать про себя, он понял, почему: она была абсолютной копией Люка и Оливера. Как он этого раньше не разглядел, но теперь он был уверен в этом на сто процентов. Его тревога росла с каждым днем. Ханна выглядела очень убедительно. Она не производила впечатление нездорового человека.

Прошло почти две недели после их последней встречи с Ханной, когда позвонил Люк.

— Как дела, дружище? Где скрываешься? Какие планы на выходные?

— Нигде не скрываюсь… работал. Планов никаких, а что?

— Отец празднует день рождения в эти выходные. Мы с Кларой едем туда на ужин. А ты как на это смотришь? По-моему, ты все равно хотел навестить свою маму в ближайшее время. Клара только сегодня утром говорила, как соскучилась по тебе. Поехали, будет весело.

Как только Мак приехал в «Ивы» и увидел Клару, он понял, что это было ошибкой. Она выглядела потрясающе. Мак не мог толком объяснить, почему его так к ней тянуло. Клара была далеко не так хороша, как Ханна, однако же она могла заменить ему все. Заметив Мака, Клара вскрикнула от радости и подошла, чтобы обнять его, он вдохнул знакомый запах, ощутил в своих руках ее маленькое хрупкое тело. Это была настоящая мука. Мак надеялся, будет легче, если он проведет вдали от нее какое-то время, но сейчас осознал, что любит ее больше, чем прежде.

Ближе к концу вечера он стоял в стороне от всех и угрюмо выпивал в одиночестве. Когда к нему подкатил Люк в прекрасном настроении, немного раскрасневшийся от алкоголя, и хлопнул по спине, Мак посмотрел на него и тихо спросил:

— Что происходит с той девушкой с работы? Сади? Ты действительно с ней порвал?

Люк округлил глаза.

— Да. Конечно, черт побери, все в прошлом. Господи, Мак, я же тебе говорил. Мы провели только одну ночь несколько месяцев назад, и это — худшая ошибка в моей жизни. Я просто хочу забыть о том, что произошло. — Он с беспокойством огляделся вокруг.

Мак кивнул.

— Так, о’кей. Хотел убедиться.

Но гнев все же переполнил его, когда он увидел, как Люк приблизился к Кларе, разговаривавшей с его матерью, и будучи в своем праве обнял за плечи любимую девушку. Через несколько минут к Маку подошел пьяный в стельку Оливер с бутылкой вина и предложил обновить бокал и Мак, стараясь перекричать музыку и шум голосов, спросил:

— Оливер, ты знаком с кем-нибудь по имени Надя Фриман?

Выражение глаз Оливера говорило само за себя.

— Что? — спросил он и с его лица сошла вся краска. — Что ты сказал?

— Наталья, — почти прокричал Мак. — Наталья Феллум. Пару дней назад я познакомился с ней в Лондоне, она сказала, что жила в этих местах. Оливер? Все в порядке?

— Да-да, извини. Я подумал… — Он сделал большой глоток вина. — Хм, Наталья? Нет, боюсь, мне ничего не говорит это имя.

После этих слов он похлопал Мака по плечу и удалился шаткой походкой. Но Мак видел, что его первой реакцией был страх, откровенный и безудержный. Он это видел и знал.

В следующие дни он часто вспоминал о Ханне. Он с удивлением обнаружил, что ему действительно ее не хватало; между ними существовала связь, они понимали друг друга и были каждый по своему одиноки, делили одно горе на двоих, жаждали примириться с невозможным. После вечеринки он все время размышлял об эгоизме Люка, его незаслуженном везении. В конце концов, глубоко в ночи, напившись и почувствовав себя глубоко несчастным, Мак написал сообщение Ханне: «Какая от меня требуется помощь?»

Она тут же ответила: «Мы можем встретиться?»

Поначалу он счел ее план абсурдным и отказался.

— Ты шутишь? Это исключено.

— Три дня, — сказала Ханна. — Всего лишь три дня. Этого достаточно, чтобы преподать Оливеру урок, дать ему понять, что я никуда не делась и никогда не исчезну.

— Ханна…

— Мак. Он избавился от меня. Как от мусора. От меня и от моей мамы. Это по его вине она умерла.

— Да, но…

— Слушай. Ты любишь Клару, не так ли?

Он посмотрел на нее — она была единственным человеком, кому он доверил свое чувство.

— Да. Люблю.

— Люк обманул ее, обошелся с ней, как с собачьим дерьмом. С женщиной, которую ты любишь. Ты правда хочешь, чтобы Клара осталась с ним? Как только Люк перестанет путаться под ногами, ты будешь наедине с Кларой, расскажешь про Сади, покажешь ей, как много она для тебя значит. — Ее глаза наполнились слезами. — Пожалуйста, Мак, пожалуйста. Ты моя единственная надежда. Мне кажется, я никогда не положу этому конец, если ты мне не поможешь.

Мак подумал об Оливере: чувство вины ясно читалось на его лице; потом обнял Ханну.

— Все хорошо, — сказал он. — Все хорошо, расслабься.

— Послушай, я не наврежу ему. Я только хочу заставить Оливера признаться в содеянном и посмотреть правде в глаза, встряхнуть его самодовольный ничтожный мирок.

— Как ты собираешься заманить Люка к тебе в квартиру?

— Не волнуйся об этом, — сказала она. — Мне для начала нужна твоя помощь с несколькими вещами.

И он не стал расспрашивать ее подробно, ему не очень-то и хотелось обо всем знать. Следующий вечер он провел дома у Клары и Люка, и пока Люк готовил им ужин, он сидел рядом с Кларой и слушал, как она болтала про отпуск, на который они откладывали деньги, и про ее радость в связи с тем, что Люк наконец-то к ней переехал. На следующее утро он позвонил Ханне.

— О’кей, — сказал он. — Можешь на меня рассчитывать.

Но очень быстро все пошло ужасно, страшно не так. После исчезновения Люка, Ханна, похоже, изменилась за одну ночь. Вместо ранимой оскорбленной женщины, которую, как казалось, он знал, перед ним был кто-то абсолютно другой. Через два дня он ей позвонил.

— Он в порядке? Ты его отпустишь завтра, как обещала? Роуз и Оливер места себе не находят, ты добилась своего, так что можешь его отпускать, так ведь?

Она заговорила в новой, совершенно непривычной для него манере, ответив резко:

— Нет. Не будь дураком. Мне нужно от тебя кое-что. Начиная с этого момента, ты будешь рассказывать мне о каждом шаге Роуз и Оливера.

— Что? Как ты предполагаешь я буду это делать?

— Постарайся. Спроси у Клары. Докладывай мне о каждом разговоре Клары и Роуз, каждом звонке Роуз Кларе, о любом визите полицейских к Роуз, о приезде Роуз и Оливера в Лондон, обо всем. Ты понял? Мне важно знать все, любую деталь.

— А если я откажусь?

Она раздраженно вздохнула.

— Смотри, я все равно уже близка к тому, чтобы всадить нож в лицо этому ноющему ублюдку. Господи, он никак не уймется. Дай мне хоть малейший повод, я потеряю терпение и сделаю это. Я бы на твоем месте поступила так, как тебя просят, если хочешь увидеть его снова.

У него не было выбора.

— О’кей, о’кей, расслабься, я согласен.

— Хорошо. Люк хранит дома фотографии своей сестры Эмили?

— Эмили? А она здесь при чем?

— Просто ответь на вопрос.

— Хм, да, он упоминал о них как-то, когда напился, сказал, что держит их в кабинете дома, но я никогда их не видел. Люк сам не может на них смотреть, думаю, он все еще очень расстроен.

— Хорошо. Тебе нужно пойти туда и взять их.

— Что? Зачем?

— Просто сделай это. Я дам тебе ключи Люка.

Когда ему не удалось найти фотографии, она пришла в неописуемую ярость.

— Боже, от тебя никакого толку, — фыркнула она. — Я сама их разыщу. Кстати, ты в состоянии подделать фотографию? Фотошоп или что-то вроде этого, у меня есть старые фотографии, которые мне давно дала Эмили, на них засняты она и ее семья. Я хочу, чтобы ты поменял на них ее изображение на мое.

— Эмили? — спросил он. Его беспокойство нарастало. — Ты не упоминала раньше, что вы познакомились с Эмили… Когда? Я не понимаю.

— Ты можешь это сделать?

— Да, но…

— Отлично. Тогда у меня для тебя есть еще одно задание.

Ситуация превратилась в кошмар, когда он осознал, что на уме у Ханны было что-то более извращенное, садистское, чем простое желание напугать Оливера и напомнить о себе. Ханна начала встречаться с Кларой, и Мак буквально потерял голову.

— Прекрати немедленно, — сказал он, — прекрати или я пойду в полицию.

— Почему? Мне нужно быть в курсе полицейского расследования и, кроме того, мне доставляет удовольствие слушать про неприятности моего отца.

Угрозы не имели никакого значения. На каждую такую угрозу она отвечала обещанием убить Люка, если Мак не будет держать рот на замке. Он верил, что она говорит серьезно. Хуже того, Ханна могла навредить Кларе. Мак оказался в западне.

Отчаявшись, он проследил за Ханной после ее встречи с Кларой и сделал несколько снимков. Это было единственное, что он мог бы потом использовать против нее, своего рода предостережение, что в случае необходимости ему всегда есть что предъявить Лоусонам и полиции. Но в последний момент она подняла голову и заметила его. Он убежал и впрыгнул в вагон за долю секунды до того, как захлопнулись двери. Дома для надежности он сразу же перегрузил фотографию в ноутбук и оставил его внизу у Мехмета, хозяина ларька с кебабами.

— Ты можешь сохранить это для меня? — спросил он.

— Конечно, мой друг.

Он не ошибался, опасаясь, что Ханна придет за фотографией, и хотя она забрала фотоаппарат со снимком, ей, конечно же, не пришло в голову искать ноутбук с копией. Мак понимал, что должен обо всем честно рассказать Кларе, но замолкал на полуслове, не зная, как ей это объяснить, опасаясь, что она возненавидит его после всего случившегося. Под влиянием момента, отчаявшись, он показал Кларе и Тому снимок, позволив им тем самым самостоятельно докопаться до истины, не подставляя при этом себя.

Мак знал, что этому никогда не будет конца. Он ожидал, что Ханна расскажет о нем на суде, холодел при мысли, что она раскроет его роль во всей этой истории. Но, к его удивлению, Ханна хранила молчание. Несколько недель в его сердце теплилась надежда. На какое-то время ему даже показалось, что он может легко отделаться. Но потом начались телефонные звонки. Казалось, за время нахождения в следственном изоляторе Ханна стала еще безумнее, мстительнее, озлобленнее, чем когда бы то ни было, и он понял, почему Ханна не упомянула его имя на суде: теперь она могла манипулировать им. Ханна сообщила, что у нее есть новый план мести Лоусонам и что Мак просто обязан помочь ей.

— Тебе известно, что произойдет, если ты этого не сделаешь. Я позабочусь о том, чтобы Клара узнала, что ты был в деле с самого начала.

Это было последнее, что сказала ему по телефону Ханна, прежде чем он повесил трубку.

Он поднял глаза и увидел Клару, идущую ему навстречу, и пока он смотрел на нее, его захлестнула волна счастья. Любовь к Кларе было единственным, в чем он был уверен; несмотря на все произошедшее, на совершенные им ошибки, этого нельзя было отрицать: Клара принадлежала только ему.

— Ты в порядке? — спросила Клара, беря его за руку.

Такое естественное проявление дружеской заботы. Он понимал, что этот жест не значил ничего особенного, Клара иначе относилась к Маку, чем он к ней. Но, возможно, когда-нибудь это изменится. Было ясно, что Клара больше не любит Люка. Не исключено, что дружеские чувства, которые она питала к Маку, перерастут однажды в нечто большее.

Он через силу улыбнулся, подавив свои страх и раскаяние. Может, она никогда не узнает, может, все будет хорошо.

— Иди сюда, — сказал он и обнял ее за плечи. — Нам пора, что скажешь?

35

Лондон, 2017

Ханна бросила трубку телефона-автомата, и охранник повел ее обратно в камеру. Как смеет этот чертов Мак прерывать с ней разговор подобным образом? Бесхребетное существо. Абсолютно бесхарактерный тип.

Она находилась в следственном изоляторе уже несколько месяцев, судебное разбирательство близилось к концу. Сомнений не было — ее признают виновной и приговорят к длительному сроку заключения, но ее это мало волновало. В тюрьме Ханна не чувствовала себя более или менее счастливой, чем на воле — она не видела большой разницы. У нее много времени, она найдет, чем занять свой мозг. Будет строить планы. С Лоусонами еще не все кончено, она припасла для них сюрприз. Не только для Лоусонов, но и для Клары.

Клара так ловко втерлась в доверие к Оливеру и Роуз — «она им как дочь», сказал ей как-то Мак. Лоусоны были ее семьей и всегда ей останутся; Оливеру не нужна другая дочь, у него уже есть одна, прямо здесь. И потом, Клара совала свой нос туда, куда ее не просили, обманом проникла к ней в квартиру, а затем, выступая в суде, явно сгустила краски, и это подействовало на присяжных. Исключено, чтобы ей все так просто сошло с рук.

За ее спиной с шумом захлопнулась дверь, щелкнул замок, Ханна опустилась на узкую кровать и улыбнулась. Здесь не так уж плохо. В конечном счете, у нее появится масса времени для раздумья. Они смогут выдвинуть обвинения лишь по нескольким пунктам: нападение, похищение человека с целью получения выкупа, сталкинг, шантаж. Могло быть хуже. Должно было быть хуже. Но даже если ей дадут десять лет или больше, по сути, это не важно; Лоусоны, Мак, Клара — все они в итоге получат по заслугам.

ВЫБОР ЗИГМУНДА _{(роман) Карло Мартильи}

Профессор Зигмунд Фрейд, знаменитый психолог и отец психоанализа, получает от папы римского Льва Тринадцатого приглашение приехать в Рим и провести за хорошее вознаграждение одно важное исследование. Профессору нужны деньги, к тому же он давно мечтает побывать в Риме. И он отправляется в путь. Папа хочет, чтобы профессор обследовал методом психоанализа трех самых влиятельных кардиналов, которых Лев считает наиболее вероятными своими преемниками. Старец чувствует, что доживает последние дни, и считает своим долгом не допустить, чтобы после его смерти на папский престол был избран недостойный человек.

А причины для беспокойства вполне реальные: совсем недавно под одним из окон Ватиканского дворца были найдены тела погибших юноши и девушки. Двойное самоубийство сомнительно.

Но если произошло убийство, не замешан ли в этом кто-то из иерархов?

Начинается увлекательная и порой рискованная игра, правила которой несколько раз меняются с течением времени…

Глава 1

Рим, пятница, 5 июня 1903 года

Между первым и вторым этажом девушка остановилась и на секунду прикрыла глаза. Мрамор старинных ступеней наполнял ее босые ступни приятным ощущением прохлады и чистоты. И то же ощущение исходило от льняного платья, которое сшила ей мать из старых вещей, некогда полученных ею в приданое, но ни разу не использованных. Во время короткого пути по улице Дель Фалько до Ватиканского дворца легкий западный ветерок, ослаблявший жару первых июньских дней, лукаво забирался под ее новые трусики французского фасона. Девушка увидела их в журнале, который назывался «Фру-Фру» (что означало шуршание шелка, когда он обо что-то трется), и захотела заполучить их любой ценой, хотя они стоили двенадцать лир. Но сегодня ночью она их не снимет, разве что будет особенный случай. Больше не снимет.

Она даже думала, не оставить ли на теле запах рыбы, чтобы быть неприятнее, но в конце концов искупалась в лохани, уступив просьбам матери, которая сильно терла ее мочалкой, а потом немного обрызгала лавандой. Уходя, она слышала причитания матери о том, что иметь такого могущественного покровителя — благословение неба и что, может быть, именно он однажды найдет ей подходящего мужа.

Девушка взглянула в большое окно. Рим казался безлюдным, и лишь редкие огоньки, всего несколько, позволяли понять, что город не умер. Рим невинно спал, не зная, что в самом его сердце, в центре, за святыми стенами, дьявол забавляется блудом. Она топнула ногой: мать не может или, вернее, не хочет понять, как дорого она платит за те выгоды, которыми пользуется вся их семья, начиная с доступа ко всей выловленной рыбе и кончая кредитами, которые никогда не будут возвращены.

После первых встреч, во время которых она испуганно покорялась ласкам кардинала, девушка даже забавлялась, проявляя над ним свою женскую власть; но теперь устала от этой игры. Нет, сегодня, чтобы она сняла трусики, ей будет мало того, чтобы он встал на колени и лизал ей ноги. И обещаний или угроз тоже будет недостаточно: она не так глупа, как он думал. Может быть, она это сделает, но только за драгоценное украшение, а не за колечко вроде тех, которые он уже ей подарил, за красивую вещь, где много золота и есть изумруды и рубины. Может быть, за тот крест, который он носил на шее и целовал каждый раз перед тем, как положить на подушку, лицом Христа вниз.

Девушка поправила платье на груди и поднялась по лестнице еще на один марш. Помимо всех прочих сложностей есть еще одна: на верхнем этаже спит этот симпатичный маленький человечек — папа Лев, который однажды дал ей поцеловать свою одетую в перчатку руку и даже погладил по голове. Он похож на доброго старичка-монаха из тех, которые легки как перышко, а душа у них мягкая, как только что вынутый из печи хлеб. Однако, если бы он узнал, что творят на нижнем этаже те, кого он называет своими внучатами, то не стал бы бить их по щекам, но отчитал бы как следует, и, чтобы заслужить его прощение, было бы недостаточно одних молитв.

Прижимаясь к стене и держа башмаки в руках, девушка подошла к маленькой двери и тихо постучала. Несколько секунд она ждала, потом постучала опять, уже сильнее. Ее охватилабеспричинная тревога. «Дура! — выругала себя девушка. — Это самый безопасный дворец в мире». Ей достаточно громко прокричать имя своего покровителя, и сюда прибегут швейцарские гвардейцы, которые теперь знают ее и делают вид, будто дремлют, когда она проходит мимо. Она попробовала опустить ручку, и дверь открылась. Луна светила в окна и окрашивала стены комнаты в голубоватый цвет. Девушка положила башмаки на обитый красным бархатом диван и пошла к окну, которое было слева, далеко от большого письменного стола, позади которого старинная картина, похожая на те фотографии, которые она однажды видела на рынке Кампо-де-Фьори. Продавец тогда показал их ей тайком.

На картине была запечатлена голая женщина среди мужчин, которые пытались дотронуться до нее. Называлась картина «Сусанна и старцы», и однажды девушка лукаво попросила кардинала объяснить, что там нарисовано. Он рассказал ей, что это сюжет из Библии о том, как два старика шантажировали замужнюю молодую женщину. Они пригрозили ей, что если она не отдастся им обоим, то они обвинят ее в супружеской измене, и тогда ее побьют камнями. Сусанна не уступила им, поэтому была оклеветана и приговорена к смерти. Но молодой пророк Даниил сумел ее спасти: он раскрыл обман, и вместо нее были казнены эти два гнусных старика. Она всегда думала, что те двое были хитрые и неизвестно, существовал ли на самом деле Даниил. В любом случае счастливый конец бывает только в сказках.

Правда, когда-то и она знала человека, похожего на Даниила. Хотя они лишь переглядывались и обменивались несколькими словами, когда он проходил мимо нее с четвертью бычьей туши на плече. Он был ей интересен — молчаливый и лукавый. Звали его Рокко, и она знала, что, направляясь по делам, он спрашивал, есть ли у нее жених или поклонники. Три дня назад ее мать прогнала Рокко из их рыбной лавки, и он морщился, когда уходил. Но она из-за прилавка ответила на его улыбку кивком и украдкой смотрела на него. Может быть, он неподходящий жених, может быть, нужно подождать, но ей уже исполнилось шестнадцать лет, и мысль о свадьбе с молодым мужчиной, который станет забавлять ее и иметь столь же сильно, как молодой бычок, согревала ее как утреннее солнце.

Часы пробили два, и девушка вздрогнула. У нее по спине пробежал холодок, и она обхватила себя руками. В маленькой гостиной, кажется, никого не было, но девушка знала, что не ошиблась: в записке ей велели быть здесь в два часа ночи пятого июня. Если только речь шла не о вчерашней ночи: сейчас, после полуночи, уже шестое число. Спокойно! Если так, это даже лучше: он поймет, что эта история должна каким-то образом закончиться. Еще несколько минут — и она уйдет. Может быть, на обратном пути постучит в дверь мясной лавки, где (она это знает) спит ее Даниил, и, если он ее впустит, эта ночь закончится гораздо лучше. Мать знает, что она у кардинала, а от него она никогда не возвращалась раньше семи.

Девушка глубоко вздохнула и направилась к выходу. Но, проходя мимо спинки кресла, в котором, по словам кардинала, часто сидел папа, она услышала голос, который вкрадчиво спросил:

— Куда ты идешь, Роза?

Девушка замерла на месте. Кардинал никогда так с ней не шутил, и эта шутка ей совсем не понравилась.

— Монсеньор? Где вы? — спросила она. Ее голос немного дрожал, но она не хотела показать, что испугалась.

— Ты сейчас прошла мимо меня. Иди сюда, Роза, не бойся.

Кресло повернулось, и Роза увидела сидящего в нем кардинала; он слегка улыбался.

— Я ничего не боюсь! — ответила она, широкими шагами подошла к кардиналу и остановилась перед ним.

Кардинал приподнял руку и слегка шевельнул ладонью, словно подчеркивая глупость только что сказанных Розой слов. Ему нравилась такая наглость, но при условии, если она не заходила за положенные границы.

— В этот вечер я приготовил, моя девочка, сюрприз, который, мне кажется, понравится тебе, очень понравится.

Взгляд Розы остановился на роскошном золотом кресте у него на шее, и кардинал это заметил.

— Ты что подумала, маленькая нахалка? Что я подарю тебе этот святой образ? Это подарок самого папы, а ты посмела… ох, надо бы отшлепать тебя за это!

Девушка густо покраснела и опустила голову, однако продолжала смотреть на него. Может быть, кардиналы так близки к Богу, что имеют дар читать чужие мысли. Ну и пусть прочтет, что она думает: она больше не будет довольствоваться мелкими подарками ценой в несколько лир.

— Нет, — продолжал говорить кардинал, — сюрприз будет другой. Иди сюда, Густав, покажись!

Рука отодвинула занавеску; из-за нее вышел и в полумраке сделал несколько шагов вперед мужчина, голый, как Адам на множестве картин. Он прикрывал ладонями свое мужское достоинство, ссутулив плечи. Как только взгляд Густава встретился со взглядом Розы, он опустил голову и остановился. А Роза стала отступать назад и пятилась, пока не уперлась спиной в письменный стол. Ее грудь опускалась и снова поднималась при каждом вздохе (сейчас Роза хотела, чтобы эта грудь была не такой пышной). Страх, более сильный, чем изумление, вполз внутрь Розы, как змея, и кольцами обвился вокруг ее сердца. Девушка взглянула на дверь, в которую вошла, и инстинкт подсказал ей: «Беги!»

— Держи ее! — приказал кардинал.

В следующую секунду две крепких руки обхватили Розу сзади, не позволяя ей двигаться, а ладонь закрыла рот, не давая кричать. Кардинал встал с кресла, подошел к ней, сжал пальцами ее подбородок и сказал:

— Роза, маленькая Роза! Ты не должна бояться. Разве я когда-нибудь делал тебе плохо? Нет, я делал только хорошее тебе и твоей семье. Понимаешь, я сегодня вечером устал, очень устал. Я должен был принять дипломатов из двух государств, и один хотел прямо противоположное тому, что хотел другой. Ты понимаешь, какая на мне ответственность? Нет, — он улыбнулся и отошел от девушки, — ты не можешь этого понять. Ты слишком невежественна. Однако, — он поднял руки, — ты, по крайней мере, можешь сообразить, что мужчина, который занимает такое положение, имеет право позволить себе развлечения, которые поднимают его над этой юдолью слез и доставляют ему несколько минут радости. Этот юноша, который мне служит, станет развлечением для тебя и меня. А я, как бы это сказать, не в силах служить мессу и ограничусь тем, что буду вам помогать. Поэтому я решил, что вы соединитесь телесно как два любовника или как две собаки, по вашему желанию. Почувствуй, какой он сильный; я уверен, что ты уже хочешь, чтобы он вошел в тебя. Я буду смотреть на вас благосклонно, как отец на своих детей. — Кардинал перешел на шепот: — Надеюсь, ты не откажешь мне в этом маленьком удовольствии.

Девушка попыталась укусить руку, зажимавшую ей рот, но только задохнулась еще сильнее, однако почувствовала, что державший ее мужчина дрожал, как и она — может быть, даже сильнее. Поэтому она попыталась повернуть голову и взглядом попросить его о помощи, но он продолжал стоять, как раньше, — нагнув голову и опустив веки. Роза попыталась заплакать — ей нетрудно было это сделать. Кардинал подошел к ней. Роза почувствовала, как его дыхание проникает ей в ноздри, и еще сильнее стало то удушье, которое пугало ее больше, чем все остальное.

— Если ты пообещаешь мне, что не будешь кричать, я скажу ему, чтобы он дал тебе дышать.

Роза кивнула, и мужчина отнял ладонь от ее рта.

— Прошу вас, монсеньор, позвольте мне уйти, мама ждет меня.

— Я высокопреосвященство, а не монсеньор, дочь моя. Это епископы — монсеньоры. Видишь подкладку моей одежды? Она не просто красная, как у епископов. Ее цвет ярко-красный и называется пунцовый. Смешное название для цвета, верно?

— Да, ваше высокопреосвященство, но я прошу вас…

— Какая же ты невежда! Просто невероятно! Просят не кардинала, просят Бога и получают милость от него через Деву Марию. Но ты ведь уже не дева, верно? Так что берись за дело, ты начинаешь меня злить.

Кричать было бесполезно. Роза была уверена, что тогда ей заткнут рот и возьмут ее силой. Но о том, чтобы уступить, она даже не думала. Она не доставит такого удовольствия этой свинье! Роза притворилась, что согласна, но была начеку. Когда молодой швейцарский гвардеец разжал руки и стал почти бережно снимать с ее плеча платье, девушка ударила его локтем в живот и побежала прочь.

— Густав! — взревел кардинал.

Роза услышала за спиной его шаги, но уже была у двери. Но она не смогла спастись: пришлось потратить время, чтобы открыть дверь. Сила инерции вытолкнула обоих в коридор, и они упали на пол. Он мгновенно заломил ей руку за спину и снова обездвижил, вдавив Розу щекой в пол. Она увидела, как блестящие ботинки кардинала приблизились к ней и остановились в нескольких сантиметрах от ее носа. От запаха тюленьего жира ее едва не стошнило.

— Лижи! И проси прощения! — приказал кардинал.

Вместо этого Роза плюнула ему на башмак и заплакала от гнева и страха. В следующую секунду она получила удар ногой в бок. Такой боли она еще никогда в жизни не испытывала. Боль была так сильна, что сознание отказывалось бороться с ней, и Роза стала терять сознание.

— Ваше преосвященство, пожалуйста, не надо так. Вы рискуете ее убить.

— Молчать, болван, или я отправлю тебя назад доить коров!

— Ей плохо; может быть, лучше я отнесу ее в больницу?

— Ты никуда ее не понесешь. Тащи ее обратно и сделай то, что должен сделать. Я уверен, что теперь она не будет противиться.

— Но ей плохо, она может задохнуться.

— Кто может сказать, когда придет наш час! — ответил кардинал и улыбнулся. — Вспомни про Марию Горетти, которую в прошлом году убил сумасшедший, желавший ее изнасиловать. Рано или поздно мы сделаем ее святой; может быть, и Розу тоже. А теперь хватит! Подчиняйся, или я вызову охрану и скажу, что застал вас во время блуда и ты напал на меня!

Густав смотрел на кардинала. Лицо швейцарца ничего не выражало. Он понимал, что положение безвыходное. «Тупик», — подумал он. Мать говорила ему: когда медведь выбирает овцу в стаде, бесполезно сопротивляться; оставь ее и спасай остальных овец. Но когда хозяин стада приказывает своему псу кусать овец — это значит, что он сошел с ума и рано или поздно убьет даже самое верное животное. Густав взял на руки девушку, которая, казалось, уже не дышала, и зашагал к кабинету. Но, войдя, он вместо того, чтобы подчиниться, разбил окно, мысленно попросил прощения у матери и прыгнул вниз.

Вскоре кардинал, встревоженный звоном разбитого стекла, вкрадчиво подошел к окну и выглянул наружу — осторожно, лишь настолько, чтобы убедиться. Под двумя телами растекалась лужа крови. Упав с этой высоты на мостовую, они не могли выжить. А если бы выжили, он не пощадил бы их.

Глава 2

В Вене, через двадцать дней

В своем кабинете в цокольном этаже муниципального дома по адресу Берггассе, 19 Зигмунд Фрейд продолжал крутить в руках письмо, только что полученное вместе с несколькими мерзкими извещениями, напоминавшими о платежах. Увидев на конверте изображение ключей святого Петра, он улыбнулся, подумав, что это шутка его «братьев» из венского отделения «Бнай Брит». Только язвительный ум масона-еврея мог придумать такую шутку. Но все казалось правдоподобным, включая приложенный к письму чек на триста итальянских лир на расходы в пути до Рима.

Необычно было то, что пригласительное письмо было написано самим папой Львом Тринадцатым, и сам же папа его подписал. Почерк мелкий, рука немного дрожала от старости, но размер пробелов между словами указывал на твердый характер и силу воли, достойную воина. Но все-таки возможно, хотя и не вполне вероятно, что папа пишет ему. Фрейда за его идеи в одинаковой степени критиковали и хвалили, причем в большинстве случаев и критика, и похвала поступали с неожиданной стороны; его слава уже пересекла Альпы и на севере, и на юге. Фрейду захотелось позвонить в Рим и попросить подтверждение, но папа просил его, чтобы было как можно меньше огласки; поэтому он решил отправить телеграмму.

— Я выхожу из дома, Минна, — сказал он своей свояченице, которая была ему секретаршей — и не только. — Но вернусь не поздно.

Он оставил в пепельнице непотушенную сигару итальянской марки «Трабукко», чтобы, вернувшись с почты, снова почувствовать нежный кисло-сладкий запах, который она будет распространять, пока не догорит. А чтобы отпраздновать новость, он позволил себе взять дорогую сигару «Дон Педро» из кедрового увлажнителя, который занимал место между «Феноменологией Духа» Гегеля и «Критикой практического разума» Канта. Любимая вещь — между любимых книг.

Был июнь, запах лип и щебет ласточек превращали Вену в одно из самых прекрасных мест Европы, особенно для того, кто ее горячо любил. Фрейд сорвал цветок с ветки и оценил по достоинству бархатистость его лепестков, потом поднес цветок к носу, закрыл глаза и сделал несколько вдохов. Аромат, который уловил, он определил бы так: насыщенный и легкий, похож на запах кокосового масла, но с несомненной примесью запаха спермы. Воздух был им пропитан, и, возможно, поэтому мужчины и женщины выглядели более подвижными, шли скорым шагом, обменивались приветствиями и улыбками быстро, словно все бежали домой, чтобы наконец дать волю первичному, половому инстинкту.

В мире нет более глубинного импульса, чем либидо. Теперь он не только убежден в этом, но, в сущности, сделал это убеждение своей верой. Нет, мысленно поправил он себя, сделал своей философией еще до того, как сделал темой медицинского исследования. Проницательный господин Дарвин утверждал, что осязание и обоняние входят в число чувств, особенно пострадавших в ходе эволюции. Первобытному человеку они были нужней: ему они были необходимы, чтобы увеличивать его ловкость и избегать опасностей. Современная цивилизация одомашнила эти чувства. И это очень жаль, потому что ощущения, идущие от их органов, действуют в глубине и, возможно, пробуждают в человеке именно его самую животную сущность — самую скрытую и потому самую подлинную.

— Вы желаете отправить телеграмму? — спросил у него ожидавший поручения служащий, но при этом прикрыл нос платком, чтобы не чувствовать запаха сигары.

Фрейд ничего ему не ответил и продолжал поглаживать бороду: он не знал точно, каким будет текст, который он напишет.

Люди, стоявшие за ним в очереди, стали торопить его постоянным покашливанием, и он, коснувшись левой рукой своей шляпы-котелка, отправился обратно. Из почтового отделения он пошел на Дунайский канал и там, опершись на парапет, стал смотреть на баржи с товарами. По реке везли соленые анчоусы. Их резкий запах невозможно ни с чем спутать. Они очень приятны для горла; правда, не следует есть их за ужином, если не собираешься ставить на ночной столик большой стакан с водой.

Фрейд посмотрел дальше — на сады за каналом. Если действительно к нему обращается сам папа, это легко можно выяснить, предъявив чек в банке. Деньги не лгут. Если письмо подлинное, то телеграмма будет совершенно излишней и даже нарушит доверие и скрытность, о которых идет речь в письме. Раз причина письма не указана, само собой разумеется, что речь пойдет о секретном профессиональном поручении, которое он не обязан принять, не обдумав сначала свое решение.

И при любом развитии событий он проведет несколько дней в Риме. Это приводило Фрейда в восторг. Два года назад он приезжал сюда ненадолго и слишком торопился, притом время было плотно наполнено встречами, и он не смог как следует насладиться чудесами Рима.

Его сердце забилось сильнее: этот город, который на латыни называли caput mundi — «глава мира», всегда вызывал у него почти навязчивый невроз еще со времени учебы в лицее. В отличие от других учеников юный Зигмунд почти с благоговением относился к семитскому герою Ганнибалу и часто представлял себя на его месте, словно сам, с одной стороны, хотел владеть Римом и его тысячелетними тайнами, а с другой — желал, чтобы Рим был уничтожен. Возможно, то же самое он мог бы себе сказать и об этом приглашении: оно вызывает у него двойственное чувство — опасение и восторг одновременно.

Нельзя забывать и о том, что ему было бы полезно какое-то время побыть вдали от семейных проблем. Хотя ему удалось устроить себе кабинет на нижнем этаже и его жена, эта святая женщина, старалась держать под контролем их шестерых детей, да и он сам не мог не быть рядом с ними, но желание находиться по соседству часто мешало его научной работе. Вот еще два противоположно направленные побуждения. Фрейд улыбнулся: возможно, когда-нибудь он найдет кого-то, кто сможет порыться в глубине его собственной психики. Может быть, так он сумеет понять, что побудило его к любовной связи с собственной свояченицей Минной.

— Доктор Фрейд, для нас этот платеж — огромная честь, — сказал директор «Райффайзенбанка» и произнес свой приговор, подтвердив подлинность чека с маркой Святого престола. За этим последовал целый поток комплиментов, директор даже заявил, что кафедра в университете, которую доктор недавно получил, — лишь бледное начало, только символ международного признания, которого тот заслуживает.

Фрейд пробормотал несколько слов благодарности и зажег себе новую «Трабукко»: невозможно настаивать на своем с окурком «Дона Педро» во рту. Директор кашлянул, и Фрейд, дождавшись его ответа на свое прощание, сразу же поспешил уйти — и очень быстро.

Трудности, вставшие перед ним, казались преодолимыми. Лечение пациентов он на время своего отсутствия поручил своим дорогим коллегам Адлеру и Федерну, а Марте пообещал, что, как только вернется, поедет отдыхать в Бад-Райхенхалль с ней и детьми. Жребий брошен. Любопытство будет удовлетворено, и, если пожелает судьба, он сможет даже включить папу в число своих клиентов или хотя бы попросить у него аттестат о заслугах; в ультрака-толической Вене такая бумага всегда полезна еврею.

Утром двадцать седьмого Зигмунд Фрейд выключил будильник после первого звонка, чтобы не разбудить жену.

Ему не нравились слезливые прощания, хотя он чувствовал удовольствие от того, что его присутствие так приятно, а потому разлука с ним так горька. Не вставая с постели, он сразу же записал в тетрадь основные черты и особенности своего сна: это уже много лет было частью его повседневного распорядка.

Этой ночью ему снилось, что он беседует со своей дочерью Матильдой, и она жалуется ему, что безобразна и поэтому ей будет трудно выйти замуж. А на самом деле дочь во сне казалась ему гораздо красивей, чем была в действительности — может быть, из-за немного выступающей вперед нижней части лица. Он часто спрашивал себя, откуда взялась эта особенность: ни у кого из его родных и родных жены ее не было. Глядя на дочь и слушая ее жалобы, он вдруг осознал, что чувствует к ней вожделение, и проснулся от тревоги и стыда.

В поезде у него будет сколько угодно времени на анализ этого сна. Какое счастье, что он не должен ни с кем разделять ни сон, ни путешествие. Бесполезно обвинять во всем отварную говядину с редькой и прекрасный кайзер-шмаррен — сладкий омлет, посыпанный сахаром и начиненный черничным мармеладом. Марта утверждала, что это блюдо — прекрасное средство против табачного запаха изо рта, и кайзершмаррен стал традиционным десертом в их доме. Нет, этот сон имеет конкретное значение, хотя и представленное в искаженном виде. О кровосмешении он думал в последнюю очередь, но все же сон имел сексуальное происхождение и отражал (впрочем, как все сны) потребность удовлетворить вытесненное или подавленное желание. Какое желание — это он должен был выяснить.

Он поставил свой чемодан в маленькое ландо, которое ждало его на перекрестке с Порцеллангассе, и провел часть утра в кабинетах своих друзей Адлера и Федерна, другую часть — в банке и третью — в почтовом отделении, из которого отправил две телеграммы — одну в Рим, в гостиницу «Квиринале», другую в Ватикан, для его святейшества Льва Тринадцатого; во второй он лишь сообщал, что приедет завтра.

* * *

Поезд отправился точно в 14 часов с Западного вокзала, и в 17 часов 42 минуты следующего дня, на две минуты позже, чем было указано в расписании, Зигмунд Фрейд наконец шагнул на перрон Центрального вокзала Рима.

Идя по просторному, увенчанному куполом вестибюлю, он увидел изящный тонкий обелиск, на верхушке которого блестела под лучами солнца пятиконечная звезда. Самый благоприятный знак, который он мог получить при встрече — пятилучевая звезда, символ великого архитектора вселенной, Бога всех; как будто город папы стал огромной масонской ложей и широко раскрывает объятия брату масону, еврею и атеисту.

На востоке небо было усеяно облачками жемчужного цвета, следами недавнего ливня; в воздухе пахло свежестью и чистотой, и этому аромату не мог помешать запах теплого навоза, шедший со стороны многочисленных экипажей, которые ожидали приезжих. Фрейд сразу же проверил на деле свой итальянский: велел извозчику, чтобы тот отвез его в находившуюся по соседству гостиницу «Квиринале», а потом стал сыпать словами, излагая свои мнения о развалинах имперского Рима, о красоте Рима современного и о характере его жителей. В результате извозчик целых полчаса возил его от одного памятника или церкви к другому, прежде чем высадил перед гостиницей, выманив щедрые чаевые и одну из любимых сигар Фрейда.

В вестибюле к Зигмунду сразу подошел молодой румяный священник с черной шапочкой на голове (такую служители католической церкви носят вместе с рясой).

— Я полагаю, вы доктор Фрейд, — произнес он.

Ученый изумленно посмотрел на него, но поспешил снять перед ним шляпу, однако сигару продолжал держать в углу рта.

— Это я, — ответил он. — И я заказал здесь номер заранее.

— Не беспокойтесь: с дирекцией уже все улажено. Идемте, автомобиль у выхода. Его святейшество ждет вас. Вы будете жить в Ватикане; там вам, несомненно, будет удобней.

Они вместе сели на заднее сиденье автомобиля; на радиаторе, на заметном месте была указана марка машины — «Даррак». Над машиной был поднят навес из ткани, больше подходивший для лодки. Этот тент защищал их от солнца, пока шофер осторожно проезжал одну улочку за другой, сигналя на каждом углу. Они проехали мимо замка Святого Ангела. Затем последний поворот — и машина остановилась перед пропускным пунктом. Увидев флаг папы, итальянские военные тут же подняли шлагбаум.

— Мы почти на месте, — сказал священник. — С этого момента вы гость его святейшества.

Чуть позже колоннада Бернини приняла машину в свои крепкие объятия, и Фрейду показалось, что он попал в плен; это было неприятное ощущение.

Глава 3

Автомобиль резко повернул налево, въехал в одну из боковых улочек и остановился перед большими воротами, которые охраняли два швейцарских гвардейца. Когда они открывали ворота, Фрейд заметил черные повязки у них на рукавах.

— Эта дверь посвящена римским первомученикам, — сказал Фрейду его спутник. — Самым первым из них был святой Стефан, но в число главных среди них входит и епископ Бонифаций, апостол Германии.

— Я австриец, падре, — ответил Фрейд, глядя перед собой.

— Я еще не имею права называться «падре», — заметил его спутник. — Я еще только послушник, и вы можете называть меня просто Анджело. Фамилия моя Ронкалли, и мне выпало счастье пользоваться доверием святого отца. Что касается Бонифация, тут вы правы, и я прошу у вас прощения. Но иногда все, что находится вне этих стен, кажется мне таким туманным и запутанным.

Они проехали вдоль стен одной часовни, затем другой и обогнули заднюю стену огромной базилики Святого Петра. Фрейд крепко держался за подлокотники сиденья, но, когда пепел сигары упал ему на брюки, он быстро стряхнул этот пепел, хотя при этом одну секунду рисковал выпасть из машины. Шофер как будто нарочно сбивал его с толку — ехал зигзагами между кустами, деревьями, фонтанами и другими часовнями, и наконец оказался у боковой стены Ватиканского дворца, в районе Музеев, со стороны, противоположной той, откуда въехал. Они проехали в ворота, повернули влево и въехали в сад, а затем сделали последний поворот и увидели перед собой Ватиканский дворец.

— Осторожно, — сказал Анджело Ронкалли и вытянул правую руку на уровне груди Фрейда за мгновение до того, как шофер развернул машину и резко затормозил на мелком гравии. — Мы приехали. Наш верный Август покажет вам ваше помещение, которое, я надеюсь, вам понравится. А я пойду предупредить его святейшество.

Молодой послушник одернул на себе рясу и умчался прочь через тот вход, который выглядел как главный.

Август, должно быть, дал обет молчания: взяв у Фрейда чемодан, он только жестом попросил ученого войти в боковую дверь. И сам прошел в нее первым. За дверью начиналась узкая лестница. Поднявшись на два марша (чем дальше, тем полней была тишина), они вышли в коридор, в обеих стенах которого были двухстворчатые двери из темного дерева. Август открыл одну из них, шагнул внутрь, сделал Фрейду знак войти, вернулся в коридор и закрыл дверь за собой. Гость остался один.

Фрейд поднял взгляд к потолку, до которого было самое меньшее пять метров. Потолок поддерживали мощные деревянные балки, выделявшиеся на фоне белой штукатурки. Затем он огляделся. Если сравнить с одноместным номером, который он заказал в «Квиринале», здесь ему точно не будет тесно. Здесь стояли двуспальная кровать, софа, два кресла, шкаф и письменный стол с креслом в углу у окна, однако комната была так велика, что казалась пустой.

Он положил чемодан на кровать и распахнул створки окна. Комнату наполнила смесь смолистых запахов, прилетевших снизу, из садов. Чтобы их заглушить, Фрейд вынул из кармана пиджака последнюю из маленьких дорогих сигар «Лилипутано» и зажег ее. Завтра он спросит у Анджело Ронкалли, где поблизости есть табачный магазин с хорошим ассортиментом.

Он уже закрывал окно, когда над древней сосной закружилась стая скворцов: солнце опускалось к горизонту, и на ветвях собралось больше насекомых, которые привлекли птиц. Скворцы то плотно сбивались, то разлетались в стороны, и стая принимала самые разные очертания, но вела себя как одно целое. Странно, но то же самое происходило в снах: в сновидении одиночные детали, даже если они на первый взгляд далеки одна от другой, все же являются частями одной конструкции. Какая это была конструкция, иногда приходилось узнавать с нуля. Так, например, происходит с его кровосмесительным сном: даже после долгого пути в поезде он до сих пор не сумел удовлетворительно разобрать этот сон на части. Стая летала словно нарочно для того, чтобы напомнить ему об этом промахе.

Фрейд слишком устал, чтобы продолжить этот анализ, и поспешил принять горячую ванну, а перед этим высоко оценил присутствие биде в просторном туалете. Едва он успел уложить две свои сменные рубашки в ящик шкафа, как раздался стук в дверь: пришел Анджело Ронкалли. Послушник приветливо поздоровался с гостем и сказал:

— Надеюсь, что комната вам понравилась, доктор Фрейд. Его святейшество очень желает этого.

— Поблагодари его от меня. Да, это прекрасное помещение. Однако я хотел бы попросить понтифика…

— Вы сможете сделать это сами: я пришел с приятным поручением пригласить вас отужинать вместе с ним, если вы не слишком устали. Я приду за вами через полчаса.

Немного позже, идя вслед за послушником, Фрейд заметил, что тонзура у того не подходит к форме головы. Такая тонзура хорошо смотрелась бы на круглом черепе, но на квадратном выглядела как способ скрыть начинающееся облысение. Этот юноша с мясистыми губами и розовой кожей, на которой были пятна пурпурного цвета, согласно учению Чезаре Ломброзо, должен был бы обладать ярко выраженной чувственностью и иметь склонность к преступному поведению на сексуальной основе. Однако Фрейд предположил, что анализ снов Анджело укажет на простую и спокойную душу: это было видно по походке — прямой, но без высокомерия. Однако его позвали, точнее, вызвали сюда не для того, чтобы подвергнуть психоанализу Ронкалли.

Снова, и сильно, вспыхнуло любопытство: ему хотелось узнать настоящую причину вызова. Приглашение было сделано в очень общих выражениях. Вначале он думал, что ему, вероятнее всего, предлагают принять кафедру или, может быть, только читать монографический курс в Папском Григорианском университете, который папа недавно снова сделал модным. Фрейд был бы не против этого, особенно потому, что кафедра в Венском университете, полученная в прошлом году, не была оплачена. Но это предположение сталкивалось с непреодолимым препятствием: он еврей, и папа, конечно, знает об этом. Однако в Ватикане шла борьба между «немецкой» и «французской» партиями, и потому ради политического равновесия могли выбрать его, медика-австрийца, несмотря на неудобную национальность. Что ж, скоро он узнает правду.

Анджело Ронкалли поднялся по четырем большим лестничным маршам, а Фрейд шагал за ним. Послушник остановился перед большой дверью, украшенной изображениями сцен из Ветхого Завета. Затем он, сложив вместе ладони, обратился к доктору Фрейду:

— Вот мы и на месте. Извините, но у меня есть к вам просьба: поскольку его святейшество довольно слаб здоровьем, было бы неуместно курить в его присутствии.

Фрейд вздохнул и напрасно поискал взглядом пепельницу, в которой мог бы потушить сигару.

— Дайте ее мне, — предложил Ронкалли.

В первый момент Фрейд колебался, но потом бережно вложил тонкую «Трабукко» в правую руку послушника, надеясь, что она не пропадет полностью. Судя по тому, как Ронкалли посмотрел на сигару, понюхал ее и улыбнулся, надежда почти обязательно должна была сбыться.

Обе створки двери одновременно открылись, и лакей в зеленой с золотом ливрее отступил в сторону, пропуская «доктора Зигмунда Фрейда»: так доложили об ученом.

Лев Тринадцатый сидел в углу, положив тонкие руки на покрытый белой скатертью стол. Увидев входящего гостя, папа подозвал его к себе движением ладони, как ребенка. Фрейд мысленно выругал себя за то, что не подумал заранее, как гостю-еврею подобает приветствовать папу перед частной беседой. Целовать перстень не следует: это может показаться лестью, а просто пожать его святейшеству руку будет грубостью. Ученый слегка поклонился, сопроводив поклон улыбкой — не слишком открытой, выражающей почтительное уважение, и одновременно в разумной степени приветливой.

Оказавшись рядом с папой, он даже не думал о том, чтобы преклонить колени. Но если папа подставит ему для поцелуя свой перстень, уклониться будет трудно. Фрейд даже не знал, как уместнее поступить в этом случае — притвориться, что не заметил, или поднести папскую руку к губам, но на расстоянии. Однако, когда он подошел к столу, папа сам нашел выход из неудобного положения — сжал его ладонь обеими своими и встряхнул.

— Ох! Доктор Фрейд, вы не представляете, как я счастлив познакомиться с вами!

Это удивительно: такой мужественный голос у человека, которому больше девяноста лет, лицо исхудалое, и на тонких губах — легкая ироничная улыбка. Очевидно, голосовые связки еще не опозорила старость, которая высушила тело до юношеской худобы. С годами, утратив либидо, мужские и женские тела становятся похожими, даже если в прошлом их сексуальные признаки были ярко выражены.

Однако глаза двигались быстро; это признак быстроты ума и не угасшего боевого духа.

— Для меня это честь, — ответил Фрейд, а камердинер в зеленой ливрее в это время подталкивал к нему сзади стул, почти принуждая сесть.

— Я не знаю ваших вкусов и совершенно не хочу принуждать вас есть то, что положено есть мне — куриный бульон и два кусочка курятины. Что поделаешь: врачи должны притворяться, что заботятся о моем здоровье в то короткое время, которое мне осталось, — сказал папа, еле слышно засмеялся и положил свою правую ладонь на ладонь ученого. — Думаю, что полезные для здоровья итальянские макароны с помидорами всегда приятны. На второе будут поданы, в знак уважения к вашей родине, котлеты по-венски, поджаренные на масле из наших умбрийских оливок, а гарниром к ним станет салат из овощей с наших огородов. Ах да, это раньше они были нашими, а теперь они савойские. — Папа вздохнул. — Я полагаю, вы почувствуете разницу.

Обед прошел в молчании; одной из причин было то, что папа ел с удовольствием и торопливо, что заставило Фрейда поступать так же. Время от времени Лев Тринадцатый поднимал взгляд и указывал ножом на одно из блюд своего гостя, словно торопил его.

Когда папа встал из-за стола, Фрейд последовал его примеру, но тот поднял руку, опираясь другой на трость, и сказал:

— Я пойду посижу на диване в соседней комнате: нужно прочесть пару писем. А для вас это подходящее время, чтобы выкурить одну из ваших сигар. Но, — он наставительно поднял палец, — не заставляйте меня ждать слишком долго.

На этот раз Фрейд поклонился ему с искренним уважением. Папа, который понимает потребности курильщика, не только заслуживает всего уважения, которым пользуется, но и достоин быть пастырем такого огромного множества душ.

Когда белая одежда исчезла за дверью, камердинер открыл окно. Фрейд оперся о балюстраду и позволил своему взгляду блуждать по цепочке умело расставленных фонарей, которые освещали профиль замка Святого Ангела и порой отражались блестящими пятнами в спокойной воде протекавшего внизу Тибра.

Нежный запах сигары «Рейна Кубана» распространялся по его нёбу, сочетаясь с оставшимся на языке вкусом крепкого вина «Бароло Фалетти». О «Бароло» Лев Тринадцатый недавно пошутил, что это папа среди вин, то есть выше, чем даже король вин. Приятная борьба между удовольствием докурить сигару и любопытством, манившим поговорить с папой, была короткой. Гильотина для разрезания сигар сделала свое дело; Фрейд положил в кармашек едва ли не половину «Рейны», затем принюхался к своему дыханию и кивнул камердинеру, давая понять, что готов встретиться с папой.

Глава 4

Лев Тринадцатый сидел на позолоченном диване стиля рококо, имевшем удобную для ведения беседы форму фасолины. В ответ на приглашение садиться Фрейд улыбнулся и сел на предназначенное для этого место дивана. Папа молчал; а сам он не должен был начинать разговор — в этом жена Марта полностью согласилась бы с ним. Он пожалел, что должен был погасить «Рейну Кубану», запах которой теперь доносился до него из кармашка и был тяжелым испытанием для его силы воли, а еще более тяжелым — для его хорошего воспитания. Может быть, взять сигару в зубы, но не зажигать? Тогда рот будет чем-то занят.

— Понравился ли вам ужин?

Голос с едва заметными баритональными нотами по-прежнему не гармонировал с внешностью папы, но это был истинно папский голос.

— Спасибо, ваше святейшество, он был великолепным.

Прошло несколько бесконечных минут, прежде чем хозяин дома снова обратился к гостю. Фрейд к этому времени уже знал все особенности пола вокруг себя.

— Что вы скажете о римском климате?

— Очаровательный! — было первое слово, которое вырвалось у Фрейда. Возможно, его ум блуждал где-то еще. — Не жаркий и не холодный, просто идеальный, — поправил он себя.

Ему захотелось выяснить по часам, сколько еще времени пройдет до последнего бесполезного вопроса о погоде, климате или обычаях и привычках римлян.

Папа долго вздыхал, а потом произнес:

— Вы очень хорошо говорите по-итальянски, но я знаю, что вы хорошо знаете также английский и французский языки.

— Очень любезно с вашей стороны, — обращение «вы» показалось Фрейду более уместным. — Я польщен тем, что вы так хорошо осведомлены о моих скромных способностях.

Наконец-то разговор направился в сторону его способностей, правда, с очень большого расстояния.

— Однако я должен покаяться вам, — он был готов откусить себе язык за то, что произнес перед папой именно это слово; Марта обязательно упрекнула бы его за ошибку, — что недолюбливаю английский язык, который…

— Вы верите в Бога, доктор Фрейд?

Симпатия, которую Зигмунд чувствовал к этому почти древнему старцу, внезапно исчезла, раздавленная тяжестью этого вопроса. Вот он, предательский удар. Сейчас его попросят отказаться от агностицизма ради исповедания веры или, что еще хуже, обратиться в католицизм в обмен на какие-нибудь почести или вознаграждения. Об этом бы напечатали во всех газетах, и компенсация, без сомнения, могла бы его заинтересовать, но он не уступит. Это типично для века интриг и типично для пап: все они с одинаковым пренебрежением относились к достоинству своих так называемых сыновей. Теперь надежда на работу в Папском университете исчезла, а раз так, стоит еще раз подтвердить превосходство разума.

— Гепард с его острыми когтями и быстротой, кажется, создан для того, чтобы убивать газелей. — Фрейд встал, чтобы увеличить силу своих слов. — Но если взглянуть внимательнее, то и газели такие быстрые и ловкие, кажется, родились для того, чтобы гепарды умирали от голода. Поэтому я спрашиваю себя: не существуют ли два божества, враждующие одно с другим, или одно божество с наклонностями садиста, которое развлекается, играя своими созданиями? Я говорю это как нелепость, без всякого намерения богохульствовать, и отвергаю оба этих предположения. Я не уверен ни в чем, поэтому мне остается искать истину, если истина одна, в глубине моей души посредством разума.

Фрейд дал понять, что не верит в божественный план для мира, но не может высказаться яснее: это было бы невежливо. По крайней мере, он надеялся, что был понят именно так. Он снова сел на диван, но был готов встать, когда его погонят отсюда. На душе у него было тяжело от мысли, что жена всю жизнь будет попрекать его тем, что он упустил эту возможность, что он не был чуть-чуть дипломатичнее, чуть-чуть больше реалистом.

Но когда он увидел глаза папы, в них была улыбка! От изумления Фрейд качнулся назад и уперся спиной в спинку кресла. Когда потом папа быстро захлопал в ладоши как ребенок, которому показали коробку с леденцами, ученый решил, что его слова были неверно поняты. Иногда такое случалось с некоторыми его пациентами, которые хотели любой ценой слышать от других только то, что им нравится.

— Ведь именно это утверждает философ Демокрит! — воскликнул папа, и в его голосе звучало счастье. — В школе это был один из моих любимых философов, особенно потому, что он говорил: у нас нет истинного знания ни о чем, потому что истина находится в глубине. И ваш исследовательский метод, психоанализ, действует в том же направлении. Ах, дорогой доктор, вы не знаете, как вы меня осчастливили, а в это время сделать счастливым человека моего возраста непросто. Жаль, что здесь не был молодой Ронкалли. Он очень подвижный, очень верующий и, главное, честный — а этот дар встречается очень редко и в этих стенах, и не только в них. Понимаете… — Папа подошел к Зигмунду и понизил голос: — Я хочу сказать вам кое-что по секрету: Ронкалли человек, который больше беседует с Иисусом, чем с Богом. Полагаю, вы догадались, что я хочу этим сказать.

Папа поднес указательный палец к губам (тот оказался перед носом) и поднял свои худые плечи, подчеркивая секретность только что сделанного признания. Потом он продолжил:

— Для меня достаточно: я получил все подтверждения, которые хотел. И, между нами говоря, получил их не потому, что верю в непогрешимость моих решений — в отличие от моего предшественника, который даже сделал ее догматом веры. На мой взгляд, у Святого Духа есть о чем подумать и без того, чтобы наполнять собой мои бредовые мысли жалкого старика. Но перейдем к делу. Я прошу вас лишь об одном — хранить в полнейшей тайне то, что я вам скажу. К тому же этого требует и клятва Гиппократа, разве не так?

Затем папа начал рассказывать ученому о событии, которое произошло несколько недель назад в этом самом дворце. Швейцарский гвардеец убил девушку; они оба упали с третьего этажа и были найдены мертвыми. На этом месте папа замолчал, ожидая комментария от своего гостя. Но тот, несмотря на все свои усилия, не мог обнаружить в этом случае ничего общего со своей профессией.

Фрейд все же посчитал нужным изобразить на лице скорбь. Поскольку папа продолжал молчать, ученый попытался защититься: этот прием обычно заставлял собеседника высказаться яснее.

— Ваше святейшество, я хорошо понимаю, как вы смущены и расстроены; но не знаю, подхожу ли я, с моими знаниями, чтобы устранить душевную травму этого типа.

— Ох, ох! — воскликнул Лев Тринадцатый; видимо, ответ его действительно позабавил. — Не поймите меня неправильно. Я опечален тем, что случилось, но я пережил много несчастий, переживу и это. Вы нужны не мне.

— Прошу прощения, но я не понимаю, что вы имеете в виду.

— Я попробую это объяснить, а вы найдите терпение внимательно выслушать меня. Я хочу или, если вы предпочитаете, я хотел бы, чтобы вы обследовали своим аналитическим методом нескольких людей — нескольких прелатов, и это высшие прелаты. И не потому, что я считаю, будто у них психологическая травма, а потому, что хочу вытряхнуть камешек из своего башмака, то есть убедиться, что никто из них не замешан в этой истории.

Фрейд поднес к лицу обе ладони, желая почесать бороду, но внезапно убрал их: ему показалось, что он видит перед собой свою жену, которая упрекает его за этот жест, конечно, не очень уместный при римском патриархе, зато полезный, когда надо снять напряжение.

— Да, теперь я думаю, что понял, — солгал он, — но полагаю, что этим случаем должна заниматься полиция.

— Какая? — Глаза папы сузились. — Полиция Королевства Италия, которое заняло наши территории? Для них там нет ничего приятнее, чем устроить скандал, и один Бог знает, как мало он нам нужен сейчас, когда все европейские государства хватают нас за пиджак — то затем, чтобы нас поддержать, то затем, чтобы подставить нам подножку. Или наша жандармерия; она действительно находится у меня на службе, но вы же знаете, что в казарме сержанта слушаются больше, чем полковника. А я окружен офицерами и старшинами, и большинство из них думают о собственных интересах. — Лев вздохнул и, кажется, успокоился. — К тому же, если будет обнаружен человек, в какой-либо степени виновный в этом, какой смысл осуждать его? Бог сам сделает это — или простит. Изучит его душу лучше, чем может это сделать любой исповедник, и вынесет свой приговор. Нет, дорогой доктор, вы нужны мне именно как исследователь, чтобы обнаружить истину в глубине, как говорил наш древний мудрый Демокрит. Скоро будет созван новый конклав: я знаю, что вот-вот умру, хотя и чувствую себя хорошо. Не смотрите на меня так, доктор: я полностью осознаю это, и я не сошел с ума. Я уже прожил годы старости и получаю от своего тела сигналы, которых никто не знает,кроме меня. И я готов к вечному покою. Но этому покою мешало бы знание о том, что я ничего не сделал, чтобы на мое место не был избран — я не говорю «убийца», храни нас Бог от этого, но человек, который может прятать под тиарой большие рога — я понятно сказал?

Фрейд кивнул. У него пересохло в горле, и, если бы он попытался произнести хоть одно слово, оттуда вырвался бы неясный и некрасивый звук. К тому же есть время говорить и время слушать; так написано в Пятикнижии, которое в детстве он знал почти наизусть. И, в конце концов, слушать — одна из его лучших привилегий и основа его метода.

— В нашей истории было много черных душ, которые были призваны управлять Церковью и превратили ее в настоящий бордель. Это утверждал и Савонарола — святой человек, что бы о нем ни говорили. А что написал Мартин Лютер, побывав в Риме в 1510 году?

Характерная особенность стариков — задавать вопрос, чтобы самому дать ответ, даже если собеседник его знает. Фрейд знал ответ, но решил доставить удовольствие папе.

— Он написал, что, когда он здесь, в этом самом зале, заговорил о душе, люди начали смеяться! К счастью, те времена прошли, и мы не хотим, чтобы они вернулись. Разве не так, доктор?

Фрейд попытался ответить, но за время, которое прошло между мыслью и словами, папа успел вставить в беседу еще один вопрос:

— Вы замечали, что пожилые люди, как правило, часто повторяют слова «в мое время»? И указывают на то, что это время было лучше, что в нем было больше разума и честности? Так вот, — с удовольствием закончил он, — я, наоборот, считаю, что наше время — самое лучшее за двадцать веков нашей истории. И хотя я иногда по государственным причинам обязан сражаться с савойскими захватчиками, я считаю, что те, кто лишил нас светской власти, принесли только пользу нашим душам. Однако, на чем я остановился?

— Вы сказали мне, что не доверяете полиции.

— Тут дело не в доверии, а в пользе. Мне интересно не наказать предполагаемого преступника, а помешать ему взойти на престол, с которым я соединен уже целых двадцать пять лет. Это очень большой срок, и никто не стал бы держать пари на то, что он будет таким долгим. Вы знаете, что обо мне шутят: кардиналы думали, что выбрали святого отца, а выбрали Вечного?!

Лев Тринадцатый начал смеяться и кашлять одновременно; было похоже, что он не может перестать, и Фрейд даже подумал, не припадок ли это. Действительно, это было похоже на припадок: худое тело старика сотрясалось от приступов кашля, как ковер от ударов выбивалки.

Открылась дверь, и вошел Анджело Ронкалли с бокалом, наполненным водой, и бутылкой, в которой, как разглядел Фрейд, было знаменитое «Марианн» — вино с кокаином, которое он пил и сам, правда, в умеренном количестве. После первых восторгов он обратил внимание на опасность попасть в зависимость от этого напитка, который так хвалили за выдающиеся полезные свойства. Однако он был поражен тем, что на этикетке было изображено, словно обычная реклама, улыбающееся лицо самого папы.

Понтифик выпил сначала воду, потом велел наполнить бокал до половины вином, а когда это было сделано, сказал:

— Спасибо, Анджело; ты можешь уйти.

Юный Ронкалли вышел так же бесшумно и быстро, как вошел.

— Итак, — продолжил разговор Лев Тринадцатый, — вы согласны? Мне бы это доставило огромное удовольствие, и, кроме благодарности папы, вам бы выплачивали вознаграждение в размере двух тысяч лир в неделю. Жить вы стали бы здесь и имели бы экономку, которая заботилась бы обо всем, кроме, разумеется, услуг, порученных Ронкалли — единственному, кому я доверяю.

Как анализ снов иногда приводил к неожиданным открытиям, которых ни пациент, ни сам Фрейд не могли бы вообразить, так и просьба обследовать с помощью своего метода нескольких высокопоставленных прелатов разрушила все предположения Фрейда. Внезапно он представил себе, как жена Марта толкает его локтем, подсказывая: прими поручение, денег, полученных за него, семье хватит надолго. Но Фрейд, хотя предложение было лестным — и не только в смысле денег, запутался в целом клубке сомнений и недоумений. В первую очередь, он спросил себя: могут ли ассоциации идей, гипноз или анализ сновидений чем-то помочь при расследовании преступления.

Одновременно он удивлялся тому, что никогда раньше не думал о таком их применении. Ему теперь было очевидно или, по меньшей мере, ясно, что, копая в побуждениях, желаниях и ограничениях, которые человеческий ум создает в глубине своего сознания, можно выпустить наружу преступные или вредоносные склонности — или то, что противоположно им. Значит, работу психотерапевта можно считать подобной работе чиновника, который ведет расследование.

Ему случалось проверять, способен ли пациент на преступления, но не выяснять, совершил ли он уже преступление. А изучая причины более или менее патологических поступков, навязчивых идей, страхов или паранойи, расследователь, несомненно, соберет гораздо больше информации, чем при обычном допросе. Возможно, она не позволит установить чью-то невиновность или виновность, но приведет к обнаружению ряда согласованных между собой признаков, которые направят расследование в ту или иную сторону.

Правда, может пострадать его престиж профессионала, если станет известно, что уважаемый профессор Зигмунд Фрейд пренебрег пациентами и научной работой, чтобы заняться расследованием как обычный полицейский инспектор. Но от него требуют полной секретности, значит, ни одной из двух сторон не будет позволено распространять информацию о его участии.

И, вероятно, в еженедельную выплату входит и цена его молчания. Две тысячи лир — это восемь с лишним тысяч крон, его доход больше чем за три месяца; значит, будет логично послать к черту щепетильность. Однако в головоломке не хватало нескольких фрагментов, и Фрейд надеялся, что папа предоставит их ему.

— Ваше святейшество, вы позволите задать вам несколько вопросов? После этого я отброшу сомнения.

Легкий оттенок высокомерия в тоне его голоса, кажется, не заставил задуматься папу; наоборот, тот сложил ладони вместе и наклонился к нему.

— Почему именно я? — спросил Фрейд, встал и начал ходить взад-перед перед папой, словно маятник. — Вы знаете, что я еврей и что, к тому же, мои теории признаны не во всех европейских академических кругах.

— Дорогой доктор, кто вам сказал, что мнение большинства — самое разумное? Когда Иисус начал проповедовать, его осмеивали и считали сумасшедшим. Разумеется, я не сравниваю вас с Ним. — У папы вырвался смешок. — Я знаю достаточно, и знаю, что ваш метод, несмотря на свою новизну, основан на древнем опыте. Может быть, сам Бог говорит через видения и сны, которые должны быть истолкованы? Разве мы должны считать, что все святые обманывали, когда заявляли, что получали послания от Господа именно во время сна?

Папа замолчал — возможно, чтобы отдышаться; а Фрейд удержался от ответа, что, при всей искренности различных святых Екатерин, их беседы с Господом в значительной мере были вызваны приступами истерии из-за нехватки еды, сна и секса.

— А что вы еврей и к тому же агностик, — снова заговорил понтифик, — это прекрасно. Раз вы не католик, на вас не сможет повлиять симпатия или антипатия к кому-либо из трех кардиналов, которых вы будете обследовать.

— Трех… кардиналов?

— Ах да, я еще не говорил вам об этом. Они входят в число самых способных пройти в папы на ближайшем конклаве. — Лев вздохнул. — И они были во дворце, когда произошел тот случай. Первый — Мариано Рамполла дель Тиндаро, Государственный секретарь. Второй — Луиджи Орелья ди Санто-Стефано, декан коллегии кардиналов и камерлинг; фактически это он, как только я умру, станет выполнять мои обязанности, пока не появится новый папа. И, наконец, мой комнатный адъютант, молодой Хоакин де Молина-и-Ортега. Он лишь архиепископ, но я уже присвоил ему секретным решением сан кардинала. И он знает о своем новом сане: это говорю вам я. Де Молина руководит моими тайными подметалами.

Слова «подметать» и «трахать» (в сексуальном смысле) в итальянском языке так похожи, что Фрейд, услышав конец фразы, сощурил глаза и попытался подавить начинавшийся приступ кашля. Но говорить и глотать одновременно неудобно.

— Как… вы сказали, ваше святейшество? — произнес он наконец.

— Ох, Святые Небеса! Верно сказано, что лукавы глаза смотрящего и уши слушающего! Я имею в виду уборщиков, которые подметают в моих комнатах. Вы узнаете их по фиолетовым ливреям с черной каймой.

Договорив эту фразу, папа опустил взгляд, и Фрейд принялся извиняться, но увидел, как тонкие губы Льва Тринадцатого изогнулись в улыбке. «Ах, хитрый бес на папском престоле! Нарочно сказал двусмысленность, чтобы подразнить меня!» — подумал Зигмунд.

— У меня есть еще одно, последнее возражение. — Фрейд сел, и лицо папы стало серьезным. — Мой анализ предполагает сотрудничество пациента, и я задаю себе вопрос: отдадут ли их высокопреосвященства себя в мое распоряжение и предупредили их уже или нет, что это нужно? Кроме того, мне бы хотелось знать, известно ли им о подлинной причине обследования. Если они и согласны, то, вероятно, станут задавать мне много вопросов.

— Евангелист Матфей сказал: да будет слово ваше да, да; нет, нет, а что сверх этого, то от лукавого, — начал свой ответ папа. — Поэтому я отвечаю «да» на первый вопрос и «нет» на второй. Но к первому ответу хочу добавить, что, по милости Бога, повиновение еще остается добродетелью. Что касается второго, я верю, что вы сумеете убедить их, что обследование будет полезно и правильно, например, для их умственного здоровья в этот переходный период — я имею в виду свой близкий конец, а не только политическую ситуацию. Вашу способность убеждать тоже можно было бы включить в число добродетелей.

Папа и Фрейд обменялись взглядами и улыбнулись друг другу. Ученый кивнул, и решение было принято. Кроме вознаграждения, он может получить во время этого расследования опыт, который будет драгоценным, хотя и останется заперт в его сознании.

Фрейд совершенно неожиданно для себя поцеловал папский перстень, и во время поцелуя ученому казалось, что он — английский следователь, принимающий поручение архиепископа Кентерберийского. Совсем как Шерлок Холмс, чья дедуктивная логика, казалось, не имела соперников. Фрейду было бы очень приятно быть похожим на него — разумеется, не в ненависти к женщинам: она была порождена скрытым гомосексуализмом, а его следов Фрейд, к своему величайшему облегчению, пока в себе не обнаружил.

Глава 5

На следующее утро Фрейд, едва проснувшись, попытался схватить умом нити своего последнего за ночь сна, пока тот не исчез при появлении первых мыслей. Достаточно поймать одну нить: остальные потянутся за ней, они связаны между собой, и их соединяет в цепочку логика, а не память. Это было как ловить сардины руками: он словно видел, как этот косяк плавает в воде, кружится вихрем вокруг его ума; он должен быть внимательным, не напрягаться, но при этом сосредоточиться, чтобы неверная мысль не спугнула их.

Ему показалось, что он поймал одну рыбу, когда раздался стук в дверь. Как будто к косяку сардин подплыла акула и разогнала их. Фрейд открыл глаза. Белая льняная простыня образовала две покрытых снегом парных горы над большими пальцами ног, и Фрейд гневно пошевелил ступнями, чтобы вызвать лавину. Он услышал новый стук, и воспоминание о снах исчезло. Посмотрел на часы — они показывали восемь.

— Кто там?! — недовольно крикнул он.

— Я ваша горничная, доктор Фрейд; часы пробили восемь.

Он никому не приказывал себя разбудить, но если это самый худший из ватиканских обычаев, он к этому привыкнет, пусть даже с трудом.

— Входите, дверь открыта! — сказал он уже вежливее.

В полуоткрытую дверь он увидел голубой чепец, который сместился направо, потом налево и затем исчез. Через несколько мгновений в комнату вплыл поднос, который несла женщина в чепце. Фрейд мог видеть только ее одежду — платье, тоже голубое, и поверх него белый фартук. Общее впечатление было такое, словно он находился под опекой Красного Креста. Когда женщина повернулась, он, кроме пряди черных волос, выбившейся из-под чепца, заметил отсутствие эмблемы на нагруднике, который был украшен только золотым распятием.

— Добрый день, доктор Фрейд. Хорошо ли вы спали?

— Да, дорогая синьора, до тех пор, пока вы меня не разбудили.

Она поставила поднос на письменный стол, и чуть позже в его ноздри проник запах кофе — такой резкий, что желудок возмутился. Чтобы его успокоить, Фрейд взял с прикроватного столика и зажег половину «Трабукко» и внезапно сделал большую затяжку еще до того, как спичка погасла.

— Ох этот дым! — сказала женщина, по-прежнему стоявшая к нему спиной. — Если бы Бог хотел, чтобы люди курили, он бы сделал человека из огня. И я не синьора, а Мария.

— Прошу прощения, сестра Мария, — ответил Фрейд сквозь сжатые зубы, — однако курение — единственный порок, который я себе позволяю, и отказаться от него мне было бы слишком тяжело.

Женщина повернулась к нему, уперлась руками в бока и от души рассмеялась.

— Дорогой доктор, вы можете курить сколько хотите. Извините меня за мою искренность: иногда я не умею держать язык за зубами. Но вы снова ошиблись. Я не сестра, а даже мать, но в прямом смысле этого слова: я не монахиня, и у меня есть дочь. Я католичка и покинута мужем, да сохранит его Бог, где бы он ни был. И я ваша горничная до тех пор, пока имею поручение ею быть.

Легкие удары в дверь избавили Фрейда от необходимости ответить Марии, и в комнату вошел, не дожидаясь приглашения, Анджело Ронкалли. Фрейд понял, что должен будет на все время своего пребывания в Риме забыть об австрийской сдержанности. Здесь все входят и выходят свободно. Он должен больше помнить не о том, что он находится внутри стен Ватикана, а о том, что находится в Риме. Пока Анджело (который, как оказалось, был дьяконом) передавал ему пожелание доброго дня от святого отца, Фрейд краем глаза увидел, что Мария вышла, и решил, что теперь вполне может встать с постели. Уже после первых фраз, которыми обменялся с Ронкалли, он понял, что тот все знает о его задании.

— Первая встреча назначена на пятнадцать часов; это будет беседа с достопочтеннейшим архиепископом, монсеньором Хоакином де Молина-и-Ортега. У меня с собой доклад о нем, который я оставляю на письменном столе. В соседней комнате я приготовил вам кабинет, где вы примете их высокопреосвященств. Если захотите сделать какие-либо изменения, звоните в этот колокольчик, — Ронкалли указал на тяжелую бархатную тесьму, свисавшую с потолка, — он напрямую соединен с моей комнатой. Если сегодня утром вам будет угодно куда-нибудь выехать, к вашим услугам Август с автомобилем и пропуском, который, к сожалению, необходим, чтобы свободно выезжать отсюда в Королевство Италия и въезжать сюда из него. Есть ли у вас какие-нибудь просьбы? Прошу вас, выскажите их без всякого стеснения.

У Фрейда было не меньше ста просьб, но он попросил только разрешения отправить доктору Адлеру телеграмму о том, что он пробудет в Риме дольше, чем планировал. Ронкалли записал под его диктовку текст телеграммы, повернулся на каблуках и ушел. Фрейд наконец остался один. В телеграмме он попросил своего коллегу, чтобы тот срочно прислал ему его полиграф, который на этом этапе работы мог оказаться очень полезен. Это простое маленькое устройство улавливало разницу в ритме сердцебиения и могло записать удары сердца на листе бумаги. Во многих случаях оно оказывалось очень эффективным для выявления лжи и страхов.

Фрейд разработал особый подход: сначала он давал пациенту успокоиться с помощью ряда безобидных вопросов, а потом начинал спрашивать о его привычках и воспоминаниях и, наконец, бросал ему простые слова, на которые тот должен был отвечать, не думая, первое, что приходило на ум. Истина поднималась из глубин подсознания, и, если рациональное сознание пыталось подавить эту освобождающую силу, два порыва вступали в конфликт, и сердцебиение ускорялось. Это просто.

В первый раз, когда Фрейд увидел, как это устройство работает, он пожалел, что не изобрел его сам. Его единственной собственной заслугой было легкое изменение метода применения, который разработали Моссо и Ломброзо. Эти итальянцы всегда лезут ему под ноги! Но в науке они оказались гениальными предшественниками. Полиграф не стал решающим инструментом метода психоанализа, но часто поставлял для него интересные улики. А эрудит Шерлок Холмс говорил: одна улика — это улика, две улики — подозрение, три улики — доказательство.

Когда стало возможно, то есть в течение следующего часа, он позвонил своей жене Марте и сказал, что живет как в осаде и что его решение задержаться в Риме в немалой степени зависело от экономических причин. Единственным словом любви, которое он сумел передать через ватиканского почтового служащего, было общее «целую» для нее и их шести детей. Маловато: он ведь знал, как важно для них всех его присутствие рядом. По крайней мере, надеялся, что важно.

Рано или поздно он должен был столкнуться, по крайней мере в своем сознании, именно с этой своей неспособностью передать Марте любовь или нехваткой у себя воли для этого. По-своему он любил Марту, и в этом не было никакого сомнения: она была матерью его детей, и Зигмунд был уверен, что он действительно их отец — уверен не только потому, что дети внешне похожи на него. Ему еще не была ясна причина, по которой он с некоторых пор держался от нее на расстоянии. И (это он часто повторял), к сожалению, никакой доктор Фрейд не мог помочь ему избавиться от этого психологического блока. Он даже не мог использовать как примеры похожие случаи, потому что каждый человек индивидуален и нет массового психоанализа.

В тех редких случаях (их становилось все меньше), когда занимался любовью с Мартой, он после этого, уходя, чувствовал не то стыд, не то вину перед ней. Вместо того чтобы издать боевой клич мужчины, овладевшего женщиной, он убегал как самец-паук вида «черная вдова», который боится, что самка победит его и съест. Вероятнее всего, он каким-то образом до сих пор страдает от Эдипова комплекса, который на этот раз спроецирован на Марту и заставляет его идентифицировать жену с собственной матерью.

А может быть, все проще: удовлетворительные сексуальные отношения в супружеской жизни могут продолжаться лишь несколько лет, из которых надо к тому же вычесть перерывы, необходимые из-за слабого здоровья жены. В конечном счете брак, возможно, всего лишь общественный договор, назначение которого — обуздывать сексуальный инстинкт и не допускать, в отличие от животных, конфликтов между доминирующими самцами. Ему надо бы хорошо обдумать эту мысль, а потом перенести ее на свою собственную жизнь: самоанализ — одна из обязанностей психотерапевта. Он сделает это, когда вернется в строгую Вену, а теперь он в солнечном Риме.

Войдя в соседнюю комнату, он поразился тому, с какой точностью в ней было создано подобие его кабинета. На полу, по всей ее длине, лежал мягкий персидский ковер. Вплотную к одной из стен стояла прочная кушетка, на ней лежали в мнимом беспорядке несколько подушек. Кресло, предназначенное ему самому, тоже стояло вплотную к стене, чтобы тот, кто лежит на кушетке, не мог видеть его, а только слышал его голос. Все как в его процедурном кабинете. Это невероятно!

Правда, говорят, что Ватикан использует целый ряд тайных агентов, которых невозможно заподозрить, и что его полиция — лучшая в мире, эффективнее даже российской «охранки». Однако Фрейду показалось по меньшей мере странным, что эти агенты заходили именно к нему в Вене и заинтересовались как раз кабинетом настолько, что смогли воспроизвести обстановку во всех подробностях перед приходом хозяина. Но в глубине души он был этим горд.

В машине, которую вел Август, Фрейд обращался к шоферу лишь для того, чтобы дать ему указание, потому что не хотел вынуждать его нарушить предполагаемый обет молчания. Свою первую в Риме остановку Зигмунд сделал в табачной лавке рядом с изумительным фонтаном Тритона, совершенно не похожим на свою грубую копию в Нюрнберге. Он остановился на минуту и залюбовался этой красотой. До семнадцатого века вся Европа копировала Италию, а потом оружие оборвало цветение искусства.

В этом магазине, пропитанном запахами табака, он поворачивался во все стороны, как ребенок среди игрушек. В свои сорок семь лет он впервые не чувствовал себя виноватым оттого, что потратил больше восьмидесяти лир на сигары, которыми здесь запасся, и еще почти десять лир на шкатулку из ливанского кедра для их хранения. В автомобиле он подавил в себе желание зажечь ароматную сигару «Монтеррей» и положил в кармашек пиджака крепкую «Санта Клару» — сигару из листьев мексиканского табака, предназначенную для курения после еды.

День был жаркий, поэтому на улице Скрофа он велел остановить автомобиль около маленького фонтана и умылся. Фонтан своей формой напомнил Фрейду римский саркофаг; возможно, в прошлом он и был саркофагом.

Он не осмелился пригласить на обед Августа, который за все время поездки ни разу не открыл рот, а вместо этого назначил ему встречу через час. Этого времени должно было хватить на то, чтобы немного пройтись по этой старинной римской улице и остановиться под навесом траттории. Послушавшись хозяина, Фрейд заказал короткие макароны ригатони с пряностями, колбасой и овечьим сыром и еще порцию рагу из бычьего хвоста в соусе по-римски, в которое добавил хорошую дозу черного перца. Все это он запил легким прохладным вином — возможно, слишком нежным для его нёба курильщика.

В два тридцать его кабинет уже пропитался дымом нежной сигары «Фонсека»: ее запах, смутно напоминавший запах меда, Фрейд посчитал наименее агрессивным для первого собеседования.

Как только началось переваривание обеда, в уме Зигмунда возник призрак неудачи, и ученый покрылся потом, хотя не двигался с места. Он изобрел психоанализ точно не для расследования преступлений, и секретность порученной работы спасет его от критики и насмешек; но в случае неудачи пострадает его гордость и, возможно, ослабнет его уважение к себе. Ему даже было бы неприятно разочаровать этого симпатичного худенького человека — папу, который, кажется, похож на горностая. У этого зверька шерсть мягкая и меняет цвет в зависимости от времени года, взгляд подвижный и быстрый; горностай прекрасно приспосабливается к окружающему миру, но своим укусом может мгновенно убить животное, которое в три раза крупнее, чем он.

Фрейд даже был убежден, что кардиналы, хотя и обязаны подчиниться святому отцу, все же вряд ли позволят ему свободно бродить по извилинам своей психики, которая проявляется в снах. Они, по меньшей мере, будут осторожны, если не станут лгать. А поскольку они привыкли к типичной для священников лжи, полиграф, возможно, не только окажется бесполезным, но и навредит делу.

Стрелки висевших на стене часов с маятником показывали без двух минут три, и Фрейд в последний раз окинул кабинет взглядом. Его озарила внезапная догадка: пусть кардинал сначала сможет сесть, а потом, если будет нужно, ляжет. Фрейд переставил два кресла так, что они оказались перед кушеткой. Такой подход, более деликатный и дипломатичный, может дать лучшие результаты. Зигмунд не волновался так сильно с тех пор, как сдавал дипломный экзамен.

Дверь открылась без стука, и Анджело Ронкалли, склонив голову, произнес имя Хоакина де Молины-и-Ортеги с обычными титулами впереди. Фрейд уже прочитал в докладе, что тот молод, но был поражен его внешностью: де Молина выглядел почти мальчиком, если не считать начинающейся лысины. Ни одной морщины на лице, и под глазами нет тех темных кругов, которые он иногда замечал у своих студентов. Эти круги были следами ночной учебы, а не сексуальных причуд — в крайнем случае, мастурбации.

— Ваше высокопреосвященство, для меня удовольствие познакомиться с вами, — сказал он, протягивая де Молине руку.

Он тут же понял, что назвал своего посетителя титулом, на который тот не имел права. И понадеялся, что де Молина-и-Ортега не знает, что ему известно о тайном папском указе. Прелат сдвинул назад пелерину, крепко пожал Фрейду руку и задержал его ладонь в своей чуть дольше, чем следовало.

— Надеюсь, что и я смогу сказать то же самое в конце этого сеанса, — произнес де Молина, оглядываясь, — хотя это не повлияет на мое повиновение святому отцу.

— На это надеюсь и я, — ответил Фрейд.

Он приготовился предложить посетителю сесть в кресло, но увидел, что тот закрыл глаза и зашевелил губами, беззвучно произнося молитву. Фрейд дал ему закончить.

— Я всегда молюсь перед любым новым делом, — сказал де Молина-и-Ортега. — Например, перед тем, как пробую фрукт из нового урожая — первый абрикос или первую вишню; они появляются в месяце Мадонны, и я вполголоса произношу молитву в ее честь. Теперь я готов. Как для вас лучше — чтобы я сел в кресло или лег на кушетку?

«Сражения начались, — подумал Фрейд. — Мне нужно было помнить, что командую здесь я, и не допускать классической ошибки — не позволять, чтобы пациент ставил мне свои условия. Будет совсем не просто вызвать у него позитивный перенос на меня, чтобы он почувствовал полнейшее ко мне доверие. Это не обычный клиент, который пришел, чтобы я помог ему справиться с его неврозами, а только человек, который осознает, что обязан повиноваться. Кроме того, он — животное, которое находится на своей территории, а я конкурент или даже охотник, от которого надо держаться подальше».

— Располагайтесь там, где вам удобнее, — ответил он.

Де Молина-и-Ортега лег на кушетку и сложил руки на груди; было похоже, что он знал, как происходят сеансы психоанализа. Расслабленность этой позы, кажется, даже указывала на то, что он уже подвергался этой процедуре. Судя по тому, что Фрейд прочитал в досье, кардинал, несмотря на свою молодость, объехал полмира и вполне мог встретиться с каким-то его подражателем. Фрейду осталось только сесть в кресло возле стены. Отсюда он видел только лежащее тело, на котором выделялись блестящие черные ботинки с золотыми пряжками, и красные носки. Он кашлянул, прочищая горло, и положил горящую сигару в пепельницу на ножке, кем-то заботливо поставленную здесь утром.

Глава 6

— Прежде всего, благодарю вас за то, что пришли, и хочу заверить, что все сказанное и записанное во время этих сеансов, является профессиональной тайной.

Вторая фраза была частью обрядовой формулы. Помимо положенного уведомления о секретности, она успокаивала пациента и настраивала его душу на более мирный лад. Однако, закончив ее произносить, ученый сразу же понял, что не сможет сдержать обязательство: для папы тайны не будет. И, осознавая это, увидел, что грудь де Молины-и-Ортеги слегка вздрагивала, словно тот смеялся. Однако в этом ученый не мог быть уверен: со своего наблюдательного пункта он не видел лицо.

— Доктор Фрейд, — раздался спокойный голос де Молины; он звучал как «Аве Мария» Шуберта. — Я боюсь лишь Божьего суда. И думаю об этом потому, что Бог — моя совесть, место, где постоянно спорят Добро и Зло. Я не пассивно доверяю Его воле, а беседую с Ним смиренно, как ученик, который спрашивает и отвечает, когда спрашивают его. Но я полагаю, что вы хотите узнать у меня совсем другое. Вас интересуют сны, верно?

Фрейд позволил ему продолжать, не ответив на вопрос ни утвердительно, ни отрицательно. Важно было, чтобы де Молина говорил.

— Несколько недель назад, — начал де Молина, сосредоточив взгляд в одной точке на потолке, — я видел сон. Я будто бы находился в незнакомой стране, возле моря, и был мой день рождения. Мужчина и женщина, с которыми я был знаком, но не имел с ними доверительных отношений, с трудом отвели или отнесли меня на небольшое расстояние — может быть, отнесли на руках, этого я не помню — и при этом просили меня держать глаза закрытыми. Открыв глаза, я сразу же поднял взгляд к ночному небу и увидел скопления разноцветных звезд, которые кружились, словно от ветра. Я как зачарованный смотрел на это грозное, но не пугающее зрелище. И был благодарен тем, кто привел меня сюда и позволил насладиться таким зрелищем. Потом я заметил маленькую яркую звезду, которая то появлялась из красного облака, то исчезала в нем, как терпящий бедствие корабль в волнах, и мне захотелось ее защитить.

Авторучка Фрейда, начертив последнюю запятую, замерла на месте, и ученый стал ждать возможности записать конец.

— После этого я проснулся, — закончил де Молина. — Надеюсь, доктор, что я был вам полезен.

По духу сеансов Фрейда должно было произойти в точности противоположное. Это он должен помогать тем, кого выслушивает. Чтобы подавить вздох, ученый стряхнул накопившийся пепел с сигары «Трабукко», еще горевшей в пепельнице, и сделал глубокую затяжку, чтобы набраться сил. Потом подчеркнул несколько образов, в которых посчитал нужным разобраться глубже — пару, которая вела или несла де Молину, благодарность, яркую звезду и желание защитить. Практически это был весь сон.

— Монсеньор де Молина…

— Можете называть меня Хоакин. Думаю, что при наших с вами взаимоотношениях я могу облегчить наше общение.

Вот первый признак переноса — естественная предрасположенность пациента к аналитику. Но она возникла слишком быстро, за ней может скрываться более грубая наклонность, близкая к лживости. То, что де Молина начал рассказывать сон раньше, чем его об этом попросили, может указывать на captatio benevolentiae — лицемерное старание приобрести симпатию собеседника. Если только де Молина незнаком уже с его методом; в этом случае он, возможно, хотел ему помочь пройти всегда деликатный этап сближения, преодолев расстояние между ними своим великодушием, словно прыжком.

Фрейд решил не исследовать побуждения, заставившие де Молину проявить такое доверие. Но его поведение само по себе было необычным, и Фрейд отметил его в тетради значком в углу страницы. Это могло быть проявление более или менее ярко выраженного гомосексуализма, очень распространенного среди знакомых ему священников. Или это была ловушка, цель которой — изучить его собственные реакции.

— С удовольствием, Хоакин, — ответил он.

Он специально не ответил на его вежливость тем же — не предложил называть себя по имени. То ли он не хотел, чтобы в будущем их отношения стали слишком фамильярными, то ли решил, что за поступком де Молины могла скрываться снисходительность высшего по положению к низшим, хотя тот был намного моложе его. Такая снисходительность, близкая к высокомерию, естественна для людей, привыкших к власти, — например, для некоторых аристократов и промышленников. И с ней часто сочетается злоупотребление сексом, от чего страдают служанки или работницы.

— Вы не помните, Хоакин, в течение дня, который предшествовал сну, у вас не было какой-нибудь особенной встречи с кем-либо? Или не привлекло ли ваше внимание что-то необычное?

— Что вы имеете в виду под словом «особенная», доктор Фрейд?

— Ничего исключительного, — ответил ученый. — Возможно, просто что-то, выходящее за рамки повседневной рутины.

Де Молина сделал вид, что задумался. Наконец он качнул головой и ответил:

— Такого, насколько я помню, не было; но я подумаю об этом. Желаете ли вы, чтобы я рассказал вам еще один сон?

В некоторых случаях, с некоторыми своими пациентами, Фрейд был похож на Моисея, который раздвигал воды Красного моря и доставал с морского дна самые тайные и имевшие самые прочные корни побуждения сознания. Но сейчас он чувствовал, что должен вооружиться прославленным богословами терпением библейского Иова, а к Иову он не чувствовал ни уважения, ни любви. Он был похож на того крестьянина, который, пытаясь выкопать картофелину мотыгой, каждый раз видел, как его усердный батрак с удовольствием показывает ему эту самую картофелину, которую вынул из земли голыми руками. Цель Фрейда была вытащить на поверхность подсознание, как клубень, и ему было очень неприятно видеть, что другой его опередил и сделал его старания напрасными.

— Этот сон был до предыдущего или после? — спросил он.

Он задал этот вопрос, чтобы выглядеть значительнее, чем был на самом деле. Располагать сны по времени их появления — значит идти по ложному следу, потому что сны движутся не по прямой линии, а по кругу; они становятся периодическими и продолжают повторяться согласно совершенно нелогичным схемам, пока их значение не станет ясным и не будет сублимировано.

Но эти схемы только выглядят нелогичными, просто логика снов отличается от логики бодрствования — как человеческая логика отличается от собачьей. Эту разницу он напрасно пытался объяснить своей маленькой Анне. Она сначала кричала на терьера, которого они держали дома, а потом раскаивалась в этом и баловала его. А Фрейд говорил ей тысячу раз, что так несчастный зверек попадает в конфликт и никогда не поймет, правильно поступил или неправильно.

— Извините, как вы сказали? — спросил Фрейд, который слишком погрузился в поток собственных мыслей и не расслышал ответ.

— Позже, доктор. Этот сон я видел несколько дней назад, но помню лишь несколько образов. И, правду говоря, они меня сильно смущают.

— Прошу вас, продолжайте.

— Я беседовал с папой, но постоянно называл его по его фамилии «отец Пекки», а не «ваше святейшество», как положено. Мне было неловко еще и от того, что святой отец молча смотрел на меня с ласковым упреком. Это все.

«Das ist Alles? Ach, Кошт!» — как щелчок хлыста, прозвучало в уме Фрейда. На его родном немецком языке эти слова значили: «Это все? Ну же, вперед!» Как же так — это все? В новом сне было больше материала, чем в первом, который, вероятно, был порожден внешним событием.

Настало время сделать перерыв — в том числе и потому, что Фрейд хотел сразу же приступить к анализу материала. В следующий раз он собьет с доброго архиепископа Хоакина де Молины-и-Ортеги, уже кардинала по тайному указу папы, значительную часть спеси, которую тот прикрывает преувеличенной вежливостью.

Лев Тринадцатый снял с себя наушник. Этот аппарат казался ему тяжелее, чем обиды, причиненные старостью, а куча проводов вокруг подбородка похожа на еврейскую бороду. Приставив к решетке хороший акустический рожок, он точно так же услышал бы то, что говорили один другому Фрейд и де Молина. Конечно, эта современная техника все записала, но можно ли ей доверять? Этот вопрос он часто себе задавал.

Папа сморщил нос и занялся другим предметом, причиняющим сразу удовольствие и боль: стал читать свои любимые стихи. Дон Севери, каноник собора в Перудже, сочинил еще одно стихотворение, точнее, перевел с латыни те красивые двустишия, которые сочинил в честь Целестина Пятого. К сожалению, потомки прочитают этот перевод, а не оригинал. И все станут считать, что он писал на таком устаревшем, академическом и напыщенном итальянском языке. «О, какое великодушие побудило тебя к тому — заставило снять с чела тройной венец самому! Так овладело тобой желание жить лишь Богу…» Дательный падеж здесь неверен и в грамматическом смысле, и в богословском.

Переводы всегда чем проще, тем красивее, если смысл слов ясен. Достаточно было бы сказать: «Мой Пьетро, свой венец тройной так торопился ты сложить, поскольку жаждал всей душой для одного лишь Бога жить». Ямб получился бы с небольшой примесью хорея, как у греков, и даже с рифмой. Так мало было нужно, чтобы избежать издевательства над итальянским языком.

Он отложил номер «Паезе» к другим газетам и позвонил в колокольчик. Ронкалли, увлеченно читавший какие-то строки из Песни песней за дверью папского кабинета, вошел даже раньше, чем Лев успел отдышаться после звонка.

— Ты знаешь, как идут дела у австрийского доктора?

— Ваше святейшество, об этом говорить пока рано.

— Вовсе нет! — усмехнулся Лев. — Я хотел спросить, работает ли его аппаратура. Мне еще не ясно, эти современные устройства — создания дьявола или дары Господа.

Ронкалли перекрестился.

— Вероятно, они не то и не другое — или то и другое сразу, ваше святейшество, — ответил юноша и помог папе встать с кресла. — Многое зависит от того, как их применяют. В любом случае похоже, что записи получаются.

Лев склонил голову набок и посмотрел на Анджело, который хлопотал вокруг него, поправляя на нем смятый пояс и расправляя безобразную складку на короткой атласной накидке, покрывавшей плечи папы.

— Ты знаешь, Анджело, что ты совершенно прав? Я думаю, что, если бы фонограф был изобретен две тысячи лет назад, мы бы сейчас слышали голос Иисуса Христа. Это было бы так прекрасно, но нам пришлось бы быть осторожными при переводе. Если даже священники делают ошибки в переводах с латыни, кто знает, что бы сочинили кардиналы, переводя с языка Иисуса. Хорошо; а теперь мы пройдемся по саду и помолимся.

На третьем этаже скользнула в сторону занавеска; из-за нее выглянуло длинное худое лицо кардинала Орельи ди Санто-Стефано. Прелат снял с носа пенсне и стал смотреть на Льва Тринадцатого. Папа шел неуверенной походкой, опираясь на палку. Скоро закончится долгое правление этого папы, и он, камерлинг Орелья, на короткое время станет регентом. Если все пойдет правильно, регентство будет даже слишком коротким. Чтобы вернуть папскому престолу прежнее великолепие, нужна сильная рука. Народу нужен авторитетный вождь, но еще больше ему нужен вождь властный. Нужен глава, который будет руководить народом и наставлять его, глава, которому люди будут повиноваться во всех случаях частной, общественной и политической жизни. То есть он или Рамполла.

Лев не только отжил свой век, он еще и создал немало бед. Бедой было то, что он упрямо искал компромисс с Королевством Италия, и худшей бедой было это его проклятое, то есть благословенное послание к рабочим под названием «Рерум Новарум». Оно не показало путь к соглашению между рабочими и их хозяевами, зато рано или поздно приведет католиков в объятия социализма, а от этого пострадают общественный порядок и нравственность.

Все говорят о физическом угасании папы, но не беспокоятся о том, что его ум тоже ослаб от старости. Например, эта его последняя причуда: Лев захотел, чтобы он, Рамполла и даже молодой де Молина прошли проверку у врача — еврея и атеиста, который специально приехал для этого из Вены. Зачем это нужно, знает только Лев и, может быть, Бог. Говорят, что этот метод выводит на свет причины самых глубинных страстей и этим освобождает сознание. Это нелепость. Это все равно что желание освободить зверя, укоренившегося в человеке, позволить Сатане выйти из укрытия. Эта система ставит под вопрос даже само таинство исповеди, единственное средство для подлинной свободы, которое Господь дал людям, чтобы они освобождали сознание от своих демонов.

К счастью, признаки конца теперь хорошо заметны, и Лев сам не скрывает, что торопится покинуть жизнь и тройной венец. Когда папе исполнилось девяносто лет, Орелья предложил ему использовать предоставленную каноническим правом возможность отречься от престола.

И подчеркнул, что этот поступок приравняет его к блаженному Пьетро да Морроне, папе Целестину Пятому, который остался в истории только благодаря этому яркому поступку. Однако Лев со своей обычной иронией заверил его, что, находясь в одиночестве, услышал голос Начальника — тут он указал пальцем на небо, и тот сообщил ему, что скоро призовет его для другого, гораздо более легкого дела; поэтому пусть все еще немного потерпят.

Возможно, Начальник забыл о своем обещании, ведь с тех пор прошло три года. Но теперь уже осталось недолго. А потом новый сокол прогонит прочь птиц, которые пировали за его столом, и самые молодые и честолюбивые претенденты отправятся в изгнание до тех пор, пока их перья не побелеют, как у него.

Довольный сравнением людей с птицами, которое только что придумал, кардинал Орелья открыл окно и продолжал невидимо наблюдать из него за медленно шагающим папой. Тот уже устал, хотя прошел немного — всего лишь от одной клумбы до другой, и ему помогал идти его комнатный служитель, неизвестный Ронкалли, который отличился лишь тем, что был лучшим из своего курса в папской семинарии. Надо будет найти подходящий момент и поговорить с монсеньором Сполверини, заместителем ректора: самому ректору Орелья не доверял. Пусть укоротит поводья этому скачущему в гору жеребенку и даст ему почувствовать хлыст. Пусть Ронкалли вспомнит, что смирение — добродетель, а гордыня — самый тяжкий из грехов.

Раздался резкий стук в дверь. Кардинал мгновенно закрыл окно, сделал глубокий вдох и сказал, продолжая стоять к двери спиной:

— Входите, ваше высокопреосвященство.

В комнате и в ушах Орельи загремели шаги Мариано Рамполлы дель Тиндаро, который даже летом носил тяжелые кожаные ботинки, а затем в ноздри камерлинга проник тяжелый запах свежего тюленьего жира. Он взглянул на обувь Рамполлы: она была начищена так, что отражала свет, проникавший в комнату через окно.

— Что случилось нового, госсекретарь? — спросил Орелья. — Мы объявляем войну Англии или Франции или присягаем на верность его высочеству карлику, королю Италии?

— С удовольствием вижу, декан, что вы всегда готовы шутить, — ответил Рамполла; рот его при этом кривился.

Орелья дотронулся правой ладонью до лба и закрыл глаза, изображая внезапный приступ головной боли. Такие приступы действительно у него часто случались.

— Возраст и нынешнее положение дел оставляют нам очень мало удовольствий, а юмор, который вызывает улыбку, а не смех, — одно из них. Жаль, что так мало случаев, когда мы можем позволить его себе.

В ответ раздался громкий смех.

— Ты прав, «смеха много в устах дураков». Эта латинская поговорка верна, а в наше время кое-кто слишком часто смеется, показывая, что не только слишком стар, но и глуп. Но это не мой случай. Исключение подтверждает правило. Или ты так не считаешь?

— Это не юмор, а сарказм; и будь я уверен в том, на кого ты намекнул, я бы боялся за твою душу.

— Глупости! Вспомни лучше, что на греческом языке «сарказмон» означает как раз «разрывающий плоть», терзающий ее, а наши тела уже слишком долго испытывают терзания.

Рамполла не упустил случая показать, какой он эрудит. Орелья слегка похлопал ему, чтобы завершить этот разговор, а потом искоса посмотрел на него и сказал:

— Конец наступит скоро. Я это знаю, и старик тоже это чувствует.

— Да исполнится воля Бога!

Оба несколько секунд глядели друг на друга: каждый ждал, что другой заговорит о том, из-за чего у обоих было тяжело на душе. Наконец старший по возрасту отступил перед старшим по должности.Орелья посмотрел вокруг — вероятно, чтобы убедиться, что поблизости нет даже тени его секретаря, — и заговорил первым:

— Мне не нравится открывать сейф с моими мыслями перед незнакомцем, к тому же евреем и атеистом.

— Мне тоже, — ответил Рамполла, — однако тому, кто невиновен, нечего бояться.

Орелья нахмурился и возразил:

— При всем моем уважении к вам, госсекретарь, никто не может позволить себе бросить первый камень.

В руке Рамполлы появилась овальная сигарета, и вскоре изо рта государственного секретаря вылетело облачко голубоватого и сладковатого дыма.

— Эти сигареты «Фатима» действительно пахнут Египтом. И какое хорошее имя марки для популяризации порока — святое имя дочери Магомета!

Орелья резко повернулся к госсекретарю и направил на него указательный палец.

— Не унывай, Луиджи! Ты только что сказал, что любишь шутить, и я лишь последовал твоему примеру, мой знаменитый декан.

Орелья развел руки в стороны и несколько раз кивнул. Этот жест означал скорее «сдаюсь», чем «одобряю».

— Значит, вот чем ты, видимо, заслужил свою должность секретаря. — Камерлинг немного помолчал, кусая бескровные губы, а потом договорил: — И я хорошо знаю, что в будущем тебя, возможно, ждут другие, гораздо более высокие должности.

Рамполла щелкнул языком и ответил латинской поговоркой:

— Онус эст хонос — Почет — это бремя.

Его собеседник хотел откликнуться на это подходящей латинской поговоркой, но ни одна не пришла ему на ум. Поэтому он подошел к шкафчику, в котором держал легкую наливку — свой тайный порок, — и наполнил до половины две рюмки из красного богемского стекла — одного цвета с жидкостью. Хозяин и гость сели в кожаные кресла.

— А вина «Мариани» у вас нет? — спросил Рамполла, глядя на драгоценную хрустальную рюмку, украшенную черненым серебром.

— Ты и в самом деле готовишься стать папой.

— Обожаю его — я имею в виду «Мариани». Возможно, дело в чудесной добавке — перуанском кокаине, но я никогда прежде не встречал средства, которое бы так укрепляло силы души и тела. Твоя наливка тоже хороша: она мудрая и старая, как ты. Однако — или, если тебе больше нравится, «кстати» — как обстоит дело с конклавом?

— Ходит слух про Готти. Я тайно поддерживаю его кандидатуру, но не опровергаю и не подтверждаю слух. Поэтому он выиграет первое голосование, но не получит нужного числа голосов. И, — почти печально договорил он, — его шансы на избрание сгорят.

— Я готов взять на себя этот крест. — Сказав это, Рамполла одним глотком выпил содержимое рюмки. — Если, конечно, Господь не будет слишком долго ждать, прежде чем заберет к себе душу нашего господина. Кто еще выходит на арену? И что говорит Лев?

Орелья жадно влил себе в рот последнюю каплю наливки.

— Де Молина-и-Ортега набирает все больше сочувствующих. Это, конечно, безумная мысль: ему только тридцать восемь лет, он ничего не знает о жизни и о том, что происходит в этих стенах. Но его толкает вверх сам Лев — говорит, что Святой Дух не имеет возраста и что благодаря молодости де Молина может обеспечить нам долгую стабильность. А обеспечивать ее де Молина умеет: он держится в стороне, но его поддерживают испанцы, с которыми ты не слишком дружил, когда был нунцием в Мадриде. Для этих идальго ты слишком суров. Еще де Молина нравится самым старым из нас: они видят в нем своего сына.

Рамполла прикусил губу и топнул ногой так, что пол задрожал.

— Стоило бы выяснить, какие у него есть слабости, — резко заявил он. — Де Молина слишком молод, чтобы понимать, что умеренность — главное правило.

— Я сейчас как раз занимаюсь этим.

— Найди его слабое место, и мы бросим его, как мышь, стае кошек. Ты когда-нибудь видел такое? Они не гонятся за мышью, они дерутся между собой.

— Но в этом случае мышонку удается сбежать, — заметил Орелья, наклонившись к собеседнику.

— Вот именно! — улыбнулся ему Рамполла. — Мы не хотим ему смерти, помилуй Бог, мы только хотим, чтобы он ушел. Пост нунция где-нибудь в Южной Америке мог бы стать для него большим шагом вверх.

— «Промовеатур ут амовеатур», что значит «повысить, чтобы удалить». До сих пор, слава Богу, это всегда работало, — сказал Орелья.

Он был доволен: наконец-то ему удалось найти подходящую латинскую фразу. В этот момент раздался колокольный звон, призывавший к вечерне. Поэтому Рамполла из рода графов дель Тиндаро обнял и поцеловал в обе щеки Орелью из рода баронов ди Санто-Стефано и вышел, ничего больше не сказав.

Оставшись один, Орелья поправил на голове красную муаровую шапочку. Рамполла уже готов надеть белую шапочку папы. Он поддержит Рамполлу, но лишь в тот момент, когда потеряет надежду надеть ее сам.

Глава 7

На столе еще дымились яичница и две сосиски с пряностями, которые симпатичная и умелая Мария велела приготовить для него, а может быть, догадалась приготовить сама. Ожидая, пока еда немного остынет и будет теплой, Фрейд подчеркнул карандашом фразу великого Гёте в романе «Родственные натуры» — одной из книг, которые привез для себя из Вены. Было что-то совершенно необыкновенное в том, что иногда люди, которые занимаются искусством мысли, начинают с положений, далеких одно от другого как звезда от звезды, а приходят к одним и тем же заключениям.

Он читал эту книгу уже третий раз, но никогда не обращал внимания на эти строки. «Человек, хвастающийся тем, что никогда не изменяет свое мнение, — это путник, который заставляет себя всегда идти по прямой, это кретин, который верит в свою неспособность ошибаться». Это гениально. Ведь человек и сам состоит из изгибов и извилин, пятен света и пятен тени. Все меняется и движется, эмоции бурлят в душе, как лава в жерле вулкана, и человек с застывшими взглядами и идеями, если предположить, что они у него есть, — не что иное, как копченая треска.

Довольный этим удачным сравнением, которое он сразу же записал на книге, Фрейд с удовольствием затянулся сигарой «Рейна Кубана», сладковатый запах которой соответствовал этому утру — уже солнечному, но не слишком жаркому: жару смягчал легкий ветерок, который дул в его комнате по милости двух открытых окон.

В прошлом месяце, читая лекцию в университете, он упомянул о трудностях, с которыми столкнулся при разработке своей теории психоанализа, и о трудном пути среди опровержений и подтверждений, идя по которому, он всегда искал научную истину. Один студент прервал его провокационным вопросом: «Не считаете ли вы, что все ответы и решения уже есть в Библии?» Он тогда ответил, что определенность — это рай для дураков, чем развеселил всю аудиторию, а потом продолжил лекцию. И практически ту же самую идею высказал Гёте. Как жаль, что Гёте родился за сто лет до него!

На лице Фрейда появилось довольное выражение, и оно еще не исчезло, когда вошла Мария, чтобы убраться в комнате.

— У вас хорошее настроение, доктор. Когда человек встает рано, то, даже если он работает, день кажется ему праздником.

— Добрый день, Мария! Спасибо за прекрасный завтрак.

— Для меня было удовольствием готовить его, доктор. Наконец-то я могу приготовить что-то нормальное. Здесь пахнет только манной крупой. Хорошая еда делает жизнь радостнее, а людей добрее. Но я, может быть, мешаю вам своей болтовней?

Зигмунд Фрейд снял очки. Он, в сущности, не привык слышать говорящую женщину, если не считать многочисленных пациенток. Его жена Марта, к счастью, не была разговорчивой, а с сестрами он уже давно порвал все отношения. С дочерями он, возможно, когда-нибудь станет говорить, но только когда они достаточно вырастут и выучат столько всего, что смогут беседовать с ним как равные. А вот со свояченицей Минной он был не прочь поговорить, но это было до того, как он стал с ней близок. После этого любовный пыл мешал им обоим разговаривать, а удовлетворив свою страсть, они часто молчали из-за какого-то неясного смущения.

— Нет, вы меня не беспокоите, я просто задумался, — ответил он.

«Почему мне захотелось говорить со служанкой?» — удивился он. Может быть, это просто способ отвлечься от забот. А время торопило его: он еще не размышлял над снами де Молины-и-Ортеги, а днем должен будет встретиться с кардиналом Орельей ди Санто-Стефано, который может быть только святым, раз у него даже в имени есть слово «санто» — святой. Однако, судя по тому, что Фрейд прочитал в тайном обзоре, который принес ему Ронкалли от имени папы, от этого кардинала пахло больше серой, чем ладаном.

Декан носил кардинальский пурпур уже сорок лет; все боялись и уважали его за глубину знаний о жизни Ватикана. Однако в сверхсекретном обзоре он был охарактеризован как вспыльчивый и деспотичный человек, коварный с немногими друзьями и решительный с многочисленными врагами, быстро принимающий решения и твердый в своих намерениях. К тому же имеющий природную предрасположенность к грусти, словно она — неизбежная часть жизни. Эта склонность была заметна по приложенной к обзору фотографии: углы губ опущены вниз. Весьма вероятно, что он один знает больше секретов, чем вся ватиканская полиция, и это дает ему тайную власть, которой он пользуется, оставаясь в тени папы. Несколько коротких замечаний позволяли предположить, что скорее Пий Девятый, а затем Лев Тринадцатый служили Орелье, чем Орелья — им. Встреча с этим человеком — серьезный вызов, и, если удастся прорвать завесу его невозмутимости, — это будет большой победой.

Мария, улыбаясь, подошла к нему, уперлась руками в бока и стала ждать. Фрейд мог прекратить это ожидание только одним способом — рассказать ей, о чем размышлял. Заставить ее ждать дольше было бы невежливо.

— Извините меня, но это было очень приятное размышление. Писатель Гёте и я согласны в том, что определенность — рай для дураков.

— Ох, это для меня слишком трудно, но… — Она дотронулась указательным пальцем до кончика своего языка, и этот жест понравился Фрейду. — Знаете, вы вполне можете быть правы. Но теперь извините меня, если я скажу, что сомнение — ад для умных.

Она улыбнулась, но молчание, наступившее после этих слов, заставило ее смутиться. Она ошиблась. Проклятый длинный язык! Она всего лишь уборщица, горничная, а он иностранный врач и гость папы. Может быть, он даже сделает так, что ее уволят за дерзость. Она расправила на себе фартук и придала лицу соответствующее выражение, чтобы исправить ошибку.

— Прошу прощения, доктор, больше я вас не побеспокою.

Фрейд поднял руку, делая ей знак остановиться, и она замолчала.

— Нет, не извиняйтесь, — серьезно сказал он. — Я даже размышлял над вашими словами. Меня поразила ассоциация между раем и адом. Как она пришла вам на ум?

— Это просто, — с облегчением ответила Мария. — Это игра, в которую иногда играют женщины, чтобы позабавиться. Она называется «перевертыши». Женщины ставят стулья в круг, одна начинает игру короткой фразой, а ее соседка справа должна сказать ей фразу из слов, противоположных ее словам. Если соседка ошибается, то платит штраф, и мы много смеемся. Вы сказали «рай для дураков», а я наоборот — «ад для умных».

Он трудился много лет, изучая механизмы ассоциации идей, с помощью ряда ключевых слов вызывая другие слова в уме пациентов, и связи между словами помогали исследовать самые темные углы их подсознания и их неврозы. Но все было не так просто: механизмы внутренней цензуры часто вынуждали человека говорить противоположное тому, что он думал. Если вместо того, чтобы тревожить пациента просьбой принять участие в медицинском эксперименте, он будет просить их играть в перевертыши, будет достаточно перевернуть ответы — и он получит результаты, не искаженные никакими преградами. А что, если…

— Доктор, вы хорошо себя чувствуете?

Фрейд очнулся от своих размышлений и взглянул на Марию — скорее задумчиво, чем удивленно. Потом энергичным движением руки он велел ей сесть у письменного стола. Его желудок отозвался на запах яиц и колбасы, но сейчас у Фрейда было на уме другое.

— В таком случае, — сказал он Марии без всякой подготовки, — если я скажу вам «вода», что вы ответите?

— Огонь!

— Ребенок.

— Старик.

— Дом.

— Земля.

— Мясо.

— Рыба.

— Секс.

— Доктор!

— Простите меня, Мария. — Фрейд притворно кашлянул. — Я не хотел быть нескромным. Это основные слова, которые являются частью моей методики. Может быть, я объясню вам это в другой раз. Очень вас благодарю. — Он взял с тарелки сосиску. — Не хочу вас больше задерживать: я думаю, у вас много дел.

Горничная встала и слегка поклонилась, а затем начала убирать постель. Она чувствовала, что вела себя как настоящая дура, и надеялась, что доктор не заметил, как она покраснела, словно послушница, которая несколько последних лет своей жизни только и делала, что перебирала чётки.

Мария отлично знала и мир, и секс, хотя теперь не имела мужа. Она в одиночку вырастила дочь. Девочке уже начинали нравиться похвалы, которые мальчишки ей кричали.

Если бы сама она в этом возрасте посмела поднять взгляд в ответ даже на самую невинную похвалу, мать дала бы ей пощечину. Но времена изменились, и Мария, которая работала каждый божий день с утра до вечера, не знала, как уберечь от греха дочь. Работала она у своей матери в винной лавке и уборщицей в Ватикане — в двух местах, где чаще всего называют имя Бога, но с разными намерениями.

Мария надеялась лишь на то, что удовлетворят ее просьбу взять дочь к себе в помощницы. Может быть, согласятся теперь: с приездом этого доктора у нее стало больше дел. Несколько лишних чентезимо им не повредят, но Мария взяла бы ее на эту службу и бесплатно, лишь бы дочь была рядом.

Горничная подошла к окну под предлогом, что должна его вымыть, открыла его, выглянула наружу и стала медленно считать до десяти. В эту игру-гадание она играла с детства, и было огромное множество вариантов игры. Если она увидит идущего по саду священника до того, как закончит считать, ее желание сбудется. Дойдя до семи, она стала считать медленнее, и на слове «девять» увидела красную шапочку. Она увидела не просто священника, а епископа. Бог услышал ее молитву: Крочифиса будет работать вместе с ней.

Когда Мария ушла, Зигмунд Фрейд только что доел свой завтрак; яичница успела остыть. В следующий раз он позаботится о том, чтобы поесть перед тем, как заговорить, или даже пригласит ее перекусить вместе с ним. Эта женщина вовсе не глупа, даже наоборот: у нее есть тот крестьянский ум, которым обладают деревенские старушки. Ему было бы приятно продолжить начатый разговор. Но, может быть, лучше его не продолжать. В его теперешнем положении легко может развиться синдром Фауста. Ах, этот благословенный Гёте! Как он умел исследовать самые скрытые тайники человеческой души! Он врач, как Фауст, а неопытная послушная Мария была бы идеальной Маргаритой, покорной исполнительницей его желаний. Жаль, что финал у Гёте трагический: оба умирают.

А теперь — конец этим нелепым фантазиям. Будь он верующим, несомненно, приписал бы их чьему-то злому влиянию, может быть, как раз козням коварного гётевского Мефистофеля. Было совершенно необходимо взяться за работу, и Фрейд обратился к записям о снах де Молины-и-Ортеги.

Второй сон, в котором тот называл святого отца его фамилией Печчи, а тот его молча упрекал. Тут все ясно как день. Де Молина-и-Ортега чувствовал себя виноватым перед папой из-за чего-то, а точнее, из-за какого-то греха. Грех по-итальянски «пеккато», и звучащая похоже фамилия Печчи явно заменяла это слово. Значит, тут было отклонение, характерное для кошмаров, которое прикрывало сознание виновности, заключенное в самом проступке. В сущности, де Молина хотел искупить свою вину, то есть получить от нее удовлетворение, что подтверждало теорию Фрейда: сон выражает потребность удовлетворить желание. Кажется, в католическом учении согрешить можно действием или бездействием. Значит, де Молина совершил какой-то греховный поступок или, что вероятнее, нарушил какой-то моральный долг.

В первом сне нужно было подробнее изучить многие элементы. Пара, которая вела или несла де Молину, — возможно, его родители. Это предположение подтверждается тем, что он подчиняется их требованию держать глаза закрытыми, показывая свое доверие к ним. Но вот движение разноцветных звезд, в том числе маленькой яркой звездочки, которая то появлялась, то исчезала, поставило Фрейда в тупик. Или речь шла просто о непогашенной лампе, тогда это материальная, физиологическая забота, и никакого значения в этом нет. Или, что вероятнее, звезда могла означать свет надежды в хаосе ночного небосвода. Тогда этот свет — прощение папы, которое бы удовлетворило желание де Молины, или прощение Бога, но Бог во снах часто появляется в виде мощного света, а не маленького мерцающего огонька.

Фрейд закрыл тетрадь с заметками и стал думать, раз за разом втягивая в себя дым сигары «Дон Педро» со вкусом ванили. Эти движения убаюкивали его своим медленным ритмом. Другая сигара «Дон Педро», с запахом коньяка, лежала в кармашке пиджака; она достойно завершит трапезу, какой бы та ни была — обильной или скудной.

Сигара еще горела, когда Фрейд почти неохотно спустился в столовую. Гибкие завитки голубоватого дыма, поднимаясь вверх, соединялись один с другим, как объединяются танцовщицы в танго, — и пересекали полосу света и мелкой пыли, образованную солнечными лучами. Фрейд, следя за ними, все выше поднимал голову, насколько позволяли шейные позвонки. Уже пару лет он каждый раз, когда шевелил шеей, слышал зловещий скрип костей, который его тревожил. И все это из-за неестественной позы, в которой он сидит в кресле, выслушивая пациентов. Однако, когда взгляд уперся в потолок, высота этой расписанной фресками поверхности вызвала у доктора приятное сокращение половых желез.

Опуская голову, Фрейд заметил своего шофера Августа, который сидел в одном из углов. Ученый поздоровался с ним движением ладони, а шофер встал и торопливо поклонился. Разговорчивым он не был, но воспитанным был. Столовая находилась на первом этаже, и через ее большие окна можно было увидеть сад. Окна были облагорожены шторами из белого льна с вышитыми фигурами персонажей Ветхого Завета — слишком много фигур. Пепельницы на столе не было, поэтому Фрейд погасил сигару о тарелку с хлебом. Монахиня средних лет, не поздоровавшись, подала ему меню, из которого он выбрал макароны с помидорами, котлеты под соусом с картофельным пюре и кварту вина «Кастелли».

Ожидая, пока принесут заказ, он открыл «Оссерваторе Романо», который принесли ему в комнату. Когда он перевернул страницу, ему на брюки упал сложенный вдвое листок бумаги. Фрейд взял эту записку в руки — и сразу нахмурился. В ней было написано:

«Я должен увидеться с вами как можно скорее. В Сикстинской капелле, как только вы закончите».

Тот, кто это написал, явно считал, что будет узнан без подписи, раз не поставил свое имя под запиской. Фрейд был больше обеспокоен, чем озадачен, но понимал, что должен ожидать этого и других подобных случаев в месте, обитатели которого почти две тысячи лет занимались только тем, что интриговали и устраивали заговоры.

Глава 8

Добраться до Сикстинской капеллы было нелегко. Зигмунд Фрейд поднимался и спускался по лестницам и несколько раз оказывался на одном и том же месте. Он бы охотно задержался в длинной галерее с огромными географическими картами и был — правда, на слишком короткое время — очарован «Афинской школой» Рафаэля в станце делла Сеньятура (комнате Подписей). Платон там поднимает палец вверх, а Аристотель опускает руку вниз: у первого — мир идей, у второго — практика жизни. Это все равно что примирить дьявола со святой водой, однако художник, кажется, справился с задачей.

К нему подошел швейцарский гвардеец и спросил по-английски, что он ищет. Фрейд ответил ему по-немецки, и швейцарец, услышав свой родной язык с мягким австрийским акцентом, провел его к заднему входу капеллы, шагая впереди доктора с короткой алебардой в руке, словно служил ему эскортом. Они шли среди суровых фигур прежних пап, которые с картин следили взглядами за проходившим мимо них врачом — евреем, атеистом и курильщиком.

Войдя в капеллу, Фрейд сразу же оказался перед гигантской фреской — «Страшным судом» Микеланджело. Она как будто сама придвинулась к нему вплотную. Когда прошел первый момент потрясения, ученый огляделся. Капелла была полна бурлящей толпой; в основном здесь были миряне-буржуа с женами, матерями и сестрами; женщины были одеты в темные длинные платья, стянутые в поясе лентами с бантами, и закрывали лица вуалями. Окинув эти темные пятна взглядом, Фрейд решил, что они плохо сочетаются с яркими красками, сияющими на всех четырех стенах и на сводчатом потолке. Здесь гораздо больше подходит его собственный костюм в колониальном стиле, хотя, возможно, костюм слишком помят.

Фрейд почувствовал, что кто-то коснулся его руки, и отдернул ее — а потом встретился взглядом с де Молиной-и-Ортегой.

Увидев ученого, тот сразу же сказал:

— Спасибо, что пришли.

Значит, записку написал он.

— Мое почтение, ваше высокопреосвященство, — ответил Фрейд, хотя помнил, что на сеансе молодой прелат просил называть его по имени.

— Прошу вас, посмотрите на центр свода, где Адам получает от Господа жизнь. — Де Молина подал доктору большой театральный бинокль. — Что вы видите?

Фрейд несколько секунд возился с настройкой и наконец навел бинокль на центральную фреску — она находилась в двадцати метрах над их головой.

— Хорошо посмотрите на то, как ведет себя Адам, — продолжал говорить де Молина-и-Ортега. — Он начинает жить, должен бы чувствовать счастье; но его лицо выражает покорность, а может быть, даже печаль.

Фрейд готов был признать, что собеседник прав. Даже поза первого человека своей расслабленностью выражала безволие. Нечто похожее он наблюдал у самых депрессивных пациентов.

— А теперь, если вам удастся, наведите бинокль на лицо Бога. Я знаю, что это кажется невероятным, но глаза нет, и лицо ничего не выражает. Микеланджело, конечно, знал, что делал, но какой вывод сделаете вы?

Ни один наблюдатель не мог бы рассмотреть эту подробность, стоя на полу, но с помощью бинокля Фрейд смог выяснить, что Де Молина был прав и на этот раз. Это очень странно. В ту эпоху великие мастера ничего не делали случайно: они должны были внимательно исполнять желания заказчика, чтобы не рисковать своей жизнью. А Микеланджело в этом случае вообще имел дело с грозным папой Юлием Вторым — фамилия которого, кажется, была делла Ровере. И писал только святые фигуры потому, что одни лишь князья Церкви имели чем заплатить за его искусство. А светские князья следовали тому же ритуалу, чтобы не навлечь на себя гнев Бога. Но когда Микеланджело ради удовольствия изображал лица простых людей, это всегда были сцены нищеты или мести, почти никогда — спасения.

Поэтому Фрейду пришла на ум догадка: Микеланджело рассчитывал, что на такой высоте никто не заметит отсутствие Божьего глаза. А ведь оно метафорически означает, что Бог не присутствует в мире. Если бы кто-нибудь хотя бы заподозрил это, великий живописец был бы повешен, несмотря на все свое мастерство.

Возвращая прелату бинокль, Фрейд помедлил несколько секунд, прежде чем ответить: нужно было вытеснить из ума эти исторические предположения и сосредоточиться на современных догадках. Просьба де Молины-и-Ортеги явно означала или душевный дискомфорт, или желание продолжить первый сеанс. Своими вопросами де Молина, несомненно, хотел сказать ему что-то, о чем раньше молчал, и от ответа зависело, закроет прелат перед ним свой внутренний мир или откроет, а открытость была необходима для успеха следующих встреч.

Конечно, это место совсем не подходило для попытки пробить окно в душу кардинала, но упустить такую возможность Фрейд тоже не мог. При этом он должен говорить авторитетно, как положено врачу. Доктор вынул из кармана часы, посмотрел на них, вздохнул и сказал:

— Я полагаю, Микеланджело хотел показать, что человек осужден на несчастья. Но, — внезапно добавил он, увидев, как радость озарила лицо де Молины, — я не думаю, что вы позвали меня сюда для того, чтобы показать детали фрески.

Кардинал приготовился ему ответить, но внезапно выражение лица де Молины изменилось. Фрейд понял: собеседник увидел кого-то у него за спиной. Чтобы не смутить де Молину, ученый подавил инстинктивное желание повернуться. А кардинал в этот момент указал ему неясным движением руки на что-то вверху, изобразил на лице улыбку, попрощался с Фрейдом и исчез за маленькой дверью слева от «Страшного суда».

Лишь тогда Фрейд повернулся, чтобы посмотреть, не наблюдает ли кто-нибудь за ним самим, но никого не заметил: ни один взгляд не был направлен на него. Охваченный любопытством и тревогой, которая была сильнее любопытства, он вышел во двор, где ему было легче ориентироваться, и направился к входу в Ватиканский дворец, потом поднялся по лестнице и заперся в своем кабинете. В его ладони возникла маленькая сигара «Трабукко», и, только сделав несколько затяжек, Фрейд осознал, что зажег ее. Курение успокаивало его и помогало думать о встрече с де Молиной.

Прелата что-то спугнуло как раз в тот момент, когда он собирался сказать ему что-то, и это было нечто важное, раз тот не смог дождаться следующего сеанса. Реакция де Молины-и-Ортеги могла означать, что тот должен был что-то скрывать и боялся быть замеченным вместе с Фрейдом, словно кто-то ждал его у входа. А может быть, именно этот кто-то должен был что-то скрывать, и де Молина боялся его реакции.

Все слишком сложно, и вообще это не его дело. Он разработал свою науку не для того, чтобы в каком-то смысле подражать Шерлоку Холмсу, творению гениального Артура Конан Дойла; он следовал только за Гёте — изучал человеческий разум. Он врач — и этим все сказано! Хватит строить заумные догадки о том, что его не касается!

Против его желания на губах появилась легкая улыбка: за две тысячи лир в неделю, даже если недель будет всего две, он — и это правда — взялся бы расследовать даже тайну Лурда и подверг бы психоанализу труп несчастной Марии-Бернарды Субиру. К тому же за эти две тысячи от него требуют даже не результатов, а только мнений.

Но, может быть, он не прав, что плохо думает о себе. Раз верно (а в этом нет никакого сомнения), что с помощью толкования снов можно выявлять скрытые желания и попытки их удовлетворить, то его метод, несомненно, помогает обнаружить вероятные преступные наклонности.

Он дождался того момента, когда приятная щекотка на языке вот-вот должна была перейти в раздражающее пощипывание, и сделал последнюю затяжку «Трабукко». Дым, столкнувшись со стеклами окна, полетел назад и обвился вокруг доктора; Зигмунд сделал вдох носом, чтобы насладиться быстро исчезающей сладостью, характерной для итальянских сигар.

Раздался второй из трех ударов колокола, возвещавших, что наступило три часа дня, когда Фрейд услышал стук в дверь своего кабинета. Вошел молодой священник с румяными щеками и уже заметным брюшком. Он приветствовал доктора легким поклоном, а затем низко — насколько позволял живот — поклонился входящему декану коллегии кардиналов. Посетитель был назван «его высокопреосвященство кардинал Луиджи Орелья ди Санто-Стефано.

Утром Фрейд думал о Мефистофеле из «Фауста» — и вот Мефистофель появился. Молодой Густав Юнг убеждал Фрейда поверить в совпадения. Если бы Зигмунд с ним согласился, это сходство показалось бы ему многозначительным и не случайным, а порожденным таинственными силами. Рано или поздно он вытряхнет из головы молодого ученого эти нелепые теории.

Но в любом случае у Орельи нос крючком, острый подбородок и губ почти нет, отчего рот похож на капкан. Достаточно надеть на голову колпак с фазаньим пером, и этот кардинал мог бы достойно изобразить театрального Мефистофеля. Для этого персонажа подошла бы и одежда Орельи — вся черная, кроме пурпурной каймы и, разумеется, золотого воротника. Распятие казалось почти вдавленным в грудь. Она была немного впалой — может быть, это симптом начинающегося туберкулеза.

— Приятно познакомиться с вами, ваше высокопреосвященство. — Фрейд повторил то обращение, которое произнес секретарь кардинала. — Прошу вас, садитесь.

Руку посетителю ученый пожал слабо, почти по-женски: вероятно, рука кардинала больше привыкла к поцелуям. Орелья нашел взглядом кресло и сел в него, скрестив ноги. Беря в руки блокнот, Фрейд заметил, что священник, вошедший в кабинет впереди кардинала, тоже сел на один из стульев у письменного стола.

— Я думаю, нам было бы уместно остаться вдвоем, — сказал Фрейд достаточно громко, чтобы священник мог его услышать.

— Я предпочитаю иметь свидетеля, — сухо ответил Орелья. — Я нахожусь здесь по желанию его святейшества, которому должен повиноваться, но совершенно не намерен подчиняться его требованиям.

Фрейд надел колпачок на ручку, положил блокнот на колени и скрестил пальцы на подбородке.

— Вы иезуит, падре?

— Нет, — холодно ответил Орелья. — Я только священник, уже больше пятидесяти лет.

— Извините меня, но ваше решение подчиняться папе, в то же время отказываясь от этих неформальных встреч, показалось мне коварным и изворотливым, типичным для ордена иезуитов. Разумеется, я не хотел вас обидеть.

— Понимаю вас. Впрочем, вы, евреи, — мастера ловить человека на ошибке. Так поступили с Христом, сыном Божьим.

— Я бы так не поступил, — сказал Фрейд, успокаивая посетителя.

— Это сделал ваш народ, который его убил.

— Простите, но и Борджа был избран папой! — невольно вырвалось у Фрейда.

Сеанс с де Молиной-и-Ортегой закончился стычкой, и это было настоящее объявление войны. А на применение оружия отвечают или белым флагом, или более сильным залпом. Мефистофель посмотрел на него хмуро и, кажется, с некоторым уважением. Затем Орелья молча поднял руку, повернул ладонью вверх, и сопровождавший его священник выскользнул из комнаты, как черный призрак.

— Теперь вы довольны? Я сделал первый шаг. Я подставил щеку, как учит Христос, но у меня только две щеки, доктор Фрейд.

— Это значит, что вы человек, несмотря ни на что. А я со своей стороны не стану просить вас лечь на диван, как обычно делают.

— Я этим польщен.

Из загадочного кармана, который скрывался между складками рясы (Фрейд никогда бы не заподозрил его существования) Орелья вынул портсигар и зажег одну из хранившихся там сигарет, а использованную для этого спичку положил обратно в коробок. Значит, кардинал курит, подумал Фрейд. Возможно, курение станет тем троянским конем, который поможет ему приобрести доверие, необходимое, чтобы проникнуть в душу кардинала — конечно, если под этой мефистофелевской оболочкой есть душа. Ученый вынул еще одну «Трабукко».

— Я составлю вам компанию.

Пока он зажигал свою сигару, Орелья слегка улыбнулся и заговорил:

— Вас удивляет, что я курю, поэтому расскажу вам одну историю. Два молодых послушника, доминиканец и иезуит — а вы приняли меня за иезуита, — имели вредную (она действительно вредна) и порочную привычку — курение. Они решили, что каждый отдельно от другого попросит у ректора разрешения курить. Когда на следующий день они встретились, доминиканец был расстроен. Он сказал: «Ректор не дал мне разрешения». «Как же так? — спросил иезуит. — Мне он разрешил. Не понимаю, в чем дело. Что ты у него спросил?» — «Можно ли мне курить, когда я молюсь». — «Ты ошибся, друг, — сказал иезуит. — Я просто спросил его, можно ли мне молиться, когда я курю».

Фрейд поперхнулся дымом и закашлялся; пока пытался подавить кашель, начали слезиться глаза. Ученый несколько раз кивнул, потом встал, взял с письменного стола стакан с водой и медленно выпил ее, обдумывая свой ответ на анекдот кардинала. Прошло больше четверти часа с тех пор, как Орелья вошел сюда, а он еще ни на шаг не продвинулся вперед. Кардинал, несомненно, использует свой метод, чтобы отвлечь его от дела, в котором должен участвовать, повинуясь папе, — и это очень эффективный метод. В самом деле: если он окажется не в состоянии проанализировать психику кардинала, тот не будет в этом виноват. Орелья в душе настоящий иезуит, хотя и заявил, что не состоит в их ордене.

Ответить нужно в том же духе. Фрейд сел, взял блокнот и сделал вид, что делает какие-то заметки, а в действительности написал себе напоминание купить новые сигары «Боливар», которые ему посоветовал попробовать хозяин табачной лавки с улицы Систина.

— Спасибо, ваше высокопреосвященство. На сегодня мы, пожалуй, закончим, — объявил он и улыбнулся.

Орелья полузакрыл глаза за стеклами очков в металлической оправе. В первый раз с начала беседы он был в затруднении: Фрейд заметил, что руки кардинала слегка дрожали. Проиграв, притвориться, что выиграл, и этим вызвать у противника сомнения — это, кажется, лучший выход из тупика, в который его загнал кардинал. Орелья встал и с явным беспокойством пристально взглянул Фрейду в глаза, пытаясь понять, блефует ученый или нет. У Фрейда не дрогнула ни одна ресница. Он тоже встал и пожал кардиналу руку. На этот раз пожатие было сильным, но не встретило сопротивления.

— До скорой встречи, ваше высокопреосвященство. Беседа с вами была настоящим удовольствием.

Когда Орелья ушел, Фрейд открыл окно, чтобы проветрить комнату и подышать запахом глициний, которые раскинулись поверх железного навеса. Под навесом проходила дорожка, усыпанная мелким белым гравием. Доктор никого не увидел, но услышал скрип ботинок, ступавших по дорожке, и поэтому лег на диван, а перед этим снова зажег успевшую погаснуть «Трабукко». Он вытер пот со лба, и было бесполезно уверять себя, что пот возник только из-за жары. Эта напряженная встреча обессилила его, и к тому же он ничего не добился, разве что понял, какое трудное поручение ему дано.

Сегодня вечером он поговорит об этом со своей женой Мартой. Звонок по телефону лучше, чем холодная телеграмма. Похоже, он начинает скучать по Марте.

Он положил сигару в пепельницу и закрыл глаза, решив уснуть и увидеть сон, чтобы попытаться с помощью бессознательного преодолеть свою тревогу. После многих лет упражнений и попыток он теперь был уверен: чтобы вспомнить сон, нужно лишь упорно и твердо желать этого.

Его пациенты тоже успешно применяли этот метод, который зависел от волевого усилия. Но труднее оказалось заставить себя спать, когда мысли без перерыва мчатся в голове одна за другой. Однако и для этого случая он разработал систему подготовки ко сну: надо погрузиться в какую-то одну мысль, докопаться до дна всех ее углублений и обследовать все ее углы.

Сейчас он решил сосредоточиться на кровосмесительном сне, который видел в день отъезда и еще недостаточно исследовал. Ему требовалось проанализировать этот сон в одиночестве. Такой трудной задачи перед ним никогда не стояло, но это была плата за то, что он первый понял важность психоанализа. Возможно, в будущем кто-то из его последователей сможет ему помочь, но это время еще не настало.

Он снова подумал о том сне. Само собой разумеется, что речь шла об удовлетворении какого-то желания. Нужно выяснить с помощью анализа, по какой причине это стремление проявилось в виде противоестественного образа его дочери Матильды. Вдали, словно огонек в тумане, возникло решение. Фрейд ускорял его приближение, пока не сумел с трудом восстановить логику сна. Он беспокоился из-за того, что другие считали его дочь некрасивой, и, как отец, хотел ее защитить. Поэтому поставил себя на место возможного поклонника и был, как отец, счастлив в тот момент, когда тот пожелал Матильду.

Это было проще, чем он думал; то, что он не заметил сразу же эту связь, непростительно. Но часто бывает, что надо дать сну время отстояться в уме, как дают время подняться тесту для пирога. Нужно сделать так, чтобы время позволило сну разрастись и показать себя таким, каков он на самом деле. Для этого нужны время, умение и желание. Он уснул с мыслью, что эти три компонента необходимы для освещения темных сторон фактов. Нужно будет записать эту мысль, как только он проснется.

Глава 9

Эта ночь выдалась безветренной, поэтому уже с утра было душно от зноя, и мокрая от пота одежда прилипала к коже. Толпы брали приступом римские фонтанчики, но стеклянные бутылки и глиняные графины двигались не очень энергично, потому что люди обливались потом только оттого, что махали руками и кричали «поторопись». На углу улицы Панико и переулка Сан-Чельсо остановилась карета с гербом Ватикана. Из нее вылез мужчина с письмом в руке, выругал жару и решительным шагом вошел в винную лавку. Внутри было темно; помещение освещали только отблески света, проникавшего через дверь. Кто-то отодвинул зеленую занавеску, которая больше служила преградой, не выпускающей наружу дым и запахи, чем защитой от жары. Мужчина огляделся и заказал стакан «Альбаны», которую коренастая женщина налила ему из бочки, стоявшей позади прилавка. Посетитель выпил вино одним глотком, и у него по шее сразу потекла струя пота. Мужчина осушил второй стакан того же вина, потом третий — и наконец почувствовал радостное бурление своего желудка.

— Это вы Мария Монтанари? — спросил он женщину, стоявшую за прилавком. Двадцать лет назад она бы показалась ему привлекательной.

— Это моя дочь, — ответила женщина и уперлась руками в бока. — Кто ее спрашивает?

Мужчина вынул из заднего кармана брюк помятый конверт.

— У меня есть для нее письмо.

Женщина протянула руку, но посетитель отвел свою назад и добавил:

— Личное.

Женщина пожала плечами и прокричала имя своей дочери, которая в это время обслуживала клиентов у одного из столиков. Мария, услышав, что ее зовут, подошла к прилавку. Мужчина улыбнулся ей, хотя в ряду его желтоватых зубов были большие пустоты, а уцелевшие верхние зубы чудом держались в кровоточащей десне.

Да, это женщина, какой ей велел быть Бог — с широкими боками и большой грудью. Судя по размеру талии, не очень узкой, она была беременна один раз или несколько. Если бы эта Мария захотела, он бы сделал ее беременной четыре раза, а то и больше.

— Письмо пришло от самого его святейшества, нашего папы, — заносчиво сказал он. — Разве я не заслужил хотя бы поцелуй?

— Дай мне письмо, хам, — холодно ответила Мария, вырывая конверт у него из руки.

— Отстань от нее, — вмешалась мать. — И будь доволен тем, что не заплатишь за вино.

Мужчина, покачиваясь, вышел на улицу, а потом в лавке стало слышно, как он хриплым голосом кричит на лошадь и как колеса кареты подпрыгивают на булыжниках. Клиенты в лавке снова принялись за игру. Встревоженная, Мария, стоя за прилавком, распечатала письмо под взглядом смотревшей на нее с любопытством матери.

— Оно от отца эконома! — воскликнула Мария. — Мне разрешают брать с собой Крочифису, чтобы она мне помогала. Может быть, со временем она тоже сможет поступить на службу.

Мать скривила рот, нахмурилась и пристально посмотрела ей в глаза. Мир жесток, и в нем за каждую оказанную тебе услугу надо платить, если только она не оплачена заранее. Мария заметила взгляд матери и ответила на ее немой вопрос:

— Не думай всегда плохое; может быть, они решили, что мне нужна помощница из-за того, что приехал этот доктор-австриец.

— А может быть, — закончила разговор мать, ополаскивая стаканы, — это Провидение решило подумать о нас, бедных. Но будь осторожна: когда одна рука ласкает, другая может быть спрятана за спиной. А что касается этого доктора Фрейда, ты говоришь о нем слишком часто; он богатый человек, иностранец и знает о мире больше, чем ты и я.

Мария покачала головой в ответ на озабоченность матери. Кроме слов о докторе Фрейде, все остальное может быть правдой, и она будет осторожна, как обычно, потому что ее дочь — самое дорогое, что у нее есть в мире. Но, господи, где, если не в Ватикане, можно найти самое лучшее место, чтобы эта горячая головка была в безопасности? Мария ушла в комнату за лавкой и там ополоснула руки в раковине, чтобы смыть с ладоней пятна вина и его запах. Отверстие в уборной, как обычно, было грязным: ни одному клиенту не удается справить нужду в центр дыры, и Марии уже давно надоело чистить ее за каждым.

Нет, Крочифиса будет жить иначе! Может быть, она станет служить у какого-нибудь синьора и бывать в приличных домах, а не выйдет замуж по необходимости, уже беременная, за первого встречного, как вышла она. Будь проклят ее муж, и будь проклята она сама за то, что поверила его обещаниям устроить ей честную трудовую жизнь. Может быть, дочь будет служить как раз в доме этого любезного доктора. Правда, он живет в Вене. Но, насколько ей известно, австрийский император — католик и человек богобоязненный, хотя и султан у мамелюков. Жертва, которой станет разлука, будет вознаграждена: дочь будет далеко от той проклятой среды, в которой живет она сама. Сейчас это были лишь мечты, и Мария хорошо знала об этом, но без мечтаний жизнь была бы еще беднее, и они, по крайней мере, ничего не стоили.

Мария засунула письмо в корсет, поправила волосы и вышла из винной лавки под суровым взглядом своей матери. Завернула за угол и без стука вошла в свой дом. Ее дочь лежала на кровати лицом к стене и спрятав под животом ладони, которые быстро двигались. Мария отвернулась и, стараясь как можно меньше шуметь, пошла в комнату своей матери — взять две легкие шали. Кроме службы, дочери нужен еще и муж.

Крочифиса в фартуке, уже слишком коротком для нее, подпрыгивая, шла впереди Марии; дочь не вертелась из стороны в сторону, но оставалась глуха к требованиям матери вести себя сдержаннее. Проходя по мосту Элио, Мария, страдавшая от жары, рассеянно смотрела на дам, которые шли под руку со своими кавалерами и в большинстве случаев защищались от солнца белыми зонтиками. Как им удается не потеть и выглядеть изящно в эту жару? Может быть, дело в том, что у дам талия сжата, и это заставляет их держаться прямо и не дышать как кузнечные мехи. Мария попыталась подражать им: изогнула спину как гусыня и пошла медленнее, но едва не потеряла из виду Крочифису, громко позвала ее и привлекла к себе полные упрека надменные взгляды, в ответ на которые подняла подбородок.

Хорошо живется господам: они ничего не делают и предоставляют другим трудиться и уставать. Поговорку, что труд облагораживает, конечно, придумал знатный человек, чтобы заставить бедняков поверить, будто они, работая, станут такими, как он; а сам бездельничал весь день. На самом же деле чем богаче эти знатные господа, тем образованнее они становятся и тем невежественнее делаются такие люди, как она; поэтому господамлегче управлять ими и заставлять их всегда говорить «слушаюсь».

Она схватила за руку Крочифису, и обе зашагали по переулкам, которые вели в Ватикан, где было немного прохлады и можно было избежать плохих встреч с господами и дамами, которые так задирают нос, словно у них воняет изо рта. Чтобы поднимать его кверху, хватает зловония от мусора на каждом углу и от кошачьей мочи.

Правда, не все господа ведут себя высокомерно. Австрийский доктор не такой, а он, должно быть, важная особа, раз сам папа пожелал видеть его у своего изголовья. Бедный папа: говорят, он вот-вот отдаст душу Богу. Нет, доктор Фрейд человек приличный: он много раз говорил с ней. И совсем не высокомерный, хотя носит очки и имеет седую бороду. Если бы она была дамой, доктор, может быть, стал бы ухаживать за ней. Мария поняла это по одному его взгляду. Такие взгляды были ей хорошо знакомы, хотя Фрейд тогда смотрел на нее с уважением.

— За чем ты должна приглядывать? — спросила она у дочери, которая смотрела на нее пристально и, по ее мнению, странно.

— Я ничего не знаю. Ты, кажется, занята только своими делами.

— Я имею на это право, разве не так?

На мгновение Мария почти испугалась, что дочь прочла ее мысли. Потом она пожала плечами и ускорила шаг. Хватит думать, что ты могла бы стать дамой, если бы была чуть меньше дурой, забудь нелепые мечты. Ты даже не знаешь, женат доктор или нет. А все же это было бы прекрасно, и случиться может, что угодно. Даже африканский лев и бенгальская тигрица родили детеныша. Правда, на фотографии, которую она видела, этот детеныш выглядел уродом, настоящим дьяволом, упаси нас от такого Бог.

Она остановилась и начала свою игру — стала считать до десяти. Если за это время она увидит зеленый зонтик, австрийский доктор станет за ней ухаживать. Она не досчитала даже до двух, когда из кареты вышла дама с зонтиком, похожим на разрезанную спаржу. Это был примерно тот цвет, который загадала Мария. Она сказала только «ухаживать», но вдруг доктор потеряет от нее голову? Тогда будет гораздо труднее, и Бог знает, что может случиться.

Перед воротами Святой Анны им загородил дорогу командир из ватиканской гвардии. Мария вынула из корсета письмо с разрешением; этот старшина гвардии внимательно прочел бумагу, посмотрел на обеих женщин, облизнул свои усы и сказал с сильным немецким акцентом:

— Дождитесь смены караула, потом можете пройти.

На его форменной куртке были пятна от пота, и, хотя на руках были белые перчатки, древко алебарды блестело там, где он его сжимал. Мария с сожалением посмотрела на него. Бледное лицо старшины от жары покрылось красными пятнами. Он имеет власть и ведет себя высокомерно, а страдает от жары больше, чем она. У каждого, не только у людей вроде нее, есть кто-то, кого надо бояться и кому нужно подчиняться. Даже папа окружен враждебной страной, которая делает все, чтобы сделать тяжелой его жизнь.

Например, ему назло кучка масонов, которые совершенно не боятся Бога, поставила на площади Цветов статую еретика Джордано Бруно, и его суровое, обвиняющее лицо повернуто в сторону собора Святого Петра. Не говоря уже о том, что Лев Тринадцатый стар и уже давно чувствует на шее дыхание Всемогущего. Да, ему приходится бояться Божьего возмездия, потому что никто, даже он, не может быть уверен, что попадет в рай. Если, конечно, это правда — святые, Мадонна и все остальное.

Иногда Марии приходило на ум, что это выдумка для того, чтобы заставить людей подчиняться. Так она делала со своей дочерью, когда та была ребенком: пообещать наказание, если она будет вести себя плохо, был единственный способ держать ее в руках. Но теперь не действует даже эта угроза. Потом Мария исповедовалась священнику в своих мыслях, что ничего не существует: ведь известно, что лучше бояться, чем получать удары.

В комнатах для прислуги, на первом этаже, Мария помогла недовольной Крочифисе надеть серый фартук ученицы. И с трудом, под насмешливыми взглядами сослуживиц из дневной смены, надела дочери на голову чепчик, который не мог удержать пышные кудрявые волосы Крочифисы. Потом, ведя за собой дочь, Мария быстро прошла по коридору, стараясь не встречаться глазами с похотливыми взглядами некоторых спесивых молодых слуг в черных ливреях, белых чулках до колен и блестящих ботинках. Поднимаясь в комнату доктора Фрейда, она надеялась, что останется недовольна тем, как убралась у него горничная, работавшая в пятницу.

Перед тем как постучать, она дала дочери последние указания. Доктор человек правильный, знатный синьор, но не заносчивый; может быть, она пригласит доктора к себе на обед в воскресенье, если, конечно, у него не будет других дел получше этого. А потому пусть дочь ведет себя воспитанно и с уважением, но не преувеличивает в этом. Крочифиса вздернула подбородок, но не потому, что у нее выступили слезы на глазах. Она только хотела дать матери понять, что та обидела ее, говоря с ней как с ребенком.

Глава 10

Ожидая третьего кардинала, последнего в очереди, но самого важного, — госсекретаря графа Мариано Рамполлу дель Тиндаро, Зигмунд Фрейд, лежа на диване, перечитывал некоторые свои заметки о применении гипноза. Неприступность Орельи — непреодолимое препятствие для этого метода, а вот на де Молину-и-Ортегу он может в какой-то мере подействовать. Де Молина, вероятно из-за своей молодости, казался ему более податливым из двух, хотя был менее понятен и увертлив как угорь. Гипноз слабо действует на того, кто не желает его воспринять, но де Молине, судя по его состоянию, было необходимо освободить свою душу от груза, который не могла с нее снять католическая исповедь. Фрейд резко захлопнул тетрадь, бросил ее на пол и начал смотреть на потолок.

Он глубоко вдохнул в себя дым одной из последних сигар «Рейна Кубана». Завтра надо будет пополнить запас, иначе он рискует остаться без табака, самого прекрасного открытия последних веков. Фрейд с ужасом осознал, что не чувствует от сигары никакого удовольствия. Если он теряет даже вкус к табаку, то лучше сдаться, и пусть эти деньги идут zum Teufel — к черту.

Он попытался выпустить дым кольцом, но, как обычно, ничего не получилось: он так и не смог научиться этому, хотя очень старался. Иногда он удерживал во рту немного дыма, чтобы тот стал гуще, иногда складывал губы кольцом, с языком в центре; во втором упражнении был легкий оттенок эротики. Когда изо рта вырвалась обычная бесформенная масса, Фрейд воткнул сигару в середину этого голубоватого облачка. Но это не подействовало, хотя иногда самообман смягчает боль поражения. В этот момент ему пришло на ум, что, когда он повторяет себе, что его профессия — медицина, а не расследование, это тоже можно истолковать как обман — желание убедить себя с помощью навязанной логики.

Фрейд щелкнул языком о нёбо и снял очки. На самом деле существует возможность, что у него как раз было подавленное первыми неудачами желание вести расследование, как его любимый Шерлок Холмс, а сейчас его рациональное сознание со своим противоположным импульсом подсовывает ему полную чушь. В первую очередь он должен проанализировать себя самого, безжалостно и хладнокровно. Иначе он будет обречен на неудачу с другими. Понять себя — необходимое условие, чтобы понять других.

Чёрт возьми! На самом деле он продолжает это нелепое расследование не ради денег — по крайней мере, не только ради них. Нет, несмотря на все меры предосторожности, связанные с расследованием, он должен признать, что в глубине души забавляется тем, что происходит. Его, еврея и атеиста, вызвал папа, глава католической церкви, и поручил ему исследовать души кардиналов, чтобы проверить какое-то неясное предположение — искать смертный грех, связь с самоубийством, или какую-то склонность, за которой может стоять, как обычно бывает, подавленная сексуальность.

Последний вариант очень вероятен для мужчины, которого вынуждают быть целомудренным. Вероятен независимо от того, сколько мужчине лет — около сорока, как де Молине-и-Ортеге, около шестидесяти, как Рамполле, или около восьмидесяти, как Орелье.

Фрейд хлопнул в ладоши, и пепел сигары упал на отвороты его пиджака. Через несколько секунд, словно вызванная хлопком, чтобы почистить пиджак, в дверь постучала горничная Мария.

Погруженный в свои мысли, Зигмунд Фрейд мгновенно вскочил на ноги. Так его научили в детстве, в колледже Шперль. Этот условный рефлекс был очень стойким и не угасал, несмотря на старания Зигмунда. От перепада давления у него слегка закружилась голова, и он с трудом смог сфокусировать взгляд на стрелках часов, когда с тревогой посмотрел на них, думая, что уже настало время встречи с Рамполлой. Прежде чем надеть очки, он успел разглядеть, что к нему вошли две женщины и ни на одной из них не было кардинальской одежды.

— Извините за беспокойство, доктор, я хотела бы представить вам свою дочь.

Услышав голос Марии, ученый глубоко вздохнул; ему даже показалось, что его грудь расправилась. Но спутница Марии со своими черными кудряшками не выглядела как ее дочь, и он подумал, что неверно понял Марию.

— Моя дочь Крочифиса, — повторила Мария, подталкивая девушку к Фрейду.

— Крочифиса? Распятая? В каком смысле? — произнес он в ответ.

Может быть, его итальянский не так идеален, как он думал, или Мария, женщина из народа, применяла слова неправильно.

— Это ее имя, — объяснила Мария. — в честь распятого Господа.

— Ach du Lieber Himmel! — воскликнул Фрейд и тут же перевел на итальянский: — Святое Небо! Как получилось, что ребенку дали такое имя?

— Так звали маму ее отца, — прошептала, словно оправдываясь, Мария.

— Глупое имя злой женщины, — заявила Крочифиса и скрестила руки на груди. — Ты видела? Это говорит и доктор, который тебе так нравится.

Мария прикусила губу, чтобы не дать дочери пощечину, и сумела овладеть собой. Но не покраснеть она не смогла, и, когда горячая кровь прилила к ее щекам, стало еще хуже: Фрейд заметил это, снял очки и, опустив голову, стал протирать их стекла.

— Извините, я не хотел обидеть ни вас, ни вашу дочь. Но я полагаю, что обычай давать внукам имена дедушек, а внучкам имена бабушек иногда разрушает будущее тех, кто так назван. Имя может вызвать желание быть противоположностью деду или бабке, а не взять их в пример.

— Моя бабушка была пьяницей, а в молодости — проституткой, — сказала Крочифиса.

— Крочифиса! Я запрещаю тебе… — прикрикнула на нее Мария.

— Ты сама прекрасно знаешь, что это так, — прервала ее дочь. — Ты сама сказала мне об этом, и ведь мой отец носил фамилию бабушки потому, что не знал своего отца.

Девушка слегка поклонилась Фрейду и стала рассматривать изображения святых на стенах, вытягивая шею, чтобы лучше разглядеть некоторые мрачные подробности черепов, ран и пыток. Мария, опустив глаза, терла ладони, чтобы убрать с них пот. Не так она представляла себе эту встречу. Она хотела гордо представить дочь доктору, а он все испортил своим замечанием, которое вызвало реакцию Крочифисы. Он тоже, как все другие, надменный и высокомерный, тоже готов осуждать тех, кто ниже. Слезы подступили у нее к глазам, но удовольствия увидеть их она ему не доставит — ни в коем случае! А когда Фрейд положил свою ладонь на ее прижатые к животу ладони, Мария окаменела еще сильнее. Она не должна позволить себе дотронуться до доктора!

— Я действительно должен извиниться перед вами, Мария.

До сих пор голос Фрейда казался ей приятным, но грубоватым — может быть, из-за резкого акцента. Теперь он был ниже, чем обычно. Долетев до ее ушей, этот голос скользнул внутрь ее и заставил ее задрожать.

— Ваша дочь очень красива, — продолжал Фрейд, — и это меня не удивляет, потому что она очень похожа на мать.

Девушка была изящно сложена, но в ее лице не было ничего общего с нежными чертами лица Марии. Через мгновение Фрейд убрал руку, словно обжегся, и пожалел, что произнес эти слова. Пожалел не потому, что они были неправдой, а потому, что они могли усилить смущение Марии, а этого он не хотел ни за что на свете. Он профессор, она служанка — слишком большая разница в общественном положении и роде занятий. «Кретин!» — мысленно выругал себя Фрейд. Будь Мария его пациенткой, он уж точно ни за что не допустил бы такую грубую ошибку.

Мария подняла глаза, мокрые от слез, и сама положила ладонь на ладонь Фрейда. Нет, он не такой, как другие. Он скорее похож на угрюмого ангела, который спустился с небес, чтобы принести немного справедливости и в эти стены. Фрейд благодарно улыбнулся ей вполсилы. Он не знал, куда глядеть. Если бы он был верующим, то не поколебался бы в эту минуту попросить Господа-Адоная своей еврейской юности или какого-нибудь католического святого, чтобы тот помог ему выбраться из этого неловкого положения.

Позже ему пришлось считать случайным совпадением то, что в этот момент явился освободитель. Им оказался Анджело Ронкалли. Молодой послушник постучал в дверь и со своей обычной стремительностью ворвался в комнату. Мария и Зигмунд сразу же разъединили руки.

— Доктор Фрейд, у вас все в порядке? Мария, добрый день, а кто эта симпатичная девушка?

— Моя дочь, ее зовут Крочифиса.

Говоря это, Мария взглянула на Фрейда. И ученому показалось, что он заметил в ее прищуренных глазах веселый огонек — почти улыбку сообщницы.

— Это прекрасное имя, хотя оно — тяжелый груз для той, кто его носит, — сказал Ронкалли. — На ней всегда будет лежать отпечаток Страстей Христовых. Но на третий день наступило Воскресение, и поэтому я предсказываю, что однажды ее горести закончатся, и ее жизнь станет радостной.

— Аминь! — ответила Мария. — Я надеюсь, что вы правы и что мои горести тоже скоро закончатся.

— Я уверен, что так будет, — заявил Ронкалли. — Новый век будет великим столетием, когда Христос одержит победу над Лукавым. Человек не зол по природе, а только слаб, как новорожденный детеныш животного. Чтобы он был счастлив, его надо направить и обучить.

— А вы не считаете, что ему нужна еще и ласка? — вступил в разговор Фрейд.

— Вы совершенно правы, нужна! — горячо ответил Анджело. — Именно это я всегда и говорю. Вы действительно мудры, доктор. Мне бы хотелось видеть вас в красной шапочке кардинала.

Смех, раздавшийся после этих слов, освободил Фрейда и Марию от напряжения, которое возникло между ними.

— Вы знаете, что я еврей и, простите меня, не верю в Бога.

— Я верю в то, что мне сказал наш святой отец. А он сказал, что, если бы все евреи были такими, как вы, мы могли бы по субботам отдыхать, а по воскресеньям вместе служить мессу. Для того, кто обитает там, вверху, огромные различия между нами выглядят крошечными, как блохи.

Ронкалли потер ладонь о ладонь, словно было холодно, потом ударил одной ладонью о другую и сказал:

— Я пришел сообщить вам, доктор, что наш папа еще раз зовет вас на ужин, сегодня вечером. Он просил передать, что приготовлен сюрприз, и он уверен, что сюрприз будет приятным. Теперь я покидаю вас, и пусть любовь Господа будет с вами.

— И с твоей душой, — ответила Мария.

Она уже собиралась уйти, но тут ее взгляд упал на ботинки австрийского доктора. Они были сморщены, как щеки старухи, и казалось, что им больно. Вероятно, их уже давно никто аккуратно не чистил.

— Раз вечером вы будете ужинать со святым отцом, может быть, вы позволите мне почистить их, доктор?

Фрейд на минуту напряг свое внимание, убедился, что в его носках нет дыр, и снял ботинки. А в это время Мария уже вернулась в комнату с тряпками, черной щеткой и металлической баночкой. Когда она открыла банку, комнату наполнило тошнотворное зловоние, что-то среднее между запахами гнилой рыбы и старого растительного масла.

— Запах быстро исчезнет, доктор, и вы увидите, как заблестят ваши ботинки.

До трех часов оставалось несколько минут, когда Мария и ее дочь вышли из кабинета и отправились на нижние этажи делать дневную уборку.

Фрейд решил, что сигара «Лилипутано», которая говорит о решительности и имеет слабый запах корицы, идеально создаст то равновесие между сладостью и терпкостью, между священным и мирским, которое было ему нужно, чтобы принять Государственного секретаря. Мысль об этой встрече, которая до сих пор тревожила его, теперь показалась ему если не приятной, то вполне приемлемой.

Глава 11

Когда, по мнению Фрейда, прошло достаточно времени, он вынул из кармашка часы и разочарованно отметил, что его влиятельный пациент опаздывает уже на четверть часа. Ожидание — странная вещь: первые минуты опоздания человек прощает почти добродушно, потом начинается тревога. Но через какое-то время ощущение боли и неудобства сменяется яростью. Так бывает в любви, но случается и при важных встречах. В уме начинают возникать первые сомнения, например, мысль о том, что были недостаточно ясно названы место или время. Или ожидающий представляет себе неожиданное недоразумение, которое оправдывает опоздание и о котором он поговорит с тем, кого ждет, разделит с ним огорчение и утешит его. Наконец, приходит покорность с привкусом поражения, вдвойне горького, если человек считает, что ждал напрасно, хотя не совершил никакой ошибки. Все это забывается, если гость входит в комнату, как ветер, внезапно надувающий паруса после долгого штиля, и улыбается хозяину, разводя руками в знак извинения.

Так почувствовал себя Фрейд, когда кардинал Рамполла дель Тиндаро появился на пороге его двери (которую ученый предусмотрительно оставил открытой) и направился к нему. Лицо Рамполлы выражало сразу радость и огорчение.

— Дорогой доктор, познакомиться с вами — большое удовольствие!

Фрейд, уже удивленный этим приветствием, протянул руку к руке посетителя. Тот поспешил сжать его ладонь. А потом кардинал посмотрел Фрейду в глаза и нажал средним пальцем ему на запястье. Ученый едва не задохнулся от изумления и помедлил секунду перед тем, как ответить таким же нажимом. Ошибки быть не могло: этим приветствием Рамполла объявлял, что принадлежит к масонскому братству, а Фрейд отвечал, что он тоже состоит в этом братстве. Государственный секретарь Ватикана — масон. Да, Фрейду придется еще многому научиться здесь, в Риме.

Кардинал сел в кресло, одновременно оглядевшись, открыл серебряный портсигар и вынул оттуда маленькую сигару — одну из тех, которые модны у светских дам. Фрейд, желая избежать новых признаний, позволил ему ее зажечь.

Возможно, он ошибся по наивности. Может быть, Рамполла знал про этот знак и применил его не чтобы заявить о своей принадлежности к масонам, а чтобы выяснить, масон ли перед ним. Достопочтенный глава венской ложи «Бнай Брит» несколько месяцев назад на ритуальном собрании предостерегал братьев как раз от мнимых масонов, шпионов полиции или Церкви, которые стараются выяснить, принадлежит ли какой-нибудь преподаватель или государственный чиновник к масонскому братству. В большинстве случаев это нужно, чтобы следить за масонами, но в некоторых случаях — чтобы шантажировать тех, кому по их роду занятий запрещено вступать в организации.

С другой стороны, этот знак можно истолковать в противоположном смысле. В таком случае кардинал отдает себя в его руки, рискуя, что он донесет на него папе.

— Не думайте обо мне плохо, доктор Фрейд, — сказал Рамполла, выдохнув первую затяжку своей сигары. — Как Государственный секретарь я был обязан собрать всю возможную информацию о вас, чтобы защитить доброе имя и сан нашего святого отца, и я посчитал уместным открыть вам эту маленькую тайну, которая нас объединяет; это что-то вроде предоставления равных возможностей.

Фрейд ничего не ответил, ожидая, чтобы собеседник открылся еще больше. Ему никогда бы не пришло на ум, что беседа с кардиналом начнется так.

— Я понимаю ваши недоумение, замешательство и осторожность. — продолжал говорить Рамполла. — И не только понимаю, но высоко ценю. Поэтому я добавлю к своим словам, что был посвящен пятнадцать лет назад, как раз здесь, в Риме, незадолго до того, как был назначен Государственным секретарем. Как вы можете догадаться, моим наставником был тоже кардинал, чье имя я не могу называть даже братьям. Вы лучше меня знаете правило: можно говорить о своей принадлежности к масонству, но не о принадлежности к нему другого брата.

Фрейд продолжал смотреть на него, надеясь молчанием подтолкнуть кардинала к новым откровенностям.

— Не удивляйтесь, среди нас немало членов братства. Я думаю, вы знаете, что отлучение наших братьев от Церкви за одну их принадлежность к нам все еще действует. Но ведь и тамплиеры в свое время были изгнаны из Церкви, хотя Божьей благодати на них было больше, чем на Клименте Пятом, который вместе со своим сообщником, королем Франции, сжег их на кострах. Я сам несколько лет назад помогал его святейшеству составлять послание «Хранители этой Веры», в котором подтверждено осуждение масонов. Понимаете, несмотря на соблюдение тайны, уже ходили слухи о моей принадлежности к масонству, и я, с согласия моей ложи, постарался отвести от себя эти подозрения. Разумеется, как вы можете догадаться, мое имя скрывают, но я нахожусь в прекрасной компании — с банкирами, литераторами, музыкантами, а также многими депутатами и сенаторами Королевства. Поэтому, если вам будет приятно, я мог бы организовать вам встречу с великим Магистром Великого Востока Италии Эрнесто Натаном. Не знаю, знакомы ли вы с ним. Кстати, он еврей и атеист, как вы, и, возможно, даже больше, чем вы.

Сказав это, Рамполла откинулся на спинку кресла, выдохнул дым из носа и, кажется, стал думать о чем-то другом. Оба молчали. Все время, пока Рамполла говорил, Фрейд сохранил заученное спокойствие, хотя признания кардинала застали его врасплох. Было известно, что ходят слухи о принадлежности к масонству епископов и кардиналов. Но тут сам Государственный секретарь Ватикана открыто признался ему, что является его собратом! И Фрейд растерялся.

Во всяком случае, после этих признаний отрицать свою принадлежность к братству «Бнай Брит» было бы смешно и даже нецелесообразно с точки зрения полученного им поручения. Рамполла почувствует, что его предали, и замкнется в себе, а для психоанализа необходимы доверительные отношения между врачом и пациентом. Если путь к доверию лежит через то, что они оба — члены братства вольных каменщиков, он не будет создавать на этом пути преграды. По крайней мере, последние слова Рамполлы устранили все сомнения в том, что тот действительно масон. А вот почему кардинал сказал ему об этом, нужно разобраться подробнее.

— Я потерял дар речи, а для человека, чья профессия — говорить, это редчайший и удивительный случай.

— Не поймите меня превратно. — Тут Рамполла улыбнулся. — Я не привык говорить так открыто. Большую часть своего времени я провожу, взвешивая слова, словно граммы золота, и оценивая, как могут их использовать мои собеседники. И хочу добавить, что не ради одного повиновения святому отцу я открылся перед вами как ракушка, распахнувшая створки. Понимаете, я перед этой встречей собрал необходимую информацию о вас и уверен, что благодаря вашему научному образованию и вашей высокой культуре, не считая того, что вы бесконечно далеки от политических интриг, мы можем говорить друг с другом откровенно, как равные. Хотя, разумеется, мне известны причины, по которым наш горячо любимый папа пожелал видеть вас здесь, в Риме.

Зигмунд Фрейд ненавидел карточные игры, особенно игру на деньги. Это был отвратительный и к тому же глупый способ тратить зря свои время и деньги. В молодости он прочитал «Игрока» Достоевского, и этот роман произвел на него огромное впечатление. Главные герои разрушают свое материальное благополучие, свою нравственность и свои чувства и в результате неизбежно деградируют; это несомненно доказывает, что игра опасна.

Поэтому, когда кто-либо из пациентов признавался ему, что получает удовольствие от какой-либо азартной игры, Фрейд приписывал этот порок влиянию разрушительного сексуального инстинкта, который отклоняется от своей изначальной цели и становится одним из факторов, подавляющих индивидуальность. В результате возникают страхи и навязчивые идеи, для борьбы с которыми пациент обращается к нему. Поэтому он научился в терапевтических целях распознавать среди своих подопечных тех, кто, несмотря на самые честные намерения, старается скрыть свои чувства. Эта способность среди обычных людей казалась чем-то вроде развращающего обмана, но среди игроков считалась величайшим достоинством и называлась «блеф».

Инстинктивно ему показалось, что, вероятнее всего, кардинал Рамполла знал о подлинном характере поручения и своей благосклонностью старался побудить его самого раскрыться как раковина.

И действительно, в этом закрытом пирамидальном государстве Государственный секретарь мог знать все. Фрейд решил сделать перерыв в размышлениях, для чего потушил «Лилипутано» и зажег себе благородную сигару «Монтеррей». Эта пауза вернула ему необходимую для ответа ясность ума. Первое правило: никогда не скрывать правду под маской лжи; второе: шар, который бросил Рамполла, лучше пропустить — не пытаться остановить, но и не ускорять движения. Да, это будет интересная игра!

— Несомненно, да, — ответил он. — Я думал, что святой отец сообщил вам о причинах, по которым я нахожусь здесь. Мне было бы трудно предположить иное. И я этому рад, потому что так мы играем в открытую.

Если бы ученый подумал чуть дольше, он бы не произнес этот карточный термин. Но по гримасе, появившейся на лице кардинала, Фрейд понял, что его контрблеф сработал. Значит, и говоря, и не говоря, Рамполла ничего не понял, а он ничего не раскрыл. Настало время вонзить шпоры и посмотреть, как отреагирует на укол этот благородный и заносчивый конь.

— Раз так, то, если вы желаете, мы можем начать. Не будете ли вы так добры рассказать мне свой последний по времени сон, который вы помните?

Папа Лев слушал беседу своего госсекретаря и венского врача через слуховой рожок, прижатый к вентиляционной решетке, и старался не упустить ни слова. Фонограф, к сожалению, перестал работать, и записи пропали. У современных дьявольских штучек есть этот недостаток. Они обещают облегчить дела, сделать их проще и результативнее, а в конце концов выясняется, что это обман, и ты остаешься ни с чем. Именно так прельщает людей дьявол. Еще никогда ни один механизм не заменил ухо. Если же уху не помогает даже рожок, значит, Бог решил, что тебе пора перестать слушать все, кроме Его голоса. А чтобы услышать этот голос, достаточно открытой совести, даже если она не совсем чиста.

Иногда несколько слов пропадали, в основном когда говорил врач своим мощным, но глуховатым низким голосом, а вот более звучный голос кардинала Рамполлы доносился как будто из соседней комнаты, а не с нижнего этажа. Папа много раз спрашивал Господа, Предвечного Отца, не грешно ли подслушивать их беседы, но Господь молчал. И, по словам молодого Ронкалли, грех заключается в намерении и выгоде, которую человек получает от поступка. В этом случае намерение было более чем достойным, а выгоды никакой: он лишь увеличивает славу Церкви, чтобы спасти ее от гибели.

Папа спросил себя: не достойно ли порицания то, что его позабавило, как Рамполла рассказывает, что видел бегавшую по саду курицу, которая много раз клевала ему пальцы ног, и от этого проснулся среди ночи. Или что его развеселил вопрос Фрейда кардиналу, не находил ли тот в своей постели блох. Но душа Льва дала ответ, который его успокоил. Действительно, много смеются одни дураки, но именно нищие духом — избранники Господа, а значит, простой естественный смех — Его дар.

Беседа приближалась к концу, а не раскрыла ни одной тайны. То, что Рамполла масон, папа знал уже давно, хотя и делал вид, что не знает. Принадлежность к ним даже была одной из причин, по которым он ровно шестнадцать лет назад назначил Рамполлу госсекретарем. Чем больше почетных поручений у политика, чем больше организаций, в которых он состоит, тем легче ему устанавливать те связи, которые являются основой любой дипломатии. А сейчас Церковь находится в Риме как в осаде, окруженная социалистами, савойцами, республиканцами и масонами тоже. И один Бог знает, насколько ей нужны хорошие отношения со всеми ними — с французами, которые ненавидят немцев, с турками с одной стороны и русскими с другой, со всеми, кто готов воспользоваться любой действительной или мнимой слабостью Церкви. Политика — поистине сумасшедший дом, а Рамполла показал, что умеет вести себя с сумасшедшими. Хорошо еще, что англичане протестанты и заняты своими делами, а то они бы тоже вмешались во все это.

Папа с трудом встал со стула: он устал сидеть в искривленной позе у решетки и слушать. Он с облегчением увидел на столе новую бутылку вина «Мариани»: кто бы ни поставил ее, заметив, что вино закончилось, это был заботливый сын. Вероятно, это сделал Ронкалли. Папа налил себе половину стакана. Этот тоник казался ему настоящим чудом: так хорошо «Мариани» укрепляло его здоровье. Из многих предписаний, которые дали папе врачи, только это он выполнял с удовольствием. Кокаин был для него настоящим даром Бога, и поэтому он охотно позволил рекламировать это вино с помощью своего изображения, а кроме того, наградил золотой медалью изобретателя вина, Анджело Мариани.

Меньше чем через полчаса папа даже почувствовал аппетит. Вечером за столом он не отстанет от двух своих сотрапезников. Для обоих их встреча будет сюрпризом, а он проведет еще один вечер в приятном обществе. У него осталось мало вечеров, значит, надо ими пользоваться.

Глава 12

Погасив керосиновую лампу, Фрейд положил в кармашек пиджака две «Рейны Кубаны» и одну «Санта Клару». Завтра, даже если мир провалится или сам папа умрет, он пойдет и купит себе хороший запас сигар этих двух сортов, а к ним еще решительные «Лилипутано», дорогие и деликатные «Дон Педро» и честные «Трабукко». А вот сигары «Пунш» он брать не станет. В последний раз взял их на пробу, но верхний слой показался ему недостаточно гладким и бархатистым, к тому же на языке остался легкий металлический привкус. Помимо того, он всегда не любил их отвратительное английское название: пунш — вредный напиток, который вместо того, чтобы, как обещал, улучшать пищеварение, через несколько часов вызывает рвоту.

Остаться без табака для него было немыслимо. Курение было не зависимостью, а, можно сказать, необходимым наслаждением. Запретить Фрейду курить все равно что запретить отшельнику молиться. Он покачал головой и вздрогнул. Он мог бы обойтись без курения, если бы сам свободно сделал такой выбор, но не видел в этом необходимости. Впрочем, еще хуже было бы иметь хороший запас сигар, но не иметь спичек. Вот это была бы настоящая трагедия. Он купил упаковку из десяти коробков. В конце концов, благословенны деньги, которые в этом случае позволили ему удовлетворить желание и насладиться прекрасным дымом. Что курение еще и заменитель секса, он знал уже давно. Впрочем, пока он не считает курение сексуальным наслаждением и не заменяет им секс, он может быть спокоен.

Взглянув на часы, он увидел, что у него есть еще целая четверть часа до того, как идти на ужин к папе. Он подошел к окну, открыл его и стал наслаждаться запахом сосновой смолы, которая смешивалась с карамельным запахом «Рейны Кубаны», и шумным полетом охотившихся ласточек.

Если быть честным, он должен был бы подумать о своей теории насчет ассоциации между деньгами и фекалиями, которая, возможно, возникла оттого, что тогда у него постоянно не хватало денег. Если он скажет об этом при папе, папа, несомненно, согласится с ним, хотя, кажется, это Мартин Лютер назвал деньги навозом дьявола. Фрейд скривил губы и стал смотреть на кучку пепла на подоконнике. У него была привычка поджигать пепел, чтобы сосредоточиться, но сейчас он не стал это делать. Он не ошибся: ребенок удерживает фекалии в себе потому, что боится потерять что-то свое, а повзрослев, так же относится к деньгам, и это становится причиной стяжательства и скупости.

Однако верно и другое. Он написал это сам и не мог ошибиться: запрет фекалиям двигаться внутри тела маскирует бессознательное желание отсрочить удовольствие от испражнения, похожее на короткий оргазм. Но, к сожалению, тратить деньги после того, как ты их копил, чувствуя при этом наслаждение тем, что получаешь от них наслаждение, — привилегия немногих, таких как он. Использовать деньги для удовольствия — значит верно оценивать их, а в случае с курением это одна из первоочередных потребностей. Если ракушка или любой другой вогнутый предмет означает влагалище, то сходство сигары по форме с фаллусом еще более явное, но сомнительно, что удовольствие от сосания сигары имеет какое-нибудь отношение к гомосексуальным наклонностям. Это подтверждается тем, какое сильное вожделение может пробуждать и излучать женщина с сигарой во рту.

У папы об этом будет уместно молчать.

Закрывая окно, он заметил нескольких комаров, которые казались неподвижными черными пятнами на стене. Эти крошечные убийцы, разносчики малярии, проникли сюда бесшумно, иначе он услышал бы раньше их жужжание, если только его слух не ослаб. Фрейд сейчас же зажег ароматные палочки «Рацция» и поставил две перед окном и столько же по бокам кровати, надеясь, что они сдержат обещание, которое давали за них рекламные объявления во всех газетах. В Вене эти малочисленные комары не разносили лихорадок, но в Риме, который окружен болотами и топями, возможно все. Рим, если хорошо подумать, просто город возможностей.

Здесь действительно могло случиться все, и это подтвердилось, как только Фрейд вошел в зал. Он оказался лицом к лицу с Чезаре Ломброзо, слава которого была ему известна.

— Дорогой доктор! Для меня удовольствие познакомиться с вами, — сказал итальянец.

— Я тоже очень рад знакомству, — ответил Фрейд, — и совершенно не предполагал…

На середине фразы Ломброзо внезапно продолжил свой разговор с папой, и Фрейд не стал ее договаривать. Он будет ужинать вместе с изобретателем полиграфа. Это совсем не приятный сюрприз, хотя и не выходящий за рамки приличий. И неприятен он не только из-за очков в металлической оправе и внушительной бородки-эспаньолки Ломброзо. Сам Фрейд тоже носит бороду и очки, но не с таким чванством.

Недовольство австрийского доктора не прошло и за столом, хотя Лев Тринадцатый всеми возможными способами старался заставить двух ученых беседовать или спорить между собой. Фрейду не нравилось поведение коллеги-итальянца, чьими сочинениями он восхищался. Ломброзо вел себя как единственный петух в курятнике, папа выступал в роли птицевода, а Фрейд не имел ни малейшего намерения брать на себя роль курицы.

Уже первые слова рассердили Фрейда. «Дорогой» без добавления фамилии! Это типично итальянская манера обращаться к человеку: с виду откровенная сердечность, а на самом деле утверждение своего превосходства — по уровню доходов, культуре или известности.

А вот папа, кажется, веселился почти по-детски. Он спрашивал у обоих своих сотрапезников мнение о чем-нибудь, перепрыгивая с темы на тему, и темы были совершенно разные. С нового изобразительного искусства, движущихся картин, он переключался на беспроволочный телеграф, в создание которого как раз в эти дни вносил большой вклад гениальный итальянец доктор Маркони.

— Вы не думаете, что эти новинки, плоды нового модернистского века, могут отвлечь человека от поиска истины внутри себя?

Фрейд поднял палец, готовясь возразить, но тут вмешался Ломброзо:

— Несомненно, да. В этом виноват неконтролируемый прогресс. В мое время, вернее, в наше время, ваше святейшество, — тут Ломброзо подмигнул папе, — наука подчинялась морали, а не мораль науке.

Фрейд предпочел промолчать. В конце ужина итальянский врач, возможно, под влиянием прохладного вина, которое ему постоянно наливал лакей, сказал, что Чезаре только его псевдоним, а настоящее его имя Марко Эзекиа. И добавил, что он, как его знаменитый коллега, по происхождению еврей, но, да простит его папа вдвойне, полностью атеист. А потом взглянул на Фрейда, и это был единственный момент, когда они оба почувствовали себя сообщниками. В Риме, в Ватикане, в присутствии представителя Христа на земле два еврея, к тому же атеисты, были как две громоздкие фасолины на блюде с чечевицей.

Лев Тринадцатый не смутился и, воспользовавшись наступившей тишиной, велел подать себе папку из красного сафьяна.

— Мне бы хотелось, чтобы вы взглянули на эти фотографии, — обратился он к Ломброзо, глядя на Фрейда. — У меня есть маленькая страсть коллекционировать изображения лиц, и я составляю из них картотеку. Мне бы очень хотелось узнать ваше мнение о чертах лица этих людей. О вас, профессор, говорят много хорошего: уверяют, что вы за одно мгновение можете распознать преступника, а мне совершенно не хочется хранить в моем маленьком собрании лицо какого-нибудь подобия демона. Могу я воспользоваться вашим великодушием и вашими познаниями?

И папа положил перед Ломброзо фотографии как раз тех трех кардиналов, проверить которых методом психоанализа был вызван венский медик! Глаза Льва превратились в щелки; губы, и так уже тонкие, еще больше втянулись внутрь рта, скрывая улыбку. Этот папа ловок как черт! Значит, ужин — только спектакль, чтобы спросить у итальянского медика его мнение о трех «подследственных», не открывая ему ничего и не вызвав у него подозрений. Действительно, ловок как черт этот папа!

«Ломброзо, помимо своих заслуг во многих областях медицины, — подумал Фрейд, — создал, как и я, новую науку — метод выявления склонности к преступлениям по чертам лица и другим особенностям внешности». Вначале австрийский ученый был почти обижен тем, что его не допускают к участию в разговоре, но теперь ликовал. В этой карточной игре троих папа возвысил его до роли соучастника, а петухом, которого ощипывают, станет другой — чем Фрейд был очень доволен.

Это, а не присутствие коллеги за столом, и был настоящий сюрприз. Теперь ему следовало вступить в игру, а если понадобится, то и вмешаться.

Ломброзо всмотрелся в каждую из фотографий внимательно, как картезианец, протер салфеткой очки, стал сравнивать снимки попарно, а затем уложил их в каком-то иерархическом порядке, смысл которого был известен лишь ему одному. Потом он вздохнул, нахмурил густые брови, словно устраняя последние сомнения, и, наконец, откинулся на спинку стула.

— У двух из трех, ваше святейшество, — заявил он, — я, несомненно, вижу признаки, из-за которых никому бы не посоветовал общаться с ними. Посмотрите на самого старшего. Лоб у него низкий, хотя кажется больше из-за лысины. Лобные пазухи хорошо заметны, лицо длинное. Этот человек, должно быть, высокого роста.

Ломброзо взглянул на понтифика поверх очков и стал ждать утвердительного ответа, но ждал напрасно. А кардинал Орелья действительно был выше его по крайней мере сантиметров на десять.

— Кроме того, — продолжал Ломброзо, — по его орлиному носу, длинным ушам и слишком большим клыкам, которые частично видны во рту, я бы осмелился утверждать, что он потенциальный убийца. Но, разумеется, я должен осмотреть его вживую. По одной фотографии я ничего не могу сказать уверенно.

— Конечно, не можете; но мне будет достаточно ваших впечатлений, — почти прервал его папа. — Прошу вас, доктор, продолжайте; мне очень интересно.

Фрейд, изображая любопытство, взял снимок в руку и внимательно вгляделся в него. На секунду у него мелькнула мысль, что три прелата прячутся за одной из желтых бархатных занавесок и, как только закончится анализ их портретов, выйдут из-за нее в своих парадных одеждах. Но Ломброзо уже занялся вторым портретом.

— Если бы я не был ученым и обращал внимание на взгляд, а не на физиогномические характеристики, я бы сказал, что этот молодой человек — фокусник или продавец эликсира. Но по объективным характеристикам я мог бы определить его как честного банковского служащего, если такие еще существуют.

И он перевернутой третьей фотографией накрыл сначала левую, затем правую половину лица де Молины-и-Ортеги.

— Смотрите: симметрия идеальная, губы правильной формы, хотя бескровные: это видно по тому, что они белые по сравнению с лицом. Расстояние между глазами большое; их углы образуют с прямым носом идеальный равносторонний треугольник. На мгновение меня ввела в заблуждение слегка выступающая нижняя часть лица. Но это второстепенная черта; она есть у многих Габсбургов, при всем моем уважении к императору Австрии и к нашему дорогому доктору Фрейду, его подданному. Этого человека мы бы спокойно могли посадить за наш стол, хотя его беседа могла бы показаться нам банальной.

Папа потер руки и движением ладони велел лакею наполнить свой бокал вином «Марианн», но не предложил это вино своим гостям.

— А что вы можете сказать мне о третьем? — Спросив это, Лев улыбнулся. — Мне очень интересно, я почти потрясен вашими догадками.

Фрейду пришло на ум, что папа, может быть, и с ним играет, как кот с мышью. Возможно, его вызов в Рим служил прикрытием для чего-то другого.

— Вы с ним знакомы? — Ломброзо поднял левую бровь и, кажется, перешел в контратаку.

— Нисколько, — солгал папа и покачал головой, рассматривая фотографию своего Государственного секретаря.

Врач-итальянец постучал пальцем по снимку.

— Хорошо посмотрите на него. Первое — нос. Мясистый, вздернутый и крючковатый одновременно, словно несколько неудачных носов сложены вместе. Губы сочные, веки пухлые, глаза скорее кабаньи, чем свиные — словно его родила свинья, прошу прощения за грубость. И эта чудовищная асимметрия лица — правая половина доброжелательная, левая злобная. Полузакрытые глаза указывают на жизнь, полную подозрений и интриг. Это был бы прекрасный пациент для вас, доктор Фрейд: вы бы обнаружили у него раздвоение личности. Виден намек на двойной подбородок, поэтому я уверен, что это человек крепкого телосложения, рискну предположить — коренастый. Это явно опасный человек, насильник с наклонностями, ведущими к убийству. Но может быть, вы, ваше святейшество, шутите со мной.

На мгновение взгляд Фрейда упал на глаза папы, которые выражали полнейшую невинность. Ломброзо мог где-нибудь видеть портрет кардинала-декана или Государственного секретаря, и все его комментарии могли быть частью игры, в которой он участвовал притворно. Лев Тринадцатый ничего не ответил. В конце концов, он не задавал вопроса медику, а лишь выразил свое сомнение. Однако молчание только увеличивало это сомнение.

О господи, сейчас бы сигару! В такие минуты Фрейд очень остро чувствовал ееотсутствие. Она была ему нужна, как потерпевшему крушение спасательный круг. Но этот одетый в белое человечек просто приблизил свое лицо, на котором отражалось глубокое изумление, к лицу Ломброзо, и тот был вынужден отодвинуть свое.

— Прошу прощения, ваше святейшество. Я хотел сказать, что не удивился бы, если бы вы пожелали испытать меня и уже знали бы о злой извращенной природе этого человека. И, возможно, этот презренный человек сейчас гниет в тайной камере замка Святого Ангела, ожидая палача.

— Нет, — ответил папа тоном невинной девочки, — здесь уже больше тридцати лет никого не казнят. Но я хотел бы задать вам последний вопрос. Как вам подсказывает ваш опыт: может ли страх перед Богом останавливать преступников?

Фрейд невольно кашлянул, и папа сурово взглянул на него.

— Если говорить вполне честно, — поморщившись, ответил Ломброзо, — большинство тех, кто виновен в преступлениях, — верующие люди; это видно даже по тому, что их лачуги наполнены образами святых, и по святым изречениям, которыми исписаны стены их камер. Однако у них сформировалась сокращенная удобная религия, в которой Бог — кто-то вроде доброго наставника, помогающего им в преступлениях. Мне не нужно напоминать вам, ваше святейшество, что даже воры имеют своего покровителя и защитника — святого Дизму.

Папа потер руки, а потом его ладони медленно завладели папкой из красного сафьяна.

— Я даже не знаю, как благодарить вас за последнее объяснение, оно будет для меня драгоценностью, — сказал Лев. — Но теперь прошу меня извинить: моя усталость пересилила удовольствие от вашего общества. Оставляю вас курить и вести беседу на ученые темы; у вас, конечно, найдется много о чем поговорить и поспорить как равный с равным.

Оба врача встали, Фрейд слегка наклонился и поцеловал папе руку. Он сделал это не из-за двух тысяч лир в неделю и не как пример для коллеги, а вместо поднятия шляпы, которой сейчас на нем не было, в знак величайшего восхищения. Это было дьявольски гениально, подумал он. И такое — в девяносто три года!

Глава 13

Купленные в Париже часы-будильник (в установленное время они звонили, в режиме часов отмечали время ударами), которые Фрейд брал с собой во все поездки, решительным звоном объявили, что сейчас семь часов тридцать минут. Мерцание их золотистого корпуса раздражало Фрейда, и он неохотно встал с постели. Всю ночь его мучила бессонница; ее причиной, вероятно, были два бокала вина «Марианн», которые он выпил вместе с Ломброзо. Каждое пробуждение сопровождала цепочка снов, а из-за попыток вспомнить их он засыпал медленнее. Сейчас он помнил только несколько отрывков последнего сна — прогулку верхом на лошади, шаги которой отдавались в его половом члене приятным ощущением; несколько незнакомцев, когда он проезжал мимо них, неприятно улыбнулись; во сне появился де Молина-и-Ортега, одетый как Август, молчаливый шофер, два раза возивший Фрейда в автомобиле.

Ученый с лихорадочной быстротой записал эти воспоминания в блокнот, оставив между ними немного свободного места для будущих впечатлений. И выпил полстакана воды, пытаясь избавиться от кисловатого вяжущего привкуса на языке. Эта оскомина возникла из-за кокаина, который был в вине, но также (Фрейду было неприятно это признать) из-за дыма сигар, которые он позволил себе непрерывно курить до самой полуночи и даже после нее.

Ломброзо стал Фрейду симпатичнее после того, как был обманут папой. Итальянский ученый в этом состязании проиграл, хотя и не осознал этого. К тому же итальянец показался ему ученым в конце карьеры, который склонен больше преувеличивать прежние заслуги, чем развивать свою теорию. Эта слабость характерна для пожилых людей, и сам Ломброзо признал ее у себя ближе к концу их разговора. Пока они беседовали, Фрейду несколько раз хотелось задать итальянскому медику несколько вопросов по поводу анализа лиц кардиналов, но он сдержался, боясь, что его любопытство каким-то образом может раскрыть хитрость папы.

Вместе с тем он не должен недооценивать при своем расследовании некоторые утверждения Ломброзо, хотя их излишний догматизм вызвал у него недоумение. Физиогномика теперь признана новой наукой, и у итальянского ученого уже есть много последователей — конечно, больше, чем у самого Фрейда, по крайней мере, сейчас.

Хватит рассуждать! — решил Зигмунд и быстро вышел на улицу, по пути размышляя о значении своего сна и образов, из которых тот состоял, в первую очередь коня. Прежде чем отправиться в центр Рима, он зашел в почтовое отделение на территории Ватикана и там услышал приятную новость: ему подтвердили, что полиграф скоро прибудет. Этот прибор ему очень пригодится, чтобы проверить уровень эмоциональности трех кардиналов, из которых, кажется, только у де Молины-и-Ортеги есть человеческая душа. И если верить словам Ломброзо, он единственный безвредный из трех. Но от него можно узнать возможные провинности, тайны, навязчивые идеи и страхи, связанные с тем преступлением — если это было преступление. В любом случае, когда наступит время, надо будет поблагодарить Адлера за то, что он позаботился прислать ему полиграф из Вены.

Выходя из ворот Святой Анны, у которых его почтительно приветствовал швейцарский гвардеец, ученый почесал свою бороду. Если бы его самого проверили на полиграфе, когда Ломброзо спросил его, по какой причине он находится в Риме, в гостях у папы, сразу стало бы видно, что он закоренелый лгун. Счастье еще, что ответ, будто он здесь, чтобы лечить гипнозом нескольких священников, удовлетворил коллегу. В конце концов, это была ложь лишь наполовину, а значит, наполовину правда.

Оставив за спиной собор Святого Петра, Зигмунд пошел быстрее, помогая себе ротанговой тросточкой: ударял ею о землю при шаге левой ногой и поднимал ее, шагая правой. И подносил набалдашник трости к полям шляпы каждый раз, когда навстречу попадалась красивая женщина. Он приветствовал не только дам, которых сопровождали служанки с сумками для покупок, но и простолюдинок в слипшейся одежде. Дамы опускали глаза, словно были в чем-то виноваты, простолюдинки в ответ на неожиданное приветствие синьора из общества снисходительно смеялись.

Усталость прошла, и, войдя в табачную лавку на виа Систина, Зигмунд позволил хозяину (который его узнал и долго расхваливал его выбор) оставить без внимания других клиентов и проводить его до двери. Впрочем, хозяина можно было понять: не каждый день он видел покупателя, который тратит двести шестьдесят лир на сигары высшего качества: «Рейна Кубана», «Дон Педро», «Санта Клара». И на знаменитые «Боливар», которые Фрейд еще никогда не курил и которые показались ему ровно настолько темными, насколько надо, и даже холодные имели решительный запах.

— С вашего позволения, — осмелился дать совет хозяин и при этом подмигнул, — вы особенно оцените их размер. Они очень компактные, потому что верхний слой сигар «Боливар» работницы накручивают на заготовку медленно и умело, катая ее по своему бедру.

Выйдя из лавки, Фрейд зажег одну. За первой струей запаха, похожего на аромат сухих фруктов, последовал вкус — почти землистый и горячий — может быть, даже слишком горячий для такого дня. Такая сигара была бы идеальна для зимы. Ее хорошо выкурить на заснеженных холмах Гринцинга после дымящейся голени с картошкой и кислой капустой и рюмки ликера «Шварцхог» для пищеварения.

Хотя ему невыносимо хотелось сейчас же укрыть сигары от жары в увлажнителе, нужно было зайти в соседнее отделение «Банко ди Рома», чтобы проверить, поступили или нет на счет первые две тысячи лир, и снять оттуда часть денег: наличные у него закончились. Когда ученый вошел в отделение, служащий вызвал администратора зала, а тот — директора. Директор наговорил множество разных любезностей и заявил, что для него честь, что такой знаменитый «джентльмен» пожелал открыть у него счет. А потом посоветовал Фрейду вложить деньги в некоторые акции, которым сам папа очень доверяет и успешно ими спекулирует. Фрейд вышел из банка изумленный, но довольный тем, что не поддался на его лесть.

Возвращаясь, он зашел в магазин «Тебро» и купил там для жены блузку из валансьенского кружева, чтобы чувствовать себя меньше виноватым в том, что много потратил на сигары. Возможно, на вкус жены блузка была немного экстравагантной, но ему она нравилась, а это что-то значило.

На улице Коронари его начала мучить жажда, и подавить ее не смогла даже легкая «Трабукко». Во время ходьбы курение доставляло ему меньше удовольствия: то одно, то другое бросалось ему в глаза и отвлекало от сигары, поэтому он не полностью ощущал ее вкус. Курить сигару все равно что быть рядом с женщиной: и для того, и для другого нужно спокойствие, если только мужчина не грубый самец, который хочет самку. Он погасил окурок о стену и при этом прочел надпись на табличке: «Улица Панико». Та самая улица, на которой, как сказала Мария, у ее матери есть винная лавка. Вот где он утолит и жажду, и любопытство, хотя Мария, должно быть, сейчас убирается в его комнате.

Вряд ли у ее матери заведение класса люкс. Значит, возможно, ему нужна та лавка, у которой на двери зеленая занавеска. Фрейд вошел туда, и у него перехватило дыхание — больше от тишины, порожденной его появлением, чем от запахов вина и горького дыма. Женщина с суровым лицом, в прошлом знавшая лучшие времена, сперва строго взглянула на него, но в следующую секунду ее лицо просияло, словно она увидела Мадонну. Хозяйка жестом попросила Фрейда подойти к прилавку и спросила:

— Вы австрийский доктор, верно?

Когда Зигмунд кивнул в ответ, женщина хлопнула в ладоши и оставила их сложенными вместе словно для молитвы.

— Ох, Святое Небо, какое удовольствие, какая честь! Вы знаете, Мария мне много говорила о вас. Прошу вас! Что я могу вам предложить? Подойдет вам прохладное вино — не то, что пьют эти мужланы, а хорошее? Оно утоляет жажду и прогоняет плохие мысли.

Не успев сказать ни слова, Фрейд уже увидел перед собой стакан белого вина, взглянул на него, вторым взглядом поблагодарил хозяйку и сделал первый глоток. Через мгновение он почувствовал себя на возвышенностях своей Вены, в Гринцинге, среди деревянных столов винной лавочки из тех, где крестьяне-виноделы торгуют вином своего изготовления, в тени виноградных лоз, на которых висели грозди кислого винограда. Марта, которая еще не была его женой, молча слушала его, а он признавался ей в любви, и у него в горле было сухо от волнения.

— Мария, беги сюда! — крикнула хозяйка.

Когда Фрейд поднял взгляд от стакана, ему показалось, что он видит перед собой улыбающееся лицо Марты; таким оно было, когда она сказала ему «да». Но перед ним была другая женщина, может быть, еще красивее. А может быть, все дело было в вине.

— Добрый день, доктор! Какая приятная неожиданность!

Губы Марии улыбались, но в глазах улыбки не было.

— Я… — Фрейд сделал усилие, чтобы овладеть собой. — Я проходил здесь, возвращался в Ватикан и…

— И что-то купили, — сказала Мария, бросила фартук на прилавок и поправила волосы. — Я полагаю, это были сигары.

Фрейд пожал плечами, и ему захотелось сейчас же выкурить еще одну из этих сигар.

— Выйдемте отсюда, здесь нельзя говорить.

А у него не было никакого намерения говорить. Будь проклято его странное желание зайти в этот кабачок! Мария взяла его под руку; такого знака доверия он не ожидал. Впрочем, это ее территория, здесь она не служанка, а хозяйка.

У доктора на теле выступил пот, и причиной этого было не только выпитое натощак вино. Они сели в тени на каменную скамью возле рассыпающего брызги маленького фонтана. Его журчание наполняло тишину этого уголка. Взгляд Марии терялся вдали, словно она смотрела на какую-то точку в дальнем конце улицы. Это встревожило Фрейда. Когда его пациенты смотрели в потолок и молчали, это значило, что приближается момент болезненного или смущающего признания.

— Увидеть вас здесь — это просто чудо. — Сказав это, Мария прикусила губы. — Я не знаю, к кому обратиться; даже мать не поняла бы меня.

В следующую секунду у нее из глаз полились слезы, и она прислонила голову к плечу Фрейда. Ученый огляделся вокруг; к счастью, прохожих было мало, и у них, кажется, нашлось о чем думать, кроме пары на скамье. Инстинкт подсказывал ему, что нужно встать и решительно прекратить эту доверительную близость, которую все — и они оба в первую очередь, — посчитали бы неуместной или даже вызывающей. Но именно по данной причине эта близость доставляла ему удовольствие, от которого он не мог избавиться. Ведь он сам утверждал, что нарушение правил освобождает от невроза, а невроз подавляет сексуальный инстинкт и, кроме того, зашифровывает свои причины, а иногда и симптомы так, что их нельзя понять с первого взгляда. Неврозы похожи на те комнаты, в которых навсегда запирали опасных сумасшедших, — звукоизоляция внутри, неприступность снаружи, войти туда может лишь тот, у кого есть ключ. Психоанализ как раз и есть такой ключ.

Однако ему было бы гораздо удобнее излагать эту теорию на авторитетном собрании медиков, чем испытывать ее на собственной шкуре, то есть коже. А кожа Марии пахла не вином и не щелоком, а сиренью, вербеной и потом; эта смесь была запахом жизни и природы. Он вынул из кармана носовой платок и вложил его ей в пальцы, строго следя за тем, чтобы держаться прямо. Мария отодвинулась первой, шмыгнула носом и сказала:

— Извините меня, доктор, я не хотела.

Ему бы следовало заговорить, сказать ей несколько утешительных слов или что-нибудь хуже, банальное. Его мозг придумывал сто подходящих слов для этой ситуации, но язык словно прилип к нёбу, и Фрейд был не в состоянии произнести ни звука.

Только когда Мария поднялась со скамьи, Фрейд смог овладеть своим дыханием. Сжав воздух в горле, он сумел привести в действие язык, который до этого был бесполезным отростком во рту.

— Говорите, я вас слушаю, — произнес он. Ему пришла на помощь фраза, которую он уже тысячи раз повторял своим пациентам.

Мария снова села, сложила руки на животе и тесно сжала ноги.

— Сегодня вечером Крочифиса не вернулась, и мне страшно, — сказала она.

Она и сама не знала, по какой причине поведала это доктору. Что он может сделать? Вероятно, он был единственным ее знакомым-мужчиной, и чисто женский инстинкт подсказывал ей довериться ему. Или все дело в том, что он пришел так неожиданно, словно ангел, явившийся в ответ на ее молитвы.

Она не спала всю ночь. Сначала сердилась на дочь за опоздание и была готова упрекать и наказывать ее. Час проходил за часом, она стала тревожиться и мучилась, представляя себе самые ужасные несчастья. Она хотела пойти к отцу эконому и спросить его, видел ли он, как Крочифиса ушла, и в котором часу. Но этим создала бы плохое впечатление о дочери, и как раз в первые дни ее работы. Довериться матери? Об этом не могло быть и речи. Мать стала бы без конца повторять ей, что она ошиблась, что место девочки не на службе у священников, а в ее лавке. И добавила бы, что мужланы из лавки, которые почти все — товарищи социалисты с красным платком в кармане, лучше этих черных сычей, которые чванятся своей властью. И если с Крочифисой случилась какая-то беда, виновата в этом только Мария, и пусть она раз и навсегда прекратит думать о другой жизни, кроме честного труда среди нормальных людей.

Фрейд положил пакеты с покупками на скамью и зажег себе еще одну из сигар «Трабукко»: они сгорали быстрее, чем остальные. Вдохнул дым и кашлянул, пытаясь наконец заговорить.

— Вы хорошо себя чувствуете, доктор?

Он кивнул и жестом предложил Марии продолжать рассказ.

— Вчера вечером, — снова заговорила она, — мы вместе протирали мебель в коридоре на третьем этаже. Крочифиса, кажется, нервничала, но я думала, что ей надоело тереть эти вещи. В ее возрасте скучать от работы — нормально, человек еще не привык трудиться. Один монсеньор хотел задать ей несколько вопросов и, может быть, исповедовать ее. Так действительно делают с новыми работницами, чтобы не впустить в свой дом какую-нибудь горячую голову — анархистку или социалистку. Но Крочифиса не то и не другое. Я сказала ей, что буду ждать ее за воротами Святой Анны, — и стояла там, пока их не закрыли. Тогда я подумала, что она могла выйти в другом месте и пришла сюда. Уже почти стемнело, но ее не было ни дома, ни в лавке.

— Хотите, я попытаюсь спросить о ней — хотя бы у этого Ронкалли? Мне кажется, он правильный юноша.

Фрейд не знал, с чего начать. Ни один его сын никогда не повел бы себя так, а уж о дочерях и говорить нечего: девочки никогда не выходят из дома без матери или камеристки. Но Рим не Вена. Судя по тому немногому, что он видел, Рим — другой мир, и люди здесь тоже другие — и в добре, и в зле. Яркие краски жизни имеют цену. Рим — беспорядочная смесь всех цветов радуги, но иногда за этот пестрый хаос приходится платить.

— Не знаю; но, если она не вернется до конца вечера, прошу вас, сделайте это.

Мария поцеловала ученому руку. Фрейд сжал пальцы в кулак и высвободил из ладони Марии — медленно, чтобы не обидеть и не смутить женщину. Но ее вызванный благодарностью жест против воли отозвался толчком у него в паху.

— Я ухожу, а вы не забудьте свои пакеты, — со слабой улыбкой сказала Мария.

— Они не большие, здесь только сигары и… блузка.

Мария прочитала на сумочке с блузкой название «Требо» — и ее лицо просияло.

— Так вы еще и поэтому зашли в лавку! — воскликнула она с детским восторгом. — Доктор, вам не надо было этого делать, разве я заслужила? Пожалуйста, покажите мне ее!

Он вынул блузку из пакета, а Мария смотрела на нее, оцепенев от восторга.

— Какая она красивая! У меня никогда не было такой красивой одежды! Я… просто не знаю, как вас благодарить!

Мария помедлила одно мгновение, потом поцеловала ученого в щеку и убежала.

Глава 14

На третьей странице газеты «Оссерваторе Романо» была напечатана статья на тему смертности от рака. В Италии таких смертей было пятьдесят две на сто тысяч человек. Самый низкий уровень в Европе. По словам безымянного составителя статьи, современная медицина считает, что количество опухолей увеличивается из-за злоупотребления жирной пищей, характерного для северных обществ. Его мнение опровергают другие выдающиеся ученые, которые обвиняют в развитии опухолей плохие гигиенические условия в больших городах. Третья группа ученых считает рак прямым последствием психических расстройств. Однако установлено, что раковые опухоли больше распространены в странах, где потребляют больше пива, и это указывает на их возможную связь с этим напитком. Правда, количество опухолей может зависеть от используемой воды или от разновидности хмеля.

Фрейд положил газету на пол. Он любил вино гораздо больше, чем пиво, которое пил лишь потому, что оно было намного дешевле. Но теперь он скажет Марте, чтобы она экономила на других сторонах повседневной жизни и больше уважала вино — может быть, белое с пузырьками.

Он взял блокнот, где еще раньше записал несколько вопросов для де Молины-и-Ортеги: молодой кардинал скоро должен был прийти. Но взгляд упал на заметки о сне, который он видел сегодня ночью. Та часть сна, где молодой кардинал был немым, должно быть, означала его собственное неутоленное желание, чтобы тот заговорил. Но связь этого образа с конем и людьми, которые приветствовали его самого, была неясна. И непонятно, почему он не может сосредоточиться: все его мысли неизбежно возвращаются к утру, проведенному с Марией. Сколь бы оправданной ни была ее материнская тревога, Крочифиса, вероятно, осталась на ночь у какой-нибудь подруги постарше; должно быть, они пили вместе и опьянели. Девочка вернется домой поджав хвост, Мария даст ей несколько громких пощечин и успокоится.

Фрейда больше беспокоил его проявившийся интерес к этой женщине. Этот интерес возник внезапно, без всяких предвестников, и стал яснее, перейдя в острое удовольствие, когда Мария завладела блузкой, предназначенной для его жены. Он никогда бы не осмелился сделать Марии такой подарок; самое большее — подарил бы платок. Но в этом случае судьба заменила собой волю, не способную выйти за границы условностей.

Все нормально, но только для того, кто верит в судьбу. Как будто случай специально задумал эту встречу и нарочно вел его к цели кривым путем: заставил сменить дорогу, под предлогом жажды привел в винную лавку. Но Фатум — всего лишь миф, слепой бог, сын Хаоса и Ночи. А вот воля бессознательного, несомненно, существует, и это она, когда ты думал, что идешь в одну сторону, направила тебя в другую, противоположную. Зигмунд почувствовал себя на месте Церлины, крестьянской девушки из моцартовского «Дон Жуана». Когда этот кавалер с сексуальной патологией начинает обольщать Церлину и девушка поет арию «Хочу и не хочу», она не может решить, отвергнуть ей или принять его ухаживания. На самом деле Церлина отлично знает, что уступит, но, чтобы не чувствовать себя слишком виноватой, хитрит с собой, вызывая бесполезные угрызения совести.

Вероятнее всего, Мария не нравится ему по-настоящему. Может быть, он лишь переносит на нее терзающее его одиночество.

— «Стучите, и вам откроют», — сказал Господь, но, очевидно, вы, доктор, мало читаете Священное Писание, — внезапно раздался в его ушах звонкий голос де Молины-и-Ортеги. Кардинал выглядел радостно и был очень далек от того тревожного состояния, в котором Фрейд видел его три дня назад в Сикстинской капелле. Прерванная, незаконченная встреча — как незаконченный половой акт. В список вопросов, которые он собирается задать де Молине, надо было бы вставить просьбу объяснить, что произошло тогда.

— Прошу извинить меня, монсеньор, я блуждал в своих мыслях.

— Блуждали… Блуждающие звезды Медведицы… — произнес в ответ де Молина. — Вы знаете нашего поэта Джакомо Леопарди?

— К сожалению, нет. Но прошу вас, садитесь.

Самый худший способ начать второй сеанс — отклониться от цели, как будто врач и пациент — два друга, которые встретились, чтобы поговорить о том о сем. Де Молина-и-Ортега лег на кушетку, и из-под черной рясы показались два огненно-красных носка.

— Хотите, чтобы я рассказал вам последний сон, который видел?

— Благодарю вас, не сегодня. Но если вы его запишете, он будет нам полезен в следующий раз. Сейчас я хотел бы, чтобы вы закрыли глаза и ответили на каждое слово, которое я произнесу, первым словом, которое придет вам на ум.

— Как желаете, — холодно ответил де Молина.

Восстанавливая необходимое расстояние между ним и собой, Фрейд вынул тетрадь, где записал в три столбца слова-ключи, одни и те же для всех трех кардиналов. Сравнение ответов могло бы дать интересные результаты, и начал:

— Иисус.

— Любовь, — без промедления ответил де Молина.

— Молитва.

— Пение.

Фрейд подчеркнул этот, на первый взгляд, несоответственный ответ.

— Еда.

— Мясо.

— Верность.

— Целомудрие.

Опять подчеркнул.

— Ложь.

— Огонь.

— Окно.

— Пустота.

— Ласка.

— Мать.

— Нога.

— Лоно.

— Игра.

— Учеба.

Де Молина приподнялся на локтях.

— Святое Небо! Доктор, мы еще долго должны это продолжать?

Контакт прервался, но полученных ответов достаточно, чтобы составить несколько указаний. Быстрота, с которой отвечал де Молина, показывая свою готовность участвовать в эксперименте, мешала ему думать, а значит, и лгать. А это его волнение удобно для Фрейда: оно могло бы помочь углубить исследование. Напряжение и беспокойство могут и означать закрытость для любого диалога, и быть преддверием освобождающего признания, если не самого освобождения.

— Нет, если хотите, мы можем на этом закончить, — сказал Фрейд и закрыл тетрадь.

На лбу де Молины-и-Ортеги блестели несколько капель пота — вероятно, из-за жары. Какое белье скрывается под черными плащами священников, было одной из тайн католической церкви.

— Я был вам чем-нибудь полезен?

Фрейд снял очки, потер глаза и ответил:

— Несомненно, да. Но были бы еще полезнее, если бы объяснили мне, по какой причине вы пригласили меня в Сикстинскую капеллу три дня назад. Конечно, не за тем, чтобы показать мне пустоту на месте Божьего глаза.

Кардинал улыбнулся, пожал плечами и скрестил руки на груди. Это была высшая степень обороны. «Хорошо, — подумал ученый. — Значит, я вбил в мрамор мокрый клин, а это всегда был единственный способ расколоть этот твердый камень». Молчание де Молины подтвердило, что Фрейд был прав.

Медику казалось, что слух его улавливает, как бурлит вулкан, и он поздравил себя: скоро склон горы расколется, и поток лавы хлынет наружу. Ему надо быть готовым к любому развитию событий, даже к порыву насилия. Два года назад одна его пациентка, задетая за живое и загнанная в угол, почувствовала такое напряжение, что даже не могла говорить. И не нашла лучше способа выплеснуть свои чувства, чем разорвать на себе блузку и оголить грудь. После этого жеста хватило всего одного сеанса, чтобы она вылечилась от истерии. Фрейд надеялся, что де Молина не станет срывать с себя рясу.

— Вы очень хитры, доктор, — сказал кардинал, глядя на него без агрессии. — Однако как одно время года сменяется другим, так меняются и обстоятельства. О чем-то в один день можно было сказать, в другой будет лучше умолчать. Это воля Бога, а не наша.

Произнеся это, де Молина-и-Ортега полностью замкнулся, как еж, свернувшийся в клубок. Он, хотя его никто об этом не просил, рассказал Фрейду свой сон, в котором мать упрекала его, что он учится без усердия, а отец наказал, отправив спать без ужина.

Возможно, это был случай, который действительно произошел с де Молиной в детстве и который тот предпочел рассказать как сон. Но, желая обмануть Фрейда, кардинал невольно открыл ему, что имеет нерешенную проблему, и возникла она в детстве, раз де Молина вспоминает себя ребенком. Однако распознать обман — значит приблизиться к истине. Так всегда говорила Фрейду его бабушка, не знавшая психоанализа.

Кардинал уже вставал, чтобы уйти. И тут Фрейд решил сделать последний выстрел. Это не был прощальный салют.

— У меня есть еще один, последний вопрос. Буду говорить без иносказаний: мне бы хотелось узнать, в каком возрасте вы начали мастурбировать и продолжаете ли это делать.

Де Молина вернулся в прежнюю позу, его глаза наполнились ненавистью. Фрейд остался невозмутим, но подумал: наконец-то человеческая реакция. А Лев Тринадцатый в комнате над ними едва не потерял сознание. Слуховой рожок выпал из руки; папа поспешил поднять его, чтобы не пропустить ответ.

— Я понимаю ваше смущение, — продолжал Фрейд, — но этот вопрос важен для составления вашего психологического портрета; кроме того, я хочу напомнить вам, что соблюдаю профессиональную тайну.

Де Молина-и-Ортега провел языком по пересохшим губам, перевел взгляд на пол и начал тереть ладонь о ладонь.

— На этот вопрос я не намерен отвечать, доктор, — сказал он наконец. — Некоторые стороны жизни относятся к физиологии человека, но для меня, для всех, кто носит эту одежду, имеют духовное содержание. О них я мог бы говорить только с моим исповедником, и ни с кем другим.

— А кто ваш духовник? — поторопил его Фрейд.

— Теперь вы действительно заходите слишком далеко. Я напоминаю вам, что есть тайна выше профессиональной — священная тайна исповеди. Однако, ради повиновения святому отцу, а не для удовлетворения вашего любопытства, сообщаю вам, что обычно исповедуюсь у кардинала-декана Луиджи Орельи. Надеюсь, вы удовлетворены. А теперь, если вы разрешаете, я прощаюсь с вами.

Фрейд закрыл тетрадь и из вежливости встал, а де Молина в это время выходил из его кабинета, опустив голову, словно при молитве. Вполне возможно, что он действительно молился. Доктор подождал, пока прелат закроет за собой дверь, а потом от радости стукнул кулаком по подлокотнику кресла.

Это все равно как если бы он один, без помощи партнеров, выиграл четыре главных козыря в вист. Отказ кардинала отвечать на вопрос о мастурбации был фактически признанием того, что де Молина этим занимается. Фрейд был в этом уверен. Было бы достаточно простого «нет» или отрицательного покачивания головой, возможно дополненного снисходительной улыбкой, чтобы у доктора остались сомнения. Но вместо этого кардинал отказался отвечать, а во всех случаях, которые он наблюдал у десятков своих пациентов, такое поведение означало скрытое признание. И в любом случае для мужчины, которому тридцать восемь лет и у которого рядом (точнее, в постели) нет женщины, самоудовлетворение вполне нормально, по меньшей мере как способ справляться со своим инстинктом.

С точки зрения расследования то, что де Молина мастурбирует, может быть во всех отношениях доводом в его пользу. Здоровая мастурбация означает отсутствие невроза, то есть уменьшает возможность того, что кардинал каким-то образом был участником или сообщником преступления, вызванного страстью, было ли это убийством или самоубийством.

Но трудности создавало само католическое понятие греха, о котором говорил де Молина. В это понятие входил запрет на упомянутое спасительное упражнение. Сопротивление соблазну вызывало отклонения и неврозы, а тот, кто уступал искушению, испытывал чувство вины. Если кто-то был замешан (кстати, никаких доказательств этого нет) в двойном самоубийстве или убийстве девушки и швейцарского гвардейца, это мог быть только извращенец, какую бы роль он ни сыграл — свидетеля или сообщника.

Что касается исповеди, Фрейд должен был признать, что тут де Молина был прав. Этот вопрос возник у него внезапно и без всякой причины. Впрочем, возможно, причиной было любопытство — его никогда не угасавший интерес к тайне прощения грехов, необъяснимой для еврея, недоступной для воображения атеиста и губительной для психоаналитика.

Зигмунд зажег себе еще одну «Трабукко». Эти итальянские сигары начинали ему нравиться больше остальных, хотя были дешевле кубинских и мексиканских. Курить было как вдыхать запах этой страны, сладкий и горький одновременно, интригующий и уютный, коварный и угнетающий.

Однако он отметил в блокноте пары слов, которые могли иметь особое значение, — в особенности сочетания «молитва — пение», «ложь — огонь» и «нога — лоно». Последняя ассоциация могла быть связана с модой показывать щиколотки из-под одежды. Это едва заметное обнажение ног — интригующий указатель, направляющий на путь к совсем другим частям тела.

Лоно может означать женскую грудь — второй по важности сексуальный образ. Де Молина не позволил своему бессознательному думать о первом важнейшем образе — влагалище и уклонился в сторону. К тому же слово «лоно» более спокойное из-за своего двойного значения — ведь в известной молитве лоном называют чрево Девы Марии, в котором воплотился Иисус. В этом случае тоже неизвестный составитель молитвы заменил один образ другим, стал сам себе цензором, и получилось так, как будто магическое зачатие предполагаемого сына Бога произошло в легких, а не в матке Богородицы.

Если недопустимо пользоваться словом «матка», пусть говорят «живот», «утроба» или «чрево», но хватит этого долбаного лицемерия.

Пение — самая благородная и самая древняя часть молитвы, обряд, объединяющий верующих в поклонении потустороннему символу. Фрейд не смог вспомнить, по какой причине он подчеркнул соединяющую их связь, и перешел к более интересной паре, в которой ложь была связана с огнем. Это было несомненное указание на подавленное чувство вины. Огонь — наказание в аду за ложь, которая пока погребена внутри «Я» де Молины.

— Добрый день, доктор. Ваш бульон остывает.

Фрейд поднял взгляд, но ему понадобилось несколько секунд, чтобы восстановить связь между зрением и сознанием; после этого он смог улыбнуться в ответ на радостную улыбку Анджело Ронкалли.

— Добрый день, Анджело. Извините меня, я задумался.

— Если бы думать было провинностью, в этих стенах не было бы ни одного невиновного человека, — сказал Анджело с притворной покорностью.

Этому юноше всегда удавалось развлечь Фрейда: Ронкалли соединял деревенское остроумие с обезоруживающей осведомленностью. Его тонкое чувство юмора казалось унаследованным напрямую от папы. Если бы понтифики были династией, Анджело был бы достойным сыном такого отца. Фрейд поднес ложку ко рту. Ронкалли действительно был прав. Нет ничего хуже, чем теплый бульон. Он должен быть или горячим, или холодным, а такой он — просто пресное пойло.

— Мне надо бы поговорить с вами.

— Хотите пообедать со мной?

— Нет, спасибо, я уже поел. Но я был бы вам благодарен, если бы, когда вы закончите, мы смогли прогуляться по саду.

Почти засохшие цветы питосфора осыпались даже при самом легком прикосновении, издавая сильный запах — последний подарок перед концом; этот аромат был менее нежным, чем весенний. Ронкалли растирал их лепестки между большим и указательным пальцами, а потом закрывал глаза и подносил пальцы к ноздрям. Фрейду же больше нравился сладковатый аромат только что зажженной сигары «Дон Педро», который смешивался с запахом сосновой смолы. Однако, видя на лице своего спутника восторг, доходящий почти до экстаза, доктор предположил, что вся природа — источник удовольствий. Жизнь создала наслаждение, чтобы сделать возможным свое продление; именно наслаждение делает возможным существование жизни и ее непрерывность.

Они вышли в сад, где сова пела свою любовную песню, и остановились под ветвями ливанского кедра.

— Вы помните Крочифису, дочь Марии Монтанари, — сказал Ронкалли.

Это было утверждение, а не вопрос.

Он был прав: об этой девочке Фрейду напоминало все, в том числе беспокойство ее матери, к которому он отнесся столь легкомысленно. Сейчас ему чудился в воздухе чей-то шепот: «Может быть, ты ошибся».

— Я недавно нашел ее недалеко отсюда, за кустом.

— Она жива? — инстинктивно спросил Фрейд.

— Слава Богу, да. — Ронкалли нахмурился. — Но пояс на ее платье был развязан, и она спала. Я старался ее разбудить, она выглядела смущенной и сбитой с толку; может быть, она была и немного пьяна: от нее пахло вином, и она не держалась на ногах.

— Scheisse… — пробормотал Фрейд, надеясь, что его собеседник не знает немецкого языка и не поймет, что это значит «дерьмо».

— Я не знал, что делать. Если бы я позвал отца эконома или, что того хуже, гвардейцев, она попала бы в беду и вместе с ней пострадала бы ее мать, хорошая женщина. И я оставался рядом с ней, пока не стемнело, а потом привел ее — почти принес — в единственное место, где, я был уверен, ее не найдут. В вашу комнату, доктор.

Фрейд опустил голову и подпер рукой лоб. В первую минуту он подумал о том, какой скандал случится, если кто-нибудь найдет девушку там. К тому же в этом случае, чтобы снять с себя вину, ему пришлось бы обвинить Ронкалли, и кто-нибудь мог бы подумать, что они сообщники — да еще и в развращении малолетки. Однако во взгляде молодого священника доктор прочитал честность и безмолвную молитву, но не увидел ни злобы, ни стыда. Это была простота человека, который знает, что поступил правильно. Простота того, кто согласен с возникшим в древности мнением евреев: нужно быть не святым, а только праведным, а таким может быть каждый; для этого достаточно творить немного добра, когда возникает подходящий случай.

Оба быстро поднялись в комнату. Крочифиса лежала на диване, накрытая простыней до подбородка. Глаза закрыты, дышит тяжело. Фрейд вынул из-под простыни ее руку и пощупал пульс. Тот был медленный и сильный, как у спортсмена.

Доктор придвинулся ближе к лицу девушки и поднял веко одного глаза. Зрачок был неподвижен, не реагировал ни на что, даже на свет. Ноздри Фрейда уловили слабый запах сена. Этот запах был хорошо знаком Фрейду: так часто пахло изо рта у тех, кто употреблял кокаин. Должно быть, Крочифиса выпила вместе со спиртным немало подмешанного к нему кокаина: ее оцепенение — напрямую вызвано приемом этого вещества. Оно наступает после эйфории, которая продолжается тоже долго — даже слишком долго.

— Она в порядке, но проспит продолжительное время: к таким последствиям приводит прием кокаина, особенно теми, кто пробует его в первый раз и слишком много.

— Бог благословил эту девочку! — воскликнул Ронкалли. — Почему она довела себя до такого состояния?

— Надо сказать «почему ее довели до такого состояния». Кто-то мог еще и воспользоваться им.

Ронкалли густо покраснел. Только сейчас к нему пришло понимание, что обстоятельства, при которых он нашел Крочифису, ее спущенные чулки и расстегнутое платье заставляют думать о сексуальном влечении, а не просто об опьянении.

— Я не в силах представить себе, кто мог бы осмелиться зайти так далеко.

— Вы хорошо сказали, — ответил Фрейд. — Это был кто-то, кто готов осмелиться или был в исступлении, или то и другое сразу. — А теперь мы должны отвезти ее к ней домой. Можно ли вызвать сюда в этот час карету так, чтобы это не слишком бросалось в глаза?

— Можно сделать лучше: я сейчас схожу за нашим шофером Августом. Я ему доверяю. Да, — и Анджело качнул головой, словно отрицая жестом то, что утверждал словами, — самое лучшее сейчас же отвезти ее домой.

Когда железные створки были открыты и «даррак» Августа остановился перед воротами Святой Анны, три гвардейца, охранявшие их, едва взглянули на сидевших в автомобиле пассажиров — солидного бородатого господина и девушку, голова которой лежала на его плече. Один из трех поднял шлагбаум, чтобы пропустить машину. Фрейд почти надеялся, что этот гвардеец попросит у него объяснение, потому что любой охранник, у которого есть хотя бы немного усердия, должен был бы задать хоть несколько вопросов, увидев такую картину. Но единственной реакцией был взгляд — как показалось доктору, взгляд понимающий, что было ему неприятно.

Автомобиль с грохотом мчался по безлюдным улочкам и через несколько минут остановился перед винной лавкой. Лавка была закрыта, но перед дверью еще стояли мужчины, куря и переговариваясь. Их сигареты пламенели в темноте как красные светлячки. Когда эта компания увидела, что из автомобиля выходит хорошо одетый господин, один из них толкнул локтем своего соседа, показывая на продолжавшую спать девушку. Фрейд, держа в руке сигару, осторожно приблизился к ним и спросил:

— Вы не знаете, где я мог бы найти Марию Монтанари?

Один из группы снял берет, но получил толчок от своего соседа. А сосед подошел к изящному господину и раздвинул полы пиджака, показывая нож за поясом.

— Она живет тут близко. Кто желает ее видеть?

— Я врач, — мягко ответил Фрейд.

Говоривший, видимо, был вожаком этой стаи бабуинов. И Фрейду совершенно не хотелось проявлять к ним враждебность на их территории.

— Я привез ей ее дочь, которую нашел в трудной ситуации. К сожалению, она еще плохо себя чувствует.

Мужчина вытянул шею, разглядел Крочифису, узнал ее, выругался вполголоса и сказал уже другим тоном:

— Сейчас я провожу вас к Марии.

«Вот какова власть медицины и среди богатых, и среди простолюдинов!» — подумал Фрейд. Человек с ножом из возможного противника стал его слугой. Современные врачи унаследовали могущество древних шаманов. В древности только шаман мог позволить себе спорить на равных с вождем племени и иногда даже побеждал его.

Достаточно было позвонить только раз: Мария сразу же выглянула из окна, она не спала и в эту ночь. Она не закричала, когда увидела Крочифису, и не произнесла ни слова, пока мужчина укладывал ее дочь на кровать. У девушки вырвался короткий стон, потом еще несколько стонов, более тихих. Как только мужчина ушел, вначале сняв перед Фрейдом шляпу, Фрейд тоже направился к выходу.

— Подождите, — попросила Мария. — Не уходите, пожалуйста.

Фрейд послушался ее: сел на соломенное сиденье стула и стал ждать, пока хозяйка дома закончит поглаживать рукой лоб своей дочери. Мария повторяла эту ласку, пока Крочифиса не перестала стонать.

Глава 15

Фрейду было горько и трудно объяснять матери, где и как была найдена ее дочь: он не смог ответить на многие из вопросов Марии, которые накануне задавал и себе. Мария постоянно переводила взгляд с дочери на него, и ее глаза спрашивали без слов «Почему?». Иногда этот взгляд даже мрачнел от подозрений: это случалось? — когда доктор рассказывал неуверенно. Только после того, как он заверил Марию, что утром Крочифиса проснется беспокойной и, может быть, подавленной, но совершенно здоровой, Мария дала волю слезам.

Фрейд не вернулся к себе: на сегодня ему было достаточно Ватикана. По его указанию безмолвный Август отвез его в скромную гостиницу, стоявшую на набережной Тибра перед замком Святого Ангела. В номере он, даже не раздевшись, свалился в постель, а утром, после беспокойной ночи, не стал записывать свои сны.

Неблагоприятные условия и заботы начинают выглядеть иначе после сна, даже короткого. Направляясь в Ватикан под крики продавцов рыбы и торговцев фруктами, толкавших свои тележки, Фрейд чувствовал себя обновленным. В пути он обдумывал близкую встречу с кардиналом Орельей. Декан — самый трудный для него и самый неприятный из трех испытуемых, возможно, потому, что самый старый. То, что с годами люди меньше поддаются искушениям и становятся мудрее, — один из лживых мифов, на которых была основана иерархия племенных обществ, но в него верят и в современном обществе. Однако на примере своих пациентов он убедился в ином: разочарования из-за того, что способность к сексу ослабла с возрастом, помогают набрать силу извращениям, и в результате возникают отклонения в поведении, например, вуайеризм (подглядывание за другими, когда они занимаются сексом), а снять это напряжение удается только с помощью мастурбации. А значит, пока первым в списке подозреваемых становится кардинал-декан.

Этот вывод удовлетворил Фрейда и убедил его, что завтра он сможет выгодно использовать этот опыт, предложив психоанализ полиции как поддержку. Когда он вернется в Вену, надо будет поговорить об этом с кем-нибудь из придворных, а может быть, с самим императором. Фрейд знал, как попасть к нему. Император (энергичный человек, хотя на открытии учебного года доктор видел его очень усталым) был не похож на себя с тех пор, как убили его дорогую жену Елизавету. Она была не только великой императрицей, но и великой женщиной, однако, несомненно, скрывала в душе глубокие раны. Фрейд охотно полечил бы ее. Она наверняка страдала истерией, причиной которой, вероятно, были психическая травма из-за жизни при дворе и смерть старшего сына Рудольфа, покончившего с собой.Явным доказательством этого была ее анорексия.

Перед воротами Святой Анны доктор слегка прикоснулся к своей шляпе, напрасно ища взглядом среди охранников лицо того, кто накануне вечером смотрел на него как сообщник. Фрейд снова почувствовал отвращение к этому взгляду и почти захотел не входить в Ватикан. На мгновение он повернулся назад, прислушался к звукам улицы, вдохнул ноздрями смесь ее острых запахов.

В первый раз, когда он приезжал в Рим как простой турист, столица Италии показалась ему матерью всех цивилизаций, мудрой матроной, которая правильно и с любовью наставляла своих детей. Теперь эта же столица казалась ему толстой проституткой с накрашенным лицом и мягким животом, внутри которого ворочались куски плохо переваренной еды и кишечные газы, готовые вырваться наружу под зловещее бульканье и урчание.

Он почувствовал тоску по Вене, по ее холодному, но чистому воздуху, по суровым, но правдивым лицам ее жителей, по правилам, которые все знают и безоговорочно соблюдают. И вместе с этой тоской пришла тоска по жене и тому покою, которым она окружила его, как стеной, и который иногда даже давил его.

У него были две возможности: сражаться с ностальгией или отступить и бежать от нее как можно быстрее. Ученый втянул носом воздух и зажег сигару, которую вытащил наугад из кармана пиджака. Это была самая дорогая — «Дон Педро». Значит, хватит грустить. Он — доктор Зигмунд Фрейд, отец психоанализа, и будет таким до конца расследования. Сегодня же он позвонит Марте, велит ей подвести к телефону детей — по одному. И купит ей новую блузку — возможно, не такую, как та, которой с его позволения завладела Мария. А еще он возьмет в библиотеке несколько книг на немецком языке. Он начал уставать от чтения «Родственных натур»: в этой книге слишком много печали, от нее ноет душа. Немецкие книги были необходимы потому, что сегодня ночью (бесполезно притворяться и гнать это воспоминание из ума) он видел сон, в котором думал на итальянском языке.

Ему показалось, что одной лиры чаевых достаточно для юноши, который внес полиграф в его кабинет. Фрейд открыл упаковку так, словно внутри лежала люстра из богемского хрусталя, вынул одну за другой все части прибора, расставил их на письменном столе и, наконец, бросил взгляд на свое оборудование. В его глазах были смятение и растерянность: ему понадобится минимум полдня, чтобы собрать аппарат, не говоря уже о том, что потом будет нужен ассистент, который должен отмечать в тетради реакции испытуемого. Кажется, все на месте — латунные подставки, на которые испытуемый должен положить ладони; валик для регистрации сердцебиения, сфигмоскоп для измерения артериального давления, таймер, чтобы определять скорость ответов, и, разумеется, источник тока, без которого все это не будет работать.

Однако случилась неприятность: ученый обнаружил, что гнезда розетки не подходят к штырям вилки. Он еще держал в руке провод, когда услышал стук в дверь. Фрейд взглянул на часы: значит, кардинал решил прийти и даже явился раньше времени. Ученый надел пиджак и пошел открывать, но увидел за дверью не кардинала, а Марию. Она мяла руками фартук и кусала губы. Он мог уделить ей десять минут, не больше, хотя желал бы дать ей гораздо больше времени.

— Извините меня за эти дни, — сказала она. — Завтра я снова начну делать у вас уборку.

Когда пациент хотел сказать ему что-то важное, то обычно начинал с чего-то другого, с пустяка. Мария наверняка пришла не для того, чтобы сообщить ему эту мелкую новость. Фрейд жестом пригласил ее войти и стал ждать: ей нужно было время.

— Крочифиса здорова, спасибо вам еще раз. — Говоря это, Мария смотрела на него снизу вверх. — Но она ведет себя странно: не хочет сказать мне, что с ней произошло, и настаивает на том, чтобы срочно вернуться на работу.

— Желание работать — хороший признак, — заметил Фрейд.

— Не для нее: она всегда была немного ленивой и нерадивой.

Фрейд, несмотря на всю свою самоуверенность, должен был признаться, что ему совершенно незнакомо слово «нерадивая», которое, должно быть, имеет отрицательный смысл, и нахмурил брови. Однако для Марии это стало сигналом, означавшим, что он разделяет ее озабоченность.

— Вы врач для умов, — заговорила она опять. — Скажите мне, пожалуйста, что это может значить?

Фрейд хотел ответить, что он не ясновидец, но это было бы грубо. В его голову постепенно вонзалась острая и жгучая, как раскаленный нож, мысль, что между Крочифисой и двумя молодыми мертвецами, упавшими из окна, есть что-то общее, и он не мог вынуть из мозга это лезвие.

— Я думаю, она еще не пришла в себя от потрясения, — ответил он, сам плохо веря своим словам. — Может быть, лучше подержать ее дома два или три дня, и пусть она спит, много спит.

Еще два удара в дверь. Фрейд решил, что это кардинал. Но в кабинет вошел Анджело Ронкалли.

— Добрый день, Анджело. — Мария сопроводила эти слова легким поклоном. — Я пришла сообщить доктору Фрейду, что завтра сама займусь его комнатой.

— Вы очень любезны.

Неловкость и смущение, возникшие в кабинете, исчезли только от звука двух резких ударов по дереву. На этот раз в дверь действительно стучал кардинал Орелья. Он в недоумении на секунду замер на пороге. Потом его глаза вдруг сузились, превратившись в узкие щели, и Фрейду почти показалось, что бескровные щеки декана побагровели.

— Я хотел извиниться перед вами, — сказал кардинал-декан, но в его голосе не было ни малейшего следа сожаления, скорее он хотел упрекнуть Фрейда, что тот вынуждает его оправдываться. — И заверить вас в том, что буду полностью сотрудничать с вами во время сегодняшнего и последующих сеансов. Но, возможно, сейчас я вам мешаю.

Фрейд онемел: если бы он должен был делать ставку, то поставил бы на то, что Орелья откажется продолжать сеансы. Мария замерла в поклоне, опустив голову, словно от внезапного паралича; Анджело прижал руку к груди и виновато сказал:

— Мы сейчас уйдем, ваше высокопреосвященство.

— Этого не нужно! — энергично ответил собравшийся с силами кардинал. — Прошу вас, поступайте так, как будто меня здесь нет.

— Я сейчас говорил Ронкалли о том, как я доволен уборкой в комнате и кабинете, — сказал Фрейд, который только что зажег сигару и благодаря этому снова смог взять ситуацию под контроль. — По-моему, его святейшество придает этому большое значение.

Два петуха встали один против другого, а два цыпленка ждали, чем кончится бой, надеясь, что кровь не прольется и что сами они выйдут из него невредимыми.

— Святой отец проявляет безупречную заботу о доме Господа и своих гостях, — ответил Орелья. — У него везде есть глаза и уши, а там, куда не дотягиваются они, он может рассчитывать на глаза и уши своих самых верных помощников.

В комнате над ними Лев Тринадцатый, прижимавший слуховой рожок к вентиляционной решетке, невольно улыбнулся, услышав эти слова.

— Можете идти и поблагодарите от моего имени папу, — сказал Фрейд послушнику и горничной, заканчивая разговор.

Мария и Анджело выскользнули за дверь, а медик и кардинал остались стоять один напротив другого. Первым отвел взгляд Фрейд.

— Скажите, ваше высокопреосвященство, как вы относитесь к дыму сигары? Возможно, он вам неприятен?

— Не больше, чем человеческие поступки, а их я привык терпеть с помощью Господа.

— Вы очень мудры.

— Мудрым бывает только старик, который не помнит того, что сделал в молодости. — Сказав это, Орелья сжал рукой лоб и поморщился, словно подавлял приступ головной боли.

— Могу ли я спросить, по какой причине вы изменили мнение, ваше высокопреосвященство? Я этому рад, но в прошлый раз мне показалось, что вы не были намерены продолжать эти беседы.

Папа отошел от стены. Выходит, декан собирался ослушаться его! А ведь раньше Орелья ему не возражал.

— Дело в вере, доктор Фрейд, только в вере. Раз вы здесь по воле папы, значит, для этого есть причина и его желание не просто каприз. Я подумал об этом в спокойствии и одиночестве и посчитал своим долгом полностью отдать себя на волю Бога.

«Не хватало только, чтобы мои указания зависели от старческих капризов!» — подумал Лев и покачал головой, но сразу снова приставил рожок к решетке.

— Я проявил высокомерие, когда захотел уклониться, — продолжал Орелья. — И вера или, точнее, уверенность в том, что намерения нашего папы, наместника Божьего, правильны и честны, хотя я их и не знаю, окончательно заставила меня передумать. В своем грехе я исповедуюсь без посторонних.

— Могу я спросить, кто ваш исповедник?

— Его святейшество, когда ему позволяют другие обязанности, а в остальных случаях Государственный секретарь, кардинал Рамполла. Звание декана не дает мне никаких привилегий. Но, боюсь, мне непонятна причина вашего вопроса.

Фрейд на самом деле не понимал, почему задал этот вопрос: это был внезапный импульс. Но у импульса должна быть причина. Доктор по собственному опыту знал, что некоторые механизмы мышления в первый момент действуют бессознательно и лишь сразу после этого становятся явными.

Этот сеанс вызвал досаду и скуку, из-за которых время до вечера тянулось дольше обычного. Ни одного интересного ответа, ни одной необычной связи между словами, ни одного неуместного слова, которое выдало бы хотя бы легкое волнение. И ни малейших следов невроза. Или Орелья великолепно контролировал себя, или был чист, как вода в горных ручьях.

Папа тоже зевнул несколько раз и подумал о близком ужине. Мысль о курином бульоне и кусочке мяса с кровью без приправ сделала для него подслушивание еще труднее. Даже вино «Марианн» не смогло избавить его от этого настроения, которое не обещало ничего хорошего.

Теперь его торопило время — вернее, нехватка времени. Насколько он смог понять, профессор Фрейд не продвинулся вперед ни на шаг — правда, у этой новой науки о сознании может быть почти такое же бесчисленное множество путей, как у Господа.

— Готовься, Печчи, — говорил ему Бог, обращаясь по фамилии, чтобы поддерживать положенное расстояние между ними. — Я слишком долго держу тебя на этой гнусной земле, и ты не должен злоупотреблять этим.

— Я это знаю, Господи, и я готов.

— Твои слова будут неправдой, Печчи, если ты бросишь это дело и просто отдашься на Мою волю.

— Но это Ты, Господи, поставил меня в такие условия; я беспокоюсь лишь о том, кто станет Твоим новым наместником. Наступили печальные и тяжелые времена, никто больше не боится Тебя: посмотри, что сделали Тебе пьемонтцы.

Папе показалось, что в его сердце раздался и долетел до ушей тихий смех. «Если это смех Бога, то, когда я встречусь с Ним, мне там будет хорошо», — подумал он. Господь — поистине необыкновенное существо. Он живет везде, но в первую очередь в сознании каждого человека — если, конечно, это утверждение не ересь.

— Ты хорошо знаешь, Печчи, что мне важен только мир между людьми, и чтобы они шли путем добра, и чтобы они любили друг друга. Все остальное — ерунда, как сказал мой сынок.

— Господи, я прошу Тебя только об одном: помоги мне сделать так, чтобы следующий папа был достоин Тебя, а после этого поступай со мной, как захочешь.

— Вот это лучше, Печчи, но пусть этот не верящий в Меня австриец немного поторопится. Осталось мало времени — и не у меня.

Глава 16

«Я уже не ребенок!» Она уже не маленькая девочка, что бы ни думала ее мать. Правда, она и не женщина — пока. Но на ее формы уже засматриваются молодые парни — и не только они. Крочифиса посмотрела на себя в зеркало и погладила бока поверх легкого платья точно так, как сделал тот священник в черном.

Когда это было? Кажется, два дня назад; но после того, как она выпила то вино, воспоминания стали смутными. Однако она прекрасно помнила этого мужчину, который говорил ей о Боге и о своем внимании к беднякам и при этом держал ее на коленях, как ласковый отец. Сначала Крочифиса ничего не поняла, и комната, куда он ее пригласил, показалась ей прихожей рая: там были конфеты, которые ей можно было есть, большие кресла и такие мягкие подушки, на каких она еще никогда не сидела.

— Потрогай их, — сказал ей священник. — Они из гусиных перьев. Современные девушки тоже немного похожи на молоденьких гусынь. Но ты, — добавил он, — кажется, не такая. Ты уже дорога Господу, на тебе есть стигматы его славы.

Крочифиса не знала трудное слово «стигматы», и, когда он объяснил, что оно означает раны на теле, которые возникают на местах ран распятого Христа, она испугалась. А потом немного смутилась и растерялась, когда он коснулся ее ступней, показывая, где были раны на Его ступнях, затем дотронулся до ладоней. После этого он показал ей, где была самая тяжелая рана, та, которая на груди, и долго, настойчиво гладил ее грудь вокруг этого места пальцем, а потом ладонью. Сначала Крочифисе было стыдно, но, когда она увидела, как дрожит его ладонь, вместо стыда у нее вдруг возникло новое, неожиданное знание. Взгляд этого мужчины, то, как он вздрагивал, его глаза, которые он не отводил от ее груди, лучше, чем тысяча объяснений сказали ей, что она имеет над ним власть, похожую на ту, которую в детстве имела над матерью. Тогда она плакала и топала ногами, изображая ярость и горе, пока не получала то, чего хотела.

Этот священник, должно быть, важная особа: комната у него была огромная, а золотой крест, висевший на его груди, был больше, чем висящий на шее у Мадонны дель Кармине, которую через несколько дней торжественно понесут от церкви Святой Агаты до церкви Сан-Кризогоно. Он говорил тихо, как исповедник; его слова Крочифиса во многих случаях не понимала, но ей казалось, будто они звучали из уст самого Иисуса. Это кончилось тем, что священник просунул руку под ее платье и стал гладить ей бедра, шепча на ухо отрывистые бессвязные слова. В этот момент она инстинктивно понимала, что могла бы сделать с ним все, что захотела. Его лицо покраснело, он тяжело дышал. Иногда он останавливался, улыбался Крочифисе, и они вместе пили это вино, от которого прибавлялись силы и телу становилось тепло. Но она, должно быть, выпила слишком много.

Крочифиса отшатнулась от него только после того, как он засунул ее руку себе под рясу: она более или менее представляла себе, что именно обнаружит там, а из разговоров с подругами постарше знала, что должна делать, но не почувствовала охоты к этому или, может быть, решила, что время еще не настало. Она уже видела, как это делают мальчики. Они проделывали это все вместе и смеялись, когда она проходила мимо; и ей тоже было забавно это наблюдать. Но однажды те же бесстыдные жесты демонстрировал старик-пьяница, стоявший у стены, и ей было противно это видеть.

От ее отказа он не пришел в ярость, как она боялась. Он даже сказал, что еще выше ценит ее невинность и что, поступая так, она обретет благодать Святого Духа и ее мать будет ею довольна. Он поможет ей, и ее бабушка станет поставлять вина из своей лавки на столы Ватикана. А потом он сказал ей, что их отношения станут совершенно особенными, их благословит Бог. Это будет близость двух избранных душ, которые станут встречаться тайно и вместе предаваться восторгу, который удается испытать только святым мужчинам и женщинам.

Так много небесных слов, даже слишком много. За ними последовал поцелуй в губы, и Крочифиса почувствовала, как его язык пытается протиснуться между ее губами. Девушка слегка оттолкнула его и, может быть, немного поиграла с ним, и точно, что она продолжала пить. Больше она ничего не помнила кроме того, что каким-то образом снова оказалась дома вместе с матерью, которая плакала в объятиях этого неприятного доктора-австрийца.

Какой подлец: воспользовался тем, что у женщины горе! Но теперь она сама придумает, как с этим быть. Если тот влиятельный священник сдержит свое слово, жизнь изменится для всей их семьи. Они станут важными синьорами, а сама она будет певицей или балериной в опере. Много знатных мужчин будут стоять в очереди, чтобы поговорить с ней или пригласить ее на ужин и подарить ей цветы, с которыми она не будет знать, что делать, и украшения, которые она будет надевать все сразу, как Мадонна.

Но сейчас ей надо быть хорошей девочкой. Ее мать, которая не поняла бы, как важна эта встреча, не должна ни о чем догадаться, иначе может приказать ей сидеть дома или хуже того — прислуживать в лавке. Завтра она вернется в Ватикан. Монсеньор засунул за вырез платья особенный пропуск, чтобы она могла входить туда и выходить обратно в любое время. Если какой-нибудь гвардеец ее остановит, ей достаточно будет сказать два слова: «приказ монсеньора», и никто не станет чинить ей препятствий. А еще он ей обещал, что, если она станет исповедоваться у него, все ее прошлые и будущие грехи будут немедленно прощены, и, когда она умрет, ей не придется провести в чистилище ни одного дня. Но она должна рассказывать ему все, все до мелочей, особенно о том, что она чувствует, когда играет сама с собой.

При этой мысли Крочифиса улыбнулась, легла на кровать, на живот, лицом к облупившейся стене, просунула правую ладонь туда, где грех так приятен, и с помощью пальцев — большого и среднего — перенеслась в лучший мир.

В эту ночь Фрейд полакомился двумя сигарами «Рейна Кубана» нового выпуска. Они оказались такими нежными, что он даже чувствовал в их дыме женственный привкус. Любая сигара уникальна, нет двух одинаковых, даже если они одной и той же марки, даже в одной и той же коробке. Каждая имеет свой неповторимый аромат. Он зависит от множества причин — от влажности воздуха в день, когда был собран табак, от того, сколько времени сушились листья, от дня, когда их свертывали, и способа, которым это сделали. Возможно, на аромат влияет даже состояние души женщины, которая свертывала сигару: радость или раздражение, усталость или волнение.

Много зависит и от климата, в котором сигара была изготовлена, и от климата, в котором ее курят, даже от того, чем она зажжена. Даже дети знают, что бензиновым пламенем нельзя зажигать сигары. И наконец, от съеденных блюд и выпитых напитков: их запахи смешиваются с запахом табака, от этого изменяется и вкус во рту, и аромат сигары. Если, конечно, курильщик не захочет выпить сельтерской воды, которая очистит рот от примесей и позволит насладиться сигарой.

Именно так Фрейд и поступал этой ночью: смешивал воду с дымом. А поскольку окно было открыто, он смог выдержать внезапно навалившуюся на город жару.

В Вене никогда не бывает такой жары, которая бы мешала сну, а летом в дома проникает запах цветущих лип, от которого приятно дышать. Самое худшее, что может случиться, — обнаружить в комнате несколько пчел, которые заблудились, опьянев от нектара липовых цветов. Ничего общего с римским запахом сосновой смолы, который привлекает комаров.

Фрейд сумел раздавить одного комара после короткой охоты, которую облегчали лунный свет и жужжание самого насекомого, и был этим очень доволен. На какой-нибудь темной поверхности или на цветных обоях оставшееся от насекомого маленькое пятнышко было бы незаметно, но на этой белой стене Зигмунд мог разглядеть его даже с противоположного конца комнаты.

Эта гадость бросалась в глаза, и это навело Фрейда на мысль, что так бывает всегда: заметность чего-то на самом деле определяется не его размером, а его соотношением с окружающей реальностью. С этой точки зрения самоубийство влюбленной пары в борделе не заслужило бы в газете и двух строк, но в Ватикане, в том самом дворце, где спят наместник Христа и несколько ближайших сотрудников этого наместника, их смерть стала событием громким, как удар барабана, и папа показал, что он не глухой.

В сущности, его вызвали сюда, чтобы выяснить, сам ли комар разбился о стену или кто-то каким-то образом толкнул к ней насекомое. Ведь в самом деле: из всех мест, которые эти двое могли выбрать, чтобы дать волю своей страсти или свести счеты с жизнью, гостиная, где днем принимают правителей и дипломатов, выглядит самым нелепым. А вот если в этом деле был каким-то образом замешан кто-то из высокопоставленных прелатов, осквернение такого важного места добавило бы второе удовольствие к наслаждению от греха.

В любом случае полиграф готов к работе: спасибо Августу, который достал переходник для вилки. Теперь надо было найти ассистента, и с этим возникла проблема. Записать ответы на вопросы нетрудно: данных будет мало. Но их высокопреосвященствам не понравится присутствие на сеансах постороннего. Разве что удастся найти человека, настолько далекого от их среды и настолько безвредного, что его присутствие их не смутит. В конце концов, когда-то знатные люди не стеснялись испражняться при своих слугах, но никогда не делали этого при равных себе.

Анджело Ронкалли (которому должны были сообщить, чем закончилась история с Крочифисой) не годится: он не нравится кардиналам и слишком близок к папе. Может быть, подойдет Август: его молчание и невозмутимость — своего рода гарантия. К своему сожалению, Фрейд не знал больше никого, к кому бы мог обратиться. Ему казалось, что есть лишь одно решение — попросить помощи непосредственно у папы.

— Добрый день, доктор, как у вас дела? — с удивлением услышал он голос Марии и еще больше удивился, когда увидел ее перед собой.

Она наверняка не могла войти без стука; значит, он или сделался слишком рассеянным, или стал хуже слышать. Фрейд посмотрел на горничную так пристально, что она опустила глаза. И решение появилось. Оно было совершенно ясным, и в первую минуту его подкрепляла мысль, которая была не очень научной. Фрейду хотелось убедить себя, что возможность проводить больше времени в обществе Марии не имеет ничего общего с этой мыслью.

— Добрый день, Мария. Вы умеете писать и читать? А считать? — почти грубо спросил он.

— Быть в услужении не значит быть невеждой, доктор.

— Совершенно верно, — согласился он и улыбнулся Марии. — Но, по правде говоря, я знаю врачей, не умеющих читать рецепты, которые они пишут. Кстати, как чувствует себя Крочифиса?

— Как обычно.

Было похоже, что Мария не желала говорить с ним о дочери, и поэтому ему стало легче задать ей второй вопрос — тот, который вертелся у него в уме. Если ждать еще, у него не хватит мужества произнести эти слова.

— Не согласитесь ли вы помогать мне во время моих экспериментов?

Мария даже не подняла взгляд.

— Что я должна делать?

Мария не колебалась ни секунды, но Фрейд всегда приходил в бешенство, когда на его вопрос отвечали другим вопросом, особенно во время работы психоаналитика. Однако в этом случае осторожность женщины была вполне обоснованной. Фрейд почувствовал, что он на верном пути: он нашел ассистента, которого искал.

Поэтому он в общих чертах объяснил Марии, как работает полиграф, и подробно рассказал о записях, которые она должна будет делать. Женщина слушала его. Если она чего-то не понимала, то просила это повторить, — и он повторял до тех пор, пока Мария не кивала: да, все понятно. Они проверили аппарат, а пациентом был сам Фрейд. Доктор был изумлен точностью, с которой Мария регистрировала изменения в давлении крови и биении сердца. Лучше эту работу не смогли бы выполнить даже его жена и доктор Адлер. Когда она заметила, что его пульс становится чаще по мере того, как продолжается эксперимент, и попросила Фрейда объяснить это, доктор посмотрел на нее недоверчиво: он не желал признавать, что его сердце билось быстрее из-за Марии.

Когда они закончили, Мария улыбнулась ему, и в этой улыбке светилось счастье. Хорошо, что в этот момент электроды были уже отключены от его груди: осциллометр отметил бы такой скачок, что значение не попало бы на валик.

— У меня к вам есть только один вопрос.

— Разумеется, я понял какой, — прервал ее доктор. — Я заплачу вам за это.

Фрейд ожидал, что этот ответ успокоит Марию, но она нахмурилась и замолчала. Он взглянул ей в глаза, прослушал в уме слова, которые только что произнес, — и назвал себя идиотом. Verdammter Mist! Это немецкое «черт побери!» поднялось из самых тайных и глубоких закоулков его внутренностей и вызвало болезненный спазм в животе. Он обидел Марию. Он ей заплатит, это ясно. Но не так следовало сказать ей это, и не об этом она собиралась его спросить. За ошибки положено платить. И он узнал по собственному опыту во время многочисленных сеансов самоанализа, что старание скрыть свои ошибки — извращение, от которого нужно избавиться.

— Я должен второй раз извиниться перед вами, Мария. Надеюсь, что третьего раза не будет. Можете вы простить меня за черствость?

Женщина несколько секунд смотрела на него, скрестив руки, а потом рассмеялась. Из всех возможных реакций эта казалась наименее уместной, но стала наилучшим освобождением для обоих. В то же время смех Марии был восстанием против авторитета Фрейда: горничная сбрасывала с себя разницу между собой, служанкой, и им, господином, которую он, дурак из дураков, взвалил на нее, как груз. Если бы у Марии была возможность учиться, эта женщина оставила бы позади многих мужчин на любом поле деятельности. Verdammter Mist! Он действительно сделал прекрасный выбор — разумеется, в том смысле, что она будет идеальной ассистенткой.

И Фрейд тоже засмеялся — и потому, что смех заразительнее, чем зевота, и над своей грубой ошибкой, и еще — от детской радости, которой он не испытывал с тех пор, как был ребенком. Он как будто нашел себе подругу по играм, но у этой подруги знаний было столько же, сколько у взрослого мужчины.

— Хорошо, задавайте же свой вопрос, — сказал он.

— Я думала вот о чем: согласятся ли эти монсеньоры с моим присутствием?

Именно их согласие — основная проблема, и Мария это поняла. Но он — доктор Фрейд. Если будет надо, он обратится к самому папе. Папа, абсолютный монарх этого маленького католического государства, хотел результатов. Поэтому все должны согласиться с методами и правилами Фрейда.

— Ваше сомнение имеет основания, — серьезно ответил он. — Но я думал, что мы не оставим им выбора: скажем, как нечто само собой разумеющееся, что для работы полиграфа нужно техническое обслуживание. Оно действительно нужно. А техник не видит, не слышит и не говорит. Он только регистрирует. Поверх своей формы вы будете надевать белый халат. Он всегда производит на людей впечатление и внушает что-то вроде почтительного страха. Примерно так же, как парик и черная мантия, в которых заседают судьи. Кажется, что белоснежная одежда передает тому, кто надевает ее на себя, божественную науку прорицателей, и после этого он произносит пророческие диагнозы и принимает неоспоримые решения, назначая терапию, то есть изливает свою оккультную мудрость на невежественное человечество. А если пациент умирает, виноват он сам. Никогда не бывает виновным тот, кто носит незапятнанную одежду.

Слушая доктора, Мария не могла определить, шутит он или нет. Увидев, что он пристально глядит на нее поверх очков, она поняла: шутит.

— Не нужно, чтобы кто-нибудь слышал, как вы говорите эти слова именно здесь. Инквизиция не исчезла. Мы в Риме, доктор. И знаете что? Вы смешной человек.

— Вот как? Вероятно, вы правы. Я теперь знаю столько того, что скрыто в человеческом уме, что у меня действительно больше причин смеяться, чем плакать. Значит, вы согласны? Клянусь, — он подмигнул Марии, — я вам хорошо заплачу.

— В таком случае я согласна.

Она протянула Фрейду руку. Ладонь была мягкой, не огрубела от ручного труда. Фрейд понял, что рискует поддаться очарованию чего-то ужасного. Ужасное не значило уродливое: Мария не была безобразной, совсем наоборот. Скорее это была потеря страха, как у человека, который наклоняется над пропастью, смотрит вниз и чувствует непреодолимое желание полететь и упасть одновременно.

По милости Бога, богов, случая или, как сказал бы молодой Юнг, последовательности значимых совпадений Мария сразу же высвободила ладонь из руки Фрейда и, отдав свой обычный поклон, стала приводить в порядок комнату. А ему, наоборот, нестерпимо захотелось свежего воздуха: температура в кабинете поднялась выше допустимого уровня и выше уровня тепла от крепкой и тонкой сигары «Лилипутано», зажженной перед самыми воротами Святой Анны.

— Добрый день, доктор. Желаю вам хорошей прогулки, — раздался чей-то голос.

Услышав его, Фрейд слегка повернулся и увидел говорившего: это был охранник-гвардеец. Ученому показалось, что лицо гвардейца ему знакомо, но он не стал задерживаться на этой мысли и лишь слегка наклонил голову в ответ. В этот момент ничто не смогло бы отвлечь его от мечты о холодном оршаде в тенистой беседке с крышей из свисающих вниз ветвей глицинии и плетеными из виноградных лоз стульями, на которых он мог отдохнуть. Доктор быстро нашел заведение, где имелось все это, занял место на стуле и стал любоваться проезжающими мимо каретами. Раскатистый, иногда прерывавшийся рокот их колес, катившихся по мостовой из порфировых блоков, помог ему отпустить на волю мысли.

В сознании ученого вспыхнула догадка. Де Молина сказал ему, что исповедуется у декана Орельи, а тот сказал, что исповедуется у госсекретаря Рамполлы. Тогда возможно, что Рамполла исповедуется как раз у де Молины. Прелаты как будто стояли в кругу, и каждый защищал спину соседа и обеспечивал ему рай. При этом любой из троих при необходимости мог обратиться к папе: они же его ближайшие сотрудники.

И если кто-то из троих, даже из четверых, узнал по этой цепочке исповедей что-то полезное, то не мог об этом сказать. Возможно, под запретом был даже туманный намек. Нужно попросить разъяснения на этот счет у папы — немедленно или хотя бы как можно скорее, в общем, при первой возможности.

И тут его ум как будто раскололся подобно скорлупе яйца, и оттуда вылупился неопровержимый вывод. «Элементарно, Ватсон!» — сказал бы Шерлок Холмс. О господи! Как же он не додумался до этого раньше? Совершенно ясно, что папе что-то известно и что папа узнал это от одного из троих во время исповеди! Он не может действовать открыто, чтобы не нарушить священную тайну. И тем более не может удалить грешника от Святого престола: это косвенным образом указало бы, что тот виновен. «Продвинуть, чтобы отодвинуть» — повысить в должности, услав подальше; этот способ во времена римских императоров часто применяли, чтобы наказать виновного, если тот был слишком неудобным для наказания или влиятельным. А все три объекта расследования находились на вершине церковной иерархии — каждый в своей области.

«Ясно как день: меня вызвали, чтобы я поднял крышку ящика Пандоры, в который папа уже заглянул», — подумал Фрейд, жуя лед, оставшийся в стакане после оршада.

По спине доктора пробежал холодок; это приятно в такой трудный момент, но ледяной оршад тут ни при чем. В первый раз, кажется, Фрейд разглядел что-то в тумане, который его окутывал: улыбку на тонких губах папы.

Фрейд — лучший из Шерлоков! Ученый рывком поднялся со стула. И положил на столик приличную сумму чаевых, чего никогда бы не сделал его скуповатый любимый сыщик. Никогда, даже в свою первую брачную ночь, он не чувствовал себя таким молодым и сильным.

Глава 17

На первой странице «Джорнале д’Италия» была напечатана заметка о том, что на будущий понедельник объявлена всеобщая забастовка. Автор с иронией писал, что хитрые рабочие устроили себе два выходных подряд и что это им удобно: можно днем погулять без дела, а вечером пройтись по кабачкам. Сразу после заметки была напечатана статья размером в шесть столбцов под заголовком «Век». Ее автор, наоборот, встал на сторону забастовщиков, однако выражал надежду, что отстаивание справедливых требований не превратится в народный бунт. А вот в «Оссерваторе Романо» забастовку посчитали пустяком, который едва достоин коротенькой заметки внизу второй страницы. А на первой была напечатана на видном месте важная новость: Государственный секретарь Рамполла дель Тиндаро передал руководство Благотворительной комиссией одному из недавно назначенных кардиналов. Фрейд готов был держать пари с самим собой, что избранником будет де Молина-и-Ортега.

Доктор внимательно присмотрелся к задачам этой комиссии. Уже много столетий через нее каким-то образом распределялись пожертвования — от земель и дворцов, которые дарил аристократ, до корзины с хлебом, которую дарил бедняк в память об умершем родственнике. Верующим объясняли, что даритель таким подношением искупает свои грехи.

Весь мир обвиняет евреев в скупости и жадности, но именно христиане придумали эту формулировку: «заплати, и тебе отпустят грех», как во времена продажи индульгенций. Обе эти подлости стоило бы изучить с точки зрения социальной психологии: результат может быть интересным. Это направление в психологии он бы с удовольствием продвинул вперед при помощи своего открытия — психоанализа. Именно открытия, а не изобретения, как иногда ему случается читать в статьях своих хулителей или у журналистов, настолько невежественных, что они не знают, в чем разница между этими словами.

Эти животные все же знают, что автомобиль можно изобрести, а саркофаг египетского фараона — нет. Психоанализ, как саркофаг, тысячи лет существует в умах людей. Значит, я открыватель, а не изобретатель. Нельзя сказать, что заслуги одного больше, чем у другого. Но, слава богу (это просто выражение), открытие и изобретение — совершенно разные вещи.

Он стал переворачивать страницу, но это было трудно сделать с толстой сигарой «Дон Педро» между пальцами. Фрейд взглянул вниз, и ему бросился в глаза заголовок, с которого начинался последний столбец главной статьи. Казалось, что эти выделенные курсивом слова лежат на остальных строках как груз и должны своим весом удерживать на месте этот набор глупостей, под которыми нет основания. «Достоинства секретаря» — так выглядел этот заголовок. Фрейд медленно сжал газету пальцами левой руки, а безымянным пальцем правой постучал, как маленьким молотком, по сигаре. Пепел упал с сигары одной компактной кучкой. Некоторые курильщики предпочитают делать это более гибким мизинцем, но безымянный сильнее, от его удара пепел ровнее отделяется от сигары, и ее горящий конец остается чище.

По словам не названного составителя статьи, его высокопреосвященство, достопочтенный Государственный секретарь Рамполла дель Тиндаро обладал всеми моральными и интеллектуальными качествами, необходимыми тому, кто возьмет на себя бремя служения в качестве преемника святого Петра — разумеется, лишь после того, как Господь призовет к себе самого доброго и авторитетного из своих наместников, чтобы дать ему заслуженный покой, к которому этот наместник сам стремился из-за превратностей в пастырских трудах и политике, которые он испытывал из-за своего почтенного возраста. Фрейд улыбнулся: это фактически была надгробная хвала папе еще при жизни — ante litteram, как говорили древние римляне. Ученый был уверен, что, если бы Лев ее прочитал, он бы сделал жест, отгоняющий беду. Ни один итальянец не обошелся бы без этого, исключений быть не могло.

Рассуждения по поводу Рамполлы могли иметь два противоположных смысла. Это простая задача на применение психологии в политике. Или кто-то желал убедить будущих участников собора, что Госсекретарь — самый лучший кандидат на престол святого Петра, или, наоборот, кто-то хотел помешать ему стать кандидатом. Но чтобы понять, какое из двух толкований верно, нужно было бы ознакомиться с тем сознанием, которое породило эти несколько строк, помещенные здесь почти как пустяк, напечатанный, чтобы заполнить место. Фрейд сложил газету и стал шарить в кармане брюк, чтобы достать часы.

Льняной костюм, который он позволил себе купить накануне в знаменитой «Альта Сартория» на улице Шипиони, у Элеутерио Тибери, кажется, уже помялся и, возможно, был чуть-чуть тесен, но Зигмунду казалось, что эта одежда заряжает его желанием двигаться. Ученый случайно обнаружил это ателье с магазином при нем возле замка Святого Ангела и, узнав от самого хозяина, что тот обслуживает многих римских аристократов, заплатил ему, не моргнув глазом, огромную цену.

Фрейд посмотрел на часы: начало третьего. Скоро он начнет штурмовать крепость Рамполлы. Присутствие рядом легкой кавалерии, то есть Марии, сделает штурм более приятным, хотя менее утомительным он не станет.

Наступил роковой час, и через несколько минут (немного опоздать — точность правителей) Рамполла вошел в кабинет. Быстро пожав Фрейду руку, он с любопытством подошел к появившемуся в комнате странному оборудованию, не поднимая взгляда на женщину, скромно сидевшую на краешке стула.

— Вы постоянно удивляете меня, доктор. Не говорите мне, что этот электрический аппарат предназначен для меня.

Фрейд кашлянул и попросил кардинала сесть в кресло, чтобы тот оказался подальше от полиграфа и Марии.

— Только с вашего согласия.

Рамполла зажег себе маленькую сигару.

— Скажу вам так: все эти современные выдумки вызывают у меня любопытство при условии, что они не пахнут серой. И я вовсе не согласен с тем, что надо поужинать с дьяволом, чтобы, узнав его хитрости, ускользнуть от него.

— Это модифицированный полиграф, — объяснил Фрейд. — Прибор, которым измеряют давление и сердцебиение.

— Для этого у нас уже есть главный врач Джузеппе Лаппони, великий человек, который поддерживает жизнь нашего понтифика.

От Фрейда не укрылась легкая ирония в тоне этих слов, хотя он посчитал, что она относится скорее к бесполезности полиграфа, чем к здоровью папы.

— Вы правы, но, объединив обычные данные, поставляемые этим устройством, и вопросы, которые я буду вам задавать, можно получить, как бы это сказать… точный портрет вашей личности.

— Точный, вы сказали? Это была бы интересная новинка, — ответил Рамполла.

Фрейд промолчал: сказать больше он не мог, а если бы сказал меньше, вызвал бы подозрения у кардинала. В Америке этот аппарат уже называют lie detector — «детектор лжи», но итальянцы заменили слово «ложь» на противоположное и выбрали название «машина правды». Они, как обычно, преувеличивают: одно дело — обнаружить ложь и совсем другое — узнать правду. Фрейд слышал, что даже несколько цирков купили этот аппарат, чтобы развлекать публику допросами добровольцев из числа зрителей. И полиграф есть у каждого университета, у которого имеются деньги на его покупку.

Рано или поздно полиция поймет огромные возможности этого прибора, особенно при расследовании преступлений, связанных с сексуальным насилием. Пару лет назад он написал в Скотленд-Ярд, что готов проверить на полиграфе тех, кого подозревают в преступлениях так называемого Джека-потрошителя. Но эти заносчивые английские мужланы не соизволили ему даже ответить.

— Вы слушаете меня, доктор? Кажется, вы о чем-то задумались. Я сейчас говорил вам, что теперь есть даже фотографический аппарат для портретов. Правда, я по-прежнему предпочитаю портреты, которые написаны маслом: они мне кажутся более правдивыми.

— Очень прошу вас извинить меня, ваше высокопреосвященство, я думал об одной вещи.

— Вы родились, чтобы вызывать у людей любопытство, — сказал Рамполла, скрестил ноги и опустил подбородок на сжатый кулак.

— И для того, чтобы устраивать сюрпризы. Не один сюрприз, а два, — заметила Мария.

— Синьора Монтанари — моя ассистентка: мне нужен человек, чтобы настраивать полиграф на рабочий режим. Но если вы не хотите пройти испытание на этом аппарате, я попрошу ее уйти. Что касается остальных испытаний — она заслуживает доверия и так же, как я, обязана хранить профессиональную тайну.

Фрейд сознательно солгал, рассчитывая на то, что кардинал не станет слишком копаться в мелочах. Судя по тому немногому, что он знал о Рамполле, тот или откажется, или согласится, не создавая ему больших проблем.

— По-моему, я уже где-то видел эту синьору, — рассеянно заметил Рамполла. — В любом случае мне нечего скрывать, разве что те немногие тайны моей совести, которые я открываю только Господу.

— А также своему духовнику. Я полагаю, что это монсеньор Хоакин де Молина-и-Ортега? — сказал Фрейд, беря в руки тетрадь для записей.

Если бы Фрейд действовал обдуманно, он бы никогда не задал Рамполле этот вопрос, способный разрушить установившиеся между ними хорошие отношения.

Когда он был ребенком, его отец часто рассказывал ему о том, что в австрийских горах живут лепреконы — маленькие лесные духи, способные становиться невидимыми, легкие как перышко. Носы у них большие и приплюснутые — возможно, потому, что их предки были евреями. Иногда эти проклятые гномы садятся человеку на плечи и коварно шепчут ему вредные подсказки: советуют задрать девушке платье, украсть фрукт с тележки, запеть песенку во время религиозной службы, дать подножку пьяному грузчику или просто сказать что-то неуместное не тому человеку в неподходящий момент.

Несколько минут назад такой лепрекон, должно быть, сел ему на плечи и подсказал задать Рамполле этот вопрос. Кардинал прищурил глаза, чтобы лучше видеть, потом поднял брови и сделал глубокий выдох, показывая безграничность своего терпения.

— Я подтверждаю, что вам нет подобных, и во имя нашего братства, — он повернулся в сторону Марии, но ее глаза по-прежнему были опущены, — подтверждаю вашу догадку, которая была лишь предположением, потому что я не могу себе представить, чтобы добрый Хоакин сказал вам об этом.

Фрейд мысленно благословил странного доброго лепрекона, без помощи которого никогда бы не осмелился задать кардиналу такой вопрос, даже не напрямую.

Итак, он получил подтверждение. Эти трое исповедуются друг перед другом: де Молина у Орельи, тот у Рамполлы, а Рамполла у де Молины. Если один из них был замешан в какой-то щекотливой истории, про это должны были бы знать минимум двое — виновный и его духовник. Если, конечно, допустить, что они верят в освобождающую силу таинства исповеди. Оно к тому же позволяет виновному повторять его грех и при этом сохранять душу чистой. Насколько Фрейд знал, с точки зрения католических богословов, достаточно раскаяться, чтобы душа осталась белой как снег. И все каются в своих грехах, чувствуют, что их проступки — действительно грехи, но получается, что снова совершить тот же грех — просто повторное падение, после которого очень просто встать на ноги, достаточно исповедаться.

Ну и религия! Если бы все люди в мире были католиками и соблюдали ее правила, его терапевтический метод был бы бесполезен. Исповедь уничтожает чувство вины, решает все проблемы. Фрейд никогда не сомневался, что в прежние века это таинство было эффективным противоядием и бальзамом против неврозов.

— Я все еще жду, чтобы вы мне сказали, о чем вы думали, доктор. Сейчас мне кажется, что вас что-то отвлекает. — Рамполла с видомсообщника приблизился к доктору и понизил голос. — Дело не в вашей красивой ассистентке? Если хотите, мы можем ее отослать.

— Нет-нет. Снова прошу у вас извинения, — ответил Фрейд и перешел к первому замечанию Рамполлы: — А то, о чем я думал недавно, касается только моей совести. Она есть и у нас, атеистов, — пошутил ученый. — Она даже единственное понятие, которое мы перенесли в свое мировоззрение из религии. Когда-нибудь я буду счастлив поговорить с вами об этом, но, пожалуйста, не сегодня.

— Со мной вы можете говорить на эту тему, когда пожелаете, но не говорите на подобные темы с нашим святошей Орельей. Он возмущен уже одним тем, что вы еврей. Он до сих пор думает, что евреи добавляют кровь детей в пасхальную мацу. Не удивляйтесь этому, доктор: возможно, я преувеличил, но не сильно.

В комнате над кабинетом папа Лев отодвинул рожок от решетки и опустился в кресло. Этот Фрейд начал вызывать у него беспокойство. И беспокоил его гораздо больше, чем Рамполла, которому, кажется, было гораздо удобнее в обществе этого врача, чем в папском совете, когда он медленно и осторожно высказывал там свои мнения. Папе неудержимо захотелось выпить еще один бокал «Мариани», он повернулся к Анджело Ронкалли и указал ему на бутылку.

— Ваше святейшество, вы уже выпили два бокала. Боюсь, как бы вино вам не навредило.

— Сын мой, что, по-твоему, может мне теперь навредить? У меня другие заботы. Я как виноградарь, который боится оставить свой виноградник в плохих руках. А теперь налей мне эту чашу: я уже выпил слишком много горьких чаш.

Лев выхватил у Анджело бокал, который юноша наполнил лишь наполовину. Взглянув на свою руку, папа заметил, что она дрожала сильнее, чем обычно, и крепко сжал «чашу». Когда он потом подносил бокал к губам, на белый плащ пролилось несколько капель.

— Кровь, — пробормотал Лев.

Анджело упал перед ним на колени.

— Прошу вас, отец мой, не говорите так. Это только пятнышки, я сейчас их сотру.

— Ах, Анджело, если бы ты был на несколько лет старше и уже стал священником! Я мог бы исповедоваться тебе. Все равно сядь и выслушай меня. Ты один знаешь причину, по которой я вызвал доктора Фрейда, поэтому сейчас я могу довериться только тебе. Он хорош и взялся за дело с большой страстью, но время торопит, а до результатов еще далеко. Может быть, я ждал от него чуда, — папа улыбнулся, — но Бог простит меня за это.

— Я слушаю вас, отец.

— Хорошо, за это я и ценю тебя так высоко. Ты усвоил правило, что Бог дал нам два уха и только один рот, а значит, нужно больше слушать, чем говорить. Кроме того, ты проявляешь уважение, но не раболепствуешь, ты не дал мне подсказку заранее. Поэтому ты не окажешься в аду, в том его круге, где терпят наказание обманщики, среди мошенников и прелюбодеев. Через много лет оттуда, где надеюсь оказаться, я употреблю все свое влияние, чтобы ты занял мое место. Ты был бы хорошим и добрым папой, Анджело.

Лицо юноши покрылось красными пятнами, он отвернулся и покачал головой. Стать папой? Сейчас он будет рад, если ему удастся окончить университет. Для этого надо получать стипендию. Без нее он не справится. А может случиться, что после смерти его покровителя Льва кто-нибудь из ненависти или зависти устроит так, что его отчислят из университета. Спокойно! Господь дает, и Господь отнимает. Бог сможет указать другие пути, на которых можно творить добро и постепенно прийти к Нему.

Лев Тринадцатый наклонился к его уху и, как на исповеди, рассказал Анджело о своих намерениях. Юноша слушал его с нарастающей тревогой. Но такова была воля папы, который уже почтил его своим доверием, и оставалось лишь надеяться, что папу вдохновил Святой Дух.

— В присутствии самого доктора Фрейда? — спросил Ронкалли, когда папа закончил излагать ему свой замысел.

— Именно так.

— Сообщив ему сначала?

— Нет, сынок. Но сколько наставлений! Ты напомнил мне мою покойную мать в тех случаях, когда она боялась, что я погублю свою душу в иезуитском колледже. Искреннее изумление доктора заставит Рамполлу, Оделью и де Молину поверить, что я на их стороне и что причина всего — осмотрительность, важнейшая добродетель, а не подозрительность, мать гнева, смертного греха. В общем, как говорится, кто хочет поймать птицу, не должен браться за дубину.

Ронкалли улыбнулся ему и сказал:

— Как раз в этих садах я имел возможность оценить мастерство, с которым вы, ваше святейшество, ловили мелких птиц сетью, чтобы потом приласкать их и отпустить.

— Да, это я действительно неплохо умею, и твое сравнение верно: я и в самом деле не ем ни птиц, ни кардиналов.

То ли дело было в вине «Мариани» и чудесной благословенной перуанской коке, которая входит в его состав, то ли в том, что Ронкалли, кажется, в конце концов одобрил блестящую идею папы. Но еще несколько минут назад папе наверняка не пришло бы на ум закончить разговор этой остротой. Послушник никак не отреагировал на нее. Может быть, подумал Лев, Ронкалли нужно только набраться ума, и когда-нибудь он действительно станет хорошим папой.

Глава 18

Закончив уборку в других комнатах, Мария быстро поднялась по служебным лестницам на третий этаж дворца, однако перед этим не забыла зайти в туалет для обслуги. Там она причесалась и надела белую форму медсестры, которую доктор Фрейд дал ей накануне перед своей встречей с Рамполлой. В этой одежде у нее был вид профессионала, и, может быть, это стало одной из причин, по которой все прошло хорошо и кардинал согласился, чтобы она оставалась в кабинете. Однако в тех немногих случаях, когда она поднимала голову, взгляд из-под густых бровей, которым он изучал Марию, пугал ее. А доктор выглядел невозмутимо спокойным, словно говорил с обычным попиком.

Доктор — великий человек. Он даже не принял от нее слов благодарности за сестринскую форму: сказал, что вся заслуга принадлежит служителю Августу по прозвищу Молчун, и, ласково улыбнувшись, добавил, что этот человек всегда исполнял его просьбы без промедления и отказов. И даже сумел ее рассмешить, когда сравнил Августа с загадочным Големом. Мария хорошо запомнила имя Голем, которое никогда не слышала раньше.

Голем, — объяснил ей доктор, — это чудовище из еврейских преданий. Голем, подчиняясь заклинанию, слушался своего хозяина-раввина, как маленькая собачка, хотя был огромным великаном. И мог слышать, но не мог говорить, в точности как Август.

Она могла бы слушать рассказ доктора много часов подряд и впитывала каждое его слово как губка, чтобы ничего не упустить из его объяснений. Но самой лучшей минутой была та, когда он вручил ей белоснежную форму, пахнувшую лавандой. Она онемела как Голем, прижала форму к себе и изо всех сил вдохнула ее запах, словно это был утраченный плащ Богородицы. Мария и спать легла бы в этой форме, если бы не боялась ее помять.

Поэтому еще на лестнице перед тем, как войти в кабинет, Мария решила, что в благодарность за этот подарок и за честь служить доктору должна по крайней мере пригласить его на ужин не в кабачок, а к себе домой. Она приготовит доктору макароны с сыром и перцем, и сделает это по-настоящему — слегка обдаст макароны кипятком, а потом обжарит в сковороде. А что будет на второе? Рагу из бычьего хвоста в соусе не подойдет: простонародное блюдо, хотя вкус прекрасный. А для баранины сейчас не сезон. Так что Мария решила подать пахату из кишок молочного поросенка, запеченную в духовке с малым количеством розмарина и двумя ломтиками сала. Сначала с кишок снимают кожу, а потом режут их на куски вроде колбасок и при этом следят, чтобы не вытекло содержимое кусочков — самая нежная часть блюда, только что переваренное молоко.

Незачем стараться выглядеть более утонченной, чем есть на самом деле. Настоящие благородные синьоры любят правду и не морщат брезгливо нос. Если ее кушанья понравятся доктору, будет хорошо, если нет — тем хуже для него. А если он не примет приглашение, пусть пеняет на себя: он не поест лакомства, которое никогда не сможет попробовать в своей Австрии, где полно коров, у которых животы большие, как итальянские глиняные кувшины для зерна. А на десерт будет торт с вишнями и мелко нарезанными лепестками роз. Ее полудурку мужу этот торт никогда не нравился: едва попробует и даже не соизволит поблагодарить. Слюна у мужа появлялась, только когда она готовила ему фасоль со свиной кожей. Потому что сам он свинья! И вообще он, когда жил с ней, был хорош только в постели, черт бы его побрал.

Кстати, по поводу того, о чем она сейчас подумала: с доктором Фрейдом все наоборот — она не может представить себе, как он занимается сексом. Может быть, дело в том, что он слишком много разговаривает с ней, а ведь известно: кто постоянно кружит около этого, знает об этом меньше, чем другие. Кто сильнее дышит, меньше тренируется, — всегда говорила ее мать. Но Мария могла представить себе, как доктор целуется, хотя бог знает, как колется его борода. Перед дверью кабинета она покачала головой: из-за учтивости доктора она вбила себе в голову слишком много ложных мыслей. Надо перестать путать вежливое поведение с интересом к ней. Лучше подумать о том, что он мог бы помочь ее дочери, которая молчит и мечтает, как послушница в затворе. Время сказок давно закончилось даже для Крочифисы, тем более для нее самой. Прекрасные принцы как святые: о них все время говорят, но никто их не видит.

Если день начинается хорошо, потом ни одно событие этого дня не кажется настоящим несчастьем: человек смотрит на случившееся благосклоннее. Поэтому доктор Фрейд, увидев Марию, которая входила к нему в кабинет и улыбалась своей самой красивой улыбкой, почувствовал, что ничто не сможет омрачить этот день. На ее лице была улыбка, знакомая ему по лицам его пациентов, — та, которая выражала вновь обретенную радость жизни и благодарность ему. Фрейду пришло на ум, что он до сих пор не позвонил жене, и доктор поклялся себе сделать это раньше, чем наступит вечер. Типичная психическая ассоциация: увидел женщину, которая тебе нравится, подумай о своей жене, стараясь уменьшить чувство вины.

Мария заметила, что он смотрит на нее странно, словно видит в первый раз.

— У вас все в порядке, доктор?

— Великолепно! — ответил он, снимая очки. — Вы очень хорошо работали вчера. Я посмотрел на то, что зарегистрировано, и эти данные подтверждают мои предположения. А теперь, если хотите, проверим записи по одной.

Тогда, за полиграфом, Мария записывала частоту пульса и артериальное давление Рамполлы синхронно с ключевыми словами, которые доктор произносил во время сеанса согласно ассоциативному методу. Различия были, но ни одно не оказалось таким большим, чтобы на него стоило обратить внимание. Фрейд бросил тетрадь с записями на кушетку.

— Он просто машина: никак не реагирует даже на самые волнующие слова.

— Позвольте мне сказать, доктор.

Фрейд посмотрел на Марию и пожал плечами. Иногда униформа странным образом влияет на поведение человека. В этот момент Мария показалась ему настоящим, профессиональным ассистентом — вероятно, потому, что чувствовала себя именно таким профессионалом.

— Моя бабушка всегда мне говорила: без слез ничего не получишь.

— Интересное утверждение, — немного резким тоном ответил Фрейд, — но я не думаю, что если бы я стал умолять кардинала Рамполлу, то получил бы ответы, более интересные с клинической точки зрения.

— Я не это имела в виду, — слабо улыбнувшись, ответила Мария. — Я только хотела сказать, что вы мне показались немного холодным, немного отстраненным, когда произносили эти слова. Может быть, если бы вы добавили в них немного чувства, кардинал бы раскрылся и дал более естественные ответы. Вот и все, простите меня за дерзость.

Чувства. Фрейд всегда старался и близко не подпускать их к своей профессиональной жизни и для этого часто в чем-то жертвовал жизнью личной. Он был сторонником системы, которую называл «философия отчужденности», — считал, что чувства вредят любой постановке диагноза и любой терапии. А теперь эта женщина предложила ему совершенно противоположное, и ее дерзость при этом была равна только ее явному невежеству. Врач не может проявлять чувства по отношению к пациенту. Это знают все, с этим связана вся философия и практика лечения больных со времен Гиппократа. А то, что Мария сказала ему, — полная нелепость.

— Дорогая, анализ основан на научных данных, а не на чувствах. Если врач будет вынимать из души свои эмоции, он навредит больному.

— Разве кардинал Рамполла болен?

— Нет, дело не в этом, — сразу же ответил Фрейд.

— Я ничего не знаю, только стараюсь делать то, что вы мне говорите, и благодарна за это; но тогда в чем же цель всего этого?

Фрейд ждал этого вопроса, но еще не приготовил ответа. Он поскреб бороду, и вспышка чувств поднялась, как язык пламени, до самой шеи. Меньше чем за секунду перед его мысленным взором пронесся целый ряд картин, таких четких, словно он переживал это на самом деле. Именно так бывает во сне: рассудок создает образы с высокой скоростью, поэтому длинные и сложные истории продолжаются всего несколько мгновений. Ученый попытался связать картины вместе, и то, что ему удалось восстановить, еще сильнее смутило его — так, что он едва не задохнулся.

В своем сне с открытыми глазами он предлагал Марии выйти с ним из кабинета и прогуляться, желая рассказать ей о сути своего расследования — как можно меньше и не вдаваясь в подробности. Потом он будто бы попросил ее снять белый халат, чтобы они не казались врачом и медсестрой, а вместо этого увидел, что Мария разделась полностью, как будто неверно поняла его просьбу, и осталась стоять перед ним обнаженная. Тогда он будто бы обнял ее, поцеловал и принялся ощупывать все ее тело, и будто бы услышал, как она стонала, когда его руки касались ее. Все это продолжалось долю секунды.

— Я не могу говорить об этом.

Его голос сначала был немного кудахчущим, хриплым и скрипучим, как у человека, который долго молчал. Фрейд сделал паузу, отдышался и снова заговорил, не глядя на свою собеседницу:

— Это тайное расследование, Мария. Дело не в недоверии, но, боюсь, вам придется довольствоваться этим.

Уже произнеся слово «расследование», Фрейд прикусил губу: желание открыть причину своего присутствия здесь одержало первую победу над сдержанностью. Но Мария то ли не поняла этого, то ли притворилась, будто не понимает, что кардиналы — не просто пациенты.

— Не говорите больше ничего. Я знаю свое место. И мне достаточно того, что я могу вам помогать. Для такой, как я, это большая честь. Но…

Фрейд насторожился: ему никогда не нравилось, если кто-то обрывал фразу на союзе и замолкал. Потому что обычно такие паузы бывали предвестниками тех возражений, которые при рождении бывают мягкими, а потом приобретают твердость камня.

— Но вы не откажетесь прийти ко мне в гости на ужин?

— На ужин? Когда?

Он мог бы ответить «с радостью». Это было бы согласием наполовину, но наречие времени «когда» подразумевало, что он согласен без всяких условий.

— Когда вы пожелаете, в один из ближайших вечеров, ко мне домой.

На этот раз отступила Мария: не предложила точную дату. Но, пригласив Фрейда к себе домой, она, наоборот, сделала шаг вперед по пути доверия. Это движение то туда, то сюда завершилось молчанием. Оно продолжалось до тех пор, пока Фрейд и Мария не посмотрели друг другу в глаза.

— Завтра у меня свободный день, поэтому будет время готовить. Девять часов вам подходит?

Девять. В это время в Вене его жена уже укладывала детей в постели и заставляла их читать молитвы, а он сам читал какую-нибудь книгу или делал свои заметки и старался, чтобы не закрывались глаза. На языке у него был привкус от сигарного дыма и от остатков ужина, который был уже давно. Но чем южнее страна, тем позже ужин: в южном климате, особенно летом, неудобно есть, если задыхаешься от жары и дышишь ртом.

— Крочифиса тоже будет на ужине, — сказала в заключение Мария, чтобы избежать недоразумений. — Слава богу, я уговорила ее остаться дома и отдохнуть.

Фрейд молча рассматривал носки своих туфель. Мария приняла его молчание за согласие, хотя ей хотелось, чтобы доктор не был таким безучастным, но пришлось довольствоваться тем, что есть. Возможно, доктор напридумывал бог знает что, а узнав, что за столом будет ее дочь, оказался разочарован. Ей нужно было бы обидеться или, может быть, чувствовать себя польщенной; а может быть, доктор принял ее приглашение только для того, чтобы доставить ей удовольствие, и считает, что ему у нее будет скучно.

— Я рад, что Крочифиса тоже там будет. Может быть, я смогу и поговорить с ней, если, конечно, она согласится.

Доктор умел лгать. Он бы хотел быть с Марией наедине, но ему показалось правильным сказать так. Вместе с тем горячее желание девочки вернуться на работу может быть вызвано какой-то тайной, которую она не желает открыть, потому что стыдится или хитрит. Возможно, доктор сумеет заставить ее сказать что-нибудь о той ночи, когда он и Анджело выручили ее. И выяснить, связан ли тот случай, напрямую или косвенно, с самоубийством двух влюбленных.

Мария не знала, куда смотреть, повернулась в сторону двери, увидела перед ней на полу белый конверт и подняла его. На обратной стороне конверта были изображены ключи святого Петра. Фрейд открыл конверт, прочитал письмо — и был озадачен. Это было официальное приглашение от папы на ужин — и как раз на следующий вечер. Желательно было прийти в темном костюме, а такого у Фрейда не было. К письму была приложена записка — он узнал почерк Анджело Ронкалли. Это встревожило доктора еще больше. В записке сообщалось, что намеченная на этот день встреча с де Молиной-и-Ортегой и следующая за ней по плану встреча с кардиналом Орельей отменяются по причине, которую он поймет во время ужина. Он сложил оба листка и опустил их в карман пиджака.

— Жаль, но завтра вечером я не смогу быть на ужине: я как раз сейчас получил приглашение от его святейшества. Но до завтрашнего вечера я свободен. Если у вас нет других планов, я мог бы зайти к вам днем. И с вашей помощью открыл бы для себя какой-нибудь уголок Рима, который мне неизвестен. Это было бы для меня счастьем и честью.

— Конечно, заходите! — горячо ответила Мария. — Я знаю Рим лучше, чем даже папа, при всем моем к нему уважении, разумеется.

Как только легкие шаги Марии затихли в коридоре, Фрейд несколько раз мысленно выругался — и все ругательства были немецкими. Слова родного языка врывались в сознание откуда-то из глубины живота с силой пушечных ядер. Он схватил первую оказавшуюся в пальцах сигару и не отсек ей головку резаком-гильотиной, а отгрыз и выплюнул на пол. Как в университетские годы в компании товарищей по порочной привычке. Правда, сейчас он не смеялся и не было игры «кто толкнет огрызок дальше». Зигмунд лег на кушетку, где чуть позже должен был бы лежать де Молина, и, выдыхая дым, попытался успокоиться и проанализировать ситуацию.

Однако сейчас в его сознании умещались только два слова: «результаты» и «увольнение». Отсутствие результатов — причина увольнения. Он ведь действительно увидел только верхушки пирамид, погребенных под тоннами песка, — двуличие де Молины, высокомерие Орельи, холодность Рамполлы. Но он точно не виноват в этом: для анализа нужно время и сотрудничество, а у него недоставало и того, и другого.

Шерлок Холмс с его дедуктивным методом тоже ничего бы тут не сделал, только курил бы трубку и играл на скрипке в комфортной обстановке. Кроме того, отношения Холмса с Ватсоном — плохо скрытое презрение сыщика к другу и желание этого друга быть рядом с ним — маскируют склонность к гомосексуальной инверзии. А то, что Холмс употребляет героин, — попытка бежать от этой навязчивой склонности, которая вредила бы его дару расследовать преступления. Когда-нибудь он напишет господину Конан Дойлу письмо с просьбой объяснить все это.

Фрейд сумел улыбнуться, несмотря на тоску, которая сдавила ему грудь и вызвала тупую боль, такую сильную, что он даже подумал об инфаркте. Ученый мысленно увидел перед собой предостерегающий палец своей жены и прогнал это видение взмахом ладони. Он здоров, это не болезнь, самое большее — легкий приступ ипохондрии.

Он рывком поднялся на ноги; несколько раз качнулся из стороны в сторону из-за перепада давления — пришлось опереться о подоконник. Сигара в руке оказалась самой дорогой — марки «Дон Педро». Увидев это, Фрейд вспомнил, что, если папа его уволит, ему потом будет трудно позволить себе эти сигары, и его сердце сжалось. Три кардинала сговорились вышвырнуть его отсюда и навязали папе свое решение. Ясно, что это возможно, даже вполне вероятно.

Однако он не понимал, как папа мог лишить его доверия, даже не предоставив возможности для последнего разговора. Видимо, дело в старости. Когда он доживет до столь преклонного возраста (если доживет), ему нужно будет следить, чтобы его решения не менялись так внезапно. В старости ему будет трудно рассуждать так же, как он делает это сейчас, а средство против старости еще не изобретено.

А если Мария была права? Туда, куда не пробилась научная холодность врача, может прорваться эмоциональность человека. Его способность сопереживать чужим чувствам может стать спичкой, которая зажжет души трех кардиналов и выявит их эмоции. Это невероятно, но возможно. Как возможна связь между самоубийством тех двоих и произошедшим с Крочифисой.

Фрейд надел на голову белую панаму и вышел из кабинета, не поздоровавшись с Августом, который сидел на скамье в прохладном коридоре, поглощенный чтением какого-то журнала. Фрейд краем глаза увидел название на обложке: «Минерва». Вот кто был бы ему нужен — богиня, которая озарила его своей мудростью. Но сейчас в его сознании, несмотря на все тревоги и назойливые мысли, был только образ Марии.

Глава 19

Крочифиса была огорчена: она много раз стучала в дверь своего покровителя, но он, столько ей обещавший, не ответил: дверь была заперта на ключ. Она осталась стоять перед этой дверью со стопкой белья в руках. Стопка была тяжелая, и теперь у Крочифисы болели руки. Ей было известно, что льняная ткань впитывает воду как губка, а эти белоснежные рубашки еще не совсем высохли. В конце концов она увидела его. Он прошел мимо вместе с другими священниками (или монсеньорами: она пока не научилась отличать одних от других). Все они окружали его, словно он князь, а они его свита. Крочифиса собиралась подойти, но он знаком велел ей исчезнуть.

Девушка сняла свой рабочий фартук, повесила в шкафчик и хмуро пошла к воротам Святой Анны. Гвардеец, которому она показала у ворот пропуск, взглянул на него и сказал:

— Ты новенькая, но я знаю тебя, Крочифиса.

— А я тебя не знаю. Что тебе от меня нужно? — резко ответила девушка.

Однако он вызвал у нее любопытство. К тому же это был мальчик в смешной полосатой форме и со шлемом в форме полумесяца на голове. В нем не было ничего порочного или злого. И раз он ее знает, она, похоже, становится важной особой.

— Я видел, как ты выезжала отсюда в машине прошлой ночью с этим доктором-австрийцем.

У Крочифисы задрожали ноги. Ей захотелось крикнуть, что это неправда, что он ошибается. Что он принял ее за другую, может быть, за мать. Девушка ничего не помнила о том дне, кроме ласковых прикосновений рук монсеньора к ее бедрам и его пальцев, которые пытались оказаться между ее ногами. Нет, еще она помнила, как сначала не хотела этого и как потом почувствовала свою силу, когда поняла: то, что она женщина, дает ей власть над таким знатным человеком. И помнила, как пила вино, такое ароматное, совсем не похожее на то, которое она тайком допивала из стаканов и бокалов, когда мыла их в кабачке при лавке.

Потом она проснулась в своей кровати под суровым и тревожным взглядом матери, не зная, как попала домой. На множество вопросов, которые задала мать, Крочифиса не ответила ничего, потому что сама толком не знала, что с ней произошло. И вполне вероятно, она уже не девственница. Ей пришло на ум, что, может быть, именно поэтому священник, подпоясанный красным поясом, сегодня не появился. Она едва не заплакала от мысли, что даром отдала свое самое дорогое сокровище.

— Что с тобой? — более мягким тоном спросил ее гвардеец.

Он видел много таких девиц, когда они проходили мимо. Но эта совсем молоденькая и, кажется, бесхитростная. Во всяком случае, явно не такая хитрая, как та, которая тогда сыграла в ящик из-за этих же дел.

— Ничего. Оставь меня в покое, я хочу уйти домой.

Гвардеец пропустил ее и потом смотрел вслед, на ее светлое, почти детское платье, такое узкое, что под ним были видны женские формы. Он надеялся, что трагическая гибель его сослуживца и одной из девушек положит конец этой ходьбе туда-сюда. Тот тип, который их обманывает (видно, крупная птица), на этот раз перешел все границы, потому что до прошлого месяца ни одна из них не умирала. И к истории с этой девчонкой приложил свою лапу тот же обманщик, ничто не могло разубедить гвардейца в этом. О том, кто это такой, ходило много разных слухов, но у гвардейца было свое мнение на этот счет. Возможно, был не один виновный, а целая компания вампиров. Или василисков — таких, как на фонтане в Базеле. Когда он был еще ребенком, один священник сказал ему, что василиск — это дьявол, который заперт в темнице, а замками служат молитвы. Он спит, но проснется, если те, кто их читает, перестанут это делать. С тех пор василиск всегда снился ему в ночных кошмарах. Но в компании должен быть главный, и гвардеец охотно отрубил бы ему голову.

В тот же день, заглянув сначала в банк и сняв со счета двести лир, Зигмунд Фрейд нашел в Борго Сант-Анджело другой магазин одежды, поскромнее, чем «Тибери». Простая вывеска «Амброзини Ромео, портной» и пара хорошо скроенных костюмов в витрине побудили доктора войти внутрь.

Когда портной спросил его, не для похорон ли нужен темный костюм из легкой шерсти, Фрейд сказал ему правду: он должен быть на ужине у папы. Портной рассмеялся и меньше чем через час вручил ему костюм — один из уже готовых, у которого он только немного удлинил брюки и сузил в талии пиджак. К нему хозяин магазина добавил серый галстук с мелким рисунком тоже в серых тонах.

— Это маленький подарок в знак уважения к вам. Теперь я считаю, что вы действительно идете на ужин к папе, — объяснил Амброзини, заворачивая галстук в папиросную бумагу.

Фрейд покачал головой, взял галстук у него из рук, посмотрел на подарок, вернул его хозяину и в ответ предложил ему сигару.

— Узор «узлы любви» почти не виден на сером фоне, — заметил он.

— Да, и жаль, что это так, но человек скрывает самое ценное, — ответил портной.

— И лишь тот, кто находится там, где светло, может оценить красоту и значение этой драгоценности, — откликнулся на его слова Фрейд. — В темноте нет разницы между куском стекла и алмазом.

Портной медленно опустил голову в знак согласия. Он взял с прилавка сигару, срезал ей головку своими ножницами и сунул в рот, а Фрейд быстро зажег ее.

— Узел завязан с восточной стороны и открыт с западной, это означает, что все люди мира должны обнять друг друга, — отметил Амброзини.

— А значит, — договорил Фрейд, — нас всех объединяет великий архитектор вселенной.

Портной поднял руку с зажженной сигарой.

— Я никогда бы не поверил, — продолжал доктор, — что, покупая костюм, найду своего брата. И такого ловкого, что он догадается подарить мне галстук с одним из наших наименее известных символов. А если бы я действительно отправился в нем на ужин к папе?

— Я подарил вам галстук именно тогда, когда понял, что вы не шутили — или, если позволите, ты не шутил. Я был бы очень доволен, если бы наш знак проник за стены Ватикана.

— Я принимаю подарок, брат Амброзини. И сегодня вечером надену его.

— Буду счастлив видеть тебя гостем на ближайшем собрании нашей ложи; ее название «Лира и меч». Собрания происходят вечером каждого вторника. Я буду тебя сопровождать и с радостью представлю нашему великому магистру и всем товарищам. Теперь не хочу тебя задерживать: ты должен подготовиться. Обнимемся три раза по-братски.

Они три раза поцеловали друг друга в щеку, и портной не отказался от еще одного объятия. Фрейд, больше изумленный, чем обрадованный, вышел из лавки и направился в Ватикан. «Если бы я мог сказать этому Амброзини, что Государственный секретарь Рамполла тоже масон, портной был бы счастлив. Как по-итальянски «ненавистник священников»? По-немецки это Pfaffenhasser. Амброзини, должно быть, их ненавидит, и доказательство этому — его намерение устроить так, чтобы я надел, даже не зная об этом, галстук с узлами любви.

В Вене никто из братьев ложи «Бнай Брит» не осмелился бы на такое, но в Риме да, и даже в присутствии самого папы, а возможно, именно из-за его присутствия. Другой мир, другая температура, другие правила участия в событиях. Там господствует ум, здесь сердце. Если бы он был итальянцем, то никогда бы не открыл психоанализ — и, возможно, был бы счастливее.

Перед тем как повернуть к воротам Святой Анны, он краем глаза на секунду зафиксировал взгляд пухлого мужчины, и тот сразу же поднял газету, загородив ею лицо. Одежда на нем была темная, а на голове черный берет. Это странно в такую жару. Фрейду даже показалось, что этот человек ему знаком, но, вероятно, это была шутка зноя, который тень переулков делал не таким давящим. Доктор приготовился завернуть за угол, но приглушенный крик заставил его обернуться. Человек в берете лежал на земле, а другой убегал прочь. И этот второй человек тоже был чем-то знаком Фрейду. Фрейду захотелось остановиться и прийти на помощь лежащему, но тот сам встал и, хромая и закрывая газетой лицо, убежал в том же направлении, что напавший на него противник. Вставший не кричал и не просил о помощи; значит, он не преследовал нападавшего и не хотел ему отомстить; похоже, он боялся, оставаясь здесь, стать жертвой нового нападения.

Разумеется, не видно было не только хотя бы одного полицейского, даже его тени. Видимо, в Риме их работа — разъезжать верхом по садам, красуясь перед гуляющими дамами. В Вене на улицах уже раздались бы резкие звуки полицейских свистков, и через несколько минут нападавший и его жертва были бы задержаны.

Фрейд вдруг остановился: он внезапно понял, где видел круглый затылок нападавшего и прядь белокурых волос, лежавшую на этом затылке. В автомобиле, вот где! Это затылок Августа! Черт бы побрал этого шофера! Надо бы сказать о нем Анджело Ронкалли: слишком много змей, пригревшихся на чьей-то груди, скопилось в этом величавом мраморном дворце, серый силуэт которого уже был виден впереди.

— Вы доктор-австриец, верно? — спросил гвардеец, уже пропустивший Фрейда через ворота.

Ученый обернулся, удивленный, что швейцарец обратился к нему. Итак, сюрпризы этого дня еще не закончились. Воспитание, полученное в детстве, заставило ученого подойти к говорившему, хотя инстинкт, наоборот, советовал отойти от него. Еще раз Супер-Я оказалось сильнее, чем Оно.

— Да, это я, — ответил он. — Я доктор Фрейд.

— Мне нужно поговорить с вами, — сказал швейцарец. Он говорил с римскими интонациями: долго прожил в Италии. — Но не здесь и не сейчас.

В таких случаях — а их было много на ужинах, приемах и даже конгрессах — Фрейд обычно доставал и протягивал собеседнику визитную карточку: тогда речь шла о потенциальных пациентах, то есть о клиентах, к тому же с большими деньгами. Когда-нибудь он попытается понять, существует ли связь между деньгами и истерией, паранойей и другими душевными болезнями. Может быть, отсутствие материальных забот увеличивает риск психических нарушений. А может быть, организмы бедняков вырабатывают антитела против таких болезней или у него слишком высокие гонорары, но среди его пациентов нет ни одного рабочего или служащего.

Фрейд взглянул молодому солдату в глаза и решил, что бесполезно давать ему листок с адресом «Вена, Берггассе, 19»: швейцарец никогда не станет его пациентом.

— Приходите ко мне в мой кабинет завтра и не позже, потому что я могу скоро уехать, — ответил ученый для видимости равнодушно, но лишь он сам знал, как жгли его душу эти слова. — Он на третьем этаже дворца.

— Я знаю, где он, доктор, но нам лучше увидеться не там. Встретимся завтра в восемнадцать часов на новом мосту Кавура. Д’аккор?

Последний вопрос: «Согласны?» — гвардеец задал по-французски. Значит, он франкоязычный швейцарец, но с римским акцентом. В первый момент это удивило Фрейда. Но, в конце концов, это странное государство потому и называется Швейцарской конфедерацией, что его население состоит из трех народностей — кроме всегда преобладавших немцев, есть итальянцы и французы. И эти три сросшиеся вместе народа никогда не ссорились ни внутри своих границ, ни за их пределами. Это предмет для психоанализа.

— Д’аккор.

Мысль ответить гвардейцу на том же языке возникла у доктора внезапно, и по-французски он говорил не так уж плохо. Вот только теперь он согласился на эту встречу. А о том, чтобы снова отложить на будущее ужин дома у Марии, не могло быть и речи: возможно, это его последний день в Италии. Домой он пришел совершенно без сил: так его утомили многочисленные случайности этого дня. Непонятный швейцарский гвардеец, Август в роли нападающего и портной-масон — в обратном порядке.

Фрейд умылся, переоделся в новый костюм, повязал тот самый галстук и зажег последнюю из сигар «Монтеррей», нежную, со сливочным вкусом и фруктовым ароматом. После второй затяжки он с удивлением почувствовал в ней легкий оттенок кофе и еще почти незаметную, ускользающую лакричную ноту. Этот сюрприз, по крайней мере, оказался приятным. И одним из последних: ему будет трудно в очередной раз полакомиться сигарой «Монтеррей» или дорогой сигарой «Дон Педро», коль скоро должен будет сказать «прощай» двум тысячам лир в неделю.

Взглянув на часы, он твердым шагом смиренно стал подниматься по лестницам в личные покои папы, дотрагиваясь до прохладного мрамора древних статуй и обращая к картинам и скульптурам внимательный взгляд и усталый вздох. Вот группа — нимфа со стыдливо прикрытыми гениталиями и рядом обнаженный юноша. Фрейд, уверенный, что его никто не видит, протянул руку к ягодицам нимфы и дотронулся до них. Группа, возможно, копия работы Бернини или даже сам оригинал. В любом случае прикосновение к ней не принесет удачи.

— К сожалению, это лишь прекрасная имитация «Амура и Психеи» Кановы. Оригинал больше ста лет назад увез Наполеон по позорному Толентинскому мирному договору. Вы ведь знаете поговорку об этом: грабят не все французы, но большая часть. А фамилия Наполеона «Буонапарте» означает «хорошая» или «большая» часть.

Это сказал Орелья. Его могучий голос ударил доктора в спину еще до того, как длинная тень кардинала дотянулась до ног ученого. Фрейд ошибся и во времени, и в имени скульптора, да еще и щупал мягкие места Психеи на глазах у Орельи.

— Позвольте сказать: я понимаю, как сильно вам хотелось дотронуться до нее рукой. Я видел, что в этом не было злого умысла. Позвольте мне тоже заглянуть в глубину души, на этот раз вашей.

В ответной улыбке Фрейда было согласие без слов и понимание сообщника.

— Как изобретатель психоанализа, вы хотели принести дань уважения самой прекрасной из богинь Олимпа, которая сделала вас знаменитым. Но при этом вспомнили, что от союза Психеи и Эроса родилась богиня сладострастия, которая олицетворяет сексуальное удовольствие. А вы, если я не ошибаюсь, именно в сексе находите причины всех человеческих неврозов.

Что значили эти слова? Кардинал поддразнивал его, выводил из неловкого положения, внушал ему сомнение в его собственном методе или посылал ему сообщение по поводу его расследования? Фрейд не успел разобраться в этом: дверь в кабинет папы открылась, лакей в ливрее зеленого и желтого цветов поклонился гостям и жестом попросил их войти.

Глава 20

Как и можно было предвидеть, папа обнял Орелью, а Фрейду протянул одетую в перчатку руку, которую доктор взял тремя пальцами и едва заметно поклонился. Не больше, но и не меньше, чем следовало в этих обстоятельствах. А вот де Молина и Рамполла встали с дивана, на котором сидели рядом, и оба приветствовали доктора крепким пожатием руки. Освобождают путь бегущему врагу, чтобы устроить там засаду.

Когда ели суп, Лев, сидевший во главе стола, вспоминал, как не был уверен, соглашаться ли ему быть папой, и говорил, что отказ от почета — ложное смирение. Свой рассказ он закончил цитатой из Послания святого Григория Великого:

— «Пусть каждый размышляет о том, как он достиг вершины, если же он сделал это законным способом, пусть изучит свое поведение».

Произнося эту фразу, он взглянул по очереди на каждого из трех кардиналов, а потом бросил быстрый взгляд на Фрейда.

Когда ели вареное мясо под зеленым соусом, Рамполла напомнил, что антиклерикалы объявили о своем желании провести в будущем месяце манифестацию в честь шестисотлетия пощечины, которую получил в Ананьи Бонифаций Восьмой. Госсекретарю сообщили, что мэр Рима, Просперо Колонна, дальний потомок бесславного Джакомо Шарры Колонны, давшего эту пощечину, не запретит эту подлую демонстрацию, хотя и называет себя хорошим католиком. Папа, казалось, был готов заплакать и едва не всхлипнул, когда Орелья положил ладонь на его руку.

— Надеюсь, Господь заберет меня отсюда до этого и избавит от такого стыда, — сказал Лев и движением руки велел замолчать сотрапезникам, которые все, кроме Фрейда, вполголоса запротестовали в ответ.

Когда подали ломти арбуза с сахаром и мятой и охлажденный можжевеловый ликер, де Молина заметил, что автомобили во время некоторых гонок достигают бешеной скорости шестьдесят миль в час и опасность таких соревнований должна заставить их организаторов быть осторожнее: смерти задавленных машинами людей уже стали повседневным явлением. Фрейд заметил, что его правая нога начала ритмично двигаться сама собой. Каждый раз, когда он восстанавливал контроль над ней, нервная дрожь начиналась снова, как только его что-нибудь отвлекало.

Обед был на исходе, разговоры — совершенно бесполезными. Фрейд чувствовал себя не рыбой, которую вытащили из воды, а, наоборот, рыбой в аквариуме, на которую смотрят глаза, увеличенные стеклом до гигантских размеров. Смотрят без внимания и почти без интереса. Голоса накладывались один на другой, а он не говорил ни слова, и в его голове начался тот утомительный звон, который он встречал у некоторых своих пациентов и диагностировал как физический симптом психического дискомфорта. В этом случае единственная терапия — разрядка в виде здорового и удовлетворяющего секса.

Поэтому, глядя на черные плащи своих сотрапезников, ученый для развлечения представил себе, что сидит за столом с тремя кокотками, одетыми в длинные вечерние платья, они разговаривают о своих женских проблемах, а за ними наблюдает одетая в белое хозяйка, довольная, что им весело. Он наслаждался ожиданием, потому что хорошо знал, что после обеда все трое, вероятно, займутся им. Рожденные фантазией образы, которые мелькали перед его мысленным взглядом, были так похожи на реальность, что улыбающееся лицо де Молины наложилось на лицо Марии. Фрейд ответил на эту улыбку, хотя совершенно не представлял себе, что сказал ему молодой кардинал. По крайней мере, правая нога перестала дрожать.

Пока три прелата, расслабившиеся благодаря можжевеловому ликеру, обменивались новостями и замечаниями по поводу нового изобретения американцев — летней печи, которая способна охлаждать комнаты в домах, где жарко, папа слегка постучал серебряной ложечкой по только что опустошенному бокалу из-под вина «Мариани» и, добившись внимания, заговорил:

— Мои дорогие, вы, несомненно, спрашиваете себя, зачем я позвал вас на этот ужин, который не имеет ничего общего с последним ужином нашего Господа.

Тишину, которая возникла после этих слов, нарушил тихий смешок Фрейда, закончившийся кашлем. Лев поблагодарил ученого кивком и пожалел, что остроты с религиозным подтекстом ценят лишь нерелигиозные люди. А папа, глядя на то, что сотворил Бог, убедился, что Господь, наоборот, обладает большим чувством юмора. И второе его убеждение — что Бог больше любит тех людей, которые любят или применяют юмор, и он скоро узнает, так ли это.

— Не имеет потому, — продолжал Лев, — что я, хотя и наместник Иисуса, не считаю себя по-настоящему достойным занимать Его место; к тому же я не верю всерьез, что среди присутствующих здесь есть Иуда Искариот.

При упоминании о предательстве Иуды словно тень легла на лица трех кардиналов, но она быстро исчезла.

— Но в первую очередь, — говорил папа ласково, но твердо, — вы спрашиваете себя, по какой причине я пожелал позвать сюда присутствующего среди нас доктора Фрейда. Скоро я скажу об этом. Пока же хочу поблагодарить вас за то, что вы с христианским смирением повиновались моей просьбе подвергнуться психоанализу, который не противоречит католическому взгляду на мир. Я верно говорю, доктор?

— Психоанализ — наука, — ответил Фрейд. — Поэтому он позволяет путем исследования установить истину, а это не может противоречить никакой религии.

— Вы слышали? Если мы верим в Господа, если доверяем Ему, ничто не может нас испугать. Спасибо, доктор; вы, как всегда, высказались очень ясно.

Если эта похвала была прелюдией к осторожному выталкиванию в окно, ни один иезуит не смог бы привести лучшие доводы. Фрейд начал расслабляться: надо участвовать в игре, делать вид, что эти словесные стычки его не касаются. Он откинулся на спинку стула, скрестил руки и стал рассматривать трех прелатов, которые уже не сводили глаз с папы: теперь они были встревожены больше, чем сам Фрейд.

Жаль, что нельзя зажечь сигару «Рейна Кубана», которая выглядывает из кармана его пиджака, словно любопытный мышонок. Хотя, может быть, для этого случая больше подошла бы «Кулебра Партагас»: она по форме похожа на трех змеек, которые сплелись вместе, как три кардинала. Фрейд никогда ее не пробовал: она вызывала у него чувство, немного похожее на то, которое будил в нем недавний, теперь исчезнувший, образ кардиналов в виде трех элегантных развращенных дам.

— А теперь я перехожу к делу, — вновь заговорил папа. — И буду стараться, чтобы меня верно поняли. Умоляю вас простить меня, если не буду понят: старикам трудно формулировать свои мысли. Недавние прискорбные события омрачили мои последние дни, и я имею в виду не то, что происходило вне этих стен, — не политические интриги и не атеизм, который шагает по миру, подталкиваемый социальными восстаниями. Мои мысли постоянновозвращаются к тем двум молодым людям, которые оборвали свои жизни внутри этого самого святого дворца, выбросившись в одно из наших окон. Мы все виновны в этом.

Папа обвел взглядом своих сотрапезников, одного за другим, и ненадолго задержал взгляд на Фрейде. Доктор нарочно затянулся дымом сигары и сильнее напряг свое внимание. В папской кастрюле что-то варилось, но это был не кусок мяса самого доктора.

— Я имею в виду: виновны в бездействии, — немного повысив голос, продолжал говорить Лев. — Мы виноваты в том, что не сумели это предотвратить. Но если мы каким-то образом… как бы это сказать… допустили эту смерть или, хуже того, стали ее причиной, наша вина была бы еще тяжелее. Сыновья мои, я не хочу уходить из этого мира, чувствуя себя виноватым.

— Ваше святейшество, — запротестовал декан. — Как вы можете быть в этом виноваты?

Лев остановил Орелью, подняв руку так быстро, что в этом жесте проявилась вся его решимость.

— Престол святого Петра сейчас не так чист, как был, когда я занял его, и я виноват в том, что не сделал все возможное, чтобы помешать его загрязнению. Тебя, Орелья, еще до моего избрания на престол считали будущим папой. Тебя, Рамполла, называют будущим папой сейчас. Наш дорогой де Молина нравится многим: он молод, силен и умен, но для участников конклава эти качества будут недостатками; однако действия Святого Духа непостижимы.

— Святой отец, — вмешался Рамполла. — Я внимательно слушаю ваши слова и, безусловно, полностью их одобряю. Однако позволю себе отметить, что присутствие здесь мирянина доктора Фрейда не вполне уместно — пусть он не сердится на меня за это замечание. Есть темы, которые…

— Именно ради этих тем я вызвал его к нам, — прервал его папа. — И по этой причине он присутствует здесь.

— Как желаете, — ответил Рамполла. — Я повинуюсь вашей воле.

Лев налил себе еще немного вина «Мариани» и выпил его одним глотком. Голос папы стал хриплым от усталости и алкоголя.

— Я попросил доктора Фрейда, а он медик, не жандарм, успокоить меня относительно вашего здоровья — убедить меня, что у вас нет тайных неврозов, что вы ничего не скрываете и не имеете (сохрани вас Бог) никакого отношения к смерти этих несчастных юноши и девушки.

Если бы Фрейд увидел, как из яйца динозавра начал вылупляться детеныш, на лице доктора не отразилось бы большее изумление. Его рот остался полуоткрытым, глаза следили поверх очков за движениями глаз папы. Лев перевел взгляд на трех кардиналов, так же поступил и Фрейд: доктор не знал, куда направлен внезапный выпад папы, но не мог не использовать этот удар и хотел сделать из него какие-нибудь выводы. Возможно, это будут предположения, полезные для его расследования, хотя и запоздалые.

Де Молина-и-Ортега переплел пальцы рук и слегка пощипывал лоб. Типичное поведение человека, который спрашивает себя «почему?». Рамполла тер один о другой большой и указательный пальцы правой руки, словно чистил ими невидимую монету. Орелья в первое мгновение был просто взволнован, потом встал, сложил руки за спиной и два раза обошел стол, затем приблизился к открытому окну и оперся ладонями о подоконник.

Фрейд представил их себе в виде трех зверей. Де Молина — серна с печальными глазами, Рамполла — осторожный кабан, Орелья — волк-вожак. Доктор часто прибегал к этому приему, чтобы лучше запоминать характеристики тех пациентов, которых вел постоянно. И оказалось, что, несмотря на внешнее сходство с гусынями, курами или цесарками, женщины своими патологиями больше напоминали лисицу, ласку, куницу или даже крысу. Фрейд решил, что он сам напоминает медведя, а папа подвижными глазами, белой одеждой и костлявой худобой похож на гадюку-альбиноса. Потом он представил себе, что впереди промчалась кобылица, похожая на Марию, и бросила на него полный боли взгляд. Эта приятная галлюцинация посетила его за мгновение до того, как волк Орелья покорно зарычал:

— При всем моем почтении к одеянию, которые вы носите, ваше святейшество, я полагаю, что ваш поступок скорее вызван капризом, чем продиктован заботой о Церкви. Разумеется, вы искренне желаете ей блага, и я понимаю ваше намерение, но мне непонятен ваш метод. И сейчас я официально прошу: предложите доктору Фрейду покинуть нас. По моему мнению, он может сейчас же отправиться обратно в Вену, где, я уверен, его ждут пациенты, которым он больше нужен, и ситуации, в которых он более необходим.

Фрейд почувствовал, что снова сжимает в зубах сигару «Рейна Кубана». Он сам не заметил, как положил ее в рот.

Хотя сигара не горела, легкий ванильный запах светлых листьев, из которых она была сделана, подал ему совет: надо ждать и не вмешиваться, говорить только, если белый змей задаст ему вопрос. А змей, как ни странно, молчал. Волк медленно сделал несколько шагов вперед, твердо решив установить свою власть над стаей.

В разговор вмешался Рамполла.

— Кардинал-декан высказал свою точку зрения слишком горячо, — заговорил он. — Но с ним трудно не согласиться. Вы добрый пастырь, а мы охраняем вашу паству, как псы сторожат стадо, и трудно понять, почему мы так унижены. Ваше святейшество, я не уверен, что вы поступили так осознанно, как следует поступать при вашем сане.

В сущности, кабан проявил заботу. Волк в это время обнял передними лапами спинку стула и замер, наклонившись вперед. Он ждал ответной реакции белого змея и был готов откусить змею голову.

— Сядь, Орелья, — произнес папа-змей. — Ты такой высокий, что и сидя кажешься стоящим.

А потом он молчал до тех пор, пока волк не смирился и не сел. Змей был прав: Орелья был действительно высокого роста, и его плечи, хотя их размер соответствовал росту кардинала, казались плечами орангутанга. Фрейд вспомнил, что в рассказе американца Эдгара Аллана По орангутанг оказывается виновен в двух убийствах. Папа несколько раз встряхнул сложенными вместе ладонями и продолжил:

— Мои бедные сыновья, вы чувствуете себя несправедливо обвиненными, но никто вас не обвиняет. Псы, охраняющие стадо, — прекрасный образ, кардинал. Однако напоминаю вашему преосвященству, что еще более изумительный страж, самый сияющий из ангелов, Люцифер, стал самым заклятым врагом Бога и человечества. Вы спросили меня, как я мог усомниться в своих кардиналах, своих самых ценных сотрудниках. Я никогда не сомневался в вас, как не сомневаюсь в невинности детей. Но эти дети, чистые души, отрывают хвосты ящерицам, поджигают спичками муравейники и стреляют из рогаток по лягушкам. Они невинны, но как они жестоки с низшими существами! Разве я не прав, доктор Фрейд?

— Совершенно правы, — сразу же ответил доктор, вынимая сигару изо рта. — Такое поведение очень распространено у детей, его отмечают в своих работах европейские и американские исследователи. Есть предположение, что его причина — чувство власти, возможно врожденное, именно над теми, кто слабее.

— Именно это я хотел сказать и без науки.

— Значит, ваше святейшество, вы хотите сказать, что мы похожи на детей? — вмешался в разговор кабан Рамполла.

— Ну да. — Змей улыбнулся и облизнул свои сухие губы. Фрейду его язык показался раздвоенным. — А я, простите меня, больше всех ребенок, потому что использовал свою власть таким образом. Однако — ох, сколько раз я уже произнес это слово! — я прошу вас всех быть свидетелями моей воли и приказываю, чтобы до избрания нового папы никто не препятствовал доктору Фрейду проводить его исследование. И предписываю вам добровольно отвечать на его вопросы и проходить обследование с помощью его аппаратов. Если вы согласны, доктор Фрейд, дадим им один день на размышление, а послезавтра вы сможете продолжить свои сеансы. Поверьте мне все, я ожидаю лишь хороших новостей.

Сигара мгновенно была обезглавлена. Фрейд жевал ее головку, пока та не превратилась в кашицу. Эту жвачку он не мог выплюнуть, потому что рядом не было плевательниц, и поэтому проглотил.

Лев хотел раскрыть свои планы при кардиналах и при нем, не предупредив его заранее. «Ах, хитрый бес на папском престоле! Мое искреннее изумление дало понять этим трем субъектам (в этот момент Фрейд не знал, как назвать их иначе), что папа не сговаривался со мной и, значит, в каком-то смысле он по-прежнему на их стороне. Однако — Фрейд тоже мысленно использовал это весьма двусмысленное наречие, которое, в сущности, означает отрицание всего, что было сказано раньше, — он снова навязал им свою волю, и не только посмертно».

«Странная организация эта Римско-католическая церковь, и в первую очередь не потому, что воля монарха действует, когда его уже нет в живых, а потому, что исполнителями завещания фактически становятся как раз те, кто от него страдает. Я на их месте никогда бы не подчинился».

Но, несмотря на эти его мысли, в любом случае он еще немного поживет здесь и продолжит получать две тысячи лир в неделю. Марта была бы довольна, хотя их разлука и становится дольше. О черт! Он уже столько дней не звонил Марте! К тому же у него будет время без спешки поужинать у Марии. Он понаблюдает за ее дочерью и, возможно, поможет ей. И бесполезно убеждать себя, что присутствие на ужине Крочифисы его не беспокоит. Если быть честным, эта девочка ему совершенно безразлична.

В это время волк Орелья посмотрел на кабана Рамполлу, тот покачал своей большой головой, а серна де Молина продолжал держаться руками за голову. Кажется, змей теперь был вполне способен присматривать за другими зверями: они опустили головы под невидимым ярмом. Но внезапно волк встряхнулся, словно почувствовал запах дикого чеснока, и поднял голову.

— Прежде всего простите меня, ваше святейшество. Но, если наш дорогой доктор Фрейд выяснит, что один из нас виновен в бездействии или небрежности, и сообщит об этом вам даже с подобающей осторожностью, как это могло бы отразиться на шансах виновного унаследовать тот престол, на котором мы хотели бы видеть вас еще сто лет?

Фрейд заметил, что декан, хотя и обращался к папе, перевел взгляд на де Молину, и тот сначала удивился, а потом опустил глаза. Несколько секунд эти двое беседовали без слов, и ни папа, ни Рамполла этого не заметили. К тому же доктору показалось, что в конце этого обмена взглядами Орелья указал ему на де Молину, словно советуя следить за ответом или выражением лица молодого кардинала.

Перед тем как ответить декану, папа несколько раз кивнул. Было похоже, что ему трудно говорить, словно он внезапно устал.

— Дорогой сын, ты и вправду хочешь мне зла, раз желаешь еще так долго пробыть в этой долине горестей; я и так прожил дольше, чем Мельхиседек.

Эта шутка была произнесена не подходящим для нее тоном — серьезно и немного печально. Фрейду он показался похожим на тон, которым начинали говорить его пациенты, когда переставали защищаться и позволяли себе перейти к признанию, болезненному и освобождающему. Но это был папа, и до этого момента белый змей мощно противостоял трем зверям. Сейчас он выглядел раненым, словно получил неожиданный удар.

— И все же ты прав, — все более устало продолжал Лев. — Знать, что дьявол существует, не значит заставить его исчезнуть или помешать ему творить злые дела.

— Кстати, о дьяволе… — прервал его Рамполла. — Я спрашиваю себя…

— Молчи, ты еще не папа! — упрекнул его Лев и едва не подскочил на месте от подавленного гнева.

Фрейд увидел, как папа сжал кулаки и побледнел. В другом случае он, как врач, вмешался бы, но в этом случае не мог — по крайней мере, сейчас. Папа посмотрел на доктора, и тому показалось, что главная причина страданий Льва — не вопрос Орельи и не вмешательство Рамполлы, а что-то, о чем он хотел бы, но сейчас не мог сказать Фрейду. Доктору показалось, что он видит на хрупкой груди белого змея тяжелый обломок скалы — Сверх-Я. У папы оно и должно быть огромным, как гора.

— Да, Орелья, так оно и есть: если бы я прожил еще сто лет, при нынешнем положении дел это бы не принесло никакой пользы. Эти стены, — Лев развел руки в стороны, — за долгие века повидали всякое. Они видели убийства, изнасилования, оргии, бесстыдную до непристойности торговлю священным и мирским. Даже я в этой самой комнате несколько лет назад совершил большой грех. Я попросил близкого ко мне человека заплатить некоему Николаю Нотовичу, чтобы тот не публиковал книгу «Неизвестная жизнь Иисуса Христа». Я пытался его развратить, правда, сделал это, чтобы спасти мир от еще большего развращения — от попытки рассказать миру, что делал Иисус с двенадцати до тридцати лет. Об этом никто ничего не знает, даже мы, или, может быть, мы не хотим знать. Если я встречусь с Сыном Божьим, а я надеюсь всем сердцем, что это случится очень скоро, то спрошу его об этом.

Де Молина открыл глаза, которые до этого момента держал полузакрытыми, словно для того, чтобы не слушать; Орелья сидел, склонив голову; Рамполла сложил руки, как для молитвы и набрал воздуха, готовясь заговорить. Но Лев оказался проворнее.

— Знать правду не обязательно означает измениться, Рамполла, иначе мы все были бы святыми, даже доктор Фрейд. А теперь, — Лев налил себе последний глоток вина «Мариани», — кто хочет, может курить даже здесь: я ухожу дать отдых своим костям. И да будет с нами Бог.

После того как папа закрыл за собой дверь, Орелья быстро ушел, ни с кем не попрощавшись; за ним последовал де Молина. Даже Рамполла не остался курить с Фрейдом. В итоге доктор остался наедине с наконец зажженной сигарой «Рейна Кубана».

Великий вожак в белом удивил всех, и в первую очередь его. Для него удивление было приятным, для остальных — наоборот. Теперь причина его присутствия здесь стала известна, и три кардинала, которые раньше пребывали в недоумении, но подчинялись воле папы, станут относиться к доктору-исследователю враждебно.

Он сделал глубокую затяжку, но дым едва не встал ему поперек горла. Аромат ванили исчез, его сменил кислый запах, почти как у сусла. Возможно, причиной была отрыжка.

Но может случиться и так, что все трое, поставленные перед фактом, станут более искренними, чтобы снять с себя все подозрения. Или они объединятся против него — например, если все трое были каким-то образом связаны с теми смертями, или просто из-за корпоративного единства. Итак, ситуация такая же запутанная, как раньше, но у него есть преимущество: он может играть открыто. Хотя он ненавидит игру, в этой партии он крупье.

Глава 21

В это утро Мария оказалась в центре необычной суеты. Люди в городской одежде и в черных рясах поднимались и спускались по лестницам, встречались друг с другом, иногда здоровались, а потом продолжали путь в противоположные стороны. В одном из коридоров второго этажа Мария прислонилась к стене, чтобы избежать толчка и чтобы стопка выстиранного и поглаженного белья не упала у нее из рук на пол. Глаза нужно было держать опущенными, поэтому она сосредоточила внимание на обуви тех, кто шел впереди. В большинстве случаев это были черные блестящие ботинки. Тревожный ритм их шагов был украшен внезапными паузами и быстрыми беседами без слов между узкими сапогами, полусапожками, церемониальными башмаками вроде тапочек и остроносыми домашними туфлями без задников, и Марии казалось, что коридор заполнили гигантские муравьи.

Еще больше их было за колонной, на которой стоял бюст римского императора, какого-то Марка Аврелия. Мария не помнила, кто он такой, но, судя по непослушным завиткам волос и бороде, он был учтивым и приятным человеком. Если хорошо присмотреться, он был похож на доктора Фрейда. Мария почувствовала себя в безопасности под его защитой. И еще почувствовала себя глупой, что с ней случалось в последнее время даже слишком часто. Лишь когда ей показалось, что полчище муравьев замедлило свой бешеный бег, она продолжила путь к гардеробу.

Крочифиса, увидев мать, вложила сигарету в руку служителю в черной куртке, с которым курила. Мария притворилась, будто не видит, что между пальцами у этого юноши две сигареты, и ждала, пока дочь подойдет к ней. Было видно, что та хочет сообщить ей какую-то тайну.

— Ты уже знаешь новость?

— У меня слишком много работы, некогда останавливаться и слушать, и тебе надо бы вести себя так же, — ответила Мария.

В этих стенах любая глупость или сплетня рождается в комнатах обслуги или проникает в них, а потом кружится как бабочка вокруг огня, пока не умирает, задушенная безразличием. Марии с трудом удавалось оставаться в стороне от сплетников, и теперь больше никто не доверял ей свои секреты: от этого не было никакого удовольствия, раз Мария никому их не пересказывала. Она хотела дать Крочифисе урок; пусть дочь сразу же узнает, что неумение молчать не приводит ни к чему хорошему: рано или поздно о тебе тоже станут злословить.

— Папа умирает, — сказала дочь и подмигнула матери.

Пальцы Марии разжались, простыни и наволочки упали на пол вместе с корзиной. Мария наклонилась и попыталась сразу же их поднять, чтобы они не помялись. От пола пахло лавандой: он был посыпан порошком из ее лепестков.

— Откуда ты это знаешь? — спросила она, подняв взгляд. — Кто тебе это сказал?

Крочифиса, довольная, что удивила мать, ответила не сразу и не помогла Марии собрать белье.

— Крочифиса! — громко прокричал женский голос.

Прежде чем повернуться к позвавшей ее монахине, девушка фыркнула и высунула язык.

— Возьми это, — сказала она матери. — Не хочу, чтобы сестра Анна их увидела: она может отнять их у меня.

Крочифиса поправила фартук и направилась к монахине — медленно и высокомерно. А у Марии в руке оказались золотые четки, бусины которых были размером с вишневую косточку. Она внимательно рассмотрела их, изумляясь и боясь, что кто-нибудь их увидит. Это действительно было золото. Через два часа, когда закончится их смена, она велит дочери объяснить, откуда взялся этот подарок, и на этот раз, как бог свят, заставит ее говорить. Доктор Фрейд ей поможет, в этом она была уверена. Если только в последний момент не произойдет что-то, из-за чего он не сможет прийти к ней на ужин. Например, не дай бог, и в самом деле умрет папа.

Крочифиса уже знала, что за ложь платят, и слушала упреки сестры Анны, смиренно опустив голову, но думала при этом, как заставить монахиню заплатить ей за них. При опущенной голове она могла делать вид, что закрыла глаза в порыве раскаяния, а на самом деле держала их открытыми и рассматривала ступни своей начальницы, которые высовывались из сандалий, больше подходящих монаху-мужчине. Девушка никогда не видела ничего уродливее, они были безобразнее, чем даже ступни ее бабушки, которые и живые казались мертвыми. На обеих кривой большой палец загибался под остальные, словно хотел спрятать под ними свое уродство; а другие пальцы были покрыты наростами, похожими на маленькие камешки пемзы. Бабушке никто никогда не целовал ступни, не сосал пальцы, а вот ей монсеньор это делал, когда ласкал. Если только за это он подарил ей золотые четки, за остальное даст гораздо больше. Конечно, лучше бы ему было двадцать лет, но добрая бабушка однажды сказала ей, что ниже пояса все мужчины одинаковы и что от них надо держаться подальше даже после свадьбы.

Как только сестра Анна закончила свое поучение, Крочифиса поклонилась ей и пошла в гладильню, откуда должна была забрать чистое белье. Взяв корзину, она стала быстро подниматься по лестнице для обслуги. По пути она выбросила содержимое корзины в угол, оставив только одну вышитую наволочку, и с этим легким грузом поднялась на третий этаж. По узкому темному коридору она подошла к служебным дверям, сосчитала их и постучала в последнюю.

— Открыто, — ответил незнакомый голос.

Комната была заставлена шкафами. Ноздри Крочифисы уловили запахи плесени и лаванды, и это отвлекло ее от легкого страха, который уже начал царапать ее кожу. Подойдя к входу в кабинет, она увидела своего покровителя. Он расположился за письменным столом и подписывал какие-то бумаги, а напротив него сидел человек в темном костюме, легком, но длинном, почти до ступней. Ей вспомнился ловец бродячих собак из ее квартала, часто заезжавший в винную лавку ее бабушки на своей телеге, движение которой можно было проследить изнутри дома по гневному лаю и жалобному визгу.

— Входи, девушка, — сказал кардинал, не поднимая взгляда от бумаг. — Садись, где хочешь.

Она села на диван с жесткой спинкой, плотно сжав колени, и стала разглядывать потолок, чтобы не встретиться взглядом с другим, с незнакомцем. Ей не нравилось, как он на нее смотрит. Было похоже, что он знал про нее и покровителя, и при этом у него на лице было то же выражение, что у мужчин из винной лавки, которые пытались дотронуться до ее зада, когда бабушка не видела. И у него темнел синяк под глазом, из-за которого незнакомец был просто страшным. Если бы Крочифиса встретила его ночью, она бы описалась от испуга. Проходя с пачкой бумаг под мышкой мимо Крочифисы, он вытянул сжатые губы в ее сторону, и это было больше похоже на гримасу, чем на поцелуй.

— Что ты мне принесла? — спросил ее кардинал, как только этот человек закрыл за собой дверь.

— Ничего, — удивленно ответила Крочифиса. — Это только наволочка, чтобы, если меня кто-то заметит, он видел, что я работаю.

Он встал со стула и показался Крочифисе еще выше ростом, чем она помнила.

— Ты очень хитрая. Может быть, я возьму тебя к себе на службу. Ты бы этого хотела? Конечно, хотела бы, — добавил он, не дожидаясь ее ответа, — потому что знаешь, что я могу быть очень щедрым.

— Ох, да!

— Но я могу быть ужасным с теми, кто обманывает мое доверие, — добавил он уже другим тоном. — Я понятно сказал?

Девушка побледнела, у нее задрожали ноги. Она подумала о своей матери и захотела, чтобы та сейчас была рядом.

— Этот австрийский доктор, этот еврей мне не нравится.

Кардинал подошел к ней и положил руку ей на колено.

— Не говори с ним, даже не смотри на него, держись от него подальше. Я твой добрый ангел, но помни, что самый прекрасный из ангелов стал Сатаной. Ты ведь не хочешь, чтобы я стал дьяволом?

И он сжал ее колено с такой силой, что ей стало больно, а потом притянул ее голову к своему животу. Крочифиса даже не пыталась сопротивляться. Он держал ее так несколько минут, и она чувствовала через ткань, что кардинал возбуждается. Так же быстро, как подошел, он отошел от нее, потом вынул из ящика письменного стола пакет и подал его Крочифисе. Под бечевку, которой был завязан пакет, была положена банкнота в десять лир.

— Ты получишь намного больше, если я буду знать, что ты хорошо себя ведешь. А теперь уходи: эти дни ужасны для Церкви и для меня. Но помни: будешь со мной, поднимешься высоко. Пойдешь против меня, всю жизнь станешь убирать навоз в хлеву.

Придя домой, Крочифиса упала на кровать и заплакала. На вопрос матери, что с ней случилось, девушка крикнула, чтобы мать оставила ее в покое.

Немного позже на четвертом этаже, в прихожей перед спальней папы, Государственный секретарь Мариано Рамполла дель Тиндаро подошел к Луиджи Орелье ди Санто-Стефано.

— Ваше высокопреосвященство, — шепнул он Орелье почти в самое ухо, прикрываясь ладонью, — я должен обращаться к вам как к декану нашей коллегии или как к кардиналу-камерлингу?

— Это зависит от того, что хочет спросить Государственный секретарь.

— Я хотел бы узнать мнение обоих по поводу ближайшего конклава.

Левая ладонь Орельи легла на лоб, словно показывая, что ответ причиняет ему физическую боль, потом опустилась на рот, словно кардинал не хотел отвечать. Наконец камерлинг вздохнул и заговорил:

— Мы все должны довериться Святому Духу, но если тебе нужно мнение того, кому теперь трудно идти в ногу с этим быстрым миром, то, я полагаю, декан советует тебе вспомнить, что папа — король, которому целуют ноги, но связывают руки. А камерлинг заявляет тебе, что сделает все, чтобы после того, как папский перстень будет снят с пальца нашего дорогого Льва, траур соблюдался с величайшей строгостью.

Рамполла помрачнел: похоже, что Орелья уже чувствует себя первым лицом, которым станет на время, пока престол будет свободен. Он вежливо взял камерлинга за плечо и вместе с ним подошел к одному из больших окон, выходивших в сады.

— Что ты имеешь в виду, Луиджи?

— Мне кажется, сейчас не время говорить на эти темы. Лев еще не умер.

— Это верно, — задумчиво ответил Рамполла, — но эта его внезапная слабость выглядит странно.

— А что сейчас имеешь в виду ты? — Орелья высвободил руку из пальцев Рамполлы, который продолжал держать его за локоть. — Почему странно?

— Потому, что она наступила в подходящий момент, словно Провидение прочитало чьи-то мысли.

— Не знаю, о чем ты говоришь, и даже не желаю этого знать. Лучше помолись, чтобы наш святой отец скоро выздоровел. И потом, я не смею думать, что кто-то… — Орелья закрыл глаза, нахмурил лоб и перекрестился.

— Я уже давно перестал думать. Я имею дело с фактами: вчера ты вцепился ему в горло.

— Прости меня, Боже, если это выглядело так. Мой грех, мой грех, мой величайший грех.

Когда Орелья крестился, на его бледном лице выступили багровые пятна. Суть этой игры слов была в том, что Рамполла спрашивал его: на чьей ты стороне и по-прежнему ли намерен поддерживать меня на конклаве, который теперь уже близок? Тон, которым Орелья говорил с папой вчера вечером, поставил камерлинга в трудное положение, и Рамполла это знал. Всего одно слово о его поведении, брошенное как добыча его врагам или сказанное при самых слабых из кардиналов — и он потеряет весь свой авторитет в коллегии. То, что он декан, станет отягчающим обстоятельством, и все его грехи всплывут, как мертвые рыбы в пруду. Защищаться будет бесполезно: де Молина может в этом случае стать свидетелем против него. Ему придется уйти в отставку за то, что он в каком-то смысле ускорил конец папы. Если они не заподозрят его в чем-то другом.

— Если ты хочешь стать папой, ты им будешь, Мариано, но помни: часто тот, кто входит в конклав папой, уходит из него кардиналом.

— Народные поговорки не подходят тебе, Луиджи. — Рамполла жестом поприветствовал Орелью. — Ты родился в знатной семье, как и я, и поэтому, когда нужно давать в чем-то отчет, зажигается искра, тлеющая у тебя в крови. Та искра, которая определяет выбор, на основании которого такие люди, как мы, всегда будут на одной стороне, а нищие духом на другой.

И Рамполла отошел от камерлинга размеренным шагом, опустив голову и загородив лицо ладонью, якобы скрывая вполне оправданные горе и раскаяние из-за болезни папы, на самом же деле, чтобы спрятать улыбку. Увидев, что собеседник уходит, Орелья вздохнул: в сущности, уважаемый госсекретарь был прав. Но о таких вещах не говорят, даже если их делают. Вот в чем истинное различие между ними, а корни этого различия — в их происхождении. Они оба знатные, но Рамполла сицилиец — властный и высокомерный сангвиник. А сам он уроженец Пьемонта — осторожный, склонный размышлять, осмотрительный. И не случайно на троне Италии сидит король из Савойского семейства, а не Бурбон.

Глава 22

Колокол церкви Святого Роха (по-итальянски Рокко) объявлял о начале вечерней службы. Зигмунд Фрейд слушал этот звон на мосту Кавур, опираясь спиной о перила. Медленные глухие удары колокола вызывали у Зигмунда мысли о католической религии. Не случайно ее символ — человек, распятый на кресте. И в помпезном фасаде этой церкви (неоклассицизм, мраморные украшения) было презрение и чувство превосходства, как у человека, который верит, что обладает истиной, а все другие не достойны быть посвященными в нее. После знакомства с папой Львом, веселым, подвижным и полным желания жить (которое до сих пор не отняла старость и погасит только смерть), эта церковь казалась Фрейду неуместной. Она была формой без содержания, богатой, но лишенной благородства.

Как назло, ветер бросил ему обратно в лицо клуб дыма, и у доктора возникло ребяческое желание посмотреть, как этот дым горит. Этому папе быть бы протестантом! Фрейд представил себе, как бы Лев руководил пением гимнов и радостных псалмов во славу Бога, который суров, но хотя бы наслаждается своей властью. Не как Его сын, который выглядит так, словно опечален своим могуществом, и которому поклоняются верующие с унылыми лицами. Если слава Бога не делает людей счастливыми, зачем она? Не зря лютеранские священники носят на груди крест, но без распятого человека на нем. Это хорошо.

Доктор уточнил время — было шесть часов две минуты. Он перевел взгляд на запад, в сторону устья, где Тибр поворачивал направо и платаны своей торжествующей зеленью загораживали вид на несколько строящихся дворцов. Природа не скрывает свою силу, в отличие от людей, которые иногда лишены силы, а иногда делают вид, что имеют ее, и этим порождают как раз те конфликты, для решения которых зовут его. Католицизм в этом отношении — замечательная религия: с одной стороны, она внушает нелепый страх перед адом, с другой — обещает спасти в обмен на повиновение. Если сравнить религию с психоанализом, это — как если бы он сам развивал у людей неврозы, а потом приходил к этим людям как целитель. Полный цикл, и при этом очень прибыльный.

Колокольный звон наконец закончился. Фрейд вынул свои часы — было шесть часов шесть минут. Гвардеец должен вот-вот прийти. А должно быть, уже пришел, чтобы соответствовать легенде о пунктуальности швейцарцев. Ученый снял с себя белую панаму и стал обмахиваться ею, как веером: без ветра воздух был влажным, и пот просачивался сквозь рубашку. Может быть, после этой встречи будет нужно вернуться домой и переодеться перед ужином у Марии. Но идти обратно пешком в такую жару? Даже от мысли об этом ему стало не по себе. Он принюхался к себе (так, чтобы прохожие этого не увидели) и с удовольствием обнаружил, что от него пахнет только сигарным дымом. Это был похожий на запах моря аромат голландской сигары «Лилипутано», которым пропитался его костюм. Прекрасные сигары, но, пожалуй, слишком маленькие: очень быстро кончаются.

В шесть одиннадцать он повернулся спиной к устью Тибра и положил локти на парапет. Услышал стук своих пальцев по перилам; эти автоматические движения означали, что он начинает нервничать. Еще через четыре минуты ему пришло на ум, что гвардеец мог и передумать. Кто-то дотронулся до его пиджака. Фрейд, улыбаясь, повернулся в эту сторону, но улыбка сразу исчезла с лица: перед ним был не гвардеец, а нищий. Доктор вынул из жилетного кармана монету, увидел, что это целых двадцать пять чентезимо, но было уже поздно. Увидев, что монета серебряная, нищий поклонился почти до земли и попытался поцеловать ему руку.

Еще через пять минут волнение Фрейда почти достигло наивысшей степени и вызывало обильный пот, выделение которого нисколько не замедляли взмахи белой панамы в руке доктора. Они давали так мало прохлады, что он больше согревался от движения руки, чем охлаждал себя движением воздуха. Поэтому Фрейд снова надел панаму на голову (вытерев перед этим пот со лба) и едва не выругался, когда капля пота упала на толстую сигару «Дон Педро», сменившую «Лилипутано».

В шесть двадцать пять он поднес часы к уху, проверяя, не остановились ли они, и решил, что гвардеец — хвастун и ненадежный человек. В этот момент перед церковью Святого Рокко остановились две тележки с мороженым, и Фрейд направился к ним, решив, что порция фруктового шербета его освежит. «Если этот неотесанный швейцарец еще не придет, когда я доем шербет, погуляю, обдумывая скорые встречи с кардиналами, пока не наступит время ужина».

Подходя к тележкам, он увидел, что два мороженщика, стоявшие каждый с одной стороны церковных ворот, переругивались между собой, и каждый понемногу пододвигал свою тележку ближе к входу. Кончилось все тем, что, когда месса закончилась, прихожане, выйдя из церкви маленькой чинной толпой, были вынуждены лавировать между двумя тележками, как лыжники в слаломе, и доктор отошел в сторону, дожидаясь, пока эта ситуация уладится. Несколько юношей в длинных штанах собрались перед торговцами, которые теперь проталкивались в центр вдвоем, сдвинув вместе свои тележки, но продолжали всячески ругать один другого, забавляя этим публику. По крайней мере, развлечение было бесплатным, а вот мороженое стоило целых пять чентезимо.

Тут за его спиной раздался голос, от которого Фрейд вздрогнул. У доктора пробежал по спине холодок. «Может быть, лучше бы это был холодок мороженого», — подумал он.

— Извините за опоздание: меня не отпускали, пока не допросили.

Фрейд узнал знакомый французский акцент.

Восемнадцать часов тридцать семь минут. В любом другом случае ученый не упустил бы возможности указать гвардейцу, что такая задержка достойна порицания. А если бы так сильно опоздал его пациент, доктор заставил бы его заплатить дополнительно за целый час.

— Войдемте туда. — Гвардеец указал на церковные двери. — Там прохладнее, и мы будем укрыты от нескромных взглядов.

В какой-то степени швейцарец был прав: между нефами — центральным и двумя боковыми — кружил, как добрый призрак, поток холодного воздуха. Может быть, это был дух самого святого Рокко? Места, куда сели доктор и швейцарец, находились под одним из изображений этого святого. Рокко одной рукой стыдливо приподнимал край своей одежды, показывая что-то вроде гнойника на бедре, а в другой держал нож, похожий на медицинский скальпель, словно готовился вскрыть им гнойник.

— Он защитник от чумы, — сказал швейцарец, показывая на фреску. — Любой, кто призовет его, вылечится от нее.

— Тогда он заслужил Нобелевскую премию, — заметил Фрейд.

— Простите, что вы сказали?

— Ничего, просто подумал вслух. Но теперь прошу вас сказать мне, по какой причине вы пожелали встретиться со мной.

— Разумеется, доктор. Сначала представлюсь вам: капрал швейцарской гвардии папы римского Пьер Жирар.

Священник, который только что вышел из исповедальни, бросил на них взгляд и перекрестился. А Фрейд в этот момент жалел, что находится в церкви: он знал, что здесь нельзя курить, хотя рядом висела только одна табличка с запретом: «Не плевать на пол».

— Мы знаем, кто вы, — продолжал говорить гвардеец. — О вашем присутствии в Ватикане ходит много слухов.

— Это интересно, — сказал Фрейд, сохраняя на лице равнодушное выражение.

— Мы истинные католики, верим в учение Церкви и поклялись защищать ее от всех врагов даже ценой своих жизней!

— Кто это «мы»?

Агрессивный тон и резкие слова швейцарца были, видимо, направлены не против самого доктора. Но Фрейд из осторожности немного отодвинулся от Жирара.

— Сначала мы думали, что вы иностранный банкир или австрийский дипломат, но потом провели расследование и узнали, с какой целью вы приехали. Мы вам очень благодарны.

Если бы Фрейд, как его собеседник, был по происхождению французом, то в ответ пожал бы плечами или выпустил струю воздуха из сжатых губ. Но он был австрийцем, врачом и евреем и потому предпочел загадочно промолчать. Этот Пьер Жирар (если предположить, что имя настоящее), в сущности, уклонился от ответа на его вопрос и потому не заслуживает удовольствия получить ответ — любой ответ. Во время анализа он узнал на собственном опыте, что лучший способ получить от пациента ответ — молчать так, чтобы вопрос словно висел в воздухе и мог исчезнуть, только если будет обсужден. Это немного похоже на вскрытие нарыва, такого, как бубон на бедре святого Рокко.

— Словом «мы», — Пьер Жирар прикусил губу, — я называю маленькую группу гвардейцев, которые верны папе и Церкви Господа, а не Ватикану. Между тем и другим есть большая разница.

Все-таки капрал ответил. Но минута за минутой проходили бесполезно, и Фрейд внутренне дрожал от волнения. Ему хотелось закурить, уйти отсюда и увидеть Марию. Он больше не мог выдерживать все эти интриги.

— Хорошо, капрал Жирар, а теперь не будете ли вы любезны объяснить мне, чем я могу вам помочь.

— Это мы хотим и можем вам помочь. — Фрейд обратил внимание, что Жирар опять сказал «мы». — Вы опрашиваете кардиналов, чтобы узнать, имеют ли они отношение к тому проклятому преступлению и к торговле девушками, разве не так? Как видите, мы знаем все.

Не хватало только, чтобы Мария сегодня вечером была дома одна и приняла его в соблазнительном неглиже.

— Дорогой Жирар, — заговорил он отеческим тоном, — вы удивляете меня. Вы считаете бесспорной истиной всего лишь ряд предположений. Если бы я даже был расположен к тому, чтобы принять ваши слова к сведению, я, как вам известно, врач, а потому обязан соблюдать профессиональную тайну, как ваши священники хранят тайну исповеди.

Фрейд не удивился бы, если бы в этот момент француз ушел, но тот явно имел прусских предков, а потому был упрям. Жирар не сдвинулся со своего места; более того, он откинулся на спинку скамьи и скрестил ноги, а это был явный признак внутреннего расслабления.

— О боже, я не прошу так много. Имейте только терпение выслушать меня. Я скажу вам то, что знаем мы, а вы потом сделаете из этого такие выводы, какие захотите. За эти годы мне слишком часто приходилось делать хорошую мину при плохой игре, но, когда я увидел вас в машине с этой девочкой, я бы с удовольствием выстрелил в вас. — Он улыбнулся. — Я подумал, что вы перешли на сторону врага. Нет, ничего не говорите: один человек все нам объяснил. К сожалению, внешние обстоятельства были против вас, а эта девочка была самая молодая из всех, которых я видел, почти ребенок, хотя, может быть, ее уже сбил с толку блеск золота.

Подумать только: тогда взгляд гвардейца показался ему похотливым взглядом сообщника! На самом деле каждый из них считал, что другой его оскорбляет. А если бы его тогда увидела Марта, она могла бы даже подать на развод. Однажды она сказала ему, что может простить ему все, даже измены (именно так, во множественном числе), но не унижения, которые он иногда упоминал, рассказывая при ней о своих пациентах. Матери, которые из ревности посвящали своих сыновей в тайны секса, боясь, что какая-нибудь женщина уведет сына; отцы, которые пользовались своей властью, чтобы подчинить дочерей своим самым непристойным желаниям. Его жена стерпела бы даже извращение, разговоры о котором слышала главным образом в литературных кружках, в собраниях которых она иногда участвовала, но не «этот срам», как она называла связи с молодыми девушками или юношами. Именно с такими, о которых Пьер Жирар долго рассказывал ему, пока священник, подойдя к ним, не стал махать на них руками, как крестьянин на своих кур, и не велел им выйти. А кроме тех, о ком говорил Жирар, были и другие.

Француз продолжал говорить и вне церкви. И его искренность обезоружила Фрейда.

— Это не все, доктор Фрейд. Если вы примете меня за фантазера, за больного человека, у которого мания всюду видеть заговоры, я не стану винить вас за это. До сих пор я говорил вам о фактах, но я бы мог их и выдумать, а у вас нет способа их проверить. Но сейчас я свяжу факты с именами, чтобы завершить картину.

Характерная для швейцарцев логика: сначала они делят между собой виноградины и грозди, потом складывают их в две кучи, бросают первую в чан и начинают выжимать из нее сок. В Италии весь виноград бросили бы туда сразу, и в конце концов получился бы тот же самый результат. А в Австрии собрали бы правительственную комиссию, чтобы принять окончательное решение о том, какой метод правильнее, если не эффективнее. И обязали бы участвовать в ее заседании всех виноделов.

— Если бы вы мне лгали, — ответил Фрейд, — ваш взгляд часто уходил бы вверх и вправо, словно для того, чтобы увидеть что-то, чего нет и о чем вы потом рассказали бы мне. Но вы смотрите вверх и влево, пытаясь мысленно увидеть подлинное воспоминание.

Ученый не был вполне уверен в правильности этого утверждения, хотя оно было основано на наблюдениях над сотнями его пациентов. Статистика теперь признана наукой, но такой, которая имеет дело с вероятностями, поэтому всегда остается место для сомнения. А ему, который оказался посреди этого хаоса информации, сомнения были нужны, как жаждущему морская вода.

— Наш главный подозреваемый — кардинал де Молина-и-Ортега, — прошептал Пьер Жирар. — У него нет официальных должностей, и поэтому он полностью свободен. Он с детства привык пользоваться властью, а вы хорошо знаете, как это опасно.

Фрейд кивнул: было доказано, что худшие извращения бесшумно укореняются в высших классах общества, представители которых готовы устроить себе разрядку, когда рядом нет посторонних.

— Говорят, — продолжал Жирар, — что у него много скелетов в шкафу и что это тайны не его, а других кардиналов, которые он готов использовать при первом удобном случае. Если он из-за своей молодости не станет папой, то, возможно, получит должность Государственного секретаря.

— Мне кажется, Рамполла крепко держит эту должность в руках, — возразил Фрейд.

— Конечно! — согласился швейцарец на французском языке. — Но между ними идет война. Если Рамполла не взойдет на престол, де Молина одним щелчком вышибет его из кресла госсекретаря. И как раз Рамполла может быть преступником — мучителем девушек и убийцей, который довел нашего товарища до самоубийства, если только не велел кому-то сильному и верному выбросить его из окна вместе с девушкой.

Левая нога Фрейда начала дрожать: двое подозреваемых из трех — кандидаты на престол святого Петра! Это уж слишком. Однако он не понимал, какой мотив мог быть у Рамполлы. Жирар, словно прочитав этот вопрос в глазах собеседника, улыбнулся и заявил:

— Рамполла масон, — тут швейцарец поморщился, — а среди обрядов этой проклятой породы есть принесение в жертву девственниц, разве вы этого не знаете? На своих собраниях масоны плюют на крест, призывают дьявола и убивают невинных, сначала надругавшись над ними.

— Вы не путаете их с евреями?

Фрейд мог бы промолчать еще и потому, что увидел, как на лице гвардейца мелькнула тень догадки. И выдерживал взгляд Жирара до тех пор, пока в глазах гвардейца не мелькнула улыбка.

— Вы еврей, доктор Фрейд! — воскликнул Жирар и хлопнул ладонью по колену. — Какой же я дурак, что не вспомнил, мне ведь сказали и об этом. Ну, про нас, швейцарцев, говорят, что мы тупоголовые, и, возможно, это правда, раз я не понял вашу шутку. Я все больше уважаю вас, доктор Фрейд.

Этот Жирар, кажется, действительно славный парень. Возможно, он был бы счастливее, если бы предпочел пасти коров, а не поступить на службу в Ватикан. Его щеки были бы румянее и не впали бы раньше времени, у него были бы два белокурых ребенка, а жена ждала бы третьего малыша, и ее соски уже набухли бы от молока.

Движением мышц лица Фрейд дал ему знак продолжать, хотя приближалось время ужина с Марией (это по поводу набухшей груди).

— Среди тех,кто был во дворце в ту проклятую ночь, — продолжал снова ставший серьезным молодой гвардеец, — мы считаем, что можем исключить из числа подозреваемых кардинала-декана Орелью ди Санто-Стефано. Он человек слишком строгих взглядов для того, чтобы иметь какое-то отношение к торговле девушками. И к тому же женщины стоят дорого, а он, кажется, скупее…

Пьер Жирар замолчал, и хотя оба знали, что следующее слово — «еврей», оба произнесли его только мысленно.

— А теперь скажите мне, доктор, к каким выводам пришли вы?

По поводу Орельи он тоже мог согласиться с Жираром. Строгость в вопросах морали часто сопровождается обсессивно-компульсивными расстройствами, и во многих таких случаях наблюдается задержка фекалий в заднем проходе. Навязчивая страсть к порядку и скупость означают потребность сдерживать себя, а она — признак сильного Сверх-Я, проявления которого доктор много раз наблюдал у этого кардинала. Значит, более вероятно, что Орелья во всем любит движение в обратную сторону и страдает запором, чем то, что он сексуальный извращенец.

— Не обижайтесь, дорогой Жирар, но профессиональная тайна вынуждает меня молчать. Однако можете быть уверены, что ваши сведения были мне очень полезны. Как только смогу, я дам вам о себе знать.

И Фрейд встал со скамьи, но его собеседник остался сидеть и выглядел скорее смирившимся, чем обиженным.

— Тогда, если можете, доверьтесь Анджело Ронкалли. Он истинный верующий, и ему многое известно, хотя он, как и вы, не может ни с кем поделиться своим знанием из-за тайны исповеди. Он уже дал обет хранить эту тайну, хотя еще не священник.

Странная эта католическая вера: она запрещает человеку что-то делать еще до того, как он получает возможность это сделать. Он пока не может исповедовать, но уже не может рассказывать о том, что было сказано ему на исповеди.

— Я это сделаю — поговорю с Ронкалли. Спасибо, Жирар.

Капли пота на лбу молодого гвардейца больше его слов убедили Фрейда в его искренности. Страсть — признак честности намерений: лгуны, наоборот, способны оставаться спокойными, когда лгут, и при этом надеются, что эта ледяная холодность помогает им казаться правдивыми.

Жирар отдал доктору честь и ушел; Фрейд ответил на его военное приветствие прикосновением руки к панаме. Потом он зажег сигару «Монтеррей», которая высовывалась из кармана его пиджака, словно требовала, чтобы он закурил ее, а не какую-нибудь другую. Он подумал о последних словах Жирара — о просьбе довериться Ронкалли. Этот совет означал, что гвардеец и послушник связаны напрямую. Сначала это открытие вызвало у Фрейда беспокойство. А если эти двое и с ними еще неизвестно сколько сообщников подняли шум, чтобы отвести подозрения от себя и заставить папу поверить, что в этом деле замешаны три кардинала? Возможно. Даже папа может оказаться переодетой женщиной, вроде папессы Иоанны, которая маскирует свой истинный пол мужским баритоном, но не может скрыть свою женскую стройность. Или он сам: возможно, Густав Юнг переписывается с ним потому, что влюблен в него, и поэтому он отказывается признавать верными сумасбродные теории Юнга.

У Фрейда вырвался легкий смешок, а поскольку доктор смеялся в одиночку, на него с упреком взглянула женщина средних лет. Она подумала, что этот человек смеется над ее шляпой, которая действительно выглядела забавно — была похожа на кота, свернувшегося клубком на голове.

Медленно шагая вдоль Тибра по набережной Марцио, Фрейд пытался сложить из частей картину нескольких предполагаемых извращений, которые гвардеец описал ему даже слишком пылко и подробно и которые, как посчитал нужным уточнить Жирар, подтверждались обнаружением женского интимного белья там, где такие предметы одежды не должны находиться.

На набережной Тор-ди-Нона ученый остановился под платаном, соединил куски признаний с преступлением, привязал их к случаю с Крочифисой и сблизил с сексуальными отклонениями, более чем очевидным доказательством которых была коллекция трусов. А потом сопоставил все это со сложившимся у него представлением о трех кардиналах. Он обследовал их способом, который уже опробовал на своих пациентах. Чтобы понять, страдают ли они неврозами и если да, то какими, он считал кардиналов совершенно нормальными и искал в их поведении подтверждение нормальности. Тот, для кого ее не удастся подтвердить, может обоснованно считаться подозреваемым.

Этот метод работал всегда. Его можно было бы применять и в полицейских расследованиях: считать, что подозреваемый невиновен, и стараться это доказать. Итак, он рассмотрел все известные ему факты относительно того, где и как происходили события, сосредоточился на кардиналах и стал представлять себе, что они не имеют никакого отношения ни к смерти двух влюбленных, ни к случаю с Крочифисой.

В итоге этих размышлений он сделал вывод, что по меньшей мере один из трех, а возможно, и не только один, имел отношение к этим событиям. И что они не могли не знать.

Повернув налево, уже на улице Маэстро, Фрейд стукнул тростью по камню. Тот ударился о стену и упал, подняв облачко пыли. Это зрелище подсказало ему, в чем настоящая суть его проблемы: количество данных, которые у него есть, возрастает. А он помнил из лекций по физике, что это означает увеличение Хаоса, который расширяется, как облако пыли, поднятое камнем. В университете употребляли слово «энтропия», которое означает рост беспорядка — примерно, как в случае, когда у человека слишком много денег и поэтому он не знает, куда их вложить. Легко бросить ложку мятного сиропа в стакан воды и выпить получившуюся смесь, но гораздо труднее начать со смеси и разделить ее компоненты.

Для разделения нужна энергия, много энергии, а множество новостей и зной так обессилили его, что он не мог продолжать свои рассуждения и найти выход из тупика. К огромному огорчению доктора, даже его аппетит стал слабеть, когда он подошел к дому Марии. Фрейд поднял взгляд к небу, и облако, красное от последних лучей уже опустившегося за горизонт солнца, показалось ему похожим на ее профиль. Он смотрел на это облако, пока оно не распалось на несколько частей и женский голос не окликнул его из окна.

Глава 23

Крочифиса недавно перестала плакать и уже несколько минут снова смотрелась в зеркало. Сначала розовый бант на поясе показался ей слишком девчоночьим и довел почти до бешенства, но, сердито сжав его руками, она заметила, что бант расширяет ее бока и увеличивает те части ее тела, которые пока совершенно не оформились. Когда ее мать выкрикнула имя доктора Фрейда, девушка в последний раз пригладила волосы и с улыбкой на лице поспешила встречать гостя. Улыбка была искусственная, но в ней имелась доля подлинного веселья: ни мать, ни доктор не могут себе представить, что под этим платьем маленькой девочки на ней надеты трусики с кружевами. Она обнаружила их в пакете, который кардинал дал ей вместе с десятью лирами. В записке, написанной печатными буквами, кардинал просил ее надеть их сразу же, чтобы он мог представить ее себе в этих трусиках.

Над плечами Зигмунда Фрейда возвышался букет белых с зеленью цветов куркумы, который он держал в руках. Доктор совершенно забыл, что неприлично приходить гостем в чужой дом, особенно в первый раз, без приятного подарка для хозяйки. Чуть раньше он совершенно случайно встретил торговца, продававшего с тележки иконы и эти цветы, и уверенно выбрал букет. Цветы куркумы слабо пахли шафраном. Мария взяла их, понюхала, сначала недоумевала, потом улыбнулась и сразу же поставила в вазу.

— Они похожи на букет новобрачной, — с улыбкой заметила она. — Возможно, это хорошая примета.

Но Мария пробормотала это так, что отбила у Фрейда желание искать ответ. Это было забавно и неловко; он чувствовал себя как человек, которого добродушно поддразнивает кто-то, кого он не боится.

Запах вкусной еды смешивался с каким-то чистым и свежим ароматом — вероятно, запахом лаванды или, скорее, лимона; трудно было определить, чего именно. Мария сразу же ушла на кухню и оставила его в обществе Крочифисы. А девушка продолжала нервно шевелить ногами и смотрела в разные стороны, но больше всего на Фрейда. Будь на месте этой девушки одна из его дочерей, доктор спросил бы ее напрямую, что она узнала сегодня, но ему казалось, что любой вопрос, заданный Крочифисе, был бы неуместным.

— Я не помешаю тебе, если закурю?

Крочифиса покачала головой, но не произнесла ни слова и уперлась взглядом в воображаемую точку на потолке. Скромность обстановки этого дома подсказала ему выбор сигары: он выбрал простую «Трабукко» и пошел к балкону, чтобы ее зажечь. Крочифиса следила за ним взглядом. Кардинал запретил ей говорить с доктором, но кардинал же не Бог, он не видит все. Искушение оказалось сильнее страха, и она заговорила.

— Вы такой образованный человек, — раздался за спиной Фрейда ее звонкий голос. — Может быть, именно поэтому вы так нравитесь маме. А вот мой отец, наоборот, был, насколько я помню, настоящим зверем.

Вот она и утолила свое желание. Крочифиса пообещала себе, что больше не скажет доктору ни слова, но через секунду скрестила пальцы, чтобы освободиться от обета.

Фрейд едва заметно поморщился в ответ на ее слова. Если отец этой девушки действительно был бездушным, как животное, дочь этим отзывом, несомненно, доказала, что унаследовала от него не только некоторое количество дерзости (что Фрейд уже заметил), но и полное отсутствие деликатности. А от Марии (доктор надеялся, что та не слышала слов дочери) Крочифиса унаследовала красоту, хотя черты лица у девушки более жесткие.

Фрейд подавил приступ кашля, чтобы не доставить удовлетворения Крочифисе. Провокация, которую сейчас устроила эта девушка, — только вершина айсберга, она лишь применила правила поведения, которым, вполне вероятно, следует в отношениях с матерью. Однако Фрейду ее выходка показалась просьбой о помощи. Он рассеянно кивнул девушке и стал наблюдать за тем, как Крочифиса наматывала пряди волос на пальцы. Этот жест — знак сексуальной доступности. Фрейд уже заметил это у некоторых своих клиенток, и зачастую сигнал был даже слишком явным. Если прибавить эту попытку обольщения к вызывающему и дерзкому поведению Крочифисы, то похоже, она находится в центре отношений преследователь — жертва и при этом играет обе роли. Это как доктор Джекил и мистер Хайд у гениального Стивенсона.

Эта ситуация трудна даже для взрослого человека, а для девочки очень опасна. Возможно также, что ее Преследователь сам жертва кого-то или чего-то, а ее поступки вызваны проблемой сексуального характера. Накануне вечером папа, выложив на стол свои карты, поступил как охотник, который выстрелил по сбившимся в кучу гусям, и теперь он, доктор Фрейд, должен сыграть роль гончего пса и поймать раненую птицу до того, как она опомнится и убежит.

— Даже запах этих макарон не может оторвать вас от ваших мыслей. Меня это почти обидело.

Фрейд посмотрел в ту сторону, откуда прозвучал этот голос, но ничего не увидел. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы глаза сфокусировались, и тогда он разглядел фигуру Марии, стоявшей перед столом с супницей в руках. Ему показалось, что он проживает хорошо знакомую сцену из другой жизни другого Зигмунда Фрейда — не сурового профессора из Вены, а мирного городского обывателя, который служит в каком-то министерстве, доволен своей маленькой жизнью и влюблен в свою жену.

Только Мария не его жена, и он в нее не влюблен — по крайней мере, не чувствует к ней той любви, которая заставляет в одинаковой степени страдать и радоваться. И все же он очарован Марией, больше он не может отрицать этого, тем более перед самим собой. И если быть вполне честным, дело не только в ее сексуальной привлекательности, которую, впрочем, тоже нельзя сбрасывать со счетов. Бесполезно скрывать, что отсутствие женщины, которая была ему нужна только как средство для снятия напряжения, начинало его раздражать, и он не имел никакого желания заменять женщину мастурбацией. Хотя он во многих статьях восхвалял этот способ разрядки как разумный и полезный для здоровья, это еще не значит, что он должен применять его сам.

— Прошу прощения, Мария. Бывает, что мысли приходят ко мне в голову без приглашения, и часто это происходит в самый неподходящий момент.

— Значит, эти мысли плохо воспитаны, — ответила она.

— Вот именно. И сейчас я вышвырну их прочь хорошими пинками под зад.

Это было легко сказать, но нелегко сделать. В том числе и потому, что Мария, поставив супницу на стол, повернулась к Фрейду спиной, и поле его зрения заполнил ее зад, который ему хотелось… уж точно не пинать ногами.

Однако его эротические мысли были порождены не только формами Марии, но и приближением еды. Как будто голод и секс неразрывно связаны между собой. Любовь и Пища! Трудно представить себе большее наслаждение.

— Пахнет привлекательно, — сказал он, указывая на супницу, но думая о другом.

Кроме мастурбации, есть и другой способ утолить это желание — пойти в какой-нибудь элегантный бордель. А их здесь полным-полно. Во время своих, хотя и малочисленных прогулок он мельком видел столько их прейскурантов на французском языке, и цены были вполне доступны ему благодаря новым доходам. А в Париже такие вывески пишут, наоборот, на итальянском или испанском. Забавно, что каждая страна указывает место для запретных удовольствий на чужом языке. Только в Лондоне все написано по-английски: англосаксы слишком горды, они гордятся качеством услуг своих проституток.

Пока Мария подавала ему макароны, Фрейд осознал, что его влечение к ней глубже, чем просто сексуальное вожделение. Что-то подобное он когда-то чувствовал к своей свояченице Минне, когда испытывал удовольствие от доверительной беседы после утоления страсти. Ни особой нежности, ни чувства обладания или защиты. Почти близость между двумя мужчинами, сказал бы он, если бы не беспокоился, что эти слова будут доказательством, что это чувство — проявление синдрома инверсии.

— Как вкусно! — воскликнул он, взяв на вилку и проглотив первую порцию.

— Это простое кушанье, — уклонилась от похвалы Мария, — домашние макароны. Вкус им придает пикантный сыр, а перец только окрашивает.

Крочифиса едва прикасалась к еде, а Мария и Зигмунд не сдерживались и позволяли себе полностью насладиться ужином. Когда первое блюдо было съедено, Фрейд снял пиджак (сначала попросив разрешения), а Мария, у которой на лбу блестели мелкие капли пота, скрепила волосы заколкой.

— А это что такое? — с любопытством спросил Фрейд, слегка коснувшись вилкой того, что было похоже на колбасу.

— Если я скажу, то боюсь, вы больше к этому не притронетесь. Это слегка ошпаренные кишки молочного поросенка. У нас это блюдо называют пахата. Обычно ее готовят из кишок ягненка, но свиная вкуснее.

Преодолев первоначальное отвращение, Фрейд положил себе две порции пахаты, и кончилось тем, что он и Мария стали молча глядеть друг на друга и улыбаться неизвестно чему. Возможно, причиной улыбок было недовольное фырканье Крочифисы. У Фрейда в голове мелькнула мысль, которую он, чтобы не отвергнуть, сразу же выразил словами.

— Ты не хочешь сыграть в игру? — предложил он девушке.

Крочифиса, внезапно втянутая в разговор, сжала кулаки, но открыла рот от удивления. Несколько секунд у нее было ошеломленное выражение лица.

— В какую игру? — спросила она.

Мария сжимала руками салфетку и смотрела то на гостя, то на дочь.

— Вы разрешаете, Мария?

Мать выразила взглядом свое согласие, и, получив его, Фрейд продолжил говорить:

— Ты когда-нибудь видела сон при открытых глазах? Это забавно, но нужно сильно расслабиться. Ты не против?

— Я не боюсь ничего! — вздернув подбородок, ответила девушка.

— Хорошо, — сказал Фрейд, принимая вызов и повышая ставку. — Тогда ляг на диван.

Мария сначала широко раскрыла глаза, но потом инстинктивно доверилась доктору. А Крочифиса в это время, не задавая никаких вопросов и не спрашивая разрешения у матери, легла на диван, на спину.

Эта девочка уже умела двигаться как женщина. Фрейд вынул из кармана часы и начал покачивать ими из стороны в сторону.

— Смотри на них не отрываясь, следи глазами за их движением.

— Если бы вы держали их крепко, следить было бы легче.

— Делай, как я тебе говорю, и получишь за это десять лир.

Сумма небольшая, но дать больше — обидишь мать, а если дать меньше — будет недовольна девочка. Всего через несколько секунд веки девушки опустились и глаза закрылись. Фрейд посмотрел на Марию и прижал указательный палец ко рту. Его предположение было верным: девочка вела себя очень дерзко, но с нетерпением ждала возможности слепо довериться кому-то, кто ей поможет. Сейчас она начинала считать, что нашла этого помощника — властного и авторитетного доктора. Возможно, он для нее — замена отцу, от отсутствия которого она, несомненно, страдает.

— Спи, Крочифиса, и думай о голубом небе над зеленым лугом. И представь себя на этом лугу. Ты видишь себя там?

— Да… — прошептала девушка.

— Он красивый, верно? Что ты чувствуешь?

— Любовь.

— Любовь; очень хорошо.

От любви к сексу путь очень короткий, намного короче, чем в обратном направлении. Может быть, под гипнозом девушка откроет свои тайны, даже самые интимные. Он лишь надеялся, что признания дочери не шокируют мать. В любом случае знать правду всегда лучше, чем отказываться от ее поиска.

— А теперь скажи мне, что ты видишь.

— Бородатого мужчину, который должен мне десять лир!

Сказав это, Крочифиса села на кушетке и начала смеяться, а Фрейд смотрел на нее больше с изумлением, чем с гневом. Мария едва не дала дочери пощечину.

— Я видела в прошлом месяце, как это делал один человек в балагане. В какой-то момент его девушка ошиблась и сказала ругательство. Все начали смеяться и ушли. Этот человек был обманщиком, хотя и гипнотизировал на самом деле.

Фрейд вынул из кошелька банкноту в десять лир и отдал ее Крочифисе. Девушка поклонилась ему и, прежде чем Мария успела ее остановить, вышла из дома.

Глава 24

Мария несколько раз начинала извиняться, а Фрейд настойчиво возражал, что виноват он, а не она, что этого и следовало ожидать. Гипноз действует, только если субъект (так говорят) открыт для него. Когда они ели вишневый торт, Фрейд расхваливал его, то есть мычал от удовольствия каждый раз, когда клал себе в рот кусок. Мария скрыла свое разочарование, когда доктор попросил у нее рецепт, и даже написала ему этот рецепт на листке бумаги, но специально не вписала туда дистиллят из розовых лепестков, который придает торту мягкость и улучшает его вкус. Ни одна женщина не должна приготовить ему этот десерт так же хорошо.

После кофе Фрейд предложил ей немного прогуляться вместе с ним. Это к тому же будет полезно для переваривания обеда. Он снова пообещал Марии, что сегодня вечером не будет возвращаться к разговору о Крочифисе. Это должен быть вечер только для них двоих. Они вышли на набережную Тибра. Фрейд купил Марии порцию граниты — густого шербета из фруктового льда с сахаром (шербет был лимонный). А сам зажег себе сигару «Дон Педро». Он уже привыкал к этому сорту: эти сигары не только давали приятный дым, густой и нежный, но и были скручены так хорошо, что их листья никогда не провисали и сигара оставалась плотной.

— Как много вы курите! — сказала ему Мария и улыбнулась. — Я помню, что в тот день, когда увидела вас в первый раз, вы еще лежали в постели, а уже держали сигару во рту.

Сердце Фрейда сразу забилось быстрее. В одной фразе Мария упомянула постель, сигару и рот — три главных символа секса. Сигара — чисто мужской символ по форме и значению. Рот — в такой же полной мере женский символ: глубокое отверстие, ключами к которому владеют губы. И, наконец, постель — классическое место встречи мужского и женского влечений, место, где соединяются сигара и рот (то есть пенис и влагалище) и обе стороны получают от этого удовлетворение.

Не всегда обе — поправил он себя; это он должен признать. И вообще хватит ему анализировать каждую фразу! Мужчина, живший внутри его, почувствовал ненависть к врачу, своей внешней оболочке. Фрейд стряхнул пепел с сигары и остановился: говорить во время ходьбы ему было так же неприятно, как курить. К тому же любая физическая деятельность мешает более приятной деятельности ума и действию дыма.

— Вы правы, Мария: я слишком много курю. Одни называют это пороком, другие удовольствием. Но я считаю, что это прежде всего утешение.

Он посмотрел на свою спутницу — Мария склонила голову набок. Фрейд прогнал от себя мысль о том, что у животных эта поза означает подставить горло, а потому является знаком полнейшего доверия.

— И вам следует знать, что Бог после того, как создал женщину, держал мужчину при себе и, жалея его, подарил ему табак.

Мария засмеялась, и этот откровенный смех вызвал у Зигмунда гордость. Дома никто не смеялся его шуткам, или, может быть, он мало шутил. Он снова подал ей руку, и они пошли дальше.

— Вы такой смешной, доктор. Я вам этого не говорила, но признаюсь, что не раз думала. Вы серьезный и строгий, но как будто прячете под вашей бородой свою настоящую душу.

Какая она, эта душа? Хотелось бы ему это знать. Это явно не душа следователя: в число необходимых для этой профессии качеств входят скрытность и сдержанность; этому учил Шерлок Холмс, хотя у него был, по крайней мере, один надежный друг — доктор Ватсон. Вначале Фрейд думал, что добрый Анджело Ронкалли может стать кем-то вроде поверенного его мыслей, но смерть папы, покровителя Анджело, все ближе, скоро Ронкалли будет оттеснен на второй план или вообще удален отсюда и уже ничем не сможет помочь ни ему, ни расследованию.

Фрейд снова остановился и почесал бороду. В неподвижном теле ум мыслит лучше, и Фрейд вдруг вспомнил, что говорил ему Пьер Жирар как раз о Ронкалли. Доктор покачал головой и улыбнулся: разумеется, это молодой священник рассказал гвардейцу о нем и о его расследовании. О черт, у всех есть кому довериться, только не у него!

— Вот видите, — прервала Мария его молчаливое размышление, — секунду назад вы были со мной, улыбались и были симпатичным, а сейчас вы снова мрачный и хмурый. Если я вам надоедаю, скажите мне об этом, доктор. Я думаю, у вас есть гораздо более важные дела, чем прогулка со мной.

— Нет! — ответил Фред. — Наоборот, мне нужна именно ты… извините, нужны вы.

В какую сложную ситуацию он попал! Это хуже, чем ночью под дождем спускаться по скользкой тропинке. Фрейд старательно избегал говорить «ты» пациентам, даже если молодость пациента или его твердое доверие доктору допускали такое обращение. А сейчас он ослабил контроль над собой, и «ты» вырвалось наружу. Быстрое возвращение к «вы» и соединенное с ним изменение не отменили бы этого.

Хорошо еще, что Мария не стала притворяться, будто не услышала этого, а снова продела свою руку в его руку, но глубже, чем раньше, так что ее голова оказалась рядом с его плечом.

Обнять его обеими руками за шею ей помешали не правила приличия и не прохожие, которых было мало, и не что-то другое, а только боязнь разрушить очарование этой минуты. Ей было достаточно этого невольного признания, а если оно получит какое-то развитие, Мария решит, что делать, смотря по обстоятельствам. Однако она не должна дать этой минуте пройти просто так. Нужно выяснить у доктора Фрейда, что значили его слова. Но делать это нужно умело, тактично и деликатно. Мария по собственному опыту знала, что мужчины — хрупкие существа. В каждом из них живет ребенок, которому нужны забота и внимание.

— Что вы хотели сказать словами, что я вам нужна? Мы снова будем проводить сеансы с кардиналами?

Зигмунд и Мария нашли свободную скамью, которая оказалась теплой: ее согрела своими телами недавно сидевшая здесь влюбленная пара. Фрейд вытянул ноги и снял шляпу. За парапетом медленно тек Тибр; доктор и Мария не могли его видеть, но слышали плеск воды, которую разрезали лодки: рыбаки ночью ловили угрей. Время от времени раздавались несколько криков, а за ними вдали звучали еще несколько, более слабых. Может быть, один рыбак смеялся над другим из-за ускользнувшего угря или звал собрата к себе, в заводь с богатым уловом.

Как река, которая много километров течет под землей по карстовым пещерам, а потом внезапно вырывается на поверхность, так на поверхность сознания Фрейда поднялась мысль, на первый взгляд не связанная ни с чем из разговора, который был перед этим, но для него ставшая логичным итогом долгого размышления.

— Я расскажу вам одну историю; может быть, так я сумею объяснить вам то, что сказал перед этим. В давние времена в Древней Персии жили три сына императора, которые были посланы в путешествие — под предлогом, что им надо повидать мир, а на деле для того, чтобы они не считали, что высокое происхождение всегда дает им преимущество. В пути им встретился погонщик, который был в отчаянии потому, что потерял своего верблюда. Принцы в шутку сказали ему, что видели верблюда, и не только это. Чтобы погонщик поверил им, они добавили, что верблюд был слепым на один глаз, не имел одного зуба и хромал, вез масло и мед, а на спине у него сидела молодая беременная женщина. Описание было правдивым и точным, поэтому погонщик поблагодарил их и пошел искать свое животное, однако не нашел следов верблюда и решил, что три брата его украли, а потом убили и верблюда, и женщину. Поэтому погонщик подал на братьев жалобу местному королю. Тот заточил их в тюрьму и приговорил к смерти, хотя три принца заявили, что невиновны и поклялись, что на самом деле никогда не видели верблюда. Но незадолго до того, как их должны были казнить, верблюд нашелся, и три брата были освобождены. Однако король захотел узнать, как они сумели так точно описать животное, которого не видели. Принцы рассказали ему, что просто догадались, как оно выглядит. Что верблюд не видит одним глазом, они поняли по тому, что он ел траву только с одной стороны дороги. Что у него нет одного зуба им подсказала трава, обгрызенная неровно. Что он хромой, стало ясно из-за того, что след одной ноги был не таким четким, как остальные. Какой груз вез верблюд, догадались по тому, что на одной стороне дороги было много пчел, которые сосут мед, а на другой много мух, которые любят все жирное. Потом один из братьев заметил пятно от мочи, а рядом следы маленьких ступней, которые его взволновали, поэтому он почувствовал запах женщины. И, наконец, на земле были следы ее ладоней, а это значило, что ей было трудно встать, то есть она была беременна.

Фрейд снова зажег свою сигару «Дон Педро», которая погасла за время рассказа. Когда почувствовал спиной взгляд Марии и краем глаза увидел, как ее грудь поднималась от взволнованных вздохов и снова опускалась, он заговорил снова.

— Принцы в этой истории были из страны Серендип. Больше ста лет назад один английский писатель придумал на ее основе слово «серендипити». Оно означает, что все может произойти случайно, но на самом деле то, что происходит с нами, обусловлено нашей способностью наблюдать за тем, что нас окружает.

— История прекрасная, она похожа на сказку, — сказала Мария, глаза которой были широко раскрыты. — Значит, то, что мы сейчас находимся здесь, не просто случайность. Вы это хотите сказать?

— Да, но… — Фрейд кашлянул, прочищая горло, — я не хотел бы, чтобы вы думали, будто я ухаживаю за вами. Я женатый человек и отец шестерых детей, а потому никогда не позволю себе обидеть вас.

«Ты уже ухаживаешь за мной, — подумала Мария. — С той минуты, когда в первый раз посмотрел на меня. Но сегодня вечером ты поступил хорошо, установив между собой и мной правильное расстояние. То, что ты женат, мне не нужно было угадывать по этому странному рассказу про «серенпити» или как там это называется. Я это знала. Я женщина и поняла это по тому, как ты ждешь, что тебя будут обслуживать, как сидишь, наблюдая за тем, что происходит внутри тебя. И у тебя шестеро детей, значит, ты не просто женат, а связан с женой навечно. Но я благодарна тебе за то, что с твоей помощью почувствовала себя важной для других, желанной, понятой. И может быть, за это я дала бы тебе все, о чем бы ты меня попросил».

Мария разгладила складки на блузке.

— Что вы, доктор! О чем вы подумали? Но я благодарю вас, действительно благодарю, за все, в том числе за честь, которую вы мне оказали, поужинав сегодня вечером в моем доме.

Фрейд опустил голову. Честность и правда — тяжелые грузы, эти добродетели обманчивы, и неправда, что они, если их применить, как два развернутых крыла, поднимают душу к высотам внутреннего покоя, словно покой — что-то божественное и находится вверху. На самом деле покой расположен внизу, в глубине внутренностей. Если даже его собственный метод, психоанализ, во многом основан на этой форме освобождения, что будет через десять или двадцать лет с тем, кто станет рыться в его собственном Я, пока не раскопает все тайны до единой. Он не чист и не верен, он много раз изменял своей жене, и даже делал это осознанно, презирая буржуазные условности с высоты своего положения врача и ученого. Как будто эти звания ставят его по ту сторону добра и зла. С Марией — нет. Он остановил себя, потому что обстоятельства не были благоприятными для того, чтобы дать волю своим страстям. Конечно, этому мешало поручение, которое он выполнял, но главной помехой был риск, которому подвергалась Крочифиса. И потом — его увлечение этой женщиной иногда было так сильно, что это его тревожило.

Размышления доктора прервал возникший перед ним человек в белой куртке и темных брюках.

— Добрый вечер, синьоры, вернее, доброй вам ночи — это будет уместнее. Уже больше двух часов ночи, и я хотел бы увидеть ваши документы.

Фрейд изогнул одну бровь и вежливо ответил на приветствие, затем вынул из кармана пиджака свой паспорт и сказал полицейскому:

— Я доктор Зигмунд Фрейд, подданный его величества императора Австрии и Венгрии Франца-Иосифа, гость его святейшества папы, живу сейчас в Ватикане. А эта синьора — моя хорошая подруга.

Полицейский отдал ему честь, однако продолжал внимательно рассматривать паспорт, листок с разрешением на въезд в Италию и приглашение с печатью и подписью Государственного секретаря Ватикана Рамполлы дель Тиндаро.

— А эта синьора, — полицейский кашлянул, — чем она занимается?

Хотя вопрос и был задан учтиво, Фрейд выхватил документы у полицейского из руки и встал со скамьи.

— Вам кажется, что она может заниматься какой-то незаконной деятельностью?

— Я лишь выполняю свою обязанность, доктор Фрёйд, — ответил полицейский, исказив фамилию врача.

— Дорогой синьор, моя фамилия произносится Фрейд. А теперь, если вы позволите, мы уйдем.

И доктор подал руку своей спутнице. Мария не знала, быть ей недовольной тем, что ее приняли за проститутку, или счастливой оттого, что доктор ее защищал.

— Доброй ночи, синьора, — ответил полицейский. — И вам доброй ночи, синьор. Но будьте осторожны: в этот час возможны плохие встречи.

Когда они отошли настолько далеко, что их нельзя было услышать, Фрейд наклонил голову к голове Марии и с улыбкой сказал:

— Мы будем осторожны.

Мария ответила ему улыбкой.

Любовники-самоубийцы; признание гвардейца; кардиналы, которые о чем-то умалчивают; странная роль Ронкалли. Ключом к тому, чтобы понять все это, могла бы стать Крочифиса. Но, возможно, даже деньги не заставят ее говорить. Она, несмотря на свой юный возраст, кажется, закрыла дверь внутрь себя прочно, как раковина смыкает свои створки; ему нужно найти подходящее лезвие, чтобы их раскрыть. Он снова вспомнил, что лезвие и створки явно символизируют пенис и влагалище, и ему была неприятна эта мысль. Любой анализ показал бы, что он желает половой близости с Крочифисой.

В новом издании «Интерпретации сновидений» ему нужно будет сделать несколько уточняющих правок там, где речь идет о сексуальных символах. Ну а если его первичный сексуальный инстинкт может, чтобы дать себе выход, воспользоваться телом этой девочки? Доктор почтительно простился с Марией, надеясь, что она не может читать чужие мысли, как делала колдунья Лорелея из сказок его детства.

Возвращаясь во дворец уже на рассвете, он постепенно убедил себя, что в его теориях нет ошибки. После нескольких недель воздержания он дошел даже до того, что думает о телесном обладании Крочифисой. Значит, вполне логично, что у того, кто много лет воздерживается от секса из чувства долга, могут развиться самые худшие извращения. Из троих дольше терпели это лишение Орелья и Рамполла, потому что они старше. Де Молина почувствует его позже. И вдруг Фрейда озарило: а если де Молина, наоборот, никогда не переставал блудить?

Глава 25

Джузеппе Лаппони, главного личного врача папы Льва Тринадцатого, больше всех мучивших его мыслей терзала одна: уже скоро надо будет бальзамировать труп папы. Эта трудная задача встанет перед Лаппони, как только камерлинг три раза ударит тело молоточком по голове, называя папу по имени, и спросит у папы, действительно ли тот умер.

Как ученый, Лаппони всегда представлял себе, что произошло бы, если бы на этот роковой вопрос папа ответил «да». На медицинском факультете он узнал совершенно иные способы констатации смерти. Но в Апостольском Дворце такой обычай, и он должен соблюдать эти правила. Но самое трудное начнется потом, когда надо будет извлечь из трупа предсердие, кишечник и все остальные внутренние органы, уложить их в освященные погребальные сосуды и мумифицировать остальной труп. Он делал это по меньшей мере сто раз, и на мышах и белках смесь из формальдегида, анилина, кремния и мышьяка работала хорошо. Но человеческое тело он никогда не бальзамировал, хотя никому не говорил об этом. И в этот первый раз в его руках окажется именно тело папы. Лаппони не мог попросить, чтобы ему дали другой труп для пробы: бальзамирование — честь, которая полагается только понтификам. А если бы он проверил состав на другом трупе тайком и это было бы обнаружено, его по меньшей мере прогнали бы из Ватикана, причем с величайшим позором.

Он вздрогнул при мысли, что для начала должен будет надрезать папе сухожилия, чтобы избежать трупного окоченения, и быстро заменить глаза шарами из стекла и воска. Они, несомненно, лучше металлических шаров, которые со временем окисляются, отчего труп начинает выглядеть чудовищно. «Впрочем, после похорон никто в течение многих веков не придет посмотреть на труп. А значит, хватит деликатничать: все умрут, я тоже умру, и о нас не будут даже помнить».

— Я с радостью сообщаю вашим высокопреосвященствам и остальным высокопоставленным особам, что его святейшество провел еще один день мирно и спокойно. Этими словами я не хочу создать обманчивые надежды: старческая легочная эпатизация прогрессирует. К тому же у него слабое здоровье, и… добрый вечер, ваши высокопреосвященства.

Джузеппе Лаппони всегда знал, как начать разговор, но, как правило, ему было трудно заканчивать разговоры. Он был из тех людей, которые вначале производят хорошее впечатление, и, если потом результаты оказывались плохими, он всегда находил способ свалить вину за это на других. Людям казалось, что изменить свое мнение о человеке неприличнее, чем отказаться судить о чем-то по фактам.

Лаппони чувствовал на себе десятки острых взглядов — испуганных, влажных, наполовину скрытых веками, печальных и недоверчивых. Это были взгляды представителей самых знатных итальянских семей и самых влиятельных прелатов Церкви. Врачу хотелось только одного: вернуться домой и съесть кусок пирога с кровяной колбасой. Его жена готовила этот пирог еще лучше, чем его мать: добавляла в сковороду со свиной кровью чуть-чуть оливкового масла, которое придавало нежность тесту с кедровыми орешками, изюмом и сахаром.

Во время разговоров, происходивших после третьего и последнего за день, вечернего отчета о здоровье папы, Лаппони пришлось приложить много усилий, лавируя между ожиданиями тех, кто желал, чтобы папа умер как можно скорее, и страхом тех, кто боялся, что папа покинет этот мир, не оставив ясного указания относительно преемника. Однако по тому, сколько павлинов в красных тюбетейках, похожих на обвисшие петушиные гребни, окружали Мариано Рамполлу дель Тиндаро, и по тому, что знаки его благоволения были самыми желанными, было ясно, что именно госсекретарь — фаворит в борьбе преемников Льва.

Вся эта дипломатия его не касалась. Ему, пожалуй, легче было объяснить, что старческая эпатизация легких означает, что у старого папы они стали твердыми как печень, чем растолковать, что это значит практически.

Он облизнул усы, велел лакею подать перчатки и трость и, взяв их, уже шел по коридору, когда увидел издали этого доктора Фрейда, который несколько последних недель бегает по закоулкам дворца как старый хорек, все время с сигарой в зубах, которая иногда даже горит. Если бы Лаппони был не таким застенчивым и если бы его жена не так страдала от того, что у них слишком скромный дом, он бы уже пригласил к себе на ужин коллегу-немца, то есть нет, австрийца. Хотя разве его дом скромный? Десять комнат, постоянная служанка, приходящая кухарка и мальчик-посыльный. А ему эта святая женщина не разрешает иметь секретаршу: говорит, что надо экономить.

Счастлив доктор Фрейд: ездит по Европе один и никому не обязан давать отчет. Он, конечно, свободен от брачных уз: это заметно по его внешнему виду — любопытство и никакой покорности. Но в Ватикане, чтобы быть главным врачом, нужно или иметь жену, или предаться извращениям. Во втором случае даже легче сделать карьеру. Как сказано в поговорке, третьего не дано. А ему нравятся женщины, поэтому он женился. То есть, сказал он себе, мне нравится моя жена, и хватит об этом! Здесь не только у стен есть уши, здесь есть и глаза, которые могут читать мысли.

А вот и он, добрый доктор, исследователь чужих умов. Следит взглядом за полетом стервятников, которые кружат над скелетом льва, но сначала хотят убедиться, что лев умер. Отличное сравнение: папа ведь носит имя Лев. Кто знает, что сказали бы ему, врачу, если бы он открыл кому-то некоторые свои подозрения по поводу внезапного ухудшения здоровья папы. Но он должен только стараться лечить понтифика, а не выяснять, отчего тот заболел.

Лаппони дал Фрейду время остановиться перед спальней папы, а потом пошел навстречу австрийскому доктору с такой улыбкой, которую многие из присутствовавших посчитали неприличной в преддверии скорбных событий. За мгновение до того, как взгляды коллег должны были встретиться, Фрейд повернул голову: кто-то громко окликнул его по имени. Лаппони издали увидел, что это сделали два самых могущественных кардинала во дворце. Эти двое стояли под прямым углом один к другому, плечом к плечу, и казались одним двухтелым человеком. Лучше повернуться на месте и сделать вид, что хотел поздороваться с кем-то другим, а не с доктором Фрейдом: выражение лиц двух кардиналов не обещало ему ничего хорошего.

— Добрый вечер, доктор Фрейд, — поздоровался Орелья, — я не ожидал, что увижу вас здесь.

— И вам добрый вечер, — ответил австрийский ученый, — я пришел узнать о здоровье папы.

— Это благородный поступок, — ответил ему Рамполла, — но сейчас мы все в руках Бога. Мы больше ничего не можем сделать. И вы тоже.

— В таких обстоятельствах, — подхватил Орелья, — я полагаю, что будет уместно отложить наши встречи.

Фрейд поднял бровь. Если бы у доктора был хлыст в руке и меньше самообладания, он не ограничился бы этим жестом.

— Я, кажется, помню, что папа дал другие распоряжения, и полагаю…

Орелья взял его под руку, отвел в один из углов прихожей, где народа было меньше; Рамполла шел сзади них. Почти так политическая полиция без шума арестовывала венских венгров, причем не за какие-то враждебные действия, а профилактически, считая, что раз они венгры, то могут стать смутьянами, опасными для империи.

— Дорогой друг, именно в этом и дело, — начал Орелья. — Когда понтифик не может исполнять свою должность, кардинал-камерлинг, в данном случае я, недостойный, берет на себя бремя принятия решений вместо него так же, как в случае, если Святой престол свободен.

— Даже если его решение противоречит воле папы? Насколько мне известно, он еще не умер.

— Но скоро умрет, — заметил Рамполла. — Однако сейчас неподходящее время для философских разговоров между джентльменами. Доктор, давайте выйдем на террасу покурить. И тебе, Луиджи, я предлагаю пойти с нами.

Они спустились на два этажа; теперь Рамполла и Фрейд шли рядом, а Орелья сзади них. Казалось, что в Апостольском дворце по какой-то причине (возможно, из-за болезни папы) введено что-то вроде комендантского часа. Широкие парадные лестницы были пусты — ни одного гвардейца или лакея, ни одной монахини, не слышны даже быстрые шаги невидимых отсюда ног. Когда кардинал-декан обогнал своих спутников и открыл застекленную дверь, игравшую роль окна, их встретили громкий звон цикад и еще горячий западный ветер, который принес слабый запах лимонов снизу, из сада. Этот же запах доктор Фрейд чувствовал накануне вечером на лице Марии.

Доктор отказался от сигареты, которую предложил ему Рамполла, зажег свою сигару «Лилипутано» — и впервые понял, что название этих голландских сигар, маленьких, но широких и крепких, образовано от слова «Лилипутая» — названия вымышленной страны, которую описал в книге этот гений Свифт. Он здесь, видимо, принадлежит к народу лилипутов, а два кардинала — великаны. Но это не окончательный приговор. Даже солнце, которое сейчас кажется непобедимым огненным шаром, через несколько минут скроется за горизонтом, бросив перед этим на землю последний зеленый луч, который удается увидеть лишь немногим счастливцам.

— Великолепное зрелище, верно? — сказал Рамполла, глядя на умирающее солнце. — Счастье мудрого человека в том, чтобы каждый день наслаждаться одними и теми же предметами, но не привыкать к ним, даже если видел их много раз подряд.

— Это как любовь Бога, — вмешался в разговор Орелья. — Мы видим ее перед собой каждый день, но не должны из-за этого считать, что она достается нам даром; мы должны ее заслуживать.

— У меня, — заговорил Фрейд, глядя на то, как дым растворяется в воздухе, — был пациент, который, чтобы разрешить свои конфликты с властным отцом, поджигал все вещи, которые ему попадались, и в восторге любовался пламенем.

— Я этого не понимаю, — ответил Орелья. — Мы всегда стараемся погасить огонь.

— А я понял, — сказал Рамполла и улыбнулся обоим. — Наш дорогой доктор хочетсказать: то, что достойно восхищения, должно быть также добрым и справедливым. Луиджи, разве дьявол тоже не удивляет нас каждый день своими проделками и чудесами? А все же мы стараемся держаться от него подальше, а не любоваться им.

Орелья, сидевший на мраморной скамье, пожал плечами. Рамполла страдает худшим из пороков — склонностью преувеличивать все, даже простейшие вещи. Они двое должны были только сообщить Фрейду, что их встречи с ним считаются отложенными, но не полностью отмененными. Незачем было примешивать к этому самого Сатану и его умение прельщать. Кардинал-декан надеялся, что его собрат закончил говорить, но увидел, что тот развел руки в стороны, словно перед ним была огромная толпа верующих. Возможно, Рамполла мысленно видел перед собой толпу, которая приветствует его как нового понтифика. Орелья сложил руки на груди, крепко сжал их и опустил голову.

— В любом случае, раз такова воля Бога, я могу лишь принять ее, — с легкой иронией ответил Фрейд.

— Спасибо, — отозвался на это Рамполла. — Вы умный человек, один из тех, кто умеет понимать значение слов, даже если ему не ясен их смысл. Понимаете, доктор, мы не только слуги Бога, мы еще и служители Церкви, а эти два долга не всегда совпадают.

Фрейд уже уходил от кардиналов, но тут Орелья встал на ноги и окликнул его.

— Quod differtur non aufertur, — сказал он на латыни, подняв указательный палец к небу. — Что отложено, не потеряно. Поэтому до скорой встречи, доктор Фрейд.

Красивый язык латынь! — подумал Фрейд. И на самом деле совсем не мертвый, раз прелаты всего мира общаются на нем между собой — разумеется, образованные прелаты. Доктору было бы приятно хорошо владеть латынью, но он знал на ней лишь несколько фраз, и все они относились к его профессии врача. Он кивком поблагодарил кардинала за перевод и ушел, поскольку настало время ужина. Он пришел повидать раненого льва, а обнаружил двух смеющихся гиен. Уж точно он не пойдет назад спрашивать об этом Орелью.

За обедом кусочек красного мяса показался ему безвкусным. Ослабление вкусовых ощущений — неудобство, с которым вынужден мириться каждый уважающий себя курильщик. Но именно оно навело Фрейда на мысль о том, что лучшее средство, чтобы преодолевать препятствия, — это легко относиться к ним.

Короткий разговор с кардиналами добавил еще один кусок к тому, что Фрейд теперь считал головоломкой. Ее решение стало для него чем-то вроде поисков сокровища, а наградой за труд была истина.

Глава 26

С полудня и до вечера шел сильный дождь — мелкий, но упорный. Он оставил после себя острый запах смолы, но не освежил воздух. В начале десятого часа Анджело Ронкалли постучал в дверь кабинета доктора Фрейда, а потом вошел, не дожидаясь разрешения. Доктор лежал на диване и перечитывал свои записи о трех кардиналах, но, увидев покрасневшее лицо послушника, положил сигару, встал и пошел ему навстречу. Анджело свернул в сторону, словно не желая столкнуться с ним, и свалился в кресло.

— Вам уже известна последняя новость, верно?

Фрейд кивнул, и Ронкалли вынул из внутреннего кармана своей рясы белый конверт с изображением золотых ключей Святого Петра.

— Боюсь, что на этот раз наш папа не выживет, — продолжал он говорить. — Я был с ним, и он только что дал мне это письмо, адресованное вам. Я видел, как он побледнел, потом его рот искривился, а глаза стали вращаться, словно ему внезапно стало больно. Я уложил его в кровать и сразу же вызвал главного врача. Вместе с ним пришли все, от декана до камерлинга, и выслали меня оттуда.

— Похоже на симптомы апоплексического удара, — сказал Фрейд. — Но это странно. Обычно человек в таком возрасте угасает медленно, как лампа, в которой кончается керосин.

Ронкалли, ничего не говоря, передал ему письмо. Перед тем как открыть конверт, Фрейд захотел узнать, известно ли Ронкалли содержание письма.

— Речь идет о вчерашнем ужине? — спросил он.

— Я этого не знаю, но мне стало известно, что вы должны будете сделать. Сначала я был в недоумении, а потом согласился. Я подумал, что это может ускорить ваше расследование, — со вздохом ответил Ронкалли.

Фрейд открыл конверт и пробежал глазами письмо. Лев просто изложил на бумаге то, что сказал при нем и трех кардиналах. Так папа добивался от доктора, чтобы тот продолжил свой анализ. И он это сделает!

— А вы? Что вы будете делать теперь? — спросил он у Ронкалли.

— Буду паковать свои вещи, — ответил тот и улыбнулся. — Я не думаю, что смогу продолжить учебу в Папской академии. Перейду в какое-нибудь другое училище, их много, и Бог мне поможет.

Доктор предпочел бы говорить с этим юношей в другое время, но, если его удалят отсюда, эта возможность может оказаться последней. И Фрейд решил сразу перейти к делу.

— Что вы могли бы сказать мне о Пьере Жираре?

Ронкалли повернул голову в сторону окна и провел ладонью по шее. Фрейд отмечал такое поведение у своих пациентов, когда они испытывали тревогу.

— Вы встречались с ним, верно?

Ответить на вопрос другим вопросом — последняя защита. Фрейд кивнул, хотя собеседник не мог этого видеть, но ничего не сказал.

— Он хороший человек, глубоко верующий.

— Немного же вы мне сказали, — поторопил его Фрейд.

— И верный, — договорил Ронкалли, не обращая внимания на этот укол. — Именно поэтому он пользуется у нас доверием. Еще вы в любом случае можете положиться на Августа, хотя и мало знакомы с ним.

Значит, молчаливый и загадочный Август тоже участвует в их делах! Фрейд почувствовал себя игрушкой в чужих руках. А это было слишком даже для такого любителя созерцания, как он. Ученый попытался успокоиться, но не смог.

— Scheisse! — выругался он по-немецки. — Извините, Ронкалли, но я устал быть в центре поля во время чего-то вроде сражения кровных врагов и уже не понимать, кто враги, а кто друзья. Вы сказали: «Наше доверие», но чье оно? Ваше и папы? Не вы ли, Ронкалли, говорили с Жираром? И для чего надо было рассказывать гвардейцу о моей задаче? Это расследование должно было проводиться тайно, а похоже, что, наоборот, всем все известно.

Анджело Ронкалли под удивленным взглядом Фрейда подошел к чугунной решетке и закрыл ее, а потом вернулся в кресло, закрыл рукой глаза и произнес:

— Наверху слышно все, что говорят здесь.

— То есть все мои беседы кто-то подслушивал? — вспылил Фрейд. — Вы это хотите сказать?

Он вдруг понял, что думает сейчас больше о своих беседах с Марией, чем о сеансах с кардиналами.

— Думаю, что да, — ответил Ронкалли. — Но слушал не я, а только папа. Поэтому я не могу точно знать, так ли это.

Фрейд улыбнулся и поднял руки к небу тем самым жестом, который в детстве часто видел в синагоге у раввина, когда после молитв корзина для милостыни оказывалась пустой.

— Дело вот в чем, — продолжал говорить Ронкалли. — Папа убежден, что один из трех кардиналов замешан в той истории. Он не говорил мне этого явно, но дал это понять.

— Вы говорите мне, что папа убежден, но не говорил вам этого явным образом, однако намекнул. Ах… Вы, католики, сложнее, чем швейцарские часы, только часы хотя бы указывают точное время. Но продолжайте, даже если мне понадобится вдохнуть хорошую порцию закиси азота.

— Порцию чего?

— Веселящего газа. От него человек теряет связь с действительностью и чувствует покой и радость.

Ронкалли прикусил губу, чтобы не засмеяться, и мысленно благословил этого человека, который был позван сюда хотя и не самим Божественным провидением, но тем, кто очень близок к Провидению.

— Я позволил себе пустить слух об этом среди верных людей, но лишь потому, что папа, в его положении, не мог этого сделать, вы понимаете? Представьте себе, что он узнал про это на исповеди. Это лишь мое предположение, но что еще он мог бы сделать в таком случае? У гвардейцев есть множество глаз и множество ушей, и я уверен, что Жирар будет вам полезен. Не покидайте нас сейчас! Вы единственный, кто может не дать Церкви Господа попасть под удар крыла Сатаны.

— Еврей-атеист спасает Церковь! — В голосе Фрейда звучала ирония. — Будь я католиком, очень обеспокоился бы такой ситуацией. Но продолжим наш разговор. Итак, судя по тому, что вы дали мне понять, вы тоже думаете, что один или несколько из троих виновны. И он же (или один из них) мог развратить Крочифису.

— Я это не думаю, а знаю, — серьезно ответил Ронкалли. — Я чувствую внутри себя знание, что это так. И мысль, что наш папа может умереть, не узнав утешительной новости, что его старания не были напрасны, вызывает у меня огромную боль. Но если вы сможете предотвратить бедствие, которого он боится, то, я уверен, это принесет большую пользу его душе.

— Его или моей? По-итальянски «он» может быть формой вежливости, как «вы».

— Не вашей, — улыбнулся Ронкалли, — именно душе папы.

— Я не уеду, хотя меня уже пытаются услать отсюда, — ответил Фрейд и стал зажигать тонкую сигару «Трабукко». Делая это, он жестом предложил другую такую же своему собеседнику, но Ронкалли вежливо отказался.

— Если вы никогда ее не выкурите, это не важно; хотя единственный грех в курении — не попробовать курить. Если мы больше никогда не встретимся, я буду помнить о вас. Знаете, Анджело, иногда я в каком-то смысле вам завидую. Из-за той удивительной веры, которая вас поддерживает и даже помогает иронизировать, когда вы должны были бы чувствовать тоску и тревогу.

— Вы были когда-нибудь влюблены, доктор Фрейд?

К этому вопросу Фрейд не был готов. Вопрос был ему неприятен, но лишь тем, что заставлял быстро вспомнить прошлое и проверить свою совесть. Да, он был влюблен — любил Марту, но лишь вначале. Он надеялся, что Марта будет его спутницей в поисках — и в философских, и в эротических. Хотел, чтобы Марта была госпожой его желаний, мечтал о вечной молодости вместе с ней. Потом стали рождаться дети, один ребенок за другим, и Марта становилась все больше матерью и все меньше женой. Когда он оказался в одной постели с ее сестрой Минной (если быть точным, это Минна прокралась в его постель), в первый момент он смутился, а потом было опьянение страстью и тем, что идеи и мысли у них одинаковые. Но это нельзя назвать словом «влюблен».

О Марии он не знал, что и думать. Может быть, его привязывало к ней всего лишь половое влечение, естественное для одинокого мужчины в чужой стране. Но что-то манило его узнать, так ли это. Он как будто обнаружил древнеегипетскую гробницу и хотел любой ценой узнать, что там внутри, — только мумифицированные трупы или драгоценности и золотые маски. Конечно, сравнение с гробницей не подходит для Марии — она полна жизни и вид у нее здоровый и цветущий. Но некоторые образы проносятся в уме словно молнии — вспыхивают и сразу исчезают, и их никаким образом невозможно контролировать.

— Извините меня за этот вопрос, — снова заговорил Ронкалли. — Я не хотел вмешиваться в ваши личные дела.

— Я думал о том, как ответить вам. Полагаю, да, я был влюблен, один раз. А теперь продолжайте говорить: мне интересна ваша точка зрения.

— Значит, вы можете меня понять, и вам незачем мне завидовать. Я с детства влюблен в Иисуса и его послание миру — вечное спасение для всех людей. Поэтому я отдал себя Церкви, и был счастлив, что могу это сделать, и нисколько не жалею об этом. Моя любовь безгранична и обновляется каждый день, даже среди таких трудностей, как те, которые мы переживаем в эти дни.

И молодой послушник обнял Фрейда. Это не удивило доктора, и он обнял Анджело в ответ, несмотря на свое отвращение к любому физическому контакту с лицами своего пола. Когда Ронкалли ушел, Фрейд постарался изгнать из своего ума образы Марты, Минны и Марии.

* * *

Он снова взял в руки тетрадь и сосредоточился на мыслях о том, как он должен изменить стратегию в результате хода, который сделал папа. Больше никаких дипломатических игр, никаких недомолвок или тактических приемов со средним сроком действия. На все это больше нет времени: Лев каждую минуту может умереть. Фрейд поклялся себе, что справится с порученным делом. И выполнит его не только ради последних двух тысяч лир. Он обязан это сделать ради хрупкого и могущественного человека, который так верил в него.

Ученому хотелось, чтобы эта мысль была у него последней перед сном, но в его сознании продолжали кружиться, как навязчивые комары, части головоломки, на которых были отпечатаны лица кардиналов, папы, Ронкалли, Марии и Крочифисы. Он встал с кровати и зажег сигару «Санта Клара», которую нашел в увлажнителе, среди «Трабукко». Он забыл об этих мексиканских сигарах так же, как о другом. Мало того что он до сих пор не позвонил Марте. В последние дни он даже с трудом вспоминал ее лицо и путал одно с другим лица своих детей. Кроме того, несколько последних ночей он видел сны, в которых говорил по-итальянски, путая кардиналов с Марией и Крочифису с Ронкалли. Приснилось даже, что Август нарушил молчание и рассказал ему о ценах в борделе для гермафродитов. Фрейд удивлялся тому, что хочет оставить без внимания скрытый смысл этих снов, которые недвусмысленно указывали на сильное смятение и растерянность.

Когда он выкурил больше половины сигары, оставшаяся часть показалась ему похожей на кусок копченого сала: такой она стала жесткой и так пропиталась дымом, теперь он привык к более приятным и маслянистым ароматам. Фрейд погасил окурок о подоконник.

Он вернулся в кровать, лег на спину, но не мог удержать веки сомкнутыми. Каждый раз, когда он закрывал глаза, они открывались снова и оставались широко раскрытыми. А мысли беспорядочно блуждали в уме, не давая ученому заснуть. Чтобы расслабиться, он попытался сосредоточиться на одной из них. Раньше этот прием много раз действовал успешно, но сейчас нисколько не помог.

Он взялся за пенис, и начались механические движения, не доставлявшие никакого удовольствия. И тут в его уме возникла мысль: по словам Ронкалли, папа убежден, что один из трех виновен в смерти двух любовников (покончили они с собой или были убиты, становилось все менее важным). Но на ужине папа утверждал противоположное. В одном из двух случаев он лгал, и нет оснований считать, что он не солгал послушнику.

Он повернул член влево и стал ритмично постукивать им по животу.

Однако «Папа убежден» значит, что папа знает, это очевидно. «Итак, папа вызвал меня в Рим не для того, чтобы я опроверг или подтвердил его предположение, как он сказал мне вначале. Он позвал меня для того, чтобы я пришел к выводу, в котором он уже был уверен. Позвал потому, что ни он, ни другие люди из Церкви по какой-то причине не могли вмешаться. Ах, папа — хитрый бес! С этой минуты задача меняется: надо не выяснить, виновен ли кто-либо, а понять, кто виновен».

Он стал наклонять пенис то вправо, то влево, как палец, который указывает то одно направление, то другое.

Вместе с тем папа не мог устроить этот ужин на пятерых лишь для того, чтобы обмануть меня. Совершенно очевидно: он это сделал, чтобы дать мне подсказки, но они не уменьшали стоявшее перед ним препятствие. Значит, препятствие было большим, иначе этот спектакль не был бы нужен.

Фрейд вспомнил по порядку все, что случилось в тот вечер. Орелья неожиданно стал сопротивляться; де Молина молчал, растерянный и охваченный смятением; Рамполла рассуждал спокойно, с долей характерной для него иронии. Прежний опыт исследователя умов подсказывал ученому, что самым подозрительным было поведение де Молины. Его же считал возможным виновником случившегося несчастья Пьер Жирар. А Ронкалли был в доверительных отношениях именно с этим гвардейцем. И, наконец, подмигивание ему Орельи вскоре после его взгляда на де Молину может быть еще одним сигналом, как если бы декан каким-то образом знал, что молодой кардинал виновен.

Фрейд сжал рукой свой пенис крепко, как сжимают нож для разрезания бумаг, хотя эта часть тела оставалась вялой и безразличной к его движениям.

Исповеди! Он встал с кровати (мужской член глупо высовывался наружу из расстегнутой ширинки пижамных штанов). Взял тетрадь с заметками. Рамполла — исповедник Орельи, Орелья — де Молины, де Молина — Рамполлы. И все трое иногда исповедовались у папы. Проклятие! Он снова повалился на кровать и взял сигару «Рейна Кубана». Первую затяжку он вдохнул, как новичок, неопытный в курении сигар; бархатистая сладковатая струя дыма открыла ему желудок и успокоила нервы. Спасибо слабому запаху ванили (а ваниль получила свое название от вагины — влагалища за форму и запах оболочки цветка).

Пенис не отреагировал на эту мысль.

Quelalah, quelalah, quelalah! Три раза проклятие! Это слово из древнего языка его отца вырвалось у него из горла как рвота. Каждый раз, когда ему казалось, что он приближается к решению, оно удалялось от него, как отступала от Тантала вода, когда он тянулся к ней ртом, чтобы утолить жажду, и поднимались ветки, когда Тантал хотел сорвать с них плоды, чтобы утолить свой вечный голод.

И потом, даже если я выясню, кто это был, что я смогу сделать? Папа без сознания, а я австриец, атеист и еврей. Лев, ты сумасшедший старик, но ты настолько хитер, что предвидел, что даже после твоей смерти я смогу что-то сделать для тебя. Может быть, лучше думать, что у папы был план, касавшийся меня. Нужно понять, что это за план.

Он засунул обратно в пижаму свой дряблый пенис, почти удивляясь тому, что тот все еще высовывался наружу, и отложил мастурбацию до более благоприятного случая.

Утомленный этой вереницей мыслей, он почувствовал, что совершенно обессилел и должен прояснить обстановку для себя самого. В результате решил пока исключить из числа возможных виновников Орелью и сосредоточиться на двух остальных. Если оба окажутся невиновны, виновным будет кардинал-декан.

Его уже окутывал сон, которому помогал ритмичный стрекот цикад. Но в последний момент перед тем, как доктор уснул, в его сознании вспыхнуло сомнение: а что, если его рассуждение в какой-то своей части неверно? Эта мысль вызвала у него ряд неприятных сновидений. Все его римские знакомые, в том числе профессор Ломброзо, указывали на него и смеялись над ним. Он не понимал, почему они смеются, пока не увидел, что причина — пенис, который высунулся из брюк.

Глава 27

Он называл это «принцип утешения», но никогда не разрабатывал это понятие теоретически. Оно располагалось где-то посередине между первичным инстинктивным удовольствием и наслаждениями реального мира, которыми взрослая жизнь заменяет это удовольствие. Смысл принципа был очень прост: чтобы приглушить сильное страдание, нужно найти легкое удовольствие.

Этим утром Фрейд решил подарить себе утешение и, обойдя несколько табачных магазинов, остановился перед коробкой сигар «Ромео и Джульетта». На ней были изображены влюбленные из Вероны во время знаменитой сцены на балконе, а с каждого бока картины — ряд золотых медалей — знаки многочисленных наград, полученных этой маркой. Фрейд, не стыдясь, спросил, сколько они стоят, хотя и помнил, что этот вопрос, как правило, задают те, кто не может позволить себе приобрести товар. И в самом деле — тридцать семь лир за одну; такая цена показалась ему сумасшедшей. Фрейд купил всего две сигары и получил от этого большое удовольствие.

Все это случилось из-за Крочифисы, которая пришла вместо своей матери убраться в его комнате. Фрейд попытался вежливо заговорить с этой девушкой, но не получил от нее ответа. Он увидел в этом только невоспитанность и уже начал сердиться, но тут девушка подняла голову и сказала ему:

— Я не разговариваю с вами потому, что вы плохой человек.

Он был изумлен и стал протестовать. Тогда девушка высказалась яснее:

— Мне это сказал один монсеньор, который не хочет, чтобы я говорила с вами. Монсеньор, который может стать папой.

Ученый попытался задобрить ее, убедить ее, что такие слова уж точно не подходят папе. Он даже попытался сделать ее свой сообщницей: открыл бумажник и на секунду показал ей банкноту в сто лир, чтобы побудить девушку сказать, кто этот монсеньор. Фрейд чувствовал, что находится всего в одном шаге от истины, и в этот момент был готов даже привязать Крочифису к стулу и бить по щекам, чтобы она назвала ему это проклятое имя. Это была хорошая мысль, которая, возможно, дала бы результат, но, к сожалению, ее нельзя было реализовать в его положении. В итоге Крочифиса ощетинилась как ёж и больше не сказала ни слова. Наконец, Фрейд попросил, чтобы она передала своему неизвестному покровителю (так ученый его почтительно назвал), что он охотно встретился бы с ним. А когда девушка уже подошла к выходу, Фрейд метнул в нее слабо прикрытую угрозу:

— Я знаю, кто он, Крочифиса, и, раз ты так себя ведешь, я пойду и скажу ему, что ты сказала мне про него.

Во взгляде, которым ответила на эти слова Крочифиса, Фрейд прочитал не страх, а негодование, подавленное, но сильное — то, которое труднее всего преодолеть. Возможно, она и поверила в угрозу, но угрожать было неверным шагом: своими словами он создал между ней и собой непреодолимую стену. Если бы он был более дипломатичным и менее рассерженным и не так сильно жаждал бы узнать правду, он, возможно, сумел бы пробить брешь в обете молчания, который дала девушка. Он почти держал в руке ключ ко всем загадкам, но ключ ускользнул от него. Гнев заставил его совершить самую глупую из глупостей — контрпродуктивную месть.

Черт бы побрал Крочифису и его самого тоже! Мир смеялся бы, если бы узнал, что глупая и испорченная девчонка оставила в дураках знаменитого профессора Фрейда.

А если хорошо подумать, он показал себя идиотом перед Марией: вероятнее всего, это мать прислала Крочифису убираться, надеясь, что он заставит дочь заговорить. Может быть, лучше было бы предупредить Марию, что ее дочь находится в большой опасности.

Фрейд сидел на скамейке (с одной стороны — медленно текущий Тибр, с другой — стены замка Святого Ангела) и с нежностью смотрел на сигару «Ромео и Джульетта», которую держал пальцами правой руки. Сигара была упругой почти как резина; такими бывают не вполне сформировавшиеся девичьи груди. Он восхищался золотисто-коричневыми листьями, из которых сигара была свернута. Они были маленькие и такие плотные, что казались мягкими кусочками кожи. Фрейд поднес сигару ко рту и вдохнул ее аромат, в котором была легкая медовая нота. Примерно через десять минут он неохотно встал и направился в сторону Ватикана.

Ливанский кедр в восточном дворе дворца — прикрытие для служебной двери, через которую доктор решил войти — почти не загораживал ее. Под этим деревом Фрейд услышал твердые и быстрые шаги де Молины-и-Ортеги, который шел навстречу.

— Доктор Фрейд! — окликнул доктора молодой прелат. — Я все утро вас ищу. Мне необходимо поговорить с вами, это важно.

Взгляд кардинала описал круг, словно отыскивая безопасное место. Хотя, кажется, не могло быть места лучше, чем то, где они находились, — за стенами Ватиканского дворца, в почти безлюдном саду. Де Молина взял доктора за руку. Это был доверительный жест, и Фрейд посчитал его совершенно неуместным. Кардинал подвел его к скамье, стоявшей на видном месте, но в стороне от других, и сел на нее. Его глаза смотрели вдаль, в сторону стены, которая защищала сад от остального мира — а может быть, мешала убежать тем, кто жил по эту ее сторону. Цикады стрекотали без остановки, и одна из них села на тыльную сторону левой ладони Фрейда. Из-за окраски (черное туловище и красноватые крылья) она казалась маленьким демоном, который прилетел, чтобы выслушать их разговор и пересказать его своему господину.

— Я слушаю вас, — сказал Фрейд, вздохнул и добавил: — Это моя профессия.

Де Молина продолжал смотреть перед собой, потом опустил голову, улыбнулся, тряхнул головой и спросил:

— Вы помните, как я пригласил вас в Сикстинскую капеллу?

— Как я мог бы это забыть? — Фрейд насторожился. — Вы с помощью бинокля показали мне, что у изображения Бога, творящего мир, нет глаза. Но я уверен, что вы позвали меня не для этого.

— Действительно, не для этого. И через несколько дней вы попросили меня объяснить, для чего.

— Я помню и это, и помню ваш отказ.

— Скажите мне, доктор Фрейд, вам по-прежнему интересно выяснить, замешан ли кто-нибудь из нас в том деле, о котором теперь знаем мы все?

— Если вы имеете в виду убийство или самоубийство тех юноши и девушки, — Фрейд подчеркнул голосом эти слова: ему не нравилась слащавая манера собеседника кружить в разговоре около главной темы, — то я отвечу «да». И одна из причин этого ответа такова: я полагаю, что этот случай не был единственным.

Фрейд внимательно изучал взглядом лицо де Молины-и-Ортеги. Брови кардинала поднялись, на лбу появились длинные морщины, глаза широко открылись. Вся эта мимика и в первую очередь движения глаз вызвала у Фрейда впечатление, что намек на другой достойный порицания случай был совершенно не понят де Молиной. Если бы тот был таинственным монсеньором Крочифисы, его лицо не приняло бы такое выражение. Разве что кардинал — великолепный актер, который мог бы стать премьером в «Комеди Франсез». За этими стенами все возможно.

— О чем вы говорите? Что имеете в виду? — неуверенно спросил в ответ де Молина.

— Мне жаль, но я не могу ничего ответить в силу обещания хранить тайну, которое я дал папе.

Де Молина взялся руками за щеки и стал поглаживать пальцами воображаемую бороду. После слов Фрейда лицо кардинала слегка покраснело, отчего стало выглядеть еще более женственным. «Это второстепенные характеристики, которые ничем не помогают моему расследованию», — решил Фрейд.

— Пусть будет так, — согласился де Молина. — Я не знаю, о чем вы говорите, и не знаю, намеренно ли вы так поступаете, но это не меняет того, что я хотел вам сказать.

— Я снова слушаю вас.

Они посмотрели друг другу в глаза, и Фрейд заметил во взгляде де Молины решимость, которой никогда раньше не видел.

— Я невиновен, — произнес де Молина, четко выговаривая каждый слог. — Я не знаю, захотите ли вы поверить мне, но не могу сказать вам ничего, кроме этих слов. И это больше, чем я сказал бы вам в тот день.

Сигара «Ромео и Джульетта» погасла, и Фрейд снова зажег ее. Эта хорошо выученная процедура была медленной: он дал спичке догореть до середины, держа ее на уровне рта де Молины, а погасил спичку, дунув на нее поверх дыма, за мгновение до того, как она должна была обжечь ему пальцы.

— Я благодарю вас, де Молина, но, простите, не вижу, какую ценность может иметь ваше заявление о невиновности. Если только вы не хотите дать мне понять, что вам известно о виновности другого, о котором вы не можете или не хотите говорить со мной.

Де Молина молчал. Тогда Фрейд попытался вонзить глубже лезвие, которым уколол собеседника, надеясь, что сможет проделать щель в стене молчания, которую сейчас лишь слегка оцарапал.

— Если бы это было так, — заговорил он снова, — далеко я был бы от истины, предположив, что виновный — именно тот, кто испугал вас в Сикстинской капелле и вынудил в спешке попрощаться со мной, когда вы собирались сообщить мне что-то?

Веки де Молины стали вздрагивать быстрее, чем раньше. Будь у Фрейда при себе полиграф, доктор увидел бы, что пульс собеседника стал в два раза чаще. Это было заметно и по каплям пота, которые появились у кардинала на висках. Фрейд мог бы поклясться, что дело тут не в жаре. Ответа не было.

— Если вам больше нечего мне сказать, — закончил Фрейд полностью официальным тоном, граничившим с иронией, — то мне остается лишь поблагодарить вас и завершить эту приятную беседу.

Де Молина в ответ лишь слегка кивнул, и Фрейд понял, что не добыл бы у него больше никакой информации. Он пошел с последней карты: возвратился на несколько шагов, повернулся грудью к кардиналу и солгал:

— Я видел, кто побеспокоил вас, ваше высокопреосвященство, то есть, благодаря вам, я знаю разгадку.

Кардинал посмотрел на него сверху вниз, снисходительно улыбаясь. Эта улыбка напомнила Фрейду ухмылку, которая появилась на губах няни, служившей в его родительском доме, когда та обнаружила, что он играет в доктора со своими маленькими сестрами. Только няня тогда потрепала его по волосам, а де Молина указал на него пальцем и ответил:

— Так могло быть! Если это действительно так, то, с помощью Божественного провидения, все будет решено.

И кардинал пожал ему руку крепче, чем обычно, словно хотел заключить с ним договор.

Придя в свой кабинет, Фрейд велел принести себе порцию холодного куриного бульона и кусок пирога с черникой, которые напомнили ему Вену и его детей. Следующим образом, мелькнувшим в его голове, оказался пирог с лепестками роз, который он ел у Марии. Фрейд прогнал от себя желание быть рядом с этой женщиной, говорить с ней и — невероятно для него! — слушать ее. Он взял в руки свои записки и лег в постель. После долгих раздумий он вычеркнул из списка (но только карандашом) имя де Молины и с некоторым разочарованием снова вписал туда имя Орельи.

Немного позже на верхнем этаже именно кардинал-камерлинг Луиджи Орелья ди Санто-Стефано, в сопровождении врачей папского двора, Государственного секретаря Мариано Рамполлы дель Тиндаро и толпой папских приближенных в красном и служителей в черном, подошел к кровати, на которой неподвижно лежал Лев Тринадцатый. Подняв ткань, которой было накрыто лицо папы, камерлинг вскинул серебряный молоточек, который держал в правой руке, ударил им папу по лбу и окликнул его именем, данным при крещении:

— Джоакино!

Потом еще два раза повторил этот древний обряд и произнес свой приговор:

— Vere papa mortuus est! (Папа действительно умер!)

В четыре часа пополудни двадцатого июля колокола собора Святого Петра, а за ними вскоре и все остальные колокола Рима, зазвонили за упокой по Винченцо Джоакино Печчи, двести пятьдесят шестому папе католической церкви.

Глава 28

Кардинал Орелья снял с правой руки папы кольцо с изображением рыбака и положил эту регалию в чехол. Тем же молотком, которым ударял папу по лбу, он уничтожил этот последний символ папской власти. Лишь после третьего удара раздался треск золота, и с этой секунды Орелья, в качестве камерлинга, стал верховным правителем Церкви.

— Пусть войдут исповедники с особыми правами! — велел он.

В дверь спальни, по одному, как во время процессии, вошли каноники, которым было поручено омыть труп. Резким движением ладони Орелья выслал из комнаты всех, в том числе Государственного секретаря. Рамполле этот приказ не понравился, но он был вынужден подчиниться.

— Омойте и умастите его, — отдал Орелья новое указание.

Старшина особых исповедников открыл рот для вдоха, собираясь что-то сказать, но Орелья взглядом велел ему молчать. В полной тишине труп был раздет донага и омыт водой, полученной после перегонки цветов апельсина. Их аромат смешался с запахом горящего ладана. Орелья заткнул себе нос платком. Он ненавидел этот запах еще с тех времен, когда был послушником, но редко мог позволить себе показать это. Тех, кто омывал папу, можно было не брать в расчет: это были всего лишь слуги. Орелья позволил им натереть мертвое тело мазью на основе кардамона: этот бальзам должен был противодействовать трупному окоченению и укреплять ткани тела, которые жара этих дней скоро повредила бы.

Раздался стук в дверь. Услышав его, Орелья рассердился: никто не мог позволить себе войти в погребальную комнату, пока папа не будет снова полностью одет в парадные одежды, включая головной убор и накидку на плечах (то и другое обшито по краю горностаевым мехом). Камерлинг сам подошел к двери и приоткрыл ее. Он увидел перед собой главного врача Лаппони и еще двух врачей, Моццони и Россони, с носилками. Стыд словно обжег ему мочки ушей: он так торопился похоронить Льва, что проявил непростительную забывчивость.

— Ваше высокопреосвященство, мы здесь для печального и почетного дела, — произнес Лаппони ритуальную фразу.

— Разумеется, я вас ждал, — ответил Орелья. — А где вы собираетесь работать?

— В амбулатории. Мы уже принесли туда стол и выбрали сосуды для погребения внутренностей.

Врачи почувствовали подозрительный аромат, и доктор Моццони толкнул локтем доктора Россони. Они без слов согласились друг с другом, что этот запах должен ощущаться после, а не до бальзамирования трупа.

— Жара могла раньше времени разрушить тело, — сказал Орелья таким тоном, словно собирался пересказать им все Откровение ангела. — Поэтому я приказал омыть его и натереть бальзамом.

— Разумеется, вы поступили прекрасно, — поспешил сказать Лаппони, который уже увидел краем глаза, что старший камердинер покачал головой и потом обхватил ее руками. — Спасибо, ваше достопочтеннейшее высокопреосвященство, но теперь доверьте его нам.

В тишине амбулатории, где резко пахло дезинфицирующими препаратами, Лаппони, стоя перед голым телом папы, подал скальпель сначала Моццони, потом Россони — в алфавитном порядке. После их отказа (которого он, впрочем, ожидал) главный врач вздохнул и отдал себя в руки Бога, раз именно наместник Бога находится в его собственных руках. Худоба Льва облегчила Лаппони работу. Главный врач вынул внутренние органы, надрезал сухожилия и впрыснул в кровеносную систему смесь воды и формальдегида. Большим металлическим шприцем Лаппони извлек из ног, рук и позвоночника сколько мог костного мозга и заменил его концентрированным раствором формалина.

Теперь Лаппони, без пиджака и весь мокрый от пота, рядом с двумя собратьями, которые играли лишь роль вешалок, ощутил внутри себя незнакомую силу. В эти минуты, те самые, которых так боялся, он впервые испытал приятное сексуальное желание. Оно было сильнее желания, которое возбудила в нем официантка из театра «Салон Маргарита», севшая к нему на колени примерно два года назад, а он помнил о ней до сих пор. К концу процедуры бальзамирования, надувшись от удовлетворения, положил по тампону, натертому ароматной миррой, в горло, рот, ноздри, уши и даже в задний проход папы. Коллеги смотрели на то, что он делал, онемев от изумления.

— Это древняя процедура, — с удовольствием объяснил им главный врач. — Через сто лет мумия будет еще цела и сохранит приятный запах. Коллеги, не хотите ли иметь честь завершить работу — зашить ему веки?

Коллеги промолчали, и Лаппони сделал это сам так же изящно и умело, как его жена вышивала льняные вещи: беда, если швы будут заметны.

На тело снова была надета белая рубаха, поверх нее заблестело красное облачение-казула, украшенное драгоценным золотым шитьем, двойная накидка-моццетта из белой шерстяной ткани, вышитой черными крестами, а на голову была надета очень высокая белоснежная митра. Затем труп Льва Тринадцатого был уложен на черный катафалк и выставлен в капелле Святых Таинств. В течение девяти следующих дней останки папы будут доступны для публики, и по традиции те, кто придет прощаться, будут целовать ему ноги. Но в первый день эта честь будет предоставлена лишь тем, кто живет или работает в Ватикане. Они — и кардиналы, и слуги — простятся с ним раньше, чем даже правители всей Европы.

Зигмунд Фрейд был в числе этих привилегированных. Посещение останков Льва не доставило ученому удовольствия. Одно дело — идея смерти, которую он часто изучал и над которой часто размышлял, и другое дело — оказаться перед трупом. Когда-нибудь нужно будет подумать о том, имеет ли это отвращение какую-то невротическую причину. В конце концов, если подумать, куриное бедро или свиная отбивная вызывают у него не отвращение, а совсем иные чувства, хотя они тоже куски мертвых существ. Значит, у него тоже есть нелепая мысль, что смерть заразна и от нее надо держаться подальше.

Он сел на скамью, принял строгую позу и стал ждать, пока пройдет столько минут, сколько полагается для должного почтения. Уже вставая, ученый заметил, как сбоку от него опустился на колени кто-то в темной рясе. Фрейд узнал плоский затылок Анджело Ронкалли и не ушел, а стал ждать, пока тот закончит молиться.

— Добрый день, доктор, — шепнул ему Ронкалли.

Хотя лицо у послушника было свежее, было видно, что он провел ночь без сна.

— И вам добрый день, Анджело, — ответил Фрейд и кашлянул, прочищая горло: обстоятельства обязывали его говорить вполголоса, а он к этому не привык. — Счастлив видеть вас: я боялся, что у меня больше не будет такой возможности.

Ронкалли вынул из внутреннего кармана рясы белый сверток и тихо сказал:

— Это вам от папы.

Фрейд инстинктивно взглянул на катафалк и представил себе, что папа поднял ладонь, приветствуя его. Через секунду доктор сжимал в руке маленький сверточек, внутри которого пальцы чувствовали знакомую форму.

— Там ключ? — удивленно спросил он. — Что это? Подарок?

— Возможно, да; в определенном смысле. Слушайте меня внимательно, доктор, потому что, боюсь, это последний раз, когда мы видимся. Через несколько дней в Сикстинской капелле соберется конклав, чтобы выбрать нового папу. Этот ключ — единственный, который открывает крошечную комнату наверху; я вам скажу, как туда пройти. В ней есть закрытое решеткой окошко, которое выходит прямо в капеллу. Оттуда вы сможете видеть и слышать все, что будет происходить во время конклава.

То малое количество воздуха, которое еще было в легких Фрейда, со свистом вырвалось наружу из его рта. Из хаоса его мыслей выделилась одна, но прежде, чем ученый смог додумать ее до конца, снова зазвучал голос Ронкалли. И этот тихий голос показался Фрейду громом старинной пушки.

— Наша вера так велика, что даже две тысячи лет интриг не могут ее повредить. Весь этот дворец, капеллы, коридоры и комнаты созданы так, чтобы тайны не оставались тайнами, в том числе те из них, которые даже сам Бог отказывается выслушивать на исповеди. Именно поэтому в молитве «Отче наш» сказано: «прости нам долги наши, как мы прощаем должникам нашим». Давая вам этот ключ, папа хотел уплатить вам свой долг за то, что подслушивал вас. Это больше не расследование, доктор Фрейд; это поручение, которое он доверил вам. В этом тайном закутке вы будете видеть и слышать, а сами будете не видны и не слышны, и узнаете, будут ли те три кардинала набирать больше всего голосов.

— Даже и не думайте об этом, Анджело, — прошептал Фрейд, оглядываясь. — Вы действительно думаете, что я смогу прятаться в комнате и подслушивать во время самой секретной церемонии в мире?

— Я полагаю, что вы будете в хорошем обществе.

— Что вы имеете в виду? — спросил Фрейд, встревожившись еще больше.

Анджело Ронкалли в ответ только улыбнулся. Эта обезоруживающая улыбка напомнила Фрейду одну патологию, которую он наблюдал у некоторых своих пациентов, в основном у мужчин. Она напоминала доктору веселую паранойю. Эти пациенты часто не могли понять, по какой причине родные заставляют их терпеть его посещения, однако без труда соглашались обследоваться по его методике. И даже проходили обследование с тем веселым и полным удивления интересом, с которым они проводили свою повседневную жизнь в мире, состоящем из красоты, цветов, доброты и щедрости.

Фрейд много раз задавал себе вопрос: справедливо ли, чтобы самонаблюдение по методу психоанализа лишало этих людей иллюзии, что они живут в идеальном мире, и заставляло не только видеть неидеальную и часто жестокую действительность, но еще и принимать ее?

— Я хотел сказать, что в этой комнате бывали папы и кардиналы, святые и государи. Среди них были те, кто слушал и смотрел ради своей личной выгоды, но были и те, кто помогал Святому Духу сойти на души участников конклава: помоги небу, чтобы потом небо помогло тебе.

Да, Анджело сумасшедший, как те его радостные пациенты, и он тоже будет сумасшедшим, если примет это предложение. Но, хотя Фрейд не был ни святым, ни искателем выгоды, мысль исследовать таким образом конклав — коллективную совесть мира манила его, несмотря на все логические рассуждения.

— Я все понимаю, — Фрейд снял очки и протер их носовым платком, — и польщен тем, что услышал. Но какой во всем этом смысл? Если один из этих троих будет избран папой, что я смогу сделать? Кричать через решетку, как будто мой голос — голос Бога?

Анджело Ронкалли вздохнул: настало время открыть последнюю тайну, ту, которую не было бы нужно сообщать доктору, если бы Лев был жив. Тайну, которая не понравится доктору Фрейду. Возможно, из-за нее он ответит отказом.

— Папа выбрал вас не только из-за ваших несомненных дарований, но и еще по одной причине — из-за вашей национальности и ваших связей при австрийском дворе.

Фрейд посмотрел на послушника изумленно и растерянно; на лбу доктора появились глубокие складки, затем он снова надел очки, сложил руки на груди и опустил голову, словно желая положить ее на воображаемую плаху. А Ронкалли продолжал говорить:

— Уже много столетий действует постановление, согласно которому императоры-католики Священной Римской империи могут запретить избрание папы. Это называется ius exclusivae — «исключительное право». Последним императором, который применил свое право вето был дядя вашего Франца-Иосифа, австрийский император Фердинанд, который использовал его против кардинала-итальянца в 1846 году. Среди нынешних правителей только император Франц-Иосиф имеет такую привилегию. Папа в обмен на какие-то уступки — какие именно, я не знаю, получил от императора обещание применить это древнее право.

Ронкалли помолчал, давая Фрейду усвоить то, что было сказано: на лице доктора, пока тот слушал, отражалось что-то среднее между недоверием и досадой.

— Я надеюсь, доктор, что вы поняли меня и не истолковали мои слова в дурную сторону. Выбирая вас, папа Лев предвидел все. Через вас он доверил Богу свою последнюю надежду не допустить, чтобы первым папой двадцатого века стал недостойный и опасный человек.

От этих слов Ронкалли ученый почувствовал себя мифологическим героем, которого боги приговорили к вечному наказанию. Героем из-за поручения, которое на него возложили, но в цепях, как Прометей. Скованным Церковью, которая все больше похожа на Олимп, где сражения между богами всегда кончаются бедствиями для людей.

— Значит, — заговорил Фрейд, четко произнося каждое слово, — если я замечу, что один из трех кардиналов близок к тому, чтобы получить нужное количество голосов для того, чтобы стать папой…

— Вы были бы должны обратиться к австрийскому послу в Риме; он уже предупрежден.

Фрейд покачал головой, давая Ронкалли понять, как нелепо его требование. Но послушник опять улыбнулся и спокойно добавил:

— Поверьте мне, это намного проще, чем вы думаете. Посол, граф Сечен, уже имеет письмо с печатью его императорского величества. Не хватает только имени кардинала, к которому будетприменено право вето, и назвать это имя в случае необходимости — ваша задача, доктор Фрейд!

— Я все еще не понимаю. Разве не проще было бы доверить это дело участнику конклава, который пользовался доверием папы?

— Теоретически вы правы, — серьезно ответил Ронкалли, — но, если один из кардиналов или какой-нибудь другой священник раскроет хотя бы малейшую подробность происходящего на конклаве, он автоматически будет отлучен от Церкви. А папа никогда бы не допустил этого. Вы еврей и атеист, доктор, поэтому вас это не касается, но для нас это имеет первостепенное значение.

Доктор Фрейд принял позу, по которой посторонний наблюдатель принял бы его за искренне набожного католика, который скорбит о смерти папы: пальцы сложены для молитвы, лоб упирается в них, плечи слегка вздрагивают — очевидно, от рыданий. На самом же деле Фрейд смеялся. Этот смех был совершенно неуместным, и потому его невозможно было остановить.

Несомненно, смех был нервный, и вызвала его цепочка мыслей, толчком к которым послужили слова Ронкалли. Недавно Фрейду в руки попала книга итальянского исследователя Беккари, который писал о своей ужасной жизни на Борнео среди охотников за головами, орангутангов-убийц и гигантских хищных цветов. Этот человек мог бы поклясться, что объехал все самые опасные места мира, но он не бывал в Ватикане.

— Как вам это показалось, доктор? — окликнул его Анджело Ронкалли. — Папа Лев подумал обо всем, вам так не кажется? Он был мирным человеком, но имел острый ум и чистое как у ангела сердце.

— Люцифер тоже был ангелом, — ответил Фрейд, который сумел овладеть собой и сидел как вначале, опираясь спиной о спинку скамьи.

— Люцифер означает Носитель Света, — сказал Ронкалли и кивнул в знак согласия. — Такого, как свет вашего масонства. Он был не злым, только немного высокомерным, и ошибся — восстал против самого Него. — Тут Анджело поднял указательный палец вверх.

— Это угроза?

— Нет, — серьезно ответил Анджело, — ни в коем случае. Это не про нас. Восстать был его свободный выбор. Но теперь свой выбор должны сделать вы. Если вы согласитесь, на что я надеюсь, я скажу вам, как пройти в ту комнату. И поверьте мне, увидеть вас будет невозможно: решетка так скрыта во фреске, что совершенно не заметна. Эта уловка — работа Микеланджело, заказанная папой Климентом. Этот папа не зря был из рода Медичи.

Вот как получилось, что 31 июля в тот момент, когда опечатывали дверь Сикстинской капеллы, запирая внутри шестьдесят четырех кардиналов, вызванных избирать нового понтифика, Зигмунд Фрейд, сделавший свой выбор, запер на ключ дверь своей комнаты и взял за руку горничную Марию.

Глава 29

Когда Фрейд сел вместе с ней на диван, не выпуская ее ладонь из своей, первая мысль Марии была о белье под одеждой. Ей сразу же стало стыдно этого, но мысли — как комары. После того как комар тебя укусил, ты можешь его прогнать, но вред уже причинен. Доктор сидел неподвижно и молчал; его глаза смотрели куда угодно, только не на нее. Иногда, и даже часто, мужчины от страха не знают, что делать: они боятся и быть отвергнутыми, и показаться наглыми. В таких случаях женщина сама должна сделать первый шаг. И Мария его сделала: сняла с головы чепчик и положила свободную ладонь на ладонь доктора, лежавшую на ее другой ладони. Фрейд опустил голову, и Мария стала ждать, чтобы эта голова поднялась. Она не знала, какие обычаи у синьоров, но ее муж в этот момент уже просунул бы свои ладони ей между бедер. Нет, от доктора она ждала чего-то большего и лучшего.

За окном начинал подниматься туман, и Мария подумала о развешанной одежде. Летние грозы всегда такие — появляются, когда меньше всего их ждешь, рывком выплескивают на землю дождь, который удерживали в себе и который часто бывает желанным, а потом уходят столь же быстро, как пришли. Иногда мужчины ведут себя так же. Часы пробили десять раз, и на последнем ударе Фрейд глубоко вздохнул.

— Мария… — произнес он.

— Да, доктор.

— Мария…

— Я здесь.

— В этом-то все и дело.

Фрейд встал, вынул из кармана пиджака сигару «Трабукко», но не зажег, а положил на стол, стоявший рядом с диваном. Потом он скрестил руки на груди и посмотрел собеседнице в глаза.

— Мария…

— Говорите со мной, доктор, но больше не зовите меня по имени, а то кажется, что вы призываете Мадонну.

Этими словами ей удалось вызвать улыбку на серьезном лице Фрейда, и Мария успокоилась: во всяком случае, он не сообщит ей плохую новость. Доктор снова сел рядом с ней и опять взял ее за руку.

— Думаю, что, как только выберут нового папу, я вернусь в Вену.

Мария уже знала об этом, но ей стало чуть-чуть горько услышать это от самого доктора.

— Я хотел сказать, что мне неприятно, то есть… я бы хотел лучше узнать вас. Больше узнать о вас, о вашей жизни — в общем о том, что вы делаете.

— Я служанка и ничего больше, доктор Фрейд.

— Это неправда, — возразил он. — У вас есть странная мудрость, вы делаете простыми самые сложные вещи, вы даже заставили меня задуматься над некоторыми из моих теорий. Словно я пытался прийти к выводу обходными сложными путями, а вы проводили прямую линию и попадали в нужную точку.

— Может быть, это потому, что я женщина и не умею говорить как вы, не знаю трудных слов. У меня была только одна учительница — жизнь.

— Это так, но женщины, с которыми я знаком, кроме моих пациенток, всегда только слушали меня. А вы отвечали, несколько раз даже осмелились возразить, и предлагали.

— Наверное, у меня лицо быстро двигается, — пошутила Мария и засмеялась, потом снова стала серьезной и спросила: — Вы это мне хотели сказать? Для этого закрыли дверь на ключ?

Фрейд убрал с ее ладони руку, снял очки, протер их носовым платком. Мария приготовилась встать.

— Нет, подождите, — сказал он ей. — Дело в другом. Я боюсь, что Крочифиса может оказаться в опасности. Если тот, кто добивался ее, станет папой, уже одно ее присутствие здесь станет для него помехой, хотя бы из-за страха, что она будет его шантажировать.

— Я это знаю, — ответила Мария. — Я не дура и уже подумала об этом. Я сказала начальнице, что моя дочь больше не придет сюда работать. Рассказала, будто дочь просватана и жениху не нравится, что она работает. Теперь если тот, кто добивался ее, услышит, что она ушла отсюда, он поймет, что девушка выбрала другой путь. Крочифиса взбесилась, когда я сказала ей об этом, и это еще больше убедило меня, что я поступила хорошо.

— Да, — Фрейд прикусил губу, — я согласился бы, что это наилучшее решение. Но деньги облегчали вам жизнь. Если вы разрешите, я хотел бы внести свой вклад…

Мария сложила руки на животе и встала с дивана — резким и уверенным движением. Ей хотелось плакать, но она загнала слезы в горло и мысленно назвала себя дурой.

— Вы обижаете меня сейчас и раньше тоже обидели. Пожалуйста, не делайте такое лицо: ваши слова — позор для вашего ума и, как я думаю, для вашей деликатности. Я по-прежнему считаю вас деликатным человеком, доктор, и думаю, что под оболочкой суровости у вас есть душа, даже если вы не верите в ее существование. Возвращайтесь в Вену, доктор, как только появится возможность. Я надеюсь, вы поняли, что произошло внутри этих старых грязных стен, и не сомневаюсь, что найдете решение. Я говорю не только об истории со смертью этих двух молодых людей.

Она в последний раз взглянула на доктора и направилась к двери.

— Мария…

Она остановилась в нескольких шагах от двери.

— Вы опять?

— Прошу вас, вернитесь сюда.

Это было сказано голосом больше подходящим сыну, чем великому врачу, человеку, который может разговаривать с кардиналами и папами, должен бы знать этот мир и пробудил у Марии нелепую надежду, возможно не желая этого по-настоящему. Материнский инстинкт, который столько раз обманывал Марию, заставил ее снова подойти к доктору.

— Я глупый человек, — сказал Фрейд, опустив голову, — потому что, зная все, что, как я считаю, мне известно о человеческой душе — я имею в виду, о психике, я зациклился на моих ошибках и продолжаю их совершать. Мне был бы очень нужен другой доктор Фрейд, к которому я мог бы пойти. Это правда, я не шучу. Происходит именно то, о чем я сказал вам недавно: я брожу вокруг цели, а вы идете к ней прямо. Все же я рад, что вызвал у вас улыбку, как до этого вы вызывали ее у меня.

Вспыхнул холодный свет молнии, раздался удар грома, и порыв ветра с треском распахнул створки окна, разбив стекла. В следующую секунду небо раскрыло свои шлюзы, и в комнату стали падать крупные капли дождя. С письменного стола улетели несколько листков, закачалась люстра. Мария подбежала к окну, чтобы закрыть ставни. Осколки стекла хрустели под ее башмаками.

— Подождите, я вам помогу. Осторожней! Не порежьте руки! — крикнул Фрейд.

Они снова оказались рядом и стали подбирать осколки с пола, а за окном гроза давала волю своему короткому гневу. Нагнувшись до пола, они приближались друг к другу, пока не коснулись плечами. Ни он, ни она ничего не сделали, чтобы отодвинуться от соседа, но и теснее прижиматься тоже не стали. Когда Мария повернула свое лицо к Фрейду, он тоже взглянул на нее. Оба, стоя на корточках, улыбнулись друг другу, и сладкая сила, которая рождается от страсти, заставила их лица сблизиться. Оба закрыли глаза, и их губы слегка соприкоснулись. Но тут приступ кашля заставил Фрейда отодвинуться, и Мария, упираясь руками в пол, встала, сжимая в ладони несколько кусков стекла. Фрейд сел на пол, оперся плечами о стену, поднес ко рту сигару «Трабукко» и, зажигая ее, заметил, что его рука дрожит. Он посмотрел на Марию, которая заканчивала подбирать осколки и собиралась положить их в корзину для бумаг.

— Я выброшу их позже, — еле слышно сказала она, не глядя на Фрейда.

— Мария…

Она не знала, что еще он хочет сказать, но это было не важно. Мария подошла к нему, присела рядом и позволила доктору обнять ее. Сигара покатилась по полу, Фрейд отбросил волосы Марии со лба, а потом были поцелуи, которые сопровождались улыбками и взглядами и постепенно становились все крепче. Она стала нежно вздыхать, его дыхание становилось все чаще.

Ни он, ни она не решались ни говорить, ни тем более сменить позу. Чары были такими хрупкими, что даже единственное слово могло их разрушить. Потом Мария свернулась калачиком, как девочка, а он начал гладить ее по волосам. Его мысли текли свободно и были такими легкими, что он сам удивлялся этому. Как будто в объятии, соединявшем его и Марию, было столько сердечности, что оно освобождало сознание (он едва не подумал «душу») от всякой тяжести, от всего рассудочного, от всех надстроек.

Это была не логическая работа мысли, а что-то вроде озарения — понимание, что природа проста, голос самой тайной части сознания, которую он называл «Оно». Все действительно рождается из сексуальных импульсов, из инстинкта размножения и творчества (они — одно и то же), но в психике есть еще что-то более глубинное, и он даже доказывал это. Может быть, ему надо будет пересмотреть все, что он писал о тесной связи между Эросом и Танатосом. Любовь — не подруга Смерти! Сейчас спутником его любовного влечения был покой — незнакомая ему нежнейшая энергия умиротворения.

— Я полностью ошибся, — сказал он.

Мария нахмурилась и попыталась от него отодвинуться. На этот раз Фрейд мгновенно понял ее реакцию. Удивительно, как спокойствие усиливает способность к восприятию.

— Не в тебе, — объяснил он, впервые осознанно сказав Марии «ты». — А в некоторых вещах, которые написал, применив все мое знание и всю мою рациональность. Они оказались двумя обманщиками.

После этих слов Мария снова расслабилась, и Фрейд опять заговорил:

— Я также ошибся, когда осуждал своего отца. Однажды он рассказал мне, что, когда был подростком, читал Талмуд. И один язычник — я хотел сказать, христианин, — увидев его с этой книгой, снял с него шляпу и бросил ее на землю, в грязь. Я в ужасе спросил отца, что он сделал в ответ, а он сказал, что нагнулся и поднял шляпу, промолчав. Я возненавидел его за эту безответность, считал ее непростительной слабостью и не понимал, для чего он рассказал мне о своей трусости. Всю жизнь я продолжал думать, что он повел себя как трус, но теперь я его понял. У его обидчика в теле была ярость, а в нем был покой, значит, слабым был тот человек, а сильным — отец. Поведение моего отца не было ни слабостью, ни высокомерием. Он лишь знал, что, делая свое дело, то есть читая Талмуд, поступает правильно, был этим счастлив, и ничто не могло отвлечь его от этого счастья. Это примерно то же, что делать правильное дело в правильное время. Поступать так — глубинный смысл жизни для нас, евреев, и сейчас я поступаю так.

— Со мной?

— Да, и не только с тобой. Теперь я знаю, что делаю здесь. И мне было бы приятно, чтобы ты помогала мне. Это секретное дело, — он улыбнулся, — но я хотел бы, чтобы оно было нашим общим.

— Что ты хочешь сделать?

И так же просто, как ребенок говорит о замках, рыцарях и драконах, Фрейд рассказал ей обо всем, что ожидало его в ближайшие часы, а возможно, и в ближайшие дни. Сказал о комнате, спрятанной за центральной стеной Сикстинской капеллы, о черной решетке, которую скрывает единственное черное пятно фрески — одежда молящегося мужчины (а волосы у него такие, каких не бывает, — голубые как небо). Шутка, скрывающая тайну. О возможности слышать тайны конклава и наблюдать игру во власть, которую уже много столетий ведут между собой сильные мира сего.

Сначала Мария закрывала ладонями уши и улыбалась удивленно и глупо, как маленькая девочка. Но когда Фрейд сказал ей о возможности вторгнуться, чтобы помешать избранию папы, Мария решительно покачала головой.

— Ты сумасшедший… нет, может быть, ты — нет, но те, кто все это устроил, точно сошли с ума… Боже мой, у меня голова закружилась. Прошу, делай это без меня, я не могу. При одной мысли у меня ноги подкашиваются от страха… Подумай, что будет, если нас обнаружат.

— Никто не может нас обнаружить: для этого нужно было бы иметь право войти в ту комнату. Тот, кто мог бы, должен был бы знать о ее существовании и сам был бы заперт в конклаве. А что касается гвардейцев из охраны, у нас, кажется, есть надежные друзья среди них.

— Но почему ты хочешь, чтобы я была с тобой?

— Хороший вопрос, — сказал Фрейд, и в его глазах загорелся свет, которого Мария никогда не видела в них раньше. — Но у меня нет на него ответа. Может быть, только ради удовольствия иметь тебя рядом; это само по себе уже было бы достаточной причиной. А может быть, еще и ради удовольствия думать, что когда-нибудь мы улыбнемся, вспомнив обо всем этом огромном… обмане.

В улыбке, которой ответила ему Мария, не было ни капли веселья. Воодушевление Фрейда казалось ей похожим на порыв маленького мальчика, который просит разрешения сесть на одну из цирковых лошадей, надеется, что сможет на нее влезть, и, возможно, даже будет капризничать, если просьбу не исполнят.

— Когда-нибудь… — тихо повторила она. — Я не верю, что такой день когда-нибудь наступит. Вся эта затея — безумие, доктор Фрейд. Если что-то пойдет не так, ты всегда сможешь выкрутиться: ты профессор и австрийский гражданин. А я только женщина из Рима, служанка, у которой есть мать и дочь и нет мужчины.

Каждый раз, когда казалось, что Мария приближается к нему, она потом отдалялась. Проклятый и обычный синдром Тантала. Чем сильнее тебе что-то нужно, тем дальше оно отодвигается от тебя. И нет смысла обвинять в этом древних богов Олимпа: сегодняшние «божества» живут в сознании людей.

Что говорил ему Ронкалли? Настало время выбирать. Правда, Фрейд не ожидал, что придется делать все выборы сразу. Но жизнь требует именно этого — выбирать, иначе свободная воля человека была бы просто игрой клоуна. Он приготовился сказать то, о чем уже думал раньше, но от чего потом отказался. То, что отверг из-за страха, из-за недостатка мужества для того, чтобы взглянуть правде в лицо. «Когда я сказал ей, что уезжаю в Вену, а у нее было такое лицо… И все остальное… Будь мужчиной, а не профессором, Зигмунд!»

— Я хотел бы, чтобы, когда все закончится, ты поехала в Вену со мной.

Ну вот! Он сказал это, со всеми вытекающими из слов последствиями. Фрейд посмотрел на Марию, заранее представляя себе ее сияющее лицо. Он не понял, в чем дело, когда увидел, что Мария прижимает ладонь ко рту. Не понял и тогда, когда она вонзила в него свой взгляд.

— В Вену с тобой, — почти злобно повторила она. — А кем? Горничной? Любовницей? Секретаршей на все руки? А Крочифиса пойдет служить к какому-нибудь твоему коллеге? Или ты отправишь ее учиться? Она даже итальянский язык плохо знает. А в Австрии… — Мария подняла взгляд к небу, — я не знаю, что с ней будет.

Увидев полуоткрытый рот и морщины на лбу Фрейда, Мария вздохнула. На лице доктора отражалось не то изумление, не то боль. В комнату ворвалась струя прохладного воздуха — признак того, что ветер прогнал грозу. Этот воздух принес с собой резкий запах смолы.

— Я подумаю об этом, — снова заговорила Мария. — А теперь, похоже, ты должен готовиться. В ту комнату ты пойдешь один: в этом случае ты меня не убедил. А я пойду к Крочифисе, посмотрю, как идут дела у этой горячей головки и не нужна ли я ей. Она для меня важнее всех.

Когда Мария открыла засов и ушла, Фрейд взял и зажег сигару «Рейна Кубана». Его ноздри вдыхали сладкий ванильный запах, но на вкус сигара казалась ему горькой.

Глава 30

Граф Николаус Сечен фон Темерин, посол Австро-Венгрии при Святом престоле, был разбужен своим ординарцем во время дневного сна. Шел последний день июля, и голоса цикад, непрерывно стрекотавших то на высоких, то на низких нотах, уже много раз нарушали покой графа.

— Ваше превосходительство! Дверь Сикстинской капеллы только что закрыли. Начался конклав, где будут выбирать нового папу. Завтра утром пройдет первое голосование.

Граф сразу же ощупал свою грудь и успокоился: телеграмма на месте. Внутри пиджака он хранил шифрованную телеграмму императора, которую теперь помнил наизусть, потому что прочитал не меньше десяти раз. «Совершенно секретно. Просьба расшифровать лично». Если он получит от видного ученого профессора Фрейда сообщение, что один из троих, чьи имена указаны в ней, может быть избран, он должен вписать имя этого кандидата в письмо и немедленно передать это письмо кардиналу Пузыне.

Нет ничего проще: охрана конклава похожа на забор с такими дырами, в которые въедет даже гусар на коне. И все же, если настанет такая минута, он помолится Богородице Одигитрии из Мариапоча (городок Мариапоч в Венгрии — знаменитое место паломничества, прославился в первую очередь чудотворной иконой Богоматери, которая находится в местной православной церкви. — Примеч. пер.), чтобы она осветила кардиналу путь. Граф не доверял этому малодушному человеку, а если тот не выполнит свой долг, виновато будет посольство, то есть он сам. Франц-Иосиф не прощал ошибок никому.

А в это время в соборе Святого Петра только что закончилась «Месса об избрании Римского понтифика». Кардиналы-избиратели в одеяниях для хора (фиолетовые накидки и алые шапочки) медленно шли в процессии и пели Veni Creator Spiritus. Этим древним литургическим гимном они призывали Святого Духа сойти на них, но делали это тактично, без лишнего шума. Здесь и так было достаточно суматохи — взгляды, разговоры, соглашения после несогласия и взаимные благословения, движения рук при которых больше напоминали предупреждение или угрозу.

Благородные прелаты прошли в капеллу Паолину. Там многие из них подняли взгляд на величественное огромное «Распятие апостола Петра», которое написал Микеланджело. Это было почти предупреждение, напоминание каждому из них, что нового папу может ждать судьба первого из пап, хотя и не в такой кровавой форме. Однако, думали они, сейчас почти все хотят распять нового понтифика — от короля Италии до социалистов, от австрийцев до французов, не говоря уже о масонах. Многие из них предпочли бы сидеть у себя в епархии и потихоньку пить наливку в уюте и покое, а не думать, кого посадить на престол этого несчастного мученика Петра.

Оставив позади фреску капеллы Паолины, длинная пурпурная вереница, отклоняясь то влево, то вправо, как тростинка под ветром, вошла в Сикстинскую капеллу. Там было жарко, как в печи. Казалось, что дорога в рай начинается из ада.

Зигмунд Фрейд тоже как будто поднимался на Голгофу. Он взбирался по узкой лестнице из неотделанных камней между двумя толстыми каменными стенами с облупившейся штукатуркой. Когда он поднял взгляд, перспектива в первый момент обманула его: доктору показалось, что наверху лестницы стоит, широко расставив в угрожающей позе свои большие ноги, разноцветный великан. «Голем», — сказал бы Фрейд, если бы находился в Праге. Ученый пошел медленнее, и по улыбке, которой встретил его этот титан, узнал румяное лицо гвардейца Пьера Жирара, франко-швейцарца.

— Бонжур, доктор Фрейд, добро пожаловать на вершину мира.

— Добрый день, Пьер, — ответил ученый, чувствуя легкую одышку. Он отвык подниматься по такому количеству ступеней, но дышал тяжело в первую очередь от тревоги, а не из-за курения или возраста.

— Ключ у вас, доктор?

Фрейд вынул ключ из кармашка жилета. От взгляда гвардейца не ускользнули пятна пота на жилете.

— Я позволю себе дать вам совет: работайте в рубашке, — сказал Жирар. — Вы можете потерять сознание от жары: я не думаю, что эта дыра хорошо проветривается.

Только духоты и не хватало вдобавок к легкой клаустрофобии, с которой доктору уже трудно было справляться, и к римской жаре! Не говоря уже о щекотке в животе, как будто стая бабочек собралась там в свой сезон любви. А если ему захочется в туалет?

— Спасибо, Пьер! Вы всегда улучшаете мое душевное состояние.

Гвардеец отступил в сторону. Фрейд не стал смотреть ему в лицо, чтобы понять, уловил ли Жирар легкую иронию в его словах, а повернул ключ в замочной скважине. Запах затхлости и краски словно ударил его в желудок, глазам было трудно привыкнуть к полумраку. Тут еще не хватало света: об этом он до сих пор не думал.

— Я буду охранять снаружи, — сказал Пьер Жирар, заглянул внутрь комнатки и сразу же добавил: — Если вам что-то понадобится, рассчитывайте на меня.

Когда за гвардейцем закрылась дверь, Фрейд разглядел единственное удобство, которое могла предложить ему эта дыра, как ее справедливо назвал Пьер Жирар, — деревянную скамейку, прикрепленную к стене напротив решетки.

Доктор зажег спичку, чтобы осмотреться, увидел маленький рычаг и сразу погасил ее. Ему уже было душно, и спичка не только издавала запах серы, вызывавший в его уме образы ада, но и сожгла бы то малое количество воздуха, которым он мог дышать. Фрейд потянул рычаг к себе; решетка открылась, в комнатку влился поток света и ворвался ветер. «По крайней мере, я не умру от удушья», — подумал ученый.

В этот момент до него долетел приглушенный гул, словно из улья, откуда готов вылететь отряд пчел-разведчиц, чтобы сосать нектар из цветов. Участники конклава действительно были похожи на пчелиный рой — суперорганизм, состоящий из особей, которые не могут выжить в одиночку, но все вместе образуют мощный организм. Как только камерлинг закрыл за собой двери капеллы, гул затих, словно невидимая матка приказала пчелам молчать. Фрейд снял очки и теперь видел только красные пятна, но по торжественному тону сразу узнал голос Луиджи Орельи ди Санто-Стефано.

— Дорогие братья! Тяжелая задача, которая ожидает нас здесь, уступает по значимости только Страстям нашего Господа. Я знаю, что каждый из вас даст руке Бога вести себя, но знаю также, что демон иногда принимает самые странные облики.

Последняя фраза камерлинга была встречена недовольным бормотанием в разных концах капеллы: многие кардиналы отрицательно высказались о ней своим соседям. Орелья почти признался, что смеет путать голос Бога с голосом Его противника, или, что еще хуже, считает, будто кто-то здесь такой идиот, что может принять второй из них за первый.

— Я понимаю ваше недоумение, — снова заговорил Орелья, — но этими словами я хотел напомнить вам, братья, что в эти опасные времена нам нужен папа-политик. А политика — от демона, и значит, она средство, а не цель. Поэтому помолимся и призовем Духа Святого.

Когда хор кардиналов стал петь третью строфу молитвы, где сказано, что палец Бога излучает семь даров (которые соответствуют семи ответвлениям еврейского молитвенного светильника), Фрейд вдруг почувствовал сильнейшее желание закурить. Евреи и христиане, кажется, такие заклятые враги, а на самом деле у них одни и те же символы, и можно предположить, что и Бог у них один и тот же. Были пропеты еще две строфы, и прозвучала просьба, чтобы невидимый вожатый охранял их от Лукавого.

Если тот негодяй, который стал причиной смерти двух молодых людей, действительно верит в Бога, под каким из красных одеяний он скрывается сейчас? — спросил себя Фрейд. Один из тех, кто сейчас воодушевленно поют Veni Creator, соблазнял Крочифису. Если бы всемогущий Бог действительно существовал, то, конечно, испепелил бы соблазнителя молнией, возможно замаскировав ее под апоплексический удар. Фрейд пожелал, чтобы не случилось ничего, похожего на гром и молнию, хотя бы для того, чтобы остались целы чудеса Сикстинской капеллы и он сам, узник этой неудобной щели.

Когда пение закончилось, до ушей Фрейда долетел другой шум — смесь шуршания тканей, звука быстрых шагов и приглушенных голосов. Доктор приблизился к решетке и увидел, что рой кардиналов спешил прочь. Значит, сегодня днем голосования не будет.

— На сегодня ничего, Пьер, — сказал он.

— До завтрашнего утра, доктор Фрейд, — с улыбкой ответил гвардеец.

Ученый быстро прошел мимо него, уже сжимая пальцами левой руки (указательным и средним) темную сигару «Боливар». Исходивший от нее запах сухих фруктов мучил его весь этот самый долгий час его жизни, в этой дыре, где он слушал, но не мог вмешаться в разговор.

Пока он спускался по лестнице, ему не терпелось как можно скорее принять ванну. Он так вспотел, необходимо искупаться перед тем, как встретиться с Марией. Доктор еще не знал, что скажет ей, но чувствовал, что обязательно должен что-то сделать, чтобы избавиться от угрызений совести. Сначала он испытывал какое-то неясное чувство вины перед женой, потом перед Минной. То, что он изменял Марте с ее сестрой, тревожило его, но только из-за скандала, который мог случиться, если бы эта связь стала известна. Тут основой была радость, но эта радость требовала тайны, потому что зло от ее публичности было бы больше, чем удовольствие от нее самой. С другой стороны, его коллеги-хирурги считали для себя почти обязательным блудить с медсестрой, которая помогала хирургу во время операций. Этот любовный грех снимал напряжение, но ни в коем случае не мог навредить брачной жизни врача.

Но сейчас было по-другому. То, что он чувствовал к Марии, было другим. Настолько иным, что он даже готов был поверить в возможность начать новую жизнь с этой итальянкой. Но права была все же она: он никогда не смог бы привести ее в свой дом как служанку. И тем более не смог бы как помощницу: это место было занято Минной. Может быть, привел бы второй женой, подумал он и улыбнулся. Католичнейший Франц-Иосиф никогда бы не позволил ввести в своем королевстве этот чудесный мусульманский обычай.

Решение было принято. Никаких угрызений совести из-за того, что он собирается сделать, и, главное, никакого раскаяния в том, что он не попытался это сделать. Ученый стукнул тростью по кубу из черного порфира, с которым едва не столкнулся. Уже одно то, что он придет в винную лавку, не договорившись о встрече, даст ему преимущество внезапности. Он предложит Марии поехать вместе на юг, может быть, в Помпеи. Там он мог бы показать древние развалины этого мертвого города, рассказать о них и таким образом победить остатки ее сопротивления. В таком почти предсвадебном путешествии он понял бы, как они могли бы устроить свою совместную жизнь. И секс (который, он не сомневался, оказался бы более чем удовлетворительным) скрепил бы, как печать, все их рассуждения. Если бы потом что-то пошло не так, поездка все же стала бы для обоих прекрасными каникулами. Он желал только быть по-настоящему искренним перед самим собой.

Глава 31

Рим, 1 августа 1903 года

Кардинал шел медленно и скромно, шаг за шагом, согнутой спиной вдоль внешнего края каймы из кафельных плиток. И было важно не наступить на места, где плитки смыкались, образуя крест. Его спина, за которой он держал сложенными руки, была согнута, и казалось, что на него давит груз переживаний. Те, вместе с кем он шел в Сикстинскую капеллу, считали это тревогой человека, призванного к святому делу, которое ему кажется непосильным для него. Некоторые из спутников клали ему руку на плечо, другие касались его локтя. Лишь один окликнул кардинала по имени, но тот даже не повернулся. Его ум сосредоточенно обдумывал ходы той шахматной партии, которую он видел перед собой на воображаемой доске. Каждый ход мог стать решающим и привести его к власти. А вместе с властью он получит свободу. Свободу от подозрений в той прискорбной истории, из-за которой этот сумасшедший Лев послал за доктором Зигмундом Фрейдом. И еще — свободу осуществлять, хотя и с крайней осторожностью, свои желания — свои навязчивые идеи, как их назвал бы этот венский врач.

Он ошибся, когда доверился тем двум молодым идиотам, особенно парню, который не сумел исполнить соглашение и предпочел насладиться смертью, а не девушкой. И недооценил влияние доктора на мать другой девушки.

Эта женщина ловит каждое слово Фрейда. А доктор тоже хорош: уж не потому ли он видится с матерью, что использует ее как предлог и пытается поиграть в какую-то игру с дочкой?

А Зигмунд Фрейд всю ночь жевал табак, потому что даже дым ему надоел. Ему не удавалось понять, по какой причине винная лавка была заперта и почему никто не ответил на его звонки в колокольчик у дверей дома. Он звонил так, что это граничило с невоспитанностью. И даже перешел границу хорошего воспитания: кричал имя Марии, стоя посреди улицы, как какой-нибудь пьяница. После этого он побывал в казино «Мадам Маргарита» и остался разочарован. В этом случае он действительно чувствовал угрызения совести из-за пяти лир, выброшенных на ветер ради утешения, которого не получил.

Он уснул, когда уже рассветало, а проснувшись, купил в ватиканской аптеке хорошо разрекламированные таблетки «Пинк», чтобы ослабить головную боль, напавшую на него, как только он открыл глаза. Потом, беспокоясь за Марию и желая знать, что с ней, но почти равнодушный к ожидавшему его заданию, он поднялся по узкой лестнице в каморку наверху. Там он снял галстук, разломил сигару «Рейна Кубана» и продолжил жевать табак, пока не почувствовал приступ тошноты.

— Рамполла! — донеслось до Фрейда.

Ученый вздрогнул, услышав это имя, и узнал высокий голос кардинала Орельи. Камерлинг начал подсчет голосов. Фрейд, постепенно становясь все более внимательным, стал отмечать голоса, сердясь, что их объявляют так медленно. В конце процедуры, пока из трубы сикстинской Капеллы поднимался черный дым, Фрейд сосчитал голоса. Ни один из кандидатов в папы не набрал сорок два голоса, необходимые для избрания, но имя Рамполлы повторялось целых двадцать четыре раза, а у второго по результатам кардинала Готти было в два раза меньше голосов.

На коже Фрейда выступил холодный пот: происходило то, чего он боялся. Но, как говорил Ронкалли, первое голосование могло быть тактической уловкой, чтобы потом предпочесть другого кандидата. Выпив в почти безлюдной столовой порцию крепкого бульона-консоме, доктор вернулся в свое укрытие за картиной Микеланджело.

Второе, дневное голосование показалось Фрейду более быстрым, чем первое. Имена следовали одно за другим так быстро, что он с трудом успевал ставить напротив них крестики. Готти получил еще четыре голоса, в итоге набрав шестнадцать. Но за Рамполлу было подано еще пять. С таким результатом и своей властью Государственного секретаря он без труда мог стать папой.

Из троих он был лишь одним: Орелья получил несколько голосов, а де Молина-и-Ортега ни одного. Один из трех. Один из них виновен, и возможно, это именно Рамполла — самый светский, самый могущественный, больше других знающий мир. Фрейду надо было его остановить.

Увидев, что ученый выходит из укрытия с искаженным лицом, Пьер Жирар впился в него взглядом. Фрейд вытер стекла очков краем носового платка и сказал гвардейцу:

— Дело сделано. Завтра будет избран Рамполла.

— Идите, доктор. Теперь ваша очередь действовать. Август ждет вас на выходе из ворот Святой Анны.

Фрейду показалось, что гвардеец сошел с иллюстрации к одному из тех романов-приложений, в которых пересказан цикл легенд о нибелунгах, ставший знаменитым благодаря гениальному Вагнеру. Жирар похож на Вотана, отца богов, живущих в Валгалле, а он сам — герой поневоле, как Зигфрид.

Когда он спустился на маленькую площадь за садами, мотор «даррака» уже работал. Август включил передачу, и колеса покатились по мелкому гравию. Засов ворот Святой Анны поднялся в ответ на яростный рев четырехцилиндрового двигателя еще до того, как машину стало видно оттуда. Фрейд, смотревший вниз, на листок, где он записал результаты голосований, лишь через десять минут сообразил, что не сказал Августу, куда надо ехать. Но было похоже, что молчаливый шофер и без его слов знает дорогу и также знает, что должен торопиться. Внезапно поворачивая руль, он объезжал велосипеды и кареты. Автомобиль при этом поднимал облака пыли, заставляя ругаться кучеров и джентльменов.

Меньше чем через час ординарец графа Николауса Сечена фон Темерина, посла Австро-Венгрии, надел очки и кожаный шлем для езды на мотоцикле и сел в седло мощной «Славин», которой только он умел управлять. В своей военной куртке он вез письмо, скрепленное печатью самого императора Франца-Иосифа. Дипломатический пропуск позволил мощному мотоциклу с двухцилиндровым двигателем без проблем проехать через таможню королевства, и машина, гремя, вкатилась в сады Ватикана. Услышав пароль, гонец вручил запечатанное письмо камердинеру его высокопреосвященства кардинала Яна Пузыны, епископа Краковского. Через несколько минут оно оказалось в дрожащих руках епископа, и этот высокопоставленный прелат сразу же заперся в своей келье. Прочитав письмо, он громко воскликнул:

— Святой Казимир, заступник благословенный! Теперь мы в большой беде.

Епископ уже догадывался о содержании этого письма, но лишь теперь, увидев эти слова, написанными черным по белому и скрепленными императорской печатью, он почувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Пузына опустился на скамейку для коленопреклонений и тихо сказал, обращаясь к находившемуся перед ним распятию:

— Господи, я не отлучен: я ничего не сказал. Я только подчиняюсь тому, кто выше меня. Но Ты выше всех, поэтому скажи мне, что я должен сделать.

Знаков свыше не было, и Пузына решил, что должен действовать согласно знакам, полученным от того, кто был вторым после Бога, — от императора Австрии. Почему император выбрал именно его, было тайной, но учение Церкви полно тайн, оно даже основано на том, что Бог — Тайна для всех своих творений, но не для себя самого. Однако сейчас было явно не время для размышлений на философские или богословские темы: он должен нести этот крест. Его императорское величество император Священной Римской империи наложил вето на кандидатуру высокопреосвященнейшего Государственного секретаря Мариано Рамполлы, который близок к избранию на папский престол, он всего лишь посланец. Причина запрета была тайной в полном смысле этого слова: Пузына ее не знал.

Сидя в комнате, которой недолго оставалось быть его кабинетом, Зигмунд Фрейд чувствовал себя опустошенным, без единой капли энергии. Он знал этот синдром — послеродовую депрессию, типичную для только что родивших матерей: все закончилось, и, возможно, женщина спасла ребенка, но не спасла себя. Стрекотали цикады, белый гибискус под окнами был весь в цвету, ящерица на подоконнике наслаждалась последними лучами еще жаркого солнца. Он чувствовал укусы голода, но при этом совершенно не хотел есть, словно должен был наказать себя.

О Марии у него не было новостей уже почти два дня. Вероятно, он больше никогда не увидит Ронкалли, и со дня на день к нему придет какой-нибудь чиновник, который вежливо попросит его уехать. Он попробовал подвести итог шести недель, прожитых в Риме, но сразу же прогнал эту мысль из головы. Его единственный положительный результат — которым, разумеется, нельзя пренебрегать — пополнение своих финансов. А исследования даже отброшены на несколько шагов назад из-за безрезультатности встреч с тремя кардиналами, и несколько раз были поставлены под вопрос простыми замечаниями женщины — в конце концов, всего лишь служанки.

Фрейд пошарил пальцами в увлажнителе, ища среди сигар ту, которая могла бы лучше других облегчить его грусть, и выбрал «Монтеррей». Закурив, он почти жевал ее дым, и сочетание в этом вкусе сладости с легким сливочным оттенком и благородной силы почти довело его до слез. Фрейд мог бы даже уехать обратно раньше срока. В сущности, ему не так уж интересно, будет Рамполла избран или нет. Один папа стоит другого, и Фрейд даже не католик. Будь он хотя бы верующим, мог бы помолиться, но кому и какими словами, он не знал бы.

— Адонай, Адонай, — не слишком убежденно произнес он.

И все же ему пришла на память одна из молитв, которые он выучил в детстве. Она называлась «Амида» и подходила для всех случаев. Но ее надо было читать стоя и повернувшись лицом в сторону Иерусалима, а он сидел в кресле и совершенно не представлял себе, к какой стороне света оно повернуто, и к тому же помнил из «Амиды» лишь несколько слов. О «Мицве» он знал только, что в нее входят шестьсот тринадцать предписаний и это число — сумма количества дней в году и количества частей человеческого тела. Совершенно нелепый вымысел, который опровергла анатомия, но это никому не важно.

Секс тоже показался ему бесполезным, кроме жалкого опыта в итальянском казино. Не хотелось и мастурбировать, хотя этот способ утешения много раз помогал ему справляться с печальными минутами.

Раз даже самый сильный из человеческих порывов был не в состоянии пробиться в его душу, это могло означать одно из двух: или он очень близок к патологической депрессии, или его теория неверна. Поэтому он спустился в фармакотеку и купил бутылку вина «Марианн» с перуанской кокой и улыбающимся лицом Льва Тринадцатого на этикетке. Потом переоделся в ночную сорочку и за два часа выпил эту бутылку, добавив к ней две сигары — холодную «Боливар» и пахнущую морской водой «Лилипутано». Сначала он чувствовал возбуждение, прилив физических сил, повысилась острота ума, рассуждения стали быстрее. Но еще до того, как зазвонил колокол, призывая на вечернюю молитву, они сменились состоянием, которое Фрейд назвал бы кататонией, если бы не был без сознания.

Глава 32

Рим, 2 августа 1903 года

Князь Ян Мавриций Павел Пузына-Козельский выбрал церковную карьеру именно для того, чтобы его не заставили бороться за честь его древней семьи, за родную Польшу и так далее. Он неуверенно покачивал листок в руке, словно письмо жгло ему ладонь. Ему легче было бы отказаться от своих земель, чем объявить об этом послании. И тут он увидел, что в Сикстинскую капеллу вошел молодой де Молина-и-Ортега. Пузына, улыбаясь, подошел к нему. Де Молина кивнул ему в ответ: здесь чья-то дружеская улыбка означала, что он попросит тебя о чем-то, а не предложит что-то тебе.

— Дорогой брат, не могу ли я попросить вас об одной любезности? — произнес Пузына.

И де Молина-и-Ортега почувствовал, как епископ взял его за плечо. Это не понравилось молодому прелату потому, что он терпеть не мог прикосновения себе подобных к своему телу, и потому, что эта ласка была лицемерной: в ней была если не корысть, то лесть и подхалимство. Оба вместе ушли к задним скамьям, как можно дальше от пальца Бога, который дарил Адаму жизнь, но требовал отчета за нее.

— Ваше преосвященство может говорить: здесь нас никто не услышит, — сказал де Молина, сложив руки на груди. Он обратился к собеседнику в третьем лице, которое как форма вежливости употреблялось реже, чем «вы».

Пузына прикусил губу и достал запрещающее письмо, но не развернул сложенный вчетверо листок.

— Видите ли, дорогой брат. — Пузына продолжал обращаться к собеседнику на «вы». — Я оказался смиренным и ни в чем не виноватым носителем послания, которое нужно передать участникам конклава без промедления, то есть до ближайшего голосования.

Глаза де Молины сузились, превратившись в две щели, и его взгляд вонзился в глаза собрата, скрестившись с их тревожным бегающим взглядом.

— Пусть ваше преосвященство объяснит подробнее, в чем дело, я не понимаю, к чему клонится этот разговор.

— Прошу вас, прочитайте это, — сказал Пузына и подал ему листок. — Я буду вам благодарен, если вы, с вашим авторитетом и силой молодости, сообщите содержание письма всем кардиналам.

Прочитав письмо, де Молина почувствовал холодок в спине; это было почти приятно, потому что жара в Капелле становилась удушливой. Держа письмо двумя пальцами, молодой прелат попытался возвратить его Пузыне, но тот спрятал руки за спину. Де Молина не сдался: он разжал пальцы, письмо несколько секунд летело по воздуху, а потом упало на пол. Наклоняясь, чтобы его поднять, епископ Краковский услышал слова испанца, и они прозвучали для Пузыны как похоронный звон:

— Я должен указать вашему преосвященству, что эта уловка нарушает права Церкви. Самое меньшее, что можно предвидеть, — что она вызовет негодование у кардиналов.

Летавшее в воздухе письмо уже привлекло внимание нескольких участников конклава, но громкий голос напрягавшего горло де Молины еще яснее дал собравшимся понять, что случилось нечто серьезное. Пока Пузына отступал назад с опущенной головой, де Молина смотрел на него, упершись руками в бока. Это высокомерие было совершенно неуместно в такое время, когда даже позы должны быть скромными и смиренными, и вызвало у присутствующих много самых разнообразных предположений. Количество предположений стало огромным, когда Пузына подошел к Рамполле.

— Ваше дражайшее высокопреосвященство, я предпочитаю сам сообщить вам эту печальную новость до того, как она будет объявлена всем.

Затем епископ подошел к Рамполле и пересказал ему содержание письма.Рамполла взглянул на Пузыну с бешеным гневом и решительным движением руки отослал епископа прочь, потом взял лист бумаги и начал писать несколько строк протеста. Он уже представлял себе то, что будет, и одновременно этого боялся: когда кардинал Пузына прочитает письмо императора, кардиналы выразят солидарность с ним, Рамполлой, но не оставят вето без внимания. Вот подлинный дух конклава, и только этот, а не Святой Дух, который был бы должен просветить его участников. Камерлинг приготовился объявить о начале голосования, но Пузына нашел в себе мужество действовать и встал с кресла, держа письмо в руках. И обратился к Орелье:

— Поскольку я призван для исполнения этой высочайшей обязанности, я имею честь смиреннейше просить ваше преосвященство, как декана Священной Коллегии высокопреосвященных кардиналов и камерлинга Святой Римской церкви, лично убедиться, а затем уведомить кардиналов и официально объявить им, — он кашлянул, прочищая горло, — именем и властью его апостолического величества Франца-Иосифа, императора Австрии и короля Венгрии, что его величество, используя свое древнее право и привилегию, — он сделал паузу, чтобы отдышаться, — налагает исключительное вето на избрание высокопреосвященного господина кардинала Мариано Рамполлы дель Тиндаро. Дано в Риме, 2 августа 1903 года.

Стены Сикстинской капеллы задрожали от гула голосов, которые сначала были приглушенными, но потом, став громче, слились в протестующий хор. Это было что-то среднее между изумлением и гневом. Лицо Рамполлы покраснело; он встал со своего кресла и пошел к двери. Вслед за ним двинулась большая группа кардиналов: они подсказывали остальным, как надо прерывать голосование. Но громче всех голосов прозвучал голос Орельи:

— Остановитесь, Государственный секретарь! Я приказываю вам не выходить!

Рамполла пошел медленнее и этим вынудил остановиться всех других беглецов. Самые задние из них должны были упереться ладонями в плечи шедших впереди, чтобы не упасть. Встав перед дверью, слева от большой фрески, госсекретарь повернулся к Орелье и не опустил глаза перед его гневным взглядом — правда, стоя вдали. Камерлинг указал на него пальцем. Рамполла, окруженный своими верными сторонниками, в том числе кардиналами-французами, пытался понять поведение Орельи. Приказ не уходить, усиленный движением руки, которая по-прежнему была направлена на него, мог иметь два смысла. Возможно, это подтверждение их союза — ловкий шаг, который на волне негодования принесет Рамполле множество голосов. Но не допускающий возражений тон мог означать, что Орелья сменил его на кого-то другого. Он повел себя так, словно не ожидал ничего иного или даже уже знал про исключительное право императора.

Рамполла, взбешенный этим сомнением, решил вернуться и сесть на место: неподчинение было нецелесообразным.

Орелья, добившись тишины, взял слово:

— Перед тем как приступить к голосованию, нужно как можно добросовестнее оценить, позволяют ли слова кардинала Пузыны сделать вывод, что слова его католического величества — истинное вето или они — просто его голосование, которым он выражает свое личное предпочтение.

Рамполла улыбнулся: он понял эту увертку. Он недооценил Орелью и напрасно сомневался в нем: камерлинг своим уточнением заставил участников конклава усомниться в силе «исключительного права» — дал понять, что само это право может быть просто желанием императора, а не полноценным запретом, хотя второе было совершенно очевидно.

Во время голосования, при котором у Рамполлы, как в двух предыдущих случаях, был лучший результат, госсекретарь пытался понять причины запрета. Его отношения с австрийским императором никогда не были дружескими и стали очень плохими, когда Рамполла не позволил императору похоронить в освященной земле его сына Рудольфа, покончившего жизнь самоубийством. Значит, вето — месть, выгодная очень многим и вполне обоснованная.

Получилось не так, как Рамполла предполагал: он не приобрел больше ни одного голоса. И его не утешило, что его главный противник, генуэзский кардинал Готти, опустился с шестнадцати голосов до всего девяти, потому что патриарх Венеции, Джузеппе Сарто, получил двадцать один голос — всего на восемь меньше, чем он сам. Все-таки Сарто только прикидывается простаком, а на деле — себе на уме, это ясно.

— Я, когда уезжал сюда, взял билет в два конца, — во всеуслышание говорил венецианец всем участникам конклава. — И я уверен, что никогда не соглашусь стать папой: чувствую себя недостойным этого. Прошу вас, преосвященнейшие, забыть мое имя.

Было очевидно, что ложная скромность принесла ему не один голос. Хитрый скромностью добивается гораздо большего, чем скромный хитростью. Нужно обязательно поговорить об этом с де Молиной, который, кажется, держится в стороне от всех шаек. Возможно, он так себя ведет потому, что ни один из главных кардиналов-избирателей не считает его всерьез кандидатом на престол: он слишком молод и слишком честолюбив. Но если на следующем голосовании де Молина подскажет своим сторонникам, которых немало, чтобы они голосовали за Рамполлу, уже никто не сможет преградить Рамполле путь. Даже Господь Бог, не в обиду Ему будь сказано.

Когда стемнело и разговоры затихли, госсекретарь подошел к комнате де Молины на цыпочках, почти как на тайное любовное свидание. И нетрудно было представить себе, что среди этих стен даже в таком случае, как нынешний, двусмысленные дружеские отношения развились в сторону недозволенных ласк. Вместе с тем де Молина был его исповедником, и потому визит мог выглядеть вполне законным. Дверь не была заперта на ключ, и Рамполла вошел.

— Да будет с тобой Бог, Хоакин! Я могу с тобой поговорить?

— И с твоим духом, секретарь. Тебе нужно исповедаться?

Такой прямой вопрос, заданный отстраненно и холодно, без дружеского уважения, с которым де Молина всегда обращался к Рамполле, оказался для госсекретаря неожиданностью. Рамполла все же попытался улыбнуться. Может быть, у де Молины духовный кризис.

— Нет, спасибо. Я хотел обсудить с тобой исход этих голосований. Если говорить откровенно, ты контролируешь минимум десять голосов среди французов, двух набожных испанцев и нескольких свободомыслящих. Я высоко ценю то, что ты до сих пор держался в стороне от всех группировок, но настало время сделать выбор.

Рамполла хотел зажечь сигарету, но де Молина поднял ладонь и слегка качнул головой. Этот второй отрицательный сигнал понравился Рамполле еще меньше первого.

— Ты получишь мой голос. Голоса остальных я не могу гарантировать, — сухо и спокойно ответил де Молина.

— Понятно, — ответил Рамполла и поморщился.

Когда госсекретарь выходил из этой комнаты, ему казалось, что черные, как обсидиан, глаза де Молины направлены ему в спину, как два кинжала, и вонзают ему свой взгляд между лопаток, как два лезвия. Что значит этот поворот кругом — психологический кризис, смену идентичности? Если бы этот доктор Фрейд еще был рядом, Рамполла попросил бы объяснения у него. В сущности, он никогда не чувствовал неприязни к Фрейду. К тому же доктор масон, а от масона можно ожидать открытого отказа или попытки отбить твой удар, но не удара в спину в самый важный момент. Еще немного, еще одно маленькое усилие, и он сможет справиться с этим. Сейчас больше, чем когда-либо, ему нужен Орелья.

Глава 33

Надежда Мариано Рамполлы дель Тиндаро ослабла, когда за него подали всего на один голос больше; может быть, это как раз был голос де Молины. У Готти результат упал до трех голосов, а результат Сарто, этого сына огородника и портнихи, взлетел вверх: он получил двадцать четыре. Казалось, что теперь игра окончена, но тут взял слово кардинал Звампа, который торжественно прочитал телеграмму из Москвы, подписанную самим президентом Славянского общества, Артуром Чреп-Спиридовичем. Для большинства присутствующих этот президент был знаменитым незнакомцем.

— Имея верных агентов во всех славянских городах, — громогласно читал Звампа, — я имею честь сообщить, как ревностный католик, что избрание святым понтификом одного из кардиналов-протекторов Германии приведет к восстанию тридцати миллионов католиков-славян. Так велик их гнев против немцев, смертельных врагов славянских народов.

Закончив чтение, кардинал Звампа, у которого едва не выступили слезы на глазах, перевел взгляд на Рамполлу, а тот поблагодарил его кивком. Но на других участников конклава, уже оскорбленных тем, что император Франц-Иосиф применил свое исключительное право, телеграмма подействовала совсем по-другому. Большинство из них она лишь развеселила, и результат получился противоположный намеченному.

На следующий день разочарованный Рамполла понял, что окончательно потерял надежду на избрание — если, конечно, Святой Дух не совершит чуда. И решил пойти последней картой — попытаться пробудить в кардиналах гордость.

— Нам следует утверждать и защищать независимость Священной Коллегии и свободу выбора папы, — сказав это, он остановился и повернул голову направо, потом налево. — Поэтому я считаю своим долгом не прекращать борьбу. — И добавил предписанные правилами слова: — Таково мнение моего исповедника.

Многие знали, что Государственный секретарь исповедовался у папы и у де Молины-и-Ортеги; им было ясно, что эти слова — способ заставить молодого и могущественного прелата-испанца выйти из тени. Но тот не двинулся с места и продолжал смотреть на невидимую точку перед собой. В итоге Рамполла потерял еще шесть голосов, а Сарто получил три и одним кошачьим прыжком обогнал его. Ни чуда, ни поддержки де Молины. И дьявол сильнее высунул свой хвост: на следующем голосовании результат у Сарто поднялся до тридцати пяти голосов, а у Рамполлы упал до шестнадцати. Это был огромный позор, и такой же огромной была ярость Рамполлы оттого, что его загнали в угол, не оставляя пути для почетного отступления. И так поступили именно с ним, кардиналом-секретарем! Эти псы уже готовы вцепиться зубами в раненого вожака, но они плохо знают Мариано Рамполлу из рода графов Тиндаро, у которых на гербе девять шаров и два льва, стоящие на задних лапах один напротив другого. На львах даже есть золотые короны!

В эти минуты у Зигмунда Фрейда тоже было тяжело на душе: он готовился к отъезду, составляя, но лишь мысленно, список того, что нужно сделать. Пойти в банк: пусть там оформят чек, который он предъявит в венское отделение «Райффайзенбанка»; сумма получится весьма приличная. Купить подарки Марте и Минне, возможно, одинаковые, чтобы не оказывать предпочтения ни жене, ни любовнице. Упаковать полиграф, который больше помог ему добиться доверия Марии, чем глубже проникнуть в тайники сознания трех кардиналов. И в обоих случаях он потерпел полное поражение.

За последние двадцать четыре часа он два раза запрещал себе удовлетворить сохранившийся у него остаток любопытства. Он мог бы подняться в ту каморку за фреской Микеланджело и послушать новые голосования, но посчитал это бесполезным; бесполезной ему казалась сейчас и вся поездка в Рим, кроме денег, которые он заработал как профессионал очень легко, а в личном плане — ценой сильного утомления и большого напряжения. Только звон колокола Сикстинской капеллы два раза (днем второго августа и утром третьего) заставил Фрейда спуститься в ватиканские сады, чтобы посмотреть, какого цвета дым — черный или белый.

Услышав стук в дверь, он вздрогнул так, словно палач со своими подручными явился звать его на последнюю прогулку. Нет головы — нет и боли. Потом он представил себе, как окажется лицом к лицу с Марией, обнимет ее и услышит ее голос, который среди плача произносит «да». Но, открыв дверь, обнаружил, что оба ожидания были ошибками: перед ним стоял почти собрат — несомненно, врач, даже с кожаным чемоданчиком, говорившим о его профессии яснее, чем визитная карточка.

— Простите меня за вторжение, доктор Фрейд, — заговорил этот человек в очках и шляпе, носивший бородку. — Я бы позволил себе даже назвать вас «дорогой коллега». Я доктор Лаппони, и для меня величайшая честь познакомиться с вами.

«Так и есть, — подумал Фрейд. — Я не ошибся. Он действительно врач, и страдает тем ожирением от жизни в достатке, которого сам я всегда боялся». Ученый изобразил на лице подходящую случаю улыбку — одну из тех, которые глушат в зародыше любую просьбу. Достаточно улыбнуться одним ртом, без участия глаз, и собеседник поймет, что не должен приставать к тебе.

— Случилось ужасное несчастье, — продолжал говорить маленький медик (Лаппони был ниже Фрейда на целую ладонь). — Кардиналы были отравлены. И я как главный придворный врач пришел просить вас о помощи.

Фрейд замер на месте, сигара осталась висеть в углу рта. Через его ум проносились одно за другим предположения, в том числе мысль, что перед ним сумасшедший, страдающий манией лгать.

— Дорогой Каппони…

— Лаппони, — сразу же поправил его главный врач.

— Простите меня. Но я не врач, то есть я медик, но не в том смысле, что…

— Не беспокойтесь, доктор Фрейд, я знаю, какая у вас специальность. Я это знаю благодаря вашей славе, я также видел, как вы беспокоились о здоровье нашего несчастного папы Льва в самые последние дни его жизни. И раз он так верил в вас, я не вижу, почему бы и я не мог довериться вам. Кроме того, признаюсь вам, в разгар работы конклава чем меньше людей со стороны будет знать тайны Сикстинской капеллы, тем лучше.

Эти фразы Лаппони произнес тоном сообщника и в конце их прищурил один глаз. Фрейду показалось, что главный врач знает о тайной комнатке за фреской Микеланджело. Как бы то ни было, Фрейд, выполняя клятву Гиппократа, поневоле пошел с Лаппони. Пока они шагали по длинному коридору, который вел к кельям кардиналов, расположенным сбоку от Сикстинской капеллы, Лаппони объяснял Фрейду, что случилось, а тот слушал его с недоумением, которое становилось все сильнее.

Целых пятьдесят человек из шестидесяти двух участников конклава почувствовали себя плохо, и это была серьезная болезнь: по первым симптомам, которые главный врач заметил у некоторых из них, было более чем очевидно, что речь идет о тяжелом отравлении. Это трагическое событие было вдвойне, даже втройне тяжелым (слово «втройне» Фрейд заставил повторить несколько раз, потому что не понимал его значения). Во-первых, оно тяжело само по себе, во-вторых, из-за скандала, который может вызвать, в-третьих, из-за возможности, что конклав будет приостановлен. У Фрейда возникла догадка:

— Это не могла быть коллективная истерия, возможно вызванная напряжением?

— Когда рвота и диарея текут рекой, это не истерия, — ответил Лаппони, довольный тем, что может опровергнуть поспешно выдвинутую гипотезу столь знаменитого коллеги. — Однако эта реакция означает, что яд не полностью проник в кровеносную систему и внутренние органы борются, чтобы изгнать агрессора.

— А кто отравил кардиналов?

Лаппони остановился и загадочно улыбнулся Фрейду. Потом взял его за руку, и они вместе отошли к стене коридора. Главный врач, которому этого показалось мало, огляделся, сощурил глаза и, лишь окончательно убедившись, что их никто не подслушивает, обратился к своему более знаменитому коллеге:

— Похоже, что в этом замешаны… масоны, — последнее слово он прошипел, — римские или пьемонтские. Это был бы меткий удар — устранить кардиналов. В такой момент они могли бы обезглавить Церковь, а возможно, и Ватикан.

Фрейд, задетый за живое, начал возражать. Это только пропаганда, которую католики ведут против масонов, приравненных ими к анархистам и бомбистам. Возможно, когда-то, во время революционных событий в Европе, некоторые братья масоны могли замышлять такие покушения на коронованных особ, духовных или светских. Но сейчас, на заре нового века, это было бы просто смешно.

— Но я так не считаю, — продолжал говорить Лаппони, подмигивая Фрейду, словно прочитал его мысль. — Я думаю, это сделал кто-то из кардиналов. Отчаянный поступок, возможно, чтобы помешать неприятному для него исходу выборов. Я хорошо знаю тайны и заговоры, которые свили себе гнездо среди этих стен. Разумеется, я ничего вам не говорил, дорогой коллега.

Хотя Фрейд никогда не был силен в математике, он быстро сложил известные ему сведения с фактами и предположениями, которые только что узнал от Лаппони. И сделал вывод: что-то пошло не так, причем не в одном деле, а в нескольких. И что сам он во всей этой истории сыграл роль спички, которая зажгла пожар, сама того не желая.

— Мне жаль, коллега, — сказал он, — но я психоаналитик. Я исследую ум, а не внутренности, к которым чувствую глубокое отвращение. Прошу вас извинить меня. До свидания.

В тот короткий промежуток времени, за который изумление итальянского врача сменилось разочарованием, Фрейд уже ушел от него, думая лишь об одном: как найти единственного человека, которому он мог доверить эту новость.

Выйдя через вторые ворота — те, через которые он вошел в первый раз, Фрейд увидел Августа; тот сидел в автомобиле и держал во рту сигару с туго скрученным концом; ее запах отравлял воздух, но при этом наполнял его калейдоскопом цветочных ароматов, в которых было что-то человечное. Сигара, несомненно, была одного из коротких тосканских сортов. Этот их тип не нравился Фрейду, но ученый признавал, что у таких сигар есть индивидуальность и чувство собственного достоинства. Он уже собрался продолжить путь и приготовился ускорить шаг, но тут его обдала струя горячего воздуха и пыли. Фрейд повернул назад. Август уже крутил ручку, чтобы завести мотор. Фрейд сел рядом с ним на соседнее сиденье, показывая этим, что торопится.

— В Главную семинарию, папскую, пожалуйста. И как можно скорее!

Как только они, выехав из ворот Святой Анны, свернули за угол, Август уменьшил скорость и потянул ручной тормоз. А потом сказал густым басом:

— Если вы ищете Анджело Ронкалли, то его там больше нет. Он в монастыре возле Понте-Ротто. Туда ехать отсюда двадцать минут, может быть, и меньше.

Фрейд встряхнул головой, потом кивнул и ответил:

— Да. Спасибо, едем в этот монастырь.

По набережной Тибра «даррак» мчался на максимальной скорости, поднимая облака пыли. Фрейд вцепился в подлокотник так крепко, словно хотел его оторвать. Поворачивая влево и оставляя сзади силуэт острова Тиберины, автомобиль был вынужден замедлить ход.

— Я думал, что вы немой, — сказал Фрейд и бросил искоса взгляд на шофера, сосредоточенно смотревшего на дорогу.

— Лучше, чтобы так считали, — ответил Август, быстрым движением губ сдвинув вбок свою тосканскую сигару. — Так больше слышишь. Вот мы и на месте.

Автомобиль выехал на поросший зеленью пустырь, выходивший к Тибру, и остановился перед чем-то, больше похожим на крепость, чем на монастырь.

— Монастырь не здесь, а рядом, но лучше, чтобы вас не видели в этих местах. Слишком много шпионов. Я пойду проверю, нет ли слежки, — сказал Август, которому уже понравилось разговаривать. — А вы пока полюбуйтесь видом.

Ветер заставил сигару «Рейна Кубана» догореть раньше времени и к тому же придал табаку неприятный вкус пыли. То ли от этого, то ли от волнения Фрейду казалось, что у него грязь во рту. Ученый перегнулся через перила моста Палатино и выбросил окурок в воду. Его взгляд упал на развалины старинного моста Понте-Ротто. Фрейд вспомнил, что этот мост самый старый в Риме. Может быть, самым старым был мост Сульпичо, но от него, кажется, уже не осталось никаких следов. Вот что такое Рим — разрушение и исчезновение. Примерно то же происходило сейчас в его душе — и не только в ней. Все выглядит бесполезным. Видно, всему суждено перемешиваться одно с другим и полностью растворяться, словно ничего не было. Тогда зачем напрягать свои силы, как он это делал? Что заставило его сначала сообщить имя Рамполлы, а теперь искать Ронкалли, чтобы рассказать ему узнанное от Лаппони? И что сможет сделать этот молодой пансионер, раз его уже выгнали из семинарии и его больше не защищает папа?

— Подайте, синьор! Будьте милосердны!

— Извините?

К нему подошел нищий — умолял о помощи всем своим видом, в руке держал берет, в берете немного мелочи.

— Вот именно, милосерден. Милосердие — это любовь к другим, — продолжил Фрейд.

— Как вы сказали, синьор?

— Да, милосердие может быть любовью, но к кому или чему? К справедливости? Не верьте в нее: она не существует. Скорее любовью к женщине.

Нижняя губа нищего отвисла: он приоткрыл рот от изумления.

— Знаете, почему на самом деле я здесь? — Фрейд покачал головой. — Я приехал сюда ради денег, а теперь не хочу уезжать, потому что хотел бы поверить в любовь. Я бы хотел, чтобы Мария гордилась мной и тем, что я делаю, и пользовалась почетом, который я сейчас не могу ей обеспечить. Вы меня понимаете?

— Нет, синьор.

— Извините меня, вы правы. Иногда я сам не только не понимаю себя, но и бываю не согласен с тем, что думаю.

Он достал из кармана своего жилета несколько мелких монет, потом положил их обратно (взгляд нищего стал печальным), вынул из бумажника купюру в пять лир… Но тут Фрейд краем глаза увидел подбегавшего к нему Августа, а нищий мгновенно скрылся.

— Они уехали, все, именно сегодня утром, — сказал он ученому. Шофер держал руки сложенными на животе, чтобы отдышаться.

— Кто все?

— Анджело Ронкалли, а с ним и Мария, и ее дочь. Этого я не понимаю. Едемте, я вас отвезу.

Автомобиль медленно двигался между платанами. Уже много листьев на них слегка пожелтели и висели на белых ветвях, как усталые ладони. Они были готовы упасть при первом порыве ветра.

— Могу я задать вам вопрос, Август? Раз мы теперь доверяем друг другу?

Шофер кивнул в знак согласия, и Фрейд заговорил снова:

— Кто вы на самом деле? Вы появляетесь и исчезаете в самые непредсказуемые моменты. Например, в прошлом месяце я выходил из магазина одежды и увидел, как вы избивали какого-то мужчину. Я лишь потом понял, что это были вы, но не забыл про тот случай.

— А я надеялся, что вы меня не заметили. Тот человек был шпионом, — ответил Август. — Он шел следом за вами — следил, а может быть, имел намерения и хуже. Этого я не знаю, потому что мне не удалось его схватить.

— Понятно. Я благодарю вас за это, но вы не ответили на мой вопрос. Кто вы?

Машина замедлила ход и почти остановилась. Август положил обе руки на руль и смотрел перед собой, но не в какую-то определенную точку. Фрейд видел его лицо в профиль. Внимательный взгляд подметил бы, что у шофера нос скорее крючковатый, чем орлиный, явно семитский, возможно, даже еврейский. Сын Давида на службе у католической церкви? Фрейду это не показалось нелепостью, ведь ее основатель тоже был сыном Давида.

— Я могу сказать вам, что вхожу в союз, который мы с типичными для Церкви благоразумием и фантазией назвали Sodalitium, то есть «общество» на латыни. Нас немного, но все мы имеем обязанности, которые позволяют нам быть в курсе того, что происходит внутри нашей многострадальной Церкви. Мы противостоим тем, кто хочет использовать ее для своих мирских целей. Мы состоим, то есть состояли на службе у папы Льва, но теперь я не знаю, что с нами будет. Возможно, нас отлучат от церкви, а может быть, мы постараемся подчинить себя политическим целям или же продолжим выполнять свою работу, а Евангелие будет нашим оружием. Все будет зависеть от нового папы.

— Если он даст вам свое благословение…

— Или если мы дадим свое благословение ему. — Август подмигнул Фрейду. — Доверие бывает только взаимным, иначе это рабство, а не доверие. А теперь не могли бы вы сказать мне, чего вы хотели от Ронкалли?

Более чем изумленный этим вопросом, усталый и убежденный в том, что Август знает намного больше, чем хотел показать, Фрейд вдруг обнаружил, что рассказывает ему всю историю с самого начала и во всех подробностях. Иначе было бы невозможно оценить составлявшие ее взаимосвязи и выборы пути. Свой рассказ он закончил драматической новостью об отравлении участников конклава, которую сообщил ему главный врач.

Август кивал, несколько раз щелкнул языком, но до самого конца с его губ не слетело ни одного слова. Могло показаться, что он снова стал прежним безмолвным шофером, если бы не легкая улыбка, которая иногда невольно появлялась на его губах. В тишине, в час, когда красные облачка уже объявляли о закате, собеседники смотрели друг на друга и синхронно выпускали изо рта облачка сигарного дыма. У Августа сигара была темной и зловонной, у Фрейда беловатой и ароматной.

— Вы недавно подали милостыню тому нищему, но он грабитель. Кажется, я его знаю: он из тех, кто прячет под шляпой пистолет. Но и он знает меня, поэтому сбежал.

— Не важно, достоин ли милостыни тот, кто ее получает, — прервал его Фрейд. — Важно только поступать праведно. По крайней мере, — ученый пожал плечами, — так сказано в Талмуде.

— Это верно, доктор, — ответил Август и вышел из автомобиля, чтобы завести машину. — Но я знаю только добродетели из учения богословов. Кроме милосердия, вам были бы нужны еще вера и надежда. О первой из них я ничего не буду говорить, но не теряйте вторую. В том числе надежду снова увидеть Марию.

Глава 34

Рим, 4 августа 1903 года

В пять часов утра доктор Лаппони, главный врач Ватикана и бывший личный врач его святейшества Льва Тринадцатого сидел на скамейке, отдыхая после изнурительной работы. Прохладный воздух, освещенный первыми лучами рассвета, пощипывал кожу, а мраморная скамья была холодной, поэтому врачу было не слишком уютно. Он понюхал рукава своего льняного костюма — они пахли зловонными жидкими испражнениями их высокопреосвященств.

Он хотел бы скрыть это даже от себя самого, но эта болезнь была действительно массовым отравлением и притом вовсе не случайным. Поскольку действие токсичного вещества вызывало тревогу, но не смерть, было похоже, что его применили не с целью убить, а с целью испугать и предупредить. И это сделал кто-то, кто знал свое дело. Возможно, ядом был мышьяк в малых дозах или экстракт кортинального гриба.

Всю ночь Лаппони напрягал силы, чтобы избежать худшего, и израсходовал почти все возможные средства против ядов, которые были в фармакотеке. После этого он заставил своих пациентов, которые молились, приглушенно стонали или кричали от боли, принять старое, но всегда эффективное средство — териак. Мясо гадюки для него Лаппони не нашел, но настойка из остальных ингредиентов — опия, одуванчика, фенхеля, валерьяны и кардамона, кажется, избавила пациентов от страданий. А в остальном помогли вяжущие средства — лапчатка и аристолохия, которые он добавил в лекарство. Правда, аристолохия пахнет гнилым мясом, и этот запах заставил сморщиться много благородных носов.

Самым терпеливым был Государственный секретарь Мариано Рамполла, он же с большей готовностью, чем остальные, пил эту смесь. Несомненно, он подавал пример другим, но доктору Лаппони показалось странным, что Рамполла, в отличие от других, не задавал ему вопросов, в том числе не спрашивал о причине болезни, словно уже знал эту причину. Тайны Церкви! Но в любом случае главная часть работы была сделана, и Лаппони, уходя отдыхать в кабинет на первом этаже, вспомнил одно из наставлений величайшего поэта Данте именно о тайнах Церкви: «Довольствуйтесь этим, люди, потому что, если бы можно было видеть все, Мария не родила бы таинственно». А кто знал, тот молчал.

И вот кардинал-камерлинг Луиджи Орелья ди Санто-Стефано, еще более худой, чем обычно, утром четвертого августа, шатаясь на ослабших ногах, несколько раз опускаясь на колени, один раз сбегав в туалет и тихо охая, смог объявить о начале голосования.

Когда пробил полдень, из трубы Сикстинской капеллы поднялся плотный клуб беловатого дыма: пятьюдесятью голосами был только что избран Джузеппе Сарто. Он уже успел заявить, что теперь чувствует себя пастором, которого ждали и желали, вселенским епископом, а не королем Рима. «Лживый иуда и лицемер!» — подумали о нем те десять настойчивых участников голосования, которые все же подали голоса за Рамполлу.

Зигмунд Фрейд услышал колокольный звон, когда читал «Родственные натуры» Гёте и особенно долго задержался на фразе: «К счастью, человеческому существу удается воспринять только определенную степень несчастья: более сильное горе уничтожает человека или оставляет его равнодушным. Существуют ситуации, в которых страх и надежда сливаются вместе, гасят друг друга и растворяются в тупом бесчувствии». «Если бы я был таким чувствительным, как этот немецкий писатель, моя теория человеческой психики уже давно пересекла бы океан», — подумал он. Он представил себе, что перед ним Мария и что он может говорить с ней как мужчина с мужчиной, то есть как человек с человеком.

«Я беспокоюсь за тебя. Нет, это не совсем верно: я больше тревожусь за себя самого, потому что знаю: мне не удалось полюбить тебя. И это мучит меня, потому что больше нет времени, чтобы вернуться назад».

«Если бы ты имел мужество пойти до конца и читать в своей душе так же, как читаешь в душах своих пациентов, мы бы сейчас ехали в Неаполь, ты и я, вдвоем, не зная, что принесет нам будущее, но надеясь, что будем жить».

Нет. Мария никогда бы так не сказала. Она бы выразилась проще и прямее. Может быть, так:

«Твое эго безгранично, доктор Фрейд. Достаточно было бы, чтобы ты согласился уйти, и все было бы решено — одним способом или другим».

Опять не то. Мария не сказала бы ни «эго», ни «безгранично». Из-за всех мер предосторожности, которые он приказывал себе соблюдать в своей работе, чтобы не возник проклятый «перенос» — взаимное влечение между аналитиком и пациентом, он теперь был не в состоянии войти в свои чувства и в чувства Марии.

— Ты упустил свой случай доктор, и самое печальное то, что ты и меня заставил его упустить.

Вот это верно. Возможно, этот ответ был бы самым логичным и самым вероятным: он прямой, простой и без недостатков, почти как она.

А в это время звон колоколов быстро разносился по Риму. Сначала он мешал Фрейду: ученый больше не мог сосредоточиться ни на чтении, ни на образе Марии. Но через минуту Фрейд понял, что могло произойти, услышал голоса вдали и осознал, что это не шум уличной драки, а крики радости. Значит, папа избран.

Сначала ему стало любопытно, но печальное равнодушие тут же погасило этот интерес. Ему было даже не важно, сделали папой Рамполлу или нет. Рамполла на папском престоле был бы ему неприятен только из-за того, что это беспокоило бы душу Льва, хотя Фрейд не верил в существование душ. Было бы прекрасно, если бы души существовали: это придало бы больше значения отношениям между смертью и жизнью. Но, как сказано в старой еврейской поговорке, Бог этого просто не захотел.

Фрейд закрыл окно, чтобы не слышать праздничных криков, и снова погрузился в книгу Гёте. И потерял счет времени: чем приятнее занятие, тем быстрее проходит время. Поэтому слишком быстрым оказалось возвращение доктора в реальный мир, когда раздался настойчивый стук в дверь. Когда перед его глазами возникло лицо де Молины-и-Ортеги, это было для ученого как удар по щеке. На этом лице была улыбка — нет, даже больше: оно сияло.

— Добрый день, доктор Фрейд. Для меня огромное удовольствие снова увидеть вас.

Резкий спад давления при быстром вставании с кресла заставил ученого покачнуться.

— Вы хорошо чувствуете себя? — спросил кардинал, идя ему навстречу.

— Конечно, да; извините меня, ваше высокопреосвященство, я задумался.

— Раз так, хорошо; вы сейчас видите меня здесь потому, что я принес вам великолепную новость. — Молодой прелат раскинул руки, словно желая обнять Фрейда. — У нас есть папа!

Любопытство снова всплыло на поверхность сознания и стало настойчивым. Фрейд молча ожидал, что де Молина скажет дальше; так молчал когда-то Аарон, увидев своего брата Моисея, который спускался с горы, неся скрижали Завета. Слова, которых ждал ученый, не были словами Бога, но все же были важнейшей новостью, касавшейся последователей Господа.

— Он еще не успел показаться народу на балконе, — продолжал говорить де Молина, — но толпа уже собирается. Я пришел сообщить вам об этом заранее. И мне было приятно встретиться с вами, поэтому я позволил себе обойтись без посредников и посланцев.

— Я… я… буду счастлив встретиться с ним. И… кто же избранник?

— Какой же я дурак! — Де Молина ударил себя ладонью по лбу. — Как вы могли это знать? Избран его высокопреосвященство, достопочтеннейший патриарх Венеции Джузеппе Сарто; он взял себе имя Пий Десятый в честь своего великого предшественника Пия Девятого, нашего последнего короля. Прошу вас, идемте со мной, доктор: новый папа ждет вас, и, не знаю, по какой тайной причине, он уже проявил ко мне особое благоволение. Я вижу, что вы озадачены, доктор. Возможно, вы не ожидали его избрания? Не говорите мне, — де Молина подмигнул, — что у вас был свой кандидат.

Вместе с де Молиной, державшим его под правую руку, Фрейд прошел по длинному коридору до главной лестницы. В одной из выходивших на нее комнат — в маленькой гостиной, куда имели доступ только высокопоставленные сановники папского двора — шел пролог пьесы, которую можно было назвать трагедией или комедией жизни. Той пьесы, которая привела его в Рим. Ему почти казалось, что он слышит крики первой жертвы и ее убийцы; он старался услышать главное — голос того, кто послал убийцу, чтобы попробовать его узнать.

Каким бы ни был этот голос — низким или высоким, басом или тенором, он проник и в уши несчастной Крочифисы и убедил ее отдать его обладателю частицу ее юности (какую частицу, Фрейд не знал). О ее невинности Фрейд не стал бы держать пари. Чей это был голос? Рамполлы, которому он помешал стать папой? А может быть, Орельи, хмурого и холодного как лед камерлинга, который однажды уже был кандидатом на престол? Или самого неспокойного де Молины, который был чересчур вежлив, когда говорил ему о чудесном будущем пути Пия Десятого. А возможно, ни одного из трех, если странный ум Льва был полон не Святым Духом, а в первую очередь духом вина «Мариани» с перуанской кокой. Эту гипотезу не стал бы недооценивать Шерлок Холмс.

— Ах, доктор, если бы я только мог говорить с вами, я бы вам рассказал, что произошло. Но вы знаете: я не могу, это был бы ужасный грех. Я не мог бы сделать этого даже, если бы лежал на той вашей кушетке, несмотря на врачебную тайну, которая гарантирует ваше молчание; не мог бы, даже если бы загипнотизировали меня. А может быть, смог бы? Что вы об этом думаете?

— Если существует способ сказать мне что-либо, чтобы открыть мне эти тайны и не понести наказание от Бога, я бы охотно применил этот метод, и я к вашим услугам.

Де Молина высвободил свою ладонь из-под руки ученого, потом остановился, поглядел на него, качая головой, и звонко рассмеялся.

— Если бы вы были католиком и вас просвещала благодать, я бы посоветовал вам поступить в Общество Иисуса. Только истинный иезуит мог бы сравниться с вами в остроумии. Но мы уже пришли, а потому продолжим наш разговор позже. Мне любопытно и забавно общаться с вами, доктор.

Зигмунд Фрейд не успел ответить на эти слова: дверь открылась, и он увидел большую комнату, где слуги в ливреях и благородные особы в пурпуре суетились вокруг человека, уже одетого в белое. Насколько предыдущий папа был худым и маленьким, настолько же новый оказался румяным и дородным.

Фрейду он не понравился с первого взгляда, и ученый решил, что причина в ощущении, будто Пий незаконно занял чужое место, будто этот папа ненастоящий. В семье тот, кто чувствует себя жертвой остальных, иногда может дать себе волю в истерии, но он, доктор Фрейд, не станет ее жертвой. В конце концов, не его дело, кто занял место Льва. Среди множества людей, которые кудахтали вокруг нового понтифика, один молчал и поправлял на плечах нового папы церемониальный плащ-плувиал, белый и длинный.

— Это Аннибале Гамарелли, — шепнул ученому на ухо де Молина. — Уже больше ста лет его ателье одевает пап.

— Как же он узнал размеры одежды, если папа только что избран? — спросил в ответ Фрейд.

— Вы слишком недоверчивы, доктор, — сказал де Молина и погрозил ему пальцем. — Портной подготавливает три одежды разного размера и приносит их все. Поэтому достаточно небольшой подгонки, и дело сделано. Но идемте: Гамарелли как будто нет здесь. Он истинно верующий человек и не выдаст ничего, о чем надо молчать.

Де Молина опустился на колени перед папой, понтифик положил ладонь на его шапочку, молодой прелат поцеловал папе руку и встал, указывая на Зигмунда Фрейда, прямого как статуя и неподвижного, если не считать нервного вздрагивания губ, искавших призрак сигары. Движением ладони папа велел ему подойти ближе, и статуе пришлось сойти с пьедестала.

— Подходите, сын мой, не бойтесь, — произнес голос человека в белом. — Его высокопреосвященство уже отозвался мне о вас очень хвалебно.

Зигмунд Фрейд не пошел дальше почтительного поклона, в том числе и оттого, что совет папы не бояться подойти к нему не понравился ученому. Чего он может испугаться? Того, что его обратят в католическую веру? А папа тем временем уже повернулся к портному и сказал тому, что пояс немного давит ему талию. Фрейд начал отступать назад по диагонали, как шахматный конь, но тут понтифик повернул к нему голову, любезно улыбнулся и спросил:

— А что вы делаете здесь, в Риме? Вы, конечно, приехали не для того, чтобы утешить нас, несчастных, которым пришлось взять на себя такой тяжелый груз.

— Я турист, ваше святейшество, приехал как турист, — ответил Фрейд, немного помедлив от неуверенности и изобразив на лице что-то, что ему хотелось выдать за удовлетворение.

Снова поклон — и он смог отступить назад и затеряться среди красных и черных ряс. Однако у двери его остановил де Молина-и-Ортега, сбросивший маску вежливости.

— Я приду повидать вас завтра, доктор Фрейд. А пока советую вам собирать вещи, разумеется, без спешки. Мне позволено выплатить вам дополнительное вознаграждение за ваши услуги. Надеюсь, это вас не обидит.

Итак, еще двадцать четыре часа, самое большее тридцать шесть часов, и прощай, Рим. Все случилось так, как он предвидел, никаких сюрпризов, но Фрейд был обижен тем, как де Молина сообщил ему об этом.

Такая же реакция была у одной его пациентки, жены известного венского адвоката, которую он лечил в прошлом году. Случай был самый обыкновенный — обманутые надежды в области секса, которые, по ее словам, привели к тому, что она часто занималась мастурбацией. По ее же словам, он делала это слишком часто и боялась, что с ней случится припадок, который доведет ее до сумасшествия. Он почти сразу понял, что все это — длинный ряд лживых выдумок, и сказал ей это. Женщина обиделась, выписала ему чек на сумму вдвое больше, чем положенный гонорар, швырнула чек на стол, ушла из кабинета и больше не появлялась. Но о де Молине и двух остальных он ничего не выяснил. Или, может быть, выяснил?

Глава 35

В трагедиях Шекспира немного позже середины третьего акта начинается расплата. Это апофеоз выяснения отношений, открытия тайн и разъяснений, которые предшествуют финалу. Зигмунду Фрейду казалось, что он, не перескакивая через эпизоды, оказался в эпилоге, но на поставленные вопросы нет никакого ответа. Жизнь отличается от трагедий, хотя трагедии — часть жизни. Похоже, все закончилось как в той необычной симфонии Гайдна, в которой музыканты один за другим перестают играть, уходят со сцены, и наступает тишина.

Фрейд провел вечер в кафе Греко, где позволил себе выпить две рюмки абсента, и пошел спать, с горечью осознавая, что был орудием в невидимой, вернее, менявшей свой облик руке, которая им управляла. В руке другого, гигантского доктора Фрейда, который путем обманов и трюков заставлял его говорить и действовать, манипулировал им и, возможно, даже воздействовал на него, чтобы достичь своих целей. Этот загадочный и непонятный психоаналитик-кукловод принимал в его уме облик то Льва Тринадцатого, то Орельи, то де Молины, а иногда даже обличье Августа, молчаливого шофера, который под конец оказался кем-то вроде тайного агента. Но чей Август агент, неизвестно. Возможно — загадочной организации Sodalitium, о которой говорил. Если, конечно, она действительно существует. В общем, кому Фрейд на самом деле служил в эти недели и каким был результат его присутствия здесь — видимо, тайна, достойная тех, которые лежат в основе католического вероучения.

С уверенностью он мог сказать лишь одно: благодаря ему, но под влиянием верности молодого Ронкалли Льву Тринадцатому Рамполла не был избран папой. Если бы только Фрейд верил в существование призраков! Тогда он хотя бы имел надежду вызвать дух Льва и спросить у него, чем в конце концов стало поражение Рамполлы на выборах — добром или злом. Он выпустил изо рта облачко дыма (от сигары «Рейна Кубана», последней перед тем, как задремать), и ему показалось, что оно стало похоже на профиль покойного Льва в белой одежде, круглой папской шапочке и одной длинной худой рукой, которая была протянута к окну. Как будто умерший хотел напомнить ему, что похожее окно на верхнем этаже стало местом гибели двух молодых людей, которых вытолкнул из него или подтолкнул к прыжку человек с черной душой. Теперь этот человек в любом случае не стал папой.

Зигмунду иногда даже во сне не удавалось перестать быть доктором Фрейдом. Поэтому, почувствовав на своих губах тепло губ Марии, он, продолжая спать, подумал, что это обычный сон об осуществлении неудовлетворенного желания. Это было приятно, пока ее рот не стал прижиматься к его рту так крепко, что он стал задыхаться. Несмотря на свои попытки, он не мог даже соединить свой язык с языком женщины. Потом он услышал, как чей-то голос, низкий и совершенно не женский, шепчет его имя, и проснулся.

Перед ним стоял Пьер Жирар, который липкой от пота ладонью закрывал ему рот, а другой делал знак молчать.

— Извините, доктор, я должен с вами поговорить.

Фрейд гневно, хотя и с некоторым облегчением, сбросил с лица руку Жирара.

— Вы с ума сошли! Уходите, пока я не позвал на помощь!

— Приношу вам глубочайшее извинение. Вы правы, но, пожалуйста, сначала выслушайте меня. Потом я уйду.

Гвардеец отступил на шаг, а Фрейд в это время пытался успокоиться — откинулся спиной на подушку, взял с тумбочки и зажег остаток «Рейны Кубаны».

— Я знаю, что вы завтра уезжаете.

— Я не думаю, что это будет именно завтра, но очевидно, что я должен уехать как можно скорее; и у меня огромное желание это сделать. Но это мое дело, Жирар; хотя бы это касается только меня. То, о чем меня просили вы, папа,Ронкалли и еще кто-то — не знаю, рогатый или распятый, — я сделал.

— Я это знаю и как раз поэтому здесь, — сказал гвардеец, кусая губы. — Я пришел в знак благодарности. Произошла случайность, но этого пожелал Бог: одна женщина пришла ко мне и спрашивала о вас.

Фрейд не знал в Риме ни одной женщины, кроме той из казино «Маргарита», которая подарила ему, вернее, продала ему за его деньги, несколько минут сладострастия, — и, конечно, Марии. Чертов Юнг! Если у Жирара была она, возможно, придется признать, что он прав насчет предупреждающих снов. Он посмотрел на часы — уже прошло два часа. Это не могла быть она.

— Я оставляю вас вдвоем, — сказал в заключение Жирар, — а сам буду сторожить в коридоре, чтобы никто вам не помешал. Синьора испугана и к тому же боится, что ее узнают.

И прежде чем Фрейд успел произнести имя, Мария вышла из темного угла комнаты. Сердце ученого подпрыгнуло в груди, словно он увидел призрак. Поверх простой и легкой одежды, которая позволяла лишь угадать ее пышные формы, она надела белую накидку, закрывавшую волосы и часть лица. Дверь затворилась, и она открыла лицо.

— Мария! — Фрейд положил сигару в пепельницу и потушил, не переставая смотреть на женщину. — Что ты делаешь здесь в такое время?

Ему показалось, что она нахмурила лоб, и он обозвал себя дураком. Женщина, которая пришла к мужчине среди ночи, уж точно ждала от него не этих слов.

— Я хочу сказать, что это прекраснейший сюрприз. Я ходил в монастырь возле Понте-Ротто, искал там тебя, но мне сказали, что ты уехала вместе с Ронкалли и твоей дочерью.

Я боялся, что больше не увижу тебя и что с вами что-то случилось.

Мария подошла к нему и прижала палец к его губам.

— С нами все в порядке, — сказала она. — Но я хотела увидеться с тобой в последний раз перед твоим отъездом.

Вот он, ее голос, который всегда его ласкал, мягкий, но решительный, как она сама. Может быть, сегодня вечером, в момент прощания, в этом голосе появилась нота грусти. Мария подошла к нему и села на кровать, качая головой. А потом положила ему голову на грудь резким движением, словно упала. Он обнял Марию и на мгновение закрыл глаза, наслаждаясь запахом вербены, который шел от ее кожи.

— Мария… я…

— Нет, не говори сейчас, не говори мне ничего. Дай мне мечтать.

Молча, в полумраке, едва освещенном слабыми лучами света, проникавшего через закрытые ставни, он увидел, как она сняла накидку и ботинки. Потом она повернулась, приглашая его расстегнуть ей пуговицы на блузке. Блузку он узнал: это была та самая, которую Мария считала подарком себе от него, но которая на самом деле предназначалась жене.

Это было целую вечность назад, когда Мария почти не смотрела на него; а сейчас она отдается ему. Юбку она сняла сама, и Фрейд увидел ее в чулках и лифе. Мария, с узкой талией, показалась ему ониксовой вазой, над краем которой поднимается букет лилий. Этот образ словно кричал о желании. Губы раскрылись, и начались поцелуи. Они сразу же стали яростными, ладони начали искать тело. Фрейд сбросил с себя пижаму, почти боясь, что это движение прервет порыв страсти, и лег на женщину голый, а она обхватила его ногами. Его пронзило желание обладать ею. Оно было так сильно, что могло окончиться неудачей, и женщина рукой помогла ему войти в нее. Это легкое решительное прикосновение и жар, начавшийся потом, не давали ему ни о чем думать до тех пор, пока он не взорвался внутри ее, издавая стон за стоном.

Чуть позже он начал вставать. Он обычно делал так после занятий любовью с Минной, которая плохо терпела тяжесть его тела; к тому же он собирался зажечь себе сигару. Но Мария обняла его и почти заставила лежать в прежней позе, а потом стала поглаживать по спине. Эти ласки и чувство такого покоя, какого не мог ему дать и самый нежный табак, убаюкивали его, и ни одна мысль им не мешала. Фрейд погрузился в этот покой и уснул.

Пробуждение от сна было настолько же резким и быстрым, насколько приятным и томным было засыпание. Ладонь Марии, которая взяла его за плечо, не имела ничего общего с той нежной ладонью, которая ласкала его несколько часов назад. А в стороне от них чья-то чужая рука открыла ставни и позволила свету ворваться в комнату. Она принадлежала темной фигуре, которая после этого приблизилась к кровати.

— Доктор Фрейд, я удивляюсь вам!

Ученый сначала узнал этот голос и лишь в следующий момент рассмотрел его обладателя.

— Согласно Григорианскому уложению о наказаниях, — произнес нараспев Хоакин де Молина-и-Ортега, словно читая молитву во славу Бога или кого-то из святых, — блуд в святом месте является тягчайшим преступлением, а Ватикан, несомненно, место святое.

Он сел на стул, который сам же поставил рядом с постелью.

— Возможно, вы этого не знали, но вам должно быть известно правило «незнание закона не освобождает от ответственности». Как ученый, вы тем более должны знать его.

Фрейд бросил взгляд на Марию. Та смотрела в одну точку, куда-то далеко, и ее лицо ничего не выражало.

— Разумеется, знаю, — ответил он, — и беру всю ответственность за случившееся на себя. Синьора, которая находится со мной, полностью невиновна.

— Ох, — у де Молины вырвался легкий смешок, — не верьте в это, доктор, не верьте. Безгрешна только Мария, то есть Дева Мария, а не наша служанка, присутствующая здесь. Я, наоборот, считаю, что этой женщине есть в чем исповедаться.

Мария, прикрывая тело руками, встала с кровати, собрала свои одежду и ботинки и отошла в сторону от мужчин.

— Вы видите ее, доктор? Я недостаточно знаю женщин, но, несмотря на всю вашу ученость, я, возможно, лучше вас понимаю движения, которые происходят в женском сознании, женские расчеты и прежде всего… инстинкт, — добавил он, словно вдохновленный мистической силой.

Фрейд в недоумении слушал его и одновременно краем глаза старался разглядеть движения Марии. А кардинал продолжал говорить:

— Я имею в виду тот материнский инстинкт, который иногда заставляет женщин совершать самые постыдные дела, чтобы защитить своих детенышей. — Он повернул голову к Марии и спросил: — Разве я не прав?

— Я вас не понимаю, — вмешался Фрейд. — Повторяю вам: виноват только я.

— Конечно, не понимаете, доктор. Вы как тот философ, который смотрел на звезды и поэтому постоянно спотыкался о камни. Вы ничего не поняли и продолжаете ничего не понимать.

— Раз так, я буду рад послушать вас. А если вы позволите одеться, мне будет удобнее слушать.

— Нет, я вам этого не разрешаю, — сухо ответил де Молина. — Вы не можете ничего позволить себе, по крайней мере до тех пор, пока я вам не скажу. Когда-то за ваше преступление суд римского правительства мог даже приговорить виновного к отсечению головы.

Фрейду невыносимо захотелось курить. Он стал быстро шарить пальцами в шкатулке и нащупал какую-то сигару. По тому, что она была тоньше остальных, он узнал одну из своих «Лилипутано». Паузу, необходимую, чтобы ее зажечь, и временное молчание де Молины он использовал, чтобы обдумать сложившуюся ситуацию, которая принимала опасный для него оборот. И опасного в ней было даже больше, чем неприятного и непонятного.

В одном он должен был отдать справедливость де Молине: все случившееся было таким нелепым, что казалось сном. Столь же нелепо было и то, что Мария молча оделась, словно происходящее ее не касалось. Потом одна из его мыслей, которая вначале была незначительной и неясной, стала прокладывать себе путь и беспрепятственно кататься внутри мозга. С каждым мгновением она становилась все больше и громче и наконец стала оглушительно грохотать в его уме, как лавина в горах. Потом этот грохот сменился треском, лавина разлетелась на осколки, они помчались дальше с безумной скоростью, сложились в новые холмы, и стало видно то, что до сих пор было неизвестно. Это узнавание, конечно, отразилось на лице Фрейда, потому что де Молина понимающе улыбнулся ему.

— Вот теперь до вас все дошло, доктор. Изложите мне ваши гипотезы.

— Мария… была в сговоре с вами. И Жирар, который был должен сторожить снаружи, тоже в этом сговоре. Значит, вы знали и…

— И про ваше тайное укрытие за фреской Микеланджело? Разумеется, знал. Как вы думаете, разве можно стать главой дипломатии самого древнего и самого сложного по устройству государства в мире, если не имеешь глаза и уши повсюду? Перед вами новый Государственный секретарь! Его святейшество только что назначил меня на эту должность. Рамполла замечтался: хотел стать папой, а теперь потеряет даже свое место. Я, де Молина-и-Ортега, победил! Я слишком молод, чтобы стать папой, но возраст не помешает мне стать могущественнее, чем тот мелкий буржуа, который занял место Льва. Вы не знаете, что Рамполла, договорившись с Орельей, хотел услать меня за море, чтобы убрать с дороги. Ему лишь было неприятно мое присутствие здесь: он считал, что я слишком честолюбив. А Орелья знал, и знал все, но не мог заговорить.

У Фрейда изо рта вышел дым, как из испарителя.

— Орелья был моим исповедником, — пояснил де Молина и подмигнул ученому. — Вы помните, что спрашивали меня об этом во время одной из наших приятных встреч?

Фрейд смотрел на Марию. Она стояла в стороне и была, как никогда, далека от него. Потом он перевел взгляд на де Молину, увидел его довольное лицо, опустил глаза и вздохнул.

— Значит, это были вы. Папа был прав.

— Папы ошибаются, как все люди. Ватиканский собор постановил, что папа не ошибается лишь в вопросах религии и морали. А этот случай, если вы позволите мне применить испанское выражение, ni lo uno ni lo otro — ни то ни другое.

— Вы убили ту молодую пару, и вы же развратили Крочифису.

— Нет, их я не убивал. Они выбросились из окна, это совсем другое дело. А Крочифиса — восхитительная девочка, которая пробьет себе дорогу в жизни. Ее мать это поняла, и также осознала, что без моей защиты потеряет все — работу, честь, винную лавку, а тогда им обеим, чтобы выжить, придется продавать свое тело за несколько монет. Я ведь сказал вам: мать знает, как защитить своих детей, и знает, что иногда благо бывает скрыто в самом неожиданном месте. Да не смотрите же на меня так, доктор Фрейд! Моя рука — рука не дьявола, а человека, у которого есть свои пороки и страсти, достоинства и недостатки, как у всех. Я никогда не хотел носить рясу, но, когда меня к этому принудили, я хорошо подумал над тем, как ее выгодно использовать.

— И Ронкалли… все в этом замешаны… — пробормотал Фрейд.

— Нет, тут я должен вас опровергнуть. Этот несчастный мальчик, действительно преданный одряхлевшему Льву, пытался, если так можно сказать, избавить моих подопечных девушек от всех опасностей. Он осмелился мне возражать и даже заставил меня поклясться, что я позабочусь о них после того, как их разоблачу. Как видите, я выполнил свое обещание. Ронкалли, как велит ему долг семинариста, подчинился и вернулся в училище Святого Аполлинария заканчивать учебу. Его способности так же велики, как его вера, и когда-нибудь, — де Молина улыбнулся, — он сможет стать святым, если не наделает глупостей.

Фрейд, не обращая внимания на недавний запрет, встал с кровати и оделся в то же, что было на нем накануне вечером. Умыться и стереть тот слой грязи, который он ощущал на спине, можно будет позже. Ему было плохо от аромата вербены, которым еще пахло его тело — от запаха тела Марии. Де Молина тоже встал со стула, и теперь они стояли один напротив другого.

— Зачем? — спросил Фрейд. — Зачем вам все это? Вы могли дать мне уехать, ничего не сказав и не принуждая Марию делать… то, что она сделала.

Кардинал подошел к окну и посмотрел на сосны, которые словно защищали своей тенью лежавшие под ними ватиканские сады, и на далекие крыши Рима. А потом он произнес:

— Могущество нуждается в том, чтобы его проявляли. Иначе пропадает удовольствие от обладания им. И в то же время, чем больше оно известно, тем больше оно питается страхом или лестью, которые порождает. Это необычный замкнутый круг.

— А если я вас разоблачу?

— Я признаю, что вы знаменитый человек, но вы не значительный человек, — невозмутимо ответил де Молина. — Все знают историю Гаэтано Бреши, который два года назад убил короля Умберто, но никто никогда не считал Бреши значительным человеком. И потом, представьте себе, какой это будет скандал. Врач из Вены разоблачает Государственного секретаря Ватикана; и этот медик вместе с императором Австрии помешал избранию папы. А предыдущий папа поручил ему провести расследование по поводу несчастных кардиналов, словно они психически ненормальные или преступники. Безумие, полнейшее безумие! Вас в самом легком для вас случае посчитают сумасшедшим, а если нет, вы будете отбывать в тюрьме наказание за клевету — здесь или в Вене. Ваш поезд отходит в восемнадцать часов, доктор, и вас отвезет к нему наш искусный возница Август, который своим вошедшим в поговорку молчанием напоминает одну из трех обезьянок. Вы, как масон, хорошо знаете про них. Их имена Мидзару, Кикадзару и Ивадзару, и они не видят зла, не слышат зла, не говорят о зле. Кстати, вы знаете, что Рамполла тоже масон? Если бы не вмешались вы с исключительным правом, подумайте, какой был бы скандал, когда это стало бы известно! А это стало бы известно — вы меня понимаете. Ему пришлось бы отречься, и он ни в коем случае не умер бы папой.

— Вы ошибаетесь, де Молина. Для нас три обезьянки, наоборот, означают хорошо слышать голос Свободы, хорошо видеть истинное Равенство и хорошо говорить перед другими, это символ Братства. Поверьте мне, вы никогда не были бы приняты в масоны.

Де Молина пожал плечами и направился к двери. По пути он слегка поклонился Марии, приглашая ее идти впереди него. За секунду перед тем, как она вышла, ее взгляд встретился с глазами Зигмунда Фрейда. Они казались твердыми как лед. И ему в глубине души было неприятно думать, что блеск, который он увидел в ее глазах, был отражением света в слезах.

Глава 36

Автомобиль «даррак», нагруженный багажом, двигался медленно. В эти послеполуденные часы движение на улицах было оживленным, к тому же его замедляли открытые кареты внушительных размеров, в которых семьи в полном составе наслаждались первой прохладой. Август сосредоточил внимание главным образом на тех каретах, у которых почти незаметный маленький корпус подвешен между гигантскими колесами и выглядит среди их спиц в точности как паук на паутине. Не зря такая карета по-английски называется «паук».

Машину трясло, но Зигмунд Фрейд, приспосабливаясь к ее толчкам, вынул из бумажника денежный перевод и снова прочитал цифру. Шестьдесят восемь тысяч девятьсот шестьдесят четыре кроны! Больше, чем его нынешний доход за год работы по профессии! Его вознаградили щедро — может быть, чтобы сильнее оскорбить. Но pecunia non olet — деньги не пахнут, как сказал император Веспасиан своему сыну Титу, упрекнувшему его за то, что он ввел налог на пользование общественными уборными.

«Если это цена моего поражения, мне есть чем утешить себя». Правда, эти деньги достались ему дорогой ценой: вначале он чувствовал себя подражателем Шерлока Холмса, но результаты оказались не достойны даже доктора Ватсона. В сущности, на Ватсона он и похож: они оба врачи, оба обладают научной проницательностью и оба оказываются слабее других, более хитрых или более умных. А еще (и это не самое слабое сходство): обоих привлекают, и в немалой степени, женские прелести.

— Август, вы думаете, что я идиот? — вдруг спросил он.

Шофер немного уменьшил скорость машины, резко повернул руль, чтобы не задеть двух карабинеров, которые выехали на конях из боковой улочки, и поднял правую руку.

— Я никогда так не думал, — ответил он. — Я считаю только, что вы немного наивны. Возможно, вы думали, что можете применить в Риме к нам, итальянцам, те же методы, которые используете для своих пациентов-немцев…

— Австрийцев.

— Это одна и та же раса. Мы — смесь народов, а здесь, в Риме, мы к тому же и больше двух тысяч лет упражняемся в искусстве власти. Дети еще в пеленках впитывают это искусство, а потом растут в его тени как жертвы или палачи. И учатся жить или умирать, что примерно одно и то же. Вы хотели сказать мне еще что-нибудь, доктор? Может быть, вы нашли Ронкалли, Марию и ее дочь?

— Нет, никого из троих, — лаконично ответил Фрейд. — И в любом случае это уже не важно.

Это была правда, и в отношении Марии тоже. Сегодня ночью к нему приходила не она, а женщина, каких много, со своими слабостями, многими пороками и немногими достоинствами. Та, кого он знал, была другой. И ту он любил всего одно мгновение, но мог бы без конца воскрешать это мгновение в своей памяти.

Яркий луч света ударил ему в глаза. Этот луч шел от золотого креста с пятилучевой звездой, который торжественно возвышался над обелиском перед Центральным вокзалом. Автомобиль медленно подъехал к перрону — к тому месту, где носильщики в широких белых рубахах ждали хорошо одетых пассажиров. Остановив машину, Август повернулся к своему пассажиру, который, казалось, совершенно не был намерен выходить.

— Вам бы лучше выйти доктор. Если вы опоздаете на поезд, можете застрять в Риме еще на день.

Фрейд посмотрел по сторонам и кивнул. Может быть, он как раз и хотел задержаться в Риме.

— Вы католик, Август?

— Слава богу, я атеист, — ответил шофер и улыбнулся. — Но на людях я исповедую веру.

— Это двойное предательство, — заметил Фрейд. — Кажется, этот вид спорта очень широко распространен в Риме.

— Вы не угостите меня сигарой?

Фрейд кончиками пальцев достал темную сигару «Боливар», потом передумал и заменил ее на золотистую сигару «Дон Педро», которая была ароматнее и стоила намного дороже. Увидев, как Август всасывает в себя ее дым, ученый сморщил нос: дым должен ласкать нёбо, но его не глотают.

— Хорошая сигара, вкус у нее как у женщины: сначала сладкий, а в горле становится терпким.

Сказав это, Август помолчал, словно взвешивая свои слова, а потом продолжил:

— Видите ли, доктор, я не такой образованный человек, как вы, но я учился латыни у иезуитов и узнал от них, что в этом языке «предать» — всего лишь одно из значений слова «передать». И только. Получается, что каждый раз, когда человек дает кому-то что-то, он совершает «предательство». Слово «предательство» могло бы означать «передача» или даже «дар» и иметь хороший смысл. Но у нас действует правило держать все свои чувства и мысли внутри себя, поэтому слово «предать» приобрело отрицательное значение.

— Если так, то я, давая вам сигару, как бы предал себя. Больше я этого никогда не сделаю.

Август улыбнулся и помог одному из носильщиков переложить багаж ученого на тележку. При себе Зигмунд Фрейд оставил только увлажнитель для сигар, от которого при этой жаре пахло кедром.

— Что же вы будете делать теперь?

— Сейчас вернусь в Ватикан, а что потом… кто это знает? — Август от души рассмеялся. — Никто не знает будущего, особенно в Риме. Я не монах и потому свободен служить тому, кого посчитаю самым достойным. Лев был таким, и он хорошо сделал, когда выбрал вас.

— А я сделал неверный выбор.

— Нет, вы поступили правильно в правильный момент, как умеет делать каждый хороший еврей. Это потом наверху поменяли правила игры.

— Прощайте и спасибо, Август — шофер, тайный агент и даже философ, — сказал Фрейд и протянул ему руку.

— Я предпочитаю «до свидания». «Прощай» говорят врагам и женщинам, которых любил.

На этот раз Зигмунд Фрейд не пожалел денег и заплатил за целое купе, в котором разместил весь свой багаж. Только полиграф ехал отдельно. Если аппарат не потеряется, Фрейд встретится с ним в Вене.

В восемнадцать часов две минуты поезд отправился в путь. В блаженном одиночестве Фрейд любовался в окошко покрытыми пышной растительностью и согретыми солнцем сельскими окрестностями Рима и думал о том, что в Вене уже почти наступила осень.

Он представил себе праздник, который устроит в честь его возвращения терпеливая Марта, особенно когда увидит чек на крупную сумму, но надеялся, что радость и восторг все же не дойдут у нее до желания половой близости с мужем. Теперь ему показалось бы, что он занимается любовью с сестрой. А кровосмешение не входило в число его навязчивых идей, Фрейд лечил его как суррогат, как отклонение от действительно желанного объекта, которым могли быть отец или мать.

Свояченица Минна будет незаметно бросать на него вопросительные взгляды, пытаясь узнать, был ли он так целомудрен в Риме, как утверждает. Правда причинила бы ей боль, но они поклялись друг другу в честности и верности, хотя для женщины верность скорее этическое обязательство, чем моральное. И к тому же, если Август прав, Фрейд ее не предал даже с неизвестной синьориной из казино.

Мысль о женщинах неизбежно привела его к Марии, хотя его решимость стереть ее из своего сознания была тверда как железо. Но как он ни старался думать о Марии плохо, ему не удавалось ни обвинить ее, ни простить. Он был бы должен понять то выражение легкой грусти на ее лице, которое заметил, когда они еще занимались любовью. Принять огорчение от того, что Мария его обманывала, за грусть о прошлом, которую она станет чувствовать позже, после их прощания, было грубой ошибкой. Будь он более чутким и внимательным, они оба, может быть, не дали бы торжествовать этому змею де Молине.

Он закурил нежную сигару «Фонсека» — решил попробовать марку, которой пренебрегал ради других, более терпких или более дорогих. Потом развернул «Оссерваторе Романо». На второй странице была фотография двух американских боксеров, один был чернокожим. Автор статьи писал о них, что такой спорт оскорбляет Бога, и даже с горечью утверждал, что бой был договорной и проигравший спортсмен, который, однако, считался фаворитом, получил за поражение больше, чем заработал за всю свою карьеру. «Почти как я», — подумал Фрейд.

Тихий стук в дверь прервал чтение. Фрейд вынул билет и громко сказал:

— Войдите.

Если этот улыбающийся деловитый человек служил контролером на итальянских железных дорогах, то, несомненно, имел награду за отличную службу. Ученый еще сильнее поверил в это, когда вошедший заговорил на его родном языке. Контролер даже владеет иностранными языками! Он лишь тогда стал догадываться, что ошибся, когда образованный незнакомец произнес его фамилию:

— Вы, как я полагаю, доктор Фрейд.

Изысканные манеры, умиротворяющий тембр голоса и элегантная одежда. «Этот человек может оказаться джентльменом-грабителем и после первых принятых в обществе фраз очень вежливо приставить мне пистолет к горлу». Фрейд похолодел при мысли, что может лишиться чека, и слабо улыбнулся, не подтверждая, но и не отрицая, что он — это он.

— Разрешите мне представиться. — Незнакомец щелкнул каблуками и назвал свое имя: — Граф Николаус Сечен фон Темерин, в прошлом посол его императорского величества Франца-Иосифа, императора Австрии и короля Венгрии. А с завтрашнего дня я атташе Генерального штаба нашего монарха. Могу ли я сесть?

Фрейд начал вставать, но граф сел, не дожидаясь его разрешения. Поэтому ученый посчитал, что не обязан продолжать выполнение церемонии, которую к тому же не знал.

— Мы с вами никогда не встречались лично, — продолжал граф, — но можем сказать, что сотрудничали. Разве не так?

Граф кашлянул несколько раз, потом встал, и Фрейд был готов последовать его примеру. Но граф, убедившись, что дверь купе плотно закрыта, сел на край дивана. Его лицо оказалось очень близко к лицу Фрейда — слишком близко, как посчитал доктор. Кроме того, это мешало Фрейду при курении шевелить руками как положено: он рисковал воткнуть соседу в глаз горящий конец сигары.

— Я восхищаюсь вашим молчанием, доктор Фрейд, и я не единственный, кто высоко ценит ваши способности. Однако я имею честь сообщить вам, что наш премьер-министр, Эрнест фон Кёрбер, с удовольствием встретился бы с вами, чтобы передать вам похвалу его императорского величества за то, что вы точно и скрытно исполнили тяжелое и трудное поручение. Эти два качества — точность и скрытность — были бы весьма рады использовать наши секретные службы, разумеется соблюдая должную скромность в отношении вашей профессиональной деятельности. — Граф Сечен отдышался, потом осторожно огляделся и, понизив голос, сказал: — Видите ли, при дворе ходят слухи, что принцесса София, жена эрцгерцога Фердинанда, наследника престола, страдает истерией, причем, если мне позволено это сказать, на сексуальной почве. Двое детей за два года брака — это, кажется, слишком. Император боится, что такая наклонность может каким-то образом навредить уму ее супруга. Поэтому вам бы следовало выяснить, действительно это естественное предрасположение или она притворяется, интригуя ради какой-то непонятной цели. Мы можем рассчитывать, что вы проведете это расследование во имя родины?

Фрейд дал графу Сечену слово провести это расследование, но с условием, которое прошептал ему на ухо: чтобы, если Хоакин де Молина-и-Ортега когда-нибудь будет близок к избранию папой, император наложил свое вето на его кандидатуру. Граф улыбнулся, и Фрейд улыбнулся тоже: в сущности, шутя можно сказать все, даже правду.

Оставшись один, Зигмунд Фрейд вынул из сумки черную записную книжку. Толчки поезда мешали ему писать плавно, но он должен был зафиксировать эти мысли на бумаге. Может быть, однажды, когда мир совсем сойдет с ума и жажда власти приведет к войне гигантского размера, они окажутся пророческими. Он всегда считал, что эротический импульс — основа сознания и поведения людей, но, возможно, существует еще более сильный импульс — инстинкт самоуничтожения. Фрейд закончил эту фразу вопросительным знаком, потом добавил к этому знаку другой, перевернутый, чтобы составить из них сердце. Значит, смерть и любовь, Эрос и Танатос всегда вместе. Когда-нибудь он напишет об этом книгу.

НЕ ИСЧЕЗАЙ _{(роман) Каролина Эрикссон}

Тихий августовский вечер. Озеро со странным названием Морок. В лодке три человека: Грета, Алекс и четырехлетняя Смилла. Алекс с девочкой отправляются поиграть на маленький остров, и Грета остается одна. Заглядевшись на воду, она забывает о времени, а очнувшись, осознает, что не слышит голосов и смеха. Лихорадочные поиски в наступающей темноте не дают результата. Алекс и Смилла бесследно исчезли.

Грета пытается разобраться в случившемся, и ее настигает прошлое, о котором она так старалась забыть. Почему вскоре после знакомства с Алексом на ее бедрах стали появляться синяки? Почему его исчезновение так настойчиво вызывает в ее памяти смерть отца?

С чем она столкнулась: с жестоким преступлением или с демонами своей души?..

1

Маленькая стальная лодка рассекала черно-зеленые воды легко, словно нож. Солнце стояло низко, августовский вечер подходил к концу. Я сидела на носу, щурилась от брызг, бивших мне в лицо, и старалась побороть дурноту, которая покачивалась в моем теле в такт движениям лодки. «Хоть бы он ехал помедленнее», — подумала я. И, как будто прочитав мои мысли, Алекс ровно так и сделал. Я медленно обернулась к нему. Он сидел на корме, положив руку на румпель подвесного мотора. Его облик излучал мужественность и спокойствие. Бритый череп, твердо очерченный подбородок, резкие морщины у носа. Про людей обычно не говорят «живописный», но Алекс именно такой. Я всегда так думала. Так я думаю и сейчас.

Внезапно, без предупреждения, он полностью выключил мотор. Дугообразным движением лодка подалась назад. Смиллу отшвырнуло на скамью, стоящую передо мной. Я бросилась вперед и подхватила девочку, поддержала сзади, пока она не восстановила равновесие. Инстинктивно она сжала мою ладонь своими маленькими пальчиками, и внутри меня разлилась волна нежности и тепла. Когда тарахтение мотора перестало заполнять пространство, воцарилась тишина. Тонкие льняные волосы Смиллы лежали завитками у нее на шейке, они были всего в нескольких десятках сантиметров передо мной. Мне хотелось наклониться вперед и зарыться носом в мягких прядях, но тут Алекс протянул ей весла:

— Хочешь попробовать?

Смилла тут же выпустила мою руку и резво вскочила.

— Иди сюда, — сказал Алекс с улыбкой, — папа покажет тебе, как правильно грести.

Он подал ей руку и помог пройти несколько шагов до кормы. Там она забралась к нему на колени и, довольная, принялась похлопывать его по бедру. Алекс показал, как нужно держать весла, потом положил на ее руку свою и начал грести медленными движениями. Смилла хохотала заливисто и восторженно, как умела она одна. Я разглядывала маленькую ямочку на ее левой щеке так пристально, что мой взгляд затуманился. Тогда я повернулась к озеру, затерялась в его просторах.

Алекс утверждал, что у озера «точно есть официальное название в каком-нибудь циркуляре», но при этом никто в округе не называл его иначе как Морок. И это еще не все. Вдобавок он рассказывал всякие истории, одну страшнее другой, об этих водах и о том, на что они способны. Будто бы вода в этих местах с давних пор заколдована и ее злоба способна заражать людей, путать их мысли и заставлять их творить страшные дела. В этих краях пропадали без следа и взрослые, и дети, в этих местах проливалась кровь. Конечно, это просто выдумки.

Протяжное, зловещее эхо пролетело над водой, прервав мои размышления. Я обернулась туда, откуда шел звук, и краем глаза заметила, что Алекс и Смилла сделали то же самое. Он раздался опять, этот низкий, скрипящий стон, переходящий в хриплый, ухающий крик. Что-то промелькнуло мимо нас, и темная тень нырнула под воду неподалеку от лодки. Мгновение спустя она исчезла, будто поглощенная озером. Ни малейшего всплеска, ни кругов на воде. Алекс обнял Смиллу одной рукой, а другой сделал указующий жест:

— Гагара, — объяснил он. — Птица из стародавних времен, как говорят иногда. Все дело в ее крике. Многие его боятся.

Он повернулся ко мне, но я смотрела на Смиллу и не ответила на его взгляд. Смилла долго и сосредоточенно вглядывалась в то место, где исчезла гагара. Наконец она повернулась к Алексу и взволнованно спросила, не нужно ли птице поскорее вынырнуть, чтобы глотнуть воздуха. Он рассмеялся, погладил Смиллу по голове и сказал, что гагары способны находиться под водой несколько минут. «Кроме того, — добавил он, — они редко выныривают в том же месте, где ушли под воду».

Алекс забрал весла и сам сделал несколько последних гребков. Смилла уселась посередине лодки спиной ко мне, и я стала любоваться ее слегка повернутым ко мне профилем, мягкой округлостью щеки, пока она продолжала что-то высматривать в глубине озера. Эта птица… Смилла не могла перестать думать о ней, о том, как ей удастся выжить так глубоко под водой. Я подняла руку, чтобы утешительно погладить девочку по узкой спинке. Как раз в этот момент Смилла повернула голову так, что я больше не могла видеть ее лицо. Алекс улыбнулся ей, и я поняла, что она улыбается в ответ. Доверчиво. С надеждой. Если папа сказал, что птица справится, значит, так и будет.

Теперь до острова оставалось всего несколько десятков метров. Маленький остров посреди Морока — к нему мы и направлялись. Я уставилась на воду, пытаясь проникнуть взглядом в глубину. Наконец, представила дно под нами, заросшее и подвижное. Становилось все мельче и мельче. Водоросли поднимались со дна и цеплялись за остов лодки, как длинные склизкие пальцы. Высокий тростник проплывал рядом и склонялся над нашими головами. Когда лодка ударилась о берег, Алекс встал и прошел мимо Смиллы и меня. От его шагов лодка закачалась. Я крепко ухватилась за борт и сидела с закрытыми глазами до тех пор, пока она не замерла.

Алекс обмотал конец веревки вокруг ближайшего дерева и аккуратно пришвартовался. Он протянул руку, и Смилла, застегивая на ходу спасательный жилет, стала протискиваться мимо меня. В спешке она наступила мне на ногу и случайно ткнула локтем в левую грудь. Я охнула, но она ничего не заметила. А может, и заметила, но не придала этому никакого значения. Она так торопилась к своему папе, что все остальное было неважно. Любой, кто видел Алекса и Смиллу вместе, не мог бы усомниться в их большой взаимной любви. Когда сегодня утром мы вышли из нашего летнего домика и отправились в сторону пристани, она, конечно же, шла рядом с Алексом или, точнее, бежала вприпрыжку. Косые солнечные лучи пробивались сквозь кроны деревьев, обрамлявших узкую лесную тропинку, и смешивались с радостным щебетанием Смиллы. Скоро они высадятся на необитаемом острове, она и папа. Прямо как настоящие пираты. Смилла будет пиратской принцессой, а папа мог бы быть… может, пиратским королем? Смилла хохотала и тянула Алекса за собой, ей так хотелось поскорее попасть на остров. А я сделала несколько шагов назад.

Сейчас я смотрела на них, стоящих рядом. Смилла прижималась к Алексу, обхватив его ноги своими маленькими, мягкими ручками. Неделимое целое. Отец и дочь. Они на берегу, я по-прежнему в лодке. Теперь Алекс протянул руку мне и приглашающе поднял бровь. Я колебалась, и он это заметил.

— Пойдем же. Мы ведь для того и поехали, чтобы отдохнуть всей семьей, дорогая.

Он усмехнулся. Мой взгляд обратился к Смилле, и наши глаза встретились. Было что-то такое в ее маленьком подбородке, в том, как дерзко она его выпячивала.

— Идите вы вдвоем, — сказала я хриплым голосом. — Я подожду здесь.

Алекс сделал еще одну вялую попытку позвать меня, но, когда я снова покачала головой, он пожал плечами и повернулся к Смилле. Широко раскрытые глаза на ее довольном личике искрились от радостного предвкушения.

— Берегитесь, островитяне, к вам идут Папа Пират и Пиратская принцесса Смилла!

Выкрикивая это, Алекс подхватил Смиллу, забросил ее к себе на плечи так, что она взвизгнула, и побежал вверх по откосу. С одной стороны берег острова был выше и круче, и именно там мы и причалили. Но Алекс поднатужился и не позволил косогору замедлить его шаг. Показалось, что я чувствую, как в его икрах выделяется молочная кислота. И как в животе Смиллы что-то обрывается каждый раз, когда она подпрыгивает на его плечах. Вот уже они забрались наверх и исчезли из виду.

Я сижу в одиночестве и прислушиваюсь к звукам их голосов, которые становятся все тише. Спустя некоторое время я наклоняюсь, осторожно разминаю затекшую и ноющую поясницу. Что-то заставляет меня склониться еще ниже, перегнуться через поручень. Вода под лодкой стала почти неподвижной, море закрылось от моего взгляда. Единственное, что отзывается и отвечает на него, — это ломаные очертания моего собственного отражения. Наконец я позволяю себе подумать о том, что случилось вчера вечером и ночью. Заново вспоминаю каждое слово, каждое движение и все время слежу за отражением моих глаз, покачивающимся возле меня. Каждый раз, когда к общей картине добавляется новая деталь, мне кажется, что этот взгляд там, в воде, становится все мрачнее. Бессознательно подношу руку к горлу. Проходит мгновение. Несколько минут. Целая вечность.

Я протираю глаза и чувствую себя так, будто очнулась от забытья, будто потеряла контроль над временем. Как долго я так сидела? Начинаю дрожать и обхватываю себя руками, чтобы хоть немного согреться. Солнце тонет за кронами деревьев и струит на небо кроваво-красные полосы. Прохладный ветер окутывает меня, и я начинаю по-настоящему мерзнуть. Подаюсь вперед и напрягаю слух, но не могу расслышать ни звучный голос Алекса, ни восторженное фырканье Смиллы. Единственное, что можно услышать, — это одинокий крик гагары вдалеке. Меня бьет дрожь. Неужели они до сих пор не наигрались в пиратов и не исследовали весь остров? Но потом я вспоминаю, как легко Смилла увлекается. Уверена, она не согласится так быстро расстаться с таким приключением. Скорее всего, они пошли вокруг острова. Может быть, они прямо сейчас играют в прятки на другой стороне. Может быть, как раз поэтому я не слышу их голосов.

Закрываю глаза и вспоминаю, как эти двое дурачились на кухне сегодня утром. У Алекса столько сил и терпения, что он может играть с дочерью долго, очень долго. Другие отцы уже давно устали бы, но только не Алекс. «Пойдем обратно в лодку, малышка, мама нас заждалась», — так Алекс никогда не скажет. Он хороший отец. Я открываю глаза и снова наклоняюсь над краем лодки, мой взгляд теряется в толще воды.

Хороший отец.

Хороший отец.

Хороший отец.

Когда я выпрямляюсь, по-прежнему не слышно ни звука. Ни голосов, ни смеха. Ни даже крика гагары. Сижу так несколько минут, совершенно неподвижно, и просто прислушиваюсь. Затем, внезапно, все понимаю. Ни к чему огибать остров, ни к чему бросаться на поиски или в отчаянии выкрикивать их имена. Нет, мне даже не нужно вставать и сходить на берег, чтобы все понять.

Алекс и Смилла не придут. Их нет.

2

Разумеется, я все-таки отправилась на остров — несмотря на инстинктивное ощущение, что это бессмысленно. На корме лежала скомканная темно-синяя толстовка Алекса. Я накинула ее на себя и поднялась, чтобы покинуть лодку. По позвоночнику поползло нехорошее предчувствие. Сделав неловкое движение, нечто среднее между шагом и прыжком, я оказалась на берегу. Позвала Алекса, затем Смиллу. Ответа не было. Онемевшими руками я натянула толстовку через голову. Ткань по-прежнему была пропитана мужским запахом, запах Алекса обволакивал меня.

Я почувствовала сильный толчок в желудке, но, не обращая внимания на боль, начала карабкаться наверх. Но стоило сделать всего несколько шагов, как сдавило грудную клетку и стало трудно дышать. Склон оказался круче, чем я думала. Мое напряженное и неповоротливое тело не желало подчиняться, но я стиснула зубы и заставила себя идти вперед, вверх. Одной ногой я наступила в глину, поскользнулась и была вынуждена схватиться за землю, чтобы не упасть и не соскользнуть обратно к подножию склона.

В конце концов, несмотря ни на что, я оказалась на вершине. Попыталась снова крикнуть, но из моей глотки вырвался только сдавленный хрип. В горле царапало, оно сопротивлялось напряжению, а грудная клетка, казалось, совсем съежилась. Хотя я прилагала все возможные усилия, легкие не были способны вытолкнуть необходимое количество воздуха. Я как будто пыталась закричать в кошмарном сне. Желудок судорожно пульсировал. Я сделала еще одну попытку закричать, но вместо этого мое тело согнулось пополам и из меня извергся комок рвоты в оболочке коричнево-золотой слизи. Ноги дрожали, меня качнуло в сторону, потом я упала на колени.

Я вытерла рот рукавом толстовки. И какое-то время продолжала сидеть, сраженная слишком могущественным врагом. Но едва этот образ возник у меня в голове, я постаралась отогнать его от себя. Могущественным врагом?! Ну нет! Я снова поднялась на ноги. Я по-прежнему была очень слаба, но, по крайней мере, тело меня слушалось. Не пытаясь больше кричать, я решила обшарить взглядом ту часть острова, которую могла видеть со своего наблюдательного пункта. Здесь было не так много открытых поверхностей. Между деревьями и кустами росла высокая трава. В таком месте не так-то просто прогуливаться, особенно если ты — четырехлетняя девочка. Алекса и Смиллы нигде не было видно.

На нетвердых ногах я двинулась вперед. Знала, что надо делать, но не понимала, в какую сторону идти. В одном месте заметила примятую траву и направилась туда, надеясь, что вижу перед собой следы мужчины и маленькой девочки, которые только что играли здесь. По дороге я все время останавливалась и выкликала их имена, не ожидая по-настоящему, что кто-то ответит. Меня охватило чувство, что я машинально следую какому-то заранее предустановленному шаблону. Я вела себя ровно так, как считала себя обязанной, делала то, что должна была делать. Как будто играла чью-то роль.

Между деревьями тяжело и зловеще висела тишина. Но внезапно в траве послышалось шуршание всего в нескольких метрах от меня. Инстинктивно я отпрянула и сжала кулаки. Но потом увидела ежа, который семенил от меня так быстро, как только ему позволяли короткие ножки. Когда я снова взглянула вперед, то обнаружила, что примятой травы больше нигде не видно. Ничто не указывало на то, что недавно здесь проходил мужчина с маленькой девочкой. Я стремительно обернулась и посмотрела назад. Снова вперед. По бокам. Нигде не было видно ни следов присутствия других людей, ни моих собственных. Я стояла посреди моря высокой травы. Беззвучно и неумолимо она обступала меня со всех сторон.

Вдруг голова закружилась с такой силой, что пришлось прикрыть рукой глаза и вытянуть другую руку, чтобы удержать равновесие. Когда я отняла руку от лица и снова открыла глаза, увидела, как последний болезненно-красный луч солнца исчезает за верхушками деревьев далеко за озером. Я была одна в незнакомом месте, наедине с тишиной и темнотой, которые теперь подбирались ко мне со всех сторон. Я двинулась куда-то наугад, продолжая поиски в этом враждебном месте.

Мужчина и маленькая девочка высаживаются на крошечном острове. Они не возвращаются. Что могло случиться? Существует множество разумных объяснений, убеждала я себя. Они могли увлечься игрой, забыть о времени или просто-напросто… Я лихорадочно пыталась придумать еще какие-нибудь обстоятельства. Совершенно естественные. Надежные и безопасные. Но проблема заключалась в том, что ничего не могло объяснить, почему Алекса и Смиллы по-прежнему нет, почему они не отзываются, когда я кричу. Я открыла рот, чтобы снова позвать их, и в этот раз крик звучал так безумно, что я отпрянула, испугавшись собственного голоса.

Продвигаясь вперед, я внимательно осматривала землю и деревья. Мои ноги двигались все быстрее, движения становились все более резкими. Я бесцельно стремилась вперед, уже не понимая, куда иду и откуда пришла. Я была так встревожена, что потеряла способность ориентироваться в пространстве. Нигде я не могла различить ни малейшего намека на присутствие человека. Из груди вылетел стон. Смилла!

Как раз в этот момент я что-то заметила. Остановилась и почувствовала, как дрожь прокатилась по всему телу. В паре метров передо мной лежал камень. И там же, чуть подальше, лежало что-то еще, какой-то темный предмет. Хотя я не сразу поняла, что вижу перед собой, каждой клеткой своего тела я ощущала, что этот предмет не относится к естественной растительности острова. Он принадлежит миру людей. Медленно, полная тяжелых подозрений, я приблизилась к нему. И только когда оказалась совсем рядом, ужас перестал сдавливать грудь. Я опустилась на корточки в траву перед таинственным предметом. Это былчерный ботинок, потертый и изношенный. Я никогда его раньше не видела, его не носили ни Алекс, ни Смилла — в этом я была совершенно уверена. Не понимая зачем, протянула руку и почувствовала, как она осторожно опускается к ботинку. Мне казалось, что пальцы наполняются силой этого места, силой, которая струится из-под земли.

Тяжело дыша, я отдернула руку и снова встала на ноги. Что это за странные идеи и ощущения зародились у меня в голове? Видимо, в подсознании застряли какие-то обрывки страшилок, которые рассказывал Алекс. Все эти истории о Мороке и его злых духах. Я быстро пошла дальше, стараясь напомнить себе, что эти россказни — всего лишь глупые выдумки о сверхъестественных силах, смешанные со старыми предрассудками. И все же несколько раз я не смогла себя заставить оглянуться через плечо. Мои ноги продирались сквозь густую траву все быстрее и быстрее, и наконец я перешла на бег.

Я лавировала между деревьями, чьи тени становились все длиннее и чьи узловатые ветки тянулись за мной, как чьи-то зловещие руки. Какая-то сила овладела мной, ветки царапали голову и я громко закричала, не в силах сдержать ужас. Мой собственный крик окончательно сломил меня. Мысли высвободились и бешено понеслись, я больше не могла их удержать. Они обжигали, волны смутных ощущений захлестывали меня с головой. Я не смогу их найти. Я никогда не смогу их найти.

Но тут — ровно в это мгновение — меня озарила догадка. Позвонить по телефону. Если я не могу их найти, конечно же, я должна позвонить. Это же первое, что необходимо сделать, если ты кого-то потерял. Почему я раньше об этом не подумала? Я замедлила шаг и, тяжело дыша, запустила руку в карман брюк. Он был пуст. Я пошарила пальцами в кармане с другой стороны, но и там телефона не было. Где же он? Не могла ли я его выронить здесь, на острове? Или он остался в лодке? Память понемногу прояснялась, пока я не вспомнила все до конца.

Я оставила телефон дома. Решение поехать на прогулку возникло спонтанно, и сначала я даже собиралась отказаться. Но все же этого не сделала. Грудь снова сдавило, но в этот раз дело было не в учащенном дыхании. Я снова огляделась вокруг, отчаянно ища взглядом хотя бы маленький уголок розового платья или длинную белокурую прядь. Но Смиллы здесь больше не было, я это знала, я это чувствовала. Телефон лежал дома, очевидно, в моей сумке. Мне оставалось только одно.

И все же мне казалось, что я поступаю неправильно. Как можно покинуть остров, не найдя Алекса и Смиллу? Как можно просто бросить их на волю судьбы? На волю судьбы… В этих словах, в самой этой мысли был какой-то странный диссонанс. Что-то здесь не так. Здесь какая-то ошибка. Нет! Я заставила утихнуть зловещий шепот в голове и снова ускорила шаг. Если у меня будет телефон, все сразу наладится. Я смогу позвонить Алексу, он сможет позвонить мне. Кто знает, вдруг он уже пытался связаться со мной? Я пошла еще быстрее, не обращая внимания на усталость. Нужно найти телефон как можно скорее. Вопрос только в том, как мне удастся отыскать нашу лодку.

Я сделала еще несколько шагов и оказалась перед темной пропастью. Земля чуть не ушла у меня из-под ног. В последний момент удалось удержаться и сохранить равновесие, но внутри все сжалось. Когда хладнокровие вернулось, я остановилась и долго смотрела на открывшийся передо мной вид. Это был склон, по которому я поднялась на остров. Склон, который отсюда выглядел как обрыв. Как я могла так быстро вернуться? В смятении я едва знала, куда шла. И тем не менее оказалась здесь. Внизу я разглядела лодку, покачивающуюся среди водорослей, будто ничего не случилось. Разумеется, Алекс и Смилла не сидели там в ожидании меня, но все-таки лодка была на месте. Спустя секунду меня поразила странная мысль. А почему бы ей не быть на месте?

Что-то царапалось во мне. Это могло быть беспокойство. Или это гнев? Если бы я только могла повернуть время вспять, поступить по-другому, вернуть все назад. Я отогнала это чувство и еще раз оглянулась через плечо. Но теперь было совсем темно, мрак не пропускал мой взгляд. Я представила себе, как два силуэта, большой и маленький, выныривают из темноты и бросаются ко мне, громко крича и хохоча. Но никого не было, никто не пришел ко мне.

Мимо пролетела птица — так близко, что, казалось, я почувствовала на лице ветер, гонимый ее крыльями. Различила очертания узкого тела и клюва, длинного и острого, как кинжал. Гагара ушла под воду. Мгновение я смотрела на нее. Затем шагнула в темноту.

3

Каким-то образом мне удалось добраться до лодки. Я отчалила и изо всех сил налегла на весла; я стремительно удалялась от острова, направляясь к маленькой покосившейся пристани. Возле нее на воде качалось немало плоскодонок и пластиковых шлюпок, но все они были пусты. Мои руки дрожали, и когда я пыталась пришвартовать лодку, пальцы не гнулись. Тело одеревенело; спотыкаясь и тяжело дыша, я поспешила домой по узкой тропинке, которая вела от озера к дачному поселку. Наткнувшись на торчащий из земли корень, я потеряла равновесие и чуть не упала. Застарелая боль в бедрах напомнила о себе, но я стиснула зубы и продолжила бежать вперед, наверх. Наш дачный домик — самый крайний на улице, — казалось, замер в тишине и ожидании. С одной стороны его защищал от посторонних взглядов ряд высоких туй, с другой был крутой обрыв. Ключ лежал там, где мы его оставили: под крыльцом у входной двери.

Ледяные пальцы не слушались. Пришлось несколько раз глубоко вдохнуть, прежде чем я смогла повернуть ключ в замке. Как только я распахнула дверь, между ногами в дом прошмыгнул пушистый шар. Послышалось возмущенное мяуканье, как будто Тирит очень долго ждал, когда его впустят, и теперь хотел продемонстрировать, как он оскорблен. Не обращая внимания на кота и не пытаясь разуться, я бросилась в дом, зажгла свет и распахнула все двери. Несколько раз я звала Алекса и Смиллу. Но ответа не было. Дом выглядел точно таким, каким мы его оставили. Как будто время здесь замерло с тех пор, как мы уехали. На кухне на обеденном столе лежала стопка газет и стояла тарелка с засохшими остатками йогурта. По полу были разбросаны Смиллины куклы. Когда я подумала, что несколько часов назад она сидела тут и играла с ними, у меня еще сильнее сдавило грудь.

Вдруг я заметила на полу след. Отпечаток ноги. Темный, липкий, с четко прорисованным рисунком подошвы. Я впилась в него глазами и попятилась назад. Мысли бегали по спирали. Пока нас не было, в доме побывал грабитель? Здесь кто-то был? Это не… Я подняла взгляд и почувствовала, как волосы поднимаются на загривке. Кто-то сейчас находился здесь? Кто-то спрятался под кроватью или в шкафу и ожидал подходящего момента, чтобы броситься на меня? Дрожь прошла по всему телу. Тут я заметила еще один след, потом еще один. Они все вели к одному месту, к одной точке. Прямо ко мне.

Я посмотрела на ноги в розовых кроссовках. Тех самых, которые я не успела снять, когда торопилась поскорее забежать в дом. Одна кроссовка была более или менее чистая, а вот на другой розовый цвет скрывался под коричневыми пятнами. Я приподняла ногу и увидела, что подошва перепачкана. Тогда я потянула носом воздух, чтобы подтвердить догадку, и ноздри наполнил терпкий гниловатый запах. Глина. Должно быть, я где-то на нее наступила. Внезапно вспомнился склон у берега, там я на чем-то поскользнулась. Возможно ли, что грязь, размазанная по полу нашего дома, — это глина с острова? Глина с того самого острова, где Алекс и Смилла… Мой взгляд опять упал на следы, меня охватила тоска. Как я могла уехать с острова без них?

Какое-то движение в комнате привлекло мое внимание. Тирит стоял прямо передо мной. Шерсть на загривке взъерошилась вокруг маленького розового ошейника. Хвост медленно покачивался из стороны в сторону, пока Тирит щурился на меня своими маленькими глазками. Как будто он спрашивал, что я здесь делаю в толстовке, которая принадлежит хозяину. Мы посмотрели друг на друга. Желтые кошачьи глаза скользнули к следам на полу и обратно ко мне. Я почувствовала, что кот ждет объяснений. Исчезли. Как они могли просто взять и исчезнуть? Я спрятала лицо в ладонях, подавляя крик. Мысли вертелись в голове все быстрее и быстрее. Они тянули меня куда-то вниз, засасывали в чудовищный водоворот.

Каким-то образом мне удалось взять себя в руки. Я увидела себя со стороны, как стою, беспомощная и подавленная, такая жалкая. Соберись, ну-ка быстро соберись!

— Нужно позвонить Алексу, — говорю я вслух и убираю руки от лица. — Ведь именно поэтому мне пришлось вернуться.

Я словно давала объяснения самой себе, а заодно и коту. Слова — четкие и ясные — стали ответом на беззвучные, предательские мысли. Мысли ненадежны. Если я позволю им управлять мной, меня поглотит бездна. Но если подниму голову и соберусь с силами, ужас утихнет. Не пытаться решить несколько проблем сразу — вот что сейчас необходимо. Нужно последовательно выполнять одну задачу за другой. Только так я смогу сохранить рассудок.

В нашем доме не было стационарного телефона, так что для начала нужно было найти мобильный. Я сняла кроссовки и пошла в прихожую, держа их в руках. Пол помою как-нибудь потом. Затем я решительно направилась в спальню, находящуюся в конце коридора.

Большую часть нашей с Алексом комнаты занимала широкая двуспальная кровать, и когда я вспомнила о последних мгновениях, которые мы вместе провели под одеялом, у меня внутри что-то оборвалось. Усилием воли удалось подавить головокружение и унять боль в животе.

Его часть комнаты выглядела очень аккуратно. Одежда висела в шкафу или была сложена аккуратными стопочками на полках. Он даже застелил свою половину кровати. Там он обычно спит. Там он спал этой ночью. Но где же он сейчас? На моей половине кровати были разбросаны легкие платья, джинсы и блузки. На стуле рядом лежала моя сумка, книжки и два тюбика помады. На спинке стула висел красный лифчик, который я себе подобрала как раз тогда, когда мы решили поехать в отпуск. В тот же день я купила черный шелковый галстук для Алекса. Я судорожно сглотнула, это было невольное, почти рефлекторное движение. Не думать об этом сейчас, вообще не думать об этом. Просто сосредоточься и делай то, что нужно делать.

Я быстро перерыла свою сумку, открыла и вывернула наизнанку все кармашки и отделения, в конце концов, перевернула ее вверх тормашками и вытрясла из нее все содержимое. Но телефон из нее не выпал. Как странно. Куда же он делся? Я побежала обратно на кухню. Тирит с надеждой поспешил мимо меня к своей миске. Он слонялся вокруг нее с призывным видом, пока я сидела и беспомощно кусала губы.

— Все будет хорошо, мне только нужно найти его…

Я попыталась поговорить сама с собой — главным образом чтобы себя успокоить, — пока кружила по кухне, поднимала и клала на место газеты и передвигала по столу немытые тарелки. Я приподняла Смиллиных кукол, заглянула за кофеварку и пошарила в шкафчике над раковиной. Но телефон так и не нашла. Я даже открыла холодильник и обыскала в нем все полки, прежде чем устремиться дальше.

Пока я обыскивала гостиную, представляла себе разговор с Алексом — каким он будет, как Алекс расхохочется, когда я позвоню:

— Ты даже не представляешь, что произошло!

Почти слышала, как он объясняет мне, куда они со Смиллой исчезли. Объяснение будет совершенно абсурдное, но при этом вполне достоверное. Потому что, конечно же, всему этому есть какое-то объяснение, должно быть. Просто я, как ни старалась, никак не могла сообразить, что же такое могло произойти. «Это полное безумие», — пронеслось в голове, пока я просовывала руки в щели между диванными подушками. Пропали. Невозможно просто так взять и пропасть. Не на таком островке.

Я раздвинула шторы, обыскала подоконник и в спешке смахнула на пол маленькую фарфоровую статуэтку. Как в замедленной съемке, я видела, как она, вращаясь, летит по воздуху, ударяется об пол и разбивается на тысячи осколков. Медленно ощутила, что с таким трудом добытые благоразумие и рассудительность покидают меня. Отчаяние рвало на части. В ушах звенело, и я поспешила обратно в спальню. Снова покопалась в сумочке — и снова безрезультатно. Судорожно разбросала одежду, перебрала все книги и косметику. Телефона нигде не было.

Я переместилась дальше, в комнату Смиллы. Переворошила все ее вещи. Кукол, плюшевых мишек, развивающие книжки, наклейки… Мои движения были быстрыми, почти маниакальными. Я помнила, что нужно что-то найти, но уже забыла, что именно. Я могла думать только о Смилле. Милая маленькая Смилла. Мысли вырвались на свободу, бешено понеслись. Я потеряла контроль над ситуацией и беспомощно завертелась по спирали, которой так старалась избежать. Исчезли. Они исчезли. Но это же невозможно! Взрослый мужчина и четырехлетняя девочка не могут просто провалиться сквозь землю. Нет, не под землю, под воду озера, которое населено злыми духами. «Здесь пропадали люди, здесь проливалась кровь». Слова Алекса раздавались в моей голове, ужас пополз по позвоночнику.

Краем глаза я заметила какое-то движение, за которым последовал громкий треск. Повернулась и закричала. Мои уши наполнил шум сотен бусин, которые падали и катились по полу, и в тот же момент я заметила Тирита. Мой крик заставил его замереть. Он выглядел одновременно испуганным и виноватым. Когда наконец воцарилась тишина, он перевел взгляд с меня на опрокинутую шкатулку. Судя по всему, он пришел сюда за мной, прокрался на своих мягких лапах. Возможно, он принял мои поиски за какую-то игру и хотел в ней поучаствовать, а потом случайно смахнул с полки Смиллину шкатулку с украшениями.

Я положила руку на грудь и несколько раз сделала глубокий вдох. Другую руку протянула к коту. Немного поколебавшись, он подошел. Я погладила его по спине медленными, размеренными движениями. Это была попытка успокоить нас обоих. Он потерся о мои ноги, и я порывисто подняла его к себе на колени, судорожно прижала теплое тельце к себе. Слезы обожгли мне глаза, взгляд затуманился. Стон вырвался из горла и проскользнул между губами.

— Она вернется, — прошептала я. — Вот увидишь, она скоро вернется.

Интересно, только я заметила, как фальшиво прозвучали эти слова, как очевидно, что я сама не верю в то, что говорю? Я зарылась лицом в кошачью шерсть и услышала, как Тирит замурлыкал. Когда я снова подняла голову, он прищурился и потянулся ко мне носом. Он стал лизать мне щеки, проводя своим шершавым язычком по лицу. Как будто хотел утешить и поддержать. Так мы просидели какое-то время, а потом он выскользнул из моих объятий, спрыгнул на пол и принялся умываться. Я встала и пошла обратно в гостиную, плотно прижав руки к телу. Где этот чертов телефон? Нужно найти его! Если только удастся связаться с Алексом, все сразу наладится. Не «если», поспешно поправила я себя, а «когда». Когда мне удастся с ним связаться.

Я снова обыскала всю гостиную, проверила все места, о которых только могла подумать; осмотрела каждый маленький уголок, пошарила под диванами и креслами. Но телефон как сквозь землю провалился.

В ушах стучало, хотелось истерически завопить. И тут до меня донесся какой-то звук и я замерла. Прошла секунда, и я услышала его снова. Далекий, приглушенный, но все же легко узнаваемый сигнал звонящего телефона. Моего телефона.

Звук шел откуда-то из спальни. Я побежала или, скорее, поспешно заковыляла обратно по коридору. Остановилась на пороге спальни и стала ждать следующего сигнала с замирающим сердцем. Хоть бы автоответчик не включился, хоть бы я успела!

Телефон продолжал звонить, и теперь сигнал легко было различить. Он раздавался из комнаты, откуда-то с кровати — с той ее части, где обычно спал Алекс. Я с силой сдернула одеяло, которое он так старательно расстелил, и посмотрела на кровать. Телефон лежал в центре белоснежной, туго натянутой простыни. Почему-то он оказался на половине Алекса.

Я не могла понять, как он туда попал, но у меня не было времени об этом даже думать. Телефон светился и вибрировал, снова прозвучал звуковой сигнал. Потными руками я неловко подняла его и увидела номер на экране. Номер, который был слишком хорошо знаком. Только не сейчас! Не знаю, почему я ответила на звонок. Знаю только, что, нажав на кнопку, я зажмурила глаза.

4

Мама тяжело дышала в трубку; у меня подвело желудок, застарелая гнетущая тревога, идущая из детства, охватила меня. Что-то случилось? Но все прошло за одно мгновение. Катастрофа уже разразилась, она лежала далеко позади нас. Мамино тяжелое дыхание могло означать все что угодно. Возможно, она только что вернулась с вечерней прогулки. Правда, я не знала, любит ли она по-прежнему гулять. И мне было все равно. Я думала об Алексе. Возможно, как раз в этот момент он собирается оставить мне голосовое сообщение — он ведь не смог бы дозвониться сейчас.

— Мама, мне нужно…

Но она как будто не слышала. Беззаботно болтала, рассказывала, как сильно устала. Ей пришлось пережить несколько тяжелых дней на работе: одному коллеге угрожал клиент.

— Знаешь, как обычно в таких случаях: «Я знаю, где ты живешь и в какую школу ходят твои дети». А в последний раз он еще и стол опрокинул!

Мне хотелось закричать, что я теперь взрослая и у меня достаточно своих проблем, что в моей жизни происходят вещи гораздо страшнее тех, о которых она рассказывает. Но я, конечно, этого не сделала.

Мама слегка замялась, но потом снова принялась болтать, перескочив на другой предмет: прекрасную августовскую погоду. Во мне поднялась тошнота. Зачем она это делает? Зачем упрямо притворяется, что мы с ней обычные мать и дочь, как любые другие? Как будто для нас возможно цепляться друг за друга после всех этих лет, как будто мы можем протянуть друг другу руки над пропастью, которая разделяет нас, как будто мы снова можем быть вместе. После того, что случилось. После исчезновения отца.

Я откинулась на кровать, схватилась свободной рукой за голову. Мама замолчала, и я догадалась, что она что-то спросила. Я откашлялась и попросила повторить вопрос.

— Ты одна?

Этот вопрос всколыхнул во мне океан противоречивых чувств. Сейчас он был совсем не к месту, он принадлежал тем временам, когда в моей жизни еще не было Алекса. Каждый вечер я возвращалась домой в пустую квартиру, садилась за кухонный стол в полной тишине, в компании одной лишь свечи. Как я тосковала по близости и теплу! И одновременно как боялась впустить кого-нибудь за надежные стены, которые укрывали меня от посторонних! «Ты одна?»

Слезы снова обожгли глаза, и я затрясла головой в попытке загнать их обратно. Обычно я не была такой чувствительной, вовсе нет. Но я была сама не своя с тех самых пор, как вышла из поликлиники пару недель назад. А после того, что случилось вчера вечером, как могло хоть что-нибудь оставаться прежним? Внутренним зрением я увидела Морок, колдовской и неподвижный. И в самом его центре — крутой склон и черные кроны деревьев, четко прорисованные на фоне неба. Алекс. Смилла.

— Да, одна.

Мама вздохнула. «Грета, ты — сплошное разочарование». Она этого не сказала, но я догадывалась, что она думает именно так. Я проглотила ком, стоящий в горле, и выпрямилась.

— Мама, у меня нет времени… Мне правда надо…

— У тебя какой-то странный голос. Что-то случилось?

Если я объясню, в чем дело, если все ей расскажу, что тогда случится? Она сразу сядет в машину, примчится сюда и заключит меня в объятия? Возьмет все на себя, будет командовать — точно так, как делала все мое детство? Усадит меня на стул и будет наставлять, как необходимо поступать в этой ситуации. Что нужно делать, что я должна говорить, думать и чувствовать. Скорее всего, так и будет.

— У тебя там так тихо, — продолжала мама, и теперь в ее голосе послышалась тревога. — Где ты сейчас?

Я сделала глубокий вдох и закончила разговор. Когда телефон снова зазвонил и на экране появился тот же номер, я отключила звук.

5

На нетвердых ногах я вышла из спальни и направилась обратно в глубь дома. Не то чтобы обычно наши с мамой разговоры проходили мирно, но в этот раз меня задело больше, чем всегда. Тривиальность в каждом слове, банальные фразы… все вместе так резко контрастировало с сумбурным, кошмарным состоянием, в котором я находилась.

Я остановилась между гостиной и кухней и почувствовала, что телефон завибрировал в третий раз. Скоро она все-таки должна будет сдаться. Лежащий на диване Тирит поднял голову и требовательно взглянул на меня.

— Нужно, нужно, — бормотала я.

Я не имела ни малейшего понятия, что это значит. Что-то нужно сделать, но что? Разговор с мамой вывел меня из равновесия, мне было необходимо вернуться назад, начать заново. Ведь еще совсем недавно у меня был какой-то план? Сначала найти телефон, а потом… что потом? Что мне сейчас нужно было сделать?

Я посмотрела на пластмассовый предмет, который держала в руке. Все время, пока я его искала, он лежал в кровати Алекса. Засунутый вглубь, накрытый одеялом. Прямо как будто кто-то намеренно положил его туда. Спрятал. Нет! Я поспешно покачала головой, отбросила смутное подозрение, которое начало приобретать форму. Неважно, как мобильный телефон там оказался, единственное, что имеет сейчас значение — я наконец-то могу связаться с окружающим миром, позвонить Алексу. Да, разумеется. Вот что мне необходимо сделать.

Дрожащими пальцами я набрала номер и стала ждать. Звук голоса сдавил мне горло. Несколько мгновений я думала, что Алекс действительно взял трубку, что все уже позади. Но затем поняла, что у него работает автоответчик. Отключила звонок и позвонила снова. Снова выслушала бодрые слова, произнесенные его профессиональным голосом. Я пыталась дозвониться четыре или пять раз. В ответ все время звучал тот же самый текст. Когда сигнал указывал, что теперь мне нужно оставить сообщение, я молчала. Не знала, что говорить. Какие слова использовать, когда единственное, что ты хочешь, — объяснить необъяснимое?

«Привет, это Алекс…» Приветствие перенесло меня в далекое прошлое, в тот день, когда мы познакомились.

Он пришел в магазин вместе с коллегой. Первой его заметила Катинка.

— Смотри, — прошептала она и ткнула меня локтем в бок.

Я повернулась, и там стоял он. Ладно скроенный костюм, бритый череп. Когда он протянул руку для приветствия, рукав его белоснежной, идеально выглаженной рубашки чуть задрался и обнажил извилистую татуировку чуть выше запястья.

Меня привлекла контрастность его облика. Он рассказал нам о своем поручении: он пришел, чтобы представить новую линию косметики от известной певицы. Возможно, его коллега тоже что-то говорил, но я не могла сосредоточиться на его словах. Помню, что в какой-то момент повисло кратковременное молчание, во время которого Алекс пронзил меня своими льдисто-голубыми глазами.

— Грета, ведь так вас зовут?

В этот момент появился директор магазина, поприветствовал посетителей любезной улыбкой и быстрым рукопожатием, — очевидно, у них была назначена встреча. Алекс коротко кивнул нам и вместе с директором направился к маленькому кабинету в глубине магазина. Я не могла оторвать взгляд от его спины и была уверена, что он должен это почувствовать, должен оглянуться и улыбнуться мне через плечо. Но он этого не сделал.

Презентация новой линии косметики от известной певицы была организована на широкую ногу. По магазину были расставлены картонные ростовые фигуры, изображавшие виновницу торжества в разнообразных гламурных позах. На позолоченных подносах стояли бокалы с розовым безалкогольным шампанским и лежали горки дорогих шоколадных конфет. Мы с Катинкой красили покупательниц на глазах у публики. В какой-то момент я различила Алекса в толпе у сцены, на которой стояла, и выражение его глаз вызвало судорогу вожделения в моем теле. Притяжение было столь сильным, что у меня пропал голос. Позже, когда толпа схлынула и мы начали убираться, он внезапно вырос передо мной.

— Значит, Грета, — сказал он. — Как Гарбо.

«Или как та девочка из сказки про пряничный домик и злую ведьму», — подумала я. Но вслух этого не сказала. Не издала ни звука. Так сильно он на меня действовал. Все, на что я была способна, — это кивнуть в ответ. Он слегка усмехнулся.

— Значит, твоя мама назвала тебя в честь кинозвезды?

Я откашлялась.

— На самом деле папа. Папа придумал это имя.

Я тут же пожалела, что упомянула о нем. Умоляю, не спрашивай, не делай этого. Но Алекс и не стал задавать вопросов о моем отце. Не в тот раз. Вместо этого он небрежно прислонился к шкафчику с флакончиками косметики и сделал глоток из своего бокала.

— Да, в любом случае оно тебе подходит. Гарбо ведь была красавицей.

Он так пристально смотрел на меня своими голубыми глазами, что я была вынуждена отвести взгляд. Поправила черную футболку с логотипом магазина на груди, очень хорошо понимая, что его глаза следят за движениями моих пальцев по ткани.

— Гарбо, конечно, была не просто красива, она была женщина-загадка. У меня чувство, что ты тоже такая.

Что-то мягкое потерлось о мою ногу, и я посмотрела на Тирита затуманенным взглядом. Я рассказала Алексу о папе намного позже. И даже тогда не открыла ему всей правды. «Женщина-загадка. У меня чувство, что ты тоже такая». Да, возможно.

Я наклонилась и почесала коту шейку; другой рукой поднесла телефон к уху и прижала его плечом. От удовольствия Тирит закрыл глаза и прижался ко мне головой. Я звонила, чтобы проверить, нет ли на моем автоответчике сообщений от Алекса. Потом снова набрала его номер. В этот раз я наконец-то оставила сообщение. Иначе это будет как-то странно выглядеть. В следующее мгновение я сморщила лоб. Иначе это будет как-то странно выглядеть. Что за дикая мысль?

Не поддаваясь усталости, я пошла на кухню и взяла тряпку, кое-как отмыла следы от глины на полу и подобрала осколки разбитой фарфоровой статуэтки в гостиной. Не зная, чем заняться теперь, я еще раз обошла весь дом, комнату за комнатой. В прихожей остановилась. Долго стояла там и прислушивалась к звукам за дверью, надеясь различить шаги на крыльце и приближающиеся громкие голоса. Ждала, что кто-то возьмется за ручку двери, ворвется в дом и позовет меня. Закричит: «А вот и мы!» Но ничего не происходило. В голове был хаос и одновременно абсолютная пустота. Исчезли. Пропали. Немыслимо.

Я повернулась к зеркалу, висящему между шляпной полкой и вешалкой, и стала изучать старательно накрашенную темноволосую женщину, которая смотрела на меня оттуда. Я пыталась проникнуть в нее, вместить в себя целиком. Кроме этой синей отметины на шее. Женщина поспешно отвела взгляд. Тогда я посмотрела себе прямо в глаза, желая прорваться за оболочку, которая отделяла меня от окружающего мира. Оболочку, которая всегда была моей защитой. Моим оружием. Что бы другой человек делал на моем месте? Что бы обычный, разумный, нормальный человек стал сейчас делать?

Ответ пришел раньше, чем мысли облеклись в слова. Он позвал бы на помощь. Именно так в этих обстоятельствах поступил бы обычный, разумный, нормальный человек. Как могла я потратить столько времени впустую — а ведь, должно быть, прошло уже несколько часов — и не забить тревогу? Почему я не бросилась сразу же к телефону и не вызвала полицию? Щеки горели, я пыталась избежать все более пронзительного взгляда из зеркала. Позвонить в полицию означало признать, что случилось действительно что-то ужасное. Самое худшее. Нет, я не могла с этим согласиться. Алекс и Смилла были целы и невредимы, я хотела думать так, мне необходимо было думать так. Но тогда почему они не здесь, не с тобой? Дрожь пробежала по позвоночнику, волоски на руках и на шее встали дыбом. Я должна вернуться на остров! Должна.

Когда я пыталась обуться, меня зашатало так, что я едва не упала на пол.

Несколько часов я не позволяла себе осознать, что происходит с моим телом, и только сейчас заметила, до чего же устала. Я была в изнеможении. Прежде чем отправиться на остров, мне было позволительно немного передохнуть. Есть я не могла, но нужно было хотя бы глотнуть воды.

Я побрела на кухню, нащупала дверцы над раковиной, но так и оставила их закрытыми. Вместо этого открыла самый дальний, самый нижний шкафчик и пробежалась взглядом по стоящим внутри бутылкам. Что мне действительно сейчас нужно, так это выпить. Я захлопнула дверцу шкафчика и рухнула на стул. Хотя нет, пожалуй, не стоит. Не сейчас. Определенно не сейчас.

Передо мной возникло видение, чье-то лицо парило над столом. Мужчина с резкими чертами лица, волосы бурными волнами падают на лоб, полные мужественные губы кривятся в усмешке. Папа? Папа! Это окончательно сломило меня. Последние остатки надежды и сил покинули меня. Черт бы тебя побрал, Алекс!

6

Я очнулась оттого, что что-то мягкое и пушистое терлось о мое лицо. Инстинктивно я постаралась оттолкнуть то, что вынуждало меня проснуться. Размахивая руками — не нужно, я не хочу, — я наткнулась на маленькое теплое тельце и совсем рядом услышала мяуканье. В одно мгновение я полностью проснулась и подняла голову. Спина так сильно затекла, что я издала стон и почувствовала: половина лица совершенно онемела. Я потерла щеку и уставилась на клеенку на кухонном столе перед собой. Я что, заснула прямо здесь? Сидя на стуле?

Тирит отбежал в сторону, остановился на безопасном расстоянии и обвиняюще смотрел на меня.

— Я не хотела, — сказала я хриплым голосом, растирая одеревеневшую шею. — Не знала, что это ты. Я думала…

И тут все вспомнила. Не закончив фразу, подскочила и бросилась в коридор. В комнате Смиллы все вещи лежали в том же беспорядке, в каком я оставила их после вчерашних поисков телефона. Но я едва обратила на это внимание. Мой взгляд был прикован к кровати. Она была пуста. На подушке не лежала белокурая копна волос, под одеялом не угадывалось маленькое детское тельце. Я упала на колени, уткнулась лицом в Смиллину постель и вдохнула ее запах. Это не могло быть правдой. Наверное, я до сих пор сплю? Господи, скажи, что я сплю, сделай так, чтобы все это оказалось просто кошмарным сном.

Я почувствовала, что вот-вот разрыдаюсь, что живот и грудь судорожно сжались. Сдавленный крик вырвался из горла. Но было что-то, что стояло между мной и моими чувствами. Тоненький злобный голос в голове. «Притворщица», — шептал он. Я неуверенно поднялась на ноги. Глаза оставались сухими. Я заставила себя заглянуть в большую спальню и убедилась, что там тоже никто не провел ночь. Тошнота снова подступила к горлу, голова была тяжелой, словно налитой свинцом. Как будто я все-таки выпила вчера вечером. Опорожнила одну за другой эти проклятые бутылки, которые Алекс привез сюда. Но я знала, что это не так. «Как ты можешь быть в этом уверена, — шептал тоненький голос в голове, — как ты можешь быть хоть в чем-нибудь уверена?»

Тирит ждал меня на кухне. Он яростно размахивал хвостом, пока я доставала пакет с кормом и наполняла миску. Конечно, он поэтому меня и разбудил, чтобы его покормили. А я ведь собиралась всего лишь чуть-чуть передохнуть, а сейчас уже почти утро. Неохотно опустила в тостер два ломтика хлеба. Механическими движениями налила йогурт в тарелку. Прямо сейчас я старалась избежать мыслей о подстерегающем меня абсурде и сосредоточиться на простых повседневных действиях. Мне ведь нужно было поесть, так что я буду есть.

Ломтик хлеба захрустел у меня во рту, когда я глотала, в глотке саднило. Я осторожно потрогала шею. Потом позволила взгляду скользнуть по столу, к тому месту, где Смилла сидела всего лишь сутки назад.

Утром они пришли на кухню вместе. Алекс держал Смиллу над головой на вытянутых руках. Она парила над ним, как самолет, и задыхалась от смеха каждый раз, когда он начинал кружиться вокруг своей оси или высоко подбрасывал ее в воздух. В какой-то момент ее голова чуть не задела открытую дверцу шкафчика, а в следующее мгновение мне показалось, что Алекс вот-вот потеряет равновесие и упадет. Но я держала свои возражения при себе, не хотелось ссориться, не хотелось портить им удовольствие.

Наконец Алекс опустил Смиллу на стул напротив меня и начал готовить ей завтрак. Она, подобрав коленки под ночную рубашку, следила за ним с восхищением. Возможно, именно чистое, неподдельное счастье Смиллы решило все дело. Возможно, именно в этот момент я укрепилась в решении, которое приняла ночью.

Хороший отец.

Хороший отец.

Хороший отец.

Я все еще видела Смиллу перед собой, но ее черты вдруг начали искажаться. Напротив меня сидела она и в то же время кто-то другой. Внезапно я вижу саму себя. А жизнерадостный, дурашливый мужчина, который хлопочет на кухне, — это мой собственный отец. Папа. Это он только что посадил меня на стул, после того как долго кружил и подбрасывал в воздух сильными руками. Это он открывает шкафчики и коробки, словно чтобы приготовить праздничный завтрак, но вместо этого продолжает дурачиться и делает все шиворот-навыворот. Он ставит тарелку мне на голову; вместо бутерброда мне достается салфетка, перемазанная маслом. Когда он наклоняется и целует меня в щеку, я чувствую его свежее утреннее дыхание, которое смешивается с запахом духов и женщины, исходящим от его кожи.

Входит мама, заспанная и с растрепанными волосами. Зевая, она прикрывает рукой рот, а папа, пританцовывая, подходит к ней, напевая какой-то дурацкий мотив. Она все еще держит руку у рта, но видно, что за ней лицо раскрывается в широкой улыбке. «Ты самый сумасшедший мужчина в мире». Они долго и нежно целуются, и папа, думая что я не слышу — или что я слишком маленькая, чтобы понять, — тихо шепчет: «Спасибо за эту ночь». Мама смущенно смеется и закатывает глаза. Но я вижу, что она счастлива, что ее глаза сияют. И внутри меня тоже тепло и радостно. Родители любят друг друга. И любят меня. У меня есть все, что можно пожелать.

Я поднесла ложку ко рту, рука едва заметно дрожала. Безусловно, это было прекрасное детское воспоминание, но оно было бы еще прекраснее, если бы было правдой. Если бы я не выдумала эту сцену почти полностью. Если бы мама действительно вышла на кухню веселая, а не угрюмо-молчаливая. Если бы у папы изо рта действительно пахло зубной пастой и крепким сном, а не перегаром после ночной гулянки. И если бы я не понимала, что, хотя от него и пахло женщиной, эта женщина была не моей матерью.

Во рту внезапно очутилась часть только что проглоченной еды. Я посмотрела на трясущийся в руке бутерброд. В желудке что-то дергалось и переворачивалось. И все-таки прошло какое-то время, прежде чем я поняла, что сейчас произойдет. Когда я наконец догадалась, в чем дело, то вскочила со стула так стремительно, что он с громким стуком упал. Секунды спустя я уже неслась по коридору. Тирит исчез под диваном со скоростью ракеты. Но у меня не было времени даже задуматься об этом, не то что успокаивать перепуганного кота. Я распахнула дверь в ванную, бросилась вперед и едва успела открыть крышку унитаза, прежде чем весь завтрак извергся у меня изо рта.

7

Безоблачное утро. Солнечные лучи отражаются от лака машины, припаркованной на улочке перед нашим домом. Это моя машина, та самая, в которой мы приехали сюда. Теперь она стоит здесь с фарами, похожими на пустые, широко раскрытые глаза, и словно беззвучно кричит мне что-то. «Спасайся, пока можешь, беги, пока еще есть время». Но это невозможная мысль. Мне нельзя уезжать отсюда. Только после того, как я найду Алекса и Смиллу, я смогу покинуть Морхем. Сесть в машину, поехать отсюда и ни разу не оглянуться назад.

Я подошла чуть ближе, склонила голову набок и принялась изучать следы на гравии рядом с машиной. Это были колеса другой машины, которая тронулась слишком резко. Я задумчиво разглядывала глубокие колеи, ведущие к шоссе. Вспомнила о том, что случилось вчера ночью. Как я проснулась, услышала шум за окном и обнаружила, что Алекса нет в кровати. Через приоткрытое окно прорывался громкий, возмущенный голос. А затем за громким хлопком дверцы машины последовал визг шин.

Солнце сияло и жгло мне плечи, но я стояла неподвижно и позволяла коже краснеть, продолжая разглядывать колеи на дороге. Я думала о той машине и о двух людях, что в ней сидели. О том, кто приехал и уехал. Наконец я повернулось к следам спиной, мне было невыносимо дальше думать о них.

Некоторое время спустя я оказалась у пристани, приставила руку козырьком над глазами и окинула взглядом озеро, его таинственную поверхность.

И вот я снова сидела в лодке. Плыла посреди Морока по направлению к острову. Причалив в том же месте, что и накануне, я неловко сошла на берег, поднялась по крутому склону и огляделась вокруг. Прошла почти половина суток с тех пор, как я стояла ровно на том же месте, и сейчас мне нельзя было терять время. Я решительно двинулась вперед. В этот раз я более продуманно организовала поиски. И куст за кустом, заросль за зарослью прочесывала остров. Черный ботинок лежал на том же месте, где я обнаружила его вчера вечером, но в этот раз я просто прошла мимо, не позволяя себе отвлечься.

При свете дня остров выглядел значительно менее страшным, но перемещаться по нему было все так же сложно. Поваленные деревья и дремучие заросли перемежались с топкими глинистыми участками. Ботинки то и дело засасывало в черно-коричневую жижу, и каждый раз мне приходилось прилагать усилия, чтобы высвободиться. Алекс и Смилла наверняка столкнулись с теми же самыми трудностями, когда исследовали остров. Смилла вообще вряд ли смогла бы сама вытащить ногу из топи. В общем, в этом месте не было ничего привлекательного. Хотя вначале Смилла была очень воодушевлена, такие приключения должны были быстро ее утомить. И все-таки они с Алексом решили продолжать играть, вместо того чтобы вернуться ко мне в лодку. Может, здесь что-то случилось, что-то такое, что сделало для них невозможным возвращение назад? Что это могло бы быть? И куда они в таком случае отправились? Я замерла, не закончив движение. Что-то во мне скрипело и сопротивлялось. Мои мысли, вопросы, которые я себе задавала, — все это казалось искусственным, вымученным? Как будто бы я пыталась обмануть саму себя.

Я опустилась на поваленное дерево, достала телефон и позвонила Алексу, главным образом чтобы занять себя и отвлечься от навязчивых мыслей. Его телефон по-прежнему был выключен, и я снова услышала его четкое, профессионально вежливое приветствие. Вскоре я положила трубку. Видимо, лучше больше не звонить. Каждый раз, когда я слышала голос Алекса, во мне поднимался целый ураган чувств и боли. Я подогнула под себя ноги и мысленно перенеслась в тот день, когда все началось.

Прошло несколько дней после презентации, не больше недели. Я закончила работать и вышла на парковку у торгового центра в расстегнутой куртке. Почти весь снег уже растаял, и солнце принесло с собой запах приближающейся весны, но дул сильный ветер и в воздухе по-прежнему не было настоящего тепла. Я заметила темную машину, припаркованную у самого входа, но по-настоящему обратила на нее внимание только тогда, когда кто-то опустил окно с пассажирской стороны. Это был Алекс. Моя рука инстинктивно поднялась к волосам, отбросила их на сторону и поправила несколько прядей. Потом я медленно приблизилась, положила руку на край опущенного стекла и наклонилась.

— Что ты тут делаешь?

Он хрипло рассмеялся и с ухмылкой поинтересовался, был ли у меня неудачный день или я всегда такая надменная девчонка. Сначала я не поняла, что он имеет в виду. Потом покраснела. До меня дошло, что вопрос действительно мог прозвучать высокомерно, а не удивленно, как было в действительности. Я не успела что-либо объяснить или извиниться, прежде чем он продолжил:

— Я жду тебя. Я здесь из-за тебя.

Из-за меня? Неужели это правда? Но почему? Несмотря на все старания, я не смогла издать ни звука.

— Хочу отвезти тебя домой. Прыгай в машину.

Он произнес это так спокойно и уверенно, как будто для него подвозить меня до дома — самая обычная и естественная вещь на свете. Хотя на самом-то деле мы практически не были знакомы. Я подняла голову и посмотрела в сторону остановки. Через несколько минут отходил автобус до моего дома. До дома, где кухонный стол и тишина. И одиночество. Которое меня защищало. Которое меня угнетало.

— Как ты узнал, во сколько я заканчиваю?

— У меня свои методы.

Кажется, в конце концов Алекс сам наклонился вперед и открыл передо мной дверцу машины, и поэтому я к нему села. Он принял решение за меня. Едва я опустилась на сиденье и промямлила свой адрес, как он придвинулся ко мне, крепко прижался щекой и грудью. Я почувствовала, как кровь прилила к лицу. Но тут же осознала, что неправильно истолковала поведение Алекса. Он всего-навсего потянулся за ремнем безопасности на пассажирском сиденье. Теперь он старательно перекинул его поперек моего тела и пристегнул меня. В этом жесте сквозила какая-то особая заботливость, что-то старомодно-рыцарское. Мне это очень, очень понравилось.

Алекс надел солнечные очки, и мы поехали. По дороге он то и дело поглядывал на меня. Его кривая ухмылка пропала, теперь в воздухе витала серьезность. Мне хотелось сказать что-нибудь остроумное и интересное, но в голову приходили только банальности о погоде. Сердце тяжело колотилось под одеждой и во рту совсем пересохло. Когда мы наконец-то остановились перед домом, я собралась с духом и мягко положила руку Алексу на плечо.

— Спасибо, что подвез.

Он не ответил. Не повернулся ко мне. Вообще не шевельнулся, если не считать легкого пожатия плечами. Его руки по-прежнему сжимали руль, и взгляд был устремлен прямо вперед. Как будто он на что-то решался. Или — поразила меня мгновенная догадка — как будто он хотел быть как можно дальше отсюда. Как будто он осознал, что это ошибка. Возможно, ему не понравились мои духи. Может быть, я была недостаточно худая. Или просто этой короткой поездки оказалось достаточно, чтобы продемонстрировать, что я совершенно не интересный человек.

Мне хотелось закричать от отчаяния.

Всерьез поверить, что такая, как я, может привлечь такого мужчину, как он… Горячие волны пробегали по моему лицу и телу. Все, на что я надеялась, все, во что поверила, было просто моей фантазией. Все ясно. Моя рука дрожала, пока я нащупывала ручку на дверце машины. Я должна поскорее уйти отсюда на улицу, в подъезд и дальше в квартиру. В пустоту и тишину.

— Прошу тебя, не уходи.

Его рука обхватила меня, потянула назад. Медленно я снова обернулась к нему. Теперь лицо Алекса было прямо возле моего, так близко, что я чувствовала на щеках теплое дыхание, когда он открывал рот.

— С тобой что-то не так. Я не знаю что, но когда я смотрю на тебя, мне хочется…позаботиться о тебе.

По какой-то причине, вероятно, из-за этой маленькой паузы перед последними словами, мне пришло в голову, что на самом деле он собирался закончить фразу по-другому. Я попыталась поймать его взгляд, но глаза Алекса были все еще скрыты за темными стеклами солнечных очков и ничего не выдавали.

Он легко провел двумя пальцами по моей ладони, и дрожь блаженства поползла по руке и дальше по телу.

Алекс отпустил меня и указал на заднее сиденье. Там стояли два блестящих бумажных пакета из люксовых бутиков. Из обоих выглядывала шелковая бумага. Я не сразу овладела своим голосом.

— Что это?

— Нижнее белье. Для тебя.

Рассмеялась ли я? Подумала ли я, что он шутит? Или сразу поняла, что он говорит всерьез? В любом случае прошло некоторое время, прежде чем я призналась себе, что к такому не привыкла. Не привыкла получать подарки. Особенно такие подарки.

Тогда Алекс наконец снял очки и ответил на мой взгляд.

— Позволь мне это сделать. Позволь позаботиться о тебе.

Эти слова снова мягко ударили меня в голову и оставили после себя теплый след. «Позаботиться о тебе». Что-то раскрылось внутри меня. Позволить опекать себя, позволить стенам упасть. Больше никогда не доверять только себе одной. Снять перед кем-нибудь тщательно загримированную и отштукатуренную броню. Неужели это действительно произойдет? Я осмелюсь на это, позволю этому случиться?

— Откуда ты знаешь, какой у меня размер?

Мой голос был едва громче шепота. Алекс посмотрел мне прямо в глаза, даже не сморгнув.

— Потому что я тебя вижу. Я имею в виду, действительно вижу тебя. По-настоящему. Просто хочу, чтобы ты это знала.

Меня поразили не только сами эти слова, но и то, как он их произнес. Многозначительно. Это заставило меня замолчать. Я больше не проронила ни слова, просто молча сидела и смотрела на него, а он смотрел на меня. Было ощущение, что он может смотреть внутрь меня, прямо в душу. Как будто он каким-то образом понял, кем я была и что мне довелось пережить. Как будто бы он, посторонний человек, внезапно проскользнул за темную плотную завесу, которая всю жизнь отделяла меня от остального человечества. Я судорожно глотнула воздух, и в следующее мгновение мое тело пришло в движение само собой. Рука оказалась у Алекса на затылке, мои губы прижались к его губам. Он поднялся вместе со мной в квартиру, и мы задернули шторы. Там, в темноте, и началась наша история. И в темноте же она будет продолжаться.

Я дрожала, солнечным лучам не удавалось как следует пробиться сквозь густую листву. Свет здесь, на острове, был не таким золотистым и теплым, как около нашего дома, здесь у него появлялись сероватые оттенки. У меня затекли ноги, и я поменяла положение, снова вытянув их на глинистой земле.

В ступнях я почувствовала какое-то щекотание. Вначале решила, что дело в крови, которая прилила к затекшим ногам. Но вот я с опаской шевельнулась, попробовала приподнять ногу. И тут ощутила, как мощный вихрь поднялся с земли, обвил мои голени и икры, впился в них мертвой хваткой. Я закричала и подскочила, яростно затрясла ногой. Что-то зашипело и послышалось влажное причмокивание, когда липкая глина ослабила свою хватку.

Я побежала, стараясь оказаться как можно дальше от центра острова, при этом пыталась глубоко дышать и не загонять себя. Но это была сложная задача. Меня трясло, несмотря на окружающее тепло. Затонуть в болоте — такое может здесь случиться? Случалось когда-нибудь? Вдруг Алекс и Смилла — беспомощные, придушенные вязкой топью — находятся прямо у меня под ногами? В голове всплыл фрагмент одной из тех страшилок о Мороке, которые Алекс так любил рассказывать. Нет! Я изо всех сил стараюсь отогнать от себя эти леденящие кровь истории, которые засели в подсознании. Нет, нет, нет.

Внезапно я очутилась на берегу. Та сторона острова, на которой я находилась, была огранена камнями разных размеров. Некоторые выступали из воды, другие, покрытые колеблющимися водорослями, скрывались под ее поверхностью. Это было одновременно притягательное и жуткое зрелище. Щурясь, я глядела на воду, прикидывая на глаз, как далеко может быть отсюда до противоположного берега. Слишком далеко, быстро сообразила я. Смилла не умеет плавать, еще не успела научиться. Правда, купаться она обожает, всегда бросается в воду с отчаянным безрассудством.

Я снова опустила взгляд к камням, которые молчаливо простирались у меня под ногами. Может быть, Смилла решила искупаться и зашла слишком далеко? Может быть, Алекс разулся и поспешил за ней, но поскользнулся на камнях и разбил себе голову? Я закрыла глаза и постаралась отогнать видения, которые вставали у меня перед глазами, попыталась отделаться от мыслей о катастрофе. Будет только хуже.

Могла ли некая сила, та же сила, с которой и я, кажется, вошла в контакт вчера вечером, когда смотрела через борт лодки в ожидании Алекса и Смиллы, — могла ли эта самая сила приманить их к воде, ослепить их и утопить? Тяжело дыша, я похлопала себя по щекам, чтобы отогнать наваждение. Но в этот раз прошло немало времени, прежде чем замедлился пульс и расслабились плечи.

Теперь я уж точно обыскала целый остров и могла быть более чем уверена: их больше здесь нет.

Медленно пошла вдоль кромки воды. Нельзя было позволять себе терять рассудок. Происшествие с глиной, которая, как мне показалось, впилась в мою ногу, было просто еще одной выдумкой моего замороченного сознания. Чтобы взрослого мужчину и четырехлетнюю девочку засосала топь или затащили в воду злые колдовские силы — такое может случиться только в фильмах или книгах (к тому же плохого качества). Я, конечно же, это знала. Почему же мне тогда было так жутко? Потому что, догадалась я, останавливаясь у места, которое напоминало стоянку, если в мире не существует сверхъестественных сил, значит, должно быть какое-то рациональное объяснение исчезновению Алекса и Смиллы. И это объяснение могло быть гораздо страшнее.

Я посмотрела на стоянку перед собой. Между куском зеленого брезента и засаленным старым матрасом лежала горка обугленных головешек. Вокруг этого примитивного кострища были разбросаны окурки и пустые пивные бутылки. И лежал нож. Нож с испачканным лезвием. Я подошла ближе, наклонилась и стала пристально рассматривать землю вокруг матраса. Толком не знала, что ищу. Возможно, следы. Какой-нибудь оброненный предмет. Что-то, что могло бы привести меня к Алексу и Смилле. Рядом с матрасом лежал завязанный узлом презерватив. Воспоминания о том, что Алекс сделал со мной вчера ночью, ошеломили меня. Я в отвращении попятилась назад.

И снова наступила на что-то липкое. Посмотрела вниз, ожидая опять увидеть глину. Но вместо этого увидела пару остекленелых черных, как смоль, глаз. Из-под кроссовки торчали маленькие скрюченные лапки. Я отпрянула, но оказалась не в состоянии оторвать взгляд от красно-коричневого месива кишок и прочих внутренностей, которое лежало на земле прямо у меня под ногами. Когда до меня наконец дошло, на что я смотрю, тошнота подступила к горлу тяжелой неумолимой волной. Это была белка. Белка со вспоротым животом. Я отвернулась, меня вырвало на можжевеловый куст. Потом я бросилась прочь.

8

Отплыв от острова на безопасное расстояние, я наконец снизила скорость и полностью выключила мотор. Сняла кроссовки, наклонилась над бортом и прополоскала подошвы в воде. Попыталась убедить себя, что на эту белку мог напасть какой-то другой зверь. Возможно, лиса или кошка. Не хотелось думать о ноже, который лежал поблизости, о том, как он был использован. Меня снова стошнило через бортик лодки. Рвущиеся из меня кусочки пищи оцарапали горло, пробудили там застарелую ноющую боль. Я вытерла рот тыльной стороной ладони и сполоснула ее тоже. Собравшись с силами, отбросила мысли и о собственных страданиях, и о трупике несчастного животного и заставила себя сосредоточиться на следующем шаге. Поиски на острове ни к чему не привели, но я не могла сдаться. Не должна была. Снова увидела перед собой улыбку Смиллы, ее ямочки и округлость щеки. У меня сжалось сердце, и я постаралась выпрямить спину, чтобы заново набраться сил. Я пристально огляделась вокруг. Морок был большим озером, слишком большим для того, чтобы я смогла обозреть его отсюда. Но то, что можно было увидеть невооруженным глазом, нельзя было назвать иначе, как летней идиллией. Солнечные блики и легкие круги на воде, несколько причалов, рядом с которыми покачивались плоскодонки и стальные лодки побольше, и несколько пляжей, один с вышкой для прыжков в воду. Вдоль берега были разбросаны коттеджи и дачи разной величины. Некоторые из них стояли так близко к воде, что за деревьями можно было различить красные стены и вывешенные снаружи национальные флаги. Некоторые, как фамильный дом Алекса, темнели вдали от воды.

Я развернулась всем телом, посмотрела сначала в одну, потом в другую сторону. Мой взгляд шарил вдоль берега, бродил от дома к дому. Нигде я не видела ни малейшего признака жизни. На прошлой неделе начался учебный год, и теплолюбивые отдыхающие покинули Морхем. Лето закончилось, для всех возобновились трудовые будни, школа и работа. Это было одной из причин, почему мы решили приехать сюда именно сейчас. Чтобы отдохнуть спокойно, в тишине и одиночестве. Только мы.

Поднялся ветер, принеся с собой холодные брызги воды, которые обожгли мои нагретые солнцем руки. Я приподнялась и почувствовала, как что-то ворочается у меня в животе. Что-то шевелится там внутри, что-то, что одновременно и я, и не я. Возможно, это просто заканчивалось лето. И жизнь — такая, к какой я привыкла, — возможно, тоже подходила к концу. Несмотря на то, что я старалась высоко держать знамя, отчаяние обрушилось на меня как стена. Как я смогу жить дальше? Я смогу с этим справиться? Или пойду ко дну?

Внезапно я поняла, что сижу совсем рядом с бортом лодки и, перегибаясь наружу, вглядываюсь в темную воду. Что-то в море засасывало меня, что-то глубоко скрытое в толще воды. Я почувствовала, как распахиваются мои глаза, как глазные яблоки изнутри давят на веко. Я не могла ни моргнуть, ни перестать смотреть. У меня заложило уши, но я услышала какой-то шум. Он становится все громче, нарастает от легкого журчания до гула, потом превращается в шепот, в шипение. Как будто откуда-то издалека, из водной глубины, поднимается голос и становится все более пугающим, все более зловещим. Меня бьет дрожь, я знаю, что должна отпрянуть, зажмуриться и зажать уши руками. Но я будто потеряла способность моргать или отводить взгляд. Мои руки намертво прикованы к бортику лодки. Краем глаза я вижу костяшки своих пальцев, абсолютно белые и безжизненные.

И я подаюсь вперед, приподнимаюсь и еще дальше перегибаюсь через борт лодки. Я управляю своими движениями, но не я их контролирую, не я ими руковожу. Кто-то другой — или что-то другое — подчинил себе мое тело. Лодка шатается под ногами, под тяжестью моего тела она кренится на одну сторону, и загадочное бурление Морока становится все ближе. Как будто озеро прокладывает мне дорогу, старается упростить задачу. Достаточно легкого движения, маленького шажка, прыжка в воздух. Этого хватит. Я рассеку поверхность воды и устремлюсь в глубину. Более того, мне вообще можно ничего не делать, я не должна этого делать. Совсем ничего. Я просто упаду, упаду свободно, выпаду из времени, прорвусь в вечность. Как папа. Точно так же, как папа.

9

Последний вечер. Вечер, когда папа исчез, когда он выпал из нашей жизни. Если учесть, как сильно он повлиял на всю мою последующую жизнь, можно вообразить, что я сохранила о нем точное, подробнейшее воспоминание. Как выбитое на камне. Но нет. Чем более судьбоносным казался какой-либо момент, чем ближе я подходила к разгадке, тем гуще оказывался туман, окутывающий главные звенья роковой цепи событий.

Помню, что происходило до, — всякие мелкие детали. Например, как переменилась погода: за два дня до того вечера на улице похолодало. Я стояла в темноте, всеми забытая, перед спальней мамы с папой и чувствовала, как холодный ветер просачивается в квартиру. Мои ступни и лодыжки, не покрытые ночной рубашкой, очень быстро замерзли. Студеный воздух смешивался с запахом табака. Не нужно было заглядывать в комнату, чтобы понять, что это означает. Папа раскрыл наши высокие двойные окна и уселся на подоконник, держа сигарету в уголке рта. По-видимому, в руке у него был какой-то напиток. Это было понятно по доносившимся до меня голосам. Папа говорил громко и раздраженно, мама — тихо и печально. Это были обычные обвинения, традиционная ругань. «Почему тебе надо?.. Ты что, не понимаешь, как это для меня унизительно?.. Мандавошка».

Я сжала под мышкой своего старого потрепанного плюшевого мишку. Два месяца назад мне исполнилось восемь, я теперь была большая девочка, так говорили все взрослые, но по-прежнему спала с моим Мулле. В кровати я крепко прижимала к себе его свалявшееся тельце, когда-то гладкое и пушистое, а теперь покрытое проплешинами, и видела сны о тех далеких временах, которые когда-то были, но которые я никак не могла вспомнить. О тех временах, когда мама и папа были счастливы вместе. О тех временах, когда папа еще не приходил домой поздно вечером и от его волос и одежды не пахло чужими запахами. Когда я не слышала сквозь тонкие стены, как мама плачет, а папа ругается на нее в ответ:

— Сучья мандавошка, вот ты кто.

Я вздрогнула и прижалась к Мулле лицом, зажмурив глаза. Это было снова оно, то слово, которое папа использовал, когда у него кончались аргументы и иссякал словарный запас. «Мандавошка». По какой-то причине именно это слово проникало маме под кожу, пронзало насквозь, уничтожало. Но все-таки папа продолжал швырять его ей в лицо каждый раз, когда они ссорились. Несмотря на то что он знал, какую боль этим причинял. А может быть, именно поэтому.

Повторялись не только оскорбления, ссоры моих родителей в целом каждый раз следовали одному и тому же шаблону, строились из одних и тех же кирпичиков. Когда звучало это слово, это означало, что конец уже близок. Что скоро крики сменит гулкая тишина. В тот вечер с начала казалось, что ссора родителей будет развиваться по обычному сценарию. Ничто не предвещало, что она превратится в роковое исключение из правила. Мама пошла в наступление — речь шла о каком-то пятне на вороте рубашки, — а папа ответил издевкой. Она потребовала объяснений и извинений, но папа ее проигнорировал. Когда она стала настаивать, он достал свое самое жестокое оружие. И мама в который раз сдулась, как шарик.

И вот в этот момент, когда я стала осторожно пробираться обратно в свою комнату, ссора стремительно и неожиданно поменяла характер. Она продолжилась, несмотря на то что по всем законам бой должен был быть окончен. Папин голос был искажен, в нем сквозила ненависть совершенно новой природы:

— Я ведь знаю, что Грете от тебя досталось. Ударить своего собственного ребенка… как только у тебя рука поднялась?

Слова раздались в родительской спальне, как тяжелые выстрелы. Внезапно там стало тихо. Совершенно тихо. Я замерла на середине шага. В ушах зазвенело. Я снова увидела, как замахивается рука, рассекает воздух и хлопает меня по лицу. Эту картинку, этот образ я изо всех сил старалась вытеснить из сознания. Теперь он вернулся, окружил со всех сторон, сразил наповал.

Я уронила Мулле на пол. Ладонь сама собой поднялась вверх и оборонительным жестом прикрыла щеку. Но было слишком поздно. Боль от того удара с новой силой жгла лицо, мне казалось, что тысячи острых раскаленных гвоздей протыкают голову. «Милая Грета, прости, это получилось случайно. Ты должна понять. Но я думаю, будет лучше, если мы никому об этом не расскажем». Не нужно было говорить это вслух, я прекрасно знала, о ком она говорит. От кого обязательно надо было скрыть это происшествие. Пережив шок и плача от унижения, я все-таки смогла смолчать, уверенная, что так будет лучше. Но теперь все стало известно.

Помню, что я развернулась, что вместо того чтобы пойти обратно в свою комнату или продолжать прятаться в потемках, я вышла на свет и встала в дверном проеме родительской спальни. Помню, что прошло несколько мгновений, прежде чем меня заметили, как перед этим тишина оборвалась и снова зазвучали их голоса. Кажется, я слышала пулеметную очередь вопросов: как, кто и почему, но в этом месте память уже начинает подводить меня, начинает сопротивляться. Последующие же события, стычка, которая вот-вот должна была произойти… все это ускользает от меня. Только так я могу это описать.

Конечно, тогда, сразу после, я так не говорила. Когда мои любопытные друзья и их не менее любопытные родители спрашивали, что произошло, я ничего не отвечала. Ни слова. Потому что у меня не было слов — таких слов, которые могли бы это объять. Только много позже, когда прошел целый год и я подросла, я начала понимать, что произошедшее никогда полностью не забудется. Несмотря на то что мы с мамой переехали, она поменяла работу, я пошла в новую школу, — люди вокруг продолжали задавать вопросы и поглядывать на нас со смесью ужаса и любопытства. В конце концов я нашла ответ, фразу, которая прекращала или по крайней мере сдерживала дальнейшие расспросы. У меня не было близких друзей, но я использовала ее с коллегами и в общении с другими людьми. Я произносила ее у психолога, к которому ходила, и когда рассказывала все Алексу.

Это ускользает от меня.

Мне думается, это достаточно емкая формулировка.

10

Когда я вернулась к причалу, солнце скрылось за тучами. Я попыталась пришвартовать лодку в силу своих способностей, и пока возилась с канатом, видела перед собой руки Алекса, видела, как они ловко подхватывают и затягивают петли. У него в руках что-то мягко переливалось. Кажется, это был черный шелковый галстук. Дрожа всем телом, я поднялась на ноги и закуталась в толстую кофту. Рука инстинктивно рвалась к горлу, но я несколько раз с трудом вдохнула и постаралась не подпускать к себе эти видения.

Вместо того чтобы подняться к дому по узенькой тропинке, я решила свернуть на посыпанную гравием дорогу, которая шла вдоль берега. Мне необходимо было расширить область поисков. Я обошла несколько домов, выкрашенных в красный цвет; у каждого дома я пыталась докричаться до хозяев, но ответа не было. Двери и окна были закрыты, комнаты, которые виднелись за кружевными занавесками, были темны и пусты. Правда, снаружи все еще стояла садовая мебель и цветочные горшки. В выходные эти дома снова наполнятся жизнью и движением, машины снова будут заезжать на лужайки, двери снова распахнутся. Усталые, но довольные взрослые будут заносить в дом сумки, а непоседливые дети примутся носиться вокруг на не знающих усталости ногах, которые слишком долго оставались неподвижны. Веселые голоса и заливистый смех снова будут разноситься по поселку. Но сейчас здесь совершенно тихо и пустынно. Или?..

Крадучись, как взломщик, я приблизилась к одному из домов. Не могла сдержать себя и стала заглядывать внутрь дома сквозь немытые стеклянные двери, тронула и едва не повернула ручку. Но нигде я не видела признаков того, что Алекс и Смилла были здесь, тем более что они могут находиться здесь сейчас. Конечно же нет. Я двинулась дальше по дороге, останавливаясь у домов, выглядевших особенно ветхими и заброшенными. Фантазия разыгралась, я представила Алекса и Смиллу связанными, с заткнутым ртом, в каком-то тесном помещении без окон. Мои крики становились все более истеричными, как и мой стремительный шаг. Я снова задрожала от чувства нереальности происходящего, оттого, что в мыслях и действиях было что-то вымученное, неестественное. Как будто мои судорожные поиски были просто иллюзией. Как будто у меня была возможность увидеть правду, но я предпочитала ее не замечать. У одного бревенчатого дома с украшенным резьбой фасадом висели одинокие желтые качели на высоком столбе. Ветер легонько покачивал их туда-сюда. Я подумала, что Смилла любила качаться на качелях. У меня сдавило горло, когда я поняла свою ошибку. «Любит», не «любила».

Меня снова начало тошнить, и пришлось сбавить шаг. Я пыталась дать тошноте выход, но ничего не получалось. Тело было одновременно усталым и возбужденным. Как будто все мое существо было полем битвы между холодной логикой и беспорядочным вихрем эмоций. И это касалось не только исчезновения Алекса и Смиллы. Так было с тех пор, как я вышла из поликлиники ошеломленная, онемевшая, пытаясь осознать слова врачей, которые все еще звенели у меня в ушах.

Хотя с того места, где я сейчас находилась, невозможно было увидеть озеро, я инстинктивно повернулась в его сторону. Увидела себя со стороны, снова в лодке, вспомнила, как мелькнула мысль последовать вслед за папой. Жизнь или не жизнь — вот в чем вопрос. И сейчас этот вопрос встал ребром.

Я продолжила идти, глядя себе под ноги, стараясь больше не обращать внимания на качели, подвешенные на деревьях, или игрушки, забытые на лужайках. Просто старалась переставлять по очереди ноги. Розовые кроссовки летали подо мной туда-сюда. У нас дома в прихожей лежали мои новые, ни разу не надеванные босоножки с ремешками и на каблуках. Я ведь рассчитывала совсем на другой отдых. Совершенно на другой. Мои ноги ритмично передвигались по дороге. Я шла и шла. Прошла еще несколько домов и садов и затем, когда дорожка сделала поворот, углубилась в лес.

Папе понравились бы мои босоножки. Он ценил красивые вещи, разбирался в прекрасном. Каждый раз, когда я наряжалась принцессой — а это случалось часто, — он хлопал в ладоши и в преувеличенных выражениях хвалил меня, говоря, до чего же я хорошенькая. Мама, наоборот, качала головой и поджимала губы. Папа мог прийти домой и вручить мне пакет со сверкающей диадемой, клипсами ярких цветов и даже губной помадой. Мама конфисковывала помаду и резко замечала, что для маленьких девочек есть дела поважнее, чем вертеться перед зеркалом.

В тех редких случаях, когда родители ссорились в середине дня, папа мог прийти ко мне после, попросить надеть одно из тех шелестящих тюлевых платьев, что он мне дарил, и предложить поиграть в бал во дворце. Мама никогда не присоединялась к нам. Ни разу. Когда вечно тлеющая ссора на время затихала, мама пыталась укрыться там, где она могла побыть одна, в ванной или в спальне, но чаще всего просто уходила на долгую прогулку.

Если бы я показала ей босоножки, она назвала бы их непрактичными и поинтересовалась, как мне удается в них стоять и ходить, неужели не больно? Мама всегда такая. Ее разочарование во мне всегда было замаскировано под заботу. Несмотря на то что она никогда не говорила этого вслух, я знала: она считает, что я могла бы гораздо больше преуспеть в жизни. Иногда мне казалось, что она стыдится меня, выбранного мной пути. Сама она всю жизнь работала с людьми, с их отношениями и конфликтами, с их жизнью. Делала что-то, что действительно имеет значение. И вот у нее выросла дочь, которая посвящает жизнь поверхностным вещам, мишуре. Дочь, которая следует по ненадежным стопам своего отца. А еще — возможно, в первую очередь — мама была недовольна тем, как сложилась моя личная жизнь. Алекс. Даже мысленно мне было неловко ставить их рядом. Уже в начале наших отношений я все рассказала маме. Но она, конечно, не выразила ни радости, ни сочувствия, ни понимания. «Как ты можешь, Грета? — вот все, что она сказала. — Как, черт возьми, ты можешь?»

Какое-то движение вдалеке, у обочины дороги, отвлекло меня от размышлений. Я вздрогнула, пригляделась и различила темную тень, которая сначала скрылась в канаве, а потом медленно поднялась обратно. На моих глазах тень превратилась в силуэт человека, я видела руки, ноги, длинные свалявшиеся волосы, но не видела глаз. Вообще не различала лица. Я почувствовала, как мое тело цепенеет от ужаса. Руки инстинктивно сжались в кулаки. Тут это существо повернулось ко мне, и в копне растрепанных волос я заметила бледное, как привидение, лицо девочки.

11

На таком расстоянии казалось, что ей не больше десяти-двенадцати лет. Но когда я подошла поближе, то поняла, что ей, должно быть, около пятнадцати. Тельце у нее было тоненькое, как у ребенка. И она была очень бледна, несмотря на то что шел конец долгого и необычно солнечного лета. На ней была свободно сидящая рубашка и простые брюки, и то и другое черного цвета, без каких-либо рисунков или узоров. Волосы свободно спадали по плечам и спине, и я не могла не отметить про себя, что они были бы очень красивы, если бы не были окрашены в черный безжизненный цвет. Она выглядела взволнованной и то и дело оглядывалась через плечо. Я завороженно смотрела на нее и вдруг осознала, что она первое живое существо, — если не считать Тирита, — которое я встретила после исчезновения Алекса и Смиллы. Я была уже совсем близко и собралась открыть рот, чтобы поздороваться, когда увидела группу людей, стоящих у озера в нескольких метрах от меня. Двое из них ходили туда-сюда вдоль берега и пристально высматривали что-то в воде, как будто что-то искали. Остальные стояли в кружке и говорили о чем-то тихими, приглушенными голосами. Тучи рассеялись, и в небе снова появилось солнце. Солнечные лучи коснулись блестящего, острого предмета, который один из этих людей держал в руках. Он засверкал на солнце. Я попятилась назад.

Должно быть, я издала какой-то звук, фырканье, возможно, даже полупридушенный крик, потому что внезапно и одновременно все они повернулись ко мне. Бледные, заостренные лица обратились в мою сторону, пять или шесть пар глаз холодно смотрели на меня. Я успела заметить, что это подростки, прежде чем они, словно по команде, начали двигаться между деревьями в мою сторону. Что-то внутри меня, какой-то древний инстинкт, велело мне спасаться, бежать оттуда так быстро, как только можно. Но ноги моментально стали тяжелыми и ватными, а ступни будто вросли в землю. Мальчики шли не спеша. Их шаги были неторопливы, но целенаправленны. Наконец, они поднялись на дорогу и окружили меня. Один из них обошел меня и встал за спиной.

Последним появился тот, у кого в руке был нож. Он двигался с очевидной самоуверенностью и не обращал на меня никакого внимания. Он обратился к девочке:

— Ты должна была поднять шухер.

Его волосы были точно такого же черного цвета, но коротко стрижены и по бокам головы выбриты какие-то изображения.

— Прости.

Девочка прижалась к нему и положила голову на плечо; ее движение скорее выдавало покорность, чем нежность. Он положил руку ей на голову, а потом быстро провел ножом по затылку. Возможно, это была своеобразная ласка, но у меня возникли совсем другие ассоциации.

Он развернулся и сделал несколько шагов вперед, так что теперь мы стояли друг напротив друга. Было заметно, что он старше всех остальных, его лицо было жестче и шире. Вместо редких усиков вокруг рта у него росла маленькая темная бородка. Она вилась под подбородком, ее перехватывали несколько белых резиночек. Но больше всего его выделяли глаза. Это были глаза, видевшие чудовищные вещи, поняла я. Между тем ему явно было немногим больше двадцати.

— Ты кто такая? Что ты тут делаешь?

По его тону было заметно: он привык к повиновению других. Мой взгляд скользнул обратно к девочке, она стояла чуть позади него, опустив плечи. Возможно, дело было в его голосе, а может быть, на меня так подействовала ее ссутулившаяся фигурка. Но что-то поднялось во мне и заставило выпрямить спину.

— А ты кто такой?

Без колебаний он поднял руку и поднес нож к моему лицу. Инстинктивно я сделала шаг в бок, но тут же наткнулась на худое, жилистое тело. Когда я повернулась обратно, меня встретил холодный прищуренный взгляд. Я повернула голову в другую сторону и увидела вздернутые подбородки и насмешливые ухмылки. Взгляд судорожно метнулся дальше. Слегка опушенные подбородки, противные красные прыщики. Футболки с растянутыми воротами, потертые джинсы с дырами на коленках. «Дети, — подумала я, — они просто дети. Скучающие дети в местечке, где почти ничего не происходит. Они просто хотели припугнуть меня, не более того». Но эта мысль не вселила уверенность, не успокоила.

— Какого хера ты так боишься? Мне просто надо маникюр поправить.

Молодой человек с бородкой опустил нож и стал кончиком вычищать себе грязь из-под ногтей. Мальчики, стоящие вокруг меня, одобрительно засмеялись. Выражение его лица снова изменилось.

— Так, попробуем еще раз. Кто ты такая и что тебе здесь надо?

Он поднял взгляд от своих ногтей и посмотрел на меня. Сейчас его темные глаза ничего не выражали. Как будто он смотрел не на человека, а на безжизненный предмет.

— Тебе задали вопрос. Отвечай уже.

Кто-то подбадривающе толкнул меня в плечо, и я зашаталась. Ребята подошли еще ближе. Внезапно в голове раздался мамин голос. «Дегуманизация, — говорит она своим профессиональным тоном, — существует связь между дегуманизацией и преступлением». Покалечить, нанести увечья проще, если преступник не рассматривает жертву как человеческое существо, не может отождествить себя с ней. Это должно работать и в обратную сторону.

Я начала говорить о себе, о том, как меня зовут, кто я такая. Объяснила, что приехала сюда в отпуск. И не просто сказала это, а указала, в какой стороне находится наш дом. Упомянула Алекса и Смиллу, то, что мы приехали сюда вместе. Я говорила, что сейчас они ждут меня и что очень расстроятся, если я не приду домой в ближайшее время. Но вот слова застряли в горле, и я замолчала. Теперь я ждала.

Парень с бородкой выглядел равнодушным. Он почесал себе локоть и посмотрел на часы. Он вообще слушал меня?

— Так, значит, ты не брала кое-что, что принадлежит нам?

Вначале мне показалось, что я ослышалась. Что он имел в виду? Что такое я могла забрать? Я наморщила лоб и покачала головой. Надеялась, что заметно, что моя растерянность искренна. Парень с бородкой изучал меня, сощурившись. Потом сделал шаг вперед.

— Точно?

Прежде чем я успела ответить, к нему подбежала девочка, встала на цыпочки и что-то зашептала ему на ухо. Он нетерпеливо слушал, потом отмахнулся от нее. Краем глаза я заметила, что окружающие меня мальчики начинали нетерпеливо переминаться с ноги на ногу, бросая вопросительные взгляды на парня с бородкой. «Что делать-то будем?» Прошло несколько секунд. Тишину нарушало только щебетание птиц. У меня пересохло во рту, тело было как натянутая струна.

Наконец парень с бородкой сделал почти незаметный повелительный жест рукой и повернулся ко мне спиной. Отошел на пару шагов. На несколько мгновений время замерло. Наконец я почувствовала, что железный обруч вокруг меня начал медленно рассасываться. Хотелось думать, что в движениях мальчиков сквозит облегчение. Но, возможно, на самом деле их медленные движения излучали раздражение и разочарование. Разочарование оттого, что пришлось отпустить добычу. Возможно, парень с бородкой это тоже почувствовал, понял, что его стая нуждается в демонстрации силы напоследок. Едва мои сжатые плечи начали расслабляться, как он крутанулся вокруг своей оси и снова сделал шаг ко мне. Быстрым движением он поднял нож и приставил его мне под подбородок. Он нажимал совсем не сильно, но лезвие было очень острым, и ужас пронзил меня насквозь.

— Если только узнаю, что ты врешь…

Он не закончил предложение. Вместо этого подтолкнул меня и в последний раз многозначительно взглянул. Потом развернулся, перешел через канаву и направился к озеру, не оглядываясь. Его приспешники, ухмыляясь, сделали несколько довольно безобидных замечаний в мой адрес, а потом последовали за ним. Я слышала, как их смех отдается эхом между деревьями, видела, как они «дают пять» друг другу. На дороге остались только мы с девочкой. Наши взгляды встретились. Потом я повернулась и пошла прочь.

Шла так быстро, как только возможно было идти, не переходя на бег и стараясь не оглядываться через плечо. Как только я завернула за первый поворот на лесной дороге и достаточно отдалилась от подростков, то ощутила, как сильно бьется в груди сердце, как я вся дрожу. Вынудила себя пройти еще немного, потом силы покинули меня. Тело тянуло вниз, я упала на обочину дороги. Ноги больше не держали. Я вся сжалась и постаралась сделаться настолько незаметной, насколько возможно, и при этом не отрывала взгляда от дороги, по которой пришла. Мне нужно было быть готовой к тому, что они пожалеют о своем решении. Хотя на самом деле это не имело никакого значения. Как будто я смогла бы сопротивляться, если бы они решили прийти за мной.

Сидя на корточках, я опустила голову, и розовые кроссовки снова привлекли мое внимание. Розовые кроссовки… Я задумалась о черном ботинке, который нашла на острове, когда искала Алекса и Смиллу. Девочка у обочины дороги носила точно такие же. Нехорошее чувство пробежало между ребер и снова подняло на ноги. Я снова отправилась в путь, то и дело оглядываясь назад. Все ждала увидеть, что они мчатся за мной в своих огромных рубашках и выцветших футболках, развевающихся вокруг тощих тел. Но никто меня не преследовал. Несмотря на это, я побежала так быстро, как только могла, хотя у меня жгло в горле и свистело в легких. В животе что-то тянуло и переворачивалось, я наклонилась вперед, кашляя, но из меня больше ничего не вышло. Я позволила себе совсем немного отдохнуть, а затем снова пошла по дороге, перестав обращать внимание на боль в ногах. Нужно было покинуть это место как можно скорее.

12

Я не понимаю, откуда она берется, вся эта ненависть, которая сочится из меня. Как в сердце может быть так много мрака? Я же выросла в любви, заботе и внимании. Она бережно держала меня на руках, указывала путь в окружающем мире. Она всегда была рядом, отдавала все, полностью посвящала мне свою жизнь.

И много лет спустя, когда настал мой черед познать чудо жизни, я делала то же самое. Крошечные пальчики на руках и на ногах… Все изменилось, и я склонилась перед величием момента. Пожертвовала всем не потому, что была вынуждена, но потому, что так хотела. Я поступала так из любви.

Я наклоняюсь и вытираю ее лоб. Несмотря на то что на ее лице жемчужными каплями выступает пот, лоб очень холодный. Я больше ничего не хочу в жизни, только чтобы она села и заговорила со мной. Чтобы облегчила мою боль своей любовью. Мой маленький мирок занимает совсем немного места, но и там я не могу получить покой. Там, в трещинах того, что когда-то было покоем, разрастается ненависть. Где-то вдалеке слышится голос. Он говорит: «Без меня ты ничто».

Я тянусь за ее рукой, беру ее в свою. Ее пожатие очень слабое, только мое усилие удерживает наши руки вместе.

Я думаю, что важно только одно: чтобы она справилась, чтобы вернулась ко мне. Если только я смогу удержать ее, все остальное не имеет значения. Я отгоню от себя мысли о том, что знаю, и продолжу жить дальше. Могу забыть, могу даже простить.

Так я думаю, но это неправда. Я никогда не смогу простить тебя за это. Ты слышишь? Никогда.

13

Дорога раздвоилась, и это дало мне возможность сделать крюк и прийти к нашему дому, минуя то место, где я встретила подростков. По какой-то причине я все-таки пошла домой. От ходьбы у меня болели бедра, а ноги совсем размякли. Следы от колес на гравии теперь были не так заметны, как будто кто-то приехал и стер их, пока меня не было. Кто-то, кто приехал и уехал.

Хромая, я подошла к крыльцу и вытащила ключ, который был спрятан под ним. В прихожей меня встретило собственное отражение в зеркале. Глаза казались двумя пепельными пятнами, на щеках ярко сверкали румяна. Но под наложенным слоем красок и теней я была совершенно белой. Снова увидела перед собой нож, увидела, как сверкает острое лезвие и как парень чистит им ногти. Почувствовала, как острие ножа касается тонкой кожи у меня под подбородком.

Я долго стояла в прихожей. Страх медленно отпускал меня. Но образы случившегося не оставляли. Хотя я и сама старалась удержать эту сцену перед глазами, прокручивая ее в голове снова и снова. Вспоминала, как длинноволосая девушка прижималась к плечу парня с бородкой. Доверчиво, послушно. И как он в ответ провел ножом по ее затылку. Я не могла оторваться от зеркала, внезапно показалось, что мое отражение напоминает очертания лица девушки. Было ли что-то необычное в ее взгляде? Не промелькнуло ли что-то в ее глазах, когда парни приставили лезвие к моему горлу? Что-то беззащитное, что-то очень хорошо знакомое. Я услышала, как рассказываю о себе, увидела, как девочка наблюдает за мной. «Муж и дочка, — сказала я. — Они остались дома и ждут меня». Разгадала ли она меня? Поняла ли, что я говорю неправду? Я увидела, как она встает на цыпочки и приставляет руку к уху парня с бородкой. Что она ему прошептала?

Я отошла от зеркала, прислонилась спиной к стене и сползла на пол. Проходили минуты, напряжение постепенно отпускало тело. Но сил подняться не было, я чувствовала себя так, как будто больше никогда в жизни не смогу двигаться. Мои члены были безжизненны, как будто покалечены. Ровно в тот момент, когда голова упала на грудь, тишину разрезал резкий звонок. Мобильный лежал в кармане брюк, я чувствовала, как он вибрирует на бедре. Должно быть, это Алекс. Теперь все кончено, слава тебе господи, теперь все кончено. Я опустила руку в карман и подняла телефон к уху, не посмотрев, кто звонит.

— Грета?

Это мама. Я тяжело откинула голову, стукнувшись затылком о шкаф.

— Алло! Грета… ты тут? Как ты?

Я пробормотала что-то в ответ.

— Ты что-то сказала? Грета, я тебя почти не слышу. Где ты? Во всяком случае, не дома, я туда звонила несколько раз и не…

Внезапно я подумала, что не вынесу в этом доме больше ни минуты. Подумала, что должна сесть в машину и уехать отсюда. В полицию. Или домой. Тебе нужно ехать домой.

— Я сейчас не могу разговаривать, — выдавила я из себя голосом, похожим на нечто среднее между хрипом и шепотом. — Мне нужно идти.

Но мама не дала так просто от себя отделаться.

— Да что с тобой такое, Грета? Ты так странно ведешь себя. В последние дни… Не знаю, что там у тебя происходит, но я должна сказать…

То, о чем она думала, то, что, конечно же, необходимо было сказать, так и осталось невысказанным. Меня посетила мысль, что, возможно, в первый раз в жизни мама, а не я, в ярости положит трубку. Возможно, она наконец-то что-то поняла. Пока я об этом размышляла, я слышала, как мама набирает воздуха и готовится что-то сказать.

— Неудивительно, что Катинка волнуется за тебя.

Такой неожиданный поворот разговора застиг меня врасплох. Катинка беспокоилась за меня? Внутри стало одновременно горячо и холодно. Что сказала Катинка? И почему мама с ней разговаривала?

— Я была в торговом центре и зашла в ваш магазин поздороваться. Но тебя там не было. Они сказали, отпуск. Да, я не имела ни малейшего понятия, что ты сейчас отдыхаешь.

— Мама, я…

— И вот там я увидела Катинку. Насколько понимаю, вы с ней довольно близки.

Мама замолчала. Слышно было только ее дыхание. Она ждала, чтобы я что-то сказала? Объяснила, какие у нас с Катинкой отношения? Или она вспоминала о своей лучшей подруге, которая у нее когда-то была?

Я следила за ней, когда они разговаривали по телефону, подслушивала все эти долгие, задушевные разговоры. Больше, конечно, говорила Рут. Мама молча сидела на кровати или у кухонного стола, сгорбившись.

— Нет, его, как всегда, нет дома, кто знает, где его сейчас носит?

Потом она внимательно слушала, как никого другого. Иногда стояла такая тишина, что я могла, задержав дыхание, услышать голос Рут в трубке. У меня не получалось разобрать, что она говорила, но я понимала: мама считает ее слова очень умными и находит в них утешение, потому что в конце каждого разговора она всегда говорила что-то вроде:

— Как бы я без тебя справилась, Рут? Спасибо, что выслушала. Мне не с кем больше поговорить.

«Насколько понимаю, вы с ней довольно близки». Послышалось ли что-то зловещее, даже угрожающее в маминых словах? Разочаровалась ли она не только в Рут, но и в женской дружбе вообще? Боялась ли она, что Катинка предаст меня так же, как Рут когда-то предала ее? Но беспокоиться было не о чем, я могла бы объяснить это маме, если бы она снизошла до вопросов. Я поступала разумнее, чем мама, я не рассказывала все подробности, не раскрывала всю свою жизнь. Должно быть, Катинка думала, что мы хорошо знаем друг друга. Но это не значит, что мы были по-настоящему близки, во всяком случае не в таком смысле, как мама и Рут когда-то. Определенно нет. Несмотря ни на что, чему-то я все-таки научилась на маминых ошибках.

В трубке послышался сухой кашель.

— Ну, так или иначе, Катинка говорит, что в последнее время ты казалась выбитой из колеи. Ты часто брала больничный и… да… Она выразилась именно так — она волнуется за тебя.

Я положила руку на лоб, потерла его. Мысли о том, что случилось в лесу, снова настигли меня. Подростки, нож у горла. «А ты, — хотела я спросить, — а ты не волнуешься за меня? А должна бы». Но когда я открыла рот, выскользнуло нечто совершенно другое:

— Я беременна.

Не знаю, зачем я это сказала. Возможно, чтобы шокировать. А может быть, просто потому, что была сама не своя. В действительности я уже давно была сама не своя. Катинка была права. На другом конце провода послышалось оханье.

— Беременна? Господи боже мой!

Мама казалась напуганной до ужаса. Я слышала, как она собирается с силами, в ее голосе появилось что-то новое, что-то твердое.

— Кто отец?

Я больше не могла это выносить. Просто больше не было никаких сил. Прервала разговор и, шатаясь, пошла в спальню. Там выключила телефон полностью, прежде чем поставить его на зарядку, и упала плашмя поперек нашей кровати. Апатия захватила меня, овладела моим телом и придушила все чувства. Прежде чем веки опустились, я увидела перед собой мамино недовольное лицо. «Как ты можешь, Грета? Как, черт возьми, ты можешь?»

14

Меня разбудил голос Алекса. «Это тебе кажется, — я словно слышала его шепот. — Ты ведь не думаешь, что это все происходит на самом деле? Это все тебе только кажется». Я дрожала, одеяло подо мной было влажным и смятым. Тут я почувствовала что-то у ноги, что-то теплое, и когда посмотрела назад, увидела Тирита, который свернулся калачиком возле меня. Я просунула руку под его мягкий живот и подтащила его поближе к груди, просунула палец под розовый ошейник и почесала ему шейку. Он зевнул, а потом долго и сонно смотрел на меня своими сощуренными глазами. Смиллин кот. Возможно, он думал то же, что и я. Что на самом деле мы с ним не имеем друг к другу никакого отношения. Но вот мы были здесь одни, вдвоем.

Почти бессознательно я поднесла руку к своей шее.Потерла темную отметину, которая, я знала, должна была быть где-то там. Пальцы скользнули выше, к подбородку. Воспоминание было очень свежо, кожа все еще словно ощущала прикосновение лезвия к нежному месту под челюстью. Я увидела перед собой парня с бородкой, увидела его равнодушный взгляд и услышала угрозы. Сморгнула и отогнала от себя это видение, направила внимание на Тирита, принялась гладить и почесывать его по шерстке, пока он не растянулся благодарно у меня на груди. Он протяжно мяукал. Казалось, он говорил: «Теперь нам позволено держаться вместе». Но по какой-то причине это не утешило меня. По какой-то причине мне стало неловко.

Я отодвинула кота и села на кровати слегка озадаченная. Поморщилась, когда жжение в горле дало о себе знать. Доктор говорил, это еще один симптом. Девятая неделя, сказал он. С тех пор прошло еще две недели, и изменения в теле стали заметнее. Тошнота и рвота, потеря аппетита, боль в бедрах… И усталость, которая, кажется, овладела мной полностью. Я осторожно положила руку на живот, на его все растущую выпуклость. Еще раз попробовала на вкус эту мысль, мысль, которую прокручивала в голове множество раз с тех пор, как получила результаты в поликлинике. Но нет, мое решение было неизменным. Жизнь или не жизнь, вот в чем вопрос. Сейчас уже все определено. Я сохраню этого ребенка. Несмотря ни на что.

«Кто отец?» Отзвук маминого голоса острым лезвием проткнул мое мутное сознание. Внезапно я полностью проснулась. Включила телефон и обнаружила, что у меня три новых голосовых сообщения. Сердце забилось чаще, но, как оказалось, напрасно. Все три сообщения были от мамы.

— Прости меня, деточка, я была в таком шоке и… но мы как-нибудь с этим справимся. Перезвони мне, и мы поговорим!

— Или, может, я к тебе приеду? Но тогда скажи, где находишься!

— Милая Грета, не делай так. Я этого не вынесу…

Мамин голос оборвался. Она плакала? Из-за меня? Я снова прослушала последнее сообщение, и дверь, которая потихоньку начала приоткрываться, с грохотом захлопнулась обратно. «Я этого не вынесу».

Я оттолкнула телефон от себя, и он скользнул на пол. Снова все вертелось вокруг маминых потребностей, маминых чувств, вокруг того, что она может или не может вынести. Так же, как было тогда, после папы. Так же, как было всегда.

Я встала с кровати, несколько мгновений смотрела на телефон. Вообще-то я могла бы так и оставить его лежать там на полу. Алекс не давал о себе знать. А все мои попытки дозвониться до него были безуспешны.

Я сгребла в сумку самые необходимые вещи, повесила ее на плечо. В последний момент все-таки опустилась на колени, подобрала мобильный и опустила его в сумку. Когда я проходила детскую, взгляд неумолимо притянулся туда. Ноги сами завели меня внутрь. Я рухнула рядом с кроватью и стала неуклюже гладить пододеяльник. На нем была изображена какая-то сказочная принцесса. Смилла обожала принцесс, точно как я в ее возрасте. Мы с ней были так похожи. С сухими глазами я уткнулась в подушку, втянула в ноздри уже едва различимый запах детского шампуня.

— Я не успела рассказать тебе радостные новости, — прошептала я. — У тебя будет маленький братик или сестренка.

Где-то в глубине живота я ощутила неприятные тянущие движения. Это плод давал о себе знать? Нет, этого не могло быть, еще слишком рано. Или? Внезапно меня охватил стыд. Взрослый человек, который подает такой пример, — подводит, бросает. Я такая? Нет, нельзя было позволять мыслям идти в этом направлении. Я должна была верить, что все идет как надо. То, что случилось. То, на что я решилась. Я поднялась, отошла от кровати и вышла из комнаты Смиллы.

Когда проходила мимо зеркала в прихожей, приостановилась и бросила взгляд на свое отражение. Тушь растеклась, тени размазаны, волосы растрепаны. Я была похожа на сумасшедшую. Быстро и ловко я поправила макияж и уложила волосы. Потом поспешила на улицу и сбежала по лестнице.

Машина завелась со второй попытки, а я не могла думать ни о чем другом, кроме как о желании уехать отсюда. В Морхеме меня больше ничего не держало, здесь были только страх и сумятица. С каждым часом я все глубже и глубже погружалась во что-то, чего не могла понять, во что-то, что казалось все страшнее. На расстоянии я смогу с ясной головой обдумать все, что случилось, понять то, что сейчас упускаю из виду, то, что прячется и ускользает от меня.

Машина ехала по узкой гравийной дорожке мимо других летних дач, похожих на ту, что я только что покинула. Они стояли по обе стороны дороги, очевидно пустые и безжизненные. Нигде не было ни одной припаркованной машины. Нигде не было видно ни одного человека. Было что-то неестественное в этом отсутствии жизни, в том, что весь поселок лежал покинутый и пустынный. Все казалось каким-то нереальным. Я почувствовала головокружение, будто попала в западню. Несмотря на безлюдность, у меня возникло чувство, что за мной следят. Я посмотрела в зеркало заднего вида, в ужасе ожидая увидеть там компанию подростков в широкой потрепанной одежде, громоздящихся на капоте. Но там никого не было. Когда я подумала о девочке на обочине, парне с ножом и его дружках, все это уже показалось мне нереальным. Их очертания размылись, растворились в небытии. Будто призраки. Я, вообще, видела их? На самом деле?

Руки крепче сжали руль, я сильнее надавила на газ. Что такое со мной происходит? Неужели скоро я потеряю способность отличать сон от яви? Здравый смысл от безумия? Мне было необходимо как-то удостовериться в том, что то, что со мной происходит, правда, что я все не выдумала и не близка к тому… Я обрубила предложение, прежде чем успела додумать его до конца. Стиснув зубы, продолжила ехать вперед. Кстати, что это виднеется над верхушками деревьев там вдали? Это дым! Я ясно увидела кружева дыма, поднимающиеся к небу. Это могло значить только одно.

Я остановилась у развилки. Поворот налево вел к выезду на шоссе. Поворот направо уводил дальше между домами и садами в другую часть Морхема. В ту часть, откуда поднимался дым. Нога нажала на сцепление, рука легла на рычаг передач. Я включила левый поворотник. И повернула направо.

15

Я поехала по извилистой дорожке, которая уводила меня глубже в Морхем и все дальше от шоссе. Тоненькие завитки дыма на небе были моей путеводной звездой. Там, откуда он поднимался, были люди. Настоящие люди, которые могли посмотреть мне в глаза, поговорить и засвидетельствовать, что я действительно существую.

В этой части Морхема дома были больше, некоторые из них походили на коттеджи, а не на дачные домики, и их разделяли обширные сады. Но и здесь все было закрыто и пустынно. Я медленно ехала по поселку, смотрела то на одну сторону дороги, то на другую, высматривала огонь, выискивала признаки человеческого присутствия. И все-таки раздавшийся внезапно звук был таким неожиданным, что я вздрогнула. Я снизила скорость и напрягла слух. Вот он послышался опять. Глухие, прерывистые звуки. Когда поняла, что это такое, то съехала на обочину и припарковалась. Сердце возбужденно колотилось в груди. Собачий лай. Это должно было означать, что я близка к цели.

Я вышла из машины, захлопнула дверцу и продолжила идти пешком. Слева от дороги заметила темную деревянную стену и панорамные окна, в которых играли солнечные зайчики. Огромный сад был большей частью скрыт за высоким забором. Подойдя ближе, я вытянула шею и стала разглядывать дом. В нем было несколько этажей, и он был окрашен в необычный для этого места коричневый цвет. Мне удалось разглядеть пеструю клумбу и аккуратно подстриженный газон. На лакированной веранде дымился гриль. Очевидно, за ним никто не наблюдал.

Я изо всех сил напрягла слух, но до меня доносился только шелест деревьев и крики чаек у воды. В остальном было абсолютно тихо.

В это мгновение я снова услышала лай и увидела черный шар, выскочивший из-за угла дома. Это был большой пес с блестящей шерстью и свисающим из пасти языком. Между лапами он катил желтый мяч, то гонясь за ним, то наскакивая на него. Казалось, он был так увлечен игрой, что не замечал меня, в растерянности стоящую у забора. А может, он был так хорошо воспитан, что не обращал внимания на незнакомцев.

Какое-то движение на периферии зрения заставило меня поднять голову. Взгляд автоматически зацепился за одно из окон на втором этаже. За чуть приоткрытым окном колыхнулась тонкая занавеска. Там кто-то есть? Кто-то прячется за занавеской и наблюдает за мной? Некоторое время я стояла там, не зная, как поступить. Нужно остаться, наладить контакт. Разве не для этого я здесь? Но мысль о том, что придется познакомиться с каким-то человеком и вступить с ним в разговор, внезапно наполнила меня отвращением. Думаю, это было заметно со стороны.

Я резко развернулась и пошла обратно к машине.

— Добрый день, могу я вам чем-нибудь помочь?

Я обернулась и едва не растянулась поперек дороги, так неожиданно для меня было услышать голос. За мной, в проеме калитки в заборе, стоял пожилой человек. Несмотря на теплую погоду, на нем были плотные брюки и свитер, надетый поверх рубашки. Голова с залысинами, лицо дружелюбное, но чуть настороженное. Рядом с ним, плотно прижавшись к его ногам, стоял черный пес. Человек крепко держал его за ошейник.

— Я вас напугал? Простите, я не хотел.

Я отрицательно помотала головой, пробормотала «ничего страшного». Сердце стучало чаще обыкновенного, и было трудно извлекать слова.

— Вы должны простить меня за то, что я тайком наблюдал за вами. Должен признаться, что в нынешние времена я стал более осторожным, чем обычно. Сезон подошел к концу, в Морхеме почти никого не осталось, а эта молодежь бог знает на что способна. Приходится все время быть начеку.

Я уставилась на него. Молодежь. Значит, эти ребята действительно существовали, значит, не то что я уже начинала… Я тряхнула головой, состроила мину, которую пожилой мужчина принял за знак согласия. Он расслабился и улыбнулся, видимо, решив, что я на его стороне.

— Да, это невеселая история, — продолжал он. — По вечерам они творят чудовищные вещи. Здесь возле озера или на острове. От них надо держаться как можно дальше.

На острове? Я подумала про Алекса и Смиллу. И про тот черный ботинок, который обнаружила, когда их искала. Я вздрогнула. Пожилой человек представился, но через несколько секунд я уже забыла его имя.

— Вы живете неподалеку?

Сделав усилие, я смогла кивнуть. И даже выдавить из себя нечто похожее на улыбку.

— В одном из домов вон там, над причалом, — ответила я и сделала неопределенный жест рукой.

— Александр, — сразу же сказал мужчина, и я вздрогнула. — Вы случайно не имеете отношения к Александру? Я давно с ним не разговаривал, но на днях видел его с маленькой девочкой. Так понимаю, это его дочка.

— Смилла, — слетело с моих губ.

С голосом было что-то не так, он был хриплый и скрипучий, какой-то гулкий. Но мужчина, кажется, этого не заметил. Он ласково потрепал черного пса, который уткнул свой влажный нос ему в руку.

— Смилла? Какое красивое имя! А вы, я так полагаю, ее мама, жена Александра? На самом деле мы, кажется, уже виделись. Но совсем мельком.

Я опустила глаза. Кивнула ли опять? Возможно. Хотя нет, этого я не сделала. Мысли бродили совсем в другом месте. Этот человек говорит, что видел Смиллу. Вместе с Алексом. На днях. Что значит это последнее утверждение? Несмотря на тепло, по моим ногам ползли мурашки.

— Когда вы их встретили, не помните? Я имею в виду Смиллу и Алекса. И где?

Человек нахмурил лоб. Взгляд его затуманился.

— У танцплощадки, на празднике летнего солнцестояния, кажется, это было тогда. Несколько лет тому назад. Вы тогда только поженились, насколько я помню. Да, были времена, тогда здесь еще был клуб, который устраивал всякие развлечения.

Я посмотрела на него, сделала еще одну попытку:

— Я про Алекса и Смиллу. Вы сказали, что видели их на днях, где именно?

Человек медленно покачал головой.

— Увы, — сказал он неуверенно. — Я точно не помню.

Я спросила себя, зачем он лжет. Но тут осознала, что, возможно, он говорит ровно то, что есть на самом деле. Он был уже довольно стар, возможно, память начала его подводить. Только из-за того, что я сама привыкла замалчивать правду, я не могла обвинять всех окружающих во лжи. Черный пес высвободился из рук хозяина и подошел ко мне. Он быстро обнюхал меня, но когда я попыталась почесать его за ухом, попятился назад. И перестал вилять хвостом.

— Да, мне, пожалуй, пора…

Я собралась попрощаться и начала потихоньку двигаться в сторону.

— Он был рассержен, — внезапно сказал мужчина. — Александр выглядел рассерженным. А может, перепуганным. В ужасе. Сложно сказать точно.

Ветер пронесся между деревьями, принес за собой запах опасности. «Рассерженным. А может перепуганным. Сложно сказать точно».

— Простите, мне нужно…

Я развернулась и побежала со всех ног, даже не попрощавшись. Слышала, как за спиной мужчина кричит, что я должна быть осторожна, что от этой молодежи добра не жди. Но я едва обратила внимание на его слова.

Гравий разлетелся под колесами машины, когда я рванула в том самом направлении, откуда только что приехала. «Рассерженным. А может, перепуганным. Сложно сказать точно». В животе у меня ныло и тянуло, что-то там недовольно копошилось. Сердце бешено колотилось о ребра. Маленькая Смилла.

Я не могла рисковать. Был только один выход. Я знала, куда должна ехать.

16

Я долго думала о папином исчезновении. В районе многоэтажек, где мы жили, случалось, что отцы покидали свои семьи, просто собирали свои вещи и уходили, чтобы никогда больше не вернуться. С моим папой было не так. Но какое это в самом деле имело значение? Он все равно точно так же исчез.

После. Секунды после. Помню, как мы смотрели друг на друга, мама и я. Как мы в течение короткого, но все-таки бесконечно длинного мгновения разделяли молчаливое сообщничество. Мы знали. Мы были два единственных человека в мире, кто знал, что только что случилось. Я никогда не чувствовала такой близости с ней, как в тот момент. Но вдруг она повернулась ко мне спиной, прервала наш молчаливый разговор. Потом — я не знаю толком, что случилось потом. Только понимаю, что мы разделились, что она закрылась от меня. Я была ребенком, но не была глупа. И поняла, что должна обвинять себя. Что все это моя вина. Иначе было слишком больно.

На соседних улицах выли сирены, голубой свет мерцал на стенах нашего дома. Дверь в квартиру была открыта нараспашку, мужчины и женщины в темных униформах заходили и уходили, когда им вздумается. Несмотря на все это, дверь в спальню мамы и папы была закрыта. Отчаянный плач — время от времени переходящий в истерический крик — доносился оттуда. Я сидела на полу в своей комнате. Судорожно сжимала Мулле, ждала и молчала. Не знала, чем заняться. Знала только, что если не буду сидеть и ждать, пока откроется дверь, придет мама и обнимет, тогда могу сама исчезнуть с лица земли. Я тоже.

Двое мужчин в темной униформе попытались поговорить со мной. «Полиция, — сказали они, — мы полицейские». Сначала они стояли передо мной, потом сели на корточки. Они задавали вопросы, но я притворилась, что не слышу. Но они продолжали говорить, обращались ко мне по имени и повторяли свои вопросы, и тогда я начала напевать под нос какую-то песенку. Если бы я сделала вид, что все как обычно, возможно, в конце концов все бы как-нибудь уладилось. Возможно, я могла сделать так, чтобы зло, которое случилось, исчезло. Если только не думать об этом. В конце концов один из полицейских взял меня на руки и заговорил очень твердо. Я ударила его по лицу. Он вскрикнул и отобрал у меня Мулле, говоря, что я уже слишком большая, чтобы вот так валять дурака. Его коллега побледнел и решительно увел его из комнаты, тихо твердя о том, что «это всего лишь ребенок» и что я «пережила шок».

Потом он вернулся, тот, более молодой, сел передо мной и долго по-дружески говорил. Он объяснил, что все образуется, что полицейские хотят сделать как лучше и что они мне помогут, как раз поэтому они и пришли. Я поняла: он хочет, чтобы я доверилась ему, и я так и сделала, немножко. Но это не имело значения, было слишком поздно для настоящего доверия. Они забрали Мулле, и за это я их никогда не прощу.

17

До ближайшего городка было всего минут пятнадцать на машине. Я быстро добралась до центра — главной улицы с супермаркетами, несколькими магазинчиками, библиотекой и полицейским участком. Я ждала практически до закрытия, чтобы время на поиски было максимально ограничено, но когда взялась за ручку, дверь все-таки поддалась. Потом я думала, что было бы лучше, если бы дверь была закрыта, если бы я была вынуждена ждать. Возможно, тогда бы я смогла успокоиться и немного подумать, смогла бы овладеть своим разумом и избежала бы хаоса, который последовал затем.

Мне пришлось говорить с женщиной, стоящей за высокой стойкой. У нее были темные волосы, собранные в тугой хвост. Она достала блокнот и бланк, и, не подумав как следует, я выпалила свое имя и номер телефона. Потом все пошло наперекосяк. Я попыталась рассказать, что произошло, но несла какую-то несуразицу и сама слышала, как бессвязно и бессмысленно звучат мои объяснения. Ручка, которую держала женщина-полицейский, на мгновение зависла над бумагой, лежавшей перед ней, после чего она медленно отложила ее в сторону.

— Морок? — спросила она. — Никогда не слышала об озере с таким названием.

— Его так называют местные между собой, — ответила я.

— И как же оно называется на самом деле?

На этот вопрос у меня не было ответа, так что я просто развела руками. Мой взгляд блуждал по комнате. Женщина посмотрела мне в глаза. Затем стала спрашивать, как зовут людей, которые, «как я полагаю, исчезли», и поинтересовалась, в каких я с ними отношениях. Я отвечала, разъясняла и одновременно слушала свои собственные слова, поражаясь, как легко правда и ложь переплетаются между собой.

— Как вы сами полагаете, какова причина этого… исчезновения? Какое могло бы быть самое правдоподобное объяснение? По вашему мнению, конечно же.

Возможно, дело было в том, что она говорила, а может быть, в том, как она на меня смотрела. Я мгновенно похолодела всем телом. Во рту разлился тяжелый металлический привкус. Прийти сюда было ошибкой. Я сделала шаг назад. Потом еще один. И еще. Женщина-полицейский следила за мной взглядом. Но больше ничего не сказала. Она промолчала, даже когда я резко повернулась на каблуках, быстро прошла к двери и выскочила из участка. Она позволила мне сбежать.

На обратном пути в Морхем меня не покидало навязчивое чувство, что за мной кто-то следит. Какая-то зеленая машина держалась необычно близко, и я нервно поглядывала в зеркало заднего вида, чтобы рассмотреть водителя. Но он или она прикрылся козырьком от солнца, и единственное, что можно было разглядеть, — это одинокий темный силуэт. Я слегка притормозила, давая понять, что нужно держать дистанцию, но в ответ зеленая машина резко обогнала меня. Когда она поравнялась со мной, я слегка скосила глаза, но на стекле отсвечивало солнце, и я не смогла разглядеть, кто сидит внутри. Я даже не смогла разобрать, мужчина это или женщина.

Машина затряслась подо мной, руль запрыгал в руках. Что в самом деле происходит? Я совершенно растерялась и была близка к тому, чтобы заплакать. И тут поняла, что трясло не машину и не руль. Это меня саму неудержимо била дрожь.

Я снизила скорость, съехала на обочину и остановилась. Не стала выяснять, разрешена здесь парковка или нет. Кровь пульсировала у меня в ушах, я с опаской следила за зеленой машиной. Она поддала газу и исчезла за поворотом. В этот момент я услышала приглушенный звонок из сумки. Телефон!

Я сразу же поняла, почувствовала всем своим существом — это важный разговор, я не могу его пропустить.

Схватила сумку, которая лежала рядом, стала копаться и рыться в ней как одержимая. Вещи рассыпались на сиденье. Пудра, помада, длинные сережки. Руки по-прежнему тряслись, но мне все-таки удалось ухватить мобильный. Я в ужасе смотрела на звонящий телефон, на светящийся экран. Номер не определился. Дрожащими пальцами я нажала на кнопку и крепко прижала трубку к уху.

— Да?

Мой голос был едва громче шепота. Когда собеседник заговорил, мне далеко не сразу удалось понять, кто это. Потому что позвонил мне вовсе не Алекс. Не Смилла. И даже не мама. Это была женщина-полицейский.

— Грета, — сказала она официальным тоном, — мы сейчас разговаривали с вами в полицейском участке. Я сделала… ну, я бы сказала, провела небольшое расследование по вашему делу. И обнаружила кое-что необычное. Вы понимаете, о чем я?

Она замолчала. Мы обе молчали. Я бесцельно шарила рукой по сиденью рядом, стараясь схватить что-нибудь, за что-то удержаться. Чтобы справиться со всем этим.

— Я, конечно, должна была проверить ваши данные, пока вы были в участке, но… да, вы исчезли достаточно поспешно. Сейчас я проверила документы, и то, что я нашла или, точнее, то, чего не нашла, меня… озадачило, скажем так. Необходима ваша помощь, чтобы во всем разобраться.

Сквозь туман боли я слышала, как она снова спрашивает про Алекса и Смиллу.

— Ведь так их звали, тех людей, которые, кажется, пропали? Алекс — это полное имя или сокращенное от «Александр»? У вас с ним одна фамилия или?..

В ее голосе определенно не было ничего враждебного, но по ее тону я поняла, что отвечать не имеет смысла. Она уже и так все знала.

— Это ваши корректные данные?

Она бесстрастно диктует мое полное имя и телефон. Данные, которые я оставила в полицейском участке. Как и номер мобильного телефона. Почти будто бы… Я сглотнула. Как будто в самой глубине души я хотела, чтобы меня раскрыли. Где-то на периферии сознания я почувствовала какое-то жжение, покалывание. Это была часть меня, но в то же время и нет. Мимо пронеслась еще одна машина, она недовольно посигналила, но я едва обратила на это внимание.

— Грета? — вопросительно сказала она. — Вы здесь? Данные сходятся?

Боль нарастала, становилась все заметней, она мерцала у меня перед глазами. Я заставила себя посмотреть на свой крепко сжатый кулак. Между пальцами и по костяшкам текла кровь. Я разжала кулак, раскрыла ладонь и увидела сережку. С длинной и острой швензой. Сейчас она глубоко воткнулась в ладонь.

Откуда-то издалека я слышу, как женщина-полицейский снова произносит мое имя. Мычу. Она набирает в легкие воздух. Мы обе готовимся к тому, что должно произойти. К словам, которые должны быть произнесены.

— Грета, согласно нашим документам, вы не замужем и у вас нет детей. У вас нет никаких мужа и дочери. И никогда не было.

18

Что уж там, нужно было сказать все как есть. Я была не такая, как остальные, другие люди всегда казались более нормальными и уравновешенными. Но, во всяком случае, я была достаточно развита, чтобы это осознавать. Периодически, в разных обстоятельствах моей жизни, я искала помощи у психотерапевтов. Каждый раз все развивалось по одному сценарию. Я терпела до последнего, доходила до той грани, когда вот-вот должна была сломаться. Тогда я искала контакты врача. Каждый раз это был новый психотерапевт. Я никогда не возвращалась к предыдущему.

Раз в неделю, иногда чаще я бросалась в потрепанное кресло, где целый рой безликих, несчастных душ сидел до меня и где другие такие же души должны были появиться после моего исчезновения. Комнаты были разные, но всегда выглядели одинаково. Мягкое понимающее лицо в кресле передо мной, коробка бумажных носовых платков на столике между нами. Мы начинали говорить. Говорили и говорили — конечно, в первую очередь ожидалось, что я буду рассказывать, буду прояснять и углублять. Развернусь внутрь самой себя.

С каждым новым психотерапевтом я надеялась, что вот сейчас, в этот раз, все будет по-другому. Надеялась, что человек, сидящий напротив меня, будет смелее, чем все предыдущие. Что он не удовлетворится вопросами о том, что случилось с моим отцом. Что у него будет достаточно мужества посмотреть мне прямо в глаза и сказать это вслух. Сказать, что он все понял, сказать правду. Сама я избегала правды. Кто-то другой должен был освободить меня от этого бремени. Но это так и не произошло.

Они держались несколько недель, иногда даже пару месяцев. Затем мы достигали болезненной точки или, точнее сказать, кружили вокруг нее, не двигаясь дальше.

Психотерапевт наклонялся вперед и задавал следующий вопрос: «А потом, что случилось потом?» — «Это ускользает от меня», — упрямилась я, и мягкое понимающее лицо становилось напряженным. Они откидывались назад, пробовали зайти с другого конца, задавали новые вопросы. «Как вы думаете о?..» «Что заставляет вас так?..» Только вопросы, всегда без выводов. И тогда я в последний раз оплачивала счет, сообщала, что теперь мне стало намного лучше, выскальзывала из приемной и никогда не возвращалась назад.

Только однажды меня попытались удержать. В буквальном смысле.

Это было много лет назад, еще до того, как я встретила Алекса. Это была белокурая женщина ненамного старше меня. Я несколько раз отмечала, что в ней есть что-то хрупкое, но в тот раз, когда я поднялась на ноги и сказала, что это наша последняя сессия, что я решила прекратить терапию, она взяла меня за запястье и удержала. Осторожно, но очень решительно.

— Если вы уйдете сейчас, вы уйдете, ничего о себе не узнав, вы будете ничуть не лучше вооружены для того, чтобы противостоять прошлому или будущему. В следующий раз, когда вы переживете какое-либо потрясение или столкнетесь с неожиданными трудностями, все повторится по тому же шаблону.

Она спокойно сидела в своем кресле. Взглянув на нее, я отметила, что на ней платье с коротким рукавом. Стояло лето, в комнате было тепло. И все-таки было в этом платье что-то, что привлекло мое внимание. Я нахмурила лоб.

— Кардиганы и пиджаки, — ответила я. — Раньше я видела вас только в одежде с длинными рукавами.

Она медленно покачала головой, как бы показывая, что мне не удастся ее отвлечь.

— Вам будет становиться все хуже и хуже, — продолжала она. — Вы рискуете потерять равновесие. При наихудшем сценарии ваше психическое состояние приведет к очень неприятным последствиям. И для вас, и для ваших близких.

Я могла выдернуть свою руку и убежать. Но я этого не сделала.

— Что вы имеете в виду? Что это за ужасы, которые я, по-вашему, натворю?

— В более раннем возрасте вы научились применять определенные стратегии во время кризисов. Вы воспроизводите те же стратегии во взрослом возрасте, даже когда они неэффективны.

— Да что такое с вами, психологами? Почему вы не можете говорить понятно?

— Хорошо, я буду выражаться простым языком. Думаю, что вы «натворите» то же, что «натворили» в детстве. Когда вы были в шоке, когда вы проходили через… жизненные испытания.

Что-то теплое струилось у меня под кожей, вокруг лба, под веками.

— Я буду лгать?

— Да. Или хуже.

Я смотрела на кровь, струящуюся между пальцами и вдоль запястья, и чувствовала, как вся рука пульсирует от боли и как ладонь прилипает к рулю. Я больше не понимала собственное поведение, не могла вспомнить, как рассуждала, когда устремилась в полицейский участок. Здесь и сейчас у меня не получалось породить ни одну связную мысль.

Кажется, последние остатки разума вытекали из меня вместе с кровью из раны на ладони. Неужели я полностью потеряю контроль? Вот так это ощущается — за несколько секунд до катастрофы? Эта белокурая психотерапевт, чью приемную я в конце концов покинула, что бы она сказала, увидев меня сейчас? «Ну вот, что я говорила?»

Дорога в Морхем, обратно домой. Не понимаю, как мне удалось туда добраться, но каким-то образом я продержалась весь путь, не свалившись в кювет и не столкнувшись с встречными машинами. Я нажимала на газ и на тормоз, включала поворотник и поворачивала точно так же, как если бы я была обычным водителем, с которым ничего не произошло.

Когда я наконец припарковалась на своем обычном месте, на гравийной площадке возле дома, кровь была повсюду. Она была размазана по рулю и по приборной панели, она окрасила рукава блузки и оставила пятна на светлых брюках. Но, во всяком случае, она уже перестала течь, рана начала запекаться. «У вас нет никакого мужа и дочери. И никогда не было». Я удивлялась собственной недальновидности. Следовало бы догадаться, что в полицию обращаться незачем. Надо было понять, что с этой ситуацией я должна справиться самостоятельно.

Я повернула ключ зажигания, и мотор затих. Посмотрела на дорогу через пассажирское окно. Той ночью здесь стояла другая машина, совсем рядом с моей. Она толком не припарковалась, мотор у нее все время оставался включен. Его монотонный гул звучал как басовая линия, на которую накладывались оживленные голоса, доносившиеся сквозь полуоткрытое окно. Оживленные? Нет, скорее, истеричные. Голоса? Нет, скорее, крики, стоны боли и гнева. Холодок пополз по моему телу. Не должна ли я беспокоиться? Тот, кто кричал, наверняка заметил номера моей машины. И возможно, несмотря на свое взвинченное состояние, запомнил эти буквы и цифры, эту специфическую комбинацию. Комбинацию, которая давала возможность меня идентифицировать.

Я протянула руку за сумкой, лежащей на соседнем сиденье, подобрала и сложила обратно вещи, которые выпали раньше. В руке тянуло и жгло, я поморщилась, с особой осторожностью взяла сережки. Кто-то, кто приехал и уехал. Я не спросила Алекса об этом ночном посещении, решила, что сама смогу сложить два и два и все понять. Теперь же чувствовала, как сомнение гложет меня изнутри. В чем я надеялась разобраться, если в последнее время была не в состоянии выстроить простейшую логическую цепочку?

И вот я снова стояла в прихожей на зеленом грязноватом полу. Я провела так некоторое время, не разуваясь, просто прислушивалась. Сначала было абсолютно тихо. Потом из гостиной послышался шум. Осторожные, мягкие шаги. Я слушала и ждала. Кто это приближается? Когда я наконец увидела Тирита, во мне что-то ослабло и размягчилось. Я опустилась на колени и нетерпеливо протянула к нему руки. Ощущая под ладонями нежную кошачью шерсть, я поняла, как же сильно изголодалась по этому — по прикосновениям, по тактильному контакту. За последние сутки. За целую жизнь.

Я гладила Тирита по спине и чесала его за ухом, пока он благодарно урчал. Он лизнул мои пальцы и обнюхал рану на ладони. Неожиданно она его очень заинтересовала. Раз за разом он тыкался носом в запекшуюся кровь. И вот, кажется, он решился и принялся медленными и тщательными движениями зализывать рану шершавым языком. Я позволила ему продолжать. Подумала, что мы теперь навсегда связаны с этим котом. Прошлое лежало позади нас, о будущем мы ничего не знали, но в этот конкретный момент наши сущности проникали друг в друга, сливались в единое целое. Его слюна и моя кровь.

Он поднял на меня узкие желтые глаза, и я импульсивно отдернула руку. Медленно поднялась на ноги. Тирит… Странное имя для домашнего животного. Его придумал Алекс. Помню, как он объяснял, что оно означает. Контроль. Не спуская глаз с черно-белого кота, я нащупала дверную ручку позади себя и снова открыла дверь. Мы с Тиритом смотрели друг на друга: он вопросительно, я напряженно.

— Теперь иди, — сказала я таким хриплым голосом, что пришлось откашляться, чтобы продолжать. — Тебе пора прогуляться. Пожалуйста!

Кот оторвал от меня взгляд, мгновенно забыв о том, в какое смятение его привела моя неожиданно прорвавшаяся нежность, и выскользнул на улицу. Когда я снова обернулась в сторону прихожей, то заметила низко прибитый крюк для одежды, и приступ острой тоски так сильно ударил в грудь, что оборвалось дыхание.

Там висела маленькая курточка. Джинсовая курточка четырехлетней девочки. Я рухнула на пол. Необъятность того, о чем страшно было даже подумать, снова придавила меня. Это не может быть правдой.

Я потерла глаза и, только заметив влажные черные полосы туши на руках, поняла, что плачу. Смилла. Прости.

Но прощения ждать было неоткуда, и ощущение, что я мошенница, притворщица, снова навалилось на меня. Чего стоили все эти поиски? Все равно вина была на мне, она тяжелым грузом лежала на сердце вместе с мыслями о том, что я могла бы поступить иначе. О том, что я должна была бы сделать. Что я должна была не допустить. Если бы только… Возможно, тогда она по-прежнему была бы здесь.

В конце концов мне пришлось несколько раз сильно ущипнуть себя за щеки и плечи, чтобы заставить себя остановиться. Почему мысли шли в этом направлении? Как будто все уже было кончено, как будто уже слишком поздно. Как будто Смилла уже… Внезапно тоска и чувство вины исчезли. Вместо этого я пришла в неистовое бешенство. Яростно швырнула сумку об шкаф.

— Ах ты черт! — закричала я. — Это все из-за тебя?!

Но мои слова никто не слышал, кроме меня самой. И даже было не очень понятно, к кому именно я сейчас обращалась. Во всяком случае, я пока не была готова сказать это вслух. Таких мрачных глубин я еще не достигла.

19

Все кончено. Ее нет. Я сидела рядом и держала ее за руку, пока жизнь покидала ее тело. А затем… затем я продолжала сидеть на том же месте. Я не могла оторваться, не хотела ее покидать, но в конце концов у меня не осталось выбора.

Она была моим якорем, но когда трос оборвался, когда руки перестали держаться за надежный поручень, все рухнуло. Теперь меня носит ветром по волнам. Твердого основания, на котором покоилась моя жизнь, больше не существовало. Слова, звенящие в голове, правдивее всего на свете. «Без меня ты ничто».

Меня несет, швыряет туда и сюда на волнах отчаяния, передо мной несколько раз предстает твой образ.

Один раз ты подходишь так близко, что кажется, я могу протянуть свою ледяную влажную руку и дотронуться до тебя. Я чувствую, как ты дрожишь, когда я это делаю.

Поблизости слышатся быстрые шаги и тихие голоса, но я едва осознаю, что происходит. Есть нечто, что притягивает внимание неизмеримо сильнее. Стены вокруг нас будто бы вот-вот рухнут. Да, я вижу это, хотя никто другой, кажется, не способен заметить, не способен понять. Все скоро развалится, рассыплется на части. Сначала ее жизнь. Теперь моя.

Я открываю рот, но крик так и не обретает форму, еще нет. И все же я чувствую, что он где-то есть, что он приближается.

Что-то новое должно занять его место; новый голос, новая я. Сжатый кулак. Вопль бешенства.

Твоя жизнь больше не будет такой, как раньше. Ты будешь потрясена до основания. Ты будешь уничтожена.

20

Тело двигалось куда-то само собой, а я просто ему повиновалась. Я спускалась по маленькой тропинке к причалу. Ноги будто почувствовали, что я не в состоянии разобраться сама с собой, они будто взяли контроль над ситуацией и несли меня вперед, хотела я этого или нет. Камни, корни, кусты черники, папоротник — все казалось таким знакомым. Сколько раз я уже ходила этой дорогой, когда я здесь была в последний раз?

Я приближалась к озеру, почва стала более топкой, повсюду землю устилал мох. Не удивительно ли, как много здесь мха? Он покрывал камни, карабкался по корням и расползался по поваленным деревьям. Казалось, он медленно, но неумолимо поглощает все вокруг. И что-то не так было с его цветом, оттенок был каким-то особенно ярким и как-то странно мерцал. Он выглядел неестественно, словно его подкорректировали на компьютере. Что там Алекс шептал мне во сне? «Ты ведь не думаешь, что это все происходит на самом деле? Это все тебе только кажется».

Внутри вновь поползла тошнота. Алекс… Его голос по-прежнему раздавался в голове. Прикосновение его рук по-прежнему жгло кожу. И воспоминания, эти воспоминания, наслаивающиеся одно на другое в каком-то темном закоулке сознания.

Когда Алекс ворвался в мою жизнь, все произошло очень быстро. Чувства разгорелись таким ярким пламенем, что опалили края моего маленького мирка. Мы стали очень близки, но это была не та близость, которую я представляла себе одинокими вечерами за кухонным столом или на диване перед телевизором. Безусловно, он видел меня, но это был не такой взгляд, который, мне казалось, я различила в тот первый раз, когда он подвез меня домой. Мы говорили довольно мало, интимность наших отношений сводилась главным образом к физическому аспекту. Мне не с чем было сравнивать, так что я отталкивалась от того, что читала или слышала. Вот так это бывало в начале у всех. Вот что значило быть влюбленной.

И все-таки иногда мне казалось, что я хочу чего-то большего. Но я не знала чего, никогда не удавалось это сформулировать даже про себя, а Алекс тоже ни о чем не спрашивал. Он только давал понять, что нужно ему самому. Как тогда, когда я проснулась от того, что он проник в меня. Когда я, сонная и перепуганная, вскрикнула от страха и неожиданности, он зажал мне рот рукой.

— Я вижу тебя, — сказал он. — Не бойся. Я здесь, и я вижу тебя.

И я знала, что это правда. Я больше не была одна. Глаза Алекса следили за мной. Я зародилась под его взглядом, это он сделал меня настоящей. И я отдалась полностью. Позволила ему указывать мне путь, а сама подстраивалась под него.

Я ступила в лодку и почувствовала, как она колышется под моей тяжестью. Удержала равновесие, постаралась справиться с покачиванием и закрыла глаза, чтобы загнать тошноту поглубже.

То происшествие с окном стало для меня гранью, которая болезненно отметила переход от слепой страсти к отношениям совсем иного рода. Мы сидели в гостиной моей квартиры, я была совершенно голая, Алекс только что раздел меня. Сам он оставался полностью одетым. Вдруг он резко развернул меня к себе спиной, крепко схватил за плечи и стал толкать вперед по комнате. Сначала я думала, что мы направляемся к дивану, но потом поняла, что он тащит меня к окну. К узкому, высокому окну без подоконника и занавесок. И внутри, и снаружи было темно и сумрачно, но внезапно Алекс зажег свет.

Я обомлела, смущенно засмеялась и прошептала что-то о посторонних взглядах. Он не ответил, и когда я оглянулась через плечо и увидела его лицо, смех замер у меня в груди. Сначала я пыталась сопротивляться, но было слишком поздно. Он был гораздо сильнее меня, и очень скоро мое обнаженное тело оказалось прижатым к стеклу, выставлено на обозрение соседей из дома напротив и прохожих на улице. Алекс держал меня за затылок и за запястья, и я помню, что, стоя там с больно расплющенным носом, прижатая грудью к холодному стеклу, я пыталась понять зачем. Зачем он это делал? Какова была цель? Если это очередная игра из тех, что он так обожает, зачем его пальцы так больно впиваются в мой затылок?

Насколько помню, я не то что приняла сознательное решение сдаться, бросить сопротивление. Просто тело как-то само обмякло, перестало вырываться. Как только Алекс это почувствовал, он дернул меня назад, швырнул на диван, навалился сверху и расстегнул брюки. Он не смотрел мне в глаза, возможно, поэтому не заметил, что я плачу, пока все не было кончено. Помню, он почти удивился моим слезам и не мог понять мое возмущение. Объяснил, что удовольствие как раз и заключалось в том, что меня могли увидеть, и что мне с таким красивым телом совершенно нечего стыдиться. Он не говорил, что хотел унизить или ранить меня. Возможно, он все-таки заметил в моих глазах проблеск недовольства или сомнения. На следующий день мне на работу принесли огромный букет пышных, высоких роз, каких я никогда раньше в жизни не видела. Записка, воткнутая между лепестками и шипами, гласила: «От того, кто любит тайны. Да-да, любит. Не оставляй меня никогда».

Воды лежали тихо и спокойно, поверхность была абсолютно гладкой. Я почувствовала, что нельзя разрывать этот покой шумом мотора, и решила взяться за весла. Лодка медленно продвигалась вперед. Казалось, что вода сопротивляется, что она с большой неохотой позволяет мне грести. Темные волны колыхались вокруг лодки, что-то шептали и шипели. Я наклонилась вперед, налегла на весла со всей силой, так что пот выступил на спине. Ссадина на руке заныла, но я не стала обращать внимание на боль. Благодаря Алексу я хорошо научилась это делать.

Наконец я достигла острова. Я собиралась причалить там же, где обычно. Там, где Алекс пришвартовал лодку перед тем, как они со Смиллой отправились на поиски приключений. Там, где я сама остановилась, когда вернулась на остров и искала их. Сколько раз я уже тут была? Голова шла кругом, события смешивались между собой. Казалось, я была тут так давно, и все же… и все же как будто это случилось только что.

Сперва я увидела лодки. Две шлюпки, качавшиеся на воде возле острова. Они были пришвартованы не там, где я хотела сойти на берег, а с противоположной стороны. В следующее мгновение я заметила группу людей на берегу, фигуры, маячившие словно тени в высокой траве меж деревьями. Затем осознала, кто они такие, и инстинкт заставил меня замереть, остановиться, хотя я уже занесла руку для следующего гребка. По инерции лодка медленно скользила вперед и в конце концов замерла посреди колдовской воды. Я расслышала хриплые голоса, чей-то смех или кашель. И внезапно — пронзительный крик.

Я затрепетала. Следовало развернуть лодку и поплыть домой. Исчезнуть так, чтобы меня не заметили с острова. Но я этого не сделала. Мои руки двигались как бы сами по себе. Я снова начала осторожно грести в сторону острова, пригнувшись к веслам. С каждым гребком сердце билось все быстрее. Слова, которые говорил человек из высокого коричневого дома, звенели в голове. «По вечерам они творят чудовищные вещи. Здесь возле озера или на острове. От них надо держаться как можно дальше». Отсвет пламени на стволах деревьев открыл мне, что подростки разожгли костер. Я вспомнила о простом кострище, которое обнаружила, когда обыскивала озеро, о куске зеленого брезента и запятнанном матрасе. Еще там валялись пустые пивные бутылки, окурки и использованный презерватив. И белка со вспоротым животом.

Я была уже близко. Если бы кто-то из них посмотрел в мою сторону, меня бы заметили. В это мгновение снова послышался крик. Еще более громкий и душераздирающий. Это был крик боли и отчаяния. Он пронзил меня насквозь, вызвал в воображении вереницу жестоких картин.

Они вываливаются на меня в полном беспорядке, без какой-либо логической последовательности, мелькают с такой скоростью, что я не в силах удержать их. Я вижу себя, Смиллу, длинноволосую девочку, я вижу руки, то нежные, то суровые, я вижу какие-то предметы, непримиримо острые и предательски мягкие. Руки и предметы, созданные для того, чтобы подавлять, причинять боль.

— Прекратите! — закричала я так громко, как только могла. — Умоляю,прекратите!

Я стояла в лодке в полный рост, даже не успев заметить, когда поднялась на ноги. Несколько человек завопили, кое-кто вскочил из зарослей травы или вышел из-за кустов. Только теперь я увидела, как их много. Гораздо больше, чем тем вечером, чуть ли не вдвое. В центре, уперев руки в бока, возвышалась рослая фигура. Она не двигалась, лицо скрыто в сумраке, но я знала, что парень смотрит прямо на меня. Я полностью завладела его вниманием.

— Где она?

Мой голос был хриплым, он выходил из меня с трудом. Парень с курчавой бородкой не отвечал, возможно, он не расслышал вопроса. Или ему было просто плевать. Внезапно и совершенно неожиданно я почувствовала, что вот-вот разрыдаюсь.

— Умоляю, — закричала я снова, стараясь, чтобы голос не оборвался. — Не мучайте ее!

Парень с бородкой повернулся к одному из силуэтов, стоящих возле него.

Я слышала его низкий, тягучий голос, но не могла разобрать, что он говорит. За его словами последовал хриплый, издевательский взрыв хохота. Чья-то рука взмыла в воздух. Спустя секунду что-то просвистело мимо меня и с плеском упало в воду за лодкой. Камень. Потом еще один. Теперь он попал по носу лодки.

Мой взгляд метался между ними, от одного человека к другому в поисках худощавой девичьей фигурки. Я знаю, что она где-то там. Я должна спасти ее! Но тут целый град камней обрушился на лодку, и мне пришлось закрыться от них руками. Мне показалось, что я заметила одну или две темные тени, движущиеся к маленьким лодкам, и поняла, что выбора не осталось. Руки двигались быстро, загудел мотор. Лодка развернулась, и я стала удаляться от острова, обратно через Морок.

— Проваливай отсюда. А то с тобой случится то же, что и…

Мне не удалось до конца расслышать угрозу, которую швырнули мне вслед, потому что как раз в этот момент в лопатку врезалось что-то твердое и острое. Спину обожгло болью, но я стремилась вперед. Увеличила скорость, чувствуя, как кровь стучит в ушах.

Казалось, прошла целая вечность, но в конце концов я все-таки добралась до причала. Пришвартовала лодку и поднялась на дрожащих ногах, но тут же рухнула снова. Посмотрела на камень, лежащий на дне лодки, тот самый, который они кинули мне вслед. Крупный камень с острыми краями. Если бы он попал в голову… Или в лицо… Мелкая дрожь пробежала по телу.

Сейчас я должна была поскорее добраться до дома, запереть дверь и забыться.

Вроде бы никто не пытался меня преследовать, но если эти подростки приплывут сюда и обнаружат меня… Но это опасение растворилось в темноте. Страх больше не был властен надо мной. «Значит, уже все кончено?» — пронеслось в сознании. Значит, наконец-то все кончено?

Спустя несколько секунд другая мысль заняла меня. Руки машинально шарили по животу и легли на то место, где внутри зарождалась новая жизнь. Две недели назад я вышла из поликлиники, заключение врача звенело в ушах. И я помнила точно, что тогда думала. «Это будет не как со Смиллой. Будет что-то другое, что-то совершенно новое». От этой мысли во мне вскипело сразу несколько чувств. Ликование. Вина. Ужас.

Я рассказала Алексу не сразу, эту новость я сообщила ему, только когда мы приехали в Морхем. Мы ужинали, я отказалась от вина и многозначительно посмотрела на него. Алекс долго смотрел на меня в ответ, ни один мускул на его лице не дрогнул.

— Я понимаю, — сказал он наконец и взял меня за руку.

Он выглядел таким заботливым в эту минуту, и я подумала, что, может быть, все-таки… Может быть, все получится. Если только я не буду…

— Ты уже записалась куда следует?

Тон его голоса объяснил все. Я сразу же поняла, что он имеет в виду. Что он говорит не о записи в женскую консультацию. Аборт. Он хочет, чтобы я избавилась от нашего ребенка. Я склонила голову и проглотила еду, не успев толком разжевать.

— Я запишусь, — сказала я. — Как только мы вернемся из отпуска.

Алекс чмокнул меня в щеку и не стал продолжать разговор, а просто подложил себе еще еды. После ужина он дал мне указания и запер за нами дверь в спальню.

Позже ночью я лежала с открытыми глазами, тело ныло так, что заснуть было невозможно. Болели нервы и мышцы. Я слышала машину, которая шумела снаружи, и голос, который что-то кричал. Я слышала, как Алекс занес Смиллу в дом и уложил ее спать в соседней комнате. Несмотря на то что я не спала, я не вышла к ним. И когда Алекс забрался обратно в кровать, притворилась спящей. Решение уже было готово, абсолютно точно определено.

Я потерла кожу на шее, осторожно ощупала себя. Потом опустила голову на руки, подалась вперед. Через мгновение пальцы выскользнули сами собой, а взгляд остановился на крае лодки.

Я смотрю вниз на булькающую воду, всматриваюсь в ее непроницаемую тьму. Даже здесь, совсем рядом с берегом, невозможно разглядеть дно. Воды не пропускают взгляд, не позволяют увидеть, что прячут под собой. Когда смотришь в глубины Морока, кажется, что тебя засасывает в черную дыру. Или это спираль, какой-то туннель. Я скольжу по этому туннелю, пока не вижу просвет в самом конце. Это выход. И там, в потоке света, проступают черты мужского лица. Алекс! Я трепещу. Так вот он где!

Наклоняюсь вперед, ближе к воде, ближе к этому видению. И тут понимаю, что вижу не туннель, а колодец. Я лежу на дне и из глубины смотрю вверх на Алекса, который стоит у края. За его спиной замечаю чью-то смутную фигуру, она следит за ним, но он этого не видит. Бесшумные, аккуратные движения стремительно превращаются в жестокий резкий удар. Две руки поднимаются, ладони проносятся по воздуху и толкают Алекса в спину, так что он теряет равновесие и падает. Не успев оглянуться через плечо и встретить взгляд своего убийцы, он падает через край и дальше в глубину. Он летит в бесконечность, на самое дно колодца.

А я? Нет, я уже не там. Я наверху, на земле, стою на том месте, где только что стоял Алекс. Наклоняюсь вперед, опускаю голову и всматриваюсь в глубину колодца, как будто пытаюсь найти что-то потерянное. Потом разглядываю свои руки, снимаю с них ниточку от свитера Алекса, прилипшую к запястью. И чувствую, как слегка ноют ладони, которые только что упирались в крепкую спину.

Когда я выскочила из лодки, тело ныло и дрожало. Лодка опасно раскачивалась у меня под ногами, но все-таки в конце концов я оказалась на пристани. Идя к берегу, я старалась смотреть только прямо перед собой. Никуда больше. Позволяла глазам лишь немного скоситься на очевидно безобидные круги рядом с причалом. Я не могла рисковать и снова потерять себя в тягучем мраке Морока, я не справилась бы снова с этими искаженными видениями.

Я шла, спотыкаясь, по тропинке к дому, и меня наполняли нехорошие предчувствия. Что это за картины показывало мое подсознание? Я видела, как мои руки толкают Алекса и он падает в колодец. Это были, конечно, просто фантазии, порождения болезненного воображения. Но все-таки они ощущались как реальность. Как вытесненные воспоминания. Я вспомнила тот момент, когда сидела одна в лодке, уставившись в воду, пока Алекс и Смилла играли на острове. Помню, что тогда возникло ощущение, будто я потеряла контроль над временем. Сколько же минут тогда пролетело, прежде чем я пришла в себя? А может быть, это длилось гораздо дольше? И что случилось за это время?

Раньше я не размышляла об этом эпизоде, но сейчас внутри все похолодело. Я увидела вдалеке наш дом и бросилась туда бегом. Тело протестовало, уставшее, ослабшее, покалеченное, но я бежала как проклятая. Я попыталась убежать от мысли, что тогда, сидя в лодке и очнувшись от забытья, я уже знала, что Алекс и Смилла пропали. Что мне даже не надо их искать.

Добравшись до двери, я почувствовала во рту вкус крови. Я уже тогда знала. Откуда я могла знать?

21

Я проснулась от страшного сна. Мне снился куст, из-под которого торчали маленькие ножки. Холодные, синевато-бледные ножки четырехлетней девочки. Ножки, которые никогда не пополнятся жизнью, которые никогда не будут больше бегать или прыгать. Я пошарила по ночному столику, нашла пустую чашку, меня вырвало в нее. Сейчас выходили только слюна и желчь, и крупный сосуд был более не нужен.

Внезапно я почувствовала, что у меня мокрое лицо: я плакала во сне. В этот раз я даже не пыталась протянуть руку, чтобы проверить, лежит ли кто-нибудь рядом, — и так знала, что там никого нет. На ночном столике слабо мерцали цифры электронных часов. Была полночь, момент суток, одинаково далекий и от заката, и от рассвета. Повсюду была только мгла, я металась в этой мгле по кровати.

Я вытерла щеки углом одеяла и провела языком по передним зубам, почувствовав соленый привкус. Какое-то время лежала так, погружаясь в тоску и отвращение. Глядя в потолок, чувствовала, как меня одно за другим пронизывают разнообразные чувства. Одно из них задержалось дольше других. Одиночество. Я так чудовищно одинока. Снова. Как же так получилось?

Рука скользнула по ночной рубашке, пробралась под покров ткани и легла на небольшую выпуклость на животе. У меня под ладонью что-то заурчало, и я содрогнулась. Но тут же поняла: это не плод, это всего-навсего голод. Я с трудом могла вспомнить, когда в последний раз что-нибудь ела, а тем более — когда у меня был хоть какой-то аппетит.

Я протянула руку над головой и зажгла прикроватную лампу. Когда глаза привыкли к резкому свету, обнаружила черные пятна на углу пододеяльника — том самом углу, которым я вытирала слезы. Я что, легла спать, не сняв макияж? Кончиками пальцев коснулась ресниц, и липковатый порошок, который я там ощутила, подтвердил мои подозрения. Что я делала вчера вечером? Кажется, я не ела и не мылась.

Наморщила лоб и попыталась вызвать в памяти вчерашний вечер, но это не удалось. Последнее, что помню, — как я поехала к острову, увидела подростков и повернула обратно домой. Все остальное было скрыто в тумане.

Я с усилием села на кровати и снова почувствовала изжогу. «Девятая неделя, — услышала я голос врача, — вы на девятой неделе. Вы правда ничего не подозревали?» Нет, действительно, не подозревала. «Усталость, — уверяла я, — просто эта постоянная усталость, которая никуда не исчезала, сколько бы я ни спала, — вот что заставило меня обратиться за помощью». — «Ну вот, теперь все прояснилось», — сказала врач и любезно улыбнулась. Я ушла оттуда, не рассказав всю правду. Не показав отметины на бедрах.

Осторожно положив руку на крестец, я встала. Конечно, надо было постараться снова уснуть, но я боялась опять провалиться в кошмарный сон. Так что вместо этого я пошла на кухню, где выпила стакан воды, потом сходила в туалет, умылась и протерла глаза и щеки. Когда я отняла ладони от лица и взглянула в зеркало, мне сперва показалось, что вижу там маму. Я вздрогнула и попятилась. Потом заметила темную отметину на шее и отвернулась от зеркала, чтобы более ее не видеть. Насколько мы с мамой похожи? Могла бы она оказаться на моем месте? Что бы она предприняла в этой ситуации?

Я опустилась на крышку унитаза. Мама… Она звонила мне еще несколько раз, но когда я видела на экране ее хорошо знакомый номер, я не отвечала. Что мы могли сказать друг другу? Ничего. Возможно, она тоже это понимала, в любом случае она больше не оставляла голосовых сообщений. Если не считать маминых безуспешных попыток связаться со мной, в эти дни мне никто не звонил. Никто. Я нагнулась вперед, обхватила себя руками. Одинока, всегда так одинока. Потом снова выпрямила спину, заставила себя поднять подбородок. Почему кто-то должен мне звонить, я ведь в отпуске. Кто захочет меня беспокоить?

Сама я, конечно, тоже никому не давала о себе знать. Кроме Алекса. Хотя уже окончательно уверилась, что в этом нет никакого смысла, я все-таки иногда звонила ему. Не то чтобы я ждала, что он внезапно мне ответит. Всерьез нет. Я уже более или менее смирилась с мыслью, что он никогда этого не сделает. Что телефон лежит в таком месте, где никто не может услышать звонок.

Я наконец-то вышла из ванной и стала пробираться обратно сквозь тьму. Как чужак, как взломщик. Здесь я была не в своей тарелке. Дом будто бы чувствовал это, стены словно очнулись и недовольно нависали надо мной. Недовольно или даже с ненавистью. Я зашла в гостиную.

Покрытая мраком, она выглядит совсем по-другому, вдоль стен прячутся зловещие призраки, по углам жмутся, скрючившись, темные фигуры. Я поспешно нахожу рукой выключатель. Как только комнату заливает свет, все эти сгорбленные, зловещие тени превращаются в мебель. Все тот же потрепанный диван, низкий столик и неудобные кресла, что и обычно.

В самом большом окне, которое выходит на веранду и в сад, обнаруживаю зеркальную версию комнаты. Она словно отдельная вселенная, выхваченная светом посреди тьмы. Я вижу лампу на потолке и потертую мебель, различаю даже абстрактные картины на стенах. И в центре комнаты вижу себя, свое собственное отражение. Расплывчатую фигуру в белой ночной рубашке и два темных, воспаленных пятна на месте глаз. Потом вижу ее.

По фигуре видно, что это женщина. Но она ниже меня, худее и угловатее. И если я стою в свете лампы, то она скрывается в темноте. Я смотрю на нее и думаю, что знаю, кто она. Она — это я. Более молодая, неиспорченная версия меня. Она — это девочка, которая осталась, когда исчез ее отец, молодая женщина, какой я была до Алекса. Какое-то короткое мгновение образ меня самой в оконном стекле кажется реальным и в чем-то утешительным.

Но мое сознание внезапно просыпается. «Посмотри вокруг», — говорит оно. Я подчиняюсь. Мебель, картины, комната — все освещено, в том числе и я сама. Но та, другая, маячит как призрачная тень. Все дело в том, что она не стоит под зажженной лампой. Она не находится здесь, в гостиной. Она стоит снаружи, на веранде. И заглядывает внутрь.

22

Я всегда наблюдала со стороны. Стояла снаружи и заглядывала внутрь. Подслушивала мамин плач, когда она разговаривала с Рут, украдкой следила за мамой и папой, когда они ссорились. Но в тот вечер, в тот самый последний вечер, я наконец-то стала участником событий. Вместо того чтобы тихо прошмыгнуть в свою комнату, я шагнула к родителям, движимая силой, которая была мощнее всего, что мне довелось испытать за восьмилетнюю жизнь.

— Я ведь знаю, что Грете от тебя досталось… Ударить собственного ребенка… как только у тебя рука поднялась?

Брошенное обвинение воскресило событие, которое я так старалась забыть. Меня уговорили молчать о нем. А теперь внезапно оно превратилось в оружие в конфликте родителей. Мулле остался лежать на полу там, где я его бросила, прежде чем скользнуть обратно в родительскую комнату. Но они уже перестали обсуждать пощечину, оставили позади тот факт, что один из них поднял руку на общую дочь. В фокус их яростной перепалки уже попало что-то другое, кто-то другой.

Как быстро мои родители сменили тему, как быстро оставили позади себя мое потрясение, мою боль и унижение. Все, что мне пришлось вынести, превратилось в очередной аргумент в их ссоре, в пару секунд их времени и внимания. Там, в коридоре перед их дверью, на меня нахлынули чувства, овладели мной. Я… да, есть только одно слово, способное описать, что я чувствовала. Я пришла в бешенство.

Они заметили меня не сразу. Или, точнее, когда они заметили меня, было уже слишком поздно. Папа был слишком увлечен, он открывал маме горькую правду и не мог меня заметить. Мама стояла вполоборота ко мне, я видела, как решительное выражение ее лица понемногу размывалось, пока на нем не осталось ничего, кроме приоткрытого рта и горящих глаз. И все-таки папа продолжал, у него еще остался запас колкостей, он все еще метал ядовитые стрелы.

Я стояла и смотрела, и в этот момент что-то произошло, что-то поменялось в моем восприятии. Мой папа. Тот, который приносил красивые подарки и играл со мной, тот, который называл меня хорошенькой и дурачился, когда готовил завтрак на кухне. Этот папа все еще существовал под толстым слоем оскорблений, лжи и предательства. Но я больше не могла его разглядеть. Человек, сидящий на подоконнике, был кто-то другой. Злой человек. Жестокий. Человек, который делал маме больно. Который превращал ее жизнь в ад. И когда я снова подумала про эту пощечину, в груди что-то перевернулось.

Я сделала шаг вперед. Объединилась со своими родителями в одном яростном порыве. Кто сделал первое движение? Кто и что сделал потом? Это ускользает от меня.

Затем я сидела у себя в комнате и ждала. Меня парализовали шок и стыд. Врачи «Скорой помощи» приходили и уходили. Полицейские приходили и уходили. Когда все исчезли, стало очень тихо. Я слышала, что, перед тем как уйти, они говорили маме, что ей было бы легче, если бы с ней кто-нибудь побыл. Они могут помочь ей позвонить и позвать кого-нибудь. Мне не нужно было слушать, что отвечает мама, я и так знала. Звонить было некому. Абсолютно некому. Люди в форменной одежде закрыли за собой дверь, оставили нас с мамой в квартире одних. Так как она больше не кричала и не стонала, а спокойно и неподвижно лежала в своей комнате, они, видимо, решили, что она позаботится обо мне, когда они уйдут. Но она не приходила. Я сидела одна.

Все изменилось только после того, как пришла Рут. Целую вечность было темно. Потом внезапно зажегся свет и снова погас. Неожиданно в прихожей появилась Рут. Она что-то сказала мне, не помню что, и подошла к закрытой двери комнаты, которая теперь была только маминой спальней. Я видела, как спина Рут приподнялась, когда она сделала глубокий вдох и постучалась. У меня не было возможности услышать, что они говорили друг другу там внутри. Но спустя некоторое время Рут вышла оттуда с мертвенно-бледным лицом. Она быстро подошла к входу в мою комнату, посмотрела на меня полным ужаса взглядом и исчезла. Больше я ее никогда не видела.

Через какое-то время мама возникла передо мной, она стояла в дверном проеме, прислонясь к косяку. Я заморгала, едва могла поверить, что это правда. Наконец-то она снова была со мной. Она неловко прошла вперед и посадила меня на колени. Я зажмурила глаза, зная, что должно произойти. Мы будем говорить. Мы будем долго говорить о вине и гневе, об ответственности и примирении. О справедливости. И о наказании. Мне было страшно, я уже плакала. И в то же время знала, что нельзя преодолеть это иначе. Другого пути не было.

— Все, — прошептала мама, — теперь все кончено. Мы должны продолжать жить дальше, ты и я. Должны держаться вместе. Ты можешь положиться на меня.

Я ждала, но больше она ничего не сказала. Я удивленно посмотрела маме в глаза. Она взглянула на меня в ответ очень серьезно, и я поняла, что она сказала все, что собиралась сказать. И от меня она тоже не ждала каких-то слов. Случившееся — то ужасное, что случилось, — должно остаться нашей с ней тайной. Нельзя искать прощения ни здесь, ни в каком-либо другом месте. Мама безмолвно протянула мне свою руку ладонью вверх.

Я смотрела на нее, полная противоречивых чувств. Меня как будто придавливало к земле, и в то же время я словно парила над ней. Тяжесть и легкость существовали одновременно. Мне было только восемь лет, я была слишком мала, чтобы сделать выбор. И все-таки я его сделала. Я положила свою руку на мамину ладонь. С этого момента и навсегда друг у друга были только мы. И мы должны были держаться вместе, ровно так, как сказала мама. Любой ценой мы должны были держаться вместе.

23

Солнце закрывали легкие облачка, над Морхемом лежал туман. Я распахнула дверь на веранду и огляделась вокруг, прежде чем выйти в сад. Там было влажно, должно быть, ночью шел дождь. Не было никакого смысла искать следы, но все же я попыталась это сделать. Проглотила кусок сухого кекса, чтобы прогнать тошноту. И теперь я двигалась по участку, пристально разглядывая траву. В то же время я будто бы наблюдала сама за собой, удивляясь, что могу вести себя так спокойно и естественно, несмотря на то что случилось в последние несколько дней.

Отчасти я была уверена, что мое взвинченное сознание могло неверно проинтерпретировать вчерашнее видение, что такое случается, когда человек переживает стресс. Что вчера за окном гостиной я могла видеть оленя или всего лишь тень дерева. Но другая часть меня знала, знала абсолютно точно, что я видела, кого я видела. И в каком-то смысле это приносило облегчение, а не волнение.

Я наложила новый слой макияжа, посильнее напудрила шею и впихнула в себя тарелку йогурта. Это были последние остатки в пакете. Потом взяла листок бумаги и начала записывать список покупок. Молоко, фрукты, хлеб. Внезапно уронила ручку и с удивлением уставилась на написанное. Если я собираюсь закупать еду, это означает, что я планирую остаться здесь. К этой мысли я отнеслась с поразительным равнодушием. Просто подумала — ну да, ну да, наверное, так и будет. Я почувствовала, что во мне что-то шевелится, как будто что-то вот-вот случится. Все тело чесалось, как будто я должна была сбросить кожу. Скоро, очень скоро я избавлюсь от своей старой оболочки и обнажу то, чем я являюсь на самом деле. То, чем я всегда была, но старалась удержать внутри.

Взгляд скользнул по куклам Смиллы, которые все еще лежали на кухонном полу. Мельком я заметила, что одна из белокурых Барби лежит поперек лица Кена, закрывает его рот и нос своим телом. Его руки были вытянуты вверх, словно он энергично жестикулировал. Но освободиться не мог. Барби не отпускала его. Закрыв глаза, я сделала глубокий вдох, заново наполнилась силой. Я приняла трудное решение. Сделала единственно возможное, то, что нужно было сделать. Выбора не было. Я вспомнила о Смилле, и чувство вины снова захлестнуло меня. От него я бы не смогла освободиться так просто. Сопротивляясь ему, я поднялась со стула и снова взглянула на кукол на полу. Ты должна освободить Смиллу, ты знаешь это в глубине души. Должна.

Я медленно прошла обратно в гостиную и приблизилась к окну, выходящему в сад. Встала так близко, что кончик носа касался стекла. Долго смотрела на то место, где ночью появилась темная фигура. Смотрела так долго и так напряженно, что картинка расплылась, потеряла четкие очертания. И совсем как недавно, когда я стояла в прихожей перед зеркалом, я внезапно увидела перед собой лицо другой женщины, которое сливалось с моим собственным.

Ее глаза и мои глаза становятся одним целым, и мы смотрим в темноту друг друга. Темноту, которую мы с ней разделяем. Она — это я, я — это она. Возможно, несмотря ни на что, еще есть кое-что, что я могу сделать. Возможно, еще не слишком поздно.

Прежде чем покинуть дом, я наполнила полупустую кошачью миску. В середине движения я замерла. Где Тирит? Этой ночью он не спал вместе со мной в кровати. Я не видела его все утро, не слышала участливого мяуканья, к которому так привыкла. Я снова заглянула в гостиную, но не обнаружила там пушистого зверька, свернувшегося калачиком на диване. И тут наконец вспомнила. Я же сама выпустила его из дома. Но когда это было? Я нахмурила лоб. Вчера? Наверное, вчера. Я не смогла вспомнить когда, время слилось для меня в один беспорядочный комок, и чем больше я старалась рассортировать все по часам, тем сильнее они перемешивались между собой.

Следы от ночного посещения было уже невозможно разглядеть на дороге, ведущей от дома. Дождь смыл последние намеки на проложенные колесами колеи. На лобовом стекле моей машины тонким слоем лежали дождевые капли, и я заметила, что кто-то пальцем нарисовал по ним какую-то картинку. Картинку или приветствие. Я хотела бы поехать на машине туда, куда собиралась, но это было невозможно. Дорожка вдоль озера была слишком узкой и ухабистой. Но у меня болели бедра и поясница, так что идти туда пешком я тоже не могла.

На нашем участке стоял маленький покосившийся сарай. За ним лежал всякий старый хлам, который Алекс, видимо, задвинул подальше и давно собирался выбросить. Заржавелая лейка, выцветший на солнце маленький надувной бассейн и одинокое весло. А еще к стене привалился старый велосипед. Я нагнулась и пощупала шины. Неожиданно оказалось, что они достаточно хорошо накачаны, так что я выкатила велосипед на дорогу, села на него и принялась крутить педали. Проехала мимо все тех же пустых домов, все той же брошенной садовой мебели, что и вчера. Велосипед скрипел и скрежетал. Чем ближе я приближалась к своей цели, тем сильнее колотилось сердце — и не только потому, что крутить педали было тяжело.

Я не знаю точно, что ожидала увидеть, но когда я добралась до того места, где впервые встретила подростков, там никого не было. Я долго просто стояла и думала, что теперь делать. Все чувства обострились, и я настороженно прислушивалась к каждому звуку, но единственное, что мне удавалось расслышать, — это шум машин где-то вдалеке. По другую сторону высокого леса, который плотным кольцом охватывал озеро, проходило шоссе до города. Было сложно, практически невозможно поверить, что он действительно существует, когда ты находился здесь, в этом захолустье, в месте, так далеком от всего, что называется цивилизацией.

Я прислонила велосипед к дереву и стала осторожно спускаться в канаву, в которой вчера пряталась девочка. Несмотря на то что я внимательно смотрела под ноги, вода очень быстро просочилась в кроссовки. Босоножки с ремешками и на каблуках по-прежнему стояли без дела в прихожей; на мне была старая застиранная майка. Морхем постепенно накладывал на меня свой отпечаток, лишал обычной брони, обезоруживал. Ежедневный уход за собой свелся к простейшему макияжу: пудра, тушь, румяна — это единственное, за что я еще держалась. Привычки, ритуалы… Это был способ обороняться от окружающего мира, отчаянное усилие сохранить хоть какой-то ориентир.

В конце концов я оказалась у воды, как раз в том месте, где парни стояли до того, как девочка меня заметила, до того, как они вышли на дорогу. Я содрогнулась от воспоминаний, но поспешно отогнала их. Это не должно было меня остановить. Немного поодаль, у самого берега, покачивались две лодки. Это те самые лодки, которые я видела вчера у острова? И подростки потом приплыли на них сюда? Вероятно, так и было. Я дотронулась до плеча, почувствовала, как там ноет синяк. Краем глаза заметила какое-то движение и попятилась. Показалось, что между деревьями крадется призрачная фигурка, но когда я моргнула и снова посмотрела наверх, она исчезла.

Что-то тяжелое, удушливое стало давить мне на грудь. Я не должна была быть здесь. Но все-таки я осталась на месте. Двинулась вперед, пока не дошла до лодок. Одна из них оказалась старой деревянной плоскодонкой, другая — более современной шлюпкой из пластика или стекловолокна. Когда-то она, по-видимому, была белоснежной, но теперь корпус приобрел грязно-серый оттенок. По бокам лодки виднелись полустертые полосы, которые когда-то были ярко-голубого цвета. Что-то притянуло меня еще ближе, и я смогла заглянуть за бортик. На дне шлюпки стоял тонкий слой воды. Видимо, это была дождевая вода, последствие ночного ливня. Но вода была грязной, ее пронизывали красные струйки. За сиденьем лежал какой-то липкий комок, темно-красный, покрытый запекшейся кровью. Как недоразвитый эмбрион, извлеченный из тела матери.

Я попятилась и наткнулась на дерево. Но оказалось, это не дерево, а человек. Я резко развернулась, и мы встали друг перед другом, лицом к лицу.

— Я чувствовала, что ты еще вернешься, — сказала девочка. — Но это должно быть в последний раз.

24

Сначала я почувствовала облегчение, как тогда, когда увидела ночью в саду темную фигуру. Ты жива. Это не ты вчера кричала на острове, не тебя они мучали. Потом меня будто что-то толкнуло в грудь, и я неловко отступила назад. Посмотрела на девочку, на ее сжатые кулаки, а потом на деревья за нами. Она, казалось, прочитала мои мысли.

— Я одна, — сказала она. — Но больше тебе так не повезет. Если у тебя есть мозг, ты будешь держаться отсюда подальше. Не приходи сюда! Оставь нас в покое!

Ее голос звучал странно, в нем слышалось предупреждение, а не ненависть. Как будто она хотела защитить меня. И она опустила руки. Мой пульс слегка успокоился. Я пришла сюда по делу. Но сначала мне надо было завоевать ее доверие, показать, что я принимаю ее всерьез.

— От чего ты меня предостерегаешь? Что может случиться?

Она фыркнула.

— С Юрмой лучше не связываться. Могла бы понять уже.

Я откинула волосы с лица и рассмотрела ее внимательнее. Сколько ей лет? Под черной мужской рубашкой не было видно ни намека на какие-либо выпуклости. С другой стороны, если учесть ее худобу, в этом не было ничего странного.

— Юрма. Значит, так зовут твоего мальчика?

Щеки девочки покрылись красными пятнами.

— Он не мой… На самом деле мы не…

Я задалась вопросом, спят ли они друг с другом, но тут же одернула себя. Конечно же, спят. Между деревьями послышался треск, и я замерла. Но Юрма не бежал к нам. И никто другой тоже. Я нервно сглотнула, было понятно, что кто-то из них рано или поздно здесь появится, что это просто вопрос времени. Мне нужно было поторопиться с тем, что я собиралась высказать. Пусть судьба решает.

— Ты не обязана все это делать.

Мои слова поразили ее.

— Что… что ты имеешь в виду?

Она сделала вид, что не понимает, но я заметила, что ее глаза остановились на моей шее, что она не может перестать смотреть туда. В ее глазах виднелся ответ, светилась правда. Я сделала шаг вперед. Приходилось сдерживать себя, чтобы не положить ей руку на плечо.

— Как тебя зовут?

— Грета, — ответила она после минутного молчания.

Грета? Вот еще одна вещь, которая нас объединяет. Имя. Даже это. Я собралась с силами и продолжила:

— Послушай, Грета. Если он плохо обращается с тобой… Не позволяй ему так делать. Ты должна уйти, должна освободиться.

Жилка стучала у нее около виска.

— Я не… — начала она.

Но у меня не хватило терпения дать ей закончить, не было времени выслушивать отговорки.

— Ты можешь утверждать что угодно, но в глубине души я чувствую: ты ищешь выход. Ты ищешь кого-нибудь, кто бы тебе помог. Поэтому ты разыскала мой дом, поэтому ночью стояла в саду у окна. Ты понимаешь, что я такая же, как ты.

Я тут же почувствовала, что совершила ошибку, что зашла слишком далеко. До сих пор она просто неподвижно стояла и слушала, но за секунду ее лицо стало строгим и непроницаемым.

— Нет, не поэтому, — обронила она.

Что-то пошло не так. Я сказала слишком много, сказала что-то неправильно. Хрупкое доверие, которое, казалось, установилось между нами, разбилось вдребезги. Но я не могла остановиться. Я по-прежнему была уверена, что у нас много общего и что она нуждается во мне.

— Я на твоей стороне! — воскликнула я. — Как ты не понимаешь? Мы с тобой, у нас так много…

— Какого черта ты себе вообразила? Мы с тобой не на одной стороне!

Она закричала так громко, что я оборвала себя и сделала несколько шагов назад. На мгновение показалось, что ее лицо исказила гримаса боли и стыда, но она тут же исчезла. Ее сменила суровая и неприступная маска. Взгляд девочки скользнул в сторону. Ее рука вытянулась в воздухе, прямая и напряженная. Она возбужденно указывала пальцем на что-то за моей спиной.

— Юрма давно все понял! Он знает, что ты это сделала!

Я повернула голову, проследила взглядом туда, куда указывал ее палец, — на лодки. Мой взгляд остановился на окровавленном свертке и струйках крови на дне одной из них. По телу пополз холодок.

— Сделала что? — спросила я.

— Мы знаем, что ты была на острове. Туда не ездит никто, кроме нас. Значит, это была ты.

Перед глазами все завертелось. Я не отвечала. Что я могла ответить? Я просто стояла и чувствовала, как силы оставляют меня, как меня покидает надежда. Девочка уперла руки в бока.

— Ты приехала туда одна? Я имею в виду на остров. Ты приехала одна или вас было несколько?

Теперь ее голос звучал требовательно и властно. Как будто это был допрос. В каком-то смысле так оно и было. Я поняла, что не имеет никакого значения, что я отвечу. В горле встал комок, я сделала шаг назад.

— Нет… точнее, да. Я была с мужем и моей… моей…

Я пыталась закончить предложение, но ничего не получалось. От головокружения казалось, что земля вертится под ногами. Ложь наползала со всех сторон, облепляла, грозила придавить к земле. Я лгала с тех пор, как мы приехали в Морхем. Я лгала девочке и ее шайке, лгала мужчине из коричневого дома, лгала в полиции. Я сама не могла понять, зачем. Но причина была не важна. Единственное, что было важно, — это то, что так больше не могло продолжаться, я не могла больше лгать. Алекс не мой муж. И Смилла не моя дочь.

— Нас было трое на острове. Но те двое…

Только не еще одна ложь. Не с ней. Девочка ждала. Но когда она поняла, что я медлю, стала проявлять нетерпение.

— Что? Что случилось с теми двумя?

Как я могла это объяснить? Они не вернулись. Они исчезли. Медленно, очень медленно я продолжала пятиться от воды и от девочки обратно к лесной дороге и велосипеду. Но другая Грета следовала за мной. Она с силой пихнула меня в грудь.

— Признавайся уже! Не пытайся свалить на кого-то вину! Я знаю, что ты сделала, мы все это знаем.

Тогда я развернулась и побежала. Так быстро, как только могла, я пронеслась между деревьями и перебралась через канаву. Добравшись до дороги, я скривилась от боли и тошноты, но не позволила себе передохнуть, а сразу схватила велосипед и взобралась на него. Девочка не пыталась меня удержать. С силой крутя педали, я услышала, как она кричит мне вслед:

— Юрма позаботится, чтобы ты оплатила свой штраф.

Когда я услышала эти слова, во мне что-то щелкнуло. Что-то важное должно было прорваться сквозь туман, который окутывал мое сознание. Какая-то догадка. «Возмездие» — стучало в голове. Он придет свершить возмездие. Он придет оштрафовать меня. Но думала я не о Юрме.

25

Алекс никогда не скрывал, что женат. Уже в начале отношений он рассказывал, что у него есть жена и маленькая дочка. Это не помешало мне, не заставило остановиться. Наоборот. Насколько упрямо я не позволяла никому приблизиться ко мне раньше, настолько же невозможным казалось оставить Алекса, когда он ворвался в мою жизнь.

Как только все случилось, я сразу же рассказала Катинке и маме. Мама много раз с надеждой спрашивала, не появился ли в моей жизни какой-нибудь особенный мужчина. И все же она была недовольна, когда услышала об Алексе. Сама ли я случайно обмолвилась, что он несвободен? Или мама начала задавать вопросы и наконец пришла к такому заключению? Я точно не знаю, помню только ее реакцию.

«Как ты можешь, Грета? Как, черт возьми, ты можешь?»

Я поняла, что она думает: я дочь своего отца и следую его предосудительному примеру. Но я не чувствовала себя ответственной за измены Алекса. Не испытывала чувства вины перед этой безликой женщиной, которая сидит где-то и ждет его возвращения домой. Если говорить откровенно, я решила просто не думать об этом. Так же как я решила просто не думать о маминых осуждающих словах.

Катинка тоже отнеслась скептически, но обещала радоваться за меня, если я буду счастлива. «Счастлива», — думала я через месяц после начала наших отношений, — счастлива ли я?» Я повернула голову и посмотрела на Алекса, который лежал рядом на кровати.

— Разве мы не должны больше разговаривать? Узнавать друг друга? Разве не так делают люди?

Он ухмыльнулся, глядя на меня.

— Ну давай, — ответил он. — Расскажи что-нибудь о себе. Что-нибудь очень стыдное.

У меня перехватило дыхание. Что-нибудь стыдное? Папа. Невысказанное, событие, о котором никто не вынуждал меня говорить правду. Та самая причина, по которой я всю жизнь старалась держаться от людей на расстоянии. Но вот я была здесь с мужчиной, который утверждал, что видит, по-настоящему видит меня. И внезапно я услышала, как рассказываю Алексу про тот вечер. Об открытом окне, о том, как папа выпал в небытие. Когда я почти добралась до конца, что-то заставило меня сдержаться, принудило оставить некоторые детали при себе. Но хватило и того, что я рассказала.

— Ты определенно немного сумасшедшая. С головой не все в порядке.

Алекс засмеялся, но по его глазам я поняла, что он говорит всерьез. И почему нет? Он, очевидно, был прав. После этого эпизода я понемногу отказалась от мыслей об эмоциональной близости. Кто-то был рядом со мной. Этого было достаточно. Необязательно было знать друг о друге все.

А потом наступил тот вечер, когда Алекс прижал мое обнаженное тело к окну.

«Не оставляй меня никогда», — было написано на карточке, прилагавшейся к букету, который я получила на следующий день. Это могла быть мольба. Или команда. В любом случае я никуда не делась. Не могла вынести мысль о том, что снова останусь одна. Вместо этого вручила себя Алексу, позволила ему вести меня сквозь темноту. Медленно в наши отношения просачивалась боль.

Но я по-прежнему не убегала. Продолжала цепляться за него. Алекс указывал путь, я подчинялась. Даже если этот путь вел в пропасть.

В кармане что-то запищало. Я задержала дыхание и сонно огляделась. Где я? Обвела взглядом окрестности, поняла, что сижу в машине на полупустой парковке у маленького продуктового магазина. Как я сюда попала? Конечно, я должна была сюда приехать, но не знала как. Вспомнила разговор с девочкой, поездку на велосипеде через лес обратно домой, молочную кислоту в ногах и привкус крови во рту. Роковые слова о штрафе и возмездии, которые разносились по лесу и стучали в голове.

Я помню страх, все еще могу почувствовать это жжение на кончиках пальцев и тяжесть в животе. Но чувствую не только страх, есть что-то еще. Порыв подняться и встретиться с врагом, сопротивление. Оно наконец-то проснулось. Поэтому я здесь. Чтобы действовать.

В кармане снова запищало, и я достала телефон. Сообщение от Катинки. «Надеюсь, у вас все хорошо. Думаю о тебе». Всего два предложения, но сколько в них скрытых смыслов.

Пока время шло и наши отношения с Алексом эволюционировали, пока я соглашалась терпеть все больше и больше, Катинка со своим молчаливым, вопрошающим взглядом все время была рядом. Когда я начала все чаще брать больничный, она стала задавать вопросы о моем самочувствии. Она единственная заметила, что в последние дни я двигалась немного неуклюже. Во всяком случае, она единственная спросила об этом прямо.

— Почему ты хромаешь?

— Я не хромаю.

— Может, и нет. Но ты двигаешься как-то по-другому. Осторожно. Словно тебе больно. Что случилось?

Она сверлила меня взглядом. Я сжала губы, попыталась взглянуть ей прямо в глаза, но удалось посмотреть только на стенку, у которой она стояла. Катинка медленно покачала головой, как будто поняла что-то важное. Потом она сказала, что мне нужно пойти и кое с кем поговорить. Я вздрогнула и спросила, что это значит. Она не ответила, даже не сказала, что я и сама понимаю.

— Но что ты все-таки имеешь в виду? — настаивала я. — О чем это, по-твоему, мне нужно поговорить?

Какая-то часть меня хотела, чтобы она сказала это вслух, хотела, чтобы она сделала реальным то, что я сама не в силах была сформулировать.

— Ты давно сама на себя не похожа, — ответила Катинка. — Эта хромота… И ты все время чувствуешь себя усталой. Тебе нужно записаться кое-куда.

— Куда? К кому?

Я думала, она предложит очередного болтуна-психотерапевта. Прикрыв глаза, я увидела перед собой белокурую копну волос, почувствовала крепкую хватку на запястье. «Вам будет становиться все хуже и хуже. Вы рискуете потерять равновесие». Но Катинка думала вовсе не о психологах.

— Возможно, тебе нужно в поликлинику на общее обследование.

— Ну ладно, — сказала я. — Ты права насчет усталости. Я запишусь туда.

Так я и сделала. Спустя несколько дней пошла в поликлинику. На улице светило солнце, и, кажется, все надели шорты и короткие юбки. Только я была в длинных брюках. Образ той белокурой женщины еще раз скользнул по сетчатке глаза. Кардиганы и пиджаки посреди лета, мне казалось, что это странно. А теперь я сама так одеваюсь. Чтобы все спрятать.

Спустя короткое время я вошла в кабинет к женщине в белом халате и села на стул у ее стола. Медлила, прежде чем начать говорить, выжидала, давала ей возможность разглядывать меня в тишине. Втайне я надеялась, что она взглянет на меня и все поймет, а мне не придется произносить ни слова. Но врач смотрела с таким удивлением, что мне в конце концов пришлось открыть рот. Я осторожно начала рассказывать о своей усталости, послушно, хоть и немного уклончиво отвечала на ее вопросы. Когда она назначила анализы, я позволила медсестрам воткнуть в меня свои иголки и взять кровь, а потом протянула им баночку, которую они выдали для сбора мочи.

Затем мы вновь сидели друг напротив друга. Врач склонила голову набок и прищурилась. «Попроси, чтобы я показала свои ноги, — молча думала я. — Убеди, что я должна бросить его». Но она не сделала ни того ни другого. Вместо этого она объявила, что я беременна. На девятой неделе. Неужели я действительно ничего не подозревала?

Я вышла из машины и направилась в магазин, который располагался в низком кирпичном здании. Пожилой мужчина стоял у кассы возле двери и читал газету; когда я вошла, он взглянул на меня и неторопливо поздоровался. Я взяла корзинку и принялась бесцельно бродить между полками. Это был захолустный магазин, и выбор тут был соответствующий. Я могла бы проехать чуть дальше, в тот городок, где была вчера. Если память меня не подводила, там был большой супермаркет. Но я не отважилась снова отправиться туда, не хотела снова оказаться рядом с полицейским участком, где меня могли узнать.

Щеки загорелись, когда я вспомнила телефонный разговор с женщиной-полицейским. В какое посмешище я себя превратила! А ведь все могло обернуться хуже, намного хуже. Если в полиции узнают, что два человека, которых зовут Алекс и Смилла, действительно пропали без вести, и сопоставят это с моей ложью о наших отношениях… Это будет выглядеть нехорошо, совсем нехорошо.

На одной из дорожек я встретила двух тетушек, невероятно похожих друг на друга, видимо, они были сестры. Одни из тех, кто никогда не имел никаких связей с мужчинами, кто навсегда остался в этой сонной глуши и доживал вместе остаток жизни?

Когда мы поравнялись, они настороженно улыбнулись мне, как улыбаются чужаку, и я почувствовала, как стянуло лицо, когда я попыталась ответить на улыбку. «Это не моя вина, — хотелось мне крикнуть. — Я просто делала то, что велели».

Я спрашивала Алекса, как он собирается представлять меня, если мы встретим кого-нибудь в Морхеме. В нашем городе мы никогда никуда не ходили, всегда проводили время у меня дома. Ни кино, ни ресторанов, ни даже прогулок по вечерам. Мы никогда не говорили о том, почему так происходит, но я исходила из того, что все дело в ней. Наш город такой маленький, что невозможно не встретитького-нибудь, кто знает ее или Алекса. Из-за этого наш с ним мир сжался до размеров моей спальни.

А теперь внезапно мы должны были оказаться в незнакомой вселенной. Мы будем в отъезде, вместе проведем отпуск. Я не спрашивала, как Алекс будет объясняться дома, но подозревала, что он выдумает какую-нибудь командировку. Он работал менеджером по продажам, постоянно был в разъездах, так что она могла на это купиться. Она — его жена. Ведь у него была жена.

Так как же, недоумевала я, собирается он представлять меня? Как он хочет, чтобы я себя рекомендовала? Алекс пожимал плечами на мои вопросы, давая понять, что это не имеет никакого значения, так как людей там не будет. По крайней мере, никого, кто был бы с ним знаком. Но я настаивала.

— Но если кто-то спросит, — говорила я. — Если. На этот случай я хочу знать, кто я. Кем я должна быть.

Это привлекло его внимание. Он посмотрел на меня долгим взглядом, с таким выражением лица, которое трудно было разгадать.

— Ты моя жена, — решил он. — Если кто-нибудь спросит, ты должна отвечать так.

И так и было. Мужчина из коричневого коттеджа, полиция, подростки — всем я говорила так. Что Алекс женат на мне. Но со Смиллой все было по-другому. Никто не просил меня называть ее моей дочерью, и все-таки ее я тоже впутала в эту головоломку. Это произошло естественно, пугающе легко. Маленькая Смилла, так же мечтающая о принцессах, как и я когда-то, и так же обожающая отца — игривая и веселая, как мой папа, высокомерная и безжалостная, как ее отец. Смилла, с которой я была связана через ребенка, лежавшего у меня во чреве.

— Твоя сестра или брат, — прошептала я и вздрогнула. Я стояла у холодильной витрины.

Долго смотрела на упаковки с молоком, маслом, йогуртами и яйцами. Потом бросила взгляд на красную корзину у меня в руке. Она по-прежнему была пуста.

Сесть в машину, поехать купить еды — где-то в глубине души я знала, что все это просто предлог. Я искала что-то совершенно другое. Но что? Две тетушки, которых я приняла за сестер, снова приблизились ко мне. Я быстро схватила с полки два пакета йогурта и положила их в корзину. Теперь, надеюсь, я выглядела как самый обычный покупатель.

Я прошла по магазину обратно, постаралась сосредоточиться. Набрала фруктов и опустила их в корзину вместе с батоном. Потом оказалась перед витриной с подгузниками и баночками с детской едой. Я уставилась на них, вспоминая, как отреагировал Алекс, когда я рассказала, что беременна. «Ты уже записалась куда следует?» Помнила, как долго он потом доедал ужин, как спокойно и тщательно пережевывал пищу. И все же было что-то тревожное в размеренном движении его челюстей. Нечто, похожее на сдавленную ярость. Или мне просто так казалось задним числом?

Когда на тарелке ничего не осталось, он отодвинул ее и зачем-то вышел из кухни. Вернулся с черным галстуком. Потом стянул с себя пиджак и протянул оба предмета мне.

— Надень это. Трусы не снимай. Больше ничего. Жди меня в спальне.

«Попробую еще, в самый последний раз», — видимо, так я подумала тогда. Возможно, поэтому отогнала мысли о боли в ногах, которая, действительно, ослабевала, но оставила безмолвные, неизгладимые следы на теле. Так или иначе, я сделала все, что пожелал Алекс. Разделась, затянула галстук вокруг шеи и стала ждать. Потом он пришел. И затворил за собой дверь.

Я долго не могла заснуть той ночью. И когда наконец удалось закрыть глаза, я погрузилась в прерывистую, беспокойную дремоту. Очень быстро я проснулась то ли от боли, то ли от шума снаружи. Машина с невыключенным мотором, громкий крик. Лежа в спальне, я слышала, как Алекс занес Смиллу, как зажег свет и устроил ее в соседней комнате. Через стенку было слышно, как он тихим голосом долго говорил ей что-то утешительное, прежде чем пожелать спокойной ночи.

Я не вышла к ним, но и не заснула ни на секунду. И в этот момент, наконец, приняла решение. Точнее, это было не решение, а озарение. Это должно закончиться.

В этих словах была такая простота и безыскусность, каких мне давно не хватало. Это необходимо, я должна это сделать… я почувствовала одновременно тяжесть и легкость. Больше не осталось ни малейшего места для сомнения.

Я провела пальцем по бутылочке, потом по кружке с Винни-Пухом. Я ищу что-то вроде этого? Поэтому я здесь? Нет. Руки снова опустились, я снова куда-то пошла. Скоро окажусь около кассы, а ведь до сих пор не нашла то, что мне нужно. Что-то мелькало в сознании, прячась, ускользая. Мимо проехала тележка с кошачьей едой, и я внезапно вспомнила о доме и саде. Взгляд упал на топор на одной из нижних полок, и в мозгу что-то щелкнуло.

Я поставила на пол корзинку и села на корточки перед полкой с инструментами. В ушах зазвенело, когда я потянулась вперед и схватилась за рукоятку топора, подняла его и взвесила в руке.

Я никогда раньше не держала в руках топор. И все же таким привычным движением взялась за рифленую пластиковую рукоятку и чувствовала себя так естественно. Как это может быть? Я наклонилась и прочитала этикетку, приклеенную к полке. Мультифункциональный. Закаленная сталь. Пожизненная гарантия. Я невольно отвела глаза.

Осторожно провела пальцами по лезвию. Меня переполнило ликование. Когда лезвие зазвенело, раздалось знакомое эхо. «При наихудшем сценарии ваше психическое состояние приведет к очень неприятным последствиям. И для вас, и для ваших близких». Я едва не отшвырнула от себя топор. То, о чем предостерегала меня белокурая женщина-психотерапевт, не это ли сейчас произойдет? Не достигла ли я той точки, когда сама не могу предвидеть, что сделаю в следующий момент, не могу контролировать свои действия? Не достигла ли я этой точки или… не прошла ли ее уже? Ах, Смилла!

Сидя на корточках на полу в этом богом забытом магазине, я закрыла глаза рукой и стала раскачиваться взад и вперед. Никто не планировал, что дочь Алекса будет в Морхеме вместе с нами. Неудачное стечение обстоятельств привело к тому, что той ночью она оказалась у нас. Кто-то, кто приехал и уехал. А сейчас, в чем я сейчас пытаюсь убедить себя? Что неудачное стечение обстоятельств привело также к тому, что она исчезла? Я решительно отняла руку от лица и снова сфокусировалась на садовом инструменте, лежащем передо мной. Нужно смотреть на вещи реалистично. Я снова протянула руку за топором.

Я приближалась к въезду в Морхем, когда зазвонил телефон. «Катинка, — подумала я. — Она не получила ответа на свое сообщение и теперь звонит, чтобы проверить, все ли со мной в порядке». В памяти всплыли мамины слова, которые она произнесла на следующий день после исчезновения Алекса и Смиллы, — тогда я еще брала трубку, когда она звонила. «Катинка беспокоится за тебя». Я раздраженно достала телефон. Но не ее номер высветился на экране.

Руки на руле так задрожали, что машина резко дернулась. Я громко вскрикнула и постаралась успокоиться. Прямо впереди виднелся карман — место, где останавливаются автобусы, едущие в город. Я бросила лихорадочный взгляд в зеркало заднего вида, вроде бы никакого автобуса за мной не было. Держа обе руки на руле, я подъехала к остановке и резко затормозила.

Телефон все еще звонил, и я смотрела на него как безумная. Нет, это не Катинка. На экране высвечивались не цифры, там появилось имя. Такое знакомое имя.

— Алекс, — прошептала я.

Подняла телефон выше. Ладонь саднило, напоминала о себе недавняя рана от моей собственной сережки. За секунду до того, как нажать на кнопку, я скользнула взглядом по пластиковым пакетам под пассажирским сиденьем. Пакетам, в которых лежали мои покупки из того магазинчика. Йогурт, фрукты, хлеб. И топор. Мультифункциональный, с лезвием из закаленной стали, с пожизненной гарантией.

Я сделала глубокий вздох и ответила на звонок. Постаралась, чтобы голос звучал буднично.

— Алло? Алекс, это ты? Что случилось?

На другом конце послышалось какое-то шуршание.

— Алло! — закричала я чуть увереннее. — Ты меня слышишь?

Ответа по-прежнему не было. Было слышно только чье-то тяжелое дыхание, затем стало совсем тихо. Я отняла телефон от уха, посмотрела на него. Попробовала еще раз. Выкрикивала имя Алекса все громче и громче. Но я разговаривала с пустотой. На другом конце никого не было.

26

Стало темно. Последние силы покинули меня, не осталось ничего. Ничего, что поддержало бы меня. Я не могу подняться, слишком слаба. Могу только лежать в темноте и смотреть вокруг себя. Все так знакомо и все же стало совсем другим, разрослось.

Я слышу твой голос. И если делаю небольшое усилие, могу увидеть тебя перед собой, представить твое лицо и фигуру. Но я не могу проникнуть в твои мысли, разгадать, что ты такое. Какие мысли бродят в твоей голове в эти минуты? Ты в замешательстве? Чувствуешь себя брошенной и одинокой? Или ждешь и надеешься? Ты веришь в лучшее, говоришь себе, что все в конце концов наладится? Думаешь ли ты обо мне? Отвечай!

Как я буду жить дальше? Что буду делать? «Без меня ты ничто». Слова, которые обезоруживали меня, тянули к земле, заставляли гнуться и сжиматься. Но теперь… теперь я ощущаю что-то внутри себя, чувствую, как оно растет и приближается. Готовится выкарабкаться наружу. Скоро я поднимусь. Снова буду стоять непоколебимо, уверенно, прямо. Отпущу то, что было, оставлю все позади. Будущее ждет. Она ждет.

Скоро все прояснится. Скоро я пойду ей навстречу.

А ты останешься во мраке. Пусть он поглотит тебя.

27

Ключ! Где этот чертов ключ? Я копалась в сумке, пакеты с едой пришлось поставить на землю, чтобы было сподручнее искать. Один пакет разорвался, и из него выглянула черная ручка топора. Тут я наконец вспомнила. В сумке ключа нет. Мои судорожные поиски — просто результат старой городской привычки. Тут, в Морочье, другие обычаи.

Когда я спустилась к крыльцу и запустила под него руку, чтобы вытащить ключ из тайника, мне будто обожгло спину. Острое чувство, что за мной следят, растеклось по телу. Мне показалось, или за высокими туями, растущими перед домом, послышался тихий треск прутьев? Там кто-то есть? Я задрожала и чуть не уронила ключ.

Не оборачиваясь — нельзя поддаваться страху, — я снова поднялась по лестнице. Вставила ключ в замок, повернула его и нажала на дверную ручку. Но дверь не открылась. Я еще два раза бралась за ручку и тянула дверь на себя, но ничего не получалось. Дверь, очевидно, была заперта, хотя я вроде бы только что ее открыла. Или я этого не сделала? Дрожащими руками я совершила еще одну попытку. Вставить ключ в замок, один оборот, опустить ручку вниз. Теперь дверь открылась без каких-либо проблем.

Я быстро захлопнула дверь за собой и остановилась в коридоре, прислонившись к стене, чтобы унять тяжелое прерывистое дыхание. Была ли дверь открыта с самого начала? Могла ли я ее так оставить? Нет, я ведь должна была ее запереть, прежде чем поехать за покупками? Хотя я ничего об этом не помню, но как часто помнишь о таких вещах, которые делаешь автоматически? Сердце продолжало тяжело стучать в груди, не желая успокаиваться.

Был ли кто-нибудь там снаружи? Если да, то кто? Юрма? Я снова ощутила холодное лезвие ножа под подбородком, и по телу пробежала ледяная волна. Юрма не стал бы прятаться по кустам. Хотя, возможно, это был кто-то из его дружков. Возможно, они вычислили, в каком доме я живу, и не придумали ничего лучше, чем окружить мой дом, скучая и в то же время предвкушая развлечение, ожидая, что случится дальше. Я посмотрела на закрытую входную дверь и подумала, что в таком случае им придется сдержать свое нетерпение. Кое-что действительно должно было случиться.

В памяти всплыл прерванный телефонный разговор, который только что состоялся в машине. Но можно ли было назвать это разговором, ведь звонивший не проронил ни слова? Но кто-то все-таки там был, общение — пусть и бессловесное — имело место. Кто-то набрал мой номер и потом ждал в тишине. У кого-то было поручение, сообщение, повод, необходимость позвонить именно мне. У кого-то. Но у кого? И каково было сообщение? Я вздрогнула и постаралась отогнать мысль, что ответы на оба вопроса уже существуют внутри меня.

Ощущая, что язык совсем присох к нёбу, я прошла на кухню с пакетами. Положила покупки в холодильник и в шкафчики — все, кроме топора, который продолжал лежать в пакете, и я могла делать вид, что не замечаю его. А еще могла притвориться, что он предназначен для садовых работ. Мне хотелось убедить себя, что я такой же человек, каким была до приезда в Морхем. Человек, которому и в голову не придет покупать топор, а уж тем более рассматривать его как оружие.

Была уже середина дня, и у меня урчало в животе. Я попробовала было что-то съесть, но поняла, что нет аппетита; пришлось ограничиться парой стаканов сока. Я стояла у раковины и пила, когда снова ощутила пронизывающее чувство в спине. Медленно обернулась. Как странно, что я только что ее заметила, эту куклу. Пять кухонных стульев были аккуратно придвинуты к столу, но, последний, шестой стоял отдельно. На нем сидела большая белокурая кукла Смиллы — с пухленькими ручками, вытянутыми вперед, и широко распахнутыми васильковыми глазами, глядящими прямо на меня. Я сжала стакан в руке. Сердцебиение, вроде бы начавшее успокаиваться, снова усилилось. Сидела ли она там утром? Или вчера? Прежде чем я успела обдумать эту мысль, зазвонил телефон.

Он остался лежать в моей сумке в прихожей. На дрожащих ногах я пошла туда. Внутри все сжалось, когда я достала телефон и посмотрела на экран. Там высветилось то же имя, что и в последний раз. Когда я прижала маленький аппарат к уху, он был весь влажный от пота.

— Алекс? Это ты?

Но и теперь на другом конце никого не было, во всяком случае, никого, кто подал бы признак жизни. Я звала и звала Алекса, но слышала только гулкое эхо своего собственного надтреснутого голоса, и в конце концов снова положила трубку.

Потрясенная, я взглянула на свое отражение в зеркале. В голове проносились тысячи мыслей, я безуспешно пыталась разгадать то, что не поддавалось анализу, пыталась удержаться, не поскользнуться, не потерять почву под ногами. Вспоминала, как визжали шины, как с улицы доносились громкие крики в ту самую первую ночь здесь. Вспоминала, как, вернувшись домой после исчезновения Алекса и Смиллы, не могла найти свой телефон, и как он в результате обнаружился в кровати, на аккуратно застеленной половине Алекса. Я думала о том, как трудно мне было сейчас отпереть дверь, и о том, что, возможно, она весь день простояла открытая. И наконец мои мысли вернулись к Смиллиной кукле, сидящей на кухне, к ее широко раскрытым глазам и маленькому рту, который будто бы беззвучно кричал, и к рукам, протянутым словно с мольбой о помощи.

Я побрела в спальню, понимая, что мне необходимо лечь. Когда я переступила порог комнаты, взгляд упал на красный лифчик, который по-прежнему висел на спинке стула. Я замерла. Этот лифчик я купила после того, как Алекс предложил или, точнее, объявил, что мы вместе поедем в Морхем на несколько дней. Мы отправимся вместе, только мы вдвоем. Он не предупредил меня заранее, но мне все-таки удалось выпросить несколько дней отпуска. В обеденный перерыв я побежала покупать нижнее белье. Не потому, что мне действительно хотелось или было что-то нужно, а просто для того, чтобы соответствовать ожиданиям. В спешке я купила еще и подарок Алексу — галстук из черного шелка. Я вручила его тем же вечером, когда Алекс пришел ко мне. Он долго рассматривал черную блестящую ленту, наблюдал, как она нежно скользит между пальцами.

— Я возьму его с собой в поездку, — сказал он наконец.

Мы поужинали, а потом он нежно и пылко ласкал меня. Он заставил меня расслабиться, забыться, заронил во мне надежду. Теперь мы будем заниматься любовью без боли, без неприятных неожиданностей. Алекс был восхитительным любовником, в агонии наслаждения я изгибала спину. Но в ту секунду, когда я достигла оргазма, его рука скользнула на мое бедро, схватилась за кожу на его внутренней стороне и сжала ее со всей силой. Я громко вскрикнула и выпрямилась. Тогда он проделал то же с другой ногой. И теперь он не просто ущипнул, а скрутил кожу и мышцы так, что я почувствовала жжение от боли. Боль была такой сильной, что у меня потемнело в глазах, я забыла, кто я и где нахожусь. Мое тело обмякло и сползло на кровать. Минуту спустя я лежала, уткнувшись лицом в кровать, а он навалился сверху. Помню, как думала: «Кто ты такой на самом деле?» Потом все было кончено.

После я чувствовала горячее дыхание Алекса у моего уха, он шептал, что боль и наслаждение отделяет очень тонкая грань и он хочет ее исследовать. Несколько дней спустя я сидела у врача в длинных брюках и рассказывала о своей огромной, очевидно необъяснимой усталости. И получила заключение, которое должно было все изменить. «Девятая неделя. Вы правда ничего не подозревали?» Мир завертелся вокруг меня. Я не знала, что делать, и поэтому не делала ничего. Не принимала никакого решения. И вот наступил тот день, когда мы должны были ехать к озеру Морок.

Я не смогла заставить себя войти в спальню, красный кружевной лифчик неумолимо наводил на мысли о черном шелковом галстуке, и отвращение было таким сильным, что меня зашатало. Где он сейчас? Я не видела его после нашего первого вечера, но он, очевидно, находился где-то здесь, аккуратно свернутый или повешенный. Возможно, не в спальне, а в шкафу Алекса.

Я отшатнулась назад и направилась в комнату Смиллы. Там повсюду были разбросаны игрушки, напоминая о девочке, которая совсем недавно играла здесь. Но когда я легла на ее кровать и в который раз зарылась лицом в ее подушки, то не смогла уловить теплый, нежный аромат ее волос. Она теперь была так далеко отсюда.

— Прости меня, — прошептала я в одеяло. — Прости меня за то, что так случилось.

Бледные ножки под кустом сверкают в моем сознании, но я прогоняю эту картину. Мне удается заменить ее другой. Теперь передо мной витает призрак Смиллы, я вижу, как ее несут по кухне сильные руки Алекса. Он посадил ее на один из стульев напротив меня, и она смотрела на него с обожанием, пока он готовил завтрак. Это было первое наше совместное утро. И последнее. Если бы я заранее знала обо всем, что случится потом, поступила бы я по-другому, сделала бы другой выбор?

Что думала Смилла обо мне, сидящей за завтраком вместе с ними? Не заметила ли она на моей шее отметину, которая уже тогда начала проступать, и не задавалась ли вопросом, что это такое? Или она была слишком маленькой для того, чтобы понять такие вещи, слишком маленькой, чтобы сделать какие-то выводы о папе и незнакомой женщине в ночной рубашке? Я повернулась в кровати и уставилась на единственный глаз Смиллиного мишки, который сидел, прислонившись к стене. Откровенно говоря, не думаю, что Смилла вообще меня заметила. То есть она, конечно, понимала, что с ними сидит кто-то третий, но не обращала на меня никакого внимания, не видела по-настоящему. Она была слишком занята другим. Все, о чем она говорила в то утро, касалось исключительно ее и Алекса. «Смилла и папа. Папа и Смилла». Ее бесконечная любовь будто покрыла кухню тонкой пеленой.

Сидя с другой стороны стола и наблюдая за Смиллой, смотрящей на отца влюбленными глазами, я чувствовала, как во мне разрастается зависть. Я ощущала себя лишней и хотела, чтобы у меня было то же, что есть у них. И решение, которое я приняла ночью, стало еще тверже. Как только мы доели завтрак, я отозвала Алекса в сторону и объявила ему, что я решилась. Я собираюсь бросить его. Он потрепал меня по щеке — не сердито, а, скорее, рассеянно.

— Нет, — спокойно сказал он. — Ты этого не сделаешь.

Он ушел, а я осталась стоять, тело налилось свинцом. Я поняла, что значат его слова. Думала, что будет трудно собраться с духом и бросить Алекса, что, когда решение будет принято, все остальное произойдет само собой. Только там, только в тот момент я осознала, как крепко оплел меня Алекс своей сетью, увидела, что была так ловко опутана мириадами крепких нитей, что никогда не смогла бы высвободиться. То, что я планировала, было невозможно.

Я не могла оставить Алекса. Он никогда бы этого не позволил просто потому, что именно он управлял нашими отношениями. В тот день, когда я ему надоем, мы разойдемся, но не секундой раньше. И если бы я все-таки попыталась уйти… Он придет за мной, заберет обратно. Он знал, где я работаю, где живу. Знал все о моей жизни. Он был моей жизнью. Нужно было найти какой-то другой способ, другой выход. Но какой?

Я поднялась и оправила Смиллину кровать. Как будто кто-то собирался спать там ночью. Как будто я действительно верила, что она вернется. Когда я подняла голову, то увидела за окном быстро мелькнувшую тень. С комком в горле я приблизилась к окну и решительно опустила штору. «Это олень», — решила я. В этот раз это должен быть олень.

28

Когда пронзительный звон телефона вырвал меня из сонного тумана, вокруг все было черно. «Кто это звонит мне ночью?» — вяло удивилась я. Через секунду я уже полностью проснулась и протянула руку за телефоном. На экране снова светилось имя «Алекс». И снова, когда я взяла трубку, мне никто не ответил. Я несколько раз прокричала «Алло!», но никто не дал о себе знать.

Либо человек на том конце не имел возможности говорить, либо цель этих звонков была не в обмене словами, а в чем-то другом. Крик о помощи. Или угроза. Как я могла угадать? Меня охватило отчаяние. Но было еще одно чувство, сильное и требовательное.

— Иди к черту! — крикнула я в трубку и резко отключила телефон.

Моя реакция была такой бурной, что застигла меня врасплох. Но возбуждение сразу же улеглось, сменившись чувством вины. Я снова увидела перед собой две бледные ножки, представила себе безжизненное детское тельце под покровом листвы. В этот раз картину было не так просто изгнать из головы. Смилла!

Я машинально пошарила рукой по одеялу в поисках пушистой шерстки Тирита. Я нуждалась в его близости, нуждалась в утешении, которое способно было дать только другое живое существо. Но на кровати кота не было. Разочарование быстро превратилось в нечто большее и куда более мрачное. Когда я видела его в последний раз? Память подсказала мне тот момент, когда я зашла в дом после неудачного посещения полицейского участка.

Я увидела перед собой Тирита, который очищал и лечил рану на моей ладони. А потом… потом я его просто-напросто выгнала. Сделала это под влиянием момента, из-за того, что ассоциации, связанные с его именем, вызвали у меня отвращение. И с тех пор я его не видела. Что-то глодало меня изнутри. Пока голова была занята другим и я едва думала о Тирите, он исчез где-то там, одинокий и отвергнутый. Беззащитный перед опасностями, которые таил в себе Морок.

Я вскочила с кровати так поспешно, что тошнота набросилась на меня как дикий зверь. Пришлось поспешить в ванную и, нагнувшись над унитазом, исторгнуть из себя то немногое, что оставалось в желудке. В последние дни я толком ничего не ела, только несколько мандаринов и тостов. Страшно мучила изжога и ноющая боль в пояснице. Я прижала руку к животу.

— Нам надо пойти на улицу и найти кота твоей сестры, — прошептала я. — Если это последняя вещь в жизни, которую мне суждено сделать, я все равно пойду искать Тирита.

Я нашла свитер и теплые брюки на резинке. Хотя сейчас еще было лето, ночи стояли прохладные. И кто знает, сколько времени придется провести на улице? Я не собиралась расслабляться, прежде чем найду своего черно-белого друга, не собиралась возвращаться домой, прежде чем он окажется в безопасном месте.

В шкафу в прихожей я нашла тонкую и довольно поношенную куртку, серую с розовым. Натянула ее через голову, стараясь не думать о том, кому она принадлежит. О том, что она, очевидно, была ее вещью. Я остановилась в темноте и взглянула на свое отражение. Бледная, без макияжа, в практичной, но совершенно непривлекательной одежде. Совсем не та женщина, которая приехала сюда пару дней назад. Слой за слоем с меня слетала штукатурка, мишура, привычные маски. И вот что осталось теперь. Вот человек, которым я всегда была.

Тот вечер, когда папа выпал из окна восьмого этажа, и момент исчезновения Алекса и Смиллы соединены между собой тонкой линией. Далекая от прямой, она изгибается так и этак, а иногда даже образует петли. Я стою там, где встречаются ее окончания. Та, кем я всегда была. Та, что вышла из мрака, та, что вернется во мрак.

Я уже почти вышла за дверь, когда поняла, что чего-то не хватает. Не разуваясь, направилась на кухню, подошла к пакету, который лежал на полу, и тому предмету, который из него торчал. Взялась за черную ручку, обхватила топор обеими руками, взмахнула так, что он просвистел в воздухе. Когда я снова проходила прихожую, бросила взгляд в зеркало, уверенная, что выгляжу странно и неуклюже. Но я держала топор твердо и решительно, несла его целеустремленно. Я выглядела так, как будто никогда не делала ничего другого.

Я шла, не разбирая пути, не думая, куда ставлю ноги или что находится вокруг. Когда я почувствовала, что лицо царапают еловые ветки, поняла, что оказалась в лесу. Не у озера, не на лесной дороге, а в дремучей чаще. Здесь по-прежнему было темно, хотя небо уже, наверное, окрасилось по краям в розовые и золотые тона. Что-то затрещало за спиной, и я резко обернулась.

— Тирит?

Но я не услышала мяуканья, не увидела черно-белого гибкого животного между деревьями. С одной стороны, я отдавала себе отчет в том, что находиться здесь — безумие, что я никогда не найду кота посреди леса. С другой, я могла думать только о своей вине перед Смиллой. На что я ее обрекла, из-за меня она стала безвинной жертвой. Тошнота словно тыкала кулаком по внутренностям, но я отказывалась сдаваться. Отыскать Тирита — самое меньшее, что я могу сделать.

— Кис-кис-кис, Тирит!

Я то кружила и вертелась на одном месте, то бросалась в разные стороны. Шарила взглядом по земле. Что делают кошки, когда их выпускают из дома? Я одернула сама себя. Что бы я сделала, если бы Алекс добровольно отпустил меня? Как бы тогда развивались события? Я никогда этого не узнаю. Большая ветка внезапно с размаху ударила меня по лицу.

От боли перед глазами и в мозгу вспыхнули искры, выжгли все мысли, какие там еще оставались. Когда зрение вернулось ко мне, я увидела, что топор лежит на земле. Я наклонилась и подобрала его. Лицо горело, я вытерла со щеки что-то липкое, и ладонь окрасилась в красный цвет. Это та же рука, которую проткнула сережка мгновение назад.

Мгновение назад?.. Я с удивлением смотрела на тонкую, нежно-розовую кожу в том месте, где поранилась. Ни пореза, ни крови. Она уже успела зарубцеваться? Как давно в действительности у меня появилась эта рана? Было ощущение, что это произошло только что, но, может быть, это случилось вчера? Или даже позавчера? Это было до или после колодца? Колодца? Да, колодца возле озера. Возле озера нет никакого колодца. Но что же тогда я видела перед собой, когда смотрела в темные воды Морока? Я видела колодец, над которым склонился Алекс. Нет, он не склонялся ни над каким колодцем. Но все-таки я поранилась сережкой до или после того, как толкнула Алекса в спину?

Каждый раз, когда ясная мысль готова была вот-вот оформиться в голове, она снова исчезала. Где-то внутри меня чей-то голос кричал что-то, но он был так далеко, что я не могла определить, настоящий он или воображаемый. Я брела в темноте — в темноте леса и в темноте сознания. Единственное, что у меня оставалось, — это чувство, что я что-то должна найти. Что-то или кого-то.

Я устремилась через лес, ощущая, как тело напряглось до последнего предела, чтобы вынести это испытание. Топор я держала перед собой как щит, как оберег от злых духов. Слышно было только шуршание куртки и мое тяжелое дыхание. Я не знала, как долго уже бродила и куда направлялась. Возможно, я просто ходила кругами. Постепенно между стволами деревьев начал пробиваться свет, и бешеный зверь, сидящий во мне, начал успокаиваться.

Я остановилась перевести дыхание. Окружающий мир снова приобрел ясные очертания — во всяком случае проступили самые значимые его части. Тирита нигде не было видно. Алекса и Смиллы тоже. Разумеется. Я чувствовала покалывание под кожей и звон в ушах. Правда была прямо передо мной и все же скрывалась под пеленой. Иногда она поблескивала как форель в ручье. Но каждый раз, когда я растопыривала руки, чтобы ухватить ее, она ускользала ловко как рыбка.

Я не позволила себе отдохнуть еще и возобновила бесцельные шатания. Найти Тирита. Найти Смиллу. Найти Алекса. Как только я найду Алекса, все закончится. Если я только найду его, все наконец-то закончится. На спине и на лице выступил пот. Но я все меньше чувствовала себя человеком, который кого-то ищет, и все больше человеком, за которым кто-то следит. Тихие, вкрадчивые шаги за спиной. Сдавленный кашель. Кто-то скользнул и скрылся за стволом дерева, когда я резко развернулась. Возможно, это Алекс, который вернулся, чтобы отомстить. Отомстить? За что? Мои мысли снова кружились, как хотели. Без какого-либо смысла, цели, направления они разлетелись и унесли с собой все, что зовется рассудком. Я понимала это, но была беззащитна перед этим открытием.

Слабая вибрация на бедре заставила меня остановиться. Хотя я не услышала никакого сигнала, все-таки вытащила телефон из кармана, не выпуская из рук топор. Телефон… Моя единственная связь с реальностью, с внешним миром. От этой мысли я ощутила одновременно и облегчение, и отвращение. Пришло еще одно смс от Катинки. Она писала, что едет домой с какой-то вечеринки, и интересовалась, почему я не ответила на ее последнее сообщение. Короткие, но при этом запутанные фразы указывали на то, что она была пьяна. Телефон пискнул еще раз, потом еще. Катинка слала короткие сообщения одно за другим, и я рассеянно пролистала ее рассказ о шикарных мужчинах и ноющих ступнях. Собиралась было положить телефон обратно в карман, но внезапно получила сообщение о моей маме. Недавно она снова искала меня на работе, хотя и знала, что меня там нет.

«Расстроенная такая. Хотела знать где ты. Пыталась уговорить меня рассказать, думала я в курсе».

Была ли Катинка обижена, что я не рассказала ей, куда мы с Алексом едем в отпуск? Или просто ставила в известность, что мама спрашивала, где я, но она не смогла ей ответить, так как ничего не знала? Я не имела ни малейшего понятия, я давно потеряла способность распознавать намеки друзей, как делают нормальные люди. Если у меня вообще когда-нибудь были друзья. «Тебе нужно записаться кое-куда. Возможно, тебе нужно в поликлинику на общее обследование».

Как много всего произошло с того дня, когда Катинка заметила, что мне трудно двигаться из-за боли в бедрах. Между тем днем и нынешним лежал океан мыслей и событий. Вдруг возникло желание рассказать Катинке о своей беременности, она ведь не знала даже этого. Если подумать, она ничего толком обо мне не знала. Я остановилась и занесла пальцы над клавиатурой на экране. Но мне так и не удалось сформулировать внятный ответ.

Телефон снова лежал в кармане, я возобновила путь. Сможем ли мы с Катинкой подружиться по-настоящему? До сих пор я предпочитала об этом не задумываться. В наших отношениях с Катинкой — как и с другими знакомыми — меня останавливала мысль о маме и ее бывшей лучшей подруге. «Никогда не должно случиться так, как у мамы с Рут. Нельзя рисковать и слишком сближаться».

Деревья расступились и обнаружили маленькую поляну. Я вышла на нее и обо что-то споткнулась. В голове крутились воспоминания из далекого прошлого, мелькали драматичные события, которыми сопровождались последние дни дружбы мамы и Рут. То был период, начавшийся с неудавшейся поездки к бабушке и закончившийся папиным падением. Хотя на самом деле все закончилось несколькими месяцами раньше вместе с пощечиной.

Я была так увлечена своими мыслями, что не сразу заметила, на что наткнулась. Опустила глаза и уставилась на какой-то деревянный предмет. Две палки, превращенные в древний символ. Я смотрела на них некоторое время, прежде чем меня осенило, что это такое. Это крест. Но зачем?.. Что?.. Я сделала шаг назад, оторопело переводя взгляд с маленького деревянного креста на горку земли перед ним и обратно. Меня захлестнула ледяная волна, унося с собой все лишнее. Осталось только знание. Эта маленькая полянка скрывает не что иное, как могилу.

Послышался какой-то шум совсем рядом со мной, и в этот раз я была уверена, что не ошибаюсь. Кто-то стоял за спиной. Я резко обернулась, покрепче ухватившись за топор.

29

В последний момент, когда мы уже упаковали и застегнули чемоданы, мама пошла звонить Рут. Она села на краю кровати в их с папой комнате, спиной к двери, и говорила тихо и долго. Хотя, как обычно, она главным образом слушала и только иногда вставляла короткие реплики, чтобы выразить свое согласие с глубокомысленными советами Рут:

— Да, мне это действительно нужно. Уехать и немного развеяться. Установить дистанцию…

Я нетерпеливо топталась в прихожей, сгорая от желания поскорее выйти. Летние каникулы только начались, и я мечтала уехать к бабушке. Вырваться из этого гнетущего замкнутого пространства, в котором проходила наша с родителями жизнь. Тишина и спокойствие бабушкиной квартиры манили почти так же сильно, как и ее ванильные булочки.

В последнее время родители стали ругаться еще чаще. Ссора могла разгореться из-за какой-нибудь записки, которая выпадала из кармана папиных брюк, как раз когда мама собиралась их постирать. Или просто из-за того, что папа поздно возвращался домой и мама требовала отчета о том, где он был. Папа не отвечал на ее вопросы, не просил прощения. Просто отмахивался и отпускал колкости. Тогда мама начинала всерьез сердиться, и вскоре по комнате летали обвинения. Мама швыряла ему в лицо женские имена — кажется, каждый раз, когда они ссорились, звучало новое имя. Папины ответы, наоборот, были почти всегда одинаковы. Интонации, конечно, могли слегка меняться. Но «мандавошка» никуда не девалась.

И через несколько мгновений мама оказывалась побеждена, повержена. Я никогда не могла постичь, почему гнев покидал ее именно в этот момент. Почему так получалось, что она покорно отступала. Но так было всегда. Моя мать проводила все дни, помогая другим — главным образом женщинам — обрести собственную опору и противостоять вероломным супругам, подчас применявшим насилие. Все ее знакомые считали ее сильным, компетентным и надежным человеком. Никто не подозревал о том, что в своих четырех стенах она показывала себя с совершенно другой стороны. Никто, кроме меня. И Рут.

— Мама!

В нетерпении я подошла поближе и постучала по дверному косяку.

— Мама, ну когда мы уже поедем? Пошли скорее!

Мы сели на автобус до вокзала, откуда ходили поезда до бабушкиного города. Мама молчаливо сидела рядом со мной и смотрела на зелень за окном. Я пыталась рассказывать ей разные истории — как я покаталась на велосипеде или что недавно видела по телевизору, но было заметно, что она не в силах заинтересовать себя моими делами. В конце концов мне пришлось замолчать.

На вокзале мама посмотрела расписание и нахмурила лоб. Она что-то пробормотала о задержках и отменах, мы подкатили чемоданы к скамейке, опустились на нее и стали ждать. На этой скамейке мы просидели до самого вечера. Три раза наступало время отправления нашего поезда, и три раза мама приподнималась со скамейки, давала волю своему возмущению, но потом покорно садилась обратно. «Точно так же она ведет себя в ссорах с папой», — подумала я, но не сказала этого вслух.

Наконец объявили, что поезда в нужном нам южном направлении не будут ходить до конца дня из-за повреждения электрических кабелей. Нам вернули деньги и предложили забронировать билет на какой-нибудь из утренних поездов. На обратном пути мы были еще молчаливее, если такое вообще возможно. До самой нашей двери, когда мама вставила ключ в замок, она не проронила ни слова. Я заподозрила, что она вообще не хотела брать меня с собой к бабушке. Возможно, она предпочла бы поехать одна. Об этом я думала, когда мы вошли в квартиру. Но там мысли сразу же приняли другое направление.

В квартире было темно, и сперва мне показалось, что папы нет дома. Но потом послышался какой-то шум, возбужденный шепот и хихиканье. Я посмотрела на маму, увидела, как она замерла рядом со мной. Она тоже это слышала.

— Эй, — крикнула она в глубину квартиры. — Есть кто-нибудь дома?

Потом мама сделала вещь, столь нехарактерную для нее, что у меня встал ком в горле. Мама, которая так всегда боролась за чистоту и порядок, прошла в квартиру в обуви. Уже тогда я осознала, что случилось что-то плохое, очень плохое. Мамины ботинки стучали по паркету, приближаясь к гостиной. Через секунду что-то белое промелькнуло в другом конце квартиры. Обнаженная женщина пронеслась из гостиной в ванную. Я успела увидеть большой зад, круглый, как полная луна, прежде чем он исчез вместе со своей обладательницей. Дверь за ней захлопнулась, и я услышала, как она заперлась изнутри.

Мамина спина напряженно замерла. Сделав короткую паузу, мама снова двинулась в сторону гостиной и заглянула внутрь. Я по-прежнему стояла на коврике у двери и не могла видеть то, что она там увидела, но я ясно и отчетливо услышала слова, которые она произнесла:

— Ах ты сволочь.

Она забрала меня с собой к Рут. Чемоданы у нас уже были упакованы, и мама схватила их с собой, когда мы вылетели из квартиры. Никто не гнался за нами, никто не умолял вернуться обратно. Несмотря на то что идти было тяжело, мама шла не останавливаясь. Поездки на автобусе и долгое ожидание на станции утомили меня, и было трудно поспевать за ней. Кроме того, я хотела есть. Но хотя я просила маму несколько раз, она не замедлила шаг.

Как только Рут открыла дверь, мама разрыдалась. Привычным жестом хозяйка дома пригласила нас войти, мамино поведение ничуть не заставило ее потерять самообладание. Может быть, такое уже случалось раньше, просто я при этом не присутствовала. Рут провела нас в свое жилище, усадила маму за кухонный стол, а сама села рядом. Я осторожно оглядывалась, пытаясь найти себе какое-нибудь занятие, но вокруг были только книги, вязаные салфеточки и засохшие цветы. Вскоре я поняла, что Рут живет одна. Тут не было ни мужчин, ни детей, только Рут и две кошки.

Какое-то время я играла с ее питомцами, пока они не дали мне со всей очевидностью понять, что пресытились игрой. Тогда я вернулась на кухню к маме и Рут; они совместными усилиями разгружали посудомоечную машину.

— Но я все-таки не могу понять, — жалобно говорила мама. — Как он может? Как, черт возьми, он может?

Она протянула своей подруге несколько тарелок, которые та убрала в шкаф. Я заметила, что Рут выглядит немного скованной и в то же время решительной. Очевидно, она считала, что нам с мамой пора оставить ее в покое. Внезапно я ощутила огромную усталость. Уставшим было не только тело, а все мое существо. Я утомилась, и мне страшно надоело, что меня таскают туда-сюда.

— Мама, я хочу домой.

Она не ответила, даже не повернулась. Просто отмахнулась не глядя. Как будто пыталась отогнать назойливую муху. Обычно этого хватало, чтобы я замолчала и перестала приставать, но в этот раз что-то изменилось. Изменилось мое мышление, оно пошло какими-то новыми путями. Я посмотрела на маму, стоящую ко мне спиной. Я была ее дочерью, я устала и хотела есть, но ее, казалось, это нисколько не заботило. Ни в малейшей степени.

— Я хочу домой прямо сейчас! — повторила я громче и уверенней.

Она снова не обернулась, просто бросила что-то через плечо, давая понять, что мы останемся здесь еще на какое-то время. Потом она продолжила говорить, обращаясь к Рут. Я не знаю, что в этот момент произошло, но меня будто пронзило что-то, как острым копьем. Прежде чем я поняла, что делаю, я оказалось рядом с мамой и с силой дернула ее за свитер.

— Сейчас! — завопила я.

Рут сделала гримасу, которая, по всей видимости, должна была обозначать улыбку: слегка сочувственно изогнула уголки рта. Я снова закричала.

— Сейчас, сейчас, сейчас!

Когда мама наконец-то посмотрела на меня, ее лицо было суровым и решительным. Она хладнокровно высвободилась из моих рук.

— Слушай меня, Грета. Мы останемся здесь, пока я не скажу, что пора ехать, поняла?

И она снова повернулась ко мне спиной. Так случалось уже не раз, но теперь я не собиралась просто молча терпеть. Я заставлю маму слушать меня, добьюсь не меньшего, чем ее полное и безраздельное внимание. В первый раз, когда роковые слова выскользнули из меня, они прозвучали так тихо, что я сама едва их слышала. Тогда я набрала побольше воздуха и отчеканила их буква за буквой, чувствуя, как они с силой вылетают из груди:

— Сучья мандавошка!

Все замерло; казалось, даже время остановилось. Слова как будто еще звучали, они витали над нами под потолком. Только потом они стали реальностью. Мама и Рут замолчали так резко, будто кто-то нажал на выключатель. Потом я увидела, словно в замедленной съемке, как мама разворачивается ко мне. Увидела, как она замахивается, как ее рука рассекает воздух. И еще до того, как она достигла щеки, лицо словно обожгло яростное пламя.

Мы смотрели друг на друга, все трое, никто ничего не говорил. Рут закрыла рот рукой. Наконец мама охнула, опустилась передо мной на колени и крепко обняла. Должно быть, объятие длилось не больше пары секунд, но мне казалось, что прошла вечность, прежде чем мама отступила и восстановила расстояние между нами. Слова налетали одно на другое, они так торопливо сыпались из ее рта, что было трудно их разобрать.

— Милая Грета, я не хотела. Я просто обернулась, и вот… Ты ведь понимаешь, что я не хотела!

Она продолжала говорить, не давая мне возможности ответить. Она, естественно, не собиралась меня ударить, она просто была возмущена и резко повернулась, и так вышло, что я стояла как раз возле ее руки. Просто несчастное недоразумение. Спустя некоторое время ей удалось успокоить саму себя. Но тут в ее глазах появилось новое выражение, в голосе зазвучала новая нота:

— Но я думаю, будет лучше, если мы никому об этом не расскажем.

Никому. Я сразу же поняла, о ком шла речь. Об отце. Даже ему нельзя было рассказать. Особенно ему. Теперь она была очень озабочена тем, чтобы я что-нибудь ответила, продемонстрировала, что все поняла. И я пообещала. Не рассказывать о том, что случилось в тот день у Рут на кухне. Никому. Мама поняла, что напряжение спало. Тогда она поднялась. Посмотрела на Рут. И снова повернулась ко мне спиной.

В этот момент судьба отца была решена. Ему оставалось жить два месяца.

30

Девочка замерла. Она вытаращенными глазами разглядывала меня и топор. Но это продолжалосьвсего несколько секунд. Потом она отвела глаза и стала что-то высматривать вокруг себя. Как будто что-то искала или, точнее, хотела убедиться, что что-то осталось на месте. Я проследила за ее взглядом; он шарил по земле передо мной и за моей спиной.

Только тогда я обнаружила, что маленький крест у моих ног был не единственным. На краю поляны торчало еще несколько крестов, сделанных из палок, и около каждого из них земля и мох были, очевидно, недавно разрыхлены, а потом выровнены обратно. Я находилась на лесном кладбище.

Судя по всему, девочка была удовлетворена своей ревизией, потому что ее лицо выразило облегчение.

— Ты их не испортила.

— Могилы? — спросила я. — Зачем мне их портить?

Она разглядывала меня какое-то время, не отвечая на вопрос. Я заметила, что она выглядит пристыженной. Но потом выражение ее лица снова поменялось.

— О’кей, но что ты тогда тут делаешь?

Она задала этот вопрос тоном землевладельца, в чьи угодья я будто бы незаконно вторглась.

— Я ищу, — ответила я. — Ищу кота. А ты что тут делаешь?

Девочка опустила глаза и пожала плечами. Ее длинные тусклые волосы трепетали на ветру, часть из них упала на лицо, как черная вуаль. С обеих сторон пробора виднелись светлые корни волос, и в слабом свете начинающегося утра можно было различить секущиеся кончики. Я не могла не заметить про себя, что ей не помешала бы хорошая стрижка. И новая одежда. И почему бы не капелька туши и блеска для губ? И тут я вспомнила о собственной потрепанной одежде, нечесаных волосах и немытом лице. Без своего обычного снаряжения я чувствовала себя голой, беззащитной и оставленной. Откуда-то снаружи пришли слова: «Нападение — лучшая защита».

— Так это твоя работа? Кого ты здесь похоронила?

Девочка снова посмотрела на меня своим долгим взглядом. Как будто оценивала. Я ожидала, что меня сочтут слишком ненадежной, и не надеялась на ответ. Но на этот раз я его получила.

— Ты ведь уже и так знаешь.

Она прошла мимо, едва меня не задев. Я прикрыла на секунду глаза, потом медленно развернулась. В онемении разглядывала эту другую Грету, пока она садилась на корточки перед каждым крестом и заботливой рукой поправляла и выпрямляла. Ее слова звенели у меня в ушах. Внезапно все встало на свои места. Девочка и ее страшные приятели. Нож с запятнанным лезвием, который я нашла на острове. Изувеченное существо, лежавшее рядом.

— Белка, — сказала я хрипло. — В какую из могил ты положила белку? Или она осталась на острове?

Девочка по-прежнему сидела ко мне спиной, но за ее склоненным плечом было видно, как дрожит рука, поддерживающая крест.

— Нет, — тихо ответила она. — Она не осталась там. Я съездила туда и забрала ее.

Она поднялась, но осталась возле могилы, пристально глядя на нее. Всем своим телом, не открывая рта, она как бы говорила «здесь». Под землей, прямо под нами, сейчас лежала та несчастная белка.

Я с трудом сглотнула и обвела взглядом печальную вереницу крестов. Могила белки была предпоследней в этом ряду. Догадка уже почти осенила меня, но тут девочка снова заговорила:

— Я сама сделала эти кресты. И иногда я прихожу сюда, чтобы… посмотреть на них. Но только когда никто не видит. Обычно очень рано утром, на рассвете, как сегодня. Никто не должен знать. Иначе…

Она замолчала. Я тихо ждала, давая ей время собраться с мыслями. «Никто не должен знать». Я знала это заклинание. Знала, что, когда говорят «никто», обычно подразумевают не чужих и незнакомых, а, напротив, самых близких людей. Родственников. Друзей. Любовников.

— Это просто животное. Ничего больше. Шкура да кишки. Но все-таки я не могла просто так оставить… я не могла просто так оставить ее там. Я бы, скорее, сама умерла.

Последние слова она произнесла с надрывом. Ее голос дрожал от тяжести, которую они несли в себе. Я увидела, что она сжала кулаки. Какая-то часть меня хотела протянуть руку и опустить ее на худенькое плечо. Но я этого не сделала.

— Зачем вы это делаете? — спросила я. — Какая радость в том, чтобы мучать и убивать беззащитных животных?

Прежде чем девочка успела ответить, в моей голове сверкнуло воспоминание. Я вижу перед собой возбужденное лицо Алекса, вижу, как пульсирует жилка на его виске, когда он наклоняется надо мной. На мне ничего не надето, кроме нового, черного шелкового галстука. Он уже сорвал с меня пиджак и трусы, эта часть ролевой игры уже пройдена. Я лежу в летнем домике на двуспальной кровати, руки привязаны к изголовью. Алекс ласкает меня, пощипывает соски. Поднимает галстук, который лежит между грудями, скользит по нему пальцами. Потом его руки подбираются к узлу галстука на моей шее. Он начинает медленно подтягивать его, тянет все сильнее и сильнее, пока мои протестующие возгласы не затихают, пока у меня не начинает жечь в груди и я не теряю способность дышать. Он смотрит мне в глаза, и я понимаю, что он видит, как там светится страх. Тогда он улыбается. И затягивает узел еще сильнее.

— Власть, — сказала я, отвечая на свой собственный вопрос. — Все дело в ощущении власти.

Девочка обернулась и равнодушно посмотрела на меня.

— Что ты знаешь об этом? Что ты вообще знаешь хоть о чем-нибудь?

Сначала я расстроилась, что она так буднично сочла меня безнадежной. Но это чувство быстро ушло. Я почувствовала, как сильно устала. Я была совершенно вымотана. Топор выскользнул из рук и с мягким стуком упал в мох.

Девочка ходила между могилами, оглядывала их одну за другой, если требовалось, поправляла кресты и смахивала нападавшие с деревьев иголки и веточки. Наконец она дошла до последней могилы — той, что находилась рядом с захоронением несчастной белки. Она встала перед ней спиной ко мне.

— Откуда ты знаешь, где я живу?

Она пожала плечами и ответила, не поворачивая головы:

— Это было не так сложно вычислить. Сразу заметно, живет ли кто-то сейчас в доме или нет. К тому же ты примерно описала, где дом находится.

— Что ты делала в моем саду той ночью? Если ты, конечно, пришла не за помощью, хочу я сказать.

Она даже не пыталась отрицать. Не пыталась объяснить. Тишина разлилась между нами. Во мне медленно начало расти раздражение.

— Ну скажи уже что-нибудь! Зачем ты туда пришла!

Она по-прежнему не отвечала. Я быстро подошла к ней и дернула за руку, заставив повернуться ко мне. Сначала показалось, что она плачет. Ее худенькое лицо сморщилось. Но слез я не видела.

— Мне так жаль, — сказала она тихо. — Прости меня.

Я нахмурила лоб, непонимающе покачала головой.

— Что я должна тебе простить? Что ты мне сделала?

Она протянула руку и неловко дотронулась до верхушки креста. Потом снова посмотрела долгим взглядом. И тут в ушах у меня зазвенело. Земля завертелась под ногами, в висках застучало. Краем глаза я заметила поваленное дерево. Шатаясь, подошла и тяжело опустилась на него, схватилась за шершавую кору обеими руками. Крест… Могила…

«Кого ты здесь похоронила?» — «Ты ведь уже и так знаешь». Да, понимаю я, знаю. И мне хочется завопить от отчаяния.

Смилла, милая, нежная, маленькая Смилла. Прости, прости меня.

31

Вопль не вырвался из моего горла. Ни обвинения, ни жалобы. Ни звука. Я пыталась найти правильные слова и не находила их. В конце концов я смогла произнести что-то едва шевелившимся ртом.

— Ты спросила, что я тут делаю.

Девочка беззвучно кивнула. Ничего не сказав, она ждала, что я продолжу.

— И я ответила, что ищу кота.

Снова кивок.

— Ты хочешь сказать, что ты… что ты нашла этого кота возле моего дома и забрала его с собой туда.

— Да.

Мое зрение помутнело и обострилось одновременно.

— А потом…

Девочка снова не закончила за меня предложение. В этот раз я и сама этого не сделала. Смотрела, как ее рука скользит по самому свежему кресту, как она ощупывает его верхушку. Потом мой взгляд опустился на землю под ее ногами, и я представила себе черно-белое тельце, погребенное под землей, представила, сколько всего ему пришлось вынести, прежде чем оно очутилось здесь. Я хочу забыть правду, хочу зажмуриться, но не осмеливаюсь этого сделать, так как передо мной сразу же предстанут чудовищные картины. Изувеченные тела, которые трепещут на ветру как кровавые паруса. Нет! Я с силой хлопаю себя по лицу, заставляю опустившиеся веки подняться и с упрямой надеждой смотрю на девочку. Это не может быть правдой.

— Я тебе не верю!

Какое-то время она молча стояла, не двигаясь, потом порылась в кармане и что-то оттуда достала. Ее рука протянулась к моей. Ладонь была сжата, что-то лежало там внутри. Я протянула ей свою ладонь, и она опустила на нее тонкий розовый предмет. Ошейник Тирита. Мой взгляд расфокусировался, мне показалось, что я мчусь куда-то вперед, хотя я сидела на месте. Как будто меня несло сквозь густой туман. Едва я убедилась, что голос более или менее вернулся ко мне, я снова заговорила.

— Его звали Тирит, — сказала я. — Он принадлежал четырехлетней девочке, которая очень его любила.

Почему-то кажется важным, чтобы тощая, колючая девица это знала. Что животное, которое она похитила и намеренно передала в кровожадные руки, имело имя и свою жизнь, что у него были друзья и что кто-то будет сокрушаться оттого, что его больше нет. Но, возможно, думаю я, глядя на неподвижную маску, в которую превратилось лицо девочки, такого рода рассказы для нее ничего не значат. Очевидно, ее трогают вещи совсем другого рода.

— Мы были связаны друг с другом, — добавила я. — Через кровь. Мою кровь.

Я не стала объяснять, что речь идет о том, как Тирит зализывал рану на моей ладони. Пусть девочка думает, что я сумасшедшая. Ее взгляд уперся в землю. Топор по-прежнему лежал во мху. Ближе к ней, чем ко мне. Она быстро подняла ногу и наступила на топор, потом подобрала его и просто засунула за пояс брюк.

— Слушай, — сказала она и сложила руки на груди. — Это Юрма сказал, что мы должны как-то отомстить.

Безрадостный смех вылетел из моего горла. Я сама слышала, что он звучит как смех сумасшедшего, но не могла сдержаться. Отомстить? Что за околесицу она несет?

— Он не в своем уме? Вы все не в своем уме? Что я вам такого сделала, можешь ты наконец объяснить?

Она закатила глаза, давая понять, что я напрасно прикидываюсь дурочкой. Потом отвернулась и закусила нижнюю губу.

— Я думала, Юрма быстро успокоится. И никого не будут наказывать. Я пыталась уговорить его забить на тебя, но он… когда у него такое состояние, не знаешь, чего от него ждать, он не видит берегов. Иногда мне кажется, что он даже способен…

Она замолчала и исподтишка взглянула на меня, как будто ей было неловко. Как будто она сказала слишком много.

Я посмотрела на нее, почти в отчаянии покачала головой.

— Я не понимаю. Я правда не знаю, о чем речь.

Девочка скептически оглядела меня, как будто я только что провалила экзамен. Она впервые, казалось, начала допускать, что я действительно ничего не понимаю, а не просто делаю вид. Она сделала глубокий вдох и с шумом выдохнула. Потом подошла к поваленному дереву и села на некотором расстоянии от меня. Хотя август еще не закончился, у нее на ногах были тяжелые кожаные ботинки. Носком ботинка она чертила на земле непонятные узоры.

— Лодка, — вздохнула она. — Речь, конечно же, о лодке.

Она испытующе взглянула на меня, но я снова помотала головой. Нет, я все еще не понимала.

— Наши лодки, — сказала девочка. — Это наши лодки.

Она говорила решительно, подчеркивала слово «наши». Я вспомнила про две лодки. Плоскодонка и грязно-белая шлюпка. Вспомнила окровавленное дно лодки, красный комок, лежащий с краю. Девочка продолжала говорить. Возможно, проблема были в том, что я уже несколько дней толком не спала и не ела. Может быть, виноваты были беременность и ее влияние на тело и душу. Или дело было в том, что в последние несколько дней я как безумная искала двух бесследно пропавших людей, но вместо того, чтобы найти их, уходила все дальше во мрак, проваливалась все глубже в болото.

Все это возможно, потому что мне было трудно уследить, куда ведут рассуждения девочки. А может быть, это была защитная реакция, сопротивление против озарения, которое вот-вот должно было осенить меня. Этого не может быть… Этого не должно быть… Удавалось уловить только отдельные куски ее речи. «В последний раз. Осталась. Исчезла. Нашли. На другой стороне острова. Юрма. Это сделала ты. Месть».

Где-то в отдалении я слышала грохот. Он надвигался и рос, так что в конце концов пришлось зажать уши руками. И все-таки он продолжался. Мир вокруг меня сотрясался. Это продолжалось так долго, что в конце концов я закричала. Кто-то взял меня за руки и осторожно отвел их в стороны. Приблизил свое лицо к моему и что-то мне говорил. Я не могла различить слов, но голос звучал неожиданно мягко. Наконец я поняла, что это та девочка, Грета, она села передо мной на корточки. Она нашептывала мне на ухо слова утешения и гладила по спине до тех пор, пока я наконец не успокоилась. До тех пор, пока шум наконец не заглох, пока крик не пересушил горло и не уморил тело. Теперь мы снова сидели рядом молча. Потом я повернулась к ней, увидела, как она поворачивается ко мне. И когда наши взгляды встретились, я начала рассказывать.

Когда рассказ наконец подошел к концу, когда вся правда излилась из меня, солнце уже стояло над верхушками деревьев и было тепло. Я стянула куртку через голову и вытерла пот со лба. Грета, вытащив топор из-за пояса, вернула его мне.

— Мне очень, очень тебя жалко, — сказала она. — Хотела бы я чем-то тебе помочь.

— Ты можешь, — ответила я. — Брось его. Сделай это сейчас, сразу же, пока не стало слишком поздно.

Она слабо улыбнулась.

— Ты будешь очень хорошей мамой.

Тут я снова услышала этот звук. Телефон. Он лежал в одном из карманов куртки. Кажется, в тысячный раз я шарила рукой по ткани, открывала молнии и кнопки, чтобы извлечь мобильный. Но в этот раз это ощущалось по-другому. Очевидно, я все знала с самого начала.

Я крепко прижала трубку к уху. Но в этот раз меня там встретила не гулкая тишина. Меня поприветствовал твердый, самоуверенный мужской голос:

— Привет, Грета, это Алекс. Соскучилась?

32

Тот вечер, когда мы поплыли на лодке. Я, сидя чуть позади тех двоих, неотрывно смотрела на тоненькие ножки Смиллы, выглядывающие из-под розового хлопкового платьица. Ножки, так переполненные жизнью, вмещавшие так много энергии, что им приходилось все время подпрыгивать — обычного размеренного шага было недостаточно. Почему-то эти ножки напомнили мне о фильме, который Алекс выбрал для совместного просмотра несколькими днями ранее. Это была история о педофиле-убийце, мрачный, жестокий и безжалостный триллер. Без сомнения, один из самых отвратительных фильмов, которые я видела в своей жизни. Когда наконец камера показала крупным планом две синевато-бледные, безжизненные ножки маленькой девочки, торчащие из-под кустов, я больше не могла сдерживать рвотные позывы. Побежала в ванную, где меня стошнило. Снова.

Когда я вернулась, Алекс по-прежнему внимательно смотрел фильм; он не обратил на меня внимания, когда я присела на самый краешек дивана. Тогда я еще не рассказала ему о ребенке. Отчасти думала, что все выйдет само собой: он заметит мою постоянную тошноту и сможет сложить два и два. Но этого не произошло. Он все узнал, только когда мы приехали в Морхем — только тогда я смогла собраться с силами, чтобы сообщить ему новость. Оставалось всего несколько часов до приезда Смиллы, несколько часов до того момента, когда я, лежа в кровати, приняла решение сохранить ребенка. И бросить Алекса.

С утра я все ему рассказала, но он не принял меня всерьез. Надо было сразу же собрать вещи и уехать оттуда, но что-то удержало меня. Я хотела избежать душераздирающей сцены на глазах у Смиллы? Или меня просто ошарашила реакция Алекса, и мне нужно было время собраться с мыслями? Как бы то ни было, в тот день я осталась. И после обеда поехала с ними на остров. На пристани он обернулся ко мне. Вечернее солнце окружало его голову кроваво-красным ореолом. Он улыбнулся.

— Как хорошо, что ты изменила свое решение.

Во мне было одно-единственное очевидное чувство. Только один ответ. Насколько помню, мне даже не пришлось собираться с духом, чтобы озвучить его:

— Нет, не изменила.

Мы сели в лодку, поехали на остров, и там Алекс бесследно пропал. Провалился сквозь землю. Несколько дней я искала его, безуспешно пыталась дозвониться. И вот внезапно Алекс снова был здесь. Его дыхание у моего уха было размеренным и удовлетворенным. Очевидно, я сделала все ровно так, как он планировал. Я с силой прижала трубку к уху, чтобы не уронить, и поняла, что он ждет, чтобы я что-нибудь сказала. Но я не проронила ни слова.

— Так соскучилась, что онемела, видимо, — сказал он наконец. — Ты все еще в Морхеме?

Я коротко ответила: «Да». Потом уже готова была спросить, где он сам, но поняла, что сначала надо выяснить более важные вещи.

— Как Смилла, она в порядке? Ты ведь не стал…

Мне не удалось закончить фразу. Страх, подозрения много раз терзали меня после исчезновения Алекса и Смиллы. Невозможное, невыразимое. Не было никакого повода это подозревать… Во всяком случае, если основываться на том коротком промежутке, в который мне удалось наблюдать их отношения. …Что Алекс способен сделать Смилле больно. Что в поисках новой жертвы он выместит на ней досаду, будет играть с ней в свои игры. Нет, я не могла сказать это вслух. Только думала про себя. И все-таки именно по этой причине я осталась в Морхеме после их исчезновения. Потому что я чувствовала тяжесть на своих плечах, бремя, которое нельзя было облегчить, не убедившись, что Смилла в безопасности. Что никакое зло ее не коснулось.

Я вспомнила о пожилом мужчине из коричневого коттеджа, который сообщил, что видел Алекса и Смиллу; вспомнила, что он сказал об Алексе. «Выглядел рассерженным. А может, перепуганным… Сложно сказать точно». Хотя я не знала, можно ли придавать большое значение словам старика, именно они заставили меня в конце концов обратиться в полицию. Ради Смиллы. Я никогда не видела Алекса напуганным, не могла представить себе, что он чего-то боится. Но я видела его внутреннюю ярость, слишком хорошо знала, на что она могла его толкнуть.

Алекс отнял трубку от уха и обратился к кому-то, кто находился поблизости: «Ты точно чувствуешь себя хорошо? Ты можешь сказать, что чувствуешь себя хорошо?» Я услышала вдалеке голос Смиллы. С детским недоумением она послушно повторила:

— Я чувствую себя хорошо.

Я закрыла глаза; изображение двух детских ножек, торчащих из-под кустов, наконец стерлось с сетчатки, перестало терзать меня.

— С кем ты разговариваешь, папа?

Смилле было всего четыре, и все же я слышала в ее голосе настороженность. Пока Алекс что-то объяснял ей про старого друга детства, чувство вины снова напомнило о себе. Я ощущала себя виноватой за свою роль в жизни этой девочки, за то, что вторглась в ее мирок. Я видела ее перед собой, ее дерзкое личико, когда мы причалили к острову и Алекс пытался уговорить меня пойти с ними. Видела, как сверкнули ее глаза, когда он с иронией, которую она вряд ли заметила, сказал: «Отдохнуть всей семьей, дорогая». Она хотела владеть своим папой целиком, а не делить его с чужой женщиной.

Я бросила взгляд через плечо и заметила, что юная Грета в черном одеянии исчезла с поляны. Я снова была одна в лесной глуши. На примитивном кладбище животных, в компании топора. На другом конце Смилла, кажется, неохотно согласилась оставить папу в покое, раз уж он отчитался о том, с кем разговаривает. «Папа просто немного поговорит. Ты можешь взять папин планшет на сколько хочешь. Поиграй в ту игру, которая тебе так нравится. Да, ту, где можно одевать девочку в разные наряды».

Наконец я услышала какой-то хлопок, очевидно, это закрылась дверь, и стало тихо. Смилла больше не стояла рядом, слушая разговор, не следила ревниво за своим папой. Я провела пальцами по топору и сделала глубокий вдох.

— Расскажи мне, — сказала я. — Расскажи, что произошло в тот вечер на острове.

И он рассказал. Смилла только-только начала уставать от приключений, когда они набрели на что-то вроде стоянки на другой стороне острова. Рядом была пришвартована лодка, как будто окровавленная. Смилла отказалась туда залезать, так что ему пришлось самому поднять ее и посадить в лодку. Он объяснил, что это такая игра, что они подшутят надо мной, и поэтому она должна сидеть очень тихо, не кричать и не разговаривать. На веслах они уплыли к другому берегу озера.

Я вздрогнула, несмотря на тепло. Увидела перед собой белую шлюпку. Услышала полный ненависти голос Юрмы. «Так, значит, ты не брала кое-что, что принадлежит нам?» Голос меняется, теперь я слышу не Юрму, а юную Грету: «Я думала, Юрма быстро успокоится. И никого не будут наказывать».

— А потом?

— Ну, потом…

Потом они прошли через лес, ориентируясь на шум, идущий от шоссе. И когда добрались до него, оказалось, что им повезло: один из автобусов до города отправлялся всего через четверть часа. Практически нереальная удача! Смилла проспала большую часть пути домой. На станции он заказал такси.

Вот и все, больше нечего было к этому добавить. Дрожащими руками я расправила куртку на поваленном дереве. Дома, они у себя дома. Там они были все это время, с того самого вечера. Пока подо мной разверзалась бездна, грозясь поглотить, Алекс и Смилла были в безопасности. Он обманывал меня все это время. Я медленно качала головой из стороны в сторону. Я знала. Каким-то образом я все это знала. Но между знанием и пониманием лежит целая пропасть.

— Как ты мог так поступить? — слабым голосом спросила я.

Ответ был словно удар кнута.

— Ты все еще не поняла?

Я беззвучно помотала головой. Хотя Алекс не мог меня видеть, он будто бы уловил этот жест.

— Хотел посмотреть, что ты будешь делать. Уедешь ли сразу или будешь ждать и искать.

Мне пришлось снова сесть. Бревно было твердым и шершавым. Я чувствовала, что меня всю трясет. Руки так дрожали, что пришлось изо всех сил прижать телефон к уху, чтобы не уронить его.

Мой телефон — я ведь нашла его в кровати Алекса после исчезновения. Оказался ли он под одеялом по ошибке или Алекс намеренно положил его туда, когда заправлял постель? Начал ли он планировать это своеобразное испытание еще за несколько часов до того, как мы отправились на остров? Собирался ли он уже тогда исчезнуть вместе со Смиллой и исключить всякую возможность связаться с ним? Могло ли это быть возможным?

— Ты отключил телефон, — сказала я.

— Но что бы тогда было в этом сложного, если бы ты могла мне позвонить?

Внутри все заклокотало. Зачем он в конце концов начал звонить сам, ничего не говоря? Чтобы увеличить напряжение, повысить «сложность». Я спросила об этих молчаливых звонках, которые поступали несколько раз за последние сутки, но Алекс ничего о них не знал. Он уверенно утверждал, что до настоящего момента никак не давал о себе знать. Когда я стала настаивать, он разозлился.

— Да хрен с ним. Это не имеет никакого значения. Важно только то, что ты не свалила. Ты осталась там, значит, прошла испытание.

У меня закружилась голова, ноги стали ватными. Я никогда не падала в обморок, но поняла, что именно так чувствуешь себя за несколько секунд до того, как это происходит. Вокруг и внутри бушевал хаос, тьма медленно поглощала меня, и что же это было? Игра? Экзамен?

— Ты разве не понимаешь, что я это сделал для твоего же блага? Ты говорила всякие глупости… Я просто решил дать тебе шанс как следует подумать. Чтобы ты смогла понять, что не можешь без меня жить.

Я увидела перед собой черный шелковый галстук. Руки Алекса затягивают узел вокруг моей шеи все туже и туже, а я со связанными руками изгибаюсь дугой, пытаясь высвободиться. Перед глазами стоит туман, легкие готовы вот-вот лопнуть. Я была уверена, что он действительно решил задушить меня. Всерьез. И только тогда, ровно в этот момент, Алекс отпустил меня. Позволил снова дышать. «Не можешь без меня жить».

Все куда-то провалилось, осталась только правда, такая же жесткая и неудобная, как ствол дерева подо мной. Алекс осознанно подорвал те и так уже шаткие опоры, на которых кое-как держалась моя жизнь, подвергнув меня этому испытанию. «Для твоего же блага». Утренний ветер пронесся между деревьями и положил на шею свою ледяную руку. Все, что Алекс заставлял меня вынести раньше, было ничто по сравнению с этим издевательством.

Как-то мне удалось встать и подобрать топор. Куртку я оставила на поваленном дереве. Перед глазами рябило, когда я пробиралась обратно между деревьями, и я не могла различить ничего дальше, чем на несколько метров вперед. Ветки царапали лицо, но боль была где-то далеко, она словно не была частью меня.

— А ребенок? — услышала я свой голос.

— Какой ребенок?

— Ребенок, которого я…

— Никакого ребенка нет. Ты прекрасно это знаешь, Грета.

Слова тяжело падали вниз. Вот что он имеет в виду, вот чего ждет. Что будем только мы с ним. До того момента, когда он решит поиграть с моей жизнью в последний раз. Ведь это случится еще много раз, нет никакого сомнения. Может быть, он снова возьмется за галстук, а может, найдет новое орудие. Единственное, в чем я была уверена, — это в том, что каждый раз он будет заходить еще чуть дальше. И еще. Не остановится, пока я не сломаюсь. А может быть, не остановится даже и тогда.

На другом конце Алекс перечислял вещи и игрушки, которые остались в доме. Их надо было взять с собой. Я, конечно, же понимала, что он не мог освободиться сразу же, но он хотел, чтобы я упаковала все его вещи, какие найду, и забрала бы их домой. Он приедет ко мне, как только…

— Нет, — сказала я.

— Нет?

— Нет.

Я вспомнила о колодце, который видела перед собой как-то вечером, когда вглядывалась в темные воды Морока. «Если бы он действительно существовал, я столкнула бы тебя туда. За эти дни я кое-что поняла: если бы у меня была возможность, я бы смогла это сделать». Ты либо сдаешься, либо наносишь ответный удар. А я — дочь своей матери. Господи, прости меня, но я — это я. Теперь я это точно знаю.

— Я ухожу от тебя, Алекс. Я уверена в этом решении больше, чем в чем-либо за всю жизнь. И если ты когда-нибудь осмелишься приблизиться ко мне, клянусь, я убью тебя.

Он замолчал. Прошло почти полминуты, прежде чем он снова заговорил:

— Так же, как ты убила своего папашу?

— Да, именно так.

Я заметила кое-что новое в его голосе. Он слегка дрожал.

— Неужели ты правда на это способна?

Я ответила молчанием — пусть это будет мой окончательный ответ. И закончила разговор. В одной руке я держала телефон, в другой — топор. И стала продираться дальше сквозь чащу. Я думала, что Алекс явно ничего не смог понять про меня. Абсолютно ничего.

33

Я бешено мчалась сквозь чащу — никакими другими словами нельзя было это описать. Сухие ветки кололи и раздирали лоб и щеки, по виску струилось что-то теплое. Зрение не прояснялось, напротив, размывалось все больше, в глазах по-прежнему рябило. Когда я в конце концов вышла на лесную дорогу, меня качало из стороны в сторону, словно я была посреди шторма в огромном океане.

Ноги вели вперед, и я дала им волю, не зная, в правильном ли направлении иду. Но, в конце концов, что такое правильное направление? Навстречу мне никто не попадался. У меня свербило в ладонях, и, хотя я их толком не видела, я знала, что они по-прежнему там — оба предмета, которые как будто проросли из моего тела: телефон и топор. Сейчас я была с ними одно целое, с силой сжимала их и не отпустила бы ни при каких обстоятельствах.

Зверь, который несся на меня, был темным и мохнатым. Он двигался быстро и мягко. Я остановилась, думая, что, возможно, это только кажется. Видеть нечто, чего на самом деле нет, и не быть способным принять действительность — возможно, это две стороны одной медали. То, что случилось с папой, то, что ускользает от меня. Меня подводит память? Или способность интерпретировать то, что я видела?

Зверь был уже совсем рядом, он подошел вплотную, и я почувствовала на руке что-то влажное и холодное. Собачий нос. Я вздрогнула от этого простого прикосновения. Ощущение реальности вернулось ко мне, пелена упала с глаз, и я снова стала ясно видеть, но не то, что снаружи, а то, что внутри меня. Дело было не в провалах в памяти и не в запутанных событиях. Мне не хватало другого: желания признать то, что случилось с папой, и во что это меня превратило.

— Прости, — прошептала я, и мои глаза наполнились слезами.

Я заметила, что пес чуть попятился и облизнулся. Потом он громко залаял, не злобно, а, скорее, растерянно — очевидно, подавая сигнал человеку, чей силуэт виднелся чуть поодаль.

— И снова здравствуйте, — сказал мужчина из коричневого коттеджа.

В голове возник рассказ Алекса о том, как они со Смиллой уплыли с острова и прошли через лес. Я подняла взгляд от косматого зверя у своих ног и посмотрела на пожилого мужчину.

— Очевидно, вы их видели, когда гуляли с собакой, — невнятно пробормотала я. — Вы их действительно видели.

Что-то в моем облике заставило его насторожиться. Он утихомирил своего пса. Волна тошноты снова прокатилась сквозь меня и завершилась мощным ударом в животе — как будто кто-то распорол ножом внутренности. От боли меня качнуло вперед. Я слышала голос мужчины, он что-то говорил, одновременно взволнованно и подозрительно. Прежде чем я успела ответить, я снова ощутила удар и чуть было не рухнула на колени. Промелькнула мысль о ребенке. Я не могу потерять ребенка, и его тоже.

Я заставила себя подняться на ноги и снова пошла. Но мужчина стоял у меня на пути. Его черты расплывались, я не могла толком разглядеть его лицо, но голос теперь звучал очень встревоженно. Что-то опустилось на мое плечо и сжало — это была его рука? Он думает, что может остановить меня, заставить остаться здесь? Страх пополз по мне, но придал новых сил, приведя меня в бешенство. Громкий крик взмыл над лесной дорогой, достиг верхушек деревьев. В горле жгло и саднило, и только поэтому я поняла, что тот, кто кричит, — это я. Внезапно она опять была передо мной, эта рука, которая протянулась вперед и хотела удержать. Я рвалась, пытаясь высвободиться, и одновременно подняла руку — ту, что держала топор.

Ветер стих, мир неподвижно замер, и единственное, что было слышно, — жалобное тявканье. Мужчина отступил. Нет, он не просто отступил, он пошел прочь, кажется, даже побежал. И только когда мужчина со своим псом скрылись из виду, я осознала, что, протягивая руку, он не удерживал меня, а оборонялся. Он не хотел, чтобы я осталась на месте; он просто хотел, чтобы я не подходила слишком близко.

Каким-то образом мне удалось добраться до дома. По дороге стало еще хуже. Судороги в животе отступили, но теперь боль оккупировала грудную клетку. Там то жгло, то саднило, то кололо. Грудь сдавило, как тисками, я едва могла вздохнуть. Я доковыляла до своей машины и прислонилась к ней. Двери оказались не заперты, и я рухнула на водительское сиденье. Было ощущение, будто вокруг головы полыхает пламя. Рябь перед глазами превратилась в колючие искорки. В таком состоянии я не смогу проехать и ста метров. Я свалюсь с обрыва или врежусь в скалу.

Необходимо было добраться до шоссе и сесть на один из автобусов, как это сделали Алекс со Смиллой. Я потерла живот. Да, они сделали именно так. Мне по-прежнему было трудно по-настоящему принять эту мысль. Я осторожно повернула голову и уперлась взглядом в домик. Мысленно перебрала сумки, одежду и туалетные принадлежности, оставшиеся внутри. Все мои вещи, которые придется унести с собой. Одна только мысль об этом далась мне с огромным усилием. Я была так измучена, что не могла представить даже, как удастся подняться и выйти из машины. Как я это выдержу? Снова начала кружиться голова, мир вокруг завертелся, потерял четкие очертания. Я точно не смогу.

Вещи останутся здесь. Я не видела другого решения. Но кот, ведь обязательно надо взять с собой Тирита и отвезти его… Маленький крест, сделанный из палок, безжалостно прорвался в мои мысли. Узкий розовый ошейник. Признание девочки в черной одежде снова оглушило меня. Осознание, что Тирит не ждет меня в доме, что он никогда не вернется, что кому-то придется рассказать об этом Смилле. Смилле, которая пахнет яблоками и ванилью, которая любит принцесс и кукол Барби. Смилле, которая боготворит своего отца.

Я опустила голову на руль, прижалась к нему лицом, и он издал слабый одинокий сигнал. Было что-то бесконечно печальное в этом монотонном звуке. Потому что для того, чтобы он что-то значил, нужен не только тот, кто издает звук, но и его адресат, а здесь ведь не было никого, кроме меня, и никто не мог услышать его. В одиночестве сигнал лишался своего значения, становился бессмысленным. Совсем как я, совсем как вся моя жизнь.

Мысленно я снова вернулась в тот последний вечер, вспомнила крепко сцепленные руки Алекса и Смиллы на пути к пристани. Зависть и мечты, которые возникли в тот момент, до сих пор меня не покинули. Будет ли у меня так же через несколько лет? Маленькая теплая ручка в моей руке, непоседливый болтливый человечек рядом. Или я себя обманываю? Позволяю застарелой тоске о близости ослепить меня? Я несу на себе свое наследство. Мой ребенок будет нести это наследство. Не омрачит ли оно нашу жизнь? Не разрушит ли ее? «Ах, мама, расскажи, довольна ли ты сейчас тем поступком. Сделала бы сейчас тот же выбор?»

Ровно в этот момент она позвонила. Я посмотрела на телефон, лежащий на пассажирском сиденье вместе с топором. Мама? Мама! В последний раз, когда мы разговаривали, я бросила трубку. Не отвечала на ее звонки два дня. Не говорила с ней по-настоящему больше двадцати лет. В висках стучало. Сколько надежд я возлагала на наши отношения с Алексом, но они не сбылись. Я подняла маленький белый аппарат и ответила, не думая:

— Я больше не хочу быть одна.

34

Я осталась в Морхеме, в доме Алекса. Легла в кровать, не снимая одежды и натянув одеяло до подбородка. Вдобавок я накрылась еще одним одеялом с другой половины кровати. С его половины. Того, кто больше никогда не будет лежать рядом со мной. «Если ты когда-нибудь осмелишься приблизиться ко мне, клянусь, я убью тебя». Меня била крупная дрожь, стучали зубы, но я все равно упрямо кивнула, убеждая саму себя. Да, я говорю всерьез. Это может случиться. Я способна на это. Все эти годы я старалась избегать этой мысли, она скрывалась в тени. Я старалась убедить себя, что не такая. Бессмысленные усилия. Теперь я знала.

Несмотря на два одеяла, меня бил озноб. Голова раскалывалась, дневной свет резал глаза. Надо было подняться и опустить шторы, но я не могла собраться с силами. «Мама, — думала я, — приезжай поскорее». Когда я попросила ее о помощи, она отозвалась так естественно и так спокойно. Спросила, где нахожусь, и потом, когда я подробно описала, как добраться, сказала:

— Оставайся там. Я скоро буду и заберу тебя.

— Нет, не будешь. Я так долго ждала, но ты… тебя все не было.

Мысли и воспоминания крутились в взбаламученном сознании. Я вижу, как сижу на полу, как приходят и уходят люди в униформе, вижу, как приходит и уходит Рут. Вижу дверь в комнату, которая раньше была спальней мамы и папы. Дверь, которая так долго оставалась закрытой.

Мама помолчала чуть дольше, чем обычно. Внезапно в ее голосе появились какие-то новые ноты. Как будто бы спала защитная броня.

— В этот раз я приду к тебе. Скоро. Я обещаю.

И я знала, что она говорит правду. Решительность — мамин фирменный знак. В этом никогда не было повода усомниться.

Веки вздрогнули, и я поняла, что, видимо, заснула на некоторое время. Болели суставы, голова горела. Я все еще в Морхеме, одинокая, больная и жалкая. Тирит мертв. Поиски Алекса и Смиллы завершены. Бодрствовать больше не для кого.

С облегчением я снова провалилась в сон, позволила ему унести меня с собой. Неизвестно, сколько времени я так провела, то выныривая, то проваливаясь в беспокойную дремоту. Мне снилось, что я неправильно объяснила дорогу, и мама все ездит и ездит по кругу, не может найти нужный путь.

Меня разбудил стук в дверь. Сначала я подумала, что мне это снится, но в конце концов поняла, что кто-то действительно стучит, и сразу полностью проснулась. Мама! Наконец-то она здесь. Теперь все будет хорошо.

Я по-прежнему была очень слаба, но тело все-таки послушно поднялось с кровати и двинулось в прихожую. Выбора не было. У мамы ведь не было своего ключа, а я, несмотря на мое плачевное состояние, позаботилась о том, чтобы запереть за собой дверь, когда вошла в дом. Помнится, тогда у меня было ощущение надвигающейся опасности. Ковыляя к двери, я нахмурила лоб. Что за опасность я предвидела тогда? Откуда она должна была прийти? От кого? Уже не помню. Это ускользает от меня.

Наконец я добралась до входной двери. Протянула руку к замку. Представила человека, стоящего снаружи. Пальцы дрожали. Почему? Почему я дрожу? Из-за того, что больна, у меня жар. Какие еще могут быть причины? Я повернула замок и осторожно отворила дверь.

— Мама?

Но это не она. Это… я едва верю глазам… это мой психотерапевт. Та блондинка. Женщина, чью приемную я покинула несколько лет назад. Женщина, чьи зловещие предсказания в последние дни зазвучали в голове с новой силой. У нее была другая прическа и другая одежда, но я сразу же ее узнала. И поняла, что все еще сплю. Потому что в реальности эта женщина никак не могла оказаться здесь, на крыльце дома Алекса. В руке она держала весло, что делало эту сцену еще более абсурдной и фантастической.

Как в тумане, я думаю о том, что, раз она разыскала меня, на это должна быть какая-то причина. Она хочет что-то сообщить. Внезапно я пугаюсь, что проснусь прежде, чем психотерапевт расскажет то, что должна рассказать.

— Вы были правы, — говорю я. — Все так и случилось. Но что теперь? Что мне нужно делать?

Она долго смотрит на меня, ее голубые глаза широко распахнуты, но постепенно они сужаются.

— Так это ты? Это все ты.

Потом она поднимает весло. «Возможно, это не сон, — поспешно думаю я. — Возможно, от жара у меня галлюцинации».

И тут психотерапевт закричала резко и пронзительно. Истерически. Я содрогнулась. Узнала этот голос, этот крик. В одно мгновение перенеслась в ту ночь, когда мы только приехали в Морхем. У дома стояла машина. Кто-то, кто приехал и уехал. Смилла и кричащая женщина. Смилла и ее мама. Смилла и жена Алекса.

Я сделала шаг назад, и в эту секунду в воздухе мелькнуло что-то темное. И опустилось мне на плечо, задев голову. Меня отбросило к стене, я попыталась удержаться рукой, но все было тщетно. Словно в тумане я почувствовала, как мое тело валится на пол. Потом вокруг стало темно.

35

Все начинается и заканчивается с матерью. Чтобы понять меня и мой рассказ, вы должны согласиться с этим. Вначале мать была для меня всем миром, как и я для нее. Я была светом ее очей, так она часто говорила. Ее голос был нежным и мягким, как и ее рука, ласкавшая мое лицо. Она любила сажать меня к себе на колени, прижимать к своему теплому телу, давая знать, что с ней я всегда буду в безопасности. Ее кожа источала слабый лавандовый аромат, когда она гладила меня по голове. Она вставала утром вместе со мной и готовила завтрак, она была дома, когда я возвращалась из школы, она укладывала меня спать по вечерам. Каждый день, каждый вечер. Ни работа, ни подруги, ни какие-либо развлечения не могли заставить ее покинуть меня. Я помню только один случай, когда я нуждалась в ней, а ее не было рядом. Все, что она делала, она делала ради меня. Никогда никто в моей жизни не любил меня так, как она.

Когда позвонили из больницы и сказали, что она попала в аварию, я была дома одна со Смиллой. Алекс с утра уехал в Морхем. Чтобы побыть несколько дней в уединении и закончить один большой проект — так он сказал перед отъездом.

— Ситуация тяжелая, — сказала по телефону медсестра.

В это мгновение земля разверзлась у меня под ногами, в груди что-то треснуло. В первый год, когда я уехала из дома и покинула мамино теплое гнездо, я была потеряна. Обнаружила, что мир — это неприятное и страшное место. Я выучилась на психолога, думая, что это поможет мне разобраться, почему я чувствую себя как брошенная собака. Только когда родилась Смилла, мне удалось собрать себя по кусочкам. Теперь у меня были обязанности. Самоотверженное материнство стало моим призванием. И мама теперь была не просто точкой опоры. Она стала образцом для подражания, путеводной нитью.

Я сжимала телефонную трубку, боясь спросить, вынужденная спросить:

— Насколько тяжелая?

— Приезжайте как можно скорее, — был ответ.

Смилла не хотела никуда уезжать без Тирита и своих игрушек, так что я вытащила кошачью корзинку для переноски и наш самый большой чемодан и позволила Смилле взять с собой все, что ей угодно. Августовский вечер превратился в ночь, которая сжимала свои темные стены вокруг нас, пока мы ехали в Морхем. Всю дорогу я ехала слишком быстро. С трудом различала дорогу из-за слез, которые струились по лицу. Мамины следы, по которым я следовала всю жизнь, скоро должно было смыть с лица земли. Пример, который она подавала и которому я безуспешно пыталась подражать, вот-вот должен был поблекнуть. Кем я буду без нее? Как смогу противостоять миру и тому, во что превратилась моя жизнь?

Я сразу поняла, что машина, припаркованная у дома, принадлежит другой женщине. Если раньше я старалась ничего не замечать, дальше так продолжаться не могло. Я не рассказала о том, что случилось, не предупредила о приезде и позвонила Алексу, только когда мы со Смиллой уже стояли у дома. Возможно, бессознательно я хотела застигнуть его врасплох. Когда он вышел, я закричала изо всех сил. Я так кричала, что можно было подумать, что я вот-вот сойду с ума. Или уже сошла. Алекс, конечно, так и сказал бы. Такое поведение было совсем на меня не похоже. Совсем иначе вела себя жена, которую он слепил. Жена, которая умела замять, стерпеть, посмотреть в другую сторону. Я точно не помню, что я кричала, возможно, я не произносила никаких слов и предложений. Возможно, это просто был долгий нечленораздельный крик, порожденный страхом и отчаянием оттого, что мама покидает меня. Другая женщина — ты — тогда не была для меня важна. Еще нет.

Ненависть прокралась позже, уже в больнице. Два дня и две ночи я дежурила у маминой кровати. Сидела рядом с ней, держала ее за руку и торговалась с высшими силами. Если только она выживет, я… что я? Мне нечего было предложить взамен. Я пыталась догадаться, что мама одобрила бы, какую жертву сочла бы подходящей. Но единственное, чтоприходило в голову, — это Смилла. Единственное, что что-то значило, единственное, что, по мнению мамы, было важным, — это моя забота о дочери. Ради Смиллы я должна быть готова на жертву. Я вспомнила, как мы приехали в Морхем, как Смилла выпрыгнула из машины и бросилась в объятия Алекса. Как она уткнулась лицом ему в грудь, когда он поднял ее. Как будто искала защиты, как будто только он мог защитить ее. Он и женщина, которая ждала в доме. В нашем доме.

Ненависть охватила меня, наполнила до краев, она теснилась и клокотала под кожей. Я не знала, что делать со всей этой мрачной жестокостью, не знала, куда или к кому обратиться. Моя мама умерла у меня на глазах. В тот чудовищный вечер были мгновения, когда мне казалось, что ее лишили жизни не травмы, полученные в аварии, а моя бурлящая ненависть. Она разлилась по моему телу как яд. Должно быть, она струилась из меня, просочилась сквозь кожу и отравила маму, когда я брала ее руку в свою.

Когда я вернулась домой из больницы, Алекс и Смилла уже были там. Мы почти не общались друг с другом, и я не помню слов, которые мы говорили. Все было смутным и шумным и снаружи, и внутри меня, как будто я вот-вот должна была раствориться в пространстве. Я проводила время в спальне с опущенными шторами. Мать оставила меня. Она никогда не объясняла, как мне придется жить дальше, когда ее не станет. День и ночь, свет и мрак — все перемешалось. Я просто лежала будто под наркозом.

Алекс позволял мне лежать. Иногда я задремывала, и мне снилось, что он входит в комнату, неся поднос с бутербродами и чаем, садится на край кровати и кладет руку мне на лоб. Утешает меня. Но потом я просыпалась и видела, что комната пуста.

Когда зрение прояснилось, я заметила какой-то предмет на его половине кровати. Его мобильный телефон. Очень долго я просто неподвижно лежала и смотрела на него. Потом села и протянула к нему руку. Просмотрела список входящих и исходящих звонков и нашла имя и номер, которые должны были принадлежать тебе. Позвонила. Когда ты ответила, я положила трубку. Я звонила тебе несколько раз. Тайком, пока Алекс не видит, я брала его мобильный. Ничего не говорила, просто слушала твой голос, который в отчаянии спрашивал что-то на другом конце. Я закрывала глаза и представляла тебя перед собой, пыталась понять, кто ты и что собираешься делать. Но ничего неожиданного не случилось. Ты кричала, проклинала меня. Я положила телефон на место и легла спать. Когда я проснулась, я была в комнате одна, телефон исчез. Тогда я решила, что уже хватит. Поднялась, сбросила халат, оделась и пошла к своей дочери.

Мы сидели на полу в ее комнате, когда я почувствовала его взгляд на своей спине. Моя рука замерла всего на мгновение, потом я продолжила гладить Смиллу по голове. Не нужно было поворачиваться, чтобы знать, что он стоит там и как он выглядит.

Алекс стоял в дверном проеме, прислонившись к косяку, сложив руки на груди.

— Теперь ты пришла в норму? — поинтересовался он. — Мы можем идти дальше?

Я знала, что он имеет в виду не мою мать. Ее он никогда особенно не жаловал. Медленно кивнула.

— Я научилась с этим справляться, — ответила я.

И это было правдой. Слова звучали мягко и покорно, точно так, как он хотел. Но я не ответила на его взгляд и продолжала сидеть к нему спиной. Моя поза могла бы выражать молчаливый протест. Если бы я была из тех женщин, кто так делает. Я стиснула зубы. Он вернулся ко мне, убеждала я себя, и в этот раз он снова вернулся. Это должно что-то значить. И все-таки я не могла отделаться от ощущения, что что-то вот-вот треснет и сломается.

Смилла сидела у меня на коленях с планшетом, полностью погруженная в какую-то игру про принцесс. Она была так увлечена, что, казалось, даже не замечала Алекса. Иначе она, конечно же, спрыгнула бы на пол и бросилась в его объятия. Что-то глодало меня изнутри. «Ты должна разобраться с этим, — сказала я себе, — ради нее. Ты должна пойти на все ради своей дочери, это твоя обязанность. Единственное, что имеет значение».

— Ребенок, — сказала я вслух. — Если у тебя есть ребенок, ты обязан собраться с силами. Все остальное неважно.

Не знаю, что заставило меня почуять неладное. Уловила ли я внезапное движение за спиной, как будто Алекс, стоя в дверном проеме, чуть переменил позу? Посылал ли он сигналы беспокойства или недовольства? Возможно, просто само его молчание вынудило меня наконец обернуться. Ведь Алекс всегда оставлял последнее слово за собой.

Мы смотрели друг на друга, и то, что я прочитала в его глазах, заставило меня осторожно отпустить Смиллу и встать на ноги. «Если у тебя есть ребенок…» Меня будто обдало волной ледяного холода.

Я подошла к нему вплотную.

— Скажи, что это неправда, — умоляюще прошептала я. — Скажи, что она не беременна.

По какой-то причине я обратила внимание на то, что в одной руке Алекс держит телефон. Я посмотрела на него. Совсем недавно, перед тем, как я почувствовала его взгляд на своей спине, я услышала, как открылась дверь его кабинета. Не была ли эта дверь долго закрытой? Что Алекс делал за ней? Говорил по телефону? С кем? Ответ был очевиден, и все-таки я не могла себе в этом признаться. Осторожно я подняла взгляд на лицо человека, которого когда-то обещала любить и в радости, и в горе.

Он улыбнулся мне. У него чуть подрагивало правое веко. Посторонний человек, увидев его мелкие стремительные движения, должно быть, решил бы, что он нервничает. Но я знала, что Алекс испытывает совсем другие чувства. Он был приятно возбужден.

— Мне нужно знать, — медленно произнес он, — как далеко ты готова зайти ради меня. Ради нашей семьи.

Когда я вышла замуж за Алекса, мне пришлось переехать от мамы. Когда родилась Смилла, я начала работать неполный день. Постепенно я совсем бросила работу. Не общалась с бывшими коллегами, не заводила новых друзей. И теперь я никогда, никогда не перечила ему. В первый год наших отношений я получила несколько уроков, купленных дорогой ценой. Мои социальные связи, работа, независимость — все это я уже отдала. Что еще оставалось? Ничего. Даже матери у меня больше не было. И все-таки Алекс требовал. Все-таки он указывал, что я должна сделать еще больше. В то время как он… опять… с какой-то женщиной… в Морхеме, в нашем общем доме.

Не знаю, как это произошло, но внезапно я вышла в прихожую и оказалась у входной двери. Когда я остановилась, чтобы достать из шкафчика ключи от машины, он взял меня за плечо. Развернул, крепко прижал к себе. Его крепкая грудь уперлась в мою, его взгляд был прикован к моим губам, как будто он хотел поцеловать меня.

— Без меня ты ничто.

Эти слова… Сколько раз он швырял их мне в лицо? Я давно потеряла счет. И почувствовала себя точно так же, как и всегда, когда слышала их. Точно так же. Но в то же время и по-другому.

Я высвободилась и выскользнула за дверь. Не стала отпрашиваться, не сказала, куда иду или когда собираюсь вернуться. Я сама этого не знала. В голове была пустота. Время перестало существовать. Машина завелась сама собой. Только когда я увидела указатель на поворот к Морхему, я осознала, что именно сюда стремилась все это время.

У дома стояла машина, та же, что и в прошлый раз. Твоя машина. Я припарковалась за ней, вышла и какое-то время стояла у ряда туй. В течение нескольких последних дней я лишилась всего. Не только матери, но и семьи, своей размеренной жизни. Содрогаясь, я посмотрела на бревенчатые стены, которые виднелись между туевыми ветвями, и думала, что ты там, внутри. Ты, которая не дала мне жить спокойно в моем мирке. Ты, которая вломилась в мою жизнь, ни секунды не сомневаясь, разломала и разрушила ее до основания. Чувство, что что-то должно треснуть, снова вернулось ко мне. Я села обратно в машину и позвонила домой. Трубку взяла Смилла.

— Мама, где ты? Когда ты придешь домой?

По ее голосу было заметно, что она скучает. Она нуждалась во мне, тянулась ко мне. К своей маме. Смилле столько всего пришлось перенести за последние дни, и я не смогла защитить ее… теперь я должна это компенсировать.

Не знаю, как или зачем, знаю только, что в этот момент я будто взлетела на несколько метров над землей. Будто восстала из руин, отряхнулась от пыли и стала сильнее, чем когда-либо. Многое было потеряно, но еще не все. Я буду биться за то, что осталось, биться за то, что у меня еще есть. За то, что принадлежит мне.

Я сказала Смилле, что люблю ее, что она свет моих очей. Я объяснила, что мама просто собирается уладить одно дело, и как только она все закончит, сразу вернется. И тогда она, я и папа будем жить счастливо до конца наших дней. Потом я попросила, чтобы она передала трубку папе. Как только я услышала его голос, я рассказала, где нахожусь.

— Отвечаю на твой вопрос, — добавила я. — Я готова сделать все что угодно, зайти как угодно далеко.

Я слушала свой собственный голос, слышала, как он говорит с неузнаваемым спокойствием. Потом я стала ждать. Прошло некоторое время, прежде чем Алекс ответил. Я слышала, как на том конце что-то щелкало и шуршало, как будто Алекс, взвешивая все за и против, водил пальцами по трубке.

— Дом застрахован, — сказал он в конце концов. — Если что-то случится, если он, например… например, сгорит дотла. Тогда мы получим хорошую сумму денег. Это полезно знать.

Затылок был как каменный, когда я повернула голову и снова взглянула на дом. Внезапно я снова почувствовала ту трещину, которая образовалась в груди, когда мама попала в аварию. Трещина все еще не закрылась, и из нее изливалась ненависть. Наконец, я поняла, куда должна ее направить. На кого.

— Этот проект, — сказала я, — который ты собирался закончить в Морхеме. Возможно, я могу тебе помочь.

— Ты этого хочешь?

— Если ты хочешь.

— Ты сделаешь это ради меня?

— Ради нас.

Я завершила разговор и снова вышла из машины, двинулась к дому, поднялась на крыльцо. Дверь была заперта. Я пошарила под крыльцом, но ключа там не было. Я остановилась в раздумьях. Обратного пути не было, я не могла сейчас падать духом. Без Алекса и Смиллы меня не существует. Без них я никто и ничто. Что-то обожгло глаза. Возможно, слезы. Но я собралась с духом. Я не собиралась плакать. В действительности я собиралась сломать тебе шею.

Я никогда не думала, что это таится во мне, где-то внутри. Нет, я действительно так не думала. Но теперь… Все стало другим. Даже я. Прежде всего я. Кто знает, что таится во мне, а что нет? Убийство. Я не думала, что способна на это. Но, видимо, ошибалась. За сараем лежало старое весло. Я сходила туда и взяла его. Потом постучала в дверь.

36

Когда я пришла в сознание, я лежала на чем-то твердом. Голова болела, но как-то по-другому. Боль была сильнее и сконцентрирована в одном месте. Кроме того, у меня болели корни волос.

Инстинктивно я попыталась поднять руки, чтобы ощупать себя. Но ничего не вышло, потому что обе руки были крепко связаны на груди. Я резко дернулась, пытаясь высвободиться, и правое плечо будто пронзили тысячи острых ножей. Боль была такой сильной, что я едва опять не потеряла сознание.

Поблизости слышался какой-то скребущий звук. На периферии зрения двигался чей-то силуэт, и мне удалось расслышать тихое бормотание. Понемногу я вспомнила все, что случилось перед тем, как погас свет. Женщина на крыльце. Ее крик. Весло у нее в руке.

Я вновь попыталась пошевелить кистями рук, теперь с большей осторожностью, и почувствовала веревку вокруг запястий. Мой взгляд был затуманен, было тяжело пошевелиться, поменять положение. Стоило огромных усилий и прилива еще более острой боли просто слегка повернуть голову, чтобы увидеть комнату. Где я? Постепенно я смогла собрать воедино твердую поверхность подо мной и ближайшие предметы: диванную раму и ножки журнального столика. Мы по-прежнему были на даче. Я лежала на коврике в гостиной. Судя по всему, она приволокла меня сюда, когда я потеряла сознание. Боль у корней волос указывала на то, что она тащила меня за волосы.

Я попробовала пошевелить ногами и ничуть не удивилась, что они тоже крепко связаны. Я снова закрыла глаза, чувствуя, как пульсирует боль в голове и плече. Усталость, граничащая с полным оцепенением, разлилась по всему телу. Даже если бы я не была связана, я, очевидно, не смогла бы сдвинуться с места, а уж тем более подняться и убежать. Я ничего не могла сделать. Только смотреть и ждать.

Услышала, как кто-то открыл и закрыл дверцу кухонного шкафчика. Какое-то шипение, потом звон стекла и звук льющейся жидкости. Решительные шаги, приближающиеся ко мне.

— Вот, — сказал строгий голос. — Пей.

Я снова с усилием открыла глаза и с трудом сфокусировалась на стакане, который мне протягивали. Рука, держащая стакан, была маленькой и бледной. Та же рука, которая однажды сомкнулась на моем запястье и удержала, заставила слушать. «В следующий раз, когда вы переживете какое-либо потрясение или столкнетесь с неожиданными трудностями, все повторится по тому же шаблону. Вам будет становиться все хуже и хуже. Вы рискуете потерять равновесие. При наихудшем сценарии ваше психическое состояние приведет к очень неприятным последствиям. И для вас, и для ваших близких». Мой бывший психотерапевт. И мама Смиллы. Безликая жена, которая всегда скрывалась за кулисами, была для меня ненастоящей, всего лишь картонным силуэтом. Это она. Все это время это была она. Этого не могло быть, это казалось полным безумием. Но все же это было так.

Даже если бы я очень постаралась взять стакан, у меня бы ничего не вышло. Женщина нетерпеливо фыркнула, как будто я была виновата в том, что лежу связанная. Она отставила стакан, видимо, догадавшись, что, для того чтобы я смогла пить, мне требуется небольшая помощь. Она бесцеремонно подхватила меня под руки и потянула вверх. Я вскрикнула, когда боль в плече напомнила о себе, но это не произвело на нее никакого впечатления.

Она прислонила меня спиной к дивану, подталкивая то с одной, то с другой стороны, пока мое тело не пришло в равновесие. Как будто я была мешком с картошкой, безжизненным предметом. Потом она поднесла стакан к моим губам.

— Давай, пей.

Жажда царапала горло, и я послушно открыла рот и сделала большой глоток. Мне обожгло горло, и я моментально осознала свою ошибку. Зачем давать мне спирт? Чистый спирт? Инстинктивно я отпрянула от стакана и попыталась выплюнуть те капли спирта, которые еще не успела проглотить.

— Что… зачем?..

Язык пересох и как будто распух, я не могла им шевелить как следует. Но двух бессвязных слов оказалось достаточно, чтобы она разговорилась:

— Я все про вас знаю, про Алекса и про тебя, Алекс все сам рассказал. Я знаю даже про ребенка. Ты ждешь его ребенка. Ты должна была сама это понять. Я не могу с этим просто смириться.

Она наклонилась ближе, и запах ее шампуня достиг моих ноздрей. Нежный цветочный аромат. Как у Смиллы. Она пахнет точно как Смилла.

— Давай, ты должна все это выпить.

Слова отскакивали от стен. Она держала стакан прямо перед моим лицом. Я посмотрела ей в глаза. Они были светло-голубыми, зрачки — узкими и колючими. Были ли они такими уже тогда? Когда она сидела напротив меня в своем кресле и терпеливо слушала мои рассказы, пытаясь выяснить, что же на самом деле меня гнетет. На каждый вопрос она отвечала вопросом, о себе не рассказывала абсолютно ничего. Теперь она снова сидела передо мной, все та же женщина и все же так бесконечно далекая от той, которую я знала когда-то.

«Ты ждешь его ребенка… Я не могу с этим просто смириться». Вряд ли она хотела, чтобы я напилась. Ей было нужно что-то другое. Мы посмотрели друг на друга. Она излучала ненависть такой силы, что ее почти можно было ощутить в воздухе. Была ли она такой уже тогда? Что скрывалось под ее благопристойным видом?

— Ты же… — начала я хрипло. — Ты говорила…

Узнавание. Все строится на узнавании. Несмотря на полубессознательное состояние, я должна каким-то образом сделать так, чтобы она тоже меня вспомнила. Чтобы она увидела во мне не только женщину, с которой ей изменил муж, но и свою бывшую пациентку. Человека, с которым ее связывали профессиональные отношения, за которого она даже в какой-то мере несла ответственность. Если бы мне удалось напомнить ей, кто я, она не смогла бы мне навредить. Или ребенку в моем чреве. Я сделала вдох, напрягла голосовые связки и заговорила:

— Психотерапевт. Вы — психотерапевт.

Ни один мускул на ее лице не дрогнул, она даже не моргнула.

— Вы помните меня? Я была…

— Заткнись и пей.

И внезапно я осознала: она давно все знает. Она узнала меня, прекрасно поняла, кто я такая. Но это не играло никакой роли. Несчастливое совпадение, оно не имело никакого значения для ее нынешней задачи.

Я сжалась и почувствовала, что соскальзываю обратно на пол. Я ничего так не хотела, как вычеркнуть из памяти все, что Алекс делал и говорил, чем мы с ним были. И я хотела сделать это сразу же, у меня не было терпения ждать. Я хотела содрать его со своей кожи, как липкий пластырь, и было все равно, будет ли это больно и не оторвется ли вместе с ним частичка меня. Частичка меня… Я сглотнула. Отпечаток, который он оставил в моем теле, действительно мог — если ему позволят вырасти и выжить — вечно напоминать о нем. И все же. Медленно, очень медленно я помотала головой. Нет, я этого не сделаю.

Жесткие пальцы схватили меня за подбородок и раздвинули губы. Прежде чем я успела понять, что происходит, содержимое стакана потекло мне в рот. Не хватало воздуха, и я была вынуждена сделать глоток, чтобы дышать. Глаза наполнились слезами от боли и ужаса. Мысли бешено вертелись в голове. Я не могла навредить живому существу, которое зарождалось во мне, не могла позволить отравить или даже уничтожить его. Я с силой дернула головой так резко, что ударила подбородком по стакану и выбила его у нее из рук. В следующий момент произошло сразу несколько вещей.

Маневр снова вызвал боль в плече, острую и жестокую. Остатки жидкости в стакане вылились на грудь и намочили тонкую ткань футболки. Спирт слегка обжег, расползаясь по коже. В это же время ее рука звонко ударила меня по щеке, и мне показалось, что и так покалеченная голова сейчас расколется.

— Ну ладно, — сказала она. — Тогда мы сделаем по-другому.

Она схватила меня и снова уложила на спину на пол. Все мое тело захрустело. Боль сверлила в голове и в плече. Зрение расфокусировалось, картинка перед глазами разбилась на множество сверкающих осколков и потом медленно померкла по краям. Но было нужно удержаться от обморока. Это все, о чем я могла думать.

Я заметила, что она удаляется от меня в сторону входной двери. И тут внезапно в голове возникла другая мысль. Топор! Если она найдет топор, все кончено. Я застонала. Знала, что надо во что бы то ни стало подняться, защититься, бороться за свою жизнь. Но я была не в силах даже пошевелиться. Не могла даже перевернуться на бок. «Тогда пусть все закончится», — пронеслось в голове.

Она снова вошла и захлопнула за собой дверь. Я не слышала, чтобы она заперла ее на замок, но это не имело значения. Я никогда не встану с пола. Мрак подбирался все ближе. Я снова повернула лицо к потолку и лишилась чувств.

37

Стук шагов. Кто-то что-то бормочет про бензин. «Я уверена, что у меня была еще канистра в запасе». Мамин голос. Сначала он звучит удивленно и с надеждой, потом обеспокоенно и расстроенно. Внезапно он резко затихает, прямо посреди предложения. Проходит какое-то время. Я снова проваливаюсь в небытие. Затем веки вздрагивают, открываются, и я различаю очертания хорошо знакомой фигуры. Она сидит чуть поодаль совершенно неподвижно. Мама! Ты нашла меня, ты приехала! Хочется позвать ее, но голоса не слышно. Мне удается пошевелиться и привлечь ее внимание. Тяжело дыша, она наклоняется вперед. Весь ее облик выражает тревогу.

— Грета, — говорит она. — Вот я и приехала. Как ты?

Она тоже связана? Из-за этого она сразу же не бросилась ко мне? Мои губы беззвучно прошептали одно слово.

— Дорогая, — обратилась мама к кому-то с другой стороны. — Позволь мне подойти к дочери и посмотреть, как она.

— Так она твоя дочь?

Ударение лежало на двух последних словах, голос сочился презрением. Я направила взгляд в ту сторону, куда смотрела мама, и сразу же увидела ее. Она стояла, прислонившись к стене, всего в нескольких метрах от стула, на котором сидела мама. Она стояла ко мне в профиль, длинные светлые волосы закрывали лицо. Простое легкое платье в цветочек и светлый кардиган. Повседневный, будничный наряд. Она выглядела бы как любая другая женщина, если бы не черный, узкий и длинный предмет в руках. И хотя я было воспряла духом, увидев маму, едва поняв, что это за предмет, потеряла всякую надежду. Она нашла топор. Топор, который я купила, чтобы защитить себя. Теперь было нетрудно понять, почему мама не может пошевельнуться, не попросив разрешения.

— Позволь подойти к ней.

Психотерапевт нервно провела рукой по волосам. Ее пальцы застряли в спутанных прядях, и она резко дернула рукой, вырвав клок волос. Ее движения были порывистыми, она выглядела неуверенно, почти смущенно. Совсем не так, как некоторое время назад, когда мы были с ней одни.

— Почему я должна это делать?

Когда она приехала сюда, она, очевидно, думала, что я буду в полном ее распоряжении. Мамин приезд спутал ее планы.

— У тебя есть дети? — спросила мама с едва заметной дрожью в голосе. — Если да, то знаю, ты меня поймешь.

Несколько мгновений было тихо. Психотерапевт, казалось, совещалась сама с собой. Наконец она махнула топором перед маминым носом:

— Ладно, но не забывай о том, что у меня в руках вот эта штука. Если будешь что-нибудь выдумывать, я не замедлю ей воспользоваться.

Через несколько секунд мама опустилась на колени возле меня и наклонилась ко мне.

— Деточка моя, что же такое с тобой случилось?

Она осторожно обхватила обеими руками мое лицо, нежно провела прохладными пальцами по щекам и шее. Она невольно поморщилась, и я решила, что она обнаружила след от галстука Алекса. Что я отвечу на ее вопрос? Но тут я вспомнила, как ветки раздирали мне лицо в лесу, как весло ударило по голове и по плечу. Вспомнила, что футболка пропиталась спиртом, ноют корни волос, руки и ноги связаны. Отметина на шее трехдневной давности явно должна была сейчас привлекать меньше всего внимания. Мама наклонилась совсем близко, как будто бы затем, чтобы поцеловать меня в щеку. Я услышала шепот возле уха:

— Я не знала, что она здесь. Она набросилась на меня, отобрала сумку и мобильный как раз в тот момент, когда…

Быстрые шаги приближались к нам. Мама поспешно выпрямилась. Когда она отходила обратно, я слышала, что она пытается воззвать к психотерапевту «как мать к матери».

— Она вся в синяках и ранах, дочь сейчас очень нуждается во мне. Кроме того, у нее жар, она вся горит. Ты должна позволить мне дать ей хотя бы стакан воды.

Упоминание воды принесло болезненное воспоминание о моем обожженном горле. Казалось, что в голове полыхает пожар. Я должна была, просто была обязана глотнуть воды. Но у психотерапевта, очевидно, закончилось терпение. Ее растерянность прошла. Она резко оттащила маму обратно на стул.

— Я ничего вам не должна, — холодно сказала она. — Единственное, что я должна сделать, — это покончить со всем этим.

Она наклонилась к маме и принялась делать что-то, о чем я могла только догадываться.

— Тебе нет нужды меня связывать, — глухо сказала мама. — Даже если мне удастся развязать Грету, она будет не в состоянии отсюда сбежать. А одна я тоже никуда не денусь. Я не уйду из этого дома без своей дочери.

Движения психотерапевта замедлились, по ее спине было заметно, что она колеблется. Наконец она пожала плечами и отошла от мамы.

— Ты не должна была приезжать сюда, — пробормотала она. — Я не собираюсь оставлять свидетелей.

«Покончить со всем этим. Свидетели». Меня охватил ужас. Я беспокойно заворочалась, чувствуя, как веревка впивается в запястья.

— Что же такое ты собираешься делать?

Мамин вопрос остался без ответа. Жесты психотерапевта тоже ничего не выдавали. Она крепко схватила топор обеими руками. Мой взгляд был прикован к маминому лицу. Над ее верхней губой выступили жемчужины пота. Очень долго стояла тишина. Затем мама осторожно протянула руку к топору.

— Отдай мне его, — сказала она. — Отдай мне его, и тебе не придется делать ничего, о чем ты потом пожалеешь.

Этот ее тон, властный и повелительный, я так хорошо его знала. Я почувствовала зуд под кожей, когда услышала его. Нет, мама, не надо, не делай так.

— Ты не хочешь всего этого, — убедительно продолжала мама. — В действительности ты этого не хочешь.

— Замолчи ты.

Психотерапевт сделала шаг в сторону и заслонила маму. Я больше не видела ее лица, только слышала голос.

— В глубине души я верю, что ты умная и рассудительная женщина. Даже если сейчас ты очень рассержена. Ты знаешь, что не можешь причинить Грете вреда. Что это было бы неправильно.

Я была готова завопить от страха. У психотерапевта задрожал мускул на скуле. Неужели это вижу только я? Разве ты не видишь, мама? Разве ты не понимаешь?

— Заткнись и сиди спокойно.

Но мама не сделала так, как ей велели. Вместо этого она поднялась, так что глаза их оказались на одном уровне. Взгляды встретились.

— Позволь рассказать тебе о моей дочери.

— Я тебя предупредила.

— Если бы ты знала Грету так хорошо, как я, если бы ты знала, что она за человек, ты никогда бы не смогла сделать ей больно.

От маминых слов что-то зашевелилось во мне, больше не хотелось думать ни о чем другом. Но это длилось всего лишь мгновение. Потом психотерапевт подала голос. Оттолкнув маму так, что та свалилась на пол, она закричала так громко, что зазвенело в ушах:

— Но я прекрасно это знаю! Я прекрасно знаю, что за человек твоя дочь. Она шлюха и убийца!

Она развернулась так быстро, что волосы взвились в воздух, как розги. Потом уперла в меня свой горящий взгляд. Подняла топор. И бросилась вперед.

38

Должно быть, я на мгновение ослепла, потому что вокруг стало абсолютно темно. Потом я услышала крик, и зрение снова вернулось. На полу в нескольких метрах лежала мама и тянулась ко мне. Между нами возле журнального столика стояла психотерапевт. Ее руки синхронно поднимались и опускались. Топор со свистом пролетал в воздухе, обрушивался на свою жертву и сокрушал ее. Столик протестовал с громким треском, но его безжалостно заставили замолчать, разрубив пополам. Инстинктивно я отвернулась, стараясь закрыть лицо и грудь. Невидящими глазами я смотрела под диван, слушая, как за спиной продолжается уничтожение журнального столика. Что-то жесткое ударило меня по бедру, и сухая безжизненная щепка упала на лицо, покрытое холодным потом.

Казалось, прошла вечность, прежде чем затих свист топора и треск разрубаемого дерева. Я не осмеливалась развернуться, пугало то, что я могу там увидеть. Наконец я все-таки осторожно перевалилась на другой бок. Предмет, который лежал на бедре, соскользнул на пол и покатился прочь. Эта была одна из ножек несчастного столика. Его обломки были разбросаны по всей комнате.

Мама по-прежнему лежала на коврике. Она прикрыла глаза и жалобно стонала. Начальственный вид и рассудительный тон как ветром сдуло. Ее профессиональное самообладание исчезло, броня высокомерия будто спала с нее. Теперь она была просто сама собой. Просто моей матерью. Психотерапевт опустилась на колени рядом с мамой и отняла руки от ее ушей.

— Это ты послушай мой рассказ о твоей любимой доченьке. Ты знаешь, что она соблазнила женатого мужчину, семейного человека? Моего мужа, отца Смиллы.

Наши с мамой глаза встретились. В ее глазах под пеленой тревоги я прочитала мучительные вопросы так же ясно, как если бы она произнесла их вслух. «Так это та самая женщина?.. Так это ее мужа ты?.. И его ребенка ты ждешь?..» Я отвела взгляд, чувствуя, что меня снова одолевают боль и усталость.

Психотерапевт села на коврик по-турецки и стала собирать в кучу щепки от разрубленного стола. Ее руки двигались машинально, светлые волосы были заложены за уши. Теперь ее лицо было открыто взглядам. Мое зрение прояснилось, и я хорошо ее видела — сосредоточенно нахмуренный лоб и темные круги под глазами. «Я тебя вижу. Я имею в виду, действительно вижу тебя. По-настоящему. Просто хочу, чтобы ты это знала». Говорил ли он и ей когда-нибудь эти самые слова? У них все начиналось так же, как у нас?

— Да, твой муж…

Мама говорила слабым, хриплым голосом. Она не закончила предложение. Вместо этого зашла с другого конца:

— Но убийца… Я не понимаю, почему ты так говоришь… что ты имеешь в виду?

Психотерапевта, казалось, не заботило, что она сидит к маме спиной и не следит за каждым ее движением. Несмотря на то что сейчас случилось, она, кажется, все равно не собиралась ее связывать. И я мгновенно догадалась почему. Она знала, что у нее в рукаве есть козырь, и, предъявив его, она нанесет решительный удар, и мама будет полностью обезоружена.

— Несколько лет назад, до того, как все это случилось, твоя дочь ходила ко мне на терапию. Правда, она пришла всего несколько раз, а потом бросила. Но перед этим она успела кое о чем поведать. Я скажу так: мне все известно про вашу маленькую грязную семейную тайну. Твоя дочь вытолкнула из окна своего отца, твоего мужа. Она убила его.

Тишина легла на комнату как покрывало. Очень долго я не могла решиться взглянуть в мамину сторону. Но в конце концов мне, конечно, пришлось это сделать. Она лежала на боку, уставившись в потолок, рот был полуоткрыт. Я не могла оторвать глаз от ее лица. Казалось, оно как будто разбилось на мелкие кусочки, которые потом кто-то собрал в неправильном порядке. Я много лет не видела на ее лице этого выражения. Ни разу с того самого вечера. Наконец, ее взгляд скользнул по потолку, по стене и остановился на мне.

— Так ты рассказала? Мне казалось, мы пообещали друг другу никогда никому не рассказывать о том, что случилось.

Впервые за долгое время я увидела в ее глазах что-то жалкое и беспомощное.

— Мамочка, мне было всего восемь лет.

Не знаю, удалось ли мне произнести это вслух или я это просто подумала. Из-за слабости и лихорадочного жара трудно было что-либо понять. Мамин взгляд затуманился, она перестала меня видеть, погрузилась в себя.

— Да, конечно же, — казалось, бормотала она. — Ну, разумеется.

Психотерапевт продолжала свою работу быстро и сосредоточенно. Спустя некоторое время она повернулась к подставке для бумаг и вытащила оттуда целую кипу газет. Разобрала их на отдельные листы с таким же остервенением, с каким незадолго до этого разнесла в щепки столик. Потом она смяла листы, подложила их снизу и сверху кучи щепок. Топор лежал у нее на коленях, поверх сложенных по-турецки ног.

Только тогда до меня дошло, чем она была занята: она складывала костер. От этой догадки к горлу подступила тошнота. Так вот каков был ее план: разжечь огонь прямо на полу, выбежать, как только поднимутся первые языки пламени, и запереть за собой дверь. Наверняка она уже закрыла все окна, видимо, эту часть ее приготовлений я пролежала без сознания.

Я никак не смогла бы выбраться отсюда, если бы начался пожар. Даже если бы я была в состоянии подняться и доковылять до двери, эта женщина не позволила бы мне избежать огня. Она сделает все, чтобы удостовериться, что я буду в доме, пока он не сгорит дотла. Когда это произойдет, меня, конечно, уже давно не будет в живых. Сколько времени пройдет, пока комната наполнится дымом и кислород закончится? Не больше нескольких минут.

Тошнота сдавливала горло, поднималась все выше и выше. Я повернула голову вбок и открыла рот; изо рта вытекла желчь. Казалось, я тону, иду ко дну. Не было никакой надежды на спасение.

Если бы только мама вырвалась отсюда. Она вообще не должна была быть здесь, это совсем не ее проблемы. Краем глаза я заметила, как она медленно, помогая себе одной рукой, приподнялась и села. Несмотря на то что мы с ней находились в одной комнате, ее голос как будто шел откуда-то издалека.

— Я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь.

Она обращалась не ко мне. Психотерапевт поднялась, повернулась к маме лицом и посмотрела на нее. Какая-то тень пробежала по ее лицу, как будто едва заметное сомнение. Потом она продолжила заниматься своим делом. Обвела взглядом полки и нашла то, что искала: зажигалку. Поднялась, взяла ее и вернулась к куче на полу.

— Обычно, кажется, люди пытаются лгать и скрывать свои романы на стороне, но мой муж поступал по-другому. Он любил швырять признания в лицо, использовать как оружие в наших ссорах. Простая правда заключалась в том, что ему нравилось меня истязать.

Мама смотрела прямо перед собой. Ее волосы растрепались, блузка помялась, но она не пыталась привести себя в порядок. Она говорила с обнаженной откровенностью, бесконечно далекой от всего искусственного и надуманного. Руки психотерапевта продолжали делать свою работу, но не стали ли ее движения чуть медленнее и настороженнее? Мама продолжала, по-прежнему ни на кого не глядя:

— Все те годы, что мы были вместе, он постоянно мне изменял. Все время появлялись новые женщины. Я часто мечтала отомстить, расцарапать кому-нибудь из них лицо, схватить за волосы и ткнуть мордой в грязь. Или избить. Но потом я поняла…

Руки психотерапевта слегка дрожали, теперь я ясно это видела. Она теребила зажигалку, не пытаясь по-настоящему высечь огонь. Ее длинные волосы падали на лицо, скрывая его. Так прошло несколько секунд.

— Так что ты поняла? — послышался наконец глухой голос, идущий откуда-то из-под светлой копны волос.

— Что мои фантазии о мести были направлены не в ту сторону. Что все эти женщины были на самом деле ни при чем. Что это был его выбор, он сам разрушал нашу жизнь.

Я зажмурила глаза. Я и хотела, и не хотела слушать. Если мама дойдет до конца, если расскажет все… Противоречивые чувства раздирали меня, дурнота с такой силой сдавила грудь, что меня едва не вырвало снова.

Психотерапевт двигала большим пальцем вверх-вниз и в конце концов нажала на кнопку зажигалки, так что из нее вырвался маленький язычок пламени; но она сразу же отпустила ее, и он потух. Потом она снова проделала то же самое.

— Он хочет, чтобы это случилось, — произнесла она почти печально. — Он сам так сказал.

Так, значит, Алекс знает, что она здесь и что задумала. И не просто знает, а одобряет это. Он хочет, чтобы она избавилась от меня. Комната завертелась перед глазами. Я вспомнила, как он слегка потрепал меня по щеке, когда я сказала, что решила бросить его. «Нет. Ты этого не сделаешь». И услышала его голос в телефоне, когда он наконец позвонил: «Я просто решил дать тебе шанс как следует подумать. Чтобы ты смогла понять, что не можешь без меня жить». Не можешь без меня жить… В буквальном смысле.

— Я понимаю. А он хороший отец? Он сможет заменить тебя в твое отсутствие, пока Смилла — так, кажется, ее зовут — будет расти?

Мамин голос звучал почти неестественно спокойно. Психотерапевт наморщила лоб.

— Что ты имеешь в виду?

Мама осторожно подалась вперед, чуть приблизившись к другой женщине. У меня невольно затряслись руки. Веревка снова с силой впилась в тело. Топор, мама, ты должна забрать у нее топор. Но мама не делала резких движений. Кажется, она придвинулась только потому, что хотела посмотреть этой женщине в глаза. Заставить оторваться от зажигалки и встретить ее взгляд.

— Убийство или поджог с целью убийства. И то и другое — очень серьезные преступления. Ты получишь долгий тюремный срок, возможно, пожизненный. Я полагаю, что ты об этом подумала. И он тоже. Он должен был принять это в расчет, когда попросил об этом одолжении.

Снова стало тихо. Прошло много времени.

Наконец я почувствовала, что мне будто обожгло лицо. Подняв глаза, я обнаружила, что психотерапевт смотрит прямо на меня. Крепко держа зажигалку, она указала на меня пальцем. Голубые колючие глаза впились в меня, но она по-прежнему говорила с мамой.

— Ты стояла рядом и смотрела, как твоя дочь убивает твоего мужа. Потом, чтобы защитить ее, ты притворилась, что это был несчастный случай.

Мама сделала глубокий вдох, и я поняла, что она собирается с силами, ищет голос.

— Тебе так сказала Грета? Она сказала, что все произошло именно так?

Психотерапевт пригладила волосы и выпятила подбородок.

— Нет, она никогда этого прямо не говорила. Не осмеливалась это признать, хотя правда сразу бросалась в глаза.

Она безрадостно усмехнулась.

— «Это ускользает от меня», — вот что она говорила. Я прекрасно это помню. Как она могла не помнить такое? Было просто удивительно, что она лжет.

Мама не ответила, просто кивнула как бы сама себе. Потом она поднялась, прошла то небольшое расстояние, что отделяло ее от психотерапевта, и встала прямо возле нее.

— На самом деле все было по-другому.

Она сделала короткую паузу и затем снова опустилась на колени. Она так приблизилась к другой женщине, что их носы почти касались друг друга.

— Я думаю, ты понимаешь, что произошло в действительности. И почему именно так и должно было быть.

Я закрыла глаза. Время стояло неподвижно. Вокруг была только тишина. Мамины слова тяжело нависали над нами в спертом воздухе комнаты. Смотрели ли они по-прежнему друг на друга? Если да, что они видели в глазах друг друга? Мой язык засох и распух, в плече и в голове стучало так, как будто там мучительно колотилось сердце.

Через несколько минут я услышала приближающиеся шаги, почувствовала, как кто-то садится на корточки рядом. Чьи-то ласковые пальцы провели по щеке, и когда я открыла глаза, увидела мамино лицо. Она слабо улыбнулась.

— Бедная моя девочка, — сказала она. — Все эти годы. А теперь еще и это.

Без колебаний мама протянула руки и взялась за веревки вокруг моих запястий. Я ожидала, что психотерапевт бросится к нам и остановит ее, подбежит с топором наперевес, выкрикивая проклятия. Но ничего подобного не случилось. Когда маме удалось ослабить веревку, которая стягивала запястья, она переключилась на щиколотки. Пока она дергала и тянула веревку, я исподтишка наблюдала за психотерапевтом. Та совершенно неподвижно сидела на коврике перед незажженным костром, задумчиво глядя на зажигалку в руке. Развязав меня, мама поднялась на ноги со слабым стоном. Она постояла, переводя дух, а потом снова обернулась к женщине, сидящей в середине комнаты.

— Я хочу сходить на кухню и принести стакан воды для дочери. Когда я вернусь, если ты хочешь, я расскажу тебе историю о матерях и дочерях и о том, что может случиться с неверными мужьями. Но тогда тебе надо будет отложить вот это.

Она вышла из комнаты, оставив меня наедине с психотерапевтом. Я в ужасе оцепенела, но женщина не двигалась и даже не взглянула в мою сторону. Она сидела на том же месте, держа зажигалку между большим и указательным пальцами. Я слышала, как где-то на кухне хлопотала мама, как открылся и закрылся кран, и вскоре она вернулась, держа в руке большой стакан. Она усадила меня, поддерживая рукой за спину, и помогла сделать несколько глотков. Прохладная вода, струящаяся по пересохшему горлу, доставляла такое наслаждение, что на мгновение я забыла обо всем на свете.

Когда я опорожнила стакан, мама поставила его на стол. Потом снова повернулась к психотерапевту. Я проследила за ее взглядом и увидела, как другая женщина после минутного колебания отшвырнула от себя зажигалку. Мама подошла и подняла ее.

— Топор тоже, — сказала она. — Я не могу разговаривать, пока он в комнате.

Не проронив не слова, психотерапевт взяла в руки топор, который лежал рядом на полу, встала и оценивающе взвесила его в руке. На секунду показалось, что она сделает, как ей сказали, и унесет зловещий черный предмет, но внезапно она передумала. Топор остался в комнате. Она просто подняла уголок ковра и убрала под него свое оружие. Потом села в кресло и обхватила себя руками, ни на кого не глядя.

— Ну, рассказывай, — сказала она. — А потом посмотрим.

Мама глубоко вздохнула. Опустилась на диван рядом со мной и откинулась на спинку.

— Ну хорошо, — сказала она наконец. — Я расскажу, что в действительности случилось одним сентябрьским вечером много лет назад.

Я не могла видеть ее лицо и поняла, что она к этому и стремилась.

39

В отличие от Греты я сохранила в памяти каждую деталь того вечера. Например, помню, что меня пронизывал холод, но я сдерживалась и не просила мужа закрыть окна. Помню сигарету в его руке, помню, как вспыхивали на ее кончике красные угольки всякий раз, когда он затягивался; как потом фильтр его сигареты съежился и снова выпрямился. И помню, что он говорил. Каждое слово.

Остатки янтарной жидкости в его стакане плескались, когда он набрасывался на меня. Это, было, конечно, обычным делом. «Лучшая защита — нападение» — таков был его девиз. Все, что я ставила ему в вину, все, что видела, слышала или понимала, всегда оборачивалось против меня. Он ничего не признавал и не отрицал. Стыдно ему тоже не было, и прощения он никогда не просил. Вместо этого с насмешками и издевками шел в контратаку и всячески давал понять, до чего я неприятный человек. А уж как женщина я вызывала у него исключительно омерзение. Я была так отвратительна, что член скрючивался у него в штанах. Я была такая унылая зануда, что часы останавливались. А еще приставучая и плаксивая. Настоящая мандавошка.

Я полагала, что служила ему опорой. Что была сильной. Что он нуждался во мне, даже если сам этого не понимал. Убеждала себя, что с ним я была тем же человеком, что и на работе, среди друзей, во внешнем мире. Человеком, который не поддается на провокации и не позволяет себя сломить. Это получалось с переменным успехом. До тех пор пока он не выбивал землю у меня из-под ног. «Мандавошка». Не знаю, почему именно это слово оказывало на меня такое действие. Знаю только, что, когда он швырял мне его в лицо, я теряла все: голос, равновесие, самообладание.

В такие моменты казалось, что он срывает с меня всю одежду и оголяет беззащитное тело; что потом он раздвигает мои ребра, просовывает внутрь грубую руку и шарит до тех пор, пока не находит маленький испуганный слизистый комок, которым я и была на самом деле. Он вытаскивал этот комок и заставлял смотреть на него. А потом вынуждал признать то, что ему всегда было известно, то, что он всегда пытался мне внушить: как бы я ни старалась обмануть себя и весь мир, прикидываясь такой умной и необыкновенной, в реальности я была всего лишь жалким, бесцветным, дрожащим комочком. И ничеминым.

На людях я делала все возможное, чтобы это скрыть, замести следы, сохранять невозмутимый вид. Не потому, что боялась, что окружающие узнают, за какого человека я вышла замуж, а из-за страха, что они обнаружат настоящую меня — бесформенный комок, спрятанный под аккуратной, крепкой оболочкой. Единственной, кто об этом знал, кому было позволено видеть мою слабость, была Рут. Я познакомилась с ней на работе, одно время мы сотрудничали в одной группе, и хотя впоследствии она была расформирована, мы продолжили общаться. К тому времени Рут стала для меня не просто важным, а необходимым человеком. С ее умом и уравновешенностью она была мне нужна как воздух. Я слепо ей доверяла.

До того самого вечера. Только я подумала, что вот все и кончено, только собралась надеть свитер и прогуляться по району, чтобы собраться с мыслями, как произошло событие, изменившее все.

— Я ведь знаю, что Грете от тебя досталось. Ударить собственного ребенка… и как у тебя только рука поднялась?

Его голос звучал резко, слова были так же холодны, как воздух за окном. Мы смотрели друг на друга в тишине.

Помню, что краем глаза я заметила какое-то движение, возле двери возникло белое пятно, но я не могла оторвать взгляд от его глаз. Могла думать только о том, что случилось у Рут на кухне пару месяцев назад. Это был самый чудовищный день в моей материнской жизни. От стыда передо мной разверзлась пропасть и стала засасывать вниз. Но я была вынуждена взять себя в руки. Вынуждена.

— Что Грета тебе сказала?

Он еще раз затянулся, выпустил струйку дыма, задрав подбородок, и рассмеялся.

— Грета? Она мне ничего не говорила, она тебе предана до умопомешательства.

— Но тогда?.. Кто же?..

Мир стоял неподвижно и в то же время бешено вращался. Он долго смотрел на меня, подняв бровь.

— Ну что тебе сказать. Ты-то сама как думаешь?

— Об этом знает только один человек, и она никогда бы…

Рут никогда не подставила бы меня так — вот что я хотела сказать, хотя мне и не удалось закончить предложение. Он пожал плечами, продолжая криво улыбаться. Затушил сигарету. Сел ровно, закинув обе ноги на подоконник. Допил остатки жидкости в стакане и молча ждал.

Я думала о Рут. О выражении ее лица, когда я пыталась оправдать свой поступок у нее на кухне, когда она слушала мои мольбы. «Рут, это ведь останется между нами? Ты ведь знаешь, что будет, если об этом узнают на работе. Там все истолкуют совершенно неправильно, не так, как было на самом деле. Я для них буду женщиной, которая ударила собственного ребенка, и никто не сможет…»

Конечно, в тот вечер мы общались холоднее, чем обычно. Но на работе никто ничего не узнал, в этом я была уверена, я бы заметила. Рут не выдала мою тайну коллегам. Так по какой же причине она пошла к нему? Именно к нему, а не к кому-либо другому? Переживала за Грету? Беспокоилась, что я могу снова ее ударить? Нет, Рут слишком хорошо меня знала.

— Зачем, — наконец сказала я, — зачем ей понадобилось это тебе рассказывать?

Возможно, уже тогда какая-то часть моего сознания заметила маленькую фигурку, которая приближалась к нам. Но даже если и так, я не могла увидеть ее по-настоящему. Я утратила способность воспринимать сигналы окружающего мира. Все потонуло в его словах, в его вкрадчивом голосе:

— Но, дорогуша, разве это не очевидно?

И внезапно все действительно стало очевидно. Память заключила в рамку события, которые разворачивались в тот вечер в доме Рут. Эта рамка сужалась, фокусировалась, заостряла внимание на том, что раньше казалось незначительными деталями. Деталями, которые я с такой наивностью упустила из виду. Вот Рут открывает нам дверь, но в том, как она здоровается, чувствуется что-то необычное. Вот ее лицо вытягивается, когда она узнает о голой женщине в моей гостиной. Она сразу же поднимается из-за кухонного стола, поворачивается спиной и начинает разбирать посудомоечную машину. Я тоже встаю и спрашиваю, что случилось.

— У тебя чудесный муж, — был ответ. — Ты знала, на что идешь, когда выбрала его.

Наверное, я должна была обратить внимание на эту неожиданную реплику, так неподходящую Рут. Возможно, я должна была более явно проявить замешательство или ответить как-то иначе. Но тут на кухню вошла Грета и заявила, что хочет домой. Во мне бушевал хаос. Я была подавлена, я была в отчаянии. И тут эти слова, которые моя собственная дочь обрушила на меня. Одно повлекло за собой другое. Рука пронеслась по воздуху и опустилась на ее щеку. Быстро. Все произошло так быстро. Точно так же, как потом, два месяца спустя.

Я не просто подошла — я бросилась к нему. Я вытянула руки и держала ладони перед собой. И пихнула его в грудь со всей силы. В его глазах появилось удивление, черты лица исказились, когда громада здания извергла его из своего нутра. Этого он не мог предугадать. Я застала его врасплох.

Внезапно Грета оказалась рядом, прямо возле меня. Вытянувшись, она выглядывала в раскрытые окна, но было слишком поздно. Тьма уже поглотила его. Может быть, взгляды отца и дочери встретились в последний раз в жизни. А может быть, и нет.

Потом я целые сутки лежала в одиночестве за закрытой дверью, спрятавшись от Греты. Люди говорили со мной, но у меня не было слов, чтобы сказать что-либо в ответ. Вначале во мне были только вопль и плач, которые позже я научилась так уверенно гнать от себя. Затем, когда исторглось все, что накопилось, наступила тишина. Прошло двадцать четыре часа, прежде чем я смогла найти в себе силы и встать с кровати. Двадцать четыре часа, прежде чем я заставила себя снова посмотреть в лицо своей восьмилетней дочери. Я посадила ее к себе на колени, почувствовала, как крепко она прижимается ко мне, и зашептала ей на ухо. Я шептала, что теперь все кончено, что мы должны идти дальше, держаться вместе, что она может положиться на меня.

Все это я сказала. Но я не попросила о прощении. Как только вошла в ее комнату и встретила ее взгляд, поняла, что это невозможно. Она не смогла бы простить меня.

Прошло двадцать три года, и мы ни разу не говорили о том, что случилось. И мне не нужно спрашивать, чтобы знать. Она по-прежнему не простила меня за все то, что я отняла у нее, за то, во что я превратилась.

40

Слезы пробивались из-под моих закрытых век и катились по лихорадочно-горячему лицу. Мне не позволили увидеть папу после. Я не была уверена, что мне хочется на него смотреть, но о моих желаниях в любом случае никто не спрашивал. Об этом просто не шло речи. Поэтому я предположила, что его тело, видимо, было очень сильно повреждено. Я воображала его расколовшийся череп, лицо с раздробленными скулами и носом, на котором остались только кусочки окровавленной плоти. Это был неприятный образ, поэтому впоследствии я решила думать об этом как можно реже. Лучше всего было вообще об этом забыть. Взамен я нашла другие образы, так же как сочинила другое объяснение: «Это ускользает от меня».

Мамин рассказ разогнал туман, обнаружил то, что я всегда хотела увидеть, но изо всех сил старалась подавить. Обнаружил клин, который в тот вечер вонзился в землю между нами и положил начало трещине, все увеличивавшейся с годами. Но меня поразил не только сам факт, что мама обнажила так долго скрывавшуюся правду, но что-то большее.

Кто-то сзади положил мне руку на плечо. Я хотела дотронуться до нее, но не смогла. Обвиняла в этом свою неспособность двигаться как следует, но не была уверена, что нет еще каких-либо причин.

— Грета, я страшно мучаюсь оттого, что ударила тебя тогда. И потом… что заперлась, оставила тебя так надолго одну. Это был чудовищный поступок. Совершенно непростительный. И все же я надеюсь, что ты сможешь…

Очевидно, еще что-то оставалось невысказанным. Мама мучительно подбирала слова.

— Прости меня. Я не знаю, говорила ли я это когда-нибудь по-настоящему.

Слезы по-прежнему тихо струились по моему лицу. Старые, глубоко спрятанные чувства высвобождались и покидали меня. Это были слезы скорби и гнева, но также и стыда. Я так тосковала и скорбела по папе, что иногда чувствовала ломоту во всем теле. И в то же время… Жизнь после него, без него, была настолько проще. Спокойнее. Никаких неожиданностей, никаких скандалов по ночам. Мама повеселела, стала лучше со мной обращаться. Я испытывала огромное облегчение. И было стыдно признаваться в этом самой себе.

Мамина рука то поглаживала, то сжимала мое плечо. Потом мама поднялась с дивана и спросила психотерапевта, как пройти в ванную. Когда она вернулась, оказалось, что она вновь наполнила мой стакан. В другой руке мама несла сложенное влажное полотенце. Она опустилась на колени и стала протирать мое лицо спокойными, осторожными движениями. Смыла кровь и утерла слезы. Я смотрела на ее руки. Эти руки! Это они в тот вечер… Я зажмурилась и увидела две руки, которые взмывают в воздух и толкают мужское тело с такой силой, что оно падает. То же видение, что предстало передо мной, когда я была прикована взглядом к водам Морока. Только человек, которого я видела, падал не в колодец, а из окна. И руки были не мои, а мамины.

— В основном неглубокие ссадины, — сказала мама. — Но у тебя жар. И будет большой синяк вот здесь, сбоку на шее и рядом на плече. Больно?

Я вздрогнула и поморщилась, когда она дотронулась до места, куда пришелся удар весла.

— Ты все сделала правильно. Совершенно правильно.

Хриплый голос с другого конца комнаты. Мамина рука замерла. Психотерапевт повернула лицо к окну, которое выходило на веранду, и задумчиво смотрела в него. Я показала знаками, что хочу снова лечь, и мама помогла мне. Она снова принялась протирать меня влажным полотенцем и остановилась только тогда, когда я осторожно отвела ее руку от своего лица. Она еще раз на некоторое время скрылась на кухне, а затем вернулась со стаканом воды. Протянула его другой женщине, и та приняла, не поблагодарив. Мама скрестила руки на груди и тяжело вздохнула.

— Это ведь было не в первый раз, с Гретой, или как?

Психотерапевт одним глотком опустошила стакан.

— Нет. Но она первая забеременела, насколько мне известно.

Значит, до меня у Алекса были другие любовницы. А может быть, одновременно со мной, кто знает? Я пыталась понять, как во мне отзывается эта новость, но не находила в себе никаких чувств.

— Я обнаружила измену, когда мою мать положили в больницу. Затем узнала о ребенке, позже, когда она… когда она умерла.

Мама снова вернулась к дивану и уселась в своем углу.

— Я очень сожалею.

Психотерапевт задумчиво смотрела на стакан в своей руке, будто он содержал ответы на главные загадки бытия.

— А вот он не сожалел. Смотреть, как другие мучаются, причинять им боль — этим Алекс живет. Он прекрасно это умеет и добивается этого всеми возможными способами: словами, действиями, руками…

Она говорила о своем муже. О моем бывшем любовнике. Ее слова снова повлекли за собой воспоминания, тело отозвалось на них дрожью. Значит, я была не одинока в своих страданиях, боли и унижении. Чему же он подвергал ее, прожившую с ним так долго? Я вспомнила о кардиганах и пиджаках, которые видела на ней во время наших сеансов. Она обнажала кожу очень редко, хотя стояло лето. Внезапно причина стала ясна.

«И все же, — пронеслось в голове, — все же ты вышла за него, все же осталась с ним. Почему?» В следующую секунду я вспомнила маленькую белокурую девочку с ямочкой на щеке. Вопросительный знак исчез. Я знала почему.

— В начале было хуже. Пока я не научилась распознавать его сигналы и приспосабливаться. Сейчас он уже редко…

Психотерапевт подняла руку и сжала ее в кулак, но потом медленно расслабила и дотронулась пальцами до своих губ.

— …наказывает меня.

— Когда ты поняла, что нужно приспосабливаться? Что с тобой что-то не так, что ты виновата в том, что он плохо с тобой обращается?

Сначала я подумала, что ослышалась. Эти слова, эти выражения… Неужели мама могла так сказать? В удивлении я пыталась поймать ее взгляд, но она не смотрела на меня. Она, казалось, совершенно равнодушно приглаживала на себе одежду, расправляя никому не видимые складки. Психотерапевт тоже была взволнована. Ее рука, прикрывавшая рот, упала на колени, и она долго смотрела на маму. Потом ее взгляд затуманился, черты лица смягчились. Как будто она слишком хорошо понимала, в чем суть вопроса.

— Я знаю точно, когда это произошло. Когда он в первый раз сказал…

Она поколебалась, поднесла руку к горлу. На безымянном пальце было золотое обручальное кольцо, совсем простенькое. Я заметила, что рука дрожит. Мама подалась вперед и склонила голову набок. Ее голос был ласков.

— Что он сказал?

— «Ты больная на голову. Совершенно больная. У тебя крыша съехала капитально». Я точно не помню, когда это было, не помню, что я такое сказала ему поперек. Но помню, что почувствовала, когда услышала его слова. Они проникли в меня и заставили замолчать. Целый день я ходила как в тумане. Всех, кого я встречала в тот день, — женщин в очереди в магазине, отцов, которые забирали детей из детского сада вместе со мной, — я хотела спросить: «Сегодня муж сказал мне, что я больная на голову. Что вы об этом думаете?»

В моих ушах зазвучал знакомый голос, и я увидела перед собой ухмыляющееся лицо Алекса. «Ты определенно немного сумасшедшая. С головой не все в порядке». Психотерапевт оперлась на ручку кресла и медленно встала.

— Тем вечером, когда я положила голову на подушку, я наконец поняла, почему эти слова так задели меня. Почему я замолчала вместо того, чтобы защищаться. То, что он сказал… Это была не просто взятая с потолка выдумка, не беспочвенное обвинение. Я никогда не была… никогда не чувствовала себя…

Она слегка пнула ногой кучу из деревянных щепок и обрывков газет, и они рассыпались по полу. Потом как бы демонстративно стянула с себя белый кардиган и потерла бледные предплечья.

— В глубине души я знала, что он прав. Все было действительно так, как он сказал.

Она поменяла позу, перенесла тяжесть тела на одну ногу. Синяя ткань платья обтянула ее тело, очертив плоский живот и выпирающую тазовую кость. Светлые волосы обрамляли лицо — несмотря на тепло, она оставила их распущенными. На лице не было никакой косметики. Мы с ней не могли быть более разными. Или более одинаковыми.

— Так вот, ответ на твой вопрос: я все поняла именно в этот момент. Что никто, кроме него, меня терпеть не будет. Потом он сделал все возможное, чтобы я не забывала: без него я ничто. А я… я делала все, что могла, чтобы… сотрудничать.

Психотерапевт повернулась так, что солнце, струившееся из окна, осветило ее левую руку и щеку.

Мамино лицо выражало крайнюю серьезность.

— С этого момента, — сказала она таким тоном, что это звучало одновременно и как вопрос, и как утверждение.

Психотерапевт посмотрела на нее. Потом ее взгляд скользнул к краю ковра, волной лежащего на топоре, и снова вернулся к маме.

— Именно так, — медленно сказала она. — С этого момента.

Я почувствовала замешательство. Успела спросить себя: «Что же будет дальше. Куда мы направимся отсюда? Куда мы можем поехать?» Потом уже не было времени на мысли и чувства. Потому что в следующее мгновение раздался стук в дверь.

41

Послышался тяжелый вздох, мама и психотерапевт обменялись быстрыми взглядами. Никто не шевельнулся. Снова раздался стук, громче и требовательнее, чем в первый раз. В конце концов мама поднялась с дивана, пригладила волосы и, неуклюже двигаясь, направилась в прихожую.

Когда она вернулась, с ней были двое полицейских. Одним из них была та женщина, с которой мне пришлось разговаривать в участке несколько дней назад. Войдя в комнату, она огляделась, посмотрела на обрывки газет и разломанный стол, на меня, лежащую на полу, на маму, на другую женщину и снова на меня.

— У вас тут все в порядке?

Не дождавшись ответа, она повернулась к своему коллеге, лысеющему мужчине с большим животом. Уперев руки в бока, он сделал шаг вперед.

— К нам поступил звонок от одного пожилого мужчины. Речь шла про какой-то топор. Якобы где-то здесь поблизости ходила странная и опасная женщина. Известно ли вам что-нибудь, что могло бы помочь нам разобраться в этом деле?

«Какой-то топор». Пришлось приложить усилие, чтобы не бросить взгляд в сторону бугорка у края ковра. Боковым зрением я заметила, что психотерапевт слегка попятилась маленькими, едва заметными шажками и теперь оказалась прямо возле него. Она хотела скрыть за своими ногами и телом очертания топора под ковром? Или готовилась вытащить тайное оружие и перебить нас всех, если потребуется? Усилием воли я сдерживалась и не поворачивала голову в ее сторону, чувствуя при этом, как подо лбом будто что-то взрывается от напряжения. Я направила взгляд на женщину-полицейского.

— Этот мужчина, — добавила она, — выгуливал собаку, когда столкнулся с женщиной. Он рассказывает, что она кричала что-то бессвязное и казалась совершенно выбитой из колеи. И у нее был топор, как мы уже сказали. Мы объезжаем район и смотрим по сторонам; людей почти нигде нет, но мы стучимся в те дома, которые кажутся обитаемыми. Пытаемся узнать, не видел ли кто-нибудь чего-нибудь подозрительного.

Она снова посмотрела по очереди на каждую из нас. Никто не ответил на вопрос, повисший в воздухе. Мамины зрачки подергивались и сужались. Было очевидно, что она напряженно о чем-то размышляет. И внезапно меня оглушила догадка. Мама не знала, что женщина, о которой говорят полицейские, — это я, что на самом деле топор — мой. Она видела его только в руках белокурой женщины. Какие выводы она должна была из этого сделать? Какие мысли проносились в ее голове в этот момент? Собиралась ли она выдать психотерапевта? Думала ли рассказать полицейским о том, что здесь только что произошло?

Часть меня беззвучно кричала ей, чтобы она сделала это поскорее, спасла нас обеих, пока еще есть время. Другая часть четко осознавала, что психотерапевт находится меньше чем в метре от топора. Прежде чем полицейские успели бы что-либо предпринять, она расколола бы мне череп, если бы захотела. Если бы ее положение действительно оказалось безнадежным.

Мама открыла рот, но потом снова закрыла и слегка покачала головой. Полицейский вытер лоб и громко откашлялся.

— Да уж, вы необыкновенно веселые и разговорчивые девушки.

— В самом деле, что тут такое произошло?

Взгляд его коллеги снова подозрительно изучал комнату и наконец остановился на мне. Она сделала несколько шагов вперед, склонила голову набок и уставилась на меня, сощурившись. Я поборола желание зажмуриться и отвернуться. Вместо этого собралась с духом и ответила на ее взгляд. Ждала, что она вот-вот воскликнет, что узнает меня, что она вспомнит, как странно я себя вела во время нашей встречи. Возможно, она тактично смолчала, потому что я была не одна или просто была сама на себя непохожа — без макияжа, больная и покалеченная. Как бы то ни было, она сказала только:

— Что это у вас с лицом? И этот синяк, что?..

Краем глаза я заметила какое-то беспокойное движение. Мама выдвинулась вперед и встала между мной и полицейскими.

— Как вы могли заметить, моя дочь не очень хорошо себя чувствует. Она только что вырвалась из деструктивных отношений. И вдобавок ко всему у нее высокая температура. Можете сами проверить, если хотите. Я сидела с ней целый день, она ни разу не встала…

— Значит, вы говорите, целый день.

Женщина-полицейский выпрямила спину и пронзила маму взглядом. Атмосфера была напряженной, решалась наша судьба, это было очевидно. Мамино первоначальное оцепенение прошло. Она твердо встретила взгляд женщины-полицейского, так что та в конце концов издала какой-то покорный звук, повернулась к своему напарнику и вопросительно подняла бровь.

— Да кто его знает, — сказал он и пожал плечами. — Никто, кроме старого собачника, не видел эту женщину с топором.

Он оттопырил средний и указательный пальцы на обеих руках, как бы заключая последние слова в кавычки. Вместе с выражением его пухлого лица этот жест должен был означать, что он не уверен, насколько серьезно можно относиться к заявлениям одинокого старого мужчины. Темноволосая женщина в форме снова повернулась ко мне, и в этот раз — я ясно это видела — в ее глазах мелькнуло узнавание. Она долго смотрела на меня в тишине. Изгиб ее рта выражал озабоченность.

— Если вы пострадали от насилия, вам необходимо заявить об этом, — сказала она в конце концов. — Вам могут помочь.

Она многозначительно указала на разрушенный стол за нашими спинами. Возможно, решила, что это результат тех жестоких отношений, на которые намекнула мама.

— Будьте осторожны, хорошо? — добавила женщина в форме.

И, не дожидаясь ответа, снова повернулась к маме. Та подчеркнуто кивнула.

— Я прослежу, чтобы дочь получила лучший уход, какой только можно вообразить.

Темноволосая женщина подавила вздох.

— Деструктивные отношения — это определенно животрепещущая тема. Мы получили еще одно заявление из этого района. От перепуганной матери. По ее словам, парень ее дочери угрожает той ножом. Возможно, вы…

Прежде чем она успела закончить вопрос, мужчина сделал шаг вперед.

— Мы с этим пацаном уже сталкивались. Он главарь местной молодежной банды, которая, судя по всему, специализируется на издевательствах над животными.

Раздраженный блеск во взгляде женщины-полицейского показывал, что она считает лишними разъяснения своего напарника. Я почувствовала, как желудок сжался в комок. Жестокое обращение с животными? Девочка. Грета. Мне хотелось закричать: «Она в порядке?», но слова остались внутри. Несмотря на то что я выпила много воды, в горле опять пересохло. Мама ахнула и схватилась за грудь.

— Что вы такое говорите? Это чудовищно! Бедная девушка! И жестокое обращение с животными… Зачем, господи боже мой?!

Что-то черное с белыми пятнами промелькнуло на моей сетчатке, и показалось, что я чувствую, как гибкое маленькое тельце сворачивается калачиком возле меня. Потом видение растаяло, ощущение тепла испарилось, сменившись чем-то холодным и острым. Тирит.

— Кто знает, — ответил полицейский и безнадежно пожал плечами. — Может быть, они сатанисты. Или просто развлекаются, как умеют. Молодежь в нынешние времена…

— Как бы то ни было, — прервала его женщина-полицейский, — нет смысла стоять тут и строить догадки. Но если вы видели или слышали что-то, что может помочь нам продвинуться в этом деле, тогда…

Мама покачала головой. Она была бледна.

— Нет. Слава тебе господи, мы здесь временно. И раз тут творятся такие страшные вещи, не думаю, что мы когда-либо сюда вернемся. Морок… Что это вообще за название для озера?

Женщина-полицейский развела руками.

— Это ведь не официальное наименование. Но оно и правда немного странное. И жутковатое. Таким не привлечешь туристов. Я сама совсем недавно поселилась здесь и только на днях узнала, что озеро так называют.

Она развернулась и сделала несколько шагов в сторону прихожей. Они сейчас уйдут? Так быстро? Я беспокойно заворочалась, не в силах решить, что опасней: оставить полицейских в доме или отпустить их.

Подумала о черном орудии, спрятанном совсем недалеко от меня. Видимо, из-за беспорядка, из-за разбросанных повсюду щепок и обрывков газет полицейские не заметили, что с ковром что-то не так.

Мужчина уже вышел в прихожую, но его напарница внезапно остановилась. Она направила взгляд в ту часть комнаты, куда отступила психотерапевт, туда, где топорщился краешек ковра. У меня перехватило дыхание. Я проследила за ее взглядом. Увидела жену Алекса, мать Смиллы, в синем платье, прислонившуюся к стене, как будто она хотела с ней слиться.

— А вы кто такая?

Психотерапевт в нерешительности молчала. Потом она скользнула вниз по стене, и я поняла, что она тянется дрожащей рукой к ковру. Возможно, это произошло в действительности, а может быть, мне просто показалось. «И правда, кто ты такая?» — пронеслось в моем болезненном сознании. И тут я услышала другой, хорошо знакомый голос:

— Подруга, — ответила мама. — Она наша подруга.

Я увидела, как женщина-полицейский снова поворачивается к маме. Возможно, мама слишком долго медлила с ответом. Но когда она наконец ответила, в ее голосе не было заметно ни малейшей тени сомнения. Она уверенно и настойчиво кивнула. Да-да, подруга. Они смотрели друг на друга, и у меня возникло чувство, что мама защитила психотерапевта не только потому, что не хотела подвергать меня опасности. Было что-то еще, что-то большее.

Люди в униформе исчезли в прихожей. Я услышала, как захлопнулась дверь. Мама и психотерапевт продолжали молча рассматривать друг друга. Тишину нарушила мама:

— Ну что ж, теперь отдай мне этот топор, я его унесу. А потом мы сядем и поговорим. Можешь задавать любые вопросы. Я понимаю, что ты хочешь знать.

И мама, и психотерапевт двигались очень медленно. Я увидела, как черный предмет вынырнул из-под ковра и сменил владельца, слышала шаги, удаляющиеся из комнаты, звук открывающейся двери, какое-то громыхание и теперь уже приближающиеся шаги. Потом ничего больше не было слышно, кроме тихих голосов. В голове шумело. Веки дрожали. Как же я устала, как же бесконечно устала.

42

Я спала, и мне снилось, что мама и мой бывший психотерапевт сидят надо мной каждая в своем углу дивана и тихо беседуют. Время от времени мама склоняется, чтобы пощупать мне лоб или поправить подушку, которую кто-то незаметно положил мне под голову. Во сне я слышала, как психотерапевт говорит: «Так, значит, твоя подруга была влюблена в твоего мужа? И поэтому она рассказала ему о пощечине — чтобы он тебя бросил?»

— Или они уже были любовниками, — услышала я мамин голос и поняла, что не сплю. — Возможно, она почувствовала себя униженной из-за того, что он беззастенчиво продолжал встречаться с другими женщинами. Кто знает?

В ее голосе не было слышно горечи или ненависти, когда она говорила о Рут. Только усталость. Сначала меня это поразило, но потом я поняла, что удивление неуместно. На каких основаниях я могла делать выводы о маминых чувствах, о ее отношении к произошедшему? Ведь я никогда, никогда в жизни вот так не усаживалась с ней на диване поговорить об этом. Никто из нас не пытался всерьез начать такой разговор. Когда я была подростком, мама делала попытки, но я игнорировала ее осторожные намеки. Потом я переехала и отдалилась от мамы еще больше. Держала ее на расстоянии. В итоге это привело нас сюда.

Они еще не заметили, что я проснулась. Я позволяла им думать, что продолжаю спать, и лежала совершенно неподвижно, оставив только маленькую щелку под веками. В моем поле зрения, прямо перед собой я видела худые лодыжки. Солнечный свет, струящийся в комнате, падал под таким углом, что я могла различить тонкие волоски на икрах. Одна нога была закинута на другую, с нее свисала светлая сандалия, открывающая пальцы. Ногти были накрашены каким-то безнадежно унылым лаком пастельного цвета. Она сидела так близко, что достаточно было протянуть руку, чтобы ее коснуться. Погладить. Или расцарапать.

— Я должна спросить… Потом, позже… Неужели никто… Я хочу сказать…

По тому, как она смутилась, я сразу догадалась, что она хочет узнать. Мама тоже это поняла. Само собой.

— Дело закрыли, потому что было решено, что это несчастный случай. Соседи сверху и снизу слышали скандал и заключили, что кричал тот же мужчина, который обычно поздно возвращался домой и шумел на лестничной клетке. Люди, жившие в доме напротив, рассказали полиции, что несколько раз, еще до того вечера, видели, как мужчина на другой стороне улицы сидит в открытом окне и курит. Они удивлялись, как он отваживается на такое, ведь окно было так высоко. Вскрытие показало наличие алкоголя в крови и в довольно больших количествах. Я думаю, что они даже нашли осколки стакана, которой он держал, недалеко от…

Я резко вздрогнула и подергала ногами, чтобы они точно меня заметили. Мама сразу же замолчала. Ее лицо появилось над краем дивана.

— Привет. Ты заснула, и я решила тебя не трогать, думая, что как раз это тебе и нужно. Надо было уложить тебя как следует, но… да, сейчас ты весишь немного больше, чем тогда, когда я в последний раз относила тебя в кровать на руках.

Мы долго смотрели друг на друга. И внезапно мама покраснела. Да-да, действительно покраснела, хоть и всего на несколько секунд. Потом она снова овладела собой.

— Как ты себя чувствуешь?

Хотя я не спала уже несколько минут, только услышав этот вопрос, я смогла по-настоящему оценить свои ощущения. Голова уже не раскалывалась от боли, и, хотя боль не ушла полностью, она теперь не была такой острой. Плечо распухло и по-прежнему было как каменное, но температура, кажется, снизилась. Сон очевидно пошел мне на пользу. Сколько, интересно, я проспала? Хорошо знакомое и все же давно забытое чувство в желудке дало о себе знать.

— Голод, — ответила я. — Я чувствую голод.

На кухне, куда я добрела, опираясь на маму, я съела несколько ломтиков поджаренного хлеба. Я украдкой оглядывалась в поисках топора, но нигде его не видела. Мне очень хотелось узнать, куда мама его спрятала, но спросить ее не удалось. Белокурая кукла Смиллы лежала на полу лицом вниз. Платье в горошек задралось, из-под него выглядывал блестящий пластмассовый зад. Неуклюже, но решительно я потянулась за куклой, подняла ее, оправила платье и усадила на стул возле себя.

От напряжения кровь запульсировала в поврежденном плече. Шея и нижняя часть лица ныли. Я все еще была очень слаба из-за высокой температуры и сумбура последних дней. Потом я вспомнила о спирте, который мне пришлось выпить, и встревоженно провела пальцами по коже вокруг пупка. «Ты все еще там?» Глубоко внутри я почувствовала какое-то трепетание. Что-то боролось, что-то хотело выжить. Что-то или кто-то. Все будет хорошо. Все должно быть хорошо.

Пока я с новообретенным аппетитом наполняла голодный желудок, мама обыскивала спальню и ванную и собирала мои вещи в чемодан. Она действовала быстро, молча и сохраняла такую невозмутимость, будто всю жизнь только и делала, что выручала меня из абсурдных положений. Я догадывалась, что она хочет как можно скорее уехать отсюда и отвезти меня в больницу. Интересно, что она собиралась рассказать врачам. Но в данный момент лучше было не задавать вопросов, молчать и оставить на маму все переговоры.

Психотерапевт держалась в стороне. Я ее не видела, но знала, что она еще не покинула дом. Ее присутствие висело в воздухе тонкой пеленой. Судя по всему, она по-прежнему находилась в гостиной. Размышляла, что делать дальше, думала о своей жизни — откуда мне знать? Единственное, что я знала, — если мама не боится на нее положиться, то и мне нечего бояться.

Наконец я наелась, мама убрала посуду и принесла мою сумку.

— Машина стоит там, — сказала она и указала на ряд туй.

Потом помогла подняться, и мы пошли. Ее рука обнимала меня за талию, моя лежала у нее на шее. Наши тела соприкасались от плеч до бедер. Мы очень давно не были так близко друг к другу.

Мы были уже на крыльце, когда в прихожей послышался шум. Мама повернула голову, ее взгляд уперся во что-то, находящееся прямо за нашими спинами. Мне не нужно было оглядываться, чтобы знать, что она там увидела.

— Я хочу задать последний вопрос. Оно того стоило?

Мама поколебалась. Краем глаза я заметила, что она перевела взгляд на меня. Я не стала оборачиваться. Не стала отвечать на мамин взгляд. Я ждала.

— Нет, — ответила мама. — Не стоило.

Она довела меня до своей машины и помогла забраться в нее. Через лобовое стекло я видела свою машину. Вполуха слушала, как мама говорит, что она найдет способ вывезти ее отсюда как можно быстрее. Что-нибудь придумает. Не нужно волноваться, мне не придется снова приезжать сюда. Никогда в жизни. Она об этом позаботится.

Мама обошла машину, села за руль, захлопнула дверь и пристегнула ремень. И просто сидела, не поворачивая ключ зажигания, не шевелясь и ничего не говоря.

— Мама?

Какое-то время она смотрела перед собой.

— Этот мужчина… Алекс, — сказала она наконец. — Так, как он с ней обращался, было ли… было ли так же и с тобой?

Что я могла ответить? Рассказать о галстуке? Мама пожевала губами. Я постаралась, чтобы ответ прозвучал успокаивающе и убедительно.

— Я от него ушла. Сказала ему, чтобы он больше никогда не приближался ко мне.

Минуту она обдумывала услышанное.

— А ребенок, — сказала она наконец. — Твой ребенок. Что ты думаешь делать?

Я ждала, вынудив ее повернуться и прочесть ответ в моих глазах. Она спокойно кивнула. Потом внезапно протянула руку и коснулась моей щеки — той, на которой не было красно-лилового синяка.

— Если он будет вас искать, тебя и малыша, если он каким-то образом…

Раньше или позже Алекс узнает, что мне удалось отсюда выбраться, что его жена меня отпустила. Как он это воспримет? Что будет делать? Я не хотела даже представлять это. Но независимо от того, насколько сильным будет его недовольство, он хорошо подумает, прежде чем возьмется меня искать. Есть свои преимущества в том, чтобы быть женщиной-загадкой. Есть свои преимущества в том, что я не рассказала Алексу всю правду о папе.

Я вспомнила о его словах, произнесенных во время нашего недавнего — и последнего — разговора. Я заставила его поверить, что это я в тот вечер толкнула отца навстречу смерти. Что я способна на такие поступки. Я поднесла руку к лицу, а потом накрыла ей мамину ладонь. Надеялась, что она поймет меня. Почувствует силу, которая из меня струится. Я дочь своей матери.

— Тогда я с этим разберусь.

Мама слушала, впитывала мои слова. Потом убрала руку и улыбнулась. Эта улыбка показывала, что все так, как и должно быть.

— Подожди минутку, — сказала она. — Я забыла кое-что.

Она отстегнула ремень безопасности и уверенными шагами направилась в обход кустов, обрамлявших дом, который мы вскоре должны были покинуть.

Я откинулась на спинку и несколько раз глубоко вздохнула. Уедем отсюда. Наконец-то. Я думала о том, как же здорово будет вернуться домой. Решила как можно скорее подыскать себе новую квартиру. Такую, в которой он никогда не бывал. Может быть, я даже перееду в другой город. Но первым делом, как только выздоровею и сниму с себя повязки, позвоню Катинке. Спрошу ее, не хочет ли она встретиться и выпить кофе.

В то же мгновение я увидела девочку. Она неуверенно шла к дому с другой стороны дороги. Черная бесформенная одежда и свободно развевающиеся длинные волосы. Я открыла дверцу и вышла из машины, остановившись в нескольких метрах от девочки. Та безмолвно рассматривала меня, скользя взглядом по синякам и ссадинам.

— Мама говорила с полицейскими, — сказала она наконец. — Там было что-то про женщину, вооруженную топором. Я хотела… просто хотела проверить, в порядке ли ты.

— Я в порядке. А ты?

Она откинула волосы с лица и опустила взгляд. «От перепуганной матери. Парень ее дочери угрожает той ножом». Мгновенно я поняла, как одно связано с другим.

— Это твоя мама на него донесла?

Грета смотрела в землю, на дорогу — куда угодно, только не на меня.

— Это так тупо, — ответила она наконец. — Она ничего не понимает.

У меня в груди что-то оборвалось. Как она может быть на стороне Юрмы? Несмотря на то что он ей угрожал? Мне хотелось встряхнуть Грету, возразить ей, спросить, неужели она вообще не слушала то, что я рассказывала на лесной поляне. Но тут заметила маму, выходящую из-за туй. Увидев Грету, она ускорила шаг. Я поспешно протянула руку. Услышала, как слова женщины-полицейского отзываются эхом в моих устах.

— Тебе могут помочь.

Девочка посмотрела на протянутую руку. Секунду она стояла неподвижно. Потом тоже подняла и протянула свою. Ее пальцы коснулись моих. Они были ледяными.

— Добрый день, кто ты и что здесь делаешь?

Мама говорила громким бодрым голосом. Холодные пальцы выскользнули из моей руки. Девочка в последний раз посмотрела мне в глаза. Мой голос был едва громче шепота.

— Береги себя, хорошо?

Не говоря ни слова, она побежала прочь. Моя рука упала. Мама открыла дверь со своей стороны, забралась в машину и пристегнулась. Когда она спросила, кто эта девочка, я пожала плечами. Она не настаивала.

— Грета, — сказала она. — Есть еще одна вещь, о которой я думаю.

Я захлопнула за собой дверь и взглянула в зеркало заднего вида. Увидела, как исчезает вдали худенькая фигурка. Вскоре она казалась просто черной полоской. В конце концов ее как будто бы поглотила земля. Поглотил Морхем. Мама повернула ключ зажигания и завела мотор.

— Ты ведь знаешь, что я сделаю для тебя все что угодно? Все что угодно, Грета.

Я кивнула. Да, я это знала.

— Ты будешь часто нуждаться в помощи. Беременность — непростое приключение. А потом, когда появится ребенок, тоже не будет легко. Мать-одиночка должна получать как можно больше поддержки. Я хочу, чтобы ты знала, что я…

Она запнулась. Я нащупала ее руку, лежащую на рычаге передач.

— Мама. Спасибо тебе.

Она повернулась ко мне и улыбнулась. Необыкновенной улыбкой.

Потом мы уехали.

43

С веслом получилось плохо. Наклон был неправильный, сила, с которой я ударила, была явно недостаточной. Ты потеряла сознание, но это произошло главным образом из-за твоего общего плачевного состояния. Возможно, надо было сразу взяться за топор, когда ты беспомощно лежала на полу. Или быстро поджечь дом, пока у меня еще была возможность это сделать. До того, как приехала она — та, которая перевернула все. Твоя мать.

Я узнала тебя сразу же, как только ты открыла дверь. Поняла, что ты моя бывшая пациентка, но потребовалось некоторое время, чтобы восстановить подробности. Вспомнить удивительную историю об отце, который выпал из окна. Историю без окончания. Я была полностью уверена тогда, когда ты сидела напротив и увиливала от вопросов, — что ты-то его и вытолкнула. Все в тебе: жесты, интонации, мимика — все указывало на это. Так что, когда ты решила завершить нашу терапию, не облегчив по-настоящему душу, я попыталась удержать тебя. Помнишь? Должно быть, нет. Мои слова не могли для тебя что-то значить, ты исчезла из приемной и никогда не вернулась. А я пошла дальше и с тех пор больше о тебе не задумывалась. До настоящего момента.

Я стою на кухне и смотрю в окно. Хотя я не могу тебя видеть, я знаю: ты еще здесь. Только что я услышала, как захлопнулась дверца автомобиля. Через несколько секунд заведется мотор, а я останусь стоять здесь и прислушиваться, пока ты не уедешь. Почувствую ли я тогда злость? Злость оттого, что дала тебе уйти, что не вырвала своими руками из твоего чрева то, что в нем зреет.

Я отпустила тебя ради твоей матери. После того как она поведала свою историю, я не смогла поднять руку на ее дочь. Я полагала, что все судьбоносные метаморфозы со мной уже произошли, но после того как я выслушала твою мать, возникло чувство, что где-то за углом меня ждет нечто еще более значительное. Нечто более страшное и более могущественное. Испытание всей жизни. То, что должно освободить меня.

Я вижу, как она возвращается к дому мелкой трусцой, слышу, как ее ноги стучат по лестнице и как снова открывается входная дверь. Видимо, вы что-то забыли. Я выхожу в прихожую, чтобы встретить ее. Она просто стоит там и смотрит на меня.

— Грета больше никогда не будет иметь никаких дел с твоим мужем, — говорит она наконец. — Даю слово.

Я знаю, что она не стала бы так говорить, если бы это не было правдой. Я своими глазами видела, какую власть она имеет над тобой. Возможно, ты сама этого не понимаешь, возможно, не хочешь это признавать, но это так. Я киваю, показывая, что приняла и поняла ее сообщение. Жду, что она откроет дверь и снова исчезнет. Но она по-прежнему стоит в прихожей.

— Ты спросила, стоило ли оно того. Спроси еще раз.

Сначала я не понимаю зачем. Она ведь уже дала ответ на этот вопрос. Но внезапно меня осеняет догадка. Она хочет, чтобы я спросила еще раз теперь, когда ты не можешь услышать ответ. Чувствую, как сердце начинает биться быстрее.

— Оно того стоило?

— Я наконец-то попросила у Греты прощения за то, что камнем лежало на душе все эти годы. Но за тот большой поступок, за то, что я избавилась от ее отца, я до сих пор не попросила прощения. И я не буду оскорблять себя или ее попытками это сделать. Настоящая мольба о прощении, обращенная к человеку, подразумевает его гнев.

Слова кружатся в воздухе между нами. Она цепко смотрит на меня, сверлит мои глаза своими.

— Это достаточно ясный ответ на твой вопрос?

Я чувствую жжение и покалывание на коже. Кажется, что все сосуды в теле вскрылись. Киваю. Ее слова что-то пробудили к жизни. Тот важный поступок, который мне предстоит совершить, испытание, которое ждет впереди. Я размышляла об этом весь день после того, как она закончила свой рассказ. И слышала, как сама говорю про Алекса вещи, которых никогда не говорила прежде, выражаю мысли так, как, думала, не способна выразить. И тогда я понимаю. Именно рядом с ним — а не без него — я превращаюсь в ничто. Так просто, так банально. Но при этом так правдиво.

Я смотрю на женщину, стоящую передо мной, с восхищением и благодарностью. Наконец вижу связь, понимаю скрытый смысл нашей, казалось бы, случайной встречи в Морхеме. Она берется за дверную ручку.

— Я очень сожалею о том, что случилось с твоей матерью. Вы с ней были близки?

Я чувствую резь в груди.

— Мне так ее не хватает.

Она коротко кивает и уже собирается открыть дверь, когда внезапно ее охватывает гнев. Она поспешно подходит вплотную, так близко, что ее завитые локоны касаются моих висков.

— Позаботься о том, чтобы твоя дочь была в этот момент далеко. И сделай так, чтобы все выглядело как несчастный случай.

Потом она уходит. Через пару минут до меня доносится шум заводящегося мотора, трогающейся и исчезающей вдали машины. Я стою в прихожей, словно окаменевшая. Все, что, как мне казалось, я потеряла. Все, что навсегда исчезло с последним вздохом матери. Все это еще может вернуться. Все это я завоюю обратно. Себя саму. Мою дочь. Мое будущее.

Материнская любовь не знает ограничений, она дика и прекрасна. Я буду чтить память матери и стремиться к той же цели, что и она. Но моя дорога к ней идет другими путями. Она предпочитала уступать, а я буду бороться. Она выбирала мягкость, я выбираю силу. Медленно поворачиваюсь и прохожу в глубь дома. Многое нужно обдумать, прежде чем я вернусь домой. Многое спланировать. Опускаюсь на диван, в тот его угол, где совсем недавно сидела она. Если я закрою глаза, я все еще смогу ощутить рядом отзвук еерассказа. Он утешает и придает сил. Я знаю, что смогу со всем справиться. Если она смогла, то смогу и я.

Вижу перед собой Смиллу, слышу ее серебристый смех. Когда-нибудь, много лет спустя, мы сядем с ней рядом и обо всем поговорим. Мать и ее взрослая дочь. Тогда я расскажу ей о моем жизненном пути, о том, какие я вынесла из него уроки. Я еще не знаю точно, что скажу. Но уже знаю, с чего начну свой рассказ и какие слова прозвучат прежде всего:

«Хорошая мать не подчиняется обстоятельствам, а сама создает их».

ОЧКАРИК _{(роман) Катажина Бонда}

Полицейский профайлер Саша Залусская приезжает в небольшой городок у восточной границы, чтобы встретиться с Лукасом Полаком, главным подозреваемым в деле серийного маньяка по прозвищу Красный Паук и отцом ее ребенка.

Поговорить с бывшим любовником не удается. Его выписали из частной психиатрической клиники, и где он сейчас — неизвестно. Пока Саша пытается отыскать Полака в городе, убивают девушку, а вскоре прямо со свадебного торжества исчезает молодая жена местного бизнесмена. Возможно, они стали жертвами Полака.

Но и сам новобрачный не без греха. Это уже третья близкая ему женщина, пропавшая без следа, и когда-то его подозревали в убийстве, только не смогли доказать вину, хотя принадлежащий ему «мерседес-очкарик» был связан с преступлениями…

Пролог

Сопот, май 2014 года

Когда он наконец поднял трубку, она промолчала, хотя следовало попросить к телефону Зосю.

До нее доносился звук включенного телевизора и детский смех. Домысливалась картина семейной идиллии. Супница с бульоном на столе, домашний пирог на фарфоровых блюдцах. Малышня превращает квартиру в полосу препятствий, не имея понятия о профессии деда, который каждый год переодевается Дедом Морозом. Дети смотрят «Том и Джерри». Взрослые пьют грушевую наливку, перекрикивая героев мультика. Служебное оружие с отделенным магазином и запасом патронов подремывает в сейфе.

— Зофии нет. — Он подал голос первым. — Ее отвезли в роддом.

Саша с облегчением вздохнула. Когда она увольнялась со службы, у ее непосредственного начальника был уже сорок один год стажа, но, как видно, он все еще в строю. Его первый внук родился незадолго до того, как он ее завербовал. Саша заметила фото младенца на рабочем столе его компьютера. «Марсель, — с гордостью объявил офицер и прибавил: — А его сестра уже в пути». С тех пор она и называла его Дедом. Прозвище быстро прилипло, и вскоре все стали так его называть. Шли годы, а ей по-прежнему не удавалось узнать его настоящую фамилию. Вплоть до вчерашнего дня. Она рассчитывала, что Дед пока не в курсе. Хотя бы раз преимущество было на ее стороне.

— В роддом? — Саша улыбнулась. Теперь уже офицер не бросит трубку. Ему слишком интересно, чего от него хочет бывшая протеже. — А что с ней?

— Не знаю, — буркнул он согласно давним инструкциям.

Сейчас она слышала его свистящее дыхание, легкое покашливание и стук. Он извинился перед гостями и медленно перемещался в другую комнату. После того как Дед закрыл дверь и воцарилась тишина, она хотела сказать что-то в свое оправдание, но он опередил ее:

— Телефонных книг уже не существует. На Фейсбуке меня тоже вряд ли найдешь.

— А ты где взял мой номер, когда втравливал меня в дело Иглы?

— Но у тебя-то кишка тонка…

— Ты прав, — признала. — Однако у меня свои методы.

— Еще две секунды, и начнется запись, — предупредил он. В его голосе не было враждебности. Скорее, обыденность. — Это может усложнить жизнь и мне, и тебе.

Она положила трубку. Села на полу по-турецки. Закурила.

Монитор компьютера заморгал и перешел в энергосберегающий режим. Перед тем как он уснул, мелькнуло лицо профессора Абрамса. Им следовало обсудить прошлый семинар. Профессор был обеспокоен ее молчанием. Он уже несколько дней пытался поймать ее в скайпе. Написал как минимум десяток сообщений. Саша работала, но сначала хотела закончить заключительную часть и обсудить с ним всю диссертацию в целом. Она пообещала себе, что завтра с самого утра выловит его в институте. Сигарета заканчивалась. Когда она встала, чтобы затушить ее под струей воды из крана, подал голос ее телефон. Она взглянула на дисплей. Номер не определен. Ответила, не дожидаясь начала припева.

— Один вопрос, — бросила она без вступлений, все еще держа в руке тлеющий окурок. — Какова была моя роль в деле Иглы? И работал ли Лукас на нас? Считаю, что имею право знать.

— Я никогда тебя не обманывал, — заявил Дед. Голос был спокойный, не такой хриплый, как несколько минут тому назад. Посвистывания при дыхании почти не было. Видимо, перед тем, как позвонить, он успел воспользоваться ингалятором. — Таков был приказ. Но вообще-то это уже два вопроса.

Она вздохнула.

— Лукас знает?

— Даже я не знаю всего, — начал он, но запнулся. — А если дело в тебе?

Саша подошла к холодильнику. Налила себе холодного молока и отпила глоток. Ждала.

— То есть Красный Паук — это дымовая завеса?

— Я был в этом почти уверен. Но после всего, а также после твоего отъезда, оказалось, что все не так очевидно. Тетка Поляка, жена известного режиссера… Один звонок, и дело в шляпе. Ты прекрасно знаешь, как это решается. Думаю, это Сонька, прилипала Карпа. Он тогда руководил бригадой уборщиков. Потом лавина пошла вниз. Следак позаботился о том, чтобы бумажки были чистенькие. Меня никто не спрашивал.

— Он работал на нас?

— Планировалось одно дельце.

— То есть — да, — вздохнула она. — Значит, ты толкнул меня на мину.

— Я бы так этого не назвал, — поспешно парировал он. — А если уж ты так сильно хочешь знать, то не думаю.

— Он продолжает это делать.

Саша придвинула к себе газету. С первой полосы вопил желтый заголовок: «Булка страха». Текст был иллюстрирован изображением малопривлекательной дамы с глазами вытаращенными при виде чудовищных размеров гамбургера. Саша быстро пролистала газету. На восьмой полосе, в узенькой колонке криминальной хроники, сегодня утром она прочла об исчезновении Лидки Вроны, студентки факультета туристического бизнеса из Тарнова. Нераскрытое дело трехлетней давности. Для журналистов висяк — разогретая котлета, не заслуживающая ни громкого названия, ни фотографии. Сашу, однако, потрясла эта информация. Находясь за границей, она не читала желтой прессы. В журнале «Политика» о Лидке не писали. Сегодня из короткой заметки она узнала, что в день исчезновения девушка выложила на своей странице в соцсетях художественное фото. Этот снимок мог отыскать в Сети любой желающий. Достаточно было написать: «Лидка Врона, исчезновение». Проделав это, Саша остолбенела. Она тут же узнала уникальный стиль преступника. Фотография была сделана сверху. Прекрасный, художественный кадр, как будто взятый из альбома Красного Паука. Контрастные, усиленные с помощью фотошопа цвета играли более важную роль, чем фотографируемый объект. Лидка лежала в красном платье, словно в луже крови на фоне сочной зеленой травы. Журналист, подписавшийся как ПН, сообщал, что полиция исключила последнюю из имевшихся версий. Следствие прекращено по причине отсутствия подозреваемых. Дело все еще в производстве, уверял пресс-атташе. Но пока не появятся новые обстоятельства, оно будет лежать в архиве вместе с тысячами прочих нераскрытых дел.

— Мы этого не знаем, — подал голос Дед после продолжительного молчания. — Могу лишь сказать, что Паук действовал не в одиночку. Это был не сексуальный маньяк и не психопат, как нам казалось поначалу. Информация в прессу просочилась только благодаря давлению СМИ. Задействованы большие шишки.

— Политика?

— Не только. В оперативных материалах засветилось несколько известных персон из большого бизнеса. Обе партии подмочили себе репутацию. Правда, под прицел попали в основном пешки. Выкрутились. До громких арестов не дошло. Скорее… — Дед запнулся, — исходя из высших соображений.

— Честь и кровь?

— Типа того, но не вполне.

— Значит, дело в бабках?

— Дело всегда в них, дорогая.

Саша не понимала, что обо всем этом думать. Высшие соображения могли означать все что угодно. Она догадывалась, что, несмотря на официальную версию о закрытии дела, Центральное бюро расследований все-таки держит ухо востро. Как только обнаружится что-то новенькое, они сразу возобновят следствие.

— Возьмешь меня в дело?

— Не могу, — слишком резко отреагировал Дед. — И не потому, что не хочу.

— Я уже не пью.

— Знаю, Саша.

Услышав свое имя, она удивилась. Обращаясь к ней, он неизменно использовал служебные псевдонимы: Милена, Дюймовочка или просто номер ее жетона 1189. Она задумалась, стоит ли выкладывать сейчас все козыри. Дед может испугаться, узнав, что она сдернула с него маску. Саша взяла листок бумаги и принялась рисовать мандалу из цветов, не заметив, как на рисунке появились витые инициалы К. В.

— Мне на днях пришлось попросить техника купить за собственные деньги внешний диск, на который мы скопировали данные с компьютера подозреваемого, — продолжал офицер. — Естественно, нам нужно прикрыть задницу на случай, если вдруг что обнаружится, а клиент уйдет в глухой отказ. А контора не дает бабла.

— Издевательство. — Саша не верила своим ушам. Неужели в двадцать первом веке польская полиция работает в таких условиях?

— Я им сказал то же самое, — согласился Дед. — Главный надулся и ответил, что если там что-то обнаружится, то они вернут потраченные деньги. А если нет, то выдернуть из бюджета нужную сумму не будет никакой возможности. Так и вышло. Компьютер был чистенький. Зато у техника теперь свободный диск за несколько сотен. В качестве утешительного приза я купил ему бутылку. И не какую-нибудь там бормотуху, а приличный виски за две сотни. И это уже седьмой, что ли, такой случай в этом году. Как будто кто-то опережает нас буквально на шаг. Два года работы коту под хвост. Не знаю, может, кто предупредил клиента? А может, мы взяли не тот след? Короче, у нас на руках сплошные безосновательные обвинения. И длинный список известных фамилий. Очень известных. Естественно, все залегли на дно. Несколько задержанных пешек, готовых сотрудничать, резко преставились на зоне. Суицид, ясное дело.

— И несчастные случаи, — добавила Саша. — Классика.

— Как видишь, нет никаких оснований для расширения команды.

— Я могу работать бесплатно. Просто очень хочу сделать этот профайл.

— Я слышал, что ты реально крута, — перебил Дед. — Но увы. Служебная тайна. К тому же нет тела. А когда нет трупа…

— Ex nihilo nihil fit^[299], — закончила за него Саша. — Бывают и показательные обвинительные процессы, которые происходят, несмотря на отсутствие тела.

— Посмотрим. Это не вопрос доверия.

Саша не верила ему. Но все-таки почему-то он с ней разговаривал. И так много сказал. Из кучи информационной ваты она выудила контекст, и оба об этом знали. Она понимала, что он рискнул, подошел к черте. Может быть, боится потерять кресло? Или уже знает, что вскоре дело передадут кому-нибудь другому. Например, тому, кто запрячет его подальше. Но, несмотря на это, он все-таки говорил. Видимо, предчувствовал, что она ему вот-вот пригодится. Они скоро встретятся. Точно. Вдруг у нее промелькнула мысль, что на ситуацию могла повлиять смена премьер-министра. Дело было приоритетным, пока у руля стояла конкретная политическая партия. Это они приказали ЦБР и другим службам вплотную заняться расследованием. В те времена никто не жалел денег на внешние диски.

— Можешь рассказать мне, — перебила она.

— Я и без того сказал слишком много.

— Я ценю это, — заверила Саша. — Но мне надо знать. В личных целях.

— Это не личный разговор. — Он вдруг заторопился. Испугался? Их подслушивали? Наверняка.

— Ты предполагал, что Лукас Поляк может быть невиновен?

— Тебе виднее. Я не спал с ним целую неделю. И детей от него у меня нет.

Саша прикусила губу.

— Может, мы ошибались?

— Не знаю.

— А ты как считаешь? — не отставала она. — У меня Каролина. И если его обвинили безосновательно…

Саша запнулась. Бросила окурок в мусорное ведро, после чего встала у окна и разглядывала свое отражение, как в зеркале.

— Эта информация очень важна для меня. Она может изменить все. Не в моей жизни, но в жизни моей дочери точно. Она уже начала спрашивать об отце. Что мне ей говорить? Уверена, ты понимаешь меня. У тебя у самого дети, внуки.

— Это не он, — прохрипел Дед. Послышался звук ингалятора в аэрозоли. Сердце Саши забилось сильней. Ей показалось, что время остановилось.

— Во всяком случае, он действовал не в одиночку. И точно не был мозгом шайки. Но в какой-то степени участвовал. Предполагаю, что он знает, кто за всем этим стоит.

— Стоит? — спросила она. — То есть это продолжается? Я была права.

Зеленая трава оттенка недозрелого авокадо. Красное платье. Белые округлые груди Лидки. Рыжие кудрявые волосы. Остановившийся взгляд. Девушка могла бы сойти за младшую сестру Саши. Сходство было потрясающим. Почему только сейчас это пришло ей в голову? Гипотеза была слишком смелой, но Залусская ведь профайлер. Ей следовало принимать во внимание все возможные совпадения. В том числе и то, что Красный Паук похитил ее, потому что она вписывалась в профайл его жертв. Это не могло быть случайностью. От этой мысли волосы у нее на голове встали дыбом.

Прежде чем позвонить, она еще раз вбила в графический поиск Гугла фамилию пропавшей. Саша была почти уверена, что снимок был сделан посмертно, хотя это невозможно доказать, пока тело не найдено.

— Кто? — уверенно бросила она. — Ты ведь знаешь, кто является настоящим Красным Пауком. Дело лишь в доказательствах. Я права?

Как ни странно, она почувствовала облегчение. Словно гора с плеч свалилась. Но можно ли доверять Деду?

— Спроси у Поляка, — ответил он с издевкой. — Может, успеешь, прежде чем его устранят. Не знаю, как ты, а я не собираюсь его оплакивать.

Раздались гудки. Саша на всякий случай набрала номер еще раз, но абонент находился «вне зоны действия сети». Несмотря на это, она сохранила его номер в списке контактов: Каетан Врублевский — Дед.

Коля, 2002 год

Поросенок лежал на металлическом столе копытцами кверху. Рыло его было перекошено, словно в издевке над собственным вспоротым брюхом. Миколай Нестерук заканчивал разделку туши. Он смахнул остатки потрохов в стоящее рядом ведро и оттолкнул его ногой. Ведро заходило ходуном, но не перевернулось. Вот и хорошо. Вытирая рукавом пот со лба, Миколай решил, что дополнительная уборка ему не улыбается. Жена и без того устроит головомойку за то, что он разделывает свиней в гараже, после чего ей там чудится запах крови. С тех пор как они переехали в город, мадам вдруг сделалась неженкой. Полюбуйтесь на нее. Как есть мясо, так все горазды, но пусть лучше кто-нибудь другой убивает, разделывает и запекает.

В старые времена мужик в одиночку разбирался со свиньей, кроликом или косулей. С курами женщины справлялись сами, не решаясь ради такой мелочи беспокоить хозяина. Хватали за башку, клали на пенёк, да и дело с концом. Топор в каждом доме всегда был заточен. Тупой топор означал, что хозяин не следит за домом, бьет баклуши либо пьет сверх меры. Но те времена давно миновали. В некоторых домах нет даже маленького топорика или хотя бы приличной отвертки. Даже для самых мелких работ вызывают мастера. Миколай в таких домах любил запрашивать втридорога.

Кто из нынешних помнит, что перед разделкой тушу надо сначала повесить на крюк, чтобы кровь стекла? А чтобы она не пропала почем зря, необходимо собрать ее всю, до последней капли? Иногда выходило несколько посудин этой юшки. На Полесье суп с кровью — чернину уже не делали, зато «кровянка» из свежей крови и гречки после каждого свиноубийства была очень даже в цене.

Нет уже настоящих мужиков, бормотал себе под нос Миколай. Да и кто будет сейчас затрудняться убоем, если «экологически чистый банкетный поросенок» с ближайшего мясокомбината (четыре килограмма — маленький, шесть четыреста — большой), в вакуумной упаковке и с инструкцией приготовления на цветной этикетке, стоит столько же, сколько живой, а живого надо еще выпотрошить. Но Миколай был уверен, что откормленная на домашней картошке домашняя же свинья даст фору фирменному «идеалу вкуса и эстетики». Впрочем, на эстетику Миколаю было и вовсе наплевать.

Через четверть часа начнет светать. А пока, при свете стоваттной лампочки, качественно закончить работу было непросто. Помощника у Миколая не было. В старые времена убой свиньи считался работой для двоих. Один вбивал длинный остро заточенный нож прямо в сердце животного, а другой перерезал горло. Три визга — и дело с концом. Правильно выполненный убой не доставлял животному страданий. Смерть наступает мгновенно, если делом занимается специалист. Мытьем, осмаливанием и разделкой мяса занимались женщины. Если требовалось, то звали на помощь соседок, сватий, подрастающих дочек. Чем быстрее перерабатывалось мясо, тем вкуснее получались приготовленные из него кушанья. Сам Миколай предпочитал «пальцем пиханную» колбасу, которую заливали в ведре разогретым жиром. Так она могла храниться в кладовке всю зиму, до самой Пасхи и никогда не зеленела, как современные покупные ветчины. Хотя, по правде сказать, времени испортиться у нее не было. Она слишком быстро исчезала из ведра по случаю праздников, выходных дней и приездов гостей. У каждой хозяйки был свой рецепт такой колбасы, передававшийся дочерям вместе с остальными семейными секретами. Его собственная дочь совершенно не годилась для такой работы. При виде крови Мариола тряслась как осиновый лист.

По счастью, свинка попалась небольшая. Миколай справился с ней в одиночку, хотя и не был уверен, что успеет выполнить заказ в срок. Теперь нужно начинить поросенка гречкой, салом и потрохами, положить в яму и запечь, на это уйдет еще несколько часов. Как всегда, ему придется лично следить за процессом. Свадебные гости в накрахмаленных рубашках уже ждут. Вот-вот подъедет заказной автобус, чтобы отвезти их в «ресторацию». А у него еще и половина работы не сделана.

Миколай замер, прислушиваясь. Неподалеку проходило шоссе. Видимо, у кого-то колесо лопнуло, подумал он и вернулся к работе. Но, услышав еще три подобных звука, уже был уверен, что это выстрелы. До леса отсюда далеко, это не браконьеры.

Миколай подошел к ведру с чистой водой, сунул в него руки и хорошенько их сполоснул. Вышел из гаража. Предрассветные серость и туман сильно ограничивали видимость. Миколай двинулся напрямик, через поле, в сторону шоссе. Осмотрелся. Никого. Но не только он услышал этот звук. В нескольких домах загорелся свет. Он уже возвращался, раздраженный из-за потерянного времени, когда заметил силуэт человека. Кто-то бежал, согнувшись пополам.

— Люди! На помощь! — крикнул незнакомец из последних сил, после чего упал на колени и подняться уже не смог.

Миколай резво направился в сторону черного силуэта, хотя бежать уже не получалось. Возраст давал о себе знать.

— Кто кричал?! — прохрипел он, с трудом хватая воздух. — Что случилось?

— Убили, — с трудом выдавил мужчина и поднял голову.

— Петя? — шепнул шокированный Миколай.

Присев, он распахнул пиджак немолодого уже мужчины. Одежда раненого была густо пропитана кровью.

— Кто тебя так?

— Я не видел, — прозвучал ответ.

По всей видимости, выстрел пришелся в живот. Пострадавший истекал кровью, как раненый зверь. Калибр был довольно крупный. Охотничье ружье? Винтовка на оленя либо зубра? Самопал? Одна из пуль пробила ключицу навылет. Дыра шириной в два пальца. Остальные пули наверняка застряли в теле. Миколай знал, что делать в таких случаях. Во время войны ему не раз доводилось сталкиваться с огнестрельными ранениями. Он снял с себя рубашку, порвал ее на полосы и попытался остановить кровотечение, но это было нелегко. Он даже вспотел от усилий и напряжения. Пот заливал глаза. Когда ему наконец удалось хоть как-то забинтовать рану, небо уже розовело от первых лучей солнца. Погода точно будет хорошая.

Миколай встал, чтобы как можно быстрее добраться до ближайших построек. Он знал, что на старой мельнице есть телефон. Чтобы человек выжил, нужна неотложная помощь. В этот момент раненый протянул к нему руку.

— Спаси ее, Коля, — прошептал он по-белорусски. — Там стоит машина. Лариса внутри. Мертвая.

Миколай поднял голову и огляделся. На шоссе не было ни одного автомобиля.

* * *

Гданьск, 2014 год

Мишень со скрежетом сдвинулась с места, и поток воздуха поднял ее вверх, словно парящего на ветру воздушного змея. Саша потянула за правый нижний угол, расправила листок и подсчитала пулевые отверстия. Она едва заметно улыбнулась, но от комментариев воздержалась. Она ни разу не промазала. Все шесть пуль попали в нижнюю часть силуэта, как она и хотела. Нападающий нейтрализован, но не мертв. Она положила револьвер на небольшой столик, покрытый сукном, и высыпала гильзы. Надо не забыть взять себе одну на счастье. Саша не была в тире восемь лет. Это как если начинать тренировки заново. Хотя умение ездить на велосипеде, говорят, остается с человеком навсегда.

— Молодец, собралась, — похвалил ее инструктор. — Что теперь? «Глок»? Или сразу «Калашников»?

Саша сняла очки. Сжатые наушниками уши сильно болели. Подполковник Духновский стоял у стены, покрытой инструкциями «как обезвредить агрессора», и одобрительно улыбался. В клетчатой рубашке и ковбойских сапогах, с большими пальцами, засунутыми в карманы джинсов, он походил на героя вестерна. Какое счастье, что он отстриг эту ужасную косу, подумала Залусская. Сейчас у него были коротко подстриженные, всегда немного взъерошенные волосы. И, несмотря на то что они окончательно потеряли свой натуральный цвет в пользу благородной стали, выглядел он намного моложе, чем тогда, когда они встретились по поводу убийства Иглы. Он протянул руку к каталогу оружия и многозначительно причмокнул.

— Я бы предпочла что-нибудь подходящее для женской руки, — промурлыкала Саша. — Какую-нибудь «пчелку».

— «Беретта»? — предложил Дух.

— Подойдет. И еще я хочу попробовать с большего расстояния.

Саша обернулась, оценивая дистанцию. Отсюда она едва видела саму мишень, не говоря уже о ее центре. Очки опустились на переносицу.

— Я и не ожидал иного ответа, — прозвучало у нее за спиной.

Она покачала головой, как мать непослушного мальчика, которая сама не знает, почему позволяет вить из себя веревки и водить за нос.

— Как легко, оказывается, тебя удовлетворить, — отрезала она для порядка.

— Вовсе нет, но раз ты не хочешь в этом убедиться… — провокационно рассмеялся Дух.

Инструктор, с кривой миной, поглядывал на них из-за мишени.

— Десять метров — это стандартное расстояние, — поучительно сказал он Саше и обозначил маркером предыдущие попадания. — Олимпийская дистанция — двадцать пять.

— Желание клиента — для нас закон, — перебил его Дух и нажал зеленую кнопку. Мишень отодвинулась до упора, к самой стене. Инструктор вернулся на свое место.

У соседней стойки мужик, в штанах милитари и брендовой футболке в стиле дряхлый винтаж, наяривал из калаша. В очереди уже ждал его сын, лет тринадцати, не больше. Жена, с дредами из голубой пряжи, не слишком одетая, но и не вполне голая, поскольку вся была покрыта разноцветными тату-фресками, вслушивалась в металлическую канонаду падающих на пол гильз. Это место не производило на нее никакого впечатления. Видимо, супруг регулярно заставлял ее присутствовать на своих шоу. Матрона то и дело вынимала блеск для губ и слишком старательно мазала им рот. В перерывах она внимательно всматривалась в мысы своих фиолетовых туфель на высоченной платформе. Саша наблюдала за ней как за редким явлением природы, выпав на время из реальности.

Она очнулась, когда на столике уже лежала «Беретта-950» и комплект патронов в пластиковой коробочке. Саша примерила небольшой пистолетик к ладони. Идеально. Он был черный, слегка потертый по краям. Какой красивый, подумала она. В голове промелькнула мысль, что неплохо бы обзавестись таким. Она чувствовала его намного лучше, чем предыдущие модели. А может быть, попросту припомнила времена, когда игры с оружием были для нее обычным делом. Она всегда прекрасно стреляла и не гонялась за большим калибром и эффектными позами.

— Ей было бы хорошо в твоем кармане. — Дух будто прочитал ее мысли.

Саша покачала головой. Решение принято. Да, она вернется на работу, будет офицером полиции. Но только ради того, чтобы заниматься профайлингом. Зачет в тире необходим, как санитарная книжка для продавца гастронома. Так что, не считая тира — никакого оружия, даже на службе. Исключительно интеллект. Она зарядила пистолет, сняла с предохранителя. Ноги на ширине плеч, верхняя часть тела расслаблена. Неподвижны только плечи. Мушка наведена на цель.

— Примерила, поиграла, теперь покажи, что умеешь, — подстрекал Дух. Она его толком не слышала. Наушники хорошо изолировали звук. — Левый круг — три гвоздя. Остальные в правый, — прозвучал приказ.

Саша не ответила, но приняла информацию к сведению. Уже после первого выстрела поняла: что-то не так. Легонькая «беретта» очень симпатично дымила при выстреле, но была исключительно нестабильна. И чем сильнее Саша старалась, тем труднее было удержать цель. Профайлер хотела как можно быстрее закончить этот экзамен. Наконец патроны кончились. Она сделала контрольный выстрел и положила пистолет на стол. На этот раз Дух первым оценил результат.

— Не так уж плохо, — подбодрил он ее. — Бери автомат, и будем закругляться.

Саша подошла и с удивлением обнаружила, что промазала лишь дважды. Обе пули попали в лоб нападающего. Остальные оказались в правильных местах, как велел Дух.

— Я убила его. — Она разочарованно вздохнула.

— Дрова рубят — щепки летят. — Роберт пожал плечами. — Я и не знал, что ты так крута.

— Я не стреляла много лет. — Саша притворялась скромницей, хотя на самом деле была очень довольна собой.

— Это не забывается, если жажда борьбы у человека в крови. — Он растянул губы в улыбке. — А у тебя она есть. Я так и думал.

— Ты, как всегда, всеведущ.

— Как и пристало Духу, — ответил он, не скрывая удовольствия.

Залусская взяла автомат Калашникова. Магазин был туговат. Она сломала ноготь, пока заряжала последние патроны, но уже чувствовала себя уверенно. Только полный идиот не попадет в цель из автомата, говаривал ее бывший босс, и Саша была согласна с его мнением. Сначала она не очень хорошо контролировала отдачу, но быстро приспособилась. Она была уверена, что после этого у нее будет болеть правое плечо. Результат превзошел все ожидания. С облегчением сняв наушники, она растерла кожу за ушами и бросила очки в сумку, не заботясь о том, чтобы положить их в футляр.

— Значит, ты без них ничего не видишь? — подколол ее Дух.

А поскольку она не ответила, он принял это к сведению, как факт.

— Дай сигарету, — сказала она, когда они оказались на улице.

Какое-то время молча курили, но наконец Сашу прорвало.

— Неплохо получилось! — Она дернула подполковника за рукав рубашки. — Тебе придется это признать.

Он скривился, но глаза его смеялись.

— Если ты так же постараешься в понедельник… Но меня там не будет, — подчеркнул он и потушил сигарету. — Ты голодна?

— Думаешь, я без тебя не справлюсь? — Саша по-сократовски сморщила лоб и заявила: — А ты постеснялся пойти со мной к ребятам.

Она повела плечом. Тир был любительским и находился на территории соснового заповедника. На одной из бревенчатых стен висела афиша: «Свадьбы, поминки, банкеты. ДиП — Дешево и практично». Сначала стрельба, потом пьянка. Или наоборот, промелькнула мысль.

— Было по пути, — соврал Дух. — В понедельник покажешь все, на что способна, и ни у кого не останется сомнений, что ты достойна занять место в моей команде.

Теперь уже он не смотрел на нее.

— Значит, это еще не точно? — Не обратив внимания на подвох, она обиженно надулась. — Тогда зачем все эти заявления, рапорты и прочее? Я не намерена ни перед кем заискивать.

— Не сомневаюсь. — Дух старался разрядить обстановку. — Но я хотел бы посмотреть, как заискивает Саша Залусская. Это могло бы быть интересно.

Она рассмеялась. За долгие годы он оказался первым человеком, сумевшим ее рассмешить. Топор войны был зарыт. Тем не менее их разговоры по-прежнему больше походили на шутливые перебранки. Это он уговорил ее вернуться, перечислил все возможные плюсы. Получив должность начальника убойного отдела, он зарезервировал для нее вакансию. Собственно, она должна была занять его прежнее место. Валигура, начальник Главного управления, был не против. Он ценил ее, даже рекомендовал людям из других управлений. Если бы не совместное предложение Духновского и Валигуры, Саша даже не осмелилась бы мечтать о возвращении. Она подала необходимые бумаги, прошла базовый курс в школе полиции в Пиле, быстро написала прошение на индивидуальную программу, которое Дух пропустил по своим каналам. Несколько раз съездила в Пилу, чтобы сдать экзамены, которые больше походили на милую светскую болтовню с преподавателями.

Уйти всегда намного проще, чем вернуться. Уход — это прыжок навстречу свободе. Раз — и готово. Возвращение же означает подъем по вертикальной стене, необходимость показать, что ты по-прежнему чего-то стоишь.

Дух, само собой, поставил условие: чтобы получить место, ей следует пройти через то, что она ненавидит: тесты по физической подготовке и экзамен по стрельбе. Психологические тесты она выполнила, ясное дело, играючи. Тем не менее тяжкое бремя ответственности не отпускало. Ей нельзя было подвести Валигуру и Духновского, они за нее поручились. Она знала это, несмотря на то что гордость не позволяла ей громко признаться себе в этом. Делай хорошо или не делай ничего. Это был принцип, которого она придерживалась. Однако жизнь расставляет все по местам. Мечты мечтами, но иногда надо изменить тактику и перераспределить силы. Саша решила, что если что-то пойдет не так и ее не примут на службу, то она не станет рвать на себе волосы.

Практически ничего из того, что она воображала, возвращаясь на родину, — частные заказы, независимость, судебная аналитика, — не выгорело. Если бы не деньги ее семьи, она бы едва сводила концы с концами. В Польше профайлер, не работающий в полиции, не допускается к серьезным делам. Поэтому заказы, которые она получала, лучше или хуже оплачиваемые, были, как правило, слишком тривиальными и не требовали высокой квалификации. Саша чувствовала, что сдувается, профессионально выгорает. Да и, по правде говоря, она скучала по регулярной службе и хотела вернуться. Она поняла это после успеха в деле Староней, так называли в управлении последнее серьезное расследование, в котором она принимала участие и благодаря которому получила шанс на возвращение. Причем речь шла не только об удовольствии от выполняемой работы, адреналине и том факте, что она занималась своим любимым делом. Речь шла о стабильности и спокойствии.

Саше хотелось уверенно встать на ноги. Почувствовать под ними твердую надежную почву и смело смотреть в будущее. Она не винила себя за прошлые ошибки, поскольку никто не идеален. Но ей следовало восстановить репутацию, а это можно сделать только там, где она была потеряна.

— Идем, — сказала она, потушив сигарету. — Ты не увидишь, как я заискиваю. Никогда.

— Никогда — это по поводу моего будущего богатства, а все остальное возможно?

— Достаточно, что я богата, — прозвучал ответ. — И что с того?

* * *

Дух припарковался в неположенном месте и выложил под лобовое стекло инвалидную карту. Саша скептически наблюдала за происходящим.

— Ты уж носил бы с собой трость хотя бы, — фыркнула она.

— Хватит того, что ты со мной.

— Я не намерена принимать участие в твоих выходках, — парировала она. — Когда-нибудь попадешься.

— Уже участвуешь. — В ответ он сунул ей в руку удостоверение помощника СБР номер 0184/2013. Саша, откровенно веселясь, разглядывала кусок пластика. Документ был стопроцентно фальшивый. Саша не имела отношения ни к одной организации. После возвращения в Польшу она даже не вступила в Польское общество криминалистов.

— Где ты взял мою фотографию?

— В базе данных, — соврал Дух.

— Надеюсь, что в этой базе есть и твоя ДНК.

— Даже в нескольких разных версиях.

Она рассмеялась и смотрела ему в глаза до тех пор, пока он не решился дать честный ответ.

— Ну конечно же из поданных тобой документов. Секретарша отсканировала и сделала удостоверение. Все легально. Почти.

— Почти спасибо. — Она бросила корочку в сумку. — Пригодится на парковке.

Они стояли на переходе. Движения почти не было, и Саша дернулась, пытаясь перебежать на красный свет, но Дух схватил ее за предплечье и заставил дождаться зеленого сигнала.

— Какой законопослушный гражданин! Даже не верится.

— Надо же блюсти хоть какие-то принципы.

— Хотя бы один.

— Один я блюду. Я неисправимо моногамен.

Загорелся зеленый.

* * *

Суббота была днем свиданий, поэтому перед воротами гданьского СИЗО на улице Курковой собралась толпа женщин с коробками, по всем правилам обвязанными веревкой, и нарядно одетых детей. Сегодня у Саши и Духа было два дела. У каждого свое. Духновский шел к информатору в мужское отделение, а Залусская — в женское. Неделю назад в Гданьск перевели Мажену Козьминскую, псевдоним Оса, одну из самых известных польских женщин-убийц. Саша решила воспользоваться случаем и еще раз попытаться поговорить с осужденной. Во время отбывания наказания в другом городе та трижды отказала профайлеру в разговоре. Сейчас ей предстояло давать показания на процессе бывшего подельника. Саша предполагала, что Оса будет в бешенстве, потому что Рафала Громека, псевдоним Электрик, уже выпускают из тюрьмы на регулярные побывки, а вскоре состоится судебное заседание по поводу пересмотра его дела. Было похоже, что у Электрика реальные шансы на условно-досрочное освобождение. Он женился в тюрьме и даже обзавелся отпрыском. Ему было куда и к кому возвращаться, а ожидающее по ту сторону решетки семейство добавляло немало дополнительных баллов к положительному криминалистическому прогнозу.

Что касается Мажены, то ей не светила даже замена строгого режима на общий. Она по-прежнему оставалась одной из самых опасных польских заключенных. Саша хотела воспользоваться этим фактом и уговорить ее принять участие в исследовательском проекте. Докторская Саши была уже почти готова. Профессор Том Абраме не скрывал, что очень доволен результатами, но если бы она добавила к коллекции еще один редкий экспонат, то можно было бы рассчитывать на грант. Саша предпочитала быть лучше всех.

Они вошли в шлюз — небольшое, оборудованное камерами помещение, в которое запускали не больше трех человек. Ожидающие родственники осужденных сыпали проклятьями, когда Дух и Саша протискивались без очереди.

Теперь они молча сидели на пластиковых скамьях без спинок, ожидая, когда ими наконец займутся. Дух хрустнул костяшками пальцев, хотя знал, что Залусская этого не переносит. Она не позволила себя спровоцировать и повернула голову в его сторону. Дух смотрел на нее, подняв бровь, — он явно что-то замышлял.

— Что? — буркнула она.

Он наклонил голову и, получив толчок локтем в бок, притворился тяжело пострадавшим.

— Говори.

— Ты голодна?

— Ты уже спрашивал. — Она пожала плечами. — Еще не знаю. А что?

— Может быть, сходим потом поедим пиццу… — начал он и запнулся. — Или что-нибудь еще?

— Что-нибудь? — Она фиглярски наклонила голову. — Заискиваешь?

— Ага, — засиял Дух. — И как тебе это?

Саша сглотнула, заморгала глазами, почувствовала, что краснеет, и очень удивилась тому, что совершенно себя не контролирует.

— Как только выйду отсюда, сразу уеду из города, — прошептала она. — Мне надо закончить, подчистить кое-какие дела, прежде чем я плотно займусь работой. Это нужно решить прямо сейчас. Или, если точнее, завтра в десять утра.

— В десять? — повторил Дух, с трудом скрывая разочарование. — Завтра в десять я не подумаю высунуть нос из-под одеяла, так как намерен впервые за последний месяц хорошенько выспаться. У меня удобная кровать, но при этом я настолько занят, что ею пользуется только косоглазый кот, да и то не по назначению.

На этот раз у него не получилось ее рассмешить.

— Каролина полетела с бабушкой на Крит, — продолжала Саша. — Каждый день присылают мне фотографии. Им там хорошо. А я должна захлопнуть дверь. Сейчас или никогда.

Дух теребил ключи от машины. Заметно было, что он поник, видимо приняв ее ответ за очередной «от ворот поворот».

— Это очень личное, — начала она. — Сегодня ночью я должна добраться на другой конец Польши. Хайнувка, на краю Беловежской Пущи. Восемь часов пути. Во всяком случае, так утверждает мой навигатор. Вернусь через два дня. А вот после этого чертова экзамена — с удовольствием. Только без кровати.

Они молча посмотрели друг на друга, а потом одновременно улыбнулись.

— Опять не получилось, — вздохнул Дух, притворяясь разочарованным, но глаза его смеялись.

— Я очень быстро справлюсь, — заверила Залусская.

Духновский протянул в ее сторону свою огромную костистую лапу. Она напряглась, стараясь успокоить учащенное дыхание, но чувствовала, что заливается румянцем до самых кончиков ушей. Он едва дотронулся до нее, а когда убрал руку, она обнаружила на своей ладони потертую «беретту» калибра 9,5, ту самую, из тира. Залусская потеряла дар речи.

— Не украл, не бойся, — хихикнул Дух.

Саша подумала, что этот сорокапятилетний мужик во многом походит на хулиганистого мальчишку. Раньше она не видела в нем ни тени обаяния. Неужели он мог настолько измениться? Или это, скорее, с ней произошла метаморфоза?

— Пистолет принадлежал моему отцу. Семейная реликвия, — пояснил он. — Вот, принес тебе.

— Я не ношу с собой оружия, — неуверенно запротестовала Саша. — Нет необходимости.

Дух ожидал иной реакции и был явно озадачен отсутствием восторга с ее стороны.

— Поупражняешься в лесу перед экзаменом. Или как?

— Или как.

— Это подарок, — отрезал он. — К прошедшему Рождеству.

— А разрешение?

— Уже ждет у меня в столе. — Он подмигнул ей. — Только патронов нет.

— Я все равно очень долго привыкаю. — Саша взвешивала пистолет в руке, после чего положила его на колени и принялась рассматривать. — Когда я купила себе посудомоечную машину, то наблюдала за ней две недели, прежде чем включить в первый раз. Это хорошо, что нет патронов. Я пока не буду ей пользоваться.

— Совсем-совсем?

Она растянула губы в улыбке и повторила слова подполковника, пародируя тембр его голоса:

— Почти совсем-совсем.

Тогда Духновский раскрыл вторую ладонь и пересыпал в ее карман горсть патронов, словно это были леденцы.

— Я пошутил. Все-таки во мне дремлет клептоман. — Он наклонился к уху Саши. Она почувствовала запах его одеколона, кожи и сигарет. Голова сразу закружилась, она с трудом пыталась сосредоточиться. Когда он говорил, она чувствовала тепло в области уха. Он почти касался ее. — Следы преступления я затер, спокойно. Нас не догонят.

Саша взорвалась смехом и с трудом воздержалась от того, чтобы не прильнуть всем телом к раскидистому дереву, которым в предыдущем воплощении наверняка был Дух.

— Красавица, — только и смогла выдавить она.

— Знаю, — гордо заявил Дух. — Поэтому вы и подходите друг другу.

Оба были смущены. Саша слегка отстранилась и убрала оружие в карман. Они с облегчением вздохнули, когда открылось окошко дежурного и их пригласили к воротам.

Надзиратель выдал им документы, бейджики, а через минуту к нему присоединилась женщина в форме. Представилась майором. К сожалению, Залусская не расслышала фамилию, так как была слишком ошеломлена поведением Духа. Он явно флиртовал с ней, и хуже того, это доставляло ей удовольствие. Склонив голову, она пыталась взять себя в руки.

Начальница охраны дамской тюрьмы была в белоснежных чулках, а волосы ее были уложены в стиле актрисы, играющей немку в комедийном сериале «Алло, алло». Саша без труда представила себе ее в латексном костюме и с плеткой в руках. Мысленно она тут же окрестила ее Хельгой. Имя подходило идеально. Видимо, когда-то она была похожа на нордическую королеву. А теперь округлилась и от былой царственности осталась исключительно дисциплина, которую она старательно направляла на каждого встречного и поперечного. Сейчас она методично вытаскивала пластиковые контейнеры и расставляла их на столе перед Духом и Сашей.

— Оружие, зажигалки, мобильные телефоны.

Залусская положила в контейнер «беретту», а потом осторожно пересыпала патроны. Дух тоже сдал служебный пистолет. Надзиратель мужского отделения был менее придирчивым, или, возможно, осужденный, к которому шел Духновский, был менее опасным, ибо у Саши отобрали даже пилку для ногтей и пластырь. Провожатый Духа лениво указал на ковбойскую пряжку на поясе подполковника, но, как ни странно, не потребовал ее снять, а пригласил пройти к решетчатой двери. Тем временем Хельга сунула нос в каждую деталь гардероба Саши.

Дух уже почти исчез из вида вместе с сопровождением, когда надзирательница тщательно анализировала содержимое подошвы Сашиных ботинок.

— Там нет тайных ножей, — пожаловалась профайлер, но послушно сняла обувь и положила на сканер.

— Попробуй только опоздать! — крикнул Дух на прощание. — Понедельник, восемь утра. Следующая форточка откроется не раньше осени. Но все будет хорошо. После обеда отпразднуем возвращение в лоно семьи, если я не пожалею о том, что не умер в воскресенье, потому что Валигура устраивает именины и объявил, что предполагает по полкило «Духа Пущи» и «Потухшего Экрана» на рыло. Ты обещала.

— Посмотрим. — Саша пошевелила пальцами ног. Она все еще стояла босиком, а чистота тюремного пола не восхитила бы инспектора санэпидстанции. Она повернулась к Хельге и попыталась пошутить: — Я же иду не к Ганнибалу Лектеру?

— Именно что так, моя дорогая, — отчеканила Хельга, не прерывая осмотра сумки. Она остановила картинку, так как заметила некий острый предмет. Поприказу надзирательницы Саша вынула брелок для ключей. Показала. Хельга практически вырвала его из рук профайлера, осмотрела с каждой стороны, как будто в него мог быть встроен складной пистолет, после чего поместила его в контейнер.

— Алкоголь, наркотики?

Залусская лишь иронично усмехнулась. Но Хельга не умела считывать эмоции с лиц и вела себя как робот. Сейчас она отстегнула ремешок от сумки и, обернув его вокруг запястий, проверила эффективность в качестве орудия удушения. Саша услышала, как металлическая пряжка звякнула о дно контейнера. С этого момента ее перестало что-либо удивлять. Она объехала все польские тюрьмы, в которых отбывали наказание жестокие убийцы, но такой проверки не проходила нигде. Даже когда Хельга вынула дезодорант, открыла, дважды брызнула им в воздух и скривилась, так как ей не понравился запах, Саша стояла, замерев, и не моргая смотрела на надзирательницу, как на неприступную крепость.

— А это? — указала та на длинный заостренный предмет.

— Обыкновенный карандаш. Поломанный, если это имеет значение.

— С этим уж точно не впущу, — буркнула Хельга.

Карандаш отправился в депозитный контейнер. А за ним по очереди: зажигалка, изолента, жвачки и блокнот.

— Блокнот? — не выдержала Залусская. — Это уже все-таки перебор.

Хельга указала на лежащие в депозите предметы и совершенно серьезно пояснила:

— Ремешок: попытка удушения сокамерницы. Зажигалка, дезодорант, изолента, жвачка — из этого она сделала огнемёт. Моя сменщица до сих пор на больничном. Карандаш, блокнот: попытка лишить зрения.

Развеселившаяся Саша взяла карандаш и жестом показала удар в глаз.

— Так, что ли?

Хельга заточила карандаш, растерла грифель в блокноте, стряхнула лишнее и жестом показала, будто втирает грифель себе в глаз.

— Тринадцать человек с тех пор, как ее привезли сюда, — заявила она. — Никто не хочет с ней сидеть. Носится по камере, устраивает спектакли и вдруг неожиданно нападает. Все равно на кого. — Она провела пальцем по горлу.

Улыбка застыла на лице Саши.

— Она ведь сидит уже несколько лет, и вроде бы жалоб на нее не поступало. Я чуть не встретилась с ней в Грудзёндзе.

Хельга лишь пожала плечами. На ее лице появилась жалостливая гримаса, которая, видимо, должна была быть улыбкой.

— Войти с вами?

— Спасибо, я справлюсь.

— Прикажу доставить ее в комнату для опасных, — решила Хельга.

Она взяла контейнер, но, передумав, забрала еще и сумку, вернув Залусской только ботинки. Пока Саша обувалась, раздался сигнал по рации. Надзирательница тут же назвала координаты своего местонахождения.

— Несчастный случай в швейном цеху, — прозвучало из динамика. — Начальник отдела П-2 вызывается к выходу двадцать три. Есть раненые.

— Я отведу гостью и приму их там.

Обе женщины двинулись к выходу.

В конце длинного, без окон, коридора виднелась лестница, а дальше переход в следующее здание. Там они остановились. Доносились крики толпы разъяренных женщин. Хельга ввела цифровой код на пульте у двери. Решетка открылась, но они продолжали стоять на месте. Ждали. Вдруг прямо к ногам Саши упал окурок. Залусская подняла его и, не обращая внимания на укоризненный взгляд надзирательницы, потушила о стену и положила на парапет. Подняв голову, на верхних ступенях лестницы она увидела группу женщин. Они были разного возраста, телосложения и уровня привлекательности. Некоторые с бинтовыми повязками.

— Вот мои красотки, — заботливо доложила Хельга.

Саша окинула осужденных коротким взглядом. Они же всматривались в нее, словно быки, готовящиеся броситься на красную тряпку. Одна из них, самая младшая и красивая, протяжно присвистнула, что было воспринято как сигнал к атаке. И, несмотря на то что несоблюдающая субординацию заключенная тут же получила дубинкой по спине, из второго ряда долетело издевательское хихиканье, а с дальнего фланга — стоны. На первый план выдвинулась массивная, взлохмаченная и потная персона, которую трудно было принять за представительницу прекрасного пола. Зато ей идеально подошла бы роль Соловья-разбойника, причем безо всякого грима. Предплечье ее было забинтовано. Рана, по всей видимости, была свежей, поскольку бинт промок насквозь, и по руке заключенной, до самого локтя, стекала тонкая струйка крови. Женщина не обращала внимания на эту деталь. Сложив руки за головой, она закатила глаза, после чего принялась недвусмысленно вертеть бедрами.

— Жанет, не надо выступлений. — Надзирательница приложила дубинку к ее подбородку. — Это ни на кого не производит впечатления.

Соловей-разбойник послушно отступила на шаг. Тем временем сверху спускались остальные женщины. Они уже не помещались на лестнице, поэтому Хельга приказала им, чтобы первые ряды продвинулись в том направлении, где стояли она и Залусская. Через минуту вокруг Саши совсем не осталось свободного места. Заключенные заполнили весь проход. Профайлер слышала, как они перешептываются. Некоторые без стеснения показывали на нее пальцем. Только шестерки, находящиеся на низших ступенях иерархии, стояли без движения, и на их апатичных физиономиях не отражалось ни единой эмоции.

— Красивая, — прозвучало откуда-то сзади. — Берем ее к себе на зону.

Саша старалась игнорировать комментарии, хотя это было непросто. Она знала, что женщины провоцируют ее от скуки и на самом деле им ничего от нее не нужно. Но когда одна из них едва не схватила ее за пах, Саша резко увернулась и на лице ее отобразился страх. Именно этой цели и служила провокация, потому что вместо одобрения прозвучал дикий гогот. Возле Саши опять возникла гладиаторша с повязкой.

— Смотри, принцесса. — Жанет примирительно усмехнулась. Только сейчас Саша смогла оценить, насколько та огромна. Ростом она была около двух метров, выше Саши на две головы. Гигантша театрально сорвала пластырь и продемонстрировала собственноручно нанесенное увечье. — Выходной нам дать не хотели, суки.

Спасла Залусскую надзирательница, ведущая заключенных из швейного цеха.

— Достаточно, Жанет, — сказала она устало. — Вернись в строй.

Потом она подошла к Хельге, подписала документ и дальше уже «белоногая» вывела толпу женщин во внутренний двор. Ее кудри подпрыгивали в ритме марша. Под командованием Хельги ни одна из подопечных не решилась даже пикнуть. Но Саше еще долго казалось, что она слышит их шепот. Вторая надзирательница была посимпатичнее, даже улыбалась. Еще раз обыскав Сашу, она ввела ее в маленькое помещение, из-за прозрачных стен напоминающее аквариум.

По другую сторону кубика из оргстекла уже ждала Мажена Козьминская, с которой так долго и безуспешно пыталась встретиться Саша. На первый взгляд, она совершенно не была похожа на опасную преступницу. Такие особы встречаются в банках, на почте. Их полно в центрах занятости, на парковых аллеях, когда они одновременно курят, говорят по телефону и толкают коляски с детьми. Определить ее возраст непросто. Эдакая не слишком ухоженная тетя, бабушка, мама. Она подошла бы на любую из этих ролей. И наверное, ей случалось их играть. Стройная. Пропорционально сложенная шатенка. Лицо совсем не выразительное, если бы не легкое косоглазие, которое только придавало привлекательности. На носу дешевые очки, с заклеенной изолентой дужкой. Стрижка каре. Поношенные шлепанцы, поверх белоснежных, хоть и ветхих носков. Штанины оранжевой униформы для особо опасных преступников, подвернутые до колен, демонстрировали худые, белые как молоко, гладкие ноги.

Саша не узнала бы убийцу, если бы встретила ее на улице. Тетенька по ту сторону стекла совершенно не была похожа на ту блондинку неблагополучного вида, которую Залусская запомнила по снимкам из оперативных материалов после ареста за убийство варшавского выпускника. Но это была она. Мозг банды. Оса. Первая и до сих пор единственная в Польше женщина, осужденная пожизненно без возможности условного освобождения через тридцать лет. Ее образование закончилось восемью классами, но во время психологического обследования, выяснилось, что IQ Козьминской составляет 178. Если бы она продолжила учебу, то без труда окончила бы вуз. Она была отличным стратегом, обладала коммуникативными способностями и лидерскими качествами. Диагностированная психопатка. Андрогинный тип, каких полно сейчас на менеджерских должностях в крупных компаниях.

Но, к сожалению, Мажена происходила из неблагополучной семьи, с раннего детства сталкивалась с агрессией и другой жизни не знала. Оса жила за счет преступлений, пока ее не задержали. Сама она ни разу не взяла в руки орудие убийства. Не нанесла ни одного удара. Не участвовала в убийствах, за пытками же наблюдала как зритель. Обычно она стояла в стороне, тщательно контролируя процесс. Следила, чтобы мокрая работа была выполнена согласно ее плану. Исполнителями убийств, как правило, были актуальные любовники Осы, либо те, кто рассчитывал на ее благосклонность. Как она их соблазняла при своей красоте, а точнее, ее отсутствии, до сих пор остается тайной. В течение долгих лет она была слишком хитра, чтобы позволить поймать себя. Оперативники утверждали, что у нее на счету множество серьезных преступлений, хотя доказать удалось лишь одно. Она так ни в чем и не призналась.

— Я не согласна, — вместо приветствия произнесла Мажена и широко улыбнулась, демонстрируя отсутствие одного зуба.

Саша села на табуретку. Не зная, куда деть руки, она сунула их в карманы куртки. В заднем кармане джинсов она чувствовала выпирающую пачку сигарет R1. Она вынула ее и переложила в нагрудный карман. Надзирательница забрала у нее зажигалку, но в этом помещении все равно нельзя было курить. Камера бдительно наблюдала за ними.

— С чем? — Залусская не собиралась быть слишком вежливой, она слегка нервничала, из-за чего чувствовала мурашки на затылке.

Она пришла сюда не затем, чтобы о чем-то просить, а лишь хотела раздразнить заключенную. Разогнать обманчивое спокойствие и хотя бы на минуту сорвать маску Осы. А потом, возможно, подвернется случай, чтобы применить другую стратегию. Сначала ей нужно было удостовериться, что стоит ломать копья.

— Ни с чем не согласна, — прозвучало из-за стекла. — Я невиновна.

— Значит, мы обе теряем время? — Саша вынула руки из карманов и заметила черную полосу на запястье. Оттерев ее дочиста, она указала на кубик из бронированного оргстекла, который их разделял. — И почему тогда ты находишься вот в этом?

Мажена гордо вздернула подбородок. Когда она начала говорить, Саша почувствовала контролируемую мягкость. Люди этого типа ничего не делают просто так. Профайлер убедилась, что тон разговора был выбран правильно. У Козьминской было к ней дело.

— Ты обследовала Шимону, — заявила заключенная. — Это моя хорошая знакомая, сокамерница.

— Интересный объект.

— Сколько платишь?

Саша покачала головой.

— Но кофе и сигареты тебе куплю. Или фильмы, а может, книги. Не знаю, что тебе нужно. Я научный работник.

— Брешешь. — Саша напряглась. — Ты легавая. Я чувствую.

— Это имеет значение?

Мажена уселась поудобнее. Расстегнула униформу. Под оранжевой робой была поддета зеленая майка с вышитыми люрексом цветочками, облегающая большую красивую грудь. Может, это и был тот самый манок. Декольте демонстрировало след, оставшийся от попытки суицида. Рана плохо заживала и выглядела отвратительно.

— Ты обманула девочек. Они недовольны, потому что не хотели говорить с легавыми.

— Тогда была другая ситуация, — начала Саша, но передумала. Она не обязана отчитываться перед Осой.

— Меня устраивает.

Козьминская вытащила из кармана помятую фотографию и прислонила ее к стеклу. На фотографии были две молодые женщины: красивая и некрасивая. Обе стройные, загорелые, улыбающиеся. Их обнимал мужчина с золотой «омегой» или неплохой подделкой на руке. Видный, но уже немолодой. На столе перед ними красовались русское «Игристое», хрустальные бокалы, а также газета с недоеденной скумбрией.

— Это я. — Мажена указала на некрасивую. Потом передвинула палец на красавицу. — А это Моника. Но на работе все знали ее как Йовиту. Моника Закревская. Была да сплыла. Кумекаешь?

Саша просматривала дело преступницы и без труда догадалась, кто эта красотка с фотографии. Они вместе с Маженой занимались эскорт-услугами в Варшаве. Считались подругами. В одно прекрасное воскресенье девушка села вместе с ребенком в белый «мерседес» модели «Очкарик», который подъехал к дому ее матери, и пропала без следа. Через несколько лет, во время расследования убийства варшавского школьника, дело о ее исчезновении всплыло вновь. Один из компаньонов Мажены пошел на сотрудничество со следственными органами в обмен на смягчение наказания. Согласно его свидетельствам, Козьминская заказала убийство подруги из-за того, что та якобы отбила у нее парня. Тело Закревской до сих пор не найдено.

— А это кто? — Залусская указала на недоделанного Пирса Броснана на снимке.

— Не знаю, как его зовут, но голову даю на отсечение, что он в курсе, кто убрал Монику. Я хочу, чтобы ты нашла этого клиента и передала привет от меня.

Повисла тишина.

— Над этим делом работали три группы, — начала после паузы Залусская. — Как я могу это сделать по истечении стольких лет?

— Ты легавая. Ты поможешь мне, а я дам тебе материал на Нобелевскую премию или что там раздают психиатрам.

Саша встала.

— Этот номер не пройдет. Тем более я — психолог, а это большая разница.

В течение какого-то времени на лице Мажены рисовалось разочарование, которое спустя несколько секунд сменилось злостью.

— Мне известны вещи, о которых я не пискнула нигде и никому, — взорвалась она и ударила себя по ногам. Потом принялась тараторить, повысив голос: — Тогда у меня не было этой фотки. Я купила ее кое у кого на воле за кучу бабок, при том что работаю швеей. Мне платят восемьдесят грошей за штуку. Бабла едва хватает на курево и прокладки. То есть работала, пока меня не вышвырнули. Сейчас выеживаюсь, потому что терять больше нечего. За себя я не переживаю, могу и сдохнуть, все равно не выйду отсюда. Но у меня дети. Они живы. Там, за забором. Старая Закревская, мамаша Моники, издевается над ними, изводит, а я ничего не могу с этим сделать. Я хочу, чтобы она отвалила от моих детей, потому что я эту суку не убивала, хотя у меня была куча возможностей это сделать.

Саша подняла ладонь. Мажена прервала словесный поток. Повисла пауза.

— Я помогу тебе до него добраться, — доверительно пообещала преступница.

— Почему тебе это так нужно?

— Потому что я невиновна. — Мажена снова овладела собой, опять стала равнодушной. — Как раз с этим я не имею ничего общего. Можем поговорить о чем-нибудь другом. Но это не я, а меня приговорили за ее похищение и убийство.

Саша опять села.

— Перестань рассказывать байки, тогда, возможно, я соглашусь. — Она улыбнулась. — В чем, собственно, дело?

Мажена размышляла, сказать правду или продолжать косить под законопослушную.

— Я не рассчитываю на справедливость, — решилась она наконец. — Я просто хочу, чтобы он меня навестил. Пусть узнает, что у меня есть эта фотка и что я хочу поговорить. Тогда приедет.

Саша сосредоточилась, не веря собственным ушам. Казалось, что Оса начинает говорить честно.

— Я должна быть гонцом?

Оса пожала плечами.

— Это ведь не так много взамен на исповедь чудовища.

— Пустой треп, — бросила Саша. — Какие у меня гарантии, что ты поможешь мне с материалами?

— Никаких, — прямо призналась Оса. — Я обычно не даю расписок. Но могу дать честное слово.

Профайлер тихо засмеялась, что сильно задело заключенную.

— Я никогда не обещаю того, чего не могу выполнить. У меня есть свой кодекс.

— Не сомневаюсь. — Саша кивнула. — Но вот как-то не доверяю я тебе, не верю. И думаю, что это вряд ли изменится.

Мажена глубоко вздохнула и начала говорить:

— Слушай, женщина, потому что я не стану повторять. Ты его не найдешь? Я придумаю другой способ. Ты не единственная, кто хочет распотрошить меня, вынуть душу и заработать на этом.

— Я занимаюсь этим не ради денег, — возразила Саша.

— Неужели? — Оса наклонила голову, как ловкая кошка, рассчитывающая получить рыбку. — А слава и почет? Гранты? Похлопывание по плечу? Не говори мне, что докторская не повлияет на твои заработки, независимо от того, кто тебе платит. Нет ничего, что делает человека более свободным, чем бабло. Если ты богат, то имеешь право быть придурком, хамом или убийцей. И пусть кто-нибудь попробует этому помешать.

— Так почему бы тебе не продать свою историю? Напиши книгу, согласись на съемки фильма. В Польше хватает издателей без тормозов. Тебе выделят борзописца с такой же финансовой философией, как у тебя, и он станет твоим диктофоном. Твоя фамилия на обложке будет крупнее, чем его, но его это устроит. Книга сразу же станет бестселлером. Только помни, что главное — это правильное название. Например: «Кровавая королева нарушает молчание». Есть шанс снова стать знаменитой, — издевалась Залусская.

Однако Мажена не обратила внимания на иронию, приняв издевку за добрый совет.

— Не исключено, что я так и сделаю, — сказала она уже спокойнее и начала исповедь: — Не было и недели, чтобы ко мне не приходили «телевизоры». До сих пор никто не предложил нормальной суммы. А тут ты подвернулась, у нас общий бизнес, поэтому я подумала, что, может, и сторгуемся. Цена не завышена. И все, что я говорю, — правда. Твою мать, хотела бы я, чтобы было по-другому, но нет. Мне наплевать, кто прибил Йовиту и кому за это в конце концов отрыгнется. Бабки мне нужны на то, чтобы заплатить матери Йовиты. Спокойствие можно купить. Можно, если есть кэш. — Она прервалась и смерила Сашу взглядом. Потом вытянула в сторону профайлера указательный палец с коротко остриженным и чистеньким ногтем. — У тебя есть дети?

Саша с неохотой подтвердила, понимая, что сейчас начнется жалостливое шоу, но рассчитывала на то, что ей удастся отсеять балаган от правды.

— Моя старшая дочь беременна, скоро я стану бабушкой. Как только соседи узнали об этом, начали гнобить детей. Словно они виноваты в том, что это я их родила. Не повезло, факт. Жизнь непростая штука. Но я не позволю испортить им «лайф», как испортила свою собственную.

Саше стало жаль Мажену. Теперь она смотрела на нее не как на психопатку, а как на отчаявшуюся мать. Запертую в клетке женщину, которая как дикий зверь нападает, потому что никогда не знала доброты, и пытается выжить, как умеет. Козьминская была бы отличным материалом для отдельной научной работы. У нее были слабые точки, и Залусская намеревалась до них добраться.

— Я подумаю, — бросила она.

Мажена покачала головой.

— Ты мне не веришь.

— А на что ты рассчитывала? — засмеялась Саша. — Тюрьмы полны невиновных.

Козьминская была неплохой актрисой. На ее лице проступила откровенная горечь, а голос дрожал.

— Но я правда ее не убивала. Это был показательный процесс. Похищение мне припаяли на волне процесса по делу выпускника. Да, я подъезжала за ней к дому, но не пришила ее. Несмотря на это, я не подавала на апелляцию, не было бабла на адвоката. А теперь уже — «сушите веники».

— Ты просишь о невозможном. — Саша расстегнула куртку. Сигареты упали на пол. Она поймала взгляд Козьминской, та пожирала пачку глазами. Саша вынула сигарету, боковым зрением наблюдая за реакцией собеседницы, немного поиграла ею и сунула назад в пачку. Потом сказала: — Некоторые дела навсегда остаются нераскрытыми. Ты сама это сказала. Нет тела — нет дела. А я не ясновидящая. Ты даже не знаешь фамилию этого мужика или не хочешь сказать. И как он связан с ней. И с тобой.

— Если бы меня выпустили, я бы нашла эту сволочь. Он знает. Возможно, сам это и сделал.

Мажена опять ушла в себя. От расстроенной матери не осталось и следа. Перед Сашей опять была Оса.

— Откуда у тебя эта фотография? — спросила Саша. — Кто продал тебе ее? Фамилия.

Козьминская не соблаговолила ответить. На оборотной стороне снимка она записала номер дела и просунула фотографию в щель под стеклом.

— Почитай, — спокойно попросила она. — Ты вернешься. Я потерплю. Но мои дети не могут ждать. Сделай хоть что-нибудь, если можешь.

Саша подняла фотографию. Номер дела было легко запомнить. Дело попало в суд в 2001 году. Профайлер перевернула снимок и присмотрелась к троице. Брюнету, сидящему в центре, было хорошо за сорок, но он принадлежал к тому редкому типу мужчин, которые даже в драной майке выглядят привлекательно. Моника липла к нему. Он, однако, поглядывал на Мажену, а точнее на ее богатое декольте. Мажена не была красавицей, но обладала харизмой, как испанские дурнушки в фильмах Альмодовара, и на фото это было очень хорошо видно. Как и то, что в ее глазах саламандры таились острия стилетов. Эти двое не доверяли друг другу, но все-таки нечто их объединяло. Намного большее, чем потаскуна с пропавшей красоткой. Моника была доверчивой и прелестной. Идеальная добыча для двух хищников. Залусская вспомнила старую поговорку: три человека смогут сохранить тайну, если двое из них покойники. Что за тайна объединила этих троих? Саша совсем не была уверена в том, что хочет это узнать.

— Не потеряй, — предупредила Мажена. — У меня нет копии. Мы называли его Очкариком, потому что у него был «мерседес-очкарик». Класс Е, модель W210. Белый, как свадебный лимузин. Мужик то появлялся, то пропадал. Иногда его не было по нескольку месяцев. А потом вдруг припирался по нескольку раз в неделю, словно припадочный. В те времена мало у кого были такие машины. Наши клиенты приезжали на «фиатах-малышах» или имели собственный трамвай, который останавливался прямо у их подъезда. Мы не выезжали по вызову. Саша задумалась. Если Мажена говорит правду, то она отдала ей единственный след, что у нее был. Блефует? Чего она хочет на самом деле? Теперь Саша была уверена, что заключенная согласится на исследования. Но все-таки надо бросить ей какую-нибудь приманку, а то передумает и закроется. Надо просмотреть дело, почему бы и нет. Это вполне может быть интересно.

— Я ничего не обещаю. — Саша встала.

Мажена пожала плечами. Своей цели она добилась. Удочка закинута. Попадется ли рыбка? Твердой уверенности нет, но надо чувствовать, когда леска настолько натянута, что время ее чуть-чуть отпустить. Этот момент как раз наступил. Для бизнеса нет ничего хуже, чем перестараться на первых переговорах.

— Оставишь мне несколько сигарет? У меня не заберут. Уговор с начальницей.

Саша показала ей полупустую пачку. Щель под стеклом была слишком узкой, чтобы коробка могла протиснуться в нее, поэтому Саша вытащила все сигареты, слегка сплющила их и просунула тем же путем, каким Мажена передала фотографию. Одна рассыпалась в процессе «операции». Оса зыркнула в глаз камеры, после чего тщательно собрала рассыпавшийся табак весь до последней крошки.

— Как ты поняла, что я из полиции? — спросила, уходя, Залусская.

Мажена, занятая упаковкой добытых сигарет в потайной карман, ответила не сразу:

— У тебя порох на руках.

Саша присмотрелась к тому месту, на котором не так давно была черная полоса. Сейчас от нее не осталось и следа. Мажена неприятно засмеялась.

— Непородистая ты сучка. Хватило удачного блефа.

Саша не поверила ей. Оса не была типом импровизатора.

Она наверняка тщательно изучила досье профайлера перед свиданием, хорошо подготовилась. Надо быть с ней поосторожнее. У Саши еще не было такого интересного объекта для исследований.

* * *

Хайнувка, 2014 год

Портниха опаздывала, а через полчаса в квартире Ивоны Бейнар на улице Химической, 13 начнут собираться женщины, чтобы испечь каравай. Продукты для свадебного пирога в форме сердца, который молодые должны были разделить между гостями перед венчанием, а также шелковые ленты для свадебной косы лежали, как музейные экспонаты, на единственном столе крохотной двухкомнатной квартиры в рабочем районе, в котором двадцатипятилетняя девушка жила с тремя старшими братьями и матерью. Все это было доставлено посыльным и оплачено женихом Ивоны.

Хлебопечки у Бейнаров никогда не было, но было решено, что, согласно традиции, девичник состоится в доме невесты. Поэтому половину квартиры сейчас занимал огромный электрический духовой шкаф. Такие используются в итальянских ресторанах для выпечки пиццы самых больших размеров. Когда грузчики вносили его, соседи сбежались посмотреть, что за сокровище на этот раз преподнес будущей теще Петр Бондарук. Она увидела разочарование в их глазах, когда оказалось, что это не новый холодильник или хотя бы обогреватель. Зачем жильцу микроскопической квартиры печь таких размеров? Агрегат стоял сейчас между диваном и колченогим столом из ДВП, заслоняя новенький телевизор, заботливо укрытый пленкой, чтобы не испачкать его во время замешивания теста.

Выпечка каравая была одним из самых важных ритуалов белорусской свадьбы. Удавшийся каравай гарантировал счастье молодой паре, плодовитость, согласие и достаток. Хотя последнее Ивоне гарантировалось и без каравая. Бондарук был самым влиятельным человеком в городе, а в регионе входил в десятку самых богатых людей, если подсчитать обороты его предприятий и имеющуюся недвижимость. Половина жителей Хайнувки работала на его паркетной фабрике, продукция которой шла исключительно на экспорт, в Германию и во Францию. А месяц тому назад предприниматель начал переговоры с норвежцами. Во всех четырех церквях священники молились за то, чтобы ламинат New Forest Hajnówka выдержал конкуренцию с продукцией икейского монстра. На рынок Великобритании фирма вышла еще до вступления Польши в Евросоюз. В городе не было ни одного человека, который бы не знал, кто такой Бондарук, как и ни одной семьи, которую бы он не кормил. Даже будь он отъявленным грешником, люди все равно встали бы за него стеной, потому что именно благодаря ему, впервые за несколько лет, уровень безработицы в городе упал на два процента. Если бы он только захотел, то мог бы запросто стать мэром.

Ивона осмотрелась. Завтра она сменит эту каморку на просторный дом на улице Пилсудского — самой красивой улице города, обсаженной старыми липами. Всю свою жизнь ей приходилось бороться с братьями за каждый клочок пространства. Благодаря этому она выросла гордой и отважной девушкой. Чаще всего братья выигрывали. Жалобы маме и плач не помогали. Ивона быстро научилась прибегать к хитрости, в том числе пуская в ход свое главное достоинство — обаяние. Умела сыграть на человеческих слабостях и настоять на своем. Божена никогда не была союзницей дочери. Обычно она велела ей слушаться братьев, потому что все трое сыновей приносили домой деньги, и после работы им полагалось отдохнуть, хорошенько поесть и, если надо, напиться с дружками до полусмерти.

Ни один из троих не работал официально, как, собственно, и большинство жителей микрорайона неподалеку от фабрики, выпускающей скипидар и прочие химикаты для обработки дерева, которая и дала название улице. Братья Бейнары годами находились под опекой местного собеса. По документам все они были инвалидами с разной степенью утраты здоровья. При этом выглядели как беловежские зубры, а в подвале одного из домов организовали боксерский клуб «Ватага». Только младший, Ришард, более известный в городе как Малый Зубр, закончил профессионально-технический колледж, но за токарным станком ни разу не стоял. Владислав и Иреней, также называемые Зубрами (соответственно Старым и Средним), прекратили свое образование на втором курсе «сельхозки», местного учебного заведения, готовящего молодежь для работы в поле. Их вышвырнули оттуда с волчьим билетом после того, как они взорвали шкаф с экзаменационными бланками в кабинете председателя комиссии и тем самым чуть не сожгли школу. Сам председатель чудом уцелел, благодаря тому, что как раз в это время задержался в туалете возле школьной столовой, в которой в тот день подавали картофельные клецки в грибном соусе и тушеную капусту недельной давности. К тому времени, как председатель выбрался из сортира, пожарные уже успели погасить огонь, банду Зубра повязала полиция, а толпа зевак заметно поредела.

С того памятного дня братья Бейнар никогда уже не опорочили себя посещением какого-либо учебного заведения. Изгнание не сильно их опечалило, так как работа в поле вовсе не входила в их планы. Им необходим был документ для пособия по безработице. Но, как оказалось, в хайнувском центре занятости изменились порядки прежде, чем Зубры успели протрезветь после очередного фестиваля по поводу вечных каникул.

Безуспешные попытки сестры получить высшее образование вызывали у братьев приступы хохота. Тем не менее они обожали ее, как людоед свою зверушку, рискуя заласкать до смерти. Свою любовь Зубры демонстрировали исключительно эффектными боевыми действиями. Например, отправляя в нокаут всех ухажеров сестры и поджигая дома тех, кто осмеливался критиковать ее. В общем, не подпускали никого, кто, по их мнению, не заслуживал благосклонности высокородной польки, исходя из своего непольского происхождения. Из-за этих требований шансов не было как минимум у семидесяти процентов жителей данного региона, поскольку городок был населен почти исключительно польскими белорусами. Чистокровных поляков здесь было как кот наплакал, и семейство Бейнар относило себя именно к их числу.

Патриотизм побуждал Зубров с размахом праздновать все государственные праздники. Флаги, транспаранты и футболки с принтами «отверженных солдат» они делали сами, благодаря наличию природных творческих способностей. Их дед — Григорий Русинюк по прозвищу Макака — играл и «нюхал» в одной известной группе. Приехав в Хайнувку на детокс, здесь и остался, поскольку по окончании терапии пропил обратный билет. Пришлось вернуться в реабилитационный центр. Там он неожиданно открыл в себе талант к «мазне». Каждый его шедевр, не исключая женских портретов, мог бы сойти за его автопортрет. За свои заслуги перед местной культурой за символический один злотый он получил от города муниципальную квартиру на Химической, в которой доживал свой век, пока с диагностированной болезнью Альцгеймера не попал в государственный дом престарелых. Квартиру же заняла его дочь, которой он никогда не интересовался, вместе со своими детьми.

Внешне Зубры были очень похожи на Макаку, что с гордостью подчеркивали, малюя на хайнувских стенах псевдопатриотические граффити. Делали они это так круто, что дед, будь он способен хоть что-то еще понимать, лопнул бы от гордости. Братцев бесило, когда коренные жители Хайнувки не ценили их патриотизма и обзывали фашистами или скинхедами. Как бы то ни было, уже стало традицией, что после футбольных матчей «Ягеллонии» Зубры возвращались домой, задержавшись на сорокавосьмичасовой отдых в обезьяннике за провокацию, драки и рисование свастики на стенах, либо, как минимум, за подстрекательство молодежи к дракам. Ивона не смогла противостоять давлению семьи и в свое время в кожаной куртке либо толстовке с надписью «Героям слава!» ездила вместе с братьями на стрелки, но с тех пор, как влюбилась в белоруса, начала под любыми предлогами избегать польского партизанского движения.

Ивоне принадлежал угол у окна. Узкая кровать, помнившая времена Хайнувской мебельной фабрики, когда та еще была государственной. Ламинированная тумбочка из ДВП и мягкий пуфик в ужасные цветы, в котором Ивона хранила белье. Еще у нее было место для нескольких вешалок в полированном шкафу, который они делили с матерью, и одна книжная полка, под которой девушка повесила театральную афишу Войцеха Томчика «Погибну только я» о Дануте Седзикувне (Инке) из 5-й Вильнюсской бригады^[300], которая была ее кумиром. Метровая полка была заполнена в два ряда исключительно польскими романами: Калицинска, Фицнер-Огоновска, Виткевич, Циглер и Зачиньска. Несмотря на то что мать Ивоны упорно выбивала из ее головы концепцию любви, девушка выросла очень романтичной. В этих томиках она находила самые удачные диалоги с противоположным полом и заучивала их наизусть. Над страницами книг отрабатывала Ивона умение строить глазки и томно вздыхать в нужные моменты. Еще на полке уместились все произведения Милошевского, поскольку Ивона в свое время была влюблена в Шацкого^[301], представляя себе, что у прокурора лицо автора, и одна книга Иоанны Батор. Одна — потому что сестра Зубров не признавала полигамии. Сейчас она решила, что все свое приданое, кроме афиши и книг, с радостью отправит на помойку. С завтрашнего дня этот хлам ей уже не понадобится. Она не заберет с собой ничего, кроме красного чемодана фирмы «Самсонит», купленного, ясное дело, женихом.

Она посмотрела в зеркало, размером с ученическую тетрадь, висящее возле простого деревянного креста, и довольно улыбнулась сама себе. Все говорили, что она никогда не была такой красивой, как сейчас. Даже когда носила брекеты и была влюблена в местного вора Квака, который хоть и не был похож на Шацкого, а уж тем более на актера Венцкевича, зато всегда был одет в брендовые шмотки и ездил на желтом спортивном мотоцикле. Ей казалось, что они будут вместе до гробовой доски, но не прошло и недели со дня помолвки, как Юрку закрыли, а она даже не могла навестить его в тюрьме, так как он находился под следствием. Квак попался во время кражи зарядного устройства в наревской пекарне. В крови его было обнаружено небольшое количество наркотических веществ, а в кармане — ворованный айфон. Довольно быстро установили, что телефон исчез у католического священника, а тот в свою очередь купил его у торговца краденым на местном базаре, называемом Рубль-плац. И, несмотря на то что ущерб был небольшой, общественный резонанс оказался настолько велик, что Юрку посадили на три месяца.

В это время Ивона, тогда еще официантка в «Лесном дворике», ресторане при белорусском музее, познакомилась с Петром Бондаруком, который каждый день приходил туда на обед ровно в час дня. Потом стал появляться и около семи вечера. Занимал столик у окна, раскладывал документы фирмы и, в обществе нескольких рюмок зубровки, холодца либо сельди с луком, оставался до закрытия. Молчал. Только провожал взглядом Ивону, когда она бегала между столиками. А чаевые, которые он оставлял, были больше ее недельного заработка.

После того как его водитель во второй раз подвез Ивону домой, пошли слухи. А спустя неделю она сама дала людям повод для сплетен, приняв приглашение Бондарука пообедать вместе в ее выходной день. Они пошли в «Хайновянку», самый старый ресторан в городе. Когда-то там устраивались новогодние балы и свадьбы местных начальников. Бондарук хорошо помнил те времена, он был тогда ровесником Ивоны. Сегодня это обыкновенная забегаловка с разбавленным пивом, которое и рядом не стояло с бочкой «Дойлид», несмотря на соответствующие наклейки на бокалах. Тем не менее Бондарук чувствовал себя там свободнее, чем в «Лесном дворике», и был по-старосветски обходителен. Расспрашивал, о чем она мечтает, чего хотела бы достичь. Ивона рассказала ему о Кваке, который разбил ей сердце (потому что именно так говорили о любви героини ее книг), а других хотя бы относительно серьезных отношений у нее не было. Она очаровала богача искренностью и верой в добро — как он потом признавался публично. В тот вечер он пригласил ее в кино на фильм о белорусском поэте Якубе Коласе. Она чуть не умерла от скуки, но зато получила в подарок килим, пояс ручной работы, который уже на следующий день матери удалось за несколько сотен загнать на Рубль-плацу иностранным туристам.

Потом люди говорили, что предприниматель потерял голову от «польки Зубров», потому как не прошло и двух месяцев с начала его посиделок в «Лесном дворике», как он встал на колено и вручил Ивоне бархатную коробочку. Ивона никогда не скрывала, что у нее есть обязательства в отношении Квака. Поэтому Бондарук объявил, что не намерен влиять на ее решение и торопить с выбором. Она должна хорошо подумать и спокойно все взвесить, заверил соискатель. Но сразу же, словно змей-искуситель, спросил ее о планах на жизнь и предложил весьма привлекательные условия: участок земли под застройку для старшего Зубра, сельскохозяйственную землю для двух других братьев, а также выплату всех долгов матери. О мелочах вроде автомобиля, телевизора, которые он был готов передать им прямо сейчас, поскольку сам имел по нескольку экземпляров, даже и говорить не стоило. Был конкретен, спокоен и ничего не требовал взамен. Даже невинного поцелуя.

Казалось, ему можно доверять, поскольку в бизнесе он был очень успешен и по каким-то причинам очередной его инвестицией станет она. Впервые в жизни Ивона чувствовала себя дорогим товаром. Недолго думая, она поняла, что этот союз может решить все ее проблемы. Однако она колебалась целых десять дней. Все-таки это серьезный шаг. Бондарук — белорус, а ее семья чтит патриотические традиции. Семья Бейнар — католики с незапамятных времен. В сенцах их дома висел потрепанный транспарант «Польша для поляков». Почти каждый член семейства Бейнар — кроме Ивоны — имел проблемы с законом за оскорбительные националистические выпады. Ни один из Зубров не примет «кацапа» в лоно семьи.

В первую очередь Ивона сообщила о предложении Бондарука матери. Божену аж в жар бросило, когда она услышала, какая выгода в связи с этим ждет ее детей. За один вечер ей удалось убедить сыновей, чтобы они не чинили препятствий Бондаруку и сестре. Сама же ночью сожгла транспарант в костре за домом. Таким вот образом Ивона приняла решение порвать с Юркой.

Она сообщила ему об этом на свидании, сразу после того, как приговор вошел в силу. Наказание было условным, поэтому на следующий день Квак должен был выйти из тюрьмы. К ее огромному удивлению, новость не произвела на брошенного жениха особого впечатления. Свой подарок, кельтское обручальное кольцо, он тоже не принял назад.

— Это подделка, не продашь, — буркнул он и, высморкавшись в рукав, спросил: — Почему? Или, типа, почему он?

Ивона сказала правду. Такая жизнь не для нее. Ей пришлось бы годами ждать его из тюрьмы, поскольку то, что он туда вернется, — так же точно, как то, что после зимы всегда приходит весна. Жизнь в нищете. Встречи на ветхих автобусных остановках либо в сарае на картофельном поле его матери. Она пообещала, что всегда будет любить только его, а Квак ответил, что понимает ее решение, но простить ее пока не может. Ивона громко плакала, выходя из зала свиданий.

При ней Юрка притворялся крутышом, но потом она узнала, что вечером того же дня он пытался повеситься на двери тюремной кухни. Его откачали и оставили под наблюдением еще на несколько дней. Психологу он объяснил, что его бросила невеста и никакого другого выхода спасти свою честь, кроме харакири, он не видел. Сокамерникам обманутый жених поклялся, что накажет неверную. Как только выйдет на свободу, подожжет дом Бейнаров или фабрику Бондарука. Слух быстро разлетелся во все концы. Полиция следила за ним всю его первую неделю на свободе, но Квак был невинен как младенец. Из дому вышел лишь дважды. Один раз в прокат компьютерных игр и второй — в собес, за пособием. Но даже после окончания наблюдения следственных органов, семейство Бейнар было готово к нападению. На всякий случай они привлекли ребят Игоря Пятницы, бывшего оружейного мастера и предполагаемого шефа местной мафии, чтобы те целыми днями держали вахту у дома на Химической. Квак не появился. Никто даже не слышал поблизости рокота его мотоцикла. Ивона проплакала десять ночей, бросила в костер половину любовных романов со своей книжной полки и уволилась из «Лесного дворика». На следующий день она приняла предложение Бондарука.

Однако кольцо, подаренное Кваком, по-прежнему оставалось на ее пальце. Рядом с бриллиантом от Петра, величиной с горошину.

— Это будет мне напоминанием, — говорила она. — Чтобы глупости никогда больше не лезли в голову.

Мать всегда твердила ей о том, что серьезные отношения могут случиться в жизни женщины максимум трижды. Все остальное — ничего не значащие романы и флирты, детали которых частенько путаются в памяти. Союз с первым мужчиной происходит по глупости, со вторым — по расчету, а с третьим — по любви, но это уже, как правило, на закате жизни. Ивона в свои двадцать пять была уже на втором этапе.

Она причесала короткие волосы с челкой а-ля Ума Турман в «Криминальном чтиве», к которым завтра, по случаю свадьбы, парикмахерша приплетет шиньон того же цвета. Черную как смоль косу, толщиной с кулак, скрепленную разноцветными лентами, заказали на Украине. Говорят, что украинские женщины обеспечивают материалом для париков весь Евросоюз. И еще говорят, что волосы цвета «славянский русый» лучше всего поддаются окраске и укладке.

— Волосы так же, как и задницу, продают из-за нищеты, — подытожила Вожена. По молодости ей приходилось заниматься обоими видами коммерции. Кроме того, она добавила, что не понимает, почему ее дочь постоянно стрижет волосы в парикмахерской и еще должна за это платить. О торговле другими частями тела она промолчала, но как только один из сыновей ляпнул что-то о «старом кацапе», за которого должна выйти Ивона, она тут же отправила его за углем.

— Не за что купить. — Владислав развел руками. — Бизнес не идет.

— Так какого черта раскрываешь хлеборезку? — гаркнула мать. — Когда Ивона выйдет за Бондарука, угля у тебя будет по горло.

Ивона смазала губы вазелином. Макияж не приветствовался. У Петра был пунктик на традиционной красоте и натуральности. Ей было известно, что он белорусский активист, но, видимо, ее происхождение ему не мешало. Была в этом некая странность, но в конце концов она решила, что у ее мужа должны быть хоть какие-то недостатки. Красить глаза было вовсе не обязательно. Шоколадные радужные оболочки практически сливались со зрачками, а ее длинным черным ресницам всегда завидовали подружки. Оливковая кожа не нуждалась в нанесении тона. Несмотря на это, она слегка выделила пудрой цвета загара скулы и взглянула на вышитый свадебный наряд, который был размера на три больше, чем нужно. Наряд ей не нравился, но она приняла условия игры. Это лишь униформа.

Юбка была с запахом, благодаря чему ее можно было дважды обернуть вокруг талии. Блузка, по идее, должна быть по фигуре, но пока больше походила на плащ-палатку. Вышитый белый мешок длиной до колен с жестким воротником-стойкой скрывал все атрибуты женственности. Рукава требовалось укоротить как минимум наполовину, потому что Ивона была очень миниатюрной и запросто могла бы одеваться вдетских магазинах. Даже в прокате Музея белорусской культуры не удалось найти ничего подходящего ей по размеру. Поэтому она согласилась на переделку костюма, подаренного Петром. Наряд, говорят, был приготовлен для его любимой и много лет в сундуке ждал своего часа. Ивона не хотела знать, кому он когда-то предназначался и почему свадьба не состоялась. Потому что ее будущий муж, отец трех взрослых сыновей, которые сами уже были родителями, в свои шестьдесят шесть лет впервые собирался под венец. Ивоне надо бы гордиться этим, но чувства ее были совершенно противоположными.

Хлопнула дверь. Девушка прошла в темную прихожую. К сожалению, вместо портнихи в дверях она увидела своих подруг, с наушниками в ушах. Звук был настолько громким, что Ивона догадалась, что подружки дергаются под песню «Она танцует для меня». Обе обтянуты узкими топами оттенка «вырви глаз». Туники модели «ламбада», купленные в одной и той же палатке на Рубль-плацу, едва закрывали ягодицы. В дополнение к этому леопардовые либо змеиные легинсы и высокие каблуки. До недавнего времени Ивона тоже так одевалась. Только вот в отличие от Анки, длинной как жираф, или кругленькой Каси ей было что показать. Главным ее достоинством были ноги, и Ивона знала об этом. К сожалению, в национальном костюме, который ей предстоит завтра надеть, никто этого не заметит. Даже Наталья Водянова походила бы в нем на русскую матрешку.

Ивона надеялась, что после свадьбы она опять сможет одеваться, как захочет. Петр обещал ей независимость и право выбора: получение высшего образования, работа в его фирме либо собственный бизнес, если будет желание. Или же просто ничем не заниматься. Именно этот вариант выбрали бы ее подружки. Но Ивона не собиралась бездельничать. Она хотела изучать языки, путешествовать, узнавать другие культуры. Вести блог, а может быть, даже собственную программу на местном телевидении. Никому, кроме Петра, она об этом не говорила. Владельцем телеканала был приятель Петра, поэтому жених обещал помочь в финансировании как ее образования, так и путешествий. Она верила ему. Было лишь одно условие. Ей следовало быть лояльной, понимающей. Не обязательно верной. Что конкретно он имел в виду, она пока не понимала, но будущий муж обещал все объяснить сразу после свадьбы, когда на их пальцах уже будут красоваться обручальные кольца и поп хорошенько окропит их святой водой из освященного колодца.

— Свадьба должна пройти гладко, — заявила мать Ивоне и перевела взгляд на сыночков, грозя им пальцем, как в детском саду. — Глядите мне, чтобы без фокусов! А то спугнем жениха. Надеюсь, можно не объяснять, что мы все заинтересованы в успехе дела.

Зубры пообещали, что обеспечат сестре надежную охрану, даже если в их городок вдруг явится отряд вооруженных до зубов коммандос.

— Наверное, ужасно полнит? — сказала Кася, рассматривая длинную плиссированную юбку. Приложила к себе и засмеялась. Действительно, наряд не убавлял ей килограммов, тем не менее то, в чем она пришла, тоже не превращало ее в модель, хотя именно в этом Кася была уверена на все сто процентов. Ивона про себя подумала, что подружка права, но, не подавая вида, лишь передернула плечами.

— И что, у тебя не будет «безе» из множества тюля и шифона? И фаты? — разочарованно пролепетала вторая подружка, Аня, потряхивая разноцветными лентами для венка, словно разгоняла ими мух. А потом взглянула на Ивону с искренним сочувствием: — Тебе не жаль?

Ивона тяжело вздохнула. Что она могла ответить? Это был ее второй этап. Подружки же по-прежнему пребывали на первом. Их парни, как и большинство хайнувской молодежи, работали в Ирландии. Приезжали два раза в году и почти не выпускали Аню и Касю из постели. Всегда, после Рождества и Пасхи, девушки ездили в Белосток за абортивными таблетками, потому что — как они утверждали — это было проще и дешевле, чем бессмысленно травиться контрацептивами в течение целого года. Они надеялись на то, что их парни, разбогатев, вернутся насовсем. Мечтали о свадьбах, белых платьях и новых шикарных авто, на которых они будут разъезжать по городу. Ивона считала, что все будет совсем по-другому. Ребята не вернутся совсем, потому что найдут себе новых девушек, либо, что еще правдоподобнее, окажутся в тюрьме за контрабанду или финансовые махинации. Она не верила в сказки о том, что они пашут на стройке. Ее божественный любимый Квачок, как она называла его в апогее их романа, тоже рассказывал волшебные сказки. А о том, что происходило на самом деле, она узнала в тюремном зале ожидания. Во второй раз Ивона не даст себя обмануть.

В окно она увидела мать. Как ни странно, без постоянной сигареты во рту. Это слегка обеспокоило Ивону. Вожена направлялась к дому уверенным шагом, держа под руку пожилую женщину в платке. Портниху посоветовал Петр и попросил уважительно к ней относиться.

— Алла — моя кума, — предупредил. — Почти родственница.

Почти, потому что большинство его настоящих родственников были уже мертвы либо обустраивали собственные могилы, как ровесники Ивоны новые дома.

— Еще и такой старый, — прошипела Аня Касе. — Он мог бы быть моим дедом.

— Или прадедом. Моему деду еще далеко до шестидесяти, — заявила Кася гораздо громче. И вдруг бросила юбку с отвращением. — Ты видела? На ней личинки моли!

— Так не трогай! — Ивона раздавила пальцами насекомое и положила юбку на место, после чего повернулась к подруге и заявила: — Я все слышала. Да, он старый, но очень хорошо ко мне относится.

— А как ты будешь с ним целоваться? У него усы!

— Главное, что зубы у него свои, — подытожила Кася. — А то без зубов было бы трудновато. Я знаю, потому что Генке однажды выбили по пьяни.

— Свои? — переспросила Аня, но тут же с отвращением скривилась и махнула рукой. — Хотя, уж лучше не знать.

Ивона с сочувствием взглянула на подруг.

— Мне не придется с ним целоваться.

— Как это? Ведь это будет твой муж.

— Нет, и все.

— А тебе какое дело? — Кася прибавила звук в телефоне. Сейчас в моде была Маргарет. — Достаточно того, что он богатый. Правильно делаешь, Ивка.

Она вытащила пилочку из целлофановой сумочки а-ля Шанель и начала старательно выравнивать поврежденный ноготь. Розовый лак отскакивал целыми кусками, но Кася не обращала на это внимания. Доведя дело до половины, она достала пузырек лака и закрасила прорехи, не утруждаясь удалением культурных слоев, и принялась сушить ногти, резко размахивая руками. Сейчас она напоминала выброшенного на берег тюленя. Ногти еще не высохли, когда она указала на свадебный наряд.

— Может, у него есть подходящий друг? Тогда я бы тоже такое надела. Чем старше, тем лучше. Быстрей помрет.

— А если Квак придет на свадьбу? — решилась спросить Аня.

— Не придет. — Ивона смерила ее взглядом, и подружки поспешили пересесть на скрипучий диван, после чего принялись заглядывать под пленку, которой был накрыт телевизор. Она по-настоящему удивилась тому, как быстро они замолчали.

— Если явится и устроит спектакль, то он покойник, — услышала она за спиной решительный голос матери. Это объясняло поведение подруг.

Рядом с Боженой, на столике, сделанном из старой швейной машинки «Зингер», пришедшая в дом старушка раскладывала цветные нитки, сняв с головы узорчатый платок и накинув его на плечи, как бы обозначая свою готовность к примерке. Почти совершенно белые волосы ее были заплетены в тонкую косицу, приколотую вокруг головы невидимками. Ивона едва поборола отвращение. Она кивнула старушке, но не сделала ни шагу в ее сторону, несмотря на то что та выглядела довольно приветливой. У нее почти не было морщин, а ее светло-зеленые глаза излучали доброту и спокойствие. К сожалению, от нее исходила жуткая вонь. Под ногтями — «траур». Наверняка она давно не мылась и при этом страдала недержанием мочи. Игла в ее руках дрожала, она с большим трудом вдела нитку в иголку. Даже не верилось, что это лучшая вышивальщица в округе и мастерица народного костюма. К тому же немая. За все время она не произнесла ни слова.

— Чего стоишь? — обрушилась мать на дочь. — Переодевайся!

После чего рухнула в ветхое кресло и прикурила сигарету.

Несмотря на возраст, одевалась она в стиле подруг собственной дочери. Розовое платье и коротенькое болеро демонстрировали многочисленные «спасательные круги» на боках и животе. Черные колготки, все в затяжках, в сочетании с белыми туфлями из секонд-хенда, не спасали положения, но Божена считала, что так она выглядит моложе. Она засияла, когда девчонки восхитились ее «мегастилем».

— Пани Алла снимет мерку, и к завтрашнему дню наряд будет сидеть на тебе идеально. А насчет Квака, — мать сделала паузу и по очереди оглядела всех присутствующих девушек, — то человека с таким именем больше не существует. Во всяком случае, для меня. А если его нет, то ни он, ни кто-нибудь вроде него не испортит тебе жизнь. Уж я об этом позабочусь. Он мне нравился, ничего не скажу. Умел разговаривать с тещей. Но свой шанс он профукал, и слава богу, а то ты закончила бы так же, как я. В этой норе. — Она обвела рукой затхлую квартирку и погрустнела.

Девушки нервно захихикали. Ивона справилась с отвращением и подошла к гостье, подавая свадебный наряд. Никто не вышел, пока она раздевалась догола, поскольку выйти было некуда. За занавеской, отделяющей кухню, братья отсыпались после ночной смены. Они вернулись с работы под утро, и мать запретила мешать им. Они обещали уйти в последний момент, когда дом наполнится женщинами и начнется ритуал выпечки каравая.

Портниха справилась с заданием менее чем за четверть часа. Ивона зря приписывала ей болезнь Паркинсона. Игла в деформированных ревматизмом пальцах резво заплясала краковяк, а затем вернулась в подушечку-игольницу, принесенную старухой. Алла умело обозначила булавками места, в которых следовало строчить. Заметала вырез на рукавах. Будущая невеста с облегчением вздохнула, когда примерка закончилась. На прощание старушка лишь слегка кивнула. Жестом она продемонстрировала отказ принять купюру, приготовленную матерью невесты, и, забрав с собой блузку, фартук и жилетку, вышла так же бесшумно, как и вошла. Остался только запах.

— Ну и бабка-ёжка, — воскликнула Каська, одновременно затыкая нос. — Это он ее прислал? Неплохое начало новой жизни.

— Тихо, дура. Тут несет, как на помойке! — рявкнула Вожена и приказала ей открыть окно. Сама же распахнула дверь и принялась размахивать полотенцем.

— Костюм завтра не будет так вонять? — поинтересовалась Аня. — Ведь люди будут поздравлять Ивонку, целовать ее.

— Пофиг. — Мать Ивоны неприятно засмеялась. Распылила в воздухе освежитель и прикурила новую сигарету от еще непогашенной предыдущей. — Потерпит один день. Потом будет жить как царица. А вы останетесь здесь.

В этот момент все услышали белорусские песнопения. Одна за другой в квартиру начали входить женщины с пирогами, сладостями и домашней колбасой, торжественно поднося Ивоне свои дары. Некоторые, в том числе и молодые, были одеты в наряды, стилизованные под народные. Одна из них принесла венок, сплетенный из живых цветов, и надела его на голову Ивоны. Самая старшая подала ей украинскую косу, толщиной с кулак и длиной около полуметра. Плетение мелкое, аккуратное, напоминающее ржаной колос. Даже не верилось, что это шиньон. Старшая из женщин произнесла патетическую речь.

— Это по-русски? — Кася наклонилась к Анке.

— А я откуда знаю.

— По-белорусски, — улыбнулась Ивона. — Не притворяйся идиоткой. Ты живешь здесь всю жизнь.

Квартира наполнилась множеством незнакомых Ивоне женщин. Те, кто постарше, рассказывали о своем замужестве. Молодые, с распущенными либо заплетенными в славянском стиле волосами, в цветастых платьях и тяжелых кожаных ботинках военного образца, многоголосо распевали о преимуществах незамужней жизни. Старшая среди замужних начала замешивать тесто. Потом к работе присоединились остальные.

Вытащив в центр комнаты кастрюлю с опарой, они добавили туда остальные продукты, лежащие на столе. Когда тесто было готово, невесте поручили слепить фигурки — свою и жениха, стоящих под символическим деревом. Каждая из незамужних девушек добавляла к нему по веточке, тем самым желая благосостояния молодым и как бы приближая собственную свадьбу.

— Усы, ты забыла приклеить усы! — крикнула Ивоне Каська, вызвав тем самым взрыв хохота. Она с силой ткнула в фигурку жениха тонкую полоску теста. Фигурка тут же сломалась.

Голова куколки покатилась по линолеуму, собирая по дороге грязь и пыль.

Повисла тишина. Женщины уставились на старшую.

— Холера, я не хотела. — Провинившаяся закрыла рот ладонью и пыталась пошутить: — Но твоя стоит уверенно. Ты неплохо получилась, хлебная Бейнар.

Никто не засмеялся. Одна из женщин подняла укатившуюся голову, сполоснула ее и приклеила на место.

— Молодому жить еще долгие годы и детей кучу наделать, — объявила главная. — А каравай огромный будет. Я такого еще не видела. Хорошая жизнь тебя ждет, девонька. Лишь бы только хорошо пропекся. Теперь достаточно лишь проверять температуру.

— Мы застаемся, хтосьцы згубгуся… — запела девушка в толстовке с капюшоном.

Ивона повернулась в ее сторону, но девушка уже вынула телефон и включила песню:

Эта песня не была народной. Электрогитара, основательный ритм и одновременно выразительная мелодическая линия.

— Неплохо, — сказала Ивона.

Блондинка, в военных ботинках и с православным крестиком в ухе, улыбнулась:

— Это «Губляю каханне» Амарока. Нравится? Белорусская поп-музыка. Рокеры не очень ее ценят, но я люблю.

Потом протянула руку и представилась:

— Кинга.

— Ивона.

Они пожали друг другу руки.

Кинга с интересом смотрела на невесту и в конце концов решилась дотронуться до ее оливковой кожи с излишней нежностью:

— Ты всегда такая загорелая?

Ивона подумала, что Кинга из тех, кто предпочитает женщин, и слегка попятилась.

— Зимой немного бледнею, — буркнула. — В детстве меня дразнили Цыганихой. Я очень стеснялась и хотела быть бледной, как ты.

— Говорят, что ты хулиганка, но ты, походу, клевая чувиха. Респект за самокритичность, — рассмеялась Кинга. — Петр — это типа мой двоюродный дедусь, что бы это ни значило. Алла — моя тетка. Терпеть не могу бывать у нее.

Она схватилась за нос и захохотала.

— Родственников не выбирают. — Ивона улыбнулась, глазами передавая привет матери в другом конце комнаты. — С семьей все хорошо только на фотографиях.

— Именно, — подхватила Кинга и добавила: — И никаких запахов.

Теперь обе рассмеялись. Ивона с минуту смотрела клип на экране телефона, но Кинга вскоре включила сборник «Iло i сябры», который в этой компании, видимо, был хитом, потому что, услышав мелодию, девушки тотчас закружили невесту в танце.

— Танцуй, танцуй! — кричали они. — И плачь! И мать пусть плачет. Без плача несчастье будзе.

Но Ивона лишь хихикала. Все дергались в танце на пятачке между мебелью и печью. Женщины постарше тоже покачивались в такт музыке. К концу диска помещение стало наполняться запахом почти испекшегося пирога. Одна из кумушек заглянула в духовку и позвала остальных. Те шумно сбежались.

— Кто-то сглазил, — пробормотала Кинга и подмигнула Ивоне. Обе засмеялись, но остальные не поддержали их. Они относились к предсказанию очень серьезно.

Каравай разросся так, что не помещался в печи. Между тем табло информировало, что до окончания выпечки осталось больше четверти часа. Ивона обратилась к одной из пожилых женщин:

— И что теперь?

— Если бы это была кафельная печь, мы бы разобрали ее и вынули каравай.

— Иначе плохой знак?

— Не должно быть ни малейшего изъяна.

Одна из женщин выхватила древнюю «нокию» из кармана цветастой юбки и понеслась к выходу. Ивона напряженно взглянула на мать. Вожена вознесла очи к потолку. Было видно, что ее раздражает беспокойство гостей. Она разбиралась в выпечке приблизительно так же, как в кузнечном деле, но здесь дело было в забобонах, а не в кондитерских тонкостях. Белорусских женщин прислал Петр. Богач, который должен изменить жизнь ее семьи. Она не могла позволить себе открытую насмешку. Золушка должна стать королевой. У Божены такого шанса в жизни не было.

— Может, вынем его по частям? Обрежем фигурки, тогда он спокойно выйдет.

— Каравай должен быть нетронутым. Завтра все будут его рассматривать, — ответила старшая. И решительно добавила: — Другого выхода нет. Придется разбить печку.

Мать Ивоны встала.

— Только через мой труп. Эта штука стоит больше, чем моя квартира.

Образовалась неприятная тишина. Старшая и Божена мерились взглядом.

— Сгорит, — сказала первая.

— Можно испечь новый, поменьше. Чтобы вышел вместе с этой фиговиной наверху.

Белоруска развела руками.

— Ваша воля, дорогая мать. Но о счастье дочери вы не думаете. Если пирог не удастся, то счастья не будзе. Каравай — это дар. Нельзя искушать судьбу.

— Плевать я хотела на эти ваши русские забобоны! — вдруг крикнула Божена. Теперь уже она была в бешенстве. — Это всего лишь кусок дрожжевого теста. И все!

В дверях образовался затор. Кто-то пытался пробраться через толпу. С вешалки упало несколько пальто. Шум стоял кошмарный. Глаза всех присутствующих немедленно повернулись в сторону двери.

В прихожей стоял невысокий мужчина с зачесанными назад белыми волосами и сигаретой в уголке рта. Несмотря на свои шестьдесят, он по-прежнему был весьма хорош собой, главным образом, видимо, благодаря смеющимся голубым глазам. Сейчас, однако, он пребывал не в лучшем расположении духа, о чем свидетельствовали стиснутые до предела челюсти.

— Я нашла отца невесты. Пан Давид разберет печь, и каравай будет спасен! — крикнула румяная женщина. Та самая, что выскочила как ошпаренная с телефоном в руках. Она ожидала похвал и радости со стороны присутствующих, потому что при выпечке каравая не мог присутствовать ни один мужчина, за исключением отца невесты, но нарвалась лишь на оглушительный гнев Божены.

— Вон из моего дома!

Женщины попятились.

— Вон со двора! — повторила приказ Вожена, а на случай, если кто-то не расслышал, добавила: — Валите, сказано!

Те, кто был ближе к двери, начали потихоньку выходить. Вскоре толпа поредела. Мужчина, однако, все еще стоял без движения, словно не слышал слов бывшей жены. Его интересовала исключительно дочь. Ивона рефлекторно отступила на два шага назад.

— Хорошо, что вы позвали меня, матушка, — сказал он цветастой юбке. — Я ничего не знал. Весь город знал, а отец невесты нет. Я не давал благословения на этот брак и не собираюсь.

— Пошли все к чертовой матери! — Вожена взбесилась и принялась швырять в женщин цветы, хлеб и подарки, принесенные ими. Дернула за провод и отключила печь. — Окончен бал.

Тем временем Давид Собчик подошел к дочери, едва держась на ногах. Ясно было, что он в продолжительном запое. Она позволила себя обнять, но сразу же вырвалась и испуганно отошла к стене. Ивона пыталась что-то сказать матери жестами, но та не смотрела в ее сторону. Она приближалась к мужу, словно собираясь его поколотить.

— Я не позволю тебе выйти за этого старого козла, — очень спокойно объявил отец.

Поднял руку. Что-то блеснуло. По комнате прокатилась волна паники. Женщины в ужасе проталкивались к выходу. Остались только подружки Ивоны. Вожена обратилась к ним:

— Тут вам не кино. Валите и вы… — Мат прозвучал как нежность. — А когда закроете дверь с другой стороны, позовите моих парней. И мигом, а то собак спущу.

Воспользовавшись тем, что муж отвлекся, Вожена бросилась на него с кулаками. Давид оттолкнул ее, она грохнулась на пол. Платье задралось, являя взору белые трусы, просвечивающие сквозь черные, зашитые на ягодицах колготки. Ножницы для разделки кур все еще оставались в руке отца невесты. Давид подошел и сильно стиснул плечо дочери. Ивона поняла, что ошибалась. Это было не вчерашнее похмелье. Отец был пьян как свинья.

— Ты понимаешь, за кого собралась?

— Оставь ее! — умоляла мать. — Не делай ей ничего плохого!

Давид замер, огляделся. Вокруг не было никого, кроме жены и дочери.

— Эту старую каргу тоже прикончу, если надо будет, — обратился он к дочери и указал на Божену. Потом наклонился к уху Ивоны и прошептал: — Бондарук — сын убийцы и сам женоубийца. И мне наплевать, сколько у него бабла. Она продала тебя кацапу. Понимаешь? Весь город смеется надо мной. За сколько ты продала своего ребенка, стерва? — Он направил острие в сторону Божены.

— Что ты плетешь, придурок?

Божена встала, одернула платье. Она была теперь спокойна, поскольку со спины к Давиду подкрадывались ее сыновья. Зубры не были детьми Собчика. Их отец — кочегар котельной на пилораме — умер от инсульта, не дожив до двадцати девяти лет. Осиротил троих сыновей и оставил беспомощную, молоденькую и хорошенькую тогда Божену без средств к существованию. Таким образом, молодая женщина с тремя детьми, ровесница Ивоны, вдруг стала вдовой. Чтобы содержать семью, она хваталась за все: уборку, шитье и, наконец, тайные эскорт-услуги. Это занятие оказалось самым простым и прибыльным. Единственное действующее заведение подобного профиля находилось в Беловеже. Однако в гостинице от мебельной фабрики часто требовался кто-то местный и побыстрей. Лучше всего, не выдающий своим видом принадлежности к древнейшей профессии. Божена как раз соответствовала этим требованиям. Трудно поверить, но тогда она была похожа на Одри Хепберн, скорее женщину-ребенка, чем секс-бомбу. Так же как Ивона, она была жгучей брюнеткой с ровно подрезанной прямой челкой и волосами до плеч.

Командированные, к которым Божена приезжала по вызову, даже и представить себе не могли, что она может оказывать такого рода услуги, поэтому, когда она входила в ресторан, все принимали ее за обычную горничную. К клиентам она ездила исключительно в первой половине дня, пока дети были в детском саду, а потом в школе. От ночных вызовов многодетная мать отказывалась, не желая афишировать новую профессию. Соседям она сказала, что меняет постели в гостинице, что в какой-то степени было правдой, потому что после ее ухода постель всегда перестилали. Пользующиеся ее услугами мужчины были в основном небедными и — что самое главное — неместными, ведь каждой из сторон была необходима конфиденциальность. Именно таким образом Божена познакомилась с Давидом Собчиком — в те времена востребованным инженером из города Элка, который приезжал в Хайнувку в командировку каждую неделю. Он влюбился в нее как мальчишка. Обещал, что позаботится о ней, привозил подарки. То детская книжка, то одеколон «Красная Москва», то чулки. О свадьбе он не говорил, да и Божена относилась к белым платьям без лишних восторгов.

— Достаточно одного раза, — уверяла она. — Мне не нужна печать, чтобы полюбить кого-нибудь.

С тех пор как они начали встречаться без посредников, Давид перестал оставлять ей деньги. Тогда она подумала, что из уважения. Он по-прежнему привозил мелочи для дома, что-то из еды, сувениры. В конце концов оставил у нее сумку с вещами, чтобы не возить ее туда-обратно. Она промолчала. Не заглядывала внутрь, понимая, что это означает. Он намерен бросить якорь. Ей так хотелось верить, что на этот раз навсегда. Что смерть не разлучит их слишком рано. Она долгие годы была одна. Одиночество стало привычкой. Божена не чувствовала сильной привязанности к детям, поскольку много работала и постоянно была чем-то занята. Поэтому она и не верила уже, что в возрасте тридцати восьми лет можно завести новую семью. Но все выглядело очень серьезно, поэтому Божена была на седьмом небе от счастья, когда оказалось, что она опять беременна.

— Угроза выкидыша на позднем сроке, — пугал ее доктор Малиновский, лучший по тем временам гинеколог в городе. —

Лучше не надейтесь, мой вам совет.

Поэтому она носилась сама с собой, как с яйцом Фаберже. Сильно поправилась, несмотря на то что всегда была очень стройной и вовсе не объедалась. Но сейчас, видимо, организм решил бороться за сохранение беременности, увеличивая Божену в размерах. Черты лица стали намного грубее. Волосы начали сильно выпадать, поэтому пришлось их обрезать. Теперь она не была похожа на Одри, но это ее не волновало. Ведь у нее был любимый человек, который приезжал нечасто, но был очень заботлив и нежен с ней. Она понимала, что в Элке у него работа, которую он не может бросить вот так сразу. Для того чтобы организовать жизнь на новом месте, требуется время, а Вожена была очень терпеливой и верила в светлое будущее. Она занималась планированием их совместной жизни, обустройством квартиры, вязанием кофточек для ребенка, шитьем, вышиванием. Когда на шестом месяце она пришла на контрольный прием, врач очень удивился.

— Видимо, такова воля Божья, — объявил он. — Но даже если вам и удастся родить, то разве что какого-нибудь неполноценного.

Божена не приняла близко к сердцу его заявления, посчитав это стереотипом. Она знала, что будет самой старой роженицей в роддоме. Но почти всю беременность она проходила образцово и никогда не чувствовала себя более красивой, любимой и счастливой. Роды были легкими и естественными. Девочка появилась на свет в воскресенье в девять вечера. Весила ровно четыре килограмма. Родилась в рубашке и без синдрома Дауна. Блистательный Давид приехал из Элка на следующий день с букетом роз и банкой сливового повидла, чтобы молоко Божены было легкоусвояемым и девочка не страдала от колик. Казалось, что Давид просто без ума от счастья. Это он назвал дочь Ивоной.

Вот только старшие сыновья невзлюбили отчима. Они первыми раскусили его, поскольку пользовались теми же рычагами воздействия на женщин. Давид жил у них только несколько месяцев — последние две недели беременности Божены и остальное время после рождения дочери. Тогда уже он не только не оставлял любовнице денег, но жил за счет Божены, в ее квартире. Сувениры закончились, забота тоже. Наружу полезли недостатки. Например, безграничная любовь к водке. Он быстро нашел в городе собутыльников и стал проводить с ними намного больше времени, чем с Боженой. Говорил, что ищет работу, чтобы обеспечить ей достойное существование, купить квартиру побольше.

Божена верила. Когда ему потребовалась часть ее сбережений на взятку, якобы для получения работы в столярной мастерской, она дала ему деньги без единого слова. Так же как и на курсы, которые необходимо было закончить, чтобы претендовать на должность мастера сушильного цеха. Она гордилась тем, что рядом с ней такой умный мужчина. Ежедневно она относила пустые бутылки в пункт приема стеклотары, а Давид тем временем отдыхал после всенощных встреч с очень важными людьми, которые составляли ему протекцию.

Первый звоночек прозвенел, когда нужно было оформить малышку в ЗАГСе. Новоявленный папочка обещал пойти туда вместе с Боженой и дать ребенку свою фамилию, да так и не смог для этого протрезветь. Якобы радость по поводу рождения дочери была настолько огромной, что он решил отмечать это событие месяца три. Поход в ЗАГС перенесли.

Но на следующий день в дверь Божены постучал мужчина в костюме и потребовал, чтобы она выплатила долги жены Давида. В противном случае, он посодействует, чтобы кто-то другой получил муниципальную квартиру Божены, а она вместе с детьми оказалась на улице. Таким образом, выяснилось, что, во-первых, идеальный любовник соврал, что разведен, во-вторых, потерял работу и разыскивается многочисленными кредиторами и, в третьих, Давид — алкоголик, который скрылся у нее от всего света, чтобы не отдавать давно пропитые деньги.

Божена тут же пришла в себя. Пазл сложился, и она в одночасье поняла весь ужас своего положения. Все, что Давид рассказывал ей, не имело ничего общего с правдой. И она приняла единственно правильное решение. Тогда это было нелегко, потому что какие-то чувства к Давиду у нее еще оставались. Сегодня Божена ни за что не призналась бы в прежней любви, даже под пытками. Она одна поехала в ЗАГС, дала Ивоне свою фамилию, в графе «отец» написала: «неизвестен». После чего выставила вещи возлюбленного за порог. Имущества у него было немного. Одна небольшая сумка и несколько пустых бутылок. Такого оскорбления Давид простить не мог, поэтому устраивал ей ежедневные экскурсии в ад. В конце концов его вышвырнули усилиями сыновей. С тех пор у Божены не было ни одного мужчины. Она говорила, что ее лимит любви исчерпан. Когда Ириней и Владислав выросли, она с успехом использовала их как защиту от непрекращающихся притязаний Давида, который никак не хотел примириться с тем, что она лишила его дочери, хотя весь город знал, что он отец ребенка.

Сейчас Божена надеялась на то, что заболтает его, отвлечет внимание. Она говорила спокойно, делая вид, будто готова вступить в переговоры.

— У Петра не было никакой жены. Ивона будет первой. К тому же тебя никто не спрашивает. Она уже взрослая.

Папуля проглотил наживку.

— Все об этом знают. — Он повернулся спиной к двери. — Лариса, та белоруска, пропала без вести. Он чуть не пошел на зону за это. Мариола, дочь мясника, предпочла сбежать куда глаза глядят, лишь бы не жить с ним.

— И кто это говорит? — Божена гомерически рассмеялась. — Алкаш и ворюга. Жулик, каких мало. Не слушай его, дочь. Я сожалею о каждом дне, проведенном с ним.

— Курва! — Давид размахнулся, но рука его не послушалась, он зашатался и упал. С трудом отодрал себя от пола.

Ивона подняла голову. Она с отвращением смотрела на пьяного отца. Ей было стыдно за него, потому что сам он стыдиться не умел.

— Какая белоруска? — спросила дочь. — О чем речь?

— А ты не знаешь? — удивился тот. — Весь город стоял на ушах. Он выстрелил ей в лицо на белостокском шоссе. Спроси его. Может, тебе он расскажет, что сделал с трупом. Это кацап! Старый, подлый кацап. Хуже не бывает.

Закончить он не успел. Сыновья обездвижили его, подняли и, как мешок картошки, вышвырнули за дверь. Ножницы, которыми он угрожал женщинам, оказались обоюдотупыми. Но выглядели эффектно, надо признать. Ириней сунул их в ботинок, как военный трофей.

— На выход, папик. Нефиг тебе тут делать! — И угостил страдальца пинком в голову, прежде чем Давид успел закрыться руками. — Старый да дурной. Честное слово. Где ж были твои мозги, мать?

Вскоре комната опустела. Божена беседовала с сыновьями на улице. Сбежались соседи и вместе, под аккомпанемент насмешек и издевок, прогнали агрессора со двора.

Ивона с тяжелым вздохом опустилась на старый диван. Это была ее семья, ее жизнь. Как она могла надеяться на то, что сбежит от них? Куда? Каким образом? На соседней улице отец тоже не даст ей покоя. Мать манипулировала ею, словно она все еще была ребенком. Братья спасали ее, расшвыривали всех, кто к ней приближался. Исключительно с добрыми намерениями. А ее мнение никого не интересовало. Из таких историй складывалась вся ее жизнь: детство, отрочество и сегодняшний день. Кто такая Лариса? О чем говорил отец? Взглянув на печь, она подумала, что счастье, как всегда, пройдет стороной. Каравай был плоский, как блин, и к тому же подгоревший.

Она открыла дверцу, отломала кусок верхней части пирога. Голова жениха не обуглилась, она отгрызла ее от фигурки. Если бы все прошло по плану, пирог получился бы исключительно вкусный. Тесто таяло во рту. Ивона громко расплакалась и вспомнила слова Кинги: «Плачь, плачь сейчас, а шчасце завтра будзе». Фигушки. «Было бы», «если бы», «почти» — эти слова были мантрой ее жизни. Ивона всегда была почти у цели.

Вдруг что-то скрипнуло. Дверца шкафа открылась и оттуда показалась толстая Каська. На голове ее была юбка от подвенечного наряда. Накрывшись ею, как накидкой, она была похожа на Морру из книг о муми-троллях. Ивона окинула взглядом ужасный беспорядок в комнате, потом подругу в своей юбке и взорвалась громким смехом сквозь слезы. Она уже знала, как снять с себя проклятье.

* * *

Сашу разбудил звук входящего сообщения. Она открыла глаза и не сразу сообразила, где находится. Пышная лепнина потолка мимикрировала под своды дворца. Наконец взгляд на стену, украшенную колоссальной головой Минотавра, напомнил ей, цель почти достигнута. Мотель «Зубр», прямо у въезда в город. Стало быть, голова именно этого зверя красовалась на стене апартамента для новобрачных, в котором она сегодня ночевала. Из-за ремонта дороги и вынужденных объездов, Залусская добралась до Хайнувки уже в третьем часу ночи. Она знала, что не сможет заснуть сразу по приезде. По дороге она выпила такое количество кофе и энергетиков, что была как взведенная пружина и намеревалась направить свою энергию на работу. Увидев неоновую вывеску «убр» («3» не работала), уверенно заехала на парковку мотеля и взяла единственный свободный номер. В мотеле даже имелся вай-фай.

Включив компьютер, она на одном дыхании написала полглавы об Осе. Составила список дополнительных вопросов на случай, если удастся уговорить осужденную участвовать в исследованиях. В шестом часу утра она заснула, очень уставшая, но с чувством выполненного долга. Ей нравился краткий миг Сизифова счастья. Опять удалось вкатить камень на гору. Это ничего, что вот-вот глыба скатится обратно и завтра ей придется начинать сначала.

Старенькие часы показывали четверть одиннадцатого. В это время Саша должна уже быть в кабинете директора клиники. Во время телефонного разговора врач даже не пытался быть вежливым. Скорее, наоборот. Делал все, чтобы отговорить ее от поездки, и согласился лишь, когда она представилась служащей следственных органов. Оперативные действия, предупредила она. Директору ничего не оставалось, как согласиться. Он назначил встречу на субботу и кисло подчеркнул, что делает для нее исключение. Директор отвел на аудиенцию около часа, но вряд ли Залусской удастся использовать хотя бы половину этого времени. Уж как-нибудь. Если встреча состоится, то она получит все, зачем приехала. Ей нужен был ответ всего на один вопрос. Получив эту информацию, она узнает, нужно ли срочно уезжать из страны или же наступает совершенно новая, упорядоченная глава ее жизни, венцом которой станет возвращение на службу.

— Вот черт!

Она в спешке натягивала джинсы. Солнце врывалось в помещение сквозь щели между закрытыми шторами. Глаза были сильно воспалены, во рту пересохло от выкуренных ночью сигарет. Зубную щетку она конечно же забыла. Вытащив со дна чемодана мятую рубашку, она передумала и надела белую футболку поло и темно-синий жакет. Наряд дополнил шейный платок. Это был ее дежурный выходной наряд, не требующий глажки и в любой ситуации производящий положительное впечатление. Бегая по гостиничному номеру, она в спешке расчесывалась, складывала немногочисленные вещи в чемодан, упаковывала компьютер и чистила зубы при помощи пальца. Через несколько минут профайлер была готова к выходу. На ресепшн она попросила счет. Ожидая, пока администратор снимет с ее карточки плату за постой, Саша взглянула на дисплей телефона.

Все три сообщения были от Духновского. Раззадоренный вчерашним успехом Дух опять пытался с ней флиртовать. Разумеется, в своем стиле, что-то вроде дерганья за косичку. На два сообщения с сексуальным подтекстом она не ответила, но «будь осторожна с зубронами^[303]» заставило ее улыбнуться.

Она выбежала из отеля не позавтракав, хотя администратор настаивал на том, что второго такого шведского стола в стране не сыщешь, поскольку, помимо прочего, они подают на завтрак сало с луком и соленым огурцом. Саша проглотила слюну. В последний раз она ела вчера утром, еще до тренировки по стрельбе. Пришлось пообещать, что она попробует местный деликатес в следующий раз.

Однако, когда она выехала с гостиничной стоянки и вместо знака с надписью «Хайнувка» ее поприветствовал рекламный щит местного мясокомбината «Нестерук и К°», голод моментально испарился. С плаката приезжим улыбались три розовые свинки. Над их головой виднелся рекламный слоган: «Вместе — в будущее».

* * *

Здание клиники «Тишина», именно так назвал частное заведение для нервно- и душевнобольных его основатель, доктор Янка Зин, пряталось в глубине березовой рощи, сразу за монастырем сестер Клариссинок, на Липовой улице. Окружал его деревянный забор, размалеванный узорами, имитирующими белорусскую вышивку.

Саша свернула на стоянку, выложенную тротуарной плиткой. В воротах возле административного здания она разминулась с черным лимузином, который ехал с такой скоростью, что едва не протаранил ее голубой «фиат». Водитель лимузина, толстый лысый дядька со смешными усами, раздраженно замахал руками. Она подняла руку в качестве извинения. Лицо человека, сидящего на пассажирском сиденье, разглядеть не удалось, но это явно была какая-то местная шишка, поскольку задние окна машины были сильно затемнены.

Залусская припарковалась как попало, поперек двух мест, что не вызвало у нее угрызений совести. На всей стоянке одиноко скучал фургон с изображением пилы и полена. Саша вышла из машины и в спешке высыпала все содержимое своей сумки на капот. Тишину взорвал звон колоколов в церкви неподалеку, призывающий верующих на литургию. Бумажник обнаружился, как всегда, на самом дне. Найдя его, Залусская вздохнула с облегчением, потому что уже начала опасаться, что приехала в такую даль без документов и ее сейчас не только не впустят в клинику, но и в случае проверки на дороге хлопот не оберешься. Она достала удостоверение личности и переложила его в карман. Остальные вещи забросила назад в сумку. Огляделась.

В глубине небольшого парка грелись на солнышке пациенты клиники. Большинство из них расселись по лавочкам. Несколько пар прохаживались вокруг прудика. Девушка в цветастом платье сидела у фонтана в слегка неестественной позе. Ее светлые волосы развевались на ветру. В зарослях неподалеку Саша увидела художника, стоящего перед пустым мольбертом спиной к ней. Она не могла видеть его лицо, но сердце ее учащенно забилось. Сделав пару шагов назад, она достала из сумки очки. Невысокий блондин с кривыми, «ковбойскими» ногами, голубая толстовка. Мужчина всматривался в выгибающуюся перед ним русалку. Саша не сразу поняла, что девушка позирует. Художник наклонился к корзине, выбрал краски и смешал их на палитре. Сейчас Саша хорошо видела его профиль. Заостренный нос, выразительная скула, глубоко посаженные глаза. Не он, просто похож, вздохнула Саша с облегчением и поспешила к зданию.

Клиника была безлюдна и сверкала, словно все внутри было обрызгано лаком. В пол можно было смотреться, как в зеркало. Здесь не пахло больницей. Не было и смрада человеческих выделений, столь характерного для психиатрических лечебниц. Царящая тишина полностью соответствовала названию клиники.

Женщина в белой униформе за стойкой регистратуры на первый взгляд тоже совершенно не напоминала медсестру-садистку. Одарив Залусскую кротким взглядом, она молча выдала ей бейджик с надписью «посетитель». Саша резво двинулась вдоль длинного коридора. Кроме нее и женщины в белом, вокруг не было ни души. Подозрительную тишину нарушало лишь цоканье ее подкованных ботинок. Саша стала сомневаться, что клиника работает в нормальном режиме. Огромные современные помещения были совершенно необитаемы. Казалось, что кроме небольшой группы людей в парке здесь нет больше ни одного пациента. Потом Залусская подумала, что, возможно, находится в отделении хосписа.

— Где кабинет директора? — спросила сбитая с толку Саша, когда дошла до поворота в конце коридора, но наткнулась там лишь на вазон с папоротником на подставке и доску объявлений.

— Дальше, в глубине, первая дверь направо, — прозвучал ответ. — Но на месте только заместитель. Пан директор должен был уйти.

Саша бегом вернулась.

— Мне было назначено. Я проехала половину Польши, чтобы встретиться с заведующим.

— Директором. — Женщина вдруг перестала быть любезной. В ее глазах появилась настороженность. — Это частное заведение, а не больница. Хотя мы наблюдаем также пациентов, направляемых к нам судами или судебными медиками, одобренными прокуратурой. Ваша фамилия?

— Залусская. — Профайлер взглянула на часы, которые все еще показывали четверть одиннадцатого. Стрелки находились в таком же положении, когда она проснулась. — Который час?

— Три минуты первого, — отчеканила, как робот, медсестра, не переставая просматривать документы на столе. Листы книги посетителей порхали в ее руках, как рисунки в мультипликационном фильме. Наконец они остановились. Саша перегнулась через стойку и увидела свою фамилию с пометкой «Полиция — частный визит».

— Директор прождал вас до половины двенадцатого и слегка разозлился. Он специально приехал сегодня на работу и ушел совсем недавно. Вы разминулись с ним. Водитель несколько минут назад сидел здесь, на этом вот стуле, — показала медсестра.

Вдруг раздался звук огромного мощного пылесоса. Саша не расслышала последних слов медсестры. Она повернула голову и поняла наконец, почему здесь так стерильно чисто. За ее спиной как раз проезжал огромный автоматический полотер, водитель которого был тоже одет в униформу и кепку с козырьком. Он ликвидировал малейшие следы странствия Саши до папоротника и назад, после чего повернул за угол и отключил двигатель. Саша не верила своим глазам. Таким оборудованием пользуются супермаркеты или огромные корпорации. У «Тишины» должен иметься приличный бюджет, раз уж им по карману профессиональный полотер и ставка для водителя.

— Вот холера. — Саша тяжело вздохнула. — Надо ж было так…

— Вы из Варшавы?

— Хуже. — Саша улыбнулась, как бы извиняясь. — Из Гданьска. Приехала под утро. Проспала. Знаю, что это звучит по-дурацки, но у меня часы остановились.

Медсестра с интересом смотрела на Залусскую. Вместо настороженности в ее взгляде появилось сочувствие.

— Приходите в понедельник. Я передам, что вы были.

Саша оперлась о столешницу и впилась взглядом в карие глаза медсестры. Она говорила медленно, тщательно артикулируя каждый слог.

— В понедельник я должна быть в Гданьске. В восемь утра уменя экзамен по стрельбе. Мне необходимо поговорить с директором сейчас.

Медсестра медленно покачала головой. Опять настороженность.

— Сожалею.

— Это маленький город. Где он живет?

— Я не имею права. Поймите.

Карие глаза сейчас с трудом скрывали страх.

— Номер телефона? Адрес электронной почты?

— Он есть на сайте. Но прочитано будет не раньше понедельника. Сегодня и завтра он не придет на работу.

Саша уперла руки в бока.

— То есть вы избавляетесь от меня?

— Это не так, — испугалась медсестра и нацарапала на листке бумаги электронный адрес, а потом приписала номер телефона. — Могу помочь только этим.

Саша села на стул с бумажкой в руке и набрала номер с мобильного. Раздался звонок на столе регистраторши. Та смотрела на мигающую лампочку, но не взяла трубку. Саша невежливо рассмеялась и отсоединилась. Телефон на столе замолчал.

— Ловко, — пробормотала она. Встала и пошла к выходу. — Спасибо за помощь. Приятных выходных.

Регистраторша, однако, двинулась за Залусской и догнала ее, когда та была уже в дверях.

— Есть заместитель. Пани доктор приехала к пациентке. Может, она даст мобильный директора? Если вам удастся ее убедить. — Она развела руками и добавила: — Но имейте в виду: входите вы под собственную ответственность.

— Где это?

— Тринадцатый кабинет, на втором этаже. И ваши документы, пожалуйста. Мне нужно вас зарегистрировать.

Саша выудила из кармана удостоверение личности. Медсестра едва успела переписать ее личный номер в журнал, как Залусская буквально вырвала документ из ее рук и бегом понеслась к лестнице. Она была уже наверху, когда услышала шум автоматического полотера. Уборщик опять стер ее следы. Странное место.

* * *

Врач Магдалена Прус не была красавицей в классическом понимании слова, но уж точно была отлично «сработана». Все в ней казалось идеальным, словно в мадонне Боттичелли. Умный взгляд лишь дополнял картину. Саша подумала, что мужчины должны ее побаиваться, а в женщинах она возбуждает атавистическую зависть. Залусская рядом с ней чувствовала себя бедной родственницей и гадким утенком одновременно. Натурально-русые волосы врач расчесала на прямой пробор и собрала в хвост серебряной заколкой. Вместо белого халата она носила платье по фигуре в голубые бабочки, хотя это был скорей небольшой отрез тонкого шелка, который как вторая кожа облегал ее идеальное тело. В области живота Саша заметила небольшую выпуклость, которую можно было рассмотреть только, когда платье натягивалось. Скорей всего, у пани доктора имелся пирсинг в пупке, и Саша готова была биться об заклад, что это бриллиант внушительных размеров. Туфли были на слишком высоком для такой должности каблуке, но дама передвигалась на них свободно и с грацией. Когда Саша поймала ее во время визита у пациентки — как потом оказалось, четырнадцатилетней девочки, больной анорексией, — врач вежливо попросила ее из палаты, а потом молча открыла дверь своего кабинета и велела ждать.

Саша предполагала, что разговор будет тяжелым. Придумывала, каким образом уговорить психиатра ответить на ее вопросы. Она даже готова была исповедаться, рассчитывая на то, что ее история растрогает женщину: о похищении, зависимости, работе в СВР и неудачной акции под прикрытием. При условии, что пани доктор сохранит в секрете все, что услышала. Но такой необходимости не возникло. Прус с первого взгляда поняла, кто такая Саша и что ей нужно.

— Его здесь уже нет, — заявила она без вступлений.

Саша замерла. Она не была готова к такому развитию событий. Это был самый худший из возможных сценариев. Она даже не допускала, что такое возможно.

— Значит, я зря приехала?

— Речь идет о Лукасе Поляке, как я понимаю? — убедилась пани доктор и указала на тонкую папку с фамилией пациента на сгибе. В течение всего разговора она держала на ней свою очень ухоженную руку.

Залусская пожалела о том, что ей не пришло в голову пошарить на столе в отсутствие докторши. Никто и не подумал прятать бумаги в сейф. Она кивнула, не в состоянии выдавить ни слова.

— Картину он забрал с собой, — прибавила врач.

Саша остолбенела от услышанного. В голове вертелась единственная мысль: что еще известно докторше?

— Она была у него?

Картину безуспешно разыскивали на протяжении всего следствия. Это она была главным доказательством по делу. Саше сказали, что Поляк погиб при пожаре, что оказалось абсолютным вздором. Сейчас она узнаёт, что картина сохранилась. Знала ли об этом полиция? Саша догадывалась, что криминалисты не изучили полотно. А уж тем более никто не занимался его анализом с точки зрения профайлинга. Возможно, что сегодня, после стольких лет, эта картина ничего не значила ни для кого, кроме нее, Саши Залусской. Просто мазня, намалеванная пациентом в рамках арт-терапии. Однако если бы Саша увидела результат, то поняла бы, был ли автором Красный Паук, и могла бы добиться возобновления следствия. Оригинал был визиткой серийного убийцы. Преступник убивал, чтобы закончить произведение. Картина составляла комплект с фотографиями, которые Саша уже видела. Для установления деталей можно было бы обратиться в архив. Снимки будут доступны в течение ближайших тридцати лет, если только материалы не уничтожат, в чем Саша, впрочем, сомневалась. Красный Паук отправлял в полицию поляроидные фото трупов, чтобы сообщить об очередной жертве. Такие же, как то, что выложено на страничке Лидки Вроны. Он вел ищеек словно на веревочке, указывая, когда и где им следует искать тело. Его забавляло, что они не в состоянии остановить его. Потом он воспроизводил некоторые детали с фотографий на своих картинах. Саша видела такое полотно лишь однажды, когда Лукас похитил ее и удерживал в квартире. Замысел картины заставлял вспомнить о Босхе, хотя макабрический эпатаж был здесь важнее художественных достоинств. Никто не знал деталей жизни и смерти жертв, кроме самого убийцы. Если же картина окажется лишь реминисценцией уже известных произведений Красного Паука, то Лукас невиновен. Она могла бы освободить его от обвинений исключительно ради себя самой, потому что для польских судебных органов это дело все равно уже закрыто. Для нее речь все еще шла о жизни и смерти. В буквальном смысле.

— Картина все время была у него? — повторила Саша, не веря своим ушам.

Прус внимательно вгляделась в Залусскую и злорадно усмехнулась.

— В течение трех лет. Он постоянно ее подправлял. Я вижу очень сильное сходство с вами одного из персонажей. Можно сказать, заглавного.

— Что именно изображено на картине? — Саша громко сглотнула. — Кроме меня.

Доктор постучала рукой по папке с документами.

— У нас есть фотокопия, но я, разумеется, не могу вам ее предоставить, — предупредила она, все еще держа руку на папке. — Закон об охране личных данных. Необходима доверенность.

— От кого?

— Прокуратуры, министра юстиции. Может быть, этого было бы достаточно. Без согласия пациента я не показала бы это даже родственникам. Но, конечно, окончательное решение принимает директор. — Прус откашлялась и поправила платье. — Он может выдать разрешение.

— Директор согласится. — Саша протянула руку к документам, но докторша быстро отодвинула их. — Смелее. Достаточно одного звонка. Министром я займусь через неделю.

Улыбка сию секунду исчезла с лица пани Прус. На щеках проступили мелкие красные пятна, и какое-то время она выглядела старше сорока лет. Психиатр быстро сунула папку в ящик стола. Видимо, местная красавица не понимает шуток, подумала довольная Залусская.

— Куда его перевели? — спросила она, не надеясь услышать ответ и обдумывая следующий ход. На этот раз ей придется попросить помощи у Духа. В Польше на данный момент действуют сто тридцать две частные психиатрические клиники. Практически все с поэтическими названиями. Ни одна из них не предоставляет информацию о своих пациентах. Проще найти иголку в стоге сена.

— Он признан здоровым и выписан из клиники.

— Вышел? На свободу?

Врач покачала головой. Первая скрипка была ее любимой партией, поэтому она триумфально добавила:

— Его не держали под замком. Пациент находился здесь добровольно. Ежемесячная плата поступала регулярно, он прошел все тесты. Его обследовали три комиссии, и их решение однозначно: болезнь отступила.

Теперь уже врачиха упивалась своей безграничной властью. Еще немного, Саша была уверена, и докторша раздавит ее как таракана. На помощь с ее стороны рассчитывать не приходилось, зато на препоны — вполне. Даже если она знает, где сейчас находится Поляк — ни за что не скажет. Профайлеру сейчас следовало встать и уйти, но ей слишком хотелось противоборства. Эта мимоза вызывала в ней бойцовый дух. Амбиция всегда была ахиллесовой пятой Саши.

— Значит, вам неизвестно, где он находится?

— Пациент признан дееспособным. Мы не имеем права следить за ним. Он совершенно свободный человек.

— Это убийца! — Залусская повысила голос. Говорила путано, несвязно. — Я принимала участие в расследовании. Мы чуть не прижали его. Я одна из потенциальных жертв. Боюсь, что… Понимаете, мне необходимо знать, где он! — Ее голос вдруг дрогнул.

— Это наш пациент. Не заключенный. — Врачиха направила на Сашу стальной взгляд. — Что, на самом деле, вы хотите узнать?

— Мне надо с ним поговорить.

— Это ведь вы — Милена, правда?

— Что, простите?

— Его любовница. Это из-за вас он заболел.

Саша не ответила, чувствуя, что заливается румянцем. Это ее разозлило.

— Он был моим пациентом, — продолжала тем временем психиатр. — Я знаю все о вас обоих.

— О нас? — фыркнула Саша. — Не было никаких нас. Он похитил меня и удерживал силой.

— Не кричите, пожалуйста, — успокоила ее Прус жестом милостивой государыни. Залусская тут же пожалела о своих словах. Ей уже не хотелось никакого противоборства. Мало того что она приехала зря, так ее еще и унизили. К тому же теперь она знала меньше, чем до поездки. Отвратительно сдержанная и вежливая Прус тем временем продолжала: — Я была его лечащим врачом в течение нескольких лет. Можно сказать, с того самого момента, как он оказался у нас. И уверяю вас, что ничего, кроме глубокой депрессии и посттравматического стрессового расстройства у него не диагностировано.

— Значит, все ошибались, а вы, вне всяких сомнений, правы.

— Этот человек не страдает психическими расстройствами, — подчеркнула Прус. — Это совершенно точно. Он даже не «пограничник». Это приятный молодой человек, которому сейчас требуется поддержка, а не обвинения.

Саше захотелось плакать. Водка, ликер, вино, самая дешевая бормотуха, промелькнуло в голове. Она чувствовала приближающуюся панику. Ехать домой? Ждать там дочку? Или, может, сразу забрать ее с Крита и улететь в Шеффилд? Она была уверена: если он на свободе, то непременно захочет увидеть дочь. Ведь он знает о ее существовании. Никто и ничто не помешает ему в поисках. Не исключено, что он уже поджидает их у подъезда в Сопоте. Саша была раздавлена.

— Тем хуже, — сказала она, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие, но у нее это не очень получалось. Ее просто трясло от бешенства. Немедленно припомнился вино-водочный магазин, который она проезжала по пути сюда. Всего несколько минут дороги. Но она подавила эту мысль, словно тявкающего не по делу пса. Ей необходимо было говорить. Это был способ подавить тягу к спиртному. Лишь бы не напиться. Она снова повысила голос на несколько тонов. — Потому что это означает, что все преступления он совершил абсолютно сознательно, и мы имеем дело с психопатом. Дело надо возобновить и предать виновного суду.

— В таком случае вам тоже пришлось бы ответить за свои действия, — бесстрастно процедила Прус. — Вы перестарались. Отправили на тот свет трех женщин. Все погибли. Преступник до сих пор не пойман. Лукас рассказывал мне. Откуда нам знать, не сотрудничали ли вы с настоящим убийцей? Пусть неосознанно.

Саша с трудом сжала губы, чтобы не сказать ничего такого, о чем потом придется пожалеть. Она была поражена как наглостью докторши, так и ее информированностью. До сих пор это была строжайшая тайна. Никто — ни профессор Абраме, ни родственники Залусской — не знал стольких деталей операции «Дюймовочка». О том, что Саша тоже значилась в списке подозреваемых, были осведомлены только она сама, Дед и Поляк. Последнему она призналась в этом в постели. Ее тоже хотели упразднить. Она узнала об этом и потому заключила союз с Лукасом. Они были в одинаковом положении. Парадоксальным образом пожар спас ее от обвинений. Дело замяли, потому что на Красного Паука у них не было ничего существенного. Они даже не знали, не передавала ли ему Дюймовочка секретные данные. Была и такая гипотеза. Правда, совершенно секретная и неподтвержденная. А теперь, после стольких лет, эта тайна готова стать городской легендой этого захолустья. Достаточно, что докторша на каком-нибудь званом обеде расскажет историю как профессиональный анекдот. Саша не могла этого вынести и вовсе не хотела доставлять собеседнице удовольствие понять это. Единственное, что ей оставалось, — не позволить, чтобы Прус увидела, какое огромное впечатление произвели на нее эти слова. Поэтому Саша звонко рассмеялась, как от доброй шутки. Прус недоуменно замерла, после чего вдруг резко заявила, что очень спешит. Докторша принялась быстро складывать бумаги в элегантную сумку и наводить порядок на столе, явно не собираясь продолжать разговор. Красавица Боттичелли превратилась вдруг в чудовище Босха.

— Насколько мне известно, против Лукаса не было возбуждено уголовное дело и, тем более, не проводилось судебное расследование, — отрезала она.

Саша прищурилась. Она была уверена, что Прус, несмотря на отвлекающие маневры, заметила ее страх. Это профессионал, причем хороший. Ничего удивительного. Исследование человеческих реакций — ее работа, она специализируется в этом. Мяч опять был на ее стороне. Пани доктор снова вытащила документы Поляка и с любопытством их перелистывала.

— То, что вы говорите, является для меня новостью, — флегматично и высокомерно начала она, чтобы еще сильнее разозлить Сашу. Она поняла, что ее панцирь равнодушия действует профайлеру на нервы. — Однако не беспокойтесь, пожалуйста. Хоть я и знаю, кто вы, и располагаю достаточным количеством данных о вашем коротком, но бурном романе, это является врачебной тайной и ею же останется. Но вы, наверное, догадываетесь, почему я решила посвятить вам время в свой выходной день? Сочувствие. Только это. Сейчас единственное, что я могу посоветовать, — это встретиться с Лукасом. Вы должны с ним откровенно поговорить. Выяснить отношения, привести в порядок мысли. Это же не черт с рогами. Если будет необходимость, я могу поучаствовать в качестве примирителя. У меня есть опыт в бракоразводных процессах. — Она засияла, как телеведущая программы «Доброе утро».

— Ничего другого я и не хочу, — соврала Саша и трагически рассмеялась. — Его адрес или телефон очень бы мне помог.

Докторша не отреагировала, изображая равнодушие, но это у нее плоховато получалось. Она вся сжалась и прикусила губу: явно нервничала, причем сильно. Саша внезапно почувствовала себя лучше.

— Вам так не кажется?

— В этом, к сожалению, не могу помочь.

— Чудесно, — усмехнулась Залусская. — Я гоняюсь за ним, след в след, и, когда наконец почти нахожу, оказывается, что вы его выпустили и советуете мне искать ветра в поле. Если бы я знала, что он выписывается, то не дурила бы себе голову, а свалила бы в Антарктиду, например.

Прус смерила ее взглядом, но от комментариев воздержалась.

— Если бы он пожелал оставить свой адрес, вы бы его уже знали.

— Интересно, каким образом.

— Ведь вы получили письмо.

— Письмо?

— Перед выпиской Лукас написал вам письмо и выслал его на адрес полицейского управления в Гданьске. Вы ведь там работаете, не правда ли? А может, это был все-таки домашний адрес? — Прус сделала вид, что не помнит.

Саша с трудом отошла от шока. Она была уверена, что, если бы такое письмо действительно пришло, Духновский наверняка передал бы его ей. Но ее обеспокоило не это.

— Он знает, где я работаю? Живу? Он сам высылал это письмо?

Прус подтвердила и закрыла сумку.

— Имея знакомых в полиции, совсем не трудно найти нужное отделение.

— Много же вы обо мне знаете. — Саша изменила стратегию и перешла в наступление. — Очень много. Что это за увлечение — копаться в чужих делах? У вас хватает на это времени?

— Это моя работа.

— Совсем наоборот, — возразила Залусская. — Это вовсе не профессиональный интерес. У меня вот, например, нет личной жизни. А у вас?

Прус побледнела.

— Постыдитесь.

— Просто я в этом разбираюсь и тоже погружаюсь в дела, которыми занимаюсь. За это можно расплатиться серьезным помешательством. Вы согласны?

— Считаю, что ваш визит исчерпал себя, — заявила Прус, но Саша лишь поудобнее расположилась на стуле. Происходящее начало ее забавлять. Было интересно, как именно докторша ее выставит. Позовет охрану или примется кричать? Скорее, первое. Это тип человека, разгребающего жар чужими руками. Классическая психопатка. Через год она либо станет здесь директором, либо перейдет в другое, более престижное учреждение.

— Вы ведь ждали меня, — вдруг сказала Саша. — Признайтесь.

Докторша даже не взглянула на нее, считая равнодушие во время неприятных разговоров самым серьезным оскорблением. Для Саши же это был ответ на ее вопрос. И ответ положительный. Они обе это знали.

— И что? Вы меня такой и представляли?

— Не совсем. Я думала, вы выглядите моложе.

— Мне жаль, что разочаровала.

— Старение — это естественный процесс. Не всем дано приостановить его.

— Значит, именно это не дает вам покоя? Довольно мелко для человека вашего уровня, — с удовольствием бросила Саша. — Не ожидала. Кривоватый фуэте.

— Что-то еще? Я спешу. — Прус легко проглотила оскорбление.

Папка с историей болезни Поляка все еще лежала на столе. Докторша не собиралась никуда ее убирать, и, скорей всего, она так и останется лежать на этом месте. Саша не могла в это поверить. Любая уборщица может заглянуть внутрь в любой момент, а ей, заинтересованному лицу, видите ли, запрещено.

— Моя фамилия не упоминается на официальном сайте. Я не дала на это согласия, — подчеркнула она. — Кто помог ему найти меня?

На лице Прус проявилось искреннее удовольствие.

— Может, я, а может, кто-то другой. Какое это имеет значение? Вы перегибаете, ведете себя как брошенка. — Она резко прервалась, словно опомнившись, и опять надела маску профессионала. — Вы не отработали свою травму. Боитесь встречи с прошлым. Зачем смешивать это с уголовными делами и какими-то киношными убийцами? Я говорю это вам чисто по-человечески, как женщина женщине. Чего вы хотите на самом деле? Вы его еще любите?

— Я перегибаю?

Саша вспомнила тела убитых женщин, их выпотрошенные чрева. Ужасающие посмертные позы, в которые извращенец укладывал трупы. Переодевал, мыл, расчесывал. Все из любви к искусству. Для пущего эффекта он фотографировал трупы с большой высоты. С такого расстояния, выложенные на траве, песке, в цветных платьях либо обернутые пленкой мертвые девушки напоминали абстрактные картины. Например, та, самая молодая, выловленная из воды и закутанная в рыбацкую сеть ярко-розового цвета. При рассмотрении с близкого расстояния поражала его жестокость, издалека — восхищала эстетика. Красный Паук жаждал славы. Он был рабом собственной праздности. Написание писем, рассылка фотографий… Ему хотелось, чтобы о нем говорили, но он этого так и не добился. Большую часть подробностей удалось скрыть от СМИ, поскольку жертвами чаще всего были проститутки. Никто их не разыскивал, не требовал довести следствие до конца. Личности нескольких жертв так и не удалось установить.

С двумя из этих женщин Саша была знакома лично. Они тусовались по клубам в поисках клиентов. И это были не какие-нибудь притоны со стриптизом. Хорошие рестораны, модные дискотеки, элитные клубы и отели с магнитными карточками вместо ключа. Нескольких студенток ей удалось спасти. Но они никогда не пойдут в прокуратуру и не расскажут, что пережили, потому что тогда следовало бы сообщить суду и то, что помимо менеджмента, химии или лингвистики они изучали и ars amandi^[304]. Лидка Врона тоже принадлежала к этой элите. Сегодня проституция класса люкс называется спонсорством, и даже матери многих девиц не считают это чем-то постыдным. Под фонарями стоят только девушки, находящиеся в безвыходном положении. Из неблагополучных семей, с финансовыми проблемами, одинокие, но при этом с внебрачными детьми или сожителем-бандитом. Таких, если они пропадают, особенно и не ищут. Никто по ним не горюет. Так это и было с тремя последними, например. Родственники не расклеивают объявления на всех столбах. Отцы жертв не жаждут мести. Ну пропала, ну уехала на Запад, нашла место получше, сбежала от сутенера, для которого отсутствие новостей — тоже хорошая новость. Одним ртом меньше. Наверное, много болтала.

Лидка Врона была единственной, чья история получила огласку. Студентка из приличной, хоть и неполной семьи. Кружок подружек на манер «Секса в большом городе». Ни одна из них даже не заикнулась о том, что Лидка тоже была потаскушкой, пусть класса люкс. Саша знала ее. Лидка была помешана на брендовых вещах, она издалека распознавала мужиков при деньгах. На ловца и зверь бежит. Никто лучше Саши не знал, на какие сбережения Лидка купила матери квартиру. Врона была последней. После нее наступило затишье. До недавнего времени Залусская думала, что психопат не убивает, потому что находится под замком и не представляет никакой опасности для общества и других Лидок. Сейчас, когда он на свободе, все изменится. Она была почти уверена.

— Теоретически — возможно, что и перегибаю, — очень спокойно признала она. — У меня не все в порядке с головой, забыла сказать с самого начала.

Сунув руки в карманы, она сжала в ладони пачку сигарет и слегка усмехнулась. Нет, она не доставит докторше такого удовольствия. Не закурит, игнорируя запрет. Но зато она точно знала, что сделает, выйдя из этой богадельни. Купит бутылку и выпьет из горла столько, сколько влезет. Ей был необходим наркоз. Лишь подумав об этом, она сразу почувствовала себя намного лучше. Мозг навсегда запоминает состояние алкогольного забвения. Сию секунду появилось чувство свободы. Теперь уже все ясно. Докторша с самого начала была настроена против нее, переломить ее мнение было невозможно, и теперь абсолютно ясно, что она играет на стороне симпатичного пациента. Залусская понимала ее. В свое время и она капитулировала перед очарованием Лукаса. Психопаты умеют быть обаятельными. Мягко стелют, манипулируют. При необходимости надевают маску невинного барашка. Она знала это по собственному опыту. Докторша стала одной из жертв его обаяния, хотя пока не отдавала себе в этом отчета. Он все еще использовал ее как алиби, и возможно, она останется жива до тех пор, пока будет ему полезна. К тому же ее возраст не вписывается в стандартный профиль его жертвы.

— Я рада нашему согласию. — Прус встала, дав понять, что встреча окончена.

Саша не отреагировала. Она по-прежнему сидела на своем месте без движения.

— Разговор с Лукасом, возможно, развеял бы все мои сомнения. — Она легко вошла в роль хорошо подзаправившейся джином Сашки восьмилетней давности. В таком состоянии она могла моментально превратиться из милой и спокойной дамы в агрессивную хищницу. На этом базировалась ее работа под прикрытием. Она тоже в некоторой степени была психопаткой, что, откровенно говоря, подтвердили психологические тесты. Из семнадцати тестовых черт у нее наблюдались десять. Поэтому она и была когда-то прекрасным агентом под прикрытием и очень хорошо понимала тех, кто находился по ту сторону. — Когда я наконец найду его адрес, то спрошу, сколько раз он представлял себе, как душит, насилует любимого доктора, разрезает этот плоский живот с пирсингом в пупке от лобка и по солнечное сплетение.

Прус вздрогнула.

— Может, он еще воспользуется вашим телом, — продолжала Залусская, фальшиво упиваясь своей фантазией. — Оно будет еще теплое. Человек ведь не так уж быстро остывает после смерти. Потом он моет, переодевает и укладывает тело в желаемой позе, такой, которая подходит к всему пазлу. Вам наверняка достался бы образ нагого пажа королевы.

Магдалена Прус подошла к Залусской. Взглядом заставила ее встать. Она была того же роста, что и Саша, но, благодаря каблучищам, казалась выше сантиметров на пятнадцать.

— Это вы должны лечиться, — уверенно заявила она. Легкий румянец на ее щеках превратился в красные блины. Саша раздумывала над тем, сколько операций перенесла докторша, чтобы так молодо выглядеть. Делала ли она круговую подтяжку, колет ли ботокс в лоб, и подштопано ли у нее за ушами. Может, поэтому ее лицо не выдает почти никаких эмоций. И дело тут вовсе не в сильной психике, а в банальном колбасном яде? Тем временем Прус слегка повысила голос и отчеканила: — До тех пор, пока ничего не произошло, нет повода для паники. Пан директор позаботился о том, чтобы пациент раз в месяц являлся на контрольные осмотры. Их провожу я. А значит, — она слегка запнулась, видя издевательскую усмешку на лице Саши, — все под контролем.

— Значит, вы все-таки испугались. — Залусская опять была серьезна. Она успокоилась, благодаря воспоминаниям о состоянии опьянения. Во рту явственно ощущался вкус джина, в ноздрях — запах можжевельника, несмотря на то что это был лишь мираж. Но она чувствовала, как горючая жидкость проходит через горло, успокаивая гортань. Саша очень неохотно отогнала это воспоминание и прошептала: — Потому что точной, стопроцентной уверенности в том, что я не права, у вас нет. Вам известна его версия. Вы хороший врач, но криминалист здесь я. И ручаюсь вам, что в следующий раз появлюсь здесь со всеми возможными разрешениями, и тогда мне не придется выпрашивать у вас документацию.

— С разрешением вы получите всю документацию.

Прус протянула руку для прощания.

Саша неохотно пожала ее. Но когда докторша хотела забрать руку, Залусская сжала ее, как в тисках.

— Где он?

Прус испуганно заморгала.

— Где?

— Не знаю, — соврала докторша.

— Конечно, знаешь, красавица. — Залусская улыбнулась.

Саша была уверена, что, как только она выйдет, докторша сразу же позвонит своему любимому пациенту. Она чувствовала, что их отношения намного ближе, чем это предполагает врачебная этика. Но Прус ни за что не призналась бы в этом. Да и документы были наверняка в полном порядке. Такой же порядок царил на ее столе, в сумке и машине, которую она — Залусская была уверена, потому что с самого начала подспудно профилировала собеседницу, — отдавала в ручную мойку как минимум раз в неделю. Животных не держит. Если и есть ребенок, то один, дошкольного возраста. Занимается им свекровь или платная нянька. Но, скорей всего, детей нет. Муж, видимо, занимает в городе какую-нибудь статусную должность. Советник или юрист. Спят по разным спальням. Если бы с сексом все было в порядке, то она держалась бы свободнее. А потребности — будь здоров. Наверняка есть любовник, возможно, даже не один, а несколько — случайных. Она значительно превосходит их интеллектом, поэтому втюхивает им байки о полиамории. Скорей всего, это пролетарии. Только простой работяга в состоянии подчинить ее. Однако пани доктор не доводит отношения до стадии привыкания, поскольку боится близости и демонстрации себя настоящей. В общем, все суперпрофессионально. Создала себе имидж ходячей добродетели. Миссионерский тип. В этом ее слабость. Саше следовало по-другому провести эту беседу. Теперь уже поздно. Слишком агрессивно сыграла, не теми картами. Надо было гнуть в сторону сочувствия, спрятать гордыню. Позволить доктору почувствовать себя нужной, сочувствующей, незаменимой матерью Терезой, заступницей угнетенных. Холера, выругалась Саша про себя. Опять упустила шанс. Причем безвозвратно.

— Я не прошу точный адрес. — Она чуть ослабила хватку. — Скажите город. В каком районе Польши мне его искать?

Женщина выдернула кисть из руки Саши, встряхнула ею, словно вляпалась в какую-то гадость. Залусская давно не чувствовала себя настолько уверенно. Пришлось сию секунду сменить стратегию.

— Пожалуйста! — Она состроила самую жалостливую из всех возможных мин. — Только вы можете мне помочь.

— Он здесь, — прозвучал ответ.

— В Хайнувке?

— Такой адрес временного пребывания он сообщил нам при выписке. — Прус повернулась. Вырез платья в бабочки оголял часть ее идеальной спины. На левой лопатке виднелась татуировка в виде готовой к нападению кобры с высунутым языком. — До свидания.

* * *

Лейтенант Пшемыслав Франковский по прозвищу Джа-Джа^[305] вошел без стука в кабинет начальника. Кристина Романовская сидела за столом в расстегнутом кителе и заканчивала красить ногти. Джа-Джа осторожно поставил перед ней коробку без крышки. Внутри находился пакет с эмблемой популярного супермаркета.

— Ночной дежурный нашел это под дверью.

Кристина растопырила пальцы. Черный лак тона «Ночь в Каире» был слишком свеж, чтобы рисковать им, прямо сейчас залезая в посылку.

— Помоги, а то испорчу, — попросила она.

Несмотря на то что Кристина могла уже давно уйти на пенсию, фигура ее была по-прежнему идеальна. Джа-Дже было известно, что она ежедневно пробегает по нескольку километров. К тому же у нее был черный пояс по карате. Раз в год она ездила на сборы в Центр японских единоборств «Додзё» в Старой Деревне. Куриные лапки вокруг глаз только придавали ей обаяния. Стриглась она коротко, по-мужски. Не носила никакой бижутерии, кроме водонепроницаемых часов на кожано-пластиковом ремешке с функцией измерения пульса и фонариком. Это он подарил ей их, еще в годы супружества.

Недовольно хмыкнув, он все-таки раскрыл пакет. Пани комендант нагнулась и заглянула. Внутри был человеческий череп и фрагменты костей. Несколько веток, мох, листья. Все перепачкано землей.

— Недавно откопали, — предупредил вопрос Джа-Джа. — Я отправил людей поспрашивать в лесничестве и рыболовных обществах. Пока ничего стоящего. Лесники прочесывают сантиметр за сантиметром.

Романовская одобрительно кивнула. Она с трудом сохраняла спокойствие. Лицо ее побледнело, она кусала узкие губы.

— Отправь это на экспертизу. Ты же знаешь, что делать.

— Бегемот уже просмотрел содержимое и сам пакет тоже. Взял биоматериал с ручек пакета, но шпатель должен высохнуть. Надо переслать это по спецпочте судебным медикам. Может, в лаборатории что-нибудь обнаружат. Мы сделали все, что могли.

— Прокурору сообщили?

— Я за этим и пришел.

— Очень хорошо. — Она протянула руку к пакету. — Оставим это на понедельник. Пока у нас и без того есть чем заняться.

Джа-Джа после некоторых колебаний отдал пакет. Взглянул на дверь, чтобы убедиться в том, что она закрыта. Одет он был в гражданское. Черная футболка не скрывала его рельефную мускулатуру и многочисленные татуировки. Гладкая лысина блестела от пота. Он поправил очки в роговой оправе, многозначительно откашлялся и переступил с ноги на ногу.

— Что-то еще, Джа-Джа? — вежливо спросила Кристина, начиная покрывать ногти очередным слоем «Ночи в Каире».

Он покачал головой.

— Я же вижу, что тебя что-то беспокоит.

— На этот раз надо что-то делать.

— О чем ты? — Она плотно закрыла пузырек с лаком. — Протокол составлен, следствие идет. Есть видеозапись, не так ли? Доброжелатель будет найден. Чего тут хитрого?

Джа-Джа сделал неопределенное движение головой. Они оба знали, что дело не в следственных действиях.

— Если бы я имел право решать… — начал он и замолчал.

Они молча смотрели друг на друга. Кристина догадывалась, что хочет сказать Джа-Джа. Тема была не нова.

— А ты все о том же, — вздохнула она. — Что это вроде связано со свадьбой? Ты держишь меня за идиотку?

— А что, не связано? — оживился полицейский. — Когда Бондарук объявил о свадьбе, дети нашли первую голову. Под утро, в костре на Пионерской Горке. Мы до сих пор не знаем, кто ее подбросил. Ты не видела, что творилось в городе, потому что как раз была в «Додзё».

— Почему, я прекрасно помню, так как находилась на связи. Ты опять хочешь посеять в городе панику? Чтобы к нам понаехали из областного управления? Сейчас? Когда из-за этой чертовой свадьбы у меня и без того не хватает людей?

Джа-Джа не отступал.

— Я присутствовал там, в отличие от тебя. Мы прочесывали лес. Собаки, вертолет, все было. Нашли могилу времен войны. Люди не унимаются, требуют очередной эксгумации. Им не нравится, что жертвы погрома Бурого^[306] похоронены на католическом кладбище.

— Сейчас вот все брошу и побегу в Институт национальной памяти бороться за православных, — усмехнулась Кристина и вознесла очи горе. — Вот-вот начнется встреча всех шишек в «Царском». Будут советники, мэр и все остальные. Мне надо там быть и держать хребет прямо, а ты мне тут о Второй мировой. Свадьба сейчас в приоритете. Есть вещи важные, а есть срочные. Ты никогда не умел их различать. Не говоря уже о том, что мы обеспечиваем охрану во время массовых гуляний. Мы ведь даже не знаем возраст этой головы. Современная она или нет. — Она указала на картонку.

— Не знаем, — согласился Джа-Джа. — Но если первая находка могла быть случайной, в чем я очень сомневаюсь, то вторая оказалась под нашими дверями именно сегодня. — Он замолчал, а потом отчеканил: — Люди болтают всякое. Опять всплыло дело Ларисы Шафран. Ничего удивительного. Клиента так и не привлекли к ответственности.

— В те времена боссом здесь была не я. Подай жалобу Старому. Это недалеко, достаточно перейти на другую сторону улицы.

— Не премину, — заявил Джа-Джа. — Вот только что он сегодня может?

— То же, что и раньше.

— Значит, ничего. Мы оба знаем, как все это работает. Сейчас ты здесь главная и можешь все. Мне уже надоело ходить на поводке у Очкарика.

— Найди труп Ларисы, и я сразу вызову людей из областного.

— А может, это она и есть? — Джа-Джа указал на коробку, но, видя мину Кристины, тут же сменил тему: — Блажей чуть не обделался. Молодой еще. Слишком молодой для этой должности.

— Куда уж моложе! Тридцать семь годков перечнику! — взбесилась Кристина. — У меня нет никого ниже дежурного офицера. Ты в его возрасте уже был при малолетках, а чуть позже пошел по курвам.

Франковский закатил глаза.

— Как ты выражаешься!

— А что? Я тоже работала с бытовухой.

— Я всегда утверждал, что ни к чему всей семье работать в одном участке.

— А, так вот в чем дело? Мне перевестись? — Она повысила голос. — Можешь валить, если что-то не устраивает. Скатертью дорожка.

— Я не об этом, Крис.

— Тогда о чем? — Она была уже основательно раздражена. — Цепляешься, нервы треплешь, вот что я тебе скажу. Если это Лариса, мы узнаем об этом первыми. Вот тогда и будем думать. И нечего делить шкуру неубитого медведя.

— Завтра свадьба Бондарука. Кто-то должен присматривать за ним. Это касается непосредственно его самого. Весь город знает об этом. Надо хоть раз постараться.

Кристина сдалась. Ей надоело постоянно доказывать свою компетентность. Они все время топтались на месте. Проблема состояла в том, что, хотя все быстро освоились с назначением Романовской на должность начальника городского управления, ее бывший муж по-прежнему относился к ней, как к своей маленькой Крис. И каждый раз объяснял и разжевывал очевидные вещи.

— Знаю. — Она применила тактику ученицы, докладывающей мастеру, это всегда работало. — Еще немного, поверь мне. А пока давай сделаем все наоборот. Я получила конкретные указания от руководства. Уже назначены четыре человека. Они будут по гражданке, при стволах. Дополнительно, знамо дело, патруль по всей форме. Повышенная осторожность. С его головы даже волос не должен упасть.

— Ты серьезно? — вскипел Джа-Джа. — Я еще и охранять должен эту сволочь? За государственные деньги?

— На сегодняшнем совещании я дам окончательные указания. Если ты с чем-то не согласен, озвучишь при всех. Поддержу, в чем смогу. Договорились?

Франковский почувствовал свою важность.

— Но ты остаешься в городе, — поспешно добавила она. — Участок должен быть под надежным командованием.

— Как это? — Джа-Джа не скрывал разочарования. Он чувствовал себя исключенным из самой интересной игры. — Почему я должен остаться?

Кристина встала и подошла к нему ближе.

— Джа-Джа, — начала она очень спокойно, словно обращалась к ребенку. — Ночью все будут в Беловеже. Мне тоже надо там быть. Поверь мне, так будет лучше. У меня нет никого, кому я доверяла бы так, как тебе. Мало ли, что может случиться.

Он скривился для порядка, но Кристина чувствовала, что ей почти удалось успокоить разъяренного быка.

— Завтра ты будешь здесь шефом, — сказала она.

Повисла пауза.

— Классно! — воскликнул он, притворяясь обиженным. — Буду шефом, дежурным, патрулем из одного человека и, может, еще нянькой для дитяти?

— Как ты догадался, что я собираюсь оставить тебе Блажея?

— Крис!

Она растянула губы в лучезарной улыбке.

— Шучу. Бери себе Супричинского. На него можно положиться.

Это решило вопрос. Джа-Джа ценил Супричинского. Причем симпатия была взаимной. Молодой полицейский смотрел на Джа-Джу словно бабульки на икону Почаевской Богоматери. Кроме того, от нечего делать с Каролем можно было побеседовать о музыке. Парень играл в группе регги, а у Франковского тоже когда-то был свой коллектив. Завтрашний вечер в Хайнувке обещал быть спокойным. Весь город отправится в Беловежский амфитеатр. Поэтому пусть кто-нибудь другой занимается выискиванием алкашей по кустам, ведь деревянный магнат пригласил на свою свадьбу всю округу. Любой желающий мог явиться на банкет, охочих до дармовой жратвы и выпивки будет предостаточно. Уже вчера к подготовленным кострам начали свозить выпотрошенных свиней, народный хор репетировал свадебные песнопения, а местная пивоварня «Желтая собака» установила свою цистерну между палатками на огромном поле, на котором, собственно, и предполагалось проведение завтрашнего торжества. Ожидались толпы, как на Грабарке^[307] в Спас. Тем более что ходили слухи, что прием для особо важных гостей почтит своим присутствием Алла Пугачева. Вроде как Бондарук пригласил ее по просьбе будущей тещи, давней фанатки дивы. Алла исполнит свои шлягеры в Ягеллонском амфитеатре, на единственной в Восточной Европе зеленой сцене под открытым небом.

— И, по крайней мере, тебе не придется охранять этого, как ты говоришь, старого козла. То есть жениха.

— А это? — Джа-Джа указал на пакет.

— Какое-то письмо, записка? Что-то еще, о чем мне следовало бы знать?

— Ничего. Как и в прошлый раз.

— Неудивительно. Половина черепа слегка обожжена. Но пакет новый. — Кристина внимательно посмотрела на упаковку и состроила мину глуповатой дамочки. — Может, он работает в этом магазине?

— Очень смешно, Крис, — возмутился Джа-Джа и добавил: — Я бы раздул это дело. У нашего города есть уши, надо воспользоваться этим.

— Может, хватит уже?! — запротестовала Кристина. — Больше работы будет со всеми этими доносами, чем с самим делом.

— Пусть болтают и работают на нас. В конце концов суть выйдет на поверхность, а шумиха только поможет в этом.

— Не сейчас! — возразила главная. — Кто будет отвечать на все эти звонки? Ты? Я? Кто будет разбирать имейлы всех этих придурков? Агнешка Влодарчик вот-вот родит. У меня нет денег на дополнительную ставку для телефонистки.

— Все равно сохранить это в секрете не получится. Уже и так все кипит. Достаточно сходить на Рубль-плац.

— Трепло будет трепаться, так или иначе. А пока я отказываюсь от каких-либо заявлений на неопределенный срок, — отрезала Кристина. — Он только этого и ждет. Его-то мы и должны найти. Того, кто это сделал.

— А почему того, а не ту, например?

Пани комендант признала, что он прав.

— Ты думаешь, что обе головы нам подбросил один и тот же человек?

— Может… — запнулся Джа-Джа, — он хочет нам этим что-то сказать.

— Тебе в кино надо работать, — пробормотала Кристина. — И что же он нам хочет сказать? Есть гипотезы?

— Если б я знал, — пожал он плечами. — Что-то.

Оба посмотрели на пробковую информационную доску, на которой кнопками были прикреплены объявления, военная карта города, фотографии пропавших без вести, преступников в розыске и счет судмедэксперта, специалиста по антропологической реконструкции. На одном из снимков был фоторобот женщины в старомодном парике. Вряд ли на его основании можно было опознать живого человека. Рядом висело некачественное фото подгоревшего черепа, на основании которого проводили определение возраста находки. Эксперт из познаньской Медицинской академии содрал за услугу кучу денег, при этом не слишком постарался либо попросту оказался бездарен. Однако он сделал экспертизу намного быстрее, чем варшавская Центральная криминалистическая лаборатория, потребовавшая год, а то и два. Выкладывая полученные фотографии в соответствующую международную базу, они рассчитывали на чудо. Но чуда не произошло. У них не было ни единой правдоподобной версии.

— Ладно, раз уж ты так уперся, напиши имейл наверх, — распорядилась Кристина. — Будет чем прикрыть задницу, если что. Со всем остальным подождем до понедельника. Может, удастся протянуть неделю-другую. Все равно ведь никто не пришлет к нам спецгруппу ради какого-то старого черепа. Тем более что мы это уже проходили.

— Отличная стратегия, босс, — усмехнулся Джа-Джа. — То, что надо было сделать вчера, оставь на завтра. Может, дело решится само по себе или забудется.

— Держи при себе свои злобные замечания, — спокойно отрезала Романовская. — А если выйдет, что это жертва банды Бурого? Нас заставят платить за экспертизы, и будут еще год стонать, что мы выносим им мозг послевоенной чушью. Сначала разберемся со свадьбой Бондарука, потом займемся головой.

— Свадьба продлится с неделю. Ты же знаешь, как оно бывает. Это белорусская фиеста. Фольклорный бизнес по максимуму. Все хотят примазаться и подзаработать. И что, ждать столько времени?

— Джа-Джа, понедельник уже послезавтра. Не в следующей пятилетке.

— Что ж, если босс так считает…

— Именно так. И отвечаю за собственные решения, —подтвердила она. — Сегодня отправляю туда почти весь состав. По договору с беловежским участком, будем сотрудничать с ними. Ты остаешься на хозяйстве. Что мне еще сделать? Разместить черепушку на Фейсбуке?

— Не помешало бы. — Он криво улыбнулся. — А может, просто прижать Бондарука? Я бы с удовольствием занялся престарелым женишком.

— Я запомню.

— Он знает, кто роет ему яму.

Романовская издевательски засмеялась.

— Почему он не исповедовался тебе в двухтысячном, когда убрали его женщину? Ведь ты лично допрашивал его в больнице. Я хорошо помню.

— Потому что он хотел быть чистеньким, не запачкаться. Усыновил ее ребенка. Весь такой белый и пушистый.

— Ты точно наслушался этих торгашей на Рубль-плацу. — Кристина махнула рукой. — Иди уже. Мне надо переодеться. Не ехать же на званый обед в форме.

— Почему бы и нет? Хорошо выглядишь.

Кристина метнула в него испепеляющий взгляд.

— Мне кажется, что это современный череп. — Он нажал на дверную ручку, дверь приоткрылась. — Увидишь.

— А ты прям знаток…

— Если бы я был здесь боссом, то выдал бы совершенно другие распоряжения, — подчеркнул Джа-Джа и указал на пакет с черепом. — Мужик несколько лет назад подозревался в убийстве жены.

— Числился среди подозреваемых по делу об исчезновении, — поправила главная.

— Наглое похищение.

— Не стрелял же он сам в себя. Баллистик исключил это. Не было ничего, кроме звуков выстрелов. «Мерс-очкарик» словно сквозь землю провалился вместе с Ларисой. Был да сплыл. Если бы самого Бондарука не подстрелили, не осталось бы никаких следов произошедшего.

— А может, именно след того происшествия нам и подбросили сейчас?

— То же самое ты говорил, когда нашлась первая голова, — взбесилась Романовская и кивнула в сторону суперфоторобота с пробковой доски. — И что оказалось? Что это некая НН. Никакой связи с Бондаруком. Мы так и не узнали, кто это был.

— А я при чем, если антрополог напортачил. — Джа-Джа пожал плечами. — Кто может опознать такого гуманоида? Разве что какой залетный с Венеры или альфы Центавра.

Он слегка встряхнул коробку, словно в ней были елочные шарики.

— Это останки. Старая это голова, новая ли, по-любому это человеческий прах. Мы имеем дело с убийством, поэтому все процедуры должны соответствовать требованиям устава. А ты приказываешь мне охранять убийцу и еще недовольна тем, что я сопротивляюсь.

— Джа-Джа!

Однако он не унимался.

— Меня бесит, что все прямо на голове стоят. Трясутся, что бы не допустить покушения, как будто это он здесь жертва. Я должен следить за порядком, чтобы не подпортить статистику. Тебя же не интересует правда! Преступник убивает и запросто уходит от ответственности. Все ходят перед ним на полусогнутых, как будто он, курва, Рокфеллер какой! А это простой мужик из Хайнувки. Любой следак из другого региона сразу бы разглядел, что все это белыми нитками шито.

— Предоставь мне доказательства.

— А тебе лишь бы тихо. Каков командир, таков и порядок! И правда тебе до одного места.

— Правда? С Рубль-плаца? Ее и прикажешь представить как официальную гипотезу?

Романовская встала. Лак уже высох, можно было привести в порядок бумаги на столе. Она с треском захлопнула лежащее перед ней дело. Сминая ненужные записи, выбрасывала их в корзину. Ясно было, что разговор вывел ее из себя, и, чтобы не взорваться, она пыталась таким образом успокоиться. Бывший тем временем подлил масла в огонь, решительно заявляя:

— Если на нас натравят проверку сверху, то объясняться придется тебе. Ты хоть и начальник, но пока только и. о., в любой момент могут и подвинуть. Лучше особо не привыкай.

Он отвернулся, собираясь выйти, но этого заявления Романовская оставлять просто так не собиралась.

— Я не просилась на эту должность, — прошипела она, после чего стала постепенно повышать голос. Джа-Джа поспешил захлопнуть дверь и привалился к ней спиной, чтобы приглушить шум, хотя, вне всяких сомнений, ее крики слышал сейчас весь участок. — Меня на нее назначили, чтобы спасти имидж нашего подразделения. Я единственная непьющая в этой компании. Кроме того, я женщина. Да, это тоже повлияло на выбор. Начальству такое решение показалось разумным, особенно на фоне ваших выходок.

— Наших? — Он состроил невинную рожицу.

Кристина направила на него указательный палец.

— Ты принимал участие в том дебоше. И также мог погибнуть или подстрелить кого-нибудь. Вы не впервые пили на службе. Роман и Анджей тоже не впервые устроили здесь стрельбу. Жаль, что попа не было для полного счастья. Тогда бы вы еще и на тачках покатались. Считаешь, что я не доросла еще? Джа-Джа, пойми, тебя не могли назначить на эту должность. Не сейчас. А с тем, что ты намного больше подходишь на этот пост, — не могу не согласиться. Я лишь сожалею, что ты никак не можешь смириться с тем, что на ступень выше в иерархии стоит твоя экс.

— Крис, да не в этом же дело, — спокойно начал Франковский, но запнулся.

Собственно, ему не хотелось извиняться. Он очень плохо переносил ситуации, в которых ему доставалась роль «оленя». Она уже однажды унизила его, разведясь с ним, а теперь еще и выкурила его с должности, на которую он метил и которую ему давно обещали. Он отказался от перевода в областное управление, рассчитывая на то, что займет это кресло, как только оно освободится. Стаж работы в полиции у него был гораздо больше. К тому же он местный, из Хайнувки. Романовская была тут чужой. Это благодаря его стараниям ее когда-то приняли сюда на работу. Старый в любой момент мог уйти на пенсию, а после перевода Домана в Белосток конкурентов у Джа-Джи и вовсе не осталось. Крыську он в расчет вообще не брал. Она же женщина. А теперь, увы, он был ее замом, и это она, его Крис, раздавала приказы. Они оба знали, что Кристина права. Он просто завидовал ей.

— Если для тебя это проблема, то постарайся справиться с ней. — Она закончила дискуссию. — Планерка должна начаться вовремя.

Когда Джа-Джа вышел, она переоделась, потом нашла ключ и впервые открыла несгораемый шкаф Старого. В течение месяца Кристина ничего не трогала в этом кабинете, поскольку не предполагала, что проведет здесь больше чем несколько дней. Но ее утвердили и.о. на неопределенный срок. Шкаф скрипнул, петли не мешало бы смазать. Папок было не много. Воняло горькой настойкой. Кристина распахнула дверцы пошире. Из шкафа выкатились две пустые бутылки. За папками пряталась еще одна, без акцизных марок, полная золотистой жидкости. Романовская тихонько выругалась и поклялась себе, что наведет порядок в этом заведении. Она собиралась показать всем, что достойна должности и намерена усидеть в этом кресле, даже если придется отрыть топор войны с Джа-Джой. Кристина с грохотом выбросила пустые бутылки в мусорное ведро, а полную, с самогоном или домашней настойкой, поставила на подоконник в качестве вещественного доказательства. Проверять содержимое бутылки она не собиралась.

Потом она подняла коробку с черепом. Видимо, пакет был дырявый, потому что дно коробки слегка промокло. Не исключено, что за несколько дней весь кабинет провоняет трупным духом. Вынув пакет из коробки, Кристина вывесила его за окно, хорошенько закрепив, чтобы ветер не унес находку. Проверила еще раз. Узел получился надежный. Коробку она поставила возле урны в коридоре, чтобы уборщица как можно скорей забрала ее. Романовская собрала разбросанные на столе бумаги и сунула их на нижнюю полку шкафа. Наконец все было в порядке. Шкаф закрыт на ключ. Шифра от кодового замка она не знала, и необходимости в нем пока не было. Вряд ли кто-либо из подчиненных отважился бы копаться в ее сейфе. Кристина достала пистолет из ящика стола и сунула его в клатч, с которым собиралась появиться на свадебном обеде для ВИП-персон в ресторане «Царский». К выходу готова.

— Босс! — в кабинет заглянул ее сын, Блажей.

Так он подтрунивал над ней, когда они были при исполнении. Весь в отца, подумала Кристина. А через несколько лет вообще станет таким же рарогом^[308], как и тот. — Звонили из Вельска. Выдан ордер на обыск у Зубров. Кто-то опять закрасил белорусские надписи на дорожных указателях в селе Орел. Говорят, что неделю назад младший Бейнар покупал совковую лопату и заодно прихватил несколько банок голубой краски у Курилюка. Может, это он выкопал череп?

— Возьми кого-нибудь с собой, и поезжайте, — приняв начальственную позу, распорядилась она. — А заодно проверьте, нет ли у них черной краски, кистей, смолы, распылителя и чего-нибудь там еще. На Липовой опять появилась свастика.

— А ордер?

— Если что-то найдешь, будет тебе ордер. А то прокурор опять скажет, что у детей переходный возраст. И без патриотов голова кругом идет. Но просветите их как рентгеном и проверьте, есть ли у Крайнува алиби на сегодняшнее утро. Может, коммандос опять активизировались?

— Уже все узнал. Он вел уроки и даже устроил детям контрольную по Закону Божьему. Так что не подкопаешься.

Романовская кивнула, очень довольная сыном. Все-таки соображал он гораздо быстрее, чем его папаша. Может, и выйдет из него годный сыщик.

— У меня уже не осталось сил на этого фашиста, — пробормотала она. — Следите не моргая за самозваным комендантом. Завтра могут понаехать всякие на джипах-развалюхах. Хорошо бы избежать демонстрации силы. Если найдешь краски, дай знать. Мэр это обожает.

— Бедненькие белорусы, угнетенное меньшинство, — перебил ее сын. — Ничего, мы их защитим.

— Разговорчики! В таких случаях для полиции открывается доступ к городской казне, а это мы сразу почувствуем в своих карманах… Шагом марш!

Дверь захлопнулась. Романовская села за стол. Немного подумала, потом сорвалась с места.

— Блажей! — Она остановила сына, когда тот уже входил в свой «аквариум», пост дежурного. — Расспроси про лопату. Зачем она ему, что он ей делал. В случае чего приобщи как вещдок. Поищите также маску, темную одежду.

— Темную одежду?

— Такую, в которой был тот, кто припер нам эту голову.

— Но этим занимается Вельск. Мы не уполномочены.

— Значит, договорись с ними. Намекни, что у нас новый череп. То есть старый. Второй. Они поймут, о чем речь. Нам пригодится подкрепление. Но только пока без лишнего шума, не раздувай. Справишься?

— Я буду тверд, как желейный мармелад из супермаркета «Пчелка».

* * *

— Что случилось? — Голос был очень нежным, почти детским.

Саша подняла голову. Видимо, послышалось. Поблизости никого не было.

Она уже довольно долго сидела на лавочке в больничном парке. Слушала шелест березовой рощи и анализировала безнадежность ситуации, в которой оказалась. Кабинет психиатра она покинула в бешенстве. Сначала в голове промелькнула мысль о наглом хищении истории болезни со стола докторши. В больничных документах наверняка должен обнаружиться адрес Лукаса, которого здесь явно считали жертвой обстоятельств. Можно было бы устроить спектакль под названием «потеря документов». Медсестра из регистратуры впустила бы ее в кабинет докторши и разрешила поискать пропажу. Взять со стола папку не составило бы никакого труда. Так же как и сунуть ее в сумку между своим барахлом. Хватились бы не раньше понедельника. За это время папка уже вернулась бы назад. По почте. С помощью самого надежного метода. Но стоит ли рисковать?

Теперь, когда первая злость прошла, на Сашу навалилась слабость. В очередной раз ей пришлось потерпеть поражение, а этого Залусская не любила. Еще в школе, когда она была капитаном волейбольной команды, тренер говорил ей, что главный ее недостаток — амбициозность. После проигранного матча на лице капитана Залусской читались эмоции самого низкого пошиба. Она никогда не скрывала их. Все знали, что ради победы Саша готова на все. Соперницы боялись ее. Но волейбол — это все-таки командная игра, в ней необходимо сотрудничество. Общая победа либо поражение. И то и другое следует принимать с достоинством. Она с трудом заставляла себя выдавить улыбку, когда пожимала ладони соперниц. Поздравительные слова цедила сквозь зубы. Однажды тренер отозвал ее в сторону на короткий разговор.

— Это последнее предупреждение, — решительно заявил он. — И одновременно самый важный урок философии в твоей жизни.

Она не смогла сдержать ухмылку. Что этот комок мышц знает о философии, подумала она. Однако дослушала до конца, из уважения. В конце концов, это он сделал из нее автомат для разыгрывания матчей.

— Сейчас я дам тебе рецепт, который в будущем сделает из тебя успешного человека. Независимо от того, чем ты будешь заниматься, — продолжал он уже более спокойным тоном. — С технической точки зрения, ты перфекционистка. Тобой движут амбиции. Ты всегда вкладываешь душу в то, что делаешь, и никогда не сдаешься. Сумма двух этих составляющих делает тебя победителем. Так будет и в жизни. — Он замолчал.

Саша даже раскраснелась от удовольствия. Когда он подозвал ее, она ожидала сценария похуже. Даже боялась, что вылетит из команды или, в самом лучшем случае, ей назначат дополнительные тренировки.

— Но победителем невозможно быть постоянно, — отчеканил тренер поучительным тоном. Саша снова напряглась. — Им можно стать, если все время развиваться. Развитие же обеспечивают исключительно поражения. Научись принимать их с честью. Черпай из них бесценные знания, каждый раз поднимая планку. Иначе, несмотря на свои достоинства, ты перестанешь выигрывать. Тогда твои собственные амбиции начнут пожирать тебя.

Саша стояла в растерянности. Ей хотелось протестовать. Сказать, что она не виновата в том, что команда продула. У нее была тысяча объяснений, но тренер не дал ей ничего сказать.

— Поражение демонстрирует тебе недостатки, раскрывает слабые стороны. То, над чем необходимо работать. Позволяет перераспределить силы, чтобы успешно продвигаться вперед. Не усвоив этот опыт, ты не сможешь достичь цели. Успех — временное явление. Поражение — урок, который следует выучить. Делай выводы, исправляй недостатки. Необоснованная поспешность приносит больше вреда, чем размеренность, которая есть не что иное, как продуманное пошаговое действие. Работай головой. Не приноси все в жертву распоясавшимся амбициям. Иначе они, твои самые главные достоинства, уничтожат тебя.

На следующий день Саша ушла из секции и больше не сыграла ни одной игры. С тех пор она заявляла, что терпеть не может спорт и какую-либо физическую активность. Тренер надеялся на то, что она одумается. Однако больше они не перекинулись даже парой слов, так как оба понимали, что Залусская урок прослушала, но меняться не собирается. Так получилось, что через много лет именно эти качества сломали ее карьеру в полиции, из-за чего она и начала пить.

Сегодня же Залусская была совершенно другим человеком. День за днем она усмиряла свое гипертрофированное эго. Она опять вспомнила слова тренера и почувствовала себя сильнее. Значит, никаких финтов и побед любой ценой. Может, судьба подает ей знак, что еще не время для очной ставки? Надо ехать домой. Профессор Абраме был прав. Невозможно идти вперед, стоя одной ногой в болоте. Может — по его совету, — ей следует заняться собственной жизнью здесь и сейчас, а не оглядываться назад? Но как это сделать, если прошлое висит над тобой как дамоклов меч и может постучаться в дверь в любую секунду? Что она сделает, если в один прекрасный день абсолютно свободный и чистый перед законом Лукас снова захочет войти в ее жизнь? Что она скажет дочери, если малышка увидит его? Залусскую парализовал страх, поскольку такой сценарий был более чем реален.

Поляк сейчас — совершенно свободный человек, и никто, кроме нее и нескольких офицеров, не знает, что он совершил в шести польских городах. Выпотрошенные трупы женщин в театральных позах. Фото, отправленные в полицию. Ужасная картина, которую рисовал убийца, чтобы вести игру со следственными органами. Она была единственным доказательством и, якобы, сгорела при пожаре. Все это, как фильм ужасов, промелькнуло перед глазами Саши. Она чувствовала удавку, сжимающуюся у нее на шее. Ей хотелось перестать бояться, но ничего не получалось. Стопроцентной уверенности в том, что именно Поляк убил всех этих женщин, не было. Она знала, как это проверить, но для этого необходимо было встать с ним лицом к лицу. У нее был к нему только один вопрос. Даже если он оставит его без ответа, Залусская поймет, он ли это был. Действительно ли он невиновен, во что ей очень хотелось верить. И еще картина. Ей надо было увидеть ее.

— Ты плакала? — На этот раз вслед за голосом появилась длинная тень. Залусская повернула голову. Под деревом, за ее спиной, стояла худенькая голубоглазая нимфетка. Саша была уверена, что девушка несовершеннолетняя. Рот в форме сердечка напоминал малиновый леденец. Саша зачарованно рассматривала ее. Девушка широко улыбнулась, что вывело Залусскую из состояния оцепенения. Отрицательно качнув головой, она ответила:

— Просто отдыхаю.

Цветастое платье шевельнулось, и лолита грациозно подошла к лавке. Саша подвинулась. Они немного посидели, не говоря ни слова. Группка больных по-прежнему занималась арт-терапией. Сейчас художнику позировал крупный мужчина. Взгляд притягивали его босые ноги, опухшие и красные.

— Мирослав не носит обуви, — пояснила девушка. И добавила: — Этой зимой он отморозил себе правую ногу. Думал, что ампутируют. Говорят, что если долго ходить босиком, то через какое-то время уже ничего не чувствуешь. Как ты думаешь, это правда?

Саша буркнула что-то в ответ. Ее это совершенно не интересовало.

— Знаешь, какие у него подошвы? Как подметки в моих кедах. — Девушка звонко рассмеялась.

Залусской совсем не хотелось сейчас разговаривать, а тем более выслушивать исповеди психов. Единственным идиотом, который ее интересовал, был Лукас Поляк. Вот только допросить его ей не дано. Она встала.

— Мне нужно идти.

Собеседница не скрывала сожаления.

— К кому ты приехала?

— К знакомому. До свидания.

— Меня почти никто не навещает, — пожаловалась девушка. Задрав рукав, она почесала руку. Саша обратила внимание на то, что вся кожа у нее под рукавом изранена. Это не были крупные травмы, скорее множественные микроповреждения. Словно от уколов сотни тонких игл. Большинство ранок почти зажили. Лишь на месте свежей царапины проступила капелька крови. Рукав вернулся в прежнее положение. Девушка продолжала как ни в чем не бывало: — Я очень скучаю по маме. Папа почти все время за границей. А больше у меня никого нет. Кроме брата, но он все равно ни с кем не разговаривает. — Она указала в сторону собравшихся в парке больных.

Сашу осенило. Неужели это шанс? Поспешность — нет. Победа любой ценой — тоже нет. Осторожные и последовательные действия — да. Осмотревшись, нет ли поблизости кого-нибудь из персонала, она спросила:

— Ты давно здесь?

— Второй год. Брат приехал несколько месяцев назад. Суд направил его на обследование во время процесса, а после приговора его перевели в «Тишину». Считается, что мне становится лучше, когда он рядом. Когда-то мы были неразлучны.

— Вижу, что это небольшая клиника. Ты всех тут знаешь?

Она кивнула.

— Может быть, ты знала Лукаса Поляка? — Залусская старалась, чтобы ее голос не выдавал надежду.

Девушка задумалась. Фамилия, казалось, ни о чем ей не говорила.

— Блондин, довольно симпатичный. Крупные губы, светлые глаза. Скорее, спокойный. Возможно, носил толстовки с капюшоном.

Ноль реакции.

— Шрам на плече. Такой забавный, голубого цвета. В детстве он упал с качелей, частицы краски остались под кожей, как бы в форме летящей птицы. Все думают, что это татуировка, — добавила Саша без тени надежды.

— Журавлик! — тут же отреагировала девушка. И засмеялась. — Он научил Яцека рисовать. Брат только с ним и общался. Это твой друг?

— Давний знакомый, — ответила Саша и снова села. — Мне нужно с ним связаться.

— Его уже здесь нет.

— Может, у тебя есть адрес, телефон?

— У него нет мобильного. Но он приходил сюда неделю назад. Мы были на прогулке, — добавила девушка.

Залусская побледнела. Все жертвы Красного Паука были в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет. Красивые, стройные и одинокие. Девушка идеально вписывалась в психологический профиль убийцы, которого формально не существовало.

— Он часто тебя навещает?

— Я виделась с ним только раз. На время карантина он поселился в городке. У них какой-то исследовательский проект, в котором он принимает участие. Там проверяют, как он адаптируется в обществе или что-то в этом духе. Даже работу ему нашли.

— Что за работа?

— Понятия не имею, но он доволен. Говорит, что ему нравится этот город. Зелено, спокойно. Люди хорошие. Так говорил. Возвращаться в свои места он не хочет. Там, где живут его родители, ему лучше не появляться. Наверное, сделал что-то плохое. Как и все мы. — Она запнулась. — А родители у него хорошие. Приезжали раз в месяц. Очень приличные люди. Мать такая элегантная, как принцесса Диана. Они очень заботятся о нем. — Девушка задумалась. — Но Журавлик все равно должен принимать лекарства и находиться под надзором директора.

— Пани Прус?

— Пана Сачко. Это он здесь все решает.

— Его сегодня не было.

— Поехал на свадьбу. Сегодня в Беловеже важное торжество. Какой-то богач женится. Говорят, невеста чуть старше меня. А ему сто лет в обед.

Сашу это не интересовало.

— Не могла бы ты проводить меня к нему?

— Я не знаю, где будет эта свадьба. Да и надеть мне нечего.

— Я имела в виду Журавлика. Может, навестим его вместе? Как тебе идея?

Девушка колебалась, но было видно, что ей хочется пойти. Она с минуту поборолась с собой и наконец неуверенно сказала:

— Мне нельзя уходить без разрешения.

— У Лукаса было разрешение на то, чтобы взять тебя с собой?

— Мы называли его Журавликом.

— У него был для тебя пропуск?

Девушка кивнула. Саша огляделась.

— Что случится, если мы сейчас пойдем, а через час вернемся? Никто даже не заметит. В котором часу у вас обед?

— Я не могу, — испугалась она. — Правда. Нет.

— Я пошутила, — засмеялась Саша, чтобы скрыть разочарование. — А Лукасу разрешили уйти с тобой с территории клиники? Без присмотра кого-нибудь из взрослых?

— Мне восемнадцать лет. Исполнилось три месяца назад. Я имею право выходить, если требуется. Пани доктор разрешила и замолвила словечко перед директором. Я была даже дома у Журавлика. — Она засияла. — Он сделал несколько моих фотографий. Хочешь посмотреть? Я очень хорошо получилась. И еще он сказал, что я очень фото-что-то-там.

— Фотографии? — Саша шумно проглотила слюну. Она не могла поверить, что администрация клиники идет на такой риск. — Покажешь мне их?

Новая знакомая кивнула и сразу же двинулась в сторону здания. Саша осталась одна. Она боролась с мыслями. Еще несколько минут назад она склонялась к возвращению домой. Ей уже казалось, что энтузиазм по поводу поиска Лукаса сошел на нет, а все это дело — какой-то абсурд. Тем временем знакомство с девушкой диаметрально меняло ситуацию. Неужели Красный Паук снова планировал нападение? Не ради этого ли он подружился с нимфеткой?

Саше хотелось прямо сейчас побежать в полицию и сообщить о том, кем на самом деле является Лукас Поляк. Рассказать, что ей известно со времен работы в ЦБР. Чтобы на этот раз не опоздать. Но она не могла этого сделать. Секретность операции «Дюймовочка», отсутствие доказательств. Неясные гипотезы. Презумпция невиновности. По закону Поляк был излечен и имел право сохранять анонимность. Жить так, как хочет. Прус была права. С одной стороны, обязанностью Саши было защитить эту девочку, с другой — девочка знает, где живет преступник и может к нему проводить. В таком случае Залусской не нужна история болезни и помощь персонала клиники. Но если она использует девочку как приманку ради своих личных целей, то подвергнет ее жизнь опасности. Как же ей поступить?

— Посмотри. — Лолита уже вернулась со стопкой крупноформатных снимков и коробкой конфет. Открыла коробку: — Журавлик мне подарил. С яичным ликером.

У Саши сосало под ложечкой, но она отказалась, занявшись фотографиями. Она без труда узнала знакомую манеру фотографа. Зернистость, минимализм, высокая контрастность, игра формой. Снимки были черно-белые, стильные. Скорей всего, сделанные аналоговым фотоаппаратом. Следовало признать, что мастер не потерял форму. Молодая пациентка клиники была благодарным материалом. Не лезла в объектив. Фотографу удалось сгладить ее слащавость. Однако во взгляде модели Саша заметила некую мрачную тайну. Она задумалась над тем, какова причина того, что девушка оказалась здесь в шестнадцатилетнем возрасте, но пока не решилась спросить.

Вопреки опасениям Саши, среди снимков не было ни одного эротического кадра. И никаких извращений, отличающих фото Красного Паука, те, что он рассылал по отделениям полиции. В целом ничто не указывало на плохие намерения автора. Просто два портрета в полупустой квартире. На дальнем плане — папоротник, узорчатые занавески, полированная мебельная стенка. Саша тут же представила себе интерьер квартиры, которую Поляк снял, скорей всего, у какого-то пожилого человека. На одной из стен, под вышитой салфеткой, висела икона. Похоже на оригинал. Саша почувствовала, что подобралась очень близко. Она найдет его, даже если ради этого придется пожертвовать экзаменом по стрельбе. В случае чего пересдаст осенью. Духу она как-нибудь все объяснит.

— Это у него?

Лолита подтвердила и вынула из папки очередные две фотографии. Эти уже были сняты на пленэре. Одна — на липовой аллее, другая — во дворе. Вдалеке виднелся кирпичный мусорник, расписанный граффити на кириллице. Саша прочла надпись: «Резать ляхов».

— Здесь я лучше всего получилась. — Девушка показала аллею. — Даже не думала, что такое фото можно сделать на улице возле блочного дома.

Саша взяла фотографию в руки. Собеседница, действительно, получилась очень удачно, но это как раз интересовало профайлера меньше всего. Она анализировала элементы фона, пытаясь запомнить каждую деталь, чтобы суметь воспроизвести их в памяти. В отличие от выполненных в квартире, фото содержало множество данных. Саша была уверена, что если снимки были сделаны в Хайнувке, она без труда найдет это место. Блочный дом шестидесятых годов, с фасадом, украшенным красно-белыми узорами. Фрагмент магазина, скорей всего продовольственного, с неоконченной вывеской «арч». За спиной девушки — реклама «овский и сын».

— Это сделано возле его дома. Ты не представляешь, как на нас смотрели. Люди останавливались. У него такой старый-престарый фотоаппарат.

— «Синар»? — Саша напряглась. — У штатива одна из ног — деревянная?

Девушка засмеялась.

— Ты точно его знаешь. Что за совпадение!

— Ты помнишь адрес? — Саша старалась не показывать возбуждения.

— Где-то в центре. Я провожу тебя, если ты поговоришь с директором.

Саша представила себе, с какой готовностью директор бросится ей помогать, но взглянула на нее с улыбкой.

— Как тебя зовут?

— Данка.

— Я думала, что в частных клиниках пациенты имеют право выходить, когда захотят.

— Некоторые находятся здесь добровольно. Я тоже, но папа платит за наше пребывание и поэтому требует, чтобы я отпрашивалась. Я уже сбежала однажды. Из-за брата. Нас поймали в Клобуцке. Надели наручники, били. — Она замолчала.

— Били? — Саша не могла поверить. История звучала как конфабуляция^[309].

— Полицейские, — поспешила пояснить Данка. — С тех пор за мной следят внимательнее.

Саша посмотрела на Данку.

— Почему ты здесь?

Девушка замялась.

— Моя мама погибла. Папа был тогда в Афганистане. Мной занимался брат.

— Это тот, у мольберта? Ученик Лукаса?

Она кивнула.

— Как погибла мама?

— Яцек отрезал ей голову.

Саша смотрела на девочку. Ждала. Но та замкнулась. Профайлер видела по ее взгляду, что она хочет рассказать, но боится реакции. Поэтому решила ее немного подбодрить.

— Почему он это сделал?

— Она не заплатила второй взнос за мою поездку в лыжный лагерь. Я единственная из всей школы не поехала. Говорила, что мы не можем себе это позволить. Мама продавала биодобавки по телефону. Видимо, никто у нее их не покупал. Иногда у нас нечего было есть, потому что она все тратила на котов. Весь дом был в их какашках. Она приносила этих котов с улицы, лечила. Они всюду шастали. Из-за них они ссорились с папой, когда он приезжал. Он ругался, что мы живем в трущобе, а потом опять уезжал. Он военный. У него есть медали. Его почти никогда не было, а если и был, то в основном лежал. Смотрел в потолок, ничего его не интересовало. Ни коты, ни мы. Маму мы спрятали в шкаф. С головой она не помещалась.

— Ты помогала брату?

Она опустила голову.

— У папы в подвале была ножовка по металлу. Я принесла ее. Яцек надел мне наушники и включил «Сэм и Кэт». Это очень смешной сериал. Я ничего не слышала. Потом он пришел весь в крови и сказал мне идти в магазин за большими мусорными мешками. В руке у него была тысяча злотых, пять бумажек по двести. Это были деньги на мой лагерь. Они у нее были, но она не собиралась тратить их на меня. Один из котов тогда болел бабезиозом и лежал под капельницей. Его лечение должно было столько стоить.

Она замолчала. Сидела неподвижно и прижимала к груди фотографии, сделанные Лукасом.

— Потом мы уехали. Жили у знакомых брата, в горах, пока не приехала полиция. Это я проболталась тете. Яцек говорил, что нам надо идти к маме, что там нам будет лучше всего, но я боялась, не хотела в шкаф. Там темно.

— Сколько тебе было лет?

— Тринадцать.

Саша посмотрела на подрагивающие стопы Данки, а потом на ее ангельское личико. На этот раз девушка окончательно ушла в себя.

— Если я еще раз приеду сюда, то попрошу директора разрешить мне сводить тебя на прогулку. Ты ведь не сбежишь от меня?

Данка улыбнулась.

— Купишь мне голубое мороженое? Это мое любимое.

— Обязательно. — Саша достала айфон и кивнула на фотографии. — Можно мне сделать копии?

— Конечно, — согласилась девушка. — Мы правда пойдем гулять?

— При условии, что ты будешь паинькой. Обещаешь?

— Обещаю. А как тебя зовут?

— Меня? — задумалась Саша, наводя фокус на детали снимков, позволяющие локализовать место. — Журавлик называл меня Миленой. Возможно, ты слышала обо мне на занятиях.

— Нет. — Данка покачала головой. — Но он много говорил о какой-то Каролине.

* * *

Саша каталась по Хайнувке уже несколько часов в поисках места, где Поляк фотографировал Данку. Безуспешно. Местные власти распорядились отреставрировать центр города, поэтому большинство зданий были закрыты строительными лесами, на которых стояли маляры и перекрашивали дома в яркие цвета. Почти все вывески были сняты. Готовые фасады одержимый архитектор — видимо, кондитер по призванию — приказал покрыть малиновым, салатовым и абрикосовым цветами. Скоро весь городок станет похож на пряничное чудовище, потому что, поверх цветовой какофонии, кому-то пришло в голову дополнительно украсить фасады нерегулярными полосками оттенка индиго. Поэтому окна на всех зданиях сейчас были заклеены бумагой, а на стенах то и дело встречались ярко-синие иксообразные, поперечные и вертикальные линии, режущие яркий фон на неправильной формы куски.

Рядом с городским рынком, на улице Третьего Мая, территория, подлежащая реставрации, заканчивалась, а может быть, малярам просто не хватило краски, потому что горизонт в этом месте закрывала бурая громада Музея белорусской культуры. Здание девяностых годов, стилистически напоминающее монументальные сооружения, восславляющие торжество коммунизма в Москве или Минске. На первом этаже виднелась вывеска ресторана «Лесной дворик». Какой-то шутник дописал внизу «Лесной дворник», что привлекло внимание Саши и заставило остановиться. Она вдруг почувствовала, насколько устала, раздражена и голодна. Профессор Абраме в таких ситуациях всегда предупреждал: «Сытый не рискует без лишней надобности». Саша временно переключилась на кулинарные дилеммы. Тем более что рекламный щит заманчиво приглашал попробовать пельмени, солянку или картофельную бабку. Саша ни разу не ела ни одно из перечисленных блюд, да и цены были на удивление низкими. В животе у нее громко забурчало, словно в подтверждение того, что она вовремя решила сюда свернуть.

Интерьер ресторана был выполнен в рустикальном стиле. Несмотря на ранний час внутри царил полумрак. Вышитые скатерти, свечи в инкрустированных подсвечниках, покрытые лаком деревянные коряги. Висящие в вазонах цветы гирляндами опадали на спинки высоких стульев. Большая часть столиков была занята. Выходит, что в Хайнувке, вопреки представлениям о провинциальных городках, люди охотно едят вне дома. Саша заняла единственный свободный столик в глубине зала — на двоих, у окна, которое выходило на пивную под зонтиками, посетителями которой были только три похожих друг на друга мордоворота. Они сидели не за столом, а на лавке, сделанной из неотесанного бревна. Качки профессионально пересчитывали толстые пачки денег, время от времени поплевывая на пальцы. Когда перед ними возникло заказанное пиво, они сунули деньги в пакет с изображением пчелы и устроили себе перерыв. Саша с тоской взглянула за запотевшие бокалы и поспешила отвернуться от окна, решив сосредоточиться на меню. Вскоре к ней подошла официантка. На подносе у нее были глиняный горшочек со смальцем и черный хлеб, похожий на домашний.

— Это место зарезервировано, — объявила официантка, бледная и черноволосая, словно Белоснежка. Ее мелкие кудри были уложены гелем с эффектом мокрых волос, и такая прическа очень ее украшала.

Саша осмотрелась. Никакой таблички не было. Не возражая, она встала и окинула взглядом зал ресторана. Ни одного свободного столика.

— Но в виде исключения, вы можете занять его, — улыбнулась девушка. — Вряд ли пан Бондарук сегодня пожалует к нам.

Поставив на стол поднос с закуской, официантка вынула блокнот и приняла заказ. Залусская выбрала борщ, пельмени и салат из капусты. Потом она намазала хлеб толстым слоем смальца и уничтожила аперитив буквально за пару минут, отчего ее аппетит только разыгрался. От скуки она опять посмотрела в окно, но тех троих с пакетом денег уже не было. На бетонном полу, под лавкой, одиноко стояли пустые бокалы и пепельница, полная окурков. Еда здесь была просто восхитительной. Съев половину пельменей, Саша попросила еще порцию. Оказалось, что в заведении подают даже белый чай, причем не какой-нибудь там в пакетиках на веревочке. Ожидая вторую порцию пельменей и немного успокоившись, Саша решила, что останется в Хайнувке еще на одну ночь и вернется в Сопот в воскресенье вечером. Ей хотелось столкнуться лицом к лицу с Лукасом, чем бы это ни закончилось. Она чувствовала, что находится почти у цели, и в то же время сознавала, что в качестве частного лица найти Лукаса будет непросто. В течение дня она несколько раз проезжала мимо районного полицейского участка. Каждый раз ей хотелось свернуть туда, объяснить, что она профайлер, и попросить помощи. Идея была неплохая, но не совсем юридически обоснованная. По опыту Саша знала, что в маленьких провинциальных полицейских участках к таким специалистам, как она, относятся не очень серьезно и прибегают к их услугам лишь в исключительных случаях. Можно было еще обзвонить коллег-полицейских и спросить, не знают ли они кого-нибудь из местных сотрудников, но Саша тут же отказалась от идеи, мысленно слыша их хохот. Когда она в прошлый раз собиралась в эти края по случаю расследования дела Староней, никто из коллег не смог показать ей самую короткую дорогу на карте.

Оставался единственный способ. Сыграть открытыми картами. Все зависело от того, на кого она нарвется, и захотят ли ей помочь вне протокола. Что она могла им предложить? Лишь вежливую улыбку и обещание будущего сотрудничества. Даже если бы случилось чудо и им потребовалось ее мнение здесь и сейчас, законно воспользоваться результатами экспертизы было бы невозможно. У Залусской не было рекомендаций, официально она вступит в должность только в понедельник. Тем более местным полицейским вряд ли понадобится помощь профайлера. Она подумала, что максимум, чем они тут занимаются, — местными воришками, дилерами с дискотек и пьяными водителями, с которыми справляются получше любого областного управления. Относительно убийств, Хайнувский район, скорей всего, славится стопроцентной раскрываемостью, поскольку вряд ли в этом захолустье случается что-нибудь серьезнее семейных ссор. И то, наверное, не чаще, чем раз в несколько лет.

— Добрый день, — ее вдруг вернул к реальности низкий бас.

Саша подняла голову, перед ней стоял усатый мужчина в годах. Очень худой и высокий, с запавшими щеками. На нем была полосатая рубашка с шейным платком и светлый классический тренч. Узкое смуглое лицо, крупная челюсть, светлые глаза, пронзающие ее насквозь. Волосы его были почти белоснежными, однако все еще очень густыми и не слишком послушными. Он зачесывал их наверх, на манер Дэвида Линча. Если бы не буйные усы, можно было бы принять его за постаревшего жиголо. Всем своим видом он вызывал уважение, излучал силу и властность. Растерянная, Саша не знала, как себя вести. Она догадывалась, что он пришел на свое место. Это его столик. Сейчас она была не в состоянии вспомнить фамилию, которую назвала официантка. На долю секунды ей показалось, что она где-то его уже видела. Либо он был похож на кого-то, с кем ей приходилось встречаться в прошлом. Очень похож.

— Прошу прощения, я заняла ваше место. — Залусская поспешно встала. — Я почти закончила и сейчас уйду.

— Чувствуйте себя как дома. — Обходительным жестом он пригласил ее оставаться на месте. — Это я прошу меня извинить, если помешал. Мне будет очень приятно, если вы позволите подсесть к вам.

Он улыбнулся. Морщины вокруг глаз, губ и носа, если считать их картой полученного жизненного опыта, указывали на то, что этот человек пережил в своей жизни немало. Он явно был не из спортсменов, как и не из интеллектуалов. Скорее, бывший военный, человек в мундире, не имевший проблем с самоконтролем. Он наверняка не ел тут хлеба со смальцем. Состоял из одних жил и мышц, словно хорошо натянутая пружина. Практически никакой жировой прослойки. Поэтому Саша не могла определить его возраст. Осанка его все еще была идеальной, однако, скорей всего, ему было уже хорошо за шестьдесят.

— Все думают, что я предпочитаю одиночество, — сказал он и положил на лавку пустой пластиковый пакет.

На нем был такой же рисунок, как на том, в который местные атлеты сунули стопки денег. Саше пришло в голову, что «Пчелка» — самый популярный магазин в городе. Видно, что в нем закупаются все социальные слои. Этот мужчина был явно не беден, о чем говорили его уверенность в себе и свобода общения.

— А это не так? — улыбнулась Залусская.

— Вы умная женщина, — ответил он и плотно сжал губы. — Для вашего возраста, конечно. Сколько вам лет?

— Тридцать восемь.

Он рассмеялся.

— А, ну это не так уж и мало!

Ему удалось ее развеселить. Расслабившись, она подумала, что мужичок хоть и пожилой, но очень приятный.

Обмен любезностями прервала испуганная официантка, которая подошла с добавкой горячих пельменей, заказанных Сашей. Девушка начала виновато объясняться, но Бондарук остановил ее жестом. Профайлер тут же вспомнила фамилию гостя. Несмотря на то что он не сделал заказ, двести граммов водки и нарезка из сала, лука и соленых огурцов сию секунду появились на столе. К нему здесь относились с исключительным почтением. Он указал на графин, предлагая поддержать компанию, но Саша отказалась без тени сожаления. Она и без того отлично расслабилась в его обществе. Дополнительный наркоз не требовался.

— А ведь я сейчас должен быть не здесь, а совсем в другом месте. — Петр залпом опорожнил первую рюмку. И практически сразу же, не ожидая ее ответа, влил в себя вторую и третью. И лишь после этого многозначительно вздохнул. — Вось жыццё кастрапатае. Хочам, каб нас кахалi, але чаму? Гэтага нiхто не ведае.

Саша доела свои пельмени и решила как можно быстрей уйти отсюда. Водка в этом кабаке была холодная и густая, именно такая, какой она и должна быть.

— Побудьте еще немного, — попросил тем временем Бондарук. Она без труда распознала тон алкоголика, ее безымянного собутыльника из прошлой жизни. Когда-то она бы точно осталась, и в обществе очередных графинов они бы рьяно обсуждали какие-нибудь крайне важные дела до самого утра. Значит, тем более надо бежать. Она предпочитала не дожидаться момента, когда ей захочется хотя бы лизнуть прозрачную как слеза жидкость. Он заметил ее панику и поник.

— Извините, но я спешу. — Она бросила на него виноватый взгляд и попросила счет.

Официантка услышала ее и даже распечатала чек, но не подошла к столику, надолго исчезнув за барной стойкой. Саше казалось, что она целую вечность будет наполнять бокалы пивом. Залусская уставилась в пространство где-то между краником и стаканом и зачарованно вглядывалась в янтарную жидкость, белую пену, подумав, что банкет здесь начинают довольно рано. Ведь еще и двух часов нет. Надо бежать отсюда. Как можно быстрей.

— Калi чалавек спяшае, чорт весялiцца, — заметил Петр. После нескольких глотков горькой он повеселел и тоже слегка расслабился. Теперь ему захотелось поговорить. Он вдруг заинтересовался тем, кто такая Саша и что привело ее в их городок. Поскольку она не поняла пословицу, он перевел ее и добавил тоном заботливого отца: — Вы еще молодая. Не спешите жить. Каждым вздохом черпайте радость жизни.

Вдруг он взял ее за руку. Она не стала сопротивляться. Ей было жаль его, поэтому она решила уделить ему пять минут и ни секундой больше. Было совершенно ясно, что сейчас начнутся бесценные советы: «что делать, как жить», «как не скатиться по наклонной», «что самое важное в жизни». Еще совсем недавно она точно так же увещевала случайных людей в барах. Не умея исцелить себя саму, она крутила дырки в голове другим. Классика жанра.

— Жизнь кажется длинной, — тем временем развивал свою мысль собеседник. — Но по молодости лет мы нерационально используем ее. Потом все ускоряется, а ошибки остаются. Если бы я только мог повернуть время вспять. Если бы знал то, что знаю сейчас. Сама жизнь не так важна. Важно найти суть. Используйте приобретенный опыт, делайте выводы, исправляйте все по ходу дела и никогда не оставляйте за собой незакрытую дверь. Главное — это быть честным поотношению к себе и другим. Деньги, любовь, работа — все это глупости. Надо быть немного эгоистом. Только вы и мир. Как звучит, а? — Он засиял, явно гордый своим монологом. Ему хотелось продолжать. Это было видно.

— Я не могу здесь оставаться. — Саша указала на пустые рюмки. — Мне следует избегать мест, в которых есть алкоголь, — пояснила она.

Залусская сама не поверила в то, что произнесла это. Смысл сказанного дошел до нее с некоторым опозданием, не сразу. Следом появилась четкая мысль, что на самом деле ей хотелось, чтобы он задержал ее. Чтобы сказал: «Да ерунда все это» — и силой усадил на место рядом с собой. Чтобы она могла опять напиться с чистой совестью. А потом, на следующий день, свалить вину на него. На незнакомого мужика из бара, который ее уговорил. Классический побег от ответственности.

Однако Бондарук не сделал этого. Он нахмурился, посерьезнел и тут же убрал ладонь с ее руки. Он все понял.

— Значит, вы не придете на мою свадьбу, — грустно вздохнул он. — Там будут все. Старые и молодые. Богатые и бедные. Как на сказочном балу. Как-никак я здесь почти король, — усмехнулся он и высморкался в носовой платок с вышитым вензелем. — А потом скажут: «И я там был, мёд-пиво пил». Заказана цистерна водки. Уверен, что ни капли не останется.

Значит, это и был тот старец, о котором говорила Данка. Это на его свадьбу спешил сегодня директор Сачко. Наконец, это он является местным царем, берущим в жены девочку, годящуюся ему во внучки. Почему-то он совершенно не производил впечатления счастливого человека. Скорее, наоборот. Как будто эта свадьба была тяжелой повинностью, которую он взял на себя и вынужден был исполнить. Зачем ему нужен был этот брак? Что за проблема съедала его изнутри, раз он решил напиться, причем сделать это в обществе совершенно незнакомого человека? Откровения за рюмкой — это утопия, мираж. Обычно они не имеют ничего общего с правдой. Это всего лишь предохранительный клапан. Освобождение от лишнего раздражения и одна из форм отпущения грехов. Бондарук пришел в бар, потому что не хотел быть один. А кто в день собственной свадьбы бежит от людей? Тот, кто, как и она, жаждет искупить вину. Какую? Этого она предпочитала не знать. У каждого есть на совести что-то свое.

— Если там будет водка, не думаю, что приму участие. — Она наконец рассчиталась, отказавшись от сдачи. Официантка присела в легком реверансе и бесшумно удалилась, чтобы через секунду вернуться с новой «батареей» для почетного гостя. — В любом случае желаю вам счастья, — сказала на прощание Залусская. — Пусть судьба будет к вам благосклонна.

Он взглянул на нее, и на секунду ей показалось, что Бондарук протрезвел. В его глазах она увидела страх, возможно, даже ужас перед будущим. Но это состояние было непродолжительным. Вскоре взгляд его снова затуманился, и он опрокинул очередную рюмку.

— Только вы и мир, — бормотал он в пьяном бреду, активно жестикулируя. — Все остальное не имеет значения. Прислушайтесь к старику, который знает, как все закончится. Знает дату собственной смерти и абсолютно не сомневается в том, кто закроет ему глаза.

Когда она выходила из ресторана, он все еще распинался, но Саша уже не слушала его пьяных мудрствований. Она уделила ему намного больше четверти часа, что было для нее серьезным испытанием, хотя вряд ли он был в состоянии это оценить. Человек находился в апогее алкогольной зависимости. На самом дне. Но если бы она сказала ему об этом, то их разговор, скорей всего, закончился бы ссорой, что не имело никакого смысла. Залусской не хотелось быть миссионером. Пусть кто-нибудь другой спасает его, лечит. Не исключено, что завтра, когда Бондарук проснется с ужасной головной болью, он ее даже и не вспомнит. Но она не забудет. Особенно его последние слова, когда он объяснял, почему берет в жены такую молодую девушку. Невеста не любит его, так же как и он ее. На самом деле они едва знакомы. Слова эти звучали в ее голове, как эхо, до тех пор, пока она не включила зажигание, выезжая со стоянки перед рестораном. Позже все эти россказни казались ей ахинеей, и Саша сама не знала, почему они ее так тронули.

— Всю мою жизнь люди из-за меня страдали. А я не сделал ничего, чтобы этому помешать. Боялся построить стену, сказать «стоп». Трясся над своими деньгами, статусом, местом под солнцем. На самом деле, мне нужна была только власть. Если сейчас у меня получится осчастливить хотя бы одно дитя, я умру спокойно. Потому что, когда придет смерть, время Страшного суда, я ничего не смогу забрать с собой в могилу. Пойду один. Голый и веселый. Так, как шел по жизни. Чем я думал? Собирал ничего не стоящий хлам. Боролся за якорь, ненужный балласт. В то время как следовало поступать ровно наоборот. Сейчас я знаю, как все будет. Что случится, когда чудовище сорвется с цепи. Потому что канат, который удерживал его, был у меня. Здесь. — Он поднял вверх пустой пакет, с которым вошел в ресторан, и Саша была почти уверена, что это тот самый, из которого доставали деньги три крепыша. — Но сегодня я отпускаю канат и веселюсь на полную катушку. Пусть караван идет дальше. Без меня. Я хочу в последний раз оторваться от земли. Так или иначе, мы все окажемся в ней. Все. Земля, наша праматерь, впитывает кровь, очищает совесть и оставляет след в людской памяти. Даже если люди молчат, земля знает. Она хранит все наши тайны.

* * *

На выезде с базара образовался затор. Саша замыкала очередь, не переставая удивляться тому, что стоит здесь уже с четверть часа. Прежде она была уверена, что этот, едва тридцатитысячный, городок не знает, что такое пробки. В Хайнувке было всего несколько улиц. Весь город можно было объехать меньше чем за час. Еще более курьезным ей казалось то, что в такой дыре она не может найти дом Лукаса.

Немного продвинувшись вперед, она поняла причину дорожного коллапса. Перед колонной автомобилей дефилировал мужик с тачкой, на которой покачивался внушительных размеров бюст Ленина. Мужичок, несмотря на жару, был одет в шинель с золотыми пуговицами и буденовку с красной звездой. За ним плелись несколько грузчиков, волокущих в белый фургон предметы, способные сойти за музейные экспонаты: красные знамена, манекен в форме НКВД, винтовки, а также ящик с Ильичами поменьше, которых можно было использовать в качестве пресс-папье. Каждый из артефактов осматривал, регистрировал и определял на нужное место невысокий человек в вельветовом костюме и туфлях на платформе, призванных, видимо, добавить своему обладателю несколько сантиметров роста.

Неподалеку уже собралась толпа зевак, молча стоящих в ровненькой шеренге. Никаких транспарантов, криков и посвистываний. Лишь одна дама подошла к человеку с тачкой и спросила, можно ли сделать с ним селфи и запостить в Фейсбук. Мужичок охотно согласился. Сняв буденовку, он напялил ее даме на голову и в течение пары секунд они скалились в камеру айфона. Рядом Саша увидела двух операторов, которые не пропустили ни одной секунды бесплатного шоу, но, несмотря на это, дефиле с головой Ленина на тачке по просьбе журналистов повторялось еще несколько раз. Фотографы заполучили версию в шинели и без нее.

Представление продолжалось до тех пор, пока разозленные водители не начали дружно сигналить Войцеху Ринажевскому, хозяину культового бара «У Володи», движимое имущество коего как раз арестовывал судебный пристав, о чем Саша узнала от появившегося непонятно откуда полицейского. Страж порядка начал проверять документы у всех стоящих в пробке водителей. Как оказалось, на время действий судебных приставов дорогу перекрыли, поэтому все до одного нарушили правила дорожного движения. Временный знак был полностью заслонен белым фургоном, но это объяснение не помогло. Полицейский всем, кроме Саши, влепил штраф по двести злотых. Только «фиат» матери Залусской эвакуировали на штрафную стоянку. Сама же Саша попала в участок, потому что оказалось, что у нее нет при себе техпаспорта, водительских прав, кредитных карточек и денег. Только во время проверки она заметила, что ее бумажник пропал. Сочувствие к Данке, вместе с братом убившей мать, сию же секунду испарилось.

* * *

— Помощник ЦБР, — пробубнил в очередной раз допрашивающий Сашу полицейский.

Кусок белого пластика с фотографией, единственный документ, который Саша откопала в сумке, чтобы хоть как-то подтвердить свою личность, дежурный рассматривал так долго, что его кофе уже успел остыть, а гуща полностью осела на дно металлической кружки.

Это была «игрушечная» карточка, которую Дух вручил ей не далее как вчера. Саша не стала говорить полицейскому о том, что такую же может получить каждый, в том числе любовница внештатного сотрудника полиции, так как была уверена, что дежурному это известно. Хотя пока он никак этого не выказывал.

Она осмотрелась. Здание участка было только-только отремонтировано. Все здесь пахло новизной. Обустройству кабинета дежурного могли бы позавидовать его коллеги из самых богатых регионов Польши. Современную технику установили не больше месяца назад, о чем Залусская узнала от медитирующего над удостоверением ЦБР полицейского, место работы которого блестело как пульт управления в «Звездных войнах». Профайлер, однако, думала лишь о том, что китайское проклятие «Чтобы все твои желания исполнились» как раз сбылось. Вот она и оказалась у желаемой цели: в местном полицейском участке.

Сам визит был не совсем таким, каким она себе его представляла, но, в то же время, все было не так уж плохо. Она надеялась, что как-нибудь выкарабкается из всего этого, а заодно познакомится с нужными людьми. Она уже подула в алкотестер, заполнила заявление о пропаже документов и позвонила матери. К сожалению, в субботу в Гданьском управлении не было никого, кто мог бы подтвердить личность Саши по телефону. Лаура Залусская, опять же, имела дурацкую привычку не носить с собой мобильный, к которому она относилась как к городскому телефону. В гданьской квартире, так же как и на отдыхе за границей, она держала его на прикроватной тумбочке и пользовалась им в одно и то же время: в семь утра и вечером.

Саша взглянула на антикварные часы с кукушкой, висящие над головой полицейского. Было почти три часа дня. Оставлять очередное сообщение на автоответчике не было смысла, так как Лаура позвонит сама, когда кукушка прокукует семь раз. Залусская надеялась, что за это время она что-нибудь придумает и покинет это место. Может быть, брат вышлет по факсу копию ее паспорта? У него есть ключи от ее квартиры. К сожалению, он либо отсыпался после вчерашнего, либо катался на велосипеде по паркам в поисках очередных малолеток, либо уже был на свидании с одной из них. Суббота, самая середина выходных — любимый день недели Кароля. Саша побаивалась, что ему удалось подцепить новую девицу, тогда он подаст признаки жизни не раньше чем через неделю. Других родственников у нее не было. Можно было бы, в принципе, позвонить Духу, но что-то пока сдерживало ее. Духновский, по своему обыкновению, стал бы высмеивать ее наивность на протяжении ближайшей пятилетки. Поэтому Духа как вариант она оставила на самый крайний случай. Если уж действительно некуда будет деваться. Залусская не ощущала особенного беспокойства, скорее усталость. Ей удавалось выкручиваться и не из таких переплетов. Однако она тайно надеялась на то, что полицейским не придет в голову обыскивать ее. Пистолет, который подарил ей Дух и на который у нее не было разрешения, усугубил бы ее и без того шаткое положение.

Вдруг в кабинет ворвался покрытый татуировками верзила и гаркнул на дежурного:

— Что там насчет лопаты, Блажей?

— Конфискована, — тут же отрапортовал полицейский. — Бегемот снимает пальчики. Я доложу, когда будут результаты. Средний Зубр якобы купил лопату, чтобы перекопать огород. Проверили. Действительно, рассада помидоров была свежая. Пришлось перелопатить все грядки, чтобы узнать, нет ли под помидорами какого-нибудь черепа. Чисто. Их мамаша чуть не захлебнулась собственным ядом, когда мы уезжали с Химической. Пришлось выписать ей штраф за оскорбление представителя власти.

— А краска?

— Ничего. — Дежурный пожал плечами. — Никакой краски, смолы, инструментов для граффити… Успели спрятать.

— Тогда как ты забрал лопату? Без ордера? Бельск подтвердил или как?

— Разрешение босса. Что-то не так?

— Процессуально довольно нахально, — срифмовал татуированный и в два глотка выпил кофе дежурного, после чего сел рядом с Сашей. — Вы сотрудничаете с полицией. В Гданьске, так?

— Могу сотрудничать и с вами, — ответила Саша. Она сразу догадалась, что это оперативник. — Я живу в Гданьске, поэтому большинство заказов получаю из тамошнего управления.

Джа-Джа представился. Они пожали друг другу руки. Видимо, пока Франковскому этого оказалось вполне достаточно, потому что он потерял интерес к Саше, взял в руки газету и отгородился от мира. Залусская и молодой дежурный не совсем понимали, как себя вести.

— Не обращайте на меня внимания. — Джа-Джа взглянул поверх ежедневного вестника и толкнул молодого сотрудника в бок. — Меня здесь нет. У меня в кабинете ремонтируют батарею. Юлиан разгромил полстены, как будто собирался сделать подкоп, и теперь они ищут ведро, чтобы собрать обломки. Весь пол покрыт кусками кирпичей. Такого отборного мата я не слышал за всю свою жизнь. Но не уговаривайте меня, пожалуйста, повторить то, что там прозвучало, так как это недостойно ваших благородных ушей.

Газета все так же закрывала лицо Джа-Джи, но сам он уже не делал вид, что случайно проходил мимо, так как застыл в ожидании и обратился в слух.

Блажей, видимо, чтобы произвести впечатление на коллегу постарше, отложил в сторону поддельное удостоверение Залусской и принялся повторно задавать те же вопросы, что и вначале. Саша же, стараясь не демонстрировать своего раздражения, повторила слово в слово все сказанное ранее. О некоторых фактах своей личной жизни она и на этот раз промолчала. О подозрении в краже документов одной из пациенток Залусская говорила уже несколько раз и опять это подчеркнула. Трижды повторила, что не знает фамилии девушки и видела ее впервые в жизни. Однако пока, кроме заполнения заявления о возбуждении расследования, дежурный не собирался ничего предпринимать.

— Я приехала на встречу с директором частной клиники для душевнобольных, неким паном Сачко. К сожалению, разговор не состоялся. Мне удалось побеседовать лишь с заместителем. Это можно легко проверить. В больнице до недавнего времени находился пациент, интересующий меня по службе. Бывший преступник. Несколько лет назад ему удалось избежать процесса, поскольку судебная врачебная комиссия диагностировала у него психическое заболевание. Некий Лукас Поляк. Я надеялась допросить его. К сожалению, он уже покинул клинику, а пан директор уехал на свадьбу. Я разговаривала с пани Прус. Наверняка моя фамилия есть в книге посетителей. Женщина в регистратуре должна меня помнить, я была официально записана. К тому же я высылала письмо, которое, скорее всего, зарегистрировано. Может быть, вы наконец отправите в «Тишину» кого-нибудь, кто найдет эту Данку и вернет мои документы и деньги? Я бы на вашем месте поспешила.

Полицейские обменялись взглядами. Джа-Джа слегка поднял подбородок, но тотчас же схватил газету и вернулся к чтению. Блажей напрягся, словно собирался бесшумно выпустить газы, после чего взял в руки наполовину исписанный лист бумаги и поднял его чуть повыше, для солидности. Саша видела, что Джа-Джа с трудом сдерживает взрыв смеха. Неожиданно ей стало очень весело. Ситуация была абсурдной. Видимо, старый тестировал на задержанной молодого. Саше ничего не оставалось, как принять их игру.

— Вы являетесь сотрудником полиции, — грозно объявил Блажей.

— Профайлером, — поправила его Саша, но молодой резко прервал ее. Он надулся и закончил, словно зачитывая приговор:

— Это будет иная процедура. Мы обязаны сообщить об инциденте по месту вашей службы.

Газета Джа-Джи задрожала, он смял ее и бросил на стол.

— Она не работает в полиции, сын мой.

— Я работаю по найму. Независимый эксперт, — приняла эстафету Залусская. — Помогаю при допросах, анализирую поведенческие следы. Делаю экспертизы, занимаюсь подготовкой тактики допросов, провожу очные ставки, обеспечиваю географический профайлинг.

Она прервалась, поскольку была слегка смущена тем, что, возможно, попала на скептика, который понятия не имеет, чем занимается такой эксперт, и его это все не интересует. Ей приходилось сталкиваться с этим постоянно. Но она ошибалась. Несмотря на то, что она чувствовала, что Франковский впервые имеет дело с профайлером, а все его знания на эту тему взяты из американских фильмов, Джа-Джа понимал, кто такой следственный психолог и не скрывал своей заинтересованности.

— Звони Сачко, Блажей, — бросил он молодому. — И отправь человека, чтобы взяли эту Данку. Сколько это может продолжаться.

— Документы еще не оформлены.

— Прояви сочувствие к даме, парень. Если бы мы в таком темпе ловили воров, у нас бы уже дежурную часть разворовали. Потом оформишь. Пани подождет. Ведь так?

— Подожду, сколько потребуется. — Саша поблагодарила улыбкой за помощь. — В бумажнике было восемьсот злотых. Сотнями. Кредитки я уже заблокировала. Но больше всего меня беспокоит техпаспорт на машину, мне бы не мешало как-нибудь вернуться домой.

— Выполняй свои обязанности, сынок, — подгонял Джа-Джа. — Я пока развлеку даму разговором.

Молодой схватил антикварную «нокию» и вышел из помещения. Когда они остались наедине, Франковский обратился к Саше. Он выглядел заинтригованным. Она встречалась с таким типом личности. Сначала недоверие, потом тест на правдоподобие и, наконец, вопросы об успешно проведенных делах. После этого разговор становится уже более конкретным. В конце прозвучит потенциальное предложение и обсуждение стоимости услуги.

— Вы работаете по всей Польше? Район не имеет значения?

— Специалистов моего профиля не так уж много, — пояснила она. — Я работаю одна. До сих пор так мне было удобнее. Почти каждому областному управлению ежедневно требуются подобные экспертизы. В убойном отделе или в отделе ограблений должен быть хотя бы один такой человек. Если вы предложите мне привлекательные условия, то я буду рада поработать и у вас, — повторила она, робко улыбаясь.

— И как, уже имеются какие-то успехи?

— Какие-то — непременно. — Она пожала плечами и указала на сумку с ноутбуком. — Можно?

Саша вынула из наружного кармана сумки буклет на английском и польском языках с эмблемой Хаддерсфилдского университета, обычно предъявляемый частным клиентам. Это была выжимка из ее реферата, написанного на первом курсе, которой вполне хватало для дилетантов в качестве введения в следственную психологию и методы работы профайлеров. В конце брошюры были приведены расценки на конкретные услуги. Большая половина прайс-листа — с четырьмя нулями. На этой странице Джа-Джа задержался подольше, после чего протяжно присвистнул.

— Недешево.

— В случае серийных преступлений это самое правильное вложение, — заявила профайлер. — Наверняка более эффективное, чем привлечение ясновидящих или поиски при помощи местного патруля. Если только вы не хотите затоптать все следы и спугнуть преступника.

Он засмеялся.

— Вы очень уверены в себе.

Вошел Блажей. Отложив служебный телефон, взглянул на Сашу. Джа-Джа откинулся на спинку стула.

— Директор Сачко не подтвердил, что вас знает, — объявил молодой. И добавил, скорее обращаясь к Джа-Дже: — Что будем делать? У нее нет никаких документов. Машина не ее. Задержание или штраф?

— Авто принадлежит моей матери, — вздохнула Саша. — У меня в документах по-прежнему значится английский адрес. Я не могу их переоформить. Это какой-то абсурд. Вам следует послать кого-нибудь в клинику. Документы у той девушки!

— И что тогда? — Джа-Джа хлопнул себя по коленям и встал.

Саша пожала плечами. Ей было уже все равно.

— Ты останешься здесь, Блажей, — сказал Джа-Джа и набросил на плечи куртку. — А я буду через полтора часа. Рацию беру с собой. Там, в лесу, часто не бывает связи.

— А с ней что делать? — спросил молодой.

— Пиши протокол. Действуй. Мы должны установить личность пани.

Джа-Джа отдал Саше буклет о профайлинге.

— Это вам, — предложила она, не совсем понимая, что происходит.

Франковский свернул брошюру в рулон и сунул в задний карман джинсов, после чего вышел из кабинета, не сказав ни слова.

На освободившийся стул сел Блажей. Устроившись поудобнее, он принялся бессознательно копировать жесты Франковского. Они были похожи как две капли воды. Молодой, правда, был пощуплее, не такой мускулистый и еще не носил очков. Форма губ тоже была другой, изящнее, хотя, не исключено, что так только казалось из-за отсутствия щетины. Саша была более чем уверена, что они с начальником родственники. Идентичная мимика, жесты и эта поза мачо. Молодого от старого отличало также то, что Блажей, не в пример отцу, с первого взгляда действовал ей на нервы.

— Значит, еще раз, — начал Блажей тоном прожженного бюрократа. — Может ли кто-нибудь подтвердить вашу личность?

Взяв из принтера новый лист, он написал дату. Саша призадумалась, а потом пожала плечами.

— Пока нет. Вы нашли эту Данку?

— Дело в процессе. Пока у нас нет ничего, кроме ваших слов.

— Я разговаривала с пани Магдаленой Прус. Я говорила уже, что директора не было. Она с надеждой взглянула на дверь, которая все еще оставалась закрытой. — Мне кажется, что я выражаюсь ясно. Если вы найдете эту девушку, у нее будут мои документы.

Полицейский пропустил это мимо ушей.

— По поводу дубликата документов можно будет обратиться не ранее понедельника. До этого времени вы останетесь у нас. Сэкономите на отеле.

Залусская не верила своим ушам.

— Исключено, — возмущенно заявила она. — Машина не в розыске. Нет никаких оснований. Я знаю свои права. Максимум, что вы можете, — это оштрафовать меня.

— Вы представляетесь сотрудником следственных органов, — отчеканил Блажей. — Я проверил в базе. Вы не фигурируете в списках судебных экспертов. Вы также не состоите ни в польском криминалистическом союзе, ни в ученых советах ни одного из польских вузов.

— Потому что я пишу докторскую диссертацию в Хаддерсфилдском университете. Я позаботилась о том, чтобы моя фамилия нигде не появлялась. Профайл — это исключительно оперативная экспертиза. Мне нет нужды размещать свое фото на интернет-сайтах.

— Тем хуже для вас, — заметил Блажей. — Тем более что пани Прус тоже вас не знает.

— Что? — Саша не могла поверить в то, что услышала.

— Я только что говорил с ней. Она отрицает, что у нее был кто-либо, имеющий отношение к полиции.

Саше хотелось сказать молодому, что он просто патентованный придурок, который вымещает на других свои комплексы, но сдержалась, сказав вместо этого:

— Вы все это время проверяли меня, но даже не проверили, есть ли в клинике та девушка, не правда ли?

— Ее нет, — заявил он. — Сегодня утром она вышла с разрешения директора. Вы не могли встретить ее в парке. Все мимо. Ничего из сказанного вами не находит подтверждения. Мы не можем быть уверены в том, что вы не мошенница. Может, вам и удалось запудрить мозги моему отцу, но я на заграничные отксеренные бумажки не поведусь.

Он открыл дверь и крикнул:

— Супричинский, найдите одеяло почище и зарезервируйте единицу внизу!

Залусская тяжело вздохнула.

— Один полицейский из Гданьска. Шеф убойного отдела может все подтвердить. Мне нужно позвонить.

В дверях появился худой брюнет в форме, младший по званию. Блажей тут же принял позу босса и с издевательской усмешкой повторил:

— Одеяло. Поищи какое-нибудь поновее. Мы же не хотим, чтобы дама заработала у нас педикулёз.

— Если нужно, начальник убойного отдела подполковник Духновский вышлет вам необходимый документ, свидетельствующий о том, что я являюсь постоянным сотрудником управления, — с нажимом повторила Залусская и едва сдержалась, чтобы не выругаться. Пацан должен еще многому научиться. — Это вас удовлетворит?

Блажей не реагировал, лишь постучал карандашом о стол.

— Будет подтверждение, будет и свобода.

Идиот, подумала Саша, но не произнесла это вслух. Она сунула руку в карман, за сотовым. Вместе с телефоном в руке оказалось и удостоверение личности, которое она, к счастью, не переложила в бумажник после визита в клинику. Залусская положила перед полицейским кусок пластика и довольно улыбнулась, наблюдая за его застывающей физиономией.

— Это шутка?

— Я обратила внимание на ваше специфическое чувство юмора. Советую как можно быстрее выслать человека в клинику. Пациентка украла все мои деньги и документы. Если вы сейчас же этого не сделаете, то я подам жалобу вашему начальству и уж точно не в этом участке.

Блажей уставился на ее удостоверение, как будто несколько раз вчитываясь в имя, фамилию и английский адрес. Наконец, он переписал данные в протокол и сунул ей на подпись. Услышав голос Франковского, который доносился из коридора, в ту же секунду выскочил из кабинета, словно за ним кто-то гнался. Дверь осталась открытой, поэтому Саша слышала их разговор. Франковский чихвостил подчиненного, называя его кроме прочего валенком и кретином. Из второго кармана Залусская вытащила сигареты и закурила, не утруждая себя тем, чтобы спросить разрешения. Ей было уже на все наплевать.

Вошел Джа-Джа. В руке у него был ее буклет, который он только что вынул из кармана и начал выпрямлять.

— Иди, сынок, отсюда. — Он прогнал Блажея жестом. — Можешь принести нам кофе. Сахар — в банке на сейфе. В той, из-под какао, о чем и свидетельствует надпись. Можешь заодно дать под зад Юлиану за то, что оставил меня без кабинета до июня. Мать предупреди, что я не приеду за ней. А если в течение месяца будешь бегать за пивом для папочки, то, может быть, я и не расскажу ей, как ты сегодня опозорился перед пани профайлером.

Он сел. Поставил на стол хрустальную пепельницу.

— Если та психованная украла документы, то мы их найдем. — Он многозначительно подмигнул ей. Стало ясно, что наконец она имеет дело с адекватным человеком.

— Очень на это надеюсь. Я осталась без копейки.

— У вас есть при себе оружие?

Саша побледнела и, подумав секунду, соврала:

— Я не ношу с собой оружие. В работе я пользуюсь исключительно интеллектом. Озвучиваю гипотезы, помогаю. Задержание подозреваемых — дело следователей.

Джа-Джа развалился на стуле, очень довольный собой.

— Вы можете найти труп?

— Первый или очередной?

— А это имеет значение?

— Все имеет значение, — заявила она. — В том числе и то, сколько времени прошло с момента исчезновения. Собранные виктимологические данные. Место. Тактика опрашивания связанных с жертвой людей. Все зависит от того, какие данные вы мне дадите и что я соберу сама. Вы ищете кого-то?

* * *

Банка с голубой краской опустела прежде, чем Ася Петручук закончила граффити. Ася потрясла пульверизатор, чтобы выжать еще хоть несколько капель, но удалось добыть лишь две жалкие кляксы. Она покопалась в поясной сумке. Вылезший из кармана мобильный отскочил от узкой доски строительных лесов и рухнул вниз так быстро, что Ася потеряла его из виду уже на уровне своих ступней. Девушка, скорее, представила, чем услышала глухой удар о бетон.

Она с трудом смирилась с утратой, подбодрив себя тем, что сама она жива и здорова. После полета с высоты двадцати восьми метров от нее остался бы лишь костно-мясной фарш. Надо быть осторожнее. Придержав зубами перчатку, она освободила одну руку. Потом до половины застегнула карман, чтобы из него больше ничего не выпало, и проверила еще раз наличие необходимых материалов. Что и требовалось доказать: лишь пустые упаковки. Что за невезение или, скорее даже, недальновидность. Восхождение на старую водонапорную башню на улице Скарповой и рискованный спуск на веревке с двумя старыми альпинистскими карабинами, которые могли и не выдержать ее пятидесяти килограммов, заняли почти час. На рисунок ушел еще час. Все продвигалось согласно плану, если не считать, что она не смогла закончить главную надпись, потому что не хватило одной банки краски. Придется вернуться сюда еще раз. Ася не была уверена, что у нее получится сделать это в темноте. Особенно ее пугал выход на наружную антресоль. Завтра ключи от башни придется вернуть на место. В понедельник из командировки возвращается ее отец, руководитель бригады, нанятой для ремонта башни.

Асе было известно, что до вечера понедельника рабочие разберут леса, которые сейчас закрывали ее произведение от любопытных взглядов прохожих. Открытие клуба-кофейни было запланировано на вторник. Никто не знал, как будет выглядеть свежеотреставрированная башня. Это должно было стать для горожан сюрпризом. Мэр перережет ленточку, по лестницам будут ходить толпы зевак. Польские белорусы получили это здание, чтобы устроить здесь очередную ярмарку народного кича. Ася была сыта по горло пробелорусской политикой местных властей. Поляков в Хайнувке дискриминировали. Любой, кто решился открыто сказать о том, что городской бюджет идет исключительно на национальные торжества, тут же оказывался в черном списке как польский фашист. Несколько школьных знакомых Аси уже получили такие ярлыки вместе с судебными разбирательствами за аморальные действия и подстрекательство. Как правило, они не делали ничего плохого. Например, вышли с транспарантом в День независимости либо осмелились на высоких тонах критиковать действия местной власти во время официальных празднеств. Полиция наказывала граждан даже за выкрики «Коммуна, вон» или «Слава героям».

Ася не была связана с этой группой. Никто и никогда не посмел бы отнести ее к местным скинхедам, несмотря на то что она носила черные штаны милитари и коротко стриглась. Дочь бывшего работника пилорамы, который сейчас занимался разного рода строительными работами по заказу местного совета, и примерная ученица третьего курса лицея, называемого в народе «поляком», поскольку в Хайнувке было только два общеобразовательных средних заведения. Каждый учебный год она заканчивала на «отлично», но все равно ее аттестат считался менее престижным, чем «корочка» другого лицея, с белорусским языком обучения. Это второе заведение было отлично оснащено, в нем молодежи предлагались различные дотации, стипендии, языковые факультативы, кружок кинолюбителей и собственная газета. Имелся даже волейбольный клуб, который играл в первой лиге и щедро финансировался, потому что белорусский лицей как учреждение, поддерживающее культуру национального меньшинства, получал кучу денег как от Евросоюза, так и от многочисленных министерств. Кроме того, у дирекции лицея имелись выгодные связи и возможность пользоваться помощью из-за восточной границы. Выпускники «белоруса» могли рассчитывать на стипендии из России, Белоруссии или других бывших соцстран. Учащиеся «поляка» не имели никаких шансов в соперничестве с белорусами, которые в этом городе на каждом шагу получали поддержку. Ася постоянно слышала дома нарекания отца.

— Здесь власть по-прежнему принадлежит советам, — повторял он, как мантру. — Хайнувка была и будет красной. Ничего не изменилось с тридцатых годов прошлого века. Это бывший рабочий поселок, территория потомков пролетариата. Несмотря на то что в стране у нас демократия, здесь все осталось как при коммунизме, потому что у руля были и есть гэбэшники и новые коммунисты, пусть они и выставляются под совсем другими знаменами. Что они, собственно, и делают.

Он подсовывал дочери различные публикации на тему, статьи из независимой прессы, высылал линки на электронную почту. Но ни разу так и не решился озвучить свое мнение на публике. Дочь соглашалась с отцом, но считала его трусом. Они отчаянно ссорились, когда Ася обвиняла его в конформизме. Отец так никогда и не объяснил своего поведения. Иногда лишь бессильно разводил руками, говоря, что у него, не в пример ей, уже нет никакого выбора. Он живет здесь с детства. Благодаря этой системе он сбежал из деревни, окончил вуз. Не уехал, когда для этого был подходящий момент. А теперь ему только и остается, что заботиться о семье, обеспечить ей, дочери, хороший старт во взрослую жизнь. Чтобы она как можно быстрей покинула этот город и не была вынуждена жить в обмане, как они с матерью.

— Ты поймешь это, когда вырастешь, — заканчивал он разговор.

— Я уже почти совершеннолетняя, — огрызалась Ася.

Отец лишь смеялся:

— С волками жить — по-волчьи выть.

А мать добавляла, что ласковое теля двух маток сосет.

— Или умирает с голоду, — парировала разозлившаяся Ася и закрывалась в своей комнате, чтобы почитать о настоящих героях. Людях, которые не притворялись даже во время войны, когда риск был несоизмеримо больше. Тогда они рисковали не потерей работы, знакомств, симпатии общественности, а собственной жизнью.

Ей импонировали их поступки. Она тоже хотела жить как они. Бескомпромиссно и смело делать выбор. Говорить то, что на самом деле думает, и упорно бороться за свои идеалы. Бурого, Инку, Лупашку, Железного и Акулу — «проклятых» или «отверженных» солдат, участников антикоммунистических подпольных организаций послевоенного времени — она носила в сердце, как семью, и поэтому именно их портреты нарисовала только что на фасаде башни. После того как с лесов будет снята защитная пленка, огромное граффити, представляющее «проклятых солдат», будет видно уже с перекрестка перед костелом.

Это была ее дань героям и одновременно собственный каминг-аут. Асе уже осточертело быть хорошей девочкой. Она признавала, что отец прав, и именно поэтому решила, что раз уж открытая борьба неэффективна, следует спуститься в андеграунд и сломать систему изнутри. Провокацию она придумала несколько дней назад, когда Братство православной молодежи пригласило учащихся местных школ на показ фильмов Ежи Калины. В рамках показа должна была состояться дискуссия на тему: «Бурый — не наш герой». Для местных белорусов Ромуальд Райе был лишь жестоким убийцей. Военным преступником, психопатом, которому доставляло удовольствие издеваться над неполяками. Факт, что его посмертно реабилитировали и наградили, а его деятельность изучали в школе местные дети, вызывал в Хайнувке немалое возмущение.

Ася была уверена, что в случае чего польские националисты поддержат ее. Конечно, она боялась. Надеялась, что ей удастся как можно дольше сохранять в тайне авторство граффити, а может быть, полиция никогда и не догадается, кто является его создателем, но на самом деле, в глубине души, она не могла дождаться, чтобы знакомые из Исторического общества Дануты Седикувны узнали правду. Считала, что делает все правильно, даже если это закончится отчислением из школы или приговором суда. Если тайное станет явным, она возьмет всю вину на себя, потому что ее главный кумир — Инка — именно так бы и сделала.

Вдруг ее нога соскользнула, Ася закачалась, но успела схватиться за веревку. Карабин заскрипел, застежка зловеще затрещала, но не лопнула. Ей удалось удержать равновесие. Волей-неволей пришлось на секунду взглянуть вниз. Желудок сжался, ноги задрожали. Когда-то она очень боялась высоты. Мать даже не разрешала ей дома вешать шторы, потому что пару раз она чуть не упала со стремянки. Вся семья была в ужасе, когда Ася, единственная из всех учеников хайнувской школы, прошла конкурс на языковые курсы на паруснике «Погория» и заявила, что поплывет, несмотря на боязнь высоты. Корабль передвигался исключительно за счет силы ветра. Мотор «Бабушки», так ласково называли самый старый учебный парусник в Польше, включали только в случае шторма. Участники курса были и командой корабля. Под руководством опытных моряков они несли вахту, драили палубу, держали курс и готовили еду. После рейса, во время которого Ася была вынуждена залезать на мачты, ставить паруса, чтобы не упасть лицом в грязь и не подвести группу, девушка поняла, что акрофобию ей внушили и, кроме того, как и любой страх, ее можно победить. Лучше всего делать это на высоте нескольких десятков метров над землей.

Родителям, правда, Ася в этом так и не призналась. Уезжая, она пообещала матери, что никогда не поднимется на мачту, не упадет и не осиротит родителей. Она была единственным поздним ребенком Петручуков. Желанным, долгожданным, и поэтому ей нужно было жить за всех мертворожденных, которых потеряли ее родители, прежде чем она появилась на свет полуторакилограммовой недоношенной крохой. Мать практически ежедневно говорила ей, что она — самое главное, что есть у них в жизни, и, действительно, безопасность дочери была их пунктиком. Поэтому ради их же блага Ася соврала, что единственная из всей команды не была на марсе, площадке на самом верху основной мачты, которая на самом деле находилась гораздо ниже уровня ее ежедневного восхождения, и даже не заикнулась, что каждый день расправляла паруса на самой высокой, пятой мачте. Чувствовала она себя там просто прекрасно. Свободная, как птица. Если бы мать узнала об этом, то сразу же умерла бы от инфаркта. Ася до сих пор, для всех, притворялась, что жутко боится высоты. Никто не был посвящен в ее тайну.

Сейчас же старый страх вернулся с удвоенной силой. Она закрыла глаза, подумала об Инке, Буром и Железном. А потом вспомнила атлантический бриз, соль на губах и мягко, по-кошачьи, сделала шаг в сторону с лесов. Она перенесла ногу за окно, отстегнула один из карабинов. Ободрала руку о раму, пока перебрасывала вторую ногу. Когда она уже была в безопасности, второй карабин лопнул и полетел вниз, вслед за телефоном. Ася с облегчением вздохнула и подумала, что ей опять повезло, хотя сердце вырывалось из груди.

Быстро спустившись по лестнице, она повернула ключ в дверях башни. Понимая, что нужно как можно скорее бежать с закрытой территории, Ася все-таки не смогла сдержаться, чтобы не посмотреть, производит ли ее граффити должное впечатление. Она задрала голову и довольно улыбнулась. С этого места было видно не так много. Защитная пленка закрывала ее произведение, но это как раз гарантировало, что никто не увидит рисунок до времени. Пока только она знала, что под белорусскими эмблемами, одобренными местными властями, на фасаде башни красуется изображение гигантских размеров с надписью «Сила Великой Польши — это мы» и лицами героев, которые в этом регионе считались убийцами. Черты солдат были переданы приблизительно, так как Ася не грешила художественными талантами, но здесь важна была сама идея. Не было никаких сомнений в том, что рисунок произведет в городе фурор.

Ася отстегнула сумку от пояса, бросила ее в военный рюкзак и обошла вокруг башни в поисках разбитого телефона. Она как раз нашла сломанный карабин и фрагмент корпуса телефона, когда вдруг услышала быстрые шаги. Волосы на затылке встали дыбом. Пришлось мигом нырнуть за угол. Ася благословила пленку, надежно скрывающую ее. Исключено, чтобы кто-либо мог заметить ее здесь, если только не сделал этого раньше, когда она выходила из здания башни.

— Ася?

Она замерла, сжав губы, и почти перестала дышать.

— Я знаю, что ты там. Я видел, как ты выходила из башни.

Ася закрыла глаза, судорожно размышляя. Она сунула перчатки в карман, расстегнула молнию куртки и спрятала в рукаве карабины и веревку, которые слегка выпирали, но все-таки хуже было бы, если бы все это находилось в поле зрения. Как бы поступила Инка в такой ситуации?

Она не успела ответить на вопрос, когда кто-то подошел прямо к ней и отодвинул пленку. Перед ней стоял учитель Закона Божьего из местной гимназии. Самый красивый учитель в школе.

— Что вы тут делаете? — только и смогла выдавить Ася и тут же пожалела, что задала такой дурацкий вопрос.

Когда-то она была в него безумно влюблена, как и почти все девочки старших классов. Лешек Крайнув тогда был еще женат, только-только стал отцом и, само собой, не обращал на нее внимания. Асе было известно, что сейчас его жизнь круто изменилась. Год назад он развелся и с трудом справляется с одиночеством, так как суд постановил, что дочь остается с матерью. Все в городе знали, что по этой причине, под видом культивирования веры, он поддерживает молодежь из неблагополучных семей. Оказывает детям финансовую помощь, организует «тайные общества», то есть так называемые домашние уроки истории, устраивает паломничества на знаменитую святыню Ясную Гору. Дом Крайнува всегда был открыт для молодежи, которой не чужды такие понятия, как «Бог, честь, отчизна». Говорили также, что он тайно командует вооруженной группой, которую обучает стрельбе и саботажу, чтобы в случае войны молодежь могла защитить близлежащую территорию.

Ася в это не верила. Крайнув был глубоко религиозен, очень умен и при этом миролюбив как апостол. Ему, единственному в городе, выпала честь получить аудиенцию у самого папы Иоанна Павла II. Но кацапы и не такое придумают, чтобы очернить поляков. Они искажают даже новейшую историю, лишь бы сохранить имидж угнетенного народа. А сами ни разу не организовали ни одного восстания. Кланяются Москве.

Девушка понятия не имела о том, что Крайнув так сильно ненавидит кацапов, что даже изменил фамилию с Крайнов, чтобы никому не пришло в голову, что у него тоже имеются белорусские корни.

— Гуляю. — Он, как всегда, обезоруживающе улыбнулся.

Учитель протянул в ее сторону армейский вещмешок и развязал веревку. Ася заглянула внутрь и увидела толстую стопку распечатанных на домашнем принтере листовок с изображением Ромуальда Раиса, голубую эмаль в аэрозоле и банки с черной смолой.

Ася в ответ протянула ключ от башни. Когда они наконец поднялись в главный зал, в котором должна была состояться церемония открытия, она молча схватила одну из кистей и обмакнула ее в смолу. На гербе белорусской «Погони» они вместе нарисовали символ Меча Храброго, а пониже, большими буквами, Ася дописала: СВО. Точно таким же шрифтом, как на эмблемах непобедимых солдат. Она чувствовала себя сейчас одной из них.

— Смерть врагам отчизны, — с пафосом произнесла она, когда они поднимались выше, чтобы разбросать листовки.

— Наша Инка. — Крайнув похлопал ее по плечу.

Даже на пятой рее, под ветром Атлантики, Ася не чувствовала себя такой счастливой, как сейчас.

* * *

Мариуш Корч выключил зажигание в фургоне своих родителей и взглянул на Яугена Пашку, сидевшего рядом, на пассажирском месте, а потом повернулся и взял с заднего сиденья видеокамеру. Он включил аппарат на запись и навел объектив на группускинхедов, оккупирующих вход в хайнувский Дом культуры «Шахтер». Над их головой находился монохромный плакат, изображающий ребенка, который с ужасом смотрел на солдата с карабином. Красная надпись гласила: «Бурый — не наш герой».

— Звонить Блажею? — спросил по-белорусски Корч.

— Пусти ему стрелу, — ответил Яуген. — Или лучше эсэмэсни. Если начнется акция, можешь не успеть ответить. Пусть сам решает, прислать ли нам подмогу.

Он посмотрел в окно.

— Похоже, сюда навезли всех типа фанатов «Ягеллонии».

— Скорее, краковской «Вислы», чувак, — пробормотал Мариуш и осмотрелся. — Кажется, их привезли на заказных автобусах. Номера не местные.

Он быстро написал сообщение, а потом тихонько сфотографировал собравшихся и выслал картинку в качестве подтверждения. Ответ пришел сразу же.

— Он высылает патрульную машину. — Мариуш разрумянился и положил в рот клубничную жвачку.

— Только одну?

— Он спрашивает, вооружены ли они, и просит оставить камеру в машине. За ней проследят.

— Ну уж нет. — Яуген покачал головой и вылез из машины.

Они двинулись в сторону толпы походкой ковбоев, входящих в салун. Издалека они были похожи на пару американских комиков, Лорела и Харди. Только Мариуш Корч, худой и очень высокий, для Стэна Лорела был слишком красив. Даже в приступах злости у него был взгляд верного пса, и всем, без исключения, женщинам хотелось пожалеть и приласкать его. Длинные волосы Мариуша всегда были заплетены в косу на бабский манер, что еще больше смягчало черты его лица и придавало очарования, но на националистов действовало как красная тряпка на быка. Они, вне сомнений, держали его за педика. Что же до Яугена, то это был лысый качок, который спокойно мог бы поменяться местами с любым из персонажей из-за двери. Сегодня он, не в пример Корчу, не надел строгий костюм, поскольку такового у него не имелось. А в «погребальный» времен школьного выпускного бала не помещались его раздавшиеся раза в полтора плечи. Не надел он и черную футболку, обычно служившую вечерним нарядом. По одной простой причине — у него было только две таких и обе были грязные. Поэтому он пришел в рубашке поло от Фреда Перри, а на голову напялил кепку с надписью «Бандитская Пила». Едва Мариуш и Яуген появились на горизонте, лысые принялись скандировать, но, разглядев культовый лавр на груди Яугена, смиренно расступились.

Внутри, у двери в кинозал, уже ждала Марыся Софийская из Братства православной молодежи, она-то и организовала показ фильма. На экране — тот же плакат, что висел перед входом. Его смысл был ясен. Психопат в польском мундире вот-вот расстреляет беззащитное дитя.

Зал был полон несмотря на то, что наемные фанаты все еще толпились у входа. Яуген уселся в условленном месте на сцене и вытащил электронную сигарету. Рядом с ним расположился Мариуш, поправил шейный платок. Подошла Марыся, раздала микрофоны.

— Благодарю всех, кто сегодня с нами, — произнесла она. Представила социолога и режиссера. Яуген и Мариуш поклонились. — Но прежде, чем начать эту неоднозначную дискуссию, я приглашаю вас посмотреть документальные фильмы о кровавых преступлениях, совершенных на нашей земле бригадой под командованием Ромуальда Раиса, или Бурого.

Внезапно дверь распахнулась. Вошел Лешек Крайнув в сопровождении бритоголовой молодежи в черных куртках-бомберах и военных ботинках с красно-белыми шнурками. В компании было несколько девушек. Перед тем как войти сюда, девицы, по всей видимости, обнесли одну и ту же палатку на Рубль-плацу, потому что все были в одинаковых узких тренировочных штанах цветов польского флага.

— Я всего лишь оператор и даже не надеялся на такое количество зрителей, — пошутил Яуген, но никто не засмеялся, поэтому он добавил уже серьезно: — Режиссер фильма Ежи Калина заболел и просил его извинить за то, что не смог присутствовать здесь лично. Мы надеемся, что сумеем достойно его представить.

Загремели аплодисменты. Яуген хотел начать съемку, но Мариуш успел остановить его жестом.

— Блажей может выделить нам только один патруль. Не провоцируй.

Сидевший в первом ряду православный священник сорвался с места и встал при входе в зал, словно цербер. Авторитет сутаны не слишком подействовал на Крайнува и его хулиганов. Дошло до небольшой перепалки. Наконец святой отец прибег к крайним мерам.

— Тот мужчина нетрезв, — завопил он дискантом, после чего принялся ругаться с упитанным мужичком в стеганой ромбами куртке, который едва доставал ему до наперсного креста.

Крайнув дал знак своим подопечным, словно командир подразделения. Бритоголовые остановились в полушаге. Лешек подошел к мужичку, обнюхал его как пес, после чего ударил провинившегося ребром ладони в ухо.

— Подожди на улице, Конрад, — приказал он. — Поговорим после показа.

Пока бородатый гном выходил, с последних рядов прозвучало несколько издевательских реплик: «Левандовского вперед ногами!», «Собирают деньги на мессах, чтобы святому Бурому памятник поставить!», «Поляки — в костёл!», «Дайте Репе водки кто-нибудь!».

Обстановка стала куда менее напряженной, что разочаровывало, если принять во внимание тему сборища. Но все в городе знали упомянутого персонажа. Левандовский под псевдонимом Репа или Речь Посполитая плевался националистическим ядом на интернет-форумах, писал в католическом «Нашем Журнале» и проплаченной правящей партией прессе. Это был известный нацист, сам себя называвший «польским фашистом». Во время последнего празднования Дня независимости его сфотографировали со свастикой на транспаранте, он немедленно выложил снимок на Фейсбуке и очень удивился, когда прокуратура вызвала его на допрос. Разумеется, он не преминул написать об этом в «Нашем Журнале».

Крайнув оглядел веселящуюся публику и сказал:

— Мы поляки и имеем право здесь находиться. Мы живем в свободном государстве. — А потом обратился к попу: — Это открытое мероприятие. Батюшка не имеет права нас выгонять.

Слово «батюшка» он особенно подчеркнул.

Поп покраснел.

— Только не хулиганить, пожалуйста. — И отошел в сторону.

— А кто здесь хулиганит? — Крайнув загадочно улыбнулся. И добавил на несколько тонов громче: — Ваши зрители.

В толпе националистов раздался ропот.

— Вы за них отвечаете, — заявил священник. И улыбнулся:

— Я надеюсь, мы договорились, пан Лех?

— За кого вы меня принимаете? — Крайнув с достоинством военачальника пошагал в первый ряд. Занял центральное место напротив приглашенных гостей и удовлетворенно подал знак остальным. Мариуш и Яуген наблюдали, как толпа хулиганов молча вливается в зал и распределяется вдоль стен, словно отряд охраны на футбольном матче. Никто из них не сел, но ни у кого не было в руках палки или иного оружия. Только сосредоточенные мины бритоголовых говорили о готовности к атаке. В зале воцарилась тишина. Притихшие националисты казались гораздо более опасными. Самые смелые из белорусов не решались даже пикнуть. Погас свет, появились титры, из динамиков громыхнули первые такты военного марша. Вдруг пленка оборвалась, повисла тишина. Снова загорелся свет.

Воспользовавшись паузой, Мариуш выложил фото колонны скинов на своей страничке и удовлетворенно наблюдал, как стремительно растет число лайков. Яуген еще перед выходом отключил звук в своем телефоне и положил камеру на колени, незаметно нажав на кнопку записи. Он напряженно пытался понять, как могут развиваться события. Толпа была очень большая, а хайнувские патриоты представляли собой горстку учащихся гимназии да пару пэтэушников, которым больше хотелось выпустить пар во время драки, чем бороться за идею. Яуген знал их всех и видел сейчас в зале.

Его беспокоило другое: в сегодняшнем сопровождении Крайнува присутствовали визитеры из Белостока, Вельска Подляского и даже Кракова. Спортсмены-нацисты. Люди, которым наплевать на патриотические ценности и которые просто любят помахать кулаками. Яуген знал об этом лучше, чем кто-либо другой, потому что год назад снимал о них фильм для одного телеканала. Он провел рядом с ними почти полгода и знал их методы. Поэтому сейчас, глядя на тесную колонну бритоголовых вдоль стены «Шахтера», он чувствовал, что пахнет жареным. Даже если сегодня у них получится выйти целыми из этой переделки, то взрыв все равно неизбежен. Это лишь вопрос времени. Они с Мариушем решили поговорить об этом по дороге в Вельск. Его нюх подсказывал ему, что вскоре о маленьком городке под названием Хайнувка услышит вся страна. И на этот раз дело будет не в фестивале церковной музыки на телеканале «Полония». Это будет прайм-тайм. Все информационные программы будут греметь лишь об этом, а в бегущих строках появится надпись: польско-белорусская война. Он был в этом почти уверен.

Корч уже, видимо, вышел из Фейсбука, потому что махал телефоном перед глазами Яугена, а лицо его совсем побелело.

— Что? — прошипел он.

— Полиция была здесь, но уже уехала. Ищут какую-то подозреваемую, — пояснил Мариуш. — Только бы стекла в машине не разбили. Отец меня убьет.

— В случае чего, все будет снято. — Яуген развалился в кресле и показал, будто снимает на камеру.

Несколько лысых сразу же запротестовали. Марыся жестом предложила оператору положить камеру. Потом соединила руки как для молитвы и вытянула губы «клювиком».

— Я пошутил, Маня. — Яуген пожал плечами и нагнулся к Корчу. — Увидишь, сегодня ничего не будет. Это пока только демонстрация силы. Погром состоится в следующий вторник, если не подвернется более подходящего случая. Но повод для драки они уже ищут. Будь осторожен, выбирай выражения.

— Если что, за сценой есть боковой выход, — шепнул Корч. — Не хватало, чтоб мне разбили рожу прямо накануне предвыборной кампании. Машина будет на задней улице, возле церкви. Ищи меня там.

Яуген махнул рукой.

— Прорвемся. Главное, чтоб ты меня тут не бросил, трусишка, — пробормотал он, а потом указал куда-то пальцем.

Корч удивился, увидев в толпе националистов Асю Петручук. Она была дочерью его друга, который, взамен за помощь в получении контракта на строительные работы в городской управе, частично финансировал его предвыборную кампанию. Один из бритоголовых галантно отодвинулся, освобождая девушке место. Было видно, что наследница Петручука прекрасно себя чувствует в компании этих людей. Они похлопывали ее по плечу, относились по-свойски. Она зарделась, когда Заспа — неоднократно судимый за нарушение порядка во время выступлений старосты и обзывание его стукачом, коммунякой и красным пауком — отдал ей свою рубашку в клетку от Фреда Перри. Ася охотно воспользовалась предложением и встала на освободившееся место, с которого было лучше видно сцену. Яуген Пашко, видимо, читал мысли Корча, потому что наклонился к другу и заявил:

— Молодая совсем. Кровь бурлит. В таком возрасте все хотят воевать.

— Лучше бы она у нее бурлила в рамках Автономного движения Полесья. Нам пришлись бы очень кстати такие деятели. Андрей обещал мне ее в помощники, а тут на тебе. Так мы Малую Беларусь не создадим.

Пашко рассмеялся.

— Ведь этой партии нет. Не так давно, в интервью, ты отказывался от того, что хочешь передвинуть границу.

— Малая Беларусь пока не существует, но дай мне лет пять. Она будет. Автономное движение Полесья — это я. Пока лучше стартануть с Корвином-Микке. Мы с ним единогласны по многим вопросам.

— Белорусский фашист.

Красивое лицо Корча осветила широкая улыбка.

— И к тому же очень результативный.

Свет погас. На экране наконец появились первые титры и название: «Яко и мы отпускаем».

* * *

У ресторана «Царский» не оставалось мест, поэтому Романовская припарковалась на обочине и около ста метров прошла пешком. Башня старого железнодорожного вокзала, в которой молодожены должны были провести первую брачную ночь, была украшена живыми красно-белыми цветами, образующими белорусский орнамент. Романовская прошла мимо не останавливаясь. Башня не вызывала у нее такого восторга, как у постоянно толпящихся возле нее туристов. Некоторые выходили из машин и делали селфи на ее фоне. У Кристины это надрывно разукрашенное строение ассоциировалось, в лучшем случае, с мрачным замком Синей Бороды.

На рельсах стояли отремонтированные локомотивы, приспособленные под ресторан, отель и банкетный зал. Несмотря на размеры и разбросанность комплекса, Романовская быстро догадалась, где будет проходить предсвадебный обед. У нее не было при себе приглашения, но она подумала, что вряд ли их будут проверять. Судя по маркам автомобилей, припаркованных у ресторана, в «Царский» прибыли сливки местного общества. Перед входом в бывший вокзальный зал ожидания стоял хор из двадцати человек. Вместе с молодым баянистом они ждали сигнал, чтобы начать припевки. Хор еще не издал ни звука, но Кристина уже знала, что голова у нее точно разболится.

Официантка с прической чеховской героини присела в зачаточном книксене при виде появившейся в дверях Романовской. В ответ на предложение раздеться, Кристина испепелила ее взглядом. Несмотря на то что она была не в мундире, ей даже в голову не пришло напялить на себя какой-нибудь праздничный туалет, как, несомненно, сделают жены местных царьков. Черные узкие брюки, белая рубашка, с расстегнутыми тремя верхними пуговицами и смокинговый пиджак все равно выдавали ее принадлежность к слугам порядка. Спортивные наручные часы оставались на руке. Единственными дамскими элементами ее наряда были туфли на шпильке и лак для ногтей, которым она воспользовалась по случаю сегодняшнего торжества.

Интерьер был оформлен с большим вкусом. Стиль дореволюционной России дизайнеры воссоздали с музейной точностью. На столах — вязаные салфетки, кипящие самовары. Стены украшены картинами и фотографиями той эпохи, иконами. Никакого кича и перебора. Романовская была здесь как-то раз по работе и запомнила, что за чай с вареньем, грибной суп, блины с икрой и кусочек творожника заплатила, как за недельные покупки в супермаркете. Пирог, правда, хоть и не стоил таких бешеных денег, но просто таял во рту. Тогда ей хотелось уйти отсюда как можно быстрее, из страха испачкать накрахмаленную скатерть и понести за это материальную ответственность. Сейчас тот зал был пуст. Стулья стояли вдоль стены, открывая аутентичный паркет. Романовская догадалась, что завтра здесь будут танцы. В одном из боковых залов, предназначенных для камерных банкетов, мероприятие, судя по доносившимся возгласам, было в самом разгаре.

— Будь здоров, Гена! — услышала она тост, когда официантка открыла перед ней дверь.

Романовская поклонилась собравшимся. Несколько мужчин поднялись, чтобы поприветствовать ее. Она приклеила на лицо официальную улыбку и по очереди пожимала руки собравшимся. Неформальный совет старейшин был представлен семью мужчинами, занимающими почетные места за главным столом. Все они были зрелых, а некоторые даже преклонных лет.

Кристина сразу же узнала Адама Гавела, старосту района; Томаша Терликовского, бывшего начальника городской полиции по прозвищу Старый, кабинет которого она на данный момент занимала; Мундека Сулиму, хозяина кабельного телевидения, называемого Малым Дядькой из-за роста метр шестьдесят; Кшиштофа Сачко, директора частной клиники для душевнобольных «Тишина», а также Анатолия Пиреса, основателя лицея с белорусским языком обучения с его неизменным псом-сфинксом у ног, которому каждый из присутствующих кидал лучшие куски с барского стола. Шестого старца, одетого в поношенный залатанный костюм, но зато с залихватской бабочкой в горошек, она прекрасно знала, хотя они в течение последнего десятка лет не перекинулись даже и парой слов. Седой ежик на голове мужчины был густой, как у терьера. Он единственный из всех собравшихся был гладко выбрит, без усов, что еще больше подчеркивало его избыточный вес. Ему было лет восемьдесят, если не больше. Седьмое место пустовало. Приборы были чистыми. Кристина догадалась, что этот стул зарезервирован для жениха — Петра Бондарука. Однако гости неплохо веселились и без хозяина.

Те, кому, как и Кристине, выпала сегодня честь быть приглашенными в «Царский», могли считать себя избранными. Они занимали столы поменьше, поставленные вокруг главного, словно планеты Солнечной системы. На самом деле власть в городе держали семь старцев, а не фигуранты из городской управы или даже сам мэр. Это было известно всем, даже первоклассникам. Но надо признать, что большинство более мелких чиновников оказались сегодня здесь и были уже в изрядном подпитии. Кристину усадили за боковой стол, рядом с главным, спиной к известному ей оборванцу в бабочке.

Она осмотрелась. Рядом с ней искренне смеялся над шутками пяти белорусских советников мэр города. Потом она увидела трех сыновей Бондарука. Все как один с кислыми минами. Разумеется, рядом обнаружились: ксендз; четыре священника; вечно надутый и с бегающим взглядом директор белорусского радио «Рацыя»; добродушный как Лабрадор хозяин Рубль-плаца; директор тюрьмы, жена которого арендовала у города первый этаж белорусского музея под ресторан «Лесной дворик»; директор больницы, похожий скорее на пациента; и, наконец, пятеро предпринимателей, в основном конкурентов Бондарука, которые периодически поглядывали на пустое место за главным столом и конфиденциально перешептывались. Большинство гостей, по всей видимости, провели здесь уже несколько часов, судя по раскрасневшимся от выпитой водки лицам. Вдруг один из услужливых советников неловко пошатнулся на стуле и облил Романовскую красным вином. Она, правда, успела ловко отодвинуться и уберечь хотя бы белую рубашку. Содержимое бокала впиталось в мягкую обивку стула, пиджак и влилось в сумку.

— Какая реакция, — похвалил ее мэр. — Просто женщина-динамит.

— Я бы уже сидел весь в вине, — льстиво замурлыкал другой советник и принялся извиняться перед Романовской от имени коллеги. — Вапняк — слон в посудной лавке. Недаром спец по строительным делам.

— А ты, мой мальчик, не старайся так, — смеялся мэр. Он, кажется, веселился в этой компании активнее всех. — Если бы ты испортил блузку пани коменданту, пришлось бы тебя отстранить.

Романовская притворилась, что ей понравилась шутка. Она встала из-за стола, сняла пиджак и повесила его на спинку стула. Она хотела пойти в туалет, чтобы слегка подсушиться и проверить, как чувствует себя ее пистолет после стакана вина, но гостю, сидящему за ее спиной, как раз пришла в голову та же идея, потому что он отодвинул стул одновременно с ней и перекрыл ей выход.

— Дед Миколай. Мясник, — представился он хриплым голосом и уважительно поклонился.

— Нестерук и компания, — прозвучало из глубины зала. — Лучшая колбаса в городе. И сальтисон в кишке. Попробуйте, на блюде еще что-то осталось. Но с чесноком.

Опять смех.

— Мы знакомы, — ответила Кристина и протянула ему руку. — Кристина Романовская. Из полиции. Я немного изменилась.

Мясник принадлежал к поколению, которое женщинам руку не пожимало. Он взял ее за кончики пальцев и чмокнул, ко всеобщему веселью.

Официантка поставила перед Кристиной чистые приборы, налила водки в объемистый стакан. Стоя в самом центре пиршества, Романовская огляделась и поняла, что она тут единственная женщина.

В этот момент к самому младшему, субтильному и красивому сыну Бондарука — светловолосому Томику, подбежал официант. Он подал запечатанный конверт на серебряном подносе, а потом деликатно наклонился и что-то прошептал Томику на ухо. Раздались приглушенные возгласы.

Томик трижды ударил ножом по хрустальной рюмке. Несмотря на то что ему едва исполнилось двадцать, он был в курсе всех тайн и планов предприятия и считался правой рукой отца. Из-за этого братья Василь и Фион не переваривали его и объединились против любимчика в единый фронт. Однако если бы им пришлось бороться между собой за наследство, они утопили бы друг друга в ложке воды. Все сыновья Бондарука были от разных матерей.

— Все собрались. Можем начинать, — объявил Томик. Руки его подрагивали. Романовская думала: с перепою или от волнения? — Отец занят важными делами по бизнесу, поэтому попросил меня прочесть вам документ, содержание которого для меня тоже является загадкой. Я впервые вижу это письмо.

Он хитро улыбнулся и продемонстрировал печать на документе. Гости оторвались от еды. В течение какого-то времени никто не пил и не наливал. Всем было ясно, что отсутствие жениха сулит неприятности. Вдруг зазвонил телефон у главного редактора местной газеты. Сережа Миколаюк, шеф «Гостинца», вышел, держа аппарат возле уха и плотно закрывая ладонью трубку.

Томик вскрыл конверт, вынул лист писчей бумаги и быстро пробежал по нему глазами. Потом развернул его в сторону гостей, чтобы все могли убедиться, что текст довольно короткий и написан от руки. Бондарук не пользовался компьютерами, не вел электронную переписку. Все дела он решал лично либо по телефону. Номер его мобильного знали буквально несколько человек в городе. Даже иностранные бизнес-партнеры сначала связывались с его ассистентами.

К удивлению Романовской, текст был написан по-белорусски. Разумеется, она знала этот язык. Она жила здесь достаточно долго, чтобы выучить его. И все-таки слегка побаивалась, что во фразах посложнее нюансы ускользнут от нее, а переводить письмо на польский никто не собирался. Гости в нетерпении смотрели на молодого Бондарука, предчувствуя сенсацию.

«Я, Петр Бондарук, сын Станислава и Алины, рожденный в Залешанах в 1948 году, сегодня заключу брак с Ивоной Бейнар, двадцати пяти лет. Это будет мой первый и последний семейный союз. Если Бог даст мне еще детей, в чем я очень сомневаюсь, буду этому очень рад и позабочусь о том, чтобы они были обеспечены до конца своих дней, так же, как их мать и ее семья.

Я очень прошу прочесть это письмо полностью, до самой последней строки, в присутствии всех гостей. Несмотря на личное отношение каждого из вас к его содержанию. Я хочу, чтобы моя воля стала достоянием общественности, а это возможно лишь в присутствии городских властей.

Отдавая себе отчет в своей скорой смерти, заявляю, что с завтрашнего дня, уже в качестве мужа Ивоны Бейнар, я ухожу на заслуженный отдых. Буду удить рыбу, пить самогон на террасе и закусывать салом, игнорируя рекомендации кардиолога. Предприятие же я передаю в молодые руки, чтобы оно и дальше успешно развивалось.

Каждый из моих троих сыновей получит по нотариально подтвержденному документу, в котором будут перечислены унаследованные блага. Однако фабрикой, которая принадлежит как мне, так и всей здешней общественности, поскольку пилораму мы построили вместе, а я в течение долгих лет лишь развивал ее, должен руководить человек компетентный. Ни один из моих сыновей на эту роль не подходит. Томик хоть и образован, но труслив».

Томик запнулся. Откашлялся. В помещении стояла звенящая тишина.

— Не знаю, что себе думал отец, когда писал это письмо, — сказал он по-польски.

— Отец приказал читать, так читай, братишка, — поддел Томика Василь.

— Ты сам этого хотел, — буркнул младший брат и снова распрямил лист.

«Фион спустит все деньги на юбки, а Василь никогда не интересовался фабрикой, поэтому и сейчас я не стану его принуждать. В связи с этим со всей ответственностью заявляю, что свое имущество я решил передать моему четвертому внебрачному сыну. Все присутствующие наверняка знают его. Это редактор Миколаюк. Сережа, извини, что ты узнаешь об этом таким образом. Такова была воля твоей матери».

В зале поднялся шум. Романовская наблюдала за лицами гостей, и ее разбирал смех. Казалось, что она находится в театре, в центре какой-то постановки. Сыновья уже сжимали кулаки от злости. Теперь они, скорее всего, сорвут свадьбу и подадут на отца в суд. Миколаюк ей нравился. Это был щуплый, безвредный плут, способный договориться с кем угодно. Он частенько поставлял ей неофициальные данные. Когда-то такой вид услуг назывался доносительством. Однако времена изменились. Сейчас это просто одолжение. Романовская бесконечно сочувствовала ему. С таким бременем парню придется нелегко. Решение Бондарука официально никто критиковать не станет, но сплетни, конечно, пойдут. Ситуация, мягко говоря, опасная. Для Кристины это означало повышенную боевую готовность во время свадьбы богача. Она вынула телефон и написала эсэмэску Джа-Дже, чтобы тот как можно быстрей прислал патрульную машину к ресторану «Царский». На всякий случай. Дополнительная осторожность не будет лишней. Такая новость на фоне алкогольных возлияний может закончиться трагедией. Франковский сразу же ответил, что машина уже стоит, но сам прибыть не сможет, потому что у него есть более срочное дело. После чего добавил в качестве постскриптума: «Какой-то гад спер герб с „Шахтера“. Директор дома культуры висит у меня на проводе». Она не ответила. Раз у него столько работы, то лучше ему не мешать.

— Продолжайте. Водка стынет, — обратился к Томику разохотившийся мэр. Ему было крайне интересно, что еще придумал непредсказуемый Петя. Мэру казалось, что все это глупая шутка. Что отец таким образом проверяет своих сыновей, компаньонов и союзников. Это было вполне в его стиле. Бондарук всегда делал, что хотел и когда хотел, не обращая внимания на то, что скажут люди. Он был человеком, которого можно было бы охарактеризовать тремя словами: Я МОГУ ВСЕ, и это, действительно, было так. Скорее всего, благодаря своей твердости и бескомпромиссности в стремлении к цели, он и стал магнатом. Но сегодня он просто сам себя переплюнул. Это был его лучший номер. У чувака явно имелись яйца. — Отец приказал читать независимо от обстоятельств. Так читайте же, либо я дочитаю, — пожурил он юнца.

Младший сын Бондарука смерил мэра ледяным взглядом, но все-таки поднял лист и продолжил:

«Если Сережа пожелает работать с моими сыновьями, то я разрешаю оставить их на должностях, которые они до сих пор занимали. Если же он откажется от принятия моего места, то нужно будет объявить конкурс, в котором сможет принять участие каждый горожанин, независимо от пола. Условия конкурса: белорус по национальности, не старше пятидесяти лет, знания и опыт в управлении деревообрабатывающим предприятием. Если кто-либо из присутствующих соответствует этим требованиям, то может поучаствовать в конкурсе. Удачи. В случае моей неожиданной смерти, естественной либо похожей на таковую, управляющего предприятием назначит дед Миколай Нестерук. Воля моя является окончательной, данное решение было принято в здравом уме, твердой памяти и состоянии трезвости. Хотя, во время прочтения вами этих слов, трезвым я уже не буду. Так же как и вы.

Петр Бондарук».

Томик положил письмо на стол. Налил себе стакан водки, выпил. Мэр тут же налил ему второй, но Томик не дотронулся до него. Он набрал в легкие воздуха, видимо желая что-то сказать, и опустился на стул.

— Папка с ума сошел, — только и выдавил он.

— Спокойно, — засмеялся мэр, разочарованный тем, что в письме не было какого-нибудь пасквиля или пикантного признания. — Это просто страх перед женитьбой. Маладая дзяучынка, требовательная, а батя-то уже слегка трухляв, вот и пошел легкий сдвиг по фазе. После свадьбы все встанет на свои места. Пока нет нотариально заверенных документов, не о чем переживать, валенки. Давайте выпьем.

— Ну что ж, господа хорошие, — пробормотал Анатоль Пирес, бывший директор лицея и знаменитый хайнувский банкрот. Несколько лет назад он пытался конкурировать с Бондаруком в деревообрабатывающем деле, но окончательно проиграл и потерял все. — Я соответствую всем требованиям, кроме возраста. Давайте подправим немного в бумагах, и кто знает, не будете ли вы вскорости заказывать у меня лестницы и паркет. Я месяца за два положу «Нью Форест Хайнувка» на лопатки. Аз есмь Пирес.

Раздался приглушенный смех. После чего снова повисла тишина. Одни, похихикивая, возвращались к еде, другие возмущались и перешептывались:

— Не придет? Что за беспардонность!

Василь и Фион, два старших сына Бондарука, демонстративно встали из-за стола и вышли не прощаясь. Вслед за ними побрел и Томик. Впервые все трое продемонстрировали такую сплоченность. Потом вышли еще несколько гостей, которые волю Бондарука сочли возмутительной. Остальные продолжили банкет. Один из городских советников начал разливать водку по стаканам, обращаясь к собравшимся:

— Знаешь анекдот, дед Коля? — И, не дожидаясь ответа Нестерука, начал рассказывать: «Прыязжай у суботу на вёску! Не хачу. Чаму? Будзе пiва, шашлыкi, дзяучата, гармошка. Красата! Тато! Другi раз я не пападуся. Капайце самi сваю картошку».

Никто не отреагировал. Но как только помещение очистилось от оппозиционеров Бондарука, празднующие почувствовали себя свободней. Романовская подозревала, что некоторые из присутствующих уже знали волю магната. Он должен был согласовать свое решение с властями города. Наверняка старцы, сидящие за центральным столом, были прекрасно осведомлены. На их лицах читался триумф вместо удивления или шока. Кристина сама не очень хорошо понимала, что происходит, и не знала ответа на вопрос: что с этим делать? Глубоко вздохнув, она улыбнулась старику Миколаю, который невозмутимо сидел все в той же позе. Он моргнул ей в ответ, хотя это мог быть лишь нервный тик. Осмелев, она взяла вилку, положила себе внушительную порцию жаркого из зубра. В корчме «Село Буды», где подавали этот деликатес, за один кусочек нужно было заплатить около ста злотых. Надо пользоваться случаем, раз уж пришла.

В этот момент в зал вернулся Сережа. Глаз у него был подбит, из носа текла кровь. Мэр при виде его сорвался с места, усадил пострадавшего на стул, стал вытирать и прикладывать лед из ведерка с шампанским, которое как раз подали.

— Садись, сынок. Не хлюпай носом. Такая судьба у людей власти. Большинство друзей превращается во врагов. Сегодня твой день. Король умер. Да здравствует король!

— Я не сын пана Петра, — шепнул Сережа ломающимся голосом. — Я сделаю анализ ДНК, докажу. Это какое-то недоразумение.

— Откуда такая уверенность? И кого, собственно, интересует правда? — подал голос Миколай. Взгляды гостей обратились теперь в сторону мясника. Он очень редко выступал на публике. По правде говоря, никогда. — А Петру этого будет достаточно, чтобы начать погром.

* * *

Утренний эфир «Польского радио» заглушился рокотом мотоциклетного двигателя. Божена Бейнар, в нарядном персиковом платье из тафты со множеством оборок и кружев, подошла к окну. Нахмурив брови, она смотрела на красивого молодого блондина, сидящего на желтом спортивном байке. Как только дочь вышла из ванной, мать задернула шторы.

— Даже не вздумай выходить, — прошипела она, снимая с головы бигуди.

Ивона не ответила. По ее лицу, однако, блуждала довольная и с трудом скрываемая улыбка. Ей не нужно было подходить к окну, чтобы понять, кто приехал. Она без труда узнала знакомый звук. Братья наверняка уже побеседовали с Кваком, и на церемонии он не появится. Не потому что трусил. Наоборот, у тридцатишестилетнего Юрки дух борьбы был в крови, но он разбирался в том, против кого бороться можно, а против кого не следует. Бондарук принадлежал к первой лиге таких людей в их городе. И несмотря на то, что поведение бывшего жениха очень импонировало ей, факт, что он здесь появился, предвещал серьезные неприятности. И ей и ему. Значительно более серьезные все-таки ему. Надо обязательно с ним поговорить.

Она быстро надела свой наряд, прибывший утром от портнихи. На этот раз и юбка, и блузка сидели идеально. Пахли лавандой. Ивона завязала на талии специальный пояс, но, увидев в зеркале куклу в народном костюме, сняла фартук и бросила его на стул. Затем приступила к расчесыванию мокрых волос. Мать тем временем набирала номер с мобильного, пытаясь до кого-то дозвониться, но этот кто-то не отвечал. Когда она пошла на кухню, чтобы попробовать позвонить с городского телефона, Ивона по-прежнему стояла перед зеркалом. Невеста старательно наносила на ресницы тушь, красила губы красной помадой. Кваку нравилось, когда она была сильно накрашена.

— Все-таки приперся, — шепнула в трубку Божена. — Я бы тоже не поверила, но он стоит у хаты и тарахтит этой своей тарахтелкой.

Потом она долго молчала. Извлекла из пачки последнюю сигарету и перевернула все на столе в поисках зажигалки. Наконец наклонилась над газовой плитой и прикурила, чудом не устроив пожар, потому что одна из папильоток раскрутилась и упала на пламя.

— Я прослежу за ней, — пообещала Божена и выключила газ. Пламя окончательно погасло. — Пусть у тебя из-за этого голова не болит, сынок. Свою землю ты получишь. Мы все этого хотим, Ивонка тоже старается.

Раздался стук. Божена бросила трубку и в одну секунду оказалась в комнате. Тюлевая занавеска от мух, висящая перед входной дверью, трепетала на сквозняке. От Ивонки остался только фартук на стуле. Ритмично постукивала незапертая фанерная дверь. Мотоцикл загрохотал громче, и через несколько секунд на фоне образовавшейся тишины снова зазвучал утренний эфир «Польского радио». Прогноз погоды предрекал очередное жаркое воскресенье. Июнь в этом году обещал быть теплым и сухим. Через три недели в Хайнувке начнется фестиваль церковной музыки. В это же время в Белостоке будет проходить конкурирующее с фестивалем мероприятие, которое отказался благословить архиепископ Савва. Божена в бешенстве выключила радио.

* * *

— Я передумал, — объявил Квак, когда они остановились у сарая в самой середине невспаханного поля.

Мотоцикл забуксовал в сухом песке. Квак уж было подумал, что придется идти пешком, когда ему удалось наконец выбраться на слежавшуюся почву. Эта земля не обрабатывалась уже много лет. В молодости мать Юрки сажала здесь картошку. Еще в восьмидесятых большую часть земли она отдала государству, и долгое время они жили на небольшую ренту. Себе она оставила только это картофельное поле. До войны здесь была самая богатая деревня — Залусское. Дом ее предков был самым большим, а мужчины ее рода до третьего поколения были в деревне старостами. Во время войны село было полностью сожжено, люди погибли в огне либо от пуль. Те немногие, кому удалось выжить, переехали в другие деревни или в город. Мать Квака, Дуня Ожеховская, в девичестве Залусская, тоже так поступила. Купила старый домик лесничего под Хайнувкой и поселилась в нем. Там до сих пор нет водопровода и ванной. Потребности ее невелики. Она живет молитвой, посещением церкви, помогает другим. Ее называют шептуньей, бабкой, знахаркой, хотя сама она говорит, что ничем не отличается от любой другой старухи из деревенского хора. К Богу она пришла только в старости, но дар, сила, говорят, были у нее с самого детства. Приходящим к ней страждущим она говорила, что это не она лечит, а вера болящего. Если ее нет, то и Господь не поможет.

Многие беженцы из деревни Залусское лишь к старости вернулись к своей религии. Православие после войны было не в моде. Польско-белорусские антагонизмы существовали по-прежнему. Белорусы не могли простить полякам, что те выдали их родню бандитам. Во времена демократии городские жители начали массово скупать землю. Тогда можно было за бесценок приобрести участок третьего класса в несколько гектаров. Дуня мечтала, чтобы ее единственный сын построил дом на земле, пропитанной кровью предков, и вместе с семьей занимался хозяйством. Но Квак брезговал работать в поле, стыдился своего происхождения. «Деревня» в его устах звучало как оскорбление. Напрасно Дуня пыталась убедить сына, что на самом деле большинство горожан происходят из деревень. Аристократы и мещане погибли на полях сражений. Землевладельцев раскулачили, а беднота, безземельные батраки, пошли на заводы и фабрики и, прикрывшись вывеской «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», получили свои квартиры и машины.

Продавать последний кусок земли было слишком поздно. Более дальновидный хозяин посадил бы здесь деревья и ждал, пока они вырастут, чтобы потом продать их паркетной фабрике или хотя бы на дрова. В те времена лишь немногие имели центральное отопление. Соседи, может, и хотели бы присоединить этот участок к своим полям, но были бедны как церковные крысы. Они слишком мало предлагали за последнее, кровное. А позже, когда Евросоюз стал помогать фермерам деньгами, они потратили их не на землю, а на новые авто, плоские телевизоры и современные комбайны. Квак даже не стал участвовать в проекте «Молодой фермер» несмотря на то, что его шансы на получение безвозмездной материальной помощи были очень высоки. Проходных баллов набралось бы даже больше, чем нужно. Можно было бы купить еще земли и жить, как Бог велел. Но нет, он не хотел. Из принципа. Юрка жил в городе, в съемной комнате. Матери стыдился. Когда она спросила его, прошел ли он в проект, он буркнул в ответ, что неправильно заполнил бланк. Потом продать этот участок становилось все менее реально. Все местные знали, что это пяшчыны — песчаная земля самого низкого класса, годится только для выращивания картошки. Земля Залусских в течение многих лет была заброшена, дом почти развалился. И ничто не предвещало перемен к лучшему.

Квак галантно подал Ивоне руку. Она грациозно сошла с мотоцикла. Во время езды ей пришлось задрать полосатую юбку до середины бедер. Сейчас она поправила ее, с удовольствием ловя его жадный взгляд. Они не виделись с зимы, когда она навестила его в СИЗО.

— Ты уже загорала? — спросил он, притворяясь равнодушным, и заметил, что она все еще носит его обручальное кольцо, но никак это не прокомментировал.

— Немного, за домом, — ответила Ивона. — Давай спрячемся, пока никто нас не увидел и не донес братьям. Зря ты приехал, — пожурила она Юрку.

Квак втолкнул мотоцикл внутрь сараюшки, а Ивона тем временем скрылась у самой дальней стены, ожидая, что сейчас он, изголодавшийся, бросится на нее, пользуясь моментом. Но он даже не попытался обнять ее, что немного обеспокоило Ивону.

— В чем дело? — Она склонила голову. — Ты злишься?

— Я передумал, — повторил он упрямо, но все-таки подошел ближе и, взяв ее за подбородок, поднял голову. Этот жест был не нежностью, а, скорее, демонстрацией власти. Она поддалась. Согласие было воспринято как разрешение на продолжение. Теперь он очень ласково погладил ее по щеке. Она прильнула к его ладони, потом сжала ее в своей руке. Наклонившись, он поцеловал ее в макушку. В этом была настоящая нежность. Взглянув на него, она увидела в его глазах страсть. Несмотря на это, он твердо заявил:

— Я не согласен с теми условиями. Я не буду тебя ждать.

Ивона встрепенулась.

— Мы же договорились.

— Ты сама все решила, — парировал он. — Это был твой план.

— Ты согласился.

Ивона подошла к единственному окну со стеклом, засиженным насекомыми. Мертвые мухи громоздились на импровизированном подоконнике, образуя хитиновую подушку. Ей хотелось открыть окно, впустить хоть чуть-чуть свежего воздуха, потому что внутри было очень душно. Но придется потерпеть, чтобы ни у кого из посторонних не возникло подозрений, что в сарае кто-то есть.

Ивона быстро пошла вглубь, в помещение для сельхозтехники. Открыла дверцы загона, в котором когда-то содержался скот. Окон не было. Вокруг царил мрак, хоть глаз выколи. Однако она быстро привыкла к темноте. У стены она заметила контуры деревянных емкостей, наполненных черной жижей. Видимо, это были старые корыта для кормления свиней. Лучше не знать, что за субстанция находится в них сейчас.

В углу помещения, за сеновалом, в пятне света, просматривался небольшой треугольник. Подойдя ближе, девушка увидела пузатые дорожные сумки, три свертка, видимо спальные мешки, канистру солярки, примус и военный рюкзак — это он отсвечивал издали. Квак упаковал в него крупы, макароны, консервы и флягу питьевой воды. Если они будут экономить, то этих запасов должно им хватить на пару недель. Потом все равно придется сменить место. Возможно, даже раньше, если получится найти машину. Воду Юрка будет приносить по ночам из «святой речки» неподалеку. Когда они проводили здесь вместе каникулы три года назад, ручей нес вотивные платки, которыми православные верующие, молящие, чтобы «живая вода» исцелила их хвори, обмывались на Преображение. Источник оживал только раз в году и принимал толпы верующих. Ивона в эти сказки не верила, в отличие от Квака, выросшего в православной семье. Поэтому, выловив из речки итальянский шелковый платок, она без колебаний постирала его и носила до тех пор, пока уголки его не истрепались. Мать Квака утверждала, что это принесет ей несчастье. Что она взяла на себя чужие проблемы, которые кто-то смыл. Но Ивона считала это бредом.

Покопавшись в рюкзаке, она вынула фонарик и направила луч света в лицо Кваку.

— Прекрати, Ивуся! — Он закрыл лицо. — С ума сошла?

Она засмеялась и опустила фонарик. Пол был черный, местами сырой. Ивона провела носом своей красной туфли по нескольким палкам, торчащим из земли, и увидела горки песка и траву. Они стояли на земляном полу. Только сейчас до нее дошло, что ей предстоит провести здесь ближайший месяц. Где она будет спать? Тут не было даже надувного матраца или туристического коврика. Уж не сошла ли она с ума? Внезапно на нее нахлынули сомнения. Вдруг в поле ее зрения попал металлический стол. Современный, блестящий и чистый, словно тщательно отполированный. Стол был единственным элементом интерьера, напоминающим о том, что на дворе XXI век. Под столом стоял металлический чемодан. Ивона не знала, что Квак хранит в нем, и сейчас ее это не интересовало. Она взяла один из спальных мешков и расстелила на столе. Юрка покачал головой, поэтому она перенесла мешок на сено и легла на него.

— Иди сюда. — Она поманила его жестом, но он не сдвинулся с места, все еще сомневаясь. — Мой самый лучший и любимый Квачок!

Она подошла к нему и шепнула:

— Я твоя, только твоя. Ты же знаешь.

Ивона потянула его за собой, положила его руку на свою грудь и одновременно поцеловала в губы. Юрка не остался равнодушным. Ясно было, что он принимает игру. Он пыхтел, тщетно стараясь расшнуровать ее свадебную блузку, поэтому Ивоне пришлось помочь ему. Юбку и белье она сняла уже без его помощи, а он любовался, как ловко она избавляется от одежды. Гардероб оказался на старом крюке для подвешивания туш. Мясо во время разделки должно быть хорошо обескровлено. Это продлевает срок его хранения. Ивона знала это, благодаря нескольким месяцам практики на мясокомбинате Нестерука. Несмотря на хорошую характеристику и высокие шансы наполучение работы, от предложения пришлось отказаться. Хозяин платил ей ветчинами и мясом. Ивона была вегетарианкой, поэтому польза от ее работы была лишь братьям. Сейчас она подумала, что крюк, скорей всего, заржавел за долгие годы, и слегка переживала, что на блузке останутся следы ржавчины. Но еще больше ее пугало, что в шерстяную ткань юбки набьются частицы соломы.

Сейчас она стояла перед ним совершенно нагая. В полумраке он видел лишь контуры ее тела.

— Ты опоздаешь в парикмахерскую, — сказал Юрка, выражая свое последнее сомнение исключительно вербально. И сразу же отметил, что кожа Ивоны гладкая, как атласная ночная рубашка, которую он когда-то украл для нее в бутике у Марчуков. — Они догадаются, — не очень уверенно добавил он.

— Если ты будешь копаться, то я точно опоздаю, — рассмеялась Ивона и расстегнула пряжку его брюк.

Они стали жадно целоваться.

— Все будет хорошо, — шепнула Ивона на ухо Юрке, когда наконец смогла глотнуть воздуха.

Они лежали лицом к лицу на прелом, пахнущем землей, сене. Ни одно животное, кроме козы, не стало бы его есть. Но ей было все равно. Она утонула в его глазах.

— Ты спала с ним? — миролюбиво спросил он и напряженно ждал ответа.

Ивона улыбнулась и покачала головой.

— Не ревнуй. Он на нашей стороне, — прозвучал ответ. — И будет нас покрывать, сколько сможет.

— Почему? — удивился Квак. И добавил: — Зачем это ему?

— Не знаю. — Ивона пожала плечами. — Видимо, есть для него в этом какая-то выгода. И пока она совпадает с нашей, надо пользоваться моментом. Только не провали дело, Квак. Ты мне доверяешь?

— Нет. — Он посмотрел в ее глаза. — Но я люблю тебя.

Ивона блаженно улыбнулась. Юрка был красивый и обезоруживающий, как маленький мальчик. Он ей нравился, это точно. Может, любовь опять возродится?

— Поэтому мне нужно выйти за него.

— Я никогда не соглашусь на это, — шепнул Юрка и застонал, потому что Ивона провела ладонью вниз по его животу.

* * *

Церковь была полна народу, но почти все стояли спиной к алтарю.

— Где? Не вижу! — крикнул какой-то ребенок.

— Боженька все видит, — тут же пожурила его женщина, стоящая за прилавком со свечами и иконами.

На голове ее был люрексовый платок. Она осуждающе поглядывала на нескромно одетых молодых женщин, которых она ни за что бы не допустила на воскресную службу.

Батюшка в золотой митре и полном облачении православного священника, то есть в желтой филони и с кадилом в руке, стоял в уголке и оживленно беседовал с женихом. Бондарук лишь послушно поддакивал. Наконец он опустил голову и поклонился в пояс. Священник протянул перстень для поцелуя. Петр чмокнул его в сверкающий рубин, величиной со сливу, оправленный в красное русское золото.

— Молодой рвет и мечет, — шепнул Джа-Джа Романовской и взглянул на часы. Они стояли в притворе церкви и наблюдали за ситуацией.

— Куда уж моложе! — засмеялась женщина, стоящая перед ними. — Нарядился и думает, что помолодеет рядом с девицей. Если она вообще придет. Что за позор!

Она охватила голову руками и покачала ею, изображая озабоченность.

Божена Бейнар ходила туда-сюда между ковром, на котором должны были стоять новобрачные, и выходом из храма. Никогда еще она не демонстрировала свое единственное вечернее платье, подчеркивающее ее выдающиеся формы, столько раз и перед таким количеством зрителей. Неосведомленные гости стали принимать ее за невесту. После каждого дефиле Божена подходила к Бондаруку и что-то шептала ему на ухо. Он же лишь похлопывал ее по плечу и обнимал, словно стараясь успокоить.

— Элегантным людям случается опаздывать, — уверял жених. — Наверное, в парикмахерской задержалась. Пять минут в устах женщины — это полчаса. Спокойно, уважаемая мама.

Но Божена знала, что дело не в прическе. В голове у нее все еще тарахтел желтый мотоцикл, о чем она не осмелилась рассказать Бондаруку. Она отправила сыновей на разведку и ждала, когда они найдут непокорную дочь. Им было приказано, если потребуется, доставить ослушницу силой. Но пока не было ни их, ни Ивоны.

Петр сбрил усы и без растительности на лице вовсе не выглядел на свои годы. Впрочем, и вел он себя тоже совсем не как старец. Конечно, ему можно было дать пятьдесят с хвостиком, но тот, кто его не знал, ни за что не поверил бы, что ему вот-вот стукнет семьдесят. Высокий, жилистый, очень худой. Идеальная осанка, словно он всю жизнь носил военный мундир. Волосы с проседью контрастировали с черными бровями и вместе с орлиным носом придавали его лицу вид хищной птицы. Внешне он совсем не выказывал какой-либо нервозности, что, конечно, вовсе не означало, что он спокоен. Все, кто его знал, догадывались, что внутри Бондарук трясется от беспокойства.

Свидетели стояли в костюмах, белорусских рубашках и белых перчатках. Венцы покоились на бархатных подушках в ожидании молодоженов. После вчерашней сенсации, произведенной письменным обращением Петра, которая молниеносно разлетелась по городу в виде забавной сплетни, имелась некоторая неуверенность в том, что свадьба состоится. Говорили, что сыновья Бондарука не допустят этого, что может случиться трагедия. Всю ночь у дома главного редактора местной газеты и его предполагаемого отца дежурили патрульные машины. Романовская собрала также группу добровольцев, которые должны были вмешаться в случае беспорядков. Учитывая количество фанатов, прибывших вчера в город, чтобы бойкотировать показ фильма о Ромуальде Раисе — Буром, ожидать можно было всего, что угодно.

Внезапно двери распахнулись, и в храм вошла фигура в длинном наряде. На фоне яркого солнечного света, хлынувшего внутрь святыни, с первого взгляда невозможно было понять, кто это. Только после того, как силуэт приблизился еще на несколько шагов, по толпе пробежал вздох облегчения. Люди тут же повернулись лицом в сторону иконостаса.

На невесте был полноценный белорусский свадебный костюм, с поясом и венком из цветов. Из-под длинной полосатой юбки цвета свежей зелени выглядывали мысы красных лакированных туфель. Белая блузка была вышита вручную традиционным белорусским орнаментом и цветами. Лицо невесты скрывала густая вуаль, свисавшая с огромного, как корона, венка из красных и белых цветов. Волосы были подобраны. Из-под венка не выглядывало ни единой пряди. Вместо волос, словно радужная пелерина, по спине струились каскадом разноцветные шелковые ленты. В руке молодая несла толстую косу.

Батюшка обнял молодых, которые сразу же двинулись к алтарю. Даже скептики, предпочитающие классический белый свадебный наряд народному костюму, вынуждены были признать, что девушка выглядит прелестно.

— Это белорусский венок? — посыпались комментарии сплетниц. — Почему коса не на голове, а в руке?

Несмотря на то что сыновья Петра, а также несколько официальных лиц не почтили торжество своим присутствием, казалось, что все идет согласно предсказанному локальной прессой сценарию. Расслабленные гости готовились к недельным возлияниям. Работники фабрики Петра получили выходные до самой среды. Бондарук объявил, что предприятие будет закрыто. Не стала исключением даже работающая в круглосуточном режиме клеевая лаборатория. Видимо, директор включил свадьбу в бюджет и решил, что может себе позволить понести некоторые убытки.

— Я женюсь в первый и последний раз в жизни. Пусть мои работники радуются вместе со мной, — заявил он местному телевидению перед входом в церковь.

Его конкуренты потирали руки. Особенно радовало их то, что ожидался долгий период безвластия и борьбы за трон. После свадьбы бразды правления возьмет в свои руки молодой редактор, но, по правде говоря, никому не верилось в то, что он продержится на этой должности дольше, чем время, необходимое для подачи судебного иска. Ни один из сыновей Петра не допустит, чтобы какой-то самозванец прибрал к рукам их многомиллионный капитал. Сережа стоял сейчас у стены, шокированный ответственностью, которую взвалил на него Бондарук. Его безопасность блюли два охранника в несколько великоватых пиджаках.

Хор начал петь. Золотые венцы зависли в руках свидетелей над головами молодоженов. Им предстояло так продержаться всю венчальную литургию, а это два с половиной часа. Петр предупредил, что никаких сокращений не будет. Когда молодые причащались, принимая вино из чаши и ломтики просфоры, Джа-Джа наклонился к Романовской и сказал, что пойдет глотнуть воздуха.

— Я буду на посту, — улыбнулась Кристина.

У входа уже стояли запряженные брички. Сбруя лошадей украшена цветами, возницы в праздничных нарядах. Извозчики курили русские сигареты и подставляли под солнце буйные усы. Им придется сделать не один рейс, перевозя гостей к месту основного торжества. Для менее терпеливых участников празднества был заказан автобус. Только немногочисленные приглашенные приехали за рулем собственных автомобилей. Ясно было, что на пир прибудут сегодня все, и припарковаться поблизости не будет никакой возможности. Полиция уже объявила тщательнейший контроль трезвости всех водителей.

На внутреннем дворе собрались жители Беловежи. Количество гостей увеличивалось с каждой минутой. Все хотели увидеть избранницу древесного магната, толпясь у входа, на первой линии. Многие готовили мешочки с мелкими монетами. Цветочницы постоянно доставляли очередные партии букетов. Таких заработков, как сегодня, они не помнили за всю свою карьеру.

Джа-Джа выкурил третью сигарету и собирался пробраться обратно, к Кристине, но толпа не позволяла это сделать. Он зыркнул на Супричинского. Тот развел руками. Оставалось лишь надеяться на то, что не случится пожара. Эвакуационного выхода в церкви не было. В случае чего люди затопчут друг друга. Джа-Джа направился к боковому входу. Ему пришлось применить силу собственных мускулов, чтобы протиснуться сквозь толпу. Вдруг рядом с собой он увидел Божену Бейнар, мать невесты, которая безуспешно пыталась двигаться в противоположном направлении. Его понесла толпа. Видимо, церемония подошла к концу, потому что все старались пробраться к алтарю, чтобы на счастье дотронуться до платья невесты, поздравить ее, оторвать ленту от венка. Джа-Джа заметил на щеках Божены черные подтеки от туши для ресниц. Плакала? Подумав, что мать невесты просто расчувствовалась, он сделал последнее усилие и наконец добрался до Кристины. Сейчас места вокруг было хоть отбавляй. Все направились к выходу, желая занять хорошие места в конных повозках.

— Странно. — Романовская покачала головой, когда Джа-Джа встал рядом.

Они разговаривали шепотом, поочередно кивая с дежурной улыбкой проходящим мимо них знакомым. А поскольку знали их почти все, то кивать приходилось непрерывно, и, по мнению Джа-Джи, они напоминали пенопластовых собачек, которых в восьмидесятых модно было прикреплять на заднюю панель автомобиля.

— Что именно? — кивок мэру.

— Она так и не открыла лицо до самого конца церемонии, — сказала Кристина. — Невеста на протяжении всего венчания была с закрытым лицом. Я уже не помню, но, кажется, это не соответствует процедуре.

— Процедуры — это у нас на службе, пани комендант. — Поддел ее Джа-Джа. — Здесь традиционная церемония. А ты открывала лицо?

— У меня не было фаты, насколько тебе известно.

Кивок владельцу кабельного телевидения.

— Может, у нее фингал под глазом, за опоздание.

— Тем более надо присмотреться к ней поближе, — пробормотала Кристина и послала улыбку Алине Гриц, директору хайнувской библиотеки.

— Хочешь, чтобы я провел личный досмотр?

— Если будет необходимость, я сама это сделаю.

Холодный поклон владельцу похоронной конторы. Бдительный взгляд в ответ. Потом мясник, несколько врачей. Председатель союза молодежи. Воспитатель детского сада.

— У нас в городе профайлер. — Джа-Джа резко сменил тему. — Я уже говорил с ней.

— Кто? — от неожиданности Романовская не ответила на приветствие воспитателя их сына.

— Кароль вчера задержал подозрительную женщину. Фамилия — Залусская. Следственный психолог, криминолог.

— Фамилия как бы наша.

— Она нездешняя. Приехала с побережья. К тому же рыжая, как белка.

Романовская смерила Джа-Джу пристальным взглядом.

— Рыжая, — значительно подчеркнула она. — Бойся рыжих и косых? Это же не значит, что следует ждать от нее подлянки?

— Голову на отсечение дать не могу, — засмеялся Джа-Джа.

— В чем провинилась?

— Потом расскажу, — отрезал он. — Неплохой спектакль был. Она ищет Доктора Смерть.

— Прекрати. Еще Сачко услышит, — прошипела Романовская и огляделась. — Что-то его нет. Интересно. Это же сиамские братья. Это он обеспечил женишку невиновность после исчезновения Ларисы. В чем там дело с этой криминалисткой?

— Я обещал, что помогу ей. И тогда… — Он сделал паузу, словно готовясь преподнести сюрприз.

— Что?

— Она умеет искать трупы.

— Ну и?..

— Нам не придется привлекать область. Конечно, пусть приедут, сделают то, что обязаны по протоколу. Но если они не дадут денег на профайлера, у нас будет свой. Причем за спасибо.

— Джа-Джа! — возмутилась Кристина. — Это недопустимо. Я против того, чтобы ты вербовал людей без согласования со мной.

— Так вот я и согласовываю.

— Ты должен был сказать мне раньше.

— Я же знаю, что бы ты сказала. Нет.

Потом он наклонился к лицу Кристины так близко, что она почувствовала его не очень свежее дыхание, и взял ее за плечи.

— Слушай, Крыська. Эту бабу аж прет. Она хочет действовать. Волчица-одиночка. Достаточно будет просто не мешать ей. Дадим пару зацепок, подбросим адресок, подведем к главному свидетелю. А докторишка здесь, да?

— Я его не видела.

— А я видел. Он был с той расфуфыренной лялей с мозгом Эйнштейна. Ни за что не поверю, что они не спят вместе. Видела, как она оделась?

— Ты обознался, Сачко здесь нет.

— Есть, нет, какая разница? Залусская сама его найдет. А потом в качестве реванша займется нашими черепами. Найдет останки, на этом ее роль будет окончена. А пока то да сё, мы оформим дело и получим премию из области. — Он триумфально улыбнулся. — Она еще ничего не знает. Без тебя я не стал посвящать ее в подробности. Можешь быть спокойна, я не новичок в этом бизнесе. Так только, закинул удочку. Мы ничем не рискуем, она же чужая.

— Придумал, полюбуйтесь.

— Она у меня на крючке.

— Что за крючок?

— Управление транспортным средством без прав и техпаспорта. Отсутствие разрешения на оружие.

— Оружие?

— Во всяком случае, при себе разрешения у нее нет. Если упрется, то можно пришить еще угрозу жизни и здоровью. Я потихоньку проверил ее машину, пока Блажей притворялся дебилом. Протокол написан ин-бланко со вчерашней датой и ждет на твоем столе. Пока не зарегистрирован. Если что, в любой момент можно приобщить его к делу.

— Ты собираешься подставить ее?

— Если она нам поможет, то ни за что в жизни! Но береженого Бог бережет.

Романовская задумалась, глядя на бывшего из-под полуопущенных век.

— Значит, ты принял ее в моем кабинете и притворился боссом, — засмеялась Романовская. — Пойдем на улицу, поговорим. Я пока мало что понимаю.

— А что тут понимать? Любой мужик сразу бы понял. С бабами всегда так, — огрызнулся Джа-Джа, но тут же широко улыбнулся проходящему мимо них священнику, который уже успел сменить облачение на менее гламурное.

— Слава Господу, батюшка! Прекрасное венчание. Увидимся на банкете? — и ударил себя ребром ладони по шее.

— Ой, Франек, Франек! — Священник погрозил пальцем. Весь город знал, что не так давно у батюшки забрали права. Во время проверки алкотестером, духовник «надул» два промилле. Сейчас же он состроил мину святого или, как минимум, блаженного. — Сколько тебе лет?

— В два раза меньше, чем вам, батюшка.

Святой отец поспешил удалиться.

— Какое счастье, что мы развелись, — вздохнула Романовская. — Ты меня до могилы доведешь.

— Я? — Джа-Джа искренне удивился. — Это ты бойкотируешь все мои идеи.

— Скорее, торпедирую.

Церковь почти опустела. Еще немного — и их голоса начнут отзываться эхом. Кристина посмотрела на выход и знаком показала, что им пора выйти. Из-за разговора о профайлере она потеряла из виду молодых, которые уже стояли на улице и принимали поздравления. Невеста по-прежнему была замаскирована.

— Может, она не открывает лицо, потому что это не та баба, за которую ее все принимают? — пошутил Джа-Джа и громко рассмеялся, готовый к злобным замечаниям Романовской, но бывшая жена впервые взглянула на него одобрительно.

— Вот пойди и проверь. — Она ткнула ему пальцем в солнечное сплетение.

— Глупая. Я же пошутил.

— А я разрешу твоей Залусской заняться черепами, — произнесла начальница решительным тоном.

— Во-первых, она не моя, — начал Джа-Джа. — Я эту бабу не знаю. Во-вторых, я пока не уверен, что она согласится. А в-третьих, это идиотизм. Я просто прикололся.

Романовская схватила его за плечо.

— Я хочу знать, кто под вуалью. Может, это Дуня наконец затащила его в церковь? Я так часто о чем-нибудь тебя прошу? Будь мужиком!

— Идиотка! — Джа-Джа махнул рукой, но протиснулся сквозь толпу и встал в конце очереди желающих поздравить молодых.

В этот момент все расступились. К молодым приближалась неопрятная старуха. Алла ковыляла, опираясь на палку. Под другую руку ее поддерживала молодая белоруска в тяжелых ботинках. За бабкой шлейфом тянулся невыносимый запах. Люди потихоньку зажимали носы, отворачивались. Алла подошла к молодоженам, подняла фату и спряталась под ней, словно под епитрахилью священника во время исповеди.

— Она поцеловала ее в лоб, — удивлялись люди. — Что это значит?

— Изменник целует в щеку, любовник в губы, а родитель в лоб, — процитировал кто-то из толпы фрагмент белорусского народного эпоса. — Это благословение.

Алла не слышала этого. Она ушла с черной косой невесты в руке, но в замешательстве никто не обратил на это внимания. Вскоре молодые сели в одну из повозок и отбыли к месту празднования собственной свадьбы. За ними двинулся кортеж с приглашенными.

Романовская подошла к Джа-Дже.

— Ну и как?

— Я ничего не видел.

* * *

— Это не она. — Томик пустил по кругу золотой айфон.

Двое старших братьев всматривались в нечеткую фотографию, которую прислал им подкупленный охранник.

— Это какая-то старуха, — оценила Марта, невеста Томика. — Посмотри на ее руки. Сюда, где заканчивается перчатка. Какие вены! У меня таких нет.

Она продемонстрировала пухлые предплечья, которые действительно были гладкими, как попка младенца. Марта гордилась своей жировой прослойкой, которая, по ее мнению, гарантировала ей долгую молодость. Все склонились над телефоном.

— Это оптический обман. — Василь лишь бросил взгляд на закутанную невесту. — Молодая Зубровка еще совсем сопля. У нее нет морщин. И второго подбородка тоже. — Он много значительно посмотрел на будущую невестку.

Последняя только фыркнула в ответ.

— Вроде как она была под вуалью в течение всей церемонии, — добавил Фион. — Так люди говорят.

— Может, это какая-нибудь подставная? — объявила Марта театральным шепотом, драматично выговаривая слова по слогам, словно это была реплика из кинороли.

— Подставная? — ужаснулся Василь. — Фотка нечеткая.

— Так надо было пойти и самому посмотреть. У охранника старая «нокия». Сфотографировал, как мог, — запричитала Марта, которая лично выложила за эту услугу двести злотых. — Теперь уж — сушите веники.

Она не могла простить своему жениху, что тот запретил ей пойти на венчание будущего свекра. Теперь никто не увидит ее новое платье с воротником из енота, купленное в бутике знаменитого кутюрье Евы Минге. Следующий повод нарядиться в умопомрачительный леопардовый с голой спиной наряд может представиться не скоро. Хотя, если у Томика получится быстро принять наследство, они где-нибудь хорошенько отметят Новый год. Тогда она, возможно, простит его. Возможно. Пока она не была в этом уверена.

— Несмотря на то, что случилось сегодня в «Царском», мы должны быть там и держаться вместе. Может, отец передумает? — уговаривала она всех уже с самого утра.

Но Томик лишь отмахнулся от нее. Марта надулась.

— Я не собираюсь выставлять себя на посмешище, — бросил он и закрыл тему.

Они сидели в «Старом городе», ресторанчике Василя, в это время абсолютно безлюдном. Сначала они спорили, перекрикивая друг друга, потом ели. И наконец решили, что проще всего будет оспорить завещание отца по причине его психического нездоровья. И основания есть. Достаточно поднять документацию психиатрического обследования Петра в «Тишине» и определенным образом интерпретировать. Благодаря синдрому Отелло, Петру удалось избежать ответственности за убийство Ларисы. Дело так и не дошло до суда по причине отсутствия трупа, а благодаря Сачко, Бондаруку даже не были предъявлены обвинения. Сейчас сыновья чесали репу, как бы порешить папашу его собственным оружием. Разумеется, придется снова определить его в клинику под наблюдение. Причина есть. Пропавшие матери Фиона и Василя. Проблема была только в директоре больницы. Бондарук дружит с ним, поэтому тот ни за что не выдаст заключение о недееспособности Петра. Он многим ему обязан. Поиски психиатра из другого города исключены, это может привлечь ненужное внимание. Семейство понимало, что проигрыш неизбежен. Разве что кто-нибудь убедит Сачко: пригрозит или преподнесет адекватный для такой услуги чек. Но вот кто бы мог это сделать, не ухудшая и без того незавидного положения?

— Проще, наверное, было бы нанять киллера, — ляпнула Марта и нервно засмеялась.

— Что ты несешь? — Фион подал голос впервые с тех пор, как принесли обед.

— Ты же сам когда-то грозил брату тем же, — набросилась на него Марта. — Память у тебя хорошая, но короткая. Не волнуйся. Валя не слышит.

Валентины, жены Фиона, за столом не было. Она никогда не вмешивалась в дела Бондаруков. «На все воля Божья», — сказала она, узнав о решении свекра, и добавила, что ее не интересует наследство. Все здоровы. Есть где жить. Она работает в управе, ведет кулинарный блог. У Фиона — сеть продовольственных магазинов. Бог не любит алчных. Она хоть и пришла на семейную встречу, потому что такова роль жены, но основным ее занятием была погоня за маленьким сыном по ресторану и спасение интерьера. Пятилетний Лев был очень живым мальчиком и как раз пытался опрокинуть на себя огромную вазу с цветами. Но Фион думал иначе. Он считал, что если отец настоит на своей воле, они потеряют все. Магазины не приносили бог весть каких денег, и только благодаря помощи отца Фиону удалось год назад взять очередной кредит под залог недвижимости. Когда в их дверь постучат, чтобы забрать за долги дом, Валя запоет по-другому. Особенно если ко всему прочему она незамедлительно потеряет работу, в чем Фион был уверен на все сто процентов, поскольку местные чиновники непременно примут сторону Бондарука.

— Он ведь на самом деле вам вовсе не отец. — Марта пожала плечами, к ней опять вернулась уверенность в себе. — Надо посмотреть правде в глаза. Он усыновил вас, выучил. Жаль, конечно. Но Бондарук — не ваша кровь. Об остальных подробностях я промолчу, так как среди нас ребенок. Еще услышит да повторит в детском саду.

Томик вдруг покрылся красными пятнами.

— Заткнись, женщина! — заорал он.

Василь успокоил его жестом.

— Правда глаза колет, — поддержал он будущую невестку. — Дай Марте закончить, она дело говорит. Если бы не общий враг, мы бы никогда за общий стол не уселись.

— Что верно, то верно, — крикнула из глубины зала Валентина.

Все удивились, так как не думали, что она следит за дискуссией. Марта уселась поудобнее, набрала воздуха в немалого объема грудную клетку и улыбкой поблагодарила Василя и Валю.

— Петька и без того уже долго не протянет. Он и сам все понимает, раз пишет такой бред. Может, у него болезнь какая? Я читала где-то, что люди и не такое вытворяют в последние месяцы жизни, а потом во время вскрытия все становится ясно. Опухоль мозга, которая давит на нервные окончания.

— Тут дело не в этом.

— Те же яйца, только в профиль. — Марта махнула рукой. — Но если б Петя неожиданно скончался, каждый из вас от этого только выиграл. Я же не говорю о каком-то жестоком убийстве. Несчастный случай, что-нибудь спокойненькое. Например, помер от старости. В его возрасте это нормально. Вы делите имущество на троих, поровну. Свежеиспеченной женушке тоже можно кинуть чего-нибудь, да и пинка под зад.

Томик взял в руку телефон и снова посмотрел на фото невесты.

— Что же тут не так?

Однако никто не поддержал тему вуали. Все молчали, размышляя о предложении Марты. Лев, пользуясь моментом, потянул за скатерть и опрокинул на себя подсвечник вместе с фарфоровым сервизом. К счастью, свечи погасли, не долетев до волос мальчика.

— Я знаю одного такого, — прохрипел Василь. — У него ночной клуб в Беловеже. Девочки, охрана, то да сё. Конечно, все с Украины и Беларуси, нелегально, без документов. Никакой работы не боятся. В свое время Миколай обещал помочь. Пом ните? — Василь остановил взгляд на Томике. — Тогда он должен был прислать кого-нибудь. Я могу разузнать, как сейчас обстоят дела.

Никто ему не ответил, потому что вдруг бренькнул звонок входной двери и, несмотря на табличку «закрыто», внутрь вошел пожилой мужчина в помятой шляпе. Заросший, как отшельник, с длинными спутанными волосами. Рядом с ним, покачиваясь с боку на бок, трусил старый рыжий амстафф. Гость кивнул собравшимся, но не подошел к ним.

Он прошел прямо к бару и, заказав двойное пиво, уселся с двумя литрами янтарной жидкости в противоположном углу зала. Сыновья Бондарука наблюдали за ним из-за горшка с папоротником.

— Подойди к нему. — Марта потянула Томика за рукав. — Он же не будет здесь сидеть вечно. Пусть поговорит с Сачко и решит дело. Только торгуйся!

— Я же его почти не знаю, — пытался увернуться Томик.

— Он ведь твой учитель немецкого, — бросил Василь.

— Это ты позвонил ему, — огрызнулся Томик.

— Мне он ставил одни трояки с минусами, — отрезал Василь. — Ихь ферштее нихьт. Иди-иди, ты ж всегда был любимчиком.

Подействовало. Томик встал. Посмотрел на скучающего пса, который сидел, словно сфинкс, возле стула Пиреса и не спускал глаз с ползающего по полу в поисках разбросанных частей конструктора мальчика. Младший сын Бондарука стряхнул со свитера невидимые крошки, поправил воротничок и двинулся, как на голгофу. Остальные проводили его полным надежды взглядом.

— Добрый день, пан учитель.

Едва опустившись на стул, Томик моментально превратился в ученика, дрожащего от одного вида Анатолия Пиреса, когда тот еще был директором «белоруса». Харизматичным, уверенным в себе, с радикальными взглядами. Что у него на уме, было известно только ему самому. Именно благодаря ему была основана белорусская школа. Он боролся за лицей как лев. Но через несколько дней после открытия его энтузиазм поугас, и он без сожаления отдал директорское кресло своему бывшему воспитаннику, у которого по немецкому были все те же трояки с огромными минусами. Официально, из политических соображений, его понизили до завуча, а потом он стал обычным преподавателем немецкого, о чем не очень сожалел, и в школе появлялся довольно редко, поскольку много путешествовал.

Во времена социализма он был одним из немногих жителей городка, сумевших легко получить загранпаспорт и разъезжать по миру безо всяких ограничений. Германия, Финляндия, США. Какими только печатями не пестрили его таможенные документы. О странах бывшего СССР и говорить нечего. Помимо немецкого, Пирес хорошо знал еще семь языков. Хвастался тем, что по большей части он самоучка, как польский папа. Во времена чисток он читал «Еженедельник для всех» и не боялся рассуждать о том, что система разваливается. Его это забавляло. Он ни разу не поплатился за свое провокационное поведение, поэтому ходили слухи, что он служит в органах. Но верили в это немногие.

Сегодня, даже если бы был единственным мужчиной на земном шаре, со стороны женщин он мог рассчитывать разве что на сочувствие. Но когда-то все было по-другому. Он не был красавцем, зато всегда эксцентричен и влиятелен. Собственно, эти качества сохранил и по сей день. Прежде же он активно пользовался ими, крутя роман за романом. Не гнушался ухаживаниями за ученицами-старшеклассницами, причем все это знали. В те времена не принято было сообщать о таких делах в прокуратуру. Скандалы быстренько заминались, давая повод для сплетен, не более. Его жена, Ягода, святая женщина, казалось, не обращала на это особого внимания. После ее смерти несколько лет назад, Пирес сделал то, о чем мечтал всю жизнь: продал все имущество, купил яхту и основал фирму, занимающуюся экспортом паркета. Прогорел, не выдержав конкуренции с фирмой Бондарука. Потом спился, яхту проиграл в карты и прослыл городским сумасшедшим. Сейчас нищенствовал, живя на проходной мусороперерабатывающего завода, куда ему удалось пристроиться после банкротства за небольшое жалованье и крышу над головой. Теперь он шлялся по городу с взятой в приюте бойцовской собакой, и было непонятно, кого обходят стороной прохожие — человека или животное. Не зная о его драме, мало кто из молодых относился к Пиресу серьезно, его вид вызывал у них исключительно жалость. Бывший директор лицея несколько раз подвергался нападениям скинхедов. А однажды неизвестные пытались закопать его живьем в старом песочном карьере. Говорят, что он видел их лица, но так и не назвал имена обидчиков. Зато родители трех воинствующих националистов в тот же день потеряли работу на фабрике Бондарука да так и не смогли нигде трудоустроиться. С тех пор никто не решался приблизиться к Пиресу.

Для старшего поколения он не утратил своей влиятельности. Знал всех. Причем многие у него на крючке. Ходят слухи, что на самом деле он — серый кардинал и принадлежит к числу неформальных городских старшин, хотя на светских раутах почти не появляется. Он мог бы жить совершенно по-другому, если бы только захотел. Но по каким-то причинам выбрал судьбу бездомного бродяги. Иногда любопытные пытаются споить его, чтобы порасспросить об этом, сильно рискуя оказаться в вытрезвителе, потому что голова Пиреса по-прежнему исключительно светла. На их вопросы банкрот отвечает, что он Инди — последний ни от кого не зависящий человек в этом городе. Но все лишь смеются над ним.

— Да куда уж лучше. Нищета вас ждет, дети, — сказал он и снял шляпу.

Томик склонил голову.

— Мы звонили вам по этому вопросу, пан учитель. Отец сошел с ума, мы в себя прийти не можем.

— Поздно, сын мой, — добавил Инди с нескрываемым уважением.

Плюнув на ладонь, он пригладил волосы. Томик взглянул на собравшееся семейство.

— Это мои братья. Они хотели бы участвовать в нашем разговоре, — начал он. — Послушать, какой у вас есть план, чтобы решить дело.

— У меня нет плана. — Пирес шумно прихлебнул из кружки. От ее содержимого осталась лишь половина. — Но можешь заказать мне еще раз то же самое.

Томик кивнул официантке. В это время Инди похлопал его по спине, отчего молодой человек пригнулся к столу.

— Не переживай так, малый. Мы с мужем сестры и не такие дела проворачивали. Слышал анекдот об оптимисте? Хороший, потому что советский.

Томик покачал головой. У него совершенно не было желания выслушивать идиотские шутки этого психа. Пирес совсем не изменился. Скорее даже, его состояние ухудшилось. Но Инди не ждал разрешения. Он начал говорить:

— У родителей было два сына. Они решили поставить новогодний эксперимент. Одному купили конструктор, а другому в подарочную бумагу упаковали лошадиный навоз. Пессимист раскрыл конструктор и заныл: «Ой, опять эти кубики. У меня их и так полно. Придется складывать… Это так долго…» Это ты. — Он ткнул в Томика грязным пальцем. И продолжил: — А оптимист смотрит на брата и улыбается своему подарку. «А ко мне сегодня ночью лошадка приходила!» — Пирес погладил свой ватник. — Это я. Я ждал тридцать лет, чтобы Очкарик наконец споткнулся. Думал, не доживу. До сих пор польский кацап ни разу не промахивался. Не совершал ошибок. Я упал на лопатки, а он вышел чистеньким из трех уголовных дел. Да еще и бизнес за морями развернул. Хребет у него стальной. Тут уж ни прибавить, ни убавить. — Он хрипло засмеялся.

Томик совсем раскис. Глядя на его мину, Пирес перестал смеяться и надел шляпу.

— Я не доверяю людям без чувства юмора, — заявил он.

— Мне как бы не до смеха. — Томик надулся. — Мы надеялись, что вы представите нашу идею директору «Тишины». Это довольно срочно. Бюджет есть.

— Если бабки есть, то с Доктором Смерть можно договориться. Без проблем, — перебил его Инди. — Полгорода хочет того же, что и вы. Но если вы хотите, чтобы именно я поговорил с Сачко, то это будет стоить немного дороже.

— Готов удвоить ставку.

Томик тут же пожалел о сказанном, представляя, как Марта выносит ему мозг за неудачные торги.

— Парень, зачем мне деньги! — Инди громко рассмеялся. — Мне нужно кое-что намного более ценное, чем золото. То, что связывает людей навсегда. Соберись и пойми, наконец, что твой отец достиг всего, что имеет, только потому, что знает этот принцип. Одолжение!

Томик с трудом сохранял спокойствие. Он знал, что это лишь вступление перед той бомбой, какую собирается подложить ему под стул Пирес. Общение с этим идиотом еще в школе было сродни пляске на раскаленных углях. Кроме того, он совершенно не понимал, что старый хрыч имеет в виду.

— Тебе надо найти в доме отца документы.

— Документы?

— Стопка подлинных бумаг возниц, убитых во время погромов православных деревень. Ровно сорок девять штук. Это то, что мне нужно. Оригиналы, не копии. Понял, сопляк?

— Они не сохранились. — Томик наконец решился открыть рот. — Повторная эксгумация состоялась год назад. Там было только тринадцать тел. Их перезахоронили на военном кладбище в Вельске.

— Слушай сюда, дитя мое, — начал выходить из себя Инди. — Меня не интересует официальная версия. И просвещать тебя я не стану, если уж ты как-то жил до сих пор без базовых знаний о своем роде. То, о чем я говорю, — у твоего отца. Все сорок девять. Поверь мне. Сгорел только один. Не скажу чей, потому что не знаю.

— И как мне их добыть? — прошептал Томик.

— Если б я знал, то сам бы уже давно добрался до бумажек, не так ли?

Инди взглянул на пса. Погладил его по крупной голове. В этот момент к столу подбежал Лев и полез обниматься с амстаффом. Пес равнодушно сидел, позволяя мальчику сжимать свою шею. Но когда наконец ребенок дотронулся до его хвоста, он без предупреждения клацнул зубами, совершенно беззвучно, даже не зарычав. Все произошло в абсолютной тишине. Мальчик зашелся отчаянным ревом. У стола в ту же секунду появилась Валентина.

— Следите за своим чудовищем, — отчитал ее Инди. И, не обращая внимания на комментарии Валентины, закончил: — Возниц было пятьдесят человек. Найдено только тринадцать тел. Остальные гниют где-то в земле. Возможно, звери давно растащили кости. А может, и нет. Надеюсь, что нет, ведь люди еще помнят. Но скажут, где находилась эта гребаная землянка только тому, кто покажет бумаги. Они все еще боятся, что и понятно, но любопытство все-таки сильнее страха.

Томик оглянулся на братьев. Те делали вид, что заняты беседой. Марта щебетала, демонстрируя подарок жениха — антикварные серьги с сердоликом.

— Полагаю, это невозможно, — заявил Томик, подумав. — Я в этом отношении пессимист. Отец никогда не говорил о бумагах.

— А как погибла твоя мать, рассказывал? — Пирес улыбнулся, обнажая черные от табака десны.

Томик выпрямился, почувствовав опасность.

— Меня усыновили.

— Так же, как и двух других байстрюков, матерей которых Очкарик убрал собственными руками.

— Значит, Бондарук знал мою мать? У них была тайная связь?

Инди впервые посмотрел на Томика уважительно.

— Если постараешься, то, может, я познакомлю тебя с бабушкой. Она живет в деревне под Цехановцем. В свое время усиленно разыскивала дочь. А если ее нет в живых, то дам тебе номер дела. Почитаешь о своей семье, тебе понравится. Думаешь, почему он тебя усыновил? Девка пропала так же бесследно, как Лариса и Мариола. То, что тебя взяли из дома ребенка, — неправда. Собственно, что я буду тебе рассказывать. Спроси отца про Иовиту. Это был ее артистический псевдоним. Красивая была, ляля. Я к ней тоже подкатывал. А ты похож на нее, ну прямо вылитый.

Томик впал в ступор, переваривая услышанное.

— Это достоверная информация? — подал он голос после долгой паузы. Инди понял, что разговор выходит на следующий уровень. Томик захотел узнать правду.

— У тебя своя история, у меня своя, — заявил Пирес. — Как я уже сказал, деньги меня не интересуют. Разве что на оперативные действия. Среди убитых возниц был мой отец. Я хочу найти его могилу прежде, чем сам исчезну под мусором в Параеве.

Возникла неловкая тишина. Томик не знал, что сказать. Он хотел спросить, почему эти документы находятся у его отца? Какое отношение отец к этому имеет? Что старик знает о смерти его матери? А может, она жива? Оставила его и сбежала. Именно такую версию он слышал с детства. Но боялся услышать ответ, поэтому ни о чем не спросил.

— Я поищу, — пообещал он.

— Я очень рад, — грустно вздохнул Инди. — Потому что, дорогой мой, ко мне лошадка каждую ночь приходит. И, насколько я знаю Очкарика, блокнотик в клеенчатой обложке с аккуратно записанными заслугами сегодняшних власть имущих этого гнилого городка тоже должен быть где-то припрятан. Найди его. Тогда Тесей войдет в лабиринт. — Он встал. Выхлебал до дна пиво из второй кружки и оба бокала сунул в карманы как свою собственность. — А что касается наследства — Ивона забирает все. Никакой подмены не было, — добавил он.

После чего пристегнул к ошейнику собаки поводок и вышел, бренча стеклом, словно мини-бар в самолете.

* * *

Саша безуспешно пыталась пробраться сквозь толпу возле церкви. Джа-Джа, который в конце концов выпустил ее из городского участка, показал ей неотчетливую фотографию врача. Она хотела поговорить о Лукасе, но здесь было столько людей, что шансов найти директора «Тишины» почти не было. Она рассчитывала на то, что полицейский поможет ей на месте, однако надежды эти оказались тщетными. Саша зацепила Франковского, когда тот вышел перекурить за ворота церкви.

— При всем желании, я не могу заставить доктора поговорить с вами, — заявил он, словно Пилат, умывая руки.

— Вы не можете или не хотите представить меня ему?

Джа-Джа поправил очки и нагнулся поближе к ее лицу. Он был выше ее на две головы.

— Я этого не говорил. — Он широко улыбнулся. — Доктору Смерть нравится коричневый цвет. А зеленый — вообще самый любимый.

Саша осмотрелась, но не увидела никого сильно загорелого в костюме этого цвета. Кстати, он давно вышел из моды. Понятно было, что господа друг от друга не в восторге. Скорее всего, отношения между ними очень натянутые. То, что они знакомы, было ясно как божий день. В таких маленьких городах все друг друга знают. По крайней мере, визуально.

— Поконкретнее, если можно, — попросила она. — Я не очень сильна в шарадах.

— Как жаль. Я именно на это и рассчитывал.

Джа-Джа больше не собирался ничего объяснять. Он просто куда-то пошел. Саша искала его взглядом, но полицейский делал вид, что не замечает. Потом он был очень занят флиртом с какой-то крутой бабенкой, подстриженной под ноль. Издалека они смотрелись как пара.

Почти все гости уже расселись по бричкам и украшенным автобусам. Все это сопровождалось песнями, художественным свистом и народной музыкой. Саша терпеть не могла свадьбы. Ни современные, ни фольклорные. И уж тем более ей не хотелось ехать на всегородскую пьянку. Она все еще не решалась участвовать в празднествах, на которых водка, пиво и вино льются рекой. Но, к сожалению, так складывалось, что другого выхода у нее нет. Поэтому, подумав, она двинулась вместе со свадебными гостями в общем хороводе.

Джа-Джа еще в участке заверил ее, что доктор Сачко, для друзей Доктор Смерть, будет присутствовать как на венчании, так и на самой свадьбе. Таким образом, у нее был шанс решить свой вопрос и навсегда покинуть этот прекрасный город. По мнению Франковского, то, что она останется здесь до понедельника, вовсе не гарантировало аудиенцию в «Тишине».

— Предполагаю, что докторишка не появится на работе еще дня три. Единственный шанс — поймать его на гулянье. Он будет пьяный и очень разговорчивый. Я бы посоветовал вам одеться поженственней. Сачко у нас эстет. — Он многозначительно откашлялся, глядя на ее джинсы, жакет и прикрытое платком декольте, после чего добавил: — Он тесно связан с семьей жениха. Вы без труда его найдете. Не удивлюсь, если он займет место посаженого отца.

Саша получила данные. Дальше ей придется действовать в одиночку. Она села в машину и поехала в сторону Беловежи. По дороге заехала в больницу, но ее документы там не нашлись. Полиция выслала на поиски Данки несколько патрульных машин. Выезды из города тоже были перекрыты. Поезда сюда не доходили, поэтому на вокзале Залусской пришлось поцеловать замок. Автобус курсировал только два раза в день: около пяти утра — до Варшавы и в три часа дня — до Белостока. Данка словно сквозь землю провалилась. Саша мысленно казнила себя за наивность. Мошенница добыла деньги и сбежала. Этих нескольких сотен ей хватит на то, чтобы оказаться на другом конце Польши и продержаться, пока попадется очередная жертва, которую можно разжалобить. Ищи ветра в поле. По поводу кредиток Саша была спокойна, так как заблокировала их сразу после обнаружения кражи. Хуже будет, если по ее документам Данка пересечет границу или совершит преступление.

Вчера вечером несмотря на то, что дело закончилось штрафом и арестом авто, Залусская решила, что пришло время сообщить Духу о случившемся. Она неохотно выслала эсэмэску с просьбой о помощи. Он сразу же перезвонил.

— Накосячила, — объявил он.

Вдалеке она услышала голоса играющих детей. Дежавю. Дед, весенний разговор с ним. В этот самый момент интуиция подсказала ей, где могла скрыться Данка. Возможно, она вовсе никуда не уезжала. Поэтому ее и не могут найти. Она спряталась в той же квартире, где и Лукас. Два шара одним ударом. Если удастся найти квартиру с фотографии, там же будут и документы Залусской, с которыми она сможет спокойно вернуться в Сопот.

— Ты можешь говорить? — удостоверилась она.

— Конечно. Моя бывшая настоящая жена как раз готовитобед, — ответил он. — А мы сидим с ее надзирателем и попиваем пивко.

Саша не понимала их отношений, но сейчас у нее не было желания вникать в личные проблемы Духа.

— Можно ли перенести мой экзамен? Бланки я заполнила, тесты прошла на пять с половиной баллов. Осталась только стрельба.

Он молчал, пока она вкратце обрисовывала ситуацию, лишь время от времени вздыхал или посмеивался над ее глупостью. Наконец сообщил, что очередной набор будет осенью, но в этом случае она не попадет в его отдел.

— За место в моей команде, моя дорогая, люди борются по нескольку лет подряд. А тот стол, за которым я сидел, это вообще люкс, — заявил Дух.

— Знаю, знаю, — засмеялась Саша. — Столешница из ДВП, ненормированный рабочий день, да еще и почти бесплатно — эксклюзив как есть. Но я, к сожалению, не женщина класса люкс. Ты же знаешь, я стараюсь. Не лежу тут брюхом кверху, а бегаю высунув язык, чтобы решить все как можно быстрее. Только не говори потом, что я тебя не предупредила. Я все-таки рискну опоздать.

— Может, приехать за тобой? — спросил. — Если ты сама не можешь сесть за руль.

Саша замерла и скривилась от отчаяния.

— Я не напилась, Дух. И права у меня не отобрали, — холодно отчеканила она. — У меня просто украли бумажник. Надеюсь, что до вечера воскресенья документы найдутся и я вернусь согласно плану.

Она не стала вдаваться в подробности. Истинную цель своего приезда в Хайнувку Залусская утаила и решила пока все так и оставить. История с Поляком — это ее личное дело. Зачем говорить Духу о попытках встретиться с директором? О подробностях кражи документов тоже. Их просто нет. Все предельно ясно. Она не имеет права вести машину. Ей нужна помощь. Его сильное плечо. Она звонит ему, рассчитывая на поддержку. Отсюда и предложение. Саша тяжело вздохнула над простотой инструкции по обслуживанию этой модели мужчины.

— Ты там?

— Да, — ответила она. — Если до вечера не найдутся, то вернусь на чем-нибудь. Автобус, поезд, автостоп. А дома сделаю дубликаты и съезжу за машиной.

— Это займет дня три. Ты же сама говоришь, что там плохо с транспортом.

— Как-нибудь вернусь, — уперлась она.

— Вышли мне адрес отеля. Я поем, просплюсь и приеду, — не давал он переубедить себя.

Саша знала, что он хочет, чтобы она сдала этот экзамен. К тому же для него это было делом чести. Он поручился за нее. Если она не приедет, то он потеряет доверие начальства.

— Сколько пива ты выпил? — капитулировала она.

— Три, — заявил он. — С половиной. Но допивать уже не буду.

— Нет уж. Сегодня тебе нельзя за руль, — возразила она. — Если что, заберешь меня завтра из Белостока, так будет быстрее. Я посмотрю расписание поездов и до вечера дам знать, что да как.

— О'кей, — милостиво согласился Дух и отпил очередной глоток.

Саша поняла, что Дух пошутил насчет приезда. Он вовсе не собирался бросать все и гнать за ней на другой конец Польши. Ей стало обидно.

— А кроме всего этого, с тобой все в порядке? — Он почувствовал перемену в ее настроении.

Саша колебалась. Ей хотелось попросить, чтобы он проверил Лукаса Поляка, но она не решилась. Надо попытаться самой.

— Просто задумалась. Приятного аппетита.

— Пока. — Дух положил трубку.

Вдруг до нее дошло, на что она согласилась. Он приедет за ней? Сюда? А если Саша ошибается и он действительно отправится в дорогу? Она сомневалась, но если вдруг так случится, то это означало очередные поползновения с его стороны. Возможно, роман. Поэтому она быстро написала ему: «Я справлюсь, не приезжай! На связи». Он почти сразу ответил: «Не нервируй меня!» И следом: «Ты уверена?» Ей хотелось ответить лаконичным «Нет», но тогда бы он стал изводить ее звонками. Саша ответила: «Спасибо. Если ты на самом деле понадобишься, я скажу». «Будешь заискивать?» — спросил он. «Буду приказывать. Можешь начинать бояться». «Молодца» — пришел ответ. И через мгновение: «МолодИца». И снова, несмотря на все случившееся, ему удалось вызвать у нее улыбку.

Залусская завела свой «фиат» и поехала на свадебный прием. Джа-Джа прикрыл глаза на отсутствие у нее документов, выдав специальную справку, с которой она могла передвигаться по его территории. Соответственно, вне юрисдикции хайнувского участка ей придется справляться самостоятельно. И на том спасибо. Большое спасибо! — мысленно поправила она. Стакан по-прежнему наполовину полон.

* * *

Божену Бейнар терзали нехорошие предчувствия, хотя все, казалось бы, шло по плану. Ивона успела на венчание и получила множество комплиментов. Ее отец, по всей видимости, валялся где-то под забором, потому что так и не появился в церкви, чтобы привести в исполнение свои угрозы. Впервые в жизни он сделал что-то хорошее — не расстроил свадьбу дочери. После церемонии Бондарук подписал договор пожизненной ренты на землю в пользу ее старшего сына. Стоимость указали символическую: один злотый. Владислав скоро построит на этой земле дом, откроет какую-нибудь легальную фирму, мечтала Божена. Наконец-то они переедут из этого клоповника на Химической.

Однако сердце матери предчувствовало, что Квак появился не просто так. Божену не обманешь словами: «Мама, не беспокойся, я его уже не люблю». По опыту она знала, что «уже не люблю» дается женщине не так легко. Тем более, когда дочь исчезла перед собственной свадьбой на целых полдня вместе с бывшим женихом. Что могут делать молодые, еще несколько месяцев назад влюбленные друг в друга, в течение нескольких часов? Божена не испытывала иллюзий. Что-то произойдет. Что-то неподвластное ей. А Божена не любила, когда дела решались без ее участия. Поэтому она сидела за свадебным столом как аршин проглотив, постоянно поглядывая на Ивону и выискивая что-нибудь подозрительное в ее поведении. Тем не менее прицепиться было не к чему. Наконец один из сыновей сделал ей замечание, что она ведет себя как цербер.

— Она уже замужняя женщина. В разнос не пойдет, не волнуйся. — Иреней засмеялся. — Выгодно продала дочку, молодец. Теперь хотя бы поешь толком.

— Я, например, буду есть, пока обратно не полезет, — добавил младший сын. Шутка пришлась по вкусу сидящим рядом гостям, потому что они громко рассмеялись.

Столы были полны всевозможных разносолов, но Божене кусок в горло не лез. Гости крикнули «Горько, горько». Молодые скромно поцеловались под вуалью. Раздался свист. Публика ждала не таких поцелуев. Бондарук поднял руку, и лишь одного жеста хватило, чтобы шум утих. Божена искренне им восхищалась. Она поймала себя на мысли, каким человеком был Петр в молодости и почему она тогда к нему не подкатила. Если бы Ивона не явилась, то в отчаянии она предложила бы ему свою кандидатуру. На самом деле, она вышла бы за него с огромным удовольствием, хотя знала, что ее, старую, он бы не захотел. Еще пожалеет.

Обед для ВИП-персон подали в ресторане рядом с уличной сценой, переделанном из царского каретника. Плебс гулял на улице, под открытым небом. Мероприятие только началось, а на столах уже не хватало мяса. Официанты раз за разом подносили свежезапеченых поросят. Люди ели и пили так, словно завтра во всей округе должен был начаться голод. Они готовы были затоптать друг друга ради куска дармовой свинины. Напитки подавались в пластиковых стаканчиках. Тем не менее пустые битые бутылки покрывали утоптанную землю стеклянным ковром. Праздники такого уровня и масштаба бывали в этих местах нечасто. Уже смеркалось, но народу становилось все больше. Планировались танцы, концерт Пугачевой, традиционные свадебные игры и фейерверки. Пока никто не морочил себе голову тем, что будет твориться ночью во всех близлежащих кустах.

Участники хора поели и встали из-за ВИП-стола. Поклонились спонсору, дав понять, что готовы к работе. Бондарук позволил им выйти из зала. Через четверть часа в лесном амфитеатре должен был начаться конкурс хоровых коллективов, в том числе церковных. Пригласили заодно и частушечников. Весь фолькрепертуар. Белостокское телевидение готовилось транслировать действо. Вслед за фольклорной частью на сцену выйдет божественная Алла. Российская звезда согласилась приехать, но, в соответствии с договором, вплоть до самого начала своего выступления будет находиться в отеле. Перед входом в амфитеатр топталась толпа ее поклонников.

Божена встала из-за стола и двинулась к выходу. Места в амфитеатре было достаточно, но лавок — всего несколько штук. Они были зарезервированы для семьи молодоженов. Новоиспеченная теща собиралась сесть в первом ряду и перестать терзать себя сомнениями.

— Пани Боженка, как всегда, неотразима. — Кто-то потянул ее за палантин. Она потеряла дар речи. В дверях стоял Квак, одетый в черный кожаный комбинезон. В руке шлем. Несостоявшийся зять блеснул широкой белозубой улыбкой. — Я хотел попрощаться и поблагодарить. За все. Не поминайте лихом.

Вожена с минуту молча вглядывалась в него. Ничего удивительного в том, что Ивка выбрала его. Ее Давид тоже когда-то производил подобное впечатление. Видимо, слабость к неблагодарным патологическим нищебродам содержалась в ДНК матери и дочери. Но Вожена много чего пережила и понимала, что супружество — это, прежде всего, контракт. Замуж надо выходить по расчету, а чувства тут вообще ни при чем. Если заодно есть еще и любовь — прекрасно. Если нет — еще лучше. Эмоции привносят ненужный хаос. А в жизни должен быть порядок.

— Ты что задумал, змей? — прошипела она.

— Уезжаю, — ответил он. Вроде бы искренне.

Вожена выдохнула. Потом протянула руки и обняла его, словно непослушного сына. Со стороны могло показаться, что они очень близки друг другу. Но нет. Вовсе нет.

— И никогда сюда не возвращайся, — предупредила она его с фальшивой заботливостью и сжала так сильно, что он почувствовал запах ее пота. Она, в свою очередь, учуяла алкогольный выхлоп. Это ее напрягло. Она пригрозила: — Я лично тебя обезврежу. Усёк?

— Если только старичок вдруг скопытится, — засмеялся Юрка.

Она тоже засмеялась, при этом испепеляя Квака враждебным взглядом. Все-таки он достойный противник. Настоящий пройдоха.

— Пока что муж Ивоны чувствует себя прекрасно. — Она смерила Квака внимательным взглядом. — Я сообщу, если что-то изменится. До этого момента — дружба врозь.

Они разошлись в разные стороны. Вожена заняла место на одной из лавок и смотрела, как Квак садится на мотоцикл и уезжает. Она даже прослезилась. Ей нравился этот шалопай. Сейчас она чувствовала себя королевой-матерью. Именно она раздавала карты в этой партии, упиваясь собственной влиятельностью. Она знала, что это заметно со стороны. Люди украдкой рассматривали ее. Сегодня день свадьбы ее дочери и одновременно триумф Вожены. Дочь в корне изменила свою жизнь, но только благодаря ей, матери, дело доведено до счастливого финала. Нельзя допустить, чтобы кто-нибудь все испортил. Ей надо быть начеку.

— Вон пошел, — прогнала она фотографа, который гонялся за ней с дешевым фотоаппаратом.

Но как только появилась телекамера, Божена тут же приняла горделивую осанку и начала позировать. Вокруг немедленно зароилась толпа. Бондарук занял место рядом с тещей и теперь уже оба принялись улыбаться в камеру, позируя словно пара. Завтра записи появятся на местном телеканале и в Интернете. Она надеялась, что хорошо получится.

— Где Ивона? — спросила теща, когда журналисты с камерами перешли поближе к сцене.

Кто-то пустил слух, что Пугачева как раз выехала из отеля на бронированном лимузине. Визажистка уже ждала ее в гримерной, полной цветов. Охлажденное шампанское и клубника стояли на столике вместе со свадебным пирогом из местной кондитерской. Отсутствия каравая до сих пор никто не прокомментировал.

Божена не могла дождаться личной аудиенции, которую ей посулил Петр. У нее были подготовлены для автографов все диски певицы. Поклонница мечтала провести милый вечер со своим кумиром. Она корила себя за то, что ранее не ценила силу, которую дают деньги. А оказывается, все можно купить. У всего есть цена. Жаль, что она узнала об этом так поздно. Но все-таки это лучше, чем никогда. Она не позволит дочери быть дурой, ставящей любовь на первое место.

— Пошла в туалет, — ответил Петр.

Он встал, чтобы поздороваться с директором Сачко. Друзья обнялись по-медвежьи. Бондарук с трудом охватил тучного доктора, махагоновый загар которого ассоциировался с жареным салом. На плече толстяка, словно хостес, висела очень привлекательная женщина. Ей было хорошо за сорок. Прекрасная фигура и раскованность. На торжество она явилась в узком фисташковом платье в пол, открывающем спину до самых ягодиц. Татуировку она прикрыла муслиновым палантином, благодаря чему кобра казалась нарисованной на ткани. Форме ее груди могли бы позавидовать двадцатилетние девушки.

— Магдалена Прус, — представилась она Божене и извинилась за то, что отсутствовала в церкви, поскольку вынуждена была задержаться на работе. — Одна из подопечных отправилась на экскурсию по городу, — пошутила пани доктор.

Петр уважительно поцеловал ее руку. Он задержал на ней губы, из-за чего дама покраснела до самых кончиков ушей. Они знакомы, отметила Вожена. Причем очень близко. Она почувствовала укол ревности. Однако Сачко как будто этого не замечал.

Вожена обиженно отвернулась, так как ей такой чести никогда не оказывали. В этот момент на самом верху лестницы, ведущей к выходу из амфитеатра, между соснами, она увидела ярко-зеленую развевающуюся юбку невесты, которая мелькнула, чтобы через пару секунд слиться с цветом лесного массива. Потом Божене показалось, что она услышала звук стартующего мотоцикла. Мать, не говоря ни слова, сорвалась с места и побежала в ту сторону.

* * *

Саша никогда не стояла в пробках так часто и долго, как здесь. На этот раз хвост из автотранспорта начинался у ворот заповедника и тянулся до самого комплекса, в котором проходил свадебный прием. Несомненно, поездка на свадьбу на машине была не самой удачной идеей. К тому же большинство дорог перекрыла полиция. Стражи порядка проверяли у всех водителей документы и записывали данные в специальный журнал. Все терпеливо ждали, пока рассосется пробка, но понимали, что это случится не ранее чем через час, когда Алла Пугачева закончит выступление и вернется в отель.

Хотя у Саши имелся документ, выданный Джа-Джой, она не намеревалась в очередной раз объясняться перед усердными сотрудниками дорожно-постовой службы. Она свернула на боковую дорогу, ведущую к селу Буды, чтобы потом по опушке объехать Теремиски и дальше двинуться через лес по большаку для лесников. Когда она была тут в прошлый раз, слышала, что самая лучшая машина для передвижения по пуще — это «Фиат-126п», прозванный «малышом». Саша по-прежнему ездила на авто матери. Ее «фиат-уно» был таким же легким и юрким, как «малыш». Его высокая подвеска позволяла передвигаться даже по буйной траве. Если удастся не нарваться на пень, то шансы быть на месте минут через пятнадцать вполне реальны. Таким образом, она доберется до Беловежи намного быстрее и без проверки документов.

В телефонном навигаторе Саша нашла прекрасный объезд. Но, на всякий случай, развернула топографическую карту, купленную на заправке. На обороте были обозначены планы пеших трасс, лесные тропы и границы заповедника. Она заметила узкую дорогу, ведущую через лес к амфитеатру, и мысленно себя похвалила. Хорошо бы не нарваться на какого-нибудь недоверчивого лесника. Хотя, если что, она знает, на кого сослаться. Франковский, несомненно, имеет вес в этом городе, раз смог выдать ей эту ксиву.

Сначала все шло по плану. В сумерках ее почти не было видно. В лесу царила тишина. Лишь издали доносились отголоски музыки. Залусская ехала осторожно, максимум десять километров в час, но вдруг дорога закончилась. Она взглянула на карту. Необозначенный тупик. Развернуться невозможно, слишком узко. Пришлось сдавать назад.

Вдруг в зеркале заднего вида, между деревьями, Саша увидела девушку. Та бежала быстро, тяжело дыша, словно убегала от кого-то. На ней был народный костюм. Певица из хора, сначала подумала Залусская. Но когда беглянка приблизилась, Саша без труда узнала в ней невесту. За девушкой на большой скорости гнал черный «мерседес». Известная модель с двойными фарами, называемая «очкариком». Авто было поцарапано и местами помято, радиатор дымился. Видимо, «мерседес» гнался за невестой по ямам между деревьями. Саше удалось остановиться, едва избежав столкновения, так как «очкарик» даже и не думал тормозить. Девушка тут же подбежала к пассажирской дверце ее машины, открыла ее и запрыгнула в машину.

— Трогай! — громко крикнула она.

Саша на секунду впала в ступор. Оглянулась. Никакой возможности свернуть. Впереди — стена леса. Позади — черный «мерседес», перекрывающий обратный путь. Стук открывающихся дверей. Саша увидела в зеркале мужчину, направляющегося в их сторону. На нем тоже был народный костюм и черная маска.

— Кто это? — спросила она. — Ты знаешь его?

Вместо того, чтобы ответить, девушка забилась в истерике:

— Позвоните в полицию. Боже, о боже! Он убьет меня.

Саша нажала на кнопку центрального замка. Все двери закрылись. Вытряхнув из сумки телефон, она сунула его в руку невесты.

— Сто двенадцать, — сказала. — Только не реви. Сообщи координаты.

И бросила ей карту.

Мужчина в свадебном белорусском костюме уже приблизился со стороны пассажирского сиденья. Из-под маски смотрели его глаза. Зеленые, со светлыми ресницами. Блондин. Девушка рефлекторно отодвинулась от окна. Она панически боялась.

— Отойдите, — обратилась к нападающему Саша, чтобы переключить его внимание. Сама же она в это время копалась в сумке в поисках пистолета.

Агрессор словно не слышал. Достав из-за пазухи огромный топор, он ударил им в стекло с пассажирской стороны. Окно не разбилось, а просто покрылось тысячей мелких трещинок. Видимость исчезла. Саша взбесилась. Мужик испортил ее имущество! Неизвестно, что у них там за внутрисемейные разборки, но это уже явный перебор. Вечер перестал быть томным. Дрожащей рукой она наконец нащупала «беретту». В боковом кармане, где должны были быть патроны, их оказалось только два. Продолжать поиски было некогда. Она зарядила пистолет. Открыла дверцу и вышла из машины. Оперла руки о крышу «фиата» и прицелилась, понимая, что если захочет, то может сейчас попасть прямо в центр его лба. Он испугался и замер.

— Пистолет заряжен, — предупредила она. — Двигайся медленно, иначе я буду стрелять. Отойди от машины.

Агрессор подчинился.

— Ляг на живот. Руки за голову.

Он оставался на своем месте. Саша чувствовала, как капля пота скатывается по ее позвоночнику.

— Руки за голову, — повторила. — И на землю, мерзавец.

Они мерились взглядом. Светлые глаза замаскированного, застывшие, словно змеиные, не выражали никаких эмоций. Он начал поднимать руки, но вдруг моргнул, и его взгляд метнулся в левую сторону. Она повернулась слишком поздно. Боль в затылке. Удар оказался недостаточно сильным, чтобы вырубить ее, но все-таки заставил упасть и несколько затуманил сознание. Кто-то выворачивал ей руку, пытаясь забрать пистолет. Залусская машинально нажала на спуск. Она не видела, куда попала, однако кто-то завыл от боли. Голос был женский. Саша испугалась, что подстрелила молодую жену. Нападающий, словно в отместку, наступил ей на плечо и встал на него всем своим весом. Боль была невыносимой. Казалось, что в ладонь вбивают гвоздь. «Беретта» выпала из руки. Следом она услышала треск ломающейся кости. Плечо распухало прямо на глазах. Пытаясь подняться, она опять получила удар, но уже в висок. На этот раз чем-то тяжелым. Прежде чем опуститься на землю и потерять сознание, она услышала второй выстрел.

Сташек, 1946 год

Желтые пузатые тыквы громоздились на чердаке вплоть до соломенной кровли. В послевоенные зимы и весны брюква, дикие груши и, собственно, тыква были основной пищей в белорусских деревнях. Из них варили супы, пекли пироги и ели сырыми с медом. Семечки сушили и давали детям в качестве лакомства. Кожурой удавалось успешно набить утробы домашнего скота. В межсезонье перечисленные продукты были лучшим, на что могли рассчитывать люди. Вкус мяса, хлеба и водки в деревне мало кто помнил. Советские солдаты приходили за продовольственным оброком днем, а ночью яйца, сало и картошку у деревенских отбирали партизаны. Тыквы не привлекали ни русских, ни польских вояк. Поэтому для здешнего люда этот примитивный овощ стал практически сокровищем.

Двадцатипятилетняя Катажина Залусская с трудом взобралась на стремянку. Руки ее окоченели, потому что шерстяные варежки она еще утром отдала шестилетней дочери, чтобы Дуня могла поиграть с соседскими детьми в снежки. Оказавшись наконец наверху, Катажина сопела как старый паровоз. С каждым выдохом из ее рта вылетало облачко пара. Мороз, по сравнению со вчерашним днем, немного отпустил, но все равно было градусов двадцать, не меньше. Катажина надела фуфайку, мужнины кальсоны, поверх которых — все три имевшиеся у нее юбки. Кожух она сняла еще внизу, так как он не застегивался на животе, и она боялась зацепиться расстегнутой полой за лестницу и упасть. Сейчас она пожалела об этом, потому что буквально тряслась от холода.

Вдруг Катажина почувствовала схватку. Она стиснула зубы, ладонь сжала в кулак и посмотрела на собственные ногти, чтобы отогнать злые чары. Еще не время. Подходит к концу седьмой месяц. Когда она была беременна Дуней, до самых родов убирала картошку в поле. Тогда никто здесь в войну не верил. Урожай картошки был важнее налетов в Варшаве. Она родила дочку вечером, отлежалась один день, а на следующее утро снова была в поле. Дитя, завернутое в одеяльце, лежало в траве у леса. Дуня образцово спала между кормлениями. Надо было как можно скорее выкопать весь урожай, пока не явилась Красная армия или немцы. Такая уж была Катажина: отважная, гордая и работящая. Именно так о ней говорили, когда Василь, хозяин усадьбы Залусское, прислал сватов. И оказались правы. Ее дом сиял чистотой. Обед всегда приготовлен, даже если приходилось варить кашу из топора. Многочисленные братья и сестры присмотрены, скот ухожен.

Василь Залусский, ее муж, был так же, как его отец и дед — до войны, — самым богатым кулаком в этих местах. Вся земля, от окраины деревни Залусское и до самого леса, принадлежала ему. И каждый год ни один из участков не был оставлен без внимания. Поэтому хозяин редко бывал дома. Катажине приходилось справляться с хозяйством самой. Она не жаловалась. Была организованной и дружелюбной. Всегда находила время, чтобы сшить что-то для себя или деревенских соседок. Даже во время последних набегов, когда все прятались в землянках, она сидела за швейной машинкой, потому что не любила оставлять работу незаконченной.

Так же и сейчас. Любая беременная на ее месте воспользовалась бы своим положением и отказалась помогать соседкам. Но Катажина обещала, что поможет Мацкевичам перенести тыквы с чердака, погрузить их на телегу и перевезти в лесную землянку. Зачем? Это ее не интересовало. Она никогда не совала нос в чужие дела. Выторговала за свои старания два десятка хороших тыкв. Во время войны все имели лишь то, что у них не успели отобрать. С самого утра прозвучал приказ. Почти все мужчины в расцвете сил, имеющие коня и телегу, во главе с мужем Катажины были вызваны в Орлово отрабатывать повинность в местной управе. На этот раз подошел черед их деревни. Им нужно было привезти древесину из Хайнувских лесов и доставить ее в орловскую школу. Катажина знала, что это займет весь день, до самых сумерек, и вернутся они уставшие и голодные, поэтому с удовольствием поедят тыквенного пирога и молочной затирки. В нынешние времена это настоящий пир. Чтобы добыть ценный овощ, она позвала в помощники сестру и детей. Когда-то она сама нанимала людей на такие работы, но времена изменились.

— Ничего, корона с головы не упадет, — говорила она.

Катажина еще немного постояла на последней ступеньке лестницы. Ей нужно было отдохнуть. Ноги тряслись, словно студень. На мгновенье ее парализовал страх. Как она спустится вниз? Лучше пока не думать об этом. Уж как-нибудь. Сейчас у нее была другая проблема. Как влезть наверх и не навредить нерожденному ребенку? Дитя у нее внутри почувствовало опасность и отчаянно толкалось. Катажина была уверена, что на этот раз у нее будет крепкий мальчик. Живот был большой и твердый, как окружающие ее ароматные тыквы. Сквозь тонкую натянутую кожу часто проступали выпуклости маленьких ступней. Дуня, как и пристало девочке, так сильно не лупила ее. К счастью, Ольга, которая была младше Катажины на семь лет, была уже наверху и протягивала сестре руку. Беременная подтянулась из последних сил и практически вкатилась на пол чердака. Потом она долго лежала на спине, поглаживая свой живот, и отдыхала.

— Я не дам тебя в обиду, — прошептала она по-белорусски.

Ей требовалось время, чтобы успокоиться. Голова кружилась от напряжения. Сердце выскакивало из груди.

Подняв голову, она оценила богатство соседей и одновременно ужаснулась тому, сколько работы предстоит им с сестрой. Плата, которую Мацкевичи пообещали за услугу, уже не казалась такой привлекательной. Как они перенесут все это вниз? Что за телега должна быть, чтобы поместить такое количество? На одной повозке придется сделать несколько рейсов туда-обратно. Катажина поправила цветастый платок, который соткала сама из шерсти собственных овец, и с трудом села. Она пока не была готова к работе. Ольга тем временем уже перекатывала желтые шары к дыре в полу. Одна тыква кубарем скатилась вниз и разбилась в лепешку. Катажина взглянула на сестру с укоризной.

— Как мы вдвоем снесем все это? — возмутилась Ольга. — Только ты могла пообещать такую глупость. Мы тут загнемся!

В отличие от сестры Ольга не любила уставать. Она была невысокая, костлявая. Отец, смеясь, называл ее Кощеем. Кася была его любимицей. Так было всегда, и Ольга сестре этого не простила. Она была довольно коварна и изворотлива. Зная, что женщины ее телосложения быстро теряют свою привлекательность от хозяйственных трудов, Ольга научилась с успехом от них отлынивать. В этом она стала настоящим мастером. Сегодня у нее не было выхода — Катажина обещала ей новую блузку. Тем не менее молчать она все равно не могла.

— Если сносить по одной, то это займет как минимум неделю. Я на такое не подписывалась.

— Бросать их мы тоже не будем, — объявила Катажина и по-доброму улыбнулась сестре. — Потому что все побьются, а те, что останутся, сгниют от помятостей прежде, чем мы их сварим.

— Наши перенесем, — пожала плечами Ольга. — А остальные? Надо их скатить. Какое наше дело? Пусть хозяева переживают.

— Это нечестно, — заявила сестре Катажина.

Она поправила юбку на животе. Ребенок уснул. Она взялась за опору, поддерживающую перекрытие и подтянулась, держась за свисающую с потолка лошадиную попону. Материя съехала. Под соломенной крышей находился тайник. Катажина встала, заглянула поглубже. В утреннем солнце блестнули дула автоматов, ленты с патронами. Катажина потеряла дар речи. Придя в себя, она быстро завесила тайный арсенал.

Чье оружие держали у себя Мацкевичи? Официально они заявляли о своем отвращении к политике. Жили рядом с Залусскими, дом к дому, в течение нескольких поколений. И было совершенно не важно, что одни ходили по воскресеньям на мессу, а другие на литургию в церковь. Бог един. До сих пор диверсантов у них в деревне не было. Катажина решила поговорить об этом с мужем. Банды постоянно искали оружие и мстили крестьянам, помогающим теперешним властям. Оружие конфисковывалось, люди гибли. За подобные арсеналы сжигались целые села. Хотя, возможно, это предназначалось для польских партизан? Мацкевичи — католики. Катажина аккуратно прикрыла оружие попоной, словно это было не страшное железо, а мирно спящие дети, и отошла подальше, прежде чем Ольга двинулась в ее сторону. Она старалась вести себя невозмутимо. Дыхание уже выровнялось.

— Когда невозможно победить врага силой, надо попробовать хитростью, — сказала она и повела плечом.

Ольга направилась вглубь чердака. Ей хотелось как можно быстрей оказаться возле теплой печки. Лечь и проспать всю зиму. А Катажина пусть себе выдумывает хитрости.

Тем временем сестра вышагивала между огромными желтыми шарами, словно тыквенная королева. Она перестала мерзнуть. Температура наверху была вполне сносной. В глубине помещения, у стены, она заметила корыто для поения коров. С одной стороны оно было поломано, поэтому и попало на чердак. Кася нагнулась и вкатила в него тыкву. Она дала знак Ольге и позвала детей, играющих во дворе в снежки. Они, словно развеселившиеся обезьянки, начали взбираться по ступенькам лестницы.

— Потихоньку, не все сразу, — засмеялась она и добавила «по-своему»: — Несколько человек остаются внизу. Сейчас вы будете играть в великанские «снежки».

— Оля, ты спустишься вниз. — Она указала на корыто. — Я подам тебе его, когда ты будешь на середине лестницы, а дети пусть поддержат, чтобы не разбилось.

— Но зачем? — упиралась сестра, ничего не понимая. — Не лучше ли нормально, по-человечески? По одной, по две справимся до вечера. Нам же никто не говорил, что это срочно. А к вечеру мужики вернутся и помогут нам.

— Сами справимся, — ответила Катажина.

— Чем сильнее баба старается, тем больше мужик ленится, — не отступала Ольга.

Катажина не ответила, хотя в этом была доля правды. Она молча вручила сестре корыто и сказала перетащить его к отверстию в полу. Сама же разложила юбку и села по-турецки.

— Не знаю, как долго я так высижу, — предупредила.

Она дала сестре знак, чтобы та встала на лестнице, а детям сказала перекатывать тыквы в ее сторону.

Ольга была миниатюрной, издалека походила на девочку. Но зато помоложе и не на сносях. Она взяла корыто и уверенно направила его вниз.

— Поставь его, как горку. Начали! — бодро крикнула Катажина.

Дети заразились ее задором.

Они перекатывали тыквы, громко хохоча, их это очень забавляло. Оставшиеся внизу складывали их вдоль забора. Опять пошел снег, поэтому Катажина сказала им, чтобы они укрывали тыквы ветками можжевельника. Работа спорилась. Когда желтые и оранжевые гиганты образовали яркую гору под слоем можжевельника, она увидела за забором мужчину. Тот с интересом следил за их работой, но помогать не спешил. Катажина узнала Сташека Галчинского. Он иногда нанимался батраком в хозяйстве Залусских. Сташек был худой и, если присмотреться, слегка косоглазый. У него не было шансов понравиться ни одной из местных девушек, и дело было не в дефекте зрения. У Галчинских не было своей земли. Стах жил с матерью в землянке у леса, на окраине деревни Залешаны. Говорили, что отец Галчинского бросил жену чуть ли не во время родов, приобщился к партизанскому движению, ушел в лес и больше не вернулся. Бедная женщина с трудом воспитывала сына. Если бы не сжалившийся над ними священник с Клещелей, эти двое умерли бы с голоду. Благодаря стараниям людей, была восстановлена часовня, а приехавший служить в ней капеллан нанял ее экономкой. Ее не смущало, что она работает на православного священника, а он уважал ее веру и не пытался переманивать на свою сторону. Со временем парень вырос и на протяжении долгих лет отрабатывал свой личный шарварок в доме священника при церкви. Иногда прислуживал во время литургий, ремонтировал крышу, убирал.

Ни святой отец, ни сама церковь во время войны не уцелели. Сташек с матерью после войны остались без средств к существованию. Тогда Василь Залусский сжалился над парнем и нанял его несмотря на то, что Стах не очень годился для тяжелой работы в поле. Приходил он, собственно, только ради Ольги. Катажина знала, что Сташек вздыхает по ее младшей сестре, но та, казалось, не замечала бедолагу, проводя время в мечтах о более выгодной партии. Ей хотелось в город. Ни один, даже самый богатый крестьянин, не привлекал ее. Она засматривалась на военных, приходивших к ним в деревню за продуктами. Произнеся слово «Варшава», они всегда получали дополнительную порцию мяса. Говорили, что это из-за Ольги Сташек начал сотрудничать с партизанами.

— Позови залешанца! — крикнула Катажина сестре по-белорусски.

Ольга отвернулась и прошипела:

— Курдупель.

— Мужик — даже, как жаба, сильнее, чем баба, — ответила Катажина и помахала Галчинскому. Тот, не спеша, направился в их сторону. Ольга взглянула на сестру с укоризной.

— Помочь? — спросил он по-польски.

— Не трэба, — фыркнула Ольга по-своему. Она знала, что Сташек поймет. Хоть и католик, он с детства жил в белорусской деревне. В этих местах было всего несколько польских домов. Родословные большинства семей были сильно смешанными. Поляки и белорусы здесь всегда жили рядом. — Нечего тебе тут делать. Отсюда вид на мой зад будет не так уж хорош.

— Ольга! — крикнула на нее старшая сестра и обратилась к парню: — А мне помоги, пожалуйста. Не знаю, получится ли у меня спуститься с моим пузом.

Сташек подвернул рукава и галантно поклонился.

— Я вас снесу, — уверенно сказал он. — Если потребуется, то на собственной спине.

— Какое там «вас»! Называй меня просто Катюша! — крикнула в ответ Катажина. — Но я пока не слезаю, надо спустить оставшиеся тыквы.

Все золото Мацкевичей лежало под можжевельником еще до захода солнца. Люди из близлежащих домов приходили посмотреть на работу. Катажина разрешила некоторым взять по одной тыкве. Люди голодали, неудобно было скупиться. Дети, разрумянившиеся от работы на свежем воздухе, снова играли в снежки. Катажина наконец встала на твердую почву и набросила на плечи кожух. Тот застыл на морозе, но вскоре оттаял от тепла ее тела. Она не могла дождаться, чтобы сесть у разогретой печи и заняться приготовлением вкусного молочного супа. Они были единственными счастливчиками во всей деревне, у кого имелось целых четыре коровы. Молока не давала только рыжая, но они не спешили отправлять ее на мясо. Это была их страховка на черный день. Когда приходили партизаны, они прятали Красулю за сноповязалкой. Скот научился не подавать голос. Так, общими стараниями, они пережили последние тяжелые годы войны. И вот пришла свобода. Жизнь должна становиться лучше с каждым днем. Все будет хорошо, подумала Катажина и, вознеся очи горе, перекрестилась по-православному, складывая три пальца.

Сташек с Ольгой в это время сидели на бревне и разговаривали вполголоса. Катажина не хотела им мешать. Боковым зрением она заметила, как Ольга ударила Сташека по лицу. Видимо, тот опять попытался добиться ее благосклонности. Вся деревня смеялась над его безуспешными ухаживаниями. В это время к Катажине подбежала ее шестилетняя дочка. Она приложила ухо к животу и «постучала» в него.

— Тоня? Это я, Дунечка, — прошептала девочка. — Скоро мы будем играть вместе. Мамуся родит тебя, но это со мной ты будешь ходить под грушу к бабе Алле-молчунье. Буду возить тебя, как куклу, кормить молочком. А если ты будешь мальчиком, то покажу домик на дереве. Тебе понравится.

Катажина поправила дочери шапку и потерлась носом о ее нос. Тот был холодный, как у щенка.

— Покажи ручки, — обеспокоенно сказала она. — Ты сильно замерзла?

Дуня вытянула руки в огромных материных рукавицах.

— Я все время бегала, как ты сказала. А ты?

Катажина спрятала свои руки поглубже в рукава, чтобы дочка не увидела. Кожа на руках сегодня была еще более красная и потрескавшаяся, чем обычно. Она стыдилась этого.

Вдруг она услышала топот копыт. Выбежала на дорогу. Кто-то ехал навстречу на неоседланном коне, а за ним катились две пустые телеги. Катажина узнала повозки братьев. Увидев напряженное лицо двоюродного брата, она нахмурилась.

— Прячь детей, Катюша! — крикнул Миколай Нестерук. Ему не было еще и пятнадцати. Несмотря на детские черты и отсутствие растительности на лице, он был атлетически сложен и сообразителен не по годам. Война очень быстро сделала из него мужчину. — Мацкевич не приедет за тыквами. Его забрала банда. Нашу повозку тоже забрали.

— А Василь? — спросила она, полная плохих предчувствий.

— Поехал с остальными возницами, — ответил он. — У него хороший конь. Меня отправили, потому что моя лошадь хромает. Я еду предупредить людей. Пусть прячутся.

— Кто это? Русские?

Он посмотрел на нее, словно сомневаясь. Потом медленно покачал головой.

— Один был в советском мундире. Но, видно, только для маскарада. Говорили по-польски. Будут проверять, за кого мы.

Залусское находилось в некотором отдалении от дороги, благодаря чему им удалось пережить войну почти без потерь. Конечно, они познали голод, нищету и унижение, но тем не менее были живы.

— У главаря банды фуражка с орлом в короне, а на лацкане мундира икона Богоматери и горжет с черепом и костями.

— Бурый! — Катерина закрыла рот ладонью.

Солдаты Национального армейского союза были враждебно настроены по отношению к местным жителям. Они считали здешних людей доносчиками народной власти. А Ромуальд Райе, псевдоним Бурый, местных ненавидел особенно сильно.

— Забери детей, — добавил Миколай. — Достань католическую икону, громничную свечу зажги. Пусть Бог нас сохранит.

Катажина сию секунду собрала всех детей, словно курица под крыло. Она отвела их на дорогу, посадила в повозку одного из младших братьев. Дуне сказала слушаться дядю. Сама же побежала со всех ног по остальным хатам, чтобы предупредить людей. На лицах мужчин рисовался молчаливый ужас. Женщины причитали по-белорусски.

В середине пути Катажина обернулась. Взглянула на тыквы и вспомнила, что не забрала причитающуюся плату за тяжелую работу. Она рассчитывала на то, что, может быть, Ольга со Сташеком возьмут хотя бы несколько штук. Уже смеркалось, но не настолько, чтобы не заметить людей. В этот момент до нее дошло, что молодых нигде нет.

— Коля! — Она дернула двоюродного брата за рукав. — Где Ольга?

Тот оглянулся.

— Ее здесь не было.

— Была, — ответила Катажина. — Они сидели там, на дровах, со Сташеком Галчинским.

— Ольга? — удивился он. — С этим ляхом?

— Он, хоть и католик, но парень хороший. Разворачивайся!

Они искали их по всему двору Мацкевичей. Дуня не захотела так долго оставаться с дядей, поэтому Катажине пришлось взять ее на руки и везде носить с собой. Через некоторое время стало совсем темно. Если бы не снег, пришлось бы просить у соседей керосиновую лампу. Но те заперлись в доме и вряд ли бы открыли. Катажина вдруг почувствовала дикую усталость. Она ничего не хотела так сильно, как вернуться домой. Она еще раз, ради собственного спокойствия, заглянула в сарай Мацкевичей.

— Ольга! — испуганно позвала она. — Сташек!

Вдруг из одного из сусеков донесся приглушенный крик:

— Сястрычка, дапамажы!

Навстречу сестре бежала Ольга. Грудь ее была обнажена, волосы растрепаны. Катерина прикрыла ладонью глаза дочери. Вслед за Ольгой вышел Сташек. Он напяливал фуфайку, застегивал штаны.

— Я ничего не сделал! — Он виновато повесил голову.

— Не успел, сукин сын, — прошипела Ольга и спряталась за спиной беременной сестры. — Ты вошла в последний момент. Я проклята! Обесчещена!

Несмотря на то что сестра тянула ее к выходу, Катажина сделала два шага в сторону Сташека и молча плюнула ему в лицо. Дуня, испуганно глядя на мать, все крепче сжимала ее руку. В этот момент в сарай вошел Миколай. Он не сразу понял, что произошло. Только когда Ольга опять запричитала, он отдал ей свой кожух и несколько раз огрел Сташека хлыстом.

— Убью, как собаку.

Сташек съежился. Потом поднял голову. Лицо было рассечено в двух местах. Кровь заливала глаза.

— Оставь его, — попросила Катажина.

Однако Миколай не собирался прекращать.

— Хороший парень этот лях, — усмехнулся Миколай. Глаза его метали молнии во все стороны, словно Катажина тоже была виновата. — Я сейчас отымею этого полячка.

Он раз за разом бил хлыстом, то и дело выкрикивая проклятья. Не перестал даже, когда племянница, пытаясь остановить Миколая, схватила его за руку и чуть не получила по спине наконечником толстой плети. Удар приняла на себя Катажина, закрывшая дочь собой в последнюю секунду. После чего согнулась от боли. Это был уже перебор.

— Бог его накажет, — сказала она малышке и спрятала покалеченную ладонь в карман, чтобы девочка не заметила крови. Несмотря на мороз, боль усиливалась.

Катажина отошла подальше. Дуня тихонько хныкала. От ужаса у нее не было сил громко заплакать. У Ольги началась истерика. Катажине пришлось оттащить обеих в безопасное место. Выходя из сарая, она все еще слышала свист хлыста.

Шла она на негнущихся ногах, измученная и расстроенная. Дитя в животе опять начало толкаться. Катажина надеялась, что Миколай не причинит насильнику серьезного вреда, а лишь ославит его перед всей деревней. Сташеку придется собрать манатки и уехать из Залешан. Люди не простят «своему» такого оскорбления. Катажине было все равно. Она с трудом взгромоздилась на козлы и погнала коня. Ее больше заботили собственные нешуточные проблемы. У них здесь война не закончилась. Она не знала, суждено ли ей еще увидеть мужа. Неизвестно, переживут ли они ближайшую ночь. В голове у нее звучали лишь два слова: «Бурый идет».

* * *

Караульный услышал треск в глубине леса. Он перезарядил винтовку и напряг зрение. Между деревьями промелькнула тень, а через мгновение дорогу перебежал испуганный заяц. Вокруг царила ночная тишина, но солдат был уверен, что за ними кто-то наблюдает. Он дважды свистнул, изображая крик птицы. Из шалаша высунулся один из командиров, для маскировки одетый в фуфайку, конфискованную у белорусского крестьянина. На голове ушанка. Только властный взгляд и поношенные офицерские ботинки выдавали настоящий статус Ромуальда Раиса, более известного как Бурый. Командир даже отпустил белорусские усы, чтобы смешаться с толпой жителей приграничных деревень.

— Кто-то крадется, — сказал караульный и слегка поднял подбородок. — Где-то там.

Бурый дал знак людям. Подошли трое солдат в польских мундирах. Поверх черных погон у них были нашиты белые треугольники с надписью «Смерть врагам отчизны». На груди они носили горжеты с черепом и костями и образок Богоматери. Командир подал им ручной пулемет и несколько гранат.

— Снять его.

Солдаты разошлись. Издали доносилось уханье совы.

Бурый вернулся в заброшенную лесную сторожку. У импровизированного стола, наскоро сбитого из замшелых досок, окружив Зигмунта Шенделяжа, прозванного Лупашкой, стояли командиры остальных бригад: Владислав Лукасюк (Молот), МарьянПлучинский (Мстислав) и Казимир Хмелевский (Акула), непосредственный заместитель Раиса. Перед ними лежали нарисованная вручную карта, компас и немецкий фонарик. Лупашка держал циркуль и отмерял километры вдоль железной дороги. Красная точка, напоминающая каплю крови, отмечала близлежащий городок, Хайнувку, из которой завтра отбывало в СССР последнее подразделение красноармейцев. Вместе с личным составом отсылалось приличное количество военной техники, боеприпасов и продовольствия. Партизаны собирались показательно напасть на поезд и ограбить его. Солдат убить. Предателей родины повесить. Предполагался кровавый бой, поскольку атака должна была стать демонстрацией силы антикоммунистического подполья, для которого война еще не окончилась. Стрелкового оружия и противотанковых пушек у них имелось достаточно. Помогающие им немногочисленные поляки из белорусских деревень держали все это у себя в сараях и хлевах. По первому же требованию они должны были выдать горячие запасы солдатам. Партизаны предполагали, что накануне отъезда советские воины на радостях выпьют лишнего и крепко заснут. Нападение было запланировано на раннее утро, до рассвета. Информаторы меньше часа назад донесли, что город сотрясается от победных залпов.

— В округе не найти ни одной свободной курвы, — рапортовали из Хайнувки.

— У нас под боком — шпион, — прошипел Бурый.

Лупашка не стал отвлекаться от подсчетов. Закончив, он записал на полях «двадцать семь километров» — слишком большое расстояние для того, чтобы в случае фиаско вернуться пешком. Потом бросил:

— Он мне нужен живым. Даже если это кацап.

Бурый стоял на месте и не говорил ни слова. Всем было известно, как сильно он ненавидит белорусов. В Занях, деревне неподалеку, в начале войны стоял военный госпиталь, в который попал младший брат Раиса. Семнадцатого сентября 1939 года белорусские националисты интернациональной советской армии перебили всех находящихся там польских солдат.

Места, где они сейчас воевали, считались неблагоприятными для польского партизанского движения. Рабочие из Хайнувки и близлежащих поселков и деревень были едины в своем враждебном отношении к идее независимой Польши. Сразу же после освобождения они влились в ряды борцов за усиление народной власти. Они объясняли это тем, что поднимают из развалин промышленность городка. Заявляли, что им нужны хлеб и работа, а не бесконечная война.

Местные крестьяне официально в политике не участвовали, зато обеспечивали коммунистов древесиной и продовольствием. Информация о многочисленных поставках еще больше разжигала ненависть Бурого. Когда в нескольких домах появились польские партизаны, крестьяне не только отказались делиться едой и одеждой, но еще и выдали службе госбезопасности и милиции партизанские укрытия. Бурый едва успел увести своих. Приходилось сидеть в землянках месяцами. Голодные и злые, они не хотели умирать как собаки, предпочитая погибнуть в честном бою. Бурый отправил на разведку несколько продовольственных отрядов. Два из них принесли мизерную добычу и новости: «Нас называют бандой. Открыто демонстрируют враждебность. Крестьянские дети плюют нам на ботинки. Третий патруль и вовсе не вернулся. Живущие неподалеку поляки донесли, что на солдат Бурого напали три мужика, сотрудничающие с коммунистами. Закололи вилами, оружие отобрали. Поляки уже не раз предупреждали, что следует держаться подальше от агрессивных кацапов, с которыми им приходится жить по соседству».

На многих белорусских подворьях, в стогах сена или под хворостом, припрятаны боеприпасы, сообщали местные поляки. Здесь, в деревнях, есть немало бывших деятелей компартии Западной Беларуси. Они хранят, среди прочего, партийные документы, доносят на поляков в госбезопасность.

Поляки утверждали, что боятся белорусов. Просили помочь. Говорили, что у себя в стране постоянно подвергаются опасности. Бурый обещал отомстить обидчикам. Скоро все изменится, уверял он.

— Они вооружены, раз мои патрули не всегда возвращаются, — уверял Лупашку Бурый. Но у командира было полно дел поважнее, чем сведение счетов с местным населением. Он лишь приказал Раису соблюдать большую осторожность и добавил, что до сих пор так и не удалось никого поймать за руку. Бурому не требовались доказательства. Ему было достаточно слов поляков, так как он считал, что соплеменникам незачем обманывать своих солдат.

— Это территория врага, — закончил дискуссию Лупашка. И добавил: — Для нас война не закончилась. Час расплаты пробьет.

Все члены организации знали, что не стоит рассчитывать на благосклонность белорусского населения. Именно здесь после освобождения были созданы первые ячейки Польской рабочей партии, из которой вышло значительное количество работников белостокского отдела госбезопасности и управления гражданской милиции, а также других звеньев государственного аппарата. Это стало очередным поводом для того, чтобы партизаны 3-й Виленской бригады решили напасть на Хайнувку, с целью продемонстрировать мощь польского вооруженного подполья. Для всех членов организации белорус православного вероисповедания, то есть стандартный местный житель, по определению был предателем.

— Отставить, — приказал Бурому Лупашка. — Сначала поговорим с ним. Если это кацап, то живым он отсюда не уйдет. Даю слово.

Бурый стукнул каблуками и вышел из шалаша. В ожидании разведчиков свернул самокрутку. Он еще не успел закурить, как к нему подвели одетого по-крестьянски мужчину, вряд ли старше двадцати лет.

— Говорит, что поляк.

Бурый усмехнулся и бросил окурок в снег.

— Здесь нет русских. Любой, посаженный голым задом на печь, скажет, что он поляк. Говори католические молитвы.

— Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твое, — начал шептать по-польски Сташек Галчинский. — Богородице Дево радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою…

— Перекрестись.

Перепуганный человек выполнил знак креста всей ладонью, а не тремя пальцами, как это делают православные. Но этого было недостаточно. Бурый уже насмотрелся на всякие фокусы. Здешние научились хитрить. Быстро поняв, что партизаны относятся к католикам намного дружественнее, многие из них выучили несколько польских молитв. Райе одним движением разорвал на юнце рубаху. На груди задержанного висел католический крест.

— Отец воевал в бригаде Акулы. Погиб на фронте в сорок втором. Слава отчизне, — неумело отдал честь Сташек.

Бурый внимательно посмотрел на него.

— Я уж подумал, что кацап. — Он схватил парня за воротник. — Чуть не прибили мы тебя.

— Пан капитан, у меня новости. Соседка, у которой вы храните оружие и амуницию, сказала мне, что вы стоите лагерем где-то здесь. Я вас полночи искал.

Из шалаша вышел Лупашка. Перед ним шел его охранник с заряженной винтовкой, направленной прямо на Сташека. При виде командира Галчинский побледнел, а потом упал на колени, словно узрел самого Господа.

— Не убивайте, пан майор.

Бурый посмотрел на него с брезгливой снисходительностью. Поднял за воротник.

— С чем пожаловал? Говори, мы не собираемся ждать всю ночь.

Сташек выпрямился, но держать голову прямо не мог. Бурый ослабил хватку. Галчинский упал. Один из солдат слегка ткнул его штыком. Парень моментально поднялся. Встал по стойке смирно, поднял голову и доложил:

— Вы ищете белорусских диверсантов. В деревне Залусское, рядом с Залешанами, где я живу, есть трое таких. В хлеву у них хранится оружие. Они уже несколько лет собирают его для белорусов. Те трое убитых, — Сташек взглянул на Бурого, — те, что шли за продовольствием, — я знаю, кто это сделал.

— Ты это видел?

Сташек покачал головой.

— Люди в церкви говорили, еще до того, как она сгорела. Я чинил там крышу. Я не русский, — повторил он. — Вы найдете там и их мундиры. Они не успели избавиться от них. Они — в хате рядом с домом, во дворе которого под можжевельником лежат тыквы.

Бурый схватил его за грудки.

— Фамилии.

Сташек посмотрел на руку, которая приподняла его над полом.

— Я на вашей стороне, — гордо заявил он. Теперь он уже чувствовал себя намного увереннее, потому что видел, что его слова упали на благодатную почву. — Те трое должны быть наказаны. А для предателей родины наказание одно. Смерть.

Бурый отпустил Галчинского.

— Те трое — это братья Леонид и Степан Пиресы из Залешан, мои соседи, и старший Нестерук из Залусского. Особо опасен Миколай Нестерук. — Сташек дотронулся до ран на лице. — Это его работа. Он подстрекает народ против вас. Такие, как он, хотят присоединить эту землю к Советам. Говорят, что он убивал ваших солдат. Молодой, но вся деревня его боится. Если надо, я могу показать, где он живет. Только католиков не троньте. Нас там немного, всего пять семей. Мы все молимся за вас. Всегда пустим переночевать, накормим.

— Что ты хочешь за услугу? — Бурый всматривался в Сташека. Все выглядело слишком просто. Они уже несколько месяцев искали убийц. Никто ничего не видел, никто никого не подозревал. А тут вдруг появляется этот доноситель. Да еще и именно сегодня. В такой важный для страны момент. Райе чувствовал подвох. Он засмеялся. — Денег у нас нет.

— Разве что патронами рассчитаемся, — вторил ему его заместитель, Акула.

Парень подернул плечами.

— Я говорю правду. Думаете, я бы рисковал, приходя сюда, если бы меня зло не брало на этих белорусов? — заверил он. — Я хочу лишь справедливости. Жить здесь спокойно. Мы с матерью в землянке ютимся. И чтобы костёл восстановили. Польша — для поляков, — закончил он.

Бурый похлопал парня по спине.

— Раз уж ты такой вояка, пойдешь с нами. Хлопцы, подучите Степку. — Он подтолкнул его в сторону солдат. — Нравится кличка?

Раздался громкий смех. Сташек ожидал другого.

— Но мне надо возвращаться, — пытался возражать он. — Мать одна осталась.

Бурый подошел к нему и очень спокойно заявил:

— Нам как раз нужен проводник.

— Поздравляю, — присоединился Лупашка. — Ты принят в отряд.

Потом сел на коня и повернулся к Бурому:

— Сегодня очень важный для страны день. Ты командуешь. Смотри мне, без особого буйства.

Разведчик зашагал первым. Молот, Железный и остальные — следом.

— Ну, Степка. — Бурый улыбнулся. Вынул фляжку и разрешил Сташеку глотнуть спирта. — Покажешь мне этих сволочей. Если это они, то так и быть, отпущу тебя. Останешься в живых. Кажется, у нас общее дело. Надо этих кацапов наказать.

Он повернулся к своим людям:

— Свяжите его.

* * *

Василь продрог до костей. Когда прозвучала команда ехать на шарварок, он был одет как попало и пошел в чем стоял, лишь бы поскорее оттрубить утомительную повинность. Он взял короткий кожух, более удобный для работы в лесу, и теперь многое бы отдал за дополнительную фуфайку. Почти всю ночь он просидел с другими мужиками на куче бревен, которые давно уже нужно было разгрузить у школы в Орлово. Их осталось тридцать человек. Двадцать возниц из его деревни, семеро из других неподалеку. Он видел их в церкви. Все мечтали лишь о том, чтобы банда отпустила их. Они неохотно выполняли приказы, ругаясь про себя. Двадцати католикам, которые пошли за бригадой Бурого, повезло меньше. Большинство из них не вернется, подумал Василь. Залусский не собирался геройствовать. У него была земля, жена, дочь и еще один ребенок вот-вот родится. Ему было ради кого жить.

Увидев рядом со своими выстеленными изнутри газетами валенками начищенные военные ботинки, он даже не поднял головы. Солдат был в полном обмундировании, вооруженный. Только звук перезарядки винтовки и дуло на высоте глаз заставили Василя вскочить по стойке смирно. Конвоиру не надо было ничего говорить. По его мине крестьянин догадался, что наконец пришли распоряжения. Он даже обрадовался. Может, их скоро отпустят.

Затемно Бурый с бригадой двинулся в Хайнувку. Вдалеке время от времени все еще слышались выстрелы. Из обрывков разговоров солдат Василь догадался, что бригада Раиса потерпела поражение. У Красной армии было несколько вагонов боеприпасов и подавляющий перевес в численности. Менее получаса назад до лагеря добрался раненый солдат. Он едва успел передать сведения, прежде чем испустил дух. Таким образом, все узнали, каким был финал стычки польских партизан с отступающими красноармейцами. Службы безопасности вовремя получили сообщение о готовящемся нападении. Для отражения атаки были привлечены гражданские жители Хайнувки, силы милиции и секретных агентов. Бурому оказали уверенное сопротивление. Польские вооруженные силы были разгромлены в пух и прах. Половина людей Раиса погибла. Остальные ранены. Лишь несколько офицеров скрылись в лесу в ожидании подкрепления, прибывшего слишком поздно.

Бурый распорядился срочно разворачиваться. Возницы должны были двинуться по окружной дороге через лес в Хайнувку и там подобрать оставшуюся часть армии. Некоторые радовались поражению партизан, рассчитывая на быстрое избавление от них. Но Василь подслушал разговор конвоира с раненым и уже знал, что за Бурым нет погони. Похоже было, что никто их не ищет. Он не стал пока делиться плохой новостью с сотоварищами, решив сбежать при первой же возможности. Но пока дело было плохо. Бурый со своей бригадой абсолютно беспрепятственно шел от деревни к деревне, грабя и поджигая очередные дома. Никакой поддержки со стороны армии, милиции и секретных агентов. Для них, мирных жителей, это означало лишь одно — скорая смерть.

— Ты знаешь этот лес? — обратился к Василю конвоир.

Крестьянин смотрел в лицо ребенка, одетого в мундир, и размышлял, как долго этот юнец протянет на фронте. Он должен учиться, встречаться с девчонками, ходить на танцы. Для вояки он был слишком молодой и субтильный. А сейчас ко всему прочему он еще и панически боялся попасться. А то, что их всех возьмут и приговорят к смерти, — было совершенно точно. Как только службы безопасности найдут банду, они показательно повесят их на первом же суку. Даже если бандитам удастся выбраться из пущи, их ждет военный трибунал. Ему стало жалко поляка. Он кивнул.

— Поедешь первым, — приказал солдат. — Через несколько минут они должны быть у плакучей ивы, на развилке. Знаешь?

Василь глядел на него из-под шапки, покрывшейся инеем. Не реагировал.

— По-польски не понимаешь, кацап? — взбесился партизан и ударил Василя прикладом по лицу.

Это случилось так быстро, что крестьянин не успел увернуться. Он был заторможен от голода, холода и недосыпа. Во рту появился соленый вкус крови, несколько зубов было выбито. Староста упал на спину. Это лишь разохотило вояку. Он бил беззащитного Василя подкованными офицерскими ботинками, отчаянно стараясь замаскировать свой страх. Пострадавший с трудом поднялся, не теряя равновесия от очередного удара. Остальные равнодушно наблюдали за сценой. Ни один из них не хотел разделить судьбу Залусского. Никто не встал на его защиту.

— Я знаю, где это. — Сташек выступил из шеренги. Василь с благодарностью посмотрел на поляка, вытирая текущую из носа кровь. — Можно?

— Трогаемся через три минуты.

Военный разрезал путы на католике, указал место на козлах и удалился быстрым шагом. Когда скрип снега под его ботинками утих, Василь выплюнул выбитые коренные зубы вместе с густой кровью. Он взглянул на остальных возниц, которые, казалось, смирились со скорой смертью. Никто даже и не собирался подстрекать сотоварищей к бунту. Кто-то поделился с Василем остатками табака. Все были голодны. Они не думали, что шарварок продлится больше суток. Янка Коре вынул бутылку с остатками самогона и протянул стоящим рядом возницам. Когда очередь дошла до Василя, он сделал большой глоток, прополоскал рот и проглотил первач. Потом он по-доброму погладил свою кобылу, поправил на ней шерстяную попону и взялся за поводья. Сташек сидел на козлах, пряча голову в овечий воротник плохонькой телогрейки.

Они тронулись по узкой дороге через лес. За ними двигались остальные, всего пятьдесят повозок. Почти все пустые. В них должны были сесть отступающие солдаты Бурого. Только на последней телеге лежал мертвый гонец. Конвоир сначала хотел закопать его где-нибудь в лесу, но потом передумал из страха перед военным трибуналом. Бурый держал своих людей в черном теле. Бригада Раиса славилась наказаниями за нарушение субординации. Командир часто избивал своих солдат, муштровал их до измождения. Любая провинность могла стать для нарушителя смертным приговором.

— Молодец! — Василь похлопал Сташека по плечу, но тот лишь махнул рукой. Тогда Василь наклонился к нему и спросил: — Почему они и тебя взяли? Ни коня у тебя, ни повозки. И не русский.

Сташек пробубнил что-то в ответ, но Василь не понял. Какое-то время они ехали молча. Вдруг Галчинский наклонился к старосте и вытащил из-за пазухи серебряный крест.

— Если вас спросят, то говорите, что вы католик.

Василь удивился.

— Я поляк, но здешний, православный. Когда меня хотели отправить на Беларусь, я отказался. Здесь мой дом. Моя земля. Как я мог оставить все это?

— Значит, погибнешь, староста, — вздохнул Сташек и отвернулся. — Подумай.

* * *

Александр Крайнов, секретарь комитета Польской рабочей партии в Вельске Подляском вышел из поезда в Залешанах и бодрым шагом направился к зданию станции. Приезжая на тайные собрания белорусских конспираторов, он всегда брал у железнодорожников велосипед или, если попадался попутный трактор, садился на прицеп и добирался до Марека Франковского, старосты деревни Зани, занимающего должность начальника управы. До войны Крайнов был портным. И несмотря на то, что со дня освобождения он не сшил ни одной вещи, у него всегда были с собой неоконченные брюки, которые он якобы вез на примерку. В случае проверки он показывал милиции содержимое своего портфеля и начинал причитать, как все дорого, что все нанялись на пилораму в Хайнувке, что швейную машину некому маслом смазать. Ниток и тканей не достать, приходится все заказывать в Варшаве. Что за времена! Эта литания всегда действовала безотказно. Уже через пару минут блюстители порядка были сыты по горло его стенаниями и отпускали восвояси.

Жена смеялась, что эта легенда шита белыми нитками и когда-нибудь его все-таки арестуют. Но он старательно рассказывал ту же байку, даже если это была обычная плановая проверка, лишь предварительно убедившись в том, что прежде не встречал этого милиционера.

— Надо дуть на воду, — пояснял он жене, понятия не имеющей о его политических амбициях. — Мало ли, на кого нарвешься.

Крайнов понимал, что следует соблюдать осторожность. Тем более что под рулоном ткани он вез пропагандистские листовки движения «Свободная Беларусь». Поначалу местные крестьяне старались держаться подальше от политики. Говорили, что их интересует только земля и то, что она производит, потому что земля кормит их, а политика приносит войны. От болтовни хлеба, мяса и денег еще никому не прибавилось. Крайнов не мог с этим согласиться. Он ездил на партсобрания, участвовал в пленумах и выступал на уличных сборищах и вечах. И с тех пор, как он бросил шитье и занялся политикой, в его кладовой мяса стало больше, чем когда-либо. Намного больше, чем в те времена, когда он днями и ночами строчил на машинке.

Сейчас он тяжело вздохнул, вспоминая, как они с Франковским намучались, убеждая упирающийся народ приходить в сельский клуб на собрания. Лишь когда начал активно действовать кружок деревенских хозяек и местное сельпо стало продавать товары в кредит, мужики почуяли выгоду и перестали стесняться. Женщины приходили более охотно. Они пели, листали журналы, делились рецептами. Не далее как неделю тому назад он притащил им на тачке стиральную машину. Неисправную, по правде, но это не имело значения, потому что самый вид технической новинки создал Крайневу репутацию едва ли не небожителя. Он был уверен, что теперь бабы начнут крутить дырки в голове своим мужьям, чтобы те, как можно скорее, записались в партию и электрифицировали деревню.

Сегодня Александр, как всегда, вез в своем портфеле пару новеньких брюк в качестве алиби. На самом деле им с Мареком надо было поговорить о делах.

Им нужны были люди на Хайнувскую деревообрабатывающую фабрику, на которой с трудом удалось подавить забастовку. Тем временем запросы работников все росли. Требовались крестьяне, для которых переезд в город станет повышением общественного статуса. Эти — Крайнов доверял собственному опыту — готовы на все ради карьеры. Особенно те, кто из многодетных семей. Им земли в наследство все равно не достанется, потому что большая ее часть, как правило, переходит к старшему сыну. Жизнь остальных превращается в жалкое существование батрака в родительском доме. Им остается лишь гнать самогон, пить и волочиться за юбками, чтобы хоть как-то заглушить чувство несправедливости и безысходности. Партия же гарантирует жилье и постоянный доход.

Крайнов собирался убедить молодежь уезжать из деревни и тем самым поддержать городской зарплатой хозяйство родителей. Он на самом деле верил, что с приходом народной власти жизнь полностью переменится. Бывший портной уже несколько раз прокатился на «Чайке» с местными шишками, и те пообещали ему, что если и в дальнейшем он будет так стараться, то и сам в скором времени обзаведется авто с хромированными ручками. Проблемы создавали лишь профсоюзы, основанные работниками из Хайнувки, в которые записывались все малоимущие. То есть процентов восемьдесят всех рабочих. Таким образом, Крайнову дали задание заменить возмутителей спокойствия на безземельных хлопов, которым даже и в голову не придет бунтовать против милостивых товарищей.

Велосипед был ржавый и скрипел при каждом обороте колеса. Тонкие шины скользили по обледеневшей дороге. Александр с трудом, заливаясь потом до самых тощих ягодиц, добрался наконец до первых хат деревни Зани. Дом Франковских стоял в самом центре, рядом с клубом. Крайнову оставался еще приличный кусок дороги, но он сильно устал и поэтому слез с велосипеда и решил пройти оставшийся путь пешком. В этот момент он обратил внимание, что во дворах ни души, словно во время чумы.

Окна домов закрыты ставнями. Некоторые хозяева попрятали животных. Подозрительная тишина беспокоила секретаря. Лишь кое-где собаки пытались сорваться с цепей. В окне одного из домов он заметил женщину с ребенком, которая подавала ему какие-то знаки. Он подъехал к ее забору, рядом с придорожной часовней, но она тут же спряталась и плотно затянула шторы. Крайнов прислонил велосипед к забору и продолжил путь пешком.

Он не ощущал холода, так как разогрелся, крутя педали. Чувство голода нарастало, и он рассчитывал на то, что, как всегда, жена Франковского накормит его горячим супом. Пока он думал о тарелке с дымящимся варевом, вдалеке замаячило странное сборище людей. А пройдя еще несколько шагов, он окаменел и моментально потерял аппетит, потому что на противоположной стороне улицы увидел группу вооруженных военных.

Повозки стояли рядком вдоль линии домов. Уставшие возничие повернули головы в его сторону. Только один из них — с сильно покалеченным лицом — подал ему знак, который Александр понял как предупреждение. Секретарь быстро спрятался за кучей хвороста. Место оказалось хорошим наблюдательным пунктом.

Похоже было, что в здании, которое они с Франковским облюбовали в качестве культурно-просветительского клуба, как раз проходит тайное собрание. Крайнов удивился и обеспокоился. Ему об этом ничего не было известно. Вскоре люди вошли внутрь в сопровождении военных. На улице остались только солдаты и дети, которые, пользуясь погодой, играли в снежки. Один из мальчишек случайно попал в спину офицера. Тот повернулся, направил на провинившегося винтовку и сказал только два слова, после которых вся ребятня с криком убежала подальше, к забору. Александр не расслышал слов партизана, но догадался, что дело серьезное и вскоре здесь может случиться что-то плохое. Пригнувшись, огородами, он прокрался к мужикам, ожидающим на своих повозках. Они были промерзшие, осоловевшие. Ни один из них не хотел разговаривать.

— Что тут творится, люди? — Он дернул за рукав крупного крестьянина с разбитым лицом, который производил впечатление главного. Ему показалось, что они уже где-то встречались раньше. Когда мужик подал голос, Крайнов вспомнил старосту деревни Залусское. Василь вышвырнул его из деревни за распространение коммунистических листовок, сказав, что он и его люди в политику не лезут. Они хотят дожить до старости, поднять детей, а не, прежде чем усы осыплются, стать мертвыми героями.

— Франковского разыскивают, товарищ Крайнов. — Василь сразу узнал секретаря. — Вроде как, кто-то из этой деревни донес, что Бурый планирует нападение на Хайнувку. И якобы здесь живет бывший член компартии Западной Беларуси.

— Кто-то из этой деревни? — Александр сглотнул, осмотрелся. — И что, нашли?

Залусский отрицательно покачал головой.

— Люди говорят, что это вранье. Никто тут политикой не занимается. А эти упираются, что здесь действует комитет белорусской партии. Кто-то доносит. Может, вы знаете, кто шестерка? Бурый хочет, чтобы люди выдали этих конспираторов. Иначе всю деревню накажет. Помогите, товарищ. Вы многое можете.

— Не говорите, что видели меня, — прошипел Крайнов и попятился назад, бросив на прощанье: — Я сообщу в соответствующие органы.

Он старался идти спокойно, проходя мимо крестьян. Но, миновав последнюю повозку, бросил сверток с брюками под забор и побежал со всех ног.

— Эй, человек! Ты потерял что-то, — крикнул ему один из мужиков. Он поднял тряпичную сумку. Листовки рассыпались. Несколько штук понес ветер, что сразу же заметил один из солдат и направился в сторону обнаружившего находку.

Александр не слушал. Даже не оглянулся. Он схватил велосипед и крутил педали, чтобы как можно быстрей оказаться подальше от Заней.

Часом позже, уже добравшись до железной дороги, вдалеке на небе он увидел оранжевое зарево. Деревня горела. Что ж, все ясно.

Александр отвернулся от окна, уселся поудобнее и принялся читать свежий партийный бюллетень. Однако мысли его были заняты совсем другим: мысленно Крайнов составлял рапорт, тем же вечером телеграфированный начальником станции в комендатуру службы безопасности Хайнувки. Ответный приказ пришел незамедлительно. Молчать. Власти обо всем проинформированы. Ситуация под контролем. Крайнов наконец вздохнул с облегчением.

— Мне сегодня крупно повезло, — сказал он жене, вернувшись домой. В избе было тепло, в печи горел огонь. — Ох, голодный я как волк.

Вскоре перед ним появилась тарелка грибного супа. Типичный для этих мест кисловатый вкус ему придавали несколько капель яблочного уксуса, который жена делала сама. Такой суп варят только в этом районе Польши.

— Как дела у Марека? — спросила жена. — Дети здоровы?

— Да, да, — кивнул он и шумно хлебнул. — Все по-старому.

* * *

Огонь пожирал соломенную крышу хаты Залусских. Ветер мгновенно распространял пламя на остальные постройки. Не прошло и трех часов, как самая богатая деревня в округе запылала словно факел. Небо, до самого леса, освещало оранжевое зарево. Зарницы этого года войдут в историю Польши навсегда и останутся для здешних жителей чудовищным воспоминанием.

Перед калитками всех православных домов стояли солдаты с винтовками. Им было приказано стрелять в выбегающих из домов погорельцев. Все люди Бурого получили по упаковке спичек. Реактивными патронами и огнеметами поджигали поочередно каждый дом. Огонь пожирал только дома белорусов. Бурый распорядился поляков оставить в живых. Ветер усиливался, поэтому поджигать не стали и соседствующие с католиками дворы. Поляки должны были выжить, а белорусы остаться в этой земле навсегда.

Катажина велела Ольге и Дуне влезть под кровать. Сама же обернулась самой толстой периной и смотрела, как пылают ставни. Она не решилась лезть под кровать, так как не была уверена, что сможет потом из-под нее выбраться. Живот был уже слишком большой. Пол-лица у нее было обожжено, но она не чувствовала боли. Только страх.

В помещении стояла адская жара. Дым наполнял его до самой крыши. Когда перестало хватать воздуха, она прошла в кладовку и выбила табуреткой окно под потолком. Встав на маслобойку, вынула осколки стекла из рамы. Потом выволокла полуживых сестру и дочь из-под кровати и сказала им прыгать.

Ольга первой бросилась спасаться. Однако после нескольких безуспешных попыток протиснуть в маленькое окошко широкие бедра ей пришлось влезть назад. Худая, как жердь, она все-таки была сформировавшейся женщиной.

— Я не хочу так умирать, — заскулила она.

— Молись, — крикнула Катажина. — Громко!

— Это ничего не даст! — сдалась сестра. Она опустилась на пол и начала выть словно зверь. — Они убьют нас!

— Бог спасет, если веришь. Отче наш… Верую… Иже херувимы…

— Не верю, — простонала Ольга и впала в ступор.

У Катажины не было сил уговаривать сестру. Она подсадила дочку. Дуня без труда проскочила через небольшое отверстие. Сев на раме, она вопросительно смотрела на мать. Не плакала.

— Прыгай! — приказала Катажина, и тут же добавила уже спокойней: — Это только кажется, что высоко.

Девочка мягко приземлилась в снежный пух. Мать снова встала на маслобойку и высунула голову через окошко.

— Вот молодец, — улыбнулась она, после чего указала на лес: — Беги, Дунечка! Как можно дальше отсюда.

— А ты? — Нижняя губа малышки начала дрожать. — Я одна боюсь.

— Я найду тебя возле плакучей ивы, — спокойно ответила Катажина. Она едва сдерживалась, чтобы не зарыдать. — Спрячься в шалаше. Если встретишь людей, говори по-польски, не по-нашему. Поняла?

— Мамочка! — вдруг закричала девочка и резко бросилась вверх, пытаясь влезть назад по стене дома. Маленькие руки тщетно пытались схватиться за бревна. Ножки в валенках упорно съезжали вниз. — Я хочу с тобой!

— Дуня! — прикрикнула на нее Катажина и пригрозила пальцем. — Папа будет недоволен, если узнает, что ты не слушаешься. Убегай и спрячься в лесу! Ну же! Быстро!

Девочка все еще колебалась. Она вытирала заплаканное лицо рукавом шубы. Потом, хлюпая, подняла с земли шапку.

— Я хочу с тобой.

Катажина почувствовала, как по ее лицу все-таки потекли слезы. Она больше не могла сдерживать их. Голос ее задрожал.

— Я с тобой, Дунечка, — заверила она. — Я всегда буду с тобой. Я стану твоим ангелом-хранителем. И никому не дам тебя в обиду. Ну, давай, щавлик, убегай. — Она грустно засмеялась, чтобы скрыть отчаяние. И добавила несмотря на то, что не верила в это: — Скоро увидимся в шалаше. Я приду и уже никогда не оставлю тебя. Обещаю.

К счастью, девочка поверила матери и побежала. Спотыкаясь о сугробы, падала, но вставала и двигалась дальше. Вдруг раздался выстрел. Катажина замерла. Потом высунула голову, как можно дальше. За углом хаты она увидела молодого солдата. Тот стоял на широко расставленных ногах, с папиросой в зубах и целился в Дуню, словно в убегающую лань. За его спиной стояло еще несколько человек, радостно наблюдающих за показательными выступлениями своего приятеля.

— Беги, Дунечка! — крикнула Катажина и закашлялась, потому что весь дом уже был наполнен дымом. Она прошептала почти беззвучно: — Я люблю тебя. — А потом начала тихо молиться, даже на мгновение не спуская взгляда с убегающей дочери. — Святая Анна, защити ее. Не дай в обиду. Святая Анна, мать Божьей Матери, спаси нас.

Раздался очередной выстрел. Катажина прикрыла глаза. Слезы лились ручьями. Лицо ее было искажено гримасой отчаяния.

— Возьми меня, — умоляла. — А ее спаси.

Она открыла глаза. Солдат лежал на снегу, пылая, словно живой факел. Его сотоварищи пытались потушить на нем огонь, но у них это не получалось. Поврежденная винтовка лежала у его ног, магазин стал похож на распустившийся цветок. Видимо, взорвался во время второго выстрела. Вояка скулил от боли, издавая последние вздохи. Дуня, целая и невредимая, исчезала в пуще.

— Слава тебе, Господи, — шепнула Катажина. — Во веки веков. Аминь.

Убедившись, что солдаты не остановили ее дочку, она повернулась к сестре. Ольга лежала, свернувшись в клубок, отравленная дымом, еле живая.

— Вставай, Оля! — Она резко потрясла сестру. Сунула ей в руку громничную свечу. Сама же вытащила покрытую паутиной католическую икону Ченстоховской Богоматери, которая досталась им в наследство от одной из доярок, работающих еще до войны у них в хозяйстве. — И ни слова по-нашему, — прошептала она сестре. — Как выйдем, сразу иди налево, к Мацкевичам. Пусть спрячут тебя. Я отвлеку солдат. Не будут же они стрелять в беременную.

Они вышли через главную дверь прямо на солдат Раиса. Ольга прошмыгнула так, как и сказала ей Катажина. Солдат, охраняющий дверь, был слишком удивлен, чтобы отреагировать, так как сосредоточился на беременной с католической иконой.

— Белоруска? — Он почти вырвал у нее из рук Богоматерь. Посмотрел.

— Полька, пан, — заявила Катажина и покраснела до самых кончиков ушей. Врать она никогда не умела. — Спросите у пани Мацкевич, она католичка.

А потом начала проговаривать вслух праздничную молитву к Громничной Богородице. Растерявшийся солдат пялился на ее огромный живот. В конце концов дал ей пройти. Она встала у забора вместе с остальными спасенными. Наклонила голову и посмотрела на целый ряд тел, которые лежали в неестественных позах, большинство спиной вверх. Она не видела лиц убитых, но головы их были разбиты пулями, камнями, палками.

Одного она узнала. Это был ее ровесник, Янек Карпюк. Они учились в одном классе. Во времена ее девичества вместе ходили на танцы. Из них могла бы получиться прекрасная пара. Все думали, что она выйдет за него замуж. Видимо, он только что получил удар штыком. Глаза еще были широко раскрыты, из живота текла густая кровь. Она булькала и быстро впитывалась в снег. Катажина едва сдерживала крик. Она видела, что Янек еще жив. Он наверняка еще все слышал, так как был в сознании. Первая помощь спасла бы ему жизнь. Янек пошевелил руками, глядя на нее, но был уже не в состоянии что-либо сказать. А она не могла ему помочь. Даже не могла подойти к нему, чтобы подержать за руку в последние секунды его жизни.

— Господи, помилуй, — прошептала она себе и подняла глаза к небу. — Спаси Дунечку. Не допусти, чтобы с ней случилось что-то плохое. Спаси и сохрани.

Солдаты искали оружие. Они по очереди подходили к каждому и уводили на допрос. Катажина почувствовала, что ее тошнит. Если бы она выдала соседку, то они оставили бы в живых остальных жителей деревни. Когда наконец пришла ее очередь давать показания, она не смогла донести на Мацкевичей, а лишь покачала головой, что ничего не знает. Оглянулась. Их дом был еще цел. Под можжевельником все так же лежали тыквы. На Мацкевичах ни царапины. Они католики. Катажина подумала, что Бурому даже в голову не придет искать у них.

Спустя мгновение солдат подтолкнул к ней женщину с искаженным от бешенства лицом. Солдат держал ее мертвой хваткой.

— Пусти, сволочь! — крикнула соседка.

Катажина узнала Беату Шиманскую, дочь старого Мацкевича. Это их тыквы они с Ольгой сегодня снимали с чердака. Еще позавчера ее сын играл с Дуней в доме Залусских, пока Беата ходила в костел. Они знали друг дружку с самого детства, хотя Кася была постарше, а до войны считалась самой богатой во всей деревне — женой старосты. Она сшила Беате свадебное приданое и не взяла за это ни гроша. В качестве благодарности Беата иногда помогала ей с Дуней. Сама она долго не могла родить. Однажды, когда Мацкевичам не хватило мяса, чтобы дожить до весны, Катажина попросила мужа отдать им свиной бок из зимних запасов и ни разу не напоминала о возвращении долга. Сейчас она с надеждой улыбнулась соседке.

— Это полька? — Солдат обратился к Беате, указывая на Залусскую.

— А она так сказала? — неприятно усмехнулась соседка.

— Ах ты, кацапка! — замахнулся солдат и приблизился к Катажине, но ударить не решился. Прищурив глаза, он приставил штык к ее подбородку.

Катажина гордо подняла голову.

— Здесь моя земля. Здесь Польша, и я отсюда.

Он смерил ее взглядом.

— Ваша земля, кацапы? Здесь? — Он направил палец вниз. — Значит, здесь вы и останетесь. В своей земле. Навсегда.

Подошло несколько офицеров с группой солдат. Один из них вышел вперед, вынул из кармана помятый листок бумаги. Видимо, это командир. Может, и сам Ромуальд Райе. У него были эполеты и офицерские нашивки на лацканах. Глубоко посаженные глаза и квадратная челюсть делали его лицо мрачно выразительным. Вдруг сзади, в третьем или четвертом ряду, Катажина увидела Сташека Галчинского. Он был одет в штатское, но, видимо, принадлежал к бригаде, общался с партизанами на равных. У Катажины появилась надежда. Она всматривалась в Сташека, гипнотизируя его взглядом, но он никак не показал того, что они знакомы. Не встал на ее защиту. Даже слова не сказал.

— Акула. — Услышала она голос второго военного. Он был выше ростом, с густой щетиной на лице. — Оставь ее. Она ждет ребенка.

Бригада вела перед собой, словно заключенных, группу мужчин. На головах у них были ушанки. Один из них был в одном белье. Руки и ноги связаны, как у раба. Он мог передвигаться только очень маленькими шажками. Солдат, сопровождающий его, то и дело подталкивал его дулом автомата. Лицо заключенного представляло собой кровавое месиво. С такого расстояния Катажина не могла рассмотреть его черт, но по сгорбленной фигуре и походке она поняла, что это не ее муж. Василь шел бы гордо, прямой как струна.

Акула с серьезным видом зачитал приговор и выстрелил мужчине в голову, словно забил гвоздь. Так же он поступил с остальными шестерыми. Катажина даже на секунду не подняла головы. Не издала ни единого звука. Она молилась и смотрела в сторону леса, в котором спряталась ее дочь. На лицах некоторых убитых, падающих у ее ног, навсегда осталась гримаса удивления. Тех, что еще двигались, военные званием пониже добивали палками, камнями, реже пулей в живот. Им было жаль патронов на православных деревенских мужиков.

— Это кацапка. — Солдат, который охранял дом Залусских, указал на Катажину. — Соврала.

— Это русская, — поспешно подтвердила Шиманская. — А ее сестра спряталась у меня во дворе за хворостом. Она там! — и показала соседние постройки. В этот момент Ольга начала убегать.

Катажина не могла поверить, что соседка способна на такую подлость. Она смотрела в глаза Шиманской, ощущая, как ненависть наполняет все ее существо. Дитя в животе вело себя на редкость спокойно. Катажина подумала, что ребенок, возможно, уже задохнулся от дыма и страха и Бог забрал его к себе. Катажине вдруг стало спокойно. Она была готова умереть.

— Пусть идет, — решил Бурый. — У нас еще полно работы. Поехали.

Вдруг в спину Акулы попал снежок. Раздалось хихиканье. Все замерли. Катажина заметила двух мальчишек, спрятавшихся за забором во дворе Шиманских.

— Я тебе дам, лоботряс! — крикнула Беата. Бурый подозрительно посмотрел на нее. — Извините, это всего лишь дети. Мы католики.

— Мама! — раздалось со стороны дороги.

В их сторону бежал мальчик. Очередной снежок. Смех. Акула поднял автомат. Катажина заметила это движение первой и рванула в сторону ребенка. Пока бежала, она уже поняла, что это не Дуня, а соседский мальчишка, но не смогла остановиться и оказалась на линии огня.

Выстрел раздался неожиданно. Катажина схватилась за живот и стала медленно оседать вниз. В последнюю секунду она оперлась рукой о землю и перевернулась на спину. Над ней было затянутое дымом небо. Она не чувствовала холода. Снег приятно охлаждал ожоги на лице и ладонях. Был мягкий, как новая перина.

Мальчик не успел добежать, также сраженный точным выстрелом. Катажина боковым зрением видела оружие в руках Сташека. Казалось, что он сам был в шоке от произошедшего. Один из солдат сразу же забрал у крестьянина пистолет. Остальные рассмеялись, похлопывая Галчинского по спине.

«Дунечка, — подумала Катажина перед смертью, прежде чем заснула навеки, — я буду твоим ангелом. Помни».

Раздалась автоматная очередь. Стоящие у забора люди падали один за другим. После убийства беременной и ребенка бригада вынуждена была избавиться от свидетелей.

Дуня слышала все эти выстрелы вдалеке. Она спряталась в землянке, в молодом сосновом бору, свернувшись в клубок. Она просидела там до самого утра. Ей очень хотелось к маме, но сил не было даже на то, чтобы просто пошевелиться. Девочка ждала, что Катажина придет к ней, утешит и обнимет. Она плакала тихонько, пока не уснула от усталости. Проснувшись рано утром, окоченевшая, пошла через поле домой.

Их двор был выстлан человеческими телами. Их складывали у забора и погружали на повозки. Дуня нашла Катажину. Та лежала на боку, вдалеке от остальных мертвых тел. Глаза направлены в небо. Приоткрытые губы словно улыбались. Девочка легла на снегу рядом с матерью и прижалась к холодному телу.

Под можжевельником у Мацкевичей возвышалась гора желтых, как золото, тыкв.

* * *

Сташек стоял под березой в урочище, называемом «Под плакучей ивой» и ждал своей очереди. Возницы падали один за другим. Все было просто и ясно. Бурый зачитывал приговор, а солдаты добивали крестьян камнями, палками, прикладами. Реже — тратили патроны на головы гражданских. Когда подошла очередь Василя, Бурому пришлось вмешаться. Староста боролся как лев, чуть не выцарапал глаза одному из солдат. В конце концов он получил пулю в живот и контрольный удар прикладом по голове. После этого кацап не смог подняться.

Сташеку не верилось, что кто-то, хоть бы всемогущий Господь Бог намерен его спасти. Деревня Старые Пухалы находилась неподалеку. Ее жители наверняка слышали отголоски выстрелов, стоны умирающих. Скорей всего, они видели и остаток бригады Раиса. Никто не пришел на помощь. Никто не высунул нос из своей хаты. Еще час назад Сташек лично углублял землянки, в которых зимовали овощи жителей близлежащих деревень, а сегодня в них упокоится навеки прах убиенных. Опершись на лопату, Сташек вглядывался в стоящих вдоль забора мужиков и был не в состоянии произнести хотя бы один канон погребальной молитвы.

Руки его были в гноящихся пузырях, лопающихся и превращающихся на морозе в безобразные орнаменты. Боли он не чувствовал. Происходившее вокруг казалось ему страшным сном. Он растопырил пальцы и повернул ладони тыльной стороной вниз. Его удивило то, что эти руки, еще недавно подававшие ксендзу чашу с облатками во время богослужений, ничем не отличались от нынешних, накоторых была кровь невинных людей. Того ребенка, в которого он выстрелил случайно, от страха. Пистолет оказался в его руках впервые в жизни. Он попросту нажал на спуск. Мальчик согнулся пополам и упал ничком. Тех белорусских конспираторов, на чей дом он указал, хотя вовсе не был уверен в том, что они осведомители госбезопасности. И сотен человек, погибших во время кровавого шествия бригады Бурого по белорусским деревням. Так не должно было случиться. Сташек хотел лишь слегка отомстить за кровную обиду, нанесенную ему Миколаем, за унижение перед Ольгой. Но брата девушки так и не нашли. Может, он сгорел живьем в каком-нибудь сарае, а может, скрылся где-то в лесной глуши и переждал погром.

Теперь Сташеку хотелось лишь, чтобы кто-нибудь довел дело до конца, потому что сам он будет не в силах затянуть петлю на ветке и сунуть в нее голову. Он уже не верил ни в Бога, ни в отчизну, ни в какую бы то ни было честь. Это был не героизм во имя высоких целей, а жестокая, бессмысленная расправа над невинными людьми. Именно так он это видел.

В банде Бурого были католики, православные и два еврея. Все они воевали за независимость Польши. Боролись с коммунистами. Им повезло — они свято верили в свою правоту. Смерть врагам отчизны. Польша для поляков. Этими простыми лозунгами они оправдывали свой садизм. Сташека они считали трусом, хотя — факт — чистокровным поляком, пусть сами были первостатейным отребьем.

По окончании расправы все пятьдесят тел пинками столкнули в землянки, словно мешки с картошкой. Сташек не смотрел на это. Он сел на корточки и ковырял землю. Один из возниц уронил складной нож в деревянной оправе, торчавший теперь острием вверх, словно укол совести. Человек не успел пустить нож в дело. Нож был чистый, острие сверкало на солнце. Сташек поднял его и вгляделся в слова, выжженные кириллицей на деревянной ручке: «Хлеб наш насущный». Сташек подумал, что кто-то сделал этот нож, чтобы резать им хлеб, а не человеческие тела. И, даже имея его при себе в чрезвычайной ситуации, не смог воспользоваться, чтобы защитить себя. Галчинский сжал ладонь на рукоятке и без колебаний вырезал на одном из деревьев православный крест. В это время к нему подошел Бурый. Сташек резко повернулся, заслонил собой вырезанный крест и направил нож на Раиса. Неуклюжая попытка нападения лишь развеселила командира.

— Сожги это. — Бурый сунул Сташеку в руки грязный сверток.

Галчинский опустил нож. Он смотрел на Раиса и понимал, что не сможет причинить ему вреда. Ему хотелось жить. Любой ценой. Мундир Бурого был весь в маленьких кровавых точках. Кое-где виднелись фрагменты мозга, волос жертв. Райе отряхнулся, словно это были крошки, оставшиеся после завтрака, поправил съехавшую фуражку. Герб опять принял правильное положение. Кто-то подал ему шинель, прикурил сигарету. Бурый выпустил дым носом и сказал:

— Ты никогда никому не скажешь, что здесь произошло.

— Так точно, — автоматически ответил Сташек и с удивлением посмотрел по сторонам, искренне удивляясь, что не разделит судьбу погибших. Он хотел спросить, почему его оставили в живых, но не успел.

— Эта кровь пролита за отчизну. Тебе будет прощено.

— Я буду молчать, — поклялся Галчинский.

— Ты должен молчать, — признал Бурый. — Все мы видели, как падал тот ребенок. Это была ненужная жертва. Но на совести каждого из нас есть такие. На войне как на войне.

Потом Сташек показал им безопасную обратную дорогу через лес и смотрел, как они уезжают. Никто не разыскивал банду. Ни погони, ни милиции. Когда люди Раиса исчезли за горизонтом, он разжег костер и заглянул внутрь пакета, завернутого в макатку с белорусским орнаментом. Высыпал в огонь документы убитых возниц. Полностью сгорел лишь один — Залусского. Остальные Сташек вытащил из огня в последний момент. У этих только чуть обгорели обложки. Он опять завернул их в полотенце вместе с найденным ножом и двинулся пешком домой, в свою деревню. Он чувствовал, как сверток жжет ему грудь, но шагал дальше.

Сташек шел два дня. Спал в лесу. Во рту за все это время не было ничего, кроме снега, но он не чувствовал голода. Добравшись до деревни, он увидел пепелище. В соседнем селе люди окружили его и, перебивая друг друга, начали рассказывать, что произошло. В толпе погорельцев он заметил Миколая Нестерука и отвернулся.

Матери Сташек сказал, что Бурый отпустил его еще перед задержанием возниц. Он соврал, что командир 3-й Вильнюсской бригады помнил его отца с фронта. Мать плакала, слушая рассказы о героических подвигах своего мужа, но запретила кому-либо об этом рассказывать.

— Сейчас это не в чести, — пояснила она.

Неделей позже Сташек принимал участие в общем тайном богослужении католиков и православных в память о невинных людях, погибших в окрестностях Хайнувки. Власти города оказали помощь жертвам погрома. Сташека похлопывали по плечу как единственного выжившего мужчину в Залусском и соседних деревнях. Небольшую группу детей и женщин, которые тоже уцелели и были наследниками сельскохозяйственных земель, расселили по другим деревням и помогли построить дома. Некоторые, в том числе и сам Сташек, переехали в город и получили работу на хайнувской пилораме. Возниц никто не искал. Никто о них не говорил. Сташек тоже старался забыть о массовой казни под Пухалами.

Землянка, в которой жили они с матерью, заросла травой этим же летом. Изумрудный ковер достигал щиколоток Сташека, когда Анеля Бондарук, дочь директора хайнувской школы, подошла к нему на партийном торжестве и шепнула, что, если он захочет, то они могут когда-нибудь пойти в кафе-мороженое. Сташек захотел. Следующее воскресенье обещало быть жарким. И было таким. Анелю не смущали никчемный рост Сташека и его косой глаз.

* * *

Розыск бригады Бурого начался только в конце марта. Самого командира и нескольких его ближайших соратников, в том числе Акулу, органы госбезопасности задержали на юге Польши через два года, в ноябре. В то время Сташек уже был мастером лиственного цеха на хайнувской пилораме. У него в подчинении были семьдесят рабочих из близлежащих деревень, которым он лично помог получить эту работу. Они были очень благодарны Галчинскому и на каждые именины приносили ему горилку, которую он выпивал после работы в полном одиночестве. Несколько месяцев спустя они с Анелей переехали в служебную квартиру и успели сделать ремонт до рождения сына. Мальчика назвали Петром. Тесть предложил дать внуку его фамилию. Белорусская фамилия в этих местах была более уместной. Сташек был не против. Еще через год из их квартиры исчезла буржуйка, которую заменила кафельная печь, что в те времена считалось особым шиком.

Когда Петр пошел в первый класс, на новых географических картах больше не значилась деревня Залусское. Остатки домов погорельцев люди разобрали на дрова. Выжившие после погрома жители деревни поселились в соседних селах. На месте Залусского осталась только утоптанная земля.

* * *

Хайнувка, 2014 год

Люди шли живой цепью с интервалом в три метра. Пробирались сквозь кусты и лесную чащу. Большинство освещало себе путь мощными фонариками. Кто смог, притащили в лес топливные генераторы. На полянах было светло как днем. Ничего не понимающие животные то и дело проскакивали у ног. Несколько пьяных свадебных гостей едва не пострадали от стада лосей, ослепленных ярким светом.

Полиция разогнала толпу во избежание паники. Кроме добровольцев вызвали еще команду МЧС из области. Помощь пришла и из соседнего района. К поискам подключились пожарные, скауты-харцеры и все добровольцы из гостей. Пиротехники выпускали в небо осветительные ракеты. Девушка словно сквозь землю провалилась.

К рассвету комплекс, в котором проходил банкет, опустел. Люди разошлись по домам.

Возвращающийся на базу патруль в районе Черленки обнаружил брошенный голубой «фиат-уно». Правое переднее стекло автомобиля разбито. Сиденье пассажира забрызгано кровью. На полу найден наряд невесты.

Джа-Джа сразу узнал авто. Оно принадлежало профайлеру, которую он вчера отпустил из участка с временными документами, чтобы она могла доехать до отеля. Он решил помалкивать. Чуть позже по рации ему сообщили, что в нескольких километрах найдена привязанная к дереву женщина, без сознания. Она избита, в одном белье и с кляпом во рту. Но жива. Предполагалось, что она могла стать свидетелем похищения. Джа-Джа приказал не прекращать поиски, сам же срочно поехал в больницу. Он был уже почти у цели, когда позвонила Романовская:

— Очкарик нашелся.

— Ты арестовала его?

— Помнишь тачку, которая в девяносто девятом исчезла вместе с Ларисой Шафран?

— Та белоруска? Вторая женщина Бондарука?

— Машина сейчас черная. Без номеров. Но техники обнаружили под обивкой дверцы старые следы от пуль. Калибр совпадает.

— Вызывай область.

— Я уже позвонила. Они отправляют к нам спецгруппу.

* * *

Петр стоял у окна, наблюдая за восходом солнца, когда домработница объявила о прибытии тещи. Этой ночью свежеиспеченный муж не сомкнул глаз. Пятнадцать минут назад он переоделся в желтый свитер и удобные брюки. Под глазами залегли тени. За одну ночь он постарел на десять лет.

— Вернется, — сказала вместо приветствия Божена.

Он указал на кресло. Она бессильно плюхнулась в него. Платье из тафты было помятым и грязным. Ей некогда было переодеться, так как она принимала участие в поисках вплоть до самого последнего момента. Петр бросил ей спецовку с эмблемой, на которой пересекались электропила и елка, — такие униформы выдавались всем его работникам. Пани Бейнар с облегчением надела куртку, застегнув молнию до самой шеи. Несмотря на это, она все равно дрожала. Зять подал ей старый клетчатый плед. Она хорошенько укрыла им ноги.

— Чаю?

Божена покачала головой.

— Вернется или приведут силой. Хлопцы найдут ее, — еще раз пообещала Божена.

Он сел напротив. Кивнул домработнице. Та подала заваренный чай и варенье. Бондарук положил в чашку несколько ложечек и тщательно размешал.

— Не так мы договаривались.

Она склонила голову.

— Я знаю, что это не твоя вина. — Он подвинул чашку в ее сторону. — Ты замерзла. Выпей.

Теща с благодарностью посмотрела на него, но он отвернулся к окну.

— Землю можешь оставить себе, — сказал он. — Деньги тоже. Но остальные пункты нашего договора уже неактуальны.

Божена хлебнула чаю. Кипяток обжигал губы.

— Ее найдут. А люди забудут.

— Я не забываю, — перебил он ее. — Вовсе не обязательно со мной жить, раз она этого не хочет. Достаточно было просто сказать. Никто не заставлял ее выходить замуж.

Он говорил спокойно и доходчиво. Тоном, не терпящим возражений. Божена не смела перебивать.

— Объяви, что я назначил вознаграждение. Пятьдесят тысяч, если она найдется живой. Ты заплатишь. Из тех денег, которые я тебе дал. Если появится до завтрашнего утра, я поговорю с ней. И позволю достойно уйти. Деньги заберешь себе. — Он сделал паузу и налил себе чаю. Руки его дрожали. В свою чашку он не добавил варенья. Хлебнул глоток несладкой заварки и закончил:

— Мертвая она для меня не представляет никакой ценности.

Божена настороженно уставилась на него:

— Мертвая?

— Я просил не так много: только лояльность. Верности не требовал. Твоя дочь могла кататься как сыр в масле. Но выбор сделан. Она выставила меня на посмешище, поэтому супругами мы уже не будем.

Божена поставила чашку на блюдце. Нижняя губа ее дрожала. Глаза опасно остекленели.

— Что ты с ней сделал?

— Можешь идти, — приказал он. — Нам предстоит тяжелый день.

Когда она ушла, Петр лег на диван и накрылся с головой тем самым пледом, под которым только что грелась мать Ивоны. Из-под клетчатого одеяла высовывались только босые стопы. Он не собирался спать. Думал. Лежал так, с открытыми глазами, добрый час. Потом встал и направился через главную дверь в гараж. Три его новеньких автомобиля стояли на своих местах. Четвертое место, в глубине помещения, единственное с отдельным выездом, было пустым. Лишь в самом центре осталось жирное пятно. Он присел, растер жидкость между пальцами и понюхал. Масло или тормозная жидкость. Бондарук осмотрел подъезд к гаражу. Водитель трогался резко, так как на полу остались следы шин. Он подошел к воротам — замок перепилили ножовкой.

Петр снял его, сунул в карман и повесил новый. Потом он вернулся в дом, отпустил помощницу, щедро ее вознаградив, и поехал на работу. Несмотря на то что на фабрике не было ни души, ему хотелось поработать. По дороге он сделал несколько звонков. Одним из самых важных был вызов нотариуса.

— Я хочу изменить завещание, — сказал он, натачивая топор. — Это займет несколько часов. Приезжайте один. Никаких свидетелей. И возьмите все печати.

Бондарук вошел в дровницу и рубил дрова, пока не выбился из сил.

* * *

Ей наложили гипс и велели лежать. Сделали рентген, обработали раны на голове. Все было не так плохо. Кто-то привез ее вещи. Чемодан был открыт, ноутбук на месте. Она проверила пароль. Попыток взлома не было. Она как раз переодевалась из больничной пижамы в свою одежду, когда вошла медсестра.

— Позвольте измерить вам давление.

— Я нормально себя чувствую, — буркнула Саша, напяливая джинсы. У нее не получалось застегнуть их одной рукой. Медсестра подошла и помогла ей.

— У меня в чемодане должна быть расческа. Вы не могли бы подать ее мне?

Сестра стала услужливо перебирать ее пожитки.

— Может, в косметичке, — подсказала Залусская.

— Вам еще нельзя подниматься, — предупредила медсестра. — После сотрясения мозга следует лежать.

Саша не отреагировала. Здоровой рукой она пыталась расчесать спутанные волосы. Наконец медсестра нашла в боковом кармане чемодана расческу с надетой на нее резинкой, украшенной стеклянным единорогом. У Саши сжалось горло, ей надо было как можно быстрей позвонить дочери.

— Полиция хочет поговорить с вами. Они сейчас будут, — сказала медсестра, расчесывая Саше волосы.

— Соберите мне волосы в хвост, пожалуйста, — попросила Саша.

Ей вдруг стало хуже, и она опустилась на кровать.

Медсестра потрогала ее лоб.

— У вас температура. Я принесу жаропонижающее.

Она подняла одеяло и расправила простыню.

— Лягте, пожалуйста, — сказала она.

У Саши не было сил, чтобы раздеться. Она легла и закрыла глаза. Казалось, что совсем ненадолго, но, когда она проснулась, за окном уже смеркалось. В дверях стояла женщина. Залусская сразу узнала короткостриженную спутницу полицейского со свадьбы. Рядом с ней был молодой сотрудник в форме. Тот самый, которого сын Франковского отправлял за пледом.

— Начальник местной полиции, Кристина Романовская, — представилась комендант. — Как вы себя чувствуете?

— Я себя вообще не чувствую, — пробормотала Саша. У нее не было сил изображать бодрость.

— Догадываюсь. Но у нас мало времени. Надо поговорить.

Залусская лишь кивнула. Она все понимала. Чуть поднявшись на здоровой руке, она дала понять, что к допросу готова.

— Я не видела его лицо, — сказала она. — А то, что там произошло, я описала полицейскому в машине скорой помощи. Надеюсь, это как-то помогло.

— Он передал мне каждое ваше слово, — подтвердила Романовская и указала на стоящего рядом молодого полицейского. — Лейтенант Кароль Супричинский, наш художник. Это приказ из областного управления. Вы в курсе, как все это происходит. Я понимаю, что вы не сможете узнать преступника, но нам нужно оформить все подобающим образом.

Саша приложила здоровую руку ко лбу. Она сама искала приключений на собственные ягодицы. А кто ищет, тот найдет. Сегодня утром ей следовало быть в Гданьске, на экзамене по стрельбе. Проспав весь день, она даже не позвонила Духу. Все подумают, что Залусская струсила. Она была в бешенстве.

— Худощавый, около ста семидесяти сантиметров. Черная маска. Народный костюм. Мотоциклетные перчатки, — повторила она ранее данные показания.

Художник показывал ей очередные модели лица. Она не могла выбрать. Под маской мог скрыться кто угодно. Она очень точно описала глаза нападавшего, хотя эта деталь вряд ли поможет следователям.

— Светлые, скорей всего, зеленые, если это были не линзы.

Белые ресницы, видимо, блондин. Сомневаюсь, чтобы они были осветлены.

Получалось, что профайлер — не самый лучший свидетель. Но, к сожалению, единственный. Теперь ей не дадут жизни на протяжении всего следствия.

— Второго нападавшего я не видела, — продолжала Саша. — Он атаковал меня сзади и должен был быть намного ниже и слабее меня. Первый раз он промазал. Лишь наклонившись, я получила удар в висок. Мне кажется, что это могла быть женщина. В туфлях на шпильках.

— Женщина? — Романовская что-то записала в блокноте и подняла голову. — Какие-то детали?

— Скорей всего, миниатюрная. — Она постучала по своему гипсу. — Вбила каблук мне в ладонь. Так мне тогда показалось. Она была не очень тяжелая.

— А машина?

— Черный «мерседес». Не новый, но в хорошем состоянии.

— Модель, называемая «очкариком», — зачитала из протокола Романовская. — Вы уверены?

Саша подтвердила.

— Характерные фары. Они были включены, когда он гнался за девушкой. Номеров я не записала.

— Потому что их не было, — усмехнулась Кристина.

Саша нахмурила брови.

— Я не обратила внимания. Все продолжалось максимум десять минут.

— Машина у нас. Там пробит масляный резервуар. Потому он и встал.

Романовская отправила художника. Сама же осталась. Саша напряженно вглядывалась в комендантшу.

— Какова на самом деле цель вашего приезда в наш город?

Профайлер замялась.

— Это личное, — отрезала она. — В это время я должна была уже праздновать возвращение на службу. Но сижу вот, как обычно, по уши в дерьме.

На лице Романовской не дрогнул ни один мускул. Она закрыла блокнот, взглянула на часы.

— Как вы считаете, мог ли нападающий быть пожилым человеком? Например, за шестьдесят?

— Сомневаюсь, — уверенно заявила профайлер. — Он был сильный, спортивного телосложения. Под тонкой рубахой прощупывался упругий бицепс. Думаю, ему лет тридцать, максимум сорок. Точнее сказать не могу, так как он был в маске. — Саша опустилась на подушку. Она чувствовала себя разбитой. — Но это вряд ли был ревнивый муж, если вы на него намекаете. Я видела Бондарука, или как его там, с близкого расстояния. Мы целый час сидели за одним столиком в ресторане «Лесной дворик».

Романовская нахмурила лоб.

— Случайное знакомство, — пояснила Саша. — В субботу, около трех часов дня. Я заканчивала обед, когда он пришел, чтобы напиться. Мы разговаривали какое-то время. Кажется, он был в депрессии и совсем не походил на счастливого молодожена. Скорее, готовился к собственным похоронам. Но на свадьбу меня пригласил. Я отказалась, так как тогда понятия не имела, что попаду в эти места. Я вообще не подозревала, кто этот человек.

— Значит, вы считаете, что это не мог быть он? — комендант с трудом скрывала волнение.

— Я этого не говорила, — быстро ответила Саша. — Окончательно подтвержу на опознании. Если он согласится на следственный эксперимент. Вы же понимаете. У меня головокружение. Думаю, что я вполне могу что-то упустить. Если я что-нибудь вспомню, то обязательно сообщу.

— Так или иначе, нам придется допросить вас еще раз.

— Знаю. — Саша нахмурилась.

— Мы ждем спецгруппу из области. До этого времени расследуем дело своими силами. А девушка?

— Я не уверена, что это была женщина, — уточнила Саша. — Это мог быть и мелкий мужчина, намного ниже меня ростом. Когда мне вбили что-то в ладонь, я подумала, что это шпилька. Каблук, — поправилась Залусская. — Но сейчас я уже сама не знаю, почему мне это пришло в голову. Может, это так, по-бабски. Я еще подумаю.

— Я имела в виду Ивону Бейнар. Жену Бондарука. Она сотрудничала с похитителем? Не притворялась?

— Ни в коем случае, — решительно заявила Саша. — Она была в ужасе. Настоящая истерика.

— У вас есть разрешение на ношение оружия?

— При себе — нет. — Саша опустила глаза. — У меня нет никаких документов, но вам это, скорее всего, уже известно. Может быть, вы нашли эту Данку из «Тишины»?

— Мы работаем над этим, — сказала комендант, не реагируя на попытку смены темы. — Этот пистолет не зарегистрирован на ваше имя.

— Вы нашли его?

Утвердительный кивок.

— С него удалены отпечатки пальцев. Кто-то тщательно вытер его и оставил в бардачке вашего авто.

Саша склонила голову и призналась:

— Эту «беретту» мне подарил перед самым отъездом коллега по отделу. На все есть документы. Я сейчас ему позвоню. Понимаю, что это выглядит странно, но, пожалуйста, поверьте мне, я предоставлю все необходимые бумаги.

— Советую сделать это как можно быстрей. До приезда областной группы в бумагах все должно быть чисто. До этого времени я даю вам мой кредит доверия. Но не знаю, надолго ли его хватит, — улыбнулась Романовская.

Обе дамы понимали, что над Сашей завис дамоклов меч. Если станет известно, что Залусская пользуется незарегистрированным пистолетом, ее не примет на работу ни один полицейский участок. Романовская лишила ее последней надежды.

— В вашей сумке были и патроны, подходящие к этой модели. Симпатичная безделушка. На патронах есть отпечатки.

Саша не прокомментировала комплимент. Она знала, что у нее проблемы, но оказалось, что это лишь вершина айсберга.

— Мои, — подтвердила она. — Можете даже не отдавать на экспертизу.

Она напряженно ждала продолжения. Ей было уже все равно. Тем временем Романовская встала, готовая выйти. Саша удивилась. Этот допрос был поверхностным и непродолжительным, как будто комендант хотела лишь слегка прощупать ее.

— Пока это все. Спасибо.

— Это означает, что я могу вернуться домой?

— Из больницы вас вряд ли сегодня выпишут. Но даже если так случится, то у нас есть ваши данные. Подполковник Духновский подтвердил все документы. У меня нет замечаний. Он заверил нас, что не позже чем завтра утром приедет, чтобы отвезти вас домой.

— Вы сообщили ему? Он знает все?

Романовская кивнула и милостиво улыбнулась.

— Не обо всем. Только о документах и пистолете. Это он попросил меня об этом одолжении.

Она огляделась по сторонам, но даже коридор был пустынным. Положила на тумбочку конверт из серой бумаги. Когда металл коснулся столешницы, послышался тихий стук, а потом звук пересыпающихся патронов.

— Лучше будет, если вы это хорошенько спрячете. Бумаги я не уничтожила. Пока.

В этот момент Саша поняла, что в лице Романовской она приобрела союзника. Вроде как коменданту профайлер тоже понравилась, но она, конечно, не могла показать это официально.

— То, что вы ездили без документов, я тоже утаила, — сказала она. — И не начала следствие по делу «беретты», хотя должна была, так как из нее было сделано три выстрела.

— Три? — удивилась Саша. Задумалась, а потом добавила: — Я зарядила только два патрона. Больше не смогла найти в сумке.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

Комендант какое-то время переваривала информацию. Тишину прервала Саша:

— Почему они оставили пистолет?

— Я тоже думаю над этим, — призналась Романовская. — Посмотрим, что покажет экспертиза автомобиля. Ваша машина пока остается у нас. Техники работают. Если у людей из областного управления возникнут сомнения, я попробую потянуть время.

— А что с пистолетом? Было три выстрела. Как это будет выглядеть в деле?

— Баллист исследовал пистолет. Предварительная экспертиза готова, — сказала Кристина. — Пока мы написали, что орудие преступления не найдено. Ради вашего спокойствия. Надеюсь, что ваши намерения были чисты.

— Я ваш большой должник.

Романовская кивнула. Посмотрела на часы.

— Я тоже так думаю. Но в случае поворота в следствии, у меня есть на вас компромат, — рассмеялась она, но Саша почувствовала, что шутка была подшита шантажом. Она не стала комментировать, почувствовав облегчение и легкое беспокойство. Тем временем Романовская продолжала: — И, хоть мне очень жаль, но я очень рада, что именно вы являетесь свидетелем по этому делу.

— Я, увы, не могу разделить вашего энтузиазма, — пробормотала Саша и взглянула на Романовскую, которая опять приняла официальный вид. — Почему вы мне помогаете?

Пани комендант слегка напряглась, словно была не готова к вопросу, заданному в такой форме. Сначала она хотела сказать, что им требуется ее помощь, профайл, но передумала. Пока она не могла в этом признаться.

— Всему свое время, — ответила она. — Жаль, что визит в наш город запомнится вам таким скандальным.

Саша правильно почувствовала, что Романовская ушла от ответа. Она попыталась улыбнуться. Губу засаднило.

— Я тоже сожалею. В случае чего, я к вашим услугам, — предложила Залусская. — Бесплатно.

Романовская посмотрела на портрет, который набросал Супричинский, и недовольно чмокнула. Никто не узнает преступника, совершенно точно. Опять похищение-висяк. Так же, как много лет назад, когда она начинала работу в полиции.

— Я запомню, — как будто нехотя бросила она. — Позаботьтесь о себе, пожалуйста. Вижу, что неприятности вас любят.

— Что-то в этом есть.

Пани комендант опять что-то записала в служебном блокноте, потом вырвала листок и положила на тумбочку у Сашиной кровати.

— Лукас Поляк, пациент директора Сачко, которого вы разыскиваете, живет по этому адресу. — Она задержалась в дверях. — А этот номер — мой личный мобильный. Если в следующий раз попадете в переплет, то, пожалуйста, сразу приходите ко мне.

— Переплет? — повторила профайлер.

— В случае неприятностей, женщина с женщиной всегда договорится. К тому же вы избавите нас от заполнения кучи документов, а потом уничтожения их. — Романовская направилась к выходу.

Профайлер взглянула на листок. Третьего Мая, 18/4. Она проезжала по этой улице несколько раз. Саша почувствовала, как напряжение потихоньку начинает отпускать. Схватив телефон, набрала номер матери.

— Бабушка сейчас не может подойти, позвоните позже, — услышала она голос Каролины на автоответчике.

Упав на подушку, Саша смяла ценный клочок бумаги до размера небольшого шарика и бросила в тумбочку. Через несколько минут она уже спала.

* * *

Земля была свежеутоптана. Под ковром молодой травы виднелись островки черной земли. Вандалы опять разрыли символическую могилу, но на этот раз не унесли крест. Он лежал в кустах. Не хватало только православной перекладины. Дуня Ожеховская взяла булыжник и, опираясь на выструганную своими руками палку, вбивала крест в землю до тех пор, пока не почувствовала, что он уперся во что-то твердое. Она присела или даже, скорее, упала на колени, тяжело дыша. Долго молилась об упокоении лежащих здесь жертв. Прочла акафист и трижды поклонилась, лбом касаясь земли. С трудом поднялась, отряхнула поношенное платье. Кости у нее болели постоянно, независимо от погоды.

До дому оставалось несколько километров пути. Через лес было бы быстрее, и она не боялась, что заблудится. Дуня знала наизусть каждый сантиметр этой земли, но уже больше месяца не было дождя, поэтому на песке ноги будут проваливаться по щиколотку. Пришлось выбрать окружную дорогу вдоль шоссе, тайно надеясь на оказию. Если никто не остановится, до дому она доберется лишь с наступлением сумерек.

На шоссе дорогу ей преградил новенький грузовик с эмблемой мясокомбината. Она отошла на обочину и закрыла лицо платком. Из машины вышел мужчина лет на десять старше ее, хотя выглядели они как ровесники. Последнее время Дуня сильно похудела и превратилась в старуху, в то время как тот, наоборот, прибавил в весе. Нестерук подошел, взял ее под руку.

— Садись, Дунечка, — сказал он и открыл дверцу. Дуня узнала женщину, сидящую за рулем. Вожена Бейнар кивнула старушке, но та не ответила.

— Мне кур пора кормить. — Она покачала головой. — Собаки тоже с утра одни сидят.

— Подвезем.

— Не хочу пачкать вам сиденья, — ответила она и, опираясь на палку, поволоклась вдоль дороги.

Миколай шел за ней, ничего не говоря. Вожена закрыла дверь со стороны пассажира и медленно плелась за ними. Издалека они напоминали колонну арестантов. Вдруг Дуня остановилась и обратилась к Миколаю:

— Что ей надо?

Он склонил голову. Вытащил из кармана шелковую ленту. Вожена стояла на некотором расстоянии и слышала каждое их слово.

— Ее дочь пропала. Твой сын ее похитил.

Дуня впервые продемонстрировала заинтересованность.

— Дочь? — Она указала пальцем на Божену. — Это ее дочь?

Миколай подтвердил.

— Я пообещал, что спрошу. — Он сделал паузу. — Где прячется Юрка?

— Я не видела сына с зимы. Он был у меня с неделю, когда его выпустили из СИЗО. Потом, как всегда, гулял сам по себе. Иногда приезжал по ночам, мотоцикл ставил в дровнице. Я слышала звук мотора, но в дом никогда не входил. Утром его уже не было. Стесняется этого ареста, будто я жизни не знаю, — объяснила она по-белорусски.

Миколай в ожидании смотрел на нее, но она не сказала больше ни слова.

— А может, ты помолишься?

— Зачем, если она не верит, — сказала Дуня, но ленту взяла. Потом начала бормотать молитву на церковно-славянском. Это было похоже на ворожбу. Но вдруг прервалась, покачала головой.

— Что это значит?

— Ничего не чувствую. Последнее время у меня всегда так. Конец близок, — пошутила она, но на лице при этом не появилось и тени улыбки.

Миколай дотронулся до ее плеча, пытаясь приобнять, но она не ответила на его жест. Они продолжали стоять, слегка согнувшись. Два старика, понимающие, что смерть уже дышит им в затылок.

— Как ты нашел меня, дядя?

— Сегодня годовщина их смерти, Дунечка. — Он пожал плечами. — Мне и не пришлось искать, ты каждый год сюда приходишь.

— Кто-то опять выдернул крест, — пожаловалась она.

— Им уже все равно, — бросил он с укоризной. Но, видя ее мину, добавил: — Я займусь этим.

— Не надо. Бог накажет вандалов.

— Помоги, — попросил он. — Эта девочка ни в чем не виновата. Мать только хочет знать, все ли с ней в порядке.

Он дал старушке фотографию Ивоны и зеленую расческу с выломанным зубом. На ней был клочок вычесанных волос.

— Вот что от нее осталось. И ленты.

Дуня взглянула на снимок. Это было фото из паспорта восемнадцатилетней Ивоны. Длинные волосы, темная челка до бровей. Сосредоточенный взгляд.

— Красавица, — искренне сказала Дуня. И сразу же нахмурила лоб. — Что у нее общего с моим сыном?

— А ты не знаешь? — удивился Миколай. — Говорят, что она сбежала с ним со свадьбы. Люди их видели. Он избил какую-то приезжую. Наверное, теперь где-то прячутся.

— Надо было сразу так и сказать.

Она отошла вглубь леса, закрыла глаза. Миколай остался на расстоянии нескольких шагов. Знаками он попросил Божену вернуться в машину и выключить двигатель. Дуня начала шептать под нос слова православных молитв. Не прервалась даже, когда мимо них, громко сигналя, проехала какая-то машина. Вдруг она замолчала и быстрым шагом пошла вдоль дороги. Божена выскочила из машины и подбежала к Миколаю.

— Что она сказала?

— Ничего, — грустно ответил он. Снял с головы шапку, перекрестился.

— Спросите ее! — Божена схватила его за куртку. — Пожалуйста, поговорите с ней. Что это может значить?

Отчаявшаяся мать бросилась за старушкой.

— Ее нет в живых? — в ужасе кричала она, а потом дернула Дуню так, что та чуть не упала. — Пожалуйста, скажи мне. Скажите мне, что это не так.

Миколай обнял Божену, пытаясь успокоить. Наконец усадил ее в машину, а сам догнал Дуню.

— Пусть она не возвращается сюда, Коля, — сказала она прежде, чем он спросил ее о чем-либо. — Ей надо спрятаться или уехать навсегда. Так ей и скажи, если встретишь.

Миколай наклонился, схватил жилистую грязную ладонь Дуни и прижал ее к губам. Глаза заслезились.

Божена не слышала слов шептуньи, но сразу догадалась и зашлась громким плачем.

— Старуха врет! — причитала она. — Это неправда. Она не может этого знать!

Миколай молчал. В этот момент Дуня остановилась и обратилась к матери холодно и кратко:

— Это твоя вина, — прошептала. — Ты отдала ему дочь на растерзание.

Ее слова прозвучали как проклятие. Божена тотчас притихла.

— Я не знала, — пробормотала она. — Я только хотела, чтобы она никогда не была такой бедной, как я.

Дуня раскрыла ладонь, которая внутри оказалась на редкость чистой и нежной. В центре лежал клубок черных волос, которые шептунья сняла с расчески пропавшей девушки.

— Ты не веришь, — заявила она. — Ни во что не веришь. Но твоя дочь уже спокойна и счастлива, потому что далеко от тебя. А ты спокойна больше не будешь. Проклинаю тебя за все зло, которое ты этому дитю причинила. Будешь нести это бремя до конца своих дней.

Она плюнула на траву, отвернулась и пошла в свою сторону. Чуть дальше, на обочине, она нашла березовую палку, в которой узнала подпорку креста с братской могилы. Видимо, вандал выбросил ее здесь из окна машины. Дуня подняла палку и сунула ее в заплечный мешок. Она намеревалась сжечь ее вместе с волосами и фотографией пропавшей девушки.

* * *

— Доман! — Романовская вскочила и бросилась обнимать высокого брюнета в кожаной куртке, которого уже обступили коллеги из местного участка.

Кристина знала, что к ним направили спецгруппу из области. Утром дежурный доложил ей, что два сотрудника уже в пути, однако она не ожидала такого приятного сюрприза. Когда в дверях появился старый друг, Романовская вздохнула с облегчением. Майор Томаш Доманьский по прозвищу Доман, уроженец Хайнувки, был переведен в Белосток всего несколько лет назад. Последний раз Романовская видела его по телевизору, когда в паре с профайлером из Катовиц он раскрыл дело об убийстве детей в белостокском микрорайоне Десентины.

Полицейский тоже засиял, увидев Кристину, и, обнимая, даже приподнял ее в воздух. Мимолетом она поймала ревнивый взгляд Джа-Джи и почувствовала при этом невероятное удовлетворение. Когда-то Доман и Джа-Джа работали в паре. У Франковского имелся перед Доманом должок: Томаш поймал Джа-Джу на мелком проступке, но не доложил начальству о том, что коллега брал взятки. При этом даже помог выкрутиться, подчистил бумаги, добавив, что делает это лишь ради Крыськи и Блажея, чтобы им не пришлось краснеть из-за мужа и отца. Романовская до сих пор не знала о том, что Джа-Дже раньше случалось преступать закон. А сейчас, когда она стала комендантом, это знание могло бы ему очень повредить. Джа-Джа был уверен, что Доман его не выдаст, но все-таки предпочитал дуть на воду. Поэтому он всегда относился к Доману с уважением и даже в шутку никогда не поддевал его, что было нормально по отношению к другим коллегам, в том числе и из Белостока. И на этот раз, к удивлению Кристины, бывший муж незаметно вышел из кабинета и закрыл за Доманом дверь.

— Как Лилиана? — спросила Романовская, вернувшись на землю.

— В августе родит, — гордо объявил майор. — Бегаю попеременно за селедкой и пирожными. Этап соленых огурцов уже пройден.

— После трех девиц первый парень в семье Доманьских. Ты горд? — Она с улыбкой увлекла друга в сторону своего кабинета. Джа-Джа не решился пойти за ними. — Больше не петушишься, надеюсь?

— Глупости покинули мою голову. Кажется, я повзрослел. Крыся, а ты? Ну, ну! — Он подмигнул ей, указывая на стол коменданта. — Это кресло прежде не знало дамской попки. Поздравляю.

Романовская залилась румянцем.

— Если бы ты не уехал, правил бы сейчас здесь!

Она включила чайник, насыпала кофе в кружку с надписью «60 лет полицейской школе в Пиле». Они оба были ее выпускниками. Потом открыла банку из-под соленого арахиса и насыпала в кружку две ложки сахара.

— Даже если бы мне предложили, я бы не пошел на эту должность, ты же знаешь. — Доман скривился и захохотал: — А как там Джа-Джа? В смысле, как он это пережил?

— С трудом. — Кристина не хотела вдаваться в подробности, но они обменялись понимающими взглядами. Доман слишком хорошо знал Джа-Джу, чтобы не понимать, что бывшего супруга Романовской сжигает зависть. Она лишь добавила: — Он сам себя подставил. Слышал, что Старый нам тут устроил? Джа-Джа был тогда с ними. Слава богу, трезвый как стеклышко. Его задачей было развезти их всех по домам.

Они были знакомы много лет. Сколько раз пировали вместе на пикниках, новогодних корпоративах и именинах, пока Доманьский жил в этом городке. Он был мужем ее лучшей подруги. Много лет работал в Хайнувском участке, но продвижение по карьерной лестнице никогда его не интересовало. Доман грезил убойным отделом, и несмотря на то, что в областном управлении не было такового, ему удалось попасть в криминальный. Он часто жаловался, что исполнившаяся мечта — это самое худшее, что может случиться с человеком, но Романовская была уверена, что он бы не стал ничего менять. После отъезда Домана она практически потеряла контакт с Лилькой. Кристина слегка обижалась, что подруга так легко забыла ее. Доман вдруг задумался и нахмурил брови.

— Есть новости о пропавшей?

Романовская подала кофе и печенье на блюдечке. Села.

— К нам командировали только тебя?

— Шутишь? — скривился он и взглянул на экран смартфона. — У меня тяжеленный хвост. Фантомас с прихлебателем вот-вот прибудут. К счастью, прокурорша — девка вменяемая, с такой можно договориться. Работать будем с вашими людьми. Начальство рассчитывает, что мы быстро размотаем дело. С последним именно так и было.

— Домана в президенты! — Кристина неуверенно улыбнулась и, достав из шкафа папки с материалами дела, положила их на столе перед майором. — Я постараюсь кратко обрисовать ситуацию. Дело только кажется простым.

Доман глянул на закрытую дверь. Романовская встала и повернула ключ в замке.

— У нас вторая голова.

— Слышал, — ответил вполголоса Доман. — Ты даже не представляешь, сколько подписей мне пришлось собрать, чтобы отправили именно меня.

— Сколько? — поддразнила она его, но ей польстило, что он так хотел приехать.

— Восемь, Крис. Но не важно. Я здесь. Джа-Джа сказал, что у него есть гипотеза относительно нового черепа.

Романовская промолчала о том, что ей ничего об этом не известно, и решила продолжить. Времени у них было мало. Ей нужно было ввести его в курс дела до прихода чужих сотрудников и прокурорши. Им двоим предстояло решить, что они скажут, а о чем пока промолчат. Когда была найдена первая голова, Доман уже работал в областном управлении. Именно поэтому его командировали в Хайнувку. Несмотря на то что череп был перевезен, Харцерскую Горку следовало считать местом преступления. Доман знал эти места и людей, а они знали его. Им было известно, что он пошел на повышение и всегда был мастером своего дела. Но, перекопав половину пущи, оперативники так и не нашли тела. Реконструкция лица методом Герасимова не удалась. Никто не опознал жертву. На основании строения черепа выяснилось лишь, что он принадлежал женщине, около тридцати лет, которая погибла от удара по голове тупым предметом. Полицейские базы данных, как и базы поиска пропавших людей «Итаки» не помогли. Дело NN пока лежит на полке для «висяков» несмотря на то, что на самом деле удалось выяснить гораздо больше, чем описано в документах.

— Мы подозреваем, что ключом может стать Бондарук.

Майор вовсе не удивился. Романовская была уверена, что Джа-Джа уже представил ему свои размышления. Сегодня у него выходной, так как он был на ногах не меньше полутора суток. Она отпустила его поспать, предупредив, что в случае форс-мажора позвонит. Он обещал не отключать телефон, а вместо этого пришел и ждал под дверью. Скорей всего, он не вздремнул ни минуты. Синяки под глазами, лицо опухло. Видимо, он опасался, что Кристина отстранит его от расследования. А зря. Она именно ему собиралась дать это дело. Под руководством Домана Джа-Джа будет послушен, как младенец.

— Ему столько раз удавалось отмазаться… Не думаю, что сейчас выйдет по-другому, — пробормотал Доман.

— Я не говорю, что он виновен, но все это как-то связано с ним. Надо его прижать. Джа-Джа прямо бьет копытом, чтобы заняться этим. Помнишь? Первую голову подбросили в день помолвки с пропавшей. Вторую принесли за день до свадьбы. Ивона Бейнар исчезла во время празднования. Есть свидетель наглого похищения. Это женщина. Похититель оставил ее в живых. Мы обнаружили ее почти голой, привязанной к дереву. Нападающий скрылся на ее машине, которую потом бросил в лесу. Позже он, видимо, сменил транспорт, потому что собака потеряла след. Думаю, что у него были сообщники. Сам же он словно сквозь землю провалился. Как когда-то Лариса и Мариола. Что интересно, за день до этого Джа-Джа задержал эту даму для выяснения личности. У нее не было при себе никаких документов, кроме удостоверения помощника ЦБР. Представилась Сашей Залусской, профайлером из Гданьска. Понятия не имею, что ей надо в нашем лесу. Якобы у нее было дело к больному из «Тишины», но директор Сачко не подтвердил ее версию. Странно все это.

Доман поднял голову.

— Подставная?

— Шеф криминального из Гданьска подтвердил ее личность и поручился за нее, — заявила комендантша. — Я не знаю его, он должен быть тут через пару дней. Обещал приехать за ней, как только сможет вырваться. Однако не очень-то спешит. У нее сломана рука, за рулем она ехать не может. К тому же ее машина у нас, и отдадим мы ее не скоро. Не похожа на нашу клиентку. Выглядит чистой. Работает инкогнито. Не фигурирует в списках подразделения, на которое работает, так же как и в списке судебных экспертов. В общем, ее фамилии нет нигде. Но она дала Франковскому брошюру о профайлинге, в которой были печати какого-то английского университета, и, действительно, оказалось, что она ученый, работает в Институте следственной психологии у какого-то Абрамса. Печатается в престижных журналах для психологов. Я проверила. Похоже, это какая-то мощная криминологиня, хотя с головой у нее явно не все в порядке.

— Я знаю только одного следственного психолога, и да, мужик прибабахнутый, но дело свое знает, — подытожил Доман, после чего записал в блокнот основные данные. Рядом с фамилией профайлера поставил знак вопроса и дважды подчеркнул.

— Я спрошу у Губерта, — сказал он. — Если она из нашей фирмы, он должен ее знать. В Польше настоящих специалистов в этой области не больше двадцати человек. Если она какая-то мошенница, то мы выясним это на берегу.

— Я была у нее сегодня утром. Вполне здравомыслящая. — Романовская указала на тонкую папку. — Прочти ее показания. Кроме перелома, небольших ушибов ипереохлаждения с ней ничего не случилось. Я попросила, чтобы ее подержали под наблюдением чуть дольше, чем это необходимо.

— Пожалела ее? — задумался Доман и криво улыбнулся. — Почему, когда я тут обретался, у нас не было таких дел?

— Я предупредила ее, чтоб не исчезала из виду. — Комендантша не отреагировала на иронию. — Я даже думала, не завербовать ли нам ее, но раз уж она фигурирует в деле как главный свидетель, не стала пока раскрывать ей все карты и позволила вернуться домой. У нее какие-то срочные дела там, в Гданьске. Поэтому я решила, что подожду тебя.

— Хорошо, — поддержал ее Доман. Он взял из папки фото черепа в пластиковом пакете и стал разглядывать его. — Если нам потребуется профайлер, я решу это одним звонком. Самый лучший в стране явится к нам немедленно. У Губерта Майера передо мной должок. Он не откажет. Но сначала надо осмотреться.

Романовская одобрительно взглянула на Домана.

— Хорошо, что ты есть.

— «Хорошо, что ты есть, хорошо, что ты есть» — это я пел семнадцатилетним мальчиком, когда шел паломником в Ченстохову, — засмеялся Доман. — Но если хочешь, то можешь называть меня Джизас. Я не обижусь.

— Это еще не все, — продолжала пани комендант. — Родственники девушки подозревают, что похищение всего лишь инсценировка, а она просто сбежала со своим бывшим парнем. Даже мать пропавшей на стороне Бондарука. Это баба с Химической.

— Все ясно, — пробормотал Доман. — Баблом там и не пахнет. Продала дочь за пару сребреников. А Бондаруку было сто лет в обед еще до того, как я уехал. Кто тот Ромео? Пазл начинает складываться.

— Ежи Ожеховски, мелкий воришка. Псевдоним Квак. Тридцать шесть лет. На счету хранение и распространение, управление мотоциклом в нетрезвом состоянии. Мать — бывшая работница пилорамы, сейчас живет в деревне. Говорят, что занимается белой магией. Ну, знаешь, заговаривает болезни, местная шептунья. Евдокия Ожеховская, может помнишь?

— Ведьмак из меня никакой.

— У сына судимость за кражу со взломом и скупку краденого. Безработный.

— Наверно, он уже после меня начал, — покачал головой Доман. — Партия, действительно, не очень. У дедули банковских билетов как минимум на несколько миллионов больше. А у молодого только руки и личное обаяние.

— Так или иначе, мы не можем найти этого Квака, — продолжала Романовская. — Хорошо спрятался. Мать пропавшей отправила своих сыновей на поиски. Это группировка Зубра с Химической. Этих ты знаешь.

— Да. — Доман уверенно кивнул. — Если Зубры не найдут ее живой, то не знаю, кто тогда это сделает? Мы? — Он усмехнулся. — Разве что на глубине шести метров под землей.

— Кроме них ее ищет полгорода добровольцев, поскольку Бондарук назначил вознаграждение.

— Во сколько старичок оценил избранницу?

— Полтинник.

— Недорого. Видать, задешево купил.

— А сегодня утром, — продолжала Романовская, — в заброшенной хате матери Квака мы нашли вот это.

Она показала фотографии сараюшки. В углу стояли чемоданы, запас еды, спальные мешки. А также фрагменты свадебного наряда.

— Это вещи нашей парочки? — спросил Доман.

Романовская подтвердила.

— Это пока тайная информация. Сарай опечатан. Я поставила там человека на случай, если Квак шляется где-то неподалеку. Мотоцикл он оставил. Машина исправна, шлем лежит перед домом. Техник уже вернулся. У нас есть пальчики, волосы и даже сперма. — Она сделала паузу. — Когда девица найдется, будет весь комплект. Думаю, это похищение могло бы стать неплохим шоу. Преступник был в маске, работал в паре с сообщником. Нагло и, по-моему, слишком киношно. В общем, сам знаешь. У нас такого не бывает. Та баба из Гданьска, видимо, перетерла им всю малину. Как это все понимать?

— Холера знает, — вздохнул Доман. — Она еще не уехала? Я поговорю с этой профайлершей.

— Медсестра получила ЦУ и постоянно на стреме. Мы договорились, что она позвонит, если та соберется свалить. Позволим ей это?

Доман пожал плечами.

— А ты как считаешь?

— Сама не знаю. Пусть полежит пока. Там она у нас под присмотром. По крайней мере, не вляпается во что-нибудь еще.

Доман размышлял, листая материалы дела.

— Что ты имеешь в виду?

— Она ищет какого-то психа из «Тишины». Утверждает, что это личное, но я знаю от Сачко, что этот перец убил несколько человек и вместо отсидки отдыхал у них в лечебнице.

— Недурно.

— Еще как, — подтвердила Кристина. — Прус не выпускала его из рук на протяжении трех лет. Ежедневно с ним беседовала. В случае чего, она все о нем знает. Ну и эта гданчанка что-то от него хочет, но не признается, что именно. Сам понимаешь, все это, мягко говоря, пованивает.

Доман указал на снимок сарая Дуни Ожеховской.

— Шлем у дома? — Он бросил фотографию на стол. — А может, этот псих из «Тишины» как-то связан с невестой Бондарука?

— Сомневаюсь. — Романовская покачала головой. — Но я дала гданчанке адрес пациента. Будем вести за ней наблюдение. А насчет Квака я сама не знаю. Похоже, что шлем был брошен в спешке. Может, его кто-нибудь спугнул?

— Или Зубры взяли. А сейчас только изображают, что ищут сестру. Может, рассчитывают на то, что Бондарук увеличит вознаграждение?

— Мы пока их не трогали, — призналась комендантша. — Сарай был обнаружен только сегодня. Побег молодых и фальшивая свадьба — части одного пазла.

— А череп? Как все это связано с нашим женихом?

Романовская сняла с доски изображение реконструкции лица, выполненное Познаньской медицинской академией. Положила поверх документов. Доман кивнул. Он хорошо знал это дело, в дополнительных пояснениях не было необходимости.

— Я почти уверена, что это очередная серия.

— Крис, на данном этапе трудно выстроить связь между головами. Нет никаких аргументов. — Доман отложил снимки в сторону.

— Есть, — упиралась Романовская. В ее голосе прозвучали уверенность и сомнение одновременно. — Угадай, на каком авто приехал похититель невесты?

Молчание. Наконец лицо Домана осветила улыбка.

— Да ты что, — сказал он. — Не верю.

— Тем не менее это так, — подтвердила Романовская и положила перед ним фотографии машины в лесу. Черный «мерседес» класса Е, модель W210, называемый «очкариком». — Он у нас. Это тот, на котором похитили Ларису Шафран. Кузов отремонтирован, но с внутренней стороны дверцы имеются следы от пуль. Для своего возраста тачка в очень приличном состоянии. Видимо, все эти годы аккуратненько стояла в гараже.

— Тот был белый.

— Так точно, — подтвердила Романовская. — Он перекрашен, но номера не перебиты.

— Стоимость покраски превышает цену этого ведра с гайками. Нелогично.

— У него новенькие шины и полный бак бензина. Год назад вмонтировали газовую установку. Есть сертификат.

— Дай мне адрес этой мастерской. На каких номерах он ездил?

— До этого на родных. Я обратилась в отдел регистрации автотранспорта, чтобы проверили штрафы, нарушения, снимки с фоторадаров. Кто был за рулем и так далее.

— Молодца.

— Вчера машину передали в руки Бегемота. Но помощь лаборатории была бы весьма кстати. Вызовешь кого-нибудь? Пусть бы заодно проверили, нет ли старых следов. Может, обнаружится что-то, что даст нам ответ относительно того давнего дела. Например, кровь Ларисы, какие-то следы.

— Сомневаюсь. Через столько лет?

— Не повредит.

— У тебя очень терпеливый сотрудник.

— Это мой сын, — улыбнулась она. — У Блажея не было выхода. Он всю свою жизнь, с раннего детства, провел в участке. Следователь из него — так себе. Начиная допрос, он копирует папочку. Только вот не совсем получается.

Доман хихикнул. Взял в руки фотографию женщины, останки которой были найдены на Харцерской Горке.

— То есть, если я правильно понимаю, — он выпустил дым, — Ивона Бейнар — это уже третья жена Бондарука, которая исчезает бесследно.

— Жена первая, — поправила комендантша. — Но, вообще, да. Третья связанная с ним женщина.

Доман продолжал подытоживать.

— У нас есть автомобиль, в котором теоретически погибла Лариса, мать его сына. Ее тела нет.

— И в котором в последний раз видели Мариолу, перед тем как она отправилась в командировку, после чего ее след теряется, — добавила Романовская. — Тела тоже нет.

— Плюс два неидентифицированных черепа, — закончил Доман. — Потому что эта Неизвестная — не Лариса и не Мариола, не так ли?

Кристина встала и попыталась приоткрыть окно. Безуспешно. Она вернулась к столу и начала махать документами, словно веером, чтобы разогнать дым.

— Ты еще тренируешься?

Она пожала плечами.

— Сейчас времени нет. Но бегаю два раза в день.

Он смерил ее взглядом.

— Это заметно.

— Спасибо. Я знаю, что это безумие, — вернулась она к прежней теме. — Может, кто-нибудь попробует нам помочь? Ведь все, так или иначе, ведет к Очкарику.

— Кто его допрашивал? Не вижу протокола.

Романовская сверлила Домана взглядом. Через какое-то время она решительно, но очень тихо произнесла:

— Я рассчитывала на то, что ты это сделаешь. Или кто-то из ваших. Кто-нибудь чужой. Мне приходится договариваться с мэром, они следят за каждым моим движением. Пока никто ничего не знает. Поиски продолжались до самого утра.

— Трусишь?

— Ничего подобного, — быстро возразила она, но оба они знали, что для нее важно не потерять свое кресло. — Я бы предпочла, чтобы вы этим занялись. Так будет надежнее. Сам понимаешь.

Кристина взяла лежащее на столе изображение девушки, потом подошла к окну. Она говорила, одновременно дергая оконную раму.

— Я считаю, что надо отправить это на повторную экспертизу, — заявила. — В Варшаве сказали, что очередь на анализ около трех лет. Может, у тебя есть возможность как-то ускорить? Появились новые обстоятельства. Все это выглядит намного серьезнее.

Доман встал.

— Я расскажу ему сказку о Синей Бороде. — Он погасил сигарету и легко открыл окно. — Покажи этот череп.

За окном болтался пустой разорванный пакет. В нижней его части была прогрызена дыра. Мох, листья и покусанные фрагменты костей на тротуаре под окном представляли собой грустную картину. Земля вокруг раскопана, а в засохшей луже отпечатались следы собачьих лап. Голый, без остатков плоти череп, похоже, не интересовал пожирателей падали, поскольку валялся в кустах на расстоянии нескольких метров, таращась пустыми глазницами.

* * *

Овдовев, Евгения Ручка опять начала следить за собой. На протяжении долгих лет ее жизнь вращалась исключительно вокруг болезни супруга. Постоянный уход, вызов врачей, ночные бдения. Она варила ему бульоны, которые он выплевывал на подушку, кормила манной кашей, как когда-то годовалую дочку. Иногда ему становилось лучше, и он съедал все до последней крошки, не забывая при этом называть жену такими словами, в знании которых выпускника консерватории и директора музыкальной студии никто не подозревал. Наконец, Казик перестал узнавать ее. Нарекал именами героев сериалов, которые он смотрел целыми днями, путая фабулу с реальностью. Обвинял в изменах, убийствах, кражах его вещей. Звонил в полицию и секс по телефону. Геня узнавала об этом, лишь получая телефонные счета. Полицейские спокойно относились к тому, что профессор, так как никто не называл его иначе, занимает линию, а потом только по-дурацки улыбались, встретив ее на улице.

Она понимала, что его вурдалацкое поведение — следствие невыносимых болей, не оставлявших Казимира практически на протяжении всех лет его борьбы с раком. Но бывали моменты, когда она, теряя силы, желала ему скорой смерти. Геня умоляла Бога прибрать одновременно их обоих, потому что больше она не выдержит. И вот, пару лет тому назад, когда на зимние каникулы приехала их единственная дочь Юстина, просьбы Гени были услышаны. Казимир выгнал жену из комнаты. Милостиво, словно рабыню Изауру из известного сериала, поприветствовал дочь. Потом поел вареников, измельченных в блендере, и этой же ночью, во сне, испустил дух. Евгения корила себя за то, что он переел, потом была слишком занята общением с дочерью и не прибегала на каждый его зов. Конечно, она чувствовала грусть и пустоту, но прежде всего — облегчение. Геня исповедовалась об этом священнику перед похоронами. Ксендз не стал журить ее. Он лишь спросил, давно ли она вспоминала о себе. Евгения задумалась, прежде чем ответить. На самом деле, последний раз это было еще до рождения Юстины.

С тех пор как она стала матерью, произошла переоценка ценностей, и ее приоритеты выглядели так: дочь, муж и больше ничего, потому что забота о семье занимала все ее время. Так получалось, что в редкие свободные часы она заботилась о чужих детях. Тех, что приходили на музыкальные занятия в студию, на частные уроки в их доме. Для которых она организовала любительский кукольный театр и кружок игры на аккордеоне — очень популярном в этих краях инструменте. Геня вела также занятия сольфеджио, готовила концерты для школьников. Ее выпускники легко находили работу концертмейстеров в местных ансамблях и народных хорах, неплохо при этом зарабатывали, поэтому часто потом навещали ее с букетами и коробками конфет, желая отблагодарить. Аккордеон считался инструментом попроще, чем фортепиано или скрипка. Выпускники ее курса вполне прилично играли уже через полгода обучения. Некогда Геня десятками выпускала учеников в свободное плавание. Но во время разговора с ксендзом вместо гордости она чувствовала исключительно обиду. Наконец до нее дошло, что, несмотря на ее жертвы во имя других, о ней самой никто никогда не заботился. Она поняла, что «ее время» было лишь дымком от папиросы в ванной, которую она позволяла себе пару раз в день, разумеется, втайне от мужа, ярого противника курения.

Сразу же после похорон она пошла в магазин и купила себе два блока красного «Мальборо» в мягкой упаковке. По дороге домой она выкурила несколько штук прямо на улице, не стесняясь того, что ее может увидеть кто-то из учеников — бывших или настоящих, так как студия по-прежнему работала, и у Гени было несколько талантливых учеников по классу аккордеона. Уроки фортепиано давали две учительницы, нанятые городскими властями. Коллеги относились к Гене с заслуженным уважением, но в то же время следили, чтобы она не ущемляла их в правах.

Евгения была в городе известной личностью. Ее имя фигурировало в списке почетных жителей Хайнувки несмотря на то, что она родилась и воспитывалась не здесь. Ее биография была опубликована в специальном издании истории города. Геня родилась в Вильнюсе, в древнем роду Якубовских. Когда началась война, родители вместе с Геней бежали в маленький городок на краю Беловежской Пущи, в котором жил друг детства отца. Томаш Бергер обещал помочь им переправиться во Францию, так как его многочисленные родственники жили под Парижем. Геня была так рада, что увидит Эйфелеву башню — она всегда мечтала о дальних путешествиях, — но все сложилось иначе. Она тяжело заболела. Лечил ее известный в этих местах доктор Тадеуш Раковецкий. Врач, архитектор, изобретатель и ценитель искусства. Он до сих пор остается в городе культовой личностью. Доктор прибыл в городок из-под Варшавы. Его багаж составляли почти два десятка сундуков, полных книг, которых хватило, чтобы после его смерти основать городскую общественную библиотеку. По его инициативе в Хайнувке открылась первая больница. Раньше врачи ездили к пациентам на специальной дрезине, а менее значительные медицинские дела решали два фельдшера и медсестра.

Якубовские пережили войну в небольшом доме на четыре семьи. После освобождения Красной армией пришло сообщение о том, что отъезд во Францию не состоится. Бергеру не удалось даже пересечь границу. Его убили под Варшавой по обвинению в сотрудничестве с оккупантами. Родители Гени решили, что Господь дает им знак, чтобы они остались в Хайнувке.

Геня закончила белостокскую музыкальную школу и консерваторию в Варшаве, где и познакомилась с Казиком Ручкой, посредственным скрипачом. Ей пророчили головокружительную карьеру, но она не была амбициозна. Пара несколько лет играла вместе в оркестре, потом были свадьба и попытки завести ребенка. Когда Геня забеременела, Казик решил, что им следует переехать в Хайнувку. В маленьком городке жизнь обещала быть более спокойной, к тому же намного проще получить жилье, чем в разрушенной войной столице. Юстина родилась слабенькой, болезненной, с анемией. Врачи разводили руками.

Соседка посоветовала обратиться к ее знакомой шептунье. Бабка заговорила болезнь дистанционно и передала с гонцом очень горькие травы, мак, сухой хлеб со следами плесени на корке и килограмм слипшегося сахара. Геня поила младенца травами, подслащенными этим сахаром. Маком по периметру посыпала коляску. Хлеб покрошила за иконой, которую специально для этой цели купила на здешнем базаре. Сахар она разбила молотком и поделила на сорок маленьких кусочков. Над каждым из них следовало читать молитву за здравие дочери. Через две недели дитя выздоровело, а Геня никогда больше не сказала ни одного плохого слова на тему местных забобонов. Наоборот, она даже публично заявляла о том, что вера в исцеление в сочетании с народной медициной творят чудеса. Казимир, разумеется, ничего не знал. Он не хотел и слышать о поездках к знахарке. В городе о ее силе ходили самые противоречивые слухи. Ее, например, обвиняли в наведении порчи на местного католического священника, разбившегося об импортный унитаз, который жители деревни специально выставили на дороге, следуя совету шептуньи. Инцидент расследовала полиция. Геня не верила в злые намерения Дуни Ожеховской. Наоборот, в течение многих лет она ездила к ней с мелкими болячками и рекомендовала ее родственникам своих учеников.

Геня была крайне удивлена, впервые увидев «бабку». Оказалось, что местная знахарка — это симпатичная девушка, на десять лет моложе самой Гени. Женщины сразу подружились. Дуня походила на ангела, но ее пронзительный взгляд выдавал, что она знает и чувствует больше других. Некоторые боялись ее. Крестились при виде ее, избегали зрительного контакта, опасаясь сглаза. Дуню это забавляло, тем не менее она помнила каждую обиду. Она не была мстительной, но тем, кто не верит, в помощи отказывала. Часто случалось, что и такие приходили за молитвой, когда традиционные методы подводили. Она объясняла, что знахарка — это не колдунья, а та «которая ведает». Дуня, кстати, была образованной. Закончила Высшую школу сельского хозяйства по специальности магистр деревообработки, но уже много лет работала не на пилораме, а акушеркой в местной больнице. В нерабочее время делала отвары и молилась за здравие. Согласно традиции, она должна была оказывать помощь бесплатно, но люди все равно оставляли ей деньги, чтобы обезопасить себя от мести «бабки». Считалось, что за оказанную услугу надо заплатить, хотя бы натурой: молоком, мясом, цветными бусами. Благодаря этому материальная ситуация Дуни всегда была стабильной.

Когда Евгения познакомилась с Дуней, ей казалось, что это самая красивая девушка в округе. Они старились вместе, но сейчас от красоты шептуньи не осталось и следа. Со временем знахарка практически полностью замкнулась в своем мире. Все материальное перестало интересовать ее. Она упорно отказывалась от платы за свои услуги и постепенно погружалась в нищету, все больше походила на ведьму из страшной сказки. Ходила в лохмотьях, опираясь на палку, и вызывала, особенно у молодых, первобытный страх. Однако Геня знала Дуню лучше, чем кто бы то ни было. Ей было известно, как сильно жизнь потрепала подругу, поэтому она всегда защищала ее, заявляя, что не каждой женщине под силу перенести столько ударов судьбы.

Гене и Казимиру повезло. Когда по приказу партии открылась общественная музыкальная студия в Доме культуры лесхоза, они оба получили там работу. Казимир стал директором, а Геня учила детей играть на инструментах. Так они прожили свою жизнь.

Материнские мечты воплощались в дочери. Она уехала во Францию после окончания Католического университета и поначалу вообще не навещала родителей. Геня впервые увидела Эйфелеву башню на фотографии, которую дочь прислала через три года после отъезда. На снимке Юстина позировала вместе с угловатой немкой с лошадиной челюстью, отец которой сидел на скамье подсудимых по Нюрнбергскому процессу. По фото явно читалось, что женщин объединяет не только дружба. Юстина, прижавшаяся к худому плечу Инее, вызывала мир на поединок. Обе всем своим видом демонстрировали счастье и любовь друг к другу.

Казимир так и не смирился с тем, что его единственная дочь — лесбиянка, хотя часто добавлял, что могло бы быть и хуже. Например, если бы Юста взяла себе в мужья «черномазого». Он был антисемитом, расистом и до самой смерти верил, что гомосексуализм — это психическое расстройство. Он финансово поддерживал польских националистов и выписывал журнал радикалов «Щербец». Геня не понимала влечения дочери к женщинам. Она долго корила себя за то, что, возможно, неправильно воспитала дочь, но в конце концов приняла ее выбор. Несчастная мать сожалела лишь, что у нее никогда не будет внуков. Раз в неделю, втайне от мужа, она шла на почту, чтобы заказать международный разговор с дочерью. Слушая новости девчат, она радовалась тому, что Юстина счастлива. Заканчивая разговор, она уверяла, что благословляет их и считает, что не только не потеряла собственную дочь, но и обрела еще одну.

Инее впервые приехала в Хайнувку лишь на похороны Казимира. Подруги стали похожи друг на дружку, словно сестры. Они привезли с собой усыновленного мальчика с черными как угольки глазами и кожей цвета грецкого ореха. Геня целое лето заботилась о «негритенке», как его прозвали соседки Ручки, чтобы Юстина могла показать Инее Польшу. Провожая их, Евгения плакала и сокрушалась, что они так поздно рассказали ей о Самборе. С тех пор внучок приезжал к бабушке на каждые каникулы. Людям было что обсудить после каждого его визита, но это лишь забавляло Геню.

К старости она перестала реагировать на местечковые сплетни. Собственно, Геня редко выходила в город. Она нашла сайт, на котором размещались объявления путешественников, предлагающих место в команде. Таким образом, они понижали стоимость экспедиции и повышали ее безопасность. Благодаря приличной пенсии мужа, она несколько раз в год отправлялась в путешествие. Остались лишь два континента, на которые она еще не добралась. Тем не менее Австралию, так же как и Африку, Ручка запланировала посетить в ближайшей пятилетке. Она рассчитывала, что уж столько она обязательно проживет, поэтому не жалела денег на подготовку.

Надгробие и памятник себе она давно поставила. Казик на пятидесятилетие купил ей место рядом с собой. Кроме питания и квартплаты, других статей расходов у нее не было.

Она обошла обклеенный памятными наклейками чемодан, который постоянно стоял возле телевизора, чтобы напоминать ей о ее увлечении и стимулировать сбор средств на следующую поездку. Взяв мухобойку, Геня одним метким ударом ликвидировала назойливое насекомое. Выглянула в окно. Соседи опять складируют на балконе мусор вместо того, чтобы вынести его на помойку.

Евгения жила в микрорайоне Миллениум, самом старом и первом комплексе многоэтажек, построенном сразу после войны. Теперешние городские власти планировали снос устаревших домов, но затраты на переселение их жителей, большинство которых приватизировали свои квартиры, были слишком высоки. Поэтому решено было сделать капитальный ремонт, чтобы микрорайон стал визитной карточкой города. В домах заменили трубопровод, крыши, провели центральное отопление вместо печек, которые стояли в каждой квартире еще в восьмидесятых. Нежилые, торговые помещения отделили от жилых, чтобы пешеходы, на городской манер, могли пользоваться магазинами и пунктами услуг, расположенными вдоль улицы. Несколько лет назад это казалось революцией. До сих пор традиционным торговым кварталом была улица Бучка, ныне Ксендза Веробея. Там в межвоенный период была ярмарка. К сожалению, микрорайону не суждено было стать престижным. Наоборот. Дома наполнились деревенской голотой, так называл второе поколение безработных ее покойный муж Казик. Они постоянно выставляли в подъезд мешки с мусором, ненужный хлам и цветы в горшках. Не закрывали двери, гнали первач, резали в подвале свиней и перед Пасхой делились друг с другом мясом, словно по-прежнему находились в своей белорусской деревне.

Хайнувка возникла как маленькое село возле пилорамы, в которое съезжался на заработки народ из разных частей страны и мира. «Малая Америка» называли этот центр непонятно чего. Вместо золота и нефти здесь была древесина — самый ценный по тем временам строительный материал. Даже название городка Новый лес (от белорусского гай — лес, и нувка — новый) было придумано ради того, чтобы обозначить координаты для железнодорожного транспорта, прибывавшего сюда, чтобы эксплуатировать пущу.

Здесь никогда не было ставки городского архитектора, который следил бы за единством градостроительного облика. И хоть Хайнувке было уже сто лет, а более пятидесяти из них она носила статус города, ничто не предвещало каких-либо эстетических изменений. Апогей развития города пришелся на восьмидесятые. В эти годы происходило грабительское уничтожение лесов и бессмысленное разбазаривание древесных ресурсов. Позже начался постепенный упадок. До наших дней сохранились жалкие остатки прежней пущи. Вырубка леса сейчас строго регулируется государством. С тех пор как границу заповедной зоны перенесли чуть ли не до городских заборов, большинство местных мастерских закупают древесину на Украине. Чтобы выиграть тендер на вырубку пущанской сосны, приходится давать крупные взятки лесникам за каждый квадратный метр.

Для сравнения, в 1939 году в Хайнувке числилось около восемнадцати тысяч жителей. Жилых квартир и домов — наполовину меньше. Сегодня же несмотря на то, что официально численность населения составляет двадцать семь тысяч, все знают, что реально в городе живет меньше половины. В основном это старики, дети и внуки которых разъехались по миру. Это город пожилых людей, с ностальгией вспоминающих времена Польской Народной Республики, когда Хайнувка была — как и они сами — в расцвете сил, а расположения ее жителей добивались социалистические политические партии, бизнесмены и представители культуры. Власти старались угодить гражданам, поддерживая немодные, согласно рейтингам по стране, политические партии. У кандидатов консерваторов или либералов тут нет никаких шансов. Со времен войны здесь жил электорат разнообразных посткоммунистических и крестьянских объединений. По-прежнему существовала могила неизвестного солдата Красной армии, а большинство названий улиц не меняли с шестидесятых годов прошлого столетия. Все это немногочисленные представители оппозиции ставили на вид городским властям в общепольских СМИ. Это место не без повода называли Красной Хайнувкой.

Не далее как год назад фасады домов, в которых жила Геня, раскрасили бешеными оттенками розового, голубого и салатового. Проект реставрации выполнил известный хайнувский художник — Ришард Врублевский. В благодарность он получил от города огромный сарай, принадлежащий некогда Хайнувской государственной пилораме, для устройства мастерской. Власти не могли подарить ему помещение, поэтому он купил его за символическую сумму. Иногда Врублевский устраивал в мастерской выставки, но Геня наведалась туда всего один раз. Скульптуры, посвященные жертвам войны, слишком напоминали ей пережитые несчастья.

Помимо того, скульптор был белорусским активистом. Громко протестовал против открытия мемориальной доски хайнувским солдатам, служащим в батальоне Зигмунта Шенделяжа, псевдоним Лупашка. Два дня спустя по городу прокатилась весть о том, что фотография и точный адрес Врублевского находятся на сайте польской фракции «Кровь и Честь». Националисты указали на него, как на человека, которого следует привести в чувство. Той же ночью к сараю скульптора была вызвана полиция по поводу несостоявшегося взлома. Тогда впервые в городок прибыла группа ЦБР, но дело не дошло до прокуратуры или суда. Зато за финансовые махинации и взяточничество был задержан директор белорусского лицея. Он якобы финансировал из общественного бюджета спортивный клуб, в котором волейбольными лидерами были его сыновья. Причем именно они получали самые высокие гонорары, хотя играли слабее всех в команде. Белорусские активисты моментально подхватили идею использовать арест директора в качестве повода для акции протеста. Кроме того, они пожаловались в Министерство внутренних дел, что их ущемляют.

Геня сидела в окне своего розового дома и смотрела на улицу.

Квартиру в пятьдесят квадратных метров, которая после смерти мужа стала для нее слишком большой, она поделила на две половины. Поскольку Геня отсутствовала по нескольку месяцев в году, вторая половина сдавалась. Длинный коридор обеспечивал приватность и ей, и жильцу, даже если она была дома. Евгения предпочитала жильцов-мужчин, и «воспитала» уже троих квартиросъемщиков. Благодаря ее помощи — разговорам, мотивации и часто финансовой поддержке — каждый из них со временем вставал на ноги и начинал новую жизнь. Но весь последний год дополнительная комната пустовала. Сейчас люди не съезжались в Хайнувку на заработки. Работы не хватало даже для местных. Поэтому Геня удивилась, когда появился этот молодой, по ее мнению, тридцатишестилетний человек, протеже врача из «Тишины».

Багаж пана Лукаса был совсем небольшим. Одна дорожная сумка, и та наполовину пустая. Клеенчатая косметичка, несколько полинявших черных толстовок с капюшоном. На голове вязаная шапочка несмотря на то, что в тот день стояла жара. Под мышкой пустой подрамник и фотоштатив в старом чехле. Потом она увидела металлический чемодан с крупноформатным фотоаппаратом и немного художественных принадлежностей. Жилец был чистоплотный, воспитанный и симпатичный. Деньги он достал из помятого конверта и заплатил сразу за полгода. Первые несколько недель он почти не выходил из квартиры. Из его комнаты доносился запах скипидара. Однажды он побежал в магазин за красками и оставил дверь открытой. Тогда Евгения увидела его работу. Картина показалась ей несколько странной, но отказать автору в таланте она не могла. Подойдя к книжному шкафу, стала листать альбомы в поисках чего-нибудь подобного. Первой пришла ассоциация с Босхом. Может, пан Лукас лишь вдохновлялся им, а может, это была копия одной из работ Босха? Она знала, что Байко и другие местные рисовальщики часто таким образом зарабатывали на жизнь, хотя и неохотно в этом признавались. У нее в доме тоже имелась копия изображения святой Екатерины, обошедшаяся недешево, хотя автор пожелал остаться анонимным.

Закончив полотно, пан Лукас поставил его под окном, повернув тыльной стороной, и тщательно убрал комнату. Больше никогда из нее не доносился запах красок и скипидара. Теперь он сосредоточился на фотографии. Каждый день в разные часы пан Лукас наблюдал за старым зданием пилорамы. Он не фотографировал, но аппаратуру держал наготове. Лишь в последний день, поймав подходящий свет, отщелкал целую пленку. Во время одной из таких фотосессий его заметил старый Схабовский, первый хайнувский фотограф. Когда-то он был хозяином процветающей фотостудии и почти у каждого горожанина в возрасте «шестьдесят плюс» в домашних альбомах имелись его работы, иллюстрирующие крестины, первые причастия, свадьбы и похороны родственников. Сегодня от фотостудии Схабовского почти ничего не осталось. Все фотографируют телефонами и в студию приходят только за фото на документы. Фирма преобразовалась в пункт ксерокопирования и мини-типографию.

Схабовский, хоть и пенсионер, все еще работал, а когда со временем мода на «художественное фото» вернулась, опять едва успевал принимать заказы. Он пытался привлечь в бизнес своего сына. К сожалению, у молодого Схабовского отсутствовали талант и терпение, что доводило отца до тахикардии. Поэтому, увидев Лукаса, когда тот в очередной раз расставлял возле пилорамы свой древний «синар», старый Схабовский растрогался и тут же предложил талантливому юноше работу. Он вручил Поляку свой цифровой «кэнон» с несколькими базовыми объективами, свято веря в то, что этот парень вернет его фотостудии былой успех.

Таким образом, уже почти месяц Лукас фотографировал свадьбы и первые причастия. Едва ли не каждый его снимок шеф размещал на витрине. А посмотреть было на что. Геня не особо разбиралась в фотографии, но очень гордилась жильцом, словно тот был одним из ее учеников. С тех пор как Лукас поселился у нее, она уже не чувствовала себя такой одинокой. Они всегда беседовали за ужином. Поляк охотно слушал ее рассказы. Задавал вопросы, интересовался ее биографией. Это ей очень льстило.

Пару раз он приводил в дом девушку. Она была слишком молода для любовницы, но Геня все равно предупредила его, что не видит никаких препятствий, если он пожелает встречаться с кем-либо, и даже предложила в это время уходить куда-нибудь, чтобы не стеснять их своим присутствием.

— Я не принадлежу к обществу «мохеровых беретов», — заявила она. — Иногда следует позволить счастью прийти. Только неприятности вваливаются без приглашения. Счастью следует создать место, чтобы оно могло войти в нашу жизнь. Нужно обеспечить ему пространство. Как обласканному коту, который слышит и понимает, что его зовут, но должен сам захотеть прийти. Создайте место и ждите. И оно придет.

Пан Лукас слегка оторопел от ее речей и заверил, что это всего лишь Данка, знакомая из больницы и кроме фотографии ничего общего между ними нет. На следующий день он показал Гене снимки. Учительница онемела от восторга и даже тоже согласилась попозировать. Призналась, что ей ни разу не приходилось быть моделью у такого мастера.

Сейчас Геня сидела у окна, высматривая пана Лукаса. Она давно его не видела. Иногда она готовила на двоих и несмотря на то, что он деликатно протестовал, угощала его домашним обедом. Она умела стряпать и знала, что он любит. Приезжие всегда хорошо реагировали на картофельную бабку или здешний красный борщ с фасолью.

Люди здоровались, проходя. Она учтиво кивала им в ответ, так как знала практически всех прохожих. Она не заводила с ними разговоров, понимая, что все работающие жители городка спешат сейчас на обед. Около трех часов дня улицы опустеют. Ближе к шести появится молодежь. Влюбленные парочки, ватаги школьников, а после девяти на остановках начнет собираться шпана, попивающая пиво и курящая самокрутки. Хайнувка на протяжении долгих лет жила в том же ритме. В момент, когда Геня размышляла об убегающем времени, напротив выставки она увидела рыжеволосую женщину с рукой в гипсе до самой ключицы. Она сразу догадалась, что перед ней чужачка.

Женщина была в клетчатой рубашке, джинсах и ботинках, похожих на мужские. Она кружила вокруг дома уже минут двадцать. Геня догадывалась, что она ищет вход. Подъезды находились со стороны двора, но из-за строительных лесов, особенно приезжему, не так просто было об этом догадаться. Женщина выглядела вполне сообразительной, но найти вход ей удалось, лишь обратившись к прохожим. Незнакомка исчезла из поля зрения, и на улице вдруг стало совсем пусто. Гене надоело глазеть по сторонам. Она потопала на кухню, чтобы закурить и приготовить обед. Она знала, что следовало бы сделать наоборот, но в ее возрасте уже все было позволительно.

Геня погасила сигарету в фарфоровой пепельнице, почистила две картофелины, вытащила из морозилки котлеты, потерла яблоко и морковку на салат и села за стол. На идеально сформированной котлете сидела огромная зеленая муха. Хозяйка с отвращением прогнала ее в окно и поправила занавеску, в очередной раз проклиная соседей-плюшкиных. Едва она поставила кастрюлю с картошкой на плиту, как раздался звонок в дверь. Подойдя к глазку, она увидела женщину с гипсом.

— Что вы хотели? — Гене было любопытно, что привело к ней незнакомку.

— Я ищу пана Поляка. Мне сказали, что он снимает у вас комнату.

Геня отодвинула засов и опять услышала жужжание. Она огляделась, но на этот раз не заметила в помещении насекомых.

— Простите, если я не вовремя… — начала женщина.

Она была весьма привлекательна на современный скелетолюбивый вкус. Кроме гипса с ней вроде как все было в порядке, но на лице, в нескольких местах, имелись ссадины. Геня настороженно рассматривала ее, но когда незнакомка приветственно протянула ей здоровую руку, старушка сразу прониклась к ней симпатией.

— Саша Залусская.

— Залусская?

Дверь широко распахнулась.

Геня когда-то знала семью с такой фамилией. Она перебирала в мыслях лица своих учеников, но ничего не приходило в голову. Образовался сквозняк. Старушка испугалась, что ее подушка упадет с подоконника на улицу, если окно само захлопнется от резкого порыва ветра.

— Пожалуйста, заходите. Сквозит.

Саша вошла в квартиру и осмотрелась. Да, скорей всего, это была квартира, которую она видела на фотографиях.

— К сожалению, моего жильца нет, — объявила Геня. — Я сама только вернулась из-за границы. — Она указала на неразобранный еще чемодан.

Саша разочарованно вздохнула.

— Может быть, у вас есть номер его телефона?

Геня покрутила головой.

— Насколько мне известно, пан Лукас не пользуется мобильным телефоном. У меня тоже только стационарный. Пожилым людям ни к чему такие устройства, — улыбнулась она и повернулась в сторону кухни.

— Я прервала ваш обед, простите. — Саша передвинула сумку на живот.

Здоровой рукой она пыталась найти бумажку и ручку, чтобы записать свой номер, но оказалось, что это ей не под силу. Она ойкнула, зацепив рану на запястье.

— Не пойти ли вам к доктору? — Геня решилась прокомментировать состояние здоровья гостьи.

— Я как раз лежу в больнице, — попыталась пошутить Саша, но вместо улыбки у нее вышла малосимпатичная гримаса, так как уголок губ тоже был поврежден. Видя укоризненный взгляд старушки, она вполне серьезно добавила: — Я вышла совсем ненадолго. У меня срочное дело к пану Поляку. Может быть, вы запишете мой номер?

Геня послушно пошлепала к комоду и вернулась со старой тетрадью в линейку для первоклассников и остро заточенным карандашом. Саша записала свои координаты. Она стояла какое-то время, размышляя, не добавить ли еще что-нибудь. Геня по-доброму смотрела на нее, но обе они знали, что прощание неизбежно.

— Могу ли я еще чем-то помочь вам? — заботливо поинтересовалась она.

Саша кивнула.

— Я понимаю, что это может показаться странным, — начала она. — Мы с этим человеком не виделись много лет. Я даже не уверена, что именно он снимает у вас комнату.

— Я тоже этого не знаю. — Ручку начала забавлять ситуация.

— Фамилия совпадает, но я бы предпочла знать точно, он ли это.

— У вас есть его фотография? Покажите. Даже если она старая, — предложила Геня. — В моем возрасте люди умеют распознавать лица.

Саша вынула телефон из заднего кармана джинсов и показала Гене фото Данки, которое вчера перефотографировала в больничном дворе.

— Снимок был сделан в вашей квартире? — спросила она.

Геня вгляделась в модель на экране телефона и улыбнулась.

— Эту девочку я помню. Она была здесь несколько раз. Но я думала, что вы ищете моего жильца.

— Эта фотография была сделана в вашей квартире? — переспросила Саша.

Утвердительный кивок.

— Как только он появится, я сразу же передам ему ваш номер, — пообещала учительница.

Саша все еще стояла на пороге.

— Мой обед уже совсем остыл, — пробормотала Геня.

— Вы не знаете, когда он вернется?

— Увы, нет.

Саша переминалась с ноги на ногу.

— А можно… — Пауза. — Я хотела бы взглянуть на его комнату. Это займет всего секунду.

Геня смерила ее бдительным взглядом. Казалось, что она откажет в просьбе. Но вместо этого она подняла руку и указала на конец темного коридора.

— Конечно. Прошу. Если вы знакомы, пан Лукас, думаю, не будет против. Это воспитанный молодой человек. Вы тоже производите положительное впечатление. Мне кажется, это ваш возлюбленный.

Саша нервно засмеялась.

Геня сняла с ящика, украшенного совой, один из ключей, и повела гостью в глубину квартиры. Чем ближе они подходили к двери, тем сильнее становился запах скипидара.

— Если там беспорядок, то я тут ни при чем, — пошутила Ручка. — Это мой жилец, а не внук. К тому же мужчина. А я не вмешиваюсь в личную жизнь других людей.

— Очень редкая черта в наши дни.

Один оборот ключа, и дверь поддалась. Профайлер сунула голову в приоткрытую дверь. В комнате было довольно темно, шторы задернуты. Интерьер совпадал с фоном на фотографиях Данки. Полированная мебельная стенка, цветы в горшках. Безделушки на полках. У стены — разложенный диван. Рядом с ним опертый о стену подрамник. Саше не потребовались очки, чтобы заметить на диване спящий силуэт. Одеяло было расправлено. Геня тут же закрыла дверь.

— Пан Лукас! — крикнула она из коридора. Хозяйка чувствовала себя виноватой. Ей не хотелось, чтобы жилец имел к ней претензии по поводу вторжения в его комнату во время его отсутствия. — Я думала, что вас нет. Извините.

В ответ тишина.

— Надо бы проветрить, — сказала хозяйка и повернулась к Саше, пытаясь объяснить интенсивный запах скипидара. — Пан Лукас рисует, это прекрасный художник. Наверное, опять всю ночь работал над картиной. Может, вы подождете на кухне? Я разбужу его.

Саша кивнула и сделала несколько шагов назад. Помимо скипидара она уловила еще один запах, который хорошо знала по осмотрам мест преступления во времена работы в полиции. Однако она послушалась и несколько отдалилась. Вынув из кармана телефон, Саша набрала номер Романовской. Сердце бухало, словно колокол.

Геня постучала еще несколько раз, но ответа не было. На дверную ручку села очередная муха.

— Может, с ним что-то случилось? — Она неуверенно повернулась к Саше. — Почему он не отвечает?

В глазах гостьи она прочла немое подтверждение и решительно толкнула дверь. Быстрым шагом подошла к дивану. Толкнула лежащего. Саша молча наблюдала за происходящим, потом решила войти. Одним уверенным движением она откинула одеяло и сразу же, рефлекторно, закрыла рот рукой. На диване был не Лукас. Вместо него, в позе эмбриона, лежала худенькая девушка. Она была в том самом цветастом платье, в котором позировала несколько дней назад в парке. Волосы разбросаны по подушке. Руки и ноги связаны пластиковыми промышленными стяжками. Девушка была красивая и мертвая.

— О, Иисусе… — прошептала Геня.

На этом же диване умер ее Казик. Перед глазами старушки появились черные бабочки, а потом она опустилась на пол. Саша подбежала, чтобы привести ее в чувство. В этот момент она увидела на тумбочке свой бумажник с документами. Водительские права с ее фотографией и сопотским адресом лежали поверх него. Из-под прав выглядывала половина снимка. Саша сразу же узнала фотографию. На ней были изображены они с дочерью во время прошлогоднего отдыха на море. С тех пор Саша носила фото в бумажнике. Кто-то оторвал Каролину, оставляя Саше половину лица. Линия отрыва прошла по ручке дочери.

* * *

— Неладно что-то в Датском королевстве, — сказал Доман.

Они сидели в зале заседаний местного полицейского участка. Майор Доманьский, его люди из области, Романовская, Джа-Джа и Анита Кравчик, прокурор из Белостока, которая как раз дежурила в этот день.

Анита приехала на осмотр в маленьком черном платье, с аккуратным пучком на голове и в телесных шпильках, чего явно стеснялась. Она несколько раз извинялась за свой наряд, поясняя, что через четыре часа собиралась быть в филармонии на открытии фестиваля церковной музыки, и выглядела обычной пустоголовой дамочкой. Первое впечатление оказалось чрезвычайно обманчивым. Кравчик сразу заметила, что техники уже приступают к осмотру, а подробной съемки произведено не было. Услышав, что ждать аппаратуру придется несколько часов, она вытащила из выходной сумочки небольшую камеру и распорядилась снять видео. Больше не вмешивалась. В ней не было ни злости, ни желания унизить следователей. Наоборот, она старалась быть невидимой. Прокурор просто присматривала за снятием следов на месте происшествия, будто добрая фея за своими подопечными. Когда перепуганный серьезностью ситуации молодой техник пинцетом старательно снимал каждый волос и нитку с одеяла, которым убийца накрыл труп, она подошла и шепнула ему на ухо, так, чтобы этого не слышал Доманьский:

— Вырежи фрагмент.

Бегемот стал ярко розовым, словно пион. После окончания процедуры она отозвала техника в сторону, угостила сигаретой и улыбнулась:

— Ты хорошенько все это опиши. Чтобы мне не пришлось за тебя стыдиться в суде.

Бегемот пообещал, что приложит все усилия, чтобы удовлетворить ее высокие требования.

— Я вполне довольна собой. Просто не провали дело, — мурлыкнула она и отправилась в ближайший магазин за тапочками.

Сейчас она сидела в высоких зеленых кедах и щелкала семечки. Доман считал, что новая обувь намного интереснее сочетается с чулками в сеточку и облегающим платьем. Будь он псом, наверняка уже обслюнявил бы экран компьютера, стоящего перед ним. Но поскольку он был всего лишь человеком, не мог удержаться от пикантных замечаний, которые затягивали планерку, а тем самым продлевали присутствие привлекательной прокурорши в зале заседаний. Никто не решался его прервать.

— Нам ничуть не мешает твой наряд, Анита. Совсем наоборот, — иронизировал он. — Ты могла бы приходить так на работу почаще. Вообще, приходи на все наши планерки. Кажется, мы не скоро отсюда уедем.

— А мне немного мешает, — ответила она, нервно теребя жемчужное ожерелье, потому что семечки уже закончились. — Тем более что, скорее всего, на концерт я уже не успею. Муж полгода добывал эти пригласительные. С трудом, но нам удалось достать их через канцелярию мэра. Давай поживее, Доман. Мне надо попасть туда хотя бы к заключительным аплодисментам.

Она вытащила из-под стула пакет и осмотрела выходные туфли. Каблуки были поцарапаны.

— Может, у кого-нибудь есть спрэй для замши?

— У меня только от комаров. — Джа-Джа улыбнулся. — Если что.

Романовская испепелила его взглядом и обратилась к Аните:

— Сын привезет из дому, прежде чем мы закончим. Я уже послала ему эсэмэску.

— Чего только люди не делают сейчас ради карьеры, — продолжал бубнить Доман. — Я тоже даю неплохие концерты под душем. И время ожидания билета раза в три быстрее.

— Только желающих нет, — парировала пани прокурор. Было заметно, что она начинает терять терпение.

— Как бы не так. — Он издевательски рассмеялся. — Только пан муж не приглашен.

Анита убрала туфли под стул.

— Пан муж — адвокат, — пояснил Доман остальным, которые, наблюдая за перебранкой, не знали, как себя вести.

Только Романовская едва заметно улыбнулась. Доман еще в старших классах относился к бывшим возлюбленным, как к своей собственности. Скорей всего, на этот раз расставание произошло сравнительно недавно. Романовская начала сомневаться в том, что Доманьский стал образцовым мужем. Видимо, отчаянные беременности Лилианы не очень помогали от неверности Домана. Такие как он не меняются. Даже на смертном одре он будет охмурять санитарок. В течение долгих лет подруга прощала ему разнообразные грешки, которые они обсуждали с Кристиной целыми ночами. Тем временем Доман только входил во вкус. Он явно мстил Аните и не собирался останавливаться. Майор продолжал:

— Самый главный стукач в городе, а значит, прекрасно зарабатывает. Всем ведь известно, что лучшие друзья девушек — это бриллианты.

— Вот, значит, что тебе покоя не дает, мой дорогой, — тяжело вздохнула пани прокурор, отодвигая от себя выеденный подсолнух. — Может, займемся наконец этим убийством?

Перед ними стоял пустой кофейник. На пробковой доске висела фотография убитой Дануты Петрасик, а также снимки разыскиваемого Лукаса Поляка из истории болезни в клинике «Тишина». Техник-криминалист только что принес диск с записью осмотра тела, который Доман сразу подвинул в сторону прокурора.

— Утолишь культурный голод после филармонии.

Анита сохраняла олимпийское спокойствие. Она взяла диск и попросила Романовскую подытожить все, что удалось выяснить на данный момент.

— Труп женского пола. Восемнадцать лет. Причина смерти: удушение. Орудие преступления: провод от телефонного зарядного устройства. Была связана. Множественные повреждения на теле, гематомы. Больше скажет патологоанатом после вскрытия. Жертва не более сорока восьми часов лежала в квартире Евгении Ручки, в прошлом преподавателя музыкальной студии, которая сдавала комнату некоему Лукасу Поляку. Пенсионерка незадолго до обнаружения вернулась из заграничной поездки, все это время не выходила из квартиры. Предположительно убийство совершено в воскресенье, скорей всего, во второй половине дня.

— В день свадьбы Бондарука, — вставил Джа-Джа.

— Да, в день похищения невесты, — уточнила Романовская и на мгновение задержала на бывшем муже бдительный взгляд. — Пока воздержимся от гипотез.

— А я ничего и не говорю.

Доман захихикал.

Романовская подошла к белой доске и подробно, по пунктам стала записывать имеющиеся данные.

— Личный номер, номер налоговой идентификации и все данные подозреваемого находятся в деле. Установлено, что человек исчез из города неделю назад, в субботу, якобы отправился рисовать с натуры в Дубичах Церковных. Там он так и не появился, хотя днем раньше был в школе, где проводился этот мастер-класс, и заплатил аванс размером сто сорок злотых. Школьная секретарша — пока последняя, кто видел Поляка.

Комендантша магнитом прикрепила счет к доске.

— В квартире Ручки остались личные вещи, фотографическая аппаратура, художественные работы. Собирался в спешке, так как у стены обнаружена наполовину упакованная дорожная сумка. Часть вещей брошена абы как. Медсестра из «Тишины» подтвердила, что сумка и ее содержимое принадлежат бывшему пациенту. Мобильного телефона и банковского счета он не имел. В пятницу перед отъездом он попросил у работодателя аванс в счет будущей зарплаты. Схабовский выплатил ему полторы тысячи злотых плюс компенсацию затрат и задолженность за коммерческие заказы. Итого около трех с половиной тысяч наличными.

— По здешним меркам — куча бабок, — вставил Джа-Джа, но на этот раз Доман бросил на него испепеляющий взгляд, после чего тот сразу замолчал.

Романовская продолжала:

— В воскресенье утром Поляк должен был обслуживать свадьбу Бондарука, но не появился на субботней встрече в «Царском», где планировалось обсуждение подробностей индивидуальной фотосессии. Телефона у него нет, дома не появился. Схабовский в последний момент вызвал своего сына фотографировать венчание и свадьбу. Жертва, так же как и подозреваемый, была пациенткой психиатрической клиники. Они знали друг друга три года. Данута Петрасик находилась в клинике дольше. Там же пребывает и ее брат. У него алиби, подтвержденное персоналом и больными. Он не выходил из клиники со дня поступления. Вообще ни разу не покидал больницу. Отказывался от поездок к отцу, их единственному родственнику. Зато сестра выходила несколько раз. Не считая побегов. Петрасик несколько раз навещала Поляка в его квартире, что подтвердила пани Ручка. Дирекция клиники разрешила ему заботиться о Петрасик. Он, как совершеннолетний, подписывал пропуска. До сих пор справлялся со своими обязанностями идеально. Никаких претензий не было.

— Он, случайно, не псих? — поинтересовался Джа-Джа.

— Конечно. Но два месяца назад признан исцеленным.

Романовская замолчала, вытянула из стопки документов один лист и подала Франковскому. Тот взглянул на заключение и передал его остальным. Прокурор держала его в руках дольше всех. Она единственная внимательно прочла документ, а потом положила перед собой.

— Он участвовал в исследованиях норвежского фонда «Возвращение», с которым сотрудничает «Тишина». На деньги фонда выстроен забор вокруг клиники и приведен в порядок парк. Ранее пациент вовремя возвращался с побывок, регулярно принимал препараты. Никаких претензий к нему не было. На последний контрольный визит не явился, потому что работал. Работодатель это подтверждает. Через две недели назначена очередная консультация.

— Спорим на бутылку, что его там не будет, — промурлыкал Джа-Джа, но шутка не вызвала ожидаемого эффекта. Тогда он добавил: — Для клиники все это станет черным пиаром, стоит только борзописцам пронюхать тему. Розыск уже объявлен.

— Поляк был направлен на лечение не судом. Ему не обязательно было находиться в лечебнице, — продолжала Романовская. — Я послала человека допросить персонал по поводу его исчезновения. Здесь вся информация.

Очередная стопка бумаги попала сначала к Доману, но он, едва взглянув, передвинул ее дальше, в сторону прокурорши. На этот раз никто не поинтересовался рапортом. Романовской пришлось взять его и положить перед собой.

— Пан Сачко назначил представителем клиники лечащего врача Поляка. На время расследования доктор Прус будет в нашем распоряжении в любое время дня и ночи. Она уже вызвана и должна быть здесь в течение часа.

— Знаем, знаем! — Джа-Джа присвистнул. Потом повернулся к Доману и растянул губы в широкой улыбке: — Вы будете довольны.

— А девушка? — поинтересовалась Анита. — Ее не объявляли в розыск? Никто не искал?

— Объявляли. В субботу мы отправили на ее поиски два патруля. У нас были основания предполагать, что она присвоила себе документы и деньги в количестве восьмиста злотых, принадлежащие жительнице Гданьска некоей Саше Залусской, которая была в клинике, чтобы встретиться с… — Романовская сделала паузу и указала на фото подозреваемого на доске.

— С этим клиентом, — договорил Доман.

Кристина подтвердила.

— Залусская — единственный свидетель по делу о громком похищении Ивоны Бондарук, в девичестве Бейнар, о котором мы сообщили вам в воскресенье. Нападающие избили ее и привязали к дереву. До сегодняшнего дня она находилась в больнице. Это она оказалась первой на месте происшествия в квартире на Третьего Мая и обнаружила тело Дануты Петрасик с разрешения Евгении Ручки, хозяйки квартиры. С ее телефона пришло анонимное сообщение. Позже ее видели на автовокзале. Час назад она была задержана на белостокском шоссе, когда пыталась поймать попутку.

— Это шутка? — Доман повернулся к Франковскому.

— Ни в коем случае. — Романовская села. — Остальное кратко озвучит Джа-Джа. Думаю, что Доман должен быть в курсе подробностей твоего знакомства с пани профайлер.

Доман заинтригованно поднял голову.

— Я весь внимание.

Джа-Джа описал обстоятельства знакомства с Залусской, а потом показал свернутые в рулон материалы, которые вручила ему Саша в субботу во время допроса, и бросил их на стол.

— Случайности — это миф для верующих либо наивных, — начал он. — Я не отношусь ни к одной из двух категорий. Думаю, что мы должны считать ее подозреваемой по двум делам. Пока не знаю, как эта баба с ними связана, но до ее приезда наша жизнь спокойно шла своим чередом.

— Поэт, холера, с Малых Ребер, — засмеялся Доман. — Ты мне тут не выступай, а давай данные.

Джа-Джа бросил на стол бумажник профайлера, упакованный в пакет для вещдоков вместе с образцом ее отпечатков пальцев, взятых из базы перед планеркой.

— Несколько лет назад в отношении Саши Залусской велось дисциплинарное расследование. Рапорт об увольнении она подала сама либо ей посоветовали уволиться по собственному желанию, чтобы не увольнять по статье. Из неофициальных источников известно, что ЦБР и сейчас приглядывает за ней. Она могла быть осведомителем. Мы узнаем больше, когда приедет ее начальник из Гданьска. Это он подтвердил ее личность. Духновский, шеф криминального отдела, поручился за нее головой.

— Если приедет, — вставила Романовская. — Пока только обещает.

— А был такой спокойный городок, — вздохнул Доман. Встав, он чмокнул Аниту в щеку, отчего та слегка покраснела. — Я спускаюсь в ад. Будьте умницами.

* * *

Саша раздраженно почесала место, где заканчивался гипс. Глаза из-за синяков под ними казались запавшими, кожа белая как мел. Веснушки побледнели, создавая эффект покраснения на носу и щеках. Но, несмотря на усталость, мозг работал на полную катушку. Ее пытались подставить. Она чувствовала это еще до того, как Доман начал пускать ей пыль в глаза. Она размышляла, чья это работа. Дед? Или это ее паранойя материализовалась, и Красный Паук жестоко мстит. «Кто ждет — дождется», — говаривала ее мать. Мысль есть энергия, крутилось у нее в голове. Боже, с сегодняшнего дня я буду неисправимой оптимисткой, мысленно убеждала себя Саша. Буду думать только позитивно. Однако ей удалось не показать, что она умирает от страха.

— Это предложение — проверка? — бросила она.

Романовская и Джа-Джа, наблюдающие за допросом Залусской из соседней комнаты, переглянулись.

— Я не делал никакого предложения, — поправил Доман и подчеркнул: — Я не на работу вас беру. Это вы должны быть заинтересованы в том, чтобы мы его как можно быстрей посадили. Либо вы с нами, либо против нас. Надеюсь, я ясно выразился. У вас нет выбора.

— Выбор есть всегда, — прервала его профайлер. — К вашему сожалению, я не имею ничего общего с этим убийством. Если вы хотите, чтобы я работала, прекратите меня оскорблять.

Доман поерзал на стуле.

— Не так просто начать доверять вам. Накосячили вы просто любо-дорого.

— Не больше вас, — буркнула Саша и вытянула здоровую руку над столом: — Верните телефон, мне нужно связаться с дочерью.

Доман проигнорировал просьбу. Он отодвинул выключенный телефон на край стола.

— С момента вашего появления здесь начали пропадать женщины. Некоторые бесследно, некоторые с летальным исходом. Случайность?

— Слишком смелая гипотеза, и вам это хорошо известно. Рановато для обвинений.

— А кто говорит об обвинениях? — воскликнул Доман. — Я лишь констатирую, что вы были в двух местах, где совершены тяжкие преступления. Плюс нелегальное ношение оружия. Пока этой информации нет в деле, но ее можно добавить туда в любой момент. Поставьте себя на наше место. Я не могу вас отпустить.

Саша замкнулась. Ей хотелось сказать что-то о высшей необходимости либо особом общественном значении, но она была сыта по горло ролью чьего-то подопытного кролика. Ей хватало собственных неприятностей и чужие были ни к чему. Через неделю дочка возвращается с каникул. До этого времени все должно было выясниться, а получилось так, что поездка сюда только добавила проблем.

Дух не связался с ней. Не отвечал на ее звонки и эсэмэски. Она знала, что он не едет в Хайнувку, хотя комендантша уверяла ее, что они вызвали его официально. Если бы он собирался сюда, Саша узнала бы об этом первой. От него самого. А раз молчит, значит, он в Гданьске. Разумеется, на службе, работает над каким-нибудь делом. А может, просто обиделся, что она завалила экзамен, и Валигура устроил ему из-за нее головомойку. Это тип человека, легко уходящего в себя. Она легко могла представить себе, как все было. Он посчитал ее поведение наплевательским отношением к делу и объявил бойкот. Почему, собственно, он должен был тратить свое личное время на ее спасение? Кто она ему? Подруга? Просто знакомая. Между ними ничего нет. На что она рассчитывала? А что еще хуже, она опять начала влюбляться в безответственного мужчину. Очень хорошо. Больше она не будет никого ни о чем просить и, тем более, каяться. Саша отдавала себе отчет, что сейчас она под серьезным подозрением. Ей надо доказать свою невиновность. Защищаться всегда труднее, чем нападать. Уже несколько лет у нее не было настолько серьезных проблем. Но, как всегда, ей придется справиться с ними самой.

— Прекратите, — твердо заявила она. — Я дала исчерпывающие показания. Мы находимся по одну сторону баррикад. Вам хорошо известно, что я не преступница.

Доман оставался серьезным.

— Я все еще надеюсь на это.

Саша занервничала. Если хочешь ударить собаку, палка найдется.

— У вас ничего на меня нет.

— Пока.

— Тогда к чему этот разговор? Вы меня задерживаете, я звоню адвокату. Вы делаете то, что должны, я жду под замком. Вы ведете расследование, я возношу молитвы и тренирую смирение. Но после экспертизы мы узнаем, чья взяла.

— Договорились. — Он вызвал ее на поединок взглядом.

Саша понимала, что Доман готов именно так и сделать. Что будет с Каролиной, если ее посадят? Она моргнула и сменила тон.

— Что вам от меня нужно?

Доман улыбнулся.

— Честность.

— Взаимно, — буркнула в ответ Залусская.

Доман кратко и доходчиво объяснил ей, как выглядит дело с их точки зрения. Без прикрас.

— Вам просто нужен козел отпущения, — прокомментировала она его речь, но решила сотрудничать. Ее единственным оружием были данные о Лукасе. Только это было для них ценно. Они не найдут о нем ничего нигде. На эту тему нет ни одной официальной записи. Им тоже было это известно. И поэтому они с ней разговаривали. Саша все еще плохо понимала, что происходит. Что за козыри в рукаве у Домана? Что она упустила? — Как уже говорила, я приехала сюда из-за Поляка. Я предполагала, что он опасный преступник, хотя официально дело против него не велось. Когда я работала в ЦБР, он подозревался в совершении нескольких убийств. В лесу, так же как и в квартире на улице Третьего Мая, я была именно ради встречи с ним. Пани комендант сама дала мне этот адрес. Она знает мою историю. С Поляком меня объединяет в том числе… — Она запнулась. Потом вздохнула и решила продолжить: — У меня был с ним роман. Очень короткий и интенсивный. С вашего позволения, я не буду в это углубляться. Это личное.

— Уже нет.

Саша проигнорировала реплику.

— До недавнего времени я была уверена, что Лукас мертв. Так мне сказали мои начальники. Узнав, что он вполне себе жив и даже выписался из больницы, я чувствовала, что будут новые жертвы. Сейчас это уже не только мои предположения. Есть тело. Я знаю его modus operandi^[310]. Знаю его стиль и слабые точки. Я могу помочь найти его, — предложила она и сразу же добавила, указывая на свою профайлерскую брошюру, выглядывающую из бокового кармана его куртки: — Полагаю, что в этом вы все-таки заинтересованы больше, чем в бессмысленной расправе со мной. Это было бы довольно глупо с вашей стороны. Я подам иск о необоснованном задержании, как только выйду отсюда. Все равно вам придется отпустить меня. Ваши обвинения — это какой-то абсурд. Рано или поздно вы сами это поймете, когда появятся очередные трупы.

Доман, вместо ответа, постучал карандашом по столу. Он выключил запись и убрал диктофон в ящик стола. Потом достал пепельницу и угостил Сашу сигаретой. Поколебавшись, она все-таки взяла одну.

— Может, вы получили по почте письмо? Фото? — спросила она.

— Мне об этом ничего не известно.

— Придет. — Саша скривилась. Сигарета была гадкая. Она выдохнула дым, стряхнула пепел. Потом потушила почти целую в пепельнице. — Если это Красный Паук убил Данку, то придет фотография. Тот убийца присылал снимки жертв, стилизированные под картины.

— Надеюсь, вы понимаете, что говорите. — Доман встал, подошел к двери и выглянул в коридор. — Мы в Польше, в маленьком местечке.

— Психопаты среди нас. — Саша не дала сбить себя с толку. — Они совершают свои преступления не только в мегаполисах. Это не какой-то там обычный злодей. У него есть криминальный опыт. Он умеет заметать следы. У него было много времени на совершенствование своих методов. Может быть, до этого кто-нибудь пропадал? Пан Франковский спрашивал меня недавно, умею ли я находить трупы.

— За спрос не бьют в нос, — улыбнулся Доман.

— Лукас Поляк находился в клинике много лет. Его не держали под замком. Он мог выходить из «Тишины», совершать преступления вне Хайнувки. Но не далее чем за сто километров, потому что возвращался в больницу всегда в тот же день, без опозданий. Ищите пропавших молодых женщин в этом радиусе. Я могу сделать профайл типичной для него жертвы.

Доман покачал головой.

— Спасибо, но сейчас я разговариваю с вами. По конкретному делу.

Саша опустила глаза.

— Я же говорю вам, что просто оказалась не в то время не в том месте.

— Я не верю в случайности.

— Я тоже. — Саша сжала губы, готовая сдаться. — Честно говоря, я сама этого не понимаю. Может, он охотится за мной? Может, из-за моего приезда он активизировался?

В кабинете повисла пауза. Саша вдруг поняла, что попала в самую суть. Она была нужна им как приманка. Именно так. Раздался стук в дверь. Доман встал и открыл Романовской.

— Можно тебя на секунду?

Доман вышел. Саша сразу схватила телефон и набрала номер матери. Когда в очередной раз в автоответчике зазвучал голос дочери, на глазах Саши появились слезы. Она была больше не в состоянии их сдерживать. Такой ее и застали Романовская, Доман и Франковский, рассаживающиеся в комнате для допросов. Вид у них был виноватый. Атмосфера понемногу разряжалась. Саша вытерла глаза рукавом, чтобы они не заметили, что она расклеилась.

— Пришло подтверждение, что отпечатки пальцев с места происшествия не соответствуют вашим папиллярным линиям, — начала Романовская.

Саша все еще вглядывалась в дисплей телефона. Прошло некоторое время, прежде чем до нее дошел смысл слов Романовской.

— Версий пока нет, но в местную газету прислали вот это.

Романовская показала картинку в пластиковой обложке. Это была черно-белая фотография, сделанная сверху. Данка лежала на боку в позе эмбриона. Снимок вызывал ассоциацию с УЗИ-обследованием. На стилизованной фотографии почти не было видно повреждений кожи и посинения лица. Но бандажи, связывающие руки и ноги, ничем не замаскированы. Саша долго рассматривала фотографию, кивая.

— Кто был адресатом?

— Сергий Миколаюк, главный редактор местной газеты. Он ждет в коридоре. Уверяет, что ни с кем не делился полученным материалом, но снимок уже появился в Интернете. А раз он уже попал в Сеть, остановить распространение невозможно. Телевизионщики названивают. Придется озвучить официальную версию пресс-секретарю областного управления.

— Раньше он играл только с полицией. А теперь ангажирует четвертую власть, — сказала Саша. — Жаждет славы.

Джа-Джа вынул из-за пазухи несколько снимков. Он положил перед профайлером фотографию трехмерной проекции лица, выполненной на основании исследования одного из найденных черепов. Это была первая голова. Найденная на Харцерской Горке; ее так никто и не опознал.

— Вы говорили, что можете найти спрятанные останки, — начал он. — У нас было несколько исчезновений, которые до сих пор не раскрыты. Может, это тоже работа вашего знакомого?

Саша неохотно взглянула на фотографию, но через секунду вдруг почти вырвала ее из руки Франковского. Какое-то время она внимательно вглядывалась в нее, а потом нашла в сумке снимок, полученный от Мажены Козьминской. Сравнив оба фото, она покачала головой.

— Это Моника Закревская. «Артистический» псевдоним — Йовита. Проститутка из варшавского района Брудно. Ее тело не найдено. Но не думаю, чтобы она имела что-то общее с Красным Пауком. Она пропала в двухтысячном, а он начал гораздо позже.

Она положила оба снимка на стол. Теперь все могли рассмотреть их. Несмотря на качество проекции, сходство было заметно. Саша указала на Козьминскую.

— Эту женщину обвинили в ее похищении, но она утверждает, что невиновна. По ее мнению, Иовиту похитил вот этот человек. — Саша указала на мужчину, обнимающего обеих женщин. — Очкарик. Так его называли.

Романовская посмотрела на Джа-Джу, а тот на Домана, который кивнул.

— Это Петр Бондарук, — сказала комендантша и добавила, хотя для всех, кроме Саши, это было очевидно: — Муж пропавшей в лесу.

Саша подняла голову.

— Вы уверены?

— Я живу здесь много лет, — раздраженно заметила Романовская и взглянула на Джа-Джу.

— Я тоже так считаю, — бросил тот. — Ошибка исключена.

Доман еще сильнее взлохматил волосы.

— Как это связано с убийством пациентки «Тишины»?

— Я могу попытаться это выяснить. — Саша вытянула руку в сторону дела.

Доман, недолго сомневаясь, подвинул бумаги в сторону профайлера.

— Сообщи Аните о небольших изменениях в планах, — обратился он к Романовской.

— Я работаю в одиночку, — заявила Залусская и смерила Домана серьезным взглядом. — Вы не вмешиваетесь.

— Этого я обещать не могу. — Он покачал головой.

— Я буду информировать вас о ходе дела, — заверила она. — И кажется, вы еще кое о чем забыли.

Доман вопросительно посмотрел на нее.

— Извинись! — Джа-Джа толкнул Домана локтем в бок и хитро улыбнулся.

— Вам не обязательно каяться, — бросила Саша. — На вашем месте я бы тоже себя подозревала. Издержки профессии. Но вы должны аннулировать все эти необоснованные обвинения в Гданьском управлении. До тех пор, пока нет ни одного правдоподобного доказательства, вам следует подождать с рапортом. Бороться со сплетнями трудней всего. «Беретту» мне подарил Духновский. Можете спросить его самого.

Доман не ответил.

— И разумеется, я получу ее назад, — уверенно продолжала Саша. Потом указала на фото Лукаса: — Этот человек уже однажды удерживал меня силой. Если вы собираетесь сделать из меня приманку, оружие мне необходимо.

Повисла тишина. Романовская качала головой. Джа-Джа иронично усмехался.

— В противном случае, я не берусь за дело, — добавила профайлер.

— Ну и не надо. — Доман наклонил голову.

Саша отодвинула от себя папку с документами дела и сложила руки на груди.

— Больше я не произнесу ни слова без адвоката и не сдвинусь с этого места даже на полшага. В СИЗО я буду в безопасности.

— Ладно, — капитулировал Доман. — Я немного блефовал. Ваш коллега, тот, что так вас защищает, еще ничего не знает.

Саша криво улыбнулась.

— Сволочь, — прошипела она.

Доман радостно засмеялся, словно услышал комплимент. Романовская отправила Джа-Джу за «береттой» и патронами.

— Моя тетка съехала на ранчо у самой белорусской границы, — обратилась она к Залусской. — Ее квартира пустует. Это на Пилсудского, триста метров отсюда. Блажей передаст вам ключи. Там вы сможете спокойно работать. Здесь мы не очень можем… — Она прервалась.

Саша благодарно посмотрела на нее и постучала по гипсу.

— Мне понадобится водитель.

— К вашим услугам! — Джа-Джа напряг свое мускулистое предплечье.

— Мне нужен шофер. Не цербер.

— Именно, — вмешалась Романовская. — Если кто-то наступает вам на пятки, лучше, чтобы рядом был кто-нибудь из наших.

— Какой у вас рост? — Саша задрала голову и измерила взглядом Домана.

Тот на секунду остолбенел, после чего ответил:

— Метр девяносто девять.

Саша покачала головой.

— Слишком высокий. А ваш сын? — обратилась она к Франковскому. — Не больше, чем метр семьдесят пять?

— Восемь, — добавила мать Блажея. — А в чем дело?

— Я хочу свою машину, — заявила Саша. — Конечно, по окончании экспертизы. Раз уж мне уготована роль приманки, так пусть и тачка соответствует. «Фиат-уно» поместит водителя с жокейским ростом. Баскетболисту придется нелегко. Мне бы не хотелось выслушивать постоянные жалобы. А пока я могу передвигаться на патрульной машине.

Романовская позвала Блажея, стоящего в коридоре со средством для обновления натуральной кожи. Оказалось, что он ездил домой зря, так как Анита Кравчик была уже на полпути в Белосток. Закончив разборки с Залусской, полицейские должны были сообщить ей о результатах.

— Мне потребуется несколько часов, — объявила профайлер. — А если появятся новые обстоятельства, то я не хотела бы узнавать об этом последней. Я также очень заинтересована в том, чтобы не саботировать следствие.

Она взяла свою сумку и попыталась забросить ее на плечо, но у нее не получилось. Блажей живо нагнулся, чтобы собрать рассыпавшееся содержимое. У Саши закружилась голова. Она опустилась на стул, тяжело дыша. Романовская обеспокоенно смотрела на нее.

— Все в порядке?

— Нет. — Саша с трудом встала. — Мне необходимо прилечь.

— Может, научишься чему-нибудь у агентки ЦБР. — Джа-Джа улыбнулся сыну.

— Не думаю, — ответила за молодого Франковского Саша. — Разве что только вляпываться в чужие расследования. И к тому же за спасибо. — Она вручила полицейскому папки с документами и направилась к выходу из участка. — А насчет моего драндулета, — обратилась она к Блажею, — третья передача не работает. Надо дважды выжать сцепление.

— Я буду наблюдать за тобой, — бросил ей на прощание Доман, думая, что увлеченная разговором, она не услышит его реплику.

Саша с улыбкой повернулась.

— Если я захочу.

* * *

Колодец был глубоким и сухим. Ивона наклонилась и бросила в него камешек, прислушиваясь, как долго он будет лететь, пока достигнет дна.

— Ау! — крикнула она.

В ответ донеслось многократное эхо ее голоса, а звука падающего камня так и не последовало.

Вдруг кто-то схватил ее за талию. Она потеряла равновесие и чуть не упала в колодец. Ивона обернулась, и ужас на ее лице тут же сменился радостью. Квак обнял ее и долго целовал.

— Мой самый лучший и любимый Квачок, — засмеялась девушка. Она прижалась к его груди, вдыхая запах костра, пота и кожаного комбинезона.

— Сколько мне еще здесь сидеть?

В ответ он вытащил из-за пазухи примявшиеся полевые цветы. Она радостно запищала.

— Я в таком случае съезжу в магазин, — перебил их женский голос.

Ивона с благодарностью помахала Кинге Косек, симпатичной белоруске, с которой она познакомилась на своем девичнике и с которой они подружились с первого взгляда. С тех пор как Ивона скрывалась здесь, девушки успели обсудить все свои романы, поделиться мечтами, перемыть кости парням, а также ныне здравствующим и покойным членам семьи. Кинга совсем недавно стала белорусской активисткой. Раньше, еще в школе, она яро против этого протестовала. Ее родители стеснялись крестьянского происхождения. Кинга пошла в белорусский лицей только потому, что связывала свое будущее с иностранными языками, а уровень технической базы здесь был гораздо выше, чем в польской школе. Сначала ей пришлось выучить белорусский алфавит, потому что большинство занятий велось на этом языке, и, в отличие от подруг с околиц, как называли жителей деревень под Хайнувкой, в ее доме на мешанке не говорили. На большинстве уроков она не понимала ни слова. Однако уперлась и отнеслась к этому, как к дополнительным знаниям, которые могут пригодиться в дипломатической деятельности. Кинга хотела работать в разведке, для начала хотя бы в бюро. Собирать, анализировать публично доступные данные. Возможно, быть шпионом на Западе, принимать участие в опасных операциях. Но все получилось по-другому. Немецкую филологию она закончила изучать в Минске с красным дипломом, так как не поступила на юридический, о котором мечтала, а выпускников белорусского лицея из Хайнувки принимали в Минске без экзаменов. Это должно было стать временным спасательным кругом, а стало предназначением. Как известно, нет ничего более постоянного, чем временные решения. Дополнительно она окончила курс английской литературы. Этот язык всегда был ее страстью, и она выучила его самостоятельно. Смотрела фильмы в оригинале, слушала Би-би-си, читала британские романы. Говорила легко и без акцента, чем очень гордилась.

По окончании вуза оказалось, что ее диплом в Польше не признается. Пришлось пересдавать экзамены. Это заняло целый год. Кинга устроилась кассиром в супермаркет, так как выжить за счет репетиторства в столице не представлялось возможным. Наконец она вернулась в родную Хайнувку и, послушав мать, пошла в школу навестить своих учителей. В учительской она подслушала, что в лицей требуется учитель английского. Директор всегда предсказывал ей прекрасное будущее. Он дал ей ставку. Так круг замкнулся. Она стала учителем английского, так как немецкий здесь был непопулярен. К сожалению, через полгода учительский состав сильно сократили, и она получила лишь несколько часов в неделю, поэтому ей пришлось принять наследство Васи, преподавателя истории Беларуси, ушедшего на пенсию. Кинга, которая когда-то считала себя стопроцентной полькой, сегодня несла в массы белорусскую культуру, обычаи и прививала любовь к родине Якуба Коласа здешней детворе. А чтобы выжить, учительнице приходилось подрабатывать в пиццерии «Сицилиана».

— Только не спеши возвращаться! — крикнул ей вслед Квак и потянул Ивону в дом.

Это был типичный хайнувский дом на четыре семьи из черных бревен с белыми окнами и резной верандой. Старый сад окружал строение. Двор огораживала кладбищенская стена, заказанная в мастерской по камню для кладбища в Миколове, но так и не вывезенная заказчиком. Отец Кинги купил ограждение за символическую цену и раскрасил бело-розовыми веселенькими узорами. Когда в восьмидесятых рядом строился новый микрорайон Мазуры, старый Косек, отец Кинги, не согласился продать свою землю, и пятиэтажки встали по периметру его двора. Высокая стена не обеспечивала достаточной анонимности, поэтому он дополнительно посадил вдоль нее ряд елей, которые очень быстро поперли вверх и теперь походили на приличный лесок. Сейчас на этом ранчо в самом сердце города жила Кинга. Лучшего убежища было не сыскать. Все думали, что после смерти Косека дом пустует.

Ивона подогрела Кваку суп. Поставила на стол свежеиспеченный кекс. А потом села к нему на колени и принялась гладить по голове.

— Болит? — Юрка указал на забинтованную руку.

Она кивнула.

— Так ты мог и меня подстрелить, — прошептала Ивона.

Он нагнулся и трепетно поцеловал ее повязку, словно это была святая реликвия.

— Ничего, все нормально, — рассмеялась она. — До свадьбы заживет.

Он прижал лицо к ее груди и прошептал:

— Не знаю, что бы было, если бы с тобой что-то случилось. Ей показалось, что он всхлипнул, поэтому она обняла его и спросила:

— Как долго мне придется сидеть здесь?

— Разве тебе здесь плохо? — Он посмотрел на ссадины на ее лице. — Считай, что это каникулы. Тебя нет ни для кого, кроме меня.

Ивона растрогалась. Она позволила себя ласкать. Однако когда он расстегнул первую пуговицу на ее блузке, она стала жаловаться.

— Ни телевизора, ни Интернета. Даже телефона нет.

— Сразу бы поймали сигнал.

— Ну, так организуй мне новый номер.

— Я работаю над этим, — отшутился он.

У Ивоны промелькнула мысль, что Квак, как всегда, на мели. Она пригляделась к нему, с трудом сдерживая разочарование.

— Петр знает?

Кивок.

— Назначено вознаграждение.

— Пятьдесят или сто?

— Пятьдесят. Все тебя ищут.

— Жаль, что не сто, — вздохнула она. — Старый жмот. Как тебе удалось пробраться сюда?

Квак не ответил.

— Ты ей доверяешь? — Он указал на фото Кинги с родителями, стоящее на комоде.

— А что, есть варианты? Я теперь одна из вас. Белоруска.

Квак отодвинул тарелку. Ивона спросила, не хочет ли он добавки. Тот покачал головой.

— Ты знаешь, что та машина была паленая?

— Краденая?

— Люди говорят, что она связана с какими-то давними убийствами. Надо было утопить ее в болоте. В ней будут наши следы. А та баба на голубой тарантайке, что там оказалась, — из полиции. Из-за нее могут быть проблемы.

Ивона задумалась. Встала, подошла к окну. Отодвинула занавеску, осмотрелась, а потом задвинула шторы. Бордовый бархат почти совсем не пропускал в комнату свет.

— Не жалеешь?

Квак подошел к ней, обнял. Она положила голову ему на грудь. Долго не отвечала.

— Все пошло не так, как планировалось.

— Если мне не придется провести здесь всю жизнь, то нет. — Она вынула из его внутреннего кармана телефон. Юрка пытался забрать его, но Ивона, смеясь, сбежала. — Или живи здесь вместе со мной.

Квак забрал у нее мобильник. Сунул в карман, застегнул молнию.

— Я ей не доверяю. — Он опять указал на фото Кинги.

— Ты никому не доверяешь.

— Даже тебе? — съязвил он. — Опять начинаешь. Это я так тогда ляпнул. Со злости, не подумав.

— Мне ты должен доверять. Я гарантия того, что мы выживем.

— Я опасаюсь того, что он может опять пытаться…

— Сплюнь! — Ивона выпрямилась.

— Шутка.

Он взял спортивный рюкзак, который принес с собой, и начал доставать из него мужскую одежду. Потом вытянул кожаный комбинезон и старый блондинистый парик.

— Что, теперь я должна переодеться в телеведущую Кристину Лоску? — обеспокоенно спросила Ивона.

— Мы уезжаем.

— Когда?

— С минуты на минуту. — Он улыбнулся.

Ивона почувствовала томление в низу живота. Кажется, она опять в него влюбилась. Он был совершенно безбашенным. А она — дурой, но чувствовала она себя с ним просто божественно. Таких эмоций ей не мог дать никто другой.

— Мама знает?

— Нет.

— А Петр?

Квак помолчал.

— Сама ему скажешь. Он ждет нас у моей матери. Он привезет деньги.

Ивона резким движением сдернула с себя платье, схватила комбинезон, расстегнула на нем молнии. Квак подошел к ней, когда она запуталась в рубашке. Обнял за талию, поцеловал в грудь над бюстгальтером. Она засмеялась, борясь с одеждой, но поддалась его ласкам.

— Думаю, десять минут ничего не решат, — шепнул он.

Комбинезон упал на пол. Ивона отодвинула тарелки. Квак поднял ее легко, как будто она совсем ничего не весила, и посадил на стол. Она откинулась на спину и закрыла глаза, когда Квак зубами стащил с нее трусики и сунул голову между ее ног.

Они не слышали, как во двор въехал автомобиль. Водитель резко затормозил и вышел из машины. Не выключая двигатель, он подошел к колодцу и заглянул в него. Тот был совершенно сухой. Мужчина бросил в колодец некий сверток. Пакет, в котором он хранил предмет, аккуратно сложил и спрятал в карман. Сверток, по-видимому, был довольно тяжелый, о чем свидетельствовал глухой стук о дно колодца. Потом мужик нарисовал голубой краской герб «Погоня», хотя был не совсем уверен, литовская или белорусская версия у него получилась, так как никогда особо в этом не разбирался. Подумав, он дописал на кириллице: «Резать ляхов». Закончив, сел за руль и уехал, оставляя на траве едва заметные следы протектора.

* * *

— Скажешь им все.

— Все?

— Все, что они захотят знать. — Кшиштоф Сачко достал из шкафа голубые кроксы, отклеил этикетку и поставил их рядом со своим столом. Снял пиджак, ослабил галстук. Потом наклонился и начал борьбу со своим выдающимся животом. С головой под столом, он прохрипел:

— Подай мне халат, пожалуйста.

Магдалена Прус удивленно подняла бровь и пошла на поиски названного предмета гардероба. Халат лежал в целлофановом чехле на журнальном столике. Когда она вернулась, пан директор уже сменил обувь и раскладывал документы на рабочем столе, стараясь изобразить творческий беспорядок.

— Будут гости?

— Это, увы, неизбежно. Пусть уборщица ничего не трогает.

— Она бы и не посмела.

— Ты тоже.

— Я, в отличие от тебя, знаю, что у тебя тут.

— Потому я и назначил тебя нашим представителем, — засиял он.

— Какая честь.

Магдалена саркастически усмехнулась. Сачко уже много лет не носил халата. Так же как много лет никто не видел его в коридорах «Тишины» во второй половине дня. Иногда он, правда, появлялся ночью, без предупреждения. Она узнавала об этом от дежурного персонала. Директор приезжал, пробегал по коридору и возвращался домой на служебной машине. Якобы там, дома, у него был настоящий кабинет, в котором он заполнял документы на получение дотаций и грантов. В этом отношении он был, надо признать, весьма разворотлив. Сачко был лицом заведения, обожал демонстрировать на симпозиумах свои рубашки пастельных тонов и путешествовать бизнес-классом. Это она делала всю черную работу. Проводила в клинике половину своего свободного времени, держала персонал в ежовых рукавицах. Однако ей нравилось думать, что она кардинал Ришелье и, как только придет ее час, она лишь протянет руку за положенным ей по праву троном. Но пока Сачко был ей нужен. Она легко водила его за нос, убеждала в правильности своих планов. К тому же у него значительно лучше получалась роль марионетки. Магдалена не обладала такой гибкостью. Тем не менее сегодня ему не хотелось общаться с полицией. Боится, что докопаются до правды? Они оба понимали, что это неизбежно. Особенно после того, что произошло.

— Кого ты хочешь обмануть?

— Я? — Он изобразил удивление. — Это неправильное определение, Мадя. «Мы» было бы гораздо точнее. Мы — команда.

Она терпеть не могла, когда он так к ней обращался. Он прекрасно это знал и сделал это умышленно, чтобы разозлить ее.

— Мне следует о чем-то знать? — Она взяла из корзинки на подоконнике несколько мандаринов и начала их чистить.

— Они будут спрашивать обо всем.

— Мне показать им документы?

Он снял галстук, потом расстегнул верхнюю пуговицу бледно-салатовойрубашки.

— Разумеется.

— А врачебная тайна?

— Тебе надо быть их помощником и опорой. Стать подругой, союзником, но не оказаться под каблуком.

— Это я умею.

— Слава богу, этот труп был найден не у нас. Вот тогда бы уж было…

Магдалена грациозно забрасывала в рот дольки мандарина. Сок потек по ее подбородку. Она быстро вытерлась салфеткой. Сачко даже не заметил.

— У нас все шито-крыто, — сказала она с полным ртом. Встала и взяла еще пару мандаринов. — Девица сбежала, мы сообщили о побеге. Ее разыскивали. На Поляка есть заключения трех комиссий. Мы не можем брать на себя ответственность за пациентов вне клиники. Все чисто.

— Это только начало.

Прус отодвинула от себя горсть мандариновой кожуры. Аромат цитрусовых разошелся по кабинету. Сачко посмотрел на нее сверху и заявил:

— Речь не о Петрасик и даже не о Поляке. Они будут спрашивать о Петре. Может, еще не сегодня, но кто их знает, что они там уже пронюхали. Потом устроят у нас проверку. По какому поводу он был на приеме? Почему не был госпитализирован? Кто парковал его «мерседес» на больничной парковке? Кто на нем ездил? Если они узнают, что строительство левого крыла профинансировал «Нью Форест», то, как пить дать, начнут крутить нам дырки в голове.

— Здесь все легально. Он был у нас почти год.

— А кто обнаружил «очкарика»?

Она пожала плечами.

— Варшавская муниципальная полиция. По поводу неоплаченного штрафа. Авто эвакуировали, поставили на штрафной стоянке. Прокуратура держала его у себя до закрытия дела. Потом вернула, и, согласно закону, хозяин мог ездить на нем, а мог и поставить в гараж. Имел право. Хотя, я, например, сразу бы избавилась от таких воспоминаний. Особенно, если бы там имелись следы моей вины.

Сачко покачал головой.

— Я его забирал со стоянки. И подписал все бумажки. Лично.

— Неужели! — Магдалена засмеялась. — И теперь ты боишься, что они это раскопают?

— Да, — признался он. — А что еще хуже, я не могу в этом признаться. Петр мой друг.

— Возможно, тебе так только показалось.

— Возможно. Но моя подпись стоит в квитанциях. Если это выяснится, то все. Капут.

Она никак не могла понять его страхов. Из-за дверей донесся шум.

— Перед Рождеством поломал елки! Угрожает мне каждую смену. А теперь бессовестно развешивает в подсобке свои вонючие портки да еще и настраивает против меня коллектив! — кричала разъяренная женщина.

Прежде, чем Сачко успел отреагировать, она дернула ручку двери и ворвалась в кабинет без стука.

— Я сыта по горло! — яростно припечатала краля в униформе клининговой фирмы, но при виде Магдалены сию секунду присела в некоем подобии книксена и сжала губы.

В руке она держала полагающийся к униформе головной убор. Перед выходом она явно как следует облилась удушающей туалетной водой, потому что аромат разносился в радиусе пары метров. Злость, скорей всего, тоже была запланированной, догадалась Магдалена и потянула носом. Духи, совершенно точно, происходили не из «Пчелки». Прус принялась размышлять, откуда у начальницы уборщиц лишние несколько сотен на «Аддикт» от Диора, которыми она пользуется на работе?

Сачко подбежал к женщине с кошачьей грацией, которой Прус от него не ожидала, принимая во внимание его телосложение. Она отошла к окну. Взяла два последних мандарина и быстро их очистила.

— Пан директор, прошу вашего разрешения на увольнение этого хама! — закончила уборщица писклявым голосом, но при виде выражения лица Магдалены Прус тут же замолчала. Последняя, правда, лишь слегка подняла уголок губ в дружелюбной улыбке Моны Лизы, но при этом нокаутировала молодую женщину взглядом. — Я больше не выдержу с этим психопатом.

— Позже, дорогая Халинка, позже! — Директор вытолкал румяную красотку за дверь и бесцеремонно добавил: — Я приду к тебе потом, поговорим. Все обсудим. Здесь не хлебозавод. У меня совещание.

Он захлопнул дверь, схватил пустую папку и начал махать ей, как веером.

— Что за гиена, — пробормотал он. — Это уже третий конфликт в текущем квартале. — И обратился к Магдалене: — Ты бы поговорила с ним. Пусть возьмет себя в руки. Все же знают, как с ней сложно.

Магдалена кивнула, но не смогла удержаться от издевки.

— Халинка — кретинка. Я только не понимаю, с чего это ты так расшаркиваешься? Если даже ты раз или два трахнул ее, это тебя ни к чему не обязывает, дорогой мой!

Он метнул в нее взгляд полный ненависти.

— Ладно, ладно. — Прус подняла руки, капитулируя, и засмеялась. — Каждый имеет право ошибаться. А на прощание, по крайней мере, девке перепал хороший парфюм.

Сачко, как подросток, залился краской и поспешил сменить тему.

— Куба только тебя послушает.

— Конечно, но зачем? — Магдалена пожала плечами.

Сачко упер руки в бока.

— Ты же слышала. Он поднимает бунт среди работников. Мне его уволить?

— А ты уверен, что найдешь кого-то лучше на это место? Кто тебе за тысячу злотых грязными будет натирать мрамор, лифты и душевые кабины? У нас никогда не было так чисто. Пусть себе вешает эти штаны. Какое ее дело! Тебе они мешают? Ты там бываешь? Что нам до этого?! В подсобке сушатся швабры, стоит полотер, моющие средства. Батарей там предостаточно. Никто не замерзнет от того, что там раз в неделю чьи-то штаны посохнут. Пусть парень порадуется, что пока выиграл.

Сачко утер пот со лба.

— Может, ты и права. Но это она его наниматель. Они — на аутсорсинге. Я им, по большому счету, не указ.

— Это мы его наниматели, — поправила Магдалена. — Он на полулегальном контракте. И только поэтому согласился. А раз уж ты допустил его до всего, он знает, что практически неприкасаем. Твоя баба, как я понимаю, не проверила бумаги. Что за кретинка!

Прус выбросила мандариновые корки в мусорное ведро и встала.

— Мне пора. Меня ждут в полиции. Мне дать им все? Ты уверен?

Сачко кивнул.

— Нас может спасти только правда.

— Объективной правды нет. Какую мне им предложить? Мою, твою или Халинки-кретинки?

— Ну, я же говорю, что половинную. Насчет свежего дела — так как Господь Бог завещал. А если начнут расспрашивать о Петре, нажимай на синдром Отелло, недоказанную вину и того любовника Ларисы Шафран. Намекни немного о психиатрическом обследовании, но только то, что есть в истории. Ничего от себя. Излишняя старательность здесь ни к чему. Пусть у них будет ощущение, что ты открываешь им серьезные врачебные тайны. Не мне тебя учить, как это делается.

— Лишь бы не узнали о левом крыле, — улыбнулась она. — Потому что именно в этом я и должна признаться. Предупредить их действия. Пусть займутся аудитом строительства, бабками, возможно, коррупцией. О, черт, вы с Очкариком кореши. — Она притворилась, что вспомнила об этом. — Ты же подписал бумажку, забирая мерс. И это через год после лечения. Легавые догадаются, что твоя совесть нечиста, и займутся тобой вплотную.

Он испугался. Подошел ближе и схватил ее за худые плечи. Мысленно он отметил, что сегодня она выглядит намного моложе, чем обычно. Но промолчал. Не время говорить комплименты, когда вокруг такое.

— Весь город знает об этом, — бросила она с вызовом.

— Ты видела эту тачку сейчас?

Она покачала головой. Ей было некомфортно оттого, что он дотрагивается до нее.

— Насколько я знаю, у Петра штук семь машин, — ответила она. — А именно эта никогда меня не интересовала. Развалина. К тому же у меня с ней неприятные ассоциации.

— Ничего ты не знаешь, — вздохнул Сачко. — Ты не видела этот мерс внутри. — Он наклонил голову и искривил губы в хитрой усмешке. — Даже не верится, что ты ни разу на нем не ездила. Даже тогда, когда ты и он…

— Все это сплетни, — уверенно бросила она и стряхнула с плеч его руки.

Он прошел к своему столу и погрузился в кресло. Молча глядя на нее, Сачко ожидал ответа.

— Если ты не растрезвонишь обо мне и Петре, я ни слова не скажу о левом крыле, — наконец пообещала Прус. — Мы с тобой — на одной подводной лодке.

Сачко подался вперед в кресле.

— Ведь мы оба знаем, что между вами никогда ничего не было.

— Левые романы всегда бывают самыми удачными.

— Иди уже, иди.

Она накинула на плечо сумочку от Джейн Шилтон, застегнула нижнюю пуговицу жакета. Когда она выходила, он крикнул:

— Во сколько ужин? Я что-то ужасно проголодался.

* * *

— Посмотри, — сказал капитан Павел Лесневский, главный техник-криминалист белостокского управления полиции.

Прошло уже полсуток с тех пор, как Павел приехал в Хайнувку вместе с Томашем Доманьским и немедленно взялся за сбор следов с автомобилей, доставленных из Беловежской Пущи после похищения Ивоны Бейнар. Сейчас оба полицейских стояли перед черным побитым «мерседесом» модели «Очкарик». Кузов авто был весь испещрен царапинами и вмятинами от веток и стволов. В некоторых местах краска отвалилась, демонстрируя белые пятна грунтовки. Нижний бампер почти полностью сожрала коррозия. Заднего бампера не было вовсе.

— Что ты видишь?

— Развалюху похлеще моей. А ты что-то другое? — спросил Доман и вынул из пачки сигарету.

— Не сейчас. — Техник остановил его жестом. — Не введи меня во искушение.

Доман неохотно убрал пачку в карман. Достал жвачку, предложил Лесневскому, но тот отказался и от нее.

— Стоматолог мне запретил. Пародонтоз. — Он раскрыл упаковку антиникотиновой жвачки, сунул пластинку в рот и начал громко чавкать. — У меня свои конфеты. Многофункциональные. Но все равно едва терплю по ночам.

— Как я не догадался, откуда такая перевозбудимость, — прокомментировал Доман. — Который раз в этом месяце ты уже бросаешь?

— Не важно. На этот раз поклялся своей. Она держится уже второй год, поэтому и я не могу ударить в грязь лицом.

— Давай, Павлик, кратко и емко, мне надо на допрос. Номера совпадают? Счетчик назад не отматывали? Кровь, волосы, пальцы. Это все, я надеюсь, уже есть.

Лесневский его совсем не слушал. Он махнул рукой и обошел автомобиль вокруг.

— Тоска, — объявил он. — Рапорт почти готов. Но у меня есть кое-что получше. — Он открыл дверцу «мерседеса». — Развалюха, говоришь?

Павел нажал рычаг около руля. Машина поднялась на несколько сантиметров. Техник обернулся, чтобы оценить эффект, произведенный на Домана. Это было искреннее восхищение мальчишки, которому только что подарили пожарную машину его мечты.

— Bay. Сколько раз мой масляный резервуар мог остаться целым и невредимым! — воскликнул он, но увидев укоряющий взгляд Лесневского, добавил: — Неплохо, очень неплохо, Пабло!

— Меньше чем за полминуты старый «очкарик» превращается во внедорожник. Конечно, это не то же самое, что «ниссан-патрол» или даже обычный уазик. По кочкам в болотистой местности он не проедет. Но по вырубленному лесу, такому как вокруг Белой Вежи, можно кататься без ограничений.

Доман присвистнул.

— Вот почему он без проблем проехал параллельно шоссе и догнал невесту в зарослях.

— Именно, — подтвердил техник и указал на пластиковые молдинги, прикрепленные к днищу. — Выглядят они топорно, к тому же сильно поцарапаны, но это вечный материал. Титановая рама. Почти как в танке. Царапины — это только ободранный тефлон, нанесенный для эстетики. И возможно, тебе пригодится информация о том, что эта тачка не первый раз ездила по здешней глуши. Я бы даже сказал, что она только по ней и ездила. По крайней мере, начиная с последней зимы. На днище, шинах и защите обнаружены частицы мха, листьев, земли, а также фрагменты экскрементов животных. Все это практически вросло во всевозможные углубления. Недавно им было уничтожено птичье гнездо. Имеются остатки яичного белка.

— Он что, лазил по деревьям или как? — сыронизировал Доман.

— Я говорю тебе только затем, что это может оказаться ценной информацией для поиска тел. Мы можем выяснить, что это за птица. Может, она живет в лесной подстилке?

Доман посерьезнел.

— Думаешь, он перевозил на нем трупы?

— Рановато для таких выводов. Пробы отправлены в лабораторию. Я сообщу, когда появится хоть какая-то определенность. Есть куча волос, пальцев. Кровь тоже есть. Сейчас дойдет очередь и до нее.

Доман посмотрел на часы.

— Если сейчас не дойдет моя очередь до допроса докторши, то ей займется лысый. А Фантомас может угробить все дело. Смилуйся, Павлик.

— Терпение горько, но плоды его сладки, — улыбнулся Лесневский. — Обнимешь меня, когда закончу.

Доман вздохнул.

— Если ты рассчитываешь, что я обниму тебя своими волосатыми бедрами, то ты глубоко ошибаешься, сукин сын.

Лесневский скривился от отвращения, но продолжил:

— Наш клиент не утруждал себя посещением автомойки. И я подчеркиваю, что эти следы не идентичны с теми, которые относятся к последней поездке. Я снял их отдельно.

— Понятно, — смог сказать Доман. — А поконкретнее? Что там не так с этой защитой?

— Я не специалист по автотехническим экспертизам, а обычный техник. Дайте это на экспертизу Леху. Он будет в восторге, — парировал его капитан. — Глянь сюда.

Он открыл дверцу со стороны пассажира, отодвинул ковровое покрытие. Под ним показались четыре крупных отверстия.

— Следы выстрелов. Дело исчезновения Шафран, ты помнишь. Я лично работал над этим мерсом, когда его нашли в двухтысячном. Напоминаю, что тогда он был белый, как скорая помощь доктора Павицы из «В счастье и в горе», потом исчез из виду более чем на год. Наконец чудесным образом нашелся, чтобы пропасть опять.

Доман призадумался.

— Вмятины выпрямлены. Новая краска поверх старой. Т-4 WT «Тифшварц» из каталога «Мерседес» суперблеск. Сто сорок злотых за четыре килограмма. Эту краску не надо покрывать слоем бесцветного лака, и она запрещена для других марок. Ее можно купить только в фирменных салонах «Мерседес».

— Не во времена Интернета, мой мальчик.

— Это уже твое дело, как ты найдешь продавца. Говорю, что знаю.

— Ну и в чем тут мораль? Я бы тоже предпочел суперблестящую тачку.

— А я предпочитаю неблестящую, но принадлежащую мне, а не супруге, — отрезал Павел.

Доман обиженно надулся.

— Кто-то сильно потрудился, чтобы оставить их на память. — Лесневский указал на отверстия от пуль. — Смотри, даже заломы покрыты антикоррозийным препаратом. Дыры отшлифованы и кажутся чуть больше.

— Краска это одно, а замена дверей — совсем другое, — размышлял вслух Доман. — Может, он жалел денег на эту консервную банку?

Лесневский помахал пальцем.

— А вот тут ты, парень, ошибаешься. На это авто денег не жалели. А дырки от пуль, по моему скромному мнению, это тотем. Гляди.

Он отодвинул сиденье, покрытое искусственной кожей, еще с фабричной наклейкой. На наклейке виднелся год 2010. Потом он кивнул ассистенту, чтобы тот принес ковровое покрытие.

— Все в этой машине поменяли на новое. Сиденья, кузов, руль. Даже спидометр. Некоторым запчастям меньше года. А что самое главное, это чудо обслуживает самый современный компьютер от «мерседеса» класса S350. «БлюТЕК», называемый космическим кораблем этой марки. Если бы он сдавал тест на IQ, то получил бы лучший, чем многие водители, результат. У него трехмерное зрение, он распознает неровности дороги, чтобы подобрать подходящий тип амортизации. Поле зрения — триста шестьдесят градусов. Видит в темноте намного дальше света фар. Умеет голосом читать эсэмэски и имейлы. Умеет подогревать стеклоомыватель и управляет пятьюстами светодиодами. Знаешь, почему похититель угнал «фиат» профайлерши? Потому что «очкарик» вдруг сдох.

— Противоугонная система?

— Бери выше. Авто реагирует на отпечаток пальца. Проедет максимум пять километров, потом отключается и включает систему really dead. Изображает труп. Буквально. Чтобы его завести, надо иметь палец владельца либо вызвать специалиста с ноутбуком из главного сервиса «Мерседес», чтобы тот переустановил систему. Такая фишка есть только в правительственных машинах и у крутых богачей.

Доман поднял бровь.

— Да, тот хозяин телеканала, что взял самый высокий кредит в истории Польши. Сто миллиардов, на покупку компании мобильной связи. Имеет свой банк, страховую фирму и радио, на котором крутят классику, потому что король любит Рахманинова.

— Значит, это гребаный пан Очкарик?

— Похоже на то.

Доман почесал голову.

— Сколько это стоило? Вся переделка, вместе с компом.

— До холеры.

— Кто монтирует такие прибамбасы в старую упаковку?

— Мы в маленьком городке, — объяснял Лесневский. — Глаза не видят, сердцу не жаль. Я так это оцениваю, своим деревенским взглядом. Если бы Очкарик сделал тюнинг с хромированными трубами и фольклорной выхлопной трубой для пущей эффектности, все бы говорили, что он хвастается количеством нулей на своем банковском счете.

— Дело не в бабках, — согласился Доман. — Что еще? Ведь это не все. Я тебя знаю, братан.

Лесневский подошел к рулю.

— В авто имеется газовая установка без сертификата. Самоделка. Но что интересно: баллон демонтирован. Остались только переключатель и отверстие для заправки топлива. Здесь. — Он указал на дыру в заднем крыле. — Видишь? Оторвано.

— Ты не снимал крыло?

— Его не было. Защелки сломаны. Их выдернули по живому. Демонтаж по всей форме надо делать в сервисе. А так он просто ездил на бензине. Газ не заправлял. В техпаспорте наверняка написано, что установка исправна. Раз в год по знакомству оформлялся техосмотр, и вся любовь.

— Ничего, найдем этого умельца. У меня есть несколько адресов. Газ. Тоже мне открытие. Я думал, ты расскажешь что-нибудь о инфракрасных датчиках парктроника или бардачке для хранения противотанковых ракет.

— Ничего такого я не обнаружил. Хотя, стоит проследить историю этой тачки в транспортной инспекции. Там может быть немало интересного. Все-таки огонь, вода и медные трубы для нее суровая реальность.

— Так же, как и для хозяина. Мы все проверим. Штрафы, фоторадары, страховки. Не волнуйся.

— Вот это я люблю. — Лесневский лукаво улыбнулся. — И не забудь, что машина проехала только пять километров с места стоянки. И ни метром больше.

— Значит, это был не Бондарук.

— Он не приложил палец к этому похищению, — подтвердил Лесневский. — В буквальном смысле, разумеется. Хотя, мог сидеть за рулем. Отпечатков у нас выше крыши. Результаты завтра.

— То есть ты намекаешь, что нам надо искать гаражи в радиусе пяти километров, так?

— Наконец дошло! — Лесневский упер руки в бока.

— Но там радиус леса километров тридцать! И нет никаких построек. Выходит, что он стоял под открытым небом, может, в шалаше.

— И вот это меня с самого начала смущает, братан.

Какое-то время они стояли молча. Доман сдался и закурил.

Лесневский не успел остановить коллегу.

— Сделал компьютер за сто тысяч и вмонтировал газ? — думал вслух Доманьский. — Чего ради? Пан — эксцентрик?

— Здесь все делалось зачем-то.

— Лучшее приберег для финала, да, каналья? — догадался Доман. Он выпрямился и ждал. — Давай десерт!

Техник снял красный военный берет и взлохматил редеющие волосы. Потом направился к багажнику. Доман потопал за ним.

— Здесь должен находиться газовый баллон. — Лесневский поднял покрытие из войлока. — А лежит вот это.

В углублении для запасного колеса майор увидел сверток в клетчатом пледе.

Доман не вытерпел, надел перчатку и сорвал плед. Под ним он обнаружил аккуратно уложенные по размеру пилы, тесаки, металлические прутья и старый револьвер типа «Бульдог» с обрезанным прямо у самого барабана стволом. Доман хотел поднять его и рассмотреть поближе, но Лесневский остановил его.

— Он неисправен, — пояснил. — А вообще, это только половина арсенала. Мы забираем это все в цианоакрилатовую камеру. Нет смысла копаться с этим всем здесь, поштучно. Так только оставил пока, чтоб тебе показать.

— Для эффекта? — закончил майор. — Хотел увидеть мою мину?

— Именно. — Лесневский растянул губы в широкой улыбке. — Конечно же мы проверим, не подходит ли этот обрез к дыркам в кузове.

— Ох, как бы тогда все пело и плясало, — размечтался Доман. — Иншалла!

— А в багажнике этого старичка мы обнаружили настоящее сокровище.

Техник подошел к стене и указал на другой автомобиль — голубой «фиат» Залусской. За сломанную ручку он поднял туристическую сумку-холодильник. Открыл. Под слоем замороженного мяса, нарезанных овощей и ванильного мороженого находились целлофановые емкости с длинными трубками, заканчивающимися иглами. Пакеты были профессионально подписаны и содержали бурую жидкость.

— Человеческая, — техник предупредил вопрос Домана. — Один был поврежден, поэтому я сразу же удовлетворил свое болезненное любопытство. Мы используем для этого агаровый гель, старейший и самый простой метод в мире. Пацаны из лаборатории сделают анализ, и ты еще сегодня вечером узнаешь, кому она принадлежала: даме или джентльмену.

— Сколько ее там?

— Почти шесть литров. Столько, сколько содержит кровеносная система среднестатистического человека.

— Это кровь одного человека? — с трудом произнес Доман.

— Поверь старому медику. — Лесневский указал на этикетки. — Я уже и Юлите звонил. Моя драгоценная женушка подтвердила, что таким образом помечают кровь для переливания. Согласно надписям, жидкость выпущена у одного человека. Но мы, конечно, проверим это лабораторным путем. На твоем месте я бы занялся работниками местной больницы. Если они знают, что обе машины у нас, то, скорей всего, уже начали уборку в своем курятнике.

— Если это юшка одного человека, то, скорей всего, он скончался от потери крови, — неуверенно начал Доман.

У него мелькнула мысль, что вместо того, чтобы искать пациента «Тишины», он должен заказать вертолет, георадар и роту солдат для поисков невесты, новоиспеченной супруги пана Очкарика. Он сразу представил себе рожу коменданта области, когда скажет ему о дополнительных затратах.

— Не обязательно. — Павел пожал плечами. — Человек, возможно, жив и чувствует себя прекрасно.

— Что ты несешь? — Доман резко повернулся.

Крышка холодильника захлопнулась.

— Такое возможно, если ему перелили шесть литров новой свеженькой крови. Завтра вечером лаборатория даст знать, кто живет в этом холодильнике. Юлька не сможет быстрее. Я ее просил.

Дыня, 1957 год

Босоножки канареечного цвета из плохонькой ткани были ужасно некрасивыми, но Дуня не могла на них насмотреться. Ложась спать, она ставила их на подоконник, чтобы они были первым, что она увидит после пробуждения. Михаил Гавел, муж ее тетки, который забрал Дуню к себе после смерти родителей, купил их на базаре на оставшиеся после продажи зерна деньги и подарил приемной дочери, извиняясь, что обувь получше он не может себе позволить. Его дети в этот день получили более ценные подарки, но Дуня все равно была рада. Обычно Михаил давал ей горсть конфет, как маленькой, или рулон разноцветных лоскутков от портного. Он знал, что Дуня, как и ее мать, любит шить.

Она только раз решилась примерить обновку. Перед этим она долго отмачивала ноги в мыльной воде с лопухом, чтобы не испачкать ткань цвета только что вылупившегося цыпленка. Босоножки сидели на ноге как влитые. В течение нескольких недель она не отважилась ходить в них даже по дому, а уж тем более выйти на улицу. Дуне было достаточно того, что они просто есть. Это была ее первая настоящая городская обувь.

Ей было уже восемнадцать, но летом, как и все в деревне, она бегала босиком. Только в церковь и школу надевала соломенные лапти, которые шнуровала до колена, чтобы не спадали. Зимой все носили валенки. Сначала на стопу наматывались портянки. Внутри валенки надо было выстелить газетами, так как обычно они были на несколько размеров больше. Это была часть наследства советских воинов, брошенная на перроне при эвакуации. Дуня с нетерпением ждала подходящего случая, чтобы надеть новые босоножки. И сегодня вечером Михаил как раз объявил ей, что этот день пришел.

С самого утра они должны были ехать в управу, чтобы Дуня получила свой первый настоящий документ, удостоверяющий личность. Этого момента очень ждала вся семья. Дуня Залусская была единственной наследницей умерших родителей, и в этот самый день, с паспортом, ей следовало пойти к нотариусу, чтобы переписать землю Залусских на Михаила и Ольгу — своих благодетелей. Только ради этого тетка все эти годы ее растила.

Деревенские не понимали, почему, имея такой успех у противоположного пола, Дуня до сих пор не обручилась ни с одним из парней, как это сделали почти все ее подруги. «Состаришься, и никто тебя не возьмет. Собираешься всю жизнь ютиться у тетки? Ведь у тебя есть приданое. Подумай», — предупреждали. Но девушка не хотела выходить замуж.

Дуня завидовала брату Адаму, который был младше ее на семь лет. Его Михаил возил к репетитору в город. Уже в начальных классах мальчик писал местным мужикам заявления в управу и считал лучше, чем продавщица в сельском магазине, в котором Гавелы покупали огородный инвентарь и полуфабрикаты. Михаил собирал деньги на образование сына с самого его рождения. Согласно планам отца, Адам должен был закончить хороший лицей, поступить в институт, уехать в город и стать геодезистом. С работой уже тоже было все решено, так как Михаил договорился с бывшим соседом, который в Вельске занимал пост секретаря управы. После каждого свиноубийства Александр Крайнов получал от Гавелов половину свиньи в виде колбас, ветчин и сальтисонов. Адаму оставалось только вырасти и воплотить в жизнь отцовские мечты.

Дуня, хоть и не менее способная, не имела права продолжать учебу, потому что была девочкой. Ей разрешалось хорошо петь, танцевать на чужих свадьбах, уметь вести хозяйство и удачно выйти замуж. Сколько себя помнила, она вставала с петухами, выполняла любую работу, занималась семерыми детьми, которых родила Михаилу Ольга. Меньше чем через три месяца после смерти Залусских, Михаил взял ее в жены, потому что ей совершенно некуда было деваться. Ее дом сгорел, а всех близких убили во время погрома православных деревень. Никто не осуждал их скорую свадьбу. Было бы хуже, если бы Ольга поселилась у Михаила без поповского благословения.

Она недолго думала. Нищета быстро излечила ее от мечтаний о городском принце. Михаил был еще не старый, малопьющий мужик, честно обрабатывающий свое небольшое поле. Он еще и потому женился на Ольге, что земля Залусских граничила с его участком. У него была уйма сестер и братьев, поэтому он не надеялся на то, что ему что-либо перепадет от родителей. Максимум, на что он мог рассчитывать, — податься в батраки к старшему брату. А у Дуни было больше десяти гектаров земли плюс участок леса и пастбище. Гавелы планировали, что станут официальными владельцами земли, потому что ни для кого не было секретом, что они пользуются ею еще с войны. И к лучшему. Земля не должна оставаться без ухода.

Все были довольны тем, как обстоят дела. Дуня обрела крышу над головой, Ольга — дармовую рабочую силу. А когда красивой девушке придет время выходить замуж — например, за одного из двоюродных братьев Михаила, — земля останется в одной семье. Залусское, деревня, в которой они когда-то жили, перестала существовать. Остался только фрагмент их старого дома, построенного еще мужем умершей сестры, Василем, но постройку теперь использовали как склад. Ольга вместе с новой семьей переехала в Вольку Выгоновскую. Михаил, обработав свою землю, нанимался к состоятельным крестьянам. Он ругался и жаловался, потому что в польских дворах ему не позволяли даже говорить «по-своему». Но до тех пор, пока Дуня не подпишет бумаги по всей форме, у него не было выхода. Все изменится, когда он завладеет землей Залусских.

Ольга была послушной женой, хоть и не такой шустрой и умелой, как ее покойная сестра. Михаил всегда защищал ее. Она миниатюрная, болезненная, ей требуется помощь, говорил он и отдавал более тяжелую работу очень высокой для своего возраста Дуне, которая уже в одиннадцать лет носила вместе с мужчинами мешки с картошкой, а траву для скота рвала в ящики больше себя по размеру. Она лишь раз пожаловалась на тетку, за что ее наказали двадцатью ударами мокрым ремнем по голым ягодицам. Ольга лично привела наказание в исполнение. При этом она так разогрелась и устала, что до вечера не вставала с кровати. По возвращении Михаил заламывал руки, что у него жена умирает, и погнал избитую Дуню за доктором, но Ольга героически сползла с топчана и подала мужу миску горячего супа.

Больше никогда Дуня не осмелилась сказать о тетке плохого слова. Это было бесполезно, дядька бы все равно не поверил. Когда Михаил был поблизости, Ольга клялась, что любит ее, как своих детей, но правда становилась очевидной за столом. Дуня садилась за него последней, только после выполнения всех своих обязанностей, а деревянную ложку она брала в руку, только когда отец и дети Гавелов уже наелись. Тогда в общей миске, как правило, уже ничего не оставалось. Дуня постоянно ходила голодная. Иногда, когда в доме бывали гости, Ольга отправляла ее в кладовку. Дуня, бегая за колбасой или овощами, всегда успевала сунуть пальцы в маслобойку и облизать с них сметану. Она знала, что не может позволить себе большего. Если бы Ольга заметила, что чего-то из запасов не хватает, то сразу бы нажаловалась мужу.

Михаил не вникал в домашние дела Ольги. Кухня и хата были ее царством. Он был честным мужиком. Обмана и воровства не терпел. Когда однажды Дуня вместе с младшими детьми отломала кусок колбасы, о чем Ольга тут же донесла мужу, Михаил выпорол всех детей, используя для этого лошадиную узду. Дуня была самой старшей, потому и получила больше всех. Целый месяц она спала стоя. Боялась, что полосы никогда не исчезнут. Однако она стыдилась этого поступка и решила больше никогда не давать тетке и ее мужу какого-либо повода для битья. Так и получилось. С тех пор каждую осень она собирала в поле дикие груши, сушила их и ела в моменты отчаяния целый год.

Зато работы Ольга Дуне никогда не жалела. Тетка каждый год ходила беременной, потом кормила и поэтому не могла тяжело работать ни в поле, ни дома. На деле именно Дуня занималась хозяйством и воспитывала целый выводок Гавелов. Может быть, поэтому она и не горела желанием заводить собственную семью. Матерью она была уже с семи лет, когда родился первенец Ольги и Михаила, Адам. Потом появились на свет поочередно Анджей, Стефан, Вера, Люба, Тося и Алла, самая сладкая из всех. Всегда веселая. Она почти не плакала. Дуня любила девочку, как настоящую, так и не родившуюся сестру, погибшую вместе с ее матерью во время погрома православных деревень.

Катажину она почти не помнила. Лицо матери Дуня знала лишь по единственной свадебной фотографии родителей, которую Ольга, сразу после своей скромной церемонии без свадьбы, приказала спрятать в раскрашенный сундук, где Гавелы держали постель и килимы. Когда Дуня была маленькой, ей очень хотелось быть похожей на мать. К сожалению, из правильных черт Катажины Дуне достался только тонкий аристократический нос и высокие скулы. Она часто слышала, что будет счастливой, потому что похожа на отца. Василь был довольно привлекателен, но вряд ли его можно было назвать красивым. У Дуни были его крупные, почти негритянские губы, большие карие глаза с опадающими вниз уголками, из-за чего она всегда казалась грустной. И, даже если она постоянно голодала, ее щеки все равно оставались слегка пухлыми. А когда она хотя бы едва заметно улыбалась, с правой стороны образовывалась ямочка. Тело у нее было худосочное, даже костлявое, а грудь почти совсем не выросла с тех пор, как начались месячные. Но поскольку в соответствии с современной модой она одевалась многослойно и скромно — закрытая с ног до головы даже в жаркие дни, Ольге удалось внушить всем, что Дуня тайно объедается.

Иногда Дуне снилась мать. Это были расплывчатые образы, скорее вспышки: тембр голоса, игривый взгляд серых глаз, розовые узкие губы, прикосновение нежных рук. Но Дуня не была уверена, не создает ли эти картинки ее подсознание. Зато она очень хорошо помнила свои ощущения. Силу, твердость духа и отвагу, когда мать вставала на ее защиту. На вопрос, какой была Катажина, Дуня пожимала плечами и отвечала:

— Сильная и умная. Если бы она была слабой и глупой, то наверняка бы выжила.

Она старалась не думать о матери подолгу. В доме о ней почти не говорили, словно то, как она погибла, было табу. Тетка Ольга всегда умело пресекала дискуссию, ссылаясь на Бога и живую дочь, которой нельзя причинять страдания. Поэтому со временем лицо матери в Дуниной памяти закрыли страшные картины убийств и пепелищ. Но ее последние слова дочь запомнила навсегда: «Я буду твоим ангелом-хранителем. Я никогда тебя не оставлю». И действительно, в детстве она всегда чувствовала присутствие матери. Ей казалось, что Катажина зовет ее к себе. Тогда она шла к реке и громко звала ее. В особенно тяжелые минуты у нее было желание броситься в быструю воду и поплыть по течению как можно дальше отсюда. Но смелости так и не хватило. Она возвращалась, получала нагоняй от тетки, которая ставила ей на вид, что она прогуливается вместо того, чтобы смотреть за детьми. Обычно в наказание ее лишали ужина, но благодаря этому она оставалась гибкой и тонкой, как стебелек.

Став взрослой, Дуня перестала верить, что мать ее охраняет. В церковь она ходила, потому что это был единственный повод переодеться из рабочей одежды в выходную, но в Бога не верила. Почему Бог допустил, чтобы убийцы стали героями? Если Бог заставляет ее страдать в доме Ольги, то она не хочет с ним говорить. Она мечтала стать медиком. Хотела лечить людей, помогать страждущим. Быть лучше Бога. Быть уверенной в том, что она поможет. В чудеса Дуня не верила.

В тринадцать лет она впервые приняла у Ольги роды и с тех пор ее часто вызывали в помощь старой акушерке из соседней деревни. Уже год она ездила к роженицам одна, а полученные деньги складывала в металлическую банку. На всякий случай. У нее не было никаких сомнений, что за ее обучение никто не заплатит. Девочкам не полагалось учиться. Ей запретили даже мечтать об этом. Дуня решила, что в один прекрасный день сбежит. Поэтому старалась не собирать большого количества вещей, так как забрать их с собой вряд ли получится. Все, что ей давали в домах рожениц, она превращала в деньги. Однажды она призналась в своих мечтах тетке и Михаилу. Те сначала посмеялись, а потом не спускали с нее глаз. Только раз, не предупредив их, она поехала в город, чтобы за свои деньги купить книги. Едва она вернулась, Ольга избила ее коромыслом. А тома, на которые Дуня потратила все свои деньги, бросила в печку. При этом Ольга вопила, что ей самой пришлось таскать воду из колодца, кормить скот и доить коров, а она не для этого растила столько лет дармоедку, чтобы та свободное время тратила на какое-то чтение.

Дуня после этого избиения едва поднялась. Наконец она поняла, какова ее роль. Благодарность за содержание, крышу над головой и заботу родственников как рукой сняло. Стало ясно, что с их согласия она никогда не уедет из Вольки Выгоновской. Гавелы потеряют в ее лице дармовые рабочие руки, а для них только это имело значение. Из их избы с земляным полом она могла уйти только в дом мужа. Если вообще таковой найдется, так как, по мнению тетки, она была уже слишком старой, да и без приданого. А если бы и появился такой смельчак, то ему пришлось бы еще и заплатить за то, что они отдадут ему свою прислугу. Но даже это ничего не изменит в ее жизни. Ни один мужик не позволит, чтобы жена вместо того, чтобы копать картошку, вязать снопы и пасти коров, уехала в город учиться. Муж мигом погонит ее работать, будет делать ей каждый год по ребенку, как Михаил Ольге, и бить, когда захочет. Жена — собственность мужа. После уничтожения книг, у нее за душой не осталось ни копейки. Ей предстояло еще принять десятки младенцев, чтобы насобирать на билет и сбежать. Только перспектива будущего побега позволяла ей хоть как-то держаться.

— Дай что-нибудь на закуску, — сказал дядька Дуне.

Он сидел за столом с богатым соседом Артемием Прокопюком, у которого пас свиней, копал картошку и драл овец. Дуня взглянула на бутылку с разведенным спиртом и пошла в кладовку. По возвращении в избе уже звучал хохот подвыпивших мужиков.

— Вижу, Михаил, что мы договоримся! — Артемий поднял полный стакан и сальным взглядом зыркнул на задок Дуни.

Девушка порезала колбасу, наложила огурцов из глиняного горшка. Поломала хлеб. Поставила все на столе и вышла в соседнюю комнату, потому что Алла заплакала.

— Иди сюда, дочь! — крикнул Михаил.

Он уже изрядно захмелел. Лицо расслабилось. Иногда он даже шутил. Голова у него была слабая, поэтому пил он редко. Только по особым случаям. Похоже было, что сейчас именно такой случай, потому что вместе с Артемием, своим кормильцем, они выпили уже полбутылки.

— Дед Прокопюк хочет тебя в жены, — сказал без вступлений Михаил и, не дожидаясь ответа, добавил: — А я согласился. Он поможет нам вернуть твою землю, и его не смущает твое скромное приданое.

Дуня поблагодарила кивком, согласно обычаю, но ничего не сказала. Она знала, что ее приданое — это то, что на ней. Ей не отдадут даже килимы, которые соткала мать, и постельное белье, чудом уцелевшее при пожаре. Максимум разрешат забрать старую икону. Не далее как месяц тому назад они купили себе новую, а выгоревшая, обожженная по краям Почаевская Богоматерь оказалась на чердаке.

— На колено не встану. Старый уже, — засмеялся вдовец.

Он был старше дядьки Михаила и ранее был уже дважды женат. Обе его супруги умерли родами. Дуня ассистировала при родах его второй жены и знала, что женщина испустила дух из-за того, что муж заставлял ее тяжело работать до самого разрешения, а когда ей стало плохо, пожалел денег на врача. За помощью послал слишком поздно. Когда Дуня приехала вместе с повитухой Косовской, роженица уже скончалась. Им удалось спасти только ребенка. Артемий особо не переживал, потому что второй наследник все-таки выжил. Теперь ему нужна была нянька для его детей.

— Вижу, что и к детям подход имеет. — Артемий обратился к Михаилу, будто дело было уже решено.

— Еще какой, — нахваливал Дуню дядька.

На Дуню словно вылили ушат воды. Она стояла как вкопанная. Ничего не ответила, но от нее этого и не ожидали. Они даже не смотрели на нее. Болтали себе, шутили, пили. Обсуждали дела, политическую обстановку. У Артемия были знакомые в городе. Он обещал помочь достать сельхозмашины. Планы по развитию хозяйства у них были весьма обширные. Мужики похлопывали друг друга по спине.

— Мама не вернулась, — вдруг сказала Дуня, качая Аллу. — Ей пора уже быть дома. Коровы не пригнаны.

Михаил встрепенулся, словно мокрый пес. Посмотрел в окно. Темнело.

— Так иди за ней. — Он махнул рукой, словно отгоняя привидение.

— Дети дома одни. Алла температурит.

Михаил протянул руки. Дуня отдала ему дочку.

— Только поспеши. Завтра встаем затемно.

Дуня стала одеваться. Артемий встал, слегка пошатываясь. Он остановил ее в дверях, прежде чем она взялась за засов.

— Значит, договорились, — заявил он, гадко усмехаясь, и облизнулся. На его усах она заметила капельки жира с домашней колбасы. Ее стало мутить. — Помолвку объявим в воскресенье, а свадьба будет после праздников. Чего тянуть. Ты уже не такая молодая.

— Дело говоришь, кум, — засмеялся Михаил.

Дуня попросила дать ей пройти, но Артемий не сдвинулся с места. Он схватил ее за талию и прижал к себе. Она оттолкнула его и со всей силы влепила пощечину, чем лишь рассмешила его.

— Молодая кровь играет, — подытожил Прокопюк и потер щеку. Видно было, что он слегка протрезвел.

Михаил молча положил нож рядом с тарелкой. Поднялся, упираясь локтями в стол, но тут же опустился назад, на лавку. Он был абсолютно пьян.

— Извинись перед паном, — выдавил он наконец.

Дуня стояла на том же месте, красная как рак.

— Извинись, сказал. Ты должна уважать мужа.

— Он еще мне не муж! — Она подняла подбородок.

Развеселившийся Артемий махнул рукой.

— Да брось, кум. Троху меня понесло. Девчина печется о своем целомудрии, — захохотал он. — Это мне нравится. Потому я ее и выбрал.

Дядька наконец смог выбраться из-за стола и пошел в сени за тонким ремнем, висящим на крюке. Он намочил его в воде возле печки и отряхнул, словно кропило.

— Извинишься?

Дуня помнила, как он избил ее в детстве. Как и то, как он ударил головой о печку маленького Анджея. Теперь он в свои восемь лет никак не мог освоить грамоту, несмотря на все усилия Дуни научить его. До этого мальчик был сообразительный, быстро все запоминал. То, что произошло у него с головой, было виной жестокого отца. Ей не хотелось разделить судьбу бедного Андрюши.

— Извините, пан. — Она склонила голову.

— Подними голову, — приказал Михаил.

Подняла.

— Извините, — прошипела она сквозь зубы. — Грешна.

Артемий засиял.

— Хорошо дочь воспитываете, бацька. Будет мне от нее польза.

Дуня с трудом сдерживала плач отчаяния. Она сжала руку в кулак, не вынимая ее из кармана, и чувствовала, как ногти ранят ее в середину ладони.

— Можно идти?

— Только по-быстрому, — ответил Михаил как ни в чем не бывало. — И коров не перегоняй, а то молоко свернется.

— Да, отец. — Вышла.

Вместо того чтобы сразу бежать искать Ольгу, она спряталась в хлеву и беззвучно плакала. В этом деле у нее был большой опыт, приблизительно семнадцатилетний. Бесшумные рыдания были как ежедневные омовения. Не было и дня, чтобы не появился повод спрятаться в хлеву. Она испугалась, что Ольга уже пригнала коров. Если бы она вошла в дом и сказала, что падчерица не искала ее, то на Дунину бедную голову свалились бы еще более серьезные неприятности.

Она побежала к дороге. Ольга как раз заканчивала болтовню с соседкой-католичкой, которую — Дуня это точно знала — ругала в церкви каждое воскресенье. Сейчас же она улыбалась, приобнимала ее. На лице Ольги выступил нездоровый румянец. Дуня подумала, что тетка, скорей всего, выпила у соседки. И вообще, она была как-то неестественно весела. Дуня обратила особое внимание на новый цветастый платок с бахромой на голове у Ольги. В руке она держала бумажный пакет с проступившими жирными пятнами и эмблемой хайнувской кондитерской. Значит, тетка сегодня была в городе.

— Что случилось? — спросила Дуня. — Отец беспокоится.

— Представь себе, — начала рассказывать довольная Ольга, — я в сарае, за телегой, нашла банку с деньгами. Там было не много, но на конфеты детям хватило. Смотри, сколько вышло.

Она раскрыла пакет, внутри которого лежали разноцветные леденцы. Дуня почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица, а влегких перестало хватать воздуха. Она наклонилась над сладостями, но Ольга быстро закрыла пакет.

— Это для младших. Когда поделю, может, получишь один, — грозно заявила она.

— Это были мои деньги! Мои! — крикнула Дуня. — И ты прекрасно об этом знала.

— Какие твои? — удивилась Ольга. — С каких это пор дети зарабатывают? Даже я не получаю в руки ни копейки. А работаю больше тебя, дармоедка.

Дуня направила на тетку указательный палец.

— Я собирала это целый год. На учебу. Верни это в магазин.

— Дура! — рявкнула Ольга «по-своему». — Я расскажу отцу, что ты воруешь. Прямо сейчас расскажу и покажу этот твой тайник. Какая еще учеба? Совсем рехнулась. Никуда ты не поедешь. Уж я тебе покажу занятия. А Михаил добавит. Сидеть неделю не сможешь.

— Я заработала их. Сама заработала, — расплакалась Дуня.

Но Ольга не слушала, продолжая орать как заведенная:

— Наверно, когда он брал тебя с собой в город, ты втихаря вытаскивала у него из кармана мелочь.

Дуня бросилась на колени и схватилась за подол юбки Ольги.

— Ты же знаешь, что люди иногда платили мне за роды, — прошептала она. — Забери их себе. Пусть дети радуются. Но не говори ничего отцу и отдай то, что осталось.

— Ничего не осталось! — взорвалась смехом тетка и погладила свой новый платок. — Красивый?

Дуня встала и внимательно посмотрела на Ольгу. Лицо ее побледнело. Слезы текли ручьями, но она даже не всхлипнула. Ее переполняла ненависть. В этот момент она впервые за много лет почувствовала присутствие матери. «Беги, — говорила она. — Иди, куда глаза глядят. Бог тебе поможет. Я буду с тобой. Всегда буду». Дуня встрепенулась. Видение исчезло. Тетка подошла и уголком нового платка вытерла ей слезы. Для этого ей пришлось поднять руки, потому что она едва доставала племяннице до плеча. Дуня четко уловила запах кизиловой настойки.

— Ну, не плачь. — Тетка прильнула к ней, как хитрый кот, и начала успокаивать: — Если ты когда-нибудь выйдешь замуж, мы тебе тоже такой купим. Я ничего не скажу.

Но девушка стояла как соляной столб.

— Как же ты сейчас была похожа на Каську. Прямо лицо преобразилось. Я даже испугалась, что это она. Словно ее дух явился.

Дуня прикрыла глаза и стала молиться. Она чувствовала, что успокаивается. Мир вокруг закружился. Не существовало ничего, кроме образов, появившихся в ее голове и ставших центром вселенной. Катажина спустилась с небес и обняла ее за плечи. Она убаюкивала ее, как Дуня маленькую Аллу не более часа назад. Впервые, очень отчетливо, она видела лицо умершей матери во всех подробностях: форма глаз, носа, овал лица. Кася улыбнулась ей: «Все-таки помнишь», а потом Дуня почувствовала некий толчок и мать исчезла. Девушка открыла глаза. Перед ней стояла пьяная старуха. Потребовалось некоторое время, чтобы понять, что это Ольга трясет ее, пытаясь привести в чувство после обморока. Дуня не хотела возвращаться, поэтому опять поплыла. Но на этот раз Катажина не появилась. Вместо нее Дуня видела лицо постаревшей на несколько десятков лет Ольги. Потом вспышки: тетка выгоняет из дома старшего сына, плачет над могилой мужа, наконец, она одна среди бутылок и мусора, хватается за сердце, а потом лежит в гробу. Все это промелькнуло кадр за кадром и заняло, скорей всего, пару секунд, но Дуне показалось, что она увидела будущее тетки.

— Ты умрешь в своей постели, — сказала она Ольге. — Твое сердце разорвется. Жить будешь долго, но похоронишь троих детей. Мужа тоже переживешь. Конь ударит его насмерть копытом. Ты уйдешь в одиночестве, зимой, в ужасных болях.

Ольга часто заморгала и открыла рот, походя при этом на полоумную.

— Что ты плетешь?

— Останки найдут в сенокос, когда ты уже высохнешь, превратишься в мумию, — закончила Дуня и вышла из транса.

Они смотрели друг на друга, и обе знали, что произошло нечто необыкновенное. Дуня ничего не понимала. Она схватилась за голову. В висках у нее пульсировало.

— Что со мной происходит?

Ольга была в ужасе.

— Правду люди говорили, — сказала она и уважительно отодвинулась. — Есть у тебя сила.

— Что говорили?

Ольга махнула рукой. Но отношение к падчерице явно изменилось. Она наклонилась к уху Дуни.

— Я никому не скажу, что ты шептала. Никто не должен узнать об этом, а то скажут, что ты ведьма, и прогонят нас из деревни, — пугала она. Дуня послушно кивала и, кажется, верила. — Но ты ни слова не пискнешь о деньгах. Это будет наша небольшая тайна. На, возьми себе пару штук. — Она протянула племяннице пакет с леденцами.

Дуня отказалась от угощения и освободилась от объятий. Она, не оглядываясь, направилась домой. В этот день она легла непривычно рано и не встала даже, когда Алла плакала, хотя чувствовала себя чудовищем. Тогда, на дороге, во время разговора с теткой, в ней что-то надломилось. После обретения матери ничто больше не могло удерживать ее здесь. Она была сыта по горло ролью няньки, работницы и безмолвного существа, которое, словно корову или свинью, можно продать за кусок земли. Наконец к ребенку встала Ольга и, кляня байстрюков на чем свет стоит, растерла мак со спиртом и дала младенцу пососать, чтобы дитя не просыпалось до самого утра.

Когда утром Ольгу не разбудил детский крик, она мысленно похвалила себя за собственную хитрость. Она неторопливо оделась и стала искать новый платок, но нигде его не нашла. Подошла к колыбели. У Аллы посинели губы, а пульс почти не прослушивался. Ольга замерла. Наверное, дочке ночью стало плохо, но, находясь под влиянием алкоголя, она даже не заплакала. Мать распеленала младенца и стала натирать щуплую спинку скипидаром. Девочка закашлялась, издала стон, а потом замолчала. Ольга перекрестилась. Ей надо как можно быстрей достать лекарство. Она побежала будить остальных детей, гаркнула Дуне, чтобы та бежала за фельдшером. Но постель падчерицы была пуста. Тогда она вспомнила, что сегодня она вместе с Михаилом должна была ехать в город. Ольга выглянула в окно.

Муж был еще во дворе. Запряженная телега стояла у ворот. Ольга окинула взглядом избу. Желтые босоножки исчезли, также как и несколько комплектов белья и свадебная фотография Катажины из раскрашенного сундука. До тетки дошло, что новый платок она тоже не найдет. Ольга мысленно прокляла падчерицу. Положив Аллу, она сняла с гребешка Дуни несколько волосин, подожгла их и произнесла заговор на порчу, чтобы гадкая девица никогда сюда не вернулась. Остальные волосы она сунула за икону. С этой минуты над дочерью сестры будет висеть вечное проклятие. У Ольги тоже была сила. Только вот пользовалась она ею в иных целях. Не исцеляла, как знахарки, а наводила порчу.

— Господи, сделай так, что, если Алла умрет, на эту девку обрушатся одни несчастья, — попросила она, глядя на икону в углу избы. Только после этого она зажгла громничную свечу и, причитая, побежала к мужу.

* * *

Дуня бродила по лесу уже больше часа. Она вышла из дома до рассвета и в темноте сбилась с пути. Собиралась гроза, воздух был густой и горячий, как зимняя похлебка. Вот-вот разразится ливень. Иногда ей казалось, что она чувствует на лице единичные капли. Ей следовало поспешить, чтобы успеть спрятаться. Ее будут искать первые несколько дней. Дядька, скорей всего, отправит на поиски нескольких деревенских мужиков, которые проедутся на телегах вдоль тракта по направлению в город. Потом забудут. В дом тетки путь ей будет заказан. Землю свою она не вернет, но Дуня сама для себя решила, что лучше умереть, чем терпеть такое к себе отношение.

Ей требовалось хорошее место, чтобы схорониться. Голода она пока не ощущала. Перед тем как уйти, украла из кладовки буханку хлеба и колечко колбасы, но никаких угрызений совести по этому поводу не испытала. Она столько лет отказывала себе во всем. Не обеднеют от одного куска пальцовки. Если будет совсем плохо, то она хотя бы наестся вдоволь и бросится в реку. Ни поймать себя, ни выдать замуж, ни заставить жить по чьей-то указке она не позволит. Родительская земля ее не интересовала. Ей хотелось только освободиться. Пока она не придумала ничего лучше, чем спрятаться в старом сарае, бывшем доме ее родителей, на поле Залусских. Но она не знала, как добраться туда через пущу. Дуня шла быстрым шагом под падающими все чаще каплями дождя, зная, что если промокнет, то замерзнет и долго в лесу не протянет.

Она вышла на поляну, от которой вели в разные стороны три тропинки. Какое-то время Дуня стояла на распутье, не решаясь сделать выбор. Она закрыла глаза и решила отдаться в руки судьбы. Ноги сами повели ее. Пройдя несколько шагов, она споткнулась о корягу и чуть не упала. Открыла глаза. Дождь лил уже как из ведра. Девушка шла, кутаясь в платок, и вдруг увидела вдали хату. В одном из окон тлел огонек масляной лампы. Дуня обрадовалась, хоть и не представляла, кто может тут жить. Недолго сомневаясь, она подбежала к дому и постучалась. Дверь, висящая на одной петле, зловеще заскрипела. Никто не ответил. Тогда Дуня решительно толкнула ее. Внутри, у огня, сидела старуха в лохмотьях и что-то мешала в небольшом котле. Вокруг было грязно, пахло старостью и нищетой, но на почетном месте были расставлены православные иконы. Рушник на иконе Богоматери был белоснежный и накрахмаленный. Это подсказало Дуне, что бояться нечего.

— Слава Господу Иисусу Христу, — поприветствовала она хозяйку.

— Во веки веков, — ответила женщина.

Она подняла голову, обвязанную старым шерстяным платком. Схватилась за поясницу, ойкнула и вернулась в прежнюю позу, на корточки. Дуня подбежала, чтобы помочь старушке встать. Та была болезненно тощей.

— Бабушка, вам нужно прилечь! — Дуня подвела хозяйку к металлической кровати, на которой возвышалась давно не стиранная перина без пододеяльника.

— Я травок хотела наварить, — сказала старушка «по-своему» и замолчала, судорожно хватая воздух. — И не доварила. Сил совсем нет.

Дуня бросила свой мешок у двери и встала у очага. Она закончила кипятить отвар, процедила его и дала старушке. Та сделала глоток, обжигая губы.

— Себе я не смогла помочь, тебе тоже не смогу, — вздохнула женщина. — Мое время пришло. Корова у меня отелилась, но теленок мертвый. Второго Красуля родить не смогла. Надо убить ее, чтобы не мучалась. Пусть бы Бог забрал вот так и меня, ибо я уже ни на что не гожусь.

Дуня дотронулась до лба старушки. У женщины был жар. Вокруг носа свежие, едва подсохшие раны. Дуня подбежала к своему мешку, достала кусок хлеба, колбасу и стала кормить старушку, как ребенка, по кусочку. Потом накрыла ее периной до самого подбородка, произнесла короткую молитву. Шепот успокоил бабушку, она закрыла глаза, на ее лицо вернулась благодать.

— Пусть тебя Бог благословит, — шепнула женщина. — Если я умру, напиши на моей могиле Нина. Этого достаточно.

Дуня кивнула, а потом, сама не зная почему, наклонилась и прижалась к сухим плечам старушки. Пока они вот так лежали, обнявшись, Дуня снова ощутила присутствие матери. Ей казалось, что дух Катажины стоит у нее за спиной. Она была все такой же молодой, беременной и в зимней одежде. Такой, как ее запомнила шестилетняя Дуня. Она представила себе, что Катажина, улыбаясь, кладет ладонь на ее лоб и говорит: «Все хорошо». Очень давно, возможно, со дня смерти матери, Дуня не чувствовала себя настолько на своем месте. Это продолжалось недолго. Обернувшись, Дуня увидела, что в избе никого нет. Только бурый кот прошмыгнул между старых кастрюль на печке. Старушка уснула. Дыхание ее было спокойным и размеренным. Дуня, отходя от кровати, сказала, скорее, себе, чем ей:

— Я пойду к Красуле. Ты лежи, бабушка.

Выйдя за порог, в дверях она увидела небритого мужчину в ватнике. На голове помятая шапка, в зубах тлеющая сигарета без фильтра. Он промок едва ли не насквозь, с козырька шапки капала вода.

— Вот ты где, — сказал Артемий, ее несостоявшийся муж.

Он протянул к ней руку, но не успел схватить, так как она сделала шаг назад. В этот момент небо осветила молния, небеса разверзлись, и Дуне показалось, что она увидела ангелов, среди которых была и ее мать — Катажина. Лицо ее, в обрамлении платка, было белым, взгляд неподвижен, как у святых с православных икон. Дуня закрыла глаза, но не прогнала видения. Она уже не боялась их, стала привыкать. Вдруг она услышала сильный гром и почувствовала запах горелого.

Прокопюк лежал у ее ног. Она присела, повернула его голову. Он был неподвижен, лицо обгорело. По всей видимости, молния ударила его в самую макушку, потому что в кожаной ушанке прогорела огромная дыра, диаметром с громничную свечу. Череп Артемия в этом месте треснул, волосы расплавились и прилипли к коже, но он был жив. Открыв глаза, он быстро пришел в себя при виде склонившейся над ним Дуни. В эту же секунду он вскочил и побежал восвояси, словно от самого черта.

Дуня поднялась и непроизвольно улыбнулась. К ней пришло осознание того, что больше никогда ни Артемий, ни кто-либо другой не посмеет тронуть ее. Следом пришла другая мысль. Вести о ее способностях быстро разойдутся. Ее начнут бояться. О ней и без того говорили всякое. И хоть она сама до сих пор в это не верила, получается, что это, наверное, правда. Январским утром 1946 года, в день смерти ее матери, в руках польского солдата взорвалась винтовка, когда он хотел выстрелить в нее. Ей было всего шесть лет. Сейчас из-за нее молния чуть не убила Прокопюка. Она не желала им смерти, но они оба пострадали оттого, что пытались причинить ей зло. Она понимала, что это значит. В этих местах по-прежнему верили в колдовство и забобоны. Дуня расплакалась. Она не хотела быть ведьмой.

* * *

Миколай Нестерук решил на этот раз закончить пораньше. Кобыла с трудом тащила груженную до краев телегу. В ней не поместилась бы и алюминиевая тарелка. Металлолома было даже больше, чем надо. Кузнец, для которого Миколай собирал использованный металл, не перекует это все до самого Рождества. Вернуться в город Миколай планировал на следующий день, поэтому решил остановиться на поляне, чтобы лошадь поела свежей травы. Недалеко жила бабка Нина. К старой знахарке обращался за помощью еще его отец. Миколай привязал лошадь и пошел напрямик, чтобы, как всегда, раз в году попросить помолиться за упокой умерших и убитых во время войны. Он все надеялся, что его кум, Василь Залусский, скрылся где-то во время заварухи, так же как и он, и когда-нибудь вернется.

У колодца вместо старушки он увидел молодую девушку, которая лихо вытаскивала ведра и переливала свежую воду в бадью. Похоже было, что Миколай попал как раз на большую стирку, поскольку на веревках, растянутых в саду, висели белые простыни. Миколай снял шапку и уважительно поздоровался, но когда девушка повернулась к нему, он потерял дар речи. Ему показалось, что он увидел дух умершей невестки, ее инкарнацию. Девушка тоже молчала, угадывая его эмоции. Она неподвижно стояла с подвернутыми рукавами и доверчиво смотрела на Миколая.

— Нина дома? — спросил он, потому что ничего лучше не пришло в голову.

Девушка подтвердила. Прядь волос, вылезшую из косы, обвивающей голову в виде короны, заправила за ухо. Этот жест тоже напомнил ему Катажину. Ноги Миколая стали ватными.

— На кухне, — ответила она и вернулась к своему занятию.

Миколай облегченно вздохнул. Мираж похожести исчез, когда девушка заговорила. Он никогда раньше ее не видел и не знал, что у Нины есть взрослая дочь. Знахарка никогда не была замужем и никаких мужиков, кроме болящих и страждущих, он здесь не видел. Миколай боялся спугнуть или обидеть красавицу, рассчитывая на то, что шептунья развеет его сомнения.

Очередной шок он пережил, войдя в хату Нины. Здесь никогда не было так чисто. Знахарка целиком посвятила себя своей миссии. Бог дал ей силу исцелять и изгонять бесов. Ей нельзя было отказать кому-либо в помощи. Когда-то возле ее хаты толпился народ. Нина уже давно перестала думать о мирской жизни, а когда ее собственное здоровье стало ухудшаться, она смирилась с мыслью, что дом — это убежище, нора. Она жила словно зверь. Ела, спала и проводила ритуалы в одной комнате. Теперь же Миколай заметил, что исчез специфический запах, характерный для старых домов, отделенных от хлева только тонкой дощатой стеной.

— Слава Господу, — поприветствовал Миколай Нину.

— Во веки веков, — прозвучало откуда-то из глубины перины под окном. Миколай направился на звук. Нина начала выкарабкиваться из постели, но гость остановил ее жестом.

— Лежите, матушка. Я просто проезжал мимо. Все в порядке.

— Сколько это лет назад вы с горилкой покончили, Колик?

— Будет восемь. Сорок точек, так как вы говорили. Каждый год обновляю. Мак у меня еще есть, травы тоже. Спасибо вам.

— Не благодарите. Это не я. Это вера.

— Но корова у меня бесится. Кто-то сглазил. И за Касю и Василя помолились бы. — Он положил на стол несколько банкнот.

Нина покачала головой и отодвинула деньги.

— Это много.

— Берите, — упирался Миколай. — Хорошая вы женщина. И дочери что-нибудь в городе купите.

Нина не успела ответить, что у нее нет дочери, потому что в избу вошла Дуня. Она поклонилась гостю и прошла в соседнюю комнату.

— Узнаете? — Нина указала на закрытую дверь.

Миколай пробормотал что-то невнятное.

— Это ваша племянница. Дочь Каси и Василя. — Нина покивала и какое-то время любовалась выражением лица изумленного Миколая. — Бог ее ко мне привел. Ольга выгнала ее из дому, она боится возвращаться.

Миколай сжал кулаки.

— Не нервничай так, — успокоила его знахарка и подсунула ему под ладонь старую деревянную иконку. Когда-то это был лик какого-то святого, но сейчас от постоянного контакта с людскими руками от образа осталась только золоченая рама. — Тепло идет?

Миколай закрыл глаза и кивнул.

— Идет.

— Вера твоя все так же крепка, — похвалила его Нина. — Возьми эту девушку и отвези в город. Как можно дальше от них и от этого места, пропитанного кровью ее предков. Ей нельзя здесь оставаться. И возвращаться сюда нельзя, а то пропадет. И никаких решений ей нельзя здесь принимать. Ей надо идти в мир. Таково ее предназначение.

Миколай тут же открыл глаза.

— Печет. — Он пытался убрать руку с иконки.

Нина зловеще засмеялась.

— Это она, — прошептала, понижая голос, и показала на дверь соседней комнаты, в которой находилась Дуня. — У нее есть сила. Молодая, добрая, как мать. Она будет помогать людям. Я всему ее научила. Дочери мне Бог не дал, но под старость лет ее привел. Благословение.

— А она… — Миколай запнулся. — А она знает, кто я?

— Узнает, — ответила Нина, будто речь шла о чем-то малозначительном. — Можете забрать руку. Бог даст все, что нужно. А то, что ненужно, забыть надо. Помни.

Миколай снял ладонь. Он выжидающе смотрел на бабку, но она не сожгла пучок льна, как это обычно делала, не посыпала ему голову пеплом, не помолилась тринадцать раз, отбивая при этом поклоны. Вместо этого она подошла к шкафу, извлекла из него лучший комплект постельного белья, шерстяные платки, свое выходное пальто, лакированные туфли на небольшом каблуке, которые, наверное, сохранились с ее свадьбы, и белую блузку с отложным воротником, вышитым вручную ришелье. Поверх этого всего она положила что-то упакованное в газету. Отогнув один уголок, она показала Миколаю, что находится внутри. Это была стопка денег. Миколай замахал руками, но бабка только шлепнула его, словно убивая муху.

— Поезжайте уже, — объявила она, залезая под перину.

* * *

— Пётрусь, иди же сюда, чертенок! — крикнула Анеля Бондарук черноволосому мальчику, который взобрался на подоконник и подпрыгивал на нем, как мяч, пытаясь поймать стрекозу, которую по неизвестной причине занесло в их квартиру зимней порой. Она билась переливчатыми крыльями о стекло, пытаясь любой ценой выбраться на улицу.

Анеля, уже одетая в нутриевый полушубок, собирала вещи сына. Школьный ранец, второй завтрак, шарф. Она в спешке убрала со стола тарелки с остатками завтрака. Увидев, куда залез сын, бросилась к подоконнику и поймала его в последнюю секунду, когда он уже почти долетел до пола. Мальчик, очень высокий для своего возраста, чуть не придавил ее, но на этот раз не выбил себе зуб, как это случилось не так давно, когда он влез на крышу школьной уборной.

— Ты меня когда-нибудь в гроб вгонишь, — объявила она, тяжело дыша.

На лице ее проступили красные пятна. Она села на тахту и вглядывалась в сына. Пётрек хихикал, явно забавляясь испугом матери. Он раскрыл ладонь. На его руке лежала мертвая стрекоза. После смерти ее крылья казались пурпурными. Анеля никогда раньше не видела такое необычное существо. Она с отвращением оттолкнула руку сына, потому что терпеть не могла насекомых. Слишком много их было в хайнувской инфекционной больнице, в которой она работала диспетчером скорой помощи.

— Сташек, ты его отведи. — Анеля заглянула в соседнюю комнату, где ее муж сидел за письменным столом.

Рядом с ним лежала стопка бумаг и счеты. Он даже не поднял голову, бормоча под нос результаты своих расчетов. Сегодня должна была начать работу новая деревосушилка, построенная по его проекту. Делегация из Варшавы прибыла в Хайнувку еще вчера. Визитеры появятся на пилораме во второй половине дня. Ему предстояло продемонстрировать, как работает прототип. Если столичные гости решат купить такие же сушилки для других фабрик, Сташек получит должность управляющего.

— Слышишь? Я не успеваю, — повторила Анеля.

Сташек отодвинул от себя бумаги, положил ручку.

— Петр уже не младенец, сам дойдет до школы, — сказал он и подмигнул сыну, который в это время за спиной Анели опорожнял спичечный коробок. Спички он пересыпал в карман, а в пустой коробок положил труп насекомого.

— Конечно, дойду, — заявил он. — Папа прав.

— Желательно, чтобы не так, как в прошлый раз, — заметила Анеля. — В парк, на качели.

— Он стесняется, что ты все еще его водишь, как маленького.

— Вот именно. — Пётрусь крутил дырку в варежке. — Мама, не бойся.

— Раз так, то я пошла, — надулась Анеля и вышла из квартиры, громко хлопнув дверью.

Ее дежурство начиналось через двадцать минут. Если она поспешит, то успеет еще выпить кофе с коллегами.

Сташек и Петр переглянулись.

— Собирайся, Бондарук. — Отец встал из-за стола. — Надо идти. Но, если мать расстроишь, шкодник, выпорю! — И погрозил пальцем.

Десятилетний пацаненок не очень-то озаботился угрозой отца. В этом доме ему ни разу не причинили зла. Он очень быстро оделся, и не успел отец глазом моргнуть, как сын был уже за дверью. Вместо школы он направился прямо на кладбище советских солдат, на котором вчера договорился встретиться с друзьями. Не считая государственных праздников, там всегда было пусто. В кармане у него были спички, несколько сигарет, которые он потихоньку таскал у отца в течение недели, и стрекоза в спичечном коробке. Ее он планировал публично лишить крыльев и, может быть, даже напугать девчонок-одноклассниц, если он сегодня вообще заглянет в школу.

Перед кладбищенскими воротами стояла телега, полная металлолома. На козлах сидел мужик в ушанке. Он разговаривал с девушкой, обутой в большие валенки. Было видно, что она из деревни. Пётрек спрятался за деревом и ждал, пока возница уедет. Ему не хотелось, чтобы тот стал расспрашивать его, почему он шляется по городу вместо того, чтобы быть в школе.

Как только мужик уехал, Пётрек взобрался на кладбищенскую ограду и спрыгнул на крестьянку сзади. Она увернулась в последний момент, с ее головы съехал платок. Мальчик удивился, потому что она была молодая и красивая. Хуже всего, что вместо того, чтобы испугаться, она рассмеялась.

— Я тебя видела, — объяснила Дуня, но тут же приняла озабоченный вид.

Мальчишка неудачно упал на колени, завыл от боли, а потом расплакался в голос. Он не давал дотронуться до себя, поэтому она положила мешок со своими пожитками на траву и начала напевать белорусскую балладу. Когда ей наконец удалось расшнуровать ему ботинки, он снова дернулся, и девушка получила удар в нос. Она отодвинулась и грозно взглянула на него. Мальчишка сразу же присмирел и пробормотал что-то вроде извинений.

— Спокойно. Ты не умираешь, — одернула она его. — Покажешь мне? Или справишься сам?

Щиколотка уже опухла и продолжала раздуваться на глазах. Болела, должно быть, тоже сильно. Дуня сочувствовала мальчишке, но не собиралась над ним причитать. Слезы и без того текли ручьями по его лицу, а руки тряслись. Сейчас он совсем не напоминал маленького дьяволенка, каким явно старался казаться.

— Перелом. — Она снова решилась присесть рядом с ним и предупредила: — Только, чур, не брыкаться.

Пётрек склонил голову и прижался к ней. Она не знала, как себя вести. Ее никто никогда не обнимал. Наконец она обняла его, и через секунду ее глаза тоже наполнились слезами.

— Поехали в больницу, — ласково прошептала она. В ее голосе было волнение, доброта и страх. Мальчик почувствовал его, поэтому она добавила так нежно, как только могла: — Ты ведь знаешь, где это, правда?

Пётрек сначала испугался. Он отчаянно мотал головой и опять начал стонать. Дуня внимательно посмотрела на него и поняла. Это был маленький боец. Ему требовалась сильная рука, потому что только к сильным людям он относился с уважением.

— Будь мужчиной, — строго сказала она. Но не смогла сдержаться и вытерла ему нос своим платком. — Меня зовут Дуня. У меня была младшая сестренка, но она умерла. А ты жив, и ничего с тобой не случится. Ты понимаешь, что такое умереть?

— Мама! — отчаянно крикнул он.

Мальчишка был явно избалован. Наверняка из приличной семьи. Дуня раздраженно подумала, что такой не выдержал бы у Гавелов ни единого дня.

— Не трясись так! — отругала она его. — У тебя, по крайней мере, есть мать. Некоторым повезло меньше.

Она приложила руку к его лбу и начала шептать что-то на непонятном языке. Пётрек потихоньку успокоился, а потом лег на ее мешок и заснул. Дуня стояла у кладбищенской ограды и высматривала какого-нибудь пешехода. Но, кроме них двоих, на улице никого не было. Никто в это время не таскался по окраинам. Она размышляла, не обратиться ли за помощью в костел, но боялась оставить мальчика одного. Вдруг вдалеке она заметила черную «Волгу». Недолго думая, выскочила на дорогу.

Автомобиль ехал прямо на нее. В последнюю секунду девушка успела отскочить на обочину. Она обернулась, тяжело дыша. «Волга» проехала пару сотен метров и остановилась. Дуня подбежала и постучала в переднее стекло. За рулем сидел человек в фуражке, а на заднем сиденье — двое крупных мужчин: один в свитере и дубленке, второй в сером костюме. Перед последним лежала стопка документов, которые он заполнял, подложив под бумаги кожаный дипломат. При этом он выглядел разгневанным из-за того, что она посмела остановить машину.

Дуня зарделась. Она заметила, что второй пассажир, в свитере, тоже немного приоткрыл окно со своей стороны и не только слышит каждое ее слово, но и внимательно смотрит на нее. Он был высокий, но страшный как смертный грех. Несмотря на простоту своего наряда, наверняка очень важный. Дуня впервые в жизни видела такой роскошный автомобиль. Хромированные ручки, полированный кузов. Она застеснялась. На правильном польском языке она смогла выдавить из себя только короткие извинения, а потом показала мальчика, которого следовало как можно быстрей доставить в больницу.

— Как тебя зовут? — спросил мужчина в свитере, когда она уже сидела рядом с ним в машине. Шишка, тот, кто точно был очень важным, пересел вперед, чтобы освободить место для Пётрека. Голова мальчика лежала у нее на коленях, а его грязные ноги упирались в светлую дубленку сидящего рядом мужчины. Ему было не больше двадцати пяти, но Дуне он все равно казался слишком взрослым, чтобы она могла обращаться к нему на «ты», хотя Анатоль Пирес просил ее об этом, как только представился.

— Дуня Залусская. — Она грациозно склонила голову.

— А этот мужик впереди — Степан Ожеховский, — шепнул ей на ухо Анатоль, и мужчина протянул ей костлявую ухоженную руку.

Этот человек явно не работал физически. Дуня, краснея и стесняясь, подала ему свою. Тот заметил как шершавость ее ладоней, так и очаровательное смущение. Он улыбнулся, обнажая белые зубы, и галантно поцеловал ее руку. Дуня поспешила убрать ее и сунуть в карман.

— В каком лицее ты учишься?

Дуня гордо подняла подбородок и заявила:

— На следующий год буду поступать в медицинский лицей в Вельске, а пока ищу работу.

Директор Ожеховский смерил ее взглядом с ног до головы.

— Без прописки? Тебе известно, что это нелегально?

— Я живу у хозяйки, — соврала она и указала на мальчика. — А это мой племянник.

Анатоль улыбнулся.

— Получается, что я могу тебе помочь. Я — директор здешнего лицея. Но тебе надо сдать экзамен. Ты из деревни?

Дуня кивнула.

— А зямля да нас гаварыла, — произнес он по-белорусски с выражением. — Яна разумела нас, акружала духам мінуласьці ўсяго нашага народу й вялікай любоўю дрэваў, палёў. Ланы жыта хваляваліся проста пад вокнамі, і каласы шапацелі ад ветру. Нам было добра на весьнім сонейку, на дажджы й на ветры^[311]…

Дуня зачарованно смотрела на Анатоля. Она никогда не слышала, чтобы кто-нибудь так красиво говорил на этом языке. Она знала хохляцкий вариант, на котором говорили ее родственники и соседи. Но никто из них не мог показать мелодичности белорусского языка — так сильно отличающегося от русского или украинского.

— Лариса Гениуш. — Анатоль заметил ее восхищение. Рыбка заглотила наживку. — Наша первая революционерка, так и не принявшая советское гражданство. Эмигрировала в Чехию, потому что это было единственное государство, которое оказало помощь гражданам Белорусской Народной Республики. Там она жила, творила. Освободившись из лагерей, она решила вернуться на родину и умерла в Зельве, в Белоруссии. Борец за свободу. Слышала?

Дуня покачала головой. Она чувствовала себя никому не нужной и некрасивой.

— А должна. Начни читать, учиться. Нет никакой другой свободы, кроме той, которую дает знание, — сказал Анатоль.

— Не дури ей голову, Толик, — включился в разговор Ожеховский, тоже по-белорусски. Дуня удивилась. Она думала, что он стопроцентный поляк. По крайней мере, производил такое впечатление. — Приди завтра на проходную и сошлись на меня. На пилораму требуются сильные молодые женщины для укладки паркетной доски в сушилку. Правда, работа тяжелая, а ты худышка совсем.

— Я с детства тяжело работаю, — заявила она. — Я хочу и учиться, и работать.

Мужчины рассмеялись и обменялись взглядами.

— Такой женщине придется нелегко, — сказал Ожеховский. — Скрывай свою гордость, изображай покорность. И помни: на войне трусы выживают, а смельчаки гибнут. Такова жизнь.

Дуня смотрела в спину директора.

— Войны ведь уже нет.

— Иногда гораздо важнее то, чего не видно, — пробормотал он и вернулся к своим бумагам.

Тем временем Анатоль не мог удержаться от нескромных взглядов.

— Паспорт-то есть?

Дуня испугалась. Ничего не ответила. Она только склонила голову и поблагодарила панов за доброту.

— Каких панов, — раздраженно ответил Ожеховский. — Товарищей. Белорусских товарищей.

Автомобиль остановился перед больничными воротами. Анатоль хотел выйти из машины, чтобы помочь ей. Он несколько раз спрашивал, где она живет, просил адрес, но Дуня отвечала только вежливой улыбкой. Свой мешок она надела на спину, мальчика взяла на руки и, неся его перед собой, как охапку дров, дотащила до приемного покоя. Ей навстречу выбежал медбрат, подхвативший ее, чтобы она не упала. Затем кто-то прибежал с носилками. Анатоль смотрел ей вслед, пока она не скрылась за дверью, а потом изрек:

— Сильная и гордая.

— Это не белоруска. Не может быть. Немка или полька. Какой-то фашистский байстрюк. Ты видел ее лицо?

— Для тебя любая баба — барахло.

— Не то что для тебя. Порхаешь с цветка на цветок. А Ягода дома вареники лепит.

— И переводит мой текст из «Нивы» на немецкий для А11-gemeine Zeitung.

— Если бы мне попалась такая, как твоя, то, может, и я бы женился, — вздохнул Степан.

— Только если бы у нее были увесистые яйца, — пошутил Пирес, а Степан метнул в него бешеный взгляд и с сожалением посмотрел на водителя. Придется его уволить, вот напасть.

Но этим же вечером, входя в дом влюбленного в него ксендза, он уже и думать забыл об инциденте с деревенской девчонкой неподалеку от военного кладбища.

Анатоль же не только запомнил фамилию Дуни, но также взял из управы ее фотографии, которые она подала вместе с заявлением на паспорт. Он вглядывался в умное лицо дьяволицы, которая осмелилась остановить служебную «Волгу», чтобы спасти ребенка. В закутках его памяти ничего не терялось. Именно поэтому он занимал это место и выполнял эту функцию.

Добравшись до работы, он даже не вошел в учительскую, а закрылся в своем кабинете и приказал знакомым гэбэшникам проверить семью девушки до третьего поколения. Когда те подтвердили, что она сбежала из дому, чтобы не выходить замуж, Пирес довольно усмехнулся. Интуиция опять не подвела его. Он, как мало кто, разбирался в людях. Анатоль распорядился найти белоруску, наблюдать за ней и сообщать ему о том, с кем она встречается, когда и насколько близко.

У него была жена, которой Анатоль был очень доволен. Разумеется, он не собирался портить себе жизнь. Скандал ему был не нужен. У него имелся целый гарем любовниц всех сортов. Но он уже очень давно не чувствовал такого возбуждения. Сейчас ему нужна была только эта девушка. Плохо одетая, без манер, но гордая и наверняка невинная. Она принадлежала к тому идейному и воинственному типу девиц, которые не отдают самое ценное первому встречному. Скорее, навсегда остаются в одиночестве. Ему следовало хорошенько продумать операцию по ее охмурению. Сопротивление с ее стороны неизбежно, но он-то именно на это и рассчитывал. Сегодня Пирес весь день находился в приподнятом настроении и даже согласился на командировку в Берлин, чтобы собрать данные о враждебно настроенном против Польской Народной Республики деятеле. Начальство больше месяца уговаривало его поехать.

* * *

Хайнувка, 2014 год

Двадцать три квадратных метра, не считая лоджии, тоже на девяносто процентов заполненной книгами, стали временным штабом Залусской.

Когда они вошли в душную квартирку на Пилсудского, 18, Залусская подумала, что семья Романовской когда-то, должно быть, принадлежала к местной интеллектуальной элите. Никаких журнальных столиков покрытых стеклом, мягких стульев со спинками; имитаций Матейко, оленей маслом в обществе православной Божьей Матери. Ни одной безделушки или русских часов с кукушкой, покрытых золотой краской, потому что для этих украшений совершенно не было места. Везде, в каждом уголке этой квартиры, жили книги.

О доходах вышедшей на пенсию элиты можно было судить о самодельных некрашеных полках из ДВП. Простые металлические уголки, шурупы в стенах. Опоры полок — из железнодорожных рельсов. Современные варшавские хипстеры продали бы душу за такой интерьер. А самые модные дизайнеры установили бы за такой эксклюзив соответствующие цены в валюте цвета надежды. Саша размышляла о том, что жители этого дома были очень сильны духом, раз в городке, из которого когда-то вся Польша тащила полированную мебель, не сломались и не поставили у себя в гостиной стенку, полную хрусталя. И к тому же выжили, питаясь исключительно знаниями. Саше вдруг захотелось узнать, кем они были, о чем мечтали и что держало их здесь, на краю лесной глуши.

Левая сторона помещения служила для сна и приема гостей, коих здесь поместилось бы целых две штуки, не считая хозяев, и находилась в темной нише вместе с миниатюрной кухней. Правая сторона, раза в три больше, выполняла функцию кабинета и библиотеки. Части так отличались друг от друга, что можно было бы провести на полу линию, разделяющую их. По левой, «бытовой», приходилось перемещаться, прижавшись к стене. В правой же можно было вдохнуть полной грудью. На каждой полке этой стены стояли пронумерованные книги, терпеливо собирающие пыль. Их было так много, что даже над телевизором «Рубин», повернутым экраном к стене, был сделан дополнительный стеллаж, чтобы использовать и это пространство. Саша сразу почувствовала себя, как в кабинете профессора Абрамса в Международном центре следственной психологии в Хаддерсфилде. В полной безопасности. В голове не укладывалось только, как в этой квартире могло поместиться пять человек.

— Тетя уехала на лето в приграничное урочище, — объяснила Романовская и поставила на стол коробку с документами. — У нее там деревянный домик на берегу Буга и участок леса. Сын ей купил, чтобы успокоить собственную совесть. Сам живет в Нью-Йорке и почти не приезжает. Тетя будет там до осени, а если зима выдастся не очень холодной, то останется до весны.

Саша стряхнула пыль с гнутого стула возле старого письменного стола, покрытого зеленым сукном, и несколько минут расслаблялась, не произнеся ни слова. В корзинке на подоконнике лежали грецкие орехи, но она не решилась расколоть их, подумав, что они могут быть старше ее самой.

Романовская тем временем рассказывала о большом количестве света, которое попадает сюда с полудня и до шести вечера. Она открывала и закрывала кухонные шкафчики, выставляла на столешницу размером с разделочную доску банки из-под чая, кофе, риса и муки. Они были пусты, но насекомых не было. Кристина включила холодильник и положила в него купленные по дороге продукты. Потом взяла самый большой нож и с трудом начала резать хлеб толстыми ломтями. Нож выглядел эффектно, но был ужасно тупой.

— Я не голодна, — остановила ее профайлер.

Она смотрела на клетчатое кресло-кровать, которое ей придется раскладывать каждый вечер, иначе в разложенном виде оно перекроет проход из гостевой зоны в библиотеку. Интересно, как она это сделает одной рукой.

Романовская села, сложила руки в замок.

— Вы правы.

— Обращайтесь ко мне на «ты». Саша. — Залусская протянула здоровую руку. — Я младше вас, мне не очень удобно выступать с таким предложением, но так будет удобнее работать.

— Крыся.

Они улыбнулись друг другу.

— Я специально отпустила Блажея. Мне нужно было сказать кое-что вне моего кабинета.

— Это касается расследования или личных дел?

Романовская неопределенно покачала головой.

— Твое положение выглядит не самым лучшим образом, но мы обе знаем, что это только…

— Версия, — закончила Саша и попыталась выудить сигареты из бокового кармана куртки. — Я не в обиде. Дело, скорее, в методах ведения расследования. Но эти претензии уже не к тебе.

Романовская напряглась.

— Тетя против курения.

— Она права. — Саша уже справилась с пачкой тонких сигарет и встала, чтобы открыть балкон. Как ни странно, у нее это легко получилось. Она начинала привыкать к жизни однорукой. — Я буду пускать дым на улицу. Продолжай. Слух у меня, в отличие от зрения, как у собаки.

— Потом надо будет хорошенько проветрить.

— Я не собираюсь здесь сидеть до зимы. — Залусская улыбнулась. — Исчезну, как этот дым. Бесследно.

Кристина больше не протестовала. Саша сразу почувствовала себя увереннее. Она вглядывалась в горящий пепел сигареты и заявила:

— Я не все понимаю. Если я должна помочь следствию, то тебе не следует скрывать от меня данные.

— А я и не собираюсь, — парировала Кристина, но продолжала молчать.

— Значит, может, сейчас? Или подождем следующего убийства? — Саша сделала паузу. — Зачем ты дала мне этот адрес?

Романовская пожала плечами.

— Мне стало жаль тебя.

— И только?

— А этого мало?

Кристина подошла к книжной полке. Вынула «Дерево — мое хобби», сунула назад, потом «Технология производства древесноволокнистых плит». Сдула с нее пыль. Открыла. И сразу начала зевать.

— Знаешь, зачем я здесь? — Она оглянулась на Залусскую и, не дожидаясь ответа, добавила, размахивая книжкой: — Мой дядя был инженером по деревообработке на местной пилораме и доморощенным изобретателем. Именно он сконструировал первый профессиональный деревообрабатывающий станок. Его портрет висит в золотой рамке в холле городской управы. Он стоит там, рядом со своим станком, гордый собой. В то время Бондарук, младше его на десять лет, был уже управляющим сушильного цеха. Тетя была библиотекарем в Доме культуры «Лесник», организовала клуб для пожилых людей, зимний лагерь для детей здешних работников. Они оба работали по четырнадцать часов в день, шесть дней в неделю. Заработали то, что видишь. Большинство этих книг появилось с распродаж списанной литературы, которую никто не покупал. Тетя покупала их за один-два злотых.

Саша слушала терпеливо, не перебивая.

— Не помню, в каком году, но я еще училась в школе, мама не знала, чем меня занять на зимних каникулах. Она привезла меня к двоюродной сестре. Отца я почти не помню. Родители развелись, когда мне было восемь лет, и он навещал нас только первое время. Собственно, он приезжал только затем, чтобы торговаться по поводу уменьшения алиментов. На прощание он всегда что-нибудь покупал нам с братом в киоске. Я становилась перед витриной и рассматривала то барахло, которое в те времена там продавалось. Отец покупал нам все, что мы хотели. Брелок, блокнотик, цветные карандаши, фонарик. Благодетель. Но тогда мне было необходимо общение с ним. До сих пор люблю рассматривать витрины киосков. Не важно. — Она махнула рукой. С Джа-Джой мы познакомились как раз в этом зимнем лагере. Мне было одиннадцать. Пшемеку пятнадцать. В таком возрасте это огромная разница, пропасть. Сначала я не переносила его. Он отвечал мне взаимностью. Все, что сейчас меня в нем бесит, раздражало уже тогда. Хвастовство, поверхностность, невнимание к мнению других. Отшучивание вместо серьезных разговоров. Мало читает. По правде говоря, кроме «Спортивного обозрения» и журнала «Полиция» — ничего. Только спорт по телику, качалка, анекдоты про блондинок.

Так получилось, что я стала приезжать сюда каждый год. Меня не пугали тринадцать часов в поезде и автобусе, потому что машины у нас не было. Я сама просилась в эту дыру на каникулы, зимние и летние. Мне был симпатичен парень, который знает, чего хочет. Уже тогда он планировал стать адвокатом. Позже, не поступив ни на один из юридических факультетов в Польше, он очень быстро изменил свои мечты. Я восхищалась им. Теперь он хотел стать милиционером или солдатом. Мечтал попасть в спецотряд, но тогда еще не было группы оперативного реагирования.

Я же была полна комплексов и ничего сама о себе не знала. Я просто верила, что любовьспасет меня и, кажется, искала копию отца. Хотела, чтобы кто-нибудь взял на себя ответственность за мою жизнь и распланировал ее. В восемнадцать лет я забеременела. Поженились мы через год после рождения Блажея. Мне не хотелось быть с животом на свадебных фотографиях. Позже — стала не нужна и сама свадьба. Перспектива провести всю жизнь на кухне и с пылесосом в руках была для меня малопривлекательной, но родители стеснялись незаконнорожденного ребенка. Надо было как-то это скрыть. Все было решено за меня, поэтому я и осталась здесь. Даже прожив в Хайнувке столько лет, для местных я все равно навсегда останусь приезжей из Валбжиха. Чужой, считающей себя здешней. Я никогда не стану «своей». Тебе следует знать, что здесь нет разделения на православных, католиков или даже иудеев, мусульман. Есть только свои и чужие. Я чужая, потому что прах моих предков лежит в другой земле.

— Интересно, — произнесла Саша. — Но как это все связано с нашим делом?

— Бондарук — очень значительная фигура в этом городе на протяжении многих лет. Я наблюдаю за ним уже сорок пятый год. Это много.

— Согласна.

— Я помню все связанные с ним истории. Понятно, что многие из них — это сплетни и домыслы, потому что никому ни разу не удалось предъявить ему обвинение. Никто и не пытался этого сделать. Никто не решился бросить вызов городскому чудовищу. В каждом маленьком городке имеется свой такой. Все жили за его счет, оберегали и защищали, как кормильца. Это слова, сказанные моим бывшим боссом, когда я пыталась раздуть скандал по делу Ларисы, а потом Мариолы. Но неофициально всем известно, что это он убил своих жен.

— Что? — переспросила шокированная Саша.

— Это были так называемые гражданские жены, — уточнила Романовская и улыбнулась. — Да-да. Насколько мне известно, погибли поочередно: Ларису неизвестный застрелил на Белостокском шоссе; Мариола в один прекрасный день взяла на работе отгул, уехала и не вернулась, а теперь Ивона — ее похитили в лесу. Тел нет. Поэтому ни одно из дел не дошло до суда. Что я говорю! Ни по одному из дел даже не были выдвинуты обвинения. Каждый раз проводилось расследование, приезжали люди из Белостока, город сотрясался от догадок и сплетен. Были и следы, как, например, в случае Ларисы, потому что Бондарук тоже был ранен в этой перестрелке. Психиатрическая больница, лечение и, наконец, автомобиль.

— Черный «мерседес» из леса?

— Эта машина появляется в каждом деле. Абсолютно в каждом.

Саша задумалась. Закрыла балконную дверь, накрылась пледом. Подошла к крохотной газовой плите и поставила кипятиться воду. Чайник, по-видимому, хорошо помнил войну. Свистка от него нигде не было.

— Кофе или чай? — спросила она и поставила на стол стаканы в пластиковых подстаканниках. Открыла шкафчик. Взяла банку с надписью «Кофе», потрясла. Банка оказалась пустой. — Только чай. Черный. Сахара тоже нет.

Романовская подошла к письменному столу и стала выкладывать из коробки документы.

— Поэтому я привезла тебе не только дело Дануты Петрасик. Здесь все, что я за много лет собрала на Петра. Я знаю его. Когда-то мы были знакомы еще ближе. Джа-Джа до сих пор не может мне этого простить, хотя почти ничего не было.

— Как это почти? — удивилась Саша. — Или было, или нет.

Романовская нахмурилась.

— Говорю же, почти. Значит, так оно и было. У него есть одна проблема. — Она сделала паузу и махнула рукой. — Но это ему никогда и ни в чем не мешало. Это был ходок, бабы его обожали. Некоторые, может, до сих пор вздыхают. Есть в нем какая-то такая, не знаю… грусть, что ли? А еще харизма и чувственность. Эти два противоположных качества интригуют женщин. Мне так кажется. На меня они произвели сильное впечатление. Тогда мне очень хотелось ухаживаний. Ты сама видела, какой Джа-Джа. До расставания он в течение многих лет не обращал на меня внимания. Теперь вот старается, но поздно. Да и мне хорошо одной. Так или иначе здесь нет ни одной красавицы после сорока, за которой бы Петр не ухаживал. Сейчас в это уже трудно поверить, все-таки он уже почти старик, но спроси у кого угодно, и ты убедишься, что все так и было.

— Я провела с ним половину обеда. Верю, — сказала профайлер. — Ближе к делу.

— Полгода назад обнаружился первый череп. Дети нашли его в угасающем костре на Харцерской Горке. За день до этого Петр объявил помолвку с пропавшей, сестрой Зубров. Город гудел. Старый кацап выбрал молоденькую Бейнар с Химической — националистку и бывшую предводительницу скинхедов. Если бы можно было преобразовать в энергию бешенство брошенных Петром за все эти годы невест, над Хайнувкой развернулось бы торнадо. Разумеется, все говорилось полушепотом. Здесь не принято открыто заявлять такие вещи. Все из уст в уста, по домам. Так, как мы сейчас.

Романовская положила перед Сашей проекцию лица разыскиваемой. А рядом фотографию обгоревшего черепа.

— Это та женщина, которую я опознала?

— Та проститутка, да. Скоро будет официальное подтверждение. Потом, за день до свадьбы Петра, кто-то принес очередную голову. К сожалению, пока мы не знаем, чей это череп, но контекст говорит сам за себя. Идет проверка на городском мониторинге: кто принес пакет? Есть определенные версии. Джа-Джа проводит оперативные действия.

— Что-то я запуталась.

— Первый череп специально бросили в костер, чтобы его нашли дети. Экспертиза показала, что на нем все-таки были частицы земли. Череп был закопан. Как долго он пробыл под землей — не установлено. Может быть, семь лет, а может и тридцать. При этом он был очень хорошо мацерирован. Ни следа мягких тканей. Чистая кость. Сначала было предположение, что это череп времен войны. В этих лесах кого только не было: УПА, польское партизанское движение, красноармейцы, немцы. На этой территории произошло множество убийств. Здесь проходила неофициальная государственная граница. Отсюда уезжал последний эшелон Красной армии в сорок шестом. До сих пор грибники находят кости, которые мы потом отправляем на экспертизу, — пояснила Романовская и сразу же вытащила из коробки очередную фотографию. — Этот, второй, подбросили в пакете в день свадьбы. Ранее я игнорировала эти элементы пазла. Все это больше похоже на теорию заговора, но я считаю, что убийство Петрасик тоже может быть связано с Петром.

Саша откашлялась, с трудом сохраняя серьезность.

— Значит, ты предполагаешь, что в городе орудует Синяя Борода, который охмуряет, а потом мочит теток и прячет в лесу их тела, чтобы они считались без вести пропавшими, да? Все это он делает на автомобиле-призраке с двойными фарами, который то появляется, то исчезает, — закончила на одном дыхании профайлер и широко улыбнулась.

— Не только теток.

Вода закипела. Пар валил из чайника, но ни одна из них не сдвинулась с места, чтобы выключить газ.

— Значит, были еще пропавшие? Кто и сколько?

Романовская грациозно обошла Сашу. Сняла чайник с плиты и, не повернув ручку под конфоркой, перекрыла вентиль газового баллона.

— Если будешь что-то готовить, то перекрывай газ полностью, — посоветовала она Саше. — Так безопаснее.

— Я не собираюсь здесь ничего готовить, — парировала Залусская и повторила: — Кто еще пропал?

Романовская перенесла на подносе стаканы, поставила их на столике, размером с коробку из-под обуви. Вода расплескалась и капнула ей на ноги.

— Черт, все здесь, как в кукольном домике, — прошипела она.

Саша улыбнулась и помогла комендантше. Она спокойно переставила стаканы один за другим голой рукой.

— Тебя не обжигает, что ли?

— Теплые руки у меня бывают только в двух случаях: когда у меня температура или сразу после хорошего секса.

— Значит, температуры у тебя сейчас нет, — сделала вывод Кристина, вытирая туфли. — Это хорошо, а то пришлось бы везти тебя в больницу.

Саша отхлебнула глоток чаю.

— А второе неактуально вот уж лет семь.

— У меня… — Романовская мысленно подсчитала. — Кажется, одиннадцать. Но не больше.

Саша засмеялась.

— Теперь я понимаю, почему ты решила помочь мне. Это была не жалость, а, скорее, злость на патриархат. Ты увидела во мне сестру и жертву трагедии телесной замороженности.

— Думай, что хочешь. Но, оказав тебе помощь, я сразу почувствовала себя лучше, — призналась Романовская. — Конечно же я не знала, что это такая история.

— Какая?

Они сели.

— Калибр покрупнее будет, чем мой целибат и борьба за власть в маленьком городке.

— Малый или большой, — Саша подняла стакан, как для тоста, — феминисткам на погибель!

Романовская нахмурила бровь.

— У меня традиционные взгляды, — пояснила Саша и рассмеялась. — А именно: мужчина нужен, чтобы носить чемоданы и поддерживать женщину морально. Чтобы не упала. И это вовсе не значит, что я позволю унизить себя ради так называемой любви. Лучше уж быть одной. Так, как ты.

Повисла тишина. Романовская попробовала сделать глоток чаю, но он был еще слишком горячий.

— Когда я начинала службу в хайнувском участке, мне поручали только бумажную работу, — начала она. — Я занималась, в основном, исчезновениями. В те времена никто не пропадал без ведома службы безопасности. Если уж кто-нибудь исчезал, то, обычно, их стараниями. Контора находилась в том частном детском саду, на перекрестке. Много лет начальником у них был Адам Гавел. Сейчас он староста нашего повета. Помню, в тот день лил сильный дождь. В участок, вся промокшая, вошла красивая женщина в бордовом виниловом плаще и брюках из домотканого полотна. Когда она сняла импортный шелковый платок, я увидела, что ее волосы уложены в изящный пучок. Ни до того, ни после я не видела ничего подобного. У нее на голове была словно корона из переплетенных змей. Не знаю, какой длины и густоты должны быть волосы, чтобы из них получилось такое, но это мне запомнилось лучше всего. Также как и цвет — глубокий черный. Такой же, как у Ивоны. Это была некая Дуня Ожеховская, жена директора пилорамы и, что было всем известно, человека Гавела. Петр тогда был на пилораме молодым инженером, который внедрял современные методы обработки, совершенствовал производство. Любимчик партийцев, бывший секретарь Союза социалистической польской молодежи, активист, умеющий заслужить уважение как старших, так и младших товарищей. Его всячески продвигали и поддерживали, но народ ему не верил. Дядя сказал мне, что все абсолютно ясно: если с таким хорошим дипломом сельхозакадемии Бондарук вернулся в Хайнувку, а мог бы остаться в Варшаве или выбрать место по желанию, у него наверняка была рука в ЦК Польской объединенной рабочей партии или он был прислан с определенной миссией.

— Шпион?

— Кто его знает. Но, скорей всего, он должен был занять место Степана. И небезосновательно. Петр всегда был башковитый. Его отец начал работу над станком для сушки древесины, которая должна была повысить производительность, но Варшава так и не купила патент. Устройство оказалось слишком дорогим по себестоимости. Петр заменил только два элемента: увеличил высоту и добавил мощности. По сей день все деревообрабатывающие предприятия работают по этой технологии. Тогда же это был качественный подъем на пятьсот процентов.

— Пятьсот? Это уже тогда подсчитали?

— Может, я чуть переборщила. Во всяком случае, производительность сильно возросла. — Романовская махнула рукой. — Дуня подала заявление об исчезновении мужа. Якобы тот уехал в командировку и не вернулся. Мы начали расследование. Это дело было в приоритете. Все включились в работу. Но уже через неделю мы перестали его искать. Сначала старому коменданту позвонил Гавел, тогдашний секретарь службы безопасности, и дал определенные указания. Потом Ожеховская забрала заявление, на этот раз не приходя лично, а по телефону. Разразился невероятный скандал. Через два дня она принесла письмо. К сожалению, оно не сохранилось в деле, потому что сотрудники сразу же пустили его по рукам. Весь город потешался над ней. Это продолжалось целый год. После случившегося Дуня стала постепенно замыкаться в себе.

— Что было в том письме?

— Степан признавался, что он гей и уходит от жены к католическому священнику. Там было очень длинное признание, что он ее никогда не любил, женился из жалости и для того, чтобы было кому в старости подать стакан воды. Что он оставляет ей все имущество и деньги на счете, чтобы она хорошо воспитала их ребенка, которым она как раз была беременна.

— Речь, как я понимаю, о Ежи Ожеховском, бывшем Ивоны?

— О Кваке, да, — подтвердила Кристина. — Все это выглядело очень правдоподобно. — Пробощ еще до этого был буквально вышвырнут из костела верующими. Курия не протестовала. Скорее всего, им были известны подробности, но скандал раздувать никто не стал. Тогда о таких делах не принято было говорить. Люди обвиняли пробоща в аморальном поведении, злоупотреблении алкоголем и финансовых махинациях. Уезжая, он забрал с собой все пожертвования и еще несколько тысяч злотых, отложенных на строительство кладбищенской часовни, на которое складывалось полгорода. Через два дня исчез Степан. Через много лет, после введения компьютерной базы, я пыталась найти его с помощью личного номера. Безрезультатно. Ничего не удалось нащупать — нет данных. Ни живого ни мертвого. То же самое с ксендзом. С семьдесят седьмого года нет такого человека. Всякое бывает, конечно, но вот так, вдвоем?

Саша дважды моргнула, по разу на каждого пропавшего.

— Попробую угадать, — сказала она. — У Дуни был роман с Бондаруком.

— Умница, — похвалила ее Романовская. — Очень, кстати, страстный. Она стала его первой и единственной любовью. Люди говорят, что Ивона Бейнар венчалась в наряде, приготовленном для Дуни. Она должна была надеть его после развода со Степаном. В какой-то момент, на свадьбе, мне даже показалось, что это была она.

Саша покачала головой, не веря своим ушам.

— Дуня тоже пропала?

— Нет, — ответила Кристина, — но у нее плохо с головой. Ты, может, и видела ее. На ведьму похожа. Это наша местная шептунья. Говорят, сильная.

— Ты голову мне морочишь?

— Не смейся, — вполне серьезно заявила Кристина. — Она странная. Некоторые ее боятся. Сама увидишь.

Из Сашиной сумки раздался телефонный звонок. Она схватила телефон. На дисплее появилась фотография дочери в черной косухе и розовой майке со стразами.

— Все в порядке? — спросила Залусская сладким голосом, совсем не похожим на тот, которым обращалась к комендантше.

Романовская улыбнулась. Она увидела блеск в глазах профайлера, слышала ее веселый смех. Именно так выглядит соскучившаяся мать.

Малышка щебетала, поэтому Романовская отошла ближе к кухне, чтобы обеспечить им видимость конфиденциальности. Разговор продолжался минут пятнадцать. Закончив разговор, Саша стала спокойнее. Она с облегчением откусила бутерброд, который за это время положила перед ней Кристина. Комендантша села и присоединилась к Саше. Какое-то время они, молча, ели.

— Никогда в жизни не ела ничего вкуснее этого куска хлеба с колбасой, — сказала Саша.

— Это колбаса с нашего мясокомбината. Некий Нестерук, говорят, лично следит за производством. До такой степени, что, несмотря на свой возраст, а ему уже за восемьдесят, он любит иногда зарезать свинью, чтобы показать, как это правильно сделать, чтобы не причинять страданий животному, — объяснила Кристина.

Саша с трудом проглотила и отодвинула тарелку.

— Капитал он сколотил на металлоломе. Это тоже близкий друг Бондарука, — излагала Романовская с набитым ртом, доев и Сашину порцию. А потом, как ни в чем не бывало, продолжала: — Как тебе уже известно, сын Дуни — Юрек Ожеховский, местный воришка, называемый Кваком. Это был наш главный подозреваемый. Он ухаживал за Ивоной до Бондарука. Есть основания предполагать, что они вместе с невестой планировали побег.

— Поэтому ты спрашивала, могла ли она быть знакома с похитителем? Это начинает складываться в семейную легенду. Неофициальную, разумеется.

Романовская пожала плечами. Саша принялась считать, загибая пальцы. Наконец улыбнулась.

— Как по мне, так итог довольно внушительный: один труп, две головы, пять исчезновений. И все это вокруг почти семидесятилетнего донжуана.

— Очкарика.

— Именно. — Саша вынула фотографию, которую дала ей Мажена Козьминская. — Так его называли не только здесь. Ему, должно быть, нравилась эта кличка, раз он хвастался ею в ЦК.

Романовская подняла голову, не понимая.

— Ты не хочешь съездить в Гданьск?

— Сейчас?

— Я планирую сегодня собрать все данные. А завтра, почему бы нет? В твоем сопровождении мне, наверное, можно выехать из города? Если очень надо, то могу продолжать играть роль подозреваемой. Это даже забавно.

Саша подошла к полке и наугад вытащила книгу. Ей попался «Миф людоеда». Книга была новая. Вряд ли списанная из библиотеки. Она открыла случайную страницу и прочла вслух:

— «Съесть кого-то значит полностью завладеть им, ощутить оральный экстаз». — Она захлопнула книгу и пошутила. — Может, он их ест? Поэтому нет трупов? Остаются только черепа и кости.

Романовская странно посмотрела на нее. Впервые ее не рассмешила шутка Залусской.

* * *

Гданьск, 2014 год

Сильная, стреляющая от бедра боль столкнула Мажену со стула. Она быстро выпрямила ногу, пытаясь преодолеть судорогу. Как всегда, стало только хуже. Через секунду у нее онемела стопа. Козьминская сползла на пол и легла на спину без движения. Она сжала зубы, из глаз полились слезы. Оса молча ждала, когда боль пройдет, успокаивая себя, что все проходит. Этому учит людей умиральня, иногда именуемая тюрьмой. Только когда боль отпустила, она разжала руку, сжимающую канву из льняного полотна с вколотой в нее иголкой и красной нитью мулине. Иоанн Павел II издевательски улыбался с незаконченной вышивки. У него еще не было носа и верхней части лица. Сейчас из него запросто можно было бы вышить Бэтмена. Года три назад она бы так и сделала, но сейчас у нее уже не было сил на приколы. Козьминская не могла даже отказаться от супа, хоть и знала, что надзирательница сунула в него средний палец, протягивая ей металлическую миску с неопределенной жижей. Она ела все, что можно было хоть как-то проглотить, хотя бы затем, чтобы было чем блевать. А это с ней приключалось последнее время по нескольку раз в день. Плюс ко всему — остеохондроз не давал ей передохнуть и двух дней. Это был давний дефект позвоночника. Может, и что посерьезнее. Поясница всегда была ее слабым местом. Она привыкла к боли, срослась с ней. Ноющая боль вообще не унималась, как чувство вины. Потому она предпочитала не знать, что это на самом деле так болит. Ортопед выслушал жалобы и неохотно подписал заключение о том, что она может работать в швейном цеху. Тогда она не знала, что проработает там совсем недолго. О лечении можно было не мечтать. Ее охватывало бешенство, когда боль на время отпускала, а потом накатывала по ночам с новой силой. Для таких, как она, не было даже аспирина. Поэтому Мажена курила одну сигарету за другой, делала себе очередной чифир. Ничего другого ей не оставалось. Если бы не дети, она б уже давно свернула себе голову. И сделает это, но сначала позаботится о них.

Папу римского нужно было довышивать к завтрашнему дню. Если поднапрячься, то это вполне реально. Конвой заберет вышивку, ее натянут на раму, и очередное произведение Мажены займет почетное место в тюремной часовне. Это был ее подарок по случаю семидесятилетия тюремного роддома в Грудзёндзе. Такое желание может показаться странным, но ей хотелось вернуться туда. Козьминская знала каждую царапину ненавистной крепости, каждый недомытый закуток в ее коридорах. Она нигде не сидела так долго, как там, и нигде не чувствовала себя так спокойно.

Лязгнула дверь. Кто-то отодвинул засов, для начала взглянув в глазок, хотя Мажене не дано было этого заметить. Она с трудом оторвала голову от подушки, но сил встать не было. Дверь открылась. Козьминская вглядывалась в белоснежные чулки и дырчатые мужские туфли цвета капучино. Начальница. Они не переносили друг друга, но изображали приторную сладость.

— Ксендз ждет, а ты лежишь себе, — бросила надзирательница.

Мажена повернула голову, с трудом дыша. Она собрала последние силы и приподнялась на руке. Ей ответил удивленный взгляд начальницы, в голосе которой слышалась озабоченность. Козьминская не могла в это поверить. Наверное, у нее случилось что-то с головой от бессилия. Ведь она никого не интересует.

— Ты нормально себя чувствуешь?

Начальница протянула ей руку. Мажена ойкнула от боли, покачала головой. Она не могла сесть на стул.

— До утра закончу. Когда я вернусь домой?

— Дом у нас в сердце, дорогая. Я где-то читала. Наверно, в каком-то детективе, — рассмеялась надзирательница. Она отряхнула мундир. Дубинка на ремне закачалась, наручники тихонько сыграли несколько тактов. Нет. Озабоченность была мнимой. Мажене только показалось. Начальница была уверена, что заключенная симулирует перед судебным заседанием, и перестала быть вежливой. — Врача уже нет. Он сегодня принял преждевременные роды и удалил кусок ведерной ручки из горла одной дилерши. Получила три года и считает, что теперь земля перестанет вертеться. Ты опоздала.

Мажена не ответила.

— К тебе гость, но, если ты не в форме, то я его отправлю.

— Кто?

— Я бы даже могла согласиться на «особые условия». Если ты, конечно, не станешь устраивать цирк на процессе. Но на «интимное» не рассчитывай.

— Мужик?

Мажена моментально поднялась. Наклонив голову, она растирала спину. Стресс подействовал исцеляюще.

— Громек? — Она замотала головой. — Я не общаюсь с шестерками.

— Приведи себя в порядок, — засмеялась надзирательница. — Даю вам минут пятнадцать. У пана Петра мало времени.

Мажена задумалась. Этого не может быть. Психологиня не похожа на всемогущую. Но других Петров она не знала. К тому же к ней вообще никто не приходил уже несколько лет. Во всяком случае, никто из тех, кому она была бы рада. Козьминская с трудом поднялась. Села, судорожно хватая воздух. Когда ее легкие наконец заработали, она повернулась и заметила дырку на левом чулке надсмотрщицы. «Стрелка» побежала от пятки до самого подола юбки. Никто не совершенен.

Сначала она не узнала его. Абсолютно седой, сильно похудевший, увядший. Много пьет — она сразу это заметила по отекшему лицу, зобу на шее и красным глазам. По сравнению с ним даже она в своем оранжевом комбинезоне выглядела превосходно. Но он, похоже, не смотрелся в зеркало, потому что начал подтрунивать над ней с первых же слов.

— Ты всегда умела себя подать. Симпатичный костюмчик. И диета, смотрю, тоже сбалансированная. Хотя бюст по-прежнему ничего себе. Не обвис?

В голове щелкнуло. Нахлынули воспоминания. Сейчас она думала только о том, что визит Очкарика точно связан с той легавой. Случайность исключена. Она была вынуждена признать, что Залусская все-таки сильна. Она ее недооценила.

— Как тебе это удалось?

Он сделал вид, что не понял вопроса. Она не собиралась ему помогать.

— Страх? Принцессу недостаточно хорошо охраняют?

— Отвали.

— Если скажешь мне фамилию, я помогу с адвокатом. Хорошим адвокатом.

— Какую фамилию?

— Того, кто Иовиту…

Она направила на него палец. Петр покачал головой.

— Неправда.

— Именно так я и скажу, когда меня спросят. Я знаю, что это ты.

Он откашлялся, искренне обиженный.

— Маженка, я знаю, что задел тебя. Но чтобы ты против меня? Мы же собирались вместе завоевывать мир. Хоть камни с неба. Живыми не сдадимся. Помнишь?

Она захохотала.

— Давай без этих песен. Я уже большая.

— Это да, времени у нас все меньше, — пробормотал он. — Спрашиваю еще раз. Это в наших общих интересах. И мне не верится, что ты не боишься за свою пятую точку.

— Долгие годы тебе было наплевать, кто это, а теперь вдруг… Что тебе с этого? Сейчас, когда даже меня это перестало интересовать?

— Тебя должно, — поправил он ее. — Фамилия человека, который после побега Иовиты угнал мою машину и разбил ее под Цехановом. Отломанное зеркало, сигнал в полицию о нарушителе на дороге. Я из-под земли его откопаю и повешу на первом же суку.

— Смотрите, какой, мать твою, рыцарь, — глумилась она. — Почему именно сейчас?

— У меня огонь возле самой задницы, — пояснил он. — Я должен отразить атаку. Это срочно.

Она пожала плечами.

— Даю слово: это не я, — заявил Петр уже более спокойно.

— Не ты что?

— Йовита была мне не чужая. Я помогал ей. Бескорыстно.

— Лучше бы ее отымела войсковая часть. Может, ее матери было бы куда на могилку прийти.

— Меня там не было. Но иногда мне кажется, что это ты могла ей помочь. Вы так неожиданно исчезли с тем парнишей. Странно, что это только сейчас пришло мне в голову.

— Конечно, — возмутилась Мажена. — Я ж сижу за убийство, можно мне еще пару голов приписать. Какая разница. Тем более что Йовита была младше меня и смазливее.

Мажена прервалась. Собеседник мог подумать, что она завидует подруге.

— Ты завидовала? — Он был искренне удивлен. — Чему? Групповому изнасилованию?

— Сейчас это уже не имеет значения. У мужиков всегда есть объективные поводы послушать женщину и сделать наоборот. Поздновато до меня это дошло, но, по крайней мере, глупых надежд я уже не питаю.

В очередной раз, как и много лет назад, Петр удивился, что Мажена едва закончила начальную школу. Где-то он читал, что в тюрьме она отучилась до 10 класса. Мысли она сейчас выражала более изысканно, чем раньше. Может, много читает? Надо признаться, что теперь она даже не казалась ему такой уж уродливой.

— Ничего бы не получилось, — сказал он. — У нас с тобой была только игра.

— Я поверила тебе, — бросила она.

Это прозвучало как фрагмент сцены ревности, но ей было наплевать.

— Я ценю.

— Кем, в таком случае, я для тебя была? — прошептала Оса и сразу пожалела о произнесенных словах, потому что он, не задумываясь, ответил:

— Никем.

Она сжала губы. Да, это онкология. Теперь она была уверена. Потому она так худеет и не может спать. «Прострелы» практически не прекращаются. Но гнев служит хорошую службу. Он заливал ее горло, глаза, обезболил судорожные боли в стопе. На какое-то время исчезла ломота в позвоночнике.

— Никем? — переспросила она. — А я так рисковала.

— Но ведь не ради меня, — улыбнулся он. — Ради себя. Мы оба сделали это ради себя. Ты использовала ее, а я тебя. Извини.

— Ты не найдешь его. — Мажена сложила руки на груди. Она была разъярена, но пыталась скрыть это любой ценой. — Он не признается. Не исключено, что и сам уже покойник.

— Тем лучше было бы для него, — заявил Петр. — Спалил дело образцово. Как и все твои парни. Не знаю, как можно не попасть с такого расстояния. Странно, что он тебя до сих пор не прижал. А может, так и должно было быть?

На его лице расцвела улыбка всезнающего. Мажена почувствовала беспокойство.

— Все должно было быть не так, — заверила она. — Я была молодая, глупая. И хотела быть с тобой.

— С моими деньгами.

— Разумеется, и с ними тоже.

— Значит, в наших общих интересах посадить клиента. Иначе я выдам тебя как причастную к Ларисе и Йовите. Мало не покажется. Я-то уже одной ногой в могиле.

— А почему ты так уверен, что я не собираюсь сделать то же самое? И что я тоже одной ногой не там, где ты.

— Я в этом уверен, Маженка. Более чем уверен.

Она взглянула на него с уважением. Из них могла бы получиться такая прекрасная пара. Как Бонни и Клайд. Они могли бы стать улучшенной версией последних. Неуловимые, безнаказанные. Если бы он не изменил ей с Йовитой, ее красивой и глупой подругой. Дважды не прав тот, кто сказал, что для мужиков важен внутренний мир или характер. Бред сивой кобылы. Упаковка и аксессуары намного важнее содержимого. Если бы у нее были деньги и теперешний ум, она никогда бы сюда не попала. Мажена ощутила прилив сил, готовность еще побороться. Опять появилась надежда. К ней неожиданно прибыл банкомат. Достаточно было только узнать пин-код и вставить карту.

— Я знаю, что это неправда, что тебе уже невозможно ухудшить жизнь, — тем временем продолжал Петр. Он не удивил ее. Это была ее единственная слабая сторона. — У тебя есть дети. Патрик, Агнешка и Роберт, если не ошибаюсь.

Она слушала вполуха и уже решила для себя, что входит в дело. В игре только ставка за моральный ущерб. Может, есть шанс на лечение. Или маленькую квартирку где-нибудь на окраине, когда лет через тридцать ее выпустят, потому что она все-таки рассчитывала на то, что не останется здесь навсегда. Навсегда не бывает. Опора. Надо только встать на твердую почву. Только и всего.

Петр написал что-то на листке. Мажена отметила возрастные пятна на его руках и суставы, пораженные артритом. От былой привлекательности почти ничего не осталось. Только тот же голос и змеиные глаза. Все время настороженные. Ясно было, что он не даст себя обвести вокруг пальца.

— Адвокат и гонорар. Будешь торговаться?

Мажена покачала головой.

— Скажем, тридцать. — Это только первая часть. Они оба это понимали. Ей нельзя было перегибать в требованиях. Пусть у него проснется аппетит. — Половина мне, половина детям.

Мелкими купюрами.

— Идет, — вздохнул он.

Она задумалась.

— Информация не тайная, — пояснила она. — Ты знал. Достаточно было лишь чуть напрячься. Это был сосед того архивариуса из института национальной памяти.

— Кудлатого с Виолиновой?

— Волосатого, — поправила она.

Оба засмеялись. Петр посерьезнел первым.

— Того, что семь лет не был с женщиной?

— Того, что никогда не был с женщиной. Был такой голодный, что захотел даже меня. Представь себе, — заявила Мажена с издевкой. — Пришлось порядком с ним покататься по всей Польше. Мы сканировали материалы, а после работы неплохо отдыхали. Он был не так уж и ужасен. Если бы не ты, я, может, и вышла бы за него замуж. Это у него ты взял документы о тех своих военных историях.

— Ты читала?

— Нет. Их было слишком много. К тому же я уже ничего не помню.

Ясно было, что Мажена врет, но Петр посчитал, что ему это только на руку.

— Пятьдесят, если у тебя есть копии документов возниц.

Она нахмурила брови, состроила мину Моны Лизы.

— А если у меня оригиналы?

Он напряженно вглядывался в нее. Ей больше не хотелось водить его за нос. Она и без того была более чем удовлетворена, что он поверил ей. Ему было это нужно не меньше, чем ей увидеться с детьми.

— У меня были только копии твоих доносов. И досье твоего отца. Грустный персонаж. Гэбэшники редко так расправлялись со своими.

Встала, потянулась.

— Но их нет. Дочь сожгла все вместе с моим хламом.

— Деньги в огонь не бросают, — прошипел он и двинулся к выходу. Остановился в дверях. Он ждал, что Мажена заявит о готовности к сотрудничеству, но этого не произошло. Она молчала, наконец прикусила губу и пожала плечами. — Только тот, кто настолько глуп, что не знает ценности валюты, которую имеет, может сотворить такое, — добавил он. — Но тогда уже до конца дней остается голодранцем.

— Тебе ли не знать, — парировала она и, увидев в ответ его спину, почувствовала себя крайне удовлетворенной.

В этот же вечер она купила в тюремном киоске телефонную карточку и позвонила сыну. Велела ему спрятать папку с документами в камере хранения на вокзале и ждать посланника. Ее часть денег он должен передать сестре. Пусть она отдаст долги, соберет ей порядочную посылку и купит внуку приданое от бабушки. Этой ночью Мажена спала как убитая.

Выйдя на улицу, Бондарук какое-то время стоял у ворот. Моросил дождь. Он поднял воротник плаща. Надвинул на глаза потрепанную соломенную шляпу и пошел прямо, без какой-либо цели. Почувствовав, что кто-то дернул его за руку, он рефлекторно увернулся. Шляпа упала в лужу. У Петра перед глазами поплыли черные пятна.

— Подполковник Роберт Духновский, полиция, — представился нападавший. Извинился за резкое приветствие. Он взглянул на часы и в этот момент раздался звонок древней «нокии». Оба мужчины полезли в свои карманы. — Я едва вас нашел. Мне оказана честь доставить вас в хайнувский полицейский участок. Вас ищет целое подразделение. Вы не отвечаете на звонки.

— У меня было здесь дело, — буркнул Петр. — Кому это я так срочно понадобился?

Дух сунул в рот подмокшую сигарету.

— Поговорим по дороге. У меня к вам несколько дел. Одно из них зовут Саша. Остальное менее важно в данный момент.

Петр внимательно посмотрел на полицейского.

— Не имел чести, — вежливо парировал Бондарук. Дух с трудом сдержал смех. — Уверяю вас, что вы можете быть спокойны за верность своей избранницы.

* * *

Хайнувка, 2014 год

— Paranoia alcoholica, входит в число стойких бредовых расстройств. Иначе называется синдромом Отелло. Хроническая ревность на грани помешательства. Плюс ко всему проблема с контролем над агрессией. Сначала диагноз Петра был таким. — Магдалена Прус на время замолчала и лениво положила ногу на ногу. Она не специально надела белое мини-платье. Наверное, это получилось подсознательно, потому что, договорившись с директором Сачко, что сегодня она расскажет в полиции только половину правды, пани доктор поехала домой переодеться. Белое платье-футляр с воротником-стойкой само подвернулось под руку. Оно было новое, еще с этикеткой. Магдалена решила, что это прекрасный повод для дебюта. Тем более если уж ей придется врать, то, по крайней мере, с нимбом над головой. Трусы она надела красные. На всякий случай.

Стоящий у стены полицейский из области, старший по званию и возрасту, наверняка не один раз видел эту сцену в исполнении божественной Шэрон, потому что он тут же выпрямился, а его зрачки сконцентрировались на линии чуть выше ее бюста. В свою очередь, качок из местного участка, записывающий ее показания на компьютере, — видимо, ни разу не смотрел фильм о самой известной женщине-вамп восьмидесятых, хотя и не принадлежал еще к поколению, которое относило «Основной инстинкт» к категории «ретро». Черно-белые фильмы он вообще не смотрел. Ему в них не хватало быстрого монтажа, взрывов, спецэффектов, герои часто и подолгу молчали, поэтому многое приходилось додумывать самостоятельно, а на это у крепыша не было времени. Кроме того, никто не держал этот мусор в папках на сайте «Хомяк», а раз уж его там не было, то он не считал его достойным внимания. Докторша про себя отметила, что, если бы молодой допрашивал ее, то у нее не было бы никаких шансов создать дымовую завесу для деятельности «Тишины».

— Он закрыл женщину в золотой клетке, следил за каждым ее шагом. Проверял постель, копался в белье. Каждое почтовое извещение казалось ему любовным посланием. Ночью он не разрешал ей выходить из комнаты. Ей приходилось справлять нужду при открытой двери. Ему постоянно чудилось, что в шкафу, под кроватью, под мойкой в кухне Лариса прячет любовника. Или даже нескольких. Классика.

— Он был агрессивен?

Прус кивнула.

— Документация в полиции была не очень объемной, но Лариса Шафран вела себя, как классическая жертва домашнего насилия. Она сообщала о нескольких инцидентах, в основном психологических атаках. Никаких побоев, синяков, угроз ножом. Потом она забирала заявления, но в течение какого-то времени тоже была нашей пациенткой. Когда-то они вместе пили. Сильно. Знакомство произошло на фоне белорусской субкультуры. Именно она сделала из него белоруса. Помогали в этом самогон и рок, как она сама говорила. Я выписала некоторые происшествия из его истории болезни. Есть также аудиозаписи ее рассказов. В случае чего — к вашим услугам. Позже я никогда не прослушивала эти кассеты, но, честно говоря, была мысль более плотно заняться данным случаем. Создавалось впечатление, что он существенно отличается от нормы. Я написала об этом статью в The Journal of Clinical Psychiatry. Ее приняли без особого энтузиазма. Знаете, таких Отелло — миллионы. Поэтому я достаточно быстро потеряла к этой истории профессиональный интерес.

— А личный?

— Личный? — Она ответила вопросом на вопрос и наморщила лоб, словно не веря, что он хочет обидеть ее. Доман смутился, но не отказался от вопроса. После паузы она добавила: — Сначала они оба интересовали меня исключительно профессионально.

— В чем было отличие от нормы?

— У нее наблюдался этот же тип психоза. Но, увы, мы не успели ее диагностировать.

— Нашла коса на камень? — улыбнулся Доман.

— Можно и так сказать. — Докторша пожала плечами. — Хотя это сильно упрощенное определение. И у женщин это встречается намного реже. Я бы советовала вам почитать дело. Если, конечно, время позволяет.

— Скорее, нет. Старая история интересует меня исключительно косвенно.

— Я так и поняла.

Полицейский дал знак коллеге. Молодой сотрудник встал, бросил равнодушный взгляд на допрашиваемую женщину. Прус обеспокоенно наблюдала за ними. Они не произнесли ни слова, но она кожей чувствовала напряжение. Что означают их взгляды? У нее начал дергаться левый глаз, и как-либо повлиять на это было невозможно. К счастью, она была в очках, поэтому надеялась, что никто не заметит ее состояния. Магдалене хотелось знать, сколько еще продлится этот допрос.

— С молоком, сахаром или черный? — прервал молчание Доман.

— Черный, — ответила она и с облегчением вздохнула.

Прус указала на стопку документов. На самом верху лежала фотография предпринимателя, сделанная сразу после задержания. Несмотря на возраст, Петр Бондарук все еще был привлекателен. Волосы, правда, приобрели уже цвет соли с перцем, но сохранился овал лица с очень выразительной челюстью, словно именно с нее скульптор начал работу над его изображением. Внимательные настороженные глаза выдавали харизму борца. Магдалена отлично помнила тот эффект, который произвела на нее его внешность при первой встрече. Тогда она пошутила по поводу его неподвижного взгляда саламандры или — еще точнее — аллигатора, выныривающего на поверхность. Он вызывал дрожь, если даже не ужас у более чувствительных людей. В нем не было ничего от меланхолического обаяния романтиков, которых обычно обожают женщины. Она рассчитывала, что его это рассмешит, но у него не дрогнула ни одна мышца. Бондарук очень хорошо понимал, что пока еще не может позволить себе расслабиться, потому что докторша внимательно следит за каждой его гримасой. Это была неправда. Просто она уже тогда начинала влюбляться в него, хотя ни за что бы в этом не призналась. Сегодня она хотела рассказать об этом полицейскому. Надо же как-то отвлечь его внимание. Следует только дождаться подходящего момента.

— Он явно отдавал себе отчет в собственной слабости, — продолжала она. — Это было для нас непривычно. Знаете, как это бывает у зависимых. Они все отрицают, утверждают, что контролируют алкоголь, азарт, покупки. Отелло же должен, по идее, утверждать, что чувство ревности ему чуждо, то, что мы ему приписываем, — абсолютный бред, сказки; и к тому же доводить до совершенства механизмы маскировки. Он же понимал, что болен, открыто это заявлял. Называл себя психопатом, асоциальным типом, которого надо лечить. Он твердил, что нездоровая ревность съедает его, подобно опухоли. И сам просил помощи.

Принесли кофе. Коричневые стаканчики появились перед докторшей и Доманом. Молодой взял себе в автомате горячий шоколад и принялся громко прихлебывать. Доман с трудом это переносил. Наконец он показал коллеге знаком, чтобы тот сделал небольшой перерыв. До сих пор врачиха плела всякую дребедень, не сказала ничего существенного. Полученная информация вряд ли могла что-либо привнести в расследование.

— И вы лечили его? — Подполковник вернулся к теме, дождавшись, когда молодой Франковский покинет кабинет.

— С большим успехом, — подтвердила она. — С помощью препаратов мы отрегулировали его самочувствие. Психоз отступил уже через месяц наблюдения. Я даже посмею утверждать, что у нас он чувствовал себя в большей безопасности, чем дома. Все очень хорошо к нему относились. В том числе пациенты. Разумеется, не без повода. Он пытался задаривать всех. Это не по правилам, но никто никогда не поймал его за руку. С полной уверенностью заявляю, что персонал не принимал никаких презентов, хотя предложения со стороны пана Петра были. Лечение проходило согласно установленному плану, эффект был ошеломляющий. Такое редко бывает. Понимаете, наша основная задача — помочь человеку. Мы не оцениваем его поступки. Для нас это пациент, а не предполагаемый преступник.

— К тому же хорошо оплаченный.

Она улыбнулась:

— Совершенно верно. Каждый день его лечения — это дополнительные поступления на счет. Такова правда. Но тогда он был направлен к нам прокуратурой, поэтому поступления были из госбюджета, то есть почти никакие. Несмотря на это, я первая утверждала, что он не болен.

— Симуляция?

— Сначала мы были не совсем уверены. Все признаки, в том числе физические, соответствовали заявленному синдрому. При этом отклонении человек обвиняет свою жену во всех смертных грехах, оскорбляет ее, чтобы через минуту, всхлипывая, рассказывать, как сильно любил ее и как она его обидела. Наверняка вы видели такое много раз, хотя бы в кино.

— Я не люблю комедии.

— А я наоборот. — Она отхлебнула черной жижи и скривилась.

— Прекрасный вкус, — усмехнулся полицейский. Свой он еще не пробовал. — Я тоже так считаю.

— Когда-то здесь подавали порядочный крепкий кофе, — вздохнула Прус.

— Когда-то? — поинтересовался Доман. — Вам уже приходилось здесь бывать?

Она продемонстрировала зубную клавиатуру, согласно правилам не показывая десен, как это советуют парижские журналы о красоте.

— По этому же делу. В тот раз я впервые в жизни ела горячий сэндвич из палатки на Третьего Мая. И до сих пор остаюсь их верной фанаткой. Рекомендую, если проголодаетесь.

Он не реагировал на ее повествования, поэтому она продолжала. Пани Прус опять была профессионалом.

— В какой-то момент я стала подозревать, что это была не болезнь. Во всяком случае, у него. Гипотеза казалась смелой, поскольку решительно разрушала его линию защиты. Понимаете, если бы он оказался здоров, то его могли бы осудить за похищение жены. Он был главным подозреваемым по этому делу. Адвокат приехал ко мне домой, чтобы повлиять на меня. Но я осталась при своем мнении, написав в заключении, что Петр не страдает синдромом Отелло.

Доман поднял голову.

— Что вы имеете в виду?

— Город маленький, — начала она. — До нас дошли слухи, что пропавшая не была такой уж невинной жертвой. Точнее, до меня дошли. Когда-то, еще в начальной школе, мы дружили, до тех пор, пока Лариса не стала воинствующей белоруской.Потом она поехала в Минск бороться с Лукашенко, а я после варшавского лицея, института и практики в клинике психиатрии на Собеского вернулась сюда, на должность замдиректора. Я не узнала ее. Она сама напомнила о себе и сообщила, что у нее новый ухажер. Все было просто. Петр ревновал ее, но небезосновательно. Тогда мы заметили, что у нее очень высокий порог страха. Она использовала это, подогревала его психоз. Думаю, что ей не хотелось уходить с одной сумочкой. Она рассчитывала хоть что-то получить от этого союза, поскольку они были вместе пять лет, а он ни разу не заикнулся о свадьбе. Для некоторых женщин, знаете ли, это очень важный пункт отношений. Человек живет не только любовью. Во всяком случае, женщина.

Доман с самого начала с трудом переносил ее ленточные испражнения, как он называл длинные рассказы свидетелей, полные ненужных отступлений. Он любил синтезировать данные, и, если бы она была обычным свидетелем, а не экспертом, он давно сделал бы ей замечание.

— Значит, Бондарук боялся? — подытожил он. — Кого?

Она сначала кивнула, а потом покачала головой.

— Я не встречала более уверенного в себе человека. Дело было в душевной травме из прошлого. В чем-то, что повлияло на его ощущение безопасности, если говорить в общем. Она должна была знать подробности и шантажировала его.

Доман даже наклонился вперед.

— Я бы предпочел конкретику.

— Он боялся неосознанно. Боялся во сне, в ситуациях, когда не контролировал себя, когда проявлялось его «Не Я».

— Уважаемая пани! — не выдержал Доман. — С таким уровнем «Не Я» мог ли он убить ее? Или это сделал тот второй? Как его там. — Он заглянул в старый протокол. — Веслав Зегадло, учитель физкультуры.

Прус поставила пустой стаканчик. Тот упал, и несколько темных капель попало на ее безупречное платье. Она скривилась.

— У вас неполные данные, — поправила она Домана. — В первый раз мы отпустили его. Босс, можно сказать, силой выгнал его домой. Иди, парень. Живи полной жизнью. Найди себе другую женщину, раз уж эта ходит налево. После исчезновения Ларисы он попал к нам во второй раз, и синдром Отелло уже не проявлялся. Он был спокоен, полностью уравновешен при помощи, хотя бы, новерила в таблетках.

Доман задумался.

— То есть благодаря синдрому Отелло ему удалось избежать ответственности.

— Да, адвокат успешно использовал эту деталь с целью оправдания своего клиента перед прокурором. До суда так и не дошло, — подтвердила Прус. — Но это было через год или два после выписки из нашего центра, когда Лариса и Петр расстались, и она переехала в новую квартиру, купленную Петром. Сын остался с ним, он сам этого хотел.

— Ее сын?

— Фион Шафран. Только после ее исчезновения Петр усыновил его и дал свою фамилию. Иначе мальчику пришлось бы уехать в Магадан, к бабушке, которую он не знал, и отцу, бросившему его еще младенцем.

Они сидели не шевелясь. Доман потихоньку систематизировал данные.

— Значит, Бондарук был у вас дважды. Почему никто не сообщил мне об этом?

— Опять вы ошибаетесь, — парировала она, улыбаясь. — Бог троицу любит. Первый раз платно. Явно по желанию Ларисы. Второй раз — в качестве жертвы по указанию судебного специалиста от прокуратуры, по страховке. Мы обладаем всеми компетенциями по проведению психиатрических наблюдений для уголовных процессов. Он чуть не погиб от того выстрела. Если бы не вовремя оказанная помощь, то скончался бы от потери крови. Третий раз — по собственному желанию, тоже платно, — когда пропала Мариола, которая, как вы знаете, уехала по делам, а нашли только машину Петра. В общем-то из-за этого несчастного «мерседеса» люди начали говорить, что Петр и Мариолу обезвредил, чтобы забрать ее сына. Но никаких подтверждений этому нет. Были какие-то вести о том, что Мариола жила где-то в Бытоме, потом, якобы, ее видели в Дублине. Какую-то открытку без подписи получил ее отец — Миколай Нестерук. Думаю, что вы намного больше знаете на эту тему.

— А если вы ошибались, — начал полицейский. — И он действительно страдал этим синдромом. Как часто случается, что человек с такими отклонениями убивает свою женщину?

— На самом деле подобное случается редко, но не исключено.

— Обладая обширной информацией на тему психического состояния Петра Бондарука, считаете ли вы, что он сейчас смог бы совершить убийство на фоне, скажем, эмоциональной неустойчивости?

Прус пожала плечами.

— Сейчас я его не обследовала. Все могло измениться. — Она разглядывала пятна на платье, размышляя над тем, сколько будет стоить химчистка. Магдалена начала сожалеть о том, что надела его. Полицейский легко дал себя обдурить. Даже не спросил о клинике. Можно было обойтись и без так называемого белого халата. Она подняла голову. — Собственно говоря, каждое убийство близкого человека происходит на фоне нестабильного эмоционального состояния. Даже если прокурор вменяет мотив ограбления. А если говорить о Петре, то не думаю, что он похитил и убил этих женщин.

— Откуда такая уверенность?

Прус колебалась.

— Если бы речь шла о менее серьезном обвинении, как, например, исчезновение пани Бейнар, я бы не озвучила эту информацию, но думаю, что мне все-таки стоит это сделать.

Доман молчал, издевательски усмехаясь.

— После убийства Ларисы я долго говорила с ним. — Она склонила голову. — Этого нет в истории болезни. Разговор состоялся по моей инициативе. Я тогда была заинтересована его случаем, собиралась писать о нем. Знаете, необычный объект для исследований.

— Вы говорили, что интерес был исключительно профессиональный.

— Сначала да, именно так. Я рассчитывала на статью в профессиональной прессе, — подтвердила она. — Тогда он сказал, что я совсем его не знаю, что в моих глазах он намного лучше, чем есть на самом деле. И что я ошибаюсь, хоть он и уважает мои знания. Я не верила ему, считая, что это эффект посттравматического шока, что он оговаривает себя. Потом он признался мне, что когда-то совершил нечто страшное.

— Уволил с пилорамы сто человек? — иронизировал Доман. Ведь ему было известно, что Бондарук ни разу не признался ни в одном преступлении.

Магдалена оставалась серьезной.

— Он сказал, что свое положение в этом городе построил на преступлении. Убил кого-то, доносил гэбэшникам, пользовался их защитой, а затем защитой их детей, и потому долгие годы оставался безнаказанным. Он старался помогать людям, по возможности, потому что раньше совершал подлые поступки. Но у него ничего бы не получилось, если бы он действовал один. Сами знаете, вы здесь жили. Это палка о двух концах. У тебя есть что-то на них, а у них на тебя.

— Фамилии. Что за «они»?

Прус уже растеряла уверенность Шэрон, и вся сексапильность испарилась из нее в один момент. Сейчас перед Доманом сидела видавшая виды пятидесятилетняя дама, одетая в заляпанное куцее платьице.

— Он не знал, почему и кто решил, что его время подошло к концу. А хуже всего, почему вместо него удары наносились по близким ему женщинам. В общем, он считал, что кто-то подставляет его, используя исчезновения его жен.

— Прекрасно, — засмеялся Доман. — А вы поверили ему, пожалели и не сообщили об этом в полицию. К тому же разговор в кабинете психиатра именно так и происходит. Пациент имеет право исповедоваться вам сколько влезет. Все сказанное не имеет значения, если не фигурирует в протоколе, а потом не получит подтверждения в суде.

— Мы беседовали не в больнице, — возмутилась Магдалена. — К тому же я сообщала об этом коменданту. Дважды. Прежнему и настоящей, пани Романовской. Тогда она была обычным полицейским.

— В деле нет ни одной записи, — парировал он. — Собственно, я бы знал об этом. Я тогда работал в этом участке.

— Я помню, — заверила она. — Записи нет, потому что мой тогдашний муж, юридический советник городской управы, позаботился о том, чтобы эта деталь не стала явной, потому что признание Петра прозвучало в нашей супружеской постели в отсутствие Артура. Он боялся скандала. Того, что скажут люди. Но сейчас он так ненавидит меня, что с удовольствием все подтвердит. Он уже не работает в городских властях. Его вышвырнули с этой должности. Сейчас он сидит в своей канцелярии возле «Хайновянки». Самая большая, рядом с магазином бензопил.

— Значит, у вас был роман с пациентом? — уточнил развеселившийся полицейский. Он смерил ее оценивающим взглядом торговца крупным рогатым скотом. — С этим дедком?

— Ровно семь месяцев, — с достоинством подтвердила докторша. — И, хочу заметить, что, в отличие от Ларисы и Мариолы, я все еще жива.

— А они нет? — сразу отреагировал Доман.

Магдалена Прус сжала губы, понимая, что окончательно провалила этот допрос.

Петр, 1977 год

— Спишь? — Петр положил ладонь на ее аккуратную грудь. Сосок все еще держал вахту.

— Да, — пробормотала Дуня и повернулась спиной. Заскрипели пружины. Он ощутил округлость ее ягодиц у своего паха.

— Давай уедем. — Он обнял ее за талию. Живот ее стал округляться, но ребра прощупывались. Она была пружинистой, как дворовая кошка. Петр не думал, что его сможет привлечь такая худая женщина. Наверное, из-за тонкой кости она казалась намного младше своих тридцати семи лет.

Дуня молчала. Однако он был уверен, что она открыла глаза и надула губы, не веря своим ушам. За окном темнело. Они оба вглядывались в облетевший орех, ветки которого гнул ветер. Петр подумал, что они сейчас похожи на это дерево. Срослись в один сильный ствол, но единственное, что они могут, — это подчиниться силе вихря. Держаться и ждать, когда он пройдет. Но Петру надоело прятаться. Он чувствовал, что силы начинают покидать его. Дома ему привили уверенность в том, что он сможет добиться всего, чего хочет, если будет обдумывать каждый шаг и заранее подготовится к последствиям. Он не был азартен. Из-за Дуни он остался дольше, чем планировал, в этом грустном городе, выросшем вокруг небольшой пилорамы, жизнь в котором подчинялась лозунгу: «Кто не работает, тот не ест». Работа означала только физический труд. Интеллигенцию здесь не уважали. Это рабочий всегда будет в Хайнувке паном, говаривала его мать, когда отдавала ему последние деньги за проданную землю отца, чтобы он оплатил репетитора по французскому.

И Петр уехал. Он был на последнем курсе Вышей школы сельского хозяйства — «главной школы разбрасывания дерьма», как называли ее студенты. Но учебы Петру было мало. Он вступил в Союз социалистической молодежи, начал стажироваться в «Современной газете», органе компартии, выходившем под лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». На каникулы он приезжал домой. В этом году они не удались. На второй день после приезда он подвернул ногу и попал в больницу. С этой ногой у него часто случались проблемы. В детстве он сломал ее, и она неправильно срослась. Но, благодаря этому, он опять встретил Дуню.

В восемнадцать лет она сбежала из дома и какое-то время жила у них. Она занималась им, читала ему сказки. Была ближе сестры, которой у него никогда не было. Тогда в больнице он снова увидел ее и сразу же влюбился. Уже закончился октябрь, а он все никак не мог уехать. Сначала врал ректору, что собирает материал о пилораме. Потом, что у него заболела мать. Это как раз соответствовало действительности. Родительница не могла пережить, что он перечеркивает свою жизнь ради какой-то белорусской сироты. Потому что в Хайнувке Петра удерживали только стройное тело любовницы, ее нежные руки и заботливый взгляд зрелой женщины. Других причин не было. Наконец его место стажера занял кто-то другой. Петру некуда было возвращаться. Если бы не Дуня, сейчас он сидел бы в редакции и комментировал региональный пленум ЦК. У него было много других предложений, например, полставки в министерстве, но ему казалось, что без любимой он не сможет существовать. Он остался, хотя Дуня просила его, чтобы он думал только о себе. «Если ты будешь счастлив, ты сможешь одарить этим счастьем и других. Я свое уже получила и никогда не забуду этих минут».

Он не слушал ее. Просто знал, что Дуня любит его, хотя она никогда не говорила ему об этом даже в самые интимные моменты. Он чувствовал, что они созданы друг для друга. Физически, ментально. Петр на самом деле умел читать ее мысли. Она боялась его. Никого и никогда она не подпускала так близко. А когда он бросил на весы свою карьеру, но перевесила любовь к ней, она расплакалась. Никогда ранее он не видел, чтобы она так страдала. Это стало главным доказательством.

— Здесь пожирают не таких, как все. Им не рады. Дурак ты, идиот! — Она бросилась на него с кулаками.

Потом они безудержно любили друг друга. Словно Дуня хотела понести наказание за то, что испортила ему жизнь.

То же самое ему сказала мать.

— Здесь для тебя нет никаких перспектив. Это город рабочих, а не интеллектуалов.

Он полгода искал работу. Но в городе не издавалось ничего, кроме фабричной брошюры. Над ее выпуском трудились несколько аппаратчиков. У него не было серьезных покровителей. Наоборот, он стал обладателем волчьего билета. Все местные знали его отца Сташека Галчинского, предателя. Не помогло и то, что родители взяли девичью фамилию матери, Бондарук. Люди все еще помнили. Если бы Станислав был жив, он силком выставил бы сына из города. Он не затем давал ему образование, чтобы парень сейчас проходил через то же, что и он в свое время. «Такой позор ничем не смоешь», — сказал он на смертном одре и скончался в муках.

Мать смертельно обиделась на сына, поэтому он переехал в общежитие для рабочих. Он думал, что для жизни ему будет достаточно тепла Дуниных глаз. Деньги матери быстро закончились. Он ходил голодный и ждал, когда любимая принесет ему обед в корзинке. Но она не могла приходить каждый день. Ей следовало беречь свое доброе имя. Они встречались два-три раза в неделю, во время ее ночных дежурств. Он не мог оставить ее. Ему было двадцать восемь лет, а он все еще боялся становиться мужчиной. Петр не хотел бороться, сражаться за мир. У него не было характера борца, но и в журналисты он не годился, так как перспектива плясать под дудку партийных начальников была не для него. Совсем другое дело, если бы можно было написать правду. Но нет. Он был спокойный, очаровательный. Мог позволить себе хулиганское поведение, детские выходки. Женщины всегда баловали его. Именно поэтому Дуня, хоть и ждала такого мужчину целых тридцать шесть лет, не хотела рисковать ради него своей стабильной жизнью. Она слишком хорошо знала, что такое неустроенность.

— Чтобы начать все заново, одной любви недостаточно, — сказала она.

Дуня выпрямила пальцы, Петр сунул в ее руку свою ладонь. Рукопожатие длилось до боли. Он знал ее так хорошо, что мог предугадать, что она сейчас сделает. Резко встанет и начнет одеваться. Дежурство в больнице начиналось в семь вечера. Время еще есть. Часы только что пробили шесть ударов. Но она уже выскользнула из его объятий, повернулась лицом для прощания. Поджав колени, прижалась к его груди. Она тыкалась в него носом, словно ищущий след пес.

— Я люблю это место, — шепнула она. — Я всегда буду помнить его.

— Начнем сначала, — повторил он. — Только ты и я.

— Я слишком стара для тебя.

— Всего восемь лет. Для меня это не имеет значения.

— А для людей имеет. И для меня. — Она отодвинулась и изобразила радость. На самом деле ей было ужасно грустно. Она верила в то, что говорит, и была права. — Представляю себе мину твоей матери. Мало того что замужняя, старая, так еще и русская. Ведь это белорусы довели твоего отца. Сын Иуды. Этот ярлык не сорвать. Даже если ты пойдешь против матери, она никогда не простит мне твою загубленную жизнь. Твой отец принял меня, когда семья от меня отказалась. А я вот так плачу ему. Получается, что он змею пригрел у себя на груди.

— Нам никто не нужен. — Он погладил ее по пронизанным серебряными нитками волосам. Она начала седеть еще до тридцати, но краситься не хотела. Поэтому носила цветные платки. Ее редко можно было увидеть без головного убора. — Поедем куда-нибудь, где нас никто не знает.

— Он не даст мне развод. В церкви это невозможно. Что Бог соединил…

— Но ведь ты его не любишь.

— Не люблю, — подтвердила она. — Но это мой муж. И Ирму я не могу оставить. У нее есть только я.

— Если хочешь, я избавлюсь от него, — засмеялся он. — Сделаю это ради нас. Потому что люблю тебя.

— Тихо, идиот! — Она закрыла ему рот ладонью, после чего отвернулась к окну. Дерева было не видно. Стекло отражало их лица, словно зеркало. Она сказала: — Хотя это был бы лучший выход. Чтобы он вообще не существовал.

Она встала. Нагнулась, демонстрируя грушевидные ягодицы, и подняла с пола поношенный бюстгальтер. Резинки были растянуты, поэтому бретельки постоянно спадали. Она повернулась, чтобы он помог ей застегнуть крючки. У него это всегда плохо получалось. Расстегивал он намного лучше. И в этот раз это рассмешило ее. В поисках остальных частей своего туалета, она погладила себя по животу. Ему показалось, что она все-таки немного поправилась. Грудь тоже налилась, чему он был только рад. Он обожал каждый фрагмент ее тела. Она утверждала, что чувствует то же самое к нему. В постели они — как два маковых зернышка в одной головке, шутила Дуня, краснея. Постельное удовольствие — это грех. «Мы прокляты», — плакала она.

Он рассматривал белые треугольники на ее теле. В этом году они загорали всего несколько раз. Несмотря на то что на пляже под мостом никого не было, она не сняла белье. Он не понимал, чего она стыдится. На ее теле не было ни единой растяжки. Любая восемнадцатилетняя девица могла бы позавидовать ее фигуре.

Розовые панталоны обнаружились на столике. Она разгладила их, надела. С трудом натянула пояс для чулок.

— Сел после стирки, — сказала Дуня, когда он наблюдал, как она мучается с резинками. Наконец она закрыла свой красивый пупок. Потом через голову надела старую комбинацию неопределенного цвета. Некогда белоснежную. Сейчас же штопаные кружева еле держали грудь, а желтые пятна под мышками были видны даже издалека. Он купил ей на последние деньги несколько комплектов белья, но она надевала их только по праздникам. На работу — никогда. «Принимая роды, акушерка пачкается кровью и всякими выделениями, — объясняла она. — Все это очень трудно отстирать». Остальная ее одежда лежала, аккуратно сложенная стопочкой на стуле. Она всегда так складывала свои вещи. Рабочие ортопедические полуботинки стояли под стулом. Шерстяные чулки свисали со спинки. Кровать заскрипела, когда она села на ее край, чтобы надеть их.

— Побудь еще немного. Время есть. — Он дотронулся до ее спины, нежно провел ногтями от шеи до декольте. Она прогнулась, поддаваясь ласке. На секунду застыла, пока он гладил мочку ее уха, но тут же встала и начала завязывать у шеи блузку в горошек.

— Ничего не выйдет. — Дуня покачала головой и скривилась.

Потом застегнула плиссированную юбку, туго зашнуровала туфли, которые всегда носила в больнице и уверенно встала. Она была сильной, смелой и самодостаточной. Многие именно так ее воспринимали. Но Петр знал, что это маска. На самом деле она мягкая, как пластилин. Как пчелиный воск, которым здешние люди замазывали щели в окнах. Дуня становилась все тверже с каждым надеваемым элементом гардероба, бесповоротно теряя ту мягкость, которую видел только он. Петр был горд тем, что имел честь видеть ее обнаженной. Физически и эмоционально.

— Пётрусь, зачем тебе это? Ты молодой, красивый. Иди покоряй мир. А мне надо быть здесь. Выхода нет. Работа, дом. Мое место здесь, здесь я умру. У Ирмы школа. Как я могу ее оставить?

— Заберем ее с собой.

— Не поедет.

— Нам не обязательно жениться, — сказал он. — Мне это не надо. Ты уже побывала замужем.

— А что ты можешь мне предложить? — спросила она. — Просишь, чтобы я разрушила свою жизнь. А сам что даешь взамен?

Петр сел. Поправил подушку, взял сигарету. Предложил и ей, так как она тоже любила иногда сделать одну-две затяжки, но на этот раз категорически отказалась.

— Я найду работу.

— Какую? — издевательски усмехнулась она. — Ты не годишься для физического труда.

Он сделал вид, что напрягает мускулы. Худой, с нежными ладонями, израненными рубкой дров. Недавно он устроился на пилораму, но выдержал только шесть дней.

— Что-то должно произойти, — зловеще объявила Дуня. Она была уже раздражена. Расчесывала волосы, нервно дергая их, так как концы спутались. Она принялась вглядываться в них, словно что-то читая из переплетений. — Что-то плохое. Если уже не началось.

— Брось! — Петр махнул рукой. У нее иногда случались видения. Она рассказывала ему свои сны, видела события, которые потом исполнялись. Он знал, что люди спрашивают ее совета по разным делам. Она молилась за них. Петр скептически относился к ее способностям, не верил в забобоны и шептуний, к которым многие ее причисляли. Он не хотел слушать об этом, предпочитая ее во плоти. Красивую. Его Дуня не была ведьмой. — Если хочешь, я уеду первым. Найду нам дом. В больших городах сейчас много возможностей. Потом приедете вы с Ирмой.

— Она не оставит папочку.

— Ты ее не спрашивала.

— Ты ей не нравишься.

Дуня взяла ножницы и отрезала запутанную прядь. Потом спичкой подожгла волосы, нашептывая что-то, пока они горели. В комнате запахло паленым.

— Откуда ты знаешь?

— Она знает про нас. Все знают. Он тоже.

Петр удивился, что очень развеселило Дуню.

— Не переживай, — успокоила она его. — Мужа это не интересует. Он ни разу не притронулся ко мне. И скорей всего, мне это не грозит до самой смерти. По крайней мере, он честен со мной.

— Этого я, как раз, никогда не пойму. Как можно рядом с тобой оставаться равнодушным? — Он привлек ее к себе и поцеловал.

Она освободилась от его объятий и засмеялась.

— Дочь у него уже есть. А я была нужна затем, чтобы ее воспитывать.

Петр наморщил лоб, не понимая.

— Зато ты ему нравишься.

— Извращенец, что ли? — буркнул он.

— Радуйся, что так. Только поэтому он все это терпит.

— Терпит?

— Его все это забавляет. Он вчера спрашивал о тебе. О том, какой ты. Я ничего не сказала, но он водит за тобой глазами, как пес за сукой. Не говори, что ты не заметил.

— Вот уж нет.

— Так обрати внимание. На твоем месте я бы не поворачивалась к Степану спиной.

Он бросил в нее подушкой.

— Ты красивый. — Она опять дотронулась до его солнечного сплетения. Сунула пальцы в кучерявые волосы на его груди и потянула вниз. Тут же последовала реакция. Подняв одеяло, она подтвердила этот факт и улыбнулась. — Мне ни с кем не было так хорошо. Не то чтобы я пробовала со многими… Почему мы не можем продолжать жить, как сейчас?

— Я хочу, чтобы ты была только моей.

— Ты не можешь купить меня себе, — возмутилась она. — Я никогда не буду только твоей. И дело не в тебе. Я никогда не буду никому принадлежать. Я должна быть свободной. Разве нам сейчас плохо?

— Я не хочу встречаться раз в неделю. Мне надо держать тебя за руку на улице.

— Скорее, под руку. Мы в Хайнувке.

— Жить вместе. Засыпать с тобой и просыпаться.

— Перестань.

— Я не хочу притворяться, что мы незнакомы, когда ты разговариваешь с людьми у меня на работе.

— Последний романтик, — вздохнула она. — Остальные давно вымерли.

— Я в состоянии нас содержать.

— Посмотрим, — усомнилась она и склонила голову. — Надо поговорить обо всем спокойно.

— Значит, ты не отказываешься? И есть шанс, что сбежишь со мной?

— Утром, после дежурства, принесу тебе завтрак, — сказала она, не глядя ему в глаза. — Тогда и вернемся к этому разговору. Тебе следует кое о чем знать.

— Ничто не имеет значения, — загорелся он. — Ирма не должна удерживать тебя. Ты заслуживаешь счастья.

— Все не так просто, — ответила она, но раскраснелась. — Может, действительно, у нас могла бы получиться хорошая семья?

В коридоре послышались шаги. Дуня метнула взгляд на Петра, тот пожал плечами.

— Наверное, сосед из седьмой комнаты. Не уехал домой. Он любит послушать. А ты не очень-то тихая, любовь моя.

Она сдержала смех и закрыла рот рукой. Петр тоже замолчал. Шаги становились все громче.

— Нет, — шепнула она. — Идет к тебе. Дверь закрыта?

Он кивнул.

— Ну, я пошла, каханы.

Ему нравилось, когда она так его называла. Она поцеловала его в лоб, смазала губы вазелином. Набросила пальто, завязала атласный платок. Вдруг засов в двери отодвинулся. У кого-то есть ключ. Дверь открылась, когда Дуня надевала на плечо плетеную сумку, в которой звякнули пустые банки, оставшиеся от принесенного ею обеда. Перед ними появился немолодой мужчина.

— Добры вечар, — поздоровался по-белорусски Степан и хитро улыбнулся: — Ты заблудилась, женушка?

Дуня бросила на него короткий взгляд и молча вышла. Когда она проходила мимо мужа, тот схватил ее за плечо так, что она даже тихо застонала от боли.

— Звонили из больницы, ты там срочно нужна. Кажется, тазовое предлежание.

— Уже иду, — сказала она без тени напряжения. — Только отведу Ирму в школу.

— Ирма уже почти взрослая, справится, — перебил он ее. — Нет времени. Это Ягода Пирес рожает. Постарайся. Я обещал Анатолю, что ты поможешь.

— Я не врач.

— Просто будь там, — заявил он. — Мой водитель отвезет тебя.

Она как можно тише закрыла за собой дверь. Они молчали, пока не утихли ее шаги. Степан приставил стул к металлической раскладушке Петра и стал вглядываться в его разлохмаченную черную шевелюру и волосы на груди. Петр сбросил одеяло и встал. Степан облизнул губы, сунул в рот трубку. Не отвернулся. Наоборот, пожирал обнаженного парня взглядом. Когда Петр подошел к стулу, на котором сидел Степан, гость послушно поднялся, чтобы молодой человек мог взять свои брюки, а заодно оценивающе посмотрел на его гениталии. Петр поймал этот взгляд, вспомнил шутливое замечание Дуни и разозлился, но вида не показал. Он издевательски причмокнул и, не спеша, натянул трусы, а потом брюки. Во время этого действа они мерились взглядами. Когда Петр, все еще наполовину голый, вынул из кармана сигареты, Степан вскочил и подал парню огонь.

— Слушаю. — Петр выдохнул дым в лицо соперника.

Он сам не знал, что его больше взбесило. То, что Степан застукал их с Дуней, или то, что у того был ключ от его комнаты в рабочем общежитии. А может и третье, то, чего он до сих пор не принимал во внимание, а следовало бы, судя по тому, как бессовестно Ожеховский пялится на него.

— Я буду бороться за нее. Она не хочет быть с вами, — вызывающе объявил он.

Степан рассмеялся.

— Не устраивай сцен, парень. — Он вытащил из кармана автомобильный каталог. На первых страницах там были новая «Чайка» с хромированными ручками и классическая «Волга» с боковыми ветровыми стеклами, последний хит. — Посмотри, какую тачку я себе заказал. Первый такой автомобиль в Хайнувке. Меня назначили директором пилорамы. Держись меня, далеко пойдешь.

Петр нахмурился.

— Вы о чем?

Степан встал. Подошел к радиоточке, повернул включатель. Раздался треск, а потом зазвучало «Железнодорожное трио».

Сестры Михаляк — Данута, Ядвига и Ванда — исполняли народную песню о глубоком колодце.

— Есть одно дельце, которое надо сделать, — отчеканил Степан. — Ты же у нас пишешь, ведь так? Напишешь кое-что в газету, а я помогу, чтобы это опубликовали. Это навсегда решит все твои проблемы, но я забираю себе ребенка.

— Какого ребенка?

— Вашего. — Лицо Степана оставалось неподвижным. Глаза сузились. — Она тебе не сказала?

Петр ждал. Кровь отхлынула от головы. Он слегка покачнулся.

— Дуня на четвертом месяце. Можешь спать с ней, пока она этого хочет. Но ребенок будет моим. Идет?

* * *

Степан выглянул в окно. Перед пилорамой собралась толпа работников. Рабочий день давно закончился, но люди все прибывали. Появились и женщины с детьми. Они приносили еду мужьям, которые сидели в картонных коробках и спорили у горящих переносных печек. Все паровозы и вагоны были сцеплены. Ими забаррикадировали железнодорожные пути и загородили дорогу к складу с инструментами. Над одним из самых больших станков развевался пиратский флаг с черепом и костями. Сзади он заметил транспаранты «Оккупационная забастовка. День 2-й».

Один из его людей, Вацлав Марианьский, вышел к толпе и крикнул:

— Что вы творите? Надо товар вывозить, идите работать!

Директор вышвырнет всех, кто не послушает.

Протестующие ответили ему громким свистом. Встали плотным полукругом. Через пару секунд полетели яйца и несколько петард. Марианьский поспешил укрыться в здании.

Степан задернул шторы, потому что одно яйцо попало в его окно. Он затянулся трубкой, подошел к черному телефону, стоящему на столе, заказал межгород. Вскоре его соединили с Варшавой.

— Они хотят увеличения базовой сдельной зарплаты на тридцать процентов. Требуют дотации на отопление. Два кубометра дров в месяц. Соблюдения правил техники безопасности и внимания к их жалобам, — отрапортовал он.

Потом слушал и повторял:

— Да, да. Я полностью согласен с вами, товарищ начальник. Да. У меня есть свои методы. Вооруженная милиция только ухудшит ситуацию. Когда опубликуют? Я понял.

Он положил трубку. Через мгновение телефон зазвонил снова.

— Дежурный, товарищ директор. К вам инженер Бондарук.

— Впустить. Пусть сначала поговорит с работниками. А потом пусть приедет ко мне. Да, я буду ждать дома.

Ожеховский положил трубку и выглянул в окно. Он смотрел, как Петр входит на помост из ящиков и кричит людям. Сначала они не хотели слушать его, но когда он взял в руку микрофон, начали озвучивать свои требования.

— Нам нужны работа и хлеб!

— Подставной, — прозвучало из толпы.

— Тихо, дайте ему сказать. Пусть страна узнает о наших бедах.

Уже тогда Степан понял, что выбрал правильную тактику. Подъехала милицейская машина. Стражи порядка встали у выхода. Директор с эскортом благополучно добрался до дому. Дуня заканчивала проверять у Ирмы уроки. Он поцеловал дочь в лоб и сообщил жене:

— Мне надо поехать в Варшаву.

Она кивнула.

— Если меня долго не будет, ничего не предпринимай. Я буду в безопасности. Надо подождать, пока все успокоится. До завтра эта забастовка должна закончиться, иначе нас перебросят на другой конец страны. Если нет… — Он замолчал.

— Что мне говорить, если не вернешься?

— Ты ничего не знаешь, — уверенно сказал он. — Пусть так все и останется.

Ночью, когда Степан попивал коктейль, а жена и дочь уже спали, раздался стук в дверь. Директор надел пиджак на помятую рубашку. В дверях стоял Бондарук. Он протянул несколько листов бумаги. Степан взял их, быстро пробежал глазами и одобрительно улыбнулся. Он пригласил парня войти, но тот отказался. Степан снял с вешалки пальто, закрыл дверь. Перед входом стоял новенький автомобиль. Водитель открыл дверь начальнику. Оба мужчины сели в машину. Подъехали к зданию почты, разбудили заведующего. Тот в пижаме отправил факс в редакцию «Современной газеты». Когда закончил, Степан положил перед ним на стол талон на бесплатные дрова. Заведующий благодарно поклонился.

— Молодец, парень! — Директор похлопал Петра по плечу. — Права есть?

— Только на мотоцикл. — Бондарук покачал головой. — Я никогда не ездил на таких машинах.

— Это намного проще, чем спать с бабой, — заржал Степан. — Главное, держаться дороги, не сбиться с выбранного пути. Ну, давай, орел. С этого момента — мир у твоих ног.

Водитель забрал свою шапку и направился домой. Петр сел за руль.

— Тебя ждет поездка в Варшаву, но сначала надо кое-что согласовать.

Они свернули в лесную глушь.

— Включи дальний свет. Гляди, какое чудо. Спасибо партии.

* * *

Черная хата возникла из темноты, словно фары автомобиля проецировали фата-моргану. Петр осторожно подъехал к самому крыльцу. Деревянные, черные от сажи бревна. Оконные рамы, некогда беленые перед каждым праздником. Сейчас облупившиеся, в некоторых вместо стекла куски фанеры. С крыши свисают каскады прелой соломы. Кровля решительно требовала ремонта.

— Выключи двигатель, — приказал Степан.

Он с трудом выбрался из машины. Закутался в шерстяное пальто, потому что на открытой местности сильно дуло. Петр еще какое-то время сидел за рулем. Он размышлял, где они находятся. Полчаса назад выехали из города, кружили по узким дорогам. Степан несколько раз сбивался с пути. Петру приходилось разворачиваться на лесных тропинках. Когда они наконец добрались до открытого по самый горизонт поля, ему не верилось, что они на месте. Может, при свете дня он и найдет дорогу, но сейчас совершенно не понимал, как выбраться. Ясно было только, что они отъехали не очень далеко. Если с ним что-то случится, то расследование будет вести хайнувская милиция.

Он повернул ключ зажигания. Слышны были только шум ветра и хрюканье свиней, которые, скорей всего, делили старый дом с людьми, потому что никакого хлева рядом Петр не заметил. Он затянул ручник, пошарил по карманам в поисках сигарет, но пачка оказалась пустой. Смяв упаковку, он бросил ее на пол. Но потом поднял и сжал в руке. Интуитивно почувствовал, что лучше не оставлять в этом авто своих следов.

— В багажнике рыбацкий ящик. Возьми его, парень, — прозвучал следующий приказ. — И сумку с закусью.

Наклонившись, чтобы вынуть запас водки и продукты, которых хватило бы на роту солдат, Петр услышал свистящий шепот. Он выглянул из-за багажника. Перед хатой стоял еще один мужчина. Невысокого роста, коренастый и, как оказалось, когда он снял кепку, рано лысеющий. Он вполголоса разговаривал со Степаном, потом взял его под руку. Должно быть, они были друзьями. Петр громко захлопнул багажник, запер его на ключ, после чего направился к дверям.

— А этому тут что нужно? — бросил при виде Петра викарий и состроил мину мученика.

Вглядываясь в привлекательное лицо Степана и идеальные черты молодого незнакомца, он с трудом скрывал ревность.

Петр повернулся, бросил взгляд на авто. Он узнал этого ксендза. Несколько дней назад его выгнали из прихода. Выходит, Степан спрятал его здесь, чтобы избежать линчевания.

— Я подожду в машине, — предложил он, но Степан схватил его за плечо и потянул к себе.

Петр счел этот жест слишком интимным. Он выдернул руку и сдвинул брови.

— Он идет с нами, — объяснил ксендзу Ожеховский и следом добавил: — Будь поприветливей, Сверчок. И помни, гнев вредит красоте.

Оба были при этом в прекрасном расположении духа. Петр же шел как на казнь, сожалея о том, что не взял с собой хотя бы перочинный нож.

— Я знал твоего отца, — сказал ему по дороге Ежи Сверчевский, а его глаза без ресниц сузились до залитых жиром щелок. — Я исповедовал его до того, как он повесился.

— Ключи! — Степан протянул руку. — И хватит ныть.

Петр пожал плечами. Обе руки его были заняты. Запах свежих копченостей кружил голову. У Бондарука засосало под ложечкой. До этого он клялся себе, что не примет от Степана никаких подачек, но теперь уже колебался. Он давно не ел досыта.

Степан подал ксендзу знак, и тот вытащил из кармана куртки Петра ключи от машины. К ним был прицеплен один старый длинный ключ. Им Ожеховский открыл скрипучую дверь. Под ногами Бондарука прошмыгнула крупная крыса. Парень вздрогнул, чуть не споткнувшись о пень с вбитым в него топором.

— Нежный панич, — громко рассмеялся Ежи. — Сразу видно, что городской.

Степан зажег тусклую масляную лампу. Ее света, однако, хватило, чтобы дойти до стола, с которого свисали перевернутые вверх ногами стулья. Петр удивился. Стулья были точно такими же, как в кабинете директора пилорамы. Словно только что с конвейера. По обеим сторонам хаты стояли новенькие кровати. Постель висела в целлофановых коконах, напоминая огромные личинки бабочек.

— Давай в кровать! — приказал ксендзу Степан.

Петр стоял, наблюдая за происходящим.

— А что мы тут делаем? — спросил он и тут же уточнил:

— Что я здесь делаю?

Степан поднял голову. Открыл бутылку и глотнул из горла.

— У нас договор. Выполнишь, пойдешь своей дорогой.

— Свою часть я уже выполнил. Как насчет оплаты?

— Неужели?

Степан положил на стол лист, наполовину заполненный печатным текстом, и позвал ксендза.

— Пиши, Сверчок. Протокол вербовки информатора. Служба безопасности. Хайнувский отдел. Я, нижеподписавшийся, Петр Бондарук, сын Станислава и Алины Бондарук.

Ксендз надел очки, послюнявил химический карандаш и вывел каллиграфическим почерком слова Степана. Когда тот прервался, остановил взгляд на Петре.

— Какой псевдоним написать? Такая симпатичная мордашка! — Он протянул руку, чтобы погладить Бондарука по лицу.

Но Степан оттолкнул ее.

— Не лапать! Сначала работа, потом удовольствия.

Петр сделал два шага назад.

— Я не буду доносить.

Степан откусил кусок колбасы. Сделал знак викарию. Тот снял очки, отодвинул бумаги. Потом взял буханку хлеба и, приложив ее к груди, отрезал по толстому куску для себя и директора. Положил нож. Рукоятка из слоновой кости была увесистая, вручную скрученная шурупами. Лезвие имело форму полумесяца и было прекрасно заточено.

— Нет так нет, — ответил с полным ртом Степан.

Он оторвал ножку от цыпленка и вонзил в нее зубы. Потом развернул газету, внутри которой был сальтисон. Ксендз отрезал себе толстый кусок.

Они молча ели. Петр смотрел на них, как загипнотизированный. Даже не верилось, что они так легко приняли его отказ.

— Так поешь хоть чего-нибудь, прежде чем идти, — спокойно сказал Степан. — Дорога длинная. Темень, еще заблудишься. Не лучше ли остаться до утра? Спать есть где. — Он показал на две кровати.

Петр сел. Ему налили в металлическую кружку, которую Степан достал из рыбацкого ящика. Глотая, Бондарук понял, что это чистый спирт. Горло горело, сразу ударило в голову. Он съел пару кусочков колбасы и закусил хлебом. Еще несколько раз глотнув из кружки, почувствовал, что совсем опьянел. Он слышал, как Степан и Ежи потешаются над тем, что голова у него слабая, но ему было уже все равно. Он провалился в темноту.

Его разбудили смрад и поросячий визг, а потом он почувствовал раздирающую боль в анальном отверстии. Руки его были привязаны к деревянной перегородке, голова утыкалась в навоз. Перепуганные свиньи столпились у стены, отчаянно хрюкая. Глаза, нос и рот были полны дерьма. Парень задыхался от недостатка кислорода. Вдруг кто-то дернул его за волосы. Он поднял голову. Перед ним болтались обвисшие мужские гениталии. Ксендз Ежи ласкал себя, глядя, как Степан выполняет толкательные движения, а Петр был не в состоянии вырваться. Наконец Степан закончил. Петр остался в прежней позиции, так же вися на перегородке, голый ниже пояса. Он не мог даже слова произнести, не говоря уже о том, чтобы бороться.

— Ну, тише, тише. — Ежи погладил его по перемазанному навозом лицу. — Это твой первый раз, красавчик?

У Петра получилось отвернуться. Он хотел сплюнуть, показать мучителям свое отвращение, но в этот момент вдруг почувствовал между ягодицами что-то горячее. Вскрикнул и потерял сознание.

— А теперь попробуй ее отыметь, — пробормотал Степан, застегивая штаны. — Она твоя.

Потом он обнял викария, и они направились в хату. Ежи обмыл любовника от грязи. Они легли в одну кровать. Ежи начал приставать, но Степан выгнал его на соседнюю койку, сказав, что устал.

— Я ревную, — заявил ксендз.

— И правильно делаешь. — Степан натянул на себя одеяло до самого носа. — Такой ляли у меня еще не было. Завтра повторю. И так до тех пор, пока не укрощу строптивца. Кажется, я влюбился.

Ежи обиженно посмотрел на любовника. Степан пожал плечами.

— Кажется.

* * *

Светало, когда Петр проснулся в луже крови. Яички распухли. Отрезанный член лежал рядом. Он взял его в руку и взвесил в руке, словно это была чья-то, чужая плоть. Потом завернул его в кусок марли для процеживания молока, подумав, что когда-то, наверное, кроме свиней, здесь была и корова. Он кое-как доплелся до сеней, взял топор и вошел в избу, где спали его палачи. Петр наносил удары без предупреждений. Один за другим, боясь лишь потерять остаток сил. Степан скончался от второго удара. Он хорошо наточил свой топор. Ежи попытался убежать, когда его любовник уже лежал с разрубленным черепом. Петр поймал его на веранде. Викарий был все еще жив. Хрипел, закатывал глаза, но Петр не сумел его добить. Не хватило сил. Он дополз до избы, свернулся калачиком и с топором под подушкой провалился в сон. Он знал, что больше не проснется. Ему было обидно, что, когда их найдут, его примут за гомика, их любовника. Мать этого не вынесет и никогда его не простит. Дуня будет знать правду, но никому не скажет. Фрагменты этих мыслей словно вспышки появлялись и пропадали в его голове. В какой-то момент он услышал рокот двигателя, ему казалось, что это подоспела помощь. Ему хотелось встать и сбежать на новенькой машине Степана, но он был не в состоянии даже пошевелить пальцем.

Свиньи давно не спали. Ни одна из них не издавала никаких звуков. Они ходили по хлеву в ожидании корма.

* * *

Хайнувка, 2014 год

Гобеленовый ковер с оленями никогда не пользовался таким вниманием, как сейчас, когда Саша исколола его портняжными булавками, чтобы прикрепить изображения молодых женщин — убитых и пропавших.

С левой стороны, из лесной чащи, улыбались: Лариса, Мариола, Ивона и Данка. Они неплохо смотрелись на фоне идеализированной пущи. Как ни крути, именно здесь их след оборвался.

Ниже Саша разместила фото Бондарука, его белый «мерседес», фотографию которого нашла в деле, а также бумажки с именами его сыновей. Она решила, что их следует брать во внимание как потенциальных подозреваемых. Все-таки эта свадьба больше всего мешала именно им. Внизу она приколола фамилии людей, связанных с этим делом, но не определилась еще, в какой степени их следует подозревать. Коллаж выглядел абсурдно, но ей необходимо было представить себе эту сеть человеческих биографий, чтобы взглянуть на все это словно с высоты птичьего полета.

Закончив занимательную терапию, как она называла этап визуализации, чрезвычайно важный во вступительной фазе профайлинга, Саша перенесла все данные на большие листы бумаги, которыми ее обеспечила Кристина. Полная картина напоминала генеалогическое древо, в чем был свой резон. Персонажей объединяли близкие или не очень близкие связи, которые Залусская обозначила векторами и прямой линией (друзья) либо прерывистой (враги). Как и предполагалось, в этом городке практически не было людей, совершенно чужих друг другу или не имеющих никаких отношений. Теоретически это упрощало задачу,потому что на такой схеме она могла быстрее найти мотив действия преступника. Но на практике усложняло анализ, так как понятно, что знакомые люди скрывают правду либо влияют на расследование, хотя бы из приличия или страха, что сосед обидится, поэтому следует очень внимательно читать их показания. Но этим она собиралась заняться позже.

Сначала, на самой точной карте городка и прилегающей к нему местности, она обозначила ключевые места: исчезновения женщин, нахождения черепов, адреса проживания и работы героев драмы, а затем разноцветными фломастерами пометила буферные зоны, то есть безопасные для них места. При этом она учла расположение линий электропередач, эстакады, железнодорожные пути и речку Лесную, называемую местными Вонючкой, потому что во времена расцвета города мебельная фабрика сливала в нее свои отходы. В те времена не было смельчаков, рисковавших в ней искупаться.

Очень быстро Саша сделала вывод, что дело Данки явно отстает от остальных из-за полного отсутствия связей с местными жителями, кроме работников клиники «Тишина». Она даже поначалу хотела снять фотографию пациентки с гобелена, но все-таки сдержалась. Вместо этого она передвинула ее немного дальше, рядом с объявлением в розыск Лукаса Поляка, которое сегодня утром было опубликовано в СМИ. Саша знала, что каждое из исчезновений придется проанализировать отдельно, но на данный момент не исключала, что убийство Данки все-таки может быть связано с Очкариком, как здешние называли Бондарука.

Все документы она поделила согласно ключу жертв и уложила в отдельные стопки на прибранном письменном столе. Залусская прочла каждый протокол и сначала делала записи на компьютере, в специальной программе для профайлинга, но потом решила, что материала слишком много. Из-за нехватки самоклеящихся закладок, которыми она пользовалась в таких случаях, пришлось разрезать обычную бумагу для принтера на четыре части и на них записывать самые важные виктимологические данные. Жертва — это книга, которую следует уметь читать. Несмотря на то что между пропавшими женщинами не было ничего общего, вывод напрашивался сам собой. Они исчезли до того, как им исполнилось тридцать лет. В деле фигурировал один и тот же автомобиль. Все дамы были эмоционально связаны с Петром Бондаруком и имели ту же группу крови — первую отрицательную. В том числе и убитая пациентка клиники, Данка, как следовало из документов. Последнюю информацию Залусской сегодня утром подтвердила Кристина. Это стало важным после того, как в машине, на которой преступник догонял Ивону Бейнар, обнаружили холодильник с отсепарированной плазмой крови этой группы.

Нет тела, нет дела. Исчезновения — самая неблагодарная работа, требующая проработки заново всех свидетелей. К тому же дела старые. Неизвестно, получится ли выжать хоть что-то, кроме того, что уже лежит на столе у Залусской. Поэтому профайлер решила, что начнет анализ с дела, которое кажется менее прочих связанным с Очкариком, но в котором есть тело, благодаря чему ей будет проще сделать этот профайл. Она решила пока не концентрироваться на том, что уже знает, а создать совершенно новые версии, с нетерпением ожидая результатов вскрытия трупа Дануты Петрасик, которое должен сегодня закончить судебный медик.

Данка была с головой накрыта одеялом. Материал разгладили, создавая видимость порядка. По мнению Саши, у преступника был пунктик относительно мистерии смерти покойной. Одеяло здесь играло роль савана. Подняв его, следователи увидели ужасающую сцену, практически киношную. Девушка была связана пластиковыми бандажами, на шее — провод от зарядного устройства, от простой «нокии» с тонким штекером, в свое время самой популярной модели, продаваемой мобильными компаниями за один злотый при покупке абонемента. Саше это показалось странным. Евгения Ручка уверяла, что ни у нее, ни у Поляка телефонов не было. Разумеется, это ни о чем не говорит. Преступник мог украсть эту зарядку или даже купить ее в комиссионке специально затем, чтобы использовать в преступных целях. Отпечатки пальцев идентифицировать не удалось.

Девушка лежала в эмбриональной позе, но не была обнажена. Опять же, убийца позаботился о том, чтобы, несмотря на первое макабрическое впечатление, честь ее не пострадала. Платье было застегнуто по самую шею, трусы нетронуты. И, хотя она была под одеялом, юбка целомудренно закрывала половину ее бедер. Убийца должен был потрудиться, чтобы привести в порядок ее одежду. Словно прощался с ней, размышляла Саша. Будто знал ее или был с ней эмоционально связан. То же и с волосами. Они были аккуратно заплетены в косу. Возможно, это сделал он. На губах ее была гигиеническая помада, которую нашли за тумбочкой. Следователи надеялись, что обнаруженные на ней папиллярные линии удастся идентифицировать.

Поначалу Саша считала, что все эти действия служат картинности и зрелищности, тому, что несколько лет назад представлял следователям Красный Паук, но зачем, в таком случае, он накрыл девушку одеялом? Зачем запер комнату, квартиру? Почему не забрал свои вещи? Что-то тут не пляшет. Наконец, почему он совершил это преступление в квартире Ручки? Прежние его жертвы были выставлены на всеобщее обозрение. На самом деле ответ, казалось бы, очевиден: он не хотел, чтобы ее нашли прежде, чем он успеет спрятаться в надежном месте. Есть ли в Хайнувке такое место, в котором можно безнаказанно отсидеться? Конечно, можно это сделать в близлежащих деревнях, лесах, заброшенных домиках лесничего. Но там нет Интернета, а преступник такого типа, работающий на публику, следит за работой следственных органов. Ему надо быть в Сети, чтобы контролировать их действия. Вряд ли он настолько изменил бы варварские правила игры только потому, что на этот раз местом реализации его плана стал маленький городок. Саша вполне допускала версию о последователе.

Ручка открыла дверь в комнату Поляка своим ключом. Следов взлома не было. Лишь на следующий день она заметила первую муху. Жертва лежала в квартире не больше двадцати четырех часов, значит, преступление произошло во время отсутствия хозяйки квартиры. Если убийство совершил жилец (а на это указывает хотя бы тот факт, что у него есть свой ключ), у преступника было достаточно времени, чтобы собрать свои вещи и уехать. Однако он оставил идентифицирующие его личные вещи: фотографическую аппаратуру и картину, которую Саша, уходя, взяла с собой. Следователям об этом она не сообщила. Сказав, что ей нужно позвонить, она выпроводила Ручку из комнаты и спрятала рисунок под курткой. Это был ее портрет маслом. Она бы не пережила, если бы полиция обнаружила это на месте преступления.

Сейчас она взяла небольшой подрамник размером двадцать на двадцать пять сантиметров и внимательно рассмотрела его. Портрет явно идеализировал ее и давал ответ на самые главные вопросы. У нее словно гора с плеч свалилась. Саша только успела сходить за куском туалетной бумаги, чтобы высморкаться, как вдруг зазвонил ее телефон. На экране появилась фамилия Романовской.

— Девушку связали уже после смерти, — прозвучало с другого конца провода. — Причина смерти — удушение. Предположительно подушкой. На грудной клетке имеются следы, свидетельствующие о том, что убийца сел на нее верхом. Медик сформулировал это одной фразой: быстрая гуманная смерть. Уже после этого кто-то затянул провод на шее жертвы и положил ее в эмбриональную позу. Это была не удавка, как казалось поначалу. На шее обнаружены только мелкие повреждения. Классического рубца нет. Бандажи на конечностях тоже были затянуты посмертно. Поэтому только левая половина лица посинела. Патологоанатом утверждает, что убийца положил жертву на бок и кровь прилила на одну сторону. Зачем этот театр?

— Поезжай в «Тишину», — быстро бросила Саша, тяжело дыша. Перед глазами у нее всплыл силуэт художника в толстовке с капюшоном. Она взглянула на картину и с отвращением положила ее. — Проверь, не было ли у нее какого-нибудь поклонника, тайного воздыхателя. Это убийство совершил кто-то близкий жертве. Может, ее брат? Я хочу присутствовать при его допросе.

— Пока я бы предпочла, чтобы ты сохраняла инкогнито. Мы справимся.

— Раз уж ты так решила, — вздохнула Саша, хотя ей и не понравилось такое беспардонное отстранение. Прежде чем Романовская положила трубку, Залусская добавила: — Ты можешь войти в комнату Яцека Петрасика и взять на анализ краски, художественные принадлежности, одежду, в которой он работал в последнее время? Можешь выдать ордер? Проверьте еще, был ли у него мобильный телефон и какой. Не одалживал ли он у кого-нибудь зарядное устройство. Или, может, потерял свое? Или у кого-нибудь оно пропало, украли?

— Это самая популярная модель, — вздохнула Романовская. — К тому же у него алиби. В участке все еще сидит та докторша.

— Прус? — Саша включила громкую связь и начала одной рукой натягивать штиблеты. — Ни о чем ее не спрашивай, ни о чем не информируй. Я сейчас буду.

— Как я уже сказала, мы не хотим, чтобы ты официально фигурировала в этом деле, — начала комендантша, но Саша не слушала.

Она уже выбежала из квартиры. Выходя, она спрятала картину под кресло-кровать. Это удалось сделать одним движением. Она оглянулась. Ничего не было видно.

* * *

Белосток, 2014 год

— Ничего ему не говори. Не разговаривай с ним. Просто просунь это в щель.

Ярослав Соколовский, прозванный Волосатым, услышал шепот, а потом отчетливые тяжелые шаги, удаляющиеся по коридору. У его же двери застучали тонкие каблучки. Они барабанили без перерыва, словно их хозяйка не могла решиться войти: то приближалась, то удалялась. И так несколько раз. Ярослав с трудом сдерживал раздражение. Он ждал, когда женщина постучит, почти слышал ее тяжелое дыхание, но тишина повисла надолго. Он почти закончил писать новое объявление о вакансиях в отделе предоставления и архивизации документов представительства Института национальной памяти в Белостоке, когда шпильки, наконец, решились. Он услышал робкий стук и кашель туберкулезника.

— Пани Панасюк, — бросил он, не отрывая глаз от клавиатуры, и напечатал обязанности нового работника: «Оцифровка архивных данных». — Не сейчас. Я размещаю объявление в Сети.

— Когда мне подойти, пан Ярек? — спросила из-за двери Ариэль.

«Ведение учета архивного фонда».

— Завтра. — Он высыпал из пакетика горсть арахиса в шоколаде, забросил конфеты себе в рот. И добавил уже намного тише: — А лучше вообще никогда, русалочка.

«Выполнение заданий в области репрографии».

— Вам письмо, — продолжала Ариэль Панасюк, успешно изображая приторную сладость. — Я подсуну его под дверь. Марьян распечатал, но не заглядывал. Случайно, потому что служебный адрес написали. Директору.

Ярослав поднял голову. Объявление было почти готово. Осталось только вставить шапку и разослать по всем представительствам Польши.

«Выполнение иных заданий по поручению руководства».

Из-под двери выглядывал уголок голубого конверта с инфантильным рисунком. Он удивился. Такие покупают только девочки младше семи лет. У Ярослава не было детей, жены он тоже не имел, чем был весьма доволен, потому что это избавляло его от лишних расходов, из-за которых страдали его женатые друзья. А постоянная любовница была у него лет десять тому назад, если не больше. Платная, разумеется. Мать ему не писала, не было необходимости, ведь он каждую неделю ездил к ней в родное Седльце. От нее он возвращался с сумкой, полной банок с жареной рыбой, котлетами или клецками с мясом. Таким образом, он был обеспечен вкусной едой на каждый рабочий день и субботу. Остатки он обычно доедал в последний вечер перед отъездом, так как жаль было выбрасывать еду. К тому же мать бдительно следила за тем, чтобы к ней возвращался весь комплект вакуумных контейнеров и закручивающихся банок, незаменимых хотя бы для заготовки домашней колбасы, залитой растопленным жиром. Отец Соколовского никогда в жизни не писал ничего, кроме заявлений в управу. И точно не воспользовался бы папетри с изображением Снежной королевы, отдав предпочтение обычному конверту, из переработанной макулатуры, по шесть грошей штука. Он с детства учил сына рачительности.

— Все богачи — скупцы, — говаривал он. — Именно поэтому им удается сколотить состояние.

По этой же причине Ярослав гордился отсутствием кредитов. Наоборот, он был держателем многочисленных срочных банковских вкладов. Некоторые суммы он заморозил на пятьдесят лет, потому что процентная ставка в этом случае доходила до двадцати двух процентов. Ему и в голову не пришло озаботиться тем, зачем он собирает эти деньги и будет ли кому их оставить после смерти. Он просто любил иметь заначку на всякий пожарный. Каждый день он звонил в кредитный отдел и спрашивал о своих инвестициях, словно беспокоясь о здоровье дорогих родственников.

Ярослав так сильно подался вперед на стуле, что тот заскрипел. Стук шпилек утих окончательно. Ариэль Панасюк поспешила ретироваться с места происшествия. Издали, правда, доносилось ее хихиканье, но Ярек проигнорировал его. Ему было хорошо известно, что русалочка становилась намного смелее по мере удаления от его кабинета.

Подняв конверт, он широко распахнул дверь. Посмотрел направо и налево, потом опять направо, словно собирался перейти улицу. Коридор был совершенно пуст. Ничего удивительного. Настенные электронные часы показывали почти четыре. Люди давно уже покинули свои рабочие места. Несколько человек, возможно, еще стоят при входе и сплетничают, устроив себе перекур до половины пятого, пока за ними не подъедет служебный автобус и не развезет по домам.

Ярек аккуратно вскрыл конверт ножом для бумаги. Внутри лежала поляроидная фотография. На ней был изображен он сам без одежды, много лет назад. Тело его было покрыто густой растительностью, так как в те времена у него не было средств на лазерную эпиляцию. Рядом, на расстеленной кровати, лежала малопривлекательная дама, единственным достоинством которой был внушительный бюст. Он сразу узнал Осу. Таких женщин не забывают. Особенно когда они пропадают вместе с твоим служебным ноутбуком, а потом ты видишь их по телевизору в сопровождении конвоя, осужденных за преступление. Но Волосатый не помнил плохого. Мажена вернула ему компьютер, из которого ничего не пропало. Наоборот, прибавилось несколько порнофильмов. Наверное, специально ему скачала, ради хохмы, заноза.

На конверте не было адреса отправителя, но он прекрасно помнил ее почерк. Так же, как и номер дела, написанный на обратной стороне. Это касалось Ромуальда Раиса (Бурого), дело которого о погроме православных деревень аннулировали год назад. Сорок с лишним томов. Долгие годы бумаги лежали в архиве, и никто, кроме местных журналистов из Белостока, ими не интересовался.

Соколовский на ватных ногах вернулся к столу, отодвинул от себя конфеты. Нажал на кнопку «отправить». Он не прочел объявление перед публикацией, как делал это обычно. Даже не обратил внимания на то, что забыл вставить стандартный фрагмент, касающийся соглашений, связанных с процессом набора кандидатов. В голове у него все перепуталось. Он размышлял, когда Мажена объявится и какие документы ей теперь понадобятся. Он даже не рассчитывал на то, что она сподобится объяснять ему, зачем ей эти материалы. Ярек не боялся. Наоборот, нахлынула ностальгия, почти радость, что она освободилась и у него снова появится возможность увидеть ее. Потом до него вдруг дошло, что, раз конверт был открыт, то его видели все сотрудники. Сейчас он уже не стеснялся своей избыточной волосатости, как когда-то. Его смешило это прозвище, которое, несмотря на успешно проведенную эпиляцию, осталось с ним. Он повзрослел. Единственное, что его беспокоило, — это чтобы никто не узнал женщину и не связал его с судебным процессом Мажены и исчезновением ее подруги Иовиты. Это было бы очень некстати, особенно на данном этапе карьеры.

Он сразу же проверил, кто сегодня занимался почтой, и, когда выяснил это, добавил должности Марьяна и Ариэль Панасюков в список вакансий с июля. Деньги, может, и небольшие, но зато место надежное, государственное. Безо всяких проблем найдется масса молодых историков, заинтересованных в такой работе за две с половиной тысячи злотых. Он сам так же начинал в этой организации и намеревался продержаться до пенсии.

* * *

Хайнувка, 2014 год

Дамиан высунул голову из-за камуфляжа, сделанного из еловых веток. Перед ним была поляна. Самая трудная для перехода зона. На пустом пространстве не было ни одного дерева. Он судорожно думал. Рискнуть, входя на пущинские болота и остаться незамеченным или двинуться наперерез и дать себя застрелить? У него не было резиновых сапог. Он перезарядил карабин. В кармане была еще горсть пластиковых патронов. С зимы он стрелял только в учебных целях, и ему никогда не приходилось целиться во врага.

Он услышал шелест. Оглянулся, не подбирается ли кто сзади, но это был, наверное, какой-то маленький зверек. Заяц, а может лань. Что-то прошмыгнуло между деревьями и исчезло в темноте. Два его напарника остались где-то сзади. По его подсчетам, они не могли добраться сюда за такое короткое время. На тренировках он всегда был лучшим в тактике, но в открытых боях проигрывал одним из первых. Самый младший и слабый в команде. Когда он пытался записаться в отряд, командир высмеял его и отказывался принимать до тех пор, пока ему не стукнет шестнадцать, чтобы он смог хотя бы поднять автомат.

Несмотря на это, Дамиан не отказался от идеи и даже не собирался ждать целый год, чтобы его взяли в команду. Он спросил, примут ли его, если он победит в бою. Командиру понравился такой настрой. Он не верил в успех кандидата, но условно согласился. Тогда Дамиан подошел к старшему Зубру и попросил, чтобы он сам или один из его младших братьев тренировали его платно. У него не было карманных денег, так как мать всегда твердила ему, что деньги можно заработать, надо только засучить рукава. Она с детства тяжело работала в лесу, и он иногда сожалел о том, что не унаследовал ее плотного телосложения. Сам он был как две капли воды похож на своего отца, варшавянина, — субтильный, ангелоподобный. Он запросто мог бы переодеться девочкой. Но Наполеон ведь тоже не отличался ростом. Манна с небес не упадет, повторял он себе любимую фразу матери, когда дважды в неделю вставал в четыре утра, чтобы до начала уроков в школе нырять со специальным пылесосом для чистки бассейнов в гостинице «Зубровка».

Поначалу это стоило Дамиану хронического насморка. Потом добавилась еще экзема на ногах, которая молниеносно распространилась почти по всему телу, но ему удавалось как-то скрывать это от друзей. Даже в жару он ходил в длинных штанах. Как-никак воины не носят шорты, не потеют, а серьезную боль переносят, как комариный укус. У настоящих мужиков не бывает аллергии. Только Дамиан знал, какой густой от грязи была вода в бассейне и сколько гадости в ней собиралось под конец недели. А дурные богачи все равно отстегивали бешеные бабки, чтобы с коктейлями в руках отдыхать в спа-комплексе единственного в этом районе пятизвездочного отеля. Дамиан никогда в жизни не заплатит за такой эксклюзив. А уж в городском аквапарке ноги его точно не будет. Он очень хорошо знал, сколько дряни люди оставляют в джакузи хотя бы из-за лени. После каждой чистки резервуар пылесоса был полон.

Каждый заработанный грош Дамиан откладывал на плату для Зубра. Как только ему удалось собрать условленную сумму, его сразу же поставили на ринг. Дали старые перчатки, слишком большие и тяжелые для четырнадцатилетнего мальчишки. Приходилось прибинтовывать их, чтобы не спадали. Через какое-то время мать нашла его размер в секонд-хенде на Веробея. Перчатки были бешено-зеленые, стертые от ударов и склеенные, но сидели на его девичьих кулаках как влитые. Мать переживала, правда, что Дамиан каждый день приходит домой с разбитым лицом, но понимала, что проверка на мужественность в этом возрасте необходима.

— Отец гордился бы тобой, — повторяла она. — Он сам тоже когда-то неплохо боксировал.

Дамиан верил, что если бы с его стариком не произошел несчастный случай во время работы на пилораме, за что родители не получили от предприятия даже ломаного гроша, потому что это случилось во времена ПНР, то сегодня он сам открывал бы сыну тайны бокса. Наполовину парализованный Дамиан-старший только и смог, что гордо повеситься на бельевой веревке. А его полугодовалому сыну на память о нем остались лишь имя и медаль с надписью «ПНР», которую отец получил когда-то как один из тридцати передовиков производства к сорокалетию основания Хайнувского предприятия лесной промышленности, сегодня — крепости старого Бондарука с громким названием «Нью Форест Хайнувка». Поэтому мальчишка так яро ненавидел коммунистов. Это они убили его отца.

Он быстро научился защищаться и наносить удары. В сарае за домом, на той же балке, на которой испустил дух его парализованный родитель, мальчишка повесил мешок с песком и колотил по нему до беспамятства. Он практически не снимал бинты с рук до тех пор, пока они не истлели. Поединок с командиром он проиграл, но сильно измотал противника. Дамиану дважды удалось положить Зубра на лопатки (к сожалению, без нокаута), а также одним метким ударом разбить ему бровь. По окончании соревнований даже пришлось вызвать знакомую медсестру, чтобы она наложила швы. С тех пор никто не сомневался, что Дамиан годится не только для партизанского движения, но и для боев стенка на стенку после матчей «Ягеллонии», на которые его часто приглашали. Это Дамиану как раз не очень нравилось, так как он быстро понял, что дух патриотизма здесь вообще ни при чем. Такие бои — насилие в чистом виде. Команда молчала. Давнее решение командира и его высказывание о победе в поединке в качестве входного билета в отряд все приняли как данность. Дамиан уже смирился с тем, что не будет принят в вооруженный отряд, как вдруг в один прекрасный день командир подъехал к его дому на турпане — развалюхе, которая в этих краях благополучно заменяла современным партизанам ЗУ-23-2, просигналил и молча открыл пассажирскую дверь. Потом ходили разговоры, что еще ни один из желторотых до сих пор не был удостоен чести ездить с самим боссом на ночную вахту.

Сейчас Дамиан уже понимал, что главное его достоинство — ловкость, а не сила. Он мог измотать противника, даже в два раза тяжелее себя. Зубр смеялся, называя его назойливой мухой, которую не поймать. К тому же содержимое его головы в лучшую сторону отличалось от такового большинства боксеров клуба, уверенных в том, что они намного круче Рэмбо.

Шаги. Кто-то упал и полз сейчас с левой стороны лесного массива. Дамиан прижался к дереву, поправил камуфляж. Он сомневался, не мог принять решение. Чем дольше он думал, тем сильнее боялся проиграть. Несколько березовых веток выпали у него из-под ремня. Было градусов двадцать тепла, пот тек у него по спине, но он все равно напялил на лицо маску и поднял воротник, чтобы издалека лицо не светилось между деревьев. Долгие раздумья лишали его времени, необходимого для благополучного перемещения. Разворот надо выполнять решительно, пульсировало в его голове, но он все никак не мог отважиться сделать это. Старая военная куртка отца, которую мать перестрочила по швам, чтобы она не развалилась, болталась на нем, поэтому он потуже затянулся харцерским ремнем и побежал напрямик, к поляне. Выстрел прозвучал спереди. От первого и второго ему удалось увернуться в последний момент. Прежде чем он сам прицелился и начал стрелять, его успели убить. Попадания пластиковых пулек были болезненными. Выстрелы оставили на отцовской куртке флюоресцентные кляксы.

— Не бойся, когда делаешь. А боишься — не делай. — Лешек Крайнув, командир соперников, выросший у него за спиной, засмеялся. После чего взял его в плен.

По дороге они не произнесли ни слова. Учитель Закона Божьего — из жалости, чтобы еще больше не расстраивать юнца. Дамиан — от стыда. Итоги будут подведены вечером, у костра. Молодой боец готовился к жесткому выговору командира.

Прибыв в штаб, Дамиан наблюдал, как люди Крайнува ведут остальных пленных. Двое его друзей — Тадек и Аркадий — не дошли даже до второго этапа. На их новеньких защитных мундирах виднелись огромные флюоресцентные «блины», символизирующие кровь, — такие же были и на его куртке. Немного утешало лишь то, что Дамиан получил только две пули, а форма соратников напоминала мятные леденцы. Не в пример ему, они не очень-то переживали поражение. Спокойно расположились на пнях с бутербродами и термосом, чтобы подкрепиться после операции. В этот момент из леса вышел его личный командир. Мацкевич снял с шапки еловый камуфляж и похлопал парня по плечу.

— Ты почти взял их штаб, хлопче.

— Почти не считается, командир.

Крайнув с Мацкевичем переглянулись.

— Самый несгибаемый. — Крайнув кивнул в сторону Дамиана. — Ты был прав. Это будет твой лучший партизан.

— Боец, — беспардонно поправил его мальчишка.

Его не очень устроили похвалы, высказанные в будущем времени, потому что он уже сейчас считал себя лучшим, но не решился произнести это вслух.

— Ты прав, боец. — Мацкевич ткнул пальцем в пятна на его куртке. — Проблема в том, что ты действовал в одиночку, не сотрудничал с остальными. Потому тебя и поймали. Вместо того, чтобы использовать их для разведки, прикрытия, ты хотел быть героем. Но это не американский боевик.

Дамиан даже раскрыл рот от удивления. Это было самое худшее из того, что он ожидал услышать. Ему хотелось провалиться сквозь землю. Партизаны — это братья по крови. Как мушкетеры. Один за всех, и все за одного. Мацкевич бросил мальчишке спички. Хворост уже лежал, подготовленный «пленными», которые ждали их здесь около часа. Дамиан без труда разжег костер от одной спички. Командиры уселись, глотнули из фляжки, делясь алкоголем с совершеннолетними членами отряда, начали говорить. Так было почти всегда. И несмотря на то, что эта часть казалась некоторым самой нудной, лично он любил этот момент больше всего. Вокруг тишина, темнота. Мир принадлежал им и превращался в единственную точку на земле, в которой мужчины рассуждали о чести, отчизне и борьбе. Дамиан был слишком молод, чтобы его мог раздражать пафос этих встреч. Наоборот, он был горд оттого, что принадлежит к такому элитному подразделению, о существовании которого в городе знали очень немногие. В сегодняшних учениях принимало участие всего семь человек плюс два командира. Потому что последние очень придирчиво выбирали себе бойцов.

Два члена отряда, например Конрад Левандовский, вообще не приняли участия в сегодняшней учебной операции. Они пришли на встречу то ли слегка подшофе, то ли с большого бодуна. Командир был суров, охотно назначал наказания. Он не без повода переодевался Райсом и с радостью позаимствовал и псевдоним, Бурый. В наказание он погнал раздолбаев за хворостом, который обычно собирали девчонки. Сегодня Дамиан не заметил ни одной девушки, что его только обрадовало, так как он не очень хорошо себя чувствовал в их обществе. Ему казалось, что они постоянно пялятся на него. Что они о нем думают — он тоже предпочитал не знать. Наверняка, что он слишком хил и соплив для участия в тайном вооруженном сообществе. Ведь то, чем они занимались, не имело ничего общего с военизированными играми для молодежи, которые устраивались историческими обществами на День независимости и в которых могли принимать участие все, включая штатских. Отряд существовал и тренировался очень серьезно. Артур Мацкевич уже давно заявлял, что вскоре их ждет настоящее сражение. Им надо подготовиться.

— Победители делают то, что другим неохота, — объяснял он. — Вы нужны родине. Неизвестно, когда она призовет вас.

Он передал Дамиану фляжку. Мальчишка посмотрел на нее и покачал головой. Передал дальше. Командир довольно улыбнулся. Он верил в этого бойца. Сам он был таким же когда-то. По крайней мере, он запомнил себя именно таким.

— Польша в наше время должна быть подготовлена к партизанской войне, — начал наконец Мацкевич. Все присутствующие здесь понимали, что речь будет длинной. Из еды, увы, ничего не осталось. Не было даже колбасок для жарки на костре. И картошки. — Каждый раз, когда я говорю об этом, это вызывает усмешку, чувство анахроничности. Это связано со стереотипом, созданным вокруг партизанского движения, главным образом, благодаря идеализации в кинематографии. Все эти военные фильмы о танкистах, старых гэбэшниках — это мифы! Надо ломать стереотипы, окончательно их уничтожать. Партизаны не должны ассоциироваться у вас, бойцы, с отрядами по нескольку десятков человек, которые радостно маршируют по лесным дорожкам, громко распевая песни, и вышагивают по деревням. Современные партизаны — это небольшие мобильные группы, максимум пять человек. Быстро перемещающиеся, хорошо замаскированные, ориентирующиеся на местности, как в собственном кармане. Иногда эти мини-отряды объединяются в группы побольше, но потом опять расходятся, чтобы снова скрыться в укромных местах или домах в близлежащих населенных пунктах. Можно сказать, что партизан должен уметь легко менять мундир на гражданскую одежду, винтовку на плуг. И наоборот. При этом оставаясь нераскрытым.

Вдруг раздался смех. К костру подошли две старшеклассницы. Они поставили перед партизанами бидон-термос. Когда подняли крышку, вокруг костра разнесся запах наваристого горохового супа на свиной грудинке. Крайнув сердечно поприветствовал одетую в черное Асю, которую Дамиан помнил по белорусскому лицею. Она была образцовой ученицей и дочерью Петрочука, одного из городских тузов, на сегодняшний день самого богатого застройщика в Хайнувке. После чего командир засмеялся и, показывая на разрумянившихся от похвал девушек, заявил:

— Артур, ты забыл о самом главном. У партизанов есть поддержка местного населения. Это люди доставляют воюющим в лесах бойцам информацию, теплую одежду. А их жены-патриотки — еду.

Рядом с бидоном, на траве, появились колбаски от Нестерука, на что указывала эмблема на упаковке. Мацкевич тут же отправил кого-то из «погибших» за шампурами, которые хранились в штабе для таких случаев. Оказалось, что их именно столько, сколько присутствующих у костра. Девушкам достались самые прямые и надежные.

— Только у такого отряда есть шанс на победу! — Мацкевич ударил себя по ногам и протянул свой котелок для наполнения супом. — Должен вам сказать, парни, что вы показали свой боевой дух на перестрелках. Я уже знаю, что вы стали решительными и отважными, но больше всего мне нравится наш штаб, построенный вами. — Он сделал круговое движение рукой. — Потому что самое главное в нашей борьбе — это не позволить себя убить. Смысл не в том, чтобы идти на верную смерть. Помните о камуфляже, а если надо — о побеге. В тактическом отступлении нет ничего постыдного. Мы воюем затем, чтобы выиграть. Коммунисты это, геи или атеисты — значения не имеет. Цель оправдывает средства. Истории известны самые разнообразные виды патриотизма. Жертвы будут. Но, Дамиан, дерево — так себе защита, — обратился он к сидящему рядом мальчишке. Тот залился румянцем, хотя вряд ли кто-нибудь это заметил. Щеки всех сидящих у костра разогрелись от жара. — Скажу больше, это плохая защита. Напоминаю, что мы готовим вас не к открытому бою, где деревья могут сослужить неплохую службу, а к партизанскому, из укрытия. Мы нападаем там, где противник не ожидает нашей атаки. Наш конек — эффект неожиданности. Наша сила в стратегическом лишении врага его органов одного за другим. Мы как вирус, маленький и незаметный, но способный победить тигра. Он будет съедать его постепенно, уничтожая отдельные части его организма, закроет его глаза, заткнет уши, пока чудовищу не останется ничего иного, как подохнуть. Такова наша роль. В открытом поединке с тигром у тебя не было бы шансов.

Раздался смех одной из девушек. Несколько парней поддержали ее. Мацкевич бросил на них гневный взгляд. Ему не нравилось, что во время его выступления бойцы предавались флиртам. Только Ася не произнесла ни слова. Она сидела напряженная, прямая как струна и внимательно слушала. От Лешека Мацкевич знал, что она хочет присоединиться к отряду. Стреляла она хорошо. До сих пор они не принимали девчонок, но кто знает? Крайнув говорил, что ей нет равных в саботаже. В скором времени Мацкевичу предстояло в этом убедиться. Звучало это довольно загадочно, но он обещал, что рассмотрит предложение. Именно потому сегодня Лешек пригласил ее на патриотическую беседу. Чтобы командир присмотрелся к ней. Встретившись с ним глазами, Ася Петручук тут же отвернулась. Он решил, что она ответственная и недоверчивая, что было большим плюсом в таком молодом возрасте. Ему показалось, что она не сдаст их при первом же удобном случае.

— Эти знания, Тадек, вот-вот могут понадобиться тебе. Коммунисты могут нанести удар в любой момент. Ты должен быть готов, если на самом деле любишь свою отчизну. Любишь?

Девушка, которая и раньше хихикала, опять с трудом сохранила серьезность, быстро при этом закрыв лицо полой куртки, якобы от холода. Ася толкнула ее в бок. Потом дала знак Лешеку. Он кивнул ей, глядя на бидон с супом. После этого Ася встала и, не прощаясь, удалилась. Мацкевич отметил, что в ней нет ни грамма раздражающей сладости, характерной для девиц ее возраста. При хорошей подготовке она могла бы принести пользу отряду. В конце концов, Инка тоже начинала с готовки, перевязывания ран, а с карабином управлялась не хуже партизанки времен войны Галонзки. Во время ареста никого не выдала, отдала бы жизнь за свой отряд. Если бы не она, Бурому не удалось бы сбежать с приграничной территории, враждебно настроенной против польских войск.

Вторая девица не годилась для партизанской деятельности. Она только вносила ненужную расслабленность и отвлекала его людей. Это слишком напомнило Артуру его бывшую жену. Бурому-Мацкевичу было неинтересно имя второй школьницы, хотя она наверняка представлялась. Впрочем, маркитантки воякам тоже были нужны. Как ни крути, против природы не попрешь. Сейчас она еще раз помахала молодым партизанам, явно не прочь продолжить знакомство, но, поскольку никто не решился сделать это на глазах у командира, бегом присоединилась к Асе. Через мгновение обе исчезли в глубине леса. Дамиан последним отвернул от них голову, слушая, действительно ли они ушли. Он размышлял над тем, что им на самом деле нужно. Может, командиры проверяют их? А может, это шпионки? Он никогда раньше не видел в этом обществе женщин, и ему было очень интересно, кто отнесет им бидон. Но точно не он. Это уж нет, извините.

— Польша — не девушка, которую можно бросить или вернуться к ней, когда захочется. Если она потребует крови врага, ты пойдешь защищать ее или струсишь? Ты готов посвятить ей жизнь? Будешь ли ты горд, если придется умереть за нее?

Все, и Дамиан не исключение, закивали. Вопросы были риторическими. Сомнения на эту тему могли повлечь исключение из группы, даже если кто-то не был согласен с тезисами. Армия — не дискуссионный клуб, услышал когда-то Дамиан, задав философский вопрос о необходимости убийства гражданских во имя высшей цели.

— А если отчизна примет тебя в свою землю и усыпит вечным сном, то сделает она это лучше, чем какая-нибудь баба. — Командир показал на грунт, на котором они расположились. — Ты останешься с ней навсегда, навеки. Как все те, кто пал в бою за нее. Отчизна — это земля. Земля отцов. Вы должны с открытым сердцем идти навстречу всем, для кого само имя нашей земли уже подвиг.

Повисла тишина. Тадек указал на Дамиана.

— Это кацап, — бросил он. — Кого ты любишь, Дамиан?

— Польшу, — уверенно ответил младший в отряде. — Так же как и ты.

— Твои деды-белорусы продали нас русским. И немцам помогали, когда было надо. Думали, что вернут свою землю. Фигу с маком получили. И от фашистов, и от красноармейцев, а теперь притворяются поляками. Кацапы правят в этом городе. Иди к ним. Чего тебе тут делать?

Мацкевич поднял руку. Тадек сразу замолчал.

— Происхождение — вещь второстепенная. Религия тоже. Моя мать православная. То есть согласно твоей номенклатуре — кацапка.

Повисла неловкая тишина. Тадек свесил голову, боясь ответить.

— А Лех — католик в нескольких поколениях, — тем временем продолжал Артур. — Поляк, с благородной родословной. Однако мы друзья. А мера нашей дружбы — общие враги.

— Его враг — мой враг, — подтвердил Крайнув. — Аминь.

— Его друг — мой союзник. Мы одна команда. В отрядах Бурого, Лупашки и Молота были католики, православные и иудеи. Главное то, что ты чувствуешь или даже кем ты себя чувствуешь. То, с чем мы сегодня боремся и с кем нам скоро придется вступить в бой, — это посткоммунисты, атеисты и геи. Все те, кто подвергся медийным манипуляциям и разрушительному школьному воспитанию, не заслуживают звания поляка. Женщина должна быть дамой, согласно рыцарскому кодексу. Даме не пристало вмешиваться в мужские игры. Она не должна носить брюки. Еще в Библии об этом написано. Собственно, еще Иов говорил, что житие мужчины — война. О воинствующих женщинах там не сказано ни слова.

Крайнув поднял руку, чтобы прервать коллегу.

— Мне надо ехать за дочерью к ее матери. — Он похлопал Мацкевича по плечу. Указал пальцем на наполовину опорожненный термос с супом. — Отнесешь санитаркам?

— Дамиан с Тадеком отнесут, — решил командир. — С Богом.

Собравшиеся проводили учителя взглядом.

— Сломали человека, — вздохнул командир. — Такой порядочный мужик. Историк со степенью, верующий, а пришлось пережить развод. Еще и повезло жить здесь, в этой вшивой стране, такой аморальной, где мечты молодежи сводятся только к материальным аспектам. Уехать он не может, из-за дочери. Если бы это хотя бы был сын, можно было бы воспитать из него настоящего воина. Порядочного человека.

Никто не смел открыть рот.

— По крайней мере, геем не стал, — наконец пошутил Тадек.

Ясно было, что он не без повода подбросил Мацкевичу эту тему. Командир встрепенулся.

— Педерастия — это серьезное заболевание, которое подтачивает сейчас целые легионы молодых поляков, особенно в больших городах. Хуже всего то, что они смеют приходить в костёлы, носиться со своей извращенностью! — Мацкевич резко прервал тираду.

Никто не знал, в каком направлении пойдет сейчас разговор. Кто-то не смог воздержаться от зевоты. Следом зевать начали и остальные.

— Но вы не такие, — продолжил монолог командир, видимо поняв, что его немного понесло. — Вы принадлежите к первому поколению, свободному от комплексов, от фобии коммунизма, от последствий пережитого в войну. У вас есть сильная мотивация и амбиции.

Он похлопал Дамиана по плечу. Тот в ответ долил себе еще похлебки, пока она не остыла окончательно.

— Это ради вас, таких, как вы, Лех жертвует собой. В вас он верит. Потому что вы, хлопцы, можете все изменить. Вы новые Колумбы, для которых честь нации, величие нашего народа, уважение к жертвенности прошлых поколений, достоинство и гордость — основные ориентиры, формирующие восприятие мира. Военная служба поможет вам в этом. Я утратил веру в военизированное харцерство, хотя для начала и оно не помешает. Парамилитаристские подразделения, такие как наше, да будут вашим домом, потому что вскоре вам придется защищать эту территорию от агрессора. Не позволяйте называть себя фашистами. Польша для поляков — это прекрасный девиз. Поляк — воин. Кто воюет, тот выигрывает. Воина можно победить, но это он решает, сдался он или нет.

— Пан командир, это значит, что будет война? — спросил дрожащим голосом Тадек.

— Она и не заканчивалась, сынок. — Мацкевич миролюбиво улыбнулся. — Просто народ смирился с оккупацией коммунистов и посткоммунистов, а потом дал себя обмануть Евросоюзной империи, которая заткнула нам рот своими товарами, модифицированными продуктами и мечтами о богатстве. Что из этого получилось, вы все видите сами у себя дома.

Все закивали.

— Мои родители уже второй год сидят без работы. Если бы не бабушкина пенсия и сезонная работа на лесоповале, мы бы сдохли с голоду, — сказал кто-то из мальчишек.

— Вот видишь, — бросил Мацкевич. — Поэтому, если ты поляк, то выходи на бой. Я дам вам знать, что операция «Польша» началась, прежде чем об этом узнают гражданские. Уже сейчас появляются первые районные отряды гражданской территориальной обороны. Они не подчиняются местной администрации, парафиям, как до недавнего времени думали некоторые. Здесь, на востоке Польши, это не пройдет, потому что католические и православные парафин не равны по численности. Если вы будете готовы, то присоединитесь к этим отрядам. Мы превосходим по силе официальные органы, потому что, в отличие от традиционных полицейских подразделений, армии или пограничных войск, мы знаем территорию, народ, населяющий окрестности, и обладаем сведениями, недоступными госслужащим. Современный партизан может добыть у гражданского секретные данные, потому что в случае нападения, конфликта или катаклизма гражданский будет знать, что может рассчитывать на нашу помощь.

— Почему мы не принимали участия в розыске Ивоны Бейнар? — отважился спросить Дамиан.

— А кто тебе сказал, что мы должны искать ее?

Ему ответило искреннее удивление на лицах пацанов, поэтому он продолжил:

— Ведь это наши люди спасли ее от рук белорусской банды. Мы спрятали ее и подключили наши районные отряды, чтобы инсценировать похищение. Теперь ждем, когда вина падет на босса всех валенков, таким образом мы убьем двух зайцев. Хитро? Конечно, но признаюсь вам, что мы участвуем не только в этом деле. Комендант Крайнув все время получает новую информацию. Пока могу только сказать, что похищение чистокровной польки — это сплочающий элемент польско-белорусской войны, которая происходит на ваших глазах. Вы же знаете, как началась Первая мировая война. Что случилось в Сараево. Сейчас вам следует быть начеку. Может произойти что угодно.

— Сколько у нас времени?

— Месяц, две недели. Может, меньше.

— А оружие? — В голосе Тадека чувствовалось возбуждение. — Мы будем стрелять из настоящего оружия?

Мацкевич какое-то время помолчал, потом изрек:

— К сожалению, может пролиться кровь. Учения будут чуть позже. Сейчас не совсем подходящее время. Полиция топчется по лесам. Пока — время разведки, наблюдения. Избегайте контакта с противником. В случае чего — побег с взаимным прикрытием. Не разыгрывайте мачо, не подвергайте себя опасности. Надо быть смелыми, но благоразумие — прежде всего. И без камуфляжа ни ногой. Нельзя допустить разоблачения.

Костер угасал. Молодыепартизаны собирали свои вещи. Командир назначил двоих, чтобы засыпать костер песком, а сам направился к машине, припаркованной у православного кладбища на шоссе Хайнувка — Белая Вежа. Его ждали полчаса пути быстрым шагом.

В машине он умылся минералкой, упаковал экипировку в кожаную сумку. Надел костюм и завел двигатель. Въезжая в город, он увидел идущего по улице Дамиана, но только обменялся с ним взглядами. Им не следовало афишировать знакомство. Однако на этот раз Бурый не смог сдержаться и поприветствовал парня поднятой рукой. Дамиан поднял свою. Издалека могло показаться, что это нацистское приветствие, но они оба знали, что оно означает совершенно другое.

Войдя в офис, Бурый с удивлением обнаружил, что его ждут. Секретарша выбежала ему навстречу и театральным шепотом сообщила, что звонила, пыталась предупредить его, но он не отвечал. Капитан Франковский не дал себя выпроводить. Ей удалось только выгнать его из кабинета адвоката.

— Совершенно зря, — заявил ей Мацкевич.

Он поздоровался с Джа-Джой как со старым другом, которым когда-то и был.

— Есть новости? — закинул удочку Франковский.

— Как тебе известно, я уже несколько дней представляю интересы сыновей Бондарука и уже сегодня могу сказать, что письмо, прочитанное за день до свадьбы, так же как и завещание имеют следы фальсификации, — заявил Артур, после чего опустился во вращающееся кресло.

За его спиной маячил разноцветный, размером с овчарку, ара — подарок бывшего президента, когда у адвоката еще была канцелярия в городской управе. Джа-Джа приблизился к попугаю, в это время в кабинет вошла секретарша с горячими напитками.

— Кто так быстро сделал экспертизу?

— Один графолог из Белостока. Мой кореш. Все необходимые печати имеются.

— Какие именно следы?

— Поддельная подпись.

Джа-Джа нажал на кнопку под крылом разноцветной птицы.

— Зачем мне коса, у меня карабин есть, — сказал попугай.

Джа-Джа засмеялся, отодвинул от себя чашку с эспрессо.

— Значит, это был рождественский балаган? Бондарук подшутил над нами?

— Похоже, — спокойно ответил Артур Мацкевич. — А что у тебя слышно? С чем пожаловал?

— Два вопроса. Можно сказать, что на ту же тему. И я предпочел бы искренние ответы, прежде чем мы перейдем к официальному допросу.

— Я к вашим услугам, — напрягся адвокат. — Как всегда для своих.

— У твоей жены был роман с Бондаруком?

— Мне об этом ничего не известно, — прозвучал ответ. — Лучше, наверное, у нее спросить. Ты так не считаешь?

— Ты же не считаешь, что я не спрашивал? — усмехнулся Джа-Джа. — В таком случае, второй выстрел.

— Даст бог, более меткий.

— Правда ли то, что наш очень пожилой жених лично упразднил кое-кого в семидесятых, а гэбэ замяла дело?

— А откуда ж мне знать, люди добрые? — засмеялся Мацкевич. — Это по твоей части.

— Ты все знаешь.

— Все знает только Господь Бог.

— Ты командир районной структуры гражданской территориальной обороны. Нелегальной парамилитаристской организации. Я могу предъявить тебе использование свастики, разжигание национальных конфликтов, нелегальное ношение оружия, уголовно наказуемые угрозы, кидание зиг. Забрать твоих людей в СИЗО, а тебя лишить права работы в юридической сфере навсегда.

— Попробуй. — Артур принял закрытую позу.

— Значит, ты не отрицаешь? А я думал, что это всего лишь байки, которые рассказывает Крайнув у себя в школе на уроках Закона Божьего.

Он положил на стол ордер на обыск офиса и квартиры Мацкевича. А также согласие на вызов антитеррористической группы в случае оказания подозреваемым сопротивления при задержании. Ордер был подписан заранее. Мацкевич побледнел.

— Фамилия. Если речь идет о семидесятых, дело уже закрыто за давностью. Как ты сам знаешь, заново расследовать его не станут. Мой телефон у тебя есть.

Джа-Джа вышел. По дороге он вежливо поблагодарил секретаршу за кофе.

— Эту кофемашину придумал какой-то империалистический гений, не иначе, — добавил он.

Психологический профиль неизвестного убийцы

Автор: Саша Залусская

Доказательства: оперативные материалы

Криптоним: Очкарик

Касается дел: Ds. 560/14, Ds. 2478/00, VIIIK 54/00, INK 345/01, а также вспомогательно — Ds. 1342/77

Данный документ носит оперативный характер и не является типичным профилем, поскольку касается не одного преступления, а нескольких, на первый взгляд не связанных друг с другом, дел и не содержит типичных психологических характеристик неизвестного преступника. Содержание документа составляют исключительно данные, взятые из дел о пропавших женщинах, единственным связующим звеном которых является владелец взятого на экспертизу автомобиля марки «Мерседес» (класс Е, модель W210), per. номер ВНА 3456 (цвет белый или черный). К этого рода делам добавлено еще одно, не связанное с автомобилем — Ds. 1342/77, принимая во внимание личность подозреваемого, а также обстоятельство, указывающее на источник информации. Дела были объединены по причине близкого знакомства пропавших (кроме Ds. 1342/77) с подозреваемым. Автомобиль находится на полицейской стоянке в Белостоке. Результаты исследований криминалистов — в деле.

Обстоятельства совершения преступления.

Ds. 560/14

Жертва Ивона Бондарук, в девичестве Бейнар, дочь Божены и Давида, гражданка Польши, по национальности полька, была похищена 13 мая 2014 года, около 22.20, в окрестностях Теремисок вблизи Белой Вежи (в последний раз ее видели живой в амфитеатре «Ягеллонский»). Похитителей было двое. Один из них, мужчина, был в маске (шапка с прорезями для глаз + свадебный наряд — национальный костюм) и вооружен. Другой — неустановленного пола и внешности (не исключено, что женщина). Преступники воспользовались автомобилем марки «Мерседес» (класс Е, модель w210), per. номер ВНА 3456, черного цвета. За пострадавшей следили предположительно от границ амфитеатра, из которого она вышла и пешком добралась до окружной лесной дороги в Теремисках, где преследователи гнали ее по лесу. Погоне помешала Саша Залусская, находящаяся в автомобиле марки «Фиат-Уно», принадлежащем Лауре Залусской, per. номер gda 5439. Несмотря на предпринятые усилия дать похитителям отпор, попытки убеждения и рукопашную борьбу, а также предупредительный выстрел, произведенный из пистолета марки «Беретта-950», женщину из рук похитителей освободить не удалось. Саше Залусской были нанесены телесные повреждения, ее привязали к дереву, лишили одежды и оставили в лесу. Поиски в пуще и на прилегающей территории не принесли результата. Похищенная не найдена. Тела тоже нет. Детей у Ивоны Бондарук не было. Статус дела в прокуратуре — текущее.

Ds. 2478/00

Жертва Лариса Шафран, дочь Людмилы и Алексея Козловских, гражданка Беларуси, национальность белоруска, в марте 2000 года была похищена во время служебной командировки из автомобиля марки «Мерседес» (класс Е, модель w210), per. номер ВНА 3456, белого цвета. Согласно показаниям гражданского мужа пропавшей — Петра Бондарука — была убита из огнестрельного оружия неустановленного типа, но тело ее так и не было обнаружено. В перестрелке пострадали Петр Бондарук, сын Алины и Станислава Бондаруков (фамилия отца — Галчинский). Мужчину реанимировали. Фигурировал по делу в качестве подозреваемого. Находился под наблюдением в психиатрической больнице, в отделении для психически и нервнобольных с 1999 по 2001 год. В настоящее время больница имеет статус частной клиники «Тишина». Пропавший автомобиль был найден случайно, во время проверки автоинспекции. Водитель, предъявивший водительское удостоверение на имя Ярослава Соколовского, не смог объяснить, каким образом у него оказался этот автомобиль. Находящаяся вместе с ним в автомобиле женщина, предъявившая для проверки документы на фамилию Мажены Козьминской, предоставила доверенность и техпаспорт на имя Петра Бондарука. Автомобиль был конфискован и после двух лет стоянки на полицейской парковке (стоимость которой возместило государство) возвращен хозяину. Петр Бондарук усыновил сына Ларисы Шафран (Федор Бондарук). Статус дела в прокуратуре — закрыто.

VIIIK 54/00

3 марта 2000 года жертва Моника Закревская, псевдоним Йовита, была вызвана из дома в Цехановце Маженой Козьминской, приехавшей на автомобиле марки «Мерседес» (класс Е, модель W210), per. номер ВНА 3456, белого цвета. Мать сообщила об исчезновении дочери неделю спустя. До сегодняшнего дня тело женщины не найдено. Мажена Козьминская, отбывающая наказание по другому делу (убийство варшавского выпускника), была осуждена также и за похищение и убийство Моники Закревской. Принимая во внимание характер дела (обе женщины были проститутками), семья не поднимала шума. Петр Бондарук усыновил ребенка Закревской (Томаш Бондарук). Статус дела — приговор, выданный районным судом в Пултуске, признает убийцей Мажену Козьминскую.

INK 345/01

4 апреля 2001 года полицейский патруль в Броке (шоссе Хайнувка — Белосток) задержал женщину, управляющую автомобилем марки «Мерседес» (класс Е, модель W210), per. номер ВНА 3456, черного цвета. Мариола Нестерук находилась в нетрезвом состоянии. Анализ крови определил 1,2 промилле. Документов на автомобиль у нее не было. Ехала неосторожно, создала аварийную ситуацию на дороге. О ее поведении сообщил водитель грузового автомобиля по СВ-радио. «Мерседес» с отбитым со стороны водителя боковым зеркалом был доставлен на штрафную стоянку, откуда его по истечении двух дней забрал владелец, Петр Бондарук. Мариола Нестерук провела ночь в полицейском участке. Не появилась ни на одном из заседаний суда. Приговор за управление автомобилем в нетрезвом состоянии был вынесен заочно. Штраф оплачен почтовым переводом. Состояла в близких отношениях с Петром Бондаруком. Ее сын Ян, называемый Василем, был усыновлен вышеупомянутым Бондаруком за месяц до ее «отъезда». Мариола Нестерук на данный момент не фигурирует ни в одном из реестров — поиски по личному номеру и номеру налоговой идентификации не дали результата. Отсутствует в базе пропавших без вести «Итака», также как и во всех полицейских базах.

Ds. 1342/77

26 августа 1977 года…

Саша еще раз перечитала все, после чего скомкала лист и бросила его в корзину. Она просидела в раздумьях еще несколько часов, чтобы за это время лишь коряво написать карандашом номер автомобиля Петра. Ничего стоящего не пришло ей в голову, поэтому она вышла на балкон и закурила. Стоя там, она услышала звук входящего сообщения. В сообщении было написано, что ей было отправлено эмэмэс-сообщение, которое не может быть доставлено. Залусская нахмурила бровь и нажала «удалить». Только потом ей пришло в голову, что эта запись могла содержать код от Деда. Номера, с которого было отравлено сообщение, не было в списке контактов. Она набрала его, но услышала, что номер не существует, и сбросила звонок. Сообщение могли выслать через Интернет. Здесь у нее не было никого, кто бы мог это быстро проверить. Да и сейчас ей было не до этого.

Она заканчивала курить, когда телефон вдруг снова ожил. На этот раз она нажала на кнопку быстрей, переполненная дурными предчувствиями. Информация выглядела так: «Позвони». Без подписи. Номер, возможно, был тот же. Возможно, потому, что тот она не запомнила. Саша вглядывалась в зеленую трубку и размышляла, стоит ли ей выполнить требование. А потом ее вдруг осенило. «Что тебе надо? М.» Вскоре пришел ответ: «Поговорить». Она чувствовала, как ее ноги становятся ватными. Руки задрожали. Она не могла удержать телефон, когда он вновь завибрировал: «Я хочу ее увидеть. Л.»

* * *

Варшава, 2014 год

Бюст Болеслава Кривоустого стоял на шкафу рядом с несколькими такими же головами никому не известных людей. Майор Дариуш Зайдель залил кипятком растворимый кофе, положил рядом два пончика и сел за компьютер.

Череп, который сегодня утром передали ему на экспертизу, был сфотографирован в трех проекциях. Он загрузил снимки в свою авторскую программу, стрелками обозначил расстояние между глазницами, измерил длину челюсти и лобную кость. Майор работал несколько часов, пока все измерения не сошлись, а череп почти полностью не покрылся сеткой векторов и маркеров. После этого он начал кропотливую работу совмещения небольших фрагментов фотографий, которые он собирал долгие годы. В его базе насчитывались тысячи разнообразных носов, глаз, скул, бровей, ушных раковин и форм губ. По мнению антрополога, с которым эксперт достаточно давно сотрудничал, это был мужчина. Славянский тип, склонный к полноте. Глаза зеленые, серые либо голубые. Предположительно погиб от удара острым предметом типа топора, тесака. Череп был разрублен в двух местах. Еще до захода солнца из небольших пазлов Зайдель собрал человеческий портрет. Пока без волос. Прическу эксперт обычно подбирал в самом конце, так как она могла раньше времени серьезно повлиять на общее восприятие.

Дарек решил сделать перерыв и отправился пообедать в буфет. Между делом он позвонил жене и сообщил, что почти заканчивает, а потом вернулся на рабочее место.

Забавы ради он загрузил получившуюся проекцию в поисковик разыскного центра «Итака», который тесно сотрудничал с полицией. Поиск выдал тысячи похожих лиц.

В сопроводительных документах майор прочел, что мужчина пропал в конце семидесятых — начале восьмидесятых. Из антропологического анализа следовало, что он был склонен к облысению. Череп прислали из Подлясья. Дариуш сделал ему ради смеха «зачес» и усы а-ля Валенса, такие, как в те годы носил каждый уважающий себя рабочий. Но эффект его не удовлетворил. Мужик выглядел как гость бала-маскарада. С помощью фотошопа он побрил его, приклеил парик, оттенка поросячий блонд и заменил турецкий свитер на свадебный пиджак с широкими лацканами. Уже лучше. Но все равно чего-то не хватало.

Для этой работы были важны не только криминалистические знания, но и способности к изобразительным искусствам. Зайдель в этом отношении был очень талантлив. Если бы не стажировка в участке еще во время учебы в художественном институте, сейчас бы он наверняка был голодающим скульптором, а не уважаемым экспертом антропоскопии в Центральной криминалистической лаборатории. В стране ему не было равных в восстановлении внешнего облика человека при жизни на базе костей черепа, возрастной прогрессии и регрессии, а также различных рисовальных методов. Именно он, на базе останков костей, обнаруженных под полом Торуньского кафедрального собора, реконструировал голову Николая Коперника, что прославило его, повлекло за собой предложения участия в телевизионных программах и даже интервью для National Geographic и Discovery Channell. Но Зайделю мешала популярность. Он терпел ее ровно до тех пор, пока таковы были приказы сверху, а потом объявил начальству, что уступает обязанность по предоставлению информации пресс-секретарю Главного полицейского управления. Он предпочитал сидеть в своем кабинетике на третьем этаже, окна которого выходили на Бельведерскую улицу, и ковыряться в чужих носах, ртах и глазах. Склеивать из кусочков человеческие истории. Он был незаменимым мастером, не имеющим учеников и последователей, поэтому работы у него было невпроворот как минимум на ближайшую пятилетку. Его же статусу ничто не угрожало до самой смерти. Разумеется, к нему направляли учеников, но те либо быстро уставали, поскольку данная работа требует дотошности, либо, наоборот, слишком усердствовали в применении своих художественных талантов, из-за чего реконструкции теряли идентификационную ценность, были ни на кого не похожи. Он твердил им о смирении, второстепенной роли эксперта антропоскопии, но они либо не слушали, либо послушно кивали, а потом, при первой же возможности, переходили на работу попроще. Например, рисовать портреты со слов свидетелей.

Некоторые ошибочно называли его способности шестым чувством, потому что никто так, как Зайдель, не умел на основании костей черепа настолько точно передать «душу» умершего на реконструированном изображении. Он сам объяснял этот секрет одним словом — фантазия.

Точнейших методов и техник недостаточно, если человек его профессии не чувствует, не знает и, наконец, не любит людей. Каждый раз, создавая очередную реконструкцию, которая впоследствии попадала в СМИ и всевозможные базы пропавших без вести, он чувствовал огромную ответственность и не мог не размышлять о том, кем был этот человек. Чем занимался? Какие у него были мечты, хобби, недостатки? Как правило, эта информация оставалась тайной. Экспертизы он выполнял для самых разных участков. Практически все просили отнестись к делу, как к приоритетному, но при этом забывали сообщить ему о результатах проведенного расследования, что было для Зайделя очень важно. Он создавал собственную сравнительную базу, потому что стремился к постоянному совершенствованию в своем деле. И сейчас ему в очередной раз пообещали, что, если дело будет раскрыто, он получит копии всех документов. Майор рассчитывал на то, что Саша Залусская, которая попросила об этом одолжении, сдержит слово. Обычно заказчики ждали своей очереди месяцами, а некоторые даже около года. Зайдель работал медленно, но качественно, и никогда никому не показывал полуфабрикат.

Зайдель собирался выходить, когда позвонила гданчанка.

— Через неделю, — ответил он вместо приветствия.

— Обещаю привезти тебе «Алису в Стране чудес» на корейском, если ты чуть поспешишь, — забросила наживку Саша.

Она знала о слабости его жены. В коллекции не хватало «Алисы» буквально на нескольких языках.

— Уже есть, — засмеялся он.

— Откуда?

— Профайлер из Катовиц привез. Был там на курсах.

Саша не знала, что сказать.

— А на белорусском у нее есть?

— Кажется, нет. Не думал, что такое существует.

— Если не издавалось, то я постараюсь, чтобы издали единственный экземпляр специально для тебя. То есть для Амелии. Что-то известно?

— Что-то — да.

— И не покажешь?

Он посмотрел на мужика-дельфина.

— Мне надо кое-что обдумать.

— Мне прямо очень-очень срочно нужно, — спокойно сообщила ему она. — Есть одна версия, появилась сегодня. Мужик, которого подозревают, уже много лет избегает ответственности. Все тут очень лихо закручено. Заговор молчания. Знаешь, как в пятидесятых, то дело свадебных гостей в автобусе. Все молчат как рыбы. Если бы у нас был хотя бы один труп, даже старый, можно было бы посадить дядьку в изолятор. Врать хорошо на кухне, за чашкой чая, а в казематах раскисают даже самые крепкие.

— Вообще-то мне уже надо идти, — бросил он. — Я обещал Амельке, что она сможет пойти в кафе с подружками.

— Скажи ей, что у нее будет белорусский вариант, и она простит тебе опоздание.

— Сомневаюсь, — ответил он и нажал кнопку «Отправить».

— Но пока никому не показывай, — предупредил.

— Конечно, — пообещала Залусская.

Закрывая дверь, он грустно усмехнулся, нисколько не сомневаясь, что завтра, если не сегодня, набросок увидит половина хайнувского участка. Зайдель решил, что в течение недели доведет проекцию до ума и только тогда выставит счет.

Преодолев вечерние пробки и наконец добравшись домой, в предместье Варшавы, он очень удивился, когда жена сообщила ему, что звонили из курии и просили срочно связаться с ними.

— Это ксендз? — удивился Зайдель.

— Предполагается, что он с восьмидесятых находится в Доминикане и даже был одним из подозреваемых в скандале о педофилах, но единственный не отстранен. Им не нужен очередной резонанс.

— Его череп лежит в картонной коробке у меня на шкафу, — рассмеялся Зайдель. — Должно быть, это чудесное воскрешение.

— Ты, наверное, с ног валишься. Я подогрею ужин. — Амелия пожала плечами и состроила мину сладкой девочки.

Он сразу же вспомнил, почему женился на ней. Еще в школе она показалась ему самой красивой в мире и до сих пор, а они были вместе уже более двадцати лет, ни одна дамская улыбка не могла составить ей конкуренцию. Мало того, их дочь была ее точной копией. Он даже думать не хотел, что будет, когда у их дверей начнут появляться кавалеры.

— А о каком сюрпризе ты говорил?

Зайдель нахмурился и полез в портфель за телефоном. Набрал номер Саши. Занято. Снял туфли, повесил пальто. Телефон снова зазвонил.

— Это твой босс. — Амелия протянула ему трубку. — Я не поняла, но курия, кажется, не согласна с тем, что этот человек мертв. Тебе надо срочно отправить им рапорт. Они требуют уточнений.

Зайдель покачал головой. Сначала ему надо было поговорить с Залусской.

— Я никому не показывала, — пробубнила она, что-то жуя. Остальной части высказывания, кроме «…в Стране чудес» он не понял. — Я сама еще не видела.

— Ксендзы мне названивают.

— Я не исповедуюсь.

— И наши сверху, — добавил.

Она сразу посерьезнела.

— Открываю ящик. Ничего нет.

Зейдель сел. Жена стала накрывать на стол. Он проглотил слюну. Его любимые котлетки. Он бы не перепутал этот запах никогда и ни с чем.

— Есть, — прозвучало из мобильника. — Открывается. Я его не знаю. О, черт!

На столе перед майором уже появилась тарелка дымящегося томатного супа с рисом. Он начал есть. Теперь он говорил с полным ртом.

— Ну, так как? Есть или нет?

— Твой жесткий диск поврежден, — зачитала Саша. — У меня пустой компьютер. Все данные исчезли. Наверное, операционная система сдохла. Все, что было, испарилось, — паниковала она.

— Дай его нашим техникам. Восстановят, — спокойно произнес Зайдель. — Но «Алисы» парням из ай-ти будет мало. Они не оценят настоящее искусство. Неплохо ты меня подставила.

— Дарек, это не я! У меня сломана рука, испорчена машина. Я почти подозреваемая. Как минимум по двум делам. Вообще, я не уверена, не будет ли у тебя из-за меня неприятностей.

— И ты сейчас мне об этом говоришь? С бабами всегда так, — застонал он.

Зайдель положил ложку. Амелия быстро подала ему второе.

— Сейчас будет мое такси.

Зайдель посмотрел на жену, потом на котлету и, наконец, на все три звонящих одновременно телефона.

— Знаешь что, дорогая, ты там осмотрись, а я поем спокойно, — заявил он Саше. — Позвони, если тебе телефон не отключат. И еще: нельзя быть почти подозреваемым. Это как с работой. Она либо сделана, либо нет.

Зайдель бросил трубку. На этот раз Амелия протянула ему городской.

— Это наш капеллан, — прошептала, с трудом скрывая беспокойство. — Может, я не поеду. Такси я отпустила. Что происходит, Дарусь?

— Пусть все слезут с меня! — заорал Зайдель и тут же пожалел, потому что никогда не позволял себе такого поведения при жене. Он извинился, немного подумал, и, хоть не любил есть холодные котлеты, а еще больше не любил огорчать Амелию, решил, что ему стоит вернуться на работу. Он даже не посмотрел на уже спящую дочку. Впервые со дня ее рождения.

Зайдель поочередно входил в полицейскую общепольскую информационную базу, центральную базу транспортных средств и водителей, центральный реестр осужденных, разыскиваемых, преступников-педофилов, а следом еще вручную просмотрел архив оправданных президентом. Ничего, ноль. И тогда его осенило. Мужика распознали сразу, без труда. Как обычный пользователь, он начал запрашивать в поисковике: ксендз, ПНР, Доминикана, Хайнувка, ГБ, исчезновение. Когда он уже отчаялся, на сто двадцать седьмой странице Гугла выскочил репортаж Изы Михалевич, опубликованный в 2005 году в «Крупном формате» о странных случаях продвижения по карьерной лестнице священнослужителей, сотрудничающих с ГБ. Зайдель подумал, что в очередной раз четвертая власть, то есть СМИ, нокаутировала исполнительную. Викарий Ежи Болтромюк из Хайнувки, оперативная кличка Сверчок, пропал в 1977 году, после того, как верующие выгнали его из прихода за противоправные действия в отношении прихожан мужского пола. «Розовая папка», в которую гражданская полиция заносила всех с нетрадиционной ориентацией, на него была заведена еще в семидесятых, за десять лет до основания картотеки «Гиацинт». В то время белостокская курия не отреагировала на скандал, поэтому возмущенные жители городка взяли дело в свои руки. Но, как оказалось, ксендз и на этот раз надул их, исчезнув вместе с деньгами, собранными на строительство часовни на местном кладбище. Несмотря на это, дело замяли, а его фамилия снова всплыла только в девяностых. Теперь он не воровал, не высовывался и с большей осмотрительностью выбирал себе любовников. Кроме того, он быстро продвинулся по карьерной лестнице, а может, церковные власти просто предпочитали отправить его куда подальше, поэтому он, в основном, служил за границей, миссионером. Всегда в теплых краях.

Зайдель, читая это, все сильнее недоумевал. Статья была украшена только одной фотографией. Тридцатилетний Болтромюк стоит на постаменте перед городской управой на фоне советского танка, видимо, тогдашнего символа городка. Надо обладать недюжинной фантазией, чтобы, глядя на наряд — ватник и резиновые сапоги, — догадаться, какова профессия его обладателя. Эксперт антропоскопии максимально увеличил снимок и избавился от последних сомнений в том, что сегодня делал реконструкцию лица именно этого человека. Теперь он понял, чего ему тогда не хватало. Ему надо было нацепить на мужика очки. Сверчок носил в те годы круглую старомодную оправу, но в жизни наверняка руководствовался иными принципами. В жизни, потому что его давно не было в живых. Его останки с разрубленным черепом лежали в картонной коробке, в кабинете Зайделя. Эксперт быстро скопировал то, что нашел в интернет-газете и переслал на личный почтовый ящик профайлера. Он понятия не имел, кто одолжил себе личность Болтромюка, чтобы обращать в христианство безбожников в Африке, но было абсолютно ясно, что в сложившейся ситуации все эти долгие годы его никто не разыскивал. Для всех, в том числе для курии и, не исключено, что для других организаций тоже, живой Сверчок был более удобен, чем мертвый.

* * *

Хайнувка, 2014 год

— Как это у тебя не было антивируса? — растерянный Джа-Джа качал головой, осматривая бронированный «Макпро» Саши.

Залусская пожала плечами.

— Я не затем заплатила за этот дивайс три тысячи фунтов, чтобы покупать себе антивирусные программы, — буркнула она и села на единственное свободное место, то есть детский стульчик с изображением мультяшного Рекса, который нашла в ванной. Джа-Джа делал вид, что ковыряется в компьютере. Он что-то нажимал, открывал очередные окна, но она сразу догадалась, что он впервые сидит перед экраном макинтоша. Саша тяжело вздохнула и осмотрелась. — Но по настоящему делу в нем нет почти никаких данных, — успокоила она Джа-Джу и взяла блокнот, потом показала многочисленные листы бумаги, развешанные в разных местах комнаты. — Только вот, в этом компе был весь мой архив. Профессиональное наследие всей жизни. Докторская… — Она закрыла лицо руками.

— М-да… — пробормотал Джа-Джа. — Даже ничего такой интерфейс, неглупый. А внешний диск?

Саша подняла голову и показала черный кусок пластика с проводком.

— Тоже погиб. Сам посмотри. Стоило только подключить его к компу. После этого сомнения исчезли. Кто-то запустил мне червя и украл все. Абсолютно. Так действует только разведка. Я этого так не оставлю. Надо сообщить об этом и найти гада, — развоевалась она.

— Я знаю кое-кого, — начал Джа-Джа, но сразу замолчал, потому что раздался стук в дверь.

Саша открыла. На пороге стояли Романовская и Доман.

— Не поместитесь, — попыталась пошутить Залусская. — Разве что, если кто-нибудь сядет на умывальник.

За ними она заметила Блажея, сына Франковского, но, когда он увидел, сколько человек в квартире, направился назад в машину.

— Тогда, может, я, — сказал Доман. Ему пришлось нагнуться, чтобы не удариться о косяк, входя в комнату. — Я самый легкий.

— Это место уже занято! — крикнул Джа-Джа из кабинетной части комнаты.

— Ого, — присвистнул Доман, когда Саша закрыла дверь.

— Неплохая библиотека, да? — улыбнулась Залусская.

— Да фиг с ней, с библиотекой. Это квартира Ганнибала.

— Наконец, у вас есть доказательство моей вины, — сказала Саша и осмотрелась.

Оленей почти не было видно из-под ключевых фотографий и разноцветных наклеек. Балконное окно закрывала карта, прикрепленная на шторах. Папки были разложены по стопкам-версиям. Они были раскрыты в определенных местах и сложены по хронологии, как в архиве. Кроме того, Саша была в библиотеке и скопировала немного статей и документов. Копии она склеила в рулоны, чтобы на таком маленьком пространстве иметь их под рукой.

— Нормальная профайлерская работа, — засмеялась она и взяла в руки распечатку реконструкции, сделанной Зайделем. — ДНК совпало?

Романовская покачала головой.

— Слишком рано. Ты сделала профиль?

— Который?

Полицейские переглянулись.

— Эти дела следует разделить, — объявила Саша и указала на фото молоденькой Данки. — Я считаю, что это преступление к Очкарику не имеет отношения. Это семейное преступление. Убийца хотел освободить ее. Здесь в профиле нет необходимости. Хорошего допроса вполне достаточно.

— Ее брат молчит, — сказала Романовская. — Впал в ступор. Не отвечает на вопросы, мы не можем допросить его. Либо притворяется психом, либо и есть псих. Но отпечатки на помаде сходятся. С Поляком он был знаком, знает его историю. Как оказалось, все знали ее по групповой терапии. Что думаешь, Доман?

— Но вы задержали его до выяснения обстоятельств? — спросила Саша. — Чтобы нам потом не пришлось разыскивать двоих.

Доман остановил ее жестом.

— Не вмешивайся. Я уже попросил Майера помочь. Он обещал приехать, как только сможет вырваться. По делу Петрасик он подготовит профиль. — Доман подчеркнул последнее слово. — Его мнение иное. Он считает, что на данном этапе эти дела стоит объединить. А о том, что брат Петрасик может попытаться покинуть крепость «Тишина», можно не беспокоиться. Удачи. Прус найдет братишку и зажарит его яйца на гриле.

Джа-Джа заржал.

Саша подошла к гобелену и показала на ряд женщин Бондарука.

— На первую пропавшую было совершено нападение в присутствии подозреваемого. Он сам был серьезно ранен. Если бы не случайный свидетель, он бы не выжил. Возможно, они оба должны были погибнуть в этой перестрелке.

— Или именно так должна была подумать полиция, — вставил Джа-Джа.

Саша согласно кивнула, но тут же добавила:

— Либо киллер был неопытный, испугался, что оставит свидетеля, и промазал.

Следом она направила палец на Мариолу Нестерук.

— Вторая жертва уехала на машине подозреваемого. Бондарук последний, кто видел ее живой. Так решило следствие, но свидетелей нет. Это только гипотеза.

— Подтвержденная ее отцом.

— Которого даже не допросили.

— Я лично допрашивал его, — заверил Джа-Джа.

— Этого нет в деле, — заметила Залусская. — Нестерука не следовало списывать со счетов. Тогда. Потому что сейчас это уже нереально.

— Это человек с незапятнанной репутацией, — возразила Романовская. — Близкий друг Бондарука.

— И это он спас его после той перестрелки. Как получилось, что он как раз оказался поблизости, в безлюдном месте? — спросила Саша.

— Об исчезновении было объявлено по истечении положенных сорока восьми часов. На все это время у Нестерука есть алиби, — изрек Джа-Джа.

— У Бондарука тоже. Здесь у всех есть крыша. Напрашивается вывод: «рука руку моет». Может, кто-то постарался, чтобы все это выглядело со стороны как похищение? — перебила его профайлер и тут же добавила: — Не хочу цепляться, но вы же работали здесь. Кто вел следствие? Был ли этот человек заинтересован в том, чтобы покрывать Очкарика?

— Старый комендант, — ответила Романовская. — Сомневаюсь. Он был здесь боссом очень много лет.

— Значит, они были хорошо знакомы с отцом девушки, так же как и с ее мужчиной. Если бы я хотела обезвредить другую женщину, то именно так бы и сделала. Позаботилась об алиби. Чтобы никто меня не подозревал, — заявила Саша.

Повисла тишина.

— Ты намекаешь, что отец Мариолы может быть в этом замешан? — Романовская атаковала Залусскую.

— Я ни на что не намекаю. Просто констатирую факт, что, кроме Очкарика, в деле фигурирует мясник, который после той перестрелки открывает мясокомбинат.

Опять тишина. Саша продолжила:

— Третья сама поднялась по лестнице амфитеатра и пошла в лес. В это время Бондарука видели сотни человек. Пока неизвестные гоняли жертву по лесу, он разыскивал ее вместе с полицией и другими службами. Конечно, ни в одном из случаев нельзя исключить заказ, но абсолютно точно он не совершил эти преступления — если вообще в данном случае можно говорить об убийствах — собственноручно. А если он и был заказчиком, то киллеры исключительно показательно убирали этих женщин. Как мне кажется, слишком уж театрально. Только Мариола — вторая женщина Петра — была удалена из поля зрения без фейерверков. Именно так злые мужья расправляются с неверными женами. А неверными были все.

Тишина.

— Что ты хочешь сказать? — поинтересовался Доман.

— Бондарук знает, кто на него охотится.

— Я говорил, что его надо хорошенько прижать, — включился в разговор Джа-Джа. — И чтобы это понять, мне не обязательно было обустраивать такое вот место силы.

— Тот, кто подбрасывает головы, тоже это знает, — невозмутимо продолжала Саша. — И сейчас мы должны вычислить его, если хотим спасти Ивону Бейнар, потому что я считаю, что она все еще жива.

— Совершенство дедукции, — усмехнулся Доман. — К сожалению, пока не удалось установить личность злодея. Этот балкон открывается? Я бы закурил.

Саша отстегнула прищепки, свернула карту. Доман открыл балконную дверь. Залусская присоединилась к нему.

— А я считаю, что это как раз очень просто, — сказала она. — Бондарук сам их подбросил. Он хочет быть пойманным. Только в таком случае он сможет сохранить свою честь.

Она повернулась к Джа-Дже.

— Твоя очередь.

Джа-Джа в нескольких фразах описал свой визит к Мацкевичу. Никого из присутствующих не удивило, что последний имеет самое прямое отношение к парамилитаристской организации. Но для всех стало новостью, что он назвал фамилию человека, которого много лет назад упразднил Бондарук.

— Степан Ожеховский, пропавший муж Дуни Ожеховской, — объявил Джа-Джа. — Главный гей в городке и один из первых директоров пилорамы. Он занимал этот пост недолго. Его функции взял на себя наш Очкарик, и продолжалось это вплоть до сегодняшнего дня. Степан, похоже, сбежал с ксендзом, но на тот свет. Пани супруга обо всем знала, но не факт, что принимала в этом участие. Оба господина сотрудничали с ГБ, также как и Бондарук. Возможно, это была внутренняя чистка.

Саша посмотрела на часы.

— Я считаю, что мы имеем дело с закрытой группой, осуществляющей местную власть, а не с одним человеком, который убивает в этих местах. Похищение Ивоны было чем-то вроде щелчка по носу несубординированному шпиону, чтобы помнил, что из конторы не выйдешь. Разве что ногами вперед. А он, наверное, забыл, что сидит далековато от корыта. Времена изменились. Мы живем при капитализме, а на правящих постах все те же люди, что когда-то. Я проверила.

Она бросила на стол несколько газет из архива.

— О, когда это было… — С балкона донесся громкий смех Домана. — Это мы уже не докажем. Раз уж ты такая леди Шерлок, то скажи, почему только эти три женщины пропали? У него ведь было их гораздо больше.

Романовская откашлялась. Саша же признала, что Доман прав.

— Верное замечание. И в этом, как раз, вся суть дела. Конечно, проще всего было бы предположить, что им не повезло, и они попадали под раздачу в те моменты, когда наш герой как раз конфликтовал с группой, своими бывшими руководителями. Не знаю, как их назвать. Совет справедливых? Но, мне кажется, это не так. Здесь что-то личное. Что-то, что объясняет этот молчаливый заговор. Им всем было удобно сначала бросить его в выгребную яму, а потом отмыть.

— Еще немного, и ты начнешь говорить по-нашему, — с издевкой вставил Джа-Джа.

Однако Саша не дала сбить себя с толку.

— Кто тут самый главный? Кто раздает карты? — спросила она, но поскольку ей ответили удивленные взгляды, добавила:

— Кто стоял у руля во времена коммуны, а сейчас повысился? Политические взгляды значения не имеют. Это может быть даже польский националист. Такие люди быстро подстраиваются под конъюнктуру. И собственных взглядов не имеют. Для них важна только действующая на данный момент валюта.

— Что конкретно ты имеешь в виду, а то я уже запутался? — Доман потушил сигарету в цветочном горшке и сунул окурок в карман.

— Надо искать среди старшего поколения. Если, конечно, они захотят говорить. — Залусская обратилась к комендантше:

— Ты говорила, что на венчание невеста явилась замаскированной, а после поздравлений к ней подошла женщина, которая поцеловала ее в лоб, как бы выражая одобрение, благословение. Кто это был? Вы можете смеяться, но я верю в то, что мы являемся свидетелями некоего ритуала или, скорее, его фрагментов. Пока непонятных, но важных для общественности. Для их истории, наследия.

— Идиотизм. — Доман громко захлопнул балконную дверь. Окинул взглядом комнату, которая действительно выглядела как палата психа. — Фантазия тебя понесла, моя девочка. Если это все, что ты можешь предложить нам из области профайлинга, то собирай манатки. Я не стану задерживать тебя, если ты решишь завтра утром оставить этот проклятый городок. Возвращайся к гаданиям где-нибудь в другом месте, но не здесь.

— Спокойно. — Романовская остановила его жестом. — Я помню, как Петр говорил, что знает, как это все закончится.

Саша кивнула.

— И мне он говорил то же самое, — шепнула она Романовской. — Причем дважды.

Джа-Джа метнул на бывшую жену бешеный взгляд, словно ему причиняло боль каждое сказанное ею слово. Но комендантша продолжила:

— Я спросила: как? Ответил: «А как заканчивают плохие собаки, выращенные для боев?» — «Смертью», — рискнула предположить я. Он засмеялся и заявил, что это было бы слишком просто. Убивая пса, теряешь слугу. А найти нового, такого же злобного — это множество усилий, тренировок. Невыгодно. Поэтому надо привязать его к себе и попеременно то наказывать, то награждать. Со временем наказаний все больше, а наград все меньше. Под конец отсутствие наказаний становится наградой, и пес сам жаждет сдохнуть, но животные не совершают самоубийств, потому он так и живет, как животное, день за днем. Проблема появляется, когда пес нападает на хозяина, бунтует и убегает. «Что тогда?» — спросила я. «Тогда хозяин приходит в бешенство и начинает охоту. Преследует пса, пока не уничтожит. Если пес на самом деле был хорошо обучен, то перед смертью он как следует искусает мучителя. И будет счастлив, если они погибнут вместе, потому что псы склонны любить своих хозяев. Но опасен не тот пес, что лает, а тот, что рычит».

— И что нам это все дает? — Джа-Джа направился к двери. Повернулся, чтобы услышать ответ.

— То, что надо как можно быстрее допросить его соседей по столику для ВИП-персон в «Царском». — Романовская пожала плечами и улыбнулась Саше. — Это наш «совет справедливых».

Саша подбежала к Джа-Дже.

— А как там насчет того человека по компьютерам? Ты говорил, что у тебя кто-то есть.

Он кивнул и набрал номер сына.

— Блажей, дай координаты этого чародея. Да, эсэмэсни. Только предупреди, чтобы без последствий. Мы ему что-нибудь там предложим. Пусть передаст сестре.

Вскоре пришло сообщение.

— Это один хакер. Не знаю, сможет ли он помочь. Довольно странный тип.

— Те, кто связаны с ай-ти, живут в виртуальном мире.

Джа-Джа еще раз окинул взглядом комнату Саши.

— И не только они.

Вскоре Романовская и Залусская опять остались одни.

— Я боюсь за Петра, — шепнула Кристина. — Не то чтобы мне было жаль его, но я чувствую, что сказанное тобой не лишено смысла. В этом, черт побери, есть даже очень глубокий смысл, и парни знают об этом. — Она кивнула на дверь. — Потому и не хотят впутываться без особой надобности. Все, кто сидел тогда за этим столом в «Царском», — старые коммунисты, а теперешний староста повета был начальником отдела ГБ до конца его существования. Здесь с тех пор ничего не изменилось. Просто игра сейчас идет на деньги, которых тогда не было.

— Деньги — это власть.

— А власть — это еще больше денег. Замкнутый круг.

Они обе понимали, что ступают на зыбкую почву. Сейчас речь шла уже не о простом убийстве. Но они обе не хотели называть вещи своими именами.

— Поехали к нему сейчас, — предложила Саша. — К Бондаруку. Поговорим.

Кристина склонила голову.

— Не могу, — шепнула она. — Я должна его оберегать и не беспокоить. Пока нет оснований, мне нельзя таскать его по участкам.

— Кто выдал приказ?

— Моя власть.

— Власть — это деньги, — вздохнула Саша. — Кто?

— Я не могу тебе сказать.

Саша уперла руки в бока.

— Как это не можешь?

— Ты уедешь, а я останусь. Здесь живут мои сын, муж.

— Бывший муж.

— Венчание в церкви соединяет людей до гробовой доски, и, как бы я к этому ни относилась, для этих людей я навсегда останусь женой Джа-Джи.

Саша сдалась:

— Как знаешь.

— В принципе, я могу тихонько прощупать кого надо.

— Было бы неплохо.

— Но нужно основание. Предлог, почему я в этом копаюсь. Надо найти тело ксендза и того, второго — Ожеховского. Тогда они не смогут ничего отрицать.

— Вы можете вызвать георадар?

— Если появятся аргументы, — заверила комендантша. Саше показалось, что она слегка отвела взгляд. — Будут тела, будут и дела.

— Ты можешь мне помочь? — Саша опять прикрепила на шторах карту города. — Терпеть не могу географический профайлинг, но в данном случае другого выхода нет. Только вот я ни холеры не ориентируюсь в этих районах.

Романовская подошла к развернутому листу бумаги, утыканному флажками, словно к ежу.

— Может, сначала компьютер? Я отвезу тебя к нему, а когда вернешься, приеду и помогу тебе.

Саша согласилась. Она набрала номер, который дал ей Блажей. Едва успев представиться, человек на другом конце провода назвал ей адрес, после чего бросил трубку. Залусская продиктовала его комендантше.

— Это адрес военного кладбища в Вельске Подляском. — Романовская наморщила лоб. — Километров тридцать отсюда.

— Этот чародей из ай-ти сейчас там.

* * *

Жители маленьких городков боятся темноты. Они прячутся в своих домах, пытаясь отпугнуть чудовищ, включая цветной телевизор. Чудовища, как известно, дрожат при виде голубых экранов, которые можно увидеть в окне издалека. На поверхностьвыныривают только камикадзе, вынужденные рисковать жизнью из-за дел, не терпящих отлагательств, или смельчаки, желающие повстречаться с чудовищем. Есть еще третий вариант, маловероятный в Хайнувке. У кого-то может не быть телевизора. Саша оказалась, видимо, единственным человеком в городе, относящимся ко всем трем категориям.

— Вымерли или что? — Она высунула голову в окно, высматривая хотя бы одного живого человека сначала на улице, потом в парке и возле кинотеатра «Лесник», преобразованного в супермаркет.

— Завтра воскреснут, — улыбнулась Романовская. — Радуйся спокойствию, тишине, пока не вернешься домой. У вас, наверное, постоянный шум, пробки.

— Да, приехав сюда на несколько дней, можно и поверить, — призналась Саша. — Но по истечении какого-то времени, начинаешь понимать, что эта идиллия ненастоящая. Вроде как все такие милые, симпатичные, вежливые. Да и знают друг друга, но на самом деле эта вежливость обманчива. За ней скрывается негласное взаимное наблюдение и нездоровый интерес к тому, что происходит за стеной. Собственно, все это только отталкивает людей друг от друга. Мне больше по душе открытая анонимность, соседское равнодушие, как говорят социологи. Никаких обязательств, стараний казаться вежливой, если я знаю, что передо мной подлый и неприятный человек. Так удобнее.

— Не веришь в добрососедские отношения?

— Я пыталась допросить почти всех соседей Бондарука, поговорить с этой самой Дуней. Расспрашивала о ее сыне. Никто даже не признался, что знает его ник. Услышав «Квак», все сразу замолкали. О братьях невесты мне удалось узнать только, что это порядочные хлопцы. Хочешь послушать запись?

Не дожидаясь ответа Романовской, она включила диктофон.

«— Вы знали пропавшую?

— Это была порядочная девушка. Очень порядочная.

— А ее братья, отец? Какие у нее были с ними отношения?

— Очень порядочные мужики. И она порядочная. Потому и отношения хорошие были.

— Может, им не нравилось, что Ивона выходит замуж за белоруса? К тому же такая разница в возрасте.

— Этого я не знаю, дорогая пани. Бондарук — тоже порядочный мужик. Работу людям дал. Я сам у него работал, пока силы были.

— Вы же совсем молодой человек. Вам не больше сорока, ведь правда?

— Что вы, тридцать три пока. Я на пенсии по состоянию здоровья. Позвоночник. Тот врач, что писал заключение, не хотел инвалидность признавать, но один из братьев Зубров поговорил с ним, и он признал.

— Порядочный мужик, — вздохнула Саша.

— Ну, я ж говорю, дорогая пани».

Саша нажала кнопку «стоп». Она подняла брови, изображая симулянта с пенсией, полученной при помощи Зубра, пародируя его голос, сказала:

— Знаешь, Крыся. Порядочная ты баба, очень порядочная. — И уже своим голосом: — Таких вот успехов я достигла в виктимологической экспертизе. С остальными приблизительно так же.

Романовская переключила передачу и взглянула на профайлера.

— Не знаю, чего ты ожидала. Мы на востоке страны. Сейчас здесь Польша, но самая ее окраина. Эта граница всегда была предметом спора политиков, но страдали из-за этого здешние люди. Я говорю о местных, скажем, жителях восточных кресов, Полесья. Некоторые называют эти земли Малой Беларусью. Мы всегда были ближе к России, чем к Западу. Историческое влияние этого прослеживается до сих пор. В менталитете, культуре, религиозных обрядах, даже в стиле и еде. В жизни, в общем. За годы разнообразных беспорядков люди научились громко молчать. Они только кажутся открытыми. Вроде как и пригласят тебя домой, накормят, спать уложат. Может, даже выкажут свою сердечность, если почувствуют, что ты добры чалавек. Порядочный то есть. Но даже тогда они не разбегутся изливать тебе душу. Чужие приезжали сюда не без причины. Чтобы отжать границу, например, или из-за ценного строительного материала, которым когда-то была древесина. Почти все пытались забрать у них их землю. Иногда, правда, оставались, женились на здешних женщинах, имели от них детей. В общем, срастались с полещуками, и здесь же были похоронены. На этих кладбищах.

Они выехали из городка и проскочили через несколько маленьких деревушек. Постепенно построек становилось все меньше. Наконец по обеим сторонам дороги по самый горизонт растянулись зеленые луга. Справа симметрию картины нарушало раскидистое дерево, почти совсем без листьев. Саша тут же прилипла к окну. Тосканские кипарисы на его фоне имели бы очень бледный вид, хотя пропиарены они куда лучше, чем поля под Хайнувкой, о которых мало кто в мире слышал.

— Озимые. — Кристина кивнула на нереально сочную траву, растянувшуюся по всей поверхности до самого горизонта. Даже в это время она очаровывала интенсивным цветом надежды. — А деревня, там далеко, видны крыши только нескольких домов, называется Море. Ты уже, наверное, догадываешься почему?

Она многозначительно подмигнула Саше. И снова, наклонившись, протянула руку.

— Там, где стоит то дерево, когда-то была деревня. Она исчезла с лица земли сразу после войны. Перед первой войной там был фольварк братьев Залусских. Деревня тоже так называлась.

— Поэтому в больнице ты спрашивала, нет ли у меня здесь родственников?

— Я не знаю никого из местных, носящих эту фамилию. Никого из ныне живущих. Говорят, что тогда перебили всю деревню. Не исключено, что, если кто-то и выжил, то сменил фамилию хотя бы на Лопата. Такие это были времена.

— Почему сожгли эту деревню?

— Ее сожгли польские солдаты, потому что в ней жили православные. В те времена это идентифицировали с белорусской национальностью. Бурый, их командир, а ныне национальный герой, один из проклятых солдат, ненавидел кацапов. Отступая после неудачного нападения на эшелон Красной армии в Хайнувке, он жег по дороге белорусские деревни одну за другой. Он обвинял всех этих людей в том, что кто-то донес ГБ и армии о планах польских партизан. Там дальше, в лесочке, есть братская могила. В землянке, рядом с деревней Пухалы, найдены кости нескольких десятков человек, возниц, которых сначала заставили транспортировать награбленное, а потом жестоко убили. Они лежали там больше пятидесяти лет! Местные ходили туда молиться. Поп дважды в году освящал их могилы, но никто и словом об этом не обмолвился властям до девяносто пятого года. До сих пор идентифицировано только тринадцать человек. Люди говорили, что у возниц не было документов. Их только несколько лет назад эксгумировали и перенесли на военное кладбище в Вельске. То, на котором мы сейчас будем.

Саша задумалась.

— Вряд ли у меня есть здесь корни, — произнесла она через какое-то время. — Отец был из Гданьска, а мама из-под Люблина, или даже Голембя.

— Ты не поверишь, откуда родом здешние люди. И с западных земель, из Вильнюса, с Украины; довольно много французов, немцев, в основном, еврейского происхождения. Сейчас вся эта кровь перемешалась, и все стали свои.

— Потому что здесь похоронены предки?

— Именно.

— А Бондарук? Кем были его предки? Белорусы? Ведь такой страны не было.

Романовская немного подумала.

— Люди говорят, что его отец был поляком. Ходил в костел, так же как мать Петра, хотя ее бабка была православной. Я не очень хорошо помню подробности, но Сташек был одним из уцелевших в погромах. Он выжил, так же как Дуня Ожеховская и старый Нестерук. Эти точно православные. Я часто видела их в церкви. Насчет остальных не знаю. Сейчас уже непросто в этом разобраться. Фамилии принимались, менялись, переделывались. Многие выбирали меньшее зло, вступали в партию, соглашались на условия, которые им тогда предлагались, чтобы иметь работу, получить государственную квартиру. Просто выжить.

— Каким чудом Бондарук стал белорусом и имеет ли это значение для здешних, раз все так или иначе гнездятся в одной культуре?

— Имеет, и очень большое. Ты даже не представляешь, как много антагонизмов с этим связано. Мы тут наблюдаем настоящий террор со стороны польских националистов. Были серьезные проблемы со скинхедами. Они борются за свое, словно завтра должна наступить польско-русская война.

— Я видела свастики на стенах и надписи на кириллице «Резать ляхов».

Они доехали до развилки. На указателях виднелись надписи на двух языках. Некоторые из них были замазаны.

— Орловская гмина первой ввела белорусские названия. Польские националисты регулярно их закрашивают. Каждый год в годовщину погрома православных деревень в Вольку Выгоновскую, Зани или Клещель приезжают журналисты, чтобы поговорить на тему давних событий. В этом году телевизионщиков опередили скинхеды. Они появлялись у старожилов и просто прогуливались по улицам с палками в руках. И больше ничего. Когда на следующий день приехало телевидение, ни один из помнящих погром не пожелал высказаться для репортажа.

— Предупреждение?

— Типа того. Сигнал, чтоб сидели тихо. Одному молодому социологу попался в руки дневник дочки одного из убитых. Простая женщина. Не было там ничего такого, из первых уст, кроме инфантильных воспоминаний одиннадцатилетней девочки. Тетрадь передали в Институт национальной памяти, когда шло расследование. Но там якобы были фамилии живых соседей, которые сотрудничали с партизанами, а потом еще с гражданской милицией и ГБ. Согласно одной из гипотез, погром состоялся с согласия властей. Белорусы не хотели уходить с этих земель, поэтому коммунисты нашли способ, чтобы удалить их руками националистов.

— Зачем?

— Чтобы забрать их дома, земли. А из-за чего ведутся войны? Но не это было самое страшное, — продолжала Кристина. — Бурый не смог бы уйти отсюда, сжечь больше десятка деревень и убивать мирных жителей целую неделю без поддержки местной общественности. Тогда погибли почти пятьсот человек. Двести выжили, но жили в таком страхе за себя и близких, что до тысяча девятьсот девяносто пятого года боялись выдать место захоронения убитых возниц. Женщина, передавшая социологу дневник, переехала на другой конец Польши. Говорят, что к ее двери кто-то прибил мертвого петуха. Никто не хочет ворошить старое. Люди все еще боятся.

Они доехали до кладбищенских ворот. Саша взяла сумку с компьютером.

— Пойти с тобой? — заботливо поинтересовалась Романовская.

— Я не очень-то знаю куда.

Комендантша показала сторожку.

— Там горит свет. Я не буду выключать зажигание. — Она застегнула куртку до самой шеи. — Похолодало.

Саша пошла быстрым шагом. Дверь бетонного кубика со скрипом открылась, и на пороге появился худощавый мужчина с вытянутым лицом, в велосипедном костюме и в клетчатой кепке от Фреда Перри на голове. При виде женщины он снял шапку. Протянул руку. Она заметила, что два пальца у него не действуют. Видимо, последствие ожога.

— Я работаю в Хайнувке три раза в неделю. Посмотрю, что там можно восстановить, и позвоню, — пообещал. Видя ее удивление, он добавил не без иронии: — Я здесь в качестве гостя. Присматриваю за могилой. Белорусы отдают честь своим погибшим. Того и гляди появятся националисты.

— Сколько это будет стоить? — выдавила Саша.

— Блажей меня об этом попросил, поэтому с ним и будем договариваться. — Он махнул рукой и улыбнулся по-фиглярски.

Собеседник вел себя спокойно, с отрепетированной небрежностью. Собственно, он не оставлял никакой возможности для дискуссии. Это был не разговор, а его монолог. Он заявлял, произносил реплики и не ожидал ничего, кроме подчинения. Саша почувствовала себя увереннее. Хакер производил впечатление специалиста в своей области, излучая безраздельную уверенность в себе.

— Я не гарантирую, что абсолютно все удастся восстановить, — предупредил он. — Какие-то пароли?

Залусская покачала головой.

— Я позвоню. Это может занять какое-то время.

— У меня нет выхода, — вздохнула она. — Мне очень нужна папка «докт». Фотографии дочери. Это будет «Каро». И может, еще «профайл». Там рабочие документы, некоторые из них в единственном электронном экземпляре. Остальное есть на бэк-апе либо не имеет значения.

— Болит? — кивнул он на ее руку.

— Не столько болит, сколько чешется, — ответила она, но ей вдруг стало немного неудобно. Его ситуация была намного хуже, причем без надежды на выздоровление. Она-то скоро поправится. — Жизнь однорукого человека не очень удобна. Кроме того, люди постоянно спрашивают об этом.

— У меня есть кое-какой опыт. — Он помахал своей рукой.

Саша хотела спросить, как это произошло, но он уже начал закрывать дверь сторожки.

— Говорят, где-то здесь есть общая могила убитых солдатами Ромуальда Раиса — Бурого.

Парень смерил ее настороженным взглядом.

— Я вас провожу.

— Мне не хотелось бы создавать вам лишнюю работу.

— Я охотно пройдусь.

Они двинулись с места. Если местные жители и боялись чудовищ на улицах города, то наверняка не ощущали никаких страхов на здешних кладбищах. Вдалеке Саша увидела группу людей. Они сидели вокруг могилы убитых. Там было несколько букетов, на мраморном надгробии горели лампады. Как только Саша с незнакомым ей парнем подошли к группе, кто-то протянул ей переходящую из рук в руки бутылку. Это был джин. Она явно ощутила запах можжевельника.

* * *

Кинга Косек поставила перед клиентом дымящуюся пиццу «Дьябло» и, не дожидаясь, пока он начнет есть, направилась к соседнему столику. Боковым зрением она заметила испачканные краской руки мужчины. Мог бы и помыть их перед едой, подумала она. Кинга приготовила блокнот для заказов и замерла в ожидании. Студенты, сделала она вывод. Он долго считал мелочь, высыпанную изо всех карманов, не обращая внимания на официантку. Подсчет занял какое-то время, но в итоге оказалось, что они все-таки могут что-нибудь себе позволить. Она, видимо от неловкости, крайне старательно изучала меню. Официантка размышляла, знает ли девица польский алфавит, потому что даже первоклассник за это время уже выучил бы весь список наизусть. Шесть видов пиццы, три пасты на выбор и напитки, в основном пиво. Пиццерия «Сицилиана» делала упор на качество проверенных блюд, а не на их разнообразие. Их секретом был вовсе не способ приготовления теста, а рецептура томатного соуса, которую хозяин привез из Италии.

Три года назад он вернулся с мешком орегано и решением, что больше никогда не будет работать на «дядю», а уж тем более мыть посуду. Семейный бизнес он начал с расселения своих соседей по квартирам в микрорайоне Мазуры. С помощью друзей и старой музыкальной группы «Смеющиеся львы» он отремонтировал старый дом на четыре семьи, одна из квартир в котором принадлежала его родителям. В центральной стене он выбил дыру и оттуда сделал лестницу прямо на улицу. На веранде поставил деревянные столы с огромными, как вазоны, пепельницами. И хоть «траттория» была больше похожа на пущанскую хату, чем на итальянскую кафешку (эспрессо в «наперстках» здесь не подавали, потому что никто его не заказывал), начал принимать гостей, которые толпами приходили отведать первую настоящую пиццу в Хайнувке. Бартек Осц хорошо знал, где следует поставить печь. Конкуренции в городе у него не было, и бизнес окупился уже через три месяца после открытия. А когда он еще больше раскрутился, то вызвал из Италии своего приятеля, правда гражданина Испании, но по происхождению итальянца, и теперь тот мыл посуду у поляка и стоял у плиты, к радости польских и белорусских активистов. Иногда босс разрешал повару сесть за синтезатор и публично тосковать по отчизне своей матери в стиле паскудного итальянского диско. Сегодня повар пребывал не в меланхолическом настроении, так как то и дело проверял результаты испанского чемпионата по футболу.

Наконец студенты сделали заказ: самую дешевую сицилиану на пышном тесте с двойной ветчиной на двоих и по дискотечному комплексу, то есть пиво портер с добавлением ста граммов горькой настойки, которую они попросили сразу влить в кружки. Долго они тут не посидят, подумала Кинга, вспоминая величину кучки их монет. Как только она закрыла блокнот и зажгла им на столе свечку, они прилипли друг к другу и стали обниматься.

Она вытерла руки о фартук, передала заказ на кухню и уточнила, который час. До конца смены оставалось два часа. Время сегодня тянулось как никогда. Последние несколько дней пиццерия пустовала. Хотя сегодня, по сравнению со вчерашним и позавчерашним днем, здесь была толпа народу. Целых три столика заняты. Четвертый, у дверей, занял Роберт Осц, брат хозяина и местный хипстер-общественник, в послеобеденные часы подрабатывавший у брата курьером. Сегодня он отвез только два заказа — в полицейский участок и «Тишину», но был, казалось, даже рад застою в бизнесе, так как мог спокойно предаваться своему любимому занятию. Чтению. Детективов Осц читал почти столько, сколько известный полицейский блогер Лешек Козьминский. Сегодня Кинга заметила, что он успел закончить «Мертвый полдень» и начать «Гнев». В очереди ждал «Бетонный дворец», который только что доставили из интернет-магазина, но это «кирпич», поэтому его он, скорей всего, унесет домой неначатым. Время от времени он откладывал книгу и публиковал посты на сайте сообщества #podderzhikulturu.pl, которое он основал около года назад, к отчаянию брата, потому что вместо обещанной пользы Бартек вынужден был вкладываться в него и спонсировать сумасшедшие идеи брата.

Роберт снимал интервью с писателями и музыкантами из глубокого «оффа» (ясное дело, никакого дохода от этого не было, он бесплатно публиковал их в Интернете), культурные события в «Сицилиане», на которые являлась кучка фриков, и брату приходилось угощать их пивом, потому что культура требует меценатства. А также активно рекламировал пользу чтения всеми возможными способами (огромный плакат, выполненный из рыбьих костей, «Библиотека. Нравится!» закрывал ценник над баром). Когда приезжали польские псевдозвезды детективной прозы (в Хайнувке никто, кроме Осца их не знал), Роберт принимал их по-королевски и тратил тяжело заработанный у брата месячный гонорар на звенящие пакеты, полные веселящих напитков. Собственного брата Осц ни разу ничем не угощал.

— Сегодня заканчиваем пораньше. — Роберт оторвался от книги. Он не спрашивал, а информировал. Погладил бородку а-ля Фидель, прищурил черные как уголь глаза. Асимметричная прилизанная челка легла на лоб. Брови выщипаны, потому что такой имидж он в последнее время себе нафантазировал. — Жена сегодня возвращается из командировки. Я возьму ей «Креветку XXL». Скажешь Анжело?

Кинга пожала плечами.

— Босс ничего не говорил.

— Ты звонила ему? — Он кивнул на пустой зал.

Потом встал, снял рабочую куртку, повесил ее на крючок у кухонной двери. Под курткой он был одет в элегантный пуловер (голубой, как яйца дрозда, обычно шутил он) и брюки с заниженным шаговым швом в цветочек (мечта каждого единорога). Обувь он, скорей всего, заказывал в Сети, потому что такие крутые кроссовки было просто негде купить в этом городе при всем желании. Правда, его любимый писатель Михал Витковский, с тех пор как сделался главным польским модником, побрезговал бы такими, потому что стоили меньше пятиста злотых, но определенно порадовался бы таким молодой Аркадиус, когда еще жил в Парчеве, и с определенностью бы пожалел, что не оторвал таких еще в восьмидесятых, чтобы пугать ими мохеровых бабулек.

— Скажи, что жаль электроэнергию жечь. Согласится.

Они улыбнулись друг другу, мысленно соглашаясь, что Осц-старший тот еще скупердяй. Да и вообще, закрыться сегодня пораньше было не такой уж плохой идеей. Маловероятно, что до десяти часов вечера еще кто-нибудь забредет сюда. Ресторанчик находился недалеко от «Тишины». До леса рукой подать. А с тех пор, как похитили Ивону Бейнар и обнаружили труп Дануты Петрасик в квартире учительницы-пенсионерки, жильца которой объявили в розыск, сплетни об орудующем в городе вампире отпугивали приезжих. Сначала говорили, что маньяк нападает на молодых девушек, значит, женщины бальзаковского возраста и старше могут спать спокойно. Потом весть разрослась до нападений на мужчин, женщин и даже младенцев. Некоторые молодые матери не выходили на улицу, а «выгуливали» детей на балконах, проверив для начала, исправен ли дверной засов. Отцы не позволяли дочерям выходить из дому в сумерки, а уж тем более отправляться на окраины города. Если появлялась такая необходимость, то все ходили только группами. Другие мамки и бабки — особенно те, кто насмотрелся полицейских сводок, — освободили своих наследниц от уроков в школе и держали дома под видом болезни. Хотя не было никаких доказательств ни того, что в городе орудует серийный убийца, ни того, что он вообще существует.

Кинга не боялась. Она уже год занималась карате, иногда в клубе виделась с пани комендантом полицейского участка и уже дважды спрашивала Романовскую, как идет следствие. Разумеется, подробностей та не сообщала, но уверяла, что все под контролем и нет повода для паники. Кроме того, Кинга точно знала, что Ивона в безопасности и что они с Кваком скоро уедут за границу. Совесть ее не мучила. Она верила, что совершила хороший поступок, потому что самое главное в жизни — любовь, а Петра Ивона не любила, и он это отлично знал, с самого начала их отношений. Но когда нашли тело той сумасшедшей, как в городке сразу назвали жертву Красного Паука, причем все уже знали грустную историю убийцы собственной матери, Кинга чуть было не призналась Романовской во всем. Особенно когда в СМИ появились фотографии разыскиваемого человека. Он был совсем не похож на преступника, она даже с ужасом подумала, что приди он в «Сицилиану», она бы согласилась пойти с ним на свидание, да и из постели не стала бы прогонять.

В день, когда Кинга настроилась на откровенный разговор с комендантшей, Романовская не пришла на тренировку. Девушка позвонила в участок, но то, каким тоном ответил дежурный, отбило у нее всякую охоту продолжать общение. После у нее не получалось вырваться в клуб. Может быть, сегодня, если закончит пораньше, ей удастся слегка проветрить кимоно. А может, и сообщать будет уже не о чем, ведь Квак каждый день обещает, что в один прекрасный день, когда Кинга вернется с работы, Ивоны уже не будет, а вместе с ней исчезнут все следы потенциальной вины сокрытия похищенной. Они решили, что не будут ни о чем ее информировать, чтобы ее не обвинили в соучастии. Она и без того многим ради них рискнула.

Кинга заглянула на кухню и проверила, на месте ли повар. Как она и предполагала, он был на улице и хлебал очередное пиво. Уровень его напряжения можно было измерить количеством пустых сплющенных в гармошки банок, лежащих рядом с переполненным еще со вчерашнего дня мусорным контейнером, но это Анжело совсем не интересовало, потому что «Барселона» только что сыграла вничью с «Атлетико»-Мадрид и была в шаге от прощания с первым местом в лиге.

Кинга быстро набрала номер Квака. Никто не ответил. Она спокойно сбросила после третьего сигнала и, согласно их договоренности, пошла в кабинет Осца к городскому телефону, на который должен был перезвонить Квак. Она просидела там минут пятнадцать, то и дело выглядывая в зал, но там ее присутствие не требовалось, так как обстановка не менялась. Мужик, заказавший «Дьябло», оставил деньги на блюдце. Скорей всего, как обычно, с хорошими чаевыми. Осц читал и гулял по Интернету. Студенты съели пиццу до последней подгоревшей корочки, выпили свое пиво и практически сношались на столе. Войди она сейчас, даже не обратили бы внимания.

Она рискнула и позвонила еще два раза. На этот раз со служебного, дождавшись автоответчика, хоть Квак и предупреждал ее, что тогда на выписке ее номер будет обозначен, как знакомый, что может вызвать интерес полиции. Она решила, что в случае чего объяснит это ложным заказом: какой-то шутник заказал пиццу, а потом не отвечал на звонки. Но в ответ тишина. Беспокойство эволюционировало в страх. В принципе, она редко связывалась с Кваком. Обычно он звонил ей. Однако всегда, когда ей надо было поговорить с ним, он отвечал. Впервые промелькнула мысль, что любовников, возможно, поймали.

Она бросила трубку, словно это была раскаленная головешка, и выбежала из кабинета. После чего, недолго думая, повесила фартук на крючок, взяла деньги за заказ со студентов. Изображая возмущение, она поставила им на вид за непристойное поведение, хотя в душе понимала, что у любви свой кодекс. Кинга взглянула на третьего посетителя, который пока ничего не выбрал из меню, и заявила ему, что они закрываются. Тот вышел злой, не стесняясь в выражениях.

Осц поднял голову. Какое-то время прислушивался, после чего начал собираться, показав ей поднятый вверх большой палец.

— Сообщи Анжело. — Она бросила ему ключи. — Закроешь.

Она взяла свою сумку и только на веранде вспомнила, что вышла в одном топе на бретельках. Она встала на пороге, но не вернулась назад. Кинга знала все существующие приметы. Одна из них гласила, что если вернешься, то, что задумано, в лучшем случае, не сбудется, а в худшем — случится несчастье. Конечно, можно отогнать злые чары, если посидеть десять минут в том месте, откуда вышел, но у нее не было на это времени. Поэтому Кинга решила, что заберет свою джинсовку завтра. Велосипед пусть тоже остается. Он был не прикреплен замком к забору, но вряд ли это старье кому-нибудь понадобится.

Она пошла напрямик, по насыпи вдоль железнодорожных путей, давно заросших травой и сорняками. Потом по дырявой эстакаде над Вонючкой, откуда открывалась панорама на микрорайон Мазуры и хату ее предков. Уже много лет мостом пользовались исключительно тинейджеры. Местные школьники развлекались лазанием по щербатым перегородкам, в самом центре жгли костры, пили, нюхали что ни попадя и наслаждались обществом друг друга до самого утра. Кроме того, это был прекрасный наблюдательный пункт, потому что со всех сторон было видно приближающихся незваных гостей. В случае полицейского налета они успевали бросить «товар» в реку либо иначе его утилизировать.

На этот раз там было только два человека. Они сидели перед символическим, едва заметным костром, в котором горел один большой кусок дерева. Он походил на спинку большого антикварного стула, которую только что бросили в огонь, и она еще не успела разгореться. Кинга остановилась, так как ее всегда пугали дырявые ступени. А здесь, по путям, она ходила много раз, обычно когда сильно спешила. Достаточно было просто не смотреть вниз. Бетонные шпалы были довольно широкие. На велосипеде дорога домой занимала полчаса. Напрямик — несколько минут. Сразу за мостом она сбегала по насыпи и через луг шла к своему дому, со стороны задней калитки. Было темно, но стоило рискнуть.

— Лови ее, Тадек! Неплохая телка, — крикнул один из парней, когда она проходила мимо.

Он резко встал. Кинга зашаталась, чуть не упала. Убиться здесь было трудно, а вот покалечиться запросто. Падая в воду, она бы скорее свернула себе шею, чем утонула в Вонючке. Плавала она не очень хорошо, только по-лягушачьи. А на то, что эти двое бросятся спасать ее, можно было не рассчитывать. Парень, зацепивший ее, был в изрядном подпитии и явно скучал, желая поразвлечься. Все равно как. Такой тип был ей хорошо знаком. Одет как партизан. Куртка перепачкана светящейся краской для пейнтбола. Активист из какого-нибудь профессионального колледжа. Наверное, готовится к войне, как большинство озлобленных местных, принадлежащих к вооруженным отрядам. Трудно было понять: поляк или белорус. Говорил по-польски, но это на самом деле ничего не значило. Она предпочитала не подавать голос. Если он узнает, что она белоруска, это может ухудшить дело. Кинга склонила голову, пряча лицо, и пожалела, что не вернулась за курткой, потому что в своем топе и юбке до середины бедра чувствовала себя почти голой.

— Это Киня из «Сицилианы», — встал на ее защиту старший из двоих. Она удивилась, поскольку не знала его. Тот повернулся к приятелю: — Паука из себя строишь или как?

Тадек выдал хриплый взрыв, который, видимо, должен был быть смехом, после чего полез в рюкзак за очередным пивом. Вместе с банкой из него выкатился и упал вниз пульверизатор с голубой краской. Он наклонился в темноту и выругался. Река унесла баллон с краской. Пиво утонуло сразу.

— Легавые пасут, мало тебе приключений? — накинулся на Тадека приятель. — Пусти пани. Видно, что она спешит. Наверное, жених ждет.

Агрессор послушно отодвинулся и, словно резиновый, перегнулся за барьер. По его примеру, так же поступил и второй джентельмен. Видимо, это была их последняя банка пива. Они взялись перетряхивать рюкзак, но тот был пуст. Кинга с облегчением вздохнула и, прибавив шаг, двинулась дальше.

— Спасибо, — пробормотала она, проходя мимо того, что заступился за нее.

Когда она спустилась с моста, ноги ее стали проваливаться в подмокшей почве. Несколько раз она чуть не потеряла вьетнамки. В конце концов она сняла их и пошла босиком. Было холодно, мокро и неприятно. Как всегда по весне в этом месте.

Она уже видела ворота своего дома, за которым начинался ряд пятиэтажек. В окнах домов горел свет, автомобили сновали туда-сюда. Кинга сразу почувствовала себя увереннее.

Она слышала, как парни на мосту ругаются из-за того, кому идти вылавливать из реки банку с пивом, но ей было уже не до них.

— Я пойду отлить, куколка, — сказал кто-то после того, как раздался плеск воды.

Она остановилась. Плеск повторился. Кинга обернулась. Вдалеке она увидела темный силуэт. Мужчина вынырнул из воды и бежал в ее сторону. Она прибавила шагу. До двери оставалось метров двести. Когда кто-то схватил ее за руку, она упала. Сил на сопротивление не было. Годы тренировок коту под хвост. Она вроде бы понимала, какой прием следует применить, но ее парализовал страх. Кинга сотни раз укладывала противника на татами, а тут дала себя свернуть в бараний рог. Она успела вскрикнуть, прежде чем он заткнул ей рот и прижал коленом к земле. Она почувствовала запах скипидара, а потом еще раз выдала душераздирающий крик, когда он вонзил зубы в ее плечо, разрывая мышцу, и, не обращая внимания на кровь, пытался отгрызть кусок плоти. Она извивалась, боролась, толкалась. Он зафиксировал ее коленом и заткнул рот и нос, так профессионально обездвиживают бойцовских собак. Он нажимал ей на горло, отчего перед глазами все поплыло, зрение стало пропадать, наконец, она не смогла дышать. Кинга подумала, что это абсурд. Это же человек. Не сожрет же он ее живьем. И замолчала, пытаясь перетерпеть боль. От страха голос совершенно пропал. Она только тихо скулила. Когда он потянул за волосы ее голову, чтобы она не увидела его лицо, Кинга заметила, как два партизана убегают с моста в направлении, с которого она пришла, — к «Сицилиане». Вокруг, на лугах, кроме нее и нападающего никого уже не было. Ее дом находился в самом центре города, отделенный от жилого массива лугом, рекой и огромным садом с каждой стороны. «Самое укромное место вокруг», — уверяла она Ивону и была права. Никто ее здесь не услышит и не поможет. В этот момент она созрела, чтобы применить прием ката цуки-но.

* * *

Саша проснулась с пересохшим горлом и ощущением, что у нее во рту ночевал эскадрон. В глаза словно песка насыпали. Голова раскалывалась. Никакую позицию, кроме горизонтальной, принять не удавалось. Полуденное солнце, врывающееся в квартиру, причиняло боль. Саша натянула одеяло на голову, прячась в темноте, и судорожно думала. Она явственно ощущала запах перегара, испаряющийся через кожу вместе с потом. Она не принимала ванну перед сном, это точно. На ней не было никакой одежды, кроме трусов. Напилась. Амнезия. Ее захлестнула волна отчаяния. Она не помнила, как вернулась из Бельска, что творилось на кладбище и как она оказалась в квартире на Пилсудского. Все эти ощущения были ей до боли знакомы. Она надеялась, что с подобным давно покончено. Хуже всего, что кроме стыда и злости за содеянное, она чувствовала желание опохмелиться, представляя, как пиво или, еще лучше, глоток джина с каплей лимона моментально ставят ее на ноги. Если она сейчас встанет, оденется и выйдет из дома, то первым местом, в которое она направится, станет магазин. Ближайший — напротив участка. Она закрыла глаза, пытаясь заснуть, но, чем больше старалась, тем сильнее хотела выпить.

Наконец она высунула голову из-под одеяла, осмотрелась, нет ли в комнате еще кого-нибудь, словно боялась, что кто-то ее увидит. Никого не было. Документы пропали, кругом валялись ее закладки и разноцветные стикеры. Залусская поняла, что полицейские — наверное, Романовская — забрали все это, пока она пьянствовала с теми людьми на кладбище. Опять она оказалась на самом дне собственного ада. Во рту появился солоноватый привкус. Она подошла к зеркалу и обнаружила, что у нее разбита губа, на ногах, грудной клетке и животе множество мелких микроповреждений. Словно ее искусали клопы. Она вспомнила, что подобными ранками были покрыты руки умершей Данки. Девушка была права: это не болит, но чешется немилосердно. Залусская случайно разодрала рану над ключицей. Вдоль царапины потекла струйка крови. Выглядело это все ужасно. Но она никак не могла вспомнить, что произошло.

Нащупав сумку, лежащую возле кровати, она добыла из нее телефон. Лампочка, сообщающая о наличии непрочитанных сообщений, настораживающе мигала. Семнадцать пропущенных. Шесть сообщений. Дочка, Дух, Романовская, остальные номера были ей незнакомы. Сначала эсэмэски. Каролина с бабушкой возвращаются послезавтра в полночь. Лаура просит, чтобы Саша встретила их в аэропорту. Залусская с трудом проглотила слюну, подсунула под голову подушку, но тут же подступила тошнота. Она легла на бок, без подушки, чтобы желчь не подступала к горлу. Проверенные методы профессионального алкаша. Можно было бы их запатентовать. Лаура обещала внучке, что когда они вернутся в Польшу, то поедут в питомник и возьмут собаку. «Пригодится на даче. Какая-нибудь небольшая и не лохматая», — писала мать. И попросила, чтобы Саша как можно быстрей перезвонила, потому что малышка скучает. Саша чуть не расплакалась. Она бы с удовольствием сразу набрала их, но ей было стыдно в таком состоянии разговаривать с дочкой. Дух вернулся в Гданьск. Его машина в мастерской, а дочь сегодня сдает экзамен по английскому. Ему надо проследить за этим, чтобы наследница не наделала хвостов. Еще он написал ей о забавном старичке, которого он посадил на поезд. Саша не совсем поняла, в чем там дело. «Из Варшавы есть много автобусов до Хайнувки. Например, „Редбус“ ездит без пересадок два раза в день, билет всего лишь 67 злотых». И добавил, что он на связи со здешними коллегами. «Романовская позаботится о тебе, как о собственной дочери. Она мне обещала». Но, видимо, совесть все-таки беспокоила его, и он предложил, что проверит расписание «Редбус».

Залусская почувствовала себя так, словно ей дали пощечину. Брошенная, одинокая, злая. Если бы силы позволяли, она сейчас написала бы себе маркером на футболке: «Ненавижу мужиков». Значит, опять мираж. Что она себе навыдумывала? На него тоже нельзя рассчитывать. Все сказки. Она удалила сообщения от Духа. Следом удалила его номер телефона из списка контактов. Пошел ты! Сразу полегчало. Необоснованная злость, нападение, быстрые и четкие действия, стыд, побег. Именно в такой последовательности. Она схватилась за голову. Ей было хорошо знакомо такое поведение. Теперь она приступила к исправлению ошибок, начав искать старые сообщения от Духа, чтобы восстановить его номер. Поздно. Ее телефон не хранил данные в корзине. То есть она удалила его окончательно. Прекрасно!

Она вскочила и направилась в душ по следам разбросанной одежды. Рубашка была разорвана. Саша подняла ее, чтобы рассмотреть. Наверное, она боролась с гипсом, пытаясь раздеться. Скорей всего, из-за своего состояния она не могла снять ее. В коридоре она прошла мимо зеркала, стараясь не заглядывать в него, чтобы не думать о ранках, происхождения которых не знала. Но в ванной одна из стен была зеркальной, поэтому избежать столкновения с самой собой не удалось. Глаза не были такими красными, как обычно. Никаких отеков на лице. С облегчением отметила, что держится прямо. Она дыхнула в ладонь. Запаха перегара не было. Что это такое? Она была трезва, как стеклышко.

Из ступора ее вывел сигнал входящего сообщения. Романовская лаконично писала: «Ты где? Планерка через час. Насчет вчера — молодец».

Это ее окончательно мотивировало. Она открыла краны, чтобы наполнить ванну, почистила зубы, причесалась. Из-за сломанной руки приходилось все время ходить с несобранным облаком локонов. Она надела на голову повязку и стала в ней похожа на идеальную хозяйку, которой никогда не была и вряд ли будет. Садясь в ванну, Саша старалась не думать о своей амнезии, понимая, что только что пережила ментальное похмелье. Она рассмеялась. Все не так плохо. Ей надо только вспомнить, что же такое она сделала. Молодец. В чем? Ничего не приходило в голову.

Она решила, что в качестве награды поговорит с дочерью. Каролина прямо запищала, услышав в трубке ее голос и обещание, что они поедут в питомник и возьмут собаку на дачу бабушки. Пес не будет жить с ними, так что Саша могла согласиться на это. Прежде чем выйти, она прибралась в квартире, из которой собиралась уехать еще сегодня, нашла в куче мусора результат анализа крови. Группа ORh-, реакция на ВИЧ — отрицательная. В месте, где должна быть фамилия пациента, была вчерашняя дата. Она понятия не имела, откуда это взялось. Залусская сунула бумажку в карман и закончила собираться.

Ей пришлось сесть на чемодан, чтобы он закрылся. Словно все эти вещи во время поездки преумножились вместе с ее личным опытом и хотели поехать с ней домой. Через минуту она была готова. Наклонилась, заглянула под кресло-кровать, которое со дня заселения сюда ни разу не складывала. Портрета не было. Она подошла к входной двери. Ключ был снаружи. Она вытащила его, вышла на балкон и закурила. Вернулась и еще раз просмотрела оставшиеся бумаги. Только ее записи, которые может расшифровать лишь она. Коробки стояли там же, под кухонным столом. Все пустые. В этот момент, несмотря на жару на улице, Залусской стало холодно. Опять сообщение.

«Сегодня около двенадцати можете забрать компьютер. Я восстановил только то, о чем вы просили. На остальное надо месяца два. Я на работе. Клиника „Тишина“, боковой служебный вход. Пожалуйста, не входите в главную дверь. Куба».

Она быстро просмотрела остальные сообщения.

Романовская два часа назад написала: «Собери документы. Блажей подъедет помочь тебе привезти их».

Саша бросилась на поиски, заглянула в каждый уголок квартирки. Перелистала каждую книжку на столе. Ничего. Документы пропали. Тот, кто вошел сюда в ее отсутствие, забрал все. Она села и расплакалась. Ей оставалось только одно. То, что у нее получалось лучше всего, — бежать. Свалить, как можно дальше от этого места, вернуться домой. Опять она завалила дело. Все потеряло смысл. Залусская взяла свой чемодан, закрыла дверь на ключ и спросила у первого попавшегося прохожего номер телефона такси. Человек посмотрел на нее, словно она была пьяной:

— Остановка такси возле церкви.

У нее не было времени на такие длинные прогулки. Она двинулась в противоположном направлении, чтобы быть как можно дальше от квартиры тетки Романовской. Через какое-то время позвонила компьютерщику. Тот немного повыпендривался, но, наконец, согласился, чтобы она приехала прямо сейчас. Он впустил ее через боковой вход. Сегодня он выглядел совершенно иначе. Она бы не узнала его в униформе клининговой компании за рулем электрополотера. Он разрешил ей оставить чемодан в кладовке, полной моющих средств, швабр и рабочей одежды на вешалках. У окна стояли лопаты, пилы, металлические, с острыми наконечниками прутья. Типичные для таких учреждений инструменты. Не очень типичными были только два переносных холодильника, включенные в розетку. Точно такие, как тот, из «мерседеса» Бондарука.

— Лучше, чтобы моя сестра вас не видела, — конфиденциально прошептал Куба.

Она подняла голову, поправила локон волос, упавший на лицо. И вдруг вспомнила. Это был он. Она видела его в первый день, когда пришла на встречу с директором. Когда Прус не хотела давать ей адрес Лукаса. Он заметил блеск в ее глазах, но она притворилась, что не понимает, о чем он. Однако парень оказался слишком сообразительный.

— Добро пожаловать в мое царство.

Он широко открыл дверь и жестом показал на ее компьютер, стоящий на письменном столе. Рядом находился экран мониторинга всей территории «Тишины». Картинки ритмично сменялись. Вот люди гуляют, а вот машина въезжает в гараж. Саша заметила Магдалену Прус, идущую по больничному коридору и склонившуюся к пациенту на инвалидной коляске. Как всегда в узкой юбке и на каблуках.

— Она была бы против моего визита?

— Вы сами знаете. — Он улыбнулся и переключил несколько изображений. Когда на экране появилась палата, в которой без движения сидел молодой мужчина, он сказал: — Это была комната Красного Паука, если он когда-либо существовал.

— Не существовал, — ответила Саша. — Это городская легенда. Такого дела не было. Его придумали, чтобы отвлечь внимание от нераскрытых дел. Ограбление банка «Под орлами», дело Богдана Пясецкого или «Психопат Тьмы». Или политические разборки. При коммунизме не было убийств, а если они и случались, то раскрываемость была стопроцентная.

— Но дело Станяка, например, оказалось в библиотеке ФБР. Это единственный польский серийный убийца, удостоившийся чести попасть в этот позорный список. Даже «вампир из Заглембя» этого не заслужил.

— Я смотрю, вы подготовились, — заметила она. — Мархвицкого пропустили, потому что он был не самым занимательным случаем. Ему приписали множество убийств, которых он не совершал. Станяк — другое дело. Все было так хорошо подано, что СМИ поверили. Потом говорили, что документы по делу были уничтожены.

— Это были секретные материалы? — Он открыл компьютер Саши.

— Уже нет, раз вы о них знаете.

Он расслабился.

— Вы очень неосторожны для бывшего агента ЦБР.

Саша сжала губы.

— Вам много обо мне известно.

Он не ответил. Замигала его рация, из которой донеслись треск и позывной:

— Один-тринадцать-восемь-один.

Он встал, взял магнитную карту и вывел свою чистящую машину. Саша заметила решетки в узких окнах, а все помещение, в котором они находятся, — металлическое, как подводная лодка или консервная банка. Дверь в глубине слегка приоткрыта, внутри кубик был полностью выложен белой кафельной плиткой, как в операционной. Куба вышел, поднеся палец к губам. Саша кивнула.

— Ничего не трогайте. Я сейчас вернусь, — добавил он и захлопнул дверь, набрав код.

Саша сразу направилась в помещение, в которое уборщик запретил ей заходить. На металлическом столележала игла от капельницы и пакет плазмы группы ORh-. Саша дотронулась до него. Кровь показалась ей теплой. Она вернулась к монитору, на котором увидела, как Куба ведет свою машину, останавливается в коридоре при виде докторши и направляет руку в сторону камеры, словно указывая на нее. Саша даже отпрыгнула. Она еще сидела какое-то время, но никто не приходил. Тогда она решила осмотреться. Компьютер уборщика был заблокирован. Она решила попробовать наугад, но нет, не подошло. В этот момент на доске с подписями контроля чистоты она увидела фото школьницы времен ПНР. Темно-синяя форма с эмблемой, две косички. Она без труда узнала Магдалену Прус и не без удовлетворения заметила, что в возрасте семнадцати лет ничего не предвещало будущей небанальной красоты докторши. Саша сняла магнит, фотографию засунула в карман и пошла дальше.

Бегло просмотрев рабочую одежду, она заметила в рукаве одного из халатов белорусский свадебный костюм жениха. Из карманов окровавленных штанов торчала черная поношенная маска.

Лариса, 1995 год

— Я туда больше не вернусь, — заявила Лариса Шафран и выудила из бардачка запись финального концерта прошлогоднего «Басовища». Из динамиков полилось «Я рок-музыкант» Мрои, потом «Пляц Францыска» и «Калi iмперiя знiкне» Улиса. Когда белорусские хиты закончились и эфир наполнили «Пижама-Порно», а потом «Acid Drinkers» и «Пролетариат», двадцатишестилетняя Лариса перемотала кассету назад, чтобы снова послушать белорусский рок. На «Палитыцы» Р. Ф. Браги магнитола зажевала пленку. Лариса смачно выругалась. Вынула кассету и начала мотать на пальце. Копию этой записи невозможно было достать.

— Теперь будет трещать, как отец Фиона на суде по делу об алиментах, — произнесла она хриплым альтом, а потом захохотала, словно ведьма, и, глядя на возмущенное лицо Петра, добавила по-белорусски: — Разве что с ПП и комплектом патронов, чтобы отправить товарища Лукашенко в ад. Пулемет Шпагина был бы для меня лучшим подарком на день рождения, дорогой!

Она была младше Бондарука на двадцать лет, и с тех пор, как они познакомились, а вчера как раз стукнуло семь месяцев, он никак не мог привыкнуть к ее стилю общения.

— Как они могли выбрать его в президенты, — в очередной раз удивилась она и сделала губы бантиком, чтобы временно смягчить свой вид: — Госпадзi, памiлуй!

— Ты не поехала голосовать, — спокойно заметил он. — Значит, тоже помогла ему в победе.

— В Беларуси нет свободных выборов, — возмутилась она, как пристало студентке Минского государственного лингвистического университета, хотя на третьем курсе ее отчислили за оппозиционную деятельность. — Там не существует слово freedom. A independent нет даже в английских словарях. Есть заменитель: indoctrination или еще лучше schooling. Разумеется, в квадратных скобках, как сноска. Если хочешь, могу показать. Я взяла с собой один экземпляр. Минск, 1994. Свежачок. Отвезу его в западную группу. Это лучше всего демонстрирует, что творится на так называемой отчизне. Там побеждает и будет побеждать белый медведь, то есть Москва. Батька Лукашенко только фигурант. А простые люди боятся. Танков, солдат, тайных агентов и нищеты. Хотя, все это и так неизбежно. Раньше или позже. Они даже не говорят на своем языке. Нашем языке, — исправилась она. — Впрочем, чувствую, что мой дом теперь будет здесь. Тут я могу отвоевать больше. Тут жил бацька моего бацькi. И я бы жила, если бы не война. Потому здесь будут жить и умрут мои дети. Хочешь, сделаем сегодня одного?

Она с тоской посмотрела на него. Когда Лариса не материлась, не пила и не курила этот свой вонючий «Парламент», то казалась ангелом. Однако Петр слишком хорошо знал ее. Он скривился.

— Из тебя такая полька, как из меня белорус.

Она наклонилась и чмокнула его в щеку, а потом положила тонкую руку на его бедро.

— Мы, может, и дворняги, но зато не чужие. Мы местные, и этого должно быть достаточно. — Она указала на березовый крест у дороги. — Там, на поляне Под плакучей ивой, лежит Янка, бацька моего бацькi. Я никогда не была на его могиле. Даже когда мы жили здесь. А если и была, то ничего не помню. Мне тогда было меньше лет, чем сейчас Фиону.

— Уехали из патриотизма.

— Говнизма, — огрызнулась она. — Мама не хотела, ибо притворялась полькой. Отец хотел вернуться, но на самом деле больше ему хотелось получить работу в институте. Здесь у него не было никаких шансов сделать научную карьеру. Кому тут нужен специалист по белорусской литературе. Но сейчас все изменится. Я найду землю, в которой лежит прах моих предков, и в ней останусь.

— Не очень-то спеши, — повернулся к ней Петр.

Ему хотелось добавить, что в ней говорит ребячество. И что он хотел бы снова нести в себе тот жар, чистоту и веру, которые у нее еще были. Его это восхищало. Потому он старался охранять ее, даже от самой себя. Но и завидовал. Хоть и считал это глупым, решил не лишать ее юношеской восторженности. Пусть как можно дольше остается ребенком. Наивным, возможно, даже инфантильным, но чистым, полным идей. Он едва заметно улыбнулся. Она сочла это призывом и передвинула руку выше, остановилась и сжала, он даже почувствовал ее ногти в области паха.

— Если ты не хочешь ложиться в постель до свадьбы, то я могу выйти за тебя, — предложила она.

Петр напрягся. Он положил ее руку на сиденье и переключил передачу.

— Ах, какой праведник.

— Будь дамой, — пожурил он ее, хоть и знал, что она не прислушается. Лариса вглядывалась в даль.

— Поляки убили деда, потому что он был белорусом. Православным. Этого было достаточно. Эх, война.

Она опять покопалась в бардачке и нашла кассету с подписью «R. F. Brahi». Запищала от радости, как ребенок, обнаруживший спрятанные конфеты, и вставила кассету в магнитолу. Они молча ждали, когда зазвучит усиленный электроникой бас Марека Сидорука. Лариса ритмично покачивалась. Асимметричный каскад светлых, нетронутых краской волос закрыл правую часть ее лица.

«Вайна!» — выкрикивал Юрек Осенник, называемый Сенькой, вокалист «Bpari».

Лариса надела красный берет, повязала шейный платок. В зеленом тренче своей матери и никогда не чищеных туфлях на небольшом каблучке, она выглядела словно актриса из фильма о французском Сопротивлении. Целомудренный вид не выдавал бы ее боевой характер, если бы не гордо надутые губы и бешенство в глазах, когда она говорила о своей родине. Сейчас она кивала в ритм музыки и раз за разом выкрикивала вместе с Сенькой: «Вайна!»

Петр смотрел на ее сережки с гербом «Погони», которые она сделала себе из пивных крышек, а потом покрасила золотой краской. Он знал, что местные жители считают ее излишне эксцентричной, но именно это в ней и привлекало его. Так же как и то, что ей было наплевать на мелочи. На то, что у нее нет работы, денег, имущества. Она не стремилась свить гнездо, как всякая приличная женщина. Не обрастала одеждой, обувью, сумочками. Максимум — книги, которые, прочитав, передавала дальше, чтобы заражать других своей потребностью борьбы и неустанным стремлением к правде.

На материнстве она тоже особенно не сосредотачивалась. Ей повезло, Фион был хорошим мальчиком. По правде говоря, он сам себя воспитывал. В детском саду он был самым послушным в группе. Может, так и должно быть. Чем более сумасшедший родитель, тем лучше дитя. С тех пор как Лариса начала работу в фонде «Диалог», оказывающем поддержку беженцам из стран бывшего Восточного блока и оформила себе и Фиону легальные документы, она почти не занималась сыном. А мальчишка претензий к ней не имел. Он просто любил ее такой, какая она есть. Он хорошо прижился на новой родине, хотя вряд ли понимал, что это значит. Его любили. И по-польски он говорил уже лучше матери, которая была инфицирована духом революции и жила, казалось, исключительно идеями. Она любой ценой старалась пробудить белорусский народ из медвежьего сна или, как она часто говорила, зимней спячки, которая, по ее мнению, уже должна закончиться. В своем бунтарстве Лариса была намного искреннее, чем любой оппозиционный политик в Минске.

Ей давно предвещали, что она будет, как ее тёзка — Лариса Гениуш, — эмиграционным политиком. А вот поэтом — никогда, во имя счастья всех народов. Она пыталась писать, но так коряво, что сам писатель Сократ Янович попросил, чтобы она занялась тем, что у нее получается лучше всего: помощью эмигрантам, поддержкой, организацией гуманитарной помощи. Ей польстил этот комплимент, который, в принципе, был завуалированной критикой. Но Петр знал, что она охоча до комплиментов, и иногда даже думал, что ею движет не жажда независимости, а обычное пустозвонство. Желание быть замеченной. Все равно кем. В сером белорусском обществе у нее бы не было шансов показать себя. Там таким разноцветным птицам попросту подрезали крылья, только потому что они хотели летать.

— Поверни сюда, — сказала она.

Петр не сразу выполнил просьбу, хоть и не удивился. Еще утром она утверждала, что спешит на поезд. Чтобы сегодня ночью добраться до Минска, ей надо было быть на вокзале в Белостоке к пяти вечера. Тем временем, вместо того, чтобы собираться, Лариса ходила туда-сюда, перебирала тряпки, переодевалась, рвала фотографии, искала вырезки из газет. Похоже, она не спешила. Наконец вынесла чемодан, но тот был таким легким, словно Лариса везла на родину только воздух и горсть земли. Бутылка водки и конфеты для ее родителей, которые Петр передал через нее будущим родственникам, грохотали внутри, будто кроме них там больше ничего не было.

Она оставила Петру доверенности фонда и копии документов ее и сына, что делала всегда, даже перед короткими поездками. На случай, если она вдруг резко, неожиданно пропадет, будет похищена тайными агентами. Эта идея фикс со временем только усиливалась. Петра сначала беспокоила ее вера в заговор, но впоследствии он просто привык. Почти каждый гражданин бывшего СССР страдал этим синдромом. Потом, во время утреннего кофе, она так обнимала Фиона, словно должна была умереть, никогда не вернуться. Петр даже не подозревал, что она способна на такую сердечность. Он правильно почувствовал подвох. Но пустой чемодан взял и положил в багажник. Она, сморщившись, смотрела на старый «полонез», в котором уже на выезде из города закипела в радиаторе вода. Петр засучил рукава, поднял капот и устранил неисправность. Им пришлось подождать, чтобы радиатор остыл, и Лариса не преминула высказать Бондаруку, что мужчина с его статусом, «сам-пан-босс-отец-директор», как она его прозвала, если бы был «русский», уже давно купил бы себе «мерседес». Он ничего не ответил, лишь слегка улыбнулся в усы. Он уже месяц ждал заказанный новейший «очкарик» класса Е, следующую модель культового «бенца». Когда продавец в салоне показал ему фото этой модели, Петр сразу загорелся. Он уже представлял себе Ларисину мину, когда она увидит эти двойные фары и плавные линии кузова.

— Поворачиваешь или нет? — якобы нехотя бросила она, но так решительно, что он притормозил. — Если нет, то я выпрыгну на ходу.

— Что это за выходки? — Он тут же остановился.

Они оба по инерции дернулись вперед. Колеса буксовали в песке.

— У зруйнаванай хаце я чакаю на цябе, — промурлыкала она, а следом крикнула вместе с харизматичным вокалистом «Брагi»: — Вайна! Бо хоць зямля прытулiла б нас, то i лягчэй было б памираць. Бо як жыць у такiм палоне. I наогул не жыць, а iснаваць. Без перамогi. Вайна!

Петр нажал на кнопку. Кассета выскочила из магнитолы.

— Как это? Ты не возвращаешься в Беларусь?

— Никто по нас особо не скучает, уже год. — Она открыла пачку «парламента».

Он забросал ее вопросами:

— А что с Фионом? Где он будет учиться? Муж тебя не будет искать? А государство? Думаешь, не вспомнит о своем гражданине?

— Сомневаюсь. — Она прикурила, затянулась. Спички бросила в бардачок. — Я уже об этом позаботилась.

Лариса вышла из машины и хлопнула дверью. Он смотрел, как она удаляется. Старую сумочку она сначала держала в руке, а потом принялась размахивать ею в ритм шагов, словно это должно было добавить ей отваги. Он посидел еще немного, хотя знал, что она не остановится. Припарковался у леса, проверил, закрыты ли окна, и пошел за ней. Она ждала, прислушиваясь к пению птиц. Знала, что он придет. Всегда приходил.

— Что мы ищем в этом лесу?

— Потрошителя. — Она издевательски засмеялась. Видимо, Петр подбодрил ее искренне удивленным взглядом, потому что она продолжила: — Ты знаешь, что тут неподалеку жил помощник Джона Демьянюка или иначе Ивана Грозного, убийцы из Треблинки и Собибора? Моя знакомая из фонда, Уля Рачковская, рассказывала, что знает женщину, которая сошлась с ним и даже родила от него ребенка. Дочь.

— От Ивана Грозного?

— От Марчука, зайка. Я, кажется, внятно выражаюсь, — раздраженно добавила она. — Баба не знала, с кем живет, пока к ней не заявился один местный исследователь. Кшиштоф Веремюк, любитель покопаться в старых военных делах этих мест. Эдакий доморощенный социолог, а по профессии специалист по германистике. То есть школьный учитель. Немецкого. И рассказал тетке, что Ян Марчук — это предположительно Иван Марченко. Осужденный за многочисленные убийства, сначала в Израиле, а потом в Германии.

Петр замер, ничего не сказал. Лариса взяла следующую сигарету и начала копаться в сумке. Он это предусмотрел, взяв с собой ее спички из бардачка. Она ответила ему благодарной улыбкой. Ждала, пока он подаст ей огонь. Спичка загорелась, но она нечаянно задула ее. Петр сразу же зажег вторую. Лариса поправила берет и зашагала по тропинке, проваливаясь каблуками в песчаную почву. Она не принадлежала к типу женщин, соблюдающих этикет. За столом предпочитала дискуссии, лучше всего с водкой и до самого утра. Хождение по лесам должно было дать ей некие знания, которых она постоянно жаждала. В принципе, Петру самому было интересно, что же они ищут, а прежде всего, чего она еще не знает. Потому что со стороны казалось, кое-какое следствие по этому делу она уже провела.

— Люди рассказывали, что когда Марчук вернулся с войны, он был такой толстый, что едва проходил через дверь, — продолжала она. — Он разжирел до такой степени, что не мог завязать себе шнурки. Сам скажи, кто возвращался с войны в таком виде и так себя вел?

— Как?

— Ты ничего не знаешь! Хвалил все немецкое. Знакомых приветствовал криком: «Хайль Гитлер!» Не один раз его из-за этого забирала милиция, но все повторялось. Евреев он, конечно, ненавидел. Вроде как один человек, который с ним иногда выпивал, говорил, что Марчук мечтает опять, хотя бы один раз, опустить руки в человеческую кровь. Люди начали поговаривать, что Марчук был охранником в немецком лагере.

— Бред какой-то.

— Вовсе нет, — возразила она. — Веремюк проверил, что Ивана Марченко, помощника Демьянюка у газовой камеры в Треблинке, так и не нашли. Похожесть имени и фамилии, поведение Марчука показались ему подозрительными. Он объяснял мне, что вспомогательные отряды СС, держащие в руках варшавское гетто, или лагерные надсмотрщики набирались среди украинцев, но не исключено, что туда мог попасть и белорус с Полесья или, например, русский. Учитель немецкого пытался исследовать национальность Марчука и найти людей, которые знали его и могли бы что-то рассказать о его военном прошлом.

— Даже если и нашел, то особо рассчитывать на эти истории нечего, — скептически бросил Петр. — Время идет, доказательства, скорей всего, уничтожены.

— Но все-таки ему удалось найти в ЗАГСе свидетельство о браке с Ольгой Волосюк. Он добрался даже до священника из Дубич Церковных, который венчал их и крестил их дочь. Считается, что территории, прилегающие к Вельску Подляскому, населяют не белорусы, а украинцы. На это указывает диалект, на котором они говорят, обычаи, сохранившиеся по сей день. А деревни под Хайнувкой это другое.

— Ну и что? Какое нам дело до этого украинца? Даже если это потрошитель из Треблинки. Или помощник потрошителя. Мало было таких во время войны?

Лариса махнула рукой. Они дошли до скромного дома, огороженного щербатым забором, скорей всего довоенным. Окна в хате были выбиты, соломенная крыша провалилась. На трубе аист свил себе гнездо, которое сейчас пустовало.

— Вполне возможно, что во время войны Марчуку было достаточно осознания того, что он не католик. Кроме того, до оккупации он жил в Польше, потом стал гражданином Советского Союза, как моя семья, а потом Третьего рейха. Все это сильно усложняет определение национальности. Ольги Волосюк уже нет в живых, но Веремюк отыскал ее дочь. О первом муже своей матери она сказала ёмко: пьянь. Он жил с ними совсем недолго. Мать выгнала его и вышла замуж за другого. Отчим полюбил и воспитал ее. Биологический отец для нее не существует.

— Ну и правильно, — заявил Петр. — А что с Треблинкой? Она подтвердила, что он был там надзирателем, или нет?

— Она почти не помнит его. Он исчез в сорок третьем, оставил их без средств к существованию и появился после войны. Поселился тут. — Она показала на разваливающуюся халупу. — Якобы он рассказывал людям, что работал в гитлеровском лагере, но как все было на самом деле, никто не знает. В восемьдесят шестом году он явился, чтобы поговорить с Ольгой, но она не впустила его на порог. Он был пьяный.

— Ты приехала сюда, чтобы рассказать мне все это? — недоумевал Петр. — Почему мы не едем на вокзал?

— Ах, как тебе не терпится от меня избавиться, — сказала она. — Не выйдет.

Она толкнула калитку и вошла во двор, по пояс заросший ежевикой. Петр пытался остановить Ларису, чтобы она не порвала себе плащ, но, пройдя около метра, понял, что дальше кусты выкорчеваны и есть небольшая тропа.

— Марчук умер месяц назад в больнице под Белостоком, — негромко сказала Лариса.

— И слава богу, — прошептал Петр. — Больше ни одного поляка или еврея не прикончит.

— Он так и не признался. — Она повернулась к нему. — Не ответил ни на один вопрос о Треблинке, эсэсовцах, Демьянюке. Оставался тверд до самого конца. Но рассказал кое-что пану Кшиштофу. Кое-что, что должно быть тебе интересно, потому что касается твоего происхождения, истории твоей семьи и того, кто ты сам. Какую память предков несешь в своих генах. Думаю, что тебе следует об этом знать, дорогой «пан-босс-отец-директор».

Петр дернул ее за руку.

— Ты с ума сошла?

— Подожди, сейчас он придет. Не устраивай сцен.

— Могла бы и предупредить. Всю дорогу поешь мне рок-песенки, а теперь…

Он замолчал, потому что к хате вышел мужчина его возраста с лисьим лицом. Худощавый, в косоворотке, застегнутой по-крестьянски, на три пуговицы, расклешенной и не заправленной в штаны. На поясе у него был повязан свитер с погонами. На носу очки, а в руке полотняная сумка, из которой выглядывала бутылка молока.

— Петр Бондарук? — Он отряхнул штаны от опилок и муравьев. Должно быть, сидел на пне, пока ждал их. Скорей всего, слышал и часть их разговора. Мужичок протянул мягкую кисть. — А может, я должен обращаться к вам как к Петру Станиславовичу Галчинскому? Вам не показалось странным, почему Анеля, а тем более отец — Сташек, носили девичью фамилию дальней родственницы, Анастасии Бонды? Можно сказать, чужого вам человека. Бондарук — украинский вариант этой фамилии. Не более чем псевдоним, кличка, согласно тюремной номенклатуре, «-ук» же — это только этническая идентификация.

Петр оставался серьезным, несмотря на то что Лариса триумфально улыбалась, а пан Кшиштоф, видимо почуяв вознаграждение в виде толстой пачки денег, даже покраснел от удовольствия. Бондарук размышлял: сколько он попросит, в какой валюте и как долго будет его шантажировать? До смерти? Потом посмотрел на Ларису и подумал, что эта глупая гусыня, видимо, думает, что дело в идеологии.

— Вы здесь один? — спросил Петр так вежливо, как только мог.

— Один-одинешенек. — Веремюк кивнул. — Но если не вернусь, то мой друг, комендант из Вельска, знает, где меня искать и с кем у меня была назначена встреча.

Петр боковым зрением заметил циничную улыбку на лице Ларисы.

Веремюк покопался в сумке, вытащил цветной пластиковый пакет, а из него — сверток из черной ткани, которая когда-то была вышитой макаткой с религиозной цитатой. Видны были только четыре буквы. Учитель развернул ткань. Внутри была стопка старых документов.

— Перед смертью Марчук просил меня обнародовать это. Он ненавидел поляков, а точнее католиков.

— Так же как и вы? — Петр улыбнулся и осмотрелся. — Вылезайте!

Лариса крикнула. Петр остановил ее жестом.

— Ну! — крикнул он еще громче.

Он поднял руки. В ответ — тишина. Лис Веремюк все улыбался.

— Спокойно, Бондарук, — сказал он. — Я за тебя, если ты за нас. И пусть так все и останется.

Петр протянул руку к документам. Веремюк тут же завернул их и спрятал тряпку в сумку. Потом кивнул на Ларису:

— Хочешь знать, где лежит твой дед?

Та подтвердила.

— И я хочу этого, как ничего другого, — заверил хитрый лис, а потом обратился к Петру: — Настало время открыть место захоронения возниц, кацап. Довольно молчания.

Петр сел на пень, посмотрел на Ларису и Кшиштофа. Тяжело вздохнул, а потом покачал головой.

— Ведь люди знают, — пробормотал он. — Здесь нет никакой тайны.

Лис погрустнел.

— Как это знают? Кто знает?

— Все знают. Никому не надо обнародование этой информации. Зачем вы вмешиваетесь? Вы не здешний!

Учитель не ответил, Бондаруку этого было достаточно.

— Ты обязан сделать это, лях, — загорелся Веремюк. — На тебе лежит ответственность. Долгие годы ты притворяешься овцой в волчьей шкуре. Подсознательно платишь за грехи отца.

— Он прав, — вмешалась Лариса. — Тебя послушают. Общество, власти. Кто-то должен начать говорить.

Петр прервал ее:

— Вы то ли донкихот, то ли просто дурак. Народ не хочет ничего знать. Ни польский, ни белорусский. Возвращайся-ка, пан, домой. Где ты живешь? Силезия? Варшава? Туда уехало много семей. Сейчас они чистокровные поляки.

Но Веренюк не слушал.

— Это вы так считаете, — уперся он. — Люди хотят знать правду. Сейчас идут работы по созданию специального института. Туда будут переданы все материалы, полный архив преступлений против польского народа. Вся наша память: гордая и постыдная. Все поколения будут знать, и каждый сможет заглянуть в прошлое.

— Что за бред! — Петр махнул рукой. — Что было, то прошло. Посмотрите вокруг. Для людей только бабки имеют значение. Им не нужны доказательства нанесенного урона и растравление старых ран. Пройдитесь по здешним деревням. Последние живущие молчат, их дети ничего не знают. Благодаря этому они в безопасности. А ваша власть будет защищать меня до последнего, потому что это я посадил их в заветные кресла.

— В какие? — удивился Веренюк.

— Старосты, мэра, коменданта полиции, директора белорусского лицея, даже директора Дома культуры. Не считая бизнесменов. Одни получили имущество в личное пользование, другим я одолжил денег. Они до сих пор выплачивают долги. И ни один не станет кусать руку кормильца.

— До поры до времени, — пробормотал Веремюк. — До поры. Чиновники тоже двинутся на тебя с кинжалом. Только покажи им, что у тебя на удочке. Леска порвется, и пойдешь на дно. Слишком крупная рыба.

Петр медленно протянул руку. На этот раз он получил сверток. Развернул и начал читать фамилии. Их было семь.

— Это не все, — сказал он. — Возниц было пятьдесят человек. Люди из Пухал вам не сказали? У вас в руках только козыри, касающиеся совета.

— Какого еще совета? — повернулась к нему Лариса. Она первая решилась задать вопрос, хоть Веремюк также с трудом скрывал конфуз. — Значит ли это, что все власть имущие города — потомки убитых?

— Те, кто сохранил молчание и остался здесь. Те, кто не хотел, уехали либо уже мертвы.

— Мертвы?

— И такое бывало, — признал Петр. Он подержал документы возниц в руке, а потом вернул Веремюку. Он был явно разочарован. — Деньги, как я уже говорил. Люди сыты по горло нищетой. Капитализм дал им возможность разбогатеть. Хорошая машина, квартира с центральным отоплением и постоянная работа компенсируют моральные недостатки. Никого не интересуют какие-то там национализмы. Молодым наплевать на различия в происхождении. Экуменизм, толерантность. Достаточно почитать предвыборные лозунги.

— Нет никакого совета справедливых, — все еще боролся Веремюк. — Это не вестерн.

Петр усмехнулся.

— А кто правит в этом регионе? Кто тут староста? Мэр? Кто его туда усадил? Ты уверен, кацап, что комендант из Вельска уже не поставил на тебя ловушку? У тебя в руках взрывное устройство, а ты понятия не имеешь о пиротехнике. У тебя жена, дети, родственники. Тебе их не жаль? Бурый тоже не был убийцей. Он только выполнял приказы.

— С этим я не соглашусь.

Петр поднял руки, будто сдаваясь.

— Это спорный вопрос. Он не имеет отношения к делу.

— Имеет! — крикнул Веремюк. — Ключевое.

Какое-то время он сомневался, продолжать ли дискуссию, но в конце концов просто спрятал сверток в сумку.

— Мне не нужны деньги. Только правда. — Он поклонился Ларисе и Петру. — Я добьюсь, что место этого захоронения станет общеизвестным. Еще увидимся.

— Не думаю, — буркнул Петр и крикнул: — Будьте осторожны, мой вам совет.

Они остались одни. Петр спрятал лицо в ладонях.

— Вось i маеш сваю вайну. Довольна?

* * *

Неделей позже Лариса вломилась в кабинет директора «Нью Форест Хайнувка» заплаканная и красная от бешенства. Петр сидел за своим столом, окруженным наградами, которые фабрика заработала во времена ПНР, а потом при встающем на ноги капитализме. Статуэтки и дипломы, однако, не производили такого впечатления, как голова зубра в натуральную величину, на которую сейчас пялился жирный лысый дядька. Он занимал почетное место прямо напротив директора. С обеих сторон стула свисали его внушительные ягодицы. Он словно сидел на детском стульчике в детском саду, хотя находился не в игровой комнате и больше не ходил в старшую группу.

— Можно тебя на пару слов? — не очень вежливо бросила Лариса. Цветное платье закружилось, показывая подвязки чулок. Она тут же одернула юбку. — Это срочно.

— Пан Влодек как раз открывает мне тайны креативного бухучета, душа моя, — очень спокойно ответил Петр и приклеил к лицу симпатичную улыбку, предназначенную для ежемесячных визитов в школах и управах, где он любил поиграть в мецената культуры и благотворителя детских домов. — Мы на этом хорошо заработаем, а пан Влодек получит немалые комиссионные. Это довольно важно для нас. Полчаса, не больше. Не правда ли? — обратился он к откормленному бухгалтеру, а тот в ответ старательно закивал и тут же смерил Ларису плотоядным взглядом из-под очков.

— Мне надо с тобой поговорить сию секунду! — уперлась Лариса.

Ее тон развеселил Петра. Он представил себе, как она сейчас топнет ногой, словно капризный подросток.

— Не то начну говорить при этой свинье.

Бухгалтер начал судорожно хватать воздух.

— Пан Влодек, — обратился Петр к подчиненному. — Спуститесь, пожалуйста, в столовую и отобедайте за счет фирмы. Я вызову вас через секретаря. Женщины, как известно, обожают устраивать сцены. Простите, пожалуйста, мою невесту. Иностранка. Горячая кровь бурлит. Я позволю себе избавить вас от этого аттракциона.

Бухгалтер начал в спешке собирать документы, но все валилось из рук. Он был явно возмущен, но статус и служебные отношения не позволяли ему ответить на оскорбление.

— Простите, — еще раз попросил Петр и жестом показал, что можно оставить бумаги. — Мы скоро продолжим.

Когда дверь захлопнулась, Петр указал Ларисе на кожаное кресло, но она заняла место, нагретое бухгалтером, чтобы лучше видеть его лицо.

— Он мертв, — прошипела она. — Что ты с ним сделал?

— С кем? — искренне удивился Петр.

— С Веремюком. Сегодня детям в школе объявили, что у них будет новый учитель. Пока классное руководство взял на себя Анатоль Пирес, первый директор лицея. Говорят, что он сразу отпустил учеников по домам.

— Ausgezeichnet^[14], — пробормотал Петр и задумался. — Наверное, детишки рады.

— Похороны послезавтра. Сначала вскрытие, но город уже гудит, что покончил с собой. Якобы его уволили по статье, а неделю назад потеряла работу его жена. Они остались без средств к существованию. Уже месяц никто не брал его на работу. Даже на пилораму. Тебе что-нибудь об этом известно?

Петр сделал глоток холодного чая. Несколько капель упали на бумаги бухгалтера, когда он ставил стакан на блюдце. Он вытер их рукавом.

— И что?

Лариса направила на Петра указательный палец.

— И это твоих рук дело!

Он отвернулся к окну.

— Дура.

— Да, я была дурой. Была дурой, что поверила тебе. — Встала. — Я возвращаюсь домой.

Он нахмурил брови, потер покрасневшие веки.

— Как хочешь.

Лариса остановилась. Сузила глаза, сгорбилась, принимая боксерскую стойку. Следовало признать, что выглядела она более чем привлекательно.

— Ты не останавливаешь меня?

— Я тебе ничего не обещал.

— Вот именно. Я тебе только для голодных сказок была нужна. Для удовольствия.

— Ты не жаловалась, насколько я помню, — парировал он, но она не слушала.

— А сейчас, когда мне некуда деваться, — протяжно произнесла она. Петр ненавидел, когда она начинала давить на жалость. В ее голосе четко прослушивалась восточная певучесть. — Ведь там, в Беларуси, я спалилась.

Она чуть не плакала, с трудом сдерживая слезы.

— Кому ты там нужна, Лорик, — жалостливо шепнул он. Подошел, привлек ее к себе, воспользовавшись эффектом неожиданности и силы. Она пыталась отпихнуть его, но он держал ее, как в тисках. Его ладони крепко вцепились в ее худые плечи. Он знал, что будут синяки. Они очень легко появлялись на алебастровой коже. Он говорил нежно, но содержание высказывания отличалось от тона: — Никто тебя, душенька, не ищет. Никому ты не нужна. И никому не выгодна. Ни там ни здесь. Куда ни сунешься, только набиваешь шишки. Ты сама призываешь грозу и удивляешься, что гром гремит. А это всего лишь обычная молния. Пока еще очень далеко от тебя. Я говорил, не вмешивайся. Оставь все это. Пусть другие лягяются с лошадьми. Фонд — мираж, мы оба это знаем. Если уйдешь — погибнешь. А мальчику нужен дом. Он такой милый малыш, твой Фиончик.

Лариса перестала сопротивляться. Почувствовав, что она обмякла, он ослабил хватку.

— Кто ты вообще?

— Сын предателя и помощника военных преступников, — подтвердил он. — Убийца, если тебе от этого станет легче, тоже. Рецидивист. Ты этого хотела?

Из ее глаз тут же полились слезы. Она не поверила ему. Он удивился.

— Я полюбила тебя за отвагу. Положила на чашу весов свою жизнь, честь, доброе имя. А ты меня отталкиваешь. Ты даже толком не трахнул меня. Я не нравлюсь тебе или как?

Он отвернулся.

— Не путай сексуальность с любовью, это разные вещи.

— О чем ты говоришь?

— С большинством людей, которых я любил и люблю, у меня не было сексуальных отношений, и наоборот. Секс не всегда означает любовь. Скажу больше, это случается очень редко.

— Так значит, ты меня все-таки любишь?

Он замялся.

— Ты мне нравишься, — ответил он. — Я доверяю, забочусь о тебе, как о жене. Этого мало?

Она опять начала извиваться. Не такого ответа она ожидала.

— Я доведу до вскрытия этой могилы, — гневно заявила она.

— Веремюк тоже так говорил. И ему свернули шею.

— У меня получится обнародовать это, — уперлась Лариса и попросила: — Просто помоги мне немножко. Капельку. Одна из жительниц этих деревень, кажется, Залешан, вела секретные записи, основанные на разговорах с отцом и дядькой. Эти бумаги были у Веремюка. А теперь, наверное, улетели с дымом. Но я найду ее и заставлю говорить.

— Прекрати! — Он закрыл ей рот ладонью. На этот раз ей удалось вырваться.

— Раз так, я сама это сделаю. Ты меня не остановишь.

Он только махнул рукой.

— Городская заскучала. Займись нормальной, тяжелой работой, и у тебя пройдет охота воевать. Может, займешься экспортом нашей мебели? Никто здесь так хорошо не знает английский. Как тебе такое предложение, моя ты прекрасная, молодая и образованная любимица?

Она нанесла удар без предупреждения. Открытая ладонь отпечаталась на его щеке. Он растер место удара. Она же была в ужасе от того, что только что сделала.

— Я так понимаю, что предложение принято, — шепнул Петр.

— При условии, что ты поможешь открыть правду. Для родины, для народной памяти.

— Ты делаешь это для себя, — с отвращением заявил он ей. — Тебе надо на ком-то отыграться. За неудавшуюся жизнь, за потерянную молодость. Да. На муже — не получилось, потому что папашка сделал ребенка и отказался от него, а сам теперь неизвестно где и наплевать ему на твое бешенство, потому ты и жаждешь отомстить врагам выдуманной родины. Но это твоя личная вайна. Вайна, в которой ты одержишь победу.

— Я съезжаю, — перебила она его, стараясь любой ценой заткнуть ему рот. И заорала: — Не хочешь быть со мной, ну и не надо! Я не стану выпрашивать любовь!

— Это работает в обе стороны. Советую подумать.

— Поехали, — приказала Лариса. — Я хочу поклониться убитым.

Он улыбнулся и недоверчиво покачал головой.

— Ты ничего не понимаешь. Лучше не знать. Можешь слышать, подозревать, анализировать доказательства, но это не надо видеть. Так, как со снежным человеком. Чего глаза не видят, сердцу не жаль. Это знание очень дорого и тяжело. Тебе все еще хочется играть с динамитом? Тому хитрецу это стоило жизни.

— Ты говорил, что не имеешь с этим ничего общего.

— Потому что так и есть. Человечек сцепился с чудовищем, но не владел оружием, чтобы дать отпор, когда тому захотелось крови. Даже я не вхожу в этот лабиринт. Пока Минотавр в крепости, никому ничего не угрожает.

— Никому?

— Поколение наших отцов хочет забыть, дожить свои дни спокойно. Мы боимся. Наших детей это не интересует. Может, наши внуки почувствуют потребность реконструировать национальную самоидентификацию. Я тогда уже буду стариком, и мне будет все равно. Тогда придет время раскрыть секреты, а следом явятся месть и прощение. Разделение на своих и чужих, марши и транспаранты. Когда виновные помрут, а невиновные совершат бескровную месть, твоя мечта исполнится. Мир снова очистится. Но не сейчас. Таков порядок вещей.

— Что ты говоришь?

— Я говорю, что если начнешь копать, то встанешь с чудовищем лицом к лицу. Одна. Слабая. Без союзников. Без крыши. Одного меня недостаточно, чтобы охранять тебя. Не потому, что я не хочу, я буду пытаться. Можешь рассчитывать на меня. Потому я покажу тебе это место. Если хочешь, если решилась, то идем. Тебе незачем портить кровь жителям этих деревень. Подвергать опасности и их, и себя.

Она смотрела на него с любовью и преданностью, после чего бросилась в объятия.

— А если со мной что-то случится, то не бросай Фиончика.

— До конца моих дней. — Он погладил ее по голове. — Жизнь за него отдам, если потребуется. Ни один волос не упадет с его головы. Хлеб, мясо и мед у него всегда будут. Это я могу тебе пообещать. Вайна его не коснется. Он не захочет помнить.

— Но я хочу! — расплакалась Лариса. — Я хочу похоронить деда.

— Янке Шафрану уже все равно. — Он взял ее за руку. — Начни работать у меня.

Она согласно кивнула. Петр обрадовался, понимая, что она будет воевать на его стороне. Вместе они выиграют не одно сражение. За правое дело, которое никогда не девальвирует, — имущество.

— У тебя есть эти документы? — робко спросила Лариса. — Я хочу удостовериться, что он точно там. Лежит ли он в той могиле недалеко от Старых Пухал.

Петр напрягся, понимая, что не сможет спасти ее. Эту девицу так и тянуло куда не надо, с тех пор, как она родилась. Она всегда делала неправильный выбор. Даже если перед ней было десять путей, она выбирала самый трудный из них. Он хотел сказать ей: «Беги. Найди себе кого-нибудь. Забудь меня» — но сказал совершенно другое:

— К сожалению, нет. Это единственная загадка, которая меня сейчас интересует. Тот, в чьих руках сокровище Малой Беларуси, сейчас раздает карты в городе. Я бы отдал половину того, что имею, за это знание. Но вскоре правда выйдет на свет божий. Мы узнаем об этом, как только прольется кровь.

* * *

Хайнувка, 2014 год

Из носа Романовской хлынула кровь, когда она нагнулась, чтобы поставить в машину последнюю коробку, вынесенную ночью из квартиры профайлера. Кристина понимала, что это от переутомления. Ей всегда требовалось сна больше, чем среднестатистическому человеку, — девять, иногда даже десять часов. Она считала, что три «С», то есть сон, секс и спокойствие, являются гарантией красоты и замедляют процесс старения лучше самых дорогих косметических процедур. Сейчас, когда в городке стало происходить все это, она спала максимум по четыре часа. Сегодня тоже вряд ли у нее получится лечь пораньше. Ее ждала ночь, проведенная на ногах. Доман выехал за город, чтобы показать дорогу Губерту Мейеру, психологу из Катовиц, который блуждал по приграничным дорогам уже более двух часов.

Сегодня утром она была в подвале на Пилсудского и перенесла документацию всех дел к себе в багажник. Только сейчас она заметила, что Блажей по ошибке забрал из теткиной квартиры какую-то картину. Видимо, она валялась среди бумаг. Кристина хотела было бросить ее на заднее сиденье, чтобы сразу отвезти назад в квартиру, прежде чем туда придут криминалисты, но ради интереса перевернула подрамник и застыла.

На портрете была изображена Залусская. Саша лет пять, может, десять назад. Но без сомнений, это она. В нижнем углу Романовская заметила монограмму «Лу» и надпись: «Для Милены, на 29». Дрожащими руками она положила портрет на капот и подумала, была ли она права, защищая эту женщину. С тех пор как появилась в этом городе, Саша только и делает, что набирает штрафные очки — это неоспоримый факт. Коллеги предполагали, что ее целью могло быть не раскрытие дела, а, наоборот, создание помех следствию. Знания в области криминалистики у нее были, потому ее допустили к части материалов. И надо признать, что ей это прекрасно удалось.

До вчерашнего дня она была союзником Залусской. Не далее как на сегодняшней планерке комендантша убеждала всех, что Залусская просто невезучая. Но сейчас Кристина почувствовала дрожь беспокойства, которая постепенно превращалась в парализующий страх. У нее промелькнула мысль, что профайлер появилась в их городе неслучайно, слишком много мелочей указывало на это. Не исключено, что ее рассказы о ненависти к Лукасу Поляку — это байки про белого бычка, а на самом деле она все еще влюблена в него. Она, по сути, не сделала ничего, чтобы найти преступника, несмотря на то, что знала его лучше, чем кто-либо в этих краях. Но если Залусская действительно приехала, чтобы освободить Поляка и помочь ему бежать, за это влетит всем.

Хуже всего, что Романовская согласилась дать незнакомой женщине все документы, думая, что та просто не соблюдает субординацию, эдакий детектив-бунтарь, и это оказалось ошибкой. Ее поручитель Роберт Духновский тоже не приехал. Не сдержал слова и не привез Бондарука из Гданьска. Никто из коллег до сих пор так и не понял, зачем он подался туда. Теперь они казнили себя, что не задержали его сразу. По крайней мере, в бумагах было бы все чисто. Но ведь сама прокурор тогда решила, что нет никаких оснований.

Директор «Нью Форест Хайнувка» молчит как рыба. Сегодня утром он сам пришел в участок. Отказался от дачи показаний, хотя подтвердил, что это он, лично, доставил оба черепа в места, из которых они были переданы в полицию. Зачем? Не сказал. Откуда Залусская знала об этом? Они разговаривали? Он не отрицал. Но ведь это она первой выдвинула такую версию. Бондарук не сказал больше ни слова. Он вызвал адвоката и вежливо попросил арестовать его. Только благодаря его статусу и звонку старосты Адама Гавела определились с суммой залога и выпустили его из участка в сопровождении Джа-Джи. Он обещал являться по первому требованию следователей. Говорят, что на работе сегодня его не видели. Засел дома, на звонки не отвечает. Его домработница заявила, что он точно никуда не поедет, потому что не бреется, пьет и ходит в пижаме. Связь с ним есть только у Джа-Джи. В чем тут, черт побери, дело?

Романовская решила, что больше не должна обеспечивать крышу гданчанке. Поэтому попросила, чтобы криминалисты осмотрели квартиру, в которой та жила. Теперь ей следовало рассматривать все версии, а Залусскую как можно быстрее отстранить от расследования, пока не станет слишком поздно и ей не придется заплатить за наивность своим креслом. Она собиралась показать портрет Доману и совместно с ним определить дальнейшие действия. Если возникнет необходимость, то в ее столе предостаточно документов для того, чтобы посадить Залусскую в обезьянник и свалить на нее вину за ошибки в следствии. Для начала хватит нелегального ношения оружия. Комендантша не собиралась больше ждать. Она смахнула пыль с заполненных бумаг и сожалела лишь о том, что вернула Залусской пистолет. Это был самый глупый поступок из всех. Но и без него у Кристины проблем хватало.

Она села за руль и включила радио «Рацыя». Передавали какие-то фольклорные припевки, а следом рок-баллады на языке «бацьков» Джа-Джи. Наверное, концерт по заявкам. В перерыве Лукас Степанюк объявил свою авторскую программу, гостем в которой будет Ежи Калина, автор фильма «Сейбiт»^[312], о Дорофее Фионе, который в деревне Студзиводы основал Музей малой родины. Романовской очень нравились культурно-общественные эфиры Степанюка, но слушать о белорусских активистах, фольклоре или большей значимости православной веры по сравнению с католической сейчас у нее не было сил. В последние пару лет брака они беспрерывно ругались из-за этого с Джа-Джой. Он обвинял ее в расизме, когда она говорила, что нарочитая белорусская «народность» причиняет вред этой культуре. На канале «Белсат», единственном независимом телевидении этого народа, должны показывать не только бабок в вышитых костюмах и попов, а говорить об обычных, злободневных делах. Это так же, как с сексуальными меньшинствами. Участники гей-парадов с розовыми перьями в заднице бросают тень на тех же открытых гомосексуалистов, которые не эпатируют своей сексуальностью и не выходят с транспарантами. Живут, как все, не афишируя, с кем спят, потому что это личное дело каждого. А когда она, плюс ко всему, заявила супругу, что плевать хотела на «угнетенный поляками белорусский народ» и его утомительные рассказы о крапиве, листьях и зорях над лугами, он предложил разъехаться. Дальше — хуже. На заседаниях по бракоразводному процессу он не появлялся,поэтому ей пришлось подлить масла в огонь. Когда они однажды встретились на работе, она не смогла промолчать:

— Меня тошнит, когда ты смешиваешь наши отношения и национализм, опять возвращаясь в девятнадцатый век, вместо того, чтобы взглянуть на свою национальность с точки зрения космополита.

Тогда наконец он явился в суд и согласился на развод по желанию обеих сторон, хотя, когда они выходили, признался, что все еще ее любит. Она ответила, что любовь все искупляет, и пошла прочь, потому что чувствовала, что расплачется. Потом они беседовали только на службе, но и там Джа-Джа не забывал национальный вопрос.

— Чистой крови не бывает, — убеждала она бывшего мужа. — Если проверить корни любого из твоих предков, окажется, что в твоих венах течет кровь многих народов. Мы все многонациональны.

Поэтому, услышав по радио характерный звук аккордеона, на фоне которого хор «Рэчанька» завел песню о реке, которая никогда не выйдет замуж, со злостью переключила канал. Это ей слишком напоминало индоктринацию времен супружества.

На радио «Зет» как раз передавали о розыске Лукаса Поляка, уже прозванного СМИ копикейтом Красного Паука. Потом вставили мини-репортаж и реплики местных жителей в прямом эфире из городка, облюбованного людоедом. Они даже добрались до больницы, где лежала без сознания выжившая Кинга Косек, официантка из пиццерии «Сицилиана». Все рассчитывали на то, что девушка выйдет из послеоперационной комы, узнает преследователя и даст показания. У больницы дежурила толпа журналистов общенациональных СМИ, которые, из-за отсутствия сенсации получше, пугали поляков орудующим на Подлесье каннибалом. Версия основывалась на нападении на молодую официантку. Преступник буквально вгрызся девушке в плечо. У следственных органов были его ДНК, след укуса, а также много других следов, которые наверняка позволят идентифицировать злоумышленника. Пока же, несмотря на то что на ноги были поставлены все полицейские, военные и волонтерские службы, поиски успехом не увенчались. Камера предварительного заключения трещала по швам от подозреваемых, потому что местные доносили один на другого, но ни один из задержанных не подходил по форме челюсти.

Романовская боялась, что в этой неразберихе преступнику удастся сбежать из района. Это точно был не Лукас Поляк. Его они исключили с самого начала. Журналистам они пока это не сообщили, чтобы не «хвастаться» тем, что нераскрытых дел у хайнувской полиции пруд пруди, а обвинения никому до сих пор не предъявлены. И, как всегда, чем меньше они говорили, тем больше деталей придумывали сами люди. История обрастала подробностями, как снежный ком. Говорили, что людоед собирался сожрать белоруску живьем. Появились споры относительно национальных конфликтов. Вспоминались свастики на стенах и скандал по поводу Ромуальда Раиса — Бурого. Романовская понимала, что таким образом люди стараются побороть страх, и это будет продолжаться до тех пор, пока извращенец не будет пойман. Она и сама уже не знала, скольких преступников они ищут. Злоумышленник один или их целая банда?

Кингу Косек все любили и очень хорошо характеризовали. У нее практически не было врагов. Поэтому идеологический мотив рассматривался очень серьезно. Она состояла в «Православном братстве». Принимала участие в обрядах перед свадьбой Бондарука. Была членом «Союза польских белорусов», а в студенческие годы активно работала на белорусских националистов. Ее видели с разыскиваемой Ивоной Бейнар до похищения, и казалось, что девушки были в хороших отношениях. Полиция не могла исключать, что она что-то знала о похищении невесты и поэтому стала жертвой нападения. Польских националистов уже просветили насквозь, но было заранее ясно, что они обеспечивают алиби другу другу. Свой покрывал своего, и следователи не могли пробиться сквозь стену молчания. Так что этот путь мало что дал.

Тем временем местные передавали из уст в уста, что уже многие годы в Хайнувке пропадают молодые женщины. Радиожурналист тут же выдвинул гипотезу о том, что людоед, скорее всего, съедал их и потому тела не найдены. Фоном для этой провокации пустили музыку из фильма ужасов. Романовская представила себе выражение лица пресс-секретаря белостокского управления, который взял на себя контакт со СМИ. Как видно, он справлялся с задачей не лучше, чем их Ирена Куптель, которая, по крайней мере, была знакома с местными журналистами и знала, что и кому можно сказать. Тем временем поляки из других районов страны потеряли голову от хайнувского Ганнибала Лектера. По Фейсбуку кружили группы поддержки Красного Паука, биографию которого тотчас откопали, словно из-под земли. А работы Лукаса, бывшего любовника Залусской, запредельно поднялись в цене. Великолепного подозреваемого разыскивал весь популярный сайт знакомств darling.pl.

Романовская уже собиралась выключить радио, но передумала, потому что журналист, борясь со смехом, зачитал лимерик, который со вчерашнего дня кружил по Сети:

«Семьдесят тысяч лайков! — прокричал ведущий, заканчивая репортаж от стен хайнувской больницы. — Наконец городок на краю Беловежской Пущи дождался славы».

Романовская, причмокнув, выключила радио и припарковалась возле участка.

На крыльце ее ждала Саша. В руке она держала свой облепленный детскими наклейками ноутбук и несколько листов бумаги, которые вручила комендантше вместо приветствия. Кристина с трудом выдавила из себя крупицу заинтересованности.

— Планерка была утром. Ты опоздала на какие-то восемь часов, — произнесла она и оглянулась, не оставила ли на заднем сиденье что-нибудь, что Залусской видеть не обязательно. Она надеялась, что Саша еще не знает, что ее отстранили от следствия.

— Мне надо было восстановить данные. — Она показала компьютер. — Ваш человек хорошо справился. Прочитай сейчас.

Романовская и не думала выполнять просьбу профайлера, но документ взяла и сунула под мышку, потом, молча, подошла к стойке дежурного, приложила к двери магнитную карту и вошла в коридор. Саша шла за ней след в след. Когда дверь захлопнулась прямо перед ее носом, она с укором взглянула на дежурного. Тот, так же как и Романовская, не смотрел в глаза Залусской.

— Пожалуйста, прочти это, — повторила Саша. — Я сидела над этим весь сегодняшний день.

— Обязательно. На досуге, — пообещала Романовская и быстро исчезла за стеклянной дверью участка.

Саше стало обидно. Она поняла, что следствие проигнорирует ее заключение. Залусская вышла на улицу и, прикрыв глаза, подставила лицо солнцу, чтобы хоть немного абстрагироваться от дела. В этот момент она услышала писк колес, после чего из остановившегося внедорожника вышел немолодой мужчина в очках. Обойдя машину, он взял с заднего сиденья кожаный портфель и рулон картона, перетянутый резинкой, потом направился к дежурному. Саша размышляла, не тот ли это знаменитый Мейер, но он не походил на полицейского. Домана тоже не было поблизости. Для журналиста у человека был слишком умный взгляд. Кроме того, не хватало нездоровой уверенности в себе, свойственной представителям массмедиа.

Она успела выкурить сигарету, когда дежурный спровадил гостя, как только что ее саму. Визитер встал возле нее на верхних ступенях крыльца. Всем своим видом он демонстрировал разочарование. Значит, она была, как минимум, наполовину права — профайлера бы впустили. Ей стало жаль его. Они оба оказались в одинаковой ситуации. Посмотрели друг на друга и отвернулись. Ей понравилась его недоверчивость. Значит, это не репортер. Если бы он им был, то сразу попытался бы что-нибудь из нее вытянуть. Не местный, Саша сразу это почувствовала. Ей даже не нужно было смотреть на номера его машины. Он здесь не живет и родом тоже не отсюда.

— Вы из Варшавы?

— Это машина жены. — Он бросил взгляд на ее гипс. — Вы принимали участие в демонстрации?

— Не знаю, какую именно вы имеете в виду. Последнее время здесь много чего происходит. Но если вы планируете возвращаться в столицу, то я охотно присоединюсь к вам. Моя машина никуда не годится.

Она показала на опечатанный голубой «фиат» на парковке рядом. В этот момент из участка выбежало несколько полицейских в боевых мундирах. Они заскочили в микроавтобус и с сиреной сорвались с места. Следом вышли несколько сотрудников в штатском, которых Саша помнила по планеркам. Среди них был сын Романовской. Он молча прошел мимо Саши и сел в полицейскую машину без опознавательных знаков. Кроме него, оперативников среди вышедших не было. Видимо, шло совещание. Не исключено, что Мейер уже в участке.

Тем временем очкарик понял, что Саша — не сотрудник местной полиции, и сразу потерял к ней интерес. Он снова пребывал в своем мире. Сашу осенило. Это ученый! Мелькнула мысль, не позвонить ли профессору Абрамсу.

— У меня еще есть здесь несколько дел.

Он попрощался и быстрым шагом направился к автомобилю. В его исполнении это было похоже на поступь жертвы анемии. Прежде чем сесть за руль, он положил рулон на заднее сиденье, снял пиджак, вывернул его и аккуратно повесил на плечики за сиденьем. Полицейские машины уже исчезли из поля зрения. Очкарик потерянно глядел на пустую улицу.

— Вы не знаете, где находится местная водонапорная башня? — крикнул он Саше, потому что кроме нее на улице Армии крайовой не было ни души.

— Я вам покажу.

Она бесцеремонно заняла место пассажира. Все произошло меньше чем за полминуты, в связи с чем новоприбывший не успел отказаться от ее сопровождения. Саша уселась и улыбнулась тому, что, по крайней мере, выберется из этой дыры. Все равно делать ей здесь было уже нечего. Раз им не нужна ее помощь, пусть разбираются сами.

— Чем вы занимаетесь? — спросила она, когда он медленно выруливал задним ходом.

Поскольку он, похоже, был в шоке или, возможно, даже опасался, что попал в лапы психопатки, Саша протянула руку и представилась. Он облегченно вздохнул, услышав, что Залусская — полицейский эксперт. Да, она слегка приврала. Но один небольшой обман никак не повлияет на ситуацию. В ответ он дал ей визитку, стопка которых хранилась в пепельнице, не используемой по назначению. Его фамилия — Антон Чубайс — ничего ей не говорила. Профессора это явно укололо.

— Я психотерапевт, — пояснил он. — Лучший в этом регионе.

— О! — выдавила она что-то наподобие респекта. Получилось так себе. Залусская решила пошутить, но только ухудшила дело. — Во сколько вы возвращаетесь в страну? Я уже сыта по горло экскурсиями по другую сторону Буга.

— Может, во второй половине дня, — неопределенно сказал он. — А может, побуду здесь еще какое-то время.

— Что вас сюда привело?

— Я лучший психотерапевт Подлясского воеводства, потому что единственный. Единственный в этом регионе пропагандист психоанализа Лакана. — Он хрипло засмеялся, и Саша тут же пожалела, что села в его машину. Теперь она уже не знала, кто был более неуравновешенным: она или этот пан Фрейд. Особенно, когда он добавил: — Я разработал авторский метод родовой трансгенерационной передачи, проще называемый генограммой. Это что-то вроде генеалогического древа. Он иллюстрирует связи и отношения между родственниками, но концентрируется на представлении о жизни в семье, которое данный человек получил от своих родителей, указывая на предположительные причины его настоящего жизненного статуса. Довольно полезный инструмент в психотерапии. Особенно в моей, авторской версии, показывающей, что история — это психоанализ и наоборот.

— И кого вы уже подвергли данной терапии?

— Прошу меня извинить, но я не могу называть фамилии пациентов, — объяснил он, и тут же, моргнув, а может это просто был тик, добавил: — В основном, это публичные люди.

— Здесь все очень публично, понимаю, — поддакнула Саша, что очень развеселило профессора, поэтому она назвала первую фамилию, которая пришла ей в голову: — Петр Бондарук?

Чубайс сразу стал серьезен.

— Нет. Его партнерша. Она попала ко мне после расставания с мужем.

— Все женщины Бондарука мертвы, кроме одной, — рискнула Саша. — Значит, речь о Дуне Ожеховской?

Она заметила уважение в глазах профессора. Начав говорить, он перешел на шепот. Глаза его выражали сумасшествие в чистом виде, характеризующее гения либо диагностированного психа.

— Мне нужно срочно поговорить с кем-нибудь из полиции. У меня есть информация, которая поможет разгадать загадку преступлений, в которых подозревается директор паркетной фабрики.

— Бондарук пока лишь подозреваемый. Ему не предъявлены обвинения.

— Вы ведете расследование?

— Следствие, — поправила она его. — Уже нет. Я только что закончила свою миссию и могу возвращаться домой.

— В следствии наверняка есть ошибки. У вас не было полных данных.

— Неужели?

— Вы знали, что у Петра Бондарука только один биологический сын? Это Ежи Ожеховский, жених Ивоны Бейнар, на которой вместо него женился Бондарук?

Саша не смогла скрыть удивление. Это представляло совсем в другом свете дело похищения Ивоны, а также давало мотив матери Ожеховского.

— Значит, нет, — констатировал Чубайс. — Вам следовало докопаться до этой информации. Насколько мне известно, она не является секретной.

— Здешние не очень доверяют чужакам.

— Мне это знакомо. — Психотерапевт кивнул. — Поэтому я советовал бы поговорить с паном Петром. Меня он в дом не впустит, но женщины ему всегда нравились. А вы женщина.

— Что вы говорите.

— Но я должен уточнить. Генограмму заказала у меня не пани Ожеховская, а пани Прус. Местный психиатр. Коллега. Я уже много лет считаюсь ее супервайзером.

— Она тоже была связана с директором?

— Совсем наоборот, — парировал он. — У меня есть основания предполагать, что она врала. Я пытаюсь лишить ее права на профессиональную деятельность.

— Почему? — удивилась Саша, едва скрывая удовлетворение от услышанного.

— У нее серьезные нарушения психики. Она сама должна лечиться.

— Что с ней?

— Извините, но это врачебная тайна.

Они подъехали к водонапорной башне. Строительных лесов уже не было, и глазам толпы зевак открылось огромное граффити, изображающее «проклятых солдат». Дорогу местным чиновникам перекрыла группа мужчин с транспарантами «Польша для поляков».

* * *

Марианна Мацкевич сняла кастрюлю с плиты, пока суп не закипел. Она выглянула в коридор и с укоризной посмотрела на разбросанные по полу вещи. Посередине возвышалась гора обуви, совершенно новых костюмов и пальто, а также книги, диски с музыкой и фильмами. В коробках у стены стоял так и не распакованный за многие годы старый фарфор, статуэтки и ценная во времена ПНР коллекция чешского богемского стекла.

Петр Бондарук в тапках, пижамных брюках и видавшей виды толстовке стоял на стремянке и подбрасывал в кучу очередные предметы. Час назад он заявил Марианне, чтобы она выбрала себе что-нибудь из его имущества, потому что уже сегодня вечером все это окажется в мусорном баке, поскольку он не желает, чтобы в случае его смерти кто-нибудь из его наследников пользовался его вещами, хоть бы и алюминиевой ложкой. Помощница уже много лет спокойно переносила его мании и депрессии, поэтому сейчас только кивнула, дав понять, что приказ принят к исполнению. Но поскольку хозяин требовал вербального подтверждения, заверила, что заберет все, а то, что ей самой не пригодится, раздаст родственникам и знакомым. В случае чего, городской хоспис с удовольствием заберет мужскую одежду и обувь.

— Ни одна из этих вещей не пропадет, — уточнила она гробовым голосом.

Петр глотнул травяного чая из стакана, который она ему подала, а потом закурил очередную сигарету, предварительно отломив от нее фильтр. Шарлотка на блюдце так и осталась нетронутой. С момента возвращения из участка он совсем ничего не ел, но, несмотря на это, Марианна в установленные часы накрывала на стол. Потом она уносила еду и уже даже не решалась комментировать, до чего может довести голодовка человека его возраста. Он бы все равно не послушал.

Помощница как раз наливала в супницу горячий суп, когда раздался звонок в дверь. Согласно приказу хозяина она не должна была впускать никого, кроме полицейского, который бывал в доме пана директора как минимум трижды в день. Честно говоря, она не очень понимала, зачем он приходит, потому что он держался как у себя дома, а не как сотрудник, пришедший с визитом к подозреваемому. Было непонятно — то ли он охраняет Бондарука, то ли беспокоится о том, чтобы тот не свел счеты с жизнью. Она не имела привычки подслушивать, но в данном случае и не приходилось. Дверь кабинета хозяина всегда была открыта настежь, но Франковский и Бондарук почти совсем не разговаривали. Ей это казалось, как минимум, странным.

Пан Петр не разговаривал практически ни с кем. Ей мог иногда буркнуть буквально несколько слов. Полицейский даже не притворялся, что рассчитывает на общение. Каждый раз, придя, он тут же садился за столом на кухне и ел все, что перед ним ставила Марианна, а это были самые лучшие деликатесы. Поэтому она отчасти даже радовалась визитам Джа-Джи, потому что не могла переносить, когда пропадает хорошая еда.

Пшемыслава Франковского она помнила еще с тех пор, когда тот был прыщавым подростком. В те времена ничто не предвещало, что он сделает карьеру в следственных органах. У него имелся лишний вес, поэтому дети дразнили его жирдяем, паштетом, а бывало, что даже и дебилом, потому что он не был агрессивен и на все нападки реагировал абсолютным спокойствием либо пренебрежительным равнодушием — когда как. Его мать постоянно приходила к директору со скандалами и даже учила сына, чтобы тот врезал агрессору мешком со сменкой, но Пшемыслав только лениво потягивался. Может, он был более взрослым и зрелым, чем его ровесники, а может, просто не умел драться. Иногда Марианна видела в нем Будду, который с миролюбивой улыбкой наблюдает за остальными, пока они плюются друг в друга ядом. Ни у кого не получалось заставить Пшемека нанести удар. Он был дзен. В том числе и поэтому учительница посадила его за одну парту с ее сыном, Артуром, который в то время активнее всех досаждал Джа-Дже.

Эту кличку Пшемек приобрел гораздо позже, когда они уже закопали с Артуром топор войны и начали вместе ходить в спортзал, а потом с несколькими дружками организовали регги-группу. Оба тогда носили дреды, разыскивали по секонд-хендам цветные тряпки, которые она сама им перешивала. Марианна подозревала, что парни покуривают травку, хотя тогда тема наркотиков почти не существовала, и этот запах вызывал у нее вполне приятные ассоциации. Их дружба продолжалась несколько лет, на протяжении всех старших классов. Потом они вместе пытались поступить на юридический, но получилось только у Артура. У родителей Франковского не было достаточной суммы, чтобы позолотить ручку председателю вступительной комиссии, как это сделала Марианна. Тогда она как раз начала работу у пана директора. Бондарук одолжил ей большую, по тем временам, сумму, а потом помог разворотистому Артуру получить адвокатский статус. Марианна заказала молебен в церкви и обещала Богу, что будет верна пану Петру до конца своих дней. Лишь бы только сын добился в жизни больше, чем она и ее покойный муж, один из многочисленных наладчиков на фабрике Бондарука.

Сын о взятках не знал, хотя дело было секретом полишинеля. Но из-за своего нарциссизма был до сих пор уверен в том, что поступил безо всякой помощи с первого раза. Джа-Джа еще трижды пытал счастья в нескольких вузах, в том числе филиале Варшавского университета в Белостоке, который считал самой низкой планкой. Увы, безуспешно. Сейчас он бы, наверное, окончил какой-нибудь частный вуз, так как с восемнадцати лет работал и сам себя содержал, поэтому смог бы оплатить и дорогую учебу, но тогда были другие времена. В конце концов он оказался в милиции. Марианна понимала, что у Джа-Джи по сей день остался комплекс неполноценности по этому поводу, потому они почти не общаются со школьным другом. Артур иногда говорил о Пшемеке. Идеализировал их давнюю дружбу, вспоминал совместные попойки, но это ничего не меняло в их настоящих отношениях. Пшемек не умел проигрывать. Марианна отчасти понимала его и восхищалась.

Она могла бы бросить службу у Бондарука, о чем ее неоднократно просил сын — на сегодняшний день уважаемый в городе адвокат, — но она уперлась.

— А кто позаботится о нем, если я уйду? — говорила она Артуру, который не понимал ее решение. Он стыдился ее статуса прислуги, но мать по понятным причинам не передумала. — Пан Бондарук очень одинок. Никто ему даже стакан воды не подаст. Его неблагодарных сыновей интересует только наследство. Они готовы его в ложке воды утопить.

Тогда же сын признался ей, что дети пана директора — его клиенты. Артур готовился эффектно поставить под вопрос адекватность Бондарука, даже если придется сделать из него ординарного психа. Мать замерла и попросила его еще раз все обдумать. Он отказался. В течение следующей недели она готовила любимые блюда Бондарука: голубцы, картофельную бабку и суфле. У нее не хватало смелости посмотреть ему в глаза. Наконец он сам заметил, что с Марианной что-то происходит. Она сказала ему правду. Он только засмеялся и дал ей выходной. Она поехала к сыну, чтобы устроить скандал.

— У того, кто всю жизнь строит свою «империю», обязательно должны быть враги, — буркнул сын и не преминул, как всегда, посмеяться над ее «добрым сердцем».

Ему и в голову не пришло, что его мать на самом деле была такой же одинокой, как Бондарук. После развода с Магдой Прус Артур жил своей жизнью, окружил себя роскошью, а Марианна после смерти мужа не думала о новых отношениях. Забота о Петре давала ей чувство безопасности, так как занимала большую часть ее свободного времени. Они в какой-то мере сблизились, несмотря на то что никогда не говорили по душам, и за все годы между ними не произошло ничего, выходящего за рамки отношений начальник-подчиненный, хотя Марианна, начиная службу у Бондарука, была еще весьма интересной женщиной.

— Если бы вместо денег твой пан директор за свою жизнь любил хотя бы одного человека, то не проводил бы старость в одиночестве на двухстах квадратных метрах плюс незаконченный второй этаж в доме, — иронизировал Артур. — Запомни, успеха достигают только люди упорные, любопытные и бесчувственные. Интеллект и личное обаяние — это только элегантные дополнения. Неслучайно ведь говорят о препятствиях, которые следует преодолеть, чтобы достичь вершины. Намного проще сделать это, карабкаясь по чьим-то спинам. А еще проще, если подставляющий спину думает, будто что-то с этого имеет. Бондарук — подлый и хитрый сукин сын. И хватит об этом.

Марианна не хотела этого слышать. Никогда на протяжении многих лет она не видела со стороны Петра никакого зла. Он всегда относился к ней уважительно. Иногда она просила его оказать помощь, поддержку или дать рекомендации знакомым, дальним родственникам и всегда могла рассчитывать на то, что он исполнит ее просьбу. Из-за этого люди считали ее довольно влиятельной, хотя она была простой деревенской женщиной. Петр был способен решить любой вопрос. У него имелось множество знакомств в самой верхушке местных властей, и он никогда ничего не просил у нее взамен. Она считала его хорошим, порядочным человеком и не верила в то, что о нем говорили. Преступник, женоубийца, палач, пьяница и вор? Она не знала его таким. Марианна всегда вставала на его защиту. Даже если он причастен к тому, что все женщины, прошедшие через этот дом, исчезли при неопределенных обстоятельствах, по мнению Марианны, они заслужили такую судьбу. Именно эти дамы всегда казались ей лишними в особняке на Пилсудского.

Она посмотрела в глазок и нахмурилась. Под дверью на этот раз стоял не полицейский: она увидела Дуню Ожеховскую. Давненько знахарка не навещала хозяина. Мало того, Марианна уже несколько лет не видела чокнутую Дуню, как ее называли, в городе. За ее спиной стояла, как алиби, немая Алла, после ее визитов всегда приходилось проветривать дом.

Марианна не знала, что делать. Звонок прозвучал еще раз. Потом раздался настойчивый стук в дверь. Бондарук спустился с лестницы и невозмутимо потопал в глубину дома, словно оглох. Он вытащил старый чемодан из кожзаменителя и усердно копался в каких-то бумагах. Раз уж хозяин не отреагировал, то и Марианна вернулась к своим делам на кухне, как всегда стараясь быть незаметной. Ничего не вижу, ничего не слышу. Такова была ее работа.

— Через пять минут накрываю на стол! — крикнула она, когда звонок надолго замолк, и она решила, что визитерши пошли себе прочь. А поскольку хозяин не удостоил ее ответом, она направилась в его комнату и добавила: — Это была ваша кума с Дуней Ожеховской.

Бондарук тут же захлопнул чемодан. Она удивилась. Никогда еще он ничего от нее не скрывал. Хозяин выглядел так, будто наконец нашел то, что искал, сбрасывая все с полок, и явно не хотел, чтобы она узнала, что находится внутри. Марианна много раз вытирала пыль в библиотеке и переставляла этот чемодан с места на место. Пару раз даже заглядывала в него, потому что он не всегда был закрыт, но, кроме русских газет и коллекции журнала «Вместе» семидесятых годов, в нем ничего не было.

— Впустите их и накройте на троих, — распорядился он.

Она догадалась, что хозяин хочет ее выпроводить. Марианна кивнула, попятилась и поспешила к входной двери. Открыв ее, увидела, что женщины уже у калитки. Алла повернулась и выжидающе посмотрела на Марианну. Дуня тоже ничего не говорила, враждебно глядя на помощницу Бондарука. Они не любили друг друга, это было понятно без слов. Но Марианна была дипломатом. Она служила здесь много лет и знала свое место.

— Пан Бондарук приглашает вас в столовую, — проговорила она и вернулась в дом, оставив дверь широко открытой.

Когда она вышла из кухни с супницей, порезанным свежеиспеченным хлебом и тремя комплектами приборов, старухи послушно ждали в коридоре на резных креслах. Бондарук не выходил к ним. Из-за плотно закрытой двери библиотеки доносился грохот сбрасываемого на пол барахла. У Марианны промелькнула мысль, что ей придется вызывать грузовик, чтобы перевезти все это. Она надеялась на то, что Петр пошел переодеться, так как он никогда не принимал гостей в таком неопрятном виде.

— Хозяин велел накрыть для вас. — Она указала места у стола и пригласила женщин в гостиную.

Дуня села во главе стола. Алла осталась у дверей, по-прежнему молчаливая и недвижимая, как сфинкс. Марианна с трудом переносила ее зловоние. Она не понимала, почему эта женщина не моется и почему Петр так ее голубит. В принципе, она и не хотела знать подробностей их отношений, так как и без того на много чего насмотрелась в этом доме. Слишком много.

— Мы ненадолго, — заявила Дуня. — И спасибо, мы уже обедали.

Марианна все равно поставила тарелки, достала из серванта столовое серебро и разложила его на столе.

— Может быть, тогда кофе или чаю?

Дуня вынула из кармана тряпичный мешочек и протянула домработнице.

— Заварите это в ковшике, а потом дайте настояться пять минут. Можно процедить. Остальное оставить. Это сбор для женщин нашего возраста. Успокаивающий женские недомогания, укрепляющий волосы.

— Спасибо. — Марианна кивнула, хотя внутри кипела от возмущения. Она выглядела намного моложе этих ведьм. — Мне очень приятно.

Дуня не ответила. Она только слабо улыбнулась, сложила руки в замок и замерла в ожидании. В дверях появился Петр, все еще лохматый и в заляпанной пижаме. Он сделал знак Дуне, она встала и прошла за ним в библиотеку. Марианна разминулась с ними в коридоре. Она видела, как Петр входит и показывает чемодан, в котором сейчас лежала не подшивка «Вместе», а документы в старых папках, подписанных от руки.

— А я попрошу кофе, — сказала вдруг Алла. Голос у нее был дрожащий и хриплый. — С сахаром и молоком.

Шокированная, Марианна чуть не уронила крышку от супницы. За все годы, что жила в этом городе, она ни разу не слышала от Аллы ни единого слова. Все считали ее немой. Люди, не стесняясь, сплетничали при ней, думая, что, если она немая, то, значит, и глухая. Получается, что все ошибались. Марианна была не уверена, не поступила ли она так же, хотя бы раз. Она покраснела до кончиков ушей, как подросток.

— С этим какие-то сложности? — уточнила Алла.

— Нет, нисколько. — Марианна поспешила исчезнуть на кухне.

* * *

— Зачем ты мне это показываешь?

Дуня взглянула на закрытую дверь библиотеки. Они уже очень много лет не были в такой ситуации. Она и он. Одни. Без сопровождения. Они чувствовали себя неудобно, но не из-за давних отношений.

— Их нельзя держать здесь.

— Я это не возьму, — заявила Дуня. Руки ее дрожали. Петр подставил ей стул. Она, видимо, пришла сюда пешком, потому что ее сношенные туфли были перепачканы в грязи. Она пошатывалась от усталости, поэтому села и сказала: — Слишком большая ответственность.

— Я отправил за тобой машину.

— Она приехала, — подтвердила Дуня. — Джа-Джа плелся за нами полдороги, но наконец отказался от затеи. Терпеть его не могу, сам знаешь почему.

— Он поехал за Миколаем?

Дуня пожала плечами.

— Коля не приедет. Мы уже слишком стары, чтобы воевать, Петя. Найди кого-нибудь молодого, кому еще хочется войны.

— Твой сын нашелся?

Она покачала головой. Петр заметил, что ее губы задрожали, лицо помрачнело, но она старалась это скрыть. Наверное, ей хотелось верить, что с ним все в порядке.

— А Ивона? — спросил он дрожащим голосом.

— Отсутствие новостей — хорошая новость.

— Ты же знаешь, что я делаю это для нас. Для него.

Она замолчала на несколько секунд. Наконец вдохнула и сказала:

— Я никогда от тебя ничего не хотела.

— Это была ошибка. Твоя и моя. Насколько тебе известно, я очень об этом сожалею.

Петр тоже сел. Они смотрели друг на друга — два старичка, проигравшие свою жизнь. Никаких надежд не осталось. Он отвернулся первым. Она никогда не видела его побежденным. Сегодня он ничем не напоминал того орла, которого она когда-то любила. Сейчас он вызывал лишь сочувствие. Она подняла руку и коснулась ладонью его плеча. Петр схватился за нее. Его рука была холодная, словно у мертвеца. Дуня вздрогнула и выдернула руку. Петр правильно понял ее чувства. Она брезговала им. В его глазах блестнула искорка злости, но он промолчал. Когда-то давно он не мог смириться с тем, что любимая женщина чувствует к нему только отвращение. Дуня тогда путано объясняла, что по-прежнему любит его, но его прикосновения и даже само пребывание рядом с ним вызывают у нее спазмы. Он знал, что она его никогда не простит, и вернуть ее доверие тоже не получится. Поэтому он позволил ей исчезнуть из своей жизни, что было нелегко. Но на самом деле только он точно знал, почему она ушла в мистику, оторвалась от реальности и погрузилась в мир шепота.

— Отдай это полиции. — Знахарка махнула рукой в сторону чемодана и отодвинулась подальше. Она тяжело хватала воздух, словно рыба, выброшенная на берег. Чем дальше от нее был Петр, тем спокойнее она себя чувствовала.

— Они это уничтожат, — покачал головой Бондарук. — Позаботься о том, чтобы это не было обнародовано. Ты знаешь, что здесь?

Он расстегнул чемодан. Она вскочила, чтобы остановить его.

— Я не хочу это видеть. Не хочу это видеть!

— Как всегда.

— Сожги это.

— Нет! — Сейчас он повысил голос. — Если это пропадет, то меня первым застрелят.

— Это все равно произойдет. У тебя осталось совсем не много времени.

Он опустил голову. Дуня была права.

— Все могло быть по-другому.

— Как есть, так есть. — Она встала. — Это все, из-за чего ты вызывал меня? Из-за этой кучи макулатуры? Кого это сейчас интересует?

Он кивнул, совершенно разбитый.

— Это моя жизнь. Наша. Твоего сына. И следующих поколений. Они имеют право знать правду.

— Правду?! — воскликнула она и вдруг раскудахталась: — Чью? Твою или политиканов? Я думала, ты хочешь показать завещание. Что ты внес его туда, и хотя бы после смерти твой сын будет признан.

— А ты уже меня похоронила, — бросил он раздраженно.

— Я себя похоронила. Давным-давно. Я не боюсь и тебе советую: приди к Богу. Никто не знает точной даты. Тебе уже не двадцать лет.

— Значит, тебе не нужны сокровища, — горько усмехнулся Петр и, несмотря на ее протесты, открыл крышку чемодана и взял первую папку, подписанную «Галонзка». Под ней было еще много таких. — Это же бешеные деньги.

— Добытые нечестным путем и перепачканные человеческой кровью.

— Как любые большие деньги.

— Ни я, ни мой сын не будем заниматься шантажом. Меня удивляет, что ты держишь эти бумаги дома, и я не думаю, что они могут заинтересовать полицию или кого-либо еще. Лучше скажи правду. Покажи мне могилу Степана. Признайся. Может, тогда тебе полегчает.

Он смотрел на нее, как будто она отправляла его в санаторий на Марс.

— Почему бы тебе самой это не сделать? — усмехнулся он.

— Для меня это уже не имеет никакого значения.

— Значит, я должен взять это на себя?

Петр застыл в ожидании. Дуня больше не произнесла ни слова. Он закрыл чемодан, сунул его обратно под стул. Она видела на его лице разочарование. Он хотел, чтобы она освободила его, оправдала, сняла с его плеч хотя бы часть вины. Но он знал, что это мечтания отрубленной головы. Он жил с этим столько лет. Не мог сам себя простить, и никто не сможет отпустить ему грехи. Чего он, собственно, ожидал? Нет, Дуня не собиралась ничего делать. Она и так пожертвовала многим. Знала и молчала. Но если бы он решился сказать правду, возможно, она помогла бы ему. Петр не сомневался в этом, но почему-то у него не было сил признаться самому себе. В этой секретной шкатулке была еще одна тайна, которую он — даже ей, женщине своей жизни, — не мог открыть. Ни один из них в течение долгих лет не сказал ни слова на эту тему. Потому что ни он, ни она не знали, как отреагирует другой. И что будет после того, когда правда будет произнесена вслух.

— Ирма… — начала Дуня. — Она жива.

Петр поднял голову и покачал ею, словно не веря в то, что слышит.

— Ты не должен винить себя за это, — быстро сказала она.

Ему стало легче, глаза заслезились, и Дуня не смогла закончить, так как они оба заплакали.

— Мы с Колей помогли ее спасти.

Он подошел и, несмотря на сопротивление, обнял ее. Она стояла прямо, напряженно сжав губы. Выдержала его объятия совсем недолго, поспешив освободиться из них.

— Она сменила фамилию. Живет здесь. Знаю, что у нее все хорошо.

Он умоляюще взглянул на нее.

— Я не скажу ее фамилию, — покачала головой Дуня. — Тебе не надо это знать. Но не обвиняй себя. Мы спасли ее. Поэтому делай с этим, что хочешь. Ни к чему вытаскивать скелеты из шкафа. Никому не нужно это прошлое. И никого, кроме тебя, оно не догонит.

Он сел, закрыл лицо ладонями. Когда снова взглянул на нее, Дуня увидела его робкую улыбку.

— А что бы ты сделала? Если бы была на моем месте.

Дуня пожала плечами. Разгладила юбку. Завязала потуже платок под подбородком. Он видел седые волосы, вылезшие из-под цветастого шелка. Они были жирные, тонкие. Всего несколько прядей. Дежавю. Он вспомнил, как когда-то она снимала косынку, заплетала волосы в толстую косу и прикалывала ее вокруг головы.

— Сейчас все чаще берутся за такие дела, расследуют. — Она потерла покрасневшие глаза, подернутые сеткой мелких морщин. Ее восковая кожа была тонкой, как пергамент. Когда-то белоснежная. — Молодые поймут. Потребность национальной принадлежности растет. Почитай прессу, послушай, что говорят по телевизору. Молодежь выходит на улицу. С транспарантами. У нас такой возможности не было. Сейчас совсем другое время.

— Ты даже не представляешь себе, как сильно ошибаешься. — Он резко рассмеялся. — И кто мне поверит? Кто поверит Очкарику, женоубийце и спекулянту?

— Поговори с ним, — слишком страстно отреагировала она. — Ведь ты знаешь, кто тебе это сделал. Знаком с ним. У тебя же на него вагон всяких бумаг!

— Мой офицер — это мелочи. Проблема в «красных», которые сейчас правят здесь. Когда они поймут, что у меня их документы, вот тогда и начнется. Я открою ящик Пандоры. Они бросятся на меня, а я потяну за собой тебя, Миколая. Я знаю, как это закончится. — Он замолчал.

Они оба понимали, что он хотел сказать.

— Значит, уничтожь это как можно скорей, — упиралась Дуня. — Для своего же добра. Рассчитаешься, с кем сможешь, а остальные забудут. Люди быстро забывают.

— Здешние нет.

— Белорусы помнят тихо. — Она встала и заставила себя еще раз подойти к нему. Потом похлопала его по спине, как собаку. — Оставайся с Богом, Петя.

* * *

Романовская взяла стопку бумаг, озаглавленных как профиль неизвестного преступника, которую дала ей Саша, и с удивлением обнаружила, что заполнены текстом только первые страницы. Остальные листы были пустыми. Она пролистала их еще раз, поднесла к свету и бросила на стол. Тогда на обороте третьей страницы она увидела едва заметную надпись: «ВНА 3456», сделанную карандашом. Несмотря на то что через несколько минут должно было начаться совещание с Мейером, готовящим для них специальное заключение, которое они собирались приобщить к делу, она сразу набрала номер Залусской.

— В шарады играешь? — прошипела она. — Номера машины Бондарука, это какая-то шутка?

— Только так я могла заставить тебя поговорить со мной, — спокойно произнесла Саша.

Романовская услышала из трубки крики протестующих и полицейские сирены. Она размышляла, как вести этот разговор. В принципе, для нее это был шанс выйти из положения, сохранив лицо. Профайлер сама постаралась, чтобы ее отстранили, а уголовное преследование было практически у нее в кармане. Достаточно, что они поднимут собранные на нее документы: об оружии, хищении вещдоков с места происшествия, подозрительном появлении первой в местах преступлений. Не говоря уже о вождении без документов. После того как Романовская сообщит об этом ее неформальному начальству, что она тут навытворяла, Залусская никогда не сможет вернуться в полицию. Ей не доверят даже должность охранника в супермаркете, заодно придется окончательно забыть о частных профайлерских заказах. Такие вести моментально распространяются, и полностью опровергнуть их не получится. Может, какое-нибудь провинциальное детективное бюро решится взять ее на работу. Но только такое, которое дает работу уволенным из органов за финансовые махинации, коррупцию или хождения налево в преступный мир. Однако Романовская была уверена, что Залусскую подобное не устроит. Таким образом, ей ничего не останется, как только уехать из страны. Опозоренная профайлерша сбежит из Польши поджав хвост, займется научными исследованиями и никогда и никому уже не пискнет ни слова. Именно так все было с делом Поляка. Она сбежала и молчала, а дело благополучно замяли.

— Я заглянула в эти бумаги, чтобы поставить тебя лицом к лицу с Мейером, — соврала она, не скрывая бешенства. — Я думала, что ты дашь мне шанс спасти хотя бы остатки твоей чести. Потому что, если ты этого не видишь, я все еще на твоей стороне. Но сейчас ты не оставляешь мне выбора. Рапорт будет передан в прокуратуру уже сегодня. Оружие сдай. Сию секунду. У тебя нет разрешения.

— И не подумаю, — буркнула Саша и обратилась к кому-то, кто, видимо, стоял рядом. Романовская слышала их разговор, несмотря на закрытую трубку: — Это местная пани комендант. Кажется, вы ее искали, профессор. Она немного нервная.

Романовская нахмурила брови, размышляя, с кем разговаривает Залусская, и ненадолго обеспокоилась тем, что это кто-то из коллег. Неужели она обрела союзника в лице прокурора? Но вскоре ее опасения развеялись.

— Пан профессор Антон Чубайс разыскивал тебя сегодня на работе, — слишком официально начала Саша. — У него есть интересные версии относительно того, что тут у вас происходит. Если тебе неинтересно, то он не будет упорствовать, у нас предостаточно слушателей. В основном, журналистов. Они будут в восторге. Жаль было бы узнать обо всем из СМИ.

— Кто? — Романовская все еще не понимала. — Что это за профессор? В чем дело?

В трубке был слышен смех Залусской и некоего мужчины. «Нет, не климакс. Это уже давно позади. Она хорошая баба. Не раз вытаскивала меня из переплетов».

— История — это психоанализ. Психоанализ — это история. — Саша повторила Кристине чьи-то слова, но прервалась. — А профиль я начала составлять, но он никуда не годится, потому что было недостаточно данных. Ты дала мне не все. Честно говоря, вы мне привезли какие-то левые бумаги. И абсолютно точно с нарушениями. Даже номера дел не совпадали. Жаль, что до меня только сегодня это дошло.

Романовская чуть не лопнула от бешенства.

— И что же тебе, якобы, не дали?

— В документах не было ни одного протокола допросов Бондарука. Ни по одному из дел. Ты не сказала, что Степан, пропавший в семьдесят седьмом, муж Ожеховской, был гэбэшником и должен был вербовать тайных агентов среди оппозиционеров пилорамы, главным образом поляков. А Бондарук был поляком и молодым инженером сразу после института, подрабатывал в «Современной газете» в качестве журналиста и приехал сюда вовсе не по распределению, а из-за женщины. Что интересно, его сняли с поста репортера и перевели в Силезию. Но вдруг, буквально перед исчезновением Степана, его назначают председателем профсоюза, потом инструктором по культурно-просветительской работе, а когда Ожеховский испарился, Бондарук сконструировал революционный деревосушильный станок и начал резво взбираться по карьерной лестнице. Меньше чем через год, он занял место Ожеховского.

Романовской хотелось спросить, откуда Залусская это знает. Этой информации не было в коробках, которые она ей дала. Этого нигде не было. Разве что какой-нибудь сплетник ей донес. Но кто? Никто, с кем контактировала здесь Саша, не был настолько глуп, чтобы подбрасывать ей подобную информацию.

— И как это связано с нашим делом? — Она изображала равнодушие.

— Прямо, — заявила Залусская. — История влияет на психологические мотивации представителей последующих поколений. Это примерно так, как если закопать в земле радиоактивные материалы. Их не видно, все меньше людей о них помнят, но они по-прежнему там. Земля отравлена.

— Что за бред?

Саша не дала сбить себя с толку.

— Можно сказать, первое дело повлекло за собой все остальные. Все началось с исчезновения, точнее упразднения Степана. Как это тогда происходило, мы знаем хотя бы на примере ксендза Попелушко: собирались приструнить человека, но у кого-то кулак соскользнул и получилось на один удар больше, чем надо. Потом испугались, спрятали труп в багажнике. Вряд ли это была удачно проведенная операция, несмотря на то что именно так все описано в деле. Исчезновение Степана, гэбэшника и шишки, открытого гея, который имеет связь с местным пробощем, — это ключ, и на нем следовало бы сосредоточиться. То, что сейчас у вас происходит, каждое из исчезновений, касающееся Бондарука (потому что дело Данки следует рассматривать отдельно), связано с его деятельностью во времена ПНР. Профессор Чубайс проверил, что Бондарук не был служащим безопасности, но нельзя исключить того, что он был тайным агентом. Все указывает на то, что был, причем одним из лучших. Не исключено, что он до сих пор находится под наблюдением своего руководителя. Такие связи не исчезают даже со временем, их потихоньку поддерживают. Но секретность — это специальность жителей этого городка, как я уже поняла. Никто и слова не промолвит. Ты тоже, хотя наверняка знаешь больше, ничего не рассказала мне.

— Спокойно, не так быстро, — пыталась поставить ее на место Романовская. — У тебя есть еще что-нибудь, кроме теорий какого-то историка? Что-то, позволяющее подтвердить, что это больше, чем абсурдная гипотеза?

— Было бы, но ты не хочешь мне помочь, — спокойно сказала Саша. — Удивляюсь, почему вы не перекопали сад, участок или его частный лес. Может, где-то на земле Очкарика обнаружится труп, или бумаги, которые он использует для шантажа или в качестве щита.

— Ты ошибаешься, — прервала ее Кристина. — Мы перекопали половину Пущи, каждую его клумбу. Никаких костей. Никаких документов. Во всяком случае, такого рода.

— Тут и профайлер не нужен, — заметила Саша. — Достаточно хорошего, честного следака, который прижмет Бондарука и заставит его давать показания. Дело проще пареной репы. Если хочешь знать мое мнение, то он не убивал ни одну из этих женщин. Это их убили из-за него, как сыновей Куклинского, что означает, что деятельность совета справедливых, о которой ты в шутку говорила, очень даже актуальна. Если ты не наведешь с этим порядок, то скоро поимеешь бой скинхедов с белорусскими националистами, которые разнесут этот город в щепки. На твоем месте я заказала бы в Белостоке георадар.

— Спасибо за совет, — рассмеялась Романовская. — Я повторю этот бред начальству. Ты этого хочешь?

— Не уверена, что адресую свои слова правильному человеку, — очень серьезно заявила Залусская, словно записывала этот разговор. Романовская сразу почувствовала это и решила, на всякий случай, тщательно следить за каждым словом. Может, она недооценила гданчанку? Пусть выговорится. Надо понять, до чего еще она докопалась. — К тому же я не знаю, не заинтересована ли ты еще больше остальных в том, чтобы замять это дело. Но если ты на самом деле на стороне светлой силы, а не темной, поехали к Бондаруку и допросим его. Вместе. Чтобы не было сомнений касательно моих компетенций и мотиваций.

— Он ничего не скажет, — откашлялась Романовская. — Думаешь, мы не пытались? За кого ты меня принимаешь?

— У меня свои методы.

— Уже многие, и потверже тебя, потерпели на этом поприще фиаско.

— Сейчас ситуация изменилась, — произнесла Саша. — Он знает, что ему вынесен приговор. И знает, что не сбежит.

— Откуда такая уверенность?

— Из распечатки разговоров Божены Бейнар, которая не далее как вчера разговаривала с Кваком. Его мобильный логинился в Хайнувке. Не в Мексике или Аризоне, где ты, наверное, предпочла бы его видеть. Почему вы не задержали бригаду Зубра? Почему не заполняете КПЗ подозреваемыми? Почему ничего не делаете?

— У меня нет таких данных. Поэтому и оснований нет, — сказала Романовская и добавила на случай потенциальной записи разговора: — Мы всего лишь районный участок. Позвони Доману, может, он поверит.

Саша неприятно расхохоталась.

— Он не отвечает на мои звонки. Но я начала действовать самостоятельно и хочу выразить благодарность за помощь твоему сыну. Этот ваш компьютерщик, Куба из «Тишины», когда-то работал в мобильной сети «Плюс». Он проверил это одним нажатием клавиши. Конечно же нелегально, без разрешения прокуратуры, поэтому мы не можем это приобщить к делу, но такие оперативные действия производятся, чтобы потом начать действовать согласно процедурам. Заодно я узнала, что материалы из моего компа понадобились вашему человеку. IP указывает на адрес участка. Что скажешь?

Романовская скрыла свое возмущение.

— У меня сейчас планерка. — Она ушла от ответа.

— Если ты и правда на моей стороне, перенеси ее, — предложила Саша. — Или пусть Мейер поедет с нами. Если он так хорош, то должен знать, что комплект виктимологических данных — это основа. Удивляюсь, что он не озаботился этим. Если вы дали ему те же бумаги, что мне, то его экспертиза будет ни о чем. Даже гениальный профайлер из дерьма конфетку не сделает, как когда-то говаривал мой шеф. Кстати, я нашла одежду похитителя Ивоны Бейнар. Маска и свадебный костюм были в рукаве халата Лукаса Поляка. Это все у меня в багажнике. Упакованное по всей форме. Я хотела сказать тебе об этом и даже отдать, но ты не впустила меня.

— Почему ты не вызвала техников? С ума сошла? — заорала Кристина.

— Потому что Джа-Джа знал об этом, — подчеркнула Залусская. — И вроде как пробы на анализ уже взяты.

— Я ничего об этом не слышала.

— Тогда поговори с мужем, потому что ваши версии идут вразрез, — заметила Саша и добавила, слегка понизив голос: — Если ты будешь продолжать использовать меня в качестве дымовой завесы, я наделаю вам дел на самом верху, и уверяю тебя, что твое кресло может стать раскаленным.

— Угрожаешь?

— Я только прошу поддержки, — дружелюбно сказала Саша. — Я не оставлю это дело. Будь уверена. Я слишком далеко зашла, чтобы теперь бросать все это.

Романовская увидела звонок на второй линии.

— Я перезвоню. — Она соединилась с Доманом.

— Покусанная вышла из комы, — услышала она. — И назвала место пребывания похищенной Ивоны Бейнар. Я отправил группу в старый дом Косеков, это особняк на окраине микрорайона Мазуры. Тот, с садом.

— Я думала, что он заброшен.

— Мы все так думали. Гениальное место укрытия в стиле «темней всего под фонарем», — признался Доман. — Она у нас.

— Живая?

— Абсолютно, — заверил он ее. — Ни одной царапины. Младшая сестра Зубров заканчивала готовить яблочный мусс, когда вломились антитеррористы. Сообщи пресс-секретарю. Людоед привлечет к нам сейчас любопытных туристов. Мэр может начинать печатать листовки со стишками. Скажи Франковскому, пусть открывает шампанское.

— Займись ей, — приказала Романовская. — А психбольную повесим на ее брата, и все опять будет чисто. Причем правдиво. Заряжалка подходит, фотография дочери рыжей была найдена в его палате, сейчас было бы неплохо, чтобы совпала форма зубов. Пусть Сачко оформит полагающиеся разрешения. Они понадобятся.

— Уже сделано, — отрапортовал Доман. — У невесты были собраны вещи, словно она собралась куда-то уезжать. В кошельке пятьдесят тысяч сотнями. Ровно столько Бондарук назначил за ее брюнетистую голову. Все это подозрительно, потому что в момент задержания она больше переживала, что мусс подгорит. Да, и еще постоянно спрашивает, где Квак. Похоже, что наш любовничек куда-то свалил. Сейчас там техники уборку территории производят. Я дам знать, если будет что-то интересное. Ты точно не хочешь поприсутствовать? Не интересно, почему молодая сбежала от Синей Бороды?

— Очень, но у меня проблемы с рыжей гданчанкой.

— Да ладно. Раз нет трупа, дело неактуально. Пусть рыжая едет домой, я даже слышать о ней не хочу.

— Хочешь, — заверила его Романовская и сделала паузу для пущего эффекта. Подействовало, потому что он замолчал и ждал продолжения. — Залусская раскапывает старые дела. Вытащила на поверхность исчезновение Ожеховского. Нашла какого-то чокнутого эксперта, стремящегося попасть в телевизор. Они говорят о гэбухе и Красной Хайнувке. Спелась с нациками или что? Может, у них на руках документы из ИНП? Ни черта не понимаю. Но это становится небезопасно.

— Кишка у них тонка. Гавел их быстро успокоит. Что не по силам мэру, то староста решит.

— Чувствую, что рыжая наделает нам тут дел. Собственно, уже понятно, что в этом она профессионал, — ответила Романовская. — Она чужая. Не знает правил. Я ее недооценила.

— Поступай как хочешь, — отмахнулся Доман. — Лишь бы в бумагах было чисто.

— Будет, — вздохнула она. — Как всегда.

— Мы с Губертом берем Бейнар. Дай хлопцам зеленый свет на задержание ее матушки и остальных Зубров. Я много лет ждал этого дня, и сегодня у меня мой собственный Новый год.

— Празднуй на всю катушку. Устрой спектакль для борзописцев.

— Это будет блестящее задержание. Пожалуй, даже разрешу им щелкать фотки внутри дома. Пусть и на их улице будет праздник.

— И не позволяй им снять сливки. Не отправляй их к пресс-секретарю.

— Не учи ученого.

Она закончила разговор и направилась к полицейской машине. Подумав, сунула в карман служебный пистолет.

— Через пять минут у фабрики, — позвонила она Залусской.

— Я уже жду возле дома Бондарука, — прозвучал ответ. — Поторопись. Какие-то пожилые поклонницы крутятся здесь. Одна из них — та знахарка.

— Каков объект, таков электорат. — Романовская выдавила из себя шутку, но вместо дома Бондарука свернула в сторону улицы «красных свиней», элитных домов из красного кирпича, в которых жили почти все представители городской власти. В том числе бывший и настоящий мэры, чиновники из управы и с недавнего времени она сама. Кристина постучалась к соседу. Открыла дочь старосты.

— Здравствуй, Гося. Отец дома?

Потом бесцеремонно шагнула в квартиру и, не обращая внимания на то, что открывшая ей дверь девушка жестами показывала ей, что только-только уложила младенца, громко заявила, чтобы староста мог отчетливо услышать ее:

— У меня срочное дело. Очкарик вылез на поверхность и начинает плеваться ядом.

Адам Гавел вышел в тапках.

— Я не в настроении, Крыся. — И зевнул, словно она прервала его полуденный сон. — Внука моего разбудишь. У него колики. Я целый час его укачивал.

— Мне потребуется финансовая поддержка, — объявила Романовская без обиняков. — Гданчанка разнюхивает у Петра, а он в таком состоянии, что может расколоться.

Староста нахмурил лоб и заметил, что у него остановились часы. Подошел, начал вручную заводить их. Он не спешил с ответом, поэтому Романовская добавила:

— Он нас выдаст.

— Сколько?

— Она ничего не возьмет. Это на расширение моих квадратных метров. Пусть будет тридцать. Польских злотых, конечно. Не евро, не бойся.

— Если она непромокаемая, то кого на нее натравишь?

— Я решу все формально. — Она пожала плечами и усмехнулась, вспоминая портрет, который Блажей по ошибке бросил в коробку с документацией. Он как раз пригодится в качестве доказательства во втором деле — Данки из «Тишины». Пока Залусская очистится от обвинений, если ей это вообще удастся, будет уже слишком поздно. Никто не станет слушать ее показания. Доверие к свидетелю — это основа, а рыжая сама позаботилась о том, чтобы всем казаться подозрительной. Ну и нелегальное ношение оружия. Никуда она не денется. У них в депозите ее машина. — У меня на нее довольно много материала. Костей не соберет.

— Прекрасно, — похвалил он ее. — Тогда в чем проблема?

— Никаких проблем. — Романовская лучезарно улыбнулась тому, что он одобрил ее гонорар. — Только моя должность все еще и. о. Прежде чем начать соответствующие действия, я хотела бы быть уверена в том, что ты не усадишь в мое кресло Джа-Джу. И еще я хочу срочный вклад, а не рискованный инвестиционный фонд. Надеюсь, мы поняли друг друга?

— Ты ставишь меня в неудобное положение. Я ведь обещал ему это место, ты знаешь.

— Успешный человек принимает исключительно правильные решения, — твердо заявила она.

— А как насчет присоединиться к совету? Скоро выборы. Посидишь на совещаниях, поскучаешь, а потом мы выдвинем твою кандидатуру в мэры. Я тебя поддержу и тут уж могу гарантировать облигации национального банка.

Сказанное произвело на Романовскую неизгладимое впечатление. Староста закрыл часы, маятник ритмично закачался.

— Я как-то не думала об этом.

— Поперерезаешь ленточки, отдохнешь, — завлекал он ее. — И националистам понравится первая глава города — полька. Ты же не имеешь ничего против того, чтобы обматерить нескольких белорусов? Тебе надо быть яркой. Знаешь, как бойцовский пес.

— Мне все равно.

— Ответ принят. — Он похлопал ее по спине. — В политики ты годишься. А заодно закроем рот антикоммунистическому подполью.

Зазвонил ее телефон. Она извинилась перед старостой и перешла в коридор. На экране появилась фамилия Залусской.

— Начинай одна, — распорядилась она. И добавила шепотом: — Я задержусь.

— Ты уверена? — переспросила Саша. — От него только что вышли две женщины, а вошел Джа-Джа. Я бы предпочла побеседовать с ним тет-а-тет. Это возможно?

— Без проблем, если тебе удастся убедить Франковского, — очень вежливо заверила комендантша. — Можешь сослаться на сотрудничество с нами. Я не против. Если тебе удастся что-то вытянуть из него, сразу сообщи мне. Я пока отправляю людей еще раз обыскать территорию и здание фабрики, — соврала она.

— Именно на это я и рассчитывала! — Саша рассыпалась в благодарностях.

Романовская бросила телефон в сумку.

— Что за обыск на фабрике? — Староста вырос у нее за спиной.

— Шутка. — Она мило улыбнулась. — Знаешь, я тут подумала… Курс франка растет, инфляция. Кризис не дает расслабиться. Новое предложение более рискованно. Короче, сотня. И пятерка сверху на оперативные действия. Перед предвыборной кампанией надо позаботиться об имидже. А в спа «Тишина» скидок не делают. Ну что, Гевонт, как ты на это смотришь?

Ей ответил грозный взгляд.

* * *

«Ведущий офицер: „Гевонт“» — сообщала надпись на одной из папок сверху стопки. Саша открыла папку гэбэшника и сразу закрыла ее. Несмотря на то что нигде не было фамилии теперешнего старосты Адама Гавела — Залусская знала, что он многолетний начальник службы госбезопасности. Он занимал этот пост до самого конца, пока организацию не ликвидировали, а в ее здании не расположили детский сад. Вскоре после этого он стал старостой района. Ей очень хотелось прочесть документацию, но сначала надо было выслушать исповедь Бондарука, тайного сотрудника «Стаха», до конца.

— Может, чего-нибудь покрепче? — предложил Петр, заметив, что Саша в очередной раз зевнула.

Ряд пустых кофейных чашек на подносе, тарелка с крошками, оставшимися от шарлотки, и недоеденный крендель свидетельствовали о том, сколько времени они провели за разговором. Они не смотрели на часы, но прежде, чем Бондарук закончил, наступила ночь. Петр запретил Марианне входить в кабинет, где он уже несколько часов беседовал с профайлером, и попросил, чтобы она принесла им термос кипятка, чай в пакетиках и банку растворимого кофе. Не далее как три чашки кофе назад он позвал ее еще раз и велел идти домой. Кроме того, он вызвал снабженца с фабрики и распорядился забрать все те вещи, от которых решил избавиться. Теперь им никто не мешал. Ни Романовская, ни Джа-Джа, ни один из техников, которых должна была прислать комендантша, — никто не приехал в дом Петра. Но Саша пока не думала об этом. Рассказ Бондарука был слишком шокирующим, чтобы какое-либо новое открытие смогло его затмить.

— Желаете? — спросил он еще раз. При виде бутылки горькой настойки Саша только покачала головой, поэтому Петр не стал переливать бутылку в графин так, как он это делал до сих пор, пока профайлер пила кофе.

Он отпил из горла хороший глоток.

— Вот так это было, уважаемый суд, — пробормотал он с виноватой улыбкой. — Не знаю, кто убрал за мной. Я проснулся в больнице, с катетером, под капельницей и с перевязанной головой. Потерял три литра крови. Не знаю, какого черта меня спасали. Никто не допросил меня. Никогда не вызывали по этому делу в участок. Потом по городку прокатилась новость об исчезновении двух педерастов, как их тогда называли. Они оба были публичными людьми, поэтому Хайнувка кипела. Со временем дело подзабылось, а через год я уже был директором пилорамы.

— Вообще-то по сроку давности дело уже неактуально, но неплохо было бы это обнародовать, — вставила Саша. Она проглотила слюну и невольно взглянула на пах Петра. Она подумала, как это возможно, что после этого он сделал еще троих сыновей, но пока не спрашивала об этом. — Семьям погибших нужна могила родственников.

— Единственная семья, которую имел Степан, — это жена, — бросил Петр с вызовом. — А она не хочет помнить даже его имени. Из-за этого скандала, который устроила гэбэ, она стала меченой. Тем более что он на самом деле был гомосексуалистом. Дуня знала об этом, выходя за него. Это была часть договора. Сейчас Дуня живет так, как вы видели. По мне, так она прекрасно справилась. Ей, единственной, все равно, что я могу обнародовать это. Я сегодня с ней говорил об этом.

— Я видела, как она выходила.

Он кивнул.

— Только она не хотела платить за молчание, поэтому я оберегал ее, как мог. Обещал, например, что обеспечу Юрека, ее сына… — он запнулся, — и моего. Единственного настоящего наследника. Сначала она была против того, чтобы вмешивать его в этот договор. Она хотела только, чтобы я внес изменения в завещание. Но ничего не вышло. Я попробовал перед свадьбой с Ивоной. Сейчас я знаю, что остальные сыновья сделают все, чтобы мое завещание сочли фальшивкой. Это усыновленные дети, — пояснил он, склонив голову. — У меня не было выхода. Таков был приказ. Иначе хлопцев тоже бы обезвредили. Им не на что жаловаться. После моей смерти они будут самыми богатыми людьми в городе. Знаю, что они спят и видят, как бы поскорее прибрать к рукам мое имущество. Я позаботился о них только ради памяти их матерей. А вообще, между нами никогда не было доверительных отношений. Знаете, собака с собакой всегда погавкается. А молодая победит старую. Я их не виню. Они ничего не знают, как мне кажется.

— Почему Ожеховская не захотела об этом со мной говорить?

— А вы бы захотели? Эти рассказы мхом поросли. А Дуня уже старушка. Она пережила войну, социализм, зачаточный капитализм. Она не самым лучшим образом устроена в сегодняшнем мире. Не понимает, почему это до сих пор живо. Прошлое — это не только воспоминания.

— Прошлое влияет на настоящее и будущее, — добавила Саша.

Петр улыбнулся.

— Я уже говорил вам, что вы умная женщина.

— Несколько раз.

— Очень хорошо, — решил он и уточнил: — Дуня хочет только спокойствия. Так же как и я.

— Вы же со мной говорите.

Петр показал чемодан с папками.

— Здесь все. Ответы, сомнения. Надежды и решения.

Саша уже поверхностно просмотрела документацию, которая обеспечивала ему крышу в течение долгих лет. В папках не было имен, только псевдонимы тайных сотрудников, но, прочтя все, можно было бы легко составить общую картину. Было понятно, кто и кем был в этом городе и почему занимал свою должность. Петр все объяснил Саше. Некоторых, таких как староста района, хозяин кабельного телевидения или Миколай Нестерук, владелец мясокомбината, некогда первый друг Петра и первый из тех, кто его предал, было очень легко вычислить. Кроме официальных доходов они получали пенсию МВД и были легальными сотрудниками госбезопасности. Сейчас они занимали в городе ключевые посты. В Хайнувке по-прежнему правили старые коммунисты. Здесь не было ни люстрации, ни перечеркивания старого. Люди плавно вносили изменения в биографию и заботились о том, чтобы старое, постыдное не стало явным. Кто знал, тот знал. Остальные ничего не понимали, и слава богу. Как всегда, на первом месте были деньги.

А с этим у провинциальных властей возникли проблемы. Городок перестал быть Меккой приезжающих на заработки. Древесины не было, ценного пушного зверья тоже. Хайнувка постепенно умирала. Поэтому всем оказалось только на руку поддерживать миф о толерантности и дружбе православных и католиков. А как все было на самом деле, Саша уже знала. Национализм все еще жил.

Молодое поколение добивалось определения «чистоты крови», опираясь на предков — или с польской, или с белорусской стороны. Но у молодежи не получится ничего понять, если копать только на полвека назад, а не глубже. Саша понимала, что старейшины не могли продолжать прятать под столом такую бомбу. Бикфордов шнур был подожжен давным-давно. Взрыв неизбежен.

— Я могу забрать это? — спросила Залусская. — Вот так, просто?

— Если у вас не будет этих бумаг, вам никто не поверит.

— Мне еще нужно место захоронения останков Степана и ксендза. Мне нужны тела, чтобы начать приготовления к эксгумации и окончательно разобраться в деле.

Петр пригляделся ко дну бутылки. Пузырь был пуст уж минут пятнадцать. Саша надеялась, что Петр не станет откупоривать очередную. Она не знала, сколько еще выдержит в обществе пьющего человека, но молчала, ждала.

Петр в это время размышлял: сколько мест захоронения он уже показывал? Скольким женщинам? Ни одна из них не выжила. Но не произнес этого вслух. Он не хотел, чтобы она испугалась и отказалась. Она была нужна ему. Неместная. Его единственная надежда. На что? Он не знал. Хватит вранья. Иногда ему казалось, что именно это ему всегда удавалось лучше всего: скрывать, манипулировать, маскироваться и выкручиваться. Но сейчас он был откровенен. Перед смертью ему хотелось исповедоваться, сбросить с себя эту тяжесть и оказаться в могиле освобожденным. Как, когда и где его догонят, ему было все равно. Кто это сделает, тоже значения не имеет. Он только хотел, чтобы рыжая обнародовала эту грязь, в которой ему пришлось жить долгие годы.

— Я вас отвезу, — пообещал он и сразу почувствовал себя лучше. Он допил последний глоток кофе. Термос был пуст.

Саша окинула взглядом комнату. До рассвета еще далеко.

— Сейчас?

— Можно и сейчас.

Он встал. Взял со стола ключи от машины.

— Я совершил убийства только двоих: гэбэшника и ксендза. Я убил их из мести за то, что они со мной сделали. За изнасилование. Это не было политическое убийство. Мной не двигала никакая идея. Никто мне не заплатил. Абсолютно не сожалею об этом. Я ненавидел гадов. Местонахождения тел Ларисы, Иовиты и Мариолы я не знаю. Хотя, не уверен, что они мертвы.

— Череп Иовиты идентифицирован, — вставила Саша. — Останки тела не найдены.

— Я никогда не верил, что они оставят ее в живых, хотя именно это мне обещали. Они не оставляют неудобных свидетелей. Это была грубая ошибка. Они погибли, чтобы я сидел тихо. И я сидел. Взамен за это я получил фабрику. Но то, что я предал их, — неправда. В девяносто девятом я должен был разделить их судьбу. Не знаю почему это не состоялось. Иногда мне кажется, что это месть истории за отца. Вам известно, что мой отец был изменником? Это он выдал конспираторов Западной Белоруссии Бурому. Псевдоним Стах я определил для себя сам, чтобы помнить свои корни.

— Все это кажется фантастикой.

— Вы еще молоды. Но я уверен, что вскоре вы заполните пробелы недостающими данными. — Он указал на папки, лежащие на столе. — Люди должны знать историю, чтобы определять будущее. Это идет вразрез с интересами здешних — тутэйшых, но в общем-то мне на это наплевать.

— Я не понимаю одной вещи, — прервала его Саша. — Кто похитил Ивону? И зачем?

— Я уже говорил, что это был договор, с условиями которого все согласились, — нетерпеливо ответил Петр. — Юрка, как всегда, совершил ошибку и попал в тюрьму. Я помог, чтобы ему скостили срок, но особо не выставлялся. Я не хотел подвергать его опасности, а именно так бы и было, если бы все узнали, что это моя кровь. До сих пор нам с Дуней удавалось это скрывать. Информация о новом наследнике очень быстро дошла бы до Фиона, Василя и Томека. Я решил, надо что-то оставить хлопцу. Единственное, что я мог дать ему, — это деньги. Участия в его воспитании я не принимал. Не видел, как он растет. По правде говоря, тогда я был совершенно другим человеком, не таким, как сейчас. Боялся, что это может быть использовано против меня. Думал только о себе. Как представился случай, я познакомился с его девушкой. Знаю, что это странно, но мне хотелось хоть как-то узнать своего сына. Другой возможности не было. Дуня не позволяла приближаться к ним. Ивона же очень много рассказывала о Юрке. Он чем-то похож на меня. Наверное, тоже остепенится не раньше сорока.

— Пока пропал. Вам известно, где он?

Петр пожал плечами. Залусская не заметила беспокойства. Видимо, он был уверен, что в этом плане все идет как надо.

— С Ивоной, — ответил он. — Я финансово обеспечил их на какое-то время, чтобы они могли уехать. Они в безопасности. Надеюсь, что, несмотря на все это, они мило проводят время.

— Где?

— Этого я не знаю, — признался он. — Алла нашла какого-то человека, которому можно доверять. Помогла во всем. Алла — мой ангел-хранитель. Они с Дуней знакомы, сколько я себя помню, и держатся вместе. Когда Дуня узнала, что я сделал со Степаном, начала брезговать мной. Она не может вынести моего присутствия, прикосновений. Мы не смогли быть вместе, хотя ничто не связывает людей сильнее, чем общее убийство. Алла знала о наших отношениях, помогала скрываться. Но она не знает политических подробностей этой истории. Некоторые женщины предпочитают мир вышивания, песен и обычную жизнь. Она как раз такая. Я доверяю ей больше, чем кому бы то ни было.

— Так как, в конце концов, все было с похищением? — повторила Саша. Она не дала себя отвлечь лирическими отступлениями. — Это не вы были тогда в лесу. Это был кто-то молодой, сильный. И женщина с ним.

Петр махнул рукой.

— Все вышло из-под контроля, когда я совершил первую глупость. То письмо за день до свадьбы было лишним. Я напился, плохо себя чувствовал. Мне хотелось срочно открыть правду, — пояснил он. — Сначала я боялся посвящать молодых в подробности плана, поэтому притворялся женихом. Хочу сказать, что неплохо при этом развлекался. Молодость разогревает застоявшуюся кровь. Подробности знали только матери: Дуня и Вожена. Я знал, что, несмотря ни на что, Дуне можно доверять. Божене я заплатил за молчание. Всех деталей плана она не знает до сих пор. Потом мы открыли все Кваку. Ивона сначала упиралась из-за верности Юрке. Она на самом деле любит этого дурака. Еще и поэтому мне хотелось обеспечить им безбедное существование. Я помнил, что только одна женщина за всю жизнь была настолько дорога мне, и это растрогало меня.

— Дуня?

Он подтвердил.

— Она изменилась. Когда-то была сильная, боевая, бесстрашная. Я тоже мог быть другим. Сейчас сам в это не верю, но времена были такие, — запнулся он. Саша уж было подумала, что сейчас он углубится в рассказы, типичные для людей его возраста, но ошиблась, потому что он вдруг отрезал: — Хотя, сомневаюсь. Люди не меняются. Какие бы ни были условия, я дал себя запугать, мной управляли амбиции. Я был пустой, ветреный.

— Так что там с похищением?

— Мы решили, что воспользуемся их оружием. — Петр вернулся к основной теме. — Раз они убирали моих женщин, я подумал, что сделаю то же. Я понимал, что рискую. И оказался прав. Все как с цепи сорвались. Выслали своих людей, испортили нам планы. Взяли из моего гаража единственное доказательство, свидетельствующее против меня. Мою машину.

— Кто «все»?

Он улыбнулся. Взял первую папку и бросил Саше на колени. Она прочла надпись на обложке: «Гевонт/Галонзка».

— Адам Гавел, староста района.

Потом потянулся за следующей. На этот раз машинописная надпись гласила: «Нил».

— Пшемыслав Франковский.

— Джа-Джа? Ему в те времена было восемнадцать. Неужели тогда вербовали подростков?

— Ему было восемнадцать лет, и он не поступил на юридический. Был из деревни, никаких перспектив, если не вступить в партию и не пойти на сотрудничество. Он пошел в армию. Там его и прибрали к рукам. Франковский был раздражен и амбициозен. Получил приказ охмурить Романовскую, дочь инженера политехнического института. Она приезжала сюда к родственникам, и с Франковским они были знакомы чуть ли не с детства. Ему удалось влюбить ее в себя только после получения оперативного задания. Он следил за дядей Романовской и немногочисленными городскими интеллектуалами. Не знаю, известно ли вам, но ее отец и дядька были в этих районах одними из важнейших оппозиционеров. Они распространяли оппозиционные листовки в очень трудное время, когда «Солидарность» начала сенокос в Гданьске и Варшаве. Работали они на вооружение. У меня самого, на фабрике, было процентов пятнадцать своих людей. Желающие сделать карьеру не могли отказаться от вступления в партию. Поэтому люди получали партбилеты, но тайно ходили в церковь или костел. Я не запрещал это. Незамужних женщин с детьми обеспечивал местами в яслях, а они взамен доставляли информацию. Поляки тоже были в этих рядах, не только белорусы. И хуже всего то, что они верили в правильность своего решения, объясняя все тем, что времена такие. Столица была далеко. А «Солидарность» — вообще почти как за границей. Зато Москва близко, на расстоянии вытянутой руки. Вы слышали, что когда-то Белосток даже хотели отсоединить от Польши? У коммунистов в этих местах всегда была твердая почва под ногами и широкие спины. Степан обучался в Москве. Это был наихудший вариант сталинской крысы. Таких еще поискать. Но все-таки и он стал неудобен. Как тогда говорили: не шел в ногу со временем. Сейчас я думаю, что меня использовали, чтобы я ликвидировал его.

— Вы говорили, что это было убийство в состоянии аффекта.

— Я долгие годы именно так и думал, — подтвердил Петр. — Но никуда не денешься от того, что им было это на руку. Точно так же в сорок шестом коммунистические власти использовали Бурого, чтобы его руками избавиться от мешающих им белорусов. Думаете, почему его не остановили, а спокойно наблюдали, как он в течение недели жжет белорусские деревни, убивает беременных и детей? Православные не хотели уезжать. Не соглашались оставить свою землю. Сейчас в этих деревнях живут поляки. Никто не помнит белорусские семьи. В Залешанах, Занях или Воле Выгоновской вам ответят по-польски — потому что никто, кроме связанных с белорусским народным фронтом, не говорит на этом языке, — что люди уехали в Союз, а эта земля была ничья. Ее заняли новые люди. Все они считают себя поляками. Эта чистка вполне удалась. Нынешние тридцатилетние не знают, что у них есть белорусские корни. А если даже и знают, то дело вовсе не в ностальгии по родине, а лишь в том, чтобы прийти на народное гулянье, попеть про «ручэй» или пристроить детей в престижный, богатый лицей, гарантирующий своим учащимся профессиональные тренировки по волейболу или усиленное изучение немецкого и английского языков.

— Не могу согласиться, — парировала Саша. — Народная память — это сейчас одна из самых модных тем. Особенно это касается евреев, немцев и русских. Также будет и с белорусами. Прадеды боялись, деды пытались забыть, родители отказывались. Только четвертое поколение молодых и гневных хочет копаться в земле. Находить старые могилы и обнаруживать останки умерших. Решать, кто прав, а кто виноват, обвинять дедов в трусости. Отсюда и националистическая Хайнувка, и Малая Беларусь. Два полюса, яростно воюющих за свою идентичность. На самом деле им нужно одно — правда. Это не обсуждается.

Петр только рассмеялся.

— Это маскарад, не более! Молодежь выбирает белорусский лицей не из сентиментальности, это чистая расчетливость. Они знают, что, закончив эту школу, получат более высокий проходной балл, с которым больше шансов поступить в престижный, уже польский вуз. Не исключаю, что те двое детей, похитивших Ивону, — члены Национальной Хайнувки. К националистической охоте на «кацапа» их подбили мои хитрые компаньоны, якобы чтобы спасти польскую невесту. Это старый механизм. Использовать национализм для решения своих дел, целью которых являются только деньги. Бабки. Кэш, как говорят молодые. Не дайте себя обмануть мнимым мученичеством. Также было и с Бурым. Деревни стояли пустые. Имущество людей разграбили, дома разваливались. Землю власти поделили и заселили «послушными» и с «хорошей биографией», но польских белорусов уже нет. Так же как и нет деревни Залусское.

Саша подняла голову.

— Романовская показывала мне это место с дороги. Там чистое поле. Кусок ничьей земли.

— А вы слышали, что среди убитых было два брата Залусских? Василий и Янка. Может, это ваши родственники?

— Не думаю, — ответила она.

Саша просмотрела псевдонимы тайных сотрудников.

— Галонзка, Нил, Молот, Акула. Не хватает только Лупашки. Ведь это имена «проклятых солдат».

— Наверное, они считали это забавным. Шутка, — пояснил Петр. — Все досье, которые вы держите сейчас в руках, — это одновременно борющиеся за независимость белорусы. Они в семидесятых пытались вернуть свою землю.

— Вы же поляк.

— Я не знаю, кто я. — Петр пожал плечами. Он что-то рисовал на листке, вырванном из календаря. Видимо, умел делать несколько дел одновременно. — Был поляком, был и белорусом. Кто тут точно знает, кто он на самом деле? Понятие «чистокровности» сильно преувеличено. Это теория, не больше. Особенно в этих местах. Поэтому меня очень смешат эти активисты. С обеих сторон.

— Так, значит, Ивона жива? — перебила его Саша. Она распечатала новую пачку R1, целлофановую упаковку положила на блюдце. — С ней все в порядке?

— Квак заботится о ней. Они ждут фальшивые паспорта, по которым уедут из страны. Я им помогаю. Потом, когда все успокоится, может быть, съезжу к ним. Я никогда не был в Ирландии, хотя в свое время много где побывал. Разумеется, по работе.

— Кто им делает эти документы? Ваш ведущий офицер?

Петр кивнул на папки.

— Худой. Почитайте, вы догадаетесь, кто. Слова ни к чему.

Саша встала.

— Я вызову подмогу. Полиция должна присутствовать при осмотре.

— Раз это необходимо. — Петр согласно кивнул. Он смял записи вместе с целлофаном от Сашиных сигарет и сунул себе в карман, словно заметал следы. Термос, чашки и блюдца поставил на поднос и унес на кухню. Через минуту столик был совершенно пустой. Ничто не выдавало то, что здесь произошел долгий ночной разговор. — Но я покажу только вам. Потом можете делать эксгумацию. Без меня.

Она набирала номер, но Романовская несколько раз сбрасывала звонок. То же самое с Джа-Джой и Доманом. Получив от комендантши информацию о том, что она «не может говорить, так как находится на следственных действиях», решила написать ей эсэмэску. Сообщила, что едет на место преступления и попросила срочно связаться с ней. Ответа не было, но Залусскую это не удивило.

— Поехали, — распорядилась она. — Возьмите какого-нибудь водителя.

— Ни в коем случае, — ответил он. — Я не могу здесь никому доверять, кроме вас.

* * *

Алла ступала осторожно, почти бесшумно. За последние дни не упало ни капли дождя. Солнце же жарило просто адски, как в июле. Несмотря на то что от реки тянуло сыростью, луг абсолютно высох и ночью, в свете луны, напоминал скошенное ржаное поле. Этой дорогой старушка шла третий раз, но еще никогда так не боялась. Живая изгородь скрывала вход, и она не знала, как долго ей придется искать калитку. У нее был фонарик, но она, на всякий случай, не включала его. Когда Алла дошла до дома Косеков, ее опасения развеялись. Еще издалека она заметила вход, заклеенный красно-белыми полицейскими лентами. Она наклонилась, прошла под ними и уверенно потянула за ручку. Калитка была закрыта и опечатана, чего и следовало ожидать. Алла сунула ключ в замок и оказалась во дворе.

Сейчас можно было светить не боясь. Живая изгородь надежно защищала ее от любопытных глаз. Сопя от усталости, она направилась прямо к колодцу. Взяла ведро, отмотала старую цепь. От скрипа, который издавала ручка колодца, волосы у нее встали дыбом. Наконец ведро ударилось о дно. Она услышала плеск, а потом удар металла о металл. Старушка прикрыла глаза и постаралась сосредоточиться на задании. Ей следовало выловить то, что находилось внизу. Она набирала и вытаскивала ведро за ведром, каждый раз переливая воду в стоящую рядом бочку. Руки разболелись. Ей хотелось сесть и отдохнуть, но на это не было времени. Тяжело дыша, она возобновила ловлю. На этот раз благополучно. Из последних сил вытащив полупустое ведро, на его дне она заметила небольшой сверток. Алла взяла в руку тщательно замотанный целлофаном предмет, небольшой, но тяжелый. Окоченевшими пальцами пыталась разорвать скотч, но быстро поняла, что без ножниц или ножа у нее не получится распаковать находку. По форме, однако, было понятно, что это именно то, за чем она пришла. Наполовину разорванная пленка открывала рукоятку старого револьвера типа «Бульдог». Он был слегка заржавевший, с дулом, обрезанным у самого барабана.

— Может, помочь? — Она услышала за спиной мужской голос.

Алла резко обернулась. Мокрый сверток чуть не выпал из ее рук.

* * *

Ночной лес превратился в сплошную черноту. Кроны деревьев защищали их от ветра. Кроме темноты вокруг царила тишина, изредка нарушаемая типичными для пущи звуками: уханьем совы или тихим потрескиванием веток, задетых пробегающими вдали животными. Петр припарковался возле участка вырубки леса, дальше им пришлось идти пешком. Вооруженные фонариком и картой, на которой Саша обозначала дорогу, чтобы завтра привести сюда следователей, они добрались до урочища Под плакучей ивой. Уже издали Залусская заметила березовый крест, белеющий в темноте. Петр подошел и поднял кусок деревянной палки. Выудил из-за пазухи молоток и прибил православную перекладину.

— Люди думают, что это место массового захоронения. Приходят сюда молиться. Отчасти они правы, — изрек он. — Только вот тот, кто лежит здесь, молитв не заслуживает. Но это мое мнение.

Саша продрогла. Она была слишком легко одета. Днем стояла тропическая жара, но ночи были еще холодные. Стуча зубами, она взяла телефон и сфотографировала мнимую могилу, хотя все еще была настроена скептически.

— Вы хотите сказать, что это здесь?

Петр кивнул и указал на хату вдали.

— Это случилось там.

Двор был огорожен старым, перекошенным забором. Издалека казался заброшенным.

— Сейчас там живет Дуня, — добавил он.

— Она знала с самого начала?

— Скорей всего, — неопределенно бросил он. — Думаю, что в конце концов ей сообщили, потому что, когда я пытался сказать ей правду, она не захотела меня слушать. Для них было важно, чтобы она не требовала искать его и при этом чувствовала себя косвенно виновной. Страх перед общей ответственностью заставляет всех молчать. Да, думаю, что она знала. Можете спросить ее саму.

— Я уже говорила, как она реагирует на меня. Молчанием.

— Тогда, после случившегося, она отвернулась от меня. Просто стала избегать, и все. Даже не дала увидеть сына, будто я был его недостоин.

Петр подошел к старому дубу. Без труда сорвал с коры верхний слой мха, открывая небольшой православный крест.

— Не знаю, кто его вырезал. Такой же был на месте братской могилы возниц. Кто-то приходит и регулярно его подправляет. Не я. И не Дуня, — сказал Петр. — Кто-то другой, наоборот, выдергивает этот крест и выбрасывает его в канаву. Словно дает понять, что здесь нет места для русских. Понимаете, для многих это синоним: православный равняется русский, а белорус это еще хуже, потому что коммунист.

— Люди любят упрощать реальность, — заметила Саша. — Благодаря этому, в ней проще ориентироваться. Поэтому в последнее время так увеличилось количество различных национальных маршей. Вся Польша борется с этой проблемой. Националисты, особенно самые радикальные, практически фашисты, выросли на неприятии предыдущей системы. Нынешний строй это позволяет. Каждый имеет право на манифестацию своих взглядов. Лишь бы не делал зла остальным. За это есть отдельная статья.

— Возможно, — без восторга признал Петр. — Тела тех двух сволочей лежат на глубине шести метров, может, даже чуть больше. Если бы у меня сегодня был выбор, я бы уехал за границу. Свалил бы во Францию, Англию или даже Австралию. Как можно дальше отсюда, от этой моей отчизны. Может, и они, Лариса, Иовита и Мариола, были бы живы. Им не повезло встретить меня. Но время не повернешь вспять.

Саша посветила и пригляделась к земле. Она была черная, без травы. Одно молодое деревце было выкорчевано и лежало рядом, словно выдернутый из грядки сорняк.

— Похожа на вскопанную. — Она вопросительно подняла голову. — Кто-то рылся здесь.

— Я лично перекопал эту яму около двух месяцев назад. Добыл одну голову и передал полиции, — пояснил Бондарук. — Потому я уверен, что останки все еще находятся в этом месте и никаком другом.

Саша скривилась, почувствовав отвращение к старикану, а следом страх от того, что она находится один на один с жестоким убийцей среди лесной глуши. Никакой уверенности в том, что он говорит ей правду, нет. Напади он на нее сейчас — шансов выжить ноль. Бондарук далеко не дряхлый старичок. Все еще жилистый, гибкий. Может без труда ее вырубить и закопать под этим вот крестом. Кому придет в голову искать ее в старой послевоенной могиле, которой все считают это место? Загипсованная рука тоже не принесет ей пользу.

— Не бойтесь, — засмеялся он, словно читая ее мысли. — Там только кости. Только они останутся от нас после смерти. Если честно, то я не верю в духов. Но иногда, когда прихожу сюда, эти образы возвращаются.

Он приложил руки к носу, вдохнул и вздрогнул.

— Я опять чувствую его, — сказал он. — Подробностей не помню, не могу воспроизвести, как именно все происходило. Понимаете: что, после чего и как.

— Физиологический аффект, — сказала Саша и диагностировала: — Временная потеря сознания и отключка во время самообороны. Единственная цель — выжить. Достаточно частая реакция.

Петр кивнул.

— Мне это даже не снится. Но я никогда не забуду металлический запах крови. И ее соленый вкус во рту. А потом запах больницы и этот катетер.

— Зачем вы откопали череп? — Саша тут же сменила тему.

Петр задумался, не ответил сразу.

— Я хочу, чтобы вы сообщили про это место. Можете сказать, что вычислили его каким-нибудь из своих методов. Географический профайлинг? Ясновидение? Утечка данных? Все, что угодно. Только не трогайтеДуню. И меня.

— Как это? — взбесилась Саша.

— Думаете, я один выкопал им могилу? В семидесятых?

Саша смотрела на него в ожидании.

— Вы говорили, что кто-то помог замести следы. Не прошло и получаса, как вы меняете показания.

Он зажмурил глаза, разнервничался, но успокоил ее жестом.

— В хате все вымыли, а трупы на семь лет замуровали в одном из гаражей старой инфекционной больницы. Там тогда работала Дуня и моя мать тоже. Когда построили новую больницу, а этот участок со зданием продали, мне пришлось перенести тела, чтобы их не нашли работники. Шестиметровую яму мне помогли выкопать жители близлежащей деревни. Члены профсоюза пилорамы, которым я в свое время помог. Большинство из них умерли, но их дети живы. Я был для них, как отец. Даже лучше. Они разбогатели. Может, отцы и не рассказали им, откуда во мне столько доброты. Кто все убрал на месте убийства — не знаю. Может, прислали каких-нибудь прислужничков из гэбэ или милиции. Но новую могилу я копал вот этими руками. Все, кто мне помогал, знают, кто здесь лежит и кто лишил их жизни. Они считали меня героем, победившим чудовище. Именно так бывает с тайнами в провинциальных городках. Все знают, но никто не скажет.

— А может, это были те, чьи папки вы мне дали сегодня, гэбэшники и коммунисты? Вы хотите свалить на них ответственность?

Петр хитро улыбнулся.

— А может, это были одни и те же люди.

— Тогда почему вы так поступаете с ними? И почему хотите взвалить на меня этот груз?

Петр подумал, а потом вытянул из-за пазухи сверток.

— Это документы убитых возниц, останки которых лежали в землянках недалеко от Старых Пухал, где Райе со своим отрядом казнил их. Они пятьдесят лет ждали эксгумации. На протяжении пятидесяти лет никто не хотел сообщать об этом властям, несмотря на то что социализм пал в восемьдесят девятом. Среди возниц были братья Залусские.

— Вы уже говорили.

— Девичья фамилия Дуни — Залусская.

Саша рассмеялась, как от доброй шутки.

— Знаете, сколько людей в Польше носит эту фамилию? А в мире, среди эмигрантов?

— А кто из них сокращает свое космополитическое имя Александра до польского Саша?

Залусская махнула рукой.

— Бред.

— Может, и так. Вы спросите отца, кем была его мать и откуда она родом. Это поможет развеять все сомнения. Но вот я смотрю на вас, и мне кажется, что есть в вас что-то здешнее. И это упорство, настырность. Наша кровь.

— Белорусы вообще-то — не очень воинственный народ. Они не подняли ни одного восстания.

— Потому что на протяжении многих веков их землю отбирали у них попеременно поляки, русские и немцы. Но это потихоньку меняется. Я говорил вам о Малой Беларуси и Движении Автономии Подлясья. Если вы им скажете, что у вас есть здешние корни, то они будут по-другому петь. Запомните мои слова.

— Что ж мне, врать?

— Если возницы — ваши предки, это значит, что вы тутэйшая. А тутэйшым человек становится не потому, что он еврей, поляк или немец, а потому, что прах его предков покоится в этой земле. Вы сами говорили, что «чистой крови» не бывает. До сих пор вы были чужой. Никто не хотел говорить с вами откровенно. Чужих угощают салом, поят водкой, оставляют ночевать в своем доме, рассказывают им слезливые истории о том, как угнетают этот народ. А со своими, тутэйшымi, говорят, как было на самом деле. Потому что тутэйшыя знают, что вы сохраните услышанное в секрете. Это просто такой финт, прием, предложение, чтобы вы вытащили на свет божий то, чего никогда не обнародует ни один из здешних представителей власти. Именно поэтому.

В этот момент они увидели свет со стороны шоссе. Кто-то ехал сюда. Петр схватил Сашу за руку, закрыл ей рот ладонью и силой увлек за деревья. Она не могла произнести ни звука. Когда фары исчезли вдалеке, а Бондарук отпустил ее, она в бешенстве выскочила назад на дорогу, крича и размахивая руками. Потом начала в отчаянии раз за разом набирать номер Романовской.

— Это была не полиция, — буркнул Петр.

— А кто?

— Вам следует поговорить с Дуней, — упирался Бондарук.

Он уже протрезвел и стал выглядеть старше своих лет. Они вернулись к машине, Петр открыл дверцу.

— Будет лучше, если я отвезу вас в отель, — сказал он. — Меня, наверное, уже разыскивают. Я должен отмечаться, а вместо этого нарушил домашний арест. Здесь надо заботиться о своем моральном облике, это очень важно.

Машина тронулась с места.

— Мне не дает покоя еще одно, — произнесла Саша после небольшой паузы. — Кто именно убил ваших женщин? Наверняка вы не раз задавались этим вопросом. Конечно же, если принять, что вы говорите правду и в этой глуши нет их могилы.

— Вы мне не верите? — уточнил Петр. — После всего, что я вам сказал?

Саша не подтвердила, но и не опровергла. Это был не очень подходящий момент для того, чтобы принимать какую-либо сторону. Она оцепенела от услышанного и увиденного.

— Кто это сделал? — настойчиво повторила она. — Или кого вы подозреваете?

— Люди говорили, что у Степана была дочь от первого брака. Она жила в школе-интернате и редко приезжала домой.

— Так Степан не был геем?

— Тогда геев не было, — вполне серьезно прервал ее Петр. — Это было извращение, психическое расстройство, которое следовало лечить. Каждый гей старался как можно быстрее жениться. Я же говорил, что Степана «сбросили с вертолета» после курсов в Москве. Никто толком не знал его биографии. Говорили, что он местный, но никакой уверенности в этом нет. Это был классический сталинский аппаратчик. Пешка, никакой не великий коммунист, заслуживающий интервью в прессе. В момент гибели Степана Ирме было семнадцать. Я никогда не видел ее. Мы с Дуней встречались тайно, она лишь иногда, редко, говорила о падчерице. Они были не в очень хороших отношениях, но Дуня старалась хоть как-то заменить ей мать.

— Попробую угадать. — Саша покачала головой. — Девочка исчезла без следа после того, как вы зарубили Степана и ксендза?

— Дуня утверждает, что это Ирма спасла меня, — подтвердил Петр. — Благодаря ей, я не скончался от потери крови. Я смутно припоминаю, прежде чем потерял сознание, черные лаковые туфли с бантиками в луже крови. Благодаря положению отца, она, кажется, хорошо одевалась, но я не уверен, не выдумал ли это видение. Гевонт сказал, что девушку убрали, но я думаю, что ее, скорей всего, завербовали. Вывезли, выучили, сменили фамилию, биографию. Они умели решать такие дела. Вы спрашивали, подозреваю ли я кого-нибудь. Да. Думаю, что это была личная месть. Возмездие за убийство отца и его посмертный позор. Только на нее одну у меня нет никаких документов, потому что о ее существовании я не знал до сегодняшнего дня. Дуня сказала мне, что девушка жива.

— А может, это вранье, и Ирма лежит где-то здесь. В какой-нибудь землянке или канаве, выкопанной семью знакомыми гномами, — иронизировала Саша. — Поэтому вы так страдаете. Потому что Степана вам не жаль, а невинную семнадцатилетнюю девочку очень даже.

— Может, — признался Петр. — Но в таком случае, даже не знаю, кто мог бы меня так ненавидеть, чтобы убивать моих женщин, собирать на меня папку. Я подкупил всех. Дело не в деньгах.

— Не верю, что вы не знаете ее фамилию. — Саша склонила голову набок, когда они подъехали к отелю «Зубр».

Сегодня горели только две неоновые буквы. Здесь она начинала свое путешествие и как же наивна была, когда думала, что все дело займет у нее не более нескольких часов. Прошла почти неделя, а ее приключениям не было конца.

— К сожалению, она так хорошо спряталась, что я не смог выяснить, кем она может быть сейчас, — ответил он. — Сегодня ей должно быть пятьдесят четыре года.

Саша вышла из машины, взяла под мышку пакет с бумагами и повернулась к Петру.

— Будьте осторожны.

— Вы тем более, — сказал. — И обязательно сделайте ксерокопии. В «Тишине» есть ксерокс, на котором можно самостоятельно все сделать. Не спускайте с этого глаз. Мой вам совет.

— Спокойно, не бойтесь. Я знаю, что делать.

— Я уже ничего не боюсь. — Он достал из-за пазухи сверток и вытащил из него два документа. — Это паспорта братьев Залусских. Покажите их отцу, матери, родственникам. Может, они узнают их. Если нет, то передайте в ИНП.

— А эти? — Саша указала на небольшую мужскую сумочку с бумагами остальных возниц.

— После моей смерти они будут переданы их наследникам, которые поступят с ними по своему усмотрению. Я здешний, мне следует соблюдать правила. Если им захочется молчать о преступлениях коммунистического подполья, мне придется принять это.

Автомобиль резко тронулся с места.

Йовита, 1999 год

— Я сегодня в своих парадно-выгребных трениках и курточке адидас. Ни у кого в городе такой нет. — Откормленный качок прервался, когда кто-то постучал в дверь. Мажена бросила окурок в бутылку из-под пива и грациозно, словно соломенная вдова, вскочила с дивана. Вошел Петр. Качок при виде гостя в костюме встал, упер руки в бока, демонстрируя бицепсы, словно собирался расправить крылья.

— Расслабься, Игорь. Свой, — сказала Мажена миролюбивым тоном, будто обращалась к собаке. Она выглянула в коридор и закрыла дверь.

Крепыш распоряжение выполнил, отрезал себе хорошую порцию паштета, положил ее на маленькую горбушку хлеба и целиком отправил в рот. Жевал медленно, не спуская с гостя глаз.

— Миколай на месте? — спросил Петр.

Он поставил у стены потрепанную теннисную сумку. Очень осторожно, будто она была наполнена хрусталем. Ее явно использовали не для спорта, потому что вся она была заляпана клеем и опилками. Когда Петр отпустил ручки, материал в середине сумки запал. Она была полупустая. Охранник уставился на нее.

— Покупки, — пояснил гость и повторил вопрос: — Шеф на месте?

Мажена покачала головой, а потом повторила то же движение бедрами. Ее блондинистый начес а-ля Мадонна в Like а virgin был так старательно налакирован, что выдержал бы даже торнадо. Внешность в этой профессии — основа, это факт. Ее вид вполне соответствовал занятию, хоть в то время уже вышел из моды. Мажена с рождения не грешила красотой, но к тому же обладала талантом делать себя еще ужаснее. Однако это никому не мешало. Внимание клиента концентрировалось на ее вырывающемся из декольте пышном бюсте.

— Пошел за пивом для клиентов, — радостно ответила она, одновременно скосив глаза на Игоря. Сейчас он намазывал на хлеб толстый слой смальца с луком. Проглотив бутерброд, он анемично кивнул.

Мажена указала гостю место на диване. Игорь на всякий случай подвинулся, чтобы Петр не сел слишком близко.

— Около часа назад, — добавила она. — Что-то долго его нет. Может, заказал замороженное? У нас холодильник накрылся. Иовита поставила в него позавчера горячие гренки. Через час термостат откинулся. Теперь вот зарабатывает на новый. — Мажена гадко засмеялась. — Гонорар взяла сверху, тройной. Сама виновата.

Петр оглядел просторную квартиру. Четыре комнаты примыкали к гостиной. Мебели было немного. Кроме столика из поддонов, дивана и двух кресел с его фабрики, только белые стены. Ряд чистых окон. Рольшторы опущены. Узорчатый небольшой ковер в зелено-розовую зебру. В каждой комнате противовзломная дверь. Гарантийные наклейки еще не сняты. Монтеры закончили устанавливать их буквально пару дней назад. Петр лично следил за их работой. Как известно, девицы крали все, что плохо лежало. Деньги, тряпки, косметику и даже чулки. Но такие двери были установлены не из-за этого. Николай занимался этим бизнесом не первый год. Это было лучшее, ибо единственное профессиональное агентство в городе, не какие-то там соседки-потаскушки за бутылку или кусок колбасы. Здесь клиентам гарантировали абсолютную безопасность и секретность. У них ничего не могло пропасть. Никто не мог увидеть их здесь. Раз в неделю девиц проверял сам главврач больницы. Девушки были здоровые, чистые и, по крайней мере теоретически, трезвые. И именно потому, что так много в них вложил, когда они не работали, Николай закрывал их на ключ.

Район Манхэттен должны были сдать только через несколько месяцев, хотя некоторые жильцы уже начали вить новые гнездышки. Николай со своим агентством был одним из первых, кто получил ключи. До этого у них была точка только в Белой Веже. На новоселье съехались все полицейские шишки, местный журналист, директор кабельного телевидения и чиновники высшего ранга. Попользовались на халяву, во всех значениях этого слова. Николай предоставил им своих девочек и показал новые хоромы. Водку обеспечил директор гостиницы, овощной салат и борщ девушки приготовили сами. Петр тоже был здесь и официально воспользовался услугами. Именно тогда они и познакомились с Маженой, составившей ему компанию. Они вместе посмотрели «Темный город». В одежде, как старые приятели. Она даже не спросила, что с ним. Она боялась услышать, что директор фабрики предпочитает мальчиков, например. Николай пока такой вид услуг не предоставлял. Несмотря на то, что было особенно не за что, он оставил ей две сотни чаевых. Деньги она оставила себе, не делясь половиной с альфонсом. Так они заключили молчаливое соглашение.

Йовита, ее подруга, в тот день пользовалась большим успехом. После торжества она была так вымотана, что следующие несколько дней лежала навзничь. Николай угождал ей бульончиками и виски в хрустальных бокалах, а также наградил ударницу лаврами королевы бала. Когда она пришла в себя, он разрешил ей на несколько дней поехать к сыну. Но ключ от ее комнаты забрал, так как знал, что только в этом случае она вернется. За документами и бабками.

Кроме них, у Николая работали еще три украинки. Ни у одной не было виз, поэтому они никуда не уезжали. Вояжи в столицу без паспортов и знания языка — по сравнению с комфортом роли девочки по вызову в маленьком городке, где все тебя понимают, потому что дома говорят на хохляцком русском, — были слишком рискованны. К тому же Николай был их земляком. Им здесь было лучше, чем дома, которого у них, в принципе, и не было. Местные девушки приходили днем, с десяти до четырех, пока их дети были в детском саду или школе, а профессионалки в это время отсыпались после ночной смены.

Большинство дверей были закрыты наглухо. Только одна слегка приоткрыта. Виден был прикрепленный к косяку изолирующий материал. Петр посмотрел на Мажену, но, вместо ответа, она дважды повернула ключ в замочной скважине. Губка-заглушка исчезла.

— Вообще-то у меня сегодня дежурство, но людей словно сдуло. Может, это середина недели, жара или случайно так вышло. А может, и нет. — Она подняла подбородок, указывая на дверь напротив.

Петр догадался, что в той комнате как раз гостит какая-то шишка с новоселья. Агентство пустовало, потому что кто-то заказал эксклюзив. Бондарук не спросил, кто это, потому что в присутствии охранника Мажена все равно не сказала бы правду. Игорь, несмотря на то что его мозг работал в замедленном темпе, от природы был нервный. Но умел рационально расходовать энергию. Сейчас он включил режим «ожидания», но если бы пришлось драться, то за секунду превратился бы в бультерьера. Мажена, как могла, старалась разрядить обстановку. Поэтому обратилась к качку с хитрой улыбкой:

— Продолжай. Бонд свой. — Она подмигнула Бондаруку, а может, ему только показалось. У Мажены Козьминской было классическое косоглазие, и — что придавало ей обаяния — она совершенно этого не стеснялась.

Крепыш не сразу отреагировал. Чтобы переварить информацию, его работающему на стероидах устаревшему компьютеру требовалось, видимо, больше времени, чем мозгу остальных представителей популяции. Он допил последний глоток пива, расстегнул замок мастерки, но пустую бутылку не убрал. Петр догадался, что в случае чего он собирается разбить ее об импровизированный столик и сделать из нее розочку. Бондарук подошел к своей сумке, достал три бутылки чистой, а потом добавил еще полтора литра самогона в пластиковой бутылке из-под минеральной воды «Оазис».

Крепыш молча открыл крайнюю бутылку, а потом плавно вернулся к прерванному рассказу, превратившись в страшного болтуна. Как оказалось, он залег здесь после эксцессов в столице. Сын шлифовальщика, рос с Маженой в одном доме. Она была старше его, поэтому, скорее, это она его воспитывала, но сейчас он относился к ней, как к своей протеже, младшей сестре, что явно устраивало обоих. На самом деле его звали Юлиус, но в этих районах имя Игорь звучало убедительнее. И намного больше ему подходило.

— А этот пожилой Ламброзо в майке в облипку, говорит, что они бы чего-нибудь понюхали, — тянул Игорь свои варшавские рассказы. — А я ему, чтоб скакал за пузырем. Переглянулись, кто знает, может, подстава. Легавые уже с предыдущего дня за мной ходили. Палево было, когда я уже забрал суши у того малолетки в педрильских очочках, а потом пакет баночного пива у воров из Пясечно. И еще та черная свинья с розовой челкой, что типа была из Кракова. В KFC показывала ксиву спасателя и сама написала там, что она восьмидесятого года. Но я же вижу, что ей как минимум тридцатник, но тюнинг, конечно, свое дело сделал. Я стырил у нее телефон и звоню на последний номер, а там мужик отвечает, что он водитель автобуса и просит, чтоб ему мобилу вернуть, что типа очень надо. Жена подарила на валентинки-бздинки. Пару сотен вознаграждения обещал. Ну, еду я на Окенце, в карманах свист, а там туча легавых. Оказывается, черная работала на псарне. Говорю вам, бомба на бомбе. Пью десятый день, без перерыва. А этот Ламброзо отвечает, что тут только «Выборная» по семьдесят, а у него бабок нет. А я ему на это: ну, так как тогда? Бабок нет, а нюхать хочешь? Он пошептался че-то там с этими троими. А у одного был такой странный свитер, как детский. Розовый, или красный, вязаный и с какими-то такими веселыми значками спереди. На педика не похож, потому что взял бы старые шмотки из комиссионки, как все они делают, чтобы узнавать своих. И бородка, как у Иисуса. Ну, я смотрю на русского у стены, а потом он на меня. Встаю. Беру бутылку со стола и ходу оттуда. На лестнице охрана нас останавливает. Ну, знаете, за треники и ваще. Так я ему говорю, чё мол, вы думаете, хлопцы, что мы тут наркотой торгуем? Валите вместе с этим педиком Джизасом. И пошли. А тут этот педераст догоняет нас и орет, слюной плюется, что это была его бутылка. Что он людей спросил, и плетет что-то о дружбе между народами. Ну, я развернулся спиной и давай через две ступеньки вниз. А тот резко меня обгоняет и валится на рыло. Я заржал. Он встает, нос весь в кровище. Зуба спереди у меня еще со вчерашнего дня не было, потому что мы тиснули в магазине полкило говядины, такой хорошей, по сорок злотых, и сожрали сырой. Тогда это и случилось. Зуб треснул. Ну, я дал ему салфетки, что держу для потребностей дам, с которыми общаюсь по работе. Честные, не какие-то там свиньи с вокзала, и говорю: попил бы ты чаю. И пошли мы к шлюхам на Пигаль. Там я не смог открыть биотуалет и отлил прямо на дверь. А этот русский навалил с противоположной стороны для симметрии пейзажа. Я даже снял это на телефон, ради прикола. Легавые подъехали, а русский плюется, он, мол, платить пять сотен не будет, разве что они вдвоем сделают ему хорошо вот за этим углом. Тогда они вытаскивают из багажника чувака, тощего, держут за шкирку и спрашивают: это они — и показывают на нас — были при том нападении, а он кивает, что типа да, они оба были. Ну, я вскипел, махнул левой веткой, она у меня всегда крепче была. Легавый навернулся, тощий навернулся, большой навернулся, а русский меня тянет оттуда. Курвы плюются, что мы им весь бизнес перетерли. Не хотелось мне устраивать им дым на предприятии, поэтому я двинул в ворота и через два дня был уже здесь. Так вот, в эмиграции у Николая скучаю уже одиннадцать месяцев. Но ниче, давайте навернем. Оса, наливай.

Мажена разлила. Пила наравне с мужиками. Игорь не прекращал говорить, а во время третьей или пятой рюмки Петр еще раз спросил:

— Может, позвонишь еще раз? Что-то шефа долго нет.

Игорь заржал, но тут же посерьезнел. Потом взял свой огромный мобильник и левой рукой набрал номер. Левша, потому и нокаут у него получался оглушительным именно левой. Он не сказал в трубку ни слова, только слушал. Потом взял одну непочатую бутылку, сунул ее в рукав мастерки и направился к выходу.

— У этих еще полчаса. — Он указал на дверь Иовиты. — Если протянут время, платить будут двойную ставку. Десять процентов твои, если сможешь их вышвырнуть. Бедная ромашка. Если так и дальше пойдет, то придется отправлять ее на реабилитацию, а Николаю это не очень улыбается. Хотя, сейчас он явно не в форме. Не знаю, не знаю.

Мажена встала.

— А что с ним?

— Ну что, ушатался и валялся в сугробе. Скорая забрала. Я поехал. Глянешь тут за всем этим?

И, не дожидаясь ответа, хлопнул дверью. Петр и Мажена долго сидели молча.

— Может, рулета с маком? — спросила она наконец. — Покупной, но еще свежий.

Петр отказался. В тишине они услышали приглушенный смех и проклятия. А потом стук в дверь и звук отпираемого замка. Из двери высунулся мужик, ровесник Петра, кивнул ему красной вспотевшей усатой рожей. Бондарук ненавидел старосту, начальника гэбэ вплоть до ее ликвидации, но тоже слегка кивнул, словно они находились во дворце, а не провинциальном борделе.

— Оса, где водка? — крикнул Гавел Мажене.

Она молча протянула ему бутылку Петра.

— Теплая, — скривился тот и сразу скрылся в комнате.

— У вас полчаса. Николай говорил… — начала Мажена, но никто, кроме Петра, не слышал ее.

— Кто еще там?

Она пожала плечами. Отпила глоток из рюмки, закусила огурцом и хлебом с остатками домашнего паштета, больше килограмма которого переваривалось сейчас в желудке Игоря.

— Сколько?

Она показала четыре пальца. Он поднял голову.

— И она одна?

Мажена подтвердила. Петр подбежал к двери, приложил к ней ухо, но ничего не было слышно.

— Сколько это продолжается? — спросил он с искренним беспокойством.

— Я и не такое тут видала. Скажи лучше, что ты хотел, ведь явно не секса.

Петр вытащил из-за пазухи блокнот в клеенчатой обложке.

— Несколько лет назад кто-то убрал Веремюка, учителя немецкого из второго лицея. Меняю это на бумаги, которые у него были с собой. — Он показал записную книжку.

— Не мой профиль.

— Меня не интересует он сам, также как причина его смерти, мне нужно то, что у него пропало в тот день, когда он отправился в страну вечных снов. — Петр уставился на нее.

— Должок у него был перед тобой или что?

Петр не ответил. Он еще раз подошел к двери Иовиты.

— Надо войти туда. Это сукин сын… Она может не пережить этого. Я его знаю.

— Ах, какой рыцарь.

Петр сел, но нервничал все сильнее.

— Кое-какие пожелтевшие бумаги, — улыбнулся он.

— Пожелтевшие бумаги? Это что-то ценное? Ценнее, чем то, что у тебя?

— Нет, — заверил он. — Просто я уже старый, поэтому и вещи старые люблю.

— Что-то на этого гэбэшника? Политическое?

Прежде чем Петр успел ответить, Мажена подошла к его сумке и открыла ее. Внутри, рядом с несколькими кольцами колбасы, лежала стопка из нескольких пачек денег. Видимо, только что полученные в банке.

— Ты ограбил банк, что ли?

— Скажи своему мужику, что я поменяю это на стопку бумаг учителя и добавлю блокнот.

— Я всего лишь обычная девушка. — Она пожала плечами. Закрыла сумку и вернулась на свое место, а потом кокетливо улыбнулась Петру. — К тому же плевать мне на Николая. Или, может, ты к нему не равнодушен?

— Я не гомосексуалист, — заявил Петр и склонил голову.

Она подняла руки, как бы извиняясь. Даже слегка испугалась, что перегнула палку.

— Я скажу ему, — обещала она. — Но он ничего не сделает. Нездешний.

— Это сделал профессионал. — Петр указал на дверь, за которой все еще была Иовита и неизвестно сколько мужиков. — Может, он заказал убийство Веремюка? Но сам руки не запачкал. Пусть Николай узнает, кто и по чьему приказу, если хочет получить в собственность квартиру в «долине красных свиней». Я обещал ему, но могу отдать кому-нибудь другому.

— Какого рожна ты меня в это втравливаешь?

Он не ответил. Мажена надела спортивную куртку, застегнула замок. Наморщила лоб.

— Интересно. Две недели назад был тут один насчет того учителя, что повесили, — сказала она, прикуривая сигарету. — Они говорили с Николаем, я кое-что слышала. Может, сегодня дорогой шеф неслучайно заснул в сугробе. Надеюсь, что хотя бы Игорь вернется, потому что если нет, то мне придется искать другую работу.

Петр схватил ее за руку. Погладил.

— Двадцать кусков, — заявил. — Если информация точная.

Она выдернула руку, отвернулась от окна.

— Вот бы мне уехать, вырваться отсюда. — Она с надеждой посмотрела на него. — Двадцать кусков меня не спасут.

— Намекаешь, что сама решишь вопрос?

— Николай участвовал в этом. Взял долю. А тот чувак был не отсюда. Со столыцы, как сказал бы Игорь.

Петр решительно схватил ее за плечи.

— Это документы убитых после войны возниц. ИНП охотится за этим.

— Руки! — вырвалась она.

— Следствие может испортить политическую карьеру многим здешним сволочам. До сих пор я думал, что бумаг не существует.

Она скривилась, ей явно надоела эта тема.

— Я не хочу знать, что это. Мне наплевать на политические истории, так же как и на рассказы времен царя Гороха. Я хочу получить свои деньги. Я узнаю, кто и где это держит. Остальным займешься ты. Ангажируешь себе какого-нибудь Арсена Люпена, чтобы вынести это с хаты указанного человека. Я хороша только в разбое и французской любви. Но это тебя, догадываюсь, не интересует.

— Я тоже сожалею, — улыбнулся он.

Мажена сразу подобрела. Посмотрела на часы, взяла ключ. Подошла к встроенному шкафу и выключила камеру, которая все это время снимала, что происходит в комнате Иовиты. Перемотала назад и сначала закрыла рот рукой от того, что увидела. Потом сжала губы в бешенстве. Она захлопнула шкаф и посмотрела на Петра.

— Поможешь? — спросила она, стараясь сохранять спокойствие. — Надо вышвырнуть этих извращенцев, потому что если не сделать это сейчас, то они будут массово насиловать девок и превращать оргии в резню. Я и без того дала им бонус в двадцать минут.

— Я ж не Игорь, — поежился Петр.

— Справишься, старичок, — улыбнулась Мажена. — Мы с деверем не такие номера делали.

Они подошли к двери и открыли ее на счет три. Сначала их взорам открылся зад Адама Гавела и его тощие ноги. Молодой главный редактор местной газеты Вадим Троц спал на кровати рядом в полной экипировке. Только ширинка штанов была расстегнута. Под ними не было трусов. Из штанов выглядывали его мелкие, обвисшие гениталии. Его пытался разбудить Пшемыслав Джа-Джа Франковский, но был настолько пьян, что с перепугу перевернул ряд пустых бутылок и только наделал шуму. Троц закрылся одеялом.

Иовита лежала на спине. Вся в синяках, с разбитым носом, заплывшим глазом и связанными руками. Кажется, она была без сознания. Комендант полиции Томаш Терликовский стоял над ней с кожаным ремнем. Расстегнутая рубашка была мокрая от пота под мышками и на спине, как после крайне тяжелых физических усилий.

— Что за въезд? Я еще не закончил, — возмутился он. — Уплачено. Эта шкура работу должна выполнить. Я ей доплатил сотню за жесть.

— Время вышло. — Мажена подбежала к подруге.

Йовита открыла один глаз и пыталась что-то прошептать, но ее было почти не слышно. Скорей всего, она давно потеряла сознание и уже какое-то время лежала вот так, словно изрубленная колода. Мажена потрясла ее и почувствовала вонь крови и выделений. Йовита была словно без костей.

— Она умирает! — крикнула Мажена. Глаза ее заслезились, а потом она крикнула: — Скоты!

— Терлик, ты ей так хорошо сделал, что она прям обосралась от удовольствия, — заржал Гавел. И хлопнул по спине Терликовского, который успел уже наполовину одеться. — Идем отсюда, хлопцы. Николай заплатит за плохое обслуживание. Пусть собирает манатки. Нам в нашем городе не нужны грязные курвы.

Петр стоял в дверях и поначалу просто наблюдал за картиной, поэтому подонки не сразу его заметили. Но когда Терликовский проходил мимо, Бондарук схватил его за горло и прижал к стене. Терликовский покраснел, потом посинел, глаза вылезли из орбит, он захрипел от недостатка кислорода. Гавел бросился Бондаруку на спину, пытаясь оттащить его от коменданта. Петр отпустил Терлика и набросился на Гавела. Схватив стоящий рядом будильник, он ударил им старосту по голове, но тот лишь слегка отряхнулся, как от укуса насекомого. Бондарук взял пустую бутылку, разбил ее о стол и провел стеклом по шее Гавела. Нажатие был легким, рана получилась неглубокая, потому что кровь, хлынувшая поначалу, быстро остановилась.

— Осатанел, что ли? — Гавелу наконец удалось вырваться. Он пошел к окну и оторвал кусок шторы, чтобы остановить кровь. — Это всего лишь курва. Хорошо оплаченная.

Пшемыслав Джа-Джа Франковский вылез из комнаты на четвереньках. Одежду свернул в комок. Петр врезал ему ногой под зад, отчего тот выкатился в гостиную, отмечая свою траекторию струйкой мочи. Троц вышел самостоятельно без единой царапины. Прижался к стене, прошмыгнул мимо и исчез. Петр до него даже не дотронулся. Вдруг уже одетый Терликовский обошел Бондарука сзади и разбил о его голову большой кувшин, который стоял в комнате Иовиты. Петр упал. Наступила темнота.

Йовита лежала на тахте. Глаза закрыты, она бредила. Дуня Ожеховская накладывала ей швы на лице. Дала сильное обезболивающее и перевязала остальные раны.

— Ее надо отвезти в больницу. — Она посмотрела на Петра, сидящего с пакетом замороженного шпината на голове. Он, в свою очередь, взглянул на Мажену.

— Николай найдет нас и убьет, — сказала Козьминская. Она прикуривала одну сигарету от другой, а окурки бросала на пол. — Сначала меня, потом Иовиту, а потом прикончит и тебя.

— Я с ними договорюсь, — сказал он и ойкнул. — Не паникуй.

Мажена спрятала лицо в ладонях. Он думал, что она расплачется, но та вдруг взорвалась смехом.

— Ты, может, и да. Но у меня уже, считай, башки нет. А она у меня, дебил, одна.

Дуня подняла голову и подала Петру отвар из трав.

— Ой, горячо.

— Выпей, пока не остыло.

Он послушался, пил маленькими глотками.

— Слышишь, что говорю? — повторила Дуня. — Ее надо оперировать. Они практически изрезали ее там, внизу.

Повисла тишина.

— Она умрет, если ничего не сделать. Вызови скорую.

Мажена вскочила и побежала в свою комнату. Схватив первые попавшиеся ей под руку вещи, буквально через минуту она вышла с небольшим чемоданом.

— Я сваливаю, — объявила она и моментально оказалась у двери.

— А твоя подруга? — спросила шокированная Дуня.

— В этом бизнесе подруг нет, дорогая пани! — Оса изобразила что-то вроде книксена. — Счастливо оставаться. Лучше, чтобы вас не застали здесь, когда она преставится. Пришьют дело.

Дуня прикусила губу. Потом подошла к Петру и молча смотрела на него какое-то время.

— Ты ничего не предпримешь?

Он с трудом встал. Нашел в карманах ключи от машины.

— Я оставил машину недалеко. Возле магазина.

Мажена стояла в растерянности.

— У меня нет прав.

Петр повернулся к Дуне.

— Пусть Коля приедет. Может, с кем-нибудь посильнее, кому доверяет. Мы сами ее не вынесем. А ты позвони в Вельск. Может, главврач примет их дома.

Дуня надела плащ и повернулась к ним.

— Говорите с ней. Второй раз мы ее не вернем.

Мажена потрясла ключами, тяжело вздохнула и поставила свой чемодан возле сумки Петра.

— Сколько у нас времени? — спросил он Дуню.

— Час продержится.

— Надо успеть.

* * *

Йовита играла с сыном, когда ее мать вошла в комнату.

— Там к тебе, — объявила она с непроницаемым лицом. — Утверждает, что вы подруги, но это, наверное, какая-то ошибка.

Она похожа на шлюху.

Йовита поцеловала мальчика в лобик, поправила на его голове бандану, а потом вышла в прихожую. Прошло меньше полугода, но Мажена очень сильно изменилась. Моника издалека почувствовала запах больших денег. Бывшая подружка в юбке, короче, чем у Бритни Спирс в Baby one more time, стояла, облокотившись о белый «мерседес-очкарик», а из динамиков на полную мощь звучали дискотечные хиты.

— Выключи, соседи сбегутся, — попросила Йовита.

Она подошла к подруге и поцеловала ее в щеку. Прежде чем Мажена открыла рот, девушка сказала:

— Мама нашла мне работу на молокозаводе. Я остаюсь.

— Коров доить? — Мажена скривилась.

— Это лучше, чем проституция. — Йовита дотронулась до своего горбатого носа. — Я до сих пор зализываю раны.

Мажена обошла машину, постучала в лобовое стекло. Из-за руля вылез молодой, исключительно непривлекательный мужчина. Очки, приплюснутое лицо. Кроме того, весь порос волосами. Йовита видела в зоопарке горилл симпатичнее.

— Познакомьтесь. Волосатый — Йовита.

— Моника, — поправила ее Йовита.

— Ярек, — представился мужчина.

Они пожали друг другу руки и улыбнулись с взаимной симпатией. Мажена причмокнула со значением. Йовита пригласила гостей войти, но они дружно отказались. Ее это слегка укололо. Она обернулась.

Дом производил не самое лучшее впечатление. Во дворе воняло навозом, из сарая доносилось хрюканье свиней. В дверях дома стоял ее сын.

По лицу ребенка она поняла, что он боится опять надолго остаться без мамы, со строгой бабушкой. Если бы он услышал хоть слово об отъезде, то взорвался бы плачем. Мальчик был нежный, боязливый, как пес из приюта, которого неоднократно бросали. Она подошла, взяла сына на руки, несмотря на то что тому было уже почти шесть лет, а сама она все еще была слаба.

— Это мой сын, Томек, — представила она его взрослым. — А это тетя Мажена и дядя Ярек. У тети тоже есть дети, трое.

Оса сразу начала лепетать с мальчиком. Ярослав стоял прямо, словно кол проглотил. Иовита подумала, что он очень спешит. Волосатый не был похож на парня Мажены. Слишком интеллигентный для нее. Может, чиновник. Осе такие не нравились. Наверное, новый спонсор.

— Здесь есть какая-нибудь кофейня? — спросил Ярослав.

— Я не хочу оставлять Томека, — ответила Иовита и погладила мальчика по пшеничного цвета волосам. Он прижался к матери. — Здесь, в деревне, есть только пивная, но я бы предпочла, чтобы Томечек никогда там не оказался. Сама тоже туда не хожу. Больше не хожу. Ближайшая кофейня в городе.

— Так поехали, — загорелась Мажена. — Может, и мелкий поедет с нами. Любишь картошку фри, Томек? Каждый настоящий мужчина любит. Уж я-то в этом разбираюсь. А, Волосатый?

Ярек скривился, так как не любил, когда она его так называла, но послушно сел за руль.

— Не знаю. — Иовита перешла на шепот, но тон ее был уверенный. — Мне хорошо здесь, Мажена. Скучно, тяжело, но спокойно. Не обижайся, я с вами не поеду.

Она повернулась и направилась обратно к дому. Мажена больно схватила ее за плечо. Мальчик расплакался. Оса тут же отпустила подругу. Иовита прибавила шагу.

— Есть одно дело! — крикнула ей вслед Мажена. — Без тебя не справлюсь.

Иовита сжала губы. Остановилась. Обернулась.

— Нет. И не приезжай больше.

Мажена покопалась в сумке и нашла видеокассету. Иовита нахмурилась, не понимая.

— Они должны заплатить, — бросила Мажена уже спокойней.

— Перестань! — Иовита махнула рукой. — Для меня они уже не существуют. Кто будет заниматься этим делом? Тебе хорошо известно, кто они такие. И кем я тогда была. Дело гиблое.

— А я и не говорю о следствии.

Йовита покачала головой. Она боялась.

— Нет! — Она схватила Мажену за руку. — Пожалуйста, не надо. Не вмешивай меня в эти дела.

— Если ты не хочешь заработать, то я сама вырву у них из горла эту капусту. Но тогда ты не получишь ни гроша. — Она показала на старый дом родителей Иовиты. — Нос исправишь. Операция сейчас недорого стоит. Ты молодая, опять будешь красивая. Может, еще встретишь кого-нибудь, устроишь свою жизнь.

— Такого, как Волосатый?

— Мужику не обязательно быть красивым. Достаточно, что я красавица. — Мажена взорвалась заразительным смехом. Йовита не смогла сдержаться и присоединилась к подруге. Оса всегда умела рассмешить ее. — К тому же он хорошо ко мне относится. И потребности у него невелики. Такие, стандартные, — захихикала она.

— Как хочешь, — ответила Йовита, но уже не очень уверенно. Мажена затронула правильные струны. Ни одна женщина не стремится быть одинокой.

— Не бойся, — продолжала уговаривать ее Мажена. — Я займусь всем. Вытрясем бабки из всех четверых. Каждый заплатит. И, если хорошо пойдет, то будут платить до конца своих дней. Петр нам поможет.

— Он так сказал? — спросила с надеждой Йовита.

Мажена засмеялась.

— Он еще об этом не знает. Но узнает. Я поговорю с ним при случае. Когда буду отдавать ему машину. Ты алименты получаешь?

Йовита склонила голову. Это был исчерпывающий ответ.

— То работает, то нет?

Она покачала головой и с опаской взглянула, слушает ли сын их разговор. Наконец очень тихо ответила:

— Мой брат видел его пьянющего, с какой-то лохудрой. Хотел дать ему по роже, но тот прыгнул в такси и укатил. В общем, гуляет, отдыхает. Не видать мне от него даже ломаного гроша.

— С этим тоже разберемся, — пообещала Мажена и обняла Йовиту и мальчика. А потом обратилась к Волосатому: — Ярусь, положи, пожалуйста, сзади какую-нибудь подушку, чтобы можно было ребенка пристегнуть.

— Я возьму его на колени. — Йовита согласилась.

В машине она огляделась. На светлых сиденьях заметила бурые следы и дотронулась до них, словно до заживших ран, потому что знала, что это ее собственная кровь, а потом посмотрела в зеркало заднего вида. Одновременно туда же взглянул Ярослав. Йовита мгновенно перевела взгляд и подумала, что она уже никогда не будет такой красивой, как когда-то. Уже ничего не будет, как раньше.

— Хорошо выглядишь, — трещала без умолку Мажена. — Принимая во внимание условия, конечно. Да, чуть не забыла. Николай и Игорь передают тебе привет. Они не в обиде. Открыли вот агентство в Наревке. Договорились с бельским участком.

— Что такое условия? — вдруг спросил мальчик.

— Это то, о чем вы договариваетесь с мамой, когда ты хочешь новую игрушку. — Мажена повернулась и объяснила все Томеку, как добрая тетя. — Мама говорит, что купит тебе пожарную машину или суперконструктор, но ты за это должен что-то сделать. Если не сделаешь, то не покупает.

— Мама никогда мне ничего не покупает.

Йовита чуть не расплакалась.

— Потому что у нее нет денег, — объяснила Мажена. — Скоро это изменится, сынок. Деньги — основа счастья. Запомни это.

После чего вставила в магнитолу кассету Мадонны. Заиграла как раз Material Girl.

* * *

Хайнувка, 2014 год

По вторникам Рослонева завтракала вечером, чтобы в среду, в базарный день, уже в три часа ночи быть на овощном оптовом рынке в Вельске Подляском. В свой павильончик «ТО-МИ-ТО» на Рубль-плацу она привозила исключительно свежайшие продукты, за которыми уже с шести утра вставали в очередь рачительные хозяйки и снабженцы местных кафешек. Привозить, разгружать и расставлять товар ей помогал сын Мирослав. А с тех пор, как внук пошел в ясли, к работе в семейном бизнесе присоединилась и невестка, Анжелика.

Сегодня, как обычно, они тащили из своего грузовичка мешки с картошкой, катили бочки с квашеной капустой, носили ящики с ароматными помидорами, идеально гладкими баклажанами и молодым луком. Рослонева вместе с мужем когда-то выращивала овощи в теплицах, но сейчас она сажала там только зелень, которую в симпатичных горшочках продавала на один злотый дешевле, чем в «Кауфланде». В ее магазинчик, с изображением помидора на вывеске, приходила вся Хайнувка.

Рослонева бдительно следила за тем, чтобы продавщица не сунула никому подгнившую морковку или вялый огурец. Она сама выбирала товар, который привозила с оптовки, лично его раскладывала и стояла за прилавком во второй половине дня, до самого закрытия. У нее можно было заказать любые сельскохозяйственные товары, такие как просо, например, корм для кур или витаминные препараты для свиней, потому что в маленьком городке никого не удивляло, что по двору, окруженному живой изгородью, на одной из главных улиц, ходили две курочки и в сарае похрюкивала небольшая свинка. Домашние яйца дешевле и полезнее, а денег у местных всегда было не густо.

— Наверх, — распорядилась хозяйка магазинчика, когда сын принес ящик помидоров черри. Это был заказ одного из постоянных клиентов. Маленькие помидоры не очень хорошо шли в розницу.

— Вниз! — крикнула она, увидев, что Анжелика пытается втиснуть петрушку, морковку и порей на вторую полку. Рослонева не понимала, как можно быть такой флегмой. Если бы девка не была родственницей, она бы никогда ее не наняла.

— В холодильник, — сказала она, показав на молоко в пакетах, масло и вкуснейший сыр с хайнувского молокозавода. В последнее время взялась активно развивать молочное направление.

Дела шли хорошо. Рослонева совсем не ощутила кризис, о котором говорили политики из стеклянного ящика. Ко всему, что у нее было, она пришла сама, благодаря тяжелому труду. Только этот павильончик, точнее его аренду у хозяина торговой площади, ей удалось получить, благодаря внушительной взятке. Но это было очень давно, когда Рубль-плац был настоящим полем битвы русскоязычных граждан, приезжающих сюда торговать со всех близлежащих советских республик. Поэтому в доме Рослоневой было полно русского золота, уйгурских ножей ручной работы, белорусских кастрюль в стиле «гнется, но не бьется», литовских лекарств, азербайджанского фаянса и дурацких статуэток с подсветками, украинских часов или широких тканых поясов из далекой Грузии. У Рослоневой имелась торговая жилка. Она изучала, чем заполнен Рубль-плац и только ждала, когда русские — как их всех здесь дипломатично называли — будут уезжать, а потом подходила к тем, у кого был лучший товар, и предлагала общую оптовую цену «за все». Через какое-то время она распродавала эти вещи с тройной накруткой.

Теперь здесь уже не было тех, настоящих русских, также как и тех прекрасных времен, когда на Рубль-плацу можно было одеться, поесть, обзавестись «катюшей» и уехать с этим всем на ворованной тачке. Сейчас палатки и киоски были наполнены — как и на каждом базаре — китайским барахлом. Осталось одно название. Но местные жители, то ли из сентиментальности, то ли из мнимой рачительности, по-прежнему съезжались сюда ранним утром, каждую среду, чтобы выбраться с базара с полными сумками, как сам Бог велел.

Среда была единственным днем, когда за прилавком «ТОМИ-ТО» стояла вся семья, потому что очередь за овощами тянулась до самого поворота, где соединялась с другой очередью,за мясом, в магазин Нестерука.

Сейчас хозяйка осмотрела свои владения и с удовольствием отметила, что все на своих местах. Можно начинать торговлю. Она ловко сняла табличку «Закрыто» и повернула ключ в замке. Внутрь сразу же ввалилась толпа местных кумушек. Они аккуратненько встали в очередь, бурно обсуждая последние рецепты из журнала «Хозяйка», а одна из них вещала о превосходстве своего рулета с маком над оным из «Ева на кухне». Рослонева тщательно, без лишних слов, взвешивала товар. Не забывала, однако, улыбаться, слыша комплименты по поводу своей зеленной лавки.

— Полкило квашеной капусты, — пожелала одна из покупательниц.

У Рослоневой в этот момент были грязные руки от картошки, которую она фасовала в пластиковые пакеты. Она считала, что чистая, мытая из супермаркета, это сплошное ГМО, поэтому всегда продавала людям настоящие чумазые клубни. Иногда она добавляла на пару штук больше, в счет очисток, и была уверена, что эта покупательница вернется к ней уже через неделю. Так оно и было.

— Мирусь, — позвала она сына, который, как послушная собачка, тут же появился у ее ног. — Открой капусту. Пани просит полкило. Дай ей из новой бочки, это наша постоянная покупательница, — громче подчеркнула она.

Мирусь ловко поднял крышку, взял шумовку и стал мешать капусту. Он уж было собирался накладывать ее в контейнер, когда услышал, как постоянная покупательница сказала:

— Только без воды пожалуйста. Пусть лучше пани Рослонева мне взвесит. Я ей доверяю, а вас впервые вижу.

По очереди пронесся ропот. Мирослав обиженно надулся, а Рослонева никак не прокомментировала сказанное клиенткой. Она переглянулась с сыном, вручила ему пакет с картошкой. После чего в положенном чепце на голове, чтобы ни один волос не упал, хоть она работала не в столовой, а торговала овощами, тут же подошла к прилавку с приклеенной милой улыбкой. Она сразу узнала скандалистку. Немолодая упитанная прислуга Адама Гавела, которая, видимо, считала себя лучше других, потому что драит сортиры после самого старосты района и варит похлебки для его многочисленного выводка.

— Бигос будет, да? — заговорила Рослонева.

Кому-то в конце очереди тоже захотелось бигоса, покупатель попросил взвесить и ему два килограмма. Рослонева помыла руки, надела желтые резиновые перчатки и взялась за работу. Она лихо мешала содержимое бочки, одновременно рассказывая о том, как тяжело сейчас закупить хороший капустный товар. Экологически чистый, подчеркнула, в итоге наложив покупательнице намного больше, чем та собиралась купить. Тому, кто хотел два килограмма, она продала еще творог и три кабачка, а также килограмм желтого болгарского перца, потому что желтый полезнее, а потом взяла ведерко из-под соленых огурцов, которое на прошлой неделе помыла и собиралась оставить себе, и любезно предложила покупателю в качестве емкости для капусты.

Она уже сняла верхний слой капусты, под которым оказалось слишком много рассола, поэтому сунула дуршлаг поглубже. Там она почувствовала что-то твердое. Она привычно потрясла бочку, вычерпала лишний рассол и наполнила ведерко до краев. Рослонева уже собиралась повесить дуршлаг, когда ей вдруг пришло в голову, что ее, возможно, обманули, подбросив в бочку кирпич. Она наклонилась над емкостью и замерла.

На поверхности белой, свежайшей капусты плавала человеческая голова. Седые волосы, распущенные в рассоле, словно щупальца медузы, делали опухшее лицо макабрически гротескным.

Рослонева не закричала, не упала в обморок. Она отложила дуршлаг и молча направилась к своей сумке, чтобы позвонить 112, а потом жестами показала покупателям, что торговля окончена. Когда они повесили табличку «Закрыто», ожидая приезда полиции, хозяйка подсчитывала ущерб. Она боялась, что, если все узнают об этом — а это неминуемо, — никто и никогда не купит у нее даже сухофрукты. «ТО-МИ-ТО», магазинчик, название которого состояло из первых слогов имен ее самой — Тося, сына — Мирослав и ее покойного мужа — Толика, станет местом, в котором, по крайней мере, для местных, в квашеной капусте плавают трупы.

* * *

Доман только что закончил давать интервью, когда в кабинет вбежал Блажей. При виде красивой журналистки общественного радио, которая как раз складывала микрофон, зарделся, поклонился, а потом попросил Доманьского в коридор.

Журналистка осталась в кабинете и напрягла слух, но, несмотря на всю сосредоточенность, ей не удалось услышать ничего, кроме «Рубль-плац».

Когда Доман вернулся, она спросила его, что случилось. Тот соврал, что ничего особенного, но вдруг заспешил. А буквально минуту назад симпатичный полицейский предлагал ей пообедать вместе.

— Может, в другой раз, пани Марта, — дипломатично улыбнулся он.

Журналистка грациозно кивнула и направилась к двери. Ей было не больше двадцати пяти. Выйдя из участка, она приказала водителю срочно отвезти ее на городской базар. Через несколько минут она снова увидела там Доманьского.

Территорию перекрыли от самых въездных ворот. Толпы зевак стояли у всех входов на рынок. Журналисты сразу же устроили себе штаб в «Лесном дворике». Полицейские ленты, которыми обычно огораживают место преступления, отчетливо свидетельствовали о том, что на Рубль-плацу произошла трагедия. Люди опять говорили о людоеде и человеческих останках в одном из павильонов. Согласно новой версии, это было дело рук подлясского каннибала, который теперь убивает массово. Тесной шеренгой, под охраной патруля добровольцев, стояли крупные и мелкие торговцы. Полиция справилась с ними достаточно быстро. Им было сказано покинуть торговую площадь, но далеко не уходить. Торговцы послушно выполнили приказ, отчасти потому, что большинство из них оставили на Рубль-плацу весь свой товар.

Карманники воспользовались столпотворением, и вскоре полицейские приняли несколько новых заявлений по поводу пропавших кошельков. Наличные в Хайнувке по-прежнему были в моде. Ни один местный мужик не выходил за порог без нескольких сотен в кармане. Было объявлено, что все, кто присутствовал в этот день на базаре, будут допрошены.

Романовскую, которая только что приехала на место в паре с Доманом, тут же прихватила мигрень. Она как раз копалась в бардачке в поисках таблеток, когда затрещала рация:

— Всем постам. Повторяю. Всем постам. Находящийся в розыске Лукас Поляк был замечен на автостанции. Объект направляется в сторону костела. Отбой.

* * *

Настоящий мужчина, если он не фраер и на самом деле любит женщину, обязан обустроить ей гардеробную, а не жаловаться, что туфли и сумочки высыпаются из шкафа. К такому выводу пришла Магдалена Прус в возрасте тридцати восьми лет. Но проблема была в том, что в городишке, в котором вынуждена была осесть пани доктор, настоящих мужчин разобрали девицы, понявшие это еще в школьные годы. Учиться дальше им было уже не нужно.

Магдалена в старших классах была слишком глупа, чтобы это понять. Она сидела над учебниками, вместо того чтобы учиться эмпирическим путем. Во время первого замужества ей пришлось обходиться кронштейном из ИКЕИ и периодически освобождать на нем место, отправляя одежду в контейнеры Красного Креста. Второй муж из обещанного под гардеробную помещения сделал дополнительную ванную, поэтому третьего, когда тот скривился от предложения купить ей в качестве подарка на день рождения очередную пару туфель за ненормальную, по его мнению, цену, сразу послала к дьяволу. Таким образом, ей пришлось смириться с мыслью, что гардеробную придется построить себе самостоятельно. Она наняла пана Метека, как прозвала его во время ремонта ее спальни в «бухте красных свиней», и не прошло и трех месяцев, как у нее появилась комната с множеством полок, полочек, вешалок и вешалочек, на которых поместились не только пятьсот ее платьев, триста джемперов, двести пар брюк и около тысячи разнообразных аксессуаров. Поместился также и сам пан Метек, который на самом деле оказался Мареком, и, помимо золотых рук, обладал еще и внушительным мужским достоинством. Иногда они шутили, что только пролетарий может дать такой женщине, как она, комплексное удовлетворение.

Магдалена включила свет в помещении, которое было больше, чем ее гостиная, и с гордостью оглядела все, что нажила за последние годы. Большинство платьев от Карен Миллен или Тэда Бейкера она ни разу не надела, поскольку рауты и балы в Хайнувке случались редко. Время от времени бывали свадьбы, но на них Магдалену уже давно не приглашали. Она слышала, что в больших городах сейчас модно громко праздновать разводы, но здесь никто не разводился, а если уж такое и случалось, то без лишнего шума, с румянцем стыда на ланитах. Как правило, пары жили как кошка с собакой, но терпели друг друга до конца своих дней. Священники держали паству на коротком поводке, причем вероисповедание не имело никакого значения. И польский ксендз, и православный поп были одинаково непреклонны в данном вопросе.

У Марека, разумеется, была жена. Ядя. Он посадил ее дома с семерыми детьми, поэтому совершенно свободно — и обязательно сильно надушенный — мог разгуливать по городам и весям, монтируя гардеробные богатым докторшам, но ни одна из них, кроме Магды, не впустила его в свою постель.

Они встречались раз в неделю. В худшем случае два раза в месяц, если Яде удавалось завалить мужа скопившимися обязанностями по дому. Вне встреч связь они не поддерживали, не созванивались, хотя о праздниках, Днях святого Валентина и разнообразных датах Марек помнил лучше всех экс-мужчин Магдалены. Им было хорошо вместе. И чем старше они становились, тем все было еще лучше, так как любовники знали друг друга как облупленных. Магдалене не приходилось наблюдать Марека в пропотевших трусах, потому что он всегда прибывал чистый и нарядный. Под ее стильными креслами никогда не валялись его вонючие носки. Он никогда не хандрил, не жаловался на тяжелую работу, так как моментально понял, что ему оказана честь удовлетворять даму класса люкс. Посему у него всегда была под мышкой бутылка хорошего вина, хорошие духи, на которые ему приходилось пахать недели две, или «клочок» одежды тридцать шестого размера. Он никогда сам не выбирал подарок. Магдалена отправляла ему ссылку по электронной почте или вела в магазин и показывала пальцем, а он потом приносил подарок, имея стопроцентную уверенность, что угодит. У нее тоже была гарантия того, что все будет так, как она запланировала, и следовало признать, что Марек ни разу не разочаровал ее, а сексуальные потребности у нее были ого-го. Она ценила качество во всех жизненных сферах.

Сегодня была десятая годовщина их знакомства, поэтому Магда долго стояла перед зеркалом и размышляла, какое платье выбрать. За эти десять лет она прекрасно поняла, что нравится Мареку, но никогда не угождала ему, только себе. Иначе ей пришлось бы нарядиться в пошлый костюм медсестры с пластиковым колпаком или баварские шортики и заплести косы, потому что Марек был примитивен как табурет, а немецкое порно мог смотреть ежедневно, хоть, если честно, оно его больше смешило, чем возбуждало. Только прыжки на лыжах с трамплина и футбол могли приковать его внимание без остатка. Но если в дни важных чемпионатов Магдалена назначала ему свидание, он был готов отказаться и от них, зная, что она не разрешит ему посмотреть даже счет игры.

— Так низко я не пала, — говаривала она. И тут же добавляла, что очень ценит его жертвенность и доказывала это в спальне.

Ей нравилось, что он разрешал ей делать все, что захочется. Когда ей хотелось быть в свитере в ромбы, она не снимала его вплоть до самого финала. В следующий раз она надевала жакет или шубу на голое тело, даже если на улице была жара. Ей нравился его неуверенный взгляд из категории: «мне все это снится, малыш?», или «мне кажется, я тебя недостоин», или «ты шутишь, да?». Но на самом деле, они оба играли. Она полностью поддавалась его власти. По сути своей она была антифеминисткой, хоть никто в этом городе не поверил бы в это.

Сегодня ей захотелось побыть Одри Хепберн, поэтому она нырнула в милое платьице в цветочек с широкой юбкой, волосы собрала в старомодный пучок, а потом нашла элегантное белье и шикарные чулки, единственный поклон в сторону вкусов партнера.

Раздался звонок. Она даже не взглянула на часы, подумав, что Марек, как всегда, явился раньше времени. Она уже почти смирилась с тем, что ее воскресный любовник так и не усвоил, что воспитанные люди должны слегка опаздывать, но все равно тихо выругалась, потому что сделала затяжку на шелковом чулке, когда пристегивала его к кружевному поясу от La Perla. Звонок прозвучал еще дважды, но она не спешила. Ей еще нужно было выбрать туфли, а это как-никак рама для картины. Лишь найдя лодочки из змеиной кожи на небольшом каблуке и сунув в них стопы, она могла открыть дверь и поприветствовать гостя.

Камера была отключена, так как Магдалена уже несколько лет не платила за услуги охраны, поэтому она нажала на кнопку и открыла калитку. Потом звонок прозвенел еще раз. Это означало, что Марек прошел мимо клумб и стоит сейчас у ее дома. Она решила выйти ему навстречу. Луна сегодня была почти полной. Магде хотелось поцелуев под звездным небом. Она облизнула губы и слегка расстроилась, вспомнив, что забыла воспользоваться духами. Она уж было развернулась назад, но передумала, решив, что воспользуется «Шанель № 5», пока Марек будет открывать вино. Она широко открыла дверь и кокетливо прищурилась. Улыбка тотчас же превратилась в гримасу удивления. Перед ней стоял Лукас Поляк.

Он был помятый, небритый и источал запах машинного масла. Плечо расцарапано, под глазом фингал. Магдалена сразу же почувствовала мужские гормоны. Еще во время его пребывания в «Тишине» она положила на него глаз, но он не проявлял к ней никакого интереса.

— Можно? — Он сделал шаг вперед, а потом безо всяких объяснений, но не грубо, ввалился в ее прекрасный дом.

Она стояла в дверях, застыв как соляной столб, и вглядывалась в клумбу. Что делать, если через минуту появится Марек, судорожно думала она. Тут же захлопнув дверь, «Одри» подумала: а может, просто не впустить его? Жаль пропускать оказию. Да и чулки зря порвутся.

— Ты куда-то уходишь? — спросил тем временем потрепанный блондин, но она не ответила, поэтому он почувствовал себя обязанным поддержать разговор: — Я скрывался в старом здании инфекционной больницы. Вот, крысы покусали, пока спал, — пояснил он и показал руку.

— Идиот, — бросила она и пошла за аптечкой. Вернулась со старым чемоданом, открыла его, нашла необходимые медикаменты. Потом подняла голову и настороженно спросила: — Тебя кто-нибудь видел?

Прус начала промывать рану, не стараясь делать это осторожно. Пациент стонал при каждом прикосновении марлевого тампона.

— Я хотел пойти в полицию сегодня.

— Браво, — бросила она.

— Я бы не сдал вас.

— Ну-ну. Так же как ты молчал во время всего лечения. Я знаю о тебе все и даже больше. К тому же та женщина тебя ищет.

— Ищет меня? — Он огляделся по сторонам. — Саша здесь?

Магдалена как раз бинтовала ему руку.

— Она в городе и жаждет тебя видеть. Я пыталась отсоветовать ей, но она уперлась. У нее сейчас сломана рука, да и вообще полно неприятностей.

Он вскочил с дивана.

— Почему ты мне не сказала?

— Интересно, как? На звонки ты не отвечаешь.

— Я боялся, что меня подслушивают, — шепнул. — У меня проблемы.

— Об этом уже знает вся Польша, — засмеялась она и включила телевизор.

По новостному каналу показывали репортаж с мини-съезда лидеров африканских стран в Париже.

— Нигерийские исламисты из группировки «Боко харам» являются угрозой для всей Западной и Центральной Африки, в том числе из-за доказанных связей с Аль-Каидой, — говорил озабоченный журналист. — После того как в середине апреля были похищены более двухсот учениц старших классов, соседние с Нигерией страны готовы к — как назвал это президент Чада Идрис Деби — тотальной войне с «Боко харам».

Она убавила звук. Оба смотрели на мелькающие картинки: плачущих людей, испуганных девочек, марши протестов, лихих террористов.

— Ну что ж, ты больше не в прайм-тайм. — Пожала плечами. — До вчерашнего дня был на всех каналах. Удивительно, как тебя еще не поймали.

— Я не в бегах, — признался он. — Я вообще ничего не знал.

— Как это похоже на тебя.

— У тебя есть что-нибудь из еды? — Он указал на почти готовый романтический ужин, который ждал на столе, и погладил себя по животу.

Она вознесла очи горе и подошла к холодильнику. Взяла хлеб, масло, колбасу и молоко. Он набросился на это, словно не ел ничего со дня побега. Она не хотела спрашивать, что он сделал, а чего нет. Ей не нужны были дополнительные неприятности. Она лишь думала, сколько еще времени это займет и как его выпроводить. Наконец она упаковала ему все это в пакет, буквально вырвала из руки молоко, закрутила пробку, добавила еще кисть винограда с романтического стола.

— Бери и проваливай, — сказала. — Только быстро. Ведь ты не думаешь, что я дам тебе еще и денег.

Он застыл.

— Но куда?

— Позвони мамочке, — посоветовала она.

— Меня там ждут не дождутся.

Магдалена начала нервничать.

— Чего ты от меня ожидаешь?

— Скажи им, что это не я.

— Если это не ты, то они сами все выяснят. До участка пять минут ходьбы. Какого черта ты сбежал как трус?

Он склонил голову, бросил в пакет недоеденный бутерброд.

— Спрячь меня в клинике, — попросил.

— Ты шутишь?

— В твоей молодильной комнате, — добавил он, глядя на нее с надеждой.

Она замерла. Казалось, что даже моргать перестала.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Он улыбнулся.

— Да перестань! — махнул рукой Лукас. — Я был там много раз.

— Уходи! — крикнула она.

Он поднял бровь, наконец поняв, в чем дело.

— Или ты везешь меня туда, где стоят холодильники с кровью, или я иду в полицию и расскажу им об этом месте, — решительно заявил он. А потом продолжил более миролюбивым тоном: — Я подожду, пока шум утихнет. Никто не узнает.

— Собираешься влезть мне на голову на долгие годы? — спросила она и сама же ответила: — Уже было несколько таких вот шантажистов.

Замолчала. Лукас поднял голову.

— Было. Значит, уже нет? — уточнил он. — Чем вы там занимаетесь?

— Не твое дело. Займись лучше своей рыжей, у нее проблемы.

Он не слушал.

— Медицинские эксперименты? Торговля органами? — гадал он, но по довольному лицу докторши понимал, что все мимо. Наконец попытал счастья последний раз. — Торгуете молодой кровью? Это лекарство от Альцгеймера действует, правда? Я видел результаты на твоем столе.

Он подошел к ней. Пригляделся к нежной коже без следа пудры. У нее практически не было морщин. А потом схватил ее за руку и поставил перед зеркалом.

— Сколько тебе лет, королева? — прохрипел он. — Идиотом меня считаешь? Я давно знаю, что дело в бабках. Немалых.

— Пусти! — Она тщетно пыталась вырваться.

Зазвонил домофон, и они оба вздрогнули от неожиданности. Магдалена воспользовалась случаем и вырвалась из его рук. Она взяла трубку, но он успел заткнуть ей рот. Потом наклонился к ней и прошептал:

— Прибью, если пискнешь хоть слово.

— В гардеробную, — приказала она, с трудом сохраняя хладнокровие.

— Я поем и посплю, — пообещал он. — Ничего не вижу, ничего не слышу. Развлекайся.

Она втолкнула его в свой мегашкаф и закрыла на два оборота, а ключ бросила в выдвижной ящик с новенькими ножами. Самый большой, для мяса, на всякий случай положила на стол. Она тяжело дышала. Домофон объявлял о прибытии любовника. Сейчас она благодарила Бога, что у нее есть такая надежная гардеробная. Из этой ловушки нет выхода.

Она отряхнула платье, освежила помаду на губах и решилась на replay. Луна, поцелуй под звездным небом, ужин, а потом действительно надо ехать в «молодильню». Лукас Поляк увидит, какие эксперименты там проводятся. Это будет последняя информация, которую он получит в своей жизни.

— Прекрасно выглядишь, дорогая, хоть слегка зловеще, — поприветствовал ее Марек и протянул ей элегантно упакованный предмет, — заказанные духи «Шанель № 5», сто миллилитров. Не какая-нибудь там туалетная или парфюмированная вода. Чистый экстракт, на который Мареку пришлось пахать не на одной, а на нескольких стройках. Она улыбнулась тому, что он был как никогда прав. Наверное, впервые с тех пор как они были знакомы. Она открыла духи, побрызгалась, закрывая глаза от экстаза. Все, как всегда, было под контролем.

— Тебе не стоит меня бояться, — пообещала она.

— Почему я не верю тебе? — шепнул он и поцеловал ее.

Она открыла глаза, посмотрела на небо. Как назло луна спряталась за тучами. Накрапывал дождь. Несмотря на это, Магдалена решила, что им не стоит спешить.

— Мне бы хотелось услышать что-нибудь приятное в нашу годовщину.

— Я люблю тебя, — банально ответил он. И вынул из кармана бархатную коробочку. Внутри были чудовищно безобразные серьги советского образца со слишком большими гранатами, скорей всего искусственными. Видимо, Марек сам выбирал. — Гранаты настоящие. Мать купила когда-то на Рубль-плацу. Красное русское золото, — нахваливал он.

— Ну, хорошо. — Она бросилась в его объятия. Почему-то это очень растрогало ее. Может, на ее хорошее самочувствие повлияло и то, что она запланировала после ночи с Мареком. Прус уже почти чувствовала солоноватый вкус крови во рту. — Я тоже иногда думаю о тебе тепло, — промурлыкала она.

Марек на мгновение застыл. Не такого ответа он ожидал.

— Шучу, — быстро исправилась она. В принципе, сегодня ей даже хотелось дешевого романтизма. — Я тоже тебя люблю.

Хотя бы за то, что ты построил дворец для моих сокровищ.

Этим вечером любовники сменили очередность. Сначала секс, потом ужин и вино. Когда они шли в постель, Магда потихоньку накрыла нож полотенцем. Но положила так, чтобы в случае необходимости схватить прямо за ручку. Острие было специально заточено таким образом, чтобы одним движением, безо всякого усилия, надрезать мышечную ткань в нескольких местах и выпустить из еще живого тела ценную кровь. Не далее как вчера ее коллекция профессиональных стилетов вернулась от доверенного токаря. Обычно Магдалена использовала для ванн кроличью кровь, но не имела бы ничего против хоть раз окунуться в человеческую. Для этого ей нужна была пара сильных мужских рук, способных удержать жертву. Кроме того, она никогда еще не пускала кровь дома, у человека, находящегося в сознании и без помощи анестезиолога. Что ж, все когда-нибудь приходится делать впервые.

* * *

На этот раз Саше достался не апартамент для новобрачных, а обычный одноместный номер без головы зубра. Зато с видом на помойку, что она сочла очень хорошим знаком. Спешить было некуда, поэтому она заказала сало с луком, которое в прошлый раз нахваливал администратор. Оно было не таким вкусным, как в «Лесном дворике» или «Старом городе», лучших местных ресторанах, но Залусская позавтракала с аппетитом. Запила все это белым чаем и, поскольку была единственным гостем отеля, съезжающим после полудня, позволила себе немного почитать бумаги.

Раздалась мелодия из «Пингвинов с Мадагаскара», из-за чего она вприпрыжку подбежала к сумке, потому что этот рингтон означал, что звонит Каролина.

— Мама? — Она услышала в трубке самый сладкий на свете голос. — Ты помнишь, какой сегодня день?

Она замерла.

— У дяди Кароля сегодня день рождения. Бабушка сказала, что ты наверняка забыла.

Саша улыбнулась. Звонить брату раньше часа дня было бессмысленно. Сейчас он, скорее всего, переворачивается с одного бока на другой.

— Я пока не звонила дяде, но позвоню. Помню. А ты поздравила его?

— Мы с бабушкой даже спели «Сто лет». Я уже соскучилась по тебе, — сказала девочка чуть тише, дрожащим голосом.

Глаза Саши увлажнились. Она в очередной раз поблагодарила Бога за это дитя, полностью переменившее ее взгляд на мир. Саша опять чувствовала, что все то, через что она здесь проходит, не важно, мелко и не имеет никакого значения. Самое главное — эта девочка, ее дочь. Пора домой.

— Дядя встретит вас на машине? — спросила она Каролину. — Во сколько вы прилетаете? Дай мне бабушку, пожалуйста. А потом мы еще поговорим.

Трубку взяла Лаура.

— Куда ты подевалась? Кароль уже несколько дней не может тебе дозвониться, — начала она с нотации. Дальше — больше.

Саша иронично улыбнулась. Брат вовсе ей не звонил, но именно такую версию, видимо, предоставил матери. Ей не хотелось злиться на Лауру. Хорошо иметь мать — командира. Она держала в руках всех, всю семью. Это означало, что она в хорошей форме. Прекрасно себя чувствует, все в порядке. Хотя сейчас в Сашиной голове загорелась красная лампочка.

— Мама, — слишком ласково начала она. — Откуда родом наши дедушки и бабушки? Твои и отца?

— А в чем дело? — Лаура тут же насторожилась. — Я же говорила тебе о Голэмбе под Замостем. Приграничье.

— А возможно ли, что бабушка переехала или, даже не знаю, была переселена туда после войны из-под Белостока? — Саша чувствовала, что говорит путано.

— Нет, — припечатала Лаура. — У нас было там небольшое имение. Фольварк, как тогда говорили. Родовое гнездо в течение нескольких поколений. С чего это вдруг ты стала интересоваться моими предками? Раньше ты даже ленилась взглянуть на генеалогическое древо.

— А мать папы?

— Померания. В чем, собственно, дело, дочь?

— Я на работе. — Она решила пока не углубляться в детали. — Работаю над одним делом. Подробности пока сообщить не могу. Но я напала на след братьев Залусских. Василя и Янки. Пардон, Яна. Это здесь они так говорят.

— Яна? — задумалась Лаура. — У отца был двоюродный дед. Немцы убили его во время войны. В него попал танковый снаряд.

— В каком году?

— Под конец войны. Подробностей не знаю.

— У меня есть их документы. Ты бы узнала их? Или, может, какая-нибудь тетка, кузина?

Лаура потихоньку теряла терпение.

— У меня дома есть целый альбом с фотографиями дядюшек и тетушек. Покажу тебе, когда вернемся. Тебе известно, сколько стоит роуминг? Каролина вырывает трубку.

— Тогда пока, — успела произнести Саша и опять услышала дочку. Они щебетали еще какое-то время, клянясь друг другу в большой любви. Наконец Саше пришлось попрощаться: — Завтра увидимся, моя хорошая. Надо экономить бабушкины деньги.

— А звезды на небе — это души умерших, ангелы, которые оберегают нас? Здесь другие звезды, не такие, как дома.

Саша прикусила губу.

— Думаю, что да. — Ответила она после паузы. — Можно сказать, что каждая звезда — это ангел.

— Я выбрала себе одну и договорилась с ней, что она будет моим папой.

Саша принялась нервно мять салфетку.

— Потому что, если он умер, это значит, что он оберегает нас. Видит все сверху. Чтобы с нами ничего не случилось.

— Да, так и есть, — выдавила Саша. — Бог хранит нас.

— Вместе с папой и дедушкой?

— Дедушка бы гордился тобой.

— Я родилась в День деда. Наверное, я заменила его на земле, да?

— Моя хорошая. Умная, смелая. Я очень тебя люблю.

— Если я буду часто разговаривать с этой звездой, как ты думаешь — папа ответит мне?

— Сомневаюсь. — Саша почувствовала, что больше не вынесет этого. Нельзя так обманывать ребенка. — Звезды и ангелы не говорят. Они просто есть. Стоят на страже.

— Знаешь, я по нему очень скучаю.

Саша молчала. Она не знала, что сказать.

— Сейчас я у тебя и папа и мама. Все будет хорошо. Скажи бабушке, что Кароль встретит вас. Моя машина сломалась.

— Пока! Чмоки! — крикнула девочка. — Я побежала, бассейн открыли. Бабушка согласилась сегодня не идти на пляж. Я плаваю на надувном круге! Одна!

— Молодец! — Саша с облегчением вздохнула. Она услышала треск в трубке, словно ее уронили и подняли снова:

— Как это сломалась? Ты же только прошла техосмотр.

— Мама, у меня сломана рука. Пусть Кароль приедет за вами. И оставь Каролину у себя на ночь. Надеюсь, что послезавтра увидимся. Я приеду прямо к тебе.

Ей ответила тишина. Она посмотрела на телефон и поняла, что соединение прервано. Неизвестно, как долго она говорила сама с собой. Она еще раз набрала номер, но включился автоответчик. Через какое-то время попробовала еще раз. Безуспешно. Она дрожащей рукой положила телефон на стол, экран его поблек и в конце концов погас. Но через мгновение ожил. Опять зазвучала музыка из «Пингвинов».

— Прекрасно. Как всегда, все на мне. Как это ты сломала руку? — возмущалась Лаура.

— Мама, ты золото.

— Знаю, — уже теплее ответила мать. — Я вспомнила, что случилось с этим Яном.

Саша догадалась, что Лаура не хотела рассказывать об этом при внучке.

— Он погиб сразу после войны. Ему должно было исполниться двадцать. Это было зимой, потому что бабушка Зося говорила, что банды ходили по лесам и было жутко много трупов, а лопату было невозможно в землю вбить. Такая она была промерзшая. — Саша замерла. — А почему тебя это интересует?

— Да так. — Она постаралась не выдавать своего волнения. — Поговорим об этом дома, спокойно. Не по телефону.

— Надеюсь, что ты была у врача и соблюдаешь его рекомендации? Тебе нужно будет ходить потом на лечебную гимнастику. Ты знаешь об этом? Перелом в твоем возрасте это уже не то что в подростковом.

— Хорошо, мама. Я все соблюдаю. Счастливого возвращения.

— Мы помолимся за тебя. — И Лаура, как всегда не дожидаясь ответа, положила трубку.

Саша взяла из стопки удостоверения братьев Залусских. Она вглядывалась в незнакомые лица. Искала сходства со своими родственниками, но ничего не приходило в голову.

Потом она просмотрела список текстовых сообщений и нашла то, которое искала.

«Я хочу увидеть ее. Л.»

Она набрала этот номер, дрожащей рукой приложила телефон к уху, но никто не ответил. Она с облегчением сбросила вызов. Потом собрала бумаги и пошла оплатить счет. Администратор махнул рукой.

— Пан директор уже заплатил.

После чего протянул ей сверток, перевязанный лентой с эмблемой отеля.

— Свеженькое. — Он хитро подмигнул ей. Саша не поняла, поэтому он пояснил: — Сальце от Нестерука. Вкуснятина! Презент от фирмы.

Саша поблагодарила и направилась к выходу. Но, не дойдя до него, развернулась и окинула взглядом холл. Кроме них, в коридоре никого не было.

— Я вижу, что вы пока не очень заняты, — начала она. — Не подбросите меня до «Тишины»? Пан директор, наверняка, был бы благодарен.

Администратор на секунду задумался, но потом вынул из стола ключи и снял служебный пиджак, под которым у него была надета футболка с изображением «проклятых солдат» и надписью «Слава героям!». Он проводил ее к допотопному внедорожнику, освободил пассажирское сиденье от пищевых контейнеров, в которых было не сало, а продукция старого доброго KFC, эмблему которого Саша не видела с тех пор, как заглянула в этот лес. Он перекинул назад банки из-под энергетиков и кофейные бумажные стаканчики с заправочных станций, после чего широким жестом пригласил ее сесть.

— Это, конечно, не пикап ZU-232, а заслуженный тарпан, — засмеялся он. — Но тут тоже можно установить автомат и палить по соломенным крышам деревень, все еще лояльных местным властям.

— Значит, таков ваш план? — Саша указала на его футболку. — Палить по деревням?

— Я просто пошутил. — Он явно смутился. — Но в случае конфликта железа у нас предостаточно.

— У вас?

— «Национальная Хайнувка», — гордо ответил он. — Советую зайти на нашу страницу в Фейсбуке.

— Мне показалось, что вы в хороших отношениях с паном директором, — начала она. — Как это все сочетается с вашим… инакомыслием?

— Работа есть работа. А пан директор действует на два фронта. А вы не знали? Это он профинансировал последние учения националистов. Круть, — подчеркнул парень. Она подумала, что если бы он был котом, то облизнулся бы сейчас от уха до уха.

— А это? — Она указала на тату на левой руке рецепциониста, которое открывалось каждый раз, когда он менял скорость. Это было изображение «фаланги», так называемой «руки с мечом», символа радикалов.

— Да так. — Он впопыхах натянул рукав. — Ошибки молодости.

Саша более внимательно присмотрелась к парню. Волосы сострижены почти под ноль. Сам он был довольно мускулист, хотя скорее миниатюрен. За ухом у него был еще один значок. Она только сейчас его заметила.

— Это тоже? — Она указала на число 88.

Он не ответил, но через пару секунд остановил машину, хотя до «Тишины» оставалось еще пару сотен метров.

— Наверное, будет лучше, если я не стану афишировать знакомство с вами.

— Премного благодарна, — выдавила Саша и, не спуская с него глаз, ждала, пока он развернется на дороге.

Потом она взяла телефон и записала номера машины. Ей было очень хорошо известно, какое значение имела «Фаланга» для националистов. Так же как и число 88. «Н» это восьмая буква алфавита. Значение аббревиатуры целиком было тоже прозрачно. Heil Hitler.

* * *

«Паника среди хайнувских националистов. Не так давно мы сообщили в прокуратуру о публикации на сайте „Национальная Хайнувка“ фотографий людей, использующих запрещенную фашистскую символику. Молодые люди носят нашивки с гестаповским символом Totenkopf, принимают участие в маршах имени Бурого, человека, который совершил множество преступлений из националистических соображений, убивал „врагов народа“, даже младенцев. В Хайнувке до сих пор живут люди, родственников которых убил Бурый и его банда.

В условиях военного времени солдаты подпольной армии прикалывали себе значки Totenkopf с буквами СВО (Смерть Врагам Отчизны), призывая таким образом к уничтожению врага. Но ничто не оправдывает ношения нацистской символики молодыми, дезориентированными людьми в 2014 году, в мирное время.

Полиция выполняет свои обязанности, допрашивая людей, которые убедили детей в том, что ношение гестаповских знаков-символов вполне допустимо. Это вызвало большой резонанс.

Меня же с трибуны сейма назвали представителем „левых“. Дорогие господа националисты, я не являюсь политическим деятелем в принципе, так же как и никоим образом не причисляю себя к „левым“, но я знаю, что ношение нацистской символики и эпатажные посты на сайте „Национальная Хайнувка“ вроде „Бурый должен вырезать всех белорусов. Жаль, что не уничтожил оставшихся валенков“ — это абсолютное зло. И я сделаю все, чтобы ответственные за это люди понесли соответствующее наказание.

В Хайнувке долгие годы в мире и согласии жили поляки и белорусы, ровно до тех пор, пока группа польских псевдопатриотов не начала мутить воду и призывать к войне на фоне национализма. И никакие депутатские интерпелляции не изменят того, что то, что вы делаете, — это зло в чистом виде. Белорусы обладают таким же правом жить на этой земле, как и поляки».

Ася сложила газету вчетверо, чтобы отец не пропустил эту статью, и быстрым, решительным движением положила ее на стол именно в тот момент, когда мать собиралась поставить перед ним обед. Петручук поднял глаза над очками и с укоризной посмотрел на дочь.

— Я пошла на пикет, — сказала Ася и развернулась к выходу. В коридоре она сняла с вешалки черную косуху и повязала на шею бандану.

— Вернись! — крикнул отец, но дочь не отреагировала.

Мать тут же ретировалась с тарелками на кухню. Отец вышел из-за стола и в тапках направился к двери. Девочка уже бежала вниз по лестнице.

— Ася!

Она даже не обернулась. Уже снизу, открывая велосипедный замок, крикнула:

— Люди вооружаются! Я не собираюсь спокойно смотреть на то, как коммунисты замалчивают такие дела!

— Кто наговорил тебе таких глупостей?!

— Глупостей? Прочитай тот бред, и поймешь. Спрашиваешь, кто? Ты мне наговорил. Бог, честь, отчизна. Это твои слова. Жаль, что только слова.

Петручук смягчился.

— Доченька, давай поговорим.

— Некогда уже разговаривать, папа. Скоро будет война. Увидишь.

В этот момент отец с ужасом отметил, что Ася возилась вовсе не с велосипедом. Она вытащила из угла огромный транспарант и забросила его себе на плечи, словно рыцарь меч в ножнах. Вскоре в подъезд вбежали еще двое подростков. Они были в толстовках с капюшоном и широких штанах с мотней. Издалека их можно было бы принять за хипхоповцев.

— Не волнуйтесь! — Один из них наклонился и помахал отцу девушки. — Ася будет с нами. Ни один волос с ее головы не упадет.

Петручук узнал пацана из вооруженного отряда Крайнува, одного из его фронтменов. Теперь уже не было никаких сомнений, что Ася в опасности. Если она на самом деле пойдет с националистами на сборище, то неприятности будут у всей семьи. Он повернулся к жене и наткнулся на ее враждебный взгляд. Она направила на него указательный палец.

— Ты сам подстрекал ее. Теперь вот получи, — прошипела она.

— Одевайся!

Он бросил ей плащ. Женщина впопыхах накинула его на домашний халат и выбежала из дому в тапках.

— Если ты не уговоришь ее по-хорошему, то я уволоку ее оттуда силой, — кудахтал он, когда они садились в машину. — А потом я положу ее на колено и раз и навсегда выбью из ее головы эту войнушку.

* * *

Палатку для определения дактилоскопических следов с помощью паров цианоакрилового клея поставили около часа назад. Вокруг сновали полицейские и команда техников-криминалистов из областного управления. Перед рыночной площадью были запаркованы исключительно до блеска начищенные авто. Большинство регистрационных номеров указывало на подразделения МВД.

Доман засел в одной из пустующих лавок и устроил там штаб. В павильон были доставлены пластиковые стулья, и Доманьский, словно перед трибуналом, рапортовал об уже произведенных действиях прокурору и своему непосредственному начальнику. Время от времени раздавались восклицания или враждебные реплики.

Романовская с трудом держалась на ногах. Мигрень усиливалась, глаз дергался. Она чувствовала, что вот-вот начнутся спазмы желудка. Причиной всему было хроническое недосыпание. Но она не решилась попросить хотя бы час свободного времени, чтобы поехать домой прилечь. Кристина то и дело приветствовала очередных сотрудников из области, многие из которых впервые были в этих местах. Она, как могла, старалась произвести положительное впечатление. Говорили, что сам пан комендант из области прибудет осмотреть место происшествия. Для нее это означало «быть или не быть», и она на самом деле боялась представить, чем все это закончится.

Базар уже опустел. Полицейские заграждения передвинули до самой улицы, чтобы ни один посторонний не мог даже приблизиться к месту трагедии. Людей с камерами было больше, чем во времена предвыборной кампании Квасьневского, когда он приезжал сюда в расчете на электорат.

Полицейские хайнувского участка получили распоряжения взять на себя самую черную работу. Им предстояло допросить около сотни потенциальных свидетелей, в том числе скрывающихся «туристов» из-за восточной границы, у которых не было разрешения на торговлю. Их товар конфисковали и тщательно проверяли на предмет содержания запрещенных веществ, оружия и краденого. Полицейских ждала кропотливая работа, которой хватит на всю предстоящую неделю. Ясно было, что проверить всех посетителей Рубль-плаца нереально. Поиски убийцы Бондарука можно было сравнить с поисками иголки в стогу сена.

Романовская запретила своим людям спать, хотя официально они должны были сменять друг друга каждые восемь часов. Она обещала им вернуть переработанные часы, гарантировала премии и праздничные наборы. Никто не протестовал. Все понимали серьезность ситуации. Ее телефон не умолкал. Постоянно звонили мэр, староста и местные бизнесмены. Они не знали, как убийство Бондарука может повлиять на их дела. Каждый хотел хоть как-то себя обезопасить. Она понимала их, но пока была как никогда немногословна.

Весть о человеческой голове, найденной в капусте, моментально облетела городок. Местные уже знали, что она принадлежала директору фабрики. Скрыть удалось лишь то, что техники обнаружили, когда выложили капусту из бочки и выловили разбухшую от рассола голову. В рот Бондарука убийца сунул тщательно заламинированную записку. Листок был белый, а на нем от руки написано несколько слов по-белорусски. Комендантша была уверена, что если эта информация просочится, то вызовет резонанс на всю страну. «Вось жыццё кастрапатае. Хочам, каб нас кахалi. Але чаму? Гэтага нiхто не ведае». Им было необходимо как можно скорей размотать это дело, потому что — как предупредил ее перевозбужденный мэр — полетят головы руководящего состава. Ей нельзя было это допустить. Ситуация могла в любой момент разрушить все ее планы. А она уже успела обрадоваться, что сменит кресло в полиции на теплое местечко в городской управе.

Мимо нее прошел судебный медик. Все ждали его, чтобы начать осмотр. Прокурор Анита Кравчик, сегодня в джинсах и велюровом пиджаке, поздоровалась с патологоанатомом и знаками попросила Романовскую присмотреть за входом. Кристина с облегчением вздохнула и встала у ограждения, совершенно не озаботившись тем, что ее принимают за постового. Она бесцеремонно подозвала сына, который как раз допрашивал очередную клиентку «ТО-МИ-ТО», якобы видевшую кого-то подозрительного. Кристине было достаточно одного взгляда на свидетеля, чтобы понять, что это пустая трата времени.

— Ни шагу отсюда, — приказала она сыну. И свидетелю: — Дежурный объяснит вам, как пройти в участок.

— А я?

Подошел Анатоль Пирес. На поводке он вел огромного амстаффа без намордника.

— Добрый день, пан директор, — вежливо поприветствовала его Кристина и попыталась сплавить городского сумасшедшего. — Если вам не трудно, будьте любезны тоже обратиться к дежурному. Только если дело не терпит отлагательств…

— Так и есть, — подхватил Анатоль. И продолжил «по-своему»: — Хотя вас вряд ли интересует, что хочет сообщить старикан.

— Пан Пирес, не сейчас. Без подколок, если можно. Вы же видите, что происходит.

Пирес наклонился к Романовской. Грустная собака не сдвинулась с места. Она апатично глядела на царящий вокруг хаос.

— Он кусается? — Романовская указала на когда-то рыжую, а теперь уже поседевшую собаку.

— Это она, — поправил ее старик. — Только плохих людей.

— Что за информация? — вздохнула Романовская.

— Да так. — Пирес махнул рукой. Ему, похоже, хотелось, чтобы она уговаривала его сказать.

Романовская вознесла очи горе.

— Вы будете говорить? Я спешу, — соврала она.

— В день свадьбы сыновья Бондарука заказали у меня убийство отца, — заявил он.

Романовскаявглядывалась в мужчину, словно не понимала по-белорусски.

— Ну, деньги мне давали за отцеубийство. Все трое скинулись, гребаные братья Карамазовы.

— Можно знать сколько?

— Понятия не имею, потому что не принял заказ.

Романовская милостиво похлопала старика по спине.

— Мы проверим эту версию. Они первые в списке подозреваемых. Благодаря вам.

— Это не все. — Он схватил ее за китель негнущимися пальцами. — Я знаю, кто взял заказ.

Романовская молчала. Старик тоже ушел в себя. Оба думали о своем. Она — что старичок все-таки псих. Он же — что комендантша не верит ему. Поэтому он только иронично улыбнулся, а потом начал насвистывать какую-то военную песенку. Она никак не могла вспомнить, что это за гимн.

— Я вся внимание, — решила поднажать на него Кристина, потому что как раз подъехала полицейская машина с рабочими овощебазы.

Доставили всех шестерых человек, имеющих отношение к бочке, в которой капуста прибыла на рынок. У каждого причастного планировалось взять отпечатки пальцев, так же как у работников овощного магазина и прилегающих павильонов, чтобы исключить так называемые «слепые» отпечатки.

— Я не стану говорить здесь. — Он повернулся и пошел.

— Эй, пан Пирес! — позвала она его и подбежала. — Не время дуться.

— У меня три варианта, — сразу сказал он. Ему очень хотелось, чтобы его донос поскорей попал по адресу. — Мясник Нестерук — это раз. Смутный, отец сестры Зубров, — это номер два. А номер три — это та девица в гипсе.

— Зал усекая? — Романовская едва удержалась от смеха.

— Я не знаю, как ее зовут, — буркнул. — Та рыжая, что уже несколько дней крутится здесь.

— Почему вы так считаете?

— Я видел их вчера ночью в лесу. Возле сожженной хаты. Где когда-то был свинарник, а сейчас шептунья принимает. Они стояли возле безымянной могилы Под плакучей ивой.

— То есть березой?

— Там действительно березовая роща, но место называется Под плакучей ивой. Сразу видно, что вы не местная. Они очень долго говорили.

— Местная, неместная… Почему, в таком случае, вы пришли с этим ко мне, а не подали официальное заявление?

Он засиял.

— Я не хочу фигурировать в официальных бумагах. Но вам следует это знать. Она не чужая.

— Кто?

— Ну, я же говорю, что она тутэйшая. Видать, приехала за Стаха отомстить. — После чего наклонился и шепнул: — Может, это дочь Степана. Кто ее знает. Страшен не тот пес, что лает, а тот, что рычит.

— Спасибо. — Романовская вышла из оцепенения и протянула ему руку, чтобы он мог пожать ее.

Но тот тут же встал по стойке смирно и почтительно чмокнул ее в запястье.

— Если что, вы знаете, где искать старого дурака. — Он подмигнул ей и пошел, покачиваясь из стороны в сторону. — Молчаливый пес тоже побрел за ним. Только теперь Романовская заметила, что тот вовсе не был привязан. Поводок Пирес волок по тротуару. Несмотря на это пес шел ровно у его ноги.

Романовская смотрела на них, пока они не исчезли на другой стороне улицы. Она стояла в задумчивости еще какое-то время и ничего не понимала.

— Чего он хотел? — Джа-Джа подошел к ней сзади.

— Сказал, что знает убийцу Петра, — ответила она.

— Наверное, это я или ты. А может, кто-то из управы? Этот любит плести интриги, тут уж ни убавить, ни прибавить.

Романовская не рассмеялась. Она была очень серьезна.

— Слушай, как получилось, что эта гданчанка приехала сюда? Где ты ее откопал?

Джа-Джа обернулся.

— Не я, а дорожно-постовая служба. Вот именно с этого места. Она шлялась тут без документов.

— Мы можем быть уверены в том, что она именно та, за кого себя выдает? — Кристина повернулась к Джа-Дже.

— На что ты намекаешь?

— Мы проверили ее документы?

Джа-Джа склонил голову и неразборчиво что-то забормотал.

— А если она выдает себя за профайлера? Притворяется? — Кристина забросала бывшего мужа вопросами. — Распечатала себе чью-то докторскую, подделала паспорт, постоянно вызванивала какому-то подполковнику…

— Который в итоге так и не приехал.

— Вот-вот, — кивнула комендантша. — У нас нет никакой уверенности в том, кто эта женщина. Фотографий Саши Залусской несмотря на то, что мы знаем, что такой человек существует, нет ни в Сети, ни на сайте гданьского управления.

Джа-Джа взял зубочистку и сунул ее в рот.

— Ты бросил курить?

— Пока на два часа, — пробормотал он. — Мясо между зубов застряло.

Они молчали.

— Думаешь, она мошенница?

Романовская пожала плечами.

— С нее началась вся эта свистопляска. Когда явилась эта баба, — Романовская перешла на шепот, — все полетело в тартарары.

— Тогда кто это может быть? — вслух размышлял Джа-Джа. А потом его вдруг осенило. Он искоса взглянул на Романовскую. — Думаешь, это она вернулась? Именно сейчас? После стольких лет? Хотя, не исключено. О свадьбе Бондарука трубили все СМИ. Может, она узнала об этом в Интернете или из теленовостей. Но как-то не похожа на Степана.

— А ты типа помнишь, как выглядела ее мать, — буркнула Кристина. Огляделась, не подслушивает ли их кто-нибудь. — Раскрути прокуроршу. Она сейчас на все согласится. И отправь этому спецу по антропоскопии фотку семнадцатилетней Ирмы. Почему бы не проверить?

Джа-Джа тут же вынул пачку сигарет.

— Тут бы как раз сошлось, — заявил он. — Если это, действительно, Ирма, то у нее был мотив отрезать ему башку, да и поучаствовать в остальных делах тоже.

— Какой бы это был прекрасный финал! — лучезарно улыбнулась Кристина и направилась в сторону места происшествия. Вдруг она поняла, что головная боль утихла. Она совершенно забыла о ней.

— А ты куда?

— Посмотреть на зрелище, — ответила она. И добавила в приказном тоне: — Оставайся здесь. К тебе никто не подойдет. Не посмеет. А мне психопаты проходу не дают.

— Иди, иди. Тоска. Светят там… Медик диктует текст протокола, а техники копаются в капусте.

— Кроме головы, никаких человеческих останков нет?

Он подтвердил и отважился на исповедь:

— В ближайшие несколько лет не притронусь к бигосу. Послушай меня, если не хочешь, чтобы с тобой было так же, не ходи. Это уже не наше дело. Пусть область упражняется. А регрессионный анализ я организую в срочном режиме.

Романовская уже не слышала его. Ее не было минут пятнадцать, после чего она выбежала и лишь чудом успела стошнить не на себя и не на кого-нибудь из стоящих рядом, а под забор.

— Жесть. — Она взглянула на Джа-Джу. Тот сочувственно смотрел на нее. — В это трудно поверить, но Очкарик реально мертв.

Джа-Джа не успел ответить, потому что через мгновение появились толпы других оперативников. Во главе шествовала пани прокурор.

— Голова была отрезана посмертно, — сказала Анита. — Это было сделано профессионально. Кем-то, кто разбирается в разделке мяса. Может быть, бывший мясник или работник колбасного цеха. Вы уменьшите мне количество подозреваемых? Вы же знаете местных.

— Ивона, то есть невеста, которую мы вчера нашли, работала у Нестерука, — подбросил версию Доман.

— Как и половина жителей этого города, — добавила прокурорша. — Это не очень нам поможет, но у нее был мотив. Допросите ее. И еще раз осмотрите место, где она скрывалась. Если найдем орудие убийства, это облегчит нам жизнь. Ну, и ищем тело. Георадар будет во второй половине дня. Определитесь с остальными местами, в которых можно спрятать останки.

— Вокруг нас пуща. Места хоть отбавляй.

— А профайлер? Когда она нужна, то ее нет.

Джа-Джа и Кристина переглянулись.

— У Домана есть кореш, — на этот раз пояснения взял на себя Джа-Джа. — Я видел, как он болтался там. Это тот, всем известный, с Силезии.

— Мы не можем держать у себя георадар, сколько захотим. Он нужен и для других дел, — предупредила их Анита Кравчик. — За работу.

— Есть, шеф! — Джа-Джа, шутя, вытянулся и отдал честь.

Романовская же добавила:

— Убили, отрезали голову, сунули записку, бросили в бочку, запечатали ее. Зачем все это? С точки зрения логистики трудновыполнимо. Исполнитель один или все-таки несколько, как считаете?

— Не один, — предположил Джа-Джа. — Но одного было бы проще искать.

Анита нахмурилась и похлопала Франковского по бицепсу.

— Мы всех найдем, старичок. Так или иначе. Тем более что есть отпечатки и куча других следов. Я проголодалась. Пойду быстренько поем вареников, о'кей?

* * *

Собачья голова в красно-белом ошейнике, с медальоном белорусской «Погони», влетела в окно и приземлилась прямо на рабочий стол мэра. Оттолкнулась от служебного компьютера, докатилась до самых дверей приемной, а потом угодила под шкаф с кубками местных волейболистов и там застряла. Нашла ее уборщица, обрушившаяся со шваброй на кабинет хозяина города. Почему-то никому и в голову не пришло, что это смелая выходка «Национальной Хайнувки». Собачья голова даже не оставила бурых следов, а план был именно такой, чтобы непрозрачно намекнуть на «нечистую кровь». Ася Петручук отказалась взять в руки теплую собачью голову, поэтому пришлось хорошенько упаковать ее в целлофан.

Секретарши на месте не было. Она ушла пораньше, в маникюрное заведение «Манхэттен». А поскольку заменить ее было некем, стол пустовал. Прижавшаяся к стене здания молодежь напрасно ждала воплей ужаса. Мэр в этот день тоже не вернулся в офис. Сообщил, что берет отпуск на ближайшую неделю и уезжает на дачу. А сейчас он был как раз по пути на рынок, где обнаружили — согласно донесениям массмедиа — очередную жертву людоеда.

Ася отстегнула карабин, ловко спустилась по стене на дерево, а с него спрыгнула прямо в объятия Заспы, лидера «Национальной Хайнувки» и одного из партизан вооруженного отряда. Сегодня он был не в мундире, а в наряде хипхоповца. Она покраснела, потому что дюжий детина придержал ее в своих руках несколько дольше, чем было необходимо. А когда наконец аккуратно поставил Асю на землю, ее обступили остальные члены группы, чтобы похвалить за смелость. Ася зарделась как пион.

— Если бы отец увидел, как высоко я взобралась, то не поверил бы, — шепнула она себе, а остальные отреагировали громким смехом.

Кто-то подсунул к ее лицу телефон и включил записанное видео.

— Ты прям как женщина-кот, — восхитился Заспа и взялся разворачивать транспарант.

Они собирались стоять перед входом в управу до тех пор, пока не появятся чиновники, но в это время здание выглядело опустевшим. Они принялись скандировать: «Прочь, коммуна!» и «Слава героям!», но кроме нескольких женщин, которые тут же прилипли к окнам, и, скорее, любопытного, чем испуганного охранника, как раз вышедшего покурить, зрителей собрать не удалось.

Вдруг из парковой аллеи выехала полицейская машина. Националисты переглянулись. Их было чуть больше десятка. Лишь столько удалось созвать за такое короткое время через Фейсбук. Заспа видел по выражению лиц, что ребята сильно струхнули. Он жестами показал им, что надо быть твердыми. Все остаются на своих местах. В это время на стоянку въехал старый тарпан. Из него вышел Лешек Крайнув с ассистентом, администратором из отеля «Зубр». Оба направились к своей команде. Артур Мацкевич остался в машине и не спускал глаз с коллег.

— Что за представление? — рявкнул Крайнув на одного из пацанов.

— Вы читали статью этого журналюги? Вас обвиняют в фашизме. А нас оскорбляют.

Крайнув небрежно махнул рукой и лучезарно улыбнулся.

— Наконец-то с нами начали считаться. Не стоит злиться.

Сравнение с Бурым для меня комплимент. А для тебя?

Молодой смущенно пробубнил что-то в ответ и признал, что учитель прав. Крайнув погладил его по голове, как непослушного сына. После чего вынул из его дрожащей руки транспарант и посмотрел.

— Супер.

— Ася рисовала.

— Узнаю стиль.

Крайнув успел свернуть его до того, как подъехала полиция. Он улыбнулся патрульному, который высунулся из окна машины.

— Что за сборище? — бросил сотрудник. — Разрешения на манифестацию нет.

— Какое сборище, Ромек? — Лешек притворился удивленным. — Мы только закончили внешкольное занятие по истории. Управа лишила нас помещения, теперь приходится шляться по паркам. Зато у белорусов есть даже кинозалы, где они крутят свое документальное кино. И это все за деньги налогоплательщиков, то есть за наши.

— Меня не интересуют ваши игры, Лех. Разойтись, — приказал ровным тоном полицейский. И направил указательный палец на Крайнува, явно, шутя. — Я вижу тебя, старичок. И буду наблюдать.

Потом он вышел из машины и подошел к молодежи. Наклонился к Крайнуву.

— Сам понимаешь, мне следовало бы переписать ваши данные. Не создавай сегодня лишнюю работу ни мне, ни себе. К нам и без того половина области съехалась.

— Хорошо, хорошо! — Полицейский и Лех ударили по рукам.

Из машины вышел Мацкевич. Подошел к Крайнуву и встал в шеренгу.

— Я бы тоже с удовольствием поучился, — заявил он.

Патрульный засмеялся. Он медленно пошагал по тротуару.

Его напарник не обращал на них внимания, записывая что-то в блокнот, словно примерный ученик.

— А вот и командир отряда, — с издевкой бросил Артуру полицейский и прошипел, изображая ненависть: — Проваливай, кацап.

Дети взорвались смехом.

Лешек, Артур и полицейский ударили по рукам. Когда машина трогалась, Крайнув крикнул:

— Спокойной службы! Как всегда.

И обратился к детям:

— Переносим мероприятие. Сегодня гвоздь программы — Бондарук.

В этот момент из-за угла выбежал отец Аси. Мать трусила за ним, причитая умоляющим голосом. Петручук же не слушал ее. Он подошел, дернул дочь за рукав, а когда та стала упираться, влепил ей пощечину. На ее защиту встал Заспа, который прямым ударом левой положил Петручука. Послышался удар головы о бетон. Изо рта отца Аси полилась кровь. Мать упала на колени и зарыдала. Крайнув и Мацкевич приказали детям бежать, убрали транспаранты в машину и вызвали скорую.

Этой же ночью сгорел тарпан Мацкевича. Крайнува отстранили от учительской деятельности. Ася попала в СИЗО, поскольку была уже совершеннолетней, но провела там не больше четырех часов: адвокат Мацкевич выпросил у судьи освобождение под залог. Однако через месяц ее отчислили из белорусского лицея. Видео, на котором польская националистка подбрасывает собачью голову в окно управы, тут же попало в Интернет. В течение нескольких последующих лет люди будут рассказывать об этом событии как о начале польско-белорусской войны несмотря на то, что всем было известно, что это была одна из самых неудачных операций националистов. Собственно говоря, она спалилась на корню.

* * *

— Надо поговорить. — Саша догнала Домана у входа в участок. Тот едва держался на ногах от усталости. — Я, кажется, была последней, кто видел Бондарука живым.

Доман остановился.

— Почему меня это не удивляет? — пробормотал он. И добавил: — Ты в курсе, что тебя ищут?

— Кто?

Он не ответил. Пропустив ее вперед, сделал знак дежурному, что Залусская входит под его ответственность.

— Кошмар! — Он взлохматил волосы, поднял пальцем веко, показав красный от перенапряжения глаз. Поставил перед ней банку колы, развалился на стуле напротив. Пахнуло потом.

— Что на этот раз?

— Он вчера показал мне могилу Степана и ксендза. Не знаю, можно ли ему верить, но он рассказал всю свою историю. Думаю, он погиб между двумя и шестью часами утра.

— А ты типа патологоанатом?

— Около двух ночи он отвез меня в отель. Откровенно говоря, был пьяный в стельку. Базар открывают в шесть. Значит, голова была подброшена в бочку, прежде чем капусту привезли на Рубль-плац. Пресса гудит. Я проверяла интернет-газеты в телефоне.

Доман молчал.

— Ты не хочешь туда поехать? — удивилась Залусская. — Скорей всего, он погиб, потому что заговорил.

Доман передвинул бумаги на столе Романовской и аккуратно сложил их.

— Я мог быть здесь боссом еще несколько лет назад, — вздохнул он. — Как же хорошо, что я тут только проездом. Башка трещит.

Дверь открылась. Саша не успела ничего сказать.

— Она здесь. — Вошли Романовская с прокурором Кравчик. За ними Джа-Джа. — Надеюсь, что у тебя есть хороший адвокат.

— Вы арестованы по подозрению в убийстве Петра Бондарука и Дануты Петрасик, а также в участии в похищении Ивоны Бондарук, в девичестве Бейнар.

— Очень смешно, — заявила Саша.

Она не восприняла серьезно сказанное Франковским. Полицейский сконфуженно замер.

— Что с наручниками? — повернулся он к прокурорше. — У нее гипс.

Анита покачала головой.

— Саша, — прокурор обратилась к ней, как к ребенку, — у нас есть твои отпечатки, свидетель преступления. Ну и целый ряд доказательств по другим делам. Мы уже некоторое время наблюдаем за тобой. Я сделаю поблажку, если ты укажешь соучастника. Ну, и информация по поводу места сокрытия тела была бы весьма кстати, — завлекала она обещаниями Залусскую.

— Какого соучастника? — начала психовать Залусская. — Вы о чем? Я торчу здесь уже неделю и помогаю вам. С ума вы, что ли, посходили? Я никого не убивала, хотя, не скрою, пара человек очень даже заслужили…

— Ивона узнала тебя. Еще есть свидетель, который видел, как ты вчера копала Под плакучей ивой.

— Я не копала, а проверяла. Земля показалась мне свежевскопанной. Бондарук показал мне место захоронения тел по тем, старым делам семьдесят седьмого года. Степан и ксендз. — Она вытащила из сумки стопку бумаг. Это были папки, которые вчера ночью передал ей Бондарук. Точнее, их копии, потому что оригиналы, согласно его инструкциям, она отксерила в «Тишине» и, заверенные печатью клиники, отправила Роберту Духновскому. На всякий случай. — Я звонила Джа-Дже, Романовской. Никто не сподобился приехать. А теперь вы устраиваете спектакль. Извинения не принимаются. Досвидос!

Она повернулась, но Джа-Джа схватил ее и остановил.

Анита села. Франковский усадил Залусскую напротив. Прокурорша дотронулась до ладоней остолбеневшей Саши. Она вела себя так, словно ей с трудом давались произносимые ею слова, но Залусская знала, что это отрепетированный трюк.

— Мы только что проверили место, координаты которого ты дала, — произнесла она медленно и четко. — Наконец георадар на что-то сгодился. Там нет никаких останков тридцатилетней давности. Зато было свежее тело без головы. Анализ ДНК окончательно подтвердит личность, но помощница по дому узнала хозяина по пижамным штанам.

Саша трижды моргнула. Она вспомнила, как Петр толкнул ее в кусты и сказал, чтобы она никому не показывала документы. Поэтому она прижала их к груди и замолчала. Она не собиралась отдавать их им. Не сейчас.

— Я больше ничего не скажу без адвоката, — заявила она.

* * *

Бондарука похоронили с почестями на православном кладбище несмотря на то, что Дуня Ожеховская выбралась из своей норы и обратилась к мэру с просьбой поместить тело Петра в его семейном, католическом склепе. Народу на похоронах было больше, чем на свадьбе, несмотря на то, что поминки обещали быть скромными. Никаких жареных поросят, водки и фольклорных хоров. Священник произнес несколько патетических воспоминаний. Мэр представил общественника к медали посмертно и обещал, что на ближайшем заседании городского совета будет поднят вопрос о присвоении одной из улиц города имени Петра Бондарука. Сыновья Петра всю церемонию не прошли дальше церковного притвора и стояли там как три смиренных ворона.

Ни один из них не вызвался нести гроб отца к могиле. Все трое отказались скинуться на поминальное угощение для прибывших на похороны людей. Они только пригласили около десяти человек в «Лесной дворик», где им посчитали со скидкой. За цветы, похороны и отпевание заплатила молодая супруга из денег, которые Петр оставил им с Кваком на будущую семейную жизнь. После оплаты счетов у Ивоны остались лишь несколько тысяч злотых. Не хватило даже на адвоката, чтобы вытащить из СИЗО братьев Зубров, задержанных по обвинению в инсценировке похищения сестры. Ивона продала намного дешевле рыночной цены помолвочное и обручальное кольца. Мацкевич взял стопку мятых банкнот и милостиво согласился на оплату без учета НДС.

Гроб в течение всей церемонии был закрыт. Бальзамирование не заказывали. Никому не хотелось смотреть на собранное из частей тело. К яме, в которую опустили самый дешевый ламинированный гроб, по очереди подходили жители города и, рыдая, словно профессиональные плакальщицы, бросали по горсти земли. Некоторые бросали также крестики, иконки и цветные ленты. Простые люди искренне оплакивали кормильца. Его близкие сотрудники же, компаньоны и бывшие друзья не могли дождаться окончания представления.

Миколай Нестерук даже не вошел в часовню. Он стоял у кладбищенских ворот и издалека наблюдал за процессом. Дуня после церемонии подошла к нему с опущенной головой. Он обнял ее как дитя. Казалось, что она еще больше похудела и съежилась. К ним подходили люди с соболезнованиями.

Ивона в толпе заметила своего отца. Ее удивило, что Давид был трезв и в костюме. Глядя на него, она чуть не расплакалась. Он так сильно напоминал ей ее пропавшего Квака.

Во время похорон мужа она стояла разбитая и лишенная иллюзий. Сыновья Петра при помощи адвоката Мацкевича остановили ее вступление в права наследования. У нее же не было ни юриста, ни будущего. Она вернулась на свое место официантки в «Лесном дворике». Хозяин согласился, чтобы она не прислуживала ВИП-гостям на поминках, а приступила к работе со следующего вторника.

Согласно завещанию, Петр в случае неожиданной смерти передавал имущество историческому сообществу имени Дануты Седзикувны (Инки), но распорядителем назначил своего единственного биологического сына — Ежи Ожеховского. Документ для начала был отправлен графологу, а потом им занялись юристы и суд. К сожалению, Квак не явился к нотариусу в день прочтения завещания. Все понимали, что даже если Василю, Томику и Фиону не удастся доказать фальсификацию завещания, пройдет несколько лет, прежде чем все выяснится. Тем временем приемные сыновья занимались разграблением имущества отчима. Ездили на его авто, заняли офис, заявили о дальнейшем сотрудничестве с постоянными покупателями продукции фабрики. Обвинили в краже вещей из дома Бондарука его молодую супругу и подали заявление в прокуратуру, поскольку, войдя в дом, обнаружили пустые шкафы. Лишь Марианне удалось уговорить сына, чтобы тот забрал заявление и хоть раз повел себя порядочно. Ивоне от этого брака остались только огромный духовой шкаф, плоский телевизор да кусок земли, который Петр еще до свадьбы подарил ее братьям. Однако у Бейнаров не было денег на то, чтобы построить на участке дом, и они продолжали ютиться на Химической.

Ивона склонила голову, когда к ней подошла Дуня. Как всегда, в лохмотьях, только на тон темнее. Она взяла руку Ивоны и сунула в нее что-то небольшое. Ивона раскрыла ладонь и увидела православный крестик. Алюминиевый, не имеющий никакой ценности. С надписью на обороте «Спаси и сохрани».

Когда к могиле Петра подошел отец Ивоны, толпа расступилась. Ивона с беспокойством наблюдала за ним. Давид взял горсть земли со свежевыкопанной могилы и сунул ее в карман пиджака. После чего бросил в яму сверток в старой белорусской макатке и клеенчатый блокнот. Могильщики сразу же взялись за лопаты и засыпали гроб. Обложили могилу цветами, и уже через час кладбище опустело.

На протяжении последующих нескольких недель зарево от лампад на могиле Очкарика распространялось до самой улицы. Простые люди, благодарные Бондаруку за работу, помощь и поддержку, приходили со свечами и долго молились за упокой души городского добродетеля.

* * *

Комната была небольшая и тесная. В центре стол, с обеих его сторон — старомодные табуретки. В помещении было душно и пахло застоявшимся сигаретным дымом. Классическая камера с зеркалом Гезелла для проведения очных ставок.

Сашу привели первой. На ней были полосатая майка и джинсы. Залусская выглядела похудевшей. Она села на шаткий табурет и уставилась в зеркало, зная, что сейчас за ней пристально наблюдают. Сколько раз она была с той, другой стороны? С этой — никогда. Ей было холодно, но набросить на себя было нечего. Кожаную куртку у нее отобрали. Там были замки, несколько кнопок и отстегивающийся ремень. Джинсы постоянно съезжали. Она то и дело подтягивала их, что крайне ее раздражало. В депозитном шкафчике остались также очки, телефон, бумажник и деньги. Она была главной подозреваемой по делу. И, что хуже всего, даже не знала, что у них на нее есть. Петр мертв, у них есть его тело, а из нее можно сделать отличного козла отпущения. И, признаться, она очень постаралась, чтобы получить этот статус.

Дверь скрипнула, и в комнату вошел привлекательный брюнет. Его густые брови практически срослись в одну сплошную линию. Сам он был высокий, жилистый. Тип мужчины, при виде которого женщины втягивают живот и выпячивают бюст. А потом внимают каждому его слову, даже если он дерзит или хамит. Ему стоит лишь улыбнуться, как они тут же готовы выйти за него замуж. Глаза стального цвета, сверлящий взгляд. Он снял черный, слишком элегантный для этого случая плащ и небрежно бросил его на пол, оставаясь в голубых джинсах и черной футболке. Ему можно было не представляться, Саша и без того знала, кто он.

— Мейер, — прозвучало с другой стороны стола. — Жаль, что наше знакомство происходит при таких обстоятельствах.

— Совсем наоборот. Мне уже давно очень любопытно, насколько вы сильны по этим делам.

Губерт издевательски усмехнулся.

— На «слабо» меня берете?

— Мне ничего больше не остается.

— Классическая реакция креативного подозреваемого. Нападение.

— Мне предъявлены обвинения. Что у вас на меня есть?

— Я здесь только проездом.

— Так же как и я.

— Вы на самом деле хотите продолжать эту игру?

— Не знаю, — ответила она и замолчала.

— У вас нет адвоката, вы не признаете вину, но согласились на разговор со мной. Почему?

— Потому что вы профайлер и к тому же нездешний. Я не доверяю никому, кто жил здесь, имел тут семью или пребывал чуть дольше, чем проездом. Это все одна шайка, — прошипела она и тут же добавила: — Конечно, я понимаю, что это звучит по-идиотски.

Он снова улыбнулся.

— Значит, вы невиновны?

Она не ответила. Даже не подняла голову.

— Как это возможно, что вы были первой на месте похищения невесты, обнаружили труп Дануты Петрасик, последней видели живого Бондарука и к тому же знакомы с разыскиваемым Лукасом Поляком? Вы можете это объяснить?

— Все предельно ясно. Я просто шустрее остальных, — быстро проговорила она и замолкла.

Ей пришлось продолжить. Он даже глазом не моргнул. Надо было признать, что Мейер — профессионал.

— А может, мне действительно хотелось раскрыть эти дела? — закончила она.

— А им нет?

— Вот именно.

— Почему?

Она тяжело вздохнула.

— Долго рассказывать. Я докопалась до дна и прошу, чтобы вам передали документы, полученные мной от Бондарука за несколько часов до его смерти. Только после того, как вы их прочтете, можно вернуться к нашему разговору.

Она встала, собираясь выйти. Мейер следил за ней взглядом. Она нажала на дверную ручку, но дверь была закрыта. Пока он не сделает им знак, они не выпустят ее. Она будет тут сидеть, пока не расколется. Именно на это они рассчитывают. Она тихо выругалась, вернулась и грациозно села на свое место.

— Забыла, что выступаю в другой роли, — усмехнулась она. — Мои отпечатки пальцев в доме Бондарука остались на упаковке от сигарет. Письмо, насколько мне известно, написал он сам. Не правда ли?

Мейер не отрицал, но и не подтвердил, поэтому она продолжила:

— Думаю, что состряпать такой вещдок может только человек, хорошо знакомый со спецификой нашей работы. Я в тот вечер звонила ведущему следователю, коменданту и ее бывшему мужу. Никто не ответил. Никто не появился и на месте происшествия. Только им было известно, где я встречаюсь с Петром. Они прекрасно знали, кто там похоронен. Вы можете это проверить по распечатке телефонных звонков.

— То есть вы предъявляете обвинения местным следственным органам? Слабовато.

— Раз так, — Саша набрала воздуха в легкие, — просветите меня, пожалуйста, по поводу моего мотива. Профайлер прежде всего задает вопрос «почему», «как» и только потом «кто».

Мейер встал.

— Минуточку.

— Я никуда не собираюсь, — сыронизировала Саша и поправила волосы. Она мысленно пожалела о том, что у нее нет резинки, а быть похожей на увядшую русалку она не любила.

Он вернулся через минуту.

— О каких документах вы говорите? — спросил он, сев на свое место.

Саша рассмеялась.

— Это были копии. Оригиналы я передала надежному человеку. Полицейскому из Гданьска. Если он до сих пор не вышел на связь, то просто еще не получил их.

Мейер наклонился над столом и отчетливо прошептал:

— Все-таки объясните мне такую вещь. Я более или менее понял, зачем вы здесь появились, но до сих пор непонятно, почему вы не уехали. Зачем вмешиваться в чужие расследования? Какого черта позволять ломать себе кости?

Саша задумалась. Когда она ответила вопросом на вопрос, он как раз прикурил сигарету и протянул ей пачку. Она неохотно взяла красное Мальборо, зная, что сейчас у нее разболится горло.

— Вы когда-нибудь боялись?

Мейер кивнул.

— За себя или за близкого человека?

— Всякое бывало.

— Тогда вы должны знать, что у страха есть свой предел, и, когда он преодолевает эту границу, превращается в движущую силу.

— Так поступают психопаты. Им нужна большая доза адреналина.

— Согласна, — подтвердила она. — Как аэродвигатель. Разгон поднимет железную птицу в небо и донесет до цели несмотря на то, что это кажется невозможным.

— Только если есть крылья.

— У меня они есть. Дочка, восемь лет.

Мейер пристально посмотрел на нее, стряхнул пепел на пол.

— Что вам было здесь нужно?

— Мне казалось, что мне нужен вызов, поединок с Лукасом, но на самом деле мне нужно было прощение. Я хотела найти его и извиниться. Он чуть не погиб из-за меня. Но чем больше я приближалась к нему, тем сильнее погружалась в это дело.

— Может, надо было не врать.

— Поздно плакать над разлитым молоком, — пробормотала она.

Мейер встал, постучал в дверь. Ему открыли и протянули две бутылки минеральной воды. Саша заметила, что он слегка кивнул. Обменялся с каким-то человеком условленным знаком. Когда он сел, она снова замкнулась.

— Если вас выпустят, то вы уедете или будете продолжать искать искупления грехов?

Она подняла голову.

— Вопрос только в этом? Я готова покинуть это место даже пешком.

После чего она рассказала ему, как она видит дело Очкарика. И кто, по ее мнению, играл главные роли в этой истории в течение последних лет. Они проговорили несколько часов. К концу разговора Мейера интересовал главным образом Доман. Действительно ли он принимает в этом участие? Когда они закончили, Мейер встал и поднял плащ. Слегка отряхнул его, перед тем как надеть.

— Отпустите ее, прежде чем скомпрометируете себя перед всей страной, — сказал он Доманьскому. — С делом Дануты Петрасик все ясно. Мотив, основанный на эмоциях, убийца неудачно притворялся Красным Пауком. Все есть в экспертизе. Стоматологи подтвердили совпадения зубного прикуса. Проверь только, не симулирует ли он психическое заболевание, хотя сомневаюсь. — И вышел не прощаясь.

Якуб, 2000 год

Программа закончилась, телевизор пестрил «снегом», когда Куба наконец проснулся. Встал, почесал пах и в одних трусах поплелся на кухню, чтобы сообразить что-нибудь из еды. Вода закончилась еще вчера. Как оказалось, остались только овсяные хлопья и джем. Ему не хотелось варить кашу, потому что вчера он продержался весь день на сухих овсяных опилках. Тем более что заметил под хлебницей припрятанный соседом по квартире запас мяса. Когда он резал и стоя поглощал домашнюю буженину, запасы которой сосед пополнял каждую неделю, возвращаясь от матери, неподалеку раздались шаги. Куба облизал нож и ждал. Кто-то спускался в подвал. Он быстро спрятал недоеденное мясо и хлеб, стряхнул крошки на пол.

— По соточке? — в комнату заглянул Анджей, хозяин этой норы.

Куба вздохнул с облегчением. Анджей попивал втихаря от жены. Он под разными предлогами сбегал из ее поля зрения, чтобы несколько раз в течение дня глотнуть спирта, разведенного с водой в пропорции пятьдесят на пятьдесят.

Куба вынул стаканы. Один был грязноват, поэтому Куба поставил его Анджею. Старый распустеха даже не обратил внимания на мутность сосуда. Они молча выпили.

— Между первой и второй…

— Ага, перерывчик небольшой. Давай, — согласился Куба.

Они наполнили стаканы. На этот раз Анджей спросил с искренним любопытством:

— Что такой парень, как ты, делает тут, у меня?

Куба включил бдительность. Он привык придерживаться принципа: не спрашивают — не отвечай. И все довольны. Но у толстяка, видимо, язык чесался. Куба уже не раз поймал жирдяя на том, что тот приглядывается к нему. В этом не было никакого сексуального подтекста. Чистое любопытство, которое не давало Анджею покоя. Другие тут же бросились бы рассказывать свою биографию во всех подробностях, но Куба не из таких.

— Отдыхаю. — Он приклеил одну из своих семидесяти гримас сладкого мальчика, которыми пользовался для охмурения девиц. По десятибалльной шкале очарования он сейчас сам себе дал бы баллов семь. Большего эта свинья не заслуживала.

— Тогда за здоровье. — Анджей налил еще по пятьдесят, потом спрятал бутылку в кладовке и, сопя, потопал наверх.

Куба рухнул на кровать. Вытащил из-под матраса потрепанный номер «Плейбоя», который знал наизусть. Он закрыл глаза и положил его себе на лицо, открытым на развороте с фото украинской модели. И тут же сбросил его, так как журнал вонял тухлятиной. Ожидаемой эрекции не случилось. Якуб накрылся пледом в грязном пододеяльнике, потому что в этой норе не было стиральной машины, а вручную стирать ему не хотелось. И попытался уснуть.

Педики в соседней комнатушке, скорей всего, уже спали, потому что слышен был каждый шорох. Он встал, подошел к компьютеру соседа. Нагнулся, нажал кнопку на системном блоке, потом на мониторе. Картинка долго не появлялась. Наконец комп загрузился, но потребовал пароль. Куба сделал три попытки: «Волосатый», дату его рождения, потому что тот уже в первый день рассказал ему всю свою биографию, на что Куба до сегодняшнего дня не ответил взаимностью. Наконец он набрал почтовый индекс и название города, из которого Соколовский был родом: Седльце. Все мимо. Компьютер пригрозил, что еще одна неудачная попытка повлечет за собой блокировку системы. Якуб тут же выключил все и вернулся в свой угол. Взял «Разум психопатов» Кевина Даттона и Энди Макнаба на английском и попытался читать. Не прошло и несколько минут, как он стал зевать.

Ему снилось, что он находится на автовокзале в своем городке и планирует поездку в Японию. Почему-то женщина в кассе не хочет продать ему билет. Он схватил ее за шиворот и вытащил через окошко кассы, а потом прихватил и выручку. Запрыгнул в первый отъезжающий автобус и быстро переложил награбленное в свой рюкзак. «Вот же дура», — подумал он. Как можно держать ящик с деньгами на столе, да еще и с вставленным в него ключом. Куба пребывал в эйфории и беззаботности, ощущая тяжесть рюкзака, наполненного банкнотами. Даже побрякивающая мелочь радовала его. Ее звон был не менее прекрасен, чем смех младенца, играющего с погремушкой. Потом он увидел себя в бассейне, хотя понятия не имел, как там оказался. Вместо растений и рыбок везде плавали деньги. Он открыл рюкзак и напихал его доверху выловленными банкнотами. С трудом застегнул его, набил полные карманы и, на всякий случай, пару сотен съел. Удивился. На вкус они были как бумага. Но ему приятно было рвать их, портить, потому что его грела мысль о том, что, когда он выплывет на поверхность, ему будет наплевать на всех. Он решил выйти на берег и поискать дополнительные емкости для денег. В этот момент он за что-то зацепился. Старался вырваться, боролся. Рюкзак разорвался, и деньги стали уплывать из его рук. Он пытался ловить их, но ничего не получалось. Потом вдруг захлебнулся и начал тонуть, опускаясь вниз. Все ниже и ниже.

— Куба… — Он услышал шепот.

Кубе пришлось открыть один глаз, хотя и без того было ясно, что это Волосатый. Он так сильно потел, что вонь распространялась по всему помещению, едва он оказывался на пороге. Вот взял и испортил такой классный сон.

— Мне такой сон снился, — пробормотал Куба. — Чего тебе надобно, старче?

— Где моя буженина?

— Отвали, — бросил тот. — Анджей пришел, я угостил его. Если хочешь, иди к жирдяю, пожалуйся. Может, отдаст тебе спиртом.

Вдруг он услышал хихиканье. Открыл второй глаз. В дверях стояла косоглазая большегрудая девица с диким начесом на голове. Он сразу закрыл глаза. «Мне снится кошмар, спасите!»

— Оставь его, — хрипло промурлыкала она. — Поехали в город, купим кебаб.

Куба не сдвинулся с места.

— Может, ему плохо? — раздался еще один голос, более нежный и явно женский.

Куба начал судорожно соображать. Неужели что-то в лесу сдохло? У этой архивной крысы никогда не было никаких девок, а сегодня вдруг сразу две? Он чуть повернулся, чтобы втихаря наблюдать за ними из-под одеяла.

— Анджей опять напоил его, — бубнил Ярослав. — Он когда-нибудь ослепнет от этого. Ты знаешь, сколько в этом пойле градусов?

— Поехали, — распорядилась косая.

Ноги поменялись местами, и кроме топорных трапперов Волосатого он увидел поношенные кеды, а над ними стройные женские икры. Хоть и косая, зато ноги очень даже ничего, подумал он и поднялся на локте, демонстрируя голый торс. К удивлению Кубы, его заржавевший аппарат, как по заказу, оживился.

— Привет, — улыбнулся Куба косой-грудастой и подумал, что если смотреть ниже уровня ее подбородка, то она вполне сносна.

— Привет, красавчик, — ответила она.

Обладательница кедов ничего не сказала, лишь покраснела, как подросток. У нее было миловидное простое лицо и сиротский вид. Ему это понравилось. Он тут же выскочил из-под одеяла, рассчитывая произвести эффект своими стройными ногами. Не было женщины, которая бы не восхищалась ими. По шкале оценок фигурного катания он дал бы себе 6.0.

— Марек, — представился он, притворяясь сконфуженным, и стал натягивать на свою упругую задницу потертые джинсы. Он проигнорировал укоризненный взгляд Ярослава из-за того, что приятель соврал, называясь другим именем. И добавил: — Где этот болван Волосатый нашел такие сокровища?

Обе девицы захихикали.

— Ты, скажи лучше, где моя жратва? — продолжал бубнить Ярослав. — Тут был еще кусок мяса.

— Зачем тебе мясо, когда у тебя есть две прекрасные дамы. — Куба тут же заговорил голосом своего умершего отца и принялся старательно отчитывать соседа. Потом перешел на тон матери. Она бы им гордилась. — А ты в эту нору их приволок! В ресторан бы пригласил. Ни стыда ни совести! Про культуру вообще молчу. Я же тут голый. Мозги у тебя, что ли, тоже волосами заросли?

— Мы нашли собаку по дороге, — сказала та, в кедах. — И хотели накормить ее.

Куба промолчал. Он тут, стало быть, уже несколько дней живет на овсянке и спирте Анджея, а Волосатый кормит бездомных собак бужениной? Он улыбнулся красавице. Если она ответит взаимностью, то он, так и быть, простит ей любовь к бродячим животным. Тем более что он и сам из них. Если она захочет позаботиться о нем, то он будет только рад.

— Я представился, а тебя как зовут?

Она протянула руку. На предплечье он заметил пластырь, но обручального кольца на пальце не было.

— Моника.

— Все называют ее Йовитой, — вставила Мажена.

— Вовсе нет, — не согласилась Иовита.

— Оба имени хороши. — Куба выбрал для нее улыбку номер сто семь. Пропала девка. — Как по мне, можешь быть хоть Моной Лизой.

Он натянул тесную велосипедную майку, так как знал, что она выгодно подчеркивает его мускулы. Ноги сунул в новенькие кроссовки найк, а на голову надел потрепанную бейсболку.

— Куда идем?

— Идем? Мы? — удивился Ярослав. — Я, например, иду спать. Мне завтра к восьми на работу.

— Вот же зануда, — вздохнул Куба и состроил гримасу разочарования. — И зачем я только одевался.

— Так давайте развлечемся здесь, — бросила Оса и вытащила из пачки сигарету.

— Здесь нельзя, — заявил Ярослав. — Анджей не разрешает.

— Развлекаться или курить? — Оса зыркнула на Волосатого.

Куба учтиво подал Мажене огонь. Она ответила ему улыбкой, и он в очередной раз подумал, что в ней что-то есть. Присмотревшись, отметил, что не так уж она и страшна. Если девица не бедная, то он готов привыкнуть к ее внешности.

— Тогда вы подумайте, что будем делать, а я подожду в машине. — Иовита повернулась к выходу. — Малыш может проснуться и расплакаться. Заодно посмотрю, как там собака.

Мина красавчика тут же сошла на нет. Такая молодая, а уже с дитем. Обручального кольца нет, значит, скорее всего, мать-одиночка с прицепом. Он не собирался никого нянчить. Ему хотелось, чтобы нянчили его.

— А у тебя права есть, красавчик?

Косая стала раздражать его чуть сильнее, но он кивнул.

— У каждого уважающего себя мужика есть права, — ответил он. — Разве что, ты ездишь на фуре, тогда ничем не могу помочь.

— Пошли. — Она кивнула в сторону лестницы. — Закурим, поговорим. Может, ты завтра свободен?

— Не особо, — соврал он. — Но всегда готов помочь женщине. Смотря, в чем дело.

— И за сколько, да? — Мажена смерила его взглядом. — Я разбираюсь в людях.

Ярослав пытался протестовать, но Мажена поцеловала его в губы на прощание и пошла наверх. Куба поплелся за ней.

— Пока, чувачок. — Он помахал приятелю. — Да, у тебя комп садится. Я пытался что-то сделать, но ты забыл сказать мне пароль.

Он едва успел увернуться от попадания старым траппером. Мажену это очень развеселило.

— И кто же живет в таком клоповнике? — вздохнула она, поднимаясь.

— Только крысы, неудачники и женоненавистники. — Он указал на дверь рядом. А потом изобразил жестом гомосексуалистов.

— Ты забавный. — Мажена повернулась и нагнулась так, что он толкнулся лицом в ее пышную грудь. Парень с трудом сохранил хладнокровие, но Оса не отодвинулась. Она тихо прошептала: — Ты понравился Закревской. У нее сейчас нет никого. Но если ты ее обидишь, то я оторву тебе кое-что и съем.

— Будет сделано, босс. Рисковать не стану.

Они вышли на улицу. Куба охотно угостился черной ароматизированной сигаретой Мажены.

— Есть такое дело, — заявила она безвступлений, оглянувшись только, не слышит ли Иовита. — Кое-кто сильно обидел мою подружку. К счастью, у меня есть видеозапись. Этот кто-то должен будет заплатить, а потом, возможно, придется кое-кого убрать.

Куба смерил ее смеющимся взглядом.

— Шутка?

— Да, — очень серьезно ответила она и протянула руку для прощания. — Приятно было познакомиться. Чао.

Куба быстрым резким движением схватил ее за волосы. Она ойкнула от боли, но сразу освободилась. В его руке остался только клочок обесцвеченных волос.

— Серьезная заявка, — сказал он. — За сколько?

— Плачу не я, но больше тебе не придется жить в этой норе. Можешь быть уверен.

— Тогда в путь. — Он открыл дверцу белого, как скорая помощь, «мерседеса».

— А вещи? Ты ничего не берешь с собой?

Куба искренне удивился.

— Все самое ценное у меня всегда с собой, — заявил он и похлопал себя по ширинке.

— Стопроцентный псих.

— Это ты сумасшедшая. Ты же совсем меня не знаешь.

— Хорошего мясника видно издалека.

Кубе понравился комплимент. Он приобнял Осу.

— Тебе нравятся чокнутые, да?

Она хихикнула и протянула ему ключи от машины.

— Старый, но ходит хорошо.

Он уселся за руль.

Уже на первом светофоре их остановил патруль. Кто-то сообщил в полицию, что автомобиль с регистрационным номером ВНА 3456 лихачит на дороге. Тогда Куба и узнал о том, что машина принадлежит Петру Бондаруку из Хайнувки.

— У меня там сестра, — бросил он. — Работает в какой-то больнице.

Йовита спала на заднем сиденье, обняв сына. Мажена, как всегда бдительная, впервые с подозрением посмотрела на него.

— Это не подстава, — заверил он. — Случайность.

— Я не верю в случайности. Фамилия.

— Магда Прус, по мужу Мацкевич. Знаешь?

Она покачала головой, а потом задумалась. Куба понял, что она перебирает лица в памяти. Он готов был дать голову на отсечение, что ей знакома фамилия врача. Это был маленький город.

— Тогда нанесем ей визит, — решила Мажена. — Звони сестричке, чтобы подготовила нам теплые кроватки. Мы будем у нее через пару часов. И что-нибудь пожрать тоже не помешало бы. Мелкий не ел ничего горячего с тех пор, как мы выехали.

— Она не очень общительная, — начал выкручиваться Куба. — И явно меня не переносит. Она старше лет на двадцать.

— Да ты что?

— Ее удочерили. Меня случайно на старости лет сделали. В рубашке родился.

— Счастливчик?

— Как холера.

* * *

Магда застыла, увидев в глазок своего блудного брата. Каждое его появление сулило неприятности. Он никогда не звонил просто так. А если уж приперся сюда, то не слезет, пока она не даст ему удовлетворяющую его сумму. Исчезал братец всегда тоже в своей эксклюзивной манере. Он скитался по миру, постоянно менял места жительства. Для налоговиков и многочисленных кредиторов он был практически неуловим. Он в совершенстве овладел искусством заметания следов. Магда могла узнать, где находится ее брат, только от него самого, если у него как раз случилась депрессия и появилась необходимость в деньгах. Либо от судов, прокуратуры и приставов, которые на ее домашний адрес присылали повестки. Она постоянно просила, чтобы брат не впутывал ее в свои махинации, но все равно каждый раз помогала ему. Все-таки они были семьей, и она не могла отказать ему в поддержке.

Артур уже спал, поэтому она накинула халат и на цыпочках вышла на лестничную клетку. Только тогда она увидела, что Куба не один. Хуже того, обеих женщин она видела в городе. Более смелая из них походила на даму легкого поведения. Вторая, со спящим ребенком на руках, была даже очень симпатичная, и, если бы над ней поработать, из нее можно было бы сделать человека. Но раз уж она таскается в обществе ее брата-психа и проститутки, то инстинкт самосохранения у нее отсутствует напрочь.

— У меня нет возможности принять вас на ночлег. Мог бы и позвонить, — отчитала она брата.

— Телефона не было, — соврал он.

— Продал или потерял.

— Наверное, так и было, сестрица. — Он покорно склонил голову. — Но куда нам идти? Ночь на дворе.

— Здесь не деревня. Гостиницы работают круглосуточно.

— Мадя, ребенок ничего не ел. — Куба состроил жалостливую физиономию. — Как я могу бросить женщин на произвол судьбы?

— Неужели? — тяжело вздохнула Прус. — Я сейчас разрыдаюсь от сочувствия.

— Мы только разберемся с одним делом и завтра смоемся. А Гиппократ будет гордиться тобой, если ты поможешь ближнему.

— Я этого не вынесу. Вечно ты вляпаешься в какое-нибудь дерьмо.

— Это последний раз, — повторил он свою затертую фразу. Они оба знали текст на память, так же как и тон, каким Куба произносил ее. Поэтому он добавил для серьезности: — Даю слово.

— Подождите.

Сестра скрылась в квартире.

Они ждали на лестнице. Куба рассказывал анекдоты, Оса хохотала, а Иовита все более влюбленными глазами глядела на молодого красавца.

Наконец Магда вышла со связкой ключей в руках. Жестом позвала их следовать за ней. Села в свою машину, но, поскольку Артур редко позволял ей водить, ехала она исключительно осторожно. Тем временем Куба постоянно подрезал ее, демонстрируя свои водительские умения. Когда они доехали до старой инфекционной больницы, она отвела их в одну из палат, в которой вдоль стены стояли девять перекошенных кроватей. Принесла из кладовой несколько пледов и запретила включать свет.

— Завтра мы найдем что-то другое, — обратилась к ней более симпатичная блондинка. — Благодарю от имени сыночка.

Магдалена промолчала. Брат утверждал, что завтра они уедут, хотя она знала, что это полный бред. Она была обеспокоена, чувствовала, что Куба опять ввязался в неприятности, но единственным выходом было не задавать никаких вопросов. Только так можно было обеспечить себе непричастность.

Ребенок, которого они привезли с собой, спал как убитый. Наверное, он удивится, проснувшись в незнакомом месте, хотя, может, он и привык к кочевому образу жизни. Магда посмотрела на мальчика и спросила:

— Это твой?

На лице Иовиты появились гордость и забота. Мать погладила малыша по спине. Магдалена облегченно вздохнула. По крайней мере, она имела дело не с похитителями детей.

— Отдыхайте, — сказала она. — Только не устраивайте беспорядок, пожалуйста.

— Мы? — ужаснулся Куба. — Никогда в жизни!

— Именно тебя я и имела в виду! — грозно подчеркнула Магда, а потом отозвала брата в коридор. — Что тебе тут надо, мелкий?

— Бизнес, — улыбнулся он.

— Как давно ты не работаешь в телефонной компании?

— Ой, и не помню уже.

— На что живешь?

— То тут, то там что-то перепадает, — пробормотал он. — Как обычно. Но с хакерством и подслушкой покончено. Не бойся.

— Тебя ищут. Ко мне приходила полиция. Ты устроил в моем подвале склад краденой обуви. Знаешь, сколько у меня было неприятностей из-за тебя? Надо было сказать. Я бы дала тебе ключ от подвала в клинике.

— Сорри, сестра. Это было не очень удачное время.

Магда, как всегда, попалась на мину номер четырнадцать:

«пожалейте меня маленького».

— На этот раз избавь меня от лишних хлопот, будь любезен. Свою жизнь уничтожай, сколько хочешь, но не рассчитывай, что я опять буду вытаскивать тебя из тюрьмы. Я тебе не мать.

— Ясно, как солнце. Я больше не собираюсь на отдых. Одного раза вполне достаточно.

— Я борюсь здесь за кресло директора, в худшем случае зама. Сечешь?

— А что я должен сечь? Как всегда, успешная женщина.

— Кто эти девки?

— Подружки.

— Та косая — проститутка. Я узнала ее. Вторая тоже?

— У меня с ними ничего общего! — Он ударил себя в грудь. — Только бизнес. К тому же я тут инкогнито. И, если не трудно, называй меня Мареком.

Магда решила не продолжать допрос.

— Делай что хочешь, но подальше от меня.

Куба положил руку ей на плечо. Так, как это делал отец, стараясь поддержать детей.

— Ты всегда можешь на меня рассчитывать.

Она прижалась к нему.

— Я просто беспокоюсь о тебе.

— Помни, — подчеркнул он. — Я просто хочу, чтоб ты знала.

— Я знаю.

Глаза Магды наполнились слезами. Кубе хотелось рыдать со смеху, но он твердо держал мину номер двадцать два: «Я как Завиша. Завиша Черный. Твой брат». Она всегда действовала. И сейчас тоже. Магда сунула руку в карман и протянула ему несколько банкнот.

— Купите ребенку молока, когда он проснется.

— Да, мамочка. — Он подмигнул ей.

— Попрощайся от меня со своими дамами. — Магда потрепала его по щеке и пошла ровным шагом, не оборачиваясь.

* * *

Мажена проснулась первой и разбудила остальных. Йовита, как всегда, долго потягивалась. Они с Томеком безмятежно дурачились в кровати, словно это было рождественское утро и им сейчас предстояло заглянуть под елку и раскрыть подарки. А ведь у них была уйма работы и всего несколько дней на подготовку.

— Марек! — Она еще раз потрясла за плечо крепко спящего парня. С закрытыми глазами и ртом он напоминал херувима. Пухлые губы, прямой нос, выразительные скулы. Он был в ее вкусе. Ей нравились брутальные мужики с детскими лицами и темным прошлым. Она была немного зла на него, потому что слышала, как ночью он пытался приставать к подруге, абсолютно игнорируя ее, Осу. Дело было даже не в ревности, потому что если бы он даже влез в ее постель сегодня ночью, то она бы его оттуда быстро вышвырнула. Но завтра, кто знает, может, и согласилась бы. Сегодня ей просто хотелось выспаться. Неужели он думает, что она глухая? Только после того, как она бросила в него подушкой, он оставил Иовиту в покое. Сейчас херувим открыл один глаз, и по его лицу она сразу поняла, что прервала эротический сон. Почему ее это не удивило?

— Ничего не говори. — Мажена остановила его жестом.

— Ты злишься?

— Нет, — буркнула она. — Пусть Йовита с малым приводят себя в порядок, а мы за это время встретимся кое с кем.

— А сама не справишься?

— Вы посмотрите, какой занятой! — Она наклонила голову и засмеялась. — Я тебя на работу взяла, а не на отдых в санатории. Мне нужны финансы, в том числе, чтобы заплатить и за твои услуги. Идем за деньгами.

Мотивация подействовала. Он скинул одеяло, протер глаза. При виде ребенка и Йовиты слегка смутился и побыстрее натянул на голый торс майку. Когда он вышел в коридор, Мажена уже стояла у входа в здание и считала монеты.

— Давай мелочь.

Он вытащил наружу пустой дырявый карман.

— Неизлечимый нищеброд. Я тебя сразу расшифровала, — припечатала Оса.

Она подошла к машине, долго копалась в бардачке. Наконец наскребла горсть монет и телефонную карточку.

— Аллилуйя! — широко улыбнулась она. — Мы спасены.

Телефонная будка располагалась у самой дороги. Он не понимал, почему должен стоять в стороне и смотреть, как она трещит в трубку.

— Ты на шухере. Если кто будет идти, отвлеки. Никто не должен меня видеть.

— Зачем все это? — промямлил он. — Я есть хочу.

Она подошла к нему и задрала голову.

— Я не буду с тобой нянчиться, ясно? Ты должен быть мужиком. Не устраивает — гудбай.

Куба поднял руки.

— Ладно, ладно, — капитулировал он. — Но раз уж я организовал ночлег, ты сообрази что-нибудь пожрать. Только безо всяких там вегетарианских глупостей. Я хочу мяса.

— Если все пойдет по плану, то сегодня мы будем приглашены на шикарный банкет. Причем не абы к кому.

Она опять подошла к телефону. Разговаривала до тех пор, пока не кончились монеты. Она что-то записывала, причмокивала, смеялась, потом бросила трубку и, как солдат, пошагала к машине.

— Готово. Едем в банк.

— А твоя подружка? Она не может тут оставаться.

— Ничего с ней не случится. — Она уселась на заднем сиденье, словно в такси, и сказала приказным тоном: — Чего уставился? Трогай.

У банка он снова стоял как столб, считая фонари вокруг городской управы. Ему даже нечего было курить, потому что сигареты Мажена забрала с собой, оставив ему только две штуки. Он сразу выкурил их, а потом только прислушивался к бурчанию у себя в животе. Сейчас он бы все отдал за тот кусок буженины, который неосмотрительно оставил Волосатому.

Мажены не было почти час. Наконец она вышла румяная и довольная, с серым конвертом под мышкой. Даже ее глаза стали меньше косить. Они накупили на базаре столько еды, выпивки и всяких бабских штучек, что он едва нес все эти покупки. Ему полегчало только, когда он забросил все это в багажник, оторвал кусок булки и запил бутылкой молока. Оглянувшись, он увидел, что Мажена опять шла к телефону. На этот раз ему удалось кое-что расслышать, и он вынужден был признать, что впервые проникся к ней уважением. Она говорила со своим собеседником так, словно играла в фильме, и сценарий написал кто-то очень башковитый.

— В четыре. В том же месте. Брось в урну возле банка. Серый конверт. У меня с собой весь комплект. Конечно же дома лежит копия, и я уничтожу ее только после того, как счет будет оплачен, поэтому постарайся без выходок. И не опаздывай, а то услуга подорожает. Я жду двадцать минут и иду в участок. Да, он тоже заплатит. Одна четвертая. Можешь проверить, я только что с ним говорила. У нас же как-никак демократия.

Она повесила трубку и резко обернулась. У Кубы, видимо, было глуповатое выражение лица, потому что она тут же взялась передразнивать его. А потом вдруг что-то вспомнила и вернулась к будке.

— Не торговался, — сказала она.

Потом она долго слушала, кивала, пыталась что-то вставить, но человек на другом конце провода не умолкал.

— У меня карточка заканчивается, — сказала она наконец. — Не волнуйся, есть подходящий человек. Опытный. Но если ты завалишь дело, то кончишь так же. Взаимность никто не отменял.

И резко засмеялась.

— У меня больше нет копий этого фильма. Не бойся.

Карта, видимо, действительно закончилась, поэтому она бросила трубку. Выудив из кармана несколько монет, Оса одну за другой бросала их в телефон.

— Есть одна проблемка, дорогой, — защебетала она. Куба был уверен, что сейчас она говорит уже с другим человеком.

— Он поставил условие. Все-таки это обойдется тебе немного дороже.

Она отодвинула трубку от уха.

— Я сама с этим разберусь. Где он живет, знаю. Ты, главное, не ори, а начинай собирать бабки на премию, потому что мне будет причитаться.

Куба начал понимать, что он лишь пешка в ее великом плане. Оса была деловой и запросто могла бы управлять бизнесом. Почему она оказалась на том же уровне социальной лестницы, что и он, было непонятно, да и ладно. Но он понял, что без него ее план не реализуется. Поэтому она была у него в руках.

— Ну что, ты уже знаешь, сколько мне причитается? — Для начала вежливо спросил он, не боясь, что Мажена кинет его. Но раз уж он был наемником для грязной работы, следовало выторговать приличное вознаграждение.

Она угостила его сигаретой. Оперлась о машину.

— Мы едем в гости. — Она склонила голову. — Появились кое-какие сложности. Кто-то опередил нас, поэтому могут быть неприятности.

— А мне-то что! — Куба был раздражен. — Я простой парень. Скажи, за сколько, когда и что я должен сделать, и все будет сделано. Лишь бы только мне это было выгодно.

— Тридцать, — прозвучал ответ. — Подходит?

Он кивнул.

— Но надо будет попасть в двух птичек, а не в одну.

— Идет. Одна или две, значения не имеет. Лишь бы план был хороший. — Он старался вести себя уверенно, хотя понятия не имел, как убивают людей. Но он уже вошел в роль. Перспектива получить сразу тридцать кусков подняла ему настроение. Он все равно нигде не фигурировал. Паломник, бродяга, свободный путешественник. Сделает дело и рванет за море.

— Ну и неплохо бы какое-то орудие сообразить. А то голыми руками трудновато, — театрально вздохнул он.

Мажена вытащила и раскрыла конверт. Куба заглянул в него. Внутри был старый револьвер с обрезанным у самого барабана дулом.

— Если справишься, спонсор добавит премию. Я от себя даю десятку. Мне тоже хотелось бы, как можно скорей сделать дело и забыть о нем.

Она бросила окурок на землю и села в машину.

— Время пошло. Йовите — ни слова. Она должна быть в безопасности.

— Слушаюсь, царица.

* * *

Домработница Бондарука сразу же получила выходной, едва Иовита, Мажена и Якуб появились на пороге. Куба наблюдал, как нежно Иовита здоровается со зрелым, но все еще бодрым мужчиной. Куба сразу понял, что тот богат и влиятелен. Он разглядывал его интерьер, технику, а потом перевел взгляд на бар, в котором переливались разноцветные заграничные бутылки.

— Выставляй все на стол, — обратился к нему Петр. — Сегодня празднуем! Как у вас дела, девчонки?

— Более или менее, — начала Иовита и прильнула к Петру, словно пытаясь спрятаться от мира под его крылом. Ее сын получил в подарок огромный экскаватор, который хозяин выкатил из кладовой.

— Почти новый, — заверил он. — У сына моей бывшей полная комната игрушек.

— Бывшей, — присвистнула Мажена. — Неужели? Вы с Ларисой то сходитесь, то расходитесь. В который раз это слышу.

— Теперь уже точно. — Он подмигнул ей. — У Ларисы появился мужчина. Она влюблена в Веслава. Но мы по-прежнему работаем вместе. Дружим. А я? Живу себе потихоньку. Только все еще один, как палец.

Если бы Иовита была собакой, то сейчас стала бы потряхивать ушами. Она вслушивалась в каждое его слово, хоть и делала вид, что ей это неинтересно. Она раскладывала по тарелкам еду, которую принесли Мажена и Куба в качестве гостинца. Заварила чай. Поставила рюмки. А потом даже успела сходить в туалет и немного подкраситься. Она вновь чувствовала себя привлекательной.

— А где шампанское? Я же покупала, — возмутилась Мажена. — Три бутылки.

— Зачем выставлять это дерьмо на стол, когда тут джин, виски и другие деликатесы с самой высшей полки, — обрушился на нее Куба.

Но Мажена не слушала его, а тут же отправила Иовиту за «Игристым».

— Что за пьянка без шампанского и икры! Икры не было, зато была скумбрия. — Она пристроила копченую рыбу на газете и принялась чистить ее руками. Куба не мог смотреть на это, а Петр засмеялся и присоединился к ней.

— Давайте сфотографируемся, — предложила Иовита. — Мы так редко видимся.

— У меня есть новый поляроид. В ящике под телевизором. — Бондарук проинструктировал Кубу и уже позировал, обняв обеих девушек.

Куба вернулся с улыбкой от уха до уха. Он впервые видел такой фотоаппарат.

— Bay, какая вещь, шеф! Не надо ходить печатать снимки. Супер!

— Дарю, — засмеялся Петр. — Только несколько фоток нам сегодня сделай.

Куба усаживал троицу так старательно, словно фотографировал их на обложку журнала. Он ныл, что если они не подвинутся, то на первом плане будет скумбрия и русское шампанское. Но они только смеялись и прижимались друг к другу. Ни за что не хотели пересаживаться. Куба сделал по нескольку фоток для каждого и поспешил спрятать аппарат, чтобы не переводить бумагу. Они провели у Бондарука очень приятный вечер. Когда расставались, Иовита плакала.

— Когда вы уезжаете? — спросил Петр.

— Завтра утром, — прозвучал ответ. — Сразу после завтрака.

— Держите меня в курсе, как у вас дела. А если что-то будет нужно, сообщайте. Помогу.

— Прекрасно! — подвыпившая Мажена легко взмахнула рукой. — Кое-кто нас вышвырнул с работы. Я с тех пор не работаю, а при моей профессии в столице без крыши никак. Надо регистрироваться, делиться. А годы идут, конкуренция вытесняет. Да и мало кто в этом бизнесе страдает косоглазием, — горько рассмеялась Мажена и указала на Иовиту: — Ее-то бы с удовольствием взяли, но она предпочитает коров доить.

Иовита впервые посмотрела на подругу с ненавистью. Она съежилась, убрала изуродованные работой руки за спину.

— Я не хочу больше так жить, — прошептала она.

Петр протянул ей ключи от машины, которые Мажена вернула ему.

— Бери. — Он сунул их в руку Иовиты. — Это для начала. Бизнес какой-нибудь организуй. Сейчас даже здесь, в провинции, все свои фирмы открывают.

— Но я не умею водить!

— Друг научит. — Он указал на Якуба. — Мне машина, в принципе, и не нужна. До фабрики пять минут ходьбы. А если куда-то надо поехать, то на служебной.

Иовита покачала головой и вернула ключи.

— Все переоформим. Не бойся, — настаивал Петр. — Если хочешь, я все решу в течение недели.

— Я не могу. Это слишком обязывающий подарок.

Петр растерянно смотрел на Иовиту. Мажена рассмеялась.

— Вот дура. Дают, а она не берет.

Иовита протянула руки и прижалась к Петру. Она что-то шепнула ему на ухо, отчего он радостно засветился и кивнул.

— Вы можете остаться у меня, если хотите. Все вчетвером.

— Вот же, любовь! — Мажена сплюнула через левое плечо. — Не надейся зря, душа моя. У него есть другая, и хоть тресни, ничего не изменится.

В этот момент на террасу прибежал радостный Томек. Он как раз обнаружил, что экскаватор мигает и издает звуки. Но, увидев обнимающую Петра мать, моментально скривился и собрался зареветь.

Петр погладил Иовиту по голове, выпустил ее из объятий и задорно подмигнул мальчику.

— Мама твоя. Не бойся.

А потом указал на Якуба, который не мог скрыть ревность, и отдал приказ:

— Позаботься о ней.

* * *

Пошел дождь с градом. Куба разгладил подстилку и лег на живот. Перевернул кепку козырьком назад. Руки окоченели, но он не надел перчаток. Не хотел рисковать. Вдруг палец соскользнет со спускового крючка, и он промажет.

Дорога была пуста. Мажена сказала, что объект выедет из гаража ровно в три тридцать. До Белостокского шоссе такая машина домчится менее чем за пятнадцать минут. Куба взглянул на часы. Было почти четыре. Если объект припозднится, то начнет светать, и ему придется сворачиваться. А другого такого случая может и не представиться.

Вдруг на горизонте он заметил белый «очкарик». Он сразу же узнал его. Как-никак до недавнего времени сам на нем ездил. Первый выстрел был по колесу. Мимо. Но уже следующий превратил шину в тряпку. Водитель с трудом справился с управлением. «Мерседес» съехал на левый ряд и едва не скатился в кювет. К сожалению, объект находился сейчас вне поля зрения стрелка. Он прицелился в голову женщины, и когда та заскользила вниз, открывая лицо Бондарука, он нажимал на спуск раз за разом. В машине царило замешательство. Окна сразу же запотели. Куба почти ничего не видел. Последние пули он выпустил практически вслепую, потому что пистолет обжег ему ладонь. Закончив, он скрутил подстилку и спрыгнул с крыши. И только теперь его охватил страх. Водительская дверца была открыта, Бондарук убежал в поле.

В нескольких окнах загорелся свет. Легавые вот-вот объявят облаву. Проверят каждый автомобиль, заглянут под каждый камень. Слава богу, на этом пустыре почти никто не живет. Прежде чем сюда съедутся поисковики, пройдет какое-то время. Но надо было спешить. Несмотря на то что по плану погибнуть должны были двое, он сел за руль и поехал в ближайший лесок. Там он перебросил мертвую Ларису в багажник, поставил запаску и вернулся за Маженой и Иовитой.

Козьминская очень быстро собрала свои вещи и села в машину, но Иовита начала причитать. Пулевые отверстия в дверях сказали ей обо всем. Она бросилась на Мажену с кулаками, угрожала полицией. Куба не мог это вынести, ему казалось, что все продолжается целую вечность. Он думал только о том, что мужик выжил и скоро возле его дома появится полиция. Он одним ударом сбил с ног миниатюрную блондинку. Вместе они засунули девушку в багажник и как можно быстрей рванули оттуда, хотя тогда еще за ними никто не гнался.

Они остановились только в языческом месте силы, неподалеку от деревни Збуч. Иовита пришла в себя. Встала, слегка покачиваясь. Видимо, не обошлось без сотрясения мозга, потому что речь ее стала нескладной. Она была апатичной, в ступоре. Но вскоре обнаружила, что все забыли о ее ребенке, и устроила истерику. Куба знал, что делать. Их похоронили в одной могиле. Ларису и Йовиту. Место завалили камнем, который, казалось, лежал здесь не одно столетие, но на самом деле был не так уж и тяжел.

Им удалось получить только половину планируемой суммы, поскольку ни один из них не решился вернуться к урне. Конфликт был неизбежен. На какое-то время его загладил алкоголь, прихваченный из бара Бондарука.

Проснувшись на следующее утро со страшным похмельем, Куба обнаружил, что он в машине один. Козьминская исчезла вместе с деньгами и его новеньким поляроидом. Оставила только фотографии и видеокассету, которые использовала для шантажа. Скорей всего, просто забыла о них.

Якуб поставил машину на стоянку аэропорта, оплатив парковку на три дня, потому что его денег хватило только на это, а потом вернулся в нору к Волосатому и продолжил заправляться спиртом вместе с Анджеем.

Однако он тщательно следил за новостями, из которых узнал, что Бондарука поместили в психиатрическую больницу из-за обвинений в убийстве сожительницы. Его это очень позабавило.

Мажену он больше не видел. Просмотрев запись жестокого изнасилования Йовиты, он вернулся в городок. Устроился на работу в больницу к сестре, которая к тому времени заняла должность заместителя, и стал ездить на электрополотере. Он продолжал собирать данные на каждого из участников изнасилования, но долгое время никак их не использовал.

Бондарук находился под наблюдением в «Тишине» до того, как Куба устроился там на работу, но позже многократно приезжал к директору Сачко. Бондарук ни разу не дал понять, что знаком с Кубой. Последний часто думал об этом и наконец пришел к выводу, что он для Петра — ноль, пустое место, и это только подогрело его ненависть.

* * *

Гданьск, 2014 год

Роберт Духновский отвез детей к жене и с ужасом подумал о целой неделе выходных. Валигура вызвал его к себе вчера и отправил в принудительный отпуск. Пересчет показал, что служащие управления не использовали отпуск за прошлый год, так же как и часы переработки.

— Грибы, рыбалка. До понедельника не возвращаться, — прозвучал приказ.

Дух поник. Он не очень понимал, что делать с таким количеством свободного времени. Саша завалила все, что можно и нельзя. Она не явилась на экзамен, не отвечала на его эсэмэски. Звонить ей он побаивался, полагая, что она обиделась, когда он не бросил все и не поехал за ней. Он сказал ей чистую правду. У него сломалась машина. А точнее, прохудился шланг от топливного насоса, и «духовоз» сдох прямо посреди дороги. Ничего необычного. Потом он погряз в работе. Несколько дней в его отделе равны трем жизням обычного чиновника. Но был ли смысл что-либо объяснять? Она сама работала в таком же режиме. Однако он начинал волноваться, потому что прошло несколько дней, а она не подавала никаких признаков жизни.

Он вошел в квартиру. Рыжий кот потерся о его ноги, поэтому он выудил из кармана пачку пропаренной печенки, которую шерстяной просто обожал. Почуяв запах любимого лакомства, котище начал свой танец. Дух скинул ботинки и развалился в кресле. Пододвинул к себе пуфик и какое-то время изображал американца, как какой-то гребаный старикан. А потом взял в руки лучшего друга каждого мужчины, то есть пульт от телевизора, который, разумеется, был настроен на стартовую программу «Евроспорта». Как раз показывали повтор матча Польша — Германия.

— Польских футболистов спонсирует производитель препаратов от аритмии? — обратился он к Духу-коту, но тот лишь повернулся полинялым задом.

Духновский взялся переключать каналы. Везде какие-то мыльные оперы, реалити-шоу и дурацкие рекламы, которые, казалось, он знал наизусть. Наконец он наткнулся на информационный канал. Политикой он брезговал, кредита в швейцарских франках у него не было, поэтому Дух поплелся к холодильнику за пивом.

— Ну и для кого сегодня самые тяжелые времена? — спросил он кота, но того нигде не было, поэтому он ответил, смеясь, сам себе: — Для шахтера с кредитом во франках.

Открыв банку, он сделал большой глоток и решил, что вовсе не так уж плохо побездельничать в кои-то веки. Надо будет только съездить в супермаркет за ящиком пива для себя и упаковкой печенки для рыжего Духа. Как и предполагалось, звук открывающегося холодильника тут же привлек предателя, не ставшего скрывать свою заинтересованность. Стоило только Духу хлопнуть дверцей главного предмета мебели в доме, кот оказался на столе и делал вид, что лижет себе лапу.

— Здрасте, явился. А шутки мои тебя не веселят. Чего надо? — спросил он, пользуясь тем, что рыжая тварь сосредоточилась. — Когда есть что пожрать, ни на минуту не оставляешь меня в покое, топчешься, словно тень. А как же общение, блестящие диалоги? Что, забыл уже, как мы с тобой на прошлую Пасху привязали на балконе носки к веревке? Прищепки исчезли вместе с бывшей женушкой, поэтому выхода не было. Идея казалась прекрасной. Простой и гениальной. Дух — молодец. Правда, ночью ударил мороз, и снять мы их смогли только в начале мая.

Кот зыркнул левым глазом в стену, что означало, что он уставился прямо на Роберта и внимательно слушает.

— С бабами все так же, как с этим вот холодильником, парень, — продолжал Дух. — Разохотит тебя, а потом хлоп: закрыто. Почему она не звонит?

Он налил коту молока.

— Ты же знаешь, о ком я говорю. Такая же рыжая и вредная, как ты. Вот же вкус у меня…

Он уже почти допил пиво, поэтому заблаговременно приготовил следующую банку и снял через голову джинсовую рубашку. Волосы торчали во все стороны, он поправил их, как умел, то есть разлохматил еще больше. Чтобы не смотреть на себя, завесил зеркало своей джинсовой рубашкой.

— На протяжении всей следующей недели мне не обязательно будет на себя любоваться. А ты уж как-нибудь мою красоту выдержишь. Будем ходить за печенкой ночью, — объявил он конфиденциальным шепотом и подумал, что долго не выдержит. Он говорит сам с собой, словно псих. Ведь этот облезлый все равно ничего не понимает.

«Меня назвали левым деятелем», — гремел с трибуны какой-то местный политик.

Дух вернулся в комнату, чтобы уменьшить звук. Он уселся и провалился в хмельную нирвану. Телевизионный трёп влетал в одно ухо Духа и из другого вылетал.

«Дорогие господа националисты, я не отношу себя ни к деятелям, ни к левым, но знаю, что ношение фашистской символики и эпатаж на сайте „Национальная Хайнувка“ постами типа: „Бурый должен уничтожить всех белорусов. Жаль, что он не убил остальных валенков“ — это абсолютное зло».

Дух закрыл глаза. Он уже почти не слушал молодого оратора, речь которого его усыпляла. Голова практически не держалась.

«В Хайнувке долгие годы мирно жили поляки и белорусы. Ровно до тех пор, пока группа псевдо-патриотов не начала подстрекать к войне на националистическом фоне. И никакой парламентский контроль не изменит того, что то, что вы делаете, — это зло в чистом виде. Белорусы обладают такими же правами жить здесь, как и поляки».

Теперь заговорила журналистка. Она передавала репортаж от городской управы, в которой сегодня была обнаружена собачья голова в белорусском ошейнике. Что это должно было означать, она объяснить не сподобилась, лишь напомнив, что этот тихий городок на краю Беловежской Пущи за последние несколько дней прославился на всю страну из-за слухов об орудующем в тех лесах каннибале.

«До вчерашнего дня слухи опровергалась прокуратурой и полицией, — говорила журналистка. — Но сегодня утром в бочке с квашеной капустой на городском рынке была обнаружена свежеотрубленная голова одного из самых богатых жителей города. Прочие останки пока не обнаружены».

Дух открыл глаза.

«Его сожрал этот извращенец! — прокричал случайный прохожий в микрофон журналистки, размахивая при этом кулаком. — Так же как и тех женщин, черепа которых нашли следователи в лесу. Одни головы, и больше ничего. Как еще это объяснить? Он их сожрал!»

«Не так давно вся Польша посмеивалась над местными следственными органами», — добавила журналистка и прочла стишок:

«Но сейчас уже хайнувчанам не до смеха».

«Мы боимся!» — Какая-то мамаша убегала от камеры, закрывая лицо дочери.

— Опа! — Дух ударил ладонями по коленям, но в следующее мгновение улыбка застыла на его лице, когда показали фото жертвы — пожилого элегантного мужчины начальственного вида. Он узнал его. Они встречались не далее чем три дня назад. Он должен был отвезти Петра Бондарука домой, но ему не захотелось, и он отмазался, сославшись на поломку машины. Кроме того, у его дочери намечался тест по английскому, и ему не хотелось оставлять ее с чокнутым дедом.

«Без комментариев», — показали входящую в суд прокуроршу в кедах. Дух мысленно признал, что дамочка вполне себе ничего.

А потом на экране опять появилось лицо репортерши.

«Пока полиция не исключает разборки преступных группировок и националистический мотив. Петр Бондарук — это крупный местный бизнесмен. Меценат белорусской культуры, опекун спортивного клуба и представитель национального меньшинства, которое в этом регионе превосходит поляков по численности».

— Как меньшинство может превосходить поляков? — удивился Дух. — Учи польский язык, дорогая. Как ты экзамены сдала?

И вдруг замолчал, сообразив, что говорит с телевизором. Он уж было собирался переключить, когда раздался голос за кадром:

«Поступила информация из неофициальных источников, что одна из подозреваемых — это Александра 3., бывший сотрудник полиции, профайлер, живущая в Великобритании. Сегодня утром ее задержали до выяснения обстоятельств дела. В Хайнувку также прибыл известный криминалист Губерт Мейер, чтобы допросить коллегу и помочь следователям разгадать загадку таинственных исчезновений и убийств. Чем закончится этот поединок? Неужели Хайнувка стала нашим маленьким Твин-Пикс?»

«Проваливайте отсюда и не делайте из нашего города какое-то ужасное место!» — крикнула журналистке одна из депутатов местного совета Анна Боровик и захлопнула дверь.

Следом пошла музыка из самого известного сериала Дэвида Линча, а потом информация о том, что вышел новый диск Каролины Лещ. Лицо загорелой модели заполнило весь экран. Дух не мог вынести ее завываний, поэтому выключил телевизор и какое-то время сидел без движения. Затем он смял пивную банку и решил набрать номер Залусской. Включился автоответчик. Потом он позвонил Романовской, с которой уже говорил ранее, объясняя, что не может приехать из-за аврала на работе. Она тоже не ответила. Он нашел номер дежурного городского участка и попросил соединить с комендантом.

— Ее нет на месте, — услышал он. — Свяжитесь с пресс-атташе.

— Я вам не писарь! — заорал Дух, но тут же взял себя в руки. — Подполковник Роберт Духновский, гданьское областное управление, убойный отдел. Прошу срочно связать меня с кем-нибудь из офицеров.

Он продиктовал номер своего телефона и отсоединился. Потом пожалел, что не пошутил над их людоедом, но не успел толком об этом подумать, как телефон зазвонил снова. Дух порадовался своей влиятельности.

— С провинциальными умниками только так и надо, — объяснил он рыжему Духу и подождал, пока мобила издаст как минимум три гудка. — Чтоб уважали.

Ответил. К сожалению, это была всего лишь Зося, секретарша Валигуры.

— Если ты собираешься вызвать меня на работу, то по way, — заявил он ей. — Если уж вы меня вышвырнули, то теперь пусть сам шеф попросит, а я подумаю.

Она засмеялась и перешла на шепот:

— Тебе что-то прислали. Большая посылка, это много писем из какой-то больницы. На каждом надпись: «Лично в руки», поэтому я не открывала.

— Положи мне на стол.

— Только… — Зося запнулась. — Ты смотрел новости?

— Нет, — соврал он. — Я в отпуске, Зосенька, поэтому новости меня не интересуют. А что?

— Люди говорят, — опять шепнула она, — что та арестованная, ну, в этом городке, куда поехал этот известный провайдер.

— Профайлер.

— Вот именно! Это наша Саша. — Она захихикала. — В рифму получилось.

— Я ничего не знаю, — продолжал врать Духновский, чувствуя, что у него начинают гореть уши.

— Все дело в том, что эти бумаги тебе прислала Залусская. Но с наклейкой психиатрической клиники «Тишина». Может, ее там и держат? Шеф уже видел их и, как только вернется с обеда, прикажет мне открыть их. Ты же его знаешь. Не выдержит.

Дух прямо подпрыгнул, но продолжал притворяться равнодушным.

— Ладно, времени у меня вагон. Выгуляю кота. Пусть парень развлечется, потому что серьезно трудится над тем, чтобы угодить в суп.

Он оделся, напялил ботинки, взял Духа под мышку и, не без протестов, надел ему ошейник. Совершенно новый. Дочь Духновского подарила коту этот аксессуар на Рождество.

— Вот и настал день премьеры. Ты справишься, — успокоил он испуганное животное. — Справимся. А может, и нет.

Он закрывал дверь и продолжал говорить сам с собой. Сосед, открывающий дверь рядом, оглянулся. Роберт размышлял о том, что еще пару лет одинокой жизни — и такие вот монологи будут у него в крови, но не смог сдержаться и бросил коту:

— Как думаешь, во что эта холера опять вляпалась?

* * *

Хайнувка, 2014 год

Саша вышла из участка, забрала свои вещи: чемодан, техпаспорт на машину, которая все еще находилась на полицейской стоянке, и двинулась вперед. Автовокзал был недалеко, и ей даже хотелось пройтись. Она не собиралась пробыть в этом городе ни часом больше. Залусская так глубоко погрузилась в размышления, что не заметила автомобиля, медленно ползущего рядом с ней. Обычный темно-синий «пассат». Все дверцы его были обклеены логотипом «Частный извоз». За рулем сидел мужичок в бейсболке. Окно было открыто, из него торчал локоть.

— Вы свободны? — спросила она, хоть в машине не было пассажиров, а таксист явно навязывал свои услуги.

Она наклонилась, волосы упали ей на лицо. На секунду перед глазами поплыли круги. Усталость была очень сильной.

— Сколько возьмете до Белостока? — спросила Саша.

— Сто пятьдесят злотых. Или двести. Как-нибудь договоримся, — ответил таксист.

Саша не раздумывала ни секунды. Она положила чемодан на заднее сиденье и сказала:

— На железнодорожный вокзал, пожалуйста.

— Договорились.

Саша прикрыла глаза и погрузилась в размышления. В голове ее роилось множество самых разных мыслей. Последней было, где она возьмет деньги, чтобы заплатить за такси. Это занимало ее меньше всего. Она рассчитывала, что по дороге что-нибудь придумает. Может, найдет какой-нибудь банк, где ей выдадут наличные по паспорту? Она хотела немедленно покинуть Хайнувку. Стресс потихоньку отпускал, накатывала слабость. Она была в таком состоянии, что с удовольствием поплакала бы сейчас над своей горемычной судьбой, но стеснялась водителя. Поэтому решила взять себя в руки и предаться рыданиям позже, в поезде, по дороге в Гданьск. Она надеялась, что если в Варшаве ей удастся удачно пересесть на другой поезд, то ночь, возможно, она проведет уже дома. Она размечталась: надо будет пойти к морю, пройтись по пляжу босиком, закурить и вглядеться в горизонт. Этот пейзаж всегда действовал на нее чудесным образом. По правде, только этого ей не хватало в Англии.

Она включила телефон. Несколько пропущенных. В том числе один от Духа. Около двух часов назад. Она улыбнулась. Видимо, мысленно призвала его. В КПЗ у нее было время подумать. Она отругала себя за болезненную воинственность и решила действовать по-другому. Ей следует изменить modus operandi, иначе катастрофа неизбежна. То же самое касалось и ее личной жизни. Ей уже расхотелось быть амазонкой. Время пришить назад отрезанную грудь и разрешить себе быть женщиной. «Я буду милой, нежной и беспомощной», — решила она.

Саша с облегчением набрала номер Роберта, чтобы сказать ему: «Я возвращаюсь. Пойдем поужинаем». Именно так бы прозвучала ее реплика, если бы Дух ответил. Она набирала несколько раз, но у него все время было занято. Вскоре она получила сообщение о том, что номер уже на связи. Она позвонила, но он отключился после первого же гудка.

Саша злобно швырнула телефон в сумку. Значит, пока не получится стать милой и нежной. Она опять облачилась в кольчугу и надулась.

Они были как журавль и цапля. Из этого никогда ничего не выйдет. Саша откинула голову на подголовник и закрыла глаза. Неожиданно она почувствовала сверлящий взгляд водителя. Саша чуть подняла веко и убедилась, что ей не показалось. Он поглядывал на нее, скорее даже не спускал с нее глаз вместо того, чтобы смотреть на дорогу. Она выпрямилась, наклонилась вперед и уставилась на него бешеным взглядом в зеркале заднего вида. Он поднял голову и улыбнулся. Она взглянула на ладонь в перчатке, которой он переключал скорости. Кончики двух пальцев были пусты. Несмотря на кепку, Саша немедленно узнала его. Бросив взгляд на окрестности, она поняла, что они едут вовсе не в Белосток. Она пробыла в этих местах достаточно, чтобы изучить топографию города. Залусская схватилась за ручку двери, но он оказался проворнее, нажав кнопку центрального замка. Все двери были заблокированы.

— В чем дело? — спросила она гробовым голосом.

Не спуская глаз с зеркала, она взяла телефон и вслепую написала эсэмэску: «Спасай меня. Мне нужна помощь. Пожалуйста» — и отправила. И в этот момент увидела стоянку клиники «Тишина». Название больницы она тоже выслала Духу эсэмэской. Они обогнули здание и подъехали с тыльной стороны. Она вспомнила, что отсюда же выехала та черная машина, которая чуть не протаранила ее, когда она появилась здесь впервые, около недели назад.

— Кое-кто попросил, чтобы я вас привез, — прозвучал ответ.

Якуб снял кепку и повернулся к ней. Голова его сейчас была обрита наголо, на макушке виднелся старый шрам. Ее передернуло. А потом она присмотрелась к его ладоням. Память вернулась моментально. Это он тогда напал на нее в лесу. Это он похитил Ивону Бейнар. И это в его рабочей одежде, а не Лукаса Поляка, она нашла костюм жениха.

— Это похищение, — сказала она.

Как можно незаметнее она начала открывать чемодан. Увы, «беретта» была упакована в пакет для вещдоков вместе с остатками патронов, поэтому Якуб услышал, как Саша ее вытащила.

— Если разговор состоится согласно ожиданиям, я отвезу вас на вокзал в Белосток, — заверил он. И сразу добавил без тени улыбки: — Мое слово дороже денег.

Он лихо припарковался. Именно у того входа, где она когда-то оставила чемодан. Ей казалось, что все повторяется уже в очередной раз. Как в «Дне сурка». Каждый последующий визит в этойклинике оказывался хуже предыдущего. Саша была уже сыта по горло.

— Я не выйду, — твердо произнесла она. — Если этот важный кое-кто желает говорить со мной, то пусть придет сюда.

— Я бы предпочел не тащить вас силой. Правда.

Зазвонил ее телефон. Саша воспользовалась случаем и заодно вынула пакет с пистолетом и спрятала его в штанах. Ответить она не успела, Дух уже отключился.

— Даже у подозреваемого есть право на звонок, — заявила она.

Он кивнул и вышел из машины. Но продолжал наблюдать за каждым ее движением.

— Что там у тебя, красавица? — На этот раз Дух ответил после первого гудка.

Она молчала. Смотрела на водителя в бейсболке и наконец начала понимать. Но опасность ситуации, в которой она сейчас оказалась, совершенно парализовала ее.

— Алло, Саша, — забеспокоился Дух. — Ты там?

— Приезжай, — прошептала она. — Я все тебе объясню. Я по уши в болоте. Приезжай, забери меня.

И все-таки разрыдалась.

— Где ты находишься? Что случилось? Говори со мной.

— Не могу. Слишком долго объяснять. Меня похитили. «Тишина», — прошептала она. — Не знаю, что будет и смогу ли я разговаривать. Я боюсь.

Якуб постучал в стекло.

— Идем.

— Я боюсь, — всхлипывала Саша. — Если со мной что-то случится, то скажи моей дочери, что…

У нее надломился голос. Киношная реплика вживую звучала очень по-дурацки.

— Я люблю ее. А ты мне даже нравишься, — выдавила она.

Дух молчал. Саша знала, что он понимает. Несмотря на то что со стороны могло показаться, будто она помешалась.

— Я не чокнулась, — заверила она его уже более ровным тоном. — Я не пьяна. Он смотрит на меня. Я не могу больше говорить.

— Не выключай телефон! — кричал Дух. — Выключи звук, спрячь его в трусы. А если его могут у тебя забрать, то брось где-нибудь в урну, какой-то угол. Так я тебя найду. Ничего не бойся. Ты справишься. Что там, холера, происходит?

Дверца открылась. Саша тут же отключилась. Якуб протянул руку к ее телефону. Она покачала головой. Выключила его и показала ему, что дисплей мертв. Он пожал плечами и ждал, когда она вылезет из машины.

— С вами ничего не случится, — заверил он ее с широкой улыбкой.

— Я тоже так думаю, — соврала она.

Он повел ее к регистратуре, которая сейчас была пуста. Нагнулся, взял ключ, открыл одну из многочисленных комнат и оставил там ее чемодан.

— Телефон, оружие, газ. — Он снова протянул руку.

— А я что, вхожу в тюрьму? — попыталась она шутить.

— Некоторые наши пациенты могут представлять опасность. Вы должны понимать, что это для вашего же блага.

Она огляделась, стараясь отвлечь его и потихоньку включить телефон. Получилось.

— Вижу, что дела у вас так себе. Пустота кругом.

— Все пошли на ужин. Столовая находится в другом крыле.

Немного подумав, она отдала ему телефон. Она понимала, что если откажет, то он обыщет ее и найдет пистолет. Ей было слишком страшно оказаться без него. Оружие давало ей пусть иллюзорную, но все-таки безопасность. К счастью, Якуб даже не проверил телефон, бросил его в чемодан и застегнул молнию. Саша обратила внимание на то, как прециозно он все это проделывал. Как робот. Или профессионал, повторявший подобное множество раз.

Они пошли по длинному коридору к месту, до которого она добралась, когда была здесь впервые. Доска объявлений, папоротник, стена. Якуб снял доску. Под ней находилась современная панель управления. Он ввел код так быстро, что она не успела заметить порядок нажатия клавиш. Запомнила только звуки кнопок, образующие несколько тактов известной мелодии. Она не выберется отсюда без пароля. Да и войти сюда никто не сможет. У нее не было ничего, кроме знаний психолога и точных данных, которые ей уже удалось добыть. Она чувствовала, что вот-вот фрагменты сложатся в полную картину. Ну и пистолет.

Вторая, тайная часть «Тишины» была не такой ухоженной, как официальная. Стены без штукатурки, облезлые трубы, торчащие из потолка. Плитка, по которой они шли, была похожа на довоенную. Она была в трещинах, во многих местах проглядывала голая земля. Все это напоминало замковые подземелья или подсобки старых фабрик. Не было никаких сомнений, что санэпидстанция понятия не имела о существовании этих помещений.

За углом все было по-другому. Коридор блестел чистотой. Здесь Саша тоже заметила электрополотеры. Вдоль полукруглого коридора во множестве располагались тяжелые металлические двери. Она предположила, что в это крыло можно было попасть и другим путем. Например, через чей-то кабинет, операционный блок или процедурную. Якуб повел ее этой дорогой, чтобы не показывать простой эвакуационный выход.

Вдруг погас свет. Саша вздрогнула и на всякий случай отошла от своего проводника подальше. Она пожалела, что сразу не освободила пистолет от пакета. Теперь уже не успеет. Но через пару секунд лампочка зажужжала и коридор опять озарился зеленоватым светом.

— Это наши спецэффекты, — пошутил Якуб.

Саша даже не соблаговолила усмехнуться. Они дошли до старого грузового лифта. Якуб ключом открыл решетку и нажал на рычаг. Они очень долго спускались на один этаж. Тросы, на которых держалась кабина, скрипели и стонали, словно встающие из могил скелеты в фильмах ужасов пятидесятых.

— Приехали. — Он с трудом раздвинул металлическую решетку, а когда они оба вышли, запер ее на висячий замок. — Как видите, телефон все равно был бы здесь бесполезен. Связи нет.

— Этого следовало ожидать, — иронично произнесла она. — Вы ведете меня в какие-то казематы, выхода из которых нет. Не так ли?

— Вы не далеки от истины, — ответил он к ее удивлению. — Не каждый отсюда выходит. Но некоторые платят, чтобы здесь оказаться. Причем, очень дорого. Однако я не уполномочен обсуждать такие дела. Сестра делает это значительно лучше.

— Представляю, — буркнула Саша.

Они прошли еще несколько метров и остановились. Якуб открыл дверь, и перед ними появилась огромная, от пола до потолка выложенная белоснежной плиткой операционная. Оснащенная не хуже, чем в престижных западных клиниках. В самом ее центре, спиной к дверям, стояла Магдалена Прус. Она напоминала Снежную королеву, приветствующую Герду в своем ледовом дворце.

— Я понимаю, что наше знакомство началось не так, как хотелось бы, но это можно исправить, — объявила докторша.

— Вижу, что мне оказана огромная честь. — Залусская огляделась. — Не знаю, чем я заслужила узнать такую тайну. Цена тому смерть?

На этот раз Магдалена Прус продемонстрировала чувство юмора. Она склонила голову с улыбкой, принимая иронию, как комплимент. Взмахнула рукой.

— Приветствую в моей молодильной комнате.

— Где? — переспросила Саша.

Несмотря на всю опасность ситуации, она не могла сохранять серьезность, что, однако, разозлило Магду. Саша тут же взяла себя в руки, вспомнив, что последний поединок с докторшей она проиграла именно из-за того, что вела себя самоуверенно и позволила себе издевки. Сейчас все будет по-другому. Она собиралась пустить в ход хитрость. Если это не удастся, то придется открыть огонь. Эта не самая умная мысль взбодрила ее. Она даже пожалела, что так расклеилась, когда позвонил Дух. Не могут же они вот так просто ее укокошить. Это невозможно. Ее будут искать. Роберт перероет тут каждый сантиметр, утешала она себя. Но она видела в этом городке такое, что, откровенно говоря, сама уже ни во что не верила.

— Простите. — Саша сложила руки в молитвенном жесте. — Больше никаких глупостей. Обещаю.

Магдалена была явно сбита с толку. Такой Сашу она еще не видела, поэтому сразу почуяла подвох.

— Может быть, вы объясните мне, где я нахожусь и зачем меня сюда пригласили, — продекламировала профайлер тоном университетского преподавателя.

На этот раз Магдалена заглотнула наживку. Она подошла к Залусской очень близко, больно ущипнула за щеку. Саша вскрикнула от боли, и это явно доставило докторше удовольствие.

— Здесь есть над чем поработать. Ох, есть! Жировая прослойка почти нулевая.

Теперь уже Саша замерла от растерянности. Она глазела на Прус и ждала объяснений. Магдалена резко отвернулась. В ее движениях было что-то водевильное. Она вела себя аффективно, будто на старости лет все еще смотрела диснеевские мультики. Именно так это описал бы профессор Абраме. Классическая психопатка.

— Как вы думаете, сколько мне лет?

Саша сразу догадалась, что это ее идея фикс.

— Восемнадцать? — криво улыбнулась Саша.

Прус подошла и опять потрогала ее лицо. Но на этот раз не сдавливала щеку до боли. Она чуть потянула кожу вверх, проверяя тонус.

— Нет, все-таки не ноль. Тридцать процентов, — оценила она. И похлопала Сашу по месту, за которое только что схватила. Растерла, как ушибленное колено первоклассника. — А вы, когда постараетесь, можете быть ангелочком. Но шутки в сторону! Так сколько вы мне, на самом деле, дадите?

Саша посмотрела на ее фигуру. Она была совершенной. Врачиха, должно быть, не вылезает из спортзала. Наверняка перед ней обладательница абонемента в местный фитнесс-клуб или инструктор по скандинавской ходьбе. Саша оценила мелкие мимические морщины: куриные лапки и смешинки. Заметила лишь едва заметную львиную складку между бровями или, скорее, самое ее начало. Лоб был выглажен, словно утюгом. Саша была почти уверена, что отсутствие сократовских борозд на лбу, обладательницей которых была она сама из-за неустанного напряжения во время работы над профилями, есть доказательство эффективности колбасного яда.

— Ни одной операции, — заверила Прус. — Ни одного вмешательства пластического хирурга. Никакого ботокса. И разумеется, стойкое отвращение ко всем видам силовых тренировок. Догадываюсь, что здесь мы с вами солидарны.

— Тридцать три, — сказала Саша, хотя на самом деле дала бы врачихе тридцать восемь, то есть столько же, сколько себе. С той разницей, что Саше на самом деле было столько лет. Может быть, уже даже тридцать девять, если считать по году рождения.

— Мимо, — захихикала Прус.

— Тридцать пять?

— Подхалимничаем? — Прус погрозила ей пальцем.

— Ну, тогда не знаю. Извините, но это последняя попытка. Сороковник и еще полгода.

Прус светилась от удовольствия. Она ожидала продолжения торгов, но Залусская развела руками.

— Год рождения тысяча девятьсот шестидесятый. — Прозвучал ответ. — Вы поверите?

Саша никогда не была хороша в арифметике, поэтому подсчеты в уме заняли какое-то время.

— Пятьдесят четыре? Не верю, — выпалила она. И удивление ее было абсолютно искренним.

— Я служу ходячей рекламой своего метода, — пояснила Прус и добавила: — Вы еще не видели меня ню. Форме моей груди могут позавидовать двадцатилетние.

— Я без труда могу себе это представить, — ответила Саша. — Жаль, что мне тут нечем похвастаться.

— Вот именно! — Прус засияла. — Мы можем это изменить!

— Но мне и так хорошо. — Саше стало реально страшно. — Не могу дождаться естественной старости. Зачем быть всегда такой же? Изменения в теле и разуме прекрасны и оправданны.

Этот ответ не понравился докторше. Она нахмурилась.

— Ваши взгляды несколько усложняют дело. И я вынуждена признать, что вы в них, скорее, одиноки. Мои клиентки — очень известные личности. Звезды. Не только польские. И это далеко не сериальные актриски, — подчеркнула она.

— К сожалению, в звездах я разбираюсь примерно, как в грамматике урду.

Магдалена рассматривала Сашу и продолжала убеждать ее.

— Вы вовсе не выглядите так старо, как многие сорокалетние, — заявила она. — И не с такими кошелками, как говорит мой братец, мы успешно справлялись.

— Мне еще нет сорока, — запротестовала Саша.

— Вот ты и попалась. — Эскулапша улыбнулась. — Потому что после сорока, а уж тем более после сорока пяти, в женском организме происходят необратимые изменения, гарантирую. У мужчин это случается значительно позже. У них более грубая кожа и жировая прослойка потоньше. Процесс замедления старения намного проще и дешевле. Поэтому начинать надо как можно раньше. Я считаю, что думать о сохранении молодости следует лет с двадцати пяти.

Сашу стало все это раздражать. В чем дело, наконец? Она потихоньку теряла терпение.

— Ну, так каким образом вы омолаживаетесь? Правильное питание, отсутствие вредных привычек, много сна, секса, брендовая одежда? Или как-то по-другому?

— Кровь.

Саша застыла.

— Молодая, чистая кровь, — повторила Прус и растянула губы в улыбке вампира. По крайней мере, так Саше показалось. — Я даже делаю из нее ванны раз в месяц. Конечно, свежая лучше всего, но замороженная сохраняет все необходимые свойства. Можно ее, разумеется, и пить, как Елизавета Батори, но я пробовала и хочу сказать, что это не действует. Разве что кому-то нравится соленый металлический вкус. В этом случае, однако, только ради удовольствия. На некоторых это действует как афродизиак. По крайней мере, так говорят, и я склонна в это верить. Сексуальный вампиризм мне тоже не чужд. Если же говорить об омоложении организма, а не о гедонизме, единственным действенным методом является полная трансфузия. То есть, в данном случае, замена старой крови на молодую. Но не всей крови, а именно плазмы. Разумеется, плазму следует переливать согласно схеме групп крови. Если у вас, например, универсальная, четвертая, то вам можно перелить любую. Трудней всего обладателям первой, потому что им необходима трансфузия именно этой группы. Поэтому наша услуга обходится им дороже, чем остальным.

— В «мерседесе» Бондарука был обнаружен холодильник с кровью. Ваша?

— Моя. — Докторша уточнила: — Личная. Потому что я как раз и принадлежу к этой, самой ценной, группе. К счастью, я успела ее применить. У вас в депозите моя собственная, старая кровь.

Саша осмотрелась.

— Почему здесь до сих пор не проведен обыск? — спросила она сама себя.

Магдалена налила себе воды из графина, стоящего на металлическом столике.

— Так уж случилось, что пани комендант тоже наша клиентка.

— Кровь проверял Белосток. Полномочия Романовской не настолько безграничны.

Магдалена обернулась.

— Мы подменили холодильники. У нас большой запас крови неизвестных женщин.

— Что, простите?

— Некоторые пациенты остаются здесь навсегда, — безразлично пояснила она. — Наверное, брат вам уже говорил?

Саша не знала, как на это реагировать. Прус взяла в руку небольшой стилет. Дотронулась его острием до указательного пальца. На подушечке тут же показалась капелька крови. Докторша взяла палец в рот и облизала.

— Я никого не убиваю, — заявила она. — Это было бы слишком просто. Если пускать человеку кровь, соблюдая определенные временные интервалы, то с этим можно жить. Это один из принципов донорства. Вот только нам требуется несколько больше. И мы даем за это не шоколадку, а увесистую пачку долларов. Ну и средний возраст наших пациентов — двадцать пять лет. Это основное требование.

— Это на самом деле была кровь одного человека?

— Конечно. Иначе это не имело бы смысла. Как вы думаете? Я же не могу позволить себе рисковать заражением. Так же как и подвергать опасности своих клиентов.

— Но там было шесть литров. Этот человек мог умереть.

— Вы, наверное, шутите, — удивилась Прус. — Через какое-то время, разумеется, это случится. Все мы когда-нибудь умрем. Человек не может долго жить, если у него регулярно забирают часть крови. Недостаток кислорода, авитаминоз, проблемы с сердцем. В том числе психозы. Это побочные эффекты. Но большинство людей алчны. Я хорошо плачу им за кровь, поэтому они не соблюдают гигиену труда.

— Гигиену труда?

— У меня постоянные доноры. Я плачу им за кровь и молчание. Вы же не думаете, что я сижу тут с иглой и колю вены случайным, необследованным на СПИД жертвам, чтобы добыть кровь нелегально. Это очень развитый бизнес. Наша «молодильня» небольшая, но заработала уже приличную репутацию наряду с мировыми клиниками подобного типа.

— Как-то трудно мне во все это поверить.

— Мода пришла к нам с Запада. Там можно купить себе плазму через Интернет. Естественно, такой метод, скорее, для смелых или, я бы даже сказала, отчаянных. Во всяком случае, доступ практически свободен. Но, как и многое другое, у нас кровь дешевле, поэтому большинство наших клиентов — иностранцы. Им выгодно приехать на процедуру, а заодно, например, полечить зубы. Понимаете?

— Сколько трансфузий вы делаете в месяц?

— Я не наживаюсь на людях и храню врачебную тайну. Наши клиенты должны иметь письменную рекомендацию, свежие анализы крови и весь медицинский комплект документов. Дополнительно мы делаем свои анализы. Сами понимаете, все может измениться при случайном сексуальном контакте. Поэтому приблизительно двадцать, максимум тридцать в течение года.

— Сколько?

— В условиях нашей клиники мы могли бы делать и триста, но предпочитаем держать марку.

— Мы?

— Если мы договоримся, то вы познакомитесь с каждым членом нашего фонда. Одного вы уже знаете. Он мертв.

Саша удивленно посмотрела на докторшу.

— Петр тоже пользовался нашими услугами. Не удивляйтесь. — Прус запнулась. — Но мы не имеем ничего общего с его смертью. Тем более нам это совсем невыгодно. Не знаю, не найдут ли договор.

— Вы — фонд?

— Официально мы занимаемся оказанием помощи людям с нарушениями психики, пищевыми нарушениями и прочей тривиальщиной. Это мы тоже делаем, но на деньги от основной деятельности.

Саша с недоверием покачала головой.

— Неужели это на самом деле работает? Или вы придумали этот кошмар и внушили людям его эффективность?

— Без оскорблений, пожалуйста, — возмутилась докторша. — Я не мошенница. Вы сами дали мне тридцать лет. Уверяю вас, что и к восьмидесяти я не слишком изменюсь. Собственно, молодая кровь лечит массу других заболеваний. Она особенно эффективна при кардиологических проблемах. Исследования этого метода начались еще в шестидесятых, хотя люди на протяжении многих веков ищут эликсир молодости. Вы наверняка слышали об известном эксперименте Гарвардского и Станфордского университетов, которые открыли фактор дифференциации роста одиннадцать, так называемый GDF-11, концентрация которого в крови молодых мышей значительно больше, чем у старых. В общем, он омолаживает сердечную мышцу, а молодое сердце — это лучший доступ к кислороду и питательным веществам. Недавно доказано, что он действует, в том числе, на скелет и мозг. Но я это уже давно заметила.

— Я не очень интересуюсь медициной, — буркнула Саша.

— Этот метод скоро будет использоваться в лечении людей с синдромом Альцгеймера. А через сто лет такие молодильные кабинеты будут на каждом углу наряду со спа-салонами и стоматологиями. Тогда и я смогу выдать вам сертификат. Ведь уже сейчас известно, что даже человек пожилого возраста может остановить болезнь без приема медикаментов. Говоря языком дилетанта, после переливания молодой крови болезнь отступает. Это настоящее чудо!

— Но до сих пор этот, скажем так, метод не тестировался на людях? — уточнила Саша.

— Конечно же официально такая информация в СМИ не появлялась, но во многих странах работают такие кабинеты, как наш.

Саша осмотрелась. В помещении не было ни одного стула, стоял только металлический стол, как в морге.

— Ну что ж. Хватит разговоров! — Магдалена хлопнула в ладоши. — Перейдем к делам.

— Что же я могу для вас сделать? — Саша сложила губы клювиком.

— Я предлагаю вам вечную молодость, гарантирую здоровье до конца вашей или моей жизни, потому что за партнеров поручиться не могу. Я не возьму с вас за процедуры ни цента, пардон, ни гроша. Здесь в ходу другая валюта, как видите. Это очень щедрое предложение, если принять во внимание, что одно переливание стоит у нас около десяти тысяч долларов. Конечно же гарантия неразглашения.

— Вы дьявол, — подытожила Саша. — Фауст бы сразу согласился.

— Можете называть меня как хотите, — скривилась докторша. — Я просто не люблю незаконченные дела. Если уж я за что-то берусь, то делаю это хорошо, не халтурю. Поэтому я сегодня здесь, именно на этом месте. Вы любите неприятности, а я кровь. Каждый сам выбирает себе хобби.

— И что я должна за это сделать?

Магдалена опять улыбнулась.

— Мелочь, на самом деле.

— Не тяните, пожалуйста. Чувствую, что у меня начинает падать уровень GDF-11.

— Ничего. — Прус пожала плечами. — Просто уезжайте и забудьте обо всем. Сотрите из памяти каждое услышанное здесь слово, каждое событие, которое кажется вам странным, необычным, необъяснимым. И ради бога, перестаньте уже разнюхивать.

— В этом, как раз, и заключается смысл моей работы.

— Если вы не скажете ни слова о том, что пережили здесь, Якуб проводит вас в подготовительную палату. Трансфузию сделаем уже сегодня.

— Позвольте, позвольте, — попыталась возразить Саша. — Откуда я знаю, что вы мне введете? Это какой-то абсурд!

Залусская начала смеяться.

— Вы меня недооцениваете. Мы уже давно проверили, какая у вас группа крови. Такая же, как у меня. Что, не скрою, меня очень радует. Потому что я держу запас для себя. Вы ведь были в нашей городской больнице. У меня есть доступ к историям болезни пациентов. У меня здесь есть доступ ко всему.

Саша замерла. А потом взорвалась. Ей уже надоела эта сумасшедшая.

— Вы хотите сейчас положить меня под капельницу. — Саша начала загибать пальцы. — Усыпить. Или как это у вас там происходит. Откуда мне знать, проснусь ли я вообще? Это, видимо, вы меня недооцениваете. Может быть, я несколько раз за свою жизнь и повела себя глупо, но я не идиотка!

— Я этого не говорила. — Магдалена старалась успокоить Залусскую. — Совсем наоборот. Я вам все объяснила. Именно затем, чтобы вы чувствовали себя безопасно.

— А если я не соглашусь?

Магдалена сделала знак. Дверь открылась, вошел Якуб. Должно быть, он стоял в коридоре, словно цербер. Он подошел к металлической рольшторе, потянул за рычаг, и она медленно поехала вверх.

Сначала Саша увидела только ноги в кроссовках, приклеенные скотчем к ножкам стула. А потом, когда штора была уже вверху, всего человека. Руки Лукаса были связаны за спиной. Во рту кляп. Он пытался что-то кричать, но только использовал лимит воздуха, потому что сразу начал задыхаться и затих. Он смотрел на нее умоляющим взглядом.

Саша громко проглотила слюну. Теперь она не понимала, почему этот человек вызывал в ней когда-то такой страх. Чего она боялась все эти годы? Что себе напридумывала?

— Почему вы показываете мне это? — бросила она. И добавила неуверенным голосом: — Он меня совершенно не интересует. Мне это даже на руку. Единственное, чего бы я желала, — это увидеть, как он испускает дух.

Магдалена ожидала такого ответа.

— Решено, — изрекла она с улыбкой на устах. — Выпустим у него кровь негуманитарным способом. А заодно вы увидите, как это происходит.

— Супер, — бросила Саша. — Я могу идти?

Это очень рассмешило Прус, она опять погрозила Саше пальцем. Якуб подошел к Залусской и подтолкнул ее к сестре. Саше пришлось подойти к Поляку ближе. Пройдя мимо него, она увидела ужасающее приспособление, похожее на средневековое орудие пыток, только современное. Это был шкаф с двумя прозрачными дверцами, утыканными изнутри тонкими, как ланцет, иголками. Шкаф был наполнен разнообразными трубками, которые заканчивались в закрытой емкости наподобие гигантской кофеварки. В глубине находился металлический стеллаж, который у Саши явно ассоциировался с крестом.

— Сюда входит человек, — начала подробно объяснять Прус, хоть Саша была и не в состоянии сосредоточиться на ее словах. — Вертикальное положение донор сохраняет, благодаря стеллажу. Принцип такой же, как в случае распятия Христа. Однако он не прибит, а прикреплен с помощью таких вот силиконовых ремней. Обычно процедура длится полчаса, в течение восьми дней. Необходимы три таких курса. Дверцы день за днем закрываются все глубже, иглы все глубже входят в тело, но, по сравнению с обычным забором крови, это лишь микроповреждения. Сам пациент находится под наркозом, ничего не чувствует.

Она обернулась. Саша закрыла рот рукой и искала место, куда бы стошнить. До нее дошло, что она уже была здесь. Ей пускали кровь. Вот откуда эти ранки на теле.

— Все в порядке. Это нормальная реакция, — объявила Магдалена и спокойно подошла к умывальнику. Налила в стакан воды, а по дороге прихватила целлофановый пакетик из диспенсера на стене, будто специально для этого предназначенного. Саша тут же отправила в него содержимое своего желудка. Магдалена в ответ доброжелательно похлопала ее по спине.

— Очень многие пациенты в начале терапии реагируют именно так. На моем курсе половина студентов ушли или перевелись, например, на стоматологию, потому что не могли вынести вида крови. Так случилось, что я как раз его очень люблю. Благодаря пережитому.

Саша подняла голову. Она уже прополоскала рот, попила воды. Но все равно еле держалась на ногах. Магдалена закрыла орудие пыток и спросила:

— У меня только один вопрос. Идеологический. Вы полька?

Саша уверенно кивнула.

— Видите ли, — Прус слегка запнулась, — до меня дошла информация, что стопроцентной уверенности в этом нет. А если у вас действительно есть белорусские корни, вы тутэйшая, то у меня рука бы не поднялась перелить вам «нечистую кровь».

Саша посмотрела на нее и сказала:

— Вы чокнутая.

— Сумасшествие — источник разума.

— Я стопроцентная полька, — заявила она.

— А фамилия? Это по мужу или, простите за любопытство, девичья? — расспрашивала докторша, словно они были на симпозиуме. Саша с трудом это выдерживала.

— Девичья, — ответила она и тут же добавила: — Я знаю, о чем вы говорите. Об убитых во время погрома православных деревень крестьянах. Вроде бы среди погибших было два брата Залусских. Вынуждена вас разочаровать, я спрашивала об этом мать. Несколько поколений моей семьи живет в Померании.

Магдалене, по-видимому, этого оказалось достаточно, потому что она одобрительно хлопнула в ладоши.

— А это для бодрости. — Она протянула Саше помятый конверт.

Профайлер без труда узнала почерк Лукаса.

— Вы не отправили его?

Прус триумфально улыбнулась.

— Ведь вы не хотели это читать! Прекрасно, значит, можем начинать? А потом вы уедете, и дело закрыто.

— Нет. — Саша не могла в этот момент сказать ничего другого.

— Нет? — не верила Магдалена. — Нет?!

В этот момент за спиной Саши появился Якуб и вонзил ей в плечо шприц.

— Забирай ее к Кваку, — приказала Прус. — С ним она быстро образумится.

А потом указала на извивающегося на стуле Лукаса.

— Через час начинаем. Пойду подготовлюсь. Слишком долго ты тут сидишь, мой дорогой. Стресс тебе ни к чему. Это сразу скажется на свертываемости. Ты хоть и не очень молодой, но мы иногда устраиваем акции, и такая, не очень молодая, кровь тоже оказывается весьма кстати. Постоянные клиенты этого даже не заметят. А даже если и не пригодится, то сделаю себе из тебя ванну.

Якуб в это время затащил находящуюся в бессознательном состоянии Сашу в небольшую комнатушку, в которой имелось несколько таких же шкафов, как в главном кабинете. Большинство были открыты, кроме последнего, у стены.

Придя в себя, Саша обнаружила, что связана так же, как Лукас. Разве что одна ее рука, та, что в гипсе, была свободна. Якуб, видимо, не знал, как ее привязать, поэтому просто снял бандаж, на котором она висела. Другую руку он больно примотал изолентой к стулу, поставленному прямо напротив занятого шкафа для кровопускания.

Саша подняла голову и словно увидела распятого Иисуса. Квак был наг, апатичен и весь в крови. Судя по количеству, которое из него выпустили, он стоял здесь не один час. Взгляд его был затуманен, время от времени он издавал тихий стон и, казалось, готов был испустить дух.

* * *

Ивона сидела напротив выключенного большого телевизора и безразлично смотрела на свое отражение. На просьбы матери не реагировала. На нее не действовали ни угрозы, ни мольбы сдвинуться с места и начать жить заново. Молодая вдова ничего не говорила, не ела, не спала. Она только сидела без движения и глядела в стену, на которой висел плоский телевизор, подаренный ее матери перед свадьбой покойным ныне Бондаруком. Телевизор не работал, потому что вчера им отключили свет за неуплату.

Братья шумно праздновали смерть директора с тех самых пор, как на рынке была обнаружена его голова. Они несколько раз звонили сестре с поздравлениями. Они не сомневались, что в скором времени станут сказочно богаты. Было обнаружено еще одно, самое последнее завещание. Оказалось, что Петр оставил свое имущество ей, ее семье и ее будущим детям, независимо от того, кто будет их отцом. Сыновьям он оставил дом, автомобили и небольшой пакет акций фабрики. Большую часть акций он передал сыну Дуни Ожеховской, но, если тот по каким-то причинам не сможет войти в права наследования, его часть тоже перейдет в собственность Ивоны.

Час назад в трущобу на Химической опять явился эскадрон полиции, чтобы всех их арестовать, но тут же возник адвокат Мацкевич и выторговал им подписку о невыезде. Гонорар он любезно согласился принять позже. Ивона не могла понять, как можно быть таким сукиным сыном. Таким образом, Зубры с сегодняшнего дня с размахом гуляли, а все, кто когда-либо сказал в их адрес хоть одно плохое слово, дрожали от страха, потому что теперь они стали одной из самых влиятельных семей в регионе.

Божена опять подошла к дочери и подала ей почищенное и разрезанное на восемь частей яблоко.

— Съешь хоть кусочек.

Она подсунула ей под нос стакан с газировкой. Ивона всегда ее очень любила несмотря на то, что мать ругалась, что полезнее было бы выпить воды с гуашью.

— Красочки тебе купила. Может, выпьешь?

Никакой реакции. Ивона вставала только в трех случаях: в туалет, поставить телефон на зарядку и если слышала рев мотоцикла.

— Доченька, смирись с тем, что он не приедет, — уговаривала ее Божена. — Разве что узнает о наследстве, но тоже не думаю. Возможно, это покажется ему ниже его достоинства. Мужики — чудовища.

Ивона закрыла лицо руками и начала всхлипывать.

— Это не так, мама. — Она заговорила впервые после выхода из укрытия. — Он любит меня. Я знаю. С ним что-то случилось. Я чувствую это, у меня душа разрывается.

Божена подошла и сильно прижала дочь к себе.

— Не будь наивной, — попросила она. — Найдешь себе кого-нибудь. Теперь ты будешь жить как королева. Продашь фабрику, будешь богатой. А когда есть деньги, любовь сама стучится в дверь. Очередь ухажеров уже выстраивается. Каждая любовь — первая.

Ивона вырвалась из ее объятий и выбежала на улицу. Она не останавливалась, пока не выбилась из сил. Девушка стояла, уперев руки в колени, и тяжело дышала. Бег высушил слезы. Она замедлила темп и остаток пути до дома матери Квака прошла быстрым шагом. Ивона еще ни разу в жизни не преодолевала так быстро такое большое расстояние.

Когда она постучалась в убогую хату на опушке леса, Дуня как раз снимала сглаз с алкоголика. Ивона уселась на порог и наблюдала за обрядом. Знахарка прервала молитву, которую бубнила под нос как мантру, и подошла к несостоявшейся невестке. Насыпала ей в ладонь мака, помогла сомкнуть пальцы, чтобы ни одно зернышко не выпало. На ее колено положила ламинированное фото реликвий Богоматери, которое лично привезла из Почаева.

— Держи и молись, — сказала она по-белорусски. — Так, как умеешь. Как сердце подсказывает. По-польски, русски, английски. Главное — искренне.

Ивона вглядывалась в кости, лежащие на нарядной салфетке, и с удивлением заметила, что фотография приятно согревает ее тело. Сначала она почувствовала тепло в ноге, на которой лежала примитивная иконка, а потом потихоньку боль и грусть начали отпускать. Она сама стала легкой, словно впала в подобие транса. Ивона оперлась о дверной косяк, закрыла глаза и вслушивалась в однообразную музыку Дуниных молитв. Очнувшись, она обнаружила, что лежит под периной. Рядом стоял холодный чай в металлическом подстаканнике. Дуня крючком вязала берет. Она заметила, что глаза девушки открылись, и сказала:

— Ты спала тридцать три часа, дочь. К сожалению, у меня нет телефона, а твоя мама, наверное, волнуется. Позвони ей.

Ивона встала. Она чувствовала себя свежей и сильной.

— Вы сделаете мне, как тому мужчине?

— А в чем твоя проблема? — Шептунья дотронулась до ее подбородка и чуть подняла его. Ивона отвела глаза. — Только правду говори. Что тебя беспокоит? Твое признание останется здесь, провалится словно в колодец. Иначе, если будешь неискренней, Бог тебе не поможет.

Ивона прижалась к старушке и заплакала.

— Я беременна. А он пропал.

Дуня погладила ее по голове и отвернулась к кухонному столу. Изба была небольшая. Сидя на стуле, можно было дотянуться до всего. Она достала из серванта пачку сахара и начала насыпать на газету небольшие горки. Считала «по-своему», пока не решила, что хватит.

— Любишь этого парня? Хочешь этого ребенка? — спросила она.

Ивона сразу закивала, вытерла слезы.

— Сорок точек, — пояснила шептунья. — Над каждой молишься, читаешь «Отче наш», «Верую» и «Иже херувимы». По-польски, если по-нашему не умеешь. Как прочитаешь, пометь горку пальцем. Когда все будут помечены, собери этот сахар и брось его в чай.

Потом она оторвала от газеты еще кусок бумаги и насыпала в него мак.

— Это насыпь во все карманы, а когда будешь стирать одежду, подсыпай, обновляй. Когда кончится, купи еще и освяти в церкви или приди с ним ко мне. Страх будет обходить тебя стороной. Останется только здоровый, который мотивирует человека и отводит от опасности. Паники не будет.

Еще она дала ей сухую корку хлеба и налила в бутылку из-под кока-колы воды из ведра. Помолилась над ней, перекрестилась.

Пей каждый день по глотку-два, не больше. Думай о своем любимом. Хлеб разломай и съешь сухим, как просфору, то есть вашу облатку. Не урони ни крошки. Если сделаешь все это, Юрка вернется к тебе.

Она замолчала. Посмотрела на висящую под вышитой макаткой икону и перекрестилась. Ивона сделала то же самое.

— Если жив, — уточнила Дуня. — То вернется к нам.

* * *

— Меня попросили, я сделал. Как-никак мы были друзьями.

Романовская, не веря своим глазам, глядела на старичка в резиновом фартуке, стоящего у металлического стола. Во время их разговора он не переставал резать мясо и измельчать его в мясорубке, из-за чего периодически прерывал свой рассказ. Они проверили каждый сантиметр мясокомбината Нестерука, но не обнаружили ничего подозрительного. На всякий случай мясо тоже было проверено. Слухи об орудующем в этих местах каннибале нельзя было оставлять без внимания, чтобы избежать ненужных сомнений.

— Никакой человечины, — сообщили из лаборатории. — Только свинина самого высокого качества, говядина и молодая баранина. На все есть сертификаты.

Миколай ненадолго отошел от стола к стене, к которой были прибиты деревянные доски с крюками. Как на витрине здесь висели пилы, тесаки, ножи и прочие профессиональные инструменты. Он взял обычное острие с мелкими зубчиками и поставил его на электропилу. Она напомнила Романовской устройство, которым судебные медики распиливают черепа во время вскрытия трупов.

— «Хамет-54», модель турбо, лучше всего подходит для резки костей. Достаточно правильно ее хранить и точить насадки примерно раз в месяц, — пояснил Миколай и, видя отвращение на ее лице, добавил: — Смерть неизбежна. Бог велел человеку есть мясо, поэтому нельзя отказываться от него. Это есть жертвоприношение. Так же было и в данном случае.

Романовская услышала, как кто-то вошел. Молодой мужчина кивнул ей и несмотря на то, что она была в мундире, не продемонстрировал своим видом никаких опасений. Он протянул Нестеруку чемодан, наполненный, должно быть, инструментами, потому что старик, взяв его, согнулся от тяжести.

— Может быть, рассчитаемся завтра? — спросил Миколай и указал на Романовскую. — У меня гости.

— Конечно, — согласился тот. Комендантша заметила на его руке шрамы от ожога. — Но я бы предпочел получить расчет до среды. Я еду в отпуск и хотел бы сделать кое-какие покупки.

— Тогда я заплачу сегодня, — согласился Миколай. — Подождите.

Он обогнул стол и наклонился к сейфу. Открыл. Внутри были старые папки. У Романовской промелькнула мысль, что у мясника намного больше документов, чем у бывшего шефа полицейского участка. Он взял толстый конверт, отсчитал деньги и протянул их молодому человеку. Когда тот вышел, старик объяснил Романовской:

— Способный парень. Не профессиональный токарь, но по моему заказу делает превосходные ножи. Берет не много, а качество лучше, чем у купленных в супермаркете.

Романовская подумала, что если это дешево, то, видимо, она ошиблась с выбором профессии. Следовало стать токарем, а не карабкаться по ступенькам карьерной лестницы в следственных органах. Староста, вручая ей гонорар, дал пачку, толщиной раза в три меньше. Разве что мясник платит токарю в белорусских рублях.

— Я не знаю его, — бросила она.

— Это какой-то родственник пани Прус, — продолжал Нестерук. — Он уже несколько лет работает в клинике. Ездит там на электрополотере, занимается наладкой оборудования. Золотые руки, все умеет. Я много раз уговаривал его открыть свое дело, но у него все не хватает смелости. Хороший, скромный парень. Талант по работе с металлом. А еще и в компьютерах разбирается. Как-то у нас случился сбой в программе, так он моментально установил все по новой. Я в этом совсем профан. Кажется, с вашим сыном общается. Я как-то видел их вместе.

Романовская указала на стену с арсеналом.

— И этим хаметом вы отрезали голову Бондаруку, пан Миколай?

— Я ведь уже сказал, пани Крыся. — Он покачал головой. — Мы видимся второй раз и опять при не очень приятных обстоятельствах. Хаметом, но не этим. Тот совсем затупился. Я отдал его наточить.

— Этому парню? — Она кивнула в сторону двери.

Миколай замялся.

— А может, где-то и лежит в цеху. Он вам нужен?

— Это орудие преступления, — вздохнула она. — Парни найдут при обыске, если он будет где-то на комбинате. А если он в другом месте, то скажите, пожалуйста, где. Надеюсь на вашу искренность.

Миколай не ответил. Он молол мясо. Ему осталось всего несколько кусков. Ведро было уже почти полное.

— Вы понимаете, что вам придется поехать с нами.

— Только это вот закончу, и едем, — заверил он. — Я не потому сам признался, чтобы уходить от ответственности.

— Вы уверены, что Петр не оставил письма? — расспрашивала Кристина. — Либо что-то другое, что могло бы подтвердить вашу версию? Не буду скрывать, что подобное обстоятельство сработало бы в вашу пользу.

— Может, и оставил, но я понятия не имею где, — рассудительно ответил старик. — Копаться в его вещах я не стану. Если что-то было, то сыновья нашли. Или домработница. Мы, знаете ли, несколько лет не разговаривали.

— Поссорились?

— О нет! — резко возразил он. — Мы даже встречались. Со стороны могло показаться, что все в порядке. Только в ту ночь он вызвал меня к себе. Хотел, чтобы я забрал какие-то документы, которые он хранил долгие годы. Я не сел в машину, которую он за мной прислал. Боялся, что он хочет сбросить на меня какой-то свой груз. У меня куча своих проблем. — Он откашлялся. — Потом, глубокой ночью, приехал ко мне. Сказал, что попрощаться.

— Попрощаться?

— С ним был отец невесты. Казалось, что они в прекрасных отношениях.

— Давид? — удивилась Кристина. — Этот пьяница?

— Сейчас пьяница, а когда-то его офицер. Псевдоним Смутный, и это он завербовал Петра. Он внушил сам себе, что вылетел из органов из-за Бондарука. Это была неправда, потому что Давид был конфликтный и уже тогда много пил. Перешел дорогу очень многим, строил из себя незаменимого. Много лет Смутный не давал жизни Петру. Он все никак не мог привыкнуть к новой жизни. Капитализм искренне ненавидел. Он хотел, чтобы все было как раньше.

— Когда он был молодой и обладал безраздельной властью?

— Именно. После того как его уволили, он не мог никак навредить Петру. Бондарук был не лыком шит. У него была на него папка. Папки были на всех. На меня, старосту, всех из совета. На вас тоже, — продолжал тем же тоном Нестерук. — Я его в этом не поддерживал. Когда погибла Лариса, он все мне рассказал. А староста и прежний комендант все замяли, потому что боялись, что Петр обнародует то, что у него есть на них.

— Но что он сказал? — прервала его Кристина. — Поподробнее, пожалуйста.

— Смутный ходил в бордель Николая, мир праху его. Это был добропорядочный украинец, хоть и альфонс. Там он познакомился с Боженой Бейнар, матерью Ивоны. Жена выгнала его из дома, когда узнала, что его уволили из госбезопасности и теперь ей придется терпеть в доме дармоеда. Тогда он и приехал в Хайнувку, рассказывал байки, что он инженер. Это было вранье, хотя политехнический он закончил. Но никогда не работал по специальности. Только бумажки перебирал и людей допрашивал. Жил за счет того, что доносил. Но, наверное, поцапался с кем-то влиятельным, и его турнули из Элка. Пытался тут зацепиться в полиции, но они побоялись взять его, потому что не «свой». Божена в него влюбилась, пустила к себе жить, терпела его пьянство, потому что он время от времени приносил ей цветы. Так он и прилип к ней, заделал ребеночка. Родилась девочка, сестра Зубров. Но терпению Божены тоже пришел конец. Может, узнала наконец, что он таскается по другим женщинам. Тогда он засел в какой-то норе. Староста поселил его в коммуналке, неподалеку от нынешней тюрьмы. Они снюхались с Пиресом и стали пьянствовать вместе. Но у Давида, то есть Смутного, в отличие от Пиреса голова была слабая. За пару лет он спился окончательно. Больше всего ему нравилась одна блондинка, Иовита. Она пропала сразу после исчезновения Ларисы. Петр считал, что это работа Смутного. Он умел решать такие дела. Нанял какого-то парня из Варшавы, и ситуация повторилась.

— Комендант постарался, чтобы дело не раскрыли?

— Все проще. — Нестерук покачал головой. — Девушку никто не искал, а тело так и не обнаружилось.

— А Мариола? Она вроде бы тоже работала у Бондарука.

— Ничем не могу помочь. — Он на секунду замолчал. Теперь уже не был так спокоен. Видно было, что исчезновение дочери до сих пор вызывало в нем бурю эмоций. — Когда я узнал, что у Петра и Мариолки роман, взбесился. Не мог этого вынести. А потом она исчезла. Как и те. Это было настоящее горе. Из-за грехов друга я потерял собственную дочь. Зачем я спас его тогда? Поэтому мы и не разговаривали.

— Почему вы не сказали об этом надопросе? Я помню, потому что лично записывала показания.

Нестерук пожал плечами.

— А кто его знает? Боялся, — ответил он. — Здесь, знаете ли, еще в пятидесятых все подряд регулярно получали пинки за происхождение. Такое уж это место.

— Страх был сильнее желания найти дочь?

— Сначала я не верил, что ее нет в живых. Просил, чтобы Петр поговорил со Смутным. Я предлагал деньги, клялся, что мы будем молчать. Петр обещал помочь. Но следы дочери со временем все сильнее затирались.

Они помолчали. Миколай отошел от мясорубки, помыл руки в ведре и поставил чайник. Потом вернулся к столу, за которым ждала Романовская, и сел, тяжело сопя.

— Потому я понимал Смутного, который взбесился, узнав, что Бондарук берет себе его дочь и к тому же пообещал ее матери денег. Я все понимал, но молчал. Думаю, что это он перехватил Ивону тогда в лесу. Но полной уверенности нет.

— Как погиб Петр?

— Когда Смутный вошел в мой дом ночью, я подумал, что мне уготована та же судьба, что Бондаруку. Давид вынул пистолет и сказал идти в помещение бойни. Я приготовил парализатор, включил свет. Это очень быстрая, гуманная смерть. А потом вернулся со связанным Бондаруком. Петька просил, чтобы я это сделал. Не хотел погибать от рук Смутного. Сначала я отказался, потому что не мог этого сделать. — Старик склонил голову. — Я не хотел иметь на совести человеческую жизнь. А уж тем более его.

— Вы не сопротивлялись? Не боролись?

— Я белорус, — заявил Нестерук. — Мы страдаем безмолвно. Я смотрел на все это и думал, что буду следующим, — подчеркнул он. — Я пережил немцев, русских, налеты Бурого, польские банды. Это было то же самое. Такая же казнь, как в войну и послевоенные годы. Давид приказал выбрать пилу, я взял «Хамет». Потом он забрал голову Петра и уехал. А я уже во второй раз выжил благодаря поляку. Теперь Петр принес себя в жертву. Под Пухалами его отец отвлек солдат Раиса, когда вырезал на дереве крест. Я воспользовался моментом и скрылся. Потому мы с Бондаруком были очень близки, и я всегда защищал его. Его отец был предателем, по его вине погибли сотни людей, а меня он спас. Петр не обидел никого, кроме тех, кто заслужил. Это правда, хотя те двое были белорусами.

Романовская кивнула. Ей не надо было спрашивать, о ком идет речь. Они давно знали, что это Сверчок и Степан.

— Что случилось с телом Петра?

— Я закопал его Под плакучей ивой. Там, под тем крестом, который много лет ремонтировал. Это вы, наверное, тоже знаете.

— В одиночку?

Он подтвердил.

— Зачем вы лжете?

— Больше никто не принимал в этом участия, — поспешил заверить Нестерук.

— Вы в курсе, что Смутный не подтверждает вашу версию. Он отрицает практически все.

— Я вполне это понимаю. Это единственная линия защиты, которая у него осталась.

— Зачем ему оставлять в живых свидетеля? Почему он не избавился от вас?

— Был уверен, что я не выдам его. Считал меня союзником. Я молчал, когда пропали Степан, Лариса и даже моя Мариола. И сейчас буду сидеть тихо. Так он думал. Наверняка.

— Где трупы женщин?

— Где-то в пуще. Я их не закапывал.

— Вы уверены, что они мертвы?

— Как и в том, что все мы когда-нибудь умрем.

— Вам придется повторить все это прокурору.

Романовская повернулась, вызвала помощника. Миколай не протестовал, когда ему надевали наручники и выводили из здания.

— Стойте! — Из помещения с табличкой «Посторонним вход запрещен» выбежала немолодая уже женщина. Она была в теле, одета в немодное платье с баской, как из девяностых годов, которое старило ее еще больше. — Отец обманывает.

Кристина дала знак подчиненным, чтобы они подождали.

— Он берет вину на себя, чтобы меня защитить.

— Мариолка! — воскликнул Нестерук. — Иди в свою комнату!

— Я не могу больше жить как крыса, папа, — очень спокойно ответила женщина. — У меня больше нет сил скрываться. Мое имя Мариола Нестерук. С две тысячи четвертого года я нахожусь в базе пропавших без вести. Раз Петра нет в живых, мне больше не нужно бояться, что кто-то увидит меня, как я крадусь на цыпочках, чтобы увидеться с сыном. Жизнь на задворках бойни намного хуже тюрьмы. Спасибо, папа. Ты пытался помочь.

Кристина вытащила старую, не очень хорошего качества, фотографию.

— Узнаете? Это дочь Степана. Она пропала в возрасте семнадцати лет. Вам что-то об этом известно?

Мариола посмотрела на фото и уверенно кивнула.

— Сейчас она выглядит значительно лучше.

Кристина позвала коллегу. Он подал ей снимок из пластиковой папки, выполненный методом возрастной прогрессии, который они получили около часа назад из Центральной криминалистической лаборатории. Женщина на фото ничем не напоминала Сашу Залусскую. Однако, обладая определенной долей фантазии, можно было заметить сходство с Магдаленой Прус, замдиректора «Тишины».

— Это она?

— Видимо, эксперт не принял во внимание, что за это время будет открыт эликсир молодости, — иронично заметила Мариола и добавила: — Но то, что отец говорил о Смутном, абсолютная правда. Он ездил на «очкарике». Проверьте, за что у него отобрали права. И на какой машине он тогда был.

Давид, 2014 год

Петр въехал в гараж и поднялся на лифте в квартиру. Скоро начнет светать, убедился он, но не стал включать свет. За окном, на своем ровно подстриженном газоне, он увидел собаку. Старый амстафф, словно щенок, гонялся за резиновым мячом. Вскоре к окну подошел Анатоль Пирес. Прижался лицом к стеклу и заглянул внутрь комнаты. Петр рефлекторно шагнул назад в коридор. В этот момент зазвонил его телефон. Он ответил не сразу. Сначала подошел к бару и налил себе водки.

— Открывай, — прозвучало из трубки. — Гости идут.

Петр достал из серванта семь простых стаканов. Поставил их на поднос и выбрал бутылку. Подойдя к двери, кроме Пиреса и его поседевшей собаки, он увидел только Давида, отца Ивоны. Смутный широко улыбнулся и первым перешагнул порог.

— А остальные? — спросил удивленный Петр.

— Нас осталось только двое, — ответил Пирес. — Гевонт сбежал, остальные на том свете. Коля не приедет, потому что мы решили, что он возьмет все на себя.

Петр проглотил слюну.

— Кого ты выбрал на мое место?

— Не так быстро, — засмеялся Пирес. — Наделал дел, поэтому принесешь себя в жертву. Но надо решить пару вопросов. Ты точно не хочешь знать, чем провинился?

Петр пошел на кухню за подносом со стаканами и бутылкой.

— Закройте дверь, — сказал он.

Вернувшись, он увидел Магдалену Прус, Артура Мацкевича и Леха Крайнува.

— Это же поляки. — Он указал на мужчин.

Потом порог переступил Мариуш Корч.

— Время перемен, босс, — сказал молодой социолог. — Король умер, да здравствует король.

Вперед вышла Алла и продекламировала на правильном польском языке:

— Таким образом, круг замкнулся. Ты спрашивал, кто займет твое место. — Она обняла Магдалену Прус. Потом протянула Давиду револьвер «бульдог», который они с Пиресом выловили из колодца. — Он все еще исправен, но больше уже не будет нам нужен. Разбери его и брось в реку, — приказала.

Докторша огляделась.

— Мне здесь не нравится. Элегантные люди должны обладать вкусом. Когда окажешься по другую сторону, передай отцу, что я отомстила за него.

Анатоль сделал знак собаке. Амстафф бросился на Петра, но только затем, чтобы его испугать и отвлечь от настоящей опасности. Дальше за дело взялся Давид. В руке у него были ножницы для разделки курицы. На этот раз очень острые, заточенные Якубом. Давид был трезв как стеклышко. Петр не издал ни единого звука, потому что острие разрезало ему гортань, а на свежую рубашку хлынул фонтан крови.

— Опасен не тот пес, что кусает, — обратился Пирес к Магдалене и сделал глоток холодной водки, — а тот, что рычит. — И объявил всем, кивнув в сторону Давида: — А мой нападает без предупреждения. В тишине. И оставляет за собой тишину.

После этого новый «совет справедливых» этого города разошелся по домам. Давид прибрался на месте преступления и занялся поиском документов.

* * *

Хайнувка, 2014 год

Саша пыталась освободиться, но скотч не поддавался. Мысли метались в ее голове. Здесь никого нет. У нее есть оружие. «Беретта» распирала карман. Это придало ей смелости. Вдруг она услышала чьи-то шаги. Кто-то крался. Вскоре раздалась знакомая мелодия, открывающая кодовый замок. Скорей всего, код был одинаковым для всех дверей. Дверь приоткрылась, в помещение заглянул Лукас. Он был взлохмачен, в порванной одежде. Местами в царапинах и пятнах грязи. Он молча подошел к Саше и стал перерезать путы. Когда он одним решительным движением сорвал скотч, которым был заклеен ее рот, Саша завыла от жуткой боли. Она набрала полные легкие воздуха.

— Беги! — крикнул Лукас и подтолкнул ее к выходу.

— А он? — Она указала на Квака.

— Мы не сможем его спасти. Они вот-вот обнаружат, что я сбежал. У нас нет времени.

Саша не послушалась. Подбежав к шкафу, она дернула за дверь. Та не поддавалась. Саша стала нажимать все имеющиеся кнопки. Стучала гипсом по оргстеклу. Но все напрасно. Наконец она обернулась к Лукасу.

— Введи код.

Он колебался какое-то время, но потом развернулся и выполнил команду. Раздался ровный писк, подсветка погасла. Устройство отключилось от сети. Саша расстегивала ремни на щиколотках и запястьях Квака, но одной рукой это у нее занимало намного больше времени. Лукас помог ей, и вдвоем они вытащили окровавленного парня из адской машины. Он стонал, когда его освобождали от игл. Кровь лилась на пол из отключенных трубок. Наконец Квак упал на руки к Лукасу.

Они были приблизительно одного роста и комплекции, но Ожеховский сейчас казался раза в два тяжелее и был словно без костей. Поляк забросил его себе на спину и направился в коридор. Пробежал несколько метров, дошел до процедурной.

— Я не дотащу его. — Он оперся о стену, тяжело дыша. — Придется оставить.

Саша здоровой рукой поддерживала парня с другой стороны. Она понимала, что Лукас прав.

— Он еще жив, — прохрипела она. — И не дождется помощи. Ты сможешь с этим жить?

Лукас скривился от отчаяния.

— Они найдут нас, — простонал он.

— Тогда иди, — злобно заявила Саша. И крикнула: — Тест на психопатию положительный! Поздравляю! Эксперимент с вагоном на рельсах. Если бы у тебя не было выхода и тебе пришлось бы толкнуть человека под поезд, чтобы спасти себя, ты сделал бы это?

Лукас поднатужился и посадил Квака у стены.

— Мне больше нравится анекдот о бабе, которая сталкивается с одним красавцем только на похоронах. А потом, чтобы снова встретить его, убивает собственную сестру.

Она рассмеялась.

— Прекрасно, — буркнул он, но взглянул на нее с симпатией. — Будет намного лучше, если мы все погибнем.

— Дай мне подумать, — произнесла она. Надо найти какую-нибудь тележку, носилки. Что-нибудь. Они же как-то транспортируют тела. Ведь эта вампирша не носит их на своих худых плечах.

Лукас вскочил и начал метаться в поисках чего-либо, на что можно было бы положить раненого, но большинство кабинетов и палат было закрыто. Вдруг он увидел лифт, заставленный коробками и закрытый на висячий замок, но тут к нему присоединилась Саша, и они принялись вместе расчищать вход в лифт.

— Это бессмысленно, — говорил Лукас. — У нас нет ключа. Тем более этот лифт не работает. Я жил здесь несколько лет. На нем никто не ездил.

Несмотря на это Залусская продолжала.

— Иди за ним, — крикнула она, с трудом хватая воздух. — И возьми простыню с какой-нибудь кушетки в процедурной. Надо завернуть его, а то еще инфекция попадет.

Лукас медлил. Обернулся. У Квака потрескались губы, глаза его были закрыты. Он что-то бормотал в бреду.

— Дай ему воды! — закричала Саша, не отворачиваясь.

Когда Лукас вернулся с простыней и водой в лейке, которой просто полил раненого, проход к лифту был уже свободен, Саша же стояла на широко расставленных ногах и целилась из пистолета в замок. Раздались два выстрела. Оба мимо. Лишь от третьего выстрела замок разлетелся на части. Они оба были шокированы грохотом. Эхо несло звуки выстрелов по всему подвалу. Тишина, наступившая потом, казалось, длилась вечность. К Саше первой вернулось хладнокровие. Она открыла решетку, подошла к заржавевшему рычагу. Лукас за это время приволок потихоньку приходящего в себя Квака. Вместе им удалось потянуть рычаг вверх. Лифт поехал.

— Ты в курсе, что нас, возможно, там уже ждут? — пробормотал Лукас.

— Поубиваю их всех, — прошипела в ответ Залусская. У нее было дикое выражение глаз, но она улыбнулась. — Ты опять спас меня.

Она склонила голову.

— Это не я, — шепнул он.

— Знаю, я видела картину. — Саша вынула из кармана письмо. — Потом прочитаю.

Повисла тишина.

— Прости, — сказала она и замолчала.

Он тоже замер.

— Я очень хотел увидеть тебя, — выдавил он наконец. — И ее. Ты назвала ее Каролиной?

Квак тихо стонал. Саша дотронулась до его лба. Он весь горел, был по-прежнему в полузабытьи.

— Потом поговорим, — отрезала она. — Справишься?

Он кивнул. Вглядывался в Сашу. Хотел еще что-то сказать, о многом расспросить, но не решался. Лифт остановился. Они увидели, что коридор пуст.

— За столовой есть запасной выход. Лишь бы не было закрыто на ключ. Ты гений! — обрадовался он.

— Знаю, — ответила Саша и тоже улыбнулась. Она сама не верила, что у них так легко все получилось. — Значит, регистратура в той стороне, по диагонали?

Он подтвердил.

— Но надо ввести код.

— Какой?

— Понятия не имею.

— А каким ты открыл меня?

— Два-пять-ноль-шесть-один-девять-семь-семь. Но не уверен, что он открывает все двери.

— Беги, — скомандовала она и взяла в руки пистолет. — Я буду тебя прикрывать, пока ты не выберешься из здания.

Он с трудом зашагал. Квак полностью потерял сознание. Саша подождала, пока они исчезнут за дверью, и направилась в другую сторону.

— А ты? — услышала она.

Лукас обернулся. Он едва стоял, пытаясь открыть дверь и удержать тело лишенного чувств Квака.

— Мне надо забрать свой телефон. Нам необходима помощь! — крикнула она. — Останови первую попавшуюся машину, и поезжайте в больницу. Я тебя там найду.

Она успела беспрепятственно добежать до кладовой, в которой Якуб оставил ее вещи. Потом сняла со стены ключ, номер которого соответствовал номеру на двери. Положила оружие в карман и сунула ключ в замок. Удивилась, потому что дверь была открыта. Она слегка приоткрыла ее, внутри было темно. Как только она переступила порог, кто-то приложил к ее лицу марлю, пропитанную субстанцией, по запаху напоминающей эфир. Она только успела заметить, что у нападавшего не хватало пальцев на одной руке, во второй он держал документы братьев Залусских, ее чемодан был открыт. Через мгновение она опустилась на пол.

* * *

Солнце ярко светило, когда из автобуса с варшавскими номерами высыпала группа молодых путешественников. Парни были с большими рюкзаками за спиной, в трапперах и зеленых парках. Девушки собрали волосы в небрежные пучки на макушке. Кроме одной, которая была в соломенной шляпе. Она вытащила из-за пазухи йоркширского терьера и пустила его без поводка. Он тут же описал ближайшее дерево и выбежал на проезжую часть. Девушка побежала за ним, крича: «Крошка!» К счастью, движение было небольшим, а аборигены приветливыми. Автомобиль, под который чуть не попала Крошка, остановился, а водитель помахал собачке, как бы приветствуя ее. В киоске с сувенирами возле вокзала девушки сразу приобрели фольклорные платки и повязали их себе на бедра. Парни в это время посетили винно-водочный. Потом все они двинулись вдоль главной улицы городка, а прохожие улыбались им и уступали дорогу, когда молодые люди шли колонной в направлении шоссе на Белую Вежу.

— Ты уверен, что мы здесь поймаем машину? — обеспокоенно спросил самый старший в группе. У него единственного имелась щетина на лице.

— Я половину Франции так объехал, — успокоил его друг. — Почему здесь может не получиться?

Когда они проходили сборище возле местного рынка, кто-то крикнул:

— Резать ляхов!

А потом группа молодых, одетых в военную одежду мужчин бросилась в драку с четырьмя гражданскими. Их тут же развела полиция, и представление закончилось. Все происходило под прицелом камер.

— Наверное, кино снимают, — сказала одна из туристок. — Я проголодалась. Идемте в ресторан. Название «Лесной дворик» вполне соответствует местному колориту.

Так и сделали. Через несколько минут они уже сидели за столиком, ожидая свой заказ. Ресторан был почти пуст. Только в углу сидел странный мужик с бойцовской собакой без намордника. Он был совершенно пьян и бормотал что-то о шайке, руководящей городом. Официантка не обращала на него внимания, пока он не начал покрикивать. Однако, когда белорусские песни стали заглушать голоса гостей за другими столиками, подошла к нему и предупредила, что если он не прекратит, то ей придется его выпроводить.

— Этот пан нам не мешает, — вступились туристы. — Нам даже нравится.

Ободрившийся Анатоль Пирес сразу встал и направился к их столику. Пес медленно потопал за ним. Старику поставили стул. Когда официантка принесла им еду, они заказали пиво для гостя. Пирес покачал головой и заявил, что он не пьет эту мочу и потребовал «Столичную». Так они сидели около часа, пока ресторан не начал заполняться. Нарядные гости входили в заведение, а официантка провожала их дальше.

— Там, внизу, как раз небольшой раут, — пояснил Пирес вполголоса. И начал перечислять девушке в шляпе прибывших: мэр, пани комендант, пан адвокат, священник, староста района, директор лицея, владелец местного телевидения, городские чиновники. Через полчаса из закрытого зала стали доноситься звуки застолья.

— А вы чем занимаетесь? — спросила одна из девушек.

— Я? — Пирес улыбнулся. — Я специалист по мокрой работе, хотя все считают меня шпионом.

Всех это очень развеселило. Пирес же как-то поник.

— Вчера в пуще я откопал два тела, а закопал три. Новая могила намного лучше. В ней хватит места еще для нескольких человек, хотя уже нет такой необходимости, потому что только я и остался, — добавил он, чем вызвал очередной взрыв смеха.

Он оживился, поняв, что они все равно не поверят в то, что он им скажет, поэтому начал рассказывать, что здесь происходило в течение двух последних недель. О черепах, похищении невесты, собачьей голове и скандале с рисунком на водонапорной башне. Они слушали его, попивая пиво, и настроение у них становилось все лучше. Когда он говорил о людоеде, чуть не отгрызшем девушке полплеча, бородач из Варшавы едва не подавился вареником.

— Хорошие сказки рассказываете, дедушка.

— Еще бы. — Пирес покивал. — Я живу в этой стране сказок уже восьмой десяток.

Он взял сигарету. Несколько молодых людей тоже пожелали закурить после еды и вышли с ним на террасу.

— Ты читал «Американских богов» Нила Геймана? — обратился он к самому старшему в группе.

— Давно, уже почти ничего не помню.

— Там есть одна хорошая фраза. Ради нее стоит освежить роман: «Три человека сохранят секрет, если двое из них мертвы», — сказал Пирес, но на этот раз никто не засмеялся. Все чувствовали, что сейчас старик говорит правду. — Нас было семеро, как великолепная семерка. Со времен окончания войны мы держали здесь власть. Я, Миколай и Петр были тремя последними из старой гвардии. А со вчерашнего дня один из нас навсегда остается в этой земле. Второй уехал в вечный отпуск. А я умею держать язык за зубами. Остальные отказались от трона, поэтому власть перешла к молодым. Такова жизнь.

После чего он пристегнул поводок к ошейнику собаки и вышел не прощаясь. Они очень удивились, что он не пришел сюда пешком. Габаритные огни старого мерседеса с двойными фарами загорелись, старик сел за руль. Пес примостился рядом с ним, на переднем сиденье. На дверце виднелись три обработанные антикоррозийным средством дыры. Автомобиль был помят со всех сторон и не ухожен. «Очкарик» идеально подходил своему владельцу.

— Ну и чудило, — подытожила одна из девушек. — Слава богу, что ушел наконец.

— А мне тут нравится. Тишина, спокойствие, — возразила другая. — Приехать сюда было отличной идеей. Наверное, все друг друга знают. Ходят в гости без предупреждения. Я всегда хотела перебраться в маленький городок.

* * *

Свет фонаря падал на оранжевый электрополотер. Саша видела надпись, но не могла прочесть. Ее очки остались в сумке. Она проклинала свою ветреность и астигматизм. На этот раз нападающий не успел сунуть ей кляп. Наверное, пошел посоветоваться с сестрой. Он знал, что «Тишина» пуста и никто ее все равно не услышит. Она надеялась, что Лукас успеет позвать на помощь прежде, чем ее распнут в молодильном кабинете пани Прус.

Она осмотрелась. Глаза постепенно приспособились к темноте. На вешалках в ряд висела рабочая одежда. Из одного кармана торчала бутылка кока-колы. Саша медленно, стараясь не шуметь, начала раскачиваться на стуле, пока у нее не получилось соскользнуть с него. Она зашипела от боли, когда в результате резкого рывка стул перевернулся, а пластиковая стяжка врезалась в запястье. Ладонь начинала деревенеть.

Саша осторожно опустила спинку стула на пол и, придерживая ее, чтобы она не издавала шаркающих звуков, доползла до полотера.

Надорванный молдинг на полотере она заметила, как только братец пани Прус закрыл ее здесь. Металл поблескивал, отражая свет уличного фонаря. Она не знала, достаточно ли он острый, но в комнате больше не было ничего, что можно было бы использовать вместо ножа. Когда она приблизилась к полотеру на расстояние вытянутой руки и прочла, наконец, название его марки, стул вдруг с грохотом перевернулся. Она вздрогнула, но не услышала никаких шагов. Скорей всего, на этаже не было никого, кроме нее. С этого момента она перестала соблюдать тишину. У нее было мало времени.

Она била гипсом по металлическому молдингу до тех пор, пока гипс не треснул, обнажая поломанную руку. Боли Саша почти не чувствовала. Она была так сосредоточена на нанесении ударов, которые, казалось, разносились многократным эхом по всей клинике, что ей удалось сломать молдинг, стукнув по нему буквально пару раз. Она с трудом взяла в руку отломанный кусок и принялась елозить острой его стороной по пластику. Из носа текло, она с трудом дышала. Глаза жгло огнем, боль от плеча отдавала в левую ногу, но инстинкт самосохранения был сильнее. Она чувствовала, что пистолет разорвал подкладку кармана и провалился ниже, в штанину. Он упирался краем рукоятки в пах. Саша старалась не думать о том, что оружие заряжено и снято с предохранителя. Она изо всех сил терла металлом о пластик, пока не поранила себе пальцы. Теперь на ее руках была и собственная кровь, и кровь Квака. Наконец осталось разрезать только последние несколько миллиметров. Все. Готово.

Она освободила руку. С трудом отодвинула от себя тяжелый стул. Вся его спинка была в бурых пятнах и отпечатках ее пальцев. Она не обращала на это внимания. Подняла здоровую руку, помахала ею и начала стаскивать гипс. Она боролась с ним, наконец решив доломать его о пол, причиняя себе дополнительную боль, от которой у нее хлынули слезы. Освободив обе руки, она занялась ногами. Чтобы облегчить себе задачу, сняла туфли, благодаря Господа, что не надела ботинки на шнуровке. Из штанины выпал пистолет. Саша взяла его, проверила патроны. Один был согнут, поэтому сразу оказался на полу. Нельзя было рисковать тем, что его заклинит, и она лишится шанса на спасение. У нее осталось только три выстрела. Целых три, мысленно уточнила она. Саша сжала в кулаке рукоятку, прицелилась, но сломанная рука сильно дрожала, болела и все больше отекала. Саша поняла, что у нее нет шансов попасть в цель, выполняя хват двумя руками. Она положила оружие, придвинула стул, чтобы опереться на локте, но так ее позиция получалась слишком открытой. Она была в отчаянии, чуть не плакала. Через мгновение попробовала опять. Сжимала и разжимала пальцы, ожидая, что рука начнет слушаться. Наконец встала, но удержаться на ногах не смогла. Поэтому села на пол отдохнуть. Судорожно думая, она окинула взглядом кладовую.

Помещение не превосходило по площади пятнадцати квадратных метров. Саша оглядела окна, они были узкие, плотно закрытые и зарешеченные. Даже небольшое животное не прошмыгнет. Внутри тоже негде было спрятаться. Если убийца появится в дверях, она будет как на ладони. Но в клинике по-прежнему царила настораживающая тишина. У нее была пара минут на обдумывание стратегии.

Между деревьями она заметила темную фигуру, точнее, ноги в джинсах и военных ботинках. Человек бежал со стороны парка, явно стараясь остаться незамеченным. Вдруг она услышала мелодию. Начало ее любимой песни. Саша замерла. Это был рингтон ее телефона. Преступник, скорее всего, спрятал ее чемодан в соседнем кабинете или в одном из шкафчиков для работников, которые она видела в коридоре. Она была так близко, но не могла выбраться отсюда. Надо взять себя в руки. Должен же быть какой-то выход.

Саша потерла глаза, сжала ладони в кулаки. Освобожденная от гипса рука ужасно чесалась. Саша, не выдержав, разодрала ее ногтями, а потом доползла до двери. Как и ожидалось, она была закрыта на кодовый замок. Даже дверной ручки не было. Какое-то время пленница толкала ее, но безрезультатно. Она поднялась к пульту управления, ввела код, который сообщил ей Лукас, хоть и не была уверена, что хорошо его запомнила. Раздался сигнал, сообщающий о том, что код неверный. Она попробовала еще раз. Опять нет. Она опустилась на колени. Код не работал, либо был изменен. Теперь отсюда можно выбраться, лишь выбив дверь вместе с косяком. У нее уже не было сил, а также чего-либо, что могло бы сработать как таран. Она еще раз взглянула на оранжевый полотер и попробовала его передвинуть. Это оказалось проще, чем она предполагала. Машина была на колесиках. Саша поставила ее перед дверью, а сама спряталась за ней, как за баррикадой. Потом облокотилась о заднюю стену, поджала ноги и несколько раз попрактиковалась в атаках и уходах от ударов. Она высовывалась, изображая выстрел, а потом вставала и считала, сколько секунд ей понадобится, чтобы оказаться у двери. После нескольких повторов она пропотела насквозь и сбила дыхание. Однако решила, что, когда войдет убийца, она не будет целиться в ноги, а пристрелит его при первой же попытке. У нее было только три патрона, и она знала, что преступник больше не оставит ей шансов и на этот раз уберет ее не задумываясь.

Снова зазвонил ее телефон. На этот раз сигнал был коротким. Саша несколько раз моргнула. Кто-то оставил ей сообщение на автоответчике. Она закрыла глаза и ждала, но ничего не происходило. Она не имела понятия, как долго еще они собираются ее здесь держать. Почувствовала дикую сонливость и готова была провалиться в сон, чтобы перестать наконец ощущать эту нарастающую пульсирующую боль. Сломанная рука висела как плеть и распухала на глазах. Саша старалась не думать об этом, но была не в состоянии сосредоточиться на чем-либо другом. Она вскочила, рванула один из халатов, висящих рядом с комбинезонами клининговой компании, и сделала себе из него повязку. Едва закончив, она услышала звук клавиш, образующий мелодию. Она вспомнила. Это была народная песня о ручье, которую по кругу крутило местное радио. Кто-то вводил код.

Саша тут же спряталась за полотер и приняла отрепетированную позу прежде, чем дверь открылась. Как только мужик ворвался внутрь, она выглянула из-за машины и выстрелила. Не попала, тот бросился к ней. В панике она выстрелила второй раз, целясь в голову и грудную клетку. Все произошло очень быстро. Нападающий не успел издать ни единого звука. Захрипел и упал, ударяясь головой о плиточный пол.

Она не медлила ни секунды. Вскочила и, хромая, направилась к выходу. Проходя мимо тела, она держала его на мушке. Мужчина не пошевелился, уже не пытался напасть на нее. Свет из коридора ослепил ее.

— Саша, — услышала она хрип.

Она обернулась. На полу, в луже крови, лежал Роберт Духновский.

— Я так и знал, что без очков ты ничего не видишь, — пытался шутить он. — Ты убила меня, как того дядьку в тире. Почти.

Саша упала на колени. Потрясла его за плечи.

— Все будет хорошо, Дух! — Единственной здоровой рукой она пыталась остановить кровь, но это плохо помогало. В ее глазах стояла та мишень, с двумя отверстиями от пуль. В голове и груди врага. И забытая гильза. Дурацкая примета, которая как раз совпала. Она была не в состоянии хоть что-то произнести и расплакалась.

— Ты не тренировалась. — Дух скривил губы в гримасе, которая при нормальных обстоятельствах должна была быть улыбкой. — Черт, как же больно.

— Не умирай! — Она прижалась лицом к его щеке. — Не поступай так со мной.

— Только одного мне жаль, Сашка, что мы так и не оказались в одной постели, — прохрипел Дух и потерял сознание.

ПОКА СМЕРТЬ НЕ РАЗЛУЧИТ НАС _{(роман) Кирстен Модглин}

Когда муж нашел этот идеальный маленький домик в лесу для нашего медового месяца, я была на седьмом небе от счастья! Подумать только, мы одни, просыпаемся под звуки птиц и шум деревьев, каждую ночь принимаем горячую ванну под звездами…

Но теперь мне кажется, что я не узнаю своего мужа. Я просто жалею, что мы не обратились в полицию, когда кто-то оставил кровавую записку на коврике у двери: «Она мертва, вы следующие». Райан же сказал, что я слишком остро реагирую. И почему он не звонит в полицию сейчас, когда все стало намного хуже? Могу ли я ему доверять? Я знаю об ужасной вещи, которую совершил Райан когда-то, и это разрывает меня на части. Прошлой ночью я сказала ему, что всегда буду хранить его тайну. Но неужели мужчина, за которого я вышла замуж, скрывает что-то еще?

Теперь кто-то перерезал телефонные линии, и мы здесь в ловушке. Райан клянется, что понятия не имеет, что происходит.

Я здесь одна посреди темного леса с человеком, которому, как я думала, могу доверять. Мое сердце бешено колотится, и нет никого, кого я могла бы позвать на помощь.

У алтаря Райан обещал любить меня, пока смерть не разлучит нас. Но он не говорил, как скоро это произойдет…

Пролог

У смерти есть запах — странный и непостижимый. Животный. Как рождение. Как запах новорождённого ребёнка. Как запах комнаты, полной горя, слёз и беспомощности. Глядя через окно дома на светящиеся янтарные лучи, я каким-то неведомым образом знала, что снова почувствую этот запах.

Заранее понимала, что случится.

Это нельзя объяснить. В этом нет никакого смысла, даже сейчас. Как я узнала? Но понимание засело в голове.

Она умрёт.

Он убьёт её.

Я снова почувствую запах смерти.

Я смотрела с абсолютным, леденящим ужасом, как он вёл ее вверх по лестнице на второй этаж. Именно там всё и произойдёт. Я просто это знала. Первый раз всё случилось там же.

Я должна была сойти с места, должна была что-то сделать. Но что мне оставалось? Я наблюдала, как он сжал её ладонь, а потом скользнул вверх по руке. Она споткнулась. Неужели пила? Вполне вероятно. Когда он развернул её спиной к окну, я увидела лезвие. Оно выделялось даже с того места, где я пряталась в бескрайней темноте леса.

Как только он вытащил нож из-за пояса, всё было кончено. К тому моменту у меня не было ни малейшего шанса её спасти. Я двинулась вперёд, прочь от влекущей безопасности деревьев и теней, заставляя себя двигаться быстрее, хотя ноги умоляли меня притормозить. Суставы болели, лодыжка пульсировала из-за недавнего растяжения, и я почувствовала, как рана в боку снова открылась. Она не успела зажить. Я всего лишь промыла её водой и завязала на талии разорванную рубашку, чтобы остановить кровотечение. Нужно показаться врачу, но это неважно. Не в этот раз. Рана либо заживёт сама, либо я умру, то же касается и всех других моих ран.

Забывая про свою боль, я оглянулась назад, не в силах отвести взгляд от лезвия.

Слишком поздно.

Он занёс нож над ней чисто из-за театральности. Она не двигалась — застыла в страхе. Я тоже. Не могла пошевелиться.

Дыхание сперло, пока я пыталась решить, что делать. Что я могу? Она не пошевелилась, когда он опустил лезвие к её груди, но я услышала крик. Он прорывался через стекло и тишину леса, отдаваясь мурашками на моих руках.

Он снова поднял лезвие и поднёс к её животу, когда она упала назад от сильного удара. Она рухнула, и меня наполнил ужас, а по всем конечностям разлился холод.

Она мертва.

Он бросил нож, отступил на полшага и оглядел сотворенное им. Я наблюдала, как его рука поднялась, чтобы потереть губы, и он покачал головой. Его нога оторвалась от земли, и он с силой пнул её в бедро. Она не пошевелилась — и он наклонился. На мгновение мне показалось, что он собирается над ней надругаться.

Вместо этого он взял нож, вытер о рубашку и сунул обратно за пояс. Поднявшись на ноги, он снова пнул её, и у меня заурчало в животе. Меня стошнило бы, но в организме не осталось ничего, что могло бы выйти — я уже несколько дней почти ничего не ела.

Когда я подняла глаза, он уже отошёл от окна, но её тело всё ещё лежало на полу. Я почти что закатила глаза от этой мысли — куда бы оно могло деться?

А затем меня накрыла паника. Было ли меня видно оттуда? В свете крыльца — возможно. Я больше не пряталась.

Может, теперь он придёт за мной?

На размышления не осталось времени.

Нужно было действовать.

Поэтому я побежала.

Часть первая

Глава первая

Райан

— Знаешь, о чём я думал?

Её ноги покоились на моих коленях, тёмно-фиолетовый лак на мизинце слегка скололся, голова была откинута на цепочку качели на крыльце, а к животу была прижата чашка с дымящимся чаем.

Она открыла глаза.

— О чём?

— Нам надо наконец-то устроить медовый месяц.

Пока она на меня смотрела, морщинка на её лбу стала отчётливее.

— С чего бы? Мы же договорились подождать немного.

Она села на качелях, подогнув одну ногу под себя.

Я улыбнулся и положил руку на её колено.

— Ну да. Но тогда я был сильно занят на работе, а ты всё ещё осваивалась в доме, а теперь ты уже переехала, а я закрыл квартал раньше срока. Я могу взять отгул и всё равно получить ту же зарплату. К тому же я хочу побыть наедине с женой.

Она подняла чашку ко рту без единого слова. Она всегда так делала — заставляла ждать ответа, продлевая тишину. Большинство моих знакомых женщин без конца говорили обо всём, что только придёт в голову. Грейс была другой. Она любила думать и взвешивать каждое слово, прежде чем произнесет его вслух. Грейс знала, что я ловил каждое слово и с тревогой ждал, когда она раскроет мне, что творилось в её прекрасной голове.

— Куда ты хочешь поехать?

— Я ещё не решил — хотел сначала спросить тебя. Да, мы решили подождать и подкопить, но… — я чуть слышно рассмеялся, — каждый ведь может передумать, да?

Она взяла кружку другой рукой, а свободной погладила меня по щеке. Я услышал её тёплый, медовый аромат.

— Конечно, может. — Она чуть скривила нос. — Думаю, это даже полезно. Уедем, проясним мысли… только мы вдвоём… Отличная идея. У тебя есть места на примете?

— Ну, пока ничего конкретного. Я помню, что ты хотела съездить в Мэн осенью, так что это вариант. Или в Колорадо, там горы. В какое-нибудь уединённое и тихое место. Где мы бы смогли побыть вдвоём и не думать больше ни о чём.

Она медлила с ответом, но вот я наконец-то увидел улыбку.

— Тогда уговорил.

— Правда? — спросил я.

— Правда, — хихикнула она. — Если так я полностью завладею вниманием мужа и мы не будем обсуждать ипотечные ставки, одобрения и что-то связанное с работой, то я в деле.

Я обхватил её руку, лежащую на моей щеке, и поцеловал кончики пальцев.

— Договорились. У тебя получится отпроситься с работы?

— Я поговорю с Джанет, но всё должно быть нормально. Последнее время в книжном дела идут медленно, они с Айзеком переживут без меня неделю, главное — заранее предупредить.

— Тогда я всё улажу и скажу тебе точные даты, чтобы ты с ней договорилась, хорошо?

— Да, но не заставляй меня ждать. — Она снова глотнула чай. — Теперь я загорелась этой идеей.

— Неужели? — подразнил я, шевельнув бровями. Она хмыкнула, закатила глаза и отвернулась. Тогда я прокашлялся и заговорил серьёзно: — Может, получится подстроиться под твою фертильность. Представь, как все удивятся, если ты вернёшься из медового месяца беременной.

— Какое клише, — спокойно отозвалась она. — К тому же всё не так просто. Даже если я забеременею, мы узнаем только через пару недель.

— Это просто шутка, — сказал я, погладив её живот, как будто там уже рос ребёнок — наш ребёнок. Она замерла под моей рукой, и я отстранился.

— В любом случае, мой период фертильности уже начался, так что придётся подождать месяц, если ты так хочешь.

— Да?

По сути, мы ещё не пытались, но довольно часто это обсуждали. Я хотел зачать ребёнка сразу после свадьбы. Чёрт, я был бы счастлив, если бы малыш родился сразу через девять месяцев. У моих родителей были проблемы с зачатием; я единственный ребёнок в семье и сам видел, как долго и тщетно они пытались завести второго.

У Грейс нет эндометриоза, как у мамы, напомнил я себе, но всё равно, я не хотел полагаться на случай. Всё-таки мои родители были намного моложе, когда пытались зачать. Я хотел много детей и именно от неё.

Грейс часто говорила — если мужчина моего возраста не женат или не разведён, это значит, что он не готов к такому типу обязательств, но я доказал ей обратное, когда сделал предложение спустя полгода отношений. Мы женаты уже два месяца. Я сделал всё, чтобы показать Грейс, насколько серьёзно отношусь к ней и нашему браку, и мне хотелось поскорее привезти ребёнка в дом, купленный много лет назад для будущей семьи, хоть мне и было всего девятнадцать.

Я посмотрел на её голые ноги, покрытые из-за холодного ветра мурашками. Тут и там пробивались сквозь ровную кожу колючие волоски. Раньше она всегда брилась. Было ли это знаком того, что теперь ей со мной комфортно? Или того, что она больше не хочет заниматься со мной сексом? Я не мог понять.

— Что случилось? — спросила она, изучая моё лицо.

Я пробежался руками по её ногам.

— Я думал, что ты этого хочешь…

Её губы сложились в хитрую улыбку.

— А кто сказал, что это не так?

— Просто ты не побрилась. Так-то мне всё равно, — быстро добавил я. — Но раньше я всегда знал, что у тебя на уме, когда ты приходила ко мне вся такая… ну, шёлковая и гладкая.

Я неловко рассмеялся, а лицо загорелось от смущения. Господи боже, что я несу?

К моему облегчению, она рассмеялась — громко и задорно, а потом потёрлась ногами о мои руки.

— Если ты надеялся, что я буду бриться всю зиму, не на ту напал, Райан. Тебе не повезло встречаться со мной прошлой зимой, поэтому я действительно брилась, и летом, разумеется, тоже, потому что я часто носила шорты. Но сейчас зима — официальный сезон свитеров, чая латте и заброшенных бритв. — Она снова рассмеялась. — Будешь лицезреть меня во всей красе, и у меня есть документ, в котором сказано, что ты от меня не отделаешься.

Я провёл рукой по её бедру и соблазнительно его сжал.

— Да неужели?

Она сжала губы и заулыбалась.

— Угу.

— Ну, к нашему общему счастью, на другое я и не согласен.

— Мне повезло, — прошептала Грейс, её лицо излучало желание, когда она наклонялась ближе. Я прижал ладонь к её щеке и снова поцеловал, на этот раз не собираясь отстраняться. Она и не подозревала, насколько ошибалась — это не ей повезло. Нисколько.

Глава вторая

Грейс

Две недели спустя

— Ты точно справишься? — спросила я в сотый раз, поглаживая Стэнли по голове. Он уставился на меня хмурым, мутным взглядом. Я не хотела оставлять его, но Райан был так воодушевлён поездкой. Я не могла ему отказать. К тому же мне даже не пришлось просить, он сам выбрал место в четырёх часах езды, а не в двадцати двух, как хотел изначально. Даже если что-то случится, мы будем недалеко от дома.

— Всё будет хорошо, — пообещала Эверли и обняла, когда я встала. — Он поможет тёте Эверли скинуть последние семь килограммов.

Я обняла её в ответ и покачала головой.

— Не заставляй моего лучшего друга заниматься этими жуткими упражнениями.

— А мне казалось, это я твой лучший друг. — Та игриво захлопала ресницами.

— И я позволяю тебе так думать, — пошутила я.

Моя лучшая подруга постоянно сидела на диете, и хоть иногда ей и удавалось худеть, каким-то образом она набирала вес снова. Если честно, я не понимала, зачем она мучается — несмотря на ненавидимый ею вес, а может даже благодаря ему, она бесспорно была прекрасна. Я бы убила даже за частичку её красоты и характера.

Я была худой, но совсем не красивой. Большой нос, тонкие губы и близко посаженные глаза. Мои волосы были тонкими и тусклыми, а я мечтала о длинных и густых. Сколько бы я ни красилась и ни укладывалась, меня никто не называл красивой. По крайней мере, до Райана.

Несмотря на все эти комплексы по поводу внешности, у меня был шикарный мужчина, который заставлял меня чувствовать себя желанной. То, чего не было у Эверли… по крайней мере, сейчас. Не то чтобы этот факт мешал ей наслаждаться жизнью. Она была на два года младше меня и определённо была моей лучшей подругой, несмотря на все различия между нами. Помимо возраста и внешности она была необузданной, а я спокойной. Эверли часто спала с мужчинами, а у меня было всего два партнёра до Райана. Она выросла в счастливой, любящей семье, а мои родители умерли, когда я была маленькой.

Мы были абсолютными противоположностями, но нас объединяло горе. Когда её старшая сестра, моя лучшая подруга на тот момент, умерла много лет назад, я нужна была Эверли так же сильно, как она — мне. Остальное, как говорится, дело времени.

— Всё будет хорошо, — повторила она, погладив Стэнли.

— Не переусердствуй. И не забывай давать ему лекарства. Они…

— На тумбочке, — закончила она за меня. — Знаю. И не забуду его кормить. Только полезной едой. Он будет принимать лекарства два раза в день. И… что там ещё? Я точно что-то забыла…

Я пыталась вспомнить вместе с ней. Её глаза загорелись.

— А, точно, ты просила меня устраивать безумные вечеринки как можно чаще, да?

— Даже не шути так, — предупредил Райан, появляясь у нас за спинами с большой сумкой. Он поцеловал меня в щёку. — Тогда Грейс меня бросит, а деньги за дом я уже не получу.

Стэнли у нас в ногах уткнулся носом в мою коленку, и я снова погладила его по голове. Я тоже буду скучать, старичок.

— Правда, не могу передать, насколько я благодарна тебе за то, что ты с ним посидишь.

Стэнли ездил за мной всюду с того самого дня, как я взяла его шесть лет назад, но теперь он стал слишком старым для таких поездок. Он уже был старым, когда я забрала его из одинокого питомника в общественной организации моего колледжа. Я не могла оставить его умирать там, поэтому, хоть у меня и не было на него времени, а ветеринар сказал, что Стэнли проживёт ещё не больше пяти лет, мне пришлось отвезти его к себе. С тех пор вся моя жизнь крутилась вокруг Стэнли. Пока я не встретила Райана.

— Я же на всё готова ради вас, — сказала Эверли, выдернув меня из раздумий. Она положила руку мне на плечо и чуть нахмурилась, когда заглянула мне в глаза. — Ты это заслужила, Грейс. Отдохни со своим красавцем-мужем, — подмигнула она. Эверли была единственным человеком на планете, у кого это получалось естественно. — И мы будем здесь, когда вы вернётесь. Обещаю, всё будет хорошо. Я позабочусь о твоём мальчике, пока Райан заботится о моей девочке.

— А я позабочусь, — поддел Райан.

Я кивнула, а пальцы уже зудели от желания проверить список в телефоне и убедиться, что мы ничего не забыли. Я по три раза перебрала наши сумки, сначала вычёркивая пункты из списка, затем проверяя, а потом перечёркивая. Мы всё взяли. Я знала, что мы всё взяли, но это не усмиряло мою постоянную тревожность.

— Ну всё, мы вернёмся к субботе. Повеселитесь, хорошо? — Z последний раз погладила Стэнли и отошла, когда Райан положил в багажник все сумки и пакеты с продуктами и хлопнул дверью.

— Обязательно. У нас будет спокойное, безопасное веселье. А вы будьте аккуратнее в горах, ладно?

— Я положил ещё денег у микроволновки, Эверли, — сказал Райан, открывая дверь. — Закажи себе ужин за наш счёт.

— Не надо было. — У неё отвисла челюсть от столь галантного поступка, и я не смогла сдержать ухмылку. Эверли не умела выбирать мужчин, так что удивить и обрадовать её было слишком просто.

— Считай это нашей благодарностью, — спокойно отозвался Райан. — Это меньшее, что мы можем сделать.

— У тебя точно нет братьев, Райан? — спросила она, рассмеявшись.

— Я о них не слышал, — хмыкнул он. — Позвони нам, если будут проблемы, хорошо?

— Да, но проблем не будет. И я говорила серьёзно. Позаботься о моей девочке, чувак. Чтобы никаких змей, медведей и переломов… Ты меня понял?

Он приложил два пальца ко лбу и махнул ими в её сторону.

— Честное скаутское.

— Вообще-то, я взрослая женщина и способная самостоятельно ходить, говорить и заботиться о себе, ты в курсе? — вмешалась я, игриво закатив глаза.

— Я всё равно волнуюсь за тебя, — возразила Эверли, и в её голосе послышалась ранимость. Она не любила быть одна даже на короткий период времени, и это чувство только ухудшилось с тех пор, как умерла Марая. Её родители уехали в другой конец страны, так что у Эверли осталась только я.

Я сузила глаза и грустно махнула рукой.

— Мы будем в порядке, обещаю. И вернёмся так быстро, что ты и не заметишь.

— Жду не дождусь, — прошептала она, стараясь улыбнуться, несмотря на откровенно грустное выражение лица. Я больше не могла смотреть на неё, или рисковала передумать, сказать, мы никуда не едем, и вместо поездки остаться с ней дома и смотреть Нетфликс. Я резко развернулась и дёрнула ручку двери. Я как раз застёгивала ремень, когда Райан наконец-то устроился на сиденье и завёл машину.

— Готова? — спросил он, улыбаясь, как маленький мальчик. Я грызла кончик своего большого пальца.

— Угу.

Заметив мою нервную привычку, он накрыл мою руку своей и сразу же меня остановил:

— Всё будет хорошо. Поверь. Тебе понравится это местечко. Там просто идеально — мы совсем одни, шикарные виды, джакузи, оснащённая кухня. Настоящий рай, по крайне мере так сказано в рекламе.

— Не могу дождаться, — сказала я, хотя это было откровенной ложью. Я ненавидела новые места. Ненавидела всё новое. Райан обвинял во всём мою тревожность, но на самом деле я просто любила своё пространство. Мне нравился тот комфорт, который приносило всё знакомое.

Он провёл большим пальцем по моим костяшкам на руке, а потом убрал руку и дал мне свой телефон.

— Хочешь выбрать музыку?

Мы медленно выехали на дорогу, пока я листала его скаченные композиции в поисках той, что могла бы меня успокоить. Какой-то контроль над ситуацией меня успокаивал, но я не знала, было ли известно ли об этом Райану или он просто поступил вежливо.

Я выбрала песню Эшли Макбрайд, положила телефон в подстаканник и развалилась на сиденье поудобнее. Я мяла край своей кофты, уставившись в окно и борясь с желанием закинуть ноги на приборную панель. Райан тогда скажет, что при аварии я ударюсь коленями о грудную клетку, так что лучше даже не пытаться.

— А вкусняшки где-то рядом? — спросил он, оборачиваясь назад.

Пожалуй, можно было бы напомнить, что отводить взгляд от дороги — настолько же опасно, как и класть ноги на приборную панель, но вместо этого я потянулась назад и достала пакет, который приготовила для перекуса. Он засунул туда руку, вытащил несколько драже M&M’s и съел.

Мы выехали с ответвления на шоссе из города, и Райан взял меня за руку. Он поднёс её к губам и поцеловал мой большой палец.

— Люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю, — прошептала я.

— С ним всё будет хорошо. Ты же знаешь, Эверли избалует его ещё больше нас.

Я кивнула. Да, я это знала. Правда в том, что это не единственная причина моих переживаний, но мне пока не хватало духу рассказать остальное. Когда мы согласились отложить медовый месяц, чтобы подкопить — я не позволила его родителям оплатить и свадьбу, и медовый месяц, — другими причинами были болезни Стэнли и моя нелюбовь к путешествиям. Поэтому я была так ему благодарна, когда Райан сказал, куда мы отправимся на этой неделе.

Хижина в лесу недалеко от дома, но всё же подальше от суеты — как раз то, что мне нравится. Там я наконец-то смогу расслабиться. Он так хорошо меня знал, что это даже немного пугало. Он узнавал меня с каким-то фанатизмом, иногда задавая вопросы так, будто я проходила какой-то тест. Он хотел меня узнать, хотел понять, что я чувствую, о чём думаю, во что верю. Мне должно было льстить, но для интроверта, которому тяжело открываться, это всё ещё нелегко.

И всё же Райан знал меня лучше остальных. Чего он не знал, так это то, что будущий разговор в хижине будет очень неприятным. Я не представляла, как он на это отреагирует — точно расстроится, но насколько? За те полгода, что мы были женаты, я видела Райана только с лучшей стороны. Терпеливым. Добрым. Любящим.

Может ли это измениться?

Если я расскажу, что знаю его страшный секрет?

Если раскрою свой?

Я не знала ответ, но больше не могла откладывать оба этих разговора. Мне нужно быть абсолютно честной, и лучшего времени для этого не найти. Пора нам обоим узнать правду.

Глава третья

Райан

Когда мы приехали к хижине, Грейс немного успокоилась. Она перестала выворачивать пальцы и обрывать кутикулу на ногтях. Уже прогресс. Медленно, но верно я учился её успокаивать. Во-первых — музыка. Во-вторых — тишина. Может показаться, что они противоречат друг другу, но с Грейс всё было иначе. Она слушала музыку так, как другие могут медитировать. Тихо. Грейс никогда не подпевала. Не танцевала. Для неё это было что-то рефлексивное, и она ценила каждое мгновение.

По инструкции GPS я свернул на длинную гравийную дорогу. Я уже видел хижину, когда повернул за угол, поэтому вздохнул с облегчением. Она была настолько же прекрасна, как и на фотографиях. Маленький двухэтажный домик, расположенный в стороне от круговой дороги и со всех сторон окружённый густым лесом; общая площадь двора составляла менее трёх метров. Небольшое крытое крыльцо вело к входной двери, а две массивные деревянные стойки тянулись от пола до потолка.

Хижина была вкопана в землю на горе, поэтому бо́льшая часть нижнего этажа находилась под землей. С того места, где мы находились, виднелась задняя часть домика, на каждом этаже была веранда по всей ширине конструкции. Казалось, дерево было вырезано вручную, с уникальными витками, узорами и выпуклостями на каждом куске. Я остановил машину перед домом, убавил слишком громкую для меня музыку и припарковал машину. Я ждал, потому что Грейс точно понадобится время, чтобы выйти из своего транса, и потом она посмотрела на меня.

Вот она. Моя спокойная, сильная жена. Женщина, в которую я быстро и беспамятно влюбился. Загадка, которую я хочу разгадывать всю жизнь.

— Приехали, — сказал я и кивнул в сторону хижины, как будто Грейс не заметила. Она вытащила телефон и быстро сделала фотографию.

— Что ты делаешь? — хмыкнул я.

— Хочу послать Эверли фотографию и написать, что мы уже на месте.

Я нахмурился, взял телефон с приборной панели и посмотрел на экран.

— Вряд ли у тебя это получится. Здесь, в горах, почти нет связи.

Она тоже нахмурилась и уставилась на свой экран.

— Чёрт, ты прав. Мы действительно в какой-то глуши. — Грейс откинула телефон на коленки и замерла, с восторгом уставившись на дом. — Хотя здесь прекрасно.

Она должна мной гордиться. Это та ещё работа. Нелегко найти идеальное место за идеальную цену, но я справился. Я вылез из машины, и моя подошва скрипнула на листьях и гравии.

— Ты ещё сам дом не видела. И не переживай. Всё будет хорошо, — заверил её я. — Уверен, она и так знает, что мы в порядке.

— Ты прав. Я просто надеялась эгоистично выведать, как там Стэнли.

— Да, я догадывался, что это настоящая причина. Ты просто умрёшь за неделю без обнимашек от Стэнли.

— Видимо, придётся довольствоваться обнимашками от Райана, — захихикала она.

— Если тебя это успокоит, я пукаю намного реже, — сказал я ей, рассмешив ещё сильнее.

— И целуешься лучше, — согласилась она. — Только ему об этом не говори.

— Я буду рад это продемонстрировать, — вскинул я брови.

— Я тебе напомню, — тепло улыбнулась она, открыла дверь и, вдохнув, развернулась. — О, Райан, ты был прав. Здесь просто чудесно. Даже пахнет осенью.

Я уже начал вытаскивать сумки из багажника, но остановился и подошёл к ней. Грейс подняла голову и посмотрела на меня слегка растерянно, робко улыбнувшись, а я обнял её и притянул поближе для поцелуя.

— Это ты чудесная.

Она чуть покачала головой, приготовившись всё отрицать, но не стала. Ну, уже что-то. Я так долго заставлял её принять свою красоту, ум и заботу. Я осыпал её комплиментами не потому, что должен, а потому что она их заслуживала. Как и чувствовать себя любимой каждый день, именно это я и собирался делать. Она заслуживала всего.

— Спасибо тебе за это, — сказала она вместо того, чтобы спорить с моим комплиментом. Прогресс.

— Но ты права, здесь действительно чудесно. Два этажа, джакузи, заполненная кухня и бар, — повёл я бровями. — И это ты ещё не оценила вид со второго этажа.

Я передал ей две лёгкие сумки, поставил на землю большой чемодан, вытащил его ручку и взял пакеты, набитые различными снеками.

— Я могу взять что-нибудь ещё, — запротестовала Грейс.

— Я справлюсь. К тому же тебе надо будет открыть мне дверь.

Мы направились к дому, миновали маленькую чёрную решетку, врытую в землю, и приблизились к двум деревянным ступенькам, ведущим на крыльцо. Справа, прямо под маленьким зелёным почтовым ящиком с нарисованным номером 231, прикреплённым к стене дома, стояло деревянное кресло-качалка в пятнах от вишни. Я шёл медленно, не желая показывать, насколько тяжело мне было нести сумки, пока она оглядывалась по сторонам. Осень в Теннесси действительно была волшебной, и я впитывал это волшебство вместе с Грейс.

— Я никогда раньше не была в горах, — задумчиво сказала она. — Здесь правда другой воздух.

— Да, — согласился я. — Как будто свежее. Бодрящий. Особенно в это время года, а ещё ничто не сравниться с видом гор в тумане.

Когда мы дошли до двери, я продиктовал код, который запомнил из письма, и ждал, пока Грейс введёт его. Она набрала нужные цифры на маленькой, серой клавиатуре, и мы услышали резкий щелчок.

Грейс открыла дверь, мы зашли на кухню, и я положил продукты на маленький стол. Так как домик был вкопан в землю, мы зашли сразу на второй этаж. Справа от нас была лестница, ведущая вниз. Всё сходилось с фотографиями на сайте, и мне, в прошлом заядлому путешественнику, приятно было это видеть. Кухня была простой, ничего необычного, но нам подходит. Мы прошлись по гостиной с открытой планировкой и повернули налево, в спальню, где сбоку от кровати стояло джакузи.

— Ух ты, дорогой! — пискнула Грейс. — Как здорово.

На самом деле, здорово не было. Но зато мы могли себе это позволить, так что придётся довольствоваться малым. Я мечтал побаловать её роскошными поездками, но без помощи моих родителей оставалась только моя маленькая зарплата и комиссионные. Это было одним из условий Грейс, когда мы поженились. Я должен был прекратить каждый месяц брать деньги у родителей — они сыпали в меня деньгами, заглаживая вину и пытаясь таким образом компенсировать моё детство. Отказаться от денег было очень легко. Я всегда предпочту Грейс всему остальному — будь то люди или богатства. И именно из-за своего сложного детства я был намерен хорошо относиться к Грейс. Я никогда ей не изменю, в отличие от моего отца. Никогда не поставлю работу превыше семьи. Грейс была для меня всем миром, и это никогда не изменится.

Я поставил сумки, положил руку ей на спину и снова отвёл её в гостиную, а потом — на балкон. Второй этаж домика выходил на скошенный лесной участок, внизу в поле зрения были сплошные увядающие листья — зелёные, коричневые и желтые. Горы Смоки вдалеке соответствовали своему названию, между деревьев поднимался зловещий туман.

Грейс резко вдохнула и долго молчала, из-за чего я начал беспокоиться.

— Тебе нравится?

Она повернулась ко мне, и я увидел влагу на её глазах.

— Это самый лучший подарок в моей жизни.

Её слова как будто ударили меня под дых, и мне пришлось отвернуться, пока я их обдумывал. Как может на полгода запоздалый медовый месяц в дешёвой хижине быть лучшим подарком?

Она заслуживала гораздо большего.

— Милая, тогда мне нужно поднять планку.

Я обнял её, до сих пор не в силах заглянуть ей в глаза. Если честно, её ожидания были плачевными. Она была такой простой, и хоть мне и нравилось в ней всё, я хотел, чтобы она ждала от меня большего. Ей так легко угодить, но это меня не успокаивало. Я хотел быть лучше, впечатлять её сильнее.

— Ты так много для меня делаешь, — сказала она, читая мои мысли.

— Недостаточно. И никогда не будет.

Грейс нахмурилась, проведя пальцем по моей груди.

— Иногда ты давишь, Райан.

— Знаю, — признал я. — Меня бывает много.

Так было всегда. И это было проблемой во всех моих предыдущих отношениях — поэтому я и не женился до тридцати семи. Я не избегал обязательств, как предположила Грейс, я строил их слишком быстро. Я был слишком вовлечён, слишком настойчив, слишком влюблён. Но как можно любить свою жену слишком сильно? Это невозможно. Я всего лишь хотел быть для неё лучшим.

— Тебя это напрягает?

Она покачала головой, сморщив нос, её глаза излучали тепло и заботу.

— Я знала, какой ты, когда выходила за тебя. И я с тобой, потому что ты именно такой. Ты не должен меняться. Я никогда не смогу полюбить кого-то так, как люблю тебя.

Грейс встала на цыпочки и коротко меня поцеловала. Когда она отстранилась, я прижал её обратно к себе и покачал головой, пока снова прижимался к её губам. Я мог бы целовать её всю жизнь и никогда не устать от этого.

— Рад слышать, ведь я не хочу, чтобы ты любила кого-то другого, — прошептал я, когда наконец-то оборвал поцелуй. Я не стал отстраняться, так что мы почти что касались друг друга. — Как ты смотришь на то, чтобы выпить вина и расслабиться в джакузи?

— Ты читаешь мои мысли, — сказала она, положив голову мне на плечо, как будто в ней хранилась тяжесть всего мира. Я поцеловал её в висок, чувствуя себя самым счастливым человеком на земле из-за того, что мне доверили эту ношу.

Через двадцать минут мы уже лежали в джакузи, а рядом стоял мини-холодильник с тремя бутылками вина — моё мерло, её москато и розе для нас обоих. Я налил нам по бокалу и передал один ей.

У неё было серьёзное лицо, пока она смотрела, как я пью.

— Не переживай. Я не буду много пить, — пообещал я.

— Я ничего и не говорила, — ответила она, сама делая глоток.

— Я знаю, о чём ты думаешь, — подмигнул я.

— О том, что у меня такой красивый муж?

В моей груди разлилось тепло.

— Скорее о том, что твой муж такой счастливчик, потому что у него такая красивая жена.

Она чуть покраснела и смущённо опустила взгляд, пряча изумрудные глаза за густыми ресницами. Когда она снова посмотрела на меня, то начала накручивать свой локон на палец.

— Я люблю тебя, Райан. Я просто хочу, чтобы ты о себе заботился.

— Так и будет, — пообещал я. — Это просто поблажка. Я хочу насладиться нашим медовым месяцем. Дома я буду выпивать не больше двух бокалов в неделю. — Я поднял вверх два пальца. — Честное скаутское.

Грейс сделала ещё глоток.

— Знаю. Я тебе доверяю.

— Спасибо, что заботишься обо мне, милая.

— Я всегда буду. — На горизонте садилось солнце, отбрасывая тёплый свет на её кожу, и я не мог отвести глаз. — Ты уже скучаешь по работе? — спросила она, игриво ухмыльнувшись и попивая вино.

— С тобой — никогда, — пообещал я.

Это было правдой, но неловкой. Грейс отвернулась. Вот опять это давление. Я ничего не мог с собой поделать. Ей никогда не нравилось, когда я, по её словам, был «ванильным», потому что она была другой. Не то чтобы она была холодной, просто мы чувствовали по-разному. Грейс была закрыта, а я с ходу говорил обо всех своих чувствах. Я всегда был нежным, а у неё были дни, когда она не хотела обниматься. Не хотела, чтобы её трогали. Мы были разными. Я до сих пор познавал её границы и учился, когда прорываться сквозь них, а когда отступать.

До Грейс были другие. Женщины, которых я любил и которые разбили мне сердце. Но я намеревался сделать так, чтобы с Грейс этого не произошло. Заставлял себя идти маленькими шажками, уважать её границы и возведённые стены. Мне было больно, но она стоила того. Когда дело касалось её, у меня не было выбора. Она была особенной. Она была другой. Она была моей женой.

Я долго пытался понять, что именно её выделяет, но так и не нашёл чёткого, понятного ответа. К нежностям это мало относилось, это я уже начал понимать. Грейс отличалась от других тем, что больше от меня зависела. Ей нужен был тот, кто будет защищать её и заботиться о ней. Заставит её поверить, что она достойна этой связи и моей любви. Для неё моё давление было важным, потому что раньше никто его не проявлял.

Грейс половину своей жизни провела в детском доме после того, как её родители, оба наркоманы, умерли очень рано, так что у неё никогда не было счастливого детства. Как и юности, раз уж на то пошло. А потом она встретила меня. Грейс так часто говорила, что кроме Эверли в её жизни никого не было, и поэтому глубина наших отношений иногда её пугает. Самые долгие отношения у Грейс были с Эверли, лучшей подругой, потом со Стэнли, лабрадором с ожирением, а теперь со мной. Это печально, и поэтому я был намерен показать Грейс, как должна выглядеть любовь. Как влюблённые люди должны вести себя.

После нашего знакомства я потратил полгода на то, чтобы уговорить её встречаться со мной, а потом ещё полгода на то, чтобы уговорить выйти за меня замуж. До той секунды, как я увидел её в белом платье, я был уверен, что она не придёт. Грейс говорила, что мы торопимся, но я так не считал. И не позволил так считать ей. Как по мне, мы двигались со скоростью улитки. Я бы женился на ней сразу после первого свидания, если бы это не казалось сумасшествием.

Как я и сказал, меня «слишком много». Но такой была наша любовь. Напористой, страстной и поворотной. Мы будто были созданы друг для друга. В конце концов она тоже это поняла. И слава богу, потому что я почти сдался. Но я не мог. Она нуждалась во мне. Она рассчитывала на меня. И я хотел показать ей, что такой и должна быть любовь. Что я буду её оберегать. Любить. Баловать. Я мог бы любить её вечно и буду.

— О чём ты думаешь? — спросила она, и я потряс головой, прогоняя эти мысли. Грейс считала себя такой смелой и независимой, нельзя показывать, что я думаю иначе. Я не мог сказать ей, что без меня её жизни придёт конец — как и моей без неё.

— Почему ты спрашиваешь?

— Ты будто… крепко задумался. О чём-то конкретном? — Если бы она только знала.

— Я представлял, как нам будет здесь хорошо.

— Неужели? — Кажется, ей понравился мой ответ.

— Да. Я придумал много всего увлекательного.

— Например? — Она подползла ко мне, и я почувствовала, как её рука коснулась моего бедра. Грейс уселась между моих ног и остановилась, только когда её лицо было в паре миллиметров от моего.

— Ну… — я обхватил рукой её талию, чуть раздразнив, и говорил о праздных вещах, хотя на самом деле просто хотел сорвать её купальник, — мы можем пойти в горы. Судя по брошюре, в лесу есть ручей, так что можем его поискать. А ещё по дороге сюда мы проезжали мимо киоска с мороженым. Было бы здорово заехать туда.

— Интересно, есть ли у них солёная карамель… — Она провела языком по верхней губе.

— Уверен, что есть. — Я тоже облизал губы, неосознанно вторя ей.

Грейс рассмеялась и щёлкнула меня по носу, разрушая момент. По крайней мере, она наконец-то казалась расслабленной.

— Ты лучший. Я уже говорила об этом?

— Я не против послушать ещё раз, — честно ответил я и сразу же поцеловал её. Когда мы отстранились друг от друга, я сделал глоток вина. — Счастливого медового месяца, детка.

— Счастливого медового месяца, — прошептала она, наклонившись к моим губам. Я услышал звон, когда Грейс поставила свой бокал на бортик джакузи и устроилась у меня на коленях. Я тоже отставил свой, обняв Грейс двумя руками. Потом она отстранилась, чуть задыхаясь, и положила голову на моё плечо.

— Я никогда не захочу уезжать, — задумчиво сказала Грейс.

— А кто сказал, что придётся? — Мысль о том, чтобы на какое-то время спрятаться от всего мира, была ужасно соблазнительной.

Она покачала головой, не согласившись.

— Стэнли будет слишком сильно скучать.

Я знал, что на самом деле всё наоборот — она будет слишком сильно скучать по нему, — но спорить не стал.

— Да, пожалуй, ты права. Когда-нибудь нам придётся вернуться. — Я молчал, заправляя прядь её волос за ухо. — Но это не значит, что мы не можем хорошо провести тут время.

— Я уже настроилась… — Она подняла голову, взяла бокал и допила остатки. Я смотрел, как дрожит её горло с каждым глотком.

— Кого-то мучит жажда, — пошутил я, потянувшись за своим вином.

Грейс провела пальцем по своим идеальным губам.

— Наверное, я просто пытаюсь до конца успокоиться после дороги.

Я уже поднял бокал к губам, но потом замер и чуть опустил.

— Ты всё ещё переживаешь? Выглядишь спокойной.

— Так и есть, — быстро заверила она. — Почти. Ты же знаешь, что я не люблю новые места.

— Так тебе не нравится хижина?

Её глаза широко распахнулись.

— Нет-нет, дело не в этом. — Она положила руку мне на грудь, отчего по коже разлился огонь. — Здесь прекрасно. Честно, Райан. Я… о таком и мечтала. Сразу понятно, насколько хорошо ты меня знаешь, потому что я и сама бы не выбрала лучше. Просто я боюсь всего неизвестного. Ты же помнишь, что было, когда я первый раз осталась у тебя дома?

Ну ещё бы. Она всю ночь не спала, ходила по гостиной и переживала. А ещё хоть я этого и не скажу, но теперь это наш дом.

— Прости, милая. Я думал, тебе будет приятно. Я не хочу, чтобы ты всё это время переживала.

— Мне приятно. Здесь очень красиво. И я не врала: это лучший подарок в моей жизни, я так благодарна, что ты обо мне заботишься. Правда. Это моя проблема, а не твоя. Завтра я уже приду в норму. — Грейс наполнила свой бокал и разом выпила почти всё. — Если только ты не придумаешь… — на её переносице образовалась морщинка, — как снять мой стресс.

Я тихо рассмеялся, потянувшись к ней. Моя рука накрыла её и притянула к себе, пока Грейс изображала сопротивление. Другой рукой я обхватил её затылок.

— Раз уж ты об этом заговорила, у меня есть кое-какие варианты.

— Правда? — Она поддалась и наклонилась ко мне, а я нашёл завязки её лифа. Когда я потянул, он упал в воду, обнажая её грудь. От этого вида по всему моему телу прошёлся жар. Грейс тут же прикрылась, её лицо залила краска от стыда и вина.

— Райан! — воскликнула она. — Ну не здесь же. А если нас увидят?

— О чём ты? Кто может увидеть? Здесь никого нет!

Я махнул рукой в сторону леса. Она посмотрела туда и убедилась в моих словах, увидев лишь деревья.

— Если не считать зверей, мы тут одни, детка. — Я сильнее погрузился в воду, кладя обе руки на её и пытаясь их развести. — Пожалуйста, дай мне на тебя взглянуть. Обещаю, ты не пожалеешь. — К моему облегчению, она нахмурилась, но отвела руки, обнажаясь передо мной, а потом опустилась под воду. — Боже, ты такая красивая.

Я никогда не устану от вида её голого тела — груди, кожи и остальных мест, которые открыты лишь мне. Я поднял руку и мягко коснулся её соска. Грейс снова выглянула через балкон.

— Уверен, что там никого нет?

— Поверь мне, милая, — горячо шепнул я и наклонился, приготовившись погрузиться под воду, — здесь нас никто не увидит.

И тогда я нырнул в блаженном неведении своей ошибки.

Глава четвёртая

Грейс

С наступлением темноты мы могли ориентироваться только благодаря синему свету джакузи под водой и тусклому освещению на балконе — на нас давило как чёрное небо, так и выпитое вино. Говорят, что за городом ночью видны сотни звёзд, но, похоже, не сегодня. Казалось, что существовали лишь мы и луна.

И вино.

Мои пальцы походили на чернослив — сморщенные и противные от долгого нахождения в воде. Я не стала надевать купальник обратно, к большому удовольствию Райана. Лиф сох рядом с его плавками на краю джакузи рядом с тремя пустыми бутылками вина.

Я громко вздохнула, когда на меня навалилась усталость.

— Надо идти в дом. Уже поздно.

Райан ответил не сразу; я смотрела, как его лицо меняется в тени.

— Я не хочу двигаться…

— Я тоже, лентяй. Но я вымоталась. День был долгим.

— Хорошо, — ответил он и громко зевнул.

— К тому же мне надо отдохнуть, если завтра ты хочешь пойти в горы.

Я встала, не зная, почему продолжаю оправдываться, если он уже согласился, взяла лиф и надела, завязывая на шее.

Он лениво наклонился ко мне, поцеловал грудную клетку, затем ключицы, скулы и остановился на губах.

— Тогда надо тебя уложить.

Я улыбнулась и вылезла из джакузи, обернув полотенце вокруг талии. Мои сморщенные пальцы стали ужасно чувствительными, поэтому я сжала их в кулак, не желая больше ничего трогать, пока они не высохнут. Для меня это было подобно скрипу ногтя по школьной доске.

Райан вылез за мной, взял свои плавки, но не стал надевать, а просто завязал полотенце на талии и положил руки на мои плечи, провожая меня ко входу.

Мы оставляли мокрые следы на деревянном полу, остановившись у стеклянной двери. Я взялась за холодный метал ручки и повернула.

Щёлк.

Я повернула ещё раз.

Щёлк.

Затем я вытерла руки и попробовала снова.

Щёлк.

Когда я обернулась, чтобы посмотреть через плечо на Райана, на его лице читалось недоумение.

— Ты не можешь открыть?

— Не открывается. Она… — из-за вина мои мысли и слова были замедленны, почти что туманны, — она закрыта.

Райан чуть отодвинул меня, потянувшись к ручке.

— Не закрыта… Может, просто тяжело открывается.

Я смотрела, как он поворачивает ручку, но когда он опять повернулся ко мне, я поняла, что он осознал свою ошибку. Дверь правда закрыта. А что ещё важнее — мы застряли снаружи.

— Но как она закрылась? — воскликнул Райан.

— Не знаю, не спрашивай. Ты же выходил последним. — Я очень резко протрезвела.

— Нет, не я! Ты!

— Нет, Райан, ты оставил полотенце на диване и возвращался за ним.

— Нет… — Он задумался. — Я думал, ты… Я не помню, да это и неважно. Нужно понять, как нам войти в дом. У тебя нет с собой шпильки или вроде того?

— Что? Ты взломаешь замок? Где ты вообще этому научился?

— Мои двоюродные братья постоянно запирали меня в комнате у бабушки. Всякому научишься, — пожал он плечами. — Так что, есть?

Я потянулась рукой к волосам, хотя вопрос был глупым. Я уже сто лет не пользовалась шпильками и уж тем более не носила их сейчас.

— Конечно нет. Как дверь вообще могла закрыться? Я не понимаю.

— Может, мы случайно повернули замок, когда закрывали её. Не знаю! — рявкнул он, стукнув рукой по деревянной раме двери. Он оглянулся, наше хорошее настроение вмиг испарилось.

— Что же делать? — спросила я, наблюдая, как на его лице отражается вся ситуация. — Может позвонить кому-то? В компанию по управлению? В мастерскую?

— У меня нет телефона. Он в доме. — Райан прижал руку ко лбу, всматриваясь в темноту. — Придётся слезть вниз, обойти дом и открыть дверь с кодом.

Он подошёл к краю балкона и посмотрел вниз через перила.

— Что сделать? Ты же шутишь? — Я подошла к Райану и положила руку ему на спину, проследив за его взглядом. Днём можно было увидеть лес. Я знала, что где-то там была земля, но сейчас внизу виднелась лишь беспросветная тьма. В горле образовался ком. — Райан, не надо. Ты пил, и сейчас темно. А если ты поранишься? Я останусь здесь и не смогу тебе помочь. В лесу могут быть волки… боже, или медведи. Нужно поступить разумно, а спускаться со второго этажа в невидимый лес — не очень разумное решение.

— Тогда что ты предлагаешь? — сухо спросил он. — Не сидеть же нам тут всю ночь.

— Именно это нам и придётся сделать, — вздохнула я. Другого выхода нет.

— Что? И остаться здесь навечно? У нас нет еды. Нет доступа к туалету. Нас заживо сожрут комары.

— Не навечно. На одну ночь. Мы сможем выжить несколько часов без еды. Придётся. Переждём здесь ночь, а утром будет всё видно, и ты слезешь. Так ты хотя бы будешь понимать, куда спускаешься.

Он потряс головой.

— Ночью будет холодно. — Как будто доказывая его слова, завыл ветер, и мне пришлось сжать полотенце, чтобы скрыть дрожь.

— Просто холодно — это не мороз. Мы укроемся полотенцами, а если слишком замёрзнем, то вернёмся в джакузи. — Я погладила его по плечу. — Понимаю, это неприятно, но другого выбора нет.

После нескольких минут раздумий Райан нехотя кивнул.

— Ладно. Наверное, ты права.

— Ещё бы.

Он притянул меня к себе, и я укрыла полотенцем нас обоих.

— Прости, что обвинил тебя. Я просто перенервничал.

— Ничего, милый. Не надо извиняться. Я знаю, ты не хотел. Всё будет хорошо. Мы много выпили и устали, и это очень неприятная ситуация. Завтра мы всё решим.

— Ты такая спокойная, когда мне это нужно, — прошептал он и поцеловал меня в макушку. — Не знаю, что бы я без тебя делал.

— Судя по всему, свалился бы со второго этажа и сломал руку, — игриво ответила я. — Давай ляжем в кресло-качалку и попытаемся поспать. Сейчас мне уже кажется, что я усну где угодно.

Мы подвинули два кресла к краю балкона так, чтобы они стояли рядом с перилами и мы могли положить туда ноги. Не самое удобное состояние, но лучше, чем сидеть прямо. Райан надел плавки перед тем как сесть, и мы укрылись одеялами как можно плотнее, старясь отгородиться от холодного осеннего ветра.

Несмотря на инцидент, нам было спокойно. Над моей головой ухнула сова, когда я начала засыпать, стараясь не обращать внимание на то, как деревянное кресло больно впивается в кожу. Я спала в местах и похуже, так что переживать не о чем. Я сделана из камня и могла вытерпеть что угодно. А вот Райан всю жизнь купался в роскоши и богатстве. Уверена, он спал только на своём ортопедическом матрасе под египетским хлопком. Но, даже если так, он не жаловался.

Мой прекрасный муж никогда не был нытиком. Он справлялся с каждой ситуацией, включая эту. Обычно Райан жаловался только за меня. Я слышала, как он подвинул кресло, ещё раз накрыл себя полотенцем, когда оно сползло, и пока я погружалась в сон под действием алкоголя, услышала его голос:

— Грейс?

— Да? — Я даже не стала открывать глаза.

— Чтоб ты знала: сегодня я собирался перевернуть твой мир.

— Угу.

— В следующий раз?

Если бы я не была такой уставшей, то рассмеялась из-за его сонного, пьяного лепета.

— В следующий раз.

И он так и не выполнит этого обещания.

Глава пятая

Райан

Когда я проснулся, всё моё тело болело. Волосы покрылись коркой из-за хлорки джакузи, а на коже отпечатались следы кресла-качалки. Я встал, потянулся и тут же вспомнил о нашей проблеме.

Грейс уже проснулась и задумчиво смотрела на меня из своего кресла. Она выглядела уставшей, и я задумался, каким был её сон. Несмотря на неудобное кресло, я спал как младенец. Видимо, у неё всё было иначе. Я смотрел на её мягкую кожу и глубокие глаза цвета морской волны.

— Доброе утро, красавица.

Она покраснела, от чего её лицо сразу оживилось.

— Доброе утро.

— Как спалось?

— Плохо, — признала она, подтверждая моё подозрение. — Я всё переживала, что ты полезешь с балкона, когда я усну.

Я нахмурил брови.

— Я же пообещал, что подожду до утра.

— Знаю, — ответила она, — но мне от этого не легче. Это так опасно, Райан.

Я хмыкнул, пытаясь казаться смелее, чем есть на самом деле.

— Всё будет хорошо. В колледже я занимался скалолазанием, вряд ли это сильно отличается. — Я не стал говорить, что бросил после четвёртого занятия, потому что до смерти боялся высоты.

Грейс кивнула, больше не в силах бороться.

— Я просто не хочу, чтобы ты пострадал.

Утро было душным, солнце начало вставать над горизонтом и принесло с собой влажность, от которой моя кожа покрылась потом. От меня ужасно пахло, во рту пересохло от большого количества выпитого, челюсть болела от сна без капы, а линзы присохли к глазам. По правде говоря, большего всего на свете я просто хотел попасть в дом. Чего бы это ни стоило.

Я встал, положил полотенце обратно на кресло и подошёл к перилам. Когда я посмотрел вниз со второго этажа на крутой склон, ведущий к густому лесу, то почувствовал, как быстрее забилось сердце. Можно перемахнуть через перила, аккуратно спуститься по ним вниз, и тогда до внутреннего дворика на первом этаже останется пара метров, а затем я обойду дом. Легкотня.

Однако дом правда стоял на крутом склоне. Если я спрыгну неосторожно, то покачусь прямо в лес без возможности затормозить. И это в лучшем случае, в худшем у меня будет перелом — возможно, не один.

Я оглянулся. У нас были два полотенца, но из них не сделать верёвку, по которой можно спуститься. Их не хватит, чтобы дотянуться до веранды. Можно скинуть мягкий навес джакузи, чтобы смягчить моё падение, но вряд ли попаду на этот маленький квадратик. Вокруг на несколько километров ни одного дома, никто не услышит наши крики о помощи. Выбора нет — я должен был это принять. А также убедить в этом Грейс.

Когда я обернулся к ней, её уже не было. Я повернулся на сто восемьдесят градусов — она стояла у двери.

— Что ты делаешь? — спросил я.

Грейс держала мои солнечные очки и пыталась засунуть кончик заушника в замок.

— Мы должны попасть в дом другим способом.

Я быстро подошёл к ней и потянулся за очками.

— Не надо. У нас не получится. Очками замок не вскрыть. Ты просто их погнёшь или сломаешь. — Грейс остановилась и повернулась ко мне так, будто собралась спорить, но вместо этого просто отдала очки.

— Я просто не хочу, чтобы ты упал, Райан, а ты упадёшь. Ты же не Человек-паук.

— Хотя мне бы пошёл его костюмчик, — пошутил я, смахивая невидимую пыль с плеч, старясь вызвать улыбку у Грейс.

— Костюм — да, а вот гипс по всему телу — не очень, — ответила она.

Я подвёл её. И знал это. Она была расстроена, что я не могу найти выход из ситуации. И я винил себя. Мы провели здесь лишь одну ночь, а я уже умудрился поставить нас в такое ужасное положение. Даже если я смогу спуститься и ничего не сломать, это оставит неприятный осадок от поездки.

Я взялся за ручку, чтобы просто раздражённо потянуть, и к моему удивлению…

Щёлк.

Ручка повернулась.

Дверь открылась.

Нас обдал прохладный воздух из домика.

— Какого… — Грейс повернулась ко мне с открытым ртом. — Как ты… Ты сломал замок?

— Нет, — ответил я и осмотрел замок, чтобы убедиться. — Вряд ли. Дверь просто открылась.

— Как это возможно? Я как-то его вскрыла? — Грейс взглянула на очки в моей руке.

— Не может быть… — Я осёкся, потому что не мог найти логического объяснения. Разве что… — Может, ручка просто заедает и мы были слишком пьяными, чтобы это понять?

Я потёр заднюю часть шеи.

— Мы не так уж много и выпили, — парировала она, осмотрев пустую гостиную, а затем снова повернулась к балкону.

— Ну, может, ты правда вскрыла замок. Как-то. — Я провёл большим пальцем по металлическому кончику моих солнечных очков. Это просто невозможно.

Я переступил через порог, и Грейс зашла за мной, оба в полном замешательстве.

— Пожалуй, это неважно. Мы в доме, и мне нужно принять душ. Хочешь со мной?

Она кивнула, закрыла дверь и повернула замок. Затем открыла, закрыла снова и потянула за ручку. Теперь дверь определённо была заперта.

— Очень.

Глава шестая

Грейс

В тот день лес был опасным, потому что волна жары добралась и до него. Наш поход был удушающе жарким и влажным, повсюду нас поджидали разросшиеся сорняки, жужжащие насекомые и тёмные корни деревьев, которые, казалось, появлялись из ниоткуда и мешали идти. Мы всё ковыляли и быстро выпили все запасы воды, несмотря на разумные намерения оставить немного на потом.

Хотя я и жаловалась, лес был бесспорно прекрасен. Разноцветные листья были ещё одним доказательством того, что приближается моё любимое время года, как бы температура ни пыталась убедить меня в обратном. Тишина леса предоставляла нам столь необходимое утешение, возможность очистить мысли и отпустить все заботы.

— А вот и река, — с трудом выдохнул Райан передо мной. Не знаю, планировал ли он попить или искупаться, но я просто кивнула, потому что иссушенное горло не давало говорить, если в этом не было необходимости.

Райан замедлил шаг и вытянул руку, когда я услышала журчание проточной воды.

— Можешь достать трубочки из бокового кармана моего рюкзака? Если я сейчас не попью, то просто отключусь.

— Да, стой смирно. — Я расстегнула боковой карман его тёмно-серого рюкзака и вытащила электронные трубочки. Когда он их заказал, я посчитала это глупой покупкой. Мы не планировали длительные походы, и я думала, что нам всегда будет хватать воды. Но сейчас, когда вся вода кончилась через час ходьбы, я была рада, что не высказала это мнение. Я держала в руках голубую трубку и была несказанно ей рада. Когда мы подошли к реке, Райан резко остановился и протянул руку, останавливая и меня.

— З-здравствуйте, — сказал он.

Я подняла голову, мои глаза были всё время приклеены к земле, чтобы не споткнуться из-за камней или торчащих корней — мои колени не выдержат ещё больше синяков, — и попыталась скрыть свой вздох.

Перед нами, в паре метров от реки, стояла потрёпанная оранжевая палатка, наверху виднелось несколько дыр. Напротив неё сидел мужчина без рубашки рядом с остатками костра в грязи — чёрный круг с маленькими обугленными веточками, которые давно выгорели. У него были растрёпанные грязные седые волосы и торчащая во все стороны борода. Его лицо было загорелым, с глубокими морщинами вокруг глаз и рта. Он был грязным, босые ноги покрыты кровоточащими язвами, а джинсы испачканы землёй и ужасно потёрты на лодыжках. Рядом с остатками костра лежала пустая банка из-под тунца, а справа от неё — небольшая корзина из супермаркета с использованными консервами. Между двумя деревьями тянулась верёвка, на которой висели испачканная потом футболка и полотенце, на котором было больше дырок, чем самой ткани.

Его глаза казались острыми, но усталыми под заросшими бровями. Он прищурился на Райана, полностью игнорируя меня, и я почувствовала, как по спине пробежал холодок. У меня перехватило дыхание, а видение стало сужаться на одной точке. Мужчина едва ли пошевелился, когда Райан заговорил, и снова уставился на землю.

— Простите за беспокойство. Вы в порядке? — спросил Райан, и я поняла, что снова могу шевелиться, когда меня пронзил страх. Я потянула его за руку. — Вы ранены?

— Райан, идём, — прошептала я, сердце выскакивало из груди. Я была готова упасть в обморок, но мой муж явно не замечал моего страха. Нам нужно уходить. Срочно.

Мужчина снова поднял голову. Его взгляд наконец упал на меня. Затем на Райана. Мужчина резко встал, и я вздрогнула, не в силах успокоить сердцебиение. Паника сковала все мои органы и прокатилась по телу, пока я пыталась решить, как сбежать. Мы были здесь совсем одни.

Нужно уходить. Нужно уходить прямо сейчас. Никто не знает, где мы. Никто нас не найдёт. Если я не вернусь домой, что будет со Стэнли?

— Простите за беспокойство, — повторил Райан. — Я подумал, что вам нужна помощь. Вы приехали в поход или?..

Он не договорил, ответ был очевиден — мужчина бездомный. Но всё же он не заговорил. Его плечи поднимались и опускались вместе с тяжёлым дыханием, взгляд метался между нами, а лицо не выражало ни одной эмоции.

— Вы здесь живёте? Вы голодны? У нас есть еда… закуски. Воды нет, но… — Райан снял рюкзак с плеч, расстегнул молнию и достал орехи, крекеры и вяленую говядину. — Вы едите такое?

Райан поднял голову, а в моём горле образовался ком. Я сжала руки в кулаки, чувствуя, как горло сжимается всё сильнее, пока я наблюдала за мужчиной. Почему Райан не чувствует, что этонеправильно?

— Берите, — предложил Райан несмотря на молчание. Он протянул еду, но мужчина не двинулся. Не заговорил. Наконец Райан положил еду на землю прямо между нами и этим человеком. Его взгляд опустился, доходя до еды, но он так и не пошевелился. Райан сделал шаг назад, отходя подальше и утягивая меня с собой.

— Это всё ваше, — сказал Райан. — Мы вас не обидим. У меня ещё есть солнцезащитный крем… Вам нужен? Здесь может ярко светить.

Опять же, он потянулся к рюкзаку и достал пузырёк с кремом. Райан кинул его рядом с едой, из-за чего в этом месте поднялось облако пыли.

— Простите, у нас нет воды. — Он взглянул на две трубочки в наших руках, сжал свою и кивнул, будто убеждая себя. Я замерла на месте, не в состоянии пошевелиться, подумать и вообще вдохнуть. Почему он не понимал, что мы в опасности? Почему он не понимал, что нам надо бежать?

Когда я увидела этого человека, то первым делом подумала, что нам нужно выбрать быструю, но не прямую дорогу до дома. Нельзя показывать ему, где мы живём. А Райан первым делом подумал добровольно вывернуть карманы.

Райан поднёс трубочку к губам, словно показывая, как ей пользоваться, а потом снова заговорил:

— Знаете, вот, держите. Пожалуй, она вам нужнее. — Он протянул трубочку и продолжил, когда мужчина так и не ответил. — Это электронная трубочка. Не знаю, слышали ли вы про такие, но они правда удобные. Через них можно пить воду из реки, и она сама очищается. Тогда вода становится чистой. Я ею пользовался, когда только купил, но она чистая… Хотите?

Мужчина сжал зубы, пока смотрел на трубочку, всё ещё не разговаривая. Его голова дёрнулась вниз, совсем немного, а потом наверх. Едва заметный кивок.

— Ладно, супер. Тогда вот. Всё ваше. — Райан протянул трубочку дальше, но мужчина не двинулся, поэтому Райан пошёл вперёд и положил её рядом с образовавшейся кучкой. — У меня есть наличные. Немного, но… — Он полез в карман, достал две двадцатидолларовые купюры и горстку мелочи — почти все деньги, что у него были с собой, и тоже положил на землю. — Надеюсь, это вам поможет.

Мужчина моргнул, уставившись на кучку, а затем снова посмотрел на нас. Райан неловко рассмеялся.

— Вы, наверное, хотите, чтобы мы от вас отстали, да? Вы не против, если мы сначала попьём? Из её трубочки. У нас закончилась своя вода, — он показал на реку.

— Нет, Райан, — резко прошептала я. — Нужно уходить.

Моё лицо горело от ужаса и адреналина. Я ни за что на свете не пройду мимо этого человека к воде. Нам надо уйти. Срочно.

Райан оглянулся на меня и, должно быть, заметил мой страх, возможно, впервые, потому что сказал:

— Ла-адно, забудьте, нам уже пора. — Райан отступил за мной, и, к моему облегчению, мужчина остался на месте. — Поешьте, ладно? И берегите себя.

Он резко развернулся, но я не рискнула отводить глаза от мужчины. Я развернулась, только когда мы отошли так далеко, что он превратился в точку между деревьями и исчезал с каждым шагом. И хотя совсем скоро он скрылся за лесом, я не могла отделаться от чувства, что он до сих пор наблюдал за мной, где бы ни стоял.

Уже в домике я наконец-то перестала чувствовать адреналин, хотя всё равно не переставала тревожиться. Мы улеглись на диван и смотрели глупый ром-ком, чтобы расслабиться. Райан обожал Райана Рейнольдса и все фильмы с ним. Обычно я читала книгу или бездумно сидела в телефоне, но на этот раз мне был необходим юмор. Поэтому я изо всех сил сосредоточилась на фильме, но так и не могла посмеяться из-за напряжения. Я облокотилась спиной на подлокотник, а Райан лежал поперёк меня, положив голову мне на живот.

— Что такое? — спросил он и поднял голову, когда я перестала ритмично перебирать его волосы.

— Прости, ничего. — Я вернулась я к своему занятию.

— Ты засыпаешь?

— Нет, я просто задумалась… — Мы почти не обсуждали это, когда вернулись, потому что были слишком заняты, пытаясь вернуть водный баланс и отмыть с себя весь пот. — Как думаешь, что тот мужчина там делал?

— Тот бездомный? — спросил Райан, выгнув бровь так, будто вообще забыл об этом. Как он мог? Это вообще не выходило из моей головы. Я кивнула, и Райан сказал: — Видимо, он там живёт. Вообще, если так подумать, здесь не так уж и плохо. У него есть палатка, а рядом река, чтобы пить, стирать одежду и мыться. К тому же в лесу его никто не тронет — идеальное место. Здесь вообще никого нет.

Я напряжённо сглотнула от этой мысли.

— Но как он добывает еду? Я не видела удочки, а ближайший город в нескольких километрах.

Райан провёл пальцами по моей ноге.

— Да, ты права. Наверное, он роется по всем мусорным бакам, но в остальном я не знаю, что он может делать. Пожалуй, надо принести ему ещё еды перед отъездом.

— Нет, — сказала я, наверное, слишком резко.

— Почему? — уставился на меня Райан.

Я заколебалась, не в силах объяснить свои чувства моему беззаботному мужу.

— Просто мне не понравилось, как он на нас смотрел. Я напряглась. Он может быть опасен. И почему он не разговаривал? Это меня… напугало.

Райан цокнул и поднялся на локтях.

— Почему? Я не знаю, почему он молчал… Может, стеснялся. Может, он болеет. А может, он испугался нас так же, как и мы — его.

— А ты испугался? — нахмурилась я. — Мне так не показалось. Ты просто с радостью отдал все наши вещи.

— Ты злишься из-за этого?

Райан ждал моего ответа, но я не могла его дать. Я нервничала совсем не из-за этого, но если честно, меня правда волновало, что Райан понятия не имеет, что такое бедность. Забирать каждую мелочь, потому что ты не знаешь, когда это может пригодиться. Сейчас мы не были банкротами — у нас было больше, чем когда-либо за моё детство, но всё же это немного. Я знала, что Райан чувствовал себя в безопасности, потому что его родители в любой момент могут нам помочь, но я не хотела на это рассчитывать.

Я считала, надо держаться за то, что имеешь. Конечно, мы могли бы дать тому мужчине пачку орехов, но не всё. А если бы это нам пригодилось? Теперь нам придётся покупать ещё, если мы захотим снова пойти в горы. Не то чтобы я этого захочу, зная, что там живёт этот человек. Возможно, мой опыт должен был сделать меня мягче по отношению к тем, кто находится в похожей ситуации, но этого не случилось. Я хотела убедиться, что у нас всё есть. Если это значит, что я бессердечна, то так тому и быть. Я больше никогда не хочу голодать.

— Мы можем купить ещё. Ему всё это было нужнее, Грейс. Я должен был помочь.

— Но ты этого не знаешь. Может, он просто пошёл сюда в поход, а ты отдал ему так много. Он даже не просил.

— Да, но ты же видела, где он живёт. И ты права, возможно, ему это было не нужно. Он мог просто постесняться сказать, что приехал сюда в поход. Но знаешь, это же не… В смысле, какая вообще разница? Если ему это было не надо, ничего страшного. Надо — прекрасно. В чём проблема? Просто я не понимаю, почему ты расстроена. Что я сделал не так? Я же не накидал ему сотни долларов. Я куплю себе новую трубочку. Моя мама всегда говорит: «Если ты владеешь многим, нужно уметь отдавать», и именно это я и пытаюсь делать. Ты это знаешь.

Он прав, я это знала. Знала, что он жертвует деньги на благотворительность и бросает мелочь, когда проходит мимо волонтёров, собирающих деньги для ветеранов на Рождество. Чего я не знала, так это того, что он может спокойно заводить беседы с опасными незнакомцами и отдавать им всю нашу еду и деньги.

Я прижала палец к виску, стараясь понять, что чувствую. Раздражение. Злость. Страх. Я считала, что он подверг нашу жизнь опасности и даже не понял этого.

— Дело не в трубочке и еде. Просто я чувствовала себя небезопасно и хотела уйти, но ты меня не слушал. Мы были там совсем одни с этим незнакомцем. Он мог быть опасен. Он мог нам навредить.

— Милая… — выдохнул Райан, — прости, я не понял, что ты за это переживаешь. Со мной ты в безопасности. Он не пытался на нас напасть. Он вообще ничего не сделал. Я даже не думал, что ты можешь переживать или… бояться. — Райан замолчал и опустил взгляд. — Но всё же нормально. Мы в безопасности. Я до сих пор не понимаю, почему ты на меня злишься.

Я вздохнула и сунула свои дрожащие руки под бёдра.

— Я не злюсь на тебя Райан. Просто мне хочется, чтобы иногда ты поступал разумнее.

Он взглянул на меня с жалостью.

— Разумнее? Ты же знаешь, я бы защитил тебя. Я бы не дал тебе пострадать. Я просто хотел сделать доброе дело.

— Я знаю, дорогой. Я понимаю, и видит бог, я люблю тебя за твою доброту, но суть в том, что ты мог подвергнуть нас опасности. Пойми, то, что ты такой сильный, не значит, что я в безопасности рядом с мужчинами. Я знаю, что мужчины обычно не думают об этом, но женщины переживают из-за этого. Я переживаю. Для женщины наткнуться в лесу на незнакомца, да и вообще где угодно, если честно, — очень страшно. Я боялась, что может случиться что-то ужасное, — признала я.

Выражение его лица стало серьёзнее.

— А ты не думала, что я поступил так как раз потому, что думал о безопасности? Может, если бы мы просто ушли, он бы разозлился и попытался забрать всё силой. Но то, что я предложил всё сам и был добр, могло нас защитить.

Я сжала губы. Может, Райан прав. Может, у нас была одна цель, но он решил достичь её иначе. Может, я бы поставила нас под угрозу больше, чем Райан.

— Прости. Не знаю, почему я так переживаю, — уступила я, уронив голову на подушку. Райан потянулся за моей рукой и вытащил её из-под моих бёдер.

— Всё хорошо. Ты не должна оправдываться, ты же знаешь. Я просто не хочу, чтобы ты злилась или думала, что я подверг тебя риску. Я люблю тебя. Не знаю, что буду делать, если с тобой что-то случится. Я никогда себя не прощу.

— Да, я это знаю. Прости, что разозлилась… Я тоже тебя люблю, — прошептала я, когда он прижался губами к костяшкам моих пальцев.

— А ты знаешь, что я буду вечно о тебе заботиться?

— Да, — ответила я тихо, когда почувствовала давление слов, не так давно сказанных перед алтарём.

— Не могу дождаться, когда у нас будет маленькая семья. — Его взгляд опустился с моих глаз на живот, а потом обратно. — Как думаешь, ещё рано делать тест на беременность? — спросил он, и вечный груз на моём сердце стал тяжелее.

— Думаю, да, Райан. Даже если я беременна, тест сработает не раньше, чем через две недели… — Я видела, как надежда потухла в его глазах, и легла чуть удобнее. — Вообще-то, я хотела поговорить с тобой об этом.

За два дня до нашего отпуска Райан предложил проконсультироваться с врачом, если я не забеременею в этом месяце, очевидно, раздражённый тем, как долго мы пытаемся. Я не знала, что шесть месяцев считается долгим сроком.

— Хорошо… — Он потянулся за пультом и выключил звук, а потом сел с обеспокоенным выражением лица.

Я не хотела затевать этот разговор сейчас. В первый же день нашего отпуска. Я планировала поговорить как раз под конец нашей поездки, но теперь всё изменилось. Он сам начал эту тему, и мне нужно этим воспользоваться. Было особенно трудно из-за того, что Райан так старался сделать мне приятное, и мы должны наслаждаться этим временем, но я должна сказать правду. Больше нельзя откладывать. Нужно признаться, что наши желания отличались. Я никогда не скажу ему, что до сих пор принимаю противозачаточные, но эта мечта должна закончиться. К тому же этот разговор был самым лёгким из двух, с которыми мне предстоит разделаться в этой поездке.

— О том, чтобы сейчас завести ребёнка… — Мои руки лежали на коленях, и я смотрела на них, водя пальцем одной руки по ладони другой. Райан ждал. — Я просто не уверена, что… что мы готовы.

Или что я вообще буду готова. Я пообещала ему, что перестану принимать таблетки за несколько недель до свадьбы, чтобы мой организм восстановился. Райан хотел начать попытки зачатия прямо со свадебной ночи. Я бы хотела сначала подождать пару лет. Так почему я сразу этого не сказала? Если честно, не знаю. Я точно не хотела разубеждать его в том, что я центр его вселенной, когда на самом деле я была полна недостатков. Никто никогда не смотрел на меня так, как он. Я не хотела, чтобы это изменилось.

Поэтому я соврала и сказала, что перестала принимать таблетки. Доктор предупредил, что мой цикл придёт в норму только через несколько месяцев, и Райан был счастлив, когда мои месячные начались как раз по расписанию. По его мнению, это был хороший знак.

Но я до сих пор не забеременела. Я знала, что противозачаточные — не самое надежное средство. Многие мои знакомые забеременели на них, поэтому каждый месяц я с тревогой ждала менструации, как и Райан. И каждый месяц она начиналась. Продолжать врать нечестно по отношению к нам обоим, я это понимала. Он заслуживает знать правду, как бы я ни боялась его реакции. Нельзя больше подвергать себя и мужа этому циклу ожидания, гаданий и надежды. Нужно всё рассказать и прямо сейчас.

Он на время замолчал, будто ждал, пока я продолжу, но потом прочистил горло.

— Я… прости, я не понимаю. Что значит «мы не готовы»? Думаешь, я буду плохим отцом?

— Нет, дело совсем не в этом. Просто я не знаю, когда захочу детей, и это такое серьёзное решение, чтобы с ним торопиться. Прости, что не сказала ничего раньше.

— Мы женаты, — сказал Райан и коротко хохотнул. — Мы не торопимся, но дети — следующий логический шаг, разве нет?

— Кто сказал? Я знаю, что это мнение общества, но честно, ты сам в этом уверен? Разве ты не хочешь насладиться друг другом, а только потом вписывать в уравнение ребёнка?

— Ну конечно, но даже если ты забеременеешь, у нас остаётся ещё девять месяцев…

— Это не одно и то же, — тяжело вздохнула я.

— Мои родители так долго пытались меня зачать и сказали, что я только укрепил их союз. И они не могли завести второго ребёнка, как бы сильно ни пытались. Я хочу выводок детей, и ты это знаешь. — Он грустно улыбнулся. — Чем старше мы становимся, тем меньше у нас шансов. Мы уже намного старше, чем мои родители, когда появился я… Чем раньше мы начнём, тем проще нам будет. И не только зачать, но и выносить. И воспитывать. Я не хочу быть старым, когда надо будет с ними играть. Мама говорит, что моё детство было лучшей частью их брака. Я хочу этого. Хочу того же, что было у них — счастья маленькой семьи, когда мы ещё молоды и можем этим наслаждаться, без проблем с фертильностью и…

— Да, я знаю, Райан. И знаю, что эти проблемы испортили брак твоих родителей, и знаю, как сильно они тебя хотели… но не все такие. Не у всех есть родители, которые любят своих детей, заботятся о них и знают, что с ними делать… И если у них были проблемы с зачатием, это не значит, что они будут и у нас, и… — Я задыхалась, а глаза заволокли слёзы. Он сразу же начал действовать — обнял меня и начал укачивать, пока я закрыла глаза и вдыхала его насыщенный, древесный парфюм.

— Тише-тише, хватит. Успокойся. Вот так… Мои родители были далеко не идеальны. Конечно, они меня хотели, но когда я родился, их отношения уже настолько испортились… Я не пытаюсь нас сравнивать. Суть совсем не в этом. Я не хочу того же. Я хочу нашего счастья. И мы не обязаны делать то, к чему ты не готова. Ты же это понимаешь? Прости, если ты чувствовала, что не можешь со мной об этом поговорить. Прости. Просто… не плачь, ладно? Боже, Грейс. Я чувствую себя такой сволочью. Я думал, ты тоже этого хочешь.

Я вытерла глаза, но слёзы продолжили течь.

— Я тоже так думала. Я не знаю, чего хочу…

— Кроме меня?

Я улыбнулась, но едва заметно.

— Кроме тебя.

— Тогда это самое главное. — Он смахнул с моего лица прядь волос.

Я вздохнула и задумалась, почему так сильно психовала из-за этого разговора. Я же знала моего мужа. Знала человека, за которого вышла замуж, и как он любит меня. Неужели я правда думала, что идею о ребёнке он любит больше?

Райан погладил мою ногу.

— Я хочу завести с тобой ребёнка, Грейс. Больше всего на свете. Хочу нашу маленькую семью, красивый забор и большой двор. Но я хочу этого только в том случае, если этого хочешь и ты. Я готов быть с тобой наедине ещё несколько месяцев… может, даже год, если тебе это нужно, чтобы успокоиться. Мы всё должны идеально подгадать. — Он провёл пальцем под моим подбородком. — Я женился на девушке своей мечты. Остальное неважно. Давай подождём несколько месяцев и вернёмся к этому разговору. Или даже год, как я и сказал. Как тебе?

Год казался минимальным сроком, который мне нужен, чтобы вернуться к этому разговору, но я не хотела испытывать удачу. Райан и так согласился на больше, чем я ожидала. Возможно, было бы проще закатить истерику — кричать и рыдать до тех пор, пока я не отстою свою точку зрения, — но с Райаном такое не получится. Он раз за разом доказывал, что абсолютно спокоен. Это просто было не в его характере. Я редко видела, как он переживает, и ещё реже — как злится. Он просто не такой.

— Спасибо, — прошептала я, погладила его по щеке, а затем прижалась губами туда, где лежала моя рука.

Он кивнул.

— Конечно, солнышко. Я люблю тебя. — Его тёплые глаза захватили мои, и я видела в них эту любовь. — А сейчас прости, не хочу испортить момент, но мне надо пописать. Принести тебе чего-нибудь, раз уж я встаю?

Я покачала головой и фыркнула от смеха, пока смотрела, как Райан бежит в туалет. Я откинулась головой на подушку, чувствуя, как меня заполняет благодарность. Теперь можно выкинуть тест в моём чемодане, который мучал меня всё это время. Я уже чувствовала, как расслабляются мои плечи.

Я встала и решила отметить этот разговор бокалом вина. Какая разница, что ещё даже пяти нет? У меня отпуск, я отмечаю и заслужила выпить.

Я прошла на кухню, открыла шкафчик и взяла с полки два бокала. Когда я повернулась, то подпрыгнула и уронила бокалы с громким вскриком. Стекло разбилось у моих ног, но я не могла пошевелиться. Меня пригвоздило к месту, пока я смотрела в большое окно за раковиной, которое выходило к краю леса.

Он был там.

Мужчина из леса.

Смотрел на дом.

Наблюдал за домом. Наблюдал за мной.

Я застыла, моё тело тряслось от страха. Потом я услышала, как сливается бочок в туалете, открывается дверь и приближаются ко мне шаги, повернулась и увидела, как Райан выходит из спальни и бежит ко мне.

— Что такое? В чём проблема? Что случилось? — он заметил, что пол покрыт осколками стекла. — Ты ранена? Всё хорошо?

— Я… он там! — Я показала на окно трясущейся рукой. — Он пошёл за нами! Он наблюдает за домом!

— О чём ты говоришь? — спросил Райан, потянувшись к моей руке, чтобы отвести меня от битого стекла. — Смотри под ноги.

— Тот мужчина из леса! — закричала я, обернувшись к окну. Моё сердце упало в пятки. Райан встал на место, где раньше стояла я, и достал красную метлу, стоящую между холодильником и раковиной.

— Где он? Ты уверена? — Он тоже выглянул в окно, но в этом не было смысла. Мужчина ушёл. Наверное, его испугал мой крик.

Я посмотрела в окно и потрясла головой.

— Он был там. Прямо там. На краю леса.

Райан смотрел туда ещё какое-то время, затем опустил взгляд на осколки на полу.

— Отойди. Не хочу, чтобы ты порезалась. — Он молча начал убирать за мной беспорядок. — Я никого там не вижу. Наверное, ты увидела оленя или ещё кого. Лес такой густой, сложно судить, особенно с такого расстояния. Возможно, твоё подсознание сыграло злую шутку, потому что ты переживаешь.

— Это был не олень, — тихо заспорила я, прижав пальцы к губам, но Райан уже меня не слушал. Он быстро убрал осколки, отказываясь отстаивать свою правоту, но я знала, что видела.

Он до сих пор был там. Прямо за деревьями.

Он пошёл за нами до дома.

Он наблюдал.

Глава седьмая

Грейс

Наступил вечер, на мир опустилась тьма, и домик освещали лишь лампа в гостиной и тусклый свет над кухонной раковиной. Я стояла на кухне и перекладывала салат в пластиковый контейнер, когда услышала шорох. Такой медленный, равномерный скрежет из неопределённого места.

Ш-ш-р-р-р.

Ш-ш-р-р-р.

Ш-ш-р-р-р.

Райан подошёл ко мне с миской лазаньи в руках.

— Хочешь я переложу её…

— Тш-ш-ш! Тихо! — вскрикнула я, застыв на месте. Он широко раскрыл глаза и слегка побледнел.

— Что та…

— Тш-ш-ш! — повторила я, прижав палец к губам. Я ждала, в тишине кухни секундная стрелка тикала невероятно громко. Райан обернулся через плечо, на его лице застыло выражение ужаса. Теперь всё затихло, но тот звук мне не померещился. Это точно.

— Ты не слышал?

Райан помотал головой и прошептал:

— Что?

— Как будто царапанье… — я изобразила это рукой в воздухе. — Было похоже на…

Ш-ш-р-р-р.

Ш-ш-р-р-р.

Ш-ш-р-р-р.

Ш-ш-р-р-р.

— На это! — я резко развернулась, пытаясь понять, откуда шёл звук.

Райан склонил голову набок, и на какое-то мгновение я была уверена, что он ничего не слышал. Но потом он сказал:

— Что это?

Я покачала головой и направилась в другую сторону кухни.

— Похоже на… на какое-то животное. Может, здесь водятся мыши?

Райан отложил лазанью и начал открывать шкафчики, проверяя всё подряд.

— Надеюсь, что нет.

Я пошла к двери и потянулась, чтобы включить свет над столом. Когда моя рука коснулась выключателя, я услышала кое-что другое. Не шорох, а равномерное дыхание. Глубокое, ритмичное, зловещее дыхание.

— Какого…

Я дёрнулась, зажгла свет и тут же поняла, что ошиблась. Стекло двери осветилось за моей спиной, когда на крыльце включился свет, и я закричала, увидев тёмный силуэт прямо за стеклом.

Райан обернулся, его взгляд упал сначала на меня, потом на дверь.

— Что это было?

Силуэт исчез в мгновение ока, но я знала, что видела.

— Это тот человек! — крикнула я, показывая на дверь и отступая назад. — Он был там! Сколько он там стоял?

— Так, успокойся, — размеренно сказал Райан. — Мы не знаем, что это было.

— Ты тоже видел тень, да? Ты видел его через стекло, признай! — Я не могла поверить. Неужели он правда собирался списать тень на что-то другое?

— Я видел что-то, и это просто было тенью. Может, это дерево…

— Солнце зашло! Как дерево могло отбросить такую тень?

— Ладно, может, это был медведь или ещё кто. Мы же в горах, верно?

— Это не медведь, Райан! — ответила я, помотав головой. — Это был тот мужчина. Он стоял там. Я же сказала, что видела его днём у леса, и сейчас я увидела его снова. Я слышала его дыхание через дверь, когда стояла рядом.

У Райана отвисла челюсть.

— Не знаю… Я не хочу этого говорить, но мне кажется, что ты просто себя накручиваешь, дорогая.

Он будто ударил меня по лицу. Я знаю, что видела. Почему он так упрямо это отрицал? Почему не верил мне? Видимо, моё выражение отражало ужас, потому что Райан сразу улыбнулся и потянулся к моей руке. Я не потянулась в ответ.

— Давай сделаем так. — Он схватил фонарик с холодильника. — Я выйду на улицу и всё проверю, хорошо? И докажу, что там никого нет.

— Я не хочу, чтобы ты выходил, — нахмурилась я. — Даже если это просто медведь, как ты защитишься?

Райан поднял жалюзи на окне над раковиной, и я задержала дыхание, ожидая вердикта. Когда Райан повернулся ко мне, его лицо отражало самодовольство.

— Видишь? Ничего. Там пусто. — Он осторожно прошёл мимо меня и кивнул. — Всё хорошо.

Райан повернул замок, медленно открыл дверь, и я задумалась, слышит ли он оттуда стук моего сердца.

— Пожалуйста, не ходи туда, Райан, — прошептала я плаксивым и дрожащим голосом. — Пожалуйста.

Слишком поздно. Он открыл дверь шире, чтобы я тоже видела крыльцо. Пустое крыльцо. Вокруг светильника на потолке суетились мотыльки, создавая непрерывное жужжание.

— Смотри, ничего. И никого. Может, это всё-таки был медведь. Он там и шуршал. Помнишь, как я прислал тебе то видео на Фейсбуке, где медведь нажал на дверной звонок? — Райан уже закрывал дверь, но я его не слушала. Мои глаза были прикованы к коврику, а живот сводило. — Наверное, он искал еду, а твой крик его напугал.

Я едва ли могла дышать.

— Думаешь, медведь оставил нам это? — прошептала я, показывая дрожащим пальцем на книгу на дверном коврике.

— Какого… что за чёрт? — Райан нагнулся и взялся за твёрдый переплёт двумя пальцами.

— Оставь, — попросила я, но опоздала. Он закрыл дверь, повернул замок и бросил книгу на стол, будто та была заразной. Как бы то ни было, мне тоже так казалось. Я схватилось за живот, пытаясь восстановить дыхание.

— Она уже там лежала?

Я покачала головой, горло онемело от слов, которые я не могла выдавить.

— Может, мы её не заметили. Книгу могли забыть предыдущие жильцы, а мы просто не обратили внимание.

Я не спорила, потому что дышала с трудом. Почему он так непреклонно отрицал очевидное? Тот мужчина стоял на крыльце и оставил нам книгу. Но зачем?

— Или, может, там правда кто-то был, нашёл книгу и подумал, что она наша. Например, тот мужчина, потому ты и видела его в лесу, — размышлял Райан, но в этом не было логики. — И он решил принести книгу нам.

— Это бессмысленно. И он несколько часов шёл от края леса до нашего крыльца? — Я не встречалась с Райаном взглядом, пока в моей груди бушевали злость и паника. — Даже если так, почему он просто не постучал?

— Я же сказал, он мог постесняться.

Я покачала головой и шагнула вперёд, чтобы получше рассмотреть книгу.

— В этом нет никакого смысла, Райан.

Это был старый, потрёпанный роман с маленьким, ламинированным библиотечным штрих-кодом. Обложка была поцарапана и погнута, да и страницы выглядели не лучше.

— «Они не вернулись домой», Лоис Дункан, — прочитала я вслух.

— Жутко, — прошептал Райан, скривив нос. Он открыл первую страницу и отпрыгнул назад, будто обжёгся.

Я потянулась и открыла сама, стараясь осознать то, что увидела. На первой странице красовались четыре кроваво-красных слова, от которых по спине бежали мурашки.

— Какого чёрта это значит? — спросил Райан. — Что за Дженни?

Я помотала головой, не в силах ответить, слёзы застилали взгляд. Наконец я смогла говорить.

— Думаю, это значит то, что мы в опасности, Райан. Прочти название — вряд ли он позволит нам уехать домой.

Я снова прочла те слова, почти не сомневаясь, что они написаны настоящей кровью.

Дженни мертва.

Теперь — ты.

Глава восьмая

Грейс

Я смотрела, как Райан выбрасывал книгу в мусорное ведро, в груди так сильно колотилось сердце, что я почти ничего не слышала. Он потянулся к моей руке и мягко улыбнулся.

— Ну, это было жутковато, да?

— Преуменьшение года, Райан. Мы должны уехать!

— Эй, подожди. Что? Уехать?.. Почему? Зачем нам уезжать?

Я раздражённо вскинула руки.

— Ты что, издеваешься? Мы вообще в одной реальности живём? Тот мужчина из леса определённо пошёл за нами сюда и оставил предупреждение.

Райан недоумённо изогнул верхнюю губу.

— Он оставил предупреждение в виде библиотечной книги?

— Библиотечной книги с кровавой надписью, что Дженни мертва, и мы следующие! — Почему он не воспринимал это всерьёз? Это ужасно злило.

— Милая, я знаю, что ты испугалась. Я понимаю. Но мы понятия не имеем, почему на коврике лежала книга. Она могла всё это время лежать под рамой, и мы просто её оттуда сбили.

— В этом нет смысла!

— А в чём есть? — спросил он, оставаясь спокойным, как и всегда. — В том, что тот бродяга в лесу принёс нам какую-то книгу с запиской, чтобы… что? Напугать нас? Заставить убежать? — Райан провёл рукой по волосам. — Прости, но это вряд ли.

— Записка — это откровенная угроза. Почему ты этого не понимаешь?

Райан потряс головой.

— Больше похоже на шутку. — Он помолчал, а потом продолжил. — Слушай, если он хотел нам навредить, то зачем оставил предупреждение? Почему бы просто не постучаться, а потом войти в дом? Или просто не вломиться? Записка никак сюда не вписывается.

Я прикусила язык, стараясь всё обдумать. Неужели я правда преувеличивала? А Райан был прав? Моя тревожность всегда заставляла меня приходить к самым ужасным выводам, но нет, сейчас я даже не стала остро реагировать. Почему он этого не понимал?

— Что ты хочешь? Уехать? И отменить наш медовый месяц из-за этого? — он указал на мусорное ведро, где осталась пугающая книга.

— Не знаю, — раздражённо и подавленно признала я. — Мне просто страшно, Райан.

— Тебе нечего бояться, пока я здесь. Ты же это понимаешь? Я с тобой. — Он потянулся ко мне и обнял. Я вся дрожала и хотела сказать гораздо больше, и всё же не могла выразить рой мыслей в голове.

— Но что это была за тень? Это точно он.

— Ты накручиваешь себя, потому что переживаешь из-за поездки и боишься того человека. Это абсолютно нормально. Давай ты что-нибудь выпьешь, мы ляжем на диван и посмотрим фильм, хорошо? Тебе надо успокоиться, и тогда ты поймёшь, что просто перенервничала.

Я не ответила, но Райан всё равно повёл меня к комнате. Он открыл холодильник, вынул бутылку москато и налил нам по бокалу.

— Держи, — он обернулся и передал мне бокал. Райан вёл себя так обыденно, что я не могла не задуматься, почему мы такие разные. Неужели он не понимал, что мы в опасности? И правда верил, что я перенервничала?

Мои пальцы сжали холодную ножку бокала, вино шло рябью, потому что моя рука дрожала.

— Успокойся, солнышко. Не позволяй глупым событиям испортить нам весь отпуск. Я хочу, чтобы он был для тебя особенным. Ты должна отдохнуть.

Я кивнула и подняла бокал к губам. Спорить было бесполезно. Может, я правда реагировала слишком остро.

Но чем больше я об этом думала и прокручивала в голове события этого вечера, тем больше понимала, что была права. Тогда почему мой муж так упорно пытался меня убедить в обратном?

Глава девятая

Райан

Крик сигнализации машины вырвал меня из сна. Я сел и начал оглядываться заспанными глазами, ничего не соображая.

— Что это? — спросила Грейс рядом со мной, накрывая лицо рукой, так и не открыв глаза.

— Похоже на сигнализацию, — ответил я, вставая с кровати и спотыкаясь из-за одеяла вокруг ног, чтобы скорее подойти к окну. Из-за формы и длины навеса крыльца с моего места нельзя было увидеть машину, но чем ближе я подходил к окну, тем больше просыпался и убеждался в том, что слышал.

— Грейс, — сказал я, пытаясь её разбудить, и пошёл в другой конец комнаты, чтобы надеть штаны и футболку. — Вставай. В машине сработала сигнализация.

Я не хотел будить её, особенно учитывая то, как долго мне пришлось её вчера успокаивать, но выбора не было. Я открыл дверь, не дождавшись её ответа, и побежал по дому. Ключи лежали на тумбочке, там же, где и раньше, и я схватил их по дороге к выходу.

Я вышел, спустился по лестнице, шагнул на подъездную дорожку и взглянул на машину, перед глазами до сих всё плыло после сна. Это было невозможно, но всё же произошло. На лобовом стекле машины красовалась огромная вмятина, от которой во все стороны разбегались тонкие линии, как паутина. Там, где раньше были дворники, лежал камень побольше моего кулака. Я нажал кнопку на ключе от машины, заглушая сигнализацию и до сих пор осмысляя произошедшее.

Грейс стояла за мной. Я услышал её неуверенные шаги сразу после резкого вздоха.

— Какого… — Мы оба не знали, что сказать. Я взглянул на спокойный лес, над нашими головами радостно пели птицы, как будто надсмехаясь над этим происшествием. Я взял камень, уставился на него, затем опять на лес. Кто это сделал? Это не мог быть тот мужчина из леса, как думала моя жена. Я отказывался в это верить. Такие вещи не происходили в реальной жизни. У всего этого должно быть логическое объяснение. То, от чего я могу её защитить.

Грейс рядом со мной позеленела.

— Зачем кому-то это делать? — спросила она, тряхнув головой. — Это он, Райан. Больше некому.

Я не знал, что ей ответить, но мечтал кинуть этот камень в виновного. Я сжал его в кулаке, в груди закипал гнев, когда я наконец-то осознал правду. Это могло произойти. Это произошло. А теперь нужно с этим разбираться.

Но мне нельзя зацикливаться на том бездомном, как моя жена. Одному из нас надо сохранять здравый рассудок. Всё можно исправить. Объяснить. Но тот факт, что какой-то непонятный мужик из леса решил нас мучить, не имел никакого смысла.

— Нам нужно отвезти машину в город и починить, — сказал я, не отвечая на её вопрос.

— Как думаешь, сколько это будет стоить? — спросила Грейс, смаргивая слёзы. Я покачал головой. Она считала, что я поступил глупо, заговорив вчера с тем человеком. Отдав ему деньги, которые теперь были нам нужны, чтобы заплатить за ремонт.

— Не знаю, но не плачь. Не надо переживать об этом. Мы всё решим.

— Но зачем ему это? — снова спросила она сквозь сжатые зубы. — Надо обратиться в полицию. К чёрту ремонт. Нам нужна помощь!

Я поднял руку.

— Подожди, мы пока не знаем, что это был он.

— А зачем другим это делать? И если не он, то кто?

— Может, это случайность, — предположил я. — В лесу резвились подростки. — Я ни на секунду в это не поверил. Действие выглядело намеренным. Мне хотелось, чтобы камень мог как-то сообщить, кто держал его до меня.

— Ты правда не хочешь идти в полицию? После шума, книги, а теперь этого?

Это предложение казалось таким абсурдным. Что мы им скажем? В наше лобовое стекло кинули камень? В мире происходят вещи и похуже. На крыльце оставили книгу с глупым посланием? Нельзя говорить о проблеме, если ты сам ещё ничего не понял. Я не хотел тратить время полицейских на наши необоснованные страхи, но я видел по её лицу, что она не шутила. Я взял её за руку, другой всё ещё держа камень.

— Послушай меня. Мы поедем в город и послушаем, что нам скажут в ремонте. Надеюсь, они быстро всё починят, и мы обо всём забудем. Если случится что-то ещё, мы позвоним в полицию. Но пока что не произошло ничего серьёзного. Если честно, я не знаю, как полиция сейчас может помочь.

Грейс нахмурилась и скрестила руки на груди.

— Они могут… Не знаю. Снять отпечатки с камня? Или… Я не знаю, что-то. Наверняка.

Я взглянул на камень в руке и быстро бросил на землю при мысли о том, что с него могут снять отпечатки. Я испортил все улики? Нарушил место преступления? В животе образовался ком.

— Не знаю, Грейс. Мне кажется, не стоит идти в полицию. Я хочу насладиться нашим отпуском, а не разбираться с ненужными делами. Наверняка в лесу просто кто-то развлекался. Ремонт покроет страховка, вот и всё. — Она сглотнула, но не подняла глаз. — Хорошо? — уточнил я.

— Ты правда не думаешь, что это он? А я просто параноик?

— Ты не параноик. Ты просто очень переживаешь. Я понимаю. Вчера мы наткнулись на того человека, и тебя это напугало. А потом этот шум, книга, а теперь это… Всё просто навалилось. По-другому и быть не может. Ты же веришь, что я о тебе позабочусь?

— Дело не в доверии. — Грейс подняла глаза, полные страха.

— Я не думаю, что это он. Зачем ему портить наше имущество и прогонять нас, когда мы были так добры? Это просто… — я покровительственно улыбнулся, — дорогая, это нелепо.

Я так любил, когда она за меня переживала, но сейчас ей нужно успокоиться. Вчера мне потребовалось несколько часов, чтобы убедить её в том, что мы просто не заметили эту книгу, а надпись внутри была шуткой предыдущего владельца. К нам она не имела никакого отношения.

До этого момента я думал, что она мне поверила.

— Вообще-то, кроме нас здесь никого нет. Я не слышала никаких подростков, а ты? Насколько мы знаем, в радиусе нескольких километров есть только мы и он.

— Вообще-то, насколько мы знаем, даже его уже может здесь не быть, — заметил я.

— Но мы видели его вчера, а потом я снова увидела его в окне. Даже если не брать в расчёт машину и книгу, он точно был здесь вечером. — Её голос взлетел на октаву выше, и я услышал в нём приближение слёз. Вместо того, чтобы успокоить, я завёл её ещё больше.

Я сдался, вздохнул и опустил плечи.

— Пожалуй, ты права. Если ты правда хочешь обратиться в полицию — хорошо.

Она кивнула ещё до того, как я успел закончить предложение.

— Думаю, они должны знать, что в лесу кто-то живёт, а потом произошло это. А ещё то, что я видела его у дома. А если он опасен, Райан? Я не хочу, чтобы мы пострадали.

От её слов по моим рукам прошёлся холодок. Сама мысль, что на нас кто-то охотится, была нелепой. Так ведь?

— Ладно. Мы послушаем их мнение. Может, они хотя бы смогут нас успокоить. — Уголки её губ приподнялись вверх. — Всё будет хорошо, обещаю.

Я обнял её за плечи одной рукой, а второй потянулся, чтобы смахнуть прядь волос с её лица. Но тогда я замер.

— Какого…

Я опустил ладонь, и мы оба в шоке на неё уставились. Она была испачкана тёмно-синим, как будто я играл с маркерами. Я взглянул на другую, но она была чистой. На земле лежал камень, и я нагнулась, чтобы поднять его и осмотреть, но потом снова бросил, когда сквозь меня первый раз прошлась настоящая ледяная паника.

Слишком поздно. Даже если бы я хотел скрыть это, чтобы защитить Грейс, я знал, что она уже всё видела. Ей глаза снова наполнились слезами.

— Райан…

— Всё хорошо. Всё будет хорошо. — Моё тело заледенело от страха и адреналина, и больше всего я хотел просто смыть краску с руки. Нужно сохранять спокойствие. Грейс не должна видеть меня таким. Она заслуживает лучшего.

Я снова уставился на камень, пока вёл Грейс в дом. Издалека виднелся намёк на синюю краску.

Синие буквы.

Предупреждение.

Одно слово, которое поселило во мне тревогу и недоумение.

БЕГИТЕ.

Глава десятая

Грейс

Мы ехали по извилистым дорожкам в город в полной тишине. Райан сжимал руль так сильно, что белели костяшки пальцев, стараясь разглядеть что-то за разбитым лобовым стеклом. Я сжимала руки в кулаки, мне было не до разговоров.

Мы позвонили в страховую компанию, когда проехали несколько километров от хижины до места, где ловит связь. Нам сообщили номер и адрес ближайшей мастерской, но после моих уговоров Райан наконец-то согласился сначала обратиться в полицию.

Деревья, стоящие по бокам грунтовой дороги, были мирными и безмятежными, настолько же красивыми, каким я их запомнила, но теперь от них веяло чем-то зловещим. Какие тайны хранили эти леса? Какие опасности в них таились?

— Чёрт, — тихо выругался Райан, и я почувствовала, как дёрнулась машина, когда он снял ногу с педали газа, нахмурив брови. Я проследила за его взглядом в зеркало заднего вида, а затем перевела взгляд на то, что было сбоку от меня, где равномерно мерцали синие и красные огни. Мы хотели обратиться в полицию, но по воле судьбы полицейские сами пришли к нам. Райан замедлил ход и съехал на обочину гравийной дороги.

Я наблюдала, как полицейская машина медленно остановилась позади нас. Огни продолжали мигать, и мы сидели в напряженной тишине. Спустя несколько секунд Райан сказал:

— Достань документы из бардачка, пожалуйста.

Я кивнула, вытащила конверт с нашей страховкой и регистрацией и протянула его через подлокотник. Райан открыл конверт, вытащил бумаги, положил их на приборную панель, потом нашёл бумажник и достал удостоверение личности.

Я снова посмотрела в боковое зеркало и увидела, как открылась водительская дверь патрульной машины и из неё вышел мужчина. Он был высоким и худым, с густыми усами и тёмными очками. Когда он дошёл до двери Райана, то наклонился, приподняв очки, за которыми скрывались тёмные, непроницаемые глаза.

— Ничего себе у вас «трещинка» на лобовом стекле.

— Да, сэр, — сказал Райан усталым голосом. — Туда кто-то кинул камень.

Мужчина замер и бросил на нас странный взгляд.

— Неприятная ситуация. Предъявите, пожалуйста, права и регистрацию.

Райан передал документы, и мужчина внимательно их осмотрел. Спустя, казалось бы, целую вечность он отдал их обратно.

— Куда направляетесь?

— В ближайший город, — ответил Райан. — Дюквилл. Кажется, так он называется? Чтобы доложить о случившемся местной полиции — наверное, это вы и есть? — а потом попробовать как можно быстрее заменить стекло, потому что в субботу мы хотим вернуться домой.

Полицейский кивнул.

— Да, неподалёку Дюквилл, и я местный шериф. — Он протянул руку, и Райан её пожал. — Шериф Риттер. Вы туристы?

— Мы сняли хижину в нескольких километрах отсюда.

— Простите, что остановил вас, но я не могу отпустить вас с таким повреждением. — Шериф постучал по лобовому стеклу. — Это слишком опасно как для вас, так и для остальных. Обычно в таких случая я выписываю штраф, но… — Он сунул руку в карман и сделал глубокий вдох, — раз уж сегодня такой хороший день, а вы просто туристы, пожалуй, я закрою на это глаза, если вы пообещаете не вести эту машину, пока не почините.

Райан взглянул на меня, задумчиво поджав губы. Наконец он кивнул, а затем повернулся обратно к шерифу.

— Да, спасибо. Мы вам очень благодарны.

— Разумеется. Но машину правда нужно сразу же отремонтировать. У нас есть мастерская Эллиота. Он быстро вам всё починит. А если хотите доложить о случившемся, то я готов выслушать вас в участке после того, как вы разберётесь с машиной.

Шериф перевёл взгляд на дорогу.

— Вообще, вам нужно вызвать эвакуатор до города, но это займёт несколько часов. Давайте поступим вот как… я поеду впереди вас с мигалкой и провожу вас до мастерской. А вы будете ехать за мной, хорошо? Тогда вы точно доедете безопасно и не будете угрожать другим машинам на дороге.

Мы не встретили ни одного водителя с того момента, как выехали от хижины, но я не стала этого говорить.

— Спасибо, шериф, — сказал Райан. — Вы очень нам помогаете.

Мужчина кивнул.

— Не за что. Подождите, пока я поеду, а потом держитесь за мной.

На этом он отошёл, и Райан завёл машину, пока мы ждали, как шериф объедет нас и поведёт в город с включенной мигалкой.

Спустя пятнадцать минут, когда мы приехали в Дюквилл, я всё ещё была на нервах. Зато мы наконец-то припарковались у мастерской. Гараж представлял собой огромный белый амбар чуть дальше от дороги, со всех сторон виднелась гравийная площадка, заполненная автомобилями, шинами и различными деталями. Спереди красовались нарисованная чёрная надпись: «Гараж Эллиота».

Когда мы остановились рядом с полицейской машиной, из открытого гаража вышел низкий полный мужчина в комбинезоне и в толстых очках. Его нижняя губа распухла от жевательного табака. Когда мы вышли из машины, он сплюнул коричневатой слюной. Я с отвращением смотрела, каксерость площадки окрасилась в цвет слюны. Шериф помахал мужчине, но не стал выходить из машины.

— Чем могу помочь? — спросил механик, говоря громче, чем было нужно, когда мы подошли. — Что-то случилось?

Мужчина указал коротким, испачканным пальцем сначала на полицейскую машину, потом на нас.

— Да, поэтому мы у вас. Вы можете заменить нам лобовое стекло? — спросил Райан, протягивая руку, чтобы поздороваться с механиком.

— Вряд ли вы захотите пожимать мою руку, — усмехнулся мужчина, посмотрев на свои грязные пальцы.

Райан опустил руку, осознав свою ошибку, но не замялся.

— Правда, мы очень надеялись, что вы управитесь до субботы. Это возможно?

— У вас собой страховка или будете расплачиваться наличными?

Райан залез в задний карман, достал свой поношенный кожаный кошелёк и вытащил из него страховую карту, которую положил туда после того, как нас остановили.

— Держите. Вы не знаете, сколько времени это займет? И сколько будет стоить?

Мужчина что-то промычал, смотря на нашу машину.

— Мой парень, который занимается стёклами, приходит по вторникам.

— Хорошо, так… это сегодня. Получается, он за сегодня и успеет?

— Пока не знаю, — беспечно ответил механик. — Перед вами ещё одна машина.

— Понятно, — спокойно сказал Райан. — Было бы здорово, потому что мы хотим уехать утром в субботу. Как думаете, успеете? Я не хочу вас торопить, просто мы не отсюда, а шериф просил нас не водить машину в таком состоянии, иначе выпишет штраф. Я и так устроил жене дорогой медовый месяц, поэтому мы не можем себе позволить и ремонт машины, и штраф, понимаете?

Мужчина оглядел Райана после слов «мы не отсюда», как будто это и так было очевидно.

— Да, я постараюсь.

Я оглянулась и увидела, что шериф до сих пор сидит рядом с нашей машиной и наблюдает за нами. Я понимала, что он поступил хорошо, раз не выписал нам штраф, но разве он не видел, в каком ужасном положении мы оказались? Это же настоящий кошмар. И что нам делать, если тот парень не сможет починить машину? Не можем же мы сидеть тут до следующего вторника, и механик, казалось, не слышал или просто не обращал внимание на срочность в голосе Райана.

— Хорошо… — с придыханием ответил Райан. — Что мне надо сделать, чтобы вы приступили к работе?

Мужчина кивнул на карту.

— Пройдёмте в офис, сделаем копию карты и зафиксируем всю информацию.

Когда мы зашагали к офису, шериф наконец-то выехал с парковки. Мы последовали за механиком в амбар, а потом повернули направо, к закрытой металлической двери. Офис был маленьким, захламлённым и пах сыростью; нам жизнерадостно улыбнулась женщина с ярко-красной помадой и огромными очками в чёрной оправе на маленьком носу. Она поставила на стол свой чай со льдом и встала, отчего показался её круглый живот — я не заметила, что женщина беременна, пока она сидела.

— Андреа, сделай копию их страховой карты и запиши всю информацию о замене лобового стекла, ладно?

— Конечно! Здравствуйте, присаживайтесь. — Она указала на пыльные кресла напротив её стола, хотя на них стояла коричневые картонные коробки. — Просто отодвиньте их.

Мы так и сделали, а потом сели. После этого женщина последовала нашему примеру, а механик развернулся и ушёл из офиса, не сказав ни слова.

— Итак, вам нужно заменить лобовое стекло, верно? Давайте тогда всё оформим. Страховая карта у вас с собой?

Райан отдал ей карту, которую, казалось, держал в руках целую вечность, и женщина развернулась в своём кресле, чтобы сделать копию на большом шумном ксероксе за ней. Она отдала карту Райану и тепло мне улыбнулась.

— Я раньше вас не видела. Вы только приехали или просто проезжали мимо?

— Мы сняли хижину неподалёку отсюда. Это был ближайший город.

После этого улыбка женщины стала ещё теплее.

— А, как мило. Да, здесь очень много уютных хижин. И там так умиротворённо. Не очень далеко от города, но достаточно, чтобы уединиться, да? Такое милое укромное местечко. Это здорово. Спасибо, что приехали, мы всегда ценим новых туристов.

— Да, нам здесь нравится, — сказал Райан.

Я наконец-то заговорила:

— Простите, что так резко прерываю, но сможете ли вы починить машину сегодня? Или хотя бы на этой неделе? Ваш механик сказал, что специалист по стёклам приходит по вторникам, но перед нами уже есть клиент. Не то чтобы я требую всё отменить, но мы должны уехать домой до одиннадцати утра в субботу, и я не знаю, что нам делать, если машина не будет готова. Мы живём в нескольких часах езды отсюда, так что возвращаться сюда не так-то просто…

Я осеклась, не зная, как закончить. Может, это прозвучало грубо, но я очень переживала и устала притворяться, что всё хорошо.

— Я понимаю, что ситуация тяжёлая, — мягко ответила женщина.

Я кивнула.

— Да. Простите. Я просто хочу понять, какие у нас варианты, чтобы мы были к ним готовы.

Женщина улыбнулась, и я заметила красный след от помады на её передних зубах.

— Не стоит извиняться, дорогая. Я всё понимаю. Мужчина, который занимается стёклами, Тони, обычно может приехать и в другие дни недели, — она кивнула, пока говорила, — если у него не запланировано что-то ещё, и тогда он приезжает только в назначенный срок. Я позвоню и всё разузнаю. Если он не успеет за сегодня, то я попрошу его заняться вашей машиной на неделе, чтобы вы смогли уехать в субботу, как и запланировали. Так подойдёт? — Женщина взяла карандаш. — Суббота, до одиннадцати, да?

— Всё верно. Но желательно раньше.

— Да, разумеется. — Она записала это, подчеркнула два раза и захихикала. — Теперь мне всё приходится записывать. Говорят, это всё беременность.

Я вздохнула с облегчением.

— Огромное спасибо.

Она отмахнулась и широко улыбнулась.

— Да что вы, всегда пожалуйста. Но если ваши друзья будут неподалёку, порекомендуйте им нас, пожалуйста.

— Определённо, — сказал Райан.

— Мы позвоним вам, когда получим информацию от вашей страховой компании и когда машина будет готова. Какой у вас номер телефона?

Райан продиктовал его, но я прервала его в конце:

— Но там, где мы остановились, нет связи, поэтому вы не сможете до нас дозвониться. Давайте мы заранее договоримся созвониться завтра, а потом в пятницу, если машина не будет готова раньше. Чтобы убедиться, что всё идёт хорошо.

— Да, конечно! — Женщина цокнула и постучала пальцем по подбородку. — Это немного усложняет ситуацию. Да, тогда сделаем так. — Она протянула их визитку через стол, и Райан её взял, хотя у нас уже был их номер телефона. — Но как вы доедете до места, где ловит связь? У вас есть друг, который сможет вас довезти до дома?

— Нет, придётся взять машину напрокат, — ответил Райан.

Женщина заколебалась.

— Не хочу вас расстраивать, но, боюсь, вам будет трудно найти здесь такси или аренду машин. В основном люди просто просят помощи у друзей. Можете остаться здесь, пока будете решать, что делать.

Райан посмотрел на меня, и я поняла, что его охватила та же паника, что и меня. Что нам делать? Видимо, ощутив это напряжение, женщина встала.

— Я отойду и сделаю фотографию повреждения для страховой компании, а вы пока поговорите. Кто-нибудь из нас обязательно подвезёт вас, если вы попросите. И мы привезём вам машину, когда она будет готова. Разумеется, так вы остаётесь в хижине без средств передвижения, поэтому это не самый удобный вариант. Обсудите это. Я скоро приду.

На этом она вышла из офиса с телефоном в руках и оставила нас одних.

— Что это за город такой, в котором нет такси? — нахмурился Райан.

— Что нам делать? И нам ещё надо поговорить с шерифом после того, как закончим здесь.

Райан покачал головой.

— Это не самая важная задача, Грейс. В смысле, у нас есть более насущные проблемы. Шериф не особо заинтересовался, когда мы рассказали ему о случившемся, и в страховой компании сказали, что скорее всего всё покроют. Не думаю, что нам нужно обращаться в полицию или что мы вообще сможем это сделать.

Райан достал телефон и начал что-то искать в интернете.

— Я пока поищу, какие у нас есть варианты.

Моё сердце ухнуло в пятки, но я не стала спорить. Это бесполезно.

Спустя десять минут вернулась Андреа.

— Видимо, вы ничего не нашли? — спросила она, взглянув на наши унылые лица.

— Здесь никто не занимается прокатом машин. А что делают местные жители, если случается что-то подобное?

— Это маленький город, — сочувствующе ответила она. — Мы звоним соседям или друзьям. Наш городок не так развит, но зато у нас добрые сердца. — Женщина прижала ладонь к груди. — Только не переживайте. Я позвоню шерифу и попрошу его, чтобы он организовал вашу поездку до дома. А потом мы доставим вам машину, как только починим. Так нормально?

— Не знаю… — сказал Райан, немного помолчав. — Я не хочу, чтобы мы остались в лесу без машины.

Андреа сжала губы.

— Но будет ужасно, если только из-за этого вы отмените свой отпуск. Может, я уговорю Тони заменить вам стекло сегодня? И тогда мы привезём машину либо вечером, либо завтра утром. Так вам больше подходит?

Райан смотрел на меня, пока я кусала губу.

— Не знаю. Мы всё ещё не знаем, кто это сделал. А что, если этот человек хотел нам навредить и мы останемся в лесу без машины?

Женщина сделала резкий вдох.

— Вы полагаете, кто-то сделал это специально?

— Нет… — ответил Райан.

— Возможно… — одновременно сказала я. Мы осеклись, и он посмотрел на меня, а потом кивнул. Я продолжила: — Мы точно не знаем, но у меня есть подозрение… На камне, которым разбили наше стекло, было написано «бегите»…

— Но мы в это не уверены. Возможно, там было что-то другое. Я смазал краску, пока держал его, — добавил Райан.

Я продолжила, не обратив на него внимание:

— И вчера мы видели мужчину в лесу. Наверное, он бездомный, но кто знает. И я клянусь, что потом заметила его у нашей хижины. В лесу. А ещё он оставил нам на крыльце жуткую книгу…

— О боже… — пискнула Андреа. — Это правда страшно. Теперь понятно, почему вы не хотите быть в хижине без машины. Вы обращались в полицию?

— Поэтому мы и поехали сегодня в город, но потом нас остановил шериф Риттер. Он попросил нас сначала заехать сюда, чтобы не выписывать нам штраф. Вообще-то, он даже ехал перед нами, чтобы мы добрались безопасно. После ремонта мы хотели направиться в участок, — сказал Райан. — Но без машины…

Женщина глянула в окно.

— А я ещё задумалась, зачем он сюда приезжал. Давайте я позвоню шерифу Риттеру и спрошу, не сможет ли он подъехать сюда сам? Тогда вы одновременно и доложите о случившемся, и решите вопрос с дорогой до дома. Он наверняка сейчас в кафе, пьёт полуденный кофе. Так что он быстро вернётся.

— Я не хочу отвлекать его от дел ради того, чтобы подвозить нас, — промямлил Райан, его шея так и пылала. Он ненавидел просить о помощи.

Андреа посмотрела мне в глаза, явно беспокоясь за нашу безопасность. Какие у нас были варианты? Я не видела другого выхода. Райан всегда хотел решать всё сам и отказывался принимать помощь. Возможно, это какая-то мужская черта — боязнь показывать свою слабость, но это ужасно бесило.

— Да что вы! У него, наоборот, появится работа. В городе совсем ничего не происходит, шериф точно сегодня будет скучать. — Она уже набирала его номер телефона. — Не волнуйтесь. Расскажете шерифу о случившемся и если захотите всё равно вернуться в хижину, уверена, он вас отвезёт. Два зайца одним выстрелом.

Райан будто всё равно хотел возразить, но не сказал ни слова.

— Ты на меня злишься? — тихо спросила я.

На его лице отразился шок, он потянул ко мне руку и сжал моё колено.

— Конечно нет. С чего ты взяла?

— Ты же изначально не очень хотел обращаться в полицию. Я не хочу тебя заставлять, но давай хотя бы узнаем мнение шерифа.

Он резко выдохнул через нос, его рот скривился с одной стороны.

— Да. Наверное, ты права. Я просто не хочу занимать его глупостями.

— Это его работа, Райан. И речь идёт о наших жизнях.

Райан снисходительно улыбнулся, и я точно знала, что он не разделял моих опасений, но спорить не стал. Вместо этого он сказал:

— Посмотрим, что он скажет.

Я кивнула, понимая, что разозлюсь, если мы и дальше будем об этом говорить, поэтому оставшееся время мы сидели в полной тишине.

Через пару минут дверь снова открылась, и в офис вошёл шериф Риттер с красным стаканчиком из-под кофе, Андреа шла прямо за ним. Он дружелюбно улыбнулся, но всё равно как-то сдержанно — я заметила это ещё при первой встрече. Мы были чужаками. Он нам не доверял.

— Здравствуйте. Рад снова вас видеть. Андреа рассказала, что вы наткнулись на… — он прокашлялся и обернулся на неё, — мужчину в лесу? И вы считаете, он может быть причастен к инциденту с вашей машиной?

Райан заёрзал.

— Да, сэр. — Он встал напротив шерифа. — Мы гуляли у нашей хижины, и там был… ну, как вы и сказали, «мужчина в лесу». Рядом стояла палатка с предметами первой необходимости… Мы решили, что он бездомный, поэтому я поделился с ним припасами, едой и трубочкой, которая фильтрует воду, чтобы он мог попить.

Райан прокашлялся и вытер руки о штаны.

— Когда мы вернулись домой, моей жене показалась, что она снова увидела мужчину на границе леса у нашей хижины, но мы не уверены. А позже тем же вечером мы услышали какой-то шум, и моя жена увидела какую-то тень за входной дверью. Сначала мы решили, что это медведь, но потом нашли книгу на крыльце. Может, она была там и раньше и мы её не заметили. Она маленькая, тёмная и почти сливалась с ковриком, но внутри была надпись, как там…

Райан перевёл на меня взгляд.

— Что там было написано? Дженни… вроде бы? «Дженни мертва, и вы следующие», что-то типа того. А этим утром в наше лобовое стекло кинули камень… Ну, это вы и сами видели. На камне синей краской было написано «бегите», но точно сказать сложно.

Он слишком живо описывал все события для того, кто пять минут назад считал меня сумасшедшей.

Шериф кивал, попивая кофе. Он не стал ничего записывать. Разве это нормально?

— Да, похоже, у вас был тяжёлый денёк. В лесу вокруг города действительно живёт пара бездомных. Хотя обычно они ведут себя мирно. — Он снова взглянул на Андреа. — На них никто никогда не жаловался. — Андреа кивнула в знак согласия. — Где именно вы остановились?

— В хижине между проездами Долли и Оверлук, — сказал Райан. — Но подальше. Уединенное место.

Шериф повернулся к Андреа, их лица стали заметно бледнее.

— Двести тридцать один? — спросил он.

Это был номер дома. Мы синхронно кивнули.

— Вы знаете, где это? — спросил Райан.

Шериф сжал губы в знак согласия.

— К сожалению, да. И теперь всё прояснилось. Полагаю, вы знаете историю этой хижины убийцы?

— Хижины убийцы? — переспросил Райан, от этих слов по моим рукам побежали мурашки.

— Если бы вы сказали, что остановились там, я бы сразу вам всё рассказала, — вмешалась Андреа.

Я покачала головой:

— О чём вы говорите?

Райан смотрел на меня в недоумении.

— Так вы не знаете историю этого дома? — спросил шериф Риттер.

— Нет, — одновременно ответили мы.

Он тяжело вздохнул, оглянулся через плечо на стул у стены, на котором лежали коробки. Он освободил кресло, сел и жестом попросил Райана последовать примеру. После этого шериф начал свой рассказ с мрачным выражением лица.

— Не хочу вас расстраивать, но у хижины, в которой вы остановились, довольно неприятная история. Там произошли два несвязанных убийства, и мы не поймали виновного. — Когда он увидел наши вытянувшиеся лица, то наклонился вперёд, пытаясь успокоить. — Не переживайте так сильно. Это произошло много лет назад. Там уже очень долгое время не случалось ничего страшного, но это место довольно популярно. Там много… как их называют, страшные туристы?

— Тёмные туристы, — поправила его Андреа.

Я про это слышала. Мы с Райаном недавно смотрели об этом документальный сериал на «Нетфликсе».

Шериф скривился.

— Точно, тёмные туристы. Они снимают хижину и пытаются остаться там как можно дольше. Большинство не выдерживают. К сожалению, многие местные подростки напиваются в лесу в тех краях. Мы уже давно наблюдаем за этой ситуацией, но там никогда не происходило ничего серьёзного. Вчера всё вышло из-под контроля, и я прошу прощения.

Шериф замолчал.

— Теперь понятно, почему книга была из школьной библиотеки, — сказал Райан, смотря на меня. — Это всего лишь детишки, как я и предполагал.

Шериф кивнул.

— Мне жаль, что так получилось. В основном все жители города дружелюбны, но как я и сказал… иногда подростки превращаются в головную боль. Ещё раз простите. Но если честно, я удивлён, что вы не слышали ничего про эту хижину. Мне казалось, все сайты, которые сдают этот дом, прилагают эту информацию. — Он со стоном провёл рукой по лбу. — Владелец особенно акцентирует на этом внимание. Почти везде называет дом именно так — «Хижина убийцы», хоть я и просил его прекратить.

Я обняла себя и потёрла руки, пытаясь согреться.

— Как считаете, нам грозит опасность? Может, нам сразу же поехать домой?

Шериф откинулся на спинку кресла, не решаясь ответить.

— Нет, я бы так не сказал. Я… не думаю, что вам действительно придётся уезжать. Мы можем назначить патруль у леса возле вашей хижины, чтобы следить за подростками и тем мужчиной. Но скорее всего, это просто единичный случай. Как я и сказал, там много лет не происходило ничего серьёзного. Но и у нас водятся отчаянные детишки, которые любят приколы. Особенно осенью, ближе к Хэллоуину. — Он закатил глаза. — Тогда-то и появляются самые чокнутые, согласны?

Я сглотнула и ничего не ответила, его слова меня не убедили. Райан потянулся к моей руке и мягко её сжал.

— Мы будем вам благодарны, если вы всё там проверите, шериф. Хотя бы просто для нашего спокойствия.

— С радостью. Андреа сказала, вас надо подвезти? Я как раз могу этим заняться и убедиться, что там нет ничего подозрительного, а потом пошлю кого-нибудь вечером, пусть проверят ещё раз. А с утра мы доставим вам машину, и вопрос решён.

Он театрально похлопал по своим коленям.

— Мне жаль, что наш город встретил вас, мягко говоря, не очень радушно, но надеюсь как можно скорее это исправить. — Он улыбнулся и наконец-то встал, склонив голову в нашу сторону, не дожидаясь ответа. — Я подожду вас у своей машины, пока вы тут всё закончите, хорошо?

— Спасибо, сэр, — сказал Райан, а потом посмотрел на меня. На его лице отражалось беспокойство, хотя он явно пытался его скрыть.

Когда шериф ушёл, Райан отвернулся от меня, чтобы взглянуть на Андреа.

— Да уж, такого мы не ожидали, — нервно засмеялся он.

— Вы помните, что произошло? — спросила я её. — Я про убийства.

— О, какое-то время все только об этом и говорили, — ответила Андреа, ритмично потирая свой живот. — Эта хижина сдавалась много лет, по крайней мере, всю мою жизнь — точно. Это произошло двадцать лет назад. Одна молодая девушка… её тело нашли, когда приехали гости. Она… ну, её тело пытались закопать во дворе, но не очень удачно. А потом пошёл дождь…

Андреа задрожала, и от её слов у меня сжалось горло.

— При раскопке не нашли других тел, если честно, у полиции вроде бы даже не было подозреваемых. А следующее произошло намного позже… То была женщина постарше. — Андреа драматично вздохнула, часто заморгав. — Наверное, где-то моего возраста, но тогда казалось, что она старая. О ней я мало что помню, но знаю, что её нашли в доме.

Андреа уставилась в пустоту беспокойным взглядом. Но потом вышла из транса и натянуто нам улыбнулась.

— Как и сказал шериф, это было давно. Сейчас не о чем беспокоиться, — сказала она.

Но правда в том, что она не казалась уверенной. Я знала лишь то, что сомневались все. Мы всё меньше и меньше верили, что всё в порядке.

Глава одиннадцатая

Райан

По дороге обратно в хижину шериф Риттер рассказывал нам об истории города, о том, как его семья приехала туда более века назад и никогда не уезжала. К моему облегчению, он почти не говорил о хижине. Только к концу поездки шериф настойчиво заверил нас в том, что всё будет хорошо, убийцы наверняка уже нет, а мы просто стали жертвами розыгрыша, и обычно этот район был абсолютно спокойным. Тогда мы уже приближались к длинной, уединённой подъездной дорожке, которой совсем недавно я был так рад. Казалось, с тех пор прошла целая жизнь.

— В любом случае, — добавил он, когда мы подъехали к дому, и посмотрел на нас через зеркало заднего вида, решётка немного загораживала мне вид, — я всегда считал, что это был серийный убийца, который остановился у нашего города. Между убийствами прошло менее трёх лет. Обе женщины. А с тех пор — ничего. Наверное, он зачем-то приехал сюда, а потом пропал. Я бы не привёз вас обратно и не разрешил сдавать этот дом, если бы не был уверен в его абсолютной безопасности.

— Спасибо, — сказал я, казалось бы, в сотый раз. Мне просто хотелось, чтобы он замолчал. — И ещё раз благодарим вас за то, что подвезли.

— Рад был помочь, — ответил он, останавливаясь напротив хижины. Шериф заглушил двигатель, вышел из машины и открыл дверь с моей стороны, помогая нам выйти. Грейс не отпускала мою руку всю поездку.

— Я пока осмотрюсь, проверю, всё ли нормально, и сообщу, если мне что-то покажется странным, — он посмотрел в сторону леса. — Если вам что-то будет нужно — позвоните, хорошо?

Шериф вытащил что-то из кармана. Я быстро понял, что это визитка местного мексиканского ресторана. Он перевернул её, положил на машину, написал номер телефона и передал мне. Потом сунул ручку обратно в свой карман и посмотрел на меня.

— Берегите себя, ладно?

По моей коже пробежал холодок, когда я кивнул, а Грейс сильнее сжала мою руку. Я погладил её руку, а потом указал на камень с синей краской.

— Кстати, пока вы не ушли, это тот камень, который бросили в наше стекло. Вдруг вы возьмёте его… не знаю, чтобы снять отпечатки пальцев или типа того.

Шериф улыбнулся, из-за чего я почувствовал себя идиотом, и не двинулся с места, чтобы поднять камень.

— Спасибо. Буду иметь в виду, — на этом он повернулся к лесу. — Я приступлю к работе и не буду вас больше задерживать.

Мы смотрели, как он скрылся за деревьями вокруг нашей хижины, очевидно, совсем не боясь за свою жизнь.

Я потянул Грейс за собой к хижине, набрал код на маленькой клавиатуре и быстро зашёл внутрь. Как только мы переступили через порог, я сразу же повернул замок, тяжело дыша.

— Мы не будем открывать дверь, — предупредил я Грейс, хотя ей явно не нужно было предупреждение. Она кинулась в мои объятия, её трясло от внезапных рыданий — будто дамбу прорвало. Я не позволил себе расклеиться, потому что должен был оставаться сильным для Грейс.

— Всё будет хорошо. Клянусь. Я не позволю, чтобы с тобой что-то случилось.

Когда она отстранилась, вытирая мокрые глаза, то покачала головой.

— Я не понимаю. Почему ты об этом не знал? На сайте не было сказано ничего об истории хижины?

Я покачал головой, чувствуя себя одураченным. Обычно я гуглил всё о месте и проверял в соцсетях перед тем, как что-то забронировать, — искал фотографии или криминальные сводки об этом районе, которых нет на сайте жилья. Но на этот раз я доверился совету Эверли, ведь она сказала, что эта хижина идеально подойдёт. Я не хотел слишком много времени тратить на проверку и из-за этого упустить такую возможность.

— Нет. Отзывы были хорошими, и такие идеальные фотографии, а цена просто шикарная.

— Ну, теперь мы знаем, почему, — хмыкнула Грейс.

— Эверли отправила мне это объявление. Она сказала, что тебе понравится быть подальше ото всех. Я хотел сделать тебе приятное и думал в первую очередь о твоих потребностях. Я и не представлял, что так получится. Прости, Грейс. Я пытался как-то тебя расслабить, и…

— И снял хижину убийцы, — закончила она с серьёзным выражением лица, но потом уголки её губ приподнялись в лёгкой улыбке. — О боже, я её убью. Не знаю, что с ней будет, когда узнает, какой ужас предложила, — рассмеялась Грейс. — Наверное, она даже не представляет, что натворила.

Я тоже рассмеялся, не совсем понимая, над чем, но было приятно хоть как-то дать выход стрессу.

— Почему ты вообще попросил её о помощи? — спросила Грейс, когда перестала смеяться.

— Я и не просил, — ответил я. — Она прислала мне письмо с ссылкой на эту хижину и написала, что ты планировала поехать в отпуск и оставить ей Стэнли. И то, что этот домик идеально для тебя подходит, если только мы уже не забронировали что-то ещё. Но мы ничего не решили, и я был согласен, что тебе здесь понравится. Я не смог найти что-то настолько отдалённое за такую цену и не мог поверить, что хижина ещё свободна.

— Ничего удивительного, — Грейс потёрла виски. — Идеальное, да? В самую точку. — Она снова рассмеялась. — Ну я ей задам…

Грейс нервно кусала губу, покачивая головой:

— Ты в порядке?

Она кивнула, а потом помотала головой.

— Стараюсь.

Я выглянул в окно, которое выходило на верхушки деревьев.

— Мы можем уехать, если хочешь.

— Вообще-то, не можем, — заметила она.

— Я имею в виду завтра. Андреа сказала, что нам привезут машину либо сегодня вечером, либо завтра утром. Можем сразу же вернуться.

— Разве это не испортит тебе медовый месяц? — Её глаза снова наполнились слезами.

— Нет, — быстро заверил её я. — Что ты, конечно нет. Дорогая, мне всё равно, где мы и чем занимаемся. Пока я с тобой, всё отлично. — Я поцеловал её макушку, затем лоб, а потом нос, медленно спускаясь к губам. Её прохладные слёзы коснулись моей щеки, а она обняла меня за шею и ответила на поцелуй.

Я прижал ладонь к её лицу, не сумев сдержать улыбку, не смотря на прижатые к ней губы. По всему моему телу разлилось тепло, которое может подарить только её прикосновение. Я зарылся пальцами в её волосах, прижимаясь к ней, и почувствовал, как внизу всё твердеет.

Грейс мягко вздохнула, и я опустил руки на её талию, поднимая и усаживая на стол. Она обвила ногами мою талию, пока я снимал её кофту через голову, осыпая поцелуями её ключицы, спускаясь к груди. В крови всё ещё бушевал адреналин, и меня переполняли восторг и желание.

Я хотел её. Она была так нужна мне. Я никогда ещё не понимал ничего более ясно. После этого я сорвал её бюстгалтер и прижал лицо к её груди, вдыхая её запах. Грейс откинула голову назад и громко вздохнула, когда мой язык коснулся её соска. После этого я поднял её со стола и быстро понёс в сторону спальни, снова прижавшись к её губам. Я не мог больше ждать. Мне надо было показать ей, что я буду заботиться о ней всю её жизнь, и этот способ был любимым.

* * *

После этого мы лежали вместе — спутанный клубок из конечностей на простынях. Её пальцы перебирали мои волосы, на моих губах всё ещё оставался её аромат. Я мог бы лежать так весь день.

— Я правда хочу домой, — прошептала она так тихо, словно во сне. До этого момента я и не осознавал, что засыпаю.

Через какое-то время я открыл глаза.

— Ты что-то сказала?

Может, это правда сон?

— Я правда хочу домой, Райан, — повторила она, всё ещё играясь с моими волосами.

Я провёл рукой по её обнажённому животу.

— Значит, поедем домой.

— Мне жаль, что всё не так, как ты хотел.

— Мне тоже, — признал я. — Но лучше пусть быть в безопасности, чем переживать об этом. Мы сможем отправиться в другой медовый месяц, ещё позже, — засмеялся я, пытаясь её успокоить.

— Спасибо, что всегда защищаешь меня.

От её слов по моему телу пробежал жар — гордость. Я только этого и хотел. Защищать её. Заботиться о ней. Любить её.

— И всегда буду, — пообещал я. Это клятва. Как та, что мы произносили полгода назад. Боже, я так сильно её любил, почти что до боли.

— Стэнли будет рад нас видеть, — сказала она.

— Опять придётся делить тебя с ним. — С моего лица сползла улыбка, хоть она этого и не видела, потому что моя голова покоилась на её груди.

— Ну, зато я вся твоя ещё на одну ночь. — Её пальцы замедлились в моих волосах, и прикосновения стали необъяснимо чувственными.

— Я точно этим воспользуюсь, — сказал я со смешком, обводя пальцем её пупок.

— Да неужели?

— Угу. — Я поцеловал её грудь. — Хотя бы пару раз.

— Буду ждать, — снова засмеялась она. Я любил её беззаботный смех, хотя так редко его слышал. Казалось, чаще всего Грейс закрыта и осторожна, и я жил ради тех моментов, когда она становилась собой рядом со мной. Когда она была счастлива и чувствовала себя защищённой. Как сейчас. В груди раздувалась гордость при мысли, что я был на такое способен. Я забрал её страхи. Я сделал её счастливой.

— Райан? — Её голос всё ещё был тихим, но на этот раз обеспокоенным.

— М? — Я чуть приподнялся, нахмурив брови.

— Почему ты не захотел идти в полицию?

Я сглотнул, моё тело внезапно похолодело. Я не мог сказать. Ей нельзя знать правду. Я выглянул в окно, где солнце уже зашло за дом и светило в окна с ослепляющей яркостью. Я сел и опустил глаза на Грейс.

— В каком смысле?

— Мне показалось, что ты не хотел говорить полицейским о машине… За этим что-то стоит?

В её глазах читалось что-то, но я не мог это определить. Что она знала? Разумеется, не это. Она не могла. Никто не знал. Но что-то…

— Пожалуй, я просто не хотел тратить их время. Как я и сказал. — Я почесал затылок, а потом потянулся за штанами на полу. Я встал, надел их и оглянулся на обнажённое тело Грейс. Была бы моя воля, она лежала бы так весь день. Но мне нужно было отвлечься, поэтому я одевался. Нужно увести диалог в другое русло.

— Ты голодна?

Грейс медленно села и вытянула руки над головой, прежде чем взять кофту на краю кровати. Она надела на голое тело, а потом потянулась за трусами и шортами. Она встала и оделась, так и не ответив, и я вышел из комнаты и направился на кухню, хоть и отчаянно не хотел оставлять Грейс.

— Ты избегаешь эту тему? — спросила она после того, как я открыл шкаф и достал оттуда два бокала для вина.

— М? — Я повернулся к ней с бокалами в руке.

— Ты же знаешь, что можешь всё мне рассказать, — неуверенным голосом ответила она. — Между нами не должно быть секретов.

Я достал из холодильника бутылку вина и налил себе, хотя вечер ещё даже не наступил. Если мы будем об этом разговаривать, мне нужен алкоголь. В больших количествах.

— О чём ты? Между нами нет секретов.

— Тогда скажи мне, почему ты не хотел идти в полицию.

— Потому что я не хотел выглядеть глупо в том случае, если ничего серьёзного не произошло, — ответил я и выглянул в окно на пустую подъездную дорожку. — Что, судя по всему, и случилось, раз шериф уехал.

— Что? — пискнула Грейс, подбежав к двери, чтобы выглянуть. — Он не мог так быстро проверить лес вокруг хижины. Прошло не так много времени.

— Уверен, ему хватило, — сказал я, меня переполняло облегчение, когда я сделал второй глоток вина. Слава богу, что мы сменили тему.

— Об этом я и говорю, — сказала Грейс, закрывая дверь. Когда я повернулся, то увидел вытянутый в мою сторону палец, её лицо пылало красным от злости. — Почему ты не переживаешь? Мы стоим в комнате, где буквально убивали людей. — Грейс опустила взгляд, и я подозревал, что она гадала, где именно это произошло. — Я понимаю, что слишком психую, но ты всё равно должен переживать.

— Я и переживаю, — ответил я. — Как же иначе. Но шериф сказал, что ничего серьёзного не произошло, и я ему доверяю. Он проверил всё в лесу и уехал, видимо, потому что ничего не нашёл. Думаю, всё будет хорошо. Я тоже не хочу здесь оставаться дольше, чем необходимо, после всего этого. Я напишу владельцу и потребую вернуть деньги. Он должен был предупредить нас об истории хижины. В любом случае, мы уедем как можно скорее. Но больше мы ничего не можем, и переживания не помогут делу. — Я протянул ей бокал вина, и она, чуть поколебавшись, приняла его. — Один из нас должен оставаться спокойным. Я пытаюсь придерживаться логики.

— А я — нет? — воскликнула она, в её голосе звенела злость.

— Я так не говорил, милая. — Грейс обиделась и имела на это полное право. Зачем я так сказал? — Просто я знаю, как ты переживаешь, и не хочу нагружать тебя ещё больше.

— Ты всегда так делаешь, Райан. Ведёшь себя так, будто я ужасно уязвимая, и тебе приходится быть большим и сильным. Просто будь собой. Ты боишься или нет?

— Ну, «боишься» — это сильное слово. Скорее переживаю. Но верю, что шериф прав и это действительно могли быть подростки. Ты же сама хотела спросить мнения полицейских. Мы так и сделали — всё рассказали. И шериф считает, что мы в безопасности, и это был лишь дурацкий розыгрыш, который вышел из-под контроля, как я изначально и предполагал. У нас нет причин ему не верить. Почему ты так хочешь раздуть эту ситуацию?

— Даже если он прав и это «дурацкий розыгрыш», а что, если дальше они будут кидать камни в окна хижины? Или попытаются вломиться в дом?

— Это подростки, Грейс, а не криминальные гении. Наверное, они хотели пошутить, но перестарались. И ты слышала, шериф обещал прислать сюда кого-то на закате, чтобы ещё раз всё проверить. А ещё мы оставим свет на крыльце. Так они будут думать, что мы ещё не легли. Надо было сделать так ещё вчера. Нет смысла так переживать из-за пустяка.

— Но это не пустяк. Кто бы это ни был, он пришёл не только вечером, Райан. Если бы была только книга — ладно. Но камень бросили с утра. Мы же не проспали сигнализацию. Ты правда считаешь, что кучка подростков развлекалась у нашей хижины в шесть утра?

Я сглотнул, задумываясь.

— Я не знаю что думать. И ты явно со мной не согласна, но я не хочу с тобой ссориться, детка. Я просто хочу пережить эту ночь и вернуться домой. Я понимаю, что ты боишься, но я обещаю, что не позволю, чтобы ты пострадала.

— Это пустое обещание Райан. Ты и сам понимаешь, что не можешь этого пообещать. Может случиться что угодно. Бомба упадёт. Снайпер выстрелит. Медведь вломится.

У меня не получилось сдержать смешок от её глупых предположений, но Грейс округлила глаза, и я понимал, что поступил плохо. Она говорила крайне серьёзно, а я вёл себя по-свински. И ненавидел себя за это.

— Прости. Я смеюсь не над тобой. Ты права. И я это знаю. Я должен был сказать, что приложу все силы, чтобы ты была в безопасности. Сразу же утром или как только нам доставят машину, мы уедем. И больше не вспомним об этом месте. — Она опустила плечи, и я не понимал, расстроилась она или успокоилась. — Я люблю тебя и просто не хочу ссориться. — Она кивнула, но не ответила. — Ты тоже любишь меня?

Грейс нахмурилась.

— Ты и так знаешь, что да.

Я потянулся к ней и прижал к себе, пока она хмуро смотрела на меня. Я обнял её за талию, другой рукой всё ещё держа бокал, и начал покачиваться в танце на маленькой кухне. К моему большому облегчению, Грейс положила голову мне на плечо — видимо, ссора закончилась.

— Я не знаю, что бы делал без тебя, — прошептал я, прижавшись щекой к её макушке.

— Будем надеяться, что никогда и не узнаешь, — ответила она.

— Никогда. Я этого не позволю. — Она улыбнулась, но в моей душе отозвалась паника из-за того, что Грейс не верила моим словам. Я скорее умру, чем позволю этому случиться, и она должна была это знать. Но сейчас не время для моих удушающих чувств, поэтому я проглотил своё признание, убаюкивая себя, пока то, что я хотел сказать, звучало в голове.

Мы никогда не расстанемся.

Я этого не позволю.

Не могу.

Я скорее умру.

О, Грейс, ты даже не знаешь, что значишь для меня.

Я понятия не имел, насколько ошибался.

Глава двенадцатая

Грейс

Спустя пять часов и несколько бокалов вина мы свернулись на диване и смотрели какой-то сериал по телевизору. Мне нужно было посмеяться, хоть я и практически не обращала внимание на экран. Вместо этого я весь вечер следила за каждым движением за окном и прислушивалась к любому шороху. Вино помогло немного меня расслабить, но всё же моя тревожность никуда не делась.

Помимо переживаний за дом, мужчину из леса и машину я пыталась понять, как начать необходимый разговор. Тот, который не могла начать ещё с того момента, как мы начали встречаться, а потом обручились и поженились. Он должен знать правду, но я не могла её открыть.

А что это меняет?

Какая разница?

Для меня — ничего. Но для него, возможно, — всё. Он всего несколькими часами ранее поклялся, что ничему не позволит встать между нами, что не знает, как жить без меня, но правда ли это? Как он мог в это поклясться, если не знал всех фактов? Если не знал, о чём клялся.

— О чём ты думаешь? — спросил он, прерывая мои мысли.

Правда? О том же, о чем и всегда в это время. О том, что меня преследует.

Мой ответ?

— Да ни о чём… А ты?

Он улыбнулся и обратил всё своё внимание на меня.

— Ты сегодня какая-то отвлечённая. Это из-за всего случившегося или есть другая причина?

— Я не отвлечённая, — заверила его я. Но, разумеется, это неправда.

Райан не ответил сразу же, хоть по глазам было понятно, что он о чём-то подозревает. Я вздохнула и задала тот же вопрос, надеясь, что он приведёт к нужной мне теме:

— Ты прав. Я отвлекаюсь. Я всё думаю о нашем разговоре. Да, ты сказал, что просто не хотел беспокоить полицию по всяким пустякам, но ты уверен, что это единственная причина? Просто мне кажется, будто ты чего-то не договариваешь.

— Что ещё я могу сказать? Я не понимаю, к чему ты клонишь.

Мы ходили вокруг да около, и мне нужно было скорее перейти к сути, пока я не струсила. Я прокашлялась, села прямее и положила диванную подушку перед собой, чтобы обнять её.

— Райан, мы должны поговорить, и я прошу тебя ответить мне правду.

Лицо Райана побелело.

— Хорошо…

Я допила остатки своего вина и поставила пустой бокал на стол. Алкоголь называют жидкой храбростью. Посмотрим.

— Насчёт сегодня?

— Почти, — неопределённо ответила я. — Насчёт того, о чём я хотела поговорить, ну… уже давно. Но это сложно.

— Выкладывай, — сказал Райан, тоже выпрямляясь. — Ты меня пугаешь.

— Ты сказал мне, что бросил пить, потому что разошёлся в свои двадцать, — спокойно начала я. — Но так и не объяснил, что именно это значит.

Он сильно опешил, не ожидая такого поворота.

— С чего ты вообще об этом вспомнила?

Я скрестила руки на груди.

— Можешь просто сказать, что произошло?

— Я и сказал. Какое-то время я себя не контролировал. Это было безумное время, я вёл себя как типичный юнец. Просто… это не объяснить. Я принимал ужасные решения, чуть не вылетел из колледжа, почти все ночи напролёт пил с незнакомыми людьми, а все дни боролся с ужасным похмельем. Однажды я проснулся и понял, что надо взять себя в руки. Так я и поступил.

Я сжала губы, изучая его.

— Вот так просто?

Райан побледнел сильнее, чем я ожидала. Он переживал. И это понятно, но всё же я не ожидала, что он так запаникует.

— Ну, в целом, да. А что?

Я вздохнула, злясь на него. Почему он просто не скажет правду? Почему он заставляет меня произносить это?

— Ты же пообещал, что между нами нет секретов, — сказала я, отчаянно кривя губы. Если Райан мог врать об этом, то кто знал, что ещё он скрывал.

— Так и есть, — нахмурился он, отставляя свой бокал и потянувшись к моим рукам. Я так и держала их скрещенными над подушкой.

— Я знаю правду, — наконец сказала я чуть громче шёпота, по моим плечам пробежал холодок. Казалось, что мои слова повисли между нами как граната, которая может вот-вот детонировать и разорвать нас на части.

— О чём ты говоришь? — На его губах возникла нервная улыбка, но тут же исчезла. — Правду о чём?

— Я знаю, почему ты бросил пить. — Слёзы жгли мне глаза. — Я знаю, что ты сделал.

— Что я сделал? — На его лице была новая эмоция, которую я не узнала. Гнев. Или то, как, по моему мнению, должен был выглядеть гнев на этом лице. Я так редко его видела. Мой дорогой муж всегда такой спокойный, такой терпеливый. — О чём ты?

— Я была там той ночью. Я видела тебя.

На этом Райан встал с дивана. Видимо, он почувствовал правду в моих словах и понял, о чём я говорила, но не хотел в это верить.

— Что именно видела?

Сжатые губы помогали мне сдерживать слёзы, которые туманили моё зрение.

— Надо было сказать раньше. Я была зла и напугана, а потом… Я так тебя полюбила. Я не хотела. И не планировала. Но я полюбила. И люблю сейчас. И я так боялась заводить этот разговор, но рано или поздно это всплывёт, и я хочу, чтобы ты услышал всё от меня. Я не люблю секреты. Ты это знаешь. И я хочу, чтобы мы всегда были честны друг с другом.

Я тоже встала и подошла к нему. Райан медленно отошёл, качая головой.

— О чём ты говоришь, Грейс?

— Ты знаешь о сестре Эверли?

— О мёртвой сестре?

Я скривилась от этих жёстких слов.

— Её звали Марая Синклэр, — сказала я. — Они были сводными сёстрами, у них разные фамилии. — Я наблюдала за эмоциями на лице Райана. — Ты же узнаёшь это имя?

У него отвисла челюсть, а его глаза сразу же наполнились слезами.

— Что ты… — Он не закончил. В этом не было смысла. Я уже сказала то, что хотела. Что пыталась сказать целый год. Райан опустил голову. — Откуда ты знаешь?

— Райан, Марая была моей лучшей подругой. Мы дружили с колледжа. После выпуска мы съехались и обе работали в книжном. И мы вместе шли домой в тот вечер; наша квартира была в паре кварталов от того бара, и тогда была хорошая погода, поэтому мы решили прогуляться. Мы обе пили, но не напились. Машина так быстро выехала из-за угла, она закричала и оттолкнула меня от дороги, но не успела спастись сама. Мне сказали, что это была мгновенная смерть, но я клянусь, что слышала, как она плакала. Я никогда это не забуду.

Я задрожала, когда вспомнила этот ужасный звук, в уголке глаза образовалась маленькая слеза.

— Машина не остановилась, но я её видела. Как и твою дурацкую наклейку «Спасите китов» на бампере. Я её запомнила.

— Я не понимаю… — Райан начал плакать, по его щекам текли крупные слёзы.

— Я рассказала полиции, как выглядела машина, но тебя не нашли. Марая умерла, а её убийца так и не понёс наказание. — Я взглянула на него с отвращением, предаваясь воспоминаниям. — Почему ты не остановился? Почему не проверил её?

Тогда я заплакала сильнее, по моему лицу катились слёзы, пока я смотрела на него и облегчала этот груз, который так долго в себе носила.

— Я… я… Чёрт возьми! — Он провёл рукой полицу, вытирая слёзы. — Зачем ты мне это говоришь? Что ты делаешь? Чего ты хочешь? Сдать меня? Уйти от меня? Это твой план? Ты меня ненавидишь? Знаешь, что, Грейс, ты не можешь ненавидеть меня больше, чем я ненавижу себя!

Я замерла, позволяя слезам остаться на щеках.

— Нет. Я не ненавижу тебя и не собираюсь сдавать. Это я и пытаюсь тебе сказать. Я так долго хранила эту тайну, позволяя ей стоять между нами, но с меня хватит. Ты так долго держал это в себе и скрывал от меня, но я больше этого не хочу.

Я замолчала, стараясь взять себя в руки. Теперь нельзя останавливаться. Надо рассказать ему всё.

— Спустя несколько месяцев после случившегося я тебя увидела. В том же идиотском баре, откуда мы тогда выходили. Когда я увидела твою наклейку на новом бампере, то знала, кто ты и что сделал. Но у меня не было доказательств. Я хотела тебя сдать, но кто бы меня послушал? Тогда полиция списала меня как пьяную, неразумную девчонку. Если я и собиралась обратиться к ним снова, то мне надо было узнать тебя лучше. Мне необходимы были доказательства. Поэтому я начала за тобой следить. Узнавать всё о тебе. Но потом я выяснила, что ты к тому же очень богат.

— Мои родители богаты, — поправил он на автомате, сердито шмыгая носом. Я узнала, что все богатые детишки, а особенно мой муж, любили так говорить.

— Да, и я поняла, какие хорошие у них связи — бога ради, твой отец был адвокатом. Я должна была хорошо всё продумать. Звучит безумно, но я годами за тобой следила до того, как ты меня встретил. Ты не случайно тогда на меня наткнулся. Я знала, что нам нужно познакомиться поближе, если я хочу вытянуть из тебя правду. Но сама мысль была ужасной. В смысле, ты же убил мою лучшую подругу.

Я снова помолчала, собираясь с духом.

— Когда ты позвал меня на свидание, я отказывалась, потому что не хотела сбиваться с курса. Я тогда ненавидела тебя, но должна была притворяться, чтобы добиться правосудия. Но в итоге я согласилась, потому что хотела подобраться поближе и собрать улики. А если не получится, я хотела хотя бы испортить тебе жизнь. — Я вздохнула и прокрутила в голове те полгода. — Но потом я влюбилась в тебя, Райан. В этом нет смысла. Этого не должно было произойти, но так уж вышло.

Райан дрожал, пока я всё рассказывала, слёзы продолжали течь по его щекам. Преследовало ли его случившееся так, как меня? Были ли у него кошмары о той ночи? Судя по тому, что видела я, он спал довольно спокойно.

— И как только я тебя полюбила, остальное перестало иметь значение. Я видела, как сильно ты старался наладить свою жизнь. Протрезветь. Стать хорошим человеком. — Я шмыгнула носом, снова вытирая глаза. — Не знаю, смогу ли я тебя когда-то простить, но ты должен знать, что я правда люблю тебя. Несмотря ни на что. Несмотря на твоих демонов. И моих. Поэтому я ценю, что ты так обо мне заботишься. Я не самая лучшая жена, но ты ведёшь себя так, будто со мной невероятно просто. Ты никогда не винишь меня в том, через что тебе приходиться проходить. За все эти тревоги и страхи.

— Ты и не должна чувствовать вину, — сказал он. — Ты хороший человек, Грейс. Лучший. — Райан подошёл ко мне и потянулся за моей рукой. Я взялась за его ладонь, пока он плакал. — И ты заслуживаешь кого-то лучше меня. Я ужасный. Отвратительный. Я убийца, Грейс. Эта женщина… Марая… она не заслуживала смерти. Я был таким глупым… таким эгоистом. Как ты можешь смотреть на меня после того, что я сделал?

— Потому что я люблю тебя, — выдохнула я ответ.

Морщины на его лбу стали глубже.

— Но как ты можешь?

— Любовь не всегда можно объяснить, — просто сказала я. — Но последнее время ты срываешься. Пьёшь всё больше и больше. Ты постоянно напряжён. Я не знала, смогу ли когда-нибудь это рассказать. Я не хотела, чтобы ты думал, что моё отношение к тебе изменилось, но я хочу сказать правду. Я не люблю секреты. И ты не должен врать. И когда я увидела, как сильно ты отказывался идти в полицию, то поняла, что это до сих пор мучает тебя — то, что ты сделал. Этот страх быть пойманным. Поэтому ты не хотел идти, да? Потому что боишься разговаривать с полицейскими? — Вино придавало мне невиданной раньше смелости, из-за чего я чувствовала себя сильнее. Теперь, когда я раскрыла секрет, во мне будто прорвалась плотина. Теперь я могла высказать всё, что думала и чувствовала.

Райан сжал губы, его глаза бегали, пока он обдумывал, что сказать.

— Всё не совсем так. Но ты права, причина в том, что я совершил.

Он сделал глубокий вдох.

— Послушай меня, Грейс. Поверь, та ночь была самой страшной в моей жизни. Да, я пил. Я поссорился с другом и не обращал внимание на дорогу. Было темно, и я завернул за угол слишком быстро… Когда я увидел твою подругу, было уже слишком поздно. Я слышал крик, почувствовал удар, и всё быстро закончилось. Не успел я опомниться, как притормозил через несколько километров. У меня так сильно колотилось сердце, а всё тело тряслось. Я помню, как меня выворачивало на дорогу. А потом я уехал. Мне было страшно. На машине были улики. Я всё ждал, пока приедет полиция и арестует меня. Я знал, что рано или поздно это произойдёт.

Он помотал головой и с силой вытер глаза.

— Так и должно было быть. Меня должны были посадить. Но этого не случилось. Никто не пришёл. Никто ничего не спрашивал. Меня не нашли. Может, надо было самому сдаться. Я думал об этом, но так боялся. Я не хотел сидеть в тюрьме. Я не плохой человек. Одно неправильное решение, одна секунда не должна испортить всё. Я сделал это не специально. Я не должен был пить и уж точно не должен был садиться за руль, но это было ошибкой.

Райан снова плакал, но тихо, слёзы оставляли на бледных щеках дорожки.

— Я совершил ужасную ошибку, и она не испортила мне жизнь. Мне повезло. И сама мысль о том, чтобы пойти в полицию и разрушить жизнь какому-то подростку из-за глупой ошибки?.. Она двулична и неправильна. Мы можем заменить стекло. Я не хотел, чтобы кого-то арестовывали за такую мелочь, особенно если это произошло случайно — в чём я до сих пор уверен.

Я кивнула. Эта мысль не приходила мне в голову, но она была логичной.

— Понимаю. И мне жаль, что ты не мог рассказать мне раньше.

Его глаза расширились.

— А Эверли знает?

Моё горло сжалось.

— Нет. И я никогда не скажу ей. Это никому не поможет. Я защищаю тебя, Райан, потому что люблю, но её люблю не меньше. И не собираюсь вскрывать её раны, которые только начали заживать. Я хочу, чтобы Эверли жила дальше, а так она лишь снова вернётся к этому дню. Я бы не вышла за тебя замуж, если бы хотела рассказать всё Эверли или сдать тебя полиции. Она никогда не должна узнать. И это ещё одна причина, почему мы должны были поговорить. Я всё время сдерживала себя, чтобы случайно не упомянуть при тебе имя Мараи, но рядом с Эверли это лишь вопрос времени. Рано или поздно ты услышал бы это имя и всё понял. Я боялась, что ты испугаешься и бросишь меня.

Райан обнял меня.

— Нет. Я никогда тебя не брошу, Грейс. Прости меня. Прости за боль, которую я тебе принёс, забрав твою подругу. Я так сильно пытаюсь загладить свою вину каждый день. Поэтому я так сильно хочу тебя защитить, ведь я не смог защитить её. Эта ночь изменила меня. Тогда я понял, как быстро всё может закончиться. Как быстро что-то может забрать любимых людей. — Его плечи дрожали от внезапных безутешных рыданий. — Я бы отдал всё, чтобы вернуться в ту ночь и всё исправить. Всё. Но я могу лишь стараться быть лучше, и я стараюсь. Я отдаю всё, что могу, делаю пожертвования, занимаюсь волонтёрством. Я пытаюсь быть бескорыстным. Чтить её память. Я хочу стать лучше, чем был той ночью. Ради тебя. Ради неё. Я говорил правду, Грейс. Я не знаю, что со мной станет, если я тебя потеряю.

— Ты меня не потеряешь, — сказала я, сжимая его в объятиях. Когда мы отстранились друг от друга, я взяла в руки его лицо, утирая слёзы. — Я здесь. И я всегда буду с тобой. Я люблю тебя.

Райан старательно сдерживал рыдания.

— И ты правда готова быть со мной, несмотря на всё это? Зная, что я за монстр? Ты так сильно меня любишь?

— Я уже с тобой, несмотря на всё это. И люблю так сильно, что больше ничего не имеет значения. Ты совершил ошибку. Я вижу, какое у тебя доброе сердце, Райан. И твоё бескорыстие — ты постоянно помогаешь Эверли, заботишься обо мне, даже отдал всё тому мужчине в лесу. Может, я и не всегда понимаю твою мотивацию, но знаю, что у тебя добрые побуждения. Я знаю, что ты хороший человек. И я просто рада, что мы поговорили о том, что случилось, ради нашего общего спокойствия, но я никому не расскажу, что ты сделал. Я правда защищу тебя, несмотря ни на что.

Райан кивнул, его подбородок так и дрожал.

— Прости меня за всё. Мне так жаль Мараю. Я думаю о ней каждый божий день… о том, что я у неё забрал…

— Тш-ш-ш… Всё хорошо. — При мысли о ней в моём горле образовался комок, и я проглотила его. Мараи нет, а Райан здесь. Мне не нужно выбирать между ними. Выбор уже сделали за меня.

Глава тринадцатая

Райан

Мы не спали почти всю ночь и из-за разговоров о прошлом. Я много плакал — слишком много. Грейс святая. Как она смогла простить меня за такой немыслимый поступок? А ещё хуже — что, если не смогла? Что, если она думает так только сейчас, но потом изменит решение? Что, если она будет припоминать это при каждой ссоре? Что, если однажды у нас будет неприятный развод и Грейс решит всё рассказать? Она думала, что избавила меня от груза, но на самом деле теперь я лишь знал, что его носит кто-то ещё.

С той ночи я верил, что контролировал этот секрет. Самый тёмный момент моей жизни. Я глупо верил, что он умрёт со мной. Но я ошибался. И что мне теперь делать?

Это правда — я действительно исправлялся после той ночи. Я старался. Годами работал над своим алкоголизмом, становился лучше, помогал нуждающимся, всегда защищал любимых. Я всегда хотел быть хорошим человеком, хорошим мужем, хорошим работником. Это не могло исправить то, что случилось той ночью, но больше я ничего не мог. Достаточно ли этого? Для неё? Для меня? Я не знал.

Пока я лежал в кровати, а в сознании роились вопросы, ответа на которых у меня не было — а может, не будет никогда, Грейс лежала рядом со мной и крепко спала. С противоположной стороны кровати доносилось тихое сопение. Все её действия были бесценными. Несмотря на опасность, которую она теперь представляла для меня, я просто восхищался этой женщиной.

Моя любовь была почти что маниакальной, и я это знал. Но кто сказал, что маниакально любить свою жену — это плохо? Я не жалел об этом ни секунды. Она была моим человеком, моей лучшей подругой. Та, с кем я хотел провести каждое мгновение. Когда мы с Грейс только начали встречаться, мои семья и друзья постоянно жаловались, что мы стали видеться реже, и я не мог с этим спорить. Это правда. Но всё потому, что я знал, как хорошо нам может быть с Грейс. Мне казалось, если я смогу вести эти отношения, то это будет что-то вроде платы за отобранную мной жизнь. До меня жизнь Грейс была тяжёлой, и я был намерен исправить это. Сам. Она была моим спасением. Я жил ради неё одной.

Больше никто не был мне так дорог, и я должен ей это доказать. Сейчас я понимал, что не говорил с друзьями несколько месяцев, с некоторыми — больше года. Грейс стала моей жизнью. Что мне делать, если она уйдёт? Что у меня останется?

Меня резко разбудил стук в дверь. Я сел, всё моё тело пульсировало от ледяного страха. Часы на комоде показывали восемь утра. Кто мог прийти в такое время?

Мужчина из леса? Подростки пришли извиниться за машину? Полиция? Каждый раз, как кто-то стучал в дверь или звонил по телефону, я переживал, что меня пришли арестовывать. Последние годы я боялся, что кто-то узнает о том, что я сделал. Каждый человек в толпе, который смотрел на меня дольше обычного. Каждый раз, когда по телевизору объявляли «срочные новости». Каждый раз, когда мимо проезжала полицейская машина. Они никуда не уходят — волнение и страх. Как я мог не знать, что меня вычислили, и не кто-то, а человек, которого я больше всех пытался обмануть? Может, Грейс и носила мой секрет, но она никогда не узнает, как сильно я боялся попасться. Даже сейчас я не позволю ей этого увидеть. Она была слишком важна. Мне нужно защитить её от этой моей стороны. Волнение не источает силу. Паника не кричит об уверенности.

Когда стук повторился, я быстро встал с кровати. Я так и не раздевался со вчерашнего дня, поэтому поторопился выйти из комнаты уже в одежде. Грейс дёрнулась, мягко потирая глаза.

— В чём дело? — прошептала она. — Куда ты идёшь?

— Кто-то стучит в дверь. — Я вышел из спальни и уставился на стекло входной двери, откуда и доносился стук. Сквозь него виднелось очертание мужчины, нечёткое из-за неровной поверхности. На одну секунду у меня сжался желудок, и я пришёл к самому жуткому выводу.

Но потом я с облечением узнал человека. Это шериф. Мы виделись вчера. Я силился вспомнить его имя. Риттер. Точно.

Я скорее открыл дверь, в недоумении уставившись на шерифа. Почему он вернулся? Что-то случилось? Он что-то нашёл? Вчера его он точно уехал и не стал заходить, чтобы сообщить о чём-то странном. А затем я увидел Андреа.

— Доброе утро! — воскликнула она всё с тем же дружелюбием. — Простите, мы вас разбудили? Мы пытались дозвониться, но связь здесь просто ужасная.

Она протянула ключи от нашей машины, её длинные, красные ногти блестели на солнце, и я заглянул через плечо Андреа, чтобы увидеть припаркованный автомобиль с новым лобовым стеклом.

— Всё готово? Правда? Ух ты. Спасибо. — Я подсознательно ожидал, что будет задержка, но ничего не говорил. Сзади послышались шаги Грейс. Она встала рядом в наброшенном только что халате, её волосы были всё ещё растрёпаны ото сна.

— Да, мы закончили. Тони успел заменить стекло вчера вечером, и ваша страховка всё покрыла, так что всё решено.

— Спасибо, — сказал я снова. На микроволновке лежал мой кошелёк, и я достал оттуда двадцатидолларовую купюру. — Вот, примите хотя бы это.

— Нет, — отмахнулась Андреа, — не стоит. Вы ничего нам не должны. Как я и сказала, всё разрешилось. Ваша страховая компания пришлёт вам информацию по поводу оплаты.

— Я знаю. Но считайте это чаевыми. Вы так много для нас сделали, мы очень вам благодарны. — Казалось, она снова хотела поспорить, но тогда заговорила Грейс.

— Пожалуйста. Мы настаиваем. Райан прав. Не знаю, что бы мы делали, если бы вы не отвезли нас домой, а теперь и машину. Это меньшее, что мы можем сделать.

Андреа робко взяла деньги.

— Спасибо. Экономика в городе не очень стабильна, так что это поможет. — Она сложила купюру и сунула в карман.

Сбоку неё шериф прокашлялся, привлекая наше внимание:

— Как прошёл ваш вечер? Вы не звонили, так что, полагаю, всё хорошо?

— Да, просто отлично, — ответил я. — Всё было тихо. Думаю, вы были правы и то была выходка каких-то подростков.

— Ага. Ну что ж, хорошо.

— Вы не нашли никаких улик в лесу? Тот мужчина до сих пор живёт у реки? Вы у него что-то узнали? — спросила Грейс.

— Я действительно нашёл какие-то следы в указанном месте. Обвалившаяся палатка, мусор и так далее, но там никого не было. Если мужчина там и жил, то явно ушёл.

Шериф снова прокашлялся, когда я тихо вздохнул с облегчением, смотря на Грейс, а потом продолжил:

— Я нашёл пустые пивные банки по дороге в лес, что указывает на недавнюю вечеринку, как мы и подозревали, но мой заместитель несколько раз объезжал лес и заезжал на подъездную дорожку вчера вечером и ничего не нашёл. Похоже, кто бы это ни был, он уже ушёл. Мне жаль, что вам пришлось это пережить, но я рад, что мы всё решили. Думаю, теперь вы можете отдыхать спокойно.

Я почувствовал, как расслабляются мои плечи и шея, когда узнал, что тот мужчина ушёл. Надеюсь, моя жена теперь тоже успокоится.

— Спасибо, что всё проверили, шериф, — сказал я. Грейс слева от меня закивала:

— Да, мы очень вам благодарны.

— Это моя работа. Хорошо, что ничего серьёзного не произошло. Надеюсь, вы всё равно насладитесь вашим отпуском. — Он наклонил голову в нашу сторону, а Андреа улыбнулась.

— Здесь так красиво, — согласилась она. — И теперь, когда всё прояснилось, вы можете наконец-то отдохнуть.

— Вообще-то, мы планировали уехать домой пораньше, — сказала Грейс. — Этим утром. Мы благодарны вам за всё, но просто не чувствуем себя здесь в безопасности.

— Понимаю, — сказал шериф Риттер, — но мне хотелось бы это исправить.

— Эта хижина так прекрасна, — добавила Андреа, надув губы, пока осматривала домик от основания до крыши. — Хотела бы я, чтобы о ней заботились и интересовались ею не только из-за мрачной истории.

— Видимо, хозяин именно это и пытается сделать, — сказала Грейс. — Когда мой муж бронировал хижину, в описании не было ничего про её историю.

Шериф и Андреа нахмурились.

— Точно. Вы говорили об этом вчера, — сказала она. — Но всё равно это странно.

Мы постояли в тишине, а потом шериф со вздохом похлопал дверную раму.

— Ну что ж, тогда мы вернёмся в город. Хорошей вам поездки домой.

На этом он сошёл с крыльца, и они вместе с Андреа пошли к полицейской машине. Я сжимал в руке ключи, пока наблюдал и махал отъезжающей паре, а потом закрыл дверь.

Как только они уехали, я положил ключи на стол, до сих пор не в силах поверить, что всё прошло так гладко. Когда я оглянулся через плечо, Грейс встретила мой взгляд.

— Я немного в шоке. Всё так быстро произошло. Страховка точно всё покрыла? Нам даже вычет платить не пришлось?

— Видимо, да. Андреа сказала, что нам пришлют все данные, но она была довольно уверенна. Наконец-то хорошие новости, да? — Чуть дальше на столе стояла коробка с вишнёвыми пирогами, я вынул один и откусил. После вчерашнего в моём горле пересохло, на языке чувствовался кислый привкус вина. Я повернулся к Грейс. — Ты всё ещё хочешь поехать домой? — Она закивала ещё до того, как я успел договорить. — Ладно. Понимаю. Мы позавтракаем, помоемся и сразу поедем.

— Спасибо, — сказала Грейс, хотя меня было не за что благодарить. Она должна была здесь отдохнуть и расслабиться, а я выбрал ужасное место. Она должна злиться. Я хотел, чтобы Грейс хотя бы немного развеялась, но, судя по выражению её лица, она не согласится остаться здесь ни на минуту дольше.

Я откусил ещё один кусочек пирога.

— Я тут подумал… Мы должны сделать здесь что-то хорошее перед тем, как уехать. Ничего грандиозного. Теперь, раз мы знаем, что он ушёл и здесь никого нет. Что скажешь? Полежим напоследок в джакузи?

Грейс выглянула в окно, обняв себя одной рукой.

— Я бы не стала. Если честно, я просто хочу отсюда уехать. Домой. — Она снова опустила взгляд, и я опять начал гадать, о чём она думает. Наверное, это как-то относилось к тому, что произошло в этом доме.

— Хорошо. — Я не смог сдержать разочарование, но у меня не было на него права. Грейс права, нам надо ехать. Более того, я больше не мог утверждать, что правильно, а что — нет. Грейс обладала властью благодаря своему знанию. Я всегда избегал с ней разногласий, потому что изо всех сил старался сделать её счастливой, но теперь мне придётся работать ещё усерднее. Раз она знает мой секрет, я каждый день должен доказывать, насколько благодарен ей и заслуживаю её.

А потом меня поразила ужасная мысль. А что, если Грейс на самом деле рассказала всё Эверли? Она утверждала обратное, но мог ли я ей верить? Ведь она так долго хранила этот секрет. И даже если пока не сказала, что, если она решит это изменить? Когда-то Грейс сказала, что клянётся никому не раскрывать наших тайн кроме Эверли. Она знала всё о наших проблемах, сексуальной жизни, попытках забеременеть. Эверли знала абсолютно всё, так с чего мне полагать, что Грейс сдержала эту тайну? У меня не было для этого причин, помимо моего элементарного желания.

Если Грейс расскажет Эверли, тогда, включая меня, эту тайну будут знать три человека. Ситуация выходила из-под контроля. К тому же сам факт, что Эверли — сестра Мараи, выворачивал меня наизнанку. Если она знает, то ненавидит меня…

Она не может, понял я.

Эверли была слишком добра ко мне. И доверяла слишком сильно. Мы сдружились из-за того, насколько они были близки с Грейс. Если бы Эверли всё знала, то не смогла бы даже смотреть на меня. Быть в одной комнате. Как такое возможно?

Мне не нужен был ответ, потому что это неправда.

Пока мои мысли неслись галопом, Грейс повернулась, чтобы выйти из кухни.

— Я начну собираться.

Я кивнул — по крайней мере, так мне показалось. Я был слишком погружён в себя. Переживал. Боялся до чёртиков.

Что мне теперь делать? Это всё меняло. Как бы я ни любил её, как бы сильно ни хотел потерять, динамика наших отношений изменилась. Теперь у Грейс слишком много власти. Это опасно. Но будет ли Грейс её использовать? Я просто не знал.

— Райан! — Её испуганный голос проник мне в самую душу. Я бросил пирог на стол и побежал в спальню.

— Что случилось? — потребовал я.

Она вышла мне навстречу из комнаты с бледным лицом.

— Ты убрал наши телефоны?

Я помотал головой.

— Нет. Они должны быть на тумбочке. Вчера мы поставили их заряжаться.

— Да, — подтвердила она всё с тем же выражением лица. — Но теперь их нет.

Глава четырнадцатая

Грейс

— Наших телефонов нет. На тумбочке тоже. Они пропали, — повторила я, смотря на его застывшее лицо. Райан прошёл мимо меня, будто я могла ошибаться, и сам пошёл к тумбочке. Затем перевёл взгляд на вторую, с другой стороны кровати.

— Куда они могли деться?

— Не знаю, — ответила я. — Они были там, когда ты только встал?

— Ну… я не знаю. Я не обратил внимания. Наверное, да. Я бы заметил, если бы их не было. — Его глаза были широко распахнуты, пока Райан растерянно оглядывался по сторонам, прижимая пальцы к вискам.

— Так, ладно. Может, мы думали, что поставили их заряжаться? Всё-таки мы вчера пили. Так что вполне могли отвлечься и забыть. Ещё телефоны могли упасть за кровать, или мы поставили их где-то ещё… — Я несла какую-то чушь, но вся эта ситуация была бессмысленной. — Но они должны быть где-то здесь.

Райан уже проверял подушки, срывал простыни и наволочки. Он посмотрел под кроватью. Я открыла все ящики в тумбочке, поднимая путеводитель и книжку с просроченными купонами. В шкафу было пусто, не считая сломанной вешалки и старых салфеток.

— Мы спускались вниз? — спросила я. — Или, может, оставили их в гостиной?

Райан помотал головой, но всё равно направился в ту сторону, пока я шла в ванную. Я посмотрела под раковиной, во всех шкафах, даже открыла душевую, хотя понимала, что телефоны никак не могли там оказаться.

Когда я закрыла дверь кабинки, то замерла из-за доносившейся сигнализации с подъездной дорожки.

Только не снова.

Я ухватилась за дверной косяк, готовясь к тому, что мне предстоит, и направилась из спальни на кухню. Райан стоял на верхней ступеньке лестницы в гостиной, широко раскрыв глаза. Когда он увидел меня, выражение паники на его лице сменилось гримасой.

Ни один из нас не задал самый очевидный вопрос, вместо этого мы повернулись к двери, за которой доносился громкий и противный вой. Райан встал передо мной, вытянув руку, чтобы удерживать меня, хоть я ничего и не делала. Я схватила ключи со стола и нажала кнопку, чтобы заглушить шум.

Он потянулся к дверной ручке, поворачивая замок. Я наблюдала, как его плечи поднимаются и опускаются от тяжёлого вздоха, а затем он одним быстрым движением распахнул дверь.

Мы одновременно вышли на крыльцо, одновременно удивлённые и обрадованные при виде нетронутого лобового стекла. Тогда в чём же проблема?

Я посмотрела налево, потом направо, в тишине леса моё сердцебиение казалось слишком громким.

Я следовала за каждым шагом Райана в сторону машины, мы двигались почти синхронно, когда спускались по ступенькам и ступали по гравию. Дойдя до машины, он, как и я, резко остановился.

— Райан…

— Какого чёрта…

Мы просто уставились на нашу машину — единственный способ сбежать, — стоящую на проколотых шинах. У нас не было телефонов. А теперь не было и машины.

— Это не подростки. А тот мужчина. Другого ответа нет. Мы в ловушке, — прошептала я, видя ужас на лице мужа — он тоже это понял. — Он всё продумал. А шериф считает, что мы скоро уедем.

Райан тихо выругался, сразу помрачнев, когда я подытожила наше положение. Он сразу же потянул меня за собой обратно к хижине через открытую дверь.

— Заходи, — сказал он, хотя я уже была в гостиной. Райан закрыл дверь, тяжело дыша. — Нам нужно найти телефоны.

— Да, — кивнула я.

— А потом позвонить шерифу.

— Ты не видел их внизу? Я проверила всё в спальне и в ванной.

Он потёр подборок дрожащей рукой.

— Я искал только в гостиной. Как раз спускался вниз, когда сработала сигнализация. Я пойду туда. Ты справишься тут одна?

Я кивнула, хотя в животе всё сжалось.

— Поищу тут ещё раз.

Райан снова развернулся к двери, ещё раз проверил замок, потом чмокнул меня в щёку и помчался вниз.

— Я быстро. — Он уже спускался по лестнице, а я, немного постояв, вернулась в спальню, заглядывая по пути в каждое окно.

Он всё ещё там. Я это точно знаю.

Ждёт.

Наблюдает.

Уже в спальне я пошла прямо к чемодану, но замерла, когда услышала шорох позади.

— Райан?..

Но я уже тогда понимала, что это не мой муж.

Тихое шарканье, измождённое, хриплое дыхание. Дверь шкафа медленно начала открываться. Казалось, время замедлилось, пока я стояла как вкопанная.

Я не могла пошевелить ногами. Вместо этого я смотрела в отражении зеркала на другом конце комнаты, как открылась дверь.

За ней появился мужчина из леса, его грязное лицо выглядывало из щели. Правый уголок его рта слегка приподнялся в кривой усмешке — он, без сомнения, радовался, что застал меня врасплох одну.

В руке он держал нож — скорее всего им же он проткнул наши шины — и наставил его на меня, пока выходил из шкафа. Я издала душераздирающий визг, развернулась и начала пятиться назад.

— Нет, пожалуйста!

Он сделал шаг в мою сторону, сузив глаза. В них была тьма. Та же, что и раньше. Хоть Райан и считал этого мужчину безобидным, я с ним не согласилась. Я знала, что это произойдёт.

— Как ты сюда попал? — воскликнула я. — Что тебе от нас надо?

Где Райан?

Я услышала стук шагов моего мужа, пока он бежал вверх по лестнице. Мужчина без слов бросился на меня. Я отскочила в сторону, пытаясь удержаться на ногах. Вблизи мужчина казался старым и дряхлым. Не таким быстрым, как я. Но нож всё менял. Если мужчина поймает меня, всё будет кончено. Моё сердце бешено колотилось в груди, а всё тело покалывало от всплеска адреналина, мчащегося по венам, когда я снова отскочила.

Мужчина зарычал, и я уловила его запах, когда он подошел ближе. Он ужасно пах — гнилью и разложением. Мой желудок сжался, и я заставила себя дышать через рот. Когда мужчина снова бросился на меня, я врезалась спиной в стену, парализованная. Его руки схватили рукава моей рубашки, судя по грязи под длинными ногтями, он давно их не стриг. Мужчина уставился на меня, поднимая нож до уровня груди.

— Что тебе надо? — снова спросила я, на этот раз громче, потому что услышала приближающиеся шаги Райана. Быстрее.

— Грейс! — позвал Райан, его голос звучал всё ближе к спальне. — Что происходит?

— Тебе нужны деньги? Мы можем да…

Мужчина прижал нож к моему горлу, и я замолчала. Вот и всё. Конец. Моя жизнь прервётся. Я здесь умру. Я закрыла глаза, принимая судьбу и чувствуя запах его мерзкого дыхания, пока холод лезвия врезался мне в кожу.

Я ожидала, что всё пройдёт быстро, но мужчина, казалось, тянул время, ведя лезвием по моей шее к ключицам. Что он делал? Хотел поскорее всё закончить? Или, наоборот, растянуть? Я буду страдать? И стану очередной местной легендой — женщина, которая умерла в хижине, как и две до неё. Райана он тоже убьёт? Свидетелей не оставляют…

— Эй!

Я услышала тяжёлые, торопливые шаги, свидетельствующие о том, что мой муж вошёл в комнату, а потом грязные руки перестали меня сжимать, и послышался стон. Я открыла глаза и удивилась, увидев руки Райана на шее мужчины. Мужчина замахнулся и пронзил ножом пустоту, пытаясь вырваться из хватки, но его слабое тело не могло угрожать моему мужу. Райан пихнул мужчину вперёд, и тот выронил нож, сразу же оглядываясь в поисках его, как только поднял голову. Но Райан оказался быстрее и оттолкнул нож в мою сторону.

— Спрячься в ванной, Грейс! Запри дверь! — крикнул он, на его виске пульсировала вена.

Я уставилась на нож, но не двинулась. Меня сразил поток эмоций: страх, злость, облегчение, что моя жизнь ещё не закончена.

Когда Райан сделал шаг вперёд, мужчина вскочил на ноги и помчался к двери, забыв про нож. Я слышала его шаги, пока он бежал из хижины, Райан следовал за ним. Потом раздался звук закрывающейся двери. Я одна? Райан оставил меня в хижине одну?

Я сглотнула, снова уставившись на нож с тяжелым чувством страха. Паника охватила все мои органы, будто обхватив их паучьими ножками. На этот раз я наклонилась, чтобы поднять нож дрожащими руками. Ручка была покрыта грязью, как и одежда и руки мужчины. Я не стала чистить его, а вместо этого перевернула и вытянула вперёд, словно этого было достаточно для моей защиты. Словно я умела им пользоваться.

Я снова замерла от звука шагов, несущихся ко мне, затем подняла нож в воздух перед собой и молилась, чтобы мне хватило скорости и силы. Моё дыхание участилось, когда шаги приблизились. Нет. Пожалуйста, нет.

Но прежде чем я успела по-настоящему испугаться, в дверном проёме показался Райан с красным лицом и вздымающейся грудью. Он быстро потянулся за ножом, взял его из моих рук и сунул в задний карман. Его руки обвили мои плечи, из-за чего я припала к его груди. И тогда начались рыдания — громкие, испуганные и безутешные. Реальность произошедшего ударила меня наотмашь. Я почти умерла. Он почти убил меня. Он почти убил Райана.

Напротив меня Райана трясло, и я понимала, как он был напуган. Как это произошло? Как он вошёл в дом? Я нигде не чувствовала себя в безопасности. Я была уязвима. Как долго тот мужчина прятался в нашей спальне?

— Его нет, — прошептал Райан. — Ты в безопасности. Его нет.

— Ты спас мою жизнь, — ответила я сквозь слёзы. — Райан, ты спас меня. Он хотел меня убить.

— И я хотел убить его, Грейс. Когда я увидел его здесь, с тобой, я хотел убить его. Наверное, и убил бы, если бы догнал, — прошептал он мне в ухо, его дыхание горело на моей коже, как предостережение. Оно говорило о том, что Райан был готов снова поступить так, как раньше. Но я не могла думать об этом. — Боже, я так испугался.

— Я тоже. Я не знала, где ты. Как и то, откуда он взялся и как сюда попал, — рыдала я, зарываясь лицом в его футболку.

— Прости меня. Боже, это всё моя вина. Мне не нужно было ничего ему предлагать. Надо было послушать тебя. Увезти тебя отсюда — подальше от этого мужчины и этого места. Ты просила, но я решил, что ты просто драматизируешь. Надо было довериться твоим инстинктам. Я чуть тебя не погубил. Я бы никогда себе этого не простил. Боже. Прости меня, Грейс. Чёрт. Мне так жаль.

Я отстранилась и убрала волосы с его лица, покачав головой. Мои руки всё ещё ужасно тряслись, но голос стал твёрже.

— Всё хорошо… Всё будет хорошо. Ты этого не хотел. Ты… ты спас мою жизнь, Райан. Это самое главное. Никто не знал, на что он способен. Это не твоя вина.

Райан прижался своими губами к моим, пытаясь связать нас, убедить себя, что мы оба в порядке. Он вдыхал меня, как жизненную силу, а затем прижался лбом к моему.

— Я никогда больше не хочу так бояться потерять тебя. Я не… я не могу потерять тебя.

— Ты не потеряешь, — поклялась я. — Нам надо просто придумать, как отсюда выбраться.

— Точно. Да. — Райан провёл рукой по лицу, громко вдыхая через нос. — Нам нужен план. Чтобы как-то уехать.

— Как он мог сюда войти? — спросила я, всё ещё дрожа, пока Райан обдумывал произошедшее. Он начал ходить по комнате, оглядываясь по сторонам.

— Понятия не имею. Наверное, он зашёл, когда мы были снаружи… Тогда дверь была открыта.

— Это всё было подстроено, — сказала я, осознав. От этой мысли у меня всё похолодело. Я представила, как мужчина наблюдал за нами, пока мы выходили к машине, прокрадываясь в хижину прямо у нас за спиной. — Но зачем? Чего он хочет? Я предложила ему денег… Нам нечего ему дать.

— Я не знаю, — признался Райан. — Хотел бы я знать.

Он взглянул на тумбочку.

— Как думаешь, это он забрал наши телефоны?

По моей спине пробежал холодок, и я потёрла свои руки, прогоняя мурашки.

— Но как? Они пропали раньше. Ему пришлось бы зайти внутрь, взять телефоны, выйти, порезать шины, а затем вернуться, чтобы спрятаться в шкафу. Тогда это означает, что у него должен быть способ проникнуть в дом, о котором мы не знаем.

Глаза Райана загорелись.

— Стоп, он прятался в шкафу?

— Да. Он вышел отсюда, — я показала на дверь шкафа, где появился мужчина, и Райан медленно к ней подошёл. Он начал открывать дверь со скоростью улитки, казалось, он двигался по миллиметру в минуту. Когда дверь была полностью открыта, Райан передвинул несколько скомканных одеял, выбившихся из стопки, и сдвинул вешалки с одного конца на другой. Он мягко надавил на стену, затем сильнее.

— Здесь ничего нет. Никаких признаков того, что он здесь был, не считая запаха…

— Ну, оттуда он и вылез. А потом набросился на меня. У меня не было времени, чтобы подумать, среагировать или позвать тебя…

— Знаю, милая, я тебе верю. Я просто надеялся, что мы поймём, кто он или как проник в дом, если не через входную дверь.

— Или зачем вообще ему это надо, — добавила я. — Как думаешь, что он сделает с нашими телефонами? У меня там есть пароли, онлайн-карты, куча всего!

Райан вздохнул и с пустым выражением на лице подошёл к кровати, чтобы открыть чемодан. Он вытащил из розетки зарядку и убрал её во внешний карман.

— Не знаю, Грейс. Мы что-нибудь придумаем. У нас обоих стоит пароль, так что он ничего не сделает. И он не похож на того, кто умеет взламывать телефоны или имеет для этого специальное устройство. Наверное, он просто попытается их продать. Когда мы доберёмся до дома, то удалим всё через компьютер и закажем новые. Важнее всего сейчас уехать отсюда. Отвезти тебя туда, где безопасно.

— И как мы это сделаем? Без машины и телефонов?

Лицо Райан побелело, когда он встретился со мной взглядом.

— Я не знаю, Грейс. Я правда не знаю.

— Мы в ловушке, — повторила я, но с вопросительной интонацией, потому что отчаянно не хотела в это верить. Но выражение его лица было вполне красноречивым ответом.

Мы в ловушке.

Нам не выбраться.

Глава пятнадцатая

Райан

Мы в ловушке.

На шинах теперь были глубокие порезы.

Он украл наши телефоны.

Мы были одни.

В незнакомом месте.

Мы умрём.

Я не мог даже смотреть на мою жену, которая ждала, пока я что-то скажу. Что-то сделаю. Сформулирую план, хоть и ужасный.

Грейс прижала руку к груди, её лицо побелело, когда она всё осознала.

— Что мы будем делать?

Я уставился сначала на неё, потом на дверь. Ответа не было. Никакого решения, которое могло бы привести к выходу из этой ситуации или просто элементарно шагнуть вперёд. Правда в том, что куда бы мы ни повернули, нас ждали проблемы.

— Если мы останемся в хижине, ему это может надоесть, и он уйдёт.

— Или он может вломиться силой.

Я кивнул.

— Но если мы выйдем, он точно нас поймает. — Я отошёл от двери, потянув Грейс за собой и понизив голос. — Два на одного, так что вряд ли он сможем победить, и у меня до сих пор остался его нож, но мы не знаем, на что он способен. Без телефонов мы не сможем позвать на помощь, даже если бы здесь и была сеть…

Я покачал головой, оглядываясь и старясь быстро принять решение. Хоть я и знал, что он не видит нас, но всё равно чувствовал себя как под микроскопом. К тому же оставался ещё маленький вопрос — как он пробрался в хижину. Хотелось верить, что он влез сюда, пока мы смотрели на шины, но если он зашёл раньше и забрал наши телефоны, у него до сих пор остаётся способ проникнуть к нам.

Без дальнейших раздумий я направился к лестнице на первый этаж, не в силах двигаться быстро.

— Убедись, что все двери и окна заперты! — крикнул я. Надо было сделать это раньше. Моё сердце бешено колотилось, пока я бежал вниз. Я слышал, как Грейс ходит наверху, и сосредоточился на звуке. Если она двигается, значит, она в безопасности. Пока я не слышал её крика, с ней всё было в порядке.

Я трижды проверил стеклянную дверь, ведущую во внутренний дворик первого этажа, затем медленно направился в ванную. Там я положил руку на деревянную дверь, мысленно считая до трёх перед тем, как открыть её. Я почти ожидал увидеть мужчину, но, к моему великому облегчению, там было пусто и темно. Никаких чёрных глаз и растрёпанных волос.

Я ахнул, когда прохладный ветерок ударил в меня из-за жалюзи. И как я не замечал, что окно здесь было открыто? Именно отсюда он вошёл? Я развернулся. Наверху, надо мной, Грейс продолжала суетиться. Я надеялся, что перекрыл все входы, когда захлопнул окно, повернул замок и закрепил его на месте. Затем я закрыл жалюзи и вышел из ванной.

На окнах от пола до потолка по всей стене вокруг задней двери со стороны, выходящей в лес, не было ни жалюзи, ни занавесок. Хоть при таком свете я и должен был увидеть мужчину, но я всё равно выключил свет. Я ещё никогда не чувствовал себя настолько на виду. Красивые окна, из которых мы любили смотреть на деревья, теперь казались проклятыми. Я будто испытывал то странное, непостижимое чувство, когда ты стоишь голым среди толпы.

Я схватил два кия, покоящихся на полке, решив, что ими можно воспользоваться как оружием. Я уже собирался снова идти к лестнице, как заметил свет, льющийся из-под закрытой двери рядом с киями. Когда мы только приехали, нам показалось странным, что в хижине есть запертая дверь с включенным за ней светом, но мы решили, что там уборщики хранят всё необходимое, потому что это была единственная запертая комната во всём доме. Но теперь я не был в этом уверен. Почему дверь заперта? Что за ней? Почему там горит свет?

Я поднялся по лестнице в гостиную.

— Грейс? — Как давно я слышал её шаги? Я отвлёкся. — Грейс? — повторил я через секунду, когда она не ответила.

Когда Грейс вышла из спальни, я вздрогнул, и она странно на меня посмотрела.

— Всё закрыто и заперто. Что ты собрался делать с киями?

Как и на нижнем этаже, вся стена справа от нас была сделана из стекла, открывая нам вид на лес. Но наверху мне было немного спокойнее, зная, что ему будет трудно добраться до нас на верхнем этаже, а вот первый этаж с прямым выходом в лес казался идеальной возможностью для нападения.

— Подумал, что ими можно защищаться, — сказал я, передавая один кий ей. — Они тяжёлые. По крайней мере, ими хорошо бить.

Грейс провела рукой по концу с мелом, явно смутившись.

— Как считаешь, он всё ещё там? — прошептала она вопрос, о котором я старался не думать.

Я посмотрел в сторону балкона, с которого открывался вид на лес, и волосы на затылке встали дыбом от страха. Он вернулся? Он снова стоит на улице? Я сглотнул, шагнув к двери.

Нужно защитить Грейс любой ценой. А для этого надо знать, что нас ждёт. Когда я потянулся к двери, прижимая руки к стеклу, и посмотрел вниз, то почти ожидал, что мужчина вылезет из ниоткуда, как в фильме ужасов. Но вместо этого меня ждал пустой балкон, а за ним — край леса. Моё тело дрожало от облегчения, когда я повернулся к Грейс.

— Он ушёл.

— Куда? — Её глаза расширились.

— Не знаю, но здесь его нет.

— Он вернётся, — сказала она. — Очевидно, он не оставит нас, пока не получит то, чего хочет… Что бы это ни было.

Грейс уставилась на кий в своих руках.

— Может, просто убежим? Как ты и сказал, нас двое, а он один. И он старый. И слабый. У нас есть оружие. Преимущество у нас.

Мысль о том, чтобы вообще покидать дом, не говоря уже об этом дне, ужасно пугала.

— Не знаю. Наверное, сначала нужно придумать какой-то план. Шериф не приедет нас проведать, потому что мы сказали, что уедем утром. Мы здесь одни до тех пор, пока… что? Когда-то сюда приедут уборщики, верно? Или следующие гости… хоть кто-то. У нас хватит еды до тех пор, пока за нами не придут. Даже если мы уйдём сейчас, куда нам идти? До главной дороги минимум несколько километров, а оттуда — ещё несколько до города. Мы не знаем, где этот человек, и можем прийти прямо к нему в руки.

— Но в этом и вся проблема. Мы так и не узнаем, где он. Нельзя оставаться тут всю неделю, каждую минуту ожидая, пока он появится. Может, именно это он и задумал. Он может вернуться в любой момент. Если мы уйдём, то хотя бы можем сбить его с толку.

— Что, если мы подождём, пока он не появится где-то в лесу? Тогда мы можем убежать с другой стороны. — Я сглотнул. — Придётся всё тут оставить — все наши вещи. Они будут нас замедлять.

Напряженно глядевшая в окно Грейс ответила не сразу.

— Я просто не понимаю… Что ему надо? Неужели это тот самый серийный убийца? Который убил тех женщин?

— Не знаю, — ответил я. — Может, ему просто нужны деньги. Или он хотел нас напугать.

— Ну, это ему точно удалось, — сухо сказала она. — Ты заметил его?..

Грейс провела пальцами по шее, так и не закончив предложение. Но ей и не надо было. Я отлично понял, о чём она. Я видел почти не скрытые шрамы на его шее. На передней части его горла были растянутые и жёсткие слои красной и слишком белой кожи. Как будто на него напало дикое животное и ему не оказали медицинской помощи. Я заметил их и раньше, когда мы наткнулись на него в лесу. Тогда мне стало его жаль.

Мы все носили на себе шрамы, некоторые просто были не на поверхности.

Но теперь я задумался о том, как мужчина получил эти шрамы. Может, это не животное, а другая его жертва, которая дала отпор?

Я кивнул, не в состоянии встретиться взглядом с Грейс.

— Да.

— Как думаешь, что с ним произошло?

— Понятия не имею. — Если честно, за это я переживал меньше всего. Я просто хотел увезти её отсюда. К безопасности.

— Может, поэтому он не разговаривает… — Она снова смотрела в окно, будто погрузившись в мысли. — Надо придумать, как позвать на помощь. Может, мы добежим до машины и будем сигналить?

— А потом что? — нахмурил я брови. — Даже если он не проникнет в машину, кто нас здесь услышит? Мы в настоящей глуши!

Я выругался про себя, потирая виски, когда головарезко начала болеть.

— Ну, надо сделать хоть что-нибудь! Нельзя же сидеть и ждать, пока он вернётся.

— Знаю! — сорвался я. — И пытаюсь придумать.

Я не хотел кричать, но нервы были на пределе. Я переживал, злился и боялся. Ей нельзя об этом знать. Надо быть сильным. Грейс должна верить, что я всё исправлю. Но хотел бы я придумать, как все исправить.

Но потом мы резко прислушались, когда тишину вдруг нарушил практически неузнаваемый звук.

— Это… — Глаза Грейс округлились, а челюсть отвисла.

— Телефон, — подтвердил я, но не один из наших. И звук доносился снизу.

Глава шестнадцатая

Грейс

От телефонного звонка всё моё нутро сжал страх. Тело заледенело, а сердце колотилось, пока мы шли через гостиную, чтобы спуститься на первый этаж.

— Есть тут кто? — позвал Райан, когда мы дошли до лестницы. Этот мужчина там? Он ждёт?

Мне показалось, что нижний этаж никак не изменился. Небольшой телевизор в углу. Два небольших дивана и кресло-качалка. Бильярдный стол в центре комнаты. Стеклянная стена и дверь, ведущая наружу. Маленькая ванная слева от нас. Звонок прекратился, и Райан направился в ванную так, словно приближался к дикому животному. Рука вытянута, длинные шаги. Он открыл дверь кончиками пальцев, держа клюшку наготове. Там было темно. Когда Райан включил свет, я ахнула, хоть внутри никого не было.

Он повернулся ко мне как раз в тот момент, когда звонок раздался снова. Трель была громкой, противной и пугающей в абсолютной тишине дома. Я оглянулась назад, в сторону лестницы — туда, откуда шёл звонок.

Моё сердце остановилось, когда я определила точное направление звука.

— Запертая комната, — сделал вывод Райан одновременно со мной. Он прошёл мимо меня, схватился за ручку и повернул её, будто ожидая, что дверь каким-то образом откроется.

Не открылась.

Но Райан тянул за ручку, поворачивал, дёргал, дверь дрожала и трещала от такого напора, но не поддалась. Он рыкнул, потянув сильнее, его лицо покраснело и скривилось от напряжения.

— Ну давай! — воскликнул Райан и выругался, толкнув дверь.

— Райан… — Я хотела потянуться к нему. Успокоить. Но он меня оттолкнул.

— Должен быть способ. — Трель снова прекратилась, и наши уши смогли наконец-то отдохнуть, но Райан не сдался. — Если там есть телефон, то мы сможем им воспользоваться. Нужно придумать, как зайти в комнату.

Он отошёл, окинув дверь взглядом.

— Думаю, я смогу её выбить.

— Будь осторожнее, — захныкала я. Нельзя, чтобы он сейчас пострадал. Райан кивнул, готовясь к разбегу, когда мне в голову пришла мысль. — Стой! Может, сначала попробуем вскрыть замок? Или поискать отвёртку? Возможно, ручку получится просто снять. Кажется, я видела в шкафу в гостиной какие-то инструменты.

Райан тяжело вздохнул, потирая руки.

— Хорошо. Да, давай попробуем, — согласился он. Мы вместе побежали наверх, чтобы проверить все шкафы, пока я старалась вспомнить, где видела инструменты.

— Нашёл! — крикнул Райан, сильнее выдвигая ящик. Внутри были длинные металлические шампуры для жарки зефира, большой ковш, удлинитель, молоток, две плоские отвёртки и одна маленькая крестообразная. Райан вытащил все, изучая их головки, чтобы решить, какая подойдёт. Затем он закрыл шкаф, и мы поспешили вниз, но сначала я схватила молоток — на всякий случай.

На первом этаже Райан принялся за работу, крестообразная отвёртка идеально подошла для винтов. Когда он начал энергично их выкручивать, телефон зазвонил снова. Кто сюда звонил? И зачем? Почему до этого телефон не звенел? Я боялась ответов настолько же сильно, насколько хотела узнать их.

Через несколько минут Райан снял ручку. Он чуть подтолкнул образовавшуюся щель, и я услышала, как упала на пол ручка с противоположной стороны. Я уставилась в дыру на двери и будто в замедленной съёмке наблюдала, как Райан засунул туда пальцы и открыл дверь.

Комната представляла собой маленькую, непримечательную кладовку — такое разочарование после проделанной работы, — наполненную чистящими средствами, туалетной бумагой, одеялами и инструментами. В дальнем конце стояли пылесос, метла и швабра рядом с ведром. На стене висела белая доска с пометками для уборки.

Ванны: 1-й, 3-й

Окна: 2-й, 4-й

Бильярдный стол: 1-й

Пульты: каждую неделю

Посудомойка: 1-й, 3-й

Стиральная машина/сушилка: 2-й

Гриль: январь, март, май, июль, сентябрь, ноябрь

Обычное расписание. Правдоподобное. Как будто здесь происходили только обычные вещи. На одном металлическом крючке висела коричневая вельветовая куртка, под ней стояла пара пыльных резиновых сапог до колен.

Мой взгляд наткнулся на источник шума на дальней полке. Там стоял белый беспроводной телефон, мигающий зелёным огоньком при каждом звонке. Абонент не определялся, так что мы не знали, кто звонил.

Райан потянулся к телефону, нажал кнопку ответа и поднёс трубку к уху. Он уставился на меня с бледным и испуганным лицом.

— А-алло?

Он ждал, и я наблюдала за выражением его лица, надеясь увидеть облегчение. Но вместо этого увидела злость.

— Кто это? — пауза. — Алло?

Райан выругался, убрал телефон от уха и с силой нажал на кнопку завершения вызова.

— Кто это? — спросила я. — Что тебе сказали?

— Ничего. Тишина.

Пока я обдумывала его ответ, он отвернулся, осматривая полки.

— Может, мы тут найдём что-то полезное…

— Надо вызвать полицейских. — На этот раз Райан не спорил, потому что был слишком занят, перебирая бутылки с отбеливателем и другими средствами, чтобы найти что-то стоящее.

— Да-да, звони, — сказал он. Я бы всё равно не обратила внимание на споры.

Я нажала на кнопку, чтобы набрать номер, и поднесла телефон к уху, надеясь услышать гудок, но вместо этого оттуда раздалось тяжёлое дыхание.

— Алло? — сказала я, по моей коже снова пробежал холодок. Снова дыхание. Ровное. Глубокое. Зловещее.

Или он позвонил в ту же секунду, как я нажала на кнопку, либо звонок так и не оборвался.

Это он. Я просто это знала. И он наслаждался этим. Играл с нами. С удовольствием наблюдал за нашим страхом.

— Что тебе надо от нас? — закричала я. — Чего ты хочешь?

Я сбросила звонок и кинула телефон обратно на полку, разрыдавшись.

— Он не отпустит нас, Райан. Он не позволит нам…

Райан притянул меня к себе, первый раз за последние часы выглядя спокойным и уверенным, хоть на полках не было ничего полезного.

— Всё будет хорошо.

— Это он, — сказала я. — И он так и будет звонить. Мы не сможем позвонить в полицию, если он будет звонить.

— Наверное, он звонит с наших телефонов. А зарядки у него нет. Когда-нибудь они сядут.

— Когда? Ночью? Нельзя оставаться здесь так долго, Райан. Я с ума сойду. И у него оба наших телефона, так что он может звонить два дня! Да и вообще, может, он не бездомный. Он может звонить из своего дома. В смысле, откуда у него вообще этот номер? Откуда он знает, что этот телефон существует? И как он может звонить с наших телефонов, если там стоят пароли? Это всё просто не сходится!

— Успокойся, — потребовал Райан, с силой растирая мне спину, заставляя тем самым дышать. — Грейс, я знаю, что ты боишься. Я тоже напуган, но тебе надо успокоиться, хорошо? Паника никак не поможет делу. Нам сейчас нужно придерживаться здравого смысла. — Он снова взял телефон. — Я буду продолжать звонить. В конце концов мы дозвонимся. Иначе никак. — Он нажал на кнопку и прижал телефон к уху. Затем опустил и снова нажал на кнопку. — Нет. Нет-нет-нет-нет-нет.

Райан по кругу нажимал, слушал и снова опускал, с ужасом смотря на телефон.

— В чём дело? — спросила, но знала ответ. Мне не нужно было дожидаться его слов.

Лицо Райана побелело, в его глазах отражался ужас. Он покачал головой.

— Линия связи оборвалась. Видимо, он перерезал провод.

Я упала на пол, обнимая колени и сдерживая рыдания.

— Что мы будем делать, Райан?

Он стоял, видимо, замерев на месте от страха и смятения. Ответа не последовало, потому что его просто не было.

Мы в ловушке. И ждали смерти. Окончания этой игры.

В конце концов Райан опустился рядом со мной, кладя руку мне на колено, по его щеке скатывалась одинокая слеза.

— Мы что-нибудь придумаем, — пообещал он, не смотря мне в глаза. Слова были тусклыми, в них не было ни веры, ни смысла. Мы оба знали, что это неправда. Знали, что эта история может закончиться только трагедией.

Теперь, без трели телефона, тишина была всепоглощающей, и ясно было только одно.

Нам ничего не остаётся.

Мы умрём.

Глава семнадцатая

Райан

Когда мы наконец-то вышли из кладовки, весь дом погрузился в темноту. Наступила ночь, хоть мне и казалось, что время остановилось. Моё лицо горело от слёз, а грудь сжималась из-за паники и злости. Это я виноват. Я привёл её сюда. Устроил весь этот кошмар. И не мог найти выход.

За окнами стояла кромешная тьма, если не считать кусочка луны, который был едва видимым с нижнего этажа. Я быстро выключил свет в кладовке. Он мог стоять прямо за окном, и мы не смогли бы его увидеть, а вот мы при включенном свете были как на ладони. Я застыл на месте, пытаясь определить, что безопаснее, хотя таковым не казалось уже ничего. Темнота или свет? Наверху или внизу? Внутри или снаружи? Казалось, правильных ответов нет.

Грейс скользнула рукой в мою ладонь, не в силах скрыть дрожь страха. Одно я знал наверняка — за неё я готов умереть. Если придётся сделать выбор, я умру тысячу раз, лишь бы она была в безопасности. И если я смогу убить его, даже ценой всего, я это сделаю. Для неё. Чтобы спасти ей жизнь. Чтобы дать ей жизнь.

Грейс была для меня всем. И в этот момент каким-то образом всё резко обрело смысл. Я сжал её руку и вытянул палец в сторону выключателя. Комнату озарил свет.

— Что ты делаешь? — спросила она, задыхаясь.

— С меня хватит, — ответил я ей. — Мы не будем здесь просто сидеть и бояться. Если мы ему нужны, то пусть приходит, но я не собираюсь упрощать ему задачу.

Я говорил слишком громко, будто он мог нас услышать. Может, в глубине души я так и считал. Мы понятия не имели, на что этот человек был способен, кто он и чего хотел.

— Мне страшно… — прошептала Грейс. Я потянул её за руку, направляясь к лестнице.

— Не надо бояться. Я защищу тебя, несмотря ни на что. Пойдём… За мной.

— Куда ты меня ведёшь? — Она сделала робкий шаг в сторону лестницы, двигаясь с явным опасением. Я ей улыбнулся. Даже с глазами, полными ужаса, она была такой красивой.

— Думаю, наверху будет безопаснее. Оттуда мы сможем за ним наблюдать. — В моём кармане всё ещё лежал нож. Одной рукой я держал кий, а второй рукой — ладонь Грейс. Вместо кия она держала молоток.

Это неважно.

Если всё пойдёт по-моему, ей не придётся им пользоваться.

Мы медленно поднимались по лестнице, гадая, что ждёт нас наверху. Там царила тишина, единственным звуком был скрип деревянных ступеней под нашим весом. На втором этаже горел свет, что открывало ему прекрасный обзор.

Я протянул руку, включая свет на крыльце. Мне надоело прятаться. Мы здесь, но просто так не сдадимся. Когда мы поднялись на верхний этаж, я повернулся лицом к Грейс и был как никогда уверен в своём решении.

Я протянул к ней руки, и она неуклюже попятилась, едва ли не упав. Я поймал её.

— Осторожнее.

— Я люблю тебя, — улыбнулась она с тревогой.

— Я тоже тебя люблю… — прошептал я. Именно поэтому я и принял решение. Оно было непростым. Если честно, оно пугало меня до одури, но делать тяжёлый выбор — моя работа. Как и любить её настолько, чтобы рискнуть. Я отложил кий и достал из заднего кармана нож.

Мужчина где-то там. Наблюдает. Ждёт.

И когда он придёт, мы будем готовы.

Глава восемнадцатая

Грейс

Мы сидели и ждали. Я не знала, чего. Какое-то время Райан ходил туда-сюда. Потом сел рядом со мной. Мы следили за лесом, хотя тусклый свет с крыльца почти не помогал. Я знала, что он там, наблюдает за нами. Сколько нам придётся ждать? До утра? До следующего вечера? Я надеялась, что всё закончится быстро, но не верила в это.

Хоть я и боялась, что этот мужчина смотрит на нас и планирует следующий шаг, внутри меня также закипала ярость, которую я не чувствовала уже очень давно — может, вообще никогда. Тревога переросла во что-то более тёмное — откровенный гнев. Как он посмел так с нами поступить? Как он посмел превратить наш медовый месяц в ужас?

Я вспомнила о Стэнли, и моё сердце разбивалось от мысли, что с ним случится, если мы не будем о нём заботиться. Затем я подумала об Эверли — наверное, именно она сообщит полиции, что мы не вернулись домой. Она так и будет заказывать ему лекарства? Не забудет, что его можно кормить только органическим кормом? Оправится ли она после потери не только сестры, но и лучшей подруги?

Эверли сама прислала Райану адрес; она приедет сюда, чтобы искать нас, или отдаст это в руки полиции? Сколько раз она будет мне звонить, пока не сдастся? Может, уборщик найдёт нас раньше, чем случится что-то из вышеперечисленного. Я могла лишь надеяться.

Хотела бы я найти способ оставить ей записку, поблагодарить за то, что она так долго оставалась со мной. Заботилась обо мне. Любила меня. Я хотела попрощаться по-своему.

На этом пришла моя очередь расхаживать по комнате. Я встала, пытаясь собраться с мыслями, нервно расхаживая по дому. Я чувствовала на себе взгляд Райана и знала, что он наблюдает за каждым моим движением. Он переживал за меня, как и всегда. Гадал, когда я снова сломаюсь. Когда ему опять придётся собирать меня по кускам.

Я зашла на кухню, где на полу так и остались стоять наши сумки. Я положила свою на стол и расстегнула молнию.

— Что ты делаешь? — спросил Райан, разворачиваясь на диване.

— Ищу ручку. Хочу написать письмо Эверли. На тот случай, если мы не… — Я осеклась, не в силах договорить. Райан встал, пока я обыскивала сумки, а потом замерла, когда моя рука наткнулась на что-то твёрдое и холодное. В двух экземплярах.

Я сжала руку и вытащила предметы из сумки, шокированно уставившись на них.

— Наши телефоны?

— Какого чёрта? — в то же время спросил Райан.

— Как они оказались в сумке? Откуда они взялись?

— Ты же там проверяла? — спросил он.

— Разумеется, — ответила я, уставившись на значок «нет сигнала» на обоих экранах. — Их здесь не было. Я в этом уверена.

— Но это невозможно… Как так? Он не был в хижине. И не трогал наши сумки. Даже если так, зачем ему возвращать нам телефоны?

Я отдала Райану телефон, пока он сыпал вопросами. Я уже не обращала на них внимание. У меня не осталось сил на шок.

Я думала лишь о том, что теперь смогу попрощаться.

Моё сознание вернулось в реальность при звуке голоса Райана.

— С этого телефона сегодня не звонили. А с твоего? Откуда он звонил нам?

Я проверила журнал звонков, качая головой.

— Нет. Но это неудивительно. Он мог удалить номер. И я не понимаю, как он вообще мог бы с них звонить. Здесь не ловит связь. Нам пришлось проехать несколько километров, чтобы дозвониться до страховой компании и мастерской, и даже тогда ловило плохо.

Глаза Райана загорелись, и он выглянул в окно.

— Значит, где-то поблизости есть место, откуда ловит хорошо.

— Что? — замерла я.

— Где-то в лесу. Видимо, там есть место, откуда мы сможем позвонить 911. Может, где-то на горе. — Он сжал челюсть, и я узнала это выражение решительности.

— Ты же не серьёзно?

— Кто-то должен пойти. — Он твёрдо встретился со мной взглядом.

— Нет, Райан, это небезопасно.

— У нас нет выбора, — он сделал шаг назад, снова настороженно выглядывая в окно. — Ты останешься здесь с оружием. Молоток и два кия. Я возьму нож и пойду в лес, чтобы поискать место с хорошей связью. Ты закроешь за мной дверь.

— Но если ты прав и он действительно звонил с наших телефонов, а затем вернул их, то это значит, что он снова был в доме. Он может добраться до нас. Если ты уйдёшь, он меня схватит. Либо у него есть ключи, либо в дом можно зайти как-то ещё. Ты не можешь оставить меня здесь, и тебе тоже небезопасно идти одному.

Райан сделал глубокий вдох, закрывая глаза.

— Ты права. Надо идти вместе.

— Ты спятил? Нельзя выходить туда среди ночи, там темно! Так мы будто напрашиваемся на смерть!

Его лицо исказила гримаса отчаяния.

— Ты сама сказала… Здесь не безопаснее, Грейс. Он может быть в доме уже сейчас. Наш единственный шанс — выйти и каким-то образом вызвать полицию.

— Но что, если он нас схватит? — закричала я.

— Тогда мы дадим отпор. И, возможно, умрём. Но на улице шансы не хуже, чем здесь, — напомнил он мне. — Мы должны идти, и прямо сейчас. Другого выхода нет.

Я глубоко вдохнула.

— Сначала дай мне дописать Эверли. Возможно, это мой последний шанс.

Из моих глаз текли слёзы, пока я писала, возможно, последние слова, которые скажу своей лучшей подруге. Может, она их даже не увидит, но я надеялась, что каким-то образом мой телефон окажется в зоне связи и смс-ка дойдёт. Сообщение с того света.

Я хочу, чтобы ты знала, как я тебе благодарна. Ты мой самый лучший друг, и я не могу выразить, как я рада, что ты столько обо мне заботилась. Я тоже пыталась за тобой приглядывать. Не знаю, увижу ли тебя снова, но я не хотела, чтобы мои последние слова тебя остались таковыми. Знай, что я сделаю для тебя всё, Эв. И ты этого заслуживаешь. Пожалуйста, никогда этого не забывай. Я люблю тебя, подруга. Береги ради меня себя и Стэнли.

Я хотела написать больше. Мне ещё столько нужно было ей сказать: слова утешения, советы, пожелания на будущее. Она была словно младшая сестра, которой у меня никогда не было, и моё сердце разрывалось от того, что это будет нашим прощанием, но времени не оставалось. Этого должно хватить.

На этом я нажала «отправить» и заблокировала телефон, когда оно так и не дошло.

— Ладно, — сказала я Райану, который смотрел на меня с нетерпением. — За дело.

Глава девятнадцатая

Райан

Я схватил свою жену, зная, что это может быть мой последний шанс, и прижался к её губам. Я хотел запомнить это чувство. Её вкус. Запах. Если я умру, то лучше бы это произошло на кухне этой странной хижины, со вкусом этого прощального поцелуя на губах, чем в лесу, одному. Испуганному.

В голову прокралась мысль о суициде. Так мы попрощаемся с жизнью сами, а не от его руки, но я быстро вытеснил эту мысль. Всё не должно быть так. Мы бойцы. И будем бороться до последнего вздоха. Я не позволю ему тронуть Грейс.

Когда мы прервали поцелуй, я прижался своим лбом к её.

— Я люблю тебя, — прошептал я, закрывая глаза, чтобы прочувствовать момент. Она должна знать, насколько я серьёзен. — Каждой частичкой души, Грейс, я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя, — выдохнула она сквозь слёзы.

— Мы побежим. Как можно быстрее. И когда у кого-то из нас будет ловить связь, мы позвоним в полицию. Если мы увидим его, если он меня схватит, пообещай, что не прекратишь бежать. Пообещай, что не вернёшься за мной…

— Не говори так…

— Пообещай мне, Грейс! — Я сжал её плечи.

— Обещаю, — пропищала она, вытирая слёзы тыльной стороной руки.

— Мне важно лишь то, чтобы ты выжила. Брось меня, если придётся. Только не останавливайся. Несмотря ни на что.

Грейс снова кивнула, шмыгая носом и содрогаясь от рыданий. Она взяла молоток с кухонного стола. Если я умру, у неё хотя бы навсегда останется этот момент. Мои последние минуты храбрости, когда я предложил свою жизнь в обмен на её.

— Готова? — спросил я.

— Насколько могу быть… — Она глубоко вздохнула, пока я обернулся к двери, повернул замок и услышал щелчок. Я взялся за ручку.

БАМ.

Мы замерли. Я оглянулся через плечо.

— Что это?

БАМ. Грейс вздрогнула от грохота. Я снова запер дверь.

— Райан!

Я протиснулся мимо неё, направляясь к лестнице, в сторону звука.

— Внизу, — сказал я скорее себе. Грейс, очевидно, уже поняла это, потому что мы оба уставились в ту сторону.

— Он там.

— Оставайся здесь, — предупредил её я. — Иди в спальню и запри дверь. Не выходи, что бы ты ни услышала.

Она замерла от страха.

— Нет! Не ходи туда. Сейчас самое время бежать! — попросила она. — Прошу, Райан.

Я не слушал. Она была права, и я это знал, но всё равно начал спускаться по лестнице. Мне нужно было узнать, что он делает. Что это за звук. Когда я коснулся последней ступени, то узнал ответ.

Он бросался на толстую стеклянную стену, как бешеная собака. Снова и снова, всем телом. Увидев меня, он остановился. Его кулаки колотили по стеклу, глаза были дикими и налитыми кровью, горло выпирало красным.

— Чего ты хочешь? — заорал я, когда мною завладела ярость. — Что тебе от нас надо?

Я слышал шаги Грейс на лестнице позади меня, но мог сосредоточиться только на мужчине, который вышел из леса и вошёл в нашу жизнь с целью разрушить её.

Он снова забарабанил по стеклу, его крики были похожи на звериное рычание. Я смотрел, как пульсируют шрамы на его шее, красно-белая кожа словно была отдельным сердцебиением. Когда Грейс появилась в поле зрения, глаза мужчины метнулись к ней. И тогда в нём будто что-то сломалось, он стал ещё более диким. Злым.

Мужчина снова бросился на окно, широко открыв рот, открывая вид на гнилые зубы. Грейс плакала, всё её тело сотрясалось рядом со мной от громких рыданий, наши руки соприкасались каждый раз, когда она двигалась.

Он указал на неё, тыча своим тонким грязным пальцем в стекло, будто мы были в аквариуме. Или захватывающим экспонатом. Я держал руку перед Грейс, пытаясь защитить её и одновременно понять, что происходит.

Она шагнула вперёд. Мимо меня и ближе к стеклу. Крики мужчины стали громче.

— Грейс, подожди…

— Что ты хочешь? — умоляла она, её голос был не громче шёпота из-за рыданий. — Почему ты не можешь оставить нас в покое?

Мужчина снова кинулся на стекло. Он не слышал её. И не смог бы. Я и сам с трудом улавливал шёпот.

— Грейс, отойди. — Я шагнул вперёд, пытаясь её остановить.

— Дженни… — послышался голос у стекла, будто по доске проскребли ногтем. — Туда… туда… Пусти… меня…

— Что тебе надо? — снова потребовала Грейс; на этот раз достаточно громко, чтобы он услышал. Она говорила с ним так, будто меня не было в комнате.

— Пусти… меня… — снова повторял мужчина, его голос был похож на хриплый свист, слова едва можно было различить. — Пусти… меня…

К моему удивлению, Грейс словно в трансе потянулась к ручке. Я с ужасом смотрел на неё, парализованный из-за страха.

— Нет, стой! Что ты делаешь? — Когда она открыла замок, повернув запястье, я бросился вперёд и снова запер дверь.

Она не ответила, а лишь снова спокойно потянулась в ручке с неведомой уверенностью.

— Грейс, стой… — Я попытался снова повернуть замок, но было уже поздно, Грейс дёрнула за ручку и открыла дверь одним быстрым жестом. Мужчина кинулся вперёд, вскинув руки, и бросился на неё. Грейс подняла молоток, размахнулась и ударила мужчину по лицу. Он отшатнулся; на его лице застыл шок, когда кровь бежала с его виска. Грейс замахнулась снова. Один, два, три раза.

Она упала на него сверху, несмотря на то что мужчина не сопротивлялся.

Снова.

Снова.

Она била его молотком, кровь брызгала на её тело и через всю комнату. Я с ужасом наблюдал за этим, а потом резко вернулся к реальности, бросился вперёд и схватил её за руку.

— Грейс! Стой!

Тогда она замерла, переведя на меня широко открытые и почти безумные глаза.

Я посмотрел вниз, лицо мужчины было похоже на кровавое месиво. Моя жена была вся покрыта кровью, капли застыли в его волосах и на ресницах.

— Он мёртв, — сказал я, медленно кивая и пытаясь забрать у неё молоток. Грейс посмотрела на мужчину, внезапно откинула молоток и отскочила, словно удивившись. Её рука тряслась, когда Грейс поднимала её ко рту, но, увидев кровь на пальцах, Грейс убрала руку от лица.

— Что ты наделала? Зачем ты… — спросил я, падая на колени рядом с телом. — Почему ты…

Я не знал, с чего начать, когда пытался осознать произошедшее.

— Райан, я… я должна была… — прошептала она за мной.

Может, так и есть.

— Он хотел убить нас.

Может, так и есть.

— У меня не было выбора…

Может, это правда.

— Прости…

После этого я почувствовал, как из заднего кармана джинс выскальзывает нож.

— Что ты…

Я не успел закончить вопрос. Не успел посмотреть на её лицо.

Вместо этого я почувствовал, как в спину впилось что-то холодное. Сначала, в этот блаженный момент неведения, мне показалось, что кто-то льёт на мою кожу ледяную воду, и я попытался обернуться. Но потом я понял, что происходит. Узнал жало леденящего холода металла, понял, что происходит, когда почувствовал, как оно разрывает мои мышцы. Кто-то бил меня ножом. Лезвие снова пронзило мою кожу. Рядом с моим позвоночником. Сбоку.

Снова.

Снова.

Снова.

Я закричал — или, по крайней мере, хотел закричать, — когда упал на тело мужчины. Что случилось? Что сделала Грейс? Вопросы заполняли сознание, когда моё зрение затуманилось, а его тёплая, влажная кровь растеклась по полу под моей головой.

Когда мир потемнел, я услышал тук-тук её ботинок по полу, когда она отходила от меня.

Ровно.

Не торопясь.

Не пытаясь спасти меня.

Почему Грейс не пыталась меня спасти?

Почему она пыталась меня убить?

Ответа не было, и пока я старался их придумать, мысли всё быстрее меня покидали. В них не было смысла. Ни мыслей. Ни слов.

Только шум в ушах.

Звон.

Тишина.

Глаза снова закрылись, и мне было тяжело их открыть. Поэтому я не стал.

Я не боролся.

Не мог.

Глаза так и остались закрытыми, а окружающая меня тишина была до странности уютной и умиротворённой.

Ничто.

Ничто.

Ничто.

Это смерть?

Я приветствовал тьму.

Часть вторая

Глава двадцатая

Дженни

Двадцать лет назад

Когда мы подъехали к хижине, под нашими шинами хрустел гравий, деревья, покрытые разноцветной листвой, шелестели на ветру, а я пыталась скрыть своё волнение. Это была наша первая семейная поездка.

По крайней мере, первая на моей памяти. Мама сказала, что однажды, когда я была совсем маленькой, мы на целую неделю поехали на пляж во Флориду. Я этого не помню, а у неё нет фотографий как доказательства, так что это не считается.

Хотя не то что бы это было чем-то новым. То, что у нас не было фотографий.

Ничего удивительного.

Те фотографии и памятные вещи, которые у нас были, уничтожались одна за другой каждый раз, когда папа злился. Я уже давно поняла, что нельзя приносить домой ничего важного из школы.

Машина остановилась, и я ждала, пока выйдет папа. Он открыл мою дверь — сама я бы не смогла из-за детских замков, хотя мне уже целых пятнадцать лет. Папа слишком боялся, что я убегу или позову на помощь. Поэтому сзади окна были затемнены по максимуму.

Но на этот раз всё было иначе. Это каникулы. Побег от четырёх стен, которые я вижу каждый вечер. Помимо школы, дом был единственным местом, где я оставалась больше чем на пару минут.

Даже мама, обычно тихая и подавленная, сейчас казалась счастливее. Я вышла, всё моё тело дрожало от возбуждения, когда ноги коснулись гравия. Там было очень красиво. Даже лучше, чем я представляла.

Настоящая хижина, такие я видела только в сказках и по телевизору. Вся деревянная, с длинными окнами и широкими балками. Домик был вкопан в землю, сбоку от подъездной дорожки начинался крутой обрыв, который вёл в густой лес.

— Быстрее, — бросил папа через плечо, когда понял, что я не иду за ним. Наши сумки лежали рядом с машиной, и я знала, что именно мне придётся их нести. Мои родители уже стояли на маленьком крыльце, и пока я с трудом тащила три сумки, папа ввёл код на замке на маленьком ящичке возле двери, а потом достал оттуда ключ. Затем папа сунул ключ в дверную ручку и впустил нас в дом.

— Положи их там, — проворчал он, показывая на маленький столик слева от меня. Я сделала, как мне велели, и оглянулась вокруг. Хижина была невероятной. Когда папа сказал, что мы едем отдыхать, я ждала какой-то подвох. Может, он просто соврал. Я держалась за надежду, но совсем немного. В нашей семье надежда не приносила за собой ничего хорошего. Прямо как любовь — она существовала только на экранах и в книгах. Сказка. Настолько же вымышленная, как волшебные палочки и пиратские корабли.

Я прошла вперёд, к стене, которая полностью состояла из стекла. Я ещё ни разу в жизни не видела чего-то более похожего на волшебство. Солнце отражалось от блестящего слоя защитного средства на деревянном настиле снаружи, в его лучах танцевали крошечные пылинки. Казалось, я никогда не перестану испытывать это восхищение.

Здесь так чудесно. Я снова и снова прокручивала эти слова в голове, не позволяя себе произнести их вслух. Если бы я сказала, если бы папа понял, что мне слишком хорошо, он точно нашёл бы способ всё испортить. Например, заставил бы спать всю неделю в машине — причём не в первый раз.

Каждый раз, когда я говорила о своём счастье или радости, их источник исчезал. Поэтому я решила переживать почти все эмоции только про себя. Так безопаснее. Там никто не может причинить мне боль, кроме меня самой.

— Бренда, выбери нам комнату. Она будет в другой. — Я повернулась лицом к родителям и смотрела, как мама прошла через гостиную и заглянула в комнату справа от меня. Она чуть улыбнулась.

— Здесь нормально, Кэл.

— Нормально? — прокряхтел он и сам заглянул, чтобы проверить. Я подозревала, что мама, как и я, боялась показывать свою радость, чтобы папа не выбрал другую комнату просто назло. Папа оглянулся, его верхняя губа скривилась, будто сейчас он не стоял в самом красивом месте за всю его жизнь, а затем протолкнулся к другой спальне мимо мамы так, что она чуть не упала.

Он повторил ту же процедуру — заглянул в комнату, огляделся и медленно кивнул.

— Здесь лучше. Она будет в той, — папа посмотрел на лестницу справа от него. — Внизу игровая.

Мой отец в основном ворчал или кряхтел себе под нос. Мы к этому давно привыкли. Я смотрела, как он спускается, когда услышала мамин хриплый голос:

— Чего ты ждёшь? Отнеси сумки по комнатам, пока твой папа не разозлился, — она указала своим длинным, костлявым пальцем на стол в другом конце гостиной.

Я кивнула и побежала к сумкам, чтобы сделать всё так, как она сказала.

— Спускайся, Бренда, — услышала я папу снизу, и мама вздрогнула, а потом тут же послушалась.

— Иду, — ответила она. Мама побежала к лестнице, водя рукой по стенам.

Я облегчённо выдохнула, благодарная за такую передышку. Все два часа в машине я боялась как-то не так дышать или сделать неправильное выражение лица. Его что угодно может разозлить. Хоть я и мечтала побывать в новом месте, почувствовать что-то другое, я также чувствовала себя беззащитной. Дома я знала, где спрятаться, когда ситуация принимала плохой оборот. Я могла скрыться из виду. Там, где безопасно — насколько вообще может быть безопасно с моими родителями.

Но в машине я была выставлена напоказ. Мне казалось, что будет лучше, как только мы приедем. Но в тот момент я осознала, что была уязвима даже здесь, в этом прекрасном, волшебном месте. Мой восторг сошёл на нет.

Последние крупицы тепла, которые я чувствовала всего несколько секунд назад, исчезли, когда я вспомнила, что должна была что-то делать. Я отнесла сумки родителей в «лучшую» спальню, по мнению отца, и положила их на край двуспальной кровати, заметив джакузи в дальнем углу.

Затем я пересекла гостиную и вошла в «свою» спальню, с удивлением обнаружив, что она была зеркальным отражением первой. Джакузи в углу, отдельная ванная комната с душевой кабиной и телевизор на стене. Я положила сумку на комод и запрыгнула на кровать. Это был самый удобный предмет мебели, на котором я когда-либо сидела. Вообще-то, я была бы абсолютно счастлива провести остаток каникул прямо там. Если бы мне разрешили, я бы так и сделала.

Но, разумеется, всё не так просто.

— Эй! — заорал мой отец, его голос чуть ли не сотряс тишину дома. Я подскочила, как будто меня застали за чем-то ужасным, мои уши горели красным от смущения.

«Что я сделала не так?» — быстро попыталась я понять. Сумки лежали на правильном месте… если только он не хотел, чтобы я разложила вещи. Он этого не говорил, но, возможно, я и так должна была понять. В таком случае мне точно влетит.

Я вышла из спальни, сжав руки в кулаки, чтобы скрыть дрожь. Сделала глубокий вдох, а потом медленно выдохнула.

Мне никогда нельзя ослаблять бдительность. Нельзя думать, что я в безопасности. Глупо полагать, что мне разрешено радоваться.

Мои родители ещё не поднялись наверх, так что проблема была не в сумках. Я последовала за их приглушенными голосами вниз. Там не было перил, что явно способствовало несчастным случаям, но я держалась руками за стену для равновесия.

На нижнем этаже, как и на верхнем, была стена из стекла. В центре комнаты стоял бильярдный стол, а по бокам два креслица, похоже, совсем новых. Воздух там был тяжёлым. Влажным и спёртым, как будто в этой части дома никогда нет сквозняка. Прямо передо мной была закрытая дверь, а чуть дальше — открытая, за которой находилась тёмная ванная комната.

— Ты будешь спать здесь. Мы с твоей мамой хотим уединиться, — приказали мне.

Я снова взглянула на кресла. Они были маленькими, в два раза меньше меня, и хоть и выглядели удобными, но всё равно не шли ни в какое сравнение с кроватью наверху. Помимо этого внизу не было телевизора, джакузи и, судя по всему, кондиционера, поэтому я с трудом скрывала разочарование.

— Ты поняла?

— Да, сэр, — кивнула я.

— Тебе всё равно не нужно столько места. Оно тебя избалует.

— Да, сэр. — Я развернулась к лестнице, чтобы принести сумку.

— И куда ты собралась? — спросил папа.

— За своей сумкой, — сказала я, но, судя по папиной усмешке, это был неверный ответ.

— Оставь там. Я не хочу спотыкаться о неё, когда буду сюда спускаться. Здесь негде её хранить. Если тебе что-то нужно — просто сходи.

Я снова кивнула. В этом весь мой отец — жестокость ради жестокости. В комнате можно было хранить свои вещи, но нельзя спать.

— Хорошо.

— Здесь должно хватить еды нам на неделю. — Он погладил маму по попе. — Может, поужинаем на балконе?

Мама кивнула, но радость в её голосе шла вразрез с её усталым выражением лица.

— Отличная идея. — Она посмотрела на меня краем глаза, явно прося оставить их наедине. Но папа ещё меня не отпустил, поэтому я металась, пытаясь определить, какое решение было верным.

— Чего ты ждёшь? Найди из чего приготовить нам ужин! — рявкнул отец, прекращая мою внутреннюю борьбу. — Если еды достаточно, можешь и себе сделать.

Не дожидаясь новых слов, я ринулась к лестнице, а потом через гостиную — на кухню. Морозилка была маленькой, но как и сказал папа, полной еды — в основном мяса. Мы даже за месяц бы столько не смогли съесть.

Я вытащила пачку котлет для бургеров. Там были и другие продукты, которые я хотела бы попробовать, но эти были мне, по крайней мере, знакомы. Не то что бы я когда-то готовила стейк или лосося. Бургеры были роскошью в нашем доме, чаще всего мы ужинали сэндвичами с арахисовой пастой, фасолью, пустой вермишелью или разбавленным водой супом. Если я попробовала бы приготовить стейк и испортила его, меня ждало бы ужасное наказание. Нет, пока папа не прикажет иначе, нужно готовить то, что я умею.

Я включила горячую воду, подождала, пока она не станет обжигающей, и положила под неё котлеты. Пока мясо оттаивало, я открыла шкаф и увидела, что там лежал не только хлеб, но и настоящие, те самые булочки для бургеров.

Я вытащила пачку, чтобы съесть одну просто так, от одной мысли уже текли слюни. Потом я вытащила пачку макарон и зелёный горошек. По моим меркам, нас ждал приличный ужин.

Разумеется, кроме меня его никто и не оценивал.

Пока я готовила, мама с папой поднялись по лестнице и вышли на балкон. Я слышала, как они смеялись и говорили — в основном папа, но мама тоже иногда подавала голос, наверное, когда понимала, что ей это позволят.

Меня забыли, я слилась с фоном их жизни и существовала только для того, чтобы приносить им вещи и готовить еду. Пожалуй, звучит грустно, но меня всё устраивало. Так лучше. Когда меня видно, я могу пострадать. Могу сделать что-то не так.

Пока я оставалась невидимкой, можно было не так сильно бояться.

Когда открылась дверь, мне пришлось сдержаться, чтобы не подпрыгнуть. Его шаги направлялись в мою сторону, но я не обернулась и уставилась вместо этого на шипящее мясо, проводя по нему лопаткой, прекрасный аромат заполнял мои лёгкие.

Отец открыл холодильник, и я глубоко вздохнула. Может, он вообще со мной не заговорит.

— Уже готово?

— П-почти, — сглотнула я.

— Хорошо. Не заставляй меня ждать, — на этом он захлопнул дверцу холодильника, и я услышала, как звякают пивные бутылки, пока папа выходил обратно на балкон.

Я понятия не имела, зачем отец привез нас сюда. Помимо той поездки во Флориду, о которой говорила мама, мы никогда и нигде не отдыхали, и папа не делал чего-то просто так. Я даже никогда не слышала, чтобы он говорил о поездках. Ему надо было сбежать? Он праздновал какое-то событие на работе? У меня кружилась голова от попыток понять, почему мы здесь, и сделать выражение лица достаточно радостным, чтобы казаться благодарной, но не слишком счастливым.

Несколько дней назад отец пришёл с работы и сказал мне упаковать наши вещи. Он сказал, куда мы едем, только вчера, и даже тогда называл это место «хижиной в горах». Я не знала, поедем ли мы к ближайшим горам или куда-то далеко, и когда мне удалось спросить у мамы, она тоже ничего не знала. Я должна была быть в школе, поэтому гадала, сколько продлится поездка. Но мы не знали. Он не сказал, зачем мы уехали, и, разумеется, мы не могли спрашивать. Мы могли только ждать. Он либо скажет нам сам, либо мы так и не узнаем.

Когда всё было готово, я достала из шкафа три серые керамические тарелки, наложив всем хорошую порцию. Папина была заметно больше, потому что иначе он может что-то об этом сказать. Я не собиралась рисковать. Если есть хоть малейший шанс сохранить спокойствие, я им воспользуюсь.

Я взяла их тарелки и аккуратно понесла через гостиную. Уже у двери я пыталась понять, как открыть её с занятыми руками. Папа смотрел на меня, но не помогал.

Наконец я вернулась на кухню, поставила одну тарелку на стол и вынесла сначала его. Я поставила её на стеклянный стол на балконе.

— Наконец-то, — проворчал он, потянувшись ко мне, чтобы взять с тарелки бургер ещё до того, как я убрала руки. — Не заставляй свою маму ждать. — Он говорил с набитым ртом, с его губ летели кусочки бургера.

Я кивнула и развернулась как можно быстрее, чтобы сбежать. Я вынесла мамину тарелку за считаные секунды, потом принесла свою и села между родителями. Я ела медленно и осторожно, тишина сильно на меня давила.

Почему они не говорят?

В чём дело?

— Наверное, надо сообщить ей хорошие новости, — сказал папа, вытирая рот тыльной стороной руки, а потом громко рыгая. Я взглянула сначала на его пустую тарелку, а затем на него. Папин рот исказила злобная ухмылка, его глаза были прикованы к маме.

Я перевела взгляд на неё и удивилась, что она тоже улыбалась. Мама положила вилку на тарелку, опустив взгляд, одна её рука скользнула под стол, чтобы погладить живот.

Нет.

— У нас будет ребёнок, Дженни. — Её лицо залила краска.

Нет. Только не снова.

Один уже был — малыш, которому не пришлось жить так же, как мне. Мне тогда было десять, но я помню это чувство. Тот ужас, тот страх…

* * *

Мама была на середине срока, когда он пришёл домой и ударил её в живот. В течение часа началось кровотечение.

На следующий день дома начались схватки, пока папа был на работе. Я хотела позвонить ему — знала, что иначе он разозлится, — но мама просила его не беспокоить. Поэтому я сидела с ней, пока она кричала, корчилась, истекала кровью и потела, с каждым часом близился срок, когда он придёт домой и раскроет наш секрет.

Именно так я об этом думала. Как о нашей грязной тайне. Будто если мама поскорее закончит, мы сможем всё спрятать и притвориться, что ничего не было. Но вместо этого мы несколько часов ждали, пока промежуток между схватками станет короче. Во время её беременности я читала книги, чтобы хоть как-то подготовиться, но в школьной библиотеке не было книг про роды и почти не было самих беременных. У нескольких учителей были дети, некоторые даже работали беременными, но они же не рассказывали про сам процесс. Я узнала от девочек из класса, что во время родов женщины много кричат, истекают кровью, а иногда даже какают под себя.

Если честно, я не хотела с этим разбираться, но я была ей нужна. Поэтому я держала её за руку, и мы ждали. Но прошла целая вечность. Когда он наконец-то пришёл домой, я заговорила. Сказала, что мы должны отвезти её к врачу. После этого он ударил меня по лицу. Папа не доверял врачам. Он не доверял никому.

Той ночью родился ребёнок. Маленькая девочка. Я помню, как смотрела на её крохотное тельце на одеяле между маминых ног. Малышка была такой маленькой, что умещалась у меня на ладони. Мама не хотела её держать, поэтому это сделала я. На одно мгновение. Но этого хватило для того, чтобы понять, что девочка не жива. Она не плакала и не сделала ни единого вдоха.

Она была такой маленькой, но принесла столько боли. У мамы очень долго шла кровь. Я и не знала, что можно так сильно истечь кровью, но я ошибалась. Её было так много, что я готовилась к маминой смерти. Сама мысль была ужасающей. С мамой было не отлично, но она почти меня не била. Почти не отправляла спать без ужина. Если её не станет, я останусь только с отцом, и тогда наверняка моя жизнь станет намного хуже…

* * *

Тогда я придумала план: если мама умрёт, я сбегу. Плевать, что мне некуда бежать, и у меня нет ни денег, ни семьи. Я буду бежать до тех пор, пока не свалюсь. В школе говорили про девочек, которые живут на улице, про то, чем они занимаются, чтобы выживать. Я упёртая. Я умею следить за домом и готовить. Я найду работу — скоро мне будет шестнадцать.

Нодаже если мне придётся делать другое, все эти сексуальные вещи, про которые мне рассказывали — то, чем иногда занимались мама с папой, — уверена, это всё равно лучше. В детский дом я не попаду. Даже если мне удастся сдать отца, потом он меня найдёт. И всё равно никто не берёт подростков. Побег был моим единственным шансом.

* * *

Той ночью я лежала на кровати с мамой. Она ни разу не тронула малышку, даже после меня — только дрожала и плакала всю ночь. Когда мы проснулись, малышки уже не было.

* * *

Я понятия не имею, что он с ней сделал, наверное, закопал во дворе рядом с собакой, которую я очень любила.

С тех пор никто не говорил ни об этом ребёнке, ни о новом. Однажды мама попросила принести ей противозачаточные таблетки, и я пошла в бесплатную больницу. В конце концов папа их нашёл и избил нас обеих.

Это было два года назад.

А теперь, когда я смотрела на них через стол, во мне бушевала лишь злость. Как они могли это допустить? Как она могла?

Я не была глупой и понимала, что мама ничего не решает в вопросах о сексе — отец не станет ни о чём спрашивать. Но зачем она вообще сказала ему, что беременна? Почему она не сделала аборт? Новый ребёнок, если она вообще сможет его выносить, принесёт нам лишь горе.

— Ну не расстраивайся так, — сказала мама, покачав головой. — Совсем скоро ты от нас уедешь. Мы пока не готовы к пустому гнезду. — Она подмигнула, и я почувствовала, как к горлу подступает желчь.

Так вот в чём дело? Через два года я смогу уйти, и они останутся одни. И должны будут сами стирать одежду, готовить еду и мыть туалет. Но теперь… теперь они для этого вырастят нового ребёнка. Но на что они рассчитывают? За младенцем придётся ухаживать, а не наоборот.

Разумеется, к пяти годам я заботилась о них больше, чем они когда-либо обо мне. Я тоже прижала руку к животу, уверенная, что меня стошнит.

По моему затылку стукнула тяжёлая ладонь, возвращая к реальности. Кожа горела от такой силы.

— Поздравь свою маму, — приказал он.

Я сморгнула слёзы, кивая.

— П-поздравляю, мам. Это отличная новость.

— Ты не выглядишь счастливой, — буднично заметил папа.

Когда я повернулась, на его лице красовалась язвительная ухмылка. Он хотел меня спровоцировать? Ну уж нет.

— Я счастлива, — убеждала я. — Правда. Просто устала.

— Устала, — хмыкнул он. — В этом вся проблема вашего поколения. Вы ничего не знаете о тяжёлом труде. Взять, к примеру, меня: я пошёл работать на завод, когда был моложе тебя, и к двадцати двум стал бригадиром. А чего ты добьёшься к двадцати двум? Ничего. Будешь настолько же бесполезной, как и всю свою жизнь. — Он сделал глоток пива.

Я не знала, что сказать. Не то чтобы его оскорбления и унижения были чем-то новым для меня. Это был обычный день, но новость о ребенке сбила меня с толку, и я не могла мыслить здраво. Почувствовав на глазах холодные слёзы, я опустила взгляд и часто заморгала, надеясь, что они высохнут до того, как он заметит.

— В чём дело, неженка? Язык проглотила? Не можешь оправдать свою лень?

Я шмыгнула носом и посмотрела на него. Я уже давно перестала надеяться, что мама меня защитит. Когда папа отыгрывался на мне, мне никто не помогал.

— Ты прав, — ответила я ему. — Я ленивая. И мне надо быть лучше. Как ты… как ты думаешь, мне устроиться на работу?

Сама мысль была прекрасна. Если я смогу хоть какое-то время проводить вне дома, это будет спасением. Если я устроюсь на работу, у нас будет больше средств, я буду реже бывать с родителями и, возможно, даже смогу прятать какие-то деньги к своему восемнадцатилетию.

Отец сжал челюсть, явно сбитый с толку моим предложением. Его верхняя губа поднялась в оскале.

— Нет, тебя всё равно никто не возьмёт. — На этом он допил остатки пива. — Даже если так, ты будешь работать до тех пор, пока не постареешь, а потом на твоё место возьмут какого-то юнца в два раза моложе.

Его глаза почернели — стали холоднее обычного, — и реальность обрушилась на меня.

Его уволили.

Он потерял работу, которая обеспечивала наш прокорм, каким бы скудным он ни был, и забирал его на десять часов пять дней в неделю. Внезапно меня охватила беспомощность, а к глазам подступили новые слёзы.

Я повернулась к маме, которая смотрела на колени. Она знала? Почему мы тратим на отдых деньги, которых у нас теперь нет? Нам нужно копить.

— Мне жаль, папа, — прошептала я, не зная, что сказать.

— Мне не нужна жалость. Ни от одной из вас. — Он встал из-за стола, оставив грязную тарелку мне, и ушёл. — Доедай и помой всё.

На этом он вернулся в дом, и мы остались одни.

Мама тяжело вздохнула.

— Ну вот, смотри, что ты наделала. Расстроила отца, хотя он старался сделать нам приятное.

— Но что он хотел сделать, мам? Почему мы здесь? Если папу уволили, разве мы можем себе это позволить? — Она кривила губы, когда я посмотрела на неё, и не встречалась со мной взглядом. — Мам?

— Ну ладно. Раз тебе так надо знать, мы не платим за этот дом. — Она нахмурилась и дрожащими руками потянулась за бутылкой пива у её тарелки.

— Разве тебе можно пить?

— Здесь я родитель, — огрызнулась она, делая очередной глоток. — Твой отец в плохом настроении. Он старается это скрыть, но мне нужен алкоголь, чтобы потом справиться, уж поверь.

Я вздохнула, меняя тему:

— Почему мы не платим за дом?

— Это не твоё дело, Дженни. Если папа захочет, чтобы ты узнала, он сам расскажет. Доедай всё, пока он не вернулся и не забрал еду. — Она зачерпнула себе макарон дрожащей рукой.

Я понизила голос, напуганная её словами.

— Мам, что случилось? Папа в беде? Мы прячемся?

Она закатила глаза и нахмурилась.

— Конечно же мы не «прячемся».

— А что тогда?

Мама вздохнула.

— Все-то тебе надо знать… — Она говорила медленно и мешала вилкой еду на тарелке, не поднимая глаз. — Эта хижина принадлежит бывшему боссу твоего отца. Этому богатенькому лицемеру. Он сдаёт дом, чтобы оплатить жене пластическую операцию. — Она показала на грудь. — Коллега… бывший коллега твоего папы должен был отдыхать здесь, но у него что-то случилось. Папа должен вернуть деньги к понедельнику. — Мама фыркнула.

— И что мы здесь делаем?

— Отмечаем. Это наш заслуженный отпуск, — сказала она с надменной улыбкой. — Как тебе?

Я покачала головой. В этом не было смысла, но с моими родителями такое случалось часто. Она вообще могла врать. Я снова понизила голос, наклоняясь ближе:

— Мам, ты же знаешь, что я могу записать тебя на аборт? Тебе необязательно это делать. Одна девочка в моём классе…

БАМ. Я никак не ожидала удара и осеклась на середине предложения. Её глаза расширились, а лицо порозовело от злости.

— Не смей говорить со мной об этом. Если твой отец услышит хоть краем уха…

— Ему необязательно знать… — потёрла я щёку. — Ещё не поздно.

Я видела тревогу в её глазах, когда она снова покачала головой.

— Я сказала нет, Дженни. Никогда больше об этом не говори. Твой отец убьёт нас обеих.

На этом она оставила свой ужин, встала из-за стола и зашла в дом.

А я осталась одна без намёка на аппетит и с бездонным ужасом в душе.

Глава двадцать первая

Дженни

Вечером, после того как я убрала со стола и вымыла посуду, я провела несколько минут в ванной, очищая глубокую рану в боку от побоев на прошлой неделе. Она была красной и воспалённой — наверняка заражение. Я открыла шкафчик под раковиной, в надежде найти там будет какое-нибудь дезинфицирующее средство, но там лежали только запасные рулоны туалетной бумаги. Я схватила мочалку и вытерла рану водой, несмотря на боль.

После этого я вернулась в спальню, где всё ещё лежала моя сумка, и расстегнула её, отодвигая одежду. На дне лежали три библиотечные книги, которые я взяла перед нашим отъездом. Первая — потрёпанный роман «Они не вернулись домой» Лоис Дункан, там была загнутая страница, на которой я остановилась. Я взяла книгу и вышла из спальни через гостиную, как можно быстрее пройдя мимо моих родителей на диване.

К моему облегчению, ни один из них ничего не сказал мне, когда я спускалась по лестнице. Я уселась в маленькое кресло на первом этаже рядом с бильярдным столом, открыла книгу и попыталась затеряться в мире, так непохожем на мой. В прочитанных мною историях почти всегда был счастливый конец. Если вчитываться, даже в самых тёмных книгах была надежда. У персонажей был тот, кто о них заботился. Интересно, почему мне так не повезло? Что я такого натворила, раз меня наделили такой жизнью? Я думала об одноклассницах — о красивых девочках в новой одежде и с брекетами, которые исправляют их красивые белые зубы. Со всем современным, с лучшими машинами, с милыми парнями.

И ещё есть я.

Почему со мной всё не так?

Меня ненавидели все: родители, друзья, я сама. Но почему? Что я сделала, чтобы это заслужить? Разве хоть кто-то может сотворить что-то, чтобы заслужить нечто настолько ужасное?

Я перечитала страничку, потому что в первый раз отвлеклась. Тогда-то я и услышала первые признаки проблем.

— Что? Ты считаешь, что красавчик? — заорал папа, его голос был похож на рычание.

Я не слышала, что ответила мама, её голос невозможно было расслышать с моего места.

— О нет. Я и так знаю, что ты имела в виду. — Я поморщилась, услышав, как его ботинки затопали по полу над моей головой, когда он встал. — Ты держишь меня за идиота?

— Нет, — последовал писк, и я услышала первый удар.

Я прекрасно понимала, что вмешиваться нельзя. Это не помогало, нам обеим становилось только хуже. Я зажмурилась, а потом широко раскрыла глаза, напряжённо уставившись на страничку и стараясь отключиться от происходящего.

— Думаешь, он бы тебя захотел, тупая ты сучка? — потребовал он ответа, его голос становился всё громче. — Он чёртов миллионер с вереницей супермоделей. Ему нахрен не сдалась обрюхаченная дура! — прорычал он, и я чётко услышала следующий удар.

— Я говорила не об этом, — заныла мама. — Клянусь. Он просто хороший актёр, но уродливый, клянусь.

Она пыталась оправдать то, что сказала, но мы обе знали, что будет только хуже.

Я перевернула страницу, хоть и не дочитала последнюю. На какой-то момент наверху всё затихло, и я надеялась, что ссора закончилась, так и не начавшись. Но до того, как я успела успокоиться, послышалось громкое БАХ, а затем недвусмысленный шум разбивающегося стекла. Мама начала плакать.

Он кинул её в стену и сбил тарелки со стола. Я быстро начала разбираться в звуках ссор. Я хорошо выучила каждый — могла различить удар руки от ноги, шлепок от таскания за волосы, выворот руки от звука его ботинок по маминым пальцам, удар о стену от броска на пол. Я стала экспертом своего личного ада.

Я понимала по его тону за ужином, ждёт ли нас спокойная ночь или нет. Всё как сказала мама. Он в плохом настроении. Всегда в плохом настроении. И мы были инструментами, которыми он орудовал, чтобы это настроение поднять.

Я резко выпрямилась, когда услышала шаги по лестнице, закрывая книгу и пряча за спиной. Он испортил бесчисленное множество библиотечных книг, за которые мне приходится отрабатывать по многу часов. Теперь мне разрешали брать только потрёпанные книги. Мне повезло, и в основном мои любые книги были популярны настолько, что не оставались в хорошей форме.

Он открыл дверь в ванную и открыл шкаф под раковиной. Когда я пошевелилась, он вздрогнул, как будто не ожидал, что я могу быть здесь. Его глаза сузились.

— Какого чёрта ты на меня пялишься?

Я потрясла головой, притворяясь, что ничего не слышала.

— Т-ты что-то ищешь?

— Что ты прячешь за спиной?

От моего лица отлила кровь.

— Ничего. — Врать не было смысла. — Просто библиотечная книга.

— Давай сюда, — потребовал он, протянув руку.

Теперь я никогда не узнаю, чем она закончилась.

Я осторожно прошла вперёд, глаза чесались от слёз, когда я положила книгу на протянутую ладонь. Он взглянул на обложку, скривив губы в отвращении.

— Как раз в тему. — Он сунул книгу в карман. — А теперь помоги мне найти отбеливатель! — заорал он, ударив рукой по столу. — Твоя мама там всё залила кровью. Мне надо убраться. Иди сюда и ищи, пока я возьму полотенца.

Я прошла мимо него, наклонившись рядом с ним, чтобы найти отбеливатель. Я старалась не думать о своей матери наверху, раненной и истекающей кровью. Что на этот раз, её голова? Лицо? Я сбилась со счёту, сколько частей её тела зашивала и перевязывала.

— Вот чистящее средство, — сказала я, потянувшись за бутылкой с распылителем. — Тут написано, что в составе есть отбеливатель.

Он наклонился ко мне, положив руку мне на спину. Я напряглась и сделала вдох, который не в силах продолжить дышать. Когда он потянулся за бутылкой, его губы приблизились к моему уху, и он прошептал слова, которые будут преследовать меня до конца жизни:

— Вообще-то, я могу убить её.

Глава двадцать вторая

Дженни

Я не посмела посмотреть на него, слишком напуганная этой фразой. Он ждал чего-то от меня, какой-то реакции, но я не собиралась её показывать. Я оцепенела — не могла ни пошевелиться, ни подумать, ни вдохнуть.

— Именно из-за неё я выбрал это место, — продолжил он. Если кто-то слушал его безумные изречения, он почти никогда не умолкал.

Я уставилась на этикетку чистящего средства, изучая нарисованные улыбающиеся мочалки.

— Не так давно здесь убили женщину. Говорят, её похоронили прямо во дворе. — Его ногти воткнулись в кожу моей спины. — Как я понимаю, здесь никто не удивится, если это произойдёт снова. — Он прижал губы к моему уху. — Но даже если так, мы быстро уедем.

— М-мы? — тихо пропищала я.

— Мы сможем уехать отсюда. От неё.

— З-зачем? Что она сделала? А как же м-малыш? — спросила я, пытаясь сосредоточиться, подумать. Мне надо было что-то сделать, но что? Как я могла защитить её, если все способы вели и к моей смерти?

Он нахмурился.

— Твоя мама не думает о том, что значит для нас этот ребёнок. Как мы его воспитаем? Откуда мы возьмём средства? Её не возьмут на работу. Я не смогу прокормить нас всех…

— Я куда-нибудь устроюсь, — предложила я. — Клянусь. Я спасу нас всех.

Он снова похлопал меня по спине настолько сильно, что кожу обожгло, но я не посмела поморщиться.

— Да не, я справлюсь. Что-нибудь придумаю. Как всегда. А теперь выйди из дома. Мне надо разобраться. И если ты хоть что-то скажешь своей маме, я точно убью её. А потом убью тебя.

Я знала, что это рискованно, но мне пришлось поднять эту тему. Пришлось поспорить. Хоть я и не знала, насколько серьёзно он был настроен, нельзя было позволять ему даже задуматься о таком.

— Тебе необязательно это делать. Мы что-нибудь придумаем. Есть другие варианты, папа. Она может не рожать…

Не успела я договорить, как он ударил мою голову о раковину, и я потеряла равновесие, закрывая глаза из-за хорошо знакомого гула.

— Мы не убийцы детей! — прорычал он.

— Кэл? — донёсся голос моей мамы. Она вышла из-за угла, и я ахнула, когда увидела кровь на её руках. На секунду мне показалось, что она пыталась вскрыть себе вены. Но потом я увидела, что из её кожи торчали осколки стекла.

Папа вскочил и бросился к ней с полотенцем и отбеливателем. Он вытащил два больших осколка стекла из ран, не сказав ни слова, бросил их на пол, затем вытер её руку полотенцем. Мама поморщилась от боли, её глаза налились кровью и слезами.

— Сейчас. Не дёргайся. — Он брызнул отбеливатель прямо на её рану, хоть она и захныкала, отстраняясь. — Я сказал, не дёргайся.

Он вцепился в её кожу, пока вокруг каждого из его пальцев не появились светящиеся белые ореолы. Закончив, он обернул полотенце вокруг её руки и прижал к её груди. Отец крепко держал маму, раненая рука была зажата между ними в объятиях. На её лице светилось замешательство, а у меня в ушах звенели его слова.

Мне нужно было её предупредить, но я понятия не имела, как. Он не первый раз угрожал нам смертью, но почему-то сейчас всё казалось более реальным. Когда он это сделает? Сколько ещё мы будем здесь жить? Мне нужно было остаться с мамой наедине и передать его слова.

— Может, я помогу обработать рану? Её нужно перевязать.

— Это неважно, — проворчал папа. — Я просил тебя выйти.

— Но сейчас темно, там могут быть волки. — Конечно, волки были намного лучше отца, но за неё я готова была бороться. Хоть она и никогда не боролась за меня. Хоть она и обвиняла меня в каждой ужасной вещи, что он со мной совершал. Хоть она и никогда не пыталась сбежать. Я — не она и не позволю себя стать такой.

— Твой отец сказал выйти, Дженни! — резко сказала мама.

— Но…

— Иди! — заорал папа.

Я изучала её глаза, в них отражалась неожиданная тень ужаса. Сильнее, чем обычно при их ссорах. По сей день я задаюсь вопросом, знала ли она. Знала ли, что ждёт её, когда спускалась по лестнице, когда садилась в машину. Знала ли, что приготовленный мной ужин станет для неё последним.

Какая-то часть меня считает, что так и есть. Когда я проходила мимо неё, она потянулась ко мне здоровой рукой и нежно сжала мою ладонь.

— Мама… — Я не смогла тогда сдержать слёзы.

Её лицо окаменело.

— Иди, Дженни. Со мной всё будет хорошо. — Она смотрела мне в глаза чуть дольше обычного, а затем перевела взгляд на папу. — Нам с твоим отцом нужно побыть наедине.

На этом я шагнула к двери, не смея оборачиваться. Я до конца жизни буду вспоминать, как ушла в ту ночь, но я должна была. Должна.

Я шла по холму в сторону леса, но потом обернулась, спрятавшись настолько далеко, что меня не было видно, но зато я видела всё. Тогда мне пришла в голову очень странная мысль. У смерти есть запах — странный и непостижимый. Животный. Как рождение. Как запах новорождённого ребёнка. Как запах комнаты, полной горя, слёз и беспомощности. Глядя на янтарные лучи в окне дома, я каким-то неведомым образом знала, что снова почувствую этот запах.

Заранее понимала, что случится.

Это нельзя объяснить. В этом нет никакого смысла, даже сейчас. Как я узнала? Он уже нам врал. И угрожал убить нас обеих много раз. Но понимание засело в голове.

Она умрёт.

Он убьёт её.

На этот раз по-настоящему.

Я снова почувствую запах смерти.

Я смотрела с абсолютным, леденящим ужасом, как он вёл её вверх по лестнице на второй этаж. Именно там всё и произойдёт. Я просто это знала. Первый раз всё случилось там же. Это тоже был он? Тогда? С другой женщиной? Или это тоже была ложь? Хижина правда принадлежала его боссу? Или он просто наврал маме, чтобы привезти её сюда? Я не знала и, наверное, уже никогда не узнаю.

Я должна была сойти с места, должна была что-то сделать. Но что мне оставалось? Я наблюдала, как он сжал её ладонь, а потом скользнул вверх по руке. Она споткнулась. Неужели пила? Больше той бутылки пива за ужином? Вполне вероятно. Мама всегда любила выпить; наверное, только так она могла находиться рядом с ним. Может, так она притупляла боль своего существования.

Когда он развернул её спиной к окну, я увидела лезвие. В том же кармане, что и моя книга. Нет. Оно выделялось даже с того места, где я пряталась в бескрайней темноте леса. Явное. Смертельное.

Как только он вытащил нож из-за пояса, всё было кончено. Нельзя было оставлять их одних. Я хотела поставить под сомнение его слова, но этого нельзя было делать. К тому моменту у меня не было ни малейшего шанса её спасти. Я двинулась вперёд, прочь от влекущей безопасности деревьев и теней, заставляя себя двигаться быстрее, хотя ноги и умоляли меня притормозить.

Суставы болели, лодыжка пульсировала из-за недавнего растяжения, и я почувствовала, как рана в боку снова открылась. Новый порез от стального носка его ботинка. Он всё равно не успел зажить. Я всего лишь промыла его водой и завязала на талии разорванную рубашку, чтобы остановить кровотечение, и сейчас туда точно попала инфекция. Нужно показаться врачу, но это неважно. Не в этот раз. Рана либо заживёт сама, либо я умру, то же касается и всех других моих ран.

Забывая про свою боль, я оглянулась к окну и увидела нож в папиной руке.

Слишком поздно.

Он занёс нож над ней чисто из-за театральности. Она не двигалась — застыла в страхе. Я тоже. Не могла пошевелиться.

В лёгких замер воздух, пока я пыталась решить, что делать. Что я могу? Она не пошевелилась, когда он опустил лезвие к её груди, но я услышала крик. Тот прорывался через стекло и тишину леса, заставив меня содрогнуться. С деревьев в испуге слетели птицы, этот шум прорезал тишину ночи.

Он снова поднял лезвие и поднёс к её животу, когда она тяжело упала назад. Она сжалась от этого удара, и внутри меня все сжалось от ужаса и холода.

Она мертва. Моя мама мертва.

Он бросил нож, отступил на полшага и осмотрел то, что сделал. Он потёр рукой губы и покачал головой. Его нога оторвалась от земли, и он пнул её бедро. Когда она не пошевелилась, он наклонился. На мгновение мне показалось, что он собирается над ней надругаться.

Вместо этого он взял нож, вытер о рубашку и сунул обратно за пояс. Когда он встал, то снова пнул её, и у меня заурчало в животе. Меня должно было стошнить, но я уже несколько дней почти ничего не ела и оставила ужин.

Когда я подняла глаза, он уже отошёл от окна, но её тело всё ещё лежало на полу. Я закатила глаза от этой мысли — куда же оно могло деться?

А затем меня накрыла паника, когда я посмотрела на то место, где он стоял. Меня было видно оттуда? В свете крыльца — возможно. Я больше не пряталась.

Может, теперь он придёт за мной?

Чтобы убить или взять с собой? Убийство было более желанным вариантом.

На размышления не осталось времени.

Нужно действовать.

Поэтому я побежала.

Не раздумывая, я направилась к дому. Конец наступит или для меня, или для него. Я заставлю его заплатить за содеянное. С ней, со мной…

Я толкнула дверь и бросилась вверх по лестнице. Вот он, тот запах — точно такой, каким я его помнила.

Смерть.

Я не знала, что чувствовала. С одной стороны, я любила маму так сильно, как только могла кого-то любить. Под этим я подразумевала, что не хотела её смерти. Тот вид её на полу, застывшей, с кровью, все еще стекающей из ран на деревянный пол, не принёс мне такого удовольствия, как если бы на ее месте был отец.

Папа стоял рядом с её телом словно в трансе, из-за его пояса сзади торчал нож.

Он знал, что я стояла за ним, но не думал развернуться. Он недооценивал меня. Недооценивал мою ярость.

— Готово, — прошептал он. — Теперь мы с тобой одни.

Я молча стояла за ним.

— Ты должна найти лопату. Мы похороним её во дворе, очень глубоко, уберём здесь всё, а потом уедем. Когда её найдут, мы уже будем далеко.

Я медленно и выверенно потянулась за ножом и аккуратно вытащила его из-за пояса так, чтобы папа не заметил.

— Я должен был, — сказал он, но я не знаю, кого он пытался убедить. — Она тянула нас на дно.

Я кивнула, хотя он до сих пор не видел меня, и последний раз потянула нож. Я заберу его жизнь, как он забрал её. Но не успела я себя в этом убедить, как он понял, что я делаю, и обернулся.

— Какого… — увидев нож в моей руке, он бросился вперёд, вытянув руку. Я изо всех сил ударила ножом вверх, сталь лезвия соприкоснулась с мягкими тканями его шеи. Папа дёрнулся назад, потянув за собой нож. Я споткнулась, потянувшись за лезвием, немного даже удивившись при виде крови, хлещущей из его шеи.

Я снова полоснула ножом по шее отца, когда он упал. Его тело приземлилось рядом с маминым, дёргаясь и булькая, когда он пытался заговорить, — наверняка предупреждал, что поймает и убьёт меня.

Но он не убил.

Не мог.

Он не двигался. Я об этом позаботилась.

Кровь вытекала из его тела, смешиваясь на полу с маминой. Бросив последний взгляд на эту картину, я кинула нож и побежала прямиком к передней двери.

Уже на подъездной дорожке я направилась в лес. Надо продолжать бежать, несмотря на грохот сердца и дрожь в ногах. Останавливаться нельзя.

Я убила своего отца. Возможно, люди подумают, что я убила и маму. Как мне объяснить, что всё было не так? Как это доказать?

У меня не было алиби. Я единственный выживший, единственный свидетель и единственный подозреваемый.

Я сотворила ужасную вещь и должна ответить за неё.

Но я лучше тысячу раз отвечу за убийство, чем буду находиться в одном доме с этим человеком.

Я улыбнулась от этой мысли.

Несмотря на всё, что произошло, на кровь на моём лице, на воспоминание его последнего вдоха, я улыбнулась.

Глава двадцать третья

Дженни

Не знаю, сколько я шла, пока меня не нашли полицейские. Казалось, будто прошло бесконечное множество дней. Я уверена, что в какой-то момент падала и засыпала, но всё равно не прекращала идти. Сознание то приходило, то уходило. Всё было бессмысленным и одновременно крайне понятым.

Когда я увидела мигающие красные и белые огни в темноте, моим первым инстинктом было бежать, но я понимала, что это бесполезно. Меня посадят в тюрьму? Или в… колонию? Я достаточно взрослая, чтобы меня судили?

Я не знала.

Поэтому, когда полицейская машина остановилась прямо передо мной, освещая моё тело яркими фарами, я понимала, что у меня есть всего один шанс сделать всё правильно.

И тогда слова отца завертелись у меня в голове. Та фраза про другую убитую женщину.

И я поняла, что делать. Оставалось надеяться, что это сработает.

Из машины вышли двое полицейских, мужчина и женщина — на секунду я представила, что это мама и папа приехали меня забрать, что всё это была шутка, но нет.

Первой ко мне подошла женщина, медленно, осторожно подняв руки. Она говорила, но мне пришлось сильнее сосредоточиться, чтобы связать все слова в предложение.

— Дорогая, ты меня слышишь? Ты ранена?

Я потрясла головой, голос замер в горле, когда я попыталась ответить. В каком смысле? Физически — не особо, хотя боль в боку давала о себе знать. Но я никогда не стану прежней, и это было похоже на рану.

Я чувствовала себя другой. Слабой. Будто огромная часть меня умерла на полу вместе с моими родителями. И это осознание правда ранило. Той Дженни, которая вошла в хижину какими-то несколькими часами ранее, больше не существовало. Она мертва.

— Это твоя кровь? Или… чья-то ещё? — спросил мужчина, который стоял за женщиной.

— Я… нет, она не моя. — Я не могла смотреть им в глаза, поэтому не поднимала взгляда с земли.

— Расскажи нам, что случилось. Ты в опасности?

Я покачала головой — медленно, с грустью.

— Нет.

Тогда мужчина заговорил в рацию на плече, но я не слушала. Цифры, направление, адрес… Он вызвал подкрепление, пока я молча ждала.

— Мы тебе поможем, слышишь? — сказал он, когда закончил.

— Где твои родители, солнышко? — спросила женщина. — Можешь сказать? Ты знаешь, где они?

Я молча сжимала пыльцы ног на асфальте. Я и не замечала, как много было на них крови. Моя дорога через лес сильно на них сказалась. Почему я не чувствовала боли?

— У меня есть дочь примерно твоего возраста, и если бы она пропала, я сошла бы с ума. — Она сделала паузу. — Наверное, твои родители переживают. Они знают, где ты? Они знают, что ты здесь?

Я снова не ответила.

— Как тебя зовут? — продолжила она.

— Дженни Форман, — уверенно прошептала я ответ на единственный вопрос.

— Приятно познакомиться, Дженни, — сказала она. — Я офицер Макхейл, а это мой напарник, офицер Харрис. Сколько тебе лет?

— Пятнадцать.

— Ты живёшь где-то здесь?

Я пихнула камень рядом с ногой, удивившись тому, что не почувствовала его. Я ничего не чувствовала. Я онемела, застыла в бассейне с ватой. Здесь всего было меньше — не так больно, не так громко, не так важно.

— Джени, ты живёшь где-то здесь? — повторила она вопрос.

— Нет, — наконец ответила я.

— Понятно. А где ты живёшь?

— В Адамстауне, — прошептала я, прокашлявшись.

— Ладно. — Она посмотрела через плечо на своего напарника. — Хорошо. Спасибо. Ты можешь рассказать, почему на тебе кровь? Тебя кто-то обидел?

Я начала качать головой, но замерла. Кивок произошёл сам собой, в голове снова всплыли слова отца.

— Понятно. Мы тебе поможем, милая. Ты в безопасности. Ты знаешь, кто пытался тебя обидеть?

— Нет.

— Что ты делала здесь ночью? Почему ты одна? — спросила она, и тогда в её голосе слышалось какое-то противное обвинение. Теперь врать стало легче.

— Я была… с родителями. Мы сняли хижину… — я показала на лес за мной.

— Хорошо. И где теперь твои родители?

Я хотела заплакать, закатить истерику, но не смогла. Вместо этого я не поднимала головы.

— Их нет.

— Нет?

— Они мертвы, — прямо сказала я.

Женщина не заколебалась, её голос не дрогнул.

— Мертвы?

Я кивнула.

— И это их кровь?

Я снова кивнула.

— Понятно. Ты можешь рассказать, как они умерли?

Тогда я начала плакать и сама не могла понять, притворялась ли.

— Я не знаю, кто это был. Он стоял у двери и… я её открыла, а у него был нож. Сначала он зарезал её, мою маму, а потом, когда папа попытался остановить его, мужчина зарезал и его. — У меня начиналась истерика, и я не знала, гордиться ли мне своей актёрской игрой или переживать из-за того, что я не переживала на самом деле.

— Тише-тише… — Тогда женщина потянулась ко мне и обняла, несмотря на всю мою грязь. Объятия казались мне неестественными, но, судя по всему, для неё это было нормой. У меня покалывала кожа, когда я касалась других людей; так было всегда.

— Тш-ш-ш… всё будет хорошо. — Когда мужчина снова вышел из машины, она отстранилась и первый раз заглянула мне в глаза. — Мужчина всё ещё там? Ты знаешь, где он? Он пошёл за тобой? Как ты спаслась?

— Нет, он ушёл. Я сбежала, — ответила я. — После того, как он схватил моего папу, я просто… я выбежала за дверь и не останавливалась. Я не могла прекратить бежать.

— Ты молодец, Дженни, — сказала она с грустью в глазах, которая казалась настоящей. Но зачем ей меня жалеть? Она же меня не знала. — Ты поступила правильно, когда убежала. Теперь ты в безопасности. Мы тебя защитим. — Она сжала губы. — Послушай. Ты сможешь показать нам, где находится ваша хижина? Где твои родители? Нам нужно туда поехать. Возможно, мы успеем их спасти. Тебе необязательно туда заходить, просто скажи, куда ехать, если помнишь, и мы попытаемся спасти твоих родителей и найти того мужчину.

Я подумала. Возвращаться в хижину не хотелось совсем. Я больше никогда не хотела видеть их тела. Но я кивнула, потому что именно этого от меня ждали. И первый раз в жизни я хотела кому-то угодить не из чувства страха. Она велась на каждое моё слово — у меня была власть. Доверие.

— Я попробую.

Офицер улыбнулась.

— Ты молодец, Дженни. Идём. Сюда едет подкрепление и «Скорая», чтобы убедиться, что с тобой всё хорошо. Давай сядем в машину и согреемся. Что скажешь? — Она стояла напротив с вытянутой рукой. Я взяла её за руку, не обращая внимания на инстинктивную дрожь, и позволила отвести себя к машине.

К безопасности.

Уже в машине я снова и снова прижимала пальцы друг к другу, чувствуя, как они слипаются из-за засохшей крови, пока в голове крутилась одна мысль: Я больше никогда не буду бояться.

Глава двадцать четвёртая

Дженни

Когда мы приехали обратно к хижине, меня переполнял ужас. Офицер Макхейли ехала со мной сзади, держа меня за руку.

— Это она? — снова спросила она, как будто я могла ошибиться.

Я видела, как они переглянулись с напарником в зеркале заднего вида.

— Хорошо, что мы вызвали подкрепление, — тихо проговорила она. В её голосе появился какой-то страх, которого не было раньше.

— Что случилось? — пропищала я, гадая, где могла ошибиться или сделать что-то не так.

— Ничего, — слишком быстро ответила женщина. Она накрыла мою руку свободной ладонью. — Ты должна остаться здесь, хорошо? Не выходи из машины, что бы ни услышала или ни увидела. Здесь ты будешь в безопасности. — Она кивнула и ждала, пока я повторю этот жест. Я так и сделала, и тогда офицер вышла из машины, пока её напарник держал для неё дверь.

Я смотрела, как они обошли машину и с оружием наготове приближались к двери, которую я оставила открытой. Интересно, что они там найдут. На ноже были бы мои отпечатки пальцев — как мне это объяснить? Можно было сказать, что это кухонный нож, но я уже сказала, что мужчина пришёл с ножом. Можно было сказать, что я вытащила нож из тел родителей, но я уже сказала, что сбежала.

Пока эта пытка всё продолжалась, я поняла, что мне снова надо бежать. Иначе они меня схватят. Я схватилась за ручку и потянула, удивившись, что она не открывается. Я остервенело её задёргала.

Нет. Нет. Нет. Нет.

Я застряла. В ловушке.

Сама пришла в тюрьму. Надо было просто молчать.

Я увидела, как в моих окнах вспыхнули огни, и оглянулась через плечо, наблюдая, как на подъездную дорожку въехали ещё две полицейские машины. Вышли новые офицеры с оружием. Казалось, всё происходило в замедленной съёмке. Они пробежали мимо машины, но никто меня не заметил. Я так и осталась невидимкой. Но потом я увидела, как из хижины вышел офицер, который мне нравился, та женщина. Она встретила новоприбывших на крыльце. И покачала головой. Все опустили оружие.

Наверное, она сказала, что родители мертвы.

Больше там никого нет.

Когда приехала «Скорая», Макхейли подошла к моему окну. Она осторожно открыла дверь.

— Идём, — поманила она меня пальцем. Я попыталась разобрать выражение её лица, понять, злилась ли она на меня, но не смогла. — Врачи проверят, всё ли с тобой хорошо.

Я взяла её за протянутую руку, и женщина повела меня по гравию к машине.

— Это Дженни, — сказала она двум женщинам в медицинской форме. — У неё была тяжёлая ночь. Надо просто её проверить.

У первой заговорившей были тёмные волосы, заправленные за ушли.

— Привет, Дженни. Я Бетани. Мы просто проверим твоё здоровье, хорошо? У тебя где-нибудь болит?

И так началась проверка. Меня положили на кровать в «Скорой», перебинтовали ноги, послушали лёгкие и обработали рану в животе. Они кидались словами, которые я уже слышала, но не до конца понимала — «гипотермия», «истощение» и так хорошо знакомое «жестокое обращение».

Они работали вместе, пока мои глаза начали сами закрываться, желание спать было таким сильным, что больше в голове не было ни одной мысли.

— Не засыпай пока, Дженни, хорошо? — попросила та, что не Бетани, погладив руками по щекам. — Осталось совсем немного.

Я кивнула.

— Тебе очень повезло, что ты выжила, — сказала она.

Бетани бросила на неё странный взгляд, и мне сразу стало интересно, что она имела в виду. Но до того, как я успела спросить, полицейские снова подошли к машине «Скорой» и начали переговариваться. Женщина офицер залезла к нам.

— Как она?

— В целом всё будет хорошо. У неё мало жидкости в организме, и ей надо дать антибиотики из-за инфекции в ране, которую, скорее всего, придётся зашить, но она будет в порядке, — сказала Бетани.

— Вы нашли мужчину? — спросила я, следуя своему сценарию.

Офицер посмотрела на меня с хмурым выражением на лице.

— Боюсь, что нет, Дженни. В доме была только женщина. Там нет ни твоего отца, ни того, кто напал на твоих родителей, ни орудия убийства. Мы будем обыскивать лес. Возможно, твой папа пошёл тебя искать. Он может быть всё ещё жив. — Она улыбнулась, думая, что её слова обрадуют меня, но по моим венам будто разлился лёд.

— Думаете, это тот же мужчина? — тихо спросила Бетани, но не настолько, чтобы я не услышала.

— В каком смысле? Что за мужчина? — спросила я.

Офицер посмотрела на Бетани, потом на меня. Её грудь вздымалась от тяжёлого дыхания. Очевидно, она не хотела ничего говорить.

— Здесь… уже состоялось убийство, Дженни. И мы так и не поймали виновного. Мы считаем, — она посмотрела на Бетани, затем снова на меня, — что это может быть тот же самый человек. Улики совсем другие, но нельзя упускать из виду местоположение. Шериф осмотрит всё тщательнее, когда приедет сюда. А пока вы не могли бы отвезти её в больницу? Сюда едет «Скорая помощь» округа Перри, чтобы перевезти… — она снова понизила голос, когда сочувственно посмотрела на меня, — тело.

— Конечно, — ответила Бетани.

Не-Бетани вылезла из машины, а Бетани села рядом со мной, когда офицер тоже ушла, грустно мне помахав.

— О тебе позаботятся, дорогая. Я сделаю всё возможное, чтобы найти твоего отца и мужчину, который всё это натворил.

Я кивнула, сохраняя лицо непроницаемым. Когда дверь закрылась и зашумел двигатель, я прокрутила в голове всю полученную информацию.

— Значит, — просила я Бетани, — здесь уже совершали нападение? До этого? Кто-то умер?

Она колебалась, но в конце концов кивнула:

— Около двух лет назад здесь нашли женщину. Весь город встал на уши, но преступника так и не нашли.

— Они считают, что это серийный убийца?

Она чуть улыбнулась.

— Если честно, тогда было столько слухов, что я уже не знаю, какая сейчас главная теория. В таком маленьком городе смерти случаются не часто, по крайне мере убийства, так что об этом говорили все. У каждого было своё мнение о происходящем.

— Думаете, на этот раз это тот же мужчина?

— Наверное, мне нельзя так говорить, но я не верю в такие совпадения.

— Они же его найдут? — спросила я, затаив дыхание.

Бетани снова заколебалась.

— Уверена, они сделают всё возможное.

— Разве в прошлый раз было иначе?

Она грустно вздохнула.

— Тебе надо просто расслабиться. Давай я до конца обработаю рану, — на этом она начала работать, и я откинула голову на подушку. Бетани не ответила прямо, но для меня это уже было ответом.

Папа не соврал, здесь правда умерла женщина, так что мне повезло. Теперь оставалось только рассчитывать на то, что полиция снова не сможет найти никаких следов убийцы.

И на то, что где бы ни был мой отец, я нанесла ему достаточно повреждений, чтобы он умер до того, как полиция его найдёт.

Иначе он так и будет меня искать.

Это лишь вопрос времени, когда он доберётся до меня снова.

Глава двадцать пятая

Дженни

Пока меня проверяли в больнице, врачи увидели множество неправильно заживших костей, синяков и шрамов, поэтому начали расспрашивать о жизни дома. Я не знала, что случится, если моего отца найдут живым, но понимала, что это единственный шанс спастись. И на этот раз я расскажу правду.

Я рассказала всё — каждый поступок, совершённый отцом с мамой и со мной. Я выложила всё, потому что хотела спрятаться от него.

Его искали месяцами, живого или мёртвого, но без толку. Не нашли ни тела, ни признаков того, что он всё ещё жив. После выписки из больницы меня поместили в приёмную семью, а потом ещё и ещё, некоторые семьи были замечательными, некоторые — не очень. Но каждая была лучше, чем та, в которой я росла всю жизнь. В свой восемнадцатый день рождения я стала совершеннолетней. Семья, с которой я тогда жила, испекла мне торт, подарила открытку и отправила на все четыре стороны. Они были добры, но не любили меня. Никто не хотел подростков.

В тот же день я отправилась в здание администрации и подала документы на изменение имени с Дженни Форман на Грейс Дункан, выбрав фамилию автора, которая так часто помогала мне пережить подростковые года.

Я пыталась забыть всё, что случилось, всё, через что я прошла. Я поступила в колледж, познакомилась с лучшей подругой, Мараей, и постаралась жить дальше. Мы вместе сняли квартиру после выпуска и влюбились в работу в книжном магазине. Я была счастлива. Первый раз в жизни я была по-настоящему счастлива. И признание вслух не забрало у меня счастье.

По крайней мере, я так думала.

Когда я слишком сильно прикипела к моему счастью, Марая умерла. И всё, через что я прошла, вернулось снова. Вся та боль, которую я пыталась забыть, стала центром моей жизни. Я поклялась отомстить человеку, который забрал у меня Мараю, как я отомстила отцу столько лет назад.

Я выследила Райана — человека, который убил мою лучшую подругу. За несколько лет до того, как мы заговорили в первый раз, я часами наблюдала за ним, чтобы получить доказательства. Но их не было, и когда мы наконец-то познакомились, он оказался не таким, как я ожидала.

Он был таким напористым. Так настойчиво пытался стать моим другом, узнать меня. У него было мало друзей из-за такого компульсивного поведения. Когда ему нравился человек, он с головой окунался в отношения — хоть платонические, хоть нет. У меня впервые появился человек, который считал меня интересной. Забавной. Красивой.

Райан перечёркивал все слова, которые столько лет повторял мне отец. Признаюсь, меня ненадолго затянуло. Я всего лишь человек. Я была для него всем, и он был для меня всем, и в этом было что-то волшебное. На какое-то время я купалась в лучах его внимания.

Поначалу мы были просто друзьями, но он быстро осознал, насколько я была сломана. Думаю, его раны почувствовали мои, и Райан держался за это изо всех сил. Возможно, он старался исправить себя через меня. Может, он просто хотел доказать, что достоин такой любви, как у его родителей.

В любом случае, когда он сделал мне предложение, я осознала, насколько далеко зашла. Я познакомилась с ним для того, чтобы отомстить за подругу, но вместо этого позволила виновному влюбиться в меня.

Возможно, я тоже немного его полюбила. После этого я каждый день ходила на грани любви и убийства. Я два месяца решала, что было для меня важнее, пока мы планировали свадьбу.

Не знаю, зачем я вообще согласилась. Возможно, какая-то часть меня хотела попробовать жить нормально. Узнать, что так бывает. Понять, что я могу быть обычной.

Но когда он начал говорить о детях и я не смогла объяснить, почему не могу растить их с ним — почему я буду самым ужасным родителем на свете, — я поняла, что время пришло. Нужно закончить план, который я придумала в день, когда у меня украли Мараю.

Мужчины должны отвечать за свои поступки.

Нельзя позволять им ходить безнаказанными за то, что они делают с женщинами, я этого не позволю.

Он клялся, что бросит пить, но я наблюдала, как он снова срывается. Жизнь моей подруги намного важнее. Надо было чётко это показать.

И тогда я придумала только одно: скинула Эверли ссылку на старую знакомую хижину и попросила переслать её Райану, когда он заговорил о медовом месяце. Разумеется, Эверли понятия не имела, кто такой Райан, но язнала, что её дружеский совет по поводу места отдыха будет воспринято серьёзно. В конце концов, Райан всего лишь хотел сделать меня счастливой.

И план сработал. Если честно, я понятия не имела, что хижина до сих пор сдаётся. Много лет я слишком боялась что-то про неё искать. Но когда я наконец набралась смелости, то пришла в ужас от того, во что превратил её владелец.

Он наживался на нашей боли. Хижина стала популярной среди тёмных туристов, как и сказал шериф. Люди приходили туда и со смехом обсуждали, до сих пор ли там живёт призрак моей матери и той другой жертвы. Они гадали, до сих пор ли серийный убийца, забравший обе жизни, расхаживает на свободе. Ждёт ли следующую жертву.

Тогда-то я всё и придумала.

Для меня эта хижина была местом потери. Но также местом возрождения. В этом доме родилась Грейс Дункан. Там я боролась за лучшую жизнь. И возвращение было для меня напоминанием, что девочка, которая дала отпор, всё ещё существует.

Райан должен был заплатить за то, что совершил, и он заплатит там же, где и мой отец.

Серийный убийца завершит своё наследие.

План был непростым. Нужно было продумать каждый шаг — каждый возможный вариант. В отличие от предыдущего раза я могла всё предусмотреть, поэтому хотела быть готовой ко всему.

Поскольку я была связана с Райаном, мне нужно было действовать очень осторожно. Я начала с того, что заперла дверь снаружи в ту первую ночь, чтобы немного расшатать его нервы. После того, как он заснул, я встала и взяла отвертку рядом с джакузи, которую спрятала там, пока Райан был в туалете. С её помощью я сняла дверную ручку, отперла дверь и положила отвёртку обратно в шкаф после того, как установила ручку обратно. Поэтому я точно знала, где находится отвёртка, когда она понадобилась нам в следующий раз.

Затем на следующее утро было легко притвориться, что всему виной алкоголь, поэтому мы ничего не поняли. В конце концов, Райан отлично понимал, что такое пьяная неряшливость.

Когда у меня начал формироваться план, я поняла, что нам нужно привлечь внимание к тому факту, что кто-то на нас охотился. Что мы были напуганы. Надо было из-за чего-то обратиться за помощью в полицию, но я не могла решить, из-за чего именно.

По крайней мере, до тех пор, пока мы не пошли в лес. Вид отца потряс меня до глубины души. Я всегда предполагала, что он выжил, но даже и не думала, что он останется так близко к хижине. Я не хотела верить, что это он, но эти глаза я узнаю где угодно.

Он ужасно постарел. Раньше он был мускулистым, а теперь худощавым. Его тело было грязным, сморщенным и изможденным. Время было к нему неблагосклонно.

Одного взгляда в лицо моего обидчика, моего мучителя было достаточно, чтобы напугать меня так, как я не пугалась уже много лет. Внезапно я снова превратилась в испуганную пятнадцатилетнюю девочку.

И когда я немного пришла в себя от увиденного, то поняла, что план должен измениться. Он недостаточно заплатил за то, что сделал, и я должна была это исправить.

Когда я увидела его снаружи хижины вечером того же дня и поняла, что он шёл за нами, этот шаг подтвердил, что он узнал меня. Убей или будь убитым. Это был самый большой промах в моём плане. Как бы я ни старалась держаться на расстоянии, он все равно меня узнал. Хоть я и сменила имя и выбелила волосы, что-то в нём узнало что-то во мне.

Мне стало интересно, жил ли он в лесу все эти годы, потому что боялся выходить из-за того, что я рассказала полиции всю правду о нём. Разумеется, он должен был понять, что полиция его разыскивала. Я испытывала болезненное удовольствие от мысли, что он провел два десятка лет в лесу, в холоде и в одиночестве, питаясь объедками и моясь в реке. Я не могла узнать наверняка, что с ним произошло, и теперь никогда не узнаю. Во всяком случае, мне нравилось полагать, что так оно и было — что его жизнь превратилась в сплошное страдание. Такой была и моя жизнь, пока я не сбежала. Такой была и мамина жизнь, пока она не умерла.

Он стоял у хижины в тот вечер, когда я услышала шорох и дыхание. Я была почти что уверена, но когда увидела книгу с той ночи, которую он сунул в карман, то знала наверняка.

То послание было для Райана. Дженни мертва. Теперь — ты.

Он предупреждал его, не осознавая, что Райан понятия не имеет, кто такая Дженни, и я не собиралась ему говорить.

И всё же как раз этого предупреждения мне не хватало. Теперь я знала, что он придёт за мной. За нами. И я должна была биться до конца.

Меня всё устраивало. После той ночи, много лет назад, я пообещала себе, что больше не буду бояться, и я сдержала слово.

Больше я не отдавалась страху, не совсем, не полностью.

На следующее утро план сформировался до конца. Я взяла камень, написала на нём слово и разбила наше лобовое стекло. Я собиралась притвориться, что в это время стояла на кухне и готовила кофе, но Райан так крепко спал, что мне пришлось разбудить его, как только я вернулась в постель.

Он был напуган, но не настолько, чтобы обратиться в полицию. Пришлось посодействовать. Мне редко надо было убеждать в чём-то Райана. Я заставила его поверить, что была слаба, что обо мне нужно заботиться, так что, думаю, моя просьба была убедительной. Весомой, как говорится.

Но потом настал день, когда мой отец проколол нам шины, день, когда он вошёл в хижину. Он пришёл за мной, но мой план ещё не был завершен. Если я убила бы его тогда или позволила ему убить меня, отпуск закончился бы, а я так и не отплатила Райану. Мой муж не получил того наказания, которого заслуживал.

Мне было забавно наблюдать, как они дрались — как Райан отпугнул моего отца. Я ещё никогда такого не видела — того беспокойства в глазах отца, то, как он сдаётся. Я тысячу раз видела, как он стоял надо мной, пинал или душил, если ему что-то во мне не нравилось, и на этом лице отражалась тысяча эмоций — гнев, злость, ярость. Но не страх. И это было восхитительно.

Я по сей день не представляю, как он тогда проник в дом. Прокрался в дверь, как и полагал Райан? Нашёл другой вход? Я не знаю. И уже не узнаю. Это станет ещё одной неразгаданной тайной.

Но проколотые шины дали понять, что он со мной не закончил.

Тем же лучше.

Если честно, он сыграл мне на руку, пока я изо всех сил пыталась придумать, как вписать конец в придуманный план. Мне нужно было убить Райана до того, как мы уедем из хижины, иначе план провалился бы. Отец помог мне, сам того не осознавая.

Я спрятала телефоны в сумку, чтобы убедиться, что Райан не позвонит в полицию. Он точно попытался бы, и я не могла так рисковать. Пока что им нельзя было вмешиваться. Полиция здесь совершенно ни при чём. Это дело касалось только меня, моего мужа и моего отца — двух мужчин, которые причинили мне самую ужасную боль.

Телефонные звонки были просто гениальным ходом с папиной стороны, хотя я и удивилась тому факту, что у него вообще был телефон. Я понятия не имела, как он его зарядил. Но я узнала этот голос, то угрожающее дыхание. Когда я была маленькой, одного этого звука за дверью спальни хватало, чтобы вызвать приступ паники. Но теперь это меня не беспокоило. И никогда не будет.

У него больше нет надо мной власти.

И как только они оба заплатят за свои грехи, я сделаю всё, чтобы меня больше никто не смог контролировать.

Поэтому, когда он вошёл в дом во второй раз, я поняла, что пора. Я ударила его по лицу молотком так, как тогда он ударил по ней ножом. Я наблюдала, как в его глазах угасает свет, разглядывала плохо зажившие раны на его шее. Те, что нанесла я. Они были прелюдией к тому, что произойдёт потом. Прелюдией следующих повреждений — смертельных, от которых он уже никогда не оправится.

И потом, без намёка на сожаление и колебание, всё ещё под действием адреналина после первого убийства, я снова и снова втыкала нож в спину мужа, чтобы отомстить за свою подругу.

Часть третья

Глава двадцать шестая

Грейс

Когда всё закончилось, я встала над телами, ощущая странное спокойствие. Я сделала глубокий вдох и медленно выдохнула. Готово. Конец. Они мертвы, а я выжила.

Снова.

Они совершили ужасные злодеяния, и я заставила их заплатить. Я переступила через тело своего мужа, испачкав каблук туфли в крови на полу, и прошла через комнату. Я вернулась в кладовку и подключила телефонную линию, которую успела вытащить, пока Райан искал что-то на полках.

Я глубоко вздохнула и прокашлялась. А затем твёрдой рукой набрала 911. Я подготовилась как можно убедительнее сыграть страх, в чём мне помогали далёкие воспоминания об этой эмоции — настолько хорошо, что последние несколько дней муж мне верил, — и позвала на помощь.

— Вы должны мне помочь! — умоляла я.

Так и случилось. Женщина спокойно мне ответила. Записала мой адрес. Потом попросила рассказать, что случилось, и спросила, угрожала ли мне опасность. Я смотрела на свои ногти, выковыривая из-под них засохшую кровь, пока пересказывала убийства, как этот мужчина — мой отец, хотя они этого не узнают, — вошёл в дом и напал на моего мужа, а он из последних сил убил нападающего, чтобы спасти меня.

Очень героический поступок.

Мы говорили по телефону до тех пор, пока не приехала полиция с шерифом Риттером во главе. При виде меня его глаза округлились, а потом наполнились состраданием. Полицейские вывели меня из комнаты, а потом и из хижины, и меня попросили подождать на крыльце с заместителем — мужчиной, который пытался раскрыть дело моих родителей двадцать лет назад.

Он внимательно на меня смотрел, изучая моё лицо с пугающей решительностью.

— Вы кажетесь мне знакомой, — сказал он наконец.

Я встретила его взгляд с непроницаемым выражением лица, пока ждала, скажет ли он, откуда меня знает.

— Мы с мужем пару раз приезжали в город. Может, вы меня увидели.

Он медленно кивнул. Если он и вспомнит, где меня видел, у меня уже была подготовлена история на этот случай, но вряд ли это возможно. Как и в случае моего отца, время было ко мне жестоко. Я больше не была похожа на маленькую девочку с фотографии в их рапортах. Они не взяли у меня отпечатки пальцев. И теперь у меня другое имя.

Они не могли узнать, кто я и что сделала. А именно — восстановила справедливость в этом ужасном мире. Иногда приходится брать всё в свои руки.

— Вы можете кому-то позвонить? У вас есть близкие?

Я кивнула.

— Моя лучшая подруга, Эверли. Но здесь не ловит связь. Я… подожду, пока мы не приедем в город, если вы не против.

— Конечно, — быстро ответил он. — Мы организуем вашу поездку до дома. Мы уже вызвали эвакуатор, чтобы забрать вашу машину.

— Спасибо.

Он стоял, сунув руки в карманы.

— Вам очень повезло, что вы выжили.

— Нам с мужем рассказали про… ну, про убийства, которые здесь произошли. Тогда всё было точно так же?

Он стушевался.

— Мне нельзя ничего говорить, пока мы не выясним детали.

— Конечно. — Я опустила голову.

— Но, — быстро добавил он, силясь придать голосу положительные нотки, — по крайне мере, в этот раз мы поймали виновного. Ваш муж сделал так, чтобы больше никто не пострадал. Он умер героем, мэм.

Я сжала губы, притворившись, что утираю слёзы, так и не подняв головы.

— Спасибо.

— Мы добьёмся справедливости ради вашего мужа. Я вам гарантирую.

— Спасибо, офицер, — повторила я. Чего хотел этот мужчина, медали? Они ничего не сделали. Это я устранила двух убийц, а не они. Полиция ничего не сделала для первой женщины, как ничего не сделала и для моей мамы. Я отомстила хотя бы за одну, если не за обеих. И я же отомстила за Мараю. Если кто и заслуживал благодарности, то я. Но, разумеется, я не собиралась этого говорить.

Шаги, направляющиеся в мою сторону, прервали мои мысли, я повернулась и увидела, как шериф Риттер спешит ко мне.

— Миссис Грэм?

Я не взяла фамилию Райана, когда вышла за него замуж, но привыкла, что люди полагают иначе. Я тщательно подобрала свою фамилию, и никто не заставит меня её сменить.

— Да?

— Идите за мной, — сказал он с улыбкой на лице.

— Что такое? — спросила я, не двинувшись с места.

— Ваш муж, мэм.

— Что с ним? — спросила я, но уже знала. Знала по этой улыбке и ощущению пустоты в животе.

Он кивнул, и одновременно с этим офицер в доме сказал:

— Пульс слабый, но он точно есть.

Я сглотнула. Нет.

— Мэм, он жив.

Глава двадцать седьмая

Райан

Один день спустя

В глаза светили яркие огни, моё видение состояло из моря белой и чёрной ряби.

Тьма.

Свет.

Тьма.

Свет.

Тьма.

Я пытался закрыть глаза, но что-то невидимое держало их открытыми.

Боль.

Она была одновременно нигде и везде. Я не мог определить, откуда она шла, но в то же время она исходила из каждой частички моего тела.

Где-то кто-то говорил.

— Райан? — услышал я, и хоть всё было бессмысленным, каким-то образом я понял, что это моё имя. Райан. Я Райан.

Мои веки опустились, и я опять окунулся во тьму.

Вниз.

Вниз.

Вниз.

Пик.

Пик.

Пик.

Глава двадцать восьмая

Райан

Два дня спустя

Вдалеке что-то ритмично пищало, вырывая меня из сна, словно песнь русалки.

Пик.

Пик.

Пик.

Пик.

Мои веки были тяжёлыми, а в голове всё перемешалось, казалось, будто мне нужно было выбираться из густого тумана.

Где я?

Что случилось?

Я не помнил.

Я не помнил вообще ничего.

— Райан? Ты очнулся? — Я услышал, как писк участился, и в мою руку скользнула холодная ладонь. Я открыл глаза, и они показались мне настолько же тяжёлыми, как багажник от машины. Я старался изо всех сил, и глаза оставались открытыми — передо мной была незнакомая комната.

— Райан, ты меня слышишь?

Слева от меня было что-то — кто-то. Размытая фигура, на которой я не мог сосредоточиться.

Я слышал её голос.

Я держал её руку в своей.

Это моя жена, но я не помнил её имени.

— Это я. Это… это Грейс.

Она плакала. Моя жена. Женщина рядом со мной. Она плакала… но из-за чего?

— Ты можешь моргнуть, если слышишь меня?

Я моргнул.

По крайней мере, так мне показалось.

Я увидел, как пятно её рта расширилось в улыбке. Она сжала мою руку.

— Хорошо! Хорошо. Так, давай ещё попробуем: моргни один раз, если тебе больно, два — если нет.

Я раздумывал над вопросом.

— Райан? — настаивала она. — Дорогой, ты меня слышишь?

Я моргнул.

— Тебе больно?

Снова моргнул.

— Я позову медсестёр, может, они дадут тебе обезболивающее. — Она нежно погладила меня по руке. — Ты помнишь, что случилось? Один раз, если да.

Я моргнул два раза.

Она глубоко вздохнула и замолчала на какое-то время, пока я возвращался обратно во тьму.

— Мужчина из леса, Райан… Ты его помнишь?

Меня вытащили из тьмы, комната медленно закружилась.

Я не понимал, о чём она говорит. Какой мужчина? Моргнул два раза.

— Мы встретили в лесу мужчину. Он издевался над нами, кинул камень в лобовое стекло, украл наши телефоны, вломился в хижину… Ты его не помнишь? Ты… Райан, ты был к нему так добр. Дал ему деньги, еду, трубочку… А он отплатил тебе тем, что пытался нас убить.

Она наклонилась и прижалась губами к моей руке. От этого по моему телу прошлась волна тепла. Я так сильно её любил. Она удивительная.

— Ты дал отпор. Ты… ты остановил его, милый. Ты спас нас. Спас мою жизнь.

Я слушал, как она говорила, но всё равно не до конца понимал слова. В них не было смысла. Ко мне возвращались какие-то воспоминания. Хижина — туманная картинка. Я помнил гравийную подъездную дорожку, хруст веток под ногами в лесу, но не смог бы описать дом, если бы меня попросили.

— Всё хорошо. Не перетруждайся. Ты потерял много крови… У тебя был сердечный приступ. Тебя потеряли… Я тебя потеряла. Врачам пришлось дважды тебя реанимировать. Но ты вернулся ко мне. Я знала, что ты вернёшься.

Она рыдала, и я так отчаянно хотел её утешить, но тьма снова начала меня засасывать, без предупреждения.

— Врачи сказали, что ты поправишься, надо только отдыхать. Ни о чём не переживай. — Она погладила меня по щеке, снова возвращая к реальности. Я согласен никогда не спать, лишь бы она не плакала.

Тогда её лицо стало чётче, моё зрение сфокусировалось.

— Ты меня понимаешь?

Я моргнул.

— Прости, что мы поехали в это ужасное место. Прости, что ты пострадал. Прости, что он тебя ранил…

Почему она извиняется? Ни в чём из произошедшего не было её вины. Только моя. Это ведь я придумал поехать в отпуск, так?

— Теперь всё будет хорошо, да? — спросила она, мягко сжимая мою руку. — Ты скажешь полиции то, что я сказала тебе, а если не помнишь, то скажи так. Мне обещали, что с тобой ничего не случится.

Я моргнул, внезапно обдумывая её тревогу. Я же это не представил? Её тревогу? О боже, как же она, наверное, переживала. Я сузил глаза, склонив голову набок.

— Что? — спросила она, смотря на меня. Она была такой удивительно красивой. Как же мне так повезло? И я почти потерял её. Нельзя допускать этого снова. Я попытался поднять её руку в моей, чтобы поднести к моим губам, но сразу же сдался, опустив обратно на кровать, когда мышцы спины пронзила боль.

— Всё хорошо, — сказала она, поднимая руку сама. Я поцеловал костяшки её пальцев, а затем каждый палец по отдельности.

— Я… тебя… люблю, — прохрипел я, мой голос был едва слышен. Я был готов всю жизнь говорить только эти слова. Её почти что забрали у меня, и я должен был убедиться, что это не повторится.

От этой мысли всё в груди сжалось, а затем среди моих сумбурных мыслей начали проясняться новые воспоминания.

Она просила уехать. Хотела обратиться в полицию.

Я спорил с ней на каждом шагу из-за своего упрямства. Я хотел казаться смелым. Сильным. А вместо этого поставил её жизнь под угрозу.

Я никогда не повторю эту ошибку. Моя обязанность — защищать её, к чёрту гордость, и с этого момента именно это я и буду делать. Каждый день до конца жизни.

— Я не говорила полицейским, что ты сделал, — прошептала она, опуская голову на мою грудь. — Я всегда буду тебя защищать, помни.

Мне потребовалось время, чтобы понять, о чём она говорила, вспомнить наш разговор о Марае. Она знала секрет, который я так пытался скрыть. Зачем она мне это говорила?

— Когда кто-то знает твой секрет, он может либо защитить тебя, либо ранить. Я всегда буду защищать тебя, потому что и ты так поступил. Ты защитил меня, Райан… — Она поцеловала мою скулу, а потом зашептала мне в ухо: — Не заставляй меня пожалеть о том, что я… передумала.

В моём животе образовался тугой ком из-за её ледяного тона, и в голове всплыли новые воспоминания. Они врывались в моё сознание, заставляя задыхаться, когда обретали форму. Пропавшие телефоны, библиотечные книги, бокалы вина, разбитые ветровые стёкла, её кожа на моей в джакузи, запертые двери, страх, боль, проколотые шины, кровь… и потом я вспомнил всё.

Я понял, о чём она говорила.

Что она мне предлагала.

Понял, почему она почти убила меня.

Мне нужно было заплатить за содеянное, и теперь я это сделал. Я это заслужил. Она показала мне, что у поступков есть последствия. Моя любовь к жене не стала из-за этого слабее. Наоборот, я стал ещё больше без ума от неё. Она стояла на своём, боролась за свою подругу. Заставила меня понять, как легко потерять её и какой верной она была, раз осталась со мной после всего, что я совершил.

Я вдохнул её запах, желая утонуть в нём. Почувствовать каждый её миллиметр.

Может, звучит безумно, но я никогда ещё не чувствовал себя в большей безопасности рядом с ней. Никогда не чувствовал себя счастливее. Я поднял голову, прижимаясь губами к её губам, скользнув языком в её рот. Я сгорал от желания так, как никогда раньше. То была дикая, огненная страсть, пылающая в моей душе.

Страсть, которой хватало с самого начала, теперь возросла в десять раз.

Если она смогла меня простить, то и я могу простить её.

И в тот момент, вот так, моргнув один раз, когда она отстранилась — «да» в нашем придуманном языке, — я простил.

Я простил её и выбрал любовь, потому что мы идеально подходили друг другу. Если этот случай не доказал этого, то я уже не знаю, что докажет. Мои раны тянулись к её, и я никогда не перестану бороться за шанс быть рядом с ней. Купаться в её любви.

Мы были созданы друг для друга. Судьбой. Небесами.

Я поднял руку, несмотря на боль, или, возможно, из-за неё. Кто не захочет время от времени испытать небольшую боль? В конце концов, она напоминает нам, что мы живы. Я обхватил её за талию, когда она сильнее прижалась ко мне и провела рукой по повязке на моём боку прямо под ребрами.

Там, куда она ударила меня ножом. Я поморщился.

Без предупреждения она надавила сильнее, посылая молниеносную острую боль по всему моему телу. Её глаза загорелись радостью. Я вздрогнул, стиснув челюсть, но не отвёл от неё взгляд. Когда убрала руку, то улыбнулась.

Значит, она будет держать меня в напряжении. Напоминать о власти, которую имела надо мной. Ну давай.

Я радовался этому вызову, этой боли от любви к ней и напоминанию обо всём, чем мы пожертвовали, чтобы быть вместе. Впервые я чувствовал, что «вижу» её. Настоящую. И я всё равно любил каждую её черту. Мне было приятно узнать эту сторону моей жены. Она никак не может заставить меня предать её или любить её меньше.

В голове возникла странная мысль, когда я уже засыпал. Осталось только тщательно спрятать все ножи.

Глава двадцать девятая

Грейс

Шесть месяцев спустя

Я повесила сумку на вешалку для одежды рядом с дверью, скинула обувь и прошла через гостиную на кухню. Райан должен был быть там, но в комнате стояла полная тишина.

Я немного задрала нос в воздух и сделала глубокий вдох. В доме не пахло ужином. Почему он до сих пор не начал готовить? Когда он сказал мне, что хочет провести особенный вечер дома, я представляла себе пасту, вино и долгую ночь в постели. Но всё было по-другому. В воздухе витало что-то такое, чего я никак не могла понять.

Я открыла ящик, где должны были храниться ножи, и с удивлением не обнаружила ни одного. Моё горло сжалось. Где все ножи?

— Райан? — тихо позвала я, оглядываясь. Меня охватило чувство беззащитности, и начал подступать страх.

Я попыталась убедить себя, что не была в опасности. Не могла. Тело моего отца закопали. Он не сбежал. Он не мог за мной вернуться. Тогда что? Почему воздухе стояла тревога?

Я тихо вышла из кухни и пошла по коридору. Я не стала включать свет, а вместо этого ходила по тёмному дому. Так казалось безопаснее.

Пока я подходила к его кабинету, заметив тусклый свет из-под двери, меня затопила смесь облегчения и волнения. Может, он просто работал допоздна? Поэтому он не начал готовить? Потерял счёт времени? А я просто раздула из мухи слона? После всего, что мы пережили, разве меня можно винить?

Я положила одну руку на живот, пытаясь успокоиться, а вторую — на ручку двери, медленно её поворачивая.

— Райан? — спросила я, увидев его за своим столом, когда дверь открылась. — Что ты делаешь?

Он замялся, а потом развернулся ко мне, на его лице было странное выражение.

— Я не слышал, как ты вошла, — просто ответил он.

— Я думала, ты уже начал готовить ужин. — В моей голове смешались облегчение и замешательство. Почему он так на меня смотрит? В чём дело?

— А, точно. Вообще-то, я сначала хотел с тобой поговорить, — сказал он, никак не изменившись в лице.

Я нервно хихикнула.

— Ладно… — Что-то было не так, но я не могла понять, что.

Он открыл верхний ящик стола и вытащил маленькую жёлтую коробочку в форме ракушки — таблетки. Мне потребовалось пара секунд, чтобы узнать её, но в следующее мгновение я почувствовала, как в груди поднимается негодование. Он рылся в моих вещах?

— Почему она у тебя?

— Я вытащил её из твоего ящика утром, — спокойно ответил он. — Мне кажется, тебе пора перестать их пить.

Сквозь меня прошла волна шока. Я быстро пыталась решить, в какую сторону направить разговор, чтобы контролировать его. Как он нашёл мои противозачаточные?

Хоть мы и говорили о том, чтобы подождать, казалось, что это было вечность назад. Мы сошлись на других средствах контрацепции, и я пообещала ему, что перестану принимать таблетки. Он не хотел, чтобы они нарушали мой цикл. Разумеется, я соврала, но у него не было права копаться в моих вещах, чтобы это доказать. Я же сохранила ему жизнь. Мы помирились. Я не заговаривала о Марае с того вечера в хижине, и он ни разу не вспоминал, что там произошло. У нас было негласное соглашение… или так мне казалось.

— Я же сказала, что перестала их принимать, — сердито проговорила я. — К чему это вообще? С какой стати ты лезешь в мои вещи?

Я почувствовала, как закипает кровь и краснеют уши.

— Ты правда так сказала, — буднично ответил Райан. — И соврала. Но пора прекратить. И врать, и принимать таблетки. Я хочу ребёнка, Грейс. Пока мы ещё не слишком старые.

Я опустилась в кресло напротив своего мужа, постепенно осознавая груз того, что он мне сказал. Откуда он узнал, что я врала? С чего он взял, что может командовать мной?

— Я не понимаю, почему ты начал этот разговор. Мы же обсудили, что сейчас неподходящее время для ребёнка. А принимаю я таблетки или нет, если честно, тебя не касается. Я думала, мы пришли к пониманию… — Он не шевелился. — Райан… — подтолкнула его я.

Тишина оглушала. Мой муж ухмыльнулся с каким-то непонятным для меня чувством превосходства. Что-то произошло, и мне не нравилось, что я не могла в этом разобраться.

Райан слегка склонил голову набок, нарушая тишину.

— Знаешь, раньше я не задавал вопросов. Я полностью тебе доверял. Даже после того, что произошло в хижине.

Я сделала резкий вдох. Он первый раз заговорил об этом, единственный раз подтвердил, что всё помнит. Я не идиотка и понимала, что так и есть, но не думала, что ему хватит смелости об этом сказать. Я надеялась, что он будет благодарным мне за то, что я передумала. Что власть до сих пор у меня.

— Но кое-что меня настораживало, — продолжил он. — Видишь ли, ты обвинила меня, что я так и не рассказал правду о Марае, но и ты не была до конца со мной честна, Грейс.

Моё сердце забилось чаще. О чём он?

— Конечно же была.

— Но не на этот счёт, — он подтолкнул таблетки в мою сторону.

Облегчение.

— Да. Хорошо. Не на этот счёт. Но я же сказала тебе в хижине, что не готова. Мне нужно больше времени. Не надо давить на меня.

Он сложил руки перед собой.

— Нет. Вряд ли я дам тебе ещё время.

Я сделала резкий вдох, тряхнув головой, будто меня ударили.

— Что, прости?

Кто этот человек? Что он знал? Чем бы это ни было, я точно в беде. Он так странно на меня смотрел… даже злобно. Я хорошо знала, как выглядит опасный взгляд; просто я ещё никогда не видела его на его лице.

— У нас будет ребёнок сейчас, Грейс, — твёрдо сказал он.

— О чём ты говоришь? С чего всё это, Райан? — выделила я его имя. — Ты не можешь мне говорить, что делать со своим телом. Не можешь заставить меня завести ребёнка, хоть сейчас, хоть потом.

Его улыбка так и не дрогнула. Вообще-то, казалось, его настроение даже поднималось, пока он небрежно почёсывал подбородок, а потом махнул в мою сторону пальцем.

— А вот здесь ты ошибаешься.

Он потянулся к моей руке, и я позволила взять её, потому что замерла и ждала, пока он договорит.

Он провёл своим пальцем по моему, а затем отстранился и снова открыл верхний ящик. На этот раз он достал один серебряный ключ, поднял его и внимательно изучил.

— Что это? — потребовала я ответа, в ужасе глядя на ключ. Я его не узнала, зато узнала парализующее чувство в животе, растекающееся по всем органам. Я в опасности. После целой жизни бегства тем вечером я вошла прямо в его кабинет, пребывая в блаженном неведении поджидающей меня опасности. Но теперь я знала. Ещё до того, как он произнёс следующие слова.

Райан не ответил, а вместо этого сказал:

— Я люблю тебя, Грейс. Больше жизни. Больше всего на свете. Я сделаю для тебя всё. Но иногда мне кажется, что мы неравны. Потому что у тебя намного больше секретов, чем у меня. По крайне мере было. У меня остался только один, и теперь, как только я расскажу его, мы раскроем твои.

— О чём ты говоришь? — бессильно спросила я, пока по моим рукам ползли мурашки. Он не врал. Я видела это по глазам. Что он знает? Что он сделал?

— Я тоже видел тебя той ночью. — Я замерла, моё горло сжалось, пока я пыталась понять сказанное. Райан сузил глаза, слегка наклоняясь вперёд. — Я видел тебя той ночью, когда сбил Мараю. Это мой последний секрет. Встреча с тобой не была случайностью и произошла не только потому, что ты следила за мной. Я тоже следил за тобой. Ты должна была молчать. Мне нужно было узнать, что ты видела и что задумала рассказать. Я тоже наблюдал за тобой несколько лет до нашей первой встречи.

Я уставилась на него, не в силах заговорить. Как это возможно? Как я могла об этом не знать?

— Я же обещала никому не рассказывать о случившемся… — наконец сказала я.

Он медленно, но коротко кивнул.

— Да. Но было время, когда я тебе не верил. Ещё до того, как мы познакомились. Тогда я искал про тебя всё. Вот только тебя не было. Ты будто просто вылезла из-под земли. Грейс Дункан, восемнадцать лет. Но до этого я не нашёл ни одной записи. Ты сказала мне, что выросла в Роли, но я ничего не нашёл.

— Это распространённое имя, — ответила я заготовленной ложью, нахмурив брови. Я давно выучила, как отвечать на такие вопросы. — На что именно ты намекаешь?

Он провёл пальцем по ключу, положил себе на ладонь, а затем снова на стол.

— Да, достаточно распространённое. Но всё равно странно, что я нигде не мог тебя найти. Когда мы начали встречаться, я позвонил в школу, в которой ты якобы училась, и о тебе там не было ни единой записи. Вообще.

— Н-наверное, это…

— В этом не было никакого смысла, но я готов был забыть обо всём, потому что люблю тебя, и верил, что ты любишь меня…

— Я правда люблю тебя, — заспорила я, ярость начала перекрывать страх. Мне надо было вспомнить, кто я и что пережила. — И мне кажется, тебе надо быть осторожнее со своими намёками.

— О, я не намекаю, — сказал он, его беззаботный тон заставлял всё во мне кипеть. — Я говорю тебе то, что знаю, Грейс. Или лучше сказать… Дженни?

Дженни. Ярость тут же сошла, оставив на своём месте неприкрытый ужас. Вся моя кожа похолодела от упоминания старого имени. Теперь Дженни была для меня незнакомкой. Я — не она, но это не остановило невольную дрожь.

— О чём ты говоришь? — только и смогла пропищать я.

Райан смотрел прямо мне в глаза и заговорил медленно, тщательно подбирая слова:

— Видишь ли, я узнал название школы на той библиотечной книге. А затем, когда тот мужчина из леса сказал «Дженни» той ночью у окна, я вспомнил послание, то написанное имя. Дженни мертва. Теперь — ты. Предупреждение, как мне казалось. Так что, когда мы вернулись домой, я всё проверил. И начал искать любую Дженни, которая хоть как-нибудь относилась к той школе и хижине. — Он замолчал, пока мы смотрели друг на друга, между нами повисла правда. — Думаю, ты и сама знаешь, что я нашёл.

Я моргнула, промолчав. Моё тело онемело. Я злилась. Боялась. Во мне бушевали эмоции, и каждая хотела занять первое место, но я их подавляла.

— Я не мог ничего найти о Грейс Дункан, потому что Грейс Дункан не существовало. До 2001 года. — Райан поцокал. — Твоя школа даже прислала мне ваш ежегодник. — Один уголок его рта поднялся. — Ты была милым ребёнком.

— Чего ты хочешь? — спросила я, сжимая руки на коленях. Ногти впивались в ладони, но я едва ли замечала.

— Сравнять счёты, — ответил он, снова поднимая ключ. — Видишь ли, я соврал тебе насчёт Мараи и того, что видел тебя той ночью, а ты соврала о том, кто ты, Грейс, о том, что принимаешь противозачаточные, и о том, почему убила своего отца.

Моего отца. Значит, он и об этом знал. Я сделала глубокий вдох. Почти всю свою жизнь у меня только и были что секреты. А теперь даже они мне не принадлежали.

— Этот мужчина ужасно ко мне относился… Ты не понимаешь.

— Я не говорю, что виню тебя, милая. — Райан снова потянулся к моей руке, мягко поглаживая пальцы. Тогда его глаза первый раз потеплели. И появился мужчина, которого я знала. С которым чувствовала себя в безопасности. Какое-то мгновение я купалась в его взгляде, полном любви, но потом он пропал в мгновение ока. — Я знаю, что у тебя были свои причины, как понимаю и то, почему ты ранила меня той ночью. Но и ты пойми — мне нужны какие-то гарантии, что ты больше этого не сделаешь. Какое-то время было весело жить в страхе, постоянно гадать, о чём ты думаешь… Но долго так не может продолжаться. Теперь, когда мы планируем завести семью, мне нужно знать, что ты ничего со мной не сделаешь.

— В каком смысле?

Он потряс ключ, зажав его между пальцами.

— Всё просто. Каждая улика. Все твои фотографии, все статьи, написанные о том, что произошло в хижине, а ещё моё письмо, где описано всё, что произошло той ночью, когда ты меня пырнула… Всё это хранится в депозитной ячейке в банке моих родителей. Считай это моей страховкой.

Меня переполнял ужас, пока я смотрела на него, а в животе бушевала ярость.

— Я переписал всё на родителей в случае моей смерти, так что, если со мной что-то случится, они получат эту ячейку… и всё её содержимое.

Мои глаза метнулись к ключу, пока я обдумывала его слова. Теперь понятно, почему я чувствовала приближение опасности. Мои инстинкты, как всегда, были правы. Мне нужно положить этому конец.

— Разумеется, ключ не один. Если избавиться от этого, ничего не выйдет, — сказал он, читая мои мысли.

— Чего ты хочешь? — снова спросила я, сжав челюсть.

— Я ничего не хочу от тебя, Грейс. Только твою любовь. И семью. Но я хотел честно всё тебе рассказать. Ты должна понимать, что случится, если ты… снова поведёшь себя глупо.

— И как мне знать, что ты ничего не расскажешь, даже если я ничего тебе не сделаю? А что будет, если с тобой случится что-то ещё… авария? То, в чём я не буду виновата. Тогда твои родители всё равно получат документы, и я никак это не остановлю. Я пострадаю даже в том случае, если буду невиновна. Должен быть другой способ. Где моя страховка? Кто будет защищать меня?

Райан скривил губы, снова водя пальцем по ключу.

— Поэтому нам и не надо ждать, чтобы завести ребёнка. Разумеется, когда у нас будет малыш, условия придётся… пересмотреть. Пойми, это для защиты нас обоих. Я не хочу, чтобы наш ребёнок потерял родителя.

— Я не понимаю, почему ты это делаешь… Ты правда хочешь шантажировать меня, чтобы я родила ребёнка?

Его рот сжался в одну линию, и Райан уставился на меня в шоке.

— Это не шантаж, Грейс. Я правда тебя люблю, а ты любишь меня. Давай назовём это стимулом, а? Всё просто. Я защищаю себя от тебя, а тебя — от себя. Для этого нам нужен ребёнок. Он нас исправит. Нам обоим выпадал шанс сделать что-то непростительное и не платить за это. Мы не должны злоупотреблять добротой другого. Я защищу твой секрет так, как ты защищаешь мой. И мы создадим семью, которая будет лучше той, что была у нас. Потому что я люблю тебя. А ты любишь меня.

Райан потряс коробочкой с таблетками.

— Ну, что скажешь?

Я натянуто кивнула, не встречаясь с ним взглядом. Как бы он это ни называл, это шантаж. Я навредила себе тем, что недооценивала его. Я позволила себе поверить, что Райан может любить меня. Что он может хотеть сделать меня счастливой. Я наказала его и тем самым наказала себя.

— Выкидывай, — наконец пробормотала я.

— Вот и молодец, — лукаво ответил он, сразу же бросив таблетки в мусорное ведро, а потом хлопнув в ладоши. Райан встал из-за стола и направился в мою сторону, но я не двинулась.

Его лицо помрачнело.

— Не бойся меня.

— Я не боюсь, — тихо ответила я, и это правда. Теперь, когда я поняла, что происходит, и осознала свою новую реальность, страх, который я испытывала несколько мгновений назад, исчез. Со своим отцом я познала настоящий страх, и это был не он. Райан действительно любил меня, больше, чем кто-либо другой, хоть и в своей извращенной, странной манере. Так же, как я любила его. Несмотря на наши недостатки. Несмотря на то, что большую часть времени ненависть переплеталась с любовью. Разумеется, я всё ещё злилась. Эта эмоция так быстро не исчезнет. Я буду продолжать искать выход из этой ситуации, но я больше не боялась. Мне не грозила опасность, пока я следовала его правилам. Райан так долго следовал моим, поэтому пусть считает, что одержал верх, пока я буду с этим разбираться.

Наш брак не был нормальным, но я этого и не ждала.

Во мне поднималась горечь, когда я шагнула в его объятия. Я не съёживалась только от его прикосновений. Райан приблизил губы к моему уху.

— Я люблю тебя, — сказал он.

— Я тоже люблю тебя, — Это не было ложью.

— Теперь всё будет хорошо. Ты же это знаешь?

Я кивнула, уткнувшись ему в грудь. Я правда это знала. Каким-то образом. Ни у одного из нас не было выбора. Он прав, я не исключала возможность того, что снова захочу убить его, но теперь всё будет намного сложнее.

Хороший ход, дорогой муж.

Если Райан будет вести себя хорошо, разумнее будет позволить ему жить. Так проще. Возможно, он думал обо мне то же самое. Мои секреты просто облегчили ему жизнь.

— «Когда кто-то знает твой секрет, он может либо защитить тебя, либо ранить». Это твои слова. Ты так долго хранила мои секреты, но теперь я буду хранить и твои, Грейс. Мы равны. И я всегда буду защищать тебя.

Я подняла голову, чтобы посмотреть на него, а потом мягко его поцеловала. Значит, Райан до сих пор боготворил меня, хотел защитить, но теперь знал обо мне всё. Я понятия не имела, что делать с этой информацией, но, скользнув рукой в его задний карман, а языком — в его рот, я поняла, что мне будет ужасно интересно с этим разбираться.

У смерти есть запах, я его помнила и, наверное, буду помнить всю жизнь. Также у неё есть особое чувство. В смысле, у вида смерти. Трудно объяснить тому, кто этого не испытывал. В венах пульсирует электричество, проникая в каждый уголок тела, будто с последним вздохом энергия человека переходит тебе.

В груди бушует что-то горячее и волнующее. Тебя окутывает свобода. Я никогда не испытывала такого необъяснимого чувства, кроме тех моментов, когда смотрела смерти в лицо — сначала ребёнку, потом моей матери и, наконец, отцу.

Но когда я поцеловала своего мужа крепче, чувствуя, как его руки обвивают мою талию, наши сердца бьются в унисон, пока их разделяют только тонкая ткань, кости и кожа, я поняла, что у счастья тоже есть особое чувство. Пожалуй, я первый раз позволила себе его испытать по-настоящему за такое долгое время.

Как оказалось, мне нравились оба этих чувства.

Вообще-то, они казались практически одинаковыми.

Я на это согласна.

ПРОРОК СМЕРТИ _{(роман) Крис Карлден}

Журналист Бен Вайднер зашел к своей новой знакомой и обнаружил, что она убита.

Молодую женщину утопили в ванне на глазах ее семилетнего сына. На стене в ванной журналист прочел надпись: «Вас будут окружать мертвые» — предсказание, которое он услышал от ясновидящего.

Бен сразу же попал под подозрение. Он отчаянно пытается доказать свою непричастность к страшному преступлению.

Но тут происходит новое убийство, а улики опять указывают на Бена Вайднера…

Пролог

Бену казалось, что он теряет сознание, — таким невыносимым было напряжение. Последние силы покинули его, и руки, как увядшие лианы, повисли вдоль тела. Револьвер тяжелым грузом лежал в правой дрожащей ладони. Что ему сейчас делать? Всегда один и тот же вопрос, на который нет верного ответа. Что случится, и так ясно, даже если его мозг отказывался представлять себе это. Он слышал, как в ушах шумит бурлящая от адреналина кровь. Капли пота стекали по покрытому мелкой песочной пылью лбу. Все внутри протестовало против того, что от него требовалось, и овладевший им страх гулко кричал: «Нет!» Но у него не было выбора. Он должен застрелить стоящего напротив мужчину, иначе погибнет сам — как Майк.

Бледный заплаканный мужчина перед ним был в белой футболке поло. Бейдж на груди, сообщавший, что это Кевин Маршалл, был украшен обвитым змеей посохом Эскулапа — символом медицины. Ниже указано название гуманитарной организации, на которую врач, вероятно, безвозмездно работал. Маршалл шумно и неровно дышал, то и дело закусывая передними зубами нижнюю губу, отчего она начала кровоточить. Маршаллу, которого похитители притащили сюда, как Бена и Майка, на вид было чуть больше тридцати, и Бен задавался вопросом, есть ли тоже у этого мужчины, которого он принял за американца, семья и ребенок. По нервному морганию и беганью зрачков своего визави Бен понял, что тот отчаянно ищет выход из этого кошмара, как и сам Бен. Но выхода не было. Кевин Маршалл, так же как и он, держал в руке револьвер, и через мгновение им придется выстрелить друг в друга.

— Теперь крутите! — приказал темнокожий главарь бандитов на ломаном английском. Белки блестящих, словно из стекла, глаз африканца имели желтоватый оттенок. Скулы резко выступали на истощенном лице. Работающая видеокамера на штативе рядом с ним была направлена на Бена и Маршалла. Мужчина смотрел на обоих, и лицо его было непроницаемым. Он, как и восемь вооруженных парней из его свиты, производили впечатление людей, которые слишком много потеряли, чтобы жизнь — как собственная, так и чужая — имела для них хоть какое-то значение. На лицах отражалось сочетание грусти и накопленной злости. Они направили свои пулеметы на Бена и Кевина, готовые в любой момент выстрелить. Африканцы пригрозили, что оба тут же погибнут под градом пуль, если откажутся участвовать.

Бен нерешительно поднял перед собой револьвер и, как приказал главарь, крутанул барабан, из которого до этого были вынуты все патроны, кроме одного-единственного. Маршалл сделал то же самое, уставившись на него глазами, в которых Бен видел только отчаяние и смертельный страх. Их проинструктировали до того, как включили видеокамеру. Похитители потребовали, чтобы оба пленника подошли друг к другу на близкое расстояние, прицелились и по сигналу одновременно нажали на спусковойкрючок. Если кто-то останется в живых, ему подарят свободу.

Бен быстро взглянул на стену, у которой лежал Майк. Его коллега и друг был мертв. Похитители первым поставили его перед камерой и напротив Маршалла. Майк упал на колени. Он плакал и просил сохранить ему жизнь. Когда он несколько раз отказался взять протянутый ему револьвер, главарь вышел вперед и убил Майка пулеметной очередью. Затем они оттащили Майка к стене и сунули револьвер в руку Бену. Вопрос жизни и смерти решится для него в следующие секунды. Его мозг отказывался понимать происходящее. Бену, главному редактору рубрики «Взгляд в мир», каждый день приходилось сообщать о том, как люди уходят из жизни самым трагическим образом. Он писал о голодающих детях, жертвах природных катастроф, убитых в войнах людях и многих других смертях, от которых нередко на глаза наворачивались слезы. Теперь он сам стал частью этого ужаса, жертвой коварной игры. Еще час назад все было в порядке. Бен, как журналист, поставил перед собой задачу привлечь внимание общества к нуждам людей в кризисных странах. Так как в африканской Эфиопии голод распространялся быстро, Бен и Майк, который был свободным фотографом и продавал свои снимки в том числе и газете, где работал Бен, поехали туда, чтобы на месте составить себе представление о ситуации. Они как раз направлялись на арендованном джипе к деревне в десяти километрах от столицы и уже почти достигли цели, как перед ними возникли два внедорожника и перекрыли путь. Вооруженные до зубов местные выпрыгнули из кузова, вытащили Бена и Майка из машины, связали и увезли в какой-то дом в уединенном месте. Там в углу комнаты уже сидел связанный Кевин Маршалл. За обвалившейся в нескольких местах кирпичной стеной на километры простирался засушливый степной ландшафт с одиночными убогими костлявыми деревьями и кустарниками.

— Хватит! — сказал главарь. Сжав кулак, он поднял правую руку к потолку из соломенных циновок и тем самым дал начало дуэли. Бен и Кевин перестали вертеть барабаны револьверов, которые по инерции еще немного покрутились, как колес а Фортуны, и замерли. Бен медленно вытянул руку и прицелился в лоб противника. У Кевина Маршалла было круглое лицо и толстый живот. Он вообще походил на большого добродушного плюшевого мишку. Рот был открыт, нижняя челюсть тряслась. По щекам бежали слезы, и он всхлипывал. Как в замедленной съемке, Кевин тоже поднял свой револьвер, пока Бен не увидел отверстие дула, направленного ему в голову.

Бен порывисто дышал, его сердце стучало где-то в горле. На грудь навалилась свинцовая тяжесть. Ему стоило немалых усилий удерживать оружие в дрожащей руке и целиться Кевину в голову, он был словно в трансе. Один из них будет убит рукой другого.

Пока камера безжалостно мигала красным огоньком, неуклонно записывая все происходящее, они смотрели на поднятую руку главаря. Когда он опустит ее, им нужно стрелять.

Бен задавался вопросом, сможет ли он нажать на спусковой крючок и убить человека, стоящего напротив. А что думает Кевин? Он испытывает то же самое? На мгновение ему захотелось опустить оружие.

Но он был словно замороженный. Лизе только семь лет. Ей нужен отец. Инстинкт выживания настоятельно приказывал ему воспользоваться единственным шансом и нажать на спусковой крючок, когда придет время. Даже если это будет означать убийство невинного человека. Он думал, какой оборот может принять эта дуэль. Вероятнее всего, они оба попадут на пустую камору барабана. Тогда эта щекочущая нервы игра начнется заново.

Если кому-то выпадет камора с патроном, все тут же закончится. Да и кто сказал, что один из них обязательно выживет? Последняя возможность заключается в том, что оба револьвера выстрелят.

Правое веко Бена начало дергаться. Вообще-то нервы его еще никогда не подводили. Но сейчас, перед лицом стоящей напротив смерти, они сдавали. Мухи, как коршуны, кружили у него над головой и издавали гул — как старые неоновые трубки, прежде чем испустить дух. Бурлящий в крови адреналин еще заставлял его функционировать, точно управляемого дистанционным пультом, но из-за жары и недостатка воды у него кружилась голова, а поле зрения постепенно сужалось, превращаясь в уменьшающийся туннель. Свободной рукой он вытер едкий пот с глаз, чтобы хоть что-то видеть. В горле у него так пересохло, что он с трудом глотал. В таком состоянии он наверняка не попадет, даже если цель, голова Кевина Маршалла, находится прямо перед ним. Рука главаря по-прежнему парила в воздухе, как гильотина.

Секунды ожидания казались часами. Бен думал о Николь. Она угрожала, что бросит его, если он поедет в Эфиопию и будет подвергать себя ненужной опасности только ради аутентичного репортажа. Она просила его отказаться от поездки ради Лизы. Бен осознавал возможную опасность, но, как обычно, отогнал от себя эти мысли, проявил упрямство и все равно полетел. Мир должен был узнать, как страдают люди в Эфиопии и сколько их уже умерло от голода. Сейчас он сам превратился в жертву и даже не знал почему. Точно так же, как и Кевин Маршалл, он был здесь, чтобы помогать. Зачем эти мужчины так с ними поступают?

Потом настал тот самый момент. Главарь резко опустил руку. Бен прицелился, закрыл глаза и нажал на спусковой крючок. С разницей в одну сотую секунды звуки двух выстрелов отразились от стен комнаты.

Глава 1

Пятнадцать месяцев спустя

Убедить ее было непросто. Но в конце концов она согласилась. Ей нужны были деньги. И теперь она думала, что после сделанной работы он передаст ей обещанное вознаграждение просто так, перед дверью. Но у него был другой план. Он сказал, что должен убедиться, действительно ли она выполнила его задание. Она колебалась, пристально смотрела на него из-за приоткрытой двери на цепочке. Он заметил, что ей не очень хочется впускать его так поздно в квартиру, к себе и спящему ребенку. Улыбнулся, потому что знал: он может выглядеть таким безобидным. Наконец она кивнула, откинула дверную цепочку и впустила его внутрь.

Пока она шла в гостиную впереди него, он сунул руку в карман куртки и вытащил из полиэтиленового пакета пропитанную эфиром тряпку. Подумал о спящем ребенке, мимо комнаты которого они как раз проходили. Нужно вести себя тихо. Мальчик пока не должен проснуться.

«Сделай это, наконец, — приказал ему голос в голове. — Чего ты ждешь?»

Он быстро обхватил женщину правой рукой и приложил влажную тряпку ей ко рту и носу. Она испуганно вздрогнула и застонала. Он сильнее прижал ладонь к ее лицу и сжал левой рукой, не давая вырваться. В панике она начала вырываться. Правой ногой чуть не опрокинула деревянную стойку с керамической статуей Будды. Свободной правой рукой ухватила его за плечо. Потом ее мышцы резко ослабли, тело обмякло, она потеряла сознание и осела. Мужчина подхватил ее и аккуратно опустил на пол. Она мирно лежала перед ним и выглядела совсем невинно. Но ему нельзя обольщаться. Дьявол является в любом облике. Он точно знал, почему она должна умереть, и он превратит ее смерть в послание, которое уже никто не сможет проигнорировать.

Она не должна была отрекаться от своего мужа. Она ведь клялась перед Богом: «Пока смерть не разлучит нас». Так теперь и будет. Она бросила мужа и тем самым разорвала то, что когда-то было связано воедино священным союзом.

Он снова был очарован ее красотой и поймал себя на том, что не может отвести взгляда от ее безупречного тела. Жаль ее, подумал он. Потом в его голове снова раздался ангельский голос, преследовавший его уже несколько недель, и потребовал довести дело до конца.

— Ты прав, — прошептал он и пробрался в детскую. На белых обоях были нарисованы разноцветные гоночные машинки. В детстве он бы тоже не отказался от таких обоев.

Ровное глубокое дыхание ребенка свидетельствовало о том, что ему снилось что-то хорошее. Наверное, в последний раз, долго еще ему не придется видеть добрых снов, подумал он. Но так и должно быть. Он снова вытащил свою тряпку и нежно приложил мальчику к лицу. Средство подействовало, ребенок даже не открыл глаза. Сладких снов.

Прошло полчаса, пока он сделал все необходимые приготовления. Потом мать мальчика пришла в себя. Спустя несколько секунд она поняла, где находится, что с ней не так, и наконец догадалась о его истинных намерениях. Она никогда не получит своих денег.

Он улыбнулся. Этого она видеть не могла. Его голову покрывала средневековая черная маска палача. Она попыталась закричать, но кляп во рту мешал, и издаваемые ею звуки походили на кряхтение и стон. Когда он открыл кран в ванной, глаза ее расширились от ужаса. Она посмотрела на него, своего судью и экзекутора. Он так связал ее, что она почти не могла двигаться. Тем не менее она прикладывала все силы, чтобы освободиться. Напрасно она напрягала свои мышцы. Возможно, крик громким эхом отзывался внутри ее, но наружу выходил только глухой стон. Такой тихий, что никто не мог этого слышать, кроме него и, наверное, ее сына.

Семилетний мальчик метался и рвался, стараясь освободиться. Ему потребовалось больше времени, чем планировалось, чтобы прийти в себя. В какой-то момент казалось, что малыш достаточно силен, чтобы сорвать батарею, к которой был прикован, с креплений. Он сможет испытать все на собственной шкуре и извлечет урок из того, что сейчас произойдет. А затем сможет передать это дальше. Сколько же энергии и сил в ребенке, который хочет спасти свою мать от смерти, а себя избавить от необходимости смотреть на это. Но благодаря пробке во рту и скотчу на губах крика и визга было почти не слышно.

Ванна набралась. Он закрыл кран и наслаждался моментом, паникой, которая охватила ее. Возможно, она молилась, чтобы все оказалось просто сном. Он буквально ощущал, как она упрекала себя за доверчивость. Но у нее уже никогда не будет возможности проявить бдительность. Второй шанс бывает только в любовных мелодрамах. А здесь реальность, от которой не уйти.

Ее голова едва виднелась над поверхностью воды.

Он торжественно огласил приговор, не забыв обосновать его. Она должна знать, в чем виновата и почему он не может избавить ее мальчика от этой сцены. Казалось, она поняла, что умрет.

Он зажег свечу, которая озарила все происходящее в темной ванной комнате соответствующим праздничным светом. Вообще-то у него было достаточно времени, и он бы еще долго с удовольствием рассматривал ее. Но голос напомнил, что не нужно без необходимости продлять ее мучения. Поэтому он послушался приказа и продолжил. Привел приговор в исполнение и опустил ее голову под воду. Ее лицо находилось в нескольких сантиметрах от спасительного вдоха. Вновь и вновь его охватывало до сих пор незнакомое ему возвышенное чувство. Была ли это власть, которую он сейчас олицетворял? Власть над жизнью другого человека. Он наклонил голову, внимательно рассматривая жертву. Она дергалась, дрыгала ногами — это все, что позволял кокон из веревки, которой он обмотал жертву. Он почувствовал последнее сопротивление головы, которой она с силой упиралась в его ладонь, беспощадно удерживающую ее под водой. Через две минуты все закончилось. Она больше не могла подавлять дыхательный рефлекс и втянула воду в легкие. До этого он прочитал о смерти в результате утопления. Боль должна быть невыносимой. Потом жизнь выскользнула из ее все еще открытых глаз.

Он видел, как отлетела ее душа. Черная как вороново крыло. Он восстановил порядок, наказав ее. Но не избавил от грехов. Такое не в его власти.

Все-таки как странно. Лишь сейчас, когда собственная жизнь подходила к концу, это задание придало смысл его до сих пор бесполезному существованию. Его путь был ясен, план идеален. Он ни в чем не сомневался. Ему позволено служить. Это честь.

Сначала люди сочтут его деяние поступком сумасшедшего. Но он не псих. Это другие самовлюбленные нарциссы забыли, что такое настоящие ценности. Но со временем многие поймут его послание и признают, как важен был этот вклад в создание лучшего мира. И маленький мальчик тоже осознает, что его мать сама виновата в такой судьбе. А она будет не единственной, кого он покарает.

Глава 2

Сначала звонок казался далеким и приглушенным. Но раздражающий звук все глубже проникал в его подсознание и наконец окончательно разбудил. В первый момент Бен не понимал, где находится. Осторожно пошарил рукой вокруг и определил, что лежит на матрасе. Приоткрыл глаза. Яркий дневной свет резанул по сетчатке. Потом он распознал размытые очертания своей маленькой однокомнатной квартирки. Все это время телефон не унимался.

Нестерпимая стучащая и сверлящая боль под черепом сводила с ума. Он чувствовал себя прескверно. Со стоном поднялся с кровати. В этот момент его взгляд упал на дисплей радиобудильника на ночном столике. Когда по ночам он, весь в поту, просыпался из-за очередного кошмара и панический страх охватывал каждую клетку его тела, красные светящиеся электронные цифры казались ему гримасой дьявола, который алчно сверкал глазами.

Половина двенадцатого — непривычное время для подъема. Обычно он так долго не спит. Во сколько бы он ни ложился и сколько бы бессонных часов ни проводил в постели, он просыпался самое позднее между семью и восемью утра. Направляясь неуверенной походкой к столу, на котором лежал телефон, он задавался вопросом, почему жалюзи не опущены, как обычно, на ночь. Затем его взгляд упал на разложенные рядом с телефоном бумаги. И в тот же миг вспомнил все, что произошло накануне вечером. Ему резко подурнело.

После работы он нашел в своем почтовом ящике конверт с бумагами по разводу. Значит, дело все-таки дошло до этого. Вопреки своим угрозам Николь осталась с ним после его возвращения из Африки. Эфиопские события тяготили всю семью, и Николь была рядом и поддерживала его. Но она также потребовала, чтобы он начал терапию, как посоветовал ему домашний доктор. Однако Бен пытался забыть все случившееся и продолжать жить, как будто ничего не было. Хотя ночные кошмары, в которых он снова оказывался перед Кевином Маршаллом, посещали все чаще, а чувство вины — вины за его убийство — с каждым днем становилось все сильнее. К тому же он все больше уставал от повседневности и раздраженно реагировал на вопросы о здоровье, как домашних, так и сослуживцев. Он еще сильнее стал упрекать себя, когда узнал, что Лизу в школе третируют, потому что в глазах одноклассников ее отец был убийцей. Лиза тяжело переживала ситуацию, но Бен не мог осуждать ни дочь, ни ее школьных товарищей. Они еще дети, а он и сам не знал, был ли убийцей или нет, хотя Николь и его врач постоянно твердили, что он не должен корить себя.

Когда спустя три месяца после возвращения домой Николь попросила его подыскать для себя квартиру, это стало тяжелым ударом для Бена. Правда, к тому времени он должен был признаться себе, что в таком психическом состоянии плохо действует на свою семью. Он находился в постоянном напряжении и чувствовал себя так, словно кто-то опустил на него невидимый колокол, который исключил эмоциональную связь с внешним миром. У него в голове часто царила странная пустота, или он был невнимательным, потому что мыслями витал где-то в облаках. Когда Николь и Лиза пытались его взбодрить, самое большее, на что он был способен, — вымученная улыбка. Лиза стала намного сдержаннее по отношению к нему, с тех пор как он вернулся. Раньше она, смеясь, бежала ему навстречу и повисала на шее, стоило ему только переступить порог дома. Сейчас при его появлении в ее глазах лишь вспыхивал огонек и тут же сменялся грустным и разочарованным выражением. Как будто она на мгновение забывала, что ее отец убил человека, но тут же снова вспоминала. Когда он пытался ее обнять, она позволяла быстрое объятие — нехотя, отвернувшись в сторону, — чтобы уже в следующий момент высвободиться из его рук. Это разбивало ему сердце: казалось, тесная связь с его маленькой принцессой осталась в прошлом. Но у него все чаще появлялось ощущение, что совместная жизнь в общей квартире скорее ухудшает отношения в семье, чем улучшает. Поэтому он согласился временно пожить врозь, как предложила Николь. Когда же и после этого он про должал игнорировать терапию, Николь и Лиза стали все больше отдаляться от него. В конце концов Николь все-таки захотела окончательного развода, и, хотя с того момента прошел уже год, заявление о расторжении брака, полученное вчера по почте, снова ранило его. Конечно, он тут же позвонил Николь. Она попыталась как можно мягче объяснить ему, что в ее жизни уже появился другой человек. Правда, кто именно, сказать не захотела. Зато в конце разговора дала ясно понять, что определенно не видит ни одного шанса для совместного будущего с ним. Он не должен питать больше никаких надежд. Но Бен просто отказывался принимать, что безвозвратно потерял жену и дочь, которой к тому времени уже исполнилось восемь.

Вечером он встретился с Виктором перед кинотеатром у центра Sony, где они наткнулись на Тамару Энгель, школьную знакомую Виктора. Вечер закончился тем, что Виктору, как нередко случалось, пришлось уйти раньше из-за срочных дел, а Бен с Тамарой оказались в ее квартире. Последнее, что Бен помнил: он удобно устроился на Тамарином диване, а на столе перед ним стояла дымящаяся чашка с кофе.

Все еще погруженный в мысли, Бен взял телефон со столика и прервал бесконечный звонок, нажав на кнопку и даже не взглянув на экран.

— Почему так чертовски долго? — Это была Николь, в ее голосе звучал легкий упрек.

Бен вздохнул. В первый момент он испугался, не случилось ли чего с Лизой, но Николь была вполне спокойна.

— На твоем сотовом после пятого звонка включается голосовая почта. Я уже в третий раз пытаюсь до тебя дозвониться. В редакции тоже никто не знает, где ты. У тебя все в порядке?

Бен не произнес еще ни одного слова. Он даже не поздоровался. Зато у него неожиданно появилось ощущение, что он стоит на палубе корабля, который разбушевавшиеся волны бросают из стороны в сторону. Его затошнило, и он с трудом сдержал рвотный позыв. Бен открыл рот, чтобы сказать что-нибудь, и заметил, что ему сложно сосредоточиться.

— У меня все хорошо, — прохрипел он. Весело прозвучать не получилось. В горле у него пересохло.

— А по голосу не похоже.

Возникла короткая пауза. Он не знал, что сказать. Его головная боль как раз готовилась выйти на новый уровень, и Бен спрашивал себя, зачем Николь вообще позвонила. Ведь не для того же, чтобы поинтересоваться его самочувствием. Возможно, ее мучают угрызения совести, потому что после ее заявления о разводе у него были все основания чувствовать себя паршиво. Но то, что он чувствовал себя физически разбитым, не имело к этому никакого отношения. Ему самому хотелось бы выяснить причину. Состояние напоминало похмелье после бурной ночи. Но кроме двух бутылок пива, в кино он не пил никакого алкоголя. По крайней мере, он этого не помнил.

— Бен? — Николь прервала его мысли.

— Да?

— Что случилось? Это из-за вчерашнего?

Они были женаты девять лет, поэтому ей даже не нужно было видеть Бена, чтобы определить по телефону, что с ним что-то не так.

Познакомились они весной, одиннадцать лет назад, на мероприятии для берлинских бездомных, которое организовала одна радиостанция, где Николь работала ассистенткой по маркетингу. Николь бросилась ему в глаза не только хорошей фигурой и длинными, слегка волнистыми светлыми волосами, но и своей наивной и доверчивой манерой. Она казалась энергичной, деятельной и веселой, но с легкоранимой душой.

Бен сделал глубокий вдох, прежде чем перейти к объяснению.

— У меня раскалывается голова, и я не знаю, как и когда добрался вчера домой.

Короткая пауза. Бен надеялся, что Николь не будет пытать дальше. Но она продолжила. Он должен был догадаться.

— Хочешь сказать, ты снова был в отключке?

У Бена вырвался глубокий вздох.

— Головные боли и тошнота — это что-то новое. А в остальном похоже на то.

С тех пор как вернулся из Эфиопии пятнадцать месяцев назад, Бен пережил два случая временной потери памяти, похожих на вчерашний. Николь знала об этом. Возможно, вызванная событиями в Эфиопии психологическая травма была тому причиной. Предыдущие провалы в памяти случались в ситуациях, которые напоминали ему пережитый там ужас. В первый раз это случилось почти полгода назад, в Новый год, который Бен тогда встречал один в своей квартире. Когда в полночь стали пускать фейерверки и послышались взрывы петард, он сначала пережил сильный приступ паники, потом перед глазами у него потемнело. Около двух он пришел в себя — лежа на полу в позе эмбриона, дрожа всем телом, — но не мог вспомнить, что происходило в течение двух последних часов. Два месяца назад Бен переходил улицу и ни с того ни с сего снова впал в шоковое состояние. Он как раз шел мимо ремонтируемого участка дороги, когда вдруг заработал отбойный молоток, треск которого напомнил Бену пулеметную очередь. Он затрясся всем телом, от панического ужаса не мог сдвинуться с места и абсолютно перестал ориентироваться. Когда светофор загорелся зеленым для машин, началась какофония автомобильных гудков, которая все лишь ухудшила. Наконец одна молодая женщина поняла, что он в затруднительном положении, и увела его с проезжей части. Пока он сидел на тротуаре рядом с мусорным баком и ждал вызванных медиков, перед глазами у него снова потемнело. Только в машине скорой помощи, уже на подъезде к больнице, он снова начал соображать. Врач скорой помощи объяснил Бену, что все это время он находился без сознания. Но Бен все равно не помнил, что происходило последние полчаса. Врач еще не забыл о похищении Бена. Средства массовой информации подробно освещали тот случай со смертельной дуэлью. Речь шла о вооруженной группировке, которая обвиняла Запад в том, что их страна находится в плачевном состоянии. Бен, Майк и Кевин стали случайными жертвами, и если они хотели избежать немедленной казни, то должны были застрелить друг друга в одиночных поединках. Похитители записали дуэли на видеокамеру и потом выложили в Интернет. За два дня до этого в Средиземном море перевернулся корабль с беженцами, отплывший от ливийского побережья, и при крушении погибло более ста эфиопов. Среди них много детей. Похитители обвинили западный мир в неоказании помощи, из-за чего людям и пришлось бежать из Эфиопии: они страдали от голода, а многие вообще умирали от истощения. Из тех, кто решился на побег, большинство погибли еще на пути к пункту отправки, а те немногие, кто добрался до моря, утонули. Тот факт, что всего за неделю до этого прибрежные государства сократили финансовую помощь для спасения потерпевших кораблекрушение беженцев, лишь подлил масла в огонь.

С учетом данного эпизода в прошлом и таких симптомов, как продолжительные приступы страха и панические атаки, невозможность сконцентрироваться и постоянная раздраженность, врач подозревал посттравматическое стрессовое расстройство.

— Вам срочно нужна психологическая помощь, — заверил он Бена и добавил: — Если дело уже дошло до провалов в памяти.

Бен никогда не прислушивался к мнению врачей. Зато верил в то, что большинство болезней можно вылечить и без лекарств. Его нынешнее состояние было тяжелым, но он не представлял себе, что какой-то психотерапевт сможет ему помочь. Единственное, на что были способны психологи, — это накачать его успокоительными, которые затуманивали сознание и превращали его в оболочку безо всяких эмоций. Но от таких методов он хотел отказаться, несмотря на приступы страха. Он не мог рационально объяснить свое упрямство, лишь знал, что не готов на протяжении многомесячных сеансов вновь и вновь прокручивать перед глазами пережитое. Временные провалы памяти казались ему меньшим злом. Поэтому вопреки рекомендации врача скорой помощи он не взял направление к психотерапевту.

Неожиданные панические атаки и флешбэки^[313] начались лишь спустя два месяца после возвращения из Эфиопии. С тех пор он все чаще — в самых простых бытовых ситуациях, например услышав хлопнувшую пробку от шампанского, — катапультировался в тот дом, где его и Кевина Маршалла заставляли стрелять друг в друга, пока в живых не остался только один. И этим одним оказался он.

В фильме, который прокручивался в голове у Бена, он снова наставлял револьвер на американского врача и нажимал на спусковой крючок одновременно со знаком, который подавал главарь банды. Но если пуля из револьвера американца лишь задела висок Бена, то Бен попал врачу прямо в лоб. Мозги и кровь брызнули на неоштукатуренную кирпичную стену позади.

С тех пор не проходило ни одной ночи, чтобы ему не снились те события и он не просыпался от ужаса весь в поту. Но, к сожалению, одними ночными кошмарами не обошлось. Днем его тоже посещали воспоминания и уносили, как ураган из «Волшебника страны Оз», в другой мир, казавшийся ему таким реальным. В ветхий дом, где его снова и снова заставляли нажимать на спусковой крючок.

Однако вчера вечером не было никакого флешбэка. Его воспоминания обрывались на том, как он сидел на диване у Тамары Энгель, знакомой Виктора, в районе Шенеберг. Затем, разбуженный звонком Николь, проснулся уже в своей постели.

— Я столько раз говорила, чтобы ты прошел курс психотерапии, Бен. Пожалуйста, подумай об этом еще раз. — Бен услышал, как Николь глубоко вздохнула. — Что последнее ты помнишь? — спросила она потом.

Бен вспомнил слова, которые так часто от нее слышал: «Иногда нам нужен кто-то, с кем можно поговорить о прошлом, чтобы оно не настигло и не поглотило нас». Но он считал, что все пережитое плохое лучше отфильтровать и забыть, а не вытаскивать постоянно наружу.

— Я был в кино с Виктором.

Это была не вся правда, но, хотя они с Николь официально расстались, Бен чувствовал неловкость из-за того, что был у другой женщины, тем более что познакомился с ней всего несколько часов назад. К тому же он просто проводил ее до дома и поднялся лишь на чашку кофе.

— Ты должен понять, что не виноват, Бен.

Именно в этом он и сомневался. Он убил человека, чтобы спасти собственную жизнь. Не проходило ни одного дня, чтобы Бен не упрекал себя в этом.

— Я подумаю о терапии, — сказал он, чтобы не углубляться в эту тему. Прижимая телефон к уху, подошел к окну. На улице светило солнце, сочная зеленая листва на деревьях шевелились на ветру. Яркий дневной свет по-прежнему резал глаза. Он опустил жалюзи так, чтобы между ламелями оставались лишь узкие просветы.

— Вообще-то я звоню, потому что мы сегодня собираемся в зоопарк, и не спрашивай, с чего вдруг, но Лиза хочет, чтобы ты пошел с нами.

Бен с трудом сглотнул.

«Дочь убийцы» — так обзывали Лизу другие ученики, потому что какой-то ненормальный папаша показал своему сыну на ютюбе видео, где Бен был вынужден застрелить человека. Мальчик без труда нашел это видео в Сети и показал на телефоне своим друзьям в школе. Николь изо всех сил старалась убедить Лизу в том, что ее отец не мог поступить по-другому и не виноват. Но не сумела найти правильный подход к Лизе, которая, как только Николь в очередной раз пыталась ей все объяснить, зажимала руками уши или просто убегала в свою комнату. Видимо, Лиза просто не могла понять, как ее отец мог совершить настолько ужасный поступок. Конечно, она задавалась вопросом, откуда берутся такие жестокие люди, которые заставляют других стрелять друг в друга. Лиза становилась все более холодной, грустной и замкнутой, и Николь нашла детского психотерапевта, на сеансах которого могла присутствовать вместе с дочерью. Потом Николь захотела разъехаться, потому что ей надоело, что Бен продолжал упорствовать и отказываться от медицинской помощи, хотя было очевидно, что он переутомлялся от обычных будничных вещей и страдал от перепадов настроения. К тому же она больше не хотела видеть, как от внезапного воспоминания о событиях в Африке ему на глаза наворачиваются слезы и он сжимает зубы. Совместная жизнь разрушала ее нервную систему. После того как Бен съехал, он видел Лизу лишь изредка, когда навещал их с Николь. Коротко поприветствовав его, дочь тут же скрывалась в своей комнате. Когда он звонил, они с Лизой обменивались несколькими словами и она быстро передавала трубку матери. С тех пор как Бен переехал, они не предпринимали ничего вместе как семья.

Понятно, почему Николь так настойчиво пыталась дозвониться до него. Она знала, что этот поход в зоопарк значит для Бена.

— Встретимся в два часа у тюленей?

— Спасибо, — прошептал он в телефон.

— Прости?

— Я говорю спасибо. Это правда здорово. Я даже не осознал еще до конца.

— Отлично. Кстати, на этой неделе я просто на одном дыхании прочитала все твои статьи. Классная тема.

Николь явно хотела перевести разговор в другую плоскость, чтобы отвлечь Бена от его мыслей.

Глава 3

Бен думал о том, как Лиза обняла и поцеловала его на прощание, когда он уезжал в Африку. Ее светлые волосы были заплетены в две косички.

Когда подъехало такси, Бен на прощание помахал своей маленькой семье. У Николь и Лизы в глазах стояли слезы. Он обещал своим дорогим людям, что вернется через пять дней. В итоге он отсутствовал семь дней, а через несколько месяцев после возвращения потерял все: семью, самого себя, а потом еще и работу редактора в уважаемой берлинской газете. Спустя пять месяцев после возвращения Бена из Эфиопии издатели сообщили ему, что, к сожалению, он им больше не подходит. И Бен не мог не согласиться с ними. Он попросту был больше не в состоянии сосредоточенно работать. Часами сидел просто так и ничего не делал. А если и писал, то ничего достойного не выходило. Когда коллеги спрашивали его о чем-то, он дерзил в ответ, а если критиковали его работу или если кто-то делал не то, что он требовал, Бен реагировал в таком агрессивном тоне, какого не знал за собой прежде. В конце концов его освободили от работы и хотели, чтобы он обратился за медицинской помощью и вернулся после курса психотерапии. В ответ на это Бен уволился. Факт в том, что он больше не годился для написания статей в рубрике «Взгляд в мир», где слишком часто шла речь о беспорядках, войнах и насилии. Работа над подобными темами неизбежно приводила к тому, что он снова возвращался в тот дом с дуэлью и долго не мог найти выход. Именно по этой причине больше не мог писать никаких статей.

Гораздо тяжелее, чем проблемы на работе, Бен переносил разлуку с семьей.

— Если ты полетишь туда, можешь уже не возвращаться к нам, — предупредила его тогда Николь. Он абсолютно серьезно воспринял ее угрозу и заверил, что это в последний раз. Но он постоянно это говорил. И сейчас вынужден пожинать последствия.

Еще никогда Бен не был так близок к смерти, как в том доме в Африке. После того как он пережил дуэль, похитители сдержали свое обещание отпустить выжившего. Они скрутили его, завязали глаза и после часовой езды выкинули из машины на площади какого-то маленького поселения. Жители деревни сообщили в полицию. Два часа спустя местные полицейские по его описаниям нашли дом с лежавшими там трупами Майка и Кевина. Примерно в то же время в Сеть было выложено видео с жестокой дуэлью. Еще до этого он, не сдерживая слез, успел по телефону сообщить Николь о случившемся. Через несколько дней, дав подробные показания, Бен смог вернуться домой.

— Работа для тебя важнее, чем семья. Тебе же все равно, что мы здесь с ума сходим от страха за тебя, — упрекнула его жена перед отъездом.

Он решительно возражал. Оправдывался тем, что мир должен узнать, как страдают люди в Эфиопии. Он хотел написать о голоде, чтобы привлечь внимание к этому ужасному обстоятельству.

Когда ему было двадцать девять, он уехал из Берлина и два года проработал в одной крупной гамбургской газете. И очень радовался, что ему поручили репортажи о зарубежных государствах. Будучи убежденным пацифистом, он верил, что, рассказывая о кризисных странах и уделяя особое внимание нуждам живущих там людей, он может внести свой вклад и изменить там что-то к лучшему. Вернувшись в Берлин и познакомившись с Николь, он все равно остался верен своей теме. Однако Николь так и не смирилась с тем, что для некоторых репортажей ему приходилось выезжать в кризисные регионы и снова подвергать себя непредвиденной опасности. Она не хотела жить в постоянном страхе за него. После рождения Лизы восемь лет назад он по настоянию Николь наконец-то отказался от иностранных репортажей и возглавил рубрику «Взгляд в мир», что лишь в редких случаях вынуждало его отправляться в командировки. Перед Николь же он оправдывался тем, что контактные лица на местах доверяли только ему и соглашались говорить исключительно с ним.

Тогда он особенно наслаждался возможностью вернуться к старому занятию и сменить свой костюм и письменный стол главного редактора на уличную одежду и походные ботинки. Как Индиана Джонс: с одной стороны — хитроумный университетский профессор, с другой — любопытный и ищущий опасностей сорвиголова. Только во время последней операции его план не сработал. Все пошло не так и закончилось катастрофой, последствия которой отразились на его дальнейшей жизни.

Уже четыре месяца, как Бен снова работал репортером. В одной берлинской бульварной газете, принадлежащей его другу Виктору фон Хоенлоэ — наряду с частным банком и множеством фабрик, — и отвечал там за раздел «Курьезы».

Последняя публикация Бена была посвящена ясновидению. Статья представляла собой серию из шести частей и завершалась в сегодняшнем субботнем выпуске. Честно говоря, это была всего лишь попытка впечатлить Николь. Кроме того, она должна видеть, что он распрощался с тяжелыми темами и сейчас находится в поисках историй, которые ни в коем случае не могут подвергнуть его опасности.

В последние дни Бен расспрашивал о своем будущем двух женщин и одного мужчину, которые заявляли, что они ясновидящие. Но не говорил им, что он журналист. Как и ожидалось, все трое предсказали ему совершенно разное. Первая женщина, которую он посетил, разложила карты и сказала Бену, что ему предстоит счастливая жизнь. Вторая женщина увидела в хрустальном шаре, что Бена ждет много денег. Оба предсказания его не удивили: стандартный репертуар, который хотят услышать те, кто ходит к ясновидящим. Когда Бен думал о своем последнем тестируемом кандидате, у которого был только вчера утром, его охватывало очень неприятное чувство. Мужчина почему-то произвел на него жуткое впечатление. Его звали Арнульф Шиллинг, и жил он в старинном доме на Шпрееталь-аллее с садом, граничащим с Рувальдским парком.

У Шиллинга были длинные седые волосы, которые спадали на плечи, и седая окладистая борода, доходящая ему до груди. Одет в темно-коричневый костюм. На вид ясновидящему, напоминавшему мрачного мага Сарумана из фильмов «Властелин колец», было около семидесяти. Колющий взгляд его глубоко посаженных глаз буравил Бена насквозь. Николь сказала бы, что Бен почувствовал негативную ауру этого человека.

Арнульф Шиллинг пригласил Бена в гостиную и указал на старое мягкое кресло. Когда Бен расположился, Шиллинг поставил стул прямо перед креслом и сел напротив Бена, так что их колени почти соприкасались.

Бен рассказал мужчине ту же историю, что и обеим предыдущим ясновидящим: он недоволен своей профессиональной и личной ситуацией и не видит никакой надежды, что это скоро изменится. Бен намеренно дал минимум информации о себе. Если протестированные до этого ясновидящие пытались целенаправленными вопросами выудить из него сведения, чтобы затем слепить более или менее подходящую версию будущего, то длинноволосый не проронил ни одного лишнего слова, лишь уставился на Бена проницательным взглядом. Потом Шиллинг улыбнулся, прочистил горло, взял Бена за руки и закрыл глаза. Спустя примерно минуту он сильно вздрогнул. Словно от удара тока, он резко выпустил ладони Бена и откинулся назад. Потом с сочувствием посмотрел на Бена. На лице появилось озабоченное выражение. Отличный номер, подумал Бен.

Шиллинг откашлялся, словно подбирая правильные слова.

— Вас ждет большое несчастье, — сказал он затем.

У Бена на губах застыла улыбка.

— Какое еще несчастье?

Шиллинг серьезно посмотрел на Бена и нахмурился.

Он словно раздумывал, что можно рассказать своему клиенту.

— Вас будут окружать мертвые, — сказал он наконец. Бен помрачнел. Хотя он и не верил в эту чушь, слова старика смутили его. Оба предыдущих кандидата хотели подсластить ему жизнь исключительно радостными перспективами. А этот человек, без сомнения, добивался обратного.

— Что вы имеете в виду?

— В ваших глазах я увидел ужасные вещи, которые вам вскоре предстоит пережить.

Этот мужчина шарлатан, его предсказание слишком неопределенное. Смерть когда-то настигнет каждого, а он вспомнит об этом человеке и скажет себе: он это предсказал.

— И что же вы увидели? — Бен был уверен, что Шиллинг попытается увильнуть от прямого ответа. В каком-то смысле так и случилось.

— В таких случаях, как ваш, я стараюсь избегать конкретики. В конце концов, я тоже могу ошибаться, и тогда было бы неправильно обременять вас.

В отличие от Бена Николь искренне верила в ясновидение. Не осталось почти ни одного гадателя на картах, у которого она еще не побывала. Этих трех он выбрал специально, потому что знал: их еще не было в списке Николь, и поэтому она особенно заинтересуется его серией статей на эту тему и устроенным напоследок тестом ясновидящих в субботнем выпуске.

Но Бен не сдавался. Он хотел, чтобы Шиллинг проговорился и выдал конкретное предсказание, которое потом, само собой, окажется неправдой.

— Но если я буду знать, что предстоит, мне, возможно, удастся это предотвратить. Не могли бы вы дать мне какую-то реальную подсказку? Чтобы я сумел распознать беду, о которой вы говорите.

Шиллинг медленно покачал головой:

— Поверьте, вам лучше оставаться в неведении. Вы все равно не сможете ничего изменить.

Постепенно Бену становилось не по себе. Скользкий тип.

— Может, вы ждете, что я заплачу вам за эту информацию?

Теперь бородач удивленно поднял глаза. Несколько секунд его голубой взгляд, казалось, сверлил Бена.

— Вы не верите в ясновидение, верно? Считаете, все то, чего нельзя научно доказать, не существует. Вероятно, и в Бога не верите. — Мужчина даже не дождался ответа Бена. — Ладно. Как хотите. Я докажу вам, что прав и знаю, что готовит для вас будущее.

Мужчина снова ухмыльнулся и погладил бороду.

— Я скажу, какое будущее разглядел в ваших глазах. Когда вы потом сами это увидите, то знайте: беда уже пришла.

Шиллинг снова выражался загадками. А потом назвал точную деталь, которая опять же ничего не раскрывала. Это были дата и время: 24 июня, 2 часа 41 минута. Затем ясновидящий поднялся и проводил Бена до двери.

Глава 4

После душа и двух чашек кофе Бен почувствовал себя лучше. Он радовался, что Лиза сама ищет сближения, и надеялся, что скоро его дочь опять будет видеть в нем нежного отца, а не убийцу. Он желал, чтобы она забыла сцены из того видео. Если дочь позволит, он просто обнимет ее и прижмет к себе. Бен подумал, что неплохо было бы принести ей подарок. Лучше всего красивую одежду, например какую-нибудь футболку, но он не был уверен, что сможет угодить ее вкусу.

Бен вспомнил, как Лиза любила позировать перед большим настенным зеркалом в прихожей квартиры и устраивать там собственные модные показы. Но когда заметила, что он наблюдает за ней, смутилась и тут же перестала. Он думал о чудесных семейных отпусках. Особенно запомнилась четырехнедельная поездка в автокемпере. В конце Николь сделала большой фотоальбом, который они уже бесчисленное количество раз рассматривали вместе, сидя на диване, с Лизой посередине. В несколько этапов они доехали до Андалусии, каждые два дня ночуя в новом месте. Плавали в маленьких бухтах с кристально чистой водой, и он, с ведром и сачком, часами помогал Лизе ловить у берега мелких рыбешек или строить огромные замки из песка. Оторвавшись от прекрасного фильма, который прокручивался перед его внутренним взором, и переведя взгляд на часы, Бен заметил, как его губы сложились в улыбку. Он бы все отдал за то, чтобы вернуть то время. До сегодняшнего дня у него было мало надежды, а после того как Николь подала на развод, шансы и вовсе сократились. Но предстоящий поход в зоопарк с семьей воодушевил его. Появилось ощущение, что, возможно, еще не все потеряно.

Мысленно все еще пребывая в тех счастливых днях, Бен проверял одежду, в которой был вчера вечером, на наличие своих ценных вещей. Связку ключей, как обычно, нашел в переднем кармане джинсов, неаккуратно брошенных рядом с кроватью, а в заднем кармане лежало портмоне. Однако поиск мобильного ни к чему не привел. Телефона не было ни на комоде, ни на столе. Не оказалось его ни в одном из карманов кожаной куртки, в которой Бен был вчера. Звонок со стационарного аппарата на мобильный тоже не помог выяснить местонахождение пропажи. Бен не услышал нигде звонка, хотя никогда не ставил сотовый на беззвучный режим. Значит, оставил телефон в квартире у Тамары Энгель. Сейчас около полудня. У него достаточно времени, чтобы забрать телефон и при возможности выяснить у Тамары, как он добрался домой.

Выйдя из подъезда и ступив на тротуар, Бен задался вопросом: удачная ли вообще идея вот так неожиданно появиться у Тамары? В конце концов, он не мог вспомнить события прошлого вечера. Может, он вел себя неподобающим образом, и она его выставила. Или — Бен надеялся, что это не так, — они оказались в одной постели. По пути к метро — станция находилась всего в двухстах метрах от дома, где Бен снимал квартиру, — он еще раз попытался восстановить в памяти, что именно случилось вчера вечером после телефонного разговора с Николь.

Виктор и Бен встретили Тамару у касс кинотеатра. В последний раз они с Виктором виделись три года назад на встрече бывших одноклассников и вообще-то собирались поддерживать контакт. Но как часто бывает в подобных случаях, это так и осталось в категории благих намерений. Тамара одна воспитывала семилетнего сына Тима. Раз в месяц баловала себя походом в кино, пока ее мама присматривала за мальчиком. Вообще-то она условилась пойти на фильм с подругой, но та в последний момент отказалась. Тамара решила не портить себе мероприятие, которого уже давно и с нетерпением ждала, и отправилась в кино одна. Так и получилось, что они втроем пошли на один и тот же фильм, на котором Бен, правда, не мог сконцентрироваться. В голове у него вертелась одна мысль: Николь решила развестись. Через полчаса после начала фильма Виктор получил эсэмэс-сообщение, содержаниекоторого оказалось настолько важным, что ему немедленно пришлось покинуть кинозал. Виктор фон Хоенлоэ был потомком дворянской семьи, которому — вслед за предками — удалось приумножить унаследованное богатство. Единоличное управление империей всевозможных предприятий требовало от Виктора быть на связи в любое время дня и ночи. Почти не случалось такого вечера, чтобы не звонил телефон и от Виктора не потребовалось какого-то решения. Виктор пожелал Тамаре и Бену хорошего вечера и выскочил из кинозала.

Вероника, жена Виктора, ушла от него тринадцать лет назад вместе с их общим сыном Йоханнесом. С тех пор Бен видел своего друга исключительно в сопровождении верных хостес, которых Виктор нанимал, когда представлялся случай появиться с дамой. Но по-настоящему близкой женщины в его жизни не было.

После фильма Бен с Тамарой зашли в американское кафе за углом, где съели по куску теплого пирога с персиками. Тамара заметила, что мыслями Бен где-то далеко. И в какой-то момент он рассказал ей о намерении Николь развестись с ним. В ответ на это Тамара тоже разоткровенничалась. Ее бывший муж был заядлым игроком и проиграл небольшое состояние, которое досталось ей в наследство от родственников. Кроме того, это болезненно ревнивый и распускающий руки холерик. Он часто бил ее, даже на глазах у Тима. Все это естественным образом вырвалось из нее. Видимо, ее уже давно никто вот так не слушал. После развода Тамара открыла свое дизайнерское бюро. Но в таком креативном городе, как Берлин, многие занимались подобным бизнесом, и они с Тимом едва сводили концы с концами.

Выйдя из кафе, Тамара спросила, не сможет ли он проводить ее до дома. В такое позднее время она редко ходит по улицам, к тому же все еще боится бывшего мужа, которого уже несколько раз видела перед домом, где она временно снимает квартиру.

Когда такси остановилось перед подъездом, было уже начало первого. Тамара попросила Бена подождать, пока она проводит маму, потому что та не очень обрадуется, если ее дочь появится посреди ночи в сопровождении незнакомого мужчины. Десять минут спустя Бен уже сидел в Тамариной гостиной на удобном диване, обитом коричневой искусственной замшей. С того момента он больше ничего не помнил. Отрезок времени до пробуждения час назад словно стерли из его памяти.

Глава 5

Когда и после третьего звонка дверь подъезда семиэтажного дома никто не открыл, Бен вытащил из кармана куртки блокнот и написал Тамаре записку с просьбой позвонить ему и указал свой домашний номер телефона. Только он собрался бросить листок в почтовый ящик, как из дома вышел пожилой мужчина. Приветливо улыбнувшись, придержал дверь для Бена. Тот вошел в подъезд и поднялся на четвертый этаж, где находилась квартира Тамары. Прикинул: если подсунуть записку под дверь, Тамара наверняка найдет его сообщение еще сегодня. В почтовом же ящике маленький листок легко не заметить, а может, она вообще будет проверять почту лишь в понедельник.

Он хотел присесть, чтобы просунуть листок бумаги под дверь, но заметил, что та лишь прикрыта. Он толкнул дверь, и она легко и беззвучно подалась.

— Тамара, ты дома? Это я, Бен! — крикнул он в глубь комнаты. Он уже намеревался оставить записку на комоде, который стоял слева у стены в прихожей, но тут его что-то смутило. В прихожей было темно. Дверь в гостиную была открыта, а рольставни все еще опущены. А ведь уже почти час дня. Бен почувствовал: что-то не так. Он подумал о Тамарином муже, склонном к насилию. Что, если он видел, как вчера ночью она привела к себе в квартиру другого мужчину?

Бена бросило в холодный пот. Он с порога пошарил рукой по стене, включил свет и осмотрелся, чтобы понять, что случилось. А это его вообще касается? Стоит ему только войти и проверить, все ли в порядке, как наверняка в тот же момент придет Тамара, которая просто занимала у соседки пару яиц, и застанет его шныряющим по чужой квартире.

Нет, его любопытство, крайне необходимое для журналиста, достаточно часто заводило его в щекотливые и неприятные ситуации и было сейчас абсолютно неуместно. Наверняка есть какое-то логическое объяснение. Когда он снова выключил свет и уже хотел идти, из комнаты слева донесся глухой звук. Бен почувствовал, как у него на руках поднялись волоски и по телу побежали мурашки. Звук напоминал сдавленный крик.

Бен, как в трансе, направился к двери. Сердце колотилось, дыхание было быстрым и прерывистым. Когда его пальцы обхватили дверную ручку, перед глазами снова замелькали первые сцены из заброшенного дома в Эфиопии. Поднимающийся в нем страх вызвал эти видения. Он закусил нижнюю губу. Плевать на сотовый — мелькнула мысль, лучше просто развернуться и уйти. У него хватает собственных проблем, и самое главное сейчас — не опоздать в зоопарк на встречу с дочерью. «В два часа у тюленей», — тихо сказал он себе. Это его немного успокоило.

Но кто-то пытался привлечь к себе внимание. Бен не мог просто исчезнуть и сделать вид, что все в порядке. Он собрал все свое мужество, нажал на ручку и толкнул дверь. Дверь подалась, но, наткнувшись на какое-то препятствие, открылась лишь наполовину. Матовый свет из прихожей падал в ванную комнату, облицованную кафелем песчаного цвета. Помещение производило мирное впечатление. Не было слышно ни звука. Никаких признаков, что кто-то здесь нуждается в помощи. Может, ему показалось? Но тогда почему дверь не открывалась шире? Бен нажал на выключатель слева на стене. Под потолком вспыхнуло несколько спотов, и послышалось тихое жужжание вентиляционной системы. Бен еще раз вздохнул, сказал себе, что наверняка ошибся. И заглянул за дверь. В тот же момент ужас пронзил его буквально до мозга костей.

Он смотрел в воспаленные и заплаканные глаза маленького ребенка. В глаза, которые уставились на него, словно парализованные от ужаса и страха. Ребенок — руки за спиной — был прикован наручниками к нижней перекладине полотенцесушителя. Широкий скотч закрывал рот и половину лица мальчика. Бен опустился на колени и попытался разжать наручники, но не смог оторвать их от батареи.

Он не ошибся. Здесь произошло что-то ужасное. Бен старался не показать свое напряжение ребенку, который испуганно отстранялся от него и вжимался в стену. По всей видимости, это Тамарин сын Тим. Но где его мать? Бена охватила паника. С каждой секундой ужас все сильнее овладевал им. Несколько мгновений он был не в состоянии думать или что-то делать.

— Успокойся, я помогу тебе, — наконец сказал он. — Все будет хорошо, Тим. Тебя ведь так зовут?

Мальчик не реагировал. Только сейчас Бен заметил, что он дрожит всем телом. Бен осторожно попытался отклеить скотч — похоже, это причиняло мальчику дикую боль. Когда липкая лента была снята, Тим заскулил, как подстреленная собака, и из глаз хлынули слезы. Затем он начал сопеть и фыркать через нос, выплюнул на кафельный пол пробку и издал самый громкий и пронзительный крик, какой Бен когда-либо слышал. Лицо мальчика покраснело, на шее напряглись и выступили вены. Кто, ради всего святого, сделал это с ребенком? Какой сумасшедший был способен на такое: связать семилетнего мальчика и, с кляпом во рту, оставить в темной комнате? К этому как-то причастен его отец?

— Тихо, тихо, все позади, — прошептал он. Но малыш дергался и мотал головой в разные стороны. Дергал наручниками, кольца которых впивались в запястья и уже оставили кровавые раны.

Бен спрашивал себя, как долго мальчик просидел прикованным здесь на полу. Это должно было случиться после того, как он покинул квартиру. Только когда это было? На вопрос могла бы ответить Тамара. Но где она сейчас? Она не могла не заметить, что ее сын не спал в постели. Только если с ней что-то случилось. И тут Бену пришло в голову: кто бы ни сделал это с ребенком, сначала нужно было нейтрализовать мать, которая наверняка пыталась помешать. У Бена затряслись руки.

— Все хорошо. Я помогу тебе, — шептал он невменяемому мальчику, сам не зная, как это сделать. У Тамары в квартире вряд ли найдутся инструменты, с помощью которых он сможет разжать цепь наручников или отпилить секцию батареи. Нужно позвонить, вызвать полицию и скорую помощь.

Лишь сейчас Бен заметил, что мальчик уставился на штору для ванны. Бена снова бросило в холодный пот. Сердце его сжалось, давление в груди предвещало скорый приступ паники. Как только Бен понял, что там, за шторой, скрывается нечто ужасное, все вокруг него исчезло — все, кроме этой белой, с разноцветными цветами шторы, которая словно надвигалась на него. Тим все еще кричал, но до Бена доносились лишь приглушенные звуки. В его фантазии разыгрывались ужасные сцены. Он осознал, что не штора приближается к нему, а он, словно в замедленной съемке, двигается в ее сторону. Тим сделал вдох и снова зашелся криком:

— Мааааааа…

Одним рывком Бен отдернул штору в сторону. И вздрогнул, как будто внутри его взорвалась бомба.

— …маааааа! — закончил Тим свой крик, чтобы тут же зареветь снова. — Мама!

Комната закачалась у Бена перед глазами. Он больше не знал, что делать.

«Я не могу оставить мальчика здесь одного. Но нужно сообщить в полицию и вызвать врача. Проклятье, ну почему никто не придет на помощь?»

Потом он уже больше не мог справиться с дрожью. Колени не слушались и начали биться друг о друга. Бен опустился на пол. Эту дрожь он знал с той самой дуэли. На четвереньках Бен пополз к двери. То, что он увидел, навсегда останется в его памяти, как и вид мертвого Кевина Маршалла. Образы трупа Кевина и увиденного в ванной мелькали перед внутренним взором Бена. По лицу стекал пот. Ему мерещился металлический запах крови, которая впиталась в песчаный пол полуразвалившегося дома. Там, куда трех мужчин притащили умирать.

При этом Бен не видел никакой крови в ванной. Но весь ужас, через который пришлось пройти Тамаре, отражался в ее глазах — безжизненные, они с укором смотрели на него со дна ванны, до краев наполненной водой.

Наконец Бен добрался до телефона, который подзаряжался на комоде в прихожей, и набрал номер службы спасения. Тим перестал кричать. Из ванной сейчас доносились только тихие всхлипывания. На лестничной площадке ни звука. Никого, кто из-за шума решил бы посмотреть, в чем дело. Один гудок — и на другом конце сняли трубку.

— Тут женщину убили. Ее сын был свидетелем, — проговорил, запинаясь, он. Потом назвал адрес и положил трубку. Нужно вернуться к ребенку. Кто-то должен быть рядом с Тимом, пока не приедут полиция и скорая. Но между Беном и ванной словно возникла невидимая стена, которая не пускала его назад. Как будто он должен добровольно вернуться в тот проклятый дом в Эфиопии, где все начнется с самого начала.

Наконец он преодолел себя и присел рядом с Тимом, обнял рукой сотрясающееся тело мальчика и притянул к себе, словно ребенок должен был придать ему силы, а не наоборот. Но все мгновенно изменилось, когда Бен поднял глаза и взгляд упал на стену над ванной. Написанное черным фломастером послание набросилось на него, как тигр бросается на свою ошарашенную добычу. И Бену пришлось признать то, что он до сих пор отказывался воспринимать всерьез. Предсказание Арнульфа Шиллинга сбылось. «Вас будут окружать мертвые», — сказал он. На кафельной стене над ванной кто-то написал время, над которым он еще вчера смеялся, услышав его от ясновидящего, и от которого сейчас у него в жилах застыла кровь: 24 июня, 2:41.

Глава 6

Квартира женщины, с которой он познакомился в Интернете и которую собирался наказать следующей, была мило обставлена. В гостиной перед широким окном, через которое проникали солнечные лучи, стоял большой диван цвета мяты. На подоконнике выстроились горшки с орхидеями самых разных расцветок и фоторамки исключительно с изображениями симпатичной хозяйки квартиры и ее шестилетнего сына. На белых стенах висели картины — ландшафты, выполненные акриловыми красками. Напротив дивана стоял такой же белый, как стены, мебельный модуль с гладкой глянцевой поверхностью. Больше всего ему понравилась детская комната. С двухэтажной кроватью, снабженной шестом, чтобы спускаться вниз, и пиратским кораблем Playmobil со всеми необходимыми фигурами. А вот что касается спальни, там он лишь покачал головой. Какая же она все-таки лицемерка. Комната была выдержана в белом — цвет чистоты. А ведь он знал, что шлюха переспала с десятками мужиков, с тех пор как рассталась с мужем. «Пока смерть не разлучит вас». И эта женщина тоже думала, что может жить дальше как ни в чем не бывало. Он докажет ей обратное.

Ванная комната удовлетворяла его требованиям. Там стояла красивая большая ванна. Он даже хихикнул, настолько обрадовался собственной гениальности. Сейчас все было готово. Уже скоро он восстановит справедливость.

«Вот и славно», — сказал ему голос.

Головная боль тут же отпустила.

— Спасибо, — прошептал он.

Он нежно погладил рамку с фотографией женщины. Сначала ее маленький сын будет плакать и убиваться от горя. Но когда-нибудь он поймет, что во всем виновата только мать.

Глава 7

Словно через какой-то стеклянный колокол, Бен услышал приглушенные звуки — это полицейские вошли в квартиру Тамары Энгель. Когда через секунду они ворвались в ванную, маленький Тим, который позволил Бену обнять себя одной рукой, все еще дрожал всем телом.

Полицейские освободили Тима от оков. И передали врачам. Бен смог лишь кивнуть на вопрос патрульного, он ли позвонил в полицию. Сидя в гостиной, все еще в оцепенении от ужаса, он наблюдал, как приехали работники научно-экспертного отдела. Вскоре к нему подошли два сотрудника уголовной полиции в штатском и начали задавать вопросы, на которые Бен мог отвечать только обрывочными фразами, даже не понимая, имеют ли они смысл. Помимо всего прочего он должен был объяснить им, почему вообще находится здесь. Затем его отвезли в участок, чтобы запротоколировать показания, — и вот он сидит в кабинете перед мужчиной за письменным столом, который представился Лутцем Хартманом, главным комиссаром уголовной полиции и руководителем Четвертой берлинской комиссии по расследованию убийств. На столе лежит записывающее устройство.

Хартман криво ухмыльнулся, откинулся на спинку кресла и сложил руки на груди.

— Все, что вы на месте сообщили коллегам, мы должны еще раз официально зафиксировать в протоколе. Поэтому я запишу наш разговор.

Бен не мог выбросить из головы безжизненное тело Тамары на дне ванны. Ее тело от шеи до лодыжек было обмотано толстой веревкой. Взгляд пронзал насквозь. В нем читался безмолвный упрек. Последнее, что она видела, был, вероятно, тот, кто это сделал.

— Хорошо, тогда давайте начнем, — сказал Хартман и нажал на кнопку записи. — Значит, вы познакомились с Тамарой Энгель только вчера вечером через вашего друга Виктора фон Хоенлоэ?

Бен кивнул:

— Да, это так.

— Что произошло потом?

— Около полуночи я проводил Тамару домой, выпил у нее чашку кофе и потом ушел.

— Когда именно это было? — поинтересовался Хартман.

Бен представил, что подумает следователь, расскажи он ему о своем провале в памяти. Хотя ему нечего было скрывать, и он с удовольствием сказал бы правду, но напрасно вызывать подозрение у следователя тоже не хотелось. У здоровых людей провалов памяти почти не бывает. Сложится впечатление, что ему есть что скрывать. Какой-то обман. Если упомянуть, что он не помнит, когда покинул квартиру Тамары и как оказался в своей постели, то полицейский автоматически заподозрит, что Бен теоретически мог совершить это убийство.

— Точно не знаю. Я не посмотрел на часы, — ответил Бен.

— Ага, а примерно?

— Полагаю, что провел у нее где-то пятнадцать — двадцать минут.

— То есть вы покинули квартиру Тамары Энгель примерно в полпервого?

— Похоже на то.

Хартман пристально посмотрел на него. Затем продолжил:

— А так как сегодня утром вы подумали, что забыли сотовый в ее квартире, по дороге в зоопарк, где договорились встретиться с женой и дочерью, решили забрать его и обнаружили труп.

— Все верно, — подтвердил Бен и снова вспомнил предсказание ясновидящего: «Вас будут окружать мертвые». Дата и время, которые как подсказку сообщил ему старик, полностью совпадали с надписью на кафельной плитке в ванной комнате Тамары Энгель: 24 июня, 2:41. Как такое возможно?

Перед допросом Бен позвонил Николь и сообщил, что не сможет прийти в зоопарк. Конечно, слишком поздно. Было уже четверть третьего. Он мог себе представить, каково было Лизе, когда он, не предупредив, просто не появился в назначенное время. Николь, ответившая на звонок, поприветствовала Бена соответствующе холодно.

— Похоже, ты не осознаешь, насколько важна была сегодняшняя встреча! — накричала она на него. По ее вибрирующему голосу Бен понял, что от ярости и разочарования Николь чуть не плачет. — Ты вообще понимаешь, что дал понять дочери, не явившись на встречу? Что тебе на нас наплевать! Не думаю, что она скоро захочет с тобой общаться. — Слова Николь ранили Бена в самое сердце. Она была права. Он очень сильно разочаровал Лизу.

Врать Николь было бы бессмысленно. Кроме того, ему в голову не пришло ни одной отговорки, которая могла оправдать то, что он сорвал долгожданную встречу с дочерью. Поэтому нужно попробовать рассказать правду: посреди ночи он оказался на диване у женщины, с которой только что познакомился, а на следующее утро она была мертва. Он знал, насколько абсурдно это звучало — особенно для полиции. Но хотя они с Николь уже год жили отдельно, Бен не очень хотел рассказывать ей, что был у другой женщины, хотя и не преследовал никаких интимных намерений. Поэтому он постарался быть как можно более кратким и опустил подробности.

— Я нашел труп женщины. Ее убили. Я как раз даю показания в полиции.

На том конце провода наступила тишина.

— Боже мой… — прошептала Николь.

— Больше всего на свете мне хочется быть с вами в зоопарке. Мне важно, чтобы вы это знали.

Снова короткая пауза.

— Ладно. — Казалось, что Николь не может подобрать слов. — Но что именно случилось?

Бен вздохнул про себя. Как раз этого вопроса он хотел избежать.

— Подробности я тебе потом расскажу, ладно? Думаю, я скоро освобожусь.

Он завершил разговор и задался вопросом, что же Николь расскажет теперь Лизе. Насколько он знал жену, точно не его версию с убитой женщиной. Бен надеялся, что-нибудь такое, чтобы Лиза не разочаровалась в нем еще больше.

— Как там мальчик? Кажется, его зовут Тим? — спросил в свою очередь Бен у Хартмана. Комиссар был крепким мужчиной с бычьей шеей. Бен предполагал, что в свободное время полицейский с удовольствием толкал штангу.

— Отвратительно, он не разговаривает. Видимо, мальчик находился в ванной, когда преступник топил его мать, и вынужден был смотреть на это. Психолог как раз пытается разговорить его, чтобы он описал мужчину, который сделал это с матерью, а его самого, похоже, превратил в пожизненного пациента психушки.

Никто не представлял себе, что творилось сейчас в душе ребенка. Его отец-игроман не сможет вытащить сына из этой пропасти. Мальчик вряд ли справится с полученной психологической травмой и отсутствием материнской любви в будущем.

— И как, уже выяснили что-нибудь?

Хартман бросил на Бена испытующий взгляд, словно пытался оценить, задал ли тот вопрос чисто из интереса к расследованию.

— На картинках, которые нарисовал мальчик, голова преступника покрыта черным платком. Возможно, это балаклава или средневековая маска палача. А может, ребенок просто закрашивает голову черным, потому что хочет забыть лицо убийцы. Мы должны дождаться результатов психологической экспертизы.

Бен все время ломал голову, что же он делал в квартире Тамары. Ушел ли сразу после кофе? Но никак не мог вспомнить.

Хартман почесал лысый затылок и зажмурился. На Бена он производил впечатление человека, который не уверен, что ему дальше делать.

— Я понимаю, вы должны отработать все варианты и версии, но я могу сейчас идти? — спросил Бен.

— Да, мы закончили, — ответил полицейский, прищелкнув языком, и откинулся на стуле, так что большой живот заметно выпятился под слишком узкой футболкой поло. — Но будет неплохо, если вы найдете еще немного времени. Мы запротоколируем ваши показания с кассеты, и вы подпишете документ.

Когда Бен согласился, Хартман пошел к двери, позвал сотрудницу и передал ей кассету.

Хартман напоминал Бену вышибалу у входа в ночной клуб, который полностью осознает свою власть и злоупотребляет ею, чтобы пропускать только тех людей, кто, на его взгляд, вышли лицом.

— Вы ведь тот журналист, кому год назад пришлось застрелить такого же пленного, чтобы выбраться на свободу, — сказал Хартман и снова опустился на свой стул.

— Не понимаю, как это связано с тем, что я нашел мертвую женщину и ее обезумевшего сына и сообщил в полицию, — ответил Бен.

Однако Хартман зацепился за то ужасное событие, которое Бен мечтал навсегда стереть из памяти.

— Некоторые говорят, что вы не могли поступить по-другому.

Ну почему этот полицейский не может оставить его в покое? Бен чувствовал поднимавшуюся внутри ярость — еще одно последствие той жестокой игры со смертью. Его порог раздражения был практически достигнут. Конечно, он мог бы позволить застрелить себя, но инстинкт самосохранения заставил нажать на спусковой крючок. Тем не менее его терзали угрызения совести, и Бен до сих пор не научился жить с такой виной как ни в чем не бывало.

— Ваш фотограф отказался участвовать в той извращенной игре. — Губы Хартмана не дрогнули.

Бену показалось, что он специально пытается рассердить его и посмотреть на реакцию. Он закрыл глаза и сделал глубокий вдох и выдох.

У Майка сдали нервы. Он безудержно рыдал и умолял сохранить ему жизнь. Бен снова увидел перед собой, как тело Майка вздрагивает под градом пуль.

Но Хартман еще не закончил. Бен задавался вопросом, что все это значит. Комиссар пытается надавить на него? Зачем?

— Один из похитителей поднимает руку, когда махнет — нужно стрелять. И вы выполнили приказ. Надо признать, дерьмовая ситуация. Но я бы предпочел быть убитым, чем доставить говнюкам удовольствие и покориться их воле.

Лицо главаря банды, которое преследовало Бена в ночных кошмарах, снова возникло у него перед глазами. Оно неизгладимо врезалось в его память. Желтоватые белки, пустой безжалостный взгляд. Адреналин бушевал в жилах Бена, как и пятнадцать месяцев назад, а сердце колотилось так быстро и сильно, что он с трудом дышал. Когда главарь опустил руку, Бен и Кевин нажали на спусковой крючок, и обоим выпала единственная пуля в барабане револьвера.

Пуля Кевина задела Бену правый висок. Жгучую боль и кровь он почувствовал лишь позже. Бен же попал врачу прямо в лоб. Он нажал на долю секунды быстрее, и, видимо, из-за отдачи револьвер дрогнул в руке Маршалла.

Бен снова сосредоточился на Хартмане, который своими вопросами вызвал у него это воспоминание.

— У вас есть семья? Дети? — спросил Бен спокойным и деловым голосом.

Хартман поднял брови и растянул губы в широкой улыбке.

— Это не имеет к делу никакого отношения и вас не касается, — ответил он затем. Бен легко выдержал взгляд Хартмана.

Такие, как Хартман, бесили его. Комиссар относился именно к тем бесчувственным, не желающим ничего понимать людям, которые все упрощают, не проявляют к другим сочувствия, которым всегда хуже всех и которые считают, что делают все правильно.

— У вас нет никого, кто вас любит. Никого, кто ждет вас, и никого, кто зависит от вас или будет плакать, если вы откинете копыта.

Хартман прочистил горло, собираясь возразить. Но Бен продолжил, прежде чем Хартман успел что-то произнести:

— Так что можете оставить при себе свое мнение, что бы вы сделали на моем месте. Потому что вы не можете этого знать.

Лысая голова Хартмана покраснела. Шейная артерия набухла и выступала. Казалось, череп полицейского, видимо не привыкшего к возражениям, вот-вот лопнет. В этот момент в комнату вошла коллега Хартмана и знаком пригласила его выйти в коридор. Она была взволнована и выглядела так, словно хотела сообщить что-то важное.

Глава 8

Прошло полчаса, прежде чем Хартман с коллегой вернулись в бюро. Женщина представилась Бену главным комиссаром Сарой Винтер.

— У нас есть к вам еще несколько вопросов, — сказала она.

— Я уже рассказал все, что знаю, — ответил Бен.

— Позвольте нам решать, — возразила комиссар. — Не могли бы вы пройти с нами?

Они с Хартманом привели его в серое помещение без окон, в центре которого стояли стол с микрофоном и два стула. Справа находилось зеркало-шпион. Стены были голые.

— Пожалуйста, садитесь, — сказал Хартман и указал на стул, придвинутый спинкой к стене. Сам Хартман остался стоять перед другим стулом напротив. Коллега встала за ним у двери. От его недавней ярости на Бена, продемонстрированной только что в бюро, не осталось и следа. Хартман смотрел серьезно, его тон был деловым.

— Вы же сказали, я подпишу протокол допроса и могу идти, — возразил Бен и неохотно сел.

— Появилась новая информация, которая требует продолжения разговора, — ответил Хартман. — Появились кое-какие зацепки, которые делают вас подозреваемым. Поэтому мы уточним некоторые детали, а потом решим, как поступить дальше. Наш разговор будет записываться на микрофон и камеру.

Бен был потрясен. На лбу собрались морщины.

— Подозреваемый? С чего вы взяли?

Хартман повернулся к коллеге:

— Сара, дай-ка мне ту мерзкую газетенку.

Сара Винтер подошла ближе и протянула Хартману сегодняшний субботний выпуск «Берлинского бульварного листка», который все это время держала за спиной.

— 24 июня, 2 часа 41 минута. В вашей статье написано, что какой-то ясновидящий якобы назвал вам эту дату, а теперь именно эти цифры появились на стене в ванной убитой. С точностью до минуты. Как вы это объясните?

Бен ненадолго закрыл глаза и вздохнул. Теперь он был рад, что не рассказал Хартману о том, что не может вспомнить, ни что произошло в квартире Тамары после того, как она принесла ему кофе, ни как он добрался до дома и оказался в своей постели.

— Я знаю, как странно это выглядит. А вы уже рассматривали более вероятный вариант, что ясновидящий, Арнульф Шиллинг, как-то с этим связан? Может, он сам позаботился о том, чтобы его предсказание сбылось?

— Вчера утром вы пишете статью, которую публикуют в сегодняшнем номере и в которой эти дата и время играют важную роль. Данный момент якобы связан с чем-то жутким и зловещим. А сегодня вы находите убитую женщину в ванне, и на кафельной стене над ней обозначены те же самые цифры, что в вашей статье. Это не мог быть читатель, в таком случае статья должна была выйти на день раньше.

Хартман молча обошел вокруг стола. То обстоятельство, что комиссар не садится, заставляло Бена нервничать.

— Как бы то ни было, — продолжил Хартман, снова становясь перед Беном, — отталкиваясь от этой газетной статьи, коллеги навели о вас справки. От людей из ежедневной газеты, где вы много лет проработали главным редактором, мы получили не самые лестные отзывы, которые вызывают дополнительные вопросы.

— И что же это?

— Несколько бывших коллег сказали, что после возвращения из Эфиопии вы сильно изменились. Вас было не узнать.

— Я просто пытался вернуться в повседневную жизнь и как можно лучше делать свою работу.

— Что вам, к сожалению, не очень удалось.

Хартман снова сделал паузу. Затем наконец сел напротив Бена. Тот, ища поддержки, посмотрел на женщину-полицейского. Но ее лицо оставалось безучастным все время, пока она наблюдала за Беном.

— Бывали приступы ярости, направленные на коллег, — продолжил Хартман. — Ваша работа оставляла желать лучшего. Вас хотели отправить в отпуск, потому что вы отказывались идти на больничный и пройти курс психотерапии. В ответ на это вы уволились по собственному желанию. И ваша жена вас тоже оставила.

Бен отчаянно пытался собраться с мыслями.

— Скажите, каким нужно быть идиотом, чтобы поехать на место преступления и позвонить в полицию, если я сам убийца? — В горле у него настолько пересохло, что Бен с трудом говорил, русые волосы прилипли к вспотевшему лбу. Над виском заныл шрам от касательного ранения — как всегда, когда он был в напряжении или нервничал.

Хартман пожал плечами:

— Во время дуэли в Африке вы смотрели смерти в глаза. А потом еще и расставание с женой и потеря авторитетного места. Сейчас вам приходится зарабатывать на жизнь написанием какой-то сенсационной чепухи для дешевой газетенки. В вашей жизни все перевернулось, а вы так и не обратились за психотерапевтической помощью. В таких условиях вполне может что-то накопиться, не так уж редко дело доходит до аффективной реакции. А у вас на время совершения убийства нет алиби.

— Это же чушь какая-то. Тамара была милой. Мы хорошо поладили. Почему я должен причинять ей вред? К тому же я знал ее всего пару часов.

— Мы тоже пока не можем этого объяснить, — согласился Хартман. — Но подозрительно то, что вы случайно познакомились с Тамарой накануне вечером, и именно вы на следующий день обнаружили женщину мертвой в ее ванне. К тому же эта история с указанием идентичного времени в вашей статье и на кафеле в ванной.

Бен сглотнул комок в горле. Он был не в состоянии что-либо возразить. Хартман сверлил его взглядом.

— Возможно, вы действовали в состоянии аффекта, потому что разозлились на женщину. Вам сейчас нелегко. Может, у вас сдали нервы, когда вы были у Тамары Энгель. Вы психически неуравновешенны. И не первый, кто неожиданно сорвался, — провокационно добавил он.

Тут Бен решил, что с него хватит. Он же не имел к этому абсолютно никакого отношения.

— Вместо того чтобы терять со мной время, вы бы лучше занялись поисками психопата, который таким зверским способом лишил мальчика матери. Что, например, с отцом ребенка? Тамара рассказывала, что он ее бил. А этого ясновидящего, Арнульфа Шиллинга, вы проверили?

Хартман вскочил так резко, что его стул опрокинулся на пол. Он наклонился вперед и оперся обеими ладонями о крышку стола.

— Вы что, за идиотов нас держите? Конечно, мы прорабатываем все версии и варианты. Но господин Шиллинг не представляет для нас особого интереса. Он не мог находиться в своем доме, когда вы якобы разговаривали с ним там. — Хартман насладился непонимающим взглядом Бена. Затем продолжил: — Мужчина уже три дня лежит в больнице и абсолютно уверен: с Беном Вайднером он в жизни не встречался.

— Это невозможно, — ответил Бен. Он был сбит с толку и не мог поверить собственным ушам. Панически искал объяснения, его мысли кружились в голове, как поднятые ветром листья. Что это значит? И почему, как назло, именно сейчас все эти неувязки наложились одна на другую? Будь он прежним, как пятнадцать месяцев назад, журналистский инстинкт заставил бы его докопаться до сути дела. Но Бен заметил, что просто сдался. Дух борьбы покинул его. Бен просто хотел вернуться к себе в однокомнатную квартиру, чтобы зализать раны.

У него из-под ног словно выбили почву. Ко всему тому, что разыгрывалось здесь, в полицейском управлении, он еще и так по-идиотски профукал встречу с дочерью.

— И все это лишь потому, что я потерял сотовый в квартире женщины, которую убивают в ту же ночь, — пробормотал он.

— Что вы сказали? — спросил Хартман.

Бен вздохнул и поднял брови:

— Не оставь я свой мобильник в квартире Тамары, я бы даже не поехал туда. Тогда я пришел бы вовремя на встречу с дочерью, а не сидел бы сейчас здесь.

Бен подумал, что в этом случае маленькому Тиму, наверное, пришлось бы еще несколько часов провести в темной ванной комнате со своей мертвой матерью, и устыдился, что все равно предпочел бы, чтобы кто-нибудь другой, а не он, вляпался в эту историю.

Хартман шмыгнул носом:

— Вы бы оказались здесь в любом случае. Из-за одной только вашей газетной статьи. Правда, не так быстро. И вам для информации: мы перевернули квартиру жертвы вверх дном. Но вашего сотового телефона при этом не нашли.

Бен закрыл глаза, потер лоб и задумался. Сначала провал в памяти, который он не может объяснить, Арнульф Шиллинг, отрицающий, что говорил с ним, а теперь еще и тот факт, что его сотовый вовсе не у Тамары? Но где тогда? Он даже не осмеливался додумать до конца мысль, которая напрашивалась: возможно ли, что он действительно утопил Тамару в ее собственной ванне? Насколько он бывает сам не свой во время припадков? Все в Бене противилось такой идее. Нет, это невозможно. Пока он соображал и массировал виски, туман в его голове постепенно рассеивался. И на ум пришли другие варианты развития событий.

— Статья еще проходит корректуру, прежде чем попадает в печать. Кто-то мог увидеть дату в моей статье и использовать ее, чтобы повесить на меня убийство, — выдавил из себя Бен.

— Это маловероятно, но мы, конечно, проверим и выясним, кто после вас мог видеть этот текст. Но почему кто-то должен хотеть повесить на вас что-нибудь? — спросил Хартман.

Бен пожал плечами. На это он ничего не мог ответить. Даже семья Кевина Маршалла никогда не пыталась привлечь его к ответственности или хотя бы вступить с ним в контакт. Из прессы он знал, что брат Маршалла солдат и ни в чем не упрекал Бена. «В такой экстремальной ситуации любой поступил бы так же», — заявил он. И вдова Кевина Маршалла, кому он выразил свои соболезнования и сожаление, не упрекала его в смерти мужа и отказалась давать прессе какие-либо комментарии. В первые два месяца после возвращения Бен получал множество писем, в которых люди выказывали ему глубокое сочувствие. Но было и несколько неприятных анонимных посланий с оскорблениями и даже угрозами. Но никто ведь не станет убивать невинную мать лишь для того, чтобы обвинить его в этом. Нет, за этим должно стоять что-то другое.

— Если это был не господин Шиллинг, с которым я встречался в его доме, то кто тогда? Значит, туда проник посторонний. Он выдал себя за Шиллинга и назвал мне дату, чтобы скомпрометировать меня. Этот мужчина и есть убийца.

Бен точно описал пожилого мужчину. Но у него было впечатление, что Хартман и его коллега, главный комиссар уголовной полиции Сара Винтер, совсем его не слушают.

— Вы сами подумайте, будь я убийцей, разве стал бы оставлять на месте преступления эти дату и время, о которых писал в статье, и тем самым компрометировать себя самого? — спросил Бен срывающимся голосом.

Хартман уставился на него и задумчиво сложил губы трубочкой.

— Это действительно странно. Возможно, вы хотели привлечь к себе внимание, чтобы вас схватили до того, как вы еще кого-нибудь прикончите.

— Мне кажется, это слишком притянуто за уши. А что с бывшим мужем Тамары Энгель? Она рассказала мне, что он агрессивен и следит за ней.

Хартман кивнул:

— Мы собираемся это проверить. Тамара Энгель действительно подала несколько заявлений на бывшего мужа, обвиняя его в сталкинге^[314]. Она чувствовала, что ей угрожают. Но доказательств преследования или слежки до сих пор не было. Восемьдесят пять процентов убийц — люди из близкого окружения жертвы. Поэтому мы тщательно прорабатываем и эту версию. Но все равно возникает вопрос, откуда бывшему мужу фрау Энгель знать дату и время из вашей статьи.

Наступило короткое молчание.

— Возможно, все это просто совпадение, — сказал затем Бен.

— Вряд ли, — отрезал Хартман.

Он поднялся, подошел к коллеге и зашептал ей что-то на ухо. Та несколько раз кивнула. Потом он вернулся и встал перед столом.

— Это все? Я могу идти? — спросил Бен.

— Нет, — ответил Хартман.

Бен растерянно посмотрел на него:

— Почему — нет?

— Прежде нам нужно поговорить с прокурором. Он решит, будет ли против вас возбуждаться уголовное дело и нужно ли привлекать судью по делам содержания в предварительном заключении. А еще мы попытаемся получить ордер на обыск вашей квартиры.

— Но это просто немыслимо! Вы не можете держать меня здесь все это время!

— Можем! Теоретически у нас есть право оставить вас здесь до завтра, до полуночи, безо всякого судебного решения.

Хартман и его коллега вышли из комнаты для допроса. Слова руководителя комиссии по расследованию убийств еще звучали в голове Бена, когда к нему вошли два полицейских и вывели его. Затем у него сняли отпечатки пальцев, его ладони были тщательно проверены на предмет каких-либо иных следов. Бен должен был отдать верхнюю одежду и обувь для криминалистического исследования. После того как ему снова разрешили одеться, его отвели в маленькую холодную одиночную камеру, которая находилась в здании Управления уголовной полиции на Кайтштрассе.

Еще сегодня утром Бен поверил, что его пикирование в пропасть позади, когда Николь сообщила ему, что Лиза хочет, чтобы он пошел с ними в зоопарк. А сейчас, всего несколько часов спустя, сотрудники уголовной полиции подозревают в нем убийцу женщины. Он даже боялся себе представить, что случится, если Лиза и ее школьные друзья об этом узнают. Достаточно будет одного подозрения, чтобы заклеймить его раз и навсегда. И как только его имя просочится в прессу, он потеряет Лизу уже, наверное, навсегда. В общем, одно было очевидно: надежда, что его жизнь снова наладится, оказалась обманом. Он в стремительном падении и без парашюта продолжал нестись навстречу земле.

Глава 9

Через три часа пришли полицейские, которые до этого заперли Бена в камере, и сообщили, что он может идти. После того как главный комиссар Хартман дал понять, что улик достаточно даже для предварительного заключения и что они могут держать Бена все следующие сутки, неожиданное освобождение граничило почти с чудом.

По просьбе Бена полицейские на входе вызвали для него такси и позволили сделать телефонный звонок, которым Бен воспользовался, чтобы связаться с Виктором. Сегодня вечером ему нужен друг, с которым он мог бы поговорить. Виктор ответил после второго гудка. Выяснилось, что быстрое освобождение Бена его рук дело. В ходе вопросов полиции в редакции своей газеты он узнал о ситуации Бена. Затем позвонил Николь, с которой уже связался сотрудник Управления уголовной полиции и задавал странные вопросы о ее муже. После этого Виктор выяснил по собственным каналам, что именно за всем этим стоит. Своим типичным снобистским тоном Виктор объяснил Бену в двух словах, как организовал освобождение.

— Мы с главным прокурором иногда играем в гольф. Я уже несколько лет поддерживаю его политические амбиции пожертвованиями и взносами, где только могу. Скажем так: за ним уже давно числится должок, и поэтому он с радостью рассмотрел твой случай. Ему удалось убедить прокурора повлиять на твое освобождение и отказаться от возбуждения уголовного дела, ходатайства о предварительном заключении и получении ордера на обыск твоей квартиры.

Бен поблагодарил.

— Мы можем встретиться чуть позже? — спросил он в конце.

— Нет, сожалею, через несколько минут у меня важный деловой ужин, который займет весь оставшийся вечер.

— Тогда в другой раз.

— Да, возможно, завтра, — ответил Виктор.

Когда после телефонного разговора Бен вышел за двери Управления уголовной полиции и ступил на широкий тротуар, было около восьми. Он глубоко вдохнул. И в отличие от спертого воздуха в здании городской воздух показался ему таким свежим, как морской бриз.

Неожиданно на улицу вышел Хартман и остановился прямо перед ним. С красным от ярости лицом он сквозь зубы процедил Бену:

— Возможно, у вас влиятельные друзья, Вайднер. Но это не значит, что вы легко отделались. — Затем повернулся и зашел в здание Управления уголовной полиции.

Когда через две минуты подъехало вызванное такси и остановилось перед Беном, он сел на заднее сиденье и задумался, какой адрес назвать водителю. Он все еще сомневался, ехать ли в свою квартиру или к Николь. Конечно, она вряд ли обрадуется его визиту без предупреждения в субботу вечером, да и натыкаться на ее нового партнера Бену тоже не очень хотелось. Но он чувствовал себя изможденным, физически и душевно, и боялся возвращаться в свою тесную квартиру. К тому же он надеялся увидеть дочь и коротко поговорить с ней. Он хотел извиниться и мечтал обнять свою маленькую девочку. Кроме того, Николь понравились его статьи о ясновидении. Возможно, у него еще есть шанс вернуть ее. Из-за очередного провала памяти прошлой ночью и неведения, что же он делал в это время, Бен даже подумывал о том, чтобы отбросить все сомнения и все же обратиться за медицинской помощью и начать курс психотерапии. В конце концов, именно этого от него всегда требовала Николь, и он покажет ей, что готов заняться этим.

Таксист уже нетерпеливо постукивал пальцами по рулю. — Ну, и куда поедем? Через полчаса у меня заканчивается смена.

Бен помедлил еще немного, потом набрался храбрости и назвал водителю адрес в Пренцлауэр-Берг. Водитель пробормотал что-то недружелюбное в свою неухоженную бороду. Закончить работу вовремя у него сегодня не получится. Он включил счетчик, с негодованием взглянул в зеркало заднего вида и тронул машину с места.

Николь, узнав о беременности, захотела обязательно переехать в этот район Берлина. Прежде они два с половиной года жили в маленькой двухкомнатной квартире Бена в Целендорфе. Так как оба целыми днями работали, а по вечерам обычно выходили в город, квартира, в которой они почти не бывали, полностью их устраивала. Но вскоре стало известно о грядущем пополнении, и они должны были переехать в квартиру побольше. Пренцлауэр-Берг был первым и единственным выбором Николь. Ей нравились суета и движение, в основном молодые, любящие детей жители, что выражалось в том числе и в количестве игровых площадок и детских садов — столько предложений не было ни в одном другом районе Берлина. Можно было назвать настоящим везением, что незадолго до рождения Лизы им удалось снять просторную квартиру с высокими потолками в доме старой постройки после капитального ремонта недалеко от Кольвицплац. Арендная плата была высокой, но с зарплатой Бена, как главного редактора, они могли позволить себе эту квартиру. Николь была вне себя от радости. Четырехкомнатная, почти стометровая квартира на первом этаже. С террасой и даже небольшим садиком. Бен улыбался, вспоминая то счастливое время. Когда он решил стать для своей семьи скалой, настоящей опорой.

Спустя несколько минут такси доехало до круга у Колонны победы, свернуло направо и направилось на восток, по улице 17 Июня к Бранденбургским воротам. Солнце все ещесветило, хотя был девятый час вечера. На небе ни облачка. Из окна Бен видел отдельных бегунов и прохожих, которые с разной скоростью передвигались по Тиргартену^[315]. Снова его начали одолевать сомнения о правильности своего решения. В последние месяцы ему наверняка не пришло бы в голову нагрянуть к Николь, не уведомив ее заранее. А что такого изменилось между ними, раз он посчитал нормальным поехать к ней без предупреждения? То, что он обнаружил труп женщины и сейчас находился под подозрением у полиции, нисколько не сближало его с семьей. Скорее наоборот. Он также спрашивал себя, какую отговорку выдумала Николь, чтобы объяснить Лизе, почему он не явился в зоопарк на долгожданную встречу с ней. Конечно, Николь не сказала ей правду: правда лишь осложнила бы и без того непростые отношения между Беном и Лизой.

Вскоре такси уже ехало вверх по Пренцлауэр-аллее. Бен смотрел в окно машины, но почти не воспринимал того, что видел вокруг. Его мысли продолжали вертеться вокруг одних и тех же вопросов, которые он задавал себе все время, пока находился в одиночной камере. Как и раньше, у него не было ответа на вопрос, что же произошло, и тем более никакого понятия, как ему выбраться из всего этого. Он чувствовал себя жалким и уставшим. Как после недосыпа, к тому же в состоянии непроходящего похмелья.

В машине играл гангстерский рэп на немецкие тексты. Такую музыку Бен не понимал. Почти каждый рэпер любил побравировать тем, что сам когда-то был частью криминального мира. Это должно придавать музыке и текстам больше аутентичности. Водителю музыкальное сопровождение, похоже, нравилось. Он покачивал головой в такт. В сфере развлечений любая форма насилия приветствовалась, в реальности же сталкиваться с ней никто не хотел.

Каждый год в Берлине совершалось свыше ста преднамеренных убийств. Благодаря семи комиссиям по расследованию убийств со штатом до десяти полицейских в каждой, уровень раскрываемости достигал девяноста процентов. Это были факты, которые Бен знал от своего любимого коллеги, криминального репортера Фредди Фэрбера — тот с удовольствием выдавал эти данные, повторяя как попугай, даже когда его не спрашивали. Но то, что убийцы оказывались за решеткой, уже не помогало мертвым и не могло уменьшить горе родственников.

Еще месяц назад появился очередной специальный выпуск «Берлинского бульварного листка» с годовой статистикой по теме «Убийства и тяжкие преступления в Берлине». Как всегда, номер стал хитом продаж. По необъяснимым причинам реальная жестокость и вездесущий ужас вызывали у людей интерес. Наверное, по той же причине вечерний телевизионный эфир был посвящен исключительно катастрофам.

Бен и сам — под предлогом того, что люди нуждаются в информации — удовлетворял свою страсть к сенсациям, делая репортажи из кризисных районов. В Эфиопии ему пришлось застрелить человека, чтобы самому остаться в живых. И вот он уже снова стал главным героем насильственных действий. Опять в глазах других он преступник. Какой абсурд!

В Берлине происходило много преступлений, но все равно он чувствовал себя здесь хорошо. Неужели он сейчас примкнул к темной стороне своего любимого родного города?

Прошло уже четырнадцать лет с тех пор, как он повернулся спиной к Берлину и перешел в «Гамбургскую ежедневную газету». Тогда он просто сбежал. В него влюбилась одна женщина, и он тоже начал испытывать к ней чувства. Но все, вероятно, закончилось бы катастрофой, не дерни он стоп-кран. Но на Эльбе он выдержал всего два года. Когда же вернулся на Шпрее, та женщина уже и сама куда-то переехала, а через шесть месяцев он по уши влюбился в Николь. Лишь когда такси заехало в жилую зону — вокруг блока домов старой постройки, — мысли Бена вернулись в настоящее. Через мгновение такси завернуло направо на Хуземанштрассе, где Бен прожил восемь лет с Николь и Лизой.

Бен слегка отклонился в сторону и посмотрел через просвет между передними сиденьями на широкую, на расстоянии ста метров, входную дверь пятиэтажного жилого дома.

В первый момент он решил, что ему померещилось. Он знал мужчину, который стоял под деревом посередине широкого тротуара и разговаривал по телефону. Он заметил и заднюю часть кузова черного «порше-панамера», принадлежавшего его другу.

— Немедленно остановитесь! — приказал он таксисту, который вздрогнул, но быстро среагировал, подъехал к тротуару и остановил машину.

Этого не может быть, пронеслось в голове у Бена. Что Виктору здесь делать? У него же якобы деловой ужин, который никак нельзя перенести. Бен спрятался за передним сиденьем пассажира. Каждая клеточка его организма напряглась.

— Вы хотите здесь выйти? — спросил таксист, которого смутило странное поведение Бена. — Как я уже сказал, через несколько минут у меня заканчивается смена.

Было видно, что он как можно скорее хочет избавиться от своего последнего в этот день пассажира.

— Пожалуйста, еще минутку, — прошептал Бен, словно Виктор мог его услышать.

Входная дверь открылась, и на улицу вышла Николь в сопровождении Лизы. Все, что происходило затем, Бен воспринимал как в замедленной съемке. Николь обняла Виктора. Бену на мгновение стало нехорошо. Рядом с Николь стояла Лиза. Она смеялась. Виктор погладил ее по голове, и они перебросились несколькими словами. Потом все вместе сели в «порше» Виктора и уехали. Значит, это Виктор новый воздыхатель Николь. Иначе как объяснить, что друг обманул Бена и вместо того, чтобы сидеть на деловом ужине, проводит время с его женой и дочерью? И теперь стало ясно, почему Николь не хотела называть Бену имя своего нового друга.

Глава 10

Водитель такси закатил глаза — он был явно недоволен, что Бен не вышел из машины, а вместо этого захотел поехать к себе домой в район Кройцберг. Однако он без возражений включил поворотник и тронул машину с места. Вероятно, догадался, что у пассажира здесь все пошло не по плану, и не хотел создавать ему дополнительных проблем, отказываясь везти домой.

Бену хотелось кричать. Поездка напоминала передержанную пленку: с нечетким и ослепляющим изображением. С каждым километром изначальная злость на Виктора и Николь остывала, оставляя после себя грусть и разочарование. Из уголков глаз против воли катились слезы.

Примерно через двадцать минут такси доехало до Блюхерштрассе. Рядом с входной дверью многоквартирного дома находилась ликерная лавка «У Ханси». Как в любой выходной вечером, кучка людей стояла перед магазином, который был такой крошечный, что внутри едва помещались два покупателя, сам владелец и маленький прилавок. Все остальное место занимали две холодильные витрины, где охлаждались различные сорта пива и безалкогольных напитков, были также регалы с крепкими напитками. Бен задумался, не стоит ли захватить с собой в квартиру бутылку водки, но потом отказался от этой идеи.

Войдя на автопилоте в квартиру, он даже не потрудился включить свет или снять куртку. Сел в кресло и уставился пустым взглядом в стену. Желтый свет уличного фонаря перед домом проникал внутрь через незанавешенное окно. Сумеречного света было достаточно, чтобы разглядеть очертания комнаты и обстановки. Где-то вдали раздавался вой перекрывающих друг друга сирен. За исключением работающего телевизора соседа этажом ниже и клацающих каблуков соседки сверху в его квартире было тихо. Он пребывал в том странном состоянии, когда ни о чем конкретном не думал. В его голове царила пустота. Затем перед глазами возникла картинка спокойного, отступающего моря перед очередным ударом цунами. Он чувствовал себя так подавленно и безнадежно, что даже не попытался бы убежать от стихии. Он встал бы на берег и ждал, пока волны накроют его.

Неожиданно квартиру наполнил вибрирующий звук электронной музыки. Когда Владимир из соседней квартиры просыпался, он первым делом врубал громкую музыку. Русский, видимо, снова проспал весь день, чтобы прийти в форму для своего ночного тура по клубам города. Бен вздохнул. У него не было сил ни встать, ни постучать в стену, чтобы просигнализировать Владимиру, что он дома и хочет тишины.

Николь и Виктор! Очевидно, что друг воспользовался его ситуацией и расставанием с Николь, чтобы расположить ее к себе. В присутствии Виктора она выглядела счастливой. Подсознание Бена высвобождало все больше самых разных мыслей.

Какую роль играет ясновидящий? Почему он лжет? Или кто выдавал себя за Арнульфа Шиллинга? Мужчина, назвавший ему зловещие дату и время, скорее всего, имеет какое-то отношение и к смерти Тамары. От следующей мысли у него перехватило дыхание: доказательства его собственной невиновности не существует. Он был у Тамары незадолго перед ее смертью и не имел алиби на момент совершения преступления. Что еще хуже — в то время, когда Тамару утопили, сам он был в отключке и не помнит ни как покинул квартиру при живой хозяйке, ни как оказался в своей кровати. Вместе со вспыхивающими воспоминаниями, которые регулярно катапультировали его в дом, где их с Кевином Маршаллом заставили целиться друг в друга, все это представляло собой такую мешанину, что Бен, честно говоря, уже не мог поручиться за свою вменяемость.

Неужели он настолько больной, что, сам того не замечая, утопил женщину и заставил ее сына смотреть на это? Сейчас Бен очень сожалел, что не согласился на психотерапевтическое лечение, как советовали ему Николь, врач скорой помощи и даже работодатель.

В любом случае предсказание Шиллинга не могло быть совпадением. Самым очевидным для Бена был вариант, что Тамару убил ее бывший муж. У нее единоличное право опеки над общим сыном, а отцу суд разрешил лишь видеться с ним раз в две недели. Но опять же, откуда ему знать о предсказании Шиллинга? И зачем заставлять собственного сына смотреть на убийство матери? Нет, убедительного объяснения, ведущего к убийце, в настоящий момент не было.

Бен решил как можно скорее переговорить с Арнульфом Шиллингом. Пока он размышлял, его веки становились все тяжелее, и Бен в конце концов задремал. Отрывки допроса Хартманом перемешались с телефонными разговорами с Николь. Фигура Виктора перед квартирой Николь сменялась образом мертвой Тамары Энгель в ванне. Потом он снова оказывался в том доме, целился в Кевина Маршалла, видел свой дрожащий указательный палец, нажимающий на спусковой крючок, и пулю, которая попала Кевину в лоб. На этом месте Бен вздрогнул от ужаса и проснулся. Он по-прежнему сидел в своем кресле. На лбу выступила испарина. Он потрогал ноющий шрам над виском, там, где пуля Кевина задела его голову. Наручные часы показывали половину двенадцатого. Значит, он проспал больше часа. Сейчас в квартире стояла полная тишина. Значит, Владимир уже ушел. Пока Бен пытался справиться с паникой, вызванной сновидениями, в голове снова зазвучал голос Арнульфа Шиллинга: «24 июня. 2 часа 41 минута». Это через пару часов. И тут Бена осенила идея, заставившая его немедленно действовать. Он упустил один момент, который наверняка учла полиция. Дата и время на кафеле в Тамариной ванной могут означать следующее убийство. И время его совершения через несколько часов, в 2:41.

И если у Бена на это время не будет алиби, потому что он находился один в своей квартире, Хартман обязательно попытается повесить на него и это преступление. За Беном наверняка следят, чтобы лишний раз не рисковать. Но тем не менее лучше подстраховаться и пойти туда, где как можно больше людей, которые позже могли бы подтвердить, что видели его в это время, а значит, он не мог убить какую-нибудь женщину в полтретьего ночи. Бен резко вскочил. Сначала подумал о дискотеке или баре. Но можно ли быть уверенным, что посетители точно вспомнят его на следующий день? Потом Бену в голову пришла другая идея, которая понравилась больше. Если убийца действительно совершит ночью еще одно преступление, то на следующий день станет ясно, что это не мог быть Бен, потому что он вернулся туда, откуда лишь сегодня вышел. Он добровольно проведет ночь в здании Первого управления уголовной полиции на Кайтштрассе.

Бен вышел из квартиры и нажал на выключатель этажного освещения. Тут же над дверью холодным светом замигала энергосберегающая лампочка. Так продолжалось уже несколько недель. Но по таким пустякам ни один жилец дома не утруждался и не обращался в домоуправление, чтобы те исправили ситуацию. Бена эта неисправная лампочка беспокоила так же мало, как разноцветная мазня на стенах подъезда и тот факт, что его квартира — вместе со всем лестничным маршем — остро нуждалась в ремонте. Зато аренда низкая, что было важно, так как Бен частично платил и за квартиру в Пренцлауэр-Берг. Он не хотел, чтобы Николь и Лиза переезжали в другое место. Конечно, с этим была связана и надежда, что когда-нибудь он снова будет жить там с ними. Но сейчас, когда выяснилось, что Николь вместе с Виктором, эта надежда тоже была уничтожена.

Со связкой ключей в руке Бен повернулся к двери, чтобы запереть ее. Нашел замочную скважину в один из моментов свечения лампы. В тот же миг каждая клеточка его организма судорожно сжалась. Голова резко откинулась назад, словно кто-то рванул его за волосы. Бен почувствовал, как клацнули его зубы и, подкосившись, ударились друг о друга ноги. Боль, за доли секунды распространившаяся вниз от затылка по всему телу, была очень сильной. Он раскрыл рот, чтобы закричать, но ничего не вышло. Не получилось и поднять руку, чтобы потрогать место на затылке, откуда, казалось, и шла вся боль. У Бена перехватило дыхание, голова закружилась, внутри все горело от жара. Перед глазами мелькали вспышки, и на мгновение окаменевшее тело замерло в напряжении. Все ощущения были словно заблокированы. Сквозь болевую волну он чувствовал только одно: что не может больше дышать. На его голову было натянуто нечто, лишавшее Бена кислорода. Он провалился в темноту. Но надеялся остаться в сознании. В последней попытке сопротивления Бен пробовал пинаться, опереться на что-нибудь, за что-то схватиться. Но чувствовал в конечностях лишь бесконтрольную и бессильную дрожь. У Бена было ощущение, что он падает вперед, в пустоту. Где же входная дверь? И тут на него обрушился удар.

Глава 11

— Вот увидишь, он выйдет, — сказал Лутц Хартман своей коллеге Саре Винтер, которая сидела рядом на пассажирском сиденье.

Сара не горела желанием просидеть всю ночь с Лу — так она называла Лутца Хартмана — в старом черном универсале БМВ-5, который им выдали в качестве служебного автомобиля. Поэтому ее настроение было соответствующим. Да и будет ли вообще толк от этой слежки, одному лишь Богу известно. Но Лу так захотел. А он шеф.

— Не думаю, что Вайднер настолько глуп, чтобы совершить убийство, заранее уведомив о нем, — заметила Сара.

— Ты говоришь это лишь потому, что предпочла бы остаться дома с любовником, пастой и бутылкой красного вина.

Сара вымученно улыбнулась. Лу отлично знал, что в ее жизни уже давно никого не было.

— Да, а я вместо этого сижу со старпером в заплесневевшей машине, где полно каких-то объедков, и теряю время!

Хартман засмеялся:

— Может, ты просто считаешь меня неотразимым, дорогуша?

— Мечтать не вредно.

В некоторых вопросах Лутц Хартман и Сара Винтер были очень разными, но в общем и целом находились на одной волне, которая включала и юмор.

Однако внешне и в подходе к делам более непохожих людей сложно было найти. Пятидесятидвухлетний Хартман с лысиной и приплюснутым носом боксера был далек от импозантности, а что касается работы в полиции, принадлежал еще к старой школе. Сара же была исключительно красивой молодой женщиной чуть за тридцать. Прямые русые волосы доходили ей до плеч, и, когда Сара находилась не на службе, она обычно носила высокие каблуки и обтягивающие джинсы. Несмотря на свою ангельскую внешность, среди коллег она пользовалась репутацией бескомпромиссного и невозмутимого сотрудника. Даже осмотр жестоко изуродованных трупов не вызывал у нее отвращения, а скорее подстегивал тщеславие и желание раскрыть убийство. Благодаря своим выдающимся успехам и инициативности она стала одной из немногих женщин, чью резюме-заявку на дополнительное образование по специальности «психолог-криминалист» приняли в Федеральном уголовном ведомстве.

Сара Винтер пришла в 11-й отдел Управления уголовной полиции Берлина три года назад. И выбрала себе в напарники именно Лутца Хартмана, с которым больше никто не хотел сидеть в кабинете. При этом целый ряд коллег моложе и красивее с удовольствием согласились бы работать с ней. После того как предшественник ушел на пенсию, Хартмана как раз назначили новым руководителем Четвертой комиссии по расследованию убийств. А спустя всего пару месяцев Сара получила его предыдущую должность заместителя. С тех пор многие в Управлении уголовной полиции считали ее расчетливой карьеристкой. Хартман был невысокого мнения о Сариных психологических методах в оперативно-разыскной деятельности. Возможно, потому, что обладал недостаточно тонкой натурой, чтобы перенестись в мир мыслей и чувств других людей, и не мог представить, что и другие на это способны. Он охотнее доверял сначала своему нюху, исключал возможность совпадений и, реконструируя совершенное преступление, скрупулезно искал подходящие улики. Именно такие противоположные подходы и умение абстрагироваться от личных проблем превратили эту необычную парочку — вопреки всем пессимистическим прогнозам — в необычайно эффективную и успешную команду. Их процент раскрываемости был самым высоким среди семи комиссий по расследованию убийств, которые относились к отделу «Преступления против жизни» в берлинском Управлении уголовной полиции.

Большую часть своих двадцати пяти лет на службе Хартман занимался поиском опасных преступников. В случае утопленной Тамары Энгель, по его мнению, многое говорило за то, что Бена Вайднера стоит рассматривать как причастного к убийству. Все-таки он последний встречался с жертвой и не имел алиби на момент совершения преступления. Сара пока не торопилась с выводами и оценками.

— А что ты скажешь насчет времени, указанного в статье Вайднера, которое полностью совпадает с надписью на кафеле в ванной погибшей? Об этом мог знать только преступник, — сказал Хартман и заметил, что безуспешно пытается убедить коллегу в своем мнении.

Сара Винтер коротко пожала плечами и сделала глоток уже остывшего кофе — коллеги, которых они сменили на посту, захватили для них на ближайшей заправке напитки и несколько пончиков.

— Не думаю, что Вайднер настолько глуп. Он же должен понимать, что мы заподозрим его, как только выйдет статья. А потом он еще признается, что был в квартире Тамары Энгель незадолго до убийства. Будь он преступником, умолчал бы об этом. И уж тем более не вернулся бы на следующее утро в квартиру.

Хартман отмахнулся:

— Это может быть расчет. Сама подумай: если мы найдем его ДНК или ворсинки его одежды, то он всегда сможет объяснить это тем, что был в гостях у Тамары Энгель. Поэтому ему не нужно беспокоиться, если мы докажем, что он пил из чашки, которая стояла на журнальном столике. Но с такой же вероятностью он может быть и убийцей.

Кто-то вышел из дома, за которым они наблюдали. Хотя вскоре стало ясно, что это не Бен Вайднер, Хартман от неожиданности чуть не расплескал свой кофе.

— Он играет с нами, — продолжил он затем. — Вайднер ведь точно знал, что его приятель Виктор фон Хоенлоэ как-нибудь вытащит его, а конкретных улик против него у нас нет. Он хочет продемонстрировать свое превосходство. — Хартман жадно впился зубами в свой пончик с шоколадной глазурью. — Как тебе нравится моя психограмма? Для этого мне не нужно специального образования.

— Если он такой умный, то наверняка не позволит заглянуть себе через плечо во время следующего убийства, — ответила Сара и бросила недовольный взгляд на живот Хартмана. Футболка на нем сильно натянулась, а крошки от выпечки, лежавшие сверху, напоминали скалолазов во время покорения горной вершины.

— Что такое? — спросил Хартман и укоризненно посмотрел на нее своими большими глазами.

— Тебе действительно стоит подумать о диете, Лу, иначе однажды ты просто треснешь по швам.

Хартман широко улыбнулся и с наслаждением проглотил остатки пончика. Он никогда не был женат и не собирался ни с кем знакомиться. Поэтому ему не нужно было впечатлять кого-то своей фигурой. О себе он говорил, что женат на работе. Кроме Сары, никто в участке не осмеливался вот так с ним разговаривать. Сара же с самого начала не боялась контакта с немного вспыльчивым главным комиссаром уголовной полиции и везде, где только можно, давала ему отпор. Похоже, как раз это ему и импонировало, возможно, потому, что в конце концов все равно он принимал решение. Сара предполагала, что ему втайне нравилось, что она называет его Лу, а не Хартман или Псих, как его шепотом именовали другие коллеги.

— Ладно, — сказал Хартман, запил пончик остатками кофе и посмотрел наверх, на окна квартиры Вайднера. Они следили за ним с тех пор, как Бен сел в такси перед зданием Управления уголовной полиции, и наблюдали, как он сначала поехал к дому своей жены, а позже вошел в подъезд собственного дома. Ожидая прибытия Хартмана и Сары, коллеги проверили многоквартирный дом, где жил Вайднер. И сообщили, что квартира Вайднера расположена на пятом этаже и выходит окнами на улицу. Тщетно Хартман и Сара ждали, пока внутри зажжется свет. Хартман забеспокоился, потому что предположил, что Вайднер вовсе и не пошел в свою квартиру, а сбежал через заднюю дверь. Но это не подтвердилось. Через открытую арку рядом с входной дверью Хартман попал во двор и выяснил, что, хотя задняя дверь действительно вела туда, двор был обнесен пятиметровой стеной. Единственная возможность покинуть дом — через парадный вход, который они держали под наблюдением.

Сара склонялась к тому, что Вайднер или сидит в другой квартире у какого-нибудь друга или знакомого, или просто не стал включать у себя свет. Если он выйдет из здания, они его обязательно заметят. Их машина была припаркована наискосок от семиэтажного жилого комплекса.

— И ты действительно хочешь торчать здесь до завтрашнего утра? — спросила Сара.

— Да, и если он все это время останется в доме, то может сказать нам спасибо. Своим наблюдением мы обеспечим ему первоклассное алиби, если завтра выяснится, что ночью произошло очередное убийство по тому же сценарию. Но я готов спорить на что угодно — он скоро появится. Этот парень с заскоком.

— Ну, вам виднее, господин старший психолог.

— Да, и я на этом настаиваю. Еще увидишь.

— У меня сильное подозрение, что ты слишком зациклился на Вайднере, — ответила Сара.

Хартман надул щеки в наигранном возмущении:

— Слушай, у каждого свои любимчики. Кроме того, нас нельзя упрекнуть в одностороннем расследовании. В конце концов, наш подозреваемый номер два тоже находится под наблюдением.

По тону, каким это было сказано, Сара четко поняла, что он считал наблюдение за бывшим мужем Тамары Энгель ненужным. И в этом она была согласна с шефом, хотя Себастиан Энгель был азартным игроком и, по словам Тамариной подруги, в браке бил жену, а после развода следил за ней и даже угрожал. Но на время совершения убийства у него было алиби.

— Я думаю, убийца хотел что-то сообщить. Должна быть особая причина для того, чтобы утопить женщину и заставить ее сына смотреть на это. Если мы правильно интерпретируем рисунок мальчика и на убийце действительно была средневековая маска, тогда многое свидетельствует о том, что он хотел покарать жертву. В те времена, когда людей еще вешали или им отрубали головы, палачи носили такие холщовые маски.

— О, психолог-криминалист сделал домашнее задание. Звучит не так уж плохо. Хочешь сказать, что наши среднестатистические убийцы, — Хартман пальцами изобразил в воздухе виртуальные кавычки, — с которыми мы обычно работаем, хватаются за пистолет, нож или бейсбольную биту и особо не заморачиваются?

Сара кивнула:

— И уж точно не оставляют сообщений на кафеле в ванной. Здесь мы имеем дело с преступником, который постарался и до мелочей продумал убийство. Он связал женщину так, что она не могла пошевелиться. Обмотал вокруг ее тела несколько метров веревки, положил в ванну и набрал воды. Потом опустил ее голову под воду и держал, пока женщина не захлебнулась и не умерла мучительной смертью.

— Достаточно хладнокровно, — вставил Хартман. Он презрительно фыркнул. — Вероятно, этот извращенец еще и наслаждался, наблюдая за утоплением. Я задаюсь вопросом, почему он выбрал Тамару Энгель и почему ее маленький сын должен был смотреть на то, как умирает мать.

— А еще дата и время, которые, возможно, означают следующее убийство. И преступник отрезал у жертвы прядь волос и забрал с собой. Вероятно, он к тому же собиратель трофеев. Все эти детали как-то взаимосвязаны. Я только не знаю как. Но одно точно: все указывает на начавшуюся серию убийств.

Приблизительно в тридцати метрах перед ними находился регулируемый перекресток. Время от времени пробка на светофоре доходила до их машины. Пока что Хартман и Сара ни разу не выпускали входную дверь жилого дома из виду. Но сейчас перед их автомобилем остановился рейсовый автобус и загородил обзор. Хартман тут же запаниковал. Только он хотел выйти из машины, чтобы с более выгодной позиции продолжить следить за входной дверью, автобус тронулся с места. С багровым лицом Хартман повернулся к Саре:

— Считаешь, если мы разгадаем послание, которое адресует нам убийца, то мы его вычислим?

— Возможно, — ответила Сара. — В любом случае Себастиан Энгель не будет убийцей своей жены. В этом я вполне уверена. Он бил бывшую жену и наносил ей телесные повреждения. А наш преступник оставил жертву внешне невредимой. Да и зачем Себастиану Энгелю убивать бывшую жену таким изощренным способом и заставлять своего сына смотреть на это? То же самое касается и Вайднера: зачем ему прилагать столько усилий и топить в ванне женщину, с которой он только что познакомился? В большинстве случаев существует причина, почему убийство совершается определенным нетривиальным способом.

Хартман посмотрел на часы на панели приборов и шумно выдохнул, чтобы освободить место для своего негодования.

— Но возможно, Вайднер просто не переносит вида крови, — добавил он затем. Сара поняла, что партнер невысокого мнения о ее анализе. — Господи, Сара, подумай сама. Вероятно, все очень просто, как это обычно и бывает. Мужчина с психологической травмой, которого бросила жена, находит труп разведенной женщины, в чьей ванной комнате на стене намалеваны дата и время, которые тот же самый мужчина указал в своей недавно вышедшей статье. Но он утверждает, что не имеет к убийству никакого отношения. А ясновидящий, от которого якобы и была получена эта информация, лежит в больнице и ничегошеньки не знает. Поверь мне, Вайднер не в себе и отлично вписывается в составленный тобой психологический профиль преступника. Потому что кто бы ни совершил убийство, это определенно психопат.

Сара вздохнула и смерила Хартмана неодобрительным взглядом. На этот раз, в порядке исключения, последнее слово осталось за ним, потому что сейчас дискуссии с ним не получалось.

В следующий момент из подъезда вышел мужчина и быстро зашагал по плохо освещенному тротуару в сторону станции метро «Зюдштерн».

— Думаю, это он, — сказала Сара. — Фигура и рост совпадают. И я вполне уверена, что это та же куртка, в какой он входил в дом.

Под курткой на мужчине был надет темный пуловер с капюшоном, который он натянул на голову так, что лица было не разглядеть.

— Я за ним, — решительно заявил Хартман и с ловкостью, какой Сара от него не ожидала, выскочил из БМВ. При этом тихо выругался. Вайднер, очевидно, решил идти пешком. Сара знала, что Лу в тысячу раз милее было бы другое развитие событий: он предпочел бы преследовать «фольксваген-гольф» Вайднера, под кузовом которого их коллеги предварительно установили магнитный пеленгатор.

Когда Сара в свою очередь открыла пассажирскую дверцу, чтобы пойти с Хартманом, тот просунул голову в еще незакрытую дверцу со стороны водителя:

— Ты лучше здесь подожди. На случай, если мы обознались. Продолжай следить за входом, пока я не вернусь или не дам знать.

Затем Хартман захлопнул дверцу водителя и поспешил вслед за своим объектом, стараясь не привлекать к себе внимания.

Глава 12

Жирный боров не упускал его из виду и тащился по пятам. А зачем еще толстяку и его коллеге следить за входной дверью, если не для того, чтобы последовать за ним, как только он выйдет из дома? Но все это превосходно вписывалось в его план. Не спеша он шел по тротуару в сторону метро. Одновременно незаметно натянул на руки латексные перчатки. Он не хотел оставлять отпечатков.

Ночь была ясная. Теплый южный ветер шелестел листвой деревьев, мимо которых он проходил, стараясь не оборачиваться.

Спустя пять минут достиг пересечения дорог рядом с Зюдштерн. Сначала держался левее, а потом свернул направо в сторону Лилиентальштрассе. Справа возвышалась церковь на Зюдштерн. Он бросил быстрый взгляд на здание и одновременно краем глаза покосился назад. Толстого не было видно. Как бы полицейский не отстал. Всего в нескольких метрах за перекрестком на Лилиентальштрассе находилась базилика Святого Иоанна, чью величественную колокольню по бокам украшали две башни пониже. Большой золотой циферблат церковных башенных часов показывал 12 часов 25 минут. У него еще достаточно времени.

Церковь на Зюдштерн, мимо которой он только что прошел, была протестантской, а базилика Святого Иоанна принадлежала католической епархии Берлина. Убедившись, что толстяк снова показался на тротуаре, он открыл кованые ворота и направился через небольшую площадь к входному порталу.

Довольный собой, подождал немного, чтобы полицейский мог его нагнать. В это время восхищенно рассматривал декор фронтона над входом. В тимпане был изображен Иоанн Креститель, в честь которого и была назвала базилика.

Он закрыл глаза, сделал глубокий вдох, задержал воздух и попытался проникнуться внутренним покоем, который, как ему всегда казалось, исходил от церквей и усыпальниц. И именно здесь, в базилике Святого Иоанна, близость Отца ощущалась особенно сильно.

«Мой конец близок, и все равно я чувствую себя сильным, как никогда прежде», — подумал он и наконец выдохнул. Шум близлежащей автомагистрали был заглушен голосом в голове.

«Я не смог бы найти для этого никого лучше тебя», — шептал ему голос.

— Я знаю, — тихо ответил он.

Конечно, храм в это время был закрыт. Поэтому уже несколько недель назад он сделал дубликаты ключей, которые могли понадобиться. Сейчас он достал связку с обоими ключами, отпер дверь и вошел в переднее помещение базилики. Несколько настенных светильников и слабый свет уличных фонарей придавали находящимся перед ним сводам что-то мистическое. Он часто бывал один в этой и других церквях. Но сейчас это было что-то особенное. Чувство превосходства охватило его.

Вначале, когда Отец обратился к нему через голос, он ощущал раздражение. Лишь со временем ему стало ясно, что он Избранный и что вся его жизнь, все, что с ним случилось, непременно должно было произойти, чтобы подготовить его к миссии. Он был идеальным инструментом для этого важного задания. Как одно из тех растений, которые цветут лишь раз в жизни, а потом умирают. И подобно такому растению он знал, что цель его жизни будет выполнена, лишь когда смерть настигнет его.

Перекрестившись, он с благоговением направился по центральному проходу мимо расположенных по бокам колонн и нефов, пока не дошел до апсиды — полукруглой ниши, где находился алтарь. Быстро взглянул наверх, на великолепную роспись высокого купольного свода.

Положил на алтарь Библию, которую принес с собой. Затем пролистал до заранее выбранного места, которое выделил ярким фломастером. Найдя нужную страницу, он поднял взгляд на массивное распятие за алтарем с деревянной фигурой Иисуса Христа. Рассматривал кровоточащие раны Иисуса. Сам он умрет без каких-то видимых телесных повреждений. Но и ему придется испытать невыносимую боль, чтобы, как Иисус, сказать в конце своему Отцу: «Свершилось». На его губах появилась блаженная улыбка.

С правой стороны за помостом с алтарем висел красный занавес. За ним находился узкий проход, ведущий в сакристию. В конце прохода он спустился по узкой лестнице в нижний склеп базилики, освещенный тусклой аварийной лампой. Вымощенный грубым камнем узкий коридор вел к мощной металлической двери. Он вытащил второй ключ для этого выхода из подвала, отпер замок и поспешил вверх по ступеням. На расстоянии метров десяти по правой стороне почти до самой улицы тянулась ограждающая стена. Прячась за самшитами, он перебежал к стене, открыл деревянные ворота и вышел на газон, заросший кустарниками и деревьями. Он мог бы просто исчезнуть, но должен был знать, удался ли его план, поэтому пошел вдоль стены назад в направлении улицы. В одном месте, с которого была видна вся площадь перед входным порталом, которую он пересек несколько минут назад, он, спрятавшись в тени старого дуба, привстал и осторожно заглянул через стену.

Он не смог сдержать улыбку. Сотрудник уголовной полиции стоял в стороне рядом с церковью и разговаривал по телефону. Выглядел растерянно. Конечно, он не знал, что ему делать, когда его объект наблюдения вошел в церковь. «Что ты решишь, полицейская ищейка: войти или остаться снаружи?»

Со своего места толстяк мог видеть только главный и боковой входы в церковь и, конечно, ничего не знал о находящемся сзади проходе через подвал. Наконец он закончил говорить и побежал вверх по ступеням к главному входу.

Ему было любопытно, смогут ли они сразу правильно истолковать его подсказку. Так у них хотя бы появится шанс понять, почему все это происходит: смысл не в том, чтобы убить людей, а прежде всего в послании, которое за всем этим скрывается.

Он выучился у своего мастера и собирался превзойти его. В отличие от мастера, который совершал свои добрые дела тихо и незаметно для других, он хотел, чтобы его труд увидели и оценили. Но его также научили, что необходимо однозначное поручение Отца, чтобы иметь право лишить человека жизни. Хотя речь шла о смертном грехе, который совершали женщины, он все равно хотел быть абсолютно уверен, что они должны умереть по воле Господа, вот почему доверялся знакам. Только следуя по правильному пути, он может рассчитывать на защиту Отца, который поможет ему завершить труд своей жизни.

Он удовлетворенно вздохнул и вышел из-за деревьев и кустарников на Лилиентальштрассе. Прошел немного по направлению движения и свернул на Цюллихауэрштрассе. Там по Ютеборгерштрассе и Федициништрассе добрался до станции метро на Мерингдамм. И через несколько минут сел в электричку, следующую в западном направлении.

Глава 13

Сара получила звонок от Хартмана спустя четверть часа после того, как он отправился вслед за Беном Вайднером. Он объяснил ей, что объект вошел в базилику Святого Иоанна, что сам он подождет немного и тоже последует за ним. Через пять минут Хартман в ярости сообщил ей, что Вайднера уже нет в церкви и, вероятно, тот вышел через подвальную дверь с другой стороны здания.

— Возможно, мы ошиблись и преследовали не того, а Вайднер по-прежнему в своей квартире, — сказала Сара. — Я проверю, прежде чем поеду к тебе.

— Ладно, только быстро, — ответил Хартман и положил трубку.

Сара вышла из машины и побежала через дорогу к подъезду дома. Быстро просмотрела табличку с несметным количеством кнопок-звонков и стоящими рядом фамилиями, пока не наткнулась на звонок Вайднера. Нажала несколько раз. Как и ожидалось, никто не ответил. И все равно Сара жала второй раз, третий. Ничего. Когда дверь подъезда неожиданно открылась, Сара испугалась. Перед ней стоял коренастый мужчина лет тридцати. На поводке он держал маленькую собачку неопределенной породы. Он на мгновение замер и подозрительно посмотрел на Сару. Та воспользовалась случаем и проскользнула мимо него в переднюю.

— Эй, вы куда? — крикнул ей вслед мужчина.

Сара вытащила свое удостоверение из кармана джинсовой куртки и сунула ему под нос:

— Уголовная полиция Берлина. А сейчас позвольте мне сделать свою работу!

Мужчина удивленно поднял брови, но, не сказав ни слова, вышел со своей собачкой на улицу. Сара услышала щелчок дверного замка, когда была уже на лестничной площадке второго этажа. Через несколько секунд она добралась до пятого этажа и завернула направо, в коридор. Перед дверью с фамилией Вайднер остановилась и нажала на звонок. Когда никто не открыл, она постучала.

— Господин Вайднер, это Сара Винтер из Управления уголовной полиции. Если вы там, пожалуйста, откройте дверь. Я хочу просто поговорить с вами. — Сара старалась не кричать. В конце концов, соседям не нужно ничего знать. Но она была уверена, что Вайднер услышал бы ее, будь он дома. Она подождала еще минуту, но за дверью все было тихо. Значит, Хартман действительно преследовал Вайднера.

Погруженная в мысли, Сара вышла на улицу, села в БМВ и поехала к своему коллеге на Лилиентальштрассе. Ранее из дома вышел кто-то, похожий на Бена Вайднера. Сейчас Вайднера не оказалось в квартире. То есть вполне вероятно, тот мужчина, которого преследовал Хартман, и есть Вайднер. Сара задумалась. Большинство психопатов никак не проявляют себя в обыденной жизни, даже скорее производят самое безобидное впечатление. После их ареста соседи и знакомые почти всегда говорят: «Мы и подумать про него такое не могли». С Беном Вайднером будет так же? Стрессовая ситуация, которую Вайднеру пришлось пережить во время похищения, и расставание с женой и ребенком могли повлечь за собой экстремальные психические изменения.

Добравшись до церкви, Сара вместе с Лу еще раз обыскали здание, включая и подсобные помещения. Безуспешно. Разбитые, уселись на скамью для молитвы перед алтарем. Хартман яростно сопел.

— У него должны быть ключи от входных ворот и подвальной двери. Я спрашиваю себя, как он их достал.

— Полагаю, нам в любом случае придется вытащить священника из постели. Кто-то ведь должен запереть ворота. Вот мы его и спросим, — сказала Сара.

Она достала сотовый телефон, позвонила Андрэ Слибову, старшему комиссару из следственного отдела, который работал над этим делом, и попросила его разыскать священника базилики Святого Иоанна и вызвать сюда.

— Вайднер, видимо, знал, что мы за ним следим, — сказала Сара, положив трубку.

— Конечно, знал. А я попался на его крючок. Вот дерьмо. Если он убьет еще одну женщину, это моя вина. — Хартман провел рукой по лысине и потом сжал руку в кулак.

— Вайднера нельзя было выпускать из тюрьмы, — сказала Сара.

— Чепуха. — Хартман уныло покачал головой и фыркнул. — Так у нас хотя бы был шанс выследить его и, возможно, поймать на месте следующего преступления и уличить.

— Но что ты мог еще сделать?

Хартман с горечью посмотрел на нее:

— Я должен был сразу войти внутрь вслед за Вайднером. Пусть даже слежка провалилась бы в этом случае, но мне, возможно, удалось бы предотвратить следующее убийство.

Сара не могла отрицать, что в каком-то смысле Хартман прав. И хотя у нее появились серьезные сомнения относительно ее первого впечатления о Вайднере, она попыталась успокоить коллегу:

— Это еще не точно. — Она задавалась вопросом, может ли Вайднер на самом деле оказаться хладнокровным убийцей.

Через полчаса подошел священник. Высокий, около шестидесяти лет, с короткой стрижкой и в очках без оправы.

— Ради всего святого, что здесь произошло? — спросил он и продолжил говорить, не дождавшись ответа. Голос его срывался от волнения. — Простите, что не смог приехать раньше. Но пока я оделся, а потом еще дорога сюда… Дом священника, в котором я проживаю, находится рядом с другой церковью, в которой я тоже служу, а это в нескольких километрах отсюда. — Он боязливо озирался, подавая руку Хартману и Саре, и представился Маттиасом Вейландом.

Мы не думаем, что что-либо было украдено или повреждено, — сказала Сара. — Мы преследовали одного подозреваемого. У того, видимо, был ключ от церковных ворот и от двери в подвал. То есть он попал внутрь через главный вход, а выбрался через заднюю дверь. Так он от нас и сбежал.

Священник сосредоточенно кивал. Сара заметила на его лице выражение облегчения. Он был рад, что его церковь не пострадала.

— Кроме главных ворот, бокового входа справа и подвальной двери сзади есть еще возможность покинуть здание? — спросил Хартман.

— Нет, — ответил Вейланд.

— А у кого есть ключи от этих дверей? — спросила Сара.

— У меня, обеих уборщиц, органиста и руководителя церковного хора.

— Имя Бен Вайднер вам что-нибудь говорит? — с надеждой спросил Хартман.

Вейланд взялся за подбородок и задумался.

— Нет, возможно, я уже слышал это имя, но он точно не член этой церковной общины.

Завтра первым делом нужно опросить всех владельцев ключей. Как-то ведь Вайднер раздобыл их, подумала Сара. И если им удастся установить связь одного из этих людей с Вайднером, то это важная улика. Хартман вздохнул рядом:

— Хорошо. Я предлагаю осмотреть все еще раз вместе. Вы лучше всех ориентируетесь здесь. Больше мы ничего не можем сделать в настоящий момент.

Разве только надеяться, что он не повторит преступление, подумала Сара.

В конце нового безуспешного обыска священник подошел к алтарю.

— Странно, — произнес он, и его громкий голос эхом отозвался от стен церкви.

Священник уставился на нечто, лежащее на алтаре. Когда Сара и Хартман подошли и встали рядом, они увидели, что так удивило священника.

— Ее положил сюда кто-то чужой, — сказал он.

На алтаре лежала раскрытая Библия. Когда Сара прочитала выделенный маркером текст, по спине у нее пробежал мороз.

Глава 14

Катрин Торнау раздосадованно вздохнула и повернулась в кровати на другой бок. Посмотрела на будильник — стрелки показывали 1 час 40 минут. Сна ни в одном глазу. Сердце колотилось. Охвативший ее страх усилился: ей казалось, что она слышала какие-то странные звуки и шорохи. Темнота в спальне вдруг стала угрожающей. Катрин включила ночник и приглушила свет до минимума. Она представила себе преступника, который хочет взломать дверь ее квартиры. Попыталась убедить себя, что это всего лишь ее разбушевавшаяся фантазия.

Катрин были знакомы эти приступы страха. Они начались год назад,незадолго до расставания с мужем. С тех пор неприятные и внушающие ужас бессонные ночи стали обычным явлением. Особенно когда — как этой ночью — на небе не было ни облачка, зато светила почти полная луна, и короткие фазы сна сопровождались ночными кошмарами.

«Нет, пожалуйста, только не это!» — подумала она, когда через потолок донесся шум из квартиры сверху. Был субботний вечер, а новые жильцы над ней завели привычку до утра веселиться с гостями под оглушительную музыку. Катрин считала за счастье, что, по крайней мере, ее шестилетний сын обладал крепким сном. Хоть какое-то хорошее качество, которое он унаследовал от отца. Катрин накрыла голову подушкой. Наверняка вскоре кто-нибудь из соседей не выдержит и попросит этих идиотов выключить музыку или вызовет полицию. Тянулись минуты, казавшиеся ей часами. Но музыка не становилась тише. У Катрин даже появилось ощущение, что громкость, наоборот, усиливается.

Катрин почувствовала, что про сон теперь можно окончательно забыть. А ведь было всего около двух ночи. Вот проклятье. Она подумала, чем бы заняться — почитать или посмотреть телевизор, — но настроения не было ни для того, ни для другого. Ее мысли крутились вокруг Сэмми. Только бы он не проснулся. Ее сын ожидал, что в воскресенье она будет в хорошем настроении и проведет с ним время. Интересно, как это сделать после бессонной ночи.

Она выбралась из постели, открыла балконную дверь в своей спальне и вышла наружу. Весь район словно погрузился в глубокий непробудный сон. Только в квартире этажом выше творилось какое-то светопреставление. Может, и правда стоит подумать над предложением родителей и переехать к ним. В конце концов, у них на вилле в Лихтерфельде достаточно места. По крайней мере, там можно будет спокойно подумать, как жить дальше. Воодушевленная этой мыслью, она вернулась в спальню и закрыла за собой балконную дверь. Прежде чем снова лечь в постель и проворочаться всю оставшуюся ночь с берушами в ушах, которые вряд ли спасут от назойливых доносящихся сверху басов, она решила быстро заглянуть в комнату Сэмми. Как всегда по ночам, коридор освещали два маленьких ночника в розетках: тусклого света было достаточно, чтобы мальчик смог дойти до спальни матери, если ему приснится что-то плохое и он захочет спать в ее постели.

Едва Катрин вышла в прихожую, у нее перехватило дыхание. Страх душил ее. Все вокруг потеряло значение, кроме странно мерцающего в комнате Сэмми света, который она увидела через приоткрытую дверь. Шум на верхнем этаже не утих, но она его почти не воспринимала. Что происходило там, в комнате сына? От страха Катрин утратила способность ясно мыслить. Когда первый парализующий шок прошел, она бросилась к детской и распахнула дверь.

В тот же самый момент ею овладела паника. Она различила очертания большой фигуры и нажала на выключатель. От пронзившего ее ужаса она не могла пошевелиться несколько мгновений. Потом до нее дошло, что музыка наверху не самое худшее этой ночью. В комнате ее ребенка стоял чужой мужчина с налобным фонарем на голове. Совершенно спокойно он посмотрел на Катрин. У нее вырвался тонкий пронзительный крик. Но его никто не услышит: музыка у соседей играла слишком громко. А если бы и услышали, то решили, что это кто-то из ненормальных гостей.

Мужчина приложил палец к губам, и она тут же замолкла. Почему она послушалась этого немого приказа, как дрессированная обезьянка? «Потому что ты боишься за свою жизнь и жизнь своего ребенка», — ответила она сама себе. Катрин лихорадочно искала выход. Повернуться, выбежать на балкон и позвать на помощь? Но что тогда будет с Сэмми? Мужчина стоял прямо перед кроватью ее сына.

Было еще кое-что, стягивающее ей горло незримой веревкой. В первый момент она приняла мужчину за вора, которого интересовали деньги и ценные вещи. Но после того как ее глаза привыкли к неожиданному свету в комнате, она узнала этого мужчину. Прошло уже несколько недель. Она совсем забыла о нем и не сразу узнала, тем более с лампой на голове. Но сейчас не сомневалась. Перед ней стоял парень, чьи действия были неуправляемы и непредсказуемы. Катрин почувствовала, как ее бросило в холод и по коже побежали мурашки.

Она встретилась с ним в кафе один-единственный раз две недели назад. Чуть раньше списались на сайте знакомств и оживленно флиртовали в чате. Но в том маленьком кафе парень сразу показался ей странным и жутким, одновременно сумасшедшим и непредсказуемым. Она была рада, когда через полчаса их свидание закончилось. После этого она больше не думала о том мужчине и исключила Интернет из вариантов поиска партнера в будущем. Слишком много вокруг безумных типов, а Интернет — идеальная площадка для психопатов. Одним из них был Бен Вайднер — мужчина, который стоял сейчас перед кроваткой Сэмми и улыбался ей. Сумасшедший. Катрин лишь сейчас заметила, что дрожит всем телом, лихорадочно дышит и в то же время словно парализована и не может пошевелиться.

«Чего вы от меня хотите? Оставьте моего сына в покое! Убирайтесь из его комнаты и из моей квартиры, или я позову полицию!»

Катрин мысленно складывала беспомощные предложения. Но не издала ни звука. Слишком велик был страх перед ответом. Что ей теперь делать? Он стоял между нею и ее ребенком. Наброситься на него — но у нее нет шансов справиться с ним. Выбежать из комнаты, чтобы позвать на помощь, — в этом случае она бросит своего мальчика на произвол судьбы.

— Отойдите, оставьте моего сына в покое и убирайтесь. Я обещаю, что не сообщу в полицию. — Катрин Торнау сама заметила, как неуверенно и от этого абсолютно неубедительно прозвучали ее слова. Конечно, она тут же позвонит в полицию, как только сможет. Возможно ли, что этот псих проследил за ней после встречи, чтобы выяснить, где она живет? Неужели ощущение, что за ней наблюдают, и подсознательный дискомфорт были предчувствием приближающейся опасности? Что ей сейчас делать? Незваный гость стоял спиной к кроватке ее сына, который не проснулся, несмотря на яркий свет в комнате и оглушительный крик своей матери. И при этой мысли ей стало ясно, что такое невозможно. Сэмми должен был проснуться! Лишь теперь она решилась отвести взгляд от мужчины и внимательнее посмотреть на сына. Он дышит? Что этот ненормальный сделал с ним? Катрин снова закричала. На этот раз по щекам у нее катились слезы.

Отвратительный едкий запах, стоявший в комнате, наконец-то пробился к ее абсолютно отключившемуся от взрыва адреналина мозгу. И она заметила белую тряпку, которая лежала на подушке Сэмми. Перед внутренним взором Катрин точно закрутился фильм, и она почувствовала, как еще сильнее задрожала от нового толчка паники. Сумасшедший усыпил Сэмми. В ее голове вертелись вопросы «почему?» и «зачем?», а мужчина, замерший на своем месте, продолжал ей улыбаться. И именно тот факт, что он не пытался бежать и не проявлял беспокойства, еще сильнее тревожил Катрин.

Наконец она приняла решение. Существовал только один выход. Она собрала все свое мужество. Осторожно сделала шаг в сторону прихожей. Ноги казались тяжелыми, словно из свинца. Но она должна выбраться из квартиры, только так сможет помочь Сэмми. Напряжение между нею и мужчиной, который, вероятно, понял, что она задумала, и теперь настороженно следил за ней, как тигр за добычей, выросло до неизмеримых масштабов. Потом все произошло очень быстро. Катрин захлопнула дверь комнаты Сэмми и в один прыжок оказалась у входной двери.

Проклятье, проклятье, проклятье! Парень запер дверь и накинул дверную цепочку. Цепочку, которую Катрин никогда не использовала, считая, что в этом районе нечего бояться. Потому что всегда гордилась тем, что страх не управляет ее жизнью.

Внезапно Катрин осознала, что это само по себе хорошее намерение дорого обойдется ей и Сэмми. Она сняла цепочку и рванула дверь. Но замок не дал ей открыться, а затем было уже поздно. Рука обхватила ее сзади и прижала ко рту и носу влажную тряпку с неимоверной силой, и Катрин показалось, что ее носовая кость вот-вот сломается. Инстинктивно она задержала дыхание. Правда, долго ей не выдержать. Нужно как-то освободиться. Смертельный страх мобилизовал все ее силы. Катрин поняла, что сможет сдерживать дыхание еще несколько секунд, прежде чем сработает дыхательный рефлекс. За это время она испробовала все, чтобы вырваться из крепкой хватки Бена Вайднера. Она оттолкнулась от стены и, шатаясь, сделала несколько шагов вместе с атаковавшим ее мужчиной. Но тот продолжал крепко ее держать. Она махала руками назад, но не попадала. В какой-то момент мужчина схватил ее руку и под неестественным углом заломил за спину, так что Катрин закричала от боли, а затем против воли сделала глубокий вдох. Через несколько секунд перед глазами у нее потемнело. Ее накрыла внезапная усталость. Ноги стали ватными, и Катрин осела на пол.

Глава 15

Вероятно, это Вайднер положил на алтарь Библию, где был отмечен отрывок из Евангелия от Матфея: «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает».

«Пока смерть не разлучит вас», — вертелось в голове у Сары. Версию о том, что убийство Тамары Энгель может иметь какую-то религиозную подоплеку, они еще не рассматривали. До сих пор они предполагали, что Бен Вайднер не мог пережить расставание с семьей и винил в этом свою жену. Так как Вайднер любил дочь и не хотел лишать матери, он нашел замену в лице Тамары Энгель, с которой случайно познакомился, и, чтобы дать выход гневу, заставил поплатиться ее. Разведенную мать с ребенком. Возможно, он уже давно искал подходящую женщину и наконец случайно нашел ее в Тамаре Энгель, которую ему представил ничего не подозревающий друг Виктор. Исполнение убийства предполагало тщательное и долгое планирование. Но зачем Вайднер заставил мальчика смотреть на то, как топит его мать, — понятного и убедительного объяснения у них все еще не было. Но преступник, очевидно, видел в этом какой-то смысл, который им еще не открылся. Однако дело принимало новый оборот. Сейчас нужно исходить из того, что или Вайднер религиозный фанатик, или преступление совершил кто-то другой. Загвоздка в том, что Вайднер не показался Саре человеком, воспринимавшим церковь всерьез.

Когда Сара уяснила для себя эти взаимосвязи, ей в голову пришла идея, и она снова повернулась к священнику:

— Вы знаете кого-нибудь из ваших прихожан, кого оставила жена и кто сейчас глубоко страдает из-за развода?

Вейланду не пришлось долго думать.

— Да, такой человек действительно есть. Молодой мужчина работает посменно на фабрике по производству шурупов. Жена оставила его уже больше года назад. Он глубоко верующий. Я бы даже сказал, в высшей степени консервативный. Когда я завожу с ним разговор после мессы, он всегда жалуется на жену и грех, который она совершила, самовольно разорвав священный брачный союз. Как бы я ни пытался его успокоить, он все отвергает и втягивает меня в теологическую дискуссию по поводу того, как в Библии толкуется тема брака.

— У них с женой есть ребенок?

Священник кивнул с озабоченным видом:

— Да, сын. Ему еще нет и десяти.

Хартман тут же снова позвонил Слибову и велел как можно быстрее выяснить по фамилии женщины, где она живет. Когда через несколько минут Андрэ Слибов перезвонил и назвал адрес, Хартман уже сидел за рулем БМВ, Сара рядом на пассажирском сиденье.

— Тогда поехали, — сказал он и нажал на газ. — Будем надеяться, что отрывком из Библии преступник не только хотел помочь нам понять его мотив, но и пытался указать на следующую жертву, выбрав именно эту церковь.

Глава 16

Катрин Торнау пришла в себя. Ее тошнило, кружилась голова. Она открыла глаза и как в тумане увидела потолок собственной спальни, который как будто вращался над ней. Парень уложил ее на кровать. Первая осознанная мысль Катрин была о сыне. Она напряженно прислушалась. Вечеринка у соседей наверху была еще в полном разгаре. Сквозь музыку она не могла услышать никаких других звуков в квартире. Который сейчас час? Много времени пройти не могло. Она хотела открыть рот, чтобы закричать. И только сейчас заметила, что он уже широко раскрыт, а в щеки больно впивалась какая-то лента или тесьма. Катрин тихо застонала. Во рту у нее находился предмет, который и удерживала лента. Небольшой шарик из жесткого пластика, насколько она могла определить на ощупь языком. Она чувствовала невероятную слабость. Тем не менее сон как рукой сняло. Вернувшийся страх вызвал очередной прилив адреналина, и прежнее оцепенение исчезло.

Катрин ощутила сильную боль в руках и ногах. Она попыталась пошевелиться и лишь в этот момент заметила, что обмотана толстой бечевкой от лодыжек до шеи. Так крепко, что грубая веревка врезалась ей в кожу, нарушила циркуляцию крови, и Катрин едва могла шелохнуться. Словно в смирительной рубашке. Только голову она еще могла поднимать и вертеть ею. Катрин слышала, как бьется ее сердце. Спокойно, только спокойно, подумала она, пытаясь сдержать панику. Безуспешно. Она повторяла себе: «Он ушел. Он просто хотел напугать и показать мне свою силу».

Возможно, это ее бывший муж Северин натравил на нее эту сволочь, из мести и в наказание за то, что она его бросила. И это при том, что она стерпела девять его романов на стороне и лишь на десятом приняла меры. Но реальность положила конец всем ее умозрительным рассуждениям. Потому что парень неожиданно возник рядом с кроватью. Он все это время находился в комнате? Он не произнес ни звука. Какое-то время просто рассматривал ее. Сейчас его лицо скрывала черная маска палача. Как в каком-то фильме ужасов. Потом он внезапно схватил Катрин за голые ступни, стянул с кровати — при этом Катрин ударилась спиной и головой о пол — и потащил по коридору к ванной комнате. Ее отчаянные крики эхом отзывались лишь внутри ее самой, отчего у Катрин появлялось ощущение, что все это может происходить только во сне. Но боль от веревки, которая врезалась ей в кожу, вернула ее назад в реальность. Он раздел ее. Что еще он с ней сделал, пока она была без сознания? Слезы выступили в уголках ее глаз. Что с ней происходит и почему? И где Сэмми? В ванной комнате мужчина сначала перенес ее ноги через край ванны. Катрин весила пятьдесят четыре килограмма. Хотя парень был не очень высоким и не особо мускулистым, он без проблем уложил ее в ванну. Затем она услышала едва различимое хныканье со стороны двери. Катрин повернула голову и убедилась, что ее худшие опасения оправдались: он и с Сэмми что-то сделал. Ее сын скорчился, привязанный к батарее. Его рот был заклеен широким скотчем, так чтобы Сэмми не мог закричать и позвать на помощь. Он испуганно смотрел на нее. Этот подонок хотел, чтобы ее маленький сын видел все, что он задумал сотворить с его матерью.

Глава 17

Черный БМВ мчался, визжа колесами, по Гнайзен-штрассе на запад. Хартман выжимал педаль газа, а Сара через открытое окно пассажирской дверцы прикрепляла мигалку на крышу универсала. Несмотря на то что сейчас была полночь и даже в городе, который никогда не спит, улицы в это время свободны. Но мигалка не помешает, потому что сейчас, когда счет шел на минуты, Хартман плевал как на правила дорожного движения, так и на красный сигнал светофора. Взволнованный взгляд Сары упал на часы на панели приборов: 2 часа 34 минуты. Обычно этот путь занимает минут десять. Сара прикинула, что с их скоростью они доберутся до дома женщины за пять или шесть. Священник базилики описал бывшего мужа этой женщины как ортодоксального правоверного католика, который считал неискупимым грехом то, что его жена разорвала узы брака. Нужно было учитывать, что выделенный текст Библии и выбор базилики, в которой был скреплен их союз, указывают на то, что предавшая этого мужчину женщина должна была умереть следующей. Существовало несколько вариантов. Или Вайднер как-то узнал, что эта женщина развелась, и поэтому выбрал ее, или он и бывший муж той женщины даже работают вместе, в таком случае последний тоже неожиданно становится подозреваемым в случае Тамары Энгель. Но даже если Сара и Хартман не ошибаются, большой вопрос, успеют ли они сейчас предотвратить еще одно убийство. В любом случае времени в обрез. Возможно, коллеги из службы охраны порядка окажутся быстрее. Слибов отправил туда ближайший патрульный автомобиль.

— Если этот ортодоксальный католик, как назвал его священник, убил Тамару Энгель и сейчас собирается сделать то же самое со своей бывшей женой, то я задаюсь вопросом: почему? — сказала Сара.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Хартман, выжимая сто километров в час на двухполосной дороге.

— Почему он не сразу убил свою бывшую, а сначала еще Тамару Энгель?

— Откуда мне знать, может, ему нравится роль экзекутора, который наказывает всех женщин, бросивших своих мужей. Ты же у нас психологиня, вот мне и скажи.

Сара это уже обдумала.

— Возможно, он чувствует свое призвание в том, чтобы добиться большего внимания к словам Библии. Пройдя испытание с Тамарой Энгель, которая никем ему не приходилась, он решился на более серьезное дело, а именно на убийство своей бывшей жены.

— Хочешь сказать, он сначала потренировался на Тамаре Энгель, хотя мы пока не знаем, как они могли познакомиться?

— Вполне возможно. Кстати я уже собрала информацию о базилике. Она названа в честь Иоанна Крестителя. Он крестил людей водой, которая считается символом жизни.

— А наш убийца убивает христиан-грешников водой. Таким образом, круг смыкается. Отличная работа, Сара!

Стиль вождения Хартмана был бешеным, и Сара не исключала, что они не успеют вовремя доехать до квартиры той женщины хотя бы потому, что по дороге попадут в аварию. Судя по раздраженному выражению лица и позе Хартмана, ее напарник был невероятно напряжен. Он обгонял изредка встречавшиеся автомобили справа и слева. В пятидесяти метрах перед ними светофор на оживленном перекрестке загорелся красным.

— Тормози! — вскрикнула Сара и вжалась в сиденье.

Хартман не обратил на нее никакого внимания и, не сбавляя скорости, помчался дальше. Сара заметила, как напряглись мышцы у него на руках. У нее самой от страха на лбу проступил холодный пот. Автомобили проносились перед ними на светофоре в обе стороны.

— Ты с ума сошел? — закричала Сара.

Она вцепилась руками в сиденье. Но было слишком поздно. Даже если бы Лу сейчас резко затормозил, автомобиль уже не смог бы остановиться до перекрестка.

— Они же видят нашу мигалку, — огрызнулся Хартман больше для собственного успокоения.

Затем БМВ выскочил на перекресток. Колеса завизжали. Какая-то машина едва успела проскочить перед капотом их универсала, лишь по счастливой случайности не задев их бампера. Со всех сторон сигналили. Сара обернулась. Ее глаза были широко раскрыты от ужаса. За ними поперек перекрестка встали две машины. Было 2 часа 38 минут. Еще минута — и они на месте.

— Думаешь, мы успеем вовремя? — спросила Сара.

Неподвижный взгляд Хартмана был устремлен на дорогу.

— Понятия не имею. В любом случае времени в обрез.

Глава 18

Единственное, что утешало Катрин Торнау, — ее сын был жив. Но сумасшедший усыпил и его тоже. Он небрежно бросил Катрин в пустую ванну. Затем присел на край и какое-то время рассматривал ее. Через прорези в маскарадной маске Катрин видела его глаза. Взгляд холодный и решительный. При знакомстве с этим человеком его глаза особенно отчетливо запечатлелись у нее в памяти. В них было какое-то беспокойное дрожание. Катрин уже тогда поняла, что с парнем что-то не так.

Ее сердце билось как сумасшедшее. Она была уверена, что он хочет утопить ее в ванне. Катрин напрягла мускулы, но разорвать веревку было невозможно. «Ты с сыном находишься во власти безумца, и тебе никто не поможет». Потом мужчина открыл кран. Катрин слышала приглушенные скотчем стоны Сэмми. Почему сумасшедший поступает так с ней? Почему Сэмми должен смотреть на это? Снова внутри проснулась воля к жизни. Катрин оперлась ступнями о дно ванны и попыталась вытолкнуть себя наверх. Но чем больше ванна наполнялась водой, тем труднее становилось это осуществить. В конце концов она поскользнулась на мокрой опоре и еще глубже ушла под воду. Катрин подняла подбородок выше. Так она могла держать рот над водой. В панике задергала ступнями. Но отяжелевшая от воды веревка удерживала на дне. Затем подонок снова выключил воду. Просто хотел напугать ее? Или играл так с ней? Теперь он смотрел на Сэмми.

— Это твоя мать виновата. Она несет ответственность за то, что я здесь. Однажды ты поймешь, что я поступил правильно.

Это был голос сумасшедшего, без сомнения. Катрин услышала, что музыка над ними стала тише. Старая деревянная лестница в подъезде, к которому примыкала ванная комната, заскрипела. Потом послышался голос. Слова звучали приглушенно, но все равно ясно и четко: «Мы получили жалобу по поводу нарушения тишины в ночное время. Я должен попросить вас выключить музыку, люди хотят спать».

Сэмми задергался у батареи, пытаясь вырваться и закричать, несмотря на скотч, которым был заклеен его рот. Но у него выходили только глухие звуки. Психопата, казалось, нисколько не впечатлили ни полиция, ни попытки Сэмми освободиться. Он был абсолютно уверен в том, что делал. Он поднялся и начал преспокойно копаться в косметичке Катрин. Вернулся с карандашом для подводки глаз и маникюрными ножницами и что-то написал на кафеле над ванной. Катрин не могла разобрать, что именно. Затем он отрезал прядь ее волос. Низко наклонился к ней. Катрин представила, как она резко дернется и укусит его в сонную артерию, так что его бешеная кровь брызнет во все стороны. Но она не могла пошевелиться, а во рту к тому же был кляп.

Полицейские снова тяжело прошагали в сапогах мимо ее двери и вниз по лестнице. Спасение было так близко и так недостижимо далеко. Сумасшедший снова присел на край ванны и перекрестился:

— То, что соединил Господь, человеку разделять нельзя. Я здесь для того, чтобы восстановить божественную праведность. Бог послал меня судить и наказывать. Я его архангел, который после смерти отделяет душу от тела. — Он почти пел эти слова.

Что такое он говорит? Она что, должна умереть, потому что развелась со своим неверным мужем? Перед ее внутренним взором всплыли картинки венчания в церкви. Так хотел Северин. Он хотел казаться примерным христианином. Он пожелал традиционную церемонию, каких сегодня обычно не устраивали. Поэтому священник и скрепил их союз словами «Пока смерть не разлучит вас».

У Катрин больше не оставалось времени на размышления. Она внезапно осознала, что парень не просто хочет напугать ее, потому что он снова нагнулся вперед и открыл кран. В следующий момент вода хлынула ей в рот, который она не могла закрыть из-за кляпа. Катрин захрипела. Глаза округлились еще больше. Убийца безучастно смотрел на ее борьбу со смертью. Затем он взглянул на часы и удовлетворенно кивнул. Катрин показалось, что она услышала стук, как будто кто-то громко барабанил в дверь квартиры. Но, вероятно, это была лишь фантазия, вызванная сверхсильным желанием быть спасенной. В следующую секунду она уже ничего больше не слышала. Убийца надавил ей на голову, отчего ее тело, почти не сопротивляясь, сползло глубже в ванну. Мужчина был настроен решительно и даже не брезговал смертным грехом, чтобы, как ему казалось, восстановить порядок вещей. Лишь когда умрет, она в глазах Бога будет считаться разведенной с мужчиной. Но какое отношение к этому имеет Сэмми? У нее уже не будет шанса это выяснить. С какой бы радостью она и дальше страдала по ночам от бессонницы, если бы только это было возможно. Катрин снова уперлась ступнями в дно ванны. Но мужчина продолжал давить ей на голову и с легкостью удерживал ее под водой. Легкие уже требовали кислорода. Взглядом, который из-под воды фиксировал глаза в прорезях маски палача, Катрин умоляла о пощаде. Но мужчина продолжал пристально смотреть на нее. Захлебнуться — ужасная смерть. Она где-то читала, что мозг особенно реагирует на нехватку кислорода. Сердце еще продолжает биться, а мозг уже давно получил необратимые повреждения. Бесконечная паника и боль в требующих кислорода легких становились невыносимыми. «Все кончено, я умираю», — подумала она. Затем инстинкт выживания одержал верх, и вопреки всякому здравому смыслу сработал дыхательный инстинкт. Глубоким вдохом Катрин втянула воду в легкие. Последовала обжигающая боль, словно внутри нее бушевал пожар. В результате кашлевого рефлекса в легкие попало еще больше воды. Постепенно вокруг все потемнело. Только боль не утихала. Последние пузырьки воздуха поднялись на поверхность воды. Потом Катрин потеряла сознание.

Глава 19

Подъезжая, Хартман и Сара заметили, как у дома остановилась патрульная машина и из нее вышли коллеги в форме. Таким образом, надежда на то, что полицейские окажутся на месте раньше их и к моменту их прибытия уже осмотрят квартиру, была тщетной. Через несколько секунд БМВ проскользил по асфальтированной пешеходной дорожке и остановился перед домом, в котором предположительно жила следующая жертва Бена Вайднера. Как бультерьер, Хартман выскочил из машины и бросился к входной двери жилого комплекса. Обеими руками он жал на все кнопки звонков одновременно. Затем навалился всем своим весом на дверь и попытался выломать ее. К тому моменту Сара и оба патрульных полицейских были уже рядом с ним.

— Проклятое дерьмо, кто-нибудь, наконец, откроет дверь? — выругался он.

Спустя пару секунд в громкоговорителе что-то хрустнуло, и мужской голос ответил по домофону.

— Немедленно откройте! Полиция!

— Это любой может сказать, — возразил мужчина заспанным голосом.

— Слушайте, у нас нет времени…

Затем послышалось жужжание. Хартман, по-прежнему опирающийся всем телом на дверь, едва не свалился на пол, когда дверь неожиданно подалась и распахнулась в узкий холл. Видимо, кто-то из жильцов, в чью квартиру позвонил Хартман, просто, не спросив, нажал на кнопку открывания подъездной двери или увидел мигалки обеих машин перед домом. От датчика движения включилось освещение в подъезде.

— Четвертый этаж! — крикнула Сара. Вместе с обоими полицейскими на хвосте она бежала вверх по лестнице за Хартманом, который перепрыгивал через две ступеньки.

Когда они, вытащив пистолеты, добрались до нужной квартиры, было ровно 2 часа 41 минута. Если они не ошиблись, то, возможно, еще успеют помочь женщине и схватить преступника.

Хартман принялся колотить кулаками в дверь. Сара исступленно звонила в звонок.

— Полиция! Откройте дверь! — кричал Хартман.

За дверью было тихо. Из квартиры напротив на лестничную клетку вышел сосед в пижаме и банном халате.

— Что здесь происходит? — промямлил он и зевнул.

Хартман раздраженно взглянул на него и, не удостоив ответом, снова повернулся к двери.

— Немедленно вернитесь в квартиру и заприте дверь. Вы мешаете полицейской операции, — шикнула на него Сара. Испугавшись, мужчина тут же послушался приказания. Сара не сомневалась, что он будет наблюдать за дальнейшим развитием событий в дверной глазок.

Хартман тем временем уже со всей силы бил в дверь ногой. Дверное полотно немного погнулось, но замок держался. Один из патрульных полицейских встал рядом.

— На счет три, — сказал он.

Хартман кивнул и начал считать:

— Раз, два…

— Эй, что это вы там делаете? — Произнесший эти слова еле ворочал языком. Как по команде полицейские обернулись.

Перед ними стояла молодая женщина лет двадцати пяти. Она слегка покачивалась и явно была навеселе. Ее черные волосы с бесчисленными красными прядками были сильно начесаны и подобраны наверх. Ярко накрашенные губы резко контрастировали с бледным лицом, а глаза были жирно подведены черным контурным карандашом. На стройном теле было лишь короткое кожаное платье на тонких бретельках. Черные рваные колготки и мужские ботинки для парашютистов дополняли образ. За собой она тащила гладко выбритого мужчину в черном костюме, судя по чертам лица, ему тоже было не больше двадцати пяти.

— Кто вы? — Глаза Хартмана бешено сверкнули, когда он задал этот вопрос женщине.

— Верена Цимковски, и квартира, дверь в которую вы как раз собираетесь выбить, принадлежит мне. — Она подняла в воздух бренчащую связку ключей и улыбнулась ошеломленным полицейским. Затем протиснулась мимо них, вставила ключ в замок и открыла дверь. — Если хотите войти, пожалуйста, это можно сделать гораздо проще. — Она сделала широкий приглашающий жест с едва обозначенным поклоном и чуть не потеряла равновесие.

Сара, Хартман и их коллеги в растерянности уставились на молодую женщину. Торстена Цимковски, бывшего мужа Верены Цимковски, можно было исключить из списка предполагаемых убийц. Единственным подозреваемым по-прежнему остается Бен Вайднер.

Глава 20

— Сматывайся!

— Что? — прокряхтел Бен и тихо застонал. Головная боль была настолько сильной, что он не мог ясно мыслить. Он прижал телефон к уху, и на заднем фоне услышал шум работающего мотора.

— Немедленно вали из своей квартиры, давай, на счету каждая секунда!

Голос Фредди в телефоне прерывался и доносился словно откуда-то издалека.

Фредди был первым среди берлинских криминальных репортеров. В «Берлинском бульварном листке» он считался почти легендой. Настоящее имя Фредди было Пауль Фэрбер. Из-за огромного шрама, который остался после пожара — причины тщательно скрывались — и который обезобразил почти всю левую половину его лица, он получил это прозвище в честь обожженного до неузнаваемости серийного убийцы Фредди Крюгера из фильма «Кошмар на улице Вязов». Любого другого такое прозвище смущало бы, Паулю же было абсолютно все равно. Фредди был маленьким, неухоженным, и его лохматые волосы обычно лоснились. К тому же он был очень неприветлив и угрюм. Терпели его по одной-единственной причине: он делал свою работу лучше других и оставался в боевой готовности в любое время дня и ночи. Никто не знал, как Фредди это удавалось и какими источниками он пользовался, но зачастую он намного раньше конкурентов узнавал о преступлениях, а иногда успевал на место их совершения даже до полиции и делал там фотографии, чего уже не разрешали прибывшим позже журналистам. Год назад Фредди в очередной раз лишился прав за «пьяное» вождение и до сих пор не сумел получить новые. Проблема заключалась в том, что с его работой, где нужно как можно быстрее, а еще лучше до конкурентов, оказываться на месте преступления, он очень зависел от своей машины. И так как он был очень ценен для газеты, к Фредди приставили практиканта, который днем и ночью по любому требованию находился в его распоряжении в качестве водителя. Несмотря на напряженность такой работы, для молодых новичков это был лучший способ познакомиться с профессией криминального репортера, скучать им при этом тоже не приходилось.

Дружбой Фредди нисколько не дорожил. Лишь в Бене по какой-то причине души не чаял.

И теперь Бен недоумевал, что означает взволнованный звонок Фредди. Он чувствовал себя так же скверно, как и накануне, голова была мутная. Единственное отличие от вчерашнего пробуждения состояло в том, что из коматозного состояния его вывел не телефонный звонок: за полчаса до этого Бен сам очнулся в прихожей собственной квартиры. С трудом поднялся и в ванной плеснул себе в лицо холодной воды. Затем в полуобморочном состоянии сидел перед чашкой кофе, пока затрезвонивший телефон не вырвал его из очередного небытия.

— Уходи оттуда! Полицейские уже на пути к тебе. Впрочем, мы тоже. У тебя есть максимум две минуты.

Бену пришлось отвести трубку от уха — так громко Фредди орал в телефон. Под «мы» он мог иметь в виду только себя и своего практиканта Лукаса Кернера, который несколько последних месяцев сопровождал его в погоне за самыми бесцеремонными репортажами. И тот факт, что сюда едет как полиция, так и криминальный репортер, мог означать только одно: Бена снова хотят заключить под стражу в связи с убийством Тамары Энгель. От одной лишь мысли о тесной тюремной камере у Бена свело желудок. Не говоря уже о заголовках, которые выдаст Фредди.

Бен уже заразился суетой и с телефоном у уха бегал по комнате взад и вперед. Одновременно он вспомнил, что прошлым вечером как раз собирался покинуть свою квартиру. Он хотел добровольно переночевать в полиции, чтобы иметь алиби на случай, если убийца Тамары Энгель, как заявлено, снова совершит преступление в 2:41. Почему вместо этого он, полностью одетый, пришел в себя в прихожей квартиры — этому у Бена не было объяснения. Но теперь он стал догадываться, почему Фредди хотел его предупредить. Речь шла уже не только о Тамаре Энгель. Но не успел Бен спросить, как Фредди опередил его:

— Час назад нашли труп женщины, и для полицейских ты убийца.

Должно быть, Фредди услышал об этом по радиоканалу, который использовала полиция и который он круглосуточно прослушивал. Бен задержал дыхание и зажмурился. Ясно, что полиция будет считать его главным подозреваемым. И если у него нет алиби, ему нечего противопоставить этому подозрению. Бен подошел к окну и выглянул на улицу.

Его мозг лихорадочно работал. Что он делал вчера вечером? Вспомнил, что хотел выйти из квартиры. Но сделал ли это или по неизвестной причине тут же упал на пол — этого Бен просто не знал. Снова провал памяти? Можно ли этим действительно объяснить его пробуждение на полу в прихожей в ботинках и куртке? По крайней мере, о падении говорили многочисленные болезненные ушибы на теле. Но что стало причиной? Затем Бену в голову пришла другая мысль, от которой его охватил ужас. Он ведь мог сначала покинуть квартиру и упасть в обморок лишь после возвращения. Если это так, тогда он должен задать себе вопрос, что делал в свое отсутствие. Похоже, у полиции на этот счет сомнений не было. Но, как и накануне, Бен ничего не помнил о событиях ночи. А это не лучшая позиция, чтобы защищаться от обвинений в убийстве. Эти мысли вертелись в голове у Бена, а взгляд блуждал по полу гостиной, пока не остановился на одной точке. Из-под кресла выглядывал какой-то предмет. Бену хотелось, чтобы это оказалось не тем, на что походило. Лишь сейчас он заметил, что по-прежнему держит телефон в ладони, хотя рука уже опустилась от шока вниз. Из трубки снова загремел голос Фредди. Он говорил так громко, что понять его слова не составляло никакого труда.

— Бен, ты все еще у себя в квартире? Мы будем у тебя через тридцать секунд, полагаю, полицейские тоже. Женщину утопили таким же способом, как и другую вчера. И насколько я понимаю, у них есть какое-то неоспоримое доказательство, что это был ты. Иначе они не выдвинулись бы сразу целой армией, чтобы арестовать тебя.

Бен оцепенел. По крайней мере, в одном пункте Фредди ошибся: у него не было тридцати секунд. Полиция уже приехала. Рядом с домом вторым рядом припарковался фургон, из которого вышли трое мужчин в черной униформе и еще двое в белых комбинезонах. Сразу за фургоном остановилась патрульная машина с двумя полицейскими в форме и гражданский автомобиль с голубой мигалкой на крыше, в котором Бен, как ему показалось, разглядел главного комиссара Хартмана и его коллегу Сару Винтер.

— Бен, я не верю, что это был ты, но сейчас сваливай из квартиры, пока не поздно. Ты должен сам выяснить, кто стоит за этими убийствами. Если попадешь в следственный изолятор, то это уже не получится. Я просто боюсь, что, если улик окажется достаточно, комиссия по расследованию убийств даже не станет искать другого преступника. А кому еще это нужно? Если сможешь доказать, что следствие ошибается, тогда дашь мне эксклюзивное интервью.

Бен услышал хриплый смех Фредди. Затем нажал на кнопку, завершив разговор, и небрежно бросил телефон на кровать. Если он сбежит, это будет выглядеть как признание своей вины, если останется — вероятно, его осудят за преступление, которого он не совершал. «По крайней мере, я этого не помню, но у них же должно быть какое-то доказательство, иначе они бы не приехали», — подумал он.

Вскоре полицейские появятся перед его дверью. По сути, у него уже не было времени на то, чтобы удостовериться, что это за предмет он обнаружил под креслом. Но Бен все равно бросился к креслу, опустился на колени и просунул под него руку. Вытащил бутылку Jim Beam^[316]. Она была пуста. Неудивительно, что в памяти у него ничегошеньки не осталось о событиях предыдущего вечера. Но он также не помнил и того, как купил и выпил эту бутылку виски. В памяти не было ничего. В затуманенном сознании Бена вертелись слова Фредди. «Неоспоримое доказательство, что это был ты». Для него, не переносившего практически никакого алкоголя, пустая бутылка была убедительным объяснением очередного провала в памяти. Обрывки мыслей проносились в голове у Бена, пока он пытался преодолеть оцепенение, которое вызвала шокирующая находка. В этот раз алкоголь стал причиной потери памяти? Наконец Бен сумел переключиться, и неожиданно его охватила невероятная паника.

Слишком поздно. Они в любой момент будут у двери. Он потерял драгоценное время. Но даже если сейчас и сомневался в себе, все равно не мог поверить, что он хладнокровный убийца.

Еще нет!

На этот раз Хартман уже не выпустит его из своих лап и даже не захочет искать доказательства его невиновности. Никто, кроме него самого, этого не сделает. В этот момент Бен решился. Он должен бежать, чтобы раскрыть правду. Даже если в конце этот путь приведет его к самому себе и окажется, что он и есть убийца.

Глава 21

Бен распахнул дверь своей квартиры и выбежал в коридор. Всего несколько метров отделяли его от поворота на лестницу, где он мог бы укрыться от полицейских, когда те выйдут из лифта и направятся к его квартире. Хотя, вероятно, они разделились и будут подниматься также и по лестнице, так что он рисковал столкнуться с ними. Но другого пути отступления у него не было, к тому же сначала еще нужно добраться до лестницы незамеченным. За спиной он услышал звук открывающейся двери лифта. В тот же миг он достиг распашной двери, толкнул и скрылся на лестничной площадке, где на секунду замер и прислушался. Ему повезло: здесь, по крайней мере, еще ничего не происходило. Пока дверь медленно возвращалась в исходное положение, Бен услышал быстрые шаги перед своей квартирой. По всей видимости, визитеров было несколько. Они не произносили ни слова. Все указывало на то, что они старались привлекать к себе как можно меньше внимания. Бен догадывался, что это означает. Если он прав, то его квартиру собираются штурмовать и воспользоваться моментом неожиданности. Дверь на лестничную клетку закрылась с тихим щелчком.

В следующий момент предположение Бена подтвердилось. Громкий треск, напоминающий взрыв, прозвучал в коридоре и, уже немного приглушенный, донесся до лестничного марша. Наверное, они выбили дверь в его квартиру тараном. Бен уже собирался поставить ногу на первую ступень, чтобы спуститься вниз по лестнице, но услышал то, что заставило его замереть на месте. Сначала тихо, потом все громче. Тяжелые сапоги шаркали по бетонным ступеням. И быстро приближались. Бен поспешно прокрался наверх, на последний этаж, и притаился на лестничной площадке. Через несколько секунд послышалось сопение. Кто-то открыл распашную дверь, прошел в холл, и она снова захлопнулась.

Бен закрыл глаза и досчитал до десяти, стараясь восстановить дыхание. Затем, больше не раздумывая, помчался вниз по ступеням, мимо своего этажа, дальше до первого, где резко затормозил. Пока что ему никто не встретился. Отсюда он без проблем мог выйти через заднюю дверь во двор, а оттуда попасть дальше на улицу. И больше всего ему хотелось поддаться этому инстинктивному желанию спастись, но что поджидает его на улице перед домом? С большой вероятностью по крайней мере один полицейский следит за входом в дом. На необдуманный риск он пойти не мог. Бен посмотрел направо. Лестница спускалась еще ниже в подвал. Решать нужно было быстро. Там, внизу, выхода уже не было. В этот момент сверху послышались шаги. «Проверь этажом выше, я спущусь вниз!» — крикнул один из полицейских.

Сердце Бена бешено заколотилось в груди. Если он спрячется в подвале, то попадет в тупик. Но сейчас у него не было другого выхода, и оставалось только надеяться, что там его искать не станут. Бен побежал вниз, в подвальный этаж без окон — при заезде в дом ему, как и всем другим жильцам, выделили там маленький, отделенный деревянными перегородками хозяйственный отсек.

Глава 22

Дверь распахнулась, и оба полицейских из мобильного отряда особого назначения в пуленепробиваемых жилетах и шлемах, с автоматами наготове, вломились в квартиру. Третий, кто воспользовался тараном, отложил его в сторону и последовал за коллегами. Им потребовалось всего несколько секунд, чтобы установить, что подозреваемого в квартире нет.

Вообще-то Лутцу Хартману было и так ясно, что Вайднер не останется в своей квартире. Этим утром была обнаружена вторая жертва, убитая тем же способом, что и Тамара Энгель. На этот раз речь шла о тридцатисемилетней Катрин Торнау, и ее маленькому сыну пришлось смотреть на то, как преступник утопил его мать в ванне. Сестра убитой нашла прикованного к батарее мальчика после того, как Катрин Торнау не пришла на условленную встречу. На этот раз в квартире жертвы они нашли доказательство того, что Вайднер убийца. И самые жуткие опасения Хартмана оправдались. Не упусти он этого сумасшедшего из виду вчера ночью, второе убийство, возможно, удалось бы предотвратить. Вайднер мог догадаться, что они приедут к нему тут же, как только найдут вторую жертву, и, возможно, даже не возвращался в квартиру после совершения преступления. Тем не менее Хартман не хотел рисковать и вызвал отряд особого назначения.

Спецназовцы вышли из квартиры и попрощались с полицейскими. Хартман с Сарой Винтер и двумя коллегами из научно-экспертного отдела тут же проследовали в квартиру Бена Вайднера, которая состояла из одной-единственной комнаты. Оба широких окна на торцевой стене выходили на улицу. Между окнами стоял комод, перед ним маленький стол и два стула. Сотрудники научно-экспертного отдела начали искать ДНК-материал и отпечатки пальцев. Они надеялись найти что-нибудь, что свяжет Вайднера с теперь уже двумя утопленными женщинами, например волокна или другие материалы из квартир жертв. Хартман и Сара высматривали явные улики, которые косвенно или прямо указывали бы на то, что Вайднер убийца. Хартман предоставил Саре комод, стол и расположенную по правую руку кухонную секцию. А сам принялся за левую часть квартирыс платяным шкафом, креслом и стоящей в нише кроватью. Двух полицейских, которые поднялись на этаж по лестнице, Хартман сразу направил вниз, чтобы они обыскали подъездные холлы, на случай если Вайднер сбежал из квартиры перед самым их прибытием, и также его подвальный бокс. Здесь же, в квартире площадью не больше тридцати пяти квадратных метров, четырех полицейских было вполне достаточно. Вшестером они будут только мешать друг другу. Уже с порога Хартману в глаза бросилась пустая бутылка из-под виски. Но этим пусть займутся люди из экспертного отдела. Вероятно, они найдут на ней отпечатки Вайднера.

Пока Сара перерывала ящики и отделения комода, Хартман занялся сначала кроватью и тумбочкой. Ящик тумбочки оказался практически пустым. В нем не было ничего, что связывало бы Вайднера с убийствами Тамары Энгель и Катрин Торнау, жертвы прошлой ночи. Хартман вынул ящик, вытряхнул содержимое на покрывало кровати и осмотрел нижнюю часть ящика. Нередко туда приклеивали, желая скрыть, ключи или документы. Но ничего подобного не нашел. Вся квартира вообще походила на гостиничный номер. Кроме двух фотографий жены и дочери Вайднера, стоящих на комоде, здесь не было ничего личного, никаких картин на стенах и вообще никакого ненужного хлама. Спартанская обстановка — вот правильное слово. Впечатление только усилилось, когда Хартман открыл платяной шкаф. На вешалках болтались три рубашки, толстый зимний пуховик и две пары джинсов. Рядом на полке лежали аккуратно сложенные трусы, носки, футболки и два свитера. Хартман посмотрел через плечо и поймал взгляд Сары. Она тоже повернулась в его сторону. Сара как раз обыскивала кухню, и он видел, что она пришла к таким же выводам. При столь скудной обстановке они здесь скоро управятся. Хартман перерыл одежду. Ничего. При этом он был абсолютно уверен, что Вайднер убил обеих женщин. Независимо от того, что Король дал ему указание в первую очередь схватить Вайднера. Король — так про себя Хартман называл мужчину, который время от времени требовал от него какой-то услуги. Он должен был слушаться Короля, потому что тот держал его на крючке. Хартман понятия не имел, почему тот вмешивается в это дело и так настаивает на аресте Вайдмана. Вероятно, у Короля какие-то свои счеты с этим сумасшедшим. В любом случае Хартман не должен особенно церемониться с Вайднером, когда тот попадет ему в руки. Да он и не собирался.

Хартман снова ощутил, как в нем закипает праведный гнев. Больше всего на свете он ненавидел преступников, применяющих насилие, которые истязали своих жертв, прежде чем убить. Если бы он мог, то с удовольствием отплатил бы этим животным той же монетой. Но он должен быть осторожен. Его необузданная ярость однажды уже чуть не стала злым роком. Хартман вздохнул. Он обыскал каждый угол платяного шкафа, прощупал дно со стороны пола, залез на стул и пошарил наверху. Отодвинул шкаф от стены, осмотрел заднюю стенку и не нашел ничего. Сейчас он, разочарованный, стоял перед кучей белья, которое вытащил из шкафа, и чесал лысый затылок. «Где ты теперь, сумасшедший подонок? — подумал он и закрыл глаза. — Почему ты вчера сбежал через заднюю дверь церкви, если тебе нечего скрывать?» Когда он снова открыл глаза, его взгляд упал на гору белья у ног. В этот раз он увидел кое-что, чего до этого не замечал: под черным свитером и голубой футболкой лежали джинсы. Виднелась только часть заднего кармана, из которого торчал предмет, едва различимый невооруженным глазом. Хартман присел на корточки. Он почувствовал радостное возбуждение, которое отодвинуло злость на второй план.

— Что-нибудь нашел? — спросила Сара и подошла к нему.

Хартман обернулся к ней, широко улыбаясь:

— Все, он попался.

Глава 23

Автоматически закрывающаяся дверь, которая вела в подвал, была, как обычно, не заперта. Когда Бен потянул за нее и вошел в узкий коридор, в нос ему ударил запах плесени и затхлости. Немного дневного света проникало в подвал через вентиляционные шахты, расположенные через каждые два метра вдоль стены дома со стороны двора. Тусклого света как раз было достаточно, чтобы в общих чертах разглядеть огромное помещение. Бен нажал на выключатель рядом с дверью. Неоновые трубки на потолке вспыхнули одна за другой и осветили подвал. Бетонный пол был черным от грязи. При взгляде на кирпичную стену слева Бена охватил шок, от которого у него оцепенело тело и перехватило дыхание. Он начал дрожать и потеть. Словно опять вернулся в тот дом в Эфиопии и держал в руке револьвер. Бен знал, что все это происходит не в реальности, а лишь прокручивается перед его внутренним взором. На этот раз приступ спровоцировали стресс, связанный с побегом от полиции, и неоштукатуренная стена подвала грубой кирпичной кладки. Он снова услышал жужжание мух, которые низко кружились тогда над головой. Бен инстинктивно сжал губы, присел на корточки и зажал уши обеими руками. Но это не помогло.

Когда он снова открыл глаза, подвал и реальность исчезли. Он находился за тысячи километров и целился из револьвера в голову стоящему напротив врачу. Маршалл тоже направил револьвер на Бена. Затем почти одновременно прогремели два оглушительных выстрела. Бен опять почувствовал жгучую боль в виске, увидел, как падает на пол, услышал неутихающий громкий свист в ушах и воспринимал все, что его окружало, словно в замедленной съемке. Он не хотел смотреть, но должен был. Кевин Маршалл лежал, вытянувшись на полу. Под его виском образовалась лужица крови. Во лбу зияла дырка. К кирпичной стене позади прилипло месиво из крови, костей черепа, мозга.

Перед глазами Бена сверкнула молния. Картинка сменилась, и вот он снова в подвале своего дома, сидит скорчившись у стены. Он глубоко выдохнул в надежде избавиться от шока и смертельного страха. Однако ничего не вышло. Но он должен заставить себя успокоиться, если не хочет привлечь внимание полицейских, которые, наверное, уже на пути в подвал в поисках Бена.

Он с трудом поднялся. Тошнота, мучившая его с момента пробуждения, усилилась. Бен не знал, сколько времени длился флешбэк. Но вызванный им страх, как темная тень, будет висеть над Беном еще несколько часов. Еще хуже, что он скрывается от полиции, которая подозревает его в убийстве. Бен подумал о том, что Хартман считает его психически нездоровым, от которого можно ждать чего угодно. И засомневался, может ли сам быть уверен в себе при тех странностях, которые сейчас творятся с его восприятием. Что ему было крайне необходимо — так это время, чтобы отдохнуть и, прежде всего, чтобы подумать.

На дощатых дверях подвальных боксов были прикреплены маленькие белые металлические таблички с голубыми номерами соответствующих квартир. Бен спускался сюда один-единственный раз, когда управляющий показывал ему его бокс.

Бен вспомнил, что свет внизу автоматически выключается спустя какое-то время. Способ экономии, как объяснил ему управляющий, потому что каждый второй выходящий из подвала оставляет свет включенным. На многочисленных кирпичных столбах находились дополнительные выключатели — на случай, если кто-то оставался в подвале дольше и свет отключался раньше, чем было нужно. Так как лампы все еще горели, Бен заключил, что выпал из реальности лишь на короткое время.

Бен побежал дальше, свернул на втором повороте где-то посередине здания и принялся искать в прилегающем коридоре, пока не заметил каморку, на которой отсутствовала привычная цепочка. Он открыл деревянную дверь и шмыгнул внутрь. В боксе находились пришедший в негодность матрас, старая швейная машина в комплекте со специальным столиком и два древних чемодана. Через десять секунд свет погас, и Бен оказался в полной темноте. И очень вовремя, потому что уже спустя два беспокойных вдоха дверь в подвал с громким скрипом открылась. Сквозь несколько щелей между деревянными рейками Бен увидел, что подвальный коридор осветился верхним светом.

— Это здесь, — возбужденно произнес кто-то высоким и молодым голосом. Было слышно, как отодвинули защелку на дощатой двери. — Пусто, — сказал все тот же мужчина.

— Я же говорил тебе, что он не станет прятаться в своем подвальном боксе. — Другой голос был низким и хриплым и принадлежал мужчине постарше.

— И что теперь?

Хотя Бен сидел в темноте, спрятавшись за деревянной панелью, доходившей до самого потолка, из-за ясно различимых голосов полицейских, стоявших всего в пяти метрах, ему казалось, что он у всех на виду.

— Ну, здесь нет ничего, что мы могли бы осмотреть или забрать с собой. Так что мы свое дело сделали. Предлагаю подняться наверх и выйти на свежий воздух. Там мы подождем, пока уголовная полиция не закончит свои дела.

— Что с другими боксами?

— А что с ними?

— Разве не нужно их тоже проверить?

Послышалось ироничное хмыканье. У Бена же, наоборот, от этого вопроса на лбу выступил холодный пот. Все это время его не покидало ощущение, что они должны почувствовать, что находятся в этом подвале не одни. Металлический щелкающий звук говорил о том, что они снова заперли деревянную дверь его бокса на защелку.

Но молодой полицейский не сдавался:

— Можно проверить хотя бы незапертые отсеки.

Наступило короткое молчание. Видимо, полицейский постарше размышлял, а молокосос визгливым голосом продолжал приводить аргументы:

— Полгорода его ищет. Вот будет круто, если мы его схватим.

Последовал шумный вздох. Во время наступившей затем короткой тишины Бен слышал, как кровь шумит в его голове. Потом раздался хриплый смех полицейского постарше.

— Круто? Мечтай-мечтай, мальчик. В твоем возрасте я тоже так рассуждал. Но ты подумай головой. Неужели ты считаешь, что парень сидит здесь в каком-то незапертом подвальном боксе, в то время как мы наверху обыскиваем его квартиру?

— Вполне возможно.

— Нет, невозможно. Говорю тебе, мы только потеряем время. Он знал, что мы придем. Его уже и след простыл.

Снова наступило короткое молчание. Бену казалось, что он слышит шарканье сапог по пыльному полу. Он ясно представлял себе, как молодой полицейский чешет голову и раздумывает.

— Наверное, ты все же прав, Манфред. Лучше пойдем наверх. В этой затхлости все равно долго не выдержать.

Снова раздался смех старшего товарища, сопровождаемый каким-то шлепающим звуком: вероятно, это было отеческое похлопывание по плечу молодого коллеги в кожаной полицейской куртке. Дверь заскрипела, потом защелкнулась, и наступила мертвая тишина.

Лишь теперь Бен, который от напряжения задержал дыхание, решился выдохнуть.

Следующие пять минут он просто стоял на одном месте и прислушивался. Ничего не происходило, никто не передумал и не вернулся, чтобы более тщательно осмотреть подвал. Бен схватился за прислоненный к деревянной стене матрас, положил его на пол и сел сверху. Каждый мускул его тела ныл, как будто он поднимал тяжести, а затем участвовал в марафонском забеге. Кроме того, его тошнило, раскалывалась голова. Он подумал о пустой бутылке из-под виски у себя в квартире.

Вокруг было по-прежнему тихо. Бен лег на матрас и сконцентрировался на медленном глубоком дыхании, чтобы совладать с внутренним беспокойством.

Он переждет здесь, пока не уедет полиция. А потом навестит предсказателя Арнульфа Шиллинга в больнице. И добьется от того правды, почему он солгал полиции и отрицал, что разговаривал с Беном и назвал ему дату и время, которые были написаны на стене в ванной комнате убитой Тамары Энгель. Точное время, когда тем же способом, что и Тамару, убили другую женщину. Он так просто не отстанет. Все предсказатели шарлатаны. Никто не может предсказать будущее. И поэтому наиболее вероятное объяснение: либо Арнульф Шиллинг сам убийца, либо заодно с убийцей. И на этой мысли произошло нечто абсолютно неожиданное: Бен внезапно заснул от полного изнеможения.

Глава 24

— Две мертвые женщины в течение двадцати четырех часов, — проревел Хартман, ворвавшись в переговорную на четвертом этаже Управления уголовной полиции. На ходу бросил документы предварительного расследования на длинный широкий стол, во главе которого уже сидел прокурор Даниэль Мюллер. Сара Винтер, которая вошла в комнату за Хартманом, села сбоку от прокурора. Хартман театрально встал у окна и уставился на улицу.

— Успокойтесь, господин главный комиссар. — Мюллер поправил свой полосатый серо-голубой шелковый галстук. — Так со мной не разговаривают!

Полчаса назад завершилось совещание Четвертой комиссии по расследованию убийств, где были представлены и проанализированы последние результаты расследования. Прокурор Мюллер не присутствовал на встрече. С поля для игры в гольф передали, что он задержится, поэтому сейчас нужно было изложить ему факты еще раз. Сара заметила, что Лу вот-вот стошнит. Не только из-за того, что они теряют драгоценное время. Она знала, что Лу терпеть не мог таких типов, как прокурор Мюллер. Этих напыщенных, скользких пижонов в начищенных до блеска оксфордах и с гелем в волосах он считал недалекими. Кроме того, Лу не спал уже более тридцати часов и был крайне раздражен. Вместо того чтобы сесть и серьезно отнестись к предостережению прокурора, он обошел вокруг стола и продолжил сыпать упреками:

— Если бы вчера Вайднер остался в камере, сейчас у нас было бы только одно убийство, а не два. Может, объясните мальчику, которому прошлой ночью пришлось смотреть на то, как убивали его мать, почему вы отпустили нашего главного подозреваемого?

Мюллер бросил на Хартмана пренебрежительный взгляд и указательным пальцем поправил на переносице узкие очки без оправы. Щеки его бледного лица порозовели.

Сара Винтер поджала губы и многозначительно посмотрела на Хартмана, давая понять, что ему пора сесть и наконец заткнуться. Ее напарник знал, что умеет наговорить лишнего, но то, что должно быть сказано, будет сказано. Тем не менее на этот раз он внял немому призыву Сары и сел за стол напротив нее.

Мюллер уже недовольно постукивал своей ручкой по лежащему перед ним блокноту.

— Вы взяли себя в руки, господин главный комиссар? — Он сделал паузу и подозрительно посмотрел на Хартмана. Тот выдержал его взгляд, ничего не сказал и даже бровью не повел. — Я прекрасно понимаю, что вы напряжены. Мы все в таком же состоянии. И только по этой причине я прощаю ваше поведение. Кроме того, через час мы вместе даем пресс-конференцию. И нам неплохо хотя бы произвести впечатление, что мы преследуем одни и те же цели. — Мюллер говорил спокойным голосом, но было заметно, что он в ярости из-за эмоционального взрыва Хартмана.

Хартман и Сара знали, что это не Мюллер несет ответственность за то, что Бена Вайднера выпустили, а главный прокурор земли, Визен, который дал Мюллеру это указание. Но то, что прокуратура уже после первого убийства имела на руках достаточно улик против Вайднера, чтобы заключить его под стражу, пресса, само собой, никогда не узнает.

— Тогда мы можем перейти к делу? И пусть кто-нибудь из вас будет так любезен и просветит меня насчет состояния расследования, — попросил Мюллер и, улыбнувшись, взглянул на Сару.

Сара кивнула и только открыла рот, как Хартман опередил ее и в свойственной ему дерзкой манере резюмировал состояние расследования:

— Первая жертва — Тамара Энгель, тридцать пять лет, живет в Шёнефельде. Судмедэксперт определил время убийства в ночь с пятницы на субботу, между двумя и тремя часами. Преступник сначала усыпил женщину и ее сына с помощью эфира. Потом засунул им в рот кляпы и заклеил скотчем, чтобы, проснувшись, они не смогли закричать. Приковал мальчика к батарее в ванной комнате и крепко обмотал женщину веревкой. Затем положил ее в ванну. Когда женщина снова пришла в себя, он утопил ее. Убийца отрезал у женщины прядь волос, которую забрал с собой. Во время убийства на нем была черная маска палача. По крайней мере, так мы истолковали показания сына убитой. Карандашом для подводки глаз преступник написал на кафеле в ванной дату «24 июня» и время «2 часа 41 минута». Как мы сейчас, к сожалению, абсолютно точно знаем, речь шла о следующем идентичном убийстве, которое было совершено прошлой ночью. Вторая жертва — Катрин Торнау, тридцати семи лет, живет в Вильмерсдорфе. Она также разведена с мужем, известным хирургом, темноволосая, имеет сына. Преступление совершено по тому же образцу. И у Торнау убийца отрезал и унес с собой прядь волос. Кроме того, он связал ее такой же веревкой, а кляпы, которые использовал для обеих женщин, были из одинакового материала. Вероятно, он купил упаковку из десяти штук в каком-нибудь интернет-магазине. Как и в случае с веревкой, это массовый продукт, который не позволяет сделать никаких выводов о преступнике или месте, где он купил эти товары. Но коллеги уже проверяют соответствующие магазины, чтобы выяснить детали. Возможно, нам повезет, и через них мы сможем найти нашего убийцу.

Во время доклада Хартмана Мюллер делал записи. Наконец Хартман открыл папку, достал несколько фотографий с места преступления и разложил их на столе. Мюллер пододвинул к себе снимок из ванной Тамары Энгель с надписью на кафельной стене и принялся внимательно его рассматривать. Тем временем Хартман продолжал:

— Катрин Торнау была обнаружена мертвой сегодня утром, в девять тридцать, своей сестрой. Обе женщины собирались на теннис в девять часов. Когда Катрин не пришла и не отвечала на телефонные звонки, ее сестра поехала к ней в квартиру, от которой у нее был ключ. В ванне она нашла жертву, а напротив — привязанного к батарее племянника Самуэля, который был вынужден смотреть, как умирает его мать. Как и в случае с Энгель, на кафеле было указано новое время: 25 июня, 2 часа 41 минута. Мы вынуждены исходить из того, что преступник собирается продолжить и будущей ночью собирается убить еще одну женщину, которая станет его третьей жертвой.

Мюллер провел рукой по волосам. На лбу у него выступили капельки пота, и он сжал губы. Розовый цвет его щек тем временем превратился в ярко-красный.

— Это означает, что преступник каждые двадцать четыре часа убивает женщину, которая развелась с мужем, и, если мы его не остановим, это может продолжаться бесконечно. Нам срочно необходим список всех недавно расторженных браков.

Хартман продолжал:

— Мои люди работают над этим. А теперь перейдем к уликам и главному подозреваемому: в квартире второй жертвы в спальне рядом с кроватью мы нашли сотовый телефон, на котором исключительно отпечатки пальцев Бена Вайднера. Запрос в телефонную компанию подтвердил, что договор на предоставление услуг мобильной связи оформлен на Вайднера. Однако вчера во время до проса он заявил, что потерял сотовый в квартире первой жертвы, Тамары Энгель. То есть он солгал нам, когда сказал, что в субботу днем заехал к Тамаре Энгель лишь для того, чтобы забрать там свой мобильник. Коллеги проверяют ноутбуки Катрин Торнау и Бена Вайднера, которые мы также обнаружили в их квартирах. Возможно, на жестких дисках найдется то, что поможет нам продвинуться в расследовании. Экспертиза почерка Вайднера не выявила совпадения с надписью на кафельной стене в ванной, но это не может служить ему оправданием. Основное вещественное доказательство мы нашли в шкафу в квартире Вайднера. Точнее, в заднем кармане его джинсов. — Хартман сделал небольшую паузу. Чтобы затем произвести сенсацию. — Прядь волос. Он неосмотрительно сунул их в карман брюк. И два часа назад криминалисты подтвердили, что волосы принадлежат Тамаре Энгель.

Мюллер напряженно выслушал доклад Хартмана. Потом надул щеки, ненадолго задержал воздух и шумно выдохнул. К чашке кофе, стоящей перед ним, он так ни разу и не притронулся.

— Значит, Вайднер действительно может быть тем, кого мы ищем. Есть ли какие-то следы орудий преступления?

— В квартире и в подвальном боксе Вайднера мы ничего криминального не обнаружили. Но он мог хранить веревку, эфир и кляпы в другом месте, возможно, в каком-то съемном помещении, о котором нам пока ничего не известно.

Мюллер откинулся на спинку стула и закинул ногу на ногу.

— Если его интересует только один особый тип женщин, мы должны исходить из того, что он заранее разузнал все о своих жертвах, — предположил он.

Сара кивнула:

— Верно. Преступник определенно действует по плану и хочет нам что-то сообщить. Поэтому и инсценирует убийства. Он старается привлечь внимание.

Хартман встал и начал прохаживаться по комнате. Сара слишком хорошо его знала. Ее психологические рассуждения казались ему утомительными, Хартман отказался бы от них с превеликим удовольствием. Ему было важно схватить Бена Вайднера как можно скорее. Он считал, что и так без труда добьется, чтобы тот объяснил свои мотивы. Поэтому Хартман не дал прокурору вставить ни одного слова, а сразу огласил свое мнение:

— Нашего убийцу зовут Бен Вайднер. Нам просто нужно найти его, прежде чем он совершит новое преступление. В данных обстоятельствах необходимо использовать все возможные средства, так сказать, по полной программе.

Мюллер тоже не смог больше усидеть на стуле.

— Хотите сказать, мы должны обратиться к населению через СМИ и попросить о помощи?

Хартман кивнул:

— Обратиться в региональные телевизионные каналы, прессу и радио, обнародовать фотографию и раскрыть имя. То есть по полной программе.

Неожиданно Мюллер засомневался. От его прежней надменности не осталось и следа. Такой номер мог легко закончиться крахом карьеры, после которого ему уже никогда не оправиться. Он поправил галстук и снова сел на стул.

— Для такого шага, как объявление подозреваемого в розыск, необходимы неопровержимые доказательства его вины. Распоряжение о заключении под стражу вряд ли будет проблемой. Но нанесение ущерба репутации должно быть оправдано, а это возможно, только если, с одной стороны, речь идет о тяжком преступлении, а с другой, существует подозрение в совершении преступления в будущем, — объяснил Мюллер.

— Но ведь все эти условия выполнены, — возразил Хартман. — Доказательства однозначны. На момент совершения первого преступления, и готов поспорить, что во втором случае тоже, у Бена Вайднера нет алиби. Тамара Энгель познакомилась с Вайднером незадолго до убийства. Он даже признает, что был у нее в квартире. А на следующий день случайно находит ее мертвой в ванне вместе с указанием времени следующего убийства, которое накануне с точностью до минуты публикует в своей газетной статье. Эту информацию он якобы получил от предсказателя, который, однако, отрицает знакомство с Вайднером и уже несколько дней лежит в больнице. Пока мы вчера опрашивали Вайднера по подозрению в убийстве Тамары Энгель, коллега Андрэ Слибов разговаривал по телефону с женой Вайднера. От нее он узнал, что она подала на развод и что ее муж был подавлен, когда в пятницу после обеда нашел в почтовом ящике соответствующие документы и позвонил ей. Видимо, для него это было как гром среди ясного неба. Я считаю, что два часа спустя в квартире Тамары Энгель Вайднер просто слетел с катушек. Она тоже была разведена, с ребенком. Это напомнило ему о собственной жене. Вероятно, поэтому свою ярость, накопившуюся на жену из-за заявления о разводе, он спроецировал на Тамару Энгель и заставил ее поплатиться. Он убил ее, чтобы выпустить пар.

— Это вполне приемлемо. — Мюллер задумчиво кивнул. — Хорошо. Доказательства действительно убедительные. Кроме того, Вайднер скрылся от полицейской слежки. Обманом ушел от вас в церкви, — добавил он затем. — Еще подозреваемые есть?

Хартман нервно поморщился.

— Ну, как сказать, — вмешалась Сара, — мы рассматривали Торстена Цимковского, для кого, по словам священника базилики Святого Иоанна, узы брака имеют невероятно важное значение. И еще бывшего мужа Катрин Торнау.

Хартман засопел и закатил глаза, чтобы в очередной раз выразить свое недовольство. Сара чувствовала, что у ее коллеги вот-вот лопнет терпение.

— Необходимо вести расследование по всем направлениям. Особенно если мы открыто призываем к преследованию подозреваемого. Я не хочу, чтобы меня после в чем-то обвиняли, — обратился к нему Мюллер.

— Как скажете, — пробурчал Хартман и тяжело выдохнул.

— А что с бывшим мужем первой жертвы, Тамары Энгель? — спросил Мюллер, снова обращаясь к Саре.

— На момент совершения второго убийства у Себастиана Энгеля есть надежное алиби. Он всю ночь провел в игорном зале и безбожно напился. Вероятно, переживал смерть жены. Кроме того, служащая игорного зала подтвердила, что в момент убийства своей жены он также сидел за игровым автоматом. Она знала не только то, что у Себастиана Энгеля большие долги, но и то, что он проиграл значительное состояние Тамары, которое та унаследовала от каких-то родственников. Помимо его ревности и склонности к домашнему насилию — он поколачивал жену, — это было основной причиной их развода.

Мюллер по-прежнему нерешительно покачивал головой.

— Черт, чего вам еще надо? — зло бросил в его сторону Хартман. — Меньше чем через двенадцать часов произойдет следующее убийство. Хотите нести за него ответственность? Бен Вайднер неуравновешенный психопат. Пустая бутылка Jim Beam, которую мы нашли в его квартире, отлично вписывается в картину. Он напивается, накручивает себя, а потом ему нужно выпустить пар.

Мюллер повернулся к Саре Винтер:

— Вы тоже так считаете?

Сара немного помедлила, прежде чем ответить. Она догадывалась, что решение Мюллера будет зависеть от ее мнения. Она не хотела подпасть под влияние ни своих эмоций, ни узкого взгляда Хартмана, который не позволит заметить или допустить возможные доказательства невиновности Бена Вайднера. Через приоткрытое окно вместе с чириканьем птиц в комнату долетал и шум проезжающих мимо машин. Сара еще раз мысленно перебрала все собранные доказательства.

— Действительно все говорит за то, что Вайднер убийца. Из-за пережитого в Эфиопии он, вероятно, страдает от посттравматического стрессового расстройства. Поэтому и на работе у него не все так удачно складывается, как до тех жутких событий. А тут еще и жена подала на развод, и, как она нам сообщила, дочь тоже отдалилась от него. Он мог бы убить тех женщин, желая одновременно отомстить жене и наказать их, потому что они тоже бросили своих мужей. В обоих случаях у Вайднера нет алиби. Психологический портрет преступника и мотив подходят. Правда, во время его допроса у меня не сложилось впечатления, что Вайднер лжет, но если учесть все факты, то я должна согласиться с коллегой. Все говорит о том, что Бен Вайднер имеет жуткий план, который нацелен не только на месть, но, прежде всего, на праведность и наказание.

— Праведность и наказание? — Мюллер нахмурил брови.

— На алтаре в церкви, откуда Вайднер ускользнул вчера ночью, лежала Библия. На раскрытой странице был выделен текст из Евангелия от Матфея: «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает». Священник церкви не оставлял там Библию. Видимо, Вайднер принес ее и положил туда. Вероятно, он считает, что призван Богом судить тех, кто нарушил священную сакральность брака.

— Религиозный фанатик? — уточнил Мюллер.

Хартман помотал головой, откинулся на стуле и провел рукой по лицу. По его шумному дыханию Сара поняла, что он скоро взорвется. Она бросила на него серьезный и решительный взгляд. Даже если он не хочет этого слышать, придется потерпеть. Затем продолжала:

— В раннехристианской консервативной традиции женщины исполняли роль рабыни мужчины. Они должны были беззаветно ему служить. Если брак распадается, строгий католик непременно будет винить в этом женщину. Как бы мужчина с ней ни обращался. А поэтому и судить всегда нужно женщину. Лишь после смерти жены мужчина становится свободным для нового брака. Не зря говорится: «Пока смерть не разлучит вас». Любое другое расставание, кроме смерти, — грех, который можно искупить только смертью жены. И одновременно свершить божественное правосудие. Эта теория объяснила бы и послание, которое убийца хочет донести до людей.

— И какое же послание? — уточнил Мюллер.

— Устрашение. Женщин, которые посмеют отречься от своих мужей, постигнет наказание в виде смерти. Если Вайднер убийца, то как раз из-за собственного развода он считает, что призван бороться за сохранение сакральности брака, и одновременно выступает как судья и исполнитель Божьей воли на земле и хочет, чтобы весь мир узнал об этом.

— Тогда медийный интерес, который мы спровоцируем, раструбив о случившемся, будет ему очень даже на руку, — размышлял Мюллер.

— Возможно, он этого и добивается. При таком раскладе вполне объяснимы и слишком уж очевидные улики. От человека, настолько детально планирующего убийства, обычно ждешь, что он примет меры, которые не позволят так просто связать его с преступлениями. Но ему, кажется, все равно. Главное — довести дело до конца и совершить очередное убийство, которое, по его мнению, является всего лишь справедливым наказанием. Вайднер знал, что мы следим за ним. И все равно решил скрыться. Но улики против себя он оставил в своей квартире.

— Сумасшедший, — пробормотал Мюллер после короткого молчания.

Пока Сара говорила, Хартман бросал на нее укоризненные взгляды. Но Сара не обращала на него внимания. Она знала, как рассуждает Лу. Психологические профили не его. Он считал, что любой убийца устроен просто. Ревность, месть, алчность, ненависть, сокрытие других преступлений — вот обычные и понятные мотивы. Религиозные фанатики не укладывались в эту схему.

— Одна из заповедей гласит: не убий, — сказал Хартман. — Как это сочетается с убийством по религиозным мотивам?

Сара знала, что Лу потешается над ее психологическим анализом. А теперь он еще и попытался расшатать фундамент ее теории. Она коротко взглянула на него и подняла бровь, прежде чем ответить:

— Именем Бога совершалось уже много убийств. Например, инквизиция. А участники Крестовых походов находили себе оправдание в цитате из Библии: «Итак идите, научите все народы». Это толковали так, что по воле Бога все иноверцы должны быть либо обращены в христианскую веру, либо казнены. Убийства во имя Бога не могут быть грехом. И сегодня фанатики еще находят сомнительные доводы, чтобы оправдать свои деяния перед Богом. — Она сделала короткую паузу. — Однако я не могу представить себе, что Вайднер настолько религиозен. Поэтому еще много вопросов остаются открытыми.

— И какие же? — спросил Мюллер.

— Ах, Сара, заканчивай со своей психологической болтовней, — махнул рукой Хартман.

На Сару это не произвело ни малейшего впечатления.

— Мы не знаем, почему он надевает маску палача и заставляет детей смотреть на убийство матерей. Почему он топит женщин и выбирает именно такое время: 2 часа 41 минута? Для этого должна быть особая причина. Исполнение тщательно спланировано, и за этим кроется какой-то глубокий смысл. Спонтанный убийца, у которого сдали нервы, не вписывается в эту картину. В конце концов, не ясно, что послужило толчком для того, что он именно сейчас начал эту серию убийств. В его жизни должно было произойти что-то существенное, подтолкнувшее его на такие действия.

— Да Вайднер спятил, и его жена подала на развод. Этого вполне достаточно, — рявкнул на нее Хартман. — Я не понимаю, почему мы должны терять время на дальнейшие расследования в других направлениях. Это мог быть только Вайднер. Вспомните о волосах в его джинсах.

Сара знала, Лу не понравилось, что она вызвала у прокурора сомнения в виновности Бена Вайднера, и все-таки возразила:

— Я вижу это по-другому. — Она не позволит Лу заткнуть ей рот. — Чем больше об этом думаю, тем больше вижу несовпадений, которые не согласуются с версией, где Вайднер убийца.

Мюллер удивился такому крутому повороту и поднял брови, показывая, что он внимательно слушает.

— Базилика Святого Иоанна названа в честь Иоанна Крестителя. Он крестил водой, как знаком жизни. Наш преступник, наоборот, использует воду как знак смерти, возможно, так же как знак очищения. Но в первую очередь речь идет о наказании женщин за их грех. Только почему он их обязательно топит? Существуют и другие способы убийства, которые гораздо проще в исполнении. Вероятно, у него есть особое основание для этого метода убийства, какого я не вижу у Вайднера.

Мюллер прочистил горло и взглянул на часы. Видимо, он все же принял решение.

— Хорошо, — сказал он, обращаясь к обоим комиссарам, — время действительно поджимает. Проинформируйте СМИ!

— По полной программе? — спросил Хартман.

— Да, по полной программе. При нынешнем положении дел мы можем проиграть, только если не примем всех мер, чтобы арестовать Вайднера до 2:41. Особо подчеркните, что осталось всего несколько часов, чтобы схватить подозреваемого Бена Вайднера и предотвратить следующее убийство. Предостерегите всех женщин, особенно темноволосых, у кого есть ребенок и кто развелся с мужем. Я позабочусь о приказе об аресте Вайднера. Кроме того, распоряжусь, чтобы за женой Вайднера, Николь, было установлено наблюдение. Мы не можем исключить, что она станет его следующей жертвой. В конце концов, подав на развод, она, возможно, и спровоцировала этот его психоз. — Прокурор сделал многозначительную паузу, которой воспользовался, чтобы перевести дух. — А кроме того, я распоряжусь, чтобы расследование продолжалось дополнительно во всех возможных направлениях.

Когда Хартман и Сара вслед за прокурором Мюллером вышли из комнаты, к ним подошел Андрэ Слибов и отвел в сторону.

— Там вас ждет девушка. — Он указал большим пальцем за спину в сторону маленькой приемной, дверь которой всегда стояла нараспашку. — Ее зовут Дженнифер Браун, ей восемнадцать, и она живет в Вестэнде, в местечке Айхкамп. Думаю, вам стоит с ней поговорить.

— Не сейчас, — резко ответил Хартман. Бегло взглянув на наручные часы, он начал потеть. Было уже четверть четвертого. Пресс-конференция назначена на четыре.

— У нее есть для нас какие-то новости? — спросила Сара.

Слибов сделал большие глаза, наморщил лоб и поджал губы. Он всегда так делал, прежде чем сказать что-то важное.

— Стал бы я вас иначе задерживать? Сестра Дженнифер Карла, которая старше ее на два года, бесследно исчезла три месяца назад после вечеринки в ночь на пасхальное воскресенье. Коллеги из отдела по розыску пропавших без вести предполагают, что ее похитили прямо перед родительским домом, где она жила. На следующее утро мать нашла сумочку Карлы в палисаднике, а две подруги, подвозившие Карлу на машине, показали, что высадили ее у дома. Кроме того, перед дверью дома лежала раскрытая Библия. Предложение «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает» было выделено маркером. Над текстом стояло время. Дело до сих пор не раскрыто, найти объяснение Библии тоже никто пока не смог. — Слибов усмехнулся. Он явно наслаждался видом стоящего перед ним шефа — с изумленным взглядом и открытым ртом. Сара на мгновение тоже потеряла дар речи. — А теперь полный отпад, — наконец продолжил Слибов. — Угадайте, какое время было нацарапано в Библии?

— 2 часа 41 минута, — хором выпалили Сара и Хартман.

— Бинго. — Слибов кивнул и улыбнулся еще шире. — Дело Карлы Браун уже лежит у тебя на письменном столе, Лутц. Копия страницы Библии с написанным от руки временем вложена в папку.

Сара и Хартман недоверчиво переглянулись.

— Ладно, — сказала Сара, — через две минуты проводи девушку к нам в кабинет.

Глава 25

Бен неожиданно проснулся. Его разбудил какой-то шорох. Он привстал и лишь спустя несколько секунд понял, что сидит на старом матрасе в темноте в чужом подвальном боксе. Через щели дощатой перегородки он увидел, что в коридорах подвала снова зажгли свет. Значит, внизу кто-то есть. До слуха долетало какое-то бряцание. Тот же самый звук, что разбудил его. Словно кто-то орудует кастрюлями и сковородами в одном из подвальных отсеков. Бен нажал кнопку на своих наручных часах и посмотрел на подсвеченный электронный дисплей. Пятнадцать часов. Он испугался, что так долго спал. Полиция должна была уже давно уйти.

Мучительно медленные шаги прошаркали мимо его бокса. Потом со щелчком закрылась подвальная дверь. Бен встал и на ощупь поискал на стене выключатель. При свете свисающей с потолка лампочки он поставил матрас на место и раздумывал, можно ли уже рискнуть и выбраться из убежища. Наверняка полиция оставила кого-то следить за входом в дом. Взгляд Бена упал на оба чемодана. Он открыл один и помимо свитеров и рубашек нашел в нем немного великоватый бежевый тренчкот с коричневым воротником, серую шляпу и трость. Лучше, чем ничего, подумал он. Проверил другой чемодан в надежде найти что-то более современное, но внутри лежали только старые полотенца. Судя по внешнему виду, вещи принадлежали пожилому мужчине. Нарядившись в них, Бен выскользнул из своего убежища в подвале на первый этаж, а оттуда через двор на широкую пешеходную зону с деревьями. Ему очень хотелось броситься бежать, оглядываясь по сторонам, но Бен заставил себя сдержаться. Он старался походить на пожилого мужчину, которому не обойтись без тросточки. В соответствующем медленном темпе и слегка согнувшись, он продвигался вперед. Голову Бен наклонил, надеясь, что шляпа и поднятый воротник плаща скроют его от испытующих взглядов. Он буквально чувствовал руку полицейского у себя на плече.

Когда спустя пять минут ничего не случилось и Бен спокойно продолжал свой путь, он преисполнился надеждой. Ближайшая станция метро находилась метрах в ста. Спустившись по ступеням на перрон, нераскрытый и несхваченный, он почувствовал, как напряжение понемногу спадает.

Внизу на платформах он старался не поднимать лицо и не смотреть в камеры слежения, установленные по углам под потолком. Сейчас главное — не попасться без билета контролеру. Бен подошел к стенду с транспортной сетью города и графиком движения поездов. И вскоре определил подходящий маршрут.

Во время допроса главный комиссар Хартман упомянул, что ясновидящий, которого якобы посещал Бен, лежит в больнице «Вестэнд». Через пять минут в том направлении пойдет следующий поезд. Бен зашагал к указанной платформе и вдруг внутренне замер, когда двое полицейских, мужчина и женщина, направились в его сторону. Они медленно, но уверенно пробивались сквозь толпу людей, которые стояли у них на пути в ожидании поезда. Бену казалось, что полицейские смотрят прямо на него, не замечая других. Он развернулся на каблуках и снова возвратился к транспортной карте, поймав на себе удивленный взгляд девочки-подростка с кольцом в носу, в черной просторной одежде, грубых солдатских ботинках и с наушниками от MP3-плеера в ушах. Она не только наблюдала за его неожиданным возвращением, но, вероятно, также заметила, что одежда не соответствует возрасту мужчины, который в нее одет. В этот момент полицейские поравнялись с ним. На станцию въехала электричка. В отражающей поверхности оргстекла, за которым висело расписание, Бен наблюдал, как полицейские быстро оглядели его со спины. Затем, потеряв интерес, отвернулись, и их взгляды заскользили по людям на перроне, которые сейчас хлынули в вагоны.

Бен быстро повернулся, пробежал к пути, на котором все еще стояла электричка, и шмыгнул внутрь — в следующий момент двери закрылись и поезд тронулся. Бен нашел свободное место в нише и встал между группой студентов и двумя мужчинами в темных костюмах. Держась за поручень и осторожно осматриваясь, он снова встретился взглядом с той девочкой, которую заметил на перроне. Сейчас она коротко улыбнулась ему и подмигнула. Потом снова стала смотреть в другую сторону.

Три четверти часа спустя Бен вошел в больничную палату, где, как сообщила дама в регистратуре, лежал Арнульф Шиллинг. Это было прямоугольное, окрашенное в приятный желтый цвет помещение с небольшой ванной комнатой слева от входа и двумя кроватями, стоящими рядом в нише. Напротив находились стол и два стула. Из широкого окна на торцевой стене комнаты открывался великолепный вид на зеленый парк вокруг больничного здания. Навязчивый запах антисептических средств перебивал аромат яркого букета на подоконнике.

Бен был настроен решительно и готовился к серьезному разговору с ясновидящим, собираясь давить на него до тех пор, пока тот не откажется от своих показаний, которые дал полиции. Но кровать Арнульфа Шиллинга оказалась пустой. Однако судя по скомканному одеялу, измятой подушке, напиткам и стакану на прикроватной тумбочке на колесиках, Шиллинг все еще оставался пациентом клиники. Видимо, он не так давно вышел из палаты. Пока Бен раздумывал, где ему лучше подождать ясновидящего — прямо здесь на стуле или в коридоре, — сосед Шиллинга по палате разглядывал его через неуклюжие очки с толстыми стеклами, которые неестественно увеличивали его глаза. Мужчина уменьшил звук радио на своей тумбочке и обратился к Бену:

— Могу ли я вам как-то помочь?

Бен ненадолго задумался. Почему-то этот мужчина, которому на вид было чуть больше пятидесяти, производил на него странное впечатление.

— Я пришел к Арнульфу Шиллингу. В регистратуре мне сказали, что он лежит в этой палате.

Мужчина кивнул, соглашаясь, и в то же время выглядел удивленным.

— Все верно. Я Арнульф Шиллинг. А вы кто?

Глава 26

Абсолютно озадаченный Бен уставился на приветливо улыбающегося мужчину, который приподнялся на своей больничной койке. Какое-то время в комнате раздавалась только музыка, доносящаяся из радиоприемника на тумбочке рядом с кроватью.

С недоверчивым выражением лица Бен подошел ближе. Сомнений не было. Это был не тот мужчина, которого он знал как Арнульфа Шиллинга. В облике его не было ничего зловещего. Ни седой бороды или длинной седой шевелюры, наоборот, непослушные, торчащие во все стороны светлые волосы. Кроме того, он был как минимум на пятнадцать лет моложе того, кто назвал Бену жуткую дату.

Арнульф Шиллинг, видимо, заметил замешательство Бена и откинул одеяло в сторону. Обе его ноги были по колено в гипсе.

— Это случилось в четверг после обеда. Я ехал на велосипеде в супермаркет. — Хриплый голос мужчины скорее напоминал кряхтенье. Его голова и кисти рук слегка тряслись, когда он говорил. Без сомнения, признак какого-то заболевания нервной системы. — На перекрестке, словно ниоткуда, появилась машина и сбила меня. Водитель скрылся. Номер автомобиля я не успел запомнить, потому что все случилось так быстро и неожиданно, свидетелей тоже не оказалось.

Бену пришлось сесть на один из стульев. Его план состоял в том, чтобы заставить Арнульфа Шиллинга признаться, что это он в пятницу утром предсказал Бену будущее. Сейчас егонадежда на то, что он сам сможет доказать свою невиновность, лопнула, как воздушный шарик, который проткнули иглой. Бен был вынужден признать, что мужчина, который назвал ему роковое время смерти, написанное на стене в ванной комнате Тамары Энгель, вовсе не был ясновидящим, за которого его принимал Бен. Но что это означает? Вероятнее всего, Бен разговаривал с убийцей, который позже утопил обеих женщин в указанное время. Но зачем ему было выдавать себя за предсказателя и так компрометировать Бена? Он судорожно думал, кто и, прежде всего, почему мог так поступить с ним.

Арнульф Шиллинг откашлялся.

— Я полагаю, вы тот, кто утверждал в полиции, что разговаривал со мной у меня дома в пятницу утром.

Бен задумался, сто́ит ли рассказывать все Шиллингу. Что-то подсказывало ему, что этому человеку можно доверять. Кроме того, у Бена было чувство, что ему станет легче, если он поговорит о своей ситуации. А кто еще захочет его слушать?

Мужчина на больничной кровати пошарил рукой в ящике стоящей рядом тумбочки и протянул Бену удостоверение личности:

— Вот, сами посмотрите! Я Арнульф Шиллинг!

Бен поднялся, неторопливо снял старый плащ и свою кожаную куртку, повесил вещи на крючок на стене, рядом поставил и трость. Затем подошел к кровати Шиллинга и взглянул на удостоверение. Хотя он и так верил мужчине, все же решил убедиться. Не хотелось бы еще раз говорить с фальшивым Шиллингом.

Бен понятия не имел, что́ еще он может сейчас предпринять. Даже не успев начать собственное расследование, он зашел в тупик. По крайней мере, полиция, которая считает, что он солгал насчет разговора с Шиллингом у того дома, вряд ли будет искать Бена здесь, в больнице.

— Меня зовут Бен Вайднер. Я журналист и для серии своих статей о ясновидении обратился к трем берлинским предсказателям, чтобы те поведали мне будущее. Вы были моим последним испытуемым, и в вашей гостиной я беседовал с человеком, который выдавал себя за вас. Он назвал мне дату и время — 24 июня, 2 часа 41 минута, — когда якобы случится нечто ужасное, что повлияет на мою жизнь. В субботу днем я нашел женщину, которую утопили в ее собственной ванне. На стене в ванной комнате было указано то самое время, которое накануне назвал мне мужчина. Конечно же я упомянул это абсурдное предсказание в своей статье, которая вышла в субботу утром, и даже посмеялся над ним. А прошлой ночью убили еще одну женщину.

— Вы заявили полиции, что якобы были у меня дома. Это мне сообщили полицейские, а также то, что входная дверь стояла нараспашку, когда они пришли допросить меня. Не найдя никого, они обратились к соседке, которая и рассказала им, что я лежу в больнице. Дверь взломали предположительно стамеской. Но в квартире вроде ничего не пропало, по крайней мере, так показалось моей соседке. Вы с этим как-то связаны?

Бен попытался вспомнить, как стоял на пороге.

— Дверь была широко раскрыта, когда мужчина меня поприветствовал. Следов взлома я не заметил.

— Мою дверь легко взломать. Это старая деревянная дверь с простым засовом. Полиция говорит, следов взлома нет. Но замок, похоже, заменили.

— Но это означает, что тот, кто находился у вас дома, предположительно и есть убийца женщин.

Тут Бену стало ясно кое-что еще. Если все действительно так, как он думает, то убийца должен был знать о его запланированном визите к Шиллингу и с самого начала собирался повесить на него эти убийства. Но зачем кому-то это делать?

Шиллинг сел чуть выше в постели и прислонился головой к спинке кровати. Вздохнул и приподнял брови:

— Кто еще, кроме вас, видел этого одиозного мужчину в моей квартире?

— Полагаю, никто, — ответил Бен.

— Тогда будет сложно. Видите ли, полиция считает, что это вы взломали дверь, чтобы суметь описать мою квартиру, если вас попросят.

Об этом Бен даже не подумал. Но был вынужден согласиться с Шиллингом. Не было ни одного доказательства существования фальшивого ясновидящего, кроме утверждения самого Бена. Утверждения человека, который, по мнению полиции, убил двух женщин.

А потом Шиллинг высказал мысль, которую Бен все это время гнал от себя, как только она начинала мелькать у него в голове.

— Я полагаю, что у вас нет алиби на момент совершения обоих преступлений, — сказал Шиллинг. Молчание Бена он расценил как согласие и продолжил: — Я не хочу сказать, что вы не видели того мужчину в моем доме или что не говорили с ним. Но возможно, вы просто выдумали его, чтобы затем обвинить в будущих преступлениях?

Бен ухватился за прутья кровати. Его ноги стали ватными и едва не подкосились.

«Ты не помнишь, что происходило в две последние ночи, именно в то время, когда были убиты обе женщины, а их детям пришлось смотреть на это». Бен задержал дыхание и зажмурился. Неужели он способен на такое? И если да, то зачем?

Арнульф Шиллинг заметил, что его слова произвели впечатление на Бена.

— До того как заняться ясновидением, я работал психиатром. В этой области особенно важно уметь слушать и ставить себя на место другого человека, переноситься в его ситуацию и эмоциональный мир. — Он сделал короткую паузу. — Простите, пожалуйста, что говорю это, но вы ужасно выглядите. Как нездоровый человек. Хотите пить? — спокойно спросил Шиллинг и взял с тумбочки бутылку воды и чистый стакан.

«Нет, я не хочу пить. И не хочу быть этим чертовым убийцей».

Бену нужно было на свежий воздух. Психиатрический диагноз Шиллинга подкосил его.

Даже будучи невысокого мнения о психоаналитиках, Бен вынужден был согласиться, что теория Шиллинга не лишена определенной логики. Признать галлюцинации — это одно. Но мог ли он действительно быть настолько невменяемым, что оказался способен на ужасные убийства, а затем похоронил все воспоминания в глубинах подсознания без какой-либо возможности извлечь их на поверхность? А ведь Бен еще не рассказал бывшему психиатру о своей психологической травме, провалах памяти и разводе, на который подала его жена. Он и так знал, какие выводы сделает Арнульф Шиллинг. Как и врач скорой помощи, он тоже будет твердить о посттравматическом стрессовом расстройстве. А в сочетании с разводом и потерей авторитетной работы психиатр вообще может договориться до вызванного стрессом раздвоения личности, о чем Бен сам не догадывался и, соответственно, не только не мог контролировать действия своего второго «я», но даже и не знал о них. Такая мысль была пугающей. Но, по крайней мере, объяснила бы его беспамятство. Это были моменты, когда другой Бен внутри его оказывался за штурвалом. Вскоре после того как Бен начал работать в «Берлинском бульварном листке», на одном редакционном собрании его принудили осветить в статье тему так называемого расстройства множественной личности. Выяснилось, что это расстройство проявляется в очень редких случаях, чем осложняет постановку диагноза, и поэтому эксперты долго не могли прийти к единому мнению, существует ли вообще диссоциативное расстройство личности, как называют это заболевание. Что касается методов лечения, здесь существовало еще больше разногласий.

Из больничного коридора донеслись тяжелые шаги.

«Сапоги! Это спецназ? Они идут, чтобы схватить тебя. И бросить за решетку. Возможно, там тебе и место!»

По коридору быстро и суетливо двигалось несколько человек. Когда они прошли мимо палаты Шиллинга, Бен осознал, что люди говорили на другом языке. Наверное, это была большая семья, навещавшая родственника. Но Бена это нисколько не успокоило.

Только он собирался попрощаться с Шиллингом, как тот коснулся пальцем лба, словно ему в голову пришла какая-то мысль.

— Правда, одно обстоятельство меня смущает, — произнес он и посмотрел на Бена. Затем сделал многозначительную паузу, словно еще раз обдумывая масштаб того, что собирается сказать. Но Бен ни на что особо важное не надеялся. Бывший психиатр, решивший сменить медицину на ясновидение, производил впечатление человека, который сам нуждался в небольшом курсе психотерапии. — Это время, которое вы назвали, 2 часа 41 минута, очень необычное, — наконец продолжил Шиллинг. Вероятно, он заметил, что должен заинтересовать Бена, если хочет поделиться с ним своими размышлениями.

Бен уже думал об этом. Должно быть какое-то особое объяснение, раз киллер выбрал для своих деяний столь необычное время.

— Я совершенно уверен, что Карла, одна из моих племянниц, бесследно исчезла три месяца назад именно в это время, которое вы только что назвали.

Глава 27

— Карлу похитили, — продолжал Шиллинг. — Ее мать, мою сестру Аниту, хватил удар, после которого она чудом выжила. Аните пришлось одной воспитывать Карлу и ее младшую сестру Дженнифер, когда муж умер от рака, не дожив и до сорока лет. Сейчас Дженнифер восемнадцать, и ей не на кого рассчитывать. Тем утром, после исчезновения Карлы, на крыльце Аниты лежала раскрытая Библия с точно таким же указанием времени, которое вы только что упомянули.

Бена внезапно бросило в жар, а горло словно сдавила невидимая рука. В палате было неприятно душно. Действительно, совпадение времени на стене в ванной комнате Тамары Энгель и в случае похищения три месяца назад вряд ли случайно. Но пока непонятно, поможет ли ему как-то эта информация. Похититель мог быть убийцей обеих женщин. Вот только полиция не смогла найти его за целых три месяца. А ему как это сделать, находясь в бегах?

— Карла Браун. В прессе много писали об ее исчезновении. Вы не помните?

Бен быстро прикинул в уме, что драма должна была разыграться на Пасху.

Шиллинг еще не закончил.

— Кроме того, я абсолютно уверен, что она пропала в полнолуние. А теперь угадайте, что будет грядущей ночью.

Бен снова ничего не сказал. Он должен сначала обдумать все это и привести в порядок хаос, царивший в голове.

— Полнолуние! — торжествовал Шиллинг. Он улыбнулся, обнажив мелкие крысиные зубки. Его голова затряслась еще сильнее, чем когда он говорил. — Все-таки есть определенное преимущество, когда кроме ясновидения занимаешься еще и астрологией.

Бен уже задавался вопросом, кто из них двоих близок к сумасшествию.

— Что вы имеете в виду? — спросил он.

Шиллинг пожал плечами:

— Возможно, это ничего и не значит. Но если похититель Карлы и убийца обеих женщин один и тот же человек, возможно, что он совершит третье преступление сегодня ночью, просто потому что любит делать это при полной луне.

Бен вдруг твердо уверился, что у Шиллинга не все дома. В две последние ночи, когда убили обеих женщин, луна и правда росла, но полнолуния не было. Поэтому предположение, что произойдет еще одно убийство, не более чем спекуляция. Однако слова Шиллинга о возможном третьем убийстве вселили в Бена подозрение. Кто мог с уверенностью заявить, что серия убийств завершилась теми двумя женщинами?

Когда Бен снова сел, чтобы собраться с силами и подумать, песня, звучавшая по радио, неожиданно прервалась посередине припева и раздался серьезный голос ведущей:

«Мы прерываем нашу программу для важного объявления».

Шиллинг прибавил звук.

«Полиция обращается к гражданам с просьбой о помощи. Разыскивается журналист Бен Вайднер, возраст сорок три года, рост метр восемьдесят. Телосложение среднее, волосы темно-русые, прямые. Он подозревается в убийстве двух женщин и находится в бегах. На ближайшую ночь заявлено новое убийство. В связи с этим просим всех разведенных или расставшихся с мужьями женщин с детьми быть особенно осторожными. Фотографию Вайднера вы найдете на нашей домашней страничке или на интернет-странице берлинской полиции». Затем последовал номер телефона, по которому следует обращаться.

У Бена перехватило дыхание. Теперь весь Берлин считает его серийным убийцей. Он вспомнил о дочери. Что подумает о нем Лиза и как отреагирует на это ее окружение? Школьные друзья, которые уже обзывали ее «дочерью убийцы»? Бен проклинал себя за то, что не сдался полиции сегодня утром. Но он даже отдаленно не мог предположить, что они прибегнут к таким мерам.

Но Арнульфа Шиллинга радиосообщение не тронуло.

— Что вы собираетесь сейчас делать? — рассудительно спросил он.

— Позвольте встречный вопрос: вам, кажется, все равно, что в вашей палате находится разыскиваемый преступник. Почему?

Шиллинг рассмеялся:

— Видите ли, Бен, я психолог и ясновидящий, и поэтому мне хочется верить, что неплохо разбираюсь в людях. Возможно, я ошибаюсь, но в вас не вижу никакого зла, и зачем бы вы стали задавать мне все эти вопросы, будь бы убийцей?

«Первый, кто верит в мою невиновность», — подумал Бен. Только, к сожалению, один из очень немногих. А сейчас, когда весь Берлин знает, что он в розыске, Бена наверняка быстро схватят и тут же упекут за решетку. А если он действительно страдает раздвоением личности и не помнит, что́ совершил другой Бен, то ничего удивительного в его стремлении расспросить Шиллинга и найти убийцу, которым он сам же и является. В таком случае он уже не может быть в себе уверен. Бена снова бросило в холодный пот.

Ситуация изменилась для Бена в двух отношениях: во-первых, его собственная репутация и репутация его семьи уничтожена, и полиция, публично заклеймив его, вряд ли станет предпринимать особые усилия и вести расследование в других направлениях, чтобы найти доказательства его невиновности. Во-вторых, Шиллинг дал ему подсказку, за которую можно уцепиться. В случае нераскрытого похищения племянницы Шиллинга Карлы фигурирует то же самое необычное время. Бен попросил у Арнульфа Шиллинга лист бумаги и ручку и записал адрес его сестры Аниты. Она жила в таунхаусе на Цикаденвег, в поселке Айхкамп района Вестэнд.

— Моя сестра все еще лежит в больнице. Она почти полностью парализована и даже не может говорить. Но перед инсультом она завела папку, куда складывала все, что связано с похищением Карлы. Дженнифер вам покажет. Она сделает все, чтобы найти Карлу.

Бен кивнул. Настоящие события каким-то образом должны быть связаны с исчезновением Карлы. Разговор с Дженнифер — пусть и призрачный, но все равно шанс узнать хоть что-то, что приблизит его к настоящему убийце и, тем самым, к цели: доказать свою невиновность.

— А разве тогда не было ничего, что указывало бы на похитителя или подозреваемого? — спросил Бен.

Шиллинг почесал затылок, выпятил нижнюю губу и покачал головой:

— И да и нет. Моя сестра утверждала, что днем, перед ночным исчезновением Карлы, якобы видела слоняющегося перед их домом выпускника школы по имени Михаэль Рубиш. Но у парня есть алиби, подтвержденное многими, как на это время, так и на приблизительное время похищения. Полиция тогда решила, что моя сестра ошиблась. Насколько я знаю, расследование зашло в тупик.

Когда Бен поднял глаза и взгляд его упал на цветы на подоконнике, ему в голову пришла мысль: кто бы ни ввел его тогда в заблуждение в доме Шиллинга, он должен был знать, что Бена вполне убедит мужчина, который лежит сейчас перед ним в больнице. Возможно, даже задумано, что Бен узнает об исчезнувшей племяннице Шиллинга. В Бене все сильнее крепла уверенность, что убийца женщин и человек, который выдал себя за ясновидящего в доме Арнульфа Шиллинга, одно и то же лицо. «Он словно бросает за собой хлебные крошки и ведет меня по своему следу», — подумал Бен. Но почему он это делает? Бен встал и подошел к окну. Мать Карлы подозревала выпускника школы. Фальшивый ясновидящий из квартиры Шиллинга был мужчиной лет шестидесяти. Как одно сходится с другим?

— Вы знаете, где я могу найти Михаэля Рубиша?

Шиллинг пожал плечами:

— Три месяца назад он еще жил в том элитном интернате при монастыре в Грюневальде.

Внезапно у Бена к горлу подступил комок, а время словно остановилось на несколько секунд.

— Вы имеете в виду школу-интернат на Чертовом озере? — уточнил он.

— Именно. Эта школа только для богачей. Вообще-то Рубиш туда совсем не вписывается. Ему было разрешено находиться там, потому что его бабушка работает в интернате.

Бен ничего не понимал. Дело становилось все более запутанным. Ему казалось, что он во сне пытается собрать какой-то невероятный пазл с огромным количеством элементов за слишком короткое время, и каждый раз, когда думает, что нашел нужный кусочек, оказывается, что тот не подходит.

— Кажется, вам знаком этот интернат? — поинтересовался Шиллинг.

Бен кивнул, и, несмотря на жару в палате, лицо его побледнело.

— Когда-то я тоже там учился.

Глава 28

В маленькой квадратной комнате Дженнифер все еще стояла детская мебель. Стены были оклеены подходящими по цвету, но уже немного пожелтевшими и кое-где отрывающимися обоями с цветочным орнаментом. Сосновая облицовка мебельной стенки была повреждена во многих местах, и из-под нее грязными пятнами проглядывали древесно-волокнистые плиты. На дверцах и боковых стенах шкафа были наклеены переводные картинки с изображениями певцов, музыкальных групп и звезд футбола давно минувших дней. Счастливых дней. Дженнифер сидела на вертящемся стуле перед крохотным, встроенным в мебельную стенку письменным столом, положив голову на руки, и плакала.

Вскоре после обеда зазвонил телефон. Полицейский, представившийся Метцгером, был из комиссии по расследованию убийств, что сильно напугало Дженнифер. Но тот сразу объяснил ей, что по делу Карлы не появилось ничего нового, но он все равно хотел бы сейчас заехать за ней для короткого разговора. В двух последних убийствах прослеживаются параллели с похищением ее сестры. Дженнифер тут же согласилась, хотя и с нехорошим чувством.

По дороге к зданию Управления уголовной полиции следователь в штатском объяснил ей, почему ее хотят допросить еще раз. Один коллега из одиннадцатого отдела, который занимался расследованием похищения Карлы, узнал в столовой от коллеги из комиссии по расследованию убийств об этом роковом времени — 2 часа 41 минута, — которое написал на месте убийства разыскиваемый преступник, и тут же вспомнил, что точно такое же время фигурировало в случае Карлы.

После разговора комиссар Метцгер снова отвез ее домой и даже проводил до входной двери. Если бы подружки Карлы поступили точно так же в ночь ее похищения, сестра была бы сейчас с ней. Дженнифер запретила себе заниматься самоистязанием. Но у нее плохо получалось.

Уже сотни раз она просматривала папку, которую ее мама собирала и берегла, как сокровище. При этом она снова и снова старалась выудить из фотографий, газетных сообщений и копий полицейских следственных документов что-нибудь новое. Но безуспешно. Вот и сейчас папка матери лежала на столе перед Дженнифер.

Когда слеза капнула на написанную маминой рукой заметку, Дженнифер быстро вытерла ее, размазав чернила по бумаге.

— Черт, — выругалась она. Почему их семья не может быть нормальной, как у всех ее подруг? Но нет, отец умер в тридцать пять лет от рака легких. Ей тогда было пять, а Карле семь. Кроме маленького домика, который их мать смогла купить на страховую выплату после смерти мужа, у них ничего не было. Им постоянно не хватало средств. Мать полностью посвятила себя Дженнифер и Карле и выслушивала их тревоги и беды. Она никогда не жаловалась, что ей тяжело.

Когда Карла внезапно пропала, мать словно провалилась в бездну. По ночам Дженнифер слышала, как она плачет, и собственные слезы по Карле беззвучно капали на подушку. При этом в первые два месяца они с мамой еще подбадривали друг друга.

«Карла жива. Однажды она появится на пороге, и мы снова сможем обнять ее», — всегда повторяла ее мать, когда Дженнифер сходила с ума, представляя, что могло случиться с Карлой. Но Карла так и не вернулась. И хотя, скорее всего, она была мертва, надежда на чудо все равно оставалась. Но именно такая рожденная неизвестностью надежда и не давала Дженнифер и ее матери закрыть эту тему, погоревать и свыкнуться с потерей. Дженнифер считала, что именно это в конце концов и сломало мать.

Четыре недели назад она перенесла инсульт. С тех пор находилась в больнице. Врачи сказали, что она вряд ли сможет ходить. Ее речевой центр был парализован, как и все тело, за исключением правой руки: маме удавалось корявым почерком писать Дженнифер записки. С тех пор Дженнифер была одна в доме. Она ненавидела эту тишину.

Папку с заметками об исчезновении Карлы она перенесла к себе в комнату, и не проходило дня, чтобы она их не пересматривала. Она верила: если у нее получится выяснить нечто новое, что поможет найти Карлу, их мама снова поправится. Дженнифер запретила себе думать о том, как все будет, если этого не случится. Помощи ей ждать было не от кого. Это она с горечью выяснила вскоре после исчезновения Карлы. Ее немногочисленные, но, как ей казалось, верные подруги по необъяснимым причинам отдалились от нее в это тяжелое время. С тех пор ей мерещилось, что от нее исходит какая-то неизлечимая болезнь, которая заставляет людей отходить подальше, как только они ее замечают. А еще эти невыносимые сочувствующие взгляды соседей и знакомых. Иногда кто-нибудь даже отваживался спросить, как у нее дела. В таких случаях она просто отвечала «плохо» и уходила, потому что на глаза ей наворачивались слезы. Дженнифер знала, что для всех вокруг жизнь продолжается. Никто не мог прочувствовать ее ситуацию, и поэтому она никого не хотела посвящать в свои переживания.

И во время разговора с комиссаром Хартманом и его коллегой Сарой Винтер она тоже собралась и не подала виду, в каком отчаянии на самом деле находится. Она честно и добросовестно отвечала на все вопросы, и ей показалось, что на лицах следователей отразилось легкое разочарование. Вероятно, они думали, что теряют время, потому что все известное Дженнифер уже и так было занесено в протокол. Так что полицейские могли и не вызывать ее к себе в комиссариат, чтобы еще раз лично опросить.

Но она все равно радовалась возможности поговорить с кем-то о своей сестре Карле. Обычно люди избегали этой темы, словно Карлы никогда и не было. Дженнифер представила себе это и содрогнулась. Она очень точно описала полицейским свою сестру. Ее ангельскую внешность, ее увлечения и дружелюбный характер. Карла всю жизнь с ума сходила по лошадям, но в детстве у ее семьи не было денег на такое дорогостоящее хобби. Год назад Карла начала учиться на экономиста в сфере СМИ и помимо этого разносила рекламные проспекты. В то время как другие девочки ее возраста оплачивали из первых самостоятельно заработанных денег уроки вождения или переезжали в отдельную квартиру, Карла тратила сэкономленное на уроки верховой езды и подшефную лошадь, о которой заботилась. Перед глазами Дженнифер возник образ смеющейся сестры верхом на лошади во время одного конного соревнования в прошлом году, и из глаз потекли слезы.

Когда сегодня ее пригласили на очередной допрос, Дженнифер надеялась, что полиция продвинулась в поисках Карлы. Но как она затем узнала, они разыскивали мужчину по имени Бен Вайднер, который мог быть связан с исчезновением Карлы. Дженнифер не знала ни имени, ни мужчины на фото, которое ей показали. Но с этого момента стало ясно, что полиция, вопреки ожиданиям, не ищет того молодого человека, которого ее мать еще три месяца назад с уверенностью обвиняла в похищении Карлы.

Михаэлю Рубишу было девятнадцать. Три месяца назад, когда бесследно исчезла Карла, он учился в школе-интернате при монастыре на Чертовом озере. Его бабушка Марлен жила всего в паре кварталов от родительского дома Дженнифер. Она работала экономкой в школе-интернате, который находился в нескольких километрах, в Грюневальде. Марлен Рубиш заботилась в первую очередь о доме священника на территории монастыря, а также руководила кухонными работами и отвечала за питание учеников школы, нанятых преподавателей и священнослужителей. Ее внук Михаэль проводил в интернате всю неделю, а часто и выходные. В поселке его практически не знали. Когда он бывал дома, никуда особо не выходил. Но мать Дженнифер видела его несколько раз, когда он ходил с бабушкой за покупками.

В пасхальное воскресенье, за день до похищения Карлы, мать Дженнифер якобы видела, как около часа пополудни Михаэль Рубиш с противоположной стороны улицы наблюдал за их домом. Увидев, что мать Дженнифер его заметила, Михаэль убежал. Что Михаэлю там было нужно?

Еще раз изложив комиссарам это обстоятельство, Дженнифер горячо надеялась, что сейчас полицейские наконец-то вплотную займутся Михаэлем Рубишем в связи с последними убийствами. Возможно, даже появились новые сведения о местонахождении ее сестры. Но от руководителя комиссии по расследованию убийств, главного комиссара уголовной полиции Хартмана, она узнала, что вся полиция Берлина разыскивает совсем другого человека. У Дженнифер возникло чувство, что, хотя главный комиссар Хартман и его коллега Винтер слушали ее, мысли их были заняты только последними убийствами. Насчет местонахождения Карлы они не сказали ни слова.

По дороге домой Дженнифер сама ответила на мучивший ее вопрос, что же случилось с сестрой. Она мертва. Все остальное противоречит логике. Возможно, поэтому полицейские промолчали и грустно посмотрели на нее, когда она спросила, есть ли еще надежда найти Карлу.

Дженнифер снова принялась рыться в папке своей матери и не смогла удержаться от слез. Желая как-то отвлечься, она стала вытирать пыль в гостиной со старой мебели и фоторамок, стоящих на полке. Она обещала матери поддерживать в доме порядок, пока та не вернется из больницы. Дженнифер решила, что нужно постирать плотные гардины и вернуть им сияющий белый цвет. Мама сразу заметит это по возвращении из больницы и обрадуется.

А что сказать матери сегодня вечером, когда она пойдет навестить ее в больнице? Дженнифер по глупости позвонила ей и рассказала, что пойдет в полицию, похоже, есть какие-то новости и, наверное, в деле Карлы что-то прояснилось. Она хотела подбодрить маму и пообещала, что скоро та сможет обнять Карлу. Зачем только она это сделала? Новые обманутые надежды — последнее, что нужно ее матери.

Закончив вытирать пыль, Дженнифер снова взяла мамину папку и стала перебирать ее содержимое. При виде фотографий школы-интерната при монастыре, которые сделала мама, Дженнифер замерла. Это был огромный комплекс католического монашеского ордена на берегу Чертова озера. В гимназии при монастыре, в которой воспитателями и учителями были в основном сами монахи, но в последнее время появился и женский преподавательский состав, мальчики и девочки могли получить среднее образование. Некоторые после уроков возвращались домой, как из обычной гимназии. Но большинство учеников и некоторые ученицы оставались ночевать в интернате и лишь на выходные или каникулы уезжали к семьям.

Береговая полоса Чертова озера и территории за ней до самого монастыря являлись природоохранными зонами. Эта часть Грюневальда всегда казалась Дженнифер жуткой. Мрачный лес простирался до самого монастыря, и добраться туда можно было по единственной подъездной дороге. Из-за высоких и густо растущих деревьев, подступавших к этой дороге, здание возникало лишь в самый последний момент, когда ты почти добрался до него. Первоначальный комплекс монастыря был возведен еще в Средневековье. Сегодня он состоял из здания школы, спортивного зала и общежития для учеников. Вокруг обширных лужаек со скамейками, приглашавшими отдохнуть на них, петляли многочисленные дорожки. В центре обнесенной высокой стеной территории стояла монастырская церковь в готическом стиле с маленьким кладбищем, сохранившимся еще со времен монашеского ордена, на котором его члены находили последний приют после смерти. Впечатление усиливалось возвышающейся позади Чертовой горой, получившей свое название по Чертову озеру и представляющей собой груду обломков зданий, оставшихся после бомбежек Берлина во Вторую мировую войну. За прошедшие годы искусственная высокая гора тоже полностью заросла лесом.

Ученики смешанной школы-интерната при монастыре происходили в основном из состоятельных семей, которые придавали большое значение прежде всего католическому воспитанию своих отпрысков. Преимуществом также считалось расположение школы — в тихом месте, вдалеке от суеты большого города. Мать Дженнифер записала все, что смогла вспомнить и самостоятельно выяснить, и вложила заметки в эту папку. Дженнифер листала дальше, в надежде найти новую подсказку, которая помогла бы ей раскрыть загадку исчезновения ее сестры. В голове у нее вертелись разные мысли. Во время очной ставки мать Дженнифер однозначно узнала в Михаэле Рубише того парня, который за день до исчезновения Карлы наблюдал за их домом с противоположной стороны улицы.

Полиция допросила девятнадцатилетнего выпускника и проверила его алиби. Согласно его показаниям, в то время, когда мать Дженнифер видела его перед своим домом, он находился в школьной столовой интерната, где еще с одним мальчиком и двумя девочками нес дежурство по кухне. Его бабушка Марлен, которая осуществляла надзор, и другие ученики подтвердили, что Михаэль никуда не отлучался. Именно в этот день уборка и мытье посуды длились особенно долго. А ночь на пасхальное воскресенье, когда Карла исчезла, Михаэль Рубиш вместе с монастырским священником Бертольдом Эрленбахом и несколькими одноклассниками провел за молитвами вплоть до мессы в честь Воскресения в пять утра. Кроме того, ученикам не разрешалось покидать территорию монастыря. Нарушения дисциплины очень строго наказывались.

Дженнифер не могла во все это поверить, хотя и часто перечитывала. Своей матери она верила больше, чем всем свидетелям, которые утверждали обратное. Возможно, потому, что дальнейшее расследование полиции ни к чему не привело, она должна была уцепиться хоть за что-то, чтобы окончательно не отчаяться.

Карла ушла с традиционной пасхальной вечеринки в молодежном клубе Айхкампа в час ночи. Две подруги довезли ее на машине до дома и поехали дальше. К сожалению, они не дождались, пока Карла зайдет внутрь. Поэтому полиция исходила из того, что кто-то подкарауливал Карлу рядом с домом. Позже девушки рассказали, что в клубе Карла оживленно разговаривала с одним парнем, который недавно переехал в поселок со своей семьей. Но тот гулял с друзьями до четырех утра и еще не до конца протрезвел, когда полиция в полдень на другой день вытащила его из постели и допросила.

В последующие дни группы кинологов с собаками безуспешно прочесывали леса вокруг поселка. И по сегодняшний день, благодаря наблюдениям матери Дженнифер, Михаэль Рубиш оставался единственным горячим следом. Сейчас полиция подозревает в двух последних убийствах какого-то Бена Вайднера. И если тогда это тоже был Вайднер, то Карла, скорее всего, мертва.

Из специального сообщения по радио она узнала детали последних убийств. Карла не соответствовала типу женщин, за которыми охотился преступник. У нее не было ни мужа, ни ребенка. И чем больше Дженнифер об этом думала, тем сильнее росла в ней уверенность, что с ее сестрой должно было случиться нечто другое, что она не разделила судьбу тех двух женщин, утопленных в ванне.

— К розыску преступника сейчас подключили жителей города и СМИ, — объяснил Дженнифер водитель, комиссар Метцгер, и улыбнулся. — Скоро мы его поймаем, я уверен. Бесследно скрыться удается лишь единицам.

Кроме того, убийца выставил обеих жертв на обозрение. Карла же словно сквозь землю провалилась. Возможно, убийца изменил тактику или мотивы, подумала Дженнифер. Но возможно, бегая за Вайднером, полиция ищет не того — во всяком случае, что касается исчезновения ее сестры. И снова ее мысли неминуемо вернулись к Михаэлю Рубишу. Ему бы и Библия подошла, что лежала перед домом. В конце концов, католический монастырь, в котором он вырос, считается очень консервативным, подумала она. И при этой мысли ей вдруг стало не по себе.

Дженнифер встала. Ее сердце сильно билось. Она должна успокоиться и прекратить думать об этом. Она подошла к старому музыкальному центру, чтобы включить какой-нибудь диск. Саундтрек к мультфильму «Последний единорог» она предпочла в настоящий момент всему другому, хотя мрачное настроение, которое вызывала эта музыка, лишь усиливало ее грусть. Когда Дженнифер повернулась, собираясь броситься на кровать, ее взгляд остановился на круглых зеркалах разных размеров, которые она наклеила на свой платяной шкаф, чтобы скрыть царапины.

Она всегда была изящной при росте метр шестьдесят — на пятнадцать сантиметров ниже Карлы. А в последние месяцы сильно похудела. Черты лица заострились и придавали ему выражение скорби и горечи. Длинные коричневые волосы потускнели, в глазах появился матовый меланхоличный блеск. Увидев себя такой, она так сильно ударила кулаком по одному из зеркал, что оно покрылось сеточкой трещин. Ее пальцы болели от удара. Но стало лучше. Физическая боль отвлекала ее от невыносимых душевных страданий. Дженнифер снова ударила, потом еще и еще, пока не разбила костяшки в кровь. Зеркала на стенке ее шкафа были полностью разгромлены. «Так вы больше подходите к шкафу и моей жизни», — с негодованием подумала Дженнифер. Она направилась в ванную комнату и перевязала руку.

Полиция ей не поможет. У ее матери хорошая память на людей. Она еще ни разу никого не перепутала. И если говорит, что перед домом однозначно стоял Михаэль Рубиш, значит, так оно и было. Оставался лишь вопрос: почему так много людей подтверждали фальшивое алиби парня, если нечего было скрывать? Дженнифер подошла к умывальнику и уставилась на собственное отражение в зеркале. Тыльной стороной ладони она вытерла слезы. Ярость овладела ею. Почему ей никто не помогает? Почему полиция бросила ее в беде? Злость закипала внутри. «Мне нужно вырваться отсюда, мне нужно что-то делать», — думала она. В глубине души Дженнифер понимала, что ситуация безнадежная и она просто зациклилась на своем горе. Но лучше так, чем вообще ничего не предпринимать. Лучше, чем смириться, что сестра мертва, а мать никогда не поправится.

Дженнифер шмыгнула носом, умылась и вытерла лицо. Затем выбежала из дома. Марлен Рубиш жила всего в нескольких кварталах, и Дженнифер нанесет ей визит. На этот раз она не боялась спросить шестидесятилетнюю женщину, действительно ли ее внук в тот день работал на кухне монастырского интерната. И уж она заметит, говорит ли та правду или хочет лишь защитить своего внука.

Глава 29

С пятого по седьмой класс Бен был учеником школы-интерната при монастыре на Чертовом озере, в то время они с Виктором фон Хоенлоэ и подружились.

В глазах отца Бена, Максимилиана, его сын был непослушным, упрямым ребенком, которому в интернате, известном своим строгим христианским воспитанием, должны были привить хорошие манеры. Для Бена три года, проведенные там, стали сущим адом. С самого начала он был аутсайдером. Но лишь потому, что сам так захотел. Он предпочитал одиночество, пока другие сбивались в компании на переменах и по вечерам. Его одноклассник Виктор в то время носил волосы чуть длиннее, чем было положено. Он придавал большое значение тому, чтобы его густые блестящие светлые волосы всегда были аккуратно расчесаны на пробор и выглядели ухоженными. В сочетании с идеально прямой осанкой и выпяченной грудью это придавало Виктору вид благородного рыцаря.

Виктор тоже не нашел друзей в интернате, по крайней мере в первые годы. В отличие от Бена, он с огромным удовольствием примкнул бы к любой группировке, но другие ученики и ученицы категорически не принимали Виктора из-за его слишком аристократичной и надменной манеры поведения.

На втором году обучения в интернате оба аутсайдера — а они были настолько разными, что и специально не придумаешь — стали сначала соседями по комнате, а потом и друзьями. Виктор уже подростком был надменным снобом и не похожим на других. Он не только казался высокомерным, он был таким. Но Бен знал, как вести себя с ним. Уже тогда Виктор с удовольствием брал на себя роль предводителя. Только никто не был готов за ним следовать. Такой ученик есть в каждом классе. Тот, кто вызывает зависть и агрессию одноклассников и кого последним зовут в коллективные игры. Виктор был щуплым, с нечистой кожей, но всегда излучал невероятную самоуверенность, непонятно на чем основанную. Для большинства других учеников интерната Виктор фон Хоенлоэ был как боксерская груша, на которой можно выместить всю свою агрессию. Бен не выносил, когда сильные били слабых, лишь потому что не получали отпора. И так сложилось, что Бен, который уже тогда остро чувствовал несправедливость и поэтому не уклонялся ни от одной драки, то и дело защищал своего друга Виктора от побоев одноклассников.

Бен был несказанно рад, когда в восьмом классе его наконец-то перевели в нормальную школу, чем был обязан тому обстоятельству, что его отец неожиданно лишился большей части своих денег.

Отец Бена разбогател на сделках с недвижимостью. При этом он небрежно относился к закону и в результате на четыре года оказался в тюрьме за уклонение от уплаты налогов. Крупная сумма погашения долга, которую пришлось выплатить Федеральной налоговой службе, дополнительный штраф и утраченный авторитет в деловых кругах привели к тому, что он обанкротился, а его банковские счета заморозили. И потому отец Бена не мог больше платить школьные взносы за интернат при монастыре.

Пока мать Бена, быстренько найдя себе другого богатого мужика, ездила с ним по всему миру, отец вышел из тюрьмы и обзавелся новой семьей, которая отнимала у него все силы и время, поэтому он больше не занимался своим первенцем.

Бен посмотрел из окна больничной палаты Шиллинга и скользнул взглядом по ландшафту. Тамара Энгель, первая жертва, вместе с Виктором оканчивала школу. Значит, она тоже должна была учиться в интернате при монастыре, что вдруг показалось Бену странным. Монастырская школа являлась каким-то связующим звеном между недавними убийствами и похищением племянницы Шиллинга Карлы. И настоящий преступник по какой бы то ни было причине намеренно направил туда след. Кто-то действительно пытался привести Бена к тому месту? И что он должен там обнаружить? Или все это просто невероятное совпадение, и он лишь выдумывает взаимосвязь? После того как полиция через СМИ объявила его в розыск, многие люди видели его фото по телевизору и слышали описание по радио. Бен задавался вопросом, сумеет ли он в таком случае вообще добраться до монастырского интерната, не попавшись до этого полиции.

Территория монастыря и прилегающее Чертово озеро находились в стороне от жилых районов Грюневальда. Доехать до интерната напрямую на метро или скоростной электричке нельзя. Кроме того, в общественном транспорте будет полно полиции и людей.

Уже собираясь повернуться к Шиллингу, Бен заметил запечатанный желтый конверт, который торчал из букета цветов.

— Это ваши цветы? — спросил Бен.

— Разумеется. Сегодня утром их принес курьер. На прикроватном столике уже стояла еда, поэтому я попросил его поставить букет в пустую вазу на подоконнике. Молодой человек был настолько любезен, что даже налил в нее сначала воды.

На конверте не было обычного штампа цветочного магазина. Он вообще не был подписан, что показалось Бену странным.

— А от какой компании приходил тот курьер?

— Этого он не уточнил, просто сказал, что должен передать цветы Арнульфу Шиллингу.

Глаза Шиллинга просияли, словно на него снизошло озарение.

— Теперь все ясно. Должно быть, вы и есть тот обещанный посетитель! — вскрикнул он.

Бен посмотрел на бывшего психиатра непонимающим взглядом. Шиллинг еще больше приподнялся на кровати и начал возбужденно рассказывать:

— Курьер сказал, что отправитель цветов просил передать, что позже ко мне придет посетитель и до тех пор конверт вскрывать не нужно. Чтобы не испортить сюрприз. Я решил, что все это придумали мои друзья из музыкального общества или моя соседка Ирэн.

Бен почувствовал покалывание в затылке, а левое веко задергалось.

— Можно я его открою и посмотрю, что там? — спросил он.

— Конечно, мне самому не терпится узнать, что это за сюрприз.

Когда Бен вытащил из конверта фотографию, мир вокруг начал рушиться. Желудок судорожно сжался, словно внутри был обжигающий шарик, а сердце оборвалось. От страха он не мог сделать вдох. Теперь стало ясно: одинаковое время в случае похищения Карлы и в случаях убийств не просто совпадение. Он должен был явиться сюда, чтобы удостовериться в личности Шиллинга. План монстра с самого начала предусматривал, что Бен найдет этот конверт. Он предназначался не Шиллингу, а ему. По какой бы то ни было причине парню было недостаточно просто повесить на него серию убийств. Тем, что было в этом конверте, он повысил ставку и вывел ужасную игру, которую, по всей вероятности, затеял с Беном, на другой уровень.

Как парализованный, Бен рассматривал фотографию в руке. На снимке были изображены Николь и Лиза, выходящие из дома. Над головой Николь был изображен крест. На обратной стороне фотографии было написано: «Да свершится Его воля! В 2 часа 41 минуту!»

Глава 30

Бен старался не газовать, чтобы не привлекать еще больше внимания к красному «шевроле-камаро» 1968 года выпуска. Он показал фотографию Шиллингу. Сообщение на оборотной стороне было ясно: или Бен успеет остановить сумасшедшего до 2:41, или его жена умрет так же, как и обе другие женщины. И Лизе придется стать свидетельницей того, как ее мать будут топить.

Еще из палаты Шиллинга Бен попытался связаться с Николь. Но она не ответила ни по домашнему, ни по мобильному телефону. Бен сердился, что проспал столько времени в подвальном боксе. Но откуда ему было знать, что ждет его в больничной палате Шиллинга? Да и что бы это изменило? Возможно, Николь и Лиза уже в руках этого ненормального. Не дозвонившись до Николь, Бен — несмотря на то что внутри все яростно протестовало — набрал номер Виктора. Так как Виктор и Николь теперь, по всей видимости, пара, вполне возможно, что она у него, или Виктор знает, где они с Лизой находятся или недавно находились. Возможно, из-за Виктора Николь подала на развод, но сейчас речь идет о жизни Николь и Лизы. К сожалению, Виктор тоже не ответил. После всех этих неудачных попыток сердце Бена шумно билось в груди, словно надрывающийся колокол. Это Арнульф Шиллинг навел Бена на мысль одолжить машину у пациента, который делил с Шиллингом больничную палату и хвастался своей красной малышкой при каждом удобном случае.

— «Во всем мире тогда было продано всего семь тысяч двести таких машин, а сегодня существует лишь несколько, и одна принадлежит мне. Восьмицилиндровый двигатель объемом 4,9 литра, двести девяносто лошадиныхсил, раритетная и импортированная из Штатов», — передразнил его Шиллинг. Он считал грубого парня по имени Арно Райнике мерзким типом, который к тому же раздражал его тем, что ночи напролет смотрел в палате телевизор. — Этому идиоту раздробили носовую кость, но мозгам тоже досталось. Ушиб, сотрясение мозга. Но если вы спросите меня, то он и раньше был с придурью. Однако Арно настоял на том, чтобы его старый «камаро» был припаркован здесь, потому что он собирается время от времени ездить на тачке домой.

Шиллинг подсказал Бену, что он найдет ключ от автомобиля в шкафу Арно.

— Эй, при двух убийствах, в которых вас подозревают, такая маленькая кража не имеет особого значения, — добавил Шиллинг, когда Бен, с ключом в руке, снова закрыл дверцу шкафа.

Бен не мог избавиться от чувства, что эта злая шутка над соседом по палате доставляет Шиллингу огромное удовольствие.

— Еще лучше, если вы сразу захватите и воняющую кожаную куртку этого придурка. Черт, вот он ошалеет. И не волнуйтесь, я вас не выдам. Скажу, что крепко спал. Болеутоляющие таблетки — очень сильное средство. — Шиллинг издал булькающий звук и зажмурил глаза. — Между прочим, парковочный билет и кошелек вы найдете в ящике тумбочки рядом с его кроватью. Можете спокойно взять. Все ведь знают, что в больнице нужно следить за своими ценными вещами.

Так быстро, как только мог, Бен сбежал по лестнице, оплатил парковку и спешно покинул территорию клиники.

По пути у Бена в голове крутились два вопроса: почему преступник повесил на него эти убийства и по какой причине привязался к его семье? Найдя ответы, он, наверное, сумел бы вычислить убийцу. По крайней мере, теперь он мог исключить, что сам убивал в беспамятстве. Конечно, если не страдал раздвоением личности. Это другое «я» могло перехватить контроль в те моменты, когда он ничего не помнил или думал, что спит. Бен просто не хотел верить, что может быть настолько психически болен, и поэтому пытался сконцентрироваться на том, что это кто-то другой охотится за его семьей и ним самим. Но небольшие сомнения все же оставались.

Киллером двигал не только религиозный фанатизм, он удовлетворял свою личную жажду мести — подставил Бена и выбрал Николь и Лизу своими следующими жертвами. И вот этому Бен не находил объяснения.

Бен решил было проинформировать Хартмана о фотографии с надписью. Но тот упорно считал Бена убийцей, поэтому он передумал. Таким образом он лишь наведет полицейского на свой след, а так рисковать не хотелось. У комиссара как будто шоры на глазах, и он ведет одностороннее расследование с единственной целью — навредить Бену. Прямо как киллер. Букет цветов с запиской не снимал с Бена подозрение. Уголовная полиция подумает, что он сам направил курьера с посланием, и обвинит Бена в том, что все это отвлекающий маневр. Убийца, вероятно, рассчитал и это, когда заманивал Бена вступить в игру и остановить его.

Наконец Бен был на месте. Он припарковал «камаро» в сотне метров от квартиры Николь. Полиция наверняка наблюдает за домом, подозревая, что Бен может здесь появиться. Только в последний момент в больнице он вспомнил о шляпе, трости и плаще. Здесь, в его прежнем доме, опасность быть узнанным особенно возрастала, и пусть он не мог изменить лицо, натянутая на глаза шляпа, поднятый воротник плаща и старческая осанка все-таки неплохо защищали. Кого заинтересует пожилой мужчина, прогуливающийся в воскресенье?

На всякий случай Бен решил подойти к квартире Николь сзади, через сад семьи Хольцер. Раньше они иногда вместе жарили шашлыки. Соседей, похоже, не было дома, потому что их парковочное место под навесом пустовало. Бен прошел с торцевой стороны дома в сад, осторожно заглядывая в окна. Никого не видно. Он надеялся, что дома и правда никого нет. На его счастье, в зеленой изгороди все еще сохранился скрытый кустарником проход, через который можно было попасть из одного сада в другой, не обходя полквартала.

С сильно бьющимся сердцем, в любой момент готовый к тому, что его остановят и потребуют объяснений, Бен прошмыгнул в маленький садик Николь. Быстрыми шагами пересек когда-то ухоженный газон, который сейчас представлял собой лужайку, заросшую сорняками и дикими цветами. На криво установленной сушилке висела давно высохшая одежда. Маленький сарай, где хранились в том числе и велосипеды, сильно обветшал и крайне нуждался в покраске. Аромат жасмина, который так сильно любила Николь, ударил в нос Бену, когда он по террасе подошел к большому, до самого пола, окну гостиной. Никого не видно. Он несколько раз постучал по стеклу и опустил воротник плаща, снял шляпу и отложил трость, чтобы Николь и Лиза могли узнать его, если зайдут в комнату. Но почему-то Бен чувствовал, что квартира пуста. Тем не менее ему нужно в этом убедиться. Возможно, тот, кто угрожал его семье, схватил и связал Николь и Лизу. А даже если Николь и Лиза куда-то ушли, ему все равно нужно попасть в квартиру. Возможно, он сможет понять, где они находятся.

Бен сильнее постучал в стекло. Он знал, что этот звук слышно даже на кухне, выходящей на улицу, кабинете и комнате Лизы. Когда Лиза была маленькой, они часто пользовались этим способом, чтобы подать знак с улицы. Когда же и после этого никто не появился в гостиной, Бен подошел к правому краю террасы и поднял большой кирпич, под которым хранились запасные ключи от парадной двери и двери в квартиру, которые он положил туда еще несколько лет назад. Николь он об этом никогда не рассказывал. Она бы с ума сходила от страха, что воры могут найти ключи.

Но в настоящий момент ключи все равно были бесполезны для Бена, потому что за входом в дом наверняка ведется полицейское наблюдение. Тяжелый же кирпич показался Бену намного более подходящим предметом. Прилегающий к квартире сад просматривался из некоторых ближайших домов, а дверь террасы находилась в небольшой нише, которая — благодаря густой кроне клена на соседнем участке справа и дубу во дворе дома семьи Хольцер — была скрыта от любопытных взглядов соседей. Он размахнулся и со всей силы швырнул камень в стеклянную дверь террасы. Раздался громкий звон, который наверняка слышали во всей округе. Бен мог лишь надеяться, что никто не посчитает нужным проверить, что случилось. Потом он осторожно просунул руку через образовавшуюся в стекле дыру с острыми краями и открыл дверь.

— Николь, Лиза, вы тут? — позвал Бен.

Ответа не последовало. Он вошел в гостиную. Разбитое стекло хрустело под ботинками. Бен снова окликнул Николь. Никакой реакции. Разочарование отнимало у него все силы. Автоответчик мигал, и Бен прослушал пленку. Одно лишь его собственное сообщение, которое он оставил, когда звонил из палаты Шиллинга: «Николь, если ты это слышишь, пожалуйста, останься с Лизой дома. Позвони в полицию. Кто-то хочет похитить тебя. Никому не открывайте, если в дверь позвонят. Я скоро приеду к вам и все объясню. И пожалуйста, верьте мне, вы в опасности».

Бен пробежался по всем комнатам. С каждой дверью, которую он открывал, оставалось все меньше надежды, что Николь и Лиза все-таки где-то здесь. Возможно, связанные и с кляпом во рту, не в состоянии ответить ему.

Проверив все помещения, он снова вернулся в гостиную. На высокой барной стойке, перед которой стояли два барных табурета, он увидел раскрытый ноутбук Николь. Одним нажатием на кнопку Бен включил его. Рядом лежал воскресный выпуск «Берлинского бульварного листка». Статья, на которой была развернута газета, заставила Бена вздрогнуть. «Ясновидящий предсказывает убийство с точностью до минуты», — гласил заголовок. Бен быстро пробежал глазами заметку, которая была посвящена не столько убийце Тамары Э., сколько мистическим способностям Арнульфа Шиллинга, чье имя было обведено красным карандашом.

«О нет, пожалуйста, нет!» — мысленно взмолился Бен и вздохнул про себя. Он знал Николь. Она была помешана на эзотерике, всевозможных теориях заговора и псевдонауках. На потолке над их кроватью висел постер с домиком в Провансе. Николь всерьез верила, что если утром, проснувшись, и вечером, перед тем как заснуть, она посмотрит на эту картинку и представит, как будет жить там, то однажды Вселенная исполнит это ее желание.

Бен проверил историю поиска в Интернете, и его подозрение подтвердилось. Николь искала адрес Арнульфа Шиллинга и проложила онлайн-маршрут к его дому на карте дорог. Было воскресенье. В этот день Николь всегда предпринимала что-то особенное с Лизой, и Бен был уверен в том, куда лежал их путь сегодня.

Бен понятия не имел, как газетенка Виктора пронюхала о том, что убийца в квартире Тамары Энгель написал то же самое время, что сообщил Бену фальшивый Арнульф Шиллинг. Во всяком случае полиция не передавала эту информацию прессе. Бен предполагал, что это объясняется тесным контактом, который Виктор поддерживал с главным прокурором.

Телефон лежал на журнальном столике в гостиной. Когда Бен просмотрел исходящие звонки, он оторопел. Николь действительно звонила на номер Арнульфа Шиллинга. Еще вчера ближе к вечеру. Разговор длился более двух минут. Кто это мог быть, если Шиллинг лежит в больнице?

Бен снова попытался дозвониться Николь на сотовый. И опять включилась голосовая почта. Вообще-то в этом не было ничего необычного. Как правило, Николь забывала мобильный телефон, выходя из дома, или так глубоко засовывала его в сумку, что из-за слишком тихого звонка его не было слышно. Другой вариант, что Николь и Лиза находятся в руках убийцы. Но это же не обязательно. Бен не хотел себе такое представлять.

По крайней мере, сейчас он знал, куда они могли поехать. Этим знанием ему нужно было поделиться с кем-то, кому он доверял. На тот случай, если полиция схватит его прежде, чем он успеет добраться до дома Арнульфа Шиллинга. Первым ему на ум пришел Виктор. Но и вторая попытка дозвониться до него оказалась безуспешной. Поэтому Бен набрал номер, который относился к тем немногим телефонным номерам, которые помнил наизусть.

— Фэрбер, — ответил криминальный репортер заспанным и хриплым от сигарет и виски голосом.

— Это Бен.

— Что? Это шутка? Где ты? Тебя полмира ищет. Как будто ты государственный преступник номер один. — Фредди сразу проснулся.

— Сейчас внимательно выслушай меня, — продолжил Бен.

— Да, да, и так ясно. Между прочим, я все еще не верю, что это был ты.

Бен услышал звук откручиваемой пробки, потом бульканье.

— Эй, Фредди, тебе не следует сейчас пить. Ты нужен мне бодрым и внимательным.

Фредди любил хватить лишнего и не делал из этого тайны.

— Бен, ты меня только что разбудил. Я всего лишь сделал маленький глоток, чтобы прийти в себя.

Бен надул щеки. Он зависел от Фредди. Больше доверять было некому.

— Ладно. Ты сейчас что-то вроде моего джокера, ладно?

Фредди рыгнул в трубку.

— Само собой. Выкладывай, я весь внимание, старик.

— Настоящий убийца оставил мне сообщение. Он хочет убить Николь тем же способом, что и других женщин. Я должен поймать его и остановить раньше.

— Вот дерьмо!

— Мне кажется, Николь и Лиза поехали к дому Арнульфа Шиллинга. Если полиция схватит меня по дороге туда, ты должен будешь сделать все, чтобы найти Николь и Лизу. Но самое важное: существует срок, до которого нужно успеть разыскать киллера. Этой ночью в 2 часа 41 минуту. Запомнил?

— Да.

— Спасибо, Фредди. Я полагаюсь на тебя, — сказал Бен и положил трубку.

Затем он вернулся на кухню и подошел к окну. Осторожно, чтобы его никто не заметил, посмотрел на улицу перед домом. Бен хотел понять, действительно ли здесь полиция. В этом случае он мог быть уверен, что киллер не схватил Николь и Лизу здесь, в квартире. Это было бы слишком рискованно. На противоположной стороне дороги был припаркован «Ауди-А4». В нем сидели двое мужчин. Из опущенного окна со стороны водителя клубился сигаретный дым. И тут подозрение Бена, что в машине могут сидеть полицейские, переросло в уверенность, потому что в следующий момент прямо перед входом в дом остановился патрульный автомобиль. Водитель «ауди» вышел, отбросил сигарету в сторону и вместе с выбравшимся наружу пассажиром спешно направился к полицейским в униформе, которые уже стояли на тротуаре. Мужчина, в котором Бен узнал соседа из расположенного рядом дома, подошел к ним и указал на квартиру Николь. Прямо на кухонное окно, у которого стоял Бен. Видимо, это он позвонил в полицию, когда услышал звук бьющегося стекла. Затем патрульные полицейские направились к узкой дорожке, ведущей за дом, а оба одетых в штатское мужчины из «ауди» остались стоять перед домом.

Бен бросился к террасной двери. Не оборачиваясь, пробежал через сад к живой изгороди. За спиной уже слышались голоса полицейских, которые входили в сад по узкой боковой дорожке рядом с домом. Беглеца они все еще не видели, его загораживал сарай, и Бен надеялся скрыться, пока они будут медленно и осторожно приближаться к квартире с тыльной стороны. В следующий момент Бен пробрался через живую изгородь в сад семьи Хольцер и побежал. За спиной раздался громкий женский голос. Бен вздрогнул от испуга и припустил еще быстрее.

— Он туда побежал! — крикнула с балкона своей квартиры какая-то женщина. Наверное, жена соседа, который вызвал полицию.

Бен бежал мимо дома семьи Хольцер. И ему казалось, что в ботинках у него свинец. Конечно, полицейские его схватят. Добежав до тротуара, он думал только об одном: нужно как можно быстрее добраться до ближайшего пересечения улиц, потом повернуть и скрыться за домом. Когда преследователи только ступят на тротуар, они уже не будут знать, побежал он направо или налево, в один из лежащих на противоположной стороне садов. Они потеряют время, пока будут размышлять, куда бежать, и потом наверняка разделятся.

Бену действительно удалось ускорить темп. Он слышал лишь свое тяжелое дыхание и стук ботинок по тротуару. За спиной ни шагов или криков, что он должен остановиться, и ни одного предупредительного выстрела. Еще несколько метров, потом поворот налево, и он оказался практически на том месте, где припарковал «камаро». Бен свернул на улицу, и его план вроде удался. Он открыл дверцу машины, прыгнул внутрь, захлопнул дверь и завел двигатель. Затем развернулся и помчался прочь. Когда он достиг следующего спасительного перекрестка и повернул направо, в зеркале заднего вида по-прежнему никого не было видно.

Глава 31

С каждым шагом, приближающим Дженнифер Браун к дому Марлен Рубиш, ее сердце билось сильнее, а первоначальная решительность перерождалась в растущую неуверенность. Дженнифер уже задавалась вопросом, правильно ли она поступает. Скоро полиция схватит главного подозреваемого и выяснит, имел ли он отношение к исчезновению Карлы. Так зачем ей сейчас обвинять пожилую женщину во лжи? Ведь ее расспросы будут означать именно это. Один только вопрос — действительно ли внук Марлен Рубиш Михаэль за день до исчезновения Карлы работал на кухне интерната, если ее мать видела его перед домом именно в это время — предполагал, что Дженнифер не верит Марлен Рубиш.

Анита, мать Дженнифер, была знакома с Марлен Рубиш и описывала ее как дружелюбную и всегда готовую помочь женщину. Но мужество все равно постепенно покидало Дженнифер, и ей становилось не по себе при мысли о приближающейся встрече с Марлен Рубиш. Если сначала она шла бодрым шагом, то сейчас уже нехотя плелась.

В конце концов, Марлен Рубиш не единственная, кто сказал, что ее внук в обед был занят мытьем посуды в столовой. А мать Дженнифер, заявлявшая, что видела Рубиша в это время перед их домом, была одинока в своем утверждении. Здесь, на тротуаре, Дженнифер взглянула на ситуацию по-другому, нежели дома. С ней такое часто бывало. На улице многое внезапно становилось проще и понятнее. Ее злость на полицейских почти улеглась. Как будто ветер, который ласкал лицо, разогнал и темные тучи, затуманившие ее сознание. Вся эта отчаянная затея внезапно показалась Дженнифер нелепой. Но она все равно продолжала медленно идти в направлении дома Марлен Рубиш.

Метрах в пятидесяти от цели Дженнифер остановилась у одного из платанов, высаженных на этой стороне улицы, и украдкой наблюдала за домом Марлен Рубиш на противоположной стороне, делая вид, будто ищет что-то в рюкзаке.

Это был простой дом с двускатной крышей. Рыжие кирпичи были покрашены в зеленый цвет, а некогда побеленный фасад приобрел сероватый оттенок. Небольшой садик перед домом был обнесен низкой черной металлической оградой на уровне бедер. Слева от дома мощеная подъездная дорожка уходила вглубь, в сад и — как Дженнифер догадывалась, потому что не могла рассмотреть со своего места — к гаражу. Это был старый поселок шестидесятых годов. В основном здесь жили люди в возрасте, хотя иногда, когда продавался какой-нибудь дом, потому что прежние владельцы умерли или переселились в дом престарелых, переезжали и молодые семьи. За то время, пока Дженнифер стояла перед домом и рассматривала его, мимо нее проехал один-единственный автомобиль.

«Черт, Дженни, что ты здесь вообще делаешь? Это же просто сумасшествие!» Нет, не сумасшествие, одернула она себя. И на этот раз она уже не была уверена, что не произнесла свои мысли вслух. Дженнифер осторожно посмотрела по сторонам. Прохожий с собакой на поводке прошагал мимо, не обратив на нее внимания. Дженнифер еще раз сказала себе, что очень важно поговорить с той женщиной. Ради себя и матери она должна собственными ушами услышать, какие показания Марлен Рубиш дала в полиции. Тогда она поймет, лжет ли женщина или говорит правду.

Дженнифер собралась с духом и, преодолев пять ступеней, взошла на крыльцо дома. Подняла руку и потянулась пальцем к круглой кнопке звонка. Но в полусантиметре от звонка ее палец застыл. На этот раз ее остановила не провокационная мысль. Она что-то услышала и, хотя точно не знала, что это, инстинктивно поняла, что звук доносится изнутри дома, предположительно из подвала. Дженнифер почувствовала, как у нее на голове зашевелились волосы. Она ужасно испугалась и слетела вниз по лестнице. Снова этот звук. На этот раз громче и отчетливее. Как будто кто-то кричал от боли. Дженнифер содрогнулась. В первый момент ей хотелось убежать прочь. Но потом она подумала: «А если Карла здесь? Что, если она в этом подвале и ей нужна моя помощь?»

Дженнифер повернулась к пологой подъездной дорожке, которая упиралась в гаражные ворота. Оттуда узкая тропинка вела в сад за домом. Она быстро огляделась. Возможно, кто-то, прячась за шторами, наблюдал за ней через окно дома. Но ей было все равно. У нее была убедительная причина прокрасться сюда. Дженнифер пробежала мимо лестницы по дорожке к дальней части дома. Подобралась к маленькому откинутому подвальному окну, из которого доносились звуки. Из-за высокой живой изгороди, отделяющей соседский участок, Дженнифер никто не мог здесь увидеть. Но сейчас она бы предпочла менее скрытое от чужих глаз место. Тогда она хотя бы могла попросить прохожего о помощи, если бы она ей понадобилась.

Подвальное окно было из молочного стекла. Сердце Дженнифер сильно стучало, когда, затаив дыхание, она приблизилась к откинутой фрамуге и через щель посмотрела внутрь. Но она ничего не увидела, потому что с внутренней стороны обзор закрывали серебристые жалюзи, ламели которых были плотно закрыты. Комната казалась погруженной в полную темноту. Зачем кому-то так тщательно защищать подвальное окно от посторонних взглядов с улицы?

Затем Дженнифер услышала приглушенный крик. Она вздрогнула, сползла по стене и опустилась на корточки. Ее трясло, губы дрожали. Она не могла определить, что именно это был за звук. Он доносился словно издалека. Не то чтобы нечто ужасное творилось прямо за стеной, к которой она прижималась. Звук казался слишком далеким.

Нужно позвонить в полицию. Она хотела достать из рюкзака мобильный телефон, но молнию заело, и Дженнифер, как сумасшедшая, дергала за нее. Открыть рюкзак наконец удалось. Все больше нервничая, она принялась рыться в нем. Мобильного телефона не было. Дженнифер закусила нижнюю губу и закрыла глаза. Этого не может быть. Она слишком поспешно выскочила из дома и, наверное, забыла телефон на кухонном столе. «Проклятье, именно когда эта чертова штука необходима!» — пронеслось у нее в голове.

В следующий момент она призвала себя сохранять спокойствие. Нужно собраться и подумать. Дженнифер предполагала, что слышала мужской крик. Но она могла и ошибаться. Возможно, это Карла, чей голос, искаженный болью, стал неузнаваем.

Дженнифер снова выпрямилась и еще раз попыталась заглянуть в помещение через щели жалюзи. Сейчас там горел свет. Ей даже показалось, что на долю секунды она разглядела маленькую полноватую фигуру — именно такого телосложения была Марлен Рубиш. Свет погас. Захлопнулась дверь. Наступила тишина.

Дженнифер затаила дыхание и какое-то время еще прислушивалась. По-прежнему тихо.

— Здесь есть кто-нибудь? — прошептала она в щель.

Никакой реакции. Она позвала еще раз, подождала. Снова ничего. В голове было пусто, ни одной мысли. Дженнифер не знала, что ей делать. Вдруг она услышала звук работающего мотора где-то перед домом. Машина остановилась, двигатель заглушили. Дженнифер подползла к стене у лестницы, ведущей на крыльцо, и прижалась, чтобы ее не было видно. Кто-то поднялся по ступеням и позвонил. Дверь открыли.

— Секунду. Я сейчас. Только захвачу сумку, и мы можем ехать! — крикнул женский голос.

Вскоре Дженнифер услышала стук каблуков вниз по лестнице. Потом две двери автомобиля практически одновременно захлопнулись. Дженнифер наблюдала из-за лестничного марша. Водительница машины слишком сильно нажала на газ. Мотор взревел. Затем золотистый «гольф-плюс» выехал на дорогу и в следующее мгновение скрылся из поля зрения. Дженнифер была уверена, что заметила на пассажирском сиденье Марлен Рубиш — ведь это у нее белые пряди в темно-серых волосах.

Дженнифер с облегчением выдохнула. Первым порывом было бежать к соседскому дому и вызвать полицию. Но потом Дженнифер засомневалась. Если она все же ошиблась, а из-за ее показаний дом Марлен Рубиш перевернут вверх дном и ничего не найдут, то решат, что она просто хотела подставить пожилую женщину, потому что та опровергала утверждение матери Дженнифер. Подождав еще несколько минут и не услышав больше никаких звуков, Дженнифер подумала, не показались ли ей эти крики. Просто немыслимо, что Марлен Рубиш насильно удерживает и пытает кого-то в своем доме. Но что, если кому-то нужна помощь? Дженнифер бросило в холодный пот. У нее определенно слишком бурная фантазия. Но как эта пожилая дама, которая служила в церкви и заботилась о благополучии стольких детей, могла ухитриться затащить к себе человека и пытать? И какие у нее могут быть для этого причины? Все не складывалось. Вероятно, Дженнифер ослышалась. Но если она действительно хочет быть уверенной, ей придется самой в этом убедиться.

Дженнифер глубоко вздохнула и пошла по дорожке, ведущей за дом. Марлен Рубиш была одинока — это выяснила еще мать Дженнифер — и только что уехала на машине. Поэтому исключено, что Дженнифер кто-нибудь здесь застукает. В саду бурно разрослась сорная трава. Кроны старых деревьев нависали над близлежащими домами. Под балконом находилась окрашенная в зеленый цвет деревянная дверь, которая вела в подвал. Дженнифер осторожно подошла к ней и приложила правое ухо к криво навешенному дверному полотну. Ничего. Она нажала на ручку. Дверь была заперта. «И что теперь?» — разочарованно подумала Дженнифер. Ее взгляд скользнул по розовым кустам вдоль садовой дорожки. Кусты поддерживались простыми металлическими прутьями. Ей действительно нужно проникнуть в дом. Что, если Карлу держат в подвале? А если нет? Даже если ее поймают, то все обойдется, ведь она действовала без злого умысла. Она пыталась помочь. А эта помощь оправдывает повреждение старой обветшалой подвальной двери. Сильным рывком она выдернула из земли один из прутьев, просунула его между дверным полотном и рамой на уровне замка и нажала, направляя прут в сторону дверного откоса. Длинная палка сработала по принципу рычага, и все оказалось проще, чем думала Дженнифер. Дверной замок с треском отлетел в сторону. Дверь, скрипя, подалась внутрь — взору открылся темный коридор, из которого Дженнифер обдало запахом гнили. На неоштукатуренных стенах было полно паутины.

— Какой кошмар, — тихо сказала сама себе Дженнифер.

Она вошла в подвал и через несколько метров справа наткнулась на дверь, за которой должна была находиться комната, откуда доносились предполагаемые крики. Она обхватила ручку, затаила дыхание и опустила ее вниз. К удивлению Дженнифер, дверь оказалась не заперта. Прежде чем толкнуть дверное полотно, она должна была еще раз собраться с духом. Нужно рассчитывать на то, что за дверью лежит кто-то тяжело раненный, возможно, даже истекающий кровью. Как ни противилась Дженнифер, у нее перед глазами стояло лицо сестры.

Когда комната открылась перед нею в тусклом свете, который проникал сюда через жалюзи и из коридора, оказалось, что реальность нисколько не соответствует ее представлениям.

В отличие от грубых стен подвального коридора, стены помещения были оштукатурены и покрашены в белый цвет. Никакой крови. И вообще никого. Озадаченная, Дженнифер вошла внутрь, включила свет, встала посередине квадратной комнаты и огляделась.

У одной стены стоял письменный стол с компьютерным блоком питания, клавиатурой, мышкой и экраном. Рядом закрытый канцелярский шкаф. У внешней стены, перед которой Дженнифер только что стояла снаружи, рядом с окном располагался деревенский шкаф. Перед ним — скамья для молитвы со специальной подставкой для коленопреклонения, какие бывают в католических храмах. На письменном столе стояла аромалампа, от которой исходил запах роз. Дженнифер дотронулась до нее и почувствовала, что та еще теплая. Дженнифер медленно приблизилась к шкафу. Что, если кого-то держат внутри? Шкаф был достаточно большим. «Господи, что я здесь делаю?» — пронеслось у нее в голове. Но пути назад уже не было. Она хотела как можно быстрее выяснить правду и выбраться из дома Марлен Рубиш. Решительным шагом она подошла к шкафу и одним движением распахнула обе створки. То, что она увидела, смутило и напугало ее. В шкафу находился алтарь, состоящий из большого серого камня, на котором были высечены различные христианские орнаменты. Крест, рыба, семисвечник, крестильная купель. Сверху возвышался золотой крест с наклеенной пожелтевшей фотографией ребенка лет шести. Это был мальчик. Одетый в желтую футболку и короткие штанишки, он стоял на лужайке, держал в руке мороженое и смеялся. Перед крестом выстроились в ряд несколько свечей, засушенные цветы и статуя Богоматери.

У Дженнифер перехватило дыхание. Почему Марлен Рубиш устроила в подвале своего дома святилище ребенка? И откуда доносились звуки, которые она слышала? Дженнифер взглянула на компьютер. Ответ должен быть там. Поэтому крики звучали словно издалека и как-то ненатурально. Они доносились из колонок рядом с монитором.

Дженнифер подошла к письменному столу, опустилась на стоящий перед ним стул и нажала на клавишу клавиатуры. Как она и надеялась, компьютер был в режиме ожидания. Через секунду на экране отобразился рабочий стол. Дженнифер почувствовала, как напряглись все ее мускулы. На рабочем столе располагалось лишь несколько иконок, на которые можно было кликнуть. Она выбрала программу для просмотра видео, потом дрожащими пальцами навела курсор на панель меню, кликнула на «открыть файл», и через мгновение запустился недавно просмотренный фильм.

Секунду Дженнифер не знала, как реагировать. С открытым от ужаса ртом она уставилась на экран и смотрела на отвратительное зрелище, разыгрывающееся перед ней. Мужчина, которого Дженнифер никогда раньше не видела, лежал в одних трусах на деревянном столе в помещении, напоминающем средневековое подземелье. Его руки и ноги были обмотаны веревками и растянуты в разные стороны. На теле мужчины виднелось множество мелких порезов, из которых капала кровь. Пол помещения был застлан полиэтиленовой пленкой. На заднем плане кто-то в черной маске палача и голубом хирургическом костюме, какие носят врачи в больницах, крутил рукоятку. Веревки натянулись еще сильнее, и мужчина закричал. Дженнифер узнала глухой крик, который и привел ее сюда. Марлен Рубиш не только устроила в подвале собственного дома святилище для, по всей видимости, умершего ребенка, но у нее также был фильм, в котором издевались над мужчиной на пыточной скамье. За обликом внешне спокойной и заботливой женщины скрывалась сумасшедшая.

Дженнифер так резко вскочила, что стул опрокинулся и упал. Единственное, чего она хотела, — немедленно покинуть это помещение. Когда она повернулась к двери, из груди у Дженнифер вырвался пронзительный крик. В дверном проеме стоял мужчина. Откуда он взялся? Он все это время находился в подвале? Это тот мужчина в маске палача из видео? Все внутри ее кричало: «Да!»

Дженнифер сделала несколько шагов назад, пока не уперлась спиной в холодную стену, а мужчина так и остался стоять в дверях, как паук в центре своей паутины. Дженнифер часто дышала, ее глаза расширились от страха. Мозг еще отказывался верить в это безумие.

— Тот, кто проникает в чужие дома, чтобы совать нос в чужие дела, должен сначала удостовериться, что дома действительно никого нет, — сказал мужчина дрожащим надтреснутым голосом.

Дженнифер казалось, что ее сердце выскочит из груди, так сильно оно билось. Было ясно, что бы она сейчас ни сказала в свое оправдание, мужчина не выпустит ее, но и полицию не вызовет. Он направился к Дженнифер, и она разглядела в его глазах скорбь. Это испугало ее еще больше, чем белая тряпка в его руке, от которой пахнуло эфиром.

Глава 32

Красный «мини» Николь стоял перед домом Шиллинга на Шпрееталь-аллее. Бен припарковал «камаро» у въезда в гараж и помчался к двери дома. Она была лишь прикрыта, что усилило нехорошее предчувствие Бена. Его пульс зашкаливал от волнения, когда он вошел в узкий темный коридор.

— Николь, Лиза, вы здесь? — крикнул Бен. Ответа не последовало.

По дороге от Пренцлауэр-Берг к дому Шиллинга в Шарлоттенбурге Бену попались два патрульных автомобиля. Один даже ехал за ним какое-то время. Бен мог лишь надеяться, что сосед Шиллинга по палате еще не заметил пропажи ключей от машины, иначе он наверняка уже заявил о краже «камаро». Бену не оставалось ничего иного, как педантично соблюдать скоростной режим, чтобы у полиции не было причин останавливать его и проверять документы. Спустя какое-то время — по ощущениям, целую вечность — патрульная машина позади него свернула в сторону.

— Лиза, Николь? — позвал он еще раз.

И снова ничего в ответ. В доме ясновидящего стояла гробовая тишина. Время от времени, проходя по длинному коридору, он выкрикивал имена Николь и Лизы и заглядывал в прилегающие комнаты. И с каждым разом Бена все больше охватывало отчаяние.

Через небольшую арку он прошел из столовой на кухню. Оттуда дверь вела на террасу и в сад. Удивительное было в том, что дверь была распахнута. Уже войдя в дом, Бен отметил, что воздух свежий, а не застоявшийся, что было бы типично для помещения, где несколько дней никто не появлялся.

Бен поднялся на верхний этаж по старым скрипучим деревянным ступеням. Где-то там, снаружи, находился сумасшедший, который охотился за его семьей. И на это должна быть причина. Во всяком случае, все, что происходило, казалось давно и тщательно спланированным. Он мог обыскать каждый уголок дома, но Николь и Лизу ему не найти. Было очевидно, что их здесь нет. Но машина Николь стояла перед дверью. Какой вывод из этого он должен сделать? Только один: сумасшедший уже добрался до Николь и Лизы, а он опоздал. У Бена перехватило дыхание, ему казалось, что он вот-вот сойдет с ума.

По крайней мере, сейчас стало понятно, что один он не сможет спасти Николь и Лизу. Они исчезли, и он не знал, где их теперь искать. Нужно попросить Виктора о помощи. Все в Бене протестовало против такого решения, но по-другому просто нельзя. Виктор увел у него Николь. Бен же повел себя иначе по отношению к Виктору тогда, четырнадцать лет назад, когда в похожей ситуации тайно покинул Берлин и переехал в Гамбург, потому что ни за что не стал бы обманывать лучшего друга.

Веронике, итальянке и круглой сироте, было двадцать два года, когда Виктор женился на ней вопреки воли его тогда еще живых родителей. Насколько Бен помнил, это был первый и единственный раз, когда Виктор не сделал то, чего требовали от него родители. В остальном его послушание имело маниакальный характер. Бен понял, что только исключительная любовь могла разорвать эту связь между Виктором и его родителями.

Через шесть лет после свадьбы и пять после рождения их сына Йоханнеса во время шумной вечеринки в саду их усадьбы жена Виктора Вероника призналась Бену в любви. Она сказала, что хочет бросить авторитарного тирана Виктора, который относится к ней как к собственности. С такой стороны Бен еще не знал своего друга. Все осложнялось тем, что он тоже был неравнодушен к Веронике. Но никогда бы не завел романа с женой лучшего друга. Поэтому и покинул город. Когда два года спустя он снова вернулся в Берлин, Вероника уже оставила Виктора и забрала с собой их сына Йоханнеса.

Бен снова позвал Николь и Лизу по имени. И снова никто не отозвался. Ну где же они могут быть? Додумывать до конца эту мысль он не хотел. Может, они просто пошли прогуляться в Рувальдском парке неподалеку.

Бен быстро открыл по очереди все комнатные двери на верхнем этаже, включая кладовку. А чего он вообще ожидал? Увидеть Николь и Лизу, сидящих на полу, заплаканных, связанных, с кляпом во рту? Господи, Лизе всего восемь лет. Он даже не хотел себе представлять, что она чувствует, если они с матерью уже в руках этого подонка. Нет, этого не может быть. Хотя Бен постоянно твердил себе это, он чувствовал, как его сердце сжимается все сильнее.

В доме царила таинственная тишина. Тем больше его испугал резкий, неожиданный телефонный звонок, который донесся наверх с первого этажа. Бен помчался вниз, перепрыгивая через две ступени, и нашел телефон на базе в гостиной. Номер был скрыт. Бен помедлил, потом снял трубку.

— Бен? — Измученный голос Николь обжег его, как раскаленное железо, и ноги стали ватными. Через телефонный провод он почувствовал дикий ужас, с каким жена произнесла его имя.

— Да, это я. Где вы? — Бен старался подавить дрожь в голосе и говорить как можно спокойнее.

В следующей фразе Николь он услышал, что она из последних сил борется со слезами.

— Ты должен найти нас, иначе он меня убьет!

— Обещаю тебе, я вас найду. С вами ничего не случится. Все… — телефонная связь оборвалась. «Будет хорошо», — хотел еще сказать Бен. Бессильно уронил трубку на пол. На секунду в его голове воцарилась полная пустота. Потом пришло страшное осознание, что жизнь дочери и жены сейчас в его руках. Он поднял голову и посмотрел на часы на стене. Начало девятого. У него оставалось всего шесть с половиной часов, чтобы выяснить, кто за всем этим стоит и, прежде всего, где маньяк удерживает его семью. Но как это сделать? У него не было ничего, кроме одинакового времени в случае похищения племянницы Арнульфа Шиллинга Карлы и убийств. Весьма вероятно, что эти преступления связаны. Вопрос только как. У Бена был адрес матери Карлы Аниты Браун, которая подозревала выпускника монастырского интерната. Но это все. «Думай, думай! Возможно, ты чего-то не заметил? Что еще может тебе помочь?» Бен судорожно соображал. Но в голову ничего не шло.

Тело Бена задрожало, взгляд затуманился. «Нет, не в этот раз, — сказал он себе. — Я не вернусь туда. Ни в ту игру, ни в тот дом. Ни к Кевину Маршаллу. Не сейчас. Это в прошлом. Мне нельзя терять время». Ему удалось прервать калейдоскоп картинок. К его удивлению, окровавленный череп Кевина Маршалла не появился перед глазами, и привычный флешбэк не наступил. Облака, затуманившие его сознание после звонка Николь, медленно рассеялись, и Бену пришел в голову напрашивающийся сам собой вопрос: откуда похититель его семьи знал, что он находится в доме Арнульфа Шиллинга и сможет ответить на звонок?

«Открытая дверь на кухне!» Он вышел на вымощенную камнями террасу. Перед ним лежал сад, проволочный забор отделял его от пешеходной дорожки и примыкающей к ней широкой — метров семьдесят — лужайки Рувальдского парка. Дальше простирался лесной массив. Заходящее солнце освещало деревья. И тут между двумя стоящими рядом березами неожиданно что-то блеснуло. Нечто, отразившее солнечные лучи. Возможно, бинокль. Потом Бену почудилось движение в подлеске на опушке. Он услышал, как вдалеке взревел мотор, но ничего не увидел. Может, какой-то автомобиль, припаркованный за деревьями. Бен побежал через сад к калитке. Взгляд его был сосредоточен на той точке в лесу, а мозг прорабатывал возможный сценарий событий. «Вероятно, сумасшедший напал на Николь и Лизу в доме. Потом увез куда-то, а сам спрятался между деревьями и ждал, пока я зайду в дом, чтобы в нужный момент заставить Николь позвонить мне».

Лишь на подсознательном уровне Бен понял, что к дому на бешеной скорости подъехали несколько машин и, визжа шинами, остановились перед входом.

Его мысли путались, но неожиданно все сошлось. Психопат следил за домом в бинокль и оставил дверь на террасу открытой, чтобы лучше видеть Бена, когда тот войдет на кухню в поисках Лизы и Николь.

Бен добрался до двухметрового забора в конце сада и подергал за металлическую дверь, запертую на кодовый замок.

Проклятье, чтобы позвонить, Николь должна быть там, с ним, подумал Бен. Потом ему в голову пришло, что, возможно, существует сообщник, который удерживает его семью в другом месте, а после того как наблюдатель в кустах связался с ним, заставил Николь сделать звонок.

— Стоять, Вайднер! Это полиция!

Бен проигнорировал приказ и попытался нагнуть забор рядом с калиткой, чтобы перебраться на другую сторону и потом бежать в сторону леса. Ему нужно знать, кто сидит там и наблюдает за ним. Возможно, Николь и Лиза тоже в том автомобиле. Ярость закипала в нем. Подонок так близко, а полиция хочет помешать ему добраться до него.

— Он похитил мою жену и дочь. Он там, в лесу! — крикнул Бен, не оборачиваясь.

— Все кончено, Вайднер. Вы арестованы. — Голос полицейского прозвучал уже намного ближе.

Бен чувствовал, как отчаяние раздирает его изнутри. В то же время кровь гнала адреналин по венам. Если его сейчас схватят и он не сможет убедить полицию в своей невиновности, то Лиза и Николь обречены. Он уже не сможет победить в игре, в которую его втянул этот психопат.

Потом он услышал у себя за спиной женский голос:

— Поднимите руки вверх, чтобы мы их видели, а потом медленно повернитесь к нам! Не заставляйте нас применять оружие!

Чертов забор! Бен дергал за него, и наконец ему удалось так низко нагнуть проволоку, что он сумел бы перебраться на другую сторону. Но не успел, потому что в следующее мгновение Бена повалили на землю.

Глава 33

— Кто-то похитил мою жену и дочь. Он там, в лесу! — крикнул Бен еще раз. — Вы должны гнаться за ним, а не за мной.

В человеке, который повалил его и сейчас насильно удерживал на земле, Бен узнал Хартмана, комиссара, проводившего допрос. При падении Бен ударился головой и был немного оглушен. Тем не менее он пытался высвободиться из-под полицейского, который всем своим весом навалился на него. Но долго сопротивляться не получилось. Когда Хартман схватил Бена за правую руку и заломил ее за спину под таким неестественным углом, что Бен вскрикнул от боли, борьба была окончена. Бен не сомневался, что при необходимости Хартман готов даже сломать ему руку.

— Вы арестованы, Вайднер, — прохрипел Хартман.

Бена еще сильнее прижали к земле, и он услышал лязг наручников. Напарница Хартмана Сара Винтер подошла ближе к нему. Бен приподнял голову, чтобы лучше ее видеть. Рука Винтер лежала на кобуре служебного оружия. Неожиданно картинка перед глазами Бена расплылась, и вот уже Кевин Маршалл целится в него из револьвера. Вид полицейского пистолета в кабуре все-таки вернул его в то ужасное место. Но затем Маршалл тут же исчез. Намного быстрее, чем обычно. Бен выдохнул. Он должен как-то освободиться и найти Николь и Лизу.

— Вы не того схватили, — выдавил он. Пот сбегал по его лбу и обжигал глаза. — Сумасшедший, которого вы ищете, захватил мою семью. Вы должны помочь мне найти его, иначе он убьет мою жену. Спросите Арнульфа Шиллинга. Он подтвердит, что получал сообщение от киллера.

Наручник защелкнулся на правом запястье Бена. Затем Хартман притянул его левую руку. Клац. Обе руки Бена оказались зафиксированы за спиной.

— Заткнитесь, Вайднер, и приберегите ваши сказки для судебного следователя! Если и есть какие-то сообщения, то они от вас.

Хартман потянул Бена за плечо вверх. Тот поднялся и повернулся. Умелыми движениями Хартман провел личный досмотр Бена.

— Безоружен, — наконец сказал он своей коллеге.

На террасу вышел еще один мужчина в штатском с седыми, коротко остриженными волосами.

— В доме кто-нибудь есть? — крикнул ему Хартман.

Мужчина помотал головой:

— Нет, здесь никого нет.

Хартман вздохнул и гневно посмотрел на Бена:

— Ладно, где вы спрятали жену и дочь?

Бен не поверил ушам:

— Вы в своем уме? Кто-то пытается повесить на меня эти убийства, а теперь у него еще и моя семья. Он только что заставил мою жену позвонить мне и передать сообщение: если я не найду его, он убьет ее в 2 часа 41 минуту. Я люблю свою семью. Я не убийца. Если вы хотите найти настоящего преступника, то должны немедленно отправить ваших людей в лес за домом. Вероятно, он оттуда следил за мной. Или у него даже есть сообщник. — Голос Бена сорвался.

Хартман покраснел, сонная артерия у него на шее набухла. Ни с того ни с сего его кулак врезался Бену в живот. Бен скорчился и принялся хватать ртом воздух.

— Лу, прекрати, так не пойдет! — раздался крик Сары Винтер.

Бен чувствовал, как у него все внутри перевернулось от удара.

Хартман презрительно фыркнул и поднял руки в знак того, что признал свою ошибку. Бен ему не поверил.

— Все в порядке. Такое больше не повторится, — заверил Хартман и улыбнулся. — А сейчас иди, пожалуйста, к коллегам в дом и проверь, нет ли там чего-то, что поможет нам в расследовании. И лес тоже прочешите. Возможно, он спрятал их там.

Сара немного помедлила. Потом развернулась и пошла назад в дом. Бену было не по себе, что он остался наедине с Хартманом.

Две минуты спустя Бен сидел со связанными за спиной рукамина заднем сиденье универсала БМВ главного комиссара Лутца Хартмана. Хартман завел машину, которую припарковал за «камаро», сдал назад и, взвизгнув шинами, промчался мимо стоявших перед домом двух патрульных автомобилей. Из бокового окна Бен увидел коллегу Хартмана Сару Винтер, которая вышла из дверей дома. Она растерянно качала головой. По ее взгляду Бен понял, что она не имела не малейшего понятия, что нашло на ее коллегу и почему он один поехал куда-то с подозреваемым.

Хартман выехал на Шпандауэр-Дамм в направлении замка Шарлоттенбург.

— Куда вы меня везете? — спросил Бен.

Хартман не ответил.

— Проклятье, вы действительно схватили не того. Сумасшедший убьет мою жену, если мы вовремя его не остановим.

— Я не верю тебе, Вайднер. Хоть ты сто раз повторяй мне эту историю.

От отчаяния Бен сходил с ума. Убийца двух женщин удерживает сейчас где-то Николь и Лизу. Шансов на успешное спасение и так почти не было. У Бена оставалась одна крошечная надежда, что между пропавшей племянницей Арнульфа Шиллинга Карлой, монастырским интернатом, в котором учились он, Виктор и первая жертва, Тамара Энгель, и парнем Михаэлем Рубишем существует связь, с помощью которой получится раскрыть убийства. А теперь и он сам находился под стражей в обществе свихнувшегося полицейского и не имел ни одного шанса выполнить ультиматум киллера.

— Вы хотите взять на себя ответственность, если мою жену убьют, а дочери придется смотреть на это? Остается не так много времени! — выкрикнул вперед Бен.

На этот раз Хартман быстро повернул голову в сторону. Потом снова уставился на дорогу. Светофор перед ними загорелся желтым. Хартман выжал педаль газа. Светофор переключился на красный. Хартмана это не смутило, он поддал газу и промчался через перекресток. Стартовавшим справа и слева машинам пришлось резко затормозить. Некоторые загудели. Бену вдруг стало ясно, что ни одним аргументом на свете он не сможет убедить Хартмана отпустить его. И от этого ему стало еще страшнее.

— В одном-единственном пункте я с тобой согласен, Вайднер! — крикнул теперь Хартман. — У нас осталось мало времени. И поэтому я должен ускорить процессы.

— Но это бессмысленно. Зачем мне топить женщин, заставлять смотреть на это их детей и собираться сделать то же самое с собственными женой и дочерью?

— У тебя нет алиби на момент совершения преступлений. И существует множество улик, которые говорят против тебя. Кроме того, у тебя полно причин, чтобы съехать с катушек.

— Ваши мнимые улики мне подсунули. И у меня нет никакого мотива, черт побери!

— А я думаю, есть. Я точно знаю, что ты совершил эти убийства, и прекрасно понимаю, почему ты это сделал.

— И почему же?

— После той истории с похищением в Эфиопии твоя жизнь рухнула. Жена выставила за дверь, дочь и слышать о тебе не хочет. К тому же ты теряешь работу, потому что не можешь написать ни одной статьи. Ты не первый, у кого сдают нервы в подобной ситуации. Я не знаю, зачем тебе нужно было убивать Тамару Энгель и Катрин Торнау. Но я от тебя этого еще добьюсь. Возможно, они были для тебя вроде разминки перед идеальным убийством собственной жены. Но до этого уже не дойдет.

Бен сглотнул комок в горле. Просто сумасшествие, какие выводы делал Хартман. Комиссар по-прежнему ехал слишком быстро и при любой возможности шел на обгон. А Бен по-прежнему понятия не имел, куда мчится полицейский и что задумал.

— А почему я заставляю детей смотреть на убийства их матерей?

Хартман пожал плечами:

— Потому что ты психически больной ублюдок. Как я сказал, есть улики. Моя задача сейчас только выяснить местонахождение твоих жены и дочери. И я закончу с тобой. Так что, Вайднер, скажи мне, где они!

— Я не больной извращенец! Я сам хочу знать, где мои жена и дочь!

На это Хартман не отреагировал. Он резко затормозил и свернул направо, на территорию какого-то авторынка. Вокруг стояли жилые дома, офисные комплексы и магазины. Рядом с въездом на двух деревянных столбах был закреплен большой красный щит два на четыре метра. На нем желтыми буквами было написано: «Машины из США — олдтаймеры и новые авто. Мы привезем вашу машину мечты! Владелец Александр Яркас». Рядом на флагштоке развевался американский флаг. Во дворе не было ни одной машины. Хартман со скоростью пешехода проехал мимо одноэтажного здания со стеклянными стенами. На входной двери в зал висела табличка с надписью: «Закрыто в связи с ликвидацией фирмы». Хартман проехал мимо здания и остановился перед расположенным несколько в глубине старым ангаром с гаражными воротами и дверью. Над ними находились окна из тонкого стекла, в одном из которых зияла дыра — вероятно, кто-то швырнул камнем. Должно быть, это была автомастерская, принадлежавшая бывшей компании-автодилеру.

— Что мы тут делаем? — спросил Бен.

— Узнаешь, — ответил Хартман и обвел взглядом округу.

Было ясно, что Хартман поехал без своей коллеги Винтер, потому что не хотел, чтобы она помешала ему осуществить задуманное.

— Видимо, ваши доказательства довольно весомые, раз вас не переубедить, что я не убийца, — сказал Бен.

— Весомее не бывает, — отрезал Хартман. — Твой мобильный телефон, который ты якобы забыл у Тамары Энгель, был обнаружен в квартире Катрин Торнау, твоей второй жертвы, где ты его, видимо, выронил.

Бену показалось, что его со всего размаху ударили в лицо. У него закружилась голова. Как такое возможно?

Слова Хартмана настолько сбили его с толку, что он не мог выдавить ни звука, а дыхание перехватило.

Комиссар немного подождал, прежде чем выложить следующий козырь.

— А кроме того, в твоей квартире мы нашли отрезанные волосы Тамары Энгель.

Бен сглотнул. Теперь стало ясно, почему Хартман отказывался верить ему.

Хартман вышел из машины и открыл багажник. Когда он подошел к двери ангара, Бен увидел в руках Хартмана стамеску. Быстрым движением и, по всей видимости, без особых усилий он взломал ею дверь ангара. Затем открыл заднюю дверцу машины, вытащил Бена наружу и толкнул в ангар.

— Но я не знаю никакой Катрин Торнау. Поэтому я не мог быть у нее в квартире и потерять там сотовый телефон. Кто-то все это спланировал и хочет повесить на меня убийства, — лепетал Бен, пока, спотыкаясь, шел вперед.

— Катрин Торнау была зарегистрирована на сайте знакомств. Там ты с ней и познакомился. В компьютере убитой мы нашли всю историю вашего чата. Твой ноутбук чист, но это ни о чем не говорит. Следы можно стереть, а IP-адрес, с которого ты писал, числится за публичным интернет-кафе. Признайся, Вайднер, все улики против тебя.

— У меня нет всему этому объяснения. Я лишь знаю, что вы введены в заблуждение и совершаете ужасную ошибку, — защищался Бен.

Ему еще ни разу не приходила в голову мысль зарегистрироваться на сайте знакомств. Он так удивился заявлению Хартмана, что, не оказывая никакого сопротивления, позволил полицейскому, который подталкивал его стамеской в спину, вывести себя на середину ангара. Внутри пахло маслом, бетонный пол был покрыт слоем уличной грязи и ржавчины. Одна из двух подъемных платформ была поднята, хотя и пустовала. Слева на стене висели разные инструменты: гаечные ключи различных диаметров и всевозможные клещи. Ниже в ряд стояли запачканные машинным маслом верстаки, на которых лежали запасные детали, разорванная упаковка и не убранные на место инструменты.

— Сядь там! — приказал Хартман Бену и подтолкнул его к деревянному стулу, стоящему перед одним из верстаков.

Что задумал Хартман? Он что, хочет силой выбить из него информацию? Бен отказывался в это верить. Да у него и нет никакой информации! Бен помедлил, а Хартман вытащил пистолет и наставил его на правое бедро Бена.

— Если ты немедленно не окажешься на стуле, я всажу тебе пулю.

Бен сел. Несмотря на оружие, Бен оставался на удивление спокойным. Переживания за Николь и Лизу словно отодвинули его психологическую травму на второй план. При этом он нисколько не сомневался, что Хартман блефует. Руководитель комиссии по расследованию убийств перешагнул черту, когда вместо Управления уголовной полиции привез его на допрос в эту заброшенную автомастерскую. Но и без пули в ноге шансы побороть Хартмана и убежать отсюда стремились к нулю. Руки Бена связаны, а у Хартмана оружие.

Неожиданно Хартман размахнулся и ударил. Его кулак пришелся Бену по левому виску. От силы удара Бен качнулся назад вместе с расшатанным стулом и свалился бы на пол, не придержи его Хартман за плечо. Из глаз у Бена посыпались искры. Голова гудела, как если бы он с разбегу налетел на стену. Сознание помутилось, поэтому слова выходили медленно и с запинкой.

— Откуда вы вообще узнали, что найдете меня в доме Шиллинга?

Хартман убрал пистолет и взял с рабочего стола катушку скотча. Потом перекинул руки Бена за спинку стула и стал приматывать верхнюю часть его туловища скотчем к спинке стула. Затем таким же способом зафиксировал его икры относительно ножек стула.

— Ты считаешь нас идиотами? После того как ты вломился в дом жены, коллеги сложили один плюс один и поняли, что она собиралась поехать к Шиллингу. — Хартман все крепче приматывал его к стулу и успокоился, лишь когда вся катушка скотча была израсходована.

— Но я не встретил там Николь и Лизу. Когда я пришел, их там уже не было.

— Ты лжешь!

— Почему вы так в этом уверены, черт возьми?

— Твоя жена позвонила нам. Она сказала, что ты как раз подъехал и заходишь в дом. Она боялась, что ты причинишь вред ей и вашей дочери. А потом связь неожиданно оборвалась.

Бен застонал:

— Это похититель — тот, кого вы вообще-то должны искать, — вынудил ее сделать звонок.

— Маловероятно.

Бен потрясенно качал головой:

— Где я мог так быстро спрятать Николь и Лизу? И зачем мне потом возвращаться к дому Шиллинга? Это же нелогично.

Хартман колебался. Бен обнаружил пробел в его рабочей гипотезе.

— У тебя было достаточно времени. Может быть, у тебя есть сообщник, который увез твоих жену и дочь. Кроме того, ты как раз собирался удрать, когда мы тебя схватили.

— Слишком много «может быть». Вы зациклились на одной версии и совершаете сейчас огромную ошибку. Я не могу вам сказать, где мои жена и дочь. Я сам хочу это выяснить. — Голос Бена дрожал. Но он даже не мог осуждать Хартмана за то, что тот собирался сделать. Хартман всеми способами старался спасти жизнь двум людям. И сиди здесь на стуле настоящий убийца, ввиду цейтнота Бен даже одобрил бы такой метод. Хотя это аморально. Но когда речь идет о семье, ему подошло бы любое средство, чтобы спасти Николь и Лизу. Иногда цель оправдывает средства.

Хартман направился к верстаку у Бена за спиной. Судя по звукам, он что-то искал, брал инструменты в руки и снова откладывал.

— Что тут у нас? Пила, молоток, дрель. А, давай начнем с этого.

Когда полицейский снова оказался перед Беном, в руке он держал клещи.

— Этот авторынок принадлежит Александру Яркасу. Ты его знаешь?

Бен задавался вопросом, не спятил ли Хартман, и медленно помотал головой:

— Вы не должны этого делать.

Но Хартман, видимо, уже давно принял решение.

— Торговля американскими машинами шла очень хорошо. У некоторых людей вся жизнь идет как по маслу. Яркас думал, что он один из таких. Но потом произошло нечто, из-за чего он внезапно слетел с катушек. Он узнал, что жена уже около года изменяет ему с одним из монтеров. Яркас направился домой, достал из оружейного шкафа револьвер, поехал к монтеру и выстрелил ему в голову. Это случилось два месяца назад. Я арестовал Яркаса, в принципе он неплохой парень. С тех пор этот сарай пустует. Что я хочу этим сказать? В эту мастерскую вряд ли кто-то заглянет.

Теперь Хартман зашел сзади и опустился на корточки. Свободной рукой он придерживал левую руку Бена, которая не была замотана скотчем. Затем он зажал кончик мизинца клещами и стал медленно отводить назад.

— Я не знаю, где Николь и Лиза! — в панике закричал Бен.

Хартман опустил клещи еще ниже, палец был готов вот-вот треснуть в суставе. Бен закричал. Боль вызвала сильный выплеск адреналина. Тело Бена задрожало, сердце бешено забилось, и он напряг каждый мускул в безнадежной попытке разорвать путы.

Хартман, используя клещи как рычаг, продолжал заламывать палец.

— Последний шанс, — сказал он. — Ты знал, что в кончиках пальцев находится много нервов? Поэтому так больно, когда поранишься.

— Хартман, пока вы теряете со мной время, психопат, который схватил мою семью, успеет скрыться.

— Как хочешь.

Когда послышался хруст и тонкая кость сломалась, Бену показалось, что на долю секунды он потерял сознание. Боль была резкой и превосходила все, что он когда-либо испытывал. Из глаз посыпались искры, подступила тошнота. Его протяжные крики отражались от стен. Место перелома пульсировало и посылало невыносимые, неослабевающие болевые сигналы в мозг. Бен стиснул зубы. Когда он поднял голову и посмотрел Хартману в глаза, то увидел в них пропасть. До этого Бен считал, что полицейский делает лишь то, что считает своим долгом, необходимостью. Но сейчас Бен был уверен: перед ним в высшей степени удовлетворенный человек. Тот, кому нравится доставлять страдания другим людям.

— А сейчас ты мне скажешь, где спрятал обеих! Давай колись! — С каждым словом Хартман говорил все громче. Последнее предложение он прокричал во все горло.

— Я не знаю.

Тут зазвонил мобильный Хартмана. Он достал его из куртки, взглянул на экран и принял звонок. Молча выслушал кого-то на другом конце. Выражение его лица оставалось свирепым.

— Я так и думал. Не беспокойся, я знаю, что делаю, — ответил он и закончил разговор. — Это была моя коллега. Твою жену и дочь так и не обнаружили, как сквозь землю провалились.

Бен вздохнул и закрыл глаза.

— Можете переломать мне все пальцы, но вам от меня ничего не добиться. Потому что я ничего не знаю. Если моя семья умрет, вы будете в этом виноваты. Вам придется жить с сознанием того, что вы провалили дело.

— Ты сам сделал выбор, — ответил Хартман.

Он подошел к дальнему верстаку. Когда Бен рассмотрел предмет, с которым Хартман вернулся, его сердце от страха забилось еще сильнее.

— Представляешь, что можно устроить с такой маленькой бунзеновской горелкой? — спросил Хартман и демонически ухмыльнулся. Он вытащил из кармана брюк зажигалку и повернул рычаг на трубке горелки. Газ, объем подачи которого регулировался специальной рукояткой, с шипением вырвался из сопла. Хартман поднес зажигалку к выходному отверстию и щелкнул. В тот же момент струя газа вспыхнула голубым пламенем. Хартман покрутил рукоятку: огненная струя стала плотнее и длиннее, а шипение громче.

Бен дергался на стуле и, напрягая оставшиеся силы, пытался разорвать скотч. Теперь Хартман совсем близко подошел к Бену и держал тонкую огненную струю всего в нескольких сантиметрах от его виска.

— Где начнем? Сверху или снизу? Да, давай лучше с голени. Пламя такое горячее, что им можно размягчить и разрезать железо. Что, думаешь, произойдет с ногой?

Бена охватила паника. Он уже не мог контролировать дыхание, которое стало судорожно учащенным и прерывистым. Обжигающий огненный луч завладел всем его вниманием. Хартман постепенно приближался к ноге Бена, который уже сейчас чувствовал нестерпимый жар теплового луча на своих джинсах.

— Прекратите! — закричал он.

Хартман немного отвел горелку.

— У тебя для меня что-то есть?

— Вы просто ненормальный.

Хартман покачал головой. Потом направил луч на середину голени Бена и усилил пламя. В тот же миг жар поглотил джинсы, открывая огню беззащитную кожу. Бен кричал во все горло. Он чувствовал, как сгорают тонкие волоски, как под огненным лучом плавится кожа. Запах паленого мяса ударил ему в нос.

В ту самую секунду, когда Хартман собирался поднести горелку еще ближе, металлическая дверь ангара распахнулась и с грохотом ударилась о стену. Хартман инстинктивно дернулся назад и обернулся навстречу двум мужчинам, ворвавшимся в помещение.

Глава 34

— Хартман, прекратите это дерьмо! Еще не поздно! — крикнул Фредди, который пробежал вперед несколько метров и резко остановился. Его практикант Лукас Кернер, следовавший по пятам, влетел в него сзади.

Из-за нестерпимой боли, которую Бену причиняли сломанный палец и обгоревшая голень, ему казалось, что уже очень даже поздно. Однако еще никогда он так не радовался криминальному репортеру с красным носом пьяницы. Хотя и не представлял, как Фредди отыскал его здесь.

— Пауль Фэрбер, Фредди с обожженным лицом! — крикнул Хартман. Его голос прозвучал отчасти презрительно, отчасти удивленно. — Тот, кто нам нужен! Фредди по собственному опыту знает, как болезненны ожоги. — Хартман звучно рассмеялся и поднял горелку. Появление Фредди и Лукаса его, похоже, не очень впечатлило. — Ты знал, что когда-то твой коллега был довольно популярным фотографом в сфере моды?

Нет, этого Бен не знал и спрашивал себя, какое это в данный момент имеет значение. Фредди задолго до Бена пришел в «Берлинский бульварный листок» и работал там криминальным репортером. Его появление здесь, в мастерской, вряд ли разрядит обстановку. Скорее наоборот. Фредди репортер до мозга костей, а Хартман руководитель комиссии по расследованию убийств, которого застукали за тем, что он пытает подозреваемого.

— Наш Фредди к тому же был женат, но любил иногда заглянуть в стриптиз-клуб, чтобы посмотреть, как девушки танцуют на столе. Однажды он увидел, как гость избивает на улице сотрудницу этого заведения, и пришел ей на помощь. Но, к сожалению, не рассчитал силы и зашел слишком далеко. Он почти убил парня и отправился за это в тюрьму. За то, что и там он продолжал лезть в чужие дела, несколько заключенных попытались его спалить. Когда он вышел на свободу, жена его бросила, ателье тоже накрылось. Кроме того, не было заказов. Все, что ему осталось, — пьянство, эта газетенка и уродливые фотографии, которые он сейчас делает и которыми ежедневно мешает нашей работе, повышая продажи газеты. Он такой же пропащий, как ты, Вайднер.

— Сейчас речь не обо мне, — отозвался Фредди. — Вы перешли черту. И можете потерять работу, Хартман. Что вы тогда будете делать? Сидеть на диване в квартире и решать кроссворды? Если, конечно, не получите пару лет за то, что сейчас творите с Вайднером.

Хартман зарычал. Он медлил с ответом.

— Отвалите, Фредди! Или вы не хотите, чтобы мы спасли жену и дочь вашего коллеги?

— Кто должен убить Николь, если предполагаемый убийца сидит здесь на стуле?

Хартман фыркнул. Его лицо покраснело.

— Не лезьте в это дело, исчезните и сделайте вид, что ничего не было.

— Я криминальный репортер. Вы же не думаете, что я откажусь от такого сюжета, — ядовито усмехнулся Фредди. Потом поднял висевший на шее фотоаппарат и сделал снимок Бена и Хартмана, который в левой руке держал горелку, а правой доставал из кобуры пистолет.

— А вот сейчас у нас действительно маленькая проблема, — огрызнулся Хартман и направил свой пистолет на Фредди.

Тот только рассмеялся. В этот момент Бену стало ясно, что Фредди Фэрбер такой же псих, как и Хартман. Видимо, таким становишься, когда судьба неожиданно раздирает в клочья жизнь, которую прежде любил.

— Что вы собираетесь делать, господин главный комиссар, или лучше сказать, бывший главный комиссар? Хотите всех нас здесь перестрелять? — поинтересовался Фредди.

Бен надеялся, что Фредди не просто слишком пьян, а знает, что делает, и может оценить последствия своих слов.

— Пока господин Вайднер не осужден, он считается невиновным, — подал писклявый голос Лукас.

Бен знал, что перед практикой Лукас начинал изучать юриспруденцию, но бросил учебу уже после первого семестра. Работа с ветреным криминальным репортером обещала быть более динамичной, чем бесконечные лекции и просиживание штанов в юридической библиотеке. Правда, Бен сомневался, что под разнообразием практикант представлял себе встречу с вооруженным пистолетом полицейским, загнанным в угол и не способным ясно мыслить. Но несмотря на свой молодой возраст, Лукас, похоже, понял, что ситуация выйдет из-под контроля, если кто-нибудь не обратится к голосу разума.

— Чего хочет этот умник? Лицо еще в прыщах, а уже позволяет себе говорить со взрослыми, — ухмыльнулся Хартман и больше не удостоил Лукаса вниманием. — Последний шанс, Фредди. Убирайтесь отсюда.

Во время всего разговора Фредди шаг за шагом медленно приближался к Хартману. Бен понимал, что Фредди слишком рискует.

— Слышали что-нибудь о правах человека? — спросил Фредди.

Хартман громогласно рассмеялся и прицелился Фредди в грудь. Пламя все еще с шипением выходило из горелки.

— А что с правами жертв убийств и правами детей, которым пришлось смотреть, как умирали их матери? Их жизнь пошла насмарку. То же самое грозит и вам обоим, если вы не уберетесь отсюда на счет пять.

Фредди помотал головой. Лукас посмотрел на него недоверчиво и испуганно. Его взгляд говорил о том, что он с удовольствием бы свалил. Фредди выпятил нижнюю губу, нахмурил брови и уставился на Хартмана:

— Мне жаль, но не получится, Хартман. Мы не сачкуем. Вы сейчас выдадите нам Вайднера, и мы отвезем его к вашей коллеге.

Хартман рассмеялся:

— Неужели вы считаете, что я доверю вам арестованного убийцу?

Пока Хартман говорил, Фредди вдруг снова нажал на спусковую кнопку затвора и сфотографировал Бена и Хартмана в режиме серийной съемки с многочисленными вспышками. Хартман вскинул руки, пытаясь закрыть лицо. Затем прогремел выстрел. Хартман пальнул в потолок. Оглушительный треск эхом отразился от стен. Фредди вздрогнул и перестал снимать. Лукас спрятался за большой стальной бочкой.

— Прекратить! — выкрикнул Хартман в наступившую тишину. — Немедленно отдай мне камеру или…

— Или что? — зло спросил Фредди, который снова выпрямился. — Мы сейчас уйдем. Как только окажемся снаружи, я разошлю эти фотографии во все крупные информагентства. Вы лишитесь работы, Хартман, и отправитесь за решетку. Если только не оставите Бена в покое. Тогда я отдам вам фотоаппарат.

Фредди повернулся к двери, и Лукас сделал то же самое.

Хартман, похоже, не знал, что ему делать.

— Подожди! — крикнул он наконец вслед Фредди. — Дай мне камеру, и я перестану. Всего этого никогда не было. Вайднер прищемил мизинец дверцей машины и обжег ногу о выхлопную трубу, согласен?

Фредди развернулся:

— Идет.

Он направился к Хартману, который уже сунул пистолет обратно за пояс. У Бена было недоброе предчувствие. Хартман не из тех, кто легко сдается.

Фредди остановился в метре от Хартмана и протянул комиссару камеру. Тот хотел схватить аппарат, но Фредди отдернул руку.

— Сначала освободите Бена.

Хартман вздохнул. Потом резко направил горелку на руку Фредди и нажал на рычаг. Фредди вскрикнул. Когда он дернулся назад, Хартман выхватил камеру из ослабившей хватку руки Фредди. Все произошло молниеносно. Бен не мог ничего сделать, только смотрел. Хартман положил фотоаппарат на верстак и вытащил карту памяти. Затем направил на нее огненную струю, моментально расплавив пластиковую деталь. За несколько секунд, которые потребовались на это Хартману, Фредди на удивление быстро собрался, подкрался сзади и набросился на комиссара. После короткой схватки горелка упала на пол. Из отверстия все еще вырывалось пламя. Фредди крепко обхватил Хартмана, но тому удалось высвободить одну руку и со всей силы два раза ударить Фредди локтем в живот. Мускулы Фредди ослабли. Пальцы разомкнулись. Хартман развернулся, повалил Фредди и в следующий момент уже сидел на нем верхом. Сжал кулак и размахнулся.

Краем глаза Бен заметил мелькнувшую тень. Потом раздался грохот, как будто топором разрубили деревянный чурбан. Тело Хартмана, как мешок, повалилось на пол, почти на Фредди, который в последний момент успел увернуться. Над обоими возвышался Лукас. В руке он держал окровавленную стамеску, которой Хартман взломал дверь ангара.

Глава 35

Было уже двенадцать минут десятого. В это вечернее время на улицах мало машин. Поэтому Бен достаточно быстро подвигался в сторону юга. До его цели, улицы Цикаденвег в поселке Айхкамп, оставалось четыре километра. Арнульф Шиллинг дал ему адрес своей сестры, чья старшая дочь Карла была похищена три месяца назад. Если верить навигатору, которым были оборудованы редакционные машины «Берлинского бульварного листка», ехать еще семь минут.

Какой-то психопат решил повесить на него серию убийств, жертвами которых станут и его жена Николь и восьмилетняя дочь Лиза, если ему не удастся найти и обезвредить этого сумасшедшего. В обычный воскресный вечер он, как и многие другие люди, смотрел бы сейчас триллер по телевизору и переключал бы канал на особо жутких сценах. Но то, что ему приходилось переживать сейчас, было не плодом воображения автора. Он не мог просто переключить программу или выключить телевизор. У него оставалось менее шести часов, чтобы спасти семью.

После того как Бен позвонил Фредди из квартиры Николь, тот пришел к выводу, что не может сложа руки сидеть на диване, в то время как единственный доброжелательно настроенный к нему коллега разыскивается полицией. Фредди пытался дозвониться до своего практиканта, которому было разрешено в свой выходной пользоваться редакционной машиной «Берлинского бульварного листка». Но вместо Лукаса постоянно включалась голосовая почта. Он оставил на автоответчике сообщение, чтобы практикант срочно ехал на машине к дому Арнульфа Шиллинга. Потом Фредди вызвал такси и поехал туда в надежде встретить Бена и предложить ему свою помощь.

Когда такси свернуло на улицу, где жил Шиллинг, перед домом ясновидящего уже стояли полицейские автомобили. Фредди оплатил такси и спрятался за одним из деревьев, которые были высажены вдоль улицы через каждые десять метров. И стал ждать. В конце концов он сфотографировал, как Хартман грубо усадил Бена в свой служебный автомобиль, сам сел за руль и на глазах удивленной коллеги Сары Винтер укатил прочь.

В этот момент Лукас затормозил и остановился у обочины рядом с ним. Фредди прыгнул на пассажирское сиденье и приказал Лукасу следовать за машиной Хартмана. На последних метрах они упустили БМВ, не успев проскочить перекресток перед загоревшимся красным на светофоре. Какое-то время ездили по округе наобум, пока не нашли заброшенный авторынок, который напомнил Фредди о недавней резонансной статье. Александр Яркас, которому принадлежал авторынок, был арестован из-за убийства и в настоящий момент сидел в тюрьме. Фредди также помнил, что Хартман занимался расследованием этого дела, и сделал вывод, что, возможно, он повез Бена в павильоны Яркаса. Подъехав к ним и выйдя из машины, они услышали крики Бена.

Бен переключил передачу и прибавил газу. Мотор красного «рено-модус» взвыл, и машина обогнала пожилую пару, которая не спеша катилась перед ним в белом кабриолете «порше». Нажав на сцепление, Бен почувствовал боль в обожженной ноге, на которую Лукас кое-как наложил марлевую повязку из автомобильной аптечки. Но гораздо хуже была пульсирующая боль, которая поразила всю руку от самого мизинца и отдавалась в плече, из-за чего он практически не мог держать руль, пока другой рукой переключал передачи. Фредди еще в автомастерской вправил сломанный мизинец. Ключом, который нашелся в кармане Хартмана, он освободил Бена от наручников и внимательно осмотрел палец. А в это время Лукас разрезал скотч, которым Бен был примотан к стулу.

Лукас ударил со всей силы, и в первый момент Бен решил, что Хартман мертв. Но после того как Фредди осмотрел комиссара, положил его на бок и, с облегчением вздохнув, кивнул Бену, стало ясно, что Хартман просто потерял сознание. Бен убрал руки из-за спины и аккуратно положил левую себе на колени. Фредди наклонился, чтобы еще раз поближе рассмотреть торчащий в сторону кончик пальца, и надул губы. Бен слышал хрипящее дыхание Фредди. На него пахнуло дешевым одеколоном после бритья, который не мог полностью скрыть запах пота Фредди, и перегаром.

В это время Лукас пошел на улицу к машине, чтобы достать из багажника перевязочные средства и вызвать скорую помощь для Хартмана.

— Придется еще раз стиснуть зубы и потерпеть. Палец нужно вправить и наложить на него шину. Так как тебе нельзя в больницу, я возьму это на себя.

— А ты умеешь? — спросил Бен.

— Видел по телевизору. Если мы ничего не предпримем, у тебя начнется жар и ты не сможешь терпеть боль.

— Черт, ты серьезно?

— А похоже, что я шучу? Я сделаю это, если ты хочешь. Но решай сейчас, карета скорой помощи для Хартмана в любой момент вывернет из-за угла. И тогда ты уже не сможешь просто так сбежать.

Бен взглянул на сломанный палец, и Фредди вопросительно поднял брови.

— Ну ладно.

Фредди не стал мешкать и решительно встал перед Беном. Он сунул Бену какую-то тряпку, которую нашел на полу.

— Держи, затолкай между зубами.

Тряпка пахла машинным маслом. Последовал резкий сильный рывок, и у Бена потемнело в глазах. Он выплюнул тряпку, и его вырвало рядом со стулом. По крайней мере, палец снова распрямился. В следующий момент у Фредди в руках блеснул серебристый скотч. Тот самый, каким Бена уже связывали до этого. Фредди воспользовался им, чтобы зафиксировать мизинец Бена — для чего он обмотал ему все пальцы, кроме большого. На этот раз уже без тряпки во рту. Крики боли беспрепятственно разносились по ангару.

Затем Бен коротко объяснил Фредди и Лукасу, что произошло. Они поверили ему и желали помочь, но не хотели быть арестованы полицией за то, что помогли бежать разыскиваемому преступнику. Их план был такой: они дождутся скорую помощь и расскажут полиции, что нашли Хартмана уже в таком состоянии. Видимо, они не заметили Бена, который спрятался где-то поблизости и, воспользовавшись хаосом, сбежал на редакционной машине. История звучала вполне правдоподобно.

Бен съехал с трассы А100 на Месседамм и продолжил движение в южном направлении. Несмотря на вечернее время, было еще светло. Неожиданно в зеркале заднего вида показался патрульный автомобиль. Он быстро приближался, и пульс Бена ускорился. Он мог лишь надеяться, что полицейские еще ничего не знают о событиях в старой автомастерской и о том, что для побега он воспользовался машиной редакции «Берлинского бульварного листка». Потому что в противном случае они будут особенно яростно охотиться за ним, решив, что он повалил и тяжело ранил их коллегу, главного комиссара Хартмана. Патрульная машина перестроилась для обгона. Они не включили ни мигалку, ни сирену. Бен затаил дыхание и уставился на дорогу перед собой, стараясь не привлекать внимания. Когда полицейские проезжали мимо, Бен краем глаза наблюдал за ними. Те не обратили на него ни малейшего внимания. Бен выдохнул. Обжигающая боль в мизинце и голени снова завладела его сознанием. Просто невероятно, что происходило в автомастерской всего несколько минут назад. Хартман, несомненно, полицейский, который полностью отдался своему делу. Но он одержим идеей, что Бен и есть преступник.

Сворачивая с Айхкампштрассе направо в Лерхенвег, Бен вдруг осознал, что у него нет шансов. Полиция считает его убийцей. Так что бесполезно ждать помощи от тех, кто профессионально занимается поиском пропавших людей. Если он сдастся, его станут допрашивать, и время для спасения Николь и Лизы будет упущено. Осталось всего несколько часов, думал Бен. Все, что он мог, — отчаянно цепляться за эту тонкую спасительную соломинку.

Бен задумался, не поехать ли сразу к монастырскому интернату на Чертовом озере. Но что ему там делать? У него нет ничего, кроме недоказанного подозрения против ученика по имени Михаэль Рубиш, которого мать пропавшей девушки якобы видела перед своим домом, что противоречило показаниям других свидетелей. Даже если похититель девушки и тот, кто удерживает сейчас Николь и Лизу, один и тот же человек, речь может идти и о ком-то, кто даже не попадал в поле зрения следователей. Например, тот мужчина, который выдал себя за Шиллинга в его квартире и с точностью до минуты предсказал, когда произойдут убийства. Наверняка он как-то связан с убийствами, а значит, и с похищением Лизы и Николь. Но то был пожилой мужчина, с седой бородой и длинными седыми волосами. А Михаэль Рубиш — выпускник школы, которому самое большее двадцать лет. Правда, нельзя исключать, что Рубиш специально изменил внешность и переоделся в старика. Из-за густой бороды и длинных, частично закрывающих лоб волос была видна лишь небольшая часть лица. Так что фальшивый ясновидящий в доме Шиллинга вполне мог оказаться и Рубишем. Но Бен не знал, живет ли Михаэль Рубиш, чья учеба должна была уже закончиться, по-прежнему в интернате. Но даже если Бен найдет его там, он что, должен попытаться выкрасть Рубиша и силой добиться от него правды? В таком случае он окажется ничем не лучше Хартмана. Что совсем плохо: если он ошибается, то времени найти настоящего преступника останется еще меньше, прежде чем истечет срок ультиматума. Нет, Бену нужны более весомые доказательства или, по крайней мере, больше подсказок. Он лишь надеялся, что убийца именно потому выдал себя за ясновидящего Арнульфа Шиллинга, чтобы дать Бену возможность через настоящего Шиллинга связаться с его племянницей Карлой, при похищении которой упоминалось то же время, что и в случае убийств. Бен только не знал, зачем это нужно убийце. Но если его предположение верно, тогда преступник, сыграв роль Шиллинга, намеренно направил его по своему следу и дал ему шанс разгадать эту загадку и выяснить его настоящую личность. Тогда и время 2:41, которое преступник указал на месте всех преступлений — в случае похищении Карлы Браун и обоих убийств, — имеет более глубокое значение. К тому же Тамара Энгель, Виктор фон Хоенлоэ и он сам учились в интернате при монастыре, как и Михаэль Рубиш. Бен еще не до конца понимал взаимосвязи, но ключом к разгадке, возможно, был тот самый монастырский интернат. Он не знал, что еще делать, кроме как следовать за предполагаемыми знаками убийцы. При этом Бен пытался, насколько это было возможно, отгонять от себя мысль, что убийца, из чистого садизма, может специально его запутать.

Бен свернул налево в Старую аллею, а потом сразу направо на Цикаденвег. Через минуту он уже припарковал автомобиль перед домом семьи Браун.

Возможно, Дженнифер Браун поможет ему понять, как связаны все эти преступления, или расскажет нечто, что приведет к убедительному выводу: Михаэль Рубиш причастен к похищению Николь и Лизы.

Выходя из машины, Бен заметил человеческий силуэт за задернутыми гардинами. Он подошел к двери и позвонил. Практически в тот же миг ему открыла коренастая женщина лет пятидесяти с полными щеками, вздернутым носом и химической завивкой.

— Я увидела вас уже из окна, — сказала женщина.

— Мне нужна Дженнифер Браун. Она дома?

Женщина огорченно покачала головой, а потом снова взглянула на Бена:

— Именно поэтому я стою у окна и жду. Я соседка справа. Я немного присматриваю за девочкой, потому что сейчас она живет в доме совсем одна. Мы договорились, что в полвосьмого поедем в больницу к ее матери. У Дженнифер нет машины, а ее мать не хочет, чтобы девочка ездила поздно вечером на электричке. — Женщина опять смущенно опустила глаза и тихо проговорила: — И это понятно. После того, что случилось с Карлой… — Она посмотрела на Бена, и в ее взгляде читался неприкрытый страх. — Дженнифер не пришла. Я не знаю, где она. Она очень ответственная девушка и никогда бы не пропустила визит к матери. — На глаза у нее навернулись слезы. Она достала бумажный носовой платок из кармана брюк и вытерла слезы. — Ведь я в каком-то смысле отвечаю за нее. Если и Дженнифер пропала… Ее мать этого не переживет. — Женщина сделала шаг в сторону. — Пожалуйста, входите, господин комиссар. Вы же из полиции? В любом случае ваше лицо кажется мне знакомым.

Бен не знал, что сказать. В голове у него одновременно вертелось слишком много мыслей. Значит, Дженнифер отсутствовала уже больше двух часов. Встретилась с друзьями и забыла о времени? Или дело в другом? В чем-то, что связано с поисками похитителя Николь и Лизы, а возможно, и Карлы?

Бен вошел в просторную прихожую.

— Вы уже связывались с ее подругами? Может, она у них.

Женщина закрыла за ним дверь.

— Ваша коллега обзвонила все контакты в телефоне. Никто из подруг ее не видел, о новом друге они тоже ничего не знают.

— Моя коллега? — переспросил Бен.

— Да, она меня ужасно напугала, появившись на пороге. Я ведь тогда еще не успела сообщить в полицию об исчезновении Дженнифер.

Неожиданно открылась дверь, которая, видимо, вела в гостиную. За ней стояла женщина с направленным на Бена пистолетом. От испуга у соседки расширились глаза, она сделала шаг назад и смотрела поочередно то на Бена, то на комиссара.

— Этот мужчина не полицейский. А вам он кажется знакомым лишь потому, что вы видели его фотографию в региональных новостях, в сообщении о разыскиваемом преступнике, — произнесла главный комиссар уголовной полиции Сара Винтер.

Глава 36

Прислонившись спиной к стене, он сидел на матрасе, который лежал на полу его обшарпанной однокомнатной квартиры. Квартира находилась в нойкельнской панельной постройке, срочно нуждающейся в ремонте. Он подозревал, что дом скоро падет жертвой стенобитного шара или как минимум полной реконструкции. Для его целей квартиры было вполне достаточно, можно даже сказать, лучше не придумаешь. Соседи не были знакомы, старались не пересекаться и не интересовались друг другом. Его это очень устраивало.

«Ремонт при заезде за счет арендатора», — сообщил неухоженный мужчина из управляющей компании и пожал плечами.

Сегодня, два месяца спустя, квартира выглядела точно так же, как и при заезде. Пожелтевшие и местами оборванные обои, судя по узору, сохранились еще с шестидесятых годов. Об их первоначальном цвете можно только догадываться. Ковровое напольное покрытие было сорвано, и остатки клея еще виднелись на бетонном полу; в углу рядом с матрасом лежала его аккуратно сложенная одежда. Сантехника в ванной была такая грязная, что даже самые сильные чистящие средства вряд ли помогут. Но ему все это было безразлично. Он использовал квартиру, только чтобы переночевать, принять душ и подумать в тишине, чего в последнее время ему практически не удавалось. Сначала в голове звучал тот голос, потом появились боли. Лишь тогда он пошел к врачу. Спустя несколько дней тот сухим тоном, но с сочувственным взглядом сообщил ему смертельный диагноз. У него нашли злокачественную и быстро растущую опухоль мозга. Неоперабельную. Он выяснил, что существует только два способа уменьшить боли: большая дозировка анальгетиков, которые прописал ему врач, или выполнение приказов, которые нашептывал ему голос. Сначала он сопротивлялся, но потом понял, кто говорит с ним, и смирился с его заданиями. Разве мог он отказать Господу? Этого никто не может.

«Что Бог сочетал, того человек да не разлучает», — все время повторял низкий голос. Людей больше не заботили слова Всевышнего. Они сами себя считали Богом и делали все, что им вздумается. Свобода заменила дисциплину. Его задача заключалась в том, чтобы это изменить. В какой-то момент он это осознал. Исправить то, что шло вразрез с Божьим промыслом. Восстановить равновесие — вот его последняя миссия. Место в раю ему обеспечено, если он справится с этим божественным заданием. Но смысл не в том, чтобы наказать отдельных грешников. Что это даст? Речь шла о том, чтобы добиться долгосрочных изменений и помочь людям вернуться на правильный путь.

Людям нужны знаки. Лишь когда они видят собственными глазами, в головах у них что-то происходит. И лишь тогда они готовы изменить поведение. И он должен подать такой знак. Именно для этого его выбрал Бог. И не два месяца назад, когда заговорил с ним голосом в его голове. Все началось гораздо раньше, с самого рождения. Но из-за своей человеческой ограниченности он заметил это, лишь когда голос открыл ему истину. Неожиданно все приобрело смысл, все, что он пережил, все его воспитание. Все это служило только одной цели — подготовить его к важному заданию. Он был архангелом Бога, который должен вернуть праведность на землю. Вначале он спорил с Богом. Почему он должен умереть именно теперь, когда нашел любимую женщину и женился? Но голос не успокаивался: «Ты должен подать знак от моего имени. Накажи их за грехи и восстанови праведность».

В одну из бесчисленных ночей, когда не мог заснуть, страдая от тупой боли и своей тяжелой судьбы, он неожиданно понял, что имелось в виду. Он должен защитить священную сакральность брака. Эту миссию предусмотрел для него Бог. Бог выбрал его, потому что лучшего кандидата не найти. Эта сакральность сопровождала его всю жизнь. Никто больше так болезненно не осознавал, насколько важно оберегать и сохранять эту святыню. Как могла женщина разрывать то, что соединил Бог? Ведь в разводах всегда виноваты только женщины. Они должны подчиняться мужчине. Как они смели принимать самостоятельные решения и глумиться над мужем? И даже если муж инициировал развод, то это всегда означало, что женщина не справилась со своей ролью, не почитала его и тем самым дала повод. Это он усвоил с детства, и сейчас Бог доказал, что его строгое, а иногда жестокое воспитание было правильным. Его учеба никогда не была ориентирована на мирские цели. Его предназначение в том, чтобы заставить людей — если нужно, то и раскаленным мечом — услышать слова Бога и восстановить порядок. Только смерть может расторгнуть брак. И пока опухоль не убила его, он решил смягчать гнев Бога и освобождать жен от греха, который они взяли на себя, расставшись с мужьями. Даже в момент смерти обе женщины, которых он утопил в две последние ночи, считали, что над ними совершается несправедливость. А это было всего лишь справедливое наказание и искупление греха.

Их дети обязаны быть ему благодарны. Они могли наблюдать, как он приводил в исполнение приговор над их матерями, и получали шанс увидеть настоящее величие Господа и изменить свою жизнь в соответствии со словом Божьим, как это сделал он сам. Удовлетворенный, он еще раз вспомнил, чего уже достиг. Тамара Энгель с удовольствием приняла его приглашение. Ей были нужны деньги. У себя в квартире она подмешала Бену в кофе снотворное. Тамара поверила, что он хочет всего лишь проучить Бена. Больше она ничего не расспрашивала. Она думала, что сразу получит обещанные деньги, и легкомысленно впустила его ночью в квартиру. Но вместотого чтобы заплатить, он подарил ей нечто гораздо более ценное, чем деньги: искупление.

Бена — который был одурманен каплями, но мог передвигаться, шатаясь как пьяный, — он отвел домой. И был уверен, что утром тот ничего не вспомнит. К тому же он забрал мобильный Бена.

Следующим вечером он заранее спрятался на лестничной клетке дома, где Бен снимал квартиру. После того как Бена выпустили из-под ареста и тот вернулся в свою квартиру, он ждал в темной нише в коридоре перед его дверью, пока Бен снова не выйдет. Затем вырубил его электрошокером. Бен повалился в прихожую своей квартиры. Его руки и ноги дергались от разряда тока. Глаза закатились, губы дрожали. Как же он наслаждался этой картиной. С помощью воронки он влил Бену в рот принесенный с собой виски, в который предварительно подмешал сильное снотворное. Только после этого Бен потерял сознание. Он нашел в шкафу какие-то джинсы и сунул в задний карман прядь волос, которые отрезал у Тамары Энгель накануне ночью. Чтобы не оставлять следов, все это время он был в перчатках и одноразовом комбинезоне с капюшоном. Несколько раз сунув пустую бутылку из-под виски Бену в руку, чтобы на стекле остались нужные отпечатки пальцев, он бросил ее в квартире, так чтобы полиция могла объяснить, чем вызвана амнезия Бена. Он все правильно рассчитал: на следующий день из-за снотворного тот понятия не имел, что случилось.

Потом он вышел из дома. Как и предполагалось, уголовная полиция установила наблюдение за входной дверью. На нем была куртка как у Бена. Так как они были примерно одинакового роста и телосложения, он надеялся, что полицейские примут его за Бена Вайднера. И план сработал. Он шел не торопясь, чтобы толстому полицейскому было проще следовать за ним. Оторвавшись от Хартмана и выйдя из базилики Святого Иоанна через подвальную дверь, он мог теперь спокойно заняться Катрин Торнау.

Эту женщину он нашел на сайте знакомств, где зарегистрировался под именем Бена. Она открыла ему всю душу. В конце концов он убедился, что ему нужна именно она. Потом они с Катрин Торнау встретились в кафе. Пока она ходила в туалет, он стащил у нее из сумки ключи и сделал слепки. Позже заказал в мастерской ключи от подъезда и квартиры.

Вчера утром, когда Катрин с сыном не было дома, он опробовал ключи. Все прошло как по маслу. Тогда он осмотрелся в квартире.

Ночью, наказав Катрин Торнау, он положил сотовый Бена рядом с ее кроватью, чтобы все выглядело так, будто Бен потерял его там. Само собой разумеется, как и во время всех своих операций, он был в перчатках и комбинезоне, чтобы не оставлять отпечатков.

Теперь приближалась ночь, когда он завершит свой труд. Он подумал о Николь. Сама виновата. Зачем она разошлась с Беном? Хотя он хотел проучить Бена совсем по другим причинам, но ни один мужчина, в том числе и Бен, не заслужил, чтобы его бросала жена.

Там, где сейчас находились Николь и Лиза, никто и никогда не услышит их криков. Старые стены из бутового камня слишком толстые, а стальная дверь, за которой начинался свод и многочисленные ходы и коридоры, слишком крепкая и глухая, чтобы хоть один звук донесся наружу. Он не смог сдержать улыбку. Как и было задумано, Бен понял, что он нарочно дает ему подсказки. Бен шел точно по следу, который он для него оставил. Что бы он ни делал, он поступал так, как считал правильным. Но одобряет ли его действия Бог — это можно выяснить, лишь подвергнув их проверке перед Богом. Если Богу нравится то, что он делает, то ему будет предоставлена свобода действий. Если нет, то кто-нибудь его остановит.

Бен заметил его, когда он из леса наблюдал за ним в бинокль. В тот момент он уже поверил, что Бог больше не одобряет и не поддерживает его план. Но затем полиция помешала Бену броситься за ним в погоню. Как еще толковать это обстоятельство, если не попытку Бога защитить его и сказать, чтобы он продолжал в том же духе? И еще кое-что все больше убеждало его в этом: голос и боли, которые исчезли с тех пор, как он начал преследовать грешниц. Уже после смерти Тамары он заметил улучшение. Сегодня, отправив на тот свет и Катрин, он почувствовал себя еще лучше. А несколько часов назад ему позвонил врач.

— Наконец-то я до вас дозвонился, — сказал он. — Хотя сегодня воскресный вечер, но я подумал, что вы должны узнать эту новость как можно скорее. Опухоль уменьшилась в размерах. Это настоящее чудо.

Он поблагодарил врача за звонок и повесил трубку. Ему тут же стало все ясно: Бог в благодарность вылечил его и совершил над ним чудо. Голос, опухоль были лишь средствами, к которым Богу пришлось прибегнуть, чтобы указать ему на его предназначение. И когда он принял это предназначение, Бог позаботился о его выздоровлении.

Он поднялся, подошел к окну и посмотрел на вечерние огни города. Уже очень скоро наступит ночь полнолуния.

Самопровозглашенного ясновидящего Арнульфа Шиллинга он тоже выбрал не случайно, сбил его на машине и отправил в больницу, а в это время место в его доме занял другой. Предсказатели — те же еретики и поэтому ничем не лучше ведьм. Еще несколько веков назад такого, как Арнульф Шиллинг, сожгли бы на костре. Шиллинг и его племянница были для Бена дополнительными подсказками, которые при определенных обстоятельствах могли привести Бена к нему.

То же самое касалось и Библии, которую он специально оставил в базилике Святого Иоанна, и указания времени, которое решало все. Он спрашивал себя, смогут ли Бен и полиция правильно истолковать все эти знаки. Когда-то наверняка. Вопрос в том, успеют ли они сделать это в оставшееся время. Он бросил взгляд на наручные часы. Еще немного. В радостном предвкушении он глубоко вздохнул. Затем покинул квартиру.

Глава 37

— Повернитесь лицом к стене, ноги шире, руки перед собой.

От неожиданности Бен не мог ничего произнести. Он лишь задавался вопросом, почему напарница Хартмана вообще здесь, в доме Аниты Браун. Никто не знал, что он приедет сюда, кроме Арнульфа Шиллинга. Это он его выдал?

Соседка семьи Браун от ужаса прикрыла ладонью рот. Она приняла Бена за полицейского, а оказалось, что это разыскиваемый преступник. На лице у нее был написан ужас.

Бен повернулся к стене и сделал, что потребовала от него комиссар. Все кончено. На этом его попытка спасти семью завершена. Для Сары Винтер он жестокий убийца женщин. Она без колебаний выстрелит в него, если он подаст повод. А мертвый он вообще никак не поможет Николь и Лизе. Нет, он должен попытаться убедить Сару Винтер в том, что ее подозрения относительно него ошибочны. В ее случае у Бена хотя бы не было впечатления, что она, как ее коллега Хартман, вопреки здравому смыслу наплюет на все аргументы в пользу его невиновности.

Сара Винтер подошла ближе и ощупала его левой рукой, продолжая целиться из пистолета, который держала в правой. Закончив, снова отступила на два шага.

— Можете опустить руки и повернуться.

Бен удивился. Она не надела на него наручники. Когда он обернулся, женщина бесстрастно смотрела ему в глаза.

Он выдержал взгляд. Шесть или семь секунд они стояли молча. Потом Сара сказала:

— Если пообещаете, что не попытаетесь сбежать, я опущу пистолет и уберу его.

Бен был ошарашен.

— Обещаю.

О еще одном побеге не могло быть и речи. У Бена адски болел не только изувеченный мизинец, но и нога, что не позволило бы ему быстро бегать. Даже если ему удастся открыть входную дверь у себя за спиной и выскользнуть наружу, комиссар догонит его самое позднее у забора, ограждающего участок перед домом.

Сотрудница полиции медленно опустила руку с пистолетом и сунула оружие в кобуру. При этом ни на секунду не спускала с Бена глаз.

— Я больше не верю, что вы убили обеих женщин, как не верю в то, что вы похитили собственную семью, — сказала она затем.

Бен недоверчиво посмотрел на комиссара. Он рассчитывал, что она вызовет подкрепление, арестует его и зачитает права. А не объявит невиновным, даже не дав ему сказать ни слова в свое оправдание.

— Пройдемте со мной, я хочу вам кое-что показать.

Она повернулась и сделала несколько шагов в гостиную. Соседка опустилась на стоящий в прихожей стул и замерла. Казалось, силы покинули ее.

Бен медленно последовал за комиссаром. Он до сих не мог поверить. Зародившееся было облегчение сменилось мыслью, что причин для радости вовсе нет. Ее шеф, Хартман, по-прежнему видел в нем убийцу, и улики однозначно свидетельствовали против него. К тому же сейчас исчезла еще и Дженнифер Браун. Он надеялся с ее помощью установить личность преступника или хотя бы приблизиться к разгадке.

Через гостиную они прошли в столовую. В обеих комнатах стояла старая дубовая мебель. На ходу Бен обратил внимание, как аккуратно все было разложено по своим местам. Даже расстояние между подушками на диване было одинаковым. Когда в последний раз счастливая семья сидела здесь? Мысль о счастливой семье болью отдалась в его сердце. «Господи, Николь, Лиза, где же вы?»

Сара Винтер присела за обеденный стол. Перед ней лежала раскрытая папка. Бен сел напротив. Сара кивнула на его обмотанную серебристым скотчем руку:

— Это был Лу?

Бен ничего не сказал. Молчание тоже ответ.

— Где он сейчас? Он ведь не отпустил вас добровольно?

Бен рассказал Саре, что произошло в пустой автомастерской Александра Яркаса. Сара не отрываясь смотрела ему в глаза. На ее лице, которое обычно не показывало никаких эмоций, появилось озабоченное выражение. Ни удивления, ни досады по поводу того, что ее коллегу вывели из игры ударом стамеской и ему, видимо, придется какое-то время провести в больнице. Когда Бен закончил, она задумчиво кивнула и перевела взгляд на лежавшую перед ней папку.

— Лу считает, вам безразлично, что с вами будет. Поэтому неудивительно, что все улики так откровенно против вас.

— А вы так не считаете?

Светловолосая сотрудница полиции медленно покачала головой:

— Уже нет.

— И почему?

— Потому что вы здесь.

Бен с облегчением кивнул. Хорошо, когда кто-то на твоей стороне. Но все равно было непонятно, почему Сара вдруг поверила ему.

Сара Винтер, похоже, заметила его вопросительное выражение лица и пояснила:

— Когда я вернулась в комиссариат, после того как Лу исчез вместе с вами, мне из больницы позвонил Арнульф Шиллинг. Он заявил, что вы были у него и что он рассказал вам об исчезновении Карлы. Шиллинг решил, полиции важно узнать, что его племянница Карла пропала три месяца назад в то же самое время, в которое были заявлены и исполнены убийства. Разумеется, мы это уже знали. Ранее к нам в управление приходила Дженнифер Браун и еще раз рассказала о случившемся. Она была уверена, что один ученик интерната как-то связан с этим. Но мы не стали отрабатывать данную версию, потому что Лу и я считали, что уже знаем, кто настоящий убийца, а именно — вы. Но Шиллинг рассказал мне о сообщении, которое убийца оставил для вас. И вот вы появляетесь, не зная, что я здесь. Зачем, если вы и есть преступник? Также маловероятно, что убийца стал бы навещать Арнульфа Шиллинга в больнице. Так поступил бы лишь тот, кто разыскивает преступника. Тот, кто хочет доказать свою невиновность и спасти семью.

Бен кивнул, и на глаза навернулись слезы облегчения. Комиссар сделала правильные выводы. В комнату вошла соседка. По всей видимости, она снова взяла себя в руки. Она поставила на стол бутылку воды и два стакана.

— Вы наверняка хотите пить, — дружелюбно сказала она. Но в ее тихом голосе были слышны подавленность и страх, которые она испытывала.

— Спасибо, — поблагодарила Сара, — мы найдем Дженнифер, я вам обещаю.

Женщина начала всхлипывать и со слезами на глазах вышла из комнаты.

Сара снова повернулась к Бену:

— Меня только интересует, где вы были прошлой ночью, когда произошло второе убийство. Мы видели, как вы заходили в дом. Но затем из подъезда вышел человек, который, видимо, хотел быть похожим на вас. Я звонила и стучала в вашу дверь. Но реакции не было.

Бен инстинктивно схватился за затылок. Уже весь день он ощущал там легкое покалывание, но старался не обращать внимания. Бен подумал и решил рассказать Саре Винтер правду.

— Честно говоря, я не знаю, что случилось прошлой ночью или что я делал. Изначально я хотел вернуться в здание уголовной полиции, чтобы иметь алиби на случай нового убийства. Но очнулся утром на полу в собственной прихожей и не мог ничего вспомнить.

Комиссар задумчиво посмотрела на Бена.

— Я не знаю. С тех пор как я проснулся сегодня утром, у меня здесь болит и покалывает.

Сара встала и обошла вокруг стола.

— Дайте посмотрю. — Она осмотрела его затылок и провела пальцами по месту, которое Бен только что тер. — Я вижу две маленькие красные точки. Это могут быть следы от электрошокера, — объявила она, затем вернулась на свое место. — Это кое-что объясняет. Киллер мог нейтрализовать вас этим и потом влить виски. Отсюда и пустая бутылка в квартире. Если он подмешал в алкоголь снотворное или какой-то наркотик, тогда понятно, почему вы не реагировали, когда я стучала в дверь. Затем парень вышел из дома, а мы решили, что это вы.

Бен обрадовался, услышав теорию, которая снимала с него подозрение.

— А почему вы приехали сюда? — спросил он. — Вряд ли вы предполагали, что я появлюсь здесь, после того как ваш коллега забрал меня с собой?

— Меня с самого начала беспокоило, что мы отрабатываем только одну версию. После звонка Шиллинга я решила прислушаться к интуиции и взглянуть на папку, которую собрала мать Дженнифер Браун. Все-таки они подозревали этого ученика интерната. Хотя у Михаэля Рубиша и есть алиби на момент исчезновения Карлы, в остальном он вписывается в психологический портрет убийцы женщин, по крайней мере, что касается его религиозного мировоззрения. И между исчезновением Карлы и убийствами существует очевидная связь. Похититель Карлы оставил перед дверью ее родительского дома Библию. Нынешняя серия убийств тоже имеет религиозную подоплеку. Монастырский интернат, в котором Михаэль Рубиш провел бо́льшую часть детства и юности, опять же славится строгим католическим воспитанием. Между всем этим просто должна быть какая-то связь.

Бен кивнул. Сара Винтер налила себе и Бену воды и сделала глоток. Потом продолжила:

— Согласно документам тогдашнего расследования, его алиби было подтверждено многими свидетелями, и мы не видели причин заниматься Михаэлем Рубишем более подробно. Сейчас все выглядит иначе. Прежде чем приехать сюда, я попросила одного коллегу навести справки о Марлен Рубиш и направилась к ней. Она живет здесь поблизости, и я хотела еще раз задать ей вопрос относительно алиби внука, которое она подтвердила. Но, к сожалению, ее не было дома.

— То есть вы считаете возможным, что Михаэль Рубиш все-таки может быть причастен к похищению Карлы, а значит, и убийствам.

Сара пожала плечами:

— Мы практически ничего о нем не знаем. Эту папку я нашла в комнате Дженнифер. Здесь больше информации, чем в наших собственных документах по делу Карлы Браун. Но все равно я пока не нашла ничего, что могло бы нам помочь.

— С тех пор как познакомился с настоящим Арнульфом Шиллингом в больнице, я задаюсь вопросом, кто был тот мужчина, который выдал себя за предсказателя в доме Шиллинга и назвал мне время убийства второй жертвы.

— До сих пор мы считали, что вы выдумали встречу с предсказателем. Но так как этот одиозный мужчина, похоже, существует, он, видимо, становится главным подозреваемым. Только у нас нет ничего по этому человеку, кроме вашего описания. И мы также еще не знаем, где его искать. Но, возможно, узнаем больше, когда коллеги-криминалисты обследуют дом Шиллинга на предмет отпечатков или прочих следов.

Сара Винтер вытащила мобильный телефон и вызвала команду научно-экспертного отдела к дому Арнульфа Шиллинга.

— Я не могу исключать, что тот, с кем я говорил, был переодет. Так что теоретически это мог быть и Рубиш, — сказал Бен, когда комиссар закончила разговор. Все это время он пытался говорить как можно более спокойно, хотя осознавал, что они теряют драгоценное время. Теперь он заметил, что его дыхание ускорилось, а внутри начинает подниматься волнение, которое он скоро не сможет больше контролировать.

— Так какой же у вас был план? Чего вы хотели от Дженнифер Браун? — наконец спросила Сара.

Бен задумался ненадолго. Тот факт, что Дженнифер, похоже, тоже исчезла, усилил его подозрение.

— Я надеялся, что Дженнифер может рассказать мне какие-то детали, которые подтвердят мое подозрение, что все нити ведут в этот монастырский интернат. Но сейчас я уже не вижу необходимости в разговоре.

Бен впервые заметил тень удивления на лице Сары Винтер.

— Почему?

— Вскоре после того, как Дженнифер покинула сегодня полицейский участок, она исчезла. В похищении своей сестры она по-прежнему подозревала Михаэля Рубиша. Что, если она решила взять инициативу в свои руки? Куда бы она пошла?

— В монастырский интернат, — ответила Сара Винтер.

Бен кивнул и тоже сделал глоток воды. Он лишь сейчас заметил, насколько у него пересохло в горле.

— А что для вас будет новостью, так это тот факт, что Тамара Энгель и я учились именно в этом интернате.

Сара пораженно посмотрела на него и должна была признать, что в рамках расследования они этого действительно еще не выяснили.

— Вы считаете, что кто-то мог навести на вас подозрение в убийствах из-за чего-то, что связано с этим интернатом?

— Да.

В этот момент у Сары зазвонил мобильный телефон. Она взглянула на дисплей и ответила. Чем дольше продолжался разговор, тем серьезнее она смотрела на Бена и сильнее хмурила лоб. Через полминуты она попрощалась с собеседником и нажала отбой.

— Это был коллега, которого я попросила побольше разузнать о Марлен Рубиш. И теперь я тоже думаю, что нам стоит поехать в интернат. Если женщины нет дома, возможно, она на работе.

— Что выяснил ваш коллега?

Сара ответила не сразу. Вероятно, размышляла, можно ли раскрывать Бену эту информацию. В конце концов решила, что можно.

— Двадцать девять лет назад единственный сын Марлен Рубиш стал жертвой преступления. Его изнасиловали и убили. Его труп нашли в лесу. Через год она переехала в этот поселок недалеко от монастырского интерната. Убийцу ее сына так и не нашли.

Бен шумно выдохнул:

— Когда такое случается, оставаться на старом месте, где все напоминает о прежней жизни, невыносимо. — Он подумал, что Николь тоже хотела переехать с Лизой в другой район, потому что одноклассники дразнили Лизу «дочерью убийцы».

— Но есть одна проблема, — сказала Сара и встала. — Как Михаэль Рубиш может быть внуком Марлен Рубиш, если ее единственный сын погиб в шестилетнем возрасте?

Бен молча уставился на нее.

— Возникает вопрос, кто на самом деле этот Михаэль Рубиш.

Бен тоже поднялся:

— Возьмете меня с собой?

Уже переступив порог, Сара обернулась, наклонила голову и улыбнулась:

— Бен Вайднер, выписан ордер на ваш арест. Вы всерьез думаете, что я оставлю вас здесь?

Глава 38

Между тем уже стемнело. На небе не было ни облачка. Полная луна заливала окрестности голубоватым светом. Сара ехала за рулем голубого, покрытого ржавыми пятнами «сааба», которому было не меньше двадцати лет. Мотор рычал, как трактор. Но она не сбавляла скорость.

По дороге Сара позвонила коллегам в комиссариат и отменила розыск Бена. Кроме того, она запросила адрес местожительства Михаэля Рубиша. Через несколько минут ей перезвонили. Бен слышал разговор по громкой связи и узнал, что Михаэль Рубиш зарегистрирован у своей матери. Так как Сара уже была у дома Марлен Рубиш и ей никто не открыл, эта информация в настоящий момент была бесполезна. Она лишь надеялась, что у выпускника по-прежнему есть комната в интернате и что он будет там, когда они приедут.

— До сих пор я предполагала, что преступник очень религиозный человек, который развелся с женой и поэтому видит свое призвание в том, чтобы смертью наказывать разведенных женщин за их грех, — сказала Сара.

— И Михаэль Рубиш не подходит под этот психологический портрет убийцы? — спросил Бен.

— Он подходит в том смысле, что вырос в католическом интернате. Но он не женат. Зачем ему идти и убивать, защищая сакральность брака?

— То есть вероятнее, что преступник — это пожилой мужчина, который выдавал себя за Арнульфа Шиллинга.

В настоящий момент да. И мы должны учесть еще кое-что: преступнику важно не только наказание за неуважение брака. Он в равной степени мстит и вам. Иначе почему он хочет переложить вину за убийства на вас? В конце концов, он абсолютно осознанно подстроил все так, чтобы полиция считала вас убийцей.

— Разумеется, я тоже уже задавался вопросом, почему он выбрал именно меня и мою семью.

— И вам не пришло в голову, у кого с вами могли бы быть счеты?

— Нет, — вздохнул Бен. До сих пор он знал о двух подозреваемых: Михаэле Рубише и пожилом мужчине в доме Шиллинга. Почему кто-то из этих незнакомых ему мужчин должен хотеть навредить ему и его семье? Означало ли это, что они идут по ложному следу, который вовсе не приведет их к настоящему убийце? — А что показали предыдущие расследования? Кроме меня, больше не было подозреваемых? — спросил Бен.

Лицо Сары Винтер оставалось бесстрастным. Это еще больше пугало Бена. Она даже не взглянула на него, а уставилась на дорогу.

— Бывший муж Катрин Торнау врач. В субботу он был в Мюнхене по программе повышения квалификации, а потом до половины второго ночи пил с другими участниками конгресса в баре отеля. Торстен Цимковски, очень верующий мужчина, который регулярно посещает церковные службы в базилике Святого Иоанна и с которым год назад развелась жена, работал в ночную смену, когда произошло убийство. Он трудится на фабрике по производству шурупов. Мы проверили. В ночь на воскресенье была назначена дополнительная смена, и его коллеги подтвердили, что он проработал всю ночь.

— Как вы вышли именно на этого Цимковски и базилику Святого Иоанна?

— В субботу вечером мы с Хартманом следили за домом, в котором вы живете. Кто-то похожий на вас телосложением и в такой же кожаной куртке, в какой были вы, вышел из подъезда. Хартман последовал за ним пешком. Мужчина зашел в базилику, оставил на алтаре Библию с выделенным текстом и незамеченным вышел с противоположной стороны церкви. Цимковски член церковной общины, крайне верующий и разведен. Наш убийца выбирал разведенных женщин. Еще неясно, откуда у типа, которого мы ищем, ключи от церкви и подвала. Большинство коллег в отделе по расследованию убийств глаз не сомкнули последние тридцать шесть часов, но мы продолжаем работать.

Комиссар сжала руль так крепко, что кожа на руках побелела. Вероятно, ее беспокоило, что все следы и версии, которые до сих отрабатывала ее команда, ни к чему не привели и что сейчас у них уже выходит время. Каждые двадцать четыре часа убийство. Два уже произошли. Третье они должны во что бы то ни стало предотвратить. Бену казалось, что он может читать ее мысли. Они собирались проверить последний оставшийся след. Если они ошибаются, на этот раз наступит очередь его жены, и его дочери придется наблюдать убийство.

Когда они повернули на шоссе среди леса в районе Чертова озера, луна светила так ярко, что они могли ехать, не включая фар. Бен опустил боковое стекло. В машину ворвался свежий лесной воздух. С каждым метром, приближавшим их к территории монастыря, Бен нервничал все сильнее. По крайней мере, сейчас он уже не один в борьбе против этого сумасшедшего. Но время работает против них. Оставалось всего несколько часов, чтобы найти Лизу и Николь.

Они остановились перед запертыми чугунными воротами, которые вели на территорию монастыря, обнесенную высокой стеной. Было уже половина одиннадцатого. Сара вышла из машины. Вдали раздался крик совы, которая сидела на одном из древних деревьев на берегу Чертова озера. Сара нажала на кнопку звонка у ворот. Одна из камер, расположенных на правом столбе, развернулась к ней. Сара сказала что-то в переговорное устройство — Бен не расслышал слов — и показала свое удостоверение в камеру. Вскоре двустворчатые ворота открылись, и Бен с Сарой заехали на дорожку среди аккуратно постриженных газонов, излучавших спокойствие и умиротворенность, что резко контрастировало с нынешним эмоциональным состоянием Бена. Он снова и снова перебирал все, что знает. Он что-то упустил? Сара Винтер дала ему обезболивающие таблетки — большая упаковка нашлась в бардачке «сааба». Но пульсирующие боли в пальце и ноге все равно мешали ему сконцентрироваться. Каждый раз все его размышления оканчивались здесь, на этом месте. Бен лишь надеялся, что нечто решающее, что могло изменить ход событий, придет ему в голову, когда еще не будет слишком поздно.

Мужчина, открывший им дверь, описал Саре Винтер дорогу к дому настоятеля монастыря, который одновременно был и директором школы-интерната. Сара поставила машину на одном из трех парковочных мест перед старым кирпичным домом. Около звонка стояло имя Якоб Дёрр. Открывший им тяжелую деревянную дверь настоятель, казалось, нисколько не удивился столь поздним посетителям. Вероятно, сторож у ворот уже предупредил его, что с ним хочет поговорить полиция. Настоятель монастыря провел их в просторный, облицованный темными деревянными панелями кабинет. Там предложил присесть на стоящие перед огромным письменным столом стулья. Сам опустился на вращающийся стул с мягкой обивкой по другую сторону стола и изучал Сару и Бена проницательным взглядом. Священник был одет в черную сутану. Высокого роста, с большим крючковатым носом. Слегка наклоненное вперед тело, круглая спина и длинная шея с выступающим кадыком придавали ему сходство с коршуном. Спутанные волосы торчали во все стороны.

— Так о чем речь? — спросил Дёрр.

— Об одном из ваших учеников. Мы подозреваем, что он мог быть как-то связан с убийством двух женщин, — ответила Сара.

Лицо директора побледнело, мускулы ослабли. Потом он нахмурился:

— И кто же это?

— Михаэль Рубиш.

Дёрр откинулся на своем стуле и изобразил сожаление на лице. Но было видно, что в определенном смысле он испытывает облегчение.

— Михаэль больше не является учеником этого интерната. А если речь идет о похищении той девушки из поселка, то доказать ничего не удалось. Когда это случилось, он находился на территории монастыря.

— Мы подумали, что, возможно, он все еще живет в интернате, — сказала Сара.

— Нет, два месяца назад он съехал из общежития. Мы не знаем куда, с тех пор он больше не давал о себе знать. Но при всем желании я не могу представить себе, чтобы Михаэль сделал нечто подобное. Он славный молодой человек, всегда готовый помочь.

— Но его бабушка, Марлен, наверняка может нам сказать, где сейчас находится ее внук. Дома мы ее не застали. Она здесь? — спросила Сара.

Дёрру не пришлось долго думать.

— Нет, она взяла пару дней отпуска. Возможно, куда-то поехала.

Бен больше не мог усидеть на стуле. Не может же быть, что они абсолютно напрасно приехали сюда. И самое главное, что им делать дальше?

— Нам нужно срочно найти Михаэля. Подумайте! Где он может быть? У него есть друзья, у которых он мог бы остановиться? Кто еще может знать о его местонахождении? — спросил Бен громко и лишь затем понял, что отреагировал чересчур эмоционально. Сердитым взглядом Сара велела ему снова сесть, но Бен не мог. Панический страх охватил каждую клетку его тела. Страх, который до этого удавалось сдерживать. Но теперь плотину прорвало, и он уже ничего не мог сделать.

Директор раздраженно посмотрел на Сару.

— Тогда нам нужно взглянуть на старую комнату Михаэля, и наверняка вы можете дать нам его фотографию, — произнесла Сара особенно дружелюбным и спокойным тоном.

Монах поднял брови, сложил руки в замок и постучал большими пальцами друг о друга, словно взвешивал свой ответ.

— Сожалею, — ответил он затем и бросил на них ледяной взгляд. — Комната Михаэля уже занята. Могу заверить вас, что после его выезда помещение было пустым и там не осталось ничего, что могло бы помочь вам. Должен заметить, что вам необходим ордер на обыск, которого у вас нет, иначе вы бы уже предъявили его. Кроме того, вы не назвали мне еще ни одной убедительной причины, почему подозреваете в убийстве именно Михаэля. У вас есть какие-то доказательства?

Этот вопрос одинаково сильно ударил как по Бену, так и по Саре. Доказательств у них не было, только предположения.

— Как насчет фотографии? — уточнила Сара.

Директор развел руками:

— Интернат не располагает фотографиями Михаэля Рубиша.

— Но это просто невозможно. Должны же быть классные фотографии, годовые книги или снимки с каких-либо праздников, — возразил Бен. На этот раз его голос звучал спокойно и уверенно.

Дёрр прочистил горло. Бен не мог избавиться от ощущения, что директор просто не хочет им помочь. Это начинало выводить его из себя.

— Как вы наверняка знаете, людей обычно можно фотографировать только с их разрешения. Марлен Рубиш настрого запретила интернату фотографировать ее внука. Как опекун она имеет на это полное право. После наступления совершеннолетия Михаэль также не дал своего согласия. И Михаэль не единственный. Наши ученики воспитываются в большой строгости. Они не придают значения мирским делам. Вы также вряд ли найдете фотографию хоть одного из наших учеников в Интернете. Наше преимущество, что мы интенсивно и достаточно рано просвещаем о рисках этого носителя информации и пользуемся поддержкой родителей.

Бена начинало тошнить. Он не сможет долго выносить властную манеру Дёрра и его лекцию о консервативном католическом воспитании. Но настоятель был прав: по дороге сюда Бен попытался со смартфона Сары найти в Интернете информацию о Михаэле Рубише и его фото. Не тут-то было. Его словно не существовало. Бен вспомнил о папке, которую собрала семья Браун. Там тоже не было фотографии, как и в документах следствия, что, впрочем, нормально. Рубиша допрашивали всего лишь как свидетеля, а не как подозреваемого. Михаэль Рубиш был словно призрак. Это подходило человеку, который уже давно планировал убийство.

— А что с его друзьями? Я хотела бы попросить вас вызвать их сюда, чтобы мы могли с ними поговорить, — сказала Сара.

— Михаэль был одиночкой. Достаточно спокойный и очень замкнутый. Слова нужно было из него по-настоящему вытягивать. У него есть несколько друзей. Однако это все молодые люди его года выпуска, и в интернате уже никого из них нет. Но я могу найти для вас их адреса.

— Да, пожалуйста, — отозвалась Сара.

Проклятье, как все долго тянется, подумал Бен. Чтобы отвлечься, он принялся рассматривать картины в рамах, висевшие за ним на стене. Это были портреты предков бывших директоров интерната и настоятелей монастыря. Бен узнал предшественников Дёрра тех лет, когда сам здесь учился. На боковой стене висели еще портреты, выполненные маслом. На третьем изображении у Бена перехватило дыхание. Он уставился на портрет Хайнриха фон Хоенлоэ, отца Виктора, а портрет Виктора висел тут же рядом. Над двенадцатью картинами красовалась надпись золотыми буквами: «Благородным добродетелям во славу».

Бен снова сел рядом с Сарой. Его накрыло волной отчаяния. Теперь настоятель в свою очередь задал вопрос:

— Почему вы вообще решили, что найдете вашего убийцу именно здесь?

Сара помедлила несколько секунд с ответом, потом сказала:

— К сожалению, мы не можем разглашать никаких деталей, но предполагаем, что за убийствами стоят религиозные мотивы.

На этих словах Якоб Дёрр подался вперед и оперся локтями о стол.

— А так как у нашего монастыря репутация учреждения, где приветствуют строгое католическое воспитание, вы сразу же подозреваете одного из наших бывших учеников.

Сара выдержала его взгляд.

— Конечно нет. Мы отрабатываем и другие версии. Но один из следов ведет к вашему монастырскому интернату. Мы просто делаем свою работу, и речь идет о человеческих жизнях. Поэтому будет уместно, если вы нам сейчас поможете.

Якоб Дёрр снова несколько расслабился.

— Вы должны извинить меня. Но мы простой бенедиктинский орден. А не фундаменталисты, как члены «Опуса Деи», «Братства святого Пия» или «Божьих легионеров». Мы не хотим, чтобы нас путали с этими группировками.

— Мы этого и не делаем. Но тем не менее я должна спросить вас, знаете ли вы об отступниках в вашем монастыре. Может, среди ваших монахов есть кто-то, кому обычные учения кажутся недостаточно строгими и кто ратует за большее повиновение Богу?

Дёрр подумал.

— Нет, в голову мне никто не приходит.

Сара кивнула, и у Бена появилось чувство, что они окончательно зашли в тупик. Даже если преступник религиозный фанатик, может пройти несколько дней, прежде чем полиция проверит все католические секты в Берлине. А у них нет столько времени. Он в сотый раз посмотрел на часы. Оставалось еще три с половиной часа, чтобы спасти его семью, а у него не было никаких зацепок.

— С кем из живущих здесь священнослужителей Михаэль Рубиш поддерживал особенно тесный контакт? — продолжала задавать вопросы Сара.

Лицо Дёрра прояснилось.

— Это был наш здешний священник брат Эрленбах. Я думаю, он как бы заменил Михаэлю отца. Родной отец мальчика умер, и его бабушке пришлось заботиться о нем с шести лет.

Бен бросил на Сару многозначительный взгляд. Сын Марлен Рубиш, который умер ребенком, не мог быть отцом Михаэля, а Бертольд Эрленбах и Марлен Рубиш были двумя главными свидетелями, которые подтвердили алиби Михаэля на момент похищения Карлы Браун. Бен предоставил Саре возможность задать вопрос, с которым сейчас была связана его последняя надежда.

— Полагаю, брат Эрленбах тоже живет на территории монастыря?

Дёрр кивнул:

— Да, как и у любого настоятеля, возглавляющего общину, у нашего монастырского священника в распоряжении есть дом, где он живет и работает.

— Мы можем поговорить с ним?

Дёрр взялся за телефон, который стоял у него столе, набрал номер и подождал почти минуту. Все это время Бен не мог спокойно стоять на месте.

— В это время он вообще-то должен быть дома, — наконец сказал Дёрр и повесил трубку. Затем попробовал дозвониться до Марлен Рубиш. Но и там никто не ответил.

От отчаяния мир снова рушился вокруг Бена. Все те, кто мог бы им помочь, казались недостижимы. Якоб Дёрр проводил Сару и Бена до двери.

— Вы можете позвонить в дверь дома священника. Возможно, брат Эрленбах спит и поэтому не слышит телефон.

Выйдя наружу, они побежали к дому священника. Звонили несколько минут. Но внутри было темно. Тут раздался звонок мобильного Сары. Она ответила. Бен видел, как серьезное выражение на ее лице сменилось удивлением.

— Хорошо, тогда у нас новый главный подозреваемый. Хотя еще нет мотива. — Затем она нажала отбой и рассказала: — Коллеги изучили список всех людей, которые работали в базилике Святого Иоанна в последние шесть месяцев и теоретически могли получить доступ к ключам. Одно имя совпадает. Угадайте, как зовут человека, который замещал органиста на время его болезни?

Бен пожал плечами.

— Михаэль Рубиш.

Бен закрыл глаза. Он не мог поверить. По дороге сюда он спросил себя, что будет делать, если снова придется покинуть территорию монастыря без ответа, который помог бы разгадать загадку похищения Николь и Лизы. Ответа на тот вопрос у него не было. Теперь он хотя бы знал, что, скорее всего, за убийствами стоит Михаэль Рубиш. Но где искать его, они все равно не знали.

Как раз в тот момент, когда Бен принял решение силой попасть в дом священника в надежде найти там подсказку, где сейчас находится Михаэль Рубиш, послышался шум приближающегося автомобиля.

Глава 39

Сара и Бен осторожно перебежали вдоль каменной стены в тень монастырской церкви, чтобы видеть подъездную дорогу. В свете полной луны они наблюдали, как черный «форд-транзит» подъехал к кладбищу, расположенному рядом с церковью. Щебень хрустел под колесами минивэна, который через несколько секунд остановился на одном из немногих парковочных мест перед кладбищенской стеной, и мотор вскоре заглох. Сара и Бен прятались в боковой нише церковной стены. Неожиданно наступившую тишину нарушало лишь кваканье жаб на Чертовом озере. Водительская дверь глухого в задней части фургона открылась, и из него кто-то вышел. Было слишком темно, чтобы рассмотреть водителя.

Они услышали, как дверь захлопнулась, потом из тени дерева появилась фигура в широком облачении с капюшоном на голове и через открытый проход исчезла за кладбищенской стеной.

Сара и Бен бросились туда, добежали до стены и осторожно заглянули за нее на место захоронения, предназначенное для монахов.

Могилы с простыми деревянными крестами располагались симметрично. Широкая дорожка в центре вела к старой покойницкой в передней части кладбища. Сара и Бен лишь успели заметить, как человек открыл дверь и исчез в павильоне с куполообразной крышей, который напоминал какую-то пещеру. Одна и та же мысль пронеслась у них в голове: зачем кому-то из монахов приезжать сюда ночью на минивэне и скрываться в морге на кладбище?

— Я сначала осмотрю автомобиль. А вы следите за дорожкой, — сказала Сара, доставая пистолет.

Когда Сара подошла к минивэну, у Бена перехватило дыхание от одной мысли, что Николь и Лиза могут находиться внутри. Сара постучала по боковой сдвижной двери. В тишине легкий стук прозвучал как удары молотком.

— Там кто-нибудь есть? — спросила она и сделала шаг назад.

Тишина. «Господи, а если он с ними уже что-то сделал?» — подумал Бен. Что, если они уже мертвы? Нет, кто бы за этим ни стоял, он продержит их в живых, пока не истечет срок. Время 2 часа 41 минута имеет особое значение для убийцы. Расправа с жертвами раньше не принесет ему того же удовлетворения. Бен задрожал, его веко задергалось. Неожиданно он снова увидел поднятую руку главаря похитителей, знак к началу смертельной дуэли.

— Не заперто, — услышал он голос Сары. Это вернуло его в реальность. Картинки из прошлого исчезли, но спровоцированная ими паника осталась.

Сара открыла сдвижную дверь минивэна. Кузов был пуст. Водительская дверь тоже оказалась незаперта. Сара забралась внутрь, порылась в бардачке и вернулась с техпаспортом. Она вытащила из куртки карманный фонарик и посветила на документ.

— Машина зарегистрирована на Бертольда Эрленбаха, — сказала она. Потом снова вернулась к кузову автомобиля. Она залезла внутрь и, подсвечивая фонариком, осмотрела каждый угол.

Бен следил за кладбищем. Тот, кто приехал на минивэне, еще не выходил из морга.

Сара вылезла наружу.

— Нашли что-нибудь? — спросил Бен.

Сара ответила не сразу. Когда она подошла ближе, Бен заметил, что в ней что-то изменилось. Черты лица стали жестче, кожа бледнее. В горящих глазах читался страх.

— Там лишь несколько маленьких пятен, — прошептала она, — но я уверена, что это кровь.

Ее слова были подобны ударам. У Бена закружилась голова. Ему показалось, что он внезапно оглох. Сара открывала рот, но он не слышал слов, которые она произносила. Он видел, как она достала мобильный. Видимо, чтобы вызвать подкрепление. Бен чувствовал нестерпимое давление на грудь. Кровь не значит, что они мертвы. Еще есть время. Возможно, они были ранены во время похищения. Бену удалось выдохнуть воздух, который он за держал. После того как он глубоко вздохнул, уши снова заложило. Шок постепенно проходил. Но Сара уже набирала номер.

— Стойте, подождите! — сказал Бен, и Сара застыла. — Не звоните пока вашим коллегам.

Сара снова взялась за телефон.

— Водитель этого минивэна предположительно монастырский священник Бертольд Эрленбах. Кровь указывает на преступление, и, возможно, он также связан с убийствами, — тихо произнесла она.

— Я тоже так считаю. Но мы не можем ждать ваших коллег. На это уже нет времени. Представьте, что мы ошибаемся, и Эрленбах не имеет никакого отношения к похищению моей жены. Тогда мы просто потеряем здесь драгоценное время. Даже если Николь и Лиза находятся где-то поблизости. Если он поймет, что сюда направляется усиленный наряд полиции, то может причинить обеим вред до того, как истечет срок. А если их здесь нет и полиция его арестует, то мы уже не узнаем, где он спрятал Николь и Лизу.

Сара серьезно посмотрела на него и покачала головой:

— Мне жаль, но в этом случае у меня связаны руки. Если я буду действовать в одиночку и операция провалится, то отвечать придется мне.

«Она сотрудник полиции, ты — нет», — подумал Бен. Сара нажала на кнопку и приложила телефон к уху.

Она еще не начала говорить. «Еще никто не знает, где мы», — мелькнуло в голове у Бена. Долго думать не было времени. Он должен действовать, что и сделал. Даже если не знал, было ли это безумием, реагировал ли он правильно или нет. В данном случае он просто следовал своему инстинкту. Сейчас, когда оставалось так мало времени и киллер, который похитил его семью и поставил ультиматум, возможно, был так близко. Бен схватил Сару за руку и резко дернул вниз. Телефон упал на землю. Сара была слишком поражена, чтобы оказать сопротивление. Она наклонилась, чтобы поднять телефон. Но прежде чем успела дотянуться до него, Бен так сильно наступил на него каблуком, что прибор с хрустом изогнулся посередине и дисплей треснул.

Сара ошеломленно взглянула на Бена. Потом посмотрела на разбитый телефон. Бен повернулся и побежал — насколько быстро ему позволяла поврежденная нога — к проходу в кладбищенской стене.

— Вы идиот, — выругалась ему вслед Сара.

Бен бежал через кладбище в направлении морга.

Он не знал, что будет делать сотрудница полиции. Скорее всего, помчится обратно к дому настоятеля монастыря, чтобы позвонить оттуда. Через мгновение послышались шаги за спиной. Он обернулся. Сара Винтер почти догнала его. Когда они одновременно добрались до здания, носившего следы разрушения от воздействия непогоды, Сара грубо прижала его к стене рядом с арочной деревянной дверью. В лунном свете Бен увидел ярость на ее лице. Ее глаза сверкали, а на лбу выступили капли пота, когда Сара вытащила служебное оружие из поясной сумки.

— Вы идиот. Чтобы вам было ясно — я помогаю вам, но с этого момента вы делаете только то, что я вам скажу.

Бен кивнул, соглашаясь.

Сара осторожно потянула за металлическую круглую ручку на входной двери морга, который, судя по типу строения, должен был относиться ко времени возникновения монастыря. Тяжелая дверь приоткрылась с легким скрипом. Изнутри не доносилось ни звука. В тусклом свете свечей с трудомугадывалось оформление помещение. Бен чувствовал, как от напряжения шумит кровь у него в голове. Сара теперь полностью открыла дверь, сделала шаг внутрь и быстро осветила помещение карманным фонариком. Другая рука с пистолетом следовала за лучом света. Бен был готов, что в любой момент луч наткнется на водителя минивэна. Страх и волнение буравили его желудок. Сердце колотилось в груди, когда вместе с Сарой он подошел к занавесу над метровой загородкой, за которым находилась другая комната. Бен представил себе, что сумасшедший, бесцеремонно утопивший двух женщин, подкарауливает их за этим занавесом. Вполне возможно, что даже с оружием. Остальную часть зала они сразу осмотрели. Там никого не было. Сара подала Бену знак присесть на корточки перед парапетным ограждением. Он послушался.

— Это полиция, — крикнула Сара и направила пистолет на занавес, — выходите с поднятыми руками! — Никакой реакции. — Последний шанс, — предупредила Сара и подошла ближе к занавесу.

Бен восхищался ее смелостью.

— Считаю до трех.

Она начала считать:

— Раз… — и одним движением отдернула занавес в сторону, одновременно пригнувшись и прячась за загородкой.

Проходили секунды, в течение которых тело Бена находилось в судорожном напряжении. Но по-прежнему было тихо. Никто не набросился на них из-за парапета.

Сара быстро подняла голову, посмотрела через ограждение и снова нагнулась. Никого. Тогда она медленно встала и осветила помещение четыре на четыре метра за занавесом. На вырубленном из камня столе стоял гроб. Больше там не было других предметов, а главное, ни одного человека. Справа находилась дверь, которая, видимо, вела наружу. Но на ней был деревянный засов — дополнительная защита от взлома, — и если бы кто-то вышел, покинув помещение через эту дверь, то засов остался бы поднятым. Сара перелезла через ограждение, и Бен понял, что она задумала. Она хотела открыть гроб. Чтобы посмотреть, не спрятался ли там человек, который вошел в зал перед ними. Бена бросило в холодный пот. Свечи, темнота вокруг, гроб в средневековой покойницкой. Сара сделала знак, чтобы Бен открыл крышку, сама же направила на гроб фонарик и пистолет.

Бен подошел к изножью гроба, Сара осталась стоять сбоку. Он ухватился за ручку крышки. Сара молча кивнула Бену, он глубоко вздохнул и поднял крышку. Отпрянул назад и подошел к Саре, которая светила на гроб. Несмотря на тусклый свет в этой части покойницкой, Бен видел напряжение на ее лице.

В гробу лежал мужчина. На нем была черная сутана. В точности как у того, кто только что вошел в морг. Его глаза были закрыты, лицо мертвенно-бледное. Руки сложены на животе.

Мужчина был мертв или только притворялся? Сара подошла ближе, направив пистолет на его верхнюю часть туловища. Его грудная клетка была неподвижна. Бен представил себе, как мужчина резко выпрямится и выхватит у Сары пистолет. Сара положила руку на его сонную артерию. Закрыла ненадолго глаза и с облегчением выдохнула:

— Мужчина давно умер.

Бен и Сара растерянно стояли перед гробом. Не мог же тип, который вошел в здание, раствориться. Видимо, они что-то просмотрели.

Сара снова повернулась к передней части помещения и начала более внимательно осматривать ее с помощью фонарика. Какое-то время Бен стоял один у гроба с мертвецом. Наверняка это монах, который лежит здесь для освидетельствования.

Когда Бен присоединился к Саре, та как раз осматривала маленький, объединенный с залом грот на левой стороне покойницкой. В метре перед ним стояла скамейка. Луч карманного фонарика медленно скользил по железной решетчатой двери, которая отделяла двухметровый грот. На задней стене висела деревянная фигура Иисуса на кресте. Рядом стояло несколько ваз с цветами. В двух подсвечниках горели свечи. Вероятно, это место в зале предназначалось для того, чтобы скорбящие могли погрузиться в себя и помолиться.

Неожиданно Сара обернулась к Бену. В следующий миг он понял почему. Комиссар заметила одну деталь, которая ранее, когда Сара, войдя внутрь, быстро осветила помещение, не бросилась ей в глаза. Дужка навесного замка, висевшего на решетчатой двери, была раскрыта. Бен снял замок и открыл дверь. Они вошли в грот, приблизились к распятию на стене. На первый взгляд там не было ничего необычного. Но когда Бен ощупал каменную стену, на которой висел крест, ему показалось, что она не такая холодная, какими обычно бывают каменные стены. Он провел пальцами чуть правее. И уже почти в углу обнаружил небольшое углубление. Он просунул туда руку и нащупал нечто похожее на ручку. Бен потянул за нее, и казавшаяся такой прочной каменная стена подалась и повернулась, как вращающаяся дверь. Когда Сара посветила в черную дыру, которая открылась перед ними, они увидели лестницу, ведущую в древний подвал со сводами.

Глава 40

Николь Вайднер не знала, сколько времени прошло с момента, когда мужчина напал на них с Лизой и усыпил. Она лишь знала, что мучительный страх, который овладел ею после пробуждения, почти сводил ее с ума. Главным образом дело было в Лизе. Это Николь виновата, что они оказались в такой ситуации. Ребенок ждал от нее защиты, которую она не могла ей больше обеспечить.

В субботу утром Николь прочитала заключительную статью Бена в его серии о ясновидении, где он приводил результаты испытания трех предсказателей, называя их поименно. Вернувшись с Лизой из зоопарка, она нашла в почтовом ящике рекламный флаер от одного из этих протестированных предсказателей, который предлагал новым клиентам первый сеанс за полцены. Мужчину звали Арнульф Шиллинг. Так как после газетной статьи она все равно собиралась попросить одного из указанных ясновидящих о встрече, Николь без раздумий позвонила по указанному номеру и записалась на сеанс в воскресенье после обеда. Она удивилась, что мужчина так быстро нашел для нее время. Лишь теперь она поняла, что это с самого начала было ловушкой.

Когда Николь и Лиза приехали к старому покосившемуся дому, сад которого граничил с Рувальдским парком, они нашли дверь приоткрытой.

— Входите и закройте, пожалуйста, за собой дверь. Я вас ждал! — крикнул приветливый голос из дальней части дома, после того как Николь позвонила в дверь.

Они с Лизой прошли по темному узкому коридору в гостиную. Напольный торшер разливал приглушенный свет. Они быстро осмотрелись и удивились, когда никого не нашли. Последнее, что еще успела воспринять Николь, был шорох. Кто-то подошел сзади, встал между ней и Лизой, обхватил руками и, прежде чем обе успели обернуться, прижал к их лицам платок, пропитанный резко пахнувшим раствором.

Они тут же потеряли сознание и пришли в себя в каком-то средневековом помещении. Три стены в их тюрьме были из грубого камня, передняя состояла из толстых металлических прутьев с запертой на замок решетчатой дверью во всю ширину стены. Широкий проход перед прутьями вел в слабо освещенную комнату справа. Даже прижавшись к металлическим прутьям, она могла видеть только часть стены прилегающего помещения, в которую было вмонтировано металлическое кольцо с толстой цепью. Цепь тянулась по полу в ту часть комнаты, которая не была видна Николь. В затхлом воздухе стоял запах плесени и мочи. В тишине было слышно только дыхание Николь. Арочная кладка состояла из больших каменных блоков. Именно поэтому Николь предположила, что их держат в старом замке или какой-то церкви. Сколько времени они находились без сознания? Куда он их притащил?

Лиза пришла в себя вскоре после Николь и пожаловалась на ужасную головную боль. Обеих тошнило. Николь изо всех кричала и звала на помощь, трясла металлические прутья, била ногой в стену и скребла швы каменной кладки, пока не сломала ногти и не расцарапала руки в кровь. Она искала в помещении какой-нибудь предмет, который можно было использовать как орудие. Но безуспешно. Обессиленная, она опустилась на пол и с тех пор сосредоточилась лишь на том, чтобы успокоить Лизу. Снова и снова она словно мантру повторяла, что все будет хорошо, и качала голову дочери у себя на коленях. Но у нее самой не было ни малейшей причины верить в хороший конец. Она могла сложить один и один и пришла к выводу, что они находятся в руках убийцы, который утопил женщин и заставил их сыновей смотреть на это, как сообщалось в воскресной газете. Вероятно, они с Лизой станут следующими жертвами этого психопата.

В дополнение к тошноте и помрачению сознания Николь испытывала болевые ощущения в разных местах тела, особенно ногах. Наверное, это ушибы, которые она получила, когда сумасшедший тащил ее бесчувственное тело в этот подвал. С Лизой дело обстояло не так плохо. Она была хрупкой, и, вероятно, преступник донес ее на руках.

Вскоре послышалось побрякивание цепи. Затем из отверстия в стене, которое соединяло площадку перед их камерой и комнату рядом, вышла молодая женщина, встала перед решеткой и уставилась на Николь и Лизу безжизненным взглядом.

Глава 41

Очень осторожно Сара и Бен скользнули через открытую потайную дверь в гроте, спустились по каменным ступеням и пошли по подземному ходу. В нос ударил затхлый воздух, какой бывает в давно не проветриваемых домах с большой влажностью. Под ногами лежал мелкий светлый песок. Бену приходилось нагибаться при ходьбе, чтобы не удариться о низкий арочный потолок и не угодить головой в паучьи гнезда, в которых притаились бесчисленные пауки. Через несколько метров коридор разветвлялся. В проходах, ведущих налево и направо, стояла кромешная тьма. Справа послышался какой-то звук, и, освещая себе дорогу мерцающим карманным фонариком, они направились по проходу, который представлял собой вытянутую дугу. Неожиданно они заметили слабые лучи света, которые пробивались из щелей в стене метрах в пяти перед ними. Подойдя ближе, они поняли, что это не стена, а деревянная дверь с тончайшими трещинами. Из-под двери тоже проникал свет. Снова раздался звук, напоминающий сдавленный крик.

Сердце Бена забилось где-то в горле, он нащупал рукой дверную ручку и в тот же момент, не раздумывая, потянул за нее. Тяжелая дверь открылась с удивительной легкостью. Яркий свет в комнате ослепил Сару и Бена. Лишь спустя несколько мгновений они поняли, где находятся и кто перед ними. Но мозгу Бена все равно потребовалась целая вечность, чтобы поверить в то, что он видел.

Помещение было пять на пять метров. В каждом углу под двухметровым потолком висела маленькая видеокамера. Еще одна камера стояла на штативе. На левой стене на разной высоте были закреплены металлические кольца с наручниками. Все помещение было выложено прозрачной голубой нейлоновой пленкой, которая доходила до середины стены. Пленка была забрызгана кровью. Вся открывшаяся им картина напомнила Бену бойню. Вероятно, так и было. Только здесь забивали не животных.

Мужчина, которого они преследовали и сейчас застигли врасплох, испуганно смотрел на них. Когда он узнал Бена и увидел пистолет, который направила на него Сара, в его глазах вспыхнул страх. Бен сразу узнал мужчину. У него были седые волосы и седая длинная борода. Это он выдавал себя за Арнульфа Шиллинга. Справа у стены на деревянной скамье лежала девушка, чьи руки и ноги были зафиксированы металлическими лентами. Выходя из дома семьи Браун, Бен попросил соседку показать ему фотографии Карлы и Дженнифер. Девушка на скамье, без сомнения, была Дженнифер Браун.

— Это был не я, — пролепетал старый мужчина в монашеской сутане и посмотрел на лежавшую перед ним девушку, во рту которой вместо кляпа торчал красный резиновый мячик. Еще более жутким было то, что висело на высоте полутора метров над девушкой: гильотина. Острое лезвие парило над шеей Дженнифер. Лицо ее было залито слезами, покрасневшие глаза расширились от страха.

— Мы тебя сейчас освободим, Дженнифер, — сказала Сара, не отводя взгляда от ее мучителя. Сара Винтер сдержала обещание, которое дала соседке семьи Браун. Она нашла Дженнифер. Но что с Николь и Лизой?

От вида крови у Бена внутри все перевернулось. Через секунду он снова оказался в том проклятом доме в день дуэли. Брызги крови на стене, громкие выстрелы.

— Ни с места! — приказала Сара Винтер мужчине в сутане и тем самым вернула Бена в реальность, где ему вот-вот предстояло пережить новый кошмар. Она вытащила пару наручников из поясной сумки и бросила их мужчине. — Наденьте их себе сами, медленно! — Сара говорила, не сводя с него глаз.

— Это тот мужчина, который выдал себя за Арнульфа Шиллинга, — сказал Бен.

— Вы Бертольд Эрленбах? — спросила Сара.

Старик кивнул.

Бену казалось, что земля уходит у него из-под ног. Что все это значило? У его мозга не получалось сложить отдельные части пазла. Но это необходимо сделать. Только что он твердо верил, что найдет Николь и Лизу здесь внизу. А обнаружил сестру исчезнувшей Карлы Браун — связанную, испуганную до смерти, лежащую под гильотиной, которая неминуемо обезглавит ее, если упадет вниз. Сцена из фильма ужасов. А мужчину, представившегося ему предсказателем, на самом деле зовут Бертольд Эрленбах. Священник монастырского интерната был убийцей или заодно с ним.

Бен посмотрел на часы. Уже четверть первого. Оставалось всего полтора часа. Эрленбах наклонился и поднял наручники, которые лежали у его ног. Больше всего Бену хотелось наброситься на него и силой выбить признание, где он прячет Николь и Лизу и что за игру ведет со всеми ними. Но сейчас Дженнифер срочно нуждалась в его помощи. Он подошел к ней, пока Сара следила за Эрленбахом. При этом пытался на наступать на брызги крови на пленке, которая шуршала под его сапогами при каждом шаге. Не получилось. Сначала он расстегнул ремень, который проходил через лоб и фиксировал ее голову. Потом вытащил у дрожащей всем телом девушки кляп изо рта. В тот же миг она разрыдалась. Бен положил руки ей на плечи, чтобы успокоить.

— Скоро все закончится. — Он не мог поверить, с каким трудом дались ему эти слова. Вероятно, потому, что сам не знал, правда ли это.

Шея Дженнифер по-прежнему находилась между направляющими гильотины. Бен видел, как под нежной бледной кожей пульсирует голубоватая артерия. Он мог только догадываться, какой ужас она испытывала. На зажимах, с помощью которых ее запястья и лодыжки были прикованы к скамье, висели замки. Оглядевшись, Бен не нашел подходящего предмета, который можно было положить Дженнифер на шею, чтобы защитить от лезвия ножа. Стальной трос, на котором висел нож, уходил в закрытый металлический короб, в котором, вероятно, находилась лебедка. Бен бросил на Сару отчаянный взгляд. Дженнифер, должно быть, почувствовала неуверенность, потому что начала кричать. В ее охрипшем голосе звучал смертельный страх. Глаза уставились на блестящее лезвие ножа над ней.

— Где ключи от замков? — крикнул Бен Эрленбаху. Но тот бровью не повел и промолчал. Он словно отсутствовал, мысленно пребывая где-то в другом месте. Наручники, которые бросила ему Сара, он по-прежнему держал в руке, не собираясь их надевать.

— Вероятно, ключи у него. Мы должны его обыскать, — сказала Сара. — Сначала наденьте на него наручники.

— Я даже не знаю, как эта девушка сюда попала, — неожиданно произнес Эрленбах, когда Бен направился к нему.

В этот момент за спиной у них раздался голос:

— У него нет ключей.

Бен и Сара одновременно обернулись.

Маленькая полная женщина в темно-синей плиссированной юбке и красной вязаной жилетке стояла у входа в помещение. На вид Бен дал бы ей лет шестьдесят пять.

— Они у меня, — произнесла она с улыбкой.

Сара несколько раз перевела взгляд с Эрленбаха на женщину и обратно. Потом все же решила держать пистолет направленным на Эрленбаха, который не сдвинулся с места ни на сантиметр.

Бен задавался вопросом, кто эта женщина и что ей здесь нужно. Но времени обдумывать это у него не было.

— Тогда дайте их нам, — приказала Сара.

Женщина медленно покачала головой:

— Не думаю, что вы можете выставлять какие-то требования.

Спокойствие в ее голосе пугало Бена. Женщина, должно быть, сумасшедшая. У Сары пистолет, а физически Бен намного превосходил пожилую женщину и Эрленбаха. Он просто отберет у нее ключи. Когда он сделал шаг в ее сторону, она подняла правую руку. В ладони она сжимала маленький предмет.

— Стоп! Ни с места!

Бен резко остановился.

— Вот так. Вы ведь не хотите, чтобы милая Дженнифер на ваших глазах лишилась головы. — Она снова улыбнулась. — Устройство, под которым мне, к сожалению, пришлось пристегнуть бедную Дженнифер, очень древнее, но с абсолютной точностью выполняет свое смертельное предназначение. Только спусковой механизм гильотины создан по последнему слову техники. — Она подняла предмет в руке еще выше. — Больше не нужно стоять рядом со смертельной машиной, чтобы опустить нож. Одно нажатие кнопки на этом пульте — и удерживающий механизм отключается дистанционно.

Глава 42

Дрожа от холода и страха, Николь сидела на покрытом соломой полу, прислонившись спиной к грубой каменной стене ее убогой камеры. Лампочка на потолке освещала все углы тюремного помещения.

Лиза снова заснула. Она быстро дышала, голова ее лежала у Николь на коленях. Ее тело то и дело вздрагивало — верный признак того, что ее мучали кошмары.

Слезы текли по лицу Николь. Пока Лиза не спала, она смогла взять себя в руки. Но сейчас ее прорвало. Николь судорожно пыталась подавить всхлипывания, чтобы не разбудить Лизу.

Она услышала тихое бряцание цепи. Сейчас она уже знала, кто это: молодая женщина. Тоже пленница. С грязным лицом, сама кожа да кости. В ее глубоко посаженных больших глазах читалась бесконечная грусть. Но хуже всего была безнадежность, которая исходила от нее. Из-за изможденности было сложно определить ее возраст. Николь показалось, что ей чуть больше двадцати. Цепь на металлическом кольце в стене другим концом была закреплена вокруг ее лодыжки.

Когда женщина в первый раз появилась перед их камерой, Николь была еще полна надежды. Николь подошла к прутьям и взглянула на большой циферблат наручных часов женщины — 14:30. Сколько времени прошло с тех пор, Николь не могла сказать. По ее ощущениям, была уже глубокая ночь. Но женщина вытащила записку и монотонным голосом прочитала:

— Если я не сделаю того, что он хочет, он придет и немедленно убьет вас обеих. Если вы не сделаете того, что он хочет, вы тоже умрете.

Она говорила как робот. Вероятно, мучитель дал ей листок вместе с указаниями, что она должна сделать. Она снова сложила листок и добавила:

— Это помещение находится под наблюдением. Все, что мы делаем, что говорим, он видит и слышит.

— Кто ты? И сколько ты уже здесь? — спросила Николь.

Девушка сделала большие глаза и испуганно оглянулась. Потом начала говорить, но на вопросы Николь не ответила.

— Когда он привез меня сюда, сказал, что должен был меня похитить. Потому что иначе ему пришлось бы меня убить. Больше никто не должен владеть мною, кроме него. Он также сказал, что сам скоро умрет, и тогда я буду свободна. До тех пор я должна принадлежать только ему и делать все, что он потребует.

Каждое слово звучало так, словно девушка потеряла рассудок.

Затем девушка с допотопным телефоном с крупными кнопками села в позе лотоса перед камерой и подождала. Вскоре раздался звонок. Она ответила, выслушала, дала отбой и передала телефон Николь вместе с листком, на котором стоял номер полиции и подробная инструкция, что ей нужно сказать: она находится в доме Арнульфа Шиллинга, ее муж только что припарковался перед домом и она боится за себя и Лизу. Николь подумала, что следует крикнуть полиции в телефон правду. А потом что? Она все равно не знала, где их держат. И если девушка не обманывает, то похититель придет и просто убьет их с Лизой, посмей она его ослушаться. А так она по крайней мере может выиграть время и надеяться, что полиция найдет их до прихода того типа. В настоящий момент нужно подыграть и ждать, пока сумасшедший совершит ошибку.

Через какое-то время она должна была позвонить Бену. Она знала номер, потому что уже набирала его, чтобы договориться о сеансе с ясновидящим Арнульфом Шиллингом. Значит, Бен в момент звонка должен был находиться в доме предсказателя. В том самом доме, где их с Лизой усыпили и похитили. Сообщение мужу она должна была читать с листка бумаги. Он пообещал ей, что найдет ее и Лизу. Николь очень надеялась, что так и будет.

В этот момент она услышала звуки, которые привели ее в смятение. Спускающиеся по лестнице шаги, потом бряцание ключа, поворачивающегося в замке. Затем до ее ушей донесся скрип — так скрипят несмазанные шарниры тяжелой стальной двери. Кто-то прошел по соседней комнате. Ужасное подозрение закралось в голову Николь: убийца уже здесь.

Глава 43

Женщина смотрела на Сару равнодушно, как человек, который потерял слишком много, чтобы чем-то еще дорожить. Бен был уверен, что она не шутит. Она запросто приведет гильотину в действие, если он и Сара Винтер не будут выполнять ее указания.

— Даже если вы в меня выстрелите, мне, вероятно, все равно удастся нажать на кнопку. Хотите рискнуть?

Сара помотала головой и опустила пистолет, из которого до этого целилась в женщину.

— Тогда положите оружие на пол и отойдите на несколько шагов назад.

Сара выполнила ее требования. Бен судорожно искал выход из этой тупиковой ситуации. Любая попытка нейтрализовать Эрленбаха и его партнершу неминуемо закончится смертью Дженнифер.

— Три месяца назад вы похитили Карлу Браун. Что вы с ней сделали? — спросила Сара, после того как Эрленбах приковал ее и Бена за руки к металлическим кольцам, вделанным в каменную стену.

Женщина бросила на Сару неодобрительный взгляд:

— К исчезновению Карлы Браун мы не имеем никакого отношения. А Дженнифер здесь лишь потому, что мы застали ее в моем доме, когда она что-то вынюхивала там. К сожалению, она увидела кое-что, не предназначенное для ее глаз.

Бен подергал за наручники. Никаких шансов. Если все правда и Эрленбах и эта женщина не связаны с похищением Карлы Браун, то и Николь с Лизой, возможно, не у них. С одной стороны, это утешало. У него как будто появлялся еще один шанс. С другой стороны, даже если Сара, Дженнифер и он как-нибудь освободятся, он все равно не знал, где искать настоящего преступника, которым в таком случае может быть только Михаэль Рубиш. На какой-то момент Дженнифер перестала плакать и всхлипывать, повернула голову в сторону Сары и Бена. На ее щеках блестели слезы. Она тихо произнесла:

— Они снимают видео. В этом помещении. Я видела, как здесь на пыточной скамье издевались над мужчиной.

Это объясняло кровь на пленке на полу. Женщина фыркнула и бросила на Дженнифер холодный взгляд:

— Тот мужчина это заслужил. Как и все другие. Но вам этого не понять.

— Тогда объясните нам, — попросил Бен.

Эрленбах выглядел обеспокоенным. Вероятно, вся ситуация ему не нравилась.

— Мы не обязаны оправдываться. Но я все равно не понимаю, как они на нас вышли.

Бен рассказал, что ясновидящий Арнульф Шиллинг, за которого Эрленбах выдал себя в пятницу утром, — это дядя Карлы Браун, похищенной три месяца назад. Ее похититель оставил на месте преступления Библию с выделенным в тексте временем. Это время играло существенную роль в двух других убийствах. Мать пропавшей девушки заподозрила Михаэля Рубиша, ученика монастырского интерната. Так как Эрленбах, по словам директора, был дружен с Михаэлем, они хотели узнать у Эрленбаха, где тот сейчас находится. Обнаружив следы крови в «форде» Эрленбаха, они последовали за ним сюда. И лишь тогда Бен узнал в нем мужчину, сыгравшего перед ним Арнульфа Шиллинга.

В разговор снова вмешалась женщина:

— Мой внук был со мной на кухне, когда старуха Браун якобы видела его перед своим домом. А ту ночь, когда исчезла Карла Браун, он с другими учениками провел в церкви до самой утренней мессы в пасхальное воскресенье. — Она положила пульт для гильотины на маленький столик.

— Значит, вы Марлен Рубиш, — догадалась Сара.

Женщина едва заметно кивнула.

— Мы были не в курсе, что Арнульф Шиллинг — дядя Карлы Браун. Но предполагаю, что Михаэль, напротив, отлично это знал, когда попросил меня сыграть роль предсказателя, — задумчиво произнес Эрленбах.

Сара повернулась к Марлен Рубиш:

— Мы знаем, что Михаэль не ваш внук. Кто он на самом деле и где сейчас находится?

На лице Марлен Рубиш появилось озабоченное выражение.

— Вы говорите глупости. Конечно же Михаэль мой внук, — ответила она. Голос звучал значительно громче и не так спокойно, как до этого.

— Но ваш единственный сын умер в шестилетнем возрасте, — возразила Сара.

Эрленбах увлек Марлен Рубиш в угол. Сара и Бен слышали, как он зашептал:

— Можешь мне объяснить, что все это значит? Зачем ты положила невинную девушку под гильотину? Мы же договорились, что с ней ничего не случится.

Дженнифер, которая с расширенными от шока глазами, дрожа всем телом, по-прежнему лежала под ножом, снова начала громко всхлипывать и плакать.

— Тихо! — прикрикнула на нее Рубиш.

Бен чувствовал, что она вот-вот потеряет самообладание. Дженнифер затихла.

— Я должна была что-то сделать, чтобы полицейские не смогли арестовать тебя здесь так просто. Ты же не заметил, что они последовали за тобой.

Эрленбах вздохнул:

— Все вышло из-под контроля. Я помог ему. Сыграл для него ясновидящего. Но почему он навел на нас полицию?

— Ты не знаешь? Через нас он хотел направить полицию по своему следу. Как ты и учил. Всегда просить Создателя о знаке согласия, чтобы быть уверенным в Его одобрении. Мы можем продолжать только с Его защитой.

Бен не понял ни слова. Похоже, Эрленбах и Рубиш окончательно спятили. Это еще больше усиливало его опасения, что им вряд ли удастся апеллировать к их здравому смыслу и, возможно, выйти на свободу.

Потом Марлен Рубиш рассказала, что была в церкви и услышала, как Бен и Сара звонили что было сил в дом священника. Она знала, что ничего не подозревающий Эрленбах скоро вернется и оба проберутся за ним в этот подвал, где выяснят, что творится тут внизу. Она ни в коем случае не хотела допустить, чтобы они арестовали его. Так что недолго думая она с Дженнифер, которую до этого прятала в крипте под церковью, прошла сюда через другой вход и пристегнула девушку к гильотине, чтобы иметь козырь, если полиция — в случае с Сарой предположение было верным — задержит здесь, внизу, Эрленбаха.

Марлен Рубиш вздохнула:

— Он подверг наши и свои деяния божественной проверке. Он часто говорил об этой своей теории.

Эрленбах задумчиво кивал. На его лице отразилась тревога.

— Да, ты права, — сказал он затем. — Чтобы быть уверенным в соответствии его действий Божьей воле, ему нужен знак от Господа, что Тот одобряет его план. Он оставляет следы, которые ведут к нему. Но если может беспрепятственно продолжать, то рассматривает это как согласие Бога.

«Убийца бросает за собой хлебные крошки, которые указывают нам дорогу», — снова подумал Бен. Так что его подозрение подтвердилось. Только в нынешней ситуации это ему все равно не поможет. Время шло, а он был прикован к стене.

— Это о Михаэле вы говорите все время? — спросил Бен.

Бертольд Эрленбах и Марлен Рубиш обернулись. На какое-то время наступила тишина. Потом Эрленбах снова повернулся к Марлен Рубиш:

— Болезнь его изменила. Он поступает несправедливо и уже не замечает этого. Он убивает невиновных женщин. Мы больше не можем защищать его.

У Марлен Рубиш на глаза навернулись слезы. Наигранное хладнокровие покидало ее.

— Михаэль похитил Карлу Браун. Но мы не знаем, где он находится, — сказала она наконец.

Значит, Анита Браун была все-таки права, подумал Бен. Только почему ученик интерната похитил Карлу?

— Он выехал из общежития два месяца назад и с тех пор давал о себе знать только один раз. И то лишь для того, чтобы попросить меня об одолжении — выдать себя за ясновидящего и назвать вам дату и время, — рассказал Эрленбах. — Почему он хотел, чтобы я это сделал, Михаэль не признался.

— А тогда почему вы это сделали? Почему помогли ему? — спросила Сара.

— Потому что он угрожал выдать нас. Предать огласке то, чем мы занимаемся, — объяснила Марлен Рубиш. — Он словно спятил, молол вздор о Боге, который якобы говорил с ним и дал задание. Он также сказал, что не проживет долго. У него диагностировали опухоль мозга.

— Теперь все равно станет известно, что вы делали здесь, внизу, — вступил в разговор Бен.

Марлен Рубиш схватила Эрленбаха за плечо.

— Он говорит ерунду. Ситуация у нас под контролем. Если мы их не выпустим, если устраним их, то сможем продолжать, — уговаривала она.

Бен с ужасом констатировал, что она, скорее всего, права. А не дав Саре позвонить коллегам, он сделал так, что никто не знает, где именно они находятся. Марлен Рубиш и Бертольд Эрленбах до смерти пытали здесь, внизу, людей. Он спрашивал себя — почему? Сейчас они даже рассматривали возможность убить его, Сару и Дженнифер, чтобы сохранить свою тайну.

— Мои коллеги тоже смогут правильно истолковать все подсказки. Тем более если мы больше не появимся. Они знают, что мы здесь, на территории монастыря. Они будут нас искать и обнаружат потайные комнаты здесь, внизу. Так что вас все равно выведут на чистую воду. И тогда за вами будут числиться еще три абсолютно ненужных убийства, — сказала Сара.

Эрленбах ходил из угла в угол.

— Они ничего не сделали, — сказал он Марлен Рубиш.

Впервые в Бена вселилась надежда. Может, они еще выберутся отсюда.

— Я хотел бы все объяснить, чтобы они поняли: это не мы творим зло.

— Нет, ты этого не сделаешь. Больше ни слова, — приказала Марлен Рубиш Эрленбаху. — Мы и так уже рассказали слишком много.

— Мне очень жаль, Марлен, но для меня это важно.

Марлен закрыла глаза и вздохнула. Но больше не высказывала возражений.

Бен заметил, что Сара пытается вытащить руку из наручника. Он выдвинулся чуть вперед, чтобы Эрленбах и Рубиш не видели ее со своего места. Но у Сары не получилось.

— Вы знаете, что такое снафф-фильмы? — спросил Эрленбах.

Бен знал, о чем речь. В снафф-фильмах людей убивают только ради развлечения зрителей. Якобы такие видео можно купить из-под прилавка и в Интернете по самым высоким ценам. Но доказательств их существования пока не было обнаружено, то есть полиции еще не удалось найти соответствующие видеоматериалы.

— Почему вы занимаетесь такой мерзостью? — не удержалась Сара. — Одна из десяти Божьих заповедей гласит: «Не убий». Вы верующий человек и к тому же священник. Это же грех.

Эрленбах помассировал себе виски. Он выглядел измученным и, похоже, раздумывал, с чего начать.

— То, что мы делаем, мы делаем во имя Бога. Это оправдывает нарушение пятой заповеди.

Бен полагал, что Михаэль Рубиш, если его воспитывали эти психи, думал примерно так же.

— Это касается только человеческих отбросов, подонков, которые заслужили смерть. Мы оберегаем добродетель от греха. Бог уже более двадцати лет помогает нам искоренять зло на земле. Он оберегал нас, так что никто нас никогда даже не подозревал.

Бен понятия не имел, сколько же видео за двадцать лет успели снять Эрленбах и Рубиш. Незаметно он тянул за цепь вбитого в стену железного кольца. Но тот сидел прочно и ни на миллиметр не сдвигался. Бен начинал паниковать. Он не мог вынести, что его насильно удерживают здесь, в то время как Николь и Лиза находятся в руках Михаэля Рубиша. Оставался единственный шанс — как-то убедить Бертольда Эрленбаха и Марлен Рубиш отпустить их. Но как? Другой мучительный вопрос не давал ему покоя. Почему Михаэль Рубиш повесил эти убийства именно на него? Где связь?

— Но почему вы это делаете? Почему вы считаете, что в интересах Бога, чтобы вы убивали людей и снимали это на видео? — продолжала допытываться Сара.

Эрленбах долго смотрел на нее. Его взгляд был непроницаемым, но Бен все равно чувствовал, что внутри у мужчины все клокотало.

— Такое решение далось нам нелегко. В конце концов мы пришли к выводу, что Господь требует этого от нас. Это была Его воля. А причина кроется в событиях тридцатилетней давности. Фильмы не были нашим решением. Это пришло намного позже.

Он бросил на Марлен грустный взгляд. Она кивнула. Наконец он начал рассказывать:

— Уже более тридцати лет Марлен моя экономка. У нее был маленький сын. Его звали Габриэль. Отец умер, когда малышу было три года. Она часто брала мальчика с собой на работу, он хотел стать церковным служкой. Я привязался к нему как к родному ребенку.

На этом месте Эрленбах сделал паузу. Марлен Рубиш закрыла глаза и тяжело дышала. Видимо, оба все еще не смогли оправиться от тех событий. Затем Эрленбах продолжил дрожащим голосом:

— Когда Габриэлю было шесть лет, его похитили, изнасиловали и убили. За преступление был осужден один умственно отсталый больной. Марлен и я пребывали в глубоком горе, но смирились, что такова Божья воля. — Эрленбах снова замолчал и посмотрел на Марлен, которая ослабела и казалась очень ранимой. — Через три года после суда над мнимым преступником ко мне на исповедь пришел мужчина и признался в убийстве маленького мальчика. Как выяснилось, тот ребенок был Габриэль. Мужчина не знал, кто я. Он хотел отпущения греха. Еще в исповедальне я боролся с яростью и потребовал, чтобы в знак своего настоящего раскаяния он предстал перед мирским правосудием. Но он отказался. Чем пойти в тюрьму, он лучше будет продолжать жить с этим грехом. Он даже оскорблял меня и угрожал убить, если я нарушу тайну исповеди. Когда он покинул церковь, я тайно последовал за ним до его дома. Я знал, что никому не могу об этом рассказать. Но за преступление в тюрьме сидел невиновный. Преступление, которое из-за этого навсегда останется безнаказанным. Через три дня после исповеди я решил сам восстановить справедливость. То, что убийца Габриэля пришел на исповедь именно ко мне, я расценил как знак свыше. Я рассказал об этом Марлен, и она разделяла мое мнение. Мужчину нужно было обезвредить, прежде чем он возьмется за старое и причинит еще больше горя. И однажды вечером мы позвонили в его дверь. Когда он открыл, мы набросились на него и вынудили написать признание. Затем усыпили эфиром и повесили на люстре в его гостиной. Все выглядело как самоубийство, и расследования не было, а несправедливо осужденный вышел на свободу. Зачем бы Господь послал именно мне, кто был Габриэлю как родной отец, убийцу на исповедь, если не хотел, чтобы я восстановил справедливость?

Бена шокировал рассказ Эрленбаха. Тем не менее он мог понять доводы, которые привел Эрленбах. Неправильно, что невиновный сидит в тюрьме, в то время как настоящий преступник безнаказанно разгуливает на свободе. Сара оправилась раньше Бена.

— Может быть, Бог просто хотел испытать вас, выяснить, умеете ли вы прощать, — предположила она.

Эрленбах помотал головой. Безумная улыбка заиграла на его губах, и Бену стало ясно, что священник уже давно отказался от земной жизни и теперь жил только ради своей божественной миссии.

— Нет, Бог знал о моих строгих консервативных убеждениях. Око за око, зуб за зуб.

Тут его перебила Марлен Рубиш:

— Мы решили установить в исповедальнях других церквей прослушивающие устройства и, узнав об ужасном преступлении, которое осталось безнаказанным, всегда совершали возмездие. Эта комната, которая уже в Средневековье служила монахам убежищем во время разбойных нападений на монастырь, была словно создана для нашего дела.

— О скольких людях, которые погибли здесь, мы говорим и как вы избавлялись от трупов? — хотела знать Сара.

— Иногда один в год, иногда три. Бывали годы, когда никому не приходилось здесь умирать. А что касается трупов… Чертово озеро рядом и очень глубокое.

— Но зачем вы снимаете убийства на видео и потом еще продаете эти фильмы? — спросил Бен. И какую роль играет Михаэль Рубиш, подумал он, но решил пока не задавать этот вопрос.

Теперь снова заговорил Эрленбах. Он выпрямился и произнес твердым голосом:

— За это отвечает Виктор фон Хоенлоэ.

На секунду Бену показалось, что он ослышался. Виктор?

Его удивление не осталось незамеченным Эрленбахом.

— Виктор учился в выпускном классе, когда однажды увидел, как мы с Марлен тайно притащили кого-то в это помещение. Неожиданно он появился в комнате и был восхищен тем, что мы делали. Он поклялся, что не выдаст нас, и считал наше дело справедливым. И мы снова убедились, что Бог на нашей стороне. Лишь несколько лет спустя он выдвинул нам свои требования. К тому времени он уже взял на себя руководство концерном, доставшимся ему от отца, и определял размер пожертвований, которые его компания выделяла монастырскому интернату. Он сказал, что мы можем сделать еще больше добра. Он будет продолжать спонсировать интернат и отчислять такие же суммы на благотворительные цели, например на опекунство, учреждение фондов и инвестиции в разные проекты помощи, благодаря которым в бедных странах будет спасено огромное количество людей. Но при одном условии — мы должны снимать на видео наши акты возмездия и передавать ему видеоматериалы. Если мы откажемся, он прекратит делать пожертвования монастырскому интернату. Мы выполнили желание Виктора, потому что его деньги многим дают шанс на достойную жизнь, а значит, наши старания восстановить справедливость и наказать зло несут еще больше добра.

Сара выдохнула. Бен тоже с трудом верил своим ушам. Его друг Виктор, которого, как ему казалось, он так хорошо знает, не только завел роман с Николь, но и продает видео с реальными убийствами. Эрленбах продолжил:

— Когда Михаэль подрос, чтобы понять, что мы делаем, мы посвятили мальчика в нашу тайну. Он тоже посчитал справедливым во имя Бога защищать общество от убийц, педофилов и насильников и привлекать их к ответу. В конце концов, сомнений в их вине не было. Они сознавались во всем в исповедальне, но искреннего раскаяния не выказывали. Поэтому эти люди должны были предстать перед мирским судом, хотели они или нет. В шестилетнем возрасте Михаэля отдали мне на попечение, потому что родители отказались от него. Но мы считали это судьбой и даром Божьим. У Марлен забрали единственного сына. А теперь у нее появился шанс снова получить ребенка, которому было столько же лет, сколько и Габриэлю, когда тот погиб. Так как из-за возраста Михаэля она не могла выдавать его за родного ребенка, он стал внуком, о котором она заботилась. Каждому, кто спрашивал ее, она рассказывала, что ее сын, отец Михаэля, вместе с женой погиб в автомобильной катастрофе. С тех пор Михаэль стал нашим ребенком, которого мы потеряли почти тридцать лет назад. Помимо Виктора фон Хоенлоэ Михаэль единственный, кто знает об этом подземелье.

— И поэтому вы подтвердили ложное алиби Михаэля Рубиша на момент похищения Карлы Браун? Как вы заставили других учеников сказать, что в момент совершения преступления Михаэль находился на территории монастыря? — спросила Сара.

— Вы должны знать, что некоторые ученики в этом монастыре принадлежат к древнейшему братству, которое предписывает соблюдение строгих католических доктрин, — пояснил Эрленбах. — Михаэль был одним их них, и его духовные братья подтвердили, как и я, его алиби на момент совершения преступления.

— Разыскиваемый нами убийца топит женщин, которые развелись со своими мужьями. Если Михаэль получил строгое католическое воспитание, то мог взять с вас пример и решил наказывать женщин, которые в его глазах совершили неискупимый грех, разорвав священные узы брака, смертью, — заключила Сара.

Бертольд Эрленбах и Марлен Рубиш переглянулись, но ничего не сказали. «Они что-то знают, но не говорят нам», — подумал Бен.

— Вы же не можете допустить, чтобы Михаэль убил невинных людей. Он похитил мою жену и восьмилетнюю дочь и дал мне задание найти его до 2 часов 41 минуты. Если я не успею, он утопит мою жену, а дочь заставить смотреть на это.

— Утопит, — повторил Эрленбах. Казалось, это слово имеет для него какое-то особое значение. Он застыл, словно погрузился в собственный мир.

— Мои жена и дочь не совершали никакого преступления, заслуживающего смерти. Но Михаэль считает, что имеет такое же право, как вы, судить людей. Этому он научился у вас. И теперь вы обязаны прекратить это. Михаэль сам вывел нас на ваш след. Возможно, не только для того, чтобы подвергнуть испытанию ваши деяния, но, прежде всего, свои. Он привел нас к вам, чтобы вы помогли остановить его. Чтобы вы показали ему — он собирается сделать то, чего Бог не одобряет. Пока никто не пресечет его действия, он и дальше будет воспринимать их как оправданные в глазах Бога. Тогда на вас ляжет вина за смерть невиновных. Сможете ли вы ответить перед Господом за то, что не помогли нам?

Бен выпалил это на одном дыхании. Ему вдруг стало ясно, что Михаэль тоже был жертвой воспитания, за которое несли ответственность Эрленбах и Рубиш.

— Убийства действительно объясняются прошлым Михаэля, — пробормотал Эрленбах.

— Что вы имеете в виду? Пожалуйста, помогите нам, — попросил Бен.

Эрленбах помотал головой:

— Не могу.

— Преступник показывает свои жертвы. В отличие от ваших методов, своими действиями он хочет что-то сказать людям. Вероятно, что узы брака священны и только смерть может разорвать их, но не люди, — рассуждала Сара.

Он похитил Карлу Браун. Это противоречит теории. Ей всего двадцать лет, и она не замужем. Я не могу поверить, что Михаэль убийца этих женщин, — сказала Марлен Рубиш.

— Это произошло три месяца назад. Возможно, тогда у него еще были другие мотивы, — возразила Сара.

Дженнифер начала громко плакать. Неожиданно она со всей ясностью осознала, что надежды найти ее сестру живой почти нет. Преступник был убийцей. Похищение не вписывалось в его схему.

Эрленбах свел брови, и на его лице появилось страдальческое выражение. Бен понял, что монастырский священник начал сомневаться, его решимость ослабевала. Поэтому он попытался в последний раз:

— Хотя бы отпустите нас, чтобы мы могли искать мою семью. Может, то, что вы совершали здесь с преступниками, и кажется вам оправданным в глазах Бога. Но если из-за вас умрут невинные мать и дочь, сможете ли вы жить с этой виной?

Эрленбах вздохнул. Потом обратился к Марлен Рубиш:

— Михаэль все равно умрет от своей болезни.

Глава 44

Бен на всей скорости мчался на машине в юго-восточном направлении. Затем свернул на Айхкампштрассе и снова нажал на газ. Мотор «сааба» Сары взревел. Целью Бена была вилла на Таубенштрассе вГрюневальде. Он часто там бывал. Вилла принадлежала Виктору фон Хоенлоэ.

Время работало против него. Марлен Рубиш в конце концов кивнула Эрленбаху, тем самым дав ему свое согласие освободить Бена. Бену очень не хотелось оставлять там Сару и Дженнифер. Но что ему оставалось? На другие уступки Бертольд Эрленбах и Марлен Рубиш, завладевшие пистолетом SIG Sauer Сары, не были готовы. Сара убедила его воспользоваться минимальным шансом и попытаться спасти свою семью.

Дженнифер умоляла, чтобы ей позволили уйти с Беном. Но священник и экономка оставались непоколебимы. Они хотели залечь на дно и удерживать Сару и Дженнифер в заложниках, пока не будут в безопасности. Потом, пообещали они, обеих отпустят. Но при условии, что Бен до того момента не сообщит в полицию. То есть от Бена зависело, выйдут ли женщины живыми и здоровыми на свободу или в итоге должны будут умереть, потому что он не сдержал обещания.

Эрленбах вывел Бена из подземелья и попросил быстро зайти с ним в рабочий кабинет. Там Эрленбах открыл сейф и передал Бену аналоговую видеокассету Hi8.

— Я действительно понятия не имею, где находится Михаэль. Но Виктор фон Хоенлоэ может знать. Идите к нему с этой видеозаписью. Скажите, что я дал вам ее и что на кассете то, чего он так боится. Скажите, что отдадите ему кассету, если он раскроет вам правду о Михаэле. Если он знает, то расскажет вам, где находится Михаэль.

Бен быстро сунул кассету в карман и помчался к «саабу» Сары, который по-прежнему стоял припаркованным перед домом директора интерната. Заявление Эрленбаха, что Виктор фон Хоенлоэ может знать о местонахождении Михаэля, смутило Бена. При всем желании он ничего не мог понять.

Добравшись до дома Виктора, он, как всегда, уперся в высокие двустворчатые ворота, преграждавшие въезд на территорию. Бен подъехал к колонне с переговорным устройством и звонком. Камера наблюдения уже следила за ним. Услышав щелчок в домофоне, он назвал свое имя. Через пять секунд обе створки ворот раскрылись.

Бен гнал на «саабе» вверх по подъездной дорожке к вилле Виктора. Широкий путь проходил по территории, напоминающей парк, с ухоженными лужайками, кустарниками и лиственными деревьями. Построенный в викторианском стиле дом уже более ста лет находился во владении семьи Хоенлоэ.

Бен часто ездил по этой дороге. И всегда задавался вопросом, как люди достигают такого богатства.

Но сегодня это не главное. У Бена не было чувства, что он едет навестить старого друга. Ему скорее казалось, что он вот-вот встретится с чужаком. Перед домом находилась большая круглая площадка с живописным фонтаном посередине. Бен даже не удосужился подъехать к одному из гостевых парковочных мест чуть в стороне. А резко затормозил, проскользив около метра по мелкому гравию, так что автомобиль остановился прямо перед ступенями, ведущими к входной двери.

К удивлению Бена, дверь не была заперта. Обычно кто-то из персонала встречал его и провожал к хозяину дома.

Бен толкнул дверь. Прихожую, из которой широкая лестница вела наверх в открытую галерею, освещали два торшера. Из комнаты в глубине дома звучала одна из любимых арий Виктора.

Бен вошел, закрыл за собой дверь и, обогнув лестницу, направился в салон. Виктор сидел в вольтеровском кресле, держа в руке коньячную рюмку. Увидев Бена, он приподнял ее в знак приветствия. В воздухе стоял дым сигары, которая покоилась в пепельнице на столике рядом с креслом. Со вкусом подобранные настенные бра излучали теплый приглушенный свет. Тяжелые кремовые портьеры, обрамлявшие стеклянные распашные двери на террасу, старая дубовая мебель, открытый камин и книжные полки во всю стену создавали в комнате атмосферу уюта.

— Вся берлинская полиция сбилась с ног, гоняясь за тобой. Но, как видишь, мой дом по-прежнему открыт для тебя, — произнес Виктор с ноткой разочарования. К тому же он был навеселе, что на него не похоже.

Бен не ответил на слова Виктора, а сразу перешел к делу:

— Ты знаешь Михаэля Рубиша? Он похитил Николь и Лизу. И менее чем через час сделает с ними то же, что с двумя другими женщинами и их детьми, если я его не найду.

Виктор жестом пригласил друга присесть. На его лице читалось недоумение.

— Я не знаю никого с таким именем, — произнес он. — Как ты вообще мог подумать, что я имею какое-то отношение к преступнику, который похитил Николь и Лизу? — Голос Виктора зазвучал резче. — После смерти Тамары я позаботился о том, чтобы тебя выпустили на свободу. Затем умирает вторая женщина, и снова все улики указывают на тебя. Не знаю, стоит ли и дальше верить тебе. Бен, что с тобой не так?

Бен выдержал укоризненный взгляд Виктора.

— Полиция больше не подозревает меня. Следы ведут к монастырскому интернату. Михаэль Рубиш — убийца обеих женщин.

— Насколько я знаю, все улики по-прежнему против тебя, — сухо возразил Виктор.

Тут Бен не выдержал:

— Сумасшедший похитил Лизу и Николь и выдвинул мне ультиматум. Если я не успею найти его, он убьет Николь, а Лизу заставит смотреть на это. — Бен повысил голос.

Виктор же невозмутимо и явно с наслаждением сделал глоток коньяка.

— Твоя семья бросила тебя. После того случая в Эфиопии твоя психика неустойчива. Кто знает, что творится в твоей голове?

— Я знаю, что у тебя связь с Николь, — повысил голос Бен. На глаза ему навернулись слезы.

— Еще одна причина, почему ты хочешь убить ее, — возразил Виктор. Потом прошипел: — Думаешь, я не знаю, что у тебя тогда была интрижка с Вероникой?

Бен лишился дара речи. Он всегда пресекал заигрывания Вероники. Но все равно удивился, что Виктор знал о влюбленности своей жены в Бена. Неужели столько лет спустя Виктор хочет отомстить и увести у него жену? Бен вдруг почувствовал глубочайшую ненависть, которая исходила от Виктора. Но все равно решил не углубляться сейчас в эту тему.

— Ты ошибаешься, — сказал он.

Виктор лишь презрительно фыркнул. Тогда Бен попытался по-другому вытянуть что-нибудь из Виктора. Он чувствовал: тот что-то скрывает.

— Мне кажется, ты знаешь о Михаэле Рубише нечто такое, что может привести меня к нему. Возможно, ты даже в курсе, где он прячется.

Виктор встал и с вызовом посмотрел на Бена:

— Да ты совсем рехнулся!

— Михаэль Рубиш до недавнего времени учился в монастырском интернате.

— Я повторяю, ты спятил.

Бен постепенно терял терпение. У него уже не было времени на какие-то игры. Он был готов на все. И накопившаяся злость сочилась из каждого слова, которые, как стрелы, летели в Виктора:

— Эту информацию я получил от Бертольда Эрленбаха и его экономки Марлен Рубиш. Еще полчаса назад я вместе с комиссаром Сарой Винтер и восемнадцатилетней девушкой, чью сестру похитил Михаэль Рубиш, находился в том пыточном подвале, который тебе отлично знаком. Меня они отпустили, чтобы я попытался спасти семью. И я это сделаю.

Улыбка Виктора исчезла.

— Я также знаю о твоей тайной страсти, этих фильмах со сценами насилия, в которых убивают людей. Это наверняка заинтересует и полицию.

Лицо Виктора превратилось в застывшую маску. Он залпом выпил коньяк, подошел с пустой рюмкой к бару и налил еще.

И тут Бена посетила догадка. А может, Виктор сам имеет какое-то отношение к убийствам и похищению? Благородные манеры и доброжелательный характер оказались лишь фасадом, за которым скрывался человек, получающий наслаждение от сцен, где людей мучают и убивают. Чем дольше Бен об этом размышлял, тем отчетливее вырисовывалась картина. Вероника ушла от него, забрав их общего сына Йоханнеса. Неужели Виктор все эти годы винил в этом Бена?

— Эрленбах дал мне видеокассету. Он сказал, на ней записано то, чего ты боишься.

Виктор снова ничего не ответил. Его взгляд скользнул мимо Бена к двери. Обернувшись, Бен тут же понял, что уже не сумеет спасти Николь и Лизу. В дверном проеме гостиной стоял мужчина. Его голова была перевязана, в руке он держал пистолет и целился в Бена.

— Наконец-то вы здесь. Можете арестовать его, — сказал Виктор главному комиссару Лутцу Хартману.

Глава 45

Часы уже показывали 1:43. Значит, у него оставалось меньше часа, чтобы отыскать Михаэля Рубиша. Сердце Бена неистово колотилось, дыхание было поверхностным и частым. Первой мыслью было попытаться сбежать, и его мускулы напряглись. Для побега нужно миновать главного комиссара, который преградил ему путь к двери и теперь медленно двигался в его сторону. Но даже если он прошмыгнет мимо полицейского, агрессивно уставившегося на него, что потом? Куда ему бежать? Бену по-прежнему не хватало подсказки, где в этот момент мог находиться Михаэль Рубиш вместе с Николь и Лизой. Подсказки, которую он надеялся получить от своего бывшего друга Виктора, ставшего теперь врагом.

— Вот мы и встретились, Вайднер, — сказал Хартман и ухмыльнулся.

Бен лихорадочно думал, стоит ли наброситься на Хартмана, как только тот подойдет ближе. Но полицейский остановился в двух метрах и нацелил пистолет Бену в живот. Палец лежал на спусковом крючке. К тому же сломанный мизинец и рана от ожога на ноге делали Бена неравноценным соперником комиссара. Бен нисколько не сомневался, что Хартман воспользуется оружием, которое держал в руке, стоит ему лишь попытаться сбежать. Почему он вообще на службе? Разве он не должен лежать в больнице?

— Я задаюсь вопросом, что тебе здесь нужно, Вайднер. Где Сара? Она отменила твой розыск и пропала. По мне, так это немного странно. Возможно даже, она сделала это не добровольно. Разговор между господином фон Хоенлоэ и тобой был не очень дружелюбный, но исключительно информативный. Но в моей проломленной голове вертится еще много вопросов, на которые я ожидаю ответов. — Хартман указал на повязку на своей голове. — Удар был что надо. Никогда бы не подумал, что малыш, которого Фредди таскает на буксире, на такое способен.

— Поздравляю. Чего только не бывает после удара по голове. Это первый раз, когда вы используете мозги, не набрасываетесь, как спущенный с цепи голодный бультерьер, на все, что видите, — едко заметил Бен. — Позвоните вашим коллегам в комиссариате. Они подтвердят вам, что Михаэль Рубиш, выпускник монастырского интерната, разыскивается как главный подозреваемый в убийствах. Мои жена и дочь, вероятно, тоже находятся у него в руках. А я здесь, потому что, как мне кажется, Виктор может знать, где прячется психопат. Эту информацию я получил от священника монастырского интерната Бертольда Эрленбаха.

Хартман бросил взгляд на Виктора и скривил губы в улыбке. Виктор, не шевелясь, смотрел на него. Уголки его рта опустились. Бену было знакомо выражение, появившееся на лице Виктора. Тот был в ярости, внутри у него все кипело.

Затем Хартман снова повернулся к Бену:

— Меня очень интересует та видеокассета, которую ты упомянул, Вайднер. Настолько, что я даже могу пока отпустить тебя, если ты отдашь ее мне.

Бен почувствовал раздражение. Почему это вдруг Хартман стал так одержим старой видеокассетой? Почему не продолжает то, на чем остановился в автомастерской?

— Что это значит, Хартман? Немедленно арестуйте его и валите отсюда! — грубо крикнул Виктор полицейскому.

Тот пожал плечами:

— Мне очень жаль. Но, похоже, наш новый подозреваемый действительно Михаэль Рубиш. Уже по дороге сюда я разговаривал по телефону с комиссариатом. Вайднера еще не совсем исключили из-за имеющихся улик, но другой след теперь значительно горячее. И если вы знаете, где находится Михаэль Рубиш, лучше скажите нам. В конце концов, речь идет о спасении двух жизней. Иначе мне придется серьезно подумать, не применить ли к вам другие методы, чтобы вытащить информацию. — Хартман взглянул на Бена и пистолетом указал на его обмотанные скотчем пальцы и ногу.

Тем временем у Бена возник вопрос, как Хартман вообще так быстро добрался до Виктора. С появления Бена не прошло и десяти минут. Виктор мог сообщить в полицию, когда увидел Бена через камеру видеонаблюдения на уличных воротах. Но Хартман появился слишком быстро, если учесть, что он еще услышал часть их с Виктором разговора. И как Хартман вообще проник в дом незамеченным? Входную дверь Бен закрыл за собой, а дверь террасы находилась в этой комнате рядом с баром, к которому Виктор снова подошел за добавкой. Нет, было только одно объяснение, почему Хартман сумел подоспеть так быстро: он уже находился в доме Виктора, когда Бен пришел туда.

Хартман снова взглянул на Бена. Он опустил пистолет, и тот больше не был направлен в сторону Бена.

— Сначала дай мне видеопленку. Наверняка это какой-нибудь обличительный материал.

— Мне все равно, — сказал Бен. Он останется, пока Хартман не заставит Виктора заговорить. Но сначала Хартману придется ответить ему на один вопрос. — Но что вы здесь вообще делаете, Хартман, и почему уже были здесь, когда я пришел?

Хартман вытянул свободную руку, подставляя Бену широкую ладонь:

— Пленку!

Краем глаза Бен заметил, что Виктор снова повернулся к ним. Но неожиданным образом в руке у него оказалась не наполненная в баре коньячная рюмка, а оружие.

Через секунду в комнате прогремел выстрел. Хартман выпучил глаза. Рот открылся для крика. Но изо рта уже не раздалось ни звука. Пистолет выскользнул из руки и упал под ноги на дорогой персидский ковер. Одновременно у комиссара подкосились ноги. Он завалился на бок и грохнулся на пол. Сквозь белую повязку на голове проступила кровь.

— А теперь дай мне эту проклятую кассету, Бен, — потребовал Виктор.

Хартман лежал в метре от Бена и больше не шевелился. На мгновение Бен застыл на месте. Но на этот раз его парализовала не старая травма, а смертельная дуэль. Бену удалось сконцентрироваться на ситуации, в которой он находился в настоящий момент. Он был поражен, что Виктор только что хладнокровно и не раздумывая застрелил человека.

— Давай сюда! — Громкий голос Виктора привел Бена в себя. Между ними стояло кресло, в котором Виктор сидел, когда пришел Бен. Сигара еще дымилась в пепельнице на столике. Классическая музыка из стереоустановки замолкла.

— Ты убил полицейского, — сказал Бен.

Виктор помотал головой:

— Это ты его застрелил.

Бену было ясно, что имел в виду Виктор.

— Ты хочешь меня тоже застрелить и потом представить все так, словно мы с Хартманом поубивали друг друга, когда он собирался меня арестовать!

Виктор снова натянул надменную улыбку:

— Звучит логично. Ты приходишь в мой дом, рисуешь в своем больном воображении, будто я что-то знаю о похитителе твоей жены и дочери, и угрожаешь мне пистолетом. Вот этим. — Он поднял в воздух оружие, из которого только что убил Хартмана. — Когда внезапно появляется Хартман, ты слетаешь с катушек, и вы одновременно стреляете друг в друга. Опыт у тебя уже есть. Кто будет сомневаться в этой версии, если такой щедрый благодетель, как я, даст эти показания в полиции? Зачем мне лгать?

Бен больше не сомневался, что Виктор застрелит его из пистолета Хартмана, как только получит видеокассету. Почему он не сделал этого сразу? И тут же в голову пришел ответ. Виктор не мог быть уверен, что эта пленка, содержимое которой должно быть настолько скандальным, что Виктор за нее даже убил полицейского, у Бена с собой. А если Виктор действительно собирался застрелить Бена из пистолета Хартмана и представить все так, будто это сделал полицейский, то угол выстрела должен хоть немного соответствовать, если Виктор хочет, чтобы в его историю поверили. Значит, Виктор должен вынудить его перейти на то место в гостиной, где до этого стоял сам, а потом выстрелить в Бена из оружия Хартмана оттуда, где сейчас на полу лежал полицейский. Потом Виктор сунет Бену в руку пистолет, из которого застрелил Хартмана. Вероятно, Виктор даже подумает о том, чтобы сделать еще второй выстрел, чтобы судмедэксперты обнаружили на руке Бена необходимые следы пороха.

Бен посмотрел на пистолет Хартмана, который лежал всего в метре от него на полу. Казалось, Виктор разгадал его мысли.

— Ты сейчас медленно подойдешь к оружию и подтолкнешь его мне ногой. Если наклонишься и попытаешься поднять пистолет, я застрелю тебя без предупреждения.

Полиция поверит в историю Виктора. Сомневаться в его показаниях нет причин. А если еще и Эрленбах и Марлен Рубиш заставят навсегда замолчать Сару и Дженнифер, то не останется никого на его стороне, кто верил бы в его невиновность. Наоборот, коллеги Сары знали, что они были вместе. Они решат, что Бен с ней что-то сделал, чтобы избавиться от нее, прежде чем в финальном акте убить собственную семью. Михаэлю Рубишу все сойдет с рук. Тот факт, что он работал органистом в базилике Святого Иоанна, не доказывает, что он тот, кого Хартман преследовал прошлой ночью, и тот, кто положил Библию на алтарь базилики. Бен чуть было истерически не рассмеялся, таким идеальным показался ему вдруг план Виктора. Но он задавался вопросом, что же на видео, которое дал ему Эрленбах. Это должен быть какой-то случай, эпизод, публичной огласки которого Виктор хотел избежать любым способом.

Бен опустил взгляд. Все бесполезно. Даже если он переборет себя и схватит лежащее на полу служебное оружие Хартмана, прежде чем Виктор успеет выстрелить в него, сможет ли он выстрелить в Виктора? А если он его действительно застрелит, то уже никогда не узнает, где Михаэль Рубиш. Когда Бен снова поднял глаза, то уже принял решение. Он должен пока подыграть, поэтому сделал шаг в сторону пистолета Хартмана.

Чтобы план Виктора сработал, он должен застрелить Бена из оружия Хартмана на месте, где сейчас стоял сам.

— Давай! Подтолкни пистолет ко мне, а потом отдай кассету. Может, тогда я расскажу тебе что-нибудь о молодом человеке, которого ты так отчаянно ищешь.

У Бена перехватило дыхание. До сих пор он лишь предполагал, что Виктор знает о Михаэле Рубише. Теперь предположение, что он и есть ключ к укрытию Михаэля Рубиша, оформилось в уверенность. Отчаяние Бена переросло в еще большую панику. Спасение Николь и Лизы казалось таким близким и одновременно таким несказанно далеким.

Бен сделал два шага в сторону. И оказался прямо перед пистолетом Хартмана. Он все еще раздумывал, не рискнуть ли ему и попытаться схватить оружие. Но пистолет и он вели себя как два однополярных магнита: они отталкивались. Бен просто не мог.

Поэтому подтолкнул оружие ногой к Виктору. Тот поднял его и сунул в боковой карман твидового пиджака.

— Почему ты застрелил Хартмана? — спросил Бен.

— Он хотел получить то видео.

— А что на пленке?

Виктор уклонился от ответа:

— Хартман хотел меня им шантажировать. Этого я не мог допустить. Никогда не кусай руку кормящего тебя.

Бен не понял и вопросительно посмотрел на Виктора. Тот громко рассмеялся.

— Хартман делал именно то, что я хотел. — Виктор показал на руку Бена и прожженное место на брюках. — Это ведь он, я прав?

Бен ничего не сказал.

— Два года назад Хартман преследовал одного подозреваемого, загнал его в тупик и жестоко избил безо всякого повода. Но ему не повезло: кто-то снял его выходку на смартфон и анонимно передал в прокуратуру. В результате Хартмана временно отстранили от должности. За игрой в гольф главный прокурор поделился со мной своим горем. Он считал Хартмана компетентным полицейским и не особо хотел привлекать его к ответственности за случившееся. Тогда я — нужно признаться, не совсем бескорыстно — поддержал его в намерении замять дело. И, заплатив определенную сумму, даже сумел убедить прокурора, у которого в наши дни очень дорогие увлечения, отдать мне запись с проступком Хартмана, от которой он все равно должен был избавиться, если не собирался вести дело. С тех пор я время от времени требую от Хартмана маленьких одолжений.

— Ты шантажом заставил его взять меня в оборот? Он знал, что я невиновен?

— Нет, он понятия не имел. Я лишь убедил его, что он на верном пути, и попросил полностью сконцентрироваться на тебе, потому что я лично заинтересован в том, чтобы ты оказался за решеткой. Конечно, я не сказал ему, что мне в первую очередь важно защитить Михаэля.

Бен потрясенно качал головой:

— Зачем тебе это? На самом деле ты хотел защитить только себя самого. Парень, наверное, что-то о тебе знает и мог бы заговорить, если бы его схватила полиция.

Виктор пожал плечами:

— Если тебе так больше нравится. Тогда я хотел защитить Михаэля и себя. — Виктор сделал короткую паузу. Он казался почти задумчивым. — Но потом я понял, что Михаэль вовсе не хочет защиты. Он сам сыпал подсказками, стараясь указать на себя. Это у него от Эрленбаха. Тот внушил ему, что свои дела во имя Бога нужно подвергать проверке.

— И почему же тогда Хартман ослушался тебя? Почему настаивал на том, чтобы я отдал ему старую видеокассету? Вообще, почему он уже был здесь до моего прихода?

— Мне позвонил директор монастырского интерната. Он хотел предупредить меня, что приехала полиция и интересуется, не связаны ли убийства с монастырем. Он, видимо, не хотел, чтобы я, как самый щедрый благодетель интерната, пребывал в неведении. Я попросил его описать мне полицейских и уверился, что это Сара Винтер и ты.

— Значит, ты позвонил Хартману в больницу, рассказал ему все и дал задание схватить меня. В конце концов, было пора упрятать меня за решетку: все улики против меня были в ходу, а я не имел алиби на момент совершения убийств. Кроме того, тайна Эрленбаха и Марлен Рубиш должна была остаться тайной, что, к сожалению, не только не удалось, но и привело меня к тебе.

Виктор сделал глоток коньяка и немного подержал его во рту, прежде чем проглотить.

— Если коротко, то да.

— А почему тогда Хартман не выполнил твое требование на этот раз? Почему он был здесь, а не искал меня на территории монастыря?

— Он, должно быть, заметил, что твой арест очень важен для меня. Но до этого хотел получить компрометирующий видеоматериал, который был у меня на руках. Это была его цена.

— Значит, Хартман пришел сюда, потому что хотел получить компрометирующий его фильм, и ты отдал его ему.

Виктор молчал, и Бен расценил его молчание как собственную правоту.

— А когда ты лишился компромата, Хартман увидел возможность — через эту видеокассету, которую дал мне Эрленбах, — заполучить информацию, которая сильно скомпрометирует его бывшего шантажиста. Он хотел взять реванш. Этого ты допустить не мог.

Виктор вздохнул:

— Да, и все это лишь потому, что ты неожиданно появился здесь. Хартман как раз собирался покинуть дом и отправиться искать тебя на территории монастыря. Поэтому и дверь стояла открытой, когда ты пришел. Он быстро спрятался в соседней комнате и в спешке не захлопнул дверь. А сейчас хватит болтовни. Я хочу получить от тебя кассету и чтобы мы поменялись местами.

— Почему я должен помогать тебе с инсценировкой, будто мы с Хартманом застрелили друг друга? И вообще, с какой стати я должен отдавать тебе эту кассету, если ты все равно хочешь убить меня? Что такого на этой записи, ради чего ты шагаешь по трупам?

— Значит, ты действительно хочешь рискнуть и сыграть со мной? Ну ладно, я не изверг. Честно говоря, мне было бы очень жаль Николь и Лизу. Если ты дашь мне кассету, я покажу тебе, что там записано. Вероятно, тебе этого будет недостаточно. Но у меня есть еще кое-что, и за это ты передашь мне кассету и сделаешь все, что я прикажу.

— И что же это?

— Я знаю, где Михаэль, и, если ты согласишься умереть, я не допущу, чтобы он утопил Николь и заставил Лизу смотреть на это.

Бен был готов на все, чтобы спасти жизнь своей дочери и Николь. Но он задавался вопросом, может ли доверять Виктору.

— Ты лжешь, — заявил Бен и попытался найти в лице Виктора подтверждение тому. Но его визави оставался непроницаемым.

— Даю тебе слово чести. Я спасу обеих.

Бена это не убедило. Возможно, Виктор просто блефует и предлагает ему эту сделку лишь потому, что знает: в итоге Бену не останется ничего другого, как согласиться.

— Ты все-таки должен предложить чуть больше, чтобы я поверил тебе. Откуда тебе знать, где Михаэль Рубиш держит Николь и Лизу?

— Я знаю это, потому что он — мой сын.

Глава 46

— Твой сын? — недоверчиво переспросил Бен. — Вероника же забрала его с собой, когда ушла от тебя, а Михаэль Рубиш вырос в монастырском интернате.

В тот же момент Бену пришло в голову, что он уже знает, что Михаэль Рубиш не является внуком Марлен Рубиш. Неожиданно появился целый ряд новых вопросов. Они действительно не выясняли, кто же отец Михаэля. И возраст подходил. Михаэлю сейчас девятнадцать, а Йоханнесу было шесть, когда Вероника уехала с ним. Бен знал сына Виктора с рождения. Когда Бен снова вернулся из Гамбурга в Берлин, Виктор рассказал ему, что Вероника исчезла с тогда шестилетним мальчиком в неопределенном направлении. Бен уже тогда удивлялся, почему Виктор, располагающий для этого средствами, не разыскивает своего единственного ребенка. Предположим, Михаэль Рубиш действительно Йоханнес фон Хоенлоэ, но почему сын Виктора решил причинить вред именно Бену и его семье? Йоханнес целенаправленно выбрал жену мужчины, с которым его отец Виктор был особенно дружен.

— Вероника не сбежала с мальчиком, как я рассказывал тебе и всем остальным. — Виктор сделал многозначительную паузу. — Она хотела оставить меня. Но это невозможно. Она не имела права самовольно нарушать сакральность брака, клятву, которую мы дали друг другу. Только смерть способна это сделать. И я сделал ей такой подарок.

У Бена закружилась голова. Виктор убил свою жену и отдал сына на попечение Марлен Рубиш. Михаэля Рубиша на самом деле звали Йоханнес фон Хоенлоэ. Комната вдруг завертелась вокруг Бена, а Виктор продолжал рассказывать:

— Бертольд Эрленбах был нашим ментором еще в мои школьные годы в интернате. Мне было пятнадцать, когда я стал одним из его последователей. Он раскрыл нам глаза и привел к истинной вере.

— Значит, Эрленбах входит в крайне консервативную группировку и передал вам, ученикам, свое учение? — спросил Бен.

Виктор рассмеялся, и Бену показалось, что он совсем спятил.

— Нет, Эрленбах одиночка, а не член какого-то тайного общества. И не все из нас, учеников, последовали его словам. Мы были молоды и относительно легко управляемы. Сегодня мы рады, что входили в элитарный круг, и как можем помогаем друг другу. И главный прокурор, который в субботу вечером распорядился отпустить тебя, учился вместе со мной. Ты должен был быть свободен в следующую ночь, когда Йоханнес совершил второе убийство, чтобы свалить все на тебя. И его план великолепно сработал. — Губы Виктора снова растянулись в широкой самоуверенной ухмылке. — Тамара тогда сразу отошла от учения Эрленбаха, и сам видишь, что она сделала. Вышла замуж, а когда надоело — просто развелась, как все непокорные жены.

— Ее муж проиграл все ее состояние. Кроме того, бил ее, — возмутился Бен.

— Ну и что? Мужу полагается наказывать жену. И это еще не дает ей права кощунствовать и расходиться с ним, тем самым разрывая узы, которыми их скрепили перед Богом. Существуют правила, которые нужно соблюдать.

— Ты сумасшедший, — пробормотал Бен.

Виктор убил Веронику тринадцать лет назад. При этой мысли Бена затошнило. С каким же чудовищем он был дружен все эти годы! А Виктор между тем невозмутимо продолжал:

— Йоханнесу было тогда шесть лет. Я заставил сына смотреть, как наказываю его мать. После этого он больше не говорил. Эрленбах знал, что я сделал. Он не одобрял моего поступка, но это ему пришла в голову идея выдать мальчика за внука Марлен Рубиш. Она хорошо бы о нем заботилась. Много лет назад Марлен лишилась собственного сына. Кроме того, Йоханнес получил бы великолепное воспитание.

Мысли путались в голове Бена. Йоханнес подражает отцу и поэтому убивает женщин, которые развелись с мужьями. Кроме того, его вырастили Бертольд Эрленбах и Марлен Рубиш, которые считали себя избранными Богом для того, чтобы вершить правосудие на земле. Все вместе это привело к гремучей смеси и достойной сожаления судьбе, что хотя бы в общем объясняло убийства обеих женщин. Но Бен все равно не мог избавиться от ощущения, что дело не только в этом. Почему у Йоханнеса сдали нервы только сейчас, а не намного раньше? Тут Бен вспомнил: Эрленбах упомянул, что Михаэль слышит голос и что у него диагностировали опухоль мозга. Голос приказывает ему восстановить праведность на земле во имя Бога. Должно быть, это и есть причина, почему он убивал разведенных женщин. Но оставался еще один вопрос: какой мотив был у него для личной мести Бену?

Бен подумал о мальчике с психологической травмой, которого к тому же отец сбагрил в монастырский интернат с ветхозаветными взглядами. Там ему пришлось стать свидетелем того, как его новая приемная мать и священник присвоили себе право мучить и убивать в своем подземелье нераскрытых убийц и насильников, чтобы таким образом восстановить божественный порядок и вернуть праведность на землю.

— В припадке ярости я сначала хотел убить Йоханнеса вместе с Вероникой. Что мне делать с ребенком без полной семьи? Но на это у меня не было права. Так что я заставил его смотреть, как его мать умирает за то, что хотела причинить мне и Богу. Когда-нибудь он должен был возненавидеть ее за это. И он должен был собственными глазами видеть, что может случиться, если Божья воля не выполняется, и какие последствия это имеет для семьи. Я не перестал любить свою жену и наказал себя обетом безбрачия. Но присутствия Йоханнеса я уже не мог выносить. Его вид неизбежно вызывал у меня перед глазами образ его матери.

Бен снова вспомнил нежное объятие Виктора и Николь перед ее подъездом. «Но с моей женой ты завел роман и втерся в доверие к моей дочери, чтобы наказать меня», — подумал он при этом.

— Но кто-то ведь искал Веронику?

Виктор помотал головой:

— Ее никто не хватился. Она сирота и не имела родственников. Немногим друзьям, которые у нее были, пришлось довольствоваться моим объяснением, что она бросила меня, не сказав, куда уезжает. Почему они или полиция должны были считать, что Вероника могла стать жертвой преступления? Всех устроила моя история, что она тайно собрала чемоданы и сбежала вместе с нашим сыном.

Бену не хотелось верить, что Виктор говорит правду. Но все, что выходило из его рта, имело смысл. Вернувшись из Гамбурга в Берлин, Бен узнал, что Вероника бросила Виктора и ушла с их общим сыном. Бен разыскивал ее какое-то время, но, встретив Николь, оставил поиски. Он решил, что Вероника вернулась в Италию, на свою родину. А сейчас он узнал, что она уже тринадцать лет как мертва. Убита собственным мужем, который не смог смириться, что она разлюбила его и хотела оставить. Поэтому Виктор опередил ее и навсегда разрубил узы брака, связывающие их, убив свою жену. Если она не могла принадлежать только ему, то не должна была достаться больше никому. Если подумать, то Виктор, по сути, всегда был таким. Он всю жизнь стремился к власти, совершенству и превосходству. Возможно, это касается многих людей, которые, как Виктор, в детстве страдали от аутсайдерства и подвергались издевательствам и насмешкам, а иногда и кулакам своих сверстников. Позже они мстили за позор и бесчестье, которые им пришлось вынести, и унижали каждого вокруг себя, просто потому что могли себе это сейчас позволить в силу власти и денег. Когда Виктор продолжил рассказывать, его голос звучал почти меланхолично:

— Все это время Йоханнес отказывался общаться со мной. Но с годами и благодаря воспитанию Эрленбаха он, видимо, понял, что заставило меня тогда наказать его мать за ее неискупимый грех. Месяц назад он позвонил мне посреди ночи и спросил, знаю ли я какую-нибудь женщину с ребенком, которая ушла от мужа. Я тут же вспомнил Тамару Энгель, с которой как-то разговаривал на встрече выпускников. Йоханнес пригрозил, что заявит на меня в полицию из-за убийства матери и сам выступит как свидетель, если я раскрою кому-нибудь его намерение или откажусь помогать. — Виктор хлопнул в ладоши, давая понять, что он закончил. — А теперь дай мне эту кассету.

— Я не принес ее с собой, — солгал Бен.

Маленькая кассета в пластиковой упаковке была засунута за пояс на спине и скрыта под рубашкой и курткой. До двух часов сорока одной минуты оставалось сорок пять минут. Но Бен не хотел полагаться на обещание Виктора и позволить ему себя застрелить. В принципе он был в такой же ситуации, как в Эфиопии. Только тогда он должен был убить кого-то другого, чтобы спастись самому. На этот раз все будет наоборот. Если по-другому нельзя, он даст застрелить себя, чтобы его семья выжила. Другого плана у него не было. Идея, как одолеть Виктора и заставить его раскрыть, где находится Йоханнес, никак не приходила ему в голову.

— Где она? — спросил Виктор жестким и холодным тоном.

— Прежде чем войти к тебе в дом, я спрятал кассету на улице в кустах.

Бен знал, что Виктору нужен определенный угол выстрела, чтобы его версия для полиции выглядела правдоподобно. Поэтому, если удастся выманить Виктора наружу, у Бена появится больше возможности для маневра.

Бен чувствовал, как чехол, в котором лежала маленькая кассета, постепенно скользил вверх под поясом. По его лбу катились капли пота. Ненадолго наступила тишина.

— Выверни медленно карманы куртки и штанов.

Бен выполнил требование Виктора. Кроме ручки, бумажных носовых платков, жвачки и ключа от машины Сары, там ничего не было.

— Ладно, ты пойдешь впереди, — сказал Виктор. — Мы вместе сходим за кассетой.

Глава 47

Камера, в которой убийца держал Николь и Лизу, находилась в каком-то глубоком подвале. Там, где их никто не мог услышать, в этом Николь была уверена. Снаружи к ним тоже не проникали никакие звуки. Единственное, что она слышала, было дыхание Лизы.

Когда неожиданно в тишине раздался звук отодвигаемой тяжелой щеколды, скрежет поворачиваемого в замке ключа и, наконец, скрип открываемой двери, Николь задрожала. Похититель шел к ним. Она его не видела, потому что правая стена их камеры закрывала вид на эту часть помещения. Но он находился всего в нескольких метрах от нее и Лизы, которая все еще спала. Николь уже не могла больше справиться со своей фантазией. Он собирается ее тоже утопить? Слезы текли по ее щекам. Кто их спасет? Никто не знает, где они.

Незнакомец тяжело и беспокойно шагал поблизости. С каждым отдающимся от стен шагом страх, казавшийся Николь уже до этого невыносимым, поднимался все выше и беспощадно сдавливал ей горло. Молодая женщина тоже должна быть где-то рядом. С ним. Но Николь ее не слышала. Никто не произносил ни слова. Николь попыталась справиться с паникой, которая охватила все ее тело. «Прекрати! Успокойся! Ты найдешь какой-нибудь выход!»

Рядом с ней проснулась Лиза и тут же посмотрела на мать испуганными глазами. Николь заставила себя поднять уголки рта, чтобы линия губ походила на улыбку. Нужно дать понять Лизе, что все будет в порядке. Потом она отвела дочь в дальний угол камеры и встала перед ней, закрывая своим телом. По крайней мере, она хотела попытаться защитить ее. И будет это делать сколько сможет. Николь дотронулась рукой до каменной стены.

Было слышно, как двигали стулья. Николь почувствовала знакомый запах карри. Китайская еда, подумала она. В желудке заурчало.

— Это для тебя, мое сокровище, приятного аппетита, — послышался голос, который показался бы почти ласковым, если бы Николь не знала, что он принадлежит монстру.

Зазвенела посуда.

— А что с ними? — спросила молодая женщина. Николь услышала страх в ее голосе. «Если она хочет выжить, то должна подыгрывать», — подумала Николь.

Вместо ответа, мужчина сказал:

— Завтра мы переедем в другое место. Здесь я выполнил все, что мне было поручено.

— Но… — Женщина запнулась, словно раздумывала, может ли рискнуть и задать свой вопрос. — Почему мы уезжаем отсюда?

Короткое молчание.

— Все изменилось. Господу очень нравится то, что я делаю во славу Божью.

— Что ты имеешь в виду? — Голос звучал почти истерично.

— Опухоль быстро уменьшается, без медицинского вмешательства. Это чудо. Но голос не исчез.

Они находятся в руках психически больного. Николь закрыла уши Лизы руками. Женщина начала плакать.

— Успокойся, милая, — сказал мужчина, — ты ведь тоже меня любишь?

— Да, — прошептала женщина.

— Скажи это! Скажи, что ты моя жена, что будешь чтить и поддерживать меня, в печали и радости.

Запинаясь, срывающимся голосом молодая женщина выполнила его требование. Затем отодвинулся стул. Николь снова услышала его шаги. Они приближались. Николь чуть было не вскрикнула, когда в следующий момент мужчина возник перед камерой и вплотную подошел к прутьям. Николь обхватила дочь и развернула ее лицом к стене. На голове мужчины была черная маска палача с двумя прорезями для глаз.

— Время пришло, — сказал похититель.

Николь уставилась в его странно мигающие глаза. Потом она заметила, что он держит что-то в руках. Он нагнулся и, просунув через прутья, положил это на пол камеры. Два маленьких черных резиновых мячика с кожаными ремешками. В следующий момент Николь догадалась, что это кляпы.

Бен развернулся и направился в сторону открытой двери салона. Куртка прикрывала заткнутую за пояс брюк видеокассету. При ходьбе он чувствовал, как с каждым шагом маленький пластиковый предмет поднимается все выше. И неожиданно ему стало ясно, что он не успеет выйти наружу, не выронив кассету. А если поправить ее сейчас рукой, Виктор поймет, что кассета спрятана не в саду, у Бена на теле. Бен находился уже на середине коридора, который вел мимо лестницы в прихожую. Виктор следовал за ним на расстоянии двух метров. Тут Бен резко остановился, уверенный, что кассета выскользнет из джинсов и упадет на пол, если он сделает еще хоть один шаг. Между тем он был уверен, что Виктор, показавший свое истинное лицо несколько минут назад, не сдержит слова и не спасет Николь и Лизу, после того как Бен отдаст ему видео и позволит застрелить себя. И тем более теперь, когда Бен знал, что Михаэль Рубиш на самом деле сын Виктора Йоханнес. До сих пор Виктор защищал своего сына от ареста, потому что Йоханнес угрожал рассказать, что Виктор убил собственную жену. Виктор не станет рисковать и препятствовать Йоханнесу или сдавать его полиции. Нет, единственный шанс Бена заключался в том, чтобы воспользоваться моментом неожиданности, когда кассета упадет на пол, и попытаться одолеть Виктора.

— Что ты встал? У твоих близких остается не так много времени, — поторопил его Виктор. В голосе слышалось недоверие.

Глава 48

Когда Бен обернулся, Виктор сделал шаг назад. Сейчас было бы невозможно дотянуться до него, прежде чем Виктор спустит курок.

— Кассета не в кустах снаружи. Она у тебя с собой, верно? Где ты ее спрятал?

Бену уже не нужно было отвечать, потому что в этот момент кассета окончательно выскользнула из-за пояса и упала на пол. Виктор криво улыбнулся.

— Ну, давай ее сюда! И потом мы вернемся в гостиную, — сказал он.

Бен подтолкнул видеокассету к Виктору. Тот спрятал ее в карман и стал пятиться обратно в комнату. При этом он целился из пистолета в Бена, который следовал за ним на расстоянии трех метров. Бен подумал о дуэли, из которой вышел сомнительным победителем. Тогда он едва избежал смерти, а оказалось, это была лишь небольшая отсрочка. Может, и правда есть что-то вроде предначертанной судьбы, и он выжил, чтобы затем пожертвовать своей жизнью ради Николь и Лизы.

Бену снова пришлось столкнуться с психологической травмой, которую он пережил во время смертельной дуэли в Эфиопии и которую всеми силами пытался забыть. Он опять смотрел в глаза своей близкой и неминуемой смерти. И должен был признать, что Николь оказалась права: прошлое настигло его и через несколько мгновений навсегда поглотит.

Сделав широкую дугу, Виктор зашел в салон, так чтобы с безопасного места следить за Беном, когда тот будет входить в помещение.

— Стоп, остановись там, — приказал он, когда Бен дошел до места у бара, откуда Виктор застрелил Хартмана.

Бен остановился и твердым взглядом посмотрел в глаза Виктору. Странно, но он не ощущал никакого страха перед смертью. Единственное, о чем он беспокоился, была его семья. Он больше не сможет им помочь. Бен вдруг вспомнил первый день Лизы в детском саду. Лиза плакала, когда Николь и Бен оставили ее в группе. А когда вернулись за ней несколько часов спустя, она уже радостно и гордо смеялась. Как ему хотелось провести с дочерью больше времени. При этой мысли Бен задрожал всем телом, слезы навернулись ему на глаза.

Виктор встал рядом с лежащим на полу Хартманом.

— Ну, давай же, — поторопил Бен.

Виктор помедлил. Очевидно, сделать это ему было не так легко, как думал Бен. Потом он медленно поднял пистолет и прицелился. Изначально Бен хотел смотреть Виктору в глаза, пока тот не нажмет на спусковой крючок, чтобы сделать задачу еще сложнее. Но в конце сам не смог. Он опустил взгляд и невольно уставился на лежащего на полу руководителя комиссии по расследованию убийств. И тут он заметил кое-что странное. На долю секунды Бен засомневался, не померещилось ли ему это, не предсмертная ли это фантазия. Но потом понял, что не ошибся. После того как пуля сразила Хартмана, он лежал на животе, плотно прижав правую руку к телу. А сейчас комиссар словно навалился на нее грудью. В тот самый момент, когда Бен заметил это, считавшийся мертвым полицейский перевернулся на спину. Виктор, ошеломленный неожиданным движением лежащего под ногами трупа, посмотрел вниз: Хартман наставил на него ствол маленького пистолета. В ту же секунду Виктор направил пистолет в своей руке на Хартмана. Но было уже поздно. В комнате прогремел выстрел. На рубашке Виктора, на уровне груди, начало расплываться кровавое пятно. Бен увидел, как на его лице появилось недоверчивое выражение. Потом Виктор обмяк и грохнулся рядом с Хартманом, ударившись головой о журнальный столик, стеклянная столешница которого от удара разлетелась на множество осколков.

Бен был в шоке. Он смирился с тем, что его жизнь закончилась, что Виктор застрелит его. Он все еще дрожал всем телом. Лишь спустя несколько мгновений осознал последствия того, что сейчас произошло. Он подошел к Виктору и опустился перед ним на колени.

— Скажи мне, где они! — воскликнул он и потряс безжизненное тело.

Рядом с ним застонал Хартман.

— Скорую вызови, — прохрипел он и потерял сознание.

Виктор не шевелился. Бен безуспешно пытался прощупать пульс у него на шее.

И хотя Хартман спас ему жизнь, Бена охватило глубочайшее отчаяние. Виктор был единственным, кто мог сказать ему, где находится Йоханнес сЛизой и Николь.

Глава 49

Старший комиссар уголовной полиции Андрэ Слибов стоял с двумя своими коллегами из Четвертой комиссии по расследованию убийств в тени двух деревьев примерно в тридцати метрах от здания церкви в Веддинге^[317] и инструктировал шестерых сотрудников мобильного отряда особого назначения.

— Разыскиваемого зовут Михаэль Рубиш. К сожалению, у нас нет его фотографии. Ему девятнадцать лет, и его подозревают в убийстве двух женщин.

Старая, нуждавшаяся в реконструкции церковь была снесена в семидесятые годы, а на ее месте возвели большую серую бетонную коробку. Новое, построенное в стиле «баухаус» здание походило скорее на бассейн, чем на католическую церковь. Однако части первоначального подвала все же сохранились.

Андрэ Слибову пришла в голову идея, что базилика Святого Иоанна, возможно, не единственная среди более ста католических приходов архиепархии Берлина, где Михаэль Рубиш замещал органистов во время месс. Слибов стал обзванивать приходы и в тридцать третьем нашел то, что искал. Михаэль Рубиш служил органистом и в этой церкви, перед которой они сейчас стояли. Напрашивался вывод, что Рубиш мог сделать дубликаты ключей и к этой церкви и прятать там Николь и Лизу.

Слибов безуспешно пытался дозвониться до Хартмана, чтобы согласовать с ним участие в операции мобильного отряда особого назначения. К его удивлению, еще полчаса назад руководитель комиссии по расследованию убийств, получивший удар по голове, звонил ему из такси, чтобы узнать, как продвигается расследование, а сейчас не подходил к телефону. Сара Винтер тоже не отвечала.

Обычно она на связи днем и ночью. Тем более если дело касается текущего расследования, где на счету каждая минута. Сара должна была проверить территорию монастырского интерната на Чертовом озере. В конце концов Слибов без лишних церемоний отправил двух коллег к интернату разыскать Сару и сам вызвал мобильный отряд особого назначения.

— Мы предполагаем, что разыскиваемый преступник находится внутри церкви, вероятно, в подвальных помещениях, и удерживает там женщину по имени Николь Вайднер и ее восьмилетнюю дочь Лизу, — сказал Слибов.

Мужчины из отряда особого назначения кивнули в знак того, что они его поняли.

Слибов достал старую выцветшую карту, которую вместе со связкой ключей от главных ворот получил от настоятеля церкви. На карте была нарисована разветвленная сеть подвальных ходов и помещений.

— В подвал можно попасть через дверь рядом с сакристией. — Слибов ткнул в соответствующее место на карте. — При проникновении в церковь и дальнейших поисках мы должны привлекать к себе как можно меньше внимания. Исходим из того, что Рубиш находится в непосредственной близости к похищенным людям. Как только он заметит, что полиция обнаружила его укрытие, он почувствует себя загнанным в угол и, вероятно, попытается взять обеих в заложницы. Чтобы предотвратить это, нужно действовать как можно тише и быстрее, чтобы в идеале застать его врасплох. Все ясно?

Мужчины кивнули.

— Хорошо. Тогда вперед! — скомандовал Слибов и дал командиру отряда ключ от главных ворот.

Полицейские вместе с вооруженными до зубов бойцами спецотряда побежали к церкви. Почти бесшумно открыли главные ворота и разделились внутри церкви. Им потребовалось меньше двух минут, чтобы установить: на этом уровне никого нет. Через минуту они спустились по лестнице в подвал.

Глава 50

Словно в трансе, Николь смотрела на оба мячика-кляпа, которые мужчина в ужасной маске палача положил им в камеру. Он подал ей знак взять их, и Николь медленно приблизилась к мячикам и подняла их с пола. Потом отпрянула назад. Он не может требовать этого. Она не будет вставлять кляп своей дочери в рот. К собственному удивлению, Николь нашла в себе мужество произнести:

— Почему вы так поступаете? Мы ничего вам не сделали.

Мужчина продолжал неподвижно стоять перед камерой и молчал какое-то время. Потом произнес:

— Ты согрешила.

Николь помотала головой и уронила кляпы на пол.

— Если ты отказываешься, тогда я возьму это на себя, — заявил мужчина, потом исчез и вскоре вернулся с какой-то бутылкой и тряпкой.

Когда он открыл бутылку и смочил ее содержимым тряпку, Николь почувствовала едкий запах эфира. Если их с Лизой сначала усыпят, то их шансы на побег будут равны нулю.

— Ладно, мы сделаем то, чего вы от нас требуете, — быстро сказала она.

Мужчина колебался. Потом снова закрыл бутылку и поставил на пол позади себя. Тряпку положил рядом. Николь взяла оба шарика, Лиза захныкала.

— Если мы будем слушаться мужчину, все будет хорошо.

Лиза отважно кивнула. Сначала Николь сунула шарик себе в рот, закрепила застежку на затылке и затянула кожаный ремешок. Затем то же самое проделала с Лизой. У девочки по щекам текли слезы. Она с трудом смогла так широко раскрыть рот.

Потом мужчина бросил в камеру кабельную стяжку.

— Это для нее. — Он кивнул на Лизу. — Свяжи ей этим руки. Потом твоя очередь.

Николь знала, что если крепко затянуть кабельную стяжку на запястьях, то без ножа или клещей она уже не освободится. Но что ей оставалось делать? Николь связала Лизе запястья и протянула руки мужчине. Через прутья он обвязал их и так крепко затянул хомуток, что тот врезался ей в тело. Николь стиснула зубы. Ну уж нет, удовольствия от крика боли она ему не доставит.

Она прикинула, стоит ли попытаться и наброситься на него, как только подвернется такая возможность. Мужчина был ненамного выше ее и скорее щуплый. Но он был мужчина и, вероятно, имел при себе оружие. Что, если он накажет ее за сопротивление или, еще хуже, сделает что-нибудь с Лизой? Нет, она подождет, пока они выберутся из этого подземелья, и надеялась, что появится еще один шанс напасть на этого типа.

Он открыл дверь камеры. Жестом велел выходить наружу. Николь с Лизой вышли и встали перед решетчатой дверью. Затем он провел их в соседнюю комнату. Посередине потолка висела голая лампочка. Молодая изможденная женщина стояла у стены рядом с металлическим кольцом. На холодном каменном полу валялся изношенный матрас. Кроме того, в комнате стоял маленький стол с ветхим умывальником, за ним потрескавшееся зеркало, а рядом биотуалет. В другом углу находился еще один стол с двумя стульями. На нем — алюминиевая миска с едой, которую он принес женщине. За единственным окном Николь разглядела стену. Возможно, какая-то вентиляционная шахта. Воздух ведь должен откуда-то поступать в эту дыру. Сейчас окно было закрыто.

Николь и Лиза медленно пересекли комнату в направлении стальной двери, мимо молодой женщины с заплаканными глазами, которая стояла у стены и наблюдала за ними. Потом они дошли до двери. Неожиданно послышался звук волочащейся по полу цепи. Николь обернулась. Женщина была уже почти рядом с ними. В руке она, как кинжал, сжимала какой-то блестящий предмет. Через долю секунды она замахнулась и резко опустила руку — вилка с острыми зубьями была нацелена на голову монстра, который держал их в этой дыре.

Глава 51

Отряд особого назначения быстро спускался по лестнице. Бойцы и следовавшие за ними полицейские старались перемещаться как можно тише. Каменные своды тускло освещались лишь налобными фонарями двух бойцов. Андрэ Слибов держал в правой руке свой SIG Sauer, а в левой карманный фонарик, но пока не включал его. Когда он добрался до последней ступеньки, в нос ударил запах гнили и затхлости. Воздух был влажный, и здесь было намного холоднее, чем наверху в церкви. Часть бойцов направилась по коридору направо. Другая группа, к которой примкнул и Слибов, пошла по левому проходу. Слибов напряженно прислушивался к подозрительным шумам и шорохам, но не слышал ничего, кроме шуршания одежды и тихих шагов мужчин. С левой и правой стороны прохода находилось по двери. Потом коридор заворачивал налево. Согласно плану подвала слева и справа, а также впереди должны быть помещения. Перед каждой дверью, которая встречалась им по пути, сначала выстраивались бойцы спецотряда, чтобы по немой команде мгновенно проникнуть внутрь. Первые две двери оказались незапертыми, так что они смогли попасть в комнаты относительно бесшумно, не прибегая к тарану. Вопреки ожиданиям Слибова, старые деревянные двери даже не скрипели и не трещали.

Первое помещение было забито старыми столами и стульями. В другом находились допотопные инструменты, которые, видимо, использовали в какой-то столярной мастерской. На стенах, сложенных из больших блоков песчаника, виднелись темные влажные пятна. Пахло плесенью, и казалось, что никто не входил сюда уже целую вечность. Слибов не питал особых надежд, что они обнаружат Михаэля Рубиша в этом подвале. Но призывал себя к спокойствию. Никто не знает, как Рубиш отреагирует, если он все же находится где-то здесь и уже понял, что они ищут его.

Когда группа наконец завернула за угол, Слибову первым делом бросилась в глаза густая паутина на потолке в этой дальней части подвала. Вдруг командир резко подал знак остановиться. В следующий момент Слибов понял почему. Из-под двери в конце коридора проникала слабая полоска света. Сердце Слибова заколотилось быстрее. Вероятно, убийца находится за этой дверью. Но они не могли просто так ворваться внутрь. Сначала нужно проверить и обезопасить обе боковые комнаты. Последовал знак. Слибов нажал на ручку, открыл дверь, одновременно осветив комнату фонариком, а боец спецотряда, нагнувшись, проскочил мимо него внутрь. То же самое происходило на противоположной стороне и с тем же результатом: оба помещения были абсолютно пусты. Теперь оставалась только массивная дверь в конце коридора, перед которой уже стояли бойцы спецотряда с тараном, который принесли с собой. В этом случае они хотели взять комнату штурмом — быстро и шумно, — чтобы воспользоваться эффектом неожиданности. Слибов считал, что это хорошая идея. Через секунду оба бойца со всей силы ударили тараном по двери. Громкий хлопок эхом отразился от стен. Дверь слетела с петель, и бойцы с оружием наготове ринулись в комнату.

Слибов лихорадочно целился во все стороны. Потом медленно опустил свой пистолет. Другие сделали то же самое. На их лицах было написано разочарование и ужас. Разочарование — потому что в комнате не оказалось ни Михаэля Рубиша, ни обеих жертв похищения. Ужас — потому что в заполненном деревянными могильными крестами помещении в глаза бросались три прибитых к стене креста; на каждом стояло имя: Тамара Энгель, Катрин Торнау и Николь Вайднер.

Слибов мог сделать из этого только один вывод: Михаэль Рубиш специально оставил свет включенным, потому что точно знал: рано или поздно они придут сюда.

Глава 52

Шансов у молодой женщины не было. Бряцание ее цепи по полу лишило атаку эффекта неожиданности. Мужчина в маске поднял руку, защищаясь. На мгновение рука с вилкой застыла в воздухе. Потом вилка упала на пол. Николь инстинктивно сделала шаг вперед и пнула мужчину, который теперь повернулся к ней спиной, под коленную чашечку. Он застонал и опустился на пол. Теперь и прикованная цепью женщина набросилась на него. Завязалась короткая борьба. Потом вскрик, кровь на ее грязном, когда-то белом платье. В руке переодетого палачом сверкнуло лезвие выкидного ножа. Мужчина поспешно поднялся. Им не удалось побороть его. Николь отступила назад. Кляп во рту у Лизы превращал ее попытки закричать в приглушенные невнятные звуки. Николь загородила собой дочь.

Плача и зажимая руку ниже локтя, женщина отползла к стене, к которой крепилась цепь. Между пальцами у нее сочилась кровь. Как покорная собака, которая укусила хозяина, она ждала наказания. Николь было достаточно одного взгляда, чтобы понять: ее сопротивление сломлено.

Мужчина поднес нож к лицу Николь и прошипел:

— Я не злюсь на тебя. Любой попытался бы спастись на твоем месте. От того, что тебя ждет.

Настоящий сумасшедший. Потом он повернулся к прикованной женщине.

— Но ты… — прошипел он.

— Ты сказал, что скоро умрешь, и тогда я буду свободна! — воскликнула женщина.

— Ты поэтому все время была такой послушной? Думала, что это ненадолго? Хотела просто отсидеть свой срок со мной? — Он презрительно усмехнулся. — У Господа на меня другие планы. И ты должна оставаться со мной, пока смерть не разлучит нас.

Затем он снова обратился к Николь.

— А теперь вперед, — сказал он и указал ножом, чтобы она открыла дверь.

За ней была лестница, по которой Николь с Лизой, сопровождаемые мужчиной, начали подниматься.

Преодолев несколько ступеней, мужчина обеими руками схватился за голову:

— Пожалуйста, замолчи. Я знаю, что мне нужно делать.

«Голос», — подумала Николь. Оказавшись наверху, она без труда, несмотря на связанные руки, открыла еще одну тяжелую стальную дверь. «Он даже не запер ее, настолько уверен в том, что никто не будет нас разыскивать или случайно наткнется на этот подвал». За дверью начинался узкий коридор. Открыв очередную дверь, они вошли в помещение, где стояли только простые деревянные шкафы и стол. Винтовая лестница вела наверх. Мужчина прошел к двери на противоположной стене, достал ключ и отпер ее. В комнату устремился свежий воздух. Когда они вышли наружу, подозрение Николь подтвердилось. Перед ними открылась мощеная площадь, за которой расстилалась лужайка, в белом свете полной луны казавшаяся заколдованной. Он держал их в подвале какой-то церкви. Теперь стало ясно, почему он был так уверен, что их никто не найдет: башня церкви, из которой они только что вышли, как и все здание, была в строительных лесах и защитных сетках. Все это производило впечатление затяжной реконструкции. В панике Николь огляделась по сторонам. Местность была ей совершенно незнакома, и она не обнаружила ни одной зацепки, по которой могла бы догадаться, в каком районе Берлина они находятся. Тут же мелькнула мысль, что она даже не знает, Берлин ли это. Все-таки во время транспортировки сюда они с Лизой были без сознания и поэтому не знали, как долго ехали. За стеной, огораживающей церковь, стояли дома. Но окна, выходящие на территорию прихода, были или темными, или же с опущенными рольставнями.

Пока она раздумывала о возможности побега, мужчина подошел к ней совсем близко:

— Я не собираюсь причинять зло твоей дочери. Но если ты попытаешься сбежать, мне придется это сделать. От тебя зависит, как все закончится. — Он прошептал ей эти слова в ухо, чтобы Лиза не услышала.

Николь с ужасом представила, что Лиза скоро лишится матери. Что, став свидетелем убийства, ее дочь всю жизнь будет страдать от полученной травмы. Из глаз Николь снова потекли слезы. Она быстро вытерла их рукавом.

Втроем они дошли до парковки за стеной. Там стояла машина. Он утопит ее, а Лизу заставит смотреть на это. Паника, охватившая Николь, была невыносима.

Единственное обстоятельство, которое не давало ей еще сойти с ума: вокруг не наблюдалось никакого водоема, в котором он мог бы ее утопить. Значит, их цель где-то в другом месте. Иначе зачем им снова садиться в машину? Николь пыталась успокоить себя. Это еще не конец. У нее еще есть шанс.

«Других женщин он утопил в их собственных ваннах». Мысли снова закружились в голове каруселью. Николь бросило в холодный пот, а тонкие волоски на руках поднялись. Дыхание было частым. Страх смерти снова заставлял ее дрожать всем телом, как внизу, в камере. Ноги стали ватными. Колени подогнулись, она споткнулась, но мужественно продолжала идти. Когда они окажутся в машине, им, наверное, уже не спастись. Только если кто-нибудь придет им на помощь. Который сейчас час? Из-за сияющей полной луны было сложно угадать время. Николь обернулась и смогла бросить быстрый взгляд на большой циферблат на башне церкви. Без четверти два. Они дошли до машины, и мужчина открыл багажник. Они поедут в ее квартиру? Но тогда он сразу мог бы напасть на них там.

Нерешительно Лиза залезла в багажник. Николь последовала за ней и прижалась к дочери, которая дрожала всем телом и хныкала. В следующий миг крышка багажника захлопнулась. Николь чувствовала тело Лизы, прильнувшее к ней. Возможно, в последний раз. Потом завелся двигатель, и машина тронулась с места.

Глава 53

Хартман застрелил Виктора из малокалиберного пистолета, который носил с собой в дополнительной кобуре, закрепленной на голени. Руководитель комиссии по расследованию убийств был тяжело ранен выстрелом, который произвел по нему Виктор, стоя у бара. Но ранение оказалось не смертельным, как решили Бен и Виктор. Неподвижность Хартмана в самом начале была вызвана исключительно тем, что, падая, он ударился головой, уже до этого травмированной, о пол и ненадолго потерял сознание. Придя в себя, он вытащил пистолет из кобуры, прикинулся мертвым и стал ждать удобного для выстрела момента. Сразу после смертельного выстрела в Виктора Хартман снова потерял сознание.

Руки Бена тряслись, когда он набирал номер службы спасения на сотовом телефоне комиссара. Ему казалось, что он сойдет с ума. Сейчас, после смерти Виктора, не осталось никого, кто мог бы знать, где ему искать свою семью. Он уже не успеет вовремя найти психопата. Йоханнес фон Хоенлоэ выиграл. Глаза Бена наполнились слезами. А затем последовал долгий крик, в котором выражалась вся его ярость и отчаяние. Мысль о том, что сейчас произойдет с Николь и Лизой, усиливала панику, которая разрывала его. Он обхватил голову руками, закрыл глаза и потянул себя за волосы. «Думай, думай», — приказывал он себе. Но как бы он ни старался, в голову ничего толкового не приходило. Он не знал, что еще можно сделать, чтобы выяснить, где находится Йоханнес и уже через несколько минут лишит Николь жизни. Когда Бен снова открыл глаза, его взгляд скользнул по трупу Виктора. В эту секунду его осенило. Шанс был мизерный, но нужно попробовать. Он бросил торопливый взгляд на свои наручные часы. Ровно 2 часа 20 минут. Оставалась еще двадцать одна минута. Йоханнес мог спрятать Николь и Лизу где угодно. Но его посетила эта абсурдная идея, от которой он уже не мог избавиться. Последняя соломинка, за которую он мог ухватиться В наружном кармане пиджака Виктора он нашел старую аналоговую видеокассету. Бен схватил ее и бросился по коридору в прихожую, к украшенной резьбой деревянной двери, которая вела в подвал виллы.

Добежав до двери, он открыл ее и поспешил вниз по лестнице. Бен бывал во всех жилых комнатах виллы фон Хоенлоэ. О нижнем же этаже он знал лишь то, что там есть винный погреб, зона для фитнеса и отдыха с сауной, джакузи и бассейном.

Но после того что он выяснил о Викторе, Бен был уверен: где-то в его доме должна быть уединенная комната, где Виктор предавался своей больной страсти и мог спокойно смотреть получаемые от Эрленбаха видео со сценами насилия. Кроме того, Виктор сказал, что хочет показать ему, что записано на этой кассете. Значит, в доме должен быть видеоплеер. Только если Виктор не солгал.

Подвальная лестница вела в центральное помещение, из которого расходилось несколько коридоров. Нижний этаж без окон оказался так же дорого отделан и уютно обставлен, как и оба верхних этажа, поэтому язык не поворачивался назвать его подвалом, скорее это был еще один жилой уровень. На аккуратно оштукатуренных стенах висели подсвеченные лампами картины, пол был выложен из благородного мрамора. Бен выбрал один из коридоров, который тут же осветился встроенными в потолок спотами с датчиками движения. Бен торопливо открывал одну дверь за другой. И за последней наконец обнаружил комнату, которую искал: элегантный кинозал.

В качестве ответной услуги за видео, которые он здесь смотрел, Виктор тратил часть своего состояния на благотворительные цели. Какое-то извращение. Бен надеялся найти здесь видеоплеер для старой видеокассеты, на которой, возможно, есть подсказка, куда Йоханнес увез Николь и Лизу.

Стены и потолок, на котором крепился видеопроектор, были окрашены в черный цвет. Единственное яркое пятно — бордовая стена, на которой висел экран шириной метра три. Перед экраном стояли три черных кожаных кресла. Ковровое покрытие с высоким ворсом было темно-серым, как и изысканные специальные элементы на стенах, которые должны были поглощать шум.

Бен подбежал к черному занавесу рядом с экраном. За ним оказалась ниша с комодом и письменным столом, на котором стоял контрольный монитор и маленькие колонки.

На полке рядом с комодом выстроились в ряд DVD и мини-кассеты. Бен был уверен, что не найдет среди них ни одного голливудского блокбастера. Когда он взглянул на оба плеера на комоде, надежда покинула его. Там было много разной техники, но ничего, куда бы поместилась аналоговая кассета формата Hi8. Бену снова показалось, что он сходит с ума от отчаяния, и он стиснул зубы. Но когда он распахнул дверцы комода, обнаружил на нижней полке старый диапроектор, проектор для восьмимиллиметровых фильмов, а нагнувшись, чтобы посмотреть за ними, — еще и камкордер формата Hi8. Рядом стояли кассеты, как та, что он держал в руке. Все эти видеоматериалы никак не могли быть делом рук исключительно Бертольда Эрленбаха и Марлен Рубиш. Но об этом он сейчас не будет думать.

Бен вытащил плеер с маленьким откидным экраном, быстро нашел кнопку, выдвигающую кассетоприемник, и нажал на нее. Ничего. Он попробовал еще раз. Снова никакой реакции. Он почувствовал, как сжалось сердце. Возможно, прибор не использовали целую вечность и аккумулятор разрядился. Бен выдвинул ящики комода. Там было полно разных кабелей и проводов. Бен порылся и нашел подходящий кабель. Вставил его в свободную розетку на стене, другим концом — в подходящий разъем на камкордере и включил прибор. Опять ничего не произошло. Бену в голову пришла ужасная мысль, что видеокамера, возможно, сломана. Но вскоре на ней загорелась зеленая лампочка и послышалось тихое жужжание. Бен открыл кассетоприемник. Нервничая, взглянул на наручные часы. Оставалось пятнадцать минут. Времени слишком мало. Но пока он продолжал действовать, ему удавалось гнать от себя мысли об очевидном и неминуемом, а именно: что бы там ни было записано на кассете, он все равно не уложится в отведенный срок. Но он не имел права сдаваться.

Когда он вкладывал кассету, пальцы у него так тряслись, что кассета сместилась и ее пришлось вынимать. Со второй попытки ему удалось правильно вставить кассету, он откинул экран и нажал на Play. Вскоре начавшийся фильм был черно-белый и не очень четкий. Бен не сразу понял, что съемка выполнена камерой ночного видения. Жестокость сцены, которая последовала через несколько секунд, поразила его. Задыхаясь от ужаса, он досмотрел фильм до конца. Он узнал то место, где происходили тайные съемки. И теперь он даже считал, что знает, где найдет Николь и Лизу. Неожиданно все сошлось. Но то, что должно было принести облегчение, вызвало еще более мощное ощущение бессилия. Несмотря на близость того места, он ни за что не успеет добраться туда в оставшееся от срока время.

Бен рванулся наверх на первый этаж. Тишину ночи прорезали сирены скорой помощи, которая приехала за Хартманом. Адреналин, бушующий в крови, обезболил до сих пор ощущаемые боли в пальце и ноге. Когда он запрыгнул в машину Сары Винтер, его накрыла новая волна паники. От дрожи он с трудом вставил ключ в замок зажигания. У него оставалось только восемь минут. Он опоздает. Теперь он точно знал, какая ужасная судьба ждет его жену и дочь.

Глава 54

В детстве он несколько лет не разговаривал, после того как увидел, что его отец сделал с матерью. Интересно, с Лизой будет так же, когда она увидит, как он убивает ее мать? Еще больше времени потребовалось, чтобы он наконец понял, что его отец был прав, когда убил свою жену. Она не должна была оставлять его. Все просто. Его мать согрешила — так сильно, что кроме как смертью исправить это было уже нельзя. Развод мужчины и женщины, которых соединил Господь, возможен только в случае смерти. Он это понял не в последнюю очередь благодаря воспитанию Марлен и священника Эрленбаха.

— С сегодняшнего дня тебя зовут Михаэль, как архангела Михаила, посланца Всевышнего, который блюдет божественную праведность на земле, — объяснила ему тогда Марлен. Сейчас, годы спустя, имя оказалось предсказанием возложенной на него миссии.

На маленькой лодке он догреб до середины тихого водоема. На буксире — самодельный ящик без крышки, по форме и размерам напоминающий гроб. Сверху гроба, вдоль и поперек, он прибил две крепкие доски так, что получился крест. На крест положил Николь Вайднер. Ее руки были растянуты в разные стороны и зафиксированы, как и ноги, на досках кабельными стяжками.

Лунный свет отражался от поверхности воды. На небе блестели звезды. Как в ту ночь, когда его матери пришлось умереть. Он посмотрел на часы. Через минуту подвергнет женщину ее заслуженному наказанию. Она знала, что должна умереть. Он видел это по паническому страху в ее глазах. Большую часть жалкого спектакля с мольбами и слезами, который люди устраивают, чтобы избежать смерти, заглушал кляп, все еще торчавший у нее во рту. Помимо кабельных стяжек на запястьях и лодыжках, он обмотал ее тело веревкой от коленей до подмышек. Вначале она несколько минут изо всех сил пыталась освободиться, лихорадочно вертела головой из стороны в сторону, поднимала плечи и напрягала все мышцы. Но в конце концов смирилась, что все напрасно. Теперь, выбившись из сил, она в ужасе смотрела на него и издавала стонущие звуки. Сейчас она бы все исправила: исповедалась, искренне раскаялась, вернулась к мужу. Но уже слишком поздно. Она согрешила — как его мать.

Он бросил на Николь наигранно-сожалеющий взгляд:

— Твой муж, похоже, уже не придет.

Что она сейчас чувствует? Так близко к смерти.

Ее жалобные стоны снова возобновились. Ему это не мешало. Здесь их никто не услышит. Разве что ее дочь, которую он привязал к дереву лицом к пруду.

Он не испытывал сожаления к женщине. Пришло время, когда кто-то позаботится о том, чтобы с Богом считались. И для этого Николь Вайднер должна умереть. Это главное. Кроме того, она жена Бена Вайднера, что в его глазах делает ее идеальной грешницей. Наказав ее, он одновременно уничтожит и Бена Вайднера. Так он объединит то, что делает для Бога, с личной местью Вайднеру.

Вайднеру придется жить с осознанием того, что он не справился и не спас свою жену. Он будет винить себя в ее смерти, и после дуэли в Эфиопии это станет новой кульминацией его психического вырождения.

Упрятать Вайднера в тюрьму за убийство трех женщин никогда не было приоритетной целью его миссии. Это просто дополнительный бонус, с которым его месть станет еще идеальнее и ужаснее, если все получится.

До сих пор Лиза видела только переодетого в палача мужчину с маской на голове, который телосложением и ростом походил на ее отца. Правда, у него был другой голос. Но Лизе всего восемь лет. Большой вопрос, поверят ли ей судьи, если она заявит, что это не отец, а кто-то другой похитил их с матерью, запер в камере и в конце концов убил. Свидетельствам Лизы будут противоречить однозначные улики, которые он подбросил ее отцу. Волосы первой жертвы в кармане его джинсов и сотовый Вайднера в квартире Катрин Торнау. К тому же у Вайднера отсутствует алиби на момент совершения первых двух убийств. Конечно, у него может быть алиби на настоящий момент. И если Вайднер все же доберется сюда до того, как гроб пойдет на дно, и поплывет к гробу, Лиза может заявить, что отец не мог быть убийцей ее матери, потому что она видела, как он пытался спасти ее.

Но даже это не страшно. Помимо цели переложить на неудачника Вайднера ответственность за смерть его жены, речь в первую очередь шла о том, чтобы поиграть с Вайднером, как с марионеткой, унизить его и довести до глубокого отчаяния, чтобы в конце увидеть, как он проиграет, и тем самым продемонстрировать свое могущество и силу. А этот план сработает, не важно, осудят Вайднера как убийцу или нет. Он сделал Вайднера главным подозреваемым в убийствах и подвергнул опасности: находясь в розыске, он постоянно рисковал быть схваченным полицией и одновременно должен был найти свою семью до того, как истечет установленный срок. Он навел подозрение полиции на Вайднера также и для того, чтобы самому спокойно довести дело до конца. А если ему повезет, то в конце концов Бен Вайднер действительно будет осужден как убийца. Бен, который был виноват в том, что он должен был расти без настоящих родителей.

Не он выбрал себе роль ангела мести, его вырастили для этого. И голос в голове в итоге убедил его, что он избранный. Но это началось гораздо раньше, так что не будь Бена Вайднера, возможно, и голос никогда бы не обратился к нему. Потому что без Бена его жизнь протекала бы нормально, и он был бы бесполезен для Бога. Ему потребовалось немало времени, чтобы понять все это.

Ему хотелось бы вырасти как все дети: окруженным любовью и заботой родителей. Но его мать слишком рано покинула этот мир. Он страдал. Боль разрывала его изнутри. До тех пор пока несколько месяцев назад не появился голос и наконец-то не пообещал ему облегчение. Но за все, что случилось в его жизни до этого, ответственность лежала на Бене Вайднере. Не влюбись его мать в этого мужчину, ей ни за что не пришла бы в голову мысль оставить отца. Он сам видел, как на одном летнем празднике она бросилась Вайднеру на шею в саду за виллой. Вайднер должен был отговорить ее от развода с мужем. Вместо этого он уехал в другой город и предоставил события их собственному течению. Поэтому даже лучше, если, убив жену Вайднера, он не только выполнит свою миссию, но и сможет наказать Бена и заставить его страдать, как страдал он сам, когда потерял самого дорогого человека — свою мать. А Бен Вайднер должен будет жить, имея на совести смерть жены, потому что он не сумел разгадать подсказки.

Он хихикнул. Да, Бог одобряет то, что он делает. Иначе Господь помог бы Бену Вайднеру вовремя добраться до своей жены. Он уже слышал тихий голос, который нашептывал ему: «Сделай это, ты Его посланник». Скоро шепот превратится в громогласный призыв.

Эрленбах показал ему, что должны быть люди, которые наказывают должников. Принимая исповеди, он находил тех, кто ни за что не предстал бы перед мирским судом, не испытывал истинного раскаяния и поэтому не мог получить отпущения грехов. Эти преступники действительно думали, что, если прочитают двадцать молитв о покаянии, их души снова очистятся. Эрленбах и Марлен убивали грешников мучительно и долго, а останки этого человеческого отребья спускали в расположенное неподалеку Чертово озеро. Посыл Бертольда и Марлен был абсолютно правильным. Только никто не знал об этих добрых делах. Трупы не нашли, все жертвы считались без вести пропавшими. Как любой прилежный ученик, он в итоге продолжил эту систему. Усовершенствовал ее в интересах Господа. Сам божественный голос, который звучал в нем, дал ему такое задание. Все СМИ набросятся на его творения. Они попытаются реконструировать его сложный план. Возможно, оценят зрелость этого плана. Даже если поступки будут приписывать Бену Вайднеру, ему будет достаточно знать, что это был он сам.

Дети, которых он заставил смотреть на убийство их матерей, в идеале, как он сам, будут нести в мир слово Божье. Люди поймут послание. Каждый грех будет наказан, некоторые даже смертью. Женщины давали слово перед Богом. Нет такой свободы, чтобы разрывать священные узы и обращать все вспять. На это способна только смерть.

Он взглянул на свои наручные часы и дождался, пока истекут последние секунды. Ровно в 2:41 он взял аккумуляторную дрель и просверлил три дырки в дне гроба. Скоро вода сама потопит его.

Он не исключал, что, хотя время вышло, Вайднер еще может появиться. Но и на этот случай он принял меры, которые вряд ли позволят Бену спасти жену от утопления. Однако это была игра, в которой он хотя и мог определять правила и уровень сложности, но исключить возможность того, что противник поставит точку, было не в его силах. В конце концов, что произойдет, а что нет — все в руках Божьих. По крайней мере, сейчас, когда Бен не появился вовремя, он был уверен, что сможет достичь своей главной цели. Николь Вайднер умрет. Сейчас ее уже никому не спасти.

Какое-то время он смотрел, как гроб, к которому сверху была привязана грешница, медленно наполнялся водой. Потом он оттолкнул лодку и погреб назад к берегу, где опять спрятал ее в камышах.

Глава 55

Бен мчался на дикой скорости на запад, потом свернул налево на Кёнигс-аллею. Преодолев два с половиной километра, он выехал на Хюттенвег и проследовал по улице до асфальтированной, окруженной лесом дороги, которая вела вокруг Грюневальдского озера. Через сто метров, не снижая скорости, он направил «сааб» через бордюр на лесную дорожку с левой стороны. При этом «сааб» с громким скрежетом задел днищем о тротуар. Но Бен не обратил на это внимания, снова нажал на газ и поехал по пешеходной дорожке, тянувшейся между кустарников и деревьев и уводящей от Грюневальдского озера в глубь леса. Через пятьсот метров он сбросил скорость и поискал глазами тропу с правой стороны. Проклятье, он не был здесь целую вечность. Деревья и кустарники разрослись, и местность выглядела совсем не так, как раньше. У него было всего две минуты, чтобы спасти Николь и Лизу. Паника приобрела неизмеримые масштабы. Он подумал, что той прежней тропы может уже и не быть или он проскочил мимо. Вдруг он резко остановился. Узкую лесную тропу почти полностью скрывали ветки и кусты. Колеи практически не было видно. Но это был тот подъездной путь, который он искал. Видимо, в последние двадцать пять лет частная дорожка почти не использовалась, постепенно заросла и забылась всеми. Он направил туда «сааб» и дал газу. Но уже через несколько метров заметил, что продвигается вперед все медленнее. Машина то и дело подпрыгивала на кочках и прочих неровностях и задевала днищем почву. Ветки цеплялись за кузов и шумно царапали по нему. Примерно через пятьдесят метров машина наткнулась на какое-то препятствие и резко остановилась. Было ровно 2 часа 41 минута.

Бен отстегнул ремень безопасности и бросился вперед. В свете еще работающих фар он заметил, что «сааб» налетел на лежащее поперек дороги бревно, которого не было видно за высокой травой.

Через пятьдесят метров Бен добежал до деревянных ворот. За ними, еще через пятьдесят метров, среди природы и всего в нескольких сотнях метров от Грюневальдского озера находился маленький пруд.

Бен яростно пнул по воротам. Прогнившее за многие годы дерево тут же подалось. Дорога, по которой Бен бежал к окруженному кустарниками и деревьями водоему, была шире, чем предыдущая заросшая тропинка, и почти без бурьяна. Вскоре Бен увидел причал, на метр заходивший в пруд.

Раньше они с Виктором часто плавали в этом скрытом от глаз частном водоеме и устраивали здесь первые вечеринки. Некогда обитель радости и легкости превратилась сейчас для Бена в место ужаса.

Пруд и прилегающую территорию купил еще дед Виктора, чья жена обнаружила уединенное место во время одной из своих длительных прогулок вокруг Грюневальдского озера. Вскоре богатый предприниматель привел в движение все имеющиеся у него рычаги, приобрел территорию у города за колоссальную сумму и подарил своей жене на день рождения.

Бен узнал этот водоем на видео Эрленбаха через несколько кадров. На пленку было также заснято, как Виктор утопил свою жену Веронику в этом пруду тринадцать лет назад. Виктор и Вероника находились в лодке посередине пруда. Светила полная луна. На небе ни облачка. Произошедшее тогда было отчетливо видно во всех деталях. Лодка сильно осела, как будто под слишком тяжелым грузом. Ее бортики поднимались из воды сантиметров на десять. Вероника была связана веревкой. Виктор отрезал у жены прядь волос и поцеловал в лоб. Потом металлическим прутом пробил дно лодки в нескольких местах, пока та не начала тонуть. Это произошло в 2 часа 41 минуту — Бен увидел, что на видео высвечивалось реальное время на момент записи. Йоханнес решил убивать своих жертв в то же время, в какое его отец утопил его мать.

Затем Виктор прыгнул в воду и поплыл назад к причалу. Лодка с его женой исчезла в глубинах водоема.

Потом камера повернулась, и на экране появился маленький сын Виктора и Вероники Йоханнес. Его рот был заклеен скотчем, а сам он привязан к одному из столбов причала, с которого ему пришлось наблюдать за безумным поступком своего отца. Бен мог лишь предположить, что это Эрленбах заснял на видео все происходящее. Возможно, Виктор рассказал ему, что Вероника хочет бросить его и что он не позволит ей безнаказанно это сделать.

Подбегая к пруду, Бен заметил лампаду, горевшую на берегу рядом с причалом. Но он проигнорировал ее. Нечто другое привлекло его внимание: на деревянном ящике, по форме напоминавшем гроб, посередине пруда дрейфовала Николь. «Он хочет утопить ее и опустить на дно водоема точно так, как Виктор показал ему тринадцать лет назад», — стучало в голове Бена. Йоханнес постарался, чтобы даже время совпало. Но ящик все еще плавал на поверхности воды.

Подбежав к берегу пруда, Бен быстро снял джинсы и сапоги. Но когда он уже собирался прыгнуть с причала в воду, чтобы прийти Николь на помощь, услышал звук, от которого замер на месте. Со стороны лампады что-то затрещало. Бен посмотрел в сторону. До этого он не заметил, но сейчас отчетливо видел, что в траве рядом со свечой лежала рация — и револьвер.

Потом раздался тихий щелчок, и кто-то обратился к нему по рации:

— Ты опоздал, Бен. Время вышло, и, если ты сейчас прыгнешь в воду, чтобы спасти жену, я убью твою дочь. Я спрятал ее здесь, у пруда. Она вынуждена наблюдать за этим спектаклем, не в силах что-либо сделать.

— Нет. — Изо рта Бена вырвался даже не возглас, а скорее отчаянный шепот. Гроб вот-вот уйдет под воду. Нужно было сразу прыгать и плыть, не давая Йоханнесу возможности выговорить свое предупреждение. Но какой от этого толк? Сейчас он уже не может это сделать. Чтобы тем самым не подписать смертный приговор Лизе.

Бен больше не мог думать. Но он знал, что проиграл в любом случае. Если он спасет жену, то на его совести будет смерть Лизы, в противном случае он будет виноват в том, что не помог жене.

— Почему именно моя семья? — крикнул Бен. Он лихорадочно огляделся, пытаясь рассмотреть территорию вокруг пруда.

Было слишком темно, он не мог определить или хотя бы предположить, где находится Йоханнес. Голос из рации показался ему знакомым. Но Бен не мог понять, когда и где он мог его слышать.

— Потому что ты соблазнил мою мать! Потому что из-за этого она решила бросить моего отца. Потому что ты тоже виноват в ее смерти, а значит, и в том, что мне пришлось расти без родителей.

— Это неправда! Все было не так! — закричал Бен.

— Я знаю то, что я видел.

— Ты был ребенком. Ты все неправильно понял или что-то нафантазировал себе.

Молчание.

— За то, что ты добрался сюда, я дам тебе еще один шанс, судьба твоей семьи в твоих руках.

Откуда он мог знать этот голос?

— Возьми револьвер рядом со свечой. Каморы барабана заряжены через одну. Поднеси к голове и нажми на спусковой крючок. Если выпадет пустая камора, можешь попытаться спасти жену, а твою дочь я и пальцем не трону. Если камора окажется заряжена, ты убьешь себя, твоя жена утонет, а дочь останется круглой сиротой. Ты должен быстро принять решение.

Пока тип говорил, Бена одолевал ужас. Его шансы были пятьдесят на пятьдесят, если верить Йоханнесу. Но насколько можно доверять сумасшедшему, который утопил уже двух женщин? Однако Бен знал, что Йоханнес считает себя Божьим посланником и любит подвергать свои действия проверке перед Господом. Поэтому вряд ли он зарядил барабан револьвера полностью. А если Йоханнес действительно настолько глубоко верующий, то восьмая заповедь к тому же запрещает ему лгать.

За время, пока Бен, бездействуя, стоял на причале, гроб опустился уже наполовину, из воды торчали только его края. Тогда Бен решился. Он подбежал к оружию и опустился на колени. Его взор затуманился. Рука не находила опоры. Он задыхался. Мгновенно Бен снова оказался в том ужасном доме, среди своих вооруженных похитителей. И снова наставлял свой револьвер на Кевина Маршалла. Прозвучал выстрел. Тут Бен вернулся в реальность, весь в поту, со сдавленным от страха горлом. Он посмотрел на пруд. Прошло всего несколько секунд. Гроб по-прежнему виднелся на поверхности воды. Дрожащими руками он схватился за влажную ручку револьвера. Поднял его, крутанул барабан и приставил ствол к виску. Указательный палец лег на спусковой крючок. Бен закрыл глаза, сжал зубы и задержал дыхание. Все внутри его кричало: «Нет!» Он не хотел умирать, но он решился. «Если выживу, то буду знать: я сделал все, что мог. Если нет, Лиза навсегда останется одна. Но я не могу просто так смотреть, как тонет Николь. Не могу». Потом он нажал на спусковой крючок.

Глава 56

После щелчка Бен, стиснув зубы, еще несколько секунд держал револьвер у виска. Он нажал на спусковой крючок, и курок попал по пустой каморе барабана. Наконец Бен вышел из оцепенения. Каждый его мускул был напряжен. Он сделал глубокий вдох. Теперь нужно действовать. Он отбросил револьвер в сторону, добежал до края причала и нырнул в воду.

Хотя стояли теплые июньские дни, ночи по-прежнему оставались прохладными, поэтому вода была еще очень холодной. Но Бену приходилось тяжело не только из-за температуры воды и веса намокшей одежды. Сломанный палец не давал ему быстро плыть. Боль при движении была почти невыносимой. До сих пор он не задумывался, как именно поможет Николь, если и правда успеет доплыть до ее гроба раньше, чем тот затонет. Она была привязана к ящику, который в любой момент пойдет ко дну, а у Бена нет с собой даже ножа, чтобы разрезать веревки.

Неожиданно на берегу кто-то захлопал в ладоши. Бен быстро обернулся, продолжая плыть к гробу, до которого было еще метров десять.

— Браво, я не думал, что ты и правда нажмешь на спусковой крючок! — выкрикнул мужчина в маске палача, выходя на причал. — Но ты все равно не сможешь спасти Николь. Для этого ты должен был появиться здесь раньше. — Затем мужчина собрал револьвер, лампаду и рацию.

«Устраняет улики, чтобы полиция не смогла его вычислить, а все указывало бы на то, что я убийца», — пронеслось в голове Бена. Помимо глубочайшего отчаяния в нем теперь закипала ярость. Здоровой рукой он задрал правую штанину.

— Я сдержу свое слово! — крикнул Йоханнес. — С Лизой ничего не случится.

Бену удалось отстегнуть кобуру на голени. Он не был уверен, сработает ливообще мокрый пистолет. Но попробовать стоило. В следующий момент он быстрым движением вытащил малокалиберный автоматический пистолет из-под воды, прицелился в Йоханнеса и начал стрелять, пока не опустошил весь магазин.

Все произошло мгновенно. Он всегда считал, что никогда в жизни больше не сможет прикоснуться к оружию. И тем не менее применял его уже два раза за короткое время.

События последних сорока восьми часов постепенно заслонили собой пережитый в Эфиопии ужас. Лишь так Бен мог объяснить себе, что еще на вилле Виктора смог забрать себе кобуру с пистолетом Хартмана, которую тот, помимо плечевой кобуры для служебного оружия, носил на голени под штаниной. Бен пристегнул ее и засунул внутрь дополнительный пистолет комиссара, из которого тот застрелил Виктора. В конце концов, спасение его жены и дочери не должно провалиться потому, что в решающий момент Бен окажется безоружным.

После того как на берегу Бену пришлось целиться из револьвера в самого себя, ему уже ничего не стоило выпустить весь боезапас пистолета Хартмана по убийце, который похитил его жену и дочь.

Йоханнес фон Хоенлоэ вскрикнул. Его щуплое тело дернулось вправо, потом влево. Он упал на колени и схватился за грудь. Затем он сорвал маску с головы и начал жадно хватать ртом воздух.

Бен не верил своим глазам. Лицо, которое он смог отчетливо разглядеть в ярком свете луны, было ему слишком хорошо знакомо. Но не как лицо Йоханнеса фон Хоенлоэ. Как можно было так ошибаться в человеке? Приятный, готовый помочь молодой парень, которого он знал, никак не вязался с этим психически больным убийцей. Поэтому Бен не догадался. Но сейчас сомнений не было. Бен узнал его лицо в лунном свете. Голос, фигура, все совпадало. Там, на причале, на коленях стоял верный практикант Фредди, Лукас Кернер.

При сегодняшнем качестве принтеров и программ для обработки изображений подделать свидетельства больше не проблема.

«Находясь постоянно рядом со мной, он знал обо мне все», — подумал Бен. Вместе с Фредди и его практикантом они иногда пропускали по кружке пива после работы, и Йоханнес попутно узнавал какие-то детали о Николь и Лизе. Бен рассказывал о пристрастии Николь к эзотерике и прочим псевдонаукам. Практикант даже подкинул Бену идею написать серию статей о ясновидении, чтобы произвести впечатление на Николь. Следовательно, Лукас Кернер, он же Йоханнес фон Хоенлоэ, ударил комиссара Хартмана по голове металлическим прутом лишь для того, чтобы Бен мог сбежать и лишиться алиби на момент совершения третьего убийства — убийства его собственной жены. Ультиматум, который Йоханнес оставил ему в больничной палате Шиллинга в виде надписи на фотографии, преследовал одну цель: Бен должен был отправиться на поиски убийцы и не попасться в руки полиции.

Но Йоханнес, видимо, не рассчитывал на то, что Бен выяснит, где он собирается утопить Николь. А на случай, если Бен все же доберется сюда, он предусмотрел еще одно препятствие с револьвером на причале. Но сейчас, когда Бену, вопреки ожиданию Йоханнеса, удалось нажать на спусковой крючок и выжить, план отправить Бена в тюрьму за убийства женщин был просто неосуществим. Если это правда и сумасшедший заставил Лизу смотреть с берега на пруд, то сейчас она видела не только гроб с матерью, но и своего отца, который плыл, чтобы ее спасти. Тогда как он может быть ее убийцей? Но даже если Бен не сядет в тюрьму за убийства женщин, месть Йоханнеса удалась. Он никогда не простит себе, что, несмотря на шанс, который предоставил ему убийца, не смог спасти Николь.

Когда практикант упал на спину, Бен разжал пальцы и выпустил пистолет. Сейчас он был всего лишь на расстоянии вытянутой руки от гроба. Края ящика едва виднелись над поверхностью воды, и казалось, что связанная Николь парит над водой на сколоченном из двух досок кресте. Она повернула к нему голову и застонала. В ее глазах он увидел страх и безнадежность. Подплыв к ней, Бен начал дергать за кабельные стяжки, но те были слишком крепкие, чтобы разорвать их просто так. Он отчаянно пытался вытягивать гроб наверх, обхватив его руками снизу и энергично болтая ногами, чтобы самому удерживаться на поверхности воды. Бен быстро погладил Николь по лбу, поймал ее панический взгляд и увидел слезы. Затем деревянный ящик начал медленно опускаться вместе с Николь на дно озера.

Глава 57

Бен нырнул за погружающимся гробом, схватился за него и тщетно пытался вытащить наверх. Изо рта Николь поднимались пузырьки воздуха, а ее глаза умоляюще смотрели на Бена. Он сходил с ума из-за того, что не может помочь ей.

Гроб достиг дна пруда. Отсюда до поверхности было около четырех метров. Четыре метра, от которых зависела жизнь и смерть. Из-за темноты под водой Бен ничего не видел и запаниковал еще сильнее. Он не хотел думать о том, что́ сейчас чувствует Николь.

Он нащупал кабельные стяжки и снова попытался разорвать пластиковые хомутики, которые крепили руки и ноги Николь к прибитым к гробу доскам. Чтобы вновь убедиться, что ему это не по силам. Он встал на гроб. Тело Николь оказалось у него между ног. Он ухватился за верхнюю перекладину, к которой были пристегнуты руки Николь. Потом уперся ногами в гроб и попытался оторвать доску вместе с Николь от основной части. Ему удалось слегка приподнять конструкцию, которая чуть прогнулась. Но она не поддавалась, не переламывалась и не отрывалась от деревянного ящика. Сердце Бена колотилось уже где-то в горле. Из-за напряжения в мышцах легкие требовали кислорода. Но он не мог всплыть наверх, без Николь не мог. Он был ее единственной надеждой. Он останется с ней и будет бороться за нее. Обессиленный, он попытался поднять ящик. Но это было невозможно. Что ему делать?

Он больше не мог терпеть боль в легких. Оттолкнулся от дна, быстро всплыл наверх, вдохнул поглубже и снова нырнул вниз. Скользкие водоросли всколыхнулись ему навстречу, когда он достиг дна. Бена охватила безнадежность. Его силы убывали. Он не сможет спасти Николь.

Бен нащупал рукой гроб, дотронулся до лица Николь и быстро прижался ртом к губам Николь. Он не знал, поможет ли такая подача кислорода, но он должен испробовать все. Снова всплыл, чтобы вдохнуть воздуха. Он осознавал, что не сможет делать это вечно. Больше всего ему хотелось кричать от отчаяния и злости, но тогда он лишь растратит ценный кислород. Бен с ужасом понял, что не может найти гроб. Вместо деревянного ящика он натыкался на одни только водоросли и ил. Видимо, изможденный физическими усилиями и нехваткой кислорода, он нырнул не под тем углом. Уже в прошлый раз ему показалось, что он потерял ориентацию. Сейчас это действительно случилось.

В панике он разгонял ил и тину в стороны, ощупывал руками дно. То и дело его пальцы касались каких-то предметов. Похоже, на дне озера собралось немало мусора. В какой-то момент Бен наткнулся на что-то круглое: ему показалось, что это обод от велосипедного колеса. Внезапно он как бешеный стал шарить вокруг себя в надежде найти что-нибудь подходящее. Наконец его руки уперлись в какой-то твердый предмет, похожий на металлическую жердь. Несколькими сильными рывками он вытащил жердь из обвивших ее водорослей. Сколько всего времени прошло с тех пор, как гроб утащил Николь за собой на дно? Три минуты? Четыре? Его легкие снова стало обжигать, пока он на ощупь искал деревянный ящик. Наконец Бен наткнулся на что-то твердое. Это был он. Бен быстро просунул металлическую жердь под доску, к которой крепилась правая рука Николь, одним концом жерди уперся в дно гроба и рванул жердь на себя. Доска подалась и отсоединилась от деревянного ящика. Бену казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Но если он сейчас всплывет наверх, для Николь это будет означать неминуемую смерть. Она и так слишком долго пробыла под водой, а после того как он уже один раз с трудом нашел гроб, больше рисковать было нельзя. Теперь он подсунул металлическую жердь слева. Действовать нужно было осторожно, чтобы не поранить Николь. Снова доска прогнулась и, расщепившись, оторвалась от гроба. То же самое он проделал с другой доской — в ногах и головной части гроба. Бен понятия не имел, сколько времени это заняло. Но сейчас Николь была свободна от гроба, и он смог быстро вытянуть ее на поверхность. Жадно ловя воздух ртом, Бен повернулся к Николь, которая неподвижно лежала на доске. Он склонился над ней, насколько это было возможно, прижался ртом к ее рту и вдохнул воздух ей в легкие. Николь не отреагировала. Дыхательный рефлекс не сработал. Еще находясь в воде, он повторил процедуру второй и третий раз.

— Нет! — кричал он в ночь. То и дело выкрикивал «Нет!», пока наконец не вытащил Николь на берег. Ее глаза были закрыты.

Бен снова принялся делать искусственное дыхание рот в рот, а потом еще массаж сердца. Он уже не верил, что сможет спасти ее, и боролся со слезами. Но все равно не бросал попыток. Вдруг он услышал страдальческий хрип. Грудная клетка Николь резко поднялась. Потом у нее изо рта толчками, словно маленькими фонтанчиками, стала выходить вода. Николь закашлялась и повернула голову набок. Ненадолго открыла глаза. Они были пустыми и смотрели куда-то сквозь него. Бену показалось, что уголки ее рта слегка приподнялись в улыбке. Потом она снова закрыла глаза. Ее грудь едва заметно поднималась и опускалась. Она дышала. Бен торопливо огляделся вокруг. И испытал секундное облегчение. Но тут же вспомнил о Лизе. Он должен ее немедленно найти. Как бы ужасно это ни было, для Николь он пока ничего больше не может сделать. Позднее, когда Лиза будет в безопасности, он займется веревкой и стяжками, которыми она по-прежнему была прикреплена к доскам.

Если то, что сказал Йоханнес, правда, она должна быть привязана к дереву где-то на берегу пруда. Бен еще раз оглядел тело Николь, которое безжизненно лежало перед ним. Ее лицо было мертвенно-бледным. У Бена не было впечатления, что он ее действительно спас. Она так долго находилась под водой и сейчас срочно нуждалась в медицинской помощи. Бен скрепя сердце оставлял Николь одну. Но где-то была еще Лиза. Он должен найти ее. Бен вдруг подумал о металлической жерди, которую нашел на дне пруда и которая, возможно, спасла жизнь Николь. Его бросило в холод. На видео Виктор пробил дно лодки металлическим прутом, чтобы та пошла на дно, и его жена утонула. Возможно ли, что Бен нашел именно этот металлический прут и он спас жизнь его жене?

Неожиданно он услышал шум. Сначала моторы вертолета, который вскоре осветил пруд поисковым прожектором. Затем шаги, спешившие к нему по дорожке, ведущей к водоему. Замелькали огни карманных фонарей. Бен поднялся.

— Сюда! — крикнул он, продолжая стоять на коленях рядом с женой. По дороге от виллы Виктора к пруду он позвонил с мобильного Хартмана в полицию, описал дорогу к водоему и сообщил, что через несколько минут там произойдет очередное убийство. Но он понимал, что окажется на месте намного быстрее полиции.

Прожектор вертолета скользнул по причалу и замер на том месте, где Йоханнес фон Хоенлоэ упал на землю. До сих пор Бен полностью сосредоточился на Николь, которую вытащил на берег всего в нескольких метрах от причала. Поэтому он лишь сейчас заметил непостижимое. Йоханнес исчез, на причале лежал только пуленепробиваемый жилет с множеством пробоин от выстрелов.

Глава 58

— Все будет хорошо, — прошептал Бен и поцеловал Николь в щеку. — Я должен пойти к Лизе, хорошо? — Он не знал, слышит ли она его.

Неожиданно рядом с ним возникли два полицейских из отряда особого назначения. Они схватили его за плечо и грубо оттащили от Николь. Господи. Он был так сосредоточен на спасении Николь и Лизы, что упустил кое-что решающее. «Полиция думает, что это сделал я». Хотя он и позвонил им, но знать место преступления означает также и располагать какой-то информацией о преступнике. А Сары Винтер, которая могла бы снять с него обвинение, не было рядом. Улики все еще однозначно свидетельствовали против него, а Йоханнеса фон Хоенлоэ, которого он хотел презентовать им как убийцу, и след простыл.

— Моя дочь должна быть где-то на берегу! — закричал Бен.

Полицейские на обратили на его слова никакого внимания. Вместо этого один из них так сильно заломил его правую руку за спину, что Бену показалось, что его плечевой сустав вот-вот вывихнется. Все произошло стремительно. И вот уже наручники защелкнулись у него за спиной. Бен еще раз безуспешно попытался вырваться. Потом сдался. Ему вдруг стало все равно, считают ли они его убийцей или нет. Главное, что они здесь. Это означало быструю медицинскую помощь для Николь, а если Лиза здесь поблизости, то ее они тоже найдут. Тем не менее он должен был сообщить им, что в действительности здесь произошло.

— Мужчину, который несет ответственность за все это, зовут Йоханнес фон Хоенлоэ. В настоящее время он использует имя Лукас Кернер. Он не мог уйти далеко. Я стрелял в него.

Никого не интересовало, что он говорит, и сердце Бена снова болезненно сжалось. Перед глазами вспыхивали разные ужасные картинки. Лиза, которая вся в крови лежит на берегу. Он считал сумасшедшего сына Виктора способным на все.

Два других полицейских освободили Николь от кабельных стяжек и веревки. Наконец подошли врач и два санитара с носилками. На протяжении всего времени Николь так и не открыла глаза.

— Я должен найти свою дочь! — закричал Бен.

В его голосе слышалось безграничное отчаяние. Врач начал осматривать Николь. Приглушенно, словно через вату, до Бена доносились голоса несметного количества полицейских вокруг и шум вертолета, который прожектором освещал заросли осоки вдоль берега. К тому же у Бена появилась колющая головная боль, и ему казалось, что его сейчас вырвет.

Врач полностью сосредоточился на Николь. Но Бен все равно считал важным сказать ему то, что знал.

— Он пытался утопить мою жену. Она несколько минут была под водой. А мою дочь он заставил смотреть на это. Ей всего восемь лет, и она должна быть спрятана где-то здесь. — Бен заметил, как дрожит и срывается его голос. Наверное, так бывает перед нервным срывом. Он увидел, что уже достаточно много людей прочесывают противоположный берег.

Примерно в двадцати метрах от него стоял мужчина в гражданской одежде и разговаривал по телефону. Он часто кивал, если не говорил сам, и время от времени бросал на Бена серьезный взгляд. Бен сжал губы. Ему оставалось только надеяться. Йоханнес фон Хоенлоэ пообещал, что не причинит Лизе зла. Но чего стоило его слово, после того как Бен стрелял в него?

Сотрудник в штатском закончил разговор, подошел ближе и наклонился к врачу:

— Как она?

Бен узнал этого мужчину с примечательными усами и аккуратным пробором. Он видел его в субботу днем в Управлении уголовной полиции на Кайтштрассе, но не знал, как его зовут. В лунном свете Бен заметил, что мужчина из комиссии по расследованию убийств выглядел изможденным. Темные круги и мешки под глазами говорили о том, что он не спал уже несколько дней.

Врач встал и обратился к мужчине из Управления уголовной полиции. Хотя медик говорил тихо, Бен слышал каждое слово.

— Она дышит самостоятельно, но находится без сознания. Ее состояние соответствует тому, что говорит подозреваемый. Тот факт, что она не реагирует на речь и что я не могу ее разбудить, указывает на то, что ее мозг пострадал из-за нехватки кислорода. Ее немедленно нужно доставить в больницу.

Бен грустно смотрел вслед врачу и санитарам, которые удалялись с Николь на носилках. Полицейский в штатском подошел к Бену и бойцам спецотряда, которые держали его:

— Можете снять с него наручники. Он невиновен.

Бен решил, что ослышался, и застыл в своей позе на коленях. Но затем один из полицейских, стоявших у него за спиной, наклонился и расстегнул наручники. Бен представлял себе, что ему придется доказывать собственную невиновность в длительном процессе. И сейчас удивился такому повороту. Он поднялся и потер запястья, одновременно ища взглядом подходящее место на берегу пруда, где Йоханнес мог бы спрятать Лизу.

— Я старший комиссар уголовной полиции Слибов, — представился полицейский. — С вами была моя коллега, где она?

Бен не был уверен, может ли уже сейчас рассказать Слибову о пыточной камере под покойницкой на территории монастыря. Все-таки Эрленбах обещал отпустить Сару и Дженнифер, как только он и Марлен Рубиш скроются. А до тех пор они хотели удерживать Дженнифер и Сару в заложницах. Кроме того, если рассказывать все, что произошло, то это займет слишком много времени. Да и его собственный вопрос — почему его вдруг освободили — подождет. Нужно немедленно найти Лизу.

Неожиданно Бен услышал громкий голос, раздавшийся над прудом:

— Сюда!

Бен бросился в ту сторону. От страха у него перехватило дыхание. Ноги стали ватными. Казалось, они вот-вот откажут и не позволят ему приблизиться к тому месту, откуда кричал полицейский. Слибов бежал за ним. Похоже, Лиза находилась на другой стороне водоема. Но живая ли? Бена снова охватила паника. Ему казалось, что прошла целая вечность, прежде чем он сумел добраться до того места, которое уже освещалось прожектором вертолета. Это была высокая береза, окруженная камышами и кустарниками. Когда Бен подбежал туда по тропинке, протоптанной полицейскими и санитарами, перед ним оказалась толпа людей, которые полукругом стояли перед деревом. Он протолкался вперед. И наконец увидел Лизу. Она сидела на земле, скорчившись, подтянув колени к груди. Слезы облегчения навернулись ему на глаза. Она была жива.

Бен бросился к ней и оттолкнул в сторону санитара, который стоял перед ней на коленях. Лиза плакала и дрожала. Он быстро оглядел ее, прежде чем заключить в объятия. Она дрожала всем телом. Рядом с Лизой лежали длинная веревка, кляп и специальное устройство из тонкого металла — во время операций на глазах таким расширителем фиксируют веки пациентов, чтобы они не могли моргнуть. Бен еще крепче прижал к себе дочь. Он спас Николь от утопления. Он не хотел думать о необратимых повреждениях головного мозга, которые могли наступить из-за длительного недостатка кислорода. Лиза была жива, и все-таки Йоханнес победил. Он подверг ребенка собственному кошмару. Уничтожил часть ее души и лишил детской веры, что в конце всегда побеждает добро. Потом Бен не мог сказать, сколько просидел, прижимая к себе Лизу.

Глава 59

Спустя две недели после тех ужасных событий Бен все еще пребывал в подавленном состоянии. А ему нужно было заботиться о Лизе и пытаться подбодрить ее, насколько это возможно. Он добросовестно старался, но все равно понимал, что дочь видит его насквозь и чувствует его всепоглощающую грусть.

— Сходим потом поедим мороженое? — спросила Лиза и попыталась улыбнуться.

По крайней мере, они снова сблизились, и Бен переехал в старую квартиру в Пренцлауэр-Берг. В конце концов, кто-то ведь должен заботиться о девочке.

Бен был поражен тем, какой сильной оказалась его дочь. Она не хотела, чтобы он страдал из-за нее. Бен даже не представлял, как она справляется с пережитым. От психолога, которая занималась с ней, он узнал, что Лиза достаточно закрыта в общении. И, как Бен, она плохо спала по ночам. Едва заснув, она, вся в поту, с криком просыпалась от мучивших ее кошмаров.

— Сколько шариков ты хочешь? — спросил он в ответ и улыбнулся.

— Можно три? — Лиза сделала большие глаза и посмотрела на него преданным собачьим взглядом.

— Ну, если осилишь, — сказал Бен и легко ущипнул ее за бок.

Лиза хихикнула. Потом гневно посмотрела на него, хотя ей это нравилось.

— Папа! Прекрати! — потребовала она с наигранной серьезностью.

Он поднял руки в знак примирения:

— Ладно, ладно.

Ее лицо омрачилось.

— Думаешь, мы сможем скоро поесть мороженое вместе с мамой?

— Конечно, — ответил он как можно более решительно, но голос все равно прозвучал неуверенно.

Они дошли до автоматических раздвижных дверей больницы, вошли внутрь и на лифте поднялись на шестой этаж.

— Знаешь что? Завтра мы возьмем мороженое с собой в палату к маме. Может, ей тоже захочется.

Больничная палата была очень светлая. Солнечные лучи ласкали лицо Николь. Звучала соната Моцарта, пахло цветами, которые они принесли ей вчера. Умиротворяющую картину нарушали только аппараты, к которым она была подключена и которые следили за ее жизненными функциями.

После того как Николь ненадолго открыла глаза на берегу пруда, она больше не приходила в себя. Вчера врачи сказали ему, что точный прогноз пока невозможен и необходимо ждать. Если она все же придет в сознание, нужно быть готовым к необратимым повреждениям мозга. По взгляду врачей Бен понял, что у них мало надежды на улучшение состояния его жены, не говоря уже о выздоровлении. Но они с Лизой решили не сдаваться и сделать все, чтобы чудо произошло. Сейчас они считали своей общей задачей быть рядом с Николь. Это сильно сплотило обоих за последние дни. В больничной палате они разговаривали с Николь, держали ее за руку, гладили по лбу, читали вслух что-нибудь веселое или включали ее любимую музыку. В то же время это отвлекало Бена и Лизу от того, что они сами пережили. Больничная палата была надежным местом. Здесь царило спокойствие. Семья была вместе. Все то зло снаружи не могло им ничего сделать, по крайней мере, в эти часы. Они были уверены: Николь чувствует, что ее окружают любящие люди. А что, если не любовь, может сотворить чудо?

Прошлым вечером в одном из кухонных ящиков Бен нашел несколько исписанных листов бумаги. Он узнал почерк Николь. Снаружи на террасе было уже темно, и он зажег свечу. Последние строчки согрели его сердце и усилили меланхоличную грусть.

Николь писала, что Виктор оказывает ей знаки внимания, но она не хочет отвечать на его ухаживания. Для нее он был и остается только другом, который помогал ей в тяжелые времена, когда она рассталась с Беном. В субботу вечером она пригласила его на ужин в знак благодарности за то, что он помог освободить Бена из изолятора и тому не пришлось ночевать в здании Управления уголовной полиции.

Так вот, значит, почему Виктор заехал за Николь и Лизой. В конце Николь приписала, что все еще любит Бена. Она собиралась забрать заявление о разводе, к которому ее склонял Виктор: он постоянно твердил ей, что Бен недостаточно хорош для нее, а особенно для Лизы. Но она хотела дать их браку еще один шанс.

Потом с криком проснулась Лиза. В комнате горела ночная лампа, приглушенным светом проецирующая звезды на потолок. Как раньше, когда Лиза не могла заснуть, Бен прилег к дочери в постель и обнял ее. Лиза положила голову ему на грудь, и он успокаивающе погладил ее по волосам. Когда она снова заснула, Бен еще долго лежал и смотрел на звезды на потолке.

Своим быстрым и неожиданным освобождением на пруду и снятием всех подозрений в убийствах Бен был обязан тому обстоятельству, что незадолго до этого полиция нашла Карлу Браун, пропавшую сестру Дженнифер. Та дала показания, что ее похитил Михаэль Рубиш и прятал в подвале церкви. А с субботы Рубиш удерживал там и Николь с Лизой. Кроме того, полиция обнаружила в одном из сводов подвала моток веревки, которой преступник связывал свои жертвы. Жительница одного из близлежащих домов не спала и смотрела в окно, она-то и увидела, как на парковке перед церковью мужчина заставил двух женщин забраться в багажник автомобиля и куда-то увез их. Женщина тут же сообщила в полицию.

В ту же ночь на пруду, убедившись, что Лиза в безопасности, Бен решил рассказать комиссару Слибову, что монастырский священник Бертольд Эрленбах и его экономка Марлен Рубиш удерживали Сару, Дженнифер и его в тайном подвале под моргом на территории монастыря, а его отпустили, чтобы он мог спасти свою жену. Бен надеялся, что Эрленбах и Марлен Рубиш к этому моменту уже скрылись и вопреки обещанию не взяли с собой Сару и Дженнифер.

Как он узнал позже, направленный туда отряд особого назначения действительно нашел в пыточной живую и невредимую Сару Винтер. Но Дженнифер Бертольд Эрленбах и Марлен Рубиш забрали с собой. Полиция предположила, что одной заложницы им показалось вполне достаточно, и они выбрали Дженнифер, потому что молодая девушка доставила бы меньше проблем, чем главный комиссар уголовной полиции.

Ранним утром Дженнифер обнаружил водитель — она была привязана к дереву на обочине проселочной дороги. При ней находилась записка: «Итак, господин Вайднер, возможно, вам и удалось найти Михаэля, но он сумел избежать ареста. Как и мы. Что этим хочет сказать нам Бог? И какие выводы мы должны сделать? Вы сами знаете!»

Бертольд Эрленбех и Марлен Рубиш как будто сквозь землю провалились. Возможно, они уже давно позаботились о документах на другое имя — на случай, если их зверства откроются.

Кроме того, полиция считала, что у Эрленбаха и Михаэля Рубиша есть общее тайное убежище или они поддерживают контакт по телефону. Лишь так можно объяснить, что в тот момент, когда Эрленбах писал записку, он уже знал, что Михаэль Рубиш, он же Йоханнес фон Хоенлоэ, — который, выдавая себя за практиканта редакции Лукаса Кернера, и втерся в доверие к Бену, — ушел от полиции в ту ночь на пруду.

При обыске в доме Виктора в одной из шкатулок полиция нашла прозрачный пластиковый пакетик с прядями темных волос. Криминалисты должны установить, принадлежали ли эти волосы Веронике фон Хоенлоэ. К тому же со дна частного водоема семьи Хоенлоэ были подняты человеческие останки — предположительно, тоже Вероники.

Карле Браун день ото дня становилось лучше. Ее сестра Дженнифер и мать были счастливы, что девушка нашлась. Карла и Дженнифер знали Йоханнеса только как Михаэля Рубиша. Карла сообщила полиции, что до того, как похитить ее, Йоханнес убил молодую девушку и утопил ее труп в Чертовом озере. Он сделал это лишь потому, что та девушка предпочла ему другого. Йоханнес рассказал об этом Карле и дал понять, что ее тоже пришлось бы убить, свяжись она с другим парнем — а по мнению Йоханнеса, все шло к тому. Он наблюдал за Карлой на пасхальной вечеринке в молодежном клубе и видел, как восхищенно она смотрела на недавно переехавшего в поселок молодого человека, поэтому решил похитить ее. Таким образом, цель похищения Карлы заключалась в ее защите. Ранним утром в пасхальное воскресенье, сразу после похищения, Эрленбах обвенчал их с Йоханнесом в монастырской церкви. Карла была вынуждена сказать «да», так как боялась за свою жизнь.

Что до руководителя Четвертой комиссии по расследованию убийств Лутца Хартмана, его жизнь была вне опасности, но он еще находился в больнице. Против него начали внутреннее расследование, до окончания которого Хартман был отстранен от должности.

Средства массовой информации устроили из этой серии убийств настоящий спектакль. На ток-шоу велись дискуссии о деградации ценностей, что, по мнению некоторых экспертов, и спровоцировало поступки Йоханнеса фон Хоенлоэ. Сам же он как в воду канул. В Интернете возникли уже первые форумы, где им восторгались как героем. Насчет его местонахождения ходило множество слухов и высказывалась масса предположений.

Эпилог

Он находился в своей скромной квартире. Там, где соседям было наплевать друг на друга, и анонимность делала его невидимым. Головные боли исчезли. Его мысли были ясными и простыми.

И тут голос снова заговорил с ним, и он внимательно выслушал, какого следующего шага от него ждут…

БАНКИР ДЬЯВОЛА _{(роман) Кристофер Райх}

Взрыв в общежитии Университетского городка в Париже — и нет ни главного подозреваемого, ни кейса с деньгами (без малого полмиллиона долларов).

В ЦРУ уверены, что погибший — участник подготовки теракта на территории США…

1

Трудно идти легко и непринужденно, если у тебя к животу примотаны скотчем пятьсот тысяч долларов. И еще труднее, когда вокруг шныряют подозрительные типы, готовые вцепиться в горло, заподозри они, какую огромную сумму ты несешь.

Человек, выбравший для себя боевое имя Абу Саид, пробирался по закоулкам «рынка контрабандистов», изо всех сил стараясь не ускорять шаг. Он уже почти добрался до места, но торопиться было нельзя. Торопиться — значит привлечь внимание. А внимание — это неприятности, чего он никак не мог себе позволить.

Владельцы магазинчиков стояли в дверях, прислонясь к косяку, курили, маленькими глотками пили чай. Он чувствовал на себе их взгляды, словно они изучали его ношу, оценивали его силу, решая, кто он — охотник или жертва. Инстинктивно он расправил плечи и поднял подбородок. Все это время его походка оставалась непринужденной, а лицо — спокойным, и ничего не изменилось бы, даже если бы они все вцепились в него.

Деньги были разделены на пятьдесят пачек — каждая по десять тысяч долларов — и тщательно упакованы в пленку. Острые углы пачек натирали и царапали кожу. Он находился в пути уже тридцать шесть часов. Грудь и спина болели, словно его хорошенько отходили плеткой. Только усилием воли, думая об операции, он заставлял себя двигаться дальше. Мысль о смерти неверных удваивала силы.

В четыре часа дня летнее солнце припекало в полную силу. На дороге ветер то поднимал, лениво закручивая, облака пыли, то снова отпускал их, и они тихо оседали. После короткой передышки базар потихоньку оживал. Под заметными издалека светящимися вывесками полки ломились от блоков сигарет «Данхилл», ноутбуков «Тошиба» и коробок с одеколоном от Пако Рабана — все это доставляли сушей из Афганистана, чтобы не платить налоги и пошлину. В других витринах были выставлены менее мирные товары — снайперские винтовки Калашникова, пистолеты кольт и мины «Клеймор». Если знать где, можно было раздобыть и гашиш, и героин, и даже рабов. «Если в мире и есть свободный рынок, — думал Саид, — то он здесь, на западной окраине Пешавара, через который проходит путь к перевалу Хайбер».

Остановившись купить кусочек стебля сахарного тростника, он незаметно оглянулся. Взгляд его бездонных темных глаз скользнул по улице, проверяя, нет ли кого подозрительного. Теперь, почти достигнув цели, он тем более не мог позволить себе расслабиться. Вряд ли «крестоносцам» известно, как он выглядит. И все же осторожность не помешает. В Пешаваре американского спецназа — как блох у бродячей собаки. Их легко узнать по солнцезащитным очкам «Окли», часам «Касио» и армейским ботинкам. Иногда они рискуют заходить даже сюда, на забытый пакистанским законом базар, где иностранцев не жалуют.

При мысли об американцах он презрительно ухмыльнулся. Скоро они поймут: им не скрыться от возмездия, которое испепелит их в самом сердце их же страны, ошпарит изнутри.

И на мгновение ему стало легче: боль ослабила хватку, когда он отдался сладкой страсти предвкушения мучительной гибели врага.

Довольный, что никто не висит на хвосте, он выплюнул изжеванный кусочек тростника и перешел неширокую дорогу. Со стороны Саид ничем не отличался от тысяч других местных жителей, которые зарабатывают себе на жизнь, курсируя между Пешаваром и афгано-пакистанской границей. Его шальвары и камиз — традиционные широченные штаны и длинная рубаха — от засохшего пота стали грязными и заскорузлыми. Черную чалму припорошила красноватая пыль пустыни. Борода причисляла его к самым что ни на есть правоверным, как, впрочем, и висевший на плече автомат Калашникова, и украшенный драгоценными камнями кинжал на поясе. Но Саид не был ни пакистанцем, ни пуштуном из южных провинций Афганистана, ни узбеком — из северных. Урожденный Майкл Кристиан Монтгомери из Лондона, Саид был внебрачным отпрыском больного раком британского офицера и малолетней египетской проститутки. Отец умер, когда Саид был совсем мальчишкой, оставив ему в наследство только изысканное английское произношение, и не более того. Не в силах заботиться о сыне, мать вернулась в Каир и отдала его в медресе, религиозную школу, где он получил мусульманское образование. Детство Саида было безжалостным и коротким. Естественным продолжением стали военные лагеря, там он усваивал веру оружия, заучивал поэзию жестокости и приносил жертвы на алтарь повстанческого движения. А оттуда он попал в районы боевых действий в Палестине, Чечне и Сербии.

Когда ему исполнилось двадцать, его подобрал Шейх.

В двадцать один Майкл Кристиан Монтгомери исчез. Вместо него появился принесший клятву верности Абу Мохаммед Саид, член экстремистской группировки «Аль-Хиджра».

Обойдя обоз из тележек, нагруженных корейскими тканями, тибетскими коврами и телевизорами «Панасоник» в заводской упаковке, он добрался до мечети Тикрам. Двери были открыты, внутри, в полутемном зале, несколько мужчин распростерлись на ковриках для молитвы. Он перевел взгляд на улицу. Боль снова хлестнула его. Однако теперь не от тяжелой и неудобной ноши. Ее породил страх: Саид не увидел нужный ему магазин. Наверное, где-то он все-таки свернул не туда. Заблудился.

Саид неистово вертел головой по сторонам. Не может быть. Он же у мечети Тикрам. При подготовке он смотрел фотографии, изучал карты. Отчаяние нахлынуло на него. Его ждут. Отсчет времени уже начался. Семь дней назад. От мысли о провале сводило живот.

В ужасе он пошел по улице. Прямо в ухо загудел автомобиль — громко, очень громко, но ему казалось, будто звук доносится из другой вселенной. Саид отпрыгнул в сторону, и мимо него прогрохотал старый автобус, драндулет, битком набитый людьми, — пассажиры свешивались из дверей, цеплялись даже за приваренное к крыше ограждение для багажа. Дальше идти нельзя. Но и вернуться тоже нельзя. Проклятье, что же делать?!

Неимоверная усталость немного отпустила, и он вдруг увидел: на черном фоне вывески ярко горели золотые буквы: «Ювелирный магазин Бхатии». Отчаяние испарилось, уступив место радости, засиявшей светом тысячи солнц.

— Слава Аллаху, Бог велик! — прошептал он с благоговением в сердце.

По обеим сторонам от двери стояло по охраннику с автоматом Калашникова наготове. Саид прошел мимо, даже не удостоив их взглядом. Охранники находились здесь не для защиты ювелирных изделий, но для защиты наличных — в основном долларов США — и золотых слитков. Подозрение могла вызвать репутация Бхатии как ювелира, но не как хаваладара. Файшан Бхатия уже давно служил местному контрабандистскому сообществу как агент по переводу денег. В этом регионе только у него можно было найти такую огромную сумму, какая требовалась Абу Саиду.

По-арабски «хавала» значит «переводить (деньги)». А на хинди — «доверять». Иными словами, в работу брокера-хаваладара входила доставка наличных из одного города в другой. Среди его клиентов были торговцы, желавшие переправить выручку от продажи товара на «рынке контрабандистов». Кому-то просто нужно было послать деньги домой, своим близким в Карачи, Дели или Дубай. И те и другие не желали связываться с бумажной волокитой и доверять свои кровные сомнительным пакистанским банкам. Хавала стала для них лучшей альтернативой. Скрытая от любопытных посторонних глаз, эта система отношений строилась на доверии и сложилась сотни лет назад — еще в те времена, когда арабские купцы шли Шелковым путем.

Бхатия, толстый индус с проседью в волосах, с хозяйским видом стоял за прилавком. Его откровенно презрительный взгляд скользнул по грязной одежде и немытому лицу Саида.

— Мне нужно переправить некоторую сумму, — прошептал Саид, приблизившись настолько, что почувствовал дыхание другого человека. — Дело срочное.

Индус даже не шелохнулся.

— Я от Шейха.

В глазах Файшана Бхатии проскочила искорка.

— Проходи туда.

2

Ей, пожалуй, еще не доводилось бывать в таком отвратительном месте. Джакарта, с ее пестрыми трущобами, удручающей грязью и стайками гнусно хихикающей вслед малолетней шантрапы, иногда до тошноты действовала на нервы. Конечно, в Макао тоже имеются темные закоулки, где появляться небезопасно. И все знают про Рио, где подонки на мотоциклах проносятся мимо вас с бритвой наготове. Но здесь — немилосердная жара, враждебные взгляды и, что хуже всего, закрывающая голову и плечи паранджа, в которой она уже почти спеклась, как рождественская индейка.

Ее звали Сара Черчилль, кодовое имя Эмеральда — «Изумруд». Сквозь черную полупрозрачную сетку она не спускала глаз со своего подопечного, переходившего перекресток. Она заметила, что он чем-то расстроен, старается не хромать и держаться прямо, отчего немного неестественно выпячивает грудь. Два дня, преодолев без малого шестьдесят миль, она шла по его следу горными перевалами. Ей тоже было больно, но она, сцепив зубы, терпела и виду не подавала. Кожаные сандалии до волдырей натерли ее голые ступни, ноги гудели от усталости. Нижняя губа потрескалась, и она чувствовала во рту привкус крови: солоноватый, он странным образом успокаивал.

Мимо прошли три индианки в красно-оранжевых сари, и она подстроилась под их походку — «шарканье людей второго сорта», как она ее называла: голова опущена, плечи ссутулены, взгляд уперт в землю, как у собаки, которую часто били.

Опустив плечи, Сара словно сжалась под длиннополой — до самой земли — одеждой. Горизонт впереди чуть сузился, и она только фыркнула, вспомнив, чему ее учили. «Вы должны слиться с окружением» — гласило первое правило профессии, которую она осваивала в Форт-Монктоне, куда съезжаются примерные английские мальчики и девочки, чтобы выучиться на шпионов. Она всегда была отличницей и сейчас тащилась по улице, старательно сутулясь.

Сара была слишком высокой, и это усложняло ее задачу. Не часто встретишь в Пакистане женщину ростом под два метра без каблуков. Такой рост ей достался от отца, уроженца Уэльса. А обрезанные по плечи волосы — черные как вороново крыло — были даром матери, так же как и ее восточные карие глаза. Но жизненная позиция у нее была собственная, и Сара не собиралась ни менять ее, ни пересматривать. Решительная и прямолинейная, она обладала тем опасным темпераментом, который не всегда удавалось держать под контролем. Пять лет назад она лучше всех сдала зачет по марш-броску на пятьдесят миль для женщин, но, когда на выпускной церемонии инструкторы назвали ее самым необучаемым курсантом, сорвалась и разревелась как ребенок.

В наушнике потрескивали радиопомехи:

— Объект в поле зрения?

— Зашел в магазин, — шепотом ответила она. — Ювелирный магазин Бхатии. — Сара медленно произнесла имя по буквам, тщательно выговаривая каждую, как ее учили в Роудине, элитной частной школе для девочек. — Наверняка к хаваладару. Пора вызывать спецназ.

— Дай нам свои джи-пи-эс-координаты.

— Ловите. — Она нашла у себя на поясе передатчик и нажала кнопку «Определить/передать координаты».

В течение секунды стационарные спутники Центрального разведывательного управления установили с точностью до шести дюймов координаты того места, где она сейчас стояла, и с точностью до четырех дюймов его высоту над уровнем моря. Сара передавала свои координаты через каждые сто метров, с тех пор как вошла на территорию «рынка контрабандистов». Вместе эти точки складывались в некий маршрут для конной полиции или для нее самой, если при неблагоприятном исходе ей придется срочно уносить ноги.

— Эмеральда, мы засекли твои координаты. Спецназ для проведения захвата и зачистки уже в пути. Расчетное время — двенадцать минут.

— Двенадцать минут? Да он будет уже на полпути к Пешавару! Проклятье! Скажите там, пусть поторопятся.

«Рынок контрабандистов» занимал примерно такую же территорию, как Сити в Лондоне, и отличался таким же хитросплетением переулков, проездов и подворотен. Но из них лишь немногие были отмечены на карте. И уж конечно, никаких адресов. Получался один большой подпольный «серый рынок», открыто торгующий товарами, которые контрабандой доставляли через афганскую границу. Тележки направлялись к крепким бетонным одноэтажным баракам, в которых размещалось большинство складов. Разнокалиберные сомнительного вида вывески объявляли о товарах: «Маркс и Спенсер», «Мэйтаг», «Прингл оф Скотланд», «Сони». Среди них был даже ее самый любимый бренд — «Сакс Пятая авеню». Несмотря на то что «рынок контрабандистов» находился на территории Пакистана, он рассматривался как совершенно автономный район. Преступность здесь процветала. Крупные воры и мелкие карманные воришки шныряли повсюду, оттачивая свое мастерство на слабых и зазевавшихся. Пострадавший мог рассчитывать только на себя. И если ему удавалось поймать преступника, то расправу над ним он вершил по своему усмотрению. Если здесь и придерживались каких-то правил, так только сурового кодекса чести пуштунских племен, прочно обосновавшихся в этой местности.

— Продолжай передавать видео, — защелкал голос в наушнике.

— Как картинка? — спросила она. — Нормальная?

— Небольшие помехи при приеме. Остановись на секунду. Перенастрою цветовой баланс.

Сара остановилась, оглядывая шумную суетливую улицу. В семи тысячах миль отсюда какой-то техник добивался идеальной настройки изображения — чтобы оно не было слишком красное или слишком зеленое. Цифровая микрокамера «Сони», вмонтированная в ее солнцезащитные очки, была подарком от ребят из Лэнгли, когда она приехала в «учебную командировку» из МИ-6. Ей нравилось думать об этом подарке как знаке признания, — дескать, добро пожаловать на наш берег. У этих янки игрушки всегда были классные. Изображение с камеры поступало на передатчик у нее на поясе, который, синхронизируя аудио- и видеосигналы, передавал их на ближайшую станцию, а оттуда сигнал уходил в Лэнгли. Там же, в Лэнгли, ей выдали автоматический пистолет, три магазина к нему и таблетку цианида, спрятанную в аккуратном маленьком тайнике, устроенном там, где раньше у нее был зуб мудрости.

— Дай медленно панораму слева направо.

Сара повернула голову в указанном направлении, и камера передала тот же самый экзотический вид, что видели ее глаза: мечеть с красивыми резными дверями, мясник развешивает в витрине свой товар, оружейник работает с ружейным стволом прямо на тротуаре и, наконец, ювелирный магазин Бхатии, где у дальнего прилавка виднелась высокая сухощавая фигура Абу Мохаммеда Саида. Кодовое имя — Омар.

Но техники не чувствовали запах. Едкий запах костра, пряный аромат жареной баранины и вонь, от которой у нее слезились глаза, — запах мужчин, много и долго работавших, насквозь пропотевших на этой несусветной жаре и неделями не мывшихся.

— Достаточно близко? — спросила она. — Или джентльмены желают, чтобы я заглянула внутрь и сказала «привет»?

— Нет, джентльмены не желают. Просто пройдись мимо. Просто пройдись. Пока мы тут настроимся.

Увернувшись от проревевшего мимо мотороллера, Сара перешла на другую сторону улицы. Собрав остатки сил, она заставляла себя идти. Где-то в Коране вроде бы есть хадис, запрещающий «правоверным женщинам» бегать: одно из священных правил, запрещающих им делать и все остальное, если это не исполнение желаний и прихотей «правоверных мужчин».

Сара медленно пошла мимо ювелирного магазина, разглядывая выставленные в витрине золотые цепочки. По обе стороны от двери стояли два охранника, вооруженные автоматами Калашникова. За входом следили камеры наблюдения. Тучный индус разговаривал с Саидом. Больше никого не было видно.

— Подтверждаю. В помещении — Омар, — раздался голос в наушнике. — Похоже, ему пришлось попотеть, чтобы добраться до места. Продолжай снимать.

Она задержалась еще на четверть секунды, затем двинулась дальше. Но в это мгновение в магазине возникло какое-то движение, и Сара остановилась. Резко и неуклюже, полностью выдавая себя, на секунду-другую она замерла у дверного прохода.

— Он уходит в заднюю комнату, — прошептала Сара. — То есть они оба идут туда. И с ними один из охранников. Где этот долбаный спецназ? — не выдержала она.

— Расчетное время — девять минут. Не рискуй. Иди к мечети Тикрам и продолжай наблюдение оттуда.

— Девять мин… — С трудом она подавила поднимавшийся в ней протест: внутри все кричало от отчаяния.

В конце переулка Сара сошла с тротуара и остановилась. Двор справа от нее был заполнен автомобильными шинами. Сотни и сотни новеньких шин, аккуратно сложенных рядами одна на другую, образовывали высокую стену. Обернувшись, она бросила взгляд на мечеть. Да, наблюдать оттуда будет, пожалуй, безопаснее. Любая группа захвата имела сверхполномочия. Сара знала, что это значит: пули, много пуль. Вряд ли Абу Саид относится к тому типу бойцов, кто сдается властям со словами: «Ладно, ребята, я сам пойду с вами».

— Эмеральда, это Рейнджер, — раздался в наушнике новый спокойный властный голос. Рейнджер. Сам заместитель директора ЦРУ по оперативной работе. — Зайди внутрь. Осмотрись там.

— Внутрь?

— Мы же не хотим, чтобы он улизнул, или как? Обидно будет с ним разминуться. Это же ювелирный магазин — пригляди себе какое-нибудь колье. Покупай все, что хочешь. Угощаю.

— Не уверена, что они принимают «Американ экспресс», — язвительно ответила она, понимая, что он пошутил только для того, чтобы она расслабилась и не зациклилась на опасности.

Можно не сомневаться, это именно приказ. Она должна одна войти в магазин, где сейчас находятся самый крупный подпольный финансист в приграничной северо-западной области и закоренелый террорист, связанный с группировкой такой секретной и окутанной таким количеством всяческих слухов, что никто не осмеливается даже шепотом произнести ее название — если оно вообще имеется, — потому что до сих пор никто не признал ее существования. Одного верховного командующего-злодея на сегодняшний день миру вполне достаточно.

С другой стороны улицы на нее уставился свирепого вида мужчина в черной чалме и черной длинной рубахе дишдаше. Его борода, похоже, не подстригалась годами. «Наверное, имам, — догадалась Сара. — Местный священник». Мужчина не сводил с нее горящих глаз, губы у него дрожали. Весь его вид выражал ненависть. Сквозь сетку паранджи она встретилась с его испепеляющим взглядом, и его ожесточенное, злобное, дикое презрение к слабому полу вдруг придало ей мужества.

— Ладно, — проговорила она. — Пожалуй, я взгляну на побрякушки Бхатии.

— Вот и умница, — отозвался Рейнджер.

И Сара подумала, что, если он когда-нибудь еще назовет ее так, она заедет ему в челюсть, даром что увечных бить нехорошо. Но это потом. Сейчас она, отбросив все мысли и сомнения, направилась в сторону магазина. Осторожно обойдя оружейника с его наковальней, от которой разлетались снопы искр, Сара поморщилась при виде бараньих внутренностей, свисавших с крюка у мясной лавки. Наконец, оказавшись в ювелирном магазине, она принялась разглядывать довольно средненький товар господина Бхатии с таким восхищением, словно перед ней были сокровища Британской короны.

Деньги кучей лежали на столе в личном кабинете Бхатии. Каждую пачку индус вскрывал острым лезвием опасной бритвы, после чего передавал банкноты своему помощнику, чтобы тот их пересчитал. Покончив с этим, он проворчал:

— Пятьсот тысяч долларов, как ты и говорил.

— Шейх не станет обманывать, — произнес Абу Саид.

Благодатный дождь удвоил урожай мака. Аллах подарил «Хиджре» дополнительную тонну опиума-сырца: это его благословение на грядущее уничтожение неверных.

— Такую сумму нелегко переправить, — заметил Бхатия. — Как скоро она понадобится?

— Немедленно.

— Сегодня?

— Сейчас.

Суровые черты Бхатии выдали заинтересованность.

— И куда надо отправить деньги?

— В Париж.

— Гм… — Прищурив глаза, Бхатия что-то забормотал себе под нос, покачивая головой. Саид знал этот фокус: индус высчитывал, какие комиссионные можно получить со сделки. — Ладно, пойдет. Два процента.

— Один процент.

— Но это невозможно! Никто не хранит у себя дома столько денег наличными. Придется брать ссуду в банке, а это дополнительные расходы. Как минимум, на сутки. Это если повезет. Ну и конечно, риск. Полтора.

Саид не любил торговаться, но иногда приходилось. Пять тысяч долларов — не большая комиссия за то, что деньги надежно и быстро доставят в Париж. Совсем небольшая по сравнению с тем ущербом, который они причинят.

— Один, — повторил он. У него был приказ. — Шейх это оценит.

— Каким образом?

Абу Мохаммед Саид похлопал индуса по руке, и его глаза недобро блеснули.

На высоте четыреста семьдесят миль над Индийским океаном спутник радиоэлектронной разведки, через который соответствующая секретная служба США отслеживала переговоры по мобильным телефонам в треугольнике Пакистан — Северная Индия — Афганистан, получил команду «чрезвычайная ситуация». В леденящей бесконечности космоса направляющие двигатели полсекунды плевались огнем. Через минуту прямоугольные электромагнитные панели перестроили боевой порядок. Тут же зона наблюдения спутника, или «картинка», сдвинулась на сорок миль к северу и на двадцать две мили к востоку и перенастроилась на последние джи-пи-эс-координаты, посланные с кодового имени «Эмеральда».

Прошло несколько минут, и спутник перехватил разговор по сотовому телефону между Пешаваром и Парижем. Вместе с попутно захваченными 2329 другими телефонными разговорами он передал сигнал на наземную военную базу США на острове Диего-Гарсия. Прослушивающая станция тут же перенаправила эти сигналы в реальном времени в Агентство национальной безопасности в Форт-Мид, штат Мэриленд, где разговор прогнали через суперкомпьютер на предмет любого из тысячи ключевых слов в сотне языков и диалектов. За тысячные доли секунды суперкомпьютер определил, что этот телефонный разговор подпадает под категорию «стратегический, или военный», присвоил ему гриф «срочно» и переслал цифровую копию разговора аналитику в штаб ЦРУ в Лэнгли.

Аналитик, понимая, что имеет дело с «разведкой в режиме реального времени» и что это информация стратегического значения, позвонил заместителю директора ЦРУ по оперативной работе и потребовал срочной встречи.

— Шестой этаж. Антитеррористический центр, — ответил адмирал Оуэн Гленденнинг. — Поднимайтесь сюда и захватите с собой распечатку звонка.

— Я все устроил, — сообщил Файшан Бхатия, вернувшись в офис через четверть часа. — Деньги можно забрать в бутике «Королевские ювелиры» на Вандомской площади. Точный адрес нужен?

— Конечно, — загадочно улыбнулся Абу Саид.

От Шейха он уже знал, что обычно Бхатия пользуется услугами этого ювелирного салона. Бутик претендовал на «высокую моду в мире драгоценностей», а это означало, что каждое изделие, упакованное в их фирменные коробки с атласной отделкой, стоило не меньше десяти тысяч долларов. Картели — колумбийские, мексиканские, русские — были их постоянными клиентами, поэтому невероятные суммы наличными под рукой никого не удивляли. Пока Саид записывал адрес, Бхатия спросил, кто будет получателем.

— Это необязательно знать, — ответил Саид.

— Ну и отлично. Получатель должен воспользоваться паролем. И для этого как нельзя лучше подходит банкнота. — Бхатия пододвинул к нему старую долларовую купюру. — Забирай ее и сообщи получателю вот этот серийный номер. Когда он придет в магазин «Королевские ювелиры», пусть назовет эти цифры по порядку, одну за другой. Только в этом случае ему отдадут деньги. Ошибаться нельзя. Идет?

Саид хорошо знал правила хавалы. Шейх уже много лет пользовался этой неформальной финансово-расчетной системой, чтобы переправлять деньги своим людям.

— Идет, — ответил он.

— Хотите воспользоваться моим телефоном?

— У меня есть свой.

— Вот и хорошо. Пообедаете со мной? Насколько могу судить, вы давно не ели.

Бхатия хлопнул в ладоши и отрывисто произнес несколько фраз своей невидимой супруге. Буквально в следующее мгновение она вошла в комнату. В руках она держала поднос с фарфоровым чайником и двумя чашками. За ней следовала женщина помоложе, с серебряным блюдом, на котором лежала козья голова. На этой невыносимой жаре мухи облепили поднос, стараясь добраться до студенистых глаз.

— Не стесняйтесь, — пригласил Бхатия, делая жест в сторону пакистанского деликатеса.

Но Саида сейчас интересовала не еда. Он уставился на монитор: у витрины с ювелирными украшениями женщина, одетая в мусульманское платье до пят, рассматривала драгоценности. Она пробыла в магазине все время, пока он разговаривал с Бхатией. Изображение расплылось, будто волна ушла, затем снова внезапно стало четким. Где-то в области желудка шевельнулось неприятное предчувствие. Часы показывали четыре сорок пять. Значит, в Париже сейчас двенадцать сорок пять. Нужно идти. Нужно позвонить. Собрат по общему делу ждет его звонка.

Он резко поднялся.

— Этот монитор… — Саид указал на экран, — это система с замкнутым контуром?

— Нет, беспроводная, — гордо ответил Бхатия. — Новинка из Японии.

Не говоря больше ни слова, Саид вышел из кабинета.

3

Кабинет адмирала Оуэна Гленденнинга располагался в дальней части Антитеррористического центра на шестом этаже штаб-квартиры ЦРУ в Лэнгли. Адмирал просматривал последние сообщения. Надеяться было еще слишком рано, но он не собирался игнорировать первые проблески оптимизма — у него даже раскраснелся затылок, и от нетерпения он постукивал тростью по полу.

— Ну же, девочка, еще немного продержись там, мы скоро будем, — пробормотал он сам себе. — Еще чуть-чуть.

Из Пакистана камера передавала в реальном времени на трехметровый экран все, что видела Сара Черчилль, внимательно изучавшая золотые цепочки. Вот она подняла голову, и Гленденнинг оказался лицом к лицу с продавцом ювелирного магазина, который, как и положено в таких случаях, нес всякую чепуху о бесподобном качестве и выгодной цене. Внизу экрана бегущей строкой давался синхронный английский перевод.

На другом экране, на политической карте мира, отображались проекции местонахождения спутников-шпионов ЦРУ. Заштрихованная зона показывала территорию охвата каждого спутника. Некоторые зоны оставались неподвижными, другие ползли по карте по мере вращения планеты.

Третий экран, сейчас выключенный, полностью занимала эмблема ЦРУ на синем фоне.

В семь часов утра в Антитеррористическом центре было многолюдно и стоял деловой гул. Три ряда аналитиков занимали галерею по периметру помещения размером с хороший актовый зал. Все с удовольствием работали на местах, оборудованных по последнему слову техники, перед плазменными дисплеями и в современных эргономичных креслах стоимостью тысяча двести долларов за штуку. Прошло уже довольно много времени с тех пор, как «Контора» могла радоваться щедрому финансированию, но сейчас, когда война с терроризмом набирала обороты, кран финансового потока снова был открыт на полную. Гленденнинг любил пошутить со своими частыми гостями с Капитолийского холма, что его оперативный центр похож на киношный голливудский павильон в фильмах про шпионов. В последнее время, однако, его слушатели были не столь очаровательно любезны, как когда-то. Брифинги, которые раньше походили скорее на формальные церемонии подписания чеков в узком кругу, теперь все чаще носили характер придирчивого инспектирования. «Где обещанные Гленденнингом результаты? — все чаще спрашивали осмелевшие сенаторы. — Несколько сотен миллионов долларов с конфискованных счетов — это, конечно, замечательно, но как насчет террористов, которым эти деньги предназначались?» Не замороженные счета, а остывающие тела — вот что стояло на повестке дня.

«Получите вы своих террористов, потерпите немного», — мысленно пообещал Гленденнинг.

Еле сдержавшись, чтобы не застонать от боли, он заставил себя подняться на ноги и, опираясь на две одинаковые бамбуковые трости, направился через оперативный центр к «аквариуму», служившему ему кабинетом. Оуэну Гленденнингу исполнился шестьдесят один год. Он был худощавого телосложения и уже начал лысеть. Считалось, что он похож на Франклина Рузвельта. Осанка римского патриция, обаяние и неотразимая улыбка великого политика. Он знал, что льстецы лгут и в его присутствии нервничают. Участвуя во вьетнамской войне молодым лейтенантом морской пехоты, он получил тяжелое ранение во время ночной вылазки на территорию врага для захвата шишки из высшего командного состава. Мина, искалечившая его ноги, также обезобразила и его лицо. Правая щека и челюсть запали, словно кто-то со всей силы ударил по ним лопатой. Та вылазка, однако, прошла успешно, и за участие в ней Гленденнинг получил медаль Почета. Когда-то его действительно можно было принять за Франклина Рузвельта, но сейчас единственное сходство с великим человеком заключалось в несгибаемой вере в собственные силы, в ненависти к любому проявлению жалости и попыткам ему покровительствовать.

Сняв трубку, он набрал номер Центра по отслеживанию зарубежных террористических счетов (ЦОЗТС), расположенного двумя этажами ниже:

— Холси, пожалуйста.

Строго говоря, ЦОЗТС находился в ведении Казначейства. Казна его финансировала. Казна за ним надзирала. Но когда выяснились масштабы финансирования мирового терроризма, все причастные к расследованию стороны решили передать операции ЦОЗТС Лэнгли.

А ведь не так давно сама идея о сотрудничестве ЦРУ и Казначейства, об обмене информацией между ними казалась практически бессмысленной и даже оскорбительной. Есть правоохранительная структура и есть разведка, и они не могут подменять друг друга. Но события 11 сентября 2001 года все изменили. После принятия Патриотического акта сотрудничество между различными многочисленными силовыми структурами США и их же разведывательными агентствами было не только разрешено, но и всячески поощрялось. Старый принцип хранения информации исключительно внутри отдельно взятого агентства или, как это было в случае с ФБР, внутри отдельно взятого департамента (который, собственно, эту информацию и раздобыл) теперь выброшен на свалку. Забота о ненарушении гражданских прав и невмешательстве в частную жизнь граждан снята с повестки дня. «Если мы не нарушаем чьи-то права, значит, плохо работаем», — любил повторять Гленденнинг. Наипервейшей заботой стала теперь внешняя угроза — она была намного серьезнее, чем об этом говорили вслух.

— Холси слушает, — раздался густой мрачный голос.

— У тебя что, тоже дома нет?

Алан Холси, шеф ЦОЗТС, только усмехнулся:

— Похоже, нет, вот и жена так считает.

— Мы перехватили звонок, — сообщил Гленденнинг. — В эту самую минуту происходит переправка денег. Поднимайся ко мне — посмотрим здесь.

— Сколько?

— Пятьсот тысяч, но, может быть, и пять миллионов. В любом случае неплохая сделка.

— Не нравится мне это, — ответил Холси. — Рискованно проводить такую сумму.

— Полностью с тобой согласен. Что-то назревает. Кто там у тебя в Париже?

— Адам Чапел.

— Не знаю такого. Новенький?

— Казначейство прислало после одиннадцатого сентября.

— Военный?

— Нет, что вы, — отозвался Холси, — математик, финансовый аналитик. Начинал в «Прайс Уотерхаус».^[318] В двадцать девять стал партнером. Специалист по финансовым расследованиям.

— Ну, с таким героем мы не пропадем, — усмехнулся Гленденнинг. — Любого в дрожь вгонит.

— Да будет вам, Глен. Это, как теперь говорят, воин нового типа. Мозги вместо мускулов. И война у нас сейчас другая, не как раньше.

— Именно так все и говорят, только рано или поздно все равно приходится стрелять в плохих парней.

— Насчет Чапела можете не беспокоиться. — Холси перешел на более тихий и доверительный тон, будто посвящая собеседника в тайну. — Он сумеет за себя постоять.

В полдень движение было не сильным. Ярко-желтый фургончик пересек площадь Согласия. Адам Чапел с сосредоточенным видом сидел, подавшись вперед почти к самому ветровому стеклу, словно желая, чтобы фургончик ехал быстрее. «Наконец, — звучал у него в голове нетерпеливый голос. — Наконец».

Колеса задели поребрик тротуара, и Чапела в тесной кабине мотнуло из стороны в сторону. В боковом окне проносились Елисейские Поля. Ряды деревьев уступили место широким тротуарам и бесконечной череде магазинов и ресторанов. В конце бульвара возвышалась величественная Триумфальная арка. Из-за туч выглянуло солнце, и арка, этот памятник французским победам и павшим героям, засияла, словно башня из слоновой кости.

— Можно еще быстрее? — поторопил Чапел грузного чернокожего мужчину, сидевшего за рулем.

— Быстрее никак, друг, — ответил младший следователь Сантос Бабтист из французской криминальной полиции «Сюртэ». — Если быстрее, мы без шин останемся. Так что будь доволен — сейчас средняя скорость по городу десять километров в час. Надежнее добираться на метро, даже полицейскому. — Он осторожно поцеловал сложенные вместе два пальца правой руки и коснулся ими приклеенных на приборной панели фотографий своих детей. — Бог нас благословляет. Сегодня нам везет.

— Посмотрим.

Чапел переменил позу и теперь сидел, глядя прямо перед собой. Удача пугала его. Только работа приводит к желаемым результатам.

Адам Чапел был не таким крупным, как Бабтист, но, казалось, и ему в тесной кабине тоже неудобно: его будто в клетку заперли. Ссутуленные плечи, напряженные мышцы шеи выдавали скрытое беспокойство и болезненное, взрывное честолюбие. Черные вьющиеся волосы подстрижены совсем коротко. Бледная кожа, на щеках заметно пробивается щетина. Одет он был как всегда: белая рубашка поло, джинсы «Ливайс» и туфли-лоферы ручной работы от Джона Лобба с Джермин-стрит. Сейчас он напоминал слишком долго пробывшего в море шкипера, одинокий взгляд карих глаз которого блуждает вдоль горизонта, словно сила желания способна явить полоску земли.

За окном промелькнул знаменитый египетский обелиск. Он с огорчением отметил про себя, что прославленные памятники его почти не трогают. Он слишком нервничал, чтобы на них отвлекаться. Чапел впервые руководил группой и собирался сделать все возможное, чтобы оправдать оказанное ему доверие. Достопримечательности подождут. Мысленно он снова и снова просчитывал каждый шаг, повторяя свои обязанности и стараясь учесть любое отклонение, какое может возникнуть при захвате его самого первого террориста.

Две недели назад пара агентов Казначейства, с которыми он проходил обучение на военной базе Квантико, получила назначение в Лагос, в Нигерию. Продажа бриллиантов в старом городе. Всегда за наличные. Шестизначные цифры. Скорее всего, продавец был «в игре». Задача агентов «выжидать и наблюдать», совсем как сегодня. Их тела обнаружили через пять часов после того, как они не вышли на связь. Обоих убили выстрелом в голову с близкого расстояния. Похоже, не только они выжидали и наблюдали.

Тогда-то Адам Чапел и услышал впервые название «Аль-Хиджра».

Сегодня настала его очередь. В Париж переводилась огромная сумма — то ли пятьсот тысяч, то ли пять миллионов долларов. Сейчас. В эту самую минуту. Интересно, этим переводом занималась та же группировка, что убила их агентов в Лагосе?

Оперативная группа прибыла в Париж три дня назад. Как и другие команды, десантированные во Франкфурт, Гамбург, Рим, Милан, Мадрид и Лондон, парижская группа имела полномочия войти в контакт с местной полицией, просчитать, где могут всплыть деньги, и постараться установить в указанных местах визуальное и электронное наблюдение. В Париже огромная арабская диаспора — только французов алжирского происхождения проживает в столице более пятидесяти тысяч. Учитывая малочисленность опергруппы, организовать засады в наиболее вероятных местах было попросту невозможно. Да оно и к лучшему. Несмотря на то что зарегистрированных фирм, занимающихся переводом денег по системе хавала, насчитывалось больше сотни, «Королевские ювелиры» среди них не значились.

— Идиот! — взревел Сантос Бабтист, шмякнув огромной ручищей по клаксону, и резко вывернул руль вправо.

Подрезавший их старенький «ситроен» промелькнул перед лобовым стеклом и исчез. У Чапела перехватило дыхание, когда их фургончик резко затормозил, а затем дернулся вперед, стараясь снова встроиться в пятиполосное движение.

— Поаккуратнее там! — раздался голос сзади.

— Сантини, тебя что, укачало? — поинтересовался Чапел. — В чем проблема? Слабый желудок?

Через плечо он бросил взгляд на четырех мужчин: подтянув колени к груди, они сидели на металлическом полу. У всех на лицах было одно и то же напряженное выражение — ни дать ни взять отряд парашютистов, который с минуты на минуту десантируется в районе боевых действий. Рэй Гомес и Кармине Сантини из Таможенной службы США. Мистер Кек из ЦРУ. И очень маленький неразговорчивый француз по имени Леклерк, вроде бы имевший какое-то отношение к местным спецслужбам.

Время от времени Леклерк поглаживал зажатый между коленями тонкий деревянный чемоданчик, словно успокаивал своего любимца.

Чапел даже не сомневался насчет того, что там внутри.

— Слабый желудок? — отозвался Сантини. — Не ту часть тела выбрали, мистер. Нужно срочно потребовать от властей города содержать дороги в порядке. — Нахмурившись, он посмотрел на сидевшего рядом с ним Леклерка. — Вам никто не рассказывал про такую штуку, как амортизатор? Теперь понятно, почему французские машины в Штатах не продаются. Ни «пежо», ни «ситроен». Да на них за день всю задницу отобьешь.

Леклерк секунду смотрел на него, затем чуть заметно улыбнулся и закурил.

— Неженка, — пробормотал он сквозь облако сизого дыма.

— Что ты сказал? — потребовал ответа Сантини, а затем обратился к остальным: — Что сказал этот прыщ?

— Неженка, — ответил Кек. — Ты же слышал.

— Кармине, он назвал тебя неженкой, — прогудел Гомес. — Нравится?

Сантини обдумал эту реплику, выпрямил спину и расправил плечи, словно собираясь хорошенько вмазать обидчику. Он превосходил французишку и по росту, и по весу. Но, скользнув взглядом по чемоданчику, по невыразительным, тусклым, как у акулы, глазам Леклерка, он снова прислонился к стенке.

— Да пошли вы все, — беззлобно пробурчал он.

Леклерк выпустил кольцо дыма, которое расплылось по всей кабине. Покачивая головой, он снова принялся поглаживать деревянный чемоданчик.

— Долго еще? — спросил Чапел Бабтиста.

— Две минуты. Нет, это просто чудо. Знак. Вот увидите, мы его возьмем.

Полуобернувшись, Чапел спросил:

— Ну, что там с ювелирами? Есть у нас на них что-нибудь?

Рэй Гомес не теряя времени работал с компьютерной базой данных Казначейства США — наводил справки по «Королевским ювелирам».

— Когда-то они проходили по делу об отмывании денег, когда мы копали под картели, — сказал он, не отрывая взгляда от экрана ноутбука. — Но обвинение им предъявлено не было. Владелец — Рафи Бубилас. Ливанец.

— За ним водятся грязные делишки, — заметил Леклерк. У него были длинные, как у музыканта, темные прилизанные волосы и трехдневная щетина того же цвета. — У этого Бубиласа в городе целая сеть по продаже кокаина. А знаете, как он вывозит денежки? Его подельники в Боготе разбивают использованные бутылки из-под «Севен-апа», измельчают осколки — зеленое стекло, понимаете? — и затем ввозят к нам под видом необработанных изумрудов. У него много друзей, у этого Бубиласа. Он очень богат. Большие связи. Сколько там? Пять миллионов? Для него это не вопрос. Он же получает наличными всю выручку от торговли кокаином — отсылает своим хозяевам в уплату за якобы драгоценные камни.

— И чего ж вы его к ногтю не прижмете? — проворчал Чапел.

Леклерк не ответил. Он вдруг сосредоточенно уставился в окно задней дверцы, что-то без слов напевая себе под нос.

Их почтовый фургончик с трудом вписался в левый поворот. Теперь по обеим сторонам возвышались здания. На рю де Кастильон в салоне машины стало темно, но впереди дома расступались — там была просторная Вандомская площадь.

Еще поворот налево. Поток солнечного света. Скорость снижена. Круг почета по площади, в центре которой, как гигантская римская свеча, возвышается памятник битве при Аустерлице, сооруженный из тысячи двухсот переплавленных пушек, захваченных у врага Наполеоном. Разноцветные маркизы над витринами с самыми роскошными в мире товарами. «Шанель». «Репосси». «Ван Клиф и Арпелс». А слева за окнами гостеприимный голубой ковер отеля «Ритц» — конечного пункта их путешествия.

Свернув в переулок, Бабтист припарковал фургончик у служебного входа.

Закинув руку за спинку сиденья, Чапел обернулся и обвел взглядом свою команду. Он хотел было сказать напутственное слово, мол, не подкачайте, ребята, смотрите в оба, но передумал: на всех вместе у них набралось уже с полвека расследований, засад, облав и настоящих боевых операций с пальбой из пистолетов и щитами от пуль. Если кто и был новичком, так это он сам. Они лучше его знали, что да как.

Представители службы безопасности отеля уже ждали их и тихо провели Гомеса, Сантини и Кека к служебному лифту. Бабтист пошел за ними, слегка помахивая, словно корзинкой для пикников, чемоданчиком из нержавеющей стали, в котором находилось довольно увесистое аудио- и видеооборудование. Леклерк и Чапел отправились наверх по лестнице. Входя в шикарный номер, Леклерк бросил на американца насмешливый взгляд:

— Нервничаешь?

— Немного, — признался Чапел.

Шесть месяцев Сара гонялась за тенью. Шесть месяцев она моталась между Кабулом, Кандагаром и Хайберским проходом, выслеживая и вынюхивая как заведенная. Одну неделю она была сотрудницей ЮНИСЕФ, другую — врачом-клиницистом из организации «Врачи без границ», а третью — администратором из Всемирного банка. На разработку легенд она тратила времени не меньше, чем на отработку своих источников информации.

Первые отголоски доносились до нее еще в Лондоне, хотя и из самых разрозненных источников. В рапорте одного из старших армейских офицеров вскользь упоминались слухи, о которых он узнал на приеме у индийского консула в Кабуле — традиционном неформальном собрании для сотрудников консульства, дипломатов и местной знати, в данном случае представленной несколькими старейшинами наиболее лояльных пуштунских племен. Затем обрывочные сведения с ланча в лондонском «Фортнуме»: один человек, связанный с поставками сельскохозяйственной продукции, только что вернулся из командировки в этот регион и несколько сумбурно рассказывал о новом владельце маковых плантаций к юго-востоку от Джелалабада. Когда талибы ушли, местные афганцы сделали все возможное, чтобы сменить их в качестве крупнейших в мире поставщиков опиума-сырца. Однако поговаривали, что продавец был не из местных, он якобы «афганский араб», как бен Ладен, — правоверный мусульманин, сражавшийся на стороне моджахедов во время советского вторжения в Афганистан. Поговаривали о крупной сделке — на рынок должно было поступить несколько тонн продукта.

И оба раза всплывало слово «хиджра».

Хиджра — так называют вынужденное переселение из Мекки в Медину спасавшегося от преследований пророка Мухаммеда в 622 году. И что особенно важно, хиджра — это начало отсчета мусульманского летоисчисления.

Для Сары, имевшей уже определенный опыт, это не могло быть простым совпадением.

Пытаясь на ходу упорядочить имеющиеся у нее обрывочные сведения, она спустилась в офис Питера Коллана и потребовала немедленную командировку. Когда он начал возражать, она выложила ему свои доводы. Разве антитерроризм сейчас не на повестке дня? Разведке как воздух нужна реальная зацепка, и чем скорее, тем лучше. Коллан все еще колебался, и она решила зайти с другого конца. Говорящих по-арабски агентов отчаянно не хватает. А те, кто знает пушту, вообще на вес золота. Сара, изучавшая в Кембридже восточные языки, свободно владела ими всеми, в том числе и урду, не говоря про французский и немецкий. По сути, вопрос не в том, почему она должна отправиться в Афганистан, но в том, почему она до сих пор еще не там! Что-то пробурчав насчет бюджета, Коллан позвонил в Лэнгли.

Через четыре дня она уже летела коммерческим рейсом в Даллас — для прохождения месячных курсов в американском разведывательном центре. Оттуда она отправится в Карачи, а затем — наземным транспортом — в Кабул.

Инструкция была краткой: выслеживай плохих парней — «игроков», как их называли янки, — разрабатывай источники, вербуй на агентов и создавай собственную сеть.

Сара действовала по принципу «Следуй за деньгами!», и он заводил ее на золотой рынок Гилгита, в подземные хранилища Афганского центрального банка и на многолюдный черный рынок медицинских препаратов в Кабуле.

На след «афганского араба» она не напала, но ей попался некий Абу Мохаммед Саид, которого за зверские расправы, такие многочисленные, что всех и не упомнишь, разыскивали практически все западные разведки. Он то и дело появлялся в ее поле зрения, пытаясь сбыть очередную партию опиума.

Следуй за деньгами! — мысленно повторяла она, не сводя глаз с золотой цепочки, которую держала в руке. Она и следовала, и деньги привели ее сюда, в ювелирный магазинчик Файшана Бхатии, в самый центр этого контрабандистского базара.

— Нет, это никуда не годится, — упрекнула она продавца. — Да вы взгляните, как ужасно скреплены звенья. И потом, это же не золото, а позолота. Гальваника.

— Двадцать микрон.

— От силы десять, — возразила Сара. — Ваше золото можно ногтем соскрести.

Она находилась в магазине уже двадцать минут. Внутренний голос надрывно кричал, чтобы она поскорее убиралась отсюда куда подальше. Одна из камер наблюдения была нацелена прямо на нее. Вот сейчас в дальней комнате Саид посмотрит на экран и скажет: «Она все еще здесь? Не слишком долго?»

Небрежно положив цепочку на прилавок, Сара притворилась, что рассматривает понравившийся браслет.

— Непредвиденная задержка, — раздалось у нее прямо в ухе. — Затор на дороге. — Голос Рейнджера звучал уже не так спокойно и властно. — Группа захвата будет на месте через пять минут. Если Омар выйдет, тебе придется его задержать: если он окажется на базаре, мы его упустим. Нельзя выпускать его на улицу.

Задержать его?.. Она поперхнулась от возмущения. Проклятье! Так и знала, что они не успеют вовремя!

— Ты меня слышишь? — спросил Рейнджер. — Просто кивни.

«Итак. Вот мы и пришли к тому, от чего ушли, — пронеслась у Сары мысль. — Со всеми их спутниками, сетями и джи-пи-эс-навигаторами. Подставляйся под пули…»

Она и подставлялась. Ей и в голову никогда не приходило сказать «нет». Как и ее отцу, участнику десантной операции 2-го батальона Парашютного полка в Гуз-Грине, на Фолклендских островах. И ее брату, выполнившему десятка три заданий в Багдаде. Сражаться на передовой было у Черчиллей в крови.

Правда, она не думала, что придется сражаться в одиночку. Сара сглотнула, в горле пересохло. От жары, не иначе.

Сара кивнула:

— Я бы хотела посмотреть вот этот, красный. — Она вдруг с удивлением заметила, что уже второй раз просит продавца показать ей браслет, а он ничего не отвечает.

Позади раздался шорох, скрипнула открывающаяся дверь и послышались приглушенные голоса. Взгляд продавца был прикован к людям, выходившим из задней комнаты. Наперекор инстинкту самосохранения Сара развернулась так, чтобы наблюдатели в Лэнгли увидели все своими глазами, чтобы знали: их хваленая группа захвата, их супермачо опоздали и Омар вот-вот ускользнет, если она не придумает, как его задержать.

Саид что-то быстро и отрывисто говорил по сотовому телефону. Она разобрала несколько чисел, затем последовала пауза, и его губы сложились в надменную усмешку. Когда он проходил мимо, до нее донесся его мерзкий запах.

Задержать его, приказал Гленденнинг.

Сара сделала шаг назад. Столкновение выглядело неестественным и подстроенным. Саид что-то недовольно буркнул и быстро обернулся, словно ждал нападения. Рассыпаясь в извинениях и понимая всю обреченность своих усилий, она все же сознавала, что пусть только на краткий миг, но она выполнила приказ, и ее отец, сам в чине генерала, мог бы гордиться ею.

Абу Саид поднял руку, чтобы отпихнуть женщину, и его взгляд не предвещал ничего хорошего. Пока она не столкнулась с ним, как неуклюжая корова, он думал, что ошибается в своих подозрениях. Ее паранджа была безупречна, сама она держалась почтительно и в то же время с нужной долей собственного достоинства. Никакая часть ее тела не выглядывала из-под одежды. Правоверная женщина, а не какая-нибудь уличная шлюха, готовая клянчить деньги у любого прохожего.

Абу Саид верил в закон хиджаба, или «сокрытия», считая, что женщинам нечего делать в общественных местах. Они должны находиться дома, воспитывать детей, заниматься хозяйством. Только в этом случае их достоинство будет неколебимым, а чистота незапятнанной. Если же необходимо выйти из дому, они обязаны скрывать свое тело, как велел Пророк. Самый крохотный оголенный участок тела для мужчины провокация, как женское срамное место.

Но теперь он не сомневался, что она только притворяется. Ее покорность хиджабу — ложь, уловка, чтобы выудить несколько долларов у простодушного мужчины. Такое случается на каждом шагу. У дверей ювелирных лавок вечно, как шакалы, поджидают женщины: если у мужчины есть несколько сотен долларов на драгоценный камень, то, может, у него найдется и небольшая сумма, чтобы утолить свои низменные желания. Да, он в ней ошибся. Помехи на мониторе в кабинете Бхатии были от ее пейджера. Они все носят пейджеры, боятся упустить клиента. Гиены. Трупоеды. И наверняка с кучей болезней.

И все-таки Саид не смог отвести взгляд. В солнечном свете, проникавшем в окно, ясно были видны очертания ее груди. Воображение тут же дорисовало ее восхитительные формы, спрятанные под длинной одеждой. Захотелось развлечься с ней в своей потайной квартире, но наплывшую похоть тут же смыли волны собственной высоко им чтимой добродетельности. Годы самовоспитания давали о себе знать. Он уже произносил слова, еще не успев осознать это, — так, будто его устами говорил сам Пророк.

— Блудница! — гневно произнес он. — По-твоему, ни один мужчина не устоит перед тобой? Не воображай, что хоть на миг соблазнила меня. Ты порочишь ислам и Пророка! Как ты смеешь идти против священного учения?

Женщина не отвечала.

— Говори, когда к тебе обращаются! — взревел он.

— Простите меня, я нечаянно столкнулась с вами, — раздался полный раскаяния, робкий голос. — Случайно. Сама не понимаю, как такое получилось.

— Все ты понимаешь! Никакая это не случайность. С какой стати ты топчешься тут столько времени? По-твоему, я не понимаю, чего ты хочешь от меня? — Саид схватил женщину за руку и потащил ее за собой. — Вон на улицу, где тебе и место. А еще лучше — возвращайся в публичный дом.

Ее рука была мускулистой и сильной. Таких женщин он встречал в учебных лагерях и в Америке.

Он вытолкал ее на тротуар.

— Пусти, — вскрикнула женщина, вырываясь. — Ты не имеешь права.

— Я — мужчина. Я имею право.

Он услышал, как она резко выдохнула. В следующий миг она набросилась на него, как разъяренная тигрица, и чуть не заехала ему кулаком в лицо. Саид отпрянул, блокируя удар, но руку ее не выпустил.

— Ах, ты еще и драться умеешь, да? Вот почему у тебя такие сильные руки. Сначала бьешь мужчину, а потом чистишь его карманы, пока он не пришел в себя.

Вокруг них собралось поглазеть на драку около дюжины мужчин. Скоро Саид и женщина оказались в кольце зевак, дававших на разные голоса советы, среди которых было несколько совершенно бесценных — отпустить ее.

— Пусти! — только и вскрикивала женщина. От страха ее голос стал похож на визг. — Отпусти меня! Я позову полицию!

— Давай зови, зови кого хочешь, — отвечал он. — Здесь только Аллах судья. И другой власти нам не надо.

Он попробовал заломить ей руку, но женщина вдруг оказалась ближе, чем он рассчитывал. И тут его челюсть содрогнулась и рот наполнился теплой солоноватой жидкостью. Саид догадался, что это кровь. Но его удивило другое: она ударила его. Эта шлюха ударила его. Сжав кулак, он со всей силы двинул в закрытое чадрой лицо. Раздался крик, и женщина опустилась на одно колено.

Толпа вокруг взорвалась смехом. Кольцо зевак сужалось, теперь их было около полусотни. И с каждой секундой они распалялись все больше и больше. В их охрипших голосах теперь звучала злость, драка разбудила в них первобытную свирепость. Саид заставил женщину подняться на ноги. Ее одежда запачкалась в пыли. На земле, рядом с ней, виднелись капли крови — некоторые черные, некоторые отчаянно-красные. Когда она поднималась, Саид почувствовал, как по его боку скользнуло что-то твердое, правильной геометрической формы. Что-то очень похожее на пистолет.

— Кто ты? — Он сдернул с плеча автомат, снял его с предохранителя и положил палец на курок.

— Я знаю, кто она, — раздался резкий голос. — Я видел, как она шпионит.

Из кольца зевак вперед выступил одетый во все черное старик.

— Слушаю тебя, имам, — обратился Саид к мулле, — скажи мне, кто она. Скажи нам всем.

Мусульманский священник поднял вверх узловатый палец, и от ненависти, скопившейся за тысячу лет, его голос стал пронзительно-высоким:

— Она — христианка! Шпионка крестоносцев!

4

Адам Чапел чуть отогнул край шторы из фламандского кружева и выглянул на Вандомскую площадь. По кругу равномерно двигался поток машин, прогуливались стайки туристов. Одни рука под руку переходили от витрины к витрине, другие, не глядя по сторонам, шли куда-то деловым шагом. В бинокль он увидел Кармине Сантини, как раз проходившего мимо бутика «Армани». На плече у него висел рюкзак, на шее — фотоаппарат и сумочка для документов. Шорты, нездорово-бледные ноги и поношенные кроссовки — типичный долговязый американский турист. В сотне ярдов от него Рэй Гомес, одетый более традиционно, в блейзер и слаксы, стоял в очереди к банкомату.

Взгляд Чапела перескакивал с одного объекта на другой, выбирая, оценивая, анализируя. Может, та хорошенькая блондинка в цветастом платье? Или водитель такси: плату получил, но не торопится ехать дальше? Или вон тот чиновник, что куда-то спешит, прижимая к уху сотовый телефон? Чапел не имел ни малейшего представления, кого и когда пошлют забрать деньги. Нервы его были на пределе. Радовало только одно: в старинном пассаже постройки семнадцатого века интересующий их ювелирный магазин один мог похвастаться отдельным входом, и вход этот находился прямо у него перед глазами.

Рядом, на ковре, прикусив сигарету, по-турецки сидел Леклерк: он тщательно собирал блестевшую смазкой винтовку.

— Видел такую? — спросил он, не отрываясь от своего занятия. — Французская снайперская, ФР-Ф-два, калибр семь и шестьдесят две сотых миллиметра, полуавтомат.

— Конечно, — солгал Чапел, — отличная штука. Настоящее оружие. Серьезное.

При этих словах француз вставил магазин и передернул затвор.

— А у тебя что? — спросил Леклерк, поднимая приклад к щеке, будто прицеливаясь.

— У меня?

— Да, у тебя. — Опустив винтовку на колени, Леклерк уставился на своего собеседника.

Чапел заморгал, соображая, что ответить. Правда заключалась в том, что оружие полностью выбивало его из колеи. При виде холодного увесистого пистолета, манящего изгиба его спускового крючка у него начинала кружиться голова — от ужаса и предчувствия опасности. На зачетных стрельбах в Федеральном правоохранительном учебном центре в Глинко, штат Джорджия, ему удалось выбить только восемнадцать очков из пятидесяти, причем две пули и вовсе ушли в «молоко». Чапел убеждал себя, что он бухгалтер не только по профессии, но и по природе. Жестокому, не подлежащему обжалованию приговору такого судии, как пуля с полым наконечником, он предпочитал бескомпромиссную точность бухгалтерского регистра — гарантированную фискальную прозрачность, понятный мир, где действуют общепринятые принципы бухучета. Чапел знал главное правило относительно оружия: если у тебя есть оружие, рано или поздно ты захочешь пустить его в ход. Об этом правиле он знал не понаслышке. В их группе только он не носил оружие.

— В общем-то, меня вполне устраивает диплом магистра делового администрирования Гарвардской бизнес-школы (калибра четыре-ноль), — сказал он. — Ну и для подстраховки держу под рукой аудиторские корочки и диплом финансового аналитика — так, на всякий случай. Ах да, еще в носке у меня припрятана компактная магистерская по консалтингу и внешнему аудиту. Незаменимая вещь, если попал в заваруху.

Леклерк поднял винтовку к подоконнику и в шутку прицелился.

— Забавный ты парень, — сказал он.

Чапел положил руку на ствол.

— Господин Леклерк, он нам нужен живым. Его смерть ничего не даст. Вы находитесь здесь на случай самой крайней необходимости.

— Бах! — произнес Леклерк, нажав на спусковой крючок незаряженной винтовки и краем глаза подметил, как Чапел чуть не подскочил на месте. — Видишь, я тоже забавный.

— Скопище клоунов.

Чапел прошел в центр номера, где Кек разместил на лакированном столике красного дерева мониторы видеонаблюдения. Один из экранов показывал фасад магазина «Королевские ювелиры». Два других давали панорамные обзоры справа и слева от него.

— Пока все по плану, — заметил Кек. — Передача звука в порядке. Изображения лиц тоже. Все нормально.

Изображение со всех трех видеокамер тут же передавалось в Лэнгли, в Центр по отслеживанию зарубежных террористических счетов. Там специальная, постоянно обновляющаяся биометрическая идентификационная программа вынимала из картинки все лица, попавшие в поле зрения видеокамер, и сопоставляла их по пятидесяти трем параметрам с базой данных ФБР, в которой хранились фотографии и фотороботы нескольких тысяч террористов, а также подозреваемых в причастности к террористической деятельности.

— Это записывается на кассету?

— Не на кассету, а на диск, — раздраженно поправил его Кек.

— Мне без разницы, хоть на киноленту, лишь бы записалось. — Чапел надел наушники. — Бабтист, слышите меня? — спросил он, придвигая ко рту маленький микрофон.

— Так точно. — Бабтист в роли швейцара временно занимал пост внизу у парадной двери отеля. Одетый в фирменную куртку персонала отеля «Ритц», он приветствовал прибывающих постояльцев, поднося руку к козырьку фуражки и ослепительно улыбаясь. — Я уже получил приличные чаевые. Если наш объект не покажется до полудня, смогу оплатить обед на двоих у Максима.

— Ловлю на слове, — подыграл ему Чапел.

Но не успел он улыбнуться, как в наушниках раздался резкий голос, от которого у Адама по спине побежали мурашки. Это был Холси.

— Адам, мы перехватили еще один разговор. Там не все ясно, но могу поспорить, Омар передавал пароль своему сообщнику в Париже, — номер, по которому он звонил, парижский. Дело, похоже, идет к развязке. Твоя команда на месте?

— Так точно, — ответил Чапел, перекатываясь с пятки на носок.

— Хорошо. Будем наблюдать вместе.

Хавала.

Два года назад Адам Чапел даже не слышал такого слова и уж тем более не знал, что это подпольная банковская сеть, через которую ежегодно переводится более пятидесяти миллиардов долларов. Китайцы называют ее «фэй чьен», или «летящие деньги», хотя на самом деле сами деньги никуда не перемещаются. Скажем, сегодня какой-нибудь хавала-брокер в Нью-Йорке просит своего коллегу в Дели доставить по назначению пятьсот долларов. А завтра то же самое проделывается в обратном направлении. Когда же этим двоим хаваладарам нужно свести баланс, взаимозачет производится с помощью золота. Но никто не ведет никаких записей, не выписывает счетов — никаких бумаг. В спорных случаях хаваладары обращаются к людям, работающим «мнемониками», которые состоят в штате и специально обучены тому, чтобы хранить в памяти все операции и служить посредниками в подобных делах.

Хавала — не только средство пересылки денег от одного лица другому, но и удобный механизм, позволяющий избежать уплаты налогов и пошлин. В конце шестидесятых первая крупная сеть хавалы появилась при введении официальных ограничений на ввоз золота в Юго-Восточную Азию. Как только подпольные торговцы золотом усовершенствовали эту систему, другие преступные элементы не заставили себя долго ждать, и ею стали пользоваться наркодельцы, затем те, кто отмывал «грязные» деньги, а в последнее время — террористы.

— Внимание! Появился объект, — сообщил Кармине Сантини со своего наблюдательного поста у очередного модного бутика, — мужчина, на вид от двадцати пяти до тридцати пяти лет, подходит к ювелирному магазину, одет в темно-синий пиджак, светло-коричневые брюки и… вы только гляньте на его рубашку! Итальянец, не иначе. Стопроцентный средиземноморский тип. Любит вкусно поесть, потанцевать и прогуляться под луной вдоль моря. Крескин, видишь его? Вон он, синьор Ромео, уткнулся носом в витрину.

Сантини — шутник: у него для любого найдется прозвище. Чапел заработал кличку Крескин (в честь знаменитого экстрасенса), когда однажды, поговорив всего пять минут с одним вертлявым ливанским бизнесменом о денежных делах компании, вычислил, что тот отщипывает десять процентов от прибыли и отправляет плохим парням наличными. Чапел объяснил, что это несложный бухгалтерский трюк: в бухгалтерских ведомостях были оприходованы некие суммы наличными, якобы пожертвования на благотворительность, однако они не фигурировали для списания в налоговых декларациях. Триста тысяч за год — многовато, чтобы объяснить это простой забывчивостью. Дальше — больше. Проверь баланс компании — и увидишь, что́ у человека за душой. По тому, как ведутся бухгалтерские книги — то вдруг раздуваются расходы, приписываются доходы, берутся авансы в счет жалованья… а то вдруг ничего подобного, — можно узнать о хозяине все, что нужно. Экстрасенсом для этого быть не требуется. Просто Чапел умел за цифрами разглядеть человека.

— Да, вижу его. — Чапел тихонько подтолкнул Кека. — Дай крупнее.

Камера зажужжала, и голова мужчины заняла весь монитор. Коротко подстриженные темные волосы слегка напомажены и блестят. Розовая рубашка в клетку. Обернись, мысленно приказал ему Чапел, дай-ка тебя рассмотреть. Мужчина повернул голову, но только на долю секунды, затем снова принялся усердно разглядывать кольца в витрине.

— Портрет получился?

— Нет, к сожалению, — отозвался Кек, — нужен снимок анфас.

— Оставайтесь на месте, — приказал Чапел Сантини и Гомесу. — Кармине, задержись на минутку у Бушрона, затем — у Факонабля. Рэй, выйди из очереди и пройди немного вперед.

— Молодец, Крескин! — шутливо похвалил его Сантини. — Делаешь успехи. Скоро совсем забросишь свой письменный стол и будешь с нами выходить на задания.

— Сомневаюсь, — ответил Чапел, но впервые эта идея ему понравилась.

Сантини перешел к следующему бутику и теперь внимательно изучал витрину. Гомес, посмотрев на часы, расстроенно покачал головой и направился к ювелирному магазину. Оба тут же затерялись в царящем на площади человеческом разноцветье и сделались невидимками для любого возможного наблюдателя.

Просунув ствол винтовки между шторами, Леклерк опустил его на подоконник и, бесшумный, словно кот, припал к деревянному прикладу.

— М-да, либо колечко ему не по карману, либо в девушке разочаровался, — заметил Кек, разглядывая человека на экране монитора. — Ну же, парень, давай решайся на что-нибудь — либо внутрь заходи, либо двигай дальше.

В конце концов Ромео отлип от витрины и пошел дальше по улице.

— Ложная тревога, — подвел итог Сантини.

— Терпение, — ответил Бабтист.

— Вот дьявол! — не выдержал Чапел.

— Шпионка! Крестоносцы!

Сара Черчилль в ужасе озиралась на бурлящую вокруг толпу. В лицах ненависть и жажда крови. Крестоносцами здесь обзывали любых представителей Запада, гражданских или военных, осквернявших землю ислама. Голоса стали громче, толпа заводилась. Теперь это не было просто сборище любопытных зевак. Толпа превратилась в агрессивную силу. Единая воля. Единый порыв. Единая неправедная цель.

— Смерть крестоносцам!

Средневековье какое-то, думала Сара. В любую минуту из толпы выйдет имам, объявит меня неверной, и меня сожгут на костре. Новая Жанна д'Арк. История повторяется. Нет, это же Пакистан, поправила она себя. Горы Гиндукуша, пристанище талибов. Эти придумают кое-что похуже, чем смерть на костре. Забьют камнями. Отрубят руки и ноги, а культи обмажут дегтем. Потом проедутся по телу бульдозером, а если и этого покажется мало, то возведут над тобой курган из камней.

Ну уж нет, ее снабдили ампулой с цианистым калием, чтобы, в случае чего, она не проболталась. Чтобы смогла избежать вот этого, самого худшего. Потому что, по местным понятиям, «сионисты-крестоносцы» заслуживают самой мучительной смерти.

Она изо всех сил старалась удержаться на ногах. Удар пришелся прямо в скулу и сбил с лица солнечные очки. Во рту появился привкус крови, зрение расплылось. То ли от удара, то ли от жары весь мир вокруг потускнел и закружился, хотя она дала себе команду устоять.

Господи, какая жара!

— У меня неприятности, ребята, — произнесла она в микрофон. — Обещанный спецназ когда-нибудь появится?

И тут ей стало понятно, что микрофона больше нет на месте: в наушнике раздавалось только шипение. Нащупав передатчик, спрятанный под просторной одеждой, она нажала кнопку перезагрузки, но все без толку. Наверное, проклятый прибор сломался, когда Саид сбил ее с ног.

Неважные новости, милочка, сказала себе Сара тоном тетушки Герти. Боюсь, сегодня мы спецназа не дождемся. Ни через пять минут, ни через пятьдесят. Можно не тешить себя напрасной надеждой. По таким узким улочкам никакой армейский транспорт не пройдет. Мулы-то с повозками едва пробираются.

Вот тебе и группа захвата.

В Кабуле, Джелалабаде, Пешаваре ребята из спецназа постоянно попадались ей на глаза. Как ей тогда хотелось перекинуться с ними парой слов, хотя бы только для того, чтобы вспомнить, как это — говорить с мужчиной, который не ценит осла или яка (какие там еще у них бывают вьючные животные?) выше женщины.

— Шпионка! Смерть крестоносцам!

Какие у них глаза! Огнем горят. Сара обвела взглядом обступивших ее мужчин. Ну и пекло. Проклятая паранджа. Надо бы сбросить ее. Хотя бы немного воздуха. Нечем дышать.

Левой рукой она сдернула с головы покрывало и отшвырнула в сторону.

Теперь в ее руке был автоматический пистолет «Глок-18» с магазином на тридцать три девятимиллиметровых патрона. Еще три магазина наготове. Она держала пистолет, как учили, — двумя руками, одна на казенной части, другая на спусковом крючке.

Задержать его, приказал ей Гленденнинг, и его голос до сих пор звучал у нее в ушах как боевой призыв.

— Именем Соединенных Штатов и правительства Пакистана я беру вас под арест за содействие террористам.

Абу Саид жестом указал на автоматы, нацеленные на нее, и навел свой автомат:

— Под арест? Думаю, дело обстоит иначе.

Какой-то человек в коричневом тюрбане заулюлюкал, издав жуткий крик, которым с незапамятных времен поддерживали в себе мужество воины в афганском племени патанов. Другие тут же подхватили его. Воинственный клич заполнил ее рассудок. Этот неземной вопль становился все громче. Словно сирена пела песню смерти. Но Саре не было страшно. Она находилась за пределами этого состояния. Она потерпела поражение. Полное, сокрушительное поражение. Медленно поворачиваясь вокруг, она подсчитала, сколько автоматов Калашникова нацелено ей в сердце. Получалось тринадцать, несчастливое число, и она отыскала взглядом еще один.

— Вы позволите? — произнес Саид, и его аристократический английский, который был бы весьма уместен в фешенебельном лондонском районе Мейфер, поразил ее не меньше, чем его удар в челюсть несколько минут назад.

Почти ласково он вынул из ее рук пистолет. Сара не сопротивлялась. Да и скольких она успела бы уложить? И успела бы убить хотя бы Саида? Половина мужчин в толпе — закаленные в битвах бойцы. Стоило ей шевельнуться, чтобы выстрелить, и в ту же секунду сам Саид или кто другой искрошил бы ее автоматными очередями.

Задержать его!

Видит бог, она сделала все, что могла.

Саид сменил автомат на кинжал. Большой, изогнутый, как серп. С чарующей улыбкой Джоконды он медленно приблизился к ней. Руки Сары налились свинцом. И ноги тоже. С губ слетели слова молитвы:

— Отче… В руки Твои отдаю дух мой… Прости меня, грешную рабу Твою…

Она нащупала языком фарфоровый тайник с цианистым калием и, как учили, открыла его. Круглая сухая капсула вывалилась на язык. Аккуратно поместив ее между коренными зубами, она поздравила себя с принятым решением. Яд все-таки лучше, чем смерть от этого жуткого кинжала.

Саид что-то говорил ей, но она его не слышала. Странно, но вокруг все стало безмолвно. Она чувствовала только жару: горячий воздух, волнами поднимаясь от земли, словно окунал ее в безводный, знойный поток, погружал в гипнотический транс. Кинжал описал в воздухе широкую дугу. И Сара встретилась взглядом с Саидом: как же молод он был под окладистой бородой и слоем грязи! Под лютой ненавистью.

Она приготовилась раскусить капсулу.

Струя крови хлестнула ей в лицо, и Саида перед ней вдруг не стало. Он лежал на земле с широко открытыми глазами, его взгляд в ужасе застыл на обломке кости с обрывками мышц там, где только что была его рука. До Сары донесся крик: пули, оторвавшие руку Саиду, пролетев насквозь, попали прямо в голову мужчине, который стоял в нескольких шагах за ним.

Та-та-та.

Воздух прорезали автоматные очереди. Сухой механический кашель. Громкий, неправдоподобно громкий. Усиленный громкоговорителем голос прокричал на урду:

— Немедленно разойдитесь. Покиньте эту зону, в противном случае вы будете арестованы.

Капот «доджа» разорвал человеческий круг, разбрасывая людей, как кегли. Над кабиной торчал двуствольный пулемет тридцатого калибра. Пара предупредительных выстрелов в воздух. Кто-то выстрелил в ответ по армейскому грузовику. Пули с мерзким визгом отрикошетили, и Сара поморщилась. Пулеметы открыли огонь, звук был такой, словно кто-то бил крикетной битой по пустым тыквам. Сразу несколько человек повалились друг на друга, их вывороченные внутренности блестели, как спелые фрукты.

Выплюнув капсулу с ядом на землю, Сара согнулась пополам и стала отплевываться. Слава богу, она не успела раскусить капсулу.

Около нее стоял солдат. Его можно было принять за одного из пакистанцев, которые чуть не растерзали ее, — грязный, бородатый, загорелый. При его прикосновении Сара вздрогнула. Как во сне она заметила его голубые глаза и поняла, что у нее, наверное, шок.

— Помогите мне затащить его в грузовик, — произнес солдат. — У нас на все про все секунд тридцать, пока здешний Итан Аллен и его горные стрелки^[319] собираются с духом. Они тут устроят такое, что чертям станет жарко.

«Куда уж жарче!» — изумилась про себя Сара. Как в дурном сне она видела разбегавшихся во все стороны мужчин и женщин. Каждые несколько секунд крупнокалиберные пулеметы выдавали новую очередь. Пороховые газы, пыль, навоз и вездесущая туча оводов перемешались и закружились, скрывая все вокруг в плотном желтоватом тумане. И все это время, без умолку, словно голос Данте, направляющий грешников, из громкоговорителя раздавался приказ местным жителям покинуть территорию рынка.

Мимо процокал испуганный ослик, впряженный в тележку с компакт-дисками и видеокассетами.

Саид скорчился на земле, его взгляд был по-прежнему прикован к тому, что остаюсь от его руки. Время от времени он принимался орать от боли, но его вопли Сару совсем не трогали.

— Куда ты послал деньги? — спросила она, наклонившись к нему. — С какой целью?

— Моя рука, — вскричал Саид. — Где моя рука?

— Дайте жгут, — приказала она солдату.

На земле, рядом с Саидом, валялись долларовая банкнота, сотовый телефон и коробочка мятных драже «Тик-Так», в которой, как подозревала Сара, скорее всего, был амфетамин. Забери телефон, приказала она себе и уже протянула к нему руку, когда двое солдат вытолкнули из магазина Бхатию.

— Деньги пропали, — произнес один из них, обращаясь, очевидно, к Саре. — Как сквозь землю провалились.

Сара перевела взгляд: у входа лежали мертвые охранники и продавец, так и не сумевший продать ей цепочку.

— Это не важ…

Она не успела закончить фразу: Саид подтянул ноги к груди и лягнул ее в живот, так что она упала ничком прямо в грязь.

— Эй, ты! — закричал американский солдат, сдернув с плеча автомат и нацелив его Саиду прямо в грудь.

— Нет! — едва слышно запротестовала Сара. — Надо его допросить.

Слишком поздно. Саид дотянулся до кинжала и едва заметным быстрым движением перерезал себе горло.

— Не-е-ет! — закричала Сара, когда кровь забила фонтаном, а голова его дернулась и ударилась о землю.

Когда после зачистки базара она ехала в машине, скользя невидящим взглядом по серо-синему каракорумскому пейзажу, до нее вдруг дошло, что она забыла забрать сотовый телефон. Сара рванулась приказать водителю поворачивать обратно, но сообразила, что слишком поздно: телефон наверняка давно исчез.

Все, что можно подобрать, уже подобрали.

5

— Ромео вернулся, — зазвучал в наушниках хриплый голос Сантини.

Чапел застыл у окна, прижимая к глазам бинокль. Тот же щеголевато одетый тип, которого они видели полчаса назад, возвращался к сверкающей витрине «Королевских ювелиров». Поначалу, глядя на его целеустремленную походку, Чапел решил, что он пройдет мимо: обычный человек возвращается на работу после обеда в кафе, одна рука в кармане брюк, другой поправляет волосы. Какой-нибудь брокер — собирается с силами перед новым обзвоном клиентов — или продавец, который воспользовался перерывом, чтобы отдохнуть от своей безупречной улыбки.

Вдруг Ромео остановился, и сердце Чапела замерло вместе с ним. Перед входом в магазин «Королевские ювелиры» он словно запнулся. Целую долгую секунду он оборачивался, пока наконец не оказался лицом к команде, засевшей в номере на третьем этаже отеля «Ритц». Время прекратило свой бег.

— Ну, есть у тебя его башка? — шепотом произнес Чапел.

— Есть, — отозвался Леклерк со своего места у окна.

— Да я не вам.

— Есть. — Кек сделал стоп-кадр с лицом Ромео крупным планом и передал картинку в Лэнгли для идентификации.

С тех пор как они засели в «Ритце», в поле зрения их камеры наблюдения попала уже добрая дюжина людей. В основном это были женщины: они просто не могли пройти мимо и не задержаться на минутку у витрины, в которой выставлялись кольца с бриллиантами в пять каратов, — вполне достаточно, чтобы заглянуть в другую жизнь, прежде чем снова окунуться в круговорот повседневных забот. Еще был пожилой человек с собакой, собиравшийся вроде бы войти в магазин. И молодая пара: они подталкивали друг друга к дверям, но внутрь ни один из них так и не вошел.

Не сводя глаз с экрана, Чапел мысленно подгонял Ромео: ну давай входи.

И в следующую секунду тот и вправду открыл дверь и скрылся из виду.

— Он внутри, — проговорил Чапел, но легче ему не стало. От напряжения желудок сжался в комок и сердце екнуло. — Рэй, ты его разглядел?

— Прошел совсем рядом, — ответил Гомес. — Похоже, ливанец, но, может быть, и нет, откуда-то оттуда, из района Персидского залива. К тому же он не мелкая сошка — часы «Ролекс Дайтона», восемнадцатикаратные, и отличный маникюр. — Гомес, сын одного из служащих нефтяной компании «Арамко», вырос в закрытом поселке, какие устраиваются нефтяными компаниями в Саудовской Аравии. Жилистый и смуглокожий, с густой шапкой волос, он говорил на фарси, словно это был его родной язык. — Это наш клиент, — уверенно подтвердил Гомес. — Глаза огнем горят, прямо дыры взглядом прожигает. Я пока снаружи. Слушайте, этот Ромео так посмотрел на меня — я под его взглядом чуть не оплавился.

— Ладно, давай действуй. Зайди внутрь, но без суеты.

— Адам, «Контора» подтвердила вашего человека, — раздался взволнованный голос Алана Холси. — Мохаммед аль-Талил, уроженец Саудовской Аравии, с тысяча девятьсот девяноста третьего года гражданин США. Объявлен в международный розыск в связи со взрывом автомобиля в Лондоне в девяносто шестом и жилого комплекса «Хобар-тауэрс» в том же году, а также в связи с убийством двух русских физиков-ядерщиков в Дамаске в девяносто седьмом. Забавно, по нашим сведениям, он утонул при крушении парома на озере Виктория в Кении в девяносто девятом году.

— Значит, в магазин только что зашел его призрак.

— Наш клиент. Задержите его.

Чапел бросил взгляд на входную дверь магазина, затем на толпы туристов, запрудивших тротуары.

— Не сейчас, — возразил он. — Давайте посмотрим, куда он понесет деньги.

— А если упустим? — не согласился Холси. — Нельзя так рисковать. Мы силовая структура, и нам платят за то, чтобы мы арестовывали плохих парней. А у вас под боком, считай что в ловушке, очень крупный игрок. Я сказал, возьмите его.

Приказ был не по душе Чапелу. Но он подумал про «Хобар-тауэрс» в Саудовской Аравии, где начиненный взрывчаткой грузовик унес жизни девятнадцати американских солдат и еще несколько сотен ранил, и про теракт в Лондоне, и про убийство русских. Ему совсем не хотелось, чтобы Талил избежал заслуженного возмездия. Тот еще фрукт этот Талил.

— А как дела у Гленденнинга?

— Завершил операцию на том конце цепочки. Все, хватит, делай, как я говорю.

— Вы того взяли?

— Адам, делай, как я…

— Взяли?

— Нет, никого не взяли, — признался Холси.

Чапел еле сдержал разочарование. Вот это обидно. Особенно после того, как он столько горбатился, чтобы распутать клубок подпольной исламской платежной системы. А в Штатах проследил движение всех сколько-нибудь подозрительных средств, выделенных якобы на благотворительность. «Всех вывести на чистую воду» — вот девиз их группы. Они арестовали дюжину финансистов и заморозили на сомнительных счетах больше сотни миллионов долларов. Безусловно, проделана приличная работа, но пока нет уверенности, что они полностью перекрыли клапан действующей террористической группы. И вот наконец в их поле зрения попадает игрок, точно имевший ко всему этому непосредственное отношение. А им приказывают брать его прежде, чем будут выявлены его соучастники.

— Следуйте за деньгами. Таково правило, мистер Холси. Возьмете его сейчас, и мы останемся ни с чем. Ну, будет у нас очередной умник, который ничего нам не скажет.

— Адам, лучше синица в руке. Если найти подход, уверен: мистер Талил станет разговорчивее.

— Арестуете его, и мы никогда не узнаем, что он замышляет. Разведка донесла, что он должен получить пятьсот тысяч долларов, если не больше. Неспроста же они рискуют, когда идут на такой крупный трансфер! Разрешите проследить за ним. Обложим его со всех сторон. Он от нас не уйдет.

— Чтобы за ним следить, нужны три машины и пять-шесть оперативников на улице. Как ты собираешься вести его в шестимиллионном городе? Да ему достаточно скинуть пиджак, и он уже исчез. Мне не улыбается докладывать потом Глену — Гленденнингу, — что мы упустили крупного игрока.

— Да арестуйте вы его сейчас, — произнес Леклерк замогильным голосом. — У меня он вам скажет все, что вы захотите узнать, обещаю.

Чапел бросил на него свирепый взгляд:

— Мы такими методами не пользуемся.

Леклерк посмотрел на него не менее выразительно:

— Придется, мон ами, придется, дружок.

— Зачем ему такие деньги? — потребовал Чапел ответа у Холси. — Скажите, и я его арестую. Это как с одиннадцатым сентября. По-вашему, если бы мы взяли Атту^[320] накануне теракта, он рассказал бы нам о своих планах? Или отменил их? Да он послал бы нас к чертовой бабушке, а у нас не было бы никакого выбора, кроме как уважать его права, предоставить ему адвоката и ждать, пока эти проклятые башни не рухнут. И только после этого мы могли бы что-то ему предъявить. Говорю же, давайте выждем и посмотрим, кому Талил передаст деньги. Нельзя сейчас ставить точку.

Внезапно номер отеля сделался тесным. От роскошной обстановки голову сжимало, как при мигрени. Гостиная таких размеров — хоть в футбол играй, но здесь не сделаешь и двух шагов, чтобы не наткнуться на кресло Людовика XV, козетку или антикварный дубовый секретер. В нишах китайские вазы, на полках — позолоченные часы, на стенах — сельские пейзажи маслом. Одна люстра у входа, другая прямо над обеденным столом. И все это: диваны, ковры, пепельницы, произведения искусства — было выдержано в единой цветовой гамме с преобладанием темно-синего и кремового и небольшими вкраплениями королевского бордового, — знать, французы все-таки питают слабость к особам королевской крови, хотя порой сажали их на повозку для смертников и препровождали к эшафоту.

— Мистер Чапел? — послышался новый голос, и Адам узнал Оуэна Гленденнинга. — Вы говорите, что не упустите Талила в толпе?

— Так точно, сэр.

— Не слишком ли самоуверенно сказано для первого в вашей карьере оперативного задания?

— У меня отличная команда, сэр.

— И они верят в успех под вашим началом?

Чапел посмотрел на Кека, который слышал весь их диалог. Тот поднял большой палец и кивнул:

— Мы с вами, шеф.

— Так точно, сэр, — ответил Чапел. — Верят.

— Ладно. Сегодня мы уже потеряли одного игрока. Не упустите этого. У призраков нет привычки возвращаться на одно и то же место дважды.

— Так точно, сэр.

Чапел немедленно принялся за дело, вернее, за пять дел разом.

— Давай-ка подгони фургончик, — приказал он Сантосу Бабтисту. — И вызови еще одну машину для наружного наблюдения. Бегом к служебному входу, — скомандовал он Рэю Гомесу. — Кармине, ты обойдешь с другой стороны. И спокойно, только спокойно.

— Сделаем, Крескин, — бодро отозвался Кармине Сантини.

— Кек, поставь свою систему на автопилот. Поедешь во второй машине. Будь готов по моему знаку засечь улицу. И к вашему сведению, — очень тихо произнес Чапел, обращаясь к Леклерку из «Сюртэ», которого знал только по фамилии, — там, откуда я родом, преступника принято брать живым, поэтому, пожалуйста, убирайте свою пушку. Идем.

Но последнее слово осталось за Кеком.

— Эй, начальник, — сказал маленький, щуплый, с вечно взъерошенными светлыми волосами Кек, когда они вышли из номера отеля, — можно на пару слов?

— Слушаю?

— Не выделывайся.

Мохаммед аль-Талил, он же Ромео, показался из-за тонированной двери ювелирного магазина через пятнадцать минут. В руке у него был потертый кожаный кейс, испытанный спутник адвокатов и ученых по всему миру. С площади он ушел тем же путем, каким и пришел сюда, той же энергичной походкой, что привлекла внимание Чапела раньше. Обычный деловитый горожанин в одном из самых многонациональных городов мира.

— Давай, Кармине, твой выход. Иди пометь его. Сейчас или никогда. Другого шанса не будет.

«Пометить» означало нанести на одежду того, за кем вели наблюдение, немного трития. Не видимое невооруженным глазом, это слаборадиоактивное вещество чувствительный счетчик Гейгера обнаруживал на расстоянии до пятисот ярдов.

Сантини приблизился к Талилу и, когда тот проходил мимо, лишь слегка задел его, бросив взгляд через плечо. Талил даже не почувствовал, как аппликатор коснулся его брюк. Есть, подумал Чапел, теперь не уйдешь.

С Вандомской площади Талил вышел на рю де ла Пэ, затем свернул на рю Дону, миновал бар «У Гарри», где в двадцатых годах прошлого века любил бывать Эрнест Хемингуэй, когда жил в Париже. Кек отставал от него ярдов на двадцать, а Леклерк, держась еще дальше, шел по противоположной стороне улицы.

К тому времени, когда они добрались до площади Мадлен, Чапел решил, что синие пиджаки и слаксы песочного цвета — это прямо какая-то национальная униформа французов. Сидя в почтовом фургончике рядом с водителем, он насчитал только на бульваре Капуцинов семь мужчин, одетых таким образом. На коленях у него лежал небольшой прибор в металлическом корпусе, похожий на джи-пи-эс-навигатор «Магеллан». На дисплее, на карте Парижа, мигающая красная точка чуть выше станции метро «Мадлен» обозначала место, где находился Мохаммед Талил.

— В метро направляется, — заметил Сантос Бабтист. — Вот дерьмо.

— Двенадцатая линия. До «Мэрии д'Исси», — ответил Леклерк, уже спустившийся под землю.

— Кек, сдай назад, — приказал Чапел. — Леклерк, твоя очередь опекать его.

— Хорошо, — ответил француз.

— Я тоже пойду, — сказал Чапел, откладывая на сиденье устройство слежения.

Перейдя улицу, он по ступенькам бегом спустился в метро. Под землей было многолюдно и жарко. Выложенные кафельной плиткой туннели расходились в четырех направлениях и напоминали парилку-лабиринт. Стрелка, обозначавшая проход к линии двенадцать, указывала направо. Не задерживаясь, чтобы купить билет, он махнул через турникет и бросился по туннелю к платформе. Хоть чему-то полезному научился в детстве в Бруклине. Выбежав на платформу, он обнаружил, что там никого нет и двери поезда закрываются.

— Эх, чтоб тебя! — выругался он на ходу, бросившись к поезду.

Но тут случилось чудо: двери снова раздвинулись и он успел заскочить в вагон. У следующей двери Леклерк убрал ногу с полоза на полу, и двери закрылись. Талил сидел в десяти шагах и на чемоданчик, стоявший на полу у его ног, не обращал, казалось, ни малейшего внимания.

Профи, подумал Чапел, усаживаясь так, чтобы не терять Талила из виду.

«Площадь Согласия». «Национальная ассамблея». «Сольферино».

Станция за станцией. Чапел покачивался в такт поезду. Не смотри на него, снова и снова напоминал он себе, словно цитируя параграф инструкции. Не выходи из роли. Ты турист из Нью-Йорка. Было бы кого тебе тут разглядывать.

Пассажиры входили и выходили, и в вагонах было по-прежнему не очень многолюдно. Несколько раз он почувствовал, как по нему скользнул взгляд Талила. Когда поезд прибыл на станцию «Севр-Вавилон», Талил встал и пошел к двери. Чапел тоже поднялся и встал сразу за ним. Он отчетливо чувствовал запах арабского одеколона и еще отметил, что Талил недавно подстригся. Кроме того, Гомес оказался прав: маникюр у Талила был безупречный.

Двери с лязгом открылись, и Талил пошел по платформе в сторону выхода. Чапел за ним. Краем глаза он заметил, что малорослый Леклерк, проскользнув мимо них, уже поднимается по лестнице. И вдруг Талил сделал нечто непредвиденное: он остановился. Замер как вкопанный в самом центре платформы. Скала посреди обтекающего его стремительного потока пассажиров. Чапел не успел среагировать, и ему ничего не оставалось, как только продолжать идти в потоке. Через несколько секунд он уже поднимался по эскалатору, уверенный, что провалил задание, и, когда он вышел на яркий дневной свет, его терзания только усилились.

— Он остался стоять на платформе, — обескураженно сказал он Бабтисту.

— Залезайте к нам. Сигнал четкий.

Фургончик ждал их на углу. Чапел забрался внутрь, и тут же за ним последовал Леклерк. Все трое сгрудились у экрана, глядя на мигающую точку. Прошла минута-другая. Вдруг фургончик задрожал. Прямо под ними на станцию прибыл новый поезд.

— В какую сторону? — спросил Чапел, переводя взгляд с Бабтиста на Леклерка, а затем снова на светящийся экран.

Внезапно красная точка начала двигаться.

— Вот мерзавец! — не сдержался Леклерк. — Всего-то дождался следующего поезда в том же направлении.

Они поехали. Здесь город был уже далеко не парадный — ни памятников, ни величественных бульваров, ни шикарных бутиков и дорогих кафе. Старый Париж художников, иммигрантов и безнадежной нищеты. Узкие, неухоженные улочки, дома, почерневшие от сажи и копоти. Время от времени взгляд Чапела цеплялся за небоскреб Монпарнасская башня — маячившее перед ними самое высокое здание в городе, похожее на таинственный стеклянный замок.

— Здесь конечная станция линии, — сказал Леклерк, когда они остановились на красный свет.

Из остановившегося рядом с ними старенького синего «рено» им помахали Кек и Гомес. Толпа мужчин и женщин появлялась из метро каждый раз, когда на станцию приходил поезд. Красная точка замерла на месте. Поезд Талила уже прибыл. Основная масса народу прошла, и теперь на поверхность вытекал только небольшой ручеек. В конце концов показался Талил. Не глядя по сторонам, он спокойно перешел на другую сторону улицы, чуть помахивая чемоданчиком. Чапел догадался, что Талил, поздравив себя с хорошо проделанной работой, расслабился и теперь идет домой.

— Мы почти у цели, — произнес он. — Сейчас важно не спугнуть его. Подождем, пока не придет домой. Пусть устроится поудобнее, пересчитает деньги.

— Если он идет домой, — уточнил Бабтист.

Леклерк был уже на улице, Сантини его подстраховывал. Гомес и Кек следовали в квартале до и после. Чапел и Бабтист держались позади. Город снова переменил свой облик, закопченные улочки уступили место тенистым аллеям, вдоль которых тянулись радующие глаз особняки. Эта часть Парижа называлась Университетский городок, и, как следовало из названия, здесь проживали тысячи студентов из самых разных учебных заведений французской столицы. Талил свернул на широкую аллею. Бабтист остановился на углу, и Чапелу была хорошо видна вся дорога.

Пейзаж был достоин кисти Ренуара. Улицу обрамляли столетние вязы. Их толстые ветви переплетались, образуя навес, через который проникали только отдельные солнечные лучи, и каждый из них чудесным образом приобретал свой собственный оттенок — оранжевый, желтый или золотистый. Чуть дальше начинался парк. На пологом травяном склоне расположился фонтан, струя которого била высоко в небо. Где-то лаяла собака. И на мгновение показалось, что все слилось в один огромный коллаж красоты, надежды и бесконечных возможностей замечательного летнего дня. Чапел понял, что он правильно сделал, последовав за Мохаммедом Талилом: игра стоила свеч. Они возьмут Талила, а может, и его сообщников. И под этим «они» подразумевались правоохранительные службы западных стран, объединившиеся против новой угрозы — исламского экстремизма. Неплохой шанс узнать, что замышляет Талил, и помешать его планам здесь и сейчас.

Пронзительно завыла сирена. Чапел не сразу понял, в чем дело. Сначала подумал, что где-то сзади, в нескольких кварталах от них, мчится «скорая помощь». Талил нервно оглянулся. Но акустика и эффект Доплера сыграли свои шутки с ними обоими. Звук раздавался не позади, а впереди. Немелодичное завывание становилось все громче. В конце улицы показалась французская полицейская машина. Она резко затормозила у следующего перекрестка. Затем — вторая, третья. Машины едва успевали остановиться, как дверцы тут же открывались и оттуда выскакивали полицейские в форме и строились в боевом порядке с оружием наготове. Невероятно, но Талил побежал в их сторону.

Распахнув дверцу, Чапел спрыгнул на землю, бросив напоследок недоуменный взгляд на Сантоса Бабтиста:

— Ну ты и скотина! Предал меня.

— Да нет же, нет! — возразил Бабтист. — Клянусь. Я ни слова никому не сказал!

Чапел бежал рядом с Сантини, за ними Гомес и Бабтист. В двадцати ярдах впереди Талил, зажав чемоданчик под мышкой, с сосредоточенным видом несся прямо по газону. Перепрыгнув невысокую ограду, он бросился к главному входу многоквартирного дома. Старенький «рено», обогнав их, вырулил на тротуар и остановился у самой двери. Кек почти выпал наружу, но удержался на ногах и кинулся к двери наперерез Талилу. Напуганный прохожий, гулявший с шотландским терьером, заспешил прочь. Терьер заливисто лаял и упирался.

— Кек! — крикнул Чапел. — Осторожно!

— Что?

Одной рукой Кек уже доставал из кармана куртки пистолет, но в этот момент столкнулся с владельцем собаки, да так, что оба полетели на землю. Терьер с ворчанием вцепился Кеку в руку.

Второпях перепрыгивая через мужчин на земле, Талил зацепил ботинком плечо Кека и, приземлившись, чуть не упал и потерял несколько драгоценных секунд, прежде чем вернул равновесие и снова побежал.

Огибая Кека, Чапел видел, что еще не все потеряно. Теперь от Талила его отделяло только пять футов. Хорошо бы араб остался на улице, где с ним можно справиться, не применяя оружия. Собравшись с силами, Чапел сделал последний рывок и уже протянул руку, чтобы схватить его, но пальцы, сомкнувшись слишком рано, только скользнули по ноге. Талил оглянулся на бегу, выругался, дрыгнул ногой, отбиваясь от Чапела, и тот с туфлей в руке секунду-другую балансировал, чтобы не упасть.

Рывком распахнув дверь в общежитие, Талил исчез в полумраке подъезда.

В следующую секунду Чапел тоже был у двери, но чуть-чуть замешкался, проверяя, кто следует за ним. Его отпихнули от двери к стене.

— Не суйся, Крескин, — выдохнул Кармине Сантини. — Это настоящее дело. Надо действовать наверняка.

— Черт, он был у тебя в руках, — выругался Гомес, проскальзывая в подъезд.

Бабтист и Кек вбежали следом. Раздался выстрел. Ошеломленный Чапел затаил дыхание. Лишь мгновение потребовалось ему, чтобы решить: Сантини не прав и он, Чапел, тоже готов к настоящему делу, каким бы трудным оно ни было. И вот он уже несся вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки.

— Стоять! Полиция! — гулко разнесся по подъезду голос Бабтиста.

Послышался треск ломающегося дерева и оглушительный грохот. Вышибли дверь. Добежав до верхней ступени, Чапел ринулся в коридор:

— Стоять! Не двигаться!

Господи, они взяли его, пронеслось в голове у Чапела.

— Да стреляй же давай! Пристрели этого засранца! — закричал Рэй Гомес.

— Не делай этого, парень! — вступил баритон Бабтиста. — Не надо.

Добравшись до нужной двери, Чапел увидел, что в центре аккуратно прибранной жилой комнаты в конце небольшого коридора стоит Мохаммед Талил. Рядом на лакированном столике — ноутбук. Легкий ветерок колышет шторы сквозь открытое окно. На экране включенного телевизора у дальней стены репортаж с велогонки. Кто же оставляет телевизор включенным, когда уходит? Справа взгляд наткнулся на плакат с Мадонной и французским певцом Жан-Жаком Гольдманом.

Все это он окинул беглым взглядом, прежде чем заметил витую проволоку, свисающую из чемоданчика Талила, который тот держал за ручку одной рукой. В другой он сжимал пистолет.

Тут же, взяв Талила в кольцо, стояли Бабтист, Сантини, Гомес и Кек.

— Спокойно, спокойно, — подняв руки и сверкая белоснежной улыбкой, увещевал Талила Сантос Бабтист.

Обернувшись, Сантини увидел Чапела:

— Уходи, Крескин. Убирайся отсюда ко всем чертям!

Талил посмотрел мимо него и встретился взглядом с Чапелом. На лице араба ничего не отразилось — ни страха, ни удивления, ни злости. Как если бы он был уже мертв.

Адам Чапел сделал шаг назад.

И вспыхнул свет. Много света. Он никогда не видел столько света и даже не знал, что его может быть столько. Потом словно великан ударил его прямо в грудь. Он чувствовал, что летит вверх тормашками, затем ударяется головой и на него падает что-то невероятно тяжелое.

И темнота.

6

Грязь разлеталась во все стороны из-под колес «фиата», который несся по окраинам Тель-Авива. Водитель, пригнувшись, судорожно сжимал руль — верный признак, что он не очень уверенно водит машину. Ему было пятьдесят семь, но выглядел он лет на десять старше: уставший, невзрачный на вид человек с коротко подстриженными седыми волосами и бородкой. Его печальные карие глаза видели слишком много для того, кто прожил всего одну жизнь. Слишком много ненависти. Слишком много горя. Слишком много смерти.

День выдался жаркий даже для израильского лета. В машине не было кондиционера, поэтому он ехал с опущенными стеклами. Ветер, врывавшийся в салон, приносил запахи вяленой рыбы и жареной баранины и трепал его светло-голубую рубашку, словно та была парусом. Но водитель все равно был весь мокрый от пота, струйками сбегавшего по щекам в бороду. Он всю жизнь жил в Израиле и привык к знойному лету. В пот его бросало не от жары.

Он посмотрел в зеркало заднего вида.

Там, на оптимальной дистанции для слежки, по-прежнему маячило такси. Сто метров, или половина городского квартала, — все как в инструкции. «Ребята из „Сайерет“ знают свое дело, — оценил он ситуацию. — В чем в чем, а в усердии им не откажешь». Он уже привык, что за ним следят. Человеку его профессии «охрана» положена, таковы правила. Его взгляд упал на солдатский рюкзак на полу у пассажирского сиденья. В рюкзаке находилась одна-единственная вещь. Сегодня ему не до правил.

Он поехал в объезд, чтобы усыпить их бдительность. Вообще-то, до старого порта сколько угодно способов добраться быстрее и проще. Ехать, к примеру, по дороге на Петах-Тикву, а дальше по автостраде на Яффу. Или сразу спуститься к морю и двигаться по улице Хаяркон мимо всех крупнейших отелей Тель-Авива — мимо «Хилтона», «Карлтона» и «Шератона» — вдоль израильского аналога набережной Круазет в Каннах. Но ехать через старый город, где царит извечная анархия, — значит самому облегчать им задачу. Ни пробок тебе на дорогах, ни объездов, просто медленная методичная игра в кошки-мышки.

Он уже успел забыть, какие никудышные теперь дороги в городской черте. Хотя он и старался ехать аккуратно, все равно время от времени колесо попадало в выбоину. Вот опять! Попав в одну из таких ям, он выругался. У него в голове не укладывалось, почему такая технологически и промышленно развитая страна, как Израиль, не может содержать свои дороги в порядке. Или, коли на то уж пошло, не укладывать в землю многие мили никому не нужного оптоволоконного кабеля, как на том настаивали телекоммуникационые компании. Сейчас он практически не отрывал взгляда от видов за окном, словно хотел в последний раз наглядеться — на прощание.

Тель-Авив — это одно живое, кипучее, неистовое противоречие. Небоскребы и лачуги, дискотеки и магазины, шаверма и ракия, синагоги и мечети, старое и новое — все перемешалось в этом городе, словно в блендере. И эта пестрая смесь в изобилии выплескивалась на выбеленный солнцем город — картина получалась довольно-таки хаотичная.

За перекрестком он выехал на улицу Шальма и двинулся в старый город. Уже почти четыре. Он в пути три часа двадцать семь минут. Теперь-то кражу наверняка обнаружили и оповестили пограничную службу, аэропорты и милицию. Сообщили премьер-министру и созвали военный совет. Все указывает на то, что преступление мог совершить только Мордехай Кан. Ни у кого другого не было доступа. Так же как и возможности. Хуже обстоит дело с мотивом. Как-никак, Кан всегда был патриотом, верным членом партии «Ликуд», ветераном Шестидневной войны, имевшим награды, потерявшим сына и дочь при защите страны. Рано или поздно они решат, что все это не имеет значения. И отдадут приказ.

Кан грустно улыбнулся. В сущности, это танец. Безукоризненно поставленный балет, па-де-де: солисты тысячу раз репетировали каждый шаг.

Повернув налево, он миновал площадь Часовой башни, где в небо вонзался стройный минарет мечети Махмуда. На тротуарах было полно народу. За низкими столиками на железных ножках сидели старики и, попивая кофе, играли в шахматы и мечтали о мире. Яффа считается одним из древнейших портов мира, и в разное время она находилась под властью греков, римлян, турок, христиан и арабов. Теперь очередь евреев.

Здесь апостол Петр воскресилТавифу, а затем ушел жить к Симону-кожевнику. Ричард Львиное Сердце водрузил знамя крестоносцев на скале Андромеды в пятидесяти ярдах от берега. Но куда более поразительной Кан считал современную историю города. В первой половине прошлого столетия порт Яффы принимал съезжавшихся сюда со всего света, много испытавших, но несломленных переселенцев, которые поклялись преобразить Святую землю по своему разумению. В 1946 году и он — еще совсем мальчишка, — спасаясь от фашистского режима, сошел по деревянному трапу на этот берег.

Сегодня он снова ступит на старый пирс — морем он прибыл в эту страну, морем он ее и покинет.

У знака «стоп» он переключился на первую скорость и выглянул в окно. Рядом двое мужчин — араб и еврей — смотрели в небо. Один прикрывал глаза рукой, а другой покачал головой и отвел взгляд.

Кан знал, что его догоняет вертолет: он уже дважды уловил шум мотора. Это был «Апачи», и летел он сегодня низко. Если приказ поразить его автомобиль ракетой «Хеллфайр» отдан, то пилот уж постарается не промазать. Рация, настроенная на частоту военных, была засунута в бардачок. Кан считал, что осторожность всегда не помешает.

Рация громко заверещала: командование передавало свои бесполезные приказы.

— Выполняйте! — прокаркал голос, прорываясь через помехи.

Кан выпрямился на сиденье, охваченный сомнением. Годы прошли с тех пор, как он в последний раз надевал солдатскую форму. И уж конечно, ни к чему подобному его не готовили. И определенно, он никогда не брался за такие опасные и сомнительные предприятия.

Но ты же человек, вразумлял его внутренний голос. И ты еврей. У кого есть право, как не у тебя!

В двух кварталах впереди две машины, вылетев на перекресток с противоположных сторон, врезались друг в друга. Осколки стекла. Покореженный металл. Выскочив из машин, водители сердито размахивали руками. Кан прищурился: представление началось. Надеются взять его по-тихому, без шума. Не хотят никому объяснять, почему мишенью для «спецоперации по уничтожению особо опасного госпреступника» стал один из их же узкого круга или какие такие обстоятельства потребовали проводить задержание в одном из самых исторически значимых районов города.

Он не оставил им выбора.

Преследовавшее его такси приближалось.

Пора.

Вывернув руль вправо, Кан нажал на педаль газа. Старенький «фиат» уткнулся в поребрик тротуара. Какое-то мгновение задние колеса прокручивались в воздухе, а затем с визгом снова коснулись асфальта. Только один квартал проскочить, и дело в шляпе. Мимо, слившись в одно туманное пятно, проносились расплывчатые силуэты — мальчишка на велосипеде, копающие канаву рабочие, продавец, выхватывающий из корзины апельсины.

В рации по-собачьи лаяли неистовые голоса: Вы его видите? Сокращайте расстояние. Запрашиваю разрешение открыть огонь. Отказано. Держите в поле зрения. Мы сможем взять его на суше. Второй, подключайтесь. Четвертый, выезжайте на Эль-Ашрам, два квартала к югу от цели. Суматоха. Паника. Затем тактика изменилась. Ракеты к бою! Навести на цель.

Вертолет висел у него на хвосте. В зеркале заднего вида он заметил снайпера, сидящего на специальной платформе для прицельной стрельбы. Его ноги болтались прямо в воздухе, винтовка поднята, приклад прижат к щеке.

Быстрее. Надо ехать быстрее.

Он обогнул главную площадь Яффы, где велись археологические раскопки. Три уровня вниз, останки греческих, римских и мавританских построек, самые древние датируются третьим веком до нашей эры. В 231 году до нашей эры селевкидский царь разместил здесь свой гарнизон. Опасаясь нападения с суши, он приказал проложить туннель длиной девяносто метров прямо через известняковые скалы к бухте, чтобы обеспечить себе путь к отступлению.

На другой стороне улицы стоял туристский автобус. Ученики, одетые в чистенькую сине-белую форму, строем направлялись к руинам. Выскочив на встречную полосу, Кан пронесся мимо них. На углу он резко нажал на тормоз и вывернул руль влево. Машину занесло, и она остановилась. Тент над витриной сувенирного магазинчика закрыл капот и кабину машины для обзора сверху.

Кан схватил рюкзак.

— Огонь! — рявкнул он в рацию. — Отдайте наконец приказ!

Они там были слишком напуганы. Слишком уверены в том, что он взялся не за свое дело. Он проклинал их за нерешительность.

Схватив свой офицерский револьвер, он высунулся из окна и сделал несколько выстрелов в воздух. Торговец тут же заскочил в магазинчик. Ученики на той стороне улицы бросились врассыпную. Слава богу, навыки самосохранения у его соплеменников на высоте.

— Третья ракета, огонь! — произнес голос в рации.

Алая полоса прорезала небо: это ракета «Хеллфайр», покинув свое гнездо, устремилась к машине Мордехая Кана. Ракета влетела через заднее стекло и при ударе о панель управления взорвалась. Автомобиль, превратившись в огненный шар, в центре которого температура достигала тысячи шестисот градусов по Цельсию, подлетел в воздух на три метра.

Тут же откуда-то набежала толпа зевак. Некоторые попытались было приблизиться к пылающему адским огнем шару — убедиться, что убийство свершилось. Но невыносимо жаркий огонь заставил их отступить.

Из рыбацкой лодки, покачивавшейся на искристых волнах Средиземного моря, Мордехай Кан смотрел, как клубы дыма уносятся в белесое небо. Только бы ракета не повредила раскоп: археология была его первой любовью, еще до того, как он открыл для себя цифры. До того, как цифры ополчились на него, сделав своим заложником. Порывистый ветер наполнил парус, и лодка пошла быстрее. Он опустил взгляд — на рюкзак у его ног. Открыв застежку-молнию, он достал бутылку с водой, пакет с жевательными конфетами и бейсболку. Забросив в рот несколько конфет, он перевел взгляд на море.

У него в запасе три часа, и ни минуты больше. Для того, кто живет точнейшими расчетами, этого времени более чем достаточно.

7

На тенистой окраине Парижа теплый ветер залетал в выжженную взрывом квартиру Мохаммеда аль-Талила, вздымая в воздух клубы мельчайшей пыли. Поднявшись с корточек, сержант Рене Монбюсон из отдела сбора вещдоков французской криминальной полиции «Сюртэ» подставил лицо ветру и глубоко вдохнул. Сразу стало легче. После взрыва прошло уже восемь часов, но здесь все еще тошнотворно пахло жженой человеческой плотью и вывороченными внутренностями. Взгляд скользнул по тому, что осталось от жилой комнаты: казалось, каждый квадратный дюйм покрывали ошметки человеческих тел. Наиболее крупные куски медэксперты убрали, но небольшие обрывки мяса, сухожилий и неизвестно чего еще — Монбюсон понятия не имел, чего именно, — прятались за каждым обломком бетона и свисали со стен, словно потрепанные вымпелы.

Кровь — она повсюду.

Монбюсон вздохнул. За двадцать лет службы в полиции он так и не смог привыкнуть к виду и запаху смерти. В глубине души он надеялся, что никогда не привыкнет. Каждое воскресенье во время мессы он благодарил Бога за то, что тот послал ему любящую жену и двух дочек, просил прощения за грехи и молил даровать ему сил для работы на следующую неделю. Однако сегодня работа выдалась особенно мрачная, и он понял, что если так будет продолжаться и дальше, то он рискует утратить способность нормально, по-человечески на все реагировать.

Пятеро погибли при взрыве в небольшом замкнутом пространстве. Описать словами это невозможно. В голове вертелся один-единственный вопрос: а где же был Бог? И хотя Рене Монбюсон считал себя верующим человеком, он не находил ответа.

Взгляд зацепился за что-то белое под ногами. Клочок бумаги, чуть больше блока почтовых марок. Присев, Монбюсон достал из кармана пинцет и склонился над своей находкой. Пинцет выскользнул из пальцев — не удержался в мокрых от крови перчатках. Переменив перчатки, он попробовал еще раз и наконец поднял обрывок. Одна сторона была белая, другая — на первый взгляд — разноцветная. Края обуглились, но в целом клочок сохранился неплохо.

Чего нельзя было сказать о квартире. В жилой комнате взрыв уничтожил всю мебель, вынес окна и карнизы со шторами. В полу образовалась дыра, так же как и в стене, разделявшей гостиную и спальню. Первыми на место преступления, кроме бригады медиков, пустили инженеров коммунальной службы. Осмотр подтвердил, что зданию ничего не угрожает, но на всякий случай в квартире установили восемь подпорок — от пола до потолка.

Эксперты-взрывотехники уехали еще несколько часов назад. Образцы, взятые со стен и изученные на спектрометре, подтвердили наличие гексагена и пентрита, двух главных составляющих пластиковой взрывчатки. Анализатор пара также обнаружил присутствие этиленгликольдинитрата — химического вещества, однозначно определявшего взрывчатку как семтекс чешского производства. В экспертном заключении говорилось, что Талил использовал около половины килограмма пластиковой взрывчатки, изготовленной заводским путем и, увы, легкодоступной.

Распрямившись, Монбюсон поднял листок под свет одного из четырех прожекторов, установленных на месте преступления. Карта. По крайней мере это он определил сразу. Можно было разобрать горизонтальные линии улиц, какую-то зеленую кляксу, похоже обозначавшую парк, и красно-белую полосу, которая, возможно, показывала участок скоростной дороги — фривея. Буквы были почти неразборчивы. Пошарив в кармане пиджака, инспектор выудил оттуда очки и водрузил их на нос. «…н Сен-Де» — на этом запись заканчивалась. В левом нижнем углу листка извивалась узкая голубая полоска, прямо посреди которой отчетливо читались буквы «М» и «А».

Осторожно ступая, Монбюсон прошел к поддону, на который складывались улики, и положил на него пронумерованный полиэтиленовый пакет с найденным листком, затем внес его в опись в своей записной книжке как «Фрагмент: городская карта. Америка???». На нарисованном от руки плане квартиры он отметил точку, где нашел этот обрывок, и поставил рядом соответствующий номер.

Часы показывали одиннадцать. Монбюсон сел. Он чувствовал себя усталым и разбитым. В окне, вернее, в зияющей на его месте дыре — по улице двигалась цепочка огоньков: сине-белые мигалки на крышах машин были включены, но сирены милосердно молчали. Наверняка это подъезжали те самые специалисты-взрывотехники из ФБР, которые должны были прибыть с минуты на минуту. Ему велели оказывать им всяческое содействие.

Монбюсон встал и отряхнул пыль с пиджака. Подумать только, американцы называют французов заносчивыми! А ФБР ведет себя так, будто в мире, кроме них, нет других спецслужб! В порыве внезапно вспыхнувшего желания не ударить в грязь лицом — называйте это как хотите: гордость, патриотизм, здоровое соревнование, — он еще раз тщательно осмотрел каждый уголок, но ничего интересного не обнаружил: во встроенных шкафах не было одежды, на столах — никаких бумаг, в холодильнике пусто. Террорист или собирался в ближайшем будущем съехать с квартиры, или использовал ее как явочную. Единственное, что заинтересовало Монбюсона, — это компьютер, выглядевший так, словно по нему проехался грузовик, а также сплющенный мобильный телефон, больше похожий теперь на большую пластинку жвачки, и несколько фрагментов блокнота.

Он методично обошел всю квартиру, аккуратно поднимая погнутую и поломанную мебель и счищая с нее мусор. Снаружи захлопали дверцы автомобилей. До него долетели громкие, бодрые голоса американцев. Посчитав, что лучше встретить заокеанских коллег в прихожей, он постарался придать лицу приветливое выражение, разгладил усы и расправил плечи. У американцев выправка всегда отличная.

И в этот момент он заметил нечто странное. Серебристый треугольник блеснул в комнате этажом ниже. С любопытством он приблизился к недавнему эпицентру взрыва — тому самому месту, где стоял террорист Талил, когда взорвалась бомба, — и заглянул через дыру в квартиру внизу. Там провели только поверхностный осмотр, и всю мебель покрывал толстый слой белой пыли. Прищурившись, Монбюсон снова заметил привлекший его внимание блеск чего-то металлического. Предмет напоминал старый транзисторный радиоприемник, впечатавшийся в стену. Поспешно выйдя на лестницу, он спустился этажом ниже и вошел в нижнюю квартиру. Забравшись на диван, встал на цыпочки. Это была видеокамера. Миниатюрная цифровая «Сони». Наружный видоискатель был разбит, объектив треснул, и от жуткого жара корпус изогнулся, как банан.

— Жан-Поль! — крикнул он и, сунув пальцы в рот, свистнул своему помощнику, чтобы тот спускался к нему.

Через нескольку минут они аккуратно извлекли камеру из стены. Монбюсон покрутил ее в руках, стараясь отыскать, где она включается. Подключив камеру к видеомагнитофону, он с удивлением услышал, что она работает. Наклонившись к разбитому видоискателю, он нажал кнопку «воспроизведение». На экране появилась цветная рябь, и хотя ничего нельзя было разобрать, все равно от такой находки захватило дух.

С камерой в руках он направился к выходу из квартиры и тут же столкнулся с Фрэнком Неффом, официальным представителем ФБР при американском посольстве.

— Здравствуйте, Рене. Есть что-нибудь? — поинтересовался Нефф.

Монбюсон показал ему камеру:

— Представьте, работает. Даже какая-то запись сохранилась.

Нефф бросил на камеру отсутствующий взгляд.

— Все это, конечно, здорово, — заметил он, — но где деньги? Пятьсот тысяч?

Рене Монбюсон перевел взгляд с Неффа на бледные лица за ним, ожидающие ответа. У него было жуткое ощущение, что все, кроме него, что-то знают. Что-то очень-очень важное.

— Какие деньги? — спросил он.

8

Приглушенный голубоватый свет мерцал в кабинете генерала Ги Гадбуа, главы военной разведки, или, официально, Генеральной дирекции внешней безопасности (ГДВБ). Гадбуа, бравый десантник, сорок лет провоевавший в Алжире, Конго и других горячих точках, все и не упомнишь, закурил очередную сигарету и уперся взглядом в серо-белое мельтешение на экране. Запись закончилась еще четверть минуты назад, но он не мог отвести взгляд.

— Еще раз, — ровным голосом произнес он, потирая переносицу.

— Да, господин генерал.

Гадбуа вздохнул, пока его помощник переключал запись на начало. Было два часа ночи, и нормальный рабочий день давным-давно закончился, но в кабинете присутствовали три других офицера французской разведки. Двое были из арабского отдела, известного среди своих как «Южный клуб», так как они работали по Испании, Марокко и бывшим французским колониям — Алжиру и Тунису, а также по Ближнему Востоку. Здесь они находились, чтобы обеспечить перевод и высказать свои точки зрения, с которыми — Гадбуа знал это заранее — он не согласится.

Третий офицер был из контрразведки, или ДСТ. Пятнадцать лет назад умники из спецслужб отличились, взорвав на рейде порта Окленд гринписовский корабль «Воин Радуги». Но именно этот парень обнаружил цифровой видеофильм среди улик, хранящихся в предназначенном для них шкафу в штабе «Сюртэ». Худощавый, невысокого роста, он выглядел щуплым. Однако малый с характером, что, по мнению Гадбуа, означало высшую похвалу. Любой, кто после такого взрыва остался на ногах, а тем более сохранил работоспособность, должен иметь, как минимум, чугунный лоб. Если бы он еще и волосы подстриг, как подобает всякому уважающему себя бойцу…

Темный экран неожиданно ожил. Оцифрованная информация замелькала беспорядочными цветными пятнами, и через пятнадцать секунд появился первый четкий образ.

— Стоп! — стукнул увесистым кулаком по столу Гадбуа.

Изображение замерло. На экране, на фоне общеисламского флага (звезда и полумесяц на зеленом полотнище), застыл мужчина, одетый как боец Организации освобождения Палестины — в форменной военной рубашке оливкового цвета, на голове красно-белая клетчатая куфия. Нетипичным в его облике были только зеркальные солнцезащитные очки.

— Распечатайте, — приказал Гадбуа. Видеомагнитофон зажужжал, и буквально через секунду перед ним лежал снимок этого борца за свободу. — Дальше.

Картинка оставалась четкой. Человек начал говорить:

— Американцы, сионисты и все их прихвостни! Я обращаюсь к вам от имени пророка Мухаммеда, да благословит его Аллах и приветствует, и во имя вечного мира между всеми народами. Сегодня священная битва достигла ваших берегов…

Картинка снова распалась на беспорядочно мельтешащие фрагменты, затем опять стала четкой. Гадбуа смотрел еще три минуты, занося в блокнот отдельные слова, которые удавалось разобрать, дважды приказывал остановить запись и распечатать очередной кадр. В конце концов изображение совсем пропало.

— Там еще что-нибудь есть? — проворчал Гадбуа.

— Нет, сэр.

— Ну и?.. — спросил он. — Что все это значит? Очередное послание мученика за веру?

— Ни в коем случае, — объявил Берри, один из арабистов. — Он ни разу не предложил себя Аллаху, как это у них принято. По крайней мере в той части записи, которую мы видели. Просто взял на себя ответственность.

Гадбуа согласился. Эта запись выделялась в потоке всякой ерунды, валом валившей с Ближнего Востока в последние несколько лет. В середине семидесятых подобные послания поступали чуть ли не каждую неделю от «Фракции Красной армии», известной также как «банда Баадера-Майнхоф», и «Черного сентября». Но это… Гадбуа поморщился от начавшейся изжоги. Это вам не единичное похищение заложника или заминированный автомобиль. Он взглянул на контрразведчика:

— Тогда что это?

— Они планируют масштабную террористическую акцию, — сказал Леклерк, сидевший прямо перед Гадбуа. — Это почти очевидно. У нас есть соображения относительно того, где именно это произойдет, и можно предположить, что дело касается ближайшего будущего. Такая запись обычно делается незадолго до теракта. Больше сказать нечего, за исключением одной маленькой детали.

— Продолжайте, капитан.

— Они определенно уверены, что операция пройдет успешно.

Генерал Гадбуа поднялся, давая понять, что совещание окончено. На данный момент он знал достаточно. Оставшись в кабинете один, он снял трубку телефона.

— Соедините меня с Лэнгли, — приказал он.

Ожидая ответа, он закурил и выпустил в потолок густой клуб сизого дыма. На том конце провода послышался знакомый голос, и Гадбуа произнес:

— Привет, Глен. У меня есть новости, и, вероятно, придется потревожить вашего президента.

Ему требовалось полное и безраздельное внимание коллеги.

Но когда он рассказывал о найденной записи, в голове у него пронеслась чрезвычайно немилосердная и непрофессиональная мысль: «Слава богу, что это не случится во Франции».

9

— Просыпаемся!

В больнице Сальпетриер, в палате интенсивной терапии, Адам Чапел вздрогнул, будто через его тело пропустили разряд в десять тысяч вольт. Голос долетал через провалы в памяти, насильно выталкивая его, словно заключенного, из темноты в камеру смертников. Чапел хотел пошевелить руками и ногами, поднять голову от подушки, но под действием лекарств он застыл, как это случалось от страха когда-то давно, лет двадцать назад. Он лежал, замерев от ужаса, а до него доносился жестоко-насмешливый голос отца из далекого детства:

— Просыпаемся!

Голос не обращался именно к нему, но Чапел все равно вздрагивал. В голове расплавились и перемешались образы ранней юности. Вот он, бледный круглолицый мальчишка десяти лет, со взъерошенными темными волосами, сидит за письменным столом в своей крохотной, тесной спаленке. Из кухни вкусно пахнет мясом, которое мать готовит на обед, и он знает, что еще на десерт будут груши в шоколадном сиропе «Хершис», — а в лавке у мистера Паркса груши совершенно особенные.

Дверь в комнату закрыта, и он видит свое отражение в большом зеркале на двери. Поднимайся, говорит он себе. Иди помоги маме. Несколько раз он порывается встать, но каждый раз падает обратно на стул. Он хочет пойти к ней, но не может. Он слишком напуган. Хуже страха только стыд, мертвым грузом давящий на его плечи, — стыд, от которого он чувствует себя совсем маленьким.

— Не связывайся с ним, — шепчет он ей. — Не связывайся, и он отстанет от тебя.

Но его мать упрямая женщина. Через тонкие стены он слышит, как ножки стула скребут по линолеуму, пока она пытается встать на ноги.

— Ну наконец-то! — раздается рев отца. — Ты сына-то обедом кормить собираешься?

— Роберт, не надо… Адам услышит…

— Пусть слышит! Пусть не думает, что я позволю женщине разговаривать со мной как угодно.

— Я же твоя жена. Раз ты теперь получаешь меньше, я имею право спросить почему. И если у тебя что-то не ладится с новой линией, давай поговорим. Может, я чем помогу?

— Поможешь? Дела идут хуже некуда. Я ж говорил тебе и сейчас повторю: людям подавай лоферы, а мы продаем ботинки на шнурках. Хочешь, чтоб Адам и это слышал? Или чтоб он узнал, что его отцу ну никак не нашить башмаков, чтоб хватило оплатить счета жены? Пусть слышит. Мальчишка — чокнутый гений. Думаешь, он сам не смекает, что к чему? Когда-нибудь будет зарабатывать кучу денег. Чем больше он слышит, тем лучше, а то свяжется еще с какой-нибудь клячей, которая только и знает, что ныть. Да и кто другой его жизни научит?..

Адам поспешно переворачивает страницу учебника и старается с головой окунуться в домашнее задание. Числа — его убежище. Среди цифр, уравнений и теорем он растворяется, как тень в ночи. Положив голову на тетрадку, он придумывает пример за примером, и, кажется, решения сами срываются с кончика карандаша: 4(Х-2) = 8. Ответ: 4. 3Х+8Х =? Ответ: 11Х.

— Отпусти меня, негодяй, отпусти!

Отпусти ее! Адам зажмуривает глаза до боли в скулах. Сердито размазывая по лицу слезы, он не перестает повторять квадратные уравнения, числа Фибоначчи до тысячи, число пи до двадцать второго знака, до которого он уже выучил его, но обещает себе выучить и дальше — до тридцатого или даже до пятидесятого знака. Все, что угодно, только бы забыть, как отец, схватив мать за длинные с проседью волосы, таскает ее по полу, чтобы немного «поучить жизни». Адам столько раз слышал этот пьяный монолог, что запомнил его слово в слово: «Американские товары больше не покупают. Всякие пакистанцы режут нас без ножа: у них любой товар по доллару за пару. Устраивают демпинг, лишь бы пролезть на рынок, сбрасывают цену ниже некуда. Это незаконно, только всем плевать, Хелен. Нужно биться за каждый цент. Экономить каждый доллар. — Дальше рассуждения о жизни становились шире. — Деньги — вот главное в жизни. Слышишь, Хелен? Деньги купят тебе уважение, положение в обществе, респектабельных друзей. Если у тебя нет денег, ты не живешь. И чем скорее Адам усвоит это, тем лучше».

Позже мать, как всегда, приходит к нему.

— Твой отец не плохой человек. Ты понимаешь это? — спрашивает она, вытирая красные кровоподтеки в уголках губ.

— Да, мама.

— Просто он в отчаянии. Дела идут совсем не так, как ему хотелось бы.

— Мам, но он бьет тебя, будто он Джимми Коннорс, а ты — теннисный мячик. Посмотри на свое лицо! Давай уедем, а?

Мать берет его за плечи и хорошенько встряхивает, словно он барахлящий телевизор:

— Не говори так о своем отце. — (Трусость делает его сообщником отца: любое неуважение по отношению к отцу воспринимается у них дома как пренебрежение к себе самому.) — Сейчас надо думать о твоем образовании. Ты учишься в отличной школе, и хорошо учишься. Мы не можем рисковать. Отец прав: значение имеет только твое будущее. С твоим умом ты сможешь заработать кучу денег.

— Да ладно тебе, мам. Устроилась бы на работу. У тебя же диплом бухгалтера.

— Сейчас важно только одно — ты, наша звездочка. Ты завоюешь этот мир, заработаешь свой первый миллион еще до тридцати. Уж я-то знаю. Так что давай заканчивай свои уроки. А после обеда все вместе пойдем есть мороженое.

— И папа тоже?

— Конечно. Отец обожает ореховое. — Она притягивает его к себе и, требуя согласия и поддержки, старается заглянуть ему в глаза. — А ты знаешь, что в клубах Гарварда каждый вечер подают мороженое?

Свет тускнеет. Звуки с Атлантик-авеню уносят его в летнюю ночь. Из музыкального автомата доносится «Билли Джин» Майкла Джексона. На улице, с криками и визгом, дети играют в уличный бейсбол. Где-то вдали раздается рев сирены. На экране разгораются страсти сериала «Даллас».

— Кем ты хочешь быть, сынок? — спрашивает его отец. — Ну, когда школу закончишь.

— В полицию пойду.

— Что? Полицейским? Издеваешься?

Эту мысль Чапел вынашивал уже около года.

— Да, буду детективом. Хочу помогать людям.

Утешительная улыбка заблудшему.

— Знаешь, сколько коп зарабатывает в год? Двадцать пять тысяч долларов. Как ты собираешься содержать семью на такие деньги? На что ты будешь покупать своему сыну крутые бейсбольные перчатки фирмы «Роллинг-Рэгги-Джексон»? Или плеер фирмы «Сони»? А рубашку поло?.. Всякие шмотки от Ральфа Лорана, которые мать пытается покупать тебе на распродажах?

— Я справлюсь. Кроме того, я не собираюсь жениться. А работа в полиции мне нравится: там интересно. Служишь обществу, распутываешь преступления, убийства и все такое. У меня это здорово получится.

— Не пойдет. Это дурацкая затея. Никаких денег. Живут подачками да смотрят, как бы подработать на стороне. Шпана…

— Но, пап…

— Адам, ты когда-нибудь видел, какую обувь носит полицейский? В лучшем случае «Флоршейм». Грубые башмаки на резиновом ходу, со стельками доктора Шолла, которые окончательно загубят твои ноги. Нет, так не пойдет. Это не для тебя. Твой удел — носить обувь от Лобба. От Джона Лобба с Джермин-стрит в Лондоне. На всей планете ты не сыщешь ничего лучше: и на ноге сидят идеально, и кожа самая качественная. Везде прошиты. Мягкие, как попка младенца. В них хоть кто будет выглядеть на миллион баксов.

— Пап, полицейским нужна практичная обувь, они же все время на ногах. Башмаки от Лобба — это, конечно, классно, но они враз износятся. Полицейским нужны…

— Ну, все, хватит! — Отец, брызгая слюной, переходит на крик. От него разит сигаретами «Мальборо» и маалоксом от изжоги. — Ты… ты должен заниматься бизнесом. Слышишь? Не как я — жить на крохи с продаж. Нет уж, Уолл-стрит, и не меньше! С твоими-то мозгами… да ты сразу пойдешь вверх. Не успеешь оглянуться, как станешь легко зарабатывать миллион в год, легко! Твое место рядом с такими, как банкир Феликс Рохатин.

— Деньги еще не всё. Есть и другие…

Словно ниоткуда он получает затрещину в ухо.

— Что ты можешь знать о деньгах? Ничего. Просто ни-че-го. Слушай меня. Деньги в жизни — это всё. Ничего важнее нет. Жена, семья, друзья — потом. Правильно расставляй приоритеты. Мой сын не станет полицейским. Усвоил?

— Да, сэр.

— Ну вот и молодец. Так кем ты хочешь быть?

— Бизнесменом. — Адам тут же быстро поправляется: — То есть банкиром.

— А каким банкиром?

— По инвестициям.

— Вот правильный выбор. Это твое. — Роберт Чапел нежно дотрагивается до красного пятна, полыхающего на месте, куда пришлась затрещина. — Тебе бы еще вес немного сбросить. Много ты видел толстомясых среди преуспевающих молодых людей в дорогих костюмах? То-то. Неудивительно, что твои дружки постоянно насмехаются над тобой. — Он потрепал сына по щеке. — Кто знает? Может, и на свидание надо бы сходить.

Образ отца исчезает. Звуки затихают.

В сознании Адама возникает новый образ… Одиночный выстрел пронзает темноту.

Адам видит развалившегося в кресле человека: ноги расставлены, лоферы от Лобба начищены до блеска, и сквозь запах пороха и крови он чувствует, как воняет кремом для обуви «Киви», которым пользовался его отец.

Это день, когда Адам Чапел стал партнером в «Прайс Уотерхаус».

Воспоминания улетучились. Прошлое исчезло.

С ненавистью к себе за то, что всегда старался быть таким, каким его хотел видеть отец, Чапел позволил себе плыть к исцеляющему свету.

Теперь было только настоящее.

— Месье Чапел, просыпайтесь, пожалуйста. Просыпайтесь. Пора проверить, как у вас дела. — Чья-то рука легко касается его щеки. — Как вы себя чувствуете?

Адам открыл глаза и увидел женщину-врача.

— Да вроде ничего, — ответил он, пытаясь сесть.

— Нет-нет, лучше еще немного полежите. Меня зовут доктор Бак. Я обрабатывала ваши раны, когда вы поступили вчера днем. Ваши ребра, там сплошные гематомы. Если бы были переломы, вы бы чувствовали боль, даже несмотря на лекарства.

Пытаясь вернуться в реальность, он обратил внимание, что доктор Бак хорошенькая, хотя больше похожа на сотрудницу научной лаборатории: никакой косметики, очки без оправы, бледная кожа и, если с больничными врачами здесь дело обстоит так же, как в Америке, уставшая от сверхурочной работы. На ней были синие джинсы и фиолетовая блузка, на ногах — белые босоножки. Если бы не стетоскоп на шее, он бы принял ее за активистку какой-нибудь политической группы, но никак не за своего лечащего врача.

Наклонившись над ним, она нажала на кнопку, и изголовье кровати немного приподнялось. В ожидании боли Адам затаил дыхание, но, к счастью, почувствовал только общую разбитость, будто накануне много и тяжело работал.

— Если не возражаете… — Доктор Бак раскрыла у него на груди халат и приложила стетоскоп к груди. — Хорошо, — негромко проговорила она и взяла его запястье. — Пульс у вас сорок четыре. Занимаетесь спортом?

— Бегаю немножко. Плаваю. Ну, еще велосипед. Все как у всех.

— Занимаетесь триатлоном? Неделю назад в Ницце проходили соревнования.

— Да так, для себя. Не слишком много свободного времени. А почему спрашиваете? Тоже бегаете?

В ответ доктор Бак лишь сдержанно улыбнулась:

— Я бегаю от пациента к пациенту. Удивительно, но форму это поддерживает просто отлично.

Чапел хотел рассмеяться, но заметил в ее взгляде облачко тревоги.

— Как у вас со слухом? — спросила она. — Звон в ушах есть?

— Больше похоже на сирену.

— У вас повреждена барабанная перепонка. Повезло, что вообще слышите. Еще сильный ожог плеча, в основном второй степени, но есть небольшой участок в очень плачевном состоянии.

Адам пришел в себя, когда его везли на каталке в палату интенсивной терапии. Приподняв голову, он, с удивлением пьяного, заметил, что взрывом с него сорвало почти всю одежду. Одна штанина его джинсов попросту исчезла, другая превратилась в лохмотья, словно кто-то старательно разрезал ее ножом на тонкие горизонтальные полоски. Рубашки на нем не было, за исключением одной манжеты — на правой руке. С трудом он опустил руку ниже пояса, проверяя, все ли там цело, и только тогда заметил, что плечо превратилось в один сплошной красный волдырь. В следующую секунду кто-то — может, и доктор Бак — сделал ему укол, и больше он ничего не помнил. Сейчас часы на стене показывали 9.15. Прошло уже часов восемнадцать.

— Простите, — задержал ее руку Чапел.

— Что такое?

— А как остальные? Кек? Гомес? Бабтист? Это люди, с которыми я был там. Они тоже в этой больнице?

Придвинув к кровати табурет, доктор Бак села.

— Мистер Чапел, вы находились в одном помещении с человеком, взорвавшим на себе около половины килограмма пластиковой взрывчатки. Вы же полицейский? Наверняка знаете, что при этом происходит. Если такой взрыв ограничен четырьмя стенами, то его сила увеличивается в десять раз.

— А Кармине Сантини? Такой здоровяк… лысина уже появилась… да и похудеть ему не мешало бы… — Она ничего не ответила, и он продолжил: — А Кек? Худощавый, светловолосый, совсем как мальчишка на вид.

— Простите.

— Ну хоть один из них должен же был выжить…

— К сожалению… — Доктор Бак не закончила фразу, и губы ее сложились в бесконечно грустную улыбку.

— Нет, не может быть, — не в силах поверить, не унимался Чапел, — они не могли… Боже, как же так… Ну, хоть бы один… Не может быть, что выжил только я.

— Вы остались живы только потому, что другой человек закрыл вас от взрыва собой.

— Кто? Кто спас меня?

— Не знаю. Мне сказали, что вас вытащили из-под какого-то тела. И вообще, мне не положено разговаривать с вами на такие темы, но я понимаю, вы… — она помолчала, чуть прищурив умные глаза, словно рассматривая что-то странное или таинственное, — вы не такой, как все. — Она вдруг поднялась, заправила за ухо выбившуюся прядь и как-то суетливо убрала стетоскоп обратно в карман. — В коридоре вас ждут люди из ФБР. Видела их удостоверения. Впечатляет. Сказала им, что вы еще очень слабы и должны оставаться под моим присмотром дня два как минимум, а затем неделю отдыхать дома. Но они хотят забрать вас сейчас. Решайте сами.

— Значит, никто больше не выжил? — Чапел попытался перехватить ее взгляд в надежде на новый ответ. Хороший ответ.

Доктор Бак медленно покачала головой:

— Завтра утром придете на прием. Ровно в десять. Нужно сделать перевязку. Я скажу агентам ФБР, чтобы приходили через час: по-моему, вам нужно немного времени…

— Нет, я готов. Зовите их сюда.

— Вы уверены?

Чапел кивнул, а ее лицо как-то помрачнело. Отведя взгляд, она снова покачала головой, словно говоря: «Ну конечно он уверен». Она была разочарована. Она в нем ошиблась.

10

Стояло раннее утро. Сара Черчилль шла по лужайке неподалеку от берега Бенгальского залива. Она удивленно смотрела то на сапфировую синеву неба, то на изумрудные воды моря, где, как жемчужины, покачивались на волнах возвращавшиеся в порт крошечные рыбачьи лодки. Красиво. Все без исключения. Странноватая улыбка не сходила с ее лица, иногда Сара даже тихонько прыскала. Естественная реакция на события вчерашнего дня на «рынке контрабандистов». И улыбка, и смех возникали сами собой, и с ними ничего нельзя было поделать — даже если бы она захотела.

Покидая отель «Мидуэй-хаус» на территории Международного аэропорта Карачи, она решила, что сегодня будет превосходный день. Ей еще никогда не приходилось гулять под таким синим небом в такой изумительный день в таком красивом городе. Мимо проносились шумные тук-туки — трехколесные крытые мотороллеры, окатывая ее волной пыли и выхлопных газов, но даже они не могли испортить ее настроение: Сара предпочитала не видеть и не слышать их. В ее мире звучала «Маленькая ночная серенада» Моцарта и все выглядело как на картинах Моне. Всего на несколько часов она хотела напрочь забыть о ЦРУ, о разведке вообще, об их борьбе за искоренение такого, казалось бы неискоренимого, зла, как терроризм.

Свой первый отчет она закончила в полночь. Она подробно изложила события последних трех дней, шаг за шагом описывая предпринятые ею действия, чтобы наилучшим образом реализовать имевшиеся у нее возможности, вжиться в образ, понять психологию своего подопечного и посмотреть на мир его глазами. Неотвеченным оставался только один вопрос, и никто не осмелился задать его: почему она не предположила, что Саид скорее умрет, чем сдастся? Но ее главная цель — установить, что деньги переводятся в Париж, — была выполнена. И если начальство улыбалось не так широко, как хотелось бы, то в этом нет ее вины. События во Франции ее не касались. Печально? Да. Трагедия? Конечно. Но за ту часть операции отвечало Казначейство США, и если их провал задевал ее за живое, то виду она не подавала. Сарина часть операции была признана успешной. Положительный результат. Минимальное число невинно пострадавших в ходе выполнения задания. Ущерб в пределах допустимого. Документы на представление ее к награде уже готовились, и по возвращении в Англию можно было рассчитывать на теплый прием, но это еще не скоро. ЦРУ признало Сару своей и желало, чтобы она вернулась к оперативной работе в течение месяца.

Ее поездка в Вашингтон (и еще более подробный отчет, предстоявший ей сразу по прибытии в Лэнгли) несколько откладывалась, и Сара получила выходной. В ее распоряжении оказался целый день и почти вся ночь — гуляй себе по городу, осматривай достопримечательности и не влезай ни в какие истории.

От синевы океана Сара повернулась к залитому солнцем белому городу, выстроенному из известняка. Паранджа давно уже была снята, и, будь на то ее воля, это мерзкое женское одеяние следовало бы просто сжечь. Его место заняли потертые классические «ливайсы», бледно-розовая рубашка поло и пара удобных, как вторая кожа, мокасин итальянской фирмы «Тод». Солнцезащитные очки модели «авиатор» фирмы «Рей Бан» заменили ее решительно немодные окуляры с вмонтированной камерой. Правда, волосы не помешало бы подрезать и уложить, но и так они выглядели неплохо благодаря шампуню, фену и муссу «Себастьян». Америка могла по праву считать ее еще одной жертвой в войне культур, но сейчас ее это вполне устраивало. Сейчас она одинокая туристка, которая бродит по Карачи в последние часы перед отлетом домой. Если у нее хватит духу, она бы даже не прочь перекусить в местном «Макдоналдсе».

Какое-то время Карачи был столицей Пакистана, но в ее глазах он и до сих пор хранил печать колониального прошлого: многочисленные памятники времен правления Британии, широкие, обрамленные газоном бульвары, построенные в викторианском стиле здания Высшего суда провинции Синд и Провинциального законодательного собрания, вежливо изъясняющееся на хорошем английском местное население. Сорок лет назад столицу перенесли вглубь страны, в Исламабад, откуда удобнее управлять дальними приграничными районами. На этом переносе настояли военные: они хотели, чтобы выборные чиновники были поближе к центральному военному командованию, — наверное, рассчитывали, что так их зычные голоса будут еще слышнее. Три военных переворота, и сейчас страной вновь управляет генерал.

Из порта Сара направилась в центр города. Свернув на Клаб-роуд, она оказалась перед высоким, ослепительно-белым современным отелем. По большому логотипу на его стене она узнала «Шератон», где в мае две тысячи второго года в результате взрыва автомобиля погибли пятнадцать французских инженеров, прибывших в Пакистан, чтобы помочь этой стране развивать подводный флот. Она тут же свернула на другую улицу и направилась в «дипломатический» квартал.

Прогулки пешком всегда были для нее лучшим лекарством. Сара выросла к северу от Лондона в небольшом родовом поместье, которое с каждым уходившим поколением становилось все меньше. Когда-то во времена герцога Веллингтона один из генералов кавалерии, ее предок по линии отца, получил в награду недурное земельное владение в графстве Шропшир — в благодарность за свои доблестные и (как позже она узнала в Кембридже) весьма нелицеприятные действия в отношении армии Наполеона в битве при Ватерлоо. К тому времени, когда родилась Сара, поместье Медоуз занимало всего-навсего сорок акров земли. Там они держали лошадей, которыми за плату могли воспользоваться наезжавшие из города дамы, которым, по определению ее отца, нравится ездить верхом так, чтобы сапожки оставались чистыми.

Однако Саре всегда больше нравились одинокие пешие прогулки по окрестным холмам, чем все сопутствующие верховой езде хлопоты: лошадей нужно чистить, седлать, и так без конца! Едва проснувшись на рассвете, она сразу надевала резиновые сапоги, дождевик и уходила на «разведку»: часами бродила в окрестных лугах, увязала в болотах, карабкалась на холмы, пробиралась через чащи и заросли чертополоха. Возвратившись вечером домой, она сидела за столом, тихо пила чай и ничего не отвечала на расспросы матери и братьев о том, где была. «Гуляла», — единственное, что им удавалось от нее добиться.

Но когда ее спрашивал о том же отец, приезжавший домой в очередной краткосрочный отпуск, она подробно описывала ему все свои приключения, начиная с первого шага за безукоризненно белую ограду Медоуза. Ее рассказы изобиловали весьма пикантными подробностями из жизни соседей. Именно она первой узнала, что Бен Битмид тайком выращивает коноплю посреди кукурузного ноля. (Полиция узнала об этом гораздо позже, и не от нее, и Бен, как выразился отец, получил возможность полгодика «отдохнуть».) Пару раз она застукала Олли Робсона, когда тот воровал газ из резервуара миссис Макмертри, и тут уж она не смолчала и позвонила Мэри Макмертри, вернее, отец позвонил. О случае с миссис Миллиган и о том, почему ее «мини-купер» в шесть утра три дня кряду стоял за домом преподобного Джилла, отец просил ее помалкивать. «Каждому требуется немного любви, — сказал он. — Давай, котенок, не будем никому говорить». И, потрепав ее широкой мозолистой рукой по голове, он посадил ее на плечи и унес в кухню, напевая гимн Королевской морской пехоты.

Уже тогда Сара ощущала себя тайным агентом и жила словно в двух мирах.

Также она узнала, что молчание часто приводит к трагедии и что самое трудное — это не собрать информацию, а проанализировать, что за ней стоит, и понять, кому следует ее доверить.

Ей вспомнился мистер Фенвик, деревенский бакалейщик. День за днем она исподтишка заставала его за тем, что он мерил у себя в спальне расстояние от комода до кресла-качалки, в котором любила сидеть миссис Фенвик, умершая месяц назад. Он ходил от комода до кресла, садился, долго смотрел прямо перед собой, затем вставал и с помощью рулетки измерял это расстояние. Затем однажды на дорожке, ведущей к его дому, Сара увидела карету «скорой помощи», а позже узнала, что он пристроил на комоде ружье, привязал бечевку к спусковому крючку, сел в любимое кресло жены и, уладив дела с Богом, отправил себя на тот свет.

Едва ли стоило удивляться, что, с отличием закончив Кембридж, где она изучала восточные языки, Сара сразу же поступила на службу в МИ-6. У нее было то, что им нужно: и мозги, и мускулы, да и честолюбия, слава богу, хватало — уж очень ей хотелось обойти братьев, двое из которых уже стали военными, и занять в сердце отца место любимицы.

Вот уже шесть лет, подумала она, дожидаясь зеленого света на перекрестке, как они вчетвером остались без отца. Ее накрыла волна легкой грусти, и она вдруг заметила, что насвистывает любимую папину мелодию — гимн Королевской морской пехоты. Больше всего на свете ей хотелось сейчас поделиться с ним своим последним и самым опасным приключением. Это, конечно, не Гуз-Грин, но близко к тому. И она пролила свою кровь. «Неплохо, котенок», — сказал бы он кратко, но его едва заметная улыбка стала бы лучшей наградой, какую только могла пожелать любящая дочь.

Стало удушливо-жарко. Небо над городом теряло свою синеву, наливаясь свинцом. Моцарт умолк, и единственной музыкой, которая теперь звучала в ее мире, был отрывистый, совсем немелодичный марш ее собственного сочинения, помогавший ей не упасть духом. Эйфория улетучилась так же быстро, как и появилась. Темное, почти осязаемое чувствотревоги захватило все ее мысли. И от этого она принялась напевать еще громче.

Именно в этот момент она вдруг решила, что во рту возник странный привкус. Панический страх захлестнул ее с головой. Цианид. У нее при себе имелся флакон с перекисью, которой она сразу хорошенько промыла рот, но все же была уверена, что какая-то толика яда осталась в слюне. Поспешно отойдя на обочину дороги, она резко нагнулась и принялась сплевывать, пока во рту не стало совсем сухо. Дыхание участилось, сердце колотилось как бешеное. Опустившись на одно колено, она изо всех сил старалась успокоиться. Просто шок еще не прошел, попыталась урезонить она себя, нормальная реакция после «психологической травмы». Как будто двумя казенными словами можно описать, что испытываешь, когда на твоих глазах кто-то перерезает себе горло от уха до уха, а еще шестерых изрешечивают пулеметной очередью.

В таком положении они ее и нашли: она стояла на одном колене, пытаясь восстановить дыхание, и краска только начала возвращаться на ее щеки. Рядом остановился черный консульский «крайслер».

— Мисс Черчилль, с вами все в порядке? — спросил гладко выбритый мужчина, в котором она узнала одного из советников. Его звали Билл, или Боб, или Брайен.

— Привет, — ответила она, вяло махнув рукой. Но на лице тут же появилась улыбка, словно говорившая: Вы же знаете нас, британцев, мы никогда не сдаемся, никогда не жалуемся. Выше нос и прочая мура. — Вас, кажется, зовут Брайен? Не беспокойтесь, со мной все в порядке. Просто съела что-то не то.

— Брэд, — с невозмутимым видом поправил он ее. — Простите, но нам велено доставить вас в консульство.

Поднявшись на ноги, она уже не сомневалась, что Брэд и водитель из местных следовали за ней всю дорогу. Qui custodiet custodian.^[321] Кто шпионит за шпионами? Теперь она знала ответ: другие шпионы. Только она не ожидала, что они окажутся из ее же лагеря.

— Но мой рейс только в два ночи, — немного неуверенно заметила она.

— Простите, планы изменились. Самолет уже ждет вас.

— Рейс на Вашингтон?

— Нет, мэм. На Париж. Приказ адмирала Гленденнинга.

11

— Ты просто не можешь сейчас взять и закрыть позицию. Это самоубийство. Ты хоть понимаешь, сколько можно выиграть при продаже такого блока акций? Пункт, а то и побольше. Сто тысяч все-таки деньги, как ни крути. Какое там у тебя падение? Тридцать процентов. Не суетись. Дай мне время прощупать рынок. Не надо спешить. Дождемся следующего ралли акций, тогда и продадим. Оно уже на подходе. Наберись терпения и выбери нужный момент. Я продаю и покупаю акции уже двадцать шесть лет и знаю, когда пора, а когда не пора. Говорю тебе, момент на подходе. Рынок перевернется со дня на день. Слишком долго трейдеры отсиживаются на обочине. Ликвидность падает. Пенсионные планы, все как один, с избыточным финансированием. Основные индикаторы идут вверх: доверие потребителя, индекс деловой активности. Индекс промышленных цен устойчив. Инфляция под контролем. Процентные ставки в ближайшее время меняться не должны. Такой рынок не может не взорваться в любую минуту. Мы сидим на пороховой бочке. Слышишь? На пороховой бочке. Поверь, не пройдет и года, как мы станем штурмовать новые высоты. Забудь об одиннадцати тысячах. Думай о двенадцати. Даже о двенадцати с половиной. Теперь не время становиться зрителем. Ты понял? Нельзя сейчас закрывать позицию.

В офисе с видом на Эйфелеву башню Марк Габриэль отодвинул от уха телефонную трубку. «Беда с этими частными банкирами, — подумал он, — вечно они путают собственное благосостояние с благосостоянием клиентов». Его брокера вовсе не волнует, что в результате продажи более четырехсот тысяч голубых фишек — акций известных, благонадежных компаний — его самый крупный клиент теряет более десяти миллионов долларов. Его пугает только то, что его собственная карьера может оказаться в полной заднице, если Марк Габриэль со своей компанией покинет корабль.

— Питер, я не нуждаюсь в лекциях по биржевой игре в неблагоприятный период на рынке ценных бумаг, — сказал он, похлопывая по колену серебряным ножиком для бумаг. — Акции не приносят дохода, поэтому мы выходим из игры. Это же так просто.

— Выбросить на рынок такое количество акций — это не выход. Это бегство с корабля. Ну потерпи ты, скоро все будет!

— Да, Санта-Клаус, мир во всем мире и рай на земле. Слушай, решение принято, поэтому не трать понапрасну силы.

В свои сорок пять Габриэль был президентом «Ричмонд холдингс», международной инвестиционной компании: акционерный капитал, драгоценные металлы и стратегические пакеты акций разнообразных компаний. Он не любил, когда на него давили. Проведя рукой по затылку, он заставил себя сохранить спокойствие. Как обычно, система кондиционирования не работала — и в кабинете было жарко и душно. Но, несмотря на жару и докучливость собеседника, Габриэль выглядел невозмутимым.

— Господи, Марк, ты принимаешь все так близко к сердцу, — говорил между тем человек в Нью-Йорке. — То есть, конечно, я понимаю, такая кровавая баня… Продержись еще месяц-другой. Звезды обещают все уладить.

— Жду деньги до конца сегодняшнего рабочего дня. Франкфуртское время. Мой счет в «Дойче интернационал».

Но банкир не сдавался.

— В чем дело? — потребовал он ответа с плохо скрываемым раздражением. — Тебе известно что-то, чего не знаю я? Вы там решили устроить генеральную уборку? Имей в виду: у многих возникнут вопросы.

Улыбка на лице сохраняет улыбку в голосе, напомнил себе Габриэль. Меньше всего ему хотелось сейчас привлекать внимание к своим делам.

— Реструктуризация, не более того. Но и не менее, — произнес он почти нараспев. От окаменевшей улыбки уже болели щеки. — Дела на рынках бумаг идут не так, как нам хотелось бы. Собираемся заняться недвижимостью и товарами: может, удастся повысить доходность.

— Товарами?

— Да я понимаю, затея рискованная, — начал Габриэль таким тоном, словно спрашивая разрешение.

— Не то чтобы рискованная, только…

— Выясни, что там у нас на товарной бирже с беконом, — перебил его Габриэль, — но это не срочно. На следующей неделе я буду в Нью-Йорке, тогда и обсудим. Как насчет обеда в «Ле Сирк»?^[322] Предупреди Сирио о моем приезде.

Габриэль повесил трубку. Больше не нужно было играть, и на его лице застыла маска ненависти. От бессмысленной болтовни тошнило. Если все получится, ему никогда больше не придется разговаривать с этим дураком. А все его врожденная вежливость, будь она неладна! Иногда не помешало бы плюнуть на свою воспитанность, особенно когда дел невпроворот.

Картонные коробки, неизбежные при переезде, загромождали просторный офис. Они стояли у его письменного стола, у стеллажей и антикварного индонезийского столика с его личными вещицами. Габриэль переходил от одной коробки к другой. Убедившись, что коробка заполнена, он запечатывал ее скотчем и надписывал на двух языках адрес. Некрупный, но ладный, спортивного телосложения, в движениях он был несуетлив и точен. Даже сейчас, с закатанными рукавами и ослабленным галстуком, он не производил впечатления человека, охваченного поспешными сборами или треволнениями. Слово «паника» в его лексиконе отсутствовало. Дисциплина, самообладание, собранность — вот его главные принципы.

Копна темных волнистых волос обрамляла его смуглое угловатое лицо. Даже при работе едва заметная улыбка не покидала уголки его губ. И эта улыбка вместе с живыми карими глазами придавала ему хитровато-загадочный вид. Глядя на него, всякий думал: да, вот человек, который кое-что понимает в жизни. Человек, который не боится темных закоулков мира. Человек, который умеет надежно хранить тайну.

Поднявшись с кресла, Марк Габриэль бросил взгляд на часы. Было уже три, а ему еще требовалось позвонить своим банкирам в Милане, Цюрихе и Франкфурте и распорядиться об экстренной ликвидации портфелей акций. Он продавал все свои акции — «Фиат», «Оливетти», «Фининвест», «Бенеттон», «АББ», «Юлиус Баер», «Нестле», «Кредит Свисс», «Байер», «Даймлер», «БАСФ» и «Дрезднер». Его снова будут уговаривать оставить капиталы на рынке. И снова Габриэль будет объяснять свое решение реструктуризацией компании и назначать встречи, на которые он не собирается являться. Конечно, он оставит на каждом счете миллион-другой, а вот доходы от продажи акций попросит переводить на многочисленные номерные счета в Дублине, Панаме, Вадуце и Люксембурге.

Потом снова продаст.

Он будет продавать так, как никогда раньше.

Чувствуя необходимость размяться, Габриэль сделал несколько кругов по кабинету, по привычке задержавшись у окна. На другом берегу в высь безоблачно-синего неба уносилась Эйфелева башня. Вид из окна на миллион долларов, и Габриэль знал, что будет скучать по нему. Башня находилась в полумиле, но казалось, что до нее рукой подать. Его взгляд зацепился за лифт, поднимавшийся в стальном кружеве, и Габриэль подумал, что эта башня не подвластна времени: она и сегодня современна, и сегодня поражает не меньше, чем в те дни, более сотни лет назад, когда ее построили для украшения Всемирной выставки в Париже в 1889 году.

Однако сейчас его больше интересовали пешеходы внизу. Высунувшись из окна, он неторопливо скользил взглядом по улице. Через два дома от него шофер в ливрее наводил глянец на автомобиль посла Катара — «Порше-ГТ-турбо» стоимостью триста тысяч долларов, однако он не был настолько поглощен своим занятием, чтобы не заметить длинные красивые ножки двух молодых женщин, проходивших мимо. Несколько ребятишек с криками и визгом гонялись друг за другом. Месье Гальени, владелец кафе на углу, прохаживался перед своим заведением, дымя сигарой и тщетно высматривая хоть кого-нибудь, с кем можно было бы поспорить о последних шагах, предпринятых правительством. Больше на тротуарах никого не было. Как всегда в послеобеденное время.

Габриэль задумался о событиях последних дней. Он знал, что, когда незваные гости придут, они будут невидимы.

Он вернулся за свой письменный стол.

Да, он будет скучать по Эйфелевой башне. Но больше в Париже нет ничего, с чем ему было бы жалко расстаться. Он спокойно оставит всю эту богемную ночную жизнь и уличные кафе, богомерзкие потоки машин и загаженный воздух, сырую осень и скучную зиму и, уж конечно, страстную самовлюбленность Парижа. Здесь все насквозь прогнило.

Сняв трубку, он набрал номер и начал второй раунд звонков:

— Привет, Жан-Жак. Продавай. Мы выходим из «Ситроена», «Сен-Габена» и «Л'Ореаля». Да, продавай все. До последней акции.

12

«Форд-мондео» провез Адама Чапела и адмирала Оуэна Гленденнинга через три пропускных пункта и въехал во двор американского посольства. Бетонные надолбы, отстоящие одна от другой на полтора метра, составляли первую линию защиты. За ними, под прикрытием полицейских машин, поставленных точно перед воротами посольства, расположились три пары французских полицейских. В небесно-голубых рубашках и темно-синих брюках, в форменных фуражках и с автоматами на груди они выглядели безупречно. Последнюю линию защиты составляли морские пехотинцы. Их пост находился у пропускного пункта в канцелярию, и они тоже были начеку в связи с принятыми дополнительными мерами.

— Можно подумать, что мы в зоне боевых действий, — заметил Гленденнинг, открывая дверцу, когда машина плавно остановилась. — Посты по всей улице, на четыре квартала в каждую сторону, на крышах снайперы. Мы уже раскрыли два заговора — а не то это заведение взлетело бы на воздух. Бог знает, сколько их еще замышляется прямо сейчас. — Немного неуклюже он вытащил из машины одну за другой ноги, достал костыли и с трудом выпрямился, не обращая внимания на водителя, бросившегося ему помогать. — Вам помочь выбраться? — не оборачиваясь, спросил он Чапела.

— Спасибо, сэр, я справлюсь, — ответил тронутый участием Чапел.

Сейчас его онемевшее плечо не болело: перед выпиской из больницы доктор Бак настояла на уколе обезболивающего. За время поездки последние следы контузии прошли окончательно: слова Гленденнинга, как своевременная пощечина, мгновенно привели его в чувство.

— Значит, так: Талил не забрал деньги в «Королевских ювелирах», — сообщил без всякого вступления адмирал, как только они покинули территорию больницы.

— Как так? — спросил Чапел. — Мы же видели, как он вошел в ювелирный магазин с пустыми руками и через две минуты вышел с саквояжем.

— Допустим, но во взорванной квартире мы не нашли ни одного американского доллара. Не говоря уж о пятистах тысячах или больше, которые, как предполагалось, находились в сумке, взятой в ювелирном магазине. Так вот, бомба может уничтожить много чего, но не столько тысяч долларовых банкнот. Зеленые бумажки должны были разлететься, как конфетти в Новый год. В саквояже была только взрывчатка семтекс.

— Тогда как…

— Помнится, вы на минуту-другую потеряли его из виду.

В метро, понял Чапел, когда Талил как вкопанный застыл на платформе. Он чуть дольше принятого задержал взгляд на Гленденнинге, пытаясь понять, обвиняют его или нет. Цвет лица у того был серый. Глаза спрятаны за толстыми линзами очков. Какой-то прямо филин, и не скажешь, что адмирал. Адам подумал, что он намеренно создает такое впечатление, словно это его униформа, которую, как и офицерский китель, всегда надо держать в надлежащем виде. Внешняя невыразительность была для него эмоциональным бронежилетом. Сейчас он не был мужчиной, переживающим скандальный развод, отцом, у которого один сын лечится от алкоголизма, а другой учится на юридическом факультете в Гарварде. Сейчас он был орудием своего правительства: объективный, беспристрастный, не позволяющий, как представлял себе Чапел, личным обстоятельствам влиять на принимаемые решения.

— А что говорит Бубилас? — поинтересовался Чапел. — Владелец ювелирного магазина. Вы его задержали?

— Он у генерала Гадбуа в Казармах Мортье.

— Гадбуа? Он же из военной разведки? Я считал, что мы сотрудничаем с криминальной полицией «Сюртэ».

— Ребята, с которыми вы были вчера, служили в спецподразделении, приписанном к разведке, а не к полиции. Бабтист возглавлял там антитеррористическую группу. Леклерк специализируется на поручениях погрязнее. Гадбуа не любит без особой необходимости афишировать причастность своего ведомства к внутренним делам страны.

— Так получается, не я отвечал за проведение операции?

— А вы полагали иначе? — Гленденнинг нахмурился, будто не желая тратить время на детские обиды. — Вы отвечали за эту операцию так же, как и любой другой. Бабтист был там, чтобы одернуть вас, если посчитает, что где-то вы промахнулись. Да, так вот Бубилас клянется, что ему никто не звонил. «Хавала? А что это такое? — спросил он. — Какой-то новый танец?» Заверяет, что в жизни Талила не видел.

— Врет.

— Естественно, врет. Насколько нам известно, деньги из Пакистана переведены. Нас как детей обвели вокруг пальца: пока мы следили за Талилом, кто-то другой забрал деньги… или в магазине, или в метро. Собственно, поэтому мы снова к вам обращаемся. Вы должны выяснить, кто забрал деньги. Видите ли, мистер Чапел, нельзя сказать, что мы остались совсем с пустыми руками. Кое-что обнаружить все-таки удалось, а именно видеозапись, сделанную Талилом и его сообщниками.

— Видео?

— Да, видео. Очень интересное кино.

Затем до конца поездки Гленденнинг не проронил ни слова. Через полчаса, проходя через черные железные ворота и поднимаясь по лестнице в здании посольства, Чапел чувствовал, как от нетерпения у него по спине бегут мурашки: что такое важное заставило заместителя директора ЦРУ прилететь сюда из-за океана в три часа ночи за три тысячи миль?

Комната называлась «Тихий кабинет» и располагалась на втором этаже посольства почти в самом сердце здания. Стены, в толще которых на всем их протяжении были скрыты свинцовые листы, не пропускали внутрь ни единого шороха. Подавляющие звук электронные устройства также обеспечивали секретность. Дважды в день комната проверялась на наличие в ней подслушивающих устройств. Ни крик, ни шепот не должны были покинуть ее пределы. Пусть Франция и старейший союзник Америки, но в свете последних событий ей нельзя доверять, как и любой другой стране.

В конце «холодной войны» стало понятно, что французская разведка, ГДВБ, переключилась на промышленные цели. Ее агенты путешествовали по миру, выискивая, где бы разнюхать промышленные секреты, умыкнуть интеллектуальную собственность и «позаимствовать» запатентованную технологию. «Главным противником» Франции теперь был не СССР, а США. И ничто не могло об этом свидетельствовать красноречивее, чем заголовки на первых страницах газет, кричащие об аресте французских шпионов, пойманных при попытке промышленного шпионажа в компаниях «Майкрософт» и «Боинг». Однако в это жаркое солнечное августовское утро все взаимные обиды забылись. Приоритеты снова были отданы миру, а не выгоде. Перед лицом общего врага две страны объединились, и все их разногласия отошли в прошлое.

Бо́льшую часть узкого кабинета занимал длинный стеклянный стол, на котором через равные промежутки стояли графины с водой, стаканы и вазочки с печеньем. Единственным украшением можно было считать фотографию сидящих рядом президента США и американского посла во Франции.

Гленденнинг протянул руку по направлению к коренастому, с военной выправкой мужчине с седеющими волосами, одетому в плохо сидящий на нем синий костюм.

— Знакомьтесь — Ги Гадбуа, глава Генеральной дирекции внешней безопасности.

Не сделав ни малейшей попытки подняться или обменяться рукопожатиями, Гадбуа негромко поприветствовал вошедших.

— С капитаном Леклерком вы знакомы, — продолжил Гленденнинг.

Небольшой марлевый квадратик на щеке француза — вот и все, что свидетельствовало о взрыве злополучной бомбы. Одет он был в серый костюм. Белая рубашка у ворота расстегнута. Волосы аккуратно причесаны и заправлены за уши. Леклерк смотрел на всех так, словно был подозреваемым, и в его взгляде читалось недоверие.

— Рад, что с вами все в порядке, — произнес Чапел.

Интересно, где он был, когда Талил взорвал бомбу? Чапел смутно помнил, что Леклерк поднимался за ним по лестнице и шел по коридору, но что было дальше, он точно не помнил. Из-за контузии все события смешались в некий бессвязный психоделический клубок. Перед его внутренним взором промелькнули Бабтист, Гомес, Кек и, конечно, Сантини. Только Леклерка он не видел в квартире Талила.

— А как вы? С вами все в порядке? Быстро поправились? — поинтересовался Леклерк. — Тем лучше, — добавил он по-французски и отвел глаза, но Адам успел перехватить в его взгляде завуалированный намек на то, что задание осталось невыполненным или, пожалуй, еще того хуже.

Прежде чем он успел ответить, Гленденнинг сделал жест в сторону единственной в кабинете женщины. Живо поднявшись, та с сочувственной улыбкой протянула ему руку.

— Сара Черчилль, — представилась она. — Я слышала о вчерашнем. Мне искренне жаль, мистер Чапел.

Примерно того же роста, что и он, Сара была одета в темные брюки и шелковый топ цвета слоновой кости, выгодно оттенявший ее загорелые руки и лицо. Зачесанные назад темные волосы, оставляя открытым лоб, собраны на затылке в густой длинный хвост, который переливался в свете флуоресцентных ламп, словно покрытый китайским лаком. На лице никакой косметики — ни подводки, ни туши, ни помады. Густые брови, карие, с золотистыми искорками, глаза недоверчиво прищурены. «Может, несмотря на британское произношение, она вовсе и не англичанка, а откуда-нибудь с Ближнего Востока — из Египта, Ливана или даже из Турции?» — подумал Чапел.

— Мисс Черчилль представляет здесь дружественную нам британскую разведку, — произнес Гленденнинг, словно отвечая на вопрос Чапела. — Мы с ней коллеги. Именно Сара была в самом центре событий в Пакистане.

— У нас обоих был тяжелый день, — заметил Чапел, пожимая ей руку и про себя отмечая, что ее рука прохладна и тверда.

— Можно сказать и так, — ответила она, улыбнувшись на этот раз несколько раздраженно, и этого было достаточно, чтобы Чапел успел усомниться в ее расположении.

— Итак, перейдем к делу, — объявил Гленденнинг. — Все присутствующие здесь должны считать себя членами объединенной антитеррористической группы «Кровавые деньги». Любой информации, которая будет обсуждаться в этом кабинете, присваивается гриф «совершенно секретно». Надеюсь, вам достаточно того, что я вам сказал, или мне представить все это в письменном виде? Мистер Чапел, мистер Леклерк, — продолжил он, — джентльмены, хочу выразить вам свою признательность за то, что вы сегодня с нами. И вам, мисс Черчилль, тоже. Если перелет доставил какие-либо неудобства, обещаю, что запись, которую вы сейчас увидите, заставит вас о них забыть.

Свет погас. В комнате воцарилась напряженная тишина. С потолка опустился экран размером примерно метр двадцать на метр двадцать. Чапел, чувствуя, как к горлу подкатывает горький комок и бешено стучит сердце, подался в кресле вперед. Пошла запись. На экране появился мужчина в зеркальных солнечных очках, одетый в военную форменную куртку и красно-белый клетчатый, как у Арафата, головной платок.

— Американцы, сионисты и все их прихвостни, я обращаюсь к вам от имени пророка Мухаммеда, да благословит его Аллах и приветствует, и во имя вечного мира между всеми народами…

По-английски он говорил с американским разговорным акцентом — либо прирожденный лингвист, либо это его родной язык. Бросив украдкой взгляд по сторонам, Адам заметил, что лица всех присутствующих, как и его собственное, выражали явную неприязнь. Только Леклерк смотрел на экран с нескрываемым безразличием.

— В вашей священной книге Давид восстает против Голиафа и камнем убивает его. Так и мы убиваем тех, кто угнетает нас, кто насаждает неправедный мир на земле Авраама и оскверняет своим присутствием землю двух святынь. Время унижения и покорности прошло. Сегодня началась новая история. И ее первая страница написана кровью новоявленных крестоносцев и сионистов. Почувствуйте нашу ненависть — она предназначена для вас. Познайте отчаяние — оно также для вас. Задыхайтесь от нашего гнева — он тоже для вас. Пришло время всем лицемерам со всеми своими фальшивыми ценностями убраться восвояси. Свет ислама выжжет самый след западной корруп…

Внезапно изображение стало нечетким, по экрану пошли черно-белые линии, прерываемые темными полосами.

— С этого места качество изображения очень низкое, — пояснил, складывая на груди мускулистые руки, генерал Гадбуа. — Оригинал находится у нас в лаборатории. Мне доложили, что восстановить поврежденный участок записи, скорее всего, не удастся.

Изображение снова стало четким, но запись явно пострадала от взрыва: говорящий двигался рывками и слова звучали неразборчиво. В течение следующей минуты Чапел улавливал только обрывки фраз, а иногда и просто отдельные слоги.

— Пришло время битвы… земли… атаку… 'тябрьским утром… умрут…

Звук пропал, изображение стало ухудшаться. Фигуры на экране поблекли. Экран потемнел. Изображение мужчины стало совсем размытым, и Гленденнинг остановил запись.

— Полюбуйтесь на него, — проговорил адмирал, и Чапелу послышалась в его голосе угроза. — Вот негодяй. Еще улыбается. Думает, что провел нас.

Чапел наклонился чуть вперед. Да, негодяй на экране улыбался и, странно, на какое-то мгновение напомнил ему Леклерка — тот же самодовольный вид всезнайки, убежденного, что справится с целым миром одной левой. Вдруг его внимание привлекло кое-что другое.

— Подождите, не выключайте! — произнес он, чуть не вскрикнув. — Остановите кадр. — Чапел подошел к экрану. — Вот! — объявил он, коснувшись указательным пальцем зеркальных очков террориста. — Видите отражение? В комнате есть кто-то еще.

— Может, Талил? — предположил Леклерк.

Несмотря на вроде бы безразличный тон, он даже сел прямее и вытянул шею по направлению к экрану.

— Очень может быть, — согласился Чапел. — Хотя кто знает… По очертаниям похоже, что человек стоит сбоку у стены.

Пятно едва ли напоминало человеческую фигуру, скорее всего, то были просто красно-синие блики на зеркальных линзах очков.

— Я согласна с мистером Чапелом: там что-то интересное, — сказала Сара Черчилль. Встав с кресла, она подошла к экрану, с невозмутимой голливудской улыбкой потеснила Адама в сторону и принялась внимательно рассматривать изображение. — Похоже, это все-таки человеческая фигура, — объявила она через несколько секунд.

Гленденнинг бросил на Гадбуа усталый, разочарованный взгляд, как бы подводя итог истории сотрудничества двух наций. Сотрудничества без доверия. Дружбы без любви.

— Давайте пошлем копию нашим ребятам в Вашингтон. Они увеличат изображение хоть в сто раз и поработают с каждым пикселем. Если там кто-то есть, они скажут его рост, вес и что он ел на завтрак.

— Мы тоже так можем, — ответил Леклерк.

— Ну так делайте! — проворчал Гленденнинг, сердито дернув головой.

Включили верхний свет.

— У нас нет ни малейшего представления, кто этот мужчина, — с явным раздражением объявил Гадбуа. — И мы не знаем, кто сделал запись, хотя, раз она из квартиры Талила, можно допустить, что он и был оператором. Надеюсь, нашим фотолабораториям удастся совместными усилиями пролить свет на этот вопрос. До тех пор будем совместно с криминальной полицией работать на прилегающей территории — обходить с вашими ребятами из ФБР квартиру за квартирой и показывать жильцам фотографию Талила. Дайте нам несколько дней, и мы обязательно узнаем что-нибудь о нем и его сообщниках.

— Простите, это все? — неуверенно спросил Чапел. — Все, что есть на пленке? — С его точки зрения, речь обрывалась на полуслове. И это вызывало некоторое недоумение. Да, угроза была серьезная, но не настолько, чтобы оправдать срочное появление во Франции заместителя директора ЦРУ по оперативной работе. Явно есть что-то еще. — У меня такое ощущение, что террорист не договорил. Это действительно конец речи или просто дальше запись повреждена?

— Нет, это вся речь, — ответил Гадбуа, грузно поворачиваясь к Чапелу. Его сверкающие глаза навыкате и упрекающее выражение лица безмолвно приказывали тому заткнуться и не мутить воду. — Нам еще повезло, что хоть это-то получили.

— Да, разумеется, — с горечью пробормотал Чапел, усаживаясь обратно в кресло.

— Мисс Черчилль имеет отношение к этому делу больше, чем кто-либо другой, — заметил Гленденнинг. — Именно она первая вычислила существование этой группы. Кстати, почему вы называете их «Хиджра»?

— Исходя из собранной информации, они сами так себя называют, — ответила Сара. — Хиджра — переселение пророка Мухаммеда из Мекки в Медину, когда он спасался от своих гонителей, — отмечает начало мусульманского календаря.

Ей казалось, что она снова в дискуссионном зале Кембриджского университета — приводит аргументы, отстаивая точку зрения своей команды. И опять нервничает, как тогда, и не понимает почему. То же самое она частенько испытывала с аналитиками в «Леголенде», как многие называли новый модернистский штаб МИ-6, расположившийся на южном берегу Темзы. Всегда готовая подарить улыбку, Сара следила, чтобы голос оставался ровным, а взгляд в поисках поддержки переходил с одного слушателя на другого.

— Кто такие «они»? Почему до недавнего времени мы о них ничего не слышали? И не возражаете, если я спрошу прямо: в какое такое новое летоисчисление они намерены войти?

За внешней вежливостью вопросов, которые задавал Чапел, ей почудился вызов. Еще один новичок, недовольный местом, которое занимает.

— «Они» — это панарабские националисты, — объяснила Сара. — Еще одна группа борцов с западной культурной и политической экспансией. Вы же слышали его заявление про свет ислама, который «выжжет самый след западной коррупции». Они хотят решения палестинского вопроса и чтобы янки убрались из Саудовской Аравии. Именно последнюю этот террорист назвал «землей двух святынь». Он имел в виду Мекку и Медину — два самых святых города мусульманского мира. Как уже упомянул адмирал Гленденнинг, еще несколько дней назад мы знали о «Хиджре» только на уровне предположения, если не просто домыслов. Их главное назначение — обеспечивать постоянный доход для финансирования операций. Они участвуют в наркобизнесе — кокаин, героин. Это не ново. «Аль-Каида» по самые уши в торговле опиумным маком. У бен Ладена нет и половины тех денег, которые все ему приписывают. Он еще десять лет назад потратил все, что у него было. «Хиджра» — это следующий шаг. Не один раз мы перехватывали обрывки разговоров, которые подтверждают их вовлеченность в более «интеллектуальные» предприятия: контрабанда золота, доходы от пиратской торговли компьютерными программами, продажа контрабандных алмазов.

— И какая цель? — спросил Чапел. — Вы представляете, что за операцию они готовят? Кто их главный враг?

— До сегодняшнего дня не представляли. Знали только, что они действуют в Афганистане, Пакистане и в Арабских Эмиратах, — Сара выдержала паузу, и по ее лицу пробежала тень, — а теперь и в Европе. Раз они есть в Париже, значит, можно допустить, что у них ячейки и в других городах. Штаб-квартира, скорее всего, на Ближнем Востоке — в Йемене, в горах Омана или в саудовской части пустыни Руб-эль-Хали. Группа, похоже, сплоченная, но небольшая. Судя по тому, как они общаются, мы считаем, что у них от шести до восьми ключевых фигур.

— Одного вчера убили, — вмешался Гленденнинг, — Абу Саида. В свое время он был связан с «Хезболлой», «Исламским джихадом» и «Аль-Каидой». Почему и когда он перешел в «Хиджру», нам неизвестно.

— Так убитый вчера — Саид? — покачав головой, переспросил Леклерк, словно сожалея об этой смерти.

— От него осталось одно кровавое месиво. Наши ребята немного опоздали. Сара отлично сработала, удерживала Саида до последнего, чтобы отдать его нам в руки.

— Еще один труп, допрашивай сколько влезет, — подвел итог Леклерк. — Супер. Просто супер.

Сдержавшись, чтобы не показать презрения, Сара придвинула к себе блокнот и провела по строчке сломанным ногтем:

— По-моему, мы все согласились, что мужчина, которого мы видели на экране, — вовсе не рядовой игрок. Он слишком гладко говорит. Это кто-то влиятельный. И очень опасный. Образование, скорее всего, получил на Западе. Не похож он на провинциала, этот не какой-нибудь рядовой джихадист. Те обычно моложе, беднее и, по большей части, безграмотны. Что касается конкретных фактов, могу предложить только то, что он сам сказал. «Пришло время битвы». Поскольку свое обращение он адресует «американцам и их прихвостням», можно, по-моему, сделать вывод, что теракт планируется провести на территории США. Еще два момента, и я закончу. Первое — он упоминает «'тябрьское утро». Мне слышится как сентябрьское. Кто-нибудь считает, что, может быть, он сказал ноябрьское или декабрьское?

— Сентябрьское, — уверенно подтвердил Леклерк. — Я смотрел эту запись раз десять. — Неопределенно махнув рукой, он наградил Сару улыбкой. — Продолжайте, пожалуйста.

Сара дипломатично кивнула, обдав его ледяным взглядом. Напыщенный женоненавистник.

— Хотелось бы думать, что это дата намечаемого теракта, но здесь нельзя сказать уверенно. Меня смущает обрывок слова «'щина». Годовщина? Если да, то надо искать годовщину в сентябре как возможную дату атаки.

— Крупная годовщина — одиннадцатое сентября, — заметил Гленденнинг.

— Согласна, — ответила Сара, — но в сентябре много и других значительных дат, связанных с ближневосточными делами. К примеру, в конце сентября семьдесят третьего года началась Йом-Кипурская война.

— Двадцать восьмого сентября, — уточнил, немного слишком самоуверенно с ее точки зрения, Чапел. — Но ее чаще называют «Октябрьская война». И вряд ли это то событие, которое они хотели бы увековечить. Для арабских стран эта война стала сокрушительным поражением. Израиль отобрал Голанские высоты у Сирии, некоторые территории у Египта и уничтожил вооруженные силы трех соседних с собой государств.^[323] Вероятно, именно за эти «унижение и поражение» и хочет взять реванш наш борец за свободу?

— Может быть. — Сара внимательно посмотрела на представителя Казначейства.

Она знала, что это какой-то специалист в финансовой сфере, Гленденнинг предупредил ее, что им предстоит работать вместе. На лощеного финансового аналитика мало похож, уж больно ершист. Скорее нахрапист, чем обходителен. И вообще, сейчас только полдень, а ему уже не мешало бы побриться. Он напомнил ей одного из отцовских солдат, который сумел выслужиться в офицеры — исключительно благодаря своей настойчивости и усердию. Но теперь, когда он своего добился, не дай вам бог перейти ему дорогу…

— У меня вопрос, — не унимался Чапел, и у Сары возникло жгучее неприязненное чувство. — Вы сказали, что, когда наш друг на записи использовал выражение «земля двух святынь», он имел в виду Саудовскую Аравию, правильно? Мекку и Медину?

— Да, — подтвердила она, — это высказывание очень в духе бен Ладена. Правда, бен Ладен говорил всего лишь о присутствии американских солдат на территории Саудовской Аравии. Этот же, похоже, имеет в виду и влияние США. Ну не нравится ему телеканал Эм-ти-ви!

По мнению Сары, Королевство Саудовская Аравия — одно из самых репрессивных государств в мире: одна телестанция, две газеты, несколько государственных радиосетей, и все это под контролем железной руки правительства. Менее десяти процентов женского населения когда-либо посещало школу. Для въезда в страну или выезда из нее необходимо пройти сложнейшую процедуру. Рабочие, занятые в нефтедобывающей промышленности, жили в закрытых городках. Династия Саудитов делала все, чтобы накрепко запечатать границы и не пустить в страну западную заразу, о которой только что вещал с экрана этот безумец.

— Итак, раз он называет свою группу «Хиджрой», можно ли сделать вывод, что он имеет отношение к Саудовской Аравии? — спросил Чапел. — Ведь знаменитое переселение Мухаммеда произошло на этой территории. Не может ли оказаться, так сказать, ближе к дому?

Сара решила, что с нее хватит. Пора поставить практиканта на место.

— У нас есть все основания полагать, что это обычная антизападная группа — еще одна организация мусульман-салафитов,^[324] которая считает своим священным долгом истреблять христианство в сообществе стран, объединенных под знаменем ислама. Боюсь, мистер Чапел, в этом случае совершенно не важно, является ли он гражданином Саудовской Аравии, или Палестины, или Франции. Он мусульманин, и любое его дело будет связано с его верой и исламским миром. Поэтому я не склонна думать, что цель нужно искать ближе к его дому.

Чапел недовольно поджал губы и откинулся в кресле. В его глазах сверкала настоящая злость. Сара даже спросила себя: не пытается ли он запугать ее? Еще один косноязычный задира? Может, ей стоило обойтись с ним помягче? Ну нет, решила она, не стоило. Какой смысл позволять увести расследование в сторону еще до того, как оно, в сущности, началось? «Хиджра» — ее детище. Указывать тут будет она, а он пусть копает.

В комнате повисла тишина. Гленденнинг прошел к месту во главе стола.

— На сегодняшний день мы имеем угрозу безопасности Соединенных Штатов Америки, — негромко произнес он. — Не больше и не меньше. Мы все собрались здесь, чтобы совместными усилиями найти человека, выступившего с заявлением, и остановить как его, так и его сообщников, прежде чем они совершат задуманное преступление. Больше нельзя допустить ничего подобного тому, что произошло вчера. Никаких осечек. — Помолчав, он обратился к Гадбуа и Леклерку: — Необходимо засекретить это расследование и сосредоточиться на его единственном фокусе, известном только членам нашей группы. Никакой утечки информации. Никакого обсуждения настоящей цели расследования ни с кем из тех, кто сейчас не присутствует здесь. Для общественности, прессы и полиции — это уголовное дело об убийстве с ближневосточной окраской. Подозреваемый террорист при аресте оказал сопротивление, убил четырех агентов. Все, конец истории. Никаких упоминаний о записи и заговоре. Министр обороны согласился предоставить спецполномочия всем членам группы «Кровавые деньги». Учитывая вашу подготовку и опыт, при поиске этого человека вам разрешается применять любые методы. — Гленденнинг выдержал более продолжительную паузу, чтобы его слова дошли до всех присутствующих. — И если я недостаточно ясно выразился, позвольте передать вам то напутствие президента Соединенных Штатов, а также его близкого друга и союзника — президента Франции: сначала стрелять, потом задавать вопросы.

13

— Как задолго? — спросил Адам Чапел, поворачиваясь к Саре. — Как задолго до операции такие типы обычно делают запись с угрозой?

— За несколько часов, — ответила она. — За несколько дней. Бывает, что еще раньше, если им далеко добираться до цели. Хоть это нам на руку. Если они планируют нанести удар в Америке, им потребуется некоторое время, чтобы добраться туда.

— Почему? — тут же заинтересовался Леклерк. — Они могли вылететь сегодня утренним рейсом. Пока мы тут с вами рассуждаем, они, возможно, уже гуляют по Манхэттену. Откуда нам знать, что они еще не там? Из того, что запись сделана в Париже, еще не следует, что и исполнители планируемого теракта тоже здесь.

— Сомневаюсь, — ответила Сара. — Им зачем-то нужны были деньги. И именно в Париже. Они пошли на риск переправить такую сумму через хавалу, даже ценой жизни одного из своих людей, — могу поспорить, для них было чертовски важно, чтобы деньги оказались в Париже, и я полагаю, что операция не начнется, пока эта сумма не будет истрачена по назначению.

Теперь их осталось только трое. Они сидели у одного конца стола, то покачивая головами, то неутешительно улыбаясь, глядя в потолок и молча уповая на удачу, словно группа студентов, которая только что получила каверзное задание. Несмотря на протесты Сары и отчетливую надпись на стене напротив, Леклерк курил, выпуская вверх кольца дыма. Гленденнинг сказал, что теперь этот капитан — их «нянька»: в его обязанности входит прикрывать их тылы, освещать им темные закоулки и смазывать там, где заржавевшие колеса французских правоохранительных органов потребуют смазки.

Да, задали им задачу, размышлял Чапел: определить личность неизвестного лица, выследить и арестовать подозреваемого, о котором известно только то, что он сообщник Мохаммеда аль-Талила и, следовательно, член «Хиджры».

Минуту назад Ги Гадбуа, о чем-то спешно переговорив с Гленденнингом, вышел из кабинета. Французские ГДВБ и «Сюртэ» договорились с ФБР хорошенько потрясти все деревья, какие только возможно, и в Париже, и в Штатах. Пока же в их распоряжении была единственная фотография Талила пятилетней давности, где он ни капли не был похож на человека, которого преследовал Чапел на парижских улицах. И больше ничего.

Леклерк наклонился через стол, убрав с глаз упавшую на лоб прядь волос.

— Сегодня я встречаюсь с месье Бубиласом. Может, он прольет какой-то свет на ситуацию.

— Насколько я понимаю, он не говорит, — заметил Чапел.

— Капитану Леклерку скажет.

Взгляд Сары выразил удивление, а Чапел сказал:

— Только не уничтожайте его окончательно, оставьте хотя бы кусочек и для других, если не добьетесь результата, на который надеетесь. А пока, для начала, необходимо узнать, кто сдавал Талилу квартиру.

— Агентство недвижимости «Азема», — отозвался Леклерк, — улица Георга Пятого, дом сто восемьдесят пять. Он воспользовался вымышленным именем — Бертран Ру. В Париже еще семь человек с таким именем. Сейчас мы проверяем, какие документы, удостоверяющие личность, Талил мог получить на это имя — водительское удостоверение, паспорт, разрешение на работу.

— Посмотрите и кредитные карты, — добавил Чапел. — Чем больше узнаем о нем, тем легче будет составить представление и о его соучастниках.

— Делается.

— А его квартира? — напомнила Сара. — Нашли там что-нибудь из личных вещей? Хоть что-нибудь?

— Почти ничего, — ответил Леклерк. — Ни еды, ни одежды, ни книг. В квартире либо не жили, либо с нее собирались вот-вот съехать.

— Не совсем так, — недовольно заметил Чапел. — Я видел там телевизор, на письменном столе стоял персональный компьютер.

— Боюсь, все уничтожено. Может, что-то и удастся восстановить с жесткого диска. На месте все еще работает бригада криминалистов. Но потребуются недели, прежде чем можно будет сказать, что точно имеется в нашем распоряжении. После разговора с Рафи Бубиласом я собираюсь заглянуть в Управление криминальной полиции — посмотрю, что они накопали.

Каждый преступник оставляет свой особый запах; каждая организация имеет свой характерный почерк. И эта группа, как понял Чапел, действовала изворотливо, хитро и умело. Уже два года он расследовал дела, по которым проходили группы и организации, подозреваемые, пусть даже отдаленно, в финансировании террористов и террористической деятельности. Он собаку съел на хавалах, посылающих деньги в Ирак в нарушение эмбарго США. Оттуда под видом гуманитарной помощи они перенаправлялись в ХАМАС и «Хезболлу», а затем через законный бизнес поступали повстанцам на Филиппины и в Индонезию. Не так давно, этим летом, он разоблачил шестнадцатилетнего саудовского принца, который втайне от папаши продавал его американские акции, а вырученные деньги отправлял в банк в городе Грозном, чтобы поддерживать борцов за независимость Чечни. Но ближе подобраться к врагу Чапелу не удавалось.

Ощущение, что он обречен находиться на периферии борьбы с терроризмом, все больше и больше удручало его. В его ведении находилась бюрократическая игра, включающая бесконечные походы в суд, запросы на выдачу судебных повесток и ордеров на обыск, несчетные часы изучения бухгалтерской отчетности, книг прихода и расхода, скучные мелкие факты ежемесячных выписок по счетам.

В правоохранительных структурах существует миф, что и один человек может что-то изменить и что все зависит только от количества приложенных усилий. И однажды Чапел решил стать таким человеком. Как змея, сбрасывающая кожу, он слой за слоем стаскивал с себя личную жизнь, чтобы больше времени оставалось для работы. Онотказался от велосипедных поездок в Аннаполис на выходных и от вечерних походов в бассейн. Он урезал утренние пробежки с шести дней до четырех, затем — до двух и теперь был вполне доволен, если удавалось потоптать дорожки хотя бы раз в неделю. Он забыл о любимой передаче «Футбольное обозрение по понедельникам» и окончательно бросил перечитывать шпионские романы Джона Ле Карре. Его отношения с женщинами, которые и без того завязывались не легко, теперь свелись к ужину раз в месяц с кем-нибудь из сотрудниц, а потом и вовсе заглохли. Рубашки он отдавал в химчистку, махнув рукой на траты. Кровать по утрам не застилал. По пути в Лэнгли он покупал черный кофе со вчерашней датской слойкой, забыв про нормальный домашний завтрак из овсяных хлопьев и свежевыжатого апельсинового сока. Вместо того чтобы в обеденный перерыв выйти и поесть по-человечески, подкрепиться, скажем, куриной грудкой и капустой брокколи под чесночным соусом, он стал довольствоваться куском пиццы и кока-колой прямо на рабочем месте.

И все это во имя мифа.

Адам Чапел докажет, что способен что-то изменить.

Однако в последнее время он начал сомневаться в результатах своих усилий. Нередко после двадцатичасового сидения за компьютером он рассматривал в зеркало свои глаза с красными прожилками и спрашивал себя: «Зачем?» Сможет ли он остановить кого-то, не дать совершиться теракту? Кто он, солдат на линии огня или резервист, который пытается остановить бурю при помощи зонтика? Эгоистично он спрашивал себя, не слишком ли самозабвенно отдается он призрачному делу и не стоит ли поискать ответы для своего беспокойного сердца где-нибудь еще?

А затем в течение одного дня все изменилось. Враг перестал быть маячившим на горизонте фантомом. Враг оказался рядом, здесь, в Париже. Чапел смотрел ему прямо в глаза и только по милости Божией избежал ужасного конца. Пораженный смертью трех своих товарищей и еще одного человека, с которым едва успел познакомиться, он понял, что его усилия не напрасны и в награду за верную службу ему выпала задача потруднее прежних.

— Агентство недвижимости «Азема», — повторил Леклерк и, записав адрес на листке, передал его Саре. — Это недалеко от Елисейских Полей, — любезно сообщил он ей, словно они находились в комнате одни. — Мистеру Чапелу будет приятно узнать, что почти рядом есть станция метро. Ему не придется много ходить, хотя, увы, придется преодолеть несколько лестничных пролетов.

— Что вы сказали? — спросил Чапел.

— Вам не придется много ходить.

— Нет-нет, что вы хотите этим сказать? — повторил он.

Лицо Леклерка выразило смущение, печальный взгляд его карих глаз метнулся от Сары к Чапелу. Он гадал, насколько далеко можно зайти. Чапел видел, как подрагивают его губы, а пальцы выбивают на подлокотнике кресла барабанную дробь.

— Вы слышали мой вопрос, — еле сдерживаясь, почти шепотом повторил Чапел, — так отвечайте же.

— Я сказал, что вам не придется много ходить, — невесело усмехнулся Леклерк. — Подумал о вашей ноге. Она же у вас болит, разве нет? Сначала вы упускаете Талила. Затем оказываетесь последним в подъезде. А я слышал, вы бегаете марафонские дистанции. Уж могли бы и нагнать его. Вот и все. Что случилось-то? Ногу растянули или еще что?

— Ничего не случилось, — ответил Чапел, — просто упустил его. Вот и все. Надеялся, что смогу задержать, был близок уже, но… — Он замолчал и отвел взгляд. С какой стати объяснять все это Леклерку? И в то же время он не мог остановиться. Ему самому было необходимо выговориться, хотя бы только для того, чтобы простить себя. — Они были моими друзьями. Последние два года мы бок о бок работали вместе каждый день. Сын Рэя Гомеса — мой крестник. Я перетащил Кека из ЦРУ и проводил с ним двадцать четыре часа семь дней в неделю, пока он не стал таким же, как все. Мы были командой. Отрядом. Я бежал изо всех сил… Вы слышите? — Давление в затылке усилилось. С каждой секундой ему становилось все труднее спокойно сидеть на месте. — Я задал вам вопрос.

Чапел даже не заметил, когда Сара Черчилль подошла к нему, но вдруг почувствовал ее руку на своем здоровом плече.

— Мистер Чапел, — негромко произнесла она, — я уверена, что мистер Леклерк ничего не имел в виду.

— Он капитан Леклерк, вы что, забыли? — не унимался Чапел. — И кстати, где были вы? — обратился он к французу.

— Впереди вас, — ответил Леклерк, глядя в упор на Чапела. — В дальней спальне. Думаю, мне просто повезло.

— Вам обоим повезло, — сказала Сара Черчилль, — несказанно. Итак, агентство недвижимости «Азема», правильно? — спросила она, читая написанное на листке. — Они нас ждут?

Леклерк дипломатично улыбнулся:

— Я нисколько не сомневаюсь, что они готовы к любому сотрудничеству.

Чувствуя, что ему надо на свежий воздух, Адам Чапел встал с кресла и вдоль стола направился к двери.

— Вы правда думаете, что выйдете на них таким способом?

Леклерк остался сидеть, усердно делая вид, что собирает свои бумаги. Он так и не поднял взгляда от стола:

— Каким способом?

— Идя по следу денег. Говорят, индеец может увидеть следы лошади даже на камне. Что до меня, я никогда не верил этому. — Чапел задержался у двери, опершись рукой о косяк. — Открою вам одну тайну, капитан Леклерк, — весь материал, который поставляют вам информаторы, по определению подозрительный. Сами подумайте. Это же продукт предательства, обмана, подкупа и допросов. Деньги неподкупны. Аудит не врет. В конце концов, бухгалтерская отчетность — это тот самый дневник, который, даже не подозревая об этом, ведут все террористы.

— Поверю вам на слово, — снизошел Леклерк, но Чапелу в его словах почудился вызов.

Докажи это. И поскорее.

14

Адмирал Оуэн Гленденнинг расплатился с таксистом и прошел в прохладный вестибюль отеля «Плаза Атене». Это был настоящий мраморный оазис. Мраморный пол. Мраморные колонны. Мраморные стойки. Журчание фонтана приглушало шум автомобилей на авеню Монтень. Огромный букет из гладиолусов и белой герани украшал стол в центре вестибюля. Если бы не стройная, шикарно одетая женщина, медленно прошествовавшая мимо, Гленденнинг, пожалуй, подумал бы, что попал в морг, а не в пятизвездочный отель. В последнее время мысли о смерти часто посещали его.

Подойдя к стойке портье, он поинтересовался, где можно воспользоваться телефоном.

— До конца коридора и налево, сэр, — ответил клерк.

— Спасибо, — поблагодарил Гленденнинг по-французски, хотя портье говорил с ним на хорошем английском языке.

По пути к телефонным кабинкам он зацепился за что-то палкой, оступился, но удержал равновесие. Все из-за того, что он спешил… Вспыхнув от стыда, он разозлился на свое тщеславие: за тридцать пять лет передвижения с помощью двух проклятых палок он мог бы уже привыкнуть к жалостливым взглядам и внезапно наступающей тишине, которые теперь вечно преследовали его. К тому, что он никогда не перестанет быть инвалидом. Его лицо выражало достоинство, ведь испытание боем он в свое время выдержал с честью, но покрытые шрамами бесполезные ноги никуда не спрячешь. Признак слабости. Чего он только ни делал, чтобы заставить их слушаться, — выполнял упражнения, проходил курсы лечения, ложился на операционный стол, но ничего не помогло. В конце концов он решил, что это от недостаточной силы воли, и принялся изводить себя самобичеванием.

В телефонной кабинке он сел, пристроив рядом трости, а ноги с помощью рук подобрал, чтобы можно было закрыть дверь. Через окошко он увидел мальчика, смотревшего на него во все глаза. Гленденнинг улыбнулся ему, но мальчишка убежал, будто испугался. Улыбка Гленденнинга потухла. Отнюдь не физическое неудобство или постоянная боль доставляли ему больше всего неприятностей.

Повернувшись спиной к окну, он снял трубку.

— Да? — ответил оператор гостиничного коммутатора.

— Международный, пожалуйста, — заказал он, назвал номер и подождал, пока его соединяли.

Сердце бешено колотилось. Может, он потерял вкус к секретным операциям?

— Алло.

— Здравствуй, — произнес он, стараясь сохранить голос спокойным. — Это я.

— Ты где? — спросил на другом конце провода встревоженный женский голос. — Такое ощущение, что совсем рядом.

— В Париже.

— Может быть, тебе не стоило звонить?

— Может, и не стоило, но мне надо поговорить с тобой.

— Слишком рискованно. Сейчас же повесь трубку.

— Не беспокойся, — ответил Гленденнинг и, чуть повернув голову, бросил взгляд в коридор. — За мной никто не следил. Первый раз за несколько дней я совершенно один.

— Ты во Франции? Неужели нельзя было предупредить меня?

— Не мог. Пришлось действовать быстро. Прямо из офиса на самолет. За мной все время присматривают, отслеживают каждый шаг. Еле сумел улизнуть, чтобы позвонить тебе. Сказал, надо купить сувенир для племянника.

— Все так жестко?

— Да. А как ты? Готова? Билет? Паспорт? Прочие документы?

— Полный порядок. Я же профи, в конце концов.

— Так, на всякий случай напомнил. Проверять будут очень тщательно. Время мы выбрали — хуже не придумаешь. Мы же не хотим, чтобы что-то пошло не так? И без того будет большой переполох. Так ты готова?

— Я же сказала, что да. Ты заставляешь меня нервничать.

— Не стоит. Единственный способ это пережить — держать себя в руках. Ну ладно, поговорим потом.

— Только, Глен…

— Да?

— Не рискуй больше. Мы почти у цели.

15

— Ру Бертран. Да, есть такой. Оплата чеком второго числа каждого месяца. — Жюль Рикар, менеджер агентства «Азема», просматривал записи по аренде интересующей их квартиры. Внезапно он остановился, подавшись к экрану. — Слушайте, невероятно: шестнадцать месяцев — и всегда второго. «Как часы» — кажется, по-английски говорят так, да?

— Да, — подтвердил Чапел без особого энтузиазма. — Как часы.

В комнате без окон было тесно от мебели. И, как в большинстве офисов, расположенных в зданиях постройки девятнадцатого века, хозяева не могли позволить себе такую роскошь, как кондиционер. Не обращая внимания на жару, Рикар выключил свет, и в помещении, хотя было всего три часа дня, воцарился полумрак, какой бывает в опустевшей классной комнате. Расстегнув ворот рубашки, Адам немного оттопырил его, чтобы дать доступ воздуху.

Офис представлял собой настоящий хлев. Весь корпус монитора был облеплен стикерами с памятками: сплошь сокращения и восклицательные знаки. «Позв. П.!!», «20.00 у Ф.Б.!!!», «Заплатить С.!!!» Письменный стол и тумбу украшали переполненные пепельницы, журналы кучей валялись на полу. Чапел содрогнулся при виде всего этого. Он был в высшей степени «чистюлей». Его письменный стол всегда содержался в образцовом порядке: только все необходимое для текущей работы. Он был из тех, кто регулярно проверяет, аккуратно ли стоят книги на полке, все ли корешки на одной линии. Он просто обожал порядок в кабинете. И сам процесс наведения порядка возвращал ему душевное равновесие. У него не укладывалось в голове, как можно работать в таком бардаке.

— С ним были проблемы? — поинтересовалась Сара. — Соседи не жаловались? Шум? Вечеринки?

— Нет, — ответил Рикар.

Одет риелтор был очень опрятно, в легкий летний костюм, жидкие рыжие волосы аккуратно причесаны.

— Может, гостей принимал в неурочное время?

— Мне об этом ничего не известно.

— Он один снимал квартиру? — спросил Чапел.

— Да.

— Вы уверены?

Мысленно он вернулся в квартиру Талила, где по телевизору показывали велогонку. Кто же уходит из дома, не выключив телевизор?

— Абсолютно уверен. — Рикар чуть откатил кресло от стола и выпятил челюсть с таким видом, будто этот вопрос задевал его честь. — В квартире одна спальня. У нас с этим строго. Но иначе нельзя, а не то студентов в каждой квартире поселится человек пять минимум. Особенно если это африканцы. Вы даже не представляете! С господином Ру у нас проблем не было.

— Вот если б все ваши жильцы отличались такой добропорядочностью! — заметила Сара Черчилль.

— Как раз хотел сказать то же самое… — Рикар запнулся, его голос потускнел, как и его лицо. — Простите, я и понятия не имел, что это за человек, — произнес он. — В газетах писали, он террорист. Просто ужас. Араб. Талил?

— Вы никогда не встречались с ним лично? — спросил Чапел.

Отодвинув огромный старомодный гроссбух, он расчистил местечко, чтобы опереться на невысокий конторский шкаф.

— Я? Нет, никогда. — Бросив взгляд на монитор, Рикар указал карандашом на соответствующую строчку. — Его арендой занимался Антуан Рибо. Он и показывал квартиру господину Ру.

— А как нам связаться с господином Рибо? — поинтересовалась Сара, обмахиваясь, словно веером, сложенной в несколько раз газетой «Ле Монд».

— Он в отпуске. Париж в августе, знаете ли… все спешат, отсюда разъезжаются. В городе одни туристы. Ну и еще я.

— И где он сейчас?

Чапел надеялся, что недалеко: Ницца, Сардиния, Рим. Звонок от Леклерка, сорок пять минут полета, и к утру Рибо уже будет отвечать на их вопросы.

— В Гватемале. Чичикастенанго. Хотел посмотреть руины майя. Или это в Гондурасе?

— Да нет, в Гватемале, — сказала Сара, бросив взгляд на Чапела, и он понял, что они подумали об одном и том же: знай Рибо, что им заинтересуется полиция, он не сумел бы удрать еще дальше.

Рикар, словно почувствовав их замешательство, поторопился исправить ситуацию:

— Да это не важно. У нашей компании тридцать семь зданий в Париже, более четырехсот квартир. Мы помним только о тех жильцах, кто опаздывает с оплатой или не платит совсем или о проблемных. Но господин Ру был безупречен. — И снова Рикар испугался, что сказал что-то не то.

Но Адам ничуть не удивился. Именно такое, безоговорочно благоприятное отношение к себе Талил, несомненно, и пытался вызвать.

— У вас есть номер его банковского счета? — спросил он.

— Да, конечно. Месье Крисье позвонил перед вашим приходом.

Они знали, что под именем Крисье работает Леклерк. Несколько нажатий клавиш, и Адам и Сара получили то, за чем пришли, — счет Талила. Рикар быстро написал на блокнотном листке девятизначный номер и вручил его Чапелу.

— Вот его счет в банке «Лондон — Париж». Месье, вам плохо? — участливо спросил он. — Я могу предложить вам стакан воды? Садитесь, пожалуйста.

Чапел посмотрел в висевшее на стене зеркало в позолоченной раме. Бледный и измученный, он выглядел совсем больным. Один глаз заплыл. «Это от жары», — подумал Чапел, чувствуя, что пора выбираться на свежий воздух.

— Все нормально, — произнес он вслух, быстро отодвигаясь от шкафа и расправляя плечи. Слишком поздно вспомнил он о своем незажившем ожоге. От внезапно нахлынувшей боли перед глазами поплыли темные круги, будто он смотрел на гигантское солнце. — Ничего, — пробормотал он, — просто немного… — Выдавив эти слова, он выпрямился более осторожно и перевел дух. — Можем идти?

Сара взяла листок с номером банковского счета, поблагодарила Жюля Рикара и попросила его позвонить, если он что-нибудь вспомнит о так называемом Бертране Ру или о его сообщниках. Спускаясь по лестнице, Чапел не думал ни о Рикаре, ни о Талиле, ни о расследовании вообще. Он подсчитывал часы до утренней встречи с доктором Бак. Сможет ли он дотерпеть?

«Рено» несся через мост, под которым лениво поблескивала в лучах полуденного солнца изумрудная Сена. Окно с его стороны было открыто, и Чапел с жадностью глотал прохладный ветерок с запахом речной воды. Сейчас он чувствовал себя лучше. Виды, звуки, запахи города помогали забыть про недомогание. Более того, стремительная поездка по парижским улицам привела его в хорошее расположение духа. Двигаться — значит действовать, а действовать — значит добиваться успеха. Сколько бы ни длились неприятности, какими бы недостижимыми ни казались поставленные цели, пока он в движении, все возможно.

Выйдя из офиса Рикара, Чапел позвонил Леклерку, чтобы тот связался с банком «Лондон — Париж» и, употребив свое влияние, запросил выписку по счету Ру. Леклерк пообещал выполнить его просьбу и добавил, что у него тоже есть новость: Мохаммед аль-Талил получил на имя Ру водительское удостоверение, где в качестве адреса указана взорванная квартира в Университетском городке. Записывая номер к себе в блокнот, Чапел порадовался первым слабым признакам того, что их расследование продвигается. Выданные государственными органами удостоверения личности, как и адрес постоянного места жительства, обязательно указываются при получении кредитной карты, открытии банковского счета, оплате коммунальных платежей, телефона, оформлении ссуды. По собственному опыту он знал, что те, кто занимается отмыванием денег, располагают «чистыми» документами на два или три имени. Номер водительского удостоверения Талила давал им дополнительную неоценимую возможность проследить его финансовые операции.

Впереди вспыхнул желтый свет, затем — зеленый. Перестроившись в левый ряд, Сара свернула на набережную д'Орсэ. Перейдя на третью скорость, она слегка вдавила педаль газа, и «рено» рванул вперед.

— С вами точно все в порядке? — участливо и в то же время чуть раздраженно спросила она. Ей не хотелось, чтобы из-за Чапела работа замедлилась. — В офисе мне на секунду показалось, что вы собрались упасть в обморок.

— У меня сильный ожог плеча. Просто надо аккуратнее двигаться.

— Может, лучше было остаться в больнице?

Чапел внимательно посмотрел на нее, но промолчал. Остаться для чего? — чуть не спросил он. Чтобы вместо него кто-то другой выслеживал Талила? Чтобы обещание, которое он дал своим погибшим товарищам, вместо него взялся выполнять кто-то, кого они знать не знали? Кто-то, для кого поквитаться с убийцей не будет, как для него, делом чести? Кто-то заведомо менее компетентный в его профессиональной области?

— Нет, не лучше, — в конце концов произнес Адам и сел прямее, чтобы показать, что с ним все в порядке и беспокоиться на его счет не стоит. Даже если плечо жжет адским огнем.

Они подъезжали к собору Парижской Богоматери. Уединенный в своей средневековой вотчине на островке Сите посреди Сены, серый, строгий и мужественный, с двумя массивными башнями, он словно не желал поддаваться очарованию летнего дня. Кому-то пришла идея превратить берег Сены в городской пляж, и вдоль реки на забетонированной дорожке выстроились рядами топчаны и шезлонги. Еще ближе к воде на песчаной площадке азартно сражались друг с другом две команды волейболистов. Взрывы их веселого хохота придавали этому дню ощущение нереальности.

— Так, значит, вы у нас счетовод? — спросила Сара, не отрывая взгляда от дороги.

— Это адмирал Гленденнинг так выразился?

— Почему вы не зовете его, как все, просто Глен? Или вы из тех американцев, кто любит соблюдать проформу? В таком случае не знаю, можно ли вам доверять. — Она саркастично усмехнулась и добавила: — Вы ведь бухгалтер, да?

— Да. Работал в «Прайс Уотерхаус».

— Долго?

— Шесть лет.

— И как высоко поднялись по служебной лестнице?

Чапел скосил на нее глаза, ему не нравились эти вопросы: она словно выискивала, к чему придраться.

— До партнера.

— Невероятно! — искренне изумилась Сара. — Вы, должно быть, трудились не покладая рук. Я немножко разбираюсь в этом. Мой старший брат работает в Сити в одном из самых престижных инвестиционных банков. Он тоже партнер, так что я знаю, чего это стоит. Я годами не получала от него никакой весточки, кроме жутких рождественских открыток. Он их даже не подписывает. Но кого мне искренне жаль, так это его жену: трое детей, а растут считай без отца. Вместо мужа — солидный чек. Он зарабатывает кучу денег. Практически печатает их. Но банкноту ведь не обнимешь, верно? Хотя, конечно, мы все чем-то жертвуем. И тем не менее, мистер Чапел, я под впечатлением: вы ушли с такого поста, а работать все равно приходится по восемнадцать часов в сутки. Вот только зарплата, увы, стала у вас меньше. Жалко, наверное?

— Нисколько, — ответил Чапел. — Деньги…

— Еще скажите, что вы патриот!

С каких пор это слово стало у нас чуть ли не бранным?

— А вы нет?

— Я-то?.. Такая работа позволяет вволю путешествовать. Мне нравятся поездки в дальние страны, люблю встречаться с необычными людьми, а еще…

— …а еще убивать их, — закончил Чапел ее фразу, вспомнив популярную после вьетнамской войны наклейку на бампер автомобиля.^[325]

— Нет, я предпочитаю разговаривать с ними. Хочу, чтобы они увидели ситуацию нашими глазами. Стараюсь перетянуть их на свою сторону. Мне нравится считать себя проводником внешней политики своей страны.

— И патриотом?

Сара на секунду задумалась.

— Бывает и такое, — медленно, отчетливо выговаривая каждое слово, произнесла она, будто Адам увидел ту сторону ее жизни, которую ей не хотелось открывать. — Ну а как дела в ЦОЗТС? Вы же сейчас там? В Центре по отслеживанию чего-то за рубежом?

— Да, название то еще, — уклончиво ответил Чапел.

— Не важно, продолжайте, — помолчав, сказала Сара.

— У нас уже есть несколько значительных побед на этом фронте: крупные агенты по переводу денег и хаваладары, цепочки хавалы: благотворительные организации, созданные для перевода денег на Ближний Восток как будто бы для помощи школам, закупки продуктов и медикаментов. В общем, только за первые полтора года работы мы заморозили на счетах добрую сотню миллионов.

— Сотня миллионов — это неплохо.

— И да и нет. Говорят, операция одиннадцатого сентября обошлась террористам в пятьсот тысяч долларов. Может, так оно и есть, но, чтобы финансировать систему, которая взрастила этих террористов, требуются миллионы. Школы, лагеря, пропагандистская система — все это должно работать двадцать четыре часа в сутки. Некоторым наиболее крупным медресе, чтобы продолжать работать, в год требуется поддержка в размере сотни штук баксов. А таких школ только в Пакистане пруд пруди.

— Промыть мозги целому поколению — дело затратное.

— Самое неприятное, что при проверке бухгалтерской отчетности этих организаций видно, что существенная часть денег — от пяти до десяти миллионов долларов — идет на медицину, помощь бедным, строительство больниц. Абсолютно законная деятельность. Но остальные суммы направляются в региональные отделения ХАМАС или «Бригад мучеников аль-Аксы» на покупку тротила, чтобы делать бомбы для смертников, или автоматов АК-сорок семь для следующего поколения моджахедов. И у нас не остается выбора, как только заморозить счета полностью.

Сара как-то странно смотрела на него — склонив голову набок, прищурившись и плотно сжав губы. Она напоминала кошку, которая загнала мышь в угол и сейчас решала, стоит ли ее съесть.

— Что-то не так? — спросил он.

— Вас послушать, мистер Чапел, так можно подумать, будто у вас есть совесть.

— И что? Сегодня это противозаконно?

— В нашей профессии — да.

Машина была переоборудована с учетом специфики их работы — рация, пистолет-пулемет «Хеклер-и-Кох», спрятанный под пассажирским сиденьем, и мигалка с сиреной, сейчас убранная в отделение для перчаток. Сара вела машину уверенно — вся внимание и точный расчет, — словно вождение было ее работой и она старалась выполнить ее наилучшим образом. Она не сводила глаз с дороги, и Чапел воспользовался ее сосредоточенностью, чтобы получше рассмотреть напарницу. В резком солнечном свете хорошо были заметны усталые морщинки вокруг глаз и рта, выдававшие внутреннее напряжение. Нервы были на пределе, и ее хладнокровные и уверенные действия ни на миг не одурачили Адама. Он видел, как она сидела: спина едва касается спинки сиденья, нижняя челюсть немного выдвинута вперед, взгляд — прямо перед собой. Когда она говорила в посольстве, в ее голосе была не просто деловитость, в нем явственно звучали командные нотки. Даже сидя за рулем, она время от времени сопровождала свои слова коротким взмахом руки — ни дать ни взять генерал, отдающий приказы командирам подразделений. Зато когда какое-то время назад она спросила, чем он занимается в свободное время, и он ответил, что бегает на длинные дистанции, она громко рассмеялась. Свободной рукой чуть ослабив собранные в хвост волосы, она взглянула на него, в первый раз по-настоящему на него посмотрела, — и в ее глазах заплясали озорные искорки, выдававшие целую гамму чувств, которые она, как сотрудник британской разведки, не позволила бы себе выказать открыто.

Только теперь он понял, что ее поведение имело целью завуалировать то, что сама она расценивала как свой профессиональный недостаток. От природы она была красавица, однако прекрасно знала — как знал и Чапел, изнутри наблюдая за миром бизнеса, — что красота далеко не всегда идет рука об руку со смекалкой, здравомыслием и прочими полезными качествами, необходимыми для успешной карьеры. Характер у нее определенно был бойцовский, и ее тщательно скрываемое честолюбие пугало его.

— А как вы добрались до своего террориста? — спросил Чапел. — Я имею в виду Саида. Или об этом нельзя говорить?

Сара чуть задумалась над вопросом:

— Почти так же, как вы добираетесь до своих плохих парней. Отслеживала денежные потоки, хотя и с трудом, — в Афганистане нет банковской системы в нашем понимании. Там еще девятнадцатый век — конторские книги, деревянные счеты и все такое. Вполне возможно, что аудит и не врет, только какой аудит, когда концов не найти. Поэтому приходится задавать вопросы. Полагаться на всегда ненадежный человеческий фактор. Если кого-то надо срочно разыскать, я расспрашиваю людей.

Настроившись выслушать лекцию, Чапел поинтересовался:

— И кто были ваши информаторы?

— Лучше спросите, кто не был, — ответила она, словно он задал глупый вопрос. — В тех краях информация — что-то вроде национальной валюты. Ни у кого нет денег, но у всех есть что рассказать по интересующему вас поводу. В случае с Саидом мы получили достоверные сведения, что большая группа сезонных рабочих направляется в Джелалабад на уборку урожая опийного мака на плантациях какого-то иностранца, «афганский араб» наподобие бен Ладена. Когда девяносто девять процентов населения живет за чертой бедности, любой, кто сорит деньгами, выделяется как белая ворона. И еще нам просто повезло. Мы узнали о пакистанском банкире, который в прошлом занимал высокий пост в финансовой империи «Би-Си-Си-Ай», а тут как раз прилетел из Южной Америки в родные края и тоже двинулся в сторону Джелалабада. Он попросту не мог проехать через город и не намекнуть своим старым дружкам, что замышляет какое-то крупное дело. Многие бойцы «Аль-Каиды» оскорбились, когда он заявил, что у них сбит прицел. Говорят, что он дважды употребил слово «мазилы» и назвал их атаки бессмысленными.

— А как вы узнали, что он связан с «Хиджрой»?

— Мы проследили его до предместья Джелалабада, где жил Саид. Таких совпадений не бывает, мистер Чапел. Не та игра.

— Его взяли?

Сара покачала головой, и Адам заметил, как она стиснула зубы.

— Ночью мы его упустили, — чуть прикрыв глаза, ответила она с нескрываемой досадой. — Как сквозь землю провалился.

Остановив машину на красный свет, она хлопнула ладонью по рулю:

— В любом случае, на сегодняшний день нам известно, что «Хиджра» — это деньги. Деньги и цель. Конечно, теперь мы усвоили урок: живыми они не сдаются. — Она посмотрела на Чапела, и, когда заговорила снова, ее голос стал глуше, но искреннее. — Ответьте же мне, мистер Чапел, что такое они задумали, ради чего готовы идти на смерть, лишь бы не проговориться?

16

Баснословное богатство. Двести семьдесят один миллион четыреста пятьдесят девять тысяч долларов и три цента. Он продал последнюю партию акций и закрыл последний опцион. Впервые за двадцать лет в портфеле ценных бумаг было пусто. Три монитора на его рабочем столе, передающие в реальном времени информацию с торгов, мигали, словно бессодержательный триптих в духе эзотерического искусства под модным названием «нью-эйдж». Всего на несколько минут полная сумма, подводящая итог его двадцатилетней деятельности, оказалась на его расчетном счете. Вся до последнего цента.

Марк Габриэль смотрел на цифры и ничего не чувствовал — ни удовлетворения, ни гордости, ни жадности. Он уже давно усвоил хладнокровную объективность профессионального трейдера. Он с радостью предвкушал грядущее испытание сил, и в глазах его светилось бесстрашие воина. Деньги — абсолютное оружие, остальное — всего лишь прелюдия.

Двести семьдесят миллионов долларов.

Он мог бы купить яхту в Антибе на Лазурном Берегу — какой-нибудь «Санкрузер» длиной шестьдесят метров, с вертолетной палубой и командой из десяти человек, виллу на Ибице, шале в Церматте и поместье в окрестностях замка Шенонсо, и еще хватило бы на роскошные вечеринки, дорогую одежду и веселое времяпрепровождение до конца дней. Ничего этого Габриэлю не было нужно. У него уже имелось нечто куда более ценное. Дело жизни.

Отодвинув в сторону большой ниццкий сэндвич, он снова надел наушник и пробормотал себе под нос: «Двести семьдесят. Так, посмотрим, что можно с этим сделать».

— Привет, Хайни, — обратился он к своему банкиру в Цюрихе на почти безупречном швейцарском немецком. — Новая стратегия. Только не падай в обморок и не спрашивай почему. «Ричмонд холдингс» играет на понижение по-крупному. Записываешь? Зашорти мне десять тысяч акций «Ай-Би-Эм», десять тысяч компании «Три-Эм», десять тысяч «Мерк», десять тысяч «Майкрософт»…

Он принялся перечислять промышленные гиганты Соединенных Штатов, после чего отправился в кругосветное путешествие, следуя логике своей карающей доктрины Судного дня, — в Великобританию, Францию, Германию, Японию и Гонконг. В каждой стране он выбирал только акции фирм, выпускающих самые продаваемые товары. В его список входили производители электроники, лекарств, канцелярских принадлежностей, а также поставщики услуг в сфере финансов, страхования, недвижимости и индустрии развлечений. Он обошел вниманием только один сектор — оборонную промышленность.

Закончив разговор с Цюрихом, он позвонил в Мадрид и проделал то же самое. Затем, закончив разговор с Мадридом, он позвонил в Дублин, Франкфурт, Мехико и Йоханесбург.

— Торгуем в шорт, — говорил он снова и снова.

Но когда от него требовали объяснения такой пессимистичной оценки грядущей ситуации в данном секторе рынка, он ничего не желал объяснять и лишь твердил, что «котировки завышены».

«Торговать в шорт (в короткую)», или продавать ценные бумаги без покрытия, означает продавать товар, который тебе не принадлежит, в надежде, что акции соответствующих компаний упадут в цене и можно будет выкупить их значительно дешевле. Идея в том, чтобы продать по сотне, дождаться плохих новостей, сбить цену, а затем выкупить акции обратно по пятьдесят, таким образом «наваривая» по пятьдесят долларов сверху. В сущности, все сводится к продаже и последующей покупке тех же акций.

Но на деле все не так легко, как кажется. Официально вы должны взять эти акции взаймы. Если они растут в цене, то есть «цены идут против вас», спекулянта-неудачника могут заставить выкупить их у настоящего владельца по этой более высокой цене. (Но только если он действительно намеревался продать их именно тогда и если нет других выставленных на продажу акций, которыми можно было бы их заменить.) Кроме того, за пользование займом вы обязаны выплачивать определенный процент. Но это уже техническая сторона дела. Важно понять то, что, даже не являясь официально владельцем акций, вы все равно получаете деньги от их продажи.

По большому счету, чтобы продавать ценные бумаги в кредит, без покрытия, нужны три вещи: характер, хороший кредит и владение информацией. Первое у трейдера либо есть, либо нет. Что до второго, то брокерские фирмы охотно дают в долг. Финансовые компании, как и вообще весь западный бизнес, жадны до барышей и с удовольствием предоставляют своим клиентам веревку, чтобы повеситься. Такому солидному клиенту, как Марк Габриэль с его «Ричмонд холдингс», позволялось продать акций на сто долларов против каждых двадцати пяти на его личном счете. Таким образом, уровень маржи (так называемое кредитное плечо) составлял в его случае двадцать пять процентов. Что же касается информации, в запасе у Габриэля не имелось никаких грязных секретов об этих компаниях — ни предстоящего судебного процесса, ни сведений о нечистой сделке, ни подозрений о серьезных технологических нарушениях. Он владел информацией куда менее безобидного свойства. Скоро грянет новость, которая больно ударит по всем акциям на всех рынках мира.

Через час после того, как он начал продавать, экраны ожили, показывая его счета, на которых общая сумма немного превысила миллиард долларов.

Девять нулей.

Габриэль задумчиво сцепил пальцы.

Он начал в тысяча девятьсот восьмидесятом году. Ему был двадцать один год, и он только что закончил Лондонскую школу экономики с дипломом по специальности «Финансы». Помимо диплома, у него было рвение неофита и собранные в складчину четыре миллиона долларов, из которых половину составляли пенсионные сбережения его отца, а другую половину — взносы друзей-единомышленников. Несколько раз он терял почти все, и одного воспоминания о тех первых отчаянных, до побелевших костяшек на сжатых кулаках, сделках, о невыносимо долгих уик-эндах, когда ему случалось оставить рискованную «открытую» позицию до понедельника, о бесконечных ночах с нависшим над ним банкротством было достаточно, чтобы прошиб холодный пот.

Затем наступили девяностые с растущим «бычьим» рынком на Западе и обвалом индекса Никкей на Востоке. Вместе с Соросом он играл против британского фунта и вовремя оседлал японский рынок, вплоть до его самоубийственного падения с рекордной высоты 36 000 пунктов до жалкой четверти этого уровня. Тогда же он покупал акции «Ай-Би-Эм» по пятьдесят, а после продал по двести, причем после так называемого дробления акций, когда их количество у него удвоилось.

Бум интернет-торгов был самой трудной задачей, и, с его благочестивой точки зрения, все указывало на то, что Бог его действительно не покинул. «Яху!», «Нетскейп», «Инктоми» и «Акамаи». По ним он поднимался все выше, выше и выше. Если острый глаз сидевшего в нем аналитика говорил, что котировки завышены, на помощь спешила логика трейдера, призывавшая сохранять спокойствие. «Следуй за трендом» — гласило правило тех дней, и он следовал общей тенденции рынка так же преданно, как выполнял религиозные обряды. Хорошо усвоил он и что такое «стоп-лосс» — когда и как выставлять ограничитель убытков.

Были и другие сделки — и в легальном бизнесе, и в полулегальном: «Интелтек» в Парагвае, «Гропиус джемс» в Нигерии, «Аллен Виктор металл» в Казахстане. В какой-то момент он дал себе клятву никогда не ставить свой капитал под удар, а стабильные доходы, обеспеченные его неусыпной заботой, лучше употребить на более важные побочные интересы.

Покончив со звонками, Габриэль прошел в небольшую кухоньку и налил кофе в щербатую фарфоровую чашку. Отхлебывая маленькими глотками крепкий ароматный напиток и закурив сигарету, он переводил взгляд то на мигающие экраны, то на потертый портфель около письменного стола — на всю обстановку своего офиса, в который он уже вряд ли вернется. Выдвинутые ящики картотеки из полированного тика. Картины маслом в позолоченных рамах на стенах, обшитых деревянными панелями. В основном натюрморты. Ничего не говорящие изображения фруктов, дичи, рыбы, специально подобранные так, чтобы ничем не выдать его вкусы и предпочтения, не выдать его прошлое. Они останутся здесь. Он не любил их. Фотографии улыбающихся детей, миловидной женщины со светлыми волосами и пары йоркширских терьеров украшали низкий сервант и журнальный столик для посетителей. Они тоже останутся здесь. Они все ему совершенно чужие: он не знал никого с этих фотографий. Кроме собак.

Отставив чашку с кофе, он прошел к принтеру у письменного стола и достал пачку распечатанных листов. Верхняя страница показывала план здания. Не обращая внимания на планы первого и второго этажа, он нашел страницу с планом третьего и, переложив ее наверх, сел. Проведя ногтем по чертежу, он быстро отыскал ожоговое отделение. Сверившись с записями по какому-то своему предыдущему разговору, он написал на плане несколько имен и добавил самую важную информацию: «Кабинет 310, в 10.00».

Немного сбитый с толку скоростью, с какой развивались события, он только покачал головой.

Ну и темпы!

В то утро телефон зазвонил в четыре тридцать. Габриэль уже проснулся, принял душ и, одетый в деловой костюм, сидел в кабинете у себя дома в Нейи, зеленом элитном квартале Парижа. Он слушал передачу службы новостей Би-би-си, где сообщали о смерти некоего Абу Саида, высокопоставленного члена «Хиджры», до этого момента никому не известной исламской экстремистской группировки. И его мучил вопрос: кто навел американцев?

— Да? — ответил он на звонок.

— Буду в Париже послезавтра. Где-то после полудня. Наличные готовы?

Габриэль поморщился, услышав сильный еврейский акцент.

— Конечно. Посылка с вами?

— Да.

Габриэль проглотил застрявший в горле ком. Мир начинал вращаться вокруг новой оси.

— Вам есть где здесь остановиться? Могу что-нибудь подыскать.

— Спасибо, я сам справлюсь.

— Мы сможем встретиться?

— Это было бы нецелесообразно.

В утреннюю тишину ворвался плач младенца. Габриэль повернулся в сторону шума: плакал Фаез, его седьмой сын, которому исполнилось всего несколько недель. Отчего-то вдруг захотелось сесть в полумраке рядом с женой и смотреть, как она укачивает мальчика.

— Я свяжусь с вами в течение сорока восьми часов, — сказал звонивший. — Если за это время от меня не будет вестей, считайте, что меня поймали. Я не герой и молчать не буду. Ваше настоящее имя мне, к счастью, неизвестно, но, пожалуй, лучше примите какие-нибудь меры предосторожности.

— Удачи, — произнес Габриэль и повесил трубку.

Итак, профессор в пути.

В пять часов утра у Габриэля оставалось только одно дело, о котором нужно было позаботиться. Он сидел за своим письменным столом, как на командном посту. Взгляд упал на страницу блокнота, где несколько раз было жирно обведено имя «Грегорио», выдавая его недовольство происходящим. Сняв трубку, Габриэль набрал десятизначный номер. На том конце по-испански ответил жизнерадостный женский голос:

— «Интелтек», буэнос диас.

— Буэнос диас, Глория, — ответил Габриэль на хорошем, но не беглом испанском. — Я хотел бы поговорить с сеньором Грегорио, будьте любезны.

— Сеньора Грегорио нет на…

— Глория, — перебил ее Габриэль, и в его голосе зазвучали металлические нотки, — соедините меня с сеньором Грегорио. И немедленно.

— Слушаюсь, шеф.

В трубке послышалось негромкое жужжание латиноамериканской мелодии, из тех, которые используют в качестве фоновой музыки в больших магазинах, и у него возник вопрос, почему никто не подумает передавать по радио что-нибудь более жизнерадостное вместо этой вялой дребедени. Прошла минута, и, к своему ужасу, Габриэль заметил, что насвистывает привязчивую мелодию. Он с отвращением закусил губу. Коварная гниль распространилась повсюду. Даже в такой тихой заводи, как Сьюдад-дель-Эсте.

— Грегорио слушает.

Подавшись вперед, Марк Габриэль произнес:

— Педро, хорошо, что я до тебя дозвонился. Произошло небольшое недоразумение.

— Привет, Марк. Недоразумение? О чем, бога ради, ты говоришь?

— Я говорю о сумме в двенадцать миллионов долларов. Ты обещал перевести ее на счет нашего партнера еще на прошлой неделе. Уверен, это просто оплошность.

С ежегодной прибылью около семидесяти миллионов долларов компания «Интелтек» стала лидером продаж, поставляя легальные компьютерные программы на стремительно развивающиеся рынки Юго-Восточной Азии, Южной Америки и Восточной Европы. В прошлом году компания отгрузила более миллиона экземпляров таких программ, как «Майкрософт офис», «Лотус девелопмент», «Корел уорлдперфект». Отличный бизнес. Коэффициент валовой маржи — восемьдесят процентов. Никаких маркетинговых затрат. Никаких расходов на рекламу. После издержек на производство товара самую большую статью расхода составляли «официальные благодарности», или попросту взятки правительственным чиновникам. Все копии, что продавала фирма «Интелтек», были пиратскими, записанными на оборудовании компании. Девяносто процентов ее акций принадлежали «Ричмонд холдингс» и составляли одно из самых крупных капиталовложений этой холдинговой компании.

— Это оплошность банка, — оправдывался Грегорио. — Клянусь, я сидел на телефоне и орал как резаный. Просто кошмар, ты себе не представляешь. У них тут совсем другое представление о времени.

— Сочувствую, — дружелюбно заметил Габриэль, поигрывая с ножом для бумаг.

Он-то знал, что проблема не в ком-нибудь и не в чем-нибудь, а в самом Грегорио, у которого каждый раз находилась уважительная причина. Грегорио отлично научился врать еще в бытность свою сотрудником пакистанского банка «Би-Си-Си-Ай», скандальный крах которого в начале девяностых годов заработал ему репутацию банка воров и мошенников, которым место в тюрьме.

— Так или иначе, твоя главная обязанность — следить, чтобы деньги переводились вовремя.

— Я очень извиняюсь, шеф. Немедленно позвоню в банк и прослежу, чтобы вся сумма была переведена как можно скорее.

— Не как можно скорее, — перебил его Габриэль, чуть не вдавив в ногу острие ножа для бумаг, — а прямо сейчас. Сию секунду. У нас больше нет времени ждать. Эти средства нужны дома. Твои документы для поездки за границу у тебя в порядке?

Грегорио, как всегда, заверил его, что все в порядке.

— Очень хорошо. Тогда иди с миром.

Повесив трубку, Габриэль не смог отделаться от мучительного подозрения. «Сеньору Грегорио» верить нельзя. Он слишком долго пробыл в тлетворных джунглях, слишком отдалился от своего народа. Гниль разъедала и его.

Габриэль встал, поправил манжеты и потуже затянул галстук. Он считал дни, когда сможет освободиться от этой неудобной одежды. Двенадцать миллионов долларов — необходимый, чрезвычайно важный компонент задуманного им маскарада. И эта сумма должна прийти из Южной Америки. Чтобы принять решение, потребовалось всего несколько секунд.

Профессор прибудет через сорок восемь часов.

Время еще есть.

По пути домой он заказал билет на вечернийрейс в Буэнос-Айрес с последующей пересадкой на самолет, следующий до Фос-ду-Игуасу, и обратный билет на следующий день, а также оформил аренду мотоцикла — наилучшего транспортного средства для передвижения по забитым транспортом улицам.

С небрежным видом он шел по рю Клебер, стараясь держаться тенистых вязов, небрежно помахивая портфелем. Налетел порыв ветра — женщины пытались придерживать подолы платьев и спасти прически. Габриэль посмотрел на небо. С севера надвигались темные тучи. Почти машинально он бросил взгляд через плечо. Никого подозрительного там он не увидел. Его беспокоил Саид. Уж не проговорился ли он перед смертью? И вообще, когда именно он умер? Сведения оставались по-прежнему скудными. В этом регионе у Габриэля своих людей было слишком мало, а на телевизионные новости полагаться нельзя.

Чтобы отвлечься, он принялся насвистывать мелодию. Буквально в следующую секунду до него дошло, что это та самая противная привязчивая песенка, которую он слушал, пока ждал соединения с Грегорио. Габриэль остановился, достал из кармана пиджака солнечные очки и надел их. Теперь за зеркальными линзами никто не увидит тревогу в его глазах.

17

Быть одиночкой — значит выделяться.

Быть одиночкой — значит быть уязвимым.

Быть одиночкой — значит быть мишенью.

Он выехал из Афин час назад. Суетливый хаотичный город остался позади как воспоминание о теплой постели. Прибрежное шоссе сузилось до двух полос. Он следовал по его изящным изгибам, поднимавшимся по горному склону. Слева от него белые деревушки распластывались по земле меж сосновых рощиц. Справа простиралось Эгейское море. Вода кипела от человеческой деятельности — паромы, буксиры, рыбачьи лодки то и дело вспенивали лазурную поверхность. Более крупные суда — круизные лайнеры, набитые поджаренными на солнце туристами, супертанкеры, принадлежавшие империям Онассиса и Ниархоса, грузовые корабли километровой длины, с восточным размахом доставляющие сюда горы машин, телевизоров, стереосистем, компьютеров, — стояли у причалов в Пире, главной афинской гавани. Он мчался через старую Грецию — по территории, которую во время Второй мировой контролировали партизаны, через холмы Пана и Аполлона, по земле, которая помнила вторжение гуннов.

Сейчас на шоссе никаких других машин он не видел. В зеркале заднего вида было пусто. Дорога впереди манила — беспрепятственный путь в славное будущее. За рулем своего новенького золотистого «БМВ-750» он был всего лишь еще одним туристом-иностранцем, обследующим непревзойденные европейские трассы. Он вел машину на пределе разрешенной скорости — ни быстрее, ни медленнее, хотя мощный автомобиль, словно беговая лошадь на утренней пробежке, казалось, так и просил чуть отпустить поводья.

К этому моменту энергичные попытки выследить его достигли, вероятно, критической точки. Он не сомневался, что их рабочая версия его побега была весьма правдоподобна и предусматривала довольно срочные меры — срочные, но не чрезвычайные. Что-нибудь по линии палестинского шпиона, который сбежал с не самыми важными сведениями о войсках, дислоцированных на Западном берегу реки Иордан. Они ограничатся расследованием на местном уровне: предпочитают работать по-тихому и вряд ли захотят привлекать лишнее внимание. Если бы они связались с полицией и дело вышло на государственный уровень, американцы начали бы задавать вопросы уже через нескольких часов.

Америка… Мировой жандарм.

Мордехай Кан позволил себе редкую для него улыбку и даже скупой недоброжелательный смех.

Нет, американцам тут ничего не светит. Ничего они не узнают.

Его поимку поручат Подразделению. Им всегда доставались или самые щекотливые с точки зрения политики, или самые трудные операции, которые были не по зубам никому другому. Официально оно называлось Подразделение 269 «Сайерет Маткаль», или Спецподразделение Генерального штаба Армии обороны Израиля. Имя себе они сделали на операциях в Энтеббе и Бейруте. Их история была окрашена кровью противников, реже — собственной.

Сейчас они уже наверняка допросили его жену, обыскали его кабинеты в университете и в лаборатории, устроили допрос с пристрастием всем его сотрудникам, секретарям, преподавателям. Наверняка уже взяли за горло местного офицера службы безопасности, полковника Эфраима Бар-Гера: как могла случиться кража такого масштаба? Не видать теперь Эфраиму генеральских звезд. Они уже проверили и перепроверили свои датчики. Они уже поставили новые коды. Они уже убедили себя, что такое никогда больше не повторится.

Кан от природы был осторожным человеком, работа сделала его чуть ли не параноиком. Ему совсем не хотелось, чтобы его поймали или даже просто снова услышали о нем. Он предусмотрительно изменил свою внешность: кожа стала на три тона темнее, волосы приобрели неприметный, русый цвет, а бороду он попросту сбрил. Одет он был в аккуратный деловой костюм. Он не упустил из виду ни малейшей детали, даже распорол стежки на зашитых карманах нового, с иголочки, пиджака. Он вообще имел привычку зацикливаться на деталях. Больше всего ему нравились очки в роговой оправе от парижского дизайнера Алена Микли, тонкие, стильные, изысканные. Он так до конца и не решил, то ли выглядит в них на десять лет моложе, то ли смахивает на клерка нетрадиционной сексуальной ориентации. Единственное, в чем он был уверен, — теперь его внешность не имела ничего общего с доктором Мордехаем Каном, в недавнем прошлом известным профессором физики в университете имени Давида бен-Гуриона, директором отдела исследований в области квантовой физики в национальных лабораториях «Гаарец» и консультантом неких израильских подразделений особого назначения, до того засекреченных, что у них не было даже названия, они как бы вовсе не существовали. Камуфляж завершала пара туфель от Бруно Мальи.

Частично он следил за дорогой, а частично пытался реконструировать расследование с точки зрения его преследователей. Его измененная внешность вряд ли обманет их надолго. Это лишь временное прикрытие. Разыскивающие его люди настроены решительно и отлично знают свое дело. И ему неизвестны все их секреты.

К этому моменту они уже, наверное, нашли брошенную им лодку и установили его присутствие на пароме, следовавшем на Кипр. Им трудно будет вычислить, с каким судном он отправился из Ларнаки. Но с их настойчивостью и, возможно, в силу какого-то допущенного им прокола они могут узнать, что он отплыл на борту парохода «Элени» в Афины. Количество мест, куда он мог поехать, все время увеличивалось. Куда он направится из Афин? Поездом в Берлин? В Будапешт? Автобусом в Софию? Другим паромом на Крит или в Италию? В каждом из последующих пунктов его маршрута количество мест, в которые он мог направиться дальше, возрастало в геометрической прогрессии. Вычислить истинную точку назначения становилось все более сложно.

Единственное, что им было доподлинно известно, — с его грузом он не воспользуется самолетом.

Практически бесконечное множество возможных решений, из которых он мог выбирать, успокаивало его. Если он станет придерживаться плана, того самого генерального плана, который тщательно разрабатывал в последние полгода, он станет для них просто невидимым. Им не поймать его: числа не позволят. Европа слишком большая, а в Подразделении не так уж много сотрудников.

Однако даже теперь, за рулем автомобиля, он не мог отделаться от подозрения, что где-то — еще на этапе тщательнейшей подготовки операции — он ошибся. Оставил какую-то улику. И именно эта мысль заставляла его с опаской поглядывать в зеркало заднего вида, когда ему следовало смотреть вперед, и не дала сомкнуть глаз ночью, пока он плыл в Афины, и даже сейчас, когда он летним солнечным днем ехал на скорости сто километров в час, бросала его в дрожь, так что руки у него покрывались гусиной кожей.

В безопасности он будет, лишь когда доберется до Вены и там закончится эта двадцатичасовая поездка по «мягкому подбрюшью Европы» — через Болгарию, Венгрию, Югославию. По пустынным дорогам и безлюдной сельской местности.

До тех пор он был одиночкой.

Он был уязвим.

Он был мишенью.

18

Прошло несколько лет с тех пор, как Адам Чапел в последний раз сидел в одном из небольших уютных конференц-залов, где банкиры и менеджеры проводят встречи со своими клиентами. Знакомое чувство все больше заполняло его по мере того, как он узнавал непременные символы финансового благополучия и привилегированности. Окна в обрамлении бархатных штор; легкие тюлевые занавеси под ними задернуты — пропуская дневной свет, они оставляли от изумительного вида за окном лишь расплывчатый силуэт. Поверх обычного однотонного паласа расстелен неброский, но оттого не менее великолепный персидский ковер. На стенах — гравюры со сценами охоты. Из мебели в зале имелись только антикварный стол для переговоров, с когтистыми лапами вместо ножек, и вокруг него четыре кресла в стиле Людовика XV. Оглядываясь по сторонам, Чапел вспоминал, с какой гордостью он когда-то принимал в подобном зале своих клиентов. Ее можно было сравнить с восторгом ребенка, которому позволили сесть за стол вместе со взрослыми, или с гордостью рабочего, допущенного в элитный клуб.

Дверь отворилась, и в зал вошла с папкой в руках сотрудница банка — миниатюрная неулыбчивая женщина с кичкой на затылке. Она молча подошла к Адаму и Саре и поприветствовала каждого из них скупым официальным рукопожатием.

— Добрый день. Меня зовут Мари-Жози Пьюдо. В банке я занимаю должность консультанта по вопросам соблюдения правовых норм. Здесь в папке находятся все выписки по интересующему вас счету. Естественно, мы в «БЛП» осуждаем терроризм и насилие в любых проявлениях. Мы и понятия не имели, что месье Ру, как он себя называл, только прикрывается личиной добропорядочного клиента.

Короче говоря, банк без всяких колебаний этического порядка готов был предоставить выписки по счету одного из своих клиентов при отсутствии соответствующего постановления суда. Клиент ведь мертв. И оказывается, он был террористом. Но что самое важное, в случае оперативного и всестороннего сотрудничества французское правительство гарантировало банку полное молчание о том, что месье Ру имел какие-то дела с данным учреждением.

— Естественно, — проговорил Чапел. — Мы благодарны вам за помощь. Много времени мы у вас не отнимем.

Мадам Пьюдо положила папку на стол:

— Что-нибудь еще?

— Только одно, — сказал Чапел. — Недавно к нам в руки попал номер водительского удостоверения мистера Ру. Если можно, проверьте по вашей базе данных, указывался ли этот номер, или адрес, или телефонный номер месье Ру при открытии счета?

— Разумеется, — ответила представитель банка. — Дайте мне этот номер, и я прослежу, чтобы сделали все возможное.

Коротко улыбнувшись напоследок, она вышла за дверь.

Чапел потянулся было к папке, но понял, что напрасно, и обессиленно опустился в кресло.

— Сара, вы не поможете?

Взяв папку, она раскрыла ее и вытащила пачку листов.

— Не много для двух лет, — заметила она, кладя бумаги справа от себя.

— Нам много не надо. Хватит и одной его ошибки.

Выписки были сложены в обратном хронологическом порядке — самые свежие находились сверху. Чапел обвел помещение взглядом спринтера перед стартом. Он нервничал. От напряжения подводило живот и немножко дрожали ноги. Вот оно, начало. Ход всего расследования зависит от того, что они обнаружат в финансовых документах Талила.

— Начнем, — произнес он, взяв самую верхнюю страницу. — Итак, что тут у нас? Июль этого года. Входящий баланс — тысяча пятьсот евро… это будет примерно столько же в долларах США. Взнос наличными: пять тысяч евро через банкомат первого июля. На следующий день он выписывает чек агентству недвижимости «Азема» на тысячу пятьсот евро. — Адам провел ногтем по странице. — Этот чек оприходован другим банком восьмого. Что еще? Банкомат, банкомат, банкомат. Снял семьсот евро. Снова семьсот евро. — Он просмотрел страницу. — Судя по всему, мистер Талил каждые пять дней пополнял запасы своего бумажника, всякий раз на семьсот евро. Может, это его пятидневный лимит? Итоговая сумма за пять операций — три тысячи пятьсот евро. Исходящий баланс, мисс Черчилль?

— Тысяча пятьсот евро.

— Все точно, как в аптеке. — Их взгляды встретились. — Профессионально. Никакой путаницы. Следующий месяц, пожалуйста. — И он снова начал читать: — Июнь. Входящий баланс — тысяча пятьсот евро. Взнос наличными: пять тысяч евро через банкомат первого числа месяца… — Тут он прервался. — Сара, попросите у мадам Пьюдо карту города и список всех банкоматов их банка. И выясните, можно ли узнать, в какое время Талил снимал деньги.

Сара вышла из комнаты, а Чапел снова принялся изучать документы. Каждая выписка была похожа на предыдущую. Внесение денег на счет, чек, пять снятий наличными, каждый раз по семьсот евро. Не человек, а машина.

— Она сейчас принесет карту, — сказала, вернувшись, Сара. — Мы составим список всех номеров банкоматов, которые нам нужны, и она даст их адреса. В данный момент она выясняет, в какое время он снимал деньги, но говорит, что сведения будут, вероятно, только за последний год. Есть что-то новое?

— Пока нет. Вот, полюбуйтесь. — Чапел вручил ей пачку выписок. — Может, вы заметите что-то необычное. Боже упаси, чтобы наш педант выписал два чека за месяц или, еще того лучше, получил откуда-нибудь перевод.

— Чистая работа, а? — сказала она с огорчением.

— Никогда не заступает за черту, живет только на наличные, полностью самодостаточен. След начинается и заканчивается на этом счете. Как там говорил Рикар? Он безупречен.

— Клиент-невидимка.

У Чапела сверкнули глаза, словно ему бросили вызов. Он резко повернулся к Саре:

— Невидимок не бывает.

Через полчаса они просмотрели все выписки по счету Талила. За двадцать четыре месяца он только дважды изменил своей обычной практике: в марте предыдущего года, вместо того чтобы выжидать положенные пять дней между изъятиями наличных, он заспешил и снял все три тысячи пятьсот евро в первые пять дней месяца. Сара предположила, что он уезжал из города и вместо него деньги снимал кто-то другой. Но никто не рискнул выдвинуть догадку, для чего предназначались эти деньги. Чапел аккуратно отметил номера банкоматов, где в том марте снимались деньги.

Второе отклонение от привычного порядка случилось совсем недавно. Месяц назад он дважды снимал по тысяче евро.

Если Чапел и надеялся на какой-то сюрприз, то он рассчитывал обнаружить его в самой первой выписке по счету Талила. Если бы открытие счета было сделано через перевод, он смог бы проследить, откуда пришли деньги. Заглянуть за кулисы. Он бы выстроил цепочку от банка к банку, протянул золотую нить, образно выражаясь. И вновь его ждало разочарование: счет открыли по заявлению, без посредников. Хуже того, срок хранения банковских квитанций — два года, так что за тридцать дней до их визита соответствующая бумага была уничтожена.

— Ничего себе средства на жизнь, — усмехнулся Чапел, собирая выписки и складывая их обратно в папку. — Пять тонн в месяц минус полторы за жилье. На три пятьсот не очень-то разгуляешься в большом городе. Только-только на химчистку и прачечную. — Чуть раньше на этой неделе он обнаружил, что почистить костюм в парижской химчистке стоит около двадцати долларов, рубашки — по три за штуку, а брюки — пять. — На маникюр за сотню долларов этих средств явно не хватило бы. Нет, господин хороший. Тому, кто носит восемнадцатикаратные часы «Ролекс Дайтона», нужно денег побольше, и я на такое не куплюсь.

На самом деле Чапел и наполовину не был так разочарован, как можно было подумать по его тону. Он и не ждал, что Талил оставит какую-либо улику. Кто угодно, но только не его потенциальная жертва. Странное дело, по-своему дисциплинированность Талила ему даже нравилась. Ему важно было знать, что его друзей убил не какой-то там замызганный дурень с незавязанными шнурками. В то же время он начинал «чувствовать» Талила, чувствовать характер всей их организации. Иногда о человеке больше говорит то, чего он не делает.

— Это не те деньги, на которые он жил, — объявила Сара. — Держу пари, это его деловые расходы. Сумма, которую он получал на поддержание их ячейки в рабочем состоянии. Строго по расписанию он назначает встречи своим агентам и выдает им денежное содержание.

Ячейки, агенты, встречи — слова из лексикона Сары, но не Чапела.

— Может быть, — ответил он, — хотя это не по моей части. В итоге все равно приходим к выводу, что он должен иметь доступ к дополнительным суммам. И значит, в этом городе у него должны быть другие счета.

На столе лежала карта — множество красных, зеленых и синих точек на ней обозначали банкоматы, которыми пользовался Талил. Зеленые точки показывали, где он ежемесячно вносил деньги на счет, синие — где снимал, а красные — их было всего пять — где он снял деньги в марте прошлого года, выпадающем из общего порядка. Синие точки (там, где он снимал деньги) распределялись по всему Парижу, зеленые (там, где вносил на счет) сбились в небольшую кучку: их имелось около двадцати в Шестнадцатом и Семнадцатом округах — к северо-западу от Триумфальной арки. Остальные четыре — около Латинского квартала, далеко на западе.

Пять красных точек, где Талил — или, по версии Сары, кто-то вместо него — пользовался банкоматом, также образовывали отдельную группу. Все они располагались в радиусе десяти кварталов в Шестнадцатом округе. Одним из этих банкоматов он не только воспользовался для внесения наличных, но и трижды до того марта снимал там деньги.

С точки зрения Чапела, это была зацепка.

Оставалось нанести на карту последний фрагмент информации. Чапел ногтем снял колпачок с черного фломастера и быстрым движением поставил точку на углу улицы Сен-Поль и бульвара Виктора Гюго, где находился филиал банка «БЛП» в Нейи. Точка оказалась в центре все тех же десяти кварталов в Шестнадцатом округе, где двадцать девятого июня два года назад Мохаммед аль-Талил, он же Бертран Ру, открыл счет. Склонившись к столу, Чапел обвел все точки в Шестнадцатом округе общей окружностью.

— Кто бы ни платил деньги Талилу, он живет или работает где-то внутри этого круга, — заметил Чапел. — Именно этот человек вносил деньги на счет Талила в марте прошлого года.

— Зачем класть деньги на счет, если все равно придется снимать их через несколько дней?

Сара встала с кресла и подошла совсем близко к Чапелу, так что он почувствовал ее запах. Никаких духов — она их не признавала, — но едва уловимый аромат французского мыла, а от волос — ванили. Заметил он и маленький шрам у глаза. Выходит, она тоже не всегда выигрывала битвы.

— Пока не знаю, — ответил он. — Но это неспроста, можете не сомневаться.

Опершись о его плечо, она склонилась над картой. В вырезе блузки без рукавов виднелась ее тугая грудь. Он попробовал отвести взгляд, но у него уже год не было женщины. Помедлив, он почувствовал, как внутри теплой волной поднимается возбуждение.

— Нейи. Получается, он здесь живет? — спросила Сара. — Хороший район. Один из самых престижных. Вам приходилось бывать там? Кошелек Талила быстро пустеет, поэтому он предпочитает по возможности поскорее его наполнить. В один месяц он проходит до банкомата восемь кварталов на север. В следующий — на восток. Затем на запад. Думает, он самый умный и всех запутает. Чтобы увидеть весь рисунок его маршрутов, нужно потратить немало времени и смотреть лучше с высоты птичьего полета. — Выпрямившись, она тяжело вздохнула. — Теперь нам остается только составить список всех семей выходцев с Ближнего Востока, проживающих в Нейи, и пригласить их в полицейский участок для беседы. Даже если бы этот план был законным, он неосуществим.

Едва Сара успела договорить, как дверь бесшумно отворилась и в конференц-зал энергичной походкой вошла мадам Пьюдо. Она вручила Чапелу лист бумаги:

— Боюсь, у нас нет счетов, где было бы указано то, что вам нужно. Однако мы установили, в какой день и час и каким именно банкоматом пользовался месье Ру. Правда, только за последний год, но, согласитесь, это лучше, чем ничего. Взгляните сами.

Она ждала его реакции — плечи развернуты, спина прямая, подбородок приподнят, как будто ей скомандовали «Смирно!». Улыбка победительницы напоминала, скорее, высокомерную гримасу, но, наверное, у французов это одно и то же.

Просматривая документ, Чапел был приятно удивлен. Картина сразу стала яснее.

— Он вносил деньги между семнадцатью и восемнадцатью часами, — подвел итог Чапел, — а снимал утром между семью и восьмью. В обоих случаях это час пик. Обычно банкоматом пользуются по пути на работу или домой. Похоже, с девяти до семнадцати Талил был на службе.

Но и тут тоже имелись отступления от общего правила. Так, Чапел указал на запись, где говорилось, что один раз тысяча евро была снята в два часа ночи — тринадцатого июня текущего года.

— Мадам Пьюдо, вы можете сказать, где находится этот банкомат?

— В районе Гутт-д'Ор, около Монмартра.

— А этот, где Талил снимал тысячу евро в другой раз?

— Тоже в районе Гутт-д'Ор.

Чапел слышал, что этот район связан с теневым переводом денег. Сущий рай для хавалы, по словам Бабтиста.

— Вряд ли это то место, в котором мне хотелось бы оказаться в два часа ночи, — заметила Сара. — Рабочий район, живут в основном выходцы из Западной Африки и арабы. На каждом шагу магазины одежды и ювелирные лавки. Сходить туда днем все равно что прогуляться по центру Лагоса.

Чапел потер висок.

— Лагос, — повторил он. — Там в июне убили двоих наших. Они работали по делу о покупке крупной партии алмазов. До сих пор точно не известно, что же там произошло.

— Мы в курсе: приказы поступали отсюда.

— Вот, значит, где они базируются, — сказал он.

— Похоже, что так.

— И это не простое совпадение?

— Нет, Адам. Не та игра. — Ее взгляд, властный и вопрошающий, задержался на нем.

Что это, она бросала ему вызов? Оценивала его? На какое-то безумное мгновение он подумал, что она соблазняет его, но тут же понял, что все это его фантазии.

Поблагодарив мадам Пьюдо, они собрали документы и через несколько минут уже стояли на улице, на краю гигантской автостоянки, в которую превращался весь Париж в часы пик. Они прошли до конца улицы. В обоих направлениях машины вытянулись в бесконечную цепочку. Впритык, бампер к бамперу, моторы жалобно кряхтят и ворчат, выхлопные газы заполняют узкие каньоны улиц, погружая все вокруг в желтоватые облака выхлопного дыма.

— Такое впечатление, будто они ждали нас и замели все следы, — сказала Сара, когда они подходили к их автомобилю.

— А вы чего хотели? Неоновых надписей, указывающих стрелочкой путь к его счетам?

— Можете считать меня оптимисткой, но я бы не возражала против девятизначной суммы на счете в любом добропорядочном банке на любом из семи континентов. По крайней мере, тогда бы у нас была хоть какая-то ниточка.

Но вместо того чтобы вновь огорчиться, Чапел неожиданно воспрянул от одного предвкушения подобной удачи. На сей раз он наслаждался бы неограниченным доступом к счету подозреваемого. Не думать о судебной волоките, о постоянных препирательствах с полицейскими чиновниками и судьями! Забыть про кошмар «двустороннего договора о правовой помощи», по которому истребовалась информация у дружественных правительств: ответы на соответствующие запросы приходили не раньше чем через десять дней, а во многих случаях и через все тридцать. Французское же правительство не только обещало сотрудничество, но и реально его предоставило.

— Мы узнали, что каждую неделю Талил кому-то платил деньги, — сказал Чапел, — вероятно, другим членам своей ячейки. У нас есть карта, где указаны банкоматы, которыми он пользовался. Вы говорили, что ключевых фигур в «Хиджре» от шести до восьми.

— Двое из которых мертвы.

— Допустим. Но кто-то же забрал деньги из «Королевских ювелиров». Спорим, это тот, с кем он вместе снимал квартиру. Сара, проклятье, кто-то же смотрел телевизор перед самым возвращением Талила к себе домой! Скажите Леклерку, чтобы его ребята установили круглосуточное наблюдение за банкоматами в этом округе. И пусть здесь, в банке, оставят человека, на случай если кто-нибудь попытается добраться до счета. Тогда мы сможем узнать об этом немедленно и арестуем его.

— Думаете? Они не глупее нас. Во всяком случае, хватило же им ума вычислить, что ваша команда висит у них на хвосте. Если они способны разгадать ваш план, то уж точно не притронутся к скомпрометированному счету. Это все равно что добровольно сдаться властям.

— Сара, послушайте, они здесь, — продолжил Чапел. — Они действуют в этом городе. Рискну выдвинуть версию, что тот, кто им платит, окопался где-то в Нейи и, кажется, он чересчур высокого о себе мнения.

— Ну, это вряд ли. Какое там мнение, если он потерял двух командиров и знает, что ЦРУ практически идет по его следу и американские агенты проникли в саму их организацию. Нет, Адам, теперь он о себе уже не такого высокого мнения.

— Даже если так, — не сдавался Чапел, — у Талила в Париже должен быть хотя бы еще один счет. Если кому-то интересно мое мнение, то я считаю, что их не меньше десяти в разных банках. Может, больше. Вряд ли у него имелось десять псевдонимов, десять разных адресов и десять водительских удостоверений. Я никогда с таким не сталкивался. У нас есть его адрес, водительское удостоверение и домашний телефон. Где-то он должен был наследить.

— Нашли дурака!

— Спорим?

— Да если и так, что тогда? — всплеснула руками Сара. — Вся эта информация о движении его денежных средств продвинет наше расследование, когда мы найдем того, кто объяснит нам, зачем он все это делает. Адам, нужен живой человек. Такой, на кого мы сможем опереться. Цифры хороши, чтобы выстроить некую модель образа действия, возможно даже, прогнозирующую модель. Но этот этап мы уже прошли. Игра вступила в завершающую фазу. Они сделали запись. И они больше не планируют. Они действуют.

— Люди врут, — сердито сказал Чапел. — Они лукавят, вводят тебя в заблуждение. По мне, так цифры всегда надежнее человека.

— Да вы просто глупец.

Ее слова задели его так, будто она дала ему пощечину.

— Я докажу, что вы не правы.

Сара явно сомневалась, что ему удастся выполнить обещание. Поигрывая ключами от машины, она быстро взглянула на него:

— И каковы шансы?

— Шансы? — Он кивнул в сторону моря еле движущихся машин. — Примерно такие же, как шансы выбраться из этого хаоса и доставить нас в Министерство финансов. Ну, скажем, за час.

— Адрес?

— Университетская, двадцать три.

Она прикусила губу.

— Едем.

19

Поездка заняла у них пятьдесят семь минут.

Сара вела машину с ожесточенной сосредоточенностью, лишь иногда отдавая короткие команды. Дважды они на полной скорости влетали на улицу с односторонним движением. Однажды пришлось, распугивая голубей, но не пешеходов, выехать на тротуар, чтобы обогнуть заглохший «ситроен». Раз шесть, не меньше, она проехала на красный свет. Чапел не протестовал, а Сара была слишком занята, чтобы объяснять. В этой битве она сражалась не только против времени.

— Позвоните Леклерку, — сказала она, когда они проехали по Новому мосту. — Наверное, он уже разыскал кого-нибудь, кто знал этого Талила. Небось теперь добрая сотня агентов ФБР и «Сюртэ» постоянно утюжат его район.

— Будь это так, мы бы наверняка уже знали, — ответил Чапел, удивляясь ее раздражению.

— Почему вы всё делаете мне наперекор? — огрызнулась Сара. — Хотите, чтобы друзья Талила ушли от ответа? Или для вас принципиально, чтобы все делалось, как вам угодно? Через цифры? — Она бросила ему сотовый телефон. — Звоните.

Теперь ее волосы были заколоты высоко на затылке. Поднимая их, она вслух обронила, что шее жарко. Щеки у нее раскраснелись, но взгляд оставался холодным и крайне настороженным. В какой-то момент Чапелу показалось, что ее окутала пелена, и у него возникло ощущение, что она отчасти где-то витает. Он был знаком с ней всего лишь полдня, но за несколько минут научился чувствовать силу ее присутствия. Когда она находилась рядом, она находилась рядом. Такая сила заставила бы вертеться стрелку любого компаса.

— Проклятье, должен же быть хоть кто-нибудь, кто знал его! — пробормотала Сара.

Позвонив Леклерку, Чапел узнал, что ни одной души, знавшей Талила ближе, чем его знал случайный знакомый, они не нашли. Чапел сообщил ему, что Талил снимал деньги в банкоматах в Шестнадцатом и Семнадцатом округах, и Леклерк пообещал поставить там людей уже к полуночи.

Наконец они прибыли на место: визг тормозов, резкий поворот руля и сильный толчок, когда колеса ткнулись в поребрик тротуара. Латунная табличка у начала широкой каменной лестницы гласила: «Министерство экономики, финансов и промышленности». Худощавый, серьезного вида мужчина в полосатом костюме прохаживался по тротуару. Порывы ветра ерошили его волосы, но он не вынимал руки из карманов, только временами морщил нос, стараясь удержать на месте очки в металлической оправе. Увидев выходящего из машины Чапела, он поспешил к нему:

— Привет, Адам. Читал в газете о взрыве. Слава богу, с тобой все в порядке.

— Да, слава богу, — ответил Чапел, обменявшись с мужчиной рукопожатиями. — Это мисс Черчилль. Она в нашей команде. Сара, разрешите вам представить Жиля Боннара. Он главный в этой лавочке.

Лавочка называлась «Центр по анализу финансовых операций и отчетов и отслеживанию нелегальных финансовых потоков (Анафин)». Если быть уж совсем точным, то эта структура относилась не столько к правоохранительным органам, сколько к финансовой разведке. Центр был организован для борьбы с отмыванием денег, полученных от наркобизнеса и криминальной деятельности, а в последнее время занимался также средствами, предназначавшимися для финансирования деятельности террористических организаций. С этой целью Анафин сотрудничал с различными финансовыми учреждениями по всей стране — банками, брокерскими домами, фирмами, занимавшимися переводом денег, — присматривал за тем, чтобы не нарушались строгие французские законы об отмывании денег, и собирал всю возможную информацию о подозрительном поведении клиентов.

— По-моему, мы знакомы. — Сара приветливо протянула руку Боннару. — Как дела, Жиль?

— Работы выше крыши. — У Боннара не получилось скрыть удивление. — И давно вы работаете с американцами?

— Это временно. — Сара подкрепила свой ответ властным взглядом, словно говорившим: Заткнись, Жиль! В прошлом ты вел себя опрометчиво. Так не повторяй ту же ошибку сейчас.

И снова у Чапела возникло ощущение, что нет такого места, куда бы он пришел, а Сара там уже не побывала. Ему хватило ума не спрашивать, по какому делу они работали вместе в прошлом. Но почему она хотя бы не упомянула, что знакома с Боннаром или что раньше сотрудничала с Анафином?

Потому что шпионка, мысленно ответил Чапел на свой вопрос. Она умеет хранить тайны. Чапел не хотел допускать мысль, что могла быть и другая причина. Потому что она не доверяет тебе.

— Итак, Адам, чем могу помочь? — поинтересовался Жиль Боннар, когда они проходили через черные двойные двери, ведущие в министерство.

— У террориста, убившего наших ребят, есть счет в банке «Лондон — Париж». Мы просмотрели выписки, но мало что нашли.

Его слова произвели на Боннара впечатление.

— Вам в «БЛП» уже показали выписки? Обычно требуется один ордер, чтобы просто заставить их говорить, другой — чтобы попасть в банк, и поддержка в виде полиции для гарантии, что банк не передумает.

— Все проще, — ответил Чапел. — Им совсем не нужно, чтобы о них пошла дурная слава как о банке, где свили гнездо террористы. Нам потребуется ваша база данных, — добавил он, похлопывая Боннара по спине. — Наконец-то у вас появился шанс доказать, что ты не зря мне ее нахваливал.

— Докажу, докажу. Наши офисы наверху. Идемте, я вас провожу.

В этом лучшем из всех возможных миров Чапелу всего и надо-то было ввести псевдоним Талила — Бертран Ру, адрес Ру в Университетском городке, номер его водительского удостоверения или номер телефона в базу данных Анафина, чтобы узнать, проходят ли эти данные по документам в любом французском банке или его филиале во Франции или за границей. Тем не менее Франция, как демократическая страна, соблюдала права частных лиц, в том числе и право на неприкосновенность личной информации. Мысль о том, чтобы допустить Чапела к централизованной базе данных, открывающей ему доступ для запросов в четырех тысячах финансовых учреждений страны, была воспринята как святотатство. Об этом не могло быть и речи.

Ему разрешалось использовать базу только для поиска счета, содержащего псевдоним Талила, или личную информацию, которая проходила бы как часть «отчета о подозрительной деятельности», известного в их среде просто как ОПД, или «отчета о сделке за наличный расчет», сокращенно ОСНР. Какие бы крупные суммы денег ни перемещались со счета на счет, рано или поздно — не важно, сколь тщательные меры предосторожности террорист предпринял бы, — он все равно не мог не попасть в поле зрения Анафина. Если Мохаммед аль-Талил хоть раз оступился в этой стране, отчет о его оплошности непременно окажется в базе данных Центра.

Пока они петляли по коридорам, Чапел не без удовольствия отметил, что Боннар подстроился под его торопливый шаг. Лампы дневного света были ужасны: половина из них мигала, другая половина не работала. Двери со стеклянными врезками хлопали так, что стекла дребезжали. Рыжий ковролин был протерт до дыр, так что сразу и не поймешь, что снизу, что сверху — то ли ковролин, то ли черно-белый кафель. Под отколотым куском кафельной плитки он заметил еще какое-то непонятное покрытие. Здание напоминало руины: только копни, и найдешь остатки древних цивилизаций.

Краем глаза Чапел заметил справа небольшое просторное помещение, поделенное на кабинки, в которых за компьютерами работали люди. Он догадался, что это французские полицейские, приехавшие в столицу, чтобы прокачать базу данных Анафина в надежде собрать улики против подозреваемых. В общем-то, и он пришел сюда за тем же. Но у Чапела было одно преимущество перед полицейскими: ему не требовалось выстраивать версию, достаточно было просто найти имя.

Еще раз повернув налево, Боннар толкнул плечом дверь и пропустил Чапела и Сару в свой личный кабинет.

— Сделаем все отсюда, идет? — спросил Боннар. Его стремительность сразу же улетучилась, как только он снял пиджак, повесил его на плечики, предварительно протерев их тряпочкой, и убрал в шкаф. Покончив с этим, он сел в свое кресло за письменным столом, жестом предложив Чапелу и Саре придвинуть кресла для себя. Несколько ударов по клавишам, и он вошел в базу данных. — Давайте, что там у вас есть.

Сара назвала имя — Бертран Ру — и начала называть адрес, но Боннар жестом остановил ее:

— Давайте по порядку. Начнем с имени. Ждем результата, затем переходим к следующему фрагменту информации. Ру Бертран, — повторил он и нажал клавишу ввода. — Он гражданин Франции?

— Мы предполагаем, что да, — ответила Сара.

Боннар достал из ящика стола пачку сигарет и предложил им.

— Придется подождать несколько минут, — объяснил он, прикуривая сигарету, после того как Чапел и Сара отказались. — Центральную базу данных обновили в девяносто седьмом, используя технологию, которую мы по дешевке купили несколькими годами раньше. Память все разбухает, но процессор старенький.

Отмывание денег как инструмент организованной преступности впервые привлек к себе внимание международной общественности в конце семидесятых. Наводнив американский и европейский рынки колумбийским и перуанским кокаином, наркодельцы и их подельники были вынуждены искать способы размещения (в том числе в прямом, физическом смысле слова!) огромной денежной массы — американских долларов, французских франков, немецких марок и испанских песет, которые приносил их прибыльный бизнес. В Майами и Марселе не так уж редко можно было видеть смуглокожих джентльменов, которые у входа в банк выгружали из машины пухлые мешки с наличными для немедленного размещения их содержимого на счетах. В документах, которые они заполняли, открывая счета, в графе «род занятий» они указывали «предприниматель», «игрок», «джентльмен».

Первый закон, направленный на борьбу с таким вопиющим отмыванием нелегальных доходов, потребовал от клиентов банка заполнять заявку на сделку с наличными при размещении или снятии суммы, превышающей десять тысяч долларов. Кокаиновые ковбои быстро отыскали в этом механизме лазейку. Суть «смерфинга», или «структурирования», как он сейчас называется, заключалась в том, что несколько верных сподвижников отправлялись в большое количество банков и каждый размещал на счете сумму в девять тысяч девятьсот долларов. Чтобы не привлекать к себе, так сказать, ненужного внимания.

Впоследствии закон возложил на банк обязанность знать своих клиентов. Были предприняты успешные попытки обучить персонал, работающий непосредственно с клиентами, замечать такие нюансы, которые могли бы подсказать им, что клиент связан с преступным миром. Далее постоянно изобретались все более эффективные правоохранительные меры. В случаях, когда вспышки противозаконной деятельности замечались в каких-то специфических местах, представители правоохранительных органов могли выписать географически обусловленные предписания, согласно которым письменная заявка требовалась уже для операций с суммой от семисот долларов.

Но Чапел отдавал себе отчет в том, что наркоторговцы и их курьеры являются легкой добычей. С ними все понятно: кто такие, когда и что делают. Известно и то, что в большинстве случаев они рано или поздно должны будут воспользоваться услугами финансового учреждения, чтобы получить свой навар.

Найти террористов намного труднее по одной простой причине: движение их денежных средств происходит до того, как они совершают преступление. И пока гром не грянул, они остаются невидимыми.

— Запрос по Бертрану Ру ничего не дал, — объявил Боннар через две минуты, хотя казалось, что прошла целая вечность.

Сара зачитала вслух адрес Ру, номер его водительского удостоверения и телефон. И каждый раз ответ был отрицательным.

— Переверни телефонный номер, — посоветовал Чапел, — введи его задом наперед.

— То есть? — удивился Боннар.

— Старый трюк. Им пользуются сплошь и рядом, когда нужен фальшивый номер. Ну пожалуйста, попробуй.

Сара отвела взгляд, на губах играла невеселая усмешка. Он читал ее мысли как свои: Числа не приведут нас к цели. Нам нужны люди, живые люди. В этот миг Чапел почувствовал, как у него по спине пробежал холодок. Вряд ли он мог с уверенностью сказать, что его беспокоило больше: ее расхолаживающее презрение, невозмутимый пессимизм или то, как она отстранялась от событий, в то время как он, наоборот, жадно цеплялся за каждое слово.

— Есть! — закричал Боннар.

Чапел вскочил с кресла, но Сара его опередила и оказалась возле Боннара на секунду раньше:

— Шутить изволите?

— Нисколько. Вот, посмотрите сами. — Боннар указал на экран. — Отчет о подозрительной деятельности (ОПД) от шестнадцатого июня прошлого года в отделении банка «Монпарнас» в округе Сен-Жермен-де-Пре. Счет принадлежит господину Альберу Додену. Телефон указан тот, который вы только что мне продиктовали. Читаю дословно: «Между девятью ноль-ноль и девятью тридцатью утра в четверг шестнадцатого июня мистер Доден посещал банк три раза. В первый раз он был клиентом в моем окне и снял четыре тысячи пятьсот евро. Во второй раз я не видела его, но позже узнала от Женевьев Дроз, моей коллеги, что он снял еще четыре тысячи евро. В третий раз он подходил к окну Иветт (Иветт Пресен работает рядом со мной) и снова снял четыре тысячи евро. Когда я поговорила с коллегами, выяснилось, что все три операции проходили по одному и тому же счету». Это все.

— Каков порог, при котором пишутся отчеты во Франции?

— Пять тысяч евро, — ответил Боннар. — Ясно, что ваш человек не хотел привлекать к себе внимания.

— А баланс счета нам известен?

Боннар просмотрел информацию на экране:

— Не указано. Вам придется связаться с банком.

Чапел почесал подбородок. С одной стороны, находка радовала, с другой — эти действия как-то не вязались с прежней дисциплиной Талила. Так рисковать мог только непрофессионал — обратиться в течение получаса в одно и то же отделение банка. У «Монпарнаса» отделений в городе много. От Талила требовалось лишь поймать такси и проехать десяток кварталов, и все было бы шито-крыто.

— Шестнадцатого июня, — произнес он. — А что произошло в тот день? Что-нибудь необычное?

— В прошлом году? В июне? — Боннар досадливо покачал головой. — Разумеется, вы не помните. Вы же не парижане. А я помню. Я живу в пригороде, и у меня нет машины, и добраться домой не было никакой возможности. Мне пришлось три ночи подряд спать в офисе.

— Как так — не добраться домой? — спросила Сара, но, когда Боннар начал объяснять, глаза у нее загорелись и она начала поддакивать: — Ах вот как, понятно, понятно.

— Забастовка работников общественного транспорта, — говорил Боннар. — Весь город встал: не работали ни метро, ни автобусы. А в тот день еще и таксисты из солидарности к ним присоединились. Вы никогда не видели такого уличного движения. Ваш друг месье Доден, или месье Ру, или месье Талил, как бы он себя ни называл, спешил, а идти пешком ему было лень. Дело закрыто. Задержитесь, пока я проверю имя Доден. Может, найдем его еще где-нибудь.

Набрав имя, Боннар откинулся на спинку кресла и заложил руки за голову.

Две минуты прошли в мучительном молчании. Все были буквально на взводе.

— Ничего, — объявил Боннар под вздохи разочарования. Распечатав ОПД, он передал его Чапелу. — Это вам поможет?

Чапел пробежал страницу взглядом, фиксируя в памяти имя — Альбер Доден — и номер счета — 788-87677G в банке «Монпарнас». Еще один тупик? Еще одна искусно сооруженная Талилом ловушка? Вряд ли. Это было то, чего никто никогда не должен был обнаружить. Ошибка, допущенная от отчаяния. Вот она, их золотая нить. Теперь им оставалось только потянуть за нее и наблюдать, как происходит разоблачение «Хиджры».

— Да, Жиль, это нам поможет, — ответил он. —Еще как поможет!

20

Дверь Генеральной дирекции внешней безопасности хлопнула за Леклерком, и он вслух выругался, даже пнул в сердцах поребрик тротуара. «Merde!» — снова повторил он, адресуя этот эпитет массивной дубовой двери.

Рафи Бубилас отказался говорить. Адвокат владельца «Королевских ювелиров» пообещала защищать своего клиента, пока тому не предъявят обвинение или не освободят его. Когда Леклерк сказал ей, чтобы отвалила и что она останется с Бубиласом ровно столько, сколько ей позволят, и ни минутой дольше, она вылила на него целый поток оскорблений. Весь разговор напоминал кухонную ссору, и, как водится в таких случаях, женщина одержала верх. «Я обвиняю!»^[326] — верещала эта дамочка в модном красном берете, с сумочкой от «Шанель» в руках и с сотовым телефоном наготове. Правозащитница выискалась, ну прямо Эмиль Золя в юбке!

Было почти семь часов. Леклерк шел по тротуару, вдоль которого выстроились в ряд вековые вязы. Вечернее солнце согревало зеленый полог и придавало воздуху успокаивающий, дремотный оттенок, но мало чем могло помочь его настроению. Будь его воля, эта крикливая бабенка вместе со своим клиентом отправилась бы в тюрьму Санте и изведала бы там вкус настоящей тюремной жизни — камера два на три метра, сырые стены, металлический унитаз, который засоряется всякий раз, как им воспользуются, еда, от которой стошнило бы даже таракана. Тогда бы уж Леклерк поговорил бы с Бубиласом так, как он считает нужным, будьте уверены.

Его мотоцикл стоял в нескольких метрах от входа. Застегнув кожаную куртку, Леклерк оседлал своего черного «дукати-монстра». Он взялся за руль, и на руке осталась грязь. Пора помыть мотоцикл. И тут его осенило — он даже удивился, как не додумался до этого раньше. «Сначала стрелять, затем задавать вопросы», — распорядился адмирал Оуэн Гленденнинг. Что ж, прекрасно. Леклерк прислушается к авторитетному мнению. Цель номер один — господин Рафи Бубилас, владелец «Королевских ювелиров», наркоторговец, участник террористического заговора и дерьмо мирового класса. Эта сучка хотела, чтобы его освободили. Ладно. Леклерк достал сотовый телефон:

— Эдмон, выпускай нашего гостя.

— Бубиласа? — спросил полковник Эдмон Куртуа, комендант ГДВБ. — Смеешься? Оставь его мне на вечер. Адвокатша скоро уберется. Она брякнула, что останется здесь ночевать, только чтобы тебя позлить.

— Доверься мне, старина. Выпусти его. Обещаю, завтра он сам пожалеет, что не остался у тебя в гостях.

— Разве это можно? Уверен?

— Хочешь, позвони Гадбуа.

Куртуа мрачно усмехнулся. Упоминания имени шефа разведки оказалось достаточно.

— Помощь нужна?

— Пусть Шмид и Гийо ждут меня в полночь здесь, у Казарм Мортье.

— Спецснаряжение с собой брать?

— Нет, их самих вполне хватит.

Леклерк надел шлем, опустил зеркальное забрало и завел мотоцикл. «Дукати» изумительно заворчал, и Леклерк направился в центр города. Движение стало уже не таким интенсивным. Через пятнадцать минут он добрался до штаб-квартиры «Сюртэ» на рю Ламартин.

— Как это я не могу попасть в банк? — всплеснул руками Адам Чапел, сидя на краю стола Жиля Боннара. — Сейчас около девяти часов. Кто-то же должен там быть!

— Дело не в позднем часе, — объяснил Боннар. — База данных по ночам недоступна. Начальник тамошнего техотдела объяснил мне, что каждый день центральная база данных с восьми вечера до трех ночи резервируется. И никакие запросы в это время не проходят. Прервать резервирование базы он, конечно, может, но это займет больше времени, чем дождаться, пока завершится процесс.

Час назад Чапел позвонил Леклерку, и, как он понял, Леклерк позвонил Гадбуа, а Гадбуа — министру обороны, и так далее по цепочке, пока кто-то не позвонил президенту банка «Монпарнас» с известием, что его банк «приютил» известного террориста, накануне убившего трех американских спецагентов и одного представителя разведки их собственной страны. В ответ президент банка немедленно предложил всестороннее сотрудничество. Цепь инстанций, не особо надежная, так как расследование велось международное, на сей раз сработала безупречно. И теперь все рушилось из-за той самой технологии, на которую они возлагали такие большие надежды.

— Тебе надо явиться в компьютерный центр банка в шесть утра, — продолжил Боннар. — Мне обещали, что к этому времени для тебя подготовят полную подборку по Додену. — Когда Чапел даже не шелохнулся, Боннар вышел из себя: — Ну, знаешь! Скажи спасибо, что хоть так. Раздобыл серьезную зацепку, шутка ли сказать! А что «Монпарнас» сотрудничает с вами, так это, ей-богу, просто чудо. Адам, они буквально открывают перед тобой двери. Заметь: на три часа раньше, чем начинается их рабочий день! — Жиль откатился в кресле от стола и встал. — Сара, ну хоть вы скажите ему, что выглядит он дерьмово. Адам, тебе надо поспать.

С этими словами Боннар вышел из кабинета.

Чапел только покачал головой:

— Нас же еще и отчитывают!

— Жиль сделал все, что мог, а вы даже спасибо ему не сказали.

— Спасибо? Я должен говорить ему спасибо? А, ну да, я же в Европе. Простите, оплошал, забыл про политес.

Сара направилась к двери.

— Дело не в политесе, а в элементарном воспитании. Идемте, надо где-нибудь перекусить. Я умираю с голоду. — Уже в коридоре она оглянулась. — Вы идете?

— Да, — ответил Чапел, не слезая со стола Боннара.

Сара подняла указательный палец и бросила на своего напарника предупреждающий взгляд:

— Это Париж. Не вздумайте сказать, что вам хочется съесть гамбургер, иначе я вас придушу.

На третьем этаже в штаб-квартире «Сюртэ» Леклерк буквально налетел на Франка Буркхардта, эльзасца с пивным животом, который удивительным образом умудрялся, словно это входило в его обязанности, никогда ничего не класть на место, наклеивать неверные ярлыки и непременно терять найденную полицией ценную улику. Леклерк знал Буркхардта уже лет десять, но все равно махнул перед ним раскрытым удостоверением. Так полагалось, иначе пройдоха Буркхардт не упустил бы случая над ним поизмываться.

— Мне надо посмотреть улики, собранные в Университетском городке.

— Уже отправили в лабораторию для анализа.

— Знаю, но, как я слышал, компьютер еще не забрали.

— Груда мусора. Один каркас, половина начинки расплавилась. Дохлый номер. — Буркхардт выплевывал слова, как скорлупу от фисташковых орешков.

В «Сюртэ» была одна бригада компьютерщиков, в префектуре полиции — другая, а в ГДВБ — третья. И каждый считал свою бригаду самой компетентной. Леклерк же всех их скопом почитал сборищем любителей. У него были свои ресурсы и был именно тот человек, кого можно подпускать к этому компьютеру. Он предложил Буркхардту сигарету, но тот отказался, давая понять, что его так задешево не купишь.

— Я заберу комп с собой? У ребят в Гендирекции прямо слюнки текут, так им хочется в нем поковыряться.

— Без проблем, — ответил Буркхардт. — Давайте форму четыреста три и забирайте.

Четыреста три был номер шифра официального документа, по которому улики выдавались на руки.

— У меня есть кое-что получше.

Леклерк вручил Буркхардту бумагу от шефа парижской полиции, в которой всем представителям правоохранительных органов предписывалось оказывать полное и безоговорочное содействие лицам, привлеченным к расследованию взрыва в Университетском городке.

— Впечатляет, — читая бумагу, процедил сквозь зубы Буркхардт. — Не хватает только одного: формы четыреста три. Так что извините, дружище. Без формы никаких вещдоков навынос.

— Позвони Гадбуа.

— Сами звоните. А я позвоню президенту Франции господину Шираку, и вы все равно не посмеете подойти к компьютеру, чтобы его вынести. Так что помните: четыреста три. Магическое число. Не хочу, чтобы меня понизили в звании только потому, что какой-то ухарь из спецподразделения просит оказать ему услугу. Уж не обессудьте, капитан.

Леклерк прекрасно знал, что давать волю эмоциям нельзя. Жестокое соперничество, в том числе на уровне бюрократических препон, между разными правоохранительными структурами страны ни для кого не новость, хотя говорить о нем вслух и не принято. Если общественность узнает об этих разногласиях, многих уволят — полицейских, детективов, агентов — хорошенько почистят ряды. Конечно, форму четыреста три можно было и получить. Но сначала ему пришлось бы найти бланк, затем подписать его у руководителя следственной группы, затем подписать у шефа полиции, который сидит на другом конце города, и только после этого принести Буркхардту — на все уйдет не меньше суток. У Леклерка был план получше.

— Можно, я хотя бы просто взгляну на него?

— Сам?

Похоже, Буркхардта эта идея развеселила. Пожав плечами, он отпер решетчатую дверь и прошел в камеру хранения вещдоков.

Останки персонального компьютера «Делл», принадлежавшего Мохаммеду аль-Талилу, покоились на серебристой тележке на колесиках. Обуглившийся и покоробленный, компьютер выглядел так, точно кто-то очень сильный и очень злой кувалдой выбил из него дух. Леклерк обошел тележку вокруг, словно осматривая место аварии. Из корпуса торчал выдвинутый дисковод для компакт-дисков — будто наглый подросток показывал язык. Сам корпус потрескался, его внутренности превратились в сплошное месиво — ну просто доисторический череп из Олдувайского ущелья, усилиями палеоантропологов извлеченный на свет божий.

— Можно? — спросил он Буркхардта, показывая, что хочет взять компьютер и осмотреть его. Необходимость испрашивать разрешение сводила его с ума.

— Чувствуйте себя как дома.

Звякнул звонок, давший знать, что кто-то пришел.

Расставив локти, Буркхардт подтянул брюки и бросил на Леклерка предостерегающий взгляд:

— Но компьютер должен остаться здесь. Ясно? Я вернусь и проверю.

Леклерк покорно кивнул. Отвернув при помощи отвертки болты, он снял крышку корпуса и поставил ее на пол. Винчестер был уничтожен — согнут пополам, платы памяти упали ему в руку и, отскочив, рассыпались по полу. Он собрал их себе в карман, затем попробовал туда же засунуть жесткий диск, проверяя, очень ли будет заметно. Справа… Слева… Все равно диск сильно выпирал.

Леклерк записал серийный номер: компьютер мог оказаться краденым или купленным с рук. В любом случае надо позвонить в «Делл-Европа» и получить у них информацию по продаже именно этого компьютера. Компьютеры «Делл» покупались через Интернет или по телефону, и покупка оплачивалась только кредитной картой. Ему достаточно знать, кто купил.

Оставив компьютер, Леклерк вышел из камеры хранения вещдоков с недовольным видом и вместо «до свидания» только махнул Буркхардту рукой.

Но себе под нос он чуть слышно прошептал: «Я вернусь».

Хотелось пива.

Спустившись по лестнице, Леклерк вышел из управления «Сюртэ» и, перейдя на другую сторону улицы, вошел в кафе «Сен-Мартен». Ему не нравилось, что в этом заведении единственными клиентами были полицейские, которых Леклерк и так недолюбливал. Но другого кафе поблизости не было, и голова болела сильно.

— Одно разливное, — заказал он, усаживаясь за стойку бара и закуривая.

Бармен поставил перед ним пиво, и Леклерк залпом выпил полкружки. Затем, позвонив Гадбуа, он поговорил с заместителем генерала — попросил его связаться с «Делл» и узнать, кому продали тот компьютер. «Да, — говорил Леклерк по телефону, — я знаю, что главный офис „Делл“ находится в Ирландии, но разве теперь мы все не одна большая счастливая семья? Единый хваленый ЕС?» Леклерк подавил смешок. Отстойные ирландцы должны почитать за счастье помогать своим французским «соотечественникам». Если нет, то он позвонит в ФБР, и уж эти-то ребята быстро вытащат Майкла Делла из его теплой постельки в Остине, в штате Техас. Так или иначе, но он намерен узнать, кто покупал компьютер Талила. И узнать это в течение двенадцати часов. Так что никаких отговорок.

— Еще одно пиво, — сделал знак бармену Леклерк. — И один кальвадос. Надо как-то поправить голову.

Его беспокоил только Гадбуа. Не взрыв, не жуткий недостаток сна. Выйдя из американского посольства, старик-генерал завел его за угол и заставил войти в один из полицейских служебных автобусов на стоянке перед зданием архива.

— Тебе подвернулся редкостный случай, — сказал он.

Леклерк вовремя прикусил язык. Когда Гадбуа надо было что-то сказать, он всегда делал это без свидетелей.

— Да, попал ты вчера в переплет. Жуткая история. Тебе крупно повезло, что остался в живых. Ну да ты ведь и сам знаешь? — Он похлопал Леклерка по плечу и бросил на него одобрительный взгляд. — Нравишься ты мне, Леклерк. Несгибаемый, железный. Гм? Настоящий сукин сын. Эх, побольше бы нам в Алжире таких чертяк, как ты, — таких, кто готов прыгнуть в огонь, когда другие разбегаются в разные стороны! Мы ведь были почти у цели, понимаешь? Еще бы чуть-чуть, вот столько! — Старикан все никак не мог успокоиться, что его вышибли из Северной Африки. Сорок лет прошло, а он весь трясется. — Да, повезло тебе. Такой взрыв… Бабтист, американцы. Знатная заварушка!

Все это чушь собачья, думал Леклерк, только подготовка.

Гадбуа наклонился ближе и дыхнул чесноком. Он всегда заедал выпивку чесноком, женьшенем или гингко, чтобы от него не пахло утренним бренди с черным кофе.

— Леклерк, ты мои глаза и уши. Делай, что я говорю, и все будет как надо. Я хочу, чтобы ты помог американцам. Достань все, что им нужно. Гленденнинг мне друг. Один из нас. Понял?

Леклерк кивнул, не в силах спрятать усмешку.

— Не вздумай их отшить, — продолжил Гадбуа. — Это их шоу. Страна наша, но шоу их. — Гадбуа, прищурившись, придвинулся совсем близко, и на мгновение Леклерк увидел, что да, когда-то и он был «настоящий сукин сын». — Твое дело помогать, — прошептал Гадбуа, — но не более того.

— Простите?..

— Когда я скажу «стоп», ты остановишься. И чтоб ни шага без моего ведома! Понял? А теперь кыш отсюда! Найди уродов, которые убили Сантоса Бабтиста.

Уставший и расстроенный, Леклерк потягивал пиво и разглядывал свое отражение в зеркале. Выглядел он паршиво, даже по его собственным невысоким меркам. А чего он хотел через двадцать лет службы своей стране? Двадцать лет он таился в тени, изобретая всякие грязные трюки, чтобы помешать социалистам сделать из Франции второсортное государство. Катанга, Сенегал, Берег Слоновой Кости. Сколько политиков пришло к власти при его поддержке? А сколько сошли с политической арены, и тоже не без его помощи? И почему? Нефть. Алмазы. Природный газ. Национальная безопасность. Большая политика. Всегда находилась причина, но в последнее время эти причины его мало беспокоили. Так или иначе, от него почти ничего не зависело: он был всего лишь солдатом-шпионом. Кинжалом, который вонзится в чей-то живот. У него возник вопрос: всегда ли взгляд этих глаз, что смотрели сейчас на него, был таким пустым и не пора ли спросить, почему он стал таким?

Забудь, сказал он себе, развернувшись на барном табурете и рассматривая первых подошедших клиентов. Как всегда страдающие излишком веса, плохо выбритые, полицейские собирались у столиков, расставленных вдоль стен и по углам. Кто-то опустил одноевровую монетку в музыкальный автомат, и Жак Брель запел: «Не уходи, нужно все забыть, можно все забыть». Несколько полицейских подхватили песню, кстати, не так уж и плохо, но у Леклерка из головы не шли другие слова.

Твое дело помогать. Но не более того.

Не затушив сигарету, он прикурил от окурка следующую. В висках не переставал стучать маленький, но неугомонный молоточек, доводивший его до исступления. Перед ним поставили кальвадос. Взяв рюмку, Леклерк пригубил обжигающую жидкость, понюхал, а затем выпил все залпом.

А если бы вчера он помог больше? Если бы он был чуть расторопнее, как Чапел, этот чудо-бухгалтер, у которого еще молоко на губах не обсохло? Свою нерешительность Леклерк не мог объяснить ничем. Ни нервозностью в связи с новым заданием, ни болезнью, которая лечится чесноком, гингко и изрядным количеством коньяка в течение дня. На Леклерке лежало проклятие. Он меченый.

Как раз в этот момент пухлый, взъерошенный сержант Франк Буркхардт, отдавший службе двадцать два года жизни, незаменимая в борьбе с преступностью мелкая сошка, спустился, переваливаясь с боку на бок, по лестнице в штаб-квартире «Сюртэ» и, выйдя за дверь, затерялся среди прохожих на улице.

Леклерк расплатился и вышел из кафе.

Замок был опечатан. Аккуратно сняв клейкую ленту, Леклерк прошел в камеру хранения вещдоков, затем по лабиринту между стеллажами — к тележке, на которой, словно сломанная игрушка, стоял компьютер Талила. Вам не хватает храбрости? Выпейте пару кружек пива, сверху заполируйте кальвадосом, и храбрости у вас будет хоть отбавляй. Нужен доброволец? Капитан Леклерк к вашим услугам.

За час, что прошел с прошлого посещения, жесткий диск малоприметнее не стал. Расстегнув куртку, Леклерк запихнул его во внутренний карман и снова застегнул молнию. Если его спросят, что он прячет под курткой, сделает удивленное лицо и ответит что-нибудь про автомат «Узи», мол, не хочет ли кто взглянуть.

Но до этого дело не дошло. К девяти часам вечера в штаб-квартире «Сюртэ» было так же пустынно, как и в любом другом офисе — не важно, правительственном или нет, — в любой стране, где принята тридцатипятичасовая рабочая неделя. Даже если Буркхардт обнаружит, что жесткий диск исчез, он вряд ли кому-нибудь про это расскажет. Буркхардт поднаторел в науке выживания, и можно было рассчитывать, что он всеми силами постарается избежать любых неприятностей.

Леклерк остановился у стойки и вытащил из верхнего ящика журнал, куда записывались сданные на хранение вещдоки. Облизнув большой палец, он пролистал несколько страниц, просматривая записи за последние сутки. Его внимание привлекло имя Рене Монбюсона — эксперта, работавшего на месте взрыва в Университетском городке. Скользя пальцем по странице, Леклерк задержался на слове «карта». Черт! Ему никто не сказал, что в квартире Талила нашли какую-то карту. Через минуту он уже отыскал полку, куда Буркхардт определил эту улику. Но там оказалось пусто. Леклерк посмотрел на полках сверху и снизу, справа и слева. Карта лежала бы или в запечатанном конверте, или в самозакрывающемся пластиковом пакете. Ничего подходящего под такое описание он не нашел. Вернувшись к стойке, он тщательно проверил по журналу, не брал ли кто-нибудь эту карту. Но никакой отметки на этот счет не было.

Кто-то опередил Леклерка.

Проехав в Клиши, Леклерк подошел к двери многоквартирного дома и позвонил в звонок рядом с табличкой «Дюпюи Этьен».

— Кто там? — спросил нетрезвый голос.

— Слуга вашего правительства. Во имя безопасности нации нам необходимо призвать вас обратно на службу.

— Да пошел ты!

Раздался звук открываемого замка, и Леклерк вошел в подъезд.

Дюпюи внимательно осмотрел поврежденный диск:

— Господи, где он побывал? Граната, что ли, рядом разорвалась?

Леклерк пропустил его замечание мимо ушей:

— Можешь с ним что-нибудь сделать?

— Что сделать? От него же ничего не осталось.

— Не смеши меня, — сказал Леклерк, хотя при этом даже не улыбнулся. — Или делаешь, или я говорю генералу, что ты опять запил. Сам знаешь, что тебе за это будет. Для начала можешь рассчитывать, что урежут пенсию. Кстати, сейчас у него препаршивое настроение. Но он никогда не напивается, как ты. Он не потерпит этого от своих подчиненных. Гляди, пришлет кого-нибудь вроде меня полечить тебя более действенным способом.

Дюпюи поскреб трехдневную щетину.

— Смотрю, твой шарм все еще при тебе.

— Как тебя увижу, так во мне джентльмен просыпается.

Дюпюи подцепил пальцем крышку винчестера и заглянул внутрь:

— Ничего не обещаю. Не жди ничего сверхъестественного.

— Я просто хочу знать, есть на этом диске информация или нет.

— Яволь, майн командант! — выбросил руку вверх в нацистском приветствии Дюпюи. — Какой вы мне даете срок?

Прикинув, сколько может понадобиться времени, Леклерк сократил его вдвое:

— Двадцать четыре часа.

— Отлично, — выдохнул Дюпюи, — а то я уж было подумал, что дело срочное.

21

В полумраке своего кабинета Марк Габриэль, дожидаясь сына, присел на край стеклянного столика. Он поднял руки к подбородку и поправил галстук от «Гермеса» (привычка, от которой он пытался себя отучить, так как на тонком шелке вскоре появлялись жирные затертости), а затем пригладил волосы. Два последних дня были насыщены событиями и тревогами, но Габриэль еще раньше успел узнать, каково терять близких и каждую минуту ждать, что тебя вот-вот раскроют. Для разнообразия новости сегодняшнего дня скорее ободряли, нежели вызывали беспокойство. Профессор вышел на связь. В течение сорока восьми часов он прибудет в Париж. Рафи Бубиласа выпустили, так ничего и не узнав о его связи с Габриэлем. По поводу Грегорио решение принято. Оставалось только упаковать чемоданы, рассортировать свои паспорта и до полета в Южную Америку сделать несколько звонков в Сьюдад-дель-Эсте, но это сущие пустяки. Когда вечером солнце зайдет за горизонт, дело их семьи настолько приблизится к осуществлению, как никто из них не смел и мечтать еще год назад.

В шесть часов двухэтажный городской дом ходил ходуном от трех его умненьких и подвижных деток, его французской семьи. Наверху из гостиной слышались звуки музыки: Женевьев играла ноктюрн Шопена. Потоки грустной музыки набирали силу, затем ослабевали… ни одной фальшивой ноты. Его двенадцатилетняя дочь была необычайно одаренной, и он знал, хотя она и боялась ему признаться, что ее мечта — сделать музыкальную карьеру. Через две недели запланировано ее участие в концерте самых ярких молодых дарований Парижа в концертном зале «Плейель». Жаль, что к этому времени в Париже ее уже не будет.

Из кухни доносился голос семилетнего Артура, требовавшего до обеда конфету. Мысленно Габриэль пожелал жене не поддаваться, в то же время прекрасно понимая, что она, как и всякая настоящая мать, ни в чем не может отказать своему сыну. Певучий голос Амины был едва слышен среди веселого позвякивания кастрюль и сковородок. Если нос не обманывал, то на ужин ожидалась ягнятина. В этом звуковом фоне отсутствовал один звук — противное бормотание телевизора. В доме Габриэля телевидение было под запретом.

— Амина сказала, ты хотел меня видеть.

Габриэль встал и радушно раскинул руки:

— Заходи, заходи, Жорж.

Жорж Габриэль нерешительно вошел в комнату, держа руки в задних карманах джинсов. Волевое красивое лицо. Внимательный взгляд темных глаз скользнул по комнате. Рослый молодой человек с плечами, которым позавидовал бы сам Атлант, и с простыми, искренними манерами. Как обычно, на нем была голубая футболка французской национальной сборной. Но необычно было видеть его наголо обритую голову. «Как у Зидана, — предупредила жена. — Для мальчика важно, чтобы ты одобрил».

— Проходи-ка и дай на тебя посмотреть, — произнес Габриэль, усмиряя свой гнев. — Да, так ты выглядишь старше и ответственнее. — На самом деле выглядел он в точности как безмозглый качок-хулиган. Недоверчивый, злой и даже опасный. — Садись. У меня такое чувство, будто сто лет тебя не видел. Как дела в гимназии? Освоил производные? Если хочешь стать доктором, математику надо хорошенько подтянуть.

— Все в порядке. Уже биномы проходим. И у меня куча времени, чтобы справиться с ними. «Бак» только в июне.

Жаргонное словечко «бак» означало экзамен на бакалавриат — государственный экзамен, определяющий, кто из детей продолжит обучение в университете. Жорж Габриэль учился в последнем классе гимназии, был отличником и капитаном футбольной команды, центрфорвардом. Он играл с такой азартной яростью, что его отца бросало в дрожь.

— Не сомневаюсь, ты отлично справишься. Вот я в свое время был никудышным учеником. Ты уже десять раз обошел меня.

Габриэль провел сына в комнату и закрыл за ним дверь. Этот кабинет был частным владением отца, и никому не разрешалось заходить туда без приглашения, поэтому-то Жорж и озирался по сторонам с видом восхищенного взломщика. Обстановка в кабинете была в духе французского минимализма: узкие легкие книжные полки и лакированный комод «Рош Бобуа».

— Играешь на выходных?

— Нет, только тренировка. Тренер заболел, и проводить ее буду я.

— Надеюсь, ты не забываешь и про свои другие занятия.

Габриэль пожалел о сказанном в ту же секунду, когда слова слетели с губ: читать проповеди было не в его правилах. Никаких наставлений со стороны отца. Это было его твердое правило. Он не брал в рот спиртного. Не сквернословил. Нигде не болтался допоздна. Он жил так, как, надеялся, будут жить его дети, и ожидал, что его примера достаточно.

— Нет, не забываю, — ответил Жорж, усаживаясь в кресло перед письменным столом, но не основательно, а на самый краешек: похоже, он надеялся на непродолжительную беседу.

Разговор по душам между отцом и сыном всегда проходил непросто. Обычно Габриэль возвращался домой после работы около восьми часов. В это время дети или выполняли домашние задания, или готовились ко сну. Наверное, воспитывать детей — материнское дело. Но грусть, возникающая оттого, что он их почти не знает, не проходила. И нечего твердить самому себе, что все это легко поправимо. Себя не обманешь. А скоро хлопот у него станет еще больше.

Усевшись в кресло напротив сына, Габриэль в последний раз окинул его оценивающим взглядом. У него не было сомнений, что молодой человек готов для выполнения задания. Еще бы не готов! Прошлым летом Жорж провел шесть недель в лагере в долине Бекаа, осваивая основы солдатской профессии. Перед выпуском он сломал своему инструктору по рукопашному бою руку и челюсть. Мальчик был сильным и способным. Но лагерь — всего лишь репетиция.

Была и другая причина, как теперь он мог признаться, для его беспокойства. С тех пор как мальчик вернулся с Ближнего Востока, в его поведении стало проскальзывать легкое, но несомненное сопротивление. Не то чтобы бунт, скорее сдержанная критика всего, что его окружало. Габриэль замечал ее даже во взгляде Жоржа. По-другому он стал вести себя и дома: совсем недавно у него появилась привычка — занимать во время споров сторону Амины. Гниль начала просачиваться и в него.

— Меня беспокоит один американец, — сказал Габриэль. — Он может навредить нам. Помешать нашим планам.

— Он в Париже?

— Да, один из виновников смерти Талила. Нам надо принять меры. Он подобрался слишком близко, чтобы и дальше закрывать на него глаза.

Габриэль достал из кармана авиабилет компании «Эйр Франс» и положил его на стол перед сыном. Жорж внимательно рассмотрел билет. Поездка туда и обратно, экономкласс, Париж — Дубай. Его глаза загорелись.

— Нам… то есть ты имеешь в виду меня?

— Ты уже не ребенок. Пора и тебе потрудиться на благо семьи.

Жорж кивнул. Он почувствовал боевой задор, и взгляд сразу сфокусировался.

— Я готов, — произнес он.

И Габриэль заметил, как сын едва заметно склонил голову набок с немного самодовольным видом, будто он только что забил гол. Никакой самоуверенности, просто уверенность в себе, как любил повторять Жорж.

— Тебя не пугает, что придется убить?

— Да… я хотел сказать «нет». Я уже научился блокировать эту часть сердца. Немножко страшно, но справлюсь. — Чуть помедлив, он добавил: — Получается, я не просто уезжаю… Скоро все, над чем ты работал все эти годы, останется позади.

— Мы все скоро уедем.

Жорж удивленно покачал головой:

— Ух ты, это, выходит, и вправду произойдет. Даже не верится, что все совершится прямо сейчас.

— На этой неделе.

— Так скоро?

У Габриэля возникло сомнение, не слишком ли он много сказал. Сдержанно он объяснил:

— Абу Саида убили. Неизвестно, заговорил он перед смертью или нет. Теперь настал наш черед. Для нашей семьи тоже пришло время действовать. — Он поднялся с кресла и, когда сын встал тоже, обнял его. — Ты не раз давал мне повод гордиться тобой. Я хочу дать тебе шанс сделать себе имя: проявить себя с самого начата пути, чтобы все поняли, какую службу ты сослужил нашему делу.

— Спасибо, отец, я благодарен тебе.

— Про «бак» я договорился: будешь сдавать его в следующем мае во французской школе в Джидде. Как меня заверили, в тот же день, что и в Париже. Разница только в месте, где состоится экзамен.

Жорж Габриэль снова развернул билет и еще раз внимательно прочитал, что в нем написано. Его крепкие плечи вздрогнули, а вырвавшийся вздох несколько испугал отца.

— Завтра?

— Да, — ответил Габриэль. — Извини, но по-другому никак. Понимаешь, сын, я бы все сделал сам, если бы имелась такая возможность. К сожалению, мне самому нужно кое-что уладить в другом месте. Улетаю сегодня вечером. В такой решающий момент можно полагаться только на родную кровь. — Он похлопал Жоржа по руке. — Я же могу на тебя положиться?

— Да, отец.

Он расцеловал сына в обе щеки и, когда обнял его, с радостью почувствовал, как сильные руки обняли его в ответ. Он вдруг весь задрожал и сделал глубокий вдох, не в силах сдержать волнение. В конце концов, он требовал от мальчика слишком многого.

Габриэль подробно объяснил, что надо сделать, рассказал, где находится больница, как зовут врача, и описал расположение ожогового отделения.

— К обеду ты уже со всем покончишь. Твой рейс в девять пятнадцать вечера. В Дубайском аэропорту тебя встретят и отвезут в пустыню. — Он похлопал Жоржа по плечу. — Твой дед будет тобой гордиться.

— Отец, можно один вопрос?

— Конечно, сынок.

Жорж Габриэль прищурил глаза, и отец понял, что он уже настраивает себя на задание.

— С дальнего расстояния или с ближнего?

Обняв сына за шею, Габриэль притянул его к себе:

— С ближнего. Ты испытаешь радость, когда увидишь, как душа кафира покидает тело.

22

К одиннадцати часам наступила ночь и небо потемнело почти до черноты. Оно легло на крыши домов фиолетовым бархатным плащом, едва колеблемым прямо-таки субтропическим бризом. «Слишком теплый для Парижа ветер», — подумал Чапел, устало шагая по бульвару Сен-Жермен. Тяжелый влажный воздух был густо приправлен запахами чеснока, выхлопных газов и сигаретного дыма. Он будил где-то глубоко внутри ощущение беспокойства, предчувствие жестокой расправы, страх перед неведомым. А может, это просто уверенность, что он еще на шаг приблизился к своему врагу.

Талил прокололся по-крупному: трижды снял деньги в одном и том же отделении банка и течение часа. Что заставило его так рисковать? Что убедило его в отсутствии выбора? Чапел сомневался, что ему удастся это выяснить, впрочем, сейчас ему было важно действие, а не мотивация.

— Вот она, золотая нить, — сказал Адам Саре за ужином. — Если он снимает двенадцать тысяч евро в день, то можно себе представить, сколько он отложил на черный день? На счете в «БЛП» никогда не лежало больше семи тысяч евро, за этим он следил строго.

Она выбрала ресторан — небольшую пиццерию на тихой улочке, где часто бывала, пока училась по обмену в Сорбонне. Сара настояла, чтобы они попробовали пиццу «Путтанеска», в состав которой входит итальянская колбаса, сладкий перец и лук. Порция была немаленькая, но мисс Черчилль смела ее, будто не ела несколько дней. Чапел не стал указывать ей, что эта пицца не идет ни в какое сравнение с той, которая подается в знаменитой нью-йоркской пиццерии «Пэтси», — очень надо, после ее насмешек над ним, «неотесанным американцем»!

— Отдаю вам должное, мы продвинулись в нашем расследовании еще на одну ступеньку. — Сара закурила сигарету, позаимствованную за соседним столиком, и, закинув руку на спинку кресла, посмотрела сквозь облачко дыма на Чапела. — Адам, в Париже все курят, — сказала она, хотя он не просил никаких объяснений.

Он и сам уже понял. Она хамелеон — у нее в природе подстраиваться под окружающую обстановку.

— На ступеньку? Да это новый лестничный пролет, леди! Этот счет он пополнял по безналу. Разве вы не видите? Боннар не нашел ни одного взноса наличными. Любой взнос свыше пяти тысяч евро привлек бы внимание. Если у Талила не было резервного фонда, значит, ему приходилось переводить деньги из другого банка.

— Или банков.

— Одного нам пока достаточно. Давайте не будем жадничать. — Хотя для Чапела обнаружить след было только половиной дела. — Он не ожидал, что мы доберемся до этого счета. В «БЛП» счет слишком чистенький. Просто стерильный. Он поддерживал его в полном порядке, словно ждал, что его обнаружат. Но вот второй… тут совсем другой разговор. Для начала слишком много денег. Этот второй — его личный тайник.

Сара затушила окурок и, перегнувшись через стол, чуть сжала пальцами его руку повыше запястья, одарив заботливым взглядом любящей сестры:

— Спокойнее, Адам, спокойнее. У вас глаза горят, будто сейчас ляжете грудью на амбразуру. Помните, побеждает не тот, кто выиграл битву, а тот, кто выиграл войну.

— Что ж, такой вот я, — ответил Чапел, чувствуя, что его прижали к креслу, когда он готов был из него выпрыгнуть.

— Я бы так не смогла. Глупо так выкладываться по каждому поводу. Я это к тому, что придется сбавить обороты.

Сбавить обороты… Ни за что. Даже если бы он мог, он бы отказался. Обязательства. Долг. Дружба. Месть. Любовь. Тяжесть этих слов будет давить на него каждую минуту каждого дня, пока банду Талила — «Хиджру» — не сотрут с лица земли.

— Не беспокойтесь, — ответил он, — я не перегорю.

— Сил-то хватит?

— Хватит.

— А запаса прочности? — Сестринский взгляд давно исчез. Глаза прищурены, брови приподняты, на губах ироничная улыбка…

— Не сомневайтесь.

— Ну что же, мистер Чапел…

Он вдруг понял, что она просто дразнит его.

— Пора идти, — сказал он, отодвигая свой стул и высвобождая руку из-под ее ладони.

Сара засмеялась.

Прошел час, но он по-прежнему не мог избавиться от смущения.

Впереди, в полсотне ярдов, Чапел заметил вывеску своего отеля, которая веселыми изогнутыми буквами гласила: «Сплендид». Три звездочки со всеми вытекающими последствиями. Он представил свой номер: кафельный пол, просевшая кровать и душ с напором, как для полива комнатных растений. Зато мини-бар первоклассный: американское виски «Джек Дэниэлс», кока-кола, драже «Эм-энд-Эмс» и чипсы «Принглс» по заоблачным ценам. Клиенты ворчали, но все равно платили. Никто так не страдал от тоски по дому, как американцы. Он представил, как за ним закрывается дверь, лязгает защелка и он ложится на жалкую гостиничную односпальную кровать.

Сара, сложив руки на груди, брела рядом с ним и с отсутствующим, блуждающим взглядом думала о чем-то своем. Между ними, улыбаясь оживленным голосам, доносящимся из ближайшего бистро, прошла, держась за руки, парочка. В их улыбках отразились бегущие по вывеске ресторана огоньки, и Чапелу вдруг очень захотелось подойти к Саре поближе и дальше тоже идти с ней рука об руку. «Ради прикрытия», — сказала бы она. А что бы сказал он?

В вестибюле отеля приглушенный свет люстры показался слишком ярким.

— Номер пятьдесят два, — сказал он администратору на вполне сносном французском.

— Шестьдесят девятый, — произнесла в следующую секунду Сара, встав рядом с ним.

Администратор повернулся и снял ключи от их номеров. Дама получила свой ключ первой, с вежливым «доброй ночи».

— Вы, должно быть, очень устали, — сказала она, когда они направились к лестнице. — Как плечо?

— При мне, — сказал Чапел, стараясь не замечать неумолимую, постоянно напоминающую о себе пульсирующую боль. Его номер находился на втором этаже. — Встречаемся завтра в холле в пять тридцать, — добавил он, выходя в коридор своего этажа.

— В пять сорок пять, — поправила Сара, — в такую рань мы доедем до банка за пять минут.

Чапел открывал ключом дверь, а образ Сары все стоял у него перед глазами: удивленно вскинутые брови, насмешливая улыбка… как она на носках поднималась по лестнице, как помахала ему на прощание, не то застенчиво, не то кокетливо… Решительно развернувшись, он окинул взглядом гостиничный коридор, надеясь, что она все еще там. Не для того, чтобы пригласить ее к себе в номер. Ни даже для того, чтобы пожелать спокойной ночи. Ему просто захотелось еще раз проверить выражение ее лица.

Марк Габриэль сидел один в третьем ряду в салоне первого класса и, глядя на бесконечное черное небо за окном, небольшими глотками пил минеральную воду. Полет расслаблял его, как ничто другое. Чуть заметная вибрация от работающих моторов приятно убаюкивала, позволяя мысленно блуждать среди нерешенных проблем, скользя от одной к другой, объективно оценивая и анализируя каждую без страха, ненависти или сумасшедшей поспешности, продиктованных сложившимися обстоятельства.

Прикрыв глаза, он видел неасфальтированные, грязные улицы Сьюдад-дель-Эсте, пробовал на вкус адскую, влажную, обожаемую им жару, вдыхал удушающие выхлопные газы, ставшие проклятием каждого третьего города в мире. Его не беспокоило, что́ он обнаружит по приезде, как не мучила и тревога относительно того, сможет ли он исправить ситуацию. Он знал всех игроков и понимал, на что они способны. Так или иначе он получит свои деньги. Машинально рука потянулась к карману пиджака, где лежал его паспорт — настоящий бельгийский паспорт на имя Клода Франсуа, сорокапятилетнего жителя Брюсселя. Его волновало скорее то, насколько гладко пойдут дела потом. Мысли забегали вперед: он думал о полете обратно, о том, скоро ли появятся новости об убийстве агента Казначейства США. А на следующий день он встретится с израильским профессором и настанет божественный момент, когда он получит то, что этот ученый ему привез.

Под одеялом он нащупал запонки — золотые, от Бушрона. В них можно было менять маленькие аккуратные вставки — гематитовые, ониксовые или лазуритовые. Он осторожно играл с ними, понимая, что всегда любил их по одной-единственной причине: они казались ему шедевром западной моды. Через несколько дней они больше не понадобятся. Его отец ненавидел западную одежду. Как и его мертвый вот уже четверть века старший брат, который и направил всех их на этот путь. Тот был настоящий фанатик и даже в своей семье выделялся пуританским образом жизни.

Так много смерти. Так много печали.

Марк Габриэль позволил себе оплакать Талила. Его смерть стала трагедией, но переправка денег была важнее. Снять полмиллиона долларов со счета в каком-нибудь местном банке не представлялось возможным. Такую сумму пришлось бы заказывать за несколько дней, и деньги переводились бы в американской валюте с одного из резервных счетов компании. Естественно, управляющий банком настоял бы на том, чтобы встретиться с ним лично. Габриэль вздрогнул при мысли, какой след остался бы в этом случае. Все равно что послать американцам телеграмму с просьбой встретить его в банке и захватить на встречу самые удобные наручники.

«Нет, Талил, — объяснял он отлетевшей душе своего соратника, — по-другому было никак. Твоя смерть необходима и даже судьбоносна. Твои действия приблизили нас еще на один шаг к цели, и теперь мы стоим у самого порога успеха».

Он печально улыбнулся. Не стоит оплакивать его смерть. Каждый солдат знает, что когда-нибудь наступит день — и придет его срок. Это цена долга, знак отличия. Даже наоборот, напомнил он себе, это повод для оптимизма. Двадцать лет подготовки подошли к концу. Приближался день праздника.

— Месье, с вами все в порядке? — Миловидная стюардесса с темно-карими глазами опустилась на соседнее сиденье. Ее рука коснулась его плеча. — Можно предложить вам что-нибудь выпить?

Габриэль вдруг понял, что плачет. Сев прямо, он вытер катившуюся по щеке слезу.

— Благодарю, — ответил он, — но я лучше немного вздремну. Завтра тяжелый день.

Чапел знал, что не сможет уснуть. Он ходил по номеру, выполняя привычные действия: снял ботинки и носки, вымыл руки и почистил зубы. Чтобы утереть нос Жилю Боннару и даже, пожалуй, Саре, которая вечно прохаживалась по поводу американского бескультурья, он аккуратно, точно по стрелкам, сложил брюки и повесил их на вешалку. Его рубашка могла бы многое рассказать о сегодняшнем дне: два пятна от кетчупа, брызги жира и — ужас, ужас — даже прилипший кусочек лука. Ну какой же он невежа, просто смешно! Нет, бери выше — он записной неряха. «Не надевай всуе свою белую рубашку в итальянский ресторан!» — это следовало бы сделать одиннадцатой заповедью. Он осторожно снял рубашку, стараясь не слишком задевать плечо. Край марлевой повязки съехал, и он быстрым взглядом окинул лунный ландшафт своего ожога. Плечо выглядело как чужое: изуродованное, пугающе красное и покрытое студенистыми выделениями. Отведя взгляд в сторону, он поправил повязку и решительно прижал ее ладонью. На него тут же накатили одна за другой несколько волн боли, и в конце концов он не выдержал — упал на постель и застонал. Как видно, предстояло переплыть еще целый океан боли, прежде чем плечо заживет.

На ночном столике, выстроившись в ряд, стояли лекарства. Доктор Бак выписала ему ампициллин, чтобы предотвратить возможность инфекции, гидрокортизон как противовоспалительное и викодин в качестве анальгетика. Сильнее обезболивающего практически нет, подумал Чапел, вытряхивая на ладонь несколько таблеток. Задумчиво посмотрев на них, он ссыпал их обратно в пузырек.

Через пять минут он уже был на улице, одетый в джинсы и футболку, из-под которой, правда, виднелась повязка, но никто не обращал на нее никакого внимания. Он направился к Сене, постепенно ускоряя шаг, пока не зашагал в маршевом темпе и не понял, что это то, что ему сейчас надо. Он прошел мимо кафе «Два маго»,^[327] любимого местечка «потеряного поколения». За столиками было полно народу. Официантки в белых фартуках сновали с заказами, держа подносы высоко над головами. На другой стороне улицы в небо вонзался четырехгранный шпиль церкви Сен-Женевьев-дю-Мон. Мемориальная доска на стене сообщала, что здесь похоронен Рене Декарт. Cogito ergo sum. Мыслю, следовательно, существую. Нет, братец, тут ты ошибся. Действую, значит, существую.

Перейдя площадь, он задержался, засмотревшись на шпиль, на узкие стрельчатые окна рефектория, на крепкие деревянные двери здания, которые, с точки зрения Чапела, скорее были созданы, чтобы не допускать внутрь, чем чтобы приглашать войти. Утром гробы с телами его погибших товарищей погрузят на борт военного американского самолета, который доставит их набазу ВВС США «Эндрюс», а оттуда их отправят уже к семьям: Кека — в Фоллс-Черч, Гомеса — в Трентон, Сантини — в Буффало. Какому богу станут молиться их близкие? Великодушному божеству, которое обещало бесконечную любовь? Часовщику, который запустил механизм этого мира, но затем отвлекся на более важную игру? Или кровожадному немому истукану, требующему веры, несмотря на всю свою сверхъестественную дикость?

Взгляд на небо, где мерцала одинокая звезда, помог Чапелу обрести столь необходимое душевное спокойствие. Кто бы и что бы ни сотворил все это — а что-то, бесспорно, было в начале начал, — позаботится о нем, когда придет его время. Но вообще человеку надо бы перестать рассчитывать только на Бога и начать делать хоть что-то самому.

Улицы сузились, стало тише, словно он попал в безмолвный каньон. Ему эта тишина подходила. На протяжении целого квартала он оставался в мрачном одиночестве. Затем позади послышалось эхо чужих шагов, и он инстинктивно бросил взгляд через плечо. Какая-то тень исчезла в подворотне. Еще один любитель прогуляться ночью. Пройдя мимо комиссариата полиции, Адам через два квартала вышел на набережную д'Орсэ. Стало чуть более шумно, но это его уже не беспокоило: он прислушивался к тому, что происходит в нем, слушал, как ворочается его собственная растревоженная совесть. В Париже пешеходные переходы могут находиться в полумиле один от другого. Чапел перебежал через шестиполосную дорогу и попал на обзорную площадку, с которой открывался вид на Сену. Мимо прошел ярко освещенный речной трамвайчик, с которого оживленные разговоры и смех доносились сквозь шум проносящихся у него за спиной машин. И сквозь звук глухих ударов его сердца. Он с силой хлопнул себя по ноге. Офис — недалеко от метро. Вам не придется много ходить, мистер Чапел. «А чтоб тебя, Леклерк!» — процедил он сквозь зубы.

Адам пошел вдоль реки на север, избрав своей путеводной звездой Эйфелеву башню. В сотый раз при виде ее у него перехватывало дыхание: залитая сверху донизу светом, она озаряла ночь теплым праздничным сиянием. Он пересек мост Альма и пошел вдоль правого берега Сены, а затем у дворца Шайо повернул обратно и углубился в городские кварталы. Шестнадцатый округ Парижа относился скорее к деловым районам города. Несколько попавшихся по пути ресторанов были закрыты. Магазины смотрели на него темными витринами, в отражениях которых он видел лица своих ушедших из жизни товарищей, какими он их запомнил. Вот Кек собирает систему видеонаблюдения. Гомес стучит кулаком по столу и громко смеется, после того как судья выдает ордер на обыск. Сантини, не отрываясь от «Спортинг ньюс», отпускает какое-то мудреное замечание. И наконец, Бабтист — великан с нежной душой, искавший благословения не у Бога, а у своих двоих детишек. Мальчики, как теперь знал Чапел, семи и четырех лет, остались сиротами — их мать умерла от рака еще раньше отца. Кто расскажет им, что он мертв? Кто лишит надежды их жизни?

Волна ненависти захлестнула его. Он взыщет за смерть своих друзей по полной. Он будет беспощаден. Он станет убивать без сожаления. Он начнет мстить. Чапел рассмеялся над собой. Это он-то, единственный среди агентов, кто не носит оружия. Никогда не стать ему ангелом смерти. Он вырос в доме, где насилие было повседневной нормой, и получил прививку от него на всю жизнь. Он физически не мог быть жестоким. И тем не менее где-то в глубине души он знал, что настанет день, и ему придется пройти подобное испытание. Он попробовал представить себе, как нажимает на спусковой крючок и стреляет, чтобы убить. Бесполезно. У него не получалось вообразить себя в такой ситуации. Тогда он представил, что загораживает собой ребенка, и на этот раз получилось. Он почувствовал спусковой крючок, подавшийся назад под его пальцем, и отдачу при выстреле. И он сказал себе, что если ему придется убить, то именно для этого. Чтобы меньше мальчишек оставалось без отцов, меньше детей бесцельно тратило свои жизни, стараясь заполнить пустоту, образованную внезапной смертью родителя.

То здесь, то там на верхних этажах в окнах появлялся свет. Сара говорила, что Нейи — фешенебельный район, один из самых престижных в Париже. Мало что подтверждало этот факт. На улицах он встретил всего несколько прохожих, хотя для этого часа их можно было ожидать и больше. Машин на дороге почти не было. Одним словом, идеальная улица в идеальном городе.

В конце концов он остановился, и, хотя его дыхание оставалось ровным, пульс бешено стучал, отдавая приказ уходить отсюда. На бело-голубой вывеске было написано «Банкомат», а рядом на табличке с названием улицы — «Сен-Поль, 16-й округ». В этой части города он отметил на карте три красные и две синие точки. Здесь находился эпицентр деятельности Талила. Медленно Чапел повернулся, оглядывая здания вокруг.

«Ты здесь», — прошептал он молчаливым фасадам.

«Я найду тебя», — пообещал он задернутым шторам.

«И тогда, видит бог…» — и здесь ему не хватило слов.

Он не знал, что сделает тогда. Глаза его смотрели обвиняюще, но где-то в глубине души целый хор внутренних голосов требовал ответов на вопросы, которые он никогда не осмелился бы задать вслух. Действительно ли открытый ими след Талила приведет к его сообщникам? Есть ли у него время выследить их? Окажется ли этого достаточно, чтобы предотвратить теракт на американской земле, о котором говорил человек на видеозаписи? Были и более сокровенные вопросы. Готов ли он к тому, чтобы принять брошенный ему вызов? Хватит ли у него опыта, чтобы вести такое расследование?

И снова в который раз в голове складывался ответ — да. Он был уверен, что счет в банке «Монпарнас» поможет им выйти на подручных Талила. И от них удастся получить информацию о месте и времени намеченного теракта. И ему хватит времени остановить их.

Верю, значит, могу.

Для Адама Чапела вера была всепобеждающей силой. Сомнения, колебания, неуверенность — эти слова вели человека к неудаче, поражению и позору. И сегодня, когда он одиноко стоял под мерцающим светом в той части города, в которой никогда раньше не был, он понял, что нужно полагаться только на свою волю к победе, чтобы найти сообщников Талила, помешать им претворить в жизнь их смертоносные планы и не упустить свой единственный шанс прожить жизнь без угрызений совести.

23

Около часа ночи, падая от усталости, Чапел вышел из метро. Сознание утратило ясность. Зато о своих правах настойчиво заявило тело: ему требовался викодин, и срочно. На бульваре Сен-Жермен движения почти не было, и он не торопясь перешел улицу. Глубокой ночью большой город окутывают спокойствие и тишина, и тогда малейший шум становится во сто крат сильнее. Прислушавшись, он уловил какой-то знакомый звук метущей метлы, а может, это шаркали по мостовой кожаные подошвы. Сегодня он уже не раз его слышал. Завернув за угол, он нырнул в подворотню и замер, прижавшись к стене. Потом сосчитал до десяти. Тень на тротуаре стала длиннее. Человек приближался, походка раскованная, но уверенная. В арке показалась грива темных волос. Адам узнал белый топик и облегающие брюки.

— Вам не следует носить туфли фирмы «Тодс», — произнес он, выходя на улицу. — И вообще «туфли автомобилиста». Шишечки на подошве при ходьбе издают характерный звук. Я уже раза три обратил на него внимание.

Сара Черчилль резко повернулась к нему, удивленная и, пожалуй, немного испуганная. И хотя уже через секунду она полностью владела собой, Чапел не сомневался, что не забудет этот взгляд ее широко открытых глаз.

— Признаю свою ошибку, — как-то слишком буднично сказала она. — Но они удобные, а я устала.

— Смертельно устали — по-моему, так вы сказали мне некоторое время назад. Может, объяснитесь?

Вздохнув, Сара откинула с плеч волосы и бросила на него неподдельно усталый взгляд:

— Выпьем чего-нибудь?

Он налил ей виски «Джек Дэниэлс» в пластиковый стаканчик из ванной, а сам проглотил викодин и запил его глотком воды из-под крана.

— Я не враг, — сказал он, выходя из ванной и вручая Саре стаканчик. Он слишком устал, чтобы сердиться, и был слишком подозрительным, чтобы просто удивиться. — Почему вы следили за мной? Вам так приказал Гленденнинг? Подлая гадина.

— Ну что вы, инициатива полностью моя. Это у меня в крови, — сказала она так буднично, словно призналась, что любит поиграть в крестики-нолики. Она подняла стаканчик и сказала: — За ваше здоровье!

«Джек Дэниэлс» вмиг исчез, а она даже не поперхнулась.

— Странно, вам не кажется? — спросил он, усаживаясь на край кровати. — В час ночи таскаться по Парижу и играть в прятки.

— Привычка, — ответила она. — Но если вам интересно, то знайте: я так поступаю, только когда мне кто-то нравится.

— Я польщен. И что дальше? Бьете их по голове где-нибудь в темном переулке? Чтоб уж наверняка?

— Вы ничего не понимаете.

— Куда уж мне! Что я вообще способен понять, если не имею ни малейшего представления, кто вы? Сара Черчилль, это ваше настоящее имя? Что касается меня, то я перед вами как на ладони. Меня зовут Адам Алонсо Чапел. Родился двенадцатого ноября тысяча девятьсот семидесятого года в больнице Святого Винсента на Манхэттене. Номер страховки нужен? Могу сообщить.

— Я Сара, — тихо произнесла она. — Сара Анна Черчилль. Родилась второго августа тысяча девятьсот семьдесят пятого года. Я лев, поэтому у нас ничего не получится. Скорпионы и львы не ладят друг с другом. Мой отец, генерал, был десантником. Мама тоже уже умерла. Несчастный случай. Заснула за рулем на шоссе. К счастью, никто больше не пострадал. У меня три старших брата. Двое из них военные. О Фредди я вам уже рассказывала. В МИ-шесть поступила еще в университете, шесть лет назад.

— Заметно, — произнес Чапел. — Пора брать годичный творческий отпуск.

— Нет, я и раньше была такой, — ответила она. — Вечно совала нос куда не просят. В детстве любила бродить по окрестностям деревни, где мы жили. «Шпионить», так я это называла. Никогда не узнаешь человека по-настоящему, пока не увидишь его в тот момент, когда он считает, что его никто не видит. Это затягивает. — Она подошла к окну, отдернула штору и окинула взглядом улицу. — Насколько я могла заметить, вы были слишком возбуждены, чтобы пойти спать. Вот и подумала, пойду прогуляюсь немножко и посмотрю, чем вы станете заниматься.

— Ну и куда, по-вашему, я направлялся?

— Не знаю. Хотя у меня возникал вопрос, не из ребят ли вы старины Гадбуа?

— По-моему, мы сотрудничаем с французами.

— Да, конечно. По правде говоря, я еще никогда не видела такого сотрудничества. Это и заставляет меня нервничать. Они прямо из кожи лезут, чтобы помочь. Чудеса, да и только, это же Гендирекция! Обычно у них снега зимой не выпросишь. Чтобы они встречали кого-то с распростертыми объятиями, да никогда, уж поверьте! А тут вдруг сама любезность, прямо лучшие друзья!.

— Так я, по-вашему, из команды Леклерка? Погодите минутку, дайте переварить.

— Да нет, конечно! Леклерку не обязательно знать, что генерал Гадбуа вас завербовал. Думаете, только террористы используют сетевую организацию практически не связанных между собой групп? — Она пододвинула стул, развернула его и села верхом, сложив руки на спинке. С ее вопросами к ней они разобрались. Но у нее были и свои вопросы. — И, кроме того, почему бы вам не работать на французскую внешнюю разведку? — поинтересовалась она. — Промышленный шпионаж как раз их область. А у вас опыт работы на самом высоком уровне в частном секторе. Наверняка знаете, как подступиться к тем, кто представляет интересы пятисот самых прибыльных компаний Америки. У вас серьезные контакты с правительством. Вы можете задавать вопросы и получать на них ответы. Но помогите же мне, Адам. Видите ли, в этой мозаике мне не хватает одного звена. Почему вы ушли из «Прайс Уотерхаус»? Вы не любите деньги? Вам мало восьмисот тысяч в год? Или у вас жажда власти? Должно же что-то быть. Расскажите, Адам. Никто не уходит просто так, став партнером в двадцать восемь лет. Это все равно что выиграть Олимпийские игры и начисто забыть о славе. Так не делается. У вас был полный набор: внешность, ум, настойчивость. Вас пестовали, готовили к тому, чтобы вы дошли до самого верха карьерной лестницы. А вы в один прекрасный день взяли и все обрубили: «До свидания, я пошел. Заберите себе мое парковочное место, пенсию и все остальное. Пока, ребята. Было здорово». Так, что ли?

— Зарплата составляла восемьсот пятьдесят тысяч, — мрачно усмехнулся Чапел. — Факты лучше не искажать.

Разумеется, они знали о нем все. И было бы странно, если бы Сару не ввели в курс дела. Ведь им предстояло вместе работать.

— Так что же? — спросила она.

— Продолжайте. Горю нетерпением услышать остальное.

— Отлично. — Сара пожала плечами. — Итак, вы вышли из «Прайс Уотерхаус» и побежали куда глаза глядят. Буквально, судя по тому, что мне известно. Следующие два года вы день-деньской только и делали, что в свободную минуту плавали, ездили на велосипеде или бегали. Мало кто может пройти все три этапа марафонского триатлона за десять часов пять минут: это же заплыв на две мили в океане, потом сто десять миль велогонки и потом еще беговой марафон, если вам никак не угомониться. Я сама однажды пробовала. Сошла с дистанции на марафоне: разумом хотелось дойти до финиша, а ноги отказывались нести. Одолела всего шестнадцать миль. А попытаться еще раз духу не хватило. От чего вы убегали, Адам? Это вопрос, который задает себе каждый. Никогда не встречала настолько загнанного человека.

Он не нашелся что сказать в ответ. Ему никогда не удавался самоанализ. И ему не нравилось, что она сидит здесь перед ним и задает вопросы, ответов на которые он старательно избегал всю жизнь. Он видел ее совсем близко, разгоряченную от ходьбы. Пряди волос прилипли ко лбу. Щеки раскраснелись. Топ обтягивал грудь, и сквозь влажную тонкую ткань темнели соски, и он понимал, что на самом деле разговор ее заводит, а знание его подноготной для нее вроде инъекции наркотика.

— Теперь всё? — спросил он.

— Почти, — ответила она, склонив голову набок. — Помогите мне самую малость, и мы покончим с этим. Осталась небольшая, но важная деталь. Ваш отец умер примерно в то же время, так? Застрелился, если не ошибаюсь. Простите за прямоту, но наша профессия не поощряет всякие там деликатности. Почему вы уволились? Вы один из тех бедолаг, которые тратят свою жизнь, пытаясь воплотить чужие ожидания? Когда его не стало, вы решили, что свободны. Угадала? Странно, что вы тоже не покончили жизнь самоубийством. Такое нередко случается и с людьми посильнее вас.

— Думаете, открыли для меня что-то новое? — спросил он, пытаясь говорить непринужденно и не обращать внимания на пульсацию в висках. — Передохните, а еще лучше припасите свой блицанализ для кого-нибудь другого.

— Адам, мне вы можете рассказать, — продолжила она вкрадчивым голосом, который, как ледоруб, вонзался в его сознание. — Уж я-то знаю, что такое требовательный отец. У самой такой был. Любое дело должно быть выполнено наилучшим образом. Высшие баллы в школе. Лучше всех в спорте. Либо победить, либо не браться совсем. Угадала? Приходилось оправдывать ожидания отца. Делать, как он сказал. Быть таким, каким он хотел вас видеть.

— Хватит! — выкрикнул Чапел с такой силой, что боль огнем обдала плечо.

— Так скажите мне!

— Сказать что? Что он был неудачником? Что вечно жаловался? Что злился на весь белый свет? Что, по его мнению, все против него ополчились? Вы это хотите услышать? Вы хотите услышать, что я жил, пытаясь соответствовать его ожиданиям? Чего спрашивать! У вас и так уже есть на все ответы. — Чапел горько усмехнулся. Он терпеть не мог обсуждать свое прошлое, свою семью и вообще ненавидел плакаться в жилетку. Прошлое — мишура. Жизнь здесь и сейчас, а не где-то когда-то. — Ну, теперь-то всё?

Вздохнув, Сара покачала головой и внимательно посмотрела на него:

— Затем наступило одиннадцатое сентября, и это вас спасло. Ваши метания закончились. Вот оно, дело жизни. Смысл существования. Вы нашли свой Грааль. Вас тут же подобрало Казначейство. Не так уж много специалистов с вашим опытом и вашими мозгами. И вот вы занимаетесь тем, чем хотели. Вам так это виделось? Или вы просто искали замену — кого-то, кто вновь потребует от вас невозможного?

— Боюсь, это не ваше дело, — произнес Чапел, обретая спокойствие.

— Позволю себе не согласиться, — ответила Сара. — Вполне вероятно, что однажды наступит день, когда мне придется на вас рассчитывать. Поэтому замечу, что все ваше прошлое — это очень даже мое дело. Если вы слабак с неустойчивой психикой, я хочу узнать об этом сейчас, а не когда будет поздно. Проснитесь же! Вы больше не живете в реальном мире. Теперь вы в мире, который для других не существует. Никто из нас не является здесь тем, за кого себя выдает. Если хотите знать, Жиль Боннар один из наших, из МИ-шесть. Удивлены? Сейчас вы шпион, нечто вроде привидения, нравится вам это или нет. Вы в нашем мире.

Ее слова разносились гулко, словно ему зачитывали обвинительный приговор.

— Вы закончили?

— Не совсем. — С этими словами она подошла к нему и опустилась перед ним на колени. — И вот после всего этого я должна сказать, что до сегодняшнего вечера не знала о вас ничего. Ни кто вы были. Ни что заставило вас уйти с прежней работы. Мне казалось, что все эти разговоры о долге и родине во многом всего лишь бравада, обычное пускание пыли в глаза. Размахивание флагом. Я ошибалась, Адам. И я это поняла. Ошибалась, посчитав вас одним из ребят Гленденнинга. И ошибалась, наверное, решив, что мы с вами похожи. — Она ласково провела пальцем по его щеке. — Посмотрите на себя. Уставший до изнеможения, обожженный, потерявший троих лучших товарищей. И все равно в строю, вкалываете в две смены, а могли бы еще три недели отсыпаться в больнице, получать свои обезболивающие. Выходите из игры, пока можно. Это настоящее дело. Вы не созданы для этого.

Он поймал ее взгляд:

— То же самое мне сказал Кармине Сантини. Вы оба не правы.

Ее руки соскользнули на его грудь и начали нежно растирать ее.

— Как плечо?

— Болит убийственно, — признался он.

Она целовала его в шею, в подбородок, в щеки.

— Что же нам с вами делать?

Ее губы коснулись его губ. Он ответил на их прикосновение и почувствовал их вкус. Происходило ли все это на самом деле? Нравится ли он ей? Хочет ли она его? Или это всего лишь один из ее приемов и сейчас он у нее в руках как пешка, участвующая в какой-то более крупной игре? Вопросы растворились в потоке удовольствия. Он провел пальцами по ее щеке. При его прикосновении она закрыла глаза, поднесла его пальцы ко рту и поцеловала. Он задрожал, тело его расслабилось. Так хорошо. Знала ли она, что у него уже год не было женщины? Конечно знала. Она знала о нем все, так почему бы ей не знать и об этом?

Он был в смятении, он досадовал на себя, неизвестно, чего в нем было больше, только Чапел оттолкнул Сару и встал. Она не соблазняла, она уничтожала его.

— Вам лучше уйти, — произнес он.

Сара пристально смотрела на него снизу вверх. Протянув руку, она провела рукой вверх по его ноге.

У него кружилась голова, он терял сопротивление.

— Сара, нет.

— Адам, я же вижу по вашим глазам, чего вам не хватает.

— Может быть, — ответил он. — Но я сам выберу, кто мне нужен.

Она поднялась на ноги и снова поцеловала его в губы.

— Мы нужны друг другу.

Он решительно отстранил ее руки и отступил на шаг.

— Уходите, — произнес он, открывая дверь в коридор.

— Не лезьте вы в эту кашу, вы не продержитесь и минуты, — почти шепотом сказала она.

— Почему?

— Вы слишком честный. Неужели вы сами не понимаете? Вы последний порядочный человек.

Не оглядываясь, Сара пошла по коридору.

24

В просторной гостиной в доме номер шесть на рю де ля Виктуар владелец «Королевских ювелиров» Рафи Бубилас вместе с лучшими друзьями отмечал свое освобождение из застенков Казарм Мортье. Они пили шампанское, закусывали канапе и сердечно похлопывали его по спине. В свете изумительной хрустальной люстры, на фоне высоких, от пола до потолка, окон, собравшиеся выглядели как актеры на сцене. Пригнувшись за стеной, окружающей сад, Леклерк видел особняк восемнадцатого века словно на ладони.

Двери на террасу открылись, в сад вышли мужчина и женщина, вслед им доносились стремительные ритмы бразильской самбы. Чиркнула спичка, и от сигареты поплыл в ночь горьковато-сладкий запах марихуаны.

Подождав, пока парочка уйдет, Леклерк щелкнул пальцами. Тут же на землю рядом с ним упал одетый во все черное человек, затем — другой. Агентов звали Гийо и Шмид.

— Их шестеро, — сказал Леклерк. — Вместе с адвокатшей. И пора бы уже им расходиться.

Достав сотовый телефон, Гийо набрал домашний номер Бубиласа. Молодая женщина прошла через гостиную и сняла трубку.

— Мадам, вас беспокоят из полиции. От ваших соседей к нам поступила жалоба на шум. И уже не в первый раз. Наверное, пора закончить вечеринку. Или предпочитаете, чтобы к вам выслали наряд полиции?

На вежливый вопрос женщина ответила не очень учтиво, но послушно передала сообщение Бубиласу, живо описав, как она отшила этих легавых. Даже с расстояния двадцати метров было ясно, что Бубилас не оценил ее чувство юмора. Отставив бокал, он подошел к своей адвокатше и что-то шепнул ей на ухо. Через несколько минут гости начали расходиться. Когда колокола собора Сен-Мишель звонили полночь, адвокатша, надев берет, чмокнула Бубиласа в щеку и тоже ушла. В доме остались только он и молодая женщина — его подруга.

— Наш выход, — мрачно произнес Леклерк.

Натянув маску, он пересек лужайку. Все трое двигались бесшумно, словно тени в непроглядной ночи. Добравшись до террасы, они упали в траву и перекатились к стене. Леклерк поднял голову и быстро осмотрел гостиную: уставленные бокалами столы, переполненные пепельницы. Зеркальце на кофейном столике украшала миниатюрная горка кокаина. Людей он не видел.

Жестом указав на соседнюю комнату, Леклерк по-пластунски прополз вдоль стены до следующего окна и снова приподнял голову. Это был кабинет Бубиласа, и сам виновник торжества только что вошел туда. Пройдя прямо к массивному письменному столу, он взял серебряную трубочку и, запрокидывая голову, втянул дорожку кокаина, ворча от удовольствия, как нажравшаяся свинья. В комнату вошла та самая женщина, слишком молодая, слишком светловолосая и слишком красивая для такого тучного борова, как Бубилас. Ее взгляд упал на кокаин, и на лице появилась целлулоидная улыбка. Без всякой видимой радости она, последовав его примеру, собрала на палец остатки белого порошка и втерла в десны. Скользящей походкой она подошла к Бубиласу, прижалась к нему.

Леклерк повел своих людей обратно к террасе. Перепрыгнув каменное ограждение, он добрался до двери и дернул ручку. Заперто. С помощью складного ножа он вскрыл замок, похоже такой же древний, как и сам особняк. Одно движение руки, и замок сдался.

Продвигаясь по дому бесшумно, как привидение, Леклерк, сжимая в руке беретту с глушителем, втайне надеялся, что его обнаружат и дадут повод применить оружие. Из едва освещенного кабинета доносились стоны. Еще шаг, и он остановился около двери. Женщина стояла на коленях, ее голова дергалась, как отбойный молоток, но требуемого результата не получалось. Время от времени она останавливалась и спрашивала:

— Так хорошо?

Леклерк поднял руку и стал отсчитывать, разгибая пальцы: «Три… два… один…»

Они набросились на Бубиласа прежде, чем он сообразил, что происходит. Женщина лежала на полу с мягкими наручниками на руках и с кляпом во рту, для верности заклеенным поверх еще и скотчем.

— Выведите ее отсюда, — приказал Леклерк.

Бубилас по-прежнему не шевелился: ему в челюсть уперся глушитель. Его брюки сползли до самого пола и лежали комом вокруг лодыжек. Леклерк бросил взгляд на его пах:

— Мне говорили, что от кокаина потенция ухудшается, но не знал, что она пропадает совсем.

С этими словами он ударил Бубиласа в живот. Просто потому, что захотелось. Потому, что требовалось сорвать злость. Зато немного позже, когда эта тварь его доведет, он сможет сдержаться и не убить его.

— Добрый вечер, Рафи. Помнишь меня?

— Да, добрый вечер, капитан.

Бубилас сел на кожаный диван. Гийо встал у него за спиной, опустив руку на плечо ювелиру.

— Пришло время поговорить по душам, — произнес Леклерк, придвигаясь так, чтобы смотреть Бубиласу прямо в лицо. — Скажу откровенно, меня нисколько не беспокоят такие вещи, как суд и всякие там заявления и показания. Мне на них начхать. Я здесь не для того, чтобы искать справедливость, с меня хватит честных ответов. Я здесь для того, чтобы кое-что не случилось в другом месте. Это ясно? Кое-что нехорошее. Ты отвечаешь на вопросы, и я со своими друзьями ухожу. И все довольны. Но если вздумаешь строить из себя крутого парня, все пройдет не так гладко. Во-первых, вон там у тебя кокаин. Сколько тут? Граммов тридцать, наверное, будет? Я уж не говорю о той горке на столике. Что случилось: гости не заслужили хорошую дозу? А если я поищу, наверняка ведь найду и больше? — Бубилас промолчал, и Леклерк похлопал его по щеке. — Ладно, начнем с более простого. Что скажешь? Да? Нет?

И снова ответа не последовало.

Бубиласу было лет пятьдесят. Болезненный цвет лица. Несколько жидких длинных прядей собраны на затылке в хвост. От бедняги исходили волны страха, по лбу градом катился пот.

— Сколько денег ты вчера передал Талилу?

— Пять тысяч долларов, — ответил Бубилас.

— Да ну? — Поднявшись, Леклерк подошел к письменному столу и взял открытую бутылку шампанского «Тэтэнжэ». Сделав глоток и пробормотав «неплохо», он вернулся на прежнее место и встал перед Бубиласом. Он хотел дать тому несколько секунд здраво подумать над ответом. — Сегодня это твоя первая и последняя ложь, лады? Давай представим, что я твой старый друг. Никаких секретов. Поехали сначала. Так сколько?

— Пятьдесят тысяч.

Он опустил взгляд вниз и метнул его влево — мимолетное движение, словно моргнул, но Леклерка специально учили подмечать такое. Это была ложь.

Быстро и очень умело, одним толчком в лоб, он запрокинул голову Бубиласа на спинку дивана. Хорошенько взболтав шампанское и положив большой палец на рот, он приставил бутылку к задранному вверх носу, и струйка шампанского полилась прямо в носовую полость. Бубилас завопил, и Гийо тут же запихал ему в рот кляп из полотенца. Тело конвульсивно задергалось, когда жидкость попала в дыхательное горло и потекла в легкие. Леклерку дали понять, что захлебнуться шампанским не слишком приятно.

В гостиной все еще играла музыка. Леклерк прислушался к жизнерадостной мелодии самбы. На стене над фиолетовой кушеткой висела абстрактная картина. Сколько же стоит содержать такой дом, покупать наркотики, женщин, произведения искусства и почему все эти бешеные деньги не прибавили Бубиласу ни капельки здравого смысла?

— Вытащи кляп, — приказал Леклерк Гийо. Тот извлек полотенце. Леклерк отставил бутылку с шампанским. — Так сколько?

Бубилас судорожно хватал ртом воздух:

— Пятьсот тысяч.

Вскочив на ноги, Леклерк схватил Бубиласа за волосы и с силой дернул:

— Пятьсот тысяч чего? Евро? Долларов? Фунтов?

— Долларов.

— На кого работал Талил?

— Не знаю.

Леклерк взялся за бутылку:

— На кого работал Талил?

— Правда не знаю: это была обычная сделка между агентами — господином Бхатией и мной, — залепетал Бубилас с перекошенным от страха и мокрым от шампанского лицом. — Я не знаю его клиентов.

— Когда тебе поручают передать другому пятьсот тысяч долларов, надо спрашивать. — Леклерк потряс бутылкой. — Итак, на кого он работал?

Закрыв глаза, Бубилас покачал головой:

— Я не…

Леклерк снова с силой запрокинул ему голову и принялся лить в нос шампанское. Стоя над Бубиласом, он попеременно то встряхивал бутылку, то вливал шампанское, встряхивал и вливал, встряхивал и вливал, пока в бутылке ничего не осталось. Тогда он отбросил ее на пол.

— Пожалуйста, — еле выдавил Бубилас, хватая ртом воздух, — пожалуйста… не заставляйте меня… не надо… я не скажу…

Леклерк ударил его по лицу, и Бубилас замолчал.

— Никто не знает, что я здесь, — произнес Леклерк. — Советую тебе держать язык за зубами, пока твоя адвокатша не добилась освобождения. Ты у нас крепкий орешек. Можешь говорить все, что угодно. Но не смей говорить, что ты не скажешь. Если не скажешь мне, обещаю: ты никому и никогда ничего не скажешь. На кого работал Талил?

Страх, тревога, стыд, надежда — все отразилось в лице Бубиласа: он судорожно искал уважительную причину, которая позволила бы ему заговорить. Немного отдернув рукав, Леклерк посмотрел на часы: 00.07. Впереди еще вся ночь.

— На кого? — заорал он, наклонившись к самому лицу ювелира.

— Это только бизнес. Я имею в виду Мишеля. Газеты называли его Талилом. Несколько раз я помогал ему с камешками из Сьерра-Леоне, Нигерии и всяких таких мест. Помог продать ребятам из Антверпена. Все, что не идет через картели, уходит туда.

Картели. В данном случае, конечно, имелись в виду «Де Бирс» и «Русдиамант», а не колумбийские наркокартели Медельина и Кали.^[328] Камешки, которые он продавал с такой беспечностью, были известны как «спорные алмазы». Их добывали местные главари, а на вырученные от продажи деньги творили всякие ужасы. Леклерк достаточно знал Африку. Двойная ампутация с помощью тупого мачете. Надругательства над девочками-подростками. Принудительная вербовка детей до пятнадцати лет в частные армии. И конечно, убийства. Убийства, убийства и убийства. Головная боль вернулась и теперь пульсировала где-то глубоко за глазами.

— Так это Талил поставлял камешки? — спросил он.

— Я знал его как Мишеля. Мишель Фуке. Клянусь вам.

— Сколько раз?

— Раз десять, наверное. Обычно он приносил несколько сотен каратов необработанных алмазов. Какие-то были хороши, а какие-то просто мусор.

Леклерк вспомнил свой разговор с Чапелом в начале этого вечера. Тот высказал ему предположение, что Талил на какое-то время уезжал из города.

— Их всегда приносил Мишель?

— Да.

Леклерк приказал Гийо найти еще шампанского. Желательно большую бутылку.

— Твой последний шанс.

— Однажды приходил другой человек. Я встретился с ним поздно ночью. В баре «Будда». Там внутри очень темно. Я и видел-то его всего минуты две. Он передал мне контейнер с камнями, и я сразу ушел. Но даже тогда я понял, что ему это не нравится. Красивый мужчина. Коротко подстриженные волосы. Серьезный. Чувствуется, что не простой.

— Сколько ему было лет?

— От сорока до сорока пяти.

— Когда это случилось?

— Год назад. По-моему, в апреле.

— Имя?

— Анж, — чуть слышно произнес Бубилас. — Месье Анж.

— И как ты с ним расплатился? Только правду!

— Перевел деньги в Германию, в Объединенный банк Дрездена. На счет Благотворительного фонда Святой земли. Мой банк может подтвердить. Банк «Лионский кредит». Спросите господина Монако. Я не вру. Вот увидите.

— А этот месье Анж, он связан с «Хиджрой»? — Леклерк выпалил название организации, но по лицу Бубиласа стало ясно, что ему ничего о ней не известно: взгляд оставался безнадежно направленным вниз.

— Он… месье Анж…

Если бы Леклерк взял ордер на арест Бубиласа, он посадил бы того составить фоторобот, но к тому времени, когда он этот ордер получит, желание сотрудничать у Бубиласа пропадет. Ордер. Леклерк усмехнулся: как ему могла прийти такая странная мысль? Вот что значит наведаться в «Сюртэ». В Управлении криминальной полиции он провел всего лишь час и уже начал думать как полицейский. Правда заключалась в том, что завтра утром, в девять часов, Бубилас будет изо всех сил кричать у своей адвокатши о жестоком обращении, которому его подвергла французская спецслужба. А эта дамочка, в свою очередь, проест плешь старине Гадбуа, и тогда Гадбуа позвонит Леклерку. И единственный ордер, который увидит Леклерк, будет выписан уже на его собственный арест. И кому все это дерьмо нужно? Поднимаясь, он бросил последний презрительный взгляд на Бубиласа. Вот гнида!

— Ладно, ребята, подождите снаружи.

Шмид и Гийо вышли из комнаты. Леклерк подошел к двери. Боль, пульсирующая в голове, усиливалась.

— Это все? — спросил Бубилас, с хныканьем пытаясь натянуть брюки. — Вы закончили со мной?

— Что-то не так? Тебе мало?

Бубилас замотал головой, сжимаясь, словно в ожидании удара.

— Леклерк, я же знаю, это ты. Узнал по голосу. Нельзя так поступать с людьми. Мучить, заставлять отвечать на твои вопросы. Ты же понимаешь, это не пройдет ни в одном суде.

— Да и ладно. До суда дело не дойдет.

— Нет уж, дойдет, — сквозь слезы настаивал Бубилас. — Врываешься в дом порядочного человека, издеваешься над ним. До суда дойдет обязательно. Где твои друзья? Отправились наверх к Лизетте? Ну так догоняй их, чего уж. К обвинениям я добавлю еще и изнасилование.

— К обвинениям? — Что-то щелкнуло внутри Леклерка. Секунду он сохранял спокойствие, уже решив поставить точку, хоть Бубилас и был ему противен. Но в следующее мгновение у него вдруг возникло ощущение, что это его мучили и теперь его очередь требовать возмездия. Бросившись через комнату, он прижал дуло пистолета к шее ювелира. — Советую тебе не болтать о твоих сегодняшних ночных гостях. Куда бы ты ни сбежал, я все равно тебя найду. Сегодня ты немножко искупался в шампанском. Считай, тебя предупредили, чтобы вел порядочную жизнь. Если вынудишь меня вернуться, я сверну тебе шею. И знаешь, что самое ужасное? Я сделаю это, когда ты будешь спать. Ты даже не узнаешь о моем появлении. Понял?

Бубилас задрожал и кивнул.

— Ну вот и молодец, — сказал Леклерк. — В таком случае спокойной ночи.

25

Закрыв дверь в свою комнату, Жорж Габриэль сбросил кроссовки и упал на кровать.

— Нет! — закричал он, зарывшись лицом в подушку и стуча кулаком по постели.

Завтра он покидает Париж. Навсегда. После того, что приказал ему сделать отец, он никогда не сможет сюда вернуться. Мысль о побеге приводила в ужас. Он чувствовал себя маленьким мальчиком. Хотелось спрятаться и плакать. Хотелось кому-нибудь пожаловаться, что так не честно, но рядом не было никого, кто бы выслушал. Ни Амины, третьей жены его отца. Ни его настоящей мамы… где бы она ни была. Ни его младших братьев и сестер. Была только Клодин. Но она не член семьи.

Клодин. Когда он мысленно произнес это имя, по спине пробежал легкий приятный холодок. «Я не оставлю тебя», — пообещал он со всей страстью, на какую только способен юноша его лет.

Сев на кровати, он подтянул колени к груди и обвел взглядом заставленную мебелью комнату, в которой провел двенадцать лет. С плакатов на одной стене на него смотрели Бэкхем, Роналдо, Луиш Фигу и несравненный Зидан. На противоположной, в рамке, висело лишь изображение Каабы с тысячами поломников вокруг. Компакт-диски были убраны в две хромированные башни, в которых записи групп «Перл Джем» и «Крид» соседствовали с записями Нусрата Фатеха Али Хана и Салифа Кейты. У этой же стены стоял аккуратно скатанный личный коврик для молитвы. Украшенная автографами фотография команды, выигравшей Кубок мира в 1998 году, висела на самом почетном месте, на шкафу, рядом с письменным столом, за которым он провел бесчисленные часы, добиваясь успехов в учебе, чтобы оправдать отцовские ожидания. Когда он три года подряд получал только отличные оценки, отец наградил его, подарив стереосистему фирмы «Банг энд Олуфсен». Но куда больше значило для него то, что отец притянул его к груди и не отпускал несколько секунд, а затем расцеловал в обе щеки. Жорж никогда не забудет, каким огнем горели глаза отца, как его буквально распирало от гордости за сына.

Спрыгнув на пол, Жорж Габриэль схватил две гири по пятнадцати килограммов каждая и сделал несколько упражнений. Он чувствовал на себе отцовский взгляд — в нем, как и прежде, была гордость за сына, но появилась и настороженность. Непререкаемость. Из сына Жорж превратился в бойца. С той же ответственностью и тем же наказанием за провал, как для всех. Дышать стало тяжелее, руки налились усталостью. Что бы ни было, он не подведет отца. Он даже мысли такой не допускал.

Подняв гири тридцать раз, он отставил их в сторону и посмотрел на себя в зеркало. Бицепсы чуть заметно подрагивали. Проверив, что дверь надежно заперта, он покопался в платяном шкафу. Тайником служил носок в глубине второй полки. Он достал трубку и набил ее. Окно было приоткрыто, и в щель проникал прохладный ночной ветерок. Он сделал затяжку и надолго задержал дыхание. Когда выдохнул, изо рта почти не вышло дыма. Убрав в носок остатки травы, он улыбнулся. Амина наверняка знает, но не скажет отцу ни слова. Они делились секретами, как друзья. Амина знала и о Клодин. Она спрашивала, как отец Клодин позволяет дочери встречаться с молодым человеком, за которого она никогда не выйдет замуж, и с замиранием сердца слушала рассказы Жоржа о планах подружки изучать медицину и стать кардиохирургом. Он даже показывал Амине фотографию Клодин.

Пошарив рукой под полкой, он отклеил скотч и высвободил фотографию. Снова бросив взгляд на дверь, он извлек фото на свет. Светловолосая умница с зелеными кошачьими глазами. По рождению она была католичкой, но к девятнадцати годам превратилась в законченную атеистку. На обороте фотографии она написала: «От всего сердца моему навеки любимому».

Более опасной контрабанды в этом доме представить было нельзя.

Жорж горько улыбнулся. Ее «навеки любимый» меньше чем через двадцать четыре часа навсегда улетает в Дубай. Безутешный, он вернул фотографию на место. Не про все он рассказывал Амине: так, он не открыл ей, что одно только прикосновение руки Клодин делает его счастливым на неделю, а одна ее слабая улыбка заставляет бешено биться его сердце. Он не говорил, что иногда они занимаются любовью и он хочет на ней жениться. Такое не поняла бы даже Амина.

Недавно он говорил с ней о правах женщин. Он сказал ей, что она не обязана оставаться весь день дома, смотреть за детьми и постоянно готовить еду. Не обязана соглашаться с каждым словом его отца. Позже, в тот же вечер, он слышал, как она сказала отцу, что завтра собирается за покупками с подругой, с которой здесь познакомилась, с такой же кафиркой, как и Клодин. Ласково и взволнованно она сообщила мужу, что ее не будет дома почти до вечера, и попросила его вернуться домой пораньше, чтобы присмотреть за детьми и покормить их ужином. И тогда послышался безобразный смех и ужасный удар, от которого Жорж вздрогнул, словно его хлестнули кнутом. Ему показалось, что весь первый этаж их дома содрогнулся, когда Амина упада на пол.

От страха Жорж не решился спуститься вниз и посмотреть, как она там. Странно, но на следующий день Амина поблагодарила его, сказав, что ей лучше знать свое место. С тех пор она не спрашивала про Клодин.

В комнате вдруг стало очень тихо, и он отчетливо слышал, как стучит сердце. Домашние все спали. До него не долетало ни звука. Во рту пересохло, и он знал, что не от жажды.

— «Хиджра», — прошептал он. Начало новой жизни.

Жорж Габриэль ущипнул себя, чтобы убедиться, что все это ему не снится.

Это слово будоражило его. А как могло быть иначе, если он слышал его всю жизнь? С него день начинался и им заканчивался. Жорж ел с ним, дышал с ним, спал с ним. Он вдруг ясно осознал предназначение своей семьи. И вместе с тем ответственность, возложенную на него отцом.

На письменном столе билет на самолет лежал рядом с кинжалом — по словам отца, итальянской работы. Он был сделан специально, чтобы убивать с близкого расстояния. Вытащив клинок из ножен, Жорж коснулся острия. На пальце выступила капелька крови. Слизнув ее, он развернул план больницы Сальпетриер и кинжалом провел путь от парковки до ожогового отделения на третьем этаже. Он нашел входы и постарался хорошенько запомнить их местоположение. Затем он определил, где находятся лестницы, где охрана, а где сестринские посты. Пробраться внутрь было нетрудно. Больница представляла собой обширный комплекс, занимающий три городских квартала. Входов имелось с десяток, но все охранялись обыкновенным дежурным. Никаких металлоискателей. Никаких специальных камер наблюдения. Проблема заключалась в его решимости: хватит ли ему мужества выполнить задание и убраться быстро и по-тихому?

Отодвинув карту, он открыл билет и достал оттуда фотографию человека, которого должен убить. Скорее всего, это была копия фотографии на паспорт. Довольно молодой мужчина, но в нем уже ничего мальчишеского. Изучающий взгляд. Волевые губы. Нижняя челюсть немного выдается вперед. Мускулистая шея. Не хотелось бы драться с ним, хотя от бомбы Талила у него обширный ожог. Если что, удар по плечу вызовет сильнейшую боль, которая временно выведет его из строя. Но беспокоиться не о чем. Американец ничего не заподозрит, и Жорж легко справится с ним, если будет действовать быстро и решительно.

С кинжалом в руке Жорж встал из-за стола. Приняв боевую стойку, он выполнил несколько контрольных движений, как его учили в лагере в долине Бекаа: упреждение, выпад, блок, удар и выдох со звуком при нанесении смертельного удара. Было жарко, его обнаженное тело блестело от пота.

— Я Утайби, — пробормотал он своему отражению, убирая кинжал в ножны, — «Хиджра», это моя судьба. Я Утайби. Пустыня мой дом.

Он произносил эти слова, а его убежденность слабела и исчезала от греховной улыбки страстной молодой женщины с золотистыми волосами и изящной фигуркой. Безвольно уронив руки, он замер, в первый раз осознав, что больше ни в чем не уверен — ни в своем имени, ни в своем предназначении, ни даже в своей семье.

26

Тяжелые вирджинские сумерки обрушили свой бархатный молот на Гленденнинга, едва он, пригнув голову, ступил из самолета на трап. Было только начало девятого. Вдали, над армией дубов с переплетенными ветвями и почетным караулом из плакучих ив, солнце отступало за горизонт. Самолет стоял у самого конца взлетно-посадочной полосы Международного аэропорта Далласа. Когда рев очередного улетающего самолета растаял вдали, лягушки вновь вплели довольное бойкое кваканье в монотонную песню одинокой цикады.

Алан Холси ждал у трапа:

— С возвращением, Оуэн. Как вы себя чувствуете?

— Путешествия становятся длиннее, а дни короче. Если это слишком витиевато, выражусь иначе: дерьмово.

Холси повел Гленденнинга к автомобилю ираспахнул перед ним заднюю дверцу.

— Могу представить. В штабном кабинете для вас накрыт ужин. Сейчас там Сайкс из ФБР — хочет взглянуть на доставленный вещдок.

— Если стейк, то пусть хорошенько прожарят, — сказал Гленденнинг. — Проклятые лягушатники подали мне на ланч антрекот, который, ей-богу, был еще живой, аж подрагивал. Они называют его «блё», синий то бишь, и презирают всех, кто не признает, что после беарнского соуса, изобретенного Эскофье, человечество ничего лучшего не придумало.

— Как насчет куриного стейка по-деревенски, с тушеной морковью и картофельным пюре?

— Если к этому полагается добрая чашка кофе, то отлично.

— Чашка? Да хоть ведро! Моя кофеварка «Мистер Кофе» к вашим услугам.

— Какой кофе? Надеюсь, «Максвелл Хаус»?

— Или ничего, или самое лучшее.

В первый раз за сегодняшний день Гленденнинг усмехнулся.

— Теперь я понимаю, зачем надо было забирать у Казначейства ЦОЗСТ.

Поездка в Лэнгли заняла пятнадцать минут. Пройдя досмотр, Гленденнинг и Холси поднялись на служебном лифте на шестой этаж и прошли прямо в штабной кабинет в конце восточного крыла. На столе лежали сервировочные коврики с салфетками и серебряными столовыми приборами. На буфете серебряные подносы. За столом сидел человек и кусочком хлеба подбирал с тарелки остатки пюре. Увидев вошедших, он вскочил с кресла и вытер рот рукавом.

— Привет, Глен, — поздоровался Шелдон Сайкс, приветствуя коллегу. — Не знал, когда ты приедешь, поэтому похозяйничал тут.

Наполовину ученый, наполовину чиновник, этот фэбээровец был техническим посредником между ФБР и ЦРУ. Видеть его постоянно улыбающуюся физиономию Гленденнингу не очень хотелось.

— Ничего страшного, — ответил Гленденнинг. Хотя он и не подал виду, беспардонность этого типа его покоробила. — Тем более что тебе надо поторапливаться. Я вот что привез. — Открыв чемоданчик, он достал компакт-диск и объяснил, что это копия видеозаписи, найденной в квартире Мохаммеда аль-Талила. — Предположительно в самом конце эти весельчаки случайно запечатлели лицо еще одного человека, находившегося в комнате. Возможно, сообщника. Когда говорящий подойдет к камере, посмотри на его солнечные очки. Мы практически уверены, что в них отражается кто-то, при сем присутствовавший. Увеличивай изображение, колдуй как хочешь, но скажи мне, кто это или что это.

Сайкс протянул руку, но Гленденнинг еще на пару секунд задержал диск в руке:

— Это сверхсрочно и сверхсекретно. Ты лично отвечаешь за тех, кто будет иметь к нему доступ. Ни слова из этой записи не должно просочиться наружу.

— Так точно, сэр.

— И еще вот что, Сайкс. Нехорошо заставлять президента ждать.

Когда Сайкс, накинув плащ, выбежал из штабного кабинета, Гленденнинг задумался над тем, каким чудом этот человек оказался в Лэнгли. Давно прошли те времена, когда два агентства работали рука об руку. После выводов сенатского комитета Черча, который в середине семидесятых годов расследовал случаи превышения Федеральным бюро своих полномочий, после бесконечных скандальных провокаций со стороны ЦРУ за пределами Соединенных Штатов — после всего этого были приняты законы, удерживающие эти две организации на уровне номинального сотрудничества. ФБР занималось внутренними проблемами, ЦРУ — внешними. И вместе, как говорится, им не сойтись. Патриотический акт все изменил, и с созданием Департамента безопасности США стало казаться, что их сотрудничество может получить новый импульс в рамках некой единой структуры, агентства внутренней разведки наподобие британской МИ-5.

Холси присел на край стола:

— Вы долго здесь пробудете?

— Час или около того. Завтра утром у меня встреча с шишками из сенатского банковского комитета. Добрый сенатор Лич хочет, видишь ли, урезать наш бюджет в обмен на одноразовые вливания в виде госфинансирования отдельных проектов, о чем нам в последнее время постоянно талдычат его благодетели-банкиры. Ха! Старика удар может хватить, когда он узнает, во сколько нам обходится операция «Кровавые деньги».

— Насчет сократить, это он серьезно?

— Серьезно? Да он хочет наш бюджет ополовинить! Говорит, эти деньги лучше отдать действующей армии. Пентагон или Департамент безопасности его и иже с ним более чем устраивает. А вот все, что мы делаем, им явно не по нутру. Вопят про конфиденциальность вкладов, про избыточный надзор. Права их клиентов нарушаются! Да плевать они хотели на права своих клиентов. Просто не хотят раскошеливаться — мы требуем от них отчетности по вкладам, отчетов о подозрительной деятельности, а для них это дополнительные расходы, вот и все. Не желают согласиться с тем, что вычислять плохих парней не только наше дело, но и их тоже.

— Вы их там приструните. Скажите, чтобы оставили наш бюджет в покое. Если «Хиджра» станет для всех геморроем, а я чую, что может стать, то важным банкирам старины Лича это обойдется гораздо дороже. — Холси пошел к выходу, но задержался в дверях. — Слушайте, Глен, не возражаете, если я кое-что спрошу? Ну, так, без протокола.

— Валяй.

— Что за ерунда все-таки там произошла?

Гленденнинг взглянул на него с беспокойством:

— Пока не знаю. На поверхности дело выглядит так, будто французы промахнулись и предприняли кавалерийский наскок, вместо того чтобы подождать, когда мышеловка захлопнется. Только есть одна неувязка…

— Какая?

— Непонятно, почему у Талила не нашли деньги.

Если подозрения Гленденнинга и передались Холси, то виду он не подал:

— М-да, ушлые черти засели в этой «Хиджре».

Заместитель директора ЦРУ по оперативной работе чувствовал себя так, будто плывет по течению, и в то же время ему было как-то не по себе. Его взгляд блуждал по кабинету, ни на чем не задерживаясь дольше секунды.

— Может быть, — ответил он, — а может, все гораздо серьезнее.

Наконец дома, в тепле, уютно устроившись у себя в кабинете и уже со вторым бокалом бренди, Оуэн Гленденнинг снял трубку телефона и набрал номер в Женеве. Его мысли занимали не Адам Чапел, не Сара Черчилль и не кто-то еще из группы «Кровавые деньги», разыскивающей боевиков «Хиджры». Был час ночи. Личное время.

— Алло, — ответил красивый женский голос.

— Доброе утро, любимая. Надеюсь, не разбудил тебя?

— Глен… Ты уже вернулся? Я же просила тебя не звонить. Это слишком опасно. Давай не сейчас.

— Да гори оно все белым пламенем, Клэр! Если юристы Мегги хотят прослушивать мой телефон, пусть слушают. Что нового они откроют?

— Но у тебя же скоро суд. И этот звонок может все усложнить.

— Вряд ли. Она и так уже получает все мои деньги, по крайней мере те, до которых сумела добраться. Я решил, пусть подавится. Если президент не захочет меня понять, что ж, подам заявление об отставке.

Гленденнинг прикрыл глаза, и образ Клэр Шарис проник ему в душу и согрел тело так, как не согрело бы никакое количество бренди. Она была француженка, миниатюрная брюнетка тридцати пяти лет, с гибкой фигуркой танцовщицы, черными глазами и саркастической улыбкой. Упрямая как осел, ругаться умела, как заправский морской пехотинец. Она вязала ему шерстяные свитеры, которые всякий раз получались слишком большими, и готовила ему деликатесы, которых хватило бы на целую армию. «Покушай, малыш», — уговаривала она его по-французски, придвинув поближе стул и наблюдая с видом обожающей матери, как он ест. Однажды Гленденнинг поинтересовался, зачем такой красивой девушке, как она, такая кляча, как он. Она буквально вставала на дыбы: «У меня лучший мужчина в мире, и никто другой мне не нужен».

— Как продвинулись твои дела, пока был в Париже? — спросила Клэр.

— Не особо, но кое-что интересное нашли.

— Вся Европа в страхе. Служба безопасности в нашем офисе ужас что устроила. В ООН я проработала семь лет, но такого не помню. Сегодня утром на входе с людьми обращались так, словно они террористы. «Опять угроза теракта», — сказали охранники. «Видите ли, — говорю я им, — у меня есть неотложные дела. Лекарства, которые надо срочно отгрузить. Дети ждут. Сегодня. Сегодня утром». Но никого это не волнует. «Безопасность», — говорят. Очередь перед дверью была такая, что мне пришлось ждать час, пока я смогла войти в здание. — Она вдруг прервала свой монолог. — Ой, Глен, прости, думаю только о себе. Ты узнал, что это за люди?

— Не совсем, но такое впечатление, что… — Он осекся на полуслове. — Я бы с радостью рассказал тебе больше, но ты же понимаешь, нельзя. — Приподнявшись, он поменял позу и сел в кожаном кресле более прямо. Рядом горела лампа, остальная комната оставалась в темноте. Чтобы согреться, Гленденнинг натянул на ноги одеяло. — Ты себе не представляешь, как трудно было находиться совсем рядом с тобой и не иметь возможности повидаться.

— Я скучаю по тебе, мой милый.

Гленденнинг вздохнул от тоски по ней:

— И я скучаю по тебе. Как ты себя чувствуешь?

— Неплохо. В понедельник начали второй курс терапии. Рвоты пока нет, по-моему, это хороший признак.

— А боли?

— На этой неделе я иду на прием к доктору бен-Ами. Он обещал мне чудо.

— Три дня, — прошептал он, считая дни до той минуты, когда сможет наконец заключить ее в объятия.

— Да, мой дорогой. Три дня.

— Ты уже выбрала платье? Только что-нибудь не слишком сексуальное. Нельзя шокировать наших уважаемых гостей.

— Любая юбка выше щиколоток их шокирует. Они дикари.

— Да ладно тебе, Клэр, — нежно пожурил он ее, но в глубине души согласился с ней.

— Это же правда. Они обращаются с женщинами несносно… это просто бессовестно.

— Но они гости президента, поэтому придется отнестись к ним с должным уважением.

— Надо мне явиться на прием топлес — голой по пояс. «Ах, как это по-французски!» — скажут они. — Клэр восхитительно рассмеялась собственной шутке. — Как по-твоему, пустят меня в таком виде?

Представив ее обнаженной, он сдержался, чтобы не ответить ей совсем не по-джентльменски.

— В дипломатическом мире случится, мягко говоря, переполох.

— Но это был бы для них хороший урок.

— Несомненно, моя дорогая.

— Жаль, что ты не сумел заглянуть.

На мгновение они оба замолчали, и это молчание было до краев наполнено радостями и разочарованиями непростых отношений, когда двое разделены огромным расстоянием.

— Три дня, моя любимая, — произнес Оуэн Гленденнинг. — Держись.

— Держусь. До встречи, моя любовь.

27

Электронные часы показывали 8.45, когда Адам Чапел и Сара Черчилль закончили изучать финансовую историю Альбера Додена (он же Мохаммед аль-Талил) в банке «Монпарнас».

— Два шага вперед, шаг назад, — сказал Чапел, отодвигаясь от стола.

— Что вы имеете в виду? — спросила Сара. — Хотели зацепку и получили. По-моему, вам следует быть на седьмом небе от счастья: бумаги победили людей. Даже я признаю. Браво, Адам. Вы были правы.

— Германия. — Он произнес это слово с нескрываемым отвращением. — Деньги были переведены из Германии.

— И что?

— Вы не понимаете. — Чапел покачал головой, вспоминая возникшие в десятке предыдущих расследований проблемы, связанные с запросами, обещаниями сотрудничества, письмами, оставленными без внимания, гнусными последующими отписками и возведенным в принцип враньем. — Германия — самый неразговорчивый союзник Америки: мы не разговариваем с ними, а они не разговаривают с нами. Идеальные взаимоотношения.

— Да ладно вам, не такие уж они страшные. Мне приходилось несколько раз работать с немецкой полицией.

— Сейчас все изменилось.

Потирая лоб, он смотрел на кучу выписок, разбросанных по стеклянному столу. Хотя этот счет и не оказался той золотой жилой, найти которую он так надеялся, он все-таки однозначно указывал правильное направление и еще на шаг приближал их к тому, кто платил Талилу.

Каждый месяц первого числа с номерного счета во Франкфуртском отделении банка «Дойче интернационал», финансового монстра мирового класса с капиталом более трехсот миллиардов долларов, мистеру Додену переводились ровно сто тысяч евро. Выписки за последние три года походили одна на другую, как две капли воды. Всегда первого числа. Всегда сто тысяч евро.

Как и в случае со счетом Талила в «БЛП», деньги в банке «Монпарнас» снимались со счета в основном через банкомат и в строго определенные дни. Однако максимальная разовая сумма на сей раз была выше и составляла две тысячи евро. Еще два дня назад на этом счете лежали ни много ни мало семьдесят девять тысяч пятьсот евро. Сегодня там остались всего лишь жалкие пятьсот евро. Остальную сумму перевели обратно в банк «Дойче интернационал». Эту лавочку «Хиджра» прикрыла. Игра подходила к концу, как и предрекала Сара.

На самом верху стопки бумаг лежали оригиналы документов, заполненных при открытии счета. Два из них привлекли внимание Чапела. В первом указывалось, что Доден по национальности бельгиец, уроженец города Брюгге, а далее следовали номер его паспорта и дата рождения, 13 марта 1962 года. Однако Талилу было двадцать девять лет, и выглядел он на свой возраст. Его никак нельзя было бы принять за сорокалетнего. Вывод напрашивался сам собой: Тагил и Доден — разные люди и, значит, на «Хиджру» в Париже работали как минимум двое. Не Доден ли был тем, кто оставил включенным телевизор в квартире Талила и уж не он ли забрал деньги из ювелирного магазина? Эти вопросы придали Чапелу сил. Он тут же позвонил Мари-Жози Пьюдо в «БЛП» и поинтересовался, был ли Ру бельгийцем и известна ли дата его рождения.

— Надо подключать Холси, — сказал он Саре.

— Не глупи. Позвони в Берлин коллеге Жиля Боннара. Кто там у них занимает аналогичную должность?

— Германия не входит в Эгмонтскую группу. У них в разведке нет структуры, которая проводит финансовый мониторинг. И они очень не любят, когда кто-то заглядывает им через плечо.

В начале девяностых годов, несмотря на создание многих национальных структур, занимающихся финансовым мониторингом, стало ясно, что деньги теперь отмывают и в бо́льших масштабах, и более хитроумными способами. Чтобы переправлять награбленное из одного уголка земного шара в другой, преступники нередко прибегают к заграничным переводам. Слишком часто страна, работающая в одиночку, обнаруживала, что не может заморозить преступный счет из-за препятствий, ограничивающих обмен информацией между правоохранительными агентствами различных государств. В 1995 году главы структур, занимающихся финансовым мониторингом и представляющих пять разных стран, встретились в Брюсселе, во дворце Эгмонт-Аренберг, чтобы создать единый механизм для обмена информацией между их государствами, то есть, попросту говоря, убрать бюрократические препоны, позволявшие преступникам с выгодой для себя манипулировать законом.

Чапел набрал номер шефа Центра по отслеживанию зарубежных террористических счетов. Ожидая ответа, он поймал взгляд Сары и сам пристально на нее посмотрел, словно побуждал ее открыть ему истинные мысли и чувства. Сейчас она была одета в синий деловой костюм и кремовую шелковую блузку. Волосы обрамляли лицо, и время от времени она их поправляла. Ее можно было принять за порядком заработавшегося редактора модного журнала или любительницу ночной жизни, которой не мешало бы хорошенько выспаться.

Состоявшийся обмен взглядами пробудил в нем чувство неудовлетворенности тем, что их отношения, как ему показалось, встали на скользкий путь. По-настоящему он совершенно не знал, кто она, чего можно от нее ожидать или даже как ему вести себя с ней. Кто она — коллега, соперник, будущая любовница или просто агент, выполняющий свою работу?

— Адам, это ты? — раздался в трубке усталый голос Холси.

— Простите, сэр, что разбудил. Мы тут кое-что нашли, и требуется ваше веское вмешательство.

— Это сколько угодно, кувалда у меня всегда наготове. Что у вас там?

— Мы продвинулись в расследовании еще на одну ступеньку: выяснили, кто второй игрок в Париже. У него счет в банке «Монпарнас» на имя Альбера Додена. Похоже, не только Талил пользовался этим псевдонимом, чтобы снимать деньги со счета.

— Доден. Я проверю это имя. От меня что-нибудь нужно?

— Этот Доден получал со счета в банке «Дойче интернационал» каждый месяц по сто тысяч евро. У нас есть номер счета, даты денежных переводов и все такое. Вы уж там замолвите словечко, чтобы наши друзья в Берлине без лишнего шума переговорили с банком.

Чапел не успел еще закончить разговор, как дверь в комнату открылась и внутрь проскользнул Леклерк: ни привета, ни кивка — вообще ничего. Сев на стул напротив, он закинул ногу на стол и вытряс из пачки сигарету. Чапел отвернулся к стене, прикрыв ухо рукой, хотя связь была отличной, словно Холси находился в соседнем кабинете.

— Немцам это не понравится, — между тем говорил ему Холси. — Они помешаны на конфиденциальности и даже собственные службы не подпускают к счетам своих граждан. Ферботен, и всё тут. Не знаю, что из этого получится, но я поговорю с Гансом Шумахером: может, он как-то поможет.

Шумахер был большой шишкой в Министерстве финансов. Бывший спецназовец из Девятой группы охраны границ, он умел правильно выстраивать свои приоритеты. В переводе на обычный язык это значило, что он придерживался проамериканских взглядов.

Холси кашлянул, и Чапел представил, как тот тихонько выходит из спальни, чтобы не разбудить жену.

— Еще что-нибудь? Давай уж, проси, раз не постеснялся разбудить меня в три часа ночи. А что там ФБР поделывает?

— Обходят жителей квартала в поисках свидетелей, но пока безрезультатно. Этот парень как привидение, никто ничего о нем не знает. Короче, мне нужно еще хоть что-нибудь. — Чапел повесил трубку.

— Одно слово, боши, — проворчал Леклерк, глядя на горящий кончик своей сигареты. Его влажные волосы прилипли к лицу, отчего кожа казалась еще бледнее, под глазами отчетливо виднелись темные круги. — Слишком мы с ними миндальничали в конце войны. Надо было сделать из них крестьянское государство. Аграрная экономика. Никаких фабрик. Никакой армии. Только коровы, колбаса и пиво. — Он злорадно захихикал, выдыхая через нос клубы дыма. — Значит, тебе нужно что-нибудь еще, Чапел? У меня тут есть одна наводка: Благотворительный фонд Святой земли. Находится в Германии. Если не ошибаюсь, в Берлине.

— Кто такие?

— Дружки Талила. Возможно, у них есть общие дела.

— Подкидывают деньжат для «Хиджры»? — спросила Сара.

— Так тоже можно сказать.

— Отличная работа, капитан Леклерк, — похвалила она. — Слава богу, хоть что-то, кроме этого вшивого банковского счета. Кто там у них главный, известно?

«Переигрывает, — сердито подумал Чапел о Саре. — Прямо готова облизать французского коллегу, а ведь не меньше меня терпеть не может эту заносчивую вонючку».

— Больше ничего не известно, мисс Черчилль, — с отсутствующим видом сообщил Леклерк. — Насколько я знаю, у нас ничего на них нет. Просто имя, и все. Как я сказал, у них какие-то дела с «Хиджрой».

— Откуда такая информация? — поинтересовался Чапел.

— Сорока на хвосте принесла, — ответил Леклерк.

— Что за сорока? Мы в одной команде. Можно, я тоже задам ей несколько вопросов? Сам.

Леклерк даже не взглянул на него:

— Сара, будьте любезны, объясните мистеру Чапелу, что мы тут в полицейских и грабителей не играем и потому не приглашаем своих информаторов в участок.

— Каким образом я могу повредить вашему источнику? — резко возразил Чапел. — Вы вваливаетесь сюда и, словно бомбу взрываете, выдаете, что обнаружили организацию, которая сотрудничает с «Хиджрой» и в какой-то степени ее финансирует. И хотите, чтобы я на этом остановился? — Еще не сообразив, что делает, Чапел вдруг обнаружил, что вскочил со стула и направляется к Леклерку. — Ну, так давайте, продолжайте, мы ждем. Что за Благотворительный фонд Святой земли? Как именно он связан с «Хиджрой»? И в особенности мне интересно знать, откуда такая информация.

Леклерк продолжал курить, словно не слышал ни слова.

— Вы обязаны рассказать!

Чапел в ярости выхватил у него сигарету, но бросить ее в пепельницу не успел: Леклерк тут же вскочил и, оттолкнув стул, прижал Чапела к стене:

— Не лезь. Понял?

— Я жду ответа, — произнес Чапел, морщась от невыносимой боли в плече. Внезапно до него дошло, откуда Леклерк узнал про фонд. — Ведь, кажется, Бубилас так и не заговорил?

Леклерк только едко усмехнулся.

— Что еще он сказал? — не сдавался Чапел. — По-вашему, я поверю, что вы вытащили из него лишь этот фонд? Как он был связан с Талилом? Продавал для него драгоценные камни? Наверняка алмазы, — размышлял он, припоминая убийство агентов Казначейства США в прошлом месяце в Нигерии. — Что еще он знает о «Хиджре»? Были у Талила сообщники? Друзья? Расскажите же нам.

У Леклерка потемнело лицо. Схватив со стола пачку сигарет, он пошел к двери:

— Просто проверьте этот фонд. У них счет в Объединенном банке Дрездена. Больше я ничего не знаю. Как и мой источник. И кстати, по-моему, вы зря беспокоитесь насчет немецких властей, что придется силой заставлять их показать финансовую историю фонда. Год назад этот банк купила финансовая группа «Торнхилл гаранти». Так что теперь это американская компания. — После этих слов он указал на часы. — Мон ами, вам лучше пошевелиться, если намерены успеть к доктору. Почти десять часов. А больница Сальпетриер на другом конце города. Вы же не хотите опоздать?

Не говоря больше ни слова, он вышел в коридор, оставив дверь открытой.

Оседлав своего «дукати», Леклерк застегнул молнию на куртке и вставил ключ в замок зажигания. «Пора бы тебе, Чапел, научиться держать язык за зубами», — думал он, в то же время понимая, что глупо было бы от него этого ожидать. Американцы вообще народ напористый, даже когда говорят шепотом. И тем не менее было бы неплохо, если бы иногда их посещала мысль, что необязательно делиться с остальным миром всем, что приходит тебе в голову. Повернув ключ в замке зажигания, Леклерк завел мотоцикл и тут же снова выключил. Он не мог объяснить почему, но чувствовал себя пригвожденным к месту.

Ты поступил неправильно, в который уж раз возвестил голос, доносящийся откуда-то из дальнего уголка его души.

Леклерк усмехнулся: «Я солдат и выполняю приказ. Вот и все».

Солдат, который трусливо отсиживается на лестнице, когда другие идут вперед.

«Просто я умный солдат, — ответил он, удивленный небывалой смелостью своей совести. — Солдат, который выполняет приказ. И вот я живой. А они мертвые. И не надо путать глупость с храбростью. Кроме того, кто другой смог бы узнать о существовании фонда и месье Анжа?»

Тогда почему ты не рассказал о нем? Наверняка их бы это заинтересовало.

В конце концов у Леклерка не осталось ответов. Он что-то невнятно пробормотал о неблагодарности Чапела, но его словам не хватало убедительности. Он пытался найти, за что бы ему возненавидеть этого американца, лишь бы не возненавидеть себя. Ох уж этот Чапел, очертя голову рванувший навстречу опасности, и ведь даже ни разу не оглянулся назад. Чапел, у которого имелось полное право спросить, что сказал Бубилас. Счетовод Чапел, который оказался солдатом до мозга костей, именно таким, каким следовало бы быть Леклерку. Внезапно он сжал кулак и с силой ударил себя по ноге. Желанная боль отвлекла от горящего у него на спине отпечатка огромной ладони Гадбуа. Похлопать по спине было самым большим комплиментом со стороны генерала.

«Сдашь им только Фонд Святой земли, — велел генерал, когда Леклерк тем же утром, в пять тридцать, явился к нему с докладом о допросе Бубиласа. — Но ничего больше».

«Но этого недостаточно, — возразил Леклерк. — Они должны знать про того, другого человека „Хиджры“. Вдруг у ЦРУ что-нибудь на него есть? Он не мелкая сошка. Им следует знать».

«Нет, Анж только наш», — сказал Гадбуа.

«Вы его знаете?»

«Знаю кого? — Гадбуа помотал головой — точь-в-точь старый лев. — Такого человека не существует».

Это было не много, но хоть что-то. Когда вы, как Чапел, томимы жаждой найти хоть какую-нибудь зацепку, такая информация подобна полному до краев стакану воды. Благотворительный фонд Святой земли. Объединенный банк Дрездена. Еще один счет. Еще один шанс. Он чувствовал, как финансовый поток тащит его на восток. И все-таки он какое-то мгновение сопротивлялся, может, потому, что ему так не нравился Леклерк. Его наглая самоуверенность. Его вопиющее неуважение к правилам цивилизованного поведения.

Сара вела «рено» в южную часть города. Движение было несильное, и солнце весело светило им в спину. Они пересекли квартал Сен-Жермен-де-Пре и пронеслись по острову Сите. Между их сиденьями стоял пакет с круассанами, от которых машина наполнялась аппетитным запахом свежей выпечки. Всплывший дрезденский банк не был случайностью. Сначала банк «Дойче интернационал», затем Объединенный банк Дрездена. «Хиджра» свила гнездо в Германии. Они не просто знали правила, они знали больше — о взаимном недовольстве между правительствами двух стран. Об их мелком пакостничестве и детском нежелании цивилизованно сотрудничать. Откуда-то террористы знали такие кулуарные тайны, о которых даже не принято говорить.

Чапел снова позвонил по телефону, на этот раз в ничем не примечательный офис во Вьенне, штат Вирджиния, где находилась штаб-квартира Управления по борьбе с финансовыми преступлениями, еще одного недремлющего крестоносца в этой войне, когда дремать нельзя.

— Привет, Бобби, это Адам. Проверь для меня Фонд Святой земли, ладно? Счет в Объединенном банке Дрездена.

— Я отлично их знаю, — ответил Роберт Фридман, двадцатипятилетний аналитик, полный бодрости и желчи уже с полчетвертого утра. — Год и месяц назад их на корню скупила фингруппа «Торнхилл гаранти». В основном чтобы расширить свой сектор частных банковских операций в Европе. Сделка чистая. Наичистейшая, я бы сказал.

— Но сам фонд не так уж чист: поставляет средства «Хиджре». Найди мне все по нему. Даже если поиск ничего не даст, выйди на «Торнхилл гаранти»: пусть они приготовят выписки по операциям фонда и его учредительные документы. Мне нужно все, что только можно собрать. Если возникнет какая-то заминка, звони адмиралу Гленденнингу, он быстро им вправит мозги.

— Есть.

Не успел Чапел повесить трубку, как телефон зазвонил снова. Это был Холси.

— Я тут переговорил с Шумахером. Ничего не получится. Без резолюции судьи президент совета директоров и слышать не желает о допуске к финансовой истории счета в банке «Дойче интернационал». У нас никаких шансов. Судья из левых, как минимум из «зеленых», и ему за каждым министром мерещатся фашисты.

— А ты сказал ему про видео? Он что, не понимает, для чего нам нужна эта информация?

— Сам ему скажешь. Он соизволил вписать тебя в свое деловое расписание на сегодня, на три часа дня. Рейс из аэропорта «Шарль де Голль» в одиннадцать часов. Фрэнк Нефф, фэбээровец, встретит вас и передаст диск с видеозаписью.

Бросив взгляд на часы, Чапел подумал, не передвинуть ли ему встречу с доктором Бак. Утром он проснулся с сильной головной болью. Плечо окаменело. Малейшее движение отдавалось мучительной болью. Но он все равно заставил себя отказаться от викодина. Ему было важнее, чтобы для работы в банке голова оставалась ясной.

— В одиннадцать не могу, — ответил он. — Надо показать доктору плечо. Меня там здорово поджарило.

— Точно не можешь?

Да чтоб тебя!

— Точно.

— Ладно. Подожди, посмотрим, что тут есть еще. Рейс в час у «Люфтганзы», в Берлине будете в два тридцать. Там вас встретит машина. Молись, чтобы рейс не задержали. К судье нельзя опаздывать.

Чапел повесил трубку.

— Можно чуть побыстрее? — обратился он к Саре. — Нам необходимо попасть в больницу до одиннадцати.

Сара вдавила в пол педаль газа.

— А что такое?

— Доставайте свой паспорт, нам надо успеть на самолет.

28

На мосту Дружбы народов, соединяющем бразильский город Фос-ду-Игуасу с парагвайским Сьюдад-дель-Эсте, образовалась пробка. Марк Габриэль терпеливо ждал на готовом в любой момент сорваться с места мотоцикле «Хонда-125». Справа по узкой пешеходной дорожке тянулась цепочка рабочих, торговцев и индейцев-гуарани. Большинство из них сгибались под огромными, завернутыми в газеты тюками. Один за другим они проходили мимо него. Пограничный пропускной пункт представлял собой одинокую металлическую будку посреди дороги. Снаружи расхаживали три пограничника, время от времени подававшие машинам знак проезжать. Каждый день этот старый железный мост пересекало двадцать тысяч человек. Некоторых останавливали. О безопасности никто и не думал. В Сьюдад-дель-Эсте закон стоял на втором месте. На первом — экономика. Люди устремлялись в Сьюдад, чтобы заработать денег, и правительство не особо интересовалось, каким образом они это делают.

Машины продвигались вперед очень медленно. На четыре полосы, ведущие к пропускному пункту, пытались въехать сразу по восемь автомобилей. Но вот в скоплении машин образовался просвет совсем недалеко от пропускного пункта. Одним движением опустив солнцезащитное стекло, Габриэль поехал через мост и при пересечении границы прибавил скорость. Пограничники на него даже не взглянули. Впереди простирался задымленный городской ландшафт, посреди которого, на фоне мозаики из красных черепичных крыш и сумбура разношерстных вывесок, высились небоскребы из стекла и стали, зачастую отстроенные лишь наполовину и давно заброшенные. И все это обрамляли неуступчивые джунгли.

Расположенный в самом сердце зоны Тройного пограничного стыка — территории, где сходятся границы Аргентины, Бразилии и Парагвая, — Сьюдад-дель-Эсте, этот «Город Востока», вот уже тридцать лет как являлся меккой для контрабандистов, фальшивомонетчиков, неплательщиков и гангстеров. Город грязный и подлый. Многолюдные улицы переходили в не менее многолюдные переулки с крошечными лавками, некоторые размером всего два на два метра, в которых продавалось все, что только можно себе представить: начиная от автомагнитол и однорядных роликовых коньков и заканчивая игровыми приставками «Иксбокс», не говоря уже о виагре. Продавцы часов, менялы, уличные торговцы и коробейники всех мастей кишмя кишели в этих проулках.

Габриэль ездил в Парагвай уже десять лет. Ни головокружительная жара, ни постоянный смог не досаждали ему. Десятиминутная поездка завершилась у офиса «Интелтек» в районе Лас-Паломас. Невысокий склад недавно побелили, и теперь он весело сверкал под лучами утреннего солнца. На парковке стояли три машины с бразильскими номерами. Номера все незнакомые, — правда, со времени его последнего визита прошло уже полгода. Семьдесят процентов автомобилей в Сьюдад-дель-Эсте были ворованными, угнанными из Бразилии, Аргентины и Уругвая. Поэтому местные жители меняли их часто. Хотя это правило вряд ли применимо к серебристому шестисотому «мерседесу».

Поставив мотоцикл за складом, он прошел через конвейерный цех, приветствуя по пути знакомых. На ленту конвейера ставились коробка за коробкой, в большинстве своем с легко узнаваемыми логотипами: «Майкрософт», «Корел», «Электроник артс», «Оракл».

Заглянув в туалет, Габриэль последним бумажным полотенцем для рук вытер пот с лица, затем проверил, чисто ли на полу и слито ли в унитазе. Подняв руку к вентиляционной решетке, убедился, что вытяжка работает хорошо. Рабочим он платил по местным меркам, но старался следить, чтобы они работали в нормальных условиях. Своим ключом он отпер служебный вход в административную часть здания и пошел дальше, заглядывая в кабинеты, расположенные по обеим сторонам коридора. Несколько человек вскочили на ноги. В основном это были программисты, занятые взломом новых и самых популярных программ. «Буэнос диас, хозяин», — повторяли они один за другим. Со словами «не беспокойтесь» он, улыбаясь, махал им рукой, чтобы продолжали работать дальше.

— Как дела, Глория? — поинтересовался он, дойдя до приемной.

Глория, хорошенькая молодая женщина двадцати лет, замужем и с двумя детьми, неизменно вежливая, но не слишком смышленая, была одета в розовый брючный костюм из искусственного шелка, невыгодно подчеркивающий ее широкие бедра.

— Сеньор Габриэль, какой сюрприз! Что для вас приготовить? Кофе? Чай? Может, добавить немного качаки?^[329] — спросила она, прикладывая руку к груди и поднимаясь с кресла.

В телефоне в режиме громкой связи заиграла музыка. Габриэль сразу узнал жуткую мелодию, которую слушал накануне, пока дожидался соединения.

— Меня вполне устроит минеральная вода.

Глория с самой широкой своей улыбкой поднялась. Когда она обходила стол, он взял ее за руку:

— Где сеньор Грегорио?

Ее живые карие глаза метнулись в сторону.

— Его еще нет на месте.

— Уверен, он позвонил и сообщил тебе, что задерживается.

— Он сказал, что сегодня его не будет. Собирался куда-то ехать. — И тут же она поспешно добавила: — Но куда, не сказал.

— Принеси воду в его кабинет, — распорядился Габриэль, отпуская ее руку и улыбаясь. — Ты же не станешь звонить ему?

Когда они с Грегорио обедали в кафе «Игуана» в прошлый его приезд, тот хвастался, что затащил свою секретаршу в постель.

Глория покачала головой, давая понять, что не станет, и вышла в коридор. Когда через две минуты она поставила бутылку «Сан-Пеллегрино» на стол сеньора Грегорио, Габриэль уже нашел файл с финансовыми записями компании. С удивлением он отметил, что фирма «Интелтек» недавно сменила банк — открыла счет в «Банко мундиаль де Монтевидео». В среднем фирма «Интелтек» приближалась к продаже тридцати тысяч единиц товара ежемесячно оптовикам в Панаме, Боготе и Марселе. Банковские выписки показывали стабильный ручеек дохода примерно в девятьсот тысяч долларов. Компания могла похвастаться, что валовая прибыль составила семьдесят четыре процента и чистая прибыль равнялась пятистам тысячам долларов в месяц. Но эти цифры не совсем точно отражали положение дел. Обычно Габриэль выставлял счет с искусственно завышенной ценой на компакт-диски и наваривал на этом ежемесячно дополнительные пятнадцать тысяч. Эти деньги он посылал прямо на счет в Германии.

Выбрав самую последнюю выписку, Габриэль набрал телефонный номер, указанный вверху страницы, и, выдавая себя за Грегорио, попросил соединить с вице-президентом банка, в ведении которого находился счет компании «Интелтек». После короткого разговора выяснилось, что двенадцать миллионов долларов больше не находились в закромах «Банко мундиаль де Монтевидео». Сделав вид, что пытается разобраться в оплошности, допущенной подчиненными, Габриэль поинтересовался, куда ушли деньги. Он надеялся, что услышит в ответ про Банк Дублина, в который он приказал Грегорио перевести деньги, но его ждало разочарование. Грегорио сделал перевод на именной счет в швейцарский Банк Моора. Когда Габриэль поднес ко рту стакан с водой, рука у него дрожала.

Направляясь в полицейский участок, он на пару секунд задержался в приемной.

— Я знаю, что вы не станете звонить сеньору Грегорио, — сказал он Глории. — Ведь у вас двое детей, Педро и Мария.

Патрульным катером служил старый бостонский китобой со следами ржавчины и с пробоинами от пуль в левом борту. На носу катера сидели четыре человека. Все в джинсах, черных футболках, новых бронежилетах и солнечных очках. На коленях у каждого автомат Калашникова, а на поясе в кобуре пистолет. Все они служили в Парагвайской федеральной полиции. Полковник Альберто Баумгартнер стоял у штурвала, направляя катер по спокойным грязным водам Параны. Примерно через час после того, как они отправились в путь, река начала сужаться. Берега стали ближе. Повсюду, куда ни бросишь взгляд, джунгли. Открыв кожух, под которым находились два мотора «Судзуки», Баумгартнер, перекрикивая их шум, пояснил Габриэлю:

— Снайперы! Любят пальнуть в нашу сторону пару раз, чтобы мы не расслаблялись.

Габриэль не ответил. Он не сводил взгляда с зеленой массы лиан, деревьев и кустарников и был слишком разгневан, чтобы обращать внимание на что-то еще. Над деревьями поднимался дым от костра. Баумгартнер указал на несколько ступенек, высеченных в крутом берегу.

— Контрабандисты, — объяснил он, — сплавляют тюки с марихуаной по реке на бразильскую территорию.

Высокий и светловолосый, с не самым волевым подбородком, Баумгартнер уже обзавелся небольшим брюшком. Его отец, Йозеф, штандартенфюрер СС, улизнул из фашистской Германии в Парагвай в последние дни войны и поступил на службу в качестве шефа федеральной полиции к Альфредо Стресснеру — генералу, управлявшему этой страной в течение тридцати лет. Считалось, что очень скоро этот пост перейдет от Йозефа к его сыну.

Десятиминутный разговор и взятка в пятьдесят тысяч долларов обеспечили Габриэлю всестороннюю поддержку.

— Сколько этот человек у вас украл? — поинтересовался Баумгартнер. Он говорил без всяких эмоций на специфической смеси испанского, английского и немецкого.

— Слишком много, — ответил Габриэль.

— Ясно.

Парана сузилась до ширины небольшой речки. Теперь ветви опускались до самой мутной воды, и Габриэль не раз замечал тонких, извивающихся змей, свисающих к самой поверхности реки. Он не любил змей. Наконец у излучины он увидел пристань и на ней двоих мужчин. Катер замедлил ход, и Баумгартнер крикнул по-немецки:

— Бросьте нам канат!

Два внедорожника «тойота» ждали на берегу реки.

— Мы взяли дом под наблюдение, — объяснил Баумгартнер, когда они садились в машины. — «Мерседес» во дворе, мой человек говорит, что Грегорио в доме, с ним две женщины. Может быть, решил устроить праздник. — Баумгартнер протянул Габриэлю пистолет. Это оказалась беретта калибра девять миллиметров. Странно, что не немецкий люгер. — На тот случай, — пояснил шеф полиции, — если ваш управляющий не очень обрадуется встрече. Боюсь, сами мы убить его для вас не сможем.

Сначала Габриэль хотел было отклонить предложение самому поквитаться с обидчиком, но передумал.

Узнать про загородный дом Грегорио не составило труда. Записка, найденная на столе у него в столовой, сообщала некой женщине по имени Елена, что они встретятся на ранчо. А строка в ней, где этот мерзавец напоминал, чтобы она не забыла прихватить с собой паспорт, красноречиво намекнула Габриэлю на то, что именно задумал его топ-менеджер.

Дорога оказалась идеальной, асфальтовая полоса без единой щербинки вела в дремучую лесную глушь. Еще одно свидетельство благотворного присутствия немцев. Наконец джунгли исчезли, и машины понеслись мимо участков осушенных болот и вечнозеленых кустарников. Эта область называлась Чако^[330] и простиралась на сотни миль на север и запад. Через пятнадцать минут машины свернули на неприметный грязный проселок и подъехали к группе таких же «тойот»-внедорожников. Габриэль не понимал, как Баумгартнеру удалось собрать людей так быстро. Полицейские переговорили друг с другом, затем Баумгартнер обратился к Габриэлю:

— Вы сказали, что он не склонен к насилию. Поверим на слово. Он все еще в доме. Там играет музыка. Подъедем к входной двери, и вы вдвоем потолкуете. Ин орднунг?

— Ин орднунг, — согласился Габриэль, — идет.

Грегорио жил в просторном доме в конце дороги, построенном в стиле ранчо. Это был оазис цивилизации в бесплодной местности. Пальмы, ухоженная лужайка перед домом, бассейн и, совсем уж неожиданно, баскетбольный щит с корзиной. Их автоотряд насчитывал шесть машин. Баумгартнер медленно подъехал к дому и остановился у выложенного плиткой фонтана. Выйдя из головного автомобиля, он надел шляпу, подошел к двери и постучал. Дверь открыл сам Грегорио. На его физиономии сияла широкая улыбка, и он олицетворял само гостеприимство. Когда из машины вышел Габриэль, лицо Грегорио изменилось, словно он увидел привидение.

— Привет, Педро, — сказал Габриэль, когда Баумгартнер отошел. — Я немного спешу, поэтому давай сделаем все по-быстрому, ладно? Мне известно, что ты перевел деньги в Швейцарию. Я никогда даже не слышал о таком банке. Что это за Банк Моора? Может, просветишь меня на досуге? А сейчас все, что от тебя требуется, — это позвонить в банк и перевести деньги в более понятное место. В Цюрихе сейчас только три часа, так что времени достаточно.

У Грегорио был небогатый выбор: или он отказывается и прикидывается дурачком и после многих неприятностей все равно признает ошибку и переводит деньги, или делает вид, что произошло ужасное недоразумение, изображает растерянность и переводит деньги незамедлительно. В обоих случаях его смерть была предрешена.

— Отпусти женщин, — попросил он.

— Разумеется.

Грегорио исчез в доме. Через несколько минут две местные женщины, одетые, словно для шопинга в наимоднейших парижских магазинах, вышли из дома. Каждая тащила тяжеленный чемодан от Луи Вуиттона — подделка, конечно, как и все остальное в Сьюдад-дель-Эсте. Пройдя мимо группы полицейских, они двинулись куда-то по проселочной дороге. Габриэль посмотрел им вслед. До ближайшей деревни было миль тридцать. Далеко ли, интересно, они уйдут на каблуках и в модных платьях? Обняв Грегорио за шею, он увлек его в дом.

— Так вот, Ахмед, я уверен, что произошло недоразумение. Давай все расставим по своим местам и забудем об этом. Меня не интересует, кто виноват или почему так получилось. Сначала давай приведем в порядок дела. А затем можем обсудить твои планы насчет корректировок в политике нашего центрального банка — более свободные условия кредита, о которых я уже говорил.

Я оказываю ему услугу, думал Габриэль, спасаю его от гнили. Позволяю ему воспользоваться последним шансом увидеть рай.

Грегорио, чье настоящее имя было Ахмед Хаддад, неуверенно улыбнулся:

— Я подготовил свои предложения, думаю, ты будешь доволен.

— Отлично.

Они прошли в кабинет, и Грегорио тут же позвонил в Банк Моора.

— Куда перевести деньги? — спросил он.

Над этим вопросом Габриэль много думал, пока они плыли по реке. Обычно он переводил деньги в несколько банков, затем рассылал их еще более мелкими суммами по другим счетам, прежде чем объединить в общий фонд. Эти меры требовали нескольких дней, если не недель. А сейчас время играло не в его пользу. Завтра у Габриэля встреча с профессором. Все завертится с такой скоростью, что у него не останется ни времени, ни сил проследить, чтобы эти двенадцать миллионов долларов попали на нужный счет.

— Объединенный банк Дрездена. Счет — сорок семь двестивосемь тридцать три эс. Получатель — Благотворительный фонд Святой земли.

В этот фонд стекались пожертвования со всего мира, и двенадцать миллионов долларов из Швейцарии вряд ли вызвали бы подозрение.

Грегорио все слово в слово повторил по телефону.

— Готово, — сказал он и повесил трубку. Повернувшись к Габриэлю, он поднял руки и принялся молить о прощении. — Я объясню, — говорил он. — Да, я пожад…

— Сядь! — приказал Габриэль.

Грегорио сел на тахту.

— В последние два дня я постоянно задавал себе вопрос: как американцы выследили нашего брата в Афганистане? — произнес Габриэль. — Саид действовал там много лет, и не было никаких проблем. Ни британцы, хвала Аллаху, ни кто-либо из местных ни словом не проговорились о нем властям. И вдруг Саида выслеживают и даже арестовывают. Что, спрашивал я себя, изменилось за прошедшее время. Ты знаешь?

Грегорио покачал головой. Он был худощав, с несуразно большой бритой головой и некрасивыми глазами, за что подчиненные прозвали его Богомолом.

— А я знаю, — продолжил Габриэль, — и теперь понимаю, что это моя ошибка. Ты ездил к Саиду. А у тебя болтливый рот. И неуемная жадность. И слабая вера в планы моей семьи. Где-то тебя на этом поймали. Как я понял, у них в команде есть женщина. Два дня она выслеживала Саида. Я не осуждаю его за то, что он этого не заметил. Она профессионалка. А вот тебя я осуждаю.

— Но я ничего не говорил… Я…

Габриэль отмахнулся от его оправданий:

— Ты собрался сбежать. Какое еще нужно доказательство? Где, по-твоему, ты можешь спрятаться так, чтобы я тебя не нашел? Под каким камешком? Через неделю у меня денег будет как у Крёза. Думал, я забуду про тебя?

Грегорио на секунду задумался.

— Я сомневался, что у тебя все получится.

Злость поднималась темной волной в Габриэле: смертельная ярость плавилась у него в голове, словно в домне. Достав пистолет, он бросил его Грегорио:

— Давай сам!

— Я не могу.

— Можешь! — сквозь зубы процедил Габриэль, его щеки пылали. Подойдя ближе, он ударил Грегорио по голове. — Ты один из нас. Ты поклялся. Ты знаешь кодекс чести. Давай!

— Я не могу. — Грегорио посмотрел на пистолет, потом на Габриэля. — Пожалуйста, — умолял он, — лучше ты…

Но в планы Габриэля не входило облегчать его бремя. Опустившись перед Грегорио на колено, он взял его за подбородок и заглянул в глаза.

— Стреляй! Я приказываю тебе! — заорал он так, что слюна обрызгала щеки Грегорио. — Живо!

С поразительной ловкостью Грегорио схватил пистолет и прижал его дуло к груди Габриэля:

— Уходи. Ты получил свои деньги обратно, все до последнего цента. А теперь иди с миром.

Габриэль рассмеялся:

— Убей меня, и другие займут мое место.

— Убирайся! Я сам решу, что мне делать. Уходи сейчас же!

Габриэль придвинулся к его лицу еще ближе — теперь их лбы почти соприкасались — и заглянул ему в душу.

— Ты уже мертвец, — прошептал он.

Грегорио заморгал и сдался. Пистолетный выстрел оглушил Габриэля, и щеку обожгло жаром. Поднявшись на ноги, он достал носовой платок и обтер лицо, затем посмотрел на часы. Если поторопиться, вполне можно успеть на самолет в Париж.

29

Когда во Вьенне, штат Вирджиния, в штаб-квартире Управления по борьбе с финансовыми преступлениями, прогнали через свою базу данных запрос относительно Благотворительного фонда Святой земли, обосновавшегося в Германии, поступило сразу несколько тревожных сигналов. База выдала более десяти миллионов отчетов о подозрительной деятельности и отчетов об операциях с наличными, поступивших за последние десять лет от различных американских финансовых структур, включая и все донесения банков, сберегательных и кредитных учреждений, брокерских фирм, агентств по переводу денег, а в последнее время и казино. В довершение всего, система «прочесала» базу данных Министерства финансов.

Программа искусственного интеллекта, обрабатывавшая базу данных, обладала способностью осуществлять поиск не только по точно заданным ключевым словам, таким как Благотворительный фонд Святой земли или Объединенный банк Дрездена, но также просеивать и оценивать описательную часть каждого отчета — два-три параграфа, написанные сотрудником, ставшим непосредственным свидетелем криминальной деятельности, — на предмет ключевых фраз, неполных имен и возможных ссылок на счета или людей, связанных с проводившимся когда-либо расследованием.

Прошло всего полсекунды, и на экране компьютера Бобби Фридмана уже появилось первое сногсшибательное известие: в двухтысячном году Таможенной службой США проводилось расследование по факту распространения пиратских компьютерных программ. Благотворительный фонд Святой земли был связан с зарегистрированной в Парагвае корпорацией «Интелтек», которая подозревалась в незаконном копировании и распространении компьютерных программ, запатентованных американскими концернами. Фонд получал щедрые отчисления с некоего немецкого счета, на котором аккумулировались поступления от деятельности компании «Интелтек». Парагвайское правительство не пожелало сотрудничать, и расследование отложили на неопределенное время.

Вторая сенсационная информация пришла через секунду. Название фонда фигурировало в докладе, поступившем из Объединенного банка Дрездена, где черным по белому было написано, что на этот счет поступают многомиллионные долларовые переводы из разных точек планеты с повышенным уровнем преступности, в том числе из Бразилии, Колумбии, Панамы, Дубая и Пакистана. И вновь никаких мер не последовало.

Фридман внимательно изучил эти отчеты. Помня про слова Чапела, он в шестом часу позвонил на манхэттенский, домашний номер шефа отдела жалоб клиентов в «Торнхилл гаранти». Сообщив, что террорист, два дня назад подорвавший вместе с собой троих американских агентов, имел отношение к счету Благотворительного фонда Святой земли, который обслуживался Объединенным банком, входящим в корпорацию «Торнхилл гаранти», он попросил предоставить — разумеется, на добровольной основе — все имеющие отношение к делу выписки по этому счету.

Уже в семь часов на его почтовый ящик пришел электронный отчет на сорока шести страницах, содержащий в хронологическом порядке полную банковскую историю Фонда Святой земли в Объединенном банке. В семь с небольшим Фридман позвонил Алану Холси в ЦОЗТС и предложил ему сесть к компьютеру и заправить принтер бумагой — придется распечатать большой объем документов.

На обнаружение той самой неопровержимой улики, о которой просил Чапел, у Алана Холси ушел час. Когда он увидел похожие числа и сравнил их с теми, что пять часов назад предоставил ему Чапел, он только и выдохнул: «Боже, это то самое» — и почувствовал себя так, словно его ударили под дых. В течение последних полутора лет Благотворительный фонд Святой земли в Германии регулярно получал деньги с того же счета в банке «Дойче интернационал», с которого переводились деньги Альберу Додену в банк «Монпарнас» в Париже.

Холси немедленно связался с УКИА — Управлением по контролю за иностранными активами — и распорядился, чтобы счет фонда заморозили на основании закона «О международных чрезвычайных экономических полномочиях». Это и была та самая обещанная Холси кувалда. «Зеленый коридор», предусмотренный для исполнительной власти правительством США на случай, если придется иметь дело с необычными или экстраординарными угрозами национальной безопасности, внешней политике или экономике страны.

Затем последовал шквал телефонных звонков.

Из УКИА позвонили в Белый дом. Белый дом связался с Центром по отслеживанию зарубежных террористических счетов, дабы убедиться, что запрос УКИА о применении закона «О международных чрезвычайных экономических полномочиях» является лигитимным, а затем последовал звонок еще и заместителю министра финансов, чтобы лишний раз подстраховаться. Заместитель министра позвонил самому министру финансов и предложил поставить в известность президента корпорации «Торнхилл гаранти» о том, что его банк напрямую связан с деятельностью опасного террориста. Затем он набрал номер адмирала Оуэна Гленденнинга и сказал: «Ну, не отличный ли закон этот Патриотический акт? И с вами тоже приятно сотрудничать».

Однако президент «Торнхилл гаранти» не испытал такого же восторга. Щедрый спонсор правящей партии, он позвонил в Белый дом и потребовал, чтобы название его корпорации нигде не звучало, а упоминали только Объединенный банк Дрездена. Ему сообщили, что в данный момент президент занят, и заверили, что его просьбу обязательно передадут при первой же возможности. Это была чистая правда. Президент заперся со своим пресс-секретарем, главой отдела по связям с общественностью и шефом внешнеполитического ведомства, чтобы решить, как лучше обнародовать эти новости в ходе завтрашних публичных мероприятий: ввернув их в речь на открытии ралли в Сагино, штат Мичиган (что было проще), или на обеде в честь делегации Национальной ассоциации акушерок в Ганнибале, штат Миссури (что было сложнее). В конце концов они сошлись на том, что эта тема как нельзя более подходит для того, чтобы положить ее в основу речи на званом ужине, устраиваемом в субботу вечером в честь короля Бандара, нового правителя Саудовской Аравии.

Приняв решение, из Белого дома снова позвонили в УКИА и дали окончательное добро.

В восемь часов двадцать одну минуту все счета Благотворительного фонда Святой земли в Германии, в Объединенном банке Дрездена, были заморожены.

30

Грязный белый «Пежо-504» стоял припаркованным напротив его дома, на другой стороне улицы. Это был десятилетний седан с вмятиной на переднем крыле и парижскими номерами, какие во французской столице каждый день встречаются тысячами. Отперев дверь, он вставил ключ в замок зажигания. Усевшись на переднее сиденье, Жорж Габриэль отрегулировал его положение под себя и проверил зеркала заднего и бокового вида. На нем были брюки защитного цвета, белая рубашка и свободный черный джемпер. Кожаные туфли на резиновом ходу гарантировали тихую походку и были удобными — на тот случай, если придется долго бежать. Хотя ночью Жорж почти не сомкнул глаз, он чувствовал себя бодрым, как никогда в жизни.

Жорж Габриэль завел двигатель, и на секунду звук мотора и привычное движение ноги, нажавшей на педаль газа, уменьшили его тревогу. Он все еще не утратил подросткового восторга от сознания, что сидишь за рулем собственного автомобиля. «Вот оно! — пробормотал он, посмотрев на свое отражение в зеркале заднего вида. — Это твой шанс». Но из зеркала на него вдруг глянули отцовские глаза, и весь кураж пропал.

Жорж аккуратно вывел машину на дорогу и двинулся в самый юго-западный район Парижа, в больницу Сальпетриер. Включив радио и кондиционер, он уверенно управлялся с рулем. Поездка заняла двадцать минут. В девять тридцать он уже въехал в общественный подземный паркинг на рю Дантон и поставил машину в последнем ряду на четвертом уровне, между «рено» и другим «пежо». Носовым платком он протер приборную доску и руль, затем, закрыв и заперев дверцу, протер и ручку на ней.

У лифта он придержал дверь, пропуская в кабину пожилую женщину и ее крошечного пуделя. Если у него и были сомнения насчет своей внешности, их не осталось после ее умильной улыбки и бесконечных выражений благодарности. Что ж, удалось сойти за доброго самаритянина в полумраке гаража, получится и в свете флуоресцентных больничных ламп.

Снаружи на улице движение было оживленным. Казалось, солнце светило ярче, чем обычно, и шум проносящихся машин стал громче. Жорж Габриэль приказал себе идти медленно, хотя его мышцы были напряжены почти до судорог.

В девять сорок у входа в травматологическое отделение, расположенное в восточном крыле больницы, было практически безлюдно. Возле приемного покоя стояла одинокая машина «скорой помощи». Скользящие стеклянные двери оставались открытыми, пропуская прохладный ветерок. Он прошел мимо регистратуры, старательно не обращая внимания на вопросительную улыбку постовой медсестры, и направился по длинным коридорам, пахнущим свежей побелкой и олифой, выложенным белым кафелем, украшенным детскими карандашными рисунками. Доктора, пациенты, их родственники, уборщицы — никто не обратил внимания на рослого посетителя с застенчивым взглядом и расслабленной походкой. Ему потребовалось пять минут, чтобы найти коридор «Б7».

На двери хирургической раздевалки висела табличка: «Только для медперсонала». Из замка торчала деревянная щепка. Кто-то его опередил. Жорж Габриэль толкнул дверь и вошел внутрь. На полке лежал аккуратно сложенный белый халат. Сняв джемпер, он запихнул его в самый низ корзины для грязного белья, затем надел белый медицинский халат. Обнаружив в кармане свернутый кольцами стетоскоп, он достал его и повесил на шею. Главные атрибуты врача-ординатора, проходящего стажировку в больнице, — авторучки, блокнот, лопаточка для осмотра горла и ручка-фонарик — умещались в нагрудном кармане. Пальцы инстинктивно нырнули в рукав. Кинжал в ножнах был надежно привязан к его левому предплечью.

Из лифта он вышел на третьем этаже. На перекрестке, где соединялись два главных корпуса больницы, он задержался, чтобы разобраться, куда идти дальше. Коридор справа вел в онкологическое отделение, слева — в радиологию. Значит, ему прямо. Он напомнил себе, что главный выход находится двумя этажами ниже и ведет на рю Пуатье. Оттуда можно либо проехать на метро до «Площади Италии» (пятая, шестая, седьмая линии), либо пройти два квартала до стоянки такси. К своему «пежо» он не вернется ни при каких обстоятельствах.

Трудно было смотреть все время прямо перед собой и не оглядываться по сторонам, словно ты беглый заключенный, не соображающий, куда попал. Никоим образом нельзя показывать, что плохо ориентируешься здесь. Нужно слиться с окружением. Так он шел, пока не увидел табличку «Ожоговое отделение / Интенсивная терапия» и стрелку под ней, указывающую, куда идти.

Было девять пятьдесят.

Остановившись у фонтанчика, он, склонившись к воде, осмелился бросить взгляд назад, в коридор. В этой части больницы народу было больше. В холлах то и дело появлялись доктора, медсестры и санитары. Большинство с серьезными, мрачными лицами. Они куда-то спешили. Казалось, каждый второй был уроженцем Западной Африки или Алжира.

Набрав побольше воздуху в легкие, он выпрямился и приготовился действовать.

Тяжелая рука опустилась ему на плечо.

— Молодой человек, не могли бы вы мне помочь? Боюсь, я заблудился.

Это был седовласый доктор с бледной кожей, любезными манерами и твердым как кремень взглядом. Жорж Габриэль проглотил воду, что была у него во рту, но осадок тревоги остался.

— Конечно, сэр. Куда вам нужно?

— Я приехал на лекцию по интервенционной радиологии. Мне нужно попасть в Пастеровскую операционную. Там доктор Дидро делает доклад о стентировании.

Габриэль кивнул, выдавив слабую улыбку. Изучая план больницы, он где-то видел операционную имени Пастера… но где точно? Панический страх вгрызался в его внутренности, словно голодная крыса.

— Это… гм… — Он заморгал и вдруг почувствовал, что у него дрожит рука. Он хотел пошевелиться, но не мог: тело не слушалось. Он замер, словно окаменевший. Но потом вдруг сообразил. — Вы не в том корпусе, — сказал он с таким напором, что заезжий доктор на шаг отступил. — Вам надо подняться на лифте на четвертый этаж и найти коридор «Д», там везде указатели, в крайнем случае кого-нибудь спросите. Мы все страшно рады, что доктор Дидро приехал к нам.

Доктор нахмурился.

— А вы не идете?

— Нет, я не могу — у меня сегодня по плану кардиология. Но в любом случае спасибо за приглашение.

— Так ведь Дидро как раз кардиолог! — воскликнул доктор. Он подошел ближе и, уперев руки в бока, внимательно посмотрел на Жоржа, словно генерал на рядового. — А для чего, по-вашему, стенты? Ну-ка, расскажите мне! Они и называются «стенты Дидро», он их изобрел. Не может быть, что за время обучения вы ни разу об этом не слышали.

Габриэль посмотрел доктору прямо в глаза, и у него мелькнула шальная мысль убить его недолго думая, убить — и бежать. Забыть о Чапеле. Забыть об отце. Забыть о «Хиджре». Убежать к Клодин, спрятаться у нее и переждать, пока все не утихнет. Рука потянулась к рукаву с кинжалом, и пальцы коснулись его. «Клодин все поймет, — убеждал он себя. — Обязательно поймет». Мысль о подружке успокоила его, и он вдруг вспомнил, для чего предназначены стенты. Однажды, когда они занимались вместе, Клодин о них рассказывала. Еще одно из медицинских чудес, которые продлят их совместную жизнь.

— Стент Дидро используется как средство, представляющее собой альтернативу операции коронарного шунтирования, позволяет расширить просвет ведущих к сердцу артерий, — выпалил он, убирая пальцы от холодного кинжала. — Существует два вида стентов. Обычные, без покрытия, и покрытые специальным полимером. Оба типа…

— Все верно. Достаточно, — остановил его доктор, — но вам, право, не стоит пропускать такую лекцию. Не так уж часто Дидро их читает. Иначе зачем бы я, по-вашему, приехал сюда из Лиона?

— Еще раз спасибо, но мне на обход. — Габриэль указал на коридор. — Четвертый этаж, коридор «Д». Заблудиться невозможно. Спасибо.

— Спасибо вам, — сказал доктор, удаляясь в указанном направлении. — Молодой человек?..

Габриэль оглянулся:

— Да?

— Вы…

Габриэль едва сдержатся, чтобы не посмотреть, на месте ли его бейджик.

— Простите, спешу, — спокойно произнес он. — Всего вам доброго.

Доктор рассеянно махнул ему рукой на прощание. Жорж Габриэль готов был лопнуть от досады. Он привлек к себе внимание.

— Не выключайте мотор, — сказал Адам Чапел, открывая дверцу и вылезая из машины. — Я быстро.

— Вы точно не хотите, чтобы я с вами пошла? — Сара наклонилась к нему через пассажирское сиденье и выжидающе на него посмотрела.

Чапел не был уверен. Все утро они притворялись, что прошлой ночью ничего не произошло. Два профессионала, честно выполняющие свою работу, — оба настолько поглощены ею, что друг друга просто не замечают. Но когда они ехали из банка «Монпарнас», он все-таки почувствовал какую-то перемену в их общем настроении. Атмосфера стала, так сказать, более теплой. Может, это выражалось в том, что его спутница теперь изредка улыбалась и порой начинала подпевать, когда по радио звучала знакомая мелодия. Каждый раз, когда это происходило, он был уверен, что сейчас ее рука опустится ему на колено. Сначала это держало его в напряжении: он не знал, как отреагирует на такую вольность. Но, привыкнув к мысли, что ему самому хочется, чтобы она его коснулась, он расслабился и даже немного подвинулся в ее сторону.

Как в глупой школьной игре, в которую играли в старших классах: ты проводишь рукой сквозь пламя свечи, проверяя, обожжешься или нет, и продолжаешь так делать все медленнее и медленнее, пока наконец и в самом деле не обожжешься. Сейчас Сара казалась ему тем самым пламенем. Она манила. От нее исходила опасность. Ей невозможно было сопротивляться. Хотя он уже понял, что в конце концов она сжигает все, чего касается.

— Нет, — ответил он, — ждите здесь. Вы же не хотите слышать, как рыдает от боли взрослый мужчина.

— Мужайтесь, — сказала она, — и не заигрывайте с докторшей! В полдень мы должны быть в аэропорту.

Ожоговое отделение занимало самую западную секцию третьего этажа. Сестринский пост на входе, строго расписанные часы посещений. Опасность инфекции требовала, чтобы рядом с пациентами находилось как можно меньше людей. Жорж Габриэль обратился к дежурной медсестре:

— Мне надо увидеть доктора Бак. Я занес в карту клинические данные ее пациента, мистера Чапела, американца, получившего позавчера ожоги в результате взрыва.

— Да, конечно, кабинет триста двадцать три.

— Он там?

Медсестра подняла взгляд от бумаг:

— Нет.

Жорж с деловым видом направился по коридору. Четные номера по правой стороне, нечетные — по левой. Несколько пациентов в поле зрения. В воздухе странная тишина. Никаких рисунков с ярким солнцем и радостными детишками. В воздухе едкий запах нашатыря. Он оглянулся. Еще можно уйти. Он пока не нарушил никаких законов и правил. Новая и неизведанная жизнь манила его. Но он продолжал идти, движимый горделивым отцовским взглядом, его безжалостными надеждами.

Остановившись перед дверью в кабинет 323, он протянул руку к дверной ручке и нажал на нее. Затем, покачав головой, отступил на шаг. В этот момент дверь открылась. Из кабинета шаркающей походкой вышел пожилой человек с полностью забинтованными руками. Внезапно поняв, что ему делать, Жорж проскользнул в кабинет, прикрыв за собой дверь.

Жанет Бак стояла к нему спиной, наклонившись над столом, и что-то энергично записывала в историю болезни. У нее были длинные волнистые каштановые волосы и стройная фигура. Он видел треугольник ее бледной щеки и уголок ее очков. Он сделал к ней шаг и уловил едва заметный запах сирени и ванили. Под прядями волос, выше ворота бледно-розовой блузки, он заметил застежку от золотой цепочки.

— Вот так, — сказала она, поставив внизу страницы замысловатую подпись. Внезапно резко обернувшись, она чуть не столкнулась с Габриэлем. — Боже, как вы меня напугали! — воскликнула она, поднимая руку ко рту. — Думала, я тут одна.

Он уже вытащил кинжал из ножен и теперь держал его у ноги.

— Простите, — произнес Жорж Габриэль, на этот раз непринужденно улыбаясь и чувствуя в груди прилив сил, — вам нечего бояться.

В центральной регистратуре Чапел спросил, как ему попасть в ожоговое отделение. Медсестра на хорошем английском объяснила, что надо пройти по коридору, подняться на лифте на третий этаж и дальше следовать указателям. Лифт ждал с открытыми дверями. Он поднимался один, не сводя взгляда с панели, на которой мигали номера этажей. Несмотря на все случившиеся неприятности, дела шли не так уж и плохо. Большие надежды он возлагал на Управление по борьбе с финансовыми преступлениями — на то, что ребята соберут информацию на Благотворительный фонд Святой земли, которая поможет ему еще ближе подобраться к Альберу Додену или к человеку, скрывающемуся под этим именем. Хорошо, конечно, что мяч вернулся на поле американцев, но у него из памяти не шла видеозапись, найденная во взорванной квартире. В любой момент он ожидал получить известие о каком-нибудь новом ужасном взрыве, многочисленных жертвах. Или о чем-нибудь еще того хуже.

Лифт приближался к третьему этажу, и Чапел встал у выхода. Дверь открылась. Оказавшись в холле, он услышал надрывный крик, гулко разнесшийся по коридору. Кто-то кричал по-французски:

— Прекратите! Вы! Прекратите немедленно!

Где-то на пол с грохотом упал поднос с инструментами. Послышался звук бьющегося стекла.

Чапел бросился на шум. Завернув за угол, он выскочил в главный коридор и со всего маху столкнулся с бегущим ему навстречу молодым человеком. Они оба повалились на пол. Тот упал на него, но тут же вскочил на ноги, оттолкнувшись от груди Чапела.

— Вы! — воскликнул незнакомец.

Он был молодой и крепкий, в темных глазах горел страх. Приоткрыв рот, он судорожно хватал воздух, чтобы восстановить дыхание, сверкая идеальными белыми зубами. Их взгляды встретились, и за долю секунды Чапел понял, что этот человек пытается принять решение. Но в следующее мгновение ему на плечо опустился кулак — раз, затем второй. От ослепляющей боли Чапел закричал, в глазах потемнело, посыпались искры. Его обидчик был уже на ногах и по-спринтерски бежал через холл.

— Охрана! — позвал кто-то, пока Чапел с трудом поднимался на ноги.

Покачиваясь от боли, он секунду стоял, согнувшись пополам. Голова кружилась. К нему подбежал санитар.

— Что случилось? — спросил Чапел на ломаном французском.

— Он… этот сумасшедший… он напал на доктора.

В голове что-то щелкнуло.

— На доктора Бак?

— Да, на доктора Бак.

— Срочно на пост, — приказал Чапел, — сообщите охране, скажите, чтобы перекрыли все выходы из больницы. Закрыть все двери. Быстро!

Сам он тоже побежал по коридору с максимальной скоростью, на какую только был способен в свои тридцать лет. Парень напал на доктора Бак.

Значит, он собирался напасть на меня, подумал Чапел.

Мимо мелькали изумленные лица и испуганные взгляды. Завернув за угол, Чапел подбежал к трем прижавшимся друг к дружке медсестрам: они сгрудились возле открытой двери на внутреннюю лестницу и вглядывались в полумрак.

— Он побежал туда? — спросил Чапел, стараясь не сбиться с дыхания.

Все три дружно кивнули.

Он бросился вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и снова события, происшедшие в Университетском городке, всплыли у него в памяти. Сантини, пробегающий мимо, Леклерк, помогающий ему подняться на ноги, исчезающий в глубине парадной Талил… Он снова почувствовал, как огненный шар опаляет лицо, и невольно содрогнулся всем телом… На каждой площадке он ненадолго останавливался. Снизу доносился быстрый топот ног по бетонным ступеням. Заглянув через перила, он мельком заметил убегающего человека. Двумя этажами ниже дверь открылась, на лестнице показалось пятно света. Меньше чем через минуту Чапел оказался на площадке первого этажа. Здесь был главный вход, и отсюда на улицу вели створчатые застекленные двойные двери. На полу комом валялся смятый белый халат. Изумленных лиц, по которым можно было бы определить, куда побежал террорист, не наблюдалось. Только спокойный поток пациентов и докторов в обычное утро среды.

На тротуаре Чапел приподнялся на цыпочки, стараясь разглядеть бритую голову и широкие плечи. Пробежав несколько шагов по улице в одну сторону, он вернулся и так же немного пробежал в другую. Пешеходов было довольно много, но никого подозрительного он не заметил.

Сообщник Талила исчез.

Когда Чапел вошел в кабинет, Жанет Бак сидела на смотровом столе, а ее коллега-терапевт обрабатывал ей рану.

— Вы поймали его?

Чапел отрицательно покачал головой:

— Слишком резвый. Он выскочил через главный вход прежде, чем его успели задержать.

Она горько улыбнулась.

— Как вы? — спросил он.

— Он приходил за вами.

— Я уже догадался. — Чапел смотрел на жуткий порез, выделявшийся на молочно-белой коже женщины. — Что случилось?

— Он не смог, — сказала она.

— Что вы имеете в виду?

— Я только отпустила пациента, повернулась, а тут он. Сразу бросился на меня. Он улыбался, но, когда ударил меня ножом, его лицо изменилось. Он испугался. — Она отвела руку врача и показала Чапелу рану. — Обратите внимание, куда он нанес удар — между вторым и третьим ребрами. Место выбрано идеально. Все, что требовалось, — это надавить чуть посильнее. Лезвие вошло бы прямо в сердце. И я умерла бы, не успев даже вскрикнуть. Чтобы так точно попасть, надо иметь определенную практику.

— Думаю, практики у него было достаточно, — сказал Чапел.

— Тогда объясните мне, что его остановило?

31

Мордехай Кан ехал на север по двухполосной щебеночной дороге через опаленные войной поля Боснии. Какое-то время назад он обогнул Сребреницу, где за одну только неделю были убиты семь тысяч мусульман. Их тела похоронили в неглубоких общих могилах, засыпали негашеной известью и сверху прикрыли землей ровно настолько, чтобы ее не смыл летний ливень. Где-то там среди пологих холмов и распаханных лугов, а может, в густом сосновом подлеске остались и другие тела — сотни, тысячи, может, бог весть сколько.

Отвлекшись от дороги, он провел рукой по пассажирскому сиденью в поисках чего-нибудь съестного. На нем валялись фантики от конфет и банки из-под лимонада. Пошарив среди них, он нашел начатый пакет с жевательными мармеладками в форме медвежат Гамми. Он проворно высыпал его содержимое на ладонь и одним махом забросил конфеты в рот. Терпкий вкус вишни заставил улыбнуться — любимые конфеты его детства.

Кан устал свыше всякой меры. С тех пор как он в последний раз полноценно спал, прошло уже двое суток. Такой усталости он еще не знал. Нет, это были не те болевшие суставы, покрасневшие глаза, затекшая шея, как у всех, кто работал по ночам в лаборатории или на полигоне. Это была новая, жгучая усталость, несущая с собой ясность цели, горячее желание поскорее выполнить поставленную задачу, ощущение своей моральной правоты.

— Мы должны положить конец их негодующим воплям, — говорил ему человек из Парижа. — Мы должны дискредитировать их в глазах всего мира.

Кан помнил горящие глаза, полную боли улыбку и целеустремленность, которая, как нефтяной факел, пылала в этом человеке. Они встретились на собрании «Кахане Хай» в Вифлееме. «Кахане Хай» — мессианская группа, основанная последователями раввина Меира Кахане, божьего человека, который проповедовал изгнание всех палестинцев с израильской земли и предсказал, что перед пришествием мессии будет пролито много крови.

— Пора вспомнить, что написано в Торе, — прошептал он. — Как мы все знаем, в Торе гоям не дается никаких человеческих прав. Поэтому с палестинцами мы можем поступить так же, как поступил с их предками Иисус Навин.

— Убить их? — спросил тогда Кан, разделяя энтузиазм своего собеседника и заражаясь его ненавистью.

— Убить их всех. Но сначала мы должны дискредитировать их.

— Как?

— Всего лишь один варварский акт.

Эти слова ласкали слух Кана, как любовный поцелуй. Прошло три года, как он потерял сына, погибшего при взрыве шахидской бомбы. Его мальчик, в то время призывник второго года срочной службы, находился на пропускном пункте около Рамаллы. Позже он видел запись того нападения. Безумно ухмыляясь, палестинский шахид поднял оба больших пальца вверх, а затем позволил своей машине врезаться в металлическую будку, взорвав при этом сто фунтов пластиковой взрывчатки с гвоздями, болтами и шайбами. И не стало на земле капрала Давида Кана.

Один варварский акт.

Его дочь Рахиль умерла от снайперской пули, когда несла медикаменты для какой-то семьи в одном спорном израильском поселении на Западном берегу. Рахиль, игравшая на скрипке как ангел и готовившая для своего отца колбаски кишкес и суп чолнт. Рахиль, его доченька.

Один варварский акт.

Мордехай Кан знал точное значение этих слов, и тем не менее что-то беспокоило его. Не надо больше невинных смертей, сказал он тогда. Я отстрадал достаточно за все семьи.

Погибнут лишь те, кто этого заслуживает. Ты не прольешь ни единой слезы. Можешь помочь?

Могу, сказал Кан и с тех пор вспоминал эту минуту как начало своей свободы. Но у меня уже не будет дороги назад. Мне придется назначить свою цену.

Никакая цена не может быть слишком высокой за такой самоотверженный поступок.

Кану нравилось это воспоминать. Он всего лишь выполнял долг гражданина. Кан и его отец превратили пустыню в чудо: сельскохозяйственное, экономическое, военное. Да, у них все получилось, и тот факт, что Израиль почти все время находился под угрозой вражеского нападения, делал это достижение еще более удивительным. Войны сотрясали страну в сорок восьмом, шестьдесят седьмом и семьдесят третьем годах. Казалось, последние четыре года она находилась в постоянной осаде, и все-таки каждый раз Израиль отбивался от агрессоров. Если его государство расширило при этом свои границы, то оно и к лучшему. Это не что иное, как свидетельство Божьего благоволения.

Кан размышлял о справедливости, когда заметил позади машину: черный «мерседес», сильно заляпанный грязью, держался на одном и том же расстоянии в сотне метров от него. Передние фары у машины были разные: одна желтая, а другая белая. Из окна с правой стороны торчало дуло автомата.

Он немедленно отыскал через джи-пи-эс-навигатор ближайший город. Им оказался Пале, в пятнадцати километрах отсюда.

— Пале, — проворчал Кан.

Население — две с половиной тысячи жителей. Миротворческих сил нет, только местная полиция для разрешения местных споров. Сам собой напрашивался вопрос: было ли мудрым его решение променять безопасность шоссе на безлюдье захолустных сельских дорог?

В следующую секунду в поле зрения показался легкий грузовичок. Он двигался прямо по курсу слева направо и резко затормозил посреди перекрестка в нескольких ярдах впереди него.

Снова повторялся Тель-Авив, и на мгновение он даже усомнился, уж не ребята ли это из «Сайерет». Однако взгляд, брошенный на «мерседес» в зеркало заднего вида, отмел это предположение. Спецназовцы из «Сайерета» передвигались быстро и бесшумно, как змея в траве. Невозможно заметить их приближение. И они уж точно не стали бы привлекать к себе внимание потрепанным седаном и торчащим из окна дулом автомата Калашникова.

Взгляд Кана скользнул по окружающему ландшафту. Луга, покрытые летней травой, перетекали в невысокие холмы и пустоши. Других машин поблизости не было.

— Через двести метров поверните направо, — произнес приятный баритон навигатора, и Кан вздрогнул.

Открыв отделение для перчаток, он вытащил пистолет девятимиллиметрового калибра, свое личное оружие, побывавшее с ним на Синае в шестьдесят седьмом. Подумать только, тогда он так и не выстрелил из него! Он был слишком занят, инструктируя солдат и направляя контратаку против египетских танков, прорвавших израильскую линию обороны. Кан прикинул свои возможности. Если ему удастся проскочить перекресток, он легко оторвется от преследующих его машин. А потом? Скорее всего, рано или поздно дорогу снова перекроют, может быть, даже полицейские из Пале. Найти золотистый «БМВ» не трудно. Он недооценил бедность этого региона.

Кан запросил у навигатора альтернативный маршрут.

Такового не имелось.

Ну что ж. Он положил пистолет на колени и огляделся по сторонам.

Двое мужчин выбрались из грузовика впереди и принялись размахивать руками, подавая ему сигнал остановиться. Притормаживая, Кан съехал на обочину и, остановившись в ста метрах от перекрестка, подождал, пока «мерседес» подползет и встанет за ним. Стиснув зубы, чтобы не стучали, он не сводил взгляда с зеркала заднего вида.

Дверцы «мерседеса» неторопливо открылись.

Кан переключил рычаг коробки передач на задний ход.

На землю опустились ноги в армейских ботинках. Ну конечно!

Он с силой вдавил педаль газа. Шины завизжали. Его «БМВ» рванулся назад. Металл покорежился, и машину сильно тряхнуло. Двое мужчин, бросившись на землю, чтобы увернуться от колес «БМВ», скатились на обочину дороги.

Напуганный до полусмерти, но действующий хладнокровно, как солдат, Мордехай Кан вышел из машины, поднял пистолет и дважды выстрелил в грудь одному из мужчин.

Подойдя к скрюченному телу, он заметил, что второй, ругаясь, лихорадочно возился со штурмовой винтовкой, пытаясь вставить магазин. Взгляд его темных глаз отчаянно метался между винтовкой и Каном.

Кан снова выстрелил дважды. Босниец скрючился пополам, словно его ноги прибили к дороге гвоздями.

Один варварский акт.

Когда он садился обратно в «БМВ», эти слова снова и снова крутились у него в голове — жестокая, режущая ухо симфония. Он поехал к грузовику. Будет им сейчас варварский акт.

Прямо впереди один из мужчин что-то лихорадочно искал на переднем сиденье грузовика. Второй принялся стрелять в Кана, но то ли он был неважный стрелок, то ли пистолет оказался слабоват: ни одна из пуль не попала в цель.

Спидометр показывал тридцать километров в час.

Теперь на машину обрушился железный град. Через секунду до него дошло, что водитель грузовика с бедра стреляет по нему из автомата. Но тут передние и задние стекла его машины исчезли, осыпавшись ливнем осколков, и больше он ничего не видел.

Стрелка спидометра миновала отметку пятидесяти километров в час. Кан врезался в автоматчика, сбил его и протаранил грузовик. От удара грузовик снесло с дороги, и он, кувыркаясь и переворачиваясь, покатился под откос, пока не очутился на поле. Передняя ось «БМВ» глухо стукнула, как только автомобиль переехал автоматчика, и машина тут же остановилась. Сработали подушки безопасности. Освободившись от них, Кан открыл дверцу. Из мотора с шипением выходил пар. Весь капот оказался смят. Открыв заднюю дверцу, он достал рюкзак. Не было необходимости проверять его содержимое: все в полном порядке и рабочем состоянии благодаря упаковке, разработанной таким образом, чтобы выдержать удары и перегрузки до трех тысяч g.^[331]

Забравшись на переднее сиденье «мерседеса», он посмотрел на часы.

У него оставалось двадцать четыре часа, чтобы добраться до Парижа.

Он поедет в Белград и купит там новую машину. Оттуда десять часов до Франкфурта и еще пять часов до французской столицы. Время поджимало.

32

Под ними проплывали поля Франции — лоскутное одеяло из золотистых и зеленых квадратов. Они летели на восток. Солнце замешкалось над их головами. Тень самолета МД-80 напоминала пулю, пронзающую реки, долины и пшеничные поля. В салоне весь ряд был в их распоряжении. Чапел занял кресло около окна, Сара около прохода. После взлета они то и дело склонялись над сиденьем между ними и перешептывались, словно воры, которые опасаются за свою жизнь.

— Он знал, что я буду там. Он ждал.

— Мы не можем быть уверены.

— Сара, он ударил меня в плечо. Он знал, где у меня ожог. Какие еще основания нужны для уверенности? Сопоставьте факты. Мне было назначено на десять часов, и они знали это время, как и то, что я пойду к доктору Бак. Господи, Сара, да им даже известно, как я выгляжу. Он видел мою фотографию. Где, черт побери, он мог ее достать? На обложке журнала «Пипл» она не печаталась.

Сара все равно никак не хотела уступать:

— Почему тогда он убежал? Почему не убил доктора Бак? Если бы он подождал еще минуту, вы были бы в полном его распоряжении.

— Я не знаю. Может, что-то спугнуло. Он совсем молодой, лет двадцать. Я чувствовал, как он боится. А может, просто не смог убить. Да и вообще, какая разница — почему.

Сара на секунду задумалась. Морщинки в уголках ее глаз исчезли.

— Пожалуй.

— Они внутри, Сара. «Хиджра» проникла в группу. Они внутри «Кровавых денег».

— Кто? — раздраженно спросила она. — Имя?

Но высказать догадку никто не рискнул.

В берлинском аэропорту Тегель их встречал целый почетный караул.

Наряд местной полиции, в красивой летней униформе с короткими рукавами и в бледно-зеленых беретах, ждал их у входа в пассажирский терминал. В группе полицейских стоял и приземистый американец, назвавшийся Лейном. Официальный представитель ФБР при посольстве в Берлине. Он передал им официальное предписание, запрашивающее у Германии предоставление Адаму Чапелу, уполномоченному представителю Казначейства США, полной информации об операциях по счету 222.818В в банке «Дойче интернационал». Затем Лейн провел их через паспортный контроль и зал получения багажа к ожидающему их «Мерседесу-600». Светловолосый водитель вежливо кивнул и захлопнул за ними дверцы. Лейн сел спереди.

— Суд находится в новом правительственном квартале около Потсдамской площади, — объяснил он. — Наш водитель, Герман, из местных полицейских. Он говорит, что доставит нас на место за семнадцать минут.

«Мерседес» отъехал от тротуара, словно космический корабль, покидающий стартовую площадку. Удобно устроившись на сиденье, Чапел с надеждой подумал, что гостеприимство немецких властей не ограничится эффективной транспортной службой.

Немецкая столица — оживленный растущий город, в котором постоянно что-то возводится. Строительные краны делили горизонт на сотни вертикальных полос. Любое здание, сооруженное не в последние два года, было, по крайней мере, отремонтировано и заново покрашено.

Внезапно городской пейзаж резко закончился и их обступил обширный лесопарк, прорезанный дорожками и усеянный лотками мороженщиков. Тиргартен был берлинским подобием нью-йоркского Центрального парка, а вернее, если уж быть исторически точным, его предшественником, возникшим на триста лет раньше своего американского собрата. Машина летела на полной скорости по улице Семнадцатого июня. Мимо промелькнула воздвигнутая в центре Тиргартена триумфальная колонна, на вершине которой парила золоченая статуя богини победы Виктории. Впереди виднелись Бранденбургские ворота, украшенные квадригой. Объезжая их, машина замедлила ход, и Чапел заметил отель «Адлон» — излюбленное место богатых и знаменитых представителей Третьего рейха, — сейчас восстановленный и превращенный в пятизвездочную гостиницу. Снова прибавив газу, шофер понесся по Унтер-ден-Линден, некогда самому фешенебельному бульвару Берлина, где по приказу Геббельса срубили знаменитые липы, а вместо них установили крылатые свастики на каменных постаментах.

Здание федерального суда возвышалось над площадью Александерплац. Огромное правительственное здание, один из неоклассических шедевров Шинкеля, украшали впечатляющие дорические колонны, монументальный цоколь и эспланада, в точности копирующие Парфенон. Лейн провел их внутрь. На лифте они поднялись на второй этаж. Пол, облицованный каррарским мрамором, был отполирован до блеска. Гулко разносящийся стук их каблуков словно служил предупреждением всем честолюбивым ревнителям закона. Лейн открыл какую-то дверь без таблички и, придерживая ее, пропустил вперед Чапела и Сару.

— Этот судья крепкий орешек, — предупредил он. — Удачи.

Не говоря больше ни слова, он жестом предложил им пройти через приемную в кабинет судьи.

— Ганс Шумахер говорил мне о записи, — огорченно произнес судья Манфред Визель, выключая видеоплеер, — но не предупредил, что все так скверно.

— Рад, что вы тоже видите здесь угрозу, — заметил, приободрившись, Чапел. — Ясно, что этот тип в кадре имеет в виду…

— Угрозу? — прервал его Визель. — Да нет же, я имел в виду вовсе не угрозу. Я о качестве записи. Она даже хуже, чем ее описал мой эмоциональный коллега.

Визель являлся председателем федерального суда, и поэтому с официальными межправительственными запросами, связанными с нарушениями закона, следовало обращаться именно к нему. Его кабинет был в точности кабинет Фауста — гнетущее сочетание полированного дерева, темных бархатных штор и оконных витражей.

— Дайте мне посмотреть ходатайство по этому счету, — произнес он, разве что не прищелкнув пальцами.

Чапел вручил ему бумаги:

— Могу сообщить, чтоправительство США приняло решение заморозить счета Благотворительного фонда Святой земли.

— Вот как? — Откуда-то из рыжей шевелюры Визель извлек очки и погрузился в изучение ходатайства. Ему было пятьдесят, худощавый человек с раздражающим фырканьем. Закончив чтение, он проворчал: — Это все?

— Да, — ответил Чапел.

— И больше ничего нет?

Чапел снова кивнул.

Визель покачал головой, словно был не только огорчен, но и разочарован.

— В мои обязанности входит определить законность ваших требований с точки зрения германского права, — произнес он. — Я не ясновидящий и не предсказатель. Суду требуются факты, и только факты. — Он бросил бумаги на стол перед Чапелом. — Вы говорите мне, что человек на записи угрожает. Лично я считаю, что это просто разглагольствование. А вдруг это не что иное, как запись программы телеканала «Аль-Джазира»? Да, кого-то она может обеспокоить, но я не вижу оснований трактовать это как угрозу и тем более не вижу связи с Фондом Святой земли. Факты. Дайте мне факты!

Сара подошла ближе к Манфреду Визелю и улыбнулась ему. Согласно его краткой характеристике, полученной из ЦРУ, он питал слабость к женскому полу: в его суде успешность действий женщин-прокуроров почти в три раза превышала аналогичный показатель среди мужчин.

— Из выписок по счету из банка «Монпарнас» видно, что Фонд Святой земли получал деньги с того же счета в банке «Дойче интернационал», что и Альбер Доден. А Доден — это псевдоним террориста Мохаммеда аль-Талила, убившего два дня назад одного французского и трех американских сотрудников спецслужб.

— Почему вы так уверены, что Доден и Талил одно лицо?

Чапел не был в этом уверен, но он не собирался посвящать судью в свою версию, согласно которой Талил и второй человек — тот самый, кого они всё еще ищут, — оба пользовались этим именем. Сейчас было важно убедить Визеля в том, что Талил и Доден суть одно.

— При открытии счета на имя Бертрана Ру, которое является еще одним псевдонимом Талила, Доден указал тот же номер телефона, — объяснила Сара. — Оба счета демонстрируют поразительное сходство в расписании внесения денег и их снятия. И видеокассету мы обнаружили именно в квартире Талила.

— Поправьте меня, дорогая фройляйн, если я ошибаюсь, но здесь говорится, что пленку с цифровой записью обнаружили в стене квартиры этажом ниже.

— В стену ее впечатало взрывом, — вмешался Чапел, и Сара бросила на него убийственный взгляд.

— Это вы так говорите.

Чапел даже привстал на цыпочки:

— Ваша честь…

И снова Визель оборвал его:

— Здесь не принято обращаться «ваша честь», это немецкий суд. Говорите «господин», этого вполне достаточно.

— Уважаемый судья… — снова начал Чапел, стараясь загладить свою неудачную попытку проявить почтительность, — квартиру этажом ниже занимают две студентки богословского факультета. Обе они гражданки Франции и сейчас находятся на летних каникулах в паломнической поездке в Сантьяго-де-Компостела, в Испании.

— А Доден не мог снимать квартиру вместе с Талилом? — не сдавался Визель. — Разве не обычное дело, что у таких съемщиков один телефон на двоих?

Сара махнула Чапелу, чтобы он сел.

— Талил снимал квартиру один. Но даже если и так и у Додена был жилец, он, следовательно, свидетель преступления, — настаивала Сара. — Если он чист, у нас все равно остается право задержать и допросить его. Учитывая природу преступления и зная, как действуют террористы, его можно рассматривать как соучастника.

— Да, но о каком преступлении мы говорим?

Это было уже слишком. Какое-то намеренное помрачение сознания, упрямое нежелание видеть факты такими, каковы они есть!

— Об убийстве четырех очень хороших людей, вот о каком! — заорал, всплеснув руками, Чапел. — О соучастии в планируемом теракте на территории США. О чем еще, по-вашему, мы тут толкуем?

— Это всё предположения! — крикнул в ответ Визель. На его бледном лице проступили красные пятна, но в глазах читалась не злость, а скорее мольба. — Я прошу факты, а вы мне даете теории. Я не полный дурак. И прекрасно понимаю, что к чему. И вижу, какую картинку вы пытаетесь нарисовать. Вы что, действительно думаете, что я намеренно чиню вам препятствия?

— Нет, — сказал Чапел.

— Но нельзя явиться в мой кабинет и на основании таких скудных и косвенных улик требовать, чтобы я приказал банку «Дойче интернационал» открыть для вас двери и предоставить в ваше распоряжение финансовую историю одного из клиентов. Это Германия! В нашей истории уже были прецеденты государственного вмешательства в частную сферу. И я даже не имею в виду Третий рейх. Вы слишком молоды, чтобы помнить семидесятые, а я помню. Я тогда жил. И пережил их. До «Аль-Каиды» и этой вашей «Хиджры» уже были и наша «Фракция Красной армии», которую немецкие средства информации окрестили «бандой Баадера-Майнхоф», и итальянские «Красные бригады». Они взрывали универмаги, грабили банки, похищали промышленников и банкиров, требовали выкуп, а затем убивали своих заложников еще до получения денег, просто чтобы показать, на что способны. Как террористы, они преуспели только в одном — в терроризировании населения. Правительство мобилизовало все силы, чтобы их поймать. Оно поставило своей целью создать такую прогнозирующую модель, которая помогла бы вычислять террористов. Сейчас эта методика известна как «моделирование личности», а разработал ее человек по имени Хорст Херольд. Он попросил компании открыть для него их базы данных. Он изучал записи туристических агентств, счета за отопление, телефонные счета, оплату бензина на заправочных станциях. Он установил на дорогах камеры, фиксирующие номера машин, и заносил каждый проданный проездной билет по всей стране в свой всевидящий компьютер. Он хотел знать, как террористы передвигаются, где останавливаются, какую модель машины предпочитают угонять. Кстати, если вам интересно, таковой оказалась четырехдверная «БМВ». В общем, делалось все, что необходимо для воссоздания картины их передвижения. До какого-то момента эта модель работала. Хорст Херольд действительно поймал и посадил лидеров тех движений, которые я только что перечислил. Но люди чувствовали себя неуютно. Херольд слишком много знал о нас, я имею в виду всех нас. Граждан превратили в прозрачных людей: государство могло заглядывать в них и узнавать все их секреты. Все это дело здорово отдавало нацизмом. Гестапо. В руках государства оказалось слишком много власти.

Визель помолчал и, обойдя стол, вернулся в свое кресло. Он молча вздохнул, не сводя взгляда с Чапела и Сары. Затем снова обрел спокойствие, но его тон оставался воинственным.

— Я не позволю, чтобы эти дни вернулись. У нас больше не должно быть прозрачных людей. Если хотите увидеть финансовую историю частного лица, дайте мне конкретное обоснование. Докажите, что совершается преступление.

Чапел сел в кресло и положил копию отчета на стол. Он чувствовал себя раздавленным теми самыми принципами, которым он и сам пытался следовать. О каком невмешательстве в личную сферу может идти речь, когда на кону жизни людей? Почему одно исключение угрожает всему правилу? Если вы невиновны, то вам не о чем беспокоиться. Он упрямо перебирал бумаги. Визелю подавай преступление? Отлично. Раз оказывать финансовую поддержку закоренелому террористу можно безнаказанно, Чапел найдет другое правонарушение. Он переворачивал страницу за страницей, его терпение лопалось. Внезапно взгляд зацепился за одно слово, и он опять вернулся к этой странице, прочитал абзац-другой и понял, что вот он, аргумент, прямо перед ним.

— Пиратские компьютерные программы, — произнес он.

— Что вы имеете в виду? — Подперев подбородок, Визель сидел, глядя на Чапела в упор.

И тот почувствовал, что в глубине души судья только и ждет, чтобы ему дали наконец бесспорное преступление.

— Впервые имя этого фонда оказалось в поле нашего зрения в связи с расследованием по парагвайской компании «Интелтек». Она подозревалась в незаконном копировании, производстве и распространении компьютерных программ. Финансовая документация этой компании подтвердила, что доходы от ее деятельности поступали на счет этого фонда.

— Парагвай, Соединенные Штаты… когда я наконец услышу хоть одно немецкое имя?

— Наше внимание к этому делу привлекла компания «Майкрософт», но ее поддержала «САП», которая, насколько я помню, является крупнейшим производителем компьютерных программ в Германии.

Визель сдержанно кивнул.

— Помогая производителям пиратских компьютерных программ, законное право на которые принадлежит «САП», Благотворительный фонд Святой земли совершает преступление против немецкой компании. По сути, у немецких рабочих отбирается их хлеб. Пиратство достаточно тяжкое преступление?

— Достаточно.

— Вот и отлично. Тогда распорядитесь, чтобы банк «Дойче интернационал» предоставил нам информацию, кто из их клиентов сотрудничает с Фондом Святой земли.

— Давайте бумаги.

Чапел выбрал из стопки листов необходимые страницы. Визель тщательно их просмотрел. Вытащив из кармана мантии ручку, он поставил размашистую подпись на ходатайстве и передал его своему помощнику.

— Согласен, — произнес он. — Кража интеллектуальной собственности является преступлением, которое в Германии сходить с рук не должно.

33

— Когда отправляется этот рейс? — снова спросила Клэр Шарис.

Прижав телефонную трубку к груди, она свободной рукой сделала энергичный знак своему помощнику, призывая того поторопиться.

— В два, так я думаю, — ответил он, отшатываясь от нее, словно уклонялся от удара, который она собиралась ему нанести.

Помощник ее был робкий, неуклюжий либериец, по имени Сэмьюэл, с совершенно непроизносимой фамилией. Она совсем не собиралась его пугать, но по-другому не получалось: с ним можно было общаться либо выразительными жестами, либо посредством ругани, но последнее не годилось, ибо Сэмьюэл был новообращенным христианином.

— Меня не интересует, что ты думаешь, — отрезала она. — Мне нужен простой факт. Посмотри расписание и скажи, когда улетает этот рейс. У «Глобал транс» не так уж много грузовых рейсов из Женевы в Анголу по пятницам.

Обиженно поджав губы, Сэмьюэл принялся листать брошюру авиакомпании. Ее прислали вместе с бланками, которые Всемирная организация здравоохранения должна была заполнить для отправки медикаментов за границу.

— Это здесь, мадам Шарис, я уверен.

— Посмотри в Интернете, черт бы тебя побрал!

Сэмьюэл замер, словно получил пощечину, и Клэр пожалела, что не сдержалась. Это было на нее совсем непохоже, но ведь и ситуация необычная.

— В два сорок пять, — последовал горделивый ответ через полминуты после того, как Сэмьюэл сел за компьютер и нашел в Интернете расписание рейсов «Глобал транс».

— Вот так-то лучше.

Клэр отняла трубку от своей алой кашемировой шали и поднесла к уху. Миниатюрная брюнетка хрупкого телосложения, с белоснежной кожей и черными как вороново крыло волосами, красиво ниспадающими на плечи. Она отлично знала, когда и как показать характер. Но она обладала и шармом — и также знала, когда им воспользоваться. И то и другое было необходимо при ее работе.

— Хуго, — промурлыкнула она в трубку, накручивая локон на палец, — у нас масса времени. Если бы ты доставил коробки в офис «Глобал транс» в Международном аэропорту Женева-Куантрен к часу, было бы просто отлично. Право, даже и не знаю, как тебя благодарить. Тебя или «Новартифам». Вас обоих. Вы спасаете жизни. Во имя этого все и делается, ведь так?

Клэр повесила трубку. Широко раскинув руки, словно желая обнять весь мир, она повернулась и увидела Сэмьюэла и еще трех секретарей, собравшихся в приемной.

— Мистер Хуго Люйтенс из «Новартифама» великодушно пожертвовал две тысячи единиц коартема для сегодняшнего рейса с гуманитарной помощью. Кто теперь скажет, что швейцарцы не заботятся ни о ком, кроме себя? Трижды ура Гельвеции!^[332] Да здравствует победа над малярией!

Сэмьюэл с воодушевлением захлопал в ладоши, и секретари тоже принялись аплодировать с неменьшим энтузиазмом. Коартем — новейший и наиболее эффективный препарат против малярии, представляющий собой комбинированное лекарственное средство, основанное на действии артемизинина, — был совсем недавно добавлен в список жизненно необходимых медикаментов, составленный ВОЗ. Он способствовал локализации и уничтожению малярийного паразита, обеспечивая быстрое выздоровление без каких-либо осложнений. Если повезет, лекарство благополучно преодолеет долгий путь и сохранит жизни восьмистам тысячам детей — столько их каждый год умирало от малярии в странах так называемой Черной Африки, к югу от Сахары.

Клэр театрально поклонилась, будто изображая сорвавшую бурные овации Сару Бернар.

— Впечатляет, а? — Она громко закашлялась и сделала вид, что не замечает встревоженных взглядов. Открыв ящик стола, она достала сигарету и закурила. — Девочка заслужила награду, — пояснила она.

Но Сэмьюэл на это не купился.

— Клэр, вам нельзя курить, — сказал он, выхватив сигарету у нее изо рта длинными, как у пианиста, пальцами. — Надо выполнять указания доктора.

— Да чтоб тебя черти… — Клэр Шарис тут же осеклась. — Ой, прости, Сэмми, чтобы тебя разорвало, — произнесла она с тем же шутливым отчаянием. — Я так не люблю, когда ты оказываешься прав. — С этими словами она вручила ему свою щербатую кофейную чашку с изображением здания конгресса США на Капитолийском холме, из числа сувениров, подаренных ее бойфрендом. — Тогда еще чашечку, пожалуйста. Ведь пока еще не доказано, что кофеин понижает уровень лейкоцитов.

Похлопав Сэмьюэла по плечу, Клэр вернулась в свой кабинет, где плюхнулась в кресло. Работы было выше крыши. Где-то среди всех этих записок, папок и конвертов, приготовленных для отправки, затерялась табличка с ее именем и должностью — «директор Программы медикаментозной помощи». Ее работа заключалась в том, чтобы поддерживать контакт с гуманитарными организациями в развивающихся странах по всему миру и делать все необходимое, чтобы они могли предоставлять населению жизненно необходимые лекарства, входящие в список ВОЗ. Сегодня это означало, что надо отреагировать на вспышку малярии в Анголе и постоянно поддерживать связь с крупными фармацевтическими компаниями, чтобы раздобыть тысячи единиц лекарств, необходимых для борьбы с эпидемией.

Благодаря пожертвованиям, сделанным в последнюю минуту Хуго Люйтенсом, она успешно справится с поставленной задачей.

Придвинув кресло ближе к столу, она принялась перебирать бумаги, пока не нашла ту, которую искала. Да, новости невеселые, ситуация ухудшается день ото дня. В Африке, Юго-Восточной Азии и многих странах Южной Америки возникло множество очагов лесных пожаров, слишком много, чтобы сохранять спокойствие. Заставить ВОЗ реагировать быстро представлялось делом крайне затруднительным. С ее точки зрения, тамошние чиновники затрачивали неоправданно много времени, инструктируя местные отделения по поводу того, какие лекарства им необходимы, как их распределять, как контролировать их расход и так далее, и слишком мало занимались поставками самих лекарств.

Развернувшись в кресле, она стала смотреть в окно. Вид просторной лужайки, протянувшейся до самого Женевского озера, действовал на нее умиротворяюще. Волны набегали на песчаный берег. На озере виднелось несколько яхт, и она пожалела, что не может выкроить время, чтобы съездить на ланч в Уши, старый рыбацкий порт близ Лозанны, и там, на террасе кафе, маленькими глотками пить из шаровидной рюмки местное красное вино, закусывая салатом нисуаз с анчоусами. Аппетит у нее был отличный, но много есть ей не разрешали. Нельзя прибавлять в весе. В дверь просунулась лысая голова Сэмьюэла.

— Мадам Шарис, звонят из «Глобал транс». Говорят, проблема с документами на лекарства: на ларитомин и эритронекс. Нужна ваша подпись.

— В аэропорту?

— Да.

Клэр поморщилась. С паллиативными лекарственными препаратами нового поколения часто возникали проблемы, а между тем многие из них применяются при радиактивно-изотопной терапии для облегчения боли, вызванной быстро развивающимися опухолями. Эти лекарства не лечат, но делают вполне сносными последние месяцы жизни смертельно больных пациентов. Однако все, связанное с изотопной медициной, вечно вызывает подозрение и привлекает к себе пристальное внимание.

— Скажи им, сейчас приеду. А в следующий раз будем посылать через «Ди-эйч-эль».

Помедлив ровно столько, чтобы открыть ящик стола и достать несколько сигарет, Клэр Шарис быстро убрала их в сумочку. «Кэмел» без фильтра. Предполагалось, что она умрет от рака костей, а не легких. Затем она энергично пошла по коридору. Размерами штаб-квартира ВОЗ не уступает Лувру. Клэр потребовалось десять минут, чтобы пройти по коридорам, стерильностью похожим на больничные, и, перейдя парковку, добраться до своего старенького «форда». Она хотела купить «ауди», но Глен настоял, чтобы она ездила на американской машине.

К аэропорту вело прямое шоссе, транспорта на нем в середине дня было мало, так что она добралась быстро. Еще десять минут, и ее машина уже затормозила перед въездом на грузовой терминал. Клэр опустила стекло и предъявила охраннику свой пропуск. Узнав ее, он дал знак проезжать, но тем не менее не забыл позвонить в «Глобал транс» и предупредить о ее приезде. С некоторых пор она старалась подмечать подобные вещи.

Поставив «форд» перед офисом, она сдержанно кивнула в знак приветствия и прошла внутрь.

— Джентльмены, полагаю, проблема выросла до гигантских размеров, если потребовалось мое личное присутствие.

— Мы не сможем пропустить ларитомин и эритронекс, — с совершенно серьезным видом ответил менеджер Билл Мастерс.

— То есть?

— Новые правила. Простите.

Клэр присела на край стола.

— Простите, новые правила? — закипая, повторила она вслед за ним. — Речь идет о лекарствах, которые продлят жизнь сотням мальчишек и девчонок, страдающих лейкемией, миелогенной миеломой, болезнью Ходжкина и еще бог знает какими заболеваниями, названия которых я не в силах даже выговорить!

— Да, ужасно, я с вами согласен. Но вот, почитайте сами.

Клэр взяла в руки приказ и бегло просмотрела его:

— Чушь собачья. Лекарства есть лекарства. Что случилось? Кто-то посчитал эти препараты взрывоопасными?

Мастерс пожал плечами:

— Не знаю, мэм.

— Не хочу сгущать краски, но на кону жизни людей.

Мастерс отвел взгляд:

— Послушайте, Клэр, мы же просто перевозчики, доставляем ваш груз. Мы и так во всем идем вам навстречу, но от нас требуют, чтобы представитель местных властей осмотрел груз и поставил свою подпись.

— Я представитель ВОЗ. Это всемирная организация, а мир гораздо больше, чем Швейцария. Полагаю, моя подпись достаточно весома.

— Боюсь, что нет. Нам нужна подпись представителя швейцарских властей.

— Где бумаги?

Мастерс передал ей планшет с прикрепленными бланками документов. Клэр, послюнив палец, пролистала страницы, а затем схватила со стола ручку и расписалась.

— Эй! — возмутился Мастерс, вскакивая с кресла и выхватывая у нее планшет. Он прочитал подпись. — Вы же не доктор Роберт Хелфер!

— Хотели подпись — вот вам подпись. Хелфер как раз и есть представитель местных властей по всем таким вопросам. Кто будет выяснять, его это подпись или нет? — Она подошла к Мастерсу так близко, что разглядела его пробивающуюся щетину и унюхала, что за завтраком он пил не только апельсиновый сок. — Гори они огнем, все эти правила! — прошептала она с заговорщицкой улыбкой.

Покачав головой, Мастерс рассмеялся и, повернувшись, крикнул:

— Загружайте, ребята. В этом городе теперь новый босс, и имя ему Клэр!

Привстав на цыпочки, Клэр Шарис поцеловала Мастерса в обе щеки:

— Ну, разве не здорово сделать что-то правильно, хоть и не по правилам?

34

Жорж Габриэль быстрой походкой прошел мимо жилого дома номер двадцать три по рю Клемансо. Это было современное здание со сплошь застекленным первым этажом — окна от пола до потолка. Здесь проживали юристы, врачи — сливки парижской профессиональной элиты. Вместо консьержки тут был портье, который весь день просиживал за своей конторкой, почитывая спортивную газету, время от времени исчезая, чтобы незаметно выкурить сигаретку. Его звали Анри, и он был сенегалец — мечтал перевезти свою семью в Париж, как только скопит достаточно денег. Заслонив рукой глаза от яркого света, Жорж взглянул на прорези протянувшихся рядами почтовых ящиков. Ящик квартиры 3Б по-прежнему оставался полон.

Он уже около часа бродил по округе, стараясь делать это максимально скрытно. В одном кафе поел ванильного мороженого со взбитыми сливками и заказал итальянский омлет в другом. На противоположной стороне улицы находился какой-то сомнительный бар, в котором он еще не побывал, но от одной мысли о том, чтобы съесть или выпить что-нибудь еще, его начинало мутить так сильно, как никогда прежде. Не желая навлечь на себя подозрения, он нырнул в газетный киоск на углу и принялся бегло перелистывать свежие футбольные журналы. Затем, постоянно косясь одним глазом в подъезд дома, он стал просматривать статьи о Райане Гиггсе и Оливере Кане. «Мне теперь уже никогда не стать настоящим профи, — с горечью подумал он. — Глупо было надеяться».

Уличные часы за перекрестком показывали три сорок пять. Оставалось подождать пятнадцать минут. Когда киоскер метнул в него гневный взгляд, он купил пачку сигарет и вновь принялся за журналы.

Пятнадцать минут. Время тянулось, как уходящая вдаль пустынная лента нескончаемого шоссе.

Едва ли можно было признать в Жорже Габриэле того молодого ординатора, который утром чуть не отправил на тот свет женщину-врача в больнице Сальпетриер. Сбежав оттуда, он пересек весь центр города на метро, вышел на Монмартре и затерялся на вымощенных булыжником людных аллеях квартала Гутт-д'Ор, прозванного Малой Африкой из-за большого количества проживающих здесь арабов и негров. Там он проскользнул в один из дешевых базарчиков и купил мешковатые джинсы, белую футболку большого размера, пару найковских кроссовок, изогнутые полусферические солнечные очки и кепку-бейсболку с надписью «Нью-Йорк янкиз», которую тут же надел козырьком назад. Теперь он выглядел еще одним рэпером, каких в Париже тысячи. Уроки, полученные им в тренировочном лагере, где учили, как сделать так, чтобы оставаться неопознанным, увы, пригодились. От квартала Гутт-д'Ор он пошел к Гранд-опера, а затем к саду Тюильри. Аллеи сада кишели туристами. В течение часа он тщательно старался смешаться с толпой, раствориться в ней. Купил сладкого попкорна. Сел у одного из прудов и смотрел, как маленький мальчик пускает в нем парусный кораблик. Затем впервые в жизни прокатился на колесе обозрения.

Несмотря на леденящий страх, что его могут схватить, он сумел сохранить ясное сознание и сфокусировать его на том, что́ ему более всего было нужно. Где спрятаться? Куда податься? Как уйти от погони? У него имелись паспорт и авиабилет. При желании он мог сразу направиться в аэропорт и сесть на самолет, вылетающий в Дубай. Но что потом? Кто его станет там ждать? Жорж попытался представить себе возможные действия полиции, шаг за шагом. Хорошенькая докторша и американский коп видели его достаточно близко. Можно было не сомневаться в том, что достаточно точное описание его внешности уже передается в жандармерию. Верно, уже отдан приказ искать человека ростом примерно метр восемьдесят — метр девяносто, со средиземноморской внешностью, смертельно напуганного.

Никто не станет сомневаться, что целью нападения был Чапел. Покушение на жизнь американца после вчерашнего взрыва бомбы должно было сделать поиски предполагаемого убийцы делом первостепенной важности. Даже притом, что полицейские наверняка чешут в затылках, удивляясь, зачем это он устроил такую заваруху и что могло ему помешать убить докторшу.

Однако его беспокоила не столько полиция, сколько мысль об отце. Тот имел слишком большие связи в верхах и слишком много друзей в низах общества. Город с населением четыре миллиона тем не менее представлялся ему небезопасным местом. Отец ему этого не простит. И не успокоится, пока его не найдет. Жорж Габриэль совершил наистрашнейший грех. Он подвел отца. Подвел семью. Худшего предательства нельзя себе представить.

Влекомый толпой туристов, Жорж постепенно добрался до Лувра. В музее он прошел по длинному темному туннелю в корпус Ришелье и поднялся по мраморной лестнице, миновав Венеру Милосскую и Нику Самофракийскую. Неспешно прогуливаясь по залам, он чувствовал себя в безопасности. Здесь, под охраной Рембрандта и Рубенса, Вермеера и Ван Дейка, он чувствовал себя в безопасности. Его особой любовью всегда пользовались художники эпохи романтизма, и спустя полчаса он уже прирос к полу перед гигантским полотном Делакруа «Вход крестоносцев в Константинополь». В центре полотна изображена группа всадников в шлемах и развевающихся одеяниях, их стяги полощет ветер. Крестоносцы только что взяли штурмом городские стены, но битва, изображенная на заднем плане, еще в разгаре. Жители города, мужчины и женщины, лежали распростертыми на земле и молили о пощаде. Один из пленных со стянутыми ремнем руками привязан к седлу главного из воинов. Что произойдет в следующий момент? Убьют ли крестоносцы всех уцелевших, в том числе женщин? Или освободят их? Эта недосказанность всегда распаляла его воображение.

Однако сегодня перед Жоржем стоял более насущный вопрос. Более личный. К какому стану принадлежит он сам? К торжествующим победу и (как он был уверен) великодушным крестоносцам, лица которых говорят о разуме, благородстве и силе? Или к побежденным, чьи длинные бороды и тусклые глаза словно кричат о страхе, доктринерстве и фанатизме?

Ответ пришел к нему сразу. Для этого не потребовалось ни самоанализа, ни мучительных раздумий, кому присягнуть на верность. По крови он, может, и был арабом. Но по натуре, по характеру, по разуму, он был человеком Запада. Он не хотел отвергнуть ислам. В глубине души он был ему предан. Он верил в Пророка. Он принимал его учение сердцем. Но не головой. Тут-то и была неувязка. Взгляд исламистов на женщину как низшее существо, их невыносимая лицемерная болтовня о том, что ей следует оказывать высшее уважение, заключая в домашнее рабство, возмущали его до глубины души. Равно как и устаревшие идеи о наказании, отмщении и «правильном» образовании. Мир двигался вперед, но ислам прочно укоренится в прошлом.

Это было три часа назад.

Когда знакомый красный «мерседес» обогнул угол и, проехав по улице еще метров пятьдесят, остановился, Габриэль вернул журнал на место. Дверца открылась. Вспышка белокурых волос и синее джинсовое пятно. Девушка пересекла тротуар и скрылась за дверями подъезда. Жорж подождал, пока машина отъедет, и отошел от киоска. Обогнув дом, он подошел к нему сзади, пройдя по небольшой дорожке, которая вела на внутренний двор, вполне соответствующий высокому уровню благосостояния жильцов. Ключ у него имелся. Он открыл калитку в сад и проскользнул на лестницу черного хода. Поднявшись на четвертый этаж, он приоткрыл дверь и просунул голову в коридор, ведущий к дверям квартир. Там было тихо.

— Кто там? — раздался певучий голос, когда он постучал.

— Это я. Открой.

Клодин Козэ отворила дверь. Ее ослепительная улыбка поблекла, когда Габриэль прошел мимо нее, не сказав ни слова.

— В чем дело? — спросила она.

— Я в беде.

Он рассказал ей все, по крайней мере все, что знал о планах отца и о той роли, которая ему в них отводилась. Он единым духом выпалил все про «Хиджру», про американских агентов, преследовавших его двоюродного дядю Мохаммеда аль-Талила, про его злоключения в больнице и про неудачную попытку убить Адама Чапела. Он ничего не утаил. Был час ночи. Он лежал рядом с Клодин в постели, серебристый лунный свет освещал их лица и казался чем-то сродни легкому ветерку, шевелящему занавеси.

— Теперь ты знаешь, каково быть таким, как я, — проговорил он, испытывая жалость к самому себе. — Не могу поверить, что все это происходит на самом деле.

— Ты поступил правильно, Жорж. Я горжусь тобой.

— Я его подвел.

— Подвел? — эхом отозвалась Клодин, и в голосе ее прозвучали ноты сарказма. — По-моему, он должен гордиться тем, что у него такой сын, который способен идти ему наперекор и принимать самостоятельные решения.

— Мой отец совсем не похож на твоего.

— Да уж.

Родители Клодин, оба врачи, могли служить образцом прогрессивного мышления. Вот уже неделя, как они отдыхали в своем летнем доме на испанском острове Ибица, предоставив ей самой заботиться о себе. Такого его отец не позволил бы никогда.

Жорж приподнялся на локте, желая, чтобы она поняла то, что он собирался ей сказать:

— У нас семья всегда стоит на первом месте. Она для нас все: и то, кем мы были, и то, кто мы есть, и то, кем мы должны стать. В исламе семья служит центром всей нашей жизни.

— У христиан то же самое, — отозвалась Клодин. — Однако это не значит, что можно попросить сына стать убийцей ради тебя. Что, если бы тебя поймали? Что, если бы тебя убили? Или это сделало бы тебя кем-то вроде мученика, который попадет на небо, где героя ждет несметное количество райских дев, и тогда все было бы хорошо?

— Нет, я не стал бы мучеником. Просто хорошим сыном. Этого было бы достаточно.

— Ты и так хороший сын. Вот увидишь, он тебя простит.

— Нет, никогда. Он планировал это двадцать лет. С тех пор, как убили его брата.

Клодин села в кровати, положив подушку себе на колени и обняв ее.

— Его брат этого заслуживал, — заявила она твердо. — Нельзя взять в заложники столько людей и ожидать, что тебе позво…

— Большинству из них он позволил уйти, — перебил ее Жорж. — Под конец там остались только он и повстанцы.

— Их всех убили?

— Да, либо во время захвата мечети, либо после.

— Но… — Казалось, Клодин начинала осознавать всю тщетность подобной затеи, как некогда осознал и сам Жорж. — Неужели он и в самом деле надеялся, что все может пойти, как он задумал?

— Не думаю, что это имело для него большое значение. Кажется, он был по горло сыт всем этим двуличием и лицемерием. Пьянством, блудом и жизнью в грехе тех, кто называет себя приверженцами ислама. Он считал это ложью. Просто хотел, чтобы люди остановились и прислушались к тому, что он желал им сказать. Тогда, возможно, у них открылись бы глаза и они увидели бы себя самих в истинном свете.

— Увидели?

— Пожалуй, нет, — согласился Жорж. — Думаю, он выбрал не то место, где можно поделиться своими взглядами. Кроме того, это было до наступления эры Си-эн-эн. Никаких телерепортажей с места событий. Никто не видел, что происходит.

— Но ты мне говорил, что вся затея с «Хиджрой» даже и не связана с религией.

— Не знаю, так ли это… пожалуй… нет…

Все зависит от точки зрения. Частично это связано с религией. Но также и с властью… с тем, чтобы контролировать ход вещей. Все, что знал Жорж, — это что ему больше не хотелось ничего этого.

— Итак, ты со мной?

Клодин улыбнулась и прижала его руку к своей груди:

— Я же сказала, что да. Но мне кажется, будет лучше, если мы сядем на поезд пораньше. Сам знаешь, час пик и все такое. Кроме того, это даст нам больше времени погулять по Брюсселю перед посадкой на самолет. На Ибицу оттуда отправляется всего один рейс в день.

— Там хорошо?

— На Ибице? — Ее глаза загорелись. — Там красиво. Вода голубая и теплая. Там бриз, который овевает остров ночью и пахнет глициниями и полынью. Там восхитительно. Хотя не уверена, понравилось ли бы на острове твоему отцу. Там иногда устраиваются отвязные вечеринки. Можешь не пить, однако без танцев не обойтись.

— Мне нравится танцевать.

— И еще я знаю, что тебе нравятся девушки, — проговорила она, проводя рукой по его обнаженной груди.

— Только одна, — возразил он, внезапно почувствовав смущение. — И очень сильно.

— Ты можешь оставаться там, сколько захочешь, даже после того, как мама с папой вернутся домой.

— Не знаю… У меня не так много денег.

— Родители оставили мне на эту неделю шестьсот евро. Авиабилеты обойдутся в сумму немногим большую. Но я не смогу их купить по моей кредитной карте.

— Не тревожься, — успокоил ее Жорж, вспомнив о лежащей в его бумажнике банковской карточке для получения наличных денег из банкомата, о вкладах, которые он в этом году делал по просьбе отца, равно как и о снятии денег с его счета. — До того как мы отправимся в путешествие, я добуду еще.

Клодин бросила свою подушку на кровать и прижалась к нему:

— Могу я спросить тебя еще об одной вещи?

— Конечно.

— Ты и правда вспомнил про стенты Дидро?

35

Полночь, автобан.

Сара Черчилль вдавила педаль газа в пол, взгляд то перескакивал на стрелку спидометра, то возвращался к дорожному полотну. Мир с тихим рычанием уносился вдаль со скоростью двести километров в час. Дорожные знаки возникали в зоне видимости, стремительно увеличивались и исчезали с быстротой вспышки. Где-то впереди таилась в засаде опасная бесконечность, прячась за жутковатым белесым пятном на дороге, образуемым светом ксеноновых фар их «мерседеса». Так они мчались уже около часа. Позади остался Берлин. Остались Кёльн и Ганновер. Они неслись точно на юг. К Рейну. К Цюриху. К тому, что скрывалось за словом «Хиджра».

— Надо кому-нибудь сообщить, — проговорила Сара, упрямо тряхнув головой, потому что уже не в первый раз пыталась доказать необходимость поступить именно так. — Глен ждет от нас новых сведений. Мы не можем просто исчезнуть.

— А почему бы и нет? — возразил Чапел. — Пожалуй, это безопасней всего.

— Просто мы зашли чересчур далеко, вот почему. Все имена. Счета. Это же настоящий клад. Как ты назвал это прошлой ночью? Золотая нить. Мы не можем просто усесться на золотую жилу, и всё. Господи, да этого хватит, чтобы задать работы Глену и ребятам из ЦОЗТС на целую неделю. Пускай начнут копать со своего конца.

— А что потом? Адмирал Гленденнинг передаст все нити, ведущие во Францию, в руки Гадбуа и попросит проследить их именно его.

— Почему Гадбуа тебя так тревожит? — Сара метнула в сторону Чапела вопросительный взгляд. — Думаешь, Гадбуа — это как раз то звено, где происходит утечка?

— Слушай, они целый год мирились с тем, что аятолла Хомейни разбил во Франции свой лагерь, разве не так?

Сара ответила ему сухим смешком:

— Не будь ребенком. Ты его просто не знаешь.

— А ты знаешь?

— Достаточно хорошо, чтобы понимать: последнее, на что он пойдет, — это на сделку с арабами, к тому же радикальными исламистами. Будь на то его воля, французы до сих пор не ушли бы из Алжира. И вообще, никто не станет шефом Секретной службы, если не умеет держать язык за зубами. Успокойся, Адам, ты перегибаешь палку.

— Это ведь не тебя подкарауливали, чтобы убить, — возразил он, хорошо понимая, что это звучит слишком мелодраматично. Пережить взрыв бомбы — это одно дело, а знать, что на тебя объявили охоту хорошо подготовленные террористы — совсем другое. Он никогда не испытывал подобного страха и не знал, как с ним бороться. — Слушай, если кто-то сует нос в мой ежедневник и сообщает мое расписание «Хиджре», то почему не предположить, что этот кто-то сообщает им и все остальное? Сколько людей знали, что я должен был встретиться с доктором Бак в десять утра? А, Сара? Ну-ка, попробуем сосчитать, — Чапел поднял руку и принялся загибать пальцы. — Во-первых, это ты, я и доктор Бак. Думаю, можно утверждать, что ни на кого из нас подозрение не падает. Знал еще адмирал Гленденнинг, и, поскольку Леклерк этим утром так старался спровадить меня в больницу, можно догадаться, что Гленденнинг рассказал о визите к врачу Гадбуа, а уже от него информация пошла дальше. Я упомянул о намеченной встрече с врачом Алану Холси, но ему потребовалось бы действовать невероятно быстро, чтобы его подручные успели загодя прибыть на место. Чтобы все провернуть, у него оставался какой-то час, не больше.

— Это весь твой список подозреваемых?

— Да, если только у тебя на примете нет кого-то, кого ты захотела бы в него добавить.

Сара покачала головой, давая понять, что подобных кандидатур у нее не имеется:

— Но ведь кому-то надо верить, Адам.

Да, только кому можно довериться? Адам оказался в мире, где ложь, обман и предательство доведены до уровня искусства и пускаются в ход при первой же возможности. У него не было надежного критерия для оценки тех, кого он включил в «список подозреваемых». Оставалось полагаться на интуицию.

Он протянул ей открытую ладонь:

— Я верю тебе.

Сара взглянула на руку, затем на Чапела.

— Безумие какое-то, — прошептала она.

Но секундой позже она взяла его ладонь в свою и ответила легким, но долгим рукопожатием.

Все началось восемь часов назад, когда, вооружившись предписанием, выданным Манфредом Визелем, они получили неограниченный доступ к бухгалтерским записям и платежным ведомостям, в которых имелась информация по счету 222.818В в банке «Дойче интернационал», принадлежащему Клоду Франсуа, бельгийскому подданному, тысяча девятьсот шестьдесят первого года рождения, фотография которого отсутствовала. Усевшись в очередном уютно-респектабельном конференц-зале, они ожидали очередного служащего и очередного сухого рукопожатия, а также очередной папки, полной выписок о состоянии счета и записей о совершенных операциях, в которых им самим прошлось бы копаться, чтобы как-то их рассортировать. Вместо этого они столкнулись с полной готовностью к добросовестному сотрудничеству со стороны исполнительного вице-президента, отвечающего за обслуживание физических лиц, его заместителя и сотрудника, который лично работал со счетом 222.818В. Их провели в операционный отдел, где в течение шести с половиной часов они изучили около двух сотен страниц документов (сохраненных на микропленке, а затем скопированных на цифровой носитель) за последние двадцать лет.

Количество банковских трансфертов, так называемых ваеров, представляющих собой переводы денег между счетами в банках, в результате которых деньги то снимались со счета, то зачислялись на него, достигало нескольких тысяч. Операции совершались чуть ли не каждую неделю, а иногда и чаще. Деньги приходили из других банков и брокерских контор самого разного сорта, находящихся как в Европе, так и в Америке. Общая приблизительная сумма поступивших на счет средств составляла более восьмидесяти миллионов долларов; со счета деньги, в свою очередь, переводились в ряд самых различных банков, находящихся преимущественно на Ближнем Востоке: в Арабских Эмиратах, Саудовской Аравии, Иордании, Ливане, даже в Израиле. Благотворительный фонд Святой земли мог рассматриваться в качестве исключения. На его счет в Объединенном банке Дрездена поступило более пяти миллионов долларов.

Если информация, относящаяся к поступающим средствам, заключалась только в названии банка и номере счета, то почти все исходящие переводы включали также имя получателя. Еще недавно Сара сетовала на недостаток имен реальных людей. Теперь она могла быть довольна. Пожалуйста: господин Абдул аль-Хак из Джидды, Саудовская Аравия; господин Хассан Дахер из Абу-Даби; господин Али Мустафа аль-Фарух из Каира, Египет. Список оказался большой — восемьдесят семь человек. Если предположить, что все эти лица считали себя членами «Хиджры», то Сара сильно ошиблась, полагая, будто в организации всего шесть-восемь активных участников. Последний перевод состоялся всего через несколько часов после взрыва бомбы в Париже. Два миллиона долларов поступили на счет брокерской фирмы, открытый на имя Альбера Додена в Банке Ротшильда в Йоханнесбурге, в Южно-Африканской Республике.

Альбер Доден, «тезка» владельца счета в банке «Монпарнас», тысяча девятьсот шестьдесят первого года рождения, бельгийский подданный. Не вызывало сомнений, что это один и тот же человек.

Добытых ими сведений было достаточно для того, чтобы задать работы следователям из ЦОЗТС и Управления по борьбе с финансовыми преступлениями Казначейства США на целый месяц. У Чапела же имелось в запасе всего несколько дней, а возможно, даже часов. Поэтому он принял решение заняться группой ваеров, которая возвышалась над морем финансовых данных, словно торчащий из воды шест. Имелись в виду пять переводов по пятьсот тысяч долларов каждый, которые Франсуа осуществил за последние полгода на номерной счет в Банке Менца в Цюрихе. Внимание Чапела привлекли три особенности, связанные с этими переводами. Во-первых, это был единственный случай, когда деньги переводились в швейцарский банк. Во-вторых, платежи осуществлялись через регулярные интервалы времени, а значит, это, скорее всего, были выплаты по некоему контракту. И наконец, настораживала сама сумма: пятьсот тысяч долларов. Именно столько Абу Саид перевел тремя днями ранее «Королевским ювелирам».

Таких совпадений не бывает.

Но когда Чапел попробовал узнать, знаком ли кто из работников банка с Клодом Франсуа, он попал в какой-то непонятный для него тупик. Никто из нынешних сотрудников банка «Дойче интернационал» никогда не имел с ним дела и даже в глаза его не видел. Счет был открыт давно, неким уже не работающим у них сотрудником. Увы, бедняга погиб в автокатастрофе, когда ехал домой после ужина, где-то на бульваре Курфюрстендамм. Хозяева, однако, были настолько любезны, что сообщили не только имя главы Банка Менца, коим оказался доктор Отто Менц, в честь которого, собственно, банк и был назван, но и его домашний номер телефона.

Чапел не замедлил им тут же воспользоваться и позвонил в Цюрих. Менц снял трубку почти сразу. Представившись и извинившись за поздний звонок, Чапел сообщил банкиру о том, что правительство США очень интересует некий счет в его банке.

— Дайте мне номер, — с раздражением ответил Менц. — И не вешайте трубку. Спрошу сейчас у коллеги, может, он что-то вспомнит.

Чапел продиктовал номер, и спустя минуту Менц перезвонил:

— Мистер Чапел, мы будем рады обсудить с вами все, что касается ваших претензий относительно данного счета.

— Рады?

Чапел не смог скрыть своего удивления. Оказывается, даже крепость под названием «швейцарский банк», может иметь брешь в своей обороне.

— Да, но дело крайнеделикатное. Мы предпочли бы поговорить о нем в нашем офисе. Вы не возражаете против того, чтобы приехать в Цюрих?

— Вовсе нет.

— Хорошо. Давайте договоримся о встрече в нашем офисе на завтрашнее утро. Годится? В семь утра. Мы любим начинать работу в подходящее для этого время. И можно еще вопрос, мистер Чапел?

— Я вас слушаю.

— Почему вы обратились к нам только сейчас?

Зал ожидания первого класса в Международном аэропорту Буэнос-Айрес-Эсейса был отделан в темных тонах — синий, черный и фиолетовый. Мягкие кожаные кресла, стоящие по два и по три, манили к себе усталых путников. Приглушенный свет вносил свою лепту в общую атмосферу уединенного пристанища. Выстроившиеся в шеренгу телевизоры показывали вечернюю новостную программу. Рядом с ними находилась барная стойка, за которой предлагались лучшие сорта привезенных со всех концов мира водки, рома и шотландского виски. Тут же на низком полированном буфете были расставлены всевозможные орешки и оливки, а также тарелочки с аргентинской телятиной.

Хотя его желудок едва ли не стонал от голода, Марк Габриэль не обратил никакого внимания на соблазнительные запахи, исходящие от столь богатого буфета. Остановившись лишь для того, чтобы налить себе стакан воды, он прошел к свободному столику, где небольшая табличка предлагала услуги Интернета. Он вынул мобильный телефон и просмотрел голосовую почту. Уезжая, он попросил Жоржа оставить кодовое сообщение, подтверждающее, что Адам Чапел мертв. Всего четыре слова — «Я люблю тебя, папа» — должны были закрепить союз между отцом и сыном и обеспечить успех «Хиджры». Сегодня он уже несколько раз проверял, не пришло ли сообщение, но напрасно — его почтовый ящик оставался пуст. Вот и теперь механический голос оператора проинформировал, что сообщений не имеется.

Расстегнув небольшую дорожную сумку, Габриэль вынул ноутбук фирмы «Эппл» и поставил его на столик. Менее чем через шесть секунд он уже был в Сети. Просмотрев последние новости, он не нашел ничего, что смогло бы снять его беспокойство. Никаких сообщений о том, что в ходе второго теракта в Париже погиб сотрудник Казначейства США, не было. Он просмотрел ленты новостей «Ассошиэйтед пресс», «Монд» и «Фигаро». Ничего. В Буэнос-Айресе было шесть часов дня. Одиннадцать дома. Габриэль позвонил жене.

— Ушел, — ответила Амина.

— К девушке?

— Не знаю. Его нет весь день. Когда выходил, выглядел очень импозантно. Когда ты вернешься? Может, приготовить тебе что-ни…

Габриэль прервал разговор. Не ее ума это дело, когда он вернется! Снова переключив внимание на ноутбук, он ввел адрес своего личного сервера и вошел в веб-портфель, чтобы произвести, исходя из текущего уровня рыночной стоимости, обычную ежедневную переоценку акций, которые он зашортил тремя днями ранее. Теперешний индекс Доу-Джонса снизился по сравнению со вчерашним на три процента, а лондонский фондовый индекс, рассчитываемый агентством «Файнэншл таймс», упал на три с половиной. День для мировых рынков сегодня выдался плохой. Затяжная рецессия, политическая нестабильность на Ближнем Востоке, рост цен на нефть, продолжающаяся эпидемия в Азии — в общем, неважное время для игры на повышение. За прошедшие несколько дней его акции в среднем потеряли пять процентов стоимости, что принесло Габриэлю лишние сорок миллионов долларов. Так называемый нереализованный доход. Недурной барыш, но совсем не то, что требуется для успеха «Хиджры». Применив программу финансового моделирования, он получил сценарии, предсказывающие доходы от спекуляций с его акциями в результате двадцати- или даже сорокапроцентного обвала цен на основных мировых финансовых рынках. Наиболее благоприятный сценарий обещал ему прибыль в размере четырехсот миллионов долларов. Наименее благоприятный вариант развития событий оставлял ему лишь около двухсот сорока миллионов. Этого хотя и в обрез, но все-таки вполне хватало для достижения его целей. Куда и на что пойдут эти суммы, было заранее четко расписано. Ваеры уже заготовлены, и банковские переводы можно осуществить одним нажатием клавиши. Один миллион предназначался Банку Эр-Рияда. Шестьдесят миллионов — банку «Эмиратс интернэшнл». Пятьдесят пять миллионов — Иорданскому коммерческому. Каждая сумма затем должна была быть раздроблена и направлена для покрытия самых неотложных расходов.

То были основные получатели вклада в дело «Хиджры». Но на них список далеко не заканчивался. Закрыв программу, он соединился с неким известным американским инвестиционным банком, ввел номер счета и пароль. Секундой позже на дисплее отобразился новый веб-портфель. Хоть этот счет принадлежал не ему, он отличался удивительной схожестью с его собственным. Кредит для продажи без покрытия тех же самых акций, хоть и оформленный днем позже, и в гораздо меньших количествах. И это не было простым совпадением. Он уже многие годы знал, что кто-то воспроизводит все его действия — каждый шаг. Собственно, он сам же это и поощрял.

Западные разведки стали присматривать за ним вскоре после того, как он двадцать лет назад приехал в Париж. Он проследил, откуда исходит слежка, и поставил у норки мышки ловушку — столь же уверенно, как рыбак ставит свою сеть. Вражеские агенты были смышлеными, амбициозными и… малооплачиваемыми. Габриэль решил, что если они достаточно смекалисты, чтобы следить за ним, то вполне способны догадаться, как на этом можно заработать. Когда он почувствовал первую робкую поклевку, он отпустил лесу и потом не забывал щедро подкармливать свою жертву. Своевременные подсказки по спекуляциям на английском фунте стерлингов по приобретению акций медиакорпорации «АОЛ» и поисковой системы «Яху!». Подсказки настолько беспроигрышные, что их просто невозможно было проигнорировать. Жертва села на крючок, и Габриэль позволил ей уйти на глубину, не забывая вести педантичный учет всех своих сделок. Когда пришло время, он принялся клюнувшую рыбку вываживать. Представил неопровержимые доказательства. И как следствие — заключил сделку.

То была весьма изысканная разновидность шантажа. Марк Габриэль вел свои дела так, как хотел. Компания «Ричмонд холдингс» процветала. Его жертва росла в чинах и богатела. Все, что этому человеку оставалось делать, — это тактично закрывать глаза и время от времени снабжать своего благодетеля кое-какой информацией. В последнее время та оказалась особенно полезной.

«Приглашаются на посадку пассажиры, вылетающие рейсом триста восемьдесят два в Париж. Просьба проследовать к выходу шестьдесят шесть».

Габриэль выключил ноутбук и засунул его в сумку. Выходя из зала ожидания, он еще раз проверил голосовую почту. Опять ничего. Он почувствовал разочарование.

«Жорж, — прошептал он в тихой ярости, — неужели ты меня подвел?»

У него уже начал созревать план мести.

Они ехали по шоссе.

Чапел из-под полуприкрытых век исподтишка наблюдал за Сарой, изучая каждый сантиметр ее лица, от беззаботно выпяченной нижней губы до напряженно вглядывающихся в даль глаз, от изящного подбородка до неровного шрама, полумесяцем пересекающего ее скулу и выдающего в ней истинного воина. Он не умел обращаться с женщинами и мало что в них понимал: никогда не был дамским угодником, хотя когда-то у него и водились подружки. Однако почему-то всегда так выходило, что на поверку они оказывались вовсе не такими, какими он воображал их при первой встрече. Скромницы вдруг оборачивались болтушками. Разговорчивые словно набирали в рот воды. Спортсменки — зацикленные на себе эгоистки. Любительницы книг — надоедливые проныры с замашками старых дев. Неужели женщины способны так быстро меняться? Или, может, он просто ничего не понимает в людях и совершенно не способен разгадать их истинную натуру?

Машина пронеслась мимо уличного фонаря. Галогеновое сияние на миг выхватило из полумрака лицо Сары и оставило у него в памяти ее живой образ.

Кто ты? — мысленно спрашивал он. Кто ты, когда не на службе? Кто ты, если отбросить показную самоуверенность и верность долгу? Кем ты становишься, когда принимаешь ванну и смываешь с себя все дневные заботы? Неужели твой истинный, тайный мир запрятан так глубоко, что тебе потребовалась твоя нынешняя работа, чтобы знать, как себя вести, что следует чувствовать и кого нужно любить?

Однако в конечном счете остался лишь один вопрос, и только он имел значение. Не ты ли та самая, единственная? Неужели именно так я должен чувствовать, когда влюблен?

— Послушай, Адам, уже поздно. Давай-ка поищем, где можно остановиться и немного отдохнуть.

— Едем, едем. Я не хочу опоздать на встречу.

Спустя минут сорок их машина съехала с дороги на стоянку для дальнобойных фур рядом с автозаправочной станцией итальянской топливной компании «АГИП», перед самой швейцарской границей, на другой стороне которой уже находился Базель. Сворачивая, Сара оглянулась на автобан. Мимо проехал раскрашенный в цвета немецкой полиции автомобиль «БМВ-535» — медленно, словно акула.

— Наш эскорт? — спросил Чапел.

— Ты знал?

— Попробуй тут держать что-то в тайне! На границе нас, вероятно, уже поджидают швейцарцы. Глен следит за нами, не спуская глаз.

— Если и так, то для нашей же безопасности. Отчасти в этом и состоит его работа — присматривать за своими агентами.

Если только это и впрямь Глен, добавила она мысленно. Ее мучили сомнения. Выйдя, словно по надобности, из комнаты для деловых встреч, она тайком позвонила Оуэну Гленденнингу и рассказала, хотя и без подробностей, о том, насколько важной оказалась их находка, а также о предстоящей поездке в Цюрих. У него не было нужды устраивать за ними слежку. Нет, это кто-то другой жаждал узнать, куда они едут. Так кто же поднял на ноги полицию? ФБР? Судья Визель? Гадбуа? Сара пребывала в растерянности. Она и представить себе не могла, кто из них лукавил.

Парковка была наполовину заполнена огромными фурами, эдакими восемнадцатиколесными мастодонтами, а также автодачами, на которых путешествуют любители экотуризма. Сара вырулила в дальний угол площадки, переехала через поребрик и на самой малой скорости пересекла широкую лужайку, поросшую высокой, по пояс, травой.

— Где мы…

— Терпение, мистер Чапел. Терпение… а то нас разбудят уже через час, как только фуры начнут выезжать на дорогу.

Огоньки фар на автостраде помигивали за деревьями метрах в пятидесяти от них. Опустив стекло, Сара вдохнула свежий прохладный воздух. Она выключила двигатель, и в течение какого-то времени они тихо сидели, слушая приглушенный плеск воды в быстрой реке, протекающей неподалеку.

— Не стану даже спрашивать, откуда та знаешь это место.

— Я о нем и не знала. Просто на карте в этом месте обозначена река. И мне пришло в голову, что было бы неплохо отдохнуть в каком-нибудь более уединенном месте, чем стоянка грузовых фур. Можешь меня за это обвинить в снобизме.

Она вышла из автомобиля. Ночь была теплой и тихой. Усердно трещали кузнечики, а где-то на далеком проселке тарахтел мотоцикл. Сара вышла на берег реки и принялась рассматривать на темной водной поверхности зыбкое отражение луны. Спустя минуту к ней присоединился Адам. Она подняла на него взгляд. И хотя он смотрел на небо, она почувствовала его напряженное ожидание, уловила его зов.

— Как плечо? — Она осторожно провела рукой по контурам его ожога.

— Ничего, — произнес он, вздрогнув. — Хотя, если честно признаться, чертовски болит.

— Я только чуть прикоснулась.

— Собственно, я не против, — ответил он быстро.

— Мочить ожог можно?

— Не уверен.

— У тебя, кажется, есть запас лекарств?

— Да. В машине.

— Это хорошо. Не можем же мы появиться в Цюрихе вонючими, как свиньи. — Сара сделала шаг в сторону и подняла руки, стягивая с себя безрукавку. Ей понравилось, как он скользнул взглядом по ее груди, почувствовав в нем неистовое желание. Не прикасаться к женщине целый год. Бедный мальчик. Наклонившись, она сняла брюки и трусики. Затем помедлила какое-то мгновение, уверенная, что справится с любым его возражением. — Ну, идем?

Не имея полотенец, они вытирали друг друга ладонями. Сара целовала его в лоб, щеки, шею и только затем позволила себе поцеловать его в губы. Он целовал ее мягко и нежно, и ей нравилась его сдержанность, ведь она понимала, что он желает ее так же страстно, как и она его. Тело Адама оказалось именно таким, каким она себе его и представляла: с рельефными мускулами, с бледной и упругой кожей, все выпуклости его торса были скульптурно обозначены. Она взглянула на плечо, и ее захлестнула волна неподдельной жалости.

— Ой-ой-ой, — проговорила она. — Да ты храбрей, чем я думала. Ожог третьей степени?

— Только небольшой участок.

— Придется с вами поосторожней, мистер Чапел.

— Слишком осторожничать не стоит, — ответил он.

Обхватив его руками, она увлекла его на траву, шепотом велев лечь на спину. Она водила кончиками пальцев по его телу, пока оно не напряглось и не выгнулось в порыве страсти, и только потом опустилась на него сверху.

— Сара Анна Черчилль, если не ошибаюсь?

— Она самая, — ответила она, слабо охнув, когда он в нее вошел.

Закрывая глаза, она гнала от себя жгучее чувство вины. У нее не оставалось иного выбора, кроме как солгать. Она должна была сделать все для того, чтобы Адам ей доверял. Как бы там ни было, такова ее работа.

36

Банк Менца укромно устроился на втором этаже построенного в шестнадцатом веке здания в извилистом и мощенном булыжником переулке Аугустинергассе, неподалеку от улицы Банхофштрассе в деловой части города. Но если снаружи этот дом не претерпел никаких изменений со времен Цвингли, знаменитого цюрихского реформатора Церкви и современника Лютера, — разве что фасад немного подновляли, — его интерьер представлял собой образец ультрасовременного дизайна, модерновую смесь галогенных светильников, плазменных экранов и нержавеющей стали. В семь утра офис банка напоминал палубу следующего полным ходом военного корабля после команды «свистать всех наверх». Весь штат находился на своих местах, коридоры были ярко освещены и буквально гудели от напряжения, которое Чапел назвал бы «истинно швейцарской эффективностью», а в воздухе витал запах свежесваренного кофе.

— Надеюсь, чересчур раннее время встречи не причинило вам неудобств, — проговорил доктор Отто Менц, проводя Чапела и Сару Черчилль по густонаселенному офисному лабиринту. — Мы любим начинать заниматься делами спозаранку.

— Что вы, — успокоил его Чапел, — наоборот, мы рады, что вы согласились так скоро с нами встретиться.

— Скоро? Да мы уже полгода ждем, когда вы наконец откликнетесь.

Менц был деятельный, подвижный старичок лет семидесяти, с загорелым лицом — очевидно, любитель альпийских уик-эндов. Его гладко зачесанные волосы были обильно покрыты бриллиантином, а голубые глаза поблескивали решительностью.

Ведя гостей офисными коридорами, он все время подталкивал Чапела вперед, практически не убирая руку с его спины и то и дело похлопывая по ней, словно приветствуя возвратившегося наконец домой блудного сына.

— Вот сюда, — проговорил Менц, направляясь к открытой двери, за которой находился конференц-зал.

Внутри ждал еще один человек, держа наготове свою визитную карточку. Тот был высок, черноволос и мрачен, в очень больших очках в роговой оправе.

— Здравствуйте, — сказал он. — Меня зовут доктор Ирвин Сенн, я юрисконсульт.

Чапел взял визитку и обменялся с ним крепким рукопожатием. Дух отточенного профессионализма, царящий в этом месте, определенно заставлял его чувствовать себя одетым чуть ли не затрапезно. Брюки защитного цвета и рубашка поло выглядели неважно по сравнению со сшитым на заказ костюмом-тройкой в тонкую светлую полоску на директоре банка. Даже дорогие туфли пресловутой фирмы «Лоббс» не выдерживали никакого сравнения с туфлями из страусовой кожи за тысячу долларов, которые были на докторе Менце.

— Здравствуйте, — поприветствовала Сара хозяев. — Рада с вами познакомиться.

— Доктор Ирвин Сенн, — повторил юрист, выуживая из бумажника еще одну визитную карточку и протягивая ее через стол. — Юрисконсульт.

— Давайте-ка присядем. Прошу вас, — произнес Менц, и они тут же расселись вокруг квадратного стеклянного стола. — Ну наконец-то вы здесь. Прошлым вечером вы выражались довольно туманно. Американская служба безопасности — это звучит слишком уж неопределенно.

— Мы приехали в связи со взрывом бомбы в Париже на прошлой неделе, — пояснила Сара. — Расследование, связанное с установлением личности виновных в нем лиц, привлекло наше внимание к переводам, осуществленным на счет в вашем банке.

— Если быть точным, то их было ровно пять, — подхватил Чапел, — всего на сумму два с половиной миллиона долларов, и совершены они были в течение последних шести месяцев.

— Да, да, пришли из банка «Дойче интернационал», — подтвердил Отто Менц. — Я хорошо осведомлен о том, про что вы говорите. Мы представили всю информацию о данном счете вашим сотрудникам уже несколько месяцев назад.

— Вот как?

Чапел до предыдущего дня никогда не слышал о Банке Менца. Все материалы, касающиеся подозрительных счетов — а в особенности о связанной с ними деятельности в подобных масштабах, — должны были незамедлительно попадать на его рабочий стол. Почему, интересно, никто во всем ЦОЗТС: ни Гленденнинг, ни Холси, ни кто-либо еще — не обратил внимания на подобную информацию и не принял никаких мер?

— Вы работаете в Центре по отслеживанию зарубежных террористических счетов? — задал вопрос Менц.

Чапел и его спутница подтвердили, что так оно и есть.

— Адмирал Гленденнинг просил передать, что весьма благодарен за оказанную вами помощь, — добавила Сара, солгав с таким изяществом и с такой искренностью, что на какое-то мгновение Чапел ей даже поверил. — К сожалению, когда расследование движется так быстро, нам бывает трудновато сразу разобраться во всех поступавших прежде сигналах.

— Их так много?

— Не так много, как хотелось бы, — уклончиво произнесла Сара.

Менц поднял бровь:

— А было что-нибудь о некоем физике-ядерщике? — Когда ни Чапел, ни Сара ничего не ответили, он продолжил: — Как я подозреваю, это дело может иметь первостепенное значение. Вопрос, как вы бы сами сказали, национальной безопасности.

— Абсолютно верно, — подтвердил Чапел.

— Ну что ж… — Скрестив руки, Менц взглянул на доктора Сенна, который коротко кивнул, словно подтверждая, что этими словами Менц освободил его от обязанности соблюдать конфиденциальность в отношении клиента их банка. — В таком случае поговорим об этом более подробно. Получателем этих переводов является доктор Мордехай Кан. Говорит ли вам что-нибудь это имя?

Сара и Чапел, отрицательно покачав головами, дали понять, что нет.

— Это израильтянин. Физик-ядерщик. Во всяком случае, он так написал в наших документах при открытии счета. Вдобавок профессор. Пришел к нам девять месяцев назад и попросил открыть номерной счет. Как мне сказали, очень тревожился по поводу конфиденциальности. Он сразу сказал нам, что намеревается получать значительные суммы из-за рубежа.

— Это показалось вам необычным?

— Вовсе нет. Большинство наших клиентов получают переводы из иностранных банков. Мы встревожились гораздо позже, когда деньги начали поступать. Два с половиной миллиона долларов профессору? А внешне выглядел человеком с весьма скромными средствами. Что это мог быть за платеж? Гонорар за публикацию? Плата за чтение лекций? Возможно, наследство, но не пятью же совершенно одинаковыми взносами! Очень сомнительно.

— Вы с ним встречались?

— Конечно нет! — Менц отмел вероятность этого со всей решительностью, на которую был способен, словно его обвинили в краже туалетной бумаги в общественном туалете. — С ним общался наш служащий, ответственный за его счет. Он и сделал о нем соответствующие записи. — Менц заглянул в некую бумагу. — «Клиент одет бедно. Часы электронные. Теннисные туфли. Нервничает. Давно не мылся». Мы предпочитаем знать о таких вещах.

— Конечно, — согласился Чапел, но произнес это таким тоном, который рассердил его немолодого собеседника.

— Видите ли, мистер Чапел, приходится выбирать: либо не задавать никаких вопросов вообще, либо интересоваться всем подряд, — возразил Менц. — Середины тут нет. Сознательного желания ничего не знать мы более позволить себе не можем.

— Что же толкнуло вас на то, чтобы связаться с нами? — спросила Сара, касаясь руки Менца. — Кстати, позвольте вас заверить, что мы вам за это чрезвычайно признательны.

— Это случилось позже, — проговорил Менц, на сей раз гораздо более спокойно, — когда мы обратили внимание на то, что переводы поступают с сомнительного счета. Скажу лишь, что в прошлом в связи с этим Клодом Франсуа возникали кое-какие вопросы. Мы, банкиры, общаемся друг с другом. Ну и конечно, сам клиент: израильский ученый, получающий деньги с пользующегося плохой репутацией счета в Берлине. Почему? По какой причине? Какие такие услуги он мог оказать? Мне было страшно даже попробовать себе представить возможные ответы. Вот я вам и позвонил.

Выходит, Швейцария теперь не та, что прежде, подумалось Чапелу.

За последние шесть лет финансовый мир этой страны действительно претерпел кардинальные изменения. Из неприступного бастиона банковской секретности она превратилась в заинтересованного, активного и охотно идущего на сотрудничество партнера по международной борьбе с отмыванием денег и финансированием терроризма. Эти сдвиги объяснялись несколькими факторами. Во-первых, швейцарцы решили, что имиджу их страны вредит репутация кубышки жуликов и преступников. Во-вторых, многие другие страны все равно бросили вызов позиции Швейцарии как цитадели секретности. Люксембург, Каймановы острова и немалое количество крошечных республик в южной части Тихого океана с территорией не больше почтовой марки — все они обещали защищать конфиденциальность клиентов от всевозможных посягательств. Банковская тайна больше не относилась к числу основных преимуществ, которые привлекали клиентов швейцарских банков. Времена изменились, и это сыграло решающую роль. Банковская тайна просто перестала приносить дивиденды. Скорее наоборот, она приносила убытки.

— Доводилось ли доктору Кану снимать какие-либо суммы со своего счета? — спросил Чапел.

— Семьдесят семь тысяч долларов было переведено на счет венского дилера фирмы «БМВ». Это все. Ни центом больше.

— А нет ли у вас, случайно, его адреса?

— Естественно, есть. Вот здесь записаны все относящиеся к нему данные.

Он подал знак доктору Сенну, и тот вручил Чапелу с Сарой копии соответствующих документов. Как выяснилось, Кан официально проживал в Тель-Авиве, на улице Жаботинского. Профессия была указана как «профессор-исследователь». Имелись также номера домашнего и рабочего телефонов. В качестве лица, имеющего доступ к его счету, он указал жену. Все выглядело благопристойно. За исключением того, что банкир с сорокалетним опытом работы учуял, что тут что-то не так, и решил, что еврейский физик, носящий дешевую одежду и электронные часы, который давно не мылся и к тому же страшно нервничал, мог получать крупные суммы только за что-то незаконное.

Ну, что же, как сказал бы Менц. Так, в сущности, и должна работать эта система. Почему же тогда происшедшее показалось Чапелу таким удивительным чудом?

— Можно, я задам вам обоим один вопрос?

— Конечно, — ответил Чапел.

Отто Менц слегка приподнялся со своего кресла и облокотился на стол:

— Что же Кан дал им в обмен на такие деньги?

Сара стояла у берега озера и смотрела, как допотопный колесный пароход подплывает к пристани. Освежающий ветерок рябил воду. На ее поверхности тут и там ныряли лебеди и утки. Вдали виднелись призрачные контуры Гларнских Альп.

— Привет, Йосси, — сказала она в трубку мобильного телефона. — Это Мег из Лондона.

— Привет, Мег из Лондона.

— Нужна небольшая помощь. Есть минутка?

— Минутка для Мег из Лондона всегда найдется, — ответил Йосси, который сам был из Иерусалима и работал в «Моссаде», израильской разведывательной службе.

— Я тут наткнулась на одного из ваших, проходящего по одному дельцу, которое мы расследуем. Мордехай Кан. Физик. Это имя вам о чем-то говорит?

— Так говоришь, Кан… Не могу сказать, что это имя вертится у меня на языке, но ты погоди, сейчас я его пробью.

— Конечно.

Сара посмотрела на Чапела, который разговаривал по своему телефону, заказывая им билеты обратно в Париж. Он все усложнял. То, что он в нее влюбился, она понимала прекрасно. Собственно, она сама же его к этому и подтолкнула. А как насчет нее? Ей стоило лишь встретиться с ним взглядом, чтобы почувствовать, как его к ней тянет. Вот и теперь он уставился на нее в упор. В его карих глазах читалось нечто такое, что ее волновало, и она буквально разрывалась, причем сразу на три части. Она приписала это одной из сторон своей многогранной натуры, а именно иногда свойственной ей сентиментальности. Мужчины в беде всегда были ее слабостью. Но любовь? Она решительно отмахнулась от такого предположения.

— Эй, Мег…

— Да?

— Никаких сведений.

— Плохо, — ответила она, не слишком торопясь испытать разочарование. — Все равно спасибо, что проверил. За мною должок.

— Ты мне, я тебе, — заметил он. — На всякий случай, если я что-то узнаю, где ты будешь?

На всякий случай? С минуту Сара колебалась. Где бы ей находиться? Ну, рядом со своим мобильником, где же еще. Йосси, поди, сам догадался.

— Ну, ты понимаешь, на тот случай, если нам понадобится с тобой связаться?

О боже, подумала Сара. Не может быть. Неужто дошло аж до этого? Предназначение денег, переведенных Кану, не вызывало никаких сомнений. В наше время заплатить два миллиона долларов физику-ядерщику можно только за одну вещь. И уж ясное дело, не за усовершенствованную мышеловку.

— Париж, — сказала она. — Отель «Сплендид». На этот раз я даже разрешу тебе заплатить за выпивку.

Но Йосси ничего не ответил, он не только не рассмеялся, а даже не попрощался. Линия оказалась разъединенной без единого лишнего слова.

37

Марк Габриэль шел по залу прибытия аэропорта «Шарль де Голль», рука его была засунута в карман пиджака, где он нащупывал паспорт. Он шел быстро, как человек, которому есть куда идти. Человек, которого ничто не остановит. Его сын оплошал. Нужно было срочно принимать меры. Ему было трудно отделить отцовское разочарование от гнева командира. То и дело обходя стоящих людей, увертываясь от идущих и проталкиваясь сквозь бескрайнее море туристов, он прибыл наконец к пункту иммиграционного контроля. Марк невесело улыбнулся просматривающему паспорта пограничнику, и его пальцы забарабанили по стойке: ему не терпелось получить документы обратно.

— Добро пожаловать домой, месье Франсуа.

— Спасибо, — ответил он, уже отходя от стойки, и направился прямиком к остановке такси.

Полет из Буэнос-Айреса тянулся, как никогда, долго. Кинофильмы и приемы пищи не слишком-то помогали скоротать время. Погруженный в свои мысли, он перебирал в уме всевозможные сценарии развития событий. Например, Жоржа могли арестовать. Или убили… Но в конце концов он остановился на одной-единственной версии: парень сдрейфил. И теперь хочет улизнуть. Нужно срочно принимать меры.

На улице он поднял руку и громко свистнул. У поребрика тут же притормозил серебряный «ситроен». Габриэль забрался на заднее сиденье:

— Рю Клемансо.

— А точнее?

— Пересечение с авеню Марсель, остановитесь сразу за углом. Покажу, когда будем на месте. Плачу двадцать евро сверху, если доедем за час.

Габриэль уставился в окно стеклянным, невидящим взглядом. Это могло случиться лишь из-за недостатка внутренней убежденности, говорил он самому себе, пытаясь понять, что и почему пошло не так. Всепроникающая гниль разъела моральные ценности сына. И он сам в этом виноват. Ему пришлось продержать семью в Париже слишком долго. Так много лет, проведенных среди неверных, — что ж, этого следовало ожидать.

Основа его религии — добродетель. И само слово «ислам» означает «подчинение». Это не просто конфессия, не просто набор верований, а целый жизненный путь. Коран не просто направляет каждодневное поведение человека, он гораздо шире и касается всех аспектов жизни общества. Он охватывает закон и торговлю, войну и мир, образование и семью. Шариат, этот свод мусульманских норм, стоит над всем и правит всем.

Создав внутри своего дома заповедный мир, в котором чтились устои и вера, он надеялся сдержать действие гнили. Но та оказалась сильнее. Искушения были постоянны и пропитывали все вокруг — эта ухающая аморальная музыка, распутные фильмы и постоянный, непрекращающийся упор на секс, секс и снова секс. Это не что иное, как форма интеллектуального колонизаторства. Подобно сифилису, она проникает в мозг, медленно его разрушая, сводя с ума, кусочек за кусочком, доля за долей, пока от него ничего не останется, кроме выеденной пустой оболочки. Не может существовать такой вещи, как частичное усвоение западных идеалов и норм. Ты соглашаешься с ними всеми разом или не воспринимаешь вообще. Когда Запад отделил Царство Божие от царства земного, он тем самым встал на путь противостояния исламу. Это война, и победить в ней в конечном счете должна либо одна сторона, либо другая. Он был уверен, что Жорж знает все это, что вера проникла в его плоть и в его кровь. Но, видно, ошибался.

Конечно, всему виной та девушка. Он знал, что его сын уже какое-то время с ней встречается. Как мог отец не заметить, что мальчик вырос и стал мужчиной? В этом есть и его вина. Он слишком долго медлил и не вмешивался. Слишком стал мягкий. Сентиментальный. Он выяснил все про ее семью, узнал, где она живет, как учится в школе. Кафирка, но все-таки приличная девочка. Хорошо училась. Достаточно взрослая, чтобы не оказаться подверженной ребяческой дури. Ясно, что он упустил нечто важное, и даже знал, в чем это «важное» заключается. Он совершил обычный для всех отцов грех: возомнил, что его сын особенный, не такой, как все. А кроме того, Марк Габриэль знал, что и он сам тоже стал жертвой все той же гнили.

Его такси клюнуло носом, притормаживая, чтобы съехать с шоссе у станции метро «Порт-де-Клиньянкур». Габриэль смотрел на проплывающие мимо знакомые картины и чувствовал, что понемногу успокаивается при виде города, в который совсем не желал приехать опять. Два дня, мысленно сказал он самому себе. Еще два дня, и он от всего этого избавится. И тогда долгожданный ветер пустыни наконец обожжет его щеки.

— Рю Клемансо! — выкрикнул через плечо таксист, когда их машина завернула за угол. — У какого дома?

— У следующего. Вон там. — И Габриэль указал на современный жилой дом из стекла и металла невдалеке от них.

Когда водитель нажал на тормоз, он прикрыл глаза и почувствовал, словно какая-то рука обхватила его сердце, сжимая его в кулаке и подавляя любые эмоции. Жорж был его старшим, первородным, но у него имелось еще шестеро мальчиков помладше от других жен. Ничего, он выберет наследника из их числа.

Расплатившись с таксистом, он взял сумку и направился к входу.

— Ну что, Анри, — сказал он, сияя дружелюбием и приятно улыбаясь, — не видел моего сына?

— Я? — откликнулся портье-сенегалец. — Нет, месье.

Габриэля некоторая неуверенность в голосе негра слегка ободрила. Либо Анри был прирожденный лжец, либо первостатейный мошенник. Вынув сотенную купюру из бумажника, он впечатал ее в руку портье:

— Помнишь наш уговор? Кое-что для тебя и твоей семьи, кое-что для меня. Мы с мальчишкой немного повздорили. Жена до смерти встревожена. Понимаешь?

Анри расцвел скромной улыбкой:

— Они вдвоем вышли с полчаса назад.

— Вот как? И куда направились? Есть какие-нибудь соображения?

— Не знаю, месье. Но девушка была с сумкой.

— Дамской сумочкой?

— Нет, с большой, дорожной. Больше вашей…

— Этого хватит? — Габриэль вытащил еще одну купюру, и всякая лояльность Анри по отношению к жильцам охраняемого дома — весьма шаткая, надо признать, — окончательно рухнула.

— Они перешли через Йенский мост, месье. Наверное, направлялись на остановку шестнадцатого маршрута. — Внезапно он засмеялся, и зубы его засияли, словно слоновая кость. — Я ей сказал, что с такой сумкой лучше ехать на такси. А Клодин ответила, что у нее нет денег. Спросила, может, я ей одолжу. Она такая, любит пошутить.

— Забавная, должно быть, девчушка, — произнес Габриэль, перед тем как уйти. — Надо бы с ней познакомиться.

— Скорей, скорей, — подгоняла Клодин Жоржа Габриэля. — Ты ведь можешь идти быстрее, если захочешь.

— Могу, но не хочу. Ведь у нас еще уйма времени. Нечего зря привлекать к себе внимание.

— Но все кругом идут быстро… — Клодин вдруг умолкла. — Наверное, думаешь об отце? Ты сказал, он должен прилететь сегодня утром?

— Его самолет приземлился в семь пятнадцать. Час назад.

— Ты проверил?

— Конечно.

Клодин метнула на него взгляд, говорящий, что он просто смешон.

— Теперь он уже знает.

— И что же?

Жорж прикинул в уме версии того, что может произойти. Ни один из вариантов не был благоприятным.

— Не знаю. — Он взял ее руку в свою, поднес к губам и поцеловал.

— Не привлекай к нам внимание, — упрекнула его она.

— Он не знает, что у меня есть девушка. Ты мое прикрытие.

Жорж Габриэль прищурился, глядя на утреннее солнце. Он еще никогда не проводил с Клодин всю ночь. При пробуждении, держа ее в объятиях, он ощутил, хоть и всего на несколько минут, какой могла стать вся его последующая жизнь. Он с нетерпением ожидал приезда на Ибицу. Она рассказывала ему о простом сельском домике, о пруде, у которого тот стоял, и о теплых водах Средиземного моря. Он в точности знал, где желал бы очутиться завтрашним утром и в чьи глаза ему хотелось бы посмотреть, когда он проснется. Увидев впереди банкомат, он слегка подтолкнул локтем Клодин, и они остановились.

— Номер кода — восемь два один девять восемь пять, — произнес он, вручая ей банковскую карточку.

— День твоего рождения?

— Просто возьми деньги и возвращайся.

— Слушаюсь, мой повелитель. — Клодин встала на цыпочки и поцеловала его. — Ты не хочешь пожелать мне удачи?

Марк Габриэль знал, куда отправится его сын. Причем телепатия, предчувствие и случайное совпадение были тут ни при чем. Все было просто: он, как отец, слишком хорошо знал своего сына.

Дойдя до ближайшего угла, Габриэль попытался поймать такси. Но в следующий момент он увидел неподалеку банкомат, врезанный в стену дома у отделения банка «БЛП» в Нейи. В апреле, год назад, он дал сыну карточку, когда тот ездил в Израиль, чтобы завербовать профессора, и ему там постоянно нужны были деньги. Тогда мальчик хорошо справился с работой. Так что впоследствии он разрешил сыну оставить карточку у себя, порекомендовав использовать ее только в случае крайней необходимости. Он никогда не давал парню на расходы слишком больших денег. Если Жоржу что-либо требовалось, тот обычно приходил к нему в офис, они вместе обсуждали предстоящие расходы, и, как правило, он одобрял их, давая свое согласие. За последние шестнадцать месяцев мальчик вообще не позволял себе никаких особенных трат, тем более без его на то разрешения, и Габриэль привык видеть в этом успех своей финансовой политики в отношении сына и признак его зрелости. Заняв позицию в нише, образуемой витриной бутика мужской одежды, Габриэль мог беспрепятственно наблюдать за банкоматом. Сейчас из него брал деньги старичок в черном берете и с палочкой. Габриэль упорно высматривал сына. Ведь парня ростом под метр девяносто можно легко заметить в любой толпе.

Этим утром на улице было оживленно. Автомобили сновали туда и сюда в обоих направлениях. Среди них было немало фургонов, доставляющих товары либо услуги на дом. Мелькали надписи: «химчистка», «клининг», «цветы», «продукты». Бронированная инкассаторская машина остановилась перед банком, закрывая ему обзор. Задние дверцы открылись. Двое инкассаторов, держа в руках серые саржевые сумки, вошли в здание.

Габриэль покинул свой наблюдательный пункт и прошел несколько метров вперед по тротуару. Теперь у банкомата старичка сменила женщина. Он скользнул по ней глазами и стал смотреть вокруг, переводя взгляд с одного мужчины на другого, выискивая в людской массе бритую голову сына, его широкие плечи, горящие темные глаза. Ему пришло в голову, что Жорж мог пойти к другому банкомату. Второй такой же стоял совсем недалеко отсюда, но это было менее вероятно: напротив находилась полицейская префектура, и он вряд ли решился бы там появиться. Кроме того, тот банкомат все-таки был дальше от дома, где жила Клодин.

Клодин.

Габриэль снова взглянул на женщину у банкомата. Как-то так вышло, что на какое-то время он совершенно забыл, что его сын вышел на улицу вместе с девушкой. Он получше пригляделся к стоящей, обратил внимание на мелкую дробь, выбиваемую ее каблучками, заметил бросаемые ею направо и налево быстрые взгляды. Хотя он постарался выведать о Клодин все, что можно, он никогда ее не видел. Неужто это та самая Клодин, с которой встречается его сын? Эту мысль он тут же отбросил. Он привык думать о Клодин как о девочке, но там стояла женщина с полной грудью, широкими бедрами, готовая к деторождению, исполненная чувством собственного достоинства. Она казалась чересчур взрослой для его сына… хотя эти западные тинейджеры любят выглядеть старше своих лет. Они даже гордятся этим. В наши дни девочки-переростки начинают открыто и непристойно соблазнять парней уже лет с двенадцати. Голые животы и спины, огромные груди, косметика, как у опытной потаскухи.

Затем он наконец увидел…

Девушка… женщина… одним словом, Клодин, ибо это, конечно, была она, посмотрела налево, переглянулась с кем-то и сделала тому ладошкой знак, словно хотела сказать: «Успокойся, сейчас вернусь».

Габриэль тоже повернул голову влево, пытаясь высмотреть, кому она там подает сигналы, но никого не заметил. Как можно более неприметно он развернулся и пошел по тротуару. Он только что не прижимался к стенам домов и замедлял шаг у всякой витрины, проводя рукой по волосам, приглаживая виски, — все для того, чтобы скрыть лицо. И все время его взгляд неотвязно следил за противоположной стороной улицы, фиксируя то, что видит. Кафе. Киоск. Бутик. Булочная… Клодин отошла от банкомата и теперь складывала пачку купюр, готовясь засунуть их в карман. Все, что ему оставалось делать, — это следовать за ней, пока она не приведет его к сыну. Вот она слегка помахала рукой и кивнула. Ох, конспираторы.

Взгляд Габриэля рванулся вперед и остановился на высоком худом парне, выходящем из общественного туалета. На нем были мешковатые джинсы, кепка-бейсболка с повернутым назад козырьком и слишком большая, не по размеру, футболка, на которой было изображено хмурое лицо молодого негра и надпись «ПЯТЬДЕСЯТ ЦЕНТОВ». Глаза парня скрывали темные очки, но все равно он узнал бы это лицо из тысячи. Ошибки быть не могло.

Сын нашелся.

38

— Мадемуазель Шарис, пожалуйста, заходите. Я доктор Бен-Ами.

Клэр Шарис перешла из холла во врачебный кабинет.

— Спасибо, что согласились меня принять, — произнесла она очень любезно. — Знаю, нехорошо вот так врываться, не предупредив заранее.

— Ах, что вы, — возразил Морис Бен-Ами, жестом приглашая ее перейти в смотровую комнату, где никого не было. — Всегда к вашим услугам. Я разговаривал с Хуго Люйтенсом из «Новартифама». Говорит, вы преуспеваете в ВОЗ. Прием — это такая мелочь: ради вас я готов и на большее.

Клэр положила сумочку и села на высокое кресло, нервно поправляя юбку.

— Это последние? — спросил он, принимая от нее большой конверт из грубой бумаги желтоватого цвета. Он бросил рентгеновские снимки на проектор, словно игральные карты на стол. — Ну-ка, давайте посмотрим, что там такое.

Шестидесятилетний, с болезненным желтоватым цветом лица, с большими темными мешками под глазами, с нарушенной осанкой, Морис Бен-Ами выглядел так, словно не покидал своего кабинета годами. Его специальностью была онкология — отрасль медицины, связанная с изучением и лечением злокачественных опухолей. Глядя на снимки, он увидел три узловатых образования, прикрепившиеся к локтевому суставу.

— Мм, — промычал он. — Сразу и не подумаешь, что случай такой непростой. Хуго не упоминал ни о чем подобном…

— Хуго не в курсе. Мы знакомы лишь по работе. Я заставляю его доставлять лекарства моим пациентам. Он же гоняет меня по врачам.

— Я имел в виду, что у вас очень здоровый вид.

— Готова принять это за комплимент.

— Вы знакомы с прогнозом течения вашей болезни?

— Вполне.

— И как вы себя чувствуете? — спросил он, садясь на вращающийся стул на колесиках.

— Не слишком хорошо, иначе бы не пришла. — Клэр коснулась своего локтя и поморщилась от боли.

— Так-так. — Бен-Ами взял ее локоть в свои ладони, и его умелые пальцы принялись осторожно сгибать и разгибать руку, в то же время исследуя больное место. — Вы уже приступили ко второй стадии лечения?

— Во вторник.

— Не подташнивает?

Клэр взглянула на него и стоически улыбнулась:

— Нет ничего, чего не вылечила бы хорошая сигарета.

Сильные искусные руки скользили по руке, массируя бицепсы, трицепсы.

— А волосы-то остались при вас.

Она стащила с головы трехтысячедолларовый парик, обнажая прилипшие к черепу редкие пучки безжизненных седых волос.

— Провела вас, да? — спросила она, прежде чем водрузить его на прежнее место.

Бен-Ами улыбнулся быстрой улыбкой, такой скупой, словно запас улыбок у него был ограничен.

— Потеря аппетита?

— Я никогда много не ела.

Закончив осмотр, Морис Бен-Ами нахмурился:

— Странно. Обычно опухоли хорошо пальпируются. Ваши руки кажутся такими сильными. Мускулы в полном порядке. Похоже, опухоль уменьшилась в размерах. — Он сильно согнул руку Клэр, практически прижав ее к плечу, и его пациентка издала стон. — Прошу прощения.

— Ничего, — сказала она, вытирая слезу.

Когда они снова встретились взглядом, бедняжка явно ощущала стыд из-за своего неумения терпеть боль.

— Так мы из числа храбрых, да? Это для вас хорошо. Вам еще предстоит немало побороться. Слишком многие после того, как рак даст метастазы… ну костные, как у вас…сдаются из-за боли. А зря. Наша воля к жизни — самое сильное оружие, какое у нас есть.

Вздохнув, Бен-Ами поднялся с кресла и, тяжело ступая, пошел к шкафу. Вернулся он, держа в руках две бутылочки с прозрачной жидкостью.

— Это может помочь. Метастрон. Новейший препарат.

— Он может ослабить боль?

— Потребуется несколько дней, чтобы он начал действовать, но в конце концов, думаю, вы останетесь довольны. Треть моих пациентов говорит, что они вообще ничего не чувствуют. Конечно, это всего лишь паллиатив. Он избавляет от боли, а не от опухоли, но это как раз то, что сможет существенно повысить качество вашей жизни. Аппетит улучшится. Вы опять сможете порадоваться бокалу вина. Мне лично в это время года всегда хочется выпить фендан или, пожалуй, эгльское, сорт «Ле Мюрей». — Тут он предостерегающе поднял указательный палец. — Но не более одного бокала за обедом. И кстати, курите поменьше. Табак расшатывает иммунную систему.

— А как насчет движения?

— Ваша двигательная активность повысится. Не вижу причины, по которой вы не смогли бы играть, например, в теннис. А что важнее всего, вы сможете спокойно спать ночью.

— Звучит заманчиво, — вежливо сказала Клэр.

Смазав ей локоть спиртом, Бен-Ами открыл бутылочку и набрал жидкость в шприц. Причем не в маленький, каким делают прививку от гриппа или столбняка. Это был большой металлический шприц с иглой длинною в добрых семь или восемь сантиметров и диаметром с наконечник стержня для шариковой ручки.

— Вы испытаете некоторый дискомфорт, — предупредил он. — Необходимо вводить лекарство очень медленно.

Клэр вздрогнула, когда игла проколола ей кожу.

— Это займет минуту или две.

— Как это лекарство действует?

Она и без того знала, но ей требовалось, чтобы он продолжал с ней разговаривать, отвлекая ее таким образом от мыслей об игле, проникающей в мускул.

— Метастрон? Он обманывает кость, заставляя ее принимать себя за кальций и впитывать его в костную опухоль. Активным агентом является стронций. Этот радиоактивный изотоп соединяется с опухолью и уменьшает трение о кость. Отсюда и уменьшение боли.

— Стронций? — На ее лице отразился страх. — Боже, неужто я стану светиться в темноте?

— Вы имеете в виду стронций девяносто, который действительно является побочным продуктом ядерного распада, ведь данное вещество получают из отработавших топливных стержней атомных реакторов, что-то вроде этого. В метастроне же используется хлорид стронция восемьдесят девять. Совсем другая молекула.

— Но ведь она же радиоактивная?

— В очень умеренной степени. Вам остается беспокоиться лишь о том, чтобы в пятидневный срок вся ваша боль ушла.

Однако Клэр интересовало нечто другое:

— Как долго он будет оставаться в моем организме?

— Период полураспада этого радиоактивного изотопа составляет пятьдесят один день. Он превратится в уран, самое главное достоинство которого заключается в том, что он не вызывает побочных эффектов. И вы заново вернетесь к жизни. — Бен-Ами вынул иглу и приложил к руке ватный тампон. — Доктор Розенблюм сказал мне, что вы скоро отправляетесь в путешествие?

— Да, в конце этой недели. Лечу в Соединенные Штаты.

— Мне хотелось бы попросить вас сделать еще несколько рентгеновских снимков. Собственно, это можно устроить прямо сейчас. Буквально в соседнем кабинете.

— Боюсь, что сегодня я не могу.

— Тогда, может, завтра? — Это прозвучало как приказ. — Утром я смогу уделить вам немного времени. Скажем, в девять. Годится? Надеюсь, у вас все будет хорошо.

— А можно перенести это на самое начало следующей недели? Скажем, на понедельник?

— Разумеется. А кроме того, вам еще понадобится вот это. — И Бен-Ами принялся что-то строчить на бланке для рецептов. Как и следовало ожидать, совершенно нечитаемым почерком.

— Спасибо, — проговорила Клэр Шарис, вставая. — Вы очень мне помогли.

39

Леклерк пил кофе в операционном отделе банка «Лондон — Париж».

— Сколько у нас человек на улице?

— Двадцать шесть, — ответил Доминик Мезон, лохматый, плохо выбритый человечек, прослуживший в «Сюртэ» уже лет двадцать.

— А где еще четверо? Что с ними приключилось?

— Отправлены на другое задание. Минувшей ночью в Булонском лесу произошло двойное убийство. — Мезон пожал плечами, словно извиняясь. — Сейчас они снимают показания.

На какой-то миг Леклерк даже решил, что ослышался.

— Но нам они нужны, чтобы следить за банкоматами, — заявил он. — Эти парни сейчас в бегах. В любой момент им могут понадобиться наличные.

Вот уже два дня они шли по следу. Информация Рафи Бубиласа касательно Благотворительного фонда Святой земли не дала того, на что Леклерк надеялся. Ему было наплевать на то, что их счета заморозили. Ему были нужны имена. Требовалось взять кого-то за жабры. Выследить и допросить. Он никак не мог забыть той видеозаписи, она все время стояла у него перед глазами, в том числе тот кусок, который Гадбуа и Гленденнинг приказали вырезать на том основании, что он спровоцирует панику и помешает вести следствие. Звуковое сопровождение сохранилось лучше картинки, и после того места, где видеозапись уже заканчивалась, речь еще звучала добрых четверть минуты. «Вас захлестнет кровавый потоп, — говорил человек в красной клетчатой куфие и зеркальных солнцезащитных очках. — Тела заполнят улицы. Всем станет править хаос».

Что касается Дюпюи, хваленый компьютерный гуру так и не сумел достичь какого-либо существенного прогресса, и единственное, что ему удалось вытащить с жесткого диска Талила, — это пару страниц совершенной белиберды, хотя он продолжал надеяться на лучшее и попросил дать ему еще немного времени, чтобы попробовать разобраться в некоем зашифрованном файле, который только что обнаружил. При всей вере Чапела в банковские счета, тому тоже не удалось сделать ничего, что помогло бы им хоть на шаг продвинуться в поисках убийцы Сантоса Бабтиста и узнать, что именно затевает эта «Хиджра».

Расстроенный Леклерк вытряхнул сигарету из мятой пачки с надписью «Галуаз».

— Ну, хорошо, по крайней мере проверь и убедись, что ребята на месте и заняты делом.

Карта, на которой были отмечены места, где находились наиболее часто используемые банкоматы, лежала на столе в центре комнаты. Закурив сигарету, Леклерк принялся водить пальцем от одной точки к другой, проверяя, поставила ли полиция по человеку на каждую из них.

— Нам нужно больше людей в Шестнадцатом округе. Мистер Чапел убежден, что там их главная база.

— Чапел? Тот американец? Да он даже не настоящий полицейский, — хмыкнул Мезон, и Леклерк в шутку ударил его кулаком в ухо.

— Помолчал бы, — буркнул он. — Парень будет покруче тебя, а уже про его физическую форму и говорить нечего. Лучше скажи мне, на кого мы можем рассчитывать.

Мезон ткнул пальцем в карту:

— Сержант де Кастилья и агент Перес находятся в нескольких кварталах отсюда.

— А что здесь? — спросил Леклерк, указывая на угол бульвара Виктора Гюго и рю Сен-Поль, где находился филиал банка «БЛП» в Нейи.

— Никого.

— Как никого? Немедленно отправь туда хоть кого-нибудь.

Раздался гудок зуммера, и Леклерк произнес:

— Какого черта?

Все повернули голову в сторону техника, сидящего за консолью, на которой имелось множество маленьких видеоэкранов.

— Это тот, кого вы ищете, — сказал начальник технической службы банка, который в данный момент не отрываясь смотрел в сторону стоящих рядами экранов.

Большинство из них не светилось. На нескольких виднелись только одна-две строки, написанные зелеными светящимися буквами: «Банкомат 212: отключен для ремонта»; «Банкомат 9: закончились наличные деньги».

— Кто-то пытается получить доступ к интересующему вас ограниченному счету. Банкомат номер пятьдесят семь.

— Где?! — воскликнул Леклерк, бросаясь к консоли. — Покажите где!

— В нашем филиале на рю Сен-Поль. — Техник нажал какую-то кнопку, и один из экранов засветился. — Вот он, ваш подопечный, — произнес он, входя в программу банкомата, чтобы посмотреть, что сейчас делает этот «подопечный». — Снимает семьсот евро. Операция завершена. Хотя нет, пытается взять побольше наличных. Извини, дружище, семь сотен — это максимум для данного счета. — Он покрутил рукоятку настройки, и камера наблюдения дала изображение более крупным планом, однако на экране вместо мужчины появилась привлекательная женщина со светлыми волосами, собранными сзади в «конский хвост», и в солнцезащитных очках известной марки «Рей Бан». — Однако я не знал, что вы ищете девушку.

— Тут что-то не так. — Леклерк схватил рацию и связался с сержантом де Кастилья, который находился в трех кварталах от банкомата, и приказал срочно брать ноги в руки и дуть к рю Сен-Поль, чтобы установить наблюдение за белокурой женщиной, одетой в синюю футболку и короткую белую юбку. — Не знаю, какого она роста, — добавил он, — но фигура у нее обалденная.

Тут в рации Леклерка прозвучал еще один голос:

— Капитан, это Мишель Мартин. Я уже сменился, однако могу помочь. Нахожусь всего в квартале от нужного банкомата. Позвольте взглянуть, что там творится.

— Двигай, — дал добро Леклерк. — И оба высматривайте высокого мужчину, который может к ней подойти. Молодой парень, голова бритая, сильный. Будьте осторожны.

— Хотите, чтобы мы их сцапали?

Леклерк провел по щеке ладонью. У него займет не менее пятнадцати минут, чтобы добраться до Нейи. Может, чуть больше. Слежка в прошлый раз вышла им боком. Но выбирать не приходится.

— Если она с мужчиной, берите их сразу. В противном случае идите за ней. И вот еще: если что, разрешаю вести огонь на поражение. Но только в случае необходимости.

Марк Габриэль перешел через улицу, увертываясь от проходящих машин, чтобы занять позицию на тротуаре в двадцати метрах позади сына. Теперь он больше не был отцом. Он стал солдатом, воином, исполняющим приказы Пророка. Другого пути у него не оставалось. Не он один искал сына. Если его поймают, Жорж может начать говорить. Вероятность этого слишком велика. И если Жорж не знал всех подробностей о «Хиджре», он все равно знал слишком много. Например, имена ключевых игроков. Но самое важное — он знал, чему предстоит случиться уже в конце недели.

Габриэль ускорил шаг. Вынул из кармана брюк золотую авторучку фирмы «Монблан». Подцепив ногтем, снял колпачок и сунул его обратно в карман. Затем зажал ручку в кулаке пером вперед, однако так, чтобы не коснуться его. Было бы глупо пораниться самому. Вместо чернил в ручке находилась доза рицина высокой концентрации — смертельного яда, от которого нет противоядия. Какая ирония судьбы, подумал Габриэль. Ему всегда думалось, что он припас эту ручку для самого себя. Он не собирался попадать в руки врагов.

Габриэль еще прибавил шагу. Он не отрываясь смотрел на одежду сына. Мешковатые штаны, футболка с головой негра, американская кепка — все это в их семье запрещалось, а потому еще более разожгло его гнев. Нет, слова здесь не потребуются. Незачем. Сын стал предателем, а ведь ему известно, чем кончают предатели. Удар должен быть быстрым. У Жоржа реакция мангусты — молниеносная. Лучше всего в шею. В мягкое место пониже челюсти.

Рицин действует мгновенно. Уже через полсекунды наступает паралич нервной системы. Сердце останавливается через секунду. Жорж умрет и упадет на землю.

Их разделяли десять метров.

Он слышал, как Жорж засмеялся, и этот смех разъярил его. Если до этой секунды в его действиях и присутствовала доля сомнения, заставлявшая его колебаться, этот смех подавил всякую жалость. Ничто не могло быть настолько забавным, чтобы вызвать такой беззаботный смех, — теперь, когда он так подвел отца, нарушил долг перед семьей, предал дело своей жизни.

Марк Габриэль сжал ручку так, чтобы перо выступало из кулака, и теперь оно блестело на солнце, словно меч воина. Сжав зубы, он перевел дыхание. Левая рука поднялась, словно сама по себе, будто принадлежала какому-то другому, незнакомому человеку, и уже достигла плеча его сына. Он повернул перо в сторону шеи и почувствовал, как все его тело напрягается, готовясь нанести смертельный удар.

— Хаким, — прошептал он истинное имя сына.

Молодой человек мгновенно замер, словно остолбенев.

— Стоять! Полиция! Не двигаться!

И прежде чем Габриэль смог сделать еще одно движение, его сбили с ног и повалили на землю. Двое одетых в штатское полицейских пронеслись мимо него и через мгновение уже прижимали сына к мостовой. Третий одним ударом заставил упасть на колени его спутницу, после чего пнул ее по ногам. Та завизжала, и Габриэль увидел расширенные от страха глаза — всего за один миг до того, как ее голова коснулась поверхности тротуара. Четвертый человек пробежал по направлению к ним, проталкиваясь через ряды прохожих, в руке он сжимал газовый баллончик и, пока Жорж боролся с навалившимися на него людьми, прямо ему в глаза выпустил жгучую струю.

— Вы арестованы! Не сопротивляться! Не двигаться!

Взвыла сирена. Раздались гудки автомобилей. Завизжали шины.

Отползая в сторону на четвереньках, Габриэль ожидал, что вот-вот почувствует на запястьях сталь защелкнувшихся на них наручников и жжение в глазах от направленной в них струи слезоточивого газа. Но произошло невероятное: на него не обратили никакого внимания. Все взгляды были устремлены на Жоржа. Полицейские сняли рации с ремней и принялись оживленно переговариваться со штабом операции. Двое выскочили на проезжую часть улицы и принялись махать руками, привлекая внимание тех, кто ехал на приближающихся полицейских машинах. Никто не имел ни малейшего представления о том, кем именно является сам Марк Габриэль.

Внезапно полицейские запрудили всю улицу. Они вились, словно пчелы вокруг своей матки. И с каждой секундой их становилось все больше.

Отряхнувшись, Габриэль встал на ноги и перешел на другую сторону улицы. Точно так же поступали многие другие прохожие, стремящиеся отойти подальше от разыгрывающейся на их глазах сцены задержания опасного преступника. Ручка по-прежнему оставалась зажатой у него в кулаке. Он осторожно переложил ее в нагрудный карман. Остановившись, он помедлил и бросил последний взгляд на происходящее на противоположном тротуаре. Последнее, что он увидел, — это копну белокурых волос посреди лужи вытекающей из раны на голове крови. Ему подумалось, что полицейские, пожалуй, ее убили.

40

В конце концов язык развязывается у каждого.

Принимая во внимание это непреложное правило, все члены «Хиджры» поклялись умирать до того, как попадут в руки врага. Жорж тоже знал это правило, дал соответствующее торжественное обещание, и до сих пор Марк Габриэль доверял данному им слову. Однако за последние двадцать четыре часа его сын подвел его дважды. Как долго сможет он продержаться на допросе в полиции? Часы? Дни? А может, он дает показания уже сейчас? А как насчет его девушки? Как много ей может быть известно о «Хиджре»?

Все эти мысли молнией пронеслись в голове Марка Габриэля, когда он отпирал дверь своего кабинета и шел к письменному столу. Он понимал, что должен продолжать действовать так, словно все по-прежнему идет как задумано. Теперь все зависело от того, кто окажется быстрее. Он должен победить в этой гонке. Ведь линия финиша уже видна: это случится субботним вечером в восемь тридцать, когда недавно коронованный новый король Саудовской Аравии войдет в Голубую комнату Белого дома и провозгласит тост за американского президента — в знак наступления новой эры доброй воли и дружбы между двумя странами. Ему только требовалось опередить американцев.

Габриэль включил свой компьютер. Ему оставалось сделать напоследок еще насколько вещей. Требовалось оставить после себя след, чтобы никто не сомневался, кто за все это в ответе. Он набрал веб-адрес Объединенного банка Дрездена, затем ввел номер своего счета и пароль. Двенадцать миллионов долларов, которые Грегорио украл в «Интелтеке», придутся как нельзя кстати. Они будут выглядеть как взнос, сделанный в последнюю минуту. Так скажут позднее следователи. Знак неопровержимой связи тех, кто взорвал бомбу, и спятившего израильского физика.

Экран мигнул, и Габриэль, к своему удивлению, увидел, что банк отказывает ему в доступе к его счету. Он повторил попытку и получил тот же результат. Что-то случилось. Отказ в доступе не мог оказаться случайностью. Позвонив в банк, он попросил связать его с сотрудником, работающим с Благотворительным фондом Святой земли.

— Рейнхард у телефона.

Рейнхард? Габриэль напрягся, словно приготовившись к удару хлыстом. Дело в том, что Юрген Рейнхард являлся президентом банка.

Какая нелегкая могла заставить его самого подойти к телефону? Этот день становился просто фантастически несчастливым.

— Говорит Али аль-Мактум, — произнес Габриэль с арабским акцентом. — Главный администратор Фонда Святой земли. Я звоню по поводу нашего счета. Сегодня во второй половине дня мы ожидаем перевода большой суммы денег. Двенадцати миллионов долларов, если быть точным. Я бы хотел подтвердить их поступление. Затем я попросил бы вас перевести эти средства дальше от нашего имени.

— Боюсь, это невозможно, — ответил Рейнхард.

— Простите?

— Я говорю, это невозможно. Счет заморожен правительством Соединенных Штатов вплоть до окончания расследования связей вашей организации с некой террористической группой. Я получил инструкции попросить вас связаться с Государственным казначейством Соединенных Штатов. С неким мистером Адамом Чапелом. У меня есть его номер телефона.

У Габриэля сердце ушло в пятки, комок подступил к горлу.

— Спасибо, не нужно, — проговорил он, прежде чем повесить трубку.

Пройдя к окну, он посмотрел туда, где пятнадцать минут назад был арестован его сын. Было ясно, что полиция ждала кого-то, кто попробует получить деньги в банкомате по его кредитной карточке. Габриэлю понадобилось не больше минуты, чтобы у него в голове все сошлось. Эту информацию они могли получить только одним путем. Талил. Университетский городок. Агентство недвижимости «Азема». Банк «Лондон — Париж». Он стал раздумывать, существовала ли возможность организовать все как-то иначе, но не нашел ответа. Заплатить квартплату наниматель мог либо банковским переводом, либо чеком. Теперь наличные являлись уделом одних только бедняков да жуликов, и ни те ни другие не могли оказаться желанными постояльцами. Так что было попросту невозможно не оставить какой-либо след.

Но Благотворительный фонд Святой земли — это совсем другое дело. Габриэль дробил и разделял свои операции, чтобы не дать властям возможности использовать финансовую информацию и сразу сложить всю мозаику в единое целое, а потом проследить за его действиями. Фонд Святой земли действовал как легальная организация. В течение многих лет Габриэль откладывал часть дохода, который давала его компания «Ричмонд холдингс», для помощи тем, кому она была срочно нужна повсюду: в Йемене, Палестине, Ливане и в Саудовской Аравии. Он также пользовался средствами, аккумулируемыми этим фондом, чтобы платить зарплаты директорам, а также направлять сотни тысяч евро в год Абу Саиду (под вымышленным именем) в пакистанский банк; столько же он посылал своей младшей сестре Нур на швейцарский номерной счет. Хотя Нур жила на легальном положении, она вряд ли могла безбедно существовать на зарплату простого служащего.

Габриэль был раздосадован и поставлен в тупик. Ничто не соединяло Талила с фондом. Проследить в уме все депозиты, платежи и переводы, сделанные через посредство оного, не представлялось возможным. И все же они каким-то образом этот счет нашли. Затем ниточка повела к нему… Рафи Бубилас! Годом раньше Габриэль попросил его перевести доход от выручки с продажи двух тысяч необработанных алмазов на счет фонда. Несмотря на уверения в обратном, владелец «Королевских ювелиров» все-таки заговорил.

И если американцы пронюхали про Фонд Святой земли, они нароют еще больше. «Интелтек», банк «Дойче интернационал», банк «Монпарнас», Банк Менца… Список мог быть бесконечным.

Американцы.

Чапел.

Еще пару секунд Габриэль не двигался. Его тело словно налилось свинцом, сердце тяжело билось в груди. Наконец он почувствовав, что не в силах больше терпеть. Выхватив из-под себя стул, он размахнулся и швырнул его в стену. С него хватит. Талил, Грегорио, Жорж и, наконец, счет в Дрездене. Тот мир, который он так тщательно и кропотливо создавал, рушился у него над головой. Двадцать лет тяжелого труда и изнурительных усилий пошли насмарку. Он хотел бы успокоиться, но именно этого не мог себе позволить. Единственное, в чем он мог найти утешение, — это в своих черных мыслях. Ненависть, стыд и желание отомстить.

Однако, продолжал размышлять он, что тут такого? Разве что-либо изменилось? Что же такое произошло — настолько важное, что сможет изменить его планы? Основная часть его денег спрятана так изощренно, что до них не добраться. И неминуемое падение индекса Доу-Джонса позволит собрать невиданный урожай прибылей. Люди готовы действовать и только ждут его сигнала и поступления крупных сумм, которые он обещал перевести на их банковские счета. То были важные персоны, занимающие высокие посты в министерствах внутренних дел, финансов и обороны, в королевской армии, даже в самом королевском дворце. Деньги эти были не взятками, нет, они составляли бюджет промежуточного переходного периода, пока его единомышленники не утвердятся в своей стране в качестве ее новых законных лидеров. То были люди с принципами, которые верили, что к власти нужно относиться со всей ответственностью, что богатство не может служить извинением распутного образа жизни и что непотребство, пьянство и распутство объясняются кознями дьявола, коим не место при дворе мусульманского правителя.

Если бы он подумал обо всем хладнокровно… да, если бы он сумел отделить свою суетность и свои страхи от реального положения дел на данный момент, он бы увидел, что все обстоит по-прежнему, то есть в точности так, как это было утром, когда он только проснулся.

Это гонка, напомнил он себе. Просто ему нужно действовать побыстрее и опередить врага…

Теперь, когда он дышал уже не так тяжело, Марк налил в стакан воды и подошел к окну. Эйфелева башня сияла в лучах утреннего солнца. Если кто-то в свое время возмечтал о том, чтобы возвести такое сооружение, то почему бы и ему не мечтать о возрождении своей страны, о ее вновь обретенной свободе. И та и другая мечта были великими образцами предприимчивости и воли к победе.

Ошибка его старшего брата состояла в том, что он руководствовался страстями, эмоциями. Он позволил взять над собой верх своему темпераменту. Чего он намеревался достичь, штурмуя Масджид аль-Харам, Запретную мечеть Мекки, во внутреннем дворе которой находится священная Кааба? Все его призывы к благочестивому правлению, к реформам и верности учению Пророка, которые должны быть продекларированы в конституции страны, потонули в страхах, что он может разрушить эту величайшую мусульманскую святыню. Он и его сподвижники сумели продержаться две недели, прежде чем королевские войска захватили мечеть с помощью французских военных советников и взяли верх над восставшими. Во время последнего штурма с применением отравляющих газов их сопротивление было подавлено в течение нескольких минут.

Храбрость их вызывала восхищение, полагал Габриэль, но им явно не хватало разума, планирования и способности предвидеть результаты своих действий.

Вдохновленный размышлениями о славном прошлом своей семьи, он поднял с пола стул и опять занял место перед компьютером. Нет, больше он не станет плестись в хвосте событий. Он станет играть на опережение. Он докажет, что жертва брата была не напрасна, что в его семье еще живы славные традиции, что он не потратил двадцать лет своей жизни на погоню за миражами. Нет, его замысел — не пустая греза и не видение курильщика опиума.

И Адам Чапел не единственный человек, который знает толк в распутывании золотых нитей. Его коллеги — как в Центре по отслеживанию зарубежных террористических счетов, так и в Управлении по борьбе с финансовыми преступлениями Государственного казначейства США — тоже не последние специалисты по части вынюхивания запаха грязных денег и прослеживания тех цепочек, которые ведут к их источнику. Нужно просто задать им побольше работы. Надо подкинуть им то, что они станут с азартом искать.

Сверившись со своими записями, Габриэль ввел веб-адрес некоего солидного финансового учреждения со штаб-квартирой в Вашингтоне.

Игра принимала двусторонний характер: теперь настал его черед сделать свой ход.

Пусть поднявший на него меч от меча и погибнет. Вот так-то, мистер Чапел.

41

— Ты, наверное, шутишь, — сказала Сара, бросая на Адама Чапела недоверчивый взгляд. Щеки ее побелели, только на одной из них виднелась небольшая красноватая полоска. — Это не какой-то пикантный секрет, который нам лучше не разглашать. И не какая-то там непристойность, про которую могли бы знать лишь ты да я. Прошлой ночью мне пришлось пойти у тебя на поводу, когда ты не захотел, чтобы мы позвонили Глену, и я тебе потакала, потому что ты был напуган и устал. Пусть так, но теперь дело обстоит совсем иначе.

Они ехали вдоль реки Лиммат позади еле тащившегося городского трамвая, выкрашенного в синий и белый цвета. Русло справа от них, заполненное водой приятного матового зелено-бутылочного цвета, было обрамлено старинными зданиями, стоящими у самого края набережной, создавая ощущение некой перпендикулярной гармонии.

— Нет, — заявил Чапел, — пускай об этом знаем одни мы. Это наша задача. Мы эту проблему выявили, нам ее и решать.

Трамвай замедлил ход и остановился; Сара едва успела затормозить и сделала это в последний момент.

— Наша задача? — Она ударила себя ладонью по лбу и закатила глаза. — Черт побери! Да ты просто рехнулся! Полегче на поворотах, мистер Чапел, а то улетишь! Ведь ты же патологически не способен стоять на обеих ногах сразу и предпочитаешь парить в облаках! Наша задача? Да кто ты такой, чтобы ее решать? Может, тебе стоит напомнить, что в маленькой уютной Европе, где проходит наша операция, скорее всего, находится кто-то, у кого есть кое-что очень неприятное, и он в любой момент может передать эту гадость господам Альберу Додену, Клоду Франсуа или какому-то другому чудовищу, за которым стоит эта «Хиджра». Адам, нам теперь известно, на что ушли те пятьсот тысяч долларов, — на бомбу. Не на плутоний. Не на чертежи. Не на пусковое устройство для бомбы. Нет, на саму бомбу. На бомбу, будь она неладна!

— Я все понимаю, — сказал он, садясь прямее.

Ее бурная речь заставила его почувствовать себя провинившимся школьником, вызванным на ковер к директору. Он слишком хорошо отдавал себе отчет во всем том, что говорила ему Сара, и вовсе не считал, что она преувеличивает. Он ведь находился рядом, когда она звонила в Лондон своим приятелям из подразделения МИ-6, занимающегося Израилем, и спрашивала их, что у них имеется по Мордехаю Кану, засекреченному физику-ядерщику по основной своей деятельности, подрабатывающему подручным у международных террористов. «Ах да, — услышали они в ответ, — Морди Кан. Ну разумеется, с ним все яснее ясного. Директор израильской службы, занимающейся испытаниями ядерного оружия, ключевая фигура в проводимых работах по его усовершенствованию, один из непосредственных создателей, крутой ученый и тому подобное. Не просто теоретик — пытается на практике воплотить идею мини-бомбы. Башковитый малый».

Чапел, не зная, куда девать руки, поводил ими вверх и вниз по бедрам, а потом начал теребить заслонку кондиционера. Он не собирался уступать. И дело заключалось даже не в его собственном желании или нежелании поступить так или этак. Возможно, предприятие, которое ему предстояло осуществить, и превышало его собственные силы, но, в конце концов, это не труднее, чем сказать правду.

— Ты что, все понимаешь и по-прежнему хочешь, чтобы это осталось между нами? — настаивала Сара.

— Не думаю, чтобы у нас имелся выбор. Я, честно говоря, считаю, что поступить так — это как раз и значит исполнить долг. — Не дождавшись от нее ответа, он продолжил: — Мы не можем допустить, чтобы ситуация опять вышла из-под нашего контроля. Вспомни Талила. Нельзя допустить, чтобы случившееся в Университетском городке повторилось. Это, знаешь, было не слишком-то весело, вычислить этого парня, найти его, загнать в угол, приготовить все для его ареста, и тут — на тебе! Появляется Леклерк с его французской командой, и вся операция летит к чертям. Вся разница в том, что когда на сей раз кто-то из террористов запаникует и взорвет свою адскую машинку, он прихватит с собой на тот свет не четырех ребят, а четыре тысячи, если не все сорок тысяч невинных душ, не приведи господи, конечно.

— Ты не можешь принять такого решения.

— В данной ситуации у меня нет иного выбора. Зная то, что знаем мы… учитывая то, что произошло за последние два дня… просто невозможно принять иное решение.

— Но, Адам…

— Послушай! — взорвался он и, вскочив со своего сиденья, привстал, повернувшись к ней лицом. — Кто-то предупредил Талила. Кто-то пытался убить меня. Кто-то хочет, чтобы «Хиджра» победила, и этот кто-то находится очень близко от нас. Это один из нас, Сара. Один из нас им продался. Что они сделают, когда им станет известно, что мы знаем о Кане? Черт, они просто велят взорвать бомбу тогда-то и там-то. Забудь о формальностях. Для них любая цель будет хороша, если поблизости от нее окажется достаточно ненавистных «крестоносцев», а «крестоносцами» они считают всех нас, включая десятилетних девочек и их малюток-братцев, которые не только не представляют себе, в какой стороне находится этот Ближний Восток, но и ведать не ведают, отчего там все так сильно нас ненавидят.

Сара перевела дыхание и, выдержав паузу, словно давая понять, что пришло время внести в их спор некоторую толику здравомыслия, сказала:

— Все это правильно, Адам, но есть и другие агенты, куда лучше подготовленные для того, чтобы решать подобные задачи… Это профессионалы, весьма искушенные в решении всевозможных проблем. У них имеются разнообразные технические средства, позволяющие находить подобные устройства.

— Команды ЧПРМ? — усмехнулся Чапел. — Насколько я знаю, они не слишком-то эффективны.

ЧПРМ означало «чрезвычайный поиск радиоактивных материалов», так называли команды ученых и специалистов по ядерному оружию, существующие при Отделе службы чрезвычайных ситуаций Министерства энергетики США. В их задачи, помимо всего прочего, входила оценка масштаба ядерной угрозы. После событий одиннадцатого сентября команды ЧПРМ были развернуты веером вокруг Вашингтона и Нью-Йорка в ничем, казалось бы, не примечательных автофургонах, оборудованных по последнему слову техники, в том числе новейшими детекторами ионизирующего излучения, для поиска ядерного оружия, которое могло оказаться в руках террористов. Идея, казалось, была очень здравая, но дело закончилось тем, что вместо реального поиска бомб они стали перекрывать целые кварталы, если там имелись такие источники фонового радиоактивного излучения, как фотолаборатории, аптеки, а также магазины по продаже бытовой электроники, которые в первую очередь засекала их сверхчувствительная аппаратура. В больших городах, как вдруг выяснилось, имелись миллионы разных источников радиации. Ее излучали даже телевизоры и табачная продукция, не говоря уже о рентгеновских аппаратах, индикаторах дыма, строительных материалах… Список можно продолжать и продолжать, он практически бесконечен. После того как был взят штурмом очередной универмаг, в который, как потом выяснилось, только что завезли часы (еще даже не распакованные), оснащенные светящимися, а потому слегка радиоактивными тритиевыми циферблатами, операцию вынуждены были свернуть, пообещав, что в следующий раз, прежде чем снова развернуть свои действия, они сперва подождут, пока угроза не станет более явной.

— Не нам решать такие вещи. Мы обязаны поставить Глена в известность. Расскажем ему о том, что́ думаем в связи с Каном, и попросим некоторое время хранить все в как можно более глубокой тайне. Кан ведь ударился в бега. Йосси почти что признал это.

— Ну а Глен позвонит Гадбуа, и слух разлетится по всей Европе за какие-то десять минут.

— Пора звать на подмогу тяжелую артиллерию. Нечего людей смешить.

— Пока мы сами справлялись.

— Это «пока» закончилось. Ты прав, Адам. Твои числа — это просто чудо. Удивительно, сколько информации ты можешь добыть с их помощью. Все, я уверовала. Аллилуйя и так далее. Считай меня своей преданной поклонницей и сторонницей. Но свои возможности мы исчерпали.

Чапел отвернулся. Ее покровительственный тон выводил его из себя. Эта мисс Черчилль разговаривала с ним как старожилка мира секретных служб, свысока, будто он простак, образованный недотепа, шут гороховый! Да еще убаюкивает его своей мнимой верой в его теорию чисел. Снова повернувшись к ней лицом, он поймал ее тревожный, озабоченный взгляд и понял, что за ним что-то кроется. Что-то еще.

— Ты боишься, — сказал он.

— Угадал, черт возьми. Боюсь.

— Нет, я не имею в виду страх перед бомбой. Ты боишься ответственности. Тебе не нравится, что сейчас все зависит от нас с тобой.

— Такая ноша не по мне, Адам, — призналась она. — Я всего-навсего шпионка. Звучит громко, но это всего лишь работа. Укажи мне плохих парней, и я пойду по следу. Вели смотреть и слушать, и я не подкачаю. Вели стрелять, и я исполню, хотя это будет потруднее. Но я дальше стоп. Когда речь идет о личной ответственности за сотни тысяч невинных жизней… Нет уж, благодарю. Это для какого-нибудь генерала.

Ну да, для генерала. Такого, как ее всезнающий отец, мир его праху.

— Генерал умер.

— Кан может направляться куда угодно, — возразила она. — В Мадрид, Триполи, Хельсинки, на Южный полюс… Кто знает?

— Думаю, мы знаем, куда он держит путь. Ты же сама сказала это в посольстве. Деньги неспроста были посланы в Париж. Теперь мы знаем зачем и почему. Это плата. Доден, или Франсуа, или как его там, не любит удаляться от этого города. Думаю, у него там бизнес, что-то такое, что заставляет его оставаться поближе к дому. В Париже его не так-то просто найти. Он становится невидим, будучи частью городского пейзажа. На иностранной же почве он будет более чем заметен. Ему в Париже удобнее действовать. Там у него помощники, конспиративные квартиры, банковские счета, разбросанные по всему городу. Сто к одному, что, если у Мордехая Кана действительно есть бомба — и если он действительно продает ее «Хиджре» за три миллиона долларов, — сделка совершится в Париже. Можешь на это сделать ставку, и не прогадаешь.

Сара кивала. Адаму удалось ее переубедить, однако ему хотелось до конца выговориться. Проведя рукой по ее затылку, он пробормотал:

— Мне этот чудак нужен не более, чем тебе. Знаешь, чего я хочу? Вернуться обратно в Вирджинию, усесться снова за свой стол, вытянуть ноги, открыть банку диетической кока-колы и с головой уйти в свой компьютер. Я люблю числа. Мои стерильные, безопасные числа.

Трамвай свернул с набережной Лимматкай на площадь Централплац. Сара, сидевшая за рулем взятого напрокат «мерседеса», объехала большую трамвайную остановку и погнала по веренице тесных улочек, следуя указаниям голубых дорожных знаков, указывающих дорогу к аэропорту. Когда река осталась позади, они въехали в туннель.

— Итак, — спросила она, — куда теперь?

— Найдем Клода Франсуа — найдем и Кана, — заявил он.

— Так просто?

Конечно, это было непросто, но больше им ничего не оставалось. Чапел пожал плечами:

— Ты мне веришь?

Сара протянула ему руку, и он в ответ протянул свою.

— Верю, — сказала она, крепко ее пожимая.

Они оставили машину на парковке у терминала «А», оставив ключи на солнцезащитном щитке. Затем купили три билета на двенадцатичасовой парижский рейс. Один для Сары, другой для него и третий для трех огромных коробок с документами, добытыми в банке «Дойче интернационал».

Пройдя паспортный контроль, они направились к нужному выходу и там купили кофе с парой жареных колбасок.

— Нельзя побывать в Швейцарии и не попробовать жареных колбасок, — заявил Чапел, садясь на кожаную банкетку.

— А как насчет швейцарского шоколада?

— Я взял одну шоколадку для Глена. Чтобы он на нас не сердился.

— Сахар? — предложила Сара.

— Нет, я пью несладкий.

— Ну, как хочешь.

Она открыла три пакетика сахарозаменителя и высыпала их содержимое в свой бумажный стаканчик.

— Фи, — прокомментировал Чапел, скривившись.

— Ужасная сладкоежка. Например, схожу с ума по ирискам.

— Сосиски с пюре?

— Обожаю.

— Стейк и пирог из говяжьего фарша с почками тоже?

— Объеденье!

— Рыба с картошкой фри?

— Мм!!!

— «Спайс Гёлз»?

— От них меня тошнит, но Робби Уильямс душка.

— Ты настоящая английская роза.

— Спасибо за комплимент, сэр.

Около минуты они ели молча. Затем объявили посадку на их рейс, и они переглянулись, будто договариваясь о том, что им не обязательно быть в первых рядах штурмующих самолет пассажиров. Чапел ощутил, что между ними выросла некая связь, куда более значимая, нежели просто проведенная вдвоем ночь. И это чувство ему нравилось. Они наблюдали за тем, как последние отставшие пассажиры исчезают в переходе-рукаве, соединяющем салон самолета с залом ожидания.

— Пойдемте, мисс Черчилль?

— Конечно, мистер Чапел. — Встав, она повесила на плечо дорожную сумку. Подойдя к Адаму, прижалась к нему и одарила легким поцелуем в губы. — Ну и как мы его найдем?

— Мне требуется сесть и поработать с имеющейся информацией, пробежаться по номерам счетов, идентифицировать их владельцев и получателей переводов, сопоставить их со своей базой данных. Что-нибудь да найдется… какая-то зацепка, какой-то намек, ниточка, за которую можно будет ухватиться. Начнем с самого начата. Этот Доден, он же Франсуа, открыл свой счет двадцать лет назад, указав, что родился в тысяча девятьсот шестьдесят первом году. Готов держать пари, тогда он был не таким осторожным, как сейчас. Терроризму ведь тоже учатся.

— Как ты думаешь, кто он?

— Франсуа? Он связан с финансами. Банкир… Брокер… Может быть, трейдер, кто-нибудь в этом роде. Это человек, хорошо знающий все хитросплетения мира международных финансов. Все входы и выходы. Нужно быть настоящим профи, чтобы вот так жонглировать счетами.

Сара пошла к проходу, ведущему на самолет.

— Свой своего видит издалека, так?

— Что-то в этом роде.

В этот момент мобильный телефон Чапела зазвонил.

— Алло?

— Алло, мон ами, — проговорил Леклерк, — куда ты запропастился?

Чапел замедлил шаг:

— Уже на пути в Париж.

— Надеюсь, что так. Тут у нас появился кое-кто, с кем ты очень рад будешь повстречаться.

— Кто он?

— Пока я называю его Шарль Франсуа. Тебе это имя о чем-нибудь говорит? Да вы с ним уже встречались. Насколько я понимаю, это с ним ты столкнулся тогда в госпитале.

Не может быть, подумалось Чапелу. Слишком уж быстро.

— Как вам это удалось?

— Бедняге понадобились наличные. Мы сцапали его у банкомата в Нейи. Помнишь лист бумаги с нарисованными на нем точками? Синими, черными и красными? Так что принимай поздравления.

Карта. Леклерк говорил о карте с обозначенными на ней банкоматами «БЛП», догадался Чапел.

— И где вы сейчас?

— В Санте́.

Санте. Пресловутая тюрьма особо строгого режима. Самого строгого во всей Франции.

— Леклерк, не бей его! — Прежний будничный тон Чапела сменился на максимально серьезный. — Пожалуйста.

— Спохватился! Я у себя дома. И делаю, что считаю нужным.

— Мы приедем уже через пару часов.

42

В то самое время, когда самолет, следующий рейсом «765» швейцарской авиакомпании «Суиссэр» коснулся взлетно-посадочной полосы в Париже, Марк Габриэль стоял в центре своего офиса и смотрел на его пустые стены. Последние коробки были увезены всего несколькими минутами ранее. Его письменный стол, компьютеры и все относящееся к ним оборудование, телефоны, фотографии — все теперь представляло собой одно только воспоминание, Габриэль остался наедине с видом из окна.

Три последних дня представлялись ему одним растянувшимся длинным днем. Смерть Талила. Сьюдад-дель-Эсте. Предательство Жоржа. Судя по всему, он должен был чувствовать себя измотанным как физически, так и морально. Вместо этого он ощущал себя свежим, бодрым и энергичным, готовым принять вызов, который бросала ему судьба. Заметив свое отражение в стекле, он разгладил на груди белую рубашку и поиграл галстуком фирмы «Гермес». Если его выражение лица не показывало, в каком ужасном положении он очутился, — это было следствием одержанной им победы. Гонка подошла к концу. Один-единственный звонок унял все его тревоги.

— Этот город еще более красив, чем я ожидал, — сказал ему по телефону Мордехай Кан час назад.

— Лето — самое лучшее время года.

— Как я понимаю, вы этим вечером свободны?

— Конечно.

— Скажем, в одиннадцать часов?

— Прекрасно, в одиннадцать.

Кан сообщил Габриэлю название заведения, где предлагал встретиться.

— Вы уверены? — спросил Габриэль, раздраженный его выбором.

— Ни один из нас не сможет обмануть другого.

Марк Габриэль и не собирался так поступать.

— Что же, чудесно. Увидимся в одиннадцать.

— Итак, «Лабиринт Билитис». Это на третьем этаже.

— «Лабиринт Билитис», — повторил Габриэль.

Посылка прибыла.

43

Узкие, сырые, с подтеками на сложенных из известняка стенах коридоры тюрьмы Санте, славящейся строгостью режима, тянулись перед Чапелом, словно покрытые плесенью веков переходы некой древней усыпальницы. Стоило ему углубиться в них всего на пять шагов, как он почувствовал, будто стены стали смыкаться вокруг него и плечи придавила какая-то зловещая тяжесть. В тюрьмах до этого ему не доводилось бывать никогда. Здесь он был посетителем, одним из хороших парней. И все же это место его пугало.

В Санте попадали худшие из худших. Убийцы, насильники, террористы. Где-то здесь отбывал пожизненный срок знаменитый международный террорист Ильич Рамирес Санчес, более известный под именем Карлос Шакал. Сам капитан Дрейфус^[333] провелздесь целый год после возвращения с Чертова острова во Французской Гвиане.

Чапел шел рядом с Леклерком, Сара следовала на шаг позади. По дороге сопровождающие их французы рассказывали об обстоятельствах ареста.

— Согласно паспорту, его зовут Шарль Франсуа. У него имелся при себе билет до Дубая и обратно на то же имя.

— Кто расплатился за билет? — поинтересовался Чапел.

— Оплата кредитной картой. На Клода Франсуа.

Франсуа. Один и тот же псевдоним на протяжении двадцати лет.

— Он заговорил? — спросила Сара.

— Не издал ни звука, — сообщил Леклерк. — Он хорошо закален, этот тип. Самодисциплина. У него на теле несколько шрамов. Я бы сказал, он побывал в лагере подготовки террористов. Мы спрашивали насчет его паспорта в иммиграционной службе. Все, что у них на него есть, — это поездка в Афины прошлым летом.

— Афины, — проворчала Сара. — Прекрасная стартовая площадка для прыжка в неизвестное.

— Мы знаем только, куда отправился из Франции, — посетовал Леклерк. — Возможно, затем он взял другой билет на другое имя. Он стреляный воробей, этот мальчишка.

Постепенно они перешли на маршевый шаг. Расстрельная команда шла приводить приговор в исполнение.

— Девушка до сих пор в отключке? — осведомилась Сара.

— Очнулась час назад, но доктора пока запрещают с ней разговаривать. Они напичкали ее стероидами, чтобы остановить опухание мозга.

— Что вы с ней делали? — спросил Чапел.

— Она неудачно упала. Трещина в черепе. И десять швов над ухом. Недели две будет мучиться головными болями. Это послужит ей уроком, нечего якшаться с подонками.

Леклерк остановился перед широкой черной железной дверью. Поверхность была усеяна заклепками размером с монету. Вот только замок был совсем новый. Краешек его виднелся в скважине — настолько древней, что та вполне могла бы украшать камеру Эдмона Дантеса в замке Иф. С других этажей тюрьмы проникали разные звуки. Где-то стучали металлической кружкой по стенам. В причудливо изогнутых трубах журчала вода. Но тревожнее всего были отрывистые мучительные вопли, обрывающиеся на середине крика, словно прерванные ножом гильотины.

— Можете слушать из соседней камеры, — предложил Леклерк, наматывая на костяшки пальцев боксерские бинты.

— Вы же сказали, что он еще мальчишка, — запротестовал Чапел.

— Тут мальчишек не бывает. Очень жаль, что вы разминулись с доктором Бак. Она только что ушла. Вы с ней могли бы взяться за руки и вместе помолиться за эту скотину. Ничего, скоро мы ему развяжем язык.

Чапел положил руку на грудь Леклерка:

— Позвольте мне с ним поговорить.

— Хорошо владеете французским?

— Он говорит по-английски.

— Откуда вы знаете?

Леклерк протиснулся вперед Чапела и вставил ключ в замок.

— Назовем это интуицией.

— Извини, друг, — произнес Леклерк по-французски и перешел на английский: — Теперь не время для интуиции.

Сара оперлась плечом о дверь и наклонилась, чтобы оказаться лицом к лицу с Леклерком. На его верхней губе бусинками проступил пот, в тусклом освещении коридора он выглядел мертвенно-бледным и совсем больным.

— Будет тебе. Пускай Адам попробует.

— Что вы разузнали в Цюрихе? Расскажите, тогда, может, и отпущу вашего дружка.

Сара поглядела на Чапела, затем опять на Леклерка, словно выбирая, на чью сторону встать.

— Да все одно и то же, — посетовала она. — Еще один номерной счет. Куча документов. Если это вам чем-то поможет, знайте, что счет в Германии открыт на Клода Франсуа.

— Мы говорили о Швейцарии. О Банке Менца. Не зря же вы ездили в Цюрих. Слишком уж вы туда спешили.

— Вы же знаете Адама, — пожаловалась она. — Неисправимый оптимист.

Оптимист. Леклерк презрительно сощурил глаза. Наивный и сентиментальный дурак, типичный для своей наивной и сентиментальной страны. Он оценивающе посмотрел на Чапела, словно снимал с него мерку для костюма.

— Десять минут, — сказал он, отпирая дверь камеры. — Я тоже спешу. Похороны Сантоса Бабтиста назначены на пять часов. Мне хочется успеть принести соболезнования.

— Он в наручниках? — спросил Чапел.

— А вы как думаете?

Чапел протянул руку ладонью вверх. Леклерк уронил в нее маленький ключик:

— Десять минут. — И прибавил по-французски: — Ну что ж, удачи.

Дверь с шумом закрылась. Чапел сделал шаг и очутился посреди камеры. Она была совсем крошечной. В этом замкнутом пространстве чувствовалось нечто пугающее. Стены были покрашены блестящей зеленой краской. С потолка свисала одинокая лампочка. В камере было бы чрезвычайно чисто, если бы не кровяной потек на стене, похожий на яростный восклицательный знак. Молодой парень, столкнувшийся с ним в коридоре больницы Сальпетриер, сидел за грубо сколоченным деревянным столом, держа перед собой руки, скованные наручниками. Голова была опущена.

— Ну, здравствуй, — сказал Чапел, садясь на стул, стоящий по другую сторону стола. — Кажется, мы уже встречались. Как бы там ни было, я хочу тебя поблагодарить. Лично. Сам понимаешь, за…

Чапел прокашлялся. Ему требовалось подыскать правильные слова. За что? За то, что парень его не убил? За то, что действовал как человек, а не ослепленный своей верой в святое дело мясник? Он оглянулся на дверь. Может, это была не такая уж и блестящая идея — поговорить с этим пацаном после всего того, что произошло. В чем-то Леклерк был прав: парень уже не мальчик и сложен он как профессиональный атлет — ни дать ни взять хавбек, играющий в Национальной лиге американского футбола.

Тут пленник поднял голову, и Чапел впервые увидел его лицо. Правый глаз заплыл и побагровел. Капилляры на радужной оболочке лопнули, и это делало взгляд почти демоническим. Губа была рассечена и кровоточила. Чапел не знал, объясняется это последствиями обстоятельств ареста или результатом работы Леклерка. В конце концов, какая разница. Он ощутил за собой вину и почувствовал ответственность. Нельзя позволить озверевшему от уязвленного самолюбия Леклерку, с его обмотанными боксерским бинтом костяшками пальцев, продолжать в том же духе. Он взял с ладони ключ, обошел пленника и расстегнул на нем наручники. Юноша потряс кистями рук, восстанавливая в них кровообращение, но не поблагодарил Чапела, да и вообще никак не отреагировал на его появление в камере.

Чапел положил руки на стол и сцепил пальцы. Почувствовав знакомую ноющую боль в плече, он сел попрямее. Даже в тюрьме хотелось не раскисать и «держать фасон».

— Ты чуть весь дух из меня не вышиб. Хорошая работа. Плечо у меня после этого совсем стало ни к черту. У тебя не кулак, а кувалда.

Юноша пошевелился. Казалось, он сильно напряжен и почти не слушает.

Чапел мучительно пытался найти, что сказать дальше. Он чувствовал себя не в своей тарелке.

— Так зачем это все было нужно? — спросил он напрямик. — Если тебе есть что сказать, лучшего случая не найти. Самое время.

Никакого результата. У Чапела было не больше шансов достучаться до него, чем преуспеть в поисках Клода Франсуа. Вдруг его охватило чувство полной беспомощности, настолько тягостное, что захотелось послать все к чертям. Не только допрос, но и вообще все расследование. Пускай этим займется кто-то другой. Может, Сара права. Эта ноша не по нему. Он молча рассматривал футболку пленника, на которой по трафарету было нарисовано злобное лицо неизвестного ему рэпера. Зубы с коронками, презрительный прищур глаз. Уверенный теперь в полной тщетности своей затеи, он не смог подавить смех.

— Черт побери! — вырвалось у него. — Представляю, как эта футболка должна бесить твоего отца.

Подбородок пленника приподнялся с груди, и Чапел увидел, что ему удалось задеть какую-то струнку. Адам постарался припомнить то, что он успел приметить тогда, в больнице, хоть он там и видел парня лишь мельком. Когда он лежал на полу под навалившимся на него телом, в какой-то момент их глаза встретились, и во взгляде юного террориста Чапел прочел удивление оттого, что он нечаянно столкнулся с тем самым человеком, которого ему полагалось убить, и тотчас принятое им решение этого не делать. И вдруг словно перед ним упала какая-то завеса, и Чапел ясно увидел, что именно помешало парню завершить задуманное. Он увидел полудетскую досаду на свой тяжкий жребий, груз жалости к самому себе и пугающий его самого протест против того, что ему внушали: «Как хотите, не могу я верить во всю эту чушь, и баста!» Он словно заглянул в зеркало и увидел в нем себя девятнадцатилетнего.

— Понимаю, у самого папаша был такой, что от него хоть в петлю, — сказал Адам. — Правда, в мое время были глэм-рок и длинные волосы. Я с ума сходил по всему этому. «Уайтснейк». «Пойзон». «Бон Джови». Эта их композиция «Ты опозорила любовь…». — Если у Леклерка своя песня, у него будет своя. — Правда, длинных волос у меня не было. Отец тотчас принялся бы выбивать из меня эту дурь. Но футболки у меня имелись. Вот у тебя тут, я вижу, мистер Пятьдесят Центов. А у меня была с надписью «РАТТ». Американская группа. Наверное, примерно того же уровня, если ты понимаешь, о чем я говорю.

Никакого отклика. Парень даже не взглянул на него. Тем не менее Чапел продолжил. А что ему оставалось делать, что терять? Если уж ничего не получится, он хоть даст парню несколько дополнительных минут, чтобы тот собрался с мыслями, прежде чем придет Леклерк и устроит ему взбучку.

— Знаю, о чем ты думаешь. У меня дома тоже творилось черт знает что. Выбирать не приходилось. Мой отец расписал всю мою будущую карьеру, еще когда мне только-только исполнилось девять. Дело в том, что в школе как раз устроили тест на способности, и оказалось, что я одаренный. У меня был самый высокий коэффициент умственного развития в классе. А мне было совершенно наплевать на это. Мне хотелось иметь друзей, попасть в бейсбольную команду, научиться играть в ручной мяч — все что угодно, лишь бы стать таким, как все. Отец на все говорил: «Нет!» Я, видите ли, особенный, умнее всех. Он заставил меня перепрыгнуть через целых два класса, велел ходить на все дополнительные занятия, записываться на все факультативы и во все научные кружки. Знаешь, где я проводил лето? В математическом лагере. В девять лет — и в математическом лагере! А знаешь, что самое страшное? Мне это нравилось. Во всяком случае, мне так тогда казалось. Отцу нравилось — нравилось и мне. Какая разница? Он основательно промыл мне мозги. И с тех пор так и пошло. Отец говорил: «Прыгай!» Я спрашивал: «На какую высоту?»

Чапел пытался уловить хоть какой-нибудь признак того, что парень его слушает. Пусть это будет всего лишь один звук, или движение головы, или хотя бы что-то. Юноша на другой стороне стола словно не слышал ни одного его слова. Он сидел, уставившись на свои башмаки — новехонькие кроссовки фирмы «Найк». Чапел побарабанил пальцами по столу и встал:

— Ну, ладно. Приятно было поговорить.

На какую-то секунду ему показалось, что ему что-то удастся. Увы. Глупая надежда. Да уж, неисправимый оптимист.

— Между прочим, Клодин… Она поправится, и с ней будет все в порядке. У нее разбита голова, но я уверен, она тебя не забыла.

Он повернулся к двери.

— Что же произошло?

Чапел остановился как вкопанный, мускулы на челюсти и на шее одеревенели, и он почувствовал, будто струя адреналина пронеслась вдоль всего его позвоночника.

— Что произошло? — переспросил он, медленно поворачиваясь. — Со мной?

Заключенный по имени Шарль Франсуа, или как его там еще могли звать, кивнул.

— Я на полном скаку въехал в Гарвард, а точнее, в Гарвардскую бизнес-школу… то есть, понимаешь ли, мне дали стипендию. Затем получил работу в фирме — консультации и услуги по ведению бухгалтерской отчетности. Работал как вол и стал партнером. В двадцать восемь лет заработал миллион долларов. Вот что произошло. Я сделал уйму всего, что хотел мой отец, и ничего не сделал для себя.

Чапел посмотрел в сторону, и его мысленному взору предстал отец, несчастный продавец обуви, для которого его собственная посредственность стала проклятием, которого мучили мечты о богатстве, возможностях, положении. Этот человек постоянно замахивался на что-то такое, чего никогда не мог достичь. Это был человек, который решил, что лучше жить разочарованным, но своих позиций сдавать. Почему? Что такого плохого в том, чтобы быть как все? Чего тут страшного? Разве обычный человек не может стать счастливым? Когда же слово «обычный» стало синонимом неудачника?

— Я уволился с работы в тот же день, когда он умер, — продолжил Чапел, возвращаясь к столу. — До той поры у меня не хватало духу ему перечить. Не то что у тебя. Ты вдвое мужественнее тогдашнего меня. Мне даже трудно себе представить, чего тебе стоило ослушаться отца. — Он улыбнулся, отдавая юноше должное, и протянул ему руку. — Я Адам Чапел.

Пленник, этот несостоявшийся убийца, этот мальчик в теле мужчины, отвернулся, и Чапелу показалось, что он опять потерял с ним контакт. Десять минут прошли. Пора передавать его в руки Леклерка. Обернутые боксерскими бинтами кулаки могли начинать свою грозную и действенную работу. Боли и страданию предстояло довершить то, что не удалось сделать состраданию и порядочности. Чапел опять встал. Он был измотан и знал, что отдохнуть ему не удастся. В своем воображении он уже заглядывал в будущее, представляя себе возню с документами, кропотливую каталогизацию и последующий анализ. Мысленно он уже настраивался на эту работу.

И тут он увидел над столом протянутую навстречу ему руку с раскрытой ладонью, большой и мягкой. Пленник пристально смотрел на него — с какой-то грустной смесью надежды и тревоги.

Чапел схватил его руку и заключил в свою:

— Тебя зовут…

— Мое имя Жорж. Жорж Габриэль. По крайней мере так меня называют во Франции. Наша семья носит фамилию Утайби. Мы родом из Аравии. И никогда не называем ее Саудовской. Семья Саудитов — презренные кафиры. — Брови Жоржа сошлись над переносицей. — Отец тебя бил?

— Нет, — ответил Чапел, — ему не было в том нужды. Перечить ему я осмеливался только мысленно. Я рос не слишком ершистым парнишкой.

Габриэль выслушал это, блуждая взглядом по стенам камеры:

— Думаю, мой пытался меня убить.

— Твой отец? — неуверенно спросил Чапел.

— Скажи этому французскому ублюдку, что они его упустили. Я слышал, как отец прошептал мое имя на улице, когда копы меня скрутили. «Хаким», — сказал он. Это мое настоящее имя, но здесь мы им никогда не пользовались. Я совершенно уверен, я видел, как он потихоньку слинял, когда началась заваруха.

— Ты его видел? И думаешь, он собирался тебя убить?

— Умом можно тронуться, да? — Габриэль попытался произнести это так, чтобы представить случившееся невероятно занимательным приключением, но ему не удалось с собой справиться. Улыбка получилась невеселой. Губы задрожали. — У него была в руке авторучка… В ней яд… Чтобы убить… — И он продолжил голосом хриплым от переполнявших его чувств: — Я предал его. Он всегда говорил, что именно такая кара ждет любого предателя, даже если это его сын. — Плечи Габриэля опустились. Опустив лицо, он заплакал. — Я хочу сказать ему, что сожалею, и попросить прощения, но не могу этого сделать.

Сара слушала в соседнем помещении вместе с Леклерком и подошедшим генералом Гадбуа. Наивная самонадеянность Чапела сперва позабавила французов, затем вызвала у них раздражение, а теперь эти двое предпочитали помалкивать, и ей стало ясно, что Адам произвел на них сильное впечатление. Он нащупал путь, ведущий к успеху. Немного честности и понимания сработали быстрее и чище, нежели метод Леклерка или, если бы она согласилась это признать, ее собственные приемы.

— Мы позволим ему продолжить? — спросил Леклерк.

— Почему бы нет? — Вопрос этот вызвал у Гадбуа раздражение. — Он делает за нас нашу работу. Следовало бы попросить его провести мастер-класс. Бухгалтер! Может, и мне стоит начать искать себе пополнение не только в армии. Что ты об этом думаешь, Сара?

— Вне всяких сомнений. Собственно, я и сама удивлена.

В кармане у Сары зазвонил мобильный телефон, и она поспешно его вынула.

— Я ненадолго выйду, — извинилась она и, закрыв за собой дверь, оказалась в коридоре.

— Алло?

— Это я, твой иерусалимский друг.

— Здравствуй, друг.

— Ну, как продвигается расследование?

— Ничего определенного. Собственно, пока только ищем. У вас то же самое?

Йосси предпочел ответить на вопрос в присущей ему уклончивой манере:

— Он приобрел в Вене автомобиль на имя Джона Герцфельда, своего шурина.

— «БМВ».

Последовало молчание.

— Да, Мег. «БМВ».

— Швейцарцы доложили, — пояснила она.

— Ах, вот откуда ты… Между прочим, семьсот пятидесятая модель золотистого цвета. Вчера нашли ее недалеко от Пале, в Боснии, и там же — четыре трупа. Разбой, попытка угона… Кто знает? Но раз его там не было, остается предположить, что он по-прежнему в бегах. И движется в вашем направлении.

— Спасибо за информацию. Я это ценю.

— Он разговорился?

Вопрос сперва озадачил Сару, но только на одну секунду.

— Слегка.

— Правила тебе известны.

Сара задумалась о том, насколько далеко ей следует зайти.

— Мы нашли запись на следующий день после взрыва в квартире Талила, — сказала она. — Только фрагмент. Содержание тревожное. О нем приказано молчать. Целью атаки являются Штаты. Нью-Йорк, Вашингтон, Лос-Анджелес — мы сами не знаем, где именно. Это даже не оранжевый уровень террористической опасности. Красный — краснее не бывает. Мы знаем, что всё вот-вот произойдет, но понятия не имеем, в каком месте.

— Сегодня?

— Сегодня, или завтра, или в конце недели. Что этот Кан у вас стащил?

— Мег, этого я тебе сказать не могу.

— Йосси… У нас с тобой улица с двусторонним движением. Нам надо знать.

— Но только, чур, строго между нами. Ладно?

— Клянусь.

— Он прихватил с собой одну маленькую игрушку. Мощностью в килотонну, а помещается в коробке из-под сигар. Кое-какие лихие ребята хотели использовать ее на Западном берегу. Раз — и все вопросы решены.

— Господи, Йосси, неужели такая маленькая?

— Проснись, Мег. Посмотри на свой мобильник. Он может делать все, только что детей сам не рожает. До размеров чемодана ее уменьшили еще тридцать лет назад. Думаешь, мы перестали работать в этом направлении после того, как Советы развалились?

Сара прислонилась к бетонной стене, словно желая, чтобы ее холод и сырость принесли хоть какое-то успокоение. У нее в голове роились сотни вопросов, которые хотелось задать. Как? Когда? Кто еще знает? Но ничто из всего этого уже не имело значения.

— Но это опять же только между нами, — добавил Йосси. — Найдите этого типа, отнимите то, что он взял без спроса, и пусть он исчезнет. Есть одно место, где его есть смысл поискать. Дело в том, что мы кое-что нашли на его кредитной карточке. Сотня евро была выплачена некоему парижскому заведению под названием «Клеопатра». Мы туда послали одного из наших ребят, чтобы проверил на месте. Это секс-клуб. Работает только по ночам. Что-то порнографическое. Когда-нибудь о нем слышала?

— Нет.

— Может, это пустышка. У него странные платежи по всей Европе. Прага, Берлин, Мадрид. Верно, подготавливал пути для отхода. Но все-таки, может, глянешь?

На языке Йосси это была просьба устроить вселенский шмон и все там разнести.

— Может быть, — неуверенно пообещала она.

Среди шпионов тоже имелись пределы честности и открытости. Она свой лимит уже израсходовала.

Чапел подождал, пока Жорж Габриэль вновь не обрел решимость продолжить.

— Как зовут твоего отца?

— Омар аль-Утайби. Он также называет себя Марк Габриэль. Он финансист. Его компания называется «Ричмонд холдингс».

В данный момент, однако, Чапела не интересовал легальный бизнес Габриэля.

— А что насчет «Хиджры»?

Жорж Габриэль не выказал никакого удивления по поводу того, что Чапелу известно это название.

— Это чистое безумие, — проговорил он. — Я имею в виду всю эту затею.

— Какую затею?

— Никакую. — Жорж Габриэль вытер глаза и сделал несколько глубоких вдохов. Внезапно на него накатило какое-то оцепенение. Чапел почувствовал, как в юноше нарастает сопротивление. Один раз Габриэль дал застигнуть себя врасплох, но теперь с этим было покончено. Теперь он сам стыдился своей минутной слабости, и в нем крепла решимость доказать, что он вовсе не размазня. — Из меня получился плохой сын.

— Я бы сказал, хороший человек. — Чапел положил локти на стол и подался вперед. — Что именно планирует сделать твой отец?

Жорж Габриэль скрестил на груди руки и рассмеялся, думая о чем-то своем.

— Вы хороший. Вы очень хороший. Мне вас жаль. Так, словно между нами есть что-то общее. И вы умный. Что есть, то есть…

— Послушай, Жорж… Можно я буду звать тебя Жорж?

— Это лучше, чем Хаким.

— Послушай, Жорж… в прошлый понедельник погибли четверо моих товарищей. Это были хорошие ребята. У них были дети…

— Талил был очень храбрый, — отрезал Жорж, гордо подняв голову. — Он умер за моего отца.

— Он был… — Чапелу лишь в последний момент удалось сдержать гнев. Нет, эмоции были не его, а их оружием. — Куда больше людей вот-вот умрут из-за твоего отца, желают они этого или нет, — объяснил он так спокойно, как только мог. — Вот единственное, что я знаю о его планах. Ты не смог убить доктора Бак. Ты не смог убить меня. Ты знаешь, что правильно, а что неправильно. Продолжать молчать — это все равно что самому нажать на курок. Если твоему отцу удастся убить еще больше людей… не важно, сколько именно, одного, десять, тысячу… ты будешь за это в ответе, точно так же как он. Если это произойдет… если ты и дальше будешь сидеть здесь и даже пальцем не пошевелишь, чтобы остановить его, то могу лишь пообещать, что тебе придется провести остаток жизни в куда менее удобном месте, чем это. До самой смерти, Жорж.

Жорж Габриэль поежился, мальчишка теперь явственно проступил в нем, протестуя против такого бессердечного, несправедливого отношения:

— Но я же ничего не сделал.

— Но ты обо всем знаешь, — возразил Чапел с горечью. — Ты часть этого плана. — Он указал на дверь. — Ублюдок-француз, с которым ты уже познакомился, совершенно уверен, что ты побывал в лагере на Ближнем Востоке, и он имеет в виду лагерь вовсе не математический. Доктор Бак утверждает, что ты умеешь обращаться с ножом. Ты не обычный парень с парижской улицы, Жорж. Только одного того факта, что ты побывал в лагере для подготовки террористов, достаточно, чтобы засадить тебя в тюрьму лет на двадцать. Речь идет уже вовсе не о твоем отце. Речь о тебе. Тебе предстоит принять решение, стоит ли помочь самому себе. И нечего качать головой. Не проси у меня времени для того, чтобы все обдумать. И ты, и я хорошо знаем, что время не ждет.

Габриэль сидел, угрюмо уставившись в пол.

— Имя Мордехай Кан тебе что-нибудь говорит?

— Нет.

— Преподаватель, ученый из Израиля?

— Нет.

— Ты уверен? Кажется, он профессор.

— Профессор? Нет.

Чапел постарался не выдать своего разочарования:

— Так что же тогда ты можешь мне рассказать?

— Вернитесь на землю, — посоветовал Габриэль. — Вы должны понять, что отец все держал в тайне. Он раскрывал то, что мне следовало знать, и на том разговоры заканчивались.

— Ты его сын. Он наверняка делился с тобой мечтами. Не могу поверить, что ничего подобного не было.

— Все, что я знаю, — это то, что вы подобрались очень близко. Вот почему я должен был вас убить.

— Почему именно ты? У него есть и другие.

— Разве? Тогда вы знаете больше, чем я.

— Ерунда!

— Я его сын! — выкрикнул в ответ Габриэль. — Это была проверка. И я ее не прошел.

— Так что же замыслил твой отец?

— Не знаю.

— Говори!

— Не знаю.

Чапел почувствовал, что раскраснелся. С большим трудом ему удалось успокоиться.

— Тебе бы лучше об этом знать, не то сгниешь в этой тюрьме. Ты можешь никогда ее не покинуть, разве что для поездки в суд и обратно, причем я тебе обещаю, что процесс будет очень короткий. Оглянись вокруг. Это твоя жизнь. Так что это ты вернись на землю. Давай попробуем снова. Что он планирует?

— Мы возвращаемся домой.

— Куда именно?

— В Аравийскую пустыню. Куда же еще? Мы ведь Утайби.

— И это его план? Уехать домой. Нет, так не пойдет. Каков его план?

— Не знаю.

— Говори! — Чапел ударил кулаком по столу.

— Разве не понимаете? — спросил Габриэль, и злые слезы потекли у него по щекам. — Свести счеты, расквитаться! Он планирует расквитаться!

44

Наконец устал даже Бобби Фридман, хоть ему и не хотелось этого признавать. В прошлом морской пехотинец, Фридман четыре года прослужил командиром взвода в разведывательном спецподразделении, принимал участие во вторжении в Панаму и в секретной войне в Гватемале. Он гордился умением обходиться без сна, способностью час за часом выполнять свою работу, оставаясь предельно бдительным и внимательным. Но провести тридцать шесть часов за письменным столом даже для него означало выйти за границы возможного.

Глядя в окно своего кабинета, расположенного на третьем этаже Управления по борьбе с финансовыми преступлениями, Фридман наслаждался видом солнца, медленно поднимающегося над горизонтом и освещающего невысокие холмы Северной Вирджинии. Это был уже второй восход солнца, который он встречал, не выходя из кабинета. С того времени, как Адам Чапел позвонил из Парижа и сообщил информацию по Благотворительному фонду Святой земли, Фридман вставал со стула, лишь чтобы сходить в туалет, принять душ и побриться. Единственное, что поддерживало его силы, — это сознание того, что Чапел в Париже работает с такой же настойчивостью.

Чапел. Вот кто настоящий маньяк.

Потерев глаза, чтобы согнать с них усталость, Фридман опять повернулся к монитору. Он просматривал счета на предмет того, кому Фонд Святой земли переводил деньги за последние два года. Делал он это так: загружал числа в «ведьмовской котел» — так он ласково называл целое семейство баз данных, в которых постоянно запрашивал информацию, — и перебирал все до единого варианта в поисках какой-нибудь зацепки. Увы, пока ничего найти не удалось. Он предварительно рассортировал счета по их весомости в денежном выражении, то есть по тому, сколько денег находилось на каждом, и прежде всего стал изучать те из них, на которые поступали самые большие суммы. Всего фонд перевел семь миллионов долларов на пятьдесят шесть различных счетов. Пока Фридман успел просмотреть только двенадцать.

Хлопнув дверцей маленького холодильника, разместившегося у него под столом, он достал холодную как лед диетическую кока-колу и одним махом выпил сразу половину бутылки.

— Джентльмены, заводите моторы, — произнес он вслух и смачно рыгнул. — Пошла чертова дюжина.

Фридман переложил линейку так, чтобы та указывала следующую строку в его списке, содержащем номера счетов, и ввел соответствующие цифры в компьютер. Небольшая экскурсия по ВББД, валютной-банковской базе данных, представляющей собой интерактивную систему поиска информации о нарушениях в финансовой сфере, уверенно идентифицировала данный счет как принадлежащий Бейрутскому национальному банку. Одно слово «Бейрут» уже означало терроризм, наркотики и тому подобное. Так что он прогнал этот счет еще и через ИСНСНВ, информационную систему по наркотикам и сильнодействующим наркотическим веществам, а полученные таким образом ссылки — через совместную базу данных ФБР и Казначейства. Но лишь КССК, контрольная система связи Казначейства — его фирменный продукт, предназначенный для определения физических и юридических лиц, подозреваемых в нарушении федеральных законов, а также для связи с различными правоохранительными органами, — назвала имя владельца данного счета. Им оказался некий Ясир Ибрагим, финансовый воротила, засветившийся на сборе средств для нескольких пользующихся дурной славой пакистанских медресе — исламских школ, программа обучения в которых была откровенно антизападной.

«Хиджра» начинала приобретать отчетливые черты финансовой корпорации типа «Террор инкорпорейтед». Не являясь террористической организацией в строгом смысле этого слова, она финансировала практически всю радикальную деятельность исламистов в рамках «уммы», — сообщества верующих всего мусульманского мира. Таким образом, он мог проследить денежные суммы, перетекающие от Благотворительного фонда Святой земли к единомышленникам в рядах таких организаций, как «Исламский джихад», ХАМАС, «Борцы за освобождение Палестины», ФАРК в Колумбии и «Бригады мучеников Аль-Аксы».

Когда Фридман прокручивал данные на экране компьютера, уже готовясь к тому, чтобы перейти к следующему счету, его взгляд зацепился за один свежий перевод особенно крупной суммы.

— Шестьдесят пять тысяч баксов, — произнес он вслух. — Во дают!

Он не мог упустить такую крупную рыбину. И, словно одного этого было недостаточно, онлайновый определитель банка указал, что номер счета принадлежит Национальному банку Хантса, старожилу финансового сообщества Вашингтона. Просмотрев историю этого счета, он отметил четыре перечисления, сделанные за последние несколько месяцев на общую сумму двести шестьдесят тысяч долларов. Он был сбит с толку и озадачен. Получалось, что информация о счетах, полученная из Объединенного банка Дрездена, требует корректировки.

Фридман заерзал на стуле, подхлестываемый свежим притоком адреналина. Шестьдесят пять штук, переведенные в Банк Хантса, — это был стимул похлеще дозы наркотика. Эти деньги стали первым доказательством деятельности «Хиджры» на территории США. Холси наделает в штаны, когда это увидит. А Гленденнинг, черт бы его побрал, может наградить орденом или медалью.

Но полчаса спустя оптимистический настрой Фридмана уже явно пошел на спад. Пропустив этот счет через все три базы данных — и через ВББД, в которую входила информация всех семи правоохранительных систем США, включая Службу иммиграции и Внутреннюю налоговую службу, и через базу Почтовой службы, и даже через базу «Лексис-Нексис», содержащую информацию в области международной юриспруденции и международного бизнеса, — он ничего не достиг. Попробовал воспользоваться также базой данных СМИ и бизнес-информации — и опять напрасно. Всюду результат оказался нулевым.

Это выглядело невероятным. Счет был нечист по определению.

Поднеся к уху телефонную трубку, он нажал кнопку ускоренного набора номера Банка Хантса:

— Алло, Джон, это звонит Бобби Фридман из Управления по борьбе с финансовыми преступлениями.

— О нет! — как бы в шутку издал недовольный возглас Джон Оглторп, банковский служащий, в чьи обязанности входило поддерживать связь с федеральными органами. — Ну, чем порадуешь? Хотите вручить нам повестку в суд?

— Ты слишком дурно обо мне думаешь. Случись нечто подобное, я сам тебя предупредил бы. Тут дело совершенно другое. Честно говоря, оно меня самого нервирует. Хочу просить тебя об одолжении.

Сочный баритон Оглторпа вновь зазвучал спокойно и самоуверенно:

— Итак, чем может помочь государству наш банк?

— Тут у меня всплыл один счет в вашем банке, который выглядит до жути подозрительным.

— Не могу сказать, что рад об этом слышать, но ничего, продолжай. Чем он так тебя встревожил?

— Он как-то связан со взрывом бомбы в Париже, происшедшим в этот понедельник. Я проследил прохождение денег от некой спонсорской организации до вашего банка.

На другой стороне провода повисло долгое молчание, и Фридман едва ли не физически ощутил безотчетный страх, который охватил Оглторпа. В последние два года американским банкам было велено тщательнейшим образом исследовать имеющиеся у них счета, и они старались выполнять это возложенное на них поручение с максимальной бдительностью, выискивая малейшие признаки подозрительной деятельности. Девиз «Знай своего клиента» пронесся по банкам поистине трубным звуком. Обнаружение счета, каким-то образом связанного с террористической организацией, да еще чуть ли не в последний момент, могло серьезно подмочить репутацию банка.

— Продолжай, — тоскливо произнес Оглторп, — не могу же я вечно сидеть затаив дыхание.

— Речь идет о нескольких переводах, осуществленных из Объединенного банка Дрездена в ваше отделение в Джорджтауне. — И Фридман зачитал номер счета, а также даты переводов и перечисленные суммы.

В ожидании ответа Оглторпа он посмотрел в окно. Первоначально он согласился на работу в Управлении по борьбе с финансовыми преступлениями потому, что рассматривал ее как возможность в будущем рассчитывать на что-то лучшее и большее, то есть она должна была стать ступенькой для того, чтобы затем попасть в один из элитных правоохранительных органов США: ФБР, Таможенную службу или Казначейство. Однако в какой-то момент он решил, что ему нравится быть хранителем такого огромного массива информации. Он находился на уникальной должности, на которой мог помогать и ФБР, и ЦРУ, и Секретной службе США, и правоохранительным учреждениям штатов и округов, проводящим соответствующие расследования. Однако после шести лет на одном стуле для него настала пора подумать о продвижении на следующий уровень служебной лестницы, чтобы вступить во владение престижным угловым кабинетом заместителя начальника отдела и начать получать соответствующее жалованье.

В трубке раздался тихий протяжный свист.

— Слушай, Бобби, если мои глаза меня не обманывают, то это не Банк Хантса попал в переделку, а ваши ребята.

— Наши? — Фридман даже привстал со стула и принялся нервно наматывать на палец телефонный шнур. — Что ты имеешь в виду? Почему наши?

— Этот парень федерал. А что всего хуже, Бобби, он один из ваших. Агент Казначейства.

— Дай мне его имя, Джон. Все, что мне надо, — это его имя.

— Взял чем писать?

— Да, — ответил Фридман, отчаянно пытаясь найти шариковую ручку. Но таковая ему вряд ли была нужна. Какое бы имя ни назвал банковский служащий, оно навеки запечатлелось бы в его мозгу. — Кто это?

— Чапел, — последовал ответ. — Чапел Адам А.

45

В чемоданчике находилось пятьдесят пачек стодолларовых купюр, все еще оклеенных банковскими розовыми и белыми лентами. В каждой пачке было по десять тысяч. Всего пятьсот тысяч. Марк Габриэль поставил чемоданчик на свою кровать и стал вынимать аккуратные пачки банкнот, укладывая их одну к другой на голый матрас. Он получал удовольствие, прикасаясь к деньгам, ощущая их пальцами. Он поднес одну из пачек к носу и, сорвав ленточки, расправил ее веером. Банкноты источали запах чистоты и пользы. Он покачал головой. Жаль было уничтожать так много наличности.

Когда чемоданчик опустел, Габриэль засунул в него руки и вынул фальшивое дно. Открылось углубление размером пятнадцать на пятьдесят пять сантиметров. Очень осторожно он положил туда пять прямоугольных брусков пластичной взрывчатки семтекс. Каждый весом по двести пятьдесят граммов. Меньше половины этого количества в свое время хватило, чтобы взорвать над шотландским городом Локерби «Боинг-747», рейс 103, компании «Пан Американ». Взрывчатка поместилась в секретном отсеке идеально, словно на заказ, будто ее произвели специально под эту емкость. И формой, и взрывной силой. Скомканные салфетки по периметру обеспечивали устойчивое положение брусков.

Отойдя на шаг от кровати, Марк закатал рукава и сделал глубокий вдох, успокаивая нервы. Чтобы соорудить бомбу, требовалось полное хладнокровие. По натуре он был из тех, кто плохо ладит с техникой. И руки у него были неловкие. Его склонность к излишней спешке в данном случае могла погубить все дело. По правде говоря, взрывчатые вещества вызывали у него нервозность. Вот и сейчас у него на лбу выступили капельки пота, и он вытер их нетерпеливым движением руки. Сам-то семтекс никаких специальных мер предосторожности не требовал. Это вещество не более опасно в обращении, чем глина для лепки. Можно на него наступать, можно его ронять, даже стрелять в него — и все без какого-либо риска, что взрывчатка сдетонирует. А вот прикрепить детонатор фирмы «Шкода» — совсем другое дело, и, если произвести эту операцию не слишком тщательно, может возникнуть очень большая проблема, сопровождающаяся шумом и грохотом.

Вытерев ладони о брюки, он взял детонатор и прикрепил нажимную пластину к фальшивому дну чемоданчика, которое незадолго до того вынул. С помощью небольшой отвертки он откалибровал устройство таким образом, чтобы электрический заряд поступил при резком изменении давления на пластину, превышающем пятьсот граммов, что соответствовало весу двух пачек купюр. Высвободив красный и зеленый провода, которые вели от нажимной пластины к шнуру детонатора, он вставил тоненький взрывной штырек в крайний брусок семтекса, который он потом прикрепил клейкой лентой к фальшивому дну. Наконец он привел взрывное устройство в рабочее состояние и поместил фальшивое дно в чемоданчик на прежнее место.

Затем, одну за другой, он снова стал укладывать пачки денег в чемодан, пока на кровати ничего не осталось.

Теперь, когда все было готово, он закрыл крышку и поставил цифровой код замка на «000».

В ванной он вытер лоб полотенцем. Рубашка на нем тоже оказалась совершенно мокрой, и он вынужден был ее сменить.

И тут весь дом вздрогнул, словно где-то внизу со всего маху задели стену каким-то предметом мебели. Ринувшись к двери, он бросил последний взгляд на чемодан: тот стоял на кровати, слегка покачиваясь.

Габриэль побежал вниз по лестнице. Он хотел сказать переносчикам мебели пару теплых слов.

46

— Вы член клуба? — спросила женщина в будке.

— К сожалению, нет, — ответил Марк Габриэль. — Но мне сказали, что я могу вступить.

Габриэль стоял в подъезде блистающего чистотой городского дома в Третьем округе Парижа. Он недолюбливал этот округ. Здесь Париж зарабатывал на свое содержание, представляя собой бесконечную и бесцветную череду фабрик, складов и железнодорожных путей товарных станций. То тут, то там умудрились выжить старомодные жилые квартальчики, подобные траве, пробивающейся сквозь потрескавшийся асфальт.

— Пожалуй, — сказала она. — Вы один?

— Да.

Женщина встала со стула и просунула голову через разделявшее их узкое окошко. Она была старым стреляным воробьем: крашеные черные волосы, полные щеки покрыты сосудистой сеточкой. На ней было старое шелковое платье, пошитое лет двадцать назад, открывающее обильную, испещренную крапинами грудь.

— А вы очень симпатичный, — пропела она, окидывая его взором пляшущих глаз. — Тре бьен. В одежде хороший вкус и хороший стиль. Вы предпочитаете женщин? Скажите прямо сейчас. Если мальчиков, подскажу альтернативное заведение.

Габриэль взял ее холодную ладонь в свою, словно желая согреть, поднес к губам и одарил поцелуем:

— Надеюсь, такой ответ вас устроит. — И он посмотрел ей в глаза долгим взглядом. — Уверен, вы работаете не весь вечер?

— Месье так добр, — улыбнулась она. — Членство стоит сто евро. В комнатах для развлечений курить нельзя. Если хотите взять туда коктейль — ну, там, вино, шампанское, виски, — ставьте, пожалуйста, на поднос. Мы только что закупили новую мебель. Использованные средства предохранения просьба бросать в специальную урну. У нас тут приличное заведение.

— О, я в этом ни капли не сомневаюсь.

Заведение называлось «Клеопатра». Это был общедоступный секс-клуб, обставленный, как египетский бордель. Габриэль заплатил вступительный взнос и прошел за расшитую стеклярусом завесу в салон, обильно украшенный алым бархатом и дымчатыми зеркалами. На стенах висели рамки с гравюрами Тутанхамона, Рамсеса и Клеопатры, окружающие плакат с пирамидами Гизы. Коридор слева вел в почти пустой ресторан. Несколько пар мрачно сидели за столиками и обедали. Ритмичная мелодия в стиле диско лилась из маленьких звуковых колонок. «АББА»: «Дансинг квин». Он пошел было назад, в зал, но тут в дверном проеме появилась величественная негритянка:

— Здравствуйте, — сказала она, покачивая широкими бедрами. — Я Вероника. Вы знакомы с «Клеопатрой»?

На Веронике было платье из золотой парчи, и весила она килограммов семьдесят, не меньше. Стоя на месте, она покачивалась на высоких каблуках.

— Не вполне, — проговорил Габриэль.

— У нас имеется несколько зон развлечений. Наверху есть бутик, где можно приобрести одежду на вечер. Что-нибудь волнующее. Серьгу. Ошейник. В бутике также можно присмотреть себе леди. За ними удобно наблюдать через полупрозрачное зеркало. И не стесняйтесь, стыдиться нечего. Разумеется, она будет знать, что вы любуетесь ее стриптизом. Может, вам захочется посетить бар, где стоит рояль? Всегда найдется желающий сыграть. К тому же это прекрасное место, чтобы найти себе спутницу на ночь или в ожидании ее насладиться коктейлем, вином, шампанским или виски.

— Меня интересует «Лабиринт Билитис».

Вероника прищурила глаза, и на ее губах заиграла легкая улыбка.

— Джентльмен, оказывается, любит приключения, — произнесла она. — Следуйте за мной.

Она провела его вверх по лестнице на следующий этаж и указала на дверь, на которой был изображен головной убор фараона.

— В «Лабиринте» одежда запрещена. Можете раздеться здесь и повесить вещи в шкафчик. Ключ от него носят на лодыжке или запястье. Как кому нравится. Я подожду вас здесь.

— Это необязательно.

Вероника провела рукой под пиджаком Габриэля:

— Может, месье хочет, чтобы там кто-то составил ему компанию?

— Спасибо, но нет.

Вероника пожала плечами и отошла в сторону. Было бы предложено!

— Это место лишь для тех, кто хочет позабавиться. Поднимайтесь на следующий этаж и там направо. И пожалуйста, не надо колебаться и медлить. Это заставляет других нервничать. Некоторые слишком стеснительны. Это ведь как публичное выступление, понимаете?

— Не стану даже пытаться.

— Ох уж эти мне деловые мужчины! — со вздохом сказала она, уходя. — Даже ночью не расстаются со своими портфелями!

— Это произошло в ноябре тысяча девятьсот семьдесят девятого года, — начала свой рассказ Сара Черчилль. — Джухейман аль-Утайби был молодым офицером из Национальной гвардии Саудовской Аравии. По всем отчетам начальства, он был солдатом прямо-таки образцовым: харизматический, яркий, сильный и целеустремленный. Преданный делу ислама. Он происходил из семьи ваххабитского духовенства. Ваххабиты проповедуют чистоту ислама. Это фундаменталисты, которые стремятсянеукоснительно соблюдать заветы Мухаммеда вплоть до мельчайших деталей. Никакого алкоголя, никакого табака, никакого кофеина, намаз пять раз в день и никакого внебрачного секса. На первом месте у них семья, на втором и третьем тоже семья. По всем стандартам хорошая, чистая жизнь. Да вы все это и так знаете…

Они с Чапелом направлялись на другой конец города посмотреть, что происходит в помещениях модного секс-клуба «Клеопатра», за членство в котором Кан заплатил шесть месяцев назад. Леклерк следовал за ними на мотоцикле, сопровождая нескольких своих коллег из «Службы действия». Это было не совсем то, чего им хотелось бы, однако ничего лучшего ожидать не приходилось.

— Продолжай, — сказал Чапел.

— Сто лет назад клан Сауда заключил союз со своими соперниками, входящими в военно-религиозное братство ихванов, и с его помощью установил контроль над территорией, до того известной просто как Аравия. В общем и целом, договор между ними заключался в следующем: «Вы поддерживаете нас в нашем стремлении к объединению разрозненных кочевых племен в одно единое королевство, а мы сделаем ваххабизм его официальной религией». Ихваны пошли на эту сделку потому, что скорее желали видеть на всей их земле торжество ислама во всей его чистоте, нежели стремились к политическому господству. Однако с годами выяснилось, что короли из династии Саудитов — Ибн-Сауд, Фейсал, Фахд и Абдулла — стоили один другого: они вовсе не собирались следовать предписаниям этой религии. Конечно, на людях правители делали вид, что уважают ее догматы, но при закрытых, а порой лишь при полуприкрытых, хотя иногда даже и при распахнутых настежь, дверях любили предаваться радостям того, что мы могли бы назвать западным образом жизни. Спиртное и женщины, причем то и другое в огромных количествах. Такое поведение сходило им с рук, пока касалось лишь короля и его домочадцев. Положение вещей начало меняться с наступлением нефтяного бума, но самый решительный сдвиг произошел в семьдесят третьем году, после первого нефтяного эмбарго, когда цена на нефть резко подскочила. За год доходы королевства возросли в десятки раз. В королевскую казну хлынул поток нефтедолларов. Король, этот щедрый добряк, тратил колоссальные суммы на содержание своих сыновей. А также на племянников и двоюродных братьев, на их сыновей и племянников и так далее. Вскоре ряды международной элиты пополнились сотнями принцев, путешествующих по Европе и по Америке из одного модного места в другое, где они пьянствовали, распутничали и пускали на ветер миллионные состояния.

Настала пора «несносных арабов». Однажды в Лондоне один из сыновей Фейсала, стоявший в очереди на престол где-то на сорок пятом месте, снял на длительный срок целый этаж отеля «Дорчестер» на Парк-лейн. Конечно, ведь «Дорчестер» — это шик! Этот принц, однако, в хорошем подпитии вдруг решил, что жизнь в отеле не соответствует стилю жизни, принятому в его родной пустыне. Слишком уж цивилизованная. Не вполне учитывает его бедуинские корни. И вот, в один прекрасный день, находясь в сумеречном состоянии, он пробежался по Гайд-парку, украл там собаку, притащил в отель, освежевал и зажарил на костре, разведенном прямо посреди коридора десятого этажа. Слухи об этом дошли до королевства, по которому и так гуляли сотни историй о пристрастии Саудитов к девушкам по вызову, кока-коле, вечеринкам и прочей «красивой жизни». Ваххабитам все это, конечно, не нравилось.

— И кажется, я понимаю почему, — проговорил Чапел.

— И среди многих других это не нравилось Джухейману аль-Утайби, — продолжила Сара. — Он решил, что достаточно насмотрелся, как его религия подвергается поруганию семейством, которое поклялось поддерживать ее принципы. Его тошнило от зрелища того, как западная моральная распущенность подрывает устои его страны. Он тайком собрал группу единомышленников. Солдат, студентов, представителей духовенства. И предложил дерзкий план. Они захватят мечеть Масджид аль-Харам и заставят дом Саудитов изменить свое поведение. И план этот был реализован. Двадцатого ноября Утайби с парой сотен единомышленников-реформистов завладели мечетью. В течение недели-другой он рассылал письма, в которых осуждал семью Саудитов, описывая их моральное разложение. Своего рода вариации на тему посланий апостола Павла к римлянам. В них он обличал «гниль», как он ее называл. Саудиты были не из тех, кто способен был принять его позицию. Они штурмовали мечеть. Но Утайби оказал серьезное сопротивление. Тогда они обратились за помощью к западным союзникам (как ни странно, к французам, а не к американцам), и те прислали советников из спецназа. После некоторой паузы в военных действиях гвардия снова штурмовала мечеть. Битва длилась несколько дней. Большинство мятежников были убиты. Потери гвардейцев также были очень велики. Джухеймана аль-Утайби захватили живым. Его вместе с шестьюдесятью семью соратниками судили и приговорили к отсечению головы. «Быстро-быстро», как говорят в тех местах. В лучших традициях исламского правосудия.

— И что, Саудиты сколько-нибудь изменились? — спросил Чапел.

— Ты сам-то как думаешь?

— Думаю, не сильно…

— Что они после этого и впрямь начали делать, так это финансировать множество радикальных исламских группировок, чтобы дело выглядело так, словно обещание, некогда данное ваххабитам, принимается ими всерьез. Может, сами они этому учению и не следовали, но, по крайней мере, намеревались его насаждать.

— И мы получили «Хиджру», — подхватил Чапел. — Я понимаю, семья Габриэля не слишком довольна ходом событий. Но с кем они хотят свести счеты и расквитаться? В первую очередь с Саудитами — за оскорбление религии? С французами — за помощь при подавлении восстания? С американцами — за экспорт кошмарной культуры в их страну?

— Ну, со всеми, конечно, — ответила Сара серьезным тоном.

Мордехай Кан, ступая осторожно и предусмотрительно поднимая ноги повыше, прокладывал себе дорогу среди обнаженных тел, щуря глаза, пытаясь приспособиться к янтарному полумраку. У него не было желания наблюдать за этими людьми, занимающимися самыми интимными ласками. Но все-таки он не мог вообще не смотреть на них, чтобы не споткнуться о какую-нибудь парочку. Не похоже было, чтобы они получали такое уж большое удовольствие. Мужчины двигались грубо, без нежности и страсти. На лицах женщин застыло выражение, которое он описал бы формулой «искусство требует жертв». Стоны то усиливались, то немного стихали. Отовсюду доносилось хриплое дыхание. Иногда даже начинало казаться, что кто-то из присутствующих испытывает удовольствие. И постоянно звучала танцевальная музыка, с ее размеренным ритмом и надсадными голосами певцов.

Чья-то рука ухватила его за лодыжку, и он замер, объятый страхом. Рука принадлежала лежащей женщине. Она была стройной и, судя по тому, что он мог разглядеть, привлекательной. Вокруг нее собралось несколько мастурбирующих мужчин. Свободной рукой она помогала то одному из них, то другому. Очевидно, ей захотелось еще одного поклонника. Кан высвободил ногу и, не говоря ни слова, двинулся дальше.

Наконец, хотя и не без труда, ему удалось найти затененную нишу, где перед ним не маячили мужчины и женщины, увлеченные друг другом. Как и на всех остальных посетителях запутанной вереницы комнат, которая носила название «Лабиринт Билитис», на нем не имелось никакой одежды, за исключением эластичной повязки на запястье. На ней находился ключ с брелком, на котором был выгравирован номер сорок семь. Этажом ниже, в рахитичном деревянном шкафчике, замок на котором он смог бы открыть простой скрепкой, в чемоданчике, накрытом одеждой, находился тот самый сверток.

Итак, ему это удалось. Он добрался-таки из Тель-Авива в Париж, за четыре дня проехав больше четырех тысяч километров. Он устал и проголодался, его мучил страх, но в то же время он находился в приподнятом настроении. Через несколько минут он получит плату, которой хватит до конца его дней. А он в ответ передаст то, что лежит у него в чемоданчике.

Это он, Кан, изобрел такое компактное оружие. Оно получило название «Саломея», по имени легендарной танцовщицы, потребовавшей принести ей на блюде голову Иоанна Крестителя. Небольшой корпус из нержавеющей стали размером с пару сигаретных пачек вмещал пятьдесят граммов плутония-239. На техническом языке это устройство принадлежало к категории двухфазных термоядерных боеприпасов. Имплозивная схема подразумевала получение сверхкритического состояния путем обжатия делящегося материала сфокусированной ударной волной, создаваемой взрывом обычной химической взрывчатки. Тонкая внешняя оболочка заряда, выполненная из плутония, вдавливалась в центральную область при детонации заряда взрывчатого вещества со скоростью пять километров в секунду. Воздействие внешней оболочки заряда на центральную плутониевую сферу должно было создать две ударные волны высокого давления: одну — распространяющуюся в сторону центра, а другую — в противоположном направлении. Возникшее в результате сжатие должно было стиснуть плутоний с такой силой, чтобы его плотность превзошла обычную в четыре раза. Коллапс центральной сферы должен был привести к еще большему сжатию термоядерного горючего в ее центре и запуску цепной реакции. Последняя же должна была привести к взрыву мощностью в одну килотонну, что соответствовало бы взрыву десяти тонн тротила. Такую конструкцию едва ли можно было назвать революционной. Бомбы, похожие на эту, производились уже в течение тридцати лет. Достижение Кана состояло в том, что ему удалось создать взрывчатый материал настолько мощный, что для инициации цепной реакции его требовалось всего тридцать граммов. Это, наряду с колоссальным прорывом, сделанным в области микроэлектроники, благодаря которому удалось в десять раз уменьшить размеры компонентов пускового устройства, и привело к существенному уменьшению размеров данного боеприпаса, — по существу, к его миниатюризации.

Украсть его не представляло большой трудности. Для этого только и требовалось, что обмануть систему безопасности с биометрическим контролем доступа, дающую добро на вход в лабораторию научных исследований и опытно-конструкторских разработок, равно как и на выход оттуда. Соответствующий допуск имела только небольшая группа ученых, чья благонадежность не вызывала ни малейших сомнений. Каждый входящий и выходящий проходил идентификацию при помощи сканера отпечатков пальцев. Кроме того, специальные весы измеряли вес ученого и были настроены на возможное изменение этого параметра в ту или иную сторону по сравнению с предыдущим результатом на половину килограмма. Система безопасности была создана всего с одной целью: не допустить кражи какого-либо из устройств, которые создавались в этой лаборатории, сооруженной глубоко под землей, в прямом смысле этого слова «в недрах» Эйлбруновского комплекса.

Самым трудным для Кана было заставить сканер и весы поверить, что он является совсем другим человеком, весящим на три килограмма больше. Тот ученый, доктор Лев Мейерман, являлся его коллегой и другом вот уже двадцать лет. Этот Мейерман имел рост один метр шестьдесят пять сантиметров, против метра восьмидесяти семи у Кана, и весил восемьдесят два килограмма по сравнению с семьюдесятью девятью килограммами у его приятеля. Определить вес на глазок не представлялось возможным. Кан был человеком науки и предпочитал точность. Решение задачи требовало, чтобы он взял дело в свои руки, и если правильного результата нельзя получить посредством физики, то в дело следовало пустить хотя бы социальную инженерию.

В течение нескольких месяцев Кан убеждал Мейермана сесть на диету, чтобы сбросить лишний вес. Каждый день во время обеденного перерыва они ходили на прогулку вокруг комплекса по всему его периметру. Каждый день он читал ему лекции о пользе фруктов и овощей. Они вместе измеряли вес Мейермана, как самого низкорослого и наиболее дородного из них двоих, и наблюдали за тем, как тот уменьшался с девяноста килограммов семидесяти граммов до восьмидесяти шести, потом до восьмидесяти четырех и, наконец, до восьмидесяти двух килограммов.

Обмануть сканер отпечатков пальцев оказалось еще проще. Кан снял отпечаток указательного пальца Мейермана с выпитой им утром бутылки минеральной воды «Перье». Использовав пары цианакрилатного клея, более известного как клей «Крейзи глу», он усилил рельефность отпечатка и сфотографировал его цифровой камерой. Затем в фотошопе увеличил контрастность изображения каждой бороздки, каждого рубчика и завитка. Получившееся в результате изображение было распечатано на лист прозрачной пленки и оказалось практически безупречным.

Используя фоточувствительную печатную плату, приобретенную в Тель-Авиве, в одном из специализирующихся на продаже бытовой электроники и товаров для радиолюбителей магазинов, и прозрачную подложку, Кан запечатлел отпечаток пальца на медной пластинке, по сути создав гравированную матрицу.

Насчет самого пальца у него тоже появилась оригинальная идея. Пять медвежат Гамми из жевательного мармелада, расплавленные с помощью горелки Бунзена, дали ему достаточное количество желатина, чтобы сделать из них последнюю фалангу указательного пальца. Охладив изделие, он приложил его конец к уже готовой матрице. Оттиск получился прекрасно. Теперь у него был палец совсем как настоящий. Сканер, который не измеряет исходящее от человеческого тела тепло, можно было дурачить сколько угодно. Так что вскоре Кан вышел из дверей лаборатории с «Саломеей» в кармане пиджака, оставив взамен очень похожий на нее макет-пустышку.

Килотонны. Плутоний. Ядерный материал.

Эти слова обжигали Кану язык. Завтра наконец он освободится от сего дьявольского лексикона. Его долг израильтянина, сиониста и отца давно выполнен, и завтра он полетит на юг, в Мадрид, а затем дальше, в Кейптаун. В этом городе живет много евреев — ищущих новизны, стремящихся к лучшему, первопроходцев, таких как он. Он прекрасно уживется с ними. Это место как раз по нему. Он надеялся, что устроится преподавателем. Например, учителем в средней школе, это ему подойдет, равно как и химия или даже иврит. Пришло время отдавать долги.

Чья-то рука коснулась его плеча, и Кан вздремнул от неожиданности. Кто теперь? Еще один пузатый Ромео? Или вислогрудая матрона, ищущая наслаждений в объятиях тощего пожилого еврея? Обернувшись, он увидел человека с улыбающимися глазами.

— Добрый вечер, друг мой, — проговорил Марк Габриэль. — Далеко же вы заехали от своего дома.

47

Адмирал Оуэн Гленденнинг недоверчиво уставился на помесячную распечатку операций, проходящих по банковскому счету Адама Чапела в Банке Хантса.

— Когда вы это обнаружили? — спросил он Бобби Фридмана.

Алан Холси поспешил ответить вместо своего подчиненного.

— Бобби наткнулся на эту информацию немногим больше часа назад, — начал он. — И…

— Кажется, я спросил мистера Фридмана, — прервал его Гленденнинг.

— Прошу прощения, сэр.

Эти трое стояли в дальнем углу операционного зала Центра по отслеживанию зарубежных террористических счетов в здании штаб-квартиры ЦРУ в Лэнгли. В помещении стояла непривычная тишина. У Гленденнинга были усталые глаза, и одежда на нем висела довольно-таки мешковато. С тех пор как в рамках операции «Кровавые деньги» началась охота на «Хиджру», он спал в общей сложности не больше десяти часов.

— Ну, мистер Фридман, я жду.

Бобби Фридман перевел взгляд со своего шефа на заместителя директора ЦРУ по оперативной работе:

— Как только что сказал мистер Холси, я работал с переводами Благотворительного фонда Святой земли и наткнулся на эти четыре транзакции. Каждая предусматривала перевод шестидесяти пяти тысяч долларов на счет в одном и том же американском банке. Сперва я подумал, что тут какая-то ошибка. Потому что сначала ничего подобного не заметил. Не сочтите за хвастовство, сэр, но это не в моих правилах не обращать внимания на такие вещи. Вот я и решил, что это какая-то оши…

— Ну, давайте говорите живей, мистер Фридман. — Гленденнинг сложил на груди руки и, казалось, подался всем телом вперед, по направлению к этому крепышу-аналитику, словно стараясь тем самым ускорить изложение им существа дела.

— Так вот, сэр, как я уже сказал, меня это сильно заинтересовало. Если Благотворительный фонд Святой земли является своего рода ширмой, прикрывающей деятельность «Хиджры», то такие переводы могут служить первым свидетельством того, что она как-то связана с Америкой. Доказательством того, что террористы действуют и на нашей территории.

Гленденнинг поднял руку, приказывая Фридману замолчать.

— И с кем конкретно вы связались, чтобы получить разрешение на проверку этих счетов? — спросил он, принюхиваясь, словно почуял неприятный запах.

— С Джоном Оглторпом из Банка Хантса.

— Этот Джон Оглторп, он кто, судья или просто ваш добрый приятель?

— Мистер Оглторп заведует сношениями с федеральными ведомствами в Банке Хантса, в котором Чапелом и был открыт счет. Я распознал код банка, присвоенный Американской банковской ассоциацией, поэтому позвонил и попросил сделать мне одолжение.

— И это одолжение состояло в том, что он согласился незаконно сообщить вам подробности, касающиеся банковского счета гражданина США?

— Да, сэр, — признался Фридман, выглядя при этом так, словно только сейчас учуял весьма неприятный запах, исходящий от какого-то очень вонючего варева.

— Алан, немедленно свяжись с судебными властями. Пусть выпишут официальный ордер на доступ к счетам Чапела в Банке Хантса. И проследи, чтобы он был выдан задним числом и на нем стояла вчерашняя дата. Свяжись по этому делу с судьей Макманусом. Он один из наших людей.

Холси тут же поднял руки вверх:

— Глен, пожалуйста, это же не…

— Алан, заруби себе на носу: если мы не нарушаем чьи-то права, значит, плохо работаем.

Обескураженный Холси опустил голову и отошел на несколько шагов в сторону, чтобы связаться с судьей.

Гленденнинг вновь обратил внимание на Бобби Фридмана:

— Ну что, мистер Фридман, правильно ли я понял, что этот внезапно забивший фонтан информации является результатом некоего неофициального сотрудничества?

— Да, адмирал.

Гленденнинг кашлянул, и его лицо прояснилось.

— Зови меня Глен, — разрешил он, похлопав рукой по плечу Фридмана, а затем повел его за стеклянную стенку, отгораживающую кабинет, расположенный в задней части операционного зала. — Хорошо, что хоть кто-то вокруг меня понимает, что мы, черт побери, ведем сейчас настоящую войну. Знаешь, что происходит на войне с хорошими парнями? С теми, кто соблюдает все правила и предписания? И не открывает огня, пока им не прикажет генерал? Знаешь? Их убивают, Роберт. Убивают! — воскликнул он, для пущей убедительности подкрепляя свои слова сильным ударом трости в пол. — Так что теперь, Роберт, я хочу, чтобы ты разослал повсюду факсы с номером социального страхования Чапела. Шли их во все банки на территории США и во все прочие, с которыми мы поддерживаем хоть сколько-нибудь дружеские отношения. Введи все, связанное с Чапелом, все, что у нас только есть, в свою базу данных, в этот твой «ведьмовской котел», как ты его называешь… так ведь, кажется?

— Откуда вы…

— Вбей в него все, что у нас на него есть, — продолжил Гленденнинг. — Номер водительских прав, домашний адрес, номер паспорта, все-все. Давай посмотрим, где он мог появляться прежде. Я хочу знать обо всех связанных с его именем транзакциях за последние пять лет. Хочу знать, где он заработал каждый свой цент. А когда ты все это добудешь, я хочу, чтобы ты прошелся по всем суммам, которые Чапел когда-нибудь переводил в какой-либо другой банк. Если у него есть какие-то сообщники, я хочу знать, кто они. И живо. Я достаточно ясно выразился?

— А как насчет ордера?

— Он будет лежать у тебя на столе уже через пару часов, и ты сможешь зачитывать его всем банкирам, каким потребуется. Это дело относится к тому самому пункту триста четырнадцать, подпункт «а», это как пить дать.

Гленденнинг имел в виду подпункт 314(а) пресловутого Патриотического акта, который разрешал сотрудникам правоохранительных органов получать доступ ко всей не подлежащей разглашению информации, касающейся частных граждан, в случае если это может понадобиться для защиты государства.

Фридман нервно кивнул.

— Да что вы, сэр, — начал он жалобным голосом, пожимая при этом могучими плечами. — Не может быть, чтобы все оказалось так плохо. Я хочу сказать, что мы ведь говорим о Чапеле, а не о ком-то другом.

Гленденнинг постарался отнестись к данному замечанию достаточно серьезно и не отметать его с ходу.

— Понимаю твою обеспокоенность, Роберт, — заявил он с торжественной нотой в голосе. — Не могу раскрывать слишком много связанных с этим расследованием подробностей, но с самого начала операции «Кровавые деньги» стало ясно, что среди нас завелся крот. Я точно так же был ошарашен, как ты, узнав, что им оказался Адам Чапел. Но кто-то ведь должен был им оказаться. Увы, у предательства всегда есть человеческое лицо. Причем конкретное.

Фридман кивнул, но Гленденнинг все равно чувствовал, что подчиненный колеблется и не до конца верит его словам. Нет, так не пойдет.

— Кто любил повторять, что цифры не лгут?

— Чапел, сэр. Это его любимое выражение.

— Спасибо, Роберт, что напомнил. А теперь выметайся и добудь мне побольше фактов.

Едва Фридман ушел, Алан Холси захлопнул крышку мобильного телефона и подошел к Гленденнингу:

— Судья Макманус уже в курсе. Ему только требуется номер счета, и он выпишет ордер в течение часа.

— Этот сукин сын водил нас за нос целую неделю! — рявкнул Гленденнинг, позволяя своему гневу теперь, когда они с Холси остались только вдвоем, прорваться наружу. Он потер лицо рукой и вздохнул. — Надо бы сохранить все это в тайне. А то как бы не подмочить репутацию. История об агенте-перебежчике публике не понравится. Этот Чапел все еще в Париже с Сарой Черчилль?

— Да.

— Позвони Неффу в наше тамошнее посольство. Пускай его арестуют.

48

Сара Черчилль повернула на нужную улицу и вытянула шею, силясь прочитать адрес:

— Где же тут дом номер шестнадцать?

— Второй… Четвертый… — начал высматривать требуемый номер дома Чапел. — Это в паре кварталов отсюда.

Сара нажала на педаль газа, увидев, как в зеркале заднего вида показалась огромная фара, установленная на мотоцикле Леклерка.

— Поедете вы трое, — сказал генерал Гадбуа после того, как Чапел закончил с Жоржем Габриэлем, а Сара передала главное из того, что сказал ей Йосси, более известный как полковник Игаль Блюм, шеф Управления разведывательных операций в Европе. — Посмотрите, что там происходит. Порасспрашивайте. Если встретите тех, кого мы ищем, не лезьте на рожон. Мы пришлем несколько ребят из «Службы действия», чтобы они вам помогли. Больше не рискуйте: боже вас упасти влипнуть в историю наподобие той, которая привела к гибели Сантоса Бабтиста. Достаточно с нас и одного такого провала.

Леклерк уловил на себе осуждающий взгляд Чапела.

— Ты все еще считаешь, что их предупредил кто-то из наших? — спросил он. — Подумай хорошенько. Утечка информации — это по части американцев. В этом они мастаки. Может, стоит поискать врага поближе от дома?

— Хватит! — рявкнул Гадбуа и добавил с кошачьим шипением: — Идите же, наконец. И тихо!

Если его и можно было упрекнуть в том, что он не принимает со всей серьезностью угрозу использования террористами на его территории попавшего в их руки ядерного оружия, то виновата в этом была Сара. Это она ввела его в заблуждение, ничего не сказав про украденную в Израиле бомбу. По ее словам, Кан просто ударился в бега, у него имелись какие-то планы, но и только.

Когда они проезжали следующий квартал, Чапел опять начал высматривать требуемый адрес. Вот дом номер восемь. Номер десять. Все это были трехэтажные особняки с небольшими лесенками, ведущими к большим входным дверям, и с разделяющими их неширокими проулками. Фасады были практически одинаковы: обработанный пескоструйным аппаратом гранит, темные ставни, крутые крыши с мансардами.

— Между прочим, твои успехи в общении с тем задержанным парнем впечатляют, — сказала Сара.

— Да, кажется, у меня получилось, правда?

Чапел был окрылен своей удачей, словно никому не известный спринтер, которому удалось выиграть забег. Жорж Габриэль перестал молчать и заговорил. Проблема заключалась в том, что на самые важные вопросы он так и не дал ответа. Что замышляется? Кем? Когда? И каким образом? Знание того, что отец Жоржа хочет «расквитаться», ничего, по сути, не давало. Этого «расквитаться» было явно недостаточно. Тем более странно, что сын, живший под одной крышей с отцом, главным организатором «Хиджры», с тем, кто составил дерзкий план и пригрозил, что Соединенные Штаты захлестнет «кровавый потоп», так плохо обо всем осведомлен.

Жорж Габриэль подбросил и крохи другой информации, но они лишь подтверждали очертания той мозаичной картины, которую Чапел и Сара уже сумели составить из имеющихся у них разрозненных кусочков. Отец его улетел в Буэнос-Айрес двумя днями раньше. Проверка бортовых журналов показала, что некто по имени Клод Франсуа, пассажир первого класса, сделал пересадку на самолет, летевший в парагвайскую столицу, город Асунсьон, и вернулся в аэропорт «Шарль де Голль» этим утром. Упоминание фирмы как «Интелтек» побудило Жоржа признать, что он слышал это название.

Допрос еще продолжался, а в дом Габриэля в Нейи уже нагрянули с обыском. Увы, там никого не оказалось, никого и ничего — словно до них здесь побывала стая саранчи. В настоящее время коллеги Леклерка проверяли, с кем разговаривал по стационарному телефону ее хозяин, чтобы выяснить, не звонил ли он кому-то из сообщников перед тем, как скрыться. Однако Чапел сомневался, что это даст какой-нибудь результат.

Офис фирмы «Ричмонд холдингс» также оказался совершенно пустым. Потребовалось бы много месяцев, если не лет, чтобы проследить, куда вкладывались ее деньги. Дело в том, что компания — это совсем не то что отдельный человек. На финансовые организации в подобных случаях не так-то просто нажать, как это произошло совсем недавно, на прошлой неделе, когда соответствующее давление открыло перед Чапелом и Сарой двери дружественных финансовых организаций.

Сейчас с Жоржем Габриэлем беседовал один из товарищей Леклерка. Один из тех, кто бинтует костяшки кулаков перед тем, как войти в камеру, и у которого те оказываются в крови еще до того, как он начинает задавать вопросы. Знал ли Габриэль больше того, что сказал? Чапел не имел на этот вопрос однозначного ответа. Они играли в очень серьезную игру. Он не думал, чтобы вдовы его погибших друзей стали возражать против того, чтобы они вели ее максимально грубо. В конце концов, им просто нужно было узнать, не осталось ли у Жоржа Габриэля еще что-нибудь за душой. Чапел начинал понимать главное правило ведения допросов: пленный не должен прекращать говорить, пока не скажет того, что от него хотят услышать. При отсутствии твердых фактов у них имелись действия Марка Габриэля, и это должно было их утешить.

Габриэль в Париже. Его решимость избежать риска и убить сына ради того, чтобы парень не проболтался, стоила многих томов свидетельских показаний и красноречиво свидетельствовала о реальности его планов. Или он, как полагал Жорж, пытался убить собственного сына, дабы того настигло справедливое возмездие? Во всяком случае, Жорж Габриэль подтвердил, что задуманное его отцом близится к осуществлению и теперь для него успех — только вопрос времени.

Делу «Хиджры» предстояло вот-вот свершиться.

— Приехали, — сказала Сара, подруливая к поребрику. — Бульвар Итальянцев, дом шестнадцать. Это через дом отсюда.

Выйдя на тротуар, Чапел, Сара и Леклерк встали в кружок.

— Идите за мной, — велела Сара. — Думаю, Кан захотел оказаться здесь таким же анонимным гостем, как и другие клиенты. Я бы на его месте поступила именно так. — Она покачала головой. — Тысяча к одному, мы его не застанем.

— А для чего, по-твоему, он заплатил за членство в этом клубе? — спросил Чапел.

— Секс-клуб — это очень укромное место, — пояснила Сара, все больше утверждающаяся в роли лидера. — Не так-то легко пронести пистолет туда, где все ходят нагишом. Для обмена товара на деньги лучшего места не придумаешь.

— Похоже, он не слишком-то доверяет Габриэлю.

— И правильно делает, — заметила Сара. — Кан с точки зрения его политических взглядов должен быть таким правым, что правей некуда. В прошлом офицер. Потерял обоих детей во время интифады. Не понимаю, как он вообще может что-то продать арабу.

— И я тоже, — согласился с ней Леклерк. — Возможно, эта сделка вообще затеяна под фальшивым флагом. Не исключено, что Габриэль выдает себя за кого-то другого, кем на самом деле не является. Например, за южноафриканца. Или за американца. А скорее всего — за еврея.

Чапел почувствовал присутствие кого-то еще, но, когда оглянулся, увидел позади Леклерка одни только неясные тени. Улица казалась ему подозрительно тихой. Это встревожило Чапела. Как затишье перед землетрясением.

— Ну что, пошли, джентльмены? — позвала Сара. — И помните, мальчики: мы веселая троица. Никаких ссор и пререканий.

— Как я понимаю, мы должны обменяться ключами, — сказал Габриэль.

— Просто и эффективно, — ответил Кан.

Габриэль успел позабыть, каким встревоженным выглядит этот человек, каким серьезным, как пугает его груз ответственности. За несколько месяцев, прошедших со времени их последней встречи, он постарел лет на десять.

— Вам следует научиться доверять, — произнес он голосом, в котором звучали искренность и дружелюбие.

— Этому я посвящу весь остаток своей жизни.

Габриэль стащил с руки эластичный браслет и вручил его Мордехаю Кану:

— Вы найдете там все, о чем мы договорились. Думаю, будет лучше, если мы возьмем каждый свое не вместе, а по отдельности.

Кан шагнул в сторону Габриэля, подойдя к нему чересчур близко, если принять во внимание характер заведения, где они находились, и то, что были они голыми. С этого расстояния чувствовалось, как бедняга смердит. Было очевидно, что он не мылся с тех пор, как покинул Тель-Авив.

— Это устройство можно взорвать четырьмя разными способами, — сказал Кан. — Цепную реакцию можно инициировать с помощью дистанционного взрывателя, скоростного переключателя, таймера или сделать это вручную. Не в моих правилах совать нос в чужие дела, но будет хорошо, если вы скажете, какой их этих возможных вариантов кажется вам наиболее предпочтительным.

— Тот, что выберет один из патриотов, который воспользуется этим оружием.

— Однако лучше бы я сам объяснил вам, как им пользоваться. Не думаю, чтобы вам или мне следовало идти на неоправданный риск. Я только объясню. — И Кан во всех подробностях описал все три шага, которые нужно проделать, чтобы получить доступ к центральному процессору и с его помощью взорвать бомбу. — Как видите, это достаточно просто.

— Итак? — поторопил его Габриэль, подставляя ладонь для ключа.

Он провел в этом клубе непозволительно много времени. Годы конспиративной деятельности научили его тому, что время, проводимое в чуждом ему окружении, должно быть как можно более ограничено. Он заметил какого-то странного человека, глазеющего на них из соседней комнаты. Он был бледным, рыжеволосым, тощим и с женскими бедрами, а также (волей-неволей заметил Габриэль) с весьма небольшим мужским достоинством.

— И еще одно, — произнес Кан.

— Что? — У Габриэля засосало под ложечкой.

— Вам понадобится код, чтобы включить ЦП.

— И какой он?

Кан ответил с извиняющейся улыбкой:

— Чтобы его получить, вам придется подождать до завтра. Считайте, что я перестраховываюсь.

Габриэль почувствовал, что столбенеет и его ноги врастают в пол. Перед его мысленным взором тотчас предстали чемоданчик в шкафчике и тщательно перевязанные стодолларовые купюры, лежащие поверх полукилограмма семтекса. Для мистера Кана завтра уже не настанет. В мозгу пронеслась мысль, что этот израильтянин его перехитрил. Код. И как это не пришло ему в голову раньше. Надо было догадаться придумать то же самое.

— Сделка расторгается, — произнес Габриэль и выхватил ключ из руки Кана.

Пройдя мимо физика, он отыскал выход на лестницу, так ни разу и не оглянувшись. Имелся лишь один способ выиграть эту игру. Полный газ, или вообще ничего не получишь.

Он спустился уже на три пролета, прежде чем услышал шлепанье босых ног следующего за ним Кана.

— Пожалуйста, остановитесь, — задыхаясь, пропыхтел Кан. — Я был не прав. Ну, сглупил. Стойте! Прошу вас!

Еще несколько секунд Габриэль игнорировал его мольбы.

— Это было глупо с вашей стороны, если не еще хуже, — бросил он обвинение в лицо Кану, припирая его к стене лестницы. Проходящая мимо парочка в ужасе отшатнулась. — Это было подло. Попросите кого другого нанести от вашего лица удар свободы. Мои люди могут и подождать.

— Право же, я приношу свои извинения. В наши дни очень трудно доверять людям, тем более в моем возрасте.

Габриэль зло фыркнул и сдался:

— Код?

— Двадцать два, один, две тысячи первый. Это день, когда убили моего Давида.

У входа Сара заговорила от имени всех троих:

— Добрый вечер. А разрешается ли девушке проводить сразу двоих кавалеров?

— Конечно, — с готовностью ответила давешняя брюнетка. — Разумеется. Вы члены клуба?

— Еще нет.

— Сто пятьдесят евро за пару. Сотня за одиночку.

— Но мы же практически одна семья, — принялась клянчить Сара лукавым голосом.

Она разыгрывала пьяную потаскушку, то есть девицу такого рода, каких в этом заведении всегда нехватка. В таких местах петухов всегда больше, чем курочек.

— Ну хорошо, хорошо. Две сотни евро за троих. И больше не спорьте, а то я передумаю.

Чапел сунул деньги ей в окошко.

— Вообще-то, мы ищем тут одного друга, — призналась Сара, просовывая голову в прокуренную будку и подавляя смешок. — Иностранец, высокий, с седеющими волосами. Очень серьезный.

У нее имелось с собой его изображение, но показать его было все равно что объявить себя полицейскими.

А как же Габриэль? Чапелу захотелось напомнить ей и про него. Спроси, тут ли он? Здесь хорошо пригодилось бы описание, данное Жоржем своему отцу: возраст сорок пять лет, черные, коротко стриженные волосы, карие глаза, представителен и приятен на вид. Но женщина ответила еще раньше, чем Чапел успел вмешаться.

— Вы опоздали, дорогуша, — прошепелявила она. — Был тут один такой старикан. Так он пришел уже час назад. Наверное, уже совсем спекся. — Привстав, она подняла руку и прищелкнула пальцами. — Вероника покажет вам дорогу.

Чапел взбежал стремглав по лестнице, словно еще один изголодавшийся эксгибиционист, неудержимо стремящийся к заветной, хотя и недозволенной, цели. В ребра больно втыкалась кобура, из которой торчала массивная рукоятка девятимиллиметровой беретты французского производства, впечатавшаяся ему в верхнюю часть руки. Ему опротивело быть Чапелом-бухгалтером, Чапелом — упрямым книжным червем. Теперь от него требовалось совершенно иное. Умение навязывать свою волю силой и проводить в жизнь букву закона — короче, производить аресты. Случая попрактиковаться в этом ему еще не выпадало, за исключением того раза, когда он рванулся изо всех сил вперед за ускользающим террористом и оплошал, упустив его.

Леклерк успел позвонить Гадбуа и сообщить ему, что они нашли Кана. Крепкие ребята из «Службы действия» оцепили периметр. Агенты стерегли каждую дверь, предусмотрительно спрятанные автоматы были у них наготове. Арест следовало произвести тихо. Никаких сирен. Никаких криков. Операция, которой не было. Бомба, которой не существовало.

— Ее нельзя взорвать моментально. И тем не менее на всякий случай надо действовать осторожно. Его не следует брать живым, — шепнула Сара, отвечая на вопрос Леклерка.

Она говорила не о Кане, а имела в виду Габриэля. Ведь он тоже был здесь. В своей жизни она немало пообщалась с полицейскими, знала, что те собой представляют, и ее опыт подсказывал ей, когда им следует говорить правду.

Звуки фортепиано заставили их покинуть площадку второго этажа. Чапел направился туда, откуда доносилась музыка. Его глаза постепенно привыкали к тусклому освещению. Он вошел в зал робко, слово не уверенный в том, что попал куда надо. Немолодой человек сидел на скамеечке для пианиста и одной правой рукой наигрывал мелодию песни Элвиса Пресли. Чапел с облегчением отметил, что тот одет. В воздухе висела завеса табачного дыма. Несколько мужчин и женщин окружили небольшой кабинетный рояль и потихоньку переговаривались, держа в руках цветные коктейльные бокалы с воткнутыми в них зонтиками. «Они что, — подумалось Чапелу, — таким образом собираются с духом, чтобы окунуться в разврат? Или обсуждают, у кого и как на сей раз это получилось?» Он вгляделся в их чопорные, скучающие лица и тут же понял, что ни Кана, ни Габриэля среди них нет. Ни один из присутствующих не подходил под имеющиеся у них описания этих выдающихся личностей.

С другой стороны лестничной площадки имелся бутик, в котором продавались обычные для таких мест эпатажные вещицы и аксессуары. Кожаные бюстгальтеры, резиновые корсеты, целая стенка, посвященная кнутам, плеткам, цепям, наручникам и капюшонам. К своему удивлению, Чапел заметил, что в магазинчике имеется второй торговый зал. Он прошел туда, глядя прямо перед собой, уставившись во все глаза на продаваемые товары. Через несколько шагов он дошел до орудий более жесткого секса — игрушек, которые он всегда считал скорее нелепыми, чем отталкивающими. Покупатели собрались в дальнем углу помещения и не отрывая глаз смотрелись в тусклое зеркало. Когда Чапел подошел ближе, зеркало оказалось прозрачным. Тощая долговязая женщина, вот уже лет десять как не в расцвете своей красоты, стояла по другую сторону, примеривая лифчики и трусики. У Чапела заняло всего лишь секунду заметить, что покупательница двигается в такт музыке. Ее демонстративные движения были рассчитаны на публику: она кокетливо отводила назад волосы, методично снимала один бюстгальтер за другим. Знала, что на нее смотрят.

Скорее позабавившись, чем испытав отвращение, Чапел уже хотел повернуться, чтобы уйти. И тут периферическим зрением он едва уловил промелькнувшую тень. Человек в деловом костюме быстро шел упругим спортивным шагом. Повернув голову, Чапел перевел взгляд с женщины на худощавого брюнета, пересекающего комнату по ту сторону стекла. Чапел положил руку на стекло и пригляделся. Он увидел Марка Габриэля, ударом плеча пытающегося открыть дверь запасного выхода. Возраст между сорока и пятьюдесятью, коротко подстриженные черные волосы, спортивного телосложения, красивый, статный. Да и кто еще принес бы такой кожаный чемоданчик в этот коммерческий центр удовольствий? Габриэль снова толкнул дверь, но та не поддавалась.

Чапел ринулся к выходу из бутика. В коридоре на него изумленно уставился какой-то голый мужчина, более волосатый, чем канадский медведь гризли. Затем тот открыл рот от удивления и попятился. «Что, не ожидал здесь увидеть пистолет, парень?» — пронеслось у Чапела в мозгу, и он перешел на бег. Теперь он находился в каком-то туннеле из малинового плюша. Рамки с гравюрами на древнеегипетские темы чередовались с черно-белыми фотографиями жадно заглатываемых половых органов. Слева появилась какая-то новая комната. Он нырнул в нее, замедляя шаг и держа наготове снятый с предохранителя пистолет с досланным в ствол патроном. Дыхание было спокойным, недаром он занимался бегом. С этим проблем не имелось. Беда заключалась в другом. Если дело дойдет до стрельбы, он едва ли сумеет попасть даже в амбарную дверь с расстояния три метра.

Леклерк находился наверху, осматривая помещения, где посетители занимались любовью. Сара искала в ресторане и на кухне. Он здесь, хотелось закричать Чапелу, давайте все сюда, на второй этаж!

Тут Чапел заметил за кадкой с пальмой дверь запасного входа. Габриэля нигде не было видно. Чапел подергал за ручку. Закрыто. В примерочной женщина заканчивала свой стриптиз: она застегивала ремешки на туфлях-лодочках с высокими каблуками, прижав к стеклу свой унылый, костлявый зад. Больше этот коридор никуда не вел. Он заканчивался тупиком. Чапел посмотрел направо и налево.

Габриэль исчез.

49

Мордехай Кан сидел на скамье в раздевалке и глядел на потертый кожаный чемоданчик у него в ногах, и в его душе разливалось чувство огромного облегчения. Наконец-то. Дело сделано. Впервые в жизни он сделал что-то сам. Он позволил себе иметь собственную точку зрения и сумел сделать свое мнение весомым. Множество людей мечтало каким-нибудь образом оставить след в истории. Когда же такой шанс представился ему, он им воспользовался. Внес свой вклад. Кан натянул туфли, затем опустил руку на чемоданчик. Очень осторожно открыл замок и заглянул внутрь. Пачки купюр словно подмигивали ему.

Как ни странно, при виде денег он не ощутил никакой эйфории. Конечно, с деньгами жить проще. Что ж, если за сделанное он получил деньги и тем обесценил высокие мотивы, которыми руководствовался, он сможет с этим смириться и жить дальше. Люди из «Сайерет Маткаль» никогда не простят его и не успокоятся, пока не найдут и не накажут. Таковы правила шпионских игр, и теперь он человек обреченный. Три миллиона долларов помогут ему на время оторваться от этой стаи гончих. На месяцы? На годы? Ему не хотелось гадать.

Выбрав пачку банкнот, он хлопнул ею по колену, сорвал скрепляющие их ленточки и развернул купюры веером, как в кино. Он закажет себе самую дорогую еду. Поселится в пятизвездочном отеле, потом надолго уляжется в ванну, купит новую одежду, а вечером отправится в центр города поразвлечься. Пока еще только одиннадцать тридцать. В Париже вечер наступает рано, и он тряхнет стариной на всю ночь.

— Бонсуар, доктор Кан. — Повернув голову, Кан увидел худое, болезненное лицо человека, только что назвавшего его по имени. Он понял, что всем его планам пришел конец. — Бьенвеню а Пари. Добро пожаловать в Париж.

Леклерк вытащил пистолет и сделал шаг вперед, входя в раздевалку.

— Хорошо доехали? — спросил он.

Кан ничего не ответил. Он лишь вздохнул, уронив руку на колено.

Леклерк смотрел начемоданчик. Ему вдруг подумалось, это тот самый чемоданчик, который Талил нес почти через весь город, выполняя свое последнее задание. Именно этот чемоданчик убил Сантоса Бабтиста и американских агентов. И чуть не убил его самого.

— Встаньте! — приказал он.

Кан встал.

Леклерк сделал шаг назад. Ему хотелось убраться отсюда. Там бомба. Он это знал. Точно так же, как знал про бомбу у Талила. Нет, он не трус. Вовсе не страх удержал его от того, чтобы геройски ринуться в квартиру Талила. Это инстинкт. Инстинкт самосохранения. Что-то шепнуло ему, что у Талила есть бомба. Сама природа тайком предупредила его, не пустила в помещение, где укрылся склонный к суициду маньяк. Вот и в этом чемодане наверняка тоже бомба.

— Медленно отойдите от чемодана.

— Как, вам это не нужно? — спросил Кан, изобразив удивление. Он поднял пачку стодолларовых купюр и помахал ими.

— Я сказал, отойдите.

— Собственно, вы опоздали. Вам нужно другое. Увы, оно теперь не при мне.

Позади Леклерка приоткрылась дверь. В образовавшуюся щель просунула голову Сара Черчилль.

— Назад! — предостерег он ее. — Приказываю очистить здание.

— В чем дело?

— Очистить здание!

Он судорожно сглотнул и с усилием заставил себя не закрывать глаза. В голосе слышался испуг. Но нет, он должен пройти через это. Он кивнул, и ее голова исчезла.

Леклерку представилось, что он находится в мрачном коридоре в том самом доме в Университетском городке. Ему никогда не нравились тесные замкнутые пространства. Предчувствие, он это знал. Он ведь собирался рвануть вслед за Бабтистом. Он заставлял себя бежать за Чапелом и остальными, однако ноги наотрез отказались повиноваться. Он остался стоять, пригвожденный к полу, недоумевая, какому идиоту пришло в голову вызвать полицию. Возможно, это дело рук Гадбуа, хотя тот и пытался убедить всех в обратном. Все этот Гадбуа и его недоверие к американцам! «Тут сложная механика, одно цепляется за другое», — любил повторять он. И впрямь, всегда имелось что-то такое, чего Леклерк не знал.

— Ну-ка, живо! — рявкнул он, и на сей раз ему понравилось, как звучит его голос. — Отойдите. Не заставляйте повторять дважды.

Кан закрыл лицо руками.

— Возьмите все эти деньги, — произнес он умоляющим тоном. — Пожалуйста. Мы можем договориться. Я помогу вам его найти. Я смогу. Все это ваше, забирайте. Берите, пожалуйста.

Леклерк приблизился к нему на один шаг, потом на другой. Сердце бешено колотилось. Какой-то голос подсказывал ему повернуться и выскочить вон, схватить Сару и Чапела, бежать из этого дома как можно быстрее. Чемодан Талила. Тесное помещение, замкнутое пространство. И о предчувствии нельзя забывать. Нет, решил он. Не поддамся. Убегать нельзя. Надо остаться. Его долг в том, чтобы произвести арест. Привстав на цыпочки, он заглянул в незакрытый чемоданчик. Успокоился. В конце концов, это ведь просто деньги.

— Ладно, — сказал он, теперь уже своим обычным голосом, в котором звучала одна только всегдашняя неприязнь, — только держите руки так, чтобы я мог их видеть.

Однако что-то в тоне, которым это было сказано, пробудило в Кане искру надежды. Израильский физик запустил руки в чемоданчик.

— Мы можем договориться, — вскричал он. — Вот…

Он вынул две аккуратные зеленые пачки и протянул их Леклерку.

Чапел побежал обратно по коридорам и вниз по лестнице. Габриэль еще в здании! Нужно срочно позвать Сару, предупредить Леклерка. Кан тоже вполне может здесь оказаться. В мозгу царила жуткая каша, его способность судить о происходящем рационально и логически исчерпала себя, мысли путались, как старая растрепанная веревка. Оказавшись на первом этаже, он посмотрел направо, налево. Четверо, которых он не знал, но в облике которых ему показалось что-то неуловимо знакомое, направились к нему. На всех были синие костюмы и белые рубашки.

— Мистер Чапел… — заговорил один из них. Это был Нефф, представитель ФБР. Тот самый надменный чинуша, который доставил его из больницы на совещание с участием Гленденнинга. — Мистер Чапел, пожалуйста, сдайте свое оружие.

Чапел посмотрел на свою правую руку и увидел, что держит в ней пистолет, которым размахивает, как законченный идиот.

— Он здесь, — сказал он взволнованно и опустил пистолет. — Габриэль здесь. Я хочу сказать, Утайби. Он там. Наверху. Я увидел его только мельком, и он тут же исчез. Велите оперативникам из «Службы действия» перекрыть выходы. Он еще тут!

У Неффа в руке тоже был пистолет — короткоствольный полицейский револьвер, и фэбээровец навел его на Чапела:

— Положите пистолет на пол!

— Да вы меня слушаете или нет?! — воскликнул Чапел. — Габриэль, в здании. Живей!

— Немедленно… бросьте… оружие! — выкрикнул Нефф, да так громко, так сурово, что Чапел повиновался.

Беретта с шумом упала на пол, и уже секундой позже Нефф и трое его головорезов навалились на него все вместе и, заведя ему руки за спину, надели наручники, после чего поволокли к выходу.

— Что происходит? — протестовал Чапел, задавая этот вопрос то одному, то другому агенту, но ни от кого не получая ответа.

На него еще никогда в жизни не надевали наручников. Он был слишком ошарашен, чтобы отбиваться. Он был уверен, что происходит какая-то глупейшая ошибка и он сумеет все объяснить, если ему дадут такую возможность, в чем бы его ни обвиняли.

— Он здесь, — все время повторял Чапел. — Ребята, вы что, оглохли? Тот, кого вы ищете, он здесь, в здании. Я засек его на втором этаже меньше минуты назад.

Нефф вывел его на улицу и провел мимо пикета «Службы действия». Вечерний воздух был теплым. Целая вереница черных «фордов» стояла прямо посреди дороги. Справа и слева улицу перегораживали деревянные переносные «заборчики» ограждения. Люди в полицейской форме перекрывали движение по тротуарам.

— Нефф… — начал Чапел и, вдруг вспомнив имя фэбээровца, решил обратиться к нему именно так. Первый урок из курса Дейла Карнеги, с которым его попросили ознакомиться, как только он поступил на работу в «Прайс Уотерхаус», где ценилось умение устанавливать с клиентами добрые отношения. — Фрэнк, погоди секунду.

Они уже были на тротуаре. Нефф притиснул Чапела к стоящему рядом автомобилю:

— Нет, это ты погоди, кусок дерьма. Он еще спрашивает, что происходит! Нет уж, Чапел, это ты мне расскажешь, что происходит и сколько тебе бен Ла…

Прежде чем Нефф успел закончить фразу, ночь раскололась от сильнейшего взрыва. Чудовищный хлопок ударил Чапела по ушам. Вспышка оранжевого света ослепила его, волна горячего воздуха обожгла роговицу и опалила щеки. Куски штукатурки, деревянные щепки и осколки стекла забарабанили по автомобилю и градом посыпались на мостовую. Еще через долю секунды его подхватила взрывная волна, подняла в воздух, оторвав от земли, и швырнула через капот на проезжую часть улицы. Секунду-другую он оставался без сознания. А когда пришел в себя, то увидел валившие изо всех окон дома клубы черного дыма, быстро превращавшиеся в сплошную завесу.

Рядом с ним на земле сидел Нефф и, постанывая, вытаскивал из своей залитой кровью рубашки осколки стекла и невозмутимо отбрасывал их в сторону.

Прошло уже десять минут, когда из пострадавшего здания вынесли последнего раненого. Сидя на медицинской каталке, покрытый сажей с головы до пят, тот напоминал спеленатую мумию с надетой на голову кислородной маской. Чапел слышал, как санитар сказал, что беднягу нашли в задней части дома под рухнувшей балкой. Это был повар, отошедший от плиты, чтобы перекурить.

Один из пожарных приготовился лезть вверх по лестнице, чтобы посмотреть, нельзя ли спасти еще кого-нибудь. Но его товарищ, подошедший к нему со стороны здания, отрицательно покачал головой, и они вместе вернулись на тротуар, остановившись в паре метров от Адама Чапела, скованного наручниками на заднем сиденье «форда».

Не прекращайте поиски, молил он их про себя. Если нашли повара, найдете и ее тоже. Ну, давайте! Ищите ее!

Вот уже два часа, как мимо окна автомобиля, где он находился, провезли всех выживших и всех погибших. Чапел всматривался в лица уцелевших и разглядывал одежду на мертвых, надеясь найти Сару среди первых и страшась разглядеть среди вторых.

Взрыв опустошил весь второй этаж и привел к пожару наверху. В течение нескольких минут дом превратился в настоящий ад. Все спасшиеся находились в момент взрыва либо на первом этаже, либо на противоположной стороне второго. Остальные погибли — кто от удушья, кто от огня, кто от самого взрыва. Шанса выжить у них не было.

В полчетвертого ночи Фрэнк Нефф уселся на переднее сиденье автомобиля. На нем была испачканная полотняная куртка пожарного, и он мокрым полотенцем стирал с лица сажу.

— Чудная работенка! — бросил он через плечо. — Семнадцать погибших. Тридцать три раненых, у большинства ожоги, которые никогда как следует не заживут. Пятеро в критическом состоянии и, скорее всего, долго не протянут. Можете радоваться. Давайте, чего стесняться. И скажите мне, Чапел, дело того стоило?

Чапел проигнорировал этот вопрос. Отрицание вины, объяснения, извинения — все это было ему безразлично. Его интересовало лишь одно.

— Сара, — проговорил он. — Ее нашли?

Нефф облокотился на спинку сиденья и в упор уставился на Чапела:

— Увы, приятель. Ей не повезло.

50

— Ну-ка, почетче, детка. Еще почетче. Давай покажись папочке. Очень хорошо, еще побольше резкости. Вот, теперь ты выглядишь хорошо. Очень, очень хорошо выглядишь!

Прильнув к окуляру, Сэм Спенсер фокусировал свой увеличивающий видеоскоп фирмы «Лейка». Лицо становилось видно все лучше. Волевой подбородок, плотно сжатые решительные губы. С волосами тоже никаких проблем. Темная грива разделена посредине пробором и достигает плеч. Нет, загвоздка вовсе не в волосах. Глаза и нос, вот что решительно от него ускользало. Вся центральная часть лица по-прежнему представляла собой одно расплывшееся пятно.

— Черт побери! — пробормотал Спенсер, отводя голову от окуляра и откидываясь на спинку кресла.

До тех пор, пока он не справится со всеми этими архиважными пикселями, нельзя будет использовать эту картинку, чтобы с помощью специальной идентификационной программы сопоставить ее с фотографиями в базе данных ФБР. Нет, он не пойдет к Оуэну Гленденнингу, пока не добьется убедительного результата. Картинка без имени никому не нужна.

Сэм Спенсер, которому исполнилось тридцать семь лет и один день, заведующий принадлежащей ФБР лабораторией анализа судебных фото-, видео- и аудиоматериалов, работал над улучшением качества последних секунд сохранившейся цифровой видеозаписи, найденной в квартире Мохаммеда аль-Талила, вот уже тридцать шесть часов. То, что началось как суперсекретный аврал, продолжилось как ночная сверхурочная работа, плавно перешедшая в дневную и нарушившая все планы на день рождения. Вообще-то, он не возражал против того, чтобы пропустить праздничное застолье с женой и родителями. А вот чего ему действительно не хватало, так это горы желтых пакетов с новыми заданиями у его двери. Спенсер относился к своим служебным обязанностям чрезвычайно ответственно. Поэтому чувствовал, что в выходные придется разбирать завалы.

Работая в оборудованном кондиционерами домике на территории Академии ФБР в Квантико, штат Вирджиния, Спенсер обслуживал не только ФБР, но также местные и международные полицейские органы, занимаясь аудио-, видеозаписями и фотографиями. Заявки поступали разные. От перевода записей из формата НТСК в формат ПАЛ до ремонта простреленных видеокамер. Больше всего времени уходило на записи видеокамер наблюдения, установленных у банкоматов, для получения четких снимков грабителей, а иногда и убийц. Работа эта была очень важна, и он ее любил.

Однако никогда еще ему не давали задание такое значительное. Причем проходящее под грифом «совершенно секретно» — с пометками «не копировать» и «государственной важности». О том, какое это безотлагательное и срочное поручение, ему твердили без конца. Да еще эти бесконечные звонки. Каждые четыре часа ему названивал из ЦРУ заместитель директора по оперативной работе, чтобы узнать новости о том, как продвигается работа, и разговор их всегда заканчивался строгим предупреждением, что Сэм ни с кем не должен делиться этой информацией.

Под рукой у Сэма постоянно находилась коробка шоколадных конфет фирмы «Сиз». Больше всего ему нравились ромбики темного шоколада с начинкой из ганаша — густого ароматного шоколадного крема. На них Спенсер теперь и устроил настоящую охоту. Вообще-то, ему, похоже, удалось выловить и съесть их все, но дело стоило того, чтобы проверить еще раз. Он шарил пальцами под золотой пупырчатой фольгой, отделявшей верхний слой конфет от нижнего, и пытался нащупать, что там под ней. Но совесть заставила его остановиться. В конце концов, начинать есть нижние, не покончив с верхними, — это настоящее жульничество. Найдя конфетку с ореховой карамелью, он сунул ее в рот. Вообще-то, шоколадные конфеты для него не роскошь, а необходимость. Шикарная подкормка для мозга.

Разжевывая этот кондитерский шедевр, Спенсер пересек комнату и подошел к жужжащему белому агрегату размером с холодильник. Натянув пару хирургических перчаток, он еще раз прогнал исходное изображение через аппарат цифровой фотокоррекции «Кэнон-ХЗ». В ходе выполняемых на нем операций картинка разбивалась на отдельные пиксели, а затем с помощью программы искусственного интеллекта каждый из них сравнивался с пикселями, окружающими его, и либо акцентировался, либо сглаживался, что заметно усиливало детализацию изображения. Примерно то же самое происходит при участии мозга и в человеческом глазу, когда кто-то смотрит на соборы, вышедшие из-под кисти Моне. Чем дальше отходишь от картины, тем больше собор оказывается «в фокусе».

Сейчас Спенсер прогонял изображение через аппарат фотокоррекции уже в пятый раз. То, что на входе казалось пятнышком на зеркальных очках, превратилось в худощавую брюнетку в брюках цвета слоновой кости и подходящей к ним по тону футболке без рукавов. Образцовая работа, что ни говори. Но, как говорится, на это чашки кофе не купишь. Ему требовалось лицо. Проблема заключалась в том, что оборудование и так работало почти на пределе своих возможностей. Больше ничего из него не выжмешь. Этот заход мог считаться последним.

Откинув со лба прядь волос, Спенсер вернулся на прежнее место и, оседлав красное вращающееся кресло на колесиках, подъехал на нем к фотокорректору.

— Ну-ка, почетче, детка. Еще капельку почетче.

51

Его, скорее всего, станут ждать на границе — так думал Марк Габриэль, ведя по извилистым сельским дорогам свой «мерседес» представительского «особого класса», с бернскими номерами, которому исполнился всего один год. До рассвета оставался час. Мимо проносились холмы, густо поросшие вереском, пшеничные поля, на которых уже пора было собирать урожай, и совсем по-летнему дремотные поляны посреди сонных сосновых лесов, но мысленно он пребывал не здесь, а под синим небом среди желтых песков. Он мечтал об изящных изгибах песчаных барханов, движимых ветром, и о звенящей тишине, возвещающей о приближении бури.

У него не оставалось никаких сомнений, что Жорж уже заговорил. Увещевания к этому времени явно уступили место старым, проверенным методам. Так что теперь у них имеется по крайней мере словесное описание его внешности. А возможно, даже и фотография, если Жорж оказался настолько глуп, что носил фотокарточку в бумажнике. Но что еще могло попасть им в руки? Габриэль чрезвычайно педантично относился к дроблению и сегментированию всей связанной с ним информации. Каждый, с кем он контактировал, получал только те сведения, которые были совершенно необходимыми для успешного выполнения данного ему задания. Жорж, как и другие, знал только то, что ему надлежало знать, то есть, в данном случае, какие-то лишь самые общие вещи. Но ничего конкретного.

Он не рассказывал ему ни о Кане, ни о предстоявшей встрече в «Клеопатре». Оставалось предположить, что Кан сам где-то в чем-то допустил промашку и тогда американцы выудили соответствующую информацию у израильтян.

Солнце встало, когда он проезжал через Безансон, находящийся в пятидесяти километрах от швейцарской границы. Местность стала гористой. Дорога шла вдоль глубоких ущелий, мимо ревущих стремнин и водопадов. Часы на приборной панели показывали 6.55, когда он увидел красный с белым флажок, развеваемый утренним ветерком. Две полосы движения слились в одну, и та привела к павильону из стекла и нержавеющей стали, стоящему рядом с шоссе. Черно-белый шлагбаум был поднят, открывая машинам свободный проезд. Впереди стояла очередь из пяти автомашин.

Габриэль выключил радио и забарабанил пальцами по рулевому колесу.

Если его ждали, то именно здесь.

Бесстрастным взглядом он посмотрел в зеркало заднего вида. Позади него, резко затормозив, совсем близко от его бампера, клюнул носом «пежо», за ним пристроился «фольксваген-комби». Движение со стороны Швейцарии было не слишком оживленное, но все-таки автомобили подъезжали регулярно. У пограничного павильона он не заметил никаких надолго припаркованных автомобилей. На полосах досмотра тоже не виднелось никаких явно лишних машин.

Один из пограничников покинул пост и пошел вдоль линии ожидающих своей очереди автомобилей. Он был уже немолод, около пятидесяти, седовласый, серьезный. Вовсе не один из тех молодых и горячих парней, которые проходят здесь срочную военную службу.

Габриэль занялся подготовкой к проверке документов. Достал техпаспорт, водительское удостоверение и загранпаспорт. Согласно документам, он являлся бельгийским бизнесменом, возвращающимся к себе домой, в Берн, после недельного пребывания в Брюсселе. Он освежил в памяти номер «домашнего» телефона и адрес. И о том и о другом на границе могут осведомиться. Если они ищут Омара аль-Утайби, то будут разочарованы.

Пограничник встретился с ним взглядом и сделал знак опустить стекло.

У Габриэля по спине пробежал холодок.

Сцапали.

Опустив оконное стекло, он протянул паспорт.

— Доброе утро, — сказал он с притворно скучающим видом.

На его приветствие пограничник не ответил.

— Переднее колесо надо подкачать, — сказал тот, даже не удосужившись бросить взгляд на паспорт.

— Филен данк, — произнес Габриэль, — спасибо.

Но пограничник уже не слушал его и делал знак водителю «фольксвагена-комби» выехать на дорожку досмотра.

Пронзительный трубный звук зазвучал в ушах Габриэля.

Впереди второй пограничник махал рукой, приглашая остановившиеся автомобили скорее проезжать.

Подняв руку в знак благодарности, Габриэль тронулся с места и несильно нажал на педаль газа.

Он был в Швейцарии.

Они встретились на третьем этаже многоярусного паркинга в Международном аэропорту Женевы, расположенном вблизи деревни Куантрен. Вот уже больше года они не виделись, но не только не поцеловались, а даже не обнялись и не обменялись рукопожатиями. Он был ее диспетчером, только и всего. Открыв багажник, он поднял панель, открывающую доступ в отделение для запасного колеса. Там находилась компактная титановая коробка, изнутри обитая свинцом.

— И всего-то? — спросила она, беря от него бомбу и пробуя ее на вес.

— Невероятно, правда?

— Может, гниль не так сильна, как мы полагаем?

Первым желанием Габриэля было ударить ее, но он слишком хорошо ее знал.

— Может, и нет, — согласился он, и они вместе рассмеялись.

Женщина выпрямилась и вздохнула:

— Мне нужно идти.

— Да, — ответил он и, подняв руку, коснулся ее щеки. — Прощай, сестра.

— Прощай, брат.

В раздевалке терминала «В» Марк Габриэль в последний раз снял пиджак, брюки, рубашку и галстук. Открыв дорожную сумку, он вынул белое долгополое одеяние — рубаху-дишдашу из хлопчатобумажной ткани — и просунул голову через ворот. За дишдашой последовал бишт — напоминающая плащ широкая накидка из черного шелка, расшитая по краю ворота и рукавов золотым галуном. Он заказал эту одежду хорошему портному недалеко от площади Этуаль. Наконец он взял в руки клетчатую красно-белую куфию, иногда называемую также «гутра», и надел на голову, закрепив с помощью икаля — черного двойного шнура, туго сотканного из козьего пуха и овечьей шерсти. Он немного помедлил, поправляя одежду и наслаждаясь ее удобным покроем. Когда он взглянул в зеркало, то едва не ахнул. После двадцати лет, проведенных вдали от родины, он наконец выглядел самим собой.

Объявили посадку на рейс «645», вылетающий в Дубай, столицу ОАЭ. Габриэль протянул свой посадочный талон миловидной бортпроводнице.

— Место второе «А», — произнесла та. Что-то в выражении его лица пробудило ее участие. — Господин, верно, проделал долгую дорогу?

Омар аль-Утайби устало пожал плечами:

— Вы даже представить себе не можете.

52

Адам Чапел бежал. Движения его были быстрыми и свободными, ноги не чувствовали усталости, никаких судорог не было в помине. Дыхание оставалось ровным. Руки, согнутые в локтях, совершали короткие, ритмичные движения, помогающие быстрее продвигаться вперед. С течением времени у него выработалась привычка при беге всегда смотреть на мостовую в шести метрах впереди себя, в то же самое время уплывая куда-то в глубины своего сознания, в некое заранее приготовленное там спокойное место, в тот укромный уголок своего «я», где хранились самые драгоценные для него воспоминания. Однако сегодня в его мозгу царила толчея мыслей, подлинный хаос, а потому он позволил взгляду оторваться от дороги и устремиться в бескрайнюю ширь распростершегося справа от него океана. В далекую и безбрежную тихоокеанскую синеву. Куда-то за белые барашки волн, поднимаемых послеполуденным ветром. Мимо выпрыгивающих из воды дельфинов, описывающих в воздухе широкое дуги. Мимо морских чаек, то вьющихся над поверхностью воды, то садящихся на нее, чтобы затем нырнуть.

— Скоро все закончится, — то и дело шептал Чапел себе под нос.

Перед бегом были плавание и езда на велосипеде. Ветер дул ему в спину. Тринадцать миль по раскаленной гавайским солнцем обочине шоссе, ведущего к вулкану Килауэа, должны были наконец вывести его на финишную прямую. Дорожное полотно вилось впереди него серебристой лентой среди черной вулканической пемзы и рыжего вулканического пепла. Его тело вынесло непрерывную восьмичасовую физическую нагрузку. Еще часа два, пожалуй, протянет. Он выдержит. Время, концентрация сил, самодисциплина и воля к победе сделают свое дело.

— Сколько ты еще продержишься, Чапел? — Нет, это не его собственный голос предлагал ему сдаться, а хрипловатый баритон генерала Ги Гадбуа. — Восемь часов, это рекорд.

Чапел стиснул веки, словно черная темнота могла заглушить этот голос. Он стоял на коленях прямо на холодном бетонном полу камеры для допросов в Казармах Мортье. За спиной наручники впивались в запястья. Круглый толстый прут был привязан позади коленей. Если он привставал, коленные чашечки опирались на твердый пол. Стоило откинуться назад и попробовать опуститься чуть ниже, как прут врезался в тело и напрочь прекращал кровообращение в ногах ниже коленей. Каждая из этих двух альтернативных поз вызывала мучительную боль.

— Двадцать один мертвец за неделю, — продолжал Гадбуа, нависая над Чапелом, и его жабья голова опускалась все ниже, чтобы видеть глаза допрашиваемого. — Хорошая работа. На такое не каждый способен. Есть чем гордиться. Давайте, мистер Чапел. Пора почивать на лаврах. И передать эстафетную палочку кому-то другому.

— Сара, — пробормотал Чапел, — я хочу видеть Сару.

— Это невозможно. Все что от нее осталось, погребено под обломками дома, который ты сам же и взорвал со своими подручными.

— Нет. Она не умерла.

Когда боль стала чересчур сильной и весь мир растворился в причудливом калейдоскопе белого шума и невыносимых ощущений, он ухватился за мысль, что она жива. Мысль о том, что она его ждет и они встретятся после того, как все это закончится, стала единственным, что могло заставить его и дальше терпеть эту пытку. Он не видел ее мертвого тела — значит, она по-прежнему жива.

— Может, следовало принять в расчет свои чувства к ней, прежде чем совершать опрометчивые поступки? У тебя ведь имелся выбор? Или нет? Марк Габриэль велел привести нас в «Клеопатру» для того, чтобы там отделаться от нас, убив всех разом, подобно тому как он приказал привести моих людей в Университетский городок? — Гадбуа поставил ногу на железный прут и встал на него, давя всем весом своего тела. — Сантос Бабтист заслужил того, чтобы ты ответил! Эрбер Леклерк заслуживает того, чтобы ты ответил! Сара Черчилль заслуживает того, чтобы ты ответил! Говори же, Чапел. Очисти совесть. Ты любил эту девушку. Так говори же во имя этой любви!

Чапел застонал, чувствуя, что кровь перестала поступать к ногам. Его тело обречено на медленное умирание. Каждая его клеточка страстно жаждала кислорода, нервы горели, словно сигнальные фальшфейеры, сжигая свой последний аварийный ресурс. У него возникло такое чувство, словно он стоит коленями на острых лезвиях бритв. Пот катился по лбу. Его начало трясти.

— Нет, — прошептал он. — Нет.

Он и так уже ответил на все вопросы. Поклялся в своей невиновности. Сказал, что никто не платил ему двести шестьдесят тысяч долларов. Если они оказались на его счете, то это подстава, хитроумная ловушка, придуманная Марком Габриэлем. Чапел яростно затряс головой. Нет, это не он вызвал полицию. Не он послал Жоржа Габриэля в больницу Сальпетриер взорвать якобы самого себя. Не он предупредил доктора Мордехая Кана.

— Проблема, как вы понимаете, мистер Чапел, заключается в том, что именно вы, как главный агент, осуществляющий следствие по этому делу, определяли, в каком направлении вести поиски. Именно вы наставляли нас, руководя каждым нашим шагом. Именно вы говорили нам, что есть белое, а что — черное. Мы просто не могли знать, кто в чем замешан по-настоящему. А потому вы не оставили нам никакой иной возможности, кроме как поверить, что вся эта ваша затея оказалась не чем иным, как хитроумной погоней за никогда не существовавшими призраками. Мы метались из банка в банк, а что нашли? Имена? Адреса? А может, какого-нибудь человека, который смог бы хоть на один шажок приблизить нас к пониманию того, о чем Габриэль ведет речь на той записи? Ведь это был он, разве не так? Дело в том, что мы получили кое-какие его старые фотографии, так вот, мне сказали, что с тех пор он не постарел ни на день. Так что, можно сказать, мы не нашли практически ничего.

— Кан… — напомнил Чапел, — мы напали на след Кана. Мы нашли Благотворительный фонд Святой земли. Мы отыскали счет Франсуа в Берлине.

— Чистой воды прикрытие, — отмел эти доводы Гадбуа. — Все это придумано для отвода глаз. Я сам звонил в «Моссад», и там опровергли даже сам факт разговора с мисс Черчилль. Они там очень удивились. «Какая бомба? Нет никакой бомбы, а Кан преспокойно продолжает работать в Тель-Авиве». — Тут он убрал ногу с прута. — Ну, давай же, Чапел, будь джентльменом. Расскажи, что знаешь, все, от начала и до конца, и я отведу тебя вниз, в офицерскую столовую, а там куплю стейк с картофелем фри и бокал пива. Мм? Что ты на это скажешь? Я и так впечатлен. Восемь часов! Никому еще не удавалось продержаться так долго. Я такого не видел. Ты парень с характером, настоящий сукин сын. Эх, побольше бы нам таких в Алжире!..

Чапел продолжал отрицательно мотать головой, и это неторопливое ритмичное движение успокаивало его, приводя в состояние транса. Оно означало и отрицание вины, и отказ признать затруднительность своего положения. И это также была возносимая им с замиранием сердца мольба о том, чтобы Сара вернулась. Однако, едва ему удалось отчасти победить боль, в уголке сознания тут же возникла мысль о безумии происходящего. Ловкий трюк Габриэля интересовал его мало. Сетевая преступность — незаконное использование Интернета для фальсификации финансовых данных — существовала всегда, так что проделка его врага представлялась ему достаточно тривиальной. Хакерский взлом банковской системы защиты для получения доступа к счетам был делом обычным. Как правило, такое обнаруживалось уже в течение нескольких часов.

А вот что Чапела по-настоящему тревожило, так это молниеносно полученный его коллегами доступ к счету в Национальном банке Хантса. Они не имели права совать нос в его частные дела без постановления суда. Свидетельства того, что Чапел мог получать деньги от выявленного или предполагаемого террориста, следовало вручить федеральному судье, и только тот мог выписать соответствующий ордер. Если бы ему дали возможность оправдаться, он благополучно представил бы свои ежемесячные выписки со счета, показывающие поступление одних федеральных чеков — его жалованье, и ничего больше. Если бы они обратили внимание на средства, которыми он располагал, то все тоже сразу бы стало понятно. Два миллиона долларов, вложенные в государственные облигации, и участок земли площадью пятьдесят акров на склонах потухшего вулкана Халеакала, на острове Мауи. Нелегальных денег Габриэля они не смогли бы отыскать нигде. Отказав Чапелу в законном праве на защиту, американское правительство предстало очередной жертвой обмана, на который оказался так горазд Марк Габриэль, очередной слепой пешкой в его хитроумной игре под названием «Хиджра».

Вы знаете мою поговорку: «Если мы не нарушаем чьи-то права, значит, плохо работаем». Это была излюбленная шутка Гленденнинга, и к Чапелу она была применима больше, чем к кому-либо. Если ему требовалась информация, он желал получить ее тотчас, не терзаясь раздумьями о правах и законах. Чапел вынужден был признать, что до сих пор и сам придерживался двойных стандартов. В какой суд он обратился, чтобы получить доступ к счетам Талила? И как еще мог он объяснить свой гнев, когда Манфред Визель отказывался надавить на банк «Дойче интернационал», чтобы тот показал ему выписки по счетам клиентов?

— Вы не оставляете нам иного выбора, как обратиться к Габриэлю-младшему, — объявил Гадбуа, направляясь к двери. — Чего у нас нет, так это времени. Боюсь, ему придется еще туже, чем вам. Опять-таки он не гражданин ни Франции, ни США, так что с ним нечего церемониться. Кто за него спросит? Просто еще один черномазый говнюк. Разве не так выразилась бы мисс Черчилль?

Чапел напряг мускулы.

— Он ни при чем, — взмолился он. — Отец им манипулировал.

— Он ни при чем, и вы ни при чем. Два сапога пара. — Гадбуа с быстротой кобры метнулся к Чапелу и вновь изо всех сил вдавил прут, наступив на него пяткой. — В чем состоит план «Хиджры»? — выкрикнул он, когда Чапел перестал громко стонать.

— Бомба… они хотят взорвать бомбу.

— Где именно?

— Не знаю.

— Когда?

— Скоро.

— Насколько скоро?

— Не зна… — Губы Чапела одеревенели, зубы обнажились, мускулы свело болью. Свет померк.

Его уносило к синеве моря, назад, к гавайскому шоссе на Большом острове. Быстрей, говорил он самому себе. Еще быстрей. Он ринулся вперед, налетая грудью на финишную ленточку, и провалился в темноту.

53

На этой неделе груз, отправляемый в филадельфийский офис Всемирной организации здравоохранения, состоял из трех сотен коробок атарбина, четырехсот пятнадцати коробок с препаратом «Зет-Пак», каждая из которых заключала в себе пятидневный курс азитромицина, и четырехсот тысяч таблеток аспирина. Всего восемьсот тысяч доз препаратов, срок действия которых истек и которые поэтому подлежали возврату производителям для последующего немедленного уничтожения. Мировой трафик просроченных лекарств, перевозимых отдельными сомнительными дистрибьюторами в бедные страны, за последние пять лет успел превратиться из тонкой струйки в стремительный широкий поток. Для того чтобы защитить невинные жертвы, требовалось принимать срочные меры, и Клэр Шарис оказалась на переднем крае этой борьбы.

— Документы сегодня в порядке, Билл? — спросила она, стоя в офисе транспортно-экспедиционной компании «Глобал транс», расположенном на территории Международного аэропорта Женева-Куантрен.

— Все тип-топ. Осталось лишь вам поставить автограф, и груз можно отправить.

Клэр черкнула подпись и забрала свой экземпляр. Выглянув из окна, она увидела, как вилочный погрузчик помещает поддон с коробками в контейнер с логотипом компании «Глобал транс». Теперь контейнеру предстояло пройти самую поверхностную проверку перед погрузкой, а затем попасть на борт самолета, утром вылетающего в Филадельфию. Вообще-то, считалось, что все контейнеры, ввозимые в Соединенные Штаты, должны пройти через инспекционно-досмотровый комплекс, сокращенно ИДК, предназначенный для выявления контрабанды и оснащенный специальными станциями досмотра транспортных средств и грузов. В этих ИДК использовались излучатели, применяющие гамма-лучи, испускаемые цезием или кобальтом, а также сотни высокочувствительных датчиков, предназначенных для обнаружения аномалий в плотности содержимого контейнеров и способных создавать что-то вроде рентгенограммы. Главной целью этой процедуры являлся поиск незаконно провозимых радиоактивных веществ, однако поскольку эти лекарства изначально были классифицированы как радиоактивные и к тому же являлись собственностью одного из подразделений ООН, то они не подлежали проверке на ИДК и поступали непосредственно к таможенному инспектору, в чьи обязанности входило просто убедиться, что на них имеются соответствующие документы.

— Да вы только гляньте! — проговорил Билл Мастерс. — Для обычной субботы вы разодеты прямо-таки в пух и прах. Любо-дорого посмотреть! По какому, любопытно, случаю?

— Я улетаю, — сухо ответила Клэр.

— Вы? Из Женевы? А как же ваша работа? Они там без вас зашьются.

— Я не сомневаюсь, что мне найдут замену.

Лицо Мастерса омрачилось, и он посмотрел на нее участливо:

— Вы уезжаете насовсем?

Внезапно Клэр Шарис почувствовала, что ей трудно говорить. Так ничего и не ответив, она повернулась и выбежала из офиса.

— Эй! — крикнул ей вдогонку Мастерс. — Я ведь даже не успел с вами попрощаться… — При этих словах он перевел взгляд на Догерти, своего помощника. — Мне она нравилась. Никому спуску не давала.

54

Замо́к заскрипел, когда в нем повернули ключ, и Адам Чапел остался в камере один. Он свернулся калачиком у холодной как лед стены, подобрав к подбородку колени, словно приготовившись принимать удары. Он знал, что они вернутся. Как мог, он попытался морально подготовиться к новому раунду расспросов, неотвязных и тщетных. Ему хотелось, чтобы его рациональное мышление перестало функционировать. Он разорвал связь с нынешними крайне опасными для него обстоятельствами. Отступил в самые дальние закоулки своего существования, где лишь биение сердца говорило о том, что он еще жив, и где не осталось боли.

Прошло несколько часов с тех пор, как ему швырнули отсыревший, полусгнивший матрас и он без сил повалился на него. Последним желанием перед тем, как забыться мертвым сном, было стремление придумать что-то такое, после чего они бы от него наконец отвязались. Он тщетно пытался найти какое-нибудь драгоценное средство, которое доказало бы его невиновность раз и навсегда, обеспечив немедленное освобождение. Какое-нибудь универсальное решение, которое бы помогло стереть пятно с его честного имени — пятно, оставленное Габриэлем. Но ничего не приходило на ум. Что можно противопоставить доказательствам вины, если ты их в глаза не видел? И что проку в словах, когда никто ничего не слушает?

Дверь, распахнувшись настежь, с шумом ударилась о стену. Прищурившись и скосив глаза, он поднял руку, прикрывая их от света, и стал ждать очередного требования, которое окажется для него заведомо невыполнимым.

— Кажется, тебе здесь пришлось нелегко?

Чапел поднял голову. Этот голос… Сухой английский выговор… Как обещание любви, сочувствия, возвращения в лоно рассудка.

— Да уж, тут у них не отель «Плаза».

Ее руки обняли его. Он почувствовал запах ее волос, и его, будто током, пронзило острое ощущение радости. Сара жива. Непонятно как, но ей удалось выбраться из клуба «Клеопатра». Хотелось улыбнуться, но он знал, что если позволит себе это, то сломается, а потому просто держал ее руки в своих и пытался заставить себя дышать ровно.

— Как же?.. — начал он. — Что слу…

Она приложила палец к его губам, призывая молчать:

— Ш-ш-ш. Тебе поесть. Потом мы тебя вымоем под душем и побреем.

При этих ее словах вошел солдат и поставил на скамейку поднос с дымящейся едой. Спагетти болоньезе. Приготовленный на пару шпинат. Хлеб с маслом. Две бутылки лимонада «Оранжина». Аппетитные запахи пробудили в нем жгучее чувство голода. Схватив ломоть хлеба, он обмакнул его в мясную подливу и с довольным видом принялся жевать.

— Я его видел, — проговорил он, переводя дыхание. — На втором этаже. Он пытался выйти через пожарный выход, но дверь была заперта.

— Я тоже пыталась, — сообщила Сара.

— Он все-таки выбрался.

— Да, знаю. А теперь ешь. Нам пора в дорогу.

— Мы уезжаем? — Он сразу же почувствовал перемену в ее тоне.

— Разумеется, — ответила она так, словно это было запланировано уже давно. — В полдень самолетом компании «Эр-Франс» из аэропорта «Руасси — Шарль де Голль». Мы летим к тебе домой, Адам. В Вашингтон.

Самолет оказался загружен полностью, все места и все полки для багажа, равно как и вообще каждый квадратный дюйм имеющегося пространства, были заняты жаждущими летать в летний туристический сезон, а также их пожитками. Они сидели в задней части салона и разговаривали, в то время как мамаши с малышами сновали по проходу то туда, то обратно, а шустрые дети постарше скакали по сиденьям. Освещение было притушено, а на экранах демонстрировали один за другим какие-то второсортные фильмы.

— Это все Леклерк, — пояснила она после того, как они съели по упакованному в пластик обеду и заказали коньяк «Курвуазье», чтобы поскорее забыть вкус самолетной стряпни. — Он взял жесткий диск, найденный в квартире Талила, и передал своему другу. Его имя тебе ничего не скажет. Один отставной профи. Диск был в ужасном состоянии, развалился на три части, но все-таки удалось выудить с него некие электронные письма. Зашифрованные, как водится. Ну, сам знаешь, «завтра еду на пляж» или «встретимся, поедим мороженого». Казалось бы, обычный треп. Конечно, расшифровать можно все, но на это уйдут недели. И вдруг мы натыкаемся на нечто куда более вразумительное. На переписку «открытым текстом» между Талилом и некой женщиной по имени Нур. — Сара прикончила последние капли коньяка и поставила бокал. — Готов слушать дальше?

— Выкладывай.

— Нур оказалась младшей сестрой Габриэля. Они с Талилом крутили роман. Прямо-таки Ромео и Джульетта. Похоже, Талил приходился Габриэлю двоюродным братом. Не слишком приятно, когда агент трахает твою сестренку. Правда? Да еще если это твой кузен. Габриэлю это явно не понравилось бы.

— Она тоже была вовлечена в их планы?

— Нур? Если принять во внимание отношение арабов к женщинам, то вряд ли. Сомневаюсь. Но она чувствовала: что-то вот-вот должно произойти. Нур упомянула, что ее брат в конце недели должен уехать. И добавила, что никогда его больше не увидит.

— Это совпадает с тем, что нам сказал Жорж, да и квартира их оказалась совершенно пуста. Видимо, Габриэль свое черное дело собирается выполнить сам.

Сара кивнула:

— Планировалось, что Талил должен его сопровождать. В одном из своих писем он говорил о том, что ему надо купить билет и уехать. Он был рад, что для поездки в Америку ему не нужна виза. Нур огорчилась и стала его отговаривать.

— Ого, разногласия в рядах противника!

— Любовь, — произнесла Сара многозначительно, словно осуждая дурную привычку.

Чапел попробовал найти ее руку и взять в свою, но девушка смотрела в окно с таким видом, словно не хотела, чтобы ее беспокоили. У него возникло ощущение, что нечто скорее разделяет их, нежели соединяет, и этого нельзя изменить. Сара всегда опережала его на один шаг, используя все возможные средства для достижения цели, тогда как он привык действовать не спеша и при этом крепко стоять на земле обеими ногами.

— Сара, что случилось с тобой там, в клубе?

— Я увидела Леклерка в раздевалке, — произнесла она, не отрывая взгляда от чего-то, находящегося далеко от нее. — Он был с Каном. На скамейке между ними лежал чемоданчик. Кейс. Леклерк велел мне убираться. Велел очистить здание. Он знал, что там бомба. Я закрыла дверь. Мне не хотелось уходить без тебя, поэтому я пошла наверх. Увидела Габриэля, покидающего одну из комнат. Он в точности соответствовал тому описанию, которое дал Жорж. Я сразу догадалась, что это он. Они уже совершили обмен. Теперь я это понимаю. Он заполучил то, что Кан ему продал. — Ее глаза сузились от гнева, рот искривился. — Это было так просто, Адам, — проговорила она с мольбой в голосе, словно просила его простить ее. — Все, что мне нужно сделать, — это выстрелить. Он был прямо передо мной, всего в десяти футах. Но я застыла на месте. Заколебалась. Не понимаю, о чем я тогда думала. А потом, как раз когда я наконец собралась с мыслями, все взорвалось. Это снова оказался семтекс, чтобы ты знал. Те же самые характеристики, что у взрывчатки, которую использовал Талил. Только на сей раз ее было еще больше. Фунта два, по оценке экспертов. Когда я очнулась, то увидела, что сижу на полу первого этажа, а вокруг все охвачено пламенем. И ни царапины, представляешь? Едва я вышла из парадной двери, как увидела тебя в кандалах — ну прямо Жан Вальжан^[334] перед отправкой на каторгу. Я поняла, что пора сматываться и брать дело в свои руки, если ты понимаешь, о чем я говорю. Не иначе как заразилась твоими фантазиями про «кротов» и «шпионов». Тут сложная механика, Адам. И я испугалась. Готова это признать.

— А что было дальше? — спросил Чапел. — Я хочу сказать, каким образом тебе удалось меня вытащить? Поговорила с Гленом? Объяснила, что, скорее всего, именно Габриэль меня и подставил?

Сара ответила ему бесподобной улыбкой Чеширского Кота:

— Мм, более или менее.

— Так с кем мне связаться? — нетерпеливо спросил Чапел.

Он уже размышлял над тем, какими станут их следующие шаги. Сообщение о том, что неведомый злоумышленник пытается проникнуть на территорию Соединенных Штатов и тайкомпровезти с собой атомную бомбу — не важно, какого размера, — тут же поставит на ноги сотрудников всех правоохранительных органов, как на федеральном уровне, так и на уровне штатов и округов. Меры безопасности станут еще жестче. Личный состав на всех основных пунктах, через которые можно въехать в страну, будет усилен. Фотографии Габриэля — или, точнее, Омара аль-Утайби — будут распечатаны и розданы всем полицейским. Команды ЧПРМ выедут на дежурство в полном составе.

Чапел составил план собственных действий. Жорж Габриэль говорил о поездке отца в Южную Америку. Это произошло в начале недели. Проверка списков путешествующих и впрямь выявила некоего пассажира первого класса по имени Клод Франсуа, бельгийского подданного. Необходимо сообщить номер его паспорта в Службу иммиграции и натурализации США, чтобы та была начеку на случай прибытия этого ловкача. А кроме того, если Габриэль уже приезжал в Штаты под этим именем, где-то могла сохраниться отметка о его прилете, с указанием места, куда он направлялся.

— С кем в Америке мне связаться? — снова спросил он. — С Холси? С Гленом? Мне нужно сразу же съездить в Управление по борьбе с финансовыми преступлениями. Собственно, лучше даже позвонить туда заранее.

— Ни с кем, — сухо ответила Сара.

На какое-то мгновение Чапелу подумалось, что она шутит:

— Как это ни с кем? Ты на моем месте кому бы позвонила?

— Никому, — повторила она.

— Но это невозможно! Я хочу сказать, что дело не терпит отлагательств. Не хочешь же ты сказать, что адмирал Гленденнинг станет вставлять нам палки в колеса…

— Что касается Глена, то для него ты по-прежнему находишься в Казармах Мортье.

Чапел отстегнул ремень безопасности и попытался встать.

— У них там в конце салона есть телефон. Я ему позвоню.

— Я бы не стала этого делать.

В ее голосе прозвучали новые нотки. Серьезные, без тени задней мысли, пугающе прямодушные. Эта Сара и была настоящей, истинной Сарой, такой, какой она оставалась до того, как ее взяли в оборот разведывательные службы. Сарой — наблюдательной девочкой-подростком. Сарой — начисто лишенной с таким трудом обретенного лицемерия.

Чапел опустился в кресло и принялся слушать, как она выкладывает ему все накопившиеся у нее подозрения.

55

Его звали Майкл Фицджеральд, и, поскольку он являлся специальным агентом, возглавляющим в Секретной службе США подразделение, которое отвечает за охрану Белого дома, в его обязанности входило проверять благонадежность всех гостей, приближающихся к президенту Соединенных Штатов во время их визитов в его резиденцию на Пенсильвания-авеню, 1600. В эту дождливую субботу Фицджеральду предстояло прежде всего просмотреть списки гостей, приглашенных на званый ужин, устраиваемый по случаю визита нового короля Саудовской Аравии.

В списке было сто тридцать три имени. Из них двадцать пять принадлежали официальным лицам: государственному секретарю с супругой, генеральному прокурору, министру торговли США и его заместителю. Большинство приглашенных постоянно бывали гостями Овального кабинета и потому не требовали дополнительной проверки.

Еще двадцать имен принадлежали членам свиты саудовского короля: министру финансов, министру обороны, главнокомандующему вооруженными силами, послу Саудовской Аравии в Соединенных Штатах, а также пяти королевским женам. Майк Фицджеральд покачал головой и ухмыльнулся. Он очень отрицательно относился к бонвиванам и многоженцам, а потому его коробила мысль о том, что этой публике удалось затесаться в среду самых влиятельных персон планеты. Иногда ему даже виделась в этом прямая угроза цивилизации. Но кто его спрашивал? Он был всего лишь чопорный старый католик из ирландского квартала Бостона, любивший после субботней мессы выпить виски, поесть картофеля фри с горчицей, а что до женщины, то он до сих пор был без ума от той единственной, с которой когда-либо спал и которая вот уже тридцать семь лет являлась его обожаемой женой.

Оставшиеся примерно восемьдесят имен принадлежали людям довольно пестрого состава. Среди них имелись губернаторы, сенаторы, общественные деятели, ученые, выдающиеся спортсмены, артисты, а также толстосумы из числа «друзей президента». Номинально все они уже прошли проверку. Их имена были переданы в Национальный информационный криминалистический центр, и все оказались «чистыми». Не было среди них ни одного уголовника, жулика или каторжника. Теоретически на этом работа Фицджеральда заканчивалась. Насколько он знал, среди перечисленных в списке гостей не было никого, кто захотел бы причинить президенту физический вред. Но начальник попросил его копнуть поглубже. Ему вовсе не хотелось, чтобы на приеме вдруг возник какой-нибудь пролезший в число гостей Джонни Чун,^[335] скользкий бизнесмен, готовый на все, чтобы улучить пару минут наедине с президентом. Оленья Шкура^[336] — под таким кодовым именем проходил у агентов Секретной службы президент — не продавал пра́ва посидеть с ним за чашечкой кофе в Овальном кабинете или получить приглашение на званый ужин в обмен на финансовый вклад в кампанию по его переизбранию. Если с приглашением кого-то дело обстояло нечисто, обязанностью Майка Фицджеральда было это обнаружить. Помимо этого, Фицджеральду предстояло покопаться в грязном белье одного известного арабо-американского актера, который без ведома своих голливудских работодателей, а тем более без ведома жены содержал на стороне смазливого несовершеннолетнего паренька, замеченного на вечеринках для избранных.

Фицджеральд придирчиво пробежал глазами последние несколько имен. Одно из них привлекло его внимание. Сняв телефонную трубку, он набрал номер Блейка Годси, который и выполнял в их ведомстве всю тяжелую работу, выискивая информацию относительно интересующих Майка людей.

— Шарис Клэр М., — произнес Фицджеральд. — Какого черта у нас делает эта лягушатница, числящаяся за Оуэном Гленденнингом?

— Это его возлюбленная, — разъяснил Годси. — Не догадался, Фиц?

— А что приключилось с миссис Гленденнинг?

— Развод. Насколько я понял, без лишнего шума. Это первый выход Глена в свет с новой подружкой.

— И что нам о ней известно?

— Сотрудница ВОЗ не слишком высокого ранга. Работает в Женеве. Этакая благодетельница человечества. Директор программы медикаментозной помощи. Не беспокойся, Фиц. Я ее проверял. За ней нет ничего такого. Ах да, есть одна неприятная вещь… В общем, она больна. Рак.

— Рак? — Фицджеральд откинулся в кресле и принялся смотреть, как потолочный вентилятор медленно кружится у него над головой. В свое время он заслужил репутацию первоклассной ищейки, работая в убойном отделе в девятом полицейском участке Бостона. Подозрительность навсегда осталась при нем, как хромота у тех, кто в детстве перенес полиомиелит. — И в какой стадии?

— Этого я сказать не могу. Адмирал Гленденнинг специально предупредил меня, что она проходит курс химиотерапии. — Годси зачитал названия лекарств. — Старик не хотел, чтобы возникли какие-либо недоразумения. Думаю, он присутствовал на том приеме, когда миссис Херш… ну, в общем, когда с ней случилась неприятность.

— Да уж… — Фицджеральд твердо знал, что этой «неприятности», случившейся с миссис Херш, не забудет никогда.

Собственно, эта миссис Херш являлась не кем иным, как миссис Сидни М. Херш, женой президента компании «Херш индастриз», самого крупного спонсора Республиканской партии. Три месяца назад супруги Херш были гостями президента на парадном обеде, который давали в честь израильского премьер-министра. Миссис Херш тоже лечилась от рака. Неходжкинская лимфома, третья стадия, как потом выяснилось. Но мистер Херш забыл сообщить в Секретную службу о ее болезни. Когда она проходила через дверь в Голубую комнату, где были сервированы коктейли и легкая закуска перед предстоящим обедом, сработал один из спрятанных в самых посещаемых местах Белого дома счетчиков Гейгера, среагировавший на радиоактивные изотопы, содержащиеся в лекарствах, вводимых ей в кровь. Суматоха поднялась жуткая. Завыла сигнализация, замигали лампы, со всех сторон к ней бросились агенты в штатском. Естественно, один из них, совсем зеленый паренек, немного перестарался и опрокинул несчастную миссис Херш на пол — это притом, что ростом-то она была всего метр с половиной и весом не больше сорока килограммов, — словом, накинулся на бедняжку так, будто та была манекеном для отработки приемов, применяемых в американском футболе, а он игроком команды Огайского университета. А хуже всего было то, что при падении с нее слетел парик. Первое, что она увидела, встав на ноги, — это отражение в зеркале своего голого черепа и около полусотни гостей, глядящих на нее в немом ужасе. Мало того что ее приняли за источающую радиацию террористку, так эта террористка с атомной бомбой за пазухой к тому же оказалась еще и совсем лысой. Вот так-то. Прощайте, мистер и миссис Херш. Прощайте, грядущие пожертвования в фонд Республиканской партии.

— Достань телефонный номер ее онколога, — сказал Фицджеральд. — Позвони ему и все проверь. В остальном никаких возражений против нее не имеется. Кто завтра стоит на дверях?

— Каппеллетти и Маллой.

— Я с ними на всякий случай переговорю, чтобы ненароком не поставить мисс Шарис в неловкое положение.

— Конечно, Фиц.

Однако мысленно Майк Фицджеральд решил встретить мисс Шарис лично. У него был девиз, которым он успешно руководствовался как в убойном отделе, так и после, на протяжении более чем двадцатилетней работы в Секретной службе. Ничего не принимай на веру.

— Ну ладно, пошли дальше, — сказал он, уже мечтая о картофеле фри с горчицей и стаканчике виски. — А что мы знаем об этом лос-анджелесском адвокате Амире, или как его там? Кажется, он якшается с очень подозрительными типами…

56

В конце концов все всегда сводится к деньгам, думал Чапел. Если члены «Хиджры» пользовались какой-то берлогой на территории Соединенных Штатов, им требовалось каким-то образом финансировать свою тайную деятельность. Например, заплатить за квартиру, купить автомобиль, подключить телефон, пользоваться коммунальными услугами, то есть оплачивать водопровод, газ, электроснабжение. Каждый платеж требует идентификации личности, кредитной истории, банковских счетов, депозитов. Габриэль планировал свой акт возмездия в течение двадцати лет. Он не затеял бы операцию в Америке, не имея там своего человека. А стало быть, не мог не наследить.

Следуй за деньгами — и найдешь человека. Все просто, и все совсем не просто.

Чапел вставил кредитную карточку в таксофон рядом с расположенным в хвосте самолета туалетом и набрал телефон одного хорошо ему знакомого старшего аналитика в Управлении по борьбе с финансовыми преступлениями. Раздались один за другим пять звонков, и наконец усталый голос ответил:

— Фридман слушает.

— Бобби, это Адам. Послушай меня одну секунду и не говори ни слова. Вся эта история сплошная подстава. Марк Габриэль, на которого мы охотились в Париже, влез в главный компьютер Банка Хантса и там неслабо напакостил. Разместил поддельный счет. Якобы мой. Возьми у Оглторпа записи за прошедший месяц. Просмотри бал…

— Уже все сделал, — прервал его Фридман. — Ты — и «Хиджра»? От этого предположения пованивало с самого начала. Старик, у тебя элементарно не было времени в такое вляпаться. Ты ведь вкалываешь двадцать четыре часа в сутки все семь дней в неделю. Я уже позвонил Глену и сообщил о доказательствах того, что банковская компьютерная система была взломана.

— Что? Что ты сделал? — переспросил Чапел и скривил рот.

— Это же я дал ему ту, первую, как потом оказалось — липовую, информацию. Прошу прощения, Адам. Я тогда сам был просто оглушен. Знаю, надо было выждать, все как следует перепроверить, но, понимаешь, погорячился. Бывает, сам знаешь.

Да уж, безмолвно подтвердил Чапел. Он и вправду знал, как такое бывает.

— Теперь-то Глен и сам начал понимать, едет сюда на встречу со всеми сотрудниками, — продолжал Фридман. — И я решил, что раз именно меня угораздило навлечь несчастья на твою голову, так именно мне и следует отвести от тебя все подозрения.

— Так, значит, адмирал Гленденнинг в курсе?

— Ага. Очень взволновался, когда все выяснилось. Кстати, надо отдать должное: мне он признался, что на самом деле никогда и не верил, что ты крот. Тебе повезло, что такой человек, как он, готов за тебя драться.

— Ты ошибся, так ему и скажи.

— Что сказать?

— Скажи ему, что ты ошибся, Бобби. Скажи, что я и вправду продался.

— О чем ты? Я ведь никогда не ошибаюсь. Это меня и подвело. Мне показалось, что…

— Заткнись, Бобби!

Стюардесса опасливо покосилась на Чапела и знаками стала призывать его вести себя потише, чтобы не пугать других пассажиров. Отвернувшись от нее, Чапел продолжил:

— Когда адмирал должен к вам приехать?

— Прямо сейчас. Собственно, он уже опаздывает на пять минут. Что происходит, Адам? Какого черта?

Чапел прикинул, насколько можно довериться Фридману.

«Вызвал полицию и сорвал слежку за Талилом вовсе не Леклерк, — успела шепнуть ему Сара в Казармах Мортье, — и не генерал Гадбуа».

«Откуда ты знаешь?»

«Знаю. Это был тот же самый человек, который сделал так, чтобы спецназ не поспел вовремя на „рынок контрабандистов“. Тот же самый, кто приказал Фрэнку Неффу тебя арестовать. Тот, кто велел Гадбуа продержать тебя под замком до понедельника. Тот, кто думает, что я умерла».

Прошло несколько часов, а Чапел все еще раздумывал над ее предположением. Ее доказательства носили слишком уж косвенный характер и казались ему чересчур экстремальными.

— Сделай мне такое одолжение, — попросил он Фридмана. — Когда Гленденнинг с тобой встретится, скажи ему это, пожалуйста, и побыстрее.

— Слушай, Адам, ты меня, пожалуй, немного тревожишь.

— Просто сделай, как я сказал, Бобби. Ты у своего компьютера?

— Да.

— Подсоединись к серверу Службы иммиграции и натурализации.

Прошла какая-то секунда, и голос Фридмана произнес:

— Готово.

Чапел зачитал номер паспорта Габриэля, которым тот пользовался под именем Клода Франсуа, чтобы открыть счет в банке «Дойче интернационал», а затем для недавнего полета в Парагвай, и попросил проверить, не приезжал ли за последние пять лет этот Франсуа в Соединенные Штаты.

— Пять лет? — застонал Фридман. — Да ты знаешь, сколько народу приезжает в Штаты за один только год? Нет, СИН тут не поможет. Их система не потянет такую проверку по одному только номеру паспорта. Давай еще что-нибудь. Ну, там, дату, номер рейса, адрес, по которому он собирался остановиться в Штатах. Для поиска нужно по меньшей мере два идентификатора, или придется ждать результата весь день.

Чапел прикрыл глаза. Вот они радости булевой логики.

— Июнь прошлого года. — Эти слова у Чапела вырвались автоматически.

Он так никогда и не смог объяснить самому себе ту серию срочных пополнений запаса наличных денежных средств, снимаемых Талилом в банке «Монпарнас», которую он обнаружил в ходе предыдущего расследования. Они стали поводом для доклада о подозрительной деятельности, составленного французской службой по борьбе с отмыванием денег. Что заставило тогда Талила пойти на столь грубое нарушение конспирации? Это выглядело тем более удивительно, что Габриэль, как Чапел теперь хорошо знал, был человеком крайне дисциплинированным и, видимо, требовал от соратников того же самого.

— Вот что… — начал он, приняв решение, — вычеркни фамилию Франсуа. Ищем под именем Альбер Доден. — И он, просмотрев свои записи, зачитал новый номер паспорта.

— Ничего.

— Ну, ладно. Тогда подключайся к Таможенно-пограничной службе. Проверь по базе ОВКДС.

Сокращение ОВКДС означало «отчеты по валюте или другим кредитно-денежным средствам», а еще точнее, информацию об их международном перемещении. Все приезжающие в Соединенные Штаты, если у них имелось при себе больше десяти тысяч долларов в какой угодно валюте, обязывались сообщить о том в Таможенно-пограничную службу. Габриэль являлся человеком из мира финансов. Он был педантичен. Он был требователен к себе и другим. Он не мог не знать, что задекларировать валюту по приезде в Штаты необходимо, это не возбудит ни у кого никаких подозрений и ничем ему в дальнейшем не помешает. Эта информация будет содержаться в «мусорной корзине», как ее называют компьютерщики, а если в будущем ее и включат в базу данных Таможенной службы, то, скорее всего, проигнорируют и никогда больше о ней не вспомнят. С другой стороны, если бы Габриэля или какого другого члена «Хиджры» поймали при попытке ввезти большую сумму наличными, его непременно арестовали бы и его имя, фотография и он сам (хоть и под фальшивой личиной) навеки остались бы известны американским правоохранительным органам.

— Опять ничего, — отозвался Фридман.

Чапел расстроенно вздохнул. Не имея никаких сведений о приезде Габриэля в Соединенные Штаты, он даже не мог предположить, где ему теперь вести поиски. Чапел стал просматривать записи у себя в блокноте: номера паспортов Габриэля, его адреса, номера телефонов… но все это было не то. И тут, когда он листал страницы взад и вперед, его взгляд зацепился за пару номеров. Он только теперь обратил внимание на то, что номера бельгийских паспортов Клода Франсуа и Альбера Додена следуют один за другим.

Бельгийские паспорта издавна пользовались особой популярностью у контрабандистов и террористов из-за того, что их было легче всего добыть. В Бельгии выдачей паспортов занимаюсь не единое федеральное агентство, как практически во всех остальных западных странах; нет, за это отвечали более пяти сотен местных мэрий или муниципалитетов. И, как следствие, чистые бланки паспортов зачастую хранились в местах, не таких уж и недоступных: в стенных сейфах, в шкафчиках и даже просто в ящиках письменных столов. Воры не раз просто забирали с собой переносной сейф, чтобы вскрыть его на досуге и не торопясь. Но хуже всего было явное нежелание властей сообщать о подобных кражах, во всяком случае до событий одиннадцатого сентября.

Если у Габриэля уже имелось два бельгийских паспорта, то почему их не могло быть еще больше?

Чапел зачитал Фридману следующий по порядку номер паспорта. Теперь последней цифрой была не семерка, а восьмерка. Сквозь дробь, выбиваемую на клавиатуре пальцами Фридмана, Чапел расслышал его бормотание:

— Ага, вот наша большая шишка приехала.

Чапел едва не подпрыгнул при этих словах:

— Кто приехал? Глен?

— Только что вырулил на подъездную дорожку. Наши аналитики его целый день высматривали, да так старательно, что, верно, пробуравили взглядами дырки в асфальте. Через секунду побегу его встре… — И тут же, без всякого перехода, Фридман продолжил восторженным голосом: — Ого, старина… вот, оно самое! Два года назад. Двадцать первого июня. Господин Жерар Моро. Пассажир, прибывший в аэропорт имени Кеннеди из Женевы. Задекларировал сумму сорок тысяч долларов.

— Где он остановился?

— Отель «Ричмонд», Нью-Йорк.

— Название липовое, — заявил Чапел. — На самом деле это название инвестиционной компании. Он знал, что мы не станем проверять. Какой адрес он указал в качестве своего домашнего?

Фридман зачитал адрес Талила в Университетском городке Парижа:

— Ну и что это нам дает?

— Пропусти это имя через базу данных ВББД. Пробей также по базе данных отчетов о подозрительной деятельности и по базе отчетов о сделках за наличные. Посмотрим, имел ли этот Моро счет в банке.

— Ответ отрицательный, — ответил Фридман после мучительной паузы.

— Попытай счастья в базе Службы иммиграции. Такая крупная сумма наличными должна была прожечь дырку в его штанах. Посмотри, не заполнял ли кто с этим именем форму восемьдесят три ноль ноль.

Форму 8300 должны были заполнять коммерсанты при расчетах наличными, если сумма превышала десять тысяч долларов. Еще один способ борьбы с отмыванием денег.

— Погоди секун… — Чапел услышал, как Фридман говорит по другой линии: — Так точно, сэр. Уже иду! — А затем снова обратился к нему: — Это Глен. Уже у входа. Я должен пойти его встретить.

— Не ходи.

— Адам, я не могу заставлять ждать заместителя директора по оперативной работе всего ЦРУ… Ого, ничего себе… нет, это нужно видеть… да ты просто волшебник, Чапел! С ума сойти!

— Что там?

— Моро выложил двадцать две тысячи долларов дилеру по продаже «БМВ» в городке Фоллс-Черч, штат Вирджиния. Фактически это пригород Вашингтона.

— И кто зарегистрирован в качестве владельца машины? Если дилер заполнил форму восемьдесят три два нуля, там указан идентификационный номер транспортного средства.

— Дай проверю… гм… погоди-ка… — Голос Фридмана вдруг стал испуганным и только что не плаксивым. — Нет, нет, этого не может быть. Как же это? Что за шутки?

— Говори, Бобби.

— Этот Габриэль настоящий колдун, если может проделывать такие штуки.

— Не томи.

— Машина зарегистрирована по адресу Чейн-Бриджроуд, тридцать три ноль три. Владелец — Оуэн Гленденнинг.

— Выметайся из здания, Бобби. Живо!

57

Тридцать семь лет прошло с того дня, когда адмирал Оуэн Гленденнинг возглавил операцию, за которую его наградили медалью Почета — высшей военной наградой США. Стоя в спальне своего скромного дома в Маклейне, штат Вирджиния, — коттеджа, соседствующего с виллами многих сильных мира сего, привлеченных в это место близостью к Вашингтону, — адмирал держал в руках рамку со вставленными в нее наградой на ленточке и указом о награждении. Оуэн вчитывался в его строки, освещенные лучами заходящего солнца, и пытался понять, что общего между тем аморальным, двуличным человеком, которым он стал, и тем простодушным честным солдатом, каким некогда был. Текст указа гласил:

«За беспримерную храбрость и отвагу, проявленные с риском для жизни и превышающие служебный долг, в действиях против сил вражеского агрессора (Вьетконга) в качестве командира отряда специальных операций ВМС США „Морские котики“.

Действуя в соответствии с не вызывающими сомнения данными разведки, младший лейтенант Гленденнинг возглавил действия вверенного ему отряда „Морских котиков“ при выполнении операции по захвату высокопоставленных членов политического руководства врага, которые, согласно полученным сведениям, находились на одном из островов в заливе Нячанг. Для того чтобы обеспечить внезапность нападения, он и его отряд взобрались на трехсотпятидесятифутовую отвесную скалу, чтобы занять позицию, находящуюся выше того уступа, на котором расположился противник. Разделив свой отряд на две группы и координируя действия обеих, младший лейтенант Гленденнинг повел своих людей вниз по ненадежному грунту склона в атаку на вражеский лагерь. В конце спуска их встретил интенсивный заградительный огонь противника, и младший лейтенант Гленденнинг получил тяжелые ранения в результате взрыва гранаты, происшедшего у его ног и отбросившего его назад, на острые скалы. Страдая от сильного кровотечения и нестерпимой боли, он проявил выдающееся мужество и присутствие духа, незамедлительно направив огонь своей группы бойцов в самый центр вражеского лагеря. Используя имеющуюся у него рацию, младший лейтенант Гленденнинг вызвал огневую поддержку второй группы, в результате чего деморализованные вьетконговцы попали под сокрушительный перекрестный огонь. После того как вражеский огонь был успешно подавлен, младший лейтенант Гленденнинг, хотя и был обездвижен в силу множественных ранений, продолжал хладнокровно и в высшей степени эффективно осуществлять надлежащее руководство: он приказал своему отряду укрепиться и осуществлять надежную оборону позиции, с которой должны были эвакуировать. Младший лейтенант Гленденнинг, почти теряя сознание, со всей решительностью командовал бойцами, пока не был успешно вывезен на вертолете. Урон, нанесенный врагу в результате успешного выполнения им боевого задания, трудно переоценить. Захваченные пленные сообщили разведке сведения, чрезвычайно важные для дальнейших совместных действий союзников. Мужество и доблесть младшего лейтенанта Гленденнинга и его личный пример, вселявший в бойцов волю к победе, а также его беззаветная преданность долгу перед лицом упорного сопротивления врага, обладающего подавляющим превосходством в силах, служат поддержанию и приумножению славных боевых традиций американских военно-морских сил».

После войны эта медаль гарантировала ему быстрое восхождение по служебной лестнице в военно-морском флоте. Он занимал самые завидные должности: проработал два срока в Пентагоне, побывал командиром учебного центра «Морских котиков» в Сан-Диего, осуществляющего их подготовку по базовой программе боевых пловцов и водолазов-разведчиков, военно-морским атташе в Саудовской Аравии, а затем оказался подопечным Комиссии по стипендиатам Белого дома, которая набирает и в течение года обучает молодых сотрудников служб президента, и, наконец, получил пост директора Управления военно-морской разведки, непосредственно подчиненного министру военно-морского флота. К сорока годам он уже стал контр-адмиралом, но это был предел: все его усилия, блестящие связи и в совершенстве освоенное умение ловить удачу за хвост не могли продвинуть его ни на одну ступень выше.

Поэтому его последующее перемещение в ЦРУ стало вполне естественным. Он был рад своим новым обязанностям и новому, более высокому жалованью, но вскоре его стало понемногу точить чувство неудовлетворенности, которое со временем все больше отравляло ему жизнь и становилось все более мучительным. Начало восьмидесятых годов обернулось временем конца кризиса, временем головокружительных успехов американской экономики, возрождавшейся к новой жизни после затяжного периода упадка и стагнации, сопровождавшегося ростом инфляции и безработицы. В Нью-Йорке, финансовом центре страны, люди гребли деньги лопатами, а затем гордо выставляли свое богатство напоказ. Это раздражало Гленденнинга. Ему не нравилось, что его финансовые возможности не шли ни в какое сравнение с теми, которыми располагали его друзья: лоббисты, законники, представители оборонной промышленности. Эти люди обладали куда меньшим в сравнении с ним умом и не умели трудиться, но зарабатывали раз в пять больше. Жалованье размером восемьдесят тысяч долларов отнюдь не казалось впечатляющим в атмосфере этого уголка штата Вирджиния, привыкшего жить на широкую ногу.

Сперва ростки зависти оставались только ростками: помогла серия быстрых продвижений по службе. Он проделал путь от начальника отдела до заместителя директора по оперативной работе за какие-то пять лет. Но вскоре почувствовал, что и в ЦРУ достиг того же предела карьерного роста, который совсем недавно омрачал его службу в ВМС, пока не положил ей конец. Годы шли, а он оставался всего лишь заместителем. Сменилось уже четверо директоров. И его кандидатура на этот пост рассматривалась не раз. Но теперь препятствием стала именно его прошлая служба в рядах «Морских котиков». Во главе одного из основных федеральных ведомств попросту не желали видеть человека с репутацией отчаянного головореза. Американский народ этого бы не понял.

Возмущение подобным лицемерием сидело занозой в душе Гленденнинга, горькое чувство обиды с каждым годом все больше озлобляло его, всякий раз обостряясь с приходом нового начальства. Недостаточно щедрое вознаграждение его трудов порождало склонность к злым умыслам. Служба родине переставала быть выгодным предприятием. Он рассматривал это как изъян всей системы и считал себя вправе исправить его хотя бы применительно к себе.

Омар аль-Утайби, или Марк Габриэль, как он предпочитал себя называть, дал ему такую возможность.

Оуэн заинтересовался Габриэлем с того самого дня, как тот обосновался в Париже. Разумеется, у него имелись к тому веские основания. Во время работы в Эр-Рияде он познакомился со старшим братом Габриэля, Джухейманом. То был своевольный лейтенант Национальной гвардии, выступавший с призывами к религиозным реформам. Когда Джухейман захватил мечеть Масджид аль-Харам, капитан Оуэн Гленденнинг вошел в число советников, представивших королю рекомендации относительно того, как следует штурмовать эту мусульманскую святыню и подавить мятеж. Джухеймана схватили и обезглавили. Вскоре после этого члены семьи аль-Утайби были высланы из страны.

Сперва его интерес к деятельности Габриэля носил чисто профессиональный характер. Контакты его подопечного с радикальными элементами в Саудовской Аравии не оставляли сомнений относительно планов последнего: тот явно желал продолжить дело брата. Габриэль создавал теневое правительство, которым руководили бы люди из вооруженных сил, Национальной гвардии и Министерства иностранных дел. Для того чтобы финансировать их деятельность, он играл на бирже, вкладывал деньги в рискованные акции без фиксированного дивиденда, обещающие высокий доход, спекулировал на курсах валют — и все с превеликим успехом. Вскоре стало ясно, что Габриэль имеет недюжинный талант не только к плетению нитей заговора, но и к прибыльному вложению средств.

Действуя очень осторожно и осмотрительно, Гленденнинг начал копировать сделки, совершаемые этим арабом. Если Габриэль покупал десять тысяч акций компании «Кока-кола», Гленденнинг покупал сто. Если Габриэль приобретал колл-опцион^[337] на покупку акций компании «ИБМ», Гленденнинг поступал так же. «Сесть на шею» — вот как это называлось в бизнесе. Прибыль исчислялась, правда, не в тысячах долларов, а только в сотнях. Но с течением времени суммы лишь увеличивались. Его инвестиции росли — возрастали и прибыли. Спустя несколько лет Гленденнинг уже мог похвастаться крупным счетом в одном достаточно осторожном оффшорном банке, опекаемом его «Конторой».

Он уже было совсем принял решение распрощаться со своей прежней работой, когда ему вдруг позвонил Марк Габриэль.

Это был чистый и неприкрытый шантаж, и Гленденнинг не нашел в себе сил отказаться. Дело в том, что Габриэль уже давно следил за финансовыми махинациями Гленденнинга. Он, кстати, тоже имел друзей в высоких кабинетах и представил Гленденнингу целый каталог его не слишком-то честных сделок. Гленденнингу выбирать не приходилось: он оказался в весьма затруднительном положении. Пришлось забыть о своей гордости и пойти на сделку с совестью. Габриэль не просил о многом. Он лишь хотел, чтобы Гленденнинг присматривал за разведслужбами, — следил, чтобы ни одна из них не подбиралась чересчур близко. К тому же он заверял, что его дела носят исключительно «домашний» характер и касаются только Саудовской Аравии.

Однако события 11 сентября 2001 года привели к тому, что внимание, уделяемое разведками всего мира ближневосточным делам, стало куда более пристальным. Когда Сара Черчилль позвонила из Лондона и сообщила, что идентифицировала новую группу, называющую себя «Хиджра», Гленденнинг мало чем сумел помочь. Не мог же он открыто вставлять этой барышне палки в колеса и тем самым поставить под вопрос свое стремление искоренять экстремизм повсеместно и во всех его формах. Предупреждения, которые он присылал агентам Габриэля, отвечающим за работу на местах, по большей части теми игнорировались. А Габриэль нажимал на него, желая большего. Так, в последнюю неделю он жестко потребовал предоставить ему внутреннюю информацию о деятельности группы «Кровавые деньги», угрожая выдать его Гадбуа и обвинить в гибели трех агентов Казначейства, если Гленденнинг заартачится.

Как бы то ни было, теперь между ними все кончено. Гленденнинг сделал этому арабу последнее одолжение. Габриэль получил свою бомбу. Теперь он мог взорвать ею хоть половину Саудовской Аравии.

Надев смокинг, Гленденнинг взял трости и заковылял в сторону лестничной площадки. Первое же, что он сделает, выйдя в отставку, — это заведет себе лифт, подумал адмирал. Приблизившись к бару, на полпути к выходу, он решил сделать себе коктейль. Налив в стакан для виски с содовой русской водки, он бросил в нее несколько кубиков льда и выжал немного лимонного сока.

— Клэр, — позвал он, — ты готова, любимая? Пора ехать. Нельзя заставлять президента ждать.

Из ванной комнаты до него донесся запах духов. Она переодевалась, и он подумал о том, как изменилась его жизнь с тех пор, как они встретились. Решение расстаться с надоевшей женой и покончить с браком, в котором давно не осталось любви, обещало ему желанное будущее. Он мечтал помогать Клэр победить болезнь. А потом они поженятся. Уедут на один из островов Карибского моря, где Габриэль будет значить для него не больше, чем какой-нибудь дурной сон, и вся их жизнь станет сплошной нескончаемой чередой золотых закатов и полных страсти ночей.

— Клэр, — позвал он опять.

В одном все женщины одинаковы. Им требуется чертовски много времени для того, чтобы навести на себя красоту. Отхлебнув водки, он поставил стакан на кофейный столик, но лишь затем, чтобы снова взять его в руку и начать оглядываться по сторонам в поисках пробковой подставки, предохраняющей поверхность от влаги. Слишком часто ему пришлось выслушивать лекции о том, что на антикварном столе в уильямсбургском колониальном стиле от запотевших бокалов остаются несмываемые круги.

Раздалась трель дверного звонка.

Гленденнинг замер на месте, разрываясь между желанием найти-таки запропастившуюся подставку и подойти к входной двери. Его взгляд упал на сегодняшнее приглашение в Белый дом. Он взял его, положил на стол и поставил на него стакан.

— Ну что, теперь ты довольна? — обратился к отсутствующей бывшей жене.

Уже у двери он посмотрел на часы. Было без малого семь. Гостей он не ждал.

— В чем дело? — произнес он, открывая дверь.

Перед ним стоял Сэм Спенсер, их вечно молодой сотрудник, руководящий приписанной к ФБР лабораторией.

— Готово, адмирал, — выпалил тот, помахивая небольшой кассетой. — На видеозаписи видна женщина. И мне удалось ее идентифицировать.

— Вот как? Прекрасная новость. Заходи.

— Она из Саудовской Аравии, — продолжил Спенсер. — Принадлежит к одной видной семье.

— Я и сам предполагал нечто в этом же роде. Марк Габриэль, э-э-э… Омар аль-Утайби, тот человек, которого мы ищем в Париже, он тоже из Саудовской Аравии. Хочешь выпить, Спенсер? Давай я тебе чего-нибудь налью в награду за труды.

— Если можно, пива, сэр.

— Да ради бога. — Гленденнинг сделал шаг по направлению к гостиной. — Клэр, ну поедем же, дорогая! — И он одарил Спенсера улыбкой. — Званый ужин в Белом доме. Ради чего попроще меня в жизни не заставили бы влезть в этот клоунский наряд. Давай выкладывай, что там у тебя. Не робей.

Когда Спенсер проследовал за хозяином дома в гостиную, донесся звук закрываемого водопроводного крана. И вскоре под нижним пролетом лестницы открылась дверь в ванную комнату, и в проеме показалась красивая стройная женщина с густыми черными волосами и тонкими чертами лица. На ней было вечернее платье из черной тафты и белый парчовый жакет. Шею украшало потрясающее ожерелье из черного жемчуга, но внимание Спенсера привлек прежде всего пояс, осыпанный драгоценными камнями. Вернее, его прямоугольная пряжка размером в две сдвинутые торцами сигаретные пачки, усыпанная сплошь сверкающими бриллиантами.

— Ну, вот и я, Глен, — произнесла она, сперва не заметив Спенсера, и, увидев его, добавила: — Прости, я и не знала, что ты не один.

Спенсер замер на месте, его взгляд заметался между Гленденнингом и вошедшей женщиной.

— Адмирал… — еле слышно пробормотал он.

Гленденнинг повернулся к нему, держа в руке открытую бутылку с пивом:

— В чем дело, Спенсер?

Но агент ФБР стоял, словно прибитый гвоздями к полу, и смотрел на них расширенными глазами:

— Адмирал, это она. Эту женщину зовут Нур аль-Утайби. Она и есть та самая леди на видеозаписи.

Гленденнинг взглянул на Клэр:

— Не смеши меня. Это мисс Шарис из Всемирной организации здравоохранения. Мисс Шарис идет сегодня вместе со мной на обед в Белый дом. Клэр, это Сэм Спенсер. Можешь с ним поздороваться.

— Нет, сэр, — возразил Спенсер, отрицательно покачав головой, и стало ясно, что слова Гленденнинга его вовсе не переубедили. Сделав шаг вперед, он вручил адмиралу компакт-кассету. — Вам будет интересно посмотреть эту пленку.

— Клэр? — неуверенно повернулся к ней Гленденнинг. Почему она не отрицала абсурдное утверждение Спенсера? Почему не улыбалась гостю и не говорила своим очаровательным певучим голосом, что он заблуждается? Почему она стояла как истукан, почему от ее вида у него сердце ушло в пятки? — Клэр, — произнес он снова, теперь уже куда менее уверенно, — это правда?

Горло его сжалось, и он наконец понял. Спенсер не ошибался. Клэр приходилась Марку Габриэлю родной сестрой.

И прежде чем первая догадка относительно того, что происходит, успела посетить Гленденнинга, бутылка пива, которую он держал в руке разбилась вдребезги. Ощутив тупой, непостижимо сильный удар в грудь, он качнулся назад и рухнул на пол.

Нур аль-Утайби повернулась к Сэму Спенсеру и выстрелила ему прямо в недоумевающее лицо.

Она лично принесет извинения от имени адмирала президенту Соединенных Штатов Америки.

58

Адам Чапел отсутствовал от силы неделю, однако успел забыть, что представляет собой душный вирджинский вечер, богато напоенный летними запахами. В шесть сорок на небе появились первые признаки увядания дня, и оно зарделось, словно от волнения. В траве яростно стрекотали кузнечики. Где-то вдали время от времени урчала газонокосилка. Прикрепленный к стеклу заднего вида термометр показывал девяносто семь градусов по Фаренгейту.

— Припаркуйся вон там, — велела Сара своему сидящему за рулем спутнику, когда они проехали мимо дома, где жил Оуэн Гленденнинг. При этом она обратила внимание, что на дорожке, ведущей к его входу, стоит припаркованный «форд-таурус». — Нужно сперва оглядеться, а уже потом приступать к реализации «доктрины Чапела».

— Когда, интересно, мой план успел превратиться в доктрину? — спросил тот. — Ведь всего несколько минут назад ты охарактеризовала его как «наглый гамбит».

Пресловутая «доктрина Чапела» представляла собой то, что военные называют фронтальной атакой. Он предложил пойти на адмирала Оуэна Гленденнинга в лобовое наступление и припереть его к стенке цепочкой неопровержимых доказательств, связывающих его с Марком Габриэлем, в надежде тем самым заставить его раскрыть план, составленный этим арабом. К доктрине имелось специальное приложение, которое он мог бы назвать черчиллевской защитой. Пока он будет объясняться с Гленденнингом, Сара проникнет в дом либо через задний вход, либо через окно и произведет обыск, дабы по возможности найти железные доказательства его вины, а также — на что Чапел очень надеялся — оказать необходимую помощь, если Гленденнинг откажется идти на сотрудничество.

Чапел проехал еще метров сто, а потом остановил свой «форд-эксплорер» у поребрика и заглушил мотор. Сара выбралась из машины.

— А ну, дай-ка мне по-быстрому оглядеться, — сказала она, и, прежде чем он успел что-либо возразить, она уже бежала трусцой через поросший травой бугор к густому буковому перелеску, тянущемуся позади домов на Чейн-Бридж-роуд.

Этот пригород Вашингтона, расположенный в штате Вирджиния, выглядит так, словно ни капельки не изменился за последние пятьдесят лет, подумалось Чапелу, когда он смотрел на домики из красного кирпича в колониальном стиле, стоящие в некотором отдалении от дороги на поросших деревьями всхолмленных участках по два акра каждый. Провода телефонных линий проложены под землей, и никаких видимых признаков последних достижений цивилизации в Маклейне вроде бы не наблюдается. Здесь на углах нет сетевых магазинчиков японской компании «Семь-одиннадцать», нигде не видно ни бензозаправочных станций, ни супермаркетов «Минимарт», ни светофоров. И это на протяжении нескольких миль. Мальчишки и девчонки, с сумасшедшей скоростью гоняющие на великах, похоже, спешат домой, чтобы съесть обычный для них субботний ужин из жареного цыпленка с бамией — а потом усесться перед черно-белым телевизором с пятнадцатидюймовым экраном и посмотреть, как Боб, по прозвищу Буффало, ведет свою знаменитую детскую передачу «Привет, Дуди».

Вскоре Сара возвратилась к машине. Ее лицо раскраснелось, но дыхание оставалось таким же спокойным, как если бы она вернулась с обычной вечерней прогулки.

— Его нигде не видно, — сообщила она. — Свет в доме включен, и, насколько я могла слышать, оттуда доносится музыка. И там стоит еще одна припаркованная машина. Возможно, она тебя заинтересует.

— Бумер?

— «БМВ-М-три»-кабриолет. Очень шикарная тачка для человека, живущего на государственное жалованье.

— Тогда все в порядке. Пойдем потолкуем с нашим милягой-адмиралом.

— Адам, будь осторожен. Смотри не слишком сильно его пугай. А то кто его знает, какой фортель он способен выкинуть с перепугу.

— Но ты же ведь будешь «прикрывать мне спину», верно? Кажется, именно так вас учат говорить в вашей шпионской школе?

— Думаю, мы предпочитаем выражение «прикрой мою задницу», — ответила она и сделала глубокий вдох. — Пора. Дай минуту, чтобы зайти сзади, и я прикрою тебе все, что нужно.

В тот момент, когда она уже собиралась тронуться с места, он поймал ее за руку и притянул к себе.

— Сара, — быстро сказал он, — я не могу понять, как тебе удалось вытащить меня из Казарм Мортье. Мне нужно это знать.

У него имелись и другие вопросы, но, ответь она сейчас на главный из них, все остальные отпали бы. Как ей удалось убедить Гадбуа освободить его в обход Оуэна Гленденнинга, его закадычного дружка? Как она узнала о личных контактах Леклерка?

— Позже, — пообещала она. — Когда у нас появится больше времени.

И она убежала, словно зайчиха, стремящаяся поскорее скрыться в лесной чаще.

Чапел нажал кнопку дверного звонка, затем сделал шаг назад и встал, сцепив руки у живота. До его слуха доносилась тихая джазовая мелодия. В ожидании появления Гленденнинга он повторял слова, которые собирался сказать. «Адмирал, у вас появились проблемы», — произнесет он спокойным голосом. Жара, перелет на самолете и хроническое недосыпаниепритупили его гнев. Он не любил драматических речей, предпочитая будничное и прямое перечисление фактов. Гленденнинг поймет, что если Чапел знает так много, то вскоре об этом узнают и другие. Стресс, который адмирал наверняка испытывал всю эту неделю, не может на нем не сказаться. «Пришло время положить этому конец, — скажет ему Чапел. — Довольно того…»

В этот момент Чапел услышал стон, донесшийся из глубины дома.

Ринувшись вперед, он приложил ухо к двери, но, ничего не услышав, побежал по клумбам к ближайшему окну, чтобы скорее в него заглянуть. Однако висящие на нем кружевные занавеси мешали разглядеть, что происходит внутри. Он видел только очертания мебели, но никого из людей заметно не было.

— Сара! — выкрикнул он, возвращаясь на дорожку.

И тут дверь открылась.

— Заходи, — пригласила она мрачно.

Когда Чапел вошел в прихожую, ему ударил в нос резкий запах пороха и чего-то еще… Он увидел распростертые на полу тела, бамбуковые трости, лежащие одна поперек другой, лужицы крови.

— Никаких признаков взлома, — констатировала Сара. — Никаких следов борьбы. Он знал того человека, который его убил.

Чапел был слишком ошеломлен, чтобы говорить.

— Оставайся тут, — велела она. — Ничего не трогай. Мне нужно все осмотреть. — Вернулась она минуты через три, держа в руке скомканный билет на самолет и мятый листок розовой бумаги. — Это документ о доставке груза просроченных медикаментов, подписан сегодня днем в Филадельфии некой Клэр Шарис. А вот ее билет на самолет в оба конца. Пункт вылета — Женева. Вторая часть осталась неиспользованной. — Сара взглянула на Чапела. — Талил не собирался сопровождать в Штаты Габриэля. Он рассчитывал приехать сюда вместе с Клэр Шарис.

— Как это?

— Клэр Шарис приходится Габриэлю родной сестрой. Ее настоящее имя Нур.

Чапел задумчиво посмотрел на авиабилет:

— Не думаю, что она планирует вернуться домой.

Сара пробежала глазами по заполненным бланкам перевозочных документов, бормоча себе под нос названия лекарств:

— Половина этих препаратов содержит радиоактивные изотопы. Бомба здесь, Адам. Бомба в Вашингтоне. Она провезла ее вместе с медикаментами.

Чапел наконец решился взглянуть на труп Гленденнинга. Было трудно не остановить взгляд на его рубашке. Кровь пропитала ткань, окрасив всю грудь в темно-красный цвет, и натекла на ковер. Сара опустилась на колени рядом со вторым телом. Оно принадлежало человеку, от лица которого мало что осталось.

Сара взяла его бумажник и, порывшись, вынула пластиковую карточку — удостоверение личности.

— Фэ-бэ-эр, — прочла она. — Спенсер Сэмьюэл А., заведующий лабораторией видеозаписей. — Она вернула карточку на прежнее место. — Он пришел рассказать Гленденнингу, кого обнаружил на видеозаписи.

— Нур?

Сара обыскала оба тела, но больше ничего не нашла.

— Возможно, — проговорила она. — Теперь это уже не важно. Мы-то знаем, что это она. Куда она может направляться, Адам? Куда это Гленденнинг собирался поехать, такой разряженный?

Уголком глаза Чапел заметил блеснувшее золото. Где-то на кофейном столике. Он осторожно приподнял стакан для виски с содовой и вынул из-под него пригласительный билет. Посреди капелек влаги на нем сверкал орел с тисненого изображения президентской печати.

— В Белый дом, — ответил он. — К восьми часам вечера.

Уже через три секунды Сара держала в руке телефонную трубку. Чапел видел, как она набирает код Вашингтона, потом основной номер, затем еще четыре цифры и после короткой паузы еще две.

— Bonjour, Jean-Paul, c'est moi… oui, il est là… Monsieur l'Ambassadeur, il est à chez vous?. bien, écoutés… il me faut un smoking?.. — Она опустила трубку и обратилась к Чапелу: — Какой у тебя размер пиджака?

— Сороковой.

— Quarante long, — продолжила она. — T'as quelque chose pour moi… formidable… alors, trente minutes.^[338]

Когда она положила трубку, Чапел смотрел на нее широко раскрытыми глазами.

— Кто ты? — спросил он.

59

У него заняло пять минут, чтобы подняться на гребень самого высокого бархана в окрестностях лагеря. Глядя на север, Омар аль-Утайби принялся осматривать бескрайние волнистые просторы пустыни Руб-эль-Хали, занимающей южную треть Аравийского полуострова. Край песка, скал и встречающейся лишь местами скудной травы. Картина отчаяния. И все-таки ни один другой вид на земле не вызывал в его душе такого трепета, как этот.

Менее чем через двенадцать часов он начнет воплощать свой план в жизнь, и тогда он станет здесь хозяином.

— Шейх, — донесся до него мальчишеский крик, — совет ждет.

Аль-Утайби помахал рукой своему второму сыну от второй жены:

— Сейчас приду.

Бросив последний взгляд на барханы, он двинулся вниз, к походному лагерю, на время ставшему домом для его «правительства в изгнании». Это был скорее даже не лагерь, а небольшой городок, в котором била ключом жизнь. Всего в нем сейчас находилось восемьдесят четыре человека. Четырнадцать «ленд-крузеров». Семь жилых автоприцепов, приспособленных для езды по пустыне. Одиннадцать квадроциклов. Шестнадцать всепогодных палаток. И наконец, четырнадцать переносных генераторов, способных дать достаточно электричества, чтобы обеспечить функционирование современных средств связи и походной холодильной установки, а также пары кондиционеров марки «Либерт» для обслуживания самых важных серверов, мейнфреймов^[339] и лэптопов, которые жизненно необходимы для любой ведущей наступательные действия армии, хотя и требуют для работы комфортных условий и стабильной температуры пятнадцать градусов по Цельсию.

Омар аль-Утайби приказал разбить лагерь у основания огромного бархана с его подветренной стороны. Острый гребень его, как и вершины других барханов вокруг них, поднимался метров на двадцать пять или даже выше, создавая нечто вроде большой естественной чаши, в которой можно было укрыться не только от посторонних глаз, но даже от средств радиоэлектронной разведки. Огромная камуфляжная сеть площадью около восьмидесяти соток, в нити которой были вплетены новейшие отражающие композитные материалы, используемые в покрытии американских истребителей-невидимок «Стелс», созданных с применением технологии, снижающей их заметность в радиолокационном, инфракрасном и других областях спектра обнаружения, помогала природе справляться с этой своей задачей.

Аль-Утайби отвел в сторону полу палатки, в которой находились средства связи, и вошел в нее. Все, как один, десять присутствующих в ней человек разом встали, выражая внимание и почтительность. На всех были накрахмаленные дишдаши из тонкого белого хлопка и куфии в красную клетку: так в их стране следовало выглядеть представителям правящего класса. Кивком головы он пригласил всех сесть.

— Начнем заседание совета с того, что дадим слово представителю вооруженных сил, — объявил он. — Полковник Фарук, прошу вас.

Фарук, тридцатилетний служака, которого обходили чинами из-за его радикальных фундаменталистских взглядов, был коренаст и молчалив. По просьбе аль-Утайби он принялся перечислять меры, которые следует предпринять после скорой смерти начальника штаба и его заместителя, сопровождающих короля во время его четырехдневного государственного визита в Соединенные Штаты Америки. Нужно послать в Эр-Рияд и Джидду спецгруппу по приведению в исполнение смертных приговоров, которая покончит с членами верховного командования, оставшимися лояльными королю. Люди Фарука заменят их и организуют штурм королевского дворца. Будет объявлено военное положение, которое станет действовать до тех пор, пока Омар аль-Утайби не прибудет в столицу и его сторонники не предстанут в роли новых законных правителей страны. Свое сотрудничество Фарук оценил в сто миллионов долларов.

Сто миллионов долларов в Банке Эр-Рияда.

— Послушаем министра финансов, — сказал аль-Утайби.

— С тех пор как были заняты акции для последующей продажи, мировые рынки упали примерно на пять процентов. Если произвести учет активов на основе текущих рыночных цен, то мы видим, что образовавшаяся прибыль составляет семьдесят миллионов долларов. Авторизованные ваеры посланы всем нашим брокерам. В первый же день мы ожидаем падение на двадцать, а то и на тридцать пять процентов, преимущественно на неустойчивых азиатских биржах.

Всего потрачено шестьдесят миллионов.

Шестьдесят миллионов в Иорданский коммерческий банк.

Утайби слушал внимательно и в то же самое время пытался представить себе, какое опустошение произведет взрыв бомбы, какой нанесет ущерб.

Детонация даже небольшого ядерного устройства мощностью одна килотонна внутри резиденции президента уничтожит все здания на расстоянии двух кварталов. Этот взрыв, эквивалентный взрыву тысячи тонн тринитротолуола, превратит в пар и сам Белый дом, включая его западное крыло, и так называемое старое административное здание, и комплекс зданий Казначейства, — от всего этого останется кратер, имеющий в глубину более десяти метров и в поперечнике более шестидесяти метров. Все, находящиеся в этих зданиях, умрут смертью мгновенной и безболезненной, поскольку вспышка смертоносного гамма-излучения прекратит существование их тел — в буквальном смысле этого слова — еще раньше, чем электрический импульс успеет пройти по нервам до мозга от органов чувств. Распространяющаяся во все стороны ударная волна сровняет с землей здания Управления по делам ветеранов, Министерства торговли и Министерства внутренних дел, штаб-квартиру американского Красного Креста и все стоящие вокруг них дома. Возможно, силы взрыва хватит и на то, чтобы опрокинуть многотонную махину облицованного мрамором гранитного обелиска, известного как Монумент Вашингтона, хотя Омар на это не слишком надеялся, — по его мнению, это было бы даже слишком хорошо. По мере распространения взрывной волны поднимется ветер ужасающей силы, дующий со скоростью около сорока пяти метров в секунду, который должен вызвать страшные разрушения в радиусе более трех километров — и ощутимые в пределах восьми километров. Узкие коридоры в правительственных зданиях, расположенных в районе, известном как «Федеральный треугольник» и ограниченном пересечением трех основных магистралей Вашингтона, стали бы настоящей «зоной смерти»: кусочки металла, бетона и стекла пронеслись бы по ним с почти сверхзвуковой скоростью. Возникшее при взрыве сильное тепловое излучение расплавило бы асфальт на улицах еще раньше, чем по ним пронесся бы огненный вихрь. Они воспламенились бы, и невероятной мощи пожар пожрал бы все, что попалось бы ему на пути. Ураганный ветер устремил бы вверх грибовидное облако, которое врастет в ночное небо на добрых полтора километра.

И если американская демократия продолжит свое шествие, едва ли сбившись при этом со строевого шага, смерть короля, его министров, а также командующего вооруженными силами приведет нефтеносную родину аль-Утайби в состояние паралича, очнувшись от которого та окажется под управлением нового руководства, куда более заслуживающего возглавлять ее, нежели прежнее. И наконец, последней каплей, которая перевесит чашу общественного мнения, заставив его склониться в пользу «Хиджры», станет участие в этой организации нескольких принцев, принадлежащих к царствующему дому Саудитов.

Но при всей его поддержке идей возврата к фундаментальным ценностям Корана, Габриэль не порвет напрочь отношения с американцами. Он уж начинал понимать, что его прежние планы вернуть Аравию к ее ваххабитским корням могут оказаться недальновидными. Он лишь ограничит распространение «гнили». Работникам нефтепромыслов запретят посещать большие города. Американские войска выведут из страны. Однако же он сумеет обращаться с пряником не менее искусно, чем с кнутом. Он порвет отношения с ОПЕК. Снизит цены. Повысит объем добываемой нефти вдвое. Никто не посмеет встать на пути у такого гаранта экономического роста, как он. Соединенные Штаты постараются признать новый режим как можно скорее. И тогда появится возможность предъявить миру новый царствующий дом — семью аль-Утайби.

— Министр образования, — произнес Омар, незаметно взглянув при этом на свои золотые наручные часы швейцарской фирмы «Пьяжэ».

60

Гости парами проходили через парадную дверь Белого дома, мужчины в смокингах и дамы в вечерних туалетах. Войдя, они предъявляли свои пригласительные билеты официальному секретарю по протокольным вопросам, которая, в свою очередь, зачитывала стоящие в них имена одному из моложавых, приятных на вид агентов, приписанных к персоналу Белого дома. Агент сверял имена со списком приглашенных и одобрительным кивком приглашал их в фойе. Повышенные меры безопасности требовали, чтобы все дамские сумочки пропускались через металлоискатель, изящно замаскированный под старинный комод. Детекторы паров взрывчатых веществ, рассчитанные на то, чтобы обнаруживать следы обычной взрывчатки, и датчики радиации тоже были скрыты от посторонних глаз.

Майкл Фицджеральд стоял поодаль от проходящих гостей. Для большинства из них посещение званого ужина в Белом доме представляло венец жизненных мечтаний. Поэтому мероприятию следовало выглядеть изысканным и работникам службы безопасности, хотя их сегодня и дежурило больше, чем обычно, надлежало держаться как можно более незаметно.

— Эй, Фиц, — раздался голос в его наушниках. — Та француженка здесь. Черное платье, белый жакет, жемчужное ожерелье. Она милашка.

— Пришла с Гленденнингом?

— Пока я его не вижу.

— Задержи ее, — велел Фицджеральд. — Я сейчас подойду.

Фицджеральд вышел из своего укромного уголка и приблизился к появившейся Клэр Шарис. Яркая штучка, подумалось ему. Эти сверкающие карие глаза могут соблазнить самого преданного мужа и увести от любой жены. Однако его больше интересовало отсутствие Гленденнинга. Изобразив на лице дежурную улыбку дипломата, он взял красавицу под руку:

— Простите меня, мисс Шарис, но не согласитесь ли вы пройти вместе со мной?

Она приветствовала его широкой ответной улыбкой:

— Разумеется.

— Вас ведь пригласил адмирал Гленденнинг?

— Боюсь, Глена задержали. Работа.

— Он скоро прибудет?

— По правде сказать, не знаю. Дело касается каких-то парижских террористов. Одного из его людей там арестовали.

То, как она произнесла слово «террористов», резануло его слух. Ее чересчур сильный французский акцент был явно неприятен для ушей Фицджеральда. Ему подумалось, что она намеренно утрирует недостатки своего произношения, чтобы досадить собеседнику.

Он проводил ее до дверей, через которые гости попадали к лифтам, поднимающим их наверх, в парадные апартаменты. Группа гостей устроила затор у контрольно-пропускного пункта. Дамы жизнерадостно предъявляли для досмотра сумочки, а потом подставляли свои тела, чтобы охранники провели по ним металлоискателями. Сперва он хотел провести Клэр мимо них и где-нибудь посадить, чтобы она спокойно дожидалась приезда Гленденнинга, но вдруг вспомнил, что она больна и ее лечат радиоизотопами. Его заместитель поговорил с ее доктором в Женеве и подтвердил, что ей действительно прописан соответствующий курс. Метастрон. Доксорубицин. Циклофосфамид. Она представляла собой ходячий радиоактивный коктейль. В тот момент, когда эта гостья окажется у одного из встроенных в стену радиационных датчиков, сирена тревожной сигнализации может начать завывать, словно ирландское приведение банши, стенания которого под окнами домов предвещают, по старинным поверьям, смерть кого-то из обитателей. Нет, подумал Фицджеральд, этим путем он ее не поведет. Нечего устраивать тут спектакль.

Безопаснее вернуться и провести ее наверх по обычной лестнице. Он лучше проверит ее сам.

— Вы не возражаете, если я позвоню, чтобы узнать, выехал ли адмирал? — спросил он.

— Пожалуйста. — И она продиктовала номер служебного телефона Гленденнинга в ЦРУ. — Если проблема в этом, я не возражаю против того, чтобы побыть с вами, пока он не появится. По правде сказать, я не большая любительница великосветских приемов. Это Глен настоял. Можно, я присяду, пока вы звоните?

— Конечно, мэм. — Фицджеральд поймал себя на том, что чуть было не назвал ее «мадам», и подвел гостью к ведущей на второй этаж пустынной главной лестнице, к группе стульев в стиле эпохи Людовика XV, стоящих на нижней площадке. — Пожалуйста, прошу вас… Будьте осторожней, не оступитесь. Здесь ковер немного сбился…

Но было уже поздно. Едва он произнес эти слова, как ее высокий каблук зацепился за складку ковра. Фицджеральд на какой-то миг опоздал ее поддержать и оказался практически безучастным свидетелем того, как ее нога подвернулась и она упала на одно колено, испустив жалобный крик.

— Мисс Шарис, прошу вас, позвольте… — И тут он увидел то, что заставило его принять решение немедленно увести ее в какой-нибудь укромный уголок. Парик. — Простите, мэм.

Она держалась за подвернувшуюся лодыжку, и улыбка ее становилась все более напряженной, а щеки все более бледными.

— Извините меня, — проговорила она, оцепенев. — Я в последнее время что-то стала такой неуклюжей…

Боже, пронеслось в голове у Фицджеральда, ну как сказать больной даме, что ее парик вот-вот свалится?

— Мэм, простите, что я вам это говорю, но ваши волосы… они, э-э-э…

Женщина вскинула руки к голове. Потрясенный, он видел, как ее взгляд устремился в вестибюль, где толпились другие гости, перескакивая с одного лица на другое в ожидании невежливых проявлений их любопытства. Она попыталась встать, но снова упала. Он услышал сердитое сопение и подумал: Нет уж, только не в мое дежурство. Ему вовсе не хотелось, чтобы эта новоявленная миссис Херш начала громко рыдать и вопить у главной лестницы Белого дома в присутствии полусотни главных лиц страны, считающих этот вечер венцом своей карьеры.

Он осторожно взял ее под руку, помог подняться на ноги, затем провел мимо цепочки преграждающих вход охранников, за красный бархатный канат ограждения, натянутый позади них, и сопроводил наверх, в туалет, расположенный рядом с Голубой комнатой, которым обычно пользовался Сам. Когда она вышла оттуда несколькими минутами позже, Фицджеральд успел совершенно забыть о том, что намеревался звонить адмиралу Гленденнингу. Теперь он считал, что цепляться к этой женщине вообще не стоило. Ведь она работает во Всемирной организации здравоохранения. Благодетель человечества. Ну а Гленденнинг? Шутка сказать, награжден медалью Почета. Как-никак, высшая награда США. Практически национальный герой.

— Отдыхайте и развлекайтесь, мэм, — проговорил Фицджеральд, подводя ее к группе гостей, наслаждающихся коктейлями и музыкой играющего в Голубой комнате военно-морского оркестра в ожидании того, когда все усядутся за стол. — Если вам что-то понадобится, просто спросите меня. Майкл Фицджеральд, к вашим услугам. Здешние ребята все меня знают.

— Вы очень добры, мистер Фицджеральд.

Фицджеральд продолжал наблюдать за ней, пока она не смешалась с толпой. Быстро оправилась, подумалось ему. Даже не прихрамывает.

61

Белый дом сиял светлым нарядным пятном на фоне темно-оранжевых сумерек. Огни подсветки освещали пространство под массивным портиком, а установленные на лужайке прожекторы освещали, сверх того, и весь его главный фасад. Здание имело вид настолько представительный, насколько могла позволить себе американская демократия.

— И давно? — спросил Чапел, когда они с Сарой проходили мимо расположенной напротив Белого дома церкви Святого Иоанна, или «церкви президентов».

На другой стороне улицы непрерывный поток элегантно одетых мужчин и женщин вливался со стороны Пенсильвания-авеню в кованые железные ворота и двигался вдоль по широкой изогнутой подъездной аллее по направлению к скромным дверям, служащим входом в президентскую резиденцию.

— Какая разница? — спросила Сара, но, увидев, как он поджал губы, а в его глазах сверкнула обида, добавила: — С самого начала. Я не имею привычки менять коней на переправе.

— Но ведь они же наши союзники.

— Союзники существуют на случай войны. А в мирное время каждый сам за себя. Национальные интересы превыше всего. Никуда от этого не денешься. Каждая страна должна сама о себе заботиться. В частности, Америка следует этой политике больше, чем кто-либо другой. Почему вы всегда так уверены, что все, что хорошо для вас, хорошо и для всех остальных? Франция в наше время — единственная страна, которая пытается жить своим умом. Боже мой, ты только взгляни на Британию. Сто лет назад мы правили морями. А сейчас даже не можем осмелиться послать за пределы наших границ ни одного солдата без особого разрешения США. У нас-де с ними «особые отношения», и ради них мы готовы на все. Адмирал Нельсон, должно быть, переворачивается в гробу.

— Неужели ты и вправду так думаешь?

— А почему нет? Я, если можно так выразиться, проголосовала ногами.

— Но что тебя заставило?

Сара остановилась и ответила ему с высокомерной усмешкой:

— Ты считаешь, что-то должно было меня подтолкнуть?

Но Чапела оказалось нелегко сбить с толку. С него было довольно. Ему надоело, что она никогда не отвечает прямо, а вечно ходит вокруг да около. Ему надоели ее вежливое молчание и стремление умело уйти от ответа.

— Да, считаю, — с горячностью ответил он. — Дочь британского генерала не переметнется на другую сторону лишь оттого, что там вкуснее кормят.

Сара пожала плечами, но не оставила своего вызывающе дерзкого тона:

— Ты и сам мог бы догадаться. Все дело в папе.

— Что с ним случилось?

— Они его бросили. Оставили умирать. Почти как солдата на поле боя. Знаешь, я сидела у его постели, наблюдая, как его съедает рак, держала за руку и видела, как он с каждым днем становится все слабее и слабее. И что для него сделала армия? Его положили в палате с десятком таких же, как он, и не захотели использовать никаких экспериментальных лекарств, на которые я указывала, в том числе гливек, который, как выяснилось лет через пять, помогает в восьмидесяти случаях из ста… просто потому, что лекарства были слишком дороги либо не прошли всех необходимых клинических испытаний. — Сара уперла руки в бока, щеки от злости пошли пятнами. — Они так ничего и не сделали для человека, который отдал своей стране сорок пять лет жизни. Это сильно испортило мне настроение, и как раз в нужное время.

— И в нужном месте? Кажется, ты тогда была студенткой в Сорбонне?

— Оказывается, ты слушал меня достаточно внимательно.

Еще б он ее не слушал! Из всего сказанного ею он не забыл ни единого слова.

— Меня нашел Гадбуа. Спросил, не захочу ли я помочь. Я спросила — чем? Он ответил, что, по его мнению, МИ-шесть может пожелать познакомиться со мной поближе. Предложил мне принять их предложение. А потом смотреть во все глаза и слушать, навострив уши. Я согласилась… Вообще-то, все французское мне всегда нравилось, — добавила она легким, игривым тоном.

Но Чапел находился не в том настроении, чтобы одобрить подобную непредсказуемость ее настроения.

— Но ты же шпионила, — сказал он, имея в виду традиционное значение этого слова. — Предавала. Шла против нас, хороших парней. Была одной из тех, кого на рассвете ставят к стене и расстреливают.

— Я всего лишь двойной агент, Адам, — произнесла она холодным тоном. — Просто двойной агент. Я не причиняю вреда моей старушке Англии. Я всего-навсего помогаю Франции чем могу. И если в один прекрасный день выяснится, что я еще кому-то смогу помочь, то сделаю это. Не бойся, у меня хватит на это мужества.

Чапел не нашел что ответить.

— Думаешь, я смогла бы заявиться со всем этим к моему начальнику в МИ-шесть? — проговорила Сара уверенным голосом, и его покоробило то, что ей пришло в голову еще что-то ему объяснять. — Да он тут же бросился бы названивать Гленденнингу: «Эй, Глен, как там насчет того, что ты сливаешь секретную информацию французским полицейским? Я говорил Саре, что это чушь, но ты же ведь знаешь эту девчонку: если она вобьет себе в голову какую-нибудь ерунду, с ней ничего не поделаешь. И да, вот еще что: она тут упомянула, будто ты велел арестовать одного из твоих агентов и даже не захотел его выслушать. И еще позаботился, чтобы французы его как следует отколошматили…» Единственное, к чему бы это привело, так это к тому, что мы оказались бы лежащими на полу вместо самого Гленденнинга и бедного мистера Спенсера. Так что сейчас ты должен благодарить Бога, что французы не доверяют американцам безоглядно.

Сара сжала губы, и по всему ее телу пробежала крупная дрожь. Она прикрыла глаза, и Чапел ощутил ее стыд, хотя и не мог догадаться, что именно смущало ее: то ли ее поступки, то ли необходимость ему в них признаться. На ее губах промелькнула улыбка, и следующие несколько секунд она провела, поправляя ему галстук-бабочку и смахивая пару соринок с отворотов его смокинга.

— Между прочим, — произнесла она наконец, — ты выглядишь просто шикарно для человека, который за последние четыре дня спал по пять часов в сутки, а потом подвергся «допросу с пристрастием». — Наклонившись, она быстро поцеловала его в щеку. — Прости меня за это. Генерал Гадбуа должен был сам убедиться, что я сказала ему правду.

— Так он и тебе не слишком доверяет?

— Дорогой мой, — проникновенно сказала она, беря его за руку, — ну кто же полностью доверяет двойному агенту?

Чапел понял, что упрек относится к нему, а не к генералу Гадбуа.

Он смотрел на нее, эту новую Сару, свою сказочную принцессу, одетую в бальный наряд. На ней было черное сатиновое платье, облегающее грудь и ниспадающее к коленям. Волосы были собраны и заколоты в высокую прическу. Во французском посольстве один из ее безымянных коллег предложил ей стилет из пластикового композитного материала, который можно использовать в качестве аксессуара — заколки, удерживающей на месте ее элегантный пук волос, наращенных при помощи шиньона: его не заметил бы ни один металлоискатель. Но Сара отвергла его с загадочной улыбкой, словно говорящей, что оружие ей ни к чему. Она была способна справиться с врагом голыми руками. Вечерний макияж и подводка для глаз усиливали их бездонную глубину. Если бы кто встретился с ней взглядом, у него захватило бы дух.

Глядя на нее, он испытал приступ отчаяния. Она явно была из другой лиги. Собственно, ей оказался бы под стать совершенно другой мужчина.

Вынув из кармана пригласительные билеты, Чапел подал Саре руку, после чего они пересекли Пенсильвания-авеню и присоединились к потоку гостей, шествующих по подъездной аллее мимо кордона агентов Секретной службы по направлению к ярко освещенному портику, где оба кивнули морским пехотинцам, стоящим по сторонам входной двери.

— Достопочтенный мистер Доминик Вильфор и миссис Вильфор, — объявила белокурая женщина в белом платье, принявшая их пригласительные билеты. Настоящий Вильфор служил во французском посольстве вторым секретарем. — Мы так рады видеть вас.

— Это приглашение — честь для нас, — произнесла Сара с истинно галльским очарованием, которым не забыла приправить свои слова.

Приблизился агент Секретной службы и спросил Сару, есть ли у нее сумочка. Сара ответила отрицательно, и агент направил их к лифту, которому предстояло поднять их в Голубую комнату, где, как он им сообщил, оставшийся до начала ужина час, во время которого гостям предлагаются коктейли и закуски, подходил к концу. Наверху толпа стала уже по-настоящему густой. Везде царило веселье, атмосфера была приподнятая, праздничная, всюду раздавались радостные, звонкие голоса. Чапел узнал среди гостей государственного секретаря, председателя Объединенного комитета начальников штабов, министра юстиции и генерального прокурора. Прием проводился действительно по высшему разряду. Оркестр ВМС исполнял одну из песен Фрэнка Синатры.

— Она здесь будет одна, — сказала Сара. — И бомба должна находиться у нее на теле.

— Как эта штука должна выглядеть?

— Нечто маленькое. Восемь дюймов в длину, четыре в ширину. Впрочем, это устройство может оказаться и не на виду. Давай разделимся. Если почуешь или заметишь что-то подозрительное, скорее всего, это оно и есть.

Сара исчезла в толпе, оставив Чапела одного. На столе, стоящем в дальнем углу, были сервированы напитки. Среди приглашенных сновали официанты в ливреях и принимали заказы. Чапел был удивлен тем, насколько знакомо все это выглядело. Практически как на вечеринке в отеле «Времена года». Его взгляд перескакивал с одного лица на другое, производя оценку, но не задерживаясь. По-видимому, ему следовало исключить из числа подозреваемых всех светловолосых и просто седых дам старше пятидесяти? И всех негритянок? И всех азиаток? Ужин давали в честь короля Саудовской Аравии, так что практически каждая вторая гостья хотя бы отчасти напоминала ту, которую он искал, — женщину с ближневосточной внешностью.

Лакей заметил, что у него в руках ничего нет, и спросил, чего бы ему хотелось.

— Воды, — ответил Чапел, но, вспомнив о том, что Сара называла прикрытием, тут же переменил заказ на «Джек Дэниэлс» с имбирным ситро. Именно сейчас ему не помешало бы выпить нечто, способное придать храбрости.

Оркестр перестал играть. По толпе пробежал затихающий шепот. Двери, на которые Чапел сперва не обратил внимания, широко распахнулись. Представительный седовласый мужчина громогласно объявил:

— Леди и джентльмены, президент Соединенных Штатов Америки и его королевское величество, король Саудовской Аравии.

Вошли двое, углубленные в живой разговор. Первая леди шла позади с одной из старших жен короля. За ними шагала королевская свита, человек десять, одетые, как и сам монарх, в традиционный аравийский наряд — дишдаши и куфии. У всех были традиционные для мужчин усы и бородки.

Ну, вот и все в сборе, нервно подумал Чапел. Теперь самое время. Если кто на такое решился, то пора сделать это теперь же, пока кровь стучит в висках и еще не одолели сомнения.

Ладони его вспотели от беспокойства, кровь прилила к щекам. Он поискал глазами Сару — и не нашел. Тогда он стал осторожно протискиваться к самому краю толпы. Гости теперь выстроились вокруг президента и короля полумесяцем. Те разделились и двинулись от центра к краям, выполняя дипломатический ритуал приветствий.

Чапел уже успел выработать для себя определенный стандартный порядок осмотра приглашенных на ужин дам. Начиная с туфель, он продвигался все дальше, по направлению к голове. Американских производителей обуви здесь практически не имелось. Решительно преобладали фирмы «Бланик», «Феррагамо» и «Шанель». Рядом с ним находилась рыжеволосая ирландка. Сразу за ней стоял командующий корпусом морской пехоты. Этих двоих во внимание можно было не принимать. Какая-то круглолицая арабка с неимоверным обожанием глядела на президента, улыбаясь все шире и шире и столь явно источая верноподданнические чувства, что Чапел отмел и ее. После нее шла стройная жгучая брюнетка в черном бальном платье из гофрированной материи и, если только ее бриллианты являлись настоящими, с поясом ценой в миллион долларов. Явно чей-то щедрый подарок, подумал Чапел.

Король приближался к ним, по пути пожимая руки всем гостям, и при этом явно скучал. Чапел вновь посмотрел на стройную женщину. Она словно застыла на месте, впившись глазами в короля. Чапел внимательно оглядел ее. На ней были низкие бальные туфли с белыми носами. Слишком низкие каблуки для вечернего туалета. На одном он заметил пятнышко, очень похожее на капельку крови. Чапел сделал шаг по направлению к ней. Теперь он мог лучше видеть ее глаза. В них застыл все тот же устремленный на короля решительный взгляд. Это был взгляд Талила — таинственный, потусторонний взгляд человека, чья душа уже больше не здесь. Ее охватил трепет. Он заметил, что руки у нее лежат на пряжке пояса, причем пальцы касаются обоих ее концов.

Нечто маленькое, так сказала ему Сара. Восемь дюймов в длину, четыре в ширину.

Он стал подбираться к женщине, размышляя о том, как ее сподручнее схватить: повалив на пол или заломив руки за спину. Между тем настала ее очередь приветствовать короля. Она сделала шаг вперед, вцепившись в свой пояс. Но едва Чапел собрался оттолкнуть командующего корпусом морской пехоты, чтобы ринуться к ней, как сзади послышался грохот фарфоровой вазы, разбившейся о деревянный пол. Все, как один, гости повернули голову, пытаясь разглядеть, что происходит. Чапел, встав на цыпочки, дотянулся до террористки. Всего на одну секунду, если не меньше, он отвел от нее взгляд и скорее почувствовал, чем на самом деле заметил Сару. Послышался шелест черного шелка, и он увидел краешком глаза ее тень. Затем раздался звук еще одного удара, на сей раз более тихого и глухого, но столь же отчетливого, словно хруст сломанной веточки. И вот Сара уже поддерживает ту женщину, обхватив ее руками, а король, обойдя их, уже приветствует следующих гостей — как ни в чем не бывало, словно падающие в его присутствии в обморок женщины представляли для него не слишком большую диковинку.

Тогда все случилось очень быстро: знакомый Чапелу мир вдруг разом перестал существовать, став совершенно другим, и потому лишь много позднее, когда Адам остался один, он сумел восстановить происшедшее у себя в голове, будто просмотрев, как магнитофонную запись, и расставив события в том порядке, в котором они действительно разворачивались. Накатилась волна агентов Секретной службы, появившихся, как они это умеют делать, словно ниоткуда. Чапел пытался прийти на помощь, но Сара одним движением глаз остановила его. Террористка была мертва. Никакая голова живой женщины не могла бы свисать под таким неестественным углом. Капелька крови выкатилась из уголка ее рта, но один из агентов отер ее прежде, чем та успела упасть на ковер.

А затем все ушли. Сару, все еще поддерживающую ту женщину, пятеро агентов заботливо препроводили за дверь.

Президент проводил короля в столовую. Толпа последовала за ними. Через минуту Голубая комната стала пуста. Чапел подождал, не произойдет ли что-то еще, хотя сам не знал, что именно. Все вели себя так, словно ничего не случилось, и он понимал, что, собственно, так и было. В газеты не просочится ни одного упоминания об имевших место событиях. Никакая «Хиджра» не крала никакой бомбы ни из какой израильской лаборатории. Да и что такое сама «Хиджра»? Всего лишь еще одно кое-как организованное и плохо финансируемое сборище чокнутых, которые захотели, чтобы мировое устройство пришло в соответствие с их дурацкими запросами, ни больше ни меньше! Габриэль все еще обретался где-то в бегах, однако никакая угроза от него уже не исходила. В разведке теперь знали его имя, им даже удалось раздобыть несколько его фотографий. Сотрудничество его сына оказалось достаточно полным, чтобы воссоздать целостную картину его деятельности. Саудовская монархия оставалась так же стабильна (или нестабильна), как и всегда.

Чапел подождал, пока подавали обед, не вернется ли Сара, затем попросил разрешения переговорить с тем дежурным агентом, высоким седовласым человеком с красным лицом пьющего человека, который, как он видел, выводил Сару из Голубой комнаты. Это невозможно, — ответили ему. Может быть, джентльмен пройдет за стол и насладится обедом? Шеф-повар приготовил прекрасные блюда: картофельные галеты, жаркое из молодого специально откормленного голубя, тыквенное пюре. А на десерт по просьбе короля — сандэ с горячим ирисом. Десерт приготовлен из ванильного мороженого, горячего шоколадного соуса, взбитых сливок, дробленых орехов и мараскиновой коктейльной вишни. Король, как потихоньку шепнули Адаму, также попросил налить ему водки в стакан для воды. Если джентльмен пожелает, он может заказать то же самое.

Чапел ждал снаружи Белого дома, пока оттуда не вышли последние гости.

В конце концов, они это сделали. Они с Сарой вместе разрушили план Марка Габриэля. Они помешали «Хиджре». Но почему же он чувствовал себя таким опустошенным? Он медленно пошел по притихшим улицам к их машине. Та стояла припаркованной в том самом месте, где он ее и оставил, но тут он вспомнил, что ключи остались у Сары. Он оглянулся по сторонам, обшаривая взглядом улицу. Высматривая. Сомневаясь. Надеясь. Завидев какого-то прохожего, он даже привстал на цыпочки. Но это был всего лишь бездомный с одеялом на плечах. Тогда он понял, что Сара не придет и он больше никогда ее не увидит.

Но он все равно останется здесь… Устремив взгляд к Белому дому, он продолжал стоять рядом с машиной до тех пор, пока огни подсветки не потускнели и ночь не укрыла президентскую резиденцию своим сотканным из теней плащом, а колокол не пробил полночь.

62

Мягкий, ровный ветер дул над песком, гоня по его поверхности тонкие шишковатые веточки засохшей акации, и робко пел заунывную песню, в которой слышалось предвестье надвигающейся бури. Омар аль-Утайби обмотал лицо полой куфии, закрыв ею рот и нос, и прошел последние несколько шагов, остающиеся до гребня бархана. Небо еще оставалось темным искрящимся покрывалом, усыпанным звездами. Он посмотрел на восток и увидел, что горизонт уже освещен первыми лучами поднимающегося солнца. Коса смерти рассекла мир на две половины. Начинался новый день. Он содрогнулся при мысли о разыгравшейся драме.

Аль-Утайби не спал всю ночь. Телеэкраны, показывающие передачи новостных каналов Си-эн-эн, «Аль-Джазира» и Би-би-си, все еще горели в штабной палатке. До сих пор ни один из них не передал ожидаемых ими новостей, равно как и полдюжины радиостанций, которые тоже хранили молчание о нападении, которому подверглась американская столица.

В Вашингтоне теперь было девять часов вечера, и Нур уже должна была выполнить свою миссию. Инструкции, данные ей, были точны. Ей предстояло подождать, пока этот мошенник Саудит не приедет в Белый дом, а затем взорвать бомбу. Если по какой-то причине ей не удастся проникнуть внутрь здания и возникнет угроза ареста, она должна была немедленно покончить с собой. При любых прочих обстоятельствах ей следовало подобраться как можно ближе к Белому дому и привести свое оружие в действие.

Нур позвонила двумя часами раньше, и тогда ее настроение показалось ему ликующим. Гленденнинг был мертв. Она направлялась в Белый дом и не предвидела никаких трудностей. Прощаясь, она пожелала ему жить безбедно и родить еще много детей, а также добавила, что надеется увидеть его в другом, лучшем мире. Вопрос о том, что она способна передумать, попросту не стоял. Он даже не решатся представить себе, что могло случиться.

Прикрыв глаза, аль-Утайби вознес беззвучную молитву о своей самой младшей сестре. Едва он закончил, зазвонил телефон.

— Нур, — вскричал он, узнав на дисплее телефона ее номер, — что произошло? Все новостные агентства словно воды в рот набрали.

— Нур мертва, — произнес бесстрастный женский голос с английским выговором.

— Кто это?

— Бомба у нас. Ваш план провалился.

— Чего вам нужно?

— Считай, прозвонил будильник. Просыпайся, Омар аль-Утайби. Пора в ад.

Аль-Утайби отчаянно пытался выключить телефон. Но не мог. Где-то высоко в небе спутник, через который проходил сигнал, намеренно создавал помеху на его частоте. Поздно. Ему была известна эта технология. Они успели засечь его координаты. Судьба его решена.

Бросив телефон, он повернулся и бросился бежать вниз по бархану. Но не успел он преодолеть и ста метров, как над ним уже блеснула серебристая полоска крылатой ракеты и вслед ему ринулось черно-оранжевое пламя.

Лучи солнца, подумал он, отразившиеся от известняковой скалы.

ЗАСТЕНЧИВЫЙ УБИЙЦА _{(роман) Лейф Густав Вилли Перссон}

Ларс Мартин Юханссон — легенда шведской полиции, детектив от Бога, три года назад ушедший на пенсию, — попал в больницу с сердечным приступом.

День за днем возвращаясь к жизни, он, неожиданно для самого себя, начинает негласное расследование одного из самых гнусных преступлений — изнасилования и убийства девятилетней девочки. Юханссон узнает все подробности бездарного ведения следствия и отлично понимает, почему убийца не был найден.

Бывшего шефа полиции не останавливает то, что преступление было совершено двадцать пять лет назад, он знает, что раскроет его и убийца будет наказан.

Часть первая

1 Вечер понедельника 5 июля 2010 года

В Стокгольме по адресу Карлбергсвеген, 66 находится колбасный киоск Гюнтера, лучший в Швеции. В окружении со всем старанием воздвигнутых в начале прошлого столетия многоэтажных зданий. Аккуратно сложенных кирпичик к кирпичику, с оштукатуренными фасадами, эркерами и старинными многостворчатыми окнами. С широкими газонами перед ними и отделяющими их от улицы тенистыми деревьями. Когда заходишь в такой дом, тебя, как правило, встречает мрамор в вестибюле и на лестничных площадках, лепнина на потолке. Здесь все чинно и благородно, и даже двери сделаны из дуба. И когда видишь это, понимаешь, что у местных обитателей нет особых причин жаловаться на жизнь, во всяком случае, на ее финансовую составляющую.

Да, заведение Гюнтера очень удачно расположено. В пределах центральной части самой красивой столицы мира. Всего в сотне метров к югу от Карлбергского дворца и здания Каролинской университетской больницы, а также совсем близко к двум большим магистралям, соединяющим центр с северными районами.

В такое время бывший шеф ГКП^[340] Ларс Мартин Юханссон должен был находиться в своем летнем домике в Рослагене, но утром ему пришлось поехать в город, и все из-за встречи в банке. Вместе со старшим братом они провернули аферу с лесом. И сейчас там требовалось поставить точку.

А разобравшись с этим, он решил попутно закрыть все накопившиеся личные дела, чтобы не приезжать снова. И поскольку дел таких нашлось великое множество, когда пришло время возвращаться к жене, в атмосферу летнего отдыха и покоя на полуостров Родмансё, часы показывали почти восемь, и Юханссон чувствовал себя голодным как волк.

До Рослагенской заставы, после которой ему требовалось повернуть на север, оставалось несколько сотен метров, когда желудок уже в категоричной форме заявил осебе, и, поняв, что дальше так продолжаться не может, Юханссон решил слегка отклониться от маршрута и заглянуть туда, где готовят лучшую в Швеции колбасу. Взять, например, щедро напичканную специями братвурст с оландским соленым огурцом, кислой капустой и горчицей из Дижона. Или, пожалуй, цыганскую сосиску, благоухающую ароматом свеже-молотого перца, паприки и лука? Или вспомнить о своем норландском происхождении и съесть слегка подкопченую лосиную колбасу с эксклюзивным картофельным пюре Гюнтера?

Погруженный в эти «вкусные» размышления, он припарковался всего в нескольких метрах от киоска сразу за автобусом одного из пикетов полиции Стокгольма и, точно как они, наполовину заехал на тротуар. Конечно, он уже три года находился на пенсии, и подобное было не совсем законно, но практично и хорошо, по крайней мере, для проезжавших мимо машин. К тому же Юханссон пока так и не смог избавиться от некоторых привычек, приобретенных почти за пятьдесят лет службы в полиции, ведь за столь долгий срок они фактически стали частью его самого.

День выдался солнечный и теплый, на загляденье для начала июля, и вечер оказался ему под стать. Такую погоду вряд ли можно назвать идеальной для колбасы, и, вероятно, по этой причине очередь перед окошком состояла всего из четырех его молодых коллег, сотрудников Стокгольмского отдела пикетов. Бывших коллег, точнее говоря, но они узнали его. Закивали, заулыбались, а их командир даже поднес руку к своей коротко подстриженной голове, хотя он и успел засунуть форменную фуражку за пояс.

— Как ситуация, парни? — спросил Юханссон. Он уже принял решение, как только вся гамма ароматов достигла его носа. Лосиная колбаса могла подождать до осени. При всем уважении к запаху дыма, сбалансированному вкусу и норландским корням, в такой вечер требовалось что-то позадиристее, хотя и не через край, не с Южных Балкан. Паприка, лук, малосольный, грубо перемолотый свиной фарш подходили очень хорошо, а при мысли о погоде и его душевном состоянии лучшего трудно было пожелать.

— Все спокойно, вот мы решили воспользоваться случаем и подзаправиться немного, пока не разразился шторм, — сказал командир пикета. — Шеф может пройти вперед, если пожелает. Мы никуда не спешим.

— Я — пенсионер, — ответил Юханссон. — А вам надо работать. На пустой желудок много не навоюешь, верно?

— Мы пока выбираем, — сказал старший из коллег, кивнул и улыбнулся ему. — Поэтому ничего страшного.

— Тогда так, — сказал Юханссон, обращаясь к человеку в окошке. — Одну цыганскую сосиску с кислой капустой и французской горчицей. И еще дай мне бутылку воды с газом. Как обычно, ты знаешь.

Он кивнул повелительно последнему в ряду помощников Гюнтера, молодому дарованию по имени Руди, тоже австрийцу по происхождению, как и все другие, стоявшие до него на том же месте. Эту традицию ввел еще первый хозяин заведения. И хотя он умер уже почти десять лет назад, персонал сюда по-прежнему набирали с его старой родины. Оттуда были лучший друг Гюнтера Себастьян, воспринявший дело, когда прежний владелец был жив, Удо, проработавший там много лет, Катя, которая появлялась лишь время от времени. И еще парень, чье имя он уже забыл. А сейчас, значит, самый последний, Руди. Юханссон знал их всех, и они тоже начинали узнавать его после нескольких сотен колбасок, и, пока Руди готовил его заказ, Юханссон заполнил образовавшуюся паузу приятной болтовней с молодыми коллегами. Или, точнее говоря, бывшими коллегами.

— В этом году исполняется сорок шесть лет, как я пришел в службу правопорядка Стокгольма, — сказал Юханссон.

«Или сорок семь, — подумал он. — Да какая разница?»

— В те времена вы носили саблю? — с широкой улыбкой спросил самый молодой в компании.

— Не нарывайся, сынок, — доброжелательно осадил его Юханссон.

Этот парень был ему симпатичен.

— А потом, значит, был сыск, — констатировал шеф молодого дарования, хорошо знавший биографию Юханссона.

— Вот как, ты, оказывается, в курсе. Пятнадцать лет, — подтвердил он.

— Вместе с Ярнебрингом, — вмешался в их диалог другой молодой полицейский.

— Само собой. Не забыли, значит, еще стариков.

— Работал там. Ярнис был моим шефом. Лучший из всех, кто когда-либо командовал мной, — добавил новый участник разговора.

— Мне засунуть все в батон или шефу нужен поднос? — перебил их Руди, держа в руке только что поджаренную колбасу.

— Как обычно, — сказал Юханссон. — Возьми булку, удали мякиш, положи внутрь колбасу, кислую капусту и горчицу, — добавил он, а потом снова повернулся к коллеге, некогда работавшему под началом его лучшего друга: — На чем мы остановились?

— Ярнебринг, Бу Ярнебринг.

— Точно, — сказал Юханссон, явно переборщив с ударением, как бывает, когда человек потерял нить разговора и усиленно пытается вспомнить, о чем же шла речь. — Ярнебринг, да. Он пенсионер, как и я, ушел в шестьдесят пять, год назад. Живем не тужим. Мы регулярно встречаемся и рассказываем друг другу старые байки о наших подвигах.

— Шеф, передавайте ему привет от Патрика Окессона, от Петво. Нас было двое с таким именем в группе, и я пришел туда последним, поэтому Ярнис перекрестил меня, чтобы избежать напрасных ошибок в рискованных ситуациях.

— Похоже на Ярнебринга, — усмехнулся Юханссон. Он кивнул, забрал сдачу, а также свою минеральную воду и колбасу. А потом кивнул снова, поскольку не знал, о чем еще говорить. — Берегите себя, парни, — наконец добавил он. — Насколько я понимаю, сейчас все совсем не так, как в мое время.

Все кивнули в ответ неожиданно серьезно, а их шеф снова продемонстрировал ветерану свое уважение, подняв руку к коротко стриженной голове.

«В мое время тебя уж точно выперли бы, отдай ты честь без фуражки», — подумал Юханссон, когда не без труда забрался на водительское сиденье, поместил бутылку в специальную выемку справа от него и переложил колбасу из левой в правую руку.

В это мгновение, казалось, кто-то ударил его сзади по голове. Но это был не обычный предвестник ноющей головной боли, сейчас она внезапно пронзила весь затылок. Уличный шум стал нечетким, трудно различимым и вскоре совсем исчез, тьма застлала ему глаза, сначала правый, потом левый, словно кто-то задернул приоткрытые на три четверти занавески. Его рука онемела, пальцы разжались, и он уронил колбасу между сиденьями.

А потом его окружили темнота и безмолвие.

2 Вечер понедельника 5 июля — вторая половина среды 7 июля 2010 года

Ларс Мартин Юханссон все еще оставался без сознания. Сразу после полуночи, когда состояние бывшего шефа ГКП стабилизировалось, его перевели из реанимации в нейрохирургическое отделение на случай, если возникнут какие-то осложнения и придется делать операцию.

В греческой мифологии сном заведует бог Гипнос, брат-близнец Танатоса, демона смерти, сын Нюкты, богини ночи, но никто из них, даже Нюкта, не имел сейчас отношения к Юханссону, поскольку он пребывал в бесчувственном состоянии. Конечно, он реагировал на свет чисто физиологически, когда кто-то в белом халате подходил к его кровати, чтобы поднять ему веко и посветить в глаз, но поскольку он без сознания, какое это имеет значение.

Гипнос не его бог, ведь Юханссон не спит, и никакие сны, конечно, не мучают его или, пожалуй, не способны облегчить его страдания. Сновидения требуют присутствия людей и событий, а при отсутствии подобного нельзя обойтись неразумными животными или неодушевленными предметами вроде рыболовной снасти под названием «паук», пусть даже неправильного цвета, или, пожалуй, санок, на которых ты катался ребенком. Опять же, все сны прежде всего требуют работы мозга, они не могут возникать сами по себе, а мозг у Юханссона сейчас молчит.

Танатос также не властен над ним, поскольку Юханссон жив, он дышит и его сердце бьется. Пусть ему и необходимы вспомогательные средства для стабилизации сердечного ритма, снижения кровяного давления и разжижения крови. Они снимают боль, усыпляют и успокаивают его — все эти иглы, провода, трубки и шланги, прикрепленные к его телу. Но в любом случае он жив и сейчас пребывает у Нюкты, в ночи и тьме. Впрочем, какая разница, ведь он понятия не имеет об этом. И даже хорошо, поскольку Нюкта не самая приятная женщина даже в мифологическом смысле. Помимо всего прочего, она также покровительствует мести, но у какого нормального человек есть зуб на Ларса Мартина Юханссона?

Возможно, все-таки Гипнос ближе всех к нему. На античных вазах и прочих предметах той эпохи его обычно изображали молодым человеком с цветами мака в руке, и в любом случае это показывает, что даже очень древние греки знали то, до чего медицина и международная наркопреступность дошли только две тысячи лет спустя. И даже если бы Юханссон понимал, что сейчас прокапывают в его вены, он наверняка просто кивнул бы в знак согласия. Какая разница. Юханссон — без сознания. Он не мертв, не спит и уж точно не видит снов, и ни о каких кивках с его стороны не может быть и речи, и свет и тьма тоже сейчас не играют для него никакой роли.

3 Вторая половина среды 7 июля 2010 года

Все началось с ноющей боли в затылке и ощущения света, и он внезапно пришел в себя. Обнаружил, что лежит в кровати и, вероятно, спал на правой руке, поскольку она онемела. Пальцы плохо слушались, и ему стоило труда сжать кулак. Сбоку от него сидела женщина в белом халате со светлыми, коротко подстриженными волосами. Из большого кармана у нее на груди выглядывал стетоскоп в качестве дополнительной подсказки о роде ее занятий в этой жизни.

«Что, черт возьми, происходит?» — подумал Юханссон. — Что происходит? — спросил он женщину в белом халате.

— Меня зовут Ульрика Стенхольм, — ответила она и посмотрела на него, немного наклонив голову. — Я — заместитель главного врача Каролинской больницы, и ты попал в мое отделение. Для начала я хотела бы спросить, помнишь ли ты, как тебя зовут.

Она улыбнулась и кивнула дружелюбно, как бы стараясь смягчить свой вопрос.

— Как меня зовут? — переспросил Юханссон.

«Так что же, черт возьми, происходит?»

— Как тебя зовут. Ты помнишь?

— Юханссон, — ответил Юханссон. — Меня зовут Юханссон.

— А дальше?

Новый кивок, снова дружелюбная улыбка, наклон головы, однако она не сдается.

— Юханссон. Ларс Мартин Юханссон, — ответил Юханссон. — Если тебя интересует мой личный код, у меня в бумажнике лежат водительские права. Я имею привычку носить его в левом кармане брюк. А что, собственно, случилось?

Значительно более широкая улыбка появилась на лице женщины у его кровати.

— Ты лежишь в отделении неврологии Каролинской больницы, — ответила она. — В понедельник вечером у тебя образовался тромб в сосуде мозга, и поэтому ты попал сюда.

Голова блондинки с короткой стрижкой на длинной худой и абсолютно гладкой шее в очередной раз меняет положение.

— Какой день сегодня? — спрашивает Юханссон.

«Ей наверняка не больше сорока», — приходит ему на ум.

— Сегодня среда. Время пять пополудни, и ты оказался у меня в отделении менее двух суток назад.

— Где Пия? — спрашивает Юханссон. — Это моя жена.

Внезапно он вспомнил, что сидел в своем автомобиле, и почувствовал сильное беспокойство, причину которого не мог объяснить.

— Пия в пути. С ней все хорошо. Я разговаривала с ней четверть часа назад и рассказала, что ты вот-вот очнешься, поэтому она едет сюда.

Сейчас доктор Стенхольм довольствовалась двумя кивками. Как бы в подтверждение своих слов.

— Значит, с ней все хорошо? Мне помнится, я сидел за рулем, — добавил он. Неизвестно откуда появившееся сильное беспокойство сейчас пошло на убыль.

— Ты был в машине один. Твоя жена находилась в деревне, и мы позвонили ей, как только ты поступил по скорой. Потом она находилась возле тебя по большому счету постоянно. И, как я уже говорила, с ней все хорошо.

— Расскажи, — попросил Юханссон, — что со мной случилось.

— Если, по-твоему, ты в состоянии слушать, то…

Новый кивок с серьезной и вопрошающей миной.

— Рассказывай. Я нормально себя чувствую. Лучше, чем когда-либо. Как жемчужина в золоте, — добавил он на всякий случай.

«Что, черт возьми, происходит?» — подумал Юханссон, поскольку неожиданно испытал странное возбуждение.

— Я, должно быть, спал на руке, — добавил он, хотя уже догадался, почему не в состоянии приподнять ее над одеялом.

— Мы вернемся к этому, — заверила она. — Позднее. Тебе не стоит волноваться. Совместными усилиями, твоими и моими, мы наверняка приведем твою руку в порядок.

4 Вечер понедельника 5 июля — вторая половина среды 7 июля 2010 года

То, что у Юханссона проблемы, заметил водитель автобуса пикета. Выбравшись из кабины размять ноги, он увидел, что голова Юханссона неподвижно покоится на руле, а когда открыл дверь со стороны водительского сиденья с целью посмотреть, чем он может помочь, находящийся без сознания Юханссон вывалился наружу и чуть не ударился головой об асфальт. К счастью, коллега успел в последний момент перехватить его.

Потом события развивались очень быстро. По рации сообщили, что скорая задержится по крайней мере на пять минут, но, поскольку на практике это обычно означало вдвое дольше, а командир пикета и мысли не допускал, что одна из легенд шведской полиции умрет прямо у него на руках, Юханссона просто подняли в автобус и положили на полу, а потом завели мотор, включили сирену и мигалку и на полной скорости помчались в сторону Каролинской больницы. И пусть такая транспортная услуга не совсем укладывалась в служебные инструкции, но речь шла о коллеге в беде, а значит, обо всех правилах и наставлениях можно забыть.

По прямой до отделения скорой помощи было не более километра. Маршрут выбрали самый короткий, и уже через две минуты машина затормозила перед входом. При мысли о той жизни, которой он жил, и всей степени угрожавшей ей опасности явление Юханссона получилось логичным и величественным. В окружении парней из пикета и больничного персонала его пронесли на носилках прямо в отделение интенсивной терапии, мимо всех обычных граждан, сидевших и лежавших в ожидании своей очереди с непонятными болями в груди, сломанными руками, вывихнутыми ногами, прострелами в ушах, аллергиями и обычными простудами.

Затем все двинулось по накатанным рельсам, и четыре часа спустя, после принятия всех неотложных мер и когда диагноз по большому счету стал ясен, его перевели в нейрохирургию.

— Я разговаривала с моим коллегой, дежурившим в понедельник вечером, — сказала докторша. — Он общался с твоими сослуживцами, доставившими тебя к нам. И здесь все на ушах стояли, да будет тебе известно.

Она кивнула и еле заметно улыбнулась.

— На ушах?

— Кто-то узнал тебя и вообразил, что тебе выстрелили в живот.

— Выстрелили? В живот?

— У тебя рубашка была перепачкана в кислой капусте и горчице. Кто-то посчитал, что это торчат твои кишки. Да к тому же все эти полицейские возле тебя, конечно.

Сейчас она выглядела еще более радостной.

— Боже праведный, — сказал Юханссон. — Придумают же люди.

— Ты явно отключился перед колбасным киоском на Карлбергсвеген. Прежде чем успел запихать в себя всю вредную для здоровья еду, которую купил там. Кислую капусту, горчицу, жареную булку, жирную толстую сосиску и еще не знаю что.

«О чем это она? — подумал Юханссон. — Наверное, речь идет о заведении Гюнтера». Он ведь остановился поесть лучшей в Швеции жареной колбасы. Разговаривал с несколькими молодыми коллегами. Сейчас он вспомнил это. Память вернулась к нему.

— Один мой товарищ умер, стоя в очереди у этого киоска. У него случился инфаркт. Он в основном питался такой едой, хотя сам был врачом.

Сейчас она наклонила голову набок с серьезной миной.

— Кислая капуста, — сказал Юханссон. — Что в ней плохого? Она же дьявольски полезна.

— Я скорее имею в виду сосиску.

— Послушай, — сказал Юханссон, который почувствовал, что внезапно разозлился по непонятной причине, одновременно с тем, как у него по-настоящему заболел затылок. — Если бы не сосиска, о которой ты говоришь, я был бы уже мертв.

Докторша довольствовалась кивком и еще больше наклонила голову набок. Но ничего не сказала.

— Не остановись я и не возьми ее, сидел бы в машине на пути в деревню, когда все случилось, и тогда последствия могли оказаться просто ужасными. И в худшем случае не только для меня.

— Мы вернемся к этому позднее, — сказала она, наклонилась вперед и похлопала его по отказывающейся подчиняться руке.

— У тебя есть зеркало? — спросил Юханссон.

Ей, вероятно, задавали этот вопрос раньше. Она кивнула, сунула руку в карман своего белого халата, достала маленькое зеркальце и вложила его в протянутую левую ладонь Юханссона.

«Ты плохо выглядишь, Ларс Мартин», — подумал он. Все его лицо как бы сморщилось, рот сидел на нем немного кривовато, а под глазами красовалось множество маленьких синих пятен, по форме напоминающих точки размером не больше булавочной головки.

— Точечное кровоизлияние, — сказал Юханссон.

— Петехия, — согласилась докторша и кивнула. — У тебя на минуту остановилось дыхание, но потом один из твоих коллег вдохнул в тебя жизнь снова. Он работал водителем на скорой, прежде чем стал полицейским. Проходил подготовку по оказанию первой помощи.

Да, я согласна с тобой, — продолжила она. — Как ни говори, тебе повезло, что все так случилось.

— Ну и видок у меня, — вздохнул Юханссон.

«Но я жив». В отличие от всех других, у кого он видел похожие пятна под глазами.

— Я полагаю, твоя жена сейчас придет, — сказала врач. — Оставлю вас, поговорите спокойно. Снова загляну к тебе перед сном.

— Знаешь что?

Она покачала головой.

— Ты напоминаешь белку, — констатировал Юханссон.

«Зачем я это сказал?»

— Белку?

— Мы вернемся к этому позднее, — сказал Юханссон.

5 Вторая половина среды 7 июля 2010 года

Его жена Пия прошла прямо к кровати. Ее губы растянулись в улыбке, но глаза были грустными, и, садясь на стул сбоку от койки мужа, она случайно опрокинула его. Не пытаясь поднять, просто оттолкнула его ногой, наклонилась и обхватила Юханссона руками. Крепко обняла и прижала его голову к своей груди. Качала, словно маленького ребенка.

— Ларс, Ларс, — прошептала она. — Ну что ты удумал?

— Ничего страшного, — сказал Юханссон. — Просто какая-то штука образовалась в голове.

В это мгновение у него перехватило дыхание, и он разрыдался. А ведь он никогда не плакал. С самого детства. За исключением похорон его матери несколько лет назад и отца еще пару годами ранее, но тогда ведь у всех были мокрые глаза. Даже старший брат Юханссона закрыл лицо руками. Однако больше Юханссон не плакал никогда. Только сейчас, и, собственно, неясно почему.

«Ты ведь жив. Какого черта распускать нюни?»

Потом он сделал глубокий вдох. Погладил здоровой рукой жену по спине. Обнял ее и прижал к себе.

— Ты не могла бы дать мне носовой платок, — попросил Юханссон.

«Что, черт возьми, происходит?» — подумал он.

Затем он снова стал самим собой. Высморкался как следует, несколько раз, остановил руку жены, когда она попыталась вытереть ему глаза, провел тыльной стороной ладони по лицу. Попробовал улыбнуться перекошенным ртом. У него внезапно прекратила болеть голова.

— Пия, дорогая, любимая моя, — сказал Юханссон. — Все хорошо. Я чувствую себя как жемчужина в золоте, лучше некуда, опять буду прыгать, как молодой, когда вернусь домой.

Только тогда она улыбнулась ему снова. В этот раз и губами, и глазами, наклонилась вперед, сидя на стуле.

— Знаешь, — продолжил Юханссон, — если я немного подвинусь, то сможешь прилечь рядом со мной.

Пия покачала головой. Сжала его здоровую руку, погладила ту, которая не спала, а только казалась спящей.

Ему, как никогда ранее, хотелось побыть в одиночестве, и он взял с жены обещание, что она поедет в их городскую квартиру. Пообщается со всеми, кто сейчас беспокоился совершенно напрасно. Постарается хорошенько выспаться и вернется только ближе к вечеру на следующий день.

— Когда вся компания в белых халатах перестанет издеваться надо мной, — объяснил Юханссон. — Чтобы мы могли поговорить в тишине и покое.

— Хорошо, — сказала Пия, наклонилась, взяла его за затылок, хотя обычно именно он так делал, и поцеловала. Кивнула и ушла.

«Ты жив», — подумал Юханссон, и хотя у него снова заболела голова, он испытал радость, неожиданно, не понимая ее причины, несмотря на боль.

Потом он спал. Боль в голове утихла. Кто-то прикоснулся к его руке, женщина, явно не старше тридцати. Она кивнула в направлении подноса с едой, который поставила рядом с его кроватью. И улыбнулась ему темными глазами и ртом.

— Если хочешь, я помогу тебе, — предложила она.

— Никаких проблем, — сказал Юханссон. — Я справлюсь сам. Дай мне только ложку.

Полчаса спустя она вернулась. За это время Юханссон попробовал вареной рыбы (две ложки), белого соуса (пол-ложки), кисель из ревеня (три ложки) и выпил целый стакан воды.

Когда она снова появилась рядом с ним, он притворялся спящим, и явно успешно, поскольку уже думал о заведении Гюнтера, самом лучшем колбасном киоске в Швеции, и чувствовал изумительные ароматы, обычно встречавшие его за несколько метров до окошка.

Позже другая молодая женщина в белом халате опустошила его судно, в то время как он пообещал себе в следующий раз добраться до туалета. Как всякий нормальный человек, и пусть даже ему придется прыгать туда на одной здоровой руке.

Затем Белка снова навестила его.

— Один прямой вопрос, — сказал Юханссон. — Сколько тебе лет?

Спросил главным образом затем, чтобы предотвратить любые попытки разговоров о его вкусовых пристрастиях и общем плачевном состоянии.

— Сорок четыре, — ответила она. — Почему ты спрашиваешь, кстати?

— Ульрика Стенхольм. Я обещаю и могу гарантировать: ни одна душа не узнает, что тебе больше сорока. Относительно Белки… Мы вернемся к этому в другой раз.

Затем он снова спал.

Сначала беспокойным сном, и у него опять заболела голова. Но потом Гипнос, вероятно, приложил руку к этому делу (у него осталось смутное воспоминание о том, как кто-то ходил у его кровати и трогал какую-то из трубок, ведущих от штатива с капельницами над его головой), поскольку боль прошла и он стал видеть сны.

Приятные до ужаса. Более чем все иное смягчающие его головную боль. Обо всех тех белках, которых он застрелил, когда еще мальчишкой жил у своей мамы Эльны и папы Эверта в усадьбе в Онгерманланде. Как все началось с того, что дядька мамы Густав сидел у них дома на диване в кухне и жаловался по поводу своего ревматизма. По словам Густава, ему мог помочь только жилет, сшитый из беличьих шкурок мехом внутрь.

— Я могу устроить это для маминого дяди, если он хочет, — предложил Ларс Мартин Юханссон. Он восседал на табурете рядом с ящиком с дровами и был в три раза меньше всех других присутствующих.

— Очень мило с твоей стороны, Ларс Мартин, — сказал дядя матери. — Ты можешь взять мою мелкашку, и тебе не придется мучиться с пневматической винтовкой, которую ты получил от отца на Рождество.

— Угу, — согласился папа Эверт. — Парень очень хорошо стреляет, так что все устроится. Дай ему свою пукалку, и будет тебе жилет.

Так все и началось с белками, как в действительности, так и во сне, — с предложения дяди матери, одобренного папой Эвертом, и прошло целых шестьдесят лет, прежде чем он встретился с доктором Ульрикой Стенхольм, пробудившей его детское воспоминание. А ей самой было сорок четыре года от роду, хотя она не выглядела даже на сорок.

6 Ночь между средой 7 июля и четвергом 8 июля 2010 года

Юханссон видит сны о застреленных им белках. О жилетке из них, которую он всего через год обеспечил дяде своей матери Густаву. Конечно, он сжульничал немного с летними и зимними шкурками, но его мама Эльна, исполнявшая роль скорняка, сказала, что в этом нет ничего страшного. Надо только расположить зимние со стороны больной спины, и все будет нормально, во всяком случае, если ей верить.

За первый год он настрелял целых пятьдесят штук, поскольку, как и все другие в родне, мамин дядюшка был широк в плечах. На сам выстрел уходило менее минуты. Но гораздо больше времени он наблюдал за зверьками.

Шустрыми, с маленькими черными блестящими глазками, головкой, которая вертелась во все стороны, пока они бегали вверх и вниз по стволам. Видел, они могли внезапно замереть на полушаге, независимо вниз или вверх головой, и наклоняли ее под разными углами, и крутили шеей, и смотрели на все и всех и даже на него. Любопытными, настороженными глазками, маленькими и черными, как перчинки. Хотя он уже держал зверьков на прицеле и собирался спустить курок, они все равно обычно сидели неподвижно, склонив голову набок. Потом он нажимал на спуск. Раздавался тихий хлопок мелкашки, и еще одна белка прощалась с жизнью.

В нескольких случаях его добыча застревала на ветке по пути вниз. И, поскольку он тогда был еще небольшого роста, ему приходилось стаскивать зверька при помощи длинной крючковатой осиновой или березовой ветки. А когда подрос и его руки стали столь же крепкими, как у старшего брата Эверта, он обычно взбирался вверх по стволу за ними. Никаких проблем. А если зимой сосны становились скользкими из-за покрывавшего их местами льда и снега, проделывал то же самое уже с помощью куска веревки, обвязывая его вокруг ствола и своей талии, и финского ножа в правой руке, чтобы обеспечить лучший захват.

Но в один прекрасный день он просто прекратил стрелять в зверьков. В их маленькие, постоянно двигающиеся головки, черные глазки, которые могли смотреть на него даже в то самое мгновение, когда он вдавливал спуск. Казалось, не понимая, что они видят свою смерть. С таким же любопытством, как смотрели на все другое. Всего несколько часов в сумме ушло на то, чтобы умертвить десятки их. И десятки часов в промежутке он просто сидел и наблюдал за ними.

Много лет спустя совсем в другой жизни он встретился с Ульрикой Стенхольм. Неврологом Каролинской больницы, с коротко подстриженными светлыми волосами, абсолютно гладкой шеей и без намека на коричневую шерсть или пышный хвост. Ни в коей мере не похожую на белку, за исключением ее манеры наклонять голову, когда она смотрела на него.

Наконец он проснулся. Попытался приподнять правую руку над одеялом, но безуспешно. Она все еще спала, хотя у него самого ото сна не осталось и следа. Его мучила жажда, но, потянувшись за стаканом с водой, он опрокинул его, а когда собрался вызвать ночную медсестру, уронил пульт, предназначенный для этой цели.

— Что, черт возьми, происходит! — заорал он. Именно так, слово в слово.

И тогда сестра вошла, дала ему стакан воды, похлопала по правой руке, пусть та еще не проснулась, открыла одну из капельниц, а потом он снова спал. Без сновидений на сей раз.

7 Четверг 8 июля — вторник 13 июля 2010 года

В четверг он сходил в туалет. Конечно, с помощью мужчины-санитара и палки с резиновым наконечником. Но предложение о каталке, так же как и относительно ролятора, отверг кивком и помочился исключительно самостоятельно. Несмотря на штатив с капельницами, беспомощно висящую правую руку, плохо действующую правую ногу и головную боль. И почувствовал себя счастливым. Настолько счастливым, что в какой-то момент даже всхлипнул. Но на этот раз без слез.

— Кончай распускать нюни, — пробормотал он вслух самому себе. — Ты же, черт побери, идешь на поправку.

Иначе и быть не могло, поскольку им занимались вплотную, с использованием самых современных достижений медицины. В течение следующих дней кровать с Юханссоном возили по всевозможным отделениям, снимали его с нее и возвращали назад, опутывали новыми проводами, подводили к нему новые трубки и шланги, снова и снова брали у него кровь, опять и опять просвечивали его рентгеном, когда он, лежа на специальном столе, перемещался на нем вперед и назад в большой трубе. Его исследовали вдоль и поперек. Кроме того, светили ему в глаза, нажимали на тело в разных местах, сгибали его руки и ноги под различными углами, стучали по коленям маленьким металлическим молотком, чтобы сразу после этого провести его рукояткой ему по подошвам или колоть его тонкими иголками. Везде и по большому счету постоянно.

Он познакомился со специалистом по лечебной медицине, и она показала ему самые простые начальные упражнения. И уверяла, что скоро они «совместными усилиями», буквально так сделав ударение на этих словах, «позаботятся о том, чтобы к его правой руке вернулись чувствительность, подвижность и сила, а правая нога действовала так же хорошо, как и раньше». А если говорить о лице, то оно уже возвращается к своему исходному облику. Более или менее самостоятельно, каким-то чудесным образом. Вдобавок она принесла с собой несколько брошюр, которые он мог почитать, а также маленький красный резиновый мяч в качестве тренировочного средства. Ему надо сжимать мяч правой рукой. И если у него сейчас нет никаких вопросов, ничего страшного, ведь им предстоит снова встретиться на следующий день.

Ульрика Стенхольм уехала в отпуск. Всего на несколько дней, так что ему не стоит беспокоиться по этому поводу. Пока же им занимались ее коллеги. Молодой интерн, пакистанец по происхождению, и крашеная блондинка средних лет с большим бюстом. Она перебралась в Швецию из Польши двадцать лет назад и по большому счету всю жизнь работает кардиохирургом. Однако никто из них никоим образом не напоминает белку.

Супруга Пия навещает его каждый день. Будь на то ее воля, она переехала бы к нему в палату, но Юханссон отговорил это делать. Одного визита в день вполне достаточно, а если случится что-то, требующее поменять такой график, она сразу узнает об этом. Он старательно уходит от любых вопросов относительно состояния его здоровья. Ему лучше с каждым днем. Скоро он станет точно таким, каким был всегда, и вообще нет причин для беспокойства.

Как она сама чувствует себя, кстати? Пусть пообещает ему беречь себя. Не могла бы она принести его мобильный телефон, ноутбук и книгу, которую он читал, когда все случилось? Название он забыл, но она лежит у него на тумбочке в летнем домике. Пия делает, как он говорит. Однако книга, которую он ранее успел осилить до половины, если судить по закладке в ней, так и остается нетронутой. Оказывается, он понятия не имеет, о чем там идет речь. А начать ее снова не в состоянии. Не сейчас, позднее, пожалуй, когда он снова станет самим собой.

В выходные приходят его дети, сначала дочь и зять, потом сын и невестка. Внуков им пришлось оставить дома, хотя он даже и не заикался об этом. Взамен они передают ему послания и подарки от них.

Старшая (ей уже исполнилось семнадцать, и весной она должна окончить гимназию) написала ему длинное письмо, где призывает «лучшего в мире деда» завязывать со стрессами, вести спокойный образ жизни и больше отдыхать, «не реагировать на всякую ерунду», «не принимать все слишком близко к сердцу». Для придания большего веса своим словам она прислала также книгу по медитации и пиратскую копию компакт-диска с лучшими композициями медитативной музыки.

Ее младшая сестренка передала сделанный ею рисунок. На нем Юханссон с перебинтованной головой лежит в кровати, окруженной людьми в белых халатах. Но выглядит он радостным и раздает указания, а сама она желает дедушке «быстрее поправиться».

Их кузен, который на два года моложе младшей из внучек, напел ему на мобильный телефон песенку тонким мальчишеским голоском и передал половину своих субботних сладостей. Банановую пастилу в шоколаде и мармелад, липкие от детских ручек после определенных сомнений, судя по всему. Два его младших брата-близнеца в виде исключения потеснились на одном листе, нарисовали человечков и нечто, вероятно, по их замыслу, изображавшее солнце.

Для близких он любимый супруг, отец, дедушка, а для него лучше, если бы они сейчас оставили его в покое, не видели в нынешнем беспомощном состоянии, лишили сомнительного удовольствия наблюдать жалость и беспокойство в их глазах.

Попытки прочих любимых и дорогих навестить его Пия пресекла в корне. Ярнебринга, который звонит по большому счету постоянно, старшего брата, достающего его по телефону каждое утро и вечер и, кроме того, испытывающего острую нужду обсуждать с ним их дела. Всех других родственников, друзей, знакомых и бывших коллег, желающих знать о том, как обстоят дела.

— Тебе не сладко приходится, дорогая, — говорит Юханссон и гладит жену по руке. — Но скоро все закончится. Я собираюсь попроситься домой в понедельник, сразу после выходных.

— Мы вернемся к этому позднее, — отвечает Пия со слабой улыбкой.

Поскольку он слышал данную реплику раньше, то знает, что в понедельник в любом случае ничего не получится.

Хотя ему и становится лучше и лучше. Количество шлангов, трубок, проводов и уколов уменьшилось наполовину. Головная боль появляется все реже. Он получает почти все свои снадобья в виде разноцветных таблеток, разложенных в маленькие пластиковые чашечки, сам глотает их и запивает водой. А в понедельник старшая медсестра отделения выдала ему собственную переносную таблетницу. Важно научиться правильно обращаться со своими лекарствами, и чем раньше он освоит эту премудрость, тем лучше.

Юханссон показал ее своей супруге в тот же вечер. Маленькую коробочку из красной пластмассы с семью узкими, отдельно закрываемыми отсеками по числу дней недели. И в каждом по четыре ячейки для утра, дня, вечера и ночи, а всего их двадцать восемь. Рассчитанных примерно на десяток таблеток в сутки.

— Медаль — пожалуйста, пенсию — пожалуйста, но сначала — таблетница, — констатировал Юханссон с кривой улыбкой, которая у него сегодня выглядит совершенно натуральной.

— Да, — согласилась Пия. — Значит, ты знаешь, что идешь на поправку.

Потом она улыбнулась и губами, и глазами и выглядела столь же радостной, как и когда в первый раз улыбнулась ему.

«Спасибо, что ты вернулся ко мне».

8 Утро среды 14 июля 2010 года

В среду утром он встретился с Ульрикой Стенхольм, которая принесла исписанный пометками блокнот.

— У тебя с собой мой приговор, — пошутил Юханссон, кивнув на ее записи.

— Если ты в состоянии слушать, то…

— Я готов, — подтвердил Юханссон, и внезапно его захлестнуло сильное и совершенно необъяснимое чувство. На сей раз радостное возбуждение.

Доктор Стенхольм четко и методично излагает суть дела, словно читает лекцию в университете. У него образовался тромб в левом полушарии головного мозга, что привело к «частичному параличу правой стороны», и в результате, помимо всего прочего, «уменьшилась подвижность» его правой руки и снизились чувствительность, подвижность и сила правой ноги. Поскольку он прекратил дышать примерно на минуту, вероятно, мозговая функция также была нарушена на короткое время, но каких-либо необратимых повреждений найти не удалось.

— В кратковременной остановке дыхания нет ничего необычного, и ее могут вызвать самые разные причины, — объяснила Ульрика Стенхольм.

— Я вообще не понимаю, почему это со мной случилось. Я никогда не имел проблем с башкой. Даже почти не пользовался таблетками от головной боли.

«И простата функционирует замечательно», — подумал он, но поскольку это не имело никакого отношения к делу, предпочел промолчать.

— Проблема не в этом, — сказала доктор Стенхольм. — Проблема в твоем сердце.

— В моем сердце, — повторил Юханссон.

«О чем, черт возьми, она говорит? Небольшая одышка порой, при излишних физических нагрузках немного давило в груди, пожалуй сердечко чуточку пошаливало, могла слегка закружиться голова, когда он вставал слишком резко. В общем, ничего сверхъестественного. Обычно, чтобы прийти в норму, хватало нескольких глубоких вдохов и короткого сна днем.

— Твое сердце, к сожалению, не в лучшем состоянии.

Она изменила положение головы и кивнула два раза, чтобы подчеркнуть свои последние слова.

— То есть тромб, в моей черепушке просто некий бонус, — сказал Юханссон.

— Да, пожалуй, можно так сказать. — Она улыбнулась. — Теперь я должна объяснить подробнее.

«Неплохой список», — подумал Юханссон, как только она закончила. Фибрилляция предсердий, нарушение сердечного ритма, увеличение сердца, аневризма аорты… Его мотор работал слишком надрывно и неровно плюс еще какой-то подарок, название которого он не запомнил, и все из-за того, что многовато ел, вдобавок чересчур жирную пищу, мало двигался, имел приличный избыточный вес и высокое кровяное давление, слишком много волновался, и у него зашкаливало содержание холестерина в крови.

— Фибрилляция предсердий — главное зло во всей драме. Из-за нее образуются тромбы, — объяснила доктор Стенхольм, в то время как ее мина не оставляла никаких сомнений относительно наличия и массы других проблем у него в груди.

— И что ты думаешь делать со всем этим? — спросил Юханссон. Сдаваться он точно не собирался. Особенно при мысли обо всех тех налоговых отчислениях на здравоохранение, которые ему пришлось сделать за долгую и нелегкую трудовую жизнь, тогда как симулянты разных мастей обкрадывали его при помощи своих доверчивых врачей.

— Лекарства, — ответила Стенхольм. — Из тех, которые понижают кровяное давление, разжижают кровь, уменьшают холестерин, и ты уже принимаешь их. Но остальное, однако, придется делать самому.

— Скинуть вес, избегать стрессов, начать прогулки, — перечислил Юханссон.

— Видишь, ты все прекрасно знаешь. — Доктор Стенхольм улыбнулась. — Тебе надо начать заботиться о себе. Только и всего, ничего сложного.

— И тогда я доживу до Рождества? — спросил Юханссон. У него стало радостно на душе, давно он не чувствовал себя так хорошо.

С чего бы это?

— Я серьезно, — произнесла Ульрика Стенхольм без намека на улыбку на лице. — Если ты не изменишь свой стиль жизни, и я имею в виду радикальные перемены, то умрешь. Если прекратишь принимать свои лекарства или даже будешь небрежно относиться к ним, боюсь, это случится довольно скоро.

— Но тромб, который проник ко мне в башку, стал просто маленьким бонусом. Поскольку мое сердце внезапно закапризничало и начало доставать меня?

— Он был предупреждением, — ответила она. — И ты еще легко отделался. У меня есть пациенты, получившие более серьезный первый звонок по сравнению с тобой. Проблемы с сердцем, вдобавок, возникли у тебя уже несколько лет назад. Разве твой врач не говорил тебе об этом?

Доктор Стенхольм внимательно посмотрела на него.

— Я регулярно проверяюсь. Ежегодно у меня слушают сердце и так далее, — объяснил Юханссон. — Но мой доктор обычно доволен мной.

— Неужели никогда ничего не говорил?

— Нет, — подтвердил Юханссон. — Только что мне надо меньше волноваться. Но никогда никаких лекарств, ничего такого.

— Странный врач, если хочешь знать мое мнение.

— Ни в коем случае, — возразил Юханссон. — Мы сто лет охотимся вместе. Ходим на лося в местах, где я родился и вырос. Он родом из соседней деревни. Его отец был ветеринаром в Крамфорсе. Сам он изучал медицину в Умео. Обычно осматривает меня, когда мы видимся на сентябрьской охоте.

— Извини за назойливость, но он никогда ничего не говорил о твоем сердце?

— Не-ет, — ответил Юханссон, его уже начало реально утомлять ее нытье, которому, казалось, не будет конца. — При нашей последней встрече он даже восхищался моим хорошим здоровьем. Завидовал мне. Сказал, что я, наверное, счастливый человек.

— Восхищался? И в каком же плане?

«Ладно уж», — подумал Юханссон и решил закончить их совершенно бессмысленный разговор.

— По поводу моего члена и простаты, — объяснил он. — Как он сказал? Буквально, будь у него мой член и моя простата, он был бы счастливым человеком. Он уролог и наверняка знает, о чем говорит. Повидал на своем веку много километров мужских достоинств.

«Ну, довольна? Сама напросилась».

Доктор Стенхольм лишь разочарованно покачала головой. С кислым выражением лица.

— У тебя самой, кстати, есть какие-то вопросы? — спросил Юханссон с невинной миной.

— А если я спрошу о том, что очень меня заинтересовало? «О чем она? И все такая же хмурая», — подумал Юханссон.

— Относительно белки, — догадался он. — Если ты в состоянии слушать.

Его внезапно вспыхнувшая злость уже угасла.

Потом он рассказал ей обо всех белках, застреленных им в детстве. О том, как они двигают головой. О тех сотнях часов, которые он просидел, наблюдая за ними. И что она для обычного наблюдателя, не имеющего его опыта в данной области, никоим образом не напоминает белку.

— У меня, наверное, что-то вроде нервного тика.

Ульрика Стенхольм кивнула в подтверждение своих слов.

Сейчас ее настроение явно улучшилось. Она даже улыбнулась, но голову держала прямо.

— Вообще-то я хотела спросить о другом. Это касается не тебя лично, а твоей работы. Твоей прежней работы, — объяснила она. — Решила воспользоваться случаем, пока мы с тобой наедине. У меня есть один вопрос.

Юханссон кивнул.

— Ты в состоянии выслушать? Это долгая история.

— Я слушаю, — сказал Юханссон.

Так это началось для Ларса Мартина Юханссона. Поскольку для других участников событий все произошло гораздо раньше.

9 Утро среды 14 июля 2010 года

Долгая история. Длинная прелюдия. Масса вопросов, последовавших потом. Хотя предмет ее интереса оказался довольно простым. Помнит ли он убийство Жасмин Эрмеган? Ей было всего девять лет, когда ее изнасиловали и убили.

Но сначала была прелюдия, к сожалению, слишком длинная и путаная, по его мнению.

У Ульрики Стенхольм была сестра Анна, тремя годами старше ее, которая была прокурором и в профессиональном плане почитала Ларса Мартина Юханссона как идола. И рассказывала множество историй о нем своей младшей сестренке Ульрике.

— Она работала у тебя несколько лет в ту пору, когда ты занимал руководящий пост в СЭПО^[341]. По ее утверждению, ты умеешь видеть сквозь стену. У тебя нет необходимости подкрадываться и пытаться заглянуть в приоткрытую дверь.

— Так, в принципе, и должно быть, —заметил Юханссон. «За кого она меня, собственно, принимает? И ее сестру я совсем не помню, — подумал он. — А видеть сквозь стену… Положение обязывало. Был шефом по оперативной работе. Не каким-то рядовым бюрократом».

— Нашего отца звали Оке Стенхольм. Он был священником и пастором в приходе Бромма, — продолжала Ульрика. — Речь, собственно, о нем. Он умер этой зимой, перед самым Рождеством. Ему было восемьдесят пять лет, когда рак забрал его. К тому времени он, конечно, давно отдыхал на пенсии. Вышел в восемьдесят девятом. В шестьдесят пять лет.

Юханссон почувствовал быстро растущее раздражение.

«И что мне с этим делать?» — подумал он.

— Я немного волнуюсь, — сказала Ульрика Стенхольм и нервно мотнула головой. — Но постараюсь перейти к самой сути. Мой папа за пару дней до смерти рассказал, что одно дело мучило его очень много лет. Одна из его прихожанок, исповедуясь, сообщила ему, что знает, кто убил маленькую девочку. Ее звали Жасмин Эрмеган. Ей было девять, когда все случилось, и она жила в приходе Бромма. Однако женщина, исповедовавшаяся ему, заставила моего отца пообещать ничего никому не рассказывать, а поскольку речь шла о таинстве покаяния, не возникло никаких проблем. Как ты наверняка знаешь, священники обязаны строго хранить тайну исповеди без каких-либо исключений, в отличие от твоих и моих коллег. Но это ужасно мучило его, ведь преступника так и не нашли.

«Не история, а темный омут какой-то», — подумал Юханссон, и ситуация нисколько не улучшилась оттого, что у него внезапно заболела голова.

— Меня интересует, куда мне с этим пойти…

— Дай мне бумагу и ручку, — перебил ее Юханссон, щелкнув пальцами левой руки. — «И зачем мне это нужно сейчас», — мелькнула мысль. — Подожди, — сказал он. — Лучше, если ты будешь писать. Запиши. На новой странице. Как ты говоришь, звали жертву? Ну, ту, девятилетнюю. Она еще жила в приходе твоего отца.

— Жасмин Эрмеган.

— Запиши, — распорядился Юханссон. — Давай действовать таким образом. Жертва, двоеточие. Жасмин Эрмеган, девять лет, проживала в приходе Бромма.

Ульрика Стенхольм кивнула и написала. Закончив, подняла глаза и кивнула снова.

— Когда это случилось?

«Вряд ли ведь недавно?»

— В июне 1985-го, так писали в газетах несколько недель назад. Там был большой репортаж в связи с тем, что минуло двадцать пять лет со времени трагического события.

— Подожди-ка, — остановил ее Юханссон. — Когда в июне? В июне 1985-го? — уточнил он на всякий случай.

«Давно я не разговаривал с таким бестолковым источником», — с раздражением подумал Юханссон. Ситуацию усугубляла чертова головная боль, и вдобавок он был пенсионером и пациентом, который, как считалось, должен воспринимать все с абсолютным спокойствием.

— Она исчезла вечером в пятницу 14 июня 1985-го. Неделю спустя девочку нашли убитой, ее изнасиловали и задушили в канун Янова дня. Именно 21 июня восемьдесят пятого года ее и нашли. Убийца закопал тело в лесу недалеко от Сигтуны. Упаковал в ужасные черные полиэтиленовые мешки.

— Подожди, подожди, — перебил Юханссон. — Какой день сегодня?

В его голове оказалась по этому поводу абсолютная пустота, ставшая для него неприятным сюрпризом.

— Среда, — ответила Ульрика Стенхольм. — Сегодня среда.

— Не то, — сказал Юханссон. — Какая дата?

— Сегодня 14 июля. Среда, 14 июля 2010.

— И сколько же, получается, прошло? — спросил Юханссон. — С тех пор, как ее нашли?

— Двадцать пять лет и три недели, чуть больше. Двадцать пять лет и двадцать три дня, если я правильно подсчитала.

— В таком случае срок давности истек. — Юханссон пожал плечами, и даже правое неожиданно подчинилось. — Я здесь бессилен. Тот, кто сотворил это, может делать вид, что ничего не произошло, а я не в праве даже говорить с ним об этом деле.

— Но закон относительно срока давности отменили. Риксдаг не далее как весной. Теперь он не распространяется на убийства. Смерть Улофа Пальме, например. Его дело никогда не закроют.

— Послушай меня, — сказал Юханссон. «Как она меня достала», — подумал он. — Срок давности для убийств и ряда других преступлений, которые наказываются пожизненным заключением, отменили с 1 июля этого года. Ригсдаг, конечно, принял такое решение весной, но оно вступило в законную силу только 1 июля. И не касается убийств, срок давности по которым к тому моменту уже истек. Они умерли и похоронены навечно. Ты можешь поговорить со своей сестрой-прокурором, если не веришь мне.

— Да, но как же тогда Пальме?

— Поскольку Пальме убили в феврале восемьдесят шестого, его дело еще не закрыли по этой причине, и оно подпадает под данное изменение. По нему не существует срока давности. Жасмин, о которой ты говоришь, убили в июне восемьдесят пятого, и по ней срок давности уже истек, и решение риксдага ее не касается. Надеюсь, ты понимаешь разницу.

— Но это ведь ужасно! — воскликнула Ульрика Стенхольм. — Предположим, что удастся разоблачить убийцу. Предположим, кто-то из твоих коллег найдет виновного в смерти Жасмин. Предположим, это случилось бы сегодня. Тогда вам пришлось бы просто отпустить его. Вы ничего не смогли бы сделать.

— Точно, — подтвердил Юханссон и кивнул. — Точно, — повторил он на всякий случай, поскольку юриспруденция, похоже, не была сильной стороной Ульрики Стенхольм.

— Но это же действительно ужасно, — повторила Ульрика Стенхольм. — Несмотря на тесты ДНК и все такое, чем мы сейчас располагаем.

— Ну конечно, просто дьявольщина какая-то, — согласился Юханссон, который, непонятно почему, пришел в очень хорошее расположение духа. — Да, и знаешь, что еще хуже? — спросил он.

— Нет.

Она покачала коротко подстриженной белокурой головой.

— То, что этот чертов тромб не образовался у меня полгода назад. Это непорядочно с моей стороны. Ведь тогда у нас хватило бы времени разрешить данную проблему. До того, как по ней истек срок давности. Опять же, ты могла бы поговорить с кем-то из моих коллег вовремя. Или твой отец-пастор сделал бы это. Или тот, кто убил Жасмин, мог бы любезно подождать пару недель, прежде чем лишить жизни бедную девочку.

— Извини меня, — сказала Ульрика Стенхольм совершенно искренне. — Мне не следовало мучить тебя…

— Да не об этом речь, — проворчал Юханссон. — Тот источник информации, женщина, исповедовшаяся твоему отцу, она знала, кто убил Жасмин…

— Да…

— Как ее звали? Источник информации, я имею в виду.

— Не знаю, этого он так и не сказал. Папа же был связан тайной исповеди.

— Но черт побери! — выругался Юханссон.

«О чем мы тогда говорим?»

— Когда она рассказала все твоему отцу? — все-таки продолжил Юханссон. — Эта женщина.

— Как мне представляется, примерно через год после убийства Жасмин. Вряд ли ведь после лета восемьдесят девятого, поскольку тогда папа закончил служить и вышел на пенсию. И из его слов я поняла, что это была пожилая женщина из его прихода. А также что она рассказала все, исповедуясь моему отцу, будучи сама тяжело больной.

— Но тебе неизвестно ее имя? Ты понятия об этом не имеешь?

— Нет, ни малейшего.

— Откуда тогда ты знаешь, что женщина говорила правду? Она могла иметь проблемы с головой. Или просто хотела привлечь к себе внимание. В этом нет ничего необычного, да будет тебе известно.

— Мой папа, во всяком случае, поверил ей. А он был очень умным человеком. Опять же, ему приходилось слушать всякое, и его было нелегко обмануть.

— Твой отец сказал, что она сообщила ему, кто это сделал?

— Нет, этого он не говорил. Во всяком случае, мне.

— А своему мужу, или сыну, или какому-то родственнику, соседу, товарищу по работе. Кому-то, кого она знала. Никаких намеков ни о чем таком не было?

— Нет. Но я почти на сто процентов уверена, что она рассказала все моему отцу. Назвала имя.

— Откуда ей это было известно? Кто именно убил девочку?

— Не знаю. Мне известно только, что папа поверил ей, и это ужасно мучило его до самого конца.

— О’кей, о’кей, — сказал Юханссон. — Расскажи мне, как все происходило, когда отец поделился с тобой.

«Давай-ка с самого начала. Как все началось для тебя».

Бывший пастор прихода Бромма Оке Стенхольм умер от рака в возрасте восьмидесяти пяти лет в декабре прошлого года. Последние дни дочь находилась при нем неотлучно. Его жена, мать Ульрики, перешла в мир иной десятью годами ранее, а отношения отца с ее старшей сестрой складывались не лучшим образом. Последние годы они даже не разговаривали друг с другом. Поэтому Ульрика была для него единственным близким человеком. А также любимой дочерью.

Последние дни жизни он главным образом спал из-за сильных таблеток, призванных облегчить ему боль. За два дня до своей кончины, однако, он находился в полном сознании в течение нескольких часов и именно тогда поведал ей обо всем.

— Прежде всего он сказал мне, что не принял свою дневную порцию таблеток как раз по этой причине. Хотел сохранить ясный котелок, именно так он сказал, ясный котелок для разговора со мной.

— Ага. — Юханссон кивнул. — И это все?

— Да, — подтвердила Ульрика Стенхольм. — Я прекрасно понимаю, что, по твоему мнению, особенно не с чего начинать. Даже если бы не истек срок давности.

— Не мели чушь, — отрезал Юханссон. — Да будет тебе известно, Ульрика, при расследовании убийства надо оценить ситуацию. Нельзя ныть о том, насколько это трудно и как мало известно, а также молоть похожий вздор. Такой ерундой не занимается ни один настоящий полицейский. Оценить ситуацию и найти в ней повод для оптимизма — вот о чем идет речь.

— Хотя известно не так много…

— Не возражай, — перебил доктора Юханссон. — Давай лучше подведем итог, что нам известно. Записывай, кстати.

Ульрика Стенхольм кивнула, приготовила ручку и блокнот.

— В декабре прошлого года, перед самой своей кончиной, твой отец рассказывает тебе о том, что одна из его пожилых прихожанок поведала ему. Двадцать лет назад, всего через пару лет после смерти Жасмин, исповедуясь, и когда сама она лежала на смертном одре. Все правильно понято?

«Исповедуясь», — Юханссон мысленно посмаковал уже подзабытое слово.

— Да, — подтвердила Ульрика Стенхольм.

— И все? Больше ты ничего не помнишь?

— Нет, — сказала Ульрика Стенхольм.

— Ага, — проворчал Юханссон. — Тогда действительно надо оценить ситуацию, да будет тебе известно.

— Я поняла. Но одна мысль пришла мне в голову, когда я увидела тебя в первое утро. На следующий день после того, как тебя доставили к нам.

— Я слушаю, — буркнул Юханссон.

— Эта история мучила не только моего отца. Но и меня тоже. Особенно в последнее время, когда о ней так много писали в газетах. Потом неожиданно здесь появляешься ты…

— Да?

— Мой папа был глубоко верующим человеком.

— Вполне логично. Для священника, я имею в виду, — заметил Юханссон.

— И я верю, хотя не настолько глубоко, надо признать. Знаешь, что папа, наверное, сказал бы?

— Нет, — проворчал Юханссон.

«Откуда мне знать?»

— Он так говорил всегда, когда происходили непонятные вещи. Странные совпадения и тому подобное, не поддающееся объяснению. Будь то плохое или хорошее.

— Я по-прежнему внимательно слушаю, — сказал Юханссон.

— Тогда папа обычно говорил: «Пути Господни неисповедимы», — продолжила Ульрика Стенхольм.

— Ты извини, но для меня подобное звучит как чистое богохульство.

Неожиданно это произошло снова. Головная боль исчезла. — О чем ты?

— О том, что Господь якобы послал тебе бывшего полицейского, без сознания, с тромбом в голове, с целью помочь разобраться с убийством, совершенным двадцать пять лет назад, по которому уже истек срок давности, поскольку ему не хватило всего лишь пары недель, чтобы попасть под новый закон.

«Если задуматься, это же единственное, что хоть как-то обнадеживает во всей истории», — подумал Юханссон.

Доктор медицины и доцент кафедры неврологии Ульрика Стенхольм сорока четырех лет, хотя не выглядела даже на сорок, никак не отреагировала на его слова, во всяком случае, что касается движения головой.

— Пути Господни неисповедимы, — повторила она.

— Моя проблема в том, что я больше не могу видеть сквозь стену, — сказал Юханссон. — Я с трудом вижу перед собой, да будет тебе известно. И память зачастую подводит меня. На днях мне понадобился час, чтобы вспомнить, как зовут мою невестку. Внезапно меня на секунду посещают злость, радость, грусть и все такое, а я не могу понять причину. Я говорю странные вещи и ужасно ругаюсь. Убийство, о котором ты рассказала, малышки Жасмин я ведь практически не помню. Честно говоря, не помню совсем.

— Это все из-за случившегося с тобой, — сказала Ульрика Стенхольм. — Так происходит со всеми в подобной ситуации, да будет тебе известно. И знаешь что…

Юханссон покачал головой.

— Поскольку мы говорим о тебе, я почти полностью уверена, что все это пройдет.

— И рука тоже? — спросил Юханссон.

— И рука тоже, — подтвердила доктор Стенхольм и кивнула. Потом она поднялась, кивнула снова и похлопала его по здоровой руке.

— Береги себя, — сказала она. — Увидимся завтра.

Только когда она выходила из комнаты, он вспомнил об этом. О самой первой из всех в профессиональном плане естественных мер, которые кто-то как бы стер из его головы.

— Черт! — крикнул Юханссон. — Вернись, женщина.

— Да, — сказала она, останавливаясь у его кровати снова.

— Твой отец, наверное, оставил массу бумаг и записей.

«Старые священники настоящие уникумы в части собирания подобной макулатуры».

— Целые ящики, — подтвердила Ульрика Стенхольм.

— Постарайся найти среди них что-нибудь, — предложил Юханссон.

«Не мне же заниматься подобными поисками».

Потом Ульрика Стенхольм ушла и едва успела закрыть за собой дверь, как он заснул.

«Человек, который когда-то мог видеть сквозь стену», — подумал Юханссон, прежде чем Гипнос взял его за здоровую руку и осторожно увел в темноту. Поманил зеленой маковой головкой, держа ее в своей маленькой белой ручке.

10 Вторая половина среды 14 июля 2010 года

В свои лучшие дни Ларс Мартин Юханссон был известен среди коллег как «человек, способный видеть сквозь стену». А также как ходячая криминальная энциклопедия, когда дело касалось насильственных преступлений. Как только его товарищи по работе сталкивались с какой-нибудь старой историей и не могли разместить ее во времени и пространстве, они обычно для начала обращались к Юханссону. Это, как правило, экономило массу времени для того, кто задавал вопрос (иначе ему пришлось бы долго просидеть перед компьютером), и Юханссон почти всегда был в состоянии помочь, и радовался, что его спросили, и отвечал со всеми деталями. Кроме того, он обладал отличной памятью на цифры и зачастую даже вспоминал регистрационный номер дела, интересовавшего его коллегу.

Сейчас что-то случилось в его голове. Ладно, забыл имя второй жены сына, подобное он еще мог пережить. Вдобавок вспомнил его некоторое время спустя.

Но он никак не мог отыскать в своей памяти убийство Жасмин, которой, согласно полученным сейчас данным, было девять лет от роду, когда ее изнасиловали и задушили, и это удручало его значительно сильнее. И то, что все случилось двадцать пять лет назад, выглядело еще хуже. Убийства той поры, когда он находился в расцвете сил, Юханссон обычно помнил даже лучше, чем случившиеся позднее, а наиболее известные из них знал в малейших подробностях.

В общем, его одолевало сильное беспокойство, почти страх, и не столько из-за забытого знакового преступления, сколько в связи с явным сбоем в голове.

Сначала он собирался позвонить медсестре. Попросить у нее дополнительную таблетку, которая позволила бы ему отключиться от всего на свете, отодвинула на второй план все, мучившее его и не дававшее ему покоя. Чтобы вся подобная дребедень, о чем бы ни шла речь, уже не касалась его.

Но не в этот раз.

— Возьми себя в руки, — громко скомандовал Юханссон самому себе.

«Надо войти в Интернет и посмотреть», — подумал он. Возможно, его Белочка просто-напросто что-то перепутала, и именно поэтому он не мог вспомнить убийство Жасмин. И, подумав так, он сразу же принял решение, но с его реализацией произошла заминка.

Проблемы, проблемы, проблемы. Вроде бы ему и требовалось-то всего лишь взять ноутбук с тумбочки, поместить его перед собой на кровати, поднять крышку и включить, но все приходилось делать левой рукой, тогда как правая только мешала. И в довершение всего, когда прочие преграды остались позади, он обнаружил, что забыл код доступа. Тот самый, с которым не имел проблем еще утром, до того как докторша заглянула в его палату со своей бедой и усложнила ему жизнь. В результате он не смог воспользоваться своим компьютером. Словно только этого и не хватало, чтобы вместе со всем остальным выбить его из колеи.

Но все равно он сделал разрешенное количество попыток. Почувствовал, как пот ручейками побежал по его лбу, снова появилась головная боль, и сердце бешено заколотилось в груди. И было хуже с каждым разом, когда система снова говорила ему «нет».

«Черт, черт, черт», — подумал Юханссон в бессильной злобе. Тогда он набрал телефон Пии. Она сидела на совещании, но ответила сразу, поскольку увидела, кто звонит, и даже не задумываясь над тем, как взволнованно звучал ее голос.

— Ларс, что-то случилось? — спросила она.

— Я забыл мой пароль, — сказал Юханссон.

— Твой пароль?

— Код доступа в компьютер, — объяснил он.

— Боже, как ты меня напугал, — выдохнула Пия.

— Пароль, — повторил Юханссон.

«Чертова баба», — подумал он. Впервые он адресовал такие слова Пии. В первый раз с тех пор, как они встретились больше двадцати лет назад.

— Он записан у меня дома, — пояснила Пия. — Ты получишь его, когда мы увидимся вечером. Я не знаю его наизусть.

— Но, черт побери, женщина, неужели так трудно запомнить какой-то дерьмовый набор букв и цифр? — воскликнул Юханссон в секундном порыве абсолютно немотивированного гнева в отношении той, кого он любил больше всех других и всего иного.

— Ларс, ты никогда не кричал на меня, это не ты, Ларс. Мы оба знаем причину, но, милый, ты не должен кричать на меня.

У него перехватило горло. Тоже всего на секунду.

— Извини, — сказал Юханссон. — Извини, любимая.

Отключил телефон, но недостаточно быстро, поскольку слезы уже текли по его щекам.

Он вытер лицо простыней, и его нисколько не обеспокоило, что ноутбук свалился под кровать. Он вполне мог лежать там, пока кто-нибудь не придет и не подаст его ему. Затем Юханссон сделал три глубоких вдоха, взял мобильник и набрал номер своего лучшего друга. Это не составило особого труда, поскольку он находился в памяти его телефона, и Юханссон справился левой рукой и большим пальцем.

— Ярнебринг, — прозвучало в ответ уже после второго сигнала.

— Привет, Бу, — сказал Юханссон. — Это я.

— Дьявольщина, — прорычал Ярнебринг. — Вот так сюрприз. Как дела у тебя? Судя по голосу, неплохо.

— Я собирался попросить тебя об одной услуге. — У тебя же есть ключи от моей квартиры. Ты не мог бы заехать ко мне и посмотреть пароль моего ноутбука? Я записал его и положил в тайник, ты знаешь.

— Естественно, — буркнул Ярнебринг. — Увидимся через час.

— Я чувствую себя превосходно, кстати, — сообщил Юханссон. — Как жемчужина в золоте.

— Да, у тебя бодрый голос, — констатировал Ярнебринг. — Не бормочешь себе под нос и не заговариваешься.

— Никогда не чувствовал себя лучше, — объяснил Юханссон, которому в голову внезапно пришла идея. Крайне приятная по сравнению со всем другим, валившимся на него сейчас. Плюс лежавший на поверхности настоящий бонус. А не какой-то тромб в башке в качестве добавки к больному сердцу. — Да, еще одно дело. Раз уж ты все равно будешь у меня дома, захвати с собой бутылку шнапса, и потом, не мог бы ты остановиться по пути у Гюнтера, ты знаешь, и купить большую братвурст с кислой капустой и горчицей. Черт с ней, с водой, у меня ее и здесь хватает.

— Ты явно проголодался, — заметил Ярнебринг. — Странная еда для больницы, насколько я понимаю.

— Можешь ты это сделать?

— Само собой, — сдался Ярнебринг. — Колбаса и пароль, шнапс и кислая капуста, мы увидимся через час.

«Мой лучший друг», — подумал Юханссон. Он не собирался распускать нюни. Вытянулся в кровати во весь рост, и ему даже непостижимым образом удалось сложить руки на животе. Никакой головной боли, никакой злости, никакого беспокойства.

«Покой, — подумал Юханссон. — Наконец кто-то смог успокоить душу странника и охотника вроде меня».

Так все продолжилось для Юханссона. И так заново началось для его лучшего друга Бу Ярнебринга. Двадцать пять лет спустя.

Часть вторая

11 Вторая половина среды 14 июля 2010 года

Ярнебринг выглядел как обычно. Он остановился в дверях палаты Юханссона, сначала обвел ее взглядом, фиксируя каждую мелочь. Точно как при обыске в каком-нибудь наркопритоне. И только потом подошел к кровати друга и сел сбоку от нее. Улыбнулся и покачал головой.

— Ну и видок у тебя, Ларс, — сказал Ярнебринг. — Хотя ты выглядишь гораздо бодрее, чем я предполагал, — поспешно добавил он, поскольку осознал смысл собственных слов.

«Что-то здесь не сходится, — пришел к выводу Юханссон. — Чего-то не хватает». Того, что вряд ли могло поместиться в большом коричневом пакете, который Ярнебринг поставил около его койки. Вдобавок от Ярнебринга пахло одеколоном. Только им, и ничем иным. Он не почувствовал никаких запахов, свидетельствовавших о визите к Гюнтеру.

— Где, черт возьми, моя колбаса? — спросил Юханссон жалобно.

— Послушай, Ларс. — Ярнебринг подался вперед, взял его за плечо большой рукой и крепко обнял. — Ты — мой лучший друг. Я очень рад, что ты жив, да будет тебе известно.

— Я тоже, — проворчал Юханссон. — Но где моя колбаса? И мой шнапс?

— Здесь, — ответил Ярнебринг и высыпал содержимое пакета ему на кровать. — Яблоки, груши, апельсины, бананы, я даже купил для тебя шоколад, горький, исключительно полезный для здоровья.

— И никакой колбасы, — констатировал Юханссон.

— Никакой, и шнапса тоже, — подтвердил Ярнебринг. — Если хочешь доконать себя, обходись собственными силами. В этом я тебе не помощник. Зато я принес пароль твоего компьютера, который ты просил. И как только оклемаешься и оставишь данное заведение, я лично отведу тебя в мой тренажерный зал, чтобы тебя немного привели в порядок.

— Большое спасибо за помощь. С такими друзьями мне не нужны враги.

— Кончай ныть, — сказал Ярнебринг. — Ты не единственный, кого надо пожалеть. Пии нелегко пришлось, да будет тебе известно. И мне, кстати, тоже. В понедельник вечером на прошлой неделе, когда ты попал сюда, звонит какой-то идиот из «Афтонбладет» и рассказывает, что тебе выстрелили в живот и ты лежишь в реанимации. А я сижу в тишине и покое в саду с супругой, моей сестрой и шурином и пью холодное пиво. Наслаждаюсь жизнью на пенсии, и тут меня достает по телефону этот придурок и утверждает, что ты получил пулю и вот-вот отдашь богу душу. Интересуется, есть ли у меня комментарии.

— И они у тебя нашлись? — спросил Юханссон.

— Я попросил его убираться к черту. Потом набрал наш центр управления и поинтересовался, имеется ли у них какая-либо информация. А там сидит другой идиот, коллега, — откуда, черт возьми, набирают таких? — и говорит, что, по сообщению парней из пикета, они отвезли тебя в отделение скорой помощи Каролинской больницы, и потребовалось это сделать так срочно, что не стали ждать обычной скорой. И больше он якобы ничего не знает. Представляешь, как я всполошился. Начал звонить в больницу, но доктора отказывались разговаривать со мной, а у Пии постоянно было занято, и понятно, я дьявольски обеспокоился.

— Тебе досталось, — сказал Юханссон.

— Да уж, надо признать, — подтвердил Ярнебринг. — Но как раз когда я собрался сесть за руль, несмотря на три-четыре банки пива, чтобы ехать в Каролинскую больницу и прощаться с тобой, звонит один из моих бывших парней и рассказывает, как все обстояло. Он оказался одним из тех, кто отвез тебя, и мы до сих пор поддерживаем контакт.

— Петво, — сказал Юханссон. — Патрик Окессон.

Внезапно он это вспомнил.

— Вот видишь, ты не совсем потерял рассудок. Но и в живот тебе никто не стрелял. Все оказалось из той же оперы, чем ты занимался последние двадцать лет. Старательно загонял себя в могилу. Грохнулся в обморок от чертовой колбасы, горчицы, соуса и прочей непотребной пищи и ею же перепачкался.

— Ну что ты, — возразил Юханссон. — Грохнулся…

— Не перебивай меня, — прорычал Ярнебринг. — Я должен сказать тебе, что твоя колбаса нисколько меня не волнует. Но обо всем остальном по большому счету можешь меня просить.

— В таком случае есть одно дело, которое меня интересует, и ты, пожалуй, мог бы помочь мне с ним.

— Я слушаю, — буркнул Ярнебринг.

— Известно ли тебе об одном убийстве двадцатипятилетней давности. Летом восемьдесят пятого. Девятилетней девочки. Ее изнасиловали, задушили и закопали около Сигтуны. Жасмин Эрдоган.

Ярнебринг удивленно посмотрел на него.

— Почему оно тебя интересует?

— Какая тебе разница, — буркнул Юханссон. — Мы вернемся к этому позднее, — добавил он, чтобы сгладить ситуацию. — Так ты помнишь это дело?

— Да, — ответил Ярнебринг и кивнул.

— Рассказывай, — велел Юханссон.

— Жасмин Эрмеган звали ее. Не Эрдоган, а Эрмеган. Если коротко… Она была из Ирана. Вместе с родителями приехала сюда, когда ей было год-два. Она исчезла из дома своей матери в Сольне в пятницу вечером 14 июня 1985 года. Ее задушили не руками. А скорее всего подушкой, если верить судмедэксперту, поскольку он нашел птичий пух и крошечные белые остатки волокон у нее в глотке. Тело упаковали в четыре черных полиэтиленовых мешка, которые скрутили вместе обычным скотчем. Преступник бросил ее в заросли тростника в бухте озера Меларен в паре километров на север от Скоклостерского замка. Не закопал, а просто выбросил. Туда можно проехать на автомобиле. Убийце требовалось пронести ее всего десять метров, а с этим большинство справилось бы, поскольку весила она не более тридцати килограммов.

— Откуда ты это знаешь?

«Откуда Ярнебринг может это знать, если я ни черта не помню?» — подумал Юханссон.

— Я занимался ее делом, — ответил Ярнебринг. — Поэтому в этом нет ничего странного. Мне известно все об убийстве малышки Жасмин. Одного только я не знаю.

— И чего же? — спросил Юханссон, хотя знал ответ.

— Кто лишил жизни бедную девочку, — сказал Ярнебринг. — С этим дьяволом я с удовольствием обменялся бы парой слов.

12 Вторая половина среды 14 июля 2010 года

— А сейчас колись, — сказал Ярнебринг и откусил большой кусок от одного из яблок, которые только что отдал Юханссону. — Откуда такой интерес к убийству двадцатипятилетней давности? Ты собираешься вернуться на службу?

— Нет, конечно. Просто одна из здешних сотрудниц спросила меня об этом, наверное, что-то прочитала в газете, и тогда я обнаружил, что не имею никакого понятия, о чем идет речь. Не самое приятное ощущение, ведь как раз такие вещи я обычно помню.

— Здесь нет ничего странного, — съязвил Ярнебринг и усмехнулся. — Ты ведь сидел в Главном полицейском управлении в те времена. Закопался среди всяких папок, и не видел, и не слышал ничего.

— Ну, не совсем так, — возразил Юханссон.

— Ладно, ладно. — Ярнебринг пожал широкими плечами. — Я, конечно, не врач, но это, пожалуй, следствие того, что сейчас произошло с тобой. Такая мысль не приходила тебе в голову? Тромбы в черепушке дают подобный эффект. Я помню моего отца. Он внезапно перестал узнавать всех в нашей семье. И до конца жизни просто сидел и плакал или смеялся по любому поводу. Не был больше самим собой, скажем так.

— Со мной все не так плохо, — напомнил Юханссон. — Правда, местами в башке все точно резинкой стерли. Но такое, мне кажется, я по-любому не забыл бы. Вероятно, об этом много писали в газетах. Убийство Хелен Нильссон из Хёрбю в восемьдесят девятом году я, например, по-прежнему помню во всех деталях.

— Нет. — Ярнебринг решительно покачал головой. — В данном случае все получилось совсем не так, как с Хелен. О Жасмин в газетах писали в сто раз меньше. И ни слова по радио и по телевизору.

— И почему? — спросил Юханссон. — Девятилетняя девочка исчезает из дома в пятницу вечером. Все ведь должны были стоять на ушах.

— А не произошло по большому счету ничего, — сказал Ярнебринг. — Ее родители к тому моменту уже год как разъехались. Жасмин жила попеременно неделю у отца и его новой женщины в Эппельвикене, а другую — у матери в Сольне. Та жила одна. И в тот день, значит, дочь находилась у нее, но через несколько часов они поругались. Девочка забрала свои пожитки и ушла оттуда. А когда мамаша в конце концов обратилась к нашим коллегам в Сольне, она свято верила, что Жасмин поехала назад к своему отцу. Она звонила туда, естественно, но никто не ответил. Дежурный в Сольне отправил патрульную машину домой к нему. Мать сама отказалась ехать с ними, она смертельно боялась своего бывшего муженька, но вилла, где он проживал, оказалась пустой и запертой. Немного странно, поскольку его товарищи по работе, с кем коллеги также успели пообщаться, утверждали, что он должен трудиться в выходные. Он был врачом, кстати. Занимался каким-то таинственным экспериментом, из-за которого ему приходилось постоянно кататься между работой и домом и проверять массу подопытных животных, умирающих в результате неких воздействий с его стороны. Но в пятницу вечером он внезапно куда-то сорвался. Уговорил сослуживца подменить его. Хотя прошла неделя, прежде чем мы узнали об этом. Папаша, между прочим, трудился здесь.

— Где? В неврологии?

— Нет, в Каролинском институте. Был доцентом какого-то исследовательского отдела.

— Вот так, значит, — задумчиво произнес Юханссон.

— Точно, — подтвердил Ярнебринг. — Поэтому у всех сложилось мнение, что, когда девочка появилась у отца дома, у того крыша поехала, он забрал ее и куда-то свалил. Они с женой как раз разводились, и процесс происходил по-настоящему бурно. Из-за Жасмин, которая была их единственным ребенком, по большей части, да и всего иного тоже. В то, что все именно так и произошло, поверили и мы, и мать девочки.

«Обычная история, — подумал Юханссон. — Классический пример того, почему дело пошло наперекосяк с самого начала, — подумал он. — Все выглядело нормально, все вроде правильно думали. А выходит, полностью ошибались».

— Однако в канун Янова дня, когда девочку нашли, началась другая песня. Именно тогда меня подключили. Вызвали вместе с моей группой на помощь коллегам из Сольны. К сожалению, не все пошло гладко, но не из-за меня, а из-за идиота, руководившего расследованием.

— Я думал, ты возглавлял его, — удивился Юханссон. — По твоим словам, это ведь было твое дело.

— Я ходил в заместителях, — уточнил Ярнебринг. — Роль шефа досталась коллеге.

— И кому же?

— Ты хочешь это знать? — поинтересовался Ярнебринг с широкой улыбкой.

— Угу, — подтвердил Юханссон.

— Эверту Бекстрёму. — Ярнебринг улыбнулся еще шире.

— Боже праведный, — проворчал Юханссон.

13 Вторая половина среды 14 июля 2010 года

— Дай мне еще стакан воды, — попросил Юханссон и кивнул в направлении графина, стоявшего на его тумбочке.

— Ты красный как рак, Ларс, — сказал Ярнебринг. — Мне, пожалуй, следовало выполнить твою просьбу вопреки всему и прихватить с собой бутылочку шнапса.

Ярнебринг наполнил стакан и осторожно вложил его в протянутую руку друга. Юханссон выпил воду большими глотками. И почувствовал себя совершенно спокойным. Даже без помощи каких-либо пилюль.

— Слишком поздно теперь, — сказал он и вытер оставшиеся капли с верхней губы. — Со шнапсом, я имею в виду.

— Ты, пожалуй, смог бы работать стоп-сигналом, Ларс, — сказал Ярнебринг. — Тебя ставят, например, где-то на переходе, и стоит ляпнуть что-то неподобающее, ты сразу «включаешь красный».

— Как, черт возьми, — сказал Юханссон, чувствуя срочную потребность снизить давление, — можно было додуматься, вообще прийти к мысли сделать Эверта Бекстрёма руководителем полицейского расследования в таком деле?

— Пожалуй, прежде всего это была вина Эббе, — заметил Ярнебринг. Судя по его мине, явно не без удовольствия.

— Вина Эббе? Какого Эббе?

— Эббе Карлссона. Чокнутого книгоиздателя, совавшего нос во все, чем занимались мы, профессиональные полицейские. Начиная с истории с посольством ФРГ, когда он трудился шефом по информации у министра юстиции, и вплоть до убийства Улофа Пальме двадцать лет спустя. В ту пору Эббе стал директором издательства «Бонниерс» и в принципе не мог иметь отношения к расследованию преступлений. Да, или скорее к тогдашнему идиоту начальнику полиции Стокгольма, который сам назначил себя руководить расследованием убийства нашего дорогого премьер-министра, хотя не имел ни малейшего понятия, как раскрываются подобные дела, зато имел лучшего друга Эббе, способного помочь ему.

— Объясни, — попросил Юханссон.

— Тебя интересует длинная или короткая версия? — спросил Ярнебринг.

— Давай длинную, — предложил Юханссон, который чувствовал себя бодрым, как никогда.

— Эббе был голубым, если ты помнишь, — начал Ярнебринг.

— Какое это имеет отношение к делу?

— В данном случае самое непосредственное, — сказал Ярнебринг с кривой усмешкой.

— Как так?

— За полгода до убийства Жасмин наш книгоиздатель побывал в одном клубе родственных ему душ и положил глаз на молодого человека в костюме моряка. Он притащил его к себе домой, чтобы провести с ним время так, как они обычно делают. Да, пусть они и голубые, — добавил Ярнебринг.

— И что тогда случилось? — спросил Юханссон.

— Молодой человек в наряде Дональда Дака его ограбил. Отпинал довольно прилично и прихватил с собой хозяйский бумажник да еще всего понемногу. Помимо прочего, старое платье, якобы купленное издателем на аукционе. Оно вроде бы принадлежало Рите Хейворт, американской актрисе, как ты знаешь, и, конечно, стоило кучу денег.

— Продолжай, — сказал Юханссон.

— Издатель написал заявление в полицию, и разбираться с ним (надо же так повезти) досталось Эверту Бекстрёму. А тот не стал возбуждать дело, объяснив пострадавшему, что подобного вполне следовало ожидать, раз уж он не взял себя в руки и не попытался стать нормальным человеком.

— Тихий ужас!

— Эббе, естественно, расстроился. Как любой другой в такой ситуации, кстати. Его же избили и ограбили, поэтому он позвонил своему лучшему корешу и рассказал о Бекстрёме и его выходках. Что тот обзывал его педиком и тому подобное.

— Начальник полиции рассердился, — констатировал Юханссон.

— Мягко сказано, — буркнул Ярнебринг. — Он, по-видимому, просто-напросто взбесился и угрожал прибить коротышку Эверта за такое поведение. Потом Бекстрёма выперли из отдела расследования насильственных преступлений Стокгольма. И сослали в дежурку криминальной полиции Сольны. Он сидел там в тот вечер, когда исчезла Жасмин, а поскольку было лето и пора отпусков, ему пришлось также стать руководителем расследования неделю спустя.

— И как все сложилось потом с делом Жасмин? — спросил Юханссон.

«Глупый вопрос», — подумал он, поскольку уже знал ответ.

— Вниз по наклонной, — сообщил Ярнебринг. — В общем, хуже некуда. И если быть честным, не только из-за Бекстрёма.

— Рассказывай, — попросил Юханссон.

— А ты выдержишь? — поинтересовался Ярнебринг. — И разве Пия не должна прийти сюда?

— Через три часа. У нас куча времени. Рассказывай.

Инспектор Эверт Бекстрём уже с самого начала четко уяснил для себя, как все случилось. Жасмин поругалась со своей матерью. Она поехала домой к отцу. Тот забрал ее с собой и покинул город, чтобы просто положить конец затянувшейся тяжбе по вопросу об опеке над ребенком. Когда Жасмин нашли убитой неделю спустя, ему понадобилось лишь незначительно подкорректировать свою версию. Отец не просто похитил собственную дочь. Он также изнасиловал и задушил ее. Ведь у таких, как он, свои взгляды на сей счет.

— Еще одно так называемое «убийство чести», которыми занимаются арабы, мусульмане. Бекстрём ведь знал это лучше, чем все другие.

Ярнебринг кивнул с мрачной миной.

— Но при чем здесь изнасилование? Как он смог объяснить это? Бедную девочку ведь изнасиловали.

Ярнебринг удивленно пожал плечами:

— Никаких проблем. По словам Бекстрёма, такие, как отец Жасмин, трахались с овцами, а если не было возможности, со своими детьми. Потом, как ни прискорбно, подоспела подмога со стороны матери девочки. Как я уже говорил, родители Жасмин как раз разводились, когда все случилось, и мать, чтобы склонить весы в свою сторону, написала заявление на мужа, обвинив его в неоднократном избиении. Дело по нему, кстати, закрыли довольно быстро, но, по-моему, он прилично поколачивал ее время от времени.

Ярнебринг кивнул задумчиво.

— А всего за пару месяцев до трагедии с их дочерью, мать добавила к своим старым обвинениям заявление, где утверждала, будто он сексуально домогался девочки. Так она хотела укрепить свои позиции. Оба жаждали получить опеку над ребенком, но в ожидании суда решили, что Жасмин будет жить у каждого из них по неделе. Школа, где она училась, находилась, кстати, в Стокгольме. Довольно приличное частное заведение, и она пошла туда, пока еще родители жили вместе.

— И это правда? — спросил Юханссон. — Он на самом деле насиловал дочь?

— Нет, — сказал Ярнебринг. — В этом у меня нет никаких сомнений. Я как раз перехожу к этому, — продолжил он. — Но в том, что он поколачивал жену, я совершенно уверен. К концу их совместного проживания, кроме того, мне кажется, подобное случалось довольно часто.

— Исключительно мрачная история, — вздохнул Юханссон.

— Дальше будет еще хуже, — проворчал Ярнебринг.

— Я слушаю, — поторопил его Юханссон.

— Когда нашли Жасмин, ее отец по-прежнему находился невесть где. К тому времени он отсутствовал уже целую неделю. На следующее утро, в субботу, в теле- и радионовостях рассказали о страшной находке. Не прошло и пары часов, как родитель девочки появился в полицейском участке Сольны. Полностью не в себе.

— И как все пошло дальше?

— К черту, все пошло к черту. Когда Бекстрём допрашивал его в первый раз, папаша попытался сломать руки и ноги коротышке Эверту. Он был здоровый, крупный парень, выглядел примерно как я. Но Бекстрём не настолько глуп. Поблизости хватало коллег, и отцу Жасмин прилично досталось, прежде чем его отвели в камеру. Прокурор сразу принял решение задержать его. В тот момент он полностью поддерживал Бекстрёма. И большинство коллег тоже, да будет тебе известно. Даже я придерживался того же мнения в той ситуации. Его история о том, чем он занимался, пока отсутствовал неделю, к тому же, к сожалению, оказалась лживой.

— И как она звучала?

— Якобы он сидел в домике в шхерах совершенно один и философствовал о смысле жизни. Хибару ему одолжил коллега, что само по себе оказалось правдой, но все остальное было ложью по старой как мир причине.

— Поход налево. Он развлекался с новой пассией, — констатировал Юханссон.

— Конечно, — подтвердил Ярнебринг. — Но прошло несколько дней, прежде чем он признался. У него были свои сложности, если можно так сказать.

— Вот как? И в чем же они заключались? — поинтересовался Юханссон.

— Он уже обзавелся постоянной партнершей, как я говорил. Тоже доктором, его возраста. В этой истории хватает врачей, кстати. Именно с ней он жил на вилле в Эппельвикене, и вилла эта принадлежала ей, досталась от родителей. И они с этой женщиной встречались уже год, прежде чем он переехал от матери Жасмин. В то время его пассия отсутствовала. Отправилась в Испанию в отпуск на четырнадцать дней, навестить своих родителей, которые жили там, и ее новый сожитель воспользовался случаем. Закадрил молодое дарование, работавшее в одной с ним лаборатории, арендовал домик в шхерах у сослуживца, а там все пошло как обычно. Они играли в зверя с двумя спинами сутки напролет. Девица, которую он снял, была в два раза моложе его и тоже воспользовалась случаем оттянуться по полной программе. У нее жених служил в армии.

— В два раза моложе, ты говоришь. Но ведь не папаша лишил жизни свою дочь?

— Об этом и речи нет, — сказал Ярнебринг. — Он не убивал Жасмин. Конечно, не пропускал ни одной юбки. Любил распускать руки, но педофилом точно не был. Не больше, чем ты и я. Ему уже исполнилось тридцать четыре года, когда убили его дочь, он родился в пятьдесят первом, если я не ошибаюсь. Девице, составлявшей ему компанию в шхерах, было только девятнадцать, но ребенком ее точно не назовешь. Молодая красивая блондинка. Ни ты, ни я не отказались бы от подобного предложения с ее стороны.

— Когда ты выяснил это? — спросил Юханссон.

— Как только встретился с ним, — сказал Ярнебринг. — Он сидел в кутузке и, главным образом, бросался на стены. Через несколько дней я поднялся в изолятор и сам допросил его. И по большому счету сразу понял, что это не он. Парень просто сходил с ума от горя из-за случившегося с его дочерью.

— Ты был абсолютно уверен?

— Не тот тип, скажем так. С какой стороны ни посмотри. Мне удалось, по крайней мере, наладить хоть какой-то контакт с ним. Во всяком случае, он мне рассказал, что есть человек, способный создать ему алиби. Его знакомая женщина, с которой он вместе работал. Имя он не захотел мне назвать. И тогда я объяснился с ним напрямую. Сказал, что расследование зайдет в тупик, если он не образумится. Что мы будет топтаться на месте, пока не сможем разобраться с ним. И, если он невиновен, как утверждает, ему следовало задуматься над этим. Тогда я наконец узнал ее имя. Конечно, все, как ты сказал. В тот момент вдобавок стали потоком появляться другие доказательства его алиби. Люди, разговаривавшие с ним по телефону, видевшие его и девицу в хибаре, которую они снимали. Все как обычно.

— Что произошло потом?

— Я переговорил с прокурором и Бекстрёмом. У прокурора в ту пору уже появились сомнения, его, кроме того, беспокоили переговоры об аресте,так как мало что свидетельствовало против папаши. Бекстрём же остался верным себе. По его словам, каждый думающий человек понимал, что преступление совершил отец. А внезапно появившиеся свидетели просто лгали с целью защитить его. И все в таком роде.

— В тот самый день, когда отца должны были арестовать, мы получили ответ от экспертов. На теле Жасмин и ее одежде удалось найти сперму. Группа крови преступника не соответствовала отцовской. О тесте на ДНК и речи не шло в те времена, но группы крови хватило за глаза.

— Потом прокурор сдался, и папашу отпустили, — заключил Юханссон.

— Точно, — подтвердил Ярнебринг. — Ты явно имел дело с подобным раньше. Не сдавался только Бекстрём. Если не отец изнасиловал свою дочь, значит, кто-то из его друзей смог позабавиться с ней. Во всей этой чехарде прошло более четырнадцати дней после ее исчезновения, прежде чем мы сумели навести хоть какой-то порядок в нашей работе. Опять же, продолжался период отпусков и жутко не хватало людей. Нас было в три раза меньше, чем при обычных обстоятельствах. Чем требовалось, чтобы хоть как-то двигаться вперед. Совершенно независимо от чокнутого жирного коротышки, на чью долю выпало руководить и распределять задания.

— Бекстрём продолжал стоять на своем?

— Естественно. Всем, кто мог его слушать, он рассказывал, что, по имевшимся у него данным, в преступлении принимали участие по крайней мере два человека. Отец плюс его неизвестный товарищ. И немало журналистов купилось на россказни Бекстрёма. В отличие от того или иного ответственного издателя. Это также стало дополнительной причиной того, почему в средствах массовой информации не так много говорилось об убийстве Жасмин. Речь ведь шла о семье иммигрантов. Заявлениях против отца, написанных матерью. «Убийстве чести» и насилии в отношении женщин, и кровосмешении, и еще черт знает о чем. В результате получилась ужасно щекотливая история.

— Могу представить себе, — сказал Юханссон. — Куча дерьма, не имевшая никакого отношения к делу и только увеличивавшая хаос.

— Само собой, — подтвердил Ярнебринг. — Но говорить об этом с Бекстрёмом было пустой тратой времени. Он слушать никого не хотел.

— А чего ты ожидал, — проворчал Юханссон.

— В общем, из всего этого получился дьявольский компот. Ярнебринг вздохнул и покачал головой:

— Расследование убийства малышки Жасмин — грустная история. По-настоящему грустная.

Юханссон довольствовался лишь кивком. Он сидел молча так долго, что Ярнебринг уже начал беспокоиться за него и скосился на друга, проверяя, не спит ли тот. Или, еще хуже, не образовался ли у него новый тромб в голове. Ничего подобного. Судя по всему, тот просто думал. Сидел, погруженный в свои мысли.

— Расскажи-ка поподробнее, — попросил Юханссон неожиданно. — Я хочу больше услышать о начальной стадии. Узнать все возможное о самой девчушке и ее семье. У нас еще полно времени, — добавил он и кивнул в направлении часов, висевших над дверью палаты.

— А ты уверен, что выдержишь? — спросил Ярнебринг. «Начинаю узнавать тебя, — пришло ему на ум. — Хотя ты дьявольски выглядишь, особенно твое лицо».

— Со мной все просто замечательно, — сказал Юханссон. «Пусть я чувствую себя как выжатый лимон», — подумал он.

— О’кей тогда, — сказал Ярнебринг. — Но ты должен дать мне бумагу и ручку и пять минут, чтобы я собрался с мыслями.

— Обратись к медсестре, — предложил Юханссон. — А я пока съем один из твоих бананов.

«Они, по крайней мере, такой же формы, как феноменальные польские братвурст Гюнтера, — подумал он. — Хотя, к сожалению, больше ничего похожего».

14 Вторая половина среды 14 июля 2010 года

— Ты спишь? — спрашивает Ярнебринг.

— Нет, — отвечает Юханссон и вытягивается в своей кровати.

— Тогда, — продолжает Ярнебринг, — поехали. Я собираюсь начать с погоды в тот день, когда девочка исчезла.

— Я слушаю, — говорит Юханссон.

— Отличный летний шведский денек, безоблачное небо, по большому счету ни ветерка. Между двадцатью и тридцатью градусами. Такая погода держалась всю неделю, и я сам сидел на работе, обливаясь потом. А куда деваться?

— Малышке Жасмин, по крайней мере, повезло с погодой, — констатирует Юханссон. Поскольку там, где в его груди обычно находится сердце, вдруг оказывается только черная дыра, он уж точно не расплачется сейчас. Внезапно его охватывает такая жгучая ненависть, которая исключает появление любви, скорби и обычного человеческого сострадания.

Ярнебринг смотрит на него, не скрывая удивления.

— Как ты, Ларс? Может, нам все-таки подождать с этим?

— Не-ет. Я слушаю. Расскажи мне, что произошло в тот день, когда она исчезла. По твоим словам, это была пятница.

— Пятница 14 июня 1985 года, — подтверждает Ярнебринг.

— Пятница 14 июня восемьдесят пятого, — повторяет Юханссон. Отличный шведский летний денек и ненависть, которую он испытывает, льют воду на одну мельницу.

«Вспомни, что ты больше не можешь видеть сквозь стены», — думает он.

15 Пятница 14 июня 1985 года

Двадцать пять лет назад Йозеф Эрмеган, последний раз разговаривая со своей девятилетней дочерью Жасмин, солгал ей.

Это было около шести вечера, когда он оставил девочку перед подъездом дома на Ханнебергсгатан в Сольне, где жила ее мать. Он поцеловал Жасмин в щеки и лоб, взял с нее обещание не ссориться с мамой и в свою очередь пообещал позвонить ей, как только у него будет время, но это могло произойти лишь через несколько дней, поскольку у него хватало работы. Потом он уехал в шхеры, в дом, позаимствованный у сослуживца, с молодой женщиной, с которой у него как раз завязалась интрижка. Совсем другой, чем та, с кем он делил кров и кровать в течение пары лет. Чем женщина, которую Жасмин уже порой называла «мамой», когда уставала и хотела спать или когда попросту забывалась.

Он рассказывает это Ярнебрингу более недели спустя в полиции Сольны, задержанный по подозрению в убийстве собственной дочери. И безудержно плачет о погибшем ребенке. Ярнебринг не знает, как ему вести себя. Он хлопает отца по плечу и говорит, что верит ему. Йозеф хватает его за руку, сжимает ее своими ручищами, прижимает к лицу. Ярнебринг «честно говоря, немного смущается», хотя уже привык к подобному. Он высвобождает руку, как можно осторожнее, наклоняется через стол и берет Йозефа Эрмегана за плечи. Сжимает их сильно, стараясь заставить его слушать. Йозеф ноет, стонет, скулит, как раненый зверь, зажимает костяшками пальцев глаза, роняет голову на стол, за которым сидит. Ярнебринг хлопает его по спине, просит взять себя в руки, ведь ему надо помочь полиции найти человека, убившего его дочь. Йозеф выпрямляется, убирает руки от лица.

— Я обещаю, — говорит он. — Я обещаю успокоиться. Клянусь помочь тебе. Клянусь головой дочери.

Если бы Жасмин удалось сдержать слово, данное отцу, никогда не произошло бы того, что с ней случилось. Однако она и ее мать Мариам тридцати двух лет начали ругаться еще до того, как сели за ужин. Жасмин достала банку кока-колы из своего рюкзака, расположилась за столом на кухне и стала читать газету, которую тоже принесла с собой. Мать сразу же принялась воспитывать ее, сказала, что она не должна пить кока-колу, поскольку это вредно для зубов, и что она, стоматологическая медсестра, знает это гораздо лучше, чем отец Жасмин. Она попыталась забрать у дочери банку, Жасмин дернулась и облила себе блузку. Они принялись кричать друг на друга, девочка схватила свой рюкзачок, где лежали все ее вещи, бросилась в ванную и заперлась там.

Тогда мать решила сделать вид, будто ничего не произошло. Сначала она приготовила им ужин и, постучав в дверь ванной, пригласила дочь к столу. Жасмин вышла, облитую белую блузку она поменяла на розовую футболку и голубые джинсы, села за стол и стала есть, не проронив ни слова. Мать тоже хранила молчание. Потом ожил телефон, и она вышла в гостиную с целью ответить. Звонил ее товарищ по работе. Мариам объяснила, что они с дочерью ужинают, и обещала перезвонить позднее, и в то самое мгновение, когда она закончила разговор, до нее долетел звук закрывающейся входной двери. За несколько минут до семи часов, вечером в пятницу 14 июня тысяча 1985 года. Так что, если бы Мариам не стала ругаться со своей дочерью, никогда не произошло бы то, что случилось с девочкой.

Сначала она бросилась в ванную, хотя, когда ее позднее спросили, так и не смогла объяснить, почему это сделала. На полу перед раковиной лежали ключи Жасмин. На красивом плетеном кожаном ремешке, который она обычно носила на шее, были ключи как от квартиры ее матери, так и от дома, где жил отец. Она, очевидно, сняла его, переодеваясь, меняя грязную белую блузку на розовую футболку. И забыла надеть снова, когда мать позвала ее за стол.

Потом Мариам выбежала на балкон, чтобы окликнуть дочь. Но улица была пуста. Никаких детей. Только несколько взрослых прошли мимо, они удивленно посмотрели на женщину, стоявшую на балконе и звавшую Жасмин.

Мариам обулась, спустилась по лестнице и, выбегая из подъезда, встретила соседа, жившего в том же доме и работавшего в полиции. Он был значительно старше ее, но по взглядам, которые бросал при встрече, она понимала, что нравится ему. Возможно, он был даже влюблен в нее и в мечтах видел их вместе. И, похоже, его не смущало, что он швед, блондин и полицейский, и гораздо старше Мариам, вдобавок беженки из Ирана, только недавно ставшей шведской гражданкой.

— Какой сюрприз, — сказал инспектор Петер Сундман и широко улыбнулся женщине, влетевшей прямо ему в объятия.

— Извини, Петер, — сказала Мариам, увидев, кто перед ней. — Я ищу Жасмин, мою дочь. Она убежала из дома.

— И это случилось совсем недавно, — констатировал Петер Сундман. — Я встретил ее пару минут назад, она шла к станции метро. И выглядела как человек, поругавшийся со своей матерью. Я помахал ей, но она вряд ли меня заметила. Если тебя интересует мое мнение, она направлялась к своему отцу, чтобы рассказать, насколько глупа ее мать, и получить немного сочувствия.

Петер Сундман знал, как складывались отношения Мариам с бывшим мужем. Она сама рассказывала ему, он слышал об этом от других. И если бы эта молодая красивая женщина, к тому же умная и образованная, захотела найти нового и лучшего спутника жизни, он был готов ждать.

— Она убежала без своих ключей, — сказала Мариам.

— Если отец дома, он наверняка впустит ее, — попытался утешить соседку Петер Сундман и ободряюще похлопал по руке. — По крайней мере, чтобы воспользоваться шансом позлословить в твой адрес.

— А вдруг он на работе, — предположила Мариам.

— Тогда она позвонит ему туда. Мне даже кажется, сначала позвонит тебе и скажет, что уже остыла и хочет попросить у тебя прощения за свой глупый поступок. Не выпить ли нам кофе, кстати?

— Давай поднимемся ко мне, — сказала Мариам. — Тогда я смогу ответить, если она позвонит. Когда она позвонит, я имею в виду.

Так что, если бы Жасмин не убежала без своих ключей, ничего плохого с ней не случилось бы.

* * *

Но Жасмин так и не позвонила. Через пару часов и после нескольких чашек кофе ее мать и Петер сами стали звонить. Сначала Петер домой к ее бывшему мужу (сама она отказалась это сделать), а потом к нему на работу. Затем Мариам обзвонила нескольких его сослуживцев и связалась с лучшей подругой Жасмин. Но кто-то не ответил, а кто-то не знал, где находится Йозеф. Возможно, он пошел куда-то перекусить, несмотря на поздний час. Или катался между домом и лабораторией, как ему часто приходилось делать, ведь на нем были подопытные животные, за которыми следовало постоянно наблюдать.

Если бы Мариам не принялась ругаться на дочь, если бы ее муж не дал Жасмин банку кока-колы, прекрасно зная, что она не должна пить подобное, если бы девочка не убежала без своих ключей… Если бы не, если бы не, если бы не…

В течение следующих месяцев Мариам и ее бывший муж найдут сотни объяснений тому, почему произошедшее не должно было случиться, чтобы мучить самих себя и друг друга.

Перед полуночью Петер Сундман позвонил коллеге из полиции Сольны, дежурившему по участку с семи часов вечера. Тот переключил разговор на коллегу из криминального отдела Сольны, которому выпало дежурить в ту ночь, и когда Петер Сундман услышал, кто ответил ему, он простонал про себя.

— Бекстрём слушает. О чем речь?

16 Суббота 15 июня 1985 года

Бекстрём и Сундман почти сразу же поругались. У Бекстрёма хватало более важных дел, «чем соплячка, поссорившаяся со своей матерью и убежавшая домой к папочке». Сундману следовало бы это понять. Сундман закончил разговор и снова позвонил дежурному. Заставил его отправить патрульную машину на виллу, где жил отец пропавшей девочки. Это произошло сразу после полуночи, но дом оказался запертым, свет внутри не горел, никакого автомобиля на парковочной площадке, почтовый ящик пуст. Потом они сделали круг по окрестностям, но везде было темно и тихо, и вся близлежащая территория казалась необитаемой.

На обратном пути патруль остановился около Каролинского института, где работал отец девочки. Конечно, в нескольких окнах горел свет, но когда они позвонили в домофон на двери, никто не ответил. Они также не увидели никого, похожего на Жасмин, когда на всякий случай немного покатались около больницы.

Перед тем как сдать смену утром, они повторили ту же процедуру в обратном порядке. С тем же результатом, как и раньше. Никто не ответил в Каролинском институте. Дом, где жил отец девочки, выглядел точно так же, как и в предыдущий раз. Парковочная площадка пуста, почтовый ящик пуст, никакой утренней прессы, хотя разносчик газет встретился им на пути оттуда. Когда они заговорили с ним, он заглянул в свой список. Доставка в интересовавшую их виллу была отменена с понедельника на той же неделе и на четырнадцать дней вперед. Относительно остального он не сделал никаких интересных сообщений.

— Большинство здешних обитателей уже разъехались по своим летним домикам, — объяснил парень.

В то время как его молодые коллеги катались туда и назад, ответственный дежурный названивал на работу отцу и к нему домой. По его собственным словам, по крайней мере трижды за ночь с интервалами в пару часов. Никто не ответил. Чем занимался Бекстрём, неясно. Он не ответил, когда дежурный позвонил ему около трех утра. Все это дежурный сам рассказал Ярнебрингу, разговаривая с ним неделю спустя.

— Главным образом с целью позлить жирного коротышку. В отношении этого человека у нас с Сундманом единое мнение. Будь у меня возможность выбирать, я предпочел бы кого угодно, только не его.

Утром в субботу Петер Сундман поговорил со своим шефом, а тот в свою очередь с шефом Бекстрёма, и попросил заставить Бекстрёма принять формальное заявление о пропаже человека, Жасмин Эрмеган девяти лет. Хотя, по сути, он был полностью согласен с Бекстрёмом. «Добровольное исчезновение. Нет никаких причин подозревать преступление».

Вне всякого сомнения, через несколько дней девочка и ее отец должны были появиться целыми и невредимыми, а потом начались бы новые разборки между ним и матерью девочки. В привычной манере, с заявлениями и контробвинениями, которые обрушились бы лавиной. Так ведь происходило всегда, когда маленькие дети с подобной предысторией и нетерпимыми друг к другу родителями сбегали из дома. Это знали по большому счету все опытные полицейские.

Но в этот раз все сложилось по-другому.

17 Вторая половина среды 14 июля 2010 года

— По большому счету ничего не происходило в течение всей первой недели. Пока ее не нашли в канун Янова дня — вечером 21 июня, — сообщил Ярнебринг и бросил взгляд в свои бумаги.

— Я слушаю, — сказал Юханссон.

— Все получилось как обычно, — продолжал Ярнебринг. — Собачник, отправившийся на вечернюю прогулку со своей псиной. Интересно, как много людей сделали такие находки за все годы?

— Угу, — проворчал Юханссон. — Разве плохо иметь собаку? Собаки — это хорошо.

Ярнебринг осторожно скосился на него.

«Что-то определенно случилось с Ларсом Мартином, — подумал он. — Хотя какое это может иметь отношение к делу?»

— Так вот, — снова заговорил Ярнебринг, — он снимал летний домик около Скоклостерского замка, и, когда прогуливался по берегу, его питомец неожиданно бросился в сторону, прямо в заросли тростника, а потом принялся лаять как сумасшедший. Бедная девочка лежала, упакованная в черные полиэтиленовые мешки, а собака стояла там и рвала их, а потом ее хозяин увидел содержимое. И естественно, поднял тревогу. Взял псину на поводок, помчался домой и набрал 90-000. Тогда ведь работал этот номер. Он рассказал, что нашел труп, упакованный в пластиковый пакет. У него был королевский пудель, кстати, — добавил Ярнебринг. — Пса звали Боссе, насколько я помню. Почему, черт побери, собак так называют?

— Тебя же зовут Бу, — буркнул Юханссон.

— Угу. — Ярнебринг ухмыльнулся. — Сейчас я снова начинаю узнавать тебя, Ларс. Приятно слышать, что ты еще не так плох.

— Она лежала в тростнике, — вернулся к теме их разговора Юханссон. — Но не была похоронена?

— Нет, — подтвердил Ярнебринг. — Он забросил ее на несколько метров от берега, где тростник наиболее густой, а потом вдавил в ил. Там же болотина, сверху всякая растительность, под ней она и лежала. И если бы не собака, тело еще долго могли не найти.

— И куда девочка направилась тогда? — спросил Юханссон. — Я имею в виду, когда сбежала от матери?

— Перехожу к этому, перехожу к этому, — пробормотал Ярнебринг, водя указательным пальцем по своим записям.

18 Пятница 14 июня 1985 года

За несколько минут до семи в пятницу вечером Жасмин удрала от своей матери. Выйдя из подъезда, она, скорее всего, повернула направо и прошла или пробежала не более пятидесяти метров вниз по улице до первого перекрестка с Шюттехольмсвеген. Там она снова повернула направо и, пройдя не более ста метров, спустилась в метро. В двадцати метрах от входа на станцию девочку видел первый свидетель, инспектор полиции Петер Сундман.

Они прошли на расстоянии десяти метров друг от друга. Он поприветствовал Жасмин, но она, похоже, его не заметила. Прошла решительной походкой к входу в подземку и исчезла за вращающимися дверями. Спина прямая, нос гордо задран, куртку она завязала на поясе, рюкзачок держала в руке, и весь ее вид свидетельствовал о сильной обиде и спешке.

«Она снова поругалась с матерью», — подумал Сундман и в какое-то мгновение даже собирался догнать ее и, по крайней мере, поговорить с ней. Однако просто покачал головой, улыбнулся самому себе, и всего несколько минут спустя, когда входил в подъезд, взволнованная мать девочки выбежала ему прямо в объятия.

Еще долго потом, не один месяц и год, он размышлял над всем этим.

«Если бы я все-таки попытался поговорить с ней», — обычно думал он, и единственным утешением служило лишь то, что он оказался гораздо лучшим свидетелем, чем любые другие, которые обычно возникали в подобной связи, и сделал все возможное со своей стороны, стараясь помочь коллегам найти убийцу.

Полиция, то есть Бу Ярнебринг и пять его коллег из отдела сыска Стокгольма, нашли еще четырех свидетелей, видевших Жасмин. И все они оказались вполне полезными в такой роли. По крайней мере трое из них были гораздо лучше среднего уровня. Слабое утешение при мысли о том, что потом произошло.

Вторым свидетелем стал охранник у ограждения на станции метро «Сольна Центрум». Он так же, как Жасмин, был родом из Ирана. Видел девочку много раз, обратил внимание на внешность и даже спросил однажды, не из Ирана ли она, на фарси. Но Жасмин не ответила, только покачала головой и, продолжив свой путь, исчезла внизу.

Ярнебринг, естественно, тщательно проверил его, кстати, так же как и Сундмана, и алиби охранника оказалось даже надежнее, чем у инспектора полиции. Он просидел в своей будке, пока станцию не закрыли на ночь, и многие смогли это подтвердить. Плюс все электронные и прочие следы, которые он постоянно оставлял после себя, выполняя свою работу.

* * *

Жасмин доехала на метро от станции «Сольна Центрум» до площади Фридхемсплан, перешла на другую линию и добралась до Алвика. Там она запрыгнула в трамвай, идущий до Нокебю, и встретилась со свидетелями номер три и четыре.

В качестве первого из них выступил водитель того самого трамвая. Он уже закрыл двери и собирался отъехать от остановки, когда подбежала Жасмин. Вагоновожатый был иммигрантом из Турции, перебрался в Швецию в шестидесятые и катался по одному и тому же маршруту в течение почти десяти лет. Он узнал Жасмин, поскольку она уже пару лет ездила с ним до школы. В вагоне находился также свидетель номер четыре. Пенсионерка семидесяти пяти лет, жившая в одном районе с девочкой и тоже узнавшая ее.

Вагоновожатый даже сказал ей:

— Тебе просто повезло, что ты успела.

И Жасмин поблагодарила его.

Пенсионерка же поздоровалась с ней.

— Привет, малышка, — сказала она. — Надеюсь, у тебя все хорошо.

А Жасмин улыбнулась ей в ответ, вежливо поклонилась и поприветствовала пожилую даму.

— Спасибо, у меня все отлично.

Никто из этих двух свидетелей не заметил ничего, указывавшего на обратное.

Жасмин доехала до своей остановки, как обычно. Вся поездка в полкилометра заняла минуту. Девочка вежливо попрощалась и вышла. Прошла пешком последний отрезок пути до дома. Менее пятисот метров.

Она преодолела уже полпути, когда попалась на глаза пятому, и последнему, свидетелю. Он жил на вилле на Эппельвиксгатан всего в нескольких сотнях метров от дома на Майбломместиген, где Жасмин обитала со своим отцом и его новой женщиной. Свидетель направлялся к жене и детям в деревню, чтобы «погулять на праздники». Он увидел девочку, выезжая со своей парковочной площадки, она шла в сторону своего дома, и ей осталось преодолеть какую-то сотню метров. Он также узнал Жасмин. Его младший сын ходил с ней в одну школу.

Сам он поехал дальше в другом направлении. Спешил к тому же. Опаздывал на пару часов. Жена уже звонила и бранила его. Поэтому он смотрел на часы по большому счету постоянно. Когда увидел Жасмин, часы показывали «примерно без четверти восемь». Он обратил внимание на девочку по той простой причине, что она шла одна, а у них в районе обокрали несколько вилл в то лето. Позже при мысли о случившемся он практически каждый день «проклинал» себя, поскольку не поехал за ней и не проследил, «чтобы она, по крайней мере, нормально добралась до дома».

Жасмин, таким образом, ушла от матери почти в семь. Спустилась в метро на станции «Сольна Центрум» несколько минут спустя. Скорее всего, села в поезд, идущий до площади Фридхемсплан десять минут восьмого. Пересела на новый от площади Фридхемсплан в семь тридцать пять. Вышла в Алвике шесть минут спустя. Запрыгнула в трамвай, идущий до Нокебю, который согласно расписанию отправлялся без пятнадцати восемь. Вышла на следующей остановке всего через минуту. И продолжила путь пешком. Идти ей оставалось всего несколько минут. Последний, кто видел Жасмин живой, заметил девочку где-то в сотне метров от ее дома. Часы показывали без четверти восемь.

19 Вторая половина среды 14 июля 2010 года

— Нам удалось по большому счету проследить ее путь от начала до цели, — подвел итог Ярнебринг. — Минус последний отрезок вверх по улице, где жила девочка. Она называется Майбломместиген. Это, кстати, маленькая поперечная улочка к Эппельвиксгатан. Я и мои парни остались довольными собой.

— Подожди, подожди, — перебил его Юханссон. — Последний свидетель. Что это был за фрукт?

— Интересная личность, — сказал Ярнебринг и улыбнулся. — Приятно видеть тебя в прежней форме, Ларс. Котелок-то у тебя еще варит.

— Последний свидетель… — повторил Юханссон. — Я по-прежнему внимательно тебя слушаю.

Последнему свидетелю было сорок два года. Женился пятнадцать лет назад. Он и его жена-учительница имели троих детей, семнадцати, пятнадцати и десяти лет. Он работал оценщиком в страховой фирме, и дом, где проживала их семья, они с супругой купили десять лет назад. Никаких замечаний по платежам, не судим, никогда не подвергался наказанию даже за превышение скорости.

— И?.. — сказал Юханссон и подозрительно уставился на своего лучшего друга.

— Его главным увлечением в свободное время было плавание. В молодости он принадлежал к шведской элите, а когда оставил большой спорт, продолжил свою деятельность в качестве детского тренера и функционера. Выполнял целый ряд обязанностей и в федерации, и в клубе, к которому принадлежал. Много занимался со спонсорами.

— Детский тренер, — повторил Юханссон. — И кого он тренировал?

— Да, это как раз самое интересное. На тот момент под его опекой в клубе были девочки, от семи до десяти лет. Примерно такие, как Жасмин.

— Подумать только, — проворчал Юханссон. — Где-то я слышал подобное раньше.

— У меня возникли такие же мысли, — поддержал его Ярнебринг. — Особенно когда поговорил с его женой, которая утверждала, что не знает, в котором часу он появился в их летнем домике около Трусы. А туда приблизительно час езды на машине. Она, по ее словам, заснула около девяти вечера. У нее якобы ужасно разболелась голова, она выпила две таблетки, легла в кровать и как в бездну провалилась. А их дети к тому моменту уже разъехались по друзьям, у которых они собирались ночевать. Она проснулась только утром, и ее муж лежал рядом с ней под одеялом. Но если хочешь знать мое мнение, вероятно, она принимала и кое-что другое. По словам их соседей, она, по-видимому, довольно сильно квасила. И я склонен с ними согласиться. Я же встречался с ней. Допрашивал ее снова, когда всплыли всякие нестыковки. Она явно перешагнула разумный предел в потреблении алкоголя.

— У него отсутствовало алиби, — констатировал Юханссон.

— Нет, — возразил Ярнебринг. — Совсем наоборот. Ему просто невероятно повезло.

— Рассказывай.

— Двадцать минут девятого его остановили за превышение скорости на автостраде в десяти километрах к югу от Сёдертелье. Примерно через полчаса после того, как он отъехал от своей виллы в Эппельвикене.

— Мне кажется, ты сказал, что за ним не числилось подобных нарушений.

— Так и есть. Коллеги, задержавшие его — я разговаривал с ними тоже, — не стали его наказывать.

— И почему, боже правый?

— Один из них был старым пловцом, — пояснил Ярнебринг и усмехнулся. — Понадобилось время, прежде чем это выяснилось.

— Он же мог положить ребенка в багажник, — предположил Юханссон. — Жасмин, я имею в виду. Не столь вероятно, пожалуй, но, если верить жене, он ведь мог отсутствовать всю ночь.

— Он в рубашке родился, — сказал Ярнебринг. — Когда появился у себя дома в деревне полчаса спустя, его ближайший сосед заехал в канаву. Дом тренера находился, кстати, в ста километрах к югу от Стокгольма, то есть расстояние вполне соответствует этому времени.

— Можно себе представить, — хмыкнул Юханссон. — Въехал в канаву. В деревне в обычный пятничный вечер.

— Да, конечно, и, по его словам, был трезвый как стеклышко, — сказал Ярнебринг и ухмыльнулся. — Мы ведь пообщались и с ним тоже.

— В общем, чтобы не утомлять тебя подробностями, дело обстояло так, — продолжил он. — Сначала наш тренер помогает соседу вытащить автомобиль из канавы. Потом он едет к себе домой. Жена спит. Одна в доме. Тогда он возвращается к соседу, который заехал в канаву. Сидит там полночи и пьет вместе с полудюжиной родственных душ, тоже соседей, прежде чем, покачиваясь, возвращается домой и засыпает. Я принял его алиби. А как бы ты поступил на моем месте?

— Принял бы его алиби, — кивнул Юханссон. — Что произошло потом? С расследованием, я имею в виду.

— Все как обычно. Мы покопались в прошлом Жасмин и ее семьи. Проверили всех, кто находился поблизости к ней. Родственников, друзей, знакомых, соседей, товарищей по школе, подружек и их старших братьев и сестер. Опросили живущих по соседству, разносчиков газет, почтальонов, электриков, водопроводчиков и прочих работяг, и всех других, кто просто находился в кабаках поблизости. Проверили поездки такси в тот район и из него в те часы, когда девочка исчезла. Прошлись по придуркам, помешанным на сексуальной почве. Отследили все другие преступления, которые случились тогда и могли иметь хоть какое-то отношение к Жасмин. Обратились к общественности. Я и мои парни, а также пара коллег женского пола в нашей компании сделали все необходимое и возможное. Точно по учебнику. И по большому счету результат получился нулевой. Мы так и не нашли место преступления, но при мысли о состоянии, в котором находилось тело Жасмин и ее одежда, все, скорее всего, произошло в помещении. Но нас было слишком мало. И мы слишком поздно взялись за дело.

— На ней была одежда?

— Нет, — ответил Ярнебринг и покачал головой. — Тело было нагое, абсолютно нагое. Никакой одежды, украшений, ничего. Их он выбросил в те же кусты. Примерно в сотне метров от тела. Один из наших кинологов обнаружил все эти вещи на следующий день, в субботу 22 июня. Когда прочесывали район вокруг места находки. Ее одежда, обувь, рюкзак, часы, колечки, которые были на ней, две штуки, если я правильно помню, лежали засунутые в пару полиэтиленовых мешков, подобных тем, какие использовались для упаковки тела. Они даже принадлежали одному рулону из десяти таких, какой можно купить в любой хозяйственной лавке. Пакеты с одеждой он просто связал вместе, обычным бабским узлом, если тебе интересно.

— Одному рулону… — повторил Юханссон. — Откуда ты это знаешь?

— Коллега из технического отдела додумался. Смышленый до невероятности. Тело Жасмин и ее одежда были упакованы всего в шесть мешков. Пять первых и последний из рулона. Четыре промежуточных отсутствовали. Их он, вероятно, использовал для чего-то иного, когда прибирал за собой. Неясно, для чего конкретно, поскольку мы так их и не нашли.

— Окровавленная простыня и все такое, — предположил Юханссон. — А Бекстрём? Чем занимался он?

— Чем и обычно, — сообщил Ярнебринг. — Главным образом сидел и разглагольствовал об отце Жасмин. Тот не давал ему покоя.

— Интересно, каким образом такой, как Бекстрём, смог стать полицейским, — проворчал Юханссон, чьи мысли неожиданно потекли в другом направлении.

— Его отец был полицейским, — напомнил Ярнебринг и усмехнулся. — Скорее всего, не меньшим подарком, чем сынуля. Дядя служил в полиции. Его кузен тоже полицейский, из бывшего мотопатруля, полный идиот и, представь себе, председатель полицейского профсоюза. Поэтому здесь нет ничего странного. Таких много среди нашего брата. Бекстрём, по крайней мере, хотя бы не настрогал кучу детей, которые стали бы полицейскими.

— То есть расследование закончилось ничем, — констатировал Юханссон.

— Все пошло наперекосяк с самого начала, — сказал Ярнебринг. — Когда нас подключили, было уже слишком поздно, как я говорил. Мы не нашли ничего ценного. Ни одной стоящей зацепки. И в любом случае пахали всю осень, пока кто-то из наших шефов не решил спустить дело на тормозах. Это произошло сразу после новогодних праздников, кстати. Меня убрали еще до начала июля. Потом убили премьер-министра, и тогда фактически поставили крест на поисках убийцы Жасмин. Все сотрудники отдела насильственных преступлений и сыска работали по делу Пальме.

— Я знаю. — Юханссон кивнул.

«Лучше, чем многие, лучше, чем ты, мой друг», — подумал он.

— Можно представить себе, — заметил Ярнебринг и улыбнулся.

— Какие-то вопросы, наверное, ведь все равно остались, — предположил Юханссон.

— Если мне память не изменяет, таких хватало, — сказал Ярнебринг. — И тот, который я запомнил лучше всего, касался автомобиля, замеченного поблизости от дома, где она находилась в тот вечер. Этот был красный «гольф» новой модели. Ухоженный, явно не пацан на нем гонял. Обычный сигнал о машине, из тех, какие есть почти в каждом расследовании убийства.

— Рассказывай, — скомандовал Юханссон.

— Мы так никуда с ним и не продвинулись тоже, — сказал Ярнебринг.

— Рассказывай, — повторил Юханссон. — Все равно рассказывай.

20 Вторая половина среды 14 июля 2010 года

Согласно сообщению одного пожилого свидетеля, жившего в том же районе, на Майбломместиген, где и Жасмин, он видел припаркованный красный «фольксваген-гольф». Тот стоял всего через несколько домов вниз по улице и прямо перед перекрестком с Эппельвиксгатан.

Как и многие похожие свидетели до него, в тот вечер, когда исчезла Жасмин, он прогуливался со своей собакой, и машина попалась ему на глаза «где-то между девятью и десятью вечера».

Потом все покатилось обычным порядком. Сначала установили, что автомобиль не принадлежит никому, живущему на той улице. На примыкающих улицах или где-то поблизости. Или кому-то, каким-либо образом связанному с данным районом. Ничего подобного, и само по себе это сразу же стало более интересным. Всех, кто владел «гольфом» и жил по соседству или имел какое-то отношение к близлежащей территории, удалось отсеять, хотя нашлось много таких автомобилей, и даже два из них были красного цвета.

В качестве следующего шага из автомобильного регистра выудили все красные «гольфы», находящиеся в Стокгольмском регионе и зарегистрированные на частных владельцев, предприятия, лизинговые фирмы и фирмы по прокату автомобилей, и хотя брали во внимание только машины последних моделей, их нашлось несколько сотен.

В то время как эта работа продолжалась, их свидетеля, как и многих других до него, стали одолевать разные сомнения. Сначала относительно дня, потом модели автомобиля, ведь особым знатоком машин он не являлся, и, наконец, даже цвета.

На тот момент у Ярнебринга и его коллег уже имелась заполненная доверху картонная коробка с выписками из авто-регистра, стоявшая в ожидании, когда у кого-то из них найдется время пройтись по всем бумагам, лежавшим там. Из-за прочей рутины все, однако, получилось так, как слишком часто случалось. Начали проверять владельцев, живших между Сольной и Броммой, тех, кто, пожалуй, мог познакомиться с Жасмин на пути между мамой и папой, а также тех, кто уже числился в регистре преступлений за прежние «подвиги». Особенно за деяния, подобные тому, что случилось с Жасмин.

Но не удалось найти ничего интересного, и даже ту толику, которая вначале внушала хоть какой-то оптимизм, в конце концов пришлось отсеять. И зайдя так далеко, работу прервали или, по крайней мере, отложили на время.

— Жаль, я не подсунул этот автомобиль в расследование убийства Пальме полгода спустя, — сказал Ярнебринг. — Тогда на один вопрос стало бы меньше.

«Напрасно ты так считаешь», — подумал Юханссон, ему ведь было лучше известно, но он ничего не сказал, поскольку в то самое мгновение ему пришла в голову мысль. Абсолютно естественная в такой связи.

— Мне надо выбраться на место, — сказал он. — Увидеть дом, где Жасмин жила, проверить ее маршрут. Иными словами, приложить ухо к рельсам.

— На место? — переспросил Ярнебринг и подумал мрачно: «Ну вот, его понесло снова».

— Почему бы нет?

— В казенной белой рубахе и больничных домашних тапочках. — Ярнебринг кивнул в направлении лежавшего на кровати Юханссона.

— Конечно, так не годится, — согласился Юханссон. — Поэтому, когда ты придешь сюда завтра, хорошо бы тебе принести с собой какую-нибудь одежду. Не надо ничего сверхъестественного. Хватит удобных штанов и рубашки. И обувь тоже. Как же без нее.

— Вот как, — проворчал Ярнебринг, стараясь использовать более оптимистичный тон, в отличие от своих ощущений.

— Благодари дьявола за это, — сказал Юханссон. — Похоже, ничего не случилось в данном деле за последние двадцать пять лет.

— В принципе — да, — подтвердил Ярнебринг. — Хотя кое-что все-таки произошло. Весной восемьдесят девятого, когда убили Хелен Нильссон в Сконе, старое расследование снова вытащили на свет божий. С целью посмотреть, нет ли связи между убийствами Хелен и Жасмин. Но ничто не указывало на это. Группа крови преступников отличалась, и когда потом выделили ДНК убийцы Жасмин, стало окончательно ясно, что речь идет о двух разных людях. И папки вернули на полку.

— И больше ничего не происходило?

— Обычно рутинное отслеживание и сравнение с новыми делами, появлявшимися за все годы. Этой зимой, за полгода до истечения срока давности, была мысль, что группа из криминального отдела полиции лена^[342] в Стокгольме, специализирующаяся на нераскрытых преступлениях, сделает последнюю попытку, но одновременно подстрелили прокурора в Худдинге, и у них хватило другой работы.

— Кто будет копаться в таком дерьме, — ухмыльнулся Юханссон. — Убийство — скоропортящийся продукт.

— Какие заговоры вы здесь затеваете? — спросила Пия, неожиданно появляясь в дверях палаты Юханссона.

21 Вечер среды 14 июля 2010 года

Ярнебринг обнял Пию, которая уже стояла у кровати и осторожно гладила мужа по щеке. Потом кашлянул и сунул свои бумаги в карман.

— Ну, мне пора домой, — сказал Ярнебринг.

— Да, действительно, — буркнул Юханссон. — Береги себя, Бу. Увидимся завтра. И не забудь, что ты обещал.

— И что же он обещал на этот раз? — спросила Пия и с любопытством посмотрела на Ярнебринга.

— Никакой колбасы или шнапса, — уверил ее Ярнебринг. — Просто заглянуть мимоходом. Он становится таким, как прежде, поэтому у меня есть все причины приглядывать за ним.

Он кивнул, похлопал своего лучшего друга по плечу и удалился. На пути остановился в дверях и кивнул снова.

— Бу не похож на себя, — сказал Юханссон, когда дверь закрылась. — Мне кажется, на него это очень сильно повлияло, — объяснил он.

«Почему я так говорю? — подумал он. — Она же наверняка видела собственными глазами, что Ярнебринг не такой, как всегда».

Пия села рядом с ним на кровати. Наклонилась и осторожно провела пальцами по его щекам и лбу.

— Как ты чувствуешь себя? — спросила она.

— Хорошо.

Юханссон кивнул.

— Небольшая слабость, немного скучаю, но чувствую себя лучше, чем когда-либо.

— Я разговаривала со старшей сестрой отделения. По ее словам, ты плохо ешь. Ты должен есть. Ты же это понимаешь?

Она серьезно посмотрела на него.

— Я так и делаю, — заверил Юханссон. — Ем простоквашу, и фрукты, и овощи, и массу всего такого. Я съел два банана и яблоко. Бу принес целый пакет.

— И никакой колбасы, — сказала Пия.

— Само собой.

— О чем же тогда вы с Бу говорили? Я слышала, он здесь почти с самого обеда.

— Старые дела. Старые дела, которые я забыл. По работе и тому подобное.

— Ты действительно не хочешь поесть?

— Нет, с этим все нормально.

— Может, поспишь?

— Только если ты будешь спать рядом со мной, — сказал Юханссон.

— Если подвинешься и обещаешь не храпеть, — поставила условие Пия.

— Обещаю, — сказал Юханссон.

Он подвинулся, лег на бок. Пия пристроилась рядом с ним. Юханссон обнял ее осторожно здоровой рукой. Вскоре он заснул и спал, просто спал, без каких-либо сновидений, хотя ему и следовало видеть сны о Жасмин.

22 Утро четверга 15 июля 2010 года

Его жизнь с каждым днем становилась все более упорядоченной и приближенной к нормальной. Сначала он доковылял до туалета, справился только с помощью палки с резиновым наконечником, хотя не мог держать ее в правой руке. И ничего, что обеспокоенный санитар все время шел позади него.

Потом он принял лекарства и съел свой новый и полезный завтрак. Задремал, наверное, поскольку, подняв глаза, увидел Ульрику Стенхольм, сидевшую у его кровати. Она улыбалась ему, наклонив голову набок.

— Ты становишься все бодрее и бодрее с каждым днем, — сказала она.

— Ты нашла что-нибудь? — спросил Юханссон.

— Нашла — что?

— Источник информации. Ты обещала посмотреть в бумагах отца.

— Я знаю, — сказала она. — Нет, пока не нашла, хотя и начала искать. Он оставил больше двадцати коробок и пакетов всякой макулатуры. Вырезки из газет, дневниковые записи, наброски проповедей, которые он читал, старые календари, письма… Масса писем и открыток.

— Бумаги разложены в хронологической последовательности? — уточнил Юханссон.

— Я не задумывалась об этом, — сказала она. — Однако сейчас после твоих слов… по-моему, он сохранял все подряд.

И никакого другого принципа там нет. Все лежит кое-как. Но, конечно, какой-то порядок по времени все-таки существует. У меня эта мысль возникла вчера, когда я сидела и читала письма, оставшиеся после него. Все они, на которых стояла дата, похоже, были одного года.

— Когда он вышел на пенсию?

— В восемьдесят девятом, ближе к лету. Или, точнее, в начале лета. Почему это интересует тебя?

— Попытайся покопаться в бумагах за последние два года его работы. С лета восемьдесят девятого по лето восемьдесят седьмого. Начни с восемьдесят девятого и иди назад.

— Может, тогда уж с восемьдесят пятого, — возразила Ульрика Стенхольм. — Ее же убили летом восемьдесят пятого. Тебе не кажется, что мне стоит начать с этого года?

— Делай, как я говорю, — отрезал Юханссон.

«Она же вроде доцент, должна соображать», — подумал он.

— Мне все-таки любопытно, — не сдавалась Ульрика Стенхольм. — Почему, по-твоему, я должна начать с конца.

— Это не так легко объяснить, — сказал Юханссон.

«Ты не полицейский», — подумал он.

Потом он встретился со специалистом по лечебной медицине и установил два личных рекорда. Сначала в сжатии маленького красного мячика правой рукой, потом в сгибании той же руки. Ему удалось поднять ее почти до половины, в то время как физиотерапевт стояла рядом и подбадривала его.

— Плечо, Ларс. Я знаю, ты можешь. Давай попробуй взять себя за плечо.

— Завтра должно получиться, — сказал Юханссон.

Он испытал прилив положительных эмоций. Пусть ему и не удалось похлопать себя по плечу, он все равно настолько воодушевился, что даже попробовал бифштекс «а-ля Линдстрём», который ему подали на обед, пусть без соуса и картошки. Все равно ведь должны были существовать какие-то ограничения.

И лег он очень вовремя, поскольку санитарка едва успела унести его поднос, как в палате появился Ярнебринг с тремя толстымипапками под мышкой. Но без каких-либо брюк, рубашки и даже обуви.

23 Вторая половина четверга 15 июля 2010 года

Ярнебринг сел на его кровать. Положил папки рядом с ним. — Что это, черт возьми, такое? — спросил Юханссон и кивком указал на них.

«Где мои брюки?» — подумал он.

— Ты помнишь Кьелля Херманссона, Хермана? — Ярнебринг посмотрел на Юханссона. — Молодого коллегу, работавшего в отделе насильственных преступлений, когда мы с тобой трудились в сыске?

— Не трать слов, — перебил Юханссон. — Ну, помню я Хермана.

«Какое, черт возьми, он имеет отношение к моим брюкам?»

— Хороший парень, — продолжил Ярнебринг. — Умный полицейский. Уже несколько лет сидит в криминальной полиции лена. Именно он руководит группой, которая занимается расследованием нераскрытых преступлений.

— Ага, — сказал Юханссон.

По-прежнему ни малейшего намека на его одежду.

— Заметив, насколько заинтересованным ты выглядел, я подумал, мне надо поболтать с Херманом, — продолжал Ярнебринг. — Оказалось, что все материалы расследования о Жасмин лежат у него. Сейчас по этому делу ведь истек срок давности. Оно не попало под новый закон всего из-за пары недель. Итак, я поговорил с ним, он передает привет, кстати, и попросил отобрать все, на что, как я знаю, ты захотел бы взглянуть.

— И что же?

— Исходное заявление, протокол осмотра места преступления, все экспертизы, протокол вскрытия, распечатки допросов свидетелей, матери и отца, и тех, кто видел девочку. Результаты обхода близлежащих домов — все обычное, как ты знаешь.

— Да, знаю, — кивнул Юханссон.

— Это здесь, — сообщил Ярнебринг и открыл первую папку. — Я убрал скрепки, так тебе будет легче листать. Потом еще прикрепил бумагу для заметок на каждой второй странице, если ты захочешь делать для себя пометки. Сначала идет содержание, потом исходное заявление, затем все прочее. Точно, как ты предпочитаешь.

— Очень мило с твоей стороны, Бу, — сказал Юханссон. — Весьма предусмотрительно, — добавил он и в это самое мгновение чуть не разрыдался.

К счастью, вовремя успел достать носовой платок и громко высморкался несколько раз, прежде чем немного успокоился.

— Как ты себя чувствуешь, Ларс?

Ярнебринг обеспокоенно посмотрел на него.

— Все нормально, — заверил Юханссон. — Это из-за таблеток, — солгал он. — Внезапно сопли начинают течь ручьем.

— Ты уверен? — спросил Ярнебринг.

— Да. А как дела с моей одеждой, кстати? Разве ты не обещал принести ее для меня, чтобы я смог взглянуть на место, где жила Жасмин? Изучить путь ее следования от матери к отцу. Потом я хотел бы посмотреть, где ее нашли. Около Скоклостера.

— Я разговаривал с Пией, — признался Ярнебринг. — И с медсестрой в твоем отделении. Ни одна из них, похоже, не в восторге от такой идеи.

— Но, черт побери, Бу, — проворчал Юханссон. — Какое это имеет отношение к делу? Я же совершеннолетний, не так ли? И не псих на принудительном лечении. Наверное, самое время тебе, и Пии, и всем другим начинать считать меня полноправным гражданином.

— Сам я пока считаю тебя обычным пациентом, — возразил Ярнебринг. — Если ты не продолжишь бузить, конечно, поскольку в этом случае мне придется разобраться с тобой как с обычным, беспокойным завсегдатаем дурки, а с таким поворотом событий ты не справился бы даже в те времена, когда твоя правая работала как часы.

Юханссон ничего не сказал. Не испытал также никаких особых эмоций. Разреветься у него и мысли не возникло.

— Так с чего ты хочешь начать? — спросил Ярнебринг.

— Расскажи, как она умерла, — попросил Юханссон.

— У тебя все есть в этой папке, — сказал Ярнебринг и поднял еще одну. — На случай, если возникнет желание прочитать самому. Здесь все. Протокол вскрытия. Результаты химического анализа, исследования ГКЛ^[343], характеристика места находки, одежды и прочее.

Юханссон покачал головой. Он не мог перелистать такое количество бумаг, и, как только пытался читать, головная боль сразу же давала о себе знать.

— Лучше, если ты расскажешь, — сказал Юханссон. — Для начала поведай мне, как она умерла. Кто делал вскрытие, кстати?

— Шёберг, — сообщил Ярнебринг, — старый профессор. Настоящая легенда, Шёберг. Тот, кто мог вскрывать двух бедняг одновременно и при этом читать лекцию таким, как ты и я.

— Я считал, он уже вышел на пенсию к тому времени.

— Так и есть, — подтвердил Юханссон. — Но в то лето в судебной медицине творилось просто черт знает что. Помнишь патологоанатома, подозреваемого в убийстве проститутки, это случилось незадолго до того…

— Да, я помню его, — перебил друга Юханссон. — Какое он имеет отношение к делу?

— Никакого, — сказал Ярнебринг и покачал головой с целью придать больше веса своим словам. — Он уехал за границу ради каких-то исследований. Хотя у него земля точно не горела под ногами. В любом случае не осталось ни души. Поэтому появился Шёберг, чтобы навести хоть какой-то порядок на своем старом рабочем месте. Именно в таких случаях, как изнасилованные и убитые маленькие девочки, он имел особенно наметанный глаз, как ты наверняка помнишь.

— Шёберг, — сказал Юханссон. — Совершенно незакомплексованный, и в тех случаях, когда он с душой брался за дело, не требовались ни полиция, ни прокурор, ни суд. Так я слушаю. — И он откинулся на подушку.

24 Среда 26 июня 1985 года

Вскрытие Жасмин Эрмеган провели в субботу 22-го и в воскресенье 23 июня 1985 года. Протокол оформил и подписал три дня спустя, в среду 26 июня 1985 года, заслуженный профессор в отставке, доктор медицины, дипломированный врач Рагнар Шёберг. Обладатель разборчивой, аккуратной, с легким наклоном влево подписи и довольно сложный в общении человек.

Первое предварительное заключение Ярнебринг и его коллеги получили гораздо раньше, уже вечером в субботу 22 июня, и только несколько дней спустя, когда отправил протокол по почте, Шёберг позвонил Ярнебрингу и попросил его и других коллег из сыска прийти «для доверительного и чистосердечного разговора». Если они не возьмут с собой Эверта Бекстрёма, конечно.

— Я не могу даже видеть этого маленького идиота, — объяснил Шёберг. — Единственно я утешаю себя тем, если мне приходится общаться с ним, что он, вне всякого сомнения, закончит свою жизнь здесь, на моем старом рабочем месте, и уж точно в таком состоянии, когда даже я не смогу сделать никаких разумных выводов.

В душе надеясь, что его предсказания сбудутся, Ярнебринг и его товарищи имели долгий и крайне полезный разговор с легендарным старым профессором.

Жасмин Эрмеган перед смертью весила «примерно 33 килограмма» и имела рост «приблизительно 133 сантиметра», и здесь данные Шёберга не отличались особой точностью, поскольку ее смерть наступила почти неделю назад. И вдобавок тело пролежало все это время упакованным в черный полиэтилен и вдавленным в ил в паре километров на северо-запад от Скоклостерского замка в Упланде.

Жасмин задушили, скорее всего, при помощи подушки, ведь Шёберг нашел птичий пух у нее в горле и пару белых хлопчатобумажных нитей между зубами.

— Она кусала подушку, когда он душил ее, отсюда и то и другое, — сказал он. — Я хотел бы обратить особое внимание на это. Пух ведь не попал туда, когда она находилась в тростнике. Собака, конечно, разорвала пластик, в котором она лежала, но это произошло с нижней стороны тела. Кроме того, он оказался так глубоко в глотке, что мог попасть туда только в процессе дыхания.

До того как Жасмин задушили, ее изнасиловали. Имело место вагинальное проникновение, и повреждения половых органов были такого характера, какие всегда возникают, если взрослый мужчина подобным образом овладевает маленькой девочкой. В ее влагалище удалось обнаружить половой секрет преступника, но никакой спермы. Ее, однако, хватало на животе, груди и волосах жертвы. Вдобавок на ее розовой футболке.

— Он вышел из нее, прежде чем испытал оргазм, и эякулировал ей на живот, грудь и голову, — объяснил Шёберг Ярнебрингу и его коллегам.

На теле Жасмин, однако, отсутствовали какие-либо естественные для таких случаев повреждения, говорящие об активном сопротивлении, и объяснение этому Шёберг и его коллеги из специализированной химлаборатории нашли в крови девочки и нескольких внутренних органах. В форме быстродействующего и сильного снотворного. В три с лишним раза большем количестве, чем допустимо для нее, если брать во внимание возраст и вес девочки.

— Единственным утешением при столь печальных обстоятельствах служит то, что она почти наверняка находилась без сознания, когда он насиловал ее, — констатировал Шёберг.

— Но она все равно кусала подушку, когда он ее душил? — поинтересовался Ярнебринг.

— Такое может происходить рефлекторно, когда человека душат, — сказал профессор. — Но возможно, все обстояло столь плохо, что она пришла в себя. Поскольку он занимался ею довольно долго или она почувствовала боль во влагалище. А то и по обеим этим причинам, — добавил Шёберг и вздохнул. — Хотя в остальном девочка была полностью здорова, — сказал он. — Ни малейших следов сросшихся переломов или старых воспалений и того, что обычно находишь почти у всех детей. Она, похоже, отличалась идеальным здоровьем.

— У тебя есть какие-то соображения о том, как все происходило? — спросил Ярнебринг.

— А зачем, по-твоему, я попросил вас прийти сюда, — сказал Шёберг и улыбнулся. — Я собирался дать вам все то, о чем вы обычно ноете и что любой разумный коллега моей специализации предпочитает не оставлять на бумаге.

— Такие вещи нам особенно интересны, — согласился Ярнебринг.

— Да, — сказал Шёберг и пожал плечами. — Вдобавок я — пенсионер, и кто захочет ссориться с таким. Итак, по-моему, все происходило следующим образом.

Сначала преступник обманом дал ей снотворное, а поскольку оно было довольно горьким, скорее всего, смешал его с каким-то сладким и концентрированным напитком.

— Если исходить из содержимого ее желудка, речь могла идти о кока-коле, концентрированном соке или о чем-то подобном. О чем-то, перебивавшем вкус таблеток.

Затем она заснула, через десять минут, не более. Преступник положил ее на кровать и раздел, снял всю одежду, часы и кольца. Они обычно поступают так и в таком порядке, — объяснил Шёберг. — Подушка говорит в пользу кровати, и для них обычно важно, чтобы жертвы были полностью голыми. Чаще всего они стоят и смотрят на них, прежде чем приступают к делу, поворачивают из стороны в сторону, разглядывают под разными углами. Маленьких и совершенно беззащитных, ничего не понимающих. И обычно это происходит довольно долго.

Потом он изнасиловал ее, совершил законченное вагинальное соитие с ней, извлек член, прежде чем испытал оргазм. Изверг семя ей на живот, грудь и голову. Затем вытер свой половой орган о ее розовую футболку.

Естественно, преступник молодой, — заключил Шёберг. — Много спермы, прямо бившей фонтаном. Уж точно не усталый и пьяный старик, которому приспичило.

— Он насиловал ее несколько раз? — поинтересовался один из коллег Ярнебринга.

— Я так не думаю, — ответил Шёберг. — После первого совокупления у девочки начинается сильное кровотечение. Для многих из них это становится проблемой. С настоящими садистами все обстоит наоборот, но в данном случае, мне кажется, мы имеем дело с педофилом более мягкого типа. Застенчивым, как один из них сам описал себя однажды, когда я осматривал его тело.

В конечном счете он задушил Жасмин подушкой, когда понял, что у него нет никакой другой возможности избежать справедливого наказания.

Лучше воспользоваться шансом. Только за само изнасилование он отсидел бы по крайней мере семь-восемь лет. Опять же, этим для них все не заканчивается. Есть ведь еще социальные последствия, скажем так. Сумасшедшим он, похоже, не был. Не задушил ее руками, не свернул ей шею, не раскроил череп, при всей простоте таких вариантов. Ни малейшего следа садистских наклонностей. Он выбрал наиболее гуманную альтернативу и воспользовался подушкой. И таким образом избежал необходимости видеть ее, когда делал свое дело. Как я сказал, застенчивый педофил, который прекрасно чувствует себя среди нормальных людей, наверняка даже не подозревающих о его порочных сексуальных наклонностях. И сам переживает, что у него не оставалось другого выбора. Однако не винит себя. Просто так получилось.

— По-настоящему отвратное существо, короче говоря, — заключил Ярнебринг.

«Я убью этого дьявола», — подумал он. И эта мысль оказалась столь мощной, что у него сразу же сжались кулаки.

— Абсолютно согласен с тобой, — сказал Шёберг. — Если при задержании ты случайно поломаешь ему руки и ноги, будь уверен, я постараюсь любой ценой доказать, что он сам нанес себе эти травмы.

Временной аспект? Что он мог поведать о нем? Когда произошло изнасилование, убийство?

По мнению Шёберга, все случилось довольно скоро после того, как она исчезла. Вероятно, девочка умерла уже в тот же вечер, в пятницу четырнадцатого июня. Помимо всего прочего на это указывало содержимое ее желудка.

А относительно утопления тела?

Здесь все выглядело более туманно. Предположительно, но это уже из области догадок, Жасмин утопили в следующую ночь. Где-то около полуночи, наверное, когда достаточно темно, чтобы остаться незамеченным, и одновременно светло, ведь иначе, занимаясь таким делом, он мог ступить не туда, споткнуться и рисковал упасть и удариться.

25 Вторая половина четверга 15 июля 2010 года

— Шёберг знал свое дело, — констатировал Ярнебринг. — Хотя в коллегу Бекстрёма он так и не смог вонзить свой нож. Старик ведь умер десять лет назад. Прожил больше девяноста. Надеялся на большее. Старался держаться, но так и не добился своей цели.

— Проблема с такими, как Бекстрём, в том, что они никогда не умирают, — заметил Юханссон. — Ну да черт с ним. Расскажи мне о Жасмин. Она была веселой, контактной и доверчивой маленькой девочкой и спокойно могла пойти с незнакомцем?

— Нет, если верить ее родителям. И мать и отец неоднократно разговаривали с ней о том, что ей нельзя никуда ходить с теми, кого она не знала. Что она должна избегать любых близких контактов с незнакомыми взрослыми, как с мужчинами, так и с женщинами. А также с другими детьми и подростками, если не представляла, кто они и можно ли им доверять. Кроме того, она была умной для своих лет, хорошо воспитанной, но одновременно решительной и волевой. И красивой, кстати. Я вложил несколько ее фотографий, и ты сам все увидишь. Смуглая, с большими карими глазами и длинными черными волосами. Хорошо училась в школе. Товарищи ее любили, многие мальчишки-ровесники наверняка пытали счастья. Очень аккуратная в части одежды. Но не кокетка.

— По мнению родителей, значит, — повторил Юханссон.

— Я понимаю, куда ты клонишь, — сказал Ярнебринг. — Но так же, если верить учителям и всем, знавшим ее, с кем мы разговаривали.

— В обычном случае, пожалуй, так и было, — сказал Юханссон. — Но сейчас речь не о заурядном вечере. Сначала она убегает от своей матери. Когда приходит домой к отцу, там заперто, сам он отсутствует, пусть и не предупреждал, что собирается уехать. Кроме того, она забыла ключи. Никакого телефона у нее нет. Мобильников ведь не существовало в те времена. Я полагаю, в такой ситуации она могла позволить себе массу поступков, которых никогда не совершила бы в обычном случае.

— Я того же мнения, — согласился Ярнебринг. — Но от этого уж точно легче не становится.

— Откуда они приехали сюда, кстати? Она и ее родители, я имею в виду, — спросил Юханссон, хотя его мысли сейчас устремились в другом направлении.

«Девочка, пожалуй, просто хотела найти телефон, чтобы позвонить своей маме, — подумал он. — И постучала к какому-то внушающему доверие и любезному педофилу застенчивого типа. А у того просто возникло желание посмотреть, как она спит нагая в его кровати, пока он сам поможет себе. Но внезапно похоть впилась в него своими когтями и не оставила ему выбора».

— Политика не сильная моя сторона, — сказал Ярнебринг, — но я ведь всегда могу…

— Извини, — перебил его Юханссон. — Что ты сказал? Что-то о политике.

— Жасмин и ее родители приехали сюда как политические беженцы из Ирана. Это произошло зимой 1979-го, Жасмин как раз исполнилось три года.

— Я в курсе, — кивнул Юханссон.

Политика не относилась к сильным сторонам Ярнебринга, но он поговорил с родителями Жасмин, послушал их рассказ об этом деле. Сравнил с тем, что значилось во всех бумагах, которые миграционный департамент выписал, когда они приземлились в Швеции и сразу по прибытии в стокгольмский аэропорт Арланда, 20 января 1979 года, попросили политическое убежище. В виде исключения все стороны в данном деле проявили трогательное единодушие. Опасность того, что они подвергнутся «политическому преследованию» в тогдашнем Иране, оценивалась как «крайне высокая». Они сами, а также их семьи являлись частью христианского меньшинства, принадлежали к старой знати и были приверженцами шаха. Папе Юзефу (так произносилось его имя, написанное в иранском паспорте) и его жене Мариам, а также их трехлетней дочери Жасмин быстро предоставили вид на жительство.

Оба родителя имели высшее образование, отец-врач получил свой диплом в Тегеранском университете, и там же училась мать, по окончании став техническим специалистом с медицинским уклоном. Кроме того, они уже имели связи в стране, которую выбрали в качестве новой родины. У Йозефа Эрмегана (написание своего имени он изменил, как только получил постоянный вид на жительство) в Швеции уже обосновались несколько родственников. Помимо других, дядя — успешный врач, профессор в области медицинской химии, трудившийся в Каролинском институте.

— Я обратил внимание, что отец получил право работать здесь врачом всего через год. Ему понадобилось лишь окончить какие-то курсы. Мать Жасмин выучилась на стоматологическую медсестру и овладела этой специальностью тоже приблизительно спустя год с того момента, как они приехали сюда. Вся семья получила шведское гражданство уже в феврале восемьдесят пятого. Всего за полгода до того, как убили их дочь. Только тогда они официально подали заявление о разводе. Фактически же разошлись на год раньше, но об этом особо не распространялись. Не хотели, наверное, проблем в связи с их ходатайством о получении гражданства.

«При чем здесь их развод?» — подумал Юханссон, но ничего не сказал и довольствовался лишь кивком.

— Помнишь заявления, которые мать писала на отца? О том, что он якобы избивал ее? Я рассказывал тебе о них?

— Да, — подтвердил Юханссон.

— Заявления также пошли лавиной после того, как они стали шведскими гражданами.

— Да, но это же было разумно, с точки зрения отца, я имею в виду, — сказал Юханссон. — Зачем лишний шум? Он, наверное, обещал ей и ребенку дополнительно небольшое содержание, если она будет держать язык за зубами.

«Что-то его опять повело не в ту сторону», — подумал Ярнебринг.

— Как все складывалось потом? — спросил Юханссон. — Родители Жасмин живы?

— Данных у меня нет. Хотя оба покинули Швецию. Отец перебрался в США в девяностом. Один, женщину, с которой он жил, когда его дочь убили, он оставил довольно скоро. По-видимому, за океаном ему по-настоящему улыбнулась удача. Вероятно, он столь же богат, как Скрудж Макдак.

Владеет большой фармацевтической фирмой. Американский гражданин уже давным-давно. Изменил свое имя, кстати, прежде чем уехал, стал Джозефом Саймоном. Саймоном — по отцу.

— А с матерью что?

— Она, наверное, чокнулась. Вернулась обратно в Иран в середине девяностых. Кроме того, вроде стала мусульманкой. С чадрой и всем таким.

— Приняла ислам, ты имеешь в виду, — сказал Юханссон.

— Да, — подтвердил Ярнебринг. — Начала бегать в покрывале. Или как это называется.

— Выглядит практично, — заметил Юханссон.

— Пожалуй, — согласился Ярнебринг. — Если ты женщина и надо жить в таком месте, подобное по большому счету необходимо.

«Один выжил, — подумал Юханссон. — Он взял себя в руки, избавился от всего худшего в себе и выжил с помощью своей ненависти. Одна, вероятно, погибла или, по крайней мере, сдалась той жизни, которую раньше вела», — подумал он.

— Я немного устал, — сказал он. — Ты не обидишься, если я возьму тайм-аут?

— Ни в коей мере, — заверил его Ярнебринг.

— И мы ведь увидимся завтра?

— Само собой. Можешь не сомневаться, в то же время и на том же месте.

Потом случилось нечто очень странное. Когда Ярнебринг наклонился над его кроватью, чтобы в мужской манере дружески похлопать по плечу, Юханссон выпрямил свою правую руку. Поднял ее над одеялом, где она лежала все время, и протянул вперед.

Ярнебринг сжал ее. Крепко, но одновременно осторожно, словно речь шла о маленьком ребенке.

— Жми сам, Ларс, — сказал он. — Дай мне почувствовать твою былую силу.

— В будущем непременно, — ответил Юханссон. — Эй, Ярнис, — позвал он, когда его лучший друг уже был у дверей. — Не забудь захватить мои штаны.

Потом он заснул. На спине, сложив руки на животе, как обычно спал, пока у него в башке не образовалась какая-то дрянь, всего лишь бонусом полученная из-за больного сердца.

Когда жена Пия пришла навестить Юханссона вечером, он уже спал глубоким сном.

Она опустилась на стул возле его кровати, сидела там, наверное, пару часов и смотрела на него. В виде исключения он не храпел. Лежал на здоровом левом боку, абсолютно тихо, неподвижно.

Пия осторожно погладила его по щеке и по правой руке. Ни малейшего шевеления, никаких перемен на лице. Она испытала сильное и необъяснимое беспокойство.

«Он спит, — подумала она. — Просто спит. Только бы не случилось ничего плохого».

Потом ушла домой.

26 Пятница 16 июля 2010 года

Еще один день в новой жизни Ларса Мартина Юханссона. Начавшийся с того, что он установил два личных рекорда. Сначала более чем вдвое увеличил время, в течение которого сжимал красный резиновый мячик правой рукой. Затем без толики сомнения поднял ту же руку и коснулся ею правого плеча. Кроме того, ее постоянно кололо внушающим оптимизм образом.

— Я горжусь тобой, Ларс, — сказала его физиотерапевт. — Ты идешь вперед семимильными шагами.

— Куда там, — проворчал Ларс, ведь в душе он был скромным и стеснительным человеком. — Относительно семимильных шагов мне трудно сказать. Но прогресс и в самом деле присутствует.

Что же касается его доктора, Ульрики Стенхольм, у нее все шло не столь гладко. Она выглядела усталой, да, наверное, такой и была. В последние сутки ей приходилось дежурить вторым номером, сидеть дома в состоянии полной боевой готовности на случай, если понадобится ее помощь, и в результате удалось поспать не более четырех часов подряд.

В гуманитарном наследстве своего отца она успела продвинуться достаточно далеко. Хотя на самом деле все равно сделала мало, пыталась отсортировать из пакетов и коробок бумаги из 1989, 1988 и 1987 годов, о которых Юханссон говорил ей. Складывала их в особую кучу и в выходные собиралась заняться ими всерьез.

— На них свет клином не сошелся, — сказал Юханссон. — Эти бумаги никуда не убегут от нас.

— Спасибо, — сказала доктор Стенхольм. — Приятно, что у кого-то хватает терпения со мной.

«И юрист ты тоже никакой, — подумал Юханссон. — Я ведь уже объяснил тебе, как обстоит дело».

Потом он съел свой обед, точно такой, как обычно. И усилил его одним бананом, половиной пакета черешни и вафлями в шоколаде, которые поглотил тайком. Как раз когда он слизывал последние крошки с губ, появился Ярнебринг. Они получили кофе в палату, целый кофейник с теплым молоком, стоящим сбоку от него, а потом потратили довольно много времени, обсуждая свое общее дело.

— Что ты думаешь об этом, Ларс? — спросил Ярнебринг. — Об убийстве Жасмин.

— Начни ты, — предложил Юханссон. — Я послушаю, ты же сам принимал участие.

— Ну, все пошло наперекосяк с самого начала, — заговорил Ярнебринг. — Когда сейчас начинаю задумываться, почему так получилось, утешаю себя единственно тем, что, пожалуй, речь идет о таком расследовании, где подобной ситуации все равно не удалось бы избежать. Да будет тебе известно, эта история гложет меня изнутри.

— О чем ты? Почему в любом случае все пошло бы наперекосяк?

— Да просто-напросто дело оказалось слишком сложным, — пояснил Ярнебринг. — Когда девочка собралась возвратиться домой к маме (другой возможности ведь, как мне кажется, у нее не оставалось), она напоролась на психа из тех, кого возбуждают дети. Такого, с кем не встречалась ранее, совершенно постороннего, но поскольку была немного не в себе, ему удалось обманом увлечь ее за собой. Это дело чересчур трудное, мы его никогда не раскроем, — повторил он.

— Но черт побери, Бу, — проворчал Юханссон и вздохнул. — Теперь я начинаю по-настоящему за тебя беспокоиться.

«Вот сейчас я узнаю тебя», — подумал Ярнебринг.

— Расскажи тогда, как все происходило. Я всегда был только простым констеблем. Никогда не умел видеть сквозь стены. Расскажи. Как, по-твоему, все происходило? — повторил он вопрос.

— Не знаю, — ответил Юханссон. — Пока не знаю. Но одно мне известно.

— И что же?

— В девятнадцати случаях из двадцати, когда мы говорим о таких преступлениях, преступник находится в непосредственной близости от жертвы. Либо в ее социальном окружении, принадлежит к той же семье, родне, кругу друзей, или находится в географической близости от нее. Они — соседи, он живет в том же районе, видит ее каждый день по пути в школу и обратно, поскольку, пожалуй, трудится в магазине наискосок через улицу. Либо то и другое, то есть находится и в социальной и в географической близости от жертвы.

— Подожди, Ларс, — сказал Ярнебринг и на всякий случай поднял руку в протестующем жесте. — Возьмем такого, как Андерс Эклунд, убивший маленькую Энглу, Энглу Хёглунд, девчушку, жившую в Даларне. Чисто случайно. Он, возможно, никогда не видел ее раньше.

— Двадцатый случай, — сказал Юханссон. — Но его не стоит вспоминать сейчас. Когда речь идет о Жасмин.

— Почему?

— Он не использовал снотворных таблеток или подушку с белой наволочкой, — объяснил Юханссон. — Примитивный идиот, и способ, которым он все сделал, был полностью логичным при мысли о том, как выглядела его крошечная головка. У шерифов из Даларны ушло менее двенадцати часов, чтобы его найти. О таком, как он, можно определенно забыть, когда мы говорим о Жасмин.

— А Ульф Олссон? Убивший Хелен Нильссон.

— Классический девятнадцать из двадцати. Жил в том же месте, где и она, всю свою жизнь. Его семья знала ее семью, его младшая сестра была лучшей подругой старшей сестры Хелен. Он очень хорошо знал, кто такая Хелен. И то, что прошло шестнадцать лет, прежде чем нашли этого идиота, вовсе не его заслуга. За столь долгий срок он может благодарить коллег из Сконе, запутавших столь простое дело невообразимым образом. Сам я взял бы его через месяц.

«Я верю тебе, — подумал Ярнебринг. — Черт знает, может, и я справился бы с ним».

— Убийца маленьких девочек Йон Ингвар Лёвгрен? В Стокгольме в середине шестидесятых.

— Это случилось в 1963-м, — сказал Юханссон. — Две маленькие девочки, и первой было шесть лет, а второй еще меньше, четыре, если память меня не подводит. Первое убийство произошло 12 августа в Аспуддене, а второе 2 сентября в парке Виттаберг в Седере.

«Сейчас я определенно узнаю тебя», — подумал Ярнебринг.

— Но вряд ли в данном случае речь идет о жертвах, с которыми этот парень общался, — сказал он.

— Он пытался, — сказал Юханссон. — Лёвгрену было тридцать два года, и он имел интеллект восьмилетнего ребенка, а тело и инстинкты взрослого мужчины. И целыми днями болтался по паркам в поисках маленьких девочек такого же возраста, с кем он мог бы поиграть. Насиловал их или пытался делать это, убивал и убегал. По сравнению с ним даже Андерс Эклунд выглядит нормально развитым в умственном плане человеком. Забудь о таких, как Эклунд и Лёвгрен. Если говорить о случае Жасмин, здесь можно забыть даже Ульфа Олссона, хотя его голова работала куда лучше в интеллектуальном плане.

— О нем я тоже могу забыть? И почему?

— Слишком странный, затворник, сутяга, в постоянном конфликте по большому счету со всеми, с кем сталкивался. Ранее судим за типичное глупое преступление. Забудь о таких, как Ульф Олссон.

— А наш убийца тогда каков?

— Приятный, услужливый, компанейский, любит общаться с мужчинами и женщинами своего возраста. Никто из них даже не догадывается, что единственное его желание — секс с маленькими девочками. — У него есть только один явный грех, пожалуй, — излишнее пристрастие к алкоголю, — добавил Юханссон и улыбнулся. — Хотя и в таком виде он никогда не теряет контроль над собой.

— И ты можешь назвать мне его имя? — спросил Ярнебринг с широкой улыбкой.

— Дай мне примерно неделю, — сказал Юханссон. — Не забывай, у меня какое-то дерьмо в голове. Я забыл массу вещей, — добавил он. — Постоянно сталкиваюсь с этим. И, к сожалению, не могу вспомнить, о чем идет речь. Просто знаю, что забыл.

— Ты выглядишь вполне нормальным в последнее время.

— Есть три вещи, которые остались в моей памяти, — произнес Юханссон с таким видом, словно слова друга пролетели у него мимо ушей. — Когда я забуду их, все для меня закончится.

— И какие же?

— Оценить ситуацию и найти в ней позитивные моменты, не придумывать ничего лишнего, не верить в случайные совпадения.

— Три золотых правила Ларса Мартина Юханссона при расследовании убийств. Одна неделя, ты говоришь? Потом ты сообщишь мне имя?

— И зачем оно тебе? — спросил Юханссон. — С самим делом ты уже ничего поделать не сможешь.

— Утолю свое любопытство, — ответил Ярнебринг. — Возможно, поеду домой к этому идиоту и серьезно с ним поговорю. С глазу на глаз. Выдерну ему руки и ноги.

— Звучит замечательно, — одобрил Юханссон. — Но ты должен дать мне примерно неделю. Я ведь еще не до конца поправился.

27 Вторая половина пятницы 16 июля 2010 года

Остаток дня Юханссон листал папки, которые Ярнебринг ему дал. Он долго сидел с фотографией Жасмин в руке. Обычной портретной, возможно сделанной в школе, вполоборота, где она улыбалась фотографу. Глаза задорно блестели.

«Ребенок», — подумал он. Счастливый ребенок, и такая милашка, как Ярнебринг и говорил ему. Потом у него заболело в груди. Он сунул снимок назад в папку, и тогда боль ослабла.

Протокол вскрытия он просто перелистал. Его содержание полностью соответствовало тому, что лучший друг ему уже рассказал. Зато он внимательно прочитал протокол обследования места, где нашли тело, и пробежал глазами другие бумаги, написанные экспертами. Тщательно изучил фотографии. Пожалел о своей маленькой лупе, оставшейся на связке с ключами.

«У них ведь наверняка должно быть увеличительное стекло», — подумал Юханссон и позвонил в звонок.

— Чем я могу тебе помочь?

Молодая женщина лет тридцати. Приятной наружности, улыбчивая и позитивно настроенная. Конечно, у такой уж точно есть то, что ему сейчас необходимо.

— Может, у тебя найдется увеличительное стекло и ты одолжишь его мне? — спросит Юханссон.

— Естественно, оно у нас есть, — сказала она. — Я принесу тебе то, которое лежит в канцелярии.

Изнасиловав и убив Жасмин, застенчивый убийца потратил также немало времени и труда, чтобы аккуратно упаковать ее тело.

Он натянул два мешка ей на голову от темени, через туловище, до половины бедер. Потом еще два через ее ноги, талию, так что их край оказался на высоте сосков. Сделал это именно в таком порядке, поскольку два последних лежали поверх двух первых.

Затем он обмотал пакеты лентой. Обычной, коричневой, упаковочной, шириной пять сантиметров. Крепко затянул ее. Сначала вокруг щиколоток убитой. Потом вокруг коленей, бедер и как раз под ягодицами. Далее вокруг талии и груди. Наконец, вокруг шеи. В каждом месте он оборачивал ленту вокруг тела от пяти до шести раз, хотя хватило бы и одного. В результате его творение по содержанию и форме явно напоминало мумию, запеленутую в ткань. Если не обращать внимания на черный пластик и ленту, конечно.

«Страх, — подумал Юханссон. — Не просто страх по поводу содеянного и ситуации, в которую ты попал. Страх застарелый. Ты научился контролировать его. Необходимость контролировать этот страх стала неотъемлемой частью твоей личности.

Ты не оставил никаких отпечатков пальцев, делая это. Зато был след от резиновых перчаток. Фрагмент светло-красной резины удалось обнаружить на внутренней стороне ленты.

Перчатки для мытья посуды. Самые обычные. Вероятно, далеко не новые, поскольку они уже начали трескаться, потеряли прочность и оставили после себя отметину.

Если ты в своем доме, это в любом случае не твои перчатки. Иначе они имели бы другой цвет. Вдобавок, я сомневаюсь, что ты из тех, кто моет посуду, а еще меньше верю в то, что у тебя на руках перчатки, если ты делаешь это. Их использует женщина, а значит, есть такая поблизости к тебе. Кто-то, с кем сожительствуешь? Или, возможно, твоя мать или сестра? Или какая-то другая особа, которую ты просто знаешь настолько хорошо, что можешь находиться один у нее дома без необходимости заниматься такими делами в спешке.

Интересно, жив ли ты еще? Или твой страх убил тебя? Нет, мне кажется, ты жив. Ты слишком любишь себя и не чувствуешь никакой вины за собой. Никакого страха, который ты не мог бы контролировать. Таких, как Жасмин, вдобавок хватает. Ты видишь их постоянно. Они почти все время занимают твое сознание».

Юханссон отложил в сторону папки, чтобы получить возможность поужинать. Выпил два стакана воды, съел половину своей порции макарон с овощами. Главным образом, выполняя обещание и чтобы напрасно не волновать тех, кто отвечал за его здоровье и скорое выздоровление.

Затем он заснул и проснулся, когда Пия села на стул возле его кровати и провела указательным пальцем ему по щекам и вдоль подбородка.

— Как у тебя дела? — спросила она. — Ты выглядишь гораздо бодрее. Вчера, когда я была здесь, ты все время спал. Спал как ребенок и совсем не храпел. Я даже немного забеспокоилась.

— Я чувствую себя как жемчужина в золоте, — сказал Юханссон. — Не волнуйся за меня, расскажи лучше немного о своих делах.

28 Суббота 17 июля — воскресенье 18 июля 2010 года

Настали выходные со всеми посещениями. Точно как в предыдущие, хотя детей он отговорил приходить. Поговорил по телефону с обоими, и с сыном, и с дочерью.

— Я скоро буду дома. Будет гораздо лучше, если мы увидимся у нас с Пией и хорошо поужинаем. Пообщаемся как все нормальные люди.

— Идея просто замечательная, — сказал сын.

— Мы сделаем, как ты говоришь, — согласилась дочь. — Папина дочка всегда выполняет волю отца.

От встречи со старшим братом Эвертом ему, однако, отвертеться не удалось. Тот явился еще до обеда. Большой и сильный, стройный как сосна, хотя на десять лет старше младшего мальчика в семействе Юханссон, Ларса Мартина.

Как всегда веселый и довольный собой и «просто феноменально удачливый», они ведь успели закончить лесную аферу до того, как у Ларса «завелась какая-то дрянь в голове».

— Нам повезло, как двум идиотам, — констатировал Эверт Юханссон и улыбнулся, продемонстрировав крепкие желтые зубы. — Цены на древесину и целлюлозу лезут вверх как одержимые. И немало людей уже достает меня, прямо жаждет купить нашу добычу.

— И что ты им говоришь? — спросил Юханссон исключительно для поддержания разговора. Он невнимательно слушал трескотню брата, поскольку у него уже начала побаливать голова.

— Еще рано, слишком рано продавать. Поэтому я предлагаю им убираться к черту. — Эверт усмехнулся самодовольно.

— И никто не обижается? — поинтересовался Юханссон.

— В таком случае это их проблема, а не наша с тобой, — проворчал Эверт. — Кстати, о другом. Я нашел недвижимость промышленного назначения около Эребру. Производство и склад. Выглядит по-настоящему хорошо. Что думаешь об этом?

— Рассказывай, — предложил Юханссон, все равно решив дослушать до конца.

* * *

В разгар разглагольствований брата появился Ярнебринг, и они с Эвертом, лишь обменявшись взглядами, сразу поняли, что любая попытка мериться крутизной станет напрасной тратой сил.

— Бу Ярнебринг, — сказал Эверт Юханссон. — Вот моя рука. Я очень благодарен тебе за заботу о моем младшем братишке. Раньше он был за мной, как за каменной стеной, но потом перебрался в Стокгольм пятьдесят лет назад, и я мог опекать его все реже и реже.

Затем они обменялись рукопожатиями огромных лапищ, каких почти ни у кого вокруг не было. Как клещами вцепились друг в друга и ослабили хватку, одновременно по-братски похлопав один другого по правому плечу.

— Если я могу что-то сделать для тебя, Бу, — сказал Эверт, — не сомневайся, просто позвони. Я дам тебе номер мобильного, кстати. А ты можешь дать мне номер твоего.

Затем они главным образом разговаривали между собой. Не о преступлениях, лесе и недвижимости, а об автомобилях, которые являлись их точкой пересечения. Эверта Юханссона, помимо всего прочего владевшего также парой крупных автомобильных фирм в Вестерноррланде. И Бу Ярнебринга, никогда не имевшего больших денег, но страстного автолюбителя, естественно предпочитавшего такие машины, на которые у него, собственно, не хватало средств.

— Тогда у меня есть как раз подходящий автомобиль для тебя, Бу, — сказал Эверт. — Я попрошу одного из моих продавцов позвонить тебе в понедельник, и вы заключите сделку. Такую цену ты больше никогда в жизни не получишь, могу тебя заверить.

«Будь осторожен, Ярнис», — подумал Юханссон, но ничего не сказал.

Потом пришла его жена Пия. Одарила очаровательной улыбкой Эверта Юханссона и Бу Ярнебринга, позволила каждому из них обнять себя и попросила их убираться к черту.

Хотя, ничего подобного она, конечно, не сказала, даже если именно это имела в виду.

— Жаль, что вы должны уходить, — сказала Пия. — Я предлагаю вам зайти куда-нибудь и посидеть в приятном месте, съесть настоящий мужской обед, помериться силами на руках и безраздельно принадлежать друг другу. И чтобы ты, Эверт, взял счет на себя, а я тем временем в тишине и покое поболтаю с моим мужем.

— Я знаю один по-настоящему достойный кабачок на Реерингсгатан, — сказал Ярнебринг, когда они уже стояли в дверях. — Хорошая традиционная шведская еда, спокойная обстановка, и с ценами тоже никаких проблем. Он принадлежит паре югославов. Я познакомился с ними, еще работая в сыске Стокгольма, но сейчас они успокоились и чертовски хорошо умеют готовить жратву.

— Чего мы тогда ждем, — сказал Эверт. — Нормальным парням нужна нормальная еда.

— Тебе уже не хватает их? — спросила Пия, как только они шагнули за дверь.

— Ни в коей мере. — Юханссон протянул к ней обе руки, желая обнять ее, как всегда делал, прежде чем стал другим.

29 Понедельник 19 июля 2010 года

Конечно, он был и оставался свободным человеком, но в первую очередь пациентом, и поэтому ему приходилось подчиняться определенным правилам: решение обо всем происходящем с ним принимали другие люди, а вовсе не он сам. И сначала Юханссона ждала встреча с его физиотерапевтом. Старый рекорд в сжимании резинового мячика устоял. Его правая рука осталась такой же, как и в прошлый раз. Не лучше, не хуже. Возможно, ее стало чуть больше покалывать. И чесаться она начала.

— Ты вошел в фазу стагнации, — объяснила его хорошо тренированная мучительница. — Это вполне нормально и совершенно нет повода беспокоиться. Твое выздоровление идет этапами. И рука станет такой, как раньше. Но необходимо время.

Внезапно Юханссон почувствовал усталость и апатию.

— Почему-то я не верю тебе, — сказал он.

— А вот так ты думать не должен, — укоризненно произнесла она. — В результате лишь удлинится срок. Все образуется, твоя рука будет точно такой, как прежде. Так тебе следует думать.

«Медицинский вариант оптимистичной оценки ситуации», — подумал Юханссон.

— В полиции мы обычно говорим, что надо оценить ситуацию, найти в ней положительные черты, — сказал он.

— Точно, — согласилась специалист по лечебной медицине.

«Хотя это не так легко, если речь идет о самом себе», — мысленно заключил Юханссон.

Едва он вернулся в свою палату, позвонил Ярнебринг. Ему пришлось отложить их встречу. В квартире его дочери в кухне образовалась протечка, и сейчас рукастый папа вынужден был потрудиться для нее в качестве водопроводчика.

— Чертовых работяг никогда не найдешь, — ворчал Ярнебринг, — но мы увидимся, как только я освобожусь.

— Ничего страшного, — сказал Юханссон. — От этого мир не перевернется. Вдобавок у меня есть чем заняться, поэтому я предлагаю встретиться завтра. Если ты сможешь, конечно.

— Само собой, смогу, — уверил его Ярнебринг. — За кого ты меня принимаешь? Сейчас я снова начинаю за тебя беспокоиться.

Потом появилась его докторша, Ульрика Стенхольм. Ее мучили угрызения совести из-за отцовских бумаг, которые она обещала просмотреть, но ничего не получилось и в эти выходные тоже. Опять на пути встала гора неотложных дел.

— Мне следовало обзавестись детьми раньше, — сказала она. — В моем возрасте и при моей работе один трехлетний и один пятилетний — уже явный перебор.

— На архиве твоего отца свет клином не сошелся, — успокоил ее Юханссон.

— Да, конечно, — согласилась Ульрика Стенхольм. — Но вечером, обещаю, я возьмусь за бумаги. А детей оставлю у их отца. Кстати, у меня есть для тебя хорошие новости, — добавила она.

«У меня будет новая рука, — подумал Юханссон. — Такая вот с крюком».

Но, естественно, промолчал.

Юханссона собирались отпустить домой. Выписать из больницы. При условии прохождения курса реабилитации и периодического контроля. Не завтра, однако, а только в среду, поскольку она прежде хотела посмотреть результаты последних анализов. Естественно, если за это время не произойдет ничего непредвиденного.

— Но подобного ведь не должно случиться, — сказала доктор Стенхольм с радостной профессиональной улыбкой. — Я полагаю, у тебя хватит ума. Ты придешь ко мне наприем через неделю, в следующий понедельник. Обо всем остальном я собираюсь поговорить с Пией.

«Пия, — подумал Юханссон. — Вы, Пия и Ульрика, заодно».

Для него она по-прежнему оставалась доктором Стенхольм.

— Ты мой врач, тебе лучше знать, — сказал Юханссон и добавил неожиданно: — Я хочу домой.

— Я прекрасно тебя понимаю. — Ульрика Стенхольм улыбнулась и кивнула, слегка наклонив голову.

После обеда, еще одной трапезы, похожей на все другие совершенно независимо от меню, он сделал новую серьезную попытку взбодриться.

— Могу я получить чашку кофе? — проворчал Юханссон, когда сестра забирала его поднос.

— А тебе больше не нужно увеличительное стекло?

Она весело улыбнулась ему.

— Только кофе, — сказал Юханссон. — Черный.

«Именно черный, тогда у тебя будет ясная голова, — подумал он и потянулся за одной из своих папок. — Взбодрись, оцени ситуацию, не о тебе ведь речь».

* * *

Среди всех бумаг в своих папках он нашел экспертное заключение ГКЛ в Линчёпинге, которое, в свою очередь, легло в основу еще одной бумаги, написанной профессором биологии Стокгольмского университета.

Когда профессор Шёберг осторожно извлек птичий пух, застрявший в горле Жасмин, и с такой же точностью выковырял белые нити, оказавшиеся между ее зубов, он положил их в отдельные пакетики, заполнил обычные бланки и отправил со всем прочим в технический отдел криминальной полиции Стокгольма.

Там эксперт взглянул на них. Две белые нити и птичий пух примерно два сантиметра длиной и один шириной. Но большего он не смог сказать, поскольку не имел ни соответствующих знаний, ни необходимой аппаратуры. Но, отличаясь старательностью и трудолюбием, вложил их в два новых пакетика, заполнил еще несколько бланков и отправил все в ГКЛ в Линчёпинг. У него имелись два вопроса. О каком типе нитей (точнее) шла речь? И можно ли сказать еще что-то о толике пуха?

У ответственного биолога ГКЛ не возникло никаких проблем с ответом на первый из них. Он обладал необходимыми знаниями и имел все нужное оборудование под рукой. Речь шла о двух нитях растения Linum Usitatissimum, или, проще говоря, льна.

Волокна высочайшего класса, а точнее, тот вариант из всех сортов льна, который использовался для производства текстиля. Лен наилучшего качества, а что касается наволочки (о ней его коллега из технического отдела Стокгольма чиркнул пару строчек), скорее всего, именно ей они и принадлежали. Во всяком случае, с большей долей вероятности, чем простыни, пододеяльнику или носовому платку, сотканным из тех же волокон. Варианты же, например, с льняной скатертью, полотенцем или салфеткой, наоборот, выглядели крайне сомнительными в данной связи. И вовсе не из-за того, как развивались события, просто подобные изделия обычно изготавливали из нитей другой структуры и толщины.

* * *

Оставался клочок птичьего пуха. По этому поводу у него не хватало знаний. Но, будучи столь же старательным и трудолюбивым, как и коллега из технического отдела, он отправил его далее, одному из своих старых преподавателей университета Стокгольма. Профессору, выдающемуся орнитологу, для кого подобное было тривиальной задачкой.

Его ответ пришел по факсу в тот же день, когда он получил посылку с пухом и запрос из ГКЛ. Речь шла о птице семейства утиных, объяснил профессор. А точнее, об одном из представителей подсемейства настоящих уток, и как раз в данном случае о нагрудном пухе Somateria mollisima, гаги обыкновенной.

«Неплохая подушка, — подумал биолог ГКЛ, когда отправлял ответ назад в полицию Сольны. — Набитая пухом гаги и с наволочкой из самого изысканного льна».

— Ничего себе номер, — воскликнул бывший шеф Государственной криминальной полиции Ларс Мартин Юханссон, закончив читать. — Как, боже праведный, они могли этого не заметить? Неужели все были настолько тупы?

И эти «они», стыдно сказать, включали его лучшего друга, бывшего комиссара криминальной полиции Бу Ярнебринга. Потом Юханссон исписал целую страницу своими пометками.

«Новый рекорд для левой руки», — подумал, а затем заснул.

30 Вторник 20 июля 2010 года

Еще один день, который начался с лечебной гимнастики, и пусть прежде были поход в туалет, посещение душа, бритье и завтрак, все эти моменты сейчас отодвинулись для Юханссона на второй план. Его день начался с лечебной гимнастики и сегодня, всего за сутки до того, как доктор Стенхольм обещала ему выписку, если, конечно, ничего непредвиденного не случится, он, к сожалению, пребывал на том же «уровне моторных реакций», как и накануне.

— Оцени ситуацию и найди в ней положительные моменты, — попросила его физиотерапевт и улыбнулась.

— Надо искать повод для оптимизма и в такой ситуации, — согласился Юханссон.

«Что-то случилось», — подумал он, когда доктор Стенхольм расположилась на том же месте, где она обычно сидела. Щеки ее горели румянцем.

— Ты что-то нашла, — констатировал Юханссон.

— Ты как в воду глядел, — сказал доктор Стенхольм. — Все лежало в коробке с массой бумаг от 1989 года. Откуда ты мог это знать? — спросила она и показала маленький пластиковый пакет.

— Могу я взглянуть? — поинтересовался Юханссон и протянул руку.

«Заколка для волос, — констатировал он. — Маленькая, из красной пластмассы, выполненная в форме головы обезьянки Мончичи».

— Это Мончичи, — пояснила Ульрика Стенхольм.

— Я знаю, — ответил Юханссон. — У меня есть и дети, и внуки. Лежала в этом пакете?

— Нет. — Доктор Стенхольм решительно покачала головой. — Это я положила ее туда. Подумала, что…

— Я понимаю, о чем ты подумала, — перебил Юханссон с целью предупредить долгие разглагольствования об отпечатках пальцев и ДНК.

— Заколка лежала в белом конверте, — сообщила Ульрика Стенхольм и дала ему еще один пластиковый пакет с конвертом внутри. Конвертом цвета яичной скорлупы. Высочайшего качества и с именем владелицы, отпечатанным с тыльной стороны.

— Маргарета Сагерлиед, — прочитал он.

«Где-то я слышал это имя раньше», — подумал он и перевернул конверт. На том месте, где обычно находилась марка, красовалась короткая надпись, сделанная обычной авторучкой с чернилами. «ПНИ/ОС».

— «Получено на исповеди», и через черточку инициалы твоего отца «ОС», Оке Стенхольм.

— Да, — подтвердила доктор Стенхольм, — и сейчас я начинаю понимать, что моя сестра нисколько не преувеличивала, когда рассказывала истории о тебе.

— Вряд ли, — сказал Юханссон. — Сейчас нам не стоит пороть горячку. А не может все обстоять столь просто, что эта заколка принадлежала тебе или твоей сестре, когда вы были маленькими?

«И, например, в конверте изначально лежало что-то иное?» — подумал он.

— Нет, ни она, ни я никогда не имели такой, кроме того, мы обе не подходим по возрасту. Подобное маленькие девочки носили в конце семидесятых и позднее. Кстати, обезьянка Мончичи до сих пор популярна, как тебе наверняка известно. У обоих моих мальчиков есть мягкие игрушки, изображающие ее. Жасмин было девять, когда ее убили в восемьдесят пятом. Она вполне могла иметь такую заколку.

Юханссон довольствовался кивком.

«На ней не осталось волос», — подумал он, вертя в руках пакет, где лежала находка.

— Этот конверт, — поинтересовался Юханссон и поднял второй пакет. — Ты не видела, там не лежало никаких волос?

— Нет, — сказала Ульрика Стенхольм. — Я действовала очень осторожно, когда открыла его. Видела ведь, что надпись на нем сделана моим отцом, а все его сокращения, которыми он так восхищался, моя старшая сестра обычно легко расшифровывала, как только научилась читать. Ни одной волосинки. Я очень внимательно посмотрела. Сама ведь врач и кое-что понимаю. Ничего, только заколка.

«Застенчивый убийца, — подумал Юханссон, — осторожно снявший заколку, чтобы длинные черные волосы его спящей жертвы оказались разбросанными по подушке».

— Маргарета Сагерлиед? — спросил Юханссон. — Ты что-то знаешь о ней?

— Не слишком много, — ответила доктор Стенхольм. — Хотя я даже встречалась с ней несколько раз. Также поискала сведения в Сети, когда нашла конверт. Она есть в «Кто есть кто», ты же знаешь эту книгу.

— Рассказывай, — сказал Юханссон.

* * *

Маргарета Сагерлиед родилась 12 апреля 1914 года и умерла 6 мая 1989 года. Она была оперной певицей. Не из самых известных, но достаточно популярной, чтобы оставить след о себе в различных газетных статьях, рецензиях и даже книгах об оперной музыке и певцах. Достаточно известной, чтобы оказаться в «Кто есть кто» уже в пятидесятые.

— Как я говорила, нашла упоминание о ней в старых экземплярах ежегодника, — сказала доктор Стенхольм. — Папа, вероятно, был подписан на него. Я обнаружила выпуски по крайней мере за двадцать лет на моей собственной книжной полке.

— И что там написано тогда? — спросил Юханссон.

— Я даже немного удивилась, — призналась доктор Стенхольм. — О ее популярности я знала, конечно, но и представить себе не могла, что она была настолько известна. Там о ней написано почти так же много, как и о Биргит Нильссон. Я могу сделать копию для тебя.

— Вряд ли это так. Просто сведения для подобного издания берутся у самой персоны, — сказал Юханссон, знавший о подобном из собственного опыта.

— Тогда я понимаю, в чем дело, — кивнула Ульрика Стенхольм. — Она, похоже, была невероятно высокого мнения о самой себе. Ужинала дома у моих родителей несколько раз, когда мы с сестрой были маленькими. Она обычно пела на крестинах, свадьбах и похоронах в церкви в Бромме и всегда рассказывала массу историй. По ее словам, она встречалась с королем, еще со старым королем, и пела вместе с Юсси, знала Биргит Нильссон. Якобы ее приглашали на ужин во дворец и к губернатору. Она пела на банкете после вручения Нобелевских премий. Я, кстати, говорила, что она просто потрясающе выглядела? Следила за собой. Хотя, мне кажется, ее нельзя назвать по-настоящему большой певицей.

— Ты так считаешь? — спросил Юханссон. — Не такой, как Биргит Нильссон?

«Судя по всему, она вряд ли могла стоять, склонившись над раковиной в паре растрескавшихся красных пластиковых перчаток», — подумал он.

— Да, — подтвердила Ульрика Стенхольм. — Я ведь достаточно музыкальная, да будет тебе известно. Играла и на пианино, и на органе в церкви у папы. И по-прежнему пару часов в неделю играю на пианино. Для меня это способ расслабиться.

— А ее муж и дети? — спросил Юханссон. — Такие имелись?

Доктор Стенхольм покачала головой:

— Детей у нее не было. Она вышла замуж довольно поздно. Согласно «Кто есть кто», только в 1960-м, то есть почти в пятьдесят. За мужчину гораздо старше себя. Он родился в 1895-м и умер в 1980-м. Я смутно помню и его тоже. Как-то они оба ужинали дома у моих родителей. По данным «Кто есть кто», его звали Юхан Нильссон, и он возглавлял какую-то компанию. По-моему, трудился в сфере производства продуктов питания, и, насколько я помню, мой папа называл его очень состоятельным человеком.

«Восьмидесятипятилетний муж умер за пять лет до того, как убили Жасмин, никаких детей, никаких внуков. В любом случае никаких известных детей или внуков. Какой-то другой более молодой родственник мужского пола? Кто-то из поклонников известной оперной певицы, по какой-то причине оказавшийся в непосредственной близости к ней? Пожалуй, принадлежавший к ее антуражу», — подумал Юханссон, и независимо от того, что сейчас подразумевалось под ним, это было красивое слово.

— Мне, пожалуй, надо спросить мою сестру, — сказала Ульрика Стенхольм. — Она ведь на три года старше меня и должна, вероятно, больше помнить из того времени.

— Нет! — Юханссон решительно покачал головой. — Не делай этого, мне желательно сохранить все между тобой и мной. Я не хочу, чтобы ты кому-то об этом рассказывала.

«И меньше всего хочу получить любопытного прокурора себе на шею», — подумал он.

— О’кей, — сказала доктор Стенхольм. — Я понимаю, о чем ты.

— Продолжай разбираться со старыми бумагами отца. Может, найдешь еще что-нибудь.

— Я как раз собиралась делать это. Мой бывший муж забрал с собой детей в деревню, поэтому у меня куча времени.

— Еще одно дело, — сказал Юханссон. — Ты не знаешь, где жила госпожа Сагерлиед?

— Скорее всего, в папином приходе, в Бромме.

— Бромма большая, — заметил Юханссон.

— Я знаю, — согласилась Ульрика Стенхольм. — Насколько я помню, она говорила о своих планах перебраться в город. Поближе к Опере и прочим театрам, Остермальмскому залу и всем друзьям. По ее словам, вилла, где она жила, стала слишком большой для нее, когда она осталась одна. К тому времени прошло, наверное, года два после того, как она овдовела. И, насколько мне известно, именно мой отец позаботился о погребении, когда она умерла. Я знаю это наверняка, поскольку он спрашивал меня и мою сестру, не хотим ли мы поучаствовать. Наверное, можно прийти куда-то этой дорогой. Я могу поговорить с кем-нибудь в приходской администрации.

— Разберемся, — сказал Юханссон. — Не возражаешь, если я оставлю заколку и конверт у себя?

— Само собой, — сказала доктор Стенхольм. — Не думай, что я впала в детство, но это очень интересно. Ужасно, но интересно.

— Нет, — ответил Юханссон. — Я ни в коей мере не считаю подобное ребячеством. И вы участвовали в похоронах? Ты и твоя сестра?

— Нет, — сообщила Ульрика Стенхольм. — Ни у одной из нас не было времени. Он даже немного обиделся на нас. Народу присутствовало немного. Почти никто не пришел, честно говоря.

«Даже застенчивый детоубийца», — подумал Юханссон.

Как только Ульрика Стенхольм ушла, Юханссон позвонил в полицию Стокгольма и попросил соединить его с комиссаром Кьеллем Херманссоном из криминального отдела лена, и даже собирался потребовать контакта с администрацией, если его просьбу не удовлетворят напрямую.

— Это Ларс Мартин Юханссон, — сказал он.

— Узнаю шефа по голосу, — сказала телефонистка на коммутаторе. — Подождите секунду.

— Слушаю, — ответил Херманссон. — Черт, как дела у тебя?

— Просто замечательно, — солгал Юханссон. — Но мне понадобится помощь в одном деле. Я хотел бы взглянуть на обобщающий документ из дела Жасмин. Ты знаешь, со всеми личностями, транспортными средствами, местами и временем, которые когда-либо возникали в расследовании.

— Меня начинает одолевать любопытство, — сказал Херманссон.

— И напрасно, — проворчал Юханссон. — Еще слишком рано. Ты можешь скинуть его мне по электронной почте?

— Не-а, — сказал Херманссон. — Его нет в электронном виде. У нас случился компьютерный сбой несколько лет назад, и данные не сохранились.

«Не может быть», — подумал Юханссон.

— Но у меня наверняка где-то есть бумажная версия. Я сделаю копию и пришлю, если тебя устроит.

— Устроит замечательно, — подтвердил Юханссон. — Когда я ее увижу?

— Считай, она уже у тебя, — сказал Херманссон. — Но у меня есть одно условие.

— И какое же?

— Я хочу стать первым, кто узнает имя этого урода, — произнес Херманссон неожиданно суровыми тоном. — Я ведь собирался прибить его.

— Естественно, — согласился Юханссон.

— Я пришлю к тебе моего зятя, — сказал Херманссон.

Полчаса спустя инспектор Патрик Окессон, Петво, вошел в палату Юханссона с коричневым конвертом в руке. Одетый в гражданское, в отличие от их предыдущей встречи.

— Мне жаль, шеф, — сказал он. — Но не будет никакой колбасы от Гюнтера. Я ведь разговаривал с Ярнисом. У него строгий приказ от Альфы Один.

— Альфы Один?

— Супруги шефа, — объяснил Петво и широко улыбнулся. — Мы используем такой шифр на работе. Жены проходят под позывным Альфа. Тем самым экономится время и не возникает ненужных дискуссий.

— Неплохая идея, — сказал Юханссон. — Я должен поблагодарить тебя за прошлый раз, кстати. Не знал, что ты женат на дочери Херманссона. По-моему, она работает в отделе семейного насилия в Сити?

— Угу, — подтвердил Окессон и улыбнулся еще шире. — Но в остальном вполне нормальная женщина. Маленький мир, скажем так.

— Очень маленький, — согласился Юханссон.

«Моя собственная семья, — подумал он. — Если исключить таких придурков, как Эверт Бекстрём».

Согласно итоговому документу, созданному летом 1985 года в связи с расследованием убийства Жасмин Эрмеган, Маргарету Сагерлиед допрашивали во вторник 2 июля 1985 года, когда полицейские обходили все дома в районе, где пропала девочка. С ней беседовала ассистент Карина Телль, и человеком, посчитавшим ее неинтересной для расследования, был возглавлявший его инспектор Бек-стрём.

Пожилая дама семидесяти одного года, вдова уже в течение пяти лет, никаких детей или других контактов мужского пола, стоящих внимания в данной связи, уже три дня находившаяся в отъезде к тому моменту, когда в полицию поступило заявление об исчезновении Жасмин. Вернулась к себе домой за день до того, как ее допросили. Маргарета Сагерлиед была несудимой, не имела собственного автомобиля, у нее даже отсутствовало водительское удостоверение, и все согласно данным, которые полиция собирала на всех жильцов района.

С ней пообщались исключительно по той простой причине, что она проживала по адресу Майбломместиген, 2, в самом начале улицы у перекрестка с Эппельвиксгатан. Примерно в том месте, где один из свидетелей, по его мнению, видел красный «гольф» в тот вечер, когда пропала Жасмин.

Девочка, проживавшая в противоположном конце той же улицы по адресу Майбломместиген, 10. Вместе со своим отцом и его новой женщиной, которую она порой называла мамой, когда собиралась спать или просто забывалась.

* * *

«Все равно это ужасно странно», — подумал бывший шеф Государственной криминальной полиции Ларс Мартин Юханссон, всегда ненавидевший случайные совпадения.

31 Вторник 20 июля 2010 года

«Разобраться в этом деле, собственно, только вопрос времени», — подумал Юханссон, поскольку научился оценивать ситуацию еще до того, как начал ненавидеть случайности. Если, конечно, у него не образуется новый тромб в голове, ведь сегодня он отличался от себя прежнего.

Сначала он собирался немного вздремнуть, отдохнуть на лаврах, после одержанной победы. Кроме того, его просили ни в коем случае не волноваться. Но это, естественно, не сработало.

«О каком спокойствии может идти речь», — подумал он и не без труда повернулся в кровати.

Взамен он заказал кофе и принялся перелистывать одну из папок, принесенных Ярнебрингом, а поскольку тот, раскладывая бумаги, учел все предпочтения своего лучшего друга, Юханссон почти сразу же нашел протокол изъятия с перечнем одежды, надетой на Жасмин, и прочих вещей, имевшихся при ней, когда она пропала.

«Никакой заколки», — подумал Юханссон, тщательно прочитав список, и на душе у него стало немного спокойнее, когда он обнаружил под ним подпись своего лучшего друга, тогдашнего инспектора Бу Ярнебринга.

«Да она и не должна находиться там, если Жасмин рассталась с ней таким образом», — подумал он и попытался выбросить из головы картинку девочки с разбросанными по белой подушке черными волосами.

Затем он взял портретную фотографию Жасмин, на которой она улыбалась фотографу, обнажив ровные белые зубы с идеальным прикусом. Хотя ей было всего девять лет и половина ее одноклассников наверняка ходили с ортопедическими дугами. Конечно, он не умел видеть сквозь стены и естественно не мог заглянуть ей за спину и увидеть ее прическу во всех подробностях.

«Особо не поможет, даже если я поверну фотографию», — подумал он и испытал тот же непонятный восторг, как и при звонке на коммутатор полиции.

Юханссон положил фотографию на покрывало. Взбодрился несколькими глотками кофе, три раза глубоко вздохнул и попытался взять себя в руки.

— Ларс Мартин, еще немного, и ты сойдешь с ума, — сказал он вслух. — Не раскисай.

И это сработало. Столь же внезапно он снова стал спокойным и собранным. Взял портрет девочки и опять внимательно изучил его.

«Конечно, я не парикмахер, — сделал заключение Юханссон. — Но, судя по фотографии, ее волосы уложены или собраны вместе. При помощи заколки, ленты или, пожалуй, обычного плетеного шнура вроде того, каким его жена имела привычку подвязывать непослушные локоны, когда находилась в спортзале и тренировалась или просто хотела подвигаться.

Бу Ярнебринг был крайне дотошным человеком. Один из легендарных сыскарей, вполне заслуженно носивший это звание, он вдобавок к прочим достоинствам научился очень хорошо составлять описание интересовавших его людей. И в данном случае к протоколу изъятия прилагался список допросов, которые он провел, пытаясь выяснить, что Жасмин имела на себе и с собой в тот день, когда исчезла. Три с матерью, два с отцом девочки и десять с пятью свидетелями, скорее всего видевшими ее на пути между материнским и отцовским домами. Плюс еще десяток с людьми, свято верившими, что именно Жасмин попалась им на глаза в тот злополучный день, но, вероятно, заблуждавшимися, поскольку их описание и самой жертвы, и ее наряда сильно разнилось с данными первых семерых.

Ничего о маленькой красной заколке в форме головы Мончичи.

«Проще всего позвонить Ярнебрингу», — подумал Юханссон, и примерно в тот момент усталость навалилась на его тело. Опустошила голову от всех мыслей, лишила сил и воли. Он едва успел отложить в сторону папку и сразу заснул, а когда проснулся утром, с трудом вспомнил, чем занимался до этого.

От ужина он явно отказался, поэтому из чувства долга съел бутерброд (черствый хлеб с сыром), выпил пару стаканов воды, съел грушу или же это было яблоко. Вероятно, сходил в туалет, умылся, почистил зубы. Обсудил с Пией практические вопросы, требовавшие немедленного решения в связи с тем, что он перебирался домой, в их большую двухэтажную квартиру в Сёдере. С кухней и его рабочей комнатой внизу и их спальней и ванной наверху, и узкой лестницей, которая сейчас могла стать трудным препятствием в его нынешнем состоянии.

— Если хочешь, мы можем поставить кровать у тебя в кабинете, там ведь хватает места. Или спи в комнате для гостей внизу. Реши просто, как тебе удобнее.

— Я могу устроиться на диване, — сказал Юханссон и в то самое мгновение снова заснул.

Он проспал всю ночь и видел во сне Жасмин. И в результате не испытал ни страха, ни радости. Задумчивость главным образом — хотя какое отношение она имеет ко снам? — и, пожалуй, печаль. Печаль, которая не успела захватить его целиком и полностью, едва заключила в свои объятия.

Та же самая Жасмин, как на фотографии. Правда, без улыбки. Она стояла и смотрела на него. Серьезно, настороженно, но без толики страха в глазах.

— Эй, малышка, — говорит Юханссон. — Тебе не надо бояться.

Она не отвечает, но кивает и явно не опасается его.

— Я нашел твою заколку, — продолжает он и протягивает ее девочке.

— Спасибо, — отвечает она. Удивлена, но улыбается. — Спасибо, добрый дядя, — говорит она и берет ее из его протянутой руки.

32 Утро среды 21 июля 2010 года

Сначала туалет, потом душ, затем чистка зубов. Зато он мог не бриться.

— Небольшая щетина всегда к лицу крутому парню, — пробормотал Юханссон и поковылял назад к себе в палату.

«Ленивые черти», — подумал он, ложась в кровать. Четвертый раз подряд никто не страховал его, когда он совершал свою опасную для жизни прогулку. Несмотря на все деньги, которые он перечислил им в виде налогов за всю жизнь, никогда не прося ничего взамен.

Далее завтрак, полезный для здоровья: с йогуртом, мюсли и свежими фруктами. Три стакана минеральной воды и никакого кофе.

Лечебная гимнастика тоже прошла своим чередом, хотя все его мысли были заняты только свободой. К сожалению, он пребывал все на том же уровне, пусть по-настоящему старался, чтобы в последнюю минуту это не сочли непредвиденным обстоятельством, причем возникшим по его собственной вине.

— Смотри с оптимизмом на ситуацию, — сказала физиотерапевт и заключила его в объятия.

— Буду стараться, — ответил Юханссон, кивнул и улыбнулся.

Он чувствовал себя свободным. С ясной головой. Никакого беспокойства, никакого страха. От всех недомоганий вроде бы не осталось и следа.

Затем появилась его докторша, ныне также самый важный источник информации, Ульрика Стенхольм, которая как раз в это утро выглядела очень усталой, на все свои сорок четыре года.

— Я не знаю, но что-то со мной не так, — вздохнула она. — Впервые за много месяцев вокруг меня царили тишина и покой, а я едва сомкнула глаза за целую ночь. Думаю о детях, вижу их во сне, звоню их отцу и бужу его.

— В этом нет ничего странного, — перебил ее Юханссон. — Если ты сначала играешь на пианино полночи, а потом начинаешь пить красное вино и слушать, как играют другие.

«Найди себе настоящего мужика», — подумал он.

— Знаешь, — сказала Ульрика Стенхольм. — Порой я боюсь тебя. Неужели ты тайком выбираешься отсюда по ночам и следишь за мной?

— Спасибо за приглашение, — буркнул Юханссон. — Это ж надо представить… Жирный пенсионер в белой ночнушке со штативом с капельницами в руке стоит, прижав нос к твоему окну среди ночи.

. — Ты ужасно забавный, когда в таком настроении. Очень приятно разговаривать с тобой.

— Я знаю, — проворчал Юханссон. — Что ты думаешь о практических моментах, кстати? — спросил он.

Никаких проблем, если верить Ульрике Стенхольм, а она в свою очередь успела поговорить с Пией в то же утро. Его супруга позаботилась обо всем дома. Вдобавок относительно периодических посещений врача, поездок для сдачи анализов, ежедневных визитов к специалисту по лечебной медицине и всего прочего.

— Один из твоих старых друзей приедет и заберет тебя, — сообщила она. — Он привезет с собой твою одежду. У него есть собственный автомобиль, но у тебя имеется право на такси, как ты, наверное, знаешь.

— Это мой лучший друг, — сказал Юханссон и почувствовал, как что-то шевельнулось у него в душе. — Мы знакомы с тех пор, как вместе ходили в полицейскую школу. Почти пятьдесят лет назад. Он, кстати, один из тех, кто работал по делу Жасмин. Я сам сидел в Главном полицейском управлении в ту пору.

— Жасмин, — сказала доктор Стенхольм и удивленно посмотрела на него. — Но это же просто отлично. А он не мог бы помочь тебе?

— Он принес мне почитать немного старых бумаг.

Юханссон кивнул на папки на столе у своей кровати.

— Как хорошо, — сказала Ульрика Стенхольм, одновременно сунув руку в карман своего белого халата и выудив оттуда мобильный телефон.

— Ага, да. Извини, мне пора, — сказала она и покачала головой. — Надо спешить.

— Береги себя, — сказал Юханссон и протянул ей левую руку.

— Ты сам береги себя, — сказала она и заключила его в объятия второй раз за утро. — Я попросила помочь тебе упаковать твои вещи. Но сейчас должна спешить.

«Интересно, что происходит? — подумал Юханссон. — Пусть твое лицо еще на три четверти перекошено, они все равно сходят с ума по тебе».

Спустя пять минут в его палату ввалился Ярнебринг. Направился прямой дорогой к кровати и опустошил на нее пакет с одеждой.

— Давай подымайся, парень, — прорычал он. — Пока ты здесь лежишь, молодость проходит. Трусы, футболка, рубашка, носки, ботинки и штаны. Плюс ремень самой длинной модели. На улице солнце и двадцать градусов тепла, поэтому ты вряд ли отморозишь задницу.

— Наконец-то, — проворчал Юханссон и не без труда поднялся.

— Кончай ныть, — рявкнул Ярнебринг. — Хочешь, я одену тебя, или достаточно, если просто встану, и все красивые медсестры не смогут лицезреть твою атлетическую фигуру?

— Сядь на стуле там в стороне и помолчи, а с остальным я справлюсь сам, — распорядился Юханссон.

Полчаса спустя они стояли на парковочной площадке перед собственным автомобилем Юханссона.

— Решил воспользоваться случаем и проверить его на ходу, пока твой братец оформляет документы, — пояснил Ярнебринг.

— Ты купил мою машину, — констатировал Юханссон, которого это нисколько не удивило, поскольку он знал своего старшего брата столь же хорошо, как и лучшего друга.

— Да, — подтвердил Ярнебринг. — Тебе надо еще подписать какую-то бумагу, она у меня с собой, и мы можем заняться ею, когда приедем к тебе домой.

— Ага, а как же со мной? — спросил Юханссон.

— О чем ты? — Ярнебринг пожал широкими плечами.

— Ожидается, что я в будущем стану ходить пешком, не так ли?

— Ты, конечно, получишь похожий автомобиль, но с автоматической коробкой. Плюс со всем другим, что твой брат приказал добавить, пока у тебя рука не пришла в порядок.

— О’кей, — сказал Юханссон. Вождение никогда особо не интересовало его. Сейчас еще меньше, чем раньше.

«Интересно, сколько Бу пришлось отдать за машину?» — подумал он.

33 Вторая половина среды 21 июля 2010 года

— А-ах, — сказал Ярнебринг и простонал от удовольствия, когда они тронулись с места. — Двенадцать цилиндров, четыреста пятьдесят лошадиных сил, — объяснил он, кивнув в направлении длинного черного капота.

— Вот как, — сказал Юханссон. — Она дьявольски быстрая, если вдавить педаль в пол, — добавил он. — И что делать с этим в стране, где максимальная разрешенная скорость сто двадцать километров в час.

Мигалка и сирена, кроме того, стали историей для таких, как он и Ярнебринг.

— И куда теперь? — спросил Ярнебринг. — Прямо домой или прокатиться сначала?

— Приложить ухо к рельсам, — сказал Юханссон. — Самое время взглянуть собственными глазами.

— Тогда я начну с дома ее матери в Сольне, — предложил Ярнебринг. — Ехать туда всего две минуты.

— Езжай в Эппельвикен, — распорядился Юханссон. — Я хочу увидеть дом, где она жила с отцом. Сольну я знаю.

«Вдобавок не там все и случилось», — подумал он.

Откуда такая уверенность, Юханссон не знал. Пока не знал. Чувствовал только, но достаточно сильно, и этого ему хватало. Так с ним случалось всегда в подобных ситуациях. В те времена, когда он был другим, чем сегодня.

— О’кей, — буркнул Ярнебринг. Вытянул свою длинную правую руку и застегнул ремень безопасности, о котором Юханссон забыл, пусть красная лампочка вовсю мигала на приборной панели под аккомпанемент звукового сигнала.

— Спасибо, — сказал Юханссон. — Нам некуда спешить, — добавил он на всякий случай.

Спокойное и эффективное вождение, никакой суеты, никаких стрессов. От Каролинской больницы налево вдоль кладбища, налево на Сольнавеген на первом перекрестке, направо на первое боковое ответвление и вниз по автостраде Е4, направо снова в направлении Броммы и Эппельвикена, и через двенадцать минут Ярнебринг остановился у перекрестка Эппельвиксгатан — Майбломместиген.

— Где-то здесь свидетель, как он считал, видел красный «гольф», — сообщил Ярнебринг и кивнул на дом на правой стороне. — Это Майбломместиген, — продолжил и указал своей большой рукой вверх по маленькой улочке. — Она тянется всего на сто метров, тупиковая, и заканчивается там, на вершине холма, площадкой, где можно развернуться. Отец девочки, его новая женщина и сама Жасмин жили в самом конце по адресу Майбломместиген, 10, справа от места, где мы сейчас сидим. — Он снова показал рукой.

— А автомобиль был припаркован здесь, внизу, где мы стоим? — спросил Юханссон. — Перед этим домом? Майбломместиген, 2? Здесь, на перекрестке?

— Согласно его первым показаниям, да, — подтвердил Ярнебринг. — Потом он стал сомневаться и в конце концов не мог сказать ничего определенного. И мы тоже.

«Вы слишком круто взялись за него, — подумал Юханссон. — Он испугался, поняв, о чем рассказал, и внезапно появилась масса журналистов, которые принялись звонить в его дверь».

— А тут еще чертовы писаки стали докучать ему и устраивать допрос с пристрастием, что нисколько не улучшилось ситуацию, — сказал Ярнебринг, словно умел читать чужие мысли.

— Можно поверить в это, — проворчал Юханссон, чьи мысли уже устремились в другом направлении.

Деревянные дома, построенные где-то между Первой и Второй мировыми войнами, покрашенные красной, желтой, белой, синей и даже розовой краской, но так, что соседей наверняка не раздражал их цвет. Настоящие шедевры плотницкого искусства той эпохи. Крылечки, веранды, лоджии и эркеры. Хотя не только плотницкого. Каменщики, маляры, жестянщики и представители других профессий тоже потрудились на славу. Они знали свое дело, и у них хватало времени для реализации идей. Заборы из реек, аккуратно подстриженные живые изгороди, приближающиеся к своему предельному возрасту тенистые сады с клумбами и фруктовыми деревьями и с хорошо подстриженными газонами в промежутках. Даже та или иная взрыхленная граблями гравиевая дорожка от уличной калитки до собственной двери. Ухоженный район, значительно расширивший границы с тех пор, когда его первые строения подвели под крышу. Дома с тех пор неоднократно перестраивали и реновировали со всем уважением к их прошлому. Здесь жил работящий, состоятельный средний класс, но за последние годы появилось немало соседей с более тугим кошельком, чем у «аборигенов», особенно после того, как цены на их недвижимость скакнули вверх.

Дом, где жила Жасмин, находился в конце улицы. Не самый большой, но и не самый маленький среди стоявших рядом. Красный, с белыми углами, свежеокрашенным фасадом и со следами краски на небрежно закрытых брезентом садовых дорожках.

— Ты не знаешь, она по-прежнему живет здесь? — спросил Юханссон. — Тогдашняя подруга отца, я имею в виду.

— Нет, — ответил Ярнебринг. — Я слышал, она продала дом и переехала отсюда уже на следующее лето. Отец Жасмин оставил ее примерно через месяц. По-моему, случившееся не лучшим образом отразилось на них.

«Дом, связанный со свежими воспоминаниями, — подумал Юханссон. — Не позволившими им больше оставаться в нем».

— Не хочешь выйти и взглянуть? — спросил Ярнебринг.

— Нет, — ответил Юханссон и покачал головой.

— Конечно, я не эксперт по детоубийцам, но обещаю съесть мою старую полицейскую каску, если все случилось здесь, — сказал Ярнебринг, точно рассчитанным движением разворачивая автомобиль.

— И где же все, по-твоему, произошло?

— Если тебя интересует мое мнение, скорее всего, кто-то подобрал ее, когда она возвращалась домой к матери. Она же устала, бедняжка, была выбита из колеи. Это не тот район, где убивают маленьких девочек, — повторил Ярнебринг, в то время как машина медленно катилась вниз по улице.

— Ты можешь остановить здесь, на углу? — попросил Юханссон.

— Конечно, — кивнул Ярнебринг.

Этот дом был значительно больше всех других на улице. Синий, с ломаной черепичной крышей, вход с надстройкой, опирающейся на две белые колонны и далеко выступающей наружу каменной лестницей, поднимающейся до самой двустворчатой входной двери. Большая застекленная веранда выходила в сторону сада с тыльной стороны. Новые владельцы здесь уже давно, и, пожалуй, не первые, и, чтобы узнать это, Юханссону не потребовалось даже заглянуть в регистр недвижимости. А та, кто жила там, когда все случилось, съехала, как только поняла, что произошло в ее доме.

«Интересно, когда она догадалась обо всем? — подумал он. — Пожалуй, уже осенью того же года, и выяснить это, конечно, не составит большого труда. Но где она нашла заколку Жасмин? Вот это не так легко узнать двадцать пять лет спустя».

— Если ты собираешься купить виллу, я бы, пожалуй, перебрался в твою квартиру, — проворчал Ярнебринг. — Тем более сейчас, когда купил твой автомобиль.

— Нет, меня вполне устраивает жить в Сёдере.

— Ты только приложил ухо к рельсам, — констатировал Ярнебринг и улыбнулся.

— Нет, — ответил Юханссон. — Я просто подумал, что ты захочешь взглянуть на место преступления, — добавил он и кивнул в сторону большого синего дома.

Часть третья

34 Вторая половина среды 21 июля 2010 года

Сначала Ярнебринг довольствовался кивком. Сперва в направлении большого дома с другой стороны улицы, а потом Юханссона.

— Почему ты так считаешь? — спросил он. — Что это и есть место преступления?

— Подушка. Да, подушка и наволочка, — ответил Юханссон, который выглядел погруженным в свои мысли. — Именно они первыми подтолкнули меня в этом направлении.

— Подушка? И наволочка?

— Да, хотя есть и другие моменты. Заколка для волос, красный «гольф», который, по-моему, и в самом деле стоял припаркованным именно здесь. Вся окружающая среда, скажем так.

— Подушка, наволочка, заколка для волос, красный «гольф». Вся среда?

«Не знаю прямо, радоваться мне за него или волноваться», — подумал Ярнебринг.

— Угу, хотя есть еще и другое. Но это больше мои ощущения. Та, которая жила здесь, например.

— Та? Та, которая жила здесь?

«Нет, пожалуй, все же есть отчего беспокоиться. Она-то откуда взялась?»

— Ты не мог бы объясниться? — спросил он.

— Мы вернемся к этому позже, — сказал Юханссон. — Сейчас отвези меня домой.

Наконец дома, подумал он, переступив порог собственной квартиры на Вольмар-Икскулльсгатан. Конечно, при поддержке своего лучшего друга, но по большому счету собственными силами.

— Мы расположимся в моем кабинете. Мне там будет удобно на диване. Дай мне палку, и я разберусь с остальным сам.

— Зря ты, — возразил Ярнебринг, — но если хочешь…

— Делай, как я говорю, — перебил его Юханссон. — Принеси стакан воды для меня. Если есть желание перекусить, холодильник наверняка битком набит. Пия обычно следит за этим. А мне достаточно стакана воды.

Он не без труда расположился на своем диване, положив ноги на него, как обычно делал. Все тот же диван, все тот же угол на нем, где он за все годы провел, наверное, тысячи часов, читая, смотря телевизор, дремля после ужина или просто размышляя. В той же комнате теперь находилась большая кровать. Пия купила ее для него и поставила у торцовой стены. С массой электроуправляемых механизмов, которые он горел желанием опробовать.

Ярнебринг взял себе стул и сел напротив него. На стол между ними он поставил большую бутылку минеральной воды, блюдо с фруктами и два стакана.

— Не хочешь бутерброд? — спросил Юханссон и кивнул в направлении находившегося там же подноса.

— Я не голоден. Зато сгораю от любопытства.

— Успокойся, — усмехнулся Юханссон. — Сейчас все узнаешь. Я просто размышляю, в каком порядке мне построить рассказ.

— Лучше в таком, чтобы даже простой констебль вроде меня понял, о чем речь.

— Естественно, — сказал Юханссон. — Ты помнишь пух и две белые нити, найденные судмедэкспертом в глотке и между зубами бедной девочки? Что, по его мнению, она была задушена подушкой с белой наволочкой?

— Я тоже так считаю. Все так думали. Даже толстый коротышка Бекстрём принял эту версию.

— Проблема в том, что подушка далеко не самая обычная. Она набита гагачьим пухом. И наволочка не из простых. Скорее всего, она была льняная.

— Подожди, — остановил его Ярнебринг и на всякий случай поднял правую руку. — У нас с женой масса пуховых подушек в городской квартире. Есть такие даже и в деревне. В еще более простецком летнем домике. Ты же знаешь. Сам бывал у нас. И в городской берлоге, и за городом тоже.

— Знаю, — согласился Юханссон. — Но я говорю не о каких-то обычных пуховых подушках или заурядной хлопчатобумажной наволочке.

— Да нет, ты говоришь…

— Если ты просто помолчишь и перестанешь постоянно перебивать меня, я объясню тебе разницу между обычной подушкой с обычной белой наволочкой из хлопка с той, которую использовал преступник, чтобы задушить Жасмин.

— Я слушаю, — сказал Ярнебринг. Он откинулся на спинку стула и сложил руки на своем плоском животе.

Все, собственно, было довольно просто, если верить Юханссону. Почти всегда так называемые пуховые подушки набивают перьями. Перьями с небольшой добавкой пуха домашней птицы, чаще всего уток и гусей, которых главным образом из-за этого и разводили. Наиболее крупные производители пера и пуха для подушек и одеял находились в Азии, и основным экспортером являлся Китай.

Наиболее простые наволочки, за исключением самых примитивных и дешевых, шили из хлопчатобумажной ткани. А не из льняной.

— То есть ты хочешь сказать, что наша подушка была дьявольски необычная, — констатировал Ярнебринг и ухмыльнулся.

— Ты вообще представляешь, сколько она может стоить, если ты вообще сможешь найти ее сегодня? Подушка, набитая гагачьим пухом, и с наволочкой, сшитой из самого изысканного льна?

— Ни сном ни духом, — буркнул Ярнебринг и покачал головой.

— Двадцать — тридцать тысяч, а то и больше. А если понадобится похожее одеяло, считай, тебе придется выложить сотню. Сто тысяч крон то есть. Если еще удастся найти и то и другое сегодня.

— Я услышал тебя, — проворчал Ярнебринг. — Кто, черт побери, будет платить сотню за подушку и одеяло?

— Уж точно не самый обычный детоубийца, — сказал Юханссон. — Не такой, как Йон Ингвар Лёвгрен, Андерс Эклунд или Ульф Олссон. Даже убийца Жасмин не делал этого, наш утонченный и застенчивый педофил, как выразился о нем профессор Шёберг.

— Я не понимаю, — сказал Ярнебринг. — Ты должен объяснить.

— Это была не его подушка, — сообщил Юханссон.

Ярнебринг размышлял над последними словами друга почти минуту. Потом он кивнул Юханссону, выпрямился на своем стуле, наклонился вперед и снова кивнул:

— Я слушаю.

— Маргарета Сагерлиед, — сказал Юханссон. — Ты помнишь ее?

— Мне ни о чем не говорит это имя, — ответил Ярнебринг. — Кто это?

— Она была в твоем расследовании. Вдова, семьдесят один год на момент, когда произошло преступление, бывшая оперная певица, красивая дама, умерла в восемьдесят девятом. Муж был на двадцать лет старше ее, он умер в восьмидесятом, кстати, и тогда ему стукнуло восемьдесят пять, и, судя по тому, что я слышал о ней, у нее деньжат хватало. Около ее дома мы и останавливались. Когда убили Жасмин, она жила по адресу Майбломместиген, 2. Но находилась в отъезде. Отбыла за несколько дней до трагического события, а вернулась через неделю после него. На ней поставили крест почти сразу. Бекстрём, естественно, сделал это.

— Да, я готов с тобой согласиться, — сказал Ярнебринг почти восторженно.

— Славабогу, — буркнул Юханссон.

— Ее мужа мы можем забыть, — продолжил Ярнебринг. — Слишком старый и вдобавок уже умер к тому времени. А как насчет детей и внуков?

— Проблема, — вздохнул Юханссон. — Ни у нее, ни у супруга, похоже, не было таковых.

— И даже на стороне, как говаривали в прежние времена?

— Нет, — сказал Юханссон. — Я не нашел никого, никаких внебрачных детей или внуков. Ни с ее, ни с его стороны. Речь наверняка шла о каком-то другом ее молодом знакомом мужского пола. О ком-то, кого вы пропустили.

— Ну нет, — возразил Ярнебринг. — Я думаю, ты зря вцепился в бестолкового свидетеля, якобы видевшего красный «гольф». Он же отказался от своих слов.

— Тебе виднее. — Юханссон пожал плечами.

«Еще бы, мы ведь живем в свободной стране», — подумал он.

— Но, что касается подушки, это я принимаю, — продолжил Ярнебринг. — В том районе жило много богатых людей, да будет тебе известно. У некоторых имелись парни подходящего возраста. Я понимаю ход твоих мыслей. Приличные родители, приличные мальчики. Мы вполне могли кого-то проворонить.

— Забудь о них, — сказал Юханссон. — Красный «гольф» стоял припаркованный там, где свидетель, как он утверждал сначала, видел его. Дом дамы и есть наше место преступления, Майбломместиген, номер 2. Ты можешь передать мне тот пакет? — спросил он и показал кивком. — С моими вещами из больницы. С твоими папками.

— Конечно, — сказал Ярнебринг. — Хотя в папках ведь вряд ли есть что-то, пропущенное нами.

— Речь не о них, — сказал Юханссон. — Я собираюсь показать тебе другую вещицу, которую вы пропустили.

Не без труда он отыскал пластиковый пакет с красной заколкой для волос. Выудил ее своей сохранившей работоспособность левой рукой и передал Ярнебрингу.

— Ничего не напоминает? — спросил Юханссон.

Выражение глаз Ярнебринга внезапно изменилось. Они сузились и впились в предмет, который его друг осторожно поднял своей правой рукой.

— Да, — сказал он. — Сейчас я точно на твоей стороне, и ты должен, черт возьми, объясниться.

35 Вторая половина среды 21 июля 2010 года

Юханссон лишь покачал головой.

— Мы вернемся к этому позднее, — сказал он.

— А почему не сейчас? Эта заколка причинила нам массу проблем. Просто ужас, как много.

— Мы вернемся к этому позднее, — повторил Юханссон. — Почему, кстати, возникли проблемы из-за нее? Вы ведь не нашли никакой заколки?

— Именно из-за этого. Жасмин имела длинные черные волосы — сантиметров на двадцать ниже плеч, — и она обычно собирала их вместе при помощи заколки или ленты. У нее была целая куча таких приспособлений. Если она хотела быть по-настоящему красивой, мать помогала ей сделать прическу. Я даже видел ее карточку, где она с волосами, уложенными как у Фарах Диба. Ну той, которая вышла замуж за шаха Ирана, ты знаешь?

«При чем здесь она? — подумал Юханссон. — Ну да, вышла замуж за шаха Ирана Мохаммеда Пехлеви».

— Да, я слушаю, — сказал он.

— Первое общее описание девочки сделал коллега Сундман, живший по соседству с ее матерью, ты знаешь. Уже в тот вечер, когда она исчезла. Согласно ему, ее волосы были собраны при помощи красной пластмассовой заколки в форме маленькой обезьянки…

— Мончичи. Обезьянки Мончичи.

— Именно, — подтвердил Ярнебринг и поднял протокол с перечнем одежды Жасмин и прочих ее принадлежностей. — Сундман вполне адекватный коллега, и когда мы нашли девочку, все сошлось тютелька в тютельку. Как ты помнишь, преступник сунул одежду и другие вещи в пакет. Все лежало в двух пластиковых мешках в сотне метров от тела.

— Я помню, — сказал Юханссон.

— Все находилось там, — продолжил Ярнебринг. — Даже два ее колечка и часы. Проездной билет, все-все-все. За исключением заколки для волос, которая, как считали Сундман и ее мать, в тот день украшала голову девочки.

— Как она была одета? — спросил Юханссон.

— Белые кожаные мокасины, по-моему, их называли индейскими туфлями. Все маленькие девочки имели такие в те времена. Белые носки, белые трусики. Голубые джинсы, розовая футболка, ее ведь она надела, когда облилась дома у матери, маленький рюкзачок фирмы «Адидас», такого же цвета, как футболка. Вокруг талии она завязала свою куртку. Синюю тонкую фирмы «Фьялравен». У нее были часы, два кольца, проездной билет. И в рюкзаке всего понемногу. Газета, жвачка, пакетик мятных таблеток, кошелек, тоже розовый, кожаный. Насколько я помню, мать рассказывала мне, что красный и розовый были любимыми цветами Жасмин.

— Все сошлось?

— Да, — подтвердил Ярнебринг. — Все, за исключением заколки.

— Что вы тогда подумали?

— Первой мыслью стало, что она забыла надеть ее, как цепочку с ключами, когда меняла облитую белую блузку на розовую футболку. Все остальное было в наличии, зачем же преступнику оставлять заколку для волос? В тех случаях, когда что-то отсутствовало при подобных преступлениях, речь обычно шла о трусиках жертвы. Короче, по общему мнению, она просто забыла ее надеть. Точно как цепочку с ключами. Бекстрём даже не сомневался на сей счет. Не понимал, в чем проблема. Поэтому мы так и не дополнили описание.

— Ага, — сказал Юханссон. — Почему же тогда заколка не лежала в ванной? Ее ключи ведь оказались там.

— Точно. Плюс, по словам коллеги Сундмана, ее волосы точно были собраны вместе, когда она пробежала мимо него на пути к метро.

— Заколка находилась на ней, — сказал Юханссон. — Именно ее ты держишь в руке.

— Я тебя услышал, — кивнул Ярнебринг. — И даже склонен тебе поверить. Что меня дьявольски обеспокоило. Как она могла внезапно оказаться у тебя двадцать пять лет спустя? Вряд ли ведь ты тайком хранил ее все эти годы, пока совесть не проснулась из-за тромба в твоей башке?

— Тебе не из-за чего волноваться, — усмехнулся Юханссон. — Я получил ее вчера.

«По-моему, вчера», — подумал он.

— Ты получил ее вчера. От кого же?

— От анонимного осведомителя, — сказал Юханссон. — Можешь быть совершенно спокоен. Он точно не является твоим неизвестным убийцей. Тебе не о чем волноваться.

— И все-таки кто это?

— Пока просто анонимный источник, а поскольку у меня такое же отношение к подобным, как и у тебя, кончай допытываться о том, кто это. Дай мне заколку, кстати.

Ярнебринг пожал плечами и передал заколку, но с явной неохотой.

— Ты должен извинить меня, Ларс, — сказал он. — Поправь, если я ошибаюсь. У тебя образуется тромб в мозгу. Ты оказываешься на кровати в Каролинской больнице и, когда лежишь там четырнадцать дней, появляется некий осведомитель и передает тебе заколку от волос, которая была на маленькой девочке, убитой двадцать пять лет назад.

— Примерно так, — подтвердил Юханссон и кивнул.

— Если ты получил ее только вчера, — сказал Ярнебринг, — то меня бесспорно интересует, почему ты начал болтать об этом деле неделей ранее.

— Ничего странного. Моему источнику информации понадобилось время, чтобы ее найти. Он ведь не знал, что ищет.

«Бу не похож на себя, — подумал он. — Судя по всему, он стал медленнее соображать».

— Я не согласен с тобой, — сказал Ярнебринг. — Это, конечно, самая странная история, какую ты когда-либо мне рассказывал, и, я полагаю, у тебя дьявольский нюх.

— Само собой, — подтвердил Юханссон.

— И чем же он объясняется?

— Божественным провидением, — ответил Юханссон.

36 Вторая половина среды 21 июля 2010 года

Прежде чем расстаться, они разобрались с практическими делами. Сначала Юханссон переписал лизинговый контракт на свою «ауди» на имя лучшего друга и чувствовал себя крайне неуютно, делая это.

— Ты действительно считаешь это разумным? — спросил он. — Тебе же придется выкладывать немалые деньги ежемесячно.

— Успокойся, — буркнул Ярнебринг. — Твой брат обещал продать мне машину.

— Один вопрос, — сказал Юханссон. — Сколько он захотел за нее получить?

— Две сотни, — сообщил Ярнебринг.

— Ничего себе, — удивился Юханссон. — Не похоже на моего братца.

«Может, у Эверта тоже завелась какая-то дрянь в голове?» — подумал он.

— Я обещал немного помочь в качестве шофера, устроить небольшое дельце для одного старого знакомого. Разве не для этого существуют пенсионеры?

— Звучит хорошо, — сказал Юханссон, чьи мысли уже устремились в другом направлении. — Ты, пожалуй, мог бы заскочить к Херману мимоходом и договориться, чтобы он позволил мне взглянуть на все, что у него есть в старом расследовании по этой оперной певице.

— Маргарете Сагерлиед, — уточнил Ярнебринг.

— Именно, — подтвердил Юханссон. — Так ее звали. Плюс на все результаты опросов соседей, которые вы провели.

— Это было в июне и июле восемьдесят пятого. Потом еще несколько раундов в августе и позднее осенью, когда народ вернулся домой из отпусков. Получилась масса бумаг. Но, конечно, я все организую.

— Возможно, я еще о чем-то забыл, — сказал Юханссон.

— Относительно красного «гольфа», который не выходит у тебя из головы. Есть целая коробка с выписками из авторегистра и массой данных на тех, кто чем-то привлек внимание. «Гольфы» ранее судимых владельцев, живших неподалеку.

— Ее тоже, — подтвердил Юханссон.

— Получишь все завтра, — сказал Ярнебринг. — Я могу еще что-то для тебя сделать?

— Да, просто уйти, — проворчал Юханссон. — Я собираюсь немного вздремнуть.

— Разумно ли это, — возразил Ярнебринг. — Я думал подождать, пока Пия придет домой. Но если хочешь, могу посидеть где-нибудь в другом месте.

— О’кей, о’кей, — произнес Юханссон устало.

«Все, хватит, — подумал он. — Надо поспать». Головная боль уже забарабанила ему в виски.

— Я расположусь в кухне, — предложил Ярнебринг. — Позови, если возникнет необходимость.

— Я тут вот о чем подумал, — сказал Юханссон. — Как, по-твоему, можно раскрыть сложное убийство двадцатипятилетней давности, если приходится постоянно лежать на диване?

— А кто нам мешает разок-другой прокатиться на место событий, — проворчал Ярнебринг и улыбнулся. — Можешь брать с собой диван при желании. Не беспокойся об этом.

Юханссон хмыкнул.

«Хотя все должно получиться. Старший брат Шерлока Холмса наверняка справился бы с такой задачкой. Как там его звали?» — попытался припомнить он.

А потом заснул.

37 Вторая половина среды 21 июля 2010 года

Его разбудили запахи. Ароматы еды, которую Пия готовила для него. Потом ее рука, осторожно гладившая его по щекам и вискам. Прогнавшая головную боль.

— Ярнебринг все еще здесь? — спросил Юханссон.

— Можешь не волноваться, — сказала Пия. — Я отослала его час назад. И приготовила тебе поесть, — добавила она, кивнув в направлении подноса, который поставила на столик рядом с диваном.

Наконец дома, наконец понятная еда. Пожалуй, не такая, какую он выбрал бы сам, но все равно из другого и лучшего мира, чем тот, где все получали все почти как под копирку из большой казенной кухни. Теплый салат с рисом и жареным лососем, в меру розовым ближе к середине. Пожалуй, многовато салата, на его вкус, но там находилась также спаржа и грибы. Никакого масла, вина или даже толики шнапса, естественно, но вполне пригодилась его холодная минеральная вода. Вдобавок настоящий кофе. Двойной эспрессо с теплым молоком, поданным в отдельном сливочнике.

«Ты жив, — подумал Ларс Мартин Юханссон. — Поэтому кончай жалеть себя».

— Ты слишком добра ко мне, Пия, — сказал Юханссон. — Будь ты героиней самого обычного романа, действие которого происходит в наши дни, твои товарки из редакций культуры разных средств массовой информации страны растерли бы тебя в порошок за измену женскому делу.

— А случись все наоборот, как обстояло бы дело тогда? — спросила Пия. — Если бы я заболела?

— Возможно, столь же плохо, — ответил Юханссон.

— В печали и в радости, — сказала Пия и подняла свой бокал.

— В печали и в радости, — согласился Юханссон.

— Ты в состоянии обсудить практические детали? — поинтересовалась Пия, как только они закончили есть.

Юханссон ограничился кивком. Внезапно на него нахлынуло беспокойство, причину которого он не мог понять. Ведь ситуация вроде бы выглядела стабильной. Случившееся уже невозможно было отыграть назад. А будущее, пожалуй, еще в какой-то мере зависело от него.

По мнению Ульрики Стенхольм, лучше для всех сторон, а также для ее пациента и мужа Пии, стало бы, если бы Юханссона перевели в какой-нибудь интернат, специализирующийся на реабилитации.

— Абсолютно исключено, — сказала Пия и покачала головой. — На это он никогда не согласится.

— А тебе не кажется, что данный вопрос надо обсудить с ним? Речь ведь идет всего лишь о нескольких месяцах.

— Я не собираюсь даже пытаться, — ответила Пия.

— В таком случае его придется возить туда и обратно, — сказала Ульрика Стенхольм. — Кроме того, за ним надо присматривать. Транспортные услуги ему предоставят, но я сомневаюсь относительно помощи на дому в достаточном объеме. Особенно сейчас, летом, в период отпусков.

— Сообщи мне, в какое время и с кем он должен встречаться, и я все организую, — сказала Пия.

— Ну, есть еще ряд альтернатив приватного характера, — не сдавалась Ульрика Стенхольм. — Не надо обижаться на меня, Пия, но это то, что я могу предложить.

— Я не обижаюсь, — ответила Пия. — Меня просто взбесила твоя идея поместить его в интернат. Он твой пациент уже несколько недель. Но ты, похоже, так и не поняла, из какого он теста.

— Извини, — сказала Ульрика Стенхольм. — У меня и мысли не было расстроить тебя.

— Я ни капельки не расстроена, — ответила Пия. — Сообщи мне, в какое время и с кем он должен встречаться, и я все устрою.

Когда Пия разговаривала с мужем, она ни словом не обмолвилась о наиболее неприятной части разговора с его лечащим врачом.

— Я общалась с твоим доктором Ульрикой Стенхольм. Она передала, что ты при желании можешь оставаться ее пациентом. В противном случае я могу договориться с кем-то другим. В клинике Софиахеммет хватает хороших специалистов. Мы пользуемся их услугами в нашем банке.

— И с чего бы это? — спросил Юханссон удивленно. — Что не так со Стенхольм?

«Вдобавок у нас с ней есть одно общее дело», — подумал он.

— В таком случае ты должен явиться к ней на прием в понедельник.

— Хорошо, — сказал Юханссон.

«Интересно, какая кошка между ними пробежала?»

— Тебе также необходима помощь днем, — продолжила Пия. — Это я уже устроила. Наш банк сотрудничает с одной частной фирмой, занимающейся уходом на дому, и мы используем ее в ситуациях вроде той, которая случилась с тобой.

— Приятно слышать, что вы заботитесь обо всех ваших кассиршах.

— Само собой, — сказала Пия. — Знаешь, — добавила она, наклонилась и взяла его за руку. И улыбнулась ему.

— Нет, — сказал Юханссон. — Что?

— Ты начинаешь говорить точно как мой муж, — сказала она.

— Я стану лучше, чем он, после такого пятизвездочного обслуживания, — сказал Юханссон.

— Я разговаривала с девушкой, которая будет помогать тебе. Ее зовут Матильда, кстати. Но она называет себя Тильдой. И придет завтра рано утром. Я тоже собиралась присутствовать.

— Ага, — сказал Юханссон. — И что с ней не так?

— С ней все нормально, — ответила Пия. — Ей двадцать три года, миленькая, шустрая, веселая и позитивно настроенная. Получила подготовку по уходу за больными в гимназии. Плюс закончила соответствующие курсы.

— Подожди, — сказал Юханссон. — Что с ней не так?

— Она выглядит как все молодые в наше время. У нее татуировки на руках и еще всякое.

— А именно?

— Кольца в ушах и так далее.

— Черт, на кой молодым надо разрисовывать себя таким образом, — проворчал Юханссон. — В мое время только преступники и моряки имели татуировки. Плюс датский король, чье имя я забыл.

— Но в остальном она кажется очень приятной девочкой… Юханссон, похоже, не слушал жену.

— Если малышка Алисия появилась бы в таком виде и выглядела словно брюссельский ковер и словно она собирается повесить занавеску на лицо, я бы высказался от души.

— Такая уж молодежь в наше время, — сказала Пия уклончиво, поскольку она парилась в бане вместе со старшей внучкой Юханссона и знала о ней больше, чем ее дед. — Кстати, о другом…

— Да, — сказал Юханссон.

— Чем это вы с Бу занимаетесь тайком? Каким-то старым делом?

— Да, — подтвердил Юханссон. — Одним древним убийством. Нераскрытым. Старым полицейским, вроде нас, трудно выбросить это из головы.

— Боже, как интересно! — Пия, судя по ее виду, была абсолютно искренна в своих словах. — А ты не мог бы рассказать, о чем речь? Это одно из твоих старых дел?

— Нет, — ответил Юханссон. — Что касается моих старых дел, они обычно были раскрыты, когда уходили от меня.

— Извини, — сказала Пия. — Ты устал и хочешь спать.

— Нет, — возразил Юханссон. — Я хочу опробовать мою новую кровать.

Потом он спал. Гипнос поманил его к себе. Он дружелюбно улыбнулся Юханссону, вложил зеленую маковую головку в его здоровую руку, прежде чем взял за нее и увлек Юханссона за собой в темноту.

38 Четверг 22 июля 2010 года

В первый раз за долгое время Юханссон проспал свои обычные восемь часов, но вместо того, чтобы чувствовать себя бодрым и отдохнувшим, был уставшим и обессиленным, когда утром открыл глаза. С головной болью к тому же, и ему пришлось выпить еще одну таблетку помимо тех, которые он принимал постоянно.

«Ты ужасно выглядишь, Ларс», — подумал он, изучив свое отражение в зеркале в ванной. Небритый, изможденный, нездоровый в буквальном смысле. Заниматься своей щетиной у него не было ни сил, ни желания.

Сразу после восьми утра появился Ярнебринг, притащил три большие картонные коробки, набитые бумагами, и поставил их на пол в кабинете Юханссона.

— Привет от Хермана, — сказал Ярнебринг. — Он также прислал ходатайство, которое ты должен подписать. Дело, конечно, закрыто и по нему истек срок давности, но оно по-прежнему считается секретным, поэтому тебе необходимо разрешение для получения этих документов.

— О’кей, — сказал Ларс Мартин. — У тебя есть ручка?

«Левой рукой?» — подумал он. Задача представлялась не из легких, хотя он писал свое имя так много раз, что даже левая рука должна была справиться с этой задачей.

— Красиво. — Ярнебринг ухмыльнулся, получив назад подписанную бумагу. — Ларс Мартин Юханссон четырех лет, судя по почерку. Я тебя поздравляю. Отныне ты криминолог, изучаешь преступность, работу полиции и так далее.

— Криминолог?

— По словам Хермана, так проще всего, — объяснил Ярнебринг. — По большому счету любой может получить разрешение на исследовательскую деятельность, как только у него возникнет желание утолить любопытство. Чокнутый профессор из Государственного полицейского управления, который обычно несет всякую чушь в передаче «Внимание, розыск!», поддержал твой запрос, стоило Херману поднять трубку и переброситься с ним парой слов. Это я приложил к этому руку, если тебе интересно. Наш профессор даже передавал тебе привет. И просил тебя избегать лишних волнений. У него самого конечно же были и тромбы, и несколько инфарктов.

— Он еще жив? — спросил Юханссон и подумал: «Ему же, наверное, сто лет».

— Жив и на удивление бодр. Хотя постоянно говорит, что одной ногой стоит в могиле. Если верить Херману, он также передал, что самое время кому-нибудь сварить клей из этого дьявола.

— Из кого? — поинтересовался Юханссон. — Сварить клей из кого?

— Из того, кто убил Жасмин, — пояснил Ярнебринг.

«Сейчас он опять где-то там, — подумал он, — в другом измерении».

— Значит, так он и сказал, — проворчал Юханссон.

— Да, именно так, если верить коллеге Херманссону. — подтвердил Ярнебринг. — Мне, кстати, надо бежать. Из-за протечки дома у моей дочери, ты же знаешь. Придется вскрывать пол, только тогда мы сможем высушить все как следует, пока не появилась плесень.

— Бумаги, — сказал Юханссон и кивнул в сторону трех картонных коробок.

— Там все вперемешку. Не занимайся ими сейчас. Мы вместе разберемся, когда я вернусь.

Потом появилась Матильда, его новая сиделка, вполне соответствовавшая описанию его жены, поскольку ее руки выше локтей украшали черные изображения ползущих змей. Возможно, именно поэтому Пия не обратила внимания на все кольца на лице девушки, одно в левой ноздре, два в нижней губе, а также по три на каждой мочке уха.

«Интересно, как долго моя дорогая супруга собиралась скрывать это от меня? — подумал Юханссон. Впрочем, девица выглядит бодрой и веселой».

— О’кей, — сказала Пия. — Ты можешь приступать, Тильда. У тебя есть мой номер, на всякий случай.

— Не волнуйся, — поспешила успокоить ее Матильда. — Здесь не будет ничего сложного.

«Все точно так, будто у тебя маленькие дети и надо идти на вечеринку, — подумал Юханссон. — Необходимо сообщить телефон родителей няне».

Потом он позавтракал, сидя на диване у себя в кабинете. Йогурт, мюсли и свежие фрукты, кофе и вода. И никаких замечаний к сиделке в данной части, а также относительно сервировки стола. Она даже предложила повязать салфетку вокруг его шеи. Само собой, Юханссон отказался и сделал это сам, пусть и уронил ее дважды.

— Нет ли у тебя каких-то особых пожеланий?

Его персональная помощница с любопытством посмотрела на Юханссона.

«Особые пожелания? О чем, черт возьми, она говорит?» — недоумевал он.

— Особые пожелания? О чем это ты?

— Ну, прогулки, какая-то специфическая еда. Опять же, мы можем прокатиться на автомобиле. Сходить в кино. Тебе выбирать.

Она кивнула ему ободряюще.

— Мне очень нравятся тишина и покой, — сказал Юханссон. — Поэтому я хочу побыть один.

— Тогда я посижу на кухне и почитаю, — предложила Матильда. — Без проблем. Позови, если понадоблюсь.

Юханссон лежал на диване и смотрел в потолок. О коробках с бумагами он был думать не в состоянии.

«Девчонка выглядит вполне приличной, — размышлял Юханссон. — И красивая. Так зачем, боже праведный, так выделываться? Неужели родители не могут объяснить ей это?»

Потом он заснул. Проснулся оттого, что кто-то осторожно коснулся его руки.

— Пора вставать, — сказала Матильда. — Мы должны быть на лечебной физкультуре через два часа.

— Два часа, — проворчал Юханссон. — Мне понадобится самое большее пятнадцать минут, чтобы одеться. «Как много времени уйдет на дорогу? Максимум двадцать минут», — подумал он.

— Я собиралась привести тебя в божеский вид, прежде чем мы отправимся в дорогу. Как думаешь, ты сможешь расположиться на нем? — продолжила она и кивнула в сторону стула с высокой спинкой и подлокотниками.

— Да, — кивнул Юханссон.

«В чем проблема, — подумал он. — До него всего-то метр. Неужели она думает, что я полностью парализован?»

Затем он поднялся с дивана и сел на стул.

Матильда подложила подушку ему под голову, укутала ему лицо в теплое полотенце. И головная боль внезапно исчезла, словно она убрала ее щелчком своих тонких длинных пальцев.

— Посиди две минуты, пока я принесу бритвенный станок и немного пены.

Потом она сбрила его щетину. Осторожно и не оставив ни царапинки. Убрала остатки пены еще одним полотенцем, смочив его в теплой воде. Осторожно освежила щеки и подбородок парфюмом из его шкафчика в ванной. И подняла перед ним зеркало.

— Признай, что есть разница, — сказала она.

— Да, — согласился Юханссон. — Так близко к сексу я не подходил в последнее время.

«И все из-за чертовых таблеток от давления», — подумал он.

— Спасибо, Матильда, — сказал он.

— Никаких проблем, — ответила она. — Я знаю, что после того, как перенесли инсульт, люди говорят странные вещи.

Поэтому все нормально. Хотя друзья называют меня Тильдой, если тебе интересно.

— Спасибо, Тильда.

«О чем, черт возьми, она говорит?»

39 Вторая половина четверга 22 июля 2010 года

Ярнебринг появился после обеда, точно как он и обещал. Матильда поставила кофе, воду и фрукты для них. Закрыла дверь, оставив их в покое. Просто исчезла, растворилась в тишине, царившей в его большой квартире.

— Красивая девочка, — констатировал Ярнебринг со знанием дела. — И шустрая.

— Ну конечно. Хотя все эти татуировки и кольца… Какой прок от них?

— Они есть теперь у всех, — сказал Ярнебринг и пожал плечами. — И у детей, и у взрослых. У моей жены, например. У нее их целых две.

— А я как-то не заметил, — удивился Юханссон. «Что в мире творится?»

— С чего ты хочешь начать? — спросил Ярнебринг и кивнул в направлении коробок.

— По твоим словам, там все вперемешку, — вздохнул Юханссон.

— Это еще мягко сказано, — подтвердил Ярнебринг. — Однако в какой-то мере я в них по-прежнему ориентируюсь. Могу в любом случае достаточно точно описать, что находится внутри.

— Начни с обхода, — сказал Юханссон.

Никакой головной боли больше. Хотя странное чувство, словно он смотрит на все со стороны, не раз посещавшее его в последнее время. А сам словно находится на пути куда-то в другое место.

— Начни с обхода, — повторил он.

«Возьми себя в руки. Ты же свежевыбрит, только с тренировки, поднялся на новый уровень, удостоился похвалы физиотерапевта, сидишь со своим лучшим другом. Чего тебе еще надо? Ты же жив», — подумал он.

В двух словах можно было сказать, что обход соседей при расследовании убийства Жасмин Эрмеган провалился целиком и полностью. Они по-настоящему взялись за дело, только когда прошла уже целая неделя с ее исчезновения, и, по словам Ярнебринга, выглядело чуть ли не чудом, что ему и его коллегам удалось отыскать свидетелей, способных идентифицировать девочку в пространстве. Даже на улице, где она жила со своим отцом.

Отличная погода продержалась неделю, а в новостях сообщали, что она не подведет и в выходные. Начались школьные каникулы, было время отпусков, и хорошо обеспеченный средний класс, живущий в том районе, не мог пожаловаться на отсутствие летних домиков или приглашений посетить друзей и знакомых. Согласно имеющимся данным, менее двадцати процентов из них находились дома вечером в пятницу 14 июня, когда пропала Жасмин. И речь шла прежде всего о пожилых людях, которые уже легли в постель или прятались дома от уличной жары. Читали, слушали радио и музыку, смотрели телевизор… и никак не интересовались тем, что происходит за стенами их жилищ, служивших им надежной крепостью.

— Зачем я рассказываю это тебе, Ларс, ты и сам все знаешь, — сказал Ярнебринг, — но с точки зрения обхода соседей она не могла выбрать худший день для своего исчезновения. Пятничный вечер, шведское лето, каникулы, отпуска. Просто кошмар для полиции, когда надо обойти все близлежащие дома.

— Я тебя слушаю, — сказал Юханссон и кивнул.

«Интересно, что преступник делал там, — подумал он. — Поздно вечером в пятницу, в разгар лета. Хорошая погода стояла. Что ему понадобилось в доме? Ведь он, скорее всего, не жил там. Почему ему не сиделось у себя, а он катался по городу на своем красном «гольфе» и следил за маленькими девочками, которые бегали и играли кругом в своих коротких юбочках? Хотя, собственно, было уже поздно для них болтаться по улицам».

— Мне удалось найти нашу итоговую записку по обходу соседей, — сообщил Ярнебринг. — Список тех, кто жил там, когда все случилось. Почти исключительно частные дома, никаких офисов, и это же хорошо. Хотя распечатки допросов, похоже, лежат как попало.

— Если у нас есть список, разберемся, — заметил Юханссон.

«Наверняка Бекстрём влез сюда своими жирными пальцами и все перепутал», — подумал он.

— С проверками «гольфа» дело обстоит хуже, — сказал Ярнебринг. — Не нахожу никакого итогового документа, после того хаоса, который они устроили. Он ведь должен был где-то лежать, но, похоже, куда-то запропастился. Машины, попавшие в регистр наказаний, пожалуй, можно найти в журнале. Но в остальном все плохо.

«Скорее всего, попал в корзину для бумаг Бекстрёма», — решил Юханссон.

— Нам надо оценить ситуацию, — сказал он. — Почему бы не сделать новый список?

— Конечно, — согласился Ярнебринг. — Без проблем, даже если я не верю в пользу этого дела. Как я тебе уже говорил. Но ты отказываешься слушать.

— Маргарета Сагерлиед, — сказал Юханссон. — Ты нашел материалы ее опроса?

«Иногда мне кажется, что у Бу тромб в голове», — подумал он.

— Да, — ответил Ярнебринг. — Даже двух. Первый провели в среду 2 июля, и тогда, значит, прошло две с половиной недели после исчезновения Жасмин. Старуха уезжала, как и все другие, и потом состоялся еще второй раунд месяц спустя, в пятницу 9 августа.

— Я слушаю, — поторопил друга Юханссон.

— Протоколы ее опросов мне удалось откопать среди прочего хлама. Я положил их вместе с итоговым обзором. Хочешь прочитать сам?

Он поднял синий пластиковый карманчик.

— Лучше ты расскажи, — попросил Юханссон и покачал головой.

— Оба раза ее опрашивала одна и та же сотрудница, Карина Телль. До одури красивая, наверняка на двадцать лет младше меня. Только окончила школу полиции. Ее позаимствовали из службы правопорядка Сольны. Трудилась в патруле. Сообразительная невероятно. По-настоящему шустрая, а видел бы ты ее грудь…

— Переходи к делу, — перебил его Юханссон. — Что сказала дама, с которой она беседовала? Ну, Сагерлиед.

— Она находилась в отъезде, — сообщил Ярнебринг. — Уехала за пару дней до исчезновения Жасмин. Вернулась домой через пару недель.

— И где она была?

— В своем летнем доме около Ваксхольма. На острове Риндё, — сказал Ярнебринг. — Ей там досталась от мужа настоящая старая купеческая вилла. В ней она отдыхала вместе с подругой, тоже оперной певицей.

— Ее вы также опросили?

— За кого ты меня принимаешь, — проворчал Ярнебринг. — Ее рассказ сходится до последней запятой с тем, что нам поведала Сагерлиед. Подруга оказалась еще старше. Почти восемьдесят, если я правильно помню. Зато она, вероятно, была дьявольски известна в свое время.

— О’кей, — сказал Юханссон. — И что она сказала? Маргарета Сагерлиед, я имею в виду.

«Все хорошо сходится, — подумал он. — Если она находилась в компании кого-то, кто на восемь лет старше ее, наверное, на то у нее имелись веские причины».

— По сути, четыре вещи, — поведал Ярнебринг. — Во-первых, что она не имела никакого отношения к делу. Находилась в отъезде, когда все произошло.

— Во-вторых?

— Во-вторых, что знала Жасмин. Малышка Жасмин бывала у нее дома несколько раз. Милая, приятная и хорошо воспитанная девочка, по словам Сагерлиед. Они даже играли на пианино и пели вместе. Случившееся, естественно, взволновало и ошарашило ее. Одновременно она была на сто процентов уверена, что это не могло произойти там, где она жила. Ни в Эппельвикене, ни в Бромме, поскольку там обитали исключительно приличные и образованные люди.

— В-третьих тогда что? — спросил Юханссон.

«Кто-то мог совершить преступления там, где она жила? Такая мысль просто не укладывалась у нее в голове».

— Контакты с мужчинами, — сообщил Ярнебринг.

— И как обстояло дело с ними?

— Таковые отсутствовали. Не было ни детей, ни внуков. Ни у нее, ни у ее мужа. Никаких контактов с молодыми людьми, совершенно независимо от пола. Только старые друзья и подруги ее возраста. С таким же прошлым, как и у нее самой. Бывшие певцы и певицы, люди, имевшие отношение к опере и театру, старые актеры, знаменитости из ее времени, можно так сказать.

— Но, черт побери, — проворчал Юханссон. — Ты же видел хоромы, в которых она жила. Наверняка у нее, по крайней мере, имелась уборщица?

«Мывшая для нее посуду в растрескавшихся красных резиновых перчатках, поскольку хозяйка, вероятно, становилась ужасно жадной, как только речь заходила о покупке новых».

— Коллега Телль задала именно этот вопрос. Как я говорил, она была сообразительной девочкой. По словам старухи, она обычно убирала сама. Для генеральной уборки перед Рождеством нанимала людей из специализированной фирмы. Так же и весной, когда требовалось мыть окна и наводить красоту перед летом.

— Ерунда, — ухмыльнулся Юханссон. — А какие-нибудь работяги? Ее посещала подобная публика?

— Таких не было в течение нескольких лет. Последний раз, еще при жизни мужа, они поменяли водосточные трубы. Поставили медные, поскольку старые, железные, проржавели. Это, конечно, обошлось в кругленькую сумму. Я вчера позвонил Карине и поговорил с ней. По-видимому, там многое осталось между строк. Деньги и известные люди. Старуха едва получила вопрос, как она управляется с хозяйством в своем летнем доме, как уже начала рассказывать, что в нем пятнадцать комнат и две застекленные веранды и что ее свекру пришлось столько-то отдать за него.

— Помощь по дому со стороны социальной службы?

— Она не доверяла им. Не желала впускать к себе подобный люд. Особенно после того, как прочитала в газетах об индейце, задушившем старую даму в ее собственном доме. Его дело потом пересмотрели, если ты помнишь.

— Что же четвертое тогда? — спросил Юханссон. — О чем шла речь?

— О красном «гольфе», якобы стоявшем около ее дома.

— И что она сказала о нем?

— У нее самой не было ни автомобиля, ни водительского удостоверения. Никто из ее знакомых тоже не имел красного «гольфа». Она даже не знала, что это за машина.

«Плохо дело, — подумал Юханссон. — Хуже некуда».

А сквозь стены он больше не мог видеть.

— Эта коллега…

— Карина, Карина Телль.

— Именно она, да, — кивнул Юханссон. — Она еще работает у нас?

— Нет, — ответил Ярнебринг. — Ушла несколько лет назад. Сегодня она кто-то вроде консультанта по образу жизни. Дьявольски успешна, да будет тебе известно. Читает лекции, имеет два собственных тренажерных зала, персональный тренер дюжины миллиардеров плюс к тому учит массу обычных, жирных и богатых дяденек вроде тебя вести более здоровую жизнь. Написала даже пару книг на данную тему.

— Откуда тебе это известно?

— Позвонил и поболтал с ней. Я же говорил.

— Насколько тесно вы знакомы?

— Все как обычно. — Ярнебринг ухмыльнулся. — Это ведь было двадцать пять лет назад, до того как я встретился с моей женой.

— Ты не мог бы попросить ее позвонить мне?

— При одном условии. — Ярнебринг улыбнулся еще шире.

— И каком же?

— Ничего не говорить Пии.

— Хорошо, — согласился Юханссон. — Еще одно дело, — добавил он. — Мы же не закончили.

— Да?

— Второй опрос, который Телль провела пять недель спустя. Чем там все закончилось?

— Ничем, — ответил Ярнебринг.

— Ничем?

— Да. Тогда Маргарета Сагерлиед сама позвонила Карине. Ее интересовало, как продвигается расследование, пришли ли мы к какому-то результату. Как обычно, ты ведь знаешь. Подобно всем другим старым дамам, оказавшимся поблизости к какому-то событию, которые звонят и болтают об этом. Разговор состоялся по телефону. Не было никаких причин ехать к ней домой ради такой беседы. Прочитай сам, если мне не веришь. Тебя еще что-нибудь интересует?

— Я устал, — признался Юханссон. — Должен немного вздремнуть.

— Береги себя, Ларс, — сказал Ярнебринг. — Увидимся утром. В то же время, на том же месте, та же команда из центрального сыска. Помнишь? Десять лет на одном и том же переднем сиденье потрепанного старого «вольво»?

Потом он наклонился, обхватил друга своими большими руками и крепко обнял.

— Обещай мне беречь себя, — сказал он.

— Обещаю, — ответил Юханссон.

«Пять недель спустя старуха звонит с целью спросить, как дела, — подумал он, провожая взглядом своего лучшего друга, закрывшего за собой дверь. Осторожно, стараясь не разбудить его, ведь Ярнебринг считал, что он уже засыпает. — Что случилось за это время? — подумал он. — Из-за чего до нее внезапно стало доходить, как все происходило? Кто-то, кого она знала, но и заподозрить не могла в чем-то подобном. Ездившего на красном «гольфе». Или дело касалось красной заколки из пластмассы? Красной обезьянки Мончичи, которую она, возможно, нашла под кроватью в своей спальне?»

Потом он заснул.

40 Пятница 23 июля 2010 года

Еще один день его новой жизни. Завтрак, лечебная гимнастика. Матильда, которая неуклонно росла в его глазах, несмотря на все кольца и татуировки.

— Чем бы ты хотел сейчас заняться? — спросила девушка, когда они возвращались домой из Каролинской больницы.

— Мне надо встретиться с Ярнебрингом, — ответил Юханссон.

— До его прихода еще несколько часов, — заметила Матильда. — Поспи. Но что бы ты хотел действительно сделать, будь у тебя возможность выбирать?

— В таком случае сходить поплавать.

— Поплавать, — повторила Матильда и кивнула на его беспомощно висевшую правую руку. — Разумно ли это?

— Послушай, — проворчал Юханссон. — Я готов поспорить с тобой, что преодолею полбассейна с обеими руками, связанными за спиной, если приспичит.

— Тогда пусть так и будет. — Матильда улыбнулась и пожала плечами.

Эриксдальский бассейн или Форсгренский у Меборгарской площади находились ближе всего, и именно их предложила Матильда. Юханссон же пожелал поехать в Стуребадет в центре города. Туда они и поехали. Ему пришлось воспользоваться ступеньками, чтобы спуститься в воду, он ведь не мог нырять с болтающейся правой рукой. Никакого кроля или баттерфляя. Главным образом плавание на спине с активной работой ногами при помощи одной руки, и он не чувствовал себя так хорошо с того вечера, когда вылез из автомобиля перед лучшим колбасным киоском в мире с целью купить себе цыганскую сосиску с кислой капустой и горчицей из Дижона.

— Где ты научился так плавать? — спросила Матильда, когда они сидели в автомобиле на пути назад в Сёдер. — Ты же держишься на уровне мастера.

— Мой старший брат обычно бросал меня в реку возле дома, когда я был еще маленьким. Особого выбора не оставалось.

— Сколько лет тебе тогда было? — Она удивленно посмотрела на него.

— Год примерно, — сказал Юханссон и пожал плечами.

— И он не боялся, что ты утонешь?

— Нет, — ответил Юханссон. «Ты не знаешь моего брата».

Потом она приготовила для него обед. Не совсем на уровне Пии и по-прежнему с небольшим избытком овощей, но при мысли о том, как она выглядела, он показался настоящим чудом.

— Вкусно, — сказал Юханссон и кивком указал на свою пустую тарелку. — Где ты научилась так готовить?

— Братец обычно бросал меня в реку у дома, когда я была маленькой, — ответила Матильда. — Особого выбора не оставалось.

Потом позвонил Ярнебринг и сообщил, что не сможет прийти. Утечка на кухне у его дочери, как выяснилось, получила непредвиденные последствия.

— Вода попала в подвал. Я сожалею, но…

— Все нормально, — успокоил его Юханссон. — Мы увидимся в понедельник.

— Ты уверен? — спросил Ярнебринг.

— Абсолютно, — подтвердил Юханссон. — Звони, если понадобится найти настоящего водопроводчика.

— Денег нет, — вздохнул Ярнебринг. — Я только что заправил купленную у тебя машину. А чем ты будешь заниматься?

— Лягу на диван и почитаю материалы старых опросов, — сказал Юханссон.

Чисто из практических соображений он выбрал распечатку беседы с Маргаретой Сагерлиед, которую Ярнебринг уже приготовил для него. Самому рыться среди кип бумаг в полученных коробках у него и мысли не возникло.

Первый раз коллега Телль опросила певицу во вторник 2 июля 1985 года, через восемнадцать дней после исчезновения Жасмин. Их разговор начался четверть третьего пополудни и закончился пять минут шестого. Он продолжался почти три часа, и для опроса, проведенного в связи с обходом соседей, выглядел уникально долгим. Слишком часто все ограничивалось пятью минутами, необходимыми, чтобы позвонить в дверь и спросить того, кто ее открыл (это в лучшем случае), «не видел ли он или не слышал ли чего-нибудь». А поскольку такого почти никогда не случалось, обычно хватало и пяти минут. Но не в этот раз. Карину Телль отличали дотошность и системный подход, а Маргарету Сагерлиед — разговорчивость и доброжелательность. Протокол их беседы уместился на десяти страницах. Ее записали на магнитофон, затем распечатали, сократив и оставив только самое главное, и представили бывшей оперной певице, чтобы она своей подписью подтвердила правильность написанного.

И по сути там не оказалось ничего, о чем не рассказал ему Ярнебринг. За исключением той или иной детали. О том, что у Маргареты Сагерлиед были две кошки. Которых она, естественно, забрала с собой, отправляясь за город. Что никто из соседей не имел ключа от ее дома. Она оберегала свою личную жизнь. Никто не мог находиться у нее в жилище во время ее отсутствия, и она общалась исключительно с людьми своего возраста. И с таким же прошлым. И знала их всех уже много лет.

Все, что читал Юханссон, сильно его раздражало. Особенно потому, что он не мог понять причину своего беспокойства. Может, у нее имелся любовник или, по крайней мере, какой-то приятный кавалер, о котором она не хотела говорить? Лгала ли она или по-настоящему не понимала, кого мы ищем? Довольно молодой мужчина. С ее точки зрения, совершенно обычный и нормальный. Тот, кого она знает и кому доверяет, поскольку он не просто совершенно нормальный, но также образованный, вежливый и обходительный. Нисколько не похож на монстра, изнасиловавшего и убившего Жасмин.

Юханссон едва успел отложить в сторону бумаги, когда Карина Телль позвонила ему на мобильный.

— Карина Телль, — представилась она. — Я разговаривала с моим добрым другом Бу Ярнебрингом и поняла, что у тебя есть желание побеседовать со мной.

— Да, — подтвердил Юханссон. — У тебя нет возможности заглянуть ко мне мимоходом?

— Могу быть у тебя через полчаса, — сообщила она. — Я в тренажерном зале, и мне просто надо принять душ.

— Прекрасно, — сказал Юханссон. — Тогда я дам тебе…

— У меня есть твой адрес и код подъезда, — перебила она его. — Увидимся через полчаса.

«Деловая женщина», — подумал Юханссон.

«И пунктуальная», — добавил к этому, когда ровно через тридцать минут ему в дверь позвонили.

41 Вторая половина пятницы 23 июля 2010 года

— Садись, — сказал Юханссон и махнул рукой в направленииближайшего к себе стула. — Извини, что здороваюсь лежа, но я не в лучшей форме в последнее время. Могу я предложить тебе что-нибудь? — добавил он.

— Спасибо, ничего не нужно, — ответила Карина Телль. — Насколько я поняла, ты хочешь поговорить об убийстве Жасмин. И тебя особенно интересует старая оперная певица, которую я опрашивала, когда мы обходили соседей.

— Все так, — подтвердил Юханссон. — Я читал результаты обоих твоих общений с ней.

— У меня один вопрос. — Карина Телль улыбнулась ему. — Честно говоря, поскольку я знаю, кто ты, мне непонятно, почему ты вцепился именно в это старое дело. Ты не мог бы просветить меня?

— Главным образом мною правят эмоции, — признался Юханссон. — Расскажи-ка лучше ты мне. Помнишь, что она была за человек? Я никогда не встречался с ней, как ты понимаешь.

— Ну, я помню ее. Довольно эгоцентричная, мягко выражаясь. Она долго и охотно болтала о самой себе, о своей карьере певицы, обо всех приличных людях и знаменитостях, с кем она общалась. Хотя случившееся с Жасмин, похоже, сильно ее задело. Она говорила о ней со слезами на глазах. Описывала ее как совершенно очаровательную девочку. Жасмин несколько раз была у нее дома. Они музицировали на пианино и пели вместе.

— Как она жила? Расскажи, как все выглядело в доме. Ты помнишь это?

— Большая вилла. Мебель, ковры и хрустальные люстры. Картины и фотографии, всякие безделушки, цветочные вазы и комнатные растения в гостиной. Там было по меньшей мере десять больших снимков в серебряных рамках, представлявших ее в разных ролях, где она пела. И маленькая карточка ее покойного мужа. Хотя он удостоился лишь черной деревянной рамки. Она стояла на полке над камином. Ему, наверное, приходилось нелегко, бедняге. Две большие кошки жили у нее. С длинной шерстью, просто ужас какой-то. Я никогда не любила кошек.

— Их она брала с собой за город?

— Да, — подтвердила Карина и кивнула. — Само собой, я спросила ее об этом, и почти на сто процентов уверена, что она сказала правду. Кошек она увозила с собой в деревню.

— И никакой уборщицы? Никто не присматривал за домом?

— Нет, эту тему я развивала достаточно долго. Она очень четко выразилась по данному пункту. Сама следила за чистотой. Перед Рождеством и весной обычно обращалась в специализированную фирму по поводу генеральной уборки, мытья окон и всего такого.

— А как же сад? — спросил Юханссон. — Кто им занимался? Все чертовы цветы и домашние растения? Кто поливал их?

— Она сама. С удовольствием играла роль садовника, и ничто не указывало на обратное. У нее имелось множество фруктовых деревьев и клумб.

— Ясное дело, у нее была уборщица, — сказал Юханссон, толком не сумев скрыть своего раздражения.

«Маргарета Сагерлиед не относилась к тем, кто убирает за собой дерьмо», — подумал он.

— Почему ты так считаешь?

— Знаешь, мне очень трудно поверить, что она была из тех, кто лично занимается уборкой, стиркой, мытьем посуды и всем прочим.

— Почему бы и нет, — возразила Карина Телль. — Она была абсолютно здоровой, бодрой и подвижной. Выглядела значительно моложе своих лет.

— Я услышал тебя, — сказал Юханссон. — Но послушай, она уезжала на целых четырнадцать дней. По большому счету все время стояла жаркая солнечная погода. Ей наверняка требовался кто-то поливать цветы и домашние растения. Не говоря уже о газонах и клумбах.

— Об этом, насколько я помню, мы не разговаривали. Но, пожалуй, ты прав.

— Может, кто-то трудился на нее нелегально? Именно поэтому она ничего и не сказала?

— Я не додумалась до этого, — сказала Карина Телль и улыбнулась. — О том, что она использовала нелегальную рабочую силу. Мой промах. Мне было двадцать три года. Я всего год отработала в полиции. А тут пришлось опрашивать приятную, старую даму. Само собой, мне следовало спросить, не использует ли она нелегальную рабочую силу.

«Да, глупо, что ты не сделала этого, — подумал Юханссон. — Ты здорово лопухнулась».

— Один вопрос, — сказал он. — Второй опрос, который ты провела по телефону.

— Там особо не о чем говорить. Тогда ведь она сама позвонила мне. У нее был какой-то вопрос. Помнится, я начала спрашивать ее, не вспомнила ли она чего-нибудь еще. Не хотела ли добавить. Но куда там. Ее главным образом интересовало, как идут дела у нас. Я на самом деле по памяти записала тот разговор.

— Ты не увидела попытку что-то вынюхать?

— Нет, абсолютно нет. Все как всегда со старыми дамами, естественное беспокойство, любопытство. Мне помнится, она спрашивала, нашли ли мы автомобиль, который искали. Красный «гольф».

— И как ты отреагировала?

— Сообщила, что это больше не актуально. Свидетель изменил свое мнение. У нее самой не было ни водительского удостоверения, ни автомобиля. Она слабо разбиралась в машинах. Едва знала разницу между «вольво» и «саабом».

— И как ты решила эту проблему?

— Я была молодой и амбициозной в то время. Поэтому, разговаривая с ней в первый раз, естественно, взяла с собой фотографию красного «гольфа».

— И какова была реакция?

— Нет, она не узнала автомобиль. Те из ее друзей, кто водил машину, не ездили на микролитражках. По данному пункту она выразилась очень четко. У них речь шла о «мерседесах», «ягуарах», БМВ и подобных марках. Ее муж, если верить ее рассказу, всегда предпочитал большие американские модели… Когда он умер, после него остался «линкольн». По-моему, само мое предположение о том, что кто-то из знаменитостей может кататься на подобной мелюзге, она восприняла как оскорбление. Так она и сказала, когда я в первый раз показала ей фотографию «гольфа».

— Вы, значит, опрашивали ее у нее дома?

— Да, сначала расположились в гостиной и разговаривали, как я говорила, а перед моим уходом она захотела показать мне остальную часть дома.

— И ты приняла ее предложение?

— Естественно, — ответила Карина Телль. — За кого ты меня принимаешь?

— Рассказывай, — попросил Юханссон. — Как все там выглядело?

— Полно мебели, как я уже сказала. Всякие вещицы кругом, красивых хватало, естественно, антиквариат и ковры, хрустальные люстры и наверняка масса дорогих картин. Но при таком количестве все представлялось единой серой массой.

— Гостиная находилась внизу, на первом этаже?

— Да. — Карина кивнула. — Сначала большой коридор, когда входишь. Потом налево кухня и буфетная. Направо старая библиотека. У ее мужа, конечно, имелся кабинет, или рабочая комната. А прямо впереди находилась большая гостиная с застекленной верандой, выходящей в сторону сада. Именно там мы сидели, когда я опрашивала ее. Слева находилась столовая. В общем, это был неплохой дом, по-настоящему помпезный. Сегодня он, пожалуй, стоил бы несметную кучу денег.

— А второй этаж?

— Сначала прихожая. Прямо впереди, над гостиной, находилась большая комната, которая служила ее музыкальной студией. Там помимо всего прочего стоял огромный рояль. Помнится, я подумала тогда, что, наверное, нелегко далось затащить его туда по всем лестницам. Со студией соседствовала ее спальня с особой комнатой для нарядов, гардеробной, и большой ванной комнатой. Она и ее муж явно имели отдельные спальни в те времена, когда он был жив. Спальня и ванная мужа — он имел собственную тоже, хотя ее была по крайней мере вдвое больше, чем его, — находились со стороны улицы, насколько я помню. Была еще какая-то пошивочная со всевозможными швейными приспособлениями и материалами и пара небольших спален. Всего в доме, наверное, было восемь — десять комнат. Ну, существовала еще каморка для прислуги за кухней. Но она, конечно, пустовала много лет. При жизни ее мужа там обитала их домработница, но ее уволили уже через год после его смерти.

— Подвал?

— Да, подвал был. С входом из кухни, но его мне не показали. Она успела рассказать, что хранила там свои вина.

— Чердак?

— Туда я тоже не попала.

— Нет, значит, — констатировал он.

«Заставленный мебелью, — подумал он. — Всевозможные вещицы повсюду. Вина в погребе, одному богу известно, что на чердаке. Много не разнюхаешь зараз, даже при соответствующем настрое».

— Ты должен мне все рассказать. — Карина Телль наклонилась вперед и улыбнулась ему. — Почему тебя так заинтересовала Маргарета Сагерлиед и ее дом?

— По моему мнению, там все и произошло, — объяснил Юханнссон. — Именно там убили Жасмин.

— При всем к тебе уважении, — сказала Карина Телль и покачала головой, — в подобное мне ужасно, ужасно трудно поверить. Почему ты так считаешь?

— Просто я это чувствую, — ответил Юханссон и пожал плечами.

— О’кей, — сказала Карина Телль. — Я услышала тебя. Но в таком случае женщина, которая жила там, Маргарета Сагерлиед, об этом понятия не имела. В этом я абсолютно уверена. На тысячу процентов.

— Я согласен с тобой. Она наверняка находилась в полном неведении.

«Только позднее поняла, как обстояло дело, — подумал он. — И тогда весь ее мир разрушился».

— Тебе больше нечего добавить относительно этого расследования? — спросил Юханссон.

— Я достаточно часто думаю о нем, — призналась она. — По разным причинам. Один из моих клиентов, он тренируется в зале, которым я владею, жил в том же квартале, что и Жасмин, и Маргарета Сагерлиед, когда все случилось. Я вижу его пару раз в неделю.

— Кто он такой?

— Военный на пенсии, по-моему, даже стал генералом, прежде чем закончил службу. Ему уже восемьдесят. Выглядит не старше шестидесяти. Бодр и хорошо тренирован, ясная голова, — констатировала Карина Телль и улыбнулась Юханссону.

— Как его зовут? — спросил Юханссон.

— Аксель Линдерот, — сказала Карина Телль. — Я уверена, он есть в телефонном каталоге, а если нет, я могу достать его номер. По-моему, он вышел на пенсию в звании генерал-лейтенанта. Раньше трудился в штабе обороны. Возьми мою визитку, вдруг пригодится, — добавила она. Поднялась и положила свою карточку ему на стол.

— Спасибо, — сказал Юханссон.

— Рада буду услышать тебя. И готова помочь с твоим жиром на животе, он ведь совершенно тебе ни к чему.

— Очень любезно с твоей стороны, — сказал Юханссон. — Спасибо за участие, и обещаю тщательно взвесить твое предложение и с позитивным настроем.

«И тебе здорово повезло, что не я был твоим шефом в тот раз», — подумал он.

— Хорошо, — сказала Карина Телль. — Привет жене.

— Ты знаешь Пию?

— Она также тренируется у меня, — ответила Карина Телль. — Так делают все умные люди, которые заботятся о своем здоровье.

Потом она ушла. Кивнула, улыбнулась, закрыла дверь в его кабинет.

«А ты лежишь здесь, — подумал Юханссон. — В полном одиночестве, жирный и оказавшийся на задворках жизни, и едва можешь повернуться на собственном диване. Хотя больше нет никакой головной боли, никакого беспокойства. Легко дышится даже. Скоро я доберусь до тебя. Скоро я доберусь до тебя, несмотря на все утверждения, что ты даже не существуешь».

42 Вторая половина пятницы 23 июля 2010 года

Юханссон устал, но заснуть ему не удавалось. Он лежал на своем диване, ворочался, пристраивал по-разному здоровую левую руку, но никак не мог избавиться от посторонних мыслей. Сон не приходил, и у него не осталось другого выбора.

— Матильда, — крикнул Юханссон. — Где ты, черт возьми! Она появилась как по мановению волшебной палочки, наверное, стояла на старте за закрытой дверью его кабинета, самое большее через секунду предстала перед ним, и Юханссон сразу же почувствовал себя гораздо бодрее.

— Что случилось? — спросила Матильда.

— Ничего, — ответил Юханссон. — Жизнь прекрасна. Просто небольшая учебная тревога. Но раз уж ты все равно здесь, может, выяснишь для меня один телефонный номер?

Он показал на визитную карточку, которую Карина Телль положила на придиванный столик.

— Он же значится там, — сказала Матильда. — Карина Телль, ее номер…

— На обратной стороне, — буркнул Юханссон.

— Аксель Линдерот?

— Точно, — произнес Юханссон с неожиданной теплотой в голосе. — Умная девочка. Он живет в Бромме. Военный на пенсии.

— О’кей, шеф. Еще что-нибудь?

— Тройной эспрессо. Самого крепкого сорта. Никакого молока.

— Coming right up^[344], — сказала Матильда и исчезла.

«Шеф, — подумал Юханссон. — Почему она называет меня так? Она ведь не полицейский?»

— Ты хочешь, чтобы я набрала этот номер для тебя?

Матильда посмотрела на него с невинной миной.

— Да, я хочу, чтобы ты это сделала, — подтвердил Юханссон.

— Набери лучше сам, — сказала Матильда. — Тебе важно тренировать моторику.

Закрывая за собой дверь, она обернулась:

— Позови, если еще понадоблюсь, шеф.

— Шустрая девочка, — пробормотал Юханссон. — Ей палец в рот не клади. Я должен поговорить с ней о ее татуировках.

Потом он набрал номер генерала на пенсии, по ходу размышляя, что ему сказать.

«Совру немного, — подумал Юханссон. — Если он был генералом в штабе обороны, наверняка не полезет в бутылку».

Генерал ответил на первом сигнале.

— Линдерот, — сказал он. И, судя по голосу, соответствовал ожиданиям Юханссона.

— Юханссон. Надеюсь, я не отвлек генерала от важных дел, но у меня есть один вопрос. Меня интересует…

— Я знаю, чего ты хочешь, — перебил его Линдерот. — Карина Телль, мой личный тренер, позвонила мне и все рассказала.

Явно привык сразу брать быка за рога.

— Если дело спешное, у нас есть одна проблема, — сказал генерал. — Завтра рано утром я уезжаю в Сконе. Собираюсь недельку поиграть в гольф.

— Я могу быть у тебя в течение получаса, — предложил Юханссон.

— Договорились, — согласился генерал.

— Матильда! — крикнул Юханссон, положив трубку.

«Пожалуй, стоит спросить ее», — подумал он, когда они ехали в Эппельвикен в Бромме с целью посетить генерал-лейтенанта на пенсии.

— Меня интересует одно дело, — сказал Юханссон.

— Так просто спроси, — ответила Матильда.

— Почему ты называешь меня шефом?

— Я слышала, что ты был суперполицейским. Шеф в СЭПО и шеф Государственной криминальной полиции. Пока не завязал с работой.

— Ага, — проворчал Юханссон. — Значит, ты в курсе.

— Сначала, когда увидела, как ты живешь, я приняла тебя за одного из наших обычных заказчиков.

— Самых обычных?

— Да, за простого бюрократа, потерпевшего крушение, несмотря на парашют. Но, конечно, если хочешь, я могу называть тебя директором.

— Шеф годится, — сказал Юханссон.

«Сообразительная девчонка. А татуировки можно и вывести».

— Естественно, шеф. Пусть так и будет.

— Эппельвиксгатан, — приказал Юханссон.

— Я знаю. — Матильда кивнула в сторону приборной панели. — Я уже забила адрес в наш навигатор.

Юханссон также ограничился кивком.

«Что общего между такой, как она, и таким, как я?» — подумал он. Непонятная грусть прокралась в его душу, и ему стало немного не по себе.

Она умела водить спокойно и уверенно. Почти как его лучший друг, когда был в хорошем настроении.

— Мне кажется, лучше, если я посижу в машине, — сказала Матильда, остановившись перед желтой деревянной виллой.

— Почему?

— Ну, он военный на пенсии, — объяснила Матильда. Потом подалась вперед и сунула его диктофон ему в нагрудный карман пиджака. — Так тебе не придется делать записи. Я уже включила его. Зарядки хватает по меньшей мере на сутки. Если не захочешь показывать его собеседнику, пусть остается в кармане. Ты легко с ним справишься.

— Спасибо, — сказал Юханссон. — Спасибо, Матильда. Очень мило с твоей стороны.

43 Вторая половина пятницы 23 июля 2010 года

— Кофе, сок, вода, — предложил Аксель Линдерот, показав по порядку на стальной термос, кувшин с красным соком и бутылку минералки «Рамлёса» самого большого объема, которые вместе с двумя стаканами и двумя чашками из белого фарфора с эмблемой оборонительных сил он поставил на деревянный столик в саду, где они сидели.

— Вода будет в самый раз, — сказал Юханссон.

«Ему не нужна униформа, — подумал он. — Худой, хорошо тренированный, загорелый, белые хлопчатобумажные брюки и красная рубашка поло. Выглядит максимум на шестьдесят. Как хорошо тренированный шестидесятилетний мужчина».

— Мы с моей тогдашней супругой, я вдовец уже пять лет, переехали сюда в семьдесят втором, — сказал генерал. — Как видишь, по-прежнему здесь живу. Трое наших сыновей давно разъехались кто куда. Взрослые мужики. Старшему сорок один, среднему сорок и младшему тридцать девять.

— Шли прямо один за другим, — заметил Юханссон.

«Им было шестнадцать, пятнадцать и четырнадцать, когда исчезла Жасмин. Примерно так», — подумал он. Ему даже не понадобилось особо задумываться.

— Да, — сказал генерал и улыбнулся. — Самому мне подходило к сорока, когда родился первый из них. Жена была, конечно, на восемь лет моложе меня, но все равно требовалось спешить, если мы хотели продолжить род Линдеротов.

— Где ты находился в июне восемьдесят пятого, когда все случилось? Когда исчезла малышка Жасмин.

— На Ближнем Востоке, в командировке по линии ООН, в секторе Газа. Поэтому я избежал удовольствия общаться с твоими коллегами. Моей жене и парням, к сожалению, так не повезло.

— Они были дома, — констатировал Юханссон.

— Нет, — сказал бывший генерал. — Нет, но твоим коллегам понадобилась масса времени, чтобы это понять.

— Это, к сожалению, рутина. Неприятная, но необходимая, — подчеркнул Юханссон.

— Ясное дело, — констатировал генерал с угрюмой миной. — Супруга и мальчики уехали в Сконе до выходных навестить ее родителей. Бабушку и дедушку ребят. Они вернулись домой через несколько дней после того, когда девочка исчезла. Имелись авиабилеты, масса свидетелей в Сконе, кроме того, родители моей жены. Но это ни капельки не помогло. Один из твоих коллег оказался исключительно занудным и тупым. Маленький толстяк. Супруга звонила мне в Газу и рыдала. Я разозлился до чертиков и набрал телефон тогдашнего главы полиции. Хороший парень, мы были знакомы со времени его работы в СЭПО. И тот взял этого идиота за ухо. Показал ему, где раки зимуют. Тогда наконец настали тишина и покой для моей второй половины и мальчиков. Случившегося ведь хватило за глаза, ужасная история. Хотя любой полицейский должен был понять, что все произошло не здесь.

«Опять этот чертов Бекстрём», — подумал Юханссон и спросил:

— Ты не веришь, что это могло случиться здесь?

— Конечно же нет. Подобное видно с первого взгляда. Не тот район, не те люди. Кроме того, из соседей дома находились одни пенсионеры. Еще воды? — спросил генерал и кивнул в направлении пустого бокала своего гостя.

— Спасибо, — ответил Юханссон. — Да, спасибо.

— Я помню, было много разговоров относительно маленького красного автомобиля, якобы стоявшего здесь в тот вечер. На углу, в начале Майбломместиген, — продолжил генерал и показал направление рукой. — В ста метрах вниз по улице, — объяснил он. — По-видимому, он стоял перед домом Юхана Нильссона.

«Юхан Нильссон? Где-то я слышал это имя», — подумал Юханссон.

— Поправочка. — Генерал улыбнулся. — Домом, где некогда жил Юхан Нильссон. Он уже умер, когда все случилось. Но его супруга, точнее, вдова проживала там по-прежнему.

— Маргарета Сагерлиед, — сказал Юханссон.

— Прямо в точку, — констатировал генерал. — Урожденная Свенссон, Маргарета Свенссон, но это относилось к тем немногим вещам, о которых она предпочитала не рассказывать. В отличие от всего прочего, о чем любила болтать.

— Какая она была?

— Надменная, занудная, чертовски эгоцентричная. Ее супруг, наоборот, был хорошим парнем. Мы с ним ели раков и пили пиво. Он, пожалуй, мне в отцы годился, но это нам абсолютно не мешало. Хорошо разбирался в бизнесе. Торговал оптом мясом и мясными продуктами в Орсте и Эншеде. Вдобавок владел несколькими продуктовыми магазинами в городе. Его жена, оперная певица, во всяком случае, не испытывала никаких материальных проблем.

— Насколько я понимаю, они поздно поженились.

— Да, Юхан рассказывал об этом. О тех годах, когда ухаживал за ней, пока она не сказала «да». И всех других, потребовавшихся, чтобы он понял, что ему, пожалуй, стоило найти им другое применение.

— Он был угрюмым?

— Нет, ни в коей мере. Добродушным, милым и порядочным, щедрым. Но после нескольких порций грога и с глазу на глаз мог разоткровенничаться.

— У него не было никаких связей? Детей от прежних связей, я имею в виду.

— Нет. Он часто с сожалением говорил об этом. И восторгался моими парнями, насколько мне помнится. Да, ему, пожалуй, нелегко приходилось с женой, — констатировал генерал и вздохнул. — А тот красный автомобиль, «гольф» вроде бы, как мне жена рассказывала… По-моему, тебе не стоит особенно на нем зацикливаться.

— Почему ты так считаешь? — спросил Юханссон. — Почему не стоит?

— Принимая в расчет то, кто якобы видел его. Наш местный придурок. До ужаса деловой мужичонка, совавший свой нос во все между небом и землей.

— О чем ты? Куда он совал нос?

— Да во все на свете, — сказал генерал. — Общество домовладельцев, школьный союз, родительский комитет, потом он собирался создать нечто вроде соседского дозора для защиты местных жителей от преступников, организовать присмотр за стариками нашего района, устраивать праздники всего квартала, совместное празднование Рождества. Общими усилиями транспортировать тех, кто пожелал отпраздновать Рождество, но случайно выпил лишнюю рюмку. По большому счету все было за гранью разумного, если ты спросишь меня. Маленький, худой, он ходил кругом вечерами со своей большой черной собакой, и при виде их создавалось впечатление, что именно псина выгуливает его.

— Ты помнишь, чем он занимался?

— Он был каким-то там юристом. По-моему, трудился в Государственном ревизионном управлении. Наверняка интересная жизнь.

— Он еще жив?

— Нет, умер. Через несколько лет после трагедии с маленькой девочкой. Сердце, если я правильно помню. Здесь нечему удивляться, когда человек постоянно беспокоился обо всех и обо всем.

— Значит, у Юхана Нильссона не было детей?

— Нет, — сказал генерал.

— А его жена? — поинтересовался Юханссон. — Когда муж умер, у нее был большой круг общения?

— Я бы так не сказал, — ответил генерал. — Пожилые люди вроде нее, с таким же прошлым. Из сферы культуры, как говорят. Она ведь главным образом жила одна. Среди соседей не пользовалась особой популярностью. С ней здоровались, но этим все по большому счету и ограничивалось.

— Большой дом, — сказал Юханссон. — Кто-то ведь наверняка помогал ей? И с ним, и с садом.

— При ее муже у них жила домработница. Время от времени устраивались банкеты, и тогда они нанимали дополнительный персонал. Я и моя жена посещали их несколько раз, несмотря на нашу разницу в возрасте. Так вот домработница ушла, как только Юхан умер. Мне кажется, она съехала еще до похорон. О причине болтали разное.

— Почему, как ты думаешь?

— Маргарета Сагерлиед была тяжелым человеком. Не самым приятным в общении.

— А потом она сама заботилась о себе?

— Вовсе нет, — ответил генерал. — Почти сразу же обзавелась новой помощницей. Но они обычно выдерживали не больше года и уходили. Пока у нее не появилась Эрика, Эрика Бреннстрём.

— Эрика Бреннстрём?

— Замечательная личность, хороший человек и терпеливая, — сказал генерал и улыбнулся. — Норландка, вы норландцы настырные. Она проработала у Сагерлиед несколько лет. Пока та сама не переехала отсюда. По-моему, Маргарета Сагерлиед продала дом весной через год после убийства девочки. Весной восемьдесят шестого. Я почти на сто процентов уверен в этом. У меня состоялась новая командировка в Газу поздно осенью, а когда я вернулся перед самым Рождеством, ее дом уже был выставлен на продажу. Мы с женой присматривались к нему, но он был слишком дорогой уже тогда, не про нас. Маргарета Сагерлиед, конечно, переехала в город. Купила какую-то квартиру в Остермальме, а ее хоромы здесь стояли пустыми.

— Когда Маргарету Сагерлиед опрашивала наша общая знакомая Карина Телль, та решительно отрицала, что привлекает какой-либо наемный персонал. По ее утверждению, она всем хозяйством занималась сама. Зачем ей было так говорить?

— Эрика работала на нее без оформления, — объяснил генерал.

— Почему ты так думаешь?

— Так, по крайней мере, она делала, когда помогала мне и моей жене с уборкой.

— Эрика Бреннстрём, — повторил Юханссон.

— Эрика Бреннстрём, — подтвердил генерал. — Ее мужик нашел новую пассию и ушел к ней. А у Эрики остались на руках две девочки, которых она поднимала одна. Ей было тридцать пять в то время. Сейчас, наверное, под шестьдесят. Жила на острове Лилла Эссинген вместе с дочерьми.

— Ты не знаешь, она жива? — спросил Юханссон.

— Насколько мне известно, да, — сказал генерал. — Я разговаривал с ней на прошлой неделе. Встретил в трамвае, идущем из Алвика. Она направлялась навестить какую-то подругу в Нокебю.

— Ты знаешь номер ее телефона?

— Угу, — сказал генерал. — Я спросил ее, нет ли у нее желания поддерживать чистоту у такого старика, как я.

— Она не возражала?

— Нет, само собой, — сказал генерал. — Я дам тебе ее номер. Он записан в моей книжке. Она лежит в коридоре.

«Сейчас самое время распрощаться, и единственным объяснением может быть то, что уже слишком поздно, — подумал Юханссон. — Эрика Бреннстрём, убиравшаяся у Маргареты Сагерлиед в течение нескольких лет, имела двух девочек. Интересно от кого? Кто тот мужчина, который бросил ее?»

44 Вторая половина пятницы 23 июля 2010 года

Наконец он дома. Дома в любом случае лучше всего. И так было всегда и особенно сейчас.

«Все идет как по маслу», — подумал Юханссон.

Он крепко держал в руке палку с резиновым наконечником, Матильда открыла ему дверь, он двинулся вперед, стараясь не задеть больную руку, и как только переступил собственный порог, ему в голову пришла отличная идея. Просто феноменальная.

— Альф Хульт, — сказал Юханссон и кивнул Матильде. — Альф Хульт.

— Альф Хульт?

— Точно, — сказал Юханссон. — Альф Хульт.

45 Вечер пятницы 23 июля 2010 года

Вперед двигалось не только его расследование. Физическое состояние также улучшалось день ото дня. Никаких великих побед. Однако он медленно, но верно возвращался к той жизни, которую раньше вел. С тем же, что происходило в его голове, все обстояло гораздо сложнее. Абсолютно хаотично и вне всякой логической схемы или временного графика. Плюс еще головная боль, мучившая его почти ежедневно.

«Всему свое время, — обычно думал он. — Всему свое время».

Красивый вечер. После недолгих уговоров жена согласилась поужинать на лоджии, как они привыкли делать, когда погода не доставляла им больших проблем. Лестницу наверх он преодолел своими силами. Без палки, она бы только мешала, на собственных ногах, держась левой рукой за перила, чтобы не упасть. Пия шла сзади, хотя он и пытался убедить ее не делать этого.

— Я же сломаю тебе руку или ногу, если завалюсь на тебя, — сказал Юханссон.

«Упрямая как черт», — мысленно возмутился он.

«Он снова становится самим собой, — пришла к выводу его жена. — Непокорный, как старый конь».

Когда они пили кофе после трапезы, Юханссон рассказал ей о блестящей идее, посетившей его всего пару часов назад.

— Я пригласил к нам Альфа на обед завтра, — сказал он.

— Альфа?

— Альфа Хульта.

— Своего зятя?

— Да, — кивнул Юханссон.

— Он придет вместе с Анной? — спросила Пия, не сумев толком скрыть удивление.

— Анной? Какой Анной?

— Твоей сестрой. Твоей младшей сестрой.

— Да, понятно, я знаю, что она моя младшая сестра. Нет, он придет без нее. Будем только Альф и я.

— Ага, но мне трудно даже представить тебя в одной комнате с ним, — сказала Пия, у которой еще свежи были воспоминания о ряде встреч семейства Юханссон.

— Прошу, отнесись к этому спокойно. У Альфа много положительных сторон. В определенном смысле он просто замечательный человек.

— А у меня раньше не создалось впечатления, что ты хорошего мнения об Альфе, — возразила Пия. — Почему у тебя внезапно возникло желание встретиться с ним?

— Я нанял его, — ответил Юханссон.

«Лучшая идея с тех пор, как я заехал к Гюнтеру и тем самым спас собственную жизнь».

46 Первая половина субботы 24 июля 2010 года

Альф Хульт был ревизором на пенсии. Мужем младшей сестры Юханссона Анны, последнего ребенка в семействе мамы Эльны и папы Эверта. Родившейся через пять лет после следующего по старшинству, бывшего шефа Государственной криминальной полиции Ларса Мартина Юханссона.

Всю свою профессиональную жизнь Альф Хульт трудился в Ревизионном департаменте Сольны. Почти сорок лет, с тех пор как получил диплом экономиста и вплоть до выхода на пенсию. Его вполне обоснованно опасались все физические и юридические лица, становившиеся для него «объектом проверки».

Старший брат Юханссона откровенно его недолюбливал. По мнению Эверта, Хульт представлял угрозу для любой формы нормального предпринимательства и человеческой жизни вообще, и он, даже будучи трезвым, заявлял об этом вслух.

Но Альфа Хульта подобное мнение волновало меньше всего. С орлиным профилем, высокий, худой и хорошо тренированный, он ходил и сидел с небольшим наклоном вперед после многих лет, проведенных за письменным столом, где он разбирался с всевозможными попытками его оппонентов улизнуть от выполнения гражданского долга и общественных обязанностей. К робкому десятку он также не относился и на банкете в честь пятидесятилетия своей жены, где во имя святой родственной любви пришлось присутствовать старшему брату Эверту, за кофе и коньяком даже прочитал нотацию своему шурину:

— Брат, похоже, считает, что у меня слишком длинный нос, но пока еще никому не удавалось его прищемить.

Выйдя на пенсию, Альф Хульт для начала занялся генеалогическими изысканиями. Страстно и с той же основательностью, объективностью и точностью, с какой ранее вгрызался в чужую бухгалтерию. Поскольку его дотошность распространялась не только на себя самого, но и на других, он уже в течение нескольких лет руководил преуспевающей фирмой в данной области, являясь и шефом, и единственным работником. Естественно, он также исследовал обширную родню своей любимой супруги. Сделал это в своей обычной манере, не позволив себе даже малейших исторических неточностей, и, естественно, навлек на себя двойное недовольство со стороны обоих патриархов семейства, как папы Эверта, так и его старшего сына, которого все называли Маленьким Эвертом вплоть до дня, когда его отец в первый раз заговорил о неизбежном.

— С настоящего момента я больше не хочу, чтобы вы называли моего старшего сына Маленьким Эвертом, — сказал Большой Эверт. — Сейчас мы два Эверта, и это правильно, поскольку именно он получит бразды правления после меня.

«Ты, Альф, должен стать моим Шерлоком Холмсом, поскольку я Майкрофт», — подумал Ларс Мартин Юханссон, когда ему в голову пришла блестящая идея. Майкрофт Холмс был старшим братом великого сыщика, и ему даже не требовалось вставать с его удобного кресла, чтобы раскрыть самые сложные преступления. Пожалуй, такая аналогия в данный момент подходила ему лучше всего, поскольку он сам сейчас проводил большую часть времени лежа на диване в своем кабинете. Таким образом, он мог получить все необходимые данные, и у него также не возникло ни малейших проблем с тем, чтобы вспомнить имя старшего из братьев Холмс.

Сейчас собственный Шерлок Юханссона, бывший главный ревизор Альф Хульт, сидел справа от него, слегка наклонившись вперед в кресле, которое он подтащил к дивану, чтобы его шурину не понадобилось лишний раз напрягаться. Как всегда сосредоточенный, готовый к встрече с самыми изощренными, коварными намерениями и хитроумными ловушками.

— Маргарета Сагерлиед и ее муж Юхан Нильссон, — задумчиво произнес Альф Хульт и кивнул в сторону собственных записей.

— И старая уборщица Сагерлиед, Эрика Бреннстрём, — добавил Юханссон.

— Ну, не очень и старая, — проворчал Хульт. — Если твои данные верны, она, наверное, на несколько лет моложе нас с тобой.

— Никаких проблем с ними не будет? — поинтересовался Юханссон. — У меня есть личный код Сагерлиед. Что касается Эрики Бреннстрём, я знаю только имя и номер телефона, который дал тебе.

— Никаких, — подтвердил Альф Хульт, легко качнув головой. — Что ты хочешь знать?

— Все, — ответил Юханссон.

— Все, — повторил его зять. — Тогда, пожалуй, стоит объяснить тебе, что подобное может легко зашкалить в части расходов.

— Не имеет значения, — сказал Юханссон, небрежно махнув рукой, он ведь был вторым по состоятельности в семье.

— Ты хочешь получить все в течение недели?

— Точно, — подтвердил Юханссон. — То есть у тебя хватает времени выкурить три твои трубки.

«А Майкрофт ведь, кажется, курил сигары», — подумал он.

— Конан Дойл никогда не был моим любимым писателем, — констатировал Альф Хульт. — Слишком уж он идеалист, на мой вкус.

47 Понедельник 26 июля 2010 года

Понедельник. Новая неделя и еще один день его жизни, который прошел почти впустую. Завтрак, лечебная гимнастика, плановый визит к Ульрике Стенхольм сорока четырех лет без намека на морщины на гладкой белой шее. Невролога, дочери священника. Очень похожей на белку, когда она крутила своей головкой с белой, коротко подстриженной шевелюрой.

— Как у тебя дела?

— Двигаюсь вперед, — сказал Юханссон.

«Черт с ней, с постоянной головной болью, с давлением в груди и с бесполезным придатком, в который превратилась правая рука. Кончай ныть».

— У меня такое же впечатление, что ты двигаешься вперед, — согласилась она. — Физиотерапевт очень тобой довольна, кстати. И по словам Пии, у тебя дома тоже все работает как часы.

— А как твои дела? — поинтересовался Юханссон.

— Ничего. — Ульрика Стенхольм покачала головой. — Я просмотрела все бумаги отца. Все пакеты и картонные коробки, и, будь уверен, действовала очень тщательно. Но не нашла ничего, кроме заколки и конверта, в котором она лежала.

— Но что-то ты все-таки, наверное, нашла, — возразил Юханссон.

— Ничего, касающегося Жасмин. Несколько старых программ выступлений Маргареты Сагерлиед в церкви Бром-мы, пару приглашений моим родителям на ужин к ней домой в ту пору, когда ее муж еще был жив, несколько старых фотографий, скорее всего сделанных, когда папа и мама гостили у нее и ее мужа. На одной она поет в церкви. По-моему, ее сделали во время рождественской мессы в семидесятые. Я положила их сюда, — сказала она и протянула коричневый конверт.

— Это все?

— Да, все, — ответила Ульрика Стенхольм. — А как дела у тебя?

— Нормально, — сказал Юханссон. — Скоро я возьму его.

— Ты знаешь, кто это? Можешь рассказать?

Ульрике Стенхольм с трудом удалось скрыть удивление.

— Обещаю, ты первой все узнаешь, — заверил Юханссон. «Почему я так сказал?» — подумал он.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Я чувствую себя предателем, — поведал его лучший друг три часа спустя.

— Я слушаю, — сказал Ларс Мартин Юханссон, уже просчитав, как обстояло дело.

Повторилась обычная история с семейными отношениями и неожиданными сложностями, порой возникающими на ровном месте. Все началось с того, что у Ярнебринга появился новый автомобиль. И пусть он даже получил его за полцены, по мнению супруги Ярнебринга, у них хватало проблем поважнее и было куда тратить деньги. Особенно у двоих людей, живущих на ее зарплату полицейского и его пенсию.

— И что тебе пришлось сделать? — спросил Юханссон, хотя уже знал ответ.

— Сдался, — ответил Ярнебринг. — Она купила горящую путевку для нас в Таиланд. Отпуск любви. По ее мнению, ей надо взять бразды правления в свои руки, если она хочет сохранить меня. Всего только неделя.

— В разгар шведского лета, — констатировал Юханссон, внезапно почувствовав возбуждение, которое отныне неизменно приходило на смену его головной боли, неприятным ощущениям в груди, страхам, злости и унынию.

— Ах, эти женщины… — проворчал Ярнебринг.

— Я справлюсь, — сказал Юханссон.

«Только обещай ничего не говорить моему брату».

— Я уже разговаривал с твоим братом, кстати, — сообщил Ярнебринг, словно научился читать чужие мысли.

— И что он сказал?

— Что не стоит позволять бабам командовать. А потом порекомендовал несколько хороших мест в Таиланде.

«Похоже на Эверта», — подумал Юханссон.

Как только Ярнебринг покинул его, вошла Матильда и принесла ему большую чашку чая и бутерброд. Грубый ржаной хлеб, салат, порезанные кружочками помидоры, все от души покрыто слоем вяленого мяса. И он снова испытал угрызения совести.

— За мной так не ухаживали с тех пор, как я в раннем детстве лежал дома больной, — сказал Юханссон.

Матильда кивком указала на ящики с бумагами, стоявшие на полу рядом с диваном:

— Работаешь над каким-то старым делом? Ты же знаешь, насколько важно для тебя сохранять спокойствие и не нервничать? Тебе надо научиться расслабляться.

— Случай как случай, — проворчал Юханссон. — Старое нераскрытое убийство.

— Убийство — это круто.

— Не будь ребенком, — сказал Юханссон и покачал головой. — Там нет ничего крутого. Просто грустная история. И ужасная к тому же.

— Если хочешь, я могу тебе помогать.

— Вряд ли получится, — сказал Юханссон.

— Почему же?

— Материалы расследования считаются секретными как раз для того, чтобы любопытные личности вроде тебя не могли в них копаться.

— Можешь не беспокоиться относительно меня, — сказала Матильда. — Я умею держать язык за зубами.

— О’кей, — сдался Юханссон, которому в голову пришла еще одна ценная мысль. — Ты умеешь искать в Сети?

— Не так хорошо, как Лисбет Саландер^[345], но я справлюсь. «Какая еще Лисбет Саландер?» — подумал Юханссон.

— Ты, пожалуй, могла бы отобрать из Интернета все, что найдешь, о человеке по имени Йозеф Саймон.

— Понятно, смогу. Ты скоро узнаешь о нем все, — пообещала Матильда. — Он и есть главный злодей?

— Нет, — усмехнулся Юханссон. — Он — врач, родился в 1951 году. Прибыл в Швецию в качестве политического беженца из Ирана в семьдесят девятом. В девяностом покинул Швецию и перебрался в США. Вероятно, ужасно богат. Трудится в области фармакологии.

— Почему тогда он так интересует тебя?

— Я хочу знать, как он справился со своим горем, — ответил Юханссон.

Пия приходит домой и спрашивает, как он себя чувствует.

— Хорошо, — отвечает Юханссон и улыбается, несмотря на боль в голове и давление в груди. Пусть он всего четверть часа назад проглотил еще пару пилюль, которые должен принимать только в случае крайней необходимости. Но всевозможные страхи внезапно навалились на него, словно он был беззащитным ребенком, и его единственным спасением могло стать небольшое помутнение рассудка, которое дарила маленькая белая таблетка.

— Как жемчужина в золоте, — врет Юханссон. — Подходи и садись. Расскажи, как дела в банке, любимая.

«Почему я так сказал? — думает он. — Почему просто не спросил, как дела на работе?»

* * *

Вечером позвонил его зять и сообщил, что все идет по плану и пока он не столкнулся ни с какой непреодолимой проблемой.

— Я по большому счету разобрался с Эрикой Бреннстрём и двумя ее дочерьми, — поведал он.

— Ты нашел их отца?

— Да, — ответил Альф Хульт. — Он один у обеих. Его зовут Томми Хёгберг, родился в 1956-м. На три года младше Эрики Бреннстрём, которая родилась в пятьдесят третьем. Старшая из их дочерей, Каролина, появилась на свет в семьдесят пятом, а ее младшая сестра, Джессика, в семьдесят девятом. Эрика никогда официально не была замужем за Томми Хёгбергом, но они сожительствовали, и он признал отцовство в обоих случаях. Тебе послать все по факсу или по электронной почте?

— По факсу, — сказал Юханссон. — Тогда мне не придется мучиться со всеми маленькими клавишами на компьютере, — объяснил он.

«Отцовство, значит, парень признал».

— Судя по налогооблагаемым доходам, папаша, похоже, не отличался особым трудолюбием. Пожалуй, тебе стоит узнать через твоих коллег, не засветился ли он на криминальном поприще тоже. Интуиция подсказывает мне это.

— Вот как, — сказал Юханссон.

«Интересно, а у Томми Хёгберга нет ли за душой чего-либо, в чем он хотел бы признаться?» — подумал он.

Юханссон закончил разговор и едва успел отложить в сторону телефон, прежде чем заснул.

48 Вторник 27 июля 2010 года

Утро он, как обычно, потратил на попытки вернуть себе здоровье. Когда они с Матильдой возвращались с занятий лечебной физкультурой, она предложила ему немного прогуляться пешком по кварталу, где он жил.

— Я ведь уже тренировался, — попробовал роптать Юханссон.

— Запомни, — строго сказала Матильда, — тренировок много не бывает.

Он неохотно подчинился. Был слишком усталый, чтобы возражать. Когда они наконец вошли в его подъезд, у него по лицу ручейками бежал пот, хотя он прошел не более километра, и ему понадобилось на это двадцать минут. Его сердце колотилось как бешеное, и боль уже охватила лицо и лоб. Матильда незаметно бросила на него, когда они стояли в лифте, быстрый обеспокоенный взгляд.

— Ты полежи пока, а я приготовлю обед, — сказала она. Открыла ему дверь и осторожно придержала его висящую правую руку, когда он переступал через порог.

«Ну как, довольна теперь?» — подумал Юханссон, в то время как Матильда подкладывала ему подушки под спину.

— Я не собиралась убивать тебя, — сказала Матильда. — Но когда-то ты должен начинать двигаться. Ты удобно устроился?

— Кончай нянчиться со мной, — проворчал Юханссон. — Позаботься лучше о том, чтобы у меня было чем перекусить. И дай мне бумагу, которая лежит на факсе.

Эрика Бреннстрём родилась в 1953 году в окрестностях Хернёсанда. Там же прошли ее детство и юность, а когда ей исполнилось двадцать лет, она перебралась в Стокгольм и начала трудиться санитаркой в больнице в Худдинге. И там встретила Томми Хёгберга, который был на три года младше ее, всюжизнь прожил в Стокгольме, изучал автодело в профессионально-техническом училище и работал автослесарем.

Они поселились вместе в квартире в Флемингсберге. И нажили двоих детей, Каролину, появившуюся на свет в 1975 году, и ее младшую сестру Джессику, родившуюся в 1979-м. А через четыре года после рождения младшей дочери, в 1983 году, Эрика и Томми разъехались. Он остался жить в Худдинге и в том же году обзавелся новой сожительницей 1964 года рождения. Тоже сотрудницей местной больницы и тоже санитаркой. А Эрика забрала с собой дочерей и переселилась на остров Лилла Эссинген. Она стала работать на полставки в больнице Святого Георгия, и больше ни один мужчина не упоминался рядом с ее именем ни в каких доступных источниках.

«Полставки в больнице Святого Георгия, — подумал Юханссон. — Идет 1983 год, она переезжает в город вместе с двумя маленькими дочерьми. Вероятно, тогда начинает убираться у Маргареты Сагерлиед. Ее парень нашел новую подругу, на одиннадцать лет младше Эрики, и ей наверняка нужны все деньги, какие она только в состоянии заработать».

Его дотошный зять с помощью регистра народонаселения и деклараций о доходах отследил мужчину, являвшегося отцом ее детей. Через два года после того, как у него родился четвертый ребенок, в 1985-м, он снова живет один. По новому адресу в Худдинге. Работодатель остался прежний, но доходы Томми стали падать одновременно с тем, как компенсация из страховой кассы начала возрастать.

«Он, вероятно, стал много пить», — подумал Юханссон чисто интуитивно, поскольку привычка мыслить подобным образом кое для кого из его коллег становилась неотъемлемой частью профессии. — Сожительница выгоняет его. И как он поступает? Пытается снова подкатиться к Эрике? Неужели все обстоит столь плохо, что он находит ее у новой работодательницы в большой красивой вилле в Бромме?»

Еще год спустя, скорее всего, произошло нечто более драматическое. Его доходы составили менее чем половину прежних, но никаких компенсаций от страховой кассы он больше не получал. Юханссон взял мобильник и позвонил своему бывшему коллеге комиссару Херманссону из криминальной полиции Стокгольмского лена.

— Юханссон, — представился он.

— Здравствуй, Ларс. Надеюсь, у тебя все нормально?

— Лучше не бывает, — солгал Юханссон.

— Что я могу для тебя сделать? — поинтересовался Херманссон.

— Не мог бы ты пробить мне одного человечка? Его зовут Хёгберг, Томми Рикард, родился в пятьдесят шестом…

— Секунду, только сяду к компьютеру. Ага, слушаю…

— Хёгберг, Томми Рикард, родился 16 февраля пятьдесят шестого года. Последний известный адрес…

— Я нашел его, — перебил босса Херманссон. — Живет во Флемпане. Диагональвеген, 14 во Флемингберге.

— Рассказывай, — скомандовал Юханссон.

— Всего понемногу, всякая ерунда, главным образом. Похоже, у него проблемы с алкоголем. Первый раз попался за вождение в нетрезвом виде в девяносто третьем, последний раз по той же причине в 2006-м. Плюс за незаконное вождение. Права у него отобрали еще в девяносто шестом.

— А позднее? После 2006-го?..

— Нет, — сказал Херманссон. — Он, похоже, устал и выдохся. Пьянка берет свое. Явно вышел на досрочную пенсию в 2006-м, когда ему исполнилось пятьдесят.

— Ничего серьезного, выходит?

— Да как сказать, — проворчал Херманссон. — По суду получил шесть месяцев тюрьмы за крупную кражу в восемьдесят седьмом, но в остальном, главным образом, ерунда, как я уже говорил. Три задержания в пьяном виде за рулем, несколько незаконных вождений, попытка мошенничества с больничной страховкой, но дело закрыли. Насилие в отношении сотрудника при исполнении. Тоже закрытое. На мой взгляд, его просто выбросили из кабака. Вот и все.

— И все?

— Да, сейчас, конечно, твой черед рассказывать.

— Он есть в регистре ДНК?

— Нет, — сказал Херманссон. — Зато дактилоскопирован. После кражи восемьдесят седьмого. Не томи, меня прямо распирает от любопытства.

— Мы вернемся к этому позднее. Посмотри, что у тебя еще найдется, потом созвонимся.

На этом он закончил разговор, несмотря на протесты Херманссона, поднялся с дивана без особых проблем и направился в сторону кухни, чтобы проверить, как обстоят дела с обещанным ему обедом. Матильда разговаривала по телефону. Она не слышала его. Ее голос звучал взволнованно. Юханссон остановился, прислушался, подчиняясь еще одной из своих профессиональных привычек.

— Да, но это ведь не моя проблема. Ты же обещала вернуть долг не позднее четверга. По-моему, ты ведешь себя черт знает как. Мне нечем платить за квартиру. Это так, для информации.

«Парень, подруга, кто-то из лучших друзей», — подумал Юханссон. Потом он кашлянул в меру громко. Матильда понизила голос. Повернулась спиной к двери кухни.

— Просто для информации, — повторила она. Выключила мобильный и сунула его в карман.

— Извини меня, — сказала она. — Еда сейчас будет готова.

— Парень? Подруга?

Юханссон дружелюбно улыбнулся ей и кивнул.

— Моя чокнутая мамочка, — ответила Матильда. — Надо же себя так вести. Она просто с ума меня сведет.

— Только этого нам не хватает, — сказал Юханссон. — Мое здоровье тогда сразу окажется под угрозой. Я голоден. Какое у нас сегодня меню?

— Вареная курица с кускусом и салат. Я добавила в него немного полезной заправки, так что, думаю, тебе понравится. Потом будет сюрприз. Хочешь сесть здесь или мне накрыть все на подносе?

— Здесь, — сказал Юханссон и кивнул в направлении кухонного стола. — Впредь мы всегда будем есть здесь, — добавил он.

«И что там за сюрприз?» — подумал он.

49 Вторая половина вторника 27 июля 2010 года

Матильда переговорила с Пией, та в свою очередь побеседовала с его кардиологом, и сейчас сюрприз стоял на столе перед ним. Бокал бордо. Юханссон сначала осторожно втянул носом воздух над ним.

«Оно может пахнуть так, только когда во рту не было ни капли уже почти месяц», — подумал он. А потом осторожно попробовал вино и ощутил ту самую свободу, которую могли дать только две маленькие белые таблетки, но сейчас она пришла сразу же.

— Не более двух бокалов, — сообщила Матильда. — По данному пункту все строго. Два — нормально, три — ни в коем случае.

— Мы можем найти тару побольше, — предложил Юханссон. Он улыбнулся и отсалютовал ей бокалом. — Кстати, о другом. Где ты живешь?

— В Хягерстене, у меня там две комнаты и кухня, снимаю, одна-одинешенька. Почему ты спрашиваешь?

— Как раз перехожу к этому, — ответил Юханссон. — Во сколько тебе обходится жилье? Две тысячи в месяц?

— Ты смеешься надо мной? Возможно, кто-то и платит столько, если живет в Лапландии. Я же выкладываю шесть штук ежемесячно. А сколько отдаешь ты сам, кстати?

— У меня собственная квартира.

— Это я уже поняла, — сказала Матильда и вознесла глаза к потолку. — Слава богу, не совсем дура. И какая за нее месячная плата?

— Никакой фактически. У нашего товарищества есть бизнес-площади, которые мы сдаем в аренду, и за счет них покрываются все расходы. Поэтому не надо ничего платить.

— О какой справедливости в жизни тогда можно говорить, — вздохнула Матильда.

— Сколько ты зарабатываешь?

— Тринадцать тысяч в месяц без налогов. А ты сам? Хотя это, наверное, тайна?

— Честно говоря, не знаю. Пия занимается этим делом.

— И почему мы говорим об этом?

— Я случайно услышал часть твоего разговора, — признался Юханссон.

— Подслушивать нехорошо.

— Я знаю, — кивнул Юханссон. — Но это старая профессиональная привычка.

— Я в курсе, да и сама люблю подслушивать.

Матильда восторженно посмотрела на него.

— Так о чем это я?.. — спросил Юханссон.

— Моя арендная плата, сколько я зарабатываю, потом ты еще подслушал чужой разговор, — напомнила Матильда.

— Именно, — сказал Юханссон. — Двадцать пятого, то есть позавчера, ты получила зарплату. Тогда же одолжила деньги матери под обещание вернуть почти сразу же, так чтобы ты смогла отдать за квартиру до конца июля. А до него четыре дня. Но сейчас она не в состоянии сделать это и тебе нечем заплатить за жилье. Скажи, а как много она заняла?

— Достаточно, чтобы мне не хватило на квартплату.

— Подобное часто случается?

— Завязывай, — сказала Матильда. — Это ведь не имеет к тебе никакого отношения.

— То есть, насколько я понял, подобное случалось и раньше, — не сдавался Юханссон.

— Ты можешь понимать мои слова как угодно, но это, прости, не твое дело.

— Пока под угрозой не оказывается мое здоровье, — проворчал Юханссон и улыбнулся ей. — Скажи, если тебе надо в долг.

— Если я одолжу у тебя деньги, меня выгонят с работы. Кроме того, я не хочу занимать у тебя, да будет тебе известно.

— И все-таки скажи, если передумаешь, — буркнул Юханссон и пожал плечами.

Закончив трапезу и собрав языком последние драгоценные капли из своего второго бокала, он попросил Матильду принести ему кофе. А потом направился прямой дорогой к тайнику, не без труда извлек свою заначку, облегчил ее на шесть тысячных купюр, сложил их пополам и сунул в карман ее куртки, висевшей на крючке в гардеробе.

— Куда ты ходил? — спросила Матильда, войдя с подносом в его кабинет.

— В сортир, — ответил Юханссон и ухмыльнулся довольно. — Наверное, все из-за красного вина, которое я влил в себя.

— Наверняка, — согласилась Матильда и начала добавлять молоко в его чашку с кофе. — Скажешь, когда хватит.

— Стоп, — скомандовал Юханссон. — Ты меня извини, мне надо позвонить.

Он набрал номер Эрики Бреннстрём, явно не горевшей желанием общаться с ним. Сначала объяснил, кто он, потом сказал, что хочет поговорить об убийстве двадцатипятилетней давности, где жертвой стала девятилетняя соседка Маргареты Сагерлиед Жасмин. И его сразу же перебили:

— Я прекрасно знаю, кто ты. Аксель, Аксель Линдерот позвонил мне и поведал о том, что ты наверняка дашь знать о себе. Я даже видела тебя по телевизору много лет назад. Но не понимаю, о чем ты хочешь поговорить со мной.

— О Жасмин, как я уже сказал, — повторил Юханссон. — Ты же единственная встречалась с ней из тех, кого я знаю.

— А ее родители?

— Мне до них не добраться. Они покинули Швецию более двадцати лет назад.

— Да, но я по-прежнему ничего не понимаю. Я ведь встречалась с ней десять, самое большее двадцать раз, и с той поры минуло не менее двадцати пяти лет.

— У тебя самой две дочери, которые были того же возраста, как и она. По-моему, это достаточная причина для разговора, — сказал Юханссон.

— Мне надо в прачечную после обеда, — возразила Эрика.

— Никаких проблем. Я сам загляну к тебе. Например, через час.

— Позвони перед тем, как придешь, — попросила она. — Обещай позвонить перед приходом.

«Ну наконец-то, — подумал он, закончив разговор. — Неужели так трудно пойти навстречу и помочь полиции?»

— Матильда! — крикнул он.

— Да, шеф, — откликнулась его помощница, которая, скорее всего, стояла, прислонившись снаружи к двери кабинета.

— Разогревай мотор Бэтмобиля, — распорядился Юханссон. — Труба зовет на бой.

Вероятно, дело в вине, решил он. Никакой головной боли, никакого давления в груди, даже никакого возбуждения. Он спокоен и полон решимости. Как тот, для кого главным правилом в работе всегда было оценить ситуацию, не придумывать ничего лишнего, не верить в случайные совпадения.

50 Вторая половина вторника 27 июля 2010 года

Эссинге-Бругатан, построенный в тридцатые годы дом, лифт, небольшая двушка на самом верху. Две комнаты и кухня с небольшим альковом, расположенным рядом со столовой.

«Наверняка именно там раньше спала Эрика, — подумал он. — Когда ее дочери делили меньшую из двух комнат. Та самая квартира, куда она переехала почти тридцать лет назад, и здесь выросли две ее девочки. И они жили с матерью вплоть до того, как разбрелись кто куда».

Ему не понадобилось даже спрашивать. По обстановке и по всему, увиденному на полу, потолке и на стенах, он понял, что именно здесь она провела последние двадцать семь лет своей жизни. Не самой легкой, кстати. Ей приходилось усердно трудиться и экономить каждое эре, чтобы обеспечить нормальное существование и хоть какой-то уют.

И сама Эрика оказалась под стать такой жизни. Хорошо тренированная, худощавая, с настороженным взглядом, сильными загорелыми руками, еще сохранившая остатки былой красоты. С быстрой походкой и мечтами о будущем, проглядывавшими в ее улыбке и глазах. Она все еще хорошо выглядела.

Эрика приготовила ему кофе, даже не спросив, не хочет ли он чая.

«Такие мы и есть, настоящие норландцы», — подумал Юханссон, и что-то шевельнулось у него в душе.

— Сахар или молоко? — спросила она.

— Черный будет нормально, — ответил Юханссон.

— О чем ты хотел поговорить? — поинтересовалась она.

— Давай начнем с самого начала. Когда ты приступила к работе у Маргареты Сагерлиед.

Это было весной 1983 года. Гражданский муж бросил ее ради более молодой женщины, работавшей вместе с ней в больнице в Худдинге. На одиннадцать лет младше ее, имевшей собственного ребенка и еще одного от ее мужа. Все это она просчитала сама, даже не спрашивая его, тем самым избежав необходимости выслушивать его ложь, сталкиваться с приступами его злости и заставлять его мучиться угрызениями совести.

Ее шеф в Худдинге организовал всю практическую сторону дела. Главный врач, любитель оперы, состоятельный, не зависящий от своей высокой зарплаты, подобно всем другим выходцам из богатых семей. Квартиру на острове Лилла Эссинген устроил он. Дом принадлежал его хорошему другу. Ее освободили от квартплаты при условии, что она раз в неделю будет убирать коридоры и лестницы и в случае необходимости менять перегоревшие лампочки. Новую работу в больнице Святого Георгия она получила уже спустя день и тоже через него. Он просто позвонил одному другу и коллеге. То же касалось и места у Сагерлиед, у которой он и его супруга числились в близких друзьях.

— Тебя, конечно, интересует, спала ли я с ним, — сказала Эрика Бреннстрём.

— Нет, — ответил Юханссон. — А ты спала?

— Не спала. Он просто оказался хорошим человеком. Из тех, кто не терпит всех других мужиков, не похожих на него. Вдобавок он был в два раза старше меня.

«Какое это имеет отношение к делу?» — подумал Юханссон, жена которого была на двадцать лет младше его.

— Что ты делала у Сагерлиед?

— Убирала, мыла посуду, стирала, занималась домом и садом. Готовила еду. Помогала, когда она принимала у себя гостей.

— Какой она была в качестве хозяйки?

— Недоброй, — призналась Эрика Бреннстрём. — Добротой она действительно не отличалась, но слишком любила себя. Будь у меня возможность постоянно сидеть и слушать ее истории, я наверняка смогла бы стать для нее компаньонкой и мне не пришлось бы стирать и убирать.

— Требовательной?

— С ней следовало вести себя осторожно, соглашаться во всем, а потом делать, как ты задумал с самого начала.

— Злой?

— Нет. Эгоцентричной, но никак не злой. Могла стать требовательной, если подойти к ней не с той стороны. Хотела казаться утонченней, чем была на самом деле. Детей не имела. Кстати, она часто говорила об этом. Сетовала, что карьера помешала ей обзавестись ребенком. Жалела, что вышла замуж слишком поздно за человека значительно старше ее.

— А твои собственные дети? — спросил Юханссон. — Она встречалась с ними?

— О да, множество раз. Во всех тех случаях, когда кто-то из них кашлял или сопливил и не мог находиться в детском саду. По выходным или вечерами, когда я помогала ей с чем-то, мы даже оставались спать у нее. У тебя самого есть дети?

— Да, — ответил Юханссон.

— Ну, тогда ты знаешь, что значит иметь маленьких детей.

— Приблизительно представляю, — сказал Юханссон.

— Могу в это поверить, — заметила Эрика Бреннстрём. Она улыбнулась еле заметно и машинально помешала свой кофе.

— Как все происходило, когда ты приводила с собой детей? С Сагерлиед, я имею в виду?

— Просто замечательно. Они боготворили тетю Маргарету. Играли на пианино и пели, разыгрывали театральные представления, наряжались по-всякому. Мне даже приходилось их сдерживать. Она баловала детей. Делала им слишком дорогие подарки. Брала с собой в универмаг под Рождество, и когда у них был день рождения, и так далее.

— А твой гражданский муж? — спросил Юханссон и поправился: — Бывший муж. Он встречался с Сагерлиед?

«А сейчас Эрика насторожилась», — подумал он.

— Нет, никогда, хотя я понимаю, почему ты спрашиваешь.

— О чем ты? Что понимаешь?

— Ты ведь полицейский и все знаешь о нем. Признайся, это ведь из-за него ты сидишь сейчас здесь?

— Пожалуй что нет, — сказал Юханссон. — Я как раз собирался перейти к Жасмин, но, поскольку тебе понятен мой интерес к твоему мужу, ты, наверное, хотела бы поговорить о нем.

— Да, мне действительно нечего скрывать. Томми был безалаберным. Он слишком много пил. Даже в то время, когда мы только встретились и ему исполнилось всего восемнадцать. Я, деревенская девчонка, стала легкой добычей, даже будучи на несколько лет старше его.

— Он пил слишком много?

— Даже чересчур, и очень любил женщин. Я почти не сомневаюсь, что у него постоянно имелись подружки, когда он жил со мной. Постепенно у него возникли реальные проблемы с алкоголем, и тогда я забрала девочек и ушла.

— Он никогда не делал попыток восстановить отношения с тобой?

— Нет, в первые годы почти не давал о себе знать. Я несколько раз разговаривала с ним по телефону об алиментах, но безрезультатно. Пришлось обратиться к адвокату, и я получила пособие как мать-одиночка. Больше не понадобилось звонить и вести пустые разговоры, и слава богу. Он был безалаберным, пил слишком много, как я говорила, но не злым человеком. Само собой, мне известно обо всех неприятностях, в которые он попадал. Я знаю, что он даже сидел в тюрьме. Из-за какой-то кражи у него на работе.

— А как же дочери? Он не хотел поддерживать с ними контакт?

— Когда моя преемница, я обычно называю ее таким образом, попросила его исчезнуть, он стал появляться на нашем небосводе. Но так ничего и не получилось. Он обещал все что угодно, однако ни разу не сдержал слова. Все обернулось массой разочарований и слез для двух маленьких девочек. Когда они подросли, попытались связаться с ним, но, естественно, впустую. Я думаю, ни одна из них ни разу не встречалась с ним за последние десять лет. Томми был ребенком. Ребенком, который пил. Он так и не повзрослел.

— Когда ты виделась с ним в последний раз?

— Только однажды после того, как ушла от него в восемьдесят третьем. Несколько лет спустя. Он пришел ко мне на работу, в больницу Святого Георгия. Хотел занять денег. И получил их. Речь шла о нескольких сотнях. Естественно, он их так и не вернул.

— А у адвоката вы не контактировали? Или через социальные службы?

— Пожалуй, полдюжины раз за все годы. Но один на один я встречалась с ним лишь однажды. Когда он пришел занять денег. У меня хватило ума дать их ему.

— Ага, — сказал Юханссон.

— Я догадываюсь, чем ты занимаешься, — сказала Эрика Бреннстрём. — Но если думаешь, что Томми имеет какое-то отношение к смерти Жасмин, то сильно ошибаешься. Он никогда не сделал бы ничего подобного. Все просто. Его интересовали взрослые девицы и женщины, и даже слишком интересовали. А маленькие девочки в его понимании должны быть приятными и веселыми, но не хныкать. Он даже не умел прочитать им сказку на ночь.

— Я верю тебе, — сказал Юханссон. — Давай поговорим о другом. Июнь восемьдесят пятого. Когда убили Жасмин. Что ты делала?

— У меня наконец появилась возможность взять настоящий отпуск. Маргарета собиралась встретиться с подругой и находилась в летнем домике. Как только старшая окончила школу, я взяла девочек с собой и поехала домой к моим родителям. Мы провели там все лето. Вернулись назад только в середине августа, как раз к началу школьных занятий. Моя младшая, Джессика, пошла в первый класс той осенью.

— Мои коллеги никогда не связывались и не хотели поговорить с тобой?

— Нет, с чего бы у них возникло такое желание? Я знаю, что они беседовали с Маргаретой, она сама рассказывала. Но при чем тут я?

— Ага, так вот, значит, — буркнул Юханссон. — Жасмин… Расскажи мне о ней.

Жасмин переехала в дом в самом конце улицы весной после того, как сама Эрика начала работать на вилле Маргареты Сагерлиед. Вместе с отцом и его новой женщиной. И довольно скоро стала появляться на вилле работодательницы Эрики и бегать там почти как дома.

— Она была милой, ужасно милой, просто очаровательной девочкой, шустрой, веселой. Неизбалованной к тому же. Между ней и Маргаретой возникла любовь с первого взгляда. С ее отцом, скажу я вам, тоже все обстояло нормально.

— Какой он был?

— Большой и сильный, хорошо тренированный. Темный. Настоящий красавчик. Вдобавок врач. Маргарета просто обожала его. Приглашала их с сожительницей на праздник несколько раз. Та тоже была врачом. Насколько мне помнится, я впервые увидела эту пару, отца Жасмин и его новую пассию, как раз на празднике у Маргареты. И если память мне не изменяет, подумала, насколько долго их связь продлится.

— И почему же так подумала?

— Он же притягивал как магнит. Все женщины, независимо от возраста, горели желанием поговорить с ним.

— А то, что он иммигрант, из Ирана, не имело значения?

— Нет, Маргарету это нисколько не смущало. Совсем наоборот. И никого из ее друзей тоже. Отец Жасмин выглядел как шах. Кто не хотел бы стать Фарах Диба? Я, конечно, тоже не отказалась бы.

— Вот как?

— Да, но меня такое счастье обошло стороной. По-моему, он был не из тех, кто опускается до прислуги. При всей его вежливости и очаровании даже в общении со мной, мне кажется, он держал в мыслях совсем других женщин, чем я.

— Жасмин когда-либо встречалась с твоими детьми?

— Я думала об этом, когда все случилось, — сказала Эрика. — Они на самом деле никогда не встречались. Пожалуй, как-то здоровались друг с другом, но ни разу не играли вместе. Размышляя о произошедшем, я считала это даже неким плюсом. Я избежала трудных вопросов, надо признать.

— Да, черт побери, — вздохнул Юханссон, — что за человек смог сотворить такое с маленькой девочкой?

— А я думала, тебе известно, о ком идет речь, — удивилась Эрика. — Разве не твоя работа знать подобное?

— Да, — согласился Юханссон. — Но понять — совсем другое дело.

— Я догадываюсь, что ты имеешь в виду, — сказала Эрика. — Именно поэтому тебе не стоит беспокоиться относительно отца Каролины и Джессики.

Уже осенью 1985 года Маргарета Сагерлиед захотела избавиться от дома в Эппельвикене и переселиться оттуда.

— По-моему, его продали весной восемьдесят шестого, — объяснил Юханссон. — Примерно через девять месяцев после убийства. Ты не в курсе, почему она внезапно захотела переехать?

«Сейчас Эрика снова насторожилась», — подумал он.

— О том, что это получилось неожиданно, я бы не сказала. Прошел ведь почти целый год.

— Да нет, — возразил Юханссон. — Подобные хоромы не продать сразу. Мне, кроме того, кажется, что маклерская фирма начала показывать его всем желающим уже осенью.

— По-моему, здесь нет ничего странного, — сказала Эрика Бреннстрём. — Она давно говорила, что дом слишком большой для нее, что она стала слишком старой, о желании переехать в город и купить квартиру в Остермальме, где все будет под рукой.

— Дом был слишком большой?

«Дом, фактически ставший ее музеем. Настоящим памятником всей ее жизни?»

— Да, и она говорила об этом достаточно долго. На самом деле.

— Трагедия с Жасмин, по-твоему, не могла повлиять на ее решение? Девочка ведь была как собственный ребенок в ее доме. При мысли о случившемся, подобное уж точно нельзя назвать приятным воспоминанием.

«Почему ты мне врешь?» — подумал он.

— Нет, — сказала Эрика и покачала головой. — Я догадываюсь, куда ты клонишь, но ни о чем таком она не говорила.

— Ты помогала ей с переездом, если я правильно понял, прибиралась и так далее.

— Да, — подтвердила Эрика. — Она купила квартиру в Остермальме. На Риддаргатан. И я помогала ей перебраться туда.

— А потом? — спросил Юханссон.

— О чем ты?

— Ваши контакты продолжались? Она, наверное, хотела, чтобы ты и дальше помогала ей?

— Нет, — ответила Эрика. — Потому она и хотела переехать в квартиру поменьше, отдохнуть от всего. К тому же она ведь болела. У нее обнаружили рак. Она лежала довольно долго, прежде чем умерла, и это произошло где-то через год после переезда. Мы разговаривали по телефону несколько раз, но на том все и закончилось.

— Она звонила тебе или ты ей?

«Почему ты врешь? Кого пытаешься защитить?»

— Было по-всякому. И я звонила ей, и она мне.

— Тогда вот еще что… — сказал Юханссон. — Ее окружение. Насколько я понял, она общалась главным образом с ровесниками. И людьми с таким же, как у нее, прошлым.

— Да, — подтвердила Эрика. — За исключением соседей вроде Акселя и его жены и отца Жасмин с подругой. Детей ее старых друзей. Взрослых, естественно, но, пожалуй, лет тридцати — сорока, примерно так.

— Я спрошу напрямую. Может, какой-то знакомый мужского пола состоял в близких отношениях с ней? Лет тридцати, где-то так. Кто-то, с кем она встречалась регулярно?

— Что ты имеешь в виду? По-твоему, она могла жить с каким-то молодым мужчиной?

— Нет, я не это имею в виду, — возразил Юханссон. — А человека, которого она хорошо знала, он, возможно, помогал ей. Какого-то родственника, знакомого, сына кого-либо из ее друзей.

«Почему ты стараешься выглядеть глупее, чем есть?»

— Нет, ничего подобного не было. — Эрика покачала головой. — Если и существовал кто-то такой, я, естественно, знала бы о нем.

— Ясное дело, — согласился Юханссон и улыбнулся. — Твои дочери как устроились, их жизнь удалась.

Это прозвучало скорее как утверждение, чем как вопрос.

— Да, с ними все в порядке. Обе замужем, имеют работу и детей. Оба мои зятя приличные парни, если тебе интересно.

— Еще бы, — сказал Юханссон. — С женами, у которых такая мать.

— Не всегда жизнь складывалась легко, — призналась Эрика.

— Могу в это поверить, — буркнул Юханссон. — Ага, да. О чем еще нам стоит поговорить? У тебя нет никаких мыслей?

«Сейчас у тебя есть еще один шанс, — подумал он. — Воспользуйся им, черт побери, тогда мне не придется мучить тебя напрасно», — подумал он.

— Нет, — ответила Эрика Бреннстрём. — Вдобавок меня ждет стирка, самое время ею заняться.

Он подождал, пока они оказались в маленьком коридоре и она уже собралась открыть для него дверь. Тогда он сунул руку в карман пиджака и достал маленький пластиковый пакет с заколкой для волос. Он поднял его перед ней. Перед самым лицом, но она не отшатнулась.

— Да, и еще одно дело, — сказал Юханссон. — Это ни о чем не говорит тебе?

— Нет, — ответила Эрика Бреннстрём. — Я вижу, что это заколка для волос, но она не принадлежала ни одной из моих дочерей.

— Ты уверена? — спросил Юханссон.

— Да, абсолютно, я не хочу показаться упрямой, но…

— Подумай над этим делом, — предложил Юханссон. — У тебя есть мой номер. Подумай над этим делом. И позвони, если у тебя возникнут какие-то другие мысли.

Он видел испуг в глазах Эрики, но ни звука не последовало с ее стороны, она не разозлилась, а ведь именно такой реакции можно было ожидать, если бы он ошибался и речь шла о несправедливом обвинении.

«Интересно, где ты ее нашла? — подумал Юханссон, спускаясь в лифте. — Скорее всего, одновременно с тем, как обнаружила пропажу простыни, и наволочки, и, пожалуй, подушки тоже, — подумал он. — Где-то в начале осени 1985 года, когда делала генеральную уборку после летнего отпуска».

51 Среда 28 июля 2010 года

Примерно в то время, когда лучший друг Юханссона натягивал плавки, чтобы в последний раз перед сном искупаться в Индийском океане, сам он упал в собственном кабинете и сильно ударился. Но ранее произошло многое другое.

Подавая ему утренний кофе, Матильда попросила о разговоре с глазу на глаз.

— Мне надо поговорить с тобой об одном деле, если ты не против.

— Ради бога, — ответил Юханссон и улыбнулся дружелюбно. Он хорошо подготовился к тому, что далее должно было произойти.

— Вчера вечером, придя домой, я нашла шесть тысячных купюр в кармане моей куртки. Тебе ничего не известно об этом?

— Нет, — ответил Юханссон и покачал головой. — Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Я серьезно, — продолжала Матильда. — Я не могу принимать деньги и подарки от наших пациентов. Не имею права брать в долг. Так обстоит дело и…

— Кончай болтать ерунду, — перебил ее Юханссон. — Я понятия не имею, о чем ты говоришь.

— Нам придется вернуться к этому позднее, — стояла на своем Матильда.

— Боюсь, я и тогда не буду знать больше, — ответил Юханссон с таинственной улыбкой.

— Я собираюсь поговорить с Пией на сей счет, да будет тебе известно.

— Это твое право, — сказал Юханссон. — Хотя, боюсь, она знает не больше, чем я. А сейчас ты должна извинить меня, — продолжил он, — но мне необходимо немного тишины и покоя, прежде чем ты начнешь возить меня по всяким личностям в белых халатах.

— Да, тебе надо встретиться с твоим кардиологом сегодня. До того, как мы поедем на лечебную физкультуру.

— Кардиолог, — проворчал Юханссон. — Какая честь для меня.

«Собственные невролог, кардиолог, физиотерапевт, собственная сиделка. Только их мне не хватало в жизни».

Первый визит Юханссона к его кардиологу, маленькому, хорошо тренированному мужчине пятидесяти лет, с лысой головой и живыми карими глазами. И в них то же выражение, что у белок из его детства, до того, как он нажимал на спусковой крючок и прерывал их жизненный путь. Доктор, слава богу, не вертелся на месте постоянно. Спокойно сидел с дружелюбной улыбкой, пока слушал грудь, легкие и сердце своего пациента, изучал распечатку его ЭКГ или просто смотрел на него.

— Дело обстоит так, — взял инициативу в свои руки Юханссон. — Я проработал в полиции всю мою жизнь. И привык к прямым ответам. Вдобавок устал слушать всякую дребедень от тебя и твоих коллег. Я хочу знать твое мнение о моем самочувствии и спрашиваю по той простой причине, что, на мой взгляд, я чувствую себя просто дьявольски плохо. Я не привык ныть, да будет тебе известно. Но ответь мне прямо.

— О’кей, — сказал его кардиолог. — Твоему сердцу прилично досталось за все годы, — продолжил он. — Я оцениваю твое состояние как плохое. И больше всего меня беспокоит высокое давление. Его необходимо понизить. С помощью лекарств, но также за счет уменьшения веса, улучшения общих кондиций, и тебе надо больше покоя. Никаких стрессов, никаких волнений и лишних эмоций. Надеюсь, я достаточно прямо высказался.

— Да, — ответил Юханссон. — А как с практической стороной дела, может, мне надо привести дела в порядок?

— Если будешь делать, как я говорю, тебе не понадобится спешить с написанием нового завещания.

— Хорошо, — сказал Юханссон.

После окончания тренировки его физиотерапевт получила тот же вопрос.

— Взгляни на нее, — сказал Юханссон, поднял свою правую руку и вытянул вперед, раскрыл ладонь и сжал кулак, выставил указательный палец. — Через месяц начинается охота на лосей, — продолжил Юханссон. — Я стреляю их с самого детства. Смогу ли я делать это снова с такой рукой? Держать ружье? Нажимать на спуск правым указательным пальцем? Сейчас я едва чувствую пальцы на ней и не в состоянии поднять даже утреннюю газету.

— Тебе понадобится время, — сказала она.

— А точнее? — спросил Юханссон. — Год? Пять лет? А может, этого не случится никогда?

— Невозможно ответить на такой вопрос, но, как я уже говорила ранее, тебе нельзя думать таким образом, поскольку тогда…

— Спасибо, — перебил ее Юханссон. — Я чертовски устал, да будет тебе известно, ото всех, кто объясняет мне, как я должен думать.

«Или не думать».

* * *

«Какой смысл в жизни, которая сводится к тому, что ты просто считаешь дни до конца? — размышлял Юханссон, сидя в машине на пути домой. — Разве это жизнь?»

— Извини меня за назойливость, — нарушила молчание Матильда, — но относительно этих денег…

— Да, ты ужасно назойлива, — отрезал Юханссон. — И я чувствую себя просто черт знает как, поэтому, если ты в состоянии помолчать, я хотел бы, чтобы ты отвезла меня домой. В противном случае можешь остановить и я вызову такси.

— Извини. Извини, я ничего такого не имела в виду.

«Сейчас ты обидел еще одного человека», — укорил себя Юханссон.

— Какой смысл в жизни, которая сводится к тому, что ты просто считаешь дни до конца? Разве это жизнь?

— Ты поправишься, — возразила Матильда. Похлопала его по руке. — Скоро ты снова станешь таким, как обычно. Я обещаю тебе.

Пообедал он в одиночестве. Полулежа на диване. У него даже мысли не возникло сесть за стол с его собственной сиделкой. Он лишь покачал головой, когда она его спросила.

«Головная боль, давление в груди. Они мне не по зубам», — подумал Юханссон и поднялся, чтобы сходить в туалет и съесть маленькую белую таблетку, которая могла перенести его в другое измерение. Он сделал всего один шаг, когда пол неожиданно закачался, стены закрутились, а ноги подогнулись под ним. Он взмахнул правой рукой в тщетной попытке схватиться за что-нибудь и устоять, но завалился на бок, одновременно с тем, как в глазах почернело.

— Лежи спокойно, — сказала Матильда, стоя на коленях перед ним.

— Откуда ты взялась здесь?

— Ты слышишь, что я говорю? Можешь пошевелить ногами? Попытайся согнуть колени. Я сейчас позвоню…

— Забудь об этом, — буркнул Юханссон. — Помоги мне подняться на диван.

— Ты должен лежать неподвижно, — настаивала на своем Матильда. Она положила левую руку ему на грудь и правой достала свой мобильный телефон.

— Я звоню Пии, — сообщила она. — Успокойся.

— Забудь об этом, — повторил Юханссон и оттолкнул ее левой рукой. — Если ты позвонишь ей, я тебя убью, — пригрозил он.

Матильда ничего не ответила, только покачала головой, вышла из комнаты и закрыла дверь.

У него ушло, наверное, пять минут, чтобы вскарабкаться на собственный диван, стоявший всего в паре метров, и, когда он наконец оказался там, дверь открылась и через порог шагнул его старший брат.

— Обедал в «Гондоле». Позвонила Пия. Что здесь, черт возьми, происходит? — спросил Эверт, не привыкший долго разглагольствовать в критической ситуации.

— Ничего особенного, — ответил Юханссон. — Я просто случайно упал.

— Не болтай ерунды, — прорычал Эверт, и в то же мгновение в комнату вернулась Матильда.

— Я считаю, он поднялся слишком быстро, в результате произошел скачок давления, у него закружилась голова, и он потерял равновесие. Я не думаю, что…

— Если ты замолчишь и выйдешь, я смогу спокойно переговорить с моим братом, — грозно произнес Эверт.

«Когда Эверт использует такую интонацию, кто угодно наложит в штаны», — подумал Юханссон, и ему неожиданно стало весело, несмотря на боль в груди и в боку.

Эверт взял стул и сел.

— Хочешь стакан воды? — спросил он.

— Дай мне лучше коньяка, — попросил Юханссон. — Большой бокал.

— Конечно, — сказал Эверт и кивнул одобрительно. — Понятно, тебе нужен коньяк. Сам я налью себе виски.

Потом они сидели и разговаривали. В тишине и покое, как мужчина с мужчиной, старший брат с младшим, в то время как Эверт периодически пригубливал своего виски, а Юханссон своего коньяка.

— Так ведь не может продолжаться, ты же понимаешь, — сказал Эверт.

— Представь себе, — ответил Юханссон. — Это я просчитал сам. Любые предложения принимаются с благодарностью, — добавил он.

— Ты должен позаимствовать батрачонка у меня. Я отправлю его сюда, и он сможет помогать тебе. Он работает у меня и женушки в усадьбе.

— Батрачонок?

— Да, — сказал Эверт. — Я думаю, ни к чему, если ты разобьешься насмерть в собственной квартире.

— Что не так с ним? — спросил Юханссон. — С батрачонком?

— С ним все нормально, — сказал Эверт и покачал головой. — Он большой и сильный, далеко не дурак и делает, как ему говорят.

— Никаких изъянов?

— Нет, — ответил Эверт и широко улыбнулся. — Порой, когда я угощаю его спиртным, он начинает ныть, что хочет стать полицейским, но в остальном вполне нормальный.

— А ты сам как же, — возразил Юханссон. — Разве он не нужен тебе? У тебя все эти лошади, собаки, сельское хозяйство, лес и охота.

— Я справлюсь, конечно, — ухмыльнулся Эверт. — Сейчас нам важно привести в порядок тебя.

— Само собой, — согласился Юханссон. — Очень мило с твоей стороны.

— Вот моя рука, — сказал Эверт. — Тебе пора собраться с силами. Остался месяц до охоты на лосей.

— За охоту, — сказал Юханссон, кивнул и поднял свой бокал.

52 Вечер среды 28 июля 2010 года

Ужин с Пией. Они ели на кухне. На лоджии сидеть не могли, поскольку шел дождь.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Пия. — Напугал меня до смерти сегодня, ты знаешь это?

Она гладила его больную руку, которая неподвижно лежала на столе.

— Я вовсе не собирался этого делать, — сказал Юханссон, разозлившись на ее слова. — Говорил чертовой татуированной девчонке не звонить тебе, но она не стала и слушать. Я просил ее только помочь мне забраться на диван, но она отказалась это сделать.

— Ты же хорошо понимаешь, что она просто обязана была позвонить. Она ведь беспокоилась о тебе.

— Нет, я не понимаю. У меня другое мнение, и я чертовски устал от всех, кто считает и думает за меня. Камень и в твой огород тоже, кстати.

— Тебе тяжело сейчас, — вздохнула Пия. — Я все понимаю, но и ты должен понять, что мы просто хотим помочь тебе.

«Это же бессмысленно», — подумал он. Злость пошла на убыль. Усталость потеснила ее.

— Я разговаривала с твоим братом, — сообщила Пия. — По-моему, у него просто замечательная идея. Я буду чувствовать себя значительно спокойнее. У меня прибавится работы, когда народ вернется из отпусков, и я подумала, он же может пока жить в гостевой комнате.

— Как хорошо, что вы договорились, — язвительно произнес Юханссон.

— Мне кажется, ты зря упрямишься, Ларс. Кстати, я разговаривала с врачом, который был здесь и осматривал тебя. Ничего не сломано. Но у тебя вывих и здоровенный синяк. Тебе надо вставать осторожнее. Если будешь вскакивать так быстро, то у тебя снова может закружиться голова и ты упадешь.

— Меня интересует одно дело, — сказал он. — Я чувствую себя дьявольски уставшим. И, по-моему, все из-за того, что действительно ужасно устал. Ничего, если я пойду и лягу?

— Конечно, конечно, — сказала Пия. — Я помогу тебе, — добавила она.

— Нет, — возразил Юханссон. — И не надейся. Я пойду и лягу сам. Сначала помоюсь, почищу зубы, приму все мои чертовы таблетки, а потом завалюсь в койку. Это я в состоянии сделать самостоятельно.

Пия перестала улыбаться. Отпустила его руку.

Потом он сделал, как сказал. В довершение всего проглотил еще одну их своих маленьких белых таблеток и снотворное. Заснул, как только положил голову на подушку, несмотря на боль в боку и трудности с дыханием.

53 Утро четверга 29 июля 2010 года

Открыв утром глаза, Юханссон сразу же решил отвоевать назад свою жизнь. Встал еще до шести, как обычно делал до того, как смерть впервые реально напомнила ему о себе, похромал в туалет, принял душ, побрился, почистил зубы, принял свои лекарства, выпил два стакана воды, надел халат, взял утреннюю газету и похромал назад в свой кабинет. Там он лег на диван и стал знакомиться с прессой. У него мгновенно разболелась голова, он отбросил в сторону газету и, когда Пия вошла и спросила, не хочет ли он позавтракать, только покачал головой. С закрытыми глазами. И лучшей возможности для примирения он не мог ей предложить. Если, конечно, собирался сейчас снова быть самим собой.

Пия ушла, а он, скорее всего, задремал, поскольку дальнейшие его воспоминания начинались с того, что он услышал, как его жена разговаривает в коридоре с Матильдой, прежде чем она вошла к нему в комнату снова, наклонилась над ним, провела пальцами по его левой щеке. Прошептала:

— Береги себя, любимый. Увидимся вечером.

Потом Пия ушла, он слышал, как закрылась за ней входная дверь.

«Скорее сердитая, чем обеспокоенная», — подумал он и, вероятно, задремал снова.

Затем перед ним появилась Матильда. С радостной улыбкой, словно вчерашнего дня не было и в помине.

— Пора подниматься, шеф, — сказала она. — Нам надо на лечебную гимнастику.

— Кому это нам? — спросил Юханссон и покачал головой. — Поезжай, а я отказываюсь. Спроси, кстати, не сможет ли она разобраться с твоими татуировками. Кто знает, вдруг при помощи тренировок ты сумеешь от них избавиться.

— Не сходи с ума, — сказала Матильда и даже наклонила голову набок, как делала его невролог, когда он не соответствовал ее ожиданиям.

— Я решил прогуляться по Юргордену, — заявил Юханссон. — Потом пойду в кабак и пообедаю. Если захочешь подвезти меня, буду рад. В противном случае могу вызвать такси.

— О’кей. — Матильда пожала плечами. — Я отвезу тебя. Позови, когда будешь готов.

Юханссон оделся со всей тщательностью. Белые льняные брюки, синяя льняная рубашка, желтый льняной пиджак. В соответствии со своим душевным состоянием и солнцем, которое светило в окно. На это ушло много времени, и он видел, как сидевшая в гостиной Матильда скосилась на часы, когда он прошел мимо, не обратив на нее никакого внимания. Он сразу решил еще немного выдвинуть вперед линию фронта.

«Если они хотят иметь ребенка, они его получат», — подумал Юханссон.

— Можешь не беспокоиться, — сказал он. — Мне надо сделать один звонок, прежде чем мы поедем.

Взял свой мобильный и позвонил на мобильный Херманссону.

— Юханссон, — отчеканил он. — Ты не мог бы кое-что для меня сделать?

— Я слушаю, шеф, — сказал Херманссон. О том, что его собеседник уже три года на пенсии, его заставил забыть тон Юханссона.

— Как дела с Хёгбергом?

— Я собрал полное досье на него. Парни из сыска сделали несколько свежих фотографий. Выглядит не слишком бодрым. Они подкараулилиего, когда он ковылял из кабака вчера ночью. Сильно приболевший, если можно так сказать.

— Угу, — сказал Юханссон. — Хотя это не имеет большого значения, ведь прошло двадцать пять лет. Вопрос в том, как он выглядел в ту пору. Постарайся прислать старые снимки, сделанные при дактилоскопировании.

— Естественно, — отозвался Херманссон. — Патрик завезет все тебе, как только у него закончится смена. Низкий приоритет, ты же понимаешь. Пытаюсь сохранить внутри семьи.

— Какой еще низкий приоритет? — спросил Юханссон.

— Ну, дело ведь закрыто в связи со сроком давности. Нам приходится заниматься им тайком, если можно так сказать.

— Не мели чушь, — проворчал Юханссон. — Отправь кого-нибудь, пусть возьмут пробу ДНК у этого идиота. Если все обстоит, как ты говоришь, он ведь сейчас отсыпается. Надо всего лишь позвонить ему в дверь. Его генетический код — единственное, что нам требуется.

— Я услышал, — сказал Херманссон. — Дай мне подумать немного. Мы говорим о деле, по которому истек срок давности, и у меня нет никакого желания заполучить омбудсмена юстиции себе на шею.

— Черт с ним тогда, — сказал Юханссон. — Я позвоню кому-нибудь другому.

— Подожди, шеф. Ларс, черт побери, нельзя же так. Мы ведь немало знаем друг друга.

— Иногда я беспокоюсь за тебя, Херман. Если именно Хёгберг убил Жасмин, как, по-твоему, он тогда в последний раз сотворил подобное?

— Вряд ли, — ответил Херманссон. — Я услышал тебя. Позабочусь, чтобы у него немедленно взяли пробу ДНК, хотя пока не знаю, как это лучше сделать.

— Ты должен послать туда твоего зятя, — подсказал Юханссон. — Он наверняка разберется с ним в один миг. Если наш клиент откажется открывать рот, пусть возьмет материал у него из носа.

— Так и сделаем, — заверил его Херманссон.

— Хорошо. И еще я хочу, чтобы ты вне очереди протащил пробу через ГКЛ…

— Подожди, подожди, — перебил его Херманссон. — Я разговаривал с ними вчера по другому делу, у нас в криминальной полиции лена свежее умышленное убийство. Два застреленных русских, которых кто-то сбросил в воду у Бискупского мыса. Не раньше, чем через три недели, так они сказали.

— Кто сейчас шеф в ГКЛ?

— Какая-то дамочка, она еще была заместителем генерального директора Государственного полицейского управления в твое время.

— Хорошо, — сказал Юханссон. — Позвони ей, передай привет от меня, скажи, что ты хотел бы иметь ответ сразу же, самое позднее — через шесть часов после получения материала.

— Конечно, — ответил Херманссон. — Я тебя услышал. Позабочусь обо всем.

— Замечательно. С нетерпением жду встречи с твоим зятем.

Потом он сунул мобильник в нагрудный карман, взял свою палку с резиновым наконечником и похромал в коридор. Матильда сидела на стуле и ждала его. На губах ее мелькнула еле заметная улыбка.

— Первый день твоей новой жизни, — сказала она и покачала головой. — Куда ты хочешь ехать?

— Если будешь просто вести машину и молчать, я постараюсь дать тебе всю необходимую информацию по дороге, — отрезал Юханссон.

Юханссон показывал, куда ехать, раз за разом используя в качестве указки свою левую руку. Через Слюссен, по Шеппсбрун и вдоль Старого города, мимо Гранд-отеля, по набережной Страндвеген, мимо посольства США и Стокгольмской телебашни, по маленькому мосту через канал Юргордсбрунн. Желтое солнце, голубое небо, легкие белые облака, напоминавшие нагрудный пух из брачного наряда гаги в таком количестве, которого хватило, чтобы задушить девятилетнюю девочку. Стокгольм в свою самую красивую пору, обращенный к благодарному зрителю лучшей стороной.

— Останови здесь, — распорядился Юханссон.

Никаких возражений на этот раз не последовало. Матильда остановила машину, не произнеся ни слова.

— Я решил прогуляться пешком в сторону города, — сообщил Юханссон. — Увидимся в кабаке около фуникулера к музею Скансен.

«Как же он называется?» Название заведения вылетело у него из головы, хотя он ел там, наверное, сотню раз в те времена, когда еще жил обычной жизнью.

— «Улла Винблад», — подсказала Матильда.

— Именно, — подтвердил Юханссон. — Мы увидимся в ресторане «Улла Винблад». Через час примерно.

Сначала она посмотрела на него. Потом кивнула:

— О’кей.

Затем села в машину и уехала.

Сначала он чувствовал даже некоторую радость, никаких назойливых помощников, он просто шел вдоль канала, один, сам выбирая темп. Спустя примерно четверть часа усталость дала знать о себе. Тогда Юханссон сел на скамейку, отер пот со лба, глубоко подышал с закрытыми глазами и почувствовал, как давление пошло вниз. Поднялся с целью продолжить путь. Медленно, осторожно, чтобы давление снова не сыграло с ним злую шутку и чтобы не упасть лишний раз.

Еще через четверть часа он преодолел почти полпути. Ему дышалось легче, он меньше вспотел. Снова скамейка, пришло время передохнуть, и единственное, чего ему не хватало, — так это термоса с кофе и приличного бутерброда с нарезанной кружочками вареной колбасой. Пожалуй, еще прохладного сентябрьского воздуха щекам и подбородку. Пенька, чтобы посидеть на нем, до боли знакомого вида на реку у него на родине в Норланде и громкого лая поднявших лося собак.

«Ты жив, Ларс Мартин», — подумал Юханссон, входя в ресторан в оговоренное время.

— Что думаешь о жареной рыбе с теплым салатом? — предложила Матильда, которая уже сидела, склонившись над меню.

— Решай за себя. Лично я возьму жареную свинину с драниками, холодное чешское пиво и большую рюмку водки.

54 Вторая половина четверга 29 июля 2010 года

Снова оказавшись дома, он лег на диван у себя в кабинете, сказал Матильде организовать для него кофе и бутылку минеральной воды. Таким бодрым он давно себя не чувствовал. Никакой головной боли, никакого теснения в груди.

«Лучше воспользоваться случаем», — подумал Юханссон и достал коричневый конверт, который Ульрика Стенхольм передала ему несколькими днями ранее. Он оказался в меру тонким тоже для того, кому было сказано не волноваться и старательно избегать стрессов.

Несколько концертных программ выступлений Маргареты Сагерлиед.

Рождественский концерт в церкви Броммы.

Стандартный репертуар, заключил Юханссон, хотя слабо разбирался в этом деле.

Концерт в церкви Спонги.

Явно более смешанный репертуар, пришел к выводу Юханссон, не разбираясь и в этом тоже.

Моцарт в Дроттнингхольмской опере.

«Ну это же всем известно», — решил Юханссон, пусть никогда не бывал в том месте.

Полдюжины фотографий. Они неожиданно подарили ему лица нескольких мужчин, которых он никогда не встречал, с кем не разговаривал и кого даже не видел на снимках.

Подписанное портретное фото Маргареты Сагерлиед, молодой и очень красивой, сделанное в 1951 году, если верить штампу фотоателье на обратной стороне. Скорее всего, оно попало к отцу Ульрики Стенхольм несколько лет спустя по той простой причине, что она сама дала его ему.

«Или скорее ему и его супруге», — уточнил Юханссон.

Вполоборота, на темном фоне, с чуть запрокинутой головой и наполовину прикрытыми глазами, почти надменной улыбкой и драматическим выражением лица. Впрочем, сегодня таковым оно уже не казалось.

«Кармен, — подумал Юханссон. — Так она сама сказала бы о себе».

Еще одна карточка. «День открытия сезона ловли раков, 1970 год, у Маргареты и Юхана», — прочитал Юханссон на обратной стороне. «Наш хозяин Юхан, моя дорогая супруга Луизе, наша очаровательная хозяйка Маргарета и я сам», — прочитал он строчкой ниже.

Явно писал папа-священник. Двое мужчин в смокингах стояли по обе стороны от двух дам в праздничных платьях, все в шапках с изображением раков, с широкими куполообразными бокалами для шампанского и радостными минами.

«Интересно, кто их снимал? — подумал Юханссон. — Впрочем, какая разница? Фотограф, даже если в этой роли выступал мужчина, наверное, уже слишком стар сегодня, пятнадцать лет спустя».

Справа на фотографии господин как минимум семидесяти лет, лысоватый, с румяным лицом, большой и сильный, с дружелюбной миной. Рядом с ним женщина, с виду в два раз моложе его и как сестра-близнец похожая на невролога Юханссона. Потом очаровательная хозяйка, которой на вид никто не дал бы более сорока шести лет, а ведь ей уже исполнилось пятьдесят шесть, когда их снимали. На голову выше матери Ульрики Стенхольм, с ослепительной улыбкой в направлении камеры. Она поднимает бокал в ту же сторону, одновременно левой рукой обнимая своего кавалера.

«Папаша-священник, — решил Юханссон. — Худой, лысоватый, с правильными чертами лица и дружелюбной, чуть ли не застенчивой улыбкой. Судя по его виду, умный и добрый человек. Его, пожалуй, немного смущает чужая рука на талии».

Юханссон отложил в сторону фотографию, когда зазвонил его мобильный.

— Юханссон.

После выхода на пенсию чаще всего, отвечая, он называл тем, кто звонил ему, свою фамилию, а не отделывался обычным «да».

— Привет, Ларс. Это Альф. Надеюсь, у тебя все нормально?

— Не жизнь, а мучения, — проворчал Юханссон. — Как дела с оперной певицей и старым мясником, ее мужем?

— Собираюсь как раз перейти к этому.

— Рассказывай. Я слушаю.

* * *

Оба были бездетными, согласно всем официальным источникам, имевшимся на сей счет, и Альф Хульт считал, что именно так все и обстоит.

— Никаких отпрысков на стороне? — уточнил Юханссон.

— Не у всех семей есть средства для подобного, — ответил Альф Хульт, тактично покашляв.

— И никаких других родственников? Молодых мужчин подходящего возраста, родных и двоюродных племянников, еще бог знает кого?

Никого, если верить его зятю. Ни Юхан Нильссон, ни госпожа Маргарета Сагерлиед не имели ни сестер, ни братьев.

— Юхан Нильссон был торговцем мясом в третьем поколении, — сказал Альф Хульт. — Он родился в 1895 году и умер в 1980-м. Его отец, оптовый торговец Андерс Густав Нильссон, родился в 1870-м, и сын Юхан был его единственным ребенком. Его отец Андерс Густав вообще умер в 1959 году. Зато дед, торговец скотом Эрик Юхан Нильссон, родившийся в 1848-м, имел целую кучу детей. Восемь, если я правильно посчитал, трех сыновей и пять дочерей, но никто из них, похоже, не оставил потомков мужского пола подходящего возраста.

— А сама Сагерлиед? — спросил Юханссон.

— Она также оказалась единственным ребенком, — констатировал Альф Хульт. — Ее девичья фамилия Свенссон. Отец был скорняком в Стокгольме, а мать домохозяйкой. Мелкая буржуазия, как сказали бы в то время. Не хочется тебя разочаровывать, но, похоже, там все обстояло столь же плохо. Ни одного достаточно молодого родственника мужского пола. Маргарета Сагерлиед, урожденная Свенссон, поменяла фамилию в 1937-м, когда ей было двадцать три года. За два года до того, как ее взяли в штат Стокгольмской оперы.

— Эта, наверное, более красивая, — предположил Юханссон.

— Да, — согласился его зять. — Но если бы ты знал, какие проблемы может вызвать перемена фамилии для такого, как я. Я мог бы рассказать тебе массу историй из той поры, когда трудился в налоговом департаменте. От них волосы вставали дыбом на голове даже у человека с моим опытом.

— Не сомневаюсь, — поддержал Юханссон.

— Итак, что мы делаем сейчас? — спросил Альф Хульт.

— Ты должен копать глубже, — ответил Юханссон, который уже принял решение.

— Пожалуй, речь идет не о родственнике, — заметил Хульт. — Даже если такой существует.

— Вовсе не обязательно.

— Если есть кто-то такой, мы обязательно его найдем, — сказал Альф Хульт. — Можешь не отчаиваться.

— Естественно, — согласился Юханссон.

«Если в самом деле кто-то есть, — подумал он, когда закончил разговор. — А возможно, дело обстоит столь просто, что ты идешь по ложному следу из-за чертова тромба в голове, пусть твое сердце всему виной».

Потом он заснул на диване, где лежал. И проснулся оттого, что Матильда наклонилась над ним и осторожно прикоснулась к его плечу.

— К тебе пришли, — сообщила она. — Полицейский. По его словам, с массой бумаг для тебя.

— У него есть имя? — спросил Юханссон.

— Мне оно неизвестно, — призналась Матильда с улыбкой.

— Откуда тогда ты знаешь, что он не лжет? — поинтересовался Юханссон.

— У него это написано на лбу. — Матильда ухмыльнулась, глядя на Юханссона. — Точно как у тебя и твоего лучшего друга, великана, который похож на волка.

«Написано на лбу, — подумал Юханссон. — Все дело в его глазах. Точно как у любого настоящего констебля». Как у его лучшего друга и у него самого, как у всех бывших коллег, подобных ему и Ярнебрингу. В дружелюбном настороженном взгляде, предлагающем любому и каждому вести себя по-человечески. А иначе он окажется в наручниках, ему прикажут заткнуться или просто намнут бока. И это в лучшем случае.

— Садись, — предложил Юханссон. — Я попросил девушку сделать нам кофе.

— Не откажусь, — сказал Патрик Окессон.

— Рассказывай, — попросил Юханссон. — Просвети старого человека. Ты разобрался с пьяницей Хёгбергом?

— Тесть позвонил и напряг меня сегодня утром.

— Могу в это поверить, — проворчал Юханссон.

— И что касается Хёгберга, Томми Рикарда… Сейчас у него взят анализ ДНК. Мы с коллегами все равно проезжали мимо.

— И как он отнесся к этому? — спросил Юханссон.

— Никаких возражений, — ответил Петво. — Был очень любезен. Немного уставший, пожалуй, предыдущий вечер оказался у него не из легких, но, когда нам удалось его растормошить, никаких проблем. Тесть собирался сразу же отправить все в ГКЛ. Утверждал, что мы получим ответ самое позднее завтра.

— Готов в это поверить, — проворчал Юханссон. — У тебя есть его карточка?

— Конечно, — сказал Петво. Он покопался среди бумаг и передал фотографию, сделанную в криминальной полиции Стокгольма в 1987 году при дактилоскопировании в связи с тем, что Томми Хёгберга задержали по подозрению в крупной краже. Анфас, слева и справа в профиль, и, несмотря на все обстоятельства, он улыбался в камеру.

Темный, курчавые волосы, правильные черты лица, белые зубы, широкая улыбка. Томми Хёгберг, шведский Казанова.

— Что скажете, шеф? Это он? — спросил Петво и с любопытством кивнул на фотографию в руке Юханссона.

— Сомнительно. — Юханссон покачал головой. — Слишком мягкий, туповат немного, судя по взгляду. Но скоро узнаем, — добавил он и пожал плечами.

— Если это окажется он, я с удовольствием поеду и заберу его, — сказал Патрик Окессон, и в его глазах появилось выражение, не сулившее Томми Хёгбергу ничего хорошего.

— Срок давности истек, — напомнил Юханссон.

— Само собой, у него не один грех на душе, — сказал Петво. — Такие обычно не останавливаются. Нам надо что-то придумать. Тебе достаточно поднять трубку, и я поеду и заберу его. Вырву ему руки и ноги, если только он откроет пасть.

«Ничего себе, — подумал Юханссон. — От кого я слышал подобное раньше?»

— Ты ничего не хочешь мне рассказать? — спросил он.

— А Херман ничего не говорил?

— Нет, — ответил Юханссон. — Но я с удовольствием послушаю тебя.

— Наша младшая девочка Ловисса ходила в тот чертов детский садик в Туллинге. Мы жили там четыре года назад. Ты же наверняка читал в газетах. Об этом много было в средствах массовой информации, хотя господа из социальной службы пытались всем заткнуть рот.

— Ничего не могу вспомнить. Рассказывай.

«У меня явно как ластиком прошлись в голове».

— Они взяли в штат парня-практиканта, который якобы учился на воспитателя. Он проработал там пару месяцев, когда они поняли, что он имеет привычку…

Патрик Окессон замолчал, сглотнул слюну, наклонился вперед на своем стуле, и его висевшие между колен руки сжались в кулаки.

— Приставать к детям, — продолжил за него Юханссон.

— Показывать им свое хозяйство, просить трогать его, в то время как сам трогал их. И это в детском саду. Пользовался случаем, когда требовалось помогать им в туалете, и ни одна воспитательница и догадаться не могла, чем эта сволочь занимается. До тех пор, пока заведующая не застала его со спущенными штанами. Это случилось через три месяца, хотя он, наверное, начал с первого дня. Но раньше все были как слепые.

— Твоя дочь пострадала? — спросил Юханссон.

— Нет, — ответил Петво. — Этого типа интересовали исключительно маленькие мальчики. К счастью для Ловиссы.

— Все равно хорошего мало, — буркнул Юханссон.

— Да, хорошего мало водить четырехлетнюю девочку на обследование к гинекологу. Не говоря уже о многих часах, проведенных ею в разговорах с массой психологов, которые только кивали своей пустой головой.

— Скоро все выяснится, — пообещал Юханссон. — И если это он, само собой, мы что-нибудь придумаем.

— А если и не придумаем, ему в любом случае не поздоровится, — сказал Патрик Окессон. — Я, пожалуй, откажусь от кофе. Надеюсь, шеф извинит меня, — добавил он и поднялся.

— Конечно. Береги себя. И ради бога, постарайся не наделать глупостей.

— Обещаю, шеф, — сказал Патрик Окессон. — Я обещаю.

Вечером, после ужина с Пией, когда он находился наедине со своими мыслями на диване у себя в кабинете, зазвонил его мобильный.

«Альф, старый боец, подлинный Эйнштейн архивных изысканий, нашел его», — подумал Юханссон.

— Юханссон, — ответил он.

— Херман, — сказал комиссар Херманссон. — Надеюсь, я не разбудил тебя.

— Нет. Ты нашел его?

— Я сожалею, — сообщил Херманссон. — Мне недавно звонили из ГКЛ. Томми Хёгберг не имеет отношения к убийству Жасмин. И ни к какому другому похожему делу тоже.

— Так, значит… — проворчал Юханссон и увидел Эрику Бреннстрём перед собой.

— В следующий раз ты точно его возьмешь, — сказал Херманссон.

— Да, — сказал Юханссон. — Само собой, я сделаю это. «Интересно, чего Эрика так боялась?» — подумал он.

Трудолюбивая норландка, руки которой хранили отпечаток тяжелой работы. Две дочери, чья жизнь удалась. Не как для Жасмин, которая была бы одного возраста с ними, если бы осталась в живых, и для нее все наверняка сложилось бы еще лучше. По крайней мере, с материальной точки зрения.

— Обещай, — попросил Херманссон. — Пусть я буду первым, кто узнает.

— Естественно, — заверил его Юханссон. — Мы будем поддерживать контакт.

«Найдя его, я в любом случае ничего не расскажу твоему зятю или тебе», — подумал он, откладывая в сторону свой мобильник, но уже секунду спустя тот зазвонил снова.

— Да, — ответил Юханссон.

«Еще один желающий вырвать кому-то руки и ноги».

— Эверт, твой старший брат, если ты еще его помнишь. Что ему надо? Эверт наверняка повырывал немало рук и ног в свое время.

— Батрачонок прибудет в субботу, — сообщил Эверт. — Впрочем, об этом я уже договорился с Пией, так что тебе не о чем беспокоиться.

— Зачем тогда звонишь?

— Забыл сказать кое о чем. Ну, относительно парня, батрачонка.

— Я слушаю, — продолжил он.

— Он — русский, — сообщил Эверт.

— Русский, — повторил Юханссон. — Он говорит хоть как-то по-шведски?

— Само собой, — ответил Эверт. — Он же прожил здесь уже почти пятнадцать лет.

— Сколько же ему сейчас?

— Он родился в восемьдесят седьмом, приехал в Швецию маленьким ребенком. В десять лет, если не ошибаюсь. До этого находился в детском доме в Санкт-Петербурге.

— Но ты отвечаешь за него?

— Само собой, — сказал Эверт. — Он хороший парень, нисколько не избалованный, в отличие от моих собственных детей.

— Какой он как человек? Ты мог бы описать его?

— Как я, — объяснил Эверт. — Он — хороший.

— У него есть какое-нибудь имя?

«У меня теперь собственный батрачонок, — подумал он. — И всего-то понадобилось, чтобы образовался тромб в голове».

— Максим, Максим Макаров, как хоккеист. Ну ты знаешь. Тот дьявол, который в свое время расправлялся с нашими парнями из «Тре Крунур», как с малыми детьми. Его зовут Максим, или Колобок, кстати.

— Сергей, — поправил Юханссон. — Хоккеиста звали Сергей Макаров.

— Кто знает, может, это его отец, — хохотнул Эверт.

— У тебя все?

— Нет. Еще одно дело. Он привезет с собой твой новый автомобиль. Такой же, как раньше, только с автоматической коробкой.

— Спасибо, — сказал Юханссон. Полностью собственный батрачонок, который вдобавок будет жить в их с Пией доме.

В том самом, который Юханссон еще недавно считал своей крепостью.

«Что, черт возьми, происходит?» — подумал он.

55 Утро пятницы 30 июля 2010 года

— У тебя найдется немного времени? — спросила Матильда. — Есть одно дело, с которым, мне кажется, мы могли бы разобраться, прежде чем поедем на лечебную физкультуру.

— Конечно. — Юханссон отложил в сторону утреннюю газету.

«Очень кстати», — подумал он, поскольку при любой попытке читать у него все равно сразу начинала болеть голова.

— Дело касается Йозефа Саймона, ты еще спрашивал, не могу ли я проверить его по Интернету, — напомнила Матильда.

— Ты что-нибудь нашла?

— Массу, — сообщила Матильда. — Там чего только нет.

— Попытайся изложить вкратце, — попросил Юханссон.

— Родился в пятьдесят первом в Тегеране. Перебрался в Швецию в качестве политического беженца в семьдесят девятом вместе с женой и маленькой дочерью. Тогда его звали Йозеф Эрмеган. Имел высшее медицинское образование. Работал исследователем и врачом в Каролинском институте в Сольне. Шведский гражданин с восемьдесят пятого. Развелся в том же самом году. Через год поменял имя на Йозефа Саймона. Оставил Швецию в девяностом и переехал в США. Получил грин-карту еще до того, как сошел с самолета. Стал американским гражданином уже в девяносто пятом, что, пожалуй, необычно быстро. Особенно после 11 сентября, хотя в его случае все было раньше, конечно. Но это ты, наверное, уже знал?

— Да, — подтвердил Юханссон. — Меня интересует, как его жизнь сложилась потом.

«Можно думать о ней что угодно, но она, черт побери, далеко не глупа, несмотря на ее внешний вид».

— Относительно него следует выделить три момента, — начала Матильда. — Во-первых, он, похоже, невероятно богат. Просто невероятно. Играет огромную роль в фармацевтической промышленности. В его владении и под его контролем находится масса предприятий по производству лекарств, а также несколько ИТ-фирм, действующих в рамках той же отрасли. Совсем недавно он продал одну такую, разработавшую новое программное обеспечение, позволяющее оставить в живых множество подопытных животных, на которых они проводят свои эксперименты. Мышей, крыс, кроликов, шимпанзе, кошек и собак. Ты вообще представляешь, как много такой живности фармацевтические и косметические компании умерщвляют каждый год?

— Нет, — ответил Юханссон. — И сколько же?

— Несколько сотен миллионов, согласно их собственным данным, и свыше миллиарда, если верить другим независимым источникам. Проданная им сейчас фирма придумала программу-имитатор, позволяющую сохранить жизнь почти двадцати процентам из них. Не потому, что кролики милые существа или по какой-то похожей причине, просто приходится много тратить, прежде чем человек доведет до конца эксперимент с длинноухим созданием и сможет отправить его в мусорный бак.

— И сколько он выручил от данной сделки? — поинтересовался Юханссон.

— Одну целую и семь десятых миллиарда долларов. Почти тринадцать миллиардов шведских крон. А создавая ее семь лет назад, он вложил лишь несколько миллионов. Долларов, разумеется.

— Другими словами, он заработал кое-какие денежки, — констатировал Юханссон.

— Да, шеф. Он заработал их целую кучу. И он находится в списке уже много лет.

— В каком еще списке?

— Пятиста самых богатых людей мира.

— И сколько он имеет?

— В прошлом году его личное состояние оценивалось между двенадцатью и пятнадцатью миллиардами. Долларов, конечно.

«Эверту до него как до луны, — подумал Юханссон. — Поменяй он их на шведскую валюту и монеты по двадцать крон, даже Дядюшка Скрудж лопнул бы от зависти, пока купался в них».

— Что еще? — спросил Юханссон.

— Он, похоже, ведет некий крестовый поход против педофилов.

— И как он осуществляет его? Я полагаю, не бегает же кругом и не рубит их мечом?

— Борется почти всеми возможными способами, — сказала Матильда. — Он основал фонд. И сделал это уже в 1995 году, под названием Yasmine’s Memorial Foundation. Он и его предприятия вложили туда сотни миллионов долларов с момента его учреждения.

«Необлагаемых налогами, — подумал Юханссон. — Необлагаемых налогами для самого Саймона и его предприятий. Хотя какая, собственно, разница, если это также хорошо для бизнеса в стране, где он живет, и наверняка еще лучше в той отрасли, где он трудится. Какая, собственно, разница. Ведь Йозеф Саймон уже двадцать пять лет живет один на один с огнем, постоянно горящим в его сердце, и сегодня у него хватает средств подпитывать его как только ему заблагорассудится».

— Неправильное вложение денег для такого, как он, — сказал Юханссон. — Но чем они конкретно занимаются в фонде?

— Все сводится главным образом к проведению различных кампаний, — объяснила Матильда. — Они размещают публикации против педофилов и мучителей детей практически повсюду. На телевидении, радио, в газетах, в Интернете, даже на обложках обычных книг. Это настоящая политическая кампания.

— И как у них идут дела? — спросил Юханссон.

— В общем хорошо, — сказала Матильда. — В США сегодня все, осужденные за сексуальные преступления против детей, обязаны сообщать в полицию свой адрес, как только они переезжают. А также где они работают, свой номер телефона, регистрационный номер автомобиля, с кем они живут, всех других, кто обитает по соседству, и еще многое другое. Такой порядок существует почти во всех Штатах. И все это продолжается, если ты уже отбыл свое наказание и вышел из тюрьмы. И пусть даже тебе было всего пятнадцать, когда тебя осудили, а причиной стала связь с четырнадцатилетней девицей, и все благодаря стараниям ее чокнутого отца. Но это только одна сторона медали.

— А есть и другая?

— Местная полиция имеет право решать, где ты можешь находиться и с кем встречаться. Ты не должен появляться вблизи детских садов, школ, бассейнов, спортивных сооружений, куда имеют доступ дети и подростки. И других мест, где у тебя, как считается, может возникнуть соблазн. Достаточно два раза проехать мимо школы за один вечер, и тебя могут препроводить в тюрьму. Точно так скоро будет и у нас дома. Хотя пока все ограничивается только дебатами в Интернете и в вечерних газетах.

— Так что там третье? — спросил Юханссон.

— Он ненавидит Швецию, — сообщила Матильда. — Не существует ни одного интервью с ним, где он не поливал бы нас грязью. Как ты наверняка понимаешь, они почти всегда касаются совсем других вещей, его бизнеса по большей части. Но подобное не играет никакой роли. Он всегда находит возможность лишний раз бросить камень в свою бывшую родину.

— Что-нибудь еще? — поинтересовался Юханссон.

— У меня есть по меньшей мере двадцать страниц для тебя, — сообщила Матильда.

— Я познакомлюсь с ними с большим интересом.

«Как только хоть на время избавлюсь от моей головной боли».

— Он ужасно красив, — добавила Матильда.

— Вот как, — проворчал Юханссон.

— Настоящий мачо. Ему же шестьдесят, а он выглядит на пятьдесят, не более. Телосложением напоминает твоего лучшего друга. Только глаза другие.

— Другие глаза? — удивился Юханссон.

— Не как у волка, — пояснила Матильда и улыбнулась. — Он из тех, кто много выстрадал, — продолжила она. — Не тот, кому все далось легко. Женщинам нравится именно это. Мужчины, которых судьба не щадила, но они удержались в седле. Их ведь почти невозможно сломить.

— И что? — поинтересовался Юханссон, которому самому уже исполнилось шестьдесят семь и который никогда не выглядел особенно хорошо, хотя точно лучше, чем в последний месяц. — Какой вывод?

— Мне двадцать три, — ответила Матильда. — Но если бы Йозеф Саймон только предложил и если он действительно такой, как на фотографиях, и такой, как о нем пишут, и даже пусть у него не было бы ни гроша за душой… О-ля-ля!

— О чем ты? Что за о-ля-ля?

— Я сразу распласталась бы перед ним. На спине или как он только пожелал бы.

— Вот как, — буркнул Юханссон.

— Да, — подтвердила Матильда. — Будь уверен. Кроме того, у меня есть один вопрос, — добавила она и кивнула на картонные коробки, стоявшие на полу около его кровати.

— Я слушаю, — сказал Юханссон, хотя уже знал ответ на ее вопрос.

— Она там в твоих коробках, его маленькая дочка, Жасмин? Верно?

— Да, — подтвердил Юханссон. — Это его дочь, Жасмин. Именно она живет сегодня в картонках на полу моего кабинета.

«И единственное, что мне пока удалось, — так это вернуть ей ее заколку».

— Удачи тебе, — сказала Матильда. — Надеюсь, ты доберешься до сделавшего это. И скажешь мне, когда будешь знать, кто он, — добавила она.

— Зачем? — спросил Юханссон.

— Я готова выцарапать ему глаза, — сказала Матильда. — Вцепиться когтями и вырвать их. Все просто: раз — и нет.

56 Вторая половина пятницы 30 июля 2010 года

Пока они возвращались в автомобиле с лечебной физкультуры, Юханссон сначала молчал, размышляя о том, по чьей вине это происходит. Из-за кого приличные, вполне нормальные и даже крайне порядочные люди постоянно рвались самым ужасным способом лишить жизни человека, с которым даже никогда не встречались.

«Если бы мне самому пришлось вести расследование, когда все случилось, этот отморозок не позднее чем через месяц сидел бы в тюрьме, и пусть время нельзя повернуть вспять, но в таком случае мы избежали бы всего другого, — подумал Юханссон. — Убийцу Жасмин забыли бы, точно как Йона Ингвара Лёвгрена, Ульфа Олссона и Андерса Эклунда. Все, за исключением тех, кто стоял совсем близко к их жертвам, тех, кого таким, как Лёвгрен, Олссон и Эклунд, не удалось убить самым наипростейшим способом. Тех, кто получил шанс выжить, но страдал до конца жизни. В отличие от других, кому дистанция позволила забыть обо всем и идти дальше. Но вести это расследование выпало Бекстрёму, и, естественно, все закончилось, как происходило всегда, когда он брался за дело».

Впрочем, это вина не только Бекстрёма, подумал он. Возможно, также и его начальника, посчитавшего, что Бекстрём способен руководить расследованием, даже не имея понятия, как проводится обычный допрос, и еще меньше разбираясь в том, как добиться хоть какого-то реального результата. Или его лучшего друга книгоиздателя, которого ограбили и прилично отметелили, поскольку он пригласил к себе не того человека и в результате лишился бумажника и старого вечернего платья Риты Хейворт. А в довершение всего ему достался Эверт Бекстрём в качестве вершителя правосудия.

Возможно, даже и Бекстрёма особо не в чем винить. А спросить ему, пожалуй, прежде всего следовало с самого себя, поскольку он не сумел оградить от таких субъектов, как Эверт Бекстрём, полицейский корпус, практически свою семью. Ту самую организацию, в высшем руководстве которой он сам просидел в течение последних двадцати лет службы.

— Я сейчас размышляю над одним делом, — сказал Юханссон и кивнул своему водителю Матильде.

— Я слушаю, шеф, — ответила она.

— Относительно твоих слов, — продолжил Юханссон. — Что ты вырвала бы глаза тому, кто убил Жасмин. Ты действительно поступила бы так?

— Будь это моя дочь? — уточнила Матильда. — И если бы такие, как ты, позволили ему выйти сухим из воды?

— Да, — сказал Юханссон.

— Я сделала бы это, — подтвердила Матильда.

— Я тебя услышал, — буркнул Юханссон.

— Я понимаю, почему ты спрашиваешь.

— И почему же? — поинтересовался Юханссон.

— Просто, мне кажется, ты найдешь его, — ответила Матильда. — Я почти на сто процентов уверена в этом. А тогда, по твоему мнению, есть опасность, что я узнаю, о ком идет речь, и попытаюсь получить, например, сто миллионов, намекнув ее отцу о том, как его зовут и где он живет.

— А ты поступила бы так?

«Здесь ты наверняка не одинока», — подумал он.

— Нет, — ответила Матильда. — Всему есть границы. Если бы дело касалось моей дочери, конечно, порвала бы его на куски. Но это совсем другое дело, нет.

— И почему? — поинтересовался Юханссон.

— Всему есть границы, — повторила Матильда. — Ты же должен это знать.

— Я знаю, — сказал Юханссон.

«Границы, которые ты никогда не сможешь переступить, поскольку в противном случае сам станешь хуже тех людей, которые столь ужасны, что ты даже не в состоянии отнять у них жизнь».

— Пусть он просто получит пожизненное, позаботься об этом, — сказала Матильда. — Тогда все будет нормально, и тебе не придется беспокоиться за таких, как я.

Приехав домой, Юханссон сразу же позвонил старому другу своего брата Эверта. С ним они обычно охотились вместе. Известному журналисту, специализирующемуся в области экономики. Он уже сорок лет внимательно следил за всеми важными событиями в мире бизнеса, знал почти всех, причастных к той сфере человеческой деятельности, и не боялся кольнуть кого-то при необходимости.

— Я звоню, чтобы задать один вопрос, — сказал Юханссон. — Надеюсь, не помешал тебе?

— Рад слышать тебя, Ларс. Ты никогда не мешаешь. Как у тебя дела?

— Лучше некуда, — солгал Юханссон.

— Тогда, как обычно, увидимся на охоте на лосей, — сказал его добрый друг.

— Я тоже на это надеюсь, — буркнул Юханссон. — Как я уже намекнул, меня интересует одно дело.

— Спрашивай, ради бога.

— Йозеф Саймон… Ты знаешь его?

— Да, и даже, как мне кажется, получше многих. Еще с той поры, когда он жил в Швеции. Я делал репортаж о нем уже в начале восьмидесятых. Он и его дядя, тогда профессор Каролинского института, помимо основной деятельности имели частное предприятие. Они занимались исследованием анализов крови, мочи, кала и всего прочего, что муниципальные власти отправляли к ним. Это было лет тридцать назад.

— И как у них шли дела?

— Просто блестяще, — ответил его товарищ по охоте. — Отсюда мой интерес, и как результат — репортаж. Обычная колбаса может цениться на вес золота, да будет тебе известно, если кто-то вобьет себе в голову, что в ней есть бактерии, которые находиться там не должны. Или всякое другое, из той же оперы, или чего-то там слишком много, или слишком мало…

— И как бы ты описал этого Саймона? — спросил Юханссон. — В двух словах, — добавил он.

— В двух словах скажу так. Если есть в нашем мире какой-то человек, кого я не пожелал себе в качестве врага, причем я говорю не о бизнесе, а о чувствах и человеческих отношениях, то это именно Йозеф Саймон. Ни в коем случае.

— Что случилось бы тогда?

— Он наверняка убил бы меня, — ответил его товарищ по охоте. — Я исхожу из того, что тебе известно о трагедии с его маленькой дочерью Жасмин.

— Да, само собой. Но подожди, по-твоему, ему могло бы прийти в голову отправить на тот свет даже такого, как я?

— Если бы ты был шефом и СЭПО, и Государственной криминальной полиции?

— Да, — подтвердил Юханссон.

— Если бы оказалось, что ты замешан в убийстве его дочери, он, естественно, сделал бы это. Будь ты даже президентом США, он, по крайней мере, предпринял бы серьезную попытку. Йозеф — человек с неограниченными ресурсами, и, смею тебя заверить, тот или иной американский педофил на собственной шкуре испытал это. Пусть они никогда не читали и не слышали о Жасмин.

— Вот как, — вставил Юханссон.

— Я недавно прогулялся по Интернету, — продолжил журналист. — По времени это совпало с тем, когда истек срок давности по делу Жасмин, в связи с упразднением срока давности для убийств. Не знаю, читал ли ты полемическую статью в «Свенска дагбладет», но убийство Улофа Пальме сравнили с убийством Жасмин. В том плане, что для расследования Пальме срока давности не существует, в то время как в случае убийства маленькой девочки Жасмин он закончился, и все из-за каких-то трех недель, не хвативших до вступления нового закона в силу. Несмотря на железное доказательство в виде ДНК преступника, способное стопроцентно уличить его, сколько бы лет ни прошло. Я имею в виду, что если и есть какие-то преступления, которые никогда не оставляют равнодушными людей, то это убийства детей на сексуальной почве. Мы ведь все родители.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, — сказал Юханссон. — Это же кошмарный сон для любого отца или матери.

— Я нашел кое-какие интересные факты. Тебе известно, например, как много убийств педофилов произошло в США в прошлом году?

— Нет, — сказал Юханссон.

— По меньшей мере триста, — сообщил его товарищ по охоте. — По данным ФБР, если тебе интересно, а они вряд ли взяты из воздуха. Такие преступления даже получили собственное название в Штатах, их называют Pedofile-Victim-related-Murders^[346]. Свыше трехсот за последний год. И знаешь, сколько из них раскрыты и убийцы предстали перед судом?

— Нет, — ответил Юханссон.

— Три, — сообщил его добрый друг. — В одном случае преступника признали невиновным по причине незаконного обыска. Какого-то бедного фермера из южных штатов, и присяжные были из той же местности. Догадайся, кстати, кто нанял дорогущего адвоката для этого господина? Конечно же фонд, который Йозеф основал в память о своей дочери.

— А второй? — спросил он. — Что случилось с ним?

— Там все гораздо проще, — поведал его добрый друг. — Он сам оказался жертвой, поэтому получил условный приговор и остался на свободе. Он отрезал у преступника член и засунул ему в рот. Это случилось в Нью-Йорке, кстати, а там человек все-таки относительно защищен в правовом плане.

— Третий случай тогда?

— Это дело закончилось принудительным психиатрическим лечением. Но приговор уже обжалован и должен находиться на рассмотрении в высшей инстанции. Осужденный пока выпущен под залог.

— Но не сам же Йозеф бегает по улицам и восстанавливает справедливость?

— А зачем, боже праведный, он должен это делать, — сказал его добрый друг. — Он же отдает миллиард в год, я говорю о шведских кронах, тем, кто с удовольствием занимается подобным бесплатно. И всегда готов заплатить, лишь бы получить имя и адрес. И часто даже речь идет о людях, которые сами не подвергались домогательствам.

— Вот, значит, как, — сказал Юханссон.

— Кроме того, время на его стороне. Шведские демократы вытащили этот вопрос на передний план перед осенними выборами. О том, что нам необходимо такое же законодательство, как и в США, когда все данные о людях, осужденных за сексуальные преступления, и педофилах находятся в открытом доступе и каждый может познакомиться с ними. В Польше такой порядок действует уже с прошлого года. В десятке других стран, членов ЕС, в Дании в том числе, готовят похожее законодательство.

— Я услышал тебя.

«И что мне сейчас делать с этим?» — подумал он.

— Извини меня за любопытство, — сказал его добрый друг. — Мне трудно поверить, что ты имеешь хоть какое-то отношение к убийству его дочери, но все-таки немного любопытно. Неужели дело обстоит столь плохо, что ты и твои коллеги решили тайком выяснить, кто это сделал? Изнасиловал и убил малышку Жасмин?

— Нет, — ответил Юханссон. — Просто ее дело случайно попалось мне на глаза, в связи с истечением по нему срока давности.

— Приятно слышать, — сказал его товарищ по охоте. — Приятно слышать, — повторил он. — Ведь Йозеф отдал бы правую руку, лишь бы узнать это. Ты смог бы стать таким же богатым, как твой старший брат, просто сообщив ему имя убийцы. А не получив его, он бы взыскал с лихвой, будучи убежден, что ты утаиваешь информацию.

— Бог с ним, — буркнул Юханссон. — Мы увидимся на охоте.

«Чертовы придурки, — подумал он, закончив разговор. — Они готовы порвать любого из-за всякой ерунды. Ничего себе, убить президента США. Кем они себя возомнили? Неужели, по их мнению, они могут осуществлять любую свою прихоть по той простой причине, что им случайно повезло раздобыть немного деньжат? И какая чертовщина происходит у меня в голове? Почему я так возмущаюсь по этому поводу?»

57 Вечер пятницы 30 июля 2010 года

Вечером он поговорил с Пией. Задал ей прямой вопрос. Из серии мужчины к женщине, мужа к жене, которая младше его на двадцать лет, если кому-то угодно.

— Я размышляю над одним делом, — сказал Юханссон. — Постоянно.

— Тогда ты попал по адресу, — ответила Пия и улыбнулась.

— Как много взрослых мужчин, по-твоему, смогли бы вступить в половую связь с ребенком? Я говорю об обычных, нормальных мужиках вроде меня, или Эверта, или твоего отца, или твоих братьев, да по большому счету о ком угодно.

— Никто, — сказала Пия и покачала головой. — Если, конечно, мы говорим о нормальных людях. Ни один нормальный мужчина, или человек, не будет заниматься сексом с ребенком.

— Я верю тебе, — поддержал Юханссон. — А если взять не только таких, как я. А всех мужчин вообще?

— Какой-то процент, пожалуй, есть, — ответила Пия. — Один из ста, один из пятидесяти, один из сорока, наверное, даже. Если, конечно, мы говорим о детях. А не о двенадцатилетних подростках, о девицах, у которых уже появилась грудь и волосы между ног. Хотя их вообще-то довольно легко сбрить при желании.

— Многие тогда? — спросил Юханссон.

— Слишком многие, — уверила его Пия. — Войди в Интернет и проверь сам, если не веришь мне. На таких сайтах наверняка десятки миллионов посетителей в неделю. Посетителей, а не посещений, поскольку в этом случае речь идет о сотнях миллионов.

— Я это уже сделал, — сообщил Юханссон.

— Тогда позволь задать один вопрос. Эти коробки… — Пия кивнула на картонки, стоявшие на полу его кабинета.

— Да, — сказал Юханссон. — Что тебя интересует?

— Они содержат материалы расследования убийства малышки Жасмин Эрмеган? Не так ли?

— Да, — подтвердил Юханссон. — Откуда ты знаешь, кстати?

— Я, естественно, заглянула в них. За кого ты меня принимаешь?

— Ага, — сказал Юханссон. — Вот как.

— Просто не хочу, чтобы это стоило тебе жизни.

— О чем ты?

— Ты найдешь его, — сказала Пия. — Я полностью уверена в таком результате. Только, пожалуйста, не ценой нового инсульта или инфаркта.

— Ты не должна об этом беспокоиться.

— И что ты сделаешь, когда найдешьего? — поинтересовалась Пия. — Ведь ты не сможешь даже пальцем его тронуть, поскольку уже поздно, согласно какому-то настолько идиотскому закону, что только юристы способны до конца понять всю его ущербность. Настолько безгранично глупому, что любой думающий и знающий человек лишь качает головой.

— Я совсем ничего не собираюсь делать, — заверил Юханссон.

«Когда я найду его, будет уже слишком поздно, — подумал он. — Когда я найду его, другие сделают все за меня».

58 Утро субботы 31 июля 2010 года

— Ларс! — крикнула Пия. — Звонят в дверь. Ты не сможешь пойти и открыть?

— Почему я?! — крикнул Ларс с дивана, где лежал со своей утренней газетой и в виде исключения без головной боли.

— Я в туалете, — объяснила Пия.

«Я и представить не мог, что директорша банка ходит в сортир», — подумал Юханссон.

Потом он не без труда поднялся, взял свою палку с резиновым наконечником, дохромал до двери и открыл. Даже не посмотрев в глазок, поскольку это, пожалуй, не имело значения при его сегодняшнем самочувствии. В худшем случае он ведь мог ударить своей тростью несколько раз.

— Меня зовут Макс, — сказал Максим Макаров. — Меня прислал твой брат Эверт.

«Новый Маленький Эверт, — подумал Юханссон. — Где, черт возьми, Эверт нашел его? Я и представить не мог, что такие еще существуют».

— Входи, Макс, — сказал Юханссон. — Чувствуй себя как дома.

«Твой личный Маленький Эверт, — подумал он. — Через шестьдесят лет у тебя появился собственный Маленький Эверт, который, кроме того, будет жить дома у тебя и твоей супруги».

— Заходи, Макс, заходи, — повторил Юханссон, внезапно испытав необъяснимое возбуждение.

* * *

Пия, похоже, с неподдельным восторгом отнеслась к их новому жильцу. На обед она приготовила котлеты. Юханссону пришлось есть одну свою только с салатом, в то время как Максим умял гору жареной картошки к своим трем, щедро украсив все сверху приличными кусками самодельного чесночного масла Пии. Юханссон получил два бокала красного вина. Отмеренные с точностью до сантилитра^[347], и жена стояла спиной к нему, когда наполняла их. При мысли обо всем прочем, чем одаривали соседа по столу, это выглядело скромной компенсацией. Два бокала красного вина и один минералки, в то время как Макс влил в себя по меньшей мере литр свежевыжатого апельсинового сока.

«Да он просто обожрет меня», — подумал Юханссон.

— Тебе понравилась еда? — спросил он с невинной миной.

— Супер, — ответил Макс и кивнул Пии: — Спасибо. Все было невероятно вкусно.

— Скажи, если хочешь добавки, — сказал Юханссон.

— Спасибо, — поблагодарил Макс, — но…

— Еще будет десерт, — вмешалась Пия и одарила мужа настороженным взглядом. — Я приготовила для нас фруктовый салат.

После обеда Юханссон расположился на диване в своем кабинете, в то время как Макс помогал его жене убрать остатки трапезы.

«У него не только хороший аппетит, он явно весельчак, — решил Юханссон, во второй раз услышав громкий смех Пии в кухне. — И вдобавок двигается неслышно, — подумал он, когда неожиданно увидел Макса у себя в дверях. — Маленького роста и с плечами шириной с дверной проем в амбаре отцовской усадьбы. Плюс ходит совершенно беззвучно».

— Извини, что я беспокою, шеф, — сказал Макс. — Но нормально, если я буду называть тебя шефом?

— Да, просто замечательно, — ответил Юханссон. — А как ты называешь моего брата, кстати?

— Эверт, — сообщил Макс и удивленно посмотрел на Юханссона. — Так все делают, — добавил он.

— А как он тебя называет?

— Максом. Или Колобком.

— И как ты хочешь, чтобы я тебя называл?

— Макс будет нормально. Или Колобок. Как шефу больше нравится.

— Какой у тебя рост? — поинтересовался Юханссон.

— Метр семьдесят четыре.

— А вес?

— Где-то сотня, сто пять примерно. Все зависит от того, как много я тренируюсь.

— Ты, вероятно, сильный, — сказал Юханссон.

— Да, — ответил Макс. — Я в любом случае не встречал никого сильнее.

При этом на его лице проявилось явное удивление.

— Я спрашиваю по той простой причине, что на днях у меня закружилась голова, и я оказался здесь, на полу, и мне пришлось попотеть, прежде чем я сумел забраться на диван. Сам я вешу сто двадцать кило.

«Чуть больше ста двадцати», — подумал он.

— Никаких проблем, — заверил его Макс. — Сто двадцать — никаких проблем. Но я подумал, что мы для начала должны поменять трость, — добавил он и кивнул в сторону палки Юханссона с резиновым наконечником. — Равновесие будет плохое, когда шефу придется держать ее в больной руке.

— Вот как, — буркнул Юханссон.

— Если шеф встанет, я покажу, — сказал Макс.

Юханссон сделал, как ему сказали. А Макс тем временем выудил из кармана рулетку и измерил расстояние от его правой подмышки до пола.

— Костыль хорошо подойдет, — сообщил Макс. Он сунул рулетку обратно и кивнул в знак подтверждения своих слов.

— Проблема в том, что мне трудно держать его, — сказал Юханссон и показал своей обессиленной правой рукой. — Костыли, которые мне дали в больнице, слишком короткие, я не могу их держать.

— Это решаемо. Поверь мне, я разберусь с этим. Кстати, я пригнал новый автомобиль шефа. Если нет возражений, мы могли бы прокатиться.

Та же модель, как и прежний автомобиль, тот, который его брат практически подарил его лучшему другу, но в этом была автоматическая коробка и куча электронных приспособлений, призванных облегчить вождение.

— Шеф может открывать и закрывать дверь с водительской стороны при помощи пульта дистанционного управления, — объяснил Макс и показал. — Сиденье регулируется автоматически, как только шеф сядет. То же самое касается ремня. Он срабатывает автоматически, стоит шефу нажать на кнопку. Вот эту, — продолжил Макс и показал на приборной панели. — Автоматическая коробка. Позволяет ездить при помощи левой руки и правой ноги.

— Замечательно, — одобрил Юханссон.

«И к тому же автомобиль черный. Люди вроде меня в свои лучшие дни ездили на черных автомобилях».

Когда Юханссон скользил вниз по улице, не держа в голове никакой особой цели, давление у него в груди спало. Ему также стало легче дышаться, и опять же в первый раз после почти месячного перерыва он снова сидел за рулем.

«Еще один крошечный шаг к нормальной жизни», — подумал Юханссон. И те два бокала красного вина, которые он выпил за обедом, абсолютно не волновали его.

59 Воскресенье 1 августа 2010 года

Войдя на кухню в воскресенье утром, Юханссон увидел там жену, укладывавшую дорожную корзинку.

— Что происходит? — поинтересовался он.

— Мы едем в деревню, — сообщила Пия. — Наш дом пустует уже почти месяц, а мне нужно сделать там массу всего.

— Кто мы? — спросил Юханссон. — Кто поедет туда, я имею в виду?

— Ты, я и Макс.

— Только я не смогу убираться, — сказал Юханссон. — Я чувствую себя не настолько хорошо, как ты понимаешь.

— А ты никогда и не участвовал в уборке, — напомнила Пия. — Поэтому не беспокойся.

«О чем это она? — подумал Юханссон. — Конечно же я прибирался».

Когда он сел за руль, Макс и Пия переглянулись, но ни один из них ничего не сказал. Юханссон тоже не произнес ни слова и, как только они выехали на автостраду в сторону Норртелье, съехал на пустую автобусную остановку и затормозил.

— Пусть кто-нибудь другой ведет машину, — сказал он, не вдаваясь в причину. — А я сяду сзади. Там мне будет удобнее.

Он поменялся местами с Пией и, очевидно, задремал, поскольку, когда открыл глаза, они уже стояли на гравиевой площадке перед их летним домиком на полуострове Родмансё.

— Вот мы и приехали, — сказала Пия. — Как у тебя дела? Она улыбнулась ему, чтобы спрятать беспокойство в глазах.

— Все нормально, — уверил ее Юханссон.

«Никакой головной боли больше, — подумал он. — Второй день без нее и новый рекорд». Давление в груди тоже уменьшилось. Хотя он чувствовал себя уставшим, даже больше, чем до того, как заснул. Уставшим и подавленным по причине, которую сам не понимал.

— Я чувствую себя хорошо. Лучше, чем в последнее время, — добавил он. — Собирался искупаться.

Никто из них не возразил и в этот раз. Даже когда он, хромая, вышел на причал и, призвав на помощь всю силу ног, прыгнул головой вниз, крепко держа перед собой левой рукой больную правую руку, чтобы не повредить ее при ударе о воду. Потом он медленно опускался в направлении дна. Подавив внезапное желание сделать глубокий выдох и разжать захват, задержал дыхание как можно дольше, а потом за счет сильного толчка ногами поднялся на поверхность.

«Сейчас легче, — подумал он, наполнив легкие воздухом. — Определенно легче».

Затем они пообедали. Макс сам предложил убрать со стола, и ни Пия, ни Ларс Мартин не стали возражать. Пия легла в шезлонг с газетой. А Юханссон расположился на стуле рядом с ней и погрузился в чтение бумаг, которые Петво, инспектор Патрик Окессон из отдела пикетов полиции Стокгольма, принес с собой, когда приходил в последний раз и мимоходом рассказал о том, что произошло с его дочерью в детском саду. Вернее, какой участи она избежала.

Сверху в стопке лежал новый и расширенный анализ ДНК, сделанный в начале года, когда группа по расследованию нераскрытых преступлений решила в последний раз попытать счастья с делом Жасмин, прежде чем по нему истечет срок давности. Он пришел по электронной почте в тот самый день, когда еще один неизвестный преступник (хотя он вполне мог быть и не один) убил слишком усердного прокурора в Худдинге. Выстрелом в голову, как только тот вышел утром из подъезда на прогулку с собакой. Лишив двух маленьких детей отца и, возможно, решив проблему для его жены. Она ведь уже год хотела развестись с ним, поскольку он слишком много работал и чересчур мало времени уделял ей и малышам.

Потом высшее полицейское руководство перегруппировало свои силы. Глава полиции Стокгольма собрала пресс-конференцию, которая транслировалась по радио и телевидению и не осталась без внимания других средств массовой информации.

— Это не просто возмутительное убийство толкового и добросовестного прокурора и отца двух маленьких детей, — бушевала она. — А также атака на все правовое общество, спланированная и осуществленная организованной преступностью. И для ее раскрытия будут задействованы все возможные ресурсы.

И когда она говорила это, у нее даже мысли не возникло о девятилетней девочке, изнасилованной, убитой и брошенной в тростнике недалеко от Скоклостерского замка в Упланде двадцать пять лет назад.

Расследование убийства Жасмин, девяти лет, так и осталось «лежать под сукном». Такой приказ комиссар Херманссон получил от своего непосредственного начальника, и через неделю он вынес коробки с материалами из своего кабинета и поставил в складском помещении группы. Тот самый Кьелль Херманссон, который приходился тестем инспектору Патрику Окессону. В том маленьком мире, где они оба жили, и еще меньшем для граждан, работавших в полиции.

Те самые коробки, которые по-прежнему стояли там, когда по делу истек срок давности, и где в течение последних двадцати пяти лет покоилась малышка Жасмин, изнасилованная и убитая, когда ей было всего лишь девять.

А потом в один прекрасный день неожиданно появился бывший шеф Кьелля Херманссона Бу Ярнебринг и попросил позаимствовать их для одного хорошего друга. И тоже не для кого угодно.

— Ларс Мартин хочет взглянуть на это дело, — объяснил Ярнебринг Херманссону.

— Ничего себе, — сказал Херманссон, толком не сумев скрыть удивление. — Почему он не дал о себе знать раньше? — спросил Херманссон. — Сейчас ведь уже поздно что-либо предпринимать.

— Ты же знаешь, Ларс Мартин любит нераскрытые преступления, — ответил Ярнебринг с кривой усмешкой.

— Ну, это я понял, — вздохнул Херманссон.

Пусть с той поры уже минуло десять лет, он прекрасно помнил, какую взбучку тогдашний шеф Государственной криминальной полиции задал ему и его коллегам на национальном симпозиуме для полицейских страны по нераскрытым делам.

— Он просто-напросто заполучил тромб в башку, прежде чем пришел к этой идее, — сказал Ярнебринг и усмехнулся.

О данном разговоре Ларс Мартин Юханссон, естественно, не имел ни малейшего понятия, когда сидел у себя в летнем домике и читал то, к чему в реальности свелась «последняя попытка по делу Жасмин». Полностью бессмысленная, почти судорожная по своей сути. Новое и расширенное исследование ДНК, а конкретно спермы, оставленной преступником на теле и одежде девочки двадцать пять лет назад.

— Что-то интересное? — спросила Пия. Она отложила в сторону газету и посмотрела на мужа, уже второй раз пробурчавшего себе что-то под нос по поводу своего чтива.

— Так себе. Я читаю исследование ДНК, — объяснил Юханссон. — Спермы, обнаруженной по делу Жасмин. И здесь написано, что с вероятностью девяносто процентов она принадлежит человеку скандинавского происхождения, скорее всего, шведу, и даже из Центральной Швеции, и без какой-либо примеси чужого ДНК.

— Это ведь интересно.

— Не для меня, — ответил Юханссон и покачал головой. «Подобное просчитал бы и ребенок, — подумал он. — Я и сам предположил, что именно так обстояло дело, еще задолго до того, как понял, где находится место преступления».

— Вот как, — сказала Пия и улыбнулась. — Сейчас я снова тебя узнаю.

— Ну да, — подтвердил Юханссон, чьи мысли уже устремились в другом направлении: «Он двигается абсолютно беззвучно, этот парень».

— Я помыл холодильник, вынес мусор, пропылесосил и прибрал, — сообщил Макс. — Еще я сделал кофе.

В левой руке он держал продолговатый поднос с тремя стаканами, тремя кофейными чашками, термосом с кофе, бутылкой минеральной воды, кувшином с молоком и чашей с фруктами. Причем держал за самый край, зажав его между большим и остальными пальцами левой руки, словно тот был весом с пушинку.

«Я верю тебе, — подумал Юханссон. — Ты действительно не знаешь никого сильнее себя».

— Я поведу, — предложил Юханссон пару часов спустя, когда они собирались сесть в автомобиль, чтобы вернуться домой.

Ни Макс, ни Пия не произнесли ни слова, только кивнули, даже не переглянулись тайком.

«Последнее лето, — подумал Юханссон, когда выехал на автостраду в направлении Норртелье и Стокгольма. — Последнее лето. Хотя раньше я должен поохотиться на лосей».

Ночью ему приснился сон. О Максиме Макарове, русском иммигранте, приехавшем в Швецию из детского дома в Санкт-Петербурге, когда ему было десять лет, и вполне обоснованно не знавшем никого сильнее себя. И о застенчивом, пока еще безликом педофиле, которого, возможно, он изобличит совсем скоро…

— Просыпайся, шеф, — сказал Макс, осторожно прикоснувшись к плечу Юханссона. — Что мне сделать с ним, шеф? Какие будут пожелания?

Он держал детоубийцу перед лежавшим на боку в своей кровати Юханссоном. На вытянутой руке, без видимого напряжения, зажав между большим и остальными пальцами, словно поднос с кофе. Педофил болтался как тряпка с закрытыми глазами и поникшей головой, и абсолютно неподвижным телом. И не важно, что речь шла о его жизни.

— Дай мне подумать, — сказал Юханссон. — Дай мне подумать.

Затем он проснулся. Сел на кровати. Сердце бешено колотилось у него в груди.

60 Понедельник 2 августа 2010 года

Понедельник, новая неделя, новый день. Еще один из новой жизни Ларса Мартина Юханссона в качестве пациента. Его супруга Пия ушла на работу, пока он еще находился в постели, полусонный, слишком уставший, чтобы разговаривать с ней, когда она наклонилась над ним и провела пальцами по его лбу.

Матильда принесла ему завтрак на подносе и поставила на столик перед диваном в его кабинете. Полезный завтрак из простокваши, фруктов и мюсли, одного вареного яйца и чашки крепкого кофе в качестве уступки прежней жизни. Под утренней газетой он обнаружил конверт с двенадцатью пятисотенными купюрами.

— Надеюсь, она надавала старухе по заднице, — пробормотал Юханссон, подразумевая под старухой мать Матильды, которая нарушила пятую заповедь и обошлась со своей дочерью так, как никогда не пожелала бы, чтобы поступили с ней самой.

— Послушай, Матильда, — сказал Юханссон, когда она пришла забрать поднос. — Ты что-нибудь знаешь об этом? — спросил он и поднял конверт.

— Ни сном ни духом, — ответила девушка и покачала головой. — Проверь, все ли зубы у тебя на месте, — сказала она.

— Зубы на месте?

— Может, это подарок от зубной феи, — объяснила Матильда и улыбнулась. — Спасибо, кстати, — добавила она, закрывая дверь за собой.

Всего два работника — и уже проблемы с персоналом, подумал Ларс Мартин Юханссон, под чьим началом еще недавно находились тысячи полицейских. Когда пришло время отправляться на лечебную физкультуру, он сел на водительское сиденье. Матильда собралась расположиться рядом с ним, но Макс только покачал головой.

— Назад, — сказал он и показал большим пальцем в сторону заднего сиденья.

— С какой стати? — возмутилась Матильда. — Что еще за дискриминация?

— Ты можешь сесть впереди, — сказал Макс и улыбнулся. — Но при одном условии.

— И каком же? — спросила Матильда.

— Если ты дипломированный инструктор по вождению, — ответил Макс и ухмыльнулся.

— Не больше, чем ты, — сказала Матильда.

— Но я сильнее, — ответил Макс и улыбнулся.

— Кончайте ссориться, детишки, — вмешался в их перебранку Юханссон и внезапно почувствовал себя лучше, чем когда-либо за последнее время.

На заднее сиденье села добрая зубная фея, немного кислая, пожалуй, но это скоро должно было пройти, а рядом с ним расположился бывший русский детдомовский мальчишка, никогда не встречавший никого сильнее себя.

У физиотерапевта все прошло ни шатко ни валко. Никаких неожиданных неудач, никаких особых успехов, но в любом случае хорошее настроение Юханссона осталось при нем.

— Сейчас нам надо пообедать, — сказал он. — Позвони в ресторан «Улла Винблад» и узнай, не могут ли они приготовить несколько голубцов со сметанным соусом, молодой картошкой и протертой с сахаром брусникой, — добавил он и через зеркало заднего вида кивнул Матильде.

— Ты абсолютно уверен? — спросила Матильда, закатив глаза к небу.

— Да, — ответил Юханссон.

«Можно что угодно думать об этой девице, но глупой ее точно не назовешь, пусть ее внешность выше всякого понимания», — подумал он.

— Относительно сметанного соуса это, пожалуй, перебор, — заметил Макс и заерзал на сиденье.

— Послушай внимательно, — сказал Юханссон одновременно с тем, как перестроился в другой ряд, не показав поворот, в результате чего ехавшее сзади такси попало в сложную ситуацию и отреагировало и фарами, и клаксоном. — Настоящий шеф может быть только один, и если он говорит сметанный соус, то так и будет.

«Что бы там ни пыталась вбить тебе в голову моя жена».

— Понятно, шеф, — сказал Макс и кивнул.

— Кстати, можешь поставить на место этого дьявола, — добавил Юханссон и кивнул в сторону таксиста, который ехал сбоку от них и активно жестикулировал.

— Понятно, шеф, — повторил Макс, опустил стекло со своей стороны и показал кулак нервному водителю.

— Умный парень, — констатировал Юханссон, увидев, как таксист пристроился позади. Больше никакого мигания фар, звуков клаксона или возмущенных жестов. Точно как в те сорок лет, когда он делил переднее сиденье со своим лучшим другом, они вместе искали всякую шпану, катались вверх и вниз по улицам и правили всем миром. Так хорошо он не чувствовал себя с тех пор, как остановился поболтать с Петво и коллегами из пикета перед лучшим в Швеции колбасным киоском на Карлбергсвеген.

Когда они вернулись домой, Юханссон сразу же лег на диван и немного вздремнул. Проснулся, когда Матильда вошла и посмотрела на него.

— Ты проснулся, — констатировала она.

— Да, — сказал Юханссон.

«Чашечка кофе пришлась бы сейчас очень кстати».

— Тебе письмо, — сообщила Матильда и протянула ему белый конверт.

— Ага, — сказал Юханссон. — От доброй зубной феи?

— Нет, — возразила Матильда. — Но оно на самом деле выглядит немного таинственным.

— Вот как, таинственным… — проворчал Юханссон.

— Почту принесли два часа назад, — сказала Матильда. — Письмо без марки. Без адреса отправителя. На нем только твое имя: Ларсу Юханссону. Наверное, кто-то положил его в почтовый ящик.

— Открой его, — попросил Юханссон и ободряюще махнул больной правой рукой.

— Ужасно таинственное, — сказала Матильда и подняла сложенный пополам лист формата А4.

— Что там написано? — поинтересовался Юханссон.

— Имя, — сообщила Матильда. — Стаффан Леандер. Только имя. Больше ничего. Стаффан Леандер.

— Стаффан Леандер, — повторил Юханссон.

— Посмотри сам. — Матильда передала ему бумагу.

— Как давно ты возила меня на остров Лилла Эссинген? — спросил Юханссон.

— На прошлой неделе, — напомнила Матильда. — В прошлый вторник. Почти неделя прошла.

«Эрика Бреннстрём», — подумал Юханссон. Внезапно он увидел ее перед собой на стуле с прижатыми к коленям руками и настороженным взглядом. Руки, несущие на себе печать тяжелой работы. Эрика, у которой были две дочери одного возраста с Жасмин.

61 Вторая половина понедельника 2 августа 2010 года

Спустя какое-то время у него возникла идея. Довольно заурядная, правда, но что-то ему ведь все равно требовалось сделать. Не без труда он подтащил к дивану коробку со всеми выписками из автомобильного регистра. Извлек те, которые лежали сверху. Полистал их, вернул обратно и достал новую стопку, на сей раз с самого низа.

«Совсем никакого порядка, черт ногу сломит». Юханссон положил их назад. Так случалось всегда, когда возникала нужда копаться в чем-то, над чем коллегам приходилось размышлять двадцать пять лет назад. Не существовало какой-либо описи, способной дать путеводную нить, когда нужда заставила возобновить поиски.

— Макс, — пробормотал Юханссон, взял мобильный и позвонил ему. Кричать он уж точно не собирался. Просить Матильду, наверняка сидевшую наготове за дверью, у него и мысли не возникло.

«Черт знает, чего от нее можно ожидать при такой-то мамаше».

— Ты можешь прийти сюда? — спросил Юханссон, когда Макс ответил.

— Я сижу на кухне, шеф, — сообщил Макс, не сумев скрыть удивления.

— Так поторопись.

«Самое большее двадцать метров, и все равно понадобилось, черт возьми, целых десять секунд, чтобы преодолеть их».

— Чем я могу помочь шефу? — спросил Макс.

— Располагайся, — приказал Юханссон и кивнул на ближайший к дивану, где он лежал, стул.

— Я слушаю, шеф, — сказал Макс после того, как сел.

— Один вопрос для начала. Ты умеешь держать язык за зубами?

— Да. В любом случае не знаю никого, кто делал бы это лучше.

— Ни слова никому, — распорядился Юханссон. — Даже Эверту. Понятно?

— Да, — заверил Макс.

— Хорошо, — продолжил Юханссон. — Здесь в коробке лежит масса выписок из автомобильного регистра. Люди, владевшие красным «гольфом» примерно двадцать пять лет назад. В июне 1985-го. Ты не мог бы посмотреть, нет ли среди владельцев человека по имени Стаффан Леандер, — сказал он и передал Максу бумагу, полученную от Матильды.

— Сколько их там? — спросил Макс.

— Сотни, — ответил Юханссон. — Ого, тысячи, пожалуй. Масса.

«Откуда мне, черт возьми, знать».

— И нет никакого списка?

— Не-а, — сказал Юханссон. — Его куда-то засунули. Примерно двадцать пять лет назад.

— Вот, значит, как, — буркнул Макс. — А я могу взять все к себе в комнату?

— Естественно. — Юханссон кивнул в направлении закрытой двери. — При одном условии. Не…

— Я понимаю, — перебил его Макс и улыбнулся.

Макс вернулся через час с небольшим.

— Как дела? — поинтересовался Юханссон. — Ты что-нибудь нашел?

— Никакого Стаффана Леандера. Никакого другого Леандера тоже.

— Ты абсолютно уверен?

— На сто процентов, — ответил Макс. — Там свыше тысячи семисот зарегистрированных автомобилей, если шефу интересно. «Гольфов» разных моделей, начиная с восемьдесят второго и кончая восемьдесят шестым годом. Просто последние модели появились на рынке уже в июне восемьдесят пятого. Есть масса владельцев по имени Стаффан, но никого по фамилии Леандер. Почти половина автомобилей числились за фирмами, прокатными конторами или в лизинге. Шеф точно уверен, что у Леандера не было такого?

— Да, — ответил Юханссон. — Скорее всего, у него имелась такая машина.

«А в худшем случае ты где-то промахнулся», — подумал он о себе.

62 Вторник 3 августа 2010 года

Утром он получил новый костыль. Доходивший от правой подмышки до пола, с удлиненной ручкой, по форме напоминавшей пистолетную, с упором, охватывавшим его предплечье. Костыль, который он мог без труда держать.

— Ты сам его сделал? — поинтересовался Юханссон.

— Связи, — объяснил Макс. — Я играл в хоккей. Мне тоже пришлось ходить с таким одно время.

— Спасибо, — сказал Юханссон.

Потом ему на мобильный позвонил зять.

— По-моему, я что-то нашел, — сообщил Альф Хульт.

— Вот как, ну, рассказывай, — предложил Юханссон.

— Давай я лучше приду к тебе, все не так просто. Если ты не занят, конечно.

— Я никогда не занят. Если хочешь, могу угостить тебя обедом.

— Увидимся через час. Автобус отправляется через пятнадцать минут, — сказал Альф.

Он жил в Тебю и, если верить его старшему шурину Эверту, не взял такси, даже когда ехал на собственную свадьбу.

Через полчаса Матильда постучала в его дверь.

— Да-а, — сказал Юханссон.

Он лежал на диване и читал посмертное издание «Американских наблюдений» Сэлинджера, вышедшее на английском всего пару недель назад. Согласно приведенной на обложке цитате из литературного приложения «Нью-Йорк таймс»: «Сокрушительный удар по всем тем „измам“, которые не только убили американскую мечту, но также превратили самый заурядный личный невроз в проблему национального масштаба».

«Да, здесь вам точно досталось на орехи, так что вы просто утерлись и ничего не можете возразить», — заключил он.

— Лечебная физкультура, — напомнила Матильда и показала на свои часы.

— К сожалению, ничего не получится. — Юханссон отмахнулся от нее своей книгой. — У меня важный посетитель. Мой зять.

— Он будет обедать? — поинтересовалась Матильда.

— Естественно, — кивнул Юханссон. — И, по-моему, предпочитает рыбу. Достаточно привередлив к тому же. Сходи в Сёдерхалларна и посмотри, может, найдешь свежепойманного лосося.

Матильда кивнула и исчезла, и в то самое мгновение у Юханссона возникла новая идея.

«Или селедку. Запеченная свежая селедка, в сухарях и обмазанная горчицей, с картофельным пюре, капелькой уксуса, холодным чешским пивом…»

— Или свежую селедку! — крикнул Юханссон ей вслед. «Интересно, она услышала?» — прикинул он, когда до него долетел звук закрывавшейся двери.

Альф исключительно обстоятельный человек, подумал Юханссон полчаса спустя. Сначала зять заставил его обменяться рукопожатиями, хотя Юханссон лежал на диване и сам довольствовался бы в качестве приветствия взмахом руки. Потом он поместил стол между ними, тщательно выставил стул, прежде чем сел на него, и достал стопку бумаг из своего потертого коричневого портфеля.

— По твоим словам, ты что-то нашел, — напомнил Юханссон.

«Интересно, он издевается надо мной или пытается набить себе цену, чтобы его счет проскочил как по маслу?»

— Да, — сказал Альф и откашлялся осторожно. — Это соответствует истине. Я нашел неизвестную сводную сестру Юхана Нильссона. Ты знаешь, того, который был женат на Маргарете Сагерлиед, — сообщил он.

— И как ее зовут?

— Ее зовут Вера Нильссон, она родилась 21 октября 1921 года. Умерла 10 марта 1986-го. И если тебя интересует, почему я не обнаружил ее раньше, то причина проста: их родство с Юханом Нильссоном не подтверждается никакими официальными бумагами. Согласно им, имя ее папаши неизвестно. «Отец неизвестен» — это же почти классическая запись в наших шведских документах, — заявил Альф Хульт чуть ли не с восторженным видом.

— Откуда тебе тогда известно, что они родственники? — спросил Юханссон.

«На двадцать шесть лет моложе своего сводного брата».

— Это следует из завещания, которое Юхан Нильссон составил в ноябре 1959 года, — сказал Альф Хульт. — Всего через пару месяцев после кончины его отца. Оптовый торговец Андерс Густав Нильссон умирает 15 сентября того же года. Его сын Юхан составляет новое завещание ровно через два месяца, 15 ноября пятьдесят девятого. Оно было представлено в Стокгольмский суд и зарегистрировано там.

— Вот как, — буркнул Юханссон.

— Поэтому не так трудно догадаться, что Андерс Густав рассказал Юхану о его сестре только на смертном одре.

— Лучше поздно, чем никогда, — заметил Юханссон. — Ты уверен?

— Абсолютно, — подтвердил Хульт. — По завещанию Юхана Нильссона от ноября пятьдесят девятого он передает значительную часть своего состояния, я цитирую, «моей дорогой единокровной сестре Вере Нильссон», конец цитаты.

— Значительную часть, — повторил Юханссон.

— Примерно одну десятую всего состояния, и, согласно сделанным мною расчетам, она соответствует примерно половине того, что сам Юхан Нильссон унаследовал от своего отца Андерса Густава. Андерс Густав, кстати, не оставил никакого завещания после своей смерти. Он был вдовцом, и все перешло к его единственному сыну и наследнику Юхану.

— О какой сумме мы говорим? Как много он завещал своей сестре?

— Примерно триста тысяч крон. В тех деньгах. Немало, значит. Больше пары миллионов за вычетом налогов по сегодняшним меркам, что ведь было прилично в то время. Плюс кое-какое ценное имущество. Помимо прочего одну дорогую картину, Леандера Энгстрёма. Она называется «Странник и охотник», кстати. Написана в 1917 году. Ее последний раз продали на аукционе в 2003-м. Тогда она ушла за три с половиной миллиона. А в завещании оценивалась в пятнадцать тысяч.

— Леандер Энгстрём, — повторил Юханссон.

Еще один Леандер, в качестве имени в этот раз. Умер уже в двадцатые годы. Сам Юханссон имел пейзаж того же автора у себя в гостиной.

— Вера Нильссон — интересная личность, — сказал Альф.

— И чем же она интересна? — спросил Юханссон.

— Помимо всего прочего, она являлась дочерью двоюродной сестры отца Юхана, Андерса Густава.

— Дорог ведь не было в стране в те времена, — проворчал Юханссон и ухмыльнулся.

— Нет, — произнес Альф Хульт с легким покашливанием. — Семейство Нильссон тогда уже пустило корни в Стокгольмском регионе, а это, пожалуй, нечто иное, чем Северная Онгерманландия. Ну, значит, — продолжил он и снова откашлялся, — осенью 1960-го, 5 октября шестидесятого года, Вера Нильссон родила сына. В возрасте тридцати девяти лет, что считалось слишком поздно в те времена. Также от неизвестного отца, то есть история, похоже, повторилась. В июле того же года Юхан Нильссон заранее передал своей сестре наследство, в том объеме, как он завещал ей годом ранее. И, скорее всего, по той простой причине, что в августе 1960-го, следовательно, всего через месяц, он вступил в брак с Маргаретой Сагерлиед и непосредственно перед этим составил новое завещание, которое заменяет написанное в ноябре пятьдесят девятого. Сначала, значит, отделяет сестринскую долю отцовского наследства. Затем составляет другую бумагу, где завещает все состояние и имущество новой супруге. Его сестра вообще не упоминается. Он женится на Маргарете Сагерлиед, а когда умирает двадцать лет спустя, она, таким образом, наследует все после него.

— Ее сын, — спросил Юханссон. — Внебрачный сын Веры Нильссон. Как его имя?

«А я ведь знаю это», — подумал он.

— Стаффан Леандер Нильссон, — ответил Альф Хульт. — Леандер — это его промежуточное имя, а откуда оно взялось, остается только догадываться. Родился 5 октября 1960 года. У меня есть его личный код здесь в бумагах.

— Он жив? — поинтересовался Юханссон.

— Да, жив. Одинок, детей не имеет. Его последний адрес во Фрёсунде в Сольне — бульвар Густава Третьего, номер 20. С момента рождения до 1986 года он проживал в доме сто четыре по Биргер-Ярлсгатан, по тому же адресу, что и его мать Вера. Там между Биргер-Ярлсгатан и Валхаллавеген находится большой квартал кооперативного жилищного предприятия ХСБ, если ты не в курсе. В мае восемьдесят шестого он оставил страну и возвратился только осенью девяносто восьмого. Через двенадцать с половиной лет.

— Значит, он находился за границей. И где же?

— Вероятно, в Таиланде. Хотя точного адреса я пока не нашел. Занимаюсь этим вопросом. Надо отметить также, что на нем висел приличный долг по налогам в размере нескольких сотен тысяч, когда он покидал страну. Включая налог на наследство после матери, помимо прочего. Кстати, срок давности по нему истекал через десять лет. Поэтому у него были все основания оставаться в изгнании, скажем так.

— Насколько ты уверен относительно Таиланда?

— Почти на сто процентов. Он, похоже, является совладельцем какого-то отеля в Паттайе.

«Таиланд, — подумал Ларс Мартин Юханссон. — Пожалуй, это был чистый рай для ему подобных в конце восьмидесятых. И, наверное, он все еще остается таким».

— Давай подведем итог, — предложил Альф. — Его мать умирает 10 марта восемьдесят шестого. Пару месяцев спустя ее сын покидает страну. Прихватив все ее состояние на правах единственного наследника. Никакого завещания она, судя по всему, не писала. Согласно описи имущества покойной речь шла максимум о миллионе, но, если ты спросишь меня, я бы удвоил эту цифру. В Швецию он возвращается через двенадцать с половиной лет.

— Значит, дело обстоит так, — сказал Юханссон и сел на диване. — Стаффан Леандер Нильссон…

— Да, — сказал Хульт и кивнул.

— Я хочу знать о нем все. Абсолютно все.

— Я это организую, — пообещал Альф Хульт.

— Извини, мне надо выйти на минуту, — сказал Юханссон.

— Естественно, — ответил Альф.

Юханссон взял свой новый костыль. Без проблем вышел в коридор и прошел в гостевую комнату, где его собственный Маленький Эверт сидел перед компьютером в наушниках на голове и занимался чем-то подозрительно напоминавшим необычайно кровавую компьютерную игру.

— Шеф. — Макс снял наушники и поднялся.

— Ты мог бы снова заглянуть в коробку, — попросил Юханссон и показал на картонный ящик с данными из авторегистра, который Макс поставил на кровать в своей комнате. — Посмотри, нет ли там некоего Стаффана Нильссона или Стаффана Леандера Нильссона, родившегося 5 октября 1960 года.

— Подожди секунду, — попросил Макс. Он вытянул свою длинную руку и выловил из коробки тонкую, соединенную вместе стопку документов. — Всего секунду. Я собрал здесь всех по имени Стаффан. Их набралось тридцать.

— Разумно, — одобрил Юханссон.

— Вот он, — сказал Макс и достал выписку из регистра. — Стаффан Нильссон, родившийся 5 октября 1960 года. Тогда он проживал по адресу Биргер-Ярлсгатан, 104 здесь, в Стокгольме. Пятого июня восемьдесят пятого его зарегистрировали как владельца нового «гольфа» модели восемьдесят шестого года. Красного цвета. Купленного непосредственно от генерального агента «Фольксвагена».

— Вот как, — сказал Юханссон, забирая бумагу.

«Теперь ты попался, — думает бывший шеф Государственной криминальной полиции Ларс Мартин Юханссон, который давно перестал верить в случайные совпадения. — Один раз — считай ничего, два — уже слишком много. Теперь я возьму тебя».

Юханссон напоминает себе о необходимости сохранять спокойствие, и пусть все оказалось точно так, как он и предполагал с самого начала, ему все равно не обуздать волну ненависти, внезапно захватившую его в свои объятия.

— Все в порядке, шеф? — спросил Макс и осторожно взял его под руку.

— Нормально, — ответил Юханссон и кивнул.

«И что мне теперь делать?»

Часть четвертая

63 Утро среды 4 августа 2010 года

Его жизнь сейчас подчинялась новым правилам. В те дни, когда болезнь не мучила Юханссона слишком явно, он обычно завтракал на кухне, но сейчас ему пришлось остаться на диване в кабинете. Он уже проснулся с головной болью. А потом почувствовал теснение в груди, беспокойство навалилось на него, и он попытался найти спасение в еще одной маленькой белой таблетке. Затем, вероятно, задремал на мгновение, поскольку Гипнос стоял в темноте в его кабинете. С растрепанными, как у ребенка, светлыми волосами, склонив голову набок, он с елейной улыбкой протягивал Юханссону руку с зелеными маковыми головками. Достал свой ноутбук, положил его к себе на колени и решил составить план того, как ему двигаться дальше. В свои лучшие дни он обычно набрасывал его от руки на кусочках цветной бумаги, которые приклеивал у себя на письменном столе, но сегодня и думать не мог ни о чем подобном.

«Раньше тебе достаточно было взять ручку и расписать все необходимое». Сегодня же его правая рука оставляла после себя только нечитаемые каракули и годилась лишь на то, чтобы прижимать ноутбук к ногам, когда он пальцами левой руки нажимал на клавиши.

«Меры», напечатал Юханссон сверху компьютерной страницы. Переместил курсор строчкой ниже и написал на ней «Полное досье на Стаффана Леандера Нильссона, родившегося 5 октября 1960 года», а затем добавил опять с новой строки «Краткая биография Стаффана Леандера Нильссона», и здесь ему пришлось прерваться, поскольку в комнату вошла Матильда и решительно показала на свои часы.

— Лечебная физкультура, — напомнила она. — Поднимайся.

— Дай мне пять минут, — сказал Юханссон. «Людские ресурсы: один плюс четыре», — напечатал он.

«Я сам, лучший друг Бу Ярнебринг, зять Альф Хульт, Матильда и Макс. И никого другого, определенно никаких бывших коллег вроде комиссара Кьелля Херманссона или его зятя, вряд ли способных сдержать эмоции, если ситуация накалится. Не самая лучшая разыскная группа, которой мне приходилось командовать, но и не худшая тоже». Юханссон выключил компьютер, поставил его на стол и встал с дивана.

В машине на пути с лечебной физкультуры Макс порадовал Юханссона интересной новостью.

— Я тут подумал относительно охоты на лосей, если у шефа есть время.

— У меня есть время, — ответил Юханссон.

«И для чего оно мне иначе нужно, — подумал он. — Кроме как для того, чтобы возиться со старым убийством, по которому истек срок давности, запихивать в себя всевозможные лекарства и считать дни того, что еще месяц назад было полноценной и даже вполне достойной жизнью».

— Я разговаривал с одним оружейным мастером, — сообщил Макс. — Объяснил относительно вашей правой руки. Вы можете зарядить новый патрон в патронник?

— Да, — подтвердил Юханссон, уже на днях тайком попробовавший это сделать.

— Значит, проблема в том, чтобы нажать на спусковой крючок?

— Да, — подтвердил Юханссон. — Я почти не чувствую пальца.

— Если верить оружейнику, все можно решить, — сообщил Макс. — По его словам, он уже помог другому клиенту. У того такая же беда, как и у вас, шеф. Но тогда он устроил все так, что можно действовать левым указательным пальцем, установив новый спусковой крючок спереди, ближе к концу ложи ружья.

— Вот как, — задумчиво произнес Юханссон.

— Если шеф сможет прижать приклад к плечу правой рукой и прицелиться, то остальное решаемо.

— Чего мы тогда ждем, — оживился Юханссон.

Это уже напоминало ту жизнь, которой он всегда жил.

64 Вторая половина среды 4 августа 2010 года

Альф позвонил на телефон Юханссона до обеда, а в его дверь час спустя.

— Рассказывай, — потребовал Юханссон, как только его зять сел и вытащил новую стопку бумаг из своего потертого коричневого портфеля.

— Здесь у меня всего понемногу, — констатировал Альф, выпятив тонкие губы. — Ты помнишь картину, о которой я рассказывал тебе? «Странник и охотник» Леандера Энгстрёма, ее Вера Нильссон получила от своего сводного брата Юханссона, а тот в свою очередь, вероятно, унаследовал после смерти их общего отца Андерса Густава Нильссона.

— Конечно, — сказал Юханссон. — И что там с ней?

— Ее продали на аукционе Буковскис уже в мае восемьдесят шестого. Ушла за немногим более миллиона за вычетом комиссионных. И выставил ее на торги сын Веры Стаффан Нильссон. Еще до того, как была составлена полная опись имущества покойной.

— На подобное им ведь наплевать, — заметил Юханссон. — Чертовы барыги.

— Все так, все так, — согласился Альф. — О торговле произведениями искусства я мог бы многое порассказать, если у тебя есть желание слушать. У меня с собой ее снимок, кстати. Красивая картина, — сказал он и передал большую цветную фотографию Юханссону.

Странник и охотник расположились отдохнуть на берегу озера, когда кисть Леандера Энгстрёма запечатлела их. Пейзаж в голубых, красных, зеленых и серых тонах, составлявший фон полотна, подчеркивал, что дело происходит поздней осенью, почти на грани с зимой. Ружье охотник прислонил к камню. Добычу, пару уток и зайца, повесил на ветку. А сам сидел перед костром и читал книгу.

— Миллион за картину, — констатировал бывший великий специалист по части налогообложения Альф Хульт. — Кроме того, его мать владела парой квартир на Биргер-Ярлсгатан, которые сын продал примерно в то же время. Явно с помощью какой-то доверенности, оформленной всего за месяц до ее смерти. Очень странная история.

— Сколько он получил всего? — перебил его Юханссон.

— Приблизительно пару миллионов. Один за картину, семьсот тысяч за квартиры, еще несколько сотен тысяч в виде банковских активов, облигаций и всего прочего имущества, которое он также, похоже, одновременно продал.

— Он сбывает все вместе, — подвел итог Юханссон. — Еще до того, как тело матушки успело остыть.

— Да, — подтвердил его зять и поджал губы. — Лучше, пожалуй, не скажешь.

— Потом он наплевал на налоги, сбежал в Таиланд и купил отель, — сказал Юханссон и внезапно подумал о своемстаршем брате.

— Да, — вздохнул Альф. — Так он и поступил. Хотя тебе следует набраться терпения. Я все еще жду данные о том гостиничном проекте, в котором он явно замешан.

— Что он делал еще? Прежде, чем свалил в Таиланд, я имею в виду? — спросил Юханссон.

— Все из той же серии, чем занимаются молодые люди определенного склада характера. Похоже, вел довольно фривольный образ жизни. Кроме того, я нашел по крайней мере пару документов, где он представляет неверные данные.

— Вот как…

— В связи с претензиями на одну работу в начале восьмидесятых (к ней я еще вернусь) он сообщает, что окончил гимназию в 1979 году. Норра-Реал здесь в Стокгольме. А потом якобы изучал экономику в университете. В Упсале. Сорок баллов в экономике предприятия, двадцать в национальной экономике, двадцать в статистике, также ознакомительный курс юриспруденции. Всего девяносто баллов, и примерно одной четвертой ему не хватило до степени бакалавра.

— Но ни о чем подобном речь не шла?

— Нет, — сказал Альф. — Он, конечно, ходил в Норра-Реал, но прервал свое гимназическое обучение уже через три семестра. А в университете Упсалы, похоже, даже не числился.

— Такой вот плутишка, — констатировал Юханссон. — А как обстояло дело с военной службой?

— Его освободили от нее. По медицинским показаниям. У него, очевидно, были большие проблемы со спиной.

— Что-нибудь еще? — спросил Юханссон.

«Эти проблемы явно не помешали ему изнасиловать Жасмин».

— Я нашел один фонд. Через пару лет после смерти своего мужа Юхана Нильссона его вдова, Маргарета Сагерлиед, основала фонд.

— И как он называется?

— Фонд Маргареты Сагерлиед в поддержку оперного искусства, — сказал Альф.

— Рассказывай, — попросил он.

65 Вторая половина среды 4 августа 2010 года

Когда Юхан Нильссон умер и вдова получила наследство, она использовала пять миллионов из этих денег, чтобы основать фонд в поддержку оперного искусства. Он предназначался для выплаты стипендий молодым певцам и музыкантам и оплаты их поездок в учебных целях, для финансирования концертов, и, кроме того, на базе его учредили ежегодную премию в размере двадцать тысяч крон, носившую имя Маргареты Сагерлиед и присуждавшуюся «наиболее многообещающему молодому сопрано года». Фонд начал свою деятельность в 1983 году. Его председателем стал известный любовью к опере высокоуважаемый стокгольмский адвокат, а финансовую сторону обеспечивал фондовый отдел СЕ-банка.

— Эта Сагерлиед, похоже, была просто Дженни Линд^[348] своего времени, — заметил Юханссон. Он выпрямился на диване, сложил руки на животе и чувствовал себя гораздо лучше, чем в последнее время.

— Да, возможно, — вздохнул его зять. — Но, к сожалению, счастье оказалось недолгим, если можно так сказать.

— Почему? — спросил Юханссон. — Пять миллионов были большими деньгами в те времена.

— Не в этом проблема. К сожалению, Маргарета Сагерлиед доверила заниматься практической стороной дела своему единственному близкому родственнику, я говорю о молодом Стаффане Нильссоне, и уже через пару лет по большому счету лавочку чуть ли не пришлось прикрыть, и все по причине, мягко говоря, странных афер, в которые по его милости фонд постоянно влезал.

— Как такое могло получиться? Мне казалось, подобные начинания довольно строго контролируются?

— Обычно так и есть, — констатировал Альф, — и, главным образом, по той простой причине, что они пользуются привилегиями в налоговом плане. А отсюда возникает опасность использования их не по назначению. Когда Маргарета Сагерлиед взяла туда на работу Стаффана Нильссона, председательствовавший в фонде адвокат указал ей на это. А именно на риск, таившийся в поблажках в части налогов. Как раз поэтому он затребовал от него сведения об образовании. Хотел убедиться, что парень обладает необходимыми качествами и квалификацией для такой работы, а не выбран Маргаретой Сагерлиед исключительно из-за их близкого родства, без всякого на то основания.

— Но свои заслуги он ведь придумал, — вставил Юханссон.

— Да, насколько я смог выяснить. Если верить его собственному резюме, он был очень трудолюбивым молодым человеком и работал каждое лето, когда еще ходил в среднюю школу. Как в реальности обстояло дело, я пока не стал разбираться, поскольку хватало других более важных дел. У меня его анкета с собой, если тебе интересно, — сказал Альф и показал пластиковый карманчик с листом формата А4.

— Положи его в общую кучу, — сказал Юханссон.

— Сначала фонд, похоже, функционировал, как и планировалось, то есть в соответствии со всеми положениями и учредительными документами. Премия Маргареты Сагерлиед находила своих героев каждый год в течение первых трех лет, даже в 1985-м, значит, вдобавок выдавались и стипендии и пособия на сумму сто тысяч крон ежегодно. Вместе с прочими расходами, вознаграждением правлению, зарплатой Стаффана Нильссона, арендой помещения, которое использовалось под офис и находилось на Линнегатан в Остермальме, общие издержки составляли примерно триста тысяч крон в год.

— Шесть процентов капитала. Не так и мало, если ты спросишь меня, — сказал Юханссон.

— Дивиденды с него в первый год были хорошие. Фактически тогда удалось получить прибыль сто тысяч крон.

— Но потом все пошло наперекосяк, — предположил Юханссон.

— Уже в восемьдесят четвертом, — подтвердил Альф Хульт. — К сожалению, положение попытались выправить за счет достаточно авантюрного вложения денег в различные ценные бумаги, и именно здесь система контроля дала трещину. Как внутреннего, так и в банке, отвечавшем за данную часть.

— Как много попало в карманы молодого Нильссона тогда?

— Не так и много, насколько я могу судить. По большому счету речь шла о неправильном вложении средств. Я не хотел бы утомлять тебя лишними подробностями. Короче говоря, в середине восемьдесят шестого сделали внеплановую ревизию, и тогда обнаружилось, что более половины денег израсходовано. Но на тот момент молодой Нильссон уже уволился и отбыл в неизвестном направлении.

— Как все происходило потом?

«Начало 1986 года явно оказалось насыщенным событиями».

— Потом все пошло по нисходящей. На данный момент капитал фонда составляет порядка двух миллионов, и таким он по большому счету постоянно оставался после смерти Маргареты Сагерлиед. Из него по-прежнему выдаются стипендии и пособия, а также премия, которую она учредила, но сейчас речь идет всего менее чем о ста тысячах в год. Вместе с прочими управленческими расходами общая затратная сторона достигает примерно двухсот тысяч. Капитал уменьшается на несколько процентов ежегодно, и так происходит уже в течение многих лет.

— Она не делала никаких попыток исправить ситуацию? — поинтересовался Юханссон. — Переходя в мир иной, я имею в виду?

— Маргарета Сагерлиед была еще очень состоятельной женщиной, когда умерла. Оставшееся после нее имущество оценивалось более чем в десять миллионов крон за вычетом налогов, а шел 1989 год. Фонд не получил ни кроны.

— А кому же они достались? Все деньги?

— Она составила новое завещание в октябре восемьдесят шестого. Через четыре месяца после ревизии в фонде, когда стало ясно, что в финансовом плане ситуация там далеко не безоблачная. Почти все ее деньги ушли на благотворительные цели, главным образом детям и подросткам. В церковный детский фонд, шведскому отделению международной организации Save the Children^[349], Красному Кресту.

— Молодой Нильссон?

— Ничего. Зато снова появляется ее старая домработница Эрика Бреннстрём, которую ты наверняка помнишь, получает пятьсот тысяч крон. Они согласно завещанию должны были пойти на оплату обучения двух ее дочерей.

— Могу представить себе, — сказал Юханссон.

«Деньги в качестве покаяния, отпущения грехов за преступление другого человека, — подумал он. — В худшем случае в обмен на молчание. В последние годы перед смертью жизнь для Маргареты Сагерлиед стала просто адом».

— Эрика Бреннстрём, — повторил Альф Хульт. — Если тебе интересно, я могу поискать дополнительные данные на нее тоже.

— Нет, — сказал Юханссон. — Забудь.

«С тем, что я хотел знать о ней, ты все равно не сумел бы помочь».

— Есть еще что-нибудь? — добавил он.

— Да, — подтвердил его зять. — И это касается матери Стаффана Нильссона, Веры Нильссон. Как я уже говорил, она умерла 10 марта 1986 года. Не оставив никакого завещания, но это в юридическом смысле не особенно интересно, поскольку единственным наследником был ее сын. Зато интересны обстоятельства, связанные с ее смертью. Особенно для человека твоей профессии.

— Вот как, — сказал Юханссон.

66 Вторая половина среды 4 августа 2010 года

Веру Нильссон шестидесяти пяти лет нашли мертвой у нее в жилище по адресу Биргер-Ярлсгатан, 104 в Стокгольме утром 11 марта 1986 года. И сделал это ее сын Стаффан, проживавший в небольшой квартире в том же доме.

Она лежала на диване у себя в гостиной, одетая в трусы, бюстгальтер, халат и тапочки. На столике перед ней стояла пустая бутылка из-под виски емкостью 0,75 литра, полдюжины пустых банок из-под крепкого пива, наполовину пустая бутылка водки, тоже объемом 0,75 литра, пустая бутылка из-под минеральной воды, а также пустая бутылка из-под безалкогольного напитка и бокал для грога, содержавший смесь водки и граппы. В ванной обнаружили две пустые баночки, одну из-под сильного снотворного, а другую из-под успокоительного средства. Никакой предсмертной записки или иного послания аналогичного содержания найти не удалось.

Кровать в спальне стояла аккуратно застеленной, но в остальном маленькая квартира из двух комнат и кухни выглядела, мягко говоря, неубранной. Ящики бюро были вытащены, а их содержимое вывалено на пол, одежда из двух платяных шкафов свалена в кучи, в кладовке и в ящиках на кухне явно кто-то основательно покопался.

Поскольку обстоятельства кончины выглядели, мягко говоря, неясными, тело покойной отправили судмедэкспертам Сольны для вскрытия, а эксперты криминальной полиции Стокгольма обследовали ее квартиру, ведь речь шла о «подозрительной смерти дома». Именно так данный случай обозначен в исходном заявлении.

Если верить судебному медику и результатам химической экспертизы, Вера Нильссон умерла от отравления комбинацией больших количеств снотворных и успокоительных препаратов и алкоголя. Концентрация последнего в ее крови достигала трех промилле и была незначительно больше в моче. Поскольку ничто не указывало на длительное злоупотребление алкоголем, эти цифры выглядели слишком высокими для женщины ее возраста и физического состояния.

У патологоанатома вообще ушло немало времени для подготовки окончательного заключения, а когда оно через месяц появилось на свет, он в качестве вступления констатировал там, что не может исключить преступления, но одновременно указал, что многое говорит в пользу версии самоубийства. Это также стало его окончательным выводом. Вера Нильссон сама свела счеты с жизнью. Ведь, по его мнению, ее не сумели бы отравить так, чтобы она сама не имела об этом ни малейшего понятия. Медицинские препараты, которые она приняла, обладали крайне неприятным вкусом, и его нельзя было спрятать при помощи крепкого алкоголя, пива и лимонада. На теле покойной также отсутствовали какие-либо повреждения, говорившие о том, что ее силой заставили проглотить их.

В своем отчете в виде отдельного абзаца патологоанатом одновременно указал на одно странное обстоятельство. Судя по результатам вскрытия, Вера Нильссон пролежала мертвой в своей квартире более суток, прежде чем ее нашли.

Поскольку сын, обнаруживший тело около одиннадцати утра 11 марта, одновременно утверждал, что разговаривал с ней по телефону примерно в семь часов предыдущим вечером, это вызывало большие сомнения. Поэтому судмедэксперт не мог исключить, что она умерла вечером 10-го, несмотря на отдельные результаты вскрытия, противоречившие такому варианту развития событий.

— Но подожди, Альф, — сказал Юханссон, как только его зять закончил свой рассказ. — Откуда ты это знаешь?

— Мне повезло в том плане, что я оказался знаком с сотрудником похоронной конторы, которая занималась погребением Веры Нильссон. Мы члены одного и того же генеалогического общества, — объяснил Альф. — И оба входим в его правление, кстати. Его фирма занималась также всеми практическими вопросами в связи с данной смертью. Помимо составления описи имущества покойной и похорон они также прибирали у нее в квартире и свели сына с аукционистами, взявшими на себя продажу ее домашнего имущества. Протокол вскрытия они нашли, когда делали уборку у нее дома.

— Ага, но почему он сохранил его?

— Мой знакомый знал Веру Нильссон лично, — сообщил Альф с осторожным покашливанием. — Не помню, говорил ли я это, но она трудилась метрдотелем в ресторане, находившемся недалеко от ее дома. Мой знакомый имел обыкновение обедать и ужинать там, так они и познакомились. Ему показалось странным, что Вера могла покончить с собой. Она была жизнерадостным и позитивно настроенным человеком, поэтому он сделал себе копию. А оригинал документа, насколько я понимаю, вернул ее сыну вместе со всеми найденными при уборке бумагами.

— Но твой знакомый в любом случае не обратился в полицию?

— Нет, — сказал Альф. — Этого он не сделал. Там ведь явно решили, что речь шла о самоубийстве, а что касается ее сына, — похоронной конторе следовало соблюдать его интересы, так что он предпочел промолчать.

— А если говорить о самом расследовании ее смерти? Он не нашел ничего на сей счет? Мои коллеги наверняка ведь провели его.

— Ничего, — ответил Альф и покачал головой. — Но я подумал, как раз тебе здесь и карты в руки. Это не те данные, которыми я обычно занимаюсь в связи с генеалогическими изысканиями. Наверное, если какие-то материалы и остались, они ведь должны находиться в государственном архиве в Стокгольме.

— Наверняка, — согласился Юханссон.

— Если это чем-то поможет тебе, то копия протокола вскрытия среди бумаг здесь, — сказал Альф Хульт и постучал тонким указательным пальцем по стопке документов, которую положил на придиванный столик Юханссона.

— Разберемся, — буркнул Юханссон.

67 Вечер среды 4 августа 2010 года

Вечером Юханссон ужинал вместе с Максом. В итальянском стиле заказав все необходимое в близлежащем ресторане. Пия находилась где-то на презентации своего банка. В первый раз после его возвращения из больницы она оставила мужа вечером, и он чуть ли не силой выставил ее за дверь, поскольку она не хотела уходить.

— Ты уверен, что справишься? — спросила Пия, когда она наконец стояла на пороге с пальто в руке.

— Но, черт побери, старушка, — проворчал Юханссон. — Неужели ты боишься, что Макс ограбит меня?

Потом он поужинал вместе со своим Маленьким Эвертом. Телячьим рагу с макаронами, которое не было даже вполовину столь аппетитным, как то, какое он раньше обычно ел, с минеральной водой в качестве напитка к нему. Пока Макс накрывал на стол, Юханссон сидел на стуле, листал газету и наблюдал за тем, как молодой человек старался безупречно выполнить свою работу.

— Я хочу красного вина, — сказал Юханссон, он отложил в сторону вечернюю прессу и кивнул в направлении полки с вином. — Открой что-нибудь итальянское. Возьми ту бутылку с черной этикеткой, — добавил он на всякий случай, решив, что Максу наверняка не хватает знаний в столь важной области.

— Естественно, шеф, — согласился Макс.

* * *

После окончания трапезы Макс расположился в гостиной, включил телевизор и смотрел матч по футболу чемпионата Испании. Юханссон же лег на диван в своем кабинете, полный решимости прикончить бутылку, которую Макс открыл для него.

— Посмотрим, сказал слепой, — пробормотал он и взял стопку бумаг, полученную от зятя днем.

Сначала он прочитал протокол вскрытия. Там почти все говорило в пользу версии с самоубийством, и единственным моментом, обеспокоившим патологоанатома, стало само время смерти Веры Нильссон.

«Ничего странного, — пришел к выводу Юханссон. — Молодому негодяю понадобились ведь сутки, чтобы обыскать ее квартиру и проверить, не оставила ли она каких-то записей или бумаг, способных усложнить ему жизнь».

Потом постоянно преследовавшая его головная боль снова напомнила о себе, и он принялся рассеянно перелистывать старые описи имущества покойных и выписки из регистра народонаселения, пока ему на глаза не попалась автобиография, которую Стаффан Нильссон собственноручно написал, пытаясь получить место мастера на все руки в фонде своей тетушки Маргареты Сагерлиед.

Сначала шли место и дата создания документа. «Стокгольм, 15 апреля 1983 года».

Далее название. «Автобиография Стаффана Леандера Нильссона, родившегося 5 октября 1960 года». Зато нигде не стояло никакого личного кода, и это, пожалуй, было практично при мысли о том, что его зять рассказал о правдивости документа.

В самом низу листа красовалось подтверждение, подписанное тем же самым Стаффаном Нильссоном, который составил данный документ: «Нижеподписавшийся Стаффан Нильссон своей честью и совестью удостоверяет, что приведенные выше данные полностью соответствуют истине». Его подпись была просто идеально отточена для молодого человека двадцати трех лет, а заключительный завиток в фамилии свидетельствовал, что самоуверенности ему уж точно не занимать.

А между подтверждением и заголовком Стаффан Нильссон вкратце описал всю свою жизнь.

В 1967 году он пошел в первый класс Энгельбректской средней школы на Валхаллавеген в Стокгольме и девять лет спустя, в 1976 году, закончил первую часть своего образования. Той же осенью он начал учиться в гимназии Норра-Реал на Рослагсгатан в Стокгольме. И в обоих случаях учебные заведения находились по соседству с их с мамой домом, поскольку они жили на Биргер-Ярлсгатан.

Его гимназическое образование с экономическим уклоном заняло три года, и весной 1979 года молодой Нильссон якобы получил долгожданный диплом. И той же осенью поступил на экономический факультет университета Упсалы. А через два года его ждала годовая практика, когда согласно заданию он трудился в главном офисе фирмы «Эрикссон» в Стокгольме. Практика закончилась осенью 1982 года, и он «взял академический отпуск с целью совершенствования знаний иностранных языков», который провел в «Англии и Франции». В январе 1983 года он вернулся в Швецию, где намеревался «закончить обучение на экономическом факультете в университете Упсалы».

Пока это была чисто формальная часть и исключительно на совести автора.

В следующем отрезке он поведал о своей трудовой деятельности в период летних каникул, которой занимался помимо учебы.

В возрасте шестнадцати лет он впервые устроился на работу летом в качестве «помощника на кухне» в «Странд-отеле» в Стокгольме. А на следующий год уже стал «официантом» в отеле «Морнингтон», и два следующих лета трудился «помощником портье» в том же заведении. Осенью 1979 года он получил водительские права и летом 1980-го и 1981-го выполнял обязанности «ассистента исполнительного директора и заместителя шефа» в ресторане Скоклостерского замка и музея около Сигтуны.

«Могу представить себе», — подумал бывший шеф Государственной криминальной полиции Ларс Мартин Юханссон и отложил в сторону жизнеописание, которое Стаффан Нильссон собственноручно подписал за два года и два месяца до того, как Жасмин Эрмеган нашли изнасилованной, убитой и спрятанной в тростниках на берегу озера всего в километре от его бывшего места работы.

68 Утро четверга 5 августа 2010 года

Еще один день новой жизни Ларса Мартина Юханссона. Сначала большой стакан воды, чтобы проглотить жизненно важные лекарства, которые он не без труда выуживал левой рукой из красной пластмассовой таблетницы. Потом в душ, перед тем как приступить к полезному завтраку, главным образом состоявшему из йогурта, фруктов и мюсли.

Затем он прочитал утреннюю газету, лежа на диване у себя в кабинете, и без какой-либо головной боли, хотя помимо новостей познакомился с экономическим разделом и обзором событий в сфере культуры. Ободренный таким положением вещей, он даже взялся за судоку, считавшееся каждодневной рутиной в его прошлой жизни. Но через две минуты головная боль дала о себе знать.

Он отложил газету, удобнее устроился на спине и попытался отвлечься от всех мыслей и вновь обрести покой. Призвал на помощь глубокое дыхание и постарался скрупулезно выполнить все рекомендации из маленькой книги по медитации, полученной от старшей внучки.

— Как, боже праведный, люди исхитряются ни о чем не думать? — спросил себя Юханссон. — Это же противоречит всей человеческой природе.

— К тебе посетитель, — сообщила Матильда. — Твой лучший друг. Альфа-самец.

Предыдущим вечером Ярнебринг вернулся из своего таиландского любовного отпуска. Худой, хорошо тренированный и загорелый, с волчьим взглядом и без намека на усталость в глазах после двадцатичасового перелета.

— Я только что поговорил с пареньком, которого Эверт прислал к тебе, — сказал Ярнебринг и кивнул в сторону закрытой двери. — По-моему, он вполне ничего, несмотря на внешний вид.

— Просто замечательный, — поддержал Юханссон. — Добрый и порядочный, далеко не дурак и делает все, как я ему говорю.

«В отличие от всех других».

— И как идут дела? — поинтересовался Ярнебринг.

— Какие дела?

— Жасмин, — сказал Ярнебринг.

— Лучше некуда, — ответил Юханссон. — Я нашел преступника, как и обещал тебе. Он все еще жив, и остаются, собственно, лишь небольшие формальности.

— Поскольку это сказал ты, у меня нет сомнений. Рассказывай.

— Его зовут Стаффан Леандер Нильссон, он родился 5 октября 1960 года. Одинокий, бездетный, живет во Фрёсунде в Сольне. Данные о его профессии отсутствуют, но, по-моему, он занимается всем понемногу. Всевозможными аферами, скажем так.

— Кончай доставать меня, Ларс, — проворчал Ярнебринг. — Ты же прекрасно знаешь, что я имею в виду. Как ты нашел его?

— Путем внутреннего сыска, то есть по всяким архивам, — ответил Юханссон. — И без особого труда, честно говоря. Вчера вечером, прежде чем я заснул, мне даже пришло в голову, что жирный коротышка Эверт Бекстрём тоже смог бы найти его, будь у него те данные, которые я получил три недели назад.

— Но, черт побери, Ларс, подумай, о чем ты говоришь. Я же сам принимал участие в расследовании.

— Получи ты такие же данные, будь уверен, тебе понадобилось бы самое большее два-три дня, — парировал Юханссон.

— И что мы будем теперь делать?

— Хороший вопрос, — сказал Юханссон. — Сам я собирался взглянуть на этого идиота. Заполучить его пробу ДНК, что на самом деле чистая формальность, поскольку я не сомневаюсь в результате. Но как мы поступим потом? Хороший вопрос. Срок давности по делу ведь истек, и если я все понял правильно, то нам вроде как следует забыть о его существовании.

— Но, черт побери, Ларс. Неужели ты это серьезно?

— Нет, — ответил Юханссон и подумал: «Будет день, и будет пища».

— И как мы поступим сейчас?

— Убедимся, что это действительно он. Даже мне случалось ошибаться.

— Я не хочу показаться назойливым. Но все-таки что мы предпримем сейчас?

— Я тут прикинул… Для начала нам надо достать материалы расследования смерти матери Стаффана Нильссона.

— Я поговорю с Херманом, — сказал Ярнебринг. — Он…

— Никаких разговоров с Херманом, — перебил его Юханссон. — Начиная с настоящего момента мы общаемся только между собой. Ты и я. Никого другого, и уж точно бывших коллег, в дело не посвящаем.

— Я понимаю, о чем ты, — кивнул Ярнебринг. — Ты узнал, что приключилось с внучкой Хермана?

— Да, — подтвердил Юханссон. — Ее отец Петво рассказал мне. «Тот самый Патрик Окессон, который, возможно, спас мне жизнь». Поэтому не беспокойся, у меня никогда, черт побери, и мысли не возникало позволить этому дьяволу выйти сухим из воды. А сроки давности и похожую дребедень пусть юристы и все прочие эстеты засунут себе в задницу.

— Хорошо. Дай мне имя мамочки Нильссона, и я разберусь с практической стороной.

— Ты найдешь все необходимое здесь, — сообщил Юханссон и показал на синий пластиковый карманчик с бумагами на своем придиванном столике. — Поскольку я безоговорочно тебе доверяю, даже написал, как добрался до сути.

— Один вопрос, — сказал Ярнебринг. — Кто твой источник информации?

— Это останется при мне, — ответил Юханссон с решительной миной.

69 Пятница 6 августа 2010 года

Юханссон обедал на кухне, когда Ярнебринг позвонил ему на мобильный.

— Как дела? — спросил он.

— Изумительно, — ответил Юханссон, несмотря на головную боль и одышку. — Я сижу и ем жареную селедку, — сообщил он. — Жареную селедку со свежей картошкой.

«Надо радоваться тому, что имеешь».

— Тебе не стоит беспокоиться обо мне, — сказал Ярнебринг, который из еды на первое место ставил мясо. — Я нашел интересующее тебя расследование.

— Быстро же ты обернулся, — буркнул Юханссон, толком не сумев скрыть удивление.

— Дуракам везет, — пошутил Ярнебринг. — Увидимся через полчаса.

Юханссон, как обычно, лежал на диване, когда Ярнебринг вошел в его кабинет, закрыл дверь, сел и положил тонкую пластиковую папку с бумагами на придиванный столик.

— Расследование смерти Нильссон Веры Софии, родившейся в 1921 году, проводилось старым отделом насильственных преступлений полиции Стокгольма. Обстоятельства неясные, согласно исходному заявлению.

— Где ты его нашел? — спросил Юханссон. По его мнению, это произошло подозрительно быстро при их договоренности не привлекать к поискам никого из бывших коллег.

— Мне повезло, как я сказал. Помнишь старого судмедэксперта Линдгрена? Высокого, худого, говорит шепотом, никогда никому не смотрит в глаза, полный идиот, если хочешь знать мое мнение.

— Нет, — сказал Юханссон. — Как раз его я не помню.

«Они там все чокнутые», — подумал он.

— Мне внезапно пришло в голову, что его диссертация касалась самоубийств. Он приходил ко мне, когда работал над ней, и спрашивал, нет ли у меня интересных случаев для него. Так вот, оказалось, что Вера Нильссон входила в его исследование, — объяснил Ярнебринг. — Он нашел ее в одной из коробок, которые хранились на станции судебной медицины в Сольне.

— Как удачно вышло, — сказал Юханссон. — И что ты думаешь о смерти Веры Нильссон?

— Самоубийство, — сообщил Ярнебринг. — Я воспользовался случаем и почитал дело, раз специалист все равно находился у меня, выпил кофе с Линдгреном. Если верить ему, суицид чистой воды, хотя она и не оставила письма. Большое количество снотворного и море алкоголя. Сердце не выдержало. Нарушение функций органов и прочая ерунда. Почитай сам, кстати, — добавил Ярнебринг и передал материалы расследования.

— Башка раскалывается, — пожаловался Юханссон. — Но я с удовольствием послушаю.

«Письмо наверняка было, — подумал он. — Но ее сынуля наложил на него лапу».

— Как раз парень и нашел тело, Стаффан Леандер Нильссон собственной персоной. Его опросили в связи с тем, что именно он составил исходное заявление. Очень коротко, первый прибывший на место патруль. Он рассказал, что звонил матери несколько раз по телефону, а также в дверь. Никакого ответа. Тогда он забеспокоился. По его словам, они контактировали каждый день, и он жил в том же доме, где и она. У него, естественно, имелись ключи от ее квартиры. Он открыл и вошел. Обнаружил мать мертвой на диване. Сразу позвонил в полицию.

— Это был единственный разговор с ним?

— Нет. Неделю спустя, когда эксперты побывали там и выполнили свою работу, его вызвали в отдел насильственных преступлений и побеседовали с ним, в порядке получения информации. Парни из технического отдела обратили внимание, что квартиру явно обыскивали. Они не увидели ничего из ряда вон выходящего, но это показалось немного странным.

— И что Стаффан поведал по этому поводу?

— Если верить ему, мать пребывала в глубокой депрессии в течение последнего года. Якобы, поскольку закончила работать предыдущим летом, она начала крепко пить. И, по словам сына, могла пьянствовать по нескольку дней в неделю подряд, и не раз у нее случалось реальное помутнение рассудка.

— Могу себе представить, — сказал Юханссон.

— Да, — согласился Ярнебринг. — Если ей удалось просчитать, что именно ее сынуля изнасиловал и убил малышку Жасмин, вряд ли она чувствовала себя хорошо.

— Само собой. А кто из коллег проводил расследование?

— Коллега Альм, — сообщил Ярнебринг и ухмыльнулся. — Более известный в отделе как Деревянная Башка, и, кстати, как раз его шеф Хроник, старый комиссар Фюлкинг, ты наверняка помнишь его, закрыл дело. Посчитал, что там не было преступления, а поскольку они сидели по горло в работе в связи с убийством нашего дорогого премьер-министра, никто не стал возражать.

— Ничего другого? — спросил Юханссон и рассеянно махнул полученными бумагами.

— Потом еще ее подруга, с которой они вместе работали, дала знать о себе. Она связалась с нами примерно через неделю после того, как Вера Нильссон покончила с собой. У нее не укладывалось в голове, что та совершила самоубийство. Относительно того, что Вера якобы стала пить как сапожник, она также высказалась, мягко говоря, крайне критично. По словам подруги, покойная очень осторожно относилась к алкоголю. Ну, выпивала, конечно, но всегда знала меру. Она описала ее как веселую и позитивно настроенную, почти идеального товарища по работе в те времена, когда они трудились вместе.

— Они общались? Перед тем, как Вера покончила с собой?

— В течение многих лет. На работе естественно, но также приватно. Альм попрессовал ее по данному пункту, и тогда она рассказала, что Вера в последние месяцы выглядела более взволнованной, чем обычно. Она даже спросила ее об этом, но не получила ответа. Подруга сообщила на допросе, что, по ее мнению, это каким-то образом касалось сына Веры. Если верить подруге, он всегда был безалаберным шалопаем. Источник постоянного беспокойства для своей матери. По информации подруги, в последний раз они общались по телефону за несколько недель до того, как Вера умерла.

— Ага, — вздохнул Юханссон.

— Итак, что мы теперь делаем? — спросил Ярнебринг.

— Надо подумать, — ответил Юханссон.

— Но, Ларс, черт побери. Возьми себя в руки.

— У тебя есть предложение получше?

— А может, пойдем напролом? Возьмем пробу ДНК у этого идиота, и в случае попадания нам уже не понадобится читать ни строчки.

— Я тебя услышал, — буркнул Юханссон. — Дай мне подумать в выходные, что предпринять дальше.

— Конечно, — согласился Ярнебринг. — А если сообразишь раньше, просто дай мне отмашку. Мы прокатимся на место, прижмем ухо к старым рельсам.

— Надо подумать, — стоял на своем Юханссон.

«Хорошая идея. Но как делать это с головой, которая начинает дьявольски болеть при первой попытке?»

70 Суббота 7 августа 2010 года

После завтрака Пия поехала со своей лучшей подругой за город собирать грибы.

— Ради бога, не хулиганьте, мальчики, — сказала она, поцеловала своего супруга и заключила Макса в материнские объятия.

— Обещаем, — буркнул Юханссон, уже предвкушая настоящий обед на прежний манер вместе со своим собственным Маленьким Эвертом.

«Пожалуй, стоит позвонить Ярнебрингу и пригласить его», — подумал он.

Ярнебринг счел идею просто замечательной. Даже настолько хорошей, что Макс смог заехать за ним, и два часа спустя они сидели в машине, направляясь в заведение, которое Юханссон обычно называл «своим деревенским трактиром», хотя располагалось оно всего лишь в Юргордене в Стокгольме.

— Ты выглядишь бодрым, Ларс. — Ярнебринг дружески похлопал друга по плечу.

— Я знаю, — ответил Юханссон.

«Меня не обманешь».

Юханссон заказал закуски, горячее и десерт, главным образом, с целью позлить своих сотрапезников. Макс обеспокоенно закрутился на месте, однако ему хватило ума промолчать, но его лучший друг не сдержался.

— Порой мне кажется, ты старательно загоняешь себя в гроб, — сказал Ярнебринг и кивнул в сторону тарелок с закусками.

— О чем ты? — спросил Юханссон с невинной миной, намазывая горчичный соус на жареный хлеб с малосольным лососем.

— Красная рыба дело хорошее, но майонез чистая смерть для таких, как ты. Что происходит с твоей памятью, Ларс? Всего месяц назад ты чуть не отправился на тот свет, поскольку жрешь всякую дрянь и предпочитаешь сидячий образ жизни.

— Месяц назад никто не спрашивал меня, как я себя чувствую, и не комментировал мои пристрастия в еде, — парировал Юханссон. — Сейчас я только об этом и слышу. Со мной разговаривают, словно я ребенок.

Потом он откусил приличный кусок от своего бутерброда, вытер остатки соуса из уголков рта указательным пальцем и облизнул его, прежде чем отпил половину водки из своей рюмки и запил ее глотком пива.

— На чем мы остановились? — спросил он и предостерегающе поднял руку, прежде чем Ярнебринг успел произнести хоть слово. — Да, если вы, господа, не в состоянии относиться ко мне как к взрослому человеку, я предлагаю вам забрать ваши чертовы салаты и мясо и поискать для себя другой столик, чтобы я смог поесть в тишине и покое.

Макс, казалось, был полностью поглощен едой и довольствовался лишь кивком, Ярнебринг же пожал плечами и явно решил сменить тему.

— Послушай, Макс, — сказал он. — Эверт говорит мне, что ты подумываешь стать полицейским. Сколько тебе лет?

— Двадцать три, — ответил Макс.

— Тогда самое время. Нам с Ларсом было двадцать один, когда мы поступили в школу полиции.

— Но у меня нет гимназии за плечами, — сообщил Макс. — Я завязал с учебой после девятого класса.

— Ничего страшного, — сказал Юханссон. Его самого приняли за спортивные заслуги и несмотря на плохие отметки в народной школе, где он после восьми лет поставил крест на учебе.

— Наверное, — согласился Макс. — Но не в этом проблема.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, — сказал Ярнебринг. — Мне самому случалось дать тому или другому придурку по морде. И чаще всего до того, как я стал полицейским.

— Но ты никогда не сидел в колонии для несовершеннолетних, — возразил Макс.

— Нет, — согласился Ярнебринг. — Однако я прекрасно умею отличать плохих людей от хороших. Ты — хороший человек, Макс. Это видно невооруженным глазом.

— Что за дурацкие разговоры, — вмешался в их диалог Юханссон. — В этом мире правят главным образом всякие уроды, равнодушные к чужим бедам. Лучше расскажи о себе, Макс. Поведай самое существенное, с твоей точки зрения. Кто ты, Макс? Расскажи мне.

— И с чего начать? — спросил Макс с еле заметной улыбкой, положив свои большие руки на поверхность стола.

— Начни с самого начала, — предложил Юханссон. — А ты, Бу, постарайся помолчать.

— О’кей, — сказал Макс и улыбнулся. — Итак, меня зовут Максим Макаров, и я никакая не родня великому Сергею.

Максим Макаров родился в 1987 году в том самом Ленинграде, которому четыре года спустя вернули его исходное название из царской России, Санкт-Петербург.

— Мама работала врачом, отец трудился водителем и охранником у одного из местных партийных боссов. Он зарабатывал в четыре-пять раз больше чем мама, кстати. В СССР в те времена профессия врача относилась к низкооплачиваемым. Такой порядок, по-моему, сохранился и сейчас, кстати. Если ты не принадлежал к партийной верхушке и не сумел хапнуть себе какую-нибудь больничку, когда рухнул коммунистический строй.

— Да, знаешь, — сказал Ярнебринг. — Тебе не стоит зацикливаться на учебе.

— Помолчи, Бу, — перебил его Юханссон. — Продолжай, я слушаю, — добавил он и кивнул Максу.

* * *

Родители Макса разошлись почти сразу после того, как он родился. Когда ему было два года (а осенью 1989-го советская империя уже начала трещать по швам), его мать поехала на врачебную конференцию в Таллин. Оттуда эстонские друзья помогли ей перебраться в Финляндию, а там о ней позаботились другие знакомые и посадили ее на паром, идущий в Швецию, где через двое суток после того, как оставила Ленинград и своего маленького сына у его бабушки и дедушки, она попросила политическое убежище.

— Так я остался у бабушки и дедушки, — сказал Макс.

— А твой отец? — не удержался от вопроса Ярнебринг, несмотря на предостерегающий взгляд Юханссона.

Макс покачал головой:

— С ним я, пожалуй, встречался не более десяти раз. И даже не помню его лица. Кроме того, он погиб, когда мне было четыре года. Ему требовалось забрать своего босса из дома, и когда они вышли из подъезда, их застрелили. Отца, его босса и водителя. В те времена в Ленинграде шла настоящая война.

— Да, хорошего мало, — заметил Ярнебринг, хотя его лучший друг выглядел так, словно он собирался громко простонать.

— На мне это никак не отразилось, — признался Макс. — Даже выглядело как-то захватывающе, что твоего отца застрелили. Но в принципе ничего не поменялось. Бабушка была хорошей женщиной. Дед тоже нормальным человеком. Но потом жизнь моя круто изменилась.

— И что случилось? — спросил Юханссон.

— Сначала умер дед. Он был старый, участвовал в Великой Отечественной войне, вышел на пенсию еще до моего рождения. Умер от инфаркта, скоропостижно. Тогда мне было пять. А год спустя, в тот день, когда мне исполнилось шесть, поэтому я хорошо помню дату, за ним последовала бабушка. Тоже инфаркт. Упала на кухне, куда пошла за моим праздничным тортом. В результате я попал в детский дом. И пробыл там четыре года. Приехал в Швецию в возрасте десяти лет.

— И как тебе жилось тогда? — спросил Ярнебринг. — В детском доме.

— Его я постарался забыть, — ответил Макс и посмотрел на Ярнебринга сузившимися глазами и потирая свои большие руки. — Не хочу об этом рассказывать.

— А твоя мать, — вмешался в разговор Юханссон, отчасти желая сгладить ситуацию. — Почему она не забрала тебя в Швецию раньше? Если я все правильно понял, она ведь к тому времени жила здесь уже много лет. Наверняка имела и вид на жительство, и работу?

— Да, — подтвердил Макс и кивнул. — Сначала для нее все сложилось по-настоящему хорошо. Она получила и то и другое. Работала врачом в больнице в Сундсвалле уже примерно через год. Потом встретила мужчину, шведа, нажила с ним новых детей. У меня брат, ему девятнадцать, и сестра, ей восемнадцать. И у них все хорошо. Он ходит в университет и изучает компьютеры, а она последний год в гимназии.

— Я все-таки повторю мой прямой вопрос, пусть и рискую показаться назойливым, — сказал Юханссон. — Почему твоя мать не позаботилась забрать тебя в Швецию?

— Наверное, не захотела, — ответил Макс. — Новая жизнь, новый мужчина, новые дети… Но об этом я тоже не настроен говорить. Я особо и не переживал, во всяком случае сначала. Мне было хорошо, пока я жил у бабушки и деда.

— Тогда поменяем тему, — сказал Юханссон.

— Жизнь ее пошла под откос, — продолжил Макс, словно не услышав его, лишенным эмоций голосом, как бы просто констатируя факт. — Она начала пить, муж ушел и забрал с собой моих брата и сестру. Потом ее выгнали из больницы, поскольку она пила и воровала лекарства. И продавала их, конечно. Разным наркоманам. Сначала она попала в психушку, а затем в какой-то реабилитационный центр, и именно тогда вдруг вспомнила обо мне.

— Поправь меня, если я ошибаюсь, — сказал Юханссон. — Но, получается, ее терапевту пришла в голову хорошая идея позаботиться, чтобы ты попал сюда. В качестве одного из способов вернуть твою мамочку к нормальной жизни.

— Да, — подтвердил Макс и улыбнулся Юханссону. — Шеф абсолютно прав, я не смог бы сказать лучше. Прошел всего год, прежде чем я соединился с матерью, которую не видел восемь лет. Тогда она получила и квартиру, и новую работу. Трудилась в качестве вспомогательного персонала в том же заведении, где раньше сама находилась. Вела массу курсов и читала доклады. Кроме того, она уже сошлась с психологом и взяла его с собой, когда приехала забирать меня из детского дома. Сам я, понятно, не знал ни слова по-шведски, а мать отказывалась разговаривать со мной по-русски.

— И как только ты приехал сюда, история повторилась, — констатировал Юханссон.

«Интересная женщина», — подумал он.

— Десятилетним русским дьяволенком я попадаю в среднюю школу в Сундсвалле, но, когда мне исполнилось четырнадцать, я выглядел точно как сегодня, — сказал Макс. — И тогда уже был дома.

— Твоя мать и ее новый мужчина? Как все у них сложилось?

— У матери началась вторая серия. Только…

— Я понимаю, — перебил Макса Юханссон. — Что случилось с тобой?

— Сначала меня отдали в приемную семью, где я оставался до пятнадцати лет. Жил в Тимро к северу от Сундсвалля. У приличных людей, и не их вина, что я попал в колонию. Меня понесло в то время. После последнего побега из дома я оказывался там несколько раз, пока мне не исполнилось восемнадцать, а потом мой куратор нашел для меня работу. У Эверта, в строительной фирме, которой он владел в Сундсвалле. Мы обновляли главным образом его собственные хибары. Потом я трудился у него постоянно. В последний год в усадьбе, где он живет.

— И что сказал мой брат? — спросил Юханссон. — В первый раз, когда вы встретились, я имею в виду?

«Глупый вопрос», — подумал он.

— Это я помню. Отлично помню его слова. Он сказал, что, если я не перестану вредничать и не начну работать, как все нормальные и приличные люди, он лично позаботится о том, чтобы моим единственным желанием стало снова оказаться в чертовом детском доме в России.

— Похоже на Эверта, — заметил Юханссон.

— Эверт не из тех, кто позволит себя доставать, — сказал Макс и улыбнулся многозначительно. — И при этом он лучший из всех людей, с кем я встречался. Он всегда очень хорошо говорит о шефе, кстати.

— Он всегда хорошо говорит и о тебе, Макс, — произнес Юханссон серьезно. — Эй, Бу, — продолжил он и кивнул своему лучшему другу. — Тебя еще что-нибудь интересует?

— Твоя мать, Макс? Как сложилась ее жизнь?

— Она умерла, — сказал Макс и пожалплечами. — Семь лет назад. От рака печени. Странно, конечно, мне было шестнадцать тогда, но я едва помню, как она выглядела. Точно как с отцом, хотя тогда мне было только четыре и я почти не встречался с ним.

«Наверное, это стало освобождением для тебя», — подумал Юханссон.

— Послушай, Бу, — сказал он. — Та маленькая блондинка-официантка, за которой ты наблюдаешь уже пять минут…

— И что там с ней? — спросил Ярнебринг.

— Ты не мог бы махнуть ей, чтобы я получил бокал красного вина к тефтелям, — попросил Юханссон.

— Меня интересует одно дело, шеф, — сказал Макс пару часов спустя, когда они высадили Ярнебринга и взяли курс на Сёдер.

— Я слушаю, — буркнул Юханссон.

— Относительно полиции, моего желания поступить туда. Это возможно? Возьмут ли они такого, как я?

— Нет, — ответил Юханссон. — Если это как-то утешит тебя, без полиции ты тоже вполне обойдешься.

— Я так же считаю, — сказал Макс и кивнул.

Когда они вернулись домой, Юханссон лег на диван и заснул, по большому счету мгновенно. И проснулся оттого, что Макс осторожно коснулся его руки.

— Да, — сказал Юханссон.

— Звонила ваша жена, шеф, — сообщил Макс. — Она интересовалась, как вы себя чувствуете, спрашивала, нормально ли, если она и ее подруга переночуют за городом.

— И что ты ответил?

— Что все замечательно, — сказал Макс и улыбнулся. — Что вы, шеф, чувствуете себя хорошо и так далее.

— Отлично, — буркнул Юханссон.

Потом он, скорее всего, заснул снова. И спал без сновидений на этот раз. Проснулся оттого, что за окном начало светать. С болью в голове, поскольку забыл принять свои лекарства. Он пошел в ванную. Вымылся холодной водой. Проглотил несколько дополнительных таблеток на всякий случай. Потом лег в кровать и снова заснул.

71 Воскресенье 8 августа 2010 года

Воскресенье оказалось для него плохим днем. И ситуация нисколько не улучшилась оттого, что Юханссон догадался связать это со вчерашним продолжительным обедом. К счастью, Пия собиралась приехать только ближе к вечеру, поэтому у него хватало времени привести себя в порядок. Он позвонил ей на мобильный. Не потому что соскучился, просто его мучила совесть, и он хотел как-то усмирить ее. Голос жены звучал радостно. С грибами им на удивление повезло, и стоило воспользоваться случаем в полной мере.

Давление в груди не позволяло дышать нормально, кроме того, никак не уходила головная боль. И сначала Юханссон попытался действовать по своему новому распорядку в надежде, что все пройдет. Проглотил обычные пилюли, принял душ и побрился. Сам пришел на кухню приготовить себе завтрак. Макс застал его за этим занятием и не смог скрыть беспокойства, взглянув на него украдкой.

— Как дела, шеф? — спросил он.

— Могли быть и лучше, — ответил Юханссон. — Но все образуется. А как дела у тебя?

— Нормально, — ответил Макс. — Идут своим чередом. Не о чем беспокоиться. Если шеф сядет, я разберусь с едой.

Макс взялся за дело, а Юханссон вернулся к себе. Правда, сначала зашел в ванную, проглотил еще одну маленькую белую пилюлю, принял таблетку от головной боли, а затем лег на диван у себя в кабинете и великодушно позволил Максу принести ему завтрак на подносе.

Юханссон выпил кофе, минеральную воду, свежевыжатый апельсиновый сок и большой стакан йогурта. Постепенно боль ушла, и ему стало легче дышать.

— Все в порядке, шеф? — спросил Макс. Он появился как черт из табакерки и кивнул на поднос с остатками еды.

— Кончай сюсюкаться со мной, Макс, — прорычал Юханссон. — Дай мне книгу, которая лежит там. — Он показал в нужном направлении. — Ту тонкую, в синей обложке.

— Немецкая, — заметил Макс. — Шеф знает немецкий?

— Да, — ответил Юханссон. — Хотя я был значительно старше тебя, когда научился говорить на нем.

— Сам я почти не говорю по-русски, — заметил Макс с еле заметной улыбкой.

— Эта книга есть у меня и на шведском тоже на случай, если ты заинтересуешься. Den Richter und sein Henker. По-шведски она называется «Судья и его палач». Ее написал Фридрих Дюрренматт. Он был швейцарским писателем и художником. Умер двадцать лет назад. Замечательный писатель, хороший художник. — Юханссон предпочитал больше знать о людях, попадавшихся ему на жизненном пути, и даже о таких, с кем никогда не встречался лицом к лицу.

— Я почти не читаю книги, — признался Макс. — Главным образом сижу за компьютером.

— У чтения есть свои плюсы, — сказал Юханссон. — Если книга плохая, ты обычно обнаруживаешь это достаточно быстро, и ее можно просто выбросить. Но если она хорошая, ты почти всегда получаешь пищу для размышления, а если отличная, можно даже стать немного лучше, прочитав ее. Эту я читал несколько раз.

— Судья и его палач… — сказал Макс. — По-моему, я понял, о чем там речь. Только намекни, если тебе понадобится что-то сделать.

— Ты о чем? — насторожился Юханссон.

— Относительно этого чертова педофила, — объяснил Макс. — Нильссона, убившего маленькую девочку.

— Нет, — сказал Юханссон. — Я собирался разобраться сам.

Макс промолчал, только пожал плечами. Потом он взял поднос двумя пальцами левой руки и исчез неслышно, несмотря на свое массивное тело. И закрыл дверь, оставив Юханссона наедине со своими мыслями.

«Нет, — подумал Юханссон, когда час спустя отложил в сторону книгу. — Пусть я даже лежал бы на смертном одре».

Голова больше не болела. Он чувствовал только усталость.

«Интересно, с чем парень столкнулся в детском доме?» — подумал Юханссон, прежде чем сон заключил его в свои объятия.

Когда он проснулся, Пия сидела рядом.

— Я уже начала волноваться, — сказала она. — Ты вообще представляешь, как долго спал?

— Да, — сказал Юханссон.

«Надо сходить в туалет», — подумал он. Давление в мочевом пузыре было великовато даже для настоящего мужика.

— Не хочешь пообедать с опозданием на три часа? — спросила Пия и сделала попытку подняться.

— Мне надо сходить в туалет, — сказал Юханссон. — Посиди, — добавил он. — Я хотел бы поговорить с тобой об одном деле.

Никаких вопросов. Она только кивнула и села.

— Я слушаю, — сказала она, как только он вернулся.

— Я нашел его, — сообщил Юханссон и кивнул в сторону коробок с бумагами, стоявших на полу в его кабинете.

— Он жив? — спросила Пия.

— Да, — подтвердил Юханссон. — Жив и, мне кажется, даже особо не переживает по поводу того, что сделал с Жасмин.

— Боже праведный, это же ужасно. Уму непостижимо. Что это за человек, который способен сотворить подобное и жить дальше как ни в чем не бывало?

— Да, — согласился Юханссон. — Не самая поучительная история.

— А кто-нибудь еще знает? — поинтересовалась Пия.

— Я рассказал Бу.

«А самый сильный в мире детдомовский мальчишка уже сам все просчитал. Пожалуй, и Матильда тоже, — подумал он. — Плюс все бывшие коллеги, которые сделают это. Рано или поздно, и как только им станет ясно, что он находится в их старых картонных коробках, затаился в своей норке, пока все ищейки рыскали над его головой».

— И что ты собираешься делать?

— Не знаю и поэтому ищу совета у моей любимой супруги, — сказал Юханссон и слабо улыбнулся.

«Почему я сказал так? — подумал он. — Чтобы остановиться на полпути, сделать то, с чем, пожалуй, стало бы невыносимо жить дальше?»

— Ты ведь не можешь оставить все, как есть. Это было бы ужасно. Не похоже на тебя, Ларс.

— В формальном смысле я не могу ничего поделать. Он уже месяц свободен как птица. Срок давности по убийству Жасмин истек 21 июня. Тогда прошло двадцать пять лет с тех пор, как нашли ее тело. Остается надеяться, что на нем еще есть грехи, за которые его можно посадить. Но, честно говоря, я особо не верю в это.

— А если ты обратишься в средства массовой информации?

— Если я обращусь к ним, то он покойник. Думаю, он даже не успеет привлечь меня к суду, прежде чем какой-нибудь идиот убьет его. Человек вне закона, — сказал Юханссон и криво усмехнулся.

— Ты знаешь, кто ее отец? — спросила Пия. — Отец Жасмин, я имею в виду.

— Да, — произнес Юханссон удивленно. — Но я и представить не мог, что тебе это известно.

— Ну, я знаю. Все, кто связан с финансами, в курсе, кто такой Йозеф Саймон. Поняв, чем ты занимаешься, я залезла в Интернет и освежила мои знания. Это ведь совершенно отвратительная история.

— Любопытная Варвара, моя собственная любопытная Варвара, — сказал Юханссон, и, когда он произнес это, у него возникло ощущение, что его попытка найти оправдание для себя отчасти удалась.

— И как ты собираешься поступить?

— Я не знаю. Но не хочу, чтобы кровь этого дьявола осталась на моих руках, не могу замараться таким образом.

— Я не могу как-то помочь тебе с…

— Боюсь, нет, — перебил жену Юханссон. — Мне надо подумать, — добавил он и покачал головой.

— Только бы это не убило тебя самого.

— Нет, — сказал Юханссон. — О чем ты?

Потом он обнял ее. Правой рукой, которая, несмотря на давление в груди и боль в голове, явно набирала силу день ото дня.

— Будет день, и будет пища.

72 Утро понедельника 9 августа 2010 года

Утром понедельника бодрая Матильда вошла в его кабинет еще до того, как он успел позавтракать.

— Этот Йозеф Саймон, — сказала она, — которого шеф просил меня погуглить.

— Да, — сказал Юханссон. — Что там относительно его? «Погуглить — это ж надо так выразиться».

— У него была жена, мать Жасмин, значит. Ее звали Мариам Эрмеган. Она также приехала из Ирана. Они развелись в 1986-м, через год после того, как Жасмин убили.

— Я в курсе, — сказал Юханссон. — И что там с ней?

— Я погуглила и ее тоже. В выходные не нашла занятия лучше.

— Рассказывай, — велел Юханссон.

Через несколько лет после смерти дочери Мариам Эрмеган приняла ислам. Она написала несколько статей в шведские газеты, оправдывая взгляд на женщин в своей новой религии. Противопоставляла его либеральному, западному отношению к представительницам слабого пола с его потребительской позицией в эмоциональном и сексуальном плане и освобождением женщины от мужа и семьи. Утверждала, что здесь и речи нет о равноправии полов, просто в результате женщины становятся более легкой добычей западных мужчин. Всех представителей сильного пола вообще независимо от веры и морали, истории и степени родства. И в своем творчестве она снова и снова использовала судьбу дочери в качестве примера того, что подобное никогда не могло бы случиться с девочкой на ее старой родине, в Иране.

Осенью 1995 года, через десять лет после смерти Жасмин, она приняла участие в полемической программе на телевидении, где обсуждалась судьба женщин в исламе, их угнетение, обычай носить хиджаб, женское обрезание, убийства чести и все иное между небом и землей, что возможно или даже точно не имело никакого отношения к делу. Мариам устроила скандал уже в прямом эфире, а как только камеры выключили, вцепилась в волосы христианке, которая вела передачу. Естественно, на следующий день в газетах это преподнесли как сенсацию.

— Она словно обезумела, запросто могла убить меня, — поведала «шокированная» телеведущая репортеру «Экспрессен».

Месяц спустя Мариам оставила свою новую родину и вернулась в Иран. Еще через полгода газета «Дагенс нюхетер» отправила своих журналиста и фотографа сделать репортаж о ее новой жизни. Но им не удалось связаться с ней, казалось, она бесследно исчезла, именно об этом и шла речь в статье. Пряталась ли она по доброй воле, или непримиримый тоталитарный режим просто-напросто устранил ее?

Ни шведское министерство иностранных дел, ни посольство в Иране не смогли пролить свет на это дело. Так как она отказалась от шведского гражданства, прежде чем покинула Швецию, во внешнеполитическом ведомстве в Стокгольме только покачали головой. Мариам Эрмеган стала для них «закрытой темой, поскольку находилась вне шведской юрисдикции», а шведский посол в Тегеране вообще не стал комментировать вопросы, полученные о ней. Вполне естественно, ведь Мариам Эрмеган «в силу своего гражданства являлась внутренним делом Ирана и иранских властей».

— По-твоему, они убили ее? — спросила Матильда. — Все эти аятоллы?

— Я не знаю, — ответил Юханссон. — Хотя какая в принципе разница? Ведь жизнь Мариам, по сути, закончилась утром 22 июня 1985 года, когда полиция Сольны позвонила в ее дверь и сообщила, что они нашли ее дочь. Мертвую и, скорее всего, убитую. От остальных деталей ее избавили. Однако вечерние газеты оказались не столь деликатными.

— Ты не знаешь, — повторила за ним Матильда. — Как это? Ее судьба просто не волнует тебя, не так ли?

— Нет, — возразил Юханссон. — Волнует дальше некуда. Но прежде всего меня интересует то, что произошло раньше. А вообще Мариам Эрмеган имеет право на обычную человеческую жизнь.

«И на то, чтобы с ней не случилось ничего такого, чего она и в мыслях не пожелала бы никому другому», — подумал он. Такого, от чего ему и его коллегам требовалось ее защищать. Или, по крайней мере, обеспечить для нее правосудие.

— Я понимаю, куда ты клонишь, — сказала Матильда. — Ей и так досталось через край. Я смогла бы убить этого дьявола, когда думаю об этом.

— Один вопрос, из любопытства. С тобой случайно не происходило ничего похожего, пока ты росла?

— Подобное происходит со всеми девочками, — призналась Матильда, явно удивленная его вопросом. — Ну, возможно, не со всеми, но с большинством. И со всеми вроде меня, во всяком случае.

— Рассказывай, — буркнул Юханссон.

— Много лет назад, будучи еще совсем наивной девчонкой, я оказалась на празднике с друзьями. И тогда парень, ходивший в один класс со мной, друг фактически, хотя между нами никогда ничего не было, просто свихнулся, затащил меня в какую-то комнату и поимел в рот. Пригрозил убить, если я ему не уступлю.

— И ты подчинилась, — констатировал Юханссон.

— Да, — подтвердила Матильда и пожала плечами. — К тому же была почти такая же пьяная, как и он. И вдвое слабее его.

— И что ты сделала потом?

— Ничего. А как мне, по-твоему, требовалось поступить? Пожаловаться в полицию, чтобы на меня все пальцем показывали? Отца у меня не было. И старших братьев тоже, способных разобраться с ним.

— Но это было только раз? — спросил Юханссон.

— Ты издеваешься надо мной? — сказала Матильда.

— Нет, — ответил Юханссон. — Я слушаю.

— А все те случаи, когда какой-нибудь парень ходит и ноет, пока ты уже не в состоянии терпеть и уступаешь, сжимая зубы. С тобой не было такого?

— Нет. На самом деле нет.

— Я верю тебе. Ты из тех, кто получает все сам. Кому не надо просить ни о чем. Тебе остается только радоваться этому. Хотя подобное не столь обычно, да будет тебе известно. Хотела бы я встретиться с твоей матерью.

— Моя мать была очень хорошей женщиной, — сказал Юханссон.

Эльна была хорошим человеком. Настолько, что позволила ему выбрать собственную дорогу в жизни. Всегда находилась рядом, но никогда не вмешивалась. За исключением той или иной экстремальной ситуации, пожалуй, в его раннем детстве.

— Даже не трудись объяснять, — сказала Матильда. — Это видно по тебе. Твоя мать явно делала все для тебя, но так, чтобы ты в конце концов не превратился в маменькиного сынка. Возьмем другой пример — твоего лучшего друга. Ему также никогда не приходилось ныть. От него требовалось успевать удовлетворить всех женщин, жаждавших его, в этом состояла его проблема.

— Я тебя услышал, — буркнул Юханссон. — Но если говорить о том, что случилось с Жасмин, в подобную ситуацию тебе никогда не приходилось попадать?

— Извращенцы? — Матильда пожала плечами. — Таких пруд пруди. Мужики, которые трутся о тебя в толпе, сопляки, мастурбирующие на автобусной остановке. В первый раз это произошло в детском саду, когда мне было пять. Такой цирк начался. Воспитательницы, родители, полицейские. Казалось, представление никогда не кончится. Для меня и моей подруги это было ужасно неприятно. И чертовски интересно.

— Ага, — буркнул Юханссон. «О чем, черт возьми, она говорит?»

— Что касается Жасмин… — продолжила Матильда. — И это действительно должно остаться между нами…

— Само собой, — заверил ее Юханссон. — Тебе не о чем беспокоиться.

— Хорошо, — сказала Матильда. — Я верю тебе. Моя матушка всегда была немного чокнутой, постоянно приводила новых мужиков. Наша семья, когда я росла, состояла из моей старшей сестры, родившейся на три года раньше меня, матери и всех ее новых мужчин, появлявшихся в нашем доме и исчезавших.

— Хорошего мало, — проворчал Юханссон.

— Да, так себе. — Матильда пожала плечами. — Они все вроде были вполне нормальные, а матушка чувствовала себя хорошо. Она постоянно безумно влюблялась, а когда все заканчивалось, впадала в глубокую депрессию, и приходило время для нового парня. Однажды она чуть с ума не сошла, когда один из них переспал с моей сестрой.

— Сколько тебе было тогда?

— Наверное, десять, сестре тринадцать. Все случилось летом. Мы отдыхали на каникулах, мать трудилась хожалочкой, ее новый мужчина сидел без работы и жил у нас дома.

— Хожалочкой? Что это такое?

— Санитаркой, — объяснила Матильда. — Много дежурств и так далее. Короче, тем летом, значит, матушкин мужик переспал с сестрицей. Ей было тринадцать, ему, наверное, под тридцать. Мы с ней делили одну комнату, поэтому приходилось притворяться спящей.

— Ей было тринадцать, — повторил Юханссон.

«Развращение несовершеннолетней, — подумал он. — Хотя какое это имеет отношение к делу?»

— Да, но у нее уже выросла растительность между ног и налились груди, настоящие, упругие. Немного трудно поверить, пожалуй, глядя на меня, но так оно и было. Кроме того, она влюбилась в мамашиного парня. Я его не интересовала. Обрати он на меня внимание, сестрица не простила бы, убила, пожалуй. Однажды он стащил одеяло, посмотрел на меня. Сказал, что сначала я должна подрасти. По-моему, он был вполне порядочный. Никакого насилия и тому подобного. Выпивал, покуривал иногда, но и мухи не обидел.

— И что было дальше? — спросил Юханссон.

— Мать застала их на месте преступления. Голыми. Взбесилась, хуже не придумаешь, выгнала мужика, выкинула его вещи с балкона, набросилась на сестру и на меня тоже. Почему, мол, я ничего ей не сказала.

— Она заявила на него?

— Нет. — Матильда покачала головой. — Она купила горящие путевки. Мы поехали в Грецию. Там матушка встретила нового парня. Сестрица тоже. Мать и сестра снова стали подругами. Прошла всего неделя. Они очень похожи, по отношению к мужикам, я имею в виду.

— А чем ты занималась? — спросил Юханссон. — В то лето в Греции?

— Не помню, — сказала Матильда. — Никаких парней в любом случае. Я ведь была маленькой. Плескалась, наверное, в бассейне с другими детьми.

— И подобное обычно среди молодежи твоего поколения?

— Шеф, тебе самое время прозреть. Дети окраин, поколение восьмидесятых, какие к черту счастливые семьи. Когда я заканчивала среднюю школу, у нас в классе из тридцати с лишним учеников только трое жили с обоими родителями. Уж точно никаких двухэтажных квартир в центре города и полных карманов денег. Мы, шеф, люди с разных планет.

— Я тебя услышал, — сказал Юханссон и вспомнил о своих собственных детях и внуках.

«Это их не касается, — подумал он. — Они живут на той же планете, что и я».

73 Вторая половина понедельника 9 августа 2010 года

После обеда появился Ярнебринг и доложил о своих успехах. А для начала передал Юханссону пачку свежих снимков Стаффана Леандера Нильссона.

— Где ты их взял? — спросил Юханссон с подозрением.

— Не беспокойся. — Ярнебринг ухмыльнулся. — Я сделал их сам. Воспользовался случаем и вчера проследил за этим идиотом. Сначала утром, а потом еще и вечером. Есть там одна пиццерия через улицу от дома, где он живет. Похоже, его любимое заведение. Я поболтал немного с владельцем. Нильссон явно имеет привычку бывать там несколько раз в неделю.

— Ты, значит, немного поболтал с владельцем. Всего чуть-чуть, — проворчал Юханссон, перебирая фотографии.

Стаффан Леандер Нильссон выглядел совершенно обычным мужчиной. Даже приятным. И моложе своих пятидесяти лет. Ростом немного ниже среднего, нормального телосложения, ни худой и ни полный, коротко подстриженные светлые волосы с сединой на висках, правильные черты лица. Хорошо, но просто одет, джинсы, красная рубашка поло, синий летний пиджак.

«А что ты, собственно, ожидал увидеть, — подумал он. — Черную накидку и клыки, как у вампира?»

— Всего лишь самую малость, — сказал Ярнебринг. — У меня голова еще работает, если это тебя интересует. Хозяин заведения — добрый и приличный турок. Когда Нильссон выходил, я входил. Подумал, дай попробую стащить бокал, из которого он пил, но не успел. Мне кажется, он не курит и не жует табак. Двум пенсионерам, пожалуй, понадобится время, чтобы получить ДНК этого господина. Поэтому я воспользовался случаем и перебросился парой слов с владельцем. Впихнул в себя кружку пива. Утверждал, что никак не могу вспомнить его гостя, попавшегося мне навстречу. Вроде бы мы работали вместе в транспортной фирме.

— И что поведал турок? — поинтересовался Юханссон.

— Немного. Мужчину зовут Стаффан Нильссон, он постоянный посетитель, хороший парень, всегда спокоен и опрятен. Сказал, что я наверняка ошибся относительно грузоперевозок. Если верить ему, Нильссон трудится агентом по недвижимости. Квартиры, дома, отели в Таиланде. У него похожий туристский проект на севере в Оре. Есть связи. Помог его младшему брату приобрести жилье в Сольне. Не бесплатно, как я понял, но не наглел. Короче, хороший человек.

— Совершенно обычный приличный швед, — констатировал Юханссон. — Никак не слюнявый взрослый ребенок, уж точно не любитель сесть за руль в нетрезвом виде и склонный к насилию сексуальный извращенец, даже не жирный лысый и туповатый шофер-дальнобойщик, говорящий на диалекте Даларны.

— Точно, — согласился Ярнебринг. — Самый обычный швед среднего возраста.

— У тебя есть еще что-нибудь?

— Само собой, — ответил Ярнебринг и протянул значительно более толстую пачку, чем та, которая содержала только фотографии.

— Ты попросил Гунсан собрать досье на этого поганца, — констатировал Юханссон недовольно. — По-моему, мы договорились не втягивать старых коллег в наше дело.

Гунсан уже в течение тридцати лет работала в полиции Стокгольма в качестве гражданского персонала и большую часть своей профессиональной жизни занималась тем, что помогала его лучшему другу с внутренним сыском (то есть поисками по регистрам). Чего он сам по возможности старался избегать. Наверняка она столь же долго тайно любила его.

— Гунсан не считается, — возразил Ярнебринг. — Она умеет молчать. И под пытками ничего не скажет.

— Ладно, поверю тебе на слово, — проворчал Юханссон. — И что она говорит?

— Почитай сам, — предложил Ярнебринг.

— Башка раскалывается, — пожаловался Юханссон и отложил в сторону папку. — Лучше ты мне расскажи.

Гунсан сработала в своей обычной манере. Проверила Стаффана Леандера Нильссона по всем регистрам, которые, по ее мнению, могли хоть что-то о нем поведать. С рождения до того дня, когда он впервые встретился с Ярнебрингом, понятия не имея, кто попался ему навстречу, когда он покидал пиццерию.

— Возьмем наиболее свежие данные, — начал рассказ Ярнебринг. — По адресу, где сейчас проживает, сей господин находится уже пятнадцать лет, с тех пор как этот район построили. Тогда же он как раз вернулся в Швецию из Таиланда. У него собственная квартира. Ни жены, ни детей. Зато есть паспорт, водительские права и автомобиль. Маленький «рено», почти новый, ему всего несколько лет. Экологически безвредный, по-видимому. Больше никакого красного «гольфа».

— Он попадался на чем-нибудь?

— Никогда не был судим, и, по сути, ему даже не предъявляли обвинений. Но кое-какие записи имеются. Все дела закрыты за отсутствием состава преступления.

— И о чем там речь?

— Похоже, он немного нечист на руку, — сказал Ярнебринг. — В конце восьмидесятых его подозревали в налоговой афере, даже в крупном размере. Но ничего не смогли доказать. Тогда ведь он свалил в Таиланд. И парни из отдела мошенничеств не смогли его отыскать. Из-за такой ерунды не принимается решение об экстрадиции, даже если ты знаешь, где он живет, и зарубежным коллегам всего-то надо поехать и забрать его.

— Я в курсе. Есть еще что-нибудь?

— Пара дел по тому же ведомству. Одно касалось взятой в субаренду квартиры, которую он вроде бы продал за черный нал. Его замяли. Потом была история с вложением денег в какой-то гостиничный проект, судя по всему оказавшийся обычным надувательством, но и там расследование спустили на тормозах. Не ясно почему.

— Это все? — спросил Юханссон.

— Нет, — сказал Ярнебринг. — Есть еще одна запись. И именно она вызывает особый интерес. Шесть лет назад, в 2004-м, наши коллеги из Государственной криминальной полиции, которые занимаются детской порнографией, закинули удочку в Интернет и выловили массу педофилов. Из тех, кто скачивает детское порно и обменивается друг с другом.

— Вот как… И чем закончилось это расследование?

— Организатор получил несколько лет тюрьмы. Почти все сели. За исключением Нильссона, поскольку на его сторону встал прокурор.

— С чего это вдруг? Купил у него квартиру «по-черному»?

— Прокурор скорее купился на его историю, — усмехнулся Ярнебринг. — И прежде чем спросишь почему, знай: я переговорил кое с кем из коллег. Почитал материалы дела и распечатки допросов Нильссона, а их было четыре, и последний в присутствии прокурора. Именно после него обвинения с Нильссона сняли, но ясно как божий день, что наши парни подумали об этом деле. Прокурор купился на его историю, но никак не они. Ни один настоящий полицейский не сделал бы этого.

— И что там за история?

— По утверждению Нильссона, он сдал комнату иммигранту из Марокко по имени Али Хусейн, с которым познакомился в гей-баре в Старом городе.

— Гей-бар? Разве Нильссон голубой? Именно это он пытался утверждать? Он — голубой?

— Его прямо спросили, не гомосексуалист ли он.

— И что он ответил?

— Заявил, что не понимает, какое это имеет отношение к делу. Ведь сексуальная ориентация его личный выбор.

— Могу себе представить, — ухмыльнулся Юханссон. — И что еще он сообщил?

— По словам Нильссона, Хусейн самовольно использовал его компьютер для просмотра порносайтов. Если верить ему, код доступа был написан на клочке бумаги, лежавшем на письменном столе. Он сожалел о случившемся и проклинал Хусейна. Сильно переживал.

— Могу себе представить, — повторил Юханссон. — И как выглядит версия Али?

— Марокканца, к сожалению, допросить не удалось, коллеги так никогда и не нашли его. Как считал Нильссон, вероятно, по той простой причине, что тот находился в стране нелегально. Он якобы и сам заподозрил это через несколько месяцев после их знакомства, но когда спросил Али, как обстоит дело, тот быстро съехал. Прихватил свои пожитки и свалил.

— Но, черт побери, — воскликнул Юханссон, — какой прокурор мог поверить в такие россказни?

— Нильссон показал контракт на аренду жилья. Подписанный владельцем Стаффаном Нильссоном и квартиросъемщиком Али Хусейном. Обычный стандартный, и, согласно ему, он сдал одну комнату в своей четырехкомнатной квартире на шесть месяцев. Али якобы исчез, не прожив и половины срока, а кроме того, не заплатив неустойку за преждевременное прекращение отношений.

— И какие фотографии Али скачивал?

— Почти исключительно маленьких девочек. Мальчики присутствовали, но только в том случае, если это требовалось по сюжету. Речь идет именно о маленьких девочках, которые подвергались сексу и насилию. Последнего было через край, поскольку он брал их с сайтов типа «Девочки в воспитательном учреждении», «Строгий учитель», «Детский лагерь», «Дети на продажу», «Маленькая еврейская девочка рассказывает». От этого просто за версту несет криминалом. Как от детского порно, так и от порно с элементами насилия. От всего подобного дерьма.

— Я услышал тебя, — сказал Юханссон. — Значит, речь шла о таких, как он, кто предпочитает секс с маленькими девочками. Именно поэтому Нильссон намекал, что он вроде как голубой? И что содержание его компьютера не имеет к нему никакого отношения?

— А как ты сам думаешь?

— Гетеросексуальный педофил. Садист. Нильссон спит и видит, как бы заняться сексом с маленькими девочками. А лучше сначала избить их хлыстом. И в этой ситуации прокурор, значит, встает на его сторону?

— Да, — подтвердил Ярнебринг с гримасой отвращения. — Возможно, также из-за ника, который Али Хусейн использовал, когда заходил в Интернет. Правитель Хусейн, Мастер Али, Арабский Рабовладелец. Все это указывало на Али Хусейна как на преступника.

— Но, черт побери, — взорвался Юханссон, — коллеги, надеюсь, провели поквартирный обход в доме? Поговорили с соседями Нильссона? Нашли кого-то, видевшего Хусейна? Кто-то, кроме самого Нильссона, мог подтвердить его существование?

— Нет, — ответил Ярнебринг. — Они, видимо, не подумали об этом. Возможно, не имели времени. Не слишком тяжкое преступление в ту пору. Из тех, какие наказываются штрафом.

— И больше ничего? — спросил Юханссон.

— Как я уже говорил, на мой взгляд, Стаффан Леандер Нильссон явно нечист на руку. Он числится владельцем трех небольших предприятий. «Холдинга Стаффана Леандера», который, в свою очередь, владеет фирмами «Леандер Таи-инвест» и «Недвижимость и отели Стаффана Нильссона».

— За ними стоят какие-то реальные деньги?

— Нет, если верить Гунсан. Никаких настоящих денег, главным образом воздух. У твоего брата Эверта вряд ли слюни потекли бы при мысли о них. Все они зарегистрированы по домашнему адресу Нильссона, и он же указан в качестве адреса офисов. Помимо Нильссона, единственного имеющего право подписи, в правление фирм входят еще два человека. По мнению Гунсан, речь, скорее всего, идет о представителях бухгалтерских фирм, кому он доверяет. Это вызывает определенные вопросы, но едва ли незаконно.

— У него самого есть какие-то деньги? Сколько он зарабатывает?

— Меньше, чем ты, Ларс. Значительно меньше, — сказал Ярнебринг и ухмыльнулся. — По сравнению с тобой, не говоря уже о твоем брате, он беден как церковная крыса. Несколько сотен тысяч в год, если верить его декларациям. Источником части его доходов вообще является пенсионная страховка, которую его мамочка оформила пятьдесят лет назад. Ее сын значится там в качестве единственного получателя.

«Она оформила страховку, когда умер ее отец, торговец мясом, — подумал Юханссон. — Вера Нильссон, порядочная, трудолюбивая, честная, добрая женщина, чей сын стал детоубийцей».

— Благодаря процентам за все время набежала приличная сумма. Он получает больше пятидесяти тысяч в год только по страховке. И так будет продолжаться до его смерти, если я правильно понял.

— Но подожди, — прервал его Юханссон. — Такие выплаты начинаются только после пятидесяти пяти.

— В его случае причина, возможно, в том, что в прошлом году он вышел на пенсию по инвалидности. Хлыстовая травма. Попал под машину на перекрестке на площади Гуллмарсплан. Страховщикам виновника наезда пришлось прилично раскошелиться.

— Это все? — спросил Юханссон.

«Хлыстовая травма… Хорошего мало. Интересно, сколько он снял со страховой фирмы?»

— Да, по большому счету. Возможно, я что-то забыл. В таком случае ты найдешь это в папке Гунсан.

— Я тебя услышал, — сказал Юханссон. — Педофил, сексуальный садист, детоубийца, все еще активен…

При мысли о том, что сам Юханссон всю свою жизнь охотился и стрелял невинных животных, наверное, не случилось бы ничего страшного, если бы он лишний раз немного испачкал руки кровью.

«Сейчас он снова выглядит таким образом, словно находится в другом измерении», — подумал Ярнебринг.

— Что скажешь, Ларс? — спросил он. — Может, прокатимся вечерком и последим за этим типом?

— Да, давай прокатимся, — согласился Юханссон.

«Сначала мне надо взглянуть на него, потом поговорить с ним. Затем я должен что-то предпринять», — подумал он.

74 Вечер понедельника 9 августа 2010 года

Когда Пия пришла домой из банка, ее муж, его лучший друг и их новый помощник Макс стояли в прихожей. Уже готовые к отъезду.

— Мальчики собрались прогуляться и немного пошалить, — констатировала она. — Не забудьте пакеты с едой и термосы. Надеюсь, вы тепло оделись. На улице всего тринадцать градусов, и я не хочу, чтобы Ларс простудился.

— Береги себя, любимая, — улыбнулся ей Юханссон. — Не волнуйся за меня.

Ярнебринг принялся отдавать приказы, как только они вышли из подъезда и еще не успели сесть в автомобиль.

— Макс, ты поведешь, — сказал он. — Ты, Ларс, сядешь спереди, а я на заднее сиденье. Так будет легче, если мне понадобится фотографировать в разных ракурсах. Вопросы есть?

— Никак нет! — отчеканил Макс.

— Никак нет! — повторил за ним Юханссон.

— По местам, — скомандовал Ярнебринг с суровой миной. — И побыстрее, черт побери.

— И как ты все это себе представляешь? — спросил Юханссон.

«Интересно, можно ли получить бутерброд? У меня уже сосет под ложечкой».

— Мы начинаем как обычно, — сказал Ярнебринг и ухмыльнулся. — Позвоним домой этому идиоту.

— Ты или я? — спросил Юханссон.

«Бутерброда явно не дождешься».

Ярнебринг покачал головой, взял мобильник и набрал номер Стаффана Леандера Нильссона, проживавшего на бульваре Густава Третьего во Фрёсунде.

Стаффан Леандер Нильссон ответил на третьем сигнале. Затем последовал бестолковый двухминутный разговор, который он прервал, положив трубку.

— Слушаю, — сказал Стаффан Нильссон. Спокойным голосом, как и ожидалось от него.

— Эй, привет, Стаффан, — произнес Ярнебринг на сконский манер. — Это Ларри. Как дела, Стаффан? Надеюсь, у тебя все нормально.

— Извини, кто ты? — спросил Нильссон, на сей раз уже настороженно.

— Ларри, Ларри Йёнссон. Мы виделись, когда ты был в нашем отделении Лантманнена в Энгельхольме. Я обещал позвонить, если буду в твоих краях. Сейчас мы с женой оказались в Стокгольме, вот я и подумал…

— Боюсь, ты позвонил не туда, — произнес Нильссон спокойно. — Просто ошибся номером.

— Ошибся номером? Я разве попал не к Стаффану Нильссону из Сольны? Ты же работаешь в сервисном центре? В Билиа Нага Норра, разве не так? Я — Ларри, Ларри Йёнссон. Мы виделись у меня весной…

— Ты ошибся номером, — повторил Стаффан Нильссон. — Меня зовут Стаффан Леандер Нильссон. И боюсь, мы никогда не встречались, — добавил он, судя по тону, уже считая Ларри Йёнссона полным идиотом.

— Ничего себе. Но я вот что хотел спросить…

— Прошу меня извинить, — перебил его Стаффан Нильссон, — но я спешу. Должен поужинать с одним знакомым, надеюсь, ты понимаешь.

И он положил трубку.

— Черт, — буркнул Макс и улыбнулся восторженно.

— Ларри — это старая классика, — объяснил Ярнебринг. — Когда мы с Ларсом работали по проституткам в семидесятые, меня обычно просили позвонить девицам и узнать их цены и какие услуги они могут предложить.

— И это работало, — сказал Макс и покачал головой.

— Во всяком случае, сейчас уж точно сработало, — констатировал Ярнебринг и показал на Стаффана Нильссона, который вышел из подъезда своего дома, находившегося в ста метрах от них вверх по улице, и взял курс на близлежащую пиццерию. — И он не соврал, — добавил Ярнебринг, когда Нильссон полминуты спустя вошел в свое любимое заведение, поздоровался с владельцем и сел на стул у барной стойки. — Сейчас мы ждем. Слежка состоит главным образом в том, чтобы сидеть и ждать.

«Точно как на охоте, — подумал Юханссон. — Охота — по сути дела ожидание. Ожидание того, что почти никогда не случается, но все равно теоретически может произойти».

— Точно как на охоте, — произнес Макс.

«Ничего себе! Этому он в любом случае научился не в детском доме».

— Так, значит, тебе это известно, — сказал он. — Эверт научил тебя?

— У меня это в крови. — Макс пожал плечами. — Хотя Эверт обычно берет меня с собой, если говорить о лосе, зайце и тому подобном. Лесной птице.

— И ты хорош? В охоте, я имею в виду.

— Я в любом случае не встречал никого лучше. — Макс пожал плечами. Откинулся назад и положил руки на колени.

Они сидели в машине и ждали почти полтора часа. За это время Макс не произнес почти ни слова и отделывался главным образом междометиями, когда обращались к нему. Не шевелясь, как бы из опасения спугнуть их добычу, он, не отрываясь, смотрел на мужчину, сидящего в баре пиццерии в пятидесяти метрах от их автомобиля, зоркими, глубоко посаженными серыми глазами, не мигая и не позволяя эмоциям хоть как-то проявиться на его лице.

А Стаффан Нильссон тем временем все чаще поглядывал на часы, позвонил по мобильному, сунул его обратно в карман спустя полминуты и выпил свой бокал красного вина. Получил еще один и снова попытал счастья. Явно сказал что-то на автоответчик, прежде чем вернул телефон в карман пиджака. Выглядел напряженным, обеспокоенным и раздраженным. Потом он поднялся, сказал что-то мужчине за стойкой бара, допил свой второй бокал, взял третий и меню, прежде чем пошел и сел за маленький угловой столик, откуда мог видеть вход в заведение.

— Осторожный черт, — заметил Юханссон. — Я и сам расположился бы там.

— Наверное, что-то случилось с его знакомым, — констатировал Ярнебринг.

— Нельзя ли получить бутерброд? — поинтересовался Юханссон. — И чашечку кофе.

— Сию минуту, шеф, — сказал Ярнебринг, и его голос прозвучал столь же весело, как обычно бывало, когда они вместе занимались тем же делом в старые добрые времена. — Как думаешь, Ларс, может, мне прогуляться и попробовать стащить бокал?

— Не суетись. Всего пять посетителей внутри. Подождем, пока прибавится народу.

Тем временем Нильссон получил свою еду вместе с четвертым бокалом красного вина. Сделал еще два безрезультатных звонка, пока ел. А через полчаса махнул официанту, чтобы тот унес его тарелку и пустой бокал.

— Этот идиот пьет от души, — заметил Юханссон недовольно, принимаясь за третий бутерброд.

— Ты просто завидуешь ему, Ларс, — проворчал Ярнебринг, который так и не прикоснулся к их пакету с провизией. — В следующий раз тебе надо попросить Макса организовать обычное меню из трех блюд. Рюмочку водочки, холодное пиво, немного хорошего красного вина, полный набор.

— По-моему, пора двигаться, — сказал Юханссон. — Похоже, он направляется к выходу.

* * *

Нильссон поднялся, взял с собой свою чашку и пустой бокал и поставил их на стойку бара, прежде чем достал бумажник, чтобы расплатиться.

— Я меняю положение, — сказал Макс.

Он завел мотор, проехал сто метров вверх по улице и остановился в то самое мгновение, когда Нильссон вышел из пиццерии и направился в сторону своего дома.

— Интересно, что случилось с тем, кого он ждал, — произнес Юханссон таким тоном, словно размышлял вслух.

— Мамочка не пустила ее гулять, — сострил Ярнебринг и ухмыльнулся. — Уже девятый час. Маленькие девочки должны спать в такое время.

В пяти метрах от своего подъезда Нильссон остановился. Посмотрел на часы. Прошел мимо дверей. И ускорил шаг.

— Что он там придумал? — проворчал Ярнебринг.

— Здесь же парковка по датам, — напомнил Юханссон, который, в отличие от своего друга, всю взрослую жизнь прожил в центре города, а также неоднократно требовал к себе снисхождения в связи со странным правилом, когда по четным дням автомобиль разрешалось ставить с четной стороны улицы, а по нечетным — с нечетной. — Я полагаю, он собирается переставить машину.

«Прежде чем засядет за компьютер и залезет на порносайты под видом какого-нибудь нового жильца».

Две минуты спустя Нильссон перегнал машину на правильную сторону улицы, вылез из нее, перешел дорогу и исчез в своем подъезде.

— Это ведь черт знает что, — проворчал Ярнебринг. — Будучи при исполнении, мы бы просто остановили его, заставили подуть в алкотестер, написали рапорт, сохранили пластиковую трубочку, и он был бы у нас в руках.

— Можно ведь придумать и какой-нибудь другой способ, — заметил Макс.

— Сейчас нам надо успокоиться, — вставил свое слово Юханссон. — Сей господин ведь не собирается убегать от нас.

— И как мы поступим дальше? — спросил Ярнебринг. — Прервемся? Или?..

— Если у вас есть желание просидеть здесь полночи, я не стану вам мешать. Сам же собираюсь поехать домой, съесть омлет с ветчиной и выпить пару бокалов красного вина.

— Звучит заманчиво, — сказал Макс и кивнул.

— Тогда так и сделаем, — поддержал его Ярнебринг. — Домой. Перекусим немного и поболтаем о том, как нам действовать дальше. Пока Нильссон онанирует перед компьютером.

«Интересно, кого он ждал в этот раз», — подумал Юханссон перед тем, как заснул тем вечером.

75 Вторник 10 августа 2010 года

Личная гигиена, приготовление завтрака и первая трапеза за этот день, затем обычная поездка на лечебную физкультуру. Сегодня вдобавок визит к кардиологу. Сначала ЭКГ, УЗИ, измерение давления и в заключение эскулап, который обеспокоенно покачал головой.

— Поскольку ты предпочитаешь прямые ответы, пожалуй, могу сказать, что у меня бывали пациенты, чувствовавшие себя лучше, чем ты, — сказал доктор и дружелюбно кивнул Юханссону.

— Не сомневаюсь, — буркнул Юханссон. — Но встречались и такие, кто чувствовал хуже, не так ли?

— Проблема с ними состояла в том, что они почти всегда умирали, — ответил врач. — Ты прибавил два килограмма с тех пор, как мы виделись в последний раз. Выходит, игнорируешь мои рекомендации относительно необходимости двигаться. Давление еще хуже, чем тогда. Сейчас оно настолько плохое, что я вынужден увеличить дозу лекарства для его понижения. Но это кратковременная мера, да будет тебе известно. Ты должен нормально питаться, гулять, избегать стрессов. Неужели подобное трудно понять?

— Зачем ты спрашиваешь меня об этом? Ты же врач, а не я, — сказал Юханссон.

— Я просто не понимаю, в чем дело, — нахмурился кардиолог. —Почему нельзя следовать моим предписаниям?

— Что это за жизнь, когда только и ждешь неизбежного и считаешь дни до конца, — парировал Юханссон, прежде чем уйти.

Макс отвез его домой в Сёдер. По пути тайком поглядывал на него. Не произнес ни слова, пока они не припарковались перед домом Юханссона на Вольмар-Икскулльсгатан.

— Как состояние, шеф? — спросил Макс.

— Нормально, — ответил Юханссон. — Как ты сам чувствуешь себя?

— Мне кажется, лучше, чем шеф, — заметил Макс.

— Ерунда, — буркнул Юханссон, улыбнулся и похлопал Макса по плечу. — Только скажи, если захочешь помериться силой на руках.

Макс не улыбнулся. Просто посмотрел на него. Покачал головой:

— Если шефу что-то понадобится, достаточно намекнуть, я все сделаю.

— Очень мило с твоей стороны.

— Я знаю, каково это, когда тебя что-то гложет изнутри, — сказал Макс.

После обеда Юханссон лег на диван у себя в кабинете. Матильда взбила ему подушки. Принесла большую бутылку минеральной воды. Наклонила голову и посмотрела на него.

— Позови, если захочешь еще чего-нибудь, — сказала она.

— Кончай со мной нянчиться, — проворчал Юханссон.

* * *

Потом он заснул. Проснулся оттого, что Пия села рядом с ним и провела рукой по щекам и лбу.

— Что сказал доктор? — спросила она.

— Все замечательно, — ответил Юханссон. — Все просто замечательно.

— А на самом деле? — не унималась Пия.

— Неужели, ты думаешь, я стал бы врать тебе, — солгал Юханссон и сел на диване без особого труда. — Правая рука с каждым днем действует все лучше и лучше.

«Мечтает ведь об охоте на лосей точно так, как и ее хозяин».

— Ты можешь говорить?

— Естественно.

— Я размышляла о том, о чем мы разговаривали позавчера. Об убийце Жасмин, — сказала Пия.

— И что там с ним? — спросил Юханссон.

— Все из той же серии, — ответила Пия. — Если бы это коснулось твоих собственных детей или кого-то из внуков? Как бы ты поступил тогда?

— Я забил бы его насмерть, — признался Юханссон. — Следуя заповеди Ветхого Завета. Око за око, зуб за зуб.

«Считал бы удары, делая это».

— Когда я разговаривала с тобой в прошлый раз, у меня не создалось такого впечатления. Я надеялась…

— Просто тогда мы не говорили обо мне, — перебил жену Юханссон. — Ненавижу ходить вокруг да около. Давай начистоту. Если бы кто-то только дотронулся до тебя, моих детей или внуков, если бы не существовало никакого другого способа, смог бы я убить такого человека? Конечно.

— А ради меня? — спросила Пия.

— Что ты имеешь в виду?

— Ради меня, надеюсь, ты выбрал бы другое решение.

— Не беспокойся, — сказал Юханссон и взял ее за руку. — Я обещаю хорошо подумать, прежде чем что-то сделать.

— Но у тебя ведь и мысли не возникает просто остаться в стороне? Я беспокоюсь о твоем здоровье.

— Никогда, — сказал Юханссон. — Как бы это выглядело, если бы я остановился в подобной ситуации? Где бы мы очутились тогда? В таком мире ни ты, ни я не захотели бы жить.

76 Среда 11 августа 2010 года

Альф позвонил еще до завтрака и спросил, не может ли он пригласить Юханссона на обед.

«Ничего себе, — подумал Юханссон. — Интересно будет посмотреть, во что все выльется, когда придет счет».

— Я получил данные, которые, на мой взгляд, не оставят тебя равнодушным, — сказал Альф. — Относительно первого периода Стаффана Нильссона в Таиланде. В конце восьмидесятых и в первой половине девяностых.

Оказалось, у меня есть старый знакомый, хорошо знающий Нильссона. Мы братья по ордену, и вдобавок он также является членом Английского клуба. И участвовал в том же самом гостиничном проекте, что и Нильссон, в конце восьмидесятых, хотя сам по себе очень серьезный человек. Немного старше тебя и меня, много лет провел у черта на рогах, жил подолгу. Потом продал большую часть собственности после цунами, и у него в Таиланде сейчас, по-моему, осталась только квартира. Если ты не имеешь ничего против, я бы предложил тебе встретиться с ним. Подумал, тебе лучше услышать все непосредственно от него, чем играть в «испорченный телефон», скажем так.

— Естественно, — согласился Юханссон. — И как ты объяснил ему мой интерес к Нильссону?

— По моей версии, Нильссон якобы предложил тебе вложить деньги в новый таиландский проект. А ты попросил меня выяснить, какой он человек и возможный бизнес-партнер. Строго конфиденциально, — сообщил Альф с осторожным покашливанием.

— Замечательно, — сказал Юханссон. — Где и когда?

— Я предлагаю в клубе. Сегодня в час, поскольку к этому времени основной наплыв посетителей спадает и мы сможем посидеть спокойно.

Когда Юханссон ровно в час вошел в ресторан Английского клуба на Бласиехольмене в Стокгольме, «основной наплыв» посетителей явно уже спал. В одном углу большого зала сидел пожилой джентльмен, одетый в костюм с жилетом. Он ковырял вилкой в своей тарелке с закусками, одновременно читая «Дагенс индастри» и периодически прикладываясь к тому, что, вероятно, считалось большой рюмкой водки. В противоположном углу расположились сотрапезники Юханссона: его зять и на пару лет более возрастной, но в остальном очень похожий на Альфа господин. Тоже высокий, худой, немного сутулый, лысоватый и в меру загорелый. В синем пиджаке с эмблемой Королевского яхт-клуба, серых льняных брюках и начищенных до блеска коричневых туфлях. Если не считать их, заведение оказалось абсолютно пустым, только немолодой официант занимал позицию перед дверью в кухню.

— Я очень рад наконец встретиться с тобой, Ларс Мартин, — сказал его новый источник информации, улыбнулся, обнажив белые зубы, и протянул загорелую жилистую руку. — Крестница моей супруги тоже полицейский, а ее сожитель когда-то работал с тобой, и я слышал немало историй о тебе. Меня зовут Карл, друзья называют Калле, и я очень рад возможности отобедать с тобой.

«Отобедать со мной. Это все объясняет», — подумал Юханссон и скосился на Альфа, который, судя по его виду, был занят какими-то своими мыслями.

— Спасибо, Калле, — сказал Ларс Мартин Юханссон и дружелюбно похлопал нового знакомого по плечу, поскольку его правая рука еще не годилась для рукопожатий, а дотошный зять наверняка рассказал о случившемся. — Друзья называют меня Ларсом. А твоя крестница… — продолжил Юханссон, в то время как не без труда сел и прислонил костыль к стулу, одновременно заметив, как официант поспешил к нему на помощь. — Твоя крестница, как ее зовут?

— Сузанна Сёдерхьельм, — сказал его новый друг. — Работала у тебя в те времена, когда ты возглавлял Государственную криминальную полицию. Сейчас сошлась с твоим ближайшим помощником в ту пору, интендантом Викландером. Но это тебе, пожалуй, известно?

«Значит, они в конце концов сошлись? Самое время, — подумал Юханссон. — Мир тесен. Надо позвонить Викландеру. Мы ведь почти не разговаривали с тех пор, как я ушел».

— Два просто замечательных сотрудника, — объяснил Юханссон. — Очень компетентные.

— При таком-то руководителе разве могло быть иначе? — с улыбкой сказал Калле. — Альф и я заказали себе холодного пива, еще ведь лето, но, если ты предпочитаешь что-то другое, я могу присоединиться. Сам я подумывал взять сухой мартини в качестве аперитива.

— Звучит хорошо, — одобрил Юханссон и кивнул в знак подтверждения официанту, у которого хватило такта не пытаться убрать в сторону его костыль.

— Тогда, значит, между нами полное согласие, — сказал хозяин застолья. — И я попрошу принести еще одно холодное пиво и два по-настоящему холодных коктейля по моему собственному рецепту. Только осторожно с мартини. Очень осторожно. Достаточно, если ты время от времени будешь подходить с бутылкой.

— Естественно, директор Бломквист. — Официант слегка поклонился. — И когда вы будете готовы сделать основной заказ, скажите.

«Калле Бломквист», — подумал Юханссон. Много значившее для него имя, поскольку оно повлияло как на его выбор профессии, так и на образ жизни в ту далекую пору, когда он еще бегал в коротких штанишках и с постоянно разбитыми коленями в родительской усадьбе в северном Одалене.

Полчаса спустя, когда мартини был выпит и они расправлялись каждый со своей порцией закусок, новый друг Юханссона перешел к делу.

— Твой зять рассказал мне, что на тебя вышел Стаффан Нильссон, — сказал Калле. — Насколько я понял, он предложил тебе поучаствовать деньгами в каком-то проекте, связанном с недвижимостью в Таиланде.

— Я никогда не встречался с Нильссоном, — уточнил Юханссон и покачал головой, посыпая зеленым луком филе селедки, блестевшее от жира и очень аппетитно выглядевшее рядом с желто-белой молодой картошкой. — Сей господин направил мне массу материалов, — продолжил он. — Мой брат Эверт попросил меня заняться этим делом. Я ведь сижу в правлении нашей семейной риелторской фирмы, а у него самого нет времени. Речь идет о квартирах и домах, с полным и долевым владением, с общим сервисным центром, отелях, ресторане, персонале и так далее, в Као-Лаке в Таиланде. Сам я даже не знаю, где это находится. Весь проект выливается в пару сотен миллионов, куда мы могли бы войти с десятью процентами, — сказал Юханссон непринужденно, поскольку после визита на лечебную физкультуру потратил полчаса на изучение бумаг в папке, которую Гунсан дала его лучшему другу.

— На твоем месте я был бы очень осторожен с этим человеком, — сказал господин с именем книжного детектива. И подчеркнул свои слова, покачав головой и подняв вилку с селедкой в предостерегающем жесте.

— Расскажи подробнее, — попросил Юханссон.

Новый знакомый просто хотел предостеречь Юханссона, даже не имея понятия о проекте, куда Юханссону и его брату предложили вложить деньги. Сам он вдобавок продал всю свою недвижимость в Таиланде несколько лет назад, сразу после цунами, и сегодня посещал эту страну только в качестве туриста в компании жены, своих детей и внуков. У него остался лишь дом к северу от Као-Лака, где они и останавливались. Фантастическая страна, фантастический климат, фантастический народ, но все равно предостеречь стоило. Стаффан Нильссон, или Стаффан Леандер Нильссон, или Стаффан Леандер, как он также называет себя, не тот человек, с кем делают дела, и это совершенно независимо от всего прочего.

— Вот как, — сказал Юханссон. — И в чем проблема? Опиши его. Как я уже говорил, мне никогда не приходилось с ним встречаться и даже разговаривать по телефону.

— Ленивый, некомпетентный и нечист на руку, — сообщил его новый знакомый. — Такие, как Нильссон, просто омерзительны сами по себе.

— Вот как, — повторил Юханссон.

В середине восьмидесятых директор Карл Бломквист вложил приличную сумму денег, заработанных на шведской бирже годом ранее, в покупку акций гостиничного комплекса на восточном побережье Таиланда. В бухте на острове Самуй, на не освоенной в те времена девственно-красивой территории, в экзотическом месте, которое трудно представить себе принадлежавшим шведу. Вдобавок на базе новой концепции, нацеленной в первую очередь на семьи с детьми. Представителей среднего класса, не слишком молодых, кого интересует солнце и тепло, тишина и покой, хорошая еда с легким налетом экзотики и не слишком большим количеством специй, один или другой коктейль с зонтиком, выпитый вместе с супругой, пока их отпрыски находятся под присмотром специально обученного персонала.

— Без толп двадцатилетних с их шумными развлечениями: дискотеками и барами, проститутками — и всего того, с чем, к сожалению, по-прежнему ассоциируются туристические поездки в Таиланд, — сказал Карл Бломквист, выливая коричневый соус на только что принесенное официантом мясо.

— Как Стаффан Нильссон попал на этот проект? — поинтересовался Юханссон, в сомнении ковырнув вилкой антрекот с хреном, за который ему, пожалуй, не стоило браться.

— Нам с моим компаньоном требовались инвесторы. Мы не хотели тянуть весь проект сами. И банк помог нам. Именно они, я работал с СЕ-банком в то время, прислали молодого Нильссона. Я говорю молодого, поскольку он ведь был на двадцать с лишним лет моложе меня и моего партнера. Ему тогда еще не исполнилось и тридцати, если я правильно помню.

С определенным шармом, приятный. Деньги у него тоже имелись. Собирался вложить пару миллионов, доставшихся ему в наследство от матери.

Мы, к сожалению, поддались на уговоры и взяли его в нашу компанию, — продолжил Карл Бломквист и вздохнул.

— Печально, — согласился Юханссон.

— Как ни прискорбно, но мы совершили еще большую ошибку.

— Неужели? — сказал Юханссон, стараясь не выдать одолевавшего его любопытства.

— Еще до того, как успел вложиться в наше дело, Нильссон поведал нам о своем желании эмигрировать в Таиланд, он подумывал оставить Швецию навсегда. Шел тот самый год, когда убили Пальме, все происходило в начале лета 1986-го, и любой, даже тот, кто не голосовал за умеренных, считал, что страна катится в пропасть, поэтому у многих мелькали подобные мысли. Он планировал перебраться в Таиланд, начать с нуля или купить себе какой-нибудь бизнес в гостиничной или ресторанной отрасли. Обосноваться там и строить свое будущее в новой для себя стране. Это выглядело интересно, во всяком случае, так посчитали я и мой компаньон. Опять же, мы узнали, что он имел довольно приличные заслуги в части отелей и ресторанов. Каждое лето трудился в подобных заведениях еще со школьных времен. Задолго до поступления в университет Упсалы для изучения экономики. С особой направленностью, именно в части гостиничного бизнеса, насколько я помню из его рассказов.

— То есть вы наняли его, — сказал Юханссон, — чтобы он позаботился обо всем.

«И явно не потрудились проверить этого лгунишку».

— У меня и моего компаньона хватало дел здесь, дома, и мы рекрутировали множество местных дарований. Исключительно таиландских граждан на все позиции, начиная с исполнительного директора и заканчивая сервисным персоналом. И одновременно посчитали большим плюсом, если на месте у нас будет один швед. Как бы нашим всевидящим оком, шведским связующим звеном. В результате молодой Нильссон стал заместителем исполнительного директора и ответственным за экономический блок.

— Но все пошло наперекосяк, — предположил Юханссон и отодвинул в сторону тарелку с антрекотом.

— Не сразу, надо признать, но то, что он полный профан в экономике, мы выяснили достаточно быстро.

— Он крал, — констатировал Юханссон.

— Да, хотя это не стало большим сюрпризом. Во всяком случае, в данной сфере. К тому же он воровал не больше, чем кто-либо другой. Нет, мы столкнулись с гораздо большей проблемой. Обнаружив у него, мягко говоря, недостаток экономических знаний, мы поменяли сферу его деятельности, бросив на гостинично-ресторанный участок, прежде всего ориентированный на наших основных клиентов, семьи с детьми.

— И что случилось? — спросил Юханссон, хотя уже знал ответ.

— Сначала все шло хорошо. Он организовал множество форм досуга для детей, там были водная аэробика, экскурсии, поиски сокровищ на островах, театральные представления и обучение таиландским танцам — все на свете.

— Так в чем же тогда проблема?

Директор Карл Бломквист, полный тезка книжного сыщика, сделал большой глоток вина, прежде чем заставил себя сообщить новому знакомому то, что тот все время ждал.

— Он был молодой, обаятельный, хорошо выглядел. Казался вполне нормальным, с какой стороны ни посмотри. Просто мечта любой тещи. И когда до меня дошли жалобы гостей, что он якобы приставал к их детям — маленьким девочкам, мальчики его вроде бы совершенно не интересовали, — я чуть не упал со стула.

— Просто дьявольская история, — сказал Юханссон. — И как ты разобрался с этим?

— Как зачастую бывает в подобных случаях. Замял дело, и мы разошлись полюбовно. Конечно, пришлось заплатить, но альтернативы не существовало. Мы даже наняли дополнительную охрану, чтобы он, не дай бог, не появился возле наших объектов.

— И его не посадили? Полиция не узнала, чем он занимался?

— В Таиланде в те времена?.. — Бломквист покачал головой. — Боюсь, об этом ты можешь забыть. Миллионы стариков приезжали туда из Западной Европы ради секса с маленькими девочками. Единственная странность с Нильссоном заключалась в том, что он был в два раза младше всех других. Боже праведный, Ларс, я не знаю, как все обстоит сейчас, но в те времена, у меня подобное просто в голове не укладывается, бедные крестьяне в Северном Таиланде продавали своих детей. Собственных детей дешевле, чем у нас дома заплатили бы за щенка. Потом они попадали в бордели и в другие подобные заведения Бангкока и в курортные районы. Те, кто получал обычную работу в качестве домашней прислуги и гостиничного персонала, наверняка легко отделывались. А о том, сколь большая доля от этого пирога перепадала тамошним блюстителям закона, я могу только догадываться. Полиция в Таиланде сильно отличалась от тебя и твоих коллег здесь в Швеции.

— Ты имеешь хоть какое-то представление о том, чем Нильссон занимался потом? После того, как ты выгнал его?

— Да, в какой-то мере. Там ведь много шведов; в общем, разговоры ходили. Сначала на деньги, украденные у нас, он купил себе пару баров с проститутками, с маленькими девочками, в Пхукете. Я думаю, эти заведения служили для него главным источником дохода. Он владел также магазином сувениров. Также в Пхукете.

— У него еще остался бизнес там, в Таиланде?

— По-моему, он рассорился со своими местными компаньонами и вернулся в Швецию. Не по доброй воле, насколько я понял. Это последнее, что я о нем слышал. Боже, с той поры минуло уже наверняка более десяти лет. Когда Альф рассказал мне, что он занимается каким-то проектом в Таиланде, я сильно удивился. Думал, он давным-давно убрался оттуда.

— Я очень благодарен тебе, — сказал Юханссон.

«Самое время сходить в сортир и выключить диктофон, пока он не начал пищать в нагрудном кармане».

— Ерунда, — сказал Карл Бломквист и поднял свой бокал. — И я полагаю, весь разговор останется между нами.

— Естественно, — заверил его Юханссон. — Можешь не сомневаться, — добавил он и поднял свой бокал.

77 Четверг 12 августа 2010 года

После обеда он в плановом порядке посетил своего доктора Ульрику Стенхольм. Как обычно осмотрев, ощупав его и постучав молоточком по суставам, она сначала передала привет от его физиотерапевта, которая была довольна им, а потом от кардиолога. И тот, наоборот, не испытывал восторга по поводу отношения Юханссона к своему здоровью.

— Я также, к сожалению, не вижу особого повода для радости, — сказала Ульрика Стенхольм с обеспокоенной миной и наклонила голову набок. — Твое состояние могло быть значительно лучше. Как твои дела, Ларс?

— Почему ты спрашиваешь меня, ты же врач, а не я. Как у тебя самой дела, кстати?

— Ну, меня же, естественно, одолевает любопытство и относительно другого тоже, — сказала она и закрутила своей длинной худой шеей. — С Жасмин.

— Там все просто замечательно, — ответил Юханссон. — Я нашел того, кто это сделал.

— Ты шутишь надо мной?

— Такими вещами не шутят.

— И кто он? Он жив?

— Да, здравствует и поныне.

— Ничего себе, ты просто меня шокировал, — призналась она.

«Да, ты действительно выглядишь ошарашенной. Никакого любопытства, скорее напугана», — подумал Юханссон.

— Просто прекрасно, что мы смогли разобраться с этим делом, — произнес он уклончиво.

— Но я не понимаю. Как же твои коллеги двадцать пять лет назад?.. Тогда ведь масса полицейских занимались расследованием, и не один год. И все впустую. А через четверть века ты всего за месяц нашел человека, убившего ее.

— Отчасти это твоя заслуга, — признался Юханссон. — И спасибо тебе за это.

«Опять же, тебе сильно повезло, что не коротышка Бекстрём попал в твое отделение, — подумал он. — Хотя с чего бы у такого нарыва на заднице полиции мог образоваться тромб в мозгу?»

— Ты должен назвать его имя, — сказала Ульрика Стенхольм. — Это же ужасная история.

— Именно с этим есть небольшая проблема, — признался Юханссон. — По делу ведь истек срок давности, и чисто в правовом смысле уже ничего нельзя сделать. В связи с этим, пожалуй, не лучший вариант, если я начну рассказывать всем и каждому, как его зовут. Я полагаю также, что данный разговор, как и все наши прочие на сей счет, останется между нами.

— Ты можешь быть совершенно спокоен, Ларс. Я никому не сказала ни слова. Боже, но это ведь ужасно. Однако, наверное, есть какой-то способ? Тем более у такого человека, как ты. Его же все равно надо как-то наказать?

— Вся надежда на Бога, — ответил Юханссон. — Относительно мирского правосудия, боюсь, мы уже безнадежно опоздали.

— Но что-то ты, наверное, сумеешь сделать?

— Я размышляю над этим, — признался Юханссон.

«Я услышал тебя и ищу выход из ситуации. Хотя, конечно, ты не должна надеяться на многое».

«Лучше всего, если бы Ульрика Стенхольм держала язык за зубами, — подумал Юханссон, когда возвращался в машине домой. — Она же выглядела просто напуганной».

— Как все прошло у дяденьки доктора? — спросила Матильда, как только он вернулся на диван в своем кабинете.

— У тетеньки доктора, — проворчал Юханссон. — Стенхольм — женщина. Да, спасибо, просто замечательно. Она очень довольна мной.

— Не лги мне, — покачала головой Матидьда. — Знаешь, ты прямо как большой ребенок.

— Двойной эспрессо, — сказал Юханссон. — С теплым молоком. И маленький бутерброд с ветчиной пришелся бы очень кстати.

— О нем можешь забыть, — сказала Матильда. — Ты получишь кофе. При одном условии.

— И каком же? — поинтересовался Юханссон.

— Возьмешь себя в руки и начнешь заботиться о себе.

— Обещаю, — сказал Юханссон.

«Матильда — хорошая девочка, — подумал он и посмотрел ей вслед, когда она отправилась за кофе для него. — Хотя все ее татуировки и прочая дребедень просто дьявольщина какая-то. Однако при такой-то мамаше надо еще радоваться, что она не зашла гораздо дальше».

78 Вечер четверга 12 августа 2010 года

На вечер у Пии была назначена встреча в банке, и, едва она успела закрыть дверь за собой, Юханссон решил воспользоваться нежданной свободой и нагрянуть без приглашения в гости к Эрике Бреннстрём.

— Прогревай мотор, Макс, — сказал он. — Мне надо прокатиться и поговорить со свидетелем.

— Будет сделано, шеф.

Максу пришлось остаться в машине после того, как Юханссон объяснил ему суть проблемы. Слишком щекотливая ситуация. Разговор требовалось вести с глазу на глаз. Если этот разговор вообще состоится.

— На все может уйти и пять минут, и целый час, — объяснил Юханссон. — В общем, будь поблизости, я позвоню тебе на мобильный.

— Как его зовут? — спросил Макс. — Так, на всякий случай, — добавил он и еле заметно улыбнулся.

— Это она, — ответил Юханссон. — Женщина примерно шестидесяти лет. Ее зовут Эрика Бреннстрём. И она живет на третьем этаже.

— О’кей, — сказал Макс. — Звони, если что.

Юханссон действовал, как его учили. Правда, в последний раз он проделывал подобное более двадцати лет назад. Сначала с большим трудом опустился на корточки. Осторожно приоткрыл щель для почты на двери Эрики Бреннстрём, чтобы лучше слышать.

Кто-то есть в квартире, пришел он к заключению. Внутри играло радио. Вероятно, радиостанция «Любимые мелодии», если судить по музыке, а в паузе между двумя песнями он, кроме того, услышал, как она напевала последние строчки Dancing Queen вместе с группой АББА.

— Тогда так, — пробормотал Юханссон, выпрямился с целью нажать на кнопку звонка, и неожиданно у него потемнело в глазах, а пол закачался под ногами. Он стал заваливаться прямо на дверь, в последний момент отшатнулся от нее и грохнулся на задницу. Ему даже не понадобилось звонить: через десять секунд Эрика Бреннстрём открыла дверь, посмотрела на него и покачала головой, судя по мине вполне довольная увиденным.

— Ты собирался сидеть здесь всю ночь? — спросила она.

— Ты ведь знаешь, — ответил Юханссон. — Сама же норландка.

— Давай поднимайся потихоньку, — сказала она, взяла его за здоровую левую руку и помогла встать.

— Спасибо, — сказал Юханссон.

— Хочешь кофе? — спросила она.

— Не отказался бы от чашечки.

Пять минут спустя они сидели у нее в гостиной и пили кофе. Эрика Бреннстрём сначала молчала и смотрела на него. Не враждебно, скорее с интересом и легким беспокойством. Но, похоже, не за себя, а за него.

— Не думал заняться собой? — спросила она и покачала головой. — Ты еще больше располнел с тех пор, как я видела тебя в прошлый раз.

— Это не так легко, — ответил он. — Не так легко, да будет тебе известно.

— Для столь упорного и настырного человека, как ты? Только не пытайся меня убедить, что такая задача тебе не по зубам. Ты просто ленив. Или тебе наплевать на себя.

— Обещаю взять себя в руки, — сказал Юханссон. — Но у меня тоже есть к тебе несколько вопросов, если позволишь.

— Тогда лучше разобраться с ними, — сказала Эрика Бреннстрём. — Пока соседи не заинтересовались, что здесь происходит. Тебе ведь, насколько я понимаю, не дает покоя заколка, принадлежавшая Жасмин.

— Да, — подтвердил Юханссон.

— Не я нашла ее, а Маргарета. Осенью после ужасного лета, когда убили малышку Жасмин. Она обнаружила ее под своей кроватью, когда мы занимались генеральной уборкой перед переездом. И дала мне, спросив, не принадлежала ли она Каролине или Джессике. Это мои дочери, впрочем, ты уже в курсе. Почему она спросила, не пойму, они же ходили коротко подстриженные, как мальчишки, в то время.

— И как ты ответила?

— Отрицательно. И только гораздо позднее я подумала, что это, пожалуй, заколка Жасмин, поскольку та бывала в доме по нескольку раз в неделю. Вдобавок бегала везде, где хотела. Джессика и Каролина были немного лучше воспитаны. Кроме того, мне ведь приходилось убирать после всех. Поэтому я держала их в узде.

— У Маргареты не возникло такой же мысли? О том, что это заколка Жасмин?

— Нет, — сказала Эрика Бреннстрём. — Она никогда об этом не говорила. Очень сильно переживала. И я не видела в этом ничего странного, она ведь просто обожала девочку.

— Конечно, — согласился Юханссон. — Произошедшее с ребенком ее соседей стало шоком для нее.

— Если я правильно тебя поняла, все обстоит гораздо хуже, — сказала Эрика Бреннстрём. — По-твоему, девочку убили в доме Маргареты, — констатировала она. — Пока я с детьми находилась у своих родителей в Хернёсанде, а Маргарета отдыхала в летнем домике на острове Риндё. Так ты думаешь?

— Я не думаю, — ответил Юханссон. — Я почти на сто процентов уверен, что именно там все и произошло. В спальне Маргареты, если тебе интересно.

— Это ведь объясняет и кое-что другое, — сказала Эрика Бреннстрём.

— Что именно? — спросил Юханссон.

— Проводя инвентаризацию, когда мы собирались перевозить ее пожитки — основное ведь было выставлено на продажу, — я обнаружила отсутствие наволочки и простыни. У Маргареты имелось по дюжине тех и других, она получила все от своего мужа, когда они поженились. Из самого изысканного льна. Украшенные вышивкой с ее инициалами МС.

— И что ты тогда подумала?

— Да ничего особенного. Мне и в голову не пришло, что такое могло произойти в собственном доме Маргареты. Это было непостижимо для меня. Я могла предположить, что белье затерялось где-то в прачечной. Или Маргарета забрала один комплект в летний дом.

— Ты не спросила ее? — поинтересовался Юханссон.

— Нет, — ответила Эрика. — Да и не до того было. Маргарете становилось все хуже и хуже. Я по-настоящему беспокоилась за нее. Она как бы жила в прошлом. Но, несмотря на все особенности характера, я любила ее, да будет тебе известно. Она была порядочным и щедрым человеком. И моим детям не на что было жаловаться. Они обожали тетю Маргарету.

— Ну, это я могу понять.

— Тогда, по большому счету, остается только одно дело, — сказала Эрика Бреннстрём.

— О чем ты подумала?

— Стаффан Леандер. Сын сестры мужа Маргареты. Юхан был его дядей, а Маргарета тетей через мужа. Вроде все так.

— Стаффан Леандер Нильссон, — уточнил Юханссон. — Леандер его второе имя. Если быть точным, его фамилия Нильссон.

— Ага, да, — согласилась Эрика. — Стаффан Нильссон, конечно. При знакомстве со мной он, однако, назвался Стаффаном Леандером. Также сказал, что Маргарета его тетка, я об этом и понятия не имела. Думала, все ее родственники умерли.

— Расскажи мне, — попросил Юханссон.

В первый раз Эрика Бреннстрём встретилась со Стаффаном Нильссоном весной 1984 года. Он помогал ей на большом банкете дома у Маргареты, там они и познакомились. В последний раз разговаривали осенью полгода спустя, когда она позвонила ему с целью разобраться по поводу того, как он поступил с ее дочерьми. В промежутке, весной и летом 1984 года, они виделись самое большее раз десять. В двух случаях он заходил забрать ее детей. Сначала, когда он и Маргарета собирались отвести их в Скансен^[350], и потом, когда он с ее дочерьми ездил в зоопарк Кольморден.

— Он был просто очаровашка, да будет тебе известно. Веселый, общительный, доброжелательный. Нисколько не похож на парня, какое-то время числившегося моим мужем.

— Он пытался переспать с тобой?

— Сначала мне так и показалось. Саму меня подобная перспектива нисколько не интересовала. Он ведь был на десять лет моложе, да я откровенно устала от мужчин к тому времени. Но он отлично ладил с девочками, играл и шутил с ними. Полная противоположность их отцу, как я сказала.

— Тебе не показалось это странным?

— Помнится, я спросила его об этом. Тогда он рассказал, что был единственным ребенком, жил один вместе с матерью. С отцом никогда не встречался. И всегда хотел иметь младших братьев и сестер. Лучше сестренок, с которыми мог бы шалить и играть. Именно этого он желал больше всего.

— Да, выглядит вполне правдоподобно, — сказал Юханссон, хотя сам он рос с тремя братьями и тремя сестрами и мечтал быть единственным ребенком в семье.

— Да, все ведь происходило до так называемых «педофильских дебатов», и чтобы столь приятного и приличного парня маленькие девочки могли интересовать таким образом… Эта мысль просто не укладывалась в голове. Джессике, моей младшей, было только шесть лет в ту пору, а ее старшей сестре — десять. В первые их встречи я постоянно находилась рядом. Мы посетили луна-парк «Грёна Лунд». Потом прокатились в Хагапаркен. Я только радовалась и благодарила Бога за классного парня, желавшего иметь пару маленьких сестренок, но у которого с этим не сложилось.

— Когда ты заподозрила неладное? — спросил Юханссон.

— Не знаю, — ответила Эрика Бреннстрём. — Все ведь оставалось на уровне ощущений. Скажи, разве не странно: такой молодой, красивый и приятный парень — и без девчонки. Я даже спросила его об этом.

— И что он ответил?

— По его словам, подруг у него хватало, но ничего по-настоящему продолжительного не складывалось. Он считал своих ровесниц слишком легкомысленными. Еще не нашел свою единственную. Подозрения у меня появились только после того, как он побывал в зоопарке с моими дочерьми. Слишком уж они изменились. Попробовала расспросить, но ни одна из них не захотела ничего рассказывать. Это произошло приблизительно в конце лета.

— И как ты поступила?

— Я же несколько лет работала в больнице, вот и поговорила с давним другом, товарищем по работе. Педиатром. Он обследовал девочек, но не нашел никаких признаков насилия. Хотя, по его мнению, с девочками случилось что-то не понравившееся им или то, чего они не поняли. Однако изнасилования или чего-то подобного не произошло.

— У тебя, наверное, камень с души упал. Ты беседовала с психотерапевтом об этом деле?

— Мой друг отсоветовал. По его словам, следовало позволить времени залечить рану. Не стоило бередить ее.

— И ты последовала его совету?

— Да. Слишком много всяких придурков я встречала в жизни. К тому же норландка по отношению ко всему этому.

— Разумно, — одобрил Юханссон. — А Стаффан Нильссон? Что произошло с ним?

— Это и странно, — сказала Эрика Бреннстрём. — Он не давал о себе знать целый месяц, хотя раньше обычно звонил по нескольку раз в неделю, поэтому в конце концов я сама набрала его. Спросила напрямую, что он сделал с моими дочерьми во время поездки в Кольморден.

— И как он отреагировал?

— Мои слова якобы стали шоком для него, он клялся, в какой-то момент, по-моему, даже пустил слезу. Он не понимал, о чем я говорю. И был, по его словам, абсолютно невиновен. Во всяком случае, так все звучало. Тогда я сказала ему, что для него, конечно, лучше всего, если это правда. Потребовала больше не встречаться со мной или с девочками, пригрозила в противном случае пойти прямиком в полицию и заявить на него.

— С тех пор вы больше никогда не общались?

— Нет, я больше не встречалась с ним и не разговаривала по телефону.

— Ты рассказала об этом Маргарете?

— Нет, конечно. Маргарета умерла бы на месте. Она ведь была, пожалуй, еще более ранимой, чем я.

— Мне кажется, твоя реакция совершенно обычна для нормальных, приличных людей, и, когда речь заходит о человеке, которому они доверяли, подобное кажется совершенно непостижимым.

— Тебя, конечно, интересует, возникли ли у меня какие-то подозрения после трагедии с Жасмин. Вполне пойму, если ты мне не поверишь, но не подумала ничего подобного. Случившееся с Жасмин было просто ужасно. И не имело ничего общего с тем, чему, пожалуй, подверглись мои девочки. Ее убийца в моих глазах выглядел настоящим монстром и никак не походил на Стаффана Нильссона, которого я знала. Он ведь, возможно, обманом заставил их потрогать его пенис или сделал что-то подобное. Но не насиловал и не душил их. Это было немыслимо. Слишком ужасно, чтобы оказаться правдой.

— Я верю тебе. Ты не первая, кто думает таким образом.

— Я не лгу. Я просто-напросто не поняла.

— С Маргаретой Сагерлиед ты общалась после того, как она продала дом и переехала в город? Когда перестала работать у нее. Это ведь произошло весной восемьдесят шестого?

— Она сама дала знать о себе. Полгода спустя, осенью восемьдесят шестого. Попросила меня встретиться с ней. Мы увиделись у нее на квартире в Остермальме, на Риддаргатан, если я правильно помню. Встреча стала для меня шоком. Она полностью изменилась, выглядела словно немного не в себе. Была худая как щепка. Рассказала, что у нее рак. И мне понадобилось немало времени, прежде чем я поняла, о чем она говорит. А именно о сыне сестры Юхана. По-моему, она вбила себе в голову, что он покончил с собой. Потом долго говорила о моих дочерях, просила не беспокоиться за них. По ее словам, она не сомневалась, что с ними ничего плохого не случилось. В общем, ужас.

— Могу себе представить. Тогда она в последний раз дала знать о себе?

«Самое время проверить тебя на честность», — подумал он.

— Пока была жива, да. Потом я прочитала в газетах о ее смерти. Весной восемьдесят девятого, мне кажется, а уже через неделю позвонил ее адвокат и рассказал, что она завещала кучу денег моим дочерям. Пятьсот тысяч крон, полмиллиона. Представляешь, как много это было в то время?

— Да, — сказал Юханссон и улыбнулся. — Представляю на самом деле. Примерно два миллиона в сегодняшних деньгах.

— Для меня, для нас это была просто невероятная сумма. И по завещанию их требовалось использовать на оплату обучения девочек и чтобы помочь им вести достойную и приличную жизнь. Буквально так она написала.

— Так все и получилось?

— Это я готова подтвердить. Ни у одной из них нет ни эре долгов по учебе, хотя обе окончили университет. Карро — физиотерапевт, а Джессика выучилась на экономиста. Обе имеют мужей, ни капельки не похожих на их отца, и прекрасных детей. Кроме того, ее денег с лихвой хватило на кооперативные квартиры, которые они купили, как только собрались переехать из дома. Ничего сверхъестественного, но все равно. Они получили собственную крышу над головой, а разве многим молодым так везет?

— Ты порадовала меня. Приятно слышать, что их жизнь так хорошо сложилась.

«Как тяжко, наверное, пришлось Маргарете Сагерлиед, когда она пыталась искупить зло, содеянное ее племянником», — подумал он.

— У меня тоже есть один вопрос, — сказала Эрика Бреннстрём. — Относительно его самоубийства. Это правда?

— Его мать наложила на себя руки весной восемьдесят шестого, это мне доподлинно известно. На сто процентов. Сам же он вскоре исчез. Его дальнейшая судьба покрыта мраком.

— Ты не обманываешь меня?

— В любом случае нам надо разобраться с одним делом раз и навсегда. Вся ответственность за случившееся с Жасмин лежит исключительно на том, кто ее убил. Ты уж точно ни при чем.

— А почему я тогда постоянно думаю, что мне следовало позвонить в полицию после поездки детей в зоопарк?

— Не терзай себя понапрасну. Они ничего не сделали бы со Стаффаном Нильссоном, если бы ты позвонила и сообщила, что подозреваешь его в педофилии. Возможно, приняли бы тебя за обычную психопатку. Он уж точно ни в чем бы не признался.

— Ты очень порядочный человек, Юханссон. После нашей первой встречи я каждый день думала о произошедшем. О том, могла ли я как-то уберечь Жасмин. Спасти ей жизнь? Смогла бы я как-то помочь вам поймать его? Я не верю в это, но на душе у меня неспокойно. Я и подумать не могла на него. Заподозрить, что все случилось дома у Маргареты. Мне такое и в голову не приходило.

— Я ведь не говорил, что именно он сделал это, — заметил Юханссон.

— Ты порядочный человек. Не захотел меня огорчать. Поэтому именно так и сказал.

— Считай как хочешь, — проворчал Юханссон.

— Да, — сказала Эрика Бреннстрём. — Хотя, насколько я понимаю, тебе доподлинно известно, что именно Стаффан Леандер, или Стаффан Нильссон, убил Жасмин. Я абсолютно уверена в твоей правоте, хотя о том, как ты пришел к такому выводу, понятия не имею. И еще я убеждена, что он жив и ты точно знаешь, где он находится. Он не покончил с собой, его мать сделала это, вероятно, когда до нее дошло, как обстояло дело. Будь у меня сын, сотворивший подобное, я, конечно, тоже наложила бы на себя руки. Потом я прочитала о деле Жасмин в газете и не поверила своим глазам.

— О чем речь? — спросил Юханссон.

— О том, что уже нечего и пытаться наказать его за содеянное. Слишком поздно, он ведь вроде как получил индульгенцию за свой грех. Благодаря какому-то странному закону, непостижимому для простых умов. Надо быть адвокатом, чтобы его понять.

— Да, — подтвердил Юханссон. — Так и есть. Если истек срок давности, преступника нельзя наказать.

— Тогда я хотела попросить тебя. Постарайся, чтобы он получил по заслугам.

— Я обещаю сделать все возможное.

— Спасибо тебе, — сказала Эрика Бреннстрём. — Но хорошему человеку нелегко противостоять злу, и порой приходится становиться столь же злым. Потом, пожалуй, можно жить дальше и оставаться таким, как прежде. Это ты должен понимать, ты же норландец.

— Я не собирался убивать его, если ты это имеешь в виду, — сказал Юханссон.

— И слава богу, я очень на это надеюсь. Ты наверняка придумаешь нечто такое, с чем приличные люди в состоянии жить.

— Все прошло хорошо, шеф? — спросил Макс, когда они возвращались домой в Сёдер.

— Просто замечательно, — ответил Юханссон.

«Несмотря на тему разговора».

— Приятно слышать, — сказал Макс. — Только намекни, если у тебя возникнет нужда в чем-то, что мне по силам сделать.

— Обещаю, — ответил Юханссон.

«Самый простой выход, — подумал он, — позволить Максу или кому-то похожему на него порвать на куски Стаффана Леандера Нильссона. Око за око, зуб за зуб и так далее до его ног в начищенных до блеска ботинках».

— Послушай, Макс, — сказал Юханссон. — Может, остановимся по дороге и съедим по гамбургеру.

— Нет. — Макс покачал головой. — Не стоит этого делать.

— И ты ни капельки не голоден?

— При мысли о том, что Пия просто убьет меня? — усмехнулся Макс. — Нет, это очень плохая идея, шеф. Вы уж меня извините.

— А может, ты приготовишь немного салата, когда мы приедем домой?

— С радостью, — сказал Макс. — Немного салата никому не повредит.

79 Пятница 13 августа 2010 года

Вечером в пятницу Ярнебринг и Макс предприняли попытку заполучить ДНК Стаффана Нильссона. Сначала они позвонили ему на домашний телефон. Никакого ответа. Даже со стороны автоответчика. Потом набрали номер его мобильного, который удалось раздобыть Гунсан. И снова без результата.

Они все равно уже стартовали, поэтому продолжили путь к его дому с целью прояснить ситуацию. Автомобиль Нильссона стоял на своем обычном месте. Столь же ухоженный, запертый и поставленный на сигнализацию, как всегда.

Ярнебринг вошел в подъезд, где жил Нильссон. Тихонько послушал возле его двери. Ни звука. Снова спустился на улицу. Проник в дом напротив, с лестничной площадки которого открывался прекрасный вид на квартиру Нильссона. Ни зажженных ламп, ни включенного телевизора, вообще никаких следов человеческого присутствия.

— А ты не думаешь, что он сбежал? — спросил Макс, когда Ярнебринг вернулся в автомобиль.

— Нет, — сказал Ярнебринг. — У меня нет такого ощущения.

«Будь я на службе и мне выпало бы заниматься настоящим делом, — подумал он, — умышленным убийством, вдобавок имел бы в своем распоряжении разыскную группу, чтобы разбираться с практическими моментами, и мне самому не пришлось бы сидеть здесь и болтать языком».

— Сворачиваемся, — распорядился он. — Можем сделать кружок и проверить окрестные кабаки, но на этом закончим, если ничего не случится, конечно.

— Ни черта он не сбежал, — проворчал Юханссон, когда Макс доложил результат их вечерней вылазки, стоя перед диваном в его кабинете.

— Вам виднее, шеф, — сказал Макс.

— Он не из таких. — Юханссон покачал головой. — Не из тех, кто кончает жизнь самоубийством, поскольку слишком любит себя. И даже не из тех, кто бросил бы свою машину, сорвавшись в бега. Сначала продал бы ее. Эгоисты обычно жадные. Зачастую это очень полезно для таких, как я, кому надо засадить их за решетку. Они часто опаздывают сбежать.

— Шеф — мудрый человек, — заметилМакс.

— Да, — согласился Юханссон, — пока еще поумнее тебя, но в этом нет твоей вины.

— А в чем же тогда причина?

— Во всем дерьме, в которое ты вляпался, когда был мальчишкой. Во всем дерьме, куда плохие взрослые втягивали тебя, когда ты был слишком маленьким, чтобы противостоять им. Во всем том, что помимо твоей воли по-прежнему в какой-то мере управляет твоей жизнью. В один прекрасный день все это закончится, и ты станешь таким же умным, как и я.

— Приятно слышать, — улыбнулся Макс.

— Можешь даже не сомневаться, — заверил его Юханссон. — А поскольку ты на ногах, я лежу, а Пия сидит и болтает по компьютеру со своими подругами, меня интересует, не смог бы ты сходить в ванную и принести несессер с моими лекарствами.

«Тогда я смогу привести в порядок голову и начать дышать, как все нормальные люди», — подумал он.

— Естественно, могу, — сказал Макс.

Он вернулся две минуты спустя, но Юханссон уже спал. Макс опустился на стул рядом с диваном. Прислушался к его дыханию. И просидел там два часа, главным образом с целью удостовериться, что его шеф будет цел и невредим, когда он сам проснется утром. Потом пошел к себе в комнату, закрыл дверь за собой. Завалился на кровать, даже не сняв ботинок.

«Шеф — хороший человек, — подумал Макс. — Но плохой человек гложет его изнутри. Я должен помочь ему, чтобы смерть не забрала его у меня».

Вскоре он заснул. Спал столь же беззвучно, как двигался, когда бодрствовал. И с приоткрытыми глазами, как всегда делал, сам не зная об этом.

80 Суббота 14 августа 2010 года

В субботу 14 августа Ярнебринг сделал еще одну попытку добыть ДНК Стаффана Нильссона. Он приехал рано утром и пробрался в дом, где жил Нильссон, с помощью кода от подъезда, который получил от своей старой верной помощницы Гунсан. В отличие от него самого она по-прежнему работала в полиции Стокгольма и без особых проблем могла получить все необходимые сведения. В вестибюле он стащил «Свенска дагбладет» Стаффана Нильссона, торчавшую из его почтового ящика, надеясь таким образом заставить его совершить утреннюю прогулку.

Час спустя Нильссон появился у входа, одетый в пижаму, тапочки и халат, и, не имея возможности слышать его, Ярнебринг констатировал, что тот громко ругался по поводу его пропавшей утренней газеты.

Сначала он попытался стащить «Дагенс нюхетер» у соседа, но, поскольку Ярнебринг отличался дотошностью, когда речь шла о различных формах полицейских провокаций, он постарался поглубже запихать в ящики все торчавшие утренние издания. Нильссон сделал еще несколько попыток, прежде чем окончательно сдался, шагнул в лифт и исчез в своей квартире на третьем этаже.

Десять минут спустя он вышел на улицу в кроссовках, шортах и куртке и взял курс на близлежащий магазин, расположенный в соседнем квартале. Там не только можно было купить прессу, сигареты и различные продукты, но также съесть простой завтрак. Ярнебринг почувствовал, что его надежда вот-вот сбудется, пока брел вниз по улице с целью занять более выгодную позицию.

Нильссон купил «Свенска дагбладет», плюшку с корицей и кофе в пластиковой чашке. Взял все с собой и направился прямой дорогой к себе в квартиру. Увидев это, Ярнебринг выругался вслух.

За неимением лучшего он проверил автомобиль Нильссона, но тот был в таком же порядке, заперт и поставлен на сигнализацию, как и во все другие дни, когда он заглядывал в него, пытаясь увидеть что-нибудь интересное со своей точки зрения.

«У этого подлеца, похоже, даже волосы не выпадают, — подумал Ярнебринг, изучая водительское сиденье и подголовник через боковое стекло. — Но позор тому, кто сдается!»

Он вернулся в свой автомобиль, припарковался так, чтобы видеть окна кухни и гостиной Нильссона, и занялся наблюдением за его подъездом, одновременно перелистывая украденную утреннюю газету.

Прошло еще несколько часов безрезультатного ожидания, прежде чем он наконец сдался. По пути домой позвонил Юханссону на мобильный и поведал о своих утренних изысканиях.

— У этого идиота, похоже, даже волосы не выпадают, — пожаловался Ярнебринг.

— С чего бы им выпадать, если человек не курит и не жует табак, — парировал Юханссон.

— Тебе не кажется, что самое время просигналить парням из правопорядка? Когда он будет перепарковывать машину в следующий раз, мы наверняка сможем прихватить его за вождение в нетрезвом виде. Как бы угостить аперитивом, прежде чем он получит основное блюдо.

— Нет, — отрезал Юханссон. — Извини, я собирался завтракать.

81 Воскресенье 15 августа 2010 года

— Шеф, мы с вашим другом решили снова последить за педофилом, — сообщил Макс. — Посмотреть, вдруг нам повезет добыть его ДНК.

— Неплохая идея, — поддержал Юханссон. — Удачи вам.

— А вы не присоединитесь к нам?

— Нет. — Юханссон покачал головой. — Я собирался полежать на диване и поглазеть в ящик. В телевизор то есть, — объяснил он, поскольку не был уверен, успел ли молодой человек вроде Макса познакомиться со сленгом шестидесятых за свою короткую жизнь. — Решил посмотреть старую ленту восьмидесятых, она у меня на диске. Это очень интересный фильм. Касается одной истории, в которую мы с Ярнебрингом оказались немного замешанными, когда работали в сыске в семидесятые. Черт знает что! Министр юстиции бегал по проституткам. Но картина хорошая.

— Тогда хорошего вечера, шеф, — сказал Макс.

— Тебе тоже, — ответил Юханссон. — И передай привет Ярнебрингу.

— Непременно, — сказал Макс.

Фильм и в самом деле был неплохой, но Юханссон заснул уже на середине, и, возможно, по той простой причине, что сегодня сон приходил к нему совершенно непостижимым образом. Абсолютно независимо от происходящего вокруг. А проснулся он оттого, что Макс наклонился над ним и осторожно коснулся его здорового плеча.

— Все сделано, — сообщил он.

— Что? — спросил Юханссон и сел на диване. — Что сделано?

— Я добыл его ДНК, — объяснил Макс и продемонстрировал двухлитровый пластиковый пакет с чем-то, выглядевшим как испачканная кровью бумажная салфетка.

— Что вы там, черт возьми, придумали? — спросил Юханссон, забрав пакет.

— Бу здесь ни при чем, — пояснил Макс.

— Как так ни при чем? — поинтересовался Юханссон.

— У него возникли препятствия, — объяснил Макс. — Ему пришлось в чем-то помогать дочери.

— Ага, — буркнул Юханссон.

— И я сам позаботился обо всем, — добавил Макс.

— Вот как, — сказал Юханссон.

— Сначала все происходило точно так, как и в тот раз, когда шеф сам присутствовал, — продолжил Макс. — Он вышел на улицу и направился прямо в близлежащую пиццерию, расположился там и принялся за еду. Правда, на этот раз никому не звонил. Он заказал пиццу и бутылку красного вина — целую бутылку! — и выпил ее.

— Потом что?

— Потом ему понадобилось перепарковать машину. Одного не понимаю: почему он не поставил ее на нужную сторону сразу. Хотя это ведь его проблема, а не моя. Как только он подал назад, я оказался рядом, и ему пришлось наехать на меня.

— Ему пришлось наехать на тебя?

— Да, он задним ходом наехал на меня. Не велика проблема. Не из-за чего ныть. А заметив свою оплошность, открыл дверь и спросил, все ли со мной в порядке.

— И что ты сделал?

— Подошел и вытащил его наружу. Спросил, чем он, черт возьми, занимается. Сказал ему, что он пьян и ему нельзя было садиться за руль. Он начал выступать, и я треснул его по носу. Затем достал салфетку, лежавшую у меня в кармане, и вытер его лицо. Предложил впредь быть очень внимательным, раз уж он ездит в подпитии. Иначе может задавить кого-нибудь насмерть.

— Ты треснул его? Прямо по носу?

— Ладонью только, слегка, — сказал Макс и поднял свою правую руку, которая была больше, чем у лучшего друга Юханссона. — Ладонью по носу, но он ведь наехал на меня.

— По носу, значит?

«Парень проделывал подобные номера раньше, — подумал Юханссон. — Знает разницу между ладонью и сжатым кулаком».

— Лучшее место, если хочешь добиться кровотечения, но не планируешь убивать, — объяснил Макс и пожал плечами. — Если бы я въехал ему в челюсть или в бровь, он мог бы умереть. При этом я сумел бы раскроить ему череп так, что он и капли крови не потерял.

— Ты ничего больше не сделал? — спросил Юханссон.

— Нет, — заверил Макс. — Я просто ушел.

— Надеюсь, он все еще жив, — проворчал Юханссон.

— Само собой, — подтвердил Макс. — От капли крови из носа ведь не умирают?

— Нет, — согласился Юханссон. — Ты не нашел никакой другой возможности?

— Нет, — сказал Макс. — Вряд ли я мог войти в кабак и стукнуть его там. Прямо на глазах у присутствующих. Надеюсь, шеф не сердится на меня.

— Нет, — сказал Юханссон. — К сожалению, так обстоит дело. Если, конечно, тем все и закончилось.

«И я знаю по крайней мере двоих, кто мгновенно усыновил бы тебя за содеянное», — подумал он.

— Шеф, не сомневайтесь. Я говорю правду. Врут только плохие люди. А мне-то какая необходимость?

— Один вопрос, — сказал Юханссон. — Ты всегда разгуливаешь с бумажной салфеткой в кармане?

— Всегда, — ответил Макс. — На случай, если мне понадобится высморкаться. Шефа еще что-то интересует?

— Нет, — буркнул Юханссон. — Но, пожалуй, мне надо кое-что добавить.

— И что же?

— Спасибо, Макс, — сказал Юханссон и кивнул. — Ты заслужил благодарность. Но в следующий раз, когда будешь решать какую-нибудь проблему для меня, пожалуйста, сначала спроси разрешения.

— Естественно, — расплылся в улыбке Макс.

* * *

Юханссон внезапно испытал необъяснимое приятное возбуждение, словно снял повязку, стягивавшую его грудь, из-за которой ему порой было трудно дышать. Головной боли не было. Лишь переполняло ощущение свободы от всех проблем.

«Наконец-то», — подумал он.

82 Понедельник 16 августа 2010 года

Юханссон принял решение еще до того, как заснул предыдущим вечером.

СЭПО должна организовать всю практическую сторону. Можно в чем угодно упрекать полицию безопасности, но держать язык за зубами ее сотрудники умеют.

Если бы Юханссон отправил окровавленную салфетку Макса кому-нибудь из своих знакомых в обычной полиции, вполне возможно, он прочитал бы обо всем в газетах одновременно с тем, как получил ответ. О последствиях такого поворота событий он и думать не хотел, да ему и не требовалось этого делать, поскольку он знал все заранее.

Ему надо поговорить с Лизой, решил Юханссон. Лизой Маттей, его самым молодым и самым одаренным помощником за последние десять лет работы в полиции. Лиза последовала за ним из СЭПО в ГКП. А потом вернулась на прежнее место, как только сам он вышел на пенсию. Сегодня она в звании старшего интенданта трудилась в штабе генерального директора полиции безопасности, хотя ей было всего тридцать пять лет.

В понедельник утром Юханссон отменил поездку на лечебную физкультуру и позвонил Лизе Маттей.

— Юханссон, — отчеканил он, как только она ответила.

— Ларс, рада слышать тебя. Согласно последним новостям из нашего кафетерия, ты чувствуешь себя все лучше и лучше.

— Со мной не произошло ничего страшного.

«Ларс, — подумал он. — А где привычное «шеф»?»

— Могу я чем-то помочь тебе?

— Да, — подтвердил Юханссон. — Кроме того, сделать это можешь только ты. И без проволочек.

— Я готова встретиться с тобой через час, — сообщила Маттей. — Как много времени тебе понадобится?

— Пятнадцать минут, — сказал Юханссон.

«Малышка Лиза стала большой», — подумал он, положив трубку.

Спокойная, хорошо тренированная блондинка, со вкусом одетая, аккуратная, приятной наружности. «Лиза Маттей во всей красе, — подумал Юханссон, войдя в ее кабинет. — Кроме того, явно беременная, судя по ее круглому животику».

— Ларс, — сказала Лиза. — Как я рада тебя видеть. Можно тебя обнять?

— Ради бога, — ответил Юханссон и наклонился, чтобы ей было легче обхватить его руками.

— Знаешь, кто у тебя будет? — поинтересовался Юханссон, глядя на ее живот.

— Девочка. Уже выяснила. Не смогла сдержаться.

— А ее отец тоже полицейский?

— Ни в коей мере. Киновед. Работает в университете.

— Приятно слышать, — сказал Юханссон.

— Что я могу сделать для тебя, Ларс?

— Мне нужен ответ по пробе ДНК. Это щекотливая история. Если мы попадем в точку, я не хочу огласки.

— И какое дело стоит за ней?

— Нераскрытое убийство девятилетней девочки на сексуальной почве, совершенное двадцать пять лет назад. Срок давности по нему уже истек.

— Жасмин Эрмеган?

Лиза Маттей испытующе посмотрела на него.

— Да, — подтвердил Юханссон.

— Ты разобрался с ним?

— Да, — кивнул Юханссон. — Я почти на сто процентов уверен, что нашел его. Вдобавок он жив.

— Меня одолевает любопытство. Почему тебя заинтересовало убийство Жасмин? Оно ведь не из твоих старых дел?

— Требовалось чем-то заняться, пока я лежал в больнице.

— Ты верен себе, Ларс, — констатировала Маттей.

— Честно говоря, раньше я чувствовал себя лучше, — признался Юханссон. — Здесь его ДНК плюс заколка для волос, которая, насколько мне известно, принадлежала жертве, — добавил он и положил два пластиковых пакета на ее письменный стол.

— Кровь, — констатировала Маттей, подняв пакет с бумажной салфеткой.

— Да, — сказал Юханссон. — Иногда приходится приспосабливаться к обстоятельствам.

— И это заколка Жасмин?

— Да, — подтвердил Юханссон. — Я, конечно, не верю, что от нее будет какая-то польза, но стоит попробовать. У меня, правда, есть некоторые сомнения. Можно ли считать это вопросом государственной безопасности?

— Если мы попадем в точку, то определенно. Я полагаю, ты в курсе, кто отец Жасмин?

— Да, — сказал Юханссон, — но в новых реалиях…

— А для чего тогда нужны друзья? — спросила Маттей и улыбнулась. — Кроме того, я ведь работаю здесь.

— Звони, — сказал Юханссон и поднялся. — И береги себя, — продолжил он и кивнул в сторону ее круглого живота.

— Береги и ты себя, Ларс.

После обеда Юханссону пришла в голову одна идея. Он быстро взвесил ее и решил нарушить свои планы. Позвонил одному из старых знакомых.

— Слушаю, — сказал комиссар Тойвонен из криминального отдела полиции Сольны.

— Юханссон.

— Ничего себе, — удивился Тойвонен. — Как твои дела?

— Отлично, — сообщил Юханссон. — Ты по-прежнему так же хорошо умеешь держать язык за зубами?

— Еще лучше, — усмехнулся Тойвонен. — Устаю все больше и больше. Едва в состоянии разговаривать с самим собой, — объяснил он. — Чем я могу тебе помочь?

— Ты не мог бы проверить, не получали ли вы заявление вчера вечером? Фрёсунда. Парковочная площадка на площади. Примерно десять вечера. Телесные повреждения.

— Сейчас, секундочку, — сказал Тойвонен.

Подождать пришлось почти пять минут, но необходимую информацию Юханссон в конце концов получил.

— Извини за задержку, компьютерный сбой, — объяснил Тойвонен. — Пришлось связаться напрямую с коллегой, который занимается этим делом. Серьезное ограбление. Потерпевшего, его зовут Стаффан Нильссон, шестидесятого года рождения, ограбили за несколько минут до десяти вечера, когда он возвращался домой из пиццерии в том же районе.

— Серьезное ограбление?

— Да, — подтвердил Тойвонен. — Преступники, по словам потерпевшего их было двое, а возможно, трое, ничем не примечательные, если верить его описанию, забрали золотой «Ролекс», золотой зажим для купюр с двенадцатью тысячами крон, золотую цепочку с шеи и печатку из белого золота, которую он носил на левой руке. Всего на сумму примерно сто пятьдесят тысяч крон. Прогуливаться по вечерам в таком виде, — считай, самому спровоцировать преступление. Или у него просто дьявольски хорошая страховка.

— Свидетели?

— Никто ничего не видел. Потерпевшего сразу после нападения нашла пожилая пара, совершавшая вечернюю прогулку. Он сидел на тротуаре, и из носа у него шла кровь. Они позвонили один-один-два. Первый патруль прибыл на место через пять минут. Скорая сразу за ним.

— Камеры наблюдения?

— Там, где все произошло, их нет.

— Как чувствует себя потерпевший?

— Покинул больницу после оказания первой помощи уже в тот же вечер. Перелом носа. Не велика проблема. Это кто-то из твоих знакомых?

— Кто?

— Потерпевший.

— Какой потерпевший? — спросил Юханссон.

— Я понял, — сказал Тойвонен. — Береги себя.

* * *

«И как мне эту информацию использовать?» — подумал Юханссон.

83 Вечер понедельника 16 августа 2010 года

Вечером у Ларса Мартина Юханссона шестидесяти семи лет состоялся часовой разговор с Максимом Макаровым двадцати трех лет. Макс поведал о событиях в своей жизни, о которых ему было невыносимо рассказывать, но Юханссон принудил его к этому, и вопрос, насколько правильно он поступил, так до конца жизни и остался для него без ответа.

Юханссон попросил Макса заварить для него чай. Совершенно неопасно просить русского приготовить его, независимо от пола. Такой, какой нравился Юханссону. Не английскую бурду. Русский чай. Потом они расположились в кабинете, и Юханссон рассказал, что Стаффану Нильссону явно не только сломали нос и вытерли потом не самым приятным для самолюбия сего господина способом. Его также ограбили, забрали зажим для купюр, деньги, часы, золотую цепь с шеи и кольцо с левого мизинца.

— Он лжет, — сказал Макс. — Никакой цепочки у него не было. Кольца и часов тоже, насколько я помню.

— Я верю тебе, — сказал Юханссон. — Вдобавок ты плохо соответствуешь его описанию преступников. Двоих, возможно, троих, не особенно похожих на тебя, если я правильно понял.

«Наш потерпевший уже наверняка написал заявление в свою страховую фирму», — подумал он.

— Это было нелегко, — признался Макс. — Мне трудно сдерживаться, общаясь с такими, как он.

— Я рад, что ты не забил его до смерти, — сказал Юханссон.

— Ради вас, шеф, я оставил его в живых только ради вас.

— Расскажи о детском доме, куда ты попал, — попросил он. — Порой полезно облегчить душу. Обещаю, все останется между нами.

— О’кей, — сказал Макс.

* * *

1993 год. Максиму Макарову шесть лет, и он только что потерял опору под ногами. Его бабушка умерла, и он остался абсолютно один, рядом никого, кто предложил бы ему еду и теплую постель. Ни одного взрослого, кто взял бы его за руку и утешил. Впереди детский дом, единственное пристанище для него и ему подобных.

Бывшая столица Российской империи Санкт-Петербург на берегах реки Невы. Пять миллионов жителей на участке суши, равном одной трети площади Стокгольма. Политизированные бюрократы Советского государства с их относительным порядком сейчас уступили место представителям дикого капитализма с их свободой для всех. Хотя персоны по большому счету остались те же самые.

Все обычные люди под гнетом массы навалившихся на них проблем, зарплаты и пенсии, которые выплачивают слишком поздно, если их вообще дают. Неожиданное изобилие товаров на прилавках, хотя лишь у немногих хватает средств на них. Постоянно увеличивающиеся цены на продукты. Преступность, растущая как на дрожжах. Советское общество благоденствия прекратило существование, на его место пришло свободное предпринимательство.

Это коснулось и таких, как Макс, маленьких детей, у кого не осталось взрослых, способных вести их по жизни. Взамен они получили детский дом, где, по крайней мере, им предлагали трехразовое питание, крышу над головой, взбучку в любое время дня и ночи для тех, кто не в состоянии позаботиться о себе или просто описался. А также надежду на усыновление. Что они получат новых маму и папу, и те заберут их оттуда в новую жизнь в капиталистическом раю на приличном расстоянии от Санкт-Петербурга со всеми его проблемами.

— Я рос на Гражданке, — сказал Макс.

— Где-то в пригородах? — спросил Юханссон, который плохо ориентировался в Санкт-Петербурге, хотя бывал там и до, и после падения коммунистического режима.

— В том городе почти нет никаких пригородов, — сказал Макс и покачал головой. — Гражданка — это трущобы. Одно время детские дома там были почти в каждом квартале. Сейчас все изменилось. Худшее позади. Я думаю, их персонал не может больше продавать детей. По-моему, Путин прекратил все это.

* * *

Продажа детей проходила по правилам, которые действуют в торговле большинством товаров. Цена устанавливалась в зависимости от спроса и предложения, и заказчики, естественно, имели предпочтения, когда речь шла о детях. К ним относились как можно меньший возраст, хорошее здоровье и красивая внешность.

— Поэтому ты пролетал, — констатировал Юханссон и ухмыльнулся.

— Нетрудно догадаться. — Макс улыбнулся в ответ. — Я выглядел точно как сегодня, хотя был не больше игральной карты в то время.

— В общем, удача обходила тебя стороной, — сделал вывод Юханссон.

— Однажды я приглянулся толстому финну с еще более толстой женой. Он сразу принялся тискать меня, а я подпрыгнул и ударил его головой. Нетрудно догадаться, как мне потом досталось. Я спал на животе весь остаток недели.

Заведение, где Макс прожил четыре года, располагалось в старом больничном здании, по минимуму подремонтированном и переделанном в детский дом за год до того, как он туда попал. Там находилось триста детей и двадцать сотрудников, почти все женщины. Дети были рассортированы по тому же принципу, словно дело касалось содержимого обычного бюро. Младенцы и малыши в самом низу, дети от шести до двенадцати лет на следующем этаже, а как только они поднимались выше по лестнице, там их уже разделяли на мальчиков и девочек и направляли в разные концы длинного коридора. Самые взрослые располагались на самом верху, а когда им исполнялось пятнадцать, наступала пора переезжать в другой дом.

— Когда у тебя появлялись волосы в паху, ты перебирался на верхний этаж. Если бы мать протянула еще год, я бы попал туда. И тогда пиши пропало.

— Могу представить себе, — сказал Юханссон.

— У меня были старшие товарищи, жившие там. Все, кого я знал, уже мертвы. Алкоголь, наркотики, преступления. Ты попадал из детдома прямо на улицу. Один из моих лучших друзей, который был на четыре года старше меня, тайком пронес внутрь бутылку древесного спирта и выпил ее. Парень умер в ту же ночь, ему было тринадцать лет.

— Вы не получали никакого образования? Наверное, ходили в какую-то школу?

— Конечно, ходили, — сказал Макс. — Школа находилась в соседнем доме. Там нас учили читать, писать, считать, но главным образом практическим вещам. Приходилось работать в мастерской. Я, например, целый год сколачивал грузовые поддоны. А до этого мыл посуду и чистил картошку. Спасибо нашему персоналу за трудовое воспитание, приносившее им приличный доход. На нашем умении читать они ведь не могли зарабатывать. А заказчиков, нуждавшихся в дешевых руках, хватало. Рестораны, маленькие производства, обычные магазины, строительные фирмы. Например, мог приехать грузовик и выгрузить у нас во дворе гору строительного мусора. Тогда мы вываливались на улицу и начинали вытаскивать гвозди, сортировать доски и складывать в кучи. Отбивать штукатурку от старых кирпичей. Прямо как в кино о семи гномах. Хотя они ведь трудились в шахте, насколько я помню.

— Угу, — буркнул Юханссон и вздохнул.

«Что я могу сказать, — подумал он. — Что сам задолго до того, как пошел в школу, обычно сидел на кухне дома в усадьбе и колол щепки для печки, в то время как мама Эльна упрашивала меня выпить какао со сливками и свежеиспеченными булочками с корицей».

— В том, что мы учились обходиться собственными силами, нет ничего плохого, — сказал Макс, словно прочитал мысли Юханссона. — Но мы же фактически были рабами персонала. Если им не удавалось заработать, продавая нас западным богачам, они брали свое, заставляя нас пахать бесплатно. А обучение письму и чтению было всего лишь фасадом для их делишек.

— Нелегко вам приходилось, — заметил Юханссон.

— Кому-то ведь бывает и совсем несладко, — сказал Макс и пожал плечами. — И не то, о чем я рассказал, самое плохое. Случалось кое-что и похуже.

— Расскажи об этом, — попросил Юханссон.

— Я не уверен, захочет ли шеф слушать подобное.

— Увидим, — ответил Юханссон.

— О’кей.

Макс пожал плечами.

— У меня был лучший друг, девочка, на несколько лет старше меня. Мы попали в детдом почти одновременно. Она на несколько месяцев раньше. Мы и прежде были знакомы — жили в одном квартале. Она стала мне как бы старшей сестрой, ее звали Надежда. Надежда Назарова.

«Наверное, я зря все это затеял», — подумал Юханссон, увидев выражение глаз Макса.

— Если ты можешь, — сказал он. — Расскажи мне о Надежде.

84 Вечер понедельника 16 августа 2010 года

Надежда Назарова была на три года старше Макса. Она жила в том же квартале, где и он, наискось через двор. Делила его с ним и сотней других детей того же возраста, которые росли там же. Своего отца она не знала, его роль в ее семье играли сменяющие друг друга мужики ее матери. Все не лучшего толка. Ее мать умерла за месяц до того, как не стало бабушки Макса.

— И что с ней случилось? — спросил Юханссон.

— Она свалилась со строительных лесов, пьяная. Скончалась на месте.

— Чем, черт возьми, она занималась там, на лесах? — поинтересовался Юханссон.

— Работала, — ответил Макс. — Была маляром-штукатуром, приводила в порядок фасад здания.

— Понятно, — вздохнул Юханссон.

Когда Макс в возрасте шести лет попал в детский дом, девятилетняя Надя уже находилась там.

— Она стала моей старшей сестрой, — сказал Макс. И кивнул, главным образом для себя, не подумав о Юханссоне, лежавшем рядом на диване. — Мы попали в одно и то же отделение, в разные помещения, конечно, я же был мальчиком, а она девочкой, но мы виделись почти постоянно. По вечерам, когда все спали, она тайком пробиралась к нам и обнимала меня, — продолжил Макс. — Шепотом разговаривала со мной, рассказывала мне сказки на ухо, пока я не засыпал.

— Что произошло потом? — спросил Юханссон, хотя уже в деталях просчитал дальнейший ход событий.

— Надя была очень красивой. Хотя ей исполнилось уже девять лет, многие хотели удочерить ее.

— Но она оставалась с тобой, — констатировал Юханссон.

— Конечно, она же обещала заботиться обо мне, пока мы не станем большими и не сможем переехать в собственный дом. Мы мечтали, как поженимся и заведем маленьких детей, которых будем очень любить. Однажды шведская пара захотела забрать ее любой ценой. Они выглядели вполне нормальными. Он был каким-то директором, его жена учительницей, и они жили в Вестеросе. Я почти абсолютно уверен в этом. Именно в Вестеросе в Швеции.

— И что произошло? — спросил Юханссон.

— Я уже совсем отчаялся. Ничего нельзя сделать, подумал я. Но Надя разыграла истерический припадок, завалилась на пол, пыталась выцарапать глаза женщине из Вестероса. Воспитатели утащили ее и заперли в кладовку. Шведская пара увезла с собой другого ребенка, малыша, не произнесшего ни звука. В общем, тогда все обошлось. Представляешь, как я радовался?

Потом у нее появилась растительность между ног, — сказал Макс. — И все закончилось, закончилось по-настоящему.

Период полового созревания наступил у Нади, когда ей еще не исполнилось двенадцати. У нее появилась грудь и волосы в интимных местах. И точно как все другие она попала на первое гинекологическое обследование к врачу детдома. И точно как все иные будущие женщины, привлекательные с его точки зрения, приобрела свой первый сексуальный опыт.

— Он трахался с ней, — сказал Макс с отсутствующим взглядом. — И со всеми девочками в детском доме, как только у них появлялись волосы в промежности. Все дети знали об этом. Хотя никто из взрослых, работавших там, даже не догадывался. Во всяком случае, так они заявили, когда появилась полиция. Надю как подменили. Казалось, я для нее больше не существую. Она не хотела разговаривать со мной. Ходила как зомби.

— А почему туда пришла полиция? — спросил Юханссон.

— Надя умерла той ночью, — сказал Макс. — Когда он в последний раз залез на нее. Он всегда занимался этим у себя в кабинете, и предварительно накачал ее спиртным. И влил в себя наверняка литр водки. Потом он заснул. Отрубился просто. Надю же привязал к стулу, где девочки должны сидеть при обследовании. Она тоже заснула или потеряла сознание. Я не знаю.

— Откуда тебе все это известно? — спросил Юханссон.

— Я нашел ее, — ответил Макс. Он поднялся рывком с мгновенно осунувшимся, бледным, окаменевшим лицом. — Извините, шеф. — Он прижал кулак к губам и исчез за дверью.

— О’кей, — сказал Макс, когда вернулся десять минут спустя. — На чем мы остановились?

— Ты нашел ее, — напомнил Юханссон.

— Да, — сказал Макс. — Среди ночи мне понадобилось в туалет. Сортир находился рядом с кабинетом врача. Не знаю почему, но внезапно я все понял. Дверь оказалась запертой, я взял огнетушитель и ударом выбил ее внутрь.

Надя была уже мертва. Я, конечно, не сразу это понял, тряс ее, пытался привести в чувство. Она, очевидно, захлебнулась собственной блевотиной. Дяденька доктор спал на полу, мертвецки пьяный. Я взял огнетушитель и опустил его ему на голову. Успел ударить только один раз, прежде чем прибежал персонал и меня завалили на пол. Затем появилась полиция.

— И что произошло потом?

— Ему пришлось уйти. Тем все и закончилось. Если шефа интересует, его звали Александр Константинов. Он работал врачом в нескольких детских домах. Когда попал в колонию в первый раз, в Швеции, значит, я сбежал. Перебрался на судне в Финляндию, а оттуда паромом в Санкт-Петербург. Собирался довести дело до конца, передать ему последний привет от Нади и от меня.

— Сколько лет тебе к тому времени исполнилось? — поинтересовался Юханссон.

— Шестнадцать, — ответил Макс. — Но я был уже крепкий, как сейчас.

— Ты добрался до него?

— Нет, — сказал Макс. — Оказалось, он умер годом раньше. Пьяный свалился в Неву и утонул. Это стало второй самой большой печалью в моей жизни.

— Я понимаю, — сказал Юханссон.

— Нет, — сказал Макс. — При всем уважении, хорошие люди вроде вас, шеф, ни черта не понимают в подобном. И слава богу. Как я слышал от Эверта, шеф дьявольски хорошо умел ловить убийц во времена, когда занимал большой пост в полиции. Это не считается. Я говорю совершенно о другом.

Когда вы попросили меня проверить карточку из автомобильного регистра на этого педофила Стаффана Нильссона, убившего маленькую девочку, я чуть не поверил в Бога.

— Почему? — спросил Юханссон.

— Во-первых, он родился в тысяча 1960-м, в том самом году, когда и доктор Константинов. Во-вторых, они похожи внешне. Я нашел фотографию Нильссона в Интернете. Они вполне могли бы сойти за братьев. Родственные души: Константинов, Нильссон и им подобные. Взрослые мужчины, которые трахают и убивают маленьких девочек, они же как братья. Перед тем как ударить его по носу, я поверил, что Бог есть на свете. Он подарил мне Стаффана Нильссона вместо Александра Константинова, к сожалению успевшего утонуть, прежде чем я добрался до него.

— Я рад, что ты не убил его, — сказал Юханссон.

— Спасибо вам, шеф, — ответил Макс. — Как раз когда я собирался сделать это, мне пришло в голову, что он принадлежит не мне. Шеф ведь нашел его, поэтому ему он и принадлежит. И я ничего не могу изменить.

85 Вторник 17 августа 2010 года

— К вам посетитель, шеф, — сообщила Матильда и кивнула Юханссону, который лежал у себя на диване, собираясь в тишине и покое переварить обед.

— Ярнебринг, — сказал Юханссон.

«Неужели трудно позвонить заранее», — подумал он раздраженно.

— Не-а, — ответила Матильда. — Никаких волков в зоне прямой видимости. Малыш Макс сидит у себя в комнате и играет в компьютер. А друг шефа сидит дома в своем логове или грызет какого-нибудь невинного беднягу, попавшегося ему в городе.

— Кто же тогда?

— Женщина. Молодая и красивая.

— Такая же красавица, как ты? — спросил Юханссон, внезапно придя в хорошее настроение.

— Пожалуй, — подтвердила Матильда. — Но другого типа, скажем так.

— Лиза Маттей, — предположил Юханссон. Сейчас он чувствовал себя совершенно спокойным. И как бы в другом измерении. Таким он обычно становился от маленьких белых таблеток, которые наверняка принимал слишком часто.

— Лиза Маттей, — подтвердила Матильда. — Если верить ей, она знает шефа. По ее словам, шеф в курсе, о чем пойдет речь. Надеется, что она не помешает.

— Конечно, зови скорее, — потребовал он.

— Садись, Лиза, — сказал Юханссон, когда гостья вошла в комнату, и показал на кресло, ближайшее к своему дивану. — Я могу чем-то угостить тебя?

— Чашки чая будет достаточно, — ответила Лиза и кивнула Матильде.

— А мне двойной эспрессо без молока. Потом ты оставишь нас, — сказал Юханссон и указал в направлении кухни.

— Как у тебя дела, Ларс? — спросила Лиза Маттей и села, благопристойно скрестив ноги. Край ее синей юбки находился как раз ниже колен. — Ты выглядишь даже бодрее, чем вчера, — сказала она.

— Замечательно, — ответил Юханссон.

— Очень приятная комната. — Лиза Маттей одобрительно кивнула в направлении книжных полок.

— Черт с этим сейчас, — проворчал Юханссон. — Давай прямо к делу.

— Да, — сказала Лиза Маттей и серьезно посмотрела на него. — С момента нашей первой встречи с тобой, а с той поры минуло ведь, наверное, более десяти лет, я надеялась, что ты когда-нибудь ошибешься. Что такое в виде исключения может произойти и с тобой.

«Но не тут-то было», — констатировал Юханссон.

— Да, — сказала Лиза Маттей. — Какая глупость с моей стороны. ДНК из крови на салфетке, которую ты мне дал, совпадает с ДНК, выделенным из спермы преступника, найденной на теле Жасмин. По мнению наших экспертов, вероятность ее принадлежности кому-нибудь другому менее одного на миллиард. Вдобавок удалось найти ДНК на заколке для волос. Микроскопический фрагмент кожи на внутренней стороне.

— И кому он принадлежит? — спросил Юханссон.

— Жасмин Эрмеган, — сказала Маттей и инстинктивно закрыла рукой свой круглый живот, как бы защищая его от неведомой опасности.

86 Вторник 17 августа 2010 года

— У меня есть вопросы, как ты понимаешь, — сказала Лиза Маттей. — Надеюсь, у тебя нет возражений?

— Естественно нет, — ответил Юханссон. — Спрашивай.

— Первый, как бы привет от эксперта, делавшего пробу ДНК. Кровь с салфетки. По его мнению, она из носа, что немного необычно в такой связи.

«Приехали», — подумал Юханссон.

— Почему он так решил?

— Волосы из носа в крови, три штуки, если быть точным. Поскольку кто-то довольно жестко вытер ее, меня тоже одолевает любопытство.

— Ничего серьезного, — сказал Юханссон и пожал плечами. — Все из-за спешки, один из моих помощников проявил нетерпение. Опять же не та ситуация, когда можно попросить его разрешения сунуть в рот палочку с ваткой, как ты, конечно, понимаешь.

— Есть и другие способы, — возразила Лиза Маттей. — И такие, что он не заподозрил бы ничего.

— Он не курит и не жует табак. У него в доме мусоропровод. Он тщательно запирает дверь своей квартиры, а его автомобиль всегда закрыт и поставлен на сигнализацию. Если он сидел и пил в кабаке, то никогда не забывал на столике свой бокал. Ярнебринг потратил неделю на него, и без успеха.

— Ты мог позвонить мне, — сказала Лиза Маттей с нежной улыбкой.

— Конечно, — согласился Юханссон. — И еще массе бывших коллег, кого я знаю с той поры, когда сам работал. Парни из пикета наверняка смогли бы организовать все за четверть часа совершенно независимо от того, как много ссадин понадобилось бы. Но я предпочел не делать этого. Тебе не о чем беспокоиться. Сей господин цел и невредим. Выглядит гораздо бодрее меня, если тебе интересно. Пребывает в полном здравии несмотря на то, что сотворил с бедной девочкой двадцать пять лет назад. Не волнуйся за него.

— Он меня меньше всего беспокоит. Насколько я поняла, ты уже выяснил о нем почти все.

— Я выяснил самое обычное, принимая в расчет мой сегодняшний статус пенсионера, плюс нежелание общаться с бывшими коллегами, которые никогда не умели держать язык за зубами, и кроме того, у меня недавно образовался тромб в башке.

— Ты можешь сообщить мне его данные? — спросила Маттей. — Это значительно упростило бы дело, как ты понимаешь.

— Давай вернемся к этому через неделю, чтобы я смог подумать как следует.

— Он несудим?

— В Швеции нет. Он по-прежнему активный педофил? В этом у меня нет сомнений. Числятся ли за ним еще грехи? Наверняка, но, вероятно, ничего близкого к истории с Жасмин. Тебе и твоим коллегам не стоит надеяться, что я нашел для вас неизвестного серийного убийцу.

— Я выложила его ДНК в международную сеть. Данная информация исключительно для тебя. Я сделала это прежде, чем приехала сюда.

— Тогда остается только держать кулаки и надеяться, что все решится таким путем, — сказал Юханссон. — Ищите в местах, где обычно гнездятся такие, как он. Я начал бы с Таиланда на твоем месте. О Швеции и наших ближайших скандинавских соседях, по-моему, можно забыть. Я не помню там нераскрытых убийств маленьких девочек на сексуальной почве. Исчезновений или других серьезных преступлений, связанных с педофилией, тоже.

— По данному пункту я целиком и полностью с тобой согласна, — сказала Лиза Маттей и улыбнулась. — Это я приказала проверить уже вчера. Еще один вопрос. Как бы ты описал его в социальном отношении?

— Швед, среднего возраста, одинокий, бездетный, особо успешным или неудачником не назовешь, зарабатывает на хлеб разными аферами в сфере недвижимости. Если тебе интересно, он выглядит совершенно нормальным. Даже приятным. Уж никак не Андерс Эклунд.

— Я все поняла. — Лиза Маттей вздохнула.

— Я тоже понял и гораздо раньше тебя, — сказал Юханссон. — Если все всплывет наружу, при мысли об отце Жасмин и о том, что нам о нем известно, можешь быть уверена, тебе придется разбираться с взрывоопасной проблемой политического характера.

— Не беспокойся по этому поводу. Я уже проинформировала обо всем исполнительного директора.

— И что он сказал?

— Передал тебе привет и надеется на твое скорейшее выздоровление. И если решишь начать работать снова, тебе достаточно просто позвонить ему. У него по сути дела такое же мнение, как и у тебя. Йозефа Саймона можно рассматривать настолько серьезным противником, что наш преступник заслуживает защиты со стороны шведского государства.

Последний вопрос, — сказала Маттей, поднялась и кивнула в направлении картонных коробок, стоявших на полу в его кабинете.

— Спрашивай, — разрешил Юханссон.

«Последний вопрос перед тем, как я проглочу еще одну таблетку от головной боли», — подумал он.

— Как много времени понадобилось бы мне и моим помощникам, чтобы найти его?

— Больше недели в любом случае. Поэтому не утруждайся понапрасну.

— Хорошо, через неделю ты дашь знать о себе и сообщишь, кто он.

— Если только ты и твои товарищи не станут следить за мной, — сказал Юханссон и улыбнулся.

— У меня никогда и мысли не возникло бы следить за человеком, который видит сквозь стены, — рассмеялась в ответ Лиза Маттей. — А если бы кому-то из моих коллег пришла в голову столь нелепая идея, я сразу заставила бы его с ней расстаться.

— Береги себя, Лиза, — сказал Юханссон и кивнул на ее круглый живот.

Она наклонилась над ним и заключила в свои объятия. «Интересно, увижу ли я ее ребенка? — подумал он неожиданно. И взмолился: — Уходи, — чувствуя, как у него перехватило горло. — Уходи скорее, пока я не разревелся».

Часть пятая

87 Среда 18 августа 2010 года

«Самое время сделать что-нибудь», — подумал Юханссон, проснувшись утром. Самое время связаться со Стаффаном Нильссоном. Самое время сделать тому предложение, от которого он не сможет отказаться.

Просто убить его, прибрать за собой и пойти дальше по жизни было бы, конечно, гораздо проще в практическом смысле. У него имелся необходимый опыт и ресурсы, да и добровольцев, готовых помочь, вроде хватало. Одновременно это была невозможная мысль и недопустимое развитие событий, несмотря на все эмоции, бушевавшие в его окружении и в собственной душе Юханссона. И все-таки ему не составило труда отказаться от данного варианта, когда вопрос встал всерьез, поскольку в его мире не существовало цели, способной оправдать такое средство.

Отдать Стаффана Нильссона массмедиа и позволить линчевать ему также в голову не приходило. Еще меньше он был готов связаться с отцом Жасмин и предоставить тому позаботиться обо всем в качестве главного скорбящего, взяв на вооружение то, что говорилось в Ветхом Завете о правосудии.

Однако просто оставить все, как есть, и жить дальше было абсолютно исключено. Конечно, как ни прискорбно, зло правило миром, но отдавать ему победу?.. Не в этот раз, поскольку главная ответственность отныне лежала на нем, а он смог бы жить дальше только в мире со своей совестью.

«Остается поговорить с этим дьяволом и заставить его понять собственную выгоду», — решил он.

Позавтракав, Юханссон позвонил своему старшему брату, чтобы попросить у него помощи с некоторыми практическими моментами. В последнее время забота Эверта о его благоденствии стала занимать слишком много времени, и прошло более пяти минут, прежде чем он смог перейти к делу.

— Я решил попросить тебя о помощи, — сказал Юханссон. — Задумал обмануть одного дьявола.

— Ты обратился по адресу, — прорычал Эверт. — О какой сумме мы говорим?

— Никаких денег, — сказал Юханссон. — Все еще хитрее.

— Не хочешь рассказать, о чем речь?

— Нет, пожалуй, позднее…

«Когда все закончится. Если пройдет, как я планирую».

— Мне на время понадобится твой офис, — продолжал Юханссон. — Для пущей достоверности.

«Чтобы Нильссон не почуял неладное и просто не сбежал», — подумал он.

— Тебе не требовалось даже спрашивать, — укорил его Эверт. — Это же и твой офис тоже. Обсуди все с Матсом,нашим счетоводом.

Потом он переговорил с Матсом. Матс Эрикссон был в два раза младше Эверта и, имея диплом экономиста, выполнял функции исполнительного директора в их корпорации. Матс отвечал за текущие вопросы, старший брат Юханссона — за предприятия, сулившие большие деньги, а сам Юханссон сидел в правлении, представляя интересы самого себя и прочих членов семейства.

— Речь идет о предложении сделать инвестиции в большой проект по недвижимости в Таиланде. Отели, квартиры, дома, сервисный центр. Все как обычно. Я переправлю тебе описание и хочу, чтобы ты организовал встречу для «Юханссон холдинг АБ» с компанией, стоящей за этим проектом.

— И как она называется?

— «Леандер Таи-инвест АБ». Ответственное лицо зовут Стаффан Нильссон, и именно с ним я хотел бы встретиться.

— Стаффан Нильссон, — сказал Матс. — Подожди, мы говорим о Стаффане Леандере Нильссоне?

— Да, — подтвердил Юханссон. — Мне важно увидеться именно с ним.

— Эверт в курсе?

— Да, — сказал Юханссон. — Почему ты интересуешься?

— Мне известно, кто такой Стаффан Нильссон, — объяснил Матс.

— Я тоже это знаю, — заверил его Юханссон. — Ты же не думаешь, что я настолько глуп? Мне нужна достоверная причина для встречи с этим парнем. Как, по-твоему, ты сумеешь организовать ее для меня?

— Тогда все в порядке, — сказал Матс. — Хочешь, чтобы я принимал участие?

— Да, определенно, — подтвердил Юханссон. — Однако ни в коем случае не рассказывай ни слова ни обо мне, ни о моем прошлом. Просто скажи, что будет присутствовать один из собственников.

— Тогда мне надо заглянуть в календарь.

— В этом нет необходимости, — возразил Юханссон. — Я хочу встретиться с ним завтра или, самое позднее, послезавтра. И также хочу, чтобы ты присутствовал, а о моем времени тебе не стоит беспокоиться. Меня устроит любой из этих дней.

— Я все организую, — сказал Матс. — Позвоню, как только договорюсь с ним.

— И вот еще что… — добавил Юханссон, которому в голову пришла новая идея. — Важно встретиться у нас. В нашем офисе. Никакого обеда и прочей ерунды. И он должен прийти один.

— С этим не возникнет никаких проблем, — уверил Матс Эрикссон. — Стаффан Нильссон не из тех, у кого есть собственный офис, а его помощников легко пересчитать по пальцам. Я никогда не пригласил бы такого на обед, поэтому тебе не стоит беспокоиться. Кофе и минеральной воды хватит за глаза.

— Спасибо, — сказал Юханссон.

Час спустя Матс Эрикссон перезвонил ему:

— Все организовано. Встреча у нас, в пятницу в тринадцать ноль-ноль. Тебя устроит?

— Да, — ответил Юханссон. — Увидимся послезавтра.

«Обратного пути нет», — подумал он, и неожиданно его головную боль как рукой сняло.

Потом он сунул все цветные проспекты Стаффана Нильссона в один конверт и позвал Макса.

— Я хочу попросить тебя взять эти бумаги и отвезти их в офис Эверта здесь в Стокгольме. Он находится на Карлавеген…

— Я знаю, где он находится, — перебил его Макс. — В Остермальме, где живут все богачи.

88 Четверг 19 августа 2010 года

Утром, когда он проснулся, давление у него в груди было вполне терпимым и голова не болела. Наклонившись над раковиной с целью взбодрить себя холодной водой, он заметил, что пора побриться.

«Ты просто дьявольски выглядишь», — подумал Юханссон и состроил себе гримасу в зеркале, но сейчас он был не в состоянии привести себя в порядок.

Матильда, встретив его в кухне и подавая ему завтрак, явно сделала то же самое наблюдение.

— Мне кажется, шеф собирается отпустить бороду, — заметила она.

— Маскировка, — объяснил Юханссон. Ему в голову пришла новая идея, не только оправдывавшая его нежелание заниматься собой и своим постепенно отказывавшимся служить телом, но и имевшая практический смысл.

— Маскировка?

— Секретное задание. Поскольку мне скоро предстоит выполнить секретное задание, я решил изменить внешность.

Неплохая идея, решил он, если вспомнить обо всех тех случаях, когда он мелькал на телеэкране, прежде чем вышел на пенсию. И о том, что Стаффан Нильссон был осторожным человеком и наверняка уделял особое внимание таким личностям, как Юханссон. Опять же, если вспомнить прошлое, поскольку им с Ярнебрингом не раз приходилось переодеваться в водителей такси, уличных рабочих и еще черт знает в кого в старые добрые времена, когда они работали сыскарями в полиции Стокгольма.

— Это я могу устроить, — оживилась Матильда. — Так загримировать шефа, что даже лучший друг не узнает. И всего-то нужна пара солнечных очков, правильная одежда и гель для волос.

— Только никаких татуировок, — буркнул Юханссон.

«Лучше предупредить на всякий случай».

— И даже ни одного маленького кольца в ухе, — пообещала Матильда и улыбнулась. — Тебе не стоит беспокоиться, шеф.

«Как сорок лет назад», — подумал Юханссон. Тогда он изображал уличного торговца сосисками перед ледовым стадионом, где они с Ярнебрингом выслеживали одного извращенца, в котором явно прекрасно уживались интерес к хоккею и потребность демонстрировать всем и каждому свой пенис.

Ярнебринг не годился для такой роли. Уже тогда он выглядел так пугающе, что никто даже не приблизился бы к нему и уж точно не попросил бы добавить кетчупа или горчицы.

Для Юханссона же это не составляло проблем.

— Могу я попросить еще немного горчицы, — сказал извращенец за мгновение до того, как Ярнебринг появился сзади и схватил его за загривок.

— И где ты хочешь получить ее? — спросил он.

Потом они надели на него наручники, вызвали патрульную машину, чтобы доставить задержанного в кутузку, а сами провели остаток вечера, наблюдая, как «Брюнес» обыгрывали «Юрсгорден» внизу на хоккейной площадке.

— Алло, шеф, — окликнула его Матильда. — Алло! Земля вызывает…

— Извини, — сказал Юханссон. — Просто задумался.

Потом он побывал на лечебной физкультуре. Неподходящее место для мыслей или воспоминаний. Просто тяжелая физическая работа, ставшая для него ежедневной рутиной и горьким напоминанием о проигранной жизни. Затем он совершил прогулку вместе с Максом. Никто из них не произнес за все время ни слова, поскольку ни у одного не было такой потребности.

«Я чувствую себя все спокойнее и спокойнее», — думал Юханссон, глубоко дыша и отмеряя ногами свои километры.

Затем он пообедал. Оставил два бокала красного вина на ужин, который собирался съесть вместе с Пией. И Максом, конечно, игравшим роль ребенка в их доме, несмотря на его внешний вид и то, что, в отличие от обычных детей (и всех других людей), двигался абсолютно неслышно.

Когда он лежал на диване у себя в кабинете и размышлял, как ему сделать Стаффану Нильссону предложение, от которого тот не сможет отказаться, зазвонил его телефон.

— Привет, шеф, — сказал комиссар Херманссон из криминальной полиции Стокгольмского лена. — Надеюсь, я не помешал.

— Нет, — ответил Юханссон.

— У тебя все хорошо?

— Нормально, — ответил Юханссон.

«Переходи к делу, чертов подхалим».

— Возникли небольшие сложности, — сообщил Херманссон. — Боюсь, нам придется забрать назад материалы расследования убийства Жасмин, которые мы вам одолжили.

— И почему же? — поинтересовался Юханссон. — Я ведь только недавно получил их.

«Что-то, наверное, случилось, — подумал он. — И желание Херманссона собственноручно удовлетворить свое и зятя любопытство было абсолютно ни при чем».

Странная история, если верить Херманссону. Ему позвонил ответственный за научную работу Государственного полицейского управления. С ним связалась известная группа криминологов из Северо-Западного университета, расположенного в пригороде Чикаго в США. Они собирались провести большое международное сравнительное исследование тяжких преступлений на сексуальной почве, направленных против детей, и, помимо всего прочего, им понадобился доступ к делу Жасмин Эрмеган.

— Это вроде бы часть какого-то проекта ООН, связанного с торговлей людьми, — объяснил Херманссон. — Когда женщин и также детей продают в сексуальное рабство.

— Я услышал тебя, — сказал Юханссон. — И какое отношение это имеет к Жасмин?

— Дело, по-видимому, обстоит так, что они получили дополнительные ассигнования и должны расширить свой проект и включить в него также всех педофилов, убивавших маленьких детей. Исследование охватит США и Европу.

«Можно себе представить», — подумал Юханссон, который давно перестал верить не только в случайности, но и в другие мистические совпадения по времени.

— Поэтому, если ты не против, я заскочу к тебе за нашими коробками с материалами, — сказал Херманссон. — Мы не доставим тебе беспокойства. Я прихвачу с собой зятя, и мы заберем их.

— Вечером я занят, — сказал он. — Договоримся на завтра в любом случае.

— Ну и хорошо, меня это очень устраивает, — сказал Херманссон с явным облегчением.

— Позвони мне рано утром, — предложил Юханссон.

Положив трубку, он в то же мгновение понял, как все обстояло.

«Ты начинаешь хуже соображать», — подумал он. Как там его лучший друг описал ее? Молодая красивая блондинка. Молодая красивая блондинка, которой было девятнадцать в то лето двадцать пять лет назад, когда изнасиловали и убили Жасмин Эрмеган.

89 Вечер четверга 19 августа 2010 года

Найти ее домашний адрес не составило труда, поскольку он значился в телефонном справочнике. Матильда еще не ушла, и Юханссон попросил ее позвонить и представить дело так, будто она ошиблась номером, чтобы не тревожить понапрасну.

— Она дома, — сообщила Матильда. — Судя по звукам, собирается укладывать детей, а потом сесть к телевизору. Во всяком случае, у моей сестренки в такое время примерно та же самая катавасия.

— Макс, — сказал Юханссон, — нам с тобой надо кое-куда прокатиться.

И кивнул своему помощнику, который с непроницаемым лицом стоял у окна.

Последовал кивок в ответ, и парень исчез из комнаты.

— Что мне сказать Пии? — спросила Матильда и многозначительно посмотрела на плиту.

— Ужин может подождать. Я буду дома через пару часов. Почему бы тебе не остаться и не поесть с нами? Вы с Пией сможете выпить по бокалу вина, пока мы с Максом не вернемся домой.

— Ждать мужчин, — произнесла Матильда угрюмо. — Где-то я слышала это раньше.

— Конечно, — сказал Юханссон.

Ждать мужчин, подумал он, считалось простой и естественной женской заботой с доисторических времен, но, поскольку он сам вырос в крестьянской усадьбе в северной Онгерманландии в сороковые — пятидесятые годы прошлого столетия, так по-настоящему и не понял, о чем болтали бюргерские жены.

И Эльна наверняка не понимала тоже. У его нежно любимой матери всегда хватало дел, и ей никогда не требовалось тратить хоть минуту на ожидание кого-то. Во всяком случае, мужчин, постоянно окружавших ее.

Каролинскую больницу открыли еще в 1940 году, но жилье для персонала построили только в начале пятидесятых. Три большие виллы для главного врача и профессоров, которые предпочитали находиться поближе к работе, плюс десяток обычных домов по нескольку квартир в каждом для докторов рангом пониже, кто еще не успел добиться конечной цели в профессиональной карьере. Все по английскому образцу, капитальные кирпичные строения, окруженные садами и зелеными зонами, расположенные в спокойном и тихом месте между кладбищем Сольны на севере и большим больничным корпусом на юге.

Естественно, она жила в одном из таких домов. В полном соответствии со временем и наверняка с ее финансовыми возможностями и всем прочим, обычно определяющим жизнь людей вроде нее.

— Тебе совершенно не о чем беспокоиться, — сказал он и улыбнулся Максу. — Мне просто надо встретиться с одной дамочкой.

— Прикрою спину боссу. — Макс улыбнулся в ответ.

— Юханссон? — Ульрика Стенхольм явно была удивлена, когда открыла дверь. — Что ты здесь делаешь? Я не принимаю пациентов дома.

— Я здесь в другом качестве, — сказал Юханссон. — Либо мы поговорим у тебя, либо в моей машине, как тебе удобнее, — продолжил он и кивнул в сторону черной «ауди» с неподвижным Максом за тонированными стеклами.

— Входи, — сказала она. — Я еще не уложила мальчиков. Случилось что-нибудь?

— Зачем ты спрашиваешь, — ответил Юханссон. — Тебе же прекрасно все известно.

Пять минут спустя она усадила на кухне двух своих сыновей пяти или шести лет от роду с такими же белокурыми, как у матери, волосами. Дала им взятку в виде мороженого и компьютерной игры, прежде чем добилась от них тишины.

Книжные полки до потолка, прилично потертые ковры на полу, гравюры Петера Даля на стенах, диван, кресло с подставкой для ног, придиванный столик, большой рояль и музыкальный центр. Все дорогое на тот момент, когда покупалось, много лет назад, и, скорее всего, доставшееся в наследство от родителей.

За исключением работ Даля, конечно, подумал Юханссон. Судя по сюжетам, такие картины священнослужитель старой закалки никогда бы у себя не повесил.

— Случилось что-нибудь? — спросила Ульрика Стенхольм, сев напротив него. Она была настолько обеспокоена, что сразу перешла к делу без привычных движений своей гладкой шеей. — Хочешь чего-нибудь, кстати? — добавила она. — Чашечку кофе, пожалуй.

— Нет, — отрезал Юханссон. — Я ничего не хочу. Зато просто жажду услышать рассказ о твоих отношениях с отцом Жасмин. И предлагаю начать с тех выходных двадцать пять лет назад, когда убили его дочь, в то время как вы находились в шхерах и трахались до одури.

Как только Юханссон произнес это, боль в его голове резко прекратилась и он смог дышать нормально. В то же самое мгновение Ульрика Стенхольм закрыла лицо руками и зарыдала.

За годы службы Юханссону часто приходилось сталкиваться с подобной реакцией, поэтому он нисколько не удивился.

— Извини, — сказала Ульрика Стенхольм. — Извини, но я на самом деле не верила, что ты когда-нибудь сможешь найти его. Того, кто убил Жасмин.

— Рассказывай, — приказал Юханссон. — И кончай реветь, — добавил он и передал ей бумажную салфетку, которую по примеру своего батрачонка предусмотрительно сунул в карман, выходя из дома.

Ульрика Стенхольм окончила школу в Бромме в 1984 году. Тогда ей было восемнадцать лет, она имела отличные оценки, и у нее не возникло проблем с поступлением на медицинский факультет Каролинского института в Стокгольме. После первого курса она устроилась на лето в частную медицинскую лабораторию, принадлежавшую Йозефу Эрмегану и его дяде. Тому самому Йозефу Эрмегану, который вскоре сменил фамилию на Саймон и переехал в США, поскольку его дочь убили.

Йозеф преподавал у нее медицинскую химию. Она обожала его, как и все ее подруги-студентки. По окончании курса он спросил, не хочет ли она потрудиться летом. Естественно, Ульрика с благодарностью согласилась и уже на второй день пребывания на новом рабочем месте лежала с ним.

— Я любила его по-настоящему, — сказала Ульрика Стенхольм, вытирая слезы. — Он был моей единственной любовью.

— Что произошло потом? — спросил Юханссон.

* * *

Потом словно молния ударила в ее жизнь. Расколола ее на такие мелкие кусочки, что их невозможно было собрать воедино. Разрушила надежды на любые формы совместного будущего с мужчиной, который только что находился вместе с ней. Кроме того, у нее имелся парень, она незадолго до этого съехалась с ним. Он был двумя годами старше, учился там же, тоже собирался стать врачом и, подобно всем другим будущим медикам-мужчинам в то время, закончившим вуз, но еще не получившим диплом, на лето отправился на военные сборы. Хорошо еще, их коллег женщин оставляли в покое.

— Именно он отец моих мальчиков, — сказала она и закрутила своей длинной худой шеей, одновременно показав рукой в сторону закрытой кухонной двери, за которой сидели дети. — Мы поженились через три года. Но прошло пятнадцать лет, прежде чем я забеременела. А еще через три года мы развелись. Я больше не могла притворяться.

Сейчас он главный врач в Худдинге, — продолжила Ульрика Стенхольм. — Профессор, специализируется на внутренних болезнях. Женился во второй раз. У него с новой женой двое маленьких детей. А наших мы воспитываем по очереди, — добавила она.

— Как все складывалось? — спросил Юханссон.

Ее любимый впал в депрессию. Отказывался разговаривать с ней. Просто бросил трубку, когда она осмелилась позвонить ему. Она же совсем измучилась, каждый день мысленно обвиняя себя в случившемся, ведь если бы они с отцом Жасмин не отправились вдвоем за город в те злосчастные выходные, ничего бы не произошло, и ее жизнь шла бы своим чередом.

— Если бы мы не… если бы мы не уехали, Жасмин была бы жива, — сказала Ульрика Стенхольм и снова зашмыгала носом.

— Не мели чушь, — проворчал Юханссон, который не терпел гипотетических рассуждений подобного рода. И вдобавок все еще злился на свою собеседницу. — Возьми себя в руки. Если бы ты не поехала с ним, он наверняка нашел бы кого-то другого вместо тебя.

* * *

В течение по меньшей мере десяти лет Ульрика винила себя в случившемся с Жасмин. И не могла ни с кем поговорить об этом. Ни со своим парнем. Ни с отцом. Ни с матерью, поскольку та все рассказала бы отцу. Ни со старшей сестрой, которая именно тогда переехала из дома и практически прекратила всякие отношения с семьей после того, как рассказала родителям, что они живут с другой женщиной. Как муж и жена.

— Через десять лет я прекратила думать об этом каждый день, — сказала Ульрика Стенхольм и высморкалась в полученную от Юханссона бумажную салфетку. — Возвращалась мыслями к тем событиям лишь время от времени. Затем у меня появились дети. И тогда я подумала: вот она настоящая жизнь. По крайней мере, мой муж был счастлив, а с Йозефом я ни разу не разговаривала даже по телефону после того лета, когда все произошло.

— А как вы заговорили об этом с твоим отцом? — спросил Юханссон.

— Отец рассказал мне об исповеди приблизительно год назад, и моя жизнь перевернулась с ног на голову. К тому времени я наконец обрела душевный покой. И вдруг все вернулось снова. В какое-то мгновение мне даже пришло в голову, что он попытался наказать меня, прекрасно зная о моей роли во всей истории, но ничего не говоря все годы. А сейчас, на пороге смерти, возжелал воздать мне по заслугам, рассказав, что он знал, кто убил Жасмин. Но не мог сказать этого, поскольку его связывала тайна исповеди.

— А может, все так и обстояло? — спросил Юханссон. — Он знал и решил наказать тебя?

— Нет. — Ульрика Стенхольм покачала головой. — Абсолютно исключено. Мой отец никогда не сделал бы ничего подобного. Если бы ему стало известно о том, что произошло между мной и отцом Жасмин, он сразу же поговорил бы со мной. Это просто стало еще одним ужасным совпадением в моей жизни. Отец понятия не имел о моих проблемах. Он сам страдал по той же причине. Но ни один из нас не знал, что мы вместе несем один крест.

— Какие мысли появились у тебя, когда ты встретила меня? — спросил Юханссон.

— Это был спонтанный порыв, — ответила Ульрика Стенхольм. — Я же слышала от моей сестры множество историй о тебе. Не могу сказать, что верила в них. Анна имеет привычку приукрашивать события. И вот ты внезапно оказался у нас… Я почувствовала, будто отец подтолкнул меня обратиться к тебе, хотя он был мертв. Видимо, пути Господни и в самом деле неисповедимы.

Это происходит снова, — подумала я. — Мы причастны к этой трагической истории. Сначала я сама, потом папа. И вот неожиданно появляешься ты…

— Я тебя услышал, — сказал Юханссон.

— Я никогда не лгала тебе, — продолжала Ульрика Стенхольм. — Я и понятия не имела, что речь идет о Маргарете Сагерлиед. Даже не догадывалась, что она жила на одной улице с Йозефом, пусть сама и была там в тот вечер, когда исчезла Жасмин, прежде чем мы поехали за город. Я на такси приехала к нему домой прямо с работы. Потом мы взяли машину Йозефа и отправились в шхеры. Относительно заколки для волос… Да, теперь я поняла, что она принадлежала Жасмин. О том же, что она была на девочке в тот вечер, когда ее убили, я тоже понятия не имела. Если бы не ты, то никогда бы не нашла ее.

— Вот как, — проворчал Юханссон.

«Я верю тебе», — подумал он.

— Клянусь, это чистая правда.

— Но ты ведь позвонила своему бывшему другу Йозефу Саймону? — спросил Юханссон. — Когда это было?

— В тот самый день, когда ты сказал, что знаешь, кто убил Жасмин. Тогда я впервые за двадцать пять лет поговорила с ним.

— Это было глупо с твоей стороны, очень глупо. Лучше бы ты поговорила со мной.

— Извини, — сказала Ульрика Стенхольм. — Извини, я не подумала.

— Позвони ему снова, — приказал Юханссон. — Скажи, пусть он приедет сюда как можно быстрее, я готов поговорить с ним. Сам я не могу никуда поехать в моем нынешнем состоянии.

«У Йозефа Саймона наверняка есть личный самолет», — подумал он.

— Я правильно тебя поняла? — спросила Ульрика Стенхольм. — Ты обещаешь поговорить с ним?

— В понедельник, — сказал Юханссон. — Если он приедет сюда в понедельник, я обещаю с ним встретиться.

Сев в автомобиль, он сразу же позвонил Маттей. Со своего мобильного на ее, и, верная себе, Лиза ответила после первого сигнала.

— Мне необходимо встретиться с тобой. Немедленно, — сообщил Юханссон. — У нас проблема.

— Тогда я предлагаю тебе заехать ко мне на работу, — сказала Маттей. — Я еще здесь.

90 Вечер четверга 19 августа 2010 года

«Только двуглавого орла не хватает над входом», — подумал Ларс Мартин Юханссон, войдя в штаб-квартиру Главного полицейского управления на Кунгсхольмене в Стокгольме. Просторный, выложенный мрамором вестибюль, вооруженная охрана в боксе из пуленепробиваемого стекла, тамбур-шлюз из матовой стали. Охранник, разговаривавший с ним через систему громкой связи, скорее всего, работал здесь еще в его время.

— Я позвонил им, — сказал он. — Они сейчас спустятся и заберут шефа. Надеюсь, у вас все хорошо.

— Просто замечательно, — ответил Юханссон и показал большим пальцем назад, в сторону большой черной «ауди», стоявшей на улице. — Это мой автомобиль и мой водитель, тебе не о чем беспокоиться, — добавил он.

Охранник прикрыл рукой микрофон, открыл стеклянное окошко и обратился к Юханссону напрямую:

— Я же понимаю, так же как все в этом здании, что шеф продолжает работать в безопасности.

* * *

Не прошло и пяти минут, как он опустился на стул для посетителей перед письменным столом Лизы Маттей. Почти таким же большим, как и тот, за которым он сам сидел три года назад.

— Разве ты и малышка не должны уже видеть сны в такое время? — спросил Юханссон и кивнул на ее живот.

— Мы с ней живем по одному графику, — ответила Маттей и улыбнулась. — Как раз сейчас она играет в футбол в маме. А через час мы будем спать.

— Как я уже известил тебя по телефону, боюсь, у нас проблема, — сказал Юханссон. — И, как ни прискорбно, в этом моя вина.

Потом он рассказал всю историю, начиная с того момента, когда Ульрика Стенхольм обратилась к нему. Ничего не утаил, только не назвал имя того, кто убил Жасмин. Даже раскрыл Маттей свой источник информации, о котором не сказал даже лучшему другу. Все, начиная с первого разговора с Ульрикой Стенхольм вплоть до звонка комиссара Херманссона несколько часов назад.

— Поэтому сейчас они захотели получить назад бумаги, — подвел итог Юханссон.

— Ерунда, — сказала Лиза Маттей. — Об этом они могут просто забыть.

— И как мы поступим теперь? — спросил Юханссон.

— Положись на меня, — ответила Маттей. — Тебе ни о чем не надо беспокоиться, Ларс. Я позвоню, как только со всем разберусь.

— Охранник на входе решил, что ты работаешь в СЭПО, — сказал Юханссон, сев в автомобиль.

— Ничего странного, — ответил Макс и пожал плечами. — Мой отец выглядел точно как я, а дед всегда утверждал, что работал на КГБ.

— И чем он там занимался? — поинтересовался Юханссон.

— Был профессиональным убийцей, — сказал Макс. — По словам деда, он был профессиональным убийцей.

— И что ты думал об этом тогда? — поинтересовался Юханссон.

— По мне, это звучало здорово, — ответил Макс. — Хотя понятно, я был мальчишкой.

Когда Юханссон и Макс вошли в квартиру, Пия и Матильда сидели на кухне. Пили белое вино, как он и предложил им.

И как привыкли все девушки, несмотря на разницу в возрасте и доходах.

— По-моему, ты говорил о двух часах. Во всяком случае, так Матильда передала мне, — заметила его супруга Пия и кивнула на часы, висящие на стене.

— Еще и трех не прошло, — сказал Юханссон с виноватой миной и на всякий случай бросил взгляд на свой ручной хронометр.

— Добро пожаловать домой, — сказала Пия. — Ты получишь теплый салат с жареным куриным мясом, авокадо, бобами, помидорами и красным луком. Если верить Тильде, ты вдобавок был умным мальчиком и приберег красное вино с обеда.

— Я люблю тебя, — сказал Юханссон.

— Лишь бы ты остался живым потом, — сказала Пия.

— Само собой, — буркнул Юханссон.

«О какой жизни идет речь? Я не живу больше. Мне надо поговорить с ней», — подумал он.

После ужина он забрал свой кофе и пошел к себе в кабинет, чтобы посидеть в тишине и покое. Пия, Макс и Матильда остались на кухне и просто болтали и пили вино. Он как раз сел и откинулся на спинку дивана, когда зазвонил его телефон.

— Ты не спишь, Ларс? — спросила Лиза Маттей.

— Ни в коем случае, — ответил Юханссон.

— Я переговорила со своим гендиром, — сообщила Маттей. — Он вышел на главпола, а тот отдал команду вниз по цепочке. Мы обо всем договорились. Материалы расследования пока остаются у тебя, если ты не против, но я собиралась забрать их завтра утром.

«Она стала совсем взрослой», — подумал Юханссон. Малышка Лиза позвонила генеральному директору и шефу полиции безопасности, а тот связался с начальником Государственной полиции, который отдал приказ главе полиции Стокгольма. И все сделали точно то, о чем она их попросила.

— Никаких проблем, — сказал Юханссон. — Присылай их сюда завтра с утра. А ты не думала назвать дочку Эльной, кстати? В честь моей матери. Твою футболистку, значит. Твою собственную маленькую футболистку, не дающую своей мамочке спокойной жизни.

— Эльна мое любимое имя, — призналась Маттей.

— А что говорит твой муж? — поинтересовался Юханссон.

— Ингрид, — сказала Маттей. — В честь Ингрид Бергман.

— Брось его и выходи замуж за меня взамен, — предложил Юханссон.

«Почему я так сказал?» — подумал он.

Четверть часа спустя он крепко спал. Несмотря на веселые голоса, пробивавшиеся с кухни. И пусть Гипнос соблазнял его бледно-зеленой головкой мака в короткое мгновение между полузабытьем и сном.

— Слишком поздно, уже почти ночь на дворе, парень, извини, — пробормотал Юханссон. Потом он закрыл глаза и заснул. Без снов, без помощи чего-то или кого-то другого. Проспал до утра и проснулся, только когда Макс подошел к кровати и осторожно коснулся его левого плеча.

— Там парочка хочет встретиться с шефом, — сообщил он. — Мужчина и женщина.

— И как они выглядят? — поинтересовался Юханссон.

— Ни один из них ни капельки не напоминает моего отца, но, по-моему, они работают в таком же месте, где работал он, пусть и в Швеции, — сказал Макс.

91 Пятница 20 августа 2010 года

Два молчаливых сотрудника полиции безопасности, мужчина лет пятидесяти и женщина примерно на десять лет его младше. Он не помнил никого из них из той поры, когда сам работал шефом СЭПО по оперативной работе, но они явно знали, кто он или кем когда-то был, точнее говоря.

— Нам надо забрать пару картонных коробок, — сказал мужчина.

— Конечно, — ответил Юханссон. — Подождите здесь, я попрошу Макса принести их вам.

Потом он позвал Макса с собой в свой кабинет.

— Шеф ничего не забыл? — спросил Макс и кивнул в сторону стоявших на полу коробок.

— Нет, — ответил Юханссон. Результаты собственных изысканий и свои размышления он подчистил еще предыдущим вечером. И в довершение всего забрал себе выписку из автомобильного регистра, указывавшую на Стаффана Нильссона как на владельца красного «гольфа», собрал все в одну папку и запер ее в своем сейфе.

— О’кей, — сказал Макс. — Тогда все в порядке.

Еще через полчаса ожил телефон Юханссона. Звонил Херманссон.

— Что происходит? — поинтересовался он.

— Почему ты спрашиваешь меня об этом? — ответил Юханссон еще более раздраженным голосом, чем намеревался.

— Мне позвонили из канцелярии начальника полиции и сказали, что ты оставишь материалы расследования Жасмин у себя.

— Да, — сказал Юханссон. — И что здесь странного?

— Ну, на мой взгляд, это выглядит дьявольски таинственно, — возразил Херманссон.

— Ничего таинственного, — сказал Юханссон. — Я еще не закончил работать с ними, в этом все дело.

— А я считал, ты уже нашел его, — сказал Херманссон.

— Нашел кого? — спросил Юханссон.

— Убийцу Жасмин. Я думал, мы с шефом можем доверять друг другу.

— Ну конечно. Но, как ни говори, есть вещи, которых лучше не знать.

— При всем уважении, шеф, но это не тот случай.

— Просто ты не в курсе, о чем идет речь, Херманссон. При всем уважении к тебе тоже, — отрезал Юханссон и отключил телефон.

* * *

Вернувшись домой после поездки на лечебную физкультуру, он сразу прошел к себе и закрыл дверь. Позвонил Матсу Эрикссону и дал ему короткие инструкции. Ни слова о его прошлом, если Нильссон будет спрашивать об этом. Юханссон занимается бизнесом, совладелец фирмы, брат главного собственника, сидит в правлении. Богатый и эксцентричный, охоч до всего такого, от одной мысли о чем у Стаффана Нильссона и ему подобных текут слюни. Вот и все, ни больше, ни меньше. Вдобавок Матсу предстояло взять на себя официальные переговоры, задать все вопросы, необходимые в такой связи. Как и положено ответственному за финансовую часть, классический репертуар в полном объеме.

— Сам я буду главным образом сидеть молча, — сказал Юханссон. — Чтобы не ляпнуть какую-нибудь глупость.

«Или просто встану и прибью его», — подумал он.

— Меня начинает одолевать любопытство, — сказал Матс Эрикссон. — Он, наверное, сотворил нечто по-настоящему ужасное.

— Да, — подтвердил Юханссон.

— И о чем речь?

— Дьявольски ужасное, поэтому тебе лучше не знать.

Потом Юханссон пообедал. Проглотил все свои обычные таблетки плюс одну из двух маленьких белых пилюль. Подумывал даже принять еще одну, чтобы с гарантией удержаться на большом расстоянии от убившего Жасмин человека, с которым ему вскоре предстояло сидеть в одной комнате. Но отказался от этой мысли, посчитав, что тогда он просто окажется в другом измерении или, пожалуй, даже уснет.

— Шеф готов? — спросила Матильда. — Готов к глобальному перевоплощению?

— Всегда готов, — ответил Юханссон.

«Черт, она, похоже, в хорошем настроении», — подумал он.

Матильда нашла все необходимое в собственном гардеробе Юханссона. Красные брюки, которые Пия купила ему в тот раз, когда ей пришлось тащиться с ним на гольф в Фалстербу, хотя он никогда не состоял ни в одном гольф-клубе и даже не собирался этого делать. Синий пиджак с загадочной эмблемой на нагрудном кармане. Также подарок супруги. Белую льняную рубашку свободного покроя, шелковый шарфик и коричневые туфли для гольфа с маленькими кожаными косичками на них, полученные одновременно с красными брюками.

— Какой нормальный мужик будет ходить в таком наряде, — пробурчал Юханссон, изучая себя в зеркале четверть часа спустя.

«Слава богу, Эверт Бекстрём не видит меня», — подумал он.

— Одежда делает человека, — констатировала Матильда, довольная увиденным.

Потом она закончила работу, намазав ему шевелюру бриолином. Его обычно непослушные седые волосы теперь ровно лежали зачесанные назад. Внезапно он приобрел совсем другое выражение лица.

— Типичный субъект с площади Стуреплан, из тех, которые ходят как шницелем причесанные, — заключила Матильда.

— Ты закончила? — спросил Юханссон.

— Почти, — ответила она.

Остались две детали. Сначала она натерла ему щеки мужским парфюмом с резким запахом. И в довершение всего надела солнечные очки без оправы с зеркальными стеклами.

— Поразительно, — сказал Юханссон. — Это же не я.

— Пожилой директор, интересующийся молоденькими девочками, — сказала Матильда. — Если надо, я могу надеть топик и составить компанию.

— Очень мило с твоей стороны, Матильда, но, по-моему, достаточно, если ты закажешь такси для меня, — усмехнулся Юханссон.

«Пиночет, — подумал он, сев в машину. — Пиночет в конце жизни, когда с него сняли генеральский мундир».

Он умышленно на десять минут опоздал на их встречу. Когда приковылял со своим костылем, Матс Эрикссон и Стаффан Нильссон уже находились в комнате для совещаний.

— Извините за задержку, — буркнул Юханссон. — Нигде не проехать ни черта. Это просто невозможно описать.

Сиди, сиди, — сказал он и замахал здоровой рукой, когда Стаффан Нильссон поднялся с целью поздороваться с ним.

— Ты выглядишь все бодрее с каждым днем, — произнес Матс Эрикссон с невинной миной.

— Спасибо, — ответил Юханссон. Он сел с торца длинного стола и достал ежедневник и ручку. — Приятно, что ты нашел время для встречи с нами, Стаффан, — сказал Юханссон. Никакой головной боли, никакого теснения в груди. Как раз подходящее расстояние до добычи. Даже его правый указательный палец чувствовал себя как обычно.

Приятная и холеная добыча, подумал Юханссон. Зло в наиболее привлекательном обличье. Синий пиджак, похожий на его собственный, галстук и хорошо выглаженная белая рубашка, ботинки того же фасона, как у него. Хорошо причесанный, чисто выбритый. Дружелюбные голубые глаза, белые зубы. Никакой припухлости на носу, по которому его собственный батрачонок треснул менее недели назад.

— Спасибо, — сказал Стаффан Нильссон. — Было приятно прийти сюда и встретиться с господами. Я с удовольствием представлю проект, — продолжил он, открыв крышку ноутбука.

— Ну и прекрасно, — одобрил Матс Эрикссон, а потом откинулся на спинку стула и соединил пальцы рук, образовав из них арочный свод. — Будет замечательно, если ты начнешь, Стаффан.

Стаффан Нильссон показал им фотографии таиландского рая, которому предстояло стать реальностью через три года и который пока еще существовал в форме экономических расчетов и компьютерных трехмерных моделей задуманных сооружений, естественно, на фоне обычных картинок окружающей природы. Длинный бело-желтый берег, голубой океан, острова в нем. Высокие горы на заднем плане.

— Без всякого преувеличения я могу утверждать, что южная часть таиландского побережья принадлежит к наиболее красивым местам на планете. — Стаффан Нильссон улыбнулся и дружелюбно кивнул Юханссону.

На все ушло полчаса. Матс Эрикссон задал все естественные с его стороны вопросы относительно финансирования, ликвидности, будущих дивидендов. Конечно, обо всех рисках, возможных по ходу реализации проекта, и о том, как планировалось справляться с ними. Юханссон довольствовался лишь одобрительным хмыканьем в нескольких случаях и, главным образом, просто наблюдал за Нильссоном, за его мимикой и жестами, пытался прочитать мысли в его голове, сам защищенный своими темными очками и общим эксцентричным имиджем.

«Интересно, он верит в то, что говорит? — подумал Юханссон. — Скорее он такой, каким представляется себе в настоящий момент. Ему не надо даже играть какую-то роль. Он просто дает волю эмоциям, а потом снова закрывает их на замок, это стало для него обыденным, он занимается этим всю жизнь».

В результате Стаффан Нильссон сделал совершенно безукоризненную презентацию. Очень грамотную, интересную.

«Ты мог бы стать сказочно богатым, — подумал Юханссон. — Будь абсолютно нормальным. Если бы не твоя порочная склонность. Когда вся твоя жизнь подчинена желанию заниматься сексом с маленькими девочками».

— Что скажешь, Матс? — спросил Юханссон. — Наверное, это та ситуация, когда нам стоит серьезно подумать? Сесть вместе и посчитать. А потом мы сможем встретиться еще раз.

— Да, бесспорно, интересный проект, — согласился Матс Эрикссон. — Но ты прав, нам надо взять паузу и прикинуть все как следует.

— После обеда в четверг или утром в пятницу, — предложил Юханссон, делая вид, что сверяется со своим ежедневником. — Потом я уезжаю, — добавил он. — Буду охотиться на лосей с моим братом.

— Четверг у меня забит полностью, — сообщил Стаффан Нильссон. — Но утро пятницы подходит замечательно.

— Тогда договорились, — сказал Юханссон. — В пятницу в девять ноль-ноль.

«После этой встречи у тебя появится постоянное занятие до конца твоей жизни», — подумал он.

Вернувшись домой в Сёдер, он позвонил Матсу Эрикссону.

— И какое у тебя впечатление от Стаффана Нильссона?

— Я приятно удивлен, — ответил Матс Эрикссон. — После всего слышанного о нем я удивлен в самом положительном смысле. Его проект, кроме того, выглядит не совсем безнадежным.

— И сейчас ты подумываешь о строительстве отелей в Таиланде?

— У меня и мыслей таких нет, — поспешил откреститься Матс.

— Почему же? — поддел его Юханссон. — Если все так хорошо?

— Эверт убил бы меня, — признался Матс Эрикссон. — Ты по-прежнему не хочешь рассказать, с какой стати тебя так интересует Стаффан Нильссон?

— Нет, — сказал Юханссон.

— И почему?

— Тогда ты, возможно, убил бы его.

Вечером Ульрика Стенхольм позвонила Юханссону на мобильный. Уставшая, судя по голосу.

— Я разговаривала с Йозефом, — сообщила она. — Он жаждет встретиться с тобой. Предлагает сделать это в Гранд-отеле в первой половине дня в понедельник. Он рассчитывает быть в Стокгольме уже в восемь утра.

— Лучше некуда, — одобрил Юханссон.

Как только он положил трубку, ему позвонила Маттей.

— С тобой все хорошо, Ларс?

— Само собой, — ответил Юханссон. — Что я могу для тебя сделать?

— Стаффан Нильссон, — сказала Маттей. — Наш сегодняшний преступник, получивший индульгенцию в связи с истечением срока давности. Сын сестры законного мужа Маргареты Сагерлиед. Поэтому у тебя нет необходимости звонить мне через несколько дней.

— Поздравляю, — буркнул Юханссон. — Быстро сработано.

— Не велика проблема после того, что ты рассказал мне. Я полагаю, тебе известно о старом, спущенном на тормозах заявлении против него. Детское порно.

— Да, я знаю, — подтвердил Юханссон. — Почему-то мне кажется, что ты и твои коллеги слушаете телефон Ульрики Стенхольм, после того как я дал тебе ее имя.

— Извини, — сказала Маттей. — Я ни о чем подобном не знаю.

— Не хочу смущать тебя, Лиза. Мне же не хуже тебя известно, что подобные догадки вы не комментируете, но в понедельник утром, и ты наверняка тоже в курсе, я встречаюсь с Йозефом Саймоном в Гранд-отеле в Стокгольме. Я, естественно, намереваюсь отправить его домой несолоно хлебавши.

— Ничего другого я и не ожидала, — призналась Лиза.

— Поэтому можешь не устраивать слежку за Нильссоном, — продолжил Юханссон. — Ни к чему. У тебя нет необходимости слушать Саймона и меня тоже. Экономь деньги, не разбрасывайся ресурсами напрасно. Обещаю, я разберусь со всем сам.

— Как уже сказано, у меня и мысли не возникало слушать шефа, — заверила его Маттей.

— Приятно слышать, — буркнул Юханссон.

«Наконец все вернулось на круги своя, — подумал он. — Я снова шеф».

— Какие у шефа планы на выходные? — спросил Макс. — Я слышал, Пия должна уехать на конференцию.

— Тишина и покой, — ответил Юханссон. — Мне надо подумать.

— Если шефу понадобится какая-то помощь, достаточно только намекнуть.

— Ты можешь позвонить Ярнебрингу и спросить, не захочет ли он пообедать с нами завтра, — сказал Юханссон. — Здесь, дома. Тогда мы сможем спокойно поговорить.

92 Суббота 21 августа — воскресенье 22 августа 2010 года

В субботу Юханссон обедал у себя дома вместе с Ярнебрингом и Максом. Еду он заказал в близлежащем ресторане, а поскольку Пия находилась на приличном расстоянии, побаловал себя и гостей и едой, и выпивкой. Во время трапезы он рассказал им о последних событиях и о своей встрече со Стаффаном Нильссоном. Зато промолчал о планах увидеться с Йозефом Саймоном. Это вполне могло подождать.

— И каким он показался тебе? — поинтересовался Ярнебринг.

— Не зная истории с Жасмин, я посчитал бы его приличным и приятным. Вряд ли совесть не мучает его. Но он, похоже, научился справляться с ней.

— Хорошо, что ты не взял меня с собой, — сказал Ярнебринг. — Я бы убил его.

— Именно поэтому я тебя и не взял.

— Максу, по крайней мере, повезло стукнуть его по носу, — сказал Ярнебринг и похлопал соседа по столу по плечу. — Разве это справедливо?

— Поэтому Максу тоже пришлось остаться дома.

— И что ты собираешься делать дальше? — спросил Ярнебринг.

— Насколько я понимаю, есть четыре варианта, — произнес Юханссон задумчиво, взяв кусок хорошей итальянской колбасы, которую в его любимом ресторане выбрали в качестве закуски вместе с анчоусами, оливками и маринованными артишоками.

— И какие? — поинтересовался Ярнебринг.

— Во-первых, мы просто можем оставить все, как есть. Преступление с истекшим сроком давности. — Юханссон пожал плечами. — Нет никаких формальных препятствий, если мы закроем рот на замок и пойдем дальше по жизни.

— Но неужели ты действительно сможешь сдаться, Ларс? — запротестовал Ярнебринг. — Ты это серьезно?

— Нет, — ответил Юханссон. — Есть вещи, абсолютно недопустимые для меня. Это именно тот случай. Вдобавок я не верю, что это сработает, даже если мы трое сможем держать язык за зубами.

— Прямо в корень, — согласился Ярнебринг. — Рано или поздно кто-то из наших бывших коллег доберется до него. Слухи ведь уже пошли, как ты наверняка понимаешь. Человек, умеющий видеть сквозь стены, нашел убийцу Жасмин. Отказывается поделиться, ну и так далее.

— Второй вариант состоит в том, чтобы напрямую обратиться в средства массовойинформации и вытащить его на свет божий. Ничего сложного, к тому же мы сэкономили бы время по сравнению с предыдущим вариантом, поскольку коллеги Херманссона не управились бы быстро.

— Тогда ему жизнь медом не показалась бы, — констатировал Ярнебринг.

— Да, уж точно, — согласился Юханссон. — Кое-кто из нашей полицейской братии уже вывешивает обычных педофилов на своих домашних страницах, а когда придет очередь Нильссона, у многих возникнет желание компенсировать недостатки нашего земного правосудия.

Юханссон вздохнул, задумчиво пригубил вино. Сунул в рот большую оливку и пару анчоусов, чтобы лучше думалось.

— При мысли об этом, пожалуй, было бы проще всего просто убить его, — сказал Ярнебринг.

— Это третий вариант, — продолжил Юханссон, — и я в душе надеюсь, что ты не подумал ни о ком из сидящих за этим столом.

Ярнебринг ничего не ответил, только пожал плечами и взглянул на Макса, который, казалось, думал о чем-то постороннем.

— Ты сказал — варианта четыре, — напомнил Ярнебринг. — Какой же четвертый?

— Поговорить с ним, — сообщил Юханссон. — Поговорить с Нильссоном. Объяснить, как обстоит дело. Предложить ему добровольно принять наказание. За содеянное с Жасмин ему положено пожизненное заключение. В этом я абсолютно уверен после того, как встретился с ним и изучил его с близкого расстояния. Ни о каком психиатрическом лечении в заведении закрытого типа не может быть и речи в его случае.

— Я услышал тебя. — Ярнебринг пожал плечами. — Проблема ведь в том, что его теперь нельзя даже пальцем тронуть, хоть он и убийца.

— Перехожу к тому, — сказал Юханссон, — как нам устроить пожизненное для него.

— Пожизненное за что? — спросил Ярнебринг. — Как ни прискорбно, мы ведь не нашли никакого другого дерьма за ним. Да, он сидит и загружает детское порно в Интернет. Сколько он получит за подобное? Полгода — самое большее.

— Я почти на сто процентов уверен, что он занимался сексом со многими девочками возраста Жасмин за все годы. Если бы тебе только удалось заставить его признаться в этом, речь могла бы пойти о нескольких годах. Опять же хуже не стало бы, придумай он себе что-нибудь. Возьмем, к примеру, чокнутого Томаса Квика, наихудшего серийного убийцу в истории шведской криминалистики. Он же сидит уже двадцатый год, верно? В силу собственных фантазий (надо же додуматься, приписывал себе чужие преступления) и с помощью еще более тупых наших коллег.

— Бекстрём, случайно, не приложил руку и к той истории, кстати?

— Наверняка, — кивнул Ярнебринг. — Я тебя услышал, — продолжил он. — И сейчас подумал о матушке Нильссона, которая покончила с собой. По тому делу ведь еще не истек срок давности, если бы речь шла об убийстве. Хотя я и не верю в это. Она просто наложила на себя руки, когда просчитала, что ее сынок убил Жасмин. Поэтому сомневаюсь относительно его желания взять ответственность на себя…

— К сожалению, все так и есть, — поддержал друга Юханссон. — Он, похоже, способен жить и с тем и с другим.

— Почему, ты думаешь, он изменит свое отношение, когда речь зайдет о чем-то таком?

— Мне кажется, я смогу заставить его осознать выгоду для себя, дав ему шанс попасть в заведение, где сидят такие, как он. Выжить ценой наказания, все равно положенного ему по закону.

Юханссон кивнул с целью подчеркнуть свои слова.

— А если он не увидит этой выгоды? — спросил Ярнебринг.

— Тогда остаются три первые возможности. Но он в любом случае получил бы шанс сделать выбор, в отличие от Жасмин.

— Если шефу понадобится моя помощь, достаточно только намекнуть, — сказал Макс и кивнул. — Я знаю многих, кто в моем понимании исчерпал свое право на жизнь.

— Я услышал тебя, Макс. Можешь верить мне или не верить, но именно тебя имею в виду, когда говорю о необходимости остановиться.

В воскресенье вечером Юханссон занимался тем, что в его родных краях называли предсмертной уборкой, когда человек старался навести порядок в своих бумагах, понимая, что его земное существование подходит к концу. Когда он или она, только в качестве примера, вовремя избавлялись от всего, способного бросить тень на них в глазах любимых и дорогих людей.

Поняв в конце концов, что ничего такого ему найти не удастся, он взамен написал личное письмо своей супруге Пии и решил приложить его к своему завещанию. По сути дела, там все сводилось к мысли, что поддержание чистоты и порядка вокруг себя является неким способом сохранения жизни. Подобно всем страховкам, которые такие, как он, постоянно подписывали, почти никогда не видя в них особого смысла. Способом не сдаваться. Несмотря на постоянную головную боль и тяжесть в груди, не позволяющие ему нормально дышать. Несмотря на все маленькие белые таблетки, которые он постоянно запихивал в себя, когда уход от действительности становился единственным спасением для него.

«Интересно, попаду ли я на небеса, — подумал Юханссон неожиданно, когда лег на диван, где сегодня провел большую часть своего времени. — Скорее всего». Никакой особой дьявольщины он ведь не натворил даже в те времена, когда работал в СЭПО, во всяком случае, ничего такого сейчас не приходило на ум. Он потратил большую часть своей жизни, пытаясь защищать других людей и помогать им. Тем, кто по воле случая становился жертвой крайне трагических обстоятельств.

— Макс! — крикнул Юханссон.

— Да, шеф, — ответил Макс, мгновенно появившись в дверях его кабинета.

«Просто непостижимо! Достаточно произнести его имя, и он уже стоит там. Мне не надо даже сидеть и тереть какую-то старую лампу».

— Ты веришь в Бога, Макс? — спросил Юханссон.

— По-моему, его нет, — сказал его помощник и покачал головой.

— Почему ты так считаешь?

— Если бы Бог существовал, он никогда не позволил бы мне оказаться в детдоме на Гражданке, — ответил Макс. — Я же был просто ребенком. И не сделал людям ничего плохого.

93 Понедельник 23 августа 2010 года

В понедельник в девять утра он встретился с Йозефом Саймоном в его апартаментах в Гранд-отеле. Саймон сам позвонил ему часом ранее. Он ехал в автомобиле из аэропорта Бромма в Сити.

— Меня зовут Йозеф Саймон. Я — отец Жасмин. И сейчас в Стокгольме. Я могу встретиться с тобой, как только у тебя будет возможность. Сам я направляюсь в Гранд-отель, но, если тебе удобнее увидеться где-то в городе, меня это вполне устроит.

— Мы встретимся в Гранд-отеле через час, — сказал Юханссон. — Ровно в девять.

— Идеально. Мне прислать за тобой машину?

— Нет, — ответил Юханссон. — У меня собственный водитель.

— Макс, — позвал он, закончив разговор.

— Да, шеф, — ответил Макс секунду спустя.

— Мы уезжаем. Ты будешь сопровождать меня на встречу с отцом Жасмин.

«На всякий случай», — решил он.

Телосложением он походил на Ярнебринга, как показалось Юханссону, когда он и Йозеф Саймон обменялись рукопожатиями. Но на этом сходство заканчивалось. Он был словно иранский шах со своей свитой — в обычной компании, наверняка сопровождавшей таких, как он, даже в частных поездках. Четыре мужчины и женщина. Его адвокат, его секретарь, три личных помощника, включая двух телохранителей, судя и по их лицам, и взглядам, которыми они обменялись, когда увидели Макса.

— Я рад, что ты смог встретиться со мной, — сказал Йозеф Саймон, вежливым жестом указывая на ближайшее к нему кресло.

— Я также считал, что мы должны увидеться, — согласился Юханссон. — Однако нам лучше переговорить с тобой с глазу на глаз.

— Естественно. — Саймон лишь кивнул своему секретарю, после чего вся компания оставила комнату. Макс тоже понял его послание и последовал за остальными. — Тогда перейдем к делу, — продолжил он. — По утверждению одной моей знакомой, ты нашел человека, убившего мою дочь Жасмин.

— Да, — подтвердил Юханссон. — Именно поэтому я попросил ее устроить нашу встречу.

— Не пойми меня превратно, но за все годы многие связывались со мной и заявляли, что им известно, кто он, мужчина, убивший мою дочь. Люди, желавшие получить от меня деньги, обычные сумасшедшие. К сожалению, это всегда оказывалось не так, но причиняло мне личные страдания и доставляло практические проблемы.

— Я знаю, — сказал Юханссон. — И хорошо представляю, о какой публике ты говоришь, но могу тебя успокоить. Я на самом деле его нашел.

— Я, конечно, в курсе, кто ты. — Йозеф Саймон улыбнулся. — Но откуда такая уверенность? Прошло двадцать пять лет с тех пор, как все случилось.

— Я взял его ДНК и сравнил с ДНК преступника, — сообщил Юханссон. — Главным образом, с целью убедиться в собственной правоте. И исключить любую возможность ошибки. Вероятность того, что твою дочь убил кто-то другой, меньше одной миллиардной.

— Но ты ведь заранее просчитал его? Без ДНК?

— Да, — подтвердил Юханссон. — Если бы я принимал участие в расследовании, когда все случилось, думаю, мне удалось бы добиться его осуждения и без ДНК. Вдобавок мы еще не имели такой техники, когда убили твою дочь.

— Здесь налицо определенное сходство с такими, как я, — поддержал его Саймон. — С людьми моей профессии. Есть хорошие врачи и есть плохие. Даже настолько отвратительные, что их не следовало бы и близко подпускать к медицине.

— Да, тебе и твоей жене не повезло. В вашем случае речь идет о плохо проведенном расследовании, и моим коллегам не удалось обеспечить правосудие, которое вы с ней имели полное право требовать от них. Как раз по этой причине я сейчас и сижу здесь.

— Назови мне его имя, — сказал Йозеф Саймон.

— Я сожалею. — Юханссон покачал головой. — Поскольку мне известно, кто ты, я не вижу никакой возможности сделать это.

— Почему?

— Я, естественно, даже представить не могу, какие страдания ты вынес. Скажу так: если бы я был на твоем месте и столкнулся с тем же, с чем пришлось столкнуться тебе, если бы мы поменялись ролями, я не мог бы ручаться за себя.

— Тебя беспокоит, что я убью его? — прямо спросил Саймон.

— Да, — подтвердил Юханссон.

— Поэтому нет ничего, что я мог бы дать тебе в обмен на информацию, — заключил Саймон.

— Ничего, — сказал Юханссон. — Зато я собирался сделать тебе одно предложение.

— И какое же?

— Предположим, мы добрались бы до него двадцать пять лет назад…

— Да?

— Тогда он получил бы пожизненное тюремное заключение и отсидел бы по крайней мере семнадцать, восемнадцать лет, прежде чем его выпустили по амнистии. Я уже встречался с ним, если тебе интересно. При его полном неведении о том, кто я и что мне известно о нем. Скоро я увижусь с ним снова. Тогда предложу ему именно это. Добровольно принять наказание.

— И как ты сможешь это сделать? — спросил Саймон. — По убийству моей дочери уже истек срок давности. Ты имеешь в виду, за ним есть еще грехи, где ситуация иная?

— Я не хочу вдаваться в подробности, — ответил Юханссон. — Я собираюсь сделать ему предложение, от которого он не сможет отказаться.

— А если он откажется? Как ты поступишь тогда?

— При мысли об альтернативе, надеюсь, он примет мое предложение.

— А если все-таки нет? — стоял на своем Йозеф Саймон.

— Тогда ты узнаешь его имя, — ответил Юханссон. — Если он откажется отвечать за свой поступок, я передам его тебе.

— Когда?

— Самое позднее в двенадцать часов в среду на следующей неделе. Тебе не надо беспокоиться о практических деталях, поскольку о них я уже позаботился. Дай мне номер твоего телефона, я обещаю позвонить тебе, как только буду знать.

— Я верю тебе, — сказал Йозеф Саймон. — Ты получишь мой номер. Я принимаю твое предложение. Пусть он получит то же самое наказание, какое ждало бы его за убийство моей дочери. Через девять дней, — добавил он.

— Я прекрасно понимаю, что для тебя это долгий срок. К сожалению, мне необходимо именно такое время.

— Двадцать пять лет — долгий срок, — ответил Йозеф Саймон. — Девять дней вообще нулевой. Для меня нет проблем подождать девять дней.

— Тогда договорились, — сказал Юханссон и поднялся.

— Если я могу чем-то помочь тебе, только скажи. Я готов сделать для тебя все, что в моих силах, — сказал Йозеф Саймон и скосился на костыль под правой рукой Юханссона.

— В данном случае такие, как я, в долгу перед тобой, — ответил Юханссон. — Поэтому тебе не стоит даже думать об этом.

«Слава богу, я не похож на моего старшего брата, поскольку тогда Йозеф Саймон был бы уже беден как церковная крыса», — подумал Юханссон на пути в автомобиле домой.

94 Вторник 24 августа — четверг 26 августа 2010 года

Вторник, среда, четверг… Обычная рутина, тяжесть в груди и боль в голове, правая рука по-прежнему беспомощно висит, а ее указательный палец ничего не чувствует, и, несмотря на обещания физиотерапевта, все так наверняка и останется до его последнего часа. Кроме того, приготовления, всевозможные практические мероприятия, которые ему требовалось организовать, прежде чем для Стаффана Нильссона придет пора ответить за содеянное с малышкой Жасмин.

— В пятницу меня понадобится загримировать снова, — сказал Юханссон Матильде.

— Мы говорим о роли того же плана? Не надо усилить ее блондинкой в короткой черной кожаной юбке и в крошечном красном топике?

— Спасибо за предложение, Матильда. Я действительно ценю твою готовность помочь, но, по-моему, вполне хватит жирных волос и темных очков. Если бы я, кроме того, смог надеть какой-то из моих обычных костюмов, меня бы это очень устроило.

— На мой взгляд, с этим не будет проблем. Во всяком случае, после того, как он уже видел тебя. Мне кажется, он даже ничего не заметит. У него уже создалось определенное представление о тебе.

— Замечательно.

— А как насчет того, чтобы выцарапать ему глаза?

— Думаю, я сумею справиться с этим самостоятельно, — сказал Юханссон. — Зато есть одно маленькое дело, о котором я хотел бы попросить тебя. Не могла бы ты увеличить одну фотографию. — Он передал Матильде карточку Жасмин, взятую им из материалов расследования.

— Она была такая миленькая… Нет, пожалуй, даже красивая, — сказала Матильда. — Она есть в Интернете, по-моему, та же самая фотография. Формата А4 хватит?

— Да, вполне, — ответил Юханссон.

В четверг утром позвонил его зять и спросил, не может ли он еще что-нибудь для него сделать.

— Мы не созванивались несколько дней, и, если я правильно истолковал твое молчание, ты получил именно те данные о Маргарете Сагерлиед и ее родне, которые тебя интересовали.

— Я очень доволен, — ответил Юханссон. — Поэтому жду от тебя счет и готов оплатить его.

«Наверное, это ты и хотел услышать», — подумал он.

— Я слушал ее вчера вечером, Маргарету Сагерлиед. Нашел даже старую пластинку, где она поет Тоску в паре с Сигурдом Бьёрлингом. Он ведь поет Скарпиа, феноменальный баритон, но Сагерлиед также неплоха. Приличный голос был у этой женщины. И роль, кроме того, похоже, подходила ей, — увлеченно рассказал Альф, страстный любитель оперы.

— У тебя масса пластинок с ее записями, — сказал Юханссон, поскольку ему в голову внезапно пришла очередная идея.

«Мелочь, конечно, но стоит попробовать», — подумал он.

— Да, не одна найдется, — подтвердил его зять, как обычно излишне скромничая.

— А я не мог бы попросить у тебя парочку записей Сагерлиед? Было бы интересно послушать.

— Ну конечно. — Альф не сумел толком скрыть удивления. — Конечно, можешь. У тебя будут какие-то особые пожелания?

— Я бы хотел такую, где есть ее фотография на конверте, — сказал Юханссон.

— Тогда я предлагаю «Тоску». На конверте прекрасная фотография Маргареты Сагерлиед. Вдобавок очень подходит при мысли о твоей прежней деятельности.

— Это почему? — спросил Юханссон.

— Скарпиа — полицейский, — объяснил Альф. — На самом деле не самый приятный блюститель закона, могу тебя уверить, но Сигурд Бьёрлинг предлагает блестящую трактовку его образа.

— Замечательно, — сказал Юханссон. — Пришли ее с курьером и добавь в мой счет. Я очень признателен тебе, Альф.

«Не самый приятный полицейский… Интересно».

После обеда он позвонил Матсу Эрикссону и сказал ему, что он не будет присутствовать на встрече со Стаффаном Нильссоном. При этом ему не надо связываться с Нильссоном и предупреждать о своем отсутствии, но он должен постараться не попасться Нильссону на глаза, когда тот явится. Кроме того, он намеревался встретиться с ним в кабинете своего брата. Матс Эрикссон воспринял это без каких-либо возражений.

— Никаких проблем, — сказал он. — Я могу еще чем-то помочь тебе?

— Старый проигрыватель… старый проигрыватель Эверта для обычных пластинок по-прежнему стоит в его кабинете?

— Естественно, — ответил Матс. — Как же иначе он может проигрывать все старые хиты пятидесятых и шестидесятых мне и другим сотрудникам, когда у нас в фирме бывает праздник. Corina, Corina, Tell Laura I love her, Red sails in sunset, ты знаешь.

«Тогда так тому и быть», — подумал Ларс Мартин Юханссон, когда они с Максом в восемь утра в пятницу вошли в кабинет Эверта, чтобы вовремя закончить последние приготовления, прежде чем ничего не подозревающий Стаффан появится в офисе с целью заработать приличный куш на деревенщине из Норланда.

95 Пятница 27 августа 2010 года

С последними приготовлениями он справился сам. Конверт от пластинки с фотографией Маргареты Сагерлиед лежал на виду на большом письменном столе брата. Стул, на котором Стаффану Нильссону предстояло сидеть во время разговора с ним, когда Юханссон надеялся заставить его понять собственную выгоду, удалось разместить под правильным углом только с третьей попытки. Его верный помощник Макс уже расположился за закрытой дверью в комнате по соседству. На случай, если Стаффан Нильссон вздумает буянить и понадобится еще раз треснуть его по носу.

«Пять минут осталось, — подумал Юханссон, посмотрев на часы, и поставил на проигрыватель старую пластинку с тетушкой Стаффана Нильссона в главной роли. — Надо надеяться, я справлюсь лучше, чем мой коллега Скарпиа». Накануне вечером он познакомился с сюжетом оперы, написанным на обратной стороне конверта.

«А вот и он», — подумал Юханссон, услышав тихий стук в дверь, извещавший о приходе посетителя.

— Директор Нильссон, — сообщила Герда, секретарша Эверта.

— Садись, садись. — Юханссон махнул костылем в сторону Нильссона и показал на стул с другой стороны стола. — Ты можешь выключить проигрыватель, Герда, — добавил он и кивнул секретарше. — И закрой поплотнее дверь.

— Фантастический голос у этой женщины, — обратился Юханссон к визитеру и кивнул на обложку пластинки.

«А ты уже обнюхиваешь приманку», — подумал он.

— Мне особенно приятно слышать лестный отзыв от тебя, Ларс, — сказал Нильссон. — Ведь она на самом деле моя тетка.

— Вот как, — удивился Юханссон. — Твоя тетка. Она еще жива?

— К сожалению, нет. — Нильссон покачал головой. — Умерла в конце восьмидесятых.

«Да, это тебе следовало знать», — подумал Юханссон.

— Очень красивая картина, — заметил Нильссон, глядя в направлении большого пейзажа, висевшего на стене позади письменного стола.

— Это Осслунд, — объяснил Юханссон. — Ранняя весна в Одалене, написана в 1910-м. Вид из нашей родовой усадьбы. Если верить легенде, ходящей в нашем семействе, художник ставил свой мольберт прямо у нас во дворе. Мой дед якобы купил ее прямо у него. За сотню крон, как говорят.

— Мне в детстве посчастливилось владеть полотном Леандера Энгстрёма, — сообщил Стаффан Нильссон. — На нем тоже был такой же норландский пейзаж. С каким-то охотником вдобавок.

— Ага, да, — сказал Юханссон, подавшись вперед и опустив солнечные очки на нос. — Искусство и музыка — это замечательно, но сейчас нам самое время поговорить о делах. У Матса возникли проблемы, кстати, но подобные мелочи, наверное, не станут помехой для нас.

— Я надеюсь на это, — поддержал Юханссона Нильссон и улыбнулся.

«Ты по-прежнему ни о чем не догадываешься, — подумал Юханссон. — Просто сидишь и любуешься собой».

— Один вопрос, из любопытства, — сказал он. — Сколько денег ты хотел бы получить от меня и моего брата? Двадцать миллионов, пятьдесят?

— Подобное я обычно предлагаю решать моим инвесторам, — ответил Нильссон.

— Знаешь, — сказал Юханссон. — Я собирался предложить тебе нечто большее, чем все деньги на земле.

— Сейчас ты меня по-настоящему заинтриговал, Ларс. — Нильссон улыбнулся еще шире.

— Я собирался предложить тебе шанс пожить еще немного, — продолжил Юханссон. — По крайней мере пятнадцать — двадцать лет, если ты, конечно, добровольно примешь свое наказание и сядешь в шведскую тюрьму. Сам я со своей стороны обещаю сделать все возможное, чтобы ты отбывал срок с людьми, имеющими такую же патологическую склонность, как и ты, тогда тебя не убьют другие заключенные.

«Он все еще не понял. Выглядит как человек, мгновение назад услышавший нечто, не укладывающееся в его голове».

— Извини, но я не понимаю тебя, — сказал Стаффан Нильссон. — Это шутка?

Обеспокоенный взгляд в сторону закрытой двери в комнату, где они сидят. Страх уже стал проявляться в его глазах.

— К сожалению, нет, — ответил Юханссон и одновременно передал своему гостю фотографию Жасмин Эрмеган.

* * *

Такое же белое лицо, как у Макса, когда он рассказывал о Наде, за секунду до того, как ему пришлось прерваться и выскочить в туалет. И если бы сейчас Стаффана Нильссона стошнило на дорогой ковер Эверта, Герда в любом случае вытерла бы все после него.

«В качестве признания этого вполне хватило бы, и в худшем случае я могу купить новый ковер для братца», — подумал Юханссон.

— Я понятия не имею, о чем ты говоришь. — Стаффан Нильссон отложил в сторону полученную фотографию. Ловушка захлопнулась. Страх наполнил его глаза. Он крутил головой в поисках выхода.

— Я говорю о малышке Жасмин, — продолжал Юханссон. — Ей было девять, когда ты изнасиловал и задушил ее подушкой на кровати своей тетки в ее вилле в Эппельвикене. Это произошло вечером в пятницу 14 июня 1985 года. Ты пришел туда проверить, все ли в порядке в доме, и полить цветы, пока хозяйка находилась за городом. А потом в дверь позвонила Жасмин, хотела воспользоваться телефоном госпожи Сагерлиед и поговорить с родителями. Ты ведь уже знал ее раньше. Наверное, встречался с ней несколько раз, когда она посещала твою тетку. Это же ты, конечно, помнишь?

— Я не верю своим ушам. — Стаффан рывком поднялся со стула. — Здесь нет ни слова правды. Кто рассказал тебе такую чушь?

— Я сам до всего додумался, — ответил Юханссон. — У меня также была возможность сравнить твою ДНК со спермой, найденной на теле Жасмин, поэтому вопрос о твоей виновности или невиновности даже не обсуждается.

— Я столкнулся с каким-то сумасшедшим, с помешанным на частном сыске идиотом! За такие слова тебя можно засудить. Это гнусная клевета, и я нисколько не сомневаюсь…

— Закрой рот и сядь, пока я не прибил тебя, — скомандовал Юханссон не терпящим возражений тоном и ожег собеседника гневным взглядом. — О любой попытке смыться отсюда через дверь можешь забыть. Она заперта. Если хочешь позвонить в полицию, я не стану тебе мешать, но для твоей же собственной пользы не советовал бы этого делать. Если у тебя, конечно, нет желания попасть в газеты уже вечером. Если подобное успокоит тебя, я вовсе не какой-то чокнутый самодеятельный сыщик. Сейчас, конечно, я на пенсии, но всю жизнь проработал полицейским. А закончил трудовую деятельность на посту шефа Государственной криминальной полиции, и, если тебя это как-то утешит, мне за все годы, к сожалению, приходилось встречаться с сотнями таких, как ты.

— В твоих утверждениях нет ни одного, ни одного слова правды, — сказал Стаффан Нильссон. Его голос изменился, стал сдавленным, хриплым, словно ему было трудно дышать. Взгляд блуждал по комнате, но настойчиво избегал ту ее часть, где находился Юханссон.

— Я понимаю весь ужас твоей ситуации, — продолжил тот. — Я сам чувствовал бы себя не лучшим образом, если бы убил и изнасиловал дочь Йозефа Саймона. Если кто-то и мешал тебе спокойно спать по ночам все эти годы, то именно он, отец Жасмин, все его сто миллиардов и понимание того, что он и его помощники сделают с тобой в тот день, когда до тебя доберутся.

— Я понятия не имею, о ком ты говоришь, — промямлил Стаффан Нильссон, хотя выражение его глаз свидетельствовало об обратном.

— Не лги, — сказал Юханссон. — Кроме того, я хочу, чтобы ты помолчал и выслушал мое предложение. И слушать тебе следует внимательно. Подобное обычно называют once-in-a-lifetime-offer^[351]. Предложение, от которого у тебя нет возможности отказаться.

«Только бы он не наложил в штаны», — подумал Юханссон. Сейчас Нильссон буквально висел на своем стуле, понурив голову, с абсолютно отсутствующим видом.

— Я встречался с отцом Жасмин несколько дней назад, — сообщил Юханссон. — Он просил продать тебя ему. Я отказался, и он по-прежнему в неведении, кто ты. Я объяснил ему, что сначала хочу поговорить с тобой и дать тебе шанс принять свое наказание. Чтобы ты пошел в полицию и покаялся. Рассказал обо всех тех маленьких девочках, с которыми спал, всех, кого ты насиловал или накачивал наркотиками, прежде чем занимался с ними сексом. Всех, кому просто требовалось заплатить, чтобы они легли с тобой. По моему глубокому убеждению, этого хватит на двузначный срок. Опять же, хуже не станет, если ты возьмешь на себя смерть собственной матери. По ее убийству срок давности еще не истек, в отличие от истории с Жасмин.

— Я не убивал мою мать! Это же полная ерунда.

— Я тоже не считаю тебя ее убийцей, — сказал Юханссон. — И даже почти на сто процентов уверен, что она покончила с собой, как только поняла, кто убил Жасмин. Но также я убежден, что суд все равно посадит тебя за ее убийство, если ты, например, расскажешь моим коллегам, как она угрожала пойти в полицию и разоблачить тебя и что ты в такой ситуации предпочел отравить ее, обманом напичкав алкоголем и снотворным в огромном количестве. Что ты убил Жасмин, поскольку об этом они по большому счету догадаются сразу же, и что твоя мать угрожала выдать тебя. Такой рассказ, естественно, снимет все вопросы относительно твоего мотива. Совершенно независимо от всех денег, унаследованных тобой.

«Сейчас он, по крайней мере, слушает меня, — подумал Юханссон, — пусть ему приходится держаться за подлокотники, чтобы сидеть прямо. Пусть его голова по-прежнему безвольно висит, а взгляд рассеянно блуждает».

— В качестве заключения скажу следующее, — продолжил Юханссон. — Либо ты сделаешь, как я говорю, и в таком случае я хотел бы иметь подтверждение как можно быстрее, самое позднее — в полдень в среду на следующей неделе. Если же ты откажешься или не дашь знать о себе, я сообщу отцу Жасмин, кто ты. Он получит твое имя, твой личный код, адрес, копию твоего паспорта и водительского удостоверения, регистрационный номер твоего автомобиля, имена всех, кого ты знаешь, твоих друзей и знакомых, ему точно будет известно все, что ты думаешь, чувствуешь и делаешь. Он найдет тебя — это только вопрос времени, ведь нет места на нашей планете, где ты смог бы спрятаться от него. Как он поступит с тобой, когда доберется до тебя, я не хочу даже думать.

— Это ведь ужасные обвинения, — сказал Стаффан Нильссон и поднялся. — Они настолько ужасные, что вполне могут заставить такого невиновного человека, как я, наложить руки на себя.

— Какое это сейчас имеет отношение к делу? — спросил Юханссон. — Во-первых, ты виновен, а о том, что срок давности по твоему преступлению истек, я решил забыть. Кроме того, столь самовлюбленный человек, как ты, никогда не покончит с собой. Если я ошибаюсь по данному пункту, то все равно смогу жить с такой ношей на душе. Я ярый противник смертной казни, да будет тебе известно. Поэтому даю тебе шанс жить дальше и принять заслуженное наказание. Йозеф Саймон, отец Жасмин, придерживается другого мнения. Ему ближе постулаты Ветхого Завета на сей счет. Око за око, зуб за зуб. Поэтому позвони мне, у тебя есть мой номер на автоответчике дома. О практических деталях тебе также не надо беспокоиться. Я сам могу доставить тебя в полицию. Даже найти тебе хорошего адвоката.

— Об этом ты можешь забыть, — процедил Стаффан Нильссон. Глаза его вспыхнули ненавистью, поскольку гнев на мгновение победил страх. — Если скажешь кому-то хоть слово о своих безумных подозрениях, я отберу у тебя все деньги, которыми ты владеешь.

— Чепуха, — буркнул Юханссон. — Предположим, ты привлечешь меня к суду за клевету и даже выиграешь и получишь пару сотен тысяч в качестве возмещения морального ущерба. На большее тебе не стоит рассчитывать. Но прежде чем суд успеет вынести приговор, ты уже будешь мертв. Кроме того, это карманные деньги для меня и моего брата.

Знаешь, ты худший человек из тех, кого я когда-либо встречал в жизни, — продолжил Юханссон и одарил своего собеседника взглядом из тех, какие он и его лучший друг обычно берегли для самых закаленных противников. — И все равно я готов оказать тебе последнюю услугу. Даю шанс позвонить мне и сказать, что ты решил ответить за содеянное. Позвони мне, Нильссон. А поскольку ты уже стоишь, предлагаю тебе уйти, пока я не передумал и не вышвырнул тебя из окна.

— Шеф, я могу сделать это, — предложил Макс, неожиданно появившись в комнате, хотя Юханссон и приказал ему не показываться. Взгляд у него был как у волка, рассматривающего свою уже потрепанную добычу. А лицо таким же белым и непроницаемым, как в тот раз, когда он рассказывал о Наде, той, что стала ему старшей сестрой в той страшной жизни, которую другие навязали ему.

— Пусть уйдет, — сказал Юханссон. — Он наверняка даст о себе знать.

Выйдя на улицу, Стаффан Нильссон сразу же поймал такси, сел в него и убрался восвояси.

«Пусть так и будет», — подумал Юханссон, ведь несмотря на головную боль и тяжесть в груди, он знал, что есть по крайней мере один человек, чувствовавший себя хуже, чем он.

Он позвонил на мобильный Лизе Маттей и сообщил:

— Я только что разговаривал со Стаффаном Нильссоном…

— Я знаю, — ответила Маттей. — Он сейчас едет в такси домой, если тебе интересно, Ларс.

— Приятно слышать.

«Эта девочка далеко пойдет».

— Мне пришло в голову, что он не из тех, кто кончает с собой, — заметила Маттей.

— Целиком и полностью с тобой согласен. Однако у него может возникнуть исключительно плохая идея: попробовать смыться.

— Мне трудно представить себе, где он мог бы спрятаться, — возразила Маттей. — Но как раз сейчас от него можно ожидать чего угодно, поэтому я решила, что нам стоит за ним присматривать. Если ему в голову придет что-то подобное, мне, пожалуй, понадобится поговорить с ним. Удерживать его силой я, конечно, не могу, как ты понимаешь, но и желание взять его под защиту и обеспечить новыми документами и всем остальным в моем ведомстве также не особенно велико.

— Пожалуй, есть другой способ решить эту задачку, — сказал Юханссон. — Посадить его в кутузку, так у него будет время подумать.

Потом он рассказал о заявлении, оставленном Нильссоном в полиции Вестерорта, и требовании о возмещении ущерба, которое, скорее всего, уже пришло в его страховую фирму. Попытка страхового мошенничества в крупном размере, о чем он наверняка меньше всего думал сейчас, после встречи с Максом.

— Стоит попробовать, если он не образумится, — согласилась Маттей. — В лучшем случае его удастся с месяц продержать за решеткой.

— Конечно, — поддержал ее Юханссон. — Сидя в камере, он сможет прочитать в газетах о том, что сделал с Жасмин. Мы дадим ему шанс в тишине и покое обдумать, как разобраться с этой проблемой, когда он окажется на улице снова.

— Ларс, Ларс, — сказала Лиза Маттей. — Последнего я от тебя не слышала.

— Но так ведь и будет, если он добровольно не примет наказание. Я сам позабочусь об этом, если никто другой не опередит. Я дал ему шанс. Если он откажется, не моя вина. Но я не верю, что он настолько глуп.

— Надеюсь, ты прав. Удачи тебе в охоте на лосей, кстати.

«Значит, и это ты знаешь тоже, — подумал Юханссон, закончив разговор. — Фантастическая женщина. Врет абсолютно непринужденно и крайне убедительно человеку, который вдвое старше ее и десять лет был ее шефом и наставником».

96 Пятница 27 августа — воскресенье 29 августа 2010 года

После обеда в пятницу Юханссон нежно попрощался со своей женой. Настолько нежно, насколько позволили ему обстоятельства и все его лекарства для понижения давления, обнял ее и поцеловал неоднократно на всякий случай.

— Обещай беречь себя, — попросила Пия.

— Обещаю, — ответил Юханссон.

«Скоро я буду дома в усадьбе, и там ничего плохого со мной не случится».

* * *

Потом они с Максом отправились в аэропорт Бромма, выехали прямо на взлетное поле и сели в частный самолет, которым его брат Эверт владел совместно с парой своих товарищей, столь же богатых, как и он.

Они приземлились в Крамфорсе час спустя и направились к ожидавшему их вертолету. Через три часа после того, как оставил свою квартиру в Сёдере, Юханссон очутился во дворе родительского дома.

— Добро пожаловать в родной дом, Ларс, — сказал Эверт. Одетый в зеленые рабочие брюки и клетчатую фланелевую рубашку, он спустился с крыльца и заключил его в свои медвежьи объятия, отчего, как ни странно, давление в груди Ларса Мартина уменьшилось.

— Спасибо, — сказал он.

«Наконец я дома».

— Наконец-то сможем пообщаться и приятно провести время. Застрелим одного-другого лося, конечно. Я думаю, ты и Макс поживете здесь в усадьбе, а другие парни расположатся в охотничьей сторожке.

— Когда они приедут? — поинтересовался Юханссон.

— В воскресенье, — ответил Эверт. — Тогда будет все по полной программе с охотничьим ужином. А пока отдохнем в семейном кругу.

— Надеюсь, не ты будешь готовить еду.

— О чем речь, — рассмеялся Эверт и обнял брата за плечи. — Я уже нанял пару женщин из деревни. У них все на мази. Ты получишь селедку и шнапс, мясо и картошку, так что можешь не беспокоиться.

Эверт сдержал обещание. Юханссон тоже сделал это. Отказался от третьей рюмки, поскольку внезапно увидел перед собой Пию. Выпил два бокала красного вина к свиному боку со сливами и даже не попробовал приготовленный на десерт яблочный пирог. Ограничился чашкой кофе и крохотной порцией коньяка.

— Я начинаю беспокоиться за тебя, Ларс, — сказал Эверт и подмигнул ему.

— И почему же? — поинтересовался Юханссон.

— Ты стал настоящим пай-мальчиком, — пояснил Эверт. — Коньяк едва донышко прикрывает. — И он кивнул на бокал в руке Юханссона.

— Кое-чему я все же за последнее время научился, — ответил Юханссон. — Теперь вот собираюсь пораньше лечь спать.

Он умылся, пошел и лег. Заснул без малейшей помощи своего греческого союзника, проснулся на следующее утро от первых лучей солнца, пробравшихся в комнату сквозь щель между оконной рамой и жалюзи.

Вышел во двор, стоял босой на траве и смотрел, как бледное солнце, поднимаясь с востока, рассеивало туман в долине реки.

«Наверное, здесь же стоял Осслунд, — подумал Юханссон, — и независимо от того, говорим мы о ранней весне или конце лета, нет красивее места на всей земле».

Он вернулся в дом, принял душ, оделся, дышалось свободно, как прежде, в виде исключения была полная ясность в голове.

Он дома. Наверное, в этом причина, решил Юханссон.

После плотного завтрака они поехали в собственный охотничий тир Эверта опробовать новый штуцер Юханссона, который оружейник переделал по спецзаказу, а Макс уже пристрелял для него.

Результат превзошел все ожидания. Уже после двадцати выстрелов у него все пошло как по маслу с новым спусковым крючком. Не говоря уже о том, чтобы поворачивать верхнюю часть туловища и крепко держать приклад и ложу ружья, с чем у него изначально не возникло проблем.

— Я узнаю тебя, Ларс, — сказал Эверт и кивнул одобрительно.

Даже Макс не смог скрыть удивления, пусть никогда не видывал никого, стрелявшего лучше его самого.

В воскресенье вечером Юханссон встретился со своими товарищами-охотниками в сторожке Эверта, находившейся среди леса в центре охотничьих угодий. Все получилось как обычно: те же лица, те же истории, тот же смех, та же еда и столь же много крепкого спиртного. Юханссон даже позволил себе третью рюмку и не вспомнил о жене, подняв ее и чокаясь с остальными.

— Черт, как хорошо нам, богатым, — сказал Эверт три часа спустя, сидя с вечерним грогом перед пылающим камином. — Забудем тоску, печали, все беды и проблемы. У нас есть мясо, и есть огонь, и шнапс, чтобы успокоить душу… Выпьем, парни. — Он поднялся на шатких ногах.

— Сейчас я поеду домой и лягу, брат мой, — сказал Юханссон. Он был самым трезвым из всей компании, хотя и находился за тысячи километров от своей супруги. Если не брать в расчет Макса, конечно, вообще не выпившего ни капли за весь вечер.

— Ты не хочешь побороться на руках? — спросил Эверт.

— Мы займемся этим утром, — ответил Юханссон.

«Как же хорошо дома», — подумал он. И ему явно понадобился приличный щелчок по голове, прежде чем он понял, чего лишился пятьдесят лет назад.

97 Понедельник 30 августа 2010 года

Первый лабаз находился всего в нескольких сотнях метров от дома, где он вырос. На краю широкой просеки, заканчивавшейся у реки в нескольких километрах вниз по течению. Там обычно начинали, и, насколько Юханссон помнил, всегда с долины реки и прибрежных склонов ниже усадьбы.

— Что, черт возьми, вы с ним сделали? — спросил Юханссон и кивнул в направлении крытого помоста на дереве, где он сидел последние двадцать лет.

Традиционные деревянные ступеньки заменила лестница с перилами по сторонам.

«Прямо как вход во дворец», — подумал Юханссон. Этот лабаз достался ему от отца, когда тот посчитал себя слишком старым. Поскольку ему казалось, что Ларс Мартин умеет охотиться гораздо лучше, чем его старшие братья.

— Эверт присылал меня сюда, — пояснил Макс.

— И когда? — поинтересовался Юханссон.

— В тот день, когда вы, шеф, вернулись из больницы.

— Предусмотрительно с его стороны, — заметил Юханссон. — Братца, наверное, начала мучить совесть за все то, что он вытворял со мной в детстве.

Юханссон вскарабкался вверх и опустился на широкий помост.

— А ты куда собрался? — спросил он Макса, который находился на полпути к нему.

— Я думал расположиться рядом с вами, — сообщил Макс.

— Об этом можешь забыть, — отрезал Юханссон. — Если обещаешь молчать и сидеть тихо, то можешь, пожалуй, пристроиться немного ниже. Иначе попадешь под облаву.

— Я разговаривал с Эвертом…

— Забудь, — перебил его Юханссон. — Плевать нам на Эверта. Давай-ка отвали. Нам надо охотиться.

— О’кей, — сказал Макс, пожал плечами и сделал, как ему сказали.

«Нет места красивее на нашей планете, — подумал Юханссон. Он глубоко дышал чистым утренним воздухом, ласкавшим его щеки и подбородок. — Никогда мне не будет так хорошо». И в то же самое мгновение, казалось, кто-то резко надавил ему на грудную клетку. Надавил с такой силой, что он не смог даже перевести дух. Кто-то, гораздо более сильный, чем Макс, который сидел всего в паре метров под его ногами и никогда не встречал никого сильнее себя самого.

«В этот раз уже не бонус», — подумал Ларс Мартин Юханссон, и эта мысль стала последней.

Часть шестая

В понедельник 20 сентября, через три недели после смерти Ларса Мартина Юханссона, генеральный директор и шеф полиции безопасности решил снять скрытую охрану Стаффана Нильссона. По его мнению, ситуация разительно изменилась после того, как бывший шеф Государственной криминальной полиции перешел в мир иной. Скорее всего, Юханссон ведь был единственным, кто помимо СЭПО знал, что именно Нильссон убил дочь Йозефа Саймона более двадцати пяти лет назад. В любом случае Нильссон, похоже, вернулся к своей прежней жизни, а если бы у него сейчас возникло желание попросить о защите, то ему следовало сделать это в обычном порядке.

— Что ты об этом скажешь, Лиза? — поинтересовался генеральный директор. — Поправь меня, если я не прав, но, по-моему, у нас хватает более важных дел, на которые следует тратить деньги.

— Я целиком и полностью согласна с шефом, — сказала Лиза Маттей и приложила руку к животу, как бы защищая его от неведомой опасности.

«Бедный Ларс», — подумала она.

В пятницу 1 октября колокола церкви Марии Магдалены в Сёдере в Стокгольме отзвонили по страннику и охотнику из Одалена, закончившему свой жизненный путь месяц назад.

Этот месяц был наполнен скорбью для его супруги Пии, и сегодня она в первый раз и всего на мгновение позволила прорваться раздражению, накопившемуся у нее за значительно больший срок.

«Чертов Ларс, — подумала она. — Почему ты никогда не слушал меня? В виде исключения мог ведь сделать, как я тебе говорила».

После церковной службы все собрались в любимом ресторане Юханссона недалеко от его дома, чтобы за трапезой еще раз вспомнить усопшего. Вся многочисленная родня Ларса Мартина, его бывшие коллеги из полиции Стокгольма, Государственной криминальной полиции и СЭПО, все до единого старые филины вроде него самого, естественно, с Ярнебрингом во главе.

Постепенно атмосфера стала достаточно оживленной, и воспоминания полились рекой. Ларс Мартин Юханссон был не из тех, кого, предав земле, сразу же забывают, хватало хороших историй о нем, которые требовалось рассказать еще раз.

Даже Пия не удержалась от смеха, несмотря на горе, обрушившееся на нее. Она теперь жила одна в слишком большой квартире, ставшей для нее постоянным напоминанием о другой, гораздо лучшей жизни. И уже решила продать ее, после очередной бессонной ночи, проведенной наедине с массой безответных вопросов, роившихся у нее в голове.

«И что теперь, плакать мне или смеяться?» — думала она, когда шла с Матильдой и Анной Хольт по бокам по проходу в церкви к скамье у самого алтаря.

И сначала она рыдала, конечно, а потом все-таки засмеялась. Мужа она похоронила, но ее жизнь, пусть иная, чем прежде, несмотря ни на что продолжалась.

— Это же все равно чертовщина какая-то, — констатировал старший брат Эверт,стоя у стойки бара в компании лучшего друга своего младшего брата и собственного батрачонка. Впервые в жизни с красным от слез лицом, почти восьмидесятилетний и не допускающий мысли о том, что и сам скоро умрет. Все, кто угодно, но только не Эверт. Тем более после того, как его собственный батрачонок вернулся в отчий дом. — Это же все равно чертовщина какая-то, что он не умел есть и пить, как все нормальные люди, — продолжал Эверт. — Да и двигаться толком. Если речь не шла об охоте, конечно, поскольку тогда он становился достаточно быстрым. Он же был еще молодой мужик, шестьдесят семь всего. Разве это возраст? Наш отец дожил до девяноста трех, мама Эльна до девяноста семи. Мне самому семьдесят семь, а я давно не чувствовал себя так хорошо.

— Я думаю, он чувствовал себя дьявольски плохо, когда закончил работать три года назад, — сказал Ярнебринг, — но в любом случае принял такое решение. Если он не мог больше быть полицейским, ничего другого и не следовало ожидать.

— Шеф был хорошим человеком, — сказал Макс. — Хорошим человеком, который плохо себя чувствовал.

«Поскольку плохой человек грыз его изнутри».

— Вот как, значит, — сказал Эверт. — Ларс всегда был немного странным. Я верю вам, но понятия не имел, что все так плохо. У него же оставались охота и лес. И усадьба. Мы владели ею вместе. Теперь его сын, Маленький Ларс, получит отцовскую долю.

— Я думаю, не случайно он отдал Богу душу в первый день охоты на лосей, — заметил Ярнебринг.

— Возможно, — согласился Эверт и пожал могучими плечами. — Спи спокойно, братишка, — сказал он, поднял бокал и осушил его одним глотком. — За тебя, Ларс, — добавил он.

— За тебя, Ларс, — присоединился к нему Ярнебринг.

«И что, черт возьми, мне самому делать теперь?»

— Мир праху твоему, шеф, — сказал Макс.

«А я позабочусь о покое для твоей души».

Перед самой полуночью в день поминовения Юханссона патруль полиции Вестерорта нашел брошенный автомобиль на островах Меларёарна. Он стоял на парковочной площадке на автостраде между Ферингсё и Стокгольмом. Серый «рено» среднего класса, аккуратный и ухоженный, определенно не из тех машин, на каких всякая шпана раскатывает по дорогам. Но ее все равно решили подвергнуть рутинной проверке. В багажнике был обнаружен сильно изуродованный труп мужчины, засунутый в синюю спортивную сумку. А потом все пошло по накатанным рельсам.

Уже утром удалось установить личность покойного. Мужчины где-то пятидесяти лет, который оказался владельцем автомобиля, а когда эксперты посетили его жилище во Фрёсунде, они сразу поняли, что, скорее всего, именно там он и расстался с жизнью. Множество следов крови в коридоре, в кухне, в гостиной, в ванной комнате. Его просто забили насмерть с невероятной жестокостью, а поскольку преступник умышленно затянул сам процесс, чтобы жертва дольше мучилась, выглядело очень странным, почему соседи не услышали ни звука из квартиры.

Шеф технического отдела полиции Сольны комиссар Петер Ниеми позвонил своему коллеге Эверту Бекстрёму. И когда тот наконец ответил, его голос звучал на удивление бодро.

— У меня труп для тебя, Бекстрём, — сообщил Ниеми. — Это Стаффан Нильссон, шестидесятого года рождения. Риелтор, одинокий, бездетный. Коллеги нашли его в багажнике собственного автомобиля, стоявшего на дороге на остров Ферингсё. Я в его квартире сейчас, она выглядит как скотобойня, поэтому, наверное, здесь все и случилось.

— Вот как, — сказал Бекстрём.

«Неплохое начало нового дня».

— И как он сам выглядит?

— Честно говоря, я никогда не видел никого хуже, — констатировал Ниеми. — Око за око, зуб за зуб, скажем так. Хотя, если верить судмедэксперту, наш преступник, по-видимому, очень постарался, чтобы бедняга оставался живым как можно дольше.

«Похоже на типичное убийство педика, — подумал он. — Эти ребята порой не церемонятся друг с другом, да и нормальные люди их, мягко говоря, недолюбливают».

— Типичное убийство педика, — констатировал Бекстрём несколько часов спустя на первом совещании своей разыскной группы. Никаких светлых голов уж точно, но, поскольку ему самому предстояло руководить и распределять работу, он не видел в этом особых проблем.

— Откуда нам это известно? — поинтересовалось молодое дарование из службы правопорядка, судя по длине волос, вероятно, принадлежавшее к радикально настроенной части общества.

— Я нашел старое педофильское дело на него. Там он признается, что гомик, — объяснил Бекстрём. — Там же я нашел упоминание о его старом друге, который выглядит крайне подозрительным.

— И почему он выглядит столь подозрительным, этот его друг? — спросил длинноволосый констебль, явно не собираясь сдаваться.

— Он — араб, — ответил Бекстрём, четко расставив акценты, как и обязывала его репутация одной из главных легенд в полицейском корпусе. — Его зовут Али Хусейн.

«Наверняка кто-то из твоих корешей», — подумал он.

В начале декабря батрачонок Эверта Макс уволился с целью переехать в США. Он уже нашел там работу, его новый работодатель устроил для него грин-карту. Кроме того, Макс рассчитывал учиться в свободное время. Он старательно скрывал, чем собирается заниматься на новой родине, но, поскольку выглядел довольным, Эверт не стал допытываться. Прощаясь в аэропорту, он в качестве подарка вручил парню приличную сумму денег, заключил его в свои медвежьи объятия, но тем и ограничил выражение своих чувств, как и полагалось настоящим мужчинам.

— Перемена мест — дело хорошее, Макс, — сказал Эверт Юханссон. — Ты сможешь увидеть что-то новое, наша с женой усадьба, наверное, уже намозолила тебе глаза. Но если передумаешь, знай: мои двери всегда для тебя открыты.

В пятницу на той же неделе, когда Максим Макаров самолетом добрался из Сундсвалля в Стокгольм, чтобы оттуда направиться в Нью-Йорк и далее к неизвестному месту назначения, начальник полиции Вестерорта Анна Хольт распустила группу, работавшую по убийству Стаффана Нильссона.

Комиссар Эверт Бекстрём, конечно, нашел несколько Али Хусейнов, но, поскольку ни один из них не имел явного отношения к делу, расследование быстро зашло в тупик.

— Ты же знаешь, как все бывает, Анна, — сказал Бекстрём, когда докладывал о состоянии дел. — Рано или поздно этот идиот всплывет где-нибудь, и тогда его песенка спета.

«Расследование без результатов». Анна Хольт написала это на бумагах, принесенных ей Бекстрёмом. У нее имелись дела поважнее, занимавшие все ее мысли. В выходные ей впервые в жизни предстояло стать крестной матерью двухмесячной дочери Лизы Маттей, которую собирались назвать Анной Линдой Эльной. Анной в честь Анны Хольт, Линдой в честь матери Лизы, а Эльной в памяти о ком-то, чье инкогнито мама девочки не хотела раскрывать.

Вместе с завещанием Ларса Мартина Юханссона лежало письмо для его супруги Пии. Три короткие строчки, судя по всему написанные им после 11 июля того же года. «Кончай распускать нюни, старушка. Найди себе другого парня. Береги себя». И имя под ними «Ларс». Пия последовала его совету, и уже после Нового года у нее снова появился мужчина. О том, чтобы выйти замуж или даже съехаться вместе, и речи не шло, но жизнь продолжалась, и этот новый этап требовалось как-то начинать.

Несколько недель спустя Ульрика Стенхольм перебралась в США. В обстановке строгой секретности она вышла замуж за человека на шестнадцать лет старше ее. И уже ждала от него ребенка. Девочку, дитя любви, которую ее новый муж собирался назвать Жасмин. На шестом месяце у нее случился выкидыш, и дочь умерла в «скорой» на пути в больницу.

Судьи и их палачи. Око за око, зуб за зуб.

ПОЖИЗНЕННЫЙ СРОК _{(роман) Лиза Марклунд}

Полицейский Нина Хофман была на дежурстве, когда поступило сообщение о выстрелах в центре Стокгольма. Убитым оказался ее друг, комиссар полиции Давид Линдхольм, и все улики указывают на его жену Юлию, находившуюся тут же с физическими травмами и в состоянии аффекта.

К тому же пропал их четырехлетний сын.

По бессвязной, невразумительной речи Юлии можно было догадаться, что во время трагедии в квартире находилась еще какая-то женщина…

Часть первая ИЮНЬ

Четверг, 3 ИЮНЯ

Вызов поступил в три часа двадцать одну минуту. Он был отправлен из регионального отдела полицейского управления всем патрульным машинам в центре Стокгольма. Сообщение было коротким и лишенным деталей.

— Всем подразделениям, всем подразделениям! Сообщение о выстрелах на Бондегатан.

Больше ничего — ни номера дома, ни информации о жертвах или звонившем в полицию.

Но, несмотря на это, у Нины почему-то заныло в груди.

«Бондегатан — длинная улица, на ней живут тысячи людей».

Боковым зрением она уловила, как сидевший на пассажирском месте Андерссон потянулся к передатчику, и, упредив коллегу, схватила аппарат и нажала левую кнопку, одновременно сворачивая на Ренстирнасгатан.

— 16–17, — доложила она. — Мы в квартале от Бондегатан. Можете дать номер дома?

Андерссон театрально вздохнул и принялся демонстративно смотреть в окно патрульной машины. Нина бросила на него быстрый взгляд, пока автомобиль катил в сторону Бондегатан. «Опять эти детские капризы. Ну, если он так хочет…»

— Вызов для 16–17, — сказал оператор. — Вы ближе всех к месту. Это ты, Хофман, прием?

Номер патрульной машины был привязан к номеру жетона на форменном кителе Нины. Перед каждой сменой регистрационный номер машины привязывали к номеру жетона для базы данных Центрального отдела оперативного планирования. Это означало, что оператор центра всегда знал, кто из полицейских находится в той или иной машине.

— Вас поняла, — произнесла Нина в микрофон. — Сворачиваю на Бондегатан…

— Как выглядит дом? Прием.

Она остановила машину и окинула взглядом массивные кирпичные дома по обе стороны улицы. Рассветное солнце еще не проглянуло между домами, и Нина прищурилась, стараясь различить их силуэты. В одном из домов на правой стороне улицы, в квартире на верхнем этаже горел свет, все остальные дома были погружены в предрассветный мрак. В этот день проводилась ночная уборка улиц, так что у тротуаров не было припарковано ни одной машины, отчего улица казалась пустой и заброшенной. У обочины, на полпути к Нюторгсгатан, стоял лишь старый ржавый «пежо» со штрафной квитанцией на ветровом стекле.

— Насколько я могу судить, везде тихо. Какой номер дома? Прием.

Оператор назвал номер дома, и Нина похолодела: «Это номер дома Юлии. Там живут Юлия и Давид».

«У него квартира в Сёдере, Нина! Господи, как я хочу вырваться из этой кишки!»

«Не гонись за ним только потому, что у него есть квартира, Юлия…»

— 16–17, взгляните, что там произошло. Будьте осторожны…

Нина опустила все стекла, чтобы лучше слышать, что происходит на улице, тронула машину с места, выключила ближний свет и медленно поехала по знакомой улице — без проблескового маячка, без сирены. Андерссон напряженно вглядывался в темноту.

— Думаешь, там действительно что-то произошло? — спросил он.

«От души надеюсь, что нет».

Нина остановила машину, выключила двигатель и принялась вглядываться в серый бетонный фасад. На втором этаже, в одном окне, горел свет.

— Надо рассчитывать на худшее, — коротко сказала она и снова взялась за рацию. — Говорит 16–17. Мы на месте. В доме спят не все. Нам подождать 90–70?

— 90–70 все еще в Юрсхольме, — ответил оператор, уточнив местонахождение передвижного командного пункта.

— Это где Нобелевский убийца? — спросил Андерссон, но Нина жестом велела ему замолчать.

— Есть ли поблизости другие машины или отряд быстрого реагирования? — спросила она по радио.

— Мы сейчас сменим частоту, — сказал оператор. — Все, кого это касается, перейдите на частоту 06.

— Эта нобелевская история наделала много шума, — сказал Андерссон. — Ты слышала, что они взяли эту сучку?

В машине стало очень тихо, и Нина почувствовала, что бронежилет сильно трет ей поясницу. Андерссон беспокойно поерзал на сиденье и бросил взгляд на здание.

— Это вполне может быть и ложная тревога, — сказал он, чтобы подавить страх.

«О господи, пусть это и в самом деле будет ложная тревога».

Рация начала потрескивать уже на новой частоте.

— Все переключились? 16–17, прием?

Нина нажала кнопку передатчика, чувствуя, что язык намертво прилип к нёбу. Она с трудом произнесла положенные фразы:

— 06, мы здесь. Прием.

Ответили и другие патрульные машины — две из центра города и одна из пригорода.

— Группа быстрого реагирования недоступна, — сказал оператор. — 90–70 едет к вам. Хофман, ты берешь на себя общее руководство до приезда командного пункта. Придержи пару машин в резерве. Дом надо окружить, расставив машины. Всем подразделениям следовать к месту без шума.

В этот момент с противоположного направления на Бондегатан въехала еще одна полицейская машина. Водитель выключил фары и заглушил двигатель.

Нина открыла дверь и вышла, громко стуча по мостовой каблуками тяжелых ботинок. Она плотно вставила в ухо динамик рации и открыла багажник.

— Возьми щит и дубинку, — сказала она Андерссону, настраивая личную рацию на частоту 06.

Из стоявшей в двух кварталах патрульной машины вышли двое полицейских.

— 19–80, это вы? — тихо спросила она в микрофон, укрепленный на правом плече.

— Да, — подтвердил один из полицейских и поднял руку.

— Вы пойдете с нами, — сказала Нина.

Другим патрульным она приказала занять позиции в противоположных концах площади для лучшего обзора — одной машине на углу Сконегатан и Сёдерманнагатан, а другой — на углу Эстъётагатан.

Андерссон в это время рылся в куче бинтов, огнетушителей, лопат, фонарей, антисептических гелей, ограждающих лент, аварийных знаков, папок с бланками и прочего хлама, которым обычно забит багажник любой полицейской машины.

— 16–17 — центру, — произнесла Нина в микрофон. — Можете назвать имя звонившего человека? Прием.

После короткого молчания оператор ответил:

— Гуннар Эрландссон, второй этаж.

Нина подняла голову и оглядела фасад выстроенного в шестидесятых годах здания с квадратными венецианскими окнами. На кухне второго этажа, за красно-белыми клетчатыми занавесками горел неяркий свет.

— Он еще не спит. Мы идем.

Подошедшие двое полицейских представились: Сундстрём и Ланден. Нина коротко кивнула и набрала код замка подъездной двери. Никто не обратил внимания на тот факт, что она знает код на память. Нина вошла в подъезд и еще больше приглушила рацию. Другие полицейские молча последовали за Ниной. Андерссон, замыкавший цепочку, заклинил входную дверь, чтобы она на всякий случай осталась широко открытой.

На лестнице было темно и пусто. Свет скудно сочился из стеклянных окон в металлической двери лифта.

— Здесь есть внутренний двор? — негромко осведомился Ланден.

— За лифтом, — шепотом ответила Нина. — Дверь справа ведет в подвал.

Ланден и Сундстрём подергали двери. Обе оказались запертыми.

— Открой двери лифта, — приказала Нина Андерссону.

Полицейский заклинил и двери лифта, чтобы никто из жильцов или потенциальных преступников не смог воспользоваться лифтом. Андерссон остановился на ступеньках в ожидании следующих приказаний.

Паника проявилась резкими ударами сердца, отдававшимися в затылке. Спасение Нина нашла в уставе.

«Сначала оцените положение. Блокируйте лестничную шахту. Поговорите с человеком, позвонившим в полицию, чтобы определить, где раздались выстрелы».

— Ну что ж, давайте определимся! — сказала она и стала быстро подниматься по ступенькам с этажа на этаж.

Андерссон шел за ней, отставая на один лестничный марш.

Лестничный колодец был зловеще темен. В тишине слышался шорох форменной одежды Нины. Пахло моющими растворами. За закрытыми дверями угадывалась жизнь — поскрипывали кровати, тихо шлепали по эмали капли из текущих кранов.

«Здесь ничего не случилось, ничего опасного. Все хорошо и спокойно».

Наконец, немного запыхавшись, она дошла до квартир верхнего этажа. Обстановка здесь была другой — мраморный пол, снабженные системами безопасности двери. Нина знала, что в конце восьмидесятых дом ремонтировали и решили устроить в верхнем этаже квартиры повышенной комфортности — вскоре после этого катастрофически рухнули цены на недвижимость. Несколько лет квартиры пустовали, едва не обанкротив ассоциацию владельцев. Теперь цены, конечно, были заоблачно высокими, но Давид до сих пор возмущался непроходимой глупостью прежнего комитета.

На площадку, тяжело дыша, поднялся Андерссон и раздраженно вытер пот со лба.

— Похоже, это ложный вызов, — объявил он.

— Сначала послушаем, что скажет человек, который нас вызвал, — ответила Нина и пошла вниз.

Сундстрём и Ланден ждали их на втором этаже, возле двери с табличкой «Эрландссон, Г. и А.».

Нина подошла к двери и тихо постучала.

Ответа не последовало.

За спиной Нины нетерпеливо переминался с ноги на ногу Андерссон.

Она снова постучала, на этот раз значительно громче.

Дверь приоткрылась, закрытая на тяжелую цепочку, выглянул мужчина в белом в синюю полоску халате.

— Гуннар Эрландссон? Полиция, — сказала Нина, показывая человеку служебное удостоверение. — Вы позвонили в полицию и сказали о каких-то подозрительных звуках. Нам можно войти?

Мужчина прикрыл створку, снял цепочку и распахнул дверь.

— Входите, — прошептал он. — Не хотите кофе? Жена испекла рулеты с домашним мармеладом. Она сейчас спит, у нее бессонница, и она принимает таблетки…

Нина вошла в прихожую. Квартира была точно такая же, как у Давида и Юлии, но намного чище.

— Не беспокойся, — сказала Нина.

Она заметила, что Эрландссон обращается к Ландену, самому рослому из мужчин. Теперь он тревожно переводил взгляд с одного полицейского на другого, не зная, к кому обращаться как к главному.

— Гуннар, — сказала Нина, легонько взяв мужчину за плечо, — давай присядем и ты расскажешь, что слышал, ладно?

Мужчина заметно напрягся.

— Да, — вымолвил он, — конечно, конечно.

Он провел ранних гостей в устланную толстым ковром и безукоризненно убранную гостиную с коричневыми кожаными диванами. Повинуясь привычке, опустился в обращенное к телевизору кресло, а Нина присела на краешек кофейного столика.

— Расскажи, что случилось, Гуннар.

Мужчина с трудом сглотнул слюну, все еще лихорадочно по очереди оглядывая полицейских.

— Я проснулся, — заговорил он. — Меня разбудил резкий звук, хлопок, похожий на выстрел.

— Почему ты решил, что это именно выстрел? — спросила Нина.

— Я лежал в кровати и сначала подумал, что этот хлопок мне приснился. Но потом он прозвучал снова.

Мужчина достал из лежащего на столике футляра очки и принялся нервно их протирать.

— Ты не охотник? — спросила Нина.

Гуннар Эрландссон посмотрел на нее с неподдельным ужасом.

— Господи, конечно нет, — ответил он. — Убивать невинных животных — это, по-моему, средневековое варварство.

— Если ты не знаком с огнестрельным оружием, — пояснила Нина, — то почему решил, что это был выстрел? Может, стукнуло в моторе проезжавшей машины?

Эрландссон несколько раз жалобно моргнул, а потом умоляюще посмотрел на Ландена.

— Нет, звук раздался не с улицы, — возразил Эрландссон, показав на потолок. — Он донесся из квартиры Линдхольмов. Могу поклясться, что выстрел прозвучал там.

Нина почувствовала, как комната покачнулась и снова встала на место. Она стиснула зубы, чтобы не вскрикнуть.

— Спасибо, — сказала она. — Мы вернемся позже, чтобы составить официальный протокол.

Давид и Юлия Линдхольм.

«Не знаю, смогу ли я так жить и дальше, Нина».

«Прошу тебя, только без глупостей, Юлия!»

Она обернулась и жестом приказала Сундстрёму и Ландену перекрыть лестницу в обоих направлениях, а Андерссону велела следовать за собой к двери. Они с Андерссоном стали по обе стороны от двери, уйдя с линии огня.

Нина несильно надавила на дверь. Она была заперта. Нина знала, что эта дверь закрывается автоматически, если ее специально не удерживать открытой. Она поискала на поясе складной нож, легким движением запястья открыла, просунула в щель для писем, приоткрыла ее и заглянула внутрь.

В прихожей горел свет. Из квартиры тянуло запахом типографской краски и еды. На коврике у двери валялась утренняя газета. Нина повернула лезвие ножа, чтобы прорезь оставалась открытой. Она извлекла из кобуры пистолет и убедилась, что патрон в патроннике, взглянула на звонок, дав понять Андерссону, что не хочет и дальше скрывать их присутствие.

Опустив пистолет, она нажала кнопку, и из квартиры послышался звонок.

— Полиция! — громко произнесла Нина. — Откройте!

Она прислушалась. В квартире было тихо.

— Юлия, — позвала Нина негромко. — Юлия, это я, Нина. Открой. Давид?

Бронежилет давил на грудь, не давая дышать. Нина почувствовала, что на лбу выступил пот.

— Так это Линдхольм? — спросил Андерссон. — Давид Линдхольм? Ты знакома с его женой?

Нина сунула пистолет в кобуру, достала из внутреннего кармана кителя личный мобильный телефон и набрала знакомый номер городского телефона.

Андерссон подошел ближе.

— Послушай, — сказал он, оказавшись совсем рядом. Нина с трудом подавила желание сделать шаг назад. — Послушай, если ты лично заинтересована в этом деле, то тебе не следовало бы…

Нина отсутствующим взглядом посмотрела на Андерссона. В квартире одиноко зазвонил телефон. Звонки ритмично лились из щели почтового ящика.

Андерссон отошел на свое прежнее место. Звонки прекратились, включился автоответчик. Нина прервала вызов и набрала другой номер. На этот раз мелодичная музыка раздалась с пола в прихожей. Должно быть, мобильный телефон Юлии лежал в ее сумке, поставленной на пол.

Значит, она дома, подумала Нина. Юлия никогда не выходит из дома без сумки.

— Юлия, — еще раз позвала Нина, когда телефон переключился на голосовую почту. — Юлия, ты здесь?

Ответом была гробовая тишина. Нина отступила на несколько шагов, нажала кнопку на рации и негромко заговорила:

— Это 16–17. Мы допросили звонившего, и он сообщил, что звуки, которые он принял за выстрелы, раздались в квартире этажом выше. Мы позвонили в эту квартиру, но нам никто не ответил. Что нам делать? Прием.

После короткой паузы оператор ответил:

— Отряд быстрого реагирования до сих пор недоступен. Вызов ваш. Действуйте. Отбой.

Нина выключила рацию.

— Хорошо, — спокойно произнесла она, глядя на Андерссона и двух офицеров на лестнице. — Будем взламывать дверь. В машине есть ломик?

— Да, есть, — ответил Ланден.

Нина кивнула, и полицейский бегом спустился по ступенькам в подъезд.

— Можешь ли ты руководить операцией, если… — заговорил Андерссон.

— Что ты предлагаешь? — перебила его Нина грубее, чем ей хотелось. — Чтобы я передала руководство тебе?

Андерссон осекся на полуслове.

— Мне кажется, что с Юлией Линдхольм было связано что-то пикантное? — спросил он. — Не была ли она замешана в каком-то скандале?

Нина снова набрала номер мобильного телефона, и Юлия снова не ответила.

Вернулся Ланден с нужным инструментом. Это был увесистый лом из прочной стали длиной около метра.

— Мы имеем право ломать дверь? — спросил Ланден, переводя дыхание и передавая Нине лом.

— Любая задержка может повредить делу, — ответила Нина.

Двадцать первый параграф устава полиции гласит: «Полиция имеет право войти в квартиру, комнату или любое иное жилище, если есть веские основания считать, что в закрытом помещении кто-то умер, находится в бессознательном состоянии или по какой-то иной причине не способен позвать на помощь».

Нина передала лом Андерссону, сняла пистолет с предохранителя и сделала знак остальным занять свои места.

Андерссон вставил заостренный конец лома между полотном двери и дверной коробкой, а Нина ногой прижала дверь, чтобы, открывшись, она не ударила коллегу в случае, если кто-то попытается силой вырваться из квартиры.

С третьей попытки Андерссону удалось сломать замок, практически не повредив дверь. Из квартиры донесся явственный запах еды.

Нина напряженно прислушалась, плотно прикрыв глаза и сосредоточившись. Потом она открыла глаза и резко повернула голову влево, быстро окинув взглядом прихожую. Никого. Взгляд в сторону кухни. Никого. Она заглянула в спальню. Там тоже было пусто.

— Я войду, — сказала она, прижавшись спиной к дверному косяку, и посмотрела на Андерссона. — Прикройте меня. Полиция! — еще раз громко произнесла она.

Ответа не последовало.

Напряженно переставляя ноги, она отошла от двери, отшвырнула ногой газету и бесшумно вошла в прихожую. Висевшая под потолком лампа слегка покачивалась, наверное, от сквозняка. Сумка Юлии действительно стояла на полу слева от входной двери. Рядом лежала куртка Александра. Справа, в гардеробе, на плечиках, висели куртки Давида и Юлии.

Внимательно осматривая кухню, Нина услышала за спиной дыхание Андерссона.

— Проверь детскую, — сказала она, поведя рукой с пистолетом в сторону первой открытой двери слева от входа в кухню.

Коллега скользнул в детскую. Нина слышала, как шелестит ткань его брюк.

— В детской чисто, — доложил Андерссон через несколько секунд.

— Обыщи шкафы, — приказала Нина. — Когда закончишь, закрой дверь.

Сама она сделала несколько шагов вперед и вошла в кухню. На столе стояли две тарелки с остатками спагетти.

«Юлия, Юлия, когда ты станешь хоть немного опрятнее? Я так устала все время убирать за тобой грязь».

Сквозняком тянуло из спальни, наверное, из открытого окна. Шторы были задернуты, в комнате стоял непроницаемый мрак. Несколько мгновений Нина вглядывалась в темноту, но не уловила ни малейшего движения. В комнате стоял резкий, незнакомый и неприятный запах.

Нина протянула руку, пошарила рукой по стене и включила свет.

Поперек кровати, на спине, лежал голый Давид. Там, где должны быть гениталии, виднелись окровавленные петли кишок и разорванная кожа.

— Полиция, — сказала она, заставляя себя действовать так, как будто этот человек был еще жив. — На вас направлено оружие. Поднимите руки.

Ответом была звенящая тишина, и Нина вдруг отметила, что зрение у нее стало туннельным. Она внимательно огляделась. Занавески слегка шевелились от сквозняка. На столике у кровати — со стороны, где спала Юлия — стоял стакан с водой. Пуховое одеяло комом сбилось в изножье кровати. На одеяле лежал пистолет, такой же, какой был у Нины, — «Зауэр-225».

Нина машинально схватилась за рацию.

— 16–17 вызывает центр. На месте происшествия пострадавший. Пока не могу сказать, жив ли он. У него две огнестрельные раны — одна в голову, одна в пах. Прием.

Ожидая ответа, Нина подошла к кровати и склонилась над Давидом. Теперь она видела, что этот человек, несомненно, мертв. Правый глаз был закрыт, словно Давид спал. Вместо левого глаза зияло входное отверстие пули. Кровотечение давно прекратилось, так как сердце перестало биться. В животе тоже зияла рана, из которой на матрац вытекали резко вонявшие экскременты.

— Где скорая помощь? — спросила Нина в микрофон. — Они не получили вызов по этому адресу? Прием.

— Я послал по этому адресу скорую и судмедэкспертов, — ответил в ухо Нине оператор. — Кто-нибудь еще в квартире есть? Прием.

В двери появился Андерссон и уставился на мертвое тело.

— Пойдем туда. — Андерссон махнул рукой в сторону ванной комнаты.

Нина сунула пистолет в кобуру и поспешила в прихожую. Когда она открыла дверь в ванную, у нее перехватило дыхание.

Юлия лежала на полу возле ванны. Вокруг головы нимбом разметались светлые волосы, вымазанные рвотными массами из спагетти и соуса. Она лежала, прижав к подбородку колени, как плод в чреве матери. На Юлии были трусы и большая, не по размеру, футболка. Одна рука была подложена под голову, а другая судорожно сжата в кулак.

— Юлия, — тихо произнесла Нина, склонилась над подругой и отвела волосы с ее лица. Глаза Юлии были широко распахнуты. Лицо покрыто бледными пятнами запекшейся крови. Из угла рта к полу стекала струйка вязкой слюны.

«Господи, она умерла, она умерла, и я не смогла спасти ее. Прости меня!»

Женщина захрипела, дернулась и резко вдохнула. Желудок ее снова сократился.

— Юлия! — громко проговорила на этот раз Нина. — Юлия, ты ранена?

Женщина несколько раз судорожно отрыгнула воздух, а потом снова без сил повалилась на пол.

— Юлия, — сказала Нина, кладя руку на плечо подруги. — Юлия, это я. Что случилось? Ты ранена?

Она посадила Юлию и прислонила ее спиной к ванне.

— 16–17, — прозвучал в наушнике голос оператора. — Еще раз повторяю: есть ли в квартире еще раненые? Прием.

Юлия закрыла глаза, голова ее безвольно откинулась назад, упершись затылком в эмалированный край ванны. Нина подхватила голову Юлии и одновременно пощупала пульс. Сердце билось очень часто.

— Пострадавших двое. Один, по-моему, мертв. Прием.

Она отключила рацию.

— Андерссон! — позвала она, слегка повернув голову. — Обыщите квартиру. Обшарьте каждый дюйм. Где-то здесь должен быть четырехлетний ребенок.

Юлия шевельнула губами, и Нина вытерла рвоту с ее подбородка.

— Что ты сказала? — прошептала Нина. — Юлия, ты хочешь что-то сказать?

Нина осмотрелась, чтобы удостовериться, что в ванной нет оружия.

— Нам выставить оцепление? — спросил из прихожей Андерссон.

— Оцепите лестницу, — ответила Нина. — Сюда едут судмедэксперты и люди из криминальной полиции. Начинайте опрашивать соседей. Начните с Эрландссона, потом опросите соседей на этаже. Постарайтесь узнать, кто разносит газеты. Может быть, он что-то видел. Вы осмотрели комнаты?

— Да, мы даже залезли в духовку.

— Никаких следов мальчика?

Андерссон в нерешительности потоптался в двери.

— Тебе что-то непонятно? — спросила Нина.

Коллега продолжал переминаться с ноги на ногу.

— Думаю, что совсем неправильно, что ты занимаешься расследованием этого дела, — сказал он, — учитывая, что…

— Но я уже здесь и получила это задание, — резко парировала она. — Выставляй оцепление.

— Хорошо, хорошо, — ответил Андерссон и вывалился из квартиры.

Губы Юлии беспрестанно шевелились, но она была не в состоянии что-нибудь произнести. Нина продолжала левой рукой поддерживать ее голову.

— Сейчас приедет скорая помощь, — сказала Нина, свободной рукой ощупывая тело подруги под футболкой.

Ни ран, ни даже царапин. Оружия при ней тоже нет.

В отдалении послышался вой сирен, и Нину охватила паника.

— Юлия! — громко крикнула Нина, ударив ладонью по щеке Юлии. — Юлия, что случилось? Скажи мне!

На мгновение глаза Юлии стали осмысленными.

— Александр, — прошептала она.

Нина склонилась к лицу Юлии.

— Что с Александром?

— Она его забрала, — выдохнула Юлия. — Та, другая женщина забрала Александра.

Сказав это, Юлия потеряла сознание.

Когда Юлию Линдхольм выносили на носилках из квартиры в Сёдермальме, где она проживала с мужем, Анника Бенгтзон ехала в такси к центру Стокгольма. Когда в районе Рослагстюлля машина пересекла городскую черту, над горизонтом встало солнце, окрасив алым цветом крыши домов. От этого контраста с темными пустыми улицами у Анники стало резать в глазах.

Водитель внимательно посмотрел на нее в зеркало заднего вида, но она притворилась, что не заметила этого.

— Так ты знаешь, как начался пожар? — спросил он.

— Я же сказала тебе, что не хочу разговаривать, — ответила Анника, глядя на мелькавшие в окне дома.

Ее дом только что сгорел дотла. Кто-то бросил в окна три бутылки с зажигательной смесью, одну на нижнюю лестничную площадку, а потом по одной в каждую из детских комнат. Она смогла спустить обоих детей из окна своей спальни на простынях, а теперь крепко прижимает их к себе на заднем сиденье машины, прикрыв руками, словно крыльями. И она, и дети пропахли дымом. Васильковая блузка Анники была вымазана сажей.

«Я приношу с собой смерть и несчастья. Все, кого я люблю, умирают».

«Прекрати, — приказала она себе, до боли прикусив губу. — В конце концов, ты справилась. Главное — сосредоточиться и действовать».

— Обычно я никого не вожу в кредит, — угрюмо произнес водитель, остановившись перед красным сигналом светофора.

Анника закрыла глаза.

Полгода назад она узнала, что у ее мужа Томаса роман с сотрудницей, ледяной блондинкой по имени София Гренборг. Анника положила конец этому роману, но ничего не сказала Томасу. Она не сказала ему, что все знает.

Вчера он узнал об этом.

«Ты лгала, притворялась и водила меня за нос несколько месяцев, — орал он, — и ты вообще все так делаешь! Ты сама решаешь, как должен выглядеть этот мир, и всякий, кто не согласен с тобой, идиот».

— Это неправда, — прошептала она, чувствуя, что сейчас разрыдается прямо в такси.

«Она хотела, чтобы мы встретились, вот я и еду к ней».

Глаза жгло, словно огнем. Анника широко открыла их, чтобы они не переполнились слезами. Каменные фасады домов, сияя, горели на утреннем солнце.

«Если ты сейчас уйдешь, то уже никогда не вернешься».

Он устремил на нее незнакомый, странный взгляд прищуренных, покрасневших, страшных, мертвых глаз.

«Хорошо».

Она смотрела, как он идет по паркету к выходу, как берет с пола портфель, открывает дверь и исчезает в сером тумане. Он вышел, не оглянувшись, и дверь захлопнулась за ним.

Он оставил ее, и в ту же ночь кто-то бросил в дом три бутылки с зажигательной смесью. Кто-то попытался убить ее и детей, но его не было рядом, чтобы спасти их, и ей пришлось выбираться одной. Она прекрасно знала, кто бросил эти бутылки. Сосед напротив — тот самый, кто уничтожил ее клумбу, изрыл колесами машины лужайку и делал все, чтобы избавиться от нее. Да, это сделал он — Вильгельм Гопкинс, председатель ассоциации владельцев вилл.

Она теснее прижала к себе детей.

«Ты расплатишься за это, ублюдок».

Она попыталась позвонить Томасу, но его сотовый телефон был выключен.

Он не хочет, чтобы она ему звонила, не желает, чтобы ему мешали. Да она и сама прекрасно знала, чем он сейчас занят.

Она не стала оставлять сообщение, просто подышала в его новую, свободную жизнь, а потом отключилась. С него довольно.

«Предатель. Обманщик».

— Какой, ты говорила, номер дома?

Такси свернуло на Артиллерийскую улицу.

Анника погладила детей по головкам, чтобы разбудить.

— Мы приехали, — прошептала она. — Мы у Анны. Идемте, дети…

Анника открыла дверь, и в салон ворвался холодный утренний воздух. Эллен свернулась на сиденье калачиком, а Калле захныкал во сне.

— Оставь в залог мобильный телефон, — сказал таксист.

Анника вытащила детей из машины, повернулась и бросила телефон на заднее сиденье.

— Я его выключила, так что звонить с него ты все равно не сможешь, — сказала она, захлопывая дверь.

* * *

Анна Снапхане осторожно повернула голову и посмотрела на лежавшего рядом с ней мужчину, на его темные, торчавшие ежиком, напомаженные волосы, на подрагивавшие ноздри. Мужчина крепко спал.

Как же давно у нее не было близости с мужчиной. С тех самых пор, как Мехмет связался с маленькой моногамной барышней и оставил ее, Анну, отказавшись от свободных отношений.

«Как он хорош, как юн. Он почти мальчик».

«Наверное, считает, что я слишком толстая», — подумала Анна, проверив, не потекла ли тушь. Потекла, но совсем немного.

Да, подумалось ей, она слишком толста. И слишком стара.

Сильнее всего ее поразил исходивший от него запах крепкого пива.

Когда она поняла это, ей стало стыдно.

Прошло полгода с тех пор, как она не берет в рот спиртного.

Неужели всего полгода? Ей казалось, миновала целая вечность.

Она перекатилась на бок и принялась изучать профиль лежавшего рядом молодого человека.

Это может стать началом чего-то нового, свежего, приятного и доброго.

Как хорошо будет выглядеть информация о ней рядом с газетными интервью: «Семья: дочь пяти лет, бойфренд — двадцати трех лет».

Протянув руку, она коснулась его волос. Какие они жесткие, как будто заплетены в мелкие косички.

— Робин, — прошептала она почти беззвучно, проведя пальцами по его лбу. — Скажи, что я тебе нравлюсь.

Он мгновенно проснулся, но не от шепота Анны, а от невыносимо напористого дверного звонка. Открыл глаза, сел и ошеломленно осмотрелся. Анна мгновенно отдернула руку.

— Что за черт? — спросил он, глядя на Анну так, словно видел ее впервые.

Она натянула простыню до подбородка и попыталась улыбнуться.

— Это всего лишь звонок в дверь, — сказала она. — Но я не собираюсь открывать.

Он выпрямился, и Анна заметила, что снадобье, которым были намазаны его волосы, оставило громадное пятно на наволочке.

— Это не твой старик? — спросил он с тревогой в голосе. — Ты же говорила, что у тебя никого нет.

— Это не мужчина, — сказала Анна, встала, тщетно пытаясь завернуться в простыню, и заковыляла в прихожую.

Звонок снова противно зажужжал.

— Да сейчас, мать вашу, — ругнулась Анна, чувствуя, как в ней закипает раздражение и разочарование. Она так давно ждала такой ночи, хотела казаться опытной, чувственной, но теперь была просто растеряна и выбита из колеи. Дьявол!

Она завозилась с замком, глотая звуки, очень похожие на рыдания.

На пороге стояла Анника с Калле и Эллен.

— Что тебе нужно? — спросила Анна, слыша, как дрогнул ее голос.

Анника выглядела безмерно усталой. В ответ она только вздохнула. Было видно, что у нее нет сил на объяснения.

— Ты соображаешь, который час? — спросила Анна.

— Мы можем у тебя поспать? — спросила Анника. — Наш дом сгорел.

Анна скептически посмотрела на детей. Сгорел? Она услышала, как Робин в туалете спустил воду.

— Ты приехала не вовремя, — сказала она, подтягивая простыню к подбородку.

Калле заплакал, к нему тотчас присоединилась Эллен. Из двери потянуло холодом, и Анна туже запахнула простыню.

— Вы можете не кричать? — спросила она. — Сейчас еще ночь, в конце концов.

Анника смотрела на Анну широко открытыми влажными глазами.

«Господи, только бы еще и эта не разревелась!»

— Нам некуда идти.

В спальне кашлянул Робин. «Только бы он сейчас не ушел».

— Но, Анника. — Анна оглянулась через плечо. — Я же в этом не виновата.

Анника отступила на шаг, набрала в грудь воздух, словно собираясь что-то сказать, но не смогла произнести ни слова.

Анна попыталась улыбнуться.

— Надеюсь, ты понимаешь.

— Не может быть, чтобы ты говорила это серьезно, — сказала наконец Анника.

Было слышно, как Робин ходит по спальне.

— Я сейчас не одна, и ты не представляешь, как много это для меня значит.

Анника зло прищурилась:

— Ты и в самом деле стала такой эгоисткой?

Анна моргнула. Что? Кто стал эгоисткой?

— Я не смогла вынести из дома деньги, — сказала Анника, — мне даже нечем расплатиться с таксистом. Или ты думаешь, что мне вместе с детьми следует спать на улице?

Анна едва не задохнулась от злости. «Кто она такая, чтобы меня обвинять?»

— Пришло время платить по счетам? — спросила она. — Ты заплатила за эту квартиру, а теперь требуешь компенсации?

Голос Анники Бенгтзон сорвался на фальцет:

— Ты не можешь помочь мне даже в такой малости?

«Он одевается. Он хочет уйти».

Анна поняла, что Робин собрался уходить, и, чтобы задержать его, вышла на площадку и закрыла за собой дверь.

— Я уже достаточно тебя наслушалась! — зашипела Анна, изо всех сил стараясь держать себя в руках. — Я слушала тебя много лет. Я постоянно слушала твое нытье о том, что все идет не так, что у тебя скучный муж и ужасная работа. Вот что я тебе скажу — это не я спихивала других вниз!

Анна почувствовала, что у нее задрожали ноги.

— Ты это серьезно? — спросила Анника.

Отвечая, Анна с трудом сдерживалась.

— Ту энергию, которую я потратила на тебя, — неуверенно сказала она, — я могла бы с пользой потратить на что-нибудь другое. Тогда я бы все сделала как надо. Получила бы место ведущей и нашла бы мешок, набитый деньгами.

— Место ведущей? — недоуменно переспросила Анника.

— Не думай, что я все забыла, — снова заговорила Анна, — я помню, какой заносчивой ты тогда была. После смерти Мишель, когда Хайлендер позвонил тебе и предложил занять ее место. Но эту работу должна была получить я! Кто положил столько лет тяжкого труда на эту чертову компанию?

— Я не понимаю, о чем ты вообще говоришь! — воскликнула Анника, округлив заблестевшие глаза.

— Вот видишь, для тебя это ровным счетом ничего не значит! Чего бы я ни достигла, это всегда было плохо.

Анника заплакала, по щекам неудержимо текли слезы. Она всегда была плаксой.

— Я понимаю, что тебе все это покажется сущим пустяком, но я, наконец, поймала шанс, из которого что-то может выйти. Ты мне завидуешь? Да?

Анника потупила глаза и сгорбилась.

— Я не буду тебя больше беспокоить, — сказала она.

Она взяла детей за руки и стала спускаться по лестнице.

— Вот и хорошо, — язвительно заметила Анна. — Спасибо!

Она вернулась в прихожую, но злость так сильно распирала ее, что она, не удержавшись, снова выглянула на площадку.

— Закажи место в отеле! — крикнула она в спину Аннике. — Ты же, в конце концов, богата как Крез!

Обернувшись, она увидела, что Робин все это время стоял за ее спиной. Он был уже в джинсах, рубашке и завязывал шнурки на одном кроссовке.

— Куда ты собрался? — спросила она, пытаясь стряхнуть гнев и улыбнуться.

— Пойду домой, — ответил он. — Мне сегодня рано на работу.

Анна подавила желание туже стянуть на себе простыню. Вместо этого она попыталась расслабиться, сбросила простыню на пол и простерла руки, чтобы обнять Робина.

Он смутился и, наклонив голову, принялся искать второй кроссовок.

— Но, — оцепенев, произнесла Анна, — ты же говорил, что безработный.

Он пристально посмотрел на ее груди.

— Мне надо быть на репетиции оркестра, — сказал он, и ложь была настолько неуклюжей, что он даже непытался уверить в ней Анну.

Анна подобрала с пола простыню и снова завернулась в нее.

— Ты мне нравишься, — сказала она.

Он помедлил и сказал, явно испытывая неловкость:

— Ты тоже мне нравишься.

«Только не говори: нет, это ты мне нравишься, а не я тебе».

— Ты мне позвонишь? — спросила она.

Он тяжело сглотнул слюну, потупил глаза, потом легонько поцеловал ее в ухо.

— Непременно, — сказал он и вышел, захлопнув за собой дверь.

Врач в развевающемся белом халате стремительно вошел в кабинет приемного отделения. Нина удивилась его молодости. Он был, видимо, моложе ее. Доктор коротко взглянул на Нину, а потом подошел к каталке, на которой лежала Юлия.

— Мы знаем, что случилось? — спросил он, направив луч маленького фонарика в один глаз Юлии.

Дверь кабинета бесшумно закрылась.

— Она была найдена в своей квартире, — пояснила Нина. — Там было совершено убийство. Ее муж обнаружен застреленным в постели.

— Вы смогли с ней пообщаться? — спросил врач, посветив фонариком в другой глаз.

Нина с трудом подавила желание расстегнуть тяжелый бронежилет.

— Нет. Сначала я подумала, что она мертва.

— Зрачки реагируют на свет нормально, — сказал врач, выключая фонарик. — Мы знаем, как зовут больную?

Он взял в руку компьютерный планшет.

— Юлия, — ответила Нина. — Юлия Мария Линдхольм, тридцати одного года. Урожденная Хансен.

Молодой человек посмотрел на Нину, записал имя и положил планшет на стол. Врач повесил на шею фонендоскоп и обернул плечо Юлии манжеткой тонометра. Нина терпеливо ждала, когда он измерит давление крови.

— Немного повышено, но стабильно, — сказал он.

Он взял в руку ножницы и разрезал на Юлии футболку.

— Где были следы крови, когда вы обнаружили больную?

— Я ничего не заметила, кроме брызг крови на лице, — ответила Нина. — Думаю, что физических травм у нее нет.

— Ни входных, ни выходных отверстий, ни ран, ни порезов?

Нина покачала головой.

— Ее могли ударить тупым предметом, который не оставил на теле видимых следов, — сказал врач, ощупывая живот и грудную клетку Юлии.

На осмотр Юлия не реагировала.

Врач ощупал ее шею.

— Никакой ригидности, зрачки обычного размера, реакция на свет сохранена, сотрясения или ушиба мозга нет, — констатировал врач.

Он приподнял ей ноги и пробормотал:

— Переломов бедер тоже нет.

Потом врач ударил Юлию по руке.

— Юлия, — сказал он, — мне надо проверить уровень твоего сознания. Я хочу посмотреть, реагируешь ли ты на боль. Это не опасно.

Он склонился над больной и надавил ей на грудину. Лицо Юлии исказилось, и она вскрикнула.

— Так, так, — сказал врач и что-то записал в планшете. — Отлично, теперь мы снимем ЭКГ, и я оставлю вас в покое…

Он закрепил электроды на груди Юлии и накрыл ее теплым одеялом.

— Не хочешь с ней посидеть? — спросил врач Нину.

Она кивнула.

— Подержи ее за руку, погладь и поговори с ней.

Нина села на край каталки и взяла в руку влажную и холодную руку подруги.

— Что с ней? — спросила Нина.

«Только не дай ей умереть! Скажи мне, что она не умрет!»

— Она находится в состоянии психологического шока. Иногда у таких больных развивается немота и нечто похожее на паралич. Они перестают есть и пить. Им можно смотреть в глаза, но они никого не замечают. Короче, свет горит, но дома никого нет.

Он посмотрел на Нину, но потом быстро отвел взгляд.

— Это не опасно, — сказал он. — Это пройдет.

«Пройдет? Она снова станет нормальной?»

Нина вгляделась в белое как мел лицо подруги. Кровь на лице высохла и потемнела. Фрагменты их последнего разговора, словно клипы, мелькали в голове Нины.

«Я так больше не могу, Нина. С этим надо что-то делать».

«Просто скажи мне, что произошло?»

Юлия была в полном отчаянии, щеки покрылись красными пятнами. Эти пятна до сих пор проступали из-под засохшей крови. Когда это было? Три недели назад?

Четыре?

— Юлия, — сказала она, — это я, Нина. Ты в больнице. Все будет хорошо.

«Ты сама в это веришь?»

Нина посмотрела на врача, который, сидя в ногах больной, что-то писал в истории болезни.

— Что вы будете делать дальше? — спросила она.

— Я отправлю больную на КТ, — ответил врач, — просто для того, чтобы исключить какое-либо механическое повреждение мозга. Потом мы введем ей успокаивающее средство и отправим в психиатрическое отделение. Если повезет, она отреагирует на психотерапию.

Он встал.

— Ты лично с ней знакома?

Нина кивнула.

— Ей еще долго будет нужна поддержка и помощь, — сказал врач и вышел в коридор.

Дверь тихо чмокнула, закрываясь. В тишине, которая наступила после ухода врача, Нина стала четко различать массу новых звуков: жужжание вентилятора, тихое дыхание Юлии, ритмичные сигналы кардиомонитора. В коридоре раздавались шаги, то и дело звонил телефон, где-то плакал ребенок.

Нина осмотрелась. Кабинет был тесный, прохладный, без окон. Под потолком потрескивали люминесцентные светильники.

Нина разжала руку и встала. У Юлии дрогнули веки.

— Юлия, — тихо окликнула подругу Нина. — Юлия, это я. Посмотри на меня…

Та едва заметно вздохнула.

— Слушай меня, — снова заговорила Нина. — Посмотри на меня. Посмотри на меня. Мне надо поговорить с тобой.

Ответа не последовало.

Нина ощутила гнев, противный, как кислая отрыжка.

— Ты просто сдалась, — громко произнесла она. — Как это похоже на тебя — опустить руки и ждать, пока кто-то другой поправит твои дела.

Юлия не шевелилась.

— Ну и что я могу для тебя сделать? — спросила Нина, шагнув к носилкам. — Так я ничем не смогу тебе помочь! Почему ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь…

Щелкнула рация, и Нина отошла от носилок.

— 16–17, свяжитесь с 90–70. Конец связи.

Начальство взялось ее разыскивать.

Отвернувшись от Юлии, Нина уперлась взглядом в полку, заваленную бинтами. Она извлекла из кармана микрофон и нажала кнопку передатчика.

— Это 16–17. Я нахожусь с Юлией Линдхольм в больнице в Сёдермальме. Ее только что осмотрел врач, прием.

— Ты не должна там сидеть, — сказал начальник. — Нам нужен твой рапорт. Высылаю Андерссона с машиной. Он останется с Линдхольм, пока я не найду кого-нибудь для ее охраны. Конец связи.

Нина выключила рацию. К горлу подступил комок страха.

«Они собираются ее охранять».

Ну конечно, она же подозреваемая.

«Первая подозреваемая в убийстве полицейского».

Она, не оглянувшись, вышла из кабинета.

www.kvälspressen.se

Молния!

Убит Давид Линдхольм

Обновлено 3 июня в 5 часов 24 минуты.

Комиссар полиции Давид Линдхольм, сорока двух лет, найден убитым в своей квартире в Сёдермальме.

Линдхольм был одним из самых известных и уважаемых детективов Швеции. Известен также как ведущий телевизионной программы «Криминал».

Кроме того, Давид Линдхольм сыграл выдающуюся роль в расследовании громких преступлений последних десятилетий. С его помощью были раскрыты самые жестокие и запутанные преступления в шведской криминальной истории.

Давид Линдхольм родился в состоятельной семье в Юрсхольме, пригороде Стокгольма. Несмотря на открывавшиеся перед ним, благодаря происхождению, блестящие возможности, он избрал карьеру полицейского офицера. После нескольких лет службы в отряде быстрого реагирования в Норрмальме был повышен в звании и должности, став сотрудником сыскной полиции и публичной фигурой.

Шведская публика познакомилась с Давидом Линдхольмом, когда он в качестве старшего полицейского комиссара начал вести программу «Криминал». Но легендой он стал после того, как пять лет назад сумел освободить заложников, захваченных в детском саду в Мальмё.

Какой-то невменяемый мужчина заперся в младшей группе и пригрозил, что перестреляет всех детей. Давид Линдхольм сумел войти в контакт с преступником и через два часа переговоров вывел из детского сада обезоруженного маньяка.

Фотограф «Квельспрессен» Бертиль Странд за этот снимок удостоился премии года в рубрике «Классическая новостная фотография».

Допрашивая американца, приговоренного два года назад к пожизненному заключению, Давид Линдхольм сумел выудить у него информацию об ограблении инкассаторов в Боткирке. В связи с этим делом удалось арестовать пять человек и найти почти все из похищенных тринадцати миллионов крон.

Следите за следующими выпусками.

Андерссон стремительно въехал в больничный двор, резко затормозил, оставив на асфальте черные следы. Нина открыла переднюю дверь, не дожидаясь, когда машина остановится.

— Юлию Линдхольм только что осмотрели, — сказала она. — Ты останешься здесь и будешь ее охранять. Тебя скоро сменят.

Андерссон поставил на землю свои огромные ступни.

— На что жалуется убийца? — растягивая слова, спросил он. — На менструальные боли?

Нине захотелось его ударить.

— Я еду в управление писать рапорт, — сказала Нина, садясь за руль.

— Ты слышала предварительное заключение о причине смерти? — спросил Андерссон. — Сначала она пустила ему пулю в голову, а потом размозжила член и мошонку…

Нина закрыла дверь и выехала на Рингвеген. Наступило утро, движение стало более интенсивным. Она взглянула на часы. Было двадцать пять минут шестого. Смена закончится в шесть, но едва ли она управится раньше семи, а то и восьми часов. Надо написать рапорт, заполнить форму П-21…

«Форму? Как я могу сейчас думать о каких-то формах? Господи, ну что я за человек?»

Она глубоко вздохнула, чтобы подавить рыдание. Руки, лежавшие на руле, задрожали, и ей стоило больших усилий унять эту дрожь. Направо, на Хорнсгатан. Переключить передачу. Теперь немного быстрее.

Потом в голове забилась мысль, которая пряталась где-то в закоулках сознания с тех пор, как она вошла в квартиру. «Надо позвонить Хольгеру и Виоле».

Надо как можно скорее поговорить с родителями Юлии. Единственный вопрос заключался в том, как, каким образом сказать им о том, что случилось. Она не могла упоминать детали — это было тайной следствия, не могла сказать им, что увидела на месте преступления, но речь шла о другом. «Надо соблюсти приличия, поступить нравственно».

Нина практически выросла вместе с Юлией у ее родителей. Они спасли Нину от участи двух ее братьев. Каждое лето она проводила долгие недели в одиночестве на ферме, пока ее мать работала на птицефабрике в Валле. Во время учебного года она часто приходила в гости к Юлии, и они пили чай за раздвижным столом деревенской кухни. Нина до сих пор помнила вкус бутербродов и супа из бычьих хвостов, помнила едва уловимый запах навоза, вечно исходивший от Хольгера. Потом, когда у матери заканчивалась смена, она садилась в автобус и ехала домой, в Экебю…

Нина мысленно отругала себя за сентиментальность.

«Это было совсем не тяжело. Мне просто повезло, что у меня была Юлия».

Какие-то пьяные подростки в школьных корпоративных шапочках, пошатываясь, шли по мостовой слева от машины. Нина внимательно к ним присмотрелась. Они шли взявшись за руки — трое парней и одна девушка. Девушка едва держалась на ногах, и парни почти тащили ее на себе.

«Берегись, малышка, как бы они тобой не воспользовались…»

Один из парней, встретившись с Ниной взглядом, вскинул вверх средний палец и начал делать непристойные движения. Нина на три секунды включила мигалку и сирену. Эффект был молниеносным. Молодняк ударился в паническое бегство. Девушка не отставала.

Видно, не так уж она была и пьяна.

Нина резко остановила машину, подъехав к отделу, и выключила двигатель. Наступившая тишина оглушила ее. Несколько минут она посидела в машине, наслаждаясь безмолвием.

Потом вздохнула, взяла оставленный на сиденье Андерссоном пустой пакет из-под гамбургера, пустую банку из-под кока-колы и бросила все это в корзину для бумажного мусора. В конце концов, есть границы у ее ответственности перед человечеством!

Петтерссон, начальник отдела, говорил по телефону, жестом он указал Нине на стул напротив себя.

— В пять? — сказал он в трубку. — Не поздновато? Многие наши сотрудники… Да, да, это верно. Да, ты прав. Хорошо, в семнадцать часов.

Он положил трубку и горестно покачал головой.

— Какая ужасная история, — сказал он, потерев лысину. — Что происходит с нашим обществом?

Он говорит, как комиссар Валландер, подумалось Нине.

— Будет минута молчания в память о Давиде Линдхольме, — сказал Петтерссон. — В пять часов заступает вечерняя смена, а дневная еще не успеет уйти. Значит, большинство сотрудников смогут принять участие. К нам присоединятся все полицейские управления страны. В конце концов, Линдхольма все знали и уважали. За то время, что он читал лекции в полицейской академии, у него появилось множество друзей, как среди молодых, так и среди старых сотрудников…

— Только не говорите об этом на пресс-конференции, — сказала Нина.

Петтерссон потерял нить и посмотрел на Нину с раздражением.

— Естественно, мы проинформируем прессу. Наверняка будет трансляция церемонии по радио.

— Допустим, вы планируете ограбить местную галантерейную лавку и вдруг — о подарок небес — узнаете, что вся полиция Швеции будет парализована с пяти часов до пяти часов одной минуты. Да к тому же как ты представляешь себе трансляцию минуты молчания? Не будет ли это… несколько уныло?

Начальник рассеянно посмотрел на Нину, потом с такой силой откинулся на спинку стула, что тот жалобно заскрипел.

— Ладно, давай приступим к делу.

Нина достала из кармана записную книжку. Монотонным голосом она перечислила все факты: вызов в три часа двадцать одну минуту в связи с выстрелами на Бондегатан. Спецназ и отряд быстрого реагирования находились в Юрсхольме, поэтому операцию поручили экипажу патрульной машины 16–17. Командование было поручено Нине Хофман. Звонивший, Гуннар Эрландссон, жилец дома, сообщил, что был разбужен донесшимися из квартиры наверху звуками, похожими на выстрелы. Так как дверь квартиры не открыли по требованию сотрудников полиции, команды 16–17 и 19–80 взломали дверь согласно параграфу 21 закона о полиции, так как промедление могло привести к ухудшению ситуации. В квартире были обнаружены два человека, Давид Линдхольм и Юлия Линдхольм. Давид Линдхольм лежал на кровати с двумя огнестрельными ранами — в голову и туловище. Юлия Линдхольм была найдена в ванной в состоянии тяжелого психологического шока. Она была доставлена для лечения в больницу Сёдермальма.

Нина закончила чтение и подняла голову.

Петтерсон еще раз покачал головой.

— Какая ужасная история, — повторил он. — Кто бы мог подумать, что его ждет такой конец…

— Есть еще одно обстоятельство, — сказала Нина, опустив глаза. — Перед тем как отключиться, Юлия сказала одну странную вещь.

— Какую?

— Она сказала о своем сыне Александре. Юлия сказала: «Она его взяла. Другая женщина взяла Александра».

Петтерссон удивленно вскинул брови.

— Другая женщина? Что она имела в виду? В квартире был кто-то еще?

Нина почувствовала, что попала в глупое положение.

— Нет, — ответила она.

— В квартире были следы взлома, борьбы?

Нина на секунду задумалась.

— На первый взгляд никаких следов не было, но судмедэксперты…

— Дверь была заперта?

— Она закрывается автоматически, если ее не держать.

Начальник отдела тяжело вздохнул.

— Вот черт, бедняга Давид. Похоже, что она еще более ненормальная, чем можно было себе представить.

— Но Александр тем не менее и в самом деле пропал, — возразила Нина.

— Кто это?

— Сын Юлии и Давида. В квартире мальчика не было. Его комната пуста.

Начальник сунул в рот порцию жевательного табака.

— И где же он?

— Я не знаю.

— Кто-нибудь заявлял о его исчезновении?

Нина покачала головой.

— Нам известно, что с ним что-то случилось?

— Нет, — ответила Нина. — Но… мы обыскали квартиру и не нашли мальчика.

Шеф откинулся на спинку стула.

— Значит, так, — сказал он. — Информация о другой женщине и мальчике должна присутствовать в рапорте. Но постарайся выражаться осторожнее.

Нина почувствовала, что у нее вспыхнуло лицо.

— Что ты хочешь этим сказать?

Петтерссон несколько секунд испытующе смотрел на Нину, потом встал и не спеша потянулся.

— Этой ночью ты не должна была выходить на службу, не так ли? — спросил он. — Ты должна была отдыхать.

— Я вышла на дополнительное дежурство, — пояснила Нина. — По графику я заступаю сегодня в шестнадцать часов.

Шеф снова вздохнул.

— Уже начались звонки из газет, — сказал он. — Не разговаривай с ними. Все комментарии они получат от офицера по связям с общественностью. Никаких утечек той даме из «Квельспрессен».

Нина встала и направилась по коридору мимо комнаты дежурных в небольшой кабинет, где стояли стол и компьютер.

Она села за стол, включила компьютер и, войдя в базу данных о происшествиях, принялась заполнять нужные пункты, записывая в клеточки важную информацию: время вызова, имена заинтересованных лиц, адрес места преступления, пострадавшие, умершие, подозреваемые…

«Подозреваемые?»

Она будет фигурировать в деле как автор этого рапорта. Ее имя будет навсегда связано с делом об убийстве Давида Линдхольма. Может быть, это дело будет использоваться в течение пятидесяти лет как учебное пособие в полицейской академии, и каждый раз будут называть ее имя. Она составила первый протокол, она выявила предварительные детали, ей надо сформулировать суть дела.

«Подозреваемая: Юлия Линдхольм».

Нина отодвинула в сторону клавиатуру и вышла в коридор. Сделав несколько бесцельных шагов направо, остановилась и пошла налево.

Надо что-нибудь съесть, подумала она. Купить бутерброд в автомате? От одной этой мысли ее затошнило. Она подошла к автомату с кондитерскими изделиями. Осталась засахаренная клюква. Нина купила последний пакет, потом вернулась к кабинету шефа и постучала в дверь.

Петтерссон оторвал взгляд от компьютерного экрана и удивленно посмотрел на нее.

— Прости, — сказала она, — но кого я должна назвать пострадавшей стороной? Убитую жертву преступления или членов его семьи?

— Убитую жертву, — ответил Петтерссон и снова уставился в компьютер.

— Даже несмотря на то, что он мертв?

— Даже несмотря на то, что он мертв.

Нина не уходила.

— Я хочу спросить еще одну вещь. Александр…

Петтерссон вздохнул.

— Он должен был находиться в квартире, — торопливо произнесла Нина. — Думаю, мы должны…

Шеф раздраженно вздохнул и еще ближе наклонился к экрану.

— Если мама застрелила папу, то это даже хорошо, что ребенка не было дома, — сказал он, и Нина поняла, что разговор окончен.

Она повернулась, чтобы уйти.

— Послушай, Хофман, — остановил ее шеф.

Нина застыла на месте и оглянулась.

— Тебе нужна инструкция о неразглашении? — спросил он, и по его тону было понятно, что неразглашение было бы самой неуместной вещью в таком трагическом случае.

— Нет, спасибо, — не задумываясь, ответила Нина.

Она вернулась в кабинетик, достала из сумки купленную клюкву и положила в рот одну ягоду. Она и правда оказалась кислой.

Вместо того чтобы заполнить клеточку со словом «Подозреваемый», она выбрала другую форму, к которой можно было применить параграф 21 закона о полиции. Туда не надо было вставлять имя Юлии.

В конце концов она заполнила все формы и бланки, вписав туда и данные беседы с Эрландссоном.

Покончив с этим делом, Нина тупо уставилась в экран.

Потом она щелкнула по клетке «Подозреваемый» и вписала туда имя: Юлия Линдхольм.

Нина вышла из программы и поспешно покинула комнату, чтобы избавиться от навязчивых мыслей.

— Мама, я хочу есть. Здесь есть арахисовое масло?

Анника открыла глаза и уперлась взглядом в белую занавеску, сразу не поняв, где находится. Голова была тяжелая, как камень, а грудь болела, словно от разверстой черной раны.

— А молочный шоколад и джем? Здесь есть шоколад?

«Отель. Портье. Номер. Вот она — реальность».

Она повернулась в постели на бок и посмотрела на детей. Они сидели рядышком, в своих пижамах, с ясными глазками и с всклокоченными волосами.

— Наше арахисовое масло сгорело? — спросил Калле.

— И Поппи, — подхватила Эллен, и у нее предательски задрожали губки. — Поппи, и Лео, и Русс — все они тоже сгорели…

«О господи, что я могу сказать? Что мне ответить?»

Анника, села на кровати, отбросив влажную от пота простыню, ни слова не говоря, притянула к себе детей, крепко обняла и принялась нежно покачивать, чувствуя, как все сильнее болит в груди.

— Может быть, мы найдем здесь шоколад, — сказала она хрипло, — и джем. Вот насчет арахисового масла я не уверена.

— Мой новый велосипед, — вдруг вспомнил Калле. — Он тоже сгорел?

«Компьютер. Все письма, которые в нем хранились. Моя телефонная книга и дневник. Наши свадебные подарки. Детская коляска. Первые туфельки Калле».

Она погладила сына по волосам.

— У нас есть страховка, мы получим ее и купим велосипед.

— И Поппи? — с надеждой в голосе спросила Эллен.

— Да, и построим новый дом, — пообещала Анника.

— Я не хочу жить в том доме, — сказал Калле. — Я хочу вернуться в наш старый дом и пойти в свой детский сад.

Анника прикрыла глаза, чувствуя, как рушится мир вокруг нее.

Их семья до пожара прожила в доме на Винтервиксвеген в Юрсхольме всего месяц. Старую квартиру в Кунгсхольме они продали паре геев, которые уже переехали туда и постоянно ругались на кухне.

— Идемте завтракать, — сказала она с трудом, свесив ноги с кровати. — Да, нам надо одеться.

Эллен вытерла слезы и укоризненно посмотрела на мать.

— Но, мама, — сказала она, — вся наша одежда тоже сгорела.

После того как Анна выставила ее за порог, Анника вместе с детьми спустилась на улицу, но такси уже уехало. Она не могла вызвать другую машину, да и другого залога у нее не было, поэтому не осталось иного выбора, как взять детей за руки и идти пешком. Она смутно помнила, что где-то поблизости должен быть отель, но нашли они его только через сорок пять минут. Анника едва держалась на ногах, когда они подошли к конторке портье. Девушка-портье явно испугалась, когда Анника рассказала, как они попали сюда. Им дали номер на втором этаже.

Дверь номера закрылась за ними. Анника сжала влажными холодными ладонями руки детей, и они пошли к лифту.

Убранство ресторана было нарочито минималистичным, на улицу выходила стеклянная стена, на стенах были развешаны книжные полки, отделка была из хромированной стали, а мебель сработана из вишневого дерева.

Буфет был пуст, в зале почти никого. Все бизнесмены разошлись по своим важным встречам, оставив в ресторане лишь супружескую пару средних лет и трех японских туристов, изумленно смотревших на разорванные джинсы и закопченную блузку Анники, шелковую пижаму Калле с Бэтменом и на пижамку Эллен с бабочками.

«Простите, если мы портим вам аппетит нечищеными зубами и босыми ногами».

Стиснув зубы, Анника налила себе чайную чашку кофе, взяла йогурт и три ломтика хлеба с отрубями. Йогурт — это было единственное, что она еще могла впихнуть в себя, но она взяла также и лососину, так как та была включена в цену — две тысячи сто двадцать пять крон за номер, больше похожий на кабину среднего лифта.

«Сама я не справлюсь. Мне нужна помощь».

— Это невозможно, — сказала Берит Хамрин. — Ты говоришь абсолютно спокойно.

— Альтернатива — лечь и умереть, но тогда мне стоило просто остаться дома, — сказала Анника, убедившись, что заперла дверь туалета.

Анника нашла мультипликационный канал и усадила детей в кровать перед висевшим под потолком телевизором, дав им вместо сладостей хрустящие хлопья. Потом она ушла в ванную, где стоял второй телефонный аппарат, и позвонила в редакцию.

— И ты ничего не успела вынести из дома? Я читала о пожаре в новостных выпусках, но не подумала, что сгорел твой дом. Вот черт!

Анника села на унитаз и подперла рукой голову.

— По сообщениям агентств, дом сгорел дотла, — сказала Берит. — Никто из газеты не звонил спросить, что случилось?

— Не знаю, — ответила Анника. — Я оставила мобильный телефон в залог таксисту, и он с ним уехал, не дождавшись меня. Но не думаю, что кто-нибудь звонил. В конце концов, на пожаре никто не погиб.

Берит молчала. Холод фарфорового сиденья проник Аннике до самой шеи.

— Что тебе нужно в первую очередь? — заговорила наконец коллега.

— У детей остались одни пижамы, а у меня с собой нет денег…

— Какой у них размер? — спросила Берит, щелкнув шариковой ручкой.

— Сто десять и сто двадцать восемь.

— А обуви?

У Анники сжалось сердце, ей стало трудно дышать.

«Только не плакать. Не сейчас».

— У Эллен двадцать шестой размер, у Калле — тридцать первый.

— Сиди в номере, я буду примерно через час.

Анника осталась сидеть на унитазе, глядя на вешалку для полотенца, чувствуя, что дыра в груди стала разрываться от пульсирующей боли. Сплошная безнадега, жалость к себе и полная беспомощность. На глаза навертывались злые слезы — почему судьба вдруг отняла у нее все и сразу? Но она не поддастся слезам, от слез она окажется в тумане, а в тумане можно заблудиться и потерять путь.

«Твоя жизнь кончена, — нашептывал туман, но Анника знала, что это неправда, потому что сидела здесь и слышала, как Скуби-Ду жалуется из комнаты, что боится призраков. — У тебя ничего не осталось!»

— Нет, у меня осталось очень многое, — вслух возразила Анника.

Дом очень важен, это место, которому ты принадлежишь, но дом — это не обязательно четыре стены — это могут быть люди, планы, притязания.

«У тебя нет ничего значимого».

Правда ли это?

Сегодня у нее было ненамного меньше, чем вчера.

У детей нет одежды, в пламени сгорел ее компьютер, но все остальное осталось на месте.

«За исключением Томаса. И Анны».

Она встала и посмотрела на себя в зеркало.

«Остались только дети. Я и дети. Все остальное у меня отнято».

Она пропала.

«Может ли быть еще хуже?»

Главный редактор «Квельспрессен» Андерс Шюман отказался от своего шикарного углового кабинета во имя уменьшения расходов и занял каморку позади отдела комментариев. С каждым днем Шюман все больше жалел о сделанной им глупости. Единственное преимущество реорганизации состояло в том, что теперь он находился непосредственно в редакции и мог из своего кабинета наблюдать за работой.

Было только одиннадцать часов утра, но работа кипела с размахом, немыслимым всего несколько лет назад. Сайт газеты в течение суток обновлялся ежечасно, за исключением затишья около четырех утра. Теперь газета не только текст. Редакция вела радиопередачи, показывала видеорепортажи и транслировала рекламу. Процесс подготовки материалов пришлось уплотнить, и теперь работа в газете кипела весь день, и это было новостью для «Квельспрессен». Традиционно выпуски вечерних газет делали по ночам пропитанные алкоголем закаленные и битые ночные редакторы с мозолями на покрытых налетом никотина пальцах. Сегодня этот дух выветрился из газеты почти без остатка. Редакторы новой эры перестали пить и начали чистить ботинки; в противном случае их увольняли под предлогом несоответствия или с почетом отправляли на досрочную пенсию.

Андерс Шюман тяжело вздохнул.

В течение всех последних лет его не покидало чувство, будто что-то очень важное ускользает у него из рук. Со временем это чувство только усиливалось. Но лишь недавно он понял, в чем суть: речь шла о том, что и зачем они делают, о самих основах журналистики.

Сегодня ежечасное обновление сайта настолько владело умами, что иногда сотрудники забывали, что, кроме обновления, надо еще и сказать что-то содержательное.

Он вспомнил упреки, которыми конкуренты в прежние времена, когда у газеты были самые большие тиражи среди шведских таблоидов, осыпали «Квельспрессен»: самая тиражная, но не самая первая; материала много, но не первой свежести.

Теперь все делалось намного быстрее, но за счет правды и анализа.

Нет, на самом деле все не так плохо, заставил себя подумать Шюман.

Газета осталась неплохим изданием. Анника Бенгтзон изнутри осветила историю Нобелевского убийцы, Берит Хамрин писала проницательные статьи о терроризме, а Патрик Нильссон взял интервью у звезды, в котором та рассказывала, как борется со своим обжорством.

Но беда была в том, что все эти темы уже давно устарели. Газета не успевала попадать в киоски, как сенсации становились вчерашними новостями. Вот и сегодня новостью стало убийство Давида Линдхольма, и в этом преступлении подозревают его жену.

Интернет разрывался от похвал в адрес убитого комиссара полиции.

Талант Линдхольма заключался в знании человеческой природы и в его непревзойденном умении общаться с людьми. Он был мастер беседы, он был самым верным на свете другом и обладал поразительной интуицией.

Что со всем этим делать? — подумал Андерс Шюман, чувствуя, как медленно ворочаются мысли в его мозгу, отвыкшем заниматься этическими проблемами. В его инстинктах, которые должны быть направлены на соблюдение таких принципов журналистики, как оценка новостей, проверка источников и решение о том, стоит ли раскрывать настоящие имена, осталось место только для финансового анализа и объемов продаж.

Он выглянул из кабинета.

Первым долгом следует оценить ситуацию, подумал он, встал и решительно направился в редакцию.

— Что мы будем делать с этим убитым комиссаром? — спросил он Спикена, шефа новостного отдела.

Спикен сидел положив ноги на стол и жевал апельсин.

— Оставим для него первую полосу, колонку новостей, седьмую, восьмую полосу и центральный разворот, — ответил тот, не подняв головы.

— Как поступим с новостью о том, что главная подозреваемая — его жена? — спросил Шюман, присаживаясь на краешек стола, демонстративно подвинувшись ближе к ботинкам шефа отдела.

Спикен понял намек и сбросил ноги со стола.

— Ты имеешь в виду, каким кеглем наберем этот заголовок? — спросил он и выбросил апельсиновую кожуру в мусорную корзину.

— Если мы назовем Давида Линдхольма жертвой убийства и тут же скажем, что в убийстве подозревают его жену, то тем самым назовем ее убийцей, — заметил главный редактор.

— И что? — Спикен удивленно воззрился на шефа.

— Но ее пока даже не допрашивали, — пояснил Шюман.

— Это вопрос времени, — парировал Спикен и снова уставился в экран компьютера. — Кроме того, все уже успели это произнести вслух. Наши конкуренты и даже уважаемые утренние газеты назвали участников преступления по именам.

«Ладно, — подумал Шюман, — этическую инициативу я проявил».

— Где ты достаешь апельсины в это время года? — спросил он.

— Они немного жестковаты, но я и сам такой же, — пошутил Спикен.

К его столу подошла Берит Хамрин — с сумкой на плече и плащом, перекинутым через руку.

— Ты написала отличную статью для сегодняшнего номера, — сказал Шюман, стараясь подбодрить Берит. — Какие-нибудь отклики уже есть?

Берит остановилась перед главным редактором и кивнула в сторону монитора Спикена.

— Я хочу сказать о Юлии Линдхольм. Мы приняли решение назвать ее в Интернете убийцей?

— Под «мы» Берит имеет в виду всех журналистов Швеции, — язвительно произнес Спикен.

— Насколько я понимаю, только еще одна вечерняя газета и одна из утренних выдали сюжеты о том, что подозреваемая — его жена, — заметил Шюман.

— Нам не надо называть имя его жены, — вставил Спикен.

Берит подошла еще ближе к Шюману.

— Сам факт, что мы публикуем имя Давида Линдхольма, описывая, как он был убит в своей постели, а потом пишем, что подозреваемая — его жена, означает, что нам и не надо называть ее по имени. Всякий, кто знает Юлию, сразу поймет, кого мы имеем в виду.

— Но мы должны освещать сенсационные убийства, — возмущенно произнес Спикен.

— Я бы не стала называть то, что мы сейчас публикуем на нашем сайте, освещением, — сказала Берит Хамрин. — Нормальные люди называют это сплетнями. До тех пор, пока в полиции не подтвердили подозрение, все наши публикации — не более чем слухи.

Андерс Шюман заметил, что сидящие за соседними столами сотрудники поднимают головы и начинают прислушиваться. Хорошо это или плохо? Является ли публичное обсуждение этических проблем признаком здорового климата, или это признак слабости главного редактора?

Шюман решил, что верно скорее последнее.

— Давайте продолжим этот разговор у меня в кабинете, — сказал он, жестом приглашая коллег в свою каморку.

Берит Хамрин принялась надевать плащ.

— Мне надо встретиться с моим источником, — сказала она.

Берит повернулась и пошла к лестнице, ведущей в редакционный гараж.

Шюман вдруг понял, что продолжает указывать рукой в сторону кабинета.

— Значит, вопрос о жене Линдхольма ясен, — сказал Шюман, тяжело уронив руку на колено. — Кто принял это решение?

Спикен напустил на себя вид оскорбленной невинности:

— Откуда я знаю?

Да, да, он прав. Печатной газетой и онлайновым изданием руководят разные люди.

Андерс Шюман встал, повернулся на каблуках и направился в свой кабинет.

Прежняя мысль не давала покоя, укоряя его «эго». «Действительно, что я здесь делаю?»

* * *

Берит принесла восемь туго набитых пакетов.

— Я старалась не обращать внимания, для кого предназначены вещи — для мальчиков или для девочек, — сказала она, протискиваясь в крошечную комнатку гостиничного номера. — Привет, Калле, здравствуй, Эллен…

Дети мельком посмотрели на Берит и снова принялись смотреть на экран. Анника выключила телевизор.

— Смотри, Калле, — сказала она, — какие потрясающие джинсы!

— А вот эти для Эллен, — сказала Берит, садясь на прикроватный столик и расстегивая плащ. — В этом пакете белье, а здесь разные принадлежности — мыло, зубные щетки и прочее…

Дети одевались молча, с серьезным видом. Анника помогла Эллен почистить зубы и одновременно посмотрела на себя в зеркало. Зрачки были такими широкими, что занимали почти всю радужку. Казалось, в глазах отразилась зиявшая в груди рана.

— Сколько я тебе должна? — спросила она Берит.

Коллега встала, сунула руку в сумку, достала оттуда конверт и вручила Аннике.

— Я проходила мимо банкомата и сняла немного денег. Вернешь потом, когда сможешь.

В конверте было десять тысяч крон пятисотенными купюрами.

— Спасибо, — тихо сказала Анника.

Берит оглядела тесную комнатку.

— Может, прогуляемся?

Дети надели обновки. Они молча вышли из отеля и, перейдя улицу, отправились в Хумлегорден.

Небо было затянуто тяжелыми свинцовыми тучами, дул порывистый холодный ветер. Анника плотнее запахнула новый кардиган.

— Как я смогу тебя отблагодарить?

— Я обращусь к тебе, когда у меня сгорит дом, — ответила Берит, поднимая воротник плаща. — Для начала позвони в страховую компанию. Она оплатит твое проживание в гостинице, пока будут восстанавливать дом.

Они вошли в парк. Дети никак не могли освоиться в своих новых кроссовках. У Калле были зеленые, а у Эллен — синие.

Анника заставила себя улыбнуться.

— Бегите играть, — сказала она, — а мы с Берит подождем вас здесь.

Дети, неуверенно оглядываясь, пошли к игровой площадке.

— Где Томас? — негромко спросила Берит.

Анника тяжело сглотнула.

— Не знаю. Мы… мы поссорились. Его не было дома, когда все это случилось. Я не знаю, где он. Его сотовый телефон выключен.

— Так он не знает, что случилось?

Анника покачала головой.

— Тебе надо связаться с ним.

— Я знаю.

Берит задумчиво посмотрела на Аннику:

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

Анника села на скамейку и еще плотнее запахнула кардиган.

— Нет, не сейчас, — покачала она головой.

Берит села рядом с ней и принялась смотреть на детей, которые нерешительно осваивали игровую площадку.

— Они быстро оправятся, — сказала Берит, — а тебе надо собраться.

— Я знаю.

Некоторое время они посидели молча, глядя, как дети играют на горке. Эллен смеялась, запрокинув голову.

— Кстати, ты слышала, кого сегодня утром застрелили? — спросила Берит. — Давида Линдхольма, комиссара полиции.

— Того, который выступал по телевизору? — спросила Анника и помахала рукой Эллен. — Его жена — Юлия Линдхольм?

— Ты с ними знакома? — удивленно спросила Берит.

— Однажды ночью я ездила в патрульной машине с Юлией. Помнишь мою серию статей о женщинах, чья работа связана с опасностью?

Берит покачала головой и достала из сумки пакетик с воздушной кукурузой.

— Ты разрешаешь им есть сладости? — спросила она Аннику. — Калле, Эллен!

Она помахала в воздухе пакетом, и дети подбежали к скамейке.

— Сколько мы можем взять? — спросила Эллен.

— Что спрашиваешь, ты же все равно не умеешь считать, — презрительно произнес Калле.

Они взяли по горсти сладких пузырьков — Эллен розовые, Калле — зеленые.

— Я писала о коллеге Юлии, — сказала Анника, провожая взглядом детей. — Ее звали Нина Хофман. Той ночью мы столкнулись с тройным убийством в Сёдермальме. Помнишь тот случай?

Берит взяла пригоршню конфеток и протянула пакет Аннике, но та жестом отказалась от угощения.

— Убийство топором? Отрубленные руки и все такое?

Анника судорожно сглотнула.

— Как же, конечно, помню, — сказала Берит. — Мы с Шёландером потом освещали судебный процесс.

Анника вздрогнула и положила ногу на ногу.

Той весной она была беременна Эллен, и уже на приличном сроке. В «Квельспрессен» с беременными корреспондентками обходились как с больными старческим слабоумием. С ними обходились очень дружелюбно, покровительственно и абсолютно ничего от них не требовали. Анника все же ухитрилась добыть непыльную работенку — написать серию репортажей о женщинах, выполняющих работу, которая считается опасной даже для мужчин. Ночью девятого марта, пять лет назад она села в патрульную машину с двумя женщинами-полицейскими. Им предстояло патрулировать Сёдермальм. Стояла тихая холодная ночь, и у Анники была масса времени для того, чтобы поговорить с обеими. Они были близкими подругами с раннего детства, вместе учились в полицейской академии, а потом служили в одном отделении полиции. Одна из них, Юлия, сказала, что она тоже беременна. На работе никто об этом не знал. Она была на четырнадцатой неделе, и ее все время тошнило.

Незадолго до полуночи они получили сообщение о каком-то безобразии в квартире на Санкт-Паульсгатан, у перекрестка с Ётгатан. Это был обычный вызов. Соседи позвонили в полицию, услышав шум ссоры из квартиры внизу. Анника попросила разрешить ей поехать на вызов, и полицейские разрешили, если Анника будет держаться сзади.

Они поднялись по лестнице и увидели искалеченную женщину. Она была еще жива и ползла по лестнице, когда прибыл полицейский патруль. Правой руки у женщины не было, из обрубка хлестала кровь, поливая стены при каждом движении несчастной. Юлия отпрыгнула в нишу окна, а Нина быстро и умело выпроводила Аннику на улицу.

— Я, собственно, ничего не видела, но до сих пор помню этот тяжелый, сладковатый запах, — призналась Анника.

— В квартире находились обезображенные тела еще двух человек, — сказала Берит.

Анника передумала и взяла сладости.

— С тем делом разобрались очень быстро.

— Филипп Андерссон, эксперт по финансовым вопросам, — кивнула Берит. — Он отпирался, но был изобличен и приговорен к пожизненному заключению. Сидит в тюрьме Кюмла.

Берит доела сладости и выбросила в урну пустой пакет.

— Да, если собираешься ссориться с друзьями, то не надо быть наркодилером, — сказала Анника.

— Да, но мы же не говорим о крохах, — возразила Берит. — Там были серьезные финансовые операции. Большие деньги циркулировали между Испанией, Гибралтаром и Каймановыми островами.

— Это же сумасшествие — оставить кучу отпечатков пальцев в квартире, где ты только что порубил трех человек, — задумчиво произнесла Анника.

— Знаешь, как выясняется, преступники — не самая интеллектуальная часть населения. — Берит встала, чтобы помочь подняться Эллен, которая упала и теперь потирала ушибленную руку.

Анника не могла сдвинуться с места. Все тело словно налилось свинцом. Она перестала чувствовать холод. Ветер трепал волосы, но у Анники не было сил даже на то, чтобы отбросить их с лица.

— Уходя из редакции, я слышала, что в убийстве Давида Линдхольма подозревают Юлию, — сказала Берит, снова усаживаясь на скамейку.

— В самом деле? Она показалась мне такой робкой…

— Похоже, что их сын пропал.

— А, так, значит, она тогда родила мальчика…

Некоторое время они сидели молча, наблюдая за детьми, которые обнаружили что-то интересное под дубом в дальнем краю площадки.

— Послушай, — сказала Берит, — тебе есть где остановиться?

Анника не ответила.

— У твоей мамы? — предположила Берит. — Или у родителей Томаса?

Анника молча пожала плечами.

— Не хочешь поехать со мной в Рослаген? Торд уехал на выходные в Дальсланд, на рыбалку со своим братом. Ты можешь пожить в домике для гостей, если хочешь.

— Ты серьезно?

Пару лет назад Берит и ее муж Торд продали дом в Тебю и переехали в какой-то хлев между Римбо и Эдсбро. Анника два раза была у них в гостях. Летом это было совершенно идиллическое место — озеро, пасущиеся в загоне лошади…

— Конечно. Тем более что дом все равно пустует.

— Это было бы здорово, — оживилась Анника.

— Мне надо вернуться в редакцию, закончить статью о террористах, но к восьми я точно освобожусь. Постараюсь выручить твой мобильный телефон, а потом заберу тебя из отеля. Идет?

Анника кивнула.

Нина нерешительно остановилась в дверях.

Небольшая комната была набита полицейскими в форме. Они стояли маленькими группками спиной к ней, склонившись друг к другу. Низкий и приглушенный гул голосов напоминал жужжание кондиционера.

Вот как выглядит скорбь, подумала Нина, не совсем понимая, откуда явилась эта мысль.

Было пятнадцать минут второго, ее смена начнется в шестнадцать часов, но она не могла и не хотела спать. Она было уснула, но ей стали снитьсятакие странные и запутанные сны, что она предпочла встать.

Она обошла стоявшего в дверном проеме Петтерссона и прошла к кофейному автомату. Протискиваясь мимо собравшихся, то и дело бормоча извинения, Нина перешагивала через шлемы, сапоги и бронежилеты.

Чем дальше она шла, тем тише становилось в помещении.

Когда она добралась до автомата, в комнате повисла полная тишина. Нина подняла голову и оглядела коллег.

Все смотрели на нее. Лица людей были замкнуты и неприветливы. У Нины возникло такое чувство, что они готовы отпрянуть от нее.

— Вы что-то хотите у меня спросить? — сказала она.

Никто не ответил.

Она не стала наливать себе кофе, повернулась к коллегам, расставила ноги и сцепила руки за спиной, глядя им прямо в глаза.

— Вы хотите знать то, что не указано в рапорте?

Было видно, что людям стало неловко. Стоявшие ближе всех к Нине отвели взгляд.

— Как получилось, что ты первой оказалась на месте преступления? — крикнул кто-то из задних рядов.

Снова наступила мертвая тишина.

Нина вытянула шею, стараясь увидеть человека, задавшего вопрос.

— Почему я первой оказалась на месте преступления? — громко и отчетливо переспросила она. — А почему, собственно, это кого-то интересует?

Вперед выступил Кристер Бюре, один из бывших коллег Давида, служивший с ним еще в Норрмальме. Лицо Кристера потемнело от усталости и горя. Он ссутулился. Было видно, что ему тяжело двигаться.

— Я думаю, что это чертовски странно, — сказал он, остановившись в полуметре от Нины. — Это чертовски странно, что ты первой вламываешься в квартиру, где застрелили Давида. Мне очень странно, что именно ты увезла из дома его сумасшедшую жену и спрятала ее в больнице. Как это получилось и как ты это объяснишь?

Нина посмотрела на Бюре и подавила желание отпрянуть. Да, собственно, отступать ей было некуда, за спиной стоял кофейный автомат. Кристер смотрел на Нину с такой нескрываемой враждебностью, с таким презрением, что ей пришлось перевести дыхание, прежде чем заговорить.

— Ответ очень прост, — пожала она плечами. — Мы с Андерссоном сидели в машине 16–17, и оказались ближе всех к месту преступления. Ты хочешь знать что-то еще?

Кристер Бюре сделал еще шаг вперед и сжал кулаки. Было такое впечатление, что и другие сейчас последуют его примеру.

— Его ненормальная жена, — зло бросил Кристер. — Почему ты ее спрятала?

«Значит, я должна вытерпеть еще и это?»

— Юлия Линдхольм — главная подозреваемая в убийстве Давида, — заговорила Нина, чувствуя, как предательски дрожит ее голос. — Думаю, следствие установит мотивы убийства, не важно, кто его совершил — Юлия или кто-то другой…

— Несомненно, это она, мать ее, — выругался Кристер Бюре. Лицо его побагровело. — Какого черта ты прикидываешься?

Несколько капель слюны попали Нине на щеки. Она отвернулась и, давясь слезами, пошла к двери. Она не хотела, чтобы он видел ее сломленной и униженной на глазах у всего отдела.

— Начинается пресс-конференция! — крикнул кто-то, перекрывая внезапно поднявшийся шум.

На телевизионном экране мелькнула заставка Шведского телевидения. В комнате наступила тишина, все лица повернулись к телевизору. Нина остановилась и тоже вперила взгляд в экран, на котором какой-то человек в гавайской рубашке усаживался за стол в президиуме зала главного полицейского управления в Кунгсхольме. Рядом с ним сели двое мужчин и одна женщина. Нина узнала офицера по связям с общественностью и главу Национального управления криминальной полиции. Женщину она раньше не видела. В зале засверкали вспышки фотоаппаратов. Пресс-атташе что-то сказал в микрофон.

— Сделайте громче! — крикнул кто-то.

«…в убийстве инспектора уголовного розыска Давида Линдхольма, — сказал офицер. — Я предоставляю слово руководителю предварительного расследования, прокурору Ангеле Нильссон».

Женщина потянулась к микрофону. У прокурора, одетой в ярко-красное платье, были коротко остриженные светлые волосы.

«Сегодня я потребовала заключить под стражу одного человека, — сказала она, — в связи с серьезным подозрением в причастности к убийству Давида Линдхольма».

Женщина говорила бесстрастным, сухим тоном с явным аристократическим выговором.

«Серьезное подозрение — это высшая степень подозрения».

«Официальное требование об аресте этого человека будет подано в городской суд Стокгольма не позднее воскресенья, — сказала прокурор, не меняя тона. — Хочу подчеркнуть, что я, как руководитель предварительного расследования, не исключаю и другие версии преступления, несмотря на успехи, достигнутые на самой ранней стадии расследования».

Прокурор откинулась на спинку стула, давая понять, что закончила выступление.

«Хорошо, — сказал пресс-атташе, откашлявшись. — Теперь я предоставляю слово комиссару уголовного розыска, ведущему это дело от лица Национального управления криминальной полиции».

Рослый полицейский в фуражке встал перед Ниной и заслонил экран. Ей пришлось ступить в сторону, чтобы видеть телевизор.

«Сегодня рано утром Давид Линдхольм был обнаружен застреленным в собственном доме, — заговорил человек в пестрой рубашке. — На месте преступления был найден один живой человек, которого немедленно доставили в больницу, а сегодня взяли под стражу в связи с серьезными подозрениями. В нашем распоряжении имеются данные судебно-медицинской экспертизы, но… во всем этом деле есть один жирный знак вопроса».

За спинами сидящих в президиуме людей появилась фотография маленького ребенка.

«Это Александр Линдхольм, — сказал полицейский в пестрой рубашке, — четырехлетний сын Давида Линдхольма. Сегодня утром Александр Линдхольм пропал без вести. Мальчик проживает в квартире, ставшей местом преступления, но не был обнаружен там полицейскими, первыми прибывшими на место преступления. Мы, естественно, в высшей степени заинтересованы в любой информации об Александре Линдхольме и о его нынешнем месте нахождения».

Фотографы принялись лихорадочно снимать изображение ребенка.

Пресс-атташе призвал репортеров к тишине и сказал: «Фотография мальчика будет разослана во все СМИ и в электронном виде, и в виде обычных снимков…»

Следователь почесал затылок, а представитель криминальной полиции смущенно поморщился.

Корреспондентам раздали фотографии и компакт-диски, после чего суета в зале понемногу улеглась.

«Убийства полицейских в Швеции происходят очень редко, — снова заговорил представитель криминальной полиции, и тяжелая тишина повисла как в зале пресс-конференции, так и перед телевизором в отделе полиции Сёдермальма. — Давид Линдхольм стал первой жертвой со времени убийства Малександера в конце девяностых, и мы должны быть благодарны за это судьбе».

Он снял очки и потер глаза. Потом снова заговорил, на этот раз задумчиво и печально.

«Когда убивают полицейского, мы теряем не только человека, мы теряем друга, — сказал он. — Мало того, убийца посягает на демократические основы нашего общества».

Он наклонил голову, как будто подтверждая свои слова, и Нина заметила, что в комнате многие полицейские тоже закивали в знак согласия.

«Давид был… необыкновенным человеком, — продолжил комиссар, понизив голос. — Он был примером, образцом для многих, кто не имел отношения к полиции, он умел вдохновлять людей из самых разных слоев общества».

Голос комиссара криминальной полиции предательски дрогнул.

«Я имел честь видеть, как Давид работает с отпетыми преступниками, с наркоманами, с осужденными на пожизненное заключение. Он умел внушать людям надежду на лучшее будущее…»

Нина вдруг поняла, что не может больше это слушать. Она растолкала стоявших перед ней полицейских, вышла из комнаты и направилась в раздевалку.

Томас вел свой джип по идиллическим улицам пригорода, чувствуя, как в открытые окна врывается раннее лето, как ласковый ветерок ерошит волосы, пробирается под одежду. Чувственные бедра Софии продолжали жечь кожу, запах ее духов ласкал небритые щеки и подбородок.

Он ощущал себя живым. «По-настоящему живым!»

Последние двадцать четыре часа он провел в двуспальной кровати Софии Гренборг. София позвонила ему, ей было плохо, ибо некоторые вещи были для нее важнее, чем карьера. Завтракали и обедали они, завернувшись в простыни.

Неужели прошел всего лишь один день, с тех пор как он уехал отсюда? Один день и одна ночь миновали, с тех пор как он жил здесь, среди этих берез?

Мимо мелькали лужайки. Он не узнавал их, словно они явились из другого мира.

Все прошедшие годы с Анникой представлялись ему теперь пыльной дорогой блуждания по пустыне, чередой перемирий после неприятных стычек и бесконечных разговоров.

«Как я мог с этим мириться? Почему я не бросил ее раньше?»

Конечно, из-за детей. Он исполнял свой родительский долг.

Томас проехал мимо парковки возле супермаркета, помахав человеку, который показался ему знакомым.

Правда, Анника забеременела в самом начале их романа, и у него, собственно говоря, не было выбора. Он мог либо попытаться жить с матерью ребенка, либо оставить ее, превратившись в одного из тех беспечных отцов, чьи дети растут, не имея будущего в обществе, которое их отвергает.

Но теперь с этим покончено. Хватит сносить неоправданные, безосновательные вспышки эмоций Анники. Он заберет одежду, компьютер, записи, а в понедельник созвонится с адвокатом по бракоразводным делам. У Софии хорошие связи в этом мире — среди врачей, адвокатов, ученых. Ей не приходится, как Аннике, просиживать часы над «Желтыми страницами», чтобы найти квалифицированного профессионала.

Эти женщины были абсолютно несхожи. В Софии было все, что презирала Анника, презирала, потому что сама была этого лишена — образования, женственности, хороших манер.

София любила секс, в отличие от этой фригидной козы Анники.

Нет, это низко. Как он может быть таким подлым?

Он повернул направо, к дому, рыская взглядом по светлой зелени деревьев и белизне заборов. Дома нависали с обеих сторон улицы — патрицианские виллы и большие кирпичные дворцы в романтическом национальном стиле, с резными верандами, бассейнами и летними беседками.

«Ей придется отдать мне мою долю дома, и это недешево ей обойдется».

Он был готов к драке, на самом деле готов, ибо этот дом принадлежит и ему. Да, это она наткнулась на мешок с деньгами, когда раскрыла банду террористов на севере Швеции, но брачного договора у них не было, поэтому половина собственности принадлежит ему.

Подумав об этом, Томас вдруг вспомнил, что на самом деле не знает, сколько денег нашла Анника. Она передала мешок в полицию, а это означало, что ей причиталось только десять процентов. Поэтому они даже думать не могли о приобретении собственности где-нибудь в престижном районе города, например в Эстермальме. София же родилась с деньгами, пентхаус, который она занимала, принадлежал ее родителям.

Доехав до поворота на Винтервиксвеген, Томас почувствовал, как участился его пульс. Да, объяснение ему предстоит малоприятное.

София спросила, не хочет ли Томас, чтобы она поехала с ним. Она была бы рада поддержать его в трудной ситуации. Но Томас проявил твердость, сказав, что коль скоро он сам заварил эту кашу, то сам и будет ее расхлебывать.

«Я сам в этом разберусь. Я смогу это сделать».

Тяжело вздохнув, он свернул к дому.

«Я не хочу ссориться с Анникой. Мне просто надо забрать некоторые вещи…»

Сначала он никак не мог понять, что произошло с домом и вообще с этим местом. Что-то не складывалось. Потребовалось несколько томительно долгих секунд — пока его мозг сумел осознать запах гари и пепла, пока он разглядел обгорелые развалины дома, — прежде чем реальность словно ударила его в лицо мощным кулаком.

Он остановил машину, налег на руль и, вытянув шею и открыв рот, уставился на открывшуюся ему картину.

От его дома остались лишь дымящиеся развалины. Дом рухнул. Среди обугленных досок и брусьев, на траве, валялась почерневшая от копоти черепица. Машина Анники, закопченная и искореженная жаром, стояла на подъездной дорожке.

Томас выключил двигатель и прислушался к собственному хриплому дыханию.

«Что она сделала, чертова ведьма? Что она сделала с детьми?»

Он открыл дверь и вышел на дорогу. Машина запищала, и Томас вспомнил, что забыл вытащить из замка ключ зажигания. Этот звук преследовал его, пока он брел к ленточке полицейского ограждения. Дойдя до нее, Томас остановился и тупо уставился на обгорелые остатки стен, черневшие на фоне синего неба.

«Господи, где дети?»

Сердце его сжалось, Томасу стало трудно дышать, он услышал рвущееся из груди всхлипывание.

«Нет, нет, нет!»

Он опустился на колени, не замечая сырости, тотчас пропитавшей брюки. Все его вещи, вся одежда, футбольный мяч с того турнира в Штатах, студенческая корпоративная шапочка, гитара, вся его библиотека, старые виниловые диски…

— Это ужасно, да?

Томас поднял голову и увидел Эббу Романову, соседку, жившую напротив. Сначала он ее не узнал. Она обычно гуляла с собакой и теперь, без поводка, перестала быть похожей на себя. Она протянула ему руку. Он пожал ее и встал, отряхивая влажную золу с коленей.

— Вы знаете, что произошло? — спросил он, вытирая глаза.

Эбба Романова покачала головой:

— Все уже сгорело, когда я вернулась домой.

— Вы не знаете, где дети? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Я уверена, что с ними все в порядке, — ответила Эбба. — Здесь не нашли…

Она проглотила конец фразы и судорожно вздохнула.

— В конце концов, это всего лишь домовладение, — сказала она, глядя на развалины. — Самое главное — это жизнь.

Томас почувствовал, что со дна его души поднимается волна необъяснимой ярости.

— Вам легко говорить.

Эбба не ответила, и Томас заметил, что ее глаза наполнились слезами.

— Простите, — сказала она, вытирая нос. — Это из-за Франческо. Его убили.

«Франческо?»

— Это моя собака, — сказала она. — Прошлой ночью его застрелили. Он умер у меня в гостиной.

Она указала рукой в сторону своего дома и, прежде чем Томас собрался что-нибудь сказать, отвернулась и, пошатываясь от рыданий, пошла к своему крыльцу.

— Постойте, — окликнул он ее. — Что все же случилось?

Эбба, не останавливаясь, обернулась через плечо.

— Поймали Нобелевского убийцу, — сказала она и пошла дальше.

Томас, в полной растерянности и недоумении, остался стоять на дороге.

«Что я делаю? Что я должен сделать?»

Он достал из кармана мобильный телефон и посмотрел на дисплей. Ни сообщений, ни пропущенных звонков.

«Ты ничего не сказала? Это послужит мне уроком!»

Да, он выключил вчера телефон, чтобы не слушать ее криков и плача. Но она могла отправить сообщение. Она могла сказать, что его дом сгорел.

«Не слишком ли многого ты хочешь?»

Он поднял трубку, решив позвонить ей и высказать, что по этому поводу думает, но тут вспомнил, что не знает ее номер. Он нашел его в записной книжке, набрал, но в ответ услышал ответ оператора «Телии».

У нее даже нет персонального ящика голосовой почты.

Он повернулся спиной к закопченным развалинам и пошел к машине.

Работа в отделе мало-помалу начала оживляться, но передача смены в шестнадцать часов прошла без особого подъема. Нине снова выпало патрулировать с Андерссоном, и она не видела причин возражать. Весь остальной молодняк ничуть не лучше.

Сейчас они все сидели в дежурке, и никто не хотел уходить до минуты молчания, назначенной на пять часов вечера. Нина прошлась по коридору, потом оглянулась, чтобы удостовериться, что ее никто не видит, и нырнула в комнату для допросов. Остановившись у двери, она прислушалась. В коридоре раздавался раскатистый бас Андерссона.

«Как мне с этим справиться? Как мне все привести в порядок?»

Она сняла трубку с аппарата и несколько секунд слушала гудок. Потом набрала десятизначный номер и принялась ждать.

В трубке на противоположном конце провода раздался чей-то приглушенный кашель.

— Здравствуй, это я, Нина.

Она слышала, как кто-то тяжело дышит и хлюпает носом в трубку.

— Хольгер, это ты?

— Да, — ответил отец Юлии.

Нина оглянулась, убедилась, что дверь закрыта, и села за пустой стол.

— Как вы? — тихо спросила она. — Как Виола?

— Она в отчаянии, — ответил Хольгер. — В полном отчаянии. Мы…

Он замолчал.

— Понимаю, — произнесла Нина, не дождавшись продолжения. — Вы что-нибудь слышали об Александре?

— Нет, ничего.

Снова наступило молчание.

— Хольгер, — сказала Нина. — Я хочу, чтобы ты внимательно выслушал то, что я тебе сейчас скажу. Я не должна говорить этого ни тебе, ни кому-либо другому. И ты можешь сказать только Виоле. Тот вызов приняла я. И оказалась в квартире Юлии первой. Я нашла Юлию на полу в ванной. Я позаботилась о ней и поехала с ней в больницу. Она не ранена. Хольгер, ты слышишь, что я говорю? У нее не было физических травм. У нее, конечно, тяжелый психологический шок, но это со временем пройдет. Хольгер, ты понимаешь, что я говорю?

— Ты… Что ты делала в квартире Юлии?

— Я была на дежурстве. И оказалась в ближайшей к месту преступления патрульной машине, поэтому откликнулась. Думаю, что я поступила правильно.

— Но где был Александр? Он был там?

— Нет, Хольгер. Александра не было в квартире, когда я вошла.

— Но… где же он?

Нина почувствовала, как к ее глазам подступают слезы.

— Не знаю, — прошептала она, чтобы не разрыдаться. — Вам кто-нибудь помогает? Вы с кем-нибудь говорили?

— Кто станет с нами говорить?

Да, он прав, никто. Хольгер и Виола не считаются родственниками жертвы, они — родственники предполагаемого убийцы. Едва ли государство раскошелится на психологов, которые бы с ними поработали.

— Я дежурю в субботу и воскресенье, — сказала Нина, — но в понедельник смогу вас навестить. Вы не против?

— Ты для нас всегда желанная гостья, — заверил Хольгер.

— Я не хочу мешать, — сказала Нина.

— Ты никогда нам не мешаешь. Мы будем очень рады твоему приезду.

В трубке снова повисло молчание.

— Нина, — произнес наконец Хольгер, — это она его застрелила? Его застрелила Юлия?

Нина перевела дух.

— Я не знаю, но похоже, что да. Прокурор потребовал ее ареста.

Отец Юлии несколько раз тяжело вздохнул.

— Ты знаешь за что?

Нина поколебалась. Ей не хотелось лгать.

— Я ни в чем не уверена, — сказала она. — Но думаю, что в последнее время у них были проблемы. Юлия мне о них почти не рассказывала. Она что-нибудь говорила вам?

— Ничего, — вздохнул Хольгер. — Ничего такого, чтобы мы поняли, что дело приняло такой серьезный оборот. Примерно год назад она говорила, что это стыд, что Давиду не нравится Бьёркбакен, но ничего другого не говорила…

В коридоре послышался шум, потом голос Андерссона.

— Мне надо идти, — сказала Нина. — Звони мне на мобильный, ты слышишь, Хольгер? Звони в любое время…

Электронный сигнал буравил мозг. Аннике нестерпимо захотелось заткнуть пальцами уши.

Часть денег, которые дала ей Берит, она израсходовала на покупку новых электронных игр для детей. Теперь они сидели в изголовье кровати, и каждый прилип взглядом к своему экрану. Эллен играла в «Принцессу», а Калле — в гольф с Супермарио. Игра сопровождалась жужжанием, звонкими ударами и щелчками.

Теперь она планировала свое будущее на периоды не продолжительнее двух минут. Так ей было спокойнее.

«Сейчас я куплю новую сумочку. Сейчас мы пойдем есть сосиски. Сейчас мне надо позвонить…»

В этот момент рядом действительно зазвонил телефон, заставив Аннику подпрыгнуть от неожиданности. Она встала, прошла в ванную и сняла трубку.

Звонил инспектор уголовного розыска К.

— Откуда ты узнал, что я здесь?

— Я говорил с Берит. Речь шла о пожаре в твоем доме. Судмедэксперты и криминалисты только что вернулись и дали предварительное объяснение причины. Степень разрушения и взрывной характер распространения огня говорят о том, что очаги возгорания возникли сразу в нескольких местах и, вероятно, на двух этажах. Что, в свою очередь, позволяет говорить об умышленном поджоге.

— Но я тебе это уже говорила! — живо воскликнула Анника. — Я его видела, я знаю, кто это сделал.

— Кто?

— Гопкинс. Сосед. Он стоял в кустах и смотрел, как горит дом, когда мы уезжали.

— Полагаю, что ты ошибаешься. Тебе стоит крепко подумать, прежде чем указывать на кого-то пальцем. Поджог — это серьезное обвинение, одно из самых тяжких преступлений по уголовному кодексу. За поджог можно получить пожизненный срок.

— И поделом, — огрызнулась Анника.

— Жульничество со страховкой на случай пожара — тоже серьезное обвинение, — сказал К. — Мы тщательно расследуем каждый случай пожара.

Анника презрительно фыркнула.

— Ничего у вас не выйдет, даже не пробуйте, — сказала она. — Я точно знаю, что произошло. И потом, у вас, по-моему, много других важных дел, кроме моего пожара. Например, нобелевские убийцы, не так ли? Или убийство Давида Линдхольма. Кстати, вы нашли мальчика?

На другом конце провода послышался какой-то шум, кто-то вошел в кабинет комиссара. Анника слышала в трубке какие-то голоса. К. отложил трубку в сторону, слышалось шуршание бумаги.

— Я тебе позвоню, — сказал К. и положил трубку, не ожидая ответа.

Анника осталась сидеть с трубкой в руке, прислушиваясь к звукам электронных игр, проникающим сквозь щель под дверью ванной.

Ей вдруг страшно захотелось увидеть Томаса.

«Ты никогда не давала мне шансов. Почему ты ничего мне не сказала?»

«Она хочет, чтобы мы встретились. Я еду к ней».

Томас решительно зашагал по паркету, взял с пола портфель, открыл входную дверь и выглянул в серый полумрак. Он вышел, ни разу не оглянувшись, и дверь бесшумно закрылась за ним.

— Мама! — крикнул из комнаты Калле. — С Марио что-то случилось. Он не хочет бить по мячу.

На несколько секунд Анника прижала ладони к глазам и задышала ртом.

— Сейчас иду! — ответила она, поднимаясь.

Она открыла кран, сполоснула лицо и сильно его растерла.

Калле открыл дверь ванной.

— Я не могу нажать «удар», — сказал он, держа перед собой игру.

Анника вытерла руки полотенцем, присела на край ванны и принялась рассматривать игру, нажимая разные клавиши до тех пор, пока не поняла, в чем дело.

— Должно быть, ты нажал «паузу», — сказала Анника, показав сыну, как снова начать игру.

— Я не нажимал «паузу», — обиженно возразил Калле.

— Ты, наверное, сделал это случайно, — сказала Анника, — по ошибке.

— Нет, я не нажимал! — крикнул Калле. Глаза его наполнились слезами, и он вырвал игру из рук матери.

У Анники на мгновение потемнело в глазах, она уже занесла руку, чтобы дать сыну подзатыльник.

Она сделала глубокий вдох и опустила руку, посмотрев на сына, который стоял перед ней с трясущимися губами.

«Господи, мне нельзя распускаться. Что будет, если я сорвусь?»

— Ну ладно, по крайней мере Марио теперь снова станет бить по мячу, — сказала она севшим голосом.

Пятница, 4 ИЮНЯ

Дверь кабинета инспектора уголовного розыска К. была приоткрыта. Нина остановилась, не зная, как поступить: нажать кнопку рядом с тремя табличками с надписями: «ждите», «занят» и «входите» или просто постучать.

Она не успела принять решения, когда дверь распахнулась и перед Ниной предстал комиссар К. Волосы его были растрепаны, знаменитая гавайская рубашка выбилась из-под ремня джинсов.

— Какого черта? — сказал он. — Ты что, подслушиваешь?

Он протянул ей руку:

— Нина Хофман, я полагаю?

Она посмотрела ему в глаза:

— Да, это я, а ты, полагаю, К.?

— Ради бога, входи. Моя стройная длинноногая блондинка секретарша сегодня в отгуле, поэтому мне приходится самому варить кофе. Какой ты любишь?

Нина во все глаза смотрела на него. Что он несет?

— Спасибо, я пью любой, — сказала она, входя в кабинет.

Обстановка в кабинете комиссара уголовного розыска на третьем этаже полицейского управления в Кунгсхольме была безликой настолько, что ее можно было бы назвать спартанской. Не было даже занавесок. На подоконнике стоял горшок с давно засохшим растением, видимо доставшийся К. в наследство от прежнего владельца.

Она стояла посреди кабинета те несколько минут, пока комиссар наливал кофе в автомате.

— Не волнуйся, кресло у меня без ловушки, — сказал он, указывая кружкой дымящегося кофе.

Нина села в старое потертое кресло, отчего-то чувствуя себя очень неловко.

Она много слышала об инспекторе уголовного розыска комиссаре К., хотя он и не пользовался такой популярностью, как Давид Линдхольм. В отличие от Давида, его к тому же не все любили. Многие считали его одежду слишком экстравагантной. Порицали и за любовь к поп-музыке. Ходили упорные слухи, что он — голубой.

К. сел за стол напротив Нины.

— Это было роковое совпадение, не так ли? — сказал он, дуя на свой кофе.

— Что именно? — поинтересовалась Нина.

— То, что ты оказалась первой на месте именно этого преступления.

— Это допрос? — спросила Нина, слегка вздернув подбородок.

— Вовсе нет! — вскинул руки инспектор. — Назовем это беседой двух коллег, если угодно. Мне было бы любопытно узнать, что ты думаешь по этому поводу, услышать нечто такое, для чего не предусмотрено места в официальных бланках.

Нина попыталась расслабиться. Он и правда очень странный, особенно если учесть его высокое звание и должность.

— Что ты хочешь знать? — спросила она.

— Как ты отреагировала, получив вызов?

«Бондегатан — длинная улица, на ней живут тысячи людей».

Она посмотрела в окно.

— Да никак не отреагировала, — ответила она. — Почему я должна была что-то подумать?

Мужчина за столом поиграл чашкой кофе, а потом несколько секунд молча смотрел на Нину. От этого взгляда у нее пересохло во рту, и она едва подавила желание облизать губы.

— Знаешь что? — заговорил наконец К. усталым и тихим голосом. — Думаю, что ты лжешь. Думаю, ты знаешь гораздо больше того, что указала в рапорте из желания выгородить свою лучшую подругу. Но поверь мне, молчанием ты ей не поможешь. Для того чтобы разобраться в этом происшествии, мне надо точно знать, что произошло.

Нина постаралась выпрямиться и кивнула. Да, это она понимает.

— Я знал Давида Линдхольма, — сказал К. — Я знал его очень хорошо, лучше, чем многие другие. Скажем прямо, я не разделяю восторги тех невежд, которые считают его великим героем.

Нина удивленно воззрилась на комиссара полиции.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мы с ним вместе учились. Зачем Давид пришел в полицию, так и осталось для меня величайшей загадкой. Он даже отдаленно не интересовался полицейской работой, просто хотел удовлетворить свою ненасытную тягу к экстремальному спорту и женщинам.

Он посмотрел на Нину, очевидно для того, чтобы понаблюдать ее реакцию.

— Но это свойственно юности, — возразила она.

— Он иногда проявлял склонность к насилию, порой заходил слишком далеко. Ты не замечала этого за время службы?

— Я никогда не работала с Давидом. Он оставил работу «на земле» задолго до того, как мы — я и Юлия — с ним познакомились.

К. вздохнул и, подавшись вперед, облокотился о стол.

— Ну, хорошо, — сказал он, — но сейчас есть нечто более важное, чем характер Давида Линдхольма и вопрос о вине Юлии. Нам надо найти его сына. У тебя нет никаких мыслей относительно его местонахождения?

Нина убрала за ухо прядь волос.

— Родители Юлии живут в Сёдерманланде, на ферме близ Катринехольма. Они иногда забирали к себе Александра, но сейчас его там нет. Я разговаривала с ними вчера…

— Родители Юлии были первыми, кто заявил о пропаже ребенка, — сказал К.

Нина, оцепенев, застыла в кресле.

— Отец Давида умер много лет назад, а его мать живет в доме престарелых. Я с ней не разговаривала, но сомневаюсь, что мальчик у нее. Юлия практически не общалась с соседями и с мамочками в детском саду, но я полагаю, что в ту ночь он был у кого-то из них…

— Всю прошлую неделю мальчик не ходил в сад. Никто не видел его с прошлой пятницы — ни воспитательницы, ни другие родители.

«Это самое худшее из всего, что произошло. Как вообще могло до такого дойти?»

— И что… что, по-твоему, могло случиться?

— У Линдхольмов был счастливый брак?

Нина опустила глаза.

— Думаю, что его нельзя было назвать счастливым.

— То есть он был несчастлив настолько, что Юлия была готова уйти от мужа? Настолько, что она готовилась к отъезду?

— Этого я не знаю, — сказала Нина.

Инспектор подался вперед и внимательно посмотрел Нине в глаза.

— Она не могла где-нибудь спрятать ребенка? — спросил он. — Может быть, он жив, но где-то заперт?

Нина тяжело сглотнула и, отвернувшись, снова посмотрела в окно. «Могла ли Юлия это сделать? Могла она спрятать Александра, а потом прийти домой и застрелить Давида?»

— С момента убийства прошло уже тридцать часов, — сказал К. — Время уходит. Если у мальчика нет доступа к воде, то мы должны найти его в течение суток, в самом крайнем случае — в течение двух. Думаю, ты понимаешь, насколько серьезно положение.

Сквозняк из-под двери заставил Нину вздрогнуть.

— У Юлии есть летний домик, — сказала она. — Он в лесу близ Катринехольма. Она снимает его у соседей, знакомых родителей. Они, правда, редко там бывали. Давид считает, что там слишком мало удобств, но Юлия любит этот дом…

Она умолкла, поняв, что употребляет настоящее время.

Комиссар в это время принялся что-то записывать.

— Значит, она его снимает? Именно поэтому мы ничего не обнаружили в реестре жилищной собственности. Где он точно находится?

— В лесу, недалеко от Флоды, на полпути к Гранхеду, — ответила Нина. — Я могу нарисовать маршрут на карте…

Она взяла лист бумаги, набросала схему местности и изобразила путь к домику Юлии.

— Это место называется Бьёркбакен, — сказала она, — но указателя на дороге нет. С дороги домик не виден, почту доставляют в ящик, который находится во Флоде. Но там есть старый мильный камень, на нем написано, сколько миль осталось до церкви во Флоде. Пропустить этот указатель просто невозможно.

Она подвинула лист комиссару.

— Как часто она туда ездит?

Нина задумалась.

— Не знаю. В последние годы мы с ней очень редко виделись…

— Почему? — оживился К.

Нина поколебалась.

— Давид… — неопределенно сказала она. — Мы с ним не ладили.

— Почему?

Нина посмотрела на засохший цветок и вспомнила тот день, когда они впервые увидели Давида.

Он приехал читать лекцию в полицейскую академию, в джинсах, белой футболке и высоких ковбойских ботинках. Волосы торчали в разные стороны, щеки покрывала недельная щетина.

Нина вспомнила восторженное лицо преподавателя.

«Сегодня мы должны были заняться проблемами предупреждения преступлений, в частности преступлений на расовой почве, но поскольку у нас появилась возможность послушать Давида Линдхольма, то мы с радостью…»

В зал пришли и другие преподаватели, что было большой редкостью.

Давид сел на стол у доски, одна нога висела в воздухе, вторая твердо покоилась на полу. Он наклонился вперед, опершись рукой на бедро. Создалось впечатление раскованности и одновременно авторитетности.

Юлия прошелестела на ухо подруге:

«Ты только посмотри на него! В жизни он даже лучше, чем по телевизору…»

Это была самая лучшая лекция из всех, что они слышали за период обучения в академии. Давид говорил о переговорах с преступниками в экстремальных ситуациях, например, когда речь идет о спасении заложников. Он описывал ситуации и события, от которых у слушателей отвисали челюсти. Давид легко переходил от неподражаемой серьезности к искренним шуткам. У него была неотразимая белозубая улыбка, и к тому же он сразу обратил внимание на Юлию. Нина видела, что, отпуская очередную шутку, он неизменно смотрел на нее, а один раз даже подмигнул ей, вогнав девушку в краску.

Потом преподаватели и слушатели окружили знаменитого лектора. Он смеялся и шутил, но, когда Нина и Юлия собрались уходить, извинился и, прервав беседу, нагнал их.

«Вы — надежда и будущее Швеции, — сказал он. — Когда вы вступите в ряды полиции, эти молокососы будут вставать в очередь, требуя, чтобы их арестовали первыми…»

Он притворялся, что обращается к ним обеим, но смотрел все время на Юлию.

Юлия улыбалась в ответ чарующей улыбкой. Глаза ее блестели.

Нина до сих пор помнит испытанный ею укол ревности.

Она подняла голову и посмотрела на комиссара уголовного розыска инспектора К.

— Думаю, что Давид чувствовал, что я очень близка Юлии. Некоторым мужчинам это не нравится.

К. испытующе смотрел на нее несколько секунд.

— В рапорте ты указала, что Юлия упомянула о присутствии в квартире другой женщины.

Нина кивнула:

— Да, это так. На присутствие в квартире чужого человека ничто не указывало, но я написала об этом со слов Юлии.

— Как ты думаешь, она сказала правду?

Несколько мгновений Нина молчала.

— Не знаю. Возможно, криминалисты увидят в квартире следы пребывания чужого человека…

— В квартире нашли множество разнообразных отпечатков пальцев, — сказал К. — вероятно, там давно не было генеральной уборки. Ты не видела следов взлома. Не было ли повреждений на двери?

— Нет.

— Криминалисты нашли следы крови на полу прихожей. Ты там ничего не заметила?

— Нет, но я видела пистолет на полу, в изножье кровати.

— Это был пистолет Юлии.

Нина замолчала и опустила глаза.

— Эта другая женщина могла войти в квартиру каким-нибудь иным путем? — спросил К. — Например, через окно?

Нина взглянула на грязные окна кабинета; сквозняк из спальни, слегка приоткрытое окно. Занавески задернуты. В комнате темно. В углах темные тени, но не заметно никакого движения. Только запах — острый и незнакомый.

— Окно спальни было, кажется, приоткрыто, — сказала она. — Я не проверяла, но из спальни тянуло сквозняком.

— Куда выходит окно спальни?

— На Бондегатан.

— Можно ли попасть в квартиру через окно?

— Квартира расположена на третьем этаже, фасад оштукатурен. Теоретически возможно забраться в окно по веревке, но для этого ее надо закрепить либо на крыше, либо в квартире.

К. вздохнул.

— Ты уверена в правдивости информации о другой женщине?

Нина напряглась.

— Что ты имеешь в виду?

— Может быть, ты неправильно поняла Юлию?

«Что они думают по этому поводу? Какова настоящая цель этого разговора?»

— Ты полагаешь, что я все это придумала, чтобы выгородить подругу?

— Я вообще не строю предположений. Но я очень хочу, чтобы ты помогла понять, что произошло.

К. подался вперед и внимательно посмотрел Нине в глаза.

— Дело вот в чем: Юлия с нами не разговаривает. Мы очень хотим вызвать ее на разговор. Ты не могла бы нанести ей неформальный визит? Может быть, она что-то скажет тебе.

«Ага, вот оно что. Вот куда мы клоним».

Нина скрестила на груди руки.

— Вы хотите, чтобы я шпионила за своей лучшей подругой? Вы это мне предлагаете?

— Называй это как хочешь, — безмятежно произнес комиссар. — Я даю тебе шанс навестить Юлию и узнать, как она себя чувствует. Если ты считаешь это допустимым, то можешь спросить о другой женщине и о том, что случилось в квартире вчера утром.

— То есть я должна буду произвести дознание в отсутствие адвоката? — сказала Нина. — Но это совершенно неэтично.

— Возможно. — К. посмотрел на часы. — Сейчас она, насколько я знаю, находится в Кронебергской тюрьме. Я могу получить для тебя разрешение на ее посещение, если ты считаешь, что это поможет делу.

— Значит, ее уже выписали из госпиталя?

— Я видел ее вчера вечером. Она в нормальном состоянии.

— Да, но вчера утром она была совершенно невменяемой.

— Она была не слишком разговорчива, но иного трудно было бы ожидать. Она ведет себя так, как обычно ведут себя люди, взятые под стражу.

Комиссар что-то написал на листке бумаги и встал.

— С Юлией все в порядке, — сказал он. — Думаю, что она не будет против твоего посещения. Это номера моих телефонов. Позвони, если надумаешь ее навестить.

Нина взяла листок с телефонами и тоже встала.

— Еще один вопрос, — сказала она. — Как получилось, что ты занимаешься этим делом?

— Я здесь работаю, и мне сейчас больше нечем заняться, — ответил К.

— Но делами полицейских, подозреваемых в совершении преступлений, занимается высшее полицейское начальство. Почему для Юлии сделано исключение?

Комиссар открыл дверь, чтобы выпустить Нину.

— Юлия Линдхольм уволилась из полиции пятнадцатого мая, — сказал он. — Старший прокурор и полицейские власти решили, что с ней обойдутся как с простой смертной. Едва ли это дело могут расследовать ее бывшие коллеги в Сёдермальме, и поэтому дело передали нам — в отдел национальной криминальной полиции, а не в местный отдел.

Нина изумленно уставилась на него:

— Это невозможно.

— Уверяю тебя, я очень серьезно отношусь к соперничеству между местными отделами и управлением криминальной полиции, но в данном случае у нас просто не было выбора.

— Она не могла уволиться. Сначала она посоветовалась бы со мной.

— Знаешь, моя секретарша в отгуле, и мне придется сейчас сидеть и полировать ногти, так что не обессудь…

Он бесцеремонно выставил Нину в коридор и закрыл дверь кабинета.

Держа в руке чашку кофе, Анника, опершись плечом о дверной косяк, смотрела, как ее дети гонялись за собакой Берит по большой лужайке перед домом. Калле, конечно, был проворнее, но и Эллен не отставала от него на своих маленьких ножках. У девочки хороший шаг, из нее, может быть, получится неплохой спринтер.

«Я тоже хорошо бегала короткие дистанции. Да, и если на то пошло, и длинные тоже. Убежала же я от Свена…»

Она поспешно отбросила эту пришедшую некстати мысль.

С крыльца открывался изумительный вид. Справа стоял большой двухэтажный дом с резной террасой. Еще правее, к озеру и пляжу полого уходил луг, где летом все время оставляли навоз соседские лошади. Впереди, за загонами, стоял густой лес.

«Наверное, так и надо жить — ближе к природе».

Но Анника понимала, что через неделю жизни в деревенской хижине ее замучит тоска по большому городу.

— Мама, я его поймал!

Калле ухитрился ухватить за шею старого добродушного лабрадора Берит. Мальчик и пес повалились в траву, и Анника успела заметить, что трава оставила на одежде Калле несмываемые зеленые следы.

— Не приставай к ней. Между прочим, это она.

К домику для гостей подошла Берит с кружкой кофе в одной руке и с мобильным телефоном Анники — в другой.

— Ты хорошо спала? — спросила Берит.

Анника попыталась выдавить улыбку.

— Вроде ничего. Мне снились смешные сны.

Берит села на ступеньки крыльца.

— О пожаре?

— О…

Анника осеклась. Она не рассказывала Берит о неверности Томаса. Ее уже много месяцев преследовали ночные кошмары, где главным действующим лицом была София Гренборг. От этих сновидений Анника просыпалась в холодном поту и вне себя от ужаса.

— Со старым зарядным устройством Торда что-то случилось, поэтому я не знаю, зарядилась ли батарея, — сказала Берит.

Она положила телефон на крыльцо. Анника уселась рядом и принялась смотреть на луг, сжимая ладонями кружку.

— Вы выбрали красивое место, — сказала она.

Берит сощурилась от ярких бликов солнца в воде озера.

— Это был последний шанс для меня и Торда, — сказала она, не отрывая глаз от пляжа. — Мы ухватились за него и выиграли.

Анника проследила за взглядом коллеги и посмотрела на воду.

— Что ты имеешь в виду?

Берит искоса посмотрела на Аннику и натянуто улыбнулась.

— У меня был роман, — сказала она, и Анника едва не задохнулась от удивления.

«У Берит был роман?»

— Я сильно увлеклась другим человеком, — продолжала Берит, — но, конечно, все это оказалось иллюзией. Я влюбилась в саму любовь, это было сильное чувство, которое то гасло, то снова разгоралось.

Она смущенно рассмеялась.

— Но, естественно, это продолжалось недолго. Когда я присмотрелась к предмету своей страсти внимательно, то поняла, что он просто козел. Не было смысла бросать все, что было у меня с Тордом, ради редкого хорошего секса.

Анника уставилась в кружку, не зная, что сказать.

«У Берит роман? Хороший секс? Но ей же пятьдесят два года!»

— Я знаю, о чем ты думаешь, — усмехнулась Берит, — и вот что я тебе скажу: я точно так же чувствовала себя в постели, когда мне было восемнадцать. Я рада, что это произошло, но никогда не сделаю этого еще раз.

Не соображая, что делает, Анника поставила кружку на крыльцо, обвила руками шею Берит и расплакалась. Она плакала молча, все ее тело сотрясалось от беззвучных рыданий.

— У него другая женщина, — прошептала она, вытирая нос тыльной стороной ладони. — Мне снится, что я ее убиваю. Он ушел от меня к ней, и в ту же ночь загорелся мой дом.

Берит вздохнула и погладила Аннику по спине.

— Ты до сих пор не говорила с ним?

Анника покачала головой и вытерла щеки рукавом кардигана.

— Через это надо пройти. Окольного пути не бывает.

Анника кивнула:

— Я знаю.

— В кабинете есть телефон. Дети могут побыть здесь, если тебе надо будет уехать.

Берит встала, отряхнулась и пошла в дом с кружкой в руке.

Анника смотрела ей вслед, стараясь взглянуть на нее глазами мужчины.

Берит была высокой и стройной женщиной с широкими плечами и короткой стрижкой. Сейчас на ней была свободная блузка, прикрывавшая бедра. На работу она одевалась по-другому: в пиджак и темные брюки. Иногда она надевала дорогие изящные украшения.

«И мне ни разу в голову не пришло, что у Берит может быть роман на стороне!»

Ей не могло прийти в голову, что ее образованная, отменно воспитанная коллега — сексуальное существо!

Это новое знание вызывало у Анники неловкость вроде той, какую испытываешь, поняв, что когда-то твои мама и папа занимались сексом.

Потом ее вдруг поразил совершенно очевидный вопрос: с кем?

С кем у нее был роман?

С кем-то из редакции?

Скорее всего, так оно и было.

Или с кем-то со стороны? Берит встречалась с очень многими людьми в поисках нужной информации.

Она сказала, что этаферма была последним шансом для нее и Торда. Но когда они ее купили? Пару лет тому назад? Да она ведь в то время уже работала в «Квельспрессен»! Может, это было, когда Анника была в декретном отпуске. Тогда неудивительно, что она ничего не заметила.

Только бы не Спикен!

«Ради бога, только не Спикен!»

Почему-то известие о том, что у Берит был роман, подействовало на Аннику воодушевляюще. Она была готова окликнуть коллегу и расспросить ее о подробностях.

Ничего, все еще можно поправить, ничто еще не кончено просто потому, что настали трудные времена.

Она бросила взгляд на мобильный телефон. В следующий раз, когда она будет в городе, надо не забыть купить зарядное устройство.

Аннику внезапно охватил страх, такой сильный, что она едва не задохнулась.

«Через это надо пройти. Окольных путей не бывает».

Она вернулась в дом, подошла к телефону и набрала номер мобильного телефона мужа.

Один гудок — она услышала, как визжат дети, носясь по лужайке.

Второй гудок — отблеск солнца от воды ослепил ее.

Третий гудок…

— Алло, Томас слушает…

Она судорожно сглотнула.

— Привет, — сказала, точнее пискнула, Анника.

Сердце билось так громко, что она едва расслышала, что он ответил.

— Где ты, черт возьми, была?

Она дрожала, ей пришлось стиснуть трубку обеими руками.

— Я… дом сгорел.

— Ты не подумала, что мне надо было сказать об этом немного раньше?

— Это было вчера утром…

— Почему ты не позвонила? Почему ты мне ничего не сказала? Как ты думаешь, что я испытал, когда сегодня утром увидел обгоревшие развалины? Ты что, не понимаешь, какое это было потрясение?

— Да, прости…

— Как, черт возьми, начался пожар? Дом выгорел дотла. Что ты с ним сделала?

— Я ничего не делала, просто…

Он громко откашлялся.

— Что с детьми?

— С детьми все хорошо. Они играют. Ты хочешь их увидеть?

Томас отложил трубку и пропал на несколько минут.

— Сейчас не самое подходящее время, — сказал он, вернувшись к телефону. — Что говорят в страховой компании?

«Он не хочет видеть детей! Ему нет дела до Эллен и Калле!»

По щекам покатились слезы.

— Я этим еще не занималась, — прошептала она. — В страховую компанию я поеду на следующей неделе.

— Черт! — выругался Томас. — Сколько времени уйдет на то, чтобы получить деньги?

Анника вытерла слезы рукавом.

— Не знаю…

— Мне надо, чтобы вопрос решился как можно скорее, — сказал Томас, и Анника поняла, что он говорит абсолютно серьезно.

— Мне очень жаль, — сказала она.

— Думаю, что мне жаль больше, — отрезал Томас и отключился.

Анника аккуратно положила трубку на аппарат и отдалась чувству жалости к себе. Она несколько раз всхлипнула, вытирая щеки пальцами. Стоя у окна, она смотрела, как на солнце играют дети.

«Когда же все это кончится? Почему жизнь так жестока? Почему ей все время мало?»

Она вышла на крыльцо и села на ступеньки, продолжая смотреть на детей.

Куда ей идти с ними?

Детский сад в Юрсхольме, но сама мысль о том, чтобы снова их туда отдать, вызвала у Анники почти физическую тошноту.

«Хватит с меня пригородов, хватит».

В деревне было здорово, но ей по душе большой город.

Может быть, им стоит вернуться в Кунгсхольм? Там было хорошо. Если повезет, то, может быть, удастся отдать детей в старые детские сады. Обычно новых детей набирают осенью.

Может быть, позвонить и узнать прямо сейчас?

Она достала мобильный телефон и включила его. Зарядное устройство Торда все же зарядило батарею. Анника набрала номер директора и получила сообщение о том, что детский сад сегодня закрыт.

Анника съежилась на ступеньке и обняла руками колени.

Может быть, она не права? Может быть, лучше начать все с чистого листа? Переехать в другой район Стокгольма или вообще в другой город? Вернуться в Катринехольм?

Мобильный телефон стал жужжать. Он поймал сеть, и посыпались сообщения.

Анника посмотрела на экран.

Сообщений было не так много. Пять по голосовой почте и три текстовых.

Голосовая почта по очереди: Спикен, Шюман, Спикен, Томас и Томас. Все тексты были от Томаса, и тональность их раз от разу становилась все более агрессивной и злобной.

Спикен хотел, чтобы она написала о Давиде Линдхольме, потом того же захотел Шюман, потом Спикен поинтересовался, не хочет ли она написать репортаж очевидца о пожаре в собственном доме, и, наконец, звонил муж, такой же злобный, как и в своих текстах.

Как все это характерно для нее, подумала Анника. Такое происходило всякий раз, когда в ее жизни случалась катастрофа. Ее всегда начинали искать. Два ее босса интересовались, когда она приступит к работе, а потом звонил разъяренный козел, считавший, что она слишком редко с ним трахается.

Она вернулась в дом и позвонила Шюману.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил главный редактор. — Ты собралась? Как ты?

Она села.

— Все в порядке. За мной вчера заехала Берит, и сейчас я в ее деревенском доме.

— Мы пытались до тебя дозвониться, но не смогли.

— Я знаю, но теперь мой мобильный телефон нашелся. Вы что-то хотели?

— Первым делом эта история с Юлией Линдхольм. Ты, кажется, с ней знакома?

— В какой-то степени да. Пять лет назад я всю ночь ездила в ее патрульной машине.

— Мы очень хотим опубликовать этот сюжет, — сказал Шюман. — Но я понимаю, в каком положении ты находишься. Успела что-нибудь спасти из дома?

— Детей.

Он помолчал, явно почувствовав себя неловко.

— Черт возьми, — вздохнул он. — Трудно себе такое вообразить. Тебе нужен отпуск?

— Да, — ответила Анника. — Мне надо разобраться с кучей всяких проблем.

— Как ты думаешь, ты сможешь написать статью о Юлии Линдхольм? «Моя ночь с полицейским-убийцей». Это можно сделать дома.

— У меня нет компьютера.

У нее, кроме того, не было и дома, но об этом она умолчала.

— Можешь получить в редакции новый ноутбук. Я сейчас подпишу требование. Когда ты за ним зайдешь?

Анника посмотрела на часы.

— Сегодня во второй половине дня, — ответила она. — Если я соберусь писать о Юлии Линдхольм, то мне надо поговорить с другой полицейской дамой, которая в ту ночь была в машине, — с Ниной Хофман. Тогда я писала именно о ней.

— Хорошо, я на тебя рассчитываю.

* * *

Анника оставила играющих детей на попечение Берит и пошла к автобусной остановке. Вытащив из кармана мобильный телефон, прочитала список контактов. Сначала набрала «Нина», потом «Хофман» и, наконец, нашла «Полиция. Нина X.».

Она нажала кнопку и принялась ждать соединения.

— Хофман.

Анника судорожно сглотнула.

— Нина Хофман? Меня зовут Анника Бенгтзон. Я журналистка из «Квельспрессен». Мы с тобой встречались пять лет назад. Я тогда провела ночь в машине с тобой и Юлией…

— Да, я помню.

— Я позвонила не вовремя?

— Что ты хочешь?

Анника окинула взглядом поля и луга, посмотрела на ползущие к горизонту облака, на красные деревянные дома с блестящими на солнце окнами.

— Наверное, ты догадываешься, — ответила Анника. — Мои шефы хотят освежить в памяти читателей, что мы делали тогда в патрульной машине, что говорила и делала Юлия и что я об этом тогда писала. Я обещала это сделать, но решила сначала поговорить с тобой.

— У нас есть офицер по связям с прессой, он общается с журналистами.

— Это я знаю, — сказала Анника, чувствуя, как в ней закипает раздражение. — Но я хотела поговорить именно с тобой, потому что у меня сложилось впечатление, что вы очень близкие подруги.

Нина Хофман несколько мгновений молчала.

— Что ты хочешь написать?

— Юлия очень много говорила о Давиде. Та наша милая болтовня может сегодня заинтересовать читателей. У тебя есть время встретиться со мной?

Анника увидела на гребне холма облако пыли, поднятой приближавшимся автобусом.

— Я не собираюсь никого поливать грязью, — пояснила она. — Я не для этого звоню, скорее наоборот.

— Я тебе верю, — сказала Нина Хофман.

Они договорились встретиться в пиццерии недалеко от дома Нины в Сёдермальме через полтора часа.

Подъехал и остановился автобус. Анника вошла в салон и протянула водителю последнюю пятисоткроновую банкноту Берит.

— У тебя нет денег помельче? — спросил водитель.

Анника покачала головой.

— Мне нечем разменять такую крупную купюру. Тебе придется поехать следующим автобусом.

— Тогда тебе придется силой вышвырнуть меня на улицу, — огрызнулась Анника, положила в карман деньги и прошла в салон.

Водитель несколько секунд смотрел ей вслед, потом закрыл двери и тронул автобус с места.

Анника села в самом последнем ряду и принялась смотреть в окно на проносившийся мимо пейзаж. Все вокруг было окрашено в разные оттенки зелени, скорость размывала края предметов и превращала мир в абстрактное живописное полотно.

Анника закрыла глаза и откинулась на спинку сиденья.

Томас стремительной походкой, выпрямив спину, подошел к зданию правительства на Розенбаде. Не глядя по сторонам, прошел мимо людей, ожидавших очереди у поста охраны, моля Бога, чтобы сработал его пластиковый пропуск.

Официально срок его контракта истек в понедельник, и пропуск ему не возобновили, что Томас воспринял как неожиданный и неприятный сюрприз. До сих пор он переходил с одной работы на другую без представления развернутых резюме или утомительных собеседований. Если отныне все изменится, то это будет большим ударом, особенно теперь, когда он привык работать консультантом в правительстве.

Вчера глава отдела министерства юстиции Пер Крамне позвонил ему и попросил зайти, и Томасу стоило большого труда скрыть тревогу и заинтересованность. Он сказал Крамне, что завтра утром у него важная встреча, и это было правдой, хотя встречался он с Софией.

Если повезет, то старый пропуск сработает и он избежит унизительного ожидания в очереди рядовых посетителей. Он затаил дыхание и набрал номер. Раздалось жужжание, и на замке зажегся зеленый индикатор.

Томас не спеша открыл белую стальную дверь и вошел в коридоры власти. Он спиной чувствовал завистливые взгляды простых смертных: «Кто это? Что он здесь делает? Наверное, это какая-то важная шишка!»

Естественно, он направился к правому лифту. Слева был грузовой лифт, останавливавшийся на каждом этаже. Ехать левым лифтом было большой ошибкой.

Выйдя из лифта на четвертом этаже, он направился прямо в кабинет начальника отдела.

— Очень рад тебя видеть, — сказал Крамне, с таким чувством пожав Томасу руку, словно они не виделись несколько месяцев. На самом деле они ужинали в Юрсхольме не далее как в понедельник. — Ужасная история с твоим домом, — сказал босс, жестом указывая на стул. — Что ты собираешься делать — будешь восстанавливать?

Как мило и спокойно, подумал Томас. Теперь выдохни и жди, что он тебе скажет.

— Да, наверное, — сказал он, сел и откинулся на спинку, слегка расставив колени. Это успокаивало.

— Ну, наше предложение о прослушивании идет как горячий нож сквозь масло, — сказал Пер Крамне. — Все очень довольны твоим анализом, и я хочу, чтобы ты это знал.

Томас сглотнул и протестующе вскинул руку.

— Это было всего лишь продолжением моей работы с земельными советами…

Крамне порылся в папках, стоявших в шкафу справа от стола.

— Теперь нам надо заняться текущей работой, — сказал он. — Проследить за исполнением проекта. Правительство назначит парламентскую комиссию, которая проверит все статьи и предложит изменения.

— Комиссию для изучения? — поинтересовался Томас. — Или для попытки утопить проект?

Проблема заключалась в том, что такие комиссии назначали в двух случаях: когда надо было что-то сделать или когда власть не хотела что-то делать. Одним и тем же методом можно было либо протолкнуть, либо похоронить какой-либо проект.

Помощник статс-секретаря выдвинул какой-то ящик и продолжал рыться там.

— Ты читал служебную записку? Мне кажется, ее разослали, когда ты еще был здесь.

Томас с трудом подавил желание скрестить руки на груди и закинуть ногу на ногу — занять оборонительную позицию.

— Нет, — ответил он, не меняя позы. — Что там за условия?

Крамне с грохотом задвинул ящик и поднял голову.

— Директивы дьявольски просты, — сказал он. — Любая предложенная реформа не должна удорожать содержание преступников под стражей. Нам нужен экономист в группу анализа последствий законодательных предложений, а эта должность требует некоторых навыков в политике. Наша цель — отменить пожизненное заключение, и некоторые из наших противников уже кричат, что это новшество обойдется казне очень дорого. Я абсолютно убежден, что они не правы.

Он улыбнулся и с такой силой откинулся на спинку стула, что она с треском ударилась о стену.

— Вот здесь-то мы и найдем тебе место, — сказал он.

— Место экономиста? — спросил Томас с упавшим сердцем.

Не на это он рассчитывал. Он надеялся на нечто большее, на высокое положение в самом отделе. Быть экономистом в министерстве юстиции — это не звучит, это все равно что быть сторожем или швейцаром.

— Нам нужен эксперт для комитета, — кивнув, ответил Крамне.

— Для проведения экономического анализа?

— Именно так. Мы продлим твой контракт до окончания работы комиссии, то есть года на два.

Томас почувствовал, как кровь бросилась ему в голову. Два года! Его первая реакция была ошибочной. Ему же предлагают блестящую карьеру! Это означает, что на два года ему гарантирована престижная работа и шанс сделать ее постоянной. В любом случае он остается в департаменте. Он — правительственный чиновник! Настоящий.

Надо с самого начала показать себя с лучшей стороны.

— Отмена пожизненного заключения… — сказал он. — Почему это дорого? Разве это не уменьшит расходы?

На лице Крамне отразилось легкое раздражение.

— Любое изменение стоит денег. Сегодня осужденный на пожизненное заключение проводит в тюрьме в среднем тринадцать — четырнадцать лет. Ты знаешь, что людей обычно освобождают после отбытия двух третей срока? Если избавиться от пожизненного заключения, то новый максимум составит около двадцати пяти лет.

— В самом деле? — спросил Томас.

— Это, конечно, предъявит довольно жесткие требования к тюремным службам. Но этим мы сможем заняться позже. Для начала надо оценить непосредственные, сиюминутные последствия, потом посмотреть, как они будут видоизменяться и как окончательно определить допустимые сроки заключения.

Крамне подался вперед, наклонился к Томасу и понизил голос:

— До настоящего момента правительство не увеличивало сроки тюремного заключения за самые разные преступления, за исключением сексуальных домогательств, так что я считаю, что наше время пришло.

Он откинулся на спинку стула, которая снова с грохотом ударилась о стену. Томас положил ногу на колено и принялся оттирать с туфли несуществующее пятнышко — чтобы Крамне не увидел, как он покраснел.

— Значит, моя задача — проанализировать возможные расходы, связанные с новой законодательной инициативой? — спросил он. — А потом все как прежде?

— Да, ты сохранишь за собой кабинет и будешь работать как обычно. Я уже обсудил этот вопрос с Халениусом, статс-секретарем, и он одобрил. Добро пожаловать на борт!

Пер Крамне протянул руку, и Томас с улыбкой ее пожал.

— Спасибо, шеф, — сказал он.

— Заниматься всей этой статистикой, — произнес Крамне, снова подавшись вперед и понизив голос, — все равно что пасти кошек.

Помощник статс-секретаря встал со стула и указал рукой на дверь. Томас неуклюже поднялся на ставшие ватными ноги.

— Когда мне приступить к работе? — спросил он.

Крамне удивленно вскинул брови.

— Не понял вопроса, — сказал он. — Мне кажется, что медлить нет никакого смысла. Свяжись с кем-нибудь из национального совета по профилактике преступлений и проведи с ним анализ текущих приговоров, чтобы нам было с чего начать.

Томас летел в свой старый кабинет, не чуя под собой ног. Пусть его кабинет расположен на четвертом этаже — далеко от кабинетов подлинной власти на шестом и седьмом этажах, пусть он тесный и темный, пусть он выходит на Фредсгатан — пусть, все равно он, Томас, работает в Розенбаде!

Остановившись на пороге, он окинул взглядом убранство кабинета и закрыл глаза.

От секса у него ломит в мошонке, он живет в шикарной квартире в Эстермальме, и он работает в правительстве!

«Что может быть лучше?» — подумал он, вошел в кабинет и повесил пиджак на спинку стула.

Автобус резко затормозил, Аннику швырнуло вперед, и она ударилась переносицей о спинку переднего сиденья. Она растерянно потерла ушибленное место и посмотрела в окно. Автобус остановился на красный свет у станции метро восточной ветки.

Она вышла, вошла в метро на станции «Технический институт» и посмотрела на часы.

Если все пойдет по плану, то она — до встречи с Ниной Хофман — успеет заскочить в банк.

Она вышла на «Слуссене» и по Ётгатан дошла до отделения своего банка.

Ей пришлось прождать двадцать минут в очереди, прежде чем она подошла к окошку.

— У меня возникли неожиданные проблемы, — сказала Анника, протягивая оператору заполненные бланки. — Мой дом сгорел. Я не успела вынести личные документы, банковские карты — вообще ничего. Поэтому мне приходится вот так снимать деньги. Надеюсь, это можно?

Оператор бесстрастно посмотрела на Аннику сквозь толстые стекла очков.

— Совершенно очевидно, что я не могу отдать деньги человеку, чья личность не подтверждается никакими документами.

Анника понимающе кивнула.

— Да, — сказала она. — Это я понимаю. Но у меня нет никаких документов, так как они сгорели. У меня нет денег, поэтому мне срочно нужны наличные.

Женщина в окне поморщилась так, как будто от Анники дурно пахло.

— Это даже не обсуждается, — сказала она.

Анника судорожно сглотнула.

— Я помню наизусть номер своего счета, — торопливо сказала она. — Я точно знаю, сколько денег на моем счете. У меня есть телефонный доступ, я помню все коды…

Она подняла мобильный телефон и показала его кассиру, дружелюбно при этом улыбаясь.

— Мне очень жаль, — сухо произнесла женщина, — но я вынуждена попросить вас отойти от окна.

Аннику захлестнула волна добела раскаленной ярости.

— Послушай, — прошипела она, — чьи это деньги — мои или твои?

Оператор вскинула брови и нажала кнопку вызова следующего клиента. Какой-то мужчина поднялся с дивана, подошел к окну и демонстративно встал рядом с Анникой.

— У меня почти три миллиона крон на разных счетах вашего поганого банка, — пожалуй, чересчур громко сказала Анника. — Я хочу забрать все, до последнего эре и закрыть счет.

Женщина в окне посмотрела на Аннику с нескрываемым презрением.

— Вы должны подтвердить свою личность, прежде чем закрывать счет, — сказала она и повернулась к мужчине, который раздраженно протиснулся к окошку.

— Но это же мои деньги! — закричала Анника.

Она повернулась и быстро пошла к двери, отметив боковым зрением, что посетители банка смотрят на нее со страхом и отвращением.

Едва не разрыдавшись, она распахнула дверь и, выскочив на улицу, побежала по Фолькунгагатан к Данвикстуллю.

«Надо успокоиться, иначе люди могут подумать, что я ограбила банк».

Анника замедлила шаг и взяла себя в руки.

Через пять минут она вошла в пиццерию.

Аннике понадобилось несколько мгновений, чтобы узнать Нину Хофман. Женщина сидела в дальнем углу ресторана и внимательно изучала меню. Без формы она была неотличима от множества других молодых стокгольмских женщин — джинсы, водолазка, распущенные по плечам светло-каштановые волосы.

— Привет, — запыхавшись, произнесла Анника и протянула руку. — Прошу прощения, я немного опоздала. Хотела снять немного денег со счета, но у меня нет никаких документов…

Она вдруг почувствовала, что сейчас разрыдается, умолкла и несколько раз глубоко вдохнула.

— Прости. Я очень благодарна тебе за то, что ты согласилась со мной встретиться, — сказала Анника, садясь за стол. — У меня сгорел дом, и я не успела ничего оттуда вынести, даже документы.

В глазах Нины вспыхнул интерес.

— В Юрсхольме? Так это был твой дом?

Анника кивнула.

Нина Хофман несколько секунд внимательно смотрела на нее, потом снова взялась за меню.

— Ты ешь пиццу?

— Да.

Они заказали минеральную воду и по порции хрустящей «Кальцоне».

— Давненько мы виделись последний раз, — сказала Анника, когда официантка отошла от стола и направилась на кухню за заказом.

Нина Хофман кивнула.

— Это было в отделе полиции, — сказала она, — накануне выхода газеты. Ты принесла мне распечатку статьи, чтобы я ее посмотрела.

— Да, в тот день, когда арестовали этого финансиста, — напомнила Анника, — Филиппа Андерссона. Какое же облегчение все испытали, узнав, что так быстро нашли этого убийцу с топором.

— За все время службы мне редко приходилось испытывать такое отвращение к преступнику, — призналась Нина.

— Богатый и трусливый садист, — согласилась Анника. — Такое сочетание качеств не способствует всеобщей любви. Он в Кюмле, если я не ошибаюсь?

Нина Хофман вздернула подбородок.

— Что ты хочешь от меня узнать?

Анника согнала с лица улыбку.

— Не знаю, помнишь ли ты, но в ту ночь Юлия много говорила о Давиде. Давид не хотел, чтобы она во время беременности работала в полиции. Ему не нравилась ее короткая стрижка. Давиду не нравился обозначившийся животик. Давид надеялся, что родится мальчик. За время дежурства он звонил трижды, чтобы узнать, где мы находимся. Мне показалось, что он старался контролировать каждый ее шаг.

Нина холодно посмотрела на Аннику.

— Как ты ухитрилась все это запомнить?

— Давид уже тогда был телевизионной знаменитостью. Кроме того, у меня самой аллергия на контроль. Каким на самом деле был их брак?

Нина скрестила руки на груди.

— Тебе не кажется, что это сугубо личный вопрос?

— Мужей не убивают без веских на то причин.

Принесли пиццу, и они молча принялись за еду.

Съев половину пиццы, Анника отложила нож и вилку.

— Съесть целую «Кальцоне» — все равно что положить камень в желудок.

Нина продолжала есть, не подняв головы.

«Кажется, разговора не получится».

— Что у тебя нового? — спросила Анника. — Ты работаешь все там же, в отделе «Катарина»?

Нина покачала головой и вытерла губы салфеткой.

— Нет, — ответила она, бросив на Аннику быстрый взгляд. — Я получила повышение, теперь работаю инспектором.

Анника принялась изучать Нину Хофман. Та была умна и играла по правилам.

«Придется призвать на помощь все мои педагогические способности».

— Писать о таких личных трагедиях — очень щекотливая задача, — сказала Анника. — Публичный интерес к ним огромен, но нам, газетчикам, приходится считаться со всеми заинтересованными сторонами. Давид был одним из самых известных в Швеции полицейских офицеров. Не знаю, видела ли ты вчерашнюю пресс-конференцию, на которой было объявлено об исчезновении Александра, но руководитель Национального управления криминальной полиции сказал, что убийство Давида — это покушение на общество в целом, на наши демократические принципы.

Выражение лица Нины изменилось.

— Это преступление задело комиссара лично. Раньше я никогда не видела его таким взволнованным. Если я правильно поняла, его реакцию разделяет большинство шведских полицейских. Вся шведская полиция близко к сердцу приняла убийство Давида Линдхольма. Это еще больше осложняет нашу работу.

Нина отложила нож и вилку и подалась вперед.

— Что ты имеешь в виду?

Отвечая, Анника старалась тщательно подбирать слова.

— Мы всегда балансируем на тонком канате над пропастью, когда пишем о текущих расследованиях, — медленно проговорила она. — Мы хотим опубликовать как можно больше информации для наших читателей, но в то же время должны учитывать особенности работы полиции. У полиции тот же конфликт интересов, но противоположный. Вы хотите эффективно работать, причем так, чтобы вам никто не мешал, но в то же время понимаете, что немногого достигнете, если не будете общаться с публикой, а делать это можно только через средства массовой информации. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Нина Хофман смотрела на Аннику тяжелым взглядом.

— Если честно, то нет, не понимаю.

Анника отставила в сторону тарелку.

— Нам нужно знать, что это за убийство, и поэтому требуется открытый диалог о том, что мы можем и должны публиковать. Это требует честности и доверия от обеих сторон. Если мы сумеем это сделать, то добьемся успеха — и вы, и мы.

Нина несколько раз моргнула.

— Мы всегда знаем больше, чем публикуем, — продолжала Анника. — Тебе это прекрасно известно. Я была с вами, когда ты и Юлия пошли в квартиру, где мог орудовать убийца с топором, но я не написала об этом ни строчки в следующем выпуске газеты. Также я показала тебе статью, в которой речь шла только и исключительно о тебе. Так я работаю, и именно это я имею в виду, когда говорю о нашей обоюдной ответственности…

Анника в тот раз действительно не написала ни слова об убийстве, так как обещала Нине этого не делать. Правда, она передала все детали Шёландеру, который живописал преступление на первой полосе.

— Так что ты хочешь знать о Юлии? — спросила Нина.

— Это сделала она?

— Расследование только началось, — уклончиво ответила Нина.

— Есть другие подозреваемые?

Нина молчала.

— Ты, должно быть, попала в странную ситуацию, — предположила Анника. — В странную с профессиональной точки зрения. Я понимаю, что ты не можешь участвовать в расследовании, но в то же время…

— Я вынуждена участвовать в нем, хочу этого или нет, — перебила Аннику Нина Хофман. — Я приняла этот вызов, мой коллега и я были первыми полицейскими, прибывшими на место преступления.

Анника вздрогнула.

— Наверное, тебе было очень тяжело, — предположила она, — сохранить объективность.

За соседним столиком вдруг расхохоталась какая-то парочка. Другая встала из-за стола, гремя стульями. Анника передвинула по столу нож.

— Объективность?

Анника дождалась, когда веселая парочка вышла из пиццерии.

— Не поддаться собственному мнению о виновности и невиновности.

— Давида убили во сне, — сказала Нина. — Мы нашли в кровати пистолет. Уже есть доказательства, что он и стал орудием убийства.

— На нем были отпечатки пальцев? Вы быстро сработали.

— Все еще проще. Это был табельный пистолет Юлии.

Анника едва удержала возглас изумления.

— Откуда это известно? Ведь все эти пистолеты похожи как две капли воды.

— У большинства полицейских пистолеты «Зауэр-225». Но у каждого пистолета есть номер, который записан за определенным полицейским.

— Я могу это опубликовать?

— Естественно, нет.

За столом повисло неловкое молчание. Вокруг вставали и уходили люди.

— Что думает полиция об Александре? Жив ли он? — спросила Анника, когда затянувшееся молчание стало действовать ей на нервы. — Не пора ли обратиться к людям, чтобы они помогли в поисках мальчика?

Нина Хофман несколько долгих секунд мрачно смотрела на Аннику.

— Мы не знаем, жив ли Александр, — ответила она наконец. — Пока мы считаем, что жив. Но очень важно, чтобы публика не теряла бдительности.

— Если он мертв, то что, по-вашему, могло с ним случиться?

— Он целую неделю не был в детском саду. Юлия позвонила туда и сказала, что мальчик болен. Последним, кто видел мальчика, был сосед Линдхольмов снизу, Эрландссон. Он видел в глазок, как Юлия спускалась по лестнице с Александром. Это было утром во вторник. У них была с собой цветастая матерчатая сумка.

— Но об этом я тоже не могу писать?

Некоторое время обе женщины сидели молча. Официантка унесла тарелки. Они не стали пить кофе и попросили счет.

— Кстати, — сказала Анника, расплатившись деньгами Берит, уже собравшейся уходить Нине. — Почему этим не занимается национальная криминальная полиция? Разве не она расследует все преступления, совершенные сотрудниками полиции?

— Юлия уволилась из полиции две недели назад, — ответила Нина, вставая.

Она была на голову выше Анники.

— Уволилась? — переспросила Анника. — Почему?

Нина молча посмотрела на Аннику.

— Если хочешь, я могу зайти с тобой в банк. Надо, чтобы кто-нибудь подтвердил твою личность.

Анника от неожиданности остановилась, изумленно приоткрыв рот.

— Ты это сделаешь? Это было бы просто здорово.

Они вышли из пиццерии и молча направились к банку по Ётгатан.

Очередь между тем рассосалась — закончился обеденный перерыв. Анника заполнила новые бланки и подошла к той же очкастой кассирше.

— Привет, это снова я, — сказала Анника. — И я опять хочу снять деньги.

Нина Хофман протянула кассирше водительские права и полицейское удостоверение.

— Я могу удостоверить, что эта женщина та, за кого себя выдает, — твердо произнесла она.

Кассирша скорчила недовольную гримасу и коротко кивнула.

Она отсчитала двадцать пять тысяч крон тысячными купюрами и легким движением кисти бросила их Аннике.

— Не будете ли вы так любезны положить их в конверт? — едко поинтересовалась та.

Кассирша едва не поперхнулась от злости.

— Как только я открою счет в другом банке, вернусь и закрою здесь все свои счета, — пообещала Анника и, круто повернувшись, пошла к выходу.

Оказавшись на улице, Анника медленно выпустила из груди воздух.

— Спасибо, — сказала она и протянула Нине руку. — Не могла даже вообразить, что все окажется так просто…

— Полицейское удостоверение обычно хорошо помогает, — ответила Нина и, впервые за их встречу, скупо улыбнулась.

— У тебя не сохранился номер моего мобильного? — спросила Анника.

Они разошлись в разные стороны — женщина, офицер полиции, пошла к Данвикстуллю, а Анника спустилась в метро на станции «Слуссен».

Шюман сидел за столом и беспомощно смотрел на полученную накануне директиву руководства. Шестьдесят сотрудников.

«Он должен уволить шестьдесят сотрудников».

Главный редактор встал и принялся расхаживать по своей крохотной каморке — шаг в одну сторону, шаг — в другую.

Он снова сел и нервно провел ладонью по волосам.

Если он станет протестовать, то результат будет один — ему придется собрать вещички и уйти. Шюман хорошо это знал, проведя много лет в теплых объятиях семьи. Руководить газетой сможет кто угодно, у Шюмана не было иллюзий относительно собственной незаменимости. Вопрос заключался лишь в профессиональных амбициях нового руководства. Превратит ли оно «Квельспрессен» в грязную половую тряпку с голыми девками на третьей странице? Выбросит всю политику, аналитику и расследования, чтобы оставить только сплетни о знаменитостях?

Или семья просто закроет газету?

«Квельспрессен» не была любимым детищем семьи — это было еще мягко сказано. Если бы газета не давала прибыль, то ее давно бы уже убили и похоронили.

Выколачивание дохода любой ценой было главным требованием владельцев, когда его несколько лет назад назначили главным редактором и юридическим лицом, ответственным за издание. Андерс Шюман всегда держал газету на плаву, но шестьдесят сотрудников?

Конечно, это дело надо обсудить с новым управляющим директором, парнем, недавно окончившим высшую экономическую школу и получившим место в «Квельспрессен», потому что был другом сына одного из членов семьи. Пока этот щенок не поднимал волну (к всеобщей радости).

Андерс Шюман положил директиву на стол.

«Да, это неплохая идея».

Наверное, щенку придется взять на себя ответственность и поработать за тот миллион крон, что он получает здесь за год.

Впрочем, щенок не может знать, что делать, каких сотрудников можно уволить, так что все равно ему, Шюману, придется определять приоритеты и отвечать за все. Если же он пошлет в битву щенка и сокращение пройдет, то вся ответственность ляжет на щенка, а он останется в стороне, изображая из себя слабую невинную жертву.

«Этот номер у него не пройдет».

Какими конфликтами все это грозит?

Конечно, профсоюз. Поднимется страшный шум.

В газете около пятисот сотрудников, половина из них работают в редакциях, а следовательно, являются членами Шведской ассоциации журналистов. (Те, кто пока не является таковым, тотчас вступят в нее, как только замаячит перспектива сокращения.) Ничто так не способствует солидарности, как угроза собственным кошелькам.

Остальные двести пятьдесят — члены профсоюза наемных работников (рекламный отдел, отдел маркетинга, администрация), было еще несколько десятков человек, работавших в смену.

Что можно сократить?

Отдел рекламы сокращать нельзя — это даже не обсуждается. Им и так придется напрячься ввиду развертывающегося кризиса, и реклама — единственный способ сохранить доходы хотя бы частично. Аналитиков и распространителей трогать тоже нельзя. Технические службы и так уже ободраны почти до костей.

Остаются редакции и администрация.

Андерс Шюман вздохнул. Ему вдруг захотелось встать и пойти к кофейному автомату, но он, закрыв глаза, представил себе горький вкус напитка и решил повременить. Другой способ поднять доходы — увеличить количество проданных экземпляров, что предъявило бы повышенные требования к квалификации журналистов. Значит, сокращения в составе редакций надо производить с хирургической точностью.

Но это означает неизбежный конфликт с профсоюзом.

Надо сохранять и увольнять людей по их способностям и умению работать, но у профсоюза свой принцип: первым увольнять того, кто пришел последним.

Если он пойдет таким путем, то уйдут все, кого недавно взяли на работу, и останутся только старые кадры, а это невозможно, если газета хочет выжить.

Новые люди, работавшие на сайте газеты, были незаменимы. Если их уволить, то все траты на них окажутся неоправданными, а это громадные убытки. Но нужно было сохранить и старые, проверенные, квалифицированные кадры, которые, например, еще знали, кто такой канцлер юстиции, например.

Шюман испустил горестный стон.

Профсоюз наемных работников и Ассоциация журналистов были относительно слабыми и рыхлыми организациями. Они редко всерьез ввязывались в драку и практически никогда не руководствовались здравым смыслом. Шюман до сих пор помнил свое удивление, когда Ассоциация журналистов в одностороннем порядке предложила, чтобы журналисты-практиканты получали другую работу (например, мытье посуды в ресторанах, уборка помещений или работа у конвейера на заводах «Вольво») в случае увольнения. Это предложение было настолько несерьезным, что его не стали рассматривать ни правительство, ни деловые круги.

Шюман почесал бороду.

В понедельник состоится ежегодное собрание местного отделения профсоюза. На собрании выберут нового председателя, так как предыдущий председатель с августа уходит в учебный отпуск.

Места председателя отделения домогались многие, ибо оно позволяло полностью посвятить себя делам ассоциации и отдалиться от редакционных проблем. Мало того, стать председателем отделения профсоюза значило приобщиться к власти, так как должность приближала к руководству. Председатель становился полноправным участником заседаний совета директоров, как представитель трудового коллектива.

Лишь бы это был человек с мозгами, подумал Шюман и решил все-таки встать и пойти к кофейному автомату.

Когда Анника вошла в помещение редакции с новенькой сумкой на плече, ей показалось, что сотрудники как-то странно на нее смотрят. Естественно, коллеги были не прочь посплетничать — к этому располагала и профессия, — а пожар в ее доме наверняка был вчера главной темой толков и пересудов.

Она поправила на плече ремень сумки и быстро зашагала дальше.

Сначала надо взять требование и получить в технической службе новый ноутбук, потом постараться найти в Интернете старые материалы, а уже после этого заняться статьей о Юлии Линдхольм.

Но прежде всего надо выпить чашку кофе.

Бросив сумку и куртку на длинный стол репортеров дневной смены, она пошла к кофейному автомату.

Там она обнаружила Андерса Шюмана, который близоруко смотрел на кнопки, пытаясь в них разобраться.

— Как мне налить крепкий с сахаром, но без молока? — спросил он.

Анника быстро нажала последовательность: + крепость + сахар − молоко, а потом — «Приготовить».

— Как насчет компьютера? — спросила она. — Я могу его получить?

— Требование я подписал, оно лежит у меня на столе, — ответил главный редактор. — Тебе нужно что-нибудь еще?

Она задумалась.

— Мне нужна машина, — ответила Анника. — Я могу в выходные воспользоваться одной из редакционных машин?

— Наверное, да, — сказал Андерс Шюман и направился в свой кабинет. — Кстати, ты не знаешь, кто такой канцлер юстиции?

— Канцлер юстиции? — удивленно переспросила Анника. — Это динозавр. А что?

Главный редактор остановился.

— Динозавр?

— Да, или еще какое-нибудь доисторическое животное, — усмехнулась Анника. — Это же полнейший абсурд, что такая должность продолжает существовать только потому, что ее учредили в начале восемнадцатого века. Теперь любой человек в Швеции имеет право менять своего адвоката, не спрашивая разрешения правительства. Так что это совершенный нонсенс.

— Можно ли сместить канцлера юстиции с должности? — спросил Шюман.

— Никак нет, — отчеканила Анника.

— Ладно, иди за мной, я дам тебе требование.

Она потащилась за главным редактором в его кабинет. Комната была не маленькой, но Андерс Шюман был так громаден, что кабинет в его присутствии казался жалкой каморкой.

— Вот оно, — сказал он, вручая Аннике лист бумаги. — Полиция обнаружила поджигателя?

Анника покачала головой и тяжело сглотнула.

«Это Гопкинс, жалкий старый мерзавец! Чтоб он сгорел в аду!»

Шюман выдвинул ящик стола, порылся в нем, нашел еще один бланк требования и поставил внизу закорючку.

— Можешь взять машину на неделю, — сказал он. — Если Туре возмутится, пошли его ко мне.

Анника положила листок в сумку и отправилась в кладовую. Она чувствовала, что люди смотрят на нее, и опустила глаза, чтобы не встречаться ни с кем взглядом.

Она пять минут ждала, пока Туре — завхоз — закончит важный телефонный разговор о том, на кого ставить на скачках.

— Можешь взять вот этот. — Туре указал на стоявший на столе видавший виды компьютер, когда Анника объяснила ему, зачем пришла.

— Он работает? — спросила Анника.

Туре посмотрел на нее с видом оскорбленной невинности.

— Конечно, работает, я лично его проверял.

— Гм, — с сомнением в голосе буркнула Анника и включила ноутбук.

Программы загрузились. Автоматически включился браузер, подключенный к беспроводной редакционной сети. В Ворде оказалась масса старых статей Шёландера.

Анника покорно вздохнула.

— Отлично, — сказала она, — и еще мне нужна машина…

Она протянула Туре подписанное Шюманом требование.

Туре недоверчиво посмотрел на бланк.

— И зачем тебе понадобилось «Вольво-70»?

— Я задумала ограбить банк, и мне нужна приличная скоростная машина, чтобы убежать от полиции, — ответила Анника.

— Звучит забавно, — сказал Туре и протянул Аннике ключи. — Машина заправлена. Не забудь залить полный бак, перед тем как вернуть автомобиль.

Она прошла в помещение новостной редакции, поставила ноутбук на репортерский стол и принялась читать об убийстве полицейского комиссара все, что смогла найти в Интернете и в служебных файлах «Квельспрессен».

— Анника, — окликнул ее незаметно подошедший Спикен и положил руку ей на плечо. — Как насчет рассказа очевидца: «Как я спаслась из пламени»?

Анника подняла голову и увидела, что вокруг нее собралась почти вся редакция.

— Это правда, что полиции известно имя поджигателя? — спросил Патрик Нильссон. Теперь он вместе с Берит отвечал в газете за криминальную хронику.

— Тебе надо заполнить бланк заявления о потере старого ноутбука, — сказала Ева-Бритт Квист, секретарь редакции, которую недавно произвели в председатели аппарата администрации. Кажется, впервые в жизни Квист была по-настоящему счастлива.

Прибежала из своей комнатки — прежнего кабинета Анники — даже девушка с пирсингом, ведущая коммерческих радиопрограмм. Она, не стесняясь, во все глаза смотрела на живого погорельца.

— Это было страшно? Нет, конкретно, это было кошмарно страшно? — спросила она. — Какая ты, типа, бедняжка.

— Все нормально, — сказала Анника, развернув стул спинкой к краю стола. — Все нормально, со мной все в порядке. Спасибо за заботу, но у меня масса дел…

Никто не сдвинулся с места.

— Наверное, ты очень испугалась, — не унималась девушка, потряхивая вставленной в нижнюю губу побрякушкой, и подошла к Аннике еще ближе.

— Все по местам, — скомандовал Спикен, и люди, недовольно ворча, побрели работать.

— Заявление о потере нужно мне до понедельника, иначе тебе придется ее возмещать из собственного кармана, — сказала напоследок Ева-Бритт Квист.

Шеф новостной редакции снова обратился к Аннике:

— Мы ничего не публиковали об этом, но если ты напишешь репортаж очевидца, то мы оставим место на одиннадцатой полосе.

Анника откашлялась.

— Спасибо за предложение, но я его отклоню, — сказала она. — Шюман попросил меня написать о Юлии Линдхольм.

— Это будет замечательный эксклюзив, — восхитился Спикен. — Тайная история копа-убийцы.

— Гм, — хмыкнула Анника. — Она не признана виновной. По крайней мере пока.

— Это дело техники, — сказал Спикен и вернулся на свое место.

Анника закрыла новостную страницу и зашла в свой почтовый архив — annika-bengtzon@hotmail.com — и принялась открывать свои записи и документы прошлых лет.

Здесь хранились такие старые сведения, что она уже успела о них забыть. Выдержки из бесед с Патрицией, работавшей в порноклубе, в студии 6; заметки о первой встрече с Ребеккой, владелицей фонда «Парадиз»; копии статей, которые она писала для «Норрландстиднинген», когда раскапывала старую историю взрыва на базе Ф-21 и оказалась в центре событий, связанных с убийством журналиста Бенни Экланда.

Внезапно еепоразила одна мысль. «И это все, что у меня осталось. Все сгорело в огне. Какое счастье, что я сохранила свой архив в Интернете…»

Она отбросила с лица волосы и продолжила поиски. Та история тоже должна быть где-то здесь.

Она наконец нашла нужный документ и углубилась в чтение небольшой записки, уместившейся на одной странице.

Нина Хофман и Юлия Линдхольм росли вместе в одной деревне в Сёдерманланде, с третьего класса сидели за одной партой, обе успешно занимались спортом. Обе одерживали победы на местных первенствах и чемпионатах по легкой атлетике. Обе вступили в молодежное крыло социал-демократической партии в Катринехольме. Им было тогда по пятнадцать лет, но Ёран Персон им не нравился, они называли его «Нивея» — «скользкий и неприятный». Потом обе (как и сама Анника) изучали общественные науки в Дювехольме. Если бы они были на пару лет старше, она, наверное, помнила их, но четыре года — большая разница в этом возрасте. После окончания школы Нина полгода путешествовала по Азии, а Юлия получила место помощника учителя в Стенхаммарской средней школе во Флене. Когда Нина вернулась в Швецию, подруги вместе поступили в полицейскую академию. К тому времени, когда Анника провела с ними ночь в патрульной машине, девушки служили в полиции уже пять лет — они были патрульными в районном отделе «Катарина» в Стокгольме.

Обе девушки жаловались, что сыты по горло атмосферой отдела полиции, пропитанной духом мужского превосходства. Нельзя было ни в чем показать слабость. Это была гибель.

«Так же как в „Квельспрессен“».

Она вышла из архива и начала читать статьи о Давиде Линдхольме в «Квельспрессен» и других изданиях.

Все некрологи были выдержаны в духе молитвенного экстаза, как того требовала ситуация. Особо Анника отметила двух полицейских офицеров, прокомментировавших смерть Давида: Кристера Бюре из отдела полиции Сёдермальма и профессора Лагербека из полицейской академии. Оба живописали Линдхольма едва ли не как сошедшего с небес Христа.

Анника прочитала описания великих деяний, совершенных Линдхольмом на благо общества. Естественно, присутствовала здесь и драма с заложниками в Мальмё. Фотография Давида, выходящего из детского сада рука об руку с террористом, стала классикой жанра.

Потом была история с инкассаторской машиной. Линдхольм сумел в одиночку распутать грабеж, в ходе которого были ранены два человека. Давид тогда сумел вернуть похищенные деньги. Нужную информацию он смог получить от одного американца, который отбывал за убийство пожизненное заключение в тюрьме Тидахольм. Все газеты писали об аресте пятерых молодых людей в Боткирке. Эти пятеро и совершили вооруженный налет на инкассаторов.

Но Анника хорошо понимала, что это была неполная картина.

Герой, распутывавший самые невероятные преступления, был убит в своей постели, убит собственной женой.

«Это другая правда. У Юлии наверняка были веские причины».

Она закрыла подержанный ноутбук и пошла к Патрику Нильссону. Патрик внимательно что-то читал, едва не уткнувшись носом в монитор.

— Ты не хочешь выписать себе очки? — спросила Анника, садясь на место Берит.

— Люди из криминальной полиции обыскали ферму в Сёдерманланде, пытаясь найти ребенка, — ответил Патрик Нильссон, не отрывая близоруких глаз от экрана. — Похоже, он находился там всю последнюю неделю.

— Надеюсь, ты не вздумаешь об этом писать, — сказала Анника.

Репортер удивленно посмотрел на коллегу.

— Я обязательно об этом напишу, — сказал он.

— «Находился там» — это из полицейского лексикона. Нормальный человек скажет: «был там». Почему полиция так думает?

Патрик снова погрузился в чтение.

— Полицейские нашли какие-то улики, но не говорят какие. Надо поговорить с моими источниками.

— Они нашли какие-то доказательства, что ребенок там был? — медленно произнесла Анника. — Пол был усеян диснеевскими комиксами? В мусорном ведре нашли недоеденные конфетки? На кухонном столе обнаружили тазик с тепленькой водичкой, в которой плавали резиновые уточки и шарики?

Патрик принялся задумчиво грызть кончик ручки.

— Они могли найти следы соответствующего размера в песочнице, — сказал он.

— Я все же склоняюсь к версии мусорного ведра, — стояла на своем Анника. — Если в него что-то бросили, всегда можно сказать, когда это произошло.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Патрик.

— Дату изготовления и срок хранения, — ответила Анника. — В любой семье для детей покупают молоко, а на картонных упаковках всегда есть такие даты.

— Но мусорные контейнеры регулярно увозят, — возразил коллега.

— Не так уж часто это происходит, — не согласилась с ним Анника. — Муниципалитет Катринехольма вывозит мусор один раз в две недели. Иногда мусор накапливается целое лето, хотя мусорщики, случается, снисходят до публики и вывозят контейнеры…

Патрик недоверчиво посмотрел на Аннику.

— Я когда-то была репортером местной газеты, «Катринехольмс-курире», — сказала Анника. — Я написала тысячи статей о мусорных завалах на фермах от Флоды до Гранхеда.

Патрик откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди.

— Откуда ты знаешь, где у этой полицейской убийцы летний дом?

— Мне сказала об этом сама Юлия, — ответила Анника, вставая. — Я точно не знаю, какой это дом, но приблизительно могу себе представить. Он стоит на окраине Флоды, на дороге, под названием Стёттастенвеген. У моей бабушки был там дом, недалеко от Гранхеда. Место называется Люккебо.

— То место, где живет Юлия, называется Люккебо?

— Нет, в Люккебо жила моя бабушка. Где живет Юлия, я не знаю.

— В реестре жилья за Юлией ничего не записано.

— Да, дом принадлежит не ей. Думаю, что она его снимала. Полиция что-нибудь раскопала относительно орудия убийства?

Патрик, не отрываясь от экрана, покачал головой.

— Известно, когда Александра в последний раз видели живым?

Коллега оторвался от компьютера:

— Что ты имеешь в виду?

— Есть что-нибудь о Давиде? Ты не слышал о нем каких-нибудь сплетен?

— Куда ты клонишь? — спросил Патрик, подозрительно глядя на Аннику.

— Мы собирали сведения о нем: о его деньгах, делах, собственности, машинах, телевизионных лицензиях, налогах?..

— Нет, но мне кажется… — начал Патрик, но Анника не дала ему договорить:

— Никогда ничего нельзя знать заранее. Все эти сведения могут сказать нам, кем он был в действительности, без нимба. Это может дать нам путь к пониманию, что заставило его жену так поступить…

— Этого не найдешь в архивах, — сказал Патрик и снова уставился в монитор.

В мозгу Анники внезапно что-то щелкнуло.

— Комитет собственной безопасности и кадровое управление национальной полиции, — сказала она. — Кто-нибудь заглядывал в их архивы?

Патрик вскинул брови.

— Были на него жалобы, — пояснила Анника.

— Можно подумать, что такие вещи выставляют на публику, — с сомнением в голосе сказал Патрик.

— Все это можно проверить, — упорствовала Анника. — Ты просто идешь туда, спрашиваешь клерка, и он выдает тебе всю информацию.

— Такие вещи всегда утаивают, — не уступал Патрик.

Анника вернулась за свой стол, открыла компьютер и набрала в поисковой строке национального реестра: «Линдхольм, Давид, Стокгольм». Она записала дату рождения и номер удостоверения в блокнот, потом повесила сумку на плечо и вышла из редакции.

* * *

Вход в главное полицейское управление находился на Польхемсгатан, в части построенного в семидесятых годах из красных панелей громадного административного комплекса. Таксист высадил Аннику рядом с забитой стоянкой мотоциклов, и ей пришлось изрядно попетлять между машинами, чтобы добраться до подъезда. Анника открыла дверь и вошла в приемную.

— Мне нужно проверить кое-какую информацию в отделе персонального учета, — сказала она, не представившись и не предъявив удостоверение личности: она пришла сюда как гражданин, который имеет право читать доступные для общественности документы.

— У вас назначена встреча? — спросил дежурный, молодой человек с тяжелой челкой и в очках в массивной оправе.

Анника переступила с ноги на ногу.

— Мне не надо было ее назначать, — ответила она. — Я хочу посмотреть жалобы, если они есть.

Дежурный вздохнул, поднял телефонную трубку и, отвернувшись, что-то в нее сказал.

— Сейчас к вам выйдут, — сказал он и вернулся к своему судоку.

Анника оглянулась и сквозь стеклянные двери посмотрела на парк.

Там, на противоположной стороне холма, находится кладбище, где в то жаркое лето было найдено тело убитой Йосефины Лильеберг. Это было десять лет назад.

Она подошла к двери и скосила взгляд налево.

На этом месте была шестая студия, порнографический клуб. Клуб закрыли осенью, так как его владелец сел в тюрьму за финансовые махинации.

«Но его так и не обвинили в убийстве Йосефины».

— Чем могу служить?

Пожилой бородатый мужчина в вязаной куртке приветливо смотрел на Аннику. Анника не сразу вспомнила, зачем пришла, и некоторое время молчала, собираясь с мыслями.

— Я хочу знать, не привлекался ли один полицейский офицер за незаконную деятельность, — ответила она.

— Есть ли основания считать, что таковая деятельность имела место?

— Разве бывает по-другому?

— Иди за мной, — сказал мужчина.

Он провел Аннику сквозь стеклянные двери к лифту, нажал кнопку одиннадцатого этажа, и лифт плавно заскользил вверх.

— У тебя есть номер удостоверения личности этого человека? — спросил он, и Анника кивнула.

Лифт резко остановился, отчего желудок Анники подпрыгнул до самого горла. Она шла за клерком по комплексу, по извилистым коридорам, пока они не оказались в тесной комнате с окном, выходившим на парк. Анника вытянула шею и присмотрелась.

«Нет, кладбища не видно и отсюда. Оно на другой стороне, ближе к Фридхемплану».

Анника достала из сумки блокнот с датой рождения и номером удостоверения личности Давида, и мужчина напечатал их на клавиатуре.

— У вас хранятся все записи об офицерах, совершивших правонарушения? — спросила Анника, слушая, как жесткий диск, прокручиваясь, перебирает файлы.

— Нет, не все, — ответил клерк. — Только начиная с 1987 года. Более старые данные хранятся в территориальных управлениях. — Он поднял голову и взглянул на Аннику: — Какой из рапортов ты хочешь посмотреть?

«Какой из рапортов?..»

Сердце Анники на мгновение замерло.

— Он не один?

Человек посмотрел на экран:

— Два.

Анника судорожно глотнула.

— Я хочу взглянуть на оба.

— Мне надо проверить, нет ли там секретных сведений. Ты сможешь зайти в понедельник?

Анника облокотилась на стол и попыталась взглянуть на экран, но он стоял под таким углом, что ей это не удалось.

— Ты не проверишь сейчас? Очень тебя прошу.

Клерк, прищурившись, еще раз посмотрел на монитор.

— Интересные случаи, — сказал он. — Все это было давно, но теперь этот человек стал всем интересен, хотя и не по своей вине.

Он улыбнулся и оглянулся через плечо.

— Сегодня наш юрист на месте, — сказал он. — Папки находятся в архиве. Я схожу за ними, и мы сразу разберемся.

Он исчез в лабиринте коридоров.

Анника с трудом подавила желание обойти стол и посмотреть на экран и, вместо этого, встала у окна, откуда открывался вид на парк Кронеберг.

Их старая квартира располагалась на Хантверкаргатан, в двух кварталах отсюда. Она ходила по этой улице с Калле и Эллен каждый день — в дождь, в снег и в солнечную погоду. Они преодолевали горки, чтобы добраться до игровой площадки у пожарной станции. Там она всегда присаживалась на жесткую скамью и слушала, как мамаши громко бахвалились друг перед другом, рассказывая сказки о своих домах и поездках во Францию.

Анника оперлась руками о подоконник и отдалась своим мыслям.

Если быть до конца честной, то она и в городе не была счастлива, но, по крайней мере, соседи не поджигали здесь ее дом.

— Видишь, как быстро все уладилось, — сказал клерк, расстегивая вязаную куртку. — В рапортах нет ничего секретного. Читай.

Он протянул копии Аннике.

Она пробежала глазами текст, чувствуя, как заиграл в крови адреналин.

— Спасибо, огромное, искреннее спасибо! — воскликнула Анника и поспешила к выходу в лифтовый холл.

Страницы 6–7

СТОКГОЛЬМСКОЕ ИЗДАНИЕ «КВЕЛЬСПРЕССЕН»

СУББОТА, 5 ИЮНЯ

ПОЛИЦИЯ РАЗЫСКИВАЕТ АЛЕКСАНДРА

Зона поиска расширяется

На помощь идут военные

Прошлой ночью полицейские и военные обыскали лес

Патрик Нильссон

«Квельспрессен» (Сёдерманланд). Попытки найти пропавшего четырехлетнего Александра становятся все более отчаянными.

«Мы, как никогда, близки к успеху», — заявляет источник в полиции.

Теперь это вопрос не дней, а часов.

Пропавшего мальчика надо найти в субботу, в противном случае надежды обнаружить его живым станет намного меньше.

Интенсивные поиски пропавшего мальчика ведутся на фоне идиллического пейзажа, близ хутора под названием Бьёркбакен, в гуще лесов Сёдерманланда. Только переклички участников поисковых команд нарушают девственную тишину, подчеркиваемую тихим шелестом древесной листвы.

В полиции утверждают, что мальчик действительно в течение нескольких дней был здесь, в летнем домике, где иногда проживала ныне находящаяся под стражей Юлия Линдхольм.

Эта уверенность, вероятно, основана на уликах, собранных в мусорных контейнерах, сообщил корреспонденту «Квельспрессен» заслуживающий доверия источник. Картонные пакеты из-под молока дают важную информацию при такого рода поисках, так как в любой семье, где есть дети, покупают молоко. Используя срок изготовления и срок годности продукта, указанные на упаковках, полиция сможет с уверенностью утверждать, что ребенок находился в Бьёркбакене. Мусорные контейнеры в районе Катринехольма вывозят один раз в две недели, что существенно облегчает работу полиции.

Полицейские также сообщают, что отыскали следы детских ног в глине вокруг дома, а это означает, что ребенок находился в доме после ливня, который был в этих местах во вторник.

Полиция Сёдерманланда расширила зону поиска и теперь ведет его и в прилежащих районах. Вчера к поисковым командам присоединились вертолеты, снабженные приборами ночного видения.

— Эти приборы сработают только в том случае, если ребенок жив, — сказал сотрудник, участвующий в расследовании. — Если ребенок мертв, то температура его тела не отличается от температуры окружающей среды.

— Верите ли вы в то, что мальчик жив?

— Тот факт, что мы используем приборы ночного видения, говорит о том, что да, мы надеемся найти ребенка живым.

Сегодня к поискам присоединится армия. Участие примут солдаты Скарборгского полка, расквартированного в Шёвде.

Есть указания на то, что в главном управлении криминальной полиции получили дополнительные сведения и доказательства прямого участия Юлии Линдхольм в преступлении. В полиции считают, что в самом скором времени ей предъявят официальное обвинение. Обсуждение этого вопроса закончится, самое позднее, в понедельник.

Полиция считает, что поиски вот-вот увенчаются успехом.

«Естественно, все мы надеемся найти мальчика живым».

Любую информацию о местонахождении четырехлетнего Александра Линдхольма сообщайте в Национальное управление криминальной полиции в Стокгольме или в ближайший полицейский участок.

Суббота, 5 ИЮНЯ

Нина вошла в длинный стеклянный коридор — центральный вход главного полицейского управления в Кунгсхольме. Она работала в стокгольмской полиции уже около десяти лет, но до сих пор ни разу не пользовалась этим входом. Стеклянные стены и крыша создавали ощущение открытости и неволи одновременно, порождая неясное чувство вины.

Она ускорила шаг.

Дежурный заставил ее ждать целую минуту, прежде чем соизволил обратить на нее внимание. Нина была в штатском, и, видимо, он принял ее за одну из бесчисленных гражданских посетительниц.

— Я пришла, чтобы посетить Юлию Линдхольм, — сказала она, доставая полицейское удостоверение.

Дежурный прищурил глаза и плотно сжал губы. В тюрьме мог быть триста один заключенный, но он точно знал, кто такая Юлия.

— Линдхольм находится в изоляторе, — сказал он. — Визиты и посещения запрещены.

Нина вскинула подбородок и, тоже прищурившись, сказала:

— Ты же понимаешь, что речь идет не о праздном посещении, а о неформальном допросе. Я полагала, что этот вопрос согласован, а посещение санкционировано.

Дежурный недоверчиво посмотрел на Нину, взял ее удостоверение и исчез в кабинете.

Она ждала у стола долгих десять минут.

«Я сейчас уйду. Я не могу этим заниматься, Юлия. Я ничем не могу тебе помочь…»

— Нина Хофман?

Она обернулась и увидела женщину-надзирательницу, стоявшую у двери, ведущей в глубь здания.

— Я должна попросить тебя оставить здесь все личные вещи, верхнюю одежду и мобильный телефон. Только после этого я могу впустить тебя в тюрьму. Так, хорошо. Нам сюда.

Нина положила в шкафчик слева от стола платок, куртку и сумку и получила бейдж, который надо было прикрепить к одежде на все время пребывания в тюрьме. После этого Нина прошла через турникет.

Вслед за надзирательницей она направилась по коридору к холлу с лифтами, двери которых были выкрашены в кричащий ярко-синий цвет.

— Мы идем не в комнаты для свиданий?

— Мне приказано отвести тебя в камеру к Юлии Линдхольм в женском отделении тюрьмы, — ответила надзирательница, поигрывая связкой ключей на конце длинной цепи.

Нина не ответила. Она никогда до сих пор не бывала в Кронебергской тюрьме.

Они вошли в лифт, и надзирательница нажала кнопку. Лифт некоторое время постоял на месте, прежде чем поехать, и Нина успела заметить видеокамеру.

— Лифты находятся под постоянным наблюдением, — сказала надзирательница. — Все перемещения по зданию записываются на видеокамеры и просматриваются в режиме реального времени.

Лифт остановился на третьем этаже. Нина хотела было шагнуть из кабины, но надзирательница остановила ее.

— Здесь заканчивается зона юрисдикции полиции, — сказала она. — Нужно еще одно разрешение, чтобы войти в саму тюрьму.

Через несколько секунд лифт дрогнул и поехал дальше.

Они вышли на шестом этаже, миновали три запертых двери и только после этого попали собственно в тюремный коридор.

— Сейчас мы подождем, чтобы пропустить тележку с едой, — предупредила надзирательница.

Нина окинула взглядом устланный серым линолеумом длинный, через все здание, коридор, заканчивавшийся зарешеченным окном. Солнечные лучи и свет неоновых ламп под потолком тускло отражались от пола. Вдоль стен тянулся ряд зеленых металлических дверей. На каждой двери — табличка с информацией о заключенном, номером камеры, перечнем особых ограничений и номером дела. На каждой двери был лючок, сквозь который надзиратель мог в любой момент заглянуть в камеру. Двери были снабжены прочными замками. Было слышно, как за ближайшей дверью кто-то кашляет.

— Так, значит, тюрьма полна? — спросила Нина.

— Ты шутишь? — вопросом на вопрос ответила надзирательница.

Мимо прошли двое мужчин, кативших тележку, уставленную подносами, и исчезли в соседнем коридоре.

Надзирательница дошла почти до конца коридора и отперла одну из камер.

— Юлия Линдхольм, к тебе посетительница.

Нина сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться и взять себя в руки, но во рту у нее, несмотря на это, внезапно пересохло. Стены давили, и Нина поняла, как тесно узнику в камере.

«Это же бесчеловечно! Как они могут так с тобой обращаться?»

Юлия, сгорбившись, сидела на привинченном к стене столе и сквозь крошечное оконце смотрела на небо. На Юлии была серо-зеленая тюремная пижама. Сомкнув колени, она быстро покачивалась взад и вперед, лихорадочно шевеля затянутыми в толстые шерстяные носки пальцами ног. Волосы были собраны в узел на макушке. Казалось, она даже не заметила, что кто-то вошел в камеру.

— Юлия, — тихо, чтобы не испугать, окликнула подругу Нина. — Юлия, это я.

Дверь камеры закрылась за спиной Нины. Она обернулась и заметила, что изнутри у двери нет ручки.

Вначале Юлия не отреагировала на оклик и продолжала, не отрываясь, смотреть в окно.

Нина привалилась спиной к двери и несколько томительно долгих секунд оглядывала камеру. Сосновый стол был соединен с топчаном, тоже намертво привинченным к стене. Дерево было покрыто старым пожелтевшим лаком со следами потушенных сигарет. Стул, две маленькие полочки и умывальник — вот и все убранство. В камере висел тяжелый, застоявшийся запах табачного дыма.

— Юлия, — повторила Нина, шагнула к столу и нежно положила руку на плечо подруги. — Юлия, как ты?

Юлия отвела взгляд от окна, обернулась, и лицо ее осветилось счастливой улыбкой.

— Нина, — прошептала она, обвив ее руками и продолжая раскачиваться. — Как хорошо, что ты пришла меня навестить! Что ты здесь делаешь?

Нина осторожно высвободилась из объятий Юлии и испытующе посмотрела ей в лицо. Глаза Юлии покраснели, на щеках выступила сыпь, но улыбка была искренней и приветливой, лицо стало бодрым и энергичным.

— Я хотела узнать, как твои дела, — ответила Нина. — Так как ты себя чувствуешь?

Юлия пожала плечами, скользнула мимо Нины, спрыгнула со стола, подбежала к двери и положила на нее ладони. Потом снова вернулась к столу, села на него, встала, пересела на топчан.

— Юлия, — сказала Нина, — я слышала, что ты уволилась. Почему?

Юлия удивленно посмотрела на подругу, потом принялась грызть ногти, оглядывая камеру.

— Мне нужно купить моющую жидкость, — сказала она. — У меня кончился порошок. Есть бруски мыла, но они плохо растворяются в воде…

Нина ощутила ком в горле, ей стало трудно дышать.

— Как ты себя чувствуешь? Могу я тебе чем-то помочь?

Юлия снова встала, подошла к двери и бесцельно провела ладонями по крашеному железу.

— Нина, — сказала Юлия, нервно и испуганно. — Ты и правда думаешь, что нам надо поступать в полицейскую академию? Может быть, лучше станем социальными работниками?

«С ней происходит что-то нехорошее, она серьезно больна».

— Юлия, о чем ты говоришь?

Юлия нетерпеливо затопала ногами, взгляд ее метался. Она то смотрела в окно, то переводила взгляд на коричневые стены, обрамлявшие внутренний двор тюрьмы.

— Давида до сих пор нет, — с тревогой произнесла она. — Он должен был по пути забрать Александра, но его нет, а детский сад закрылся несколько часов назад.

Она с надеждой посмотрела на Нину:

— Он тебе не звонил?

Нина открыла было рот, чтобы ответить, но язык отказался ей повиноваться. Из глаз по щекам потекли слезы. Юлия, увидев эти слезы, растерянно моргнула.

— Сядь рядом со мной, — сказала Нина, беря Юлию за руку и притягивая к себе. — Сядь рядом, давай просто поговорим…

Она усадила Юлию на топчан и провела ладонями по ее щекам, заглянула ей в глаза.

— Юлия, — прошептала она, — где Александр?

Юлия широко открыла глаза, в них промелькнула растерянность и непонимание.

— Ты помнишь, что случилось с Давидом? — тихо продолжала Нина. — Вспомни, что произошло в спальне. Ты помнишь выстрел?

В глазах Юлии мелькнуло что-то темное, казалось, она смотрит куда-то поверх Нининой головы. Она судорожно вздохнула, лицо ее исказилось.

— Убери ее отсюда, — прошептала она.

— Кого?

— Ту, другую. Она ведьма.

Нина обернулась, посмотрела на стену над своей головой и увидела выцарапанные в штукатурке инициалы сидевшей здесь до этого заключенной.

— Ты имеешь в виду другую женщину, ту, что увела Александра?

Тело Юлии дернулось, она попыталась освободиться из объятий подруги, ударила ее ребром ладони в переносицу. Не говоря ни слова, Юлия доковыляла до двери и принялась колотить в нее кулаками, биться о металл головой. С каждым ударом из ее горла вырывались рыдания.

«Боже, что я натворила!»

Сделав два быстрых шага, Нина подошла к двери и крепко обняла Юлию сзади, стараясь ее успокоить, но прикосновение возымело противоположное действие. Юлия стала дико кричать, и этот злобный вопль прерывался только в тот момент, когда она пыталась укусить Нину.

— Юлия, я сейчас уложу тебя на топчан, на бочок, — сказала Нина, осторожно заводя руки Юлии за спину.

Она уложила вопящую женщину на топчан, головой на подушку.

Глазок открылся, и в камеру заглянула надзирательница.

— Ей нужен транквилизатор, — сказала Нина.

Юлия истерически кричала, дрожа всем телом. Нина крепко ее держала, стараясь успокоить тяжестью и теплом своего тела.

— Сейчас придут медики! — крикнула в глазок надзирательница.

Конвульсии понемногу прекратились, Юлия перестала биться. Вопль превратился в протяжное тихое рыдание.

Потом она умолкла и, успокоившись, неподвижно лежала, хватая ртом воздух.

— Это моя вина, — шептала она. — Это моя вина.

Нина позвонила комиссару К., выходя в стеклянный коридор из приемной управления.

— Ее нельзя так содержать, ее нельзя держать в камере, — резко сказала она, когда К. ответил. — Она на грани сумасшествия, ей необходима квалифицированная психиатрическая помощь.

— Почему ты так думаешь?

— Она видит какие-то несуществующие вещи, страдает галлюцинациями — это очевидно.

Нина ускорила шаг, стараясь быстрее выйти из давящего стеклянного туннеля.

— Стало быть, неформальный допрос превратился в осмотр психиатра? — съязвил комиссар. — Ты что-нибудь из нее вытащила?

Нина толкнула дверь. Ее обдало порывистым ветром. «Предательница, я — предательница».

— Она бессвязно бормотала о всякой ерунде, говорила, что забыла купить моющее средство, что сомневается, стоит ли ей поступать в полицейскую академию. Она плохо ориентируется во времени и пространстве. Она спрашивала, куда ушел Давид с Александром.

— Она говорила о другой женщине?

— Да, и сказала, что она ведьма. Она просила меня ее прогнать. Думаю, что Юлию, согласно параграфу седьмому, надо немедленно отправить на медицинское освидетельствование.

— То есть она ничего не сказала о том, виновна она или нет?

Нина дважды вдохнула и выдохнула.

— Возможно, я нечетко выражаюсь. Юлия настолько не в себе, что не понимает, где находится. Когда я попыталась спросить ее об убийстве, она пришла в страшное возбуждение. Медикам пришлось сделать ей успокаивающий укол. Сейчас она спит.

Комиссар К. громко вздохнул.

— Думаю, что это прогресс, — сказал он. — С нами она вообще не разговаривала.

— Вообще?

— Не проронила ни звука. И ничего не говорила о моющих средствах.

Нина остановилась, подняла голову и вгляделась в фасад полицейского управления, пытаясь представить себе огороженную колючей проволокой крышу, по которой ежедневно по часу гуляли заключенные, дыша свежим воздухом.

— Значит, вы знали, в каком помраченном состоянии она находится, — упрекнула Нина. — Вы знали, насколько она больна, но ничего мне не сказали, посылая говорить с ней?

— Ладно, ладно, — примирительно произнес К. — Она просто отказывалась говорить. Такое случается нередко.

— Если вы хотите получить от Юлии внятные показания, то ее сначала надо полечить, — сказала Нина. — Я не сведуща в деталях, но люди каждый день переживают посттравматический шок и получают надлежащее лечение.

— В идеальном мире, — сказал К. — В нашем случае это будет непросто.

Нина направилась к станции метро.

— Но почему медицинская служба не может заняться этим случаем?

— Я говорю не о медицинской службе, а о том, есть ли у начальства желание заниматься ее лечением. Я скажу так: у начальства нет никакого желания прикасаться к убийце Давида Линдхольма в лайковых перчатках.

Нина резко остановилась.

— В лайковых перчатках?..

— Если все пойдет по плану, то в понедельник Юлии предъявят официальное обвинение. Естественно, это всего лишь формальность, но я бы хотел, чтобы ты при ней присутствовала. Возможно, возникнут вопросы о ее аресте, которые суд должен будет для себя прояснить.

Нина остановилась, упершись в землю расставленными на ширину плеч ногами. Мимо, хихикая, прошли два подростка. Нина заговорила в трубку, не обращая внимания на то, что ее могут подслушать.

— Давай проясним одну вещь прямо сейчас. Я сделала это для Юлии, а не для вас. У меня нет ни малейшего желания впутываться в это дело.

— Сейчас нам надо прежде всего найти мальчика.

Нина качнулась на мысках взад и вперед.

— Это будет нелегко, — сказала она. — Либо вы угодите коллегам, либо распутаете эти преступления. Всего хорошего.

На ставших ватными ногах она вошла на станцию метро.

Только став на эскалатор, Нина вдруг поняла, что именно она сказала.

«Преступления». Она употребила множественное число.

«Думаю, что убили и Александра».

Она торопливо пошла к платформе.

Дети сидели в гостиной дома Берит и смотрели по телевизору «Муми-тролля». Анника собрала после завтрака посуду, составила ее в посудомоечную машину, вытерла кухонный стол, а потом достала из сумки рапорты о неподобающем поведении Давида Линдхольма. Она села за складной стол и выглянула в окно, не в силах оторвать взгляд от озера.

Люди обходятся друг с другом с такой отвратительной жестокостью. Есть ли у человечества вообще надежда? Ведь вокруг так много зла.

Громкие звуки телевизора раздражали ее, и она закрыла уши ладонями.

Берит уехала в магазин купить что-нибудь на обед, и словно в воду канула. Ее не было уже целую вечность.

«Почему мне так трудно быть одной? Почему я такая беспокойная?»

Она взяла в руки документы из отдела кадров полицейского управления и снова перечитала.

Первый случай касался молодого человека по имени Тони Берглунд. Жалобу написал врач приемного отделения больницы Сёдермальма. Травмы, полученные Тони Берглундом, были детально описаны на трех страницах. По мнению врача, травмы образовались в результате длительного и жестокого избиения, после которого у Тони зафиксированы четыре перелома и внутреннее кровотечение.

В машине скорой помощи молодой человек сказал, что его избил полицейский. В приемном отделении он описал полицейского как высокого, хорошо сложенного блондина с нависающими надбровными дугами.

Это описание соответствовало внешности Давида Линдхольма.

Каждый раз при опросе Тони Берглунд придерживался одной и той же версии событий на Лунтмакаргатан.

Он с двумя приятелями шел в гости к девушке, живущей на Фрейгатан, недалеко от церкви Святого Стефана. На углу Ренгатан на них напали трое парней в бейсболках. В этом столкновении было больше криков и толкотни, чем настоящей драки, но через пару минут возле дерущихся молодых людей, визжа тормозами, остановилась машина отряда быстрого реагирования норрмальмской полиции. Приехала машина со стороны реального училища. Из машины выскочили четверо полицейских во главе с этим блондином.

— Ты Тони? — спросил он и, когда тот ответил: «Какого хрена тебе от меня надо?», напал на него.

Тони Берглунд не мог сказать, сколько времени все это продолжалось, потому что от удара, сломавшего ему верхнюю челюсть, потерял сознание и пришел в себя только в машине скорой помощи. Тони дал письменное описание внешности избившего его полицейского, так как не мог говорить — его челюсть была шинирована. Эти каракули тоже были среди документов.

На суде Тони отказался от своих прежних показаний.

«Это в высшей степени странно».

Сам Давид утверждал, что, когда наряд полиции прибыл на место происшествия, драка была в самом разгаре и что полицейские, возможно, спасли Тони Берглунду жизнь своим быстрым вмешательством.

Двое друзей Тони бросились бежать от гнавшихся за ними двух полицейских и не могли ни подтвердить, ни опровергнуть его показания.

Все полицейские того подразделения подтвердили слова Давида Линдхольма.

На дознании выяснилось, что у Берглунда было криминальное прошлое. Детские дома, колония-интернат, условный срок за сбыт мелкой партии наркотиков.

Анника вздохнула: «Несчастный парень».

Она отложила бумагу о Тони Берглунде и перечитала второй рапорт.

Мужчина по имени Тиммо Койвисто («Его что, и правда зовут Тиммо? Похоже, так и есть») шел в Ропстен купить небольшую дозу амфетамина. На Центральном вокзале он решил посетить туалет по малой нужде. Как только он вошел в помещение туалета, дверь распахнулась, и на пороге появился высокий светловолосый мужчина в полицейской форме. Сначала Тиммо подумал, что это розыгрыш и этот человек просто нарядился полицейским, но потом он схватил Тиммо за ухо и спросил: «Ты — Тиммо?» Тот испугался и попытался вырваться. Тогда человек в полицейской форме принялся бить его головой о кафельную стенку. Что было потом, Тиммо не помнил.

Скорую помощь вызвал сам Давид Линдхольм, который сказал врачам, что, войдя в туалет, обнаружил лежащего на полу без сознания человека и его, Линдхольма, появление, можно сказать, спасло этому человеку жизнь.

Тиммо Койвисто держался своей версии до самого суда, где внезапно изменил показания.

Судя по документу, Тиммо Койвисто тоже был не из самых благополучных детей. История Тиммо походила на историю Тони Берглунда. Три небольших тюремных срока за торговлю мелкими партиями наркотиков.

«Он виновен. Он это сделал. Он почти до смерти бил этих мелких жуликов, но за что, по какой причине? По чьему приказу?»

Анника встала и подошла к электрической кофеварке. У Берит был очень сложный аппарат, и Анника так и не смогла понять, как он работает. Сама Анника всегда пользовалась френч-прессом — насыпаешь кофе, наливаешь кипяток и отжимаешь напиток фильтром. Здесь же надо наливать воду в несколько емкостей, вставлять бумажные фильтры и отмерять кофе, а потом ждать целую вечность, когда он, наконец, сварится.

Она потопталась перед кофемашиной и пошла в гостиную, посмотреть, что делают дети.

— Привет, — сказала она. — Как поживает Муми-тролль?

Эллен отклонилась в сторону:

— Мама, мне не видно.

Анника вернулась на кухню, провела пальцами по копиям рапортов, сделала робкую попытку справиться с кофемашиной, но тут же сдалась.

Потом она подумала, не достать ли компьютер, но решила не загромождать стол Берит своими вещами. Вместо этого набрала номер справочной службы и попросила телефон Тони Берглунда.

— Вы знаете адрес?

Естественно, адрес Анника не знала.

— По Стокгольму и северным ленам я получила шестьдесят три номера.

— Тогда посмотрите Тиммо Койвисто.

— В Норртелье? В приюте «Вортуна»? Это единственный, кого я нашла во всей стране. Есть номер мобильного телефона. Набрать?

Анника поблагодарила и сказала «да». Почти сразу же она услышала записанный на автоответчике голос. Человек говорил с сильным финским акцентом. Он в весьма витиеватых выражениях объяснил, что его зовут Тиммо Койвисто и что он перезвонит, как только у него будет время. Потом он пожелал всем Божьего мира и сказал, что любовь и милосердие Христа распространяются на всех людей, кто бы они ни были и где бы ни жили.

Потом раздался сигнал, и Анника в нерешительности поколебалась.

— Э, — сказала она, — я звоню из редакции газеты «Квельспрессен», меня зовут Анника Бенгтзон. Меня интересует, не тот ли ты Тиммо Койвисто, у которого восемнадцать лет назад была неприятная встреча с офицером полиции, которого зовут… точнее, звали Давид Линдхольм… Если ты тот самый Тиммо и если у тебя есть желание вспомнить тот случай, то, пожалуйста, позвони мне…

Она продиктовала номер мобильного телефона и отключилась.

Она встала и посмотрела в окно. Но Берит на дороге не было.

Она вернулась на кухню, взяла сотовый телефон и набрала номер Нины Хофман.

Нина ответила после четвертого гудка.

— Я позвонила не вовремя? — извиняющимся тоном спросила Анника.

— Что ты хочешь? — устало и печально спросила Нина.

— Я много думала об этом деле и о Давиде Линдхольме, — сказала Анника. — Я знаю, что его обвиняли в физическом насилии. Это было очень давно, и в обоих случаях его оправдали, но, может быть, ты знаешь что-то еще об этих случаях…

Трубка ответила молчанием. До слуха Анники доносился шум уличного движения — значит, Нина не отключилась.

— Откуда ты все это знаешь? — спросила наконец Нина.

«Ей это известно».

— Почему ты спрашиваешь? Неужели это так странно?

В трубке снова повисло молчание.

— Я не хочу обсуждать этот вопрос по телефону.

Анника обернулась в сторону гостиной. Ну что ж, она просто возьмет детей с собой.

— Я могу приехать в пиццерию, — сказала она.

— Нет, там бывает много моих коллег. Ты знаешь, где находится Нюторгсгатан? На углу Бондегатан есть кафе. Может быть, там?

Они условились о времени и распрощались.

Берит вошла на кухню с тремя большими пакетами из супермаркета и поставила их на стол возле мойки.

— К вечеру будет дождь, — сказала она. — Тучи уже чуть ли не касаются верхушек деревьев.

— Ты знала, что Давида Линдхольма обвиняли в физическом насилии? — спросила Анника. — Причем не один раз, а дважды.

Берит прислонилась к кухонному столу и задумалась.

— Нет, первый раз об этом слышу. Он был признан виновным?

Анника встала, чтобы помочь Берит разгрузить пакеты.

— Конечно нет. Первый инцидент произошел двадцать лет назад, когда он служил в подразделении быстрого реагирования в Норрмальме. Он служил вместе с Кристером Бюре. Кажется, они были большими друзьями.

Она открыла холодильник, поставила на полку молоко и положила упаковку куриных ножек.

— По данным следствия, Давид Линдхольм избил молодого парня, задержанного во время уличной драки на Лунтмакаргатан, и сломал ему верхнюю челюсть. На суде он отказался от своих показаний и признал, что оговорил Линдхольма только затем, чтобы насолить полиции, а на самом деле его ударил кто-то из соперничающей банды, но он не знает, кто именно.

— Это вполне может быть правдой, — сказала Берит.

— Конечно, — согласилась Анника. — В другом случае Давида обвинили в том, что он напал на наркодилера в туалете Центрального вокзала и ударил его головой о стену так, что тот получил тяжелое сотрясение мозга. В результате парень стал инвалидом — у него навсегда осталось двоение в глазах и ухудшился слух.

— Что может быть результатом хронической передозировки наркотиков… или нет?

— Конечно, может. Странность заключается в том, что конец этой истории похож на конец истории предыдущей. Парень изменил свои показания, когда дело дошло до суда. Он сказал, что другой подонок ударил его, а он оклеветал Давида, чтобы создать копам проблемы.

— Что говорил сам Давид?

— Он говорил то же самое, что и жертвы, — на них напали другие преступники, а Давида они оговорили, чтобы причинить неприятности полиции.

— Значит, Давид был оправдан?

— Дела были прекращены. Мало того, в отделе кадров решили, что, если даже Давида признают виновным, он не будет отстранен от службы.

— Да, видимо, он с самого начала был популярен, несмотря на сомнительное поведение, — задумчиво кивнула Берит. — Когда случилось последнее из этих происшествий?

— Восемнадцать лет назад.

— С тех пор он был чист и непогрешим?

Анника принялась складывать пустые пакеты.

— По крайней мере, обвинений ему больше не предъявляли. Где ты хранишь пакеты?

Берит ткнула пальцем в сторону нижнего ящика кухонного стола.

— Ты видела газеты? На двенадцатой полосе мы поместили твой рассказ о Юлии. Он очень хорош.

Берит дала две газеты Аннике. Она села за стол и положила на него оба таблоида. На первой полосе в «Квельспрессен» и в конкурирующей газете была одна и та же фотография, над которой красовались одинаковые заголовки:

«ГДЕ ЧЕТЫРЕХЛЕТНИЙ АЛЕКСАНДР?»

На фотографии был изображен застенчиво улыбающийся в объектив маленький мальчик. Классический мраморный фон говорил о том, что снимок был сделан в детском саду. Такие снимки каждый год делают во всех детских садах и дошкольных учреждениях Швеции.

Так вот каким он стал — этот мальчик, который был на полгода младше Эллен.

У Александра были непослушные светлые волосы, мелкие, точеные черты личика. Он был красив, как девочка. У нижнего среза фотографии виднелся краешек воротничка белой рубашки, надетой по какому-то торжественному случаю.

Фотография расстроила Аннику. Мальчик выглядел таким беззащитным, таким ранимым, а заголовок исподволь внушал мысль, что его уже нет в живых.

«Что, если бы это было мое дитя? Если бы пропала Эллен или Калле?»

От этой мысли она вздрогнула и раскрыла газету. Берит надела очки и села рядом с Анникой.

— Этот портрет размножили на листовках? — спросила Анника.

— Обе газеты, — ответила Берит, — с одним и тем же текстом.

Некоторое время они молча читали. «Муми-тролль» закончился. Его сменил «Пингу», мультик о пингвиненке. Живая мелодия просачивалась на кухню. В щели приоткрытого окна посвистывал ветер.

— Не могу понять, — заговорила Берит, — куда мог деться мальчик. Если мать его не спрятала, то, наверное, убила, но когда она могла это сделать?

Анника раскрыла другую газету на шестой и седьмой страницах, где всегда печатали самые волнующие новости. На обеих страницах, занимая десять колонок, была помещена огромная фотография — лесная поляна с красным домиком посередине. На переднем плане белый карниз и колодец с водяным насосом. Снимок был живым и воздушным. Сквозь верхушки деревьев свет лился на белые раскрытые ставни, а поляна была окружена бело-синей лентой полицейского ограждения.

«ПОЛИЦИЯ ИЩЕТ ЧЕТЫРЕХЛЕТНЕГО АЛЕКСАНДРА», — прочитала Анника.

— Фото в таком же ракурсе, как и у нас, — сказала она.

Берит, вздохнув, покачала головой.

— Я все же не понимаю, как сложить картину. Если мать увезла ребенка в летний дом и убила его там, то сразу ли она вернулась в Стокгольм? Или выждала один-два дня? Не показалось ли отцу странным, что жена вернулась домой одна, без ребенка?

— Она могла солгать, не так ли? — предположила Анника. — Могла сказать, чтооставила его у подруги, у бабушки с дедушкой.

Берит снова принялась читать.

— Но зачем столько ухищрений, чтобы спрятать ребенка? Ведь она даже не пыталась скрыть убийство мужа.

— Может быть, она отправила ребенка куда-то очень далеко? — предположила Анника. — За границу, к каким-нибудь дальним родственникам…

Берит с сомнением покачала головой:

— Какая мать способна сделать такое?

— Может быть, лучше сказать: какой человек?

— Возможно, что-то пошло не так, когда она застрелила мужа, — принялась рассуждать Берит. — Может быть, она планировала убить его и спрятать ребенка. Это не твой телефон звонит?

Анника прислушалась.

Да, это звонил ее мобильник.

Анника подбежала к комоду у двери и опасливо посмотрела на дисплей. Телефон продолжал звонить.

— Ты не хочешь разговаривать? — спросила Берит, переворачивая страницу.

Анника положила телефон на комод. Аппарат, подпрыгивая, бился о лакированное дерево.

— Это Анна Снапхане. У меня нет ни малейшего желания с ней разговаривать.

— О, — удивленно отозвалась Берит. — Я думала, что вы — подруги.

— Я тоже так думала, — вздохнула Анника.

Телефон умолк, но в следующую секунду снова запрыгал по комоду. Анника испустила громкий стон и посмотрела на дисплей.

— Господи, это мама, — сказала она. — Придется ответить.

Она вышла на крыльцо.

— Анника? — взволнованно заговорила мать. — Анника, это ты?

Она села на ступеньку, чувствуя, как ветер забирается ей под одежду.

— Да, мама, это я. Как твои дела?

— Что у тебя случилось? Я просто извелась, — сказала мама. — Неужели твой дом сгорел дотла?

Анника закрыла глаза и прикрыла их ладонью.

— Да, мама, наш дом сгорел дотла. От него ничего не осталось.

— Но почему ты не позвонила и ничего не сказала? Я узнаю об этом в магазине от сотрудницы. О чем ты вообще думаешь?

Анника тихо вздохнула.

— Ну ладно, — примирительно сказала она.

— Я что, должна узнавать все новости из сплетен и слухов? О своей собственной дочери? Ты хоть подумала, как на меня будут смотреть?

Анника не удержалась от злобного смешка.

— Значит, это я должна тебя пожалеть?

— Не будь такой злой, — одернула ее мать. — Разве ты не понимаешь, как это унизительно, когда тебе бросают в лицо такие вещи? Получается, я не знаю, что происходит с моим ребенком?

— Но ты же не знаешь, разве не так?

— Я все же думаю…

Анника встала и посмотрела на озеро.

— Теперь, когда соизволила позвонить, ты можешь спросить, как у нас дела, — язвительно произнесла Анника. — Ты можешь еще спросить, что на самом деле у нас произошло. Может быть, даже захочешь чем-то помочь — например, найти место для временного проживания, посидеть с детьми, может быть, помочь деньгами…

Теперь рассмеялась мать:

— Ты хочешь от меня денег. Но мне, наверное, придется по болезни выйти на пенсию раньше срока. Сейчас этим занимается служба социального страхования. Мне приходится каждую неделю ездить в госпиталь в Меларе, но все это не интересует тех, кто живет в Стокгольме…

— До свидания, мама.

Она отключилась и в наступившей тишине услышала, как бешено стучит ее сердце.

На крыльцо вышла Берит с двумя кружками:

— Кофе?

Анника благодарно взяла кружку.

— Как ты выносишь своих родителей? — спросила она.

Берит улыбнулась.

— Не суди ее слишком строго, она делает все, что может.

Анника снова села на ступеньку.

— Она всегда думает только о себе. Ее не волнует, что случается у меня, она интересуется только собой.

— Она маленький человек с узким кругозором, — сказала Берит. — Она не способна видеть тебя такой, какая ты есть на самом деле, и сама не осознает эту свою неспособность.

Глаза Анники наполнились слезами.

— Это так мерзко… так унизительно, — заговорила она. — Почему у меня нет такой мамы, как у всех, мамы, которая поддерживает и помогает, мамы, которая бы за меня переживала?

Берит села рядом с ней.

— Не у всех есть такие мамы. У многих людей вообще нет мам. Тебе просто надо понять, что ты не сможешь ее переделать. Она никогда не будет той мамой, которая так тебе нужна. Ты должна принять ее такой, какая она есть, а она должна принять тебя.

Некоторое время они сидели молча, глядя на темнеющий впереди лес. Поднявшийся ветер качал вершины сосен. Анника взглянула на часы.

— Ничего, если дети побудут с тобой, а я ненадолго съезжу в город? Мне надо еще раз встретиться с Ниной Хофман.

Берит кивнула.

— Я все время думаю о пропавшем мальчике, — сказала она. — Вся эта история кажется мне очень странной.

— Всякий может свихнуться, — заметила Анника. — Если жизнь начинает вдруг катиться под откос, то человек становится способным буквально на все.

Берит задумчиво посмотрела на коллегу.

— Не согласна с тобой, — возразила она. — Не всякий человек способен убить собственного ребенка. У такого человека в душе должно чего-то не хватать, не хватать внутренних барьеров, через которые нельзя переступать.

Анника смотрела на блестящую серую гладь озерных вод.

— В этом я не уверена, — пожала плечами она.

В следующий миг начался дождь.

Нина Хофман ждала Аннику за столиком кафе на Нюторгсгатан. Прихода Анники Нина не заметила. Сидела спиной к двери, бесцельно глядя в запотевшее окно. Волосы Нины были собраны в конский хвост, одета она была в серую ветровку. Свет из окна освещал профиль ничего не выражавшего лица. Нина сидела, опершись подбородком на руку. Мысли ее блуждали где-то далеко.

Анника обошла стол.

— Привет, — сказала она и протянула руку.

Нина Хофман встала, и они обменялись рукопожатиями.

Прежде чем сесть, Анника подошла к стойке:

— Один черный кофе.

Кафе постепенно заполнялось публикой. Начиналось время обеденного перерыва. От мокрой одежды по залу расползался запах влажной шерсти. Нина продолжала смотреть в окно.

— Ты что-то накопала? — спросила она. — Обвинения против Давида?

«Значит, можно обойтись без светских предисловий».

Анника поставила сумку на колени и, порывшись в ней, извлекла пакет сладостей и папку с документами из отдела кадров полицейского управления.

— Значит, тебе известно, что против Давида выдвигались обвинения? — спросила Анника, пряча сладости в сумку.

Глаза Нины на мгновение блеснули.

— Как ты об этом узнала?

Анника поставила сумку на пол и положила руки на стол.

— Пошла в отдел кадров полицейского управления, — объяснила она, — и все там выяснила. Почему это тебя так удивляет?

Нина снова отвернулась к окну.

— Я не знала…

Она надолго замолчала. Анника терпеливо ждала. Какая-то женщина с детской коляской попыталась протиснуться мимо них к соседнему столику, но Нина на нее не реагировала. Потом она обернулась к Аннике, пододвинула стул к столу и подалась вперед. Анника заметила темные круги под глазами Нины.

— Я никогда никому об этом не говорила, — сказала она, — потому что не знаю, имеет ли это какое-нибудь значение. Я могу тебе доверять?

Анника подавила желание сглотнуть.

— Я не напишу ничего без твоего согласия, ты это знаешь. Ты — мой источник, и тайна твоей личности находится под защитой конституции.

— Я немного растерялась, когда ты мне позвонила, потому что мне казалось, старые обвинения давно похоронены и забыты.

— Но откуда ты о них знаешь?

Нина поправила волосы.

— Мне показала их Юлия. В последний раз мы виделись незадолго до убийства. Она наткнулась на документы в подвале.

Анника с трудом подавила желание сунуть руку в сумку и достать ручку и блокнот. «Надо постараться все запомнить».

— И зачем она тебе их показала?

Нина в нерешительности задумалась.

— Я всегда старалась помогать Юлии, поддерживать ее, но это не всегда было легко. Но она знала, что, если ей станет по-настоящему тяжело, она всегда сможет обратиться ко мне. Думаю, она была на грани разрыва с Давидом. Она никогда об этом не говорила прямо, но я чувствовала… — Нина придвинулась ближе к столу и заговорила еще тише: — По дороге сюда ты не встретила полицейских?

Анника с опаской посмотрела на сидевшую напротив женщину.

— Я должна была их встретить?

— Я специально выбрала это кафе, потому что коллеги обычно сюда не ходят. Давид подчас очень плохо обходился с Юлией, да и остальные полицейские относились к ней не лучше. Они и сейчас относятся к ней отвратительно. Им все равно, что было на самом деле, они считают ее убийцей. Честного суда мы не дождемся.

За стойкой зашипела кофемашина, и Нина подождала, когда затихнет звук.

— Ты была права, когда назвала его властолюбивым уродом. Юлии постоянно приходилось себя контролировать, когда она что-то говорила в присутствии Давида. Она никогда не могла быть с ним откровенной.

— Он бил ее? — спросила Анника.

Нина покачала головой:

— Никогда, он был не настолько глуп. Но он угрожал ей, даже в моем присутствии. Например, говорил, что превратит ее жизнь в ад, если она тотчас не вернется домой. В какой-то момент он мог быть очень мил, целовал Юлию в присутствии других людей, но в следующее мгновение мог довести ее до слез жестокими замечаниями. Он запугивал ее, потом раскаивался и просил прощения. Юлия слабый человек, она не могла ему противостоять. Все стало еще хуже, когда она узнала, что он часто ей изменяет…

Взревела соковыжималка, и Анника ощутила сильное раздражение, когда женщина с коляской решила отвезти ребенка в туалет.

— Он ей изменял? — спросила Анника.

Нина вздохнула и подождала, пока мамаша протиснется мимо их столика.

— Я не знаю, смогу ли это объяснить так, чтобы ты поняла, — сказала она. — Давид всегда был бабником, еще до того, как познакомился с Юлией. В отделе до сих пор вспоминают о его приключениях. Эти истории постоянно рассказывают Кристер Бюре и его команда. Все они когда-то отличались на этом поприще. Но когда появилась Юлия, все это прекратилось. Во всяком случае, он перестал публично хвастаться своими победами, и его ребята, кажется, были этим не слишком довольны…

— Они потеряли свою сексуальную икону, — усмехнулась Анника.

— Внешне все это так и выглядело, но его хватило ненадолго. Должно быть, романы у него были постоянно, но Юлия узнала об этом только через несколько лет. Одна женщина позвонила ей и сказала, что по-настоящему Давид любит только ее и что Юлия должна дать ему свободу. Это было вскоре после рождения Александра.

— Господи, — произнесла Анника.

— Юлия нашла в доме адресованное Давиду письмо. В конверт был вложен ультразвуковой снимок плода. В письме было сказано: «Я убила нашу дочку, ее звали Майя. Теперь твоя очередь». Мне кажется, это письмо страшно ее потрясло.

— Что она сделала?

— Думаю, она пыталась поговорить с Давидом, но точно в этом не уверена. С ней было очень трудно общаться. У Давида была очень неспокойная работа. Иногда он подолгу работал за границей. Однажды они полгода жили в таунхаусе в Малаге.

— В Малаге?

— Это на юге Испании. Дом стоял в Эстепоне, к востоку от Гибралтара. Я ездила к ним в гости. Юлия выглядела как призрак. Она говорила, что у нее все в порядке, но я уверена, она лгала…

В кафе ввалилась группа шумных подростков — их жестикуляция и громкие голоса вызвали явное неудовольствие сидевших в кафе мамаш.

— Когда появился Александр, все стало совсем плохо, — продолжала Нина, не обращая внимания на невоспитанных подростков. — Он родился недоношенным, и Юлия впала в послеродовую депрессию, и мне кажется, она так от нее и не оправилась. Когда она снова вышла на работу, стала терять самообладание, когда что-то случалось с детьми — будь то насилие, ДТП, да все, что наносило им вред. Два года назад она была освобождена от работы из-за нервного истощения. Последний год она вообще не работала…

Анника смотрела на инспектора Хофман и старалась упорядочить полученную информацию.

«Он замучил Юлию до того, что она заболела. Он был известным бабником. Но когда всплыли обвинения в актах физического насилия?»

— Я хочу вернуться немного назад, — сказала Анника. — Можешь чуть больше рассказать о Юлии? Что с ней происходило, когда она познакомилась с Давидом?

Нина откашлялась.

— Нас была небольшая группа девушек — мы держались вместе после окончания академии, но Юлия от нас откололась. Она стала по-другому одеваться, перестала носить джинсы. Все мы были членами молодежного крыла социал-демократической партии, но Юлия вышла из движения и примкнула к умеренным. У нас состоялся по этому поводу бурный спор, и в конце его Юлия расплакалась. В начале были вот такие мелочи и пустяки…

Анника молча ждала продолжения.

— Так, ты говорила, что все стало еще хуже, когда родился Александр? — спросила Анника, так как Нина продолжала молчать.

— Я знала, что-то не так, но не думала, насколько все плохо, вплоть до нескольких недель до убийства. Давид был невероятно ревнив. Однажды я слышала, как он назвал ее шлюхой и проституткой. Он запирал ее в квартире семь раз. Она даже перестала считать эти случаи. Однажды он запер ее дома за какую-то провинность на целую неделю. Один раз он голой выгнал ее на лестничную площадку. Она так замерзла, что была вынуждена обратиться в больницу. Врачам сказала, что заблудилась в лесу.

— И ты узнала обо всем этом слишком поздно?

— За последние два года Юлия стала очень хрупкой и уязвимой. Один раз она даже лечилась у психиатра. Общались мы нечасто, она меня избегала, но я старалась навещать ее всякий раз, когда Давид был на работе или куда-нибудь уезжал. Однажды, приехав к ней, я обнаружила, что она заперта в доме. Только тогда я поняла, как далеко все зашло.

— Почему она не обратилась в полицию?

Нина едва заметно улыбнулась.

— Ты думаешь, это так просто? Конечно, я тоже ей это предлагала и обещала всеми силами поддержать. Может быть, поэтому она стала рыться в старых папках, где натолкнулась на те обвинения. Юлия всерьез собиралась от него уйти.

— Его романы прекратились?

— Нет, как раз наоборот. Все стало еще хуже. В конце концов, эти любовные связи стали раздражать самого Давида. Он просил у Юлии прощения, говорил, что виноват перед ней, но он всегда ей это говорил…

— Что ты думаешь об этих обвинениях в насилии? Он действительно это совершил?

Нина фыркнула:

— Ну а как ты считаешь?

Анника задумалась.

— Я полагаю, что это очень странно: с двумя мелкими правонарушителями случается абсолютно одинаковое происшествие, причем с одним и тем же результатом.

Нина молча смотрела на нее, и Анника продолжила:

— Они оба были жестоко избиты, каждый из них во время допроса показал, что это сделал Давид, и держался этой версии до суда, где оба вдруг поменяли показания. В этих историях есть и другие совпадения: например, в обоих случаях Давид обращается к ним по именам.

Нина на мгновение отвернулась к запотевшему окну.

— Это тоже бросилось мне в глаза, — согласилась она. — По-моему, они не могли оба, не сговариваясь, измыслить такую ложь. — Она посмотрела на Аннику: — Ты же не станешь писать об этом, правда?

Анника вгляделась в усталые глаза Нины.

— Зачем же ты мне все это рассказала, если не хочешь, чтобы эти сведения стали достоянием гласности?

Нина снова отвернулась.

— Насколько я понимаю, все это может попасть на первую полосу, но решать должна Юлия. Не знаю, захотела бы она предать все это гласности…

Нина встала и принялась надевать темно-зеленый дождевик.

— Ты можешь использовать информацию, если ее подтвердит какой-нибудь другой источник. Но я бы хотела, чтобы ты сначала показала статью мне.

— Конечно, — пообещала Анника.

Нина Хофман вышла из кафе, не попрощавшись и не оглянувшись.

Анника осталась сидеть за столом с чашкой остывшего кофе.

Нина не любила Давида Линдхольма — это совершенно ясно. И в этом нет ничего странного, если то, что она говорит, — правда. Это же ужасно — видеть, как твоя лучшая подруга увязает в разрушительных отношениях и ничего не может с этим сделать.

«Это ужасно — все знать, но читать на первых полосах газет, каким героем был Давид Линдхольм».

Анника взяла сумку и вышла из кафе к машине, незаконно припаркованной на Бондегатан. Штрафной квитанции не было, и это хороший знак.

Она вставила ключ в гнездо зажигания, когда зазвонил сотовый телефон. Анника достала его из сумки и посмотрела на дисплей. Номер был ей незнаком, но она решила ответить.

— Анника Бенгтзон? Это Тиммо. Ты пыталась до меня дозвониться.

«Тиммо? Тот самый, которого избил Линдхольм!»

— Привет, — сказала она, переводя передачу в нейтральное положение. — Спасибо, что перезвонил. Ты не против, если мы встретимся и поговорим?

— О Давиде Линдхольме? Охотно. Этому человеку я обязан всем в моей жизни.

Воскресенье, 6 ИЮНЯ

Нина медленно вела патрульную машину по Юргордскому мосту. Андерссон сидел рядом, мрачно глядя в окно на толпу промокших граждан, шедших к Скансену, этнографическому музею под открытым небом, на празднование национального дня Швеции.

— Никому из этих людей на самом деле нет никакого дела до Швеции, — заметил он. — Они хотят попасть в телепередачу и увидеть королевскую семью.

Нина молча стиснула зубы: «Терпение, главное, терпение».

Дождь уже шел, когда она заступила на дежурство, и продолжался не переставая всю смену. Иногда он поливал так сильно, что видимость становилась совсем плохой. Дул сильный ветер, и Нине приходилось крепко держать руль.

«Такую погоду он не переживет. Если Александр на улице с четверга, то его уже нет в живых».

Нина затормозила на перекрестке с Лонггатан. Пожилую женщину на велосипеде сбила машина. Женщина сидела на краю тротуара и, болезненно морщась, держалась за левую щиколотку. Водитель оставался в машине. Вид у него был одновременно растерянный и раздраженный.

Нина открыла дверцу, но помедлила, прежде чем выйти.

— Я не собираюсь мокнуть одна, — сказала она. — Поговори с водителем, а я возьму на себя эту старую корову.

— Господи, в такой день надо дома сидеть, — буркнул Андерссон и вышел под хлещущий ливень.

Андерссон пребывал в паршивом настроении с самой передачи дежурств в шесть тридцать. Присутствовало всего шесть человек и старший офицер. Всех остальных послали на усиление, как это обычно бывает в национальный праздник, в день смерти Карла Двенадцатого и другие подобные даты.

— Так как все случилось? — спросила Нина, склонившись к женщине.

На старухе было пончо с капюшоном из какого-то водонепроницаемого материала, но дождь лил так сильно, что промок и капюшон. Нина не сразу заметила, что женщина плачет.

— У меня сильно болит нога, — сказала она, указывая на лодыжку.

Ступня торчала под таким необычным углом к голени, что Нина сразу поняла: это перелом.

— Сейчас тебя отвезут в больницу, — сказала она. — Надо наложить на ногу гипс. Да и ни к чему тебе сидеть на тротуаре в такой дождь. Ты простудишься.

Нина связалась с оперативным центром и попросила прислать скорую помощь на перекресток Юргордсвеген и Лонггатан.

— Он мчался как сумасшедший, — пожаловалась женщина, указывая на человека в машине. — Я спокойно ехала у тротуара, и вдруг он ударил меня сзади. Я не хочу, чтобы это прошло ему даром.

Нина улыбнулась и положила ладонь на плечо женщины.

— Не переживай, — сказала она. — Мы до всего докопаемся. Но сейчас самое главное — отвезти тебя к врачу…

Подошел Андерссон, держа в руке трубку, в которую только что дунул проштрафившийся водитель.

— Похоже, что этот парень начал праздновать, не дожидаясь обеда, — сказал он.

— Отвезем его на экспертизу, — сказала Нина, видя, что к перекрестку, вынырнув из-за пелены дождя, подъезжает машина скорой помощи.

Они передали женщину на попечение медиков, Андерссон усадил пьяного водителя на заднее сиденье справа и сдвинул свое сиденье назад, чтобы лишить задержанного свободы маневра.

— Эта старая кошелка моталась из стороны в сторону. Я просто не мог ее объехать.

«Как идут поиски. Найдут ли они его?»

Утром, во время передачи дежурства, когда им сказали, кто и на какой машине выедет на смену, старший офицер сообщил о новых пропавших без вести и о ходе уже ведущихся поисков. Поиски сына Давида должны были возобновиться в шесть утра, но их отложили из-за сильного дождя…

— На твоем месте, — сказал Андерссон пьяному шоферу, — я бы прикусил язык до приезда хорошего адвоката.

Нина посмотрела на часы. До конца смены оставался час, а они за весь день ни разу не заехали в участок.

Они долго добирались до Торкель-Кнутссонсгатан в Сёдермальме. Нина сразу загнала машину в гараж, а потом отвела водителя к дежурному офицеру. Водитель еще дважды дунул в трубку с одним и тем же результатом.

0,8 промилле.

— Это не так уж и плохо, — облегченно сказал водитель.

— Ты мог кого-нибудь убить, — сказала ему Нина. — Ты изуродовал этой женщине ногу, а мог искалечить ей жизнь.

Человек метнул в нее злобный взгляд.

— Пойду напишу рапорт, — сказала она Пелле Сисулу, вверив пьяницу его судьбе.

Нина страшно устала, несмотря на то что дежурство было относительно спокойным. Ей все время хотелось плакать.

Хорошо, что впереди несколько дней отдыха.

Она быстро написала рапорт и выключила компьютер.

По дороге в раздевалку заглянула в комнату дежурного офицера и остановилась в дверях. Пьяного уже увели.

Пелле Сисулу был черный мужчина лет сорока. Он работал в отделе все время, сколько помнила Нина.

— Хочешь доложить что-то особенное? — спросил он.

Нина переступила с ноги на ногу.

— Ничего особенного, ДТП, пара легких травм и вот этот пьянчужка… Что с поиском? Я имею в виду поиски Александра.

Она едва не сказала: «Сына Юлии».

Дежурный поднял голову и посмотрел на Нину.

«Наверное, это первый черный полицейский в Швеции».

— На сегодня поиски приостановлены, — сказал он. — Отвратительная видимость. Вертолет не может работать.

Он снова уставился в компьютерный экран.

— Но наземный поиск? — спросила она. — На земле ведь можно его продолжить.

Дежурный снова поднял голову.

— Может быть, какие-то полицейские продолжают рыться в грязи среди кустов, но никого из наших туда не посылали.

Нина кивнула.

— Наверное, там работает подразделение из Валлы, — предположила она.

Дежурный недоуменно посмотрел на Нину.

— Юлия родом из тех мест. Ее отец председатель местной ассоциации предпринимателей.

— Будет удивительно, если они что-нибудь найдут.

Он снова склонился к компьютеру.

Нина прошла в задние помещения участка. Здесь было пусто и безлюдно. Желтые кирпичные стены и красные двери поглощали падавший из-под потолка свет, и в коридорах царил вечный полумрак. Тихо жужжала вентиляция, поднимая пыль с линолеума, из подсобного помещения пахло залежалым мусором.

Нина расстегнула китель, бронежилет и облегченно вздохнула.

Она до сих пор помнила, как нервничала, придя сюда в первый раз. В четвертом семестре академии они с Юлией пришли в участок на практику. Тема называлась: «Целостная ориентация на рабочем месте». Юлия тогда очень радовалась.

«Ты только подумай, мы делаем это для себя, для нашей карьеры. Это же шанс изменить жизнь…»

Это было почти десять лет назад.

Нина открыла самую дальнюю левую дверь, вставив в замок карточку с кодом, и вошла в женскую раздевалку. Пройдя по лабиринту между синими шкафами, она подошла к своему шкафу. С глухим грохотом бросила сумку на пол. Ощущая невероятную тяжесть в плечах, сбросила куртку, сняла пояс с кобурой, наручниками, подсумком, дубинкой, сняла бронежилет, ботинки и форменные брюки. Окинула форму критическим взглядом. Брюки и куртка запачканы грязью, рвотными массами и кровью — им пришлось заниматься жертвой ДТП. Все придется стирать, со вздохом подумала Нина.

Ладно, на это у нее есть целых три дня.

Она открыла сумку и посмотрела на шлем, наколенники, фуражку, шарф, перчатки, карту и нижнее белье. Нет, его пока стирать не надо.

Нина приняла душ и вымыла голову. Потом сильно растерлась полотенцем и переоделась в гражданскую одежду — джинсы и серую водолазку. Она закрыла шкаф и попыталась причесать волосы. Потом направилась в оружейную комнату, чтобы оставить там пистолет. Собственно, с этого следовало начать, но она нарушила правила — все равно здесь никого не было.

Мгновение она стояла, глядя на ряды запертых гнезд с оружием.

«Каждый раз, когда я кладу на место пистолет, мне кажется, что я кладу его рядом с оружием Давида».

Нина направилась к выходу с таким чувством, словно сейчас выйдет из тюрьмы. В этот момент зазвонил ее мобильный телефон.

— Нина? Это Хольгер.

Папа Юлии.

Нина резко остановилась.

— Вы нашли его?

— Нет, но мне надо с тобой поговорить. Нина, ты можешь приехать?

В трубке слышался шум сильного дождя. Должно быть, Хольгер говорит с улицы.

— Конечно, могу, — сказала она, стараясь успокоить бешено бьющееся сердце. — У меня будет несколько выходных, поэтому я приеду завтра первым же поездом…

— Я хочу, чтобы ты приехала немедленно, Нина. Мы тут кое-что нашли.

Нина ухватилась рукой за кирпичную стену.

— Что? — переспросила она. — Что вы нашли?

В трубке послышались какие-то чужие голоса, но Нина не смогла разобрать слов.

— Хольгер? — сказала она. — Где ты? Кто там с тобой? Что вы нашли?

Отец Юлии ответил:

— Нас здесь четверо. Мы стоим на болоте в Согчеррете. Знаешь, где это?

— Нет, — ответила Нина.

— Это в трехстах метрах к юго-востоку от Бьёркбакена. Надо доехать до Нюторпа, а потом свернуть налево. Дорога ведет прямо сюда. Мы будем ждать тебя здесь.

— Хольгер, — сказала Нина, — ты можешь сказать, что вы там нашли?

Какое-то время в трубке слышался лишь свистящий шум дождя. Голос Хольгера стал сиплым, когда он снова заговорил.

— Мы поговорим об этом, когда ты приедешь, — сказал он. — Не хотим поднимать шум. Вдруг мы ошиблись. Лучше будет, если решение примешь ты.

— Но вы нашли не мальчика? — спросила она.

— Нет.

— Значит, надо звонить в полицию, — сказала Нина.

— Что я и делаю, разве не так? — спросил Хольгер. — Мы никуда отсюда не уйдем. Езжай аккуратно.

Он отключился.

Нина осталась стоять, чувствуя, как колотится сердце.

«Надо ехать в Сёдерманланд, ехать немедленно! Возьму 19–30, она ближе всех».

Она бросилась в гараж, вспоминая, где лежат ключи от машины.

Потом резко остановилась.

«Я сошла с ума. Собираюсь украсть служебную машину».

Застыв на месте, Нина стояла в коридоре, лихорадочно раздумывая, где взять машину.

Повернувшись, она побежала назад, в комнату дежурного офицера.

— Пелле, — едва отдышавшись, сказала она, — у тебя есть машина?

Шеф удивленно воззрился на Нину:

— Что?

— Это твой синий мерс стоит в гараже? Можно мне его взять? Я вернусь до конца твоей смены.

Пелле несколько секунд внимательно смотрел на Нину.

— Мне кажется, не стоит спрашивать, зачем она тебе нужна, — сказал он, доставая ключи из кармана.

Нина тяжело сглотнула.

— Потом я все тебе расскажу, — пообещала она. — Во всяком случае, надеюсь, что расскажу.

Он встал и обошел стол, держа ключи в руке.

— Стоит дать тебе машину за возможность увидеть тебя в джинсах и с мокрыми волосами.

Он уронил ключи в ее подставленную ладонь.

— Моя смена заканчивается в двадцать два часа. Если не успеешь, оплатишь мне такси до дома.

Нина схватила ключи, повернулась на каблуках и кинулась в гараж.

Анника миновала Норртелье и ехала по Е-18 к Спилерсбода, когда начался дождь. У нее не хватило духу еще раз просить Берит побыть с детьми, поэтому Калле и Эллен сидели сейчас на заднем сиденье, погруженные в свои компьютерные игры. Время от времени Анника задабривала их, давая каждому пакетик с конфетами. Она и сама не знала, разумно ли брать их с собой в приют для молодых наркоманов, но в то же время не хотела поддаваться предубеждению.

Приют «Вортуна» располагался где-то на окраине города. Она включила дворники на полную мощность и принялась напряженно вглядываться в ветровое стекло, чтобы не пропустить нужный поворот. Доехав до более застроенного места, она свернула направо к Клеменсбоде и, миновав Гравресен, свернула в направлении Мосхольмена.

Сейчас Анника всерьез жалела, что вообще поехала на эту встречу. Ночь она провела ужасно. Ей все время снились кошмары, и она дважды просыпалась в слезах. Утром была совершенно истощена и обессилена. Всю ночь вокруг нее горели дома, кричали дети, что-то орал Томас, а она чувствовала себя крайне одинокой и всеми покинутой.

Она понимала умом, что сейчас ей надо лежать на диване в гостиной Берит и вместе с детьми смотреть по телевизору утреннюю программу.

Вместо этого она за каким-то дьяволом тащится по дождю к раскаявшемуся наркодилеру, который будет петь осанну Давиду Линдхольму.

«Не следовало этого делать. Надо разворачиваться и ехать домой».

Она уже ухватилась за руль, чтобы развернуть машину, когда вдруг поняла, что упирается носом в приют «Вортуна».

— Зачем мы сюда приехали? — поинтересовался Калле, когда она поставила машину между старым «вольво» и развесистой березой.

Анника тяжело вздохнула.

— Простите, что я вас сюда притащила, — сказала она. — Я постараюсь побыстрее покончить с этим делом.

Она читала об этом приюте в Интернете. Это бывший молодежный лагерь, который был куплен Свободной церковью и превращен в приют для молодых наркоманов. На склоне, спускающемся к морю, расположились несколько построек. Слева стоял большой дом, и Анника решила, что это главный корпус. Впереди виднелись крошечные домики с крылечками. Видимо, здесь жили клиенты — или их называют пациентами?

— Я хочу домой, — сказала Эллен.

— Знаешь, прямо сейчас мы уже не можем уехать, — сурово и, пожалуй, слишком громко ответила Анника. — Я обещала одному человеку, что приеду и поговорю с ним. А теперь выходим!

Она выскочила из машины, прикрывая голову старым номером «Квельспрессен», открыла заднюю дверцу, выволокла из машины детей и, схватив их за руки, со всех ног бросилась к главному корпусу.

Добежав до крыльца, все трое промокли до нитки. Дверь разбухла от сырости, и им пришлось втроем на нее налечь, чтобы открыть. Когда дверь, наконец, распахнулась, они ввалились в старый кафетерий. Анника помогла упавшим детям встать. Они потопали ногами, отчего на полу образовалась изрядная лужа.

— Как же мы промокли, — сказала Эллен. Капли с челки стекали ей в глаза.

В большой комнате сидели семь человек. Калле прижался к матери и ухватился за рукав ее куртки.

— Здравствуйте, — сказала Анника и приветственно подняла руку.

За столом у окна сидели четверо молодых людей и играли в покер. Все неприязненно уставились на вошедших, а сдающий застыл на месте с занесенной рукой.

Анника неуверенно огляделась.

Помещение было обставлено очень просто, стулья и столы покрыты ламинатом. Пол выстлан желтым линолеумом, стены выкрашены масляной краской.

Впереди стоял прилавок с пирожными и плита с кофейником. За прилавком расположился человек средних лет, а за его спиной еще двое мужчин помоложе.

— Они наркоманы? — прошептал Калле.

— Да, — шепотом же ответила Анника. — Они все наркоманы.

— Они опасные?

— Нет, не думаю, они исправляются.

Человек средних лет подошел к гостям.

— Ужасная сегодня погода, — сказал он. — Здравствуйте, я — Тиммо.

Мужчина говорил с сильным финским акцентом. Он был, судя по всему, очень добр, немного сутулил плечи. На голове вокруг лысины виднелся венчик светлых волос.

Анника попыталась улыбнуться.

— Очень мило с твоей стороны, что ты так быстро откликнулся.

— Не стоит благодарности, — сказал Тиммо. — Мы всегда рады гостям. Это наша столовая. Здесь мы едим и занимаемся разными совместными делами. Может быть, пройдем в кабинет? Смотрите не отрежьте себе пальцы!

Последняя фраза была обращена к двум парням, осваивавшим кухонный комбайн.

— Это место было куплено ассоциацией всего четыре года назад, — пояснил Тиммо Койвисто, протискиваясь сквозь узкий коридор, уставленный ящиками с газированной водой и мешками с жасминовым рисом. — Среди наших больных (он произнес польных) процент рецидива очень низок… Нам сюда.

Он открыл дверь и придержал ее, чтобы пропустить Аннику.

Дети вошли в кабинет вслед за матерью.

— Мама, — сказал Калле, дернув Аннику за рукав, — я оставил игру в машине. Как ты думаешь, наркоманы ее не украдут?

— Никогда нельзя ни в чем быть уверенным, — заметил Тиммо Койвисто, наклонившись к Калле. — Старайся не оставлять ничего ценного в машине. Соблазн порождает воровство.

Мальчик был готов расплакаться.

— Сегодня воров не будет, — быстро проговорила Анника. — Идет слишком сильный дождь. Воры не любят мокнуть.

Тиммо Койвисто согласно кивнул.

— Это действительно так, — усмехнулся он. — Преступность падает в плохую погоду. Зимой мало изнасилований, так как насильники боятся простудить зад.

«Господи, куда я привезла детей?»

Она постаралась выдавить улыбку.

— Может быть, перейдем к делу? Я не хочу отнимать у вас лишнее время.

— О, — сказал Тиммо, — у нас впереди целый вечер.

В комнате был только один свободный стул. Анника села на него и посадила каждого ребенка на колено. Управляющий приютом примостился на противоположной стороне стола.

— Я хочу попросить кое о чем, — сказал он. — Не называй в своих статьях имена наших клиентов. Они были не очень рады, когда я сказал, что к нам приедут гости из «Квельспрессен». Но будет очень здорово, если ты напишешь о том, что мы делаем.

Анника чувствовала нарастающее отчаяние. Ноги стали неметь от недостатка кровообращения.

— Прости, — сказала она, — но я думаю, что ты не совсем правильно меня понял. Я уверена, что вы все занимаетесь здесь очень важным и интересным делом, но я спрашивала, можешь ли ты сказать мне что-нибудь о Давиде Линдхольме. Я пишу статью о нем…

Тиммо Койвисто поднял руку и кивнул.

— Я знаю, — сказал он. — Я просто хочу объяснить, что дом «Вортуна» — это самое важное, что есть в моей жизни. Служение Господу и помощь таким же, как мы, несчастным придает смысл моей жизни, и именно Давид Линдхольм наставил меня на истинный путь.

Анника поставила детей на пол рядом с собой и достала из сумки ручку и блокнот.

— Я не знала, что Давид Линдхольм был религиозен, — удивленно заметила она.

— Ну, — сказал Тиммо, — я вовсе не уверен, был ли он религиозен. Я вовсе не знаком с Давидом Линдхольмом, но после встречи с ним у меня полностью изменилось сознание. У меня появился выбор, и я выбрал Христа.

Она записала «выбрал Христа», чувствуя, как по спине бегут струйки дождевой воды.

«Может, попросить детей подождать в зале? Они не должны всего этого слышать. Но могу ли я положиться на этих молодых людей?»

— Значит, после того случая на Центральном вокзале ты решил… поменять свой путь?

Тиммо Койвисто кивнул.

— Я был грешником, — сказал он. — Я погубил множество людей, я погубил мою мать. Матери этого мира всегда остаются в небрежении.

Он задумчиво кивнул.

— Я был всего лишь мелким дилером, продавал зелье другим мелким дилерам, для того только, чтобы следовать своим дурным привычкам. Это моя вина, что и другие молодые люди стали наркоманами, но моего дохода не хватало на самое насущное. Я начал воровать, разбавлять наркотики сахарной пудрой, но они узнали об этом и предупредили, предупредили так, что я никогда этого не забуду.

Он повернул голову и показал слуховой аппарат в левом ухе.

— У меня двоится в глазах, — сказал он. — У меня есть специальные очки, но я не ношу их, потому что от них у меня сильно кружится голова.

«Зачем я только притащила сюда детей? Я страшный человек! Если Томас узнает об этом, он отберет у меня детей».

Она судорожно сглотнула.

— Зачем он это сделал? Зачем Давид так жестоко тебя избил?

Взгляд Тиммо Койвисто остался ясным и безмятежным.

— Они хотели показать мне, что я никогда не смогу вырваться. Они бы нашли меня, куда бы я ни убежал. Даже если вмешается полиция, я все равно никуда от них не скроюсь.

— Кто эти «они»? — спросила Анника. — Наркомафия?

— Можно назвать их и так.

— Мама, — сказал Калле, — я хочу пи-пи.

Тиммо Койвисто отреагировал сразу:

— Я сейчас его отведу.

Анника вскочила со стула.

— Нет! — сказала она. — В этом… нет нужды. Я сама его отведу…

Они вышли из кабинета. Эллен тоже увязалась за ними. Прошли несколько метров до туалета.

— Вы можете подождать здесь, пока я закончу говорить с этим человеком? — прошептала она, когда они вошли в крошечный туалет.

— Но я хочу быть с тобой, мамочка, — сказала Эллен.

— Я скоро вернусь, — сказала она, закрыла дверь и поспешила назад в кабинет.

— Итак, ты говорил, что Давид Линдхольм выполнял поручения какого-то наркотического синдиката? Зачем?

Она села на стул.

— Не знаю, но я был не единственным, к кому он подходил.

— Тони Берглунд был еще одним, — уверенно сказала Анника.

Тиммо Койвисто кивнул:

— Да, среди многих других. Не все обращались за помощью. Я встречался с Тони. Его дела идут плохо. Он теперь бездомный. Ему пришлось продать квартиру в Стокгольме, на Медборгарплатсен.

— Почему он напал на Тони?

— По той же причине, что и на меня.

— Но ты все же благодарен ему? — спросила Анника. — Ты сказал, что он спас тебе жизнь.

Тиммо Койвисто улыбнулся:

— Это правда. Очнувшись в больнице, я понял, что нахожусь в долине смерти. Давид Линдхольм показал мне единственный выход, и я им воспользовался.

— Почему на суде ты изменил показания?

— Ты и сама можешь догадаться.

Анника услышала в коридоре плач Калле.

Она встала.

— Очень жаль, — сказала она, — но мне действительно пора ехать.

«Я совершенно не умею думать».

Мужчина встал.

— Знаешь, я просто должен это сказать.

— Что именно? — спросила Анника, остановившись в дверях.

— Я счастлив, что он умер.

Дождь и ветер превратили дорогу в сплошную грязную лужу. Нина остановила машину и принялась всматриваться в темноту между соснами.

У Пелле Сисулу был двухместный спортивный автомобиль с откидным брезентовым верхом и с клиренсом не больше пяти сантиметров. Все торчавшие из грязи камни со скрежетом царапали днище.

Нина не знала, далеко ли еще ехать. Двести метров? Километр? Дождь почти прекратился, и ветер стих. Может быть, оставить машину здесь, а самой идти дальше пешком?

Она подняла голову. Небо было серо-стального цвета — лучшего определения не подберешь.

Болото Согчеррета располагалось прямо перед ней. По шоссе она проехала до Окерстюккебрук, потом миновала Бергу, выехала на дорогу номер 55 и по ней добралась до перекрестка у Шёльдинга. Потом по стёттастенской дороге доехала до поворота на Нюторп.

Еще один поворот налево, и она на месте.

Нина включила первую передачу и осторожно надавила педаль газа. Колеса немного пробуксовали, потом зацепили твердую почву, и машина тронулась.

Нине никогда в жизни не приходилось водить такую послушную машину. А как она держит дорогу!

«Это должно быть где-то здесь!»

Она не успела додумать до конца эту мысль, как стена деревьев закончилась и Нина увидела большую поляну.

Между камышами и мхом явственно виднелась водная поверхность. На маленьком островке изо всех сил сопротивлялись ветру карликовые березки.

Она перевела передачу в нейтральное положение, поставила машину на ручной тормоз и наклонилась вперед, вглядываясь в сгущавшуюся темноту.

«Это они?»

Там, слева от островка с березами, действительно недалеко, стояла маленькая группа людей. Один из них помахал ей, и по шляпе Нина сразу узнала Хольгера.

Она выключила двигатель, открыла дверь и вышла. Нога сразу утонула в болотной жиже, и Нина едва не вскрикнула, когда холодная вода полилась в кроссовки. Ветер с такой силой толкнул ее в спину, что она едва удержалась на ногах.

Придерживая шляпу правой рукой, Хольгер медленно, большими шагами направился к Нине. Нина ждала, когда он подойдет, держась за дверцу машины.

Когда Хольгер подошел, Нина заметила, что у него красные глаза — из-за сильного ветра или по другой причине, она не поняла.

— Спасибо, что приехала, — произнес он надтреснутым голосом, но, несмотря на это, Нина сразу узнала сильного, несгибаемого Хольгера.

Она шагнула ему навстречу и крепко обняла.

— Мне так жаль, — прошептала она.

Хольгер кивнул.

— Нам тоже, — сказал он. — Ты не нашла более подходящей обуви?

Нина посмотрела на свои кроссовки и покачала головой.

— Держись за меня, — сказал Хольгер и протянул Нине руку.

Вместе они пошли по болоту. Иногда грунт неплохо выдерживал их вес, но порой Нина проваливалась в жижу по щиколотку. Хольгеру было лучше в тяжелых охотничьих сапогах. Ветер подталкивал их сзади, заставляя делать широкие шаги. Дождь снова усилился, и Нина почувствовала, как вода из-за воротника джинсовой куртки стекает ей на поясницу. Березы на островке гнулись от ветра до земли.

Вскоре они добрались до остальных — Кая, владельца соседней фермы, и еще двух мужчин, которых Нина не знала. Она пожала их руки, удивившись, какие они сухие и теплые. Ее собственные ладони и пальцы были холодны как лед. Никто из них не произнес ни слова.

Нина поняла, что теперь они стоят на твердой почве, там, где росли березы. Из утоптанной земли кое-где торчали большие камни, с которых ручьями стекала дождевая вода.

— Вот, — сказал Хольгер, указав на палку, воткнутую в воду. — Когда Кай потянул палку, всплыло вот это.

Он указал на сверток, лежавший рядом с палкой, на самом краю сухой земли.

Нина сделала несколько шагов к маленькому свертку и наклонилась, чтобы лучше его рассмотреть.

«Материя, грязная, но не рваная».

Она пошарила рукой по земле, нашла палку и осторожно ткнула в сверток, чтобы понять, насколько он прочен.

«Сверток не разваливается, значит, в воде он пролежал не очень долго. Но что это?»

Она не хотела прикасаться к свертку, хотя он едва ли представлял собой ценноевещественное доказательство. Она взяла другую палку и потыкала ткань, чтобы посмотреть, какой формы сверток.

Сверток распался на две части. Нина растянула меньший из них.

Это оказалась маленькая рубашка.

Детская рубашка.

Нина наклонилась к ней и поскребла краешек ногтем.

Нет, это не рубашка, слишком плотная ткань…

— Это фланель, — подсказал Хольгер.

«Это пижама!»

Нина расправила другой кусок ткани.

Маленькие штанишки.

Фланелевые пижамные штанишки.

Нина натянула рукав рубашки на запястье и, не заботясь об уликах, стерла грязь с ткани, чтобы рассмотреть ее цвет и рисунок.

Светлая фланель с синими и зелеными шариками.

— Синие и зеленые? — спросил Хольгер.

Нина кивнула.

— Ты их узнаешь? — спросил он.

— Нет, — честно призналась Нина.

— Но что скажешь вот об этом? — сказал Хольгер, указывая на корень, лежавший на земле рядом с палкой.

Нина разогнулась и подошла к корню.

Он был длиной около двадцати сантиметров, грязный и скрученный, со странными выростами. Нина потыкала его палочкой и с удивлением обнаружила, что он мягкий.

— Мы тоже сначала подумали, что это кусок дерева, — подал голос Кай.

Нина отложила палку, взяла предмет двумя руками и очистила его конец от грязи.

На нее глянул голубой глаз.

Нина вытерла другую сторону и обнаружила второй такой же глаз.

Потом из-под грязи показались ушки и нос.

— Это его? — спросил Хольгер.

Нина кивнула.

— Да, это его медвежонок, — сказала она.

— Ты уверена? — спросил Хольгер.

Нина перевернула медвежонка и принялась рассматривать одну из его лап. На ней виднелась темно-синяя заплатка, почерневшая от влаги.

— Да, эту заплатку пришивала я.

— На прошлое Рождество Виола купила Александру фланелевую пижаму, — сказал Хольгер. — Я не знаю, это она или нет. Но насчет медвежонка ты уверена?

Нина судорожно сглотнула, чувствуя, что по щекам ее текут струи воды.

«Это дождь, это всего лишь дождь».

— Да, — сказала она, — это медвежонок Александра. Он никогда не расставался со своим Бамсе.

Четверо мужчин, опустив головы, хмуро смотрели себе под ноги.

Понедельник, 7 ИЮНЯ

Офис располагался на тринадцатом этаже. Из окна открывался вид на Скантулльский мост и на ту часть Стокгольма, которая раньше была промышленной зоной Хаммарбю. Мебель в приемной была серой, стены — белыми, паркетные полы — полированными. В коридоре стояли неудобные стулья, обитые черной кожей.

Аннике было жарко и неудобно в вязаной кофте. Джинсы запачкались, пока она шла по лужайке Берит. Она подогнула ноги под стул и взглянула на часы.

С минуты на минуту должен был прийти Томас.

Юрист-консультант по возмещению ущерба разговаривал по телефону за закрытой дверью кабинета. Анника хорошо слышала его радостный смех.

«Для него это просто один из обычных рабочих дней, а для меня — геенна огненная».

Сегодня она опять плохо спала. Визит в приют жег ее стыдом. Она отчаянно надеялась, что дети не расскажут Томасу о том, что она возила их туда.

Дверь кабинета открылась.

— Госпожа Самуэльссон? Входите.

Страховой консультант протянул ей руку, улыбаясь фальшивой, словно приклеенной к лицу улыбкой.

— Бенгтзон, — сказала Анника, вставая и пожимая его руку. — Самуэльссон — это фамилия мужа.

За их спинами зашелестели двери лифта, и из него вышел Томас. Анника обернулась, и у нее екнуло в груди. «Боже, как же хорошо он выглядит!»

В большой руке он держал портфель, волосы спадали на высокий лоб, и он был в новом костюме, купленном, видимо, в эти выходные.

— Прошу извинить за опоздание, — немного запыхавшись, произнес Томас и пожал руку юристу.

Он бросил быстрый взгляд на Аннику, но она торопливо отвернулась.

— Моя фамилия Закриссон, — сказал консультант, и его улыбка стала, пожалуй, чуть более искренней. — Заходите, заходите оба…

Анника подняла с пола сумку и вошла в кабинет, отметив, что вся внешняя стена была стеклянной. Сверху в панели упирались облака, а далеко внизу была вода озера. Она спиной чувствовала присутствие Томаса, его стройного жилистого тела, затянутого в новый костюм и отутюженную сорочку. От него теперь пахло по-другому, пахло ею — Софией Гренборг. Анника почувствовала острое желание разбежаться, разбить стекло и полететь — полететь над каналом Хаммарбю и взмыть в небо.

— Конечно, вы попали в совершенно новую ситуацию, — сказал Закриссон, стараясь изобразить примирительную улыбку. — Это настоящее потрясение — видеть, как горит твой дом, как горит память и…

Анника вперила взор в пустоту над головой Закриссона, слыша, как он продолжает свою речь, с которой изо дня в день обращался к тысячам людей, говоря о том, как им сочувствует компания, о том, что она готова оказать им практически неограниченную помощь. Она ощущала и присутствие сидевшего рядом Томаса. Анника только сейчас вдруг окончательно поняла, что не сможет жить с ним ни на Винтервиксвеген, ни в другой части города.

— Это обязательно — восстанавливать дом? — резко спросила она.

Консультант потерял нить, и улыбка исчезла с его лица.

— Мм, нет, — сказал он. — Ваша страховка покрывает восстановление и отделку дома и возмещение за потерю обстановки, но если вы решите не восстанавливать дом в его прежнем виде, то существуют и другие возможности…

— Подождите минутку, — сказал Томас, наклонившись вперед. — Давайте начнем с начала. Как обычно поступают в таких случаях?

Он раздраженно посмотрел на Аннику.

Закриссон провел пальцами по каким-то лежавшим на столе документам и поправил очки.

— Обычно дом восстанавливают в его прежнем виде. Чертят план, получают разрешение на строительство и организуют строительные работы. Обычно это делается очень быстро, и в большинстве случаев к восстановлению приступают сразу.

— А если мы этого не захотим? — спросила Анника, игнорируя Томаса.

Юрист на секунду задумался.

— В этом случае мы оцениваем дом в том состоянии, в каком он был до разрушения, а потом оцениваем собственность в ее наличном виде, другими словами, оцениваем пепелище, ибо и его можно продать. Сам участок земли, на котором стоит дом, тоже имеет цену. Клиент получает разницу на свой банковский счет. Кроме того, предусмотрена компенсация за утраченное убранство, мебель, одежду, телевизор, диски и так далее.

— Думаю, что это будет самый разумный выбор, — сказала Анника.

— Не знаю, смогу ли я с этим согласиться, — возразил Томас, явно закипая яростью. — Даже если мы не захотим там жить, мы, вероятно, получим больше, продав заново отстроенный дом, а не груду обгорелых развалин…

Закриссон, сделав печальное лицо, поднял руки в примиряющем жесте.

— В этом случае возникает другая проблема, — сказал он, — которую надо принять в расчет, прежде чем обсуждать любую форму выплат. Ни одна страховая компания не будет оплачивать ущерб клиенту, которого подозревают в умышленном поджоге своей собственности.

Тишина, наступившая в кабинете, заставила Аннику вздрогнуть. Она вдруг услышала гудение кондиционера и шум движения на Ётгатан. Она искоса взглянула на Томаса и увидела, что он оцепенел, подавшись вперед с полуоткрытым ртом, впрочем, рот открылся и у консультанта, как будто его самого безмерно удивили слова, сорвавшиеся с его губ.

— Что? — спросил Томас. — Что вы сказали?

Закриссон ослабил узел галстука. На лбу его выступили капли пота.

— Насколько мы понимаем, — сказал он, — в настоящее время проводится полицейское расследование вашего случая. Есть подозрение в умышленном поджоге.

— Это и в самом деле был поджог, — сказала Анника. — Но не мы его виновники.

Консультант откинулся на спинку стула, словно боялся подхватить от посетителей опасную инфекцию.

— Мы не можем производить никакие выплаты до тех пор, пока не закончится полицейское расследование причин пожара, — сказал он. — Даже если предварительное расследование не заканчивается передачей дела в суд, мы все равно не производим выплат, а проводим собственное расследование…

Анника смотрела на сидевшего за респектабельным столом человека в дорогих очках, и ее постепенно охватывало чувство, испытанное ею в банке, когда она пыталась снять деньги со своего счета.

— Послушайте, но это же смешно! — воскликнула она, неприятно поразившись своему голосу — слишком громкому, визгливому и эмоциональному. — Кто-то пытался убить нас, а вы утверждаете, что мы сами подожгли дом. Сами! Мы что, в самом деле хотели убить собственных детей?

— Мы должны учитывать все возможности, — сказал Закриссон. — Мы не можем платить деньги поджигателям.

Анника вскочила со стула так стремительно, что едва не опрокинула его.

— Учитывать все возможности? — спросила она. — Ради чьей выгоды? Ваших акционеров? Как насчет нас, людей, которые все эти годы исправно платили вам деньги и которых теперь вы просто не берете в расчет? Да еще и обвиняете в умышленном поджоге!

Томас тоже встал и взял Аннику за руку.

— Должен извиниться за несдержанное поведение моей… жены, — сказал он сдавленным голосом и потащил Аннику из кабинета.

Анника поплелась за ним, как безвольная кукла, висевшая на плече сумка немилосердно била ее по ногам.

Они вышли в коридор и направились к лифту. Томас нажал кнопку первого этажа и не отпускал руки Анники до тех пор, пока не закрылись металлические двери. Анника задыхалась от ярости, сердце было готово выскочить из груди.

— Прости, — сказала она, — я не хотела срываться.

Томас стоял молча, прислонившись спиной к стене лифта, подавшись вперед и опустив голову. Волосы упали ему на лицо.

Аннике вдруг захотелось протянуть руку, откинуть ему с лица волосы, погладить по щеке, поцеловать и признаться в любви.

— Прости, — шепотом повторила она.

Лифт, вздрогнув, остановился, двери открылись. Томас поудобнее ухватил портфель и быстро зашагал к выходу. Аннике, чтобы не отстать, пришлось бежать следом, глядя в его упрямый затылок.

— Подожди, — сказала она. — Подожди минутку, нам надо поговорить…

Они вышли на окутанную серым туманом улицу. В уши ударил невыносимый шум уличного движения — в нос резкий запах выхлопных газов.

— Томас, — сказала она, — ты не хочешь повидаться с детьми? Что мы будем с ними делать?..

Он остановился, обернулся и взглянул на Аннику новыми, чужими глазами — припухшими и хищными.

— Что еще за игру ты затеяла? — с трудом выдавил он из себя.

Она протянула руку, чтобы коснуться его щеки, но Томас отпрянул, и Аннике показалось, что он сейчас плюнет ей в лицо.

— Томас, — произнесла она, и мир вокруг перевернулся, все звуки исчезли. Рука, которой она хотела его приласкать, бессильно легла на грудь.

— Ты потеряла всякую способность владеть собой, — сказал он и сделал еще один шаг назад.

Она подошла к Томасу и встала рядом, испытывая страстное желание прикоснуться к его волосам.

— Я сделаю все, что ты скажешь, — произнесла она, вдруг поняв, что плачет.

— Где сейчас дети?

Руки Анники задрожали, надвигалась паника. «Все хорошо, все замечательно, мне нечего бояться, мне абсолютно нечего бояться…»

— Они с Тордом. Он сказал, что присмотрит за ними, пока я…

— С Тордом? С каким еще Тордом? Я заберу у тебя детей.

Его ярость окатила Аннику ледяной волной. О чем он говорит? Чего он хочет?

«Он зол и расстроен. Он хочет причинить мне боль».

Мир вернулся на свое место вместе с дождем и уличным шумом.

— У тебя ничего не выйдет, — сказала она, заметив, что пульс стал спокойнее.

Томас повернулся, сделал несколько шагов в сторону Ётгатан, потом вернулся и вперил в Аннику горящий ненавистью взгляд.

— Моих детей нельзя доверять такому человеку, как ты, — сказал он. — Я обращусь к юристам и добьюсь единоличной опеки.

Она смотрела в глаза Томасу и не узнавала его.

— Ты не справишься с Эллен и Калле, — сказала она. — Ты никогда не справлялся.

— Ну, во всяком случае, им не придется жить под одной крышей с какой-то поджигательницей!

Последнее слово он выкрикнул.

«Так вот до чего они вместе додумались».

Анника мгновенно успокоилась.

Отлично, пусть будет так.

Она отвернулась, ощутив охватившую ее печаль.

— Завтра я пойду к юристу, — сказал Томас. — Я хочу как можно быстрее оформить развод и забрать детей.

Она посмотрела на него сквозь навернувшиеся на глаза слезы.

«Такое со мной уже было. Было, со Свеном».

Она непроизвольно вздохнула и напряглась, готовая бежать. Над ней нависало лицо Томаса. Он так сильно стиснул челюсти, что побелели скулы.

«Нет, это совсем другое. Томас, по крайней мере, не собирается меня убивать».

— Я думаю, что мы будем брать детей на неделю по очереди, — смогла внятно произнести Анника. — Ты можешь забирать их по пятницам.

Он снова перехватил портфель, отвернулся и пошел прочь к Ётгатан, наклонившись вперед и ссутулив плечи от ветра.

«Я не умираю. Я не умираю, мне это просто кажется».

Нина вошла в отдел с чувством грызущей тревоги. Она позвонила в отдел поздно вечером, чтобы сказать, что не успеет к концу смены, но Пелле Сисулу уже закончил работу и ушел домой.

Она направилась к комнате дежурного офицера, но остановилась, не дойдя метра до двери.

В комнате Кристер Бюре разговаривал с дежурным начальником о каком-то трупе. Возникли проблемы со свидетельством о смерти и исчезновением каких-то лекарств с места происшествия.

Нина поколебалась: может быть, ей уйти и вернуться позже?

— Не волнуйся об извещении о смерти, — услышала Нина голос Пелле Сисулу. — Я об этом позабочусь.

Кристер Бюре вышел из комнаты шефа, покосился на Нину и зло прищурил глаза.

Нина пригладила волосы и вошла в кабинет. Шеф стоял спиной к двери, помещая папку на полку. Его широкая спина почти целиком загородила окно.

Нина постучала по дверному косяку, и Пелле оглянулся.

— А, — сказал он, возвращаясь к столу. — Вот и ты.

— У меня просто нет слов, чтобы отблагодарить тебя, — сказала Нина, испытывая необычное смущение. — Я понимаю, что тебе пришлось взять такси, и, конечно, его оплачу…

— Я пошутил. — Дежурный офицер заправил рубашку под ремень. — С машиной все в порядке?

— Да, — ответила Нина, — но она очень грязная, а я не решилась заехать на мойку, так как не знаю, как моют машины с откидным верхом, но я поставила ее в гараж и с удовольствием вымою сама…

— Спасибо, — сказал Пелле, садясь. — Это было бы просто замечательно.

Нина кивнула.

Дежурный офицер несколько секунд рассматривал Нину, потом наклонил голову, увидев, что она в форме.

— Разве ты сегодня не выходная?

— Да, выходная, — кивнула Нина, — но мне надо присутствовать на слушаниях.

— Сегодня Юлии предъявят официальное обвинение и потребуют ареста? — спросил он.

Будто он и сам этого не знает.

— Да, в три часа, — сказала Нина.

Пелле встал и подошел к ней вплотную.

— Я хочу спросить у тебя одну вещь, — негромко произнес он. — Я знаю, что ты была на месте, когда полиция Катринехольма изъяла вещественные доказательства, касающиеся сына Линдхольма. Как это получилось?

Нина, не отвечая, смотрела в окно.

Пелле вздохнул.

— Я не хочу тебя подловить, — попытался объяснить он. — Я просто восхищен твоими связями. Не будешь же ты говорить, что оказалась в Сотрешете случайно?

Нина села на стул у стены.

— В Согчеррете, — поправила она Пелле. — Мне позвонил отец Юлии. Он вместе с другими деревенскими весь день обыскивал болото вокруг Бьёркбакена. Его сосед нашел вещи. Хольгер хотел удостовериться, что это действительно вещи Александра, прежде чем поднимать шум.

— Почему он решил, что ты в этом разберешься лучше, чем он?

— У Хольгера дальтонизм, — сказала она. — Он думал, что это пижама Александра, но не был уверен насчет медвежонка — Бамсе Линдхольма. Хольгер не хотел понапрасну пугать жену, и, позвонив мне, он, собственно говоря, позвонил в полицию…

Она замолчала, понимая, что несет чепуху.

Пелле Сисулу несколько секунд молчал, глядя на Нину.

— И что сказала его жена? Она официально опознавала вещи?

Нина кивнула:

— Она купила пижаму на прошлое Рождество. Пижама оказалась велика, но она решила, что мальчик все равно подрастет…

— Почему, как ты думаешь, эти вещи могли оказаться в озере?

Нина задумалась, еще раз представив себе вчерашнюю сцену.

— Это не озеро, это скорее болото. Если бы не дожди, по этому месту можно ходить, не замочив ног.

— Это далеко от дороги?

— Там есть лесная грунтовая дорога. Она и ведет к болоту.

— Значит, кто-то мог подъехать к болоту на машине, утопить тело и уехать. Там не было следов?

Нина посмотрела на шефа.

— Тело найдено не было, — сказала она. — Только пижама и медвежонок.

— Ты не заметила там журналистов?

Нина нахмурилась.

— Да, — ответила она, — там был репортер местной газеты из Флена. Его фамилия Оскарссон, он живет в Гранхеде и услышал о находке по полицейскому радио. Я бы хотела, чтобы ты сказал, не нарушила ли я какие-то правила.

— Думаю, что ты поступила совершенно правильно, — сделал вывод Пелле. — Ты приняла решение, что находка заслуживает интереса, и убедила нашедших обратиться к местным полицейским властям. — Он помолчал. — Кроме того, мне нравится, что для тебя это не просто очередное дело.

Нина сложила руки на груди и откинулась назад.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она.

Начальник едва заметно улыбнулся и отвернулся к окну. Нина теперь видела только его профиль.

— Я до сих пор помню тот день, когда вы с Юлией впервые появились здесь. Люди всегда настороженно относятся к девушкам-полицейским, и едва ли я помню их всех, но вас я запомнил.

Нина продолжала сидеть со сложенными на груди руками, не зная, похвала это или оскорбление.

Он бросил на Нину быстрый взгляд.

— Вы были такие пылкие, — сказал он. — Большие горящие глаза, длинные волосы…

Он посмотрел на свои руки и встал.

Нина последовала его примеру.

— Значит, ты не будешь писать рапорт о моем недостойном и глупом поведении? — сухо спросила она.

Дежурный офицер покачал головой.

— Зачем я стану это делать? — спросил он и добавил по-английски: — Go and sin no more.

Нина удивленно посмотрела на Пелле.

— Ты говоришь по-английски? Я думала, что ты на сто процентов швед.

Черный великан от души расхохотался.

— Oh man, — с трудом произнес он сквозь смех, — не ожидал, не ожидал! Как только меня не называли — и ниггером, и черномазой обезьяной, но стопроцентным шведом — ни разу!

Нина почувствовала, что краснеет.

— Прости, — сказала она, потупив взгляд.

— Мой отец родился в Южной Африке, мама — в Штатах, а я рос в пригороде Стокгольма, в Фрюэнгене. Машину, как вымоешь, поставь в гараж.

Продолжая смеяться, он сел за стол и проводил взглядом Нину, вышедшую из кабинета и направившуюся к выходу.

* * *

Андерс Шюман внимательно разглядывал первую полосу «Квельспрессен».

Большую часть занимала крупнозернистая фотография болота, а в правом верхнем углу виднелся небольшой портрет ребенка Линдхольма.

Заголовок был абсолютно бескомпромиссным: МОГИЛА АЛЕКСАНДРА.

Никаких вопросительных знаков, просто констатация факта.

«Правильно ли это? Или это всего лишь отвратительная спекуляция на чувствах?»

Уже на первой полосе было написано, что на дне болота, рядом с летним домом главной подозреваемой, были найдены пижама мальчика и его игрушка — медвежонок.

Источник заявил: «Скоро мы найдем и мальчика — теперь это вопрос дней».

В последних строчках говорилось о том, что сегодня матери Александра будет предъявлено официальное обвинение, а прокуратура потребует ее ареста.

Главный редактор пригладил пальцами волосы.

«Нет, все же так нельзя. Гореть нам за это в аду».

Он тяжело вздохнул.

Сквозь стеклянную стену он видел, как у длинного стола репортеров дневной смены начинают собираться члены журналистской ассоциации — на ежегодное собрание. Судя по жестам, повестка дня не вызывала ни у кого ни интереса, ни особого энтузиазма.

Конкурирующая вечерняя газета вообще пропустила историю о находке на болоте, и в первом выпуске о ней не было ни слова, а во втором — только текст без фотографий. Так что хотя бы этим Андерс Шюман мог быть доволен…

Зажужжал селектор.

— Андерс, тебя к телефону.

— Хорошо, соединяй.

Секретарша заговорила в нос сильнее, чем обычно:

— Это представитель стокгольмской полиции.

«Нет, только не это…»

Андерс Шюман на пару секунд закрыл глаза и только потом снял трубку.

— Слушаю, — сухо произнес он.

— Я не буду выяснять, кто ваши источники, — заговорил пресс-атташе полиции своим обычным утомленным голосом. — Я не стану распространяться об этической стороне ваших спекуляций о преступлении и виновных. Но я хотел бы довести до вашего сведения, что вы публикуете конфиденциальные материалы предварительного следствия.

— Не могу с вами согласиться, — возразил Шюман. — Мы занимаемся обычной журналистикой, как всегда.

— Это абсурдная отговорка, и вы сами прекрасно это знаете, — парировал пресс-атташе. — Но не буду с вами спорить. Я просто хочу прояснить некоторые обстоятельства, связанные с нашими взаимными интересами.

— В самом деле?

— Я лично и полицейские власти в целом давно стремимся к установлению откровенных и честных отношений с прессой, отношений, основанных на взаимном доверии и уважении с учетом специфики вашей и нашей работы.

Шюман мысленно застонал.

«Он сведет меня с ума своей обстоятельностью».

— Конечно, конечно.

— Если вы сознательно нарушаете наше соглашение, то я вынужден реагировать, и вы должны это понять. Вы публикуете подробности о найденных на болоте уликах, что делает их абсолютно бесполезными на будущем суде. Кто знает, может быть, нам вообще не удастся распутать это преступление, и только из-за вас.

Андерс Шюман громко вздохнул.

— Ну, положим, это преувеличение. Разве вы сегодня не собираетесь предъявить официальное обвинение в связи с этим преступлением?

— Да не в этом дело. Подозреваемая оказалась под стражей отнюдь не благодаря СМИ. Я решил последовать вашему примеру и пересмотреть некоторые аспекты нашей совместной деятельности, что, естественно, будет иметь последствия не только для нас, но и для вас.

— И?..

— Серия статей, которую планирует Патрик Нильссон, статей о положении на юге Испании под общим заголовком «Кокаиновый берег», является, как вам известно, результатом тесного сотрудничества стокгольмской полиции, министерства юстиции и газеты «Квельспрессен». Боюсь, что нам придется пересмотреть достигнутые соглашения и поискать другую газету…

Андерс Шюман встал со стула.

— Никто вас не держит ни одной минуты, — сказал он. — Это наши статьи, это результат наших собственных расследований и нашего мнения…

— Мне очень жаль, но не один я хочу разорвать наши прежние соглашения.

— Нет, но… — начал было Шюман, но пресс-атташе не дал ему договорить:

— Я поговорю с несколькими офицерами, которые, как мне известно, снабжают ваших корреспондентов неофициальной информацией, касающейся наших расследований. Теперь всему этому будет положен конец. Теперь мы будем иметь дело с другими газетами. Удачного вам дня, господин главный редактор…

«Господи, какой претенциозный сукин сын!»

Шюман положил трубку, снова откинулся на спинку стула и развернул газету.

Не так уж все это и плохо.

Он снова, на этот раз более придирчиво, просмотрел статьи.

О вчерашней находке улик на болоте написал Патрик Нильссон.

«ГЕРОИ» — такой заголовок венчал разворот шестой и седьмой полос. Отдел иллюстраций купил права на фотографию у «Катринехольмс-курир». На ней был изображен дед пропавшего мальчика в компании нескольких мужчин, которые с угрюмым видом стояли на месте обнаружения пижамы и медвежонка. Подзаголовок был отголоском шапки первой полосы: «Нашли ли они могилу Александра?»

Эти хотя бы сообразили поставить пусть маленький, но знак вопроса.

В статье говорилось, что старики мужественно бросили вызов плохой погоде и продолжали искать, когда все остальные опустили руки. Они немедленно опознали пижаму Александра и его любимую игрушку — плюшевого медвежонка. Теперь поиски будут вестись на этом участке болота. В них участвуют все полицейские силы Сёдерманланда. На помощь придут и военные.

Описание болота было выдержано в стиле готического романа ужаса — стоячая вода и тучи беспощадных комаров.

«Стоило ли волноваться по поводу таких пустяков?»

Небрежно скомкав газету, Шюман бросил ее себе на колени.

Зачем было связывать планируемую серию статей с возможными осложнениями по данному конкретному делу? Реакция явно преувеличенная и не вполне адекватная. Интересно, какой причиной на самом деле руководствовался пресс-атташе?

Сквозь стеклянную стенку Шюман окинул взглядом помещение редакции. Опоздавшие спешили на собрание ассоциации.

Когда-то и он сам был активным членом этого профсоюза, не только активным, но и, прямо сказать, воинствующим. Неужели это он был представителем профсоюза на одной из северных местных радиостанций? Кажется, это было радио «Норрботтен». Или «Йевлеборг»?

В те времена, до появления коммерческого вещания, журналисты проводили годы в небытии. Еще в восьмидесятых трудовое законодательство отличалось драконовской жесткостью. Одиннадцать месяцев стажировки — и свободен! Люди попадали бог знает в какие медвежьи углы без всякой надежды когда-либо получить работу в Стокгольме или на каналах национального телевидения. Постоянных мест работы было мало с тех пор, как в 1968 году возникло ТВ-2. Это ТВ обеспечило работой целое поколение пламенных агитаторов.

«Да, то были деньки! Люди работали на одном месте всю жизнь, и все знали, кто такой канцлер юстиции. И ни один репортер не зависел от полиции».

Правда, с последним утверждением можно и поспорить, зависимость была и тогда, думал Шюман, глядя, как к собравшимся на профсоюзную встречу идет Берит Хамрин.

Если пришла Берит, подумал он, значит, будут обсуждать что-то важное. Интересно, что?

Да, им надо будет выбрать нового представителя в администрации, он чуть не забыл.

Шюман встал, взял в руку скомканную газету, вышел из кабинета и уселся в редакции за стол Спикена.

— Ты не идешь на собрание? — спросил главный редактор, кладя ноги на стол.

— Меня исключили, — ответил шеф новостной редакции. — Я забыл уплатить взносы.

— Это они, пожалуй, погорячились, — сочувственно произнес Шюман.

— Нет, я не платил взносы шестнадцать лет подряд, так что мне не в чем их винить, — возразил Спикен.

— Что у нас есть по мальчику на завтра? — спросил главный редактор, показав Спикену первую полосу дневного выпуска.

— Пытаемся найти новую фотографию мальчика в пижаме и с медвежонком.

— Как успехи?

— Пока никак. Родственники шипят на нас и бросают трубку.

Шюман снова раскрыл газету, посмотрел на снимок болота. Со стороны длинного стола донесся гул голосов. Очевидно, собрание одобрило повестку дня.

Шюман поплотнее уселся на стуле, испытывая непреодолимое желание заткнуть уши.

— Как мы узнали, что они нашли в болоте? — спросил он.

— Что ты имеешь в виду?

— Откуда утечка?

— Черт, да не было никакой утечки. Старики вчера потолковали с корреспондентом «Катринехольмс-курир». Оттуда мы и взяли весь материал. «КК» выложил все материалы на свой сайт сразу после полуночи.

— Значит, нам надо благодарить провинциальную прессу, новые технологии и бессмысленность конкуренции, — сказал Шюман. — Именно в таком порядке. Впредь, когда речь пойдет о подобных вещах, ставьте меня в известность, я тоже хочу принять участие в обсуждении. Я только что имел неприятный разговор с представителем полиции, и он был очень нами недоволен.

Спикен скучающе уставился в потолок.

— Ну, он известный зануда.

Шюман перевернул страницу. На профсоюзном собрании перешли к отчетному докладу.

— Он сказал, что разрывает наше соглашение по статьям Патрика о «Кокаиновом береге». Либо он действительно разозлился из-за этого случая, либо ему нужен был предлог, чтобы отказаться от сотрудничества.

— Я всегда считал, что это какой-то злой рок, — вздохнул Спикен. — Вот почему бы нам не разослать репортеров по всему свету, чтобы они писали, какая замечательная полиция в Швеции?

За длинным столом дневной смены в это время избранному комитету были переданы права выступать от имени рядовых членов ассоциации. Комитет предложил две кандидатуры на пост председателя. Так как комитет не смог прийти к окончательному решению, вопрос был поставлен на общее голосование. Было две кандидатуры — политический репортер Шёландер и секретарь редакции Ева-Бритт Квист.

Они что, серьезно? — подумал Шюман и насторожился. Интересно, почему вдруг Шёландер проявил интерес к профсоюзной деятельности?

Репортер был вначале шефом криминальной редакции, до этого — корреспондентом в Америке, а в настоящее время дорос до политического комментатора. У Шёландера не было никаких достоинств (или недостатков), обычно присущих профсоюзным активистам. Шёландер был умен, амбициозен, и его высоко ценили как журналиста. Обычно профсоюзные активисты, напротив, туповаты, бесталанны и не слишком трудолюбивы.

Вот Ева-Бритт Квист полностью отвечала всем требованиям для поприща профсоюзного представителя. Она просто выпрыгивает из штанов, до того ей хочется распоряжаться бюджетом учреждения и следить за трудовой дисциплиной. Характерно, что она была в самом начале списка тех, от кого Шюман хотел избавиться в первую очередь.

Неудивительно, что Квист рвется в профсоюзные боссы. Там она, наконец, получит хотя бы кусочек влияния и власти.

— Сегодня во второй половине дня жене Линдхольма предъявят официальное обвинение, — сказал Спикен. — Если повезет, то мы что-нибудь из этого вытянем.

— Сомневаюсь, — возразил Шюман. — Прокурор задраит все люки, сославшись на тайну предварительного следствия.

— Да, к тому же подозреваемая, кажется, окончательно сошла с ума, — сказал шеф новостной редакции.

На собрании слово взял Туре из хозяйственного отдела:

— Многие из нас хотят избрать профсоюзного представителя совершенно нового типа. Человека, который прислушивался бы к нашему мнению. В этом году нам нужен оркестр, а не один только солист. Надо, чтобы коллектив пользовался большим влиянием.

Среди присутствующих прокатился одобрительный ропот. Председатель комитета предложил голосовать поднятием рук.

Почему Туре оказался в ассоциации журналистов? Ведь он всегда работал в отделе иллюстраций.

— Итак, двадцать семь голосов за Шёландера, — сказал Туре, — и двадцать восемь за Еву-Бритт Квист. Поздравляю всех с избранием нового председателя!

Раздались жидкие аплодисменты.

Андерс Шюман горестно вздохнул.

Теперь ему предстоит обсуждать вопрос о сокращениях с человеком, который раньше вскрывал для него конверты.

— Патрик прошлой ночью ездил в Сёдерманланд? — спросил он, ткнув пальцем в статью с красочным описанием болота.

— Господи, ну конечно же нет, — изумился Спикен. — Почему ты вдруг об этом подумал?

— Стоячая вода и тучи беспощадных комаров, — процитировал Шюман.

— Все и так знают, как выглядит болото. Ты вот это видел?

Спикен ткнул пальцем в экран.

— Министр иностранных дел намекнул, что Виктора Габриэльссона вот-вот освободят.

«Виктор Габриэльссон? Это еще кто такой?»

— В самом деле? — спросил Шюман. — Почему?

Спикен посмотрел на экран и прочитал следующее сообщение:

— Почти достигнуто «дипломатическое решение». Материал главного агентства новостей: «В Стокгольме министр иностранных дел заявил, что Виктора Габриэльссона, отбывшего пятнадцать лет в тюрьме Нью-Джерси за соучастие в убийстве полицейского, в самом скором времени ожидает экстрадиция в Швецию…»

«А, так это та старая история с убийством полицейского».

— Я поверю в это, когда его действительно освободят, — сказал Шюман.

Спикен нажал клавишу и прочел следующее сообщение:

— Девушка, выигравшая конкурс «Большой Брат», собирается избавиться от своих силиконовых грудей. Она символически похоронит их в плексигласовом гробу и выложит в Интернет на аукцион. Вырученные деньги пойдут на помощь детям в воюющей Руанде.

Андерс Шюман встал.

— Позвоните в детский сад, куда ходил Александр. Может, нам разрешат посмотреть, нет ли его фотографий там. Они любят увешивать фотографиями детей доски объявлений.

Шеф новостной редакции удивленно вскинул брови.

— Интересно, как ты думаешь, где мы добыли его фотографии для сегодняшнего выпуска? — спросил он.

Андерс Шюман вернулся в кабинет, плотно закрыл дверь и тяжело вздохнул. Он уже собрался сесть, когда раздался стук в дверь.

На пороге стояла Анника Бенгтзон. Она открыла дверь раньше, чем он успел жестом пригласить ее войти. Волосы ее были в полном беспорядке, а на лице застыло упрямое выражение бультерьера, не предвещавшее ничего хорошего.

— Что случилось? — устало спросил он.

— Я нашла несколько по-настоящему интересных фактов о Давиде Линдхольме. Его дважды обвиняли в избиении людей. Он действовал по поручению наркомафии, запугивая мелких наркодилеров, пытавшихся соскочить с крючка и уменьшить доходы наркоторговцев.

Шюман попытался сохранить бесстрастное выражение лица.

— Его в этом обвиняли? Когда?

— Восемнадцать лет назад. И двадцать лет назад.

— Ты говоришь «обвиняли». Он был признан виновным?

— Нет, и это тоже очень интересная история. Каждый раз его оправдывали.

— И ты хочешь об этом написать?

— Думаю, что это будет портрет совершенно другого Давида Линдхольма.

— Эта информация получена от?..

— Я ознакомилась с материалами предварительного следствия, а также встречалась с одним из избитых Линдхольмом людей. Он сказал, что счастлив оттого, что Давид умер.

Шюман прикрыл ладонью глаза, чтобы набраться сил.

— Итак, ты хочешь, чтобы я опубликовал историю, в которой будет рассказано, что убитый герой был на самом деле головорезом на службе мафии, а основан этот рассказ будет на том факте, что его признали невиновным в превышении полномочий? Да еще двадцать лет назад.

Анника прикусила губу.

— Ты все извращаешь…

— Клевета на умершего, — сказал он. — Это серьезное преступление. Один главный редактор за такие штуки сел в тюрьму.

— Да, но…

— Меня сегодня уже один раз протащили мордой по столу. Я больше не желаю об этом слышать. Иди и ищи себе жилье.

— Да, да, — сказала Анника и торопливо вышла из кабинета.

Андерс Шюман сел на стул и обхватил лицо ладонями.

«Это не плод моего больного воображения. Работа год от года действительно становится все более грязной».

Процедура предъявления обвинения была назначена в зале особых судебных заседаний, и Нина приехала одной из первых. Она чувствовала себя неловко в полицейской форме, хотя давно уже должна была к ней привыкнуть, и особенно — в этой ситуации.

В коридоре толпились многочисленные журналисты — корреспонденты газет и радиостанций. Приехали две бригады телевизионщиков. Все они внимательно разглядывали Нину, недоумевая, вероятно, что она здесь делает.

«Гиены! Пришли урвать кусочек падали».

Отогнав непрошеную мысль, она направилась в зал суда.

Одновременно подошедший инспектор К. придержал дверь.

— Иди и сядь в первом ряду, — тихо сказал он Нине.

Она удивленно посмотрела на комиссара.

— Мы должны сидеть все вместе, отдельно от гражданских, — пояснил он.

Нина сделала, как ей велели, и села в первом ряду. Место судьи было напротив, слева прокурор, справа — защита.

Нина бывала в этом зале не один раз, выступая свидетелем во множестве подобных заседаний.

«Но такого еще не было».

Она взглянула на дверь за скамьей защиты. Она вела в зал ожидания, непосредственно связанный с тюрьмой Кронеберг «дорогой вздохов». Этим коридором заключенных приводили в секретный зал заседаний, минуя забитый народом суд.

«Ты сейчас сидишь за этой дверью. Осознаешь ли ты, что происходит?»

Зал быстро заполнялся людьми, репортерами с записывающей аппаратурой, судебными художниками с большими блокнотами. Они шумели, жестикулировали, толкались и болтали, создавая гул, похожий на рокот неиссякаемого водопада.

Нина наклонилась к инспектору К.

— Кто назначен ее государственным защитником? — шепотом спросила она.

— Матс Леннстрём, — негромко ответил К.

«Кто?»

— Кто он? В каких делах он еще участвовал?

Прежде чем К. успел ответить, дверь за судейской кафедрой открылась, судья и секретарь заняли свои места. Через секунду из зала ожидания вышел темноволосый человек в костюме, а за ним конвоир провел к скамье подсудимых Юлию.

Нина инстинктивно подалась вперед. «Господи, как ужасно она выглядит!» Волосы немытые и нечесаные, тюремная роба измята так, словно Юлия в ней спала.

Горло Нины сжалось, она громко сглотнула.

— Почему ей не предоставили другого адвоката? — спросила Нина. — Сможет ли Леннстрём справиться с таким делом?

К. жестом велел Нине замолчать.

В зал вошла прокурор Ангела Нильссон, села на свое место и оправила юбку. Она переоделась после пресс-конференции. Теперь на ней был строгий синевато-серый костюм.

Председательствующий судья ударил молоточком по столу, и в зале наступила тишина.

Нина во все глаза смотрела на Юлию.

Лицо ее немного припухло, пустые, лишенные всякого выражения глаза лихорадочно блестели. Было что-то по-детски невинное в ее спутанных волосах и тонкой шее, выглядывавшей из просторного воротника тюремной робы.

«Как же ты исхудала. Ты, наверное, ничего не ешь. Сама мысль о еде тебе противна».

Судья откашлялся и начал разъяснять формальности процедуры предъявления обвинения, перечислять участников заседания, а Нина следила за реакцией Юлии.

— Из этого ничего не выйдет, — прошептала она на ухо инспектору К.

— Если ты не замолчишь, то тебе придется покинуть зал, — прошипел К., и Нина умолкла.

Заговорила Ангела Нильссон:

— Господин председатель, я предлагаю заключить Юлию Линдхольм под стражу по подозрению в убийстве, совершенном третьего июня в Стокгольме в доме на улице Бондегатан. В обоснование своего требования я хочу заметить, что срок наказания за подобное преступление превышает два года. Кроме того, есть еще две причины для ареста подозреваемой, как о том сказано в представленных мною документах: опасность сговора и опасность того, что она совершит еще одно преступление. Я также прошу, чтобы суд наложил определенные ограничения на условия содержания Юлии Линдхольм под стражей.

Нина затаила дыхание и посмотрела на реакцию Юлии.

Реакции не было.

Судья обратился к адвокату Матсу Леннстрёму:

— Господин Леннстрём, прошу вас изложить позицию обвиняемой.

— Спасибо. Мы возражаем против требования прокурора о заключении подозреваемой под стражу. Нет никаких видимых причин подозревать…

Адвокат потерял нить и принялся лихорадочно листать документы.

Нина мысленно застонала.

— Какова позиция обвиняемой по существу обвинения? — спросил судья.

Адвокат поколебался:

— Господин судья, я бы предпочел, чтобы это дело рассматривалось в закрытом заседании. — Он выразительно посмотрел на задние ряды, заполненные публикой.

Судья повернулся к прокурору. Ангела Нильссон поерзала в кресле и окинула адвоката недобрым взглядом:

— Учитывая конфиденциальность предварительного следствия, обвинение тоже настаивает на проведении закрытого заседания.

Судья обратился к публике в задних рядах.

— Я должен попросить публику и представителей средств массовой информации покинуть зал судебного заседания, — сказал он и ударил молоточком по столу.

В зале поднялся шум, а Нина, не отрываясь, всматривалась Юлии в лицо.

Кажется, та вообще не заметила, что в зале началась суета.

Когда двери зала, наконец, закрылись, в помещении наступила почти осязаемая тишина.

— Итак, вернемся к вопросу о виновности, — сказал судья.

Адвокат положил дорогую ручку на стопку документов и посмотрел судье в глаза.

— Факт заключается в том, что моя подзащитная слишком тяжело больна, чтобы высказывать какие-либо мнения по поводу своей виновности. С ней просто невозможно вести разговор.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я был назначен защитником по этому делу в субботу. С тех пор я неоднократно пытался говорить с моей подзащитной, но мне кажется, она даже не понимает, кто я. Убежден, что моя подзащитная в настоящее время нуждается в неотложном психиатрическом лечении.

Судья принялся перелистывать дело.

— Мне кажется, она уже получала лечение, — сказал он. — Сразу после задержания была доставлена в больницу Сёдермальма, разве нет?

— У моей подзащитной длительный анамнез психиатрических расстройств, — сказал адвокат. — Почти на два года она была освобождена от работы по причине стрессовой реакции. Некоторое время лечилась в психиатрической клинике по поводу депрессии. Я настаиваю на том, чтобы лечение у психиатра началось немедленно.

Судья поднял голову.

— Что привело вас к такому заключению?

Матс Леннстрём щелкнул ручкой.

— Моя подзащитная постоянно упоминает о другой женщине, которая присутствовала в квартире в ту ночь, — сказал он. — Моя подзащитная называет ее злодейкой и ведьмой, но не может назвать ее имя.

Судья посмотрел на Юлию.

— Так вы полагаете, что… возможно, у нее…

— Содержание моей подзащитной под стражей противоречит уголовному кодексу, который требует обеспечить подозреваемому адекватное лечение. Закон запрещает содержать под стражей больного человека, даже в медицинском учреждении.

Судья передернул плечами и обратился к Ангеле Нильссон:

— Разделяет ли обвинение позицию защиты?

Прокурор театрально вздохнула:

— Слышать голоса становится модой среди преступников.

— Что вы хотите этимсказать? — спросил судья, вскинув брови.

— Юлия Линдхольм просто решила не сотрудничать со следствием. Мне хотелось бы подумать о причинах такого поведения.

— Я вас понял, — сказал судья. — На каком основании обвинение настаивает на заключении обвиняемой под стражу?

Ангела Нильссон перелистала свои бумаги, собралась с мыслями и, помолчав, заговорила:

— Давид Линдхольм был найден убитым в своей квартире в три часа тридцать девять минут третьего июня. Предварительные данные судебно-медицинской экспертизы позволяют утверждать, что он был ранен первым выстрелом в голову, что и послужило причиной смерти. Второй выстрел был произведен в туловище мертвого тела.

— Могла ли в квартире присутствовать еще одна женщина в тот момент, когда был произведен смертельный выстрел? — спросил судья.

Ангела Нильссон перевернула лист с неправдоподобно громким в тишине зала шелестом.

— Подозреваемая была задержана на месте преступления. Пистолет марки «Зауэр-225» был тоже найден на месте преступления, и предварительная криминалистическая экспертиза позволяет утверждать, что на оружии были отпечатки пальцев подозреваемой. Этот револьвер был табельным оружием подозреваемой и зарегистрирован на ее имя. Было ли именно это оружие орудием преступления, в настоящее время выясняют в центральной криминалистической лаборатории, но калибр извлеченных из тела пуль соответствует калибру найденного на месте преступления оружия, кроме того, в обойме отсутствуют именно два патрона.

В зале повисла мертвая тишина. Секретарь суда записывал. Где-то мерно жужжал вентилятор.

— Кроме того, ситуация осложняется событиями, связанными с Александром, сыном подозреваемой, — продолжила Ангела Нильссон после короткой паузы. — Мальчика, Александра Линдхольма, четырех лет, никто не видел с момента убийства его отца, и ребенок до сих пор не найден.

Нина подалась вперед, едва не сорвавшись с места. Юлия подняла голову, когда прокурор произнесла имя Александра, и теперь лихорадочно оглядывала зал. Не узнавая, она посмотрела на сидевшего рядом с ней адвоката и встала.

Нина видела, как адвокат положил руку на плечо Юлии, чтобы заставить ее сесть на место.

— По нынешнему состоянию дела я не хочу выделять частные подозрения по поводу исчезновения мальчика, — продолжала прокурор Нильссон. — Возможно, есть простое объяснение его исчезновения, но если Александр Линдхольм не будет найден живым в самом ближайшем будущем, то я буду вынуждена обратиться с ходатайством о возбуждении предварительного следствия в связи с убийством или похищением Александра Линдхольма…

Каждый раз при упоминании имени Александра Юлия вздрагивала и судорожно озиралась. Повернувшись на стуле, она перехватила взгляд Нины, сидевшей на передней скамье.

«Нет, Юлия, не сейчас!»

Но мысль не возымела действия. Юлия встала и нерешительно двинулась к Нине. Глаза ее были широко раскрыты и невинны. Такие глаза были у нее, когда она не решалась спрыгнуть со стога сена. Она обычно стояла подвернув внутрь ступни — она всегда так делала, когда чего-то боялась или нестерпимо хотела в туалет по-маленькому.

«Соберись, Юлия, сейчас я ничем не смогу тебе помочь».

— Я прошу обвиняемую сесть на место, — сказал судья.

Юлия сделала еще один шаг в сторону скамей в зале.

— Александр? — произнесла она. — Где Александр? Нет!

Она ударила попытавшегося удержать ее адвоката по руке.

Нина смотрела в пол, бессильно сжав кулаки. Юлия сделает только хуже себе, если не будет сотрудничать со следствием. Все, что от нее требовалось, — это сказать, во что превратилась ее жизнь в последние годы. Не будет никакой пользы, если она и дальше станет защищать Давида, прежде всего для нее самой.

Нина подняла голову. Два конвоира, стоявшие у дверей, ведущих в коридор вздохов, подошли к Юлии и вывернули ей руки, наклонив ее вперед.

Юлия вырывалась. Конвоиры силой усадили ее на стул, и Юлия вдруг завалилась на один бок.

«— Ты должна подать на него рапорт. Слушай меня. Я поддержу тебя, им придется тебе поверить.

— Если бы только он меня ударил. Хорошо бы он оставил пару солидных синяков, а еще лучше сломал мне ребро.

— То, что он творит, еще хуже. Это совсем другое дело. Он не имеет права запирать тебя дома. Это насильственное, противозаконное лишение свободы, принуждение…»

Юлия внезапно рухнула со стула.

Она упала на пол с глухим грохотом и осталась лежать на полу с судорожно вытянутыми ногами. Нина вскочила со скамьи.

Один из конвоиров схватил Юлию за руку, чтобы поднять, но она не отреагировала. Другой конвоир схватил ее за другую руку и занес дубинку для удара.

«Сядь, Юлия, поднимись!»

В зале наступила немыслимая тишина, все, оцепенев, смотрели на происходящее. Двигались только голени и ступни Юлии. Они судорожно подергивались, а конвоиры, отпустив ее руки, отпрянули.

Юлия лежала на полу, запрокинув голову. Все тело ее неистово билось в конвульсиях. Нина едва не задохнулась. «Господи, что же они с тобой делают?»

— Немедленно медиков в зал суда, — сказал судья в микрофон. Видимо, в зале была селекторная связь.

Судья был явно огорчен и растерян.

Нина непроизвольно шагнула к распростертой на полу подруге, но К. схватил ее за рукав.

— Сядь на место, — прошипел он.

Судья повысил голос:

— Мы дождемся врача или фельдшера?..

Нина сидела на скамье, словно парализованная, глядя, как в зал вбежал врач с сумкой. Он склонился над Юлией и заговорил в микрофон рации.

— Приступ тонико-клонических судорог, — сказал он, одной рукой прижимая микрофон ко рту, а другой ощупывая Юлию. — Повторяю, первичные, генерализованные тонико-клонические судороги. Нужны санитары и бригада скорой помощи, немедленно! Я повторяю, немедленно!

— Вынесите ее через боковую дверь, — сказал судья. Он встал, с ужасом взирая на происходящее. — Скорее!

Появились еще два медика, несущих импровизированные носилки. Они подняли Юлию, и Нина заметила, что подруга одеревенела, как бревно. Она застыла в неестественной позе с вытянутыми рукой и ногой с одной стороны.

Как только Юлию подняли и положили на носилки, судороги прошли, а тело безвольно обмякло, но Нина не была уверена в этом, так как медики бегом вынесли Юлию через боковую дверь.

Двери захлопнулись, и в зале воцарилась мертвая тишина. Конвоиры беспомощно смотрели на дверь, за которой исчезла Юлия. Прокурор Ангела Нильссон, сидя на краешке стула, подозрительно смотрела на то место, где только что лежала подозреваемая. Адвокат Матс Леннстрём встал и отошел назад, прислонившись спиной к стене.

Судья, немного подумав, ударил молоточком по столу.

— Хорошо, — произнес он неуверенно, — если это возможно, подведем итоги судебного заседания… Ангела?

Прокурор в ответ лишь покачала головой.

— Что скажет защита?

Матс Леннстрём торопливо сел на место.

— Ну что ж, — сказал он, пригладив волосы. — В заключение я хотел бы подчеркнуть, что моя подзащитная ни в коем случае не подлежит обвинениям, выдвинутым прокурором. Но если ходатайства обвинения будут приняты, то я подам прошение в суд для немедленного обследования моей подзащитной согласно параграфу седьмому закона о следствии. Кроме того, требую начать немедленное лечение моей подзащитной, так как требуется оценить ее душевное состояние в момент совершения преступления.

— Перерыв в судебном заседании, — произнес судья, ударил молотком по столу, встал и вышел в свой кабинет, чтобы прийти в себя, выпить чашку кофе, а затем огласить решение.

— Я пошел, — сказал К. — Мне надо провести еще один допрос.

Он встал и направился к выходу.

Нина осталась сидеть. Сил двигаться у нее уже не было. Она вспотела и слышала бешеный стук собственного сердца.

Она не знала, что у Юлии эпилепсия.

Она не знала, что Юлия уволилась из полиции.

«Я не знала, что Юлия так сильно больна».

От осознания всего этого у Нины перехватило дыхание.

«Я не знаю самого главного! Я не знаю ее!»

Может быть, ее Юлии вовсе не существовало, той Юлии, которая никогда не боролась, которая всегда ждала, что в ее невзгодах и бедах разберется кто-то другой. Может быть, та Юлия исчезла, или ее вообще никогда не существовало в действительности. Ее Юлия никогда не застрелила бы Давида, ее Юлия никогда не смогла бы причинить вред ребенку, но что, если существовала и другая Юлия, Юлия-разрушительница?

Нина заставила себя несколько раз глубоко вдохнуть.

Потом она подняла голову и оглядела зал.

«Я верю в эту систему, я знаю, что существует такая вещь, как справедливость. И юстиция — это ее суть!»

С этого момента Нина твердо знала, что будет дальше.

Когда судья соберется с силами и выпьет вторую чашку кофе, когда двери зала суда откроются и в него впустят прессу, Юлию арестуют по подозрению в убийстве, а рассмотрение дела отложат, самое позднее, до двадцать первого июня.

Не было никаких сомнений в том, что предварительное следствие не закончат в течение двух недель, а это означало, что срок содержания под стражей будет продлеваться и продлеваться до тех пор, пока у прокурора не накопятся такие неопровержимые доказательства, что Юлия никогда не увидит свободы.

«Другая Юлия, не та, которую она когда-то знала».

Нина вдруг поняла, что не может больше ни одной секунды оставаться в зале. Она встала и торопливо вышла.

Анника в ожидании сидела на продавленном диване перед кабинетом инспектора К. на третьем этаже главного полицейского управления. Она запрокинула голову и закрыла глаза.

День начался ужасно, но прошел в целом совсем неплохо.

Дети с конца недели снова пойдут в свой старый детский сад. Директор была очень довольна, что они вернутся, главным образом потому, что это должно было солидно увеличить доход учреждения.

Она записала Калле в школу Эйра, расположенную немного дальше, но тоже в Кунгсхольмене. Пусть Томас ее застрелит, если ему не понравится такой выбор.

Нашла она и квартиру. Пока у тебя есть деньги, ты можешь снять любую квартиру, хоть в центре города, но по бизнес-контракту за немыслимую цену. Она выбрала трехкомнатную квартиру на Вестерлонггатан, в сердце Старого города, за двадцать тысяч крон в месяц. Конечно, это дорого, но у нее оставалось еще три миллиона крон из денег Дракона. Когда все устроится со страховой компанией, она купит подходящую квартиру.

Такую, какую хочет она.

Анника глубоко вздохнула и прислушалась: каково это будет.

«Она будет жить одна, без него».

Стиснув зубы, едва сдержала слезы.

«Мои дети не должны жить с таким человеком, как ты. Я буду добиваться единоличной опеки, я сделаю это, не теряя ни секунды. Я отниму у тебя детей».

Она постаралась успокоиться.

Она оба раза уходила в длительный отпуск по беременности и родам.

Она всегда была с детьми дома, когда они болели.

Она всегда следила и ухаживала за ними. В детский сад они ходили опрятными, ходили регулярно.

«Он не сможет отнять у меня детей. У него нет для этого повода. Ему придется доказать, что я плохая мать, в противном случае я выиграю любой суд».

Комиссар шел по коридору с кружкой в руке.

— Хочешь кофе?

Анника покачала головой.

— Мне надо домой, к детям, — сказала она, — поэтому хочется поскорее освободиться.

К. отпер кабинет и сел за стол. Анника вошла следом и опустилась на знакомый ей стул для посетителей.

— Значит, ей предъявили обвинение и оставили под стражей, — сказала Анника. — Думаю, что осудят ее быстро. В отличие от Давида. С него, в конце концов, все обвинения были сняты.

Полицейский поставил рядом с компьютером магнитофон, произнес в микрофон: «Один-два, один-два», потом перемотал пленку назад и воспроизвел звук, чтобы проверить его качество.

— Я встретилась с человеком, которого Давид едва не забил до смерти, но вам не о чем тревожиться. Нимб останется на месте. Никто не хочет знать, каким на самом деле был Давид.

К. наклонился к Аннике.

— Речь пойдет о пожаре в доме на Винтервиксвеген, — сказал он. — Тебе надо просто отвечать на мои вопросы.

Анника кивнула и откинулась на спинку стула.

К. включил магнитофон, сказал в микрофон данные об Аннике, о месте и времени допроса, а потом задал первый вопрос:

— Можешь ли ты сказать мне, что случилось в ночь на третье июня сего года?

Анника прикусила губу.

— Можешь на минутку выключить магнитофон? — спросила она.

К. вздохнул, демонстративно помедлил несколько секунд, а потом нажал кнопку.

— В чем дело?

— Это нормально, что ты проводишь этот допрос?

— Почему я не могу его провести? — поинтересовался К.

— Он будет правомерным, несмотря на наши особые отношения?

К. откинулся назад и удивленно вскинул брови.

— Говори за себя, — сказал он. — У меня были особые отношения с другими репортерами, но не с тобой. Рассказывай, что случилось той ночью.

Он снова включил магнитофон.

Анника на несколько секунд закрыла глаза, стараясь освежить воспоминания той страшной ночи.

— Я находилась на площадке верхнего этажа, — сказала она. — Было темно. Я почистила зубы — без зубной пасты. Потом пошла в спальню…

— Твой муж был дома?

Она покачала головой:

— Нет, вечером мы с ним поссорились. Он ушел. Дети захотели спать со мной, и я согласилась.

— Значит, дети?..

— Находились в двуспальной кровати в нашей комнате.

— Который был час?

Анника вздохнула и на мгновение задумалась.

— Я отправила тебе черновик статьи, — сказала она. — Должно быть, после этого прошло полчаса, может быть, сорок пять минут.

Инспектор склонился к компьютеру и открыл почту.

— Письмо от тебя пришло в два часа сорок три минуты, — сказал он. — Значит, на лестничной площадке ты стояла где-то между четвертью и половиной четвертого утра. Что случилось потом?

Анника от волнения облизнула губы.

— Я услышала внизу грохот, — сказала она. — Как будто разбили стекло. Спустилась вниз на четыре или пять ступенек и только тогда поняла, что произошло.

— И что произошло?

— Кто-то разбил окно. Большой витраж справа от входной двери. Весь пол был усеян битым стеклом. Я сбежала вниз, но снаружи никого не увидела.

— Как ты отреагировала?

— Сначала я удивилась, потом разозлилась, но испугалась я, только когда услышала грохот из комнаты Эллен.

— Ты была босиком?

Анника удивленно посмотрела на К.

— Да, — сказала она, — или нет, я была в носках.

— Ты не порезалась о стекло?

Она поняла, куда он клонит, и кровь бросилась ей в лицо.

— Нет, не порезалась, — ответила она, — но я не лгу.

— Что произошло потом?

— Я бросилась наверх. Дверь была открыта, и я увидела, что окно в комнате Эллен тоже разбито. Потом в разбитое окно влетел какой-то прямоугольный предмет с горящим хвостом.

К. задумчиво пожевал кончик ручки.

— Как ты думаешь, что это было?

Анника судорожно сглотнула.

— Я поняла это, когда предмет ударился об пол и разбился. Я успела закрыть дверь до того, как пламя охватило комнату.

— Значит, окно было уже разбито? Его разбила не граната?

Она удивленно посмотрела на К.

— Об этом я тогда не думала, — сказала она, — но да, так и было. Стекло уже было разбито.

— Это комната, которая находилась в северо-восточном углу дома?

Анника на мгновение задумалась.

— Да, правильно. Ближе к перекрестку.

— А потом?

Поморщившись, Анника закрыла глаза.

— Потом кирпич влетел в комнату Калле. Кирпич выбил стекло, а через несколько секунд в окно влетела бутылка. Она ударилась о стену над кроватью и разбилась.

— Что произошло, когда она разбилась?

Анника снова явственно увидела перед глазами бушующее пламя, вспыхнувшие пары бензина, заполыхавшие занавески и полки.

— Все осветилось, — сказала она. — Сначала я почувствовала запах бензина, а потом вспыхнуло яркое пламя.

— Комната Калле выходит на юго-восток?

— Да.

— Что ты стала делать?

Анника тряхнула головой и пригладила волосы.

— Я попятилась, потому что жар был невыносимым. Я тут же подумала о детях и побежала в спальню.

— Ты закрыла дверь комнаты Калле?

Анника, широко раскрыв глаза, посмотрела на К.

— Не думаю, — ответила она.

— Но дверь комнаты Эллен ты закрыла?

Анника почесала голову.

— Полагаю, что да, — сказала она.

— Но почему ты не закрыла комнату Калле?

— Не знаю. Там было очень жарко. Мне надо было бежать к детям.

— Что ты стала делать, когда вернулась к детям?

— Я их разбудила и спустила вниз на террасу на простынях.

— Обоих одновременно?

— Нет, сначала Калле, потом Эллен.

— А ты?

— Я спрыгнула.

— Ты спрыгнула.

— И приземлилась на стол, стоявший на террасе. Тогда я и увидела его.

— Кого? — спросил К.

— Вильгельма Гопкинса, нашего соседа. Он стоял, прячась в кустах. Я абсолютно уверена, что это он устроил пожар.

К. уставил на Аннику такой испытующий взгляд, что у нее зачесалась кожа.

— Мы закончили? — спросила она.

— Что ты делала в такой поздний час? Почему не спала?

— Об этом я уже сказала. Я работала, потом отправила статью тебе и в редакцию.

— Да, это было в два часа сорок три минуты. Но что ты делала до половины четвертого?

Она посмотрела на инспектора и ощутила ком в горле.

— Сидела и плакала, — тихо ответила она. — Я поссорилась с мужем и… ну, я этого не хотела. Мне было очень жаль себя.

— Из-за того, что твой муж ушел?

Анника слабо улыбнулась:

— Ну да, можно сказать и так.

— Ты не думала о мести?

— За что?

— За то, что он тебя бросил. Потому что оставил одну.

Она покачала головой:

— Нет, о мести я совсем не думала.

Инспектор вздохнул, открыл ящик стола и достал оттуда какие-то бумаги.

— Знаешь, что это?

Анника снова качнула головой.

— Это решение ленного суда в Эскильстуне, — сказал К. — Девять лет назад ты была приговорена к условному сроку за непредумышленное убийство.

Анника оцепенела, мысли ее заметались. «Куда он клонит? Что будет дальше?»

— В этом рапорте есть очень интересное свидетельское показание, — сказал К. — Полицейский офицер, первым оказавшийся на месте происшествия после того, как твой друг умер, сказал… ты знаешь, что он сказал? О мотиве, из-за которого ты толкнула его так сильно, что он упал в горящую печь?

В мгновение ока Анника снова оказалась в том времени и в том месте. Она явственно вспомнила тот жаркий летний день в заброшенной литейной мастерской в Хеллефорснесе, пыль, вьющуюся в воздухе, и мертвого Вискаса в своих руках.

— Ты сказала: «Он не смел нападать на моего кота. Он не смел калечить Вискаса. Понимаешь?» — вслух прочитал К.

— Можно я выпью воды? — спросила Анника.

— Ты признала жажду мести как мотив в том случае, когда убила человека, — сказал он. — Теперь ты говоришь, что в этом случае у тебя не было мыслей о мести, так?

— Но ведь это совсем разные вещи — когда убивают твоего кота и когда от тебя уходит муж, правда? — сказала Анника.

К. смотрел на нее несколько бесконечно долгих секунд.

— Значительно чаще убийства происходят именно по второй причине, — заметил он.

Аннике показалось, что комната закачалась. «Что он говорит? Что он делает?»

— Это был Гопкинс, — сказала Анника. — Это Гопкинс поджег дом.

— Гопкинс, к твоему сведению, был единственным, кто сразу позвонил в пожарную команду, — сказал К.

— Должно быть, его мучила совесть.

Наступила тишина.

— Что все это значит? — спросила Анника после долгого молчания.

— Так как у нас нет свидетелей и нет данных криминалистической экспертизы, нет и достаточных оснований для подозрения, а значит, и для твоего задержания. Ты можешь идти.

Анника во все глаза уставилась на К.

— То есть что значит я могу идти? — спросила она. — А почему, собственно, мне можно было бы запретить уйти? Что бы стало с моими детьми, если бы ты не разрешил мне идти?

К. наклонился вперед с искренне озабоченным лицом.

— Сейчас идет предварительное следствие по делу о поджоге и возможном покушении на убийство, но прокурор пока не принял решение по этому поводу. За такое преступление по закону полагается длительное, вплоть до пожизненного, тюремное заключение. Кто-то поджег дом, и ты в это время в нем находилась. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Анника едва не расхохоталась.

— Ты сошел с ума? Я — подозреваемая? Я — единственная подозреваемая? Ты хочешь сказать, что меня официально подозревают в совершении этого преступления? Ты это хочешь сказать?

К. вздохнул.

— Нет, не официально, и пока не обвиняют. Но пожар устроил тот, у кого были на это причины. И ты в первых пунктах неформального списка подозреваемых.

Анника посмотрела в окно. Снова начался дождь.

«Я буду добиваться единоличного опекунства. Я их заберу. Это мои дети. Они не могут жить с таким человеком, как ты, ни одной секунды».

— Ничего не произойдет до тех пор, пока сотрудники следственной бригады не получат результаты криминалистической экспертизы, — продолжил К. — Боюсь, что это займет немалое время. Потом, когда мы будем знать больше, возможны три варианта развития событий: либо тебя обвинят, либо снимут все обвинения. Или, в третьем случае, дело может быть прекращено за отсутствием улик. В этом случае в отношении тебя останутся сомнения, но недостаточные для того, чтобы передавать дело в суд.

— Я этого не делала, — сказала Анника. — Это не я.

— Знаешь, — сказал К., — как это ни странно, но так говорят почти все.

Часть вторая НОЯБРЬ

www.quälspressen.se

ЮЛИИ ЛИНДХОЛЬМ ПРЕДЪЯВЛЕНО ОБВИНЕНИЕ В ДВОЙНОМ УБИЙСТВЕ

Прокурор требует пожизненного заключения

Обновлено 15 ноября в 9.54.

Дело об убийстве полицейского комиссара Давида Линдхольма близится к завершению.

Вчера жене Линдхольма Юлии было предъявлено обвинение в двух убийствах и похищении, совершенном особо жестоким способом. Обвинение было предъявлено в городском суде Стокгольма.

Согласно заявлению прокурора Ангелы Нильссон, Юлия Линдхольм 3 июня сего года, рано утром, застрелила своего мужа. В течение нескольких предыдущих дней она похитила, убила своего четырехлетнего сына Александра и спрятала его тело.

Результаты психиатрического исследования конфиденциальны, но опубликованная их часть указывает на то, что Юлия Линдхольм действительно страдает психическим расстройством, но оно недостаточно тяжелое для того, чтобы приговорить ее к принудительному лечению.

«Учитывая жестокость содеянного, а также беззащитность и уязвимость жертв, единственной адекватной мерой наказания в данном случае является пожизненный тюремный срок». Так заявила прокурор Ангела Нильссон газете www.quälspressen.se.

Расследование надолго затянулось из-за необходимости проведения детального психиатрического обследования и большого объема работы для криминалистической лаборатории.

Один источник в правоохранительных органах указывал, будто следователи ожидали, что Юлия Линдхольм признается, где она спрятала тело убитого ею Александра.

«В наше время допустимо привлекать подозреваемых в убийстве к суду даже в тех случаях, когда не удается обнаружить труп». Это заявил нашей газете профессор криминологии Хампус Лагербек. Такой взгляд, считает профессор, подтверждается делом Томаса Квика.

Адвокат Юлии Линдхольм Матс Леннстрём опротестовал решение о передаче дела в суд.

«В том, что касается убийства Александра, мы не имеем ни свидетелей, ни внятной версии случившегося, ни криминалистических доказательств. Я буду просить о том, чтобы эта часть была опущена в обвинительном заключении».

Судебные заседания начнутся 22 ноября в 10 часов утра в Стокгольмском городском суде.

Понедельник, 15 НОЯБРЯ

Дождь постепенно перешел в первый зимний снегопад. Снежинки таяли, едва успев коснуться асфальта, и в углублениях появлялись грязные серые лужицы.

Нина застегнула молнию до подбородка и сунула руки в карманы куртки.

«При такой погоде сегодня будет масса дорожных происшествий».

Не вынимая руки из кармана, она посмотрела на часы. На дежурство ей заступать в 16.00.

«Времени еще вагон».

Она вдруг поняла, что у нее стучат зубы. «Это от холода, всего лишь от холода».

Бергсгатан круто поднималась в гору от улицы Шееле до парка Кронеберг. Вход в полицейское управление, находившееся в доме номер 52, был как раз на середине этого холма, и Нина надеялась, что от этого подъема она не выбьется из сил.

«Ветер дует прямо в лицо, и я немного напряжена».

Она не виделась с Юлией почти полгода, с той жуткой встречи в камере. Потом Юлию оставили под стражей. К ней не пускали посторонних посетителей, но от Хольгера Нина знала, что Юлия все время находилась либо в психиатрической клинике, либо в больничном крыле тюрьмы. Посещения были запрещены даже для близких родственников.

— Они пытаются устроить для нее публичную порку? — недоумевал Хольгер.

— Не знаю, — ответила ему Нина. — Может быть.

Но теперь ограничения сняли, так как обвинение было предъявлено, а данные предварительного следствия обнародованы. Были сохранены в тайне только выводы психиатрического обследования, но Нина видела их благодаря Хольгеру.

— Я пришла на посещение к Юлии Линдхольм, — сказала Нина в приемной тому же охраннику, что и в прошлый раз.

Он так же недовольно сложил губы и исчез в своей комнате, оставив Нину потеть в жарко натопленном помещении.

Надзирательница, на этот раз другая, провела Нину в лифт, а затем в обычную комнату свиданий на шестом этаже, примыкавшую к женскому отделению тюрьмы. В комнате не было окон — только стол, два стула и жестяная пепельница.

— Подождите здесь. Мы сейчас приведем заключенную, — сказала надзирательница, закрывая за собой дверь.

Нина села на один из стульев.

В прохладной комнате пахло сыростью и табачным дымом.

«Пахнет только сигаретным дымом и ничем больше».

Серовато-белые стены давили со всех сторон. Тусклая, мигающая под потолком лампа слабо освещала помещение. Нина сплела пальцы лежавших на коленях рук.

«Юлия провела здесь пять с половиной месяцев, а я нервничаю, просидев четыре минуты, и притом что я психически здорова».

Проведенное согласно параграфу седьмому закона о следствии медицинское обследование выявило, что после совершения преступления Юлия находилась в состоянии тяжелого душевного расстройства. Для установления диагноза потребовалось тщательное криминологически-психиатрическое исследование. Обследование было проведено в августе специалистами судебно-медицинского института.

«Интересно, как Хольгер сумел достать заключение. Наверное, через адвоката…»

Дверь открылась, и свет из расположенного в коридоре окна превратил появившуюся на пороге фигуру в безликую тень.

Нина встала.

Юлия вошла в комнату свиданий. Глаза ее были влажны, волосы завязаны в хвост. Она выглядела старше и одновременно моложе своих лет — из-за отсутствия косметики и угловатых плеч.

— Нина, — удивленно произнесла Юлия. — Что ты здесь делаешь?

Нина посмотрела на вошедшую вслед за Юлией надзирательницу.

— Большое спасибо. Я позвоню, как только мы закончим.

Женщина вышла, закрыла и заперла дверь.

— Юлия, — сказала Нина и обняла подругу. — Я так рада тебя видеть.

Юлия не ответила на объятие, продолжая держать руки вдоль тела.

— Зачем ты пришла?

— Были опубликованы данные предварительного следствия, — ответила Нина, сделав шаг назад, — поэтому начальство разрешило посещения и я наконец смогла тебя навестить. Как ты себя чувствуешь?

Юлия отвернулась, подошла к стене и провела пальцем по шероховатой поверхности.

— Твердый железобетон, — сказала она. — Каждое помещение в тюрьме — это отдельный каменный модуль, огнеупорная ячейка.

Она подошла к другой стене, провела пальцем по трещине.

— Это здание было построено в 1975 году, но раньше на этом месте тоже была тюрьма. Она стояла с 1252 года. Ее построил, наверное, ярл Биргер.

Она ненадолго обернулась к Нине, а потом снова углубилась в изучение стен.

— Площадь Кронебергского замка 161 тысяча квадратных метров. Последний раз его расширяли в 2005 году.

Она повернулась лицом к Нине.

— Когда все это кончится, я поступлю в архитектурное училище. Едва ли я вернусь на службу в полицию.

Она улыбнулась вымученной мимолетной улыбкой.

Нина посмотрела подруге в глаза.

«Да, теперь все в порядке. Свет горит, и хозяева дома».

Она облегченно улыбнулась в ответ.

— Это даже хорошо — сменить род деятельности.

— Но ты до сих пор служишь?

Юлия села за стол, взяла в руку пепельницу, перевернула ее и принялась рассматривать дно.

— Да, сегодня я заступаю в четыре часа. Если погода не изменится, нас ждет куча мелких ДТП.

— Командует по-прежнему Петтерссон?

— Нет, Пелле Сисулу, — ответила Нина. — Как ты себя чувствуешь?

Юлия пожала плечами и заглянула в пепельницу.

— Было бы хорошо вырваться отсюда. Квартира все еще за мной. Папа за нее платит…

Нина почувствовала, как по спине пробежал неприятный холодок.

— Так ты думаешь, что тебя признают невиновной?

Юлия подняла голову и оставила пепельницу в покое.

— Конечно, — ответила она. — В полицейской академии меня научили, что наша система юстиции работает. Я понимаю, что они должны были держать меня в тюрьме во время предварительного следствия, и если честно, то это хорошо, особенно если учесть, что ту ведьму до сих пор не поймали. Если бы меня не посадили, то она убила бы и меня.

У Нины упало сердце.

— Так ты думаешь, что после суда тебя отпустят домой?

Юлия на мгновение прикрыла веками большие голубые глаза.

— Но куда же еще мне идти?

Нина придвинула стул к столу, склонилась вперед и взяла Юлию за руку.

— Юлия, — сказала она, — ты виделась с адвокатом? Он навещал тебя во время предварительного следствия?

Юлия, удивленно раскрыв глаза, покачала головой.

«Адвокат совершенное ничтожество! Это халатность, что он не проинформировал подзащитную о сути выдвинутых против нее обвинений».

— Следствие показало, что ты страдала раздвоением личности, — сказала Нина. — Ты знаешь, что это такое?

Юлия недоуменно уставилась на подругу.

— Это еще называют расщеплением личности. Это психиатрическое расстройство, при котором в душе человека уживаются сразу несколько личностей.

— Это шизофрения? — недоверчиво спросила Юлия.

— Нет, расщепление личности, — сказала Нина. — Это психотическое состояние, когда разные личности данного человека действуют независимо друг от друга. Это бывает, когда мозг пытается справиться с последствиями психической травмы. При необходимости побеждает альтернативная личность.

— Нет, этого не было, — сказала Юлия. — Это не мой случай. Была другая женщина, злодейка.

Нина кивнула и слегка сжала руку Юлии.

— Да, конечно, — сказала она. — Я понимаю.

— Нет! — воскликнула Юлия и отняла руку. — Ты ничего не понимаешь. Там была другая женщина, и она увела Александра.

— И куда, как ты думаешь, она могла его увезти?

— Откуда я могу это знать? Если бы я знала, то поехала бы и забрала его!

Нина заставила себя говорить спокойно и рассудительно.

— На полу нашли следы крови, — сказала она. — Анализ ДНК показал, что это была кровь Александра.

Юлия встала и уставилась на Нину пылающим взглядом.

— Ты мне не веришь? — спросила она. — Ты думаешь, что я ранила Александра? Что я потом стреляла в Давида?

Нина тоже встала.

— Думаю, тебе не стоит рассчитывать на оправдание, — сказала она. — Доказательства очень весомые. Ты была на месте преступления в невменяемом состоянии, твой табельный пистолет был использован как орудие убийства, на нем обнаружены отпечатки твоих пальцев…

Юлия нажала кнопку звонка, чтобы закончить свидание.

— Если я невменяема, — сказала она, — то это значит, что меня отправят на лечение, и через год я окажусь на свободе.

— Не думаю, что ты можешь на это рассчитывать, — покачала головой Нина. — Судебно-психиатрическая экспертиза показала, что ты совершила преступление в состоянии временного умопомрачения, что не избавляет тебя от приговора к тюремному заключению.

Юлия посмотрела на нее такими невинными голубыми глазами, что Нине стало стыдно.

— Я еще навещу тебя, — сказала она. — Я буду с тобой, и мне не важно, что ты натворила на самом деле.

Дверь открылась, Юлия направилась к выходу и, не обернувшись, вышла в коридор.

* * *

Результаты предварительного следствия были разочаровывающими, если не сказать — провальными.

Анника, Берит Хамрин и Патрик Нильссон сидели за столом в отделе криминальной хроники и все больше мрачнели, читая сообщения о результатах следствия. В редакции было тихо. Люди наконец поняли, что из помещения все время ведется вещание, и перестали громко перекликаться, как это было раньше. Все телевизоры были приглушены, а слушать радио можно было только через наушники.

— Как будем делиться? — спросила Берит.

— Я могу взять на себя К., — живо откликнулся Патрик.

Анника не виделась с комиссаром К. с июля. В голове ее крепко засел страх, что он может в любую минуту позвонить или, того хуже, раздастся стук в дверь и кто-нибудь скажет: «Тебя официально подозревают…» Она не знала, как продвигается следствие по делу о поджоге, и не хотела знать, надеясь, что либо прекратят дело, либо снимут с нее все подозрения.

— Звони ему, я не собираюсь вмешиваться, — сказала Анника, стараясь не выказывать эмоций.

— Чем ты можешь помешать? — удивился Патрик.

— Это хорошая мысль — пощупать полицию, — заметила Берит. — Я могу кое-что разнюхать в институте судебно-психиатрической экспертизы. Может быть, удастся что-нибудь узнать о результатах психиатрического обследования.

— Я могу поговорить с адвокатом, постараюсь взять у него интервью, — предложила Анника.

Патрик фыркнул.

— Желаю удачи, — сказал он, и Анника вдруг разозлилась.

— Надо не забыть и жертву, — сказала Берит. — Мы, конечно, много писали о Давиде Линдхольме летом, но, видимо, настало время обновить материал.

— Я могу это сделать, — сказал Патрик.

Анника положила ручку на стол.

— Можно я вам помешаю?

Все трое подняли голову. На них выжидающе смотрела Ева-Бритт Квист.

— О, вот и наша спасительница от газетного дракона, — рассмеялся Патрик. — Чем можем служить?

— Завтра в два часа состоится общее собрание за столом дневных корреспондентов. Явка обязательна. Речь пойдет о нашем будущем.

Она повернулась и исчезла в дебрях редакции.

— Как поступим с судом? — сказала Берит, сняла очки и по очереди посмотрела на коллег.

— У меня дети, — поспешила отказаться Анника.

Она только недавно отсидела целую неделю на суде над Нобелевским убийцей. Вердикт был вынесен на прошлой неделе — пожизненное заключение, и у Анники не было ни малейшего желания выслушивать все эти юридические формальности, из которых никто не узнает ничего нового.

— Я проанализирую суд.

— Не сомневаюсь, что у тебя это получится, — сказала Берит, — но не собирался ли Шёландер заняться этим? Что скажешь по поводу обновления сайта?

Патрик угрюмо буркнул что-то насчет того, что политическим обозревателям не стоит совать нос в криминальную хронику.

— Если ты напишешь резюме новостей печатной версии, то я смогу дать фон и привести факты, — сказала Анника, обращаясь к Берит.

— У вас утренние кофейные посиделки? — спросил подошедший Спикен и бросил на стол Берит распечатку.

— Что это? — спросил Патрик, проворно схватив листок.

— Убийца полицейского на свободе, — сказал Спикен. — Виктор Габриэльссон летит в Арланду. Министерство иностранных дел наконец смогло вызволить его. Не думал, что им удастся это сделать.

— Вот черт, — сказал Патрик, раскрасневшись. — Мы знаем, когда приземлится самолет?

Мелкий шведский гангстер Виктор Габриэльссон стал притчей во языцех за последние десять лет. На основании сомнительных улик он был приговорен американским судом к пятидесяти годам тюрьмы за соучастие в убийстве полицейского в пригороде Нью-Йорка. Он провел в заключении восемнадцать лет и все время добивался права отбывать срок в Швеции.

— Господи, сколько же в завтрашнем номере будет убийц полицейских, — заметила Анника. — Как бы их не перепутать?

— Эти случаи очень разные, — наставительно произнес Патрик. — Один произошел в США, другой у нас, в Швеции.

— Самолет взлетел в аэропорту Логан в Бостоне пять часов назад, — поделился информацией Спикен.

— Мы стартуем, — сказал Патрик и выразительно посмотрел в сторону отдела фотографий.

— Так как нам быть с материалами о Давиде Линдхольме? — с невинным видом поинтересовалась Анника.

— Но ты же справишься с этим? — великодушно произнес Патрик, надевая плащ и делая отчаянные знаки фотографу.

Патрик выбежал из редакции, и стало очень тихо. Берит и Анника посмотрели друг на друга.

— Не будь к нему слишком строга, — сказала Берит. — Он молод и полон энтузиазма.

— В самом деле? — язвительно спросила Анника. — Между прочим, он на год старше меня.

Берит рассмеялась.

— Ну, значит, он просто выглядит как сущее дитя. Ты напишешь о Давиде?

Анника криво усмехнулась.

— Если честно, то Давид интересует меня гораздо больше, чем Виктор Габриэльссон, но я уже пыталась напечатать материалы о темном прошлом Давида и наткнулась на глухую стену. Как ты думаешь, Юлию Линдхольм могут признать невиновной?

Берит удивленно взглянула на Аннику поверх очков.

— Ни малейшего шанса, — сказала она. — Даже самого крошечного.

Анника сбросила ноги на пол, подняла с пола сумку и направилась в отдел дневной смены. Поставив на стол свой подержанный ноутбук, она вышла в Интернет. Некоторое время она сидела за столом, оглядывая редакцию.

Ева-Бритт Квист обосновалась в стеклянном кабинете Андерса Шюмана и что-то говорила, отчаянно жестикулируя. Впрочем, этим она занималась практически все время. Шюман, откинувшись на спинку кресла, устало и обескураженно смотрел на Еву. Все последнее время он целыми днями только этим и занимался — выслушивал Еву-Бритт Квист.

После летних отпусков руководство газеты объявило, что грядут серьезные сокращения, в основном в составе редакций. Новость произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Журналисты несколько дней были в панике. Как это ни странно, главный редактор не ударил и пальцем о палец, чтобы успокоить нервничавших людей. Он дал полную волю профсоюзу и не пресекал слухов. В результате в редакции воцарился полный хаос. На одном из профсоюзных собраний, где она председательствовала, Ева даже расплакалась — не потому, что ей что-то угрожало — как представителю профсоюза, ей вообще ничего не грозило, — а потому, что переживала за коллектив.

Спикен наконец потерял терпение и рявкнул на подчиненных, сказав, что если они не возьмут себя в руки и не придумают пару удачных заголовков, то газету надо не сокращать, а закрывать к чертовой матери, и немедленно. После этого разноса редакторы, корреспонденты, фотографы и системные администраторы нехотя вернулись к своим компьютерам и принялись за работу.

— Какая суматоха из-за того лишь, что некоторые из нас очень легкомысленно относятся к будущему, — философски заметил Спикен, взгромоздив ноги на стол и откусив изрядный кусок аппетитной пиццы.

— Ты перестал соблюдать диету? — изумилась Анника, но в ответ Спикен лишь ткнул в ее сторону жирным пальцем.

Обстановка в редакции стабилизировалась, но люди стали более энергичными, более сосредоточенными, более собранными, и Аннике это даже нравилось.

«Меньше болтовни и больше дела».

Сама она никогда не принимала участие в совместных развлекательных мероприятиях типа турниров по кеглям, или вечеринок по случаю дней рождения сотрудников, или других якобы веселых совместных мероприятий с коллегами.

Теперь весь этот бред, кажется, окончательно канул в Лету.

«Превосходно! Оставьте меня в покое и дайте работать».

Впервые за несколько лет она получила возможность работать полный день осенью, по крайней мере в те дни, когда Томас забирал детей. Чувство пустоты она восполняла статьями о постепенном упадке социальных служб в ленных советах, а также о случаях дискриминации при рассмотрении дел в Шведском суде по трудовым спорам.

— Ты должна благодарить судьбу за хаос в редакции, — сказал ей Спикен, когда она представила ему статью о девяти случаях в суде по трудовым спорам, когда судьи постановили, что женщины могут получать меньшую плату за равный труд, так как ниже ценятся на рынке труда.

— Поверь мне, — сказала Анника, — я и в самом деле очень ей благодарна.

Без паралича, поразившего редакцию, она ни за что не получила бы столько места в газете, но, когда альтернативой были пустые полосы, годились даже феминистские статьи.

Нет, Анника ничего не имела против камня, брошенного в это стоячее болото.

Если ее уволят, пусть уволят, но Анника считала это маловероятным. Она работала в газете без малого десять лет и, скорее всего, уцелеет, если увольнения будут соответствовать трудовому законодательству. Закон о защите занятости, столь любимый профсоюзами, был основан на максиме — пришедших последними надо увольнять первыми.

Если вопрос об увольнениях будет решать Шюман, то ей, скорее всего, тоже ничего не угрожало. Если бы он хотел, то давно бы ее уволил.

Но группа молодых, напористых репортеров во главе с Патриком Нильссоном вдруг поняла, что оказалась в опасной зоне, и эти люди решили стать незаменимыми. Их неуемные амбиции незаменимыми их не сделали, но зато сделали невыносимыми.

«Единственный минус сокращения штатов».

Она вздохнула и открыла телефонную книгу. Надо было найти телефон адвоката Юлии, Матса Леннстрёма из адвокатской конторы Кварнстенена. До Анники номер запрашивали восемь раз подряд. Видимо, все репортеры Швеции горели желанием побеседовать с господиномЛеннстрёмом. Анника дозвонилась до секретаря, которая сказала ей, что адвокат в суде и будет в конторе не раньше завтрашнего утра.

И на том спасибо.

Она крутанулась на стуле, раздраженно подумав, что Патрик оказался прав в своем ироническом напутствии.

Потерпев фиаско с адвокатом, она отправилась в архив газеты искать статьи, написанные о Давиде Линдхольме сразу после его смерти.

Анника наткнулась на описания героических деяний, на хвалы Кристера Бюре и Хампуса Лагербека, профессора полицейской академии. Попыталась дозвониться обоим — в стокгольмскую полицию и академию соответственно — и оставила сообщение с просьбой при желании связаться с ней.

Потом она снова перечитала материалы об удивительных подвигах, совершенных легендарным полицейским на благо общества. Освобождение заложников в Мальмё, разгадка нападения на инкассаторов…

Это было все.

«Не может быть? Это что, все его героические подвиги?»

Она повторила попытку, расширив область поиска:

«давид линдхольм достижения* преступный мир* искать».

Масса ссылок и ни одного нового героического деяния. Вместо этого она нашла статью о полицейских офицерах, работавших негласно. В конце был упомянут и Давид Линдхольм. Он был назван как офицер, имевший обширные связи в преступном мире и выступавший посредником на стороне людей, желавших покончить с прошлым; он был как бы связующим звеном между двумя мирами.

Анника отодвинула компьютер и задумалась.

Тиммо Койвисто утверждал, что Давид Линдхольм работал на наркомафию.

Правда ли это? Нет ли других объяснений нападения на него?

Насколько хорошо умел Давид Линдхольм соблюдать равновесие между добром и злом? Что думали в преступном мире о его двойной игре?

Она снова просмотрела архив, чтобы узнать судьбу террориста из Мальмё.

После нескольких неудачных попыток она нашла наконец статью в «Свенска дагбладет», где было сказано, что апелляционный суд утвердил приговор городского суда.

Тот человек был приговорен к пожизненному заключению за покушение на убийство, за похищение и вымогательство при отягчающих обстоятельствах и за угрозы убийства.

«Пожизненное? Вот как! Не такие уж, видно, были они друзья с Давидом Линдхольмом!»

Она позвонила в городской суд Мальмё и попросила прислать ей копию приговора.

Потом поискала сведения об американце, который рассказал о налете на инкассаторов в Боткирке, но ничего не нашла.

Подперев рукой подбородок, Анника бесцельно уставилась на экран.

Как же тогда получилось, что информация об этом американце просочилась в прессу? Если какой-то представитель преступного мира вдруг начинает говорить, то его слова становятся достоянием всех СМИ.

«Это что-то сверхъестественное».

Зачем Давид Линдхольм рассказал, что добыл информацию о нападении на инкассаторов именно у этого заключенного? Правда ли это? И если да, то действительно ли Давид сделал эту информацию доступной?

«И что потом случилось с этим американцем?»

Она даже не знает его имени.

Анника вошла на сайт национальной организации исполнения наказаний и нашла там номер телефона тюрьмы Тидахольм. Дозвонилась до дежурного и попросила связать ее с офицером по связям с прессой, и ее перенаправили в канцелярию.

— Наш пресс-секретарь уже ушел домой, рабочий день кончился, — ответил ей один из надзирателей.

— Какой стыд, — преувеличенно огорчилась Анника. — Значит, мы можем неправильно это осветить в завтрашнем выпуске.

— Что? — не понял надзиратель.

— Речь идет об одном американском уголовнике, который отбывает у вас пожизненное заключение. Он был когда-то дружен с Давидом Линдхольмом. Тебе наверняка знакомо это имя. Завтра в газете будет напечатана статья о нем, и мне хотелось проверить, верны ли наши сведения, так как это дело кажется мне весьма странным…

— Но его сейчас здесь нет, — повторил надзиратель.

— Кого, представителя по связям с прессой?

— Нет, американца.

Анника несколько мгновений молчала, переваривая услышанное.

— Вот видишь! Я так и знала. Журналист, который писал эту статью, все неправильно понял. Он написал, что этот американец все еще сидит в Тидахольме.

— Нет, не сидит. Его перевели сразу после несчастного случая.

«Несчастного случая?»

— Ну конечно же! — воскликнула Анника. — Естественно, после этого он к вам уже не вернулся.

— Кроме того, я не стал бы употреблять выражение «дружен». Давид Линдхольм был его, так сказать, опекуном, а это большая разница.

— Да, да, опекуном, — согласилась Анника, записав это слово. — Верно.

— О чем эта статья? — спросил надзиратель, и в его голосе послышались нотки проснувшейся подозрительности.

— Это одна из серии статей о преступниках, отбывающих пожизненное заключение, — ответила Анника, — но мне кажется, что ее публикацию следует отложить и проверить все факты. Где теперь этот американец?

Она закрыла глаза и затаила дыхание.

— Позвони завтра нашему пресс-секретарю, — ответил надзиратель и положил трубку.

Ну что ж, это лучше, чем ничего!

«С американцем что-то случилось, и его перевели в другое место. Насколько он был рад такому переводу?»

Прошлое Давида Линдхольма надо раскопать как можно глубже. Надо перевернуть все оставленные им камни.

Она посмотрела на часы и решила, что ей пора поесть.

Она надела куртку и вышла на улицу.

Томас сидел за столом в кабинете на четвертом этаже правительственного здания в Розенбаде и смотрел на Фредсгатан. Шел снег. Снежинки ударялись о стекло, отскакивали и падали на подоконник. По тротуару спешили люди — они кутались в поднятые воротники, прятали лица от колючего снега.

Вид не вдохновлял.

Томас вздохнул, посмотрел на часы и еще раз проверил, что служебная записка и выписка сложены в нужную папку.

Задача оценки стоимости отмены пожизненного заключения оказалась сложнее, чем он себе представлял. И дело не в том, что вычисления и расчеты были сложны — в них-то как раз не было ничего трудного, все упиралось в политические аспекты проблемы…

Зажужжавший селектор заставил Томаса вскочить.

— Томас, куда ты запропастился? Я сижу здесь и жду, как старая дева.

«Ты думаешь, я бездельничаю?»

Он выпрямился и, нажав кнопку, ответил шефу:

— Я думал, ты дашь мне знать, когда освободишься.

— «Освободишься»! — передразнил его шеф. — У меня нет свободного времени. Я тебя жду.

Томас встал, оправил пиджак, проверил, застегнута ли верхняя пуговица рубашки, и, взяв папку, направился по коридору в кабинет Пера Крамне.

— Так, скажи, что тебя больше всего тревожит, — сказал помощник статс-секретаря, указывая на стул и закатывая рукава белой рубашки.

— Дело оказалось немного проблематичным, — ответил Томас, выдвигая стул из-под стола. — Не знаю, удастся ли нам добиться отмены пожизненного срока при тех проволочках и оттяжках, с которыми мы постоянно сталкиваемся.

— Конечно, удастся, — сказал Крамне, расхаживая по кабинету и потягиваясь. — Ничто теперь не длится пожизненно. Почему тюремные сроки должны быть исключением?

Томас распрямил спину и положил на стол папку.

«Это будет нелегко».

— Я особо продумал форму запроса, — сказал он, кладя ногу на ногу.

Крамне остановился у окна и посмотрел на воду Риддафьердена.

— Я хотел сказать, что мы должны забыть и о браке, — пояснил он. — Если он длится пожизненно, то я уже прожил три жизни — пока. Должен добавить…

«Он не хочет слушать».

— Ты хочешь еще раз жениться? — спросил Томас, сдвинув папку немного в сторону.

Крамне вздохнул, повернулся к Томасу и сел на свой стул.

— Занятость и работа — это еще один пункт, который мы можем смело изъять из списка пожизненных вещей. Теперь никто не работает на одном месте от колыбели до могилы, как раньше. Теперь люди меняют не работодателей, они меняют профессии, иногда по нескольку раз в течение жизни.

Томас кивнул и нащупал в кармане ручку.

— Далее, вычеркиваем из списка друзей, — продолжал помощник статс-секретаря. — Мы перестаем общаться с родными братьями и сестрами…

— Дети, — перебил его Томас, вытащив из кармана и приготовив ручку.

— Что? — спросил Крамне.

— Дети — это на всю жизнь, — уточнил Томас. — Нельзя перестать быть родителем.

Крамне взял в руку служебную записку.

— Может быть, перестанем даром тратить деньги налогоплательщиков и займемся делом?

Томас негромко кашлянул.

— Директивы, — сказал он, вынимая из папки документы. — В директивах недвусмысленно сказано, что стоимость системы криминальной юстиции не должна возрасти от отмены пожизненного срока. Но мои расчеты показывают, что стоимость взлетит под небеса.

— Нельзя ли конкретнее? — сказал начальник отдела, откинувшись на спинку стула.

— Подоплеку ты, конечно, знаешь. Самый длительный фиксированный срок заключения — десять лет. Заключенные, приговоренные к пожизненному заключению, в среднем проводят в тюрьме двадцать лет и шесть месяцев, по условиям приговора. Если учесть, что они выходят на свободу по отбытии двух третей реального срока, то в среднем они сидят четырнадцать лет. Если мы отменим пожизненное заключение, то новый максимальный срок для убийств будет между двадцатью одним и двадцатью пятью годами, вероятно, ближе к последнему сроку, а это означает, что разница между максимальным сроком и следующим по убыванию составит пятнадцать лет. Это не имеет смысла, потому что в таком случае открывается путь к ужесточению более мягких приговоров. Современная тенденция к ужесточению проявится более отчетливо, и эту возможность будут использовать все чаще…

— Это всего лишь твои спекуляции, — возразил Крамне.

Томас тяжело вздохнул:

— Вовсе нет. Я обсуждал этот вопрос с тремя профессорами по уголовному праву, с пятью экспертами из совета по профилактике преступности и конечно же с политическими группировками…

— И что они говорят?

— В течение трех лет нормативы приговоров повысятся таким образом, что мы будем иметь массу приговоров сроком в двенадцать, тринадцать лет… Опыт других стран показывает, что установленные сроки наказания увеличиваются, когда пожизненное заключение отменяют в пользу увеличения фиксированных сроков наказания. Когда мы в следующий раз будем приговаривать к тюремному заключению серийного насильника, он получит восемнадцать лет…

— И что? — перебил руководитель отдела. — Ты государственный служащий. Сейчас занимаешься политическими рассуждениями, но это не входит в твои обязанности.

Крамне, как всегда, говорил с вкрадчивой вежливостью, но слова были жесткими, вопреки обыкновению.

— Это не политические рассуждения, — возразил Томас. — Это реальность. Моя задача — оценить стоимость определенных законодательных изменений, и именно это я сделал. Если вы отмените пожизненное заключение, то вырастут фиксированные сроки за все преступления, и произойдет это в течение трех лет, а значит, содержание пенитенциарной системы обойдется казне на тридцать процентов дороже, и это при самых скромных подсчетах…

Крамне встал, обошел вокруг стола и подошел к закрытой двери. Томас вдруг с удивлением заметил, что у заместителя статс-секретаря красные глаза и слегка опухшее лицо.

«Неужели он стал много пить?»

— Дело вот в чем. — Крамне присел за стол рядом с Томасом. — Преступников слишком сильно жалели все время, пока нынешний министр занимает свой пост. Сроки заключения надо увеличить, вся правоохранительная система требует этого, но политики вставляют нам палки в колеса. Министр хочет даже упразднить ответственность за некоторые преступления.

— Например?

Пер Крамне снова встал, развел руками и вернулся на свое место.

— За государственную измену, — выпалил он, глядя пустым взглядом в глаза Томасу. — За бросок тортом в короля. Хотя это, наверное, плохой пример.

Крамне подавил вздох.

— Фиксированные, определенные кодексом сроки заключения — это единственное, с чем осталось справиться этому правительству. Они уже испортили все прочие начинания, включая злокозненный вопрос о прослушивании, но они всегда относились к нему с подозрением. Чем еще я могу тебя убедить?

Он наклонился вперед и положил свою волосатую руку на папку Томаса.

— Директива о запрещении роста расходов — это специально наложенное ими ограничение. Надо найти способ обойти эту отговорку. Надо сделать так, чтобы это прошло. Надо запирать преступников надолго, положить конец этому сюсюканью с ними.

Томас во все глаза уставился на шефа.

«Он хочет, чтобы я фальсифицировал расчеты для того, чтобы протолкнуть антидемократический закон».

Глядя Крамне в глаза, Томас медленно наклонил голову.

— Хорошо, — сказал он. — Я понял, что ты имеешь в виду. Спасибо за откровенность.

Лицо Крамне расплылось в широкой улыбке.

— Превосходно. Я жду от тебя новых расчетов. Какого черта, пообещай им экономию!

Томас собрал свои бумаги, встал и, не чуя под собой ног, выскользнул в коридор.

* * *

Два других репортера сидели за столом дневной смены и щелкали клавиатурами своих ноутбуков, когда Анника вернулась с обеда. Один из корреспондентов поставил кружку кофе на ее закрытый ноутбук.

— Прости, пожалуйста, — сказала Анника, указывая на полупустую кружку, — но мне надо поработать.

Молодая корреспондентка-стажер по имени Роня — одно из этих вычурных новомодных имен — подняла голову и передвинула чашку, демонстративно поставив ее в сантиметре от ноутбука Анники.

Другой корреспондент, Эмиль Оскарссон, был одним из тех молодцов, которые были готовы выискивать для публикаций любую ерунду, лишь бы сохранить работу. Он на мгновение поднял голову и снова уткнулся в монитор.

Анника наклонилась к своему компьютеру и опрокинула кружку. Кофе полился на записи Рони.

— Ой! — воскликнула Анника, садясь и включая ноутбук.

— Что ты сделала? — закричала стажерка, выпрыгнув из-за стола, так как кофе закапал ей на брюки.

Анника вошла в национальную базу данных и сделала вид, что не слышит.

— Зачем ты разлила мой кофе?

Анника удивленно посмотрела на Роню:

— Ради бога, отстань.

Она видела, что девушка вот-вот расплачется.

«Чертова плакса. Будешь еще меня задирать, я тебе отвечу!»

— Ты ненормальная! — крикнула девица и побежала в туалет отмываться.

Эмиль стучал по клавиатуре, притворяясь, что ничего не заметил.

«Все это поколение называли в честь героев Астрид Линдгрен?»

Собственно, она могла бы и помолчать — ее саму назвали Анникой.

Она вошла в базу данных личных имен и набрала «Давид Линдхольм, мужчина, почтовый адрес на Бондегатан» и тут же получила ответ.

«Личная информация: ЗАПРАШИВАЕМЫЙ ВАМИ ЧЕЛОВЕК УМЕР».

Но шведское государство не расстается со своими подданными только из-за того, что они умерли. Ниже были приведены все личные данные Давида Линдхольма, номер паспорта, полное имя (Линдхольм, Давид Зеев Самуэль), адрес регистрации на Бондегатан, дата регистрации, лен, местный совет, приход, а потом информация: «Скончался 3 июня нынешнего года».

«Должно быть, он еврей. Зеев — не самое типичное шведское имя. Может быть, его назвали в честь Зеева Жаботинского, известного сионистского активиста?»

Она вошла в подробное описание. Когда на экране появилась фотография, в меню уже находился номер удостоверения личности.

«Это уже не игра».

Она щелкнула поле «выбрать все» и через две секунды была вознаграждена всей доступной информацией о Давиде, его финансовыми записями, включая уклонение от платежей, долги, информацию о налогах, банкротствах, официальном участии в работе зарегистрированных компаний, записи о самозанятости, регистрационный номер его собственной компании, ограничения и личные транспортные средства.

— Тебе придется оплатить химчистку, — сказала Роня, складывая вещи в красивый маленький кейс.

«Сокращения начнутся в декабре. Скоро от тебя останутся одни воспоминания».

Анника улыбнулась стажерке:

— В таких случаях я обычно кладу джинсы в стиральную машину. Может быть, у тебя нет машины?

— Во всяком случае, я ее не сожгла, — огрызнулась девушка и пошла к выходу.

Анника быстро перевела взгляд на Эмиля. На его лице не дрогнул ни один мускул.

Она смотрела на экран, чувствуя, что сейчас провалится сквозь землю.

«Во всяком случае, я ее не сожгла».

Это не было совпадением, и Роня — не Эйнштейн. Если она это знала, то, значит, все в редакции были в курсе относительно гипотезы полиции.

«Они все так думают? Об этом они все время перешептываются? Они думают, что я подожгла свой дом? Что я пыталась убить собственных детей?»

Анника смотрела на экран еще одну, бесконечно долгую минуту, пока не собралась с силами и снова не принялась за чтение.

Чтобы не упасть, она склонилась вперед и ухватилась руками за стол.

Вот!

Давид Линдхольм был амбициозным бизнесменом.

Он состоял в совете директоров четырех различных компаний, две из которых ликвидированы, а одна находилась на грани банкротства.

Она перепечатала эту информацию и задумалась, что делать дальше.

Может быть, стоит добраться до подноготной всех этих сведений, разбираясь с информацией по мере поступления.

Она налила себе в автомате кружку кофе, напечатала список на принтере и снова вернулась к ноутбуку.

Первой в списке числилась компания, прекратившая свое существование пятнадцать лет назад, — «Высокий полет». Давид был членом совета директоров.

Она и не подозревала, что эти данные так долго хранятся в базе данных.

«Ну что ж, время настало!»

Она вошла в базу данных зарегистрированных компаний и прошлась по сведениям о роде занятий фирм. Торговля парашютным оборудованием и аксессуарами, а также прочая деятельность.

Да, высокий полет — это буквальное описание деятельности компании. Должно быть, в юности Давид Линдхольм был парашютистом, иначе как бы он стал управлять компанией, торгующей парашютами?

Она щелкнула мышью, чтобы узнать, кто еще входил в состав совета директоров и кто был учредителем. Компьютер на мгновение задумался, и Анника углом глаза заметила, что Эмиль собирается уходить.

— До завтра, — сказал он, и Анника кивнула в ответ.

Давид был учредителем компании «Высокий полет» вместе с двумя другими людьми — Альготом Генрихом Хеймером и Кристером Эриком Бюре.

«Опять Бюре. Видимо, они и в самом деле были добрыми друзьями».

Она вернулась в национальную базу данных, чтобы выяснить еще пару деталей.

Кристер Бюре жил в Сёдермальме, на Осэгатан.

Она проверила и остальные данные.

Ни долгов, ни банкротств, ни связей с другими компаниями, кроме «Высокого полета».

Она поискала данные на второго человека.

«Ага!»

Альгот Генрих Хеймер умер.

Анника проверила дату.

9 февраля прошлого года.

Он был молод, всего сорока пяти лет. Зарегистрирован в Норчёпинге.

Анника прикусила губу.

«Сорокапятилетние мужчины просто так не умирают. Может быть, ему помогли?»

Она открыла другое окно, вошла в архив статей и поискала в нем упоминания об Альготе Хеймере.

Безрезультатно.

Попробовала найти «умерших или убитых или застреленных» 9 и 10 февраля прошлого года.

Сайт найден, ждите…

«Бинго!»

Сорокапятилетний мужчина был застрелен на парковке у торгового центра в Норчёпинге вечером 9 февраля.

«Мог ли это быть Альгот Генрих Хеймер? Насколько велик шанс?»

Она торопливо открыла домашнюю страницу Национального статистического бюро и нашла данные о том, что за прошлый год в стране умерли около 91 тысячи человек. То есть двести пятьдесят человек в день, сколько из них было сорокапятилетних мужчин, живших в Норчёпинге?

Не так уж много.

— Здесь кто-нибудь сидит?

Одна из вечерних корреспонденток, молоденькая девушка, остановилась у стула, на котором только что сидел Эмиль. Как ее зовут? Не Пеппи?

Анника мотнула головой, и девушка тяжело вздохнула.

— Почему люди не хотят убирать за собой грязь? — сказала она, убрав со стола пустой пакет из-под чипсов, пустую пластиковую чашку и скомканные бумажки и бросив все это в мусорную корзину. — Как они могут рассчитывать, что мы будем работать, если приходится…

— Прости, — сказала Анника, — но я как раз пытаюсь поработать.

Девушка обиженно замолчала.

Анника позвонила в полицию Норчёпинга и попросила соединить ее с офицером по связям с прессой из отдела уголовного розыска. Аннику соединили с ее мобильным телефоном. Анника поговорила с женщиной, которая как раз забирала из детского сада ребенка.

— Альгот Генрих Хеймер? — переспросила она. — Нет, мы никого не смогли арестовать по подозрению в этом убийстве. Это дело так и осталось открытым.

«Значит, это и в самом деле он!»

— Что с ним произошло? — спросила Анника, слыша в трубке, как плачет маленький ребенок.

— Его застрелили в затылок, когда он шел по автомобильной стоянке с ящиком пива в руке. Пистолет, очевидно, был с глушителем, потому что никто ничего не слышал и не видел.

— Следов автомобильных шин не нашли? — поинтересовалась Анника.

Ребенок расплакался окончательно.

— Нашли, — устало отозвалась женщина. — Приблизительно полторы тысячи. Это очень большая стоянка.

Анника поблагодарила собеседницу и положила трубку.

Она распечатала личные данные Хеймера и статью о его смерти на автостоянке. Откинувшись на спинку стула, допила кофе и посмотрела на часы.

Пять минут пятого.

Томас сейчас заберет Калле из группы продленного дня, а потом заедет за Эллен в детский сад на улице Шееле.

В груди появилась жгучая боль от чувства беспомощности и от зависти.

«Никогда в жизни не смогу я от него отделаться».

Девушка тем временем извлекла из большого рюкзака ноутбук, развернула и постелила на стол салфетку и положила на нее яблоко и банан, потом достала фарфоровую чашку и термос, откуда налила в чашку какой-то напиток, судя по аромату — травяной чай.

Анника вернулась в национальную базу данных и стала наводить справки о следующей компании, в руководстве которой состоял Давид Линдхольм, — об обанкротившемся обществе с ограниченной ответственностью.

АО «Обслуживание и организация банкетов Петерссона» — услуги, продажа, импорт и экспорт пищевых продуктов, аренда ресторанов и наем обслуживающего персонала, обмен лошадей с доплатой и подготовка конфиденциальных документов, а также прочая деятельность.

«Обмен лошадей с доплатой?»

Да, именно так и было сказано.

В правлении был указан длинный список из десяти членов. Давид Зеев Самуэль Линдхольм был в этом списке вторым от конца.

Анника проверила данные на всех членов правления по очереди. Все были до сих пор живы, кроме Давида, и жили где-то в районе долины Мелара, недалеко от Стокгольма. Председателем совета директоров и исполнительным директором обанкротившейся компании был Бертиль Оскар Хольмберг, зарегистрированный в Накке — это, можно сказать, пригород Стокгольма.

Анника пустилась на поиски его личных данных.

«Боже мой!»

Этот человек был вовлечен в деятельность пятнадцати разных компаний. Некоторые из них были ликвидированы, некоторые обанкротились, но некоторые до сих пор функционировали. Среди последних были солярий, консультативная фирма, агентство путешествий и компания по торговле недвижимостью. У Хольмберга было восемь замечаний за неаккуратные платежи. Кроме того, он задолжал надзорным органам 509 439 крон.

«И таким людям можно управлять компаниями?»

Очевидно, да, потому что ни о каких ограничениях речь не шла даже теоретически.

Молоденькая корреспондентка медленно и старательно печатала что-то на своем ноутбуке на противоположной стороне стола. Анника усилием воли заставила себя не обращать на нее внимания. Она перепечатала всю информацию о Бертиле Оскаре Хольмберге и просмотрела имена членов советов директоров других компаний. У всех дела шли, надо сказать, не блестяще.

Почему их так много? Почему именно по этим профилям? И почему Давид везде был заместителем? Должна была быть какая-то причина: либо он получал от фирмы доход, либо оказывал кому-то услугу тем, что состоял в совете директоров или в правлении…

Зазвонил ее мобильный телефон. Анника оторвалась от ноутбука и начала рыться в сумке. Она успела ответить, прежде чем звонок прекратился.

Звонил Томас:

— Где зимняя одежда Эллен? Как я буду заниматься детьми, если ты не передаешь мне их вещи?

Анника стиснула зубы, чтобы не сорваться на крик.

В понедельник они менялись ролями. Через понедельник каждый из них забирал детей на всю неделю — возил Эллен и Калле в детский сад и школу, забирал оттуда, а потом проводил с ними выходные, в понедельник отвозил в детский сад и в школу и ждал следующего понедельника. Таким образом, они с Томасом могли не встречаться и не видеть друг друга.

— Я не послала с ней никаких зимних вещей, потому что их просто нет, — ответила Анника. — Все они сгорели. Тебе придется что-нибудь ей купить, и не забудь еще купить ей зимние сапожки.

— Мне придется? Но, между прочим, это ты получаешь пособие на детей!

Анника закрыла глаза и подперла голову рукой.

«Господи, дай мне сил!»

— Это же ты все время твердишь, что хочешь добиться единоличной опеки, так прояви инициативу хотя бы один раз…

Она отключилась, ощущая, как отдаются в ушах удары сердца.

«Боже, как же я его ненавижу!»

Томас действительно судился с ней за право единоличной опеки над детьми. Сначала он противился всякому праву Анники видеться с детьми, но потом был вынужден согласиться на нынешний порядок вещей.

Он очень хотел лишить Аннику прав видеться с детьми, потому что в этом случае ему полагалась бесплатная сиделка, а он мог без помех шляться по кабакам с этой е…ливой сучкой.

Томас утверждал, что Анника склонна к насилию, что у нее преступное прошлое, и поэтому ей ни в коем случае нельзя доверить воспитание детей. Подозрение же ее в поджоге их общего дома говорит о том, что она представляет непосредственную угрозу жизни детей.

Первое судебное заседание по вопросу об опеке состоялось в июле, в один из самых жарких дней лета, и оставило по себе неприятное воспоминание. Томас вел себя агрессивно и заносчиво и так бахвалился своей распрекрасной работой в министерстве юстиции, что смутил даже своего адвоката. Адвокат Анники, женщина по имени Сандра Норен, взяла Аннику за руку и едва заметно улыбнулась.

«Для нас это даже хорошо».

Сандра Норен объяснила суду, что Анника действовала с целью самообороны, когда много лет назад неумышленно убила своего друга. Что же касается обвинений в умышленном поджоге, то это уже на грани клеветы. Фактом было то, что Анника спасла детей из огня, в то время как Томас покинул ее, уйдя к любовнице.

Анника использовала все свои отпуска по беременности, родам и уходу за детьми, за исключением двух недель во время Кубка мира по футболу три года назад. В девяти случаях из десяти именно она сидела дома с детьми, когда они болели.

Судья принял промежуточное решение о разделе опекунства, и с тех пор Анника и Томас перестали общаться друг с другом даже по телефону.

Анника бросила мобильный телефон в сумку и только собралась снова погрузиться в работу, как перехватила взгляд сидевшей напротив молоденькой корреспондентки поздней смены. В глазах девушки светилось неприкрытое любопытство.

Она, конечно, слышала этот короткий и неприятный разговор.

— Если тебе хочется поговорить, то поговори со мной, — с живым участием в глазах сказала она.

— Спасибо, но я не хочу говорить об этом, — ответила Анника, не отрываясь от монитора.

Следующей компанией, которой по совместительству руководил Давид Линдхольм, была фирма «Консультации и инвестиции».

«Как много в нашей жизни пустых фраз. Консультации и инвестиции и менеджмент, все вместе и сразу».

Она прочитала выдержку из устава: «Компания обеспечивает финансовые консультации и консультации по развитию бизнеса, а также занимается другими видами деятельности, не связанными напрямую с банковским делом и кредитами».

В этой компании Давид тоже был одним из заместителей генерального директора и входил в управляющий совет. Два директора жили на окраине Стокгольма — Лена Ивонна Нордин из Хюддинге и Никлас Эрнесто Сарко Мартинес из Шерхольмена.

Она поинтересовалась сведениями о Лене Ивонне Нордин и узнала, что она была связана с двумя другими компаниями, у которых была уже отнята регистрация: клиринговая компания в Шерхольмене и еще одна инвестиционная фирма. Клиринговой компанией она управляла совместно с Никласом Эрнесто Сарко Мартинесом, а инвестиционной фирмой совместно с Арне Филиппом Ёраном Андерссоном.

Анника вздохнула и посмотрела на часы. Никлас Эрнесто Сарко Мартинес с другими фирмами связан не был.

Анника в полной растерянности выключила компьютер.

Может быть, стоит еще раз поесть? После еды жизнь всегда становится немного легче.

Она достала бумажник и посмотрела, есть ли у нее талоны. Выяснилось, что есть!

— Может, пойдем в столовую вместе, поболтаем? — спросила юная корреспондентка.

«Поболтаем?»

Анника сунула талоны в бумажник.

— Думаю, я по-быстрому возьму что-нибудь в автомате, — сказала она, направившись к автомату с бутербродами.

Ей почему-то вспомнился старый шлягер Стефана Демерта о железной дороге. Мысленно она снова была у бабушки, на кухне деревенского дома в Люккебо, подпевала стоявшему на подоконнике транзисторному приемнику, слушала жужжание мух и вдыхала аромат свежеиспеченных булочек с корицей.

Анника выбрала бутерброд с сыром и ветчиной и тонким ломтиком помидора.

Последняя компания в списке значилась как «Б. Хольмберг-недвижимость», зарегистрированная в Накке.

Фирма до сих пор работала, торговала недвижимостью, выполняла юридическое оформление сделок, а также занималась прочими видами деятельности.

Отлично.

«Как же все это скучно. Вероятно, история Виктора Габриэльссона доставит читателям куда больше удовольствия».

Она подавила вздох и принялась раскапывать подноготную этой компании. Снова Давид Линдхольм упомянут как заместитель директора. Видно, это его призвание.

Управляющим директором и учредителем числился Бертиль Оскар Хольмберг из Накки.

«Стоп, это имя мне уже знакомо…»

Точно, это тот самый малый, который управлял обанкротившейся фирмой ресторанного обслуживания, занимавшейся и другими видами деятельности.

Она распечатала подробные сведения, подошла к принтеру и принялась нетерпеливо ждать, когда машина выплюнет все листки с текстом. Потом Анника сложила их в аккуратную стопку.

«И что мне теперь со всем этим делать?»

Проверить и уточнить сведения о человеке, убитом на автостоянке, разобраться с парнем, занимавшимся столь разнообразной деятельностью, может быть, написать что-то о сложной личности Давида…

Она снова взглянула на часы. Приближалось время телевизионных новостей.

«Они будут забиты информацией о Габриэльссоне».

Анника подумала, не налить ли ей себе кофе в автомате, но потом решила этого не делать — она же не уснет. Она едва не подпрыгнула от неожиданности, когда зазвонил ее сотовый телефон.

Номер был скрыт.

Анника вставила в ухо динамик.

— Дежурный сказал, что ты пыталась до меня дозвониться. В чем дело?

Говорил незнакомый мужской голос.

— С кем я говорю? — спросила Анника.

— Ты не знаешь, кому хотела позвонить? Мое имя Кристер Бюре, я инспектор полиции в Сёдермальме.

«Он заносчив», — записала Анника в блокноте.

— Спасибо, что перезвонил. Я корреспондент газеты «Квельспрессен», и я…

— Ну, я-то понимаю, куда звоню.

Она умолкла, решив не обращать внимания на его грубость.

— …я пишу статью о Давиде Линдхольме, а вы, насколько я знаю, были близкими друзьями?

— Да, это так.

— Кроме того, я знаю, что вы когда-то давно вместе занимались бизнесом. Ты не можешь мне об этом рассказать?

— Собственно, рассказывать особенно нечего. Компания занималась оснащением для затяжных прыжков. Мы продавали и покупали соответствующее оборудование, экипировку, парашюты, шлемы, обмундирование, пояса с отягощением, ножи, ремни и другие запасные части. Ну, конечно, альтиметры и приборы тревожной сигнализации к ним…

Бюре умолк.

«Затяжные прыжки?»

— Должно быть, вы были просто фанатичными парашютистами, — вежливо польстила Бюре Анника.

— Этим делом меня заинтересовал Давид. Он действительно был одержимым, прыгал всегда, когда у него было свободное время. Если бы не то злополучное неудачное приземление в Шеллефтео, он бы так и продолжал прыгать.

— Неудачное приземление?

— На Кубке Швеции в прыжке вольным стилем он приземлился очень неудачно. Сломал себе седьмой шейный позвонок и только чудом избежал инвалидной коляски. Но это был конец его спортивной карьеры парашютиста.

— Как он с этим мирился?

— Как он с этим мирился? А как ты думаешь?

«Озлобился после неудачного прыжка и конца спортивной карьеры?» — записала Анника.

— Но Давид, естественно, интересовался и многими другими вещами, — сказала она. — Он надзирал за людьми, получавшими условные сроки, был опекуном заключенных…

— Да, — подтвердил Кристер Бюре. — Давид хотел заниматься чем-то большим, нежели обычная ловля преступников. Не так много в полиции людей, способных это совместить.

«Кажется, здесь можно кое-что нащупать».

— Значит, для него это было важно?

— Конечно, иначе он бы этим не занимался.

— И наблюдением за людьми, находящимися на пробации, он занимался до самого конца?

Она затаила дыхание в ожидании ответа.

— Конечно, — уверенно ответил Кристер Бюре. — С Филиппом Андерссоном он в последний раз встречался за несколько дней до смерти.

«Филипп Андерссон? Кто это? Имя кажется мне знакомым».

— Да, верно, с Филиппом Андерссоном, — сказала Анника, лихорадочно роясь в памяти. Филипп Андерссон, Филипп Андерссон…

— Давид вызвался опекать осужденных сразу, как только был издан соответствующий закон. Вероятно, он был единственным, кто верил в невиновность Андерссона. Это было так характерно для него — поддерживать отверженных и презираемых…

Ах вот оно что! Филипп Андерссон — это финансист, которого признали виновным по делу о тройном убийстве. Он зарубил своих жертв топором в доме на Санкт-Паулсгатан. Так, значит, Давид был его опекуном?

— Ты не знаешь, были ли у него в конце и другие подопечные?

— Почему ты спрашиваешь?

— Ну, например, он был опекуном американца в Тидахольме, того, который…

— Этого негодяя? — воскликнул Бюре. — Давид отказался от него с тех пор, как этот американец оказался в Кумле. С ним после этого стало невозможно иметь дело.

Анника продолжала записывать.

«Значит, американец в Кумле. Спасибо тебе большое!»

— Есть еще одна вещь, которая меня очень интересует, — сказала она. — Бизнесом ты и Давид занимались вместе с человеком по имени Альгот Генрих Хеймер…

— Да, и что? — спросил Кристер Бюре. По его тону было слышно, что он задумался.

— Ты что-нибудь знаешь об обстоятельствах его смерти?

В трубке на несколько секунд повисло молчание.

— Он умер? — спросил Бюре. — Я не знал об этом. Мне стыдно. Это случилось недавно?

«Он лжет».

— В таком случае прошу меня простить, — вздохнула Анника. — Я не хотела быть вестником смерти. Его застрелили 9 февраля прошлого года на автостоянке в Норчёпинге…

— Мне об этом ничего не известно.

Он говорил теперь отрывистыми короткими фразами, и Аннике стало ясно, что ее собеседник очень скоро потеряет терпение.

— Я читала рапорты, в которых Давида обвиняли в превышении полномочий и в избыточном насилии, — торопливо произнесла она, — ну, ты знаешь, речь шла о двух молодых людях, и было это двадцать лет назад. Думаю, что это было при тебе, верно?

В трубке снова наступила тишина. Анника слышала только легкое потрескивание.

— Алло?..

— Это что еще такое? Где ты откопала это старое дерьмо?

Анника судорожно сглотнула и принялась крутить телефонный провод.

— Каково твое мнение на этот счет?

— Это копание в грязном белье, клевета из помойной ямы. С Давида сняли все обвинения, в конце концов и дела были прекращены.

«Он точно знает, что было на самом деле».

— Ты не слышал, такие вещи потом повторялись?

— Что? О людях, говорящих разные гадости? Каждый день.

— Я имею в виду совершенные Давидом насилия.

— Этот разговор становится неприемлемым, и я не хочу продолжать его в том же духе. Чего ты хочешь?

— Мне кажется, в этих делах были странные обстоятельства…

— Слушай, если ты хочешь облить Давида грязью, то я тебе не помощник. Спасибо и до свидания.

Он отключился.

Она решила все же выпить кофе.

Сделав это, Анника села писать статью о второй жизни Давида. Она может упомянуть о его работе в различных компаниях, о том, что он получил травму при неудачном приземлении после прыжка, о том, что был опекуном Филиппа Андерссона и встречался с ним за несколько дней до своей смерти. Этот факт казался Аннике очень интересным. Она может даже, не входя в детали, упомянуть о том, что Давида обвиняли когда-то в превышении власти и избыточном насилии.

Получилась не статья, а набросок, причем лицемерный и льстивый.

Она добавила несколько фактов, сообщенных ей Ниной Хофман во время их летней встречи, — о том, что Давид подолгу работал за границей. Она обещала тогда показать Нине статью, прежде чем отдать ее в печать.

Анника вздохнула и набрала номер Нины Хофман.

Нина ответила без промедления.

— Ты, конечно, поняла, — сказала Анника, — что я пишу статью о Давиде для завтрашнего номера. Я упомянула факт, что они с Юлией прожили некоторое время в Эстепоне.

— Я не возражаю, если ты не будешь писать о его криминальных контактах, — сказала Нина.

Анника вздрогнула от неожиданности.

— Что ты хочешь этим сказать?

— От меня ты этого не слышала, — сказала Нина.

Анника прижала ладонь ко лбу и задумалась так, что ей показалось, будто у нее в мозгу скрежещут шестеренки. Что это может значить?

— Я планирую написать об этом в завтрашнем номере, — сказала она. — Об Альготе Генрихе Хеймере и Филиппе Андерссоне и…

Трубка умолкла.

— Алло, алло, Нина?

— Мой коллега возвращается к машине. Дежурство заканчивается в полночь. Мы можем встретиться завтра утром. Я тебе позвоню.

Инспектор полиции закончила разговор.

«Здесь что-то есть, здесь определенно что-то есть».

Она собрала вещи, закрыла ноутбук и сложила все распечатки в целлофановый файл.

— Ты уходишь? — спросила репортер ночной смены. — Счастливая. А мне придется сидеть здесь до утра. Снегопад кончился, это хорошо. Будет еще несколько погожих дней, а потом снег ляжет до весны…

Анника улыбнулась девушке:

— Увидимся завтра.

В квартире было темно и тихо.

Анника закрыла входную дверь и вошла в прихожую, не включив свет. Она сняла сапоги и повесила на плечики толстую куртку.

Остановившись на пороге гостиной, прислушалась к тишине.

В их старой квартире в Кунгсхольме были слышны все звуки Стокгольма — они просачивались сквозь щели в оконных переплетах и сквозь вентиляцию, вибрация передавалась по каменным стенам и по трубам. Скрипели тормозами автобусы, выли сирены «скорой помощи».

Но здесь было тихо. Звуки современного города не достигали средневековой цитадели.

Она вздохнула, и этот вздох эхом отозвался от стен.

Не включая свет, она прошла в комнату Эллен.

В тот день, когда она получила ключи от квартиры, Анника поехала с детьми в «Икею» и позволила им самим выбрать для себя мебель и убранство — до подушек и пуховых одеял.

В комнате Эллен все было розовым. Даже унылый зимний свет становился веселее от светло-розового оттенка одеяла и бархатной подушки.

Анника провела рукой по изголовью кроватки.

«Пустота, какая пустота…»

Ощущая пустоту в груди, она перешла в комнату сына. При дневном свете вся обстановка здесь была синей, но сейчас, в темноте, предметы казались черными, как сама ночь.

Она опустилась на кровать Калле. Он сегодня забыл взять с собой цыпленка. Анника взяла мягкую игрушку и прижала к груди. Это его новая любимая игрушка, такая же, как сгоревшая на Винтервиксвеген. Этот новый цыпленок пах по-другому — свежестью, чистотой и антисептиком, не пропитавшись еще запахом постельного белья и детского пота.

«Надо убраться, но у меня нет сил».

Сквозь дверной проем она смотрела в гостиную, чувствуя тепло батарей отопления, слыша шорохи в углах.

«Одна, одна…»

Ощущая в ушах звенящую тишину, мучаясь от бесплодного желания кому-нибудь принадлежать, она легла на кровать сына и свернулась калачиком, обняв набитого ватой цыпленка. Это был кусочек счастья, свободы, ожидавшей ее в этой комнатке, кусочек, который не требовал ничего взамен.

Она уснула. Сон окутал ее тяжелым покрывалом и увлек в бездну, и Анника отдалась ему без сопротивления.

Откуда-то издалека послышался звон сотового телефона, разнесший вдребезги мир и покой. Анника резко села, уронив на пол цыпленка. Где она оставила телефон?

Шатаясь, побрела в прихожую.

«Номер скрыт, черт. Это из газеты».

Она нажала кнопку и услышала густой, плотный шум, гул, музыку и отдельные голоса.

— Анника, это ты?

Не ответив, она опустилась на пол.

— Слушай, привет, это я, Томас.

Он был в баре или еще в каком-то кабаке, где было очень шумно.

— Привет, — сказала она в темноту.

— Слушай, — снова заговорил он. — Я заказал два комплекта зимней одежды. Для Эллен. В «Оленсе». Один темно-синий, другой — розовый. Как ты думаешь, какой лучше взять?

Язык его заплетался, причем довольно сильно.

— Где дети? — спросила она.

— Они спят, а я пью пиво с Арнольдом…

— Кто с детьми?

— София дома, так что ты…

— Если тебе надо будет куда-то уйти, то я могу побыть с детьми, — сказала она.

Онзамолчал. В трубке гремела музыка диско, слышался громкий женский смех.

— Я не хочу с тобой ссориться, — сказал он.

Аннике не хватало воздуха, она широко раскрыла рот и судорожно вдохнула.

«Он пьян и звонит из бара. Уже устал от нее?»

— Я тоже, — сказала она вслух.

— Как поступим с одеждой?

«Зачем ты звонишь? Чего ты на самом деле хочешь?»

— А ты сам как думаешь?

— Ты всегда говоришь, что надо с умом выбирать девчоночьи вещи. И мальчишеские тоже. Наверное, розовый лучше, нет? Я думал…

— Какой цвет хочет Эллен?

— Розовый.

— Значит, и бери розовый.

— Ты так считаешь?

Она сглотнула, чтобы сдержать подступивший к горлу плач.

«Не звони мне. Никогда не звони. Мне так одиноко, а от твоих звонков у меня кружится голова».

— Пусть она решает сама. Цвет не так уж важен.

— Ладно. Тогда пока?

— Пока.

Ни один из них не отключился. Гремела музыка. Женщина перестала хохотать.

— Анника?

— Да.

— Ты это серьезно? Ты сможешь приглядеть за детьми, когда меня не будет?

Она снова сглотнула.

«Бросай трубку! Оставь меня в покое! Ты разрываешь меня на части!»

— Конечно, серьезно.

— Пока.

— Пока.

На этот раз Анника сама закончила разговор и положила телефон в сумку. Села и подтянула колени к подбородку, ощущая в груди странную смесь экстаза и душевного подъема.

Вторник, 16 НОЯБРЯ

Нина Хофман жила на Сёдерманнагатан, недалеко от Фолькунгагатан в Сёдермальме. Шум уличного движения оглушительным эхом отдавался от стен стоявших в переулке домов. Аннике захотелось заткнуть уши.

Дом был построен в двадцатых годах — светло-коричневый, невыразительный фасад с узкими слепыми окнами. Квартиры в таких домах обычно тесные и темные.

Анника вошла в подъезд, и, когда входная дверь закрылась, уличный шум — к ее удивлению — вдруг совершенно исчез. Анника посмотрела список жильцов. Квартира Нины находилась на втором этаже. Анника поднялась по лестнице, остановилась перед дверью с табличкой «Н. Хофман» и нажала кнопку звонка.

Инспектор Хофман за это время сделала себе короткую стрижку. Одета она была все в ту же куртку с капюшоном, что и во время их последней встречи, в дождливую летнюю субботу.

— Хочешь кофе? — спросила Нина, и Анника кивнула.

Квартира действительно была очень темная. Окно единственной комнаты с кухонным альковом выходило во двор. Но комната была большая, просторная, с лакированным паркетом и удобной мебелью.

В прихожей Анника сняла сапоги и верхнюю одежду.

Кофе Нина сварила заранее, так как в гостиную она вошла с термосом и двумя кружками, которые поставила на обеденный стол. Анника отдала Нине сегодняшний номер «Квельспрессен».

— Статья о Давиде на одиннадцатой странице.

Пока Нина разворачивала газету, Анника налила кофе в обе кружки, села и отпила глоток. Нина молча читала, потом отложила газету и посмотрела на Аннику:

— Это не очень умно.

Анника вздохнула и пожала плечами.

— Понятно, — сказала она, — и что же здесь не так?

— Думаю, тебе не стоило касаться этой стороны прошлого Давида Линдхольма. Он часто уезжал за границу, чтобы отделаться от преследовавших его людей. Они не хотят вспоминать эти факты.

— Кого ты имеешь в виду, говоря «они»? Преступные группировки?

Нина смотрела на свою кружку, не прикасаясь к ней.

— Людей, которых Давид помогал упрятать в тюрьму? — настаивала Анника. — Мелких жуликов, которых он избивал, их семьи или его партнеров по бизнесу?

— Я не понимаю, какое все это теперь имеет значение, — сказала Нина, отодвигая кружку. — Давид мертв, Юлию скоро признают виновной в его убийстве. — Она подалась вперед. — Я говорю тебе это из любезности. Все не так просто, как выглядит. Люди многое скрывают. Ты смотришь на Давида Линдхольма и видишь коррумпированного полицейского офицера, скрывающегося под маской порядочного человека, но ведь ты ничего о нем не знаешь. Его мать прибыла в Швецию на белом автобусе вскоре после капитуляции нацистов. Из всей семьи уцелела она одна. Она приехала в Швецию шестнадцатилетней и уже тогда была больна. Ее поместили в дом инвалидов, когда Давид был подростком. Не суди скоропалительно.

Анника выпрямилась.

— Я не сужу. Напротив, думаю, что велика вероятность того, что Юлия невиновна. Мне кажется, что у многих людей были мотивы для убийства Давида, но эти версии никто даже не рассматривал…

— Что тебе об этом известно? — коротко и сухо спросила Нина.

Анника отпила кофе и уставилась в стол, чувствуя себя полной дурой.

— Ты же не имеешь ни малейшего понятия о том, что именно рассматривала полиция, разве не так? — спросила Нина. — Ты даже не знаешь заключения судебно-психиатрической экспертизы. Ведь не знаешь?

— Нет, не знаю, — кивнула Анника. — Но ее заболевание, скорее всего, не такое уж и тяжелое, если ее оставили под арестом в тюрьме общего режима…

Нина встала.

— У нее диссоциативное расстройство, или расщепление личности.

Анника почувствовала, что у нее поднялись волосы на затылке, а по спине пробежал холодок.

— Как у Сивиллы, написавшей ту книгу, — заметила Анника. — Считают, что у нее расщепление личности.

— Этот диагноз объясняет, почему Юлия вытеснила из своего сознания произошедшие события — в момент острого психического расстройства она была в роли другого человека, другой женщины.

Нина отвернулась к окну и принялась смотреть во двор.

— Я пошла в полицию для того, чтобы помогать людям, — сказала она. — Иногда мне кажется, что Юлия просто потянулась за мной. Наверное, если бы не я, она выбрала бы другую профессию, стала бы социальным работником, учительницей, может быть, художником…

Она умолкла. Анника терпеливо ждала.

— Я все время думаю: могла ли я поступить как-то по-другому, — снова заговорила Нина. — Что я упустила, что сделала не так…

— В квартире могла быть другая женщина?

Нина покачала головой:

— Все улики указывают на Юлию. Я не понимаю одного: почему она до сих пор отказывается говорить. Теперь она вполне может объяснить, что произошло между ней и Давидом. И дело не в том, что это может изменить приговор, просто люди начнут относиться к Юлии с большим пониманием…

Анника опустила глаза, внимательно рассматривая свои руки.

— Летом у меня дотла сгорел дом, — сказала она. — Я знаю, что полиция отрабатывает версию о моей виновности. Они считают меня виновной, но у них нет улик, а если бы они были, то меня арестовали бы, несмотря на то что я, конечно, знаю, что не поджигала собственный дом.

Анника взглянула на Нину, которая отвернулась от окна и теперь смотрела на нее.

— Что, если Юлия действительно невиновна? — спросила Анника. — Что, если там и в самом деле была другая женщина? Ты можешь себе представить что-то худшее?

— Эту версию учли и расследовали, — пояснила Нина. — В квартире больше никого не было.

— Возможно, — согласилась Анника, — но что, если…

Нина подошла к столу, оперлась на него обеими руками и наклонилась вперед.

— Не путай то, что случилось у тебя, с тем, что случается с другими, — негромко и с сочувствием в голосе произнесла она. — Ты можешь быть невиновной, но это не значит, что невиновна и Юлия. Юлия была больна, но теперь она здорова и получит длительный тюремный срок. Все говорит за это.

— Но зачем она это сделала? — спросила Анника.

Нина села.

— В недавнее время с ней что-то случилось, — заговорила она после долгого молчания. — Юлия никогда в этом не признавалась, но была сильно напугана и встревожена. Она вешала трубку, когда я ей звонила, не хотела со мной встречаться. Я очень волновалась за ее душевное состояние, но не могла себе даже представить… даже подумать… что она…

Нина умолкла, не найдя слов, отхлебнула остывший кофе и поморщилась от отвращения.

— Хорошо, — медленно произнесла Анника. — Если я все правильно поняла, то дело выглядит следующим образом: у Давида были враги в преступном мире. Он поддерживал контакты с некоторыми преступниками, наблюдая за ними во время пробации и выступая опекуном осужденных на тюремное заключение. Кроме того, Давид входил в советы директоров нескольких фирм…

Нина удивленно подняла голову.

— Ты этого не знала? — спросила Анника. — Он работал по меньшей мере в четырех коммерческих компаниях. Это обычное дело для офицеров полиции?

Нина посмотрела на часы.

— Мне пора, — сказала она. — Я хочу пойти в спортзал.

— А мне надо на профсоюзное собрание. — Анника тоже взглянула на часы. — Еще один, последний вопрос: Давид когда-нибудь говорил об убийце с улицы Санкт-Паульсгатан?

Нина взяла со стола кружки и поставила их в мойку.

— Почему ты спрашиваешь?

— Он был опекуном Филиппа Андерссона, финансиста, признанного виновным в тройном убийстве. Кристер Бюре говорит, что Давид считал Андерссона невиновным. Почему он так думал?

Нина подошла вплотную к Аннике и посмотрела ей в глаза.

— Давид искренне любил Юлию и Александра, — сказала она. — Он был сложным человеком с неоднозначным поведением, но Юлия и Александр были единственными в мире людьми, которых он по-настоящему любил.

— Знал ли Давид об убийце с топором то, чего не знал никто другой? — спросила Анника.

Нина надела пуховик, повесила на плечо спортивную сумку и, ничего не ответив, пошла к двери.

Профсоюзное собрание должно было начаться через пятнадцать минут, и Анника поняла, что безнадежно опаздывает.

Она шла по Фолькунгагатан, не испытывая никакого желания спешить. Чувствовала, что ступила на очень зыбкую почву, и все остальное теперь не имело для нее значения.

Весь мир окрасился в свинцово-серый цвет. Анника никак не могла стряхнуть с себя все чаще посещавшее ее чувство нереальности происходящего. Мимо шли люди, проплывая, словно неуловимые бесплотные тени. Лица их были напряжены, губы сжаты, глаза пусты и невыразительны. Можно было подумать, что они просто притворяются живыми.

Сегодня утром она проснулась, не понимая, где находится. Серый давящий свет лился из гостиной на кровать, мешая дышать.

Она жила в этой квартире уже пять месяцев, проведя здесь, на Вестерлонггатан в Старом городе, все лето. Вид туристов, жующих мороженое и бросающих мусор у подъезда, вид фальшивой «лондонской улицы» вызывал у нее почти физическую тошноту.

Она знала, что привыкнет, и понимала, в чем ее истинная проблема.

Проблема была во времени, время вдруг расширилось, его стало невероятно много. Обязанности исчезли, растворились в небытии и сменились потоком бесплотного, бесцветного времени.

Она не имела ни малейшего представления, что с ним делать.

Недели без детей были временем свободного падения, падения в никуда, вне какой-либо внятной системы отсчета. То были минуты и часы кричащей пустоты.

Берит с Тордом уехали в отпуск к своим детям, и Анника не могла с ней общаться.

Ее мать позвонила после тридцатилетия младшей сестры и спросила, почему Анника не приехала на семейное торжество, и она сказала, что была сильно загружена работой и не смогла вырваться. Это была ложь, мать это поняла и осыпала дочь упреками.

Анна Снапхане прислала несколько писем по электронной почте — с путаными и агрессивными обвинениями, повторявшими, по сути, то, что она говорила в ту ночь, когда сгорел дом: что она, Анна, отказалась от своей личной жизни, чтобы помогать Аннике, что ради Анники она отказалась от карьеры, что, пытаясь сохранить призрачный брак Анники, Анна испортила свои отношения с Мехметом, и она наконец поняла, что Анника всегда ее оттесняла, и теперь решила взять от жизни все и жить для себя и в свое удовольствие…

Анника не затрудняла себя ответами, понимая, что лишь раздует пламя бессмысленной ненависти.

Это решение оказалось удачным.

Каждый день без детей в этой стерильной, лишенной запахов квартире она работала до изнеможения, а потом без сил валилась спать.

От этого статей не стало больше. Слишком много сил уходило на борьбу с водоворотом времени.

Теперь вот еще Томас повадился звонить по ночам из кабаков…

Анника посмотрела на часы.

Большое собрание Евы-Бритт Квист, посвященное нашему общему будущему, уже началось.

Анника остановилась на тротуаре и зажмурила глаза, не в силах выносить окружавшую ее серость. Людской поток продолжал течь мимо — сзади и спереди. Люди натыкались на нее, иногда, бормоча извинения, наступали на ноги.

«Нужна неподвижная точка отсчета, что-то, за что можно ухватиться, нужны форма и цвет во всей этой пустоте».

В отделе дневной смены собралась масса народа. Анника издалека увидела непослушные, торчащие в разные стороны волосы Евы-Бритт Квист. Она взобралась на стол, чтобы возродить дух шестьдесят восьмого года.

— Речь идет о солидарности, — говорила она напряженным, готовым вот-вот сорваться голосом.

Анника остановилась и поставила сумку на стол Спикена.

— Давно это началось? — вполголоса спросила она.

— Это продолжается уже целую вечность, — ответил шеф новостного отдела, не отрываясь от утренней газеты. Анника заметила, что это «Норботтенс-курир».

— Мы должны стоять друг за друга! — кричала Ева-Бритт Квист. — Сейчас не время одиночек и солистов. Нужен дружный оркестр.

Раздались редкие аплодисменты.

— Они всегда пользуются этой метафорой? — поинтересовалась Анника, открывая обнаруженную ею на столе бутылку минеральной воды.

Спикен только простонал и перевернул страницу.

— Если мы уступим требованиям администрации отказаться от соблюдения законов о найме, то наши работодатели получат возможность увольнять людей по собственному произволу. Мы не можем позволить этого руководству, нам надо сплотиться…

— Чего на самом деле хочет газета? — спросила Анника, сделав глоток.

— Она хочет, чтобы все они заткнулись и поработали, — ответил Спикен, скомкал газету и бросил ее в мусорную корзину.

— И это после того, как мы вложили в газету столько сил! После нашей самоотверженной работы, после бесконечных сверхурочных! Мы пережили реорганизацию, сокращения, режим экономии, мы преодолели и вытерпели все это, сознавая нашу ответственность перед читателями…

По толпе прокатился одобрительный ропот.

— Мы должны продемонстрировать свое единство в борьбе с руководством и его неуемной жаждой наживы. Мы должны ответить действенным и сильным ходом. Профсоюз предлагает объединенную коллективную боевую стратегию, чтобы показать боссам, что мы не шутим. Мы все уйдем в отпуск по болезни!

Анника едва не подавилась минеральной водой.

«Уйти в отпуск по болезни?»

Она во все глаза уставилась на Еву-Бритт Квист, которая подняла руки к потолку, словно ожидая шквала аплодисментов.

— Всем уйти на больничный? — громко произнесла Анника. — Она в своем уме?

Она поставила воду на стол Спикена.

— Мы покажем им, что произойдет, если никто из нас не выйдет на работу. Мы заставим их понять все тяжелые последствия наплевательского отношения к коллективу…

— Господи, — простонала Анника, — ну что за ахинею она несет?

Девушка в костюме обернулась и раздраженно шикнула.

— Что? — спросила Анника. — Ты всерьез думаешь, что это нормально — всем сразу уйти на больничный?

Роня демонстративно отвернулась, сложив руки на груди.

— Нет, скажи мне, — не отставала Анника, — ты что, всерьез думаешь, что это нормально — пользоваться системой социального страхования для того, чтобы отомстить работодателям?

Наступила мертвая тишина, в которой отчетливо прозвучали последние слова Анники.

Стоявшая на столе Ева-Бритт потеряла нить. Она осмотрела толпу, и взгляд ее наконец остановился на Аннике. Ева ткнула в ее сторону пальцем и негодующе произнесла:

— Ты хочешь что-то сказать?

Все повернулись к Аннике, которая, чувствуя, как начинает колотиться сердце, в ответ лишь пожала плечами.

— Уйти на больничный, — сказала она, помолчав, — это не боевая стратегия. На самом деле такое использование системы социального страхования попросту противозаконно. Это фальсификация документов.

На щеках Евы-Бритт выступили красные пятна.

— Ты вообще понимаешь, что такое солидарность? — крикнула она.

Анника неловко переступила с ноги на ногу, чувствуя испепеляющие взгляды коллег.

— Ну хорошо, — сказала она, — но как быть с нашей солидарностью тем, кто действительно болен, если мы используем их деньги для того, чтобы насолить Андерсу Шюману?

— Солидарность — это когда толпа объединяется в коллектив! — выкрикнула Ева-Бритт Квист. — Солидарность — это когда ты видишь что-то дальше своего носа, но тебе этого не понять!

Анника внезапно пришла в ярость. Эта глупая курица выставляет ее на посмешище перед всей редакцией. Анника сделала два шага и смешалась с толпой коллег. Горло сжала судорога, ей стало трудно дышать.

«Только без патетики. Только не вздумай расплакаться».

— Ладно, — сказал вдруг стоявший рядом с Анникой Эмиль, — в конце концов, можем же мы обсудить этот вопрос? Мы ведь на собрании.

— Надо стоять всем вместе! — продолжала визжать Ева-Бритт. — Мы же договорились!

Анника удивленно посмотрела на коротышку-стажера. В этом парне что-то есть!

— Кто договорился и о чем? — спросила Анника, встретившись взглядом с председателем комитета. — Ты и кто еще? Как насчет нас, рядовых сотрудников?

— Анника верно говорит, — раздался чей-то голос за ее спиной.

— Это коллективное действие! — снова закричала председатель комитета. — Нам надо держаться вместе, чтобы добиться удовлетворения наших требований.

— Каких требований? — не сдавалась Анника. — Увольнять первыми пришедших последними? Где же здесь честность и справедливость?

— Именно! — поддержал Аннику Патрик Нильссон.

Собрание заметно оживилось.

— Нам надо держаться вместе! — гнула свое Ева-Бритт, окончательно срывая голос.

— Чтобы ты сохранила свое место! — крикнул кто-то из задних рядов. — Но что будет с нами?

— Да, именно, что будет с нами?

Анника отступила на несколько шагов, обошла Роню и взяла сумку со стола. Стоял такой шум, что никто уже не слышал, что хрипит Квист.

Было ясно, что поработать в отделе дневной смены ей удастся еще не скоро.

Андерс Шюман видел, как Анника достала из сумки талоны и исчезла в направлении столовой.

Сам он сидел в пустой радиостудии, наблюдая профсоюзное собрание сквозь открытую дверь.

Ева-Бритт Квист оказалась на посту председателя профсоюзного комитета еще большим несчастьем, чем он мог себе вообразить. Это говорило о многом.

«За нее бороться не стоит».

Он вспомнил историю о том, как одна газета в Смоланде в течение нескольких лет пыталась избавиться от непримиримого профсоюзного активиста. На работе этот человек был абсолютно невыносим. Он противился всему, он отказывался работать под тем предлогом, что предложенная ему работа ниже его квалификации, говорил, что просматривает материалы, хотя на самом деле смотрел в это время порнографию в Сети. Когда же он понял, что его вот-вот уволят, немедленно стал председателем профсоюзного комитета газеты. Руководство тем не менее не оставляло попыток от него избавиться, но результатом стало лишь то, что все шведское профсоюзное движение сплотилось на защиту этого никуда не годного корреспондента. Дело кончилось тем, что его назначили омбудсменом в штаб-квартиру ассоциации журналистов на Вазагатан в центре Стокгольма. Все СМИ Швеции праздновали эту блистательную победу!

Активиста через три месяца испытательного срока отправили в отставку, но эту новость не заметил никто, если не считать ассоциации издателей газет. Сейчас тот тип работает таксистом в Сундбюберге.

«Игрища для галерки. Так это и работает. Пусть радуются своим сенсациям».

Вот они и провели свое большое собрание. Массы возмущены. Теперь настало время для уступок.

Андерс Шюман устало вытянул ноги.

Собрание оказалось интересным. Шюман обнаружил пару недовольных, которых раньше не замечал. Он, конечно, не удивился тому, что Анника Бенгтзон выступила против Евы-Бритт Квист и ее глупых идей. Анника сделала это отчасти потому, что терпеть не могла бывшую секретаря редакции, а отчасти потому, что инстинктивно возмутилась нарушением правил игры (правда, она не возмущалась, когда правила нарушала она или близкие ей люди).

В этом отношении Шюману просто повезло, что Ева-Бритт Квист — женщина. Она никогда не сможет добиться такого же авторитета, какого смог бы добиться мужчина. Отсутствие успеха все будут считать ее личной неудачей и не станут обвинять остальных членов профсоюзного комитета.

«Когда все это кончится, можно будет придумать вполне разумный повод, чтобы от нее избавиться. Драться за нее не будет никто».

После долгих переговоров Шюман и Квист пришли к соглашению относительно процедуры сокращения. По условиям этого соглашения, подписанного представителем профсоюза, члены правления и руководители редакций исключались из рассмотрения согласно кодексу законов о труде и не подлежали включению в списки сокращаемых сотрудников. Шюман утверждал, что любой другой подход будет неразумным, и Квист в конце концов уступила.

Может быть, она сама рассчитывает попасть в этот привилегированный список?

Исключение из списка особо не оговаривалось, никто не мог бы сказать конкретно, кто такие руководители редакций, так что лазейка тут была.

«Этот новый парень Эмиль и, конечно, Патрик. Молодые ребята из сетевой версии и девочки из отдела развлечений».

Всем им придется уйти, если придерживаться составленного с участием Квист списка.

Он продолжал сидеть и смотреть, как люди постепенно разбиваются на более мелкие группы и начинают расходиться по рабочим местам.

Главный редактор встал и направился в свой кабинет.

«Думается, наша газета скоро станет учреждением с самым многочисленным руководящим составом в мире».

* * *

Стол репортеров дневной смены был завален стаканчиками из-под кофе, банками кока-колы и апельсиновыми корками. Анника расчистила себе место, выбросила мусор в корзину и постаралась не обращать внимания на оставшуюся грязь. Она достала из сумки компьютер, поставила на стол и вошла в Сеть, вытащила свои сделанные прошлым вечером записи, конспекты телефонных переговоров и распечатки добытой информации.

Оставался единственный вопрос: можно ли все это как-то использовать?

Чем она располагает? Люди в правлениях разных компаний, сорокапятилетний мужчина, застреленный на автостоянке в Норчёпинге, американец, отбывающий пожизненный срок и исчезнувший из Тидахольма после какого-то несчастного случая…

Она взяла заметки, сделанные во время разговора с надзирателем из Тидахольма, и задумалась. Надзиратель сказал, что Давид Линдхольм был опекуном американца, отбывавшего пожизненный срок.

Опекуны — это должностные лица, осуществлявшие связь заключенных с внешним миром, элита системы исполнения наказаний.

«С какими еще заключенными у Линдхольма были официальные связи и контакты? Как это выяснить? Есть ли данные о таких вещах в открытом доступе?»

Никогда прежде она об этом даже не задумывалась.

Она зашла на сайт национальной организации исправительных учреждений, просмотрела контакты, нашла номер телефона и позвонила в Норчёпинг. Ее направили к юристу, отвечавшему за свободный доступ к информации.

— Такие сведения защищены законодательством, гарантирующим конфиденциальность для лиц, работающих в системе министерства юстиции, — ответил юрист. — Это частные сведения, а значит, их нет в открытом доступе.

— Но их можно как-то запросить? — поинтересовалась Анника.

Юрист ненадолго задумался.

— Да, это возможно. Если мы получим такой запрос, то рассмотрим его в определенном законом порядке.

— Где?

— Здесь, в штаб-квартире нашей организации. Мы имеем доступ ко всей информации.

— Значит, вы думаете, это возможно — узнать, был ли кто-то опекуном, и если да, то кого именно он опекал?

Юрист начал рассуждать вслух:

— Ну, мы не можем выдать информацию, способную причинить вред заинтересованным лицам. Но раскрытие информации о том, были ли какой-то человек опекуном, едва ли может нанести кому-то вред. Более деликатные ситуации возникают, когда какое-либо лицо было приговорено к тюремному заключению, а затем выступило в роли опекуна. Короче говоря, мы рассматриваем каждый запрос индивидуально.

— Отлично, — сказала Анника. — Значит, я сделаю такой запрос. Как долго продолжается рассмотрение и где я смогу получить ответ?

— Эти решения обычно принимают в канцелярии, поэтому времени уходит не так много. Вы получите ответ в течение нескольких дней.

«Он нужен мне СЕЙЧАС!»

Анника попросила дать ей адрес электронной почты, поблагодарила и положила трубку.

Потом она быстро составила запрос о том, чьим опекуном был Давид Линдхольм, за кем он наблюдал во время пробации и как давно этим занимался.

Она вздохнула и отодвинула компьютер.

«Господи, я же просто толку воду в ступе».

Она слышала, как за ее спиной Патрик Нильссон на повышенных тонах обсуждал что-то со Спикеном. Кажется, это было связано с вернувшимся домой убийцей копа.

— Это же невозможный скандал! — кричал репортер.

Спикен что-то буркнул в ответ.

— Мой источник надежен как скала. Правительство что-то отдало американцам за Габриэльссона. Мы должны раскопать, что именно. Что им позволили? Нападать на людей, делающих простоквашу? Предоставить ЦРУ базу в Бромме?

Анника встала, она не хотела это слушать.

«Дорогие собственники, избавьте нас от этого несчастья, увольте тех, кого вы хотите уволить, и дайте нам спокойно работать».

Она подошла к кофейному автомату и налила себе черного кофе, крепкого, без сахара и без молока. Села за стол и принялась машинально мять пластиковую чашку, думая о диагнозе Юлии Линдхольм.

«Расщепление личности. Звучит как название дурного фильма».

В наши дни любой убийца в суде начинает жаловаться на те или иные психические расстройства. Если они не слышали голоса, то принимали в больших дозах анаболические стероиды или писались в штаны и ломали игрушки в раннем детстве и младенчестве. Все должны жалеть безработных, потому что у них нет работы, работающих — за то, что они страдают от стресса, молодым надо сострадать, потому что у них нет шансов, а старым — в связи с тем, что они не воспользовались шансами, предоставленными им в молодости.

Женоубийцы, очевидно, всегда глубоко страдали по причине невозможности на сто процентов контролировать своих жен, иметь их в любой момент, когда пожелают, и нереальности понять, с кем те говорят по телефону. Очень часто случалось так, что суды действительно выказывали удивительную чуткость по отношению к этим истязателям и исписывали тома дел, доказывая, что с убийцами надо обходиться мягко. Судьи часто путали имена жертв. Анника сама несколько раз сталкивалась с этим. Женщин, жертв, называли то Лундберг, то Лундгрен, то Берглунд, в то время как бедный убийца, забивший жену до смерти из самых лучших побуждений, отделывался минимальным из всех возможных сроков. Их осуждали на десять лет с отбытием наказания в учреждениях общего режима, где они на лугах пасли коров, а по прошествии шести с половиной лет благополучно выходили на свободу.

Теперь вот у Юлии расщепление личности, как у той женщины из американского бестселлера.

«Насколько мы должны ее жалеть? Кстати, по той книге не сняли фильм?»

Она вылила остатки кофе в раковину и вернулась к столу. Патрик Нильссон отошел от стола шефа, сидел теперь на своем месте в отделе криминальной хроники и барабанил по клавишам. Анника облегченно вздохнула.

Она поискала в Гугле и нашла, что «Сибилла» — это и роман, и телевизионный сериал, основанные на реальной истории молодой женщины, с которой так плохо обращались в детстве, что ее личность раскололась на шестнадцать независимых друг от друга личностей. Настоящее имя той женщины было Ширли Арделл Мейсон, и она в молодости страдала тяжелыми нервными расстройствами и обмороками.

Когда она начала лечиться у психотерапевта и психиатра Корнелии Б. Уилбур сеансами гипноза и антипсихотическими лекарствами, выяснилось, что провалы памяти были следствиями того, что на это время одни личности овладевали ее сознанием и совершали поступки, о которых ничего не помнили другие личности.

«Не это ли произошло с Юлией? „Другая женщина“ овладела ее сознанием, а „сама“ она этого даже не поняла?»

Анника нашла сайт о диссоциативных расстройствах личности и прочитала, что две разные личности могут отрицать существование друг друга и даже отвергать друг друга, и в то же время каждая из них считает своим одно и то же сознание.

«Господи, как это странно и необычно! На что только не способно человеческое сознание!»

«Больной переключается с одной личности на другую в зависимости от обстоятельств и никогда не может припомнить, что делала другая личность. В некоторых случаях провал между личностями может быть не велик, и в таких случаях больной сознает наличие двух разных личностей, но при этом вступает с ними в более сложные отношения».

«Значит, Юлия могла знать о существовании „другой женщины“? Неужели такое и правда возможно?»

Она щелкнула «читать больше».

Истинное расщепление личности встречается крайне редко. Во всем мире до сих пор было описано не больше тысячи случаев.

Часто истинное расщепление личности путают с шизофренией.

«Одна из причин такой путаницы заключается в том, что шизофрения в переводе с греческого означает „расщепление ума“, но в случае шизофрении речь идет об изменениях в способности образовывать ассоциации и логически мыслить. У шизофреника только одна личность, но мысли и действия этой одной личности могут быть в высшей степени нарушены и дезорганизованы…»

Анника взяла ручку и принялась ее грызть.

Об этом надо как-то написать. Надо найти источник, который подтвердил бы то, что говорила ей Нина Хофман о психиатрическом заключении. Кто сможет дать ей такую информацию?

«Адвокат! Кажется, он не блещет умом».

Она полистала записи и нашла его имя и номер телефона. Матс Леннстрём из адвокатской конторы в Кварстенене.

— Господин Леннстрём в суде и будет только поздно вечером, — прощебетала секретарша.

Анника положила трубку и позвонила прокурору, но Ангелы Нильссон не оказалось на месте. Потом она набрала номер Национального ведомства судебной медицины, но там ей сказали, что не комментируют врачебные заключения.

Оставался только К., но Аннике не хотелось с ним разговаривать.

«Черт, и где только носит этого Леннстрёма!»

Она, задумавшись, склонилась над компьютером.

Кто может поделиться сплетнями?

О Юлии или о Давиде?

«Люди, которых он предал. Те, кого он продал. Те, кто получил пожизненный срок, потому что доверился ему».

Имена, подумала она. Надо найти их имена и узнать, где они отбывают заключение.

Она написала список на листке бумаги.

Американец, с которым что-то случилось в Тидахольме: переведен в Кюмлу, в центральную провинцию Нерке.

Папаша, взявший заложников в Мальмё: сидит в Кюмле.

Убийца с топором из Сёдермальма, финансист Филипп Андерссон: тоже сидит в Кюмле.

«Может, стоит съездить в Нерке и поговорить с этими преступниками? Но как, черт возьми, зовут этого американца?»

Она знала имя человека, захватившего заложников в детском саду Мальмё: Ахмед Мухаммед Свенссон. Да, именно так его и звали. Это имя было черным по белому написано в приговоре, копию которого ей прислали.

«Но как же мне найти американца?»

Анника взялась за ручку и принялась записывать известные ей факты. Что она о нем знает?

Он американец и приговорен к пожизненному заключению.

Таким образом, поле поиска сузилось, и найти его не составит большого труда. Всего в Швеции 164 человека отбывают пожизненное заключение. Из них 159 — мужчины. Едва ли многие из них — граждане США. Поскольку его судили по шведским законам, то данные о процессе наверняка находятся в открытом доступе.

«Надо найти сведения о процессе: за что его осудили, в чем признали виновным?»

Это может быть убийство, похищение, поджог, создание серьезной опасности для общества, тяжкое вредительство или распространение ядов или инфекции…

Она остановилась на третьем пункте списка.

«Поджог».

В голове эхом отдались слова, произнесенные К. сухим и холодным тоном:

«Пожар устроил человек, у которого были на это причины. Ты находишься в самом начале неофициального списка подозреваемых».

Чтобы успокоиться и прийти в себя, Анника прошлась по редакции.

Были и другие преступления, за которые закон предусматривал пожизненное заключение, но едва ли их мог совершить американец в Швеции, тем более в мирное время.

Анника отложила ручку и для полной уверенности просмотрела по Интернету список этих преступлений: подстрекательство к мятежу, восстание, государственная измена, заключение изменнической сделки с иностранной державой, принятие политических решений в пользу иностранной державы, шпионаж, неповиновение властям при отягчающих обстоятельствах, подрыв общественной морали, саботаж военных приготовлений во время войны, сдача в плен без приказа, пренебрежение воинским долгом, уклонение от военной службы во время войны, предательство национальных интересов, несанкционированное владение химическим оружием, минами и ядерными материалами.

«Несанкционированное владение минами? Это сильно».

Она вздохнула.

Итак, в каком суде рассматривали это дело? В одном Стокгольме судов десятки. Во всей стране, наверное, сотни. С чего начать?

Она посмотрела данные по Городскому суду Стокгольма и его отделениям.

И замерла с занесенными над клавиатурой пальцами.

Если вам присудили пожизненный срок, то вы наверняка подадите апелляцию.

В таком случае дело рассматривалось в каком-то апелляционном суде.

Апелляционных судов было всего шесть. По одному для районов Ёталанд и Свеаланд, в Верхнем и Нижнем Норрланде, в Западной Швеции и, наконец, один суд для южных ленов Сконе и Блекинге.

Анника посмотрела на часы. Обычно суды принимают звонки до четырех часов.

Она начала с юга, постепенно продвигаясь на север.

Анника спрашивала о вердикте, согласно которому какой-то американец был приговорен к пожизненному заключению, вероятнее всего, за убийство.

Шестая, последняя, попытка увенчалась успехом. В апелляционном суде Верхнего Норрланда в Умео ее соединили с любезным молодым архивариусом.

— Похоже, что это Стивенс, — сказал он.

Через минуту он прислал Аннике копию приговора Майкла Гарольда Стивенса.

Анника перелистала его и, прочитав резюме вердикта, присвистнула: да, внушительный перечень преступлений!

Американца признали виновным в убийстве, причинении тяжких телесных повреждений, похищении, попытке вымогательства, создании опасности для общества, создании препятствий в отправлении правосудия и нарушении закона об огнестрельном оружии.

«Вероятно, на этого парня повесили все, что могли. Видимо, он совсем запутался».

Она просмотрела документ, все тридцать семь страниц.

В итоге сложилась следующая картина.

Майкл Гарольд Стивенс признался в том, что взорвал автомобиль возле карьера в Шеллефтео, чем создал большую опасность для людей. В машине находился мужчина тридцати трех лет, который скончался от взрыва. За это Стивенса обвинили в предумышленном убийстве. Он принудил другого мужчину, тридцати двух лет (похищение), отвезти себя в охотничий домик близ Коге, приставил пистолет человеку к голове (нарушение закона об огнестрельном оружии) и выставил два требования: отозвать свидетельские показания (создание препятствия отправлению правосудия) и выплатить долги за купленные наркотики (вымогательство).

Обе жертвы — тридцати трех и тридцати двух лет — были членами того же преступного сообщества, что и сам Стивенс.

Кроме того, Стивенс признался, что в предыдущем году планировал налет на инкассаторскую машину в Боткирке.

Анника раздраженно вздохнула и уронила распечатку на колени.

«Должно быть, это тот самый американец, но как вписывается в эту картину Давид Линдхольм? Какое отношение он имеет к этому делу? Кому позвонить, у кого спросить?»

Она посмотрела на первую страницу документа, чтобы узнать, кто защищал Стивенса. Защитником оказался Матс Леннстрём из адвокатской конторы в Кварстенене.

«Матс Леннстрём? Но ведь он выступает адвокатом и в деле Юлии Линдхольм!»

Она подняла трубку и набрала номер адвокатской конторы в Кварстенене.

— Тебе повезло, — тем же звонким голосом прощебетала секретарша. — Господин Леннстрём только что вошел. Мы вообще не надеялись его дождаться.

Анника нетерпеливо ерзала на стуле, пока словоохотливая дама переключала звонок.

— Леннстрём, — произнес адвокат, как показалось Аннике, не очень уверенно.

— Я звоню, чтобы спросить о трех вещах, — сказала Анника, представившись. — Во-первых, я бы хотела взять интервью у Юлии Линдхольм. Мы с ней когда-то встречались, и она меня знает…

— Очень многие корреспонденты хотят взять интервью у моей подзащитной, — со нажимом перебил Аннику адвокат.

— Это естественно, — согласилась Анника, — но я знаю, что все ограничения сняты и она теперь может видеться с кем захочет, так что, может быть, ты откликнешься на мою просьбу?

Он вздохнул.

— Второе касается этого дела с расщеплением личности, — небрежно произнесла Анника. — Как ты относишься к тому факту, что национальное ведомство по судебной медицине решило, что Юлия может отбывать срок тюремного заключения, несмотря на то что, очевидно, действовала как другой человек, как та «другая женщина»?..

— Ну… — сказал адвокат, — это их экспертное мнение, и я не вправе его комментировать…

«Ура, подтверждение! Теперь я могу это публиковать!»

— Кроме того, я хочу узнать, что случилось в тюрьме с Майклом Гарольдом Стивенсом? — задала главный вопрос Анника.

В трубке наступило недолгое молчание, потом адвокат нервно откашлялся.

— Почему это тебя интересует?

— Его опекуном был Давид Линдхольм, но со Стивенсом что-то случилось в Тидахольме, после чего его перевели в Кюмлу. После этого Давид перестал быть его опекуном. Мне интересно, что произошло в тюрьме.

— Ты читала протоколы судебного заседания?

— Да.

— Значит, знаешь, что Майк дал признательные показания.

— Да.

Адвокат замолчал, и по звуку, раздавшемуся в трубке, Анника поняла, что он снимает куртку.

— Да, теперь все ограничения на информацию будут сняты, — сказал он наконец. — Комиссар мертв, а Майк сам никогда не станет заниматься пересмотром дела…

Анника ждала продолжения.

— Допрашивал Майка Давид Линдхольм, — вновь заговорил Матс Леннстрём. — Майк признался во всем, в чем его обвиняли, и даже во многом другом, например в подготовке вооруженного нападения в Боткирке.

— Но?..

— Когда приговор был оставлен в силе апелляционным судом, Майка перевели в Кюмлу для освидетельствования — это делается со всеми заключенными, которых приговаривают более чем к четырехлетнему сроку. Потом его перевели в Тидахольм, и, вероятно, именно тогда Майк понял, что его обвели вокруг пальца.

— Обвели вокруг пальца?

— Да, мне надо было быть внимательнее с материалами дела. Майк и Давид Линдхольм пришли к соглашению, по условиям которого Майку должны были сократить срок и отправить отбывать наказание в Юстадалене, в Сунсбрюке. Там жена Майка работает в школе верховой езды. Однако все, что ему обещал Линдхольм, не имело никакой юридической силы. Мне следовало понять…

Анника нетерпеливо выпрямилась на стуле.

— То есть ты хочешь сказать, что не знал, имеет эта договоренность юридическую силу или нет? — поинтересовалась Анника. — И ты этого не проверил, так как был уверен, что имеет?

— Но ты же доверяешь полиции, не так ли? — повысил голос Леннстрём. — Особенно такому полицейскому, как Давид Линдхольм.

«Господи, как же он непроходимо глуп! Неудивительно, что ему поручили защищать Юлию. Они хотят наверняка засадить ее за решетку».

— Что случилось с ним в тюрьме?

— Майк поскользнулся в душе и упал на какой-то острый предмет.

Анника с трудом подавила желание насмешливо фыркнуть.

— Он получил колотые раны, — сказала она. — Он слишком много болтал, и пятерых человек упрятали в тюрьму за налет в Боткирке. Думаю, они были не очень рады этому обстоятельству. У них нашлись друзья в Тидахольме. Эти ребята отточили зубные щетки или сделали заточки и напали на Майка в душе.

— Ну, это чистые спекуляции.

— Скажи мне одну вещь, — не сдавалась Анника. — Что сделал в ответ Стивенс? Отомстил ли он банде из Боткирка, Давиду, его жене или сыну?

— Извини, но у меня много дел, — сказал Матс Леннстрём и положил трубку.

Анника просидела целую минуту, глядя в никуда.

В том, как Давид Линдхольм разоблачил вооруженный налет на инкассаторов в Боткирке, не было ничего героического. Даже наоборот. Он воспользовался своей репутацией, чтобы завоевать доверие человека, и предал его.

«Каков жук!»

Она перешла к следующему человеку в списке — к Ахмеду Мухаммеду Свенссону — и перечитала протокол решения городского суда Мальмё: покушение на убийство, похищение с отягчающими обстоятельствами, вымогательство с отягчающими обстоятельствами и угрожающее поведение.

Ахмед Мухаммед Свенссон женился на шведке и взял ее фамилию, чтобы ему было легче влиться в шведское общество. Фамилия не помогла. Ахмед не смог найти работу, впал в депрессию, брак зашатался, и Ахмед стал избивать жену и четырехлетнюю дочь. В конце концов госпожа Свенссон не выдержала и потребовала развода.

Тогда Ахмед Мухаммед завладел охотничьим ружьем соседа и отправился в детский сад, куда ходила его дочь. Он явился в садик во время полдника, когда дети пили кисель из шиповника и ели миндальные пирожные. Заливаясь слезами, он объявил, что сейчас перестреляет всех детей по очереди, если жена не откажется от бракоразводного процесса, а шведское правительство не выплатит ему миллион крон и не даст цветной телевизор.

«Боже,какая высокая трагедия!»

Драма с заложниками как-то сразу превратилась в дешевый балаган.

Один молодой человек, студент педагогического училища, проходивший практику в детском саду, выбрался на балкон и спрыгнул на стоянку в заднем дворе здания. Ахмед Мухаммед Свенссон выстрелил в него три раза, но попал только в одну из машин и в фонарный столб. Это было основанием обвинения в покушении на убийство.

Парень, естественно, поднял тревогу, и через десять минут детский сад оказался в кольце полицейских машин и карет скорой помощи. Персонал рассказывал, что Ахмед Мухаммед был так испуган, что сидел в углу, прижимая к груди ружье, хватаясь за него, как утопающий за соломинку.

Местные полицейские попытались вступить в переговоры с господином Свенссоном, но он ни под каким видом на переговоры не шел.

Случилось так, что как раз в этот день в Мальмё опытный переговорщик Давид Линдхольм проводил семинар в местном полицейском управлении. Кто-то из начальства это знал, и Линдхольма позвали на место преступления.

Давид Линдхольм без всякого принуждения и по доброй воле вошел внутрь здания и в течение двух часов вел переговоры с Ахмедом Мухаммедом Свенссоном. Сначала из сада группами по пять человек в сопровождении воспитательниц вышли дети. Дочка Свенссона вышла с последней группой.

После этого из здания вышел террорист, держась за руку комиссара полиции Линдхольма.

В суде Давид Линдхольм свидетельствовал, что Свенссон угрожал перестрелять детей и персонал и клялся, что застрелится сам. Линдхольм утверждал, что Свенссон был готов в любой момент исполнить свою угрозу.

Сам Ахмед Мухаммед был немногословен, говорил, что жалеет о содеянном, и клялся, что вообще не способен причинить вред ребенку.

«И ему дали пожизненный срок? Бедняга!»

И все из-за того, что его предал Давид Линдхольм.

«Что же он сделал с третьим — с Филиппом Андерссоном?»

Она вздрогнула, вспомнив дело убийцы с топором. Газета посвятила этому делу квадратные километры полос. Анника напечатала в поисковой строке: «Факты Филипп Андерссон» — и стала ждать.

Она ждала целую вечность.

«В чем дело, почему так долго загружается?»

Потом экран мигнул, и появились две статьи.

«Записи и факты о Филиппе Андерссоне». Так была озаглавлена первая статья. «Как-то странно все это выглядит…»

Она наклонилась вперед, ближе к экрану, и поняла, что напечатала текст не в том окне. Она задала поиск не в Интернете и не в архиве газеты, а на жестком диске самого компьютера.

«Так, и что же это такое?»

Она щелкнула по файлу, и открылся обыкновенный документ Word.

«Действительно ли он невиновен? — прочла Анника. — Факты, указывающие на виновность ФА: 1. Очевидно, что он был на месте преступления. Отпечатки его пальцев обнаружены на дверной ручке, на сумке убитой женщины и в четырех местах внутри квартиры. 2. Он был на месте преступления, когда совершалось убийство. На следующий день он сдал брюки в химчистку, но полицейские обнаружили в его бумажнике квитанцию и изъяли брюки до того, как их успели почистить. На одной штанине нашли следы крови. Анализ ДНК показал, что это кровь убитой женщины. 3. У него был мотив. Все три жертвы его обманули, хотя мы так до сих пор и не знаем, в чем суть этого обмана».

«Да, все это пока имеет смысл».

«Факты, говорящие против участия ФА в убийстве: 1. Почему на его брюках и на другой одежде не было следов крови двух других жертв? Если он рубил жертв топором, то должен был находиться близко к ним. Невозможно убить человека, просто взмахнув топором. Надо наступить на руку или на ногу, чтобы придавить жертву к твердому основанию — в данном случае к полу и к столу — и обездвижить ее. Для того чтобы это сделать, надо подтащить жертву к нужному месту или заставить ее подчиниться — например, ударом по голове, как это было в настоящем случае. Представляется маловероятным, что в этой ситуации убийца мог избежать тесного контакта с жертвой, и на его теле и одежде должна была остаться кровь, особенно учитывая сильное кровотечение из подобных ран. 2. Где орудие убийства? Действительно ли это был обыкновенный топор? Не удобнее ли было убийце орудовать плотницким топором с широким лезвием, мотыгой или мясницким ножом? 3. Почему он просто не выбросил брюки? Найденные следы крови были микроскопически малы. Мог ли ФА вообще не подозревать о наличии на брюках следов крови? Почему нет? Надо это проверить завтра. 4. В квартире было найдено множество разных отпечатков пальцев. Некоторые из них до сих пор не идентифицированы. 5. И самое важное: на месте преступления были найдены кровь и ДНК, не принадлежавшие ни одной из жертв. Эта кровь до сих пор не идентифицирована. Не может ли это быть кровь соучастника, раненного во время драки?»

Анника, приоткрыв рот, перечитала текст.

Это была неопубликованная статья. Собственно, ее и нельзя было опубликовать. Это были заметки, сделанные для того, чтобы было легче следить за ходом следствия. Возможно, заметки из зала суда…

«Господи, да это же Шёландер! Ведь я работаю на его старом компьютере».

Она щелкнула «Архив», потом «Свойства», и точно: автором указан Шёландер. Заметки были написаны почти четыре года назад, за день до начала суда над Филиппом Андерссоном.

«Следовательно, Шёландер сомневался в его виновности».

Как и Давид, если верить Кристеру Бюре. И это было нечто большее, чем просто сомнение.

«Вероятно, он был единственным, кто верил в невиновность Андерссона…»

Почему? Как мог Давид быть уверенным в невиновности Филиппа Андерссона? Что это значило? И почему Филипп Андерссон молчал на суде? Если он был невиновен, то почему не сотрудничал с полицией?

Она открыла сайт национальной организации исправительных учреждений и посмотрела часы посещения в огромной тюрьме Кюмлы: понедельник — пятница с девяти до пятнадцати; по субботам и воскресеньям с десяти до четырнадцати.

«Блестяще! Открыто каждый день! Вот это сервис!»

Она набрала номер канцелярии тюрьмы и представилась.

— Знаете, — сказала она, — я хочу посетить одного из ваших заключенных, Филиппа Андерссона.

Дежурный надзиратель переключил ее на коменданта, и Анника повторила свою просьбу.

— Это невозможно, — ответил комендант.

— В самом деле? — удивилась Анника. — Почему? Я думала, что вы открыты для посещения ежедневно.

— Да, открыты. Триста шестьдесят пять дней в году, за исключением високосных годов, когда мы открыты триста шестьдесят шесть дней в году.

— Так почему я не могу приехать?

— Мы будем рады принять вас у себя, — весело и одновременно устало сказал комендант. — Но репортеров касаются те же правила, что и простых смертных. Заключенные должны подать прошение о свидании или о телефонном разговоре с определенным человеком, указав его полное имя, почтовый адрес и номер удостоверения личности. Кроме того, они должны указать, какое отношение имеют к этому человеку. Мы проверим прошение, выясним подноготную предполагаемого посетителя. После этого информируем заключенного о том, удовлетворена или отклонена его просьба, или о том, что посещение может проходить только в присутствии надзирателя. Потом заключенному предоставляется право вступить в контакт с посетителем и договориться с ним о времени свидания, которое они согласуют с нами.

— Ого, — произнесла Анника. — Но я хочу посетить трех человек. Вы можете попросить их написать прошение, указав мое имя?

Комендант, по-видимому, обладал неистощимым терпением.

— Боюсь, что нет, — сказал он. — Мы теперь не выступаем в роли посредников. Вам придется самой обратиться к заключенным по факсу или письменно.

— Я не могу сделать это по электронной почте? — спросила Анника.

— Нет, не можете, — ответил комендант.

— Но им разрешено отвечать по факсу или по почте?

— По факсу нет, но им разрешено писать письма. Правда, хочу вас предупредить, что они редко отвечают на письма. В большинстве своем они избегают контактов с прессой.

— Какая досада, — вздохнула Анника.

— Какова цель ваших посещений? — дружелюбно осведомился комендант.

Анника поколебалась. Что она потеряет, если скажет правду?

— Я пишу статью о Давиде Линдхольме, убитом офицере полиции. Трое ваших заключенных имели к нему самое непосредственное отношение. Сколько времени уйдет на получение разрешения, если мы предположим, что заключенные захотят говорить со мной?

— Обычно это занимает семь — десять дней. Но я хочу предупредить вас, что вы можете посетить только одного заключенного, если, конечно, не являетесь близким родственником нескольких заключенных.

Анника закрыла глаза и нервно провела ладонью по волосам.

— Что? — спросила она.

— Если в тюрьме сидят три ваших брата, то вы можете навестить их всех, но не можете посетить трех разных людей, если для этого нет исключительно веских оснований. Вам придется выбрать одного из них.

— Кажется, вы не слишком приветствуете посещения ваших заключенных корреспондентами СМИ.

— Мы это не приветствуем, — сказал комендант. — Но и не запрещаем. На случай, если вы приедете, хочу сразу предупредить, что фотографировать у нас запрещено.

Анника взвилась на стуле.

— Что? Почему? Это же…

— Глава первая, параграф девятнадцатый акта о тюремном заключении номер 2006:26: «На территории исправительного учреждения не разрешается осуществление аудиозаписи и фотографирование…»

Анника бессильно откинулась на спинку стула.

— Хорошо, — сказала она. — Я могу воспользоваться номером факса с вашего сайта?

— Это будет просто замечательно, — закончил разговор комендант.

Анника отодвинула компьютер, посмотрела на часы и оглядела помещение редакции — мерцающие экраны, склоненные над клавиатурой шеи, пятна кофе на столах.

«Сейчас он заберет детей из школы и сада, и они поедут домой».

У этого лифта были очень красивые старомодные складные двери. Раздвинув их, видишь сверкающий полированной бронзой интерьер кабины, предназначенной для услаждения взора людей высшего класса, населяющих этот дом в Верхнем Эстермальме. Томас прекрасно помнил, как восхитился продуманностью лифта, когда впервые поднимался на нем со своим ключом в кармане в свою квартиру в своем доме…

— Папа, она меня толкнула!

Томас переложил портфель из одной руки в другую и, не удержавшись, вздохнул.

— Слушайте, вы оба, — сказал он, схватив сына за шиворот, чтобы оттащить его от сестры. — Будьте добры, перестаньте драться, мы уже почти дома…

«Да, теперь это мой дом. Правда, он принадлежит ей, но…»

Он потянул на себя наружную створку.

Крик боли эхом отдался в лестничной шахте. Он опустил глаза и увидел искаженное страданием личико Эллен. Дверью лифта он прищемил ей пальчик. Из глаз Эллен катились слезы, щечки покраснели.

Он быстро закрыл дверь, чтобы освободить руку Эллен, и она, свернувшись в клубок, упала на пол, обхватив другой рукой пораненный палец.

— Ой, маленькая, ну что же ты наделала? Не надо совать пальчики, когда папа открывает дверь…

На мраморный пол закапала кровь, и крик Эллен сорвался на фальцет:

— У меня течет кровь, папочка, у меня течет кровь…

Томас почувствовал, что бледнеет. Он не выносил вида крови.

— Ну, ну, дай папе посмотреть, давай я подую, и все пройдет.

Он опустился на колени и потянулся к руке Эллен, но она повернулась к отцу спиной и прижала руку к своему новому зимнему комбинезону.

Черт, теперь он будет весь в крови.

— Маленькая, дай папа посмотрит…

— Ты сделал мне больно!

— Я знаю, малышка, прости меня. Я же не хотел, я просто не видел. Я же не мог видеть, что ты сунула в щель пальчик, прости меня…

Он поднял девочку на руки, стараясь не запачкать кровью пальто. Но Эллен сразу же уткнулась ему в шею, вытирая слезы и сопли о воротник пиджака.

— Мне больно…

— Ну, ну, — ласково заговорил Томас, чувствуя, что с головы до ног покрывается потом.

— Она всегда такая неловкая. — Калле расширенными от страха глазами смотрел на начавшие темнеть пятна крови на полу.

— Все, — сказал он, — живо в лифт!

Одной рукой завел в кабину сына, держа на другой дочь. Потом поднял с пола портфель, закрыл створки — сначала одну, потом вторую, и разрешил Калле нажать кнопку шестого этажа.

Квартира-лофт.

Пентхаус, как называла ее София на своем сайте.

— Мне больно, папочка…

— Сейчас, сейчас, — сказал Томас, с нетерпением глядя на ползущие мимо двери этажи.

Вот мимо проплыли канделябры третьего этажа, вот под ногами осталась площадка четвертого с патрицианскими портретами и двойными дверями.

— Что у нас сегодня к чаю?

Последние дни Калле постоянно хотел есть.

— Знаешь, понятия не имею. София собиралась что-то приготовить.

Лифт, вздрогнув, остановился на последнем этаже.

— Так, теперь береги пальцы, — сказал он слишком, пожалуй, громко и открыл створки.

Он не стал искать ключ в портфеле, а позвонил свободной рукой в дверь, держа на другой Эллен. Девочка плакала, стонала и нянчила палец.

— Шш, шш, — попытался он успокоить дочку, неумело качая ее на руке.

К двери никто не подошел. Эллен постепенно затихла. Из квартиры не доносилось ни звука. Ему стало тяжело держать Эллен. Может быть, Софии нет дома?

Он снова позвонил в дверь.

Дверь открылась, прежде чем Томас успел снять палец с кнопки звонка.

На Софии был фартук, рукава рубашки закатаны до локтей. Она слегка хмурилась.

— Ты забыл ключ? — спросила она, не заметив, что Эллен плачет.

Томас прошел в квартиру мимо Софии, опустился на колени и поставил Эллен на пол.

— Теперь покажи папе, где болит пальчик, — сказал он, разжимая ладошку Эллен.

— У вас что-то случилось?

Он на секунду закрыл глаза и сглотнул, потом отпустил дочкину руку, встал и улыбнулся.

— Дорогая, — сказал он, целуя Софию в щеку, — Эллен прищемила палец в лифте. Мне надо промыть ей ранку и перевязать.

— Это ты прищемил ей палец, — хмуро сказал Калле, глядя на Софию сердитым взглядом.

— Сними одежду, повесь ее и иди мыть руки, — велел ему Томас, стряхивая с плеч пальто.

Пальто надо сдать в химчистку, иначе его не наденешь. То же самое и с пиджаком.

Он посмотрел на Софию, но она не поняла его взгляда, повернулась и пошла на кухню.

«Анника всегда носила вещи в чистку».

Эта мысль вдруг неприятно поразила его. Он даже на мгновение закрыл глаза.

Да, Анника всегда сама носила вещи в химчистку, с тех пор как он ухитрился потерять квитанцию на пуловер, подаренный ему бабушкой Анники.

Томас сложил пальто и пиджак и положил на табурет в прихожей.

— Ну, — сказал он, беря Эллен на руки, — теперь мы пойдем и положим на ранку пластырь.

Девочка уже почти не плакала.

Он принес ее в ванную и обнаружил глубокую ранку под ногтем безымянного пальца правой руки. Наверное, отвалится ноготь.

— Какой он синий, — сказала Эллен, зачарованно глядя на кончик пальца.

— Как черничный пирог, — сказал Томас, и дочка хихикнула.

Он сел на крышку унитаза, посадил Эллен на колени и принялся ее качать.

— Прости, — прошептал он. — Я не хотел расплющить тебе пальчик.

— А ты получил бы что-нибудь сладкое, если бы расплющил пальцы себе?

Ребенок с надеждой посмотрел на Томаса, вытирая рукавом нос.

— Может быть, — ответил он, — если сладкое у нас есть.

— Ты можешь купить в магазине. Я очень люблю сладкие машинки.

Они вышли из ванной, держась за руки. Тельце девочки еще подрагивало от пережитого потрясения.

«Она такая хрупкая. Надо проявлять к ней больше внимания».

Калле, конечно, не повесил одежду, а бросил ее на пол в прихожей. Томас не стал ничего говорить — просто поднял одежду и повесил на вешалку.

Обернувшись, он увидел, что София смотрит на него от двери кухни.

— Если ты все время будешь за ним убирать, то он никогда ничему не научится, — сказала она.

Он слегка пожал плечами, улыбнулся и развел руками:

— Ты права. — Он склонил голову набок.

Она улыбнулась ему в ответ:

— Можешь садиться за стол. Обед готов.

Она снова исчезла на кухне. Он прошел к обеденному столу в студии и невольно пригнулся, подавленный огромным пространством. Обычная высота потолков в прихожей и ванной только усиливала разницу. Пространство студии доминировало над всей квартирой. Только покатая стена отделяла студию от неба. В самом высоком месте высота потолка доходила до шести-семи метров. Косые световые люки и переплетение брусьев заставляли вспомнить Три БеКу или другие стильные нью-йоркские кварталы (Томас там, правда, не был, но София была и говорила ему о схожести).

— Калле! — крикнул Томас, обернувшись. — Обед готов!

Он услышал, как в комнате Калле — размером не больше посудного шкафа — пиликнул плейстейшн, и вздохнул. Он поднял с пола Эллен и усадил ее на подложенную на стул подушку, чтобы она смогла дотянуться до тарелки. София решила, что покупать высокий детский стул не надо — «она все равно скоро вырастет», — и была, наверное, права.

Она вошла в студию с миской картофельного пюре и со сковородкой, на которой лежали ломтики жареной колбасы.

— Калле! — снова позвал Томас, усаживаясь. — Обед на столе!

— Меня сначала должны убить, — скучным голосом ответил мальчик.

— Нет, иди сюда сейчас же!

София, потупившись, смотрела в стол. Она не любила, когда Томас кричал.

Послышался демонстративный вздох, потом игра остановилась, и в студии появился Калле.

— Я чуть было не побил свой старый рекорд, правда.

Томас потрепал его по волосам.

— Ничего, зато сейчас поешь колбасы.

— Мм! — промычал Калле, взбираясь на высокий, обтянутый черной кожей хромированный стул. — Она с луком? Н-ну! Можно его соскрести?

— Да ты попробуй, — сказал Томас.

— Что заработали, то и едим, — заметила София. — Хочешь вина?

Она улыбнулась, и он улыбнулся ей в ответ:

— Спасибо, не откажусь.

«Любая еда кажется вкуснее с вином. Тефтели и макароны становятся вкуснее с вином. И колбаса. Даже готовое картофельное пюре становится съедобным. Почему до сих пор я пил так мало вина?»

Они чокнулись.

— Как прошел день? — спросила она, отпив «Риохи».

Он тоже отпил глоток и прикрыл глаза. Божественно.

— О, — ответил он, поставив бокал на стол. — Крамне перестал со мной разговаривать после того, как я показал ему, что мы не можем исполнить директивы. Он считает, что увеличить сроки заключения — это хорошая идея, а у меня на этот счет нет своего мнения, но стоимость содержания заключенных возрастет, а это полностью противоречит полученным нами директивам.

Он отпил еще вина, а София понимающе кивнула.

— Это хорошо, что ты все ему показал, — сказала она. — Теперь социалистическому правительству придется еще раз хорошенько все обдумать, и все это благодаря тебе.

Томас поставил на стол бокал и уставился в тарелку. Он сам голосовал за это социалистическое правительство и на самом деле считал, что оно будет разумно работать. Он знал, что София не разделяет его взгляды, но, вероятно, думает, что он разделяет ее взгляды.

«Анника всегда голосовала за левых».

Он отогнал эту непрошеную мысль.

— Как прошел день у тебя?

София не успела ответить, как заплакала Эллен.

— Мне снова больно, папочка, — сказала она, протягивая ему заклеенный пластырем пальчик. Наверное, он слишком туго навернул пластырь, потому что кончик пальца сильно распух.

— О, дорогая, — сказал он, дуя дочке на палец. — Мы дадим тебе таблеточку, чтобы ты спокойно спала ночью и эта глупая рука тебе не мешала.

— Или сладости, — сказала девочка, вытирая слезы.

— Может быть, тебе бы дали сладкого, даже если бы ты не поранила руку, — подколол сестру Калле.

— Ты сначала доешь, а потом посмотри, нет ли чего сладкого у меня в портфеле, — сказал Томас.

— Ура! — крикнул Калле и взмахнул ножом и вилкой, плеснув жиром на обои.

— Ну вот, — сказал Томас. — Посмотри, что ты наделал!

София встала, оторвала кусок бумажной салфетки и вытерла жир. Впрочем, на стене уже были и другие пятна.

— Сиди за столом как следует! — прикрикнул на сына Томас, и Калле съежился под его взглядом.

Они продолжали есть молча.

— Можно я пойду? — спросил Калле, кладя нож и вилку в пустую тарелку.

— Подожди сестру, — сказал Томас, и Калле застонал:

— Но она такая медлительная.

— Я уже поела, — сказала девочка и отодвинула тарелку с недоеденной колбасой.

— Ладно, — сказал Томас и облегченно вздохнул, когда дети сползли со стульев и убежали в холл.

Он посмотрел на Софию и улыбнулся, она улыбнулась ему в ответ. Они снова чокнулись.

— Это жизнь, — не отрываясь от бокала, сказала она, глядя Томасу в глаза.

Он не ответил, глядя на ее блестящие от лака светлые волосы и яркие глаза.

«Колбаса и готовая толченая картошка. Это и есть жизнь?»

— Нетрудно заставить мир по-праздничному сверкать, — продолжила она. — Но в такой обычный вторник, как сегодня, можно быть и поскромнее. Но очень важно добавлять даже к скромности немного огня.

Он продолжал смотреть в стол. Наверное, она права.

«Но почему все это так меня смущает? Почему все это кажется мне собачьей чушью»?

— Ты думаешь о работе? — спросила она, кладя руку ему на плечо.

Он поднял голову и посмотрел ей в глаза.

— Боюсь, что да, — ответил он. — Завтра будет вынесен вердикт по первой апелляции о смягчении наказания в районном суде Эребро.

Она вопросительно посмотрела на него:

— О смягчении наказания?

Он открыл было рот, чтобы продолжить, но потом вдруг осознал, что она не понимает, как работает юридическая система юстиции.

«Естественно, да и откуда она может ее знать?»

— До сих пор люди, осужденные на пожизненное заключение, могли ожидать ограничения срока наказания только от правительства и только после подачи прошения о смягчении наказания. Но эта система никогда не была полностью легальной. Правительство не давало объяснений своим решениям, и они, эти решения, не могли быть оспорены. Но теперь, уже в течение некоторого времени, осужденные на пожизненное заключение могут обращаться в окружной суд в Эребро, где получают юридическое обоснование просьбы о смягчении наказания. В их распоряжении услуги юриста-омбудсмена, и он дает это юридическое обоснование. Первый вердикт мы услышим завтра. — Он сделал еще глоток вина. — Не случится ничего страшного, если суд откажет в удовлетворении прошения. Очевидно, это даже хорошо, чтобы не сложилось впечатление, будто пересматривать дела в Эребро легче, чем в центральном суде.

— Но почему в Эребро? — удивилась София.

Он улыбнулся.

— Где у нас самые большие тюрьмы?

— Какие тюрьмы?

— Кюмла и Хинсеберг. Самые большие мужская и женская тюрьма соответственно. Где они находятся?

Она широко раскрыла глаза.

— В лене Эребро?

— Именно.

София рассмеялась.

— Представляешь, — сказала она, — я до сих пор этого не знала. Как многому я научусь с тобой!

Он выглянул в холл, где дети, сидя на полу, делили сладости.

Он уже говорил об этом с Анникой, когда только обсуждалось местоположение суда, которому предстояло рассматривать прошения о смягчении наказания. Она тогда засомневалась в том, что Эребро — самое подходящее для этого место, и Томас ответил ей той же фразой: «Где у нас самые большие тюрьмы?»

«Ерунда! — заявила тогда Анника. — К тому времени, как заключенные подадут эти прошения, они уже не будут находиться ни в Кюмле, ни в Хинсеберге. Их переведут на реабилитацию в какую-нибудь более открытую тюрьму в неведомой глуши. Единственная причина выбора Эребро заключается в том, что министр баллотируется в тамошнем избирательном округе».

Он помнил свое изумление. Эта простая мысль почему-то не пришла ему в голову раньше.

— Ты преувеличиваешь, — сказал он, и София неопределенно пожала плечами.

Он поднял голову.

— Как твои дела? — спросил он. — Что нового?

— Сегодня произошла одна забавная вещь, — начала рассказывать София, но в этот момент в студию с воплем вбежал Калле.

— Папа, скажи ей! Она забрала последнюю конфету и говорит, что она для тех, кому больно.

Томас допил вино и встал.

— Если вы будете драться из-за конфет, то их больше не получите, — сказал он и обернулся к Софии. — Посиди здесь, я потом сам уберу посуду. Мне надо постирать комбинезон Эллен, он весь в крови.

Он вышел в холл, краем глаза заметив, что София снова наполнила свой бокал.

Стр. 13

«КВЕЛЬСПРЕССЕН» — СТОКГОЛЬМСКОЕ ИЗДАНИЕ

ЧЕТВЕРГ, 25 НОЯБРЯ

«Пожизненный срок неминуем»

Эксперты единодушны в своей оценке исхода судебного процесса

Берит Хамрин

«Квельспрессен» (Стокгольм). Пожизненное заключение. Любой другой приговор просто немыслим.

Прокурор Ангела Нильссон абсолютно уверенно говорила об этом вчера после окончания судебного заседания по делу Юлии Линдхольм.

«Мне редко приходилось сталкиваться с таким циничным и жестоким преступлением».

Вчера днем, во время судебного заседания, прокурор Нильссон не стала щадить обвиняемую в своем выступлении. Нильссон назвала Юлию Линдхольм «эмоционально холодной», «коварной» и безусловно потребовала для нее пожизненного срока.

«Убить собственного ребенка, скрыть место, где спрятано его тело, притворяться, показывать на другую женщину… У меня нет слов, чтобы выразить то, что я думаю по этому поводу».

Трехдневный процесс в городском суде Стокгольма был перенасыщен эмоциями и печалью. Несколько раз судье приходилось призывать публику к порядку. Коллеги Давида Линдхольма плакали, сидя на скамьях для публики. Все три дня на процессе присутствовали родители Юлии Линдхольм. Ее мать несколько раз падала в обморок.

Сама Юлия Линдхольм была в высшей степени немногословна. На обращенные к ней вопросы отвечала односложно, не проявляя никаких эмоций. Она утверждает, что в ночь на третье июня в ее квартире была другая женщина, что именно эта другая женщина застрелила ее мужа, а потом увела с собой ребенка.

Согласно данным криминалистической экспертизы, не было найдено никаких признаков присутствия в квартире посторонних людей. Назначенная судебно-психиатрическая экспертиза показала, что в момент совершения преступления Юлия Линдхольм страдала острым душевным расстройством.

Адвокат Юлии Линдхольм, Матс Леннстрём, считает, что в позиции прокурора есть несомненные пробелы.

«Самый настораживающий факт заключается в том, что до сих пор не найдено тело Александра Линдхольма. Но есть и другие утверждения, которые я готов оспорить. Юлия уже говорила о том, что потеряла свой служебный пистолет. Кроме того, ни на ее руках, ни на одежде в момент ареста не было обнаружено следов пороха».

В своем последнем выступлении прокурор отвергла возражения адвоката:

«Убийца не должен избежать ответственности за убийство только потому, что сумел надежно спрятать тело. То, что утверждает адвокат относительно потери личного оружия и того, что убийца могла вымыть руки до приезда полиции, не только не смягчает ее вину, но, напротив, усугубляет ее».

Приговор будет оглашен 2 декабря. До этого времени Юлия Линдхольм будет находиться под стражей.

Близкий друг убитого Давида Линдхольма, профессор криминологии Хампус Лагербек, не испытывает по поводу вердикта ни малейших сомнений: «Совершенно ясно, что ее признают виновной. Никто из тех, с кем я говорил в последнее время, не ожидает ничего, кроме пожизненного срока».

Часть третья ДЕКАБРЬ

Среда, 1 ДЕКАБРЯ

На улице валил снег. Анника шла по Вазагатан, и твердые ледяные снежинки хлестали ее по лицу. Уличные фонари желтоватым, смазанным светом немного рассеивали зимний мрак. Анника вгляделась вперед, туда, где находился Центральный вокзал, но не увидела ничего, кроме крутящегося снега. Она не привыкла вставать в такую рань, и от недосыпания и усталости у нее кружилась голова. Она с трудом переставляла ноги.

Решение ехать на поезде, а не на машине было поистине гениальным, и не только из-за усталости. На дорогах уже образовались пробки, колеса автомобилей бешено пробуксовывали, улицы стояли. Она посмотрела на часы: идти еще минут пятнадцать.

Прошло почти две недели с тех пор, как она отправила по факсу письмо Филиппу Андерссону в Кюмлу.

Комендант тюрьмы оказался прав. Ни Стивенс, американец, ни араб Свенссон не ответили на ее факсы, несмотря на то что Анника обращалась к ним трижды.

Напротив, Филипп Андерссон, убийца с топором, ответил ей сразу. Он написал, что будет рад встретиться с корреспондентом СМИ, и если она немедленно пришлет ему свои личные данные, то он договорится о разрешении посещения. Пользуясь случаем, он также отправил Аннике сведения по делу. От письма густо пахло недостатками шведской юстиции. Андерссон утверждал, что сообщит ей много нового и поэтому очень важно, чтобы она заранее хорошо ознакомилась с фактами по его делу.

Она — весьма, впрочем, неохотно — отправила Андерссону свои личные данные. Конечно, ничего секретного в них не было, и при желании их можно легко найти, но Анника все равно испытывала какое-то внутреннее неудобство, отправляя свой почтовый адрес и номер удостоверения личности.

«Что, собственно говоря, может произойти? Он спрячется у меня под кроватью, сжимая в руке топор?»

Едва ли он это сделает — Анника спала на разложенном на полу матраце.

На самом деле меньше всего из всех троих Аннике хотелось встречаться именно с Филиппом Андерссоном. Она убедила себя, что он будет лить меньше всех грязи на Давида Линдхольма.

«Лестничная шахта, серые бетонные клетки. Кровь на желтых стенах, кровь льется по ступенькам. „Полиция! На вас направлено оружие! Юлия, к двери. Анника, уходи отсюда!“»

Анника отогнала тревожное воспоминание.

Впрочем, из всех троих Филипп Андерссон был, наверное, единственным, кто сможет внятно излагать свои мысли. Согласно протоколам, Свенссона допрашивали через переводчика, а значит, шведским он владел не особенно хорошо. Может быть, он просто не смог прочесть факс, но другого способа общения с ним не было, и Анника сдалась.

В протоколах допроса и суда Стивенса упоминаний о переводчике не было, и, видимо, шведским он владеет вполне сносно, но опыт общения с наемными убийцами убедил в том, что они, как правило, не особенно разговорчивы.

Оставался только он, убийца с топором с Санкт-Паульсгатан. Время посещения в Кюмле — в 11 часов утра 1 декабря.

Надо признать, что спала она сегодня отвратительно.

Не только из-за того, что ей предстояло провести какое-то время в запертом помещении наедине с серийным убийцей, и не только потому, что дети были с Томасом и этой Снежной королевой; нет, Аннику грызло какое-то непонятное чувство потери, ей чего-то не хватало. Она без сна ворочалась под одеялом, но так и не смогла понять, что же ее так мучает.

«Мне надо вытянуть из него все любой ценой».

Она внимательно прочитала вердикт по делу Филиппа Андерссона и переворошила все содержимое старого компьютера Шёландера, но по делу Андерссона ничего больше не нашла.

В деле, несомненно, были слабые места, но никаких роковых неувязок и ошибок. Филипп Андерссон был на месте преступления в момент его совершения, у него была возможность его совершить, и, более того, у него был мотив. Согласно показаниям одного свидетеля, все три жертвы обманули Андерссона на большую сумму денег, и мотивом могла быть жажда мести, расплаты. Это не было указано в протоколах следствия и суда, но Анника знала, что в мире Филиппа Андерссона не прощают воровства. Оно никогда не остается безнаказанным. Безнаказанность порождает наглость и провоцирует к новому воровству, и Андерссон решил образцово наказать воров.

На журналистском форуме Анника нашла некоторые детали того мошенничества, но у нее не было возможности проверить их достоверность.

В блоге говорилось о том, что все трое были вовлечены в обширную и разветвленную систему отмывания денег. Эта система базировалась главным образом на юге Испании. Приобретя недвижимость — по большей части в Гибралтаре, — дельцы обеспечили бесперебойные поставки кокаина из Колумбии в Европу через Марокко.

Аннике стоило большого труда представить себе степенного шведского финансиста деловым партнером южноамериканского наркобарона, но в жизни случается и не такое.

Три жертвы убийства занимали достаточно низкое положение в уголовной иерархии и беззастенчиво клали деньги, вырученные от наркотрафика, себе в карман, думая, что Андерссон этого не замечает. Но он заметил и отрубил им руки, чтобы они не совали свои грязные пальцы куда не следует.

Но некоторые детали этой драмы продолжали казаться Аннике очень странными.

Самое удивительное: если Филипп Андерссон занимал одну из верхних ступеней в преступной иерархии, то зачем же ему понадобилось самому делать эту грязную работу и пачкать свои драгоценные брюки? Неужели все наемные головорезы были в это время в отпуске? Или Андерссон — просто садист?

Если у него хватило способностей и беспощадности построить наркотический синдикат, то почему не хватило ума на то, чтобы не оставить отпечатков пальцев на дамской сумочке?

Да, и почему на брюках не оказалось крови других жертв?

И почему, ради всего святого, ему потребовалось убивать их топором?

Сквозь пелену крутящегося снега проступили контуры входа Центрального вокзала. Анника вошла в здание вокзала и стряхнула с обуви снег.

Она заказала билеты в первый класс, чтобы за время пути спокойно отдохнуть и поработать. Поезд отправлялся в 7.15. В Халльсберге она сделает пересадку до Кюмлы, где будет в 9.32. Обратный билет она заказала на 13.28 и с нетерпением ждала, когда сможет им наконец воспользоваться.

В здании вокзала было черным-черно от народа, несмотря на ранний час в понимании людей из мира Анники Бенгтзон.

«Почему зимой никто не одевается в ярко-красные цвета? Или в оранжевые? Неужели природа, климат и шведское стремление не выделяться высосали из нас весь цвет?»

Она не успела позавтракать дома и купила в буфете бутылочку питьевого йогурта и яблоко.

Поезд отправлялся от платформы номер десять.

Его подали как раз в тот момент, когда Анника вышла на перрон. Она нашла свой вагон, место, сняла куртку, устроилась на полке и мгновенно уснула.

Она проснулась, как от толчка, услышав, как машинист объявил: «Халльсберг, поезд прибывает на станцию Халльсберг». Сонно пошатываясь, Анника с трудом натянула куртку и вывалилась на платформу буквально за секунду до того, как двери закрылись и поезд поехал дальше на юг.

Анника уже собралась было искать такси, когда до нее дошло, что она еще не в Кюмле и что ей надо еще шесть минут ехать до Кюмлы на местной электричке.

«Мне надо собраться и сосредоточиться. Я же встречаюсь с убийцей».

Она встряхнулась, чтобы освежить голову, и побежала на электричку до Эребро. Поезд тронулся. Из окна открывался безрадостный вид — бурые поля и серые крестьянские дома. Взгляду было не на чем остановиться, пока впереди не показалась смазанная туманом полоска соснового леса.

Она была единственным пассажиром, сошедшим в Кюмле.

Снегопад прекратился. Над городком висела пелена тяжелой и холодной сырости. Поезд с грохотом уехал, оставив за собой звенящую тишину. Несколько секунд Анника, оглядываясь, слушала ее. Большой супермаркет, пятидесятническая церковь, гостиница «Кюмла». Анника пошла к выходу со станции, хрустя подошвами по бетону платформы.

Она спустилась в серый туннель, по которому вышла на серую площадь, недалеко от продуктового киоска. Желудок бунтовал, так как яблоко и йогурт Анника забыла в первом поезде. Она подошла к окошку и заказала булочку с двумя запеченными сосисками, сливовый соус и банку напитка. Анника не поняла, что сказал ей молодой продавец: двадцать три или семьдесят три, и поэтому протянула ему купюру в сто крон. Сдачу она получила с семидесяти трех.

«И это за какую-то булочку с сосисками!»

Да и «Рамлоса» — водопроводная вода под маркой колы.

«Ничего удивительного, что люди становятся преступниками».

Она в три минуты управилась с едой, выбросила в урну салфетку и остатки картофельного пюре и, испытывая неприятное чувство, направилась к стоянке такси.

— Виагатан, четыре, — сказала она шоферу, садясь на переднее сиденье большого «вольво».

— Там, кажется, находится очень большая тюрьма, — сказал водитель.

— Да, — согласилась Анника. — С меня довольно. Прощай, жестокий мир.

Водитель покачал головой.

— Для тебя это неподходящее место, — усмехнулся он. — Тебе надо в Хинсеберг, в Фрёви — это по ту сторону от Эребро.

— Вот черт, как мне не повезло, — сказала Анника.

Машина свернула направо, и перед Анникой открылся вид исполинской тюрьмы. Стены и колючая проволока начинались едва ли не в центре городка. Такси наконец подъехало к большим металлическим воротам.

— Ну, вот и приехали, — сказал водитель. — Дальше мне нельзя.

Поездка обошлась Аннике в шестьдесят крон, дешевле, чем сосиски с соусом.

Она расплатилась, и машина исчезла, оставив ее наедине с гигантскими воротами. По обе стороны ворот тянулся двойной забор, состоявший из натянутых цепей, увенчанных колючей проволокой под током и высотой около пяти метров. В проволоке свистел холодный ветер.

Анника вскинула на плечо сумку и подошла к висевшему у ворот телефону:

— Мое имя — Анника Бенгтзон, я приехала на свидание с Филиппом Андерссоном.

Голос ее звучал тихо и пискляво.

«Вот так чувствуют себя все женщины, приезжающие сюда навещать своих мужей. Но только им еще хуже, потому что для них это не игрушки».

В замке калитки ворот раздалось жужжание, и Анника, опасливо потянув на себя створку, открыла калитку и вошла. Она очутилась на асфальтовой дороге, ведущей к следующим воротам. Проволочное заграждение продолжалось и здесь, по обе стороны этой продолговатой клетки длиной около ста метров. Ветер трепал Аннике волосы и холодил ноги, пока она шла по этой нейтральной полосе до здания с двумя дверями.

«ПОСЕЩЕНИЕ ЗАКЛЮЧЕННЫХ», — было написано над левой дверью. Значит, ей сюда.

Дверь оказалась такой тяжелой, что Аннике пришлось открывать ее обеими руками.

Она вошла в длинный коридор. Возле двери стояла решетчатая тележка. Молодая женщина с собранными в длинный хвост волосами стояла спиной к Аннике, не обратив на нее никакого внимания, и нажимала кнопки на своем мобильном телефоне.

Вдоль трех стен рядами стояли металлические шкафы. Четвертая стена практически вся состояла из окон, задернутых синими занавесками. Под окнами стояли ряды стульев, делавших помещение похожим на приемную дантиста.

Анника нажала кнопку третьего телефона.

— Ждите, к вам скоро выйдут, — сказал бесплотный голос.

Девушка бросила мобильный телефон в сумку и вышла из здания, не оглянувшись на Аннику.

«Вот как это выглядит в реальности. Значит, солидарности нет даже среди жен заключенных».

Некоторое время она стояла посреди помещения, потом подошла к окну и приподняла занавеску. За ней, естественно, оказалась металлическая решетка, выкрашенная белой масляной краской.

Опустив занавеску, Анника подошла к доске объявлений возле телефона и прочла расписание приема посетителей и извещение о ремонте гостиничных комнат.

«Снимите верхнюю одежду и повесьте ее в шкаф».

Анника вздрогнула и огляделась.

Голос раздался из громкоговорителя. Анника подняла голову и увидела в верхнем левом углу помещения видеокамеру наблюдения. Кровь бросилась Аннике в голову. Конечно же за ней наблюдают.

Она торопливо сняла куртку и шарф и затолкала вещи в шкаф номер десять — как можно дальше от видеокамеры.

«Теперь можете войти», — сказал голос.

Щелкнул замок, Анника открыла дверь и оказалась в отделении для посетителей перед пунктом контроля. Слева — металлодетектор, справа — рентгеновская установка с лентой транспортера для сумок.

Двое охранников — мужчина и женщина — в форме смотрели на Аннику сквозь стеклянный щит.

— Поставьте сумку на ленту транспортера и пройдите через рамку металлоискателя.

Анника подчинилась, чувствуя, как участился от раздражения ее пульс. Естественно, стоило ей ступить под рамку, как запищала тревожная сигнализация.

— Снимите сапоги и поставьте их на ленту транспортера.

Анника повиновалась и снова прошла под рамкой. Сигнала не было.

Потом ей разрешили зайти за стеклянное ограждение и подойти к столу.

— Попрошу удостоверение личности, — сказал мужчина, и Анника протянула ему корреспондентское удостоверение.

— Будьте любезны, раскройте сумку, — сказала женщина.

Анника снова повиновалась.

— У вас в сумке нож. — Женщина извлекла из сумки перочинный нож с лозунгом «„Квельспрессен“ — остро и точно в цель». — Брать его с собой нельзя. Ручку тоже.

— Но чем же я буду писать? — с отчаянием в голосе спросила Анника.

— Мы дадим вам ручку, — сказала женщина и протянула Аннике желтый Bic.

— Вам придется оставить здесь и мобильный телефон, — добавил мужчина.

— Знаете что, — предложила Анника, — давайте я просто оставлю в шкафу сумку, а с собой возьму блокнот и вашу ручку.

Охранники согласно кивнули. Анника забрала перочинный нож, телефон и, вернувшись в комнату ожидания, открыла шкаф, положила в него сумку, а потом прошла в сектор посетителей, обойдя рамку металлоискателя. Она неуверенно улыбнулась, с удивлением обнаружив, что хочет понравиться охране.

— Много ли посетителей приезжает в тюрьму? — спросила она.

— За год — пять тысяч, но посещения равномерно распределены во времени. К тому же у сорока процентов заключенных вообще не бывает посетителей.

— Господи, так, значит, я первый посетитель Филиппа Андерссона?

— Нет, — сказала женщина, — сестра навещает его один раз в месяц.

— А Давид Линдхольм? Насколько я понимаю, он был здесь за несколько дней до смерти.

— Опекуны и наблюдатели бывают у нас очень часто, — пояснила женщина.

Тем временем мужчина поместил в ячейку на специальном стендеудостоверение Анники. Потом он положил перед собой на стол какой-то документ и принялся перечислять правила посещения, не спуская глаз с Анники.

— Вас могут попросить снять одежду и подвергнуться обыску в присутствии двух женщин-надзирательниц, — сказал он, — но вы имеете право отказаться от этой процедуры. Если вы откажетесь, то ваше право на посещение будет аннулировано. Вас также могут осмотреть кинологи с собакой на предмет наличия наркотических веществ. Опять-таки вы имеете право отказаться и от этой процедуры с теми же последствиями. В помещение тюрьмы нельзя проносить еду и табачные изделия. Здесь вы должны расписаться в том, что согласны на то, что вас запрут в одной комнате с заключенным на время посещения.

Анника кивнула и с трудом сглотнула слюну. В комнате наступила тишина. Желтой ручкой Анника расписалась в том, что согласна с условиями посещения.

— Мы предоставляем посетителям фрукты и кофе. Если с посетителем проходят дети, то они получают сок. Вы чего-нибудь хотите? — спросила женщина, ведя Аннику по коридору с пронумерованными дверями. Жестом она указала на стол с напитками и фруктами.

От мысли, что кто-то может привести сюда детей, Анника содрогнулась. От напитков и фруктов она отказалась, покачав головой.

— Вот комната номер пять. Сейчас я посмотрю, что там делается. После окончания свидания надо убрать за собой.

Надзирательница открыла дверь и первой вошла в тесное помещение.

— Здесь туалет и душ, — сказала она, указав на двери. — Здесь экстренная связь с постом охраны, а это сигнал тревоги. О, кто-то оставил здесь игрушку…

Она наклонилась и подобрала с пола какую-то мягкую игрушку и пластиковый пропеллер.

— Вчера к одному заключенному привозили сына, — извиняющимся тоном произнесла надзирательница.

— Должно быть, это было нелегко, — вяло отозвалась Анника.

Надзирательница улыбнулась:

— Мы, как можем, стараемся развлекать детей. Когда они уходят, Джимми надувает для них шарики.

— Джимми?

— Да, это второй охранник.

Надзирательница указала на низкий комод:

— Здесь простыни и одеяла. Сейчас я вызову заключенного.

Она вышла, оставив Аннику в состоянии легкого паралича разглядывать главный предмет обстановки — узкую кровать с поролоновым матрацем.

Дверь закрылась с приглушенным щелчком, потом сработал замок.

«Господи, твою мать, во что я впуталась?»

Она оглядела стены, которые, казалось, наваливались на нее, давили, не давали дышать.

«Как я с этим справлюсь? Мне нужна стратегия!»

В комнате стоял один стул, и Анника тут же решила на него сесть. Было абсолютно исключено сидеть на этом топчане рядом с убийцей.

Она положила блокнот и ручку на комод, решив использовать его как стол, и снова огляделась. На стене висела черно-белая фотография, изображавшая работавших на пристани докеров, в красновато-коричневой рамке. Это была одна из фотографий с выставки Торстена Бильмана в Национальном музее. Выставка проходила с 17 июня по 10 августа 1986 года.

За спиной было два окна, и Анника приподняла занавеску. За ней оказались такие же решетки, какие она уже видела в зале ожидания.

«Долго ли мне еще ждать? Заключенным сюда из камер, наверное, неблизкий путь».

Минуты тянулись томительно долго. За три минуты она четыре раза посмотрела на часы, а потом опустила рукав свитера, чтобы не видеть часов. Она перевела взгляд на висевшую на стене металлическую коробку — видимо, деталь связи с охраной, и принялась рассматривать кнопку тревожной сигнализации.

Она вспотела, несмотря на то что в комнате было прохладно.

Замок заскрежетал, потом щелкнул, и дверь открылась.

— Дайте знать, когда закончите, — сказала надзирательница и отошла в сторону, пропуская в комнату заключенного.

Анника встала, чтобы представиться, с интересом вглядываясь в вошедшего в комнату человека.

«Черт возьми, кто это?»

На рисунках из зала суда она видела длинноволосого мускулистого мужчину, загорелого и высокомерно улыбающегося. Сейчас перед ней был старик с коротко остриженными седыми волосами и солидным брюшком, одетый в чисто выстиранную тюремную робу и пластиковые шлепанцы.

«Неужели за четыре года человек может так разительно измениться?»

Он протянул руку.

— Надеюсь, они не слишком сильно докучали вам требованиями безопасности? — спросил он.

Анника с трудом подавила желание сделать книксен.

«Это место странно действует на психику».

— Не больше, чем при перелете в Гётеборг, — ответила она.

— Мы, заключенные, идем с другой стороны и проходим те же процедуры, — сказал он, не отпуская ее руку. — Согласен, что это не очень обременительно, если не считать того, что нам приходится переобуваться. Вероятно, велик риск, что мы можем набить подошвы наркотиками.

Анника отняла руку.

— Гораздо хуже возвращаться отсюда в камеру. Нас раздевают догола и пропускают через металлоискатель. Надо проверить, не спрятано ли оружие в заднице.

Анника быстро села на стул, оставив Андерссону кровать. Он сел, и их колени едва не соприкоснулись. Анника отодвинулась и взяла блокнот и ручку.

— Здесь каждый день проверяют металлоискатели, — продолжал гнуть свое Филипп Андерссон. — Это может показаться чудачеством, но на самом деле себя оправдывает. Кюмла считается образцовой тюрьмой. Здесь почти нет наркотиков. И редко случаются побеги. Их не было со времени прорыва прошлым летом. Да и убиваем мы друг друга тоже не каждый день…

Анника сглотнула так громко, что звук эхом отдался от стен.

«Он старается произвести на меня впечатление. Тревожиться не о чем».

— Пожизненное заключение, — сказала она. — Как его переносят?

Она не собиралась задавать этот вопрос, он совершенно неожиданно сорвался с ее губ.

Он несколько секунд молча смотрел на Аннику, глаза его, как ей показалось, увлажнились.

«Он что, принимает пилюли счастья?»

— У меня есть для тебя новая информация, — сказал он. — Новая информация по моему делу. Я подал апелляцию в Верховный суд.

Он сказал это с таким видом, словно сообщил оглушительную сенсацию века. Анника посмотрела на него, стараясь не моргать. Что он, собственно, имеет в виду? Как ей следует реагировать? «В самом деле? Как это интересно!» Или по-иному? Любой мелкий преступник пытается подавать апелляции в Верховный суд для пересмотра дела.

Она прислушивалась к наступившей тишине, стараясь придумать что-нибудь вежливое, чтобы сдвинуть разговор с мертвой точки.

— И что же это за новая информация? — спросила она, а Андерссон кивком показал ей, чтобы она взяла ручку и блокнот.

— Ты читала документы, которые я тебе прислал?

Анника кивнула, она действительно их просмотрела, по крайней мере верхние страницы.

Филипп Андерссон облокотился на колени и подался вперед. Анника откинулась на спинку стула.

— Меня осудили, несмотря на то что я невиновен, — сказал он, подчеркивая ударением каждое слово. — В моей апелляции это доказано.

Прислал ли он ей текст апелляции? Нет, едва ли.

— Каким образом? — спросила она, поставив в блокноте маленький вопросительный знак.

— С помощью мобильного телефона, — сказал он, кивками подтверждая каждое свое слово.

Анника посмотрела на его выступающий живот и бледные руки. Впечатление мужественности от прежних фотографий было, видимо, обманчивым, просто он носил хорошо подогнанные под его фигуру костюмы. Она знала, что ему сорок семь лет, но выглядел он много старше своего возраста.

— Что? — удивилась Анника.

— Полиция не удосужилась проверить журнал моих мобильных звонков! Меня не было на Санкт-Паульсгатан во время совершения убийства.

— И где же ты был? — спросила она.

Он широко раскрыл глаза, но тут же прищурился.

— Какое это имеет к тебе отношение? — сказал он, и Анника почувствовала, как часто забилось ее сердце. Она подавила желание отодвинуться от него еще дальше.

— Никакого, — пожала она плечами. — Это не имеет ко мне никакого отношения.

Пожалуй, она произнесла это на слишком высокой ноте.

Филипп Андерссон поднял палец и направил его в лицо Анники.

— Ты ни черта не знаешь! — воскликнул он со свирепостью, какой Анника от него не ожидала.

Анника внезапно успокоилась. Заглянув в его влажные глаза, увидела в них беспомощность и отчаяние человека, хватающегося за спасительную соломинку.

«Он как загнанный в угол пес. Лает, но не может укусить. Никакой опасности нет, никакой опасности нет».

Мужчина стремительно встал и сделал два коротких шага к двери, потом вернулся. Он оперся на спинку стула и склонился к Аннике. Из его рта шел дурной запах.

— Ты приехала сюда, чтобы написать о моем обращении в Верховный суд, — сказал он, — а не для того, чтобы задавать свои е… вопросы!

— Вот здесь ты ошибаешься. — Анника нисколько не смутилась того, что он буквально дышал ей в лицо. — Посещение состоялось по моей просьбе и пройдет на моих условиях.

Он отпустил спинку стула и выпрямился.

— Если ты успокоишься и выслушаешь меня, то поймешь, чего я хочу, — сказала Анника. — Если станешь и дальше капризничать, то я уйду.

— Почему я должен тебя слушать?

— Потому что я знаю больше, чем ты думаешь, — ответила Анника. — Я там была.

— Что?

— Я там была.

С глухим стуком, приоткрыв от неожиданности рот, он сел на узкий топчан.

— Где?

— Я была в патрульной машине, которая первой прибыла на место преступления в доме на Санкт-Паульсгатан в ту ночь. Я не все видела, но хорошо помню запах.

— Ты там была? И что же ты видела?

Она не отрываясь смотрела на него.

— Кровь. Она текла по стенам, текла по ступеням. Густая кровь, густая, но яркая. Она текла медленно — ярко-алая кровь по желтым стенам.

— И больше ты ничего не видела?

Она посмотрела на фотографию Торстена Бильмана с докерами, сгибающимися под тяжестью огромных мешков.

— Я видела ее волосы. Темные волосы. Она лежала на площадке, шевеля головой. Юлия Линдхольм шла первой, потом Нина Хофман, потом я. Я была последней, Юлия первой, но командовала Нина. Она первой достала пистолет.

Она посмотрела ему в глаза.

Филипп Андерссон не отвел взгляд.

— Она что-нибудь говорила?

— Она крикнула: «Полиция! Вы находитесь под прицелом! Юлия, стань к двери. Анника, уходи отсюда». Вот что она крикнула. Я повернулась и убежала.

Филипп покачал головой:

— Я говорю не про Нину, а про Ольгу.

— Про кого?

— Про темноволосую женщину.

«Он имеет в виду жертву».

Анника, не удержавшись, снова трудно сглотнула.

— Не знаю, — сказала она. — Не думаю, что она могла говорить. Она умерла до приезда скорой помощи.

Тишина в комнате изменилась. Она перестала быть неопределенной, стала тяжелой и удушливой.

— Что тебе известно об Альготе Генрихе Хеймере? — спросила она, и Филипп Андерссон насторожился. У него едва заметно дернулся уголок рта, но это движение не ускользнуло от внимания Анники.

— О ком?

— Он мертв, но едва ли в этом есть твоя вина. Откуда он знал Давида?

Анника знала ответ, по крайней мере отчасти. Они оба участвовали в парашютном бизнесе.

Финансист посмотрел на Аннику пустыми, ничего не выражающими глазами.

— Если тебе нечего больше мне сказать, то я сейчас уйду, — пригрозила она.

— Они были друзья детства, — тихо произнес Андерссон. — Давид был для Хенке старшим братом.

«Хенке?»

— Но у Хенке дела пошли плохо? — спросила Анника.

— Давид изо всех сил пытался ему помочь, но из этого ничего не вышло.

— За что его застрелили?

Филипп Андерссон пожал плечами:

— Наверное, он совершил какую-то глупость.

— Или с его помощью пытались выйти на Давида. Здесь, в Кюмле, находится Майк Стивенс. Ты с ним знаком?

Андерссон снова пожал плечами.

— Кто такой Бертиль Оскар Хольмберг?

— Я не знаю.

— Ты уверен?

— Я этого не делал, меня там даже не было. Меня не было на Санкт-Паульсгатан.

Анника смотрела на сидевшего перед ней человека, пытаясь заглянуть ему в глаза.

«Зрачки — это двери в мозг. Я распознаю, о чем он думает».

— Если ты говоришь правду, то это значит, что их убил кто-то другой.

Он в упор посмотрел на Аннику.

— Если ты говоришь правду, — повторила Анника громче, — то это значит, что ты знаешь настоящего убийцу, но предпочитаешь сидеть здесь и помалкивать о том, что тебе известно. И знаешь, почему ты это делаешь?

У Андерссона снова приоткрылся рот.

— Потому что здесь ты, по крайней мере, остаешься в живых. Если ты скажешь, что тебе известно, то умрешь, не так ли? И почему ты спросил про Ольгу? Боялся, что она успела что-то сказать?

Он не ответил. Анника встала, и Андерссон поднял глаза, проследив за ее движением.

— Я почти готова принять, — сказала она, глядя на дверь, — что ты будешь до последнего молчать о том, кто на самом деле убил этих людей, чтобы спасти свою шкуру, но есть одна вещь, которую я все же не могу понять.

Она обернулась и посмотрела на него.

— Почему Давид Линдхольм был единственным человеком, уверенным в твоей невиновности? Ну? Как получилось, что один из самых известных полицейских Швеции был единственным, кто тебе верил? Не потому ли, что он был лучше других копов? Может быть, он разглядел в деле то, что пропустили прокурор, адвокат и судья? Но дело не в этом, да?

Она села на низкий комод с простынями и одеялами.

— Единственная причина заключалась в том, что Давид Линдхольм знал то, чего не знал больше никто. Он верил тебе, потому что знал, кто на самом деле сделал это, или думал, что знал. Это так?

Филипп Андерссон не двигался.

— Я могу понять, почему молчишь ты, — продолжала Анника. — В конце концов, ты именно поэтому находишься здесь. Но я не могу понять, почему молчал Давид Линдхольм.

Она встала.

— Тебе никто не поверит, но у Давида были все шансы на весь мир сказать о том, что он знал. Он бы снова стал героем дня. Есть только одно разумное объяснение того, почему он этого не сделал.

Андерссон тупо смотрел на занавески и молчал.

— Я очень много думала об этом все последние недели. Давид, видимо, был запуган, — объявила Анника. — Его едва ли могли запугать угрозами убийства. Мне думается, он не боялся смерти. Нет, он боялся чего-то другого.

Она села на стул и, склонив голову, попыталась заглянуть в глаза Андерссона.

— Что было важно для Давида? — спросила она. — Что могло значить для него так много, что заставило его молчать о виновнике массового убийства? Это деньги? Репутация? Карьера? Женщины? Секс? Наркотики? Он был наркоманом?

Филипп Андерссон опустил глаза, потом потянулся за носовым платком.

— В чем вы участвовали вместе? Что вас с ним связывало? Он знал тебя до убийства, вы были давно знакомы, не так ли? Я не имею ни малейшего понятия, виновен ли ты в этом злодеянии, но, несомненно, в чем-то замешан. Что связывает тебя с известным на всю страну полицейским? И почему он рисковал своей карьерой, путаясь с тобой?

Филипп Андерссон тяжело вздохнул и поднял глаза.

— Ты действительно не поняла одну вещь, — сказал он. — Знаешь какую?

— Так скажи мне! — воскликнула Анника. — Я внимательно слушаю.

Он печально и молча смотрел на нее. Казалось, это молчание длилось вечность.

— Ты и правда уверена, что хочешь это знать? — спросил он. — Ты готова платить цену этого знания?

— Абсолютно уверена, — подтвердила Анника.

Он покачал головой и медленно встал. Не глядя на Аннику, положил руку на ее плечо и нажал кнопку вызова охраны.

— Поверь мне, — сказал он, — игра не стоит свеч. Мы закончили.

Последняя фраза была обращена в микрофон.

— Не уходи, — сказала Анника. — Ты же не ответил на мой вопрос.

Он посмотрел на Аннику почти с нежностью.

— Можешь написать о моей апелляции в Верховный суд, — сказал он. — Думаю, у меня есть реальные шансы на пересмотр дела. Я на самом деле был в Бромме в момент убийства.

Анника взяла с комода блокнот и ручку.

— Там был твой мобильный телефон. Но есть ли доказательства, что с него говорил именно ты?

Он удивленно посмотрел на нее, но времени на ответ у него уже не осталось. Дверь открылась, и он вышел, шлепая пластиковыми босоножками по полу.

«Чего я не смогла? Есть что-то еще, что-то, о чем я должна была его спросить. О черт!»

Она шла к выходу по длинному стометровому загону. Свистел ветер, нарушая полную тишину.

Она остановилась, дойдя до внешних ворот. Забор тянулся по обе стороны от них, и она, посмотрев в обе стороны, вдруг ощутила такое сильное головокружение, что ей пришлось ухватиться за ворота, чтобы не упасть. Она принялась нажимать кнопку — раз за разом, как ребенок, которому в руки попала новая неведомая игрушка.

— Выпустите меня отсюда! — крикнула Анника, замок щелкнул, ворота открылись, и она снова оказалась на воле, и воздух сразу показался ей холоднее и чище.

— Спасибо, — сказала она, обратившись к видеокамере.

Стальная калитка со звонким щелчком захлопнулась за ее спиной. Она шла вдоль бесконечного забора, пока наконец снова не оказалась в городке. Она свернула налево, на улицу под названием Стеневеген, которая тоже оказалась бесконечной, с бесчисленными домами и школами по обе стороны, с деревянными, кирпичными и даже сборными домами. Вскоре впереди она увидела рельсы железной дороги. Анника подтянула рукав и посмотрела на часы. До поезда оставался один час двадцать минут.

Анника посмотрела налево и увидела станцию. Киосками быстрого питания она была сыта по горло.

Справа ей на глаза попалось кафе с вывеской «Свеа». Тяжко вздохнув, она вошла. Взяв кофе, пирожное и местную газету, села за столик у окна.

Вчера в 13 часов какая-то женщина-мотоциклистка была сбита и легко ранена на перекрестке Фредсгатан и Школьной улицы.

Другая женщина потребовала в возмещение морального вреда семь тысяч крон за то, что кто-то плюнул в нее в баре.

Секция молодежного крыла социал-демократической партии получила от ленного совета грант в десять тысяч крон на организацию музыкальной студии.

Она закрыла глаза и представила себе лестничную клетку в доме на Санкт-Паульсгатан.

Она отодвинула в сторону тарелку с пирожными и пошла к прилавку, чтобы взять стакан воды. Вернувшись за стол, выглянула в окно и посмотрела на знакомый киоск быстрого питания.

«Ты уверена, что хочешь это знать? Ты готова платить за это знание? Поверь мне, это не стоит того».

Она прижала ладони ко лбу.

Фактически он подтвердил все, что она ему сказала. В суде она ничего не докажет, но он — более или менее — подтвердил набросанный ею для себя сценарий.

Давид Линдхольм был вовлечен в какие-то темные дела вместе с Филиппом Андерссоном, неясно, правда, в какие именно. Но они были давно знакомы друг с другом, и оба замешаны в убийстве на Санкт-Паульсгатан.

Теперь убили и Давида. Филипп Андерссон предпочел остаться в живых, пусть даже ценой пожизненного заключения.

«Это не может быть простым совпадением. Это как-то связано».

Трех жертв в Сёдермальме насмерть зарубили топором.

Давида застрелили.

Никакого сходства в почерке преступления.

За исключением жестокости убийства. В случае с Давидом это была символическая кастрация.

Она судорожно вздохнула.

Не укради. Отрублены руки. Не прелюбодействуй. Отрубили мошонку с членом.

«Если Филипп Андерссон невиновен, то, значит, убийца до сих пор гуляет на свободе. Черт возьми, это же может быть один и тот же человек».

Вдруг ее как громом поразило.

«И это не Юлия! Значит, Александр, возможно, жив!»

Она извлекла из сумки мобильный телефон и набрала номер тюрьмы Кронеберг. Нет смысла общаться с этим недалеким адвокатом. Ограничения режима, наложенные на Юлию Линдхольм, были сняты, так что теперь она сможет ее посетить.

— Меня зовут Анника Бенгтзон, я корреспондент газеты «Квельспрессен», — представилась она дежурному. — Я в свое время была в патрульной машине с Юлией Линдхольм. Это было четыре с половиной года назад. Мы обе в то время были беременны. Я уверена, что она невиновна, и хотела бы взять у нее интервью. Вы можете удовлетворить мою просьбу?

Анника продиктовала номера мобильного и домашнего телефона.

Потом она встала и направилась к станции, хотя до поезда оставалось еще полчаса.

В Халльсберге она пересела на поезд, идущий в Стокгольм. Это был тот же состав, который утром привез ее сюда. Анника заставила себя собраться и подумать, чтобы упорядочить свои мысли и объективно их оценить.

«Действительно ли я наткнулась на что-то стоящее или гонюсь за тенью?»

Согласно билету, она села в вагон первого класса — в первый вагон на десятое место.

Только пройдя через весь поезд, Анника убедилась, что ее вагон был единственным вагоном первого класса. Во всех остальных места были расположены тесно, как сардины в консервной банке. Единственное удобство — раскладной столик в спинке расположенного впереди кресла.

«Как это характерно для шведских железных дорог. Берут деньги, но не предоставляют удобств».

Единственным, которое оказалось занятым в первом вагоне, было место номер десять. На нем расположился какой-то толстяк с объемистым кейсом и толстой курткой, небрежно брошенной на полку.

Анника села на первое попавшееся свободное место. Поезд дернулся и быстро набрал скорость. Через полминуты городок исчез из вида. Анника смотрела на пролетавший мимо ландшафт, на голые деревья с почерневшими от холода ветвями, на амбары, на брошенную машину, на двор, заставленный поленницами, красные дома, вспаханные поля. Мимо промелькнул завод «Шведская кнопка», пролетели фермы за каменными оградами, а дальше начались бескрайние сосновые леса.

Анника извлекла из сумки мобильный телефон и тщательно обдумала текст сообщения. Она не хотела слишком много обещать.

«Я встретилась с Филиппом Андерссоном. Много пищи для размышлений. Думаю, Юлия невиновна. Мы можем встретиться?»

Она со вздохом откинулась на спинку кресла.

Близ Кильсмо мимо промелькнул водоем с коричневато-серой водой. По недавней вырубке пробежали два оленя. Анника посмотрела им вслед, стараясь разглядеть их после того, как они скрылись в густом подлеске, и ее вдруг словно обожгло, настолько знаком был ей этот пейзаж. Это же Сёдерманланд, где она выросла, Сёдерманланд с его упрямством и настороженной замкнутостью.

«Бабушка!»

Она едва не задохнулась от силы нахлынувшего чувства, в груди стало горячо от воспоминаний. Она закрыла глаза и вновь оказалась на кухне деревенского дома в Люккебо, в обдуваемом всеми ветрами домике среди густого леса, на берегу озерка Хюльтшён. Сосны там, казалось, доставали до небес. Пахло сырым мхом и мокрыми сосновыми ветками. Шелестели кусты, и что-то бормотал полузамерзший ручей. На подоконнике работал транзисторный приемник — по субботним утрам «Топ-20», а поздно вечером «Эльдорадо», «ночные радости и музыка звезд». Вспомнила она и вечно хлопотавшую по хозяйству бабушку, как она вязала, читала… Вспомнила тишину и звук своего дыхания, хрупкость замерзших лисичек, холодок в пальцах, когда прикоснешься к ним, чтобы сорвать.

Поезд затормозил, подъезжая к Вингокеру, и Анника открыла глаза: самодельное футбольное поле, автостоянка, дома из коричневых и белых панелей. Она моргнула глазом, поезд тронулся, и все исчезло, хищная птица на дереве, какие-то озера… Наверное, это Кольснарен.

«Где найдут твердую почву под ногами мои дети? Где найдут они свою опору? В каких запахах? В каких домах, в каких комнатах? В каком пространстве, в какой музыке?»

Мусорная свалка, пригородные коттеджи. Они приближались к Катринехольму.

«Время — это единственное, чем располагают все. Когда ты молод, кажется, что его так много, что оно никогда не кончится, но наступает момент, когда ты вдруг понимаешь, что оно уже ушло».

На улице стемнело, Анника начала видеть в окне свое отражение. Вид у нее был утомленный, лицо побледнело и осунулось. Это была не красивая голливудская бледность — лицо казалось жестким и костистым.

Поезд остановился между сберегательным банком и «Макдоналдсом». Все дома на привокзальной площади были такими знакомыми и такими недосягаемыми. Когда-то она жила здесь, была своей, но предпочла уехать. Эти улицы никогда больше не будут ее улицами, и они никогда не станут улицами ее детей.

Она отвернулась, чтобы не видеть толпу, хлынувшую в вагон.

«Думаю, Юлия невиновна».

Нина еще раз перечитала текст, прежде чем написать ответ.

Думаю, что действительно.

«Думаю, что действительно».

Она раздраженно нажала кнопку, чтобы избавиться от сообщения.

У нее только что закончился двухнедельный отпуск, и сегодня в 20.00 ей предстояло заступить на ночное дежурство. Сначала она три дня провела на суде с Хольгером и Виолой, а потом прожила неделю на их ферме близ Валлы. Она гуляла по полям с отцом Юлии, смотрела, сидя на диване, телевизионные сериалы с ее матерью, и все это время в комнатах и конюшнях ощущалась беспросветная, тяжелая, неизбывная пустота.

«Теперь у них осталась одна я».

Она легла на спину и принялась рассматривать свою тесную однокомнатную квартиру.

Хольгер и Виола решили уехать в Сёдерманланд и не возвращаться в Стокгольм, чтобы присутствовать при вынесении приговора. Нина предложила им остаться у нее, но они отказались от предложения. Они не хотели мешать, хотя Нина и убеждала их, что они ее совсем не стесняют. Старики не хотели бросать ферму, хотя у них уже не было скотины, за которой надо было ухаживать.

Люди шушукались за их спинами. Нина видела это собственными глазами. Знакомые демонстративно отворачивались в супермаркете. Оба сильно постарели и сдали за последние полгода. Виола окончательно поседела, а Хольгер начал заметно хромать.

Приговор должны будут огласить завтра, в тринадцать тридцать.

Процесс был неинтересный и заурядный, как обычно. Для Хольгера и Виолы юридические формальности превратились в нескончаемый кошмар. В ожидании приговора они вели себя как кошки у крынки сметаны. На суде они вполголоса задавали вопросы, уверенные, что их никто не слышит.

«Нина, что это значит? Что имеет в виду прокурор? Ты знаешь, что это такое? Это плохо для Юлии? Она сядет в тюрьму? Надолго? О… И где же она будет? В Эребро? Это не очень далеко, мы будем ее навещать. Ее не отпустят на Рождество? Нет? Но, может быть, потом, через несколько лет?»

И теперь эта журналистка со своим «думаю, что».

Она нажала кнопку. Нажатие было резким, как и ответ.

«Я не согласна. Юлия виновна. Она причинила сильную боль своим родителям. Чего ты хочешь?»

Ответ был неприятным, но Нине все равно.

Она быстро отправила сообщение, чтобы не передумать.

Вышла на кухню, чтобы выпить стакан воды, когда на мобильный, с негромким писком, пришел ответ. Нина поставила стакан на стол.

«Была в Кюмле и видела Филиппа Андерссона. Интересно. Есть что обсудить. Я буду в Стокгольме через пять минут».

Обсудить?

«Филипп Андерссон. Думаю, что действительно».

Это может значить все, что угодно, но не накладывает на нее никаких обязательств.

Нина схватила телефон.

«Я дома. Приходи».

Она собрала со стола какие-то счета и положила их на книжный шкаф, поправила скатерть и поставила варить кофе. Потом села на стул и принялась ждать, когда стихнет журчание воды в кофемашине.

Нина поставила на стол кружки, молоко и сахар, когда раздался звонок в дверь.

Журналистка, как обычно, была похожа на неубранную постель. Она вошла в квартиру со своей красивой большой сумкой, в толстом пуховике и, как всегда, без умолку говорила:

— Я обнаружила нечто общее для всех этих дел, чего раньше не замечала, и, наверное, сама бы в это не поверила, если бы не реакция Филиппа Андерссона. Он утверждает, что невиновен, и действительно доказательства, по которым его приговорили, представляются весьма шаткими. Либо он очень хороший актер, либо страшно запуган и деморализован…

— Сядь, пожалуйста, — сказала Нина, выдвигая из-под стола стул, голосом, который приберегала для упрямых пьяниц и мальчиков на мопедах. — Какой тебе кофе?

— Черный, — сказала журналистка, усевшись на краешек стула и выудив из сумки блокнот. — Я тут кое-что записала, но не могу понять, что это все значит.

Нина, глядя на корреспондентку краем глаза, налила кофе.

В ней было что-то маниакальное. Во всяком случае, она была напряжена сверх всякой меры. И походила на бойцового бульдога, сцепившего челюсти. Разжать их он уже не способен.

«Она не смогла бы работать полицейским офицером. Ей не хватает дипломатичности».

— Приговор огласят завтра, — сказала Нина, садясь напротив Анники Бенгтзон. — Так что, пожалуй, уже поздно представлять какие-то улики и доказательства.

— Это не доказательства, — сказала журналистка, — это дополнительные косвенные детали.

Нина мысленно вздохнула: «Дополнительные детали».

— Поняла, — сказала она. — О чем же они нам говорят?

Корреспондентка задумалась.

— Это долго рассказывать. Факт заключается в том, что, как это ни ужасно, я сама в это не верю. Слишком это жестоко, расчетливо, цинично, но если человек жесток и циничен, то в принципе это вполне возможно.

Нина не придумала, что сказать, и поэтому промолчала.

Читая свои записи, Анника Бенгтзон грызла ногти.

— Есть несомненная связь между убийством на Санкт-Паульсгатан и убийством Давида Линдхольма, — сказала она. — Тебе это не приходило в голову?

Нина молча ждала продолжения.

— Всех жертв сначала поражали в голову. На Санкт-Паульсгатан их били по голове топором. Давиду пустили пулю в лоб. Потом следовало надругательство над телом. Не укради. Жертвам отрубали руки. Не прелюбодействуй. Жертве отстреливают мошонку с членом. В обоих случаях совершается символическое действо…

Нина недоверчиво округлила глаза.

— Знаешь что, — сказала она. — Между этими преступлениями прошло четыре года, и между ними нет никакой связи, если не считать того, что оба они были совершены в Сёдермальме.

— Связь есть, — возразила Анника. — Например, на месте обоих преступлений были вы с Юлией.

— Это чистое совпадение, — сказала Нина.

— Может быть, — согласилась Анника. — Но самая важная связующая часть — это сам Давид. Он был знаком с Филиппом Андерссоном, они в прошлом вели совместные дела. Если верить сплетням в блогосфере, у Филиппа Андерссона был очень своеобразный бизнес на юге Испании, а разве не ты мне говорила, что они с Юлией подолгу жили там? Шесть месяцев в таунхаусе в Малаге, помнишь?

Нина раздраженно заерзала на стуле.

— Он хотел отделаться от банды в Стокгольме, это не имело никакого отношения к Андерссону.

Журналистка перегнулась через стол.

— Ты уверена? Не было ли других причин? Он проник в банду Андерссона или работал на него?

Нина не ответила.

— Давно ли Давид и Юлия были в Испании? Ты говорила, что Юлия стала похожа на призрак.

— Она тогда забеременела, и ее все время рвало, — вспомнила Нина.

— Следовательно, это было незадолго до убийства на Санкт-Паульсгатан, — заметила Анника. — Когда я патрулировала вместе с вами, Юлия была на четвертом месяце.

Нина покачала головой:

— Нет никаких оснований предполагать, что Давид когда-либо вел какие-то дела с Филиппом Андерссоном.

— Давид стал опекуном Андерссона, когда того приговорили к пожизненному сроку, и, если верить Кристеру Бюре, Давид был единственным человеком, верившим в невиновность Андерссона. Они наверняка были знакомы и раньше, и Давид знал об убийцах то, чего не знал никто.

Нина не смогла сдержать глубокий вздох.

— Прости за резкость, — сказала она, — но ты сейчас похожа на увлекающегося без меры сыщика-любителя.

— Есть и другие общие факторы, — продолжала журналистка. — Убийство, символизм и желание поймать подставного убийцу.

Нина встала.

— Подожди минутку, — сказала она.

— Сядь, — приказала ей Анника Бенгтзон, и в глазах ее вдруг проглянула бездонная чернота.

Нина повиновалась.

— Человек, который смог осуществить такое трудное дело, как первое групповое убийство, и при этом подставить вместо себя другого, должен обладать сверхъестественной расчетливостью. Но для меня в это дело не вписывается только одна вещь.

— Какая? — спросила Нина.

— Служебный пистолет Юлии, из которого был застрелен Давид.

Нина почувствовала, что бледнеет. В комнате повисла тишина. Ладони Нины стали холодными и липкими.

— Что ты хочешь этим сказать? — странным, чужим голосом спросила она.

— Я хочу сказать, что это недостающее звено. Все остальное я могу увязать воедино, но не нахожу объяснения орудию убийства.

— Пистолет Юлии пропал год назад, — сказала Нина. — Это было, когда она пребывала в глубокой депрессии, у нее тогда все было очень плохо. Она не могла вспомнить, куда дела оружие. В этом нет ничего нового. Об этом говорили и на суде.

Теперь настала очередь Анники побледнеть.

— Что ты говоришь?

Нина потерла ладони, стараясь снова их согреть.

— Заканчивая смену, мы всегда оставляем оружие в оружейной комнате в участке, но Юлия иногда брала пистолет домой. Давид имел разрешение, и дома, в спальне, у них был бронированный сейф для хранения оружия.

— То есть Юлия хранила пистолет не в одном месте?

— Да. Но если полицейский оставляет службу более чем на тридцать дней, он обязан сдать оружие на длительное хранение в арсенал. Когда стало понятно, что Юлия уйдет в длительный отпуск по болезни, ее попросили сдать пистолет, и тогда она поняла, что потеряла его.

— Потеряла?

— Его не оказалось в сейфе на Бондегатан, мы поехали в участок и проверили в оружейной комнате, но пистолета не нашли и там. Она была просто вне себя и никак не могла вспомнить, когда и где он пропал.

— И что было дальше?

— Юлия подала рапорт о пропаже оружия. Она не хотела говорить, что его украли, просто не могла вспомнить, куда она его дела. Было начато внутреннее служебное расследование для решения вопроса о нарушении законодательства, о халатности или пренебрежении служебными обязанностями. Все хотели понять, как она умудрилась потерять боевое оружие.

— Почему я не слышала об этом раньше?

— Наверное, ты просто не обратила на это внимания. Защитник упомянул об этом на суде, но никаких последствий это заявление не имело. Могу допустить, что не в интересах Юлии было выставлять ее на суде как безответственную и неадекватную личность.

— И чем закончилось служебное расследование в связи с пропажей оружия?

— Комиссия не пришла к выводам вплоть до самого убийства, но все шло к тому, что это расценят как халатность и оставят без серьезных последствий. Такое мягкое отношение было, естественно, обусловлено влиянием Давида. Когда оружие было найдено, расследование прекратили, ибо пропавшее оружие нашлось, если оно вообще пропадало…

— Но оно, несомненно, пропадало, — сказала Анника Бенгтзон. — Кто-то начал планировать это убийство очень давно, и Юлии была уготована участь подставного убийцы.

— Этого не может быть, — отмахнулась Нина. — Твои измышления напоминают теорию заговоров.

Но журналистка уже не слушала Нину. Она слушала только себя и, хотя говорила вслух, обращалась скорее к себе, чем к Нине Хофман.

— Если Юлия действительно невиновна, то, значит, Александра похитили. Это значит, что злоумышленник и в самом деле способен на все. Например, отрубить руки живым людям.

Она снова посмотрела на Нину.

— Давид не мог быть геем или бисексуалом?

— Я в этом сомневаюсь, — махнула рукой Нина, — да и какое отношение это имеет к делу?

— Убийца мог иметь какие-то личные отношения с Давидом, в противном случае он или она никогда не выстрелил бы ему в пах. — Анника Бенгтзон кивнула, подтверждая эту мысль. — В квартире действительно была другая женщина. Был кто-то, имевший ключ от квартиры, ключ от сейфа или кто мог изготовить копии этих ключей. Возможно, одна из любовниц Давида, которая отчаянно жаждала ему за что-то отомстить. Она знала о Бьёркбакене, так как отвезла туда вещи Александра. Можно говорить о мести: убить мужчину, посадить на скамью подсудимых жену и похитить ребенка.

Нина сидела как статуя, потерявшая способность думать.

— Завтра огласят приговор, — сказала она.

— Можно подать апелляцию и оспорить приговор, — настаивала Анника Бенгтзон. — Ты можешь помочь мне увидеться с Юлией, чтобы я с ней поговорила? Может быть, я напишу ей письмо? Я звонила сто раз адвокату, оставляла прошения в тюрьме, и все без толку. Ты мне поможешь?

Нина встала.

— У меня сегодня дежурство и масса дел.

Когда Анника вышла на улицу, в лицо ей дунул жестокий холодный ветер. Сначала она решила поехать на метро, но передумала и пошла пешком. Надо выветрить жгучее ощущение неудачи.

«Я упрашивала ее, как ребенок. Она, наверное, подумала, что я сошла с ума. Если Нина не захочет увидеть здесь связи, то не захочет никто».

Она надела перчатки и пошла по улице Слуссен, заставив себя забыть теорию заговоров на тротуаре Сёдерманнагатан.

Но все же все звенья цепи, все кусочки мозаики выстраивались в стройную картину, особенно если учесть, что на некоторое время пропал пистолет Юлии.

Анника одернула себя. Надо собраться и стать немного трезвее, увидеть истинную перспективу, не предаваться иллюзиям.

Она не в силах освободить Юлию Линдхольм. И не обязательно она невиновна только потому, что не страдает расщеплением личности.

«Не схожу ли я с ума? Неужели ангелы замолчали только затем, чтобы уступить место одержимости?»

Борясь с ветром, Анника пошла по Эстъётагатан, стараясь быстрее переставлять ноги, чтобы не замерзнуть. Глаза слезились из-за холода.

«Понимают ли люди, когда они начинают сходить с ума?»

Не начнет ли она искать секретные коды в утренних газетах, как тот нобелевский лауреат в «Играх разума»? Тот, который заполнял все попадавшиеся ему под руку клочки бумаги всякой тарабарщиной и считал себя самым умным человеком на Земле.

Дойдя до площади Мосебакке, она ускорила шаг, обогнула Южный театр и остановилась, чтобы полюбоваться на Стокгольмскую гавань.

Это было ее самое любимое место на планете.

Если бы она могла жить где захочет, то купила бы квартиру на Фьелльгатан или где-нибудь рядом с первым госпиталем. Вид здесь был просто фантастическим, вода, свет, средневековые здания слева на мосту Шеппсброн, Шеппсхольм со всеми его музеями впереди, Юргорден и парк развлечений справа, а вдали великолепные очертания острова Вальдемарсудде. К набережной плыл паром из Ваксхольма, его огни красиво отражались в воде. Люди жили здесь тысячи лет, задолго до того, как ярл Биргер решил основать столицу Швеции здесь, в устье озера Меларен.

«Дело только за страховыми выплатами. Как только с меня снимут подозрение в умышленном поджоге, я перееду сюда».

Она еще некоторое время полюбовалась видом, потом повернулась и поспешила домой, чтобы успеть обзвонить основных риелторов и узнать, не продаются ли квартиры с видом на гавань. Чувство поражения осталось где-то позади, на тротуаре Сёдерманнагатан.

Она пересекла перекресток и свернула на Вестерлонггатан, когда у нее вдруг возникло ощущение, что за ней кто-то идет. Камни средневековой мостовой были мокрыми и скользкими, и Анника едва не упала, когда, остановившись, повернула голову и, затаив дыхание, посмотрела назад.

Улица, плавно поворачивавшая вправо, была темна и безлюдна. Ветер сорвал со стены рекламное объявление и швырнул его Аннике под ноги. Магазины были закрыты, бары работали; сквозь запотевшие окна были видны пьющие и смеющиеся люди. На фасадах плясали отблески горевших на столах свечей.

Ничего — ни шагов, ни голосов.

«Я, кажется, становлюсь параноиком».

Анника поправила на плече сумку и пошла дальше.

И тут снова явственно услышала за спиной звук шагов. Она остановилась и еще раз оглянулась.

Никого.

У нее участилось дыхание.

«Соберись, ради бога, соберись».

Когда она вошла под арку перехода к «Юксмедсгренду», кто-то подошел к ней из темноты и схватил за руку. Анника удивленно посмотрела на схватившего ее человека. Из-под вязаной шапочки блестели живые проницательные глаза. Анника набрала в легкие воздух, чтобы закричать, но в этот момент сзади подошел кто-то еще и затянутой в перчатку рукой зажал ей рот. Вместо крика получился жалкий всхлип. Анника открыла рот и почувствовала, как чей-то палец раздвигает ей зубы. Она изо всех сил впилась в палец и услышала над самым ухом приглушенное ругательство. Потом ее сильно ударили по голове. Анника упала, и двое потащили ее в проулок. Здесь было совершенно темно. Завывал холодный ветер, но Аннике было жарко. Двое мужчин — это наверняка были мужчины — подняли ее и прислонили спиной к стене. В полумраке сверкнуло лезвие ножа.

— Не суй свой нос в дела, которые тебя не касаются, — произнес один из них сдавленным шепотом.

— В какие дела? — негромко спросила Анника, глядя на нож, нацеленный ей в левый глаз.

— Оставь Давида в покое. Это дело окончено. Хватит его копать.

Анника часто задышала, чувствуя приближение панической атаки. Ответить она не смогла.

— Ты поняла?

«Воздуха! Я задыхаюсь!»

— Ты думаешь, она поняла? — шепнул один другому.

— Нет, думаю, надо объяснить ей попонятнее.

Они схватили ее за левую руку и стащили с нее перчатку. Нож исчез из поля зрения. Она смогла вдохнуть.

— Если кто-нибудь спросит, где ты порезалась, скажи, что во время готовки, — прошептал голос, а потом рука в перчатке снова зажала ей рот, и Анника почувствовала острую боль в кисти, пронзившую ее до самого сердца. У Анники закружилась голова и подогнулись колени.

— Перестань задавать вопросы о Давиде, и ни слова о нас. В следующий раз мы порежем твоих детей.

Они исчезли, а Анника опустилась на камни мостовой, чувствуя, как из указательного пальца сочится теплая кровь.

В отделении неотложной помощи она сказала, что порезалась на кухне.

Пораженный врач наложил на рану восемь швов и посоветовал осторожнее обращаться с ножами.

— Что ты делала?

Она посмотрела на него. Какие же молодые теперь врачи! Они моложе стажеров в редакции.

— Делала?

— Ты резала курицу, какое-то другое мясо? Рана может быть инфицирована.

Анника закрыла глаза.

— Ярезала лук.

— Если тебе не повезет, то заживать будет долго. У тебя сильно повреждено сухожилие.

Казалось, врач сильно расстроился из-за того, что она отняла у него столько времени своей беспечностью.

— Прости, — сказала Анника.

— Обратись в медицинский центр по месту жительства. Тебе надо каждый день ходить к медсестре на перевязки.

Сестра проследит, чтобы не присоединилась инфекция, а приблизительно через неделю снимет швы.

— Спасибо.

Анника не стала говорить о пульсирующей боли в затылке. На месте удара, кажется, выросла шишка. Она вышла на улицу и села в ожидавшее ее такси. Назвала водителю адрес: «Вестерлонггатан, тридцать» — и откинулась на спинку сиденья.

— Ничего, если я высажу тебя в начале Кокбринкен? — спросил водитель.

«И мне снова придется пройти мимо „Юксмедсгренда“».

— Нет, — сказала она, — я хочу, чтобы ты высадил меня у подъезда.

— Я не могу, там запрещено автомобильное движение.

— Меня это не волнует.

Он все же высадил ее на Кокбринкене, и Анника, расплатившись, вышла и так хлопнула дверцей, что в машине затряслись стекла.

С бешено бьющимся сердцем она осталась стоять на Вестерлонггатан, со страхом глядя на арку, ведущую в «Юксмедсгренд». Левую руку саднило и жгло, Анника явственно ощущала запах перчатки и вкус кожи во рту.

«Их здесь уже нет. Кто бы они ни были, они уже ушли. Соберись, не паникуй!»

Медленно переставляя ноги, она побрела по улице, напряженно глядя на въезд в проулок.

Тень в подворотне была чем-то большим, чем просто тьма, она высасывала из воздуха кислород, душила, мешала дышать. Она прилипла взглядом к освещенному окну «Флодинуса» на противоположной стороне улицы и проскользнула мимо проулка к своему дому, ни разу не взглянув на «Юксмедсгренд».

— Анника, — сказал кто-то и положил руку ей на плечо.

Она громко вскрикнула и резко повернулась, занеся для удара руку.

— Господи, что с тобой?

Анника во все глаза уставилась на человека, вышедшего ей навстречу из подъезда дома номер тридцать. Женщина, высокая, светловолосая, с укоризненным и испуганным выражением лица.

— Анна! — выдохнула Анника. — Какого черта тебе здесь нужно?

Анна Снапхане в ответ нервно улыбнулась:

— Я хочу с тобой поговорить, для меня это очень важно.

Анника закрыла глаза, не испытывая ничего, кроме бессильной злобы. Она затопила все ее существо, прорвав плотины, возведенные против всех обрушившихся на нее упреков и оскорблений.

— Знаешь что, — сказала она, — мне абсолютно все равно, что для тебя важно. Мне наплевать на это, если честно.

— Я тебя понимаю, Анника, именно поэтому хочу с тобой поговорить.

— Уходи, — отрезала Анника и принялась искать в кармане ключи.

— Если ты дашь мне хотя бы шанс объясниться…

У Анники в голове что-то щелкнуло. Она резко обернулась и оттолкнула Анну здоровой рукой.

— Проваливай ко всем чертям! — заорала она. — Чтоб ты сдохла, паразитка!

Она каким-то образом ухитрилась открыть входную дверь и захлопнуть ее за собой. Взбежала вверх по лестнице, не включив в подъезде свет. Остановилась у двери своей квартиры и прислушалась. Внизу было тихо. Пахло темнотой и пылью.

Она отперла дверь квартиры и вошла в гостиную, не включив свет. Это уже вошло у нее в привычку. Она стояла на дощатом полу и ждала, когда с плеч спадут дневные заботы.

В темноте и тишине было что-то умиротворяющее. Анника воспринимала покой как что-то мягкое и темное. Сама по себе темнота никогда ее не пугала. Напротив, темнота прячет и позволяет искать новые пути.

Разрывая тишину, зазвонил телефон.

Она наклонилась к матрацу, который с утра так и лежал незастеленный, и некоторое время колебалась — брать или не брать трубку. Потом она все же ответила.

Звонил Томас.

— Прости, что звоню так поздно, но тут небольшие неприятности.

«На этот раз трезвый и звонит из дома».

Она села у окна и стала смотреть на темное небо между крышами.

— Какие неприятности?

— Эллен немного приболела, поэтому завтра я буду работать дома, но проблема не в этом. Завтра вечером нам надо уйти. У матери Софии день рождения, и мы заказали билеты в оперу. Я не могу оставить детей одних, а сиделка только что позвонила и сказала, что тоже заболела, а ты говорила… короче, ты не сможешь побыть с детьми завтра вечером?..

Он произнес эту длинную тираду на одном дыхании.

«Говорит доброжелательно, и, кажется, он в отчаянии».

— Что с Эллен?

— Она заболела, поднялась температура. Но у нее всегда так, когда она заболевает, да?

— Что-нибудь серьезное? Ты говорил с врачом?

— Нет, нет, ничего серьезного, но мне не хочется ее никуда везти. Может быть, ты придешь?

«Придешь? Куда?»

— Сюда, на Грев-Турегатан. Тогда Эллен не придется уезжать из ее комнаты.

«Из ее комнаты? Ее комната здесь, с розовым пуховым одеяльцем!»

— Может быть, лучше привезти их сюда? — спросила Анника.

— Ну, это же моя неделя, а у Эллен температура…

«Е…ливая сучка София Гренборг начинает уставать.

Она хочет переложить на меня все обязанности, чтобы снять Томаса с крючка».

— Хорошо, — спокойно сказала она. — Я приеду. В котором часу?

Он назвал ей адрес, время и положил трубку, оставив Аннику с ощущением горечи очередного поражения.

«Лучше бы ты был пьян от желания видеть меня. Лучше бы ты позвонил пьяным из бара!»

Она вдруг поняла, что ее сейчас вырвет. Она уже собралась идти в туалет, чтобы вставить два пальца в рот, но в этот момент зазвонил телефон.

— Да заткнись же ты, наконец! — заорала на него Анника, швырнув аппарат на пол. Трубка слетела с рычага и проскакала по доскам, насколько хватило шнура. Анника прикрыла ладонью глаза, стараясь не поддаться панике.

— Алло? Алло? — надрывался в трубке женский голос.

«Это Анна. Сейчас я пойду на Артиллерийскую улицу и придушу эту гадину».

Она наклонилась, нащупала на полу телефон, прижала руку к груди и взяла трубку.

— Алло? — сказала она спокойно и негромко.

— Алло? — переспросил высокий женский голос. — Это Анника Бенгтзон?

— Да, — прошептала в ответ Анника, — это я.

— Это Юлия Линдхольм. Мне сказали, что ты звонила и хочешь меня навестить.

Анника встала, стараясь успокоить рвущееся из груди дыхание.

— Да, — произнесла она наконец, — это правда.

— Я родила тогда мальчика, — сказала Юлия. — А ты?

Анника закрыла глаза.

— Девочку. Ее зовут Эллен.

— Она живет с тобой?

Анника вгляделась в темноту квартиры.

— Не всегда, — ответила она. — Мы с мужем разводимся.

— Это унизительно.

— Да, пожалуй… — Анника откашлялась и попыталась собраться. — Я продолжаю работать в «Квельспрессен». Я знаю, что завтра огласят твой приговор, но, каким бы он ни был, я все равно уверена, что не ты убийца. Об этом я и хочу с тобой поговорить.

В трубке повисло молчание.

— Почему ты думаешь, что я невиновна?

— Это долгая история. Я буду рада, если ты захочешь ее выслушать.

— Ты можешь приехать ко мне завтра рано утром. Мне разрешены свидания с восьми часов утра.

— Я приеду, — пообещала Анника.

Четверг, 2 ДЕКАБРЯ

Анна Снапхане свернула на Вестерлонггатан и остановилась возле дома тридцать. Подняв голову, она заметила свет в некоторых окнах второго этажа. Наверное, Анника в одной из этих освещенных комнат, ведь она живет в этом доме.

«Наверное, она уже встала, Анника всегда была ранней пташкой».

Мимо этого дома она ходила всю осень, каждый день, с тех пор, как арендовала кабинет пополам с независимыми журналистами на Немецкой улице. Она каждый день останавливалась возле этого здания и каждый раз смотрела на окна второго этажа, думая, что будет, если она возьмет и постучит в дверь. Она искренне скучала по Аннике. Каждый раз, когда ей не удавалась какая-нибудь статья или не получалось найти нужного для интервью человека, она силой заставляла себя не звонить Аннике. Анника всегда находила нужного человека, и Анна до сих пор так и не поняла, как это удавалось ее подруге. Особенно же ей не хватало Анники, когда жизнь давала трещину, когда ее бросали мужчины. У Анники всегда были и кофе и шоколад; могла она порадовать Анну и парой новых сапог.

Осенью дела с лекциями пошли туго, новых заказов не было, и агентство мало-помалу перестало к ней обращаться. Но это было даже хорошо. Ей требовалось время, чтобы хорошенько обдумать свое положение. Стремление светиться в средствах массовой информации, стать знаменитостью, было поверхностным, теперь она пыталась найти какие-то внутренние, подлинные ценности. Пыталась стать достойным человеком. Она хотела теперь жить честно, но для того, чтобы так жить, надо было общаться с людьми, которые изматывали ее, высасывали из нее все соки, надоедали и раздражали своим вечным недовольством.

Анника была тем человеком, с которым Анне действительно надо было поговорить. Она пыталась это сделать всю осень, начиная с лета, отправляя ей письма и звоня по телефону. Но Анника ей ни разу не ответила.

Анна задрожала, но не от холода.

От вчерашней встречи у нее остался горький осадок. Она работала вчера допоздна и, как обычно, возвращаясь на Артиллерийскую улицу, остановилась на Вестерлонггатан, у дома номер тридцать, думая о важных вещах. Она постояла у подъезда минуту, может быть, две, когда увидела подходившую к подъезду Аннику. Та шла быстро и часто оглядывалась.

Ничего хорошего из этой встречи не вышло. Анника проявила невероятную жестокость, и Анна решила впредь не повторять таких ошибок.

Она перевела дух, достала мобильный телефон и набрала знакомый номер.

Один гудок, второй, третий, четвертый… Анника наконец взяла трубку.

— Здравствуй, это Анна. Мне надо поговорить с тобой.

— Зачем?

Голос у Анники был усталый, но не сонный.

— Вчера все получилось очень плохо… Послушай, я стою у твоего подъезда, можно мне войти?

— Что ты здесь делаешь?

— Я тебя не преследую. Просто я снимаю кабинет с несколькими коллегами на Немецкой улице. Ну, ты знаешь, в том здании, где я раньше жила…

— Да, помню.

Она отвечала коротко, и чувствовалось, что разговор ей неприятен и она хочет поскорее его закончить.

— Ты можешь уделить мне хотя бы несколько минут?

— Сейчас я собираюсь уходить.

— В половине восьмого утра?

Анника промолчала.

— Я буду ждать тебя внизу. Если не захочешь со мной разговаривать, просто пройди мимо.

Анна закончила вызов.

Погода и в самом деле была отвратительная. Сырость проложила дорогу холоду, проникавшему до костей. Анна потопала ногами и потерла руки. Темнота давила на крыши домов. Шум движения на Мунбро не проникал в Старый город. Холодные каменные дома, вышедшие прямо из Средневековья, не давали звукам никаких шансов. Старый город лежал перед Анной — зловещий и пустой.

«Господи, я бы ни за что не согласилась здесь жить. Не могу себе представить, как Анника это терпит».

На лестничной площадке вспыхнул свет, и через полминуты дверь подъезда открылась.

Анника вышла на улицу с мобильным телефоном в руке.

Лицо ее было бледным, волосы, как всегда, топорщились в полном беспорядке.

— Что ты хочешь? — спросила она, не взглянув на Анну.

— Я хочу извиниться перед тобой, — ответила Анна. — Я вела себя как последняя идиотка и очень надеюсь, что ты сможешь меня простить.

Анника взглянула в огромные глаза Анны, такие открытые, такие уязвимые, такие честные.

«Она и сама не понимает, какие у нее глаза. Она не понимает, что они всегда ее выдают».

Анна едва не протянула руку, чтобы прикоснуться к Аннике, но в последний момент подавила желание. Анника не терпела физических контактов, они ее истощали.

— Ты помогала мне, как никто другой, — сказала Анна, чувствуя, что начинает нервничать. — Ты помогала мне в работе, помогала своими связями, ты давала мне деньги, помогала ухаживать за ребенком, ты дарила мне свою дружбу, а я воспринимала это как должное…

Она замолчала и глубоко вздохнула, решив успокоиться.

— Ты всегда была рядом, и я перепутала себя с тобой. Я решила, что у меня должно быть все, что есть у тебя. И когда у меня это не получилось, я вообразила, что это нечестно.

Анника молча слушала Анну, глядя себе под ноги. Анна заметила, что в волосах Анники проблескивает седина.

— Я поняла, что не права, во всяком случае, понимаю это теперь. Но раньше я этого не понимала.

Анника подняла голову, взгляд ее скользнул по Вестерлонггатан.

— Я опаздываю на важную встречу, — сказала она.

— Я очень скучаю по тебе, — призналась Анна. — Ты — человек, которого я люблю больше всех. Прости мне боль, которую я тебе причинила.

Анника посмотрела в широко распахнутые глаза Анны Снапхане.

— Мне надо идти, — произнесла она.

Анна кивнула.

Анника пошла прочь с мобильным телефоном в руке, в толстом пуховике, в черных ковбойских сапогах, скрывавших сухие тонкие ноги.

Общение — не самая сильная сторона Анники.

«Ну что ж, значит, общаться придется мне. В конце концов, не может же один человек быть хорош во всем».

Анника быстро шла к тюрьме Кронеберг.

Прошло полгода с той страшной ночи, когда Анна не пустила ее на порог, оставив стоять на лестничной площадке с детьми. С тех пор Анника выбросила Анну из головы, перестала думать и вспоминать о ней. Анна перестала быть для нее человеком, с которым здороваешься при встрече. Анника и в самом деле начала ее забывать.

То, что она вдруг возникла из небытия и попросила прощения, всколыхнуло Аннику, выбило ее из колеи.

«Я превратилась в ее поводыря, в человека, который бежит впереди, прокладывая курс, по которому Анне легче скользить».

Анника остановилась на перекрестке, испытывая боль от уязвленного самолюбия.

Она вдруг поняла, что не вполне справедлива к Анне, что ей самой недостает самокритики. Ведь она прокладывала курс, который выбирала сама, и направляла Анну в то русло, которое устраивало ее саму.

Их дружба не выдержала такого испытания и дала трещину. Анна привыкла к тому, что Анника решит за нее все вопросы начиная с денег, одежды и квартиры до организации лекций и поиска новой работы. Анника же, в свою очередь, привыкла считать Анну законченной неудачницей, неспособной к самостоятельным поступкам.

«Наверное, я хотела, чтобы она стала целиком зависимой от меня и я смогла бы ощутить свою важность и значимость».

Зажегся зеленый свет, и Анника торопливо перешла улицу.

«Но Анны не оказалось рядом, когда в моей жизни произошла катастрофа. Она выгнала меня на улицу с детьми, когда от меня ушел Томас, а дом сгорел дотла».

Гнев жег ей грудь так же невыносимо, как и в первый день.

Она подошла к зданию тюрьмы в 7.59, вошла в приемную, предъявила удостоверение, сложила вещи в шкаф и на лифте поднялась наверх, захватив с собой только ручку и блокнот.

Здесь не было ни металлоискателей, ни рентгеновских аппаратов.

Аннику заперли в комнате без окон. Единственным убранством были стол и четыре стула.

Она остановилась и принялась рассматривать стены.

«Трудно представить себе, что мы запираем людей в неволю за то, что они нарушают правила, предписанные другими людьми. Это же варварство».

Дверь открылась. Надзирательница отступила в сторону, и в комнату свиданий вошла маленькая светловолосая женщина. На ней были джинсы, шлепанцы и серая блузка. Волосы стянуты в хвост. Несколько локонов выбились из-под резинки и, покачиваясь, обрамляли ее лицо. Женщина остановилась в середине комнаты и поддернула рукава.

— Здравствуй, — сказала она.

— Здравствуй, — ответила Анника.

— Ты нисколько не изменилась с тех пор.

— Ты тоже.

«Я лгу. Она съежилась. Она постарела и стала как будто меньше ростом. Может быть, правда, тогда форма делала ее более внушительной».

Они обменялись рукопожатиями и сели за стол — напротив друг друга. Анника положила перед собой блокнот и ручку. Падавший сверху, из-под потолка, слабый свет тусклой маломощной лампы подчеркивал темные тени под глазами Юлии. Блузка висела на худых плечах.

— Значит, у тебя родилась девочка, — сказала она. — Она хорошо спит?

Анника кивнула:

— Всегда спала хорошо. Мой первый, Калле, каждую ночь плакал — до полугода. Я так от него устала, что думала, сойду с ума.

Юлия немного расслабилась.

— Как я тебя понимаю. Александр орал по ночам до двух лет. Тебе не кажется, что с девочками легче?

Анника внимательно всмотрелась в глаза сидевшей перед ней женщины, и от пустоты, заполнявшей эти глаза, по спине Анники пробежал холодок.

«Она не здорова».

— Думаю, что легче со вторым ребенком, — сказала Анника. — Было время потренироваться на первом. И знаешь, все проходит — и колики, и бессонные ночи, и все такое…

Юлия покачала головой.

— Не знаю, рискнула бы я родить еще одного ребенка, — сказала она. — Я очень плохо чувствовала себя после рождения Александра.

— Наверное, это было не из-за того, что он родился, — предположила Анника, — а из-за каких-то других проблем.

Юлия уставилась в какую-то невидимую точку на стене. Женщины довольно долго сидели молча.

— Они думают, что я его убила, — заговорила наконец Юлия.

— Я знаю, что говорят, — кивнула Анника, — но не верю.

Тени под глазами Юлии почернели еще больше, когда она откинулась к стене.

— Нина говорит, что меня посадят. Ты тоже так думаешь?

У Анники пересохло в горле, она не смогла скрыть подкравшегося сомнения.

— Так думают эксперты, — сказала она. — И мне кажется, свершится большая несправедливость. Я не верю в твое преступление. Думаю, что в квартире действительно была другая женщина, которая увела Александра.

Юлия, не шевелясь, застыла на стуле.

— Почему ты так думаешь?

— Я думаю, что существует связь между убийством Давида и тем жутким тройным убийством, с которым мы столкнулись в ту ночь, когда я была с вами в патрульной машине. Ты помнишь Филиппа Андерссона?

Юлия Линдхольм запрокинула голову и уставилась в потолок.

— Мне никто не верит, — сказала она. — Даже Нина не верит. Они все время спрашивают, что сделала я, а не что сделала та женщина. — Она опустила голову и посмотрела на Аннику: — Ты же знаешь Нину, да? Мне ее очень жалко, она так одинока. Она жила с мамой в деревушке близ Валлы, у нее есть братья и сестры, но они все намного старше ее. Ее мама была настоящей хиппи, она жила в какой-то коммуне на Канарских островах, когда Нина была еще маленькой. Ей было девять лет, когда она пришла в школу в Валле и не умела ни читать, ни писать. Почти все вечера после школы проводила на нашей ферме. Она тебе об этом не рассказывала?

Юлия наклонилась вперед, облокотившись на стол.

— У нас в участке есть один парень, прекрасный инспектор. Его зовут Пелле Сисулу. Он много лет влюблен в Нину, но она не воспринимает его всерьез. Она считает, что недостойна любви. Как мне хотелось ей помочь…

Она откинулась на спинку неудобного стула и внимательно посмотрела Аннике в глаза.

— Я так жалею людей, — сказала она. — Давид вырос без отца, у него был только отчим, который то уходил, то возвращался. Когда Давиду было девятнадцать, отчим исчез окончательно. Думаю, именно из-за этого Давид и пошел в полицию. — Юлия склонила голову набок. — Мне стоит жалеть тебя, Анника?

Анника вздохнула:

— Нет, думаю, что нет.

— Значит, тебя кто-то любит.

«Да, мои дети».

— Стоит ли мне жалеть себя? — спросила Юлия.

Анника кивнула.

— И поэтому ты мне веришь?

— Нет, — ответила Анника. — Между убийствами есть связь, и мне кажется, что полиция не обратила на нее внимания.

— Значит, ты веришь, что была другая женщина?

Анника снова кивнула.

— Я твержу им об этом все время, с самого начала!

— Я знаю. Вопрос заключается в другом: кто она и куда могла спрятать Александра? У тебя есть какие-то предположения?

Юлия медленно покачала головой.

— Ты помнишь Филиппа Андерссона, убийцу с топором?

Юлия вздрогнула и скользнула взглядом по стене.

— Несколько дней назад я была у Андерссона в Кюмле, — сказала Анника. — Думаю, что и он, скорее всего, невиновен. Это тройное убийство совершил кто-то еще, и если тот убийца сумел уйти от правосудия, то он или она мог убить и Давида…

В комнате для свиданий снова повисло долгое молчание. Где-то под потолком гудела вентиляция. Юлия сидела неподвижно, тупо уставившись в стену.

— Я знаю, что в квартире кто-то был, когда я проснулась.

Анника молчала, чувствуя, как по спине пробегает холодок. Юлия подцепила пальцами выбившийся локон и заправила его за ухо.

— Раздался сильный удар, — сказала Юлия надтреснутым голосом. — Думаю, от этого звука я и проснулась. Я не поняла, что это за звук, мне даже показалось, что он мне приснился.

Она снова посмотрела на потолок.

— В комнате стоял ужасный запах. В нашей спальне так не пахло никогда. Кажется, пахло чем-то горелым… Кто-то ходил по комнате. Кажется, я что-то сказала.

Снова наступила тишина, на фоне которой жужжание вентиляции стало оглушительным. Анника наклонилась к Юлии, не в силах отвести взгляд от ее губ.

— Потом раздался еще один звенящий удар, у меня заложило уши…

«Это был выстрел в пах. Не прелюбодействуй».

Юлия испустила громкий рыдающий вздох.

— Я все время чувствую себя простуженной, — виновато произнесла она. — У меня все время заложен нос. Как это возможно, если я уже полгода не выхожу на улицу? Наверное, я заразилась от охранников, или от надзирателей, как мы должны их называть…

Анника дышала ртом, чтобы не закашляться и не глотать.

Юлия кивнула своим мыслям и вытерла нос рукавом блузки.

— Мне показалось, что сердце прыгнуло мне в голову… Я даже не знаю, как описать то ощущение, какое я испытала…

Она отбросила с лица прядь волос.

— Ты кого-то видела? — спросила Анника сдавленным голосом. — Ты видела, кто стрелял?

— В спальне было очень темно. Давид засыпал только в полной темноте, иначе его мучила бессонница. Я никого не видела.

— Ты помнишь, о чем думала?

Юлия покачала головой. Они снова посидели молча. Юлия достала из кармана джинсов салфетку, высморкалась и скатала салфетку в тугой ком.

— Что произошло потом? — спросила Анника.

— Заплакал Александр. Я услышала, как он плачет, хотя от выстрелов почти оглохла. Я встала и пошла посмотреть на него.

— Где был Александр?

Юлия удивленно посмотрела на Аннику.

— Естественно, в своей комнате. Он спал. То есть я хочу сказать, что была глухая ночь.

— И что случилось потом?

Юлия съежилась и ссутулила плечи. Казалось, она хотела уменьшиться. Локоны тряслись перед ее глазами.

— Александр стоял в прихожей, прижимая к груди Бамсе. Она стояла за его спиной, держа в руке нож. Он сказал «мама», а женщина посмотрела на меня. То есть я почувствовала, что она на меня смотрит.

— Другая женщина? Та, что была в квартире? Как она выглядела?

Юлия бесцельно скользнула взглядом по стене.

Анника читала описание другой женщины в репортаже Берит из зала суда. Волосы средней длины, может быть, короткие. Не слишком светлые и не слишком темные. Среднего роста, обычного телосложения.

Юлия, не отвечая, смотрела в стол. Психиатры пришли к выводу, что Юлия на суде описала саму себя, рассказывая о внешности убийцы. Наверное, это объяснил Юлии адвокат.

— Это была не я, — сказала она, почесывая запястья. Анника заметила на коже рук Юлии старые расчесы.

— Что она делала ножом?

Юлия принялась чесаться еще сильнее.

— Она порезала…

— Ты можешь сказать мне все, — произнесла Анника.

Юлия перестала чесаться и рассеянно посмотрела на стену.

— Она порезала ему щечку и зажала рот рукой… на ней были перчатки…

— Она порезала Александру лицо?

Из глаз Юлии полились слезы.

— И я ничего не могла сделать, — с трудом проговорила Юлия. — Она сказала: «Я его задушу, удавлю, если ты начнешь кричать. Это так легко — убивать детей». Так она сказала. Господи, что я сделала?

Юлия Линдхольм заплакала, горько, тихо и безутешно.

Анника сидела за столом и молча смотрела на Юлию.

Потом она решила достать из сумки платок и дать его Юлии, но вспомнила, что оставила сумку в шкафу.

Юлия испустила глубокий вздох и вытерла лицо рукавом.

— Я не смогла ему помочь. Она сказала: «Если ты пойдешь за мной, то я перережу ему горло». Он заплакал, стал звать меня. В этот момент она и порезала ему щечку. Она резала ему лицо, а я не могла даже кричать. Что было потом, я не помню…

Она задрожала и снова расплакалась.

— Я ничем ему не помогла. Она резала ножом его личико, а я не знала, что делать. Я так боялась, что он умрет…

«Кровь на полу, ДНК Александра».

— Я думаю, что та женщина знала Давида, — сказала Анника. — Поможешь мне ее выследить?

Юлия покачала головой, развернула салфетку и вытерла глаза.

— Она опасна, как смертоносная змея, — сказала она. — Ее боялся Давид. «Она сумасшедшая, — говорил он. — Не приближайся к ней».

Анника покрылась гусиной кожей. «Она сейчас говорит о себе?»

— Кто она? Ты знаешь ее имя?

Юлия снова покачала головой.

— Эта женщина сделала аборт, когда я ждала Александра. Давид никогда в этом не признавался, но я знала все. Я видела снимок ультразвукового исследования. У нее должна была родиться девочка. Мне надо было тогда оставить Давида, мне надо было это понять. Он все время мне изменял.

— Это она постоянно вам звонила? — спросила Анника. — Это она звонила, когда Александр был совсем маленьким, и требовала, чтобы ты избавилась от него?

Юлия пожала плечами:

— Не знаю, может быть. У него было много женщин.

— Когда Давид сказал, что эта женщина опасна?

Юлия удивленно посмотрела на Аннику:

— Какая женщина?

— Ты сказала, что Давид говорил о ней, об опасной женщине. Когда он это говорил? В то время, когда Александр только родился?

— О нет, — возразила Юлия, — это было не так давно.

— Незадолго до смерти Давида?

Юлия прикрыла рот ладонью, глаза ее наполнились слезами.

— Это моя вина, — сказала она. — Я не делала ничего, потому что боялась, как бы она не причинила ему еще большее зло. Она ведьма! Кровь текла по его щеке, ты бы видела, как он был испуган. Ты бы видела, как она зажимала ему рот и нос рукой, и он не мог кричать, он задыхался… На ее руках были перчатки, я так боялась…

— Но когда же он это сказал?

— Когда был пьян. Мы с Александром отдыхали за городом, жарили сосиски, а потом пошли смотреть костер в Хеллерфёрснесе по случаю Первого мая. Когда мы вернулись, Давид был мертвецки пьян. Он не был зол, скорее напуган.

— Это было весной? Приблизительно за четыре недели до смерти?

Юлия кивнула.

— Ты говоришь, Давид был напуган. Он не сказал чем?

Юлия покачала головой.

— Но тогда откуда ты знаешь, что он был напуган?

— Он просил у меня прощения. Сказал, что причинил мне много горя. Сказал, что не хотел этого. Он говорил, чтобы я не разговаривала с посторонними по телефону и не открывала дверь, если кто-нибудь постучит.

Анника вспомнила рассказ Нины о том, какой странной стала Юлия в последние несколько недель перед смертью Давида, о том, как она запиралась дома и не подходила к телефону.

— Но он не сказал ее имя? Не говорил, кто она?

Юлия снова качнула головой.

Анника поерзала на стуле.

— Наверняка эта женщина была неуравновешенной личностью, — предположила она. — Вероятно, у нее были прочные связи в преступном мире. Если она сделала аборт и послала Давиду снимок УЗИ, значит, отцом ребенка был он. Выходит, у нее была длительная связь с Давидом, не меньше четырех с половиной лет. Началось это, наверное, когда вы жили в Испании. Ты когда-нибудь видела ее раньше?

Юлия молча покачала головой.

— Ты узнала бы ее, если бы встретила?

Юлия поколебалась, потом кивнула.

— Если я найду фотографии женщин, с которыми Давид близко общался, и покажу их тебе, ты узнаешь ту женщину?

Юлия снова кивнула.

— И еще одно, — сказала Анника. — Я, в конце концов, все же корреспондент газеты «Квельспрессен». Могу я взять у тебя интервью и опубликовать его?

Юлия изумленно посмотрела на Аннику:

— Но что я должна сказать?

— Ну, начать можно с рассказа о том, как тебе живется в тюрьме.

Андерс Шюман картинным жестом пригласил председателя совета директоров газеты в свой крошечный кабинет.

— Могу я тебе что-нибудь предложить? — спросил он, помогая Герману Веннергрену снять пальто и аккуратно кладя его на стол. — Стакан воды или, может быть, кофе из автомата?

— Перестань строить из себя Петрушку, — сказал председатель, поправляя запонки.

Шюман был приглашен на обед с Германом Веннергреном на веранду «Гранд-отеля», но из-за стесненного финансового положения газеты и во имя экономии денег владельцев был вынужден отклонить приглашение. Этот жест не очень понравился руководству, и на следующем заседании совета директоров поставят вопрос о сокращении представительских расходов. Собственно, Шюмана все это не очень волновало, но такая мелкая месть раздражала и действовала на нервы.

— Должен сказать, что все это выглядит весьма тревожно, — констатировал председатель, опасливо присаживаясь на хлипкий стул для посетителей. — Руководство редакции численностью восемьдесят два человека — это что-то за гранью разумного. Как мы с этим справимся?

Андерс Шюман обошел стол, сел и придвинул стул ближе к столу. Из-под пальто шефа он извлек распечатки с расчетами и вручил их Герману Веннергрену.

— Это самый простой, самый дешевый и самый быстрый способ сокращения расходов, — сказал Шюман. — В соответствии с достигнутыми договоренностями по зарплате — это приложение четыре — члены руководства не получают премии. Премия либо включается в основную зарплату, либо компенсируется каким-либо иным способом. Мы ввели термин «бонус за ответственность», а эти выплаты назначаются только самым активным членам руководства.

— У-ху, — хмыкнул Герман Веннергрен, перелистывая документ. — И это поможет решить проблему сокращений?

— Нам пришлось учесть требование профсоюза о том, чтобы мы следовали правилу увольнять первыми пришедших последними. Мы сократили шестьдесят две ставки, по большей части в редакторском составе. Как ты видишь, мы основательно почистили и высшее руководство. Комитет уволит управляющего директора и передаст мне его полномочия. Сразу после встречи у меня состоятся переговоры с нашим профсоюзным представителем. Поэтому до начала переговоров я хочу ознакомить тебя с моим альтернативным предложением.

— Я вижу, — сказал Герман Веннергрен. — Думаю, что мы вполне можем обойтись без управляющего директора. Так в чем заключается твое альтернативное предложение?

— Если профсоюзный председатель поднимет шум, то я уволю всех редакторов с тем, чтобы они тут же подали заявления о приеме на работу. Я выберу тех, кого сочту нужным.

Председатель неодобрительно нахмурился.

— Мы и раньше пробовали такие вещи. Это ловушка.

Андерс Шюман развел руками.

— Это вам нужны экономия и сокращения, я в данном случае простой исполнитель. Поддержит ли семья мое предложение, даже если из-за этого возникнут какие-то треволнения?

Герман Веннергрен встал и посмотрел на часы («ролекс» в форме устрицы; Андерс Шюман находил эти часы легкомысленными).

— Мы одобрим этот план, если ты сведешь шум к минимуму, — сказал он. — Будь так любезен, отдай мне пальто.

Андерс Шюман улыбнулся, понимая, что, проведя эту встречу здесь, а не на веранде «Гранд-отеля», он сэкономил семье не меньше двух тысяч крон, а себе — три часа жизни.

— Сделаю все, что в моих силах, — пообещал он.

Как только председатель правления вышел к лифту, чтобы спуститься вниз к ожидавшей его машине с шофером, Шюман попросил секретаря вызвать к нему Еву-Бритт Квист.

Должно быть, она ждала этого вызова, стоя в положении низкого старта, потому что в кабинете шефа появилась ровно через десять секунд.

— Чего хотел Герман Веннергрен? — спросила она, плотно закрыв за собой стеклянную дверь.

«Добивался повода приехать сюда еще раз».

Главный редактор недовольно насупился.

— Я хотел сделать так, чтобы совет директоров и собственники были абсолютно уверены в том, что сокращение состоялось, но в то же время мне хотелось дать им понять, насколько это серьезно. Но словами их не растрогаешь, они действительно хотят сокращения расходов. Они не жалеют даже своих. Например, от работы будет освобожден новый управляющий директор. Комитет выступил за наши предварительные предложения, но готов поддержать и альтернативный план.

Ева-Бритт Квист задумчиво кивнула и села.

— Мы думаем, это превосходно, что газета взяла на себя ответственность и решила отказаться от некоторых излишеств.

Он вручил Еве документ со списком имен.

— На основании нашей договоренности список сокращаемых ставок выглядит вот так, — сказал он.

Ева-Бритт Квист начала читать.

«Интересно, сколько времени ей потребуется, чтобы все понять?»

Он с трудом подавил желание посмотреть на часы и засечь время.

Прошло уже две минуты.

— Да, — сказала Ева, — но этот список составлен не по принципу «уволить первыми пришедших последними». Где, например, Эмиль Оскарссон? Его приняли на работу последним. Он пришел в редакцию летом.

— Ах да, — сказал Шюман и протянул Еве-Бритт Квист другой листок. — Вот список членов руководства редакцией.

Ева-Бритт Квист побледнела. Она молча несколько раз прочитала список. Потом положила документ на колени.

— Значит, ты думаешь таким вот хитрым маневром выйти из положения? — спросила она. — Но позволь тебе сказать, что мы с этим не согласимся.

Ева встала.

— Сядь, — сказал Шюман.

— Нет, — громко и отчетливо произнесла она, — я ухожу.

— В этом случае прибавится еще одна проблема: или ты, или я.

Он тоже встал, возвышаясь над ней на целую голову.

Она остановилась, держась за ручку двери.

— Председатель правления только что уполномочил меня на увольнение всего состава редакции, — сказал главный редактор. — Потом я возьму на работу тех, кого сочту нужным, а не тех, кого я почему-то должен сохранить. Нам придется через это пройти, даже если для этого придется временно закрыть газету, потому что на самом деле альтернативы у нас нет. Если мы сохраним настоящее положение, то это неминуемо закончится той же катастрофой, но позже.

— А если мы будем протестовать?

Он жестко посмотрел Еве в глаза.

«Ставишь все на карту?»

— Для тебя в газете есть масса полезной работы, Ева-Бритт. Не порти себе жизнь ради всех этих пустяков.

Она едва не задохнулась от негодования:

— Это угроза.

— Вовсе нет, — с обиженным видом возразил Шюман. — Я очень хочу сохранить тебя, даже несмотря на сокращения. Нам нужен опытный администратор. И кроме того, надо иметь в виду одну вещь. Никто не застрахован от увольнения, в том числе и я. — Он открыл дверь. — Ничто на свете не длится вечно.

Мимо проходила Анника Бенгтзон.

— Ты слышал? — спросила она. — Естественно, это было вполне предсказуемо с таким идиотом адвокатом.

— Что именно? — не понял Шюман.

— Она стала шестой женщиной в Швеции, получившей пожизненный срок.

— Мы не примем таких условий. — Профсоюзный представитель была готова расплакаться.

— Возможно, нам удастся прийти к соглашению, — сказал Шюман и дружелюбно улыбнулся.

Анника подошла к столам дневной смены и только тогда поняла, что Ева-Бритт Квист ужасно выглядит. Анника извлекла из сумки все свои записи и документы, касающиеся Давида Линдхольма. Для начала Анника записала интервью с Юлией, озаглавив его: «Говорит обвиняемая жена убитого офицера полиции». Анника написала мало из того, что говорила ей Юлия. Из интервью было выброшено все, что касалось другой женщины. Статья была лишь описанием тюремной жизни — не очень интересным и не слишком содержательным.

Анника неважно себя чувствовала. Она пошла к кофейному автомату, чтобы подзарядиться кофеином, выпила пару таблеток от головной боли и убедила себя в том, что плохое самочувствие не имеет никакого отношения к предстоящему вечеру, когда ей — по ее же собственному согласию — придется побыть с детьми в квартире Софии Е…вой Сучки Гренборг. Анника согласилась на это только ради Эллен и Калле, она нужна им, дети скучают без нее.

Отправив интервью на сервер редакции, Анника занялась реальной работой.

Итак, женщины, имевшие личные отношения с Давидом Линдхольмом. С кем он был вместе? Где люди встречают тех, с кем завязывают побочные отношения? На работе? В барах? В свободное время? В гостях у общих друзей, среди женщин со схожими претензиями и деловыми интересами?

Как она составит целостную картину, даже если ей удастся составить список имен?

Реестр паспортов закрыли для общего пользования, так же как и реестр водительских удостоверений. В Интернете можно найти фотографии массы людей, но надо было знать, кого искать, иначе это будет пустой тратой времени.

Ладно, этим она займется позже.

Критерии, во всяком случае, ясны. Вариантов будет не так уж много.

Эта женщина хорошо знала Давида. У него была с ней сексуальная связь. У этой женщины были ключи от его квартиры. Это была преступница, достаточно безжалостная для того, чтобы убить Давида, подставить под удар Фемиды Юлию и похитить Александра.

«Это нападение на целую семью. Должно быть, она его планировала с того момента, когда исчез пистолет».

Анника вытеснила из сознания образы Томаса, Софии и своих детей.

Женщина завладела ключами от квартиры на Бондегатан, похитила пистолет Юлии из супружеской спальни, при этом не оставила на оружии своих отпечатков пальцев и не стерла отпечатки пальцев Юлии.

«Реально это была единственная сложность».

Анника быстро разложила на столе распечатки, достала из сумки ручку и блокнот и решила привести в порядок результаты своих поисков.

1. Женщины, состоявшие в тех же советах директоров, что и Давид.

Это легко выяснить, но можно столкнуться с великим множеством имен. Список получится не очень информативным, так что с этим можно повременить.

2. Женщины, родственницы людей, оказавшихся в тюрьме благодаря Давиду: жены, матери, дочери, сестры и, в идеале, также любовницы.

Составить такой список нелегко, но из него можно выудить много интересного. Пожалуй, этим она и займется в первую очередь.

3. Все женщины, работавшие с Давидом.

Таких наберется не одна сотня. Для того чтобы их выявить, лучше всего воспользоваться групповыми фотографиями.

4. Женщины, с которыми он контактировал по долгу службы; например, наблюдал за ними во время пробации.

Были такие женщины?

Анника вспомнила, что до сих пор не получила ответ из Национальной исправительной организации на свой запрос относительно свободы информации. Теперь она полистала блокнот и позвонила юристу организации. Женщина взяла трубку после четвертого гудка. Потом она отложила трубку и отправилась искать запрос. Вернулась она через несколько минут, шурша документами.

— Могу подтвердить, что Давид Линдхольм активно наблюдал людей, находящихся на пробации, а также выступал опекуном заключенных, — сказала юрист. — Иногда у него было сразу трое подопечных, находящихся на пробации, но опекал он обычно только одного человека.

— Быть опекуном — это более трудное дело?

— Да, можно сказать и так. Поддерживать людей, отбывающих пожизненный срок, — нелегкая задача.

— Ты можешь сказать, кто были его подопечные? — спросила Анника и затаила дыхание.

— Нет, я не могу назвать их по именам. Закон требует в данном случае соблюдения конфиденциальности и защищает частную жизнь заключенных. Мы пришли к выводу, что это не публичная информация, и поэтому не даем таких сведений.

— Понятно, — сказала Анника. — Но ты можешь ответить на один вопрос: среди его подопечных была хоть одна женщина?

Юрист принялась листать документы.

— Ну, я не знаю…

— Ты не можешь проверить? Я не знаю правил. Они не запрещают, например, мужчине работать с находящейся на пробации женщиной?

— Не думаю, что на этот счет существуют какие-то официальные ограничения или, наоборот, преимущества.

— Меня не интересует ее имя, мне нужно просто знать, были ли в этом списке женщины…

Снова послышалось шуршание бумаги.

— Нет, — сказала наконец юрист. — Женщин не было, одни только мужчины.

— Спасибо, — сказала Анника и положила трубку.

Отлично, значит пункт четыре можно вычеркнуть.

Надо теперь разобраться со вторым пунктом.

Она вошла на сайт базы данных об удостоверениях личности и набрала имя Стивенса, Майкла Гарольда. Невозможность использовать для печати кончик левого указательного пальца страшно раздражала Аннику.

Стивенс был зарегистрирован по адресу в Сундсвалле. Анника сохранила место регистрации и фамилию, изменив лишь пол в соответствующем поле поиска, и попала в точку! По тому же адресу были зарегистрированы две женщины — Линда Хелена и Сара Линда Хиллари. Первой тридцать три года, второй — восемь.

«Жена и дочь. Жена идеально подходит».

Она записала данные, а потом поискала регистрацию Ахмеда Свенссона из Мальмё. Она нашла старую запись и в конце концов нашла обеих: дочь Фатиму и бывшую жену — Дорис Магдалену.

«Я запишу и ее!»

Филипп Андерссон, полное имя Арне Филипп Ёран, не женат и никогда не был женат. Детей у него, похоже, тоже не было. У него такая распространенная фамилия, что найти в базе данных его мать просто немыслимо.

Она поворочала шеей. Головная боль немного улеглась. Должно быть, начали действовать таблетки.

«Попробую поискать его в Гугле».

Она нашла его в «Википедии», в рубрике «Шведские преступники», но в статье ничего не говорилось ни о жене, ни о невесте. Она набрала в поисковой строке «жена Филиппа Андерссона», получила много результатов, но не нашла ни намека на то, что убийца с топором был женат.

Она вздохнула. Прямо скажем, улов пока жидковат.

Она зашла на сайт шведской полиции, чтобы посмотреть, не найдет ли она там какие-нибудь групповые фотографии полицейских, но обнаружила лишь несколько фотографий убеленных сединами почтенных господ с титулами вроде руководительНациональной полиции или директор департамента полиции, а также фотографии нескольких блондинок — старших директоров и начальников отделов уголовного розыска.

«Черт, пока что-то ничего не получается».

Она нашла распечатку о фирмах, где работал Давид Линдхольм, и решила отыскать имена и удостоверения личности всех женщин, которые так или иначе были связаны с этими фирмами.

Сначала она нашла файл компании «Высокий полет», фирмы парашютного оборудования, которой Давид руководил вместе с Кристером Бюре и безвременно ушедшим Альготом Генрихом Хеймером, известным также как Хенке.

Анника решила посмотреть, какие женщины были в жизни Хеймера, и дело сдвинулось с мертвой точки.

Альгот Генрих Хеймер оставил жену Клару Сусанну и трех дочерей, которым теперь было 23, 21 и 19 лет. Их звали Малин Элизабет, Лиза Катарина и Клаудия Линн.

Вероятнее всего, Давид знал этих женщин. Он мог заниматься с ними сексом, ну, по крайней мере с одной из них. Анника сделала пометку. Надо попытаться найти фотографии всех четырех.

Следующей компанией, за которую она взялась, стала фирма ресторанного обслуживания Петерссона. Список членов совета директоров оказался просто необъятен. Кроме ресторанного обслуживания, фирма занималась также лошадьми. Анника выписала имена четырех женщин из этого списка. Кроме того, она нашла жену Бертиля Оскара Хольмберга Викторию Шарлотту, которая была на восемнадцать лет моложе своего супруга.

«Это уже что-то!»

Анника просмотрела оставшиеся распечатки. АО «Консультации и инвестиции в недвижимость Бехзад Карами и Б. Хольмберг». Фирма зарегистрирована в Накке. Анника взглянула на часы, она хотела забежать домой и постирать, прежде чем ехать на Грев-Турегатан.

«Собственно, какая разница, в какой одежде я туда поеду? Томас вообще видел меня и без одежды. Да, кроме того, вещи не успеют как следует высохнуть…»

Она встряхнулась и сосредоточилась на людях, работавших в этой конторе, — Лене Ивонне Нордин и Никласе Эрнесто Сарко Мартинесе из Шерхольмена.

Анника добавила Лену Ивонну в список и проверила другие ее профессиональные связи. Так, была еще химчистка, которой она владела совместно с Никласом Эрнесто Сарко Мартинесом, а также инвестиционная компания, которой она владела на паях с Арне Филиппом Ёраном Андерссоном…

Аннике показалось, что она внезапно оглохла. В мире наступила неправдоподобная тишина. Свет в окнах стал ослепительно-белым. Анника открыла рот, чтобы что-то сказать, но не смогла.

«Арне Филипп Ёран Андерссон».

Убийца с топором с улицы Санкт-Паульсгатан.

Аннике не хватало воздуха.

Это не мог быть никто другой.

«Я знала! Я ЗНАЛА! Я же видела уже его полное имя в этой распечатке, это то, что я ищу…»

Дрожащими руками она перебрала распечатки из базы данных. Да, черт возьми, полное имя финансиста Филиппа Андерссона было Арне Филипп Ёран.

Анника вернулась к женщине, которая их связывала.

Лена Ивонна Нордин.

Анника принялась перекладывать лежавшие перед ней документы, пытаясь увидеть связь.

Лена Ивонна руководила двумя инвестиционными компаниями, одной совместно с Никласом Эрнесто Сарко Мартинесом, другой — совместно с Филиппом Андерссоном.

«Вот она, связь! Это доказательство того, что Давид и Филипп Андерссон имели между собой связующее звено — женщину по имени Лена Ивонна Нордин».

Анника записала ее имя и номер удостоверения личности, потом все еще дрожавшими руками достала из сумки мобильный телефон и позвонила Нине Хофман.

— Я кое-что нашла! — сказала она, вставая, не в силах скрыть волнение в голосе. — Черт, я думаю, наткнулась на что-то стоящее. Помнишь, я говорила, что есть какая-то вещь, которую я не могу найти? Теперь я ее нашла! Ты знаешь убийцу с топором, Филиппа Андерссона… Нина?

Анника замолчала, прислушиваясь к молчанию в трубке.

— Нина, в чем дело? Что-то случилось? Ты плачешь?

— Пожизненное, — сказала Нина, с трудом переведя дыхание. — Я знала, что ей дадут срок, но пожизненное? Ей добавили и за убийство Александра, и это ужаснее всего…

Анника трудно сглотнула и села на стул, вдруг ощутив сильную пульсирующую боль в порезанном пальце.

— Я знаю, — вяло произнесла она. — Это на самом деле…

— Ее адвокат, этот безмозглый идиот, говорит, что подаст апелляцию, потому что тело Александра до сих пор не найдено. Как будто это что-то решает!

Теперь Нина плакала в голос, зло и беспомощно.

— Что говорит Юлия?

— Не знаю. Хольгеру сообщили, что ее снова перевели в тюремную больницу. Наверное, она упала в обморок.

Аннике хотелось сказать что-то сочувственное, но она не смогла подобрать слов.

— Это так типично, — продолжала Нина. — Ей дали неопытного адвоката с амбициями, прекрасно зная, что он ничего не сможет сделать. Такого балагана на суде я не видела никогда в жизни. Это же шутовство, а не расследование убийства! Конечно, она должна была получить пожизненный срок! Все остальное даже не обсуждалось! Просто кто-то должен был заплатить за то, что Давид Линдхольм мертв, и они решили, что это будет она, что это будет Юлия, и решили принести в жертву и ребенка…

— Нина, — сказала Анника. — Ты можешь мне помочь. Я искала во многих архивах и нашла кое-что.

— И что же именно? — спросила Нина.

— Я нашла связь. Есть женщина, которая связывает Давида Линдхольма и Филиппа Андерссона.

— Что это за связь?

— Две инвестиционные компании. Ими обеими владела Лена Ивонна Нордин. Одной вместе с Давидом Линдхольмом, другой — с Филиппом Андерссоном. Это имя тебе что-нибудь говорит — Лена Ивонна Нордин?

Нина Хофман замолчала, часто дыша в трубку, потом высморкалась.

— Нет, ничего.

— Есть и другие женщины… Я составила список имен и номера удостоверений личности. Ты не можешь найти их фотографии в национальном полицейском реестре?

— Зачем?

— Думаю, что женщина в квартире Линдхольмов одна из них. Я не могу получить фотографии паспорта, это сейчас запрещено…

Она слышала дыхание Нины в трубке.

— Зачем тебе нужны их фотографии?

— Юлия думает, что сможет узнать женщину, которая увела Александра.

Нина застонала.

— Так ты хочешь показать эти фотографии Юлии?

— Конечно.

— Я не могу этого сделать, — сказала Нина. — Я ничем не смогу тебе помочь.

— Нет, сможешь! — твердо произнесла Анника. — Ты должна будешь всего лишь их запросить!

— Я не хочу в это впутываться…

— Прекрати это! — крикнула Анника, жалея о своей грубости. — Я сейчас пришлю список на адрес вашего участка.

— Нет, — испугалась Нина. — Только не это. Мои коллеги не должны ничего знать.

— Ну, тогда письмо? Хочешь, я пошлю список тебе домой или на твой адрес в участке?

— Да, я сегодня дежурю, если ты хочешь послать по почте и лично…

— Я сейчас же пошлю его тебе с курьером.

Анника закончила вызов и посмотрела на часы.

Пора домой.

Она положила ноутбук в сумку, список — в конверт и позвонила в секретариат, чтобы договориться насчет курьера.

В квартире творился страшный хаос. Когда Томас забирал детей, Анника переставала убирать постель. Она бросила сумку на пол в прихожей и смотрела на разгром в гостиной.

Так как она жила в неотремонтированном кабинете, никаких шкафов в комнате не было и всю одежду, постельное белье и полотенца она складывала в стопки вдоль одной из стен.

«Мне надо привести в порядок мою жизнь, и начну я с дома».

Она вздохнула, повесила на плечики куртку и закатала рукава.

Двенадцать имен. Всего двенадцать фотографий придется найти Нине.

Жена Стивенса, жена Свенссона, жена и дочери Хенке. Четыре женщины из совета директоров ресторанной компании, жена Бертиля Оскара Хольмгрена и женщина из инвестиционных компаний.

Всего двенадцать.

Она принялась лихорадочно собирать белье с пола и запихивать его в корзину для грязного белья, когда зазвонил телефон.

— Алло, — сердито произнесла она в трубку, бросив на пол грязную простыню.

— Здравствуй, я хочу дозвониться до Томаса Самуэльссона, — произнес низкий мужской голос с отчетливым стокгольмским выговором.

— В самом деле? — спросила Анника, подбоченившись здоровой рукой. — По этому номеру он не проживает.

— Ты не знаешь, как мне до него дозвониться?

— Сделай то, что делают все: позвони ему на мобильный.

— Я пробовал, но мобильный телефон выключен. У тебя нет его нового домашнего телефона?

Анника перевела дыхание и резко и отчетливо произнесла:

— Он переехал к своей любовнице. Можешь попытаться позвонить ей.

— Вот черт, — сказал мужчина, и, к раздражению Анники, она поняла, что его это позабавило. — Но у любовницы, наверное, есть телефон?

— Что мне ему передать? Кто звонил? — спросила Анника, удивляясь враждебности своего тона.

— Меня зовут Джимми Халениус, я звоню из министерства. Это Анника?

Анника выпрямила спину.

Джимми Халениус, статс-секретарь, босс Томаса и правая рука министра.

— Да, — ответила она, — это я.

— Спасибо за тот обед, я должен был поблагодарить за него, хотя это и происходило давно.

Да, они когда-то встречались на том роковом обеде, который они с Томасом устроили на вилле в Юрсхольме за несколько дней до пожара.

— Спасибо, — сухо произнесла Анника.

«Это правильный ответ? Разве так надо отвечать на благодарность за гостеприимство? Надо перечитать книгу Магдалены Риббинг об этикете».

— Я прочитал служебную записку Томаса, которую он прислал мне на электронную почту, и мне надо немедленно с ним связаться. Ты можешь отправить ему сообщение?

— Зачем? — спросила она. — Что за срочность?

Собеседник умолк. Его добродушно-насмешливый тон заставил Аннику ждать сального или сексистского ответа, чего-то вроде: не стоит тебе забивать этим свою хорошенькую головку или что-нибудь подобное. Но Халениус ничего такого не сказал.

— Я оставил ему сообщение на голосовой почте, но он мне не ответил, — произнес он почти жалобно.

Анника тяжело вздохнула.

— Он сегодня работал дома, потому что заболела Эллен. Вечером я его увижу, потому что сижу с детьми. Он с Софией идет в оперу…

Анника замолчала, прикусив язык. Зачем она рассказывает все это Джимми Халениусу?

— Попроси его мне позвонить, — сказал он.

— Ибо в противном случае я прочитаю об этом завтра во всех утренних газетах? — выпалила она, не в силах удержаться. «Зачем я это говорю?»

Но статс-секретарь в ответ лишь коротко рассмеялся.

— Ну да, что-то в этом роде, — сказал он и положил трубку.

Анника несколько секунд стояла посреди комнаты с трубкой в руке.

Томас, очевидно, ничего не сказал на работе о своем разводе. Да, собственно, зачем бы он стал это делать?

Она положила трубку на базу и собрала остальное белье. Последней вещью в стопке была голубая кофточка, которую Томас подарил ей на прошлое Рождество, единственная уцелевшая вещь из прошлой жизни. Эта кофточка была на ней, когда горел дом. Анника хотела надеть ее сегодня, чтобы восстановить связь времен, чтобы соединить личность, какой она была тогда, с личностью, которой стала теперь. Она знала, кроме того, что нравилась Томасу в этой кофточке. Низкий вырез и украшения подчеркивали ее женственность. Кофточка была, правда, не в ее вкусе, но Аннике нравился ее васильковый цвет.

Она смяла кофточку и бросила в корзину, сдерживая слезы. «Какая мне разница, что он думает?»

Дом цвета меда, тяжелая лепнина, просвинцованные стекла окон в глубоких амбразурах. Это было солидное вложение денег семейства Гренборг.

Анника стояла в темноте на противоположной стороне улицы, глядя на этаж под крышей, на яркий свет, лившийся из косых слуховых окон.

«Они там, они там, где горит этот нестерпимо белый свет».

Анника уже один раз была здесь. Год назад, в ноябре, на следующий день после того, как поняла, что у Томаса роман. Она тогда стояла на этом самом месте и смотрела на дом. Голова закружилась, и ей пришлось ухватиться за стену, чтобы не упасть. Некоторое время ей потребовалось, чтобы справиться с головокружением и подступившей к горлу тошнотой. Потом она собралась с духом и, перейдя улицу, подошла к резным темно-коричневым дверям.

Кода она не знала и поэтому нажала кнопку домофона.

Ответила она, София Е…вая Сучка Гренборг:

— Входи, входи, здравствуй. Шестой этаж, на самом верху, в пентхаусе…

«Пентхаус? Господи помилуй!»

Подъезд был выложен желтым и черным мрамором, нижняя часть стен облицована темными деревянными панелями. На стенах светильники из дымчатой бронзы. Пол устлан синим ковром, мягким, как гагачий пух.

Медленно, слегка пошатываясь, Анника принялась подниматься по лестнице.

Чердачный этаж был наименее интересным из всех этажей здания. Белая металлическая дверь с сигнализацией в середине выбеленной кирпичной стены. Она помнила табличку из полированной стали. Рядом теперь красовалась картонка со сделанной от руки надписью: «Т. Самуэльссон».

Анника нажала кнопку звонка.

Слава богу, дверь открыл Томас.

Она не видела его с июля.

Он коротко остриг волосы. Теперь они торчали ежиком надо лбом, и это придавало ему странный и непривычный вид. Такая стрижка делала его намного старше. Черты лица казались более резкими. На нем были черный костюм и начищенные до зеркального блеска туфли.

«Раньше его туфли чистила я. Интересно, теперь он делает это сам?»

— Тебе не разрешают полностью написать твое первое имя? — спросила она, ткнув пальцем в табличку.

— Ты немного задержалась, — заметил он. — Мы уже уходим.

Томас явно нервничал. Отвернувшись, он снял с плечиков пальто, висевшее на фигурной кованой вешалке.

Из-за спины Томаса выпорхнула София Е. С. Гренборг. Она развела руки и расцвела приветливой улыбкой.

На ней была ярко-желтая кофточка, которая в сочетании с ее желтыми волосами делала Софию похожей на пасхального цыпленка. Анника не сразу поняла, что эта кофточка такого же фасона, как и ее васильковая кофточка. «Какое счастье, что у меня не было времени ее постирать».

— Мама!

Крик раздался из гостиной, послышался топот маленьких ног. Калле отодвинул в сторону Софию Е. С. Гренборг и обвил руками ноги Анники. Эллен, сжимая в руках новенькую Поппи, вприпрыжку бежала за ним, протискиваясь мимо Е. С. Анника бросила сумку на пол, присела на корточки и обняла детей. Она раскачивалась с ними из стороны в сторону, целовала их в волосы, щеки и носы, как будто они не виделись полгода, хотя на самом деле всего-то в понедельник Анника оставила их в школе и в детском саду.

Томас смущенно откашлялся.

— Ну, хорошо, мы пошли…

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Анника у Эллен, отбросив с ее личика волосы и заглядывая дочке в глаза. — Ты и сегодня болеешь?

Девочка энергично покачала головой.

Анника посмотрела на Томаса.

— Так у нее нет температуры?

— Сегодня с обеда, — ответил Томас. — Завтра она пойдет в садик, поэтому уложить ее надо в восемь. Что у тебя с рукой?

Анника встала, взяв дочку на руки.

— Порезалась, когда готовила. Мне надо поработать, когда дети уснут. Я могу воспользоваться твоим компьютером?

— Конечно, конечно, — ответил Томас, протянув руку в сторону студии, которая была больше всей остальной квартиры.

Анника прошла мимо Софии Е. С. Гренборг, даже не посмотрев в ее сторону.

— Это мой кабинет, — сказал Томас, открыв дверь в тесную комнатку за кухней. — Можешь поработать здесь. Но мы вернемся не поздно, да, Соф?

«Соф? Черт возьми, как задушевно!»

— Ну, — сказала Соф Е. С. Гренборг, надевая пальто и натягивая замшевые перчатки, — думаю, что после спектакля мама захочет поужинать. Наверное, она заказала столик в «Оперном погребке»…

«Помнится, меня он называл Анки…»

— Я никуда не спешу, — сухо произнесла Анника, не глядя в сторону Софии, потом взяла за руку Калле и пошла с детьми в гостиную, откуда уже слышалась музыка их любимой телевизионной передачи. Томас пошел за ними посмотреть, как они усаживаются перед плазменным телевизором на обтянутый черной кожей диван. Он стоял в дверях, и Анника чувствовала на себе его взгляд, от которого у нее сладко замирало сердце.

«Как он красив. Ему идет короткая стрижка».

— Спасибо, что пришла, — негромко сказал он.

Анника судорожно сглотнула, не отрываясь от экрана.

— Томас, ты идешь?

«Как он может терпеть женщину с таким голосом?»

Он вышел в прихожую, и Анника услышала звон ключей и мобильных телефонов, уложенных в карманы и сумки. Потом дверь захлопнулась, и в пентхаусе Соф Е…ливой Сучки Гренборг наступила тишина.

Дети улеглись спать в то же время и с таким же скандалом, как и у Анники. Никакой разницы. Они умылись, почистили зубы, сложили грязную одежду в корзину, послушали сказку на ночь и свернулись под одеяльцами. Эллен спала днем, поэтому долго ворочалась, и Анника прилегла с ней рядом на узкую кроватку и напевала ей колыбельные, пока дочка не уснула. Анника гладила ее по волосам, по круглой головке, по мягким плечикам, закрыв глаза и уткнувшись в светлые волосы, приятно щекотавшие нос.

«Ты мое маленькое чудо».

Она осторожно встала, с сожалением оторвавшись от теплого тельца Эллен, отошла к двери, обернулась и долго смотрела на дочь. Она все больше и больше становилась похожа на Томаса светлыми волосами и синевой глаз. У Анники сжалось сердце. Она отвернулась и вышла в студию. Было прохладно, и Анника пожалела, что не взяла с собой кофту.

Откуда-то тянуло сквозняком, а скудная обстановка только усиливала впечатление холода. Все было белым, за исключением черной кожаной обивки кресел и стульев, а столы сверкали стеклом и хромом.

Детям выделили две смежные комнатки в дальнем конце большой студии. В комнатках как раз хватило места для кроватей и полок с игрушками. Стены были голые, не было ни ковриков на полу, ни занавесок на окнах, ни запасных одеял.

«Я просто придираюсь. Детям здесь хорошо. Пока Томас о них заботится, все будет в порядке».

Она никогда не думала, что у них дойдет до развода. Она наивно считала, что достаточно одной любви: если она будет его любить, то ничего не случится, все закончится хорошо, как в детской вечерней сказке.

«Я забыла, что с ним надо жить, а теперь слишком поздно».

Она зашла к Калле, поправила одеяло и подобрала с пола упавшего цыпленка. Потом пошла в маленькую комнату за кухней и села за ноутбук Томаса. Он не сменил ни логин, ни пароль, используя в обоих случаях свое имя. Соединение было быстрым, как в редакции.

Анника зашла на сайт национальной базы удостоверений личности и набрала в поисковой строке имя: Лена Ивонна Нордин. Эта женщина называла себя Ивонна, ей сорок два года, а зарегистрирована она в почтовом отделении Шерхольмен, что в пригороде Стокгольма. Далее, в справке говорилось, что раньше она жила в Уппсале, по матримониальному статусу она вдова в течение последних десяти лет. Анника попыталась найти других людей по фамилии Нордин, не важно какого возраста, зарегистрированных по тому же адресу, чтобы узнать, есть ли у Ивонны дети.

Она не нашла никого.

В кабинете не было принтера, и Анника вышла в холл, достала из сумки ручку с блокнотом и вернулась к компьютеру, чтобы записать все данные от руки. Открыв в браузере следующее окно, Анника попыталась выяснить номер городского или мобильного телефона. Выпало сорок девять результатов — от Бодена на севере до Симрисхамна на юге, но не нашлось ни одного номера ни в Шерхольмене, ни в Уппсале. Был один результат на имя Лены Ивонны Нордин, но эту женщину звали еще и Мари. Значит, это не она.

Анника вошла в реестр недвижимости и попыталась найти жилье, зарегистрированное на человека с номером удостоверения личности Лены Ивонны Нордин.

Такой собственности в реестре не оказалось.

Тогда Анника вошла в базу данных о номерах зарегистрированных автомобилей.

Здесь она тоже ничего не нашла.

Анника задумчиво прикусила губу.

«Компании. Нордин была владелицей не одной компании…»

Она вошла в реестр компаний и выяснила подробности о трех фирмах, с которыми так или иначе была связана Лена Ивонна Нордин. Единственной до сих пор работающей компанией оказалось АО «Консультации и инвестиции». Членом совета директоров этой компании был и Давид Линдхольм. Две другие компании были лишены регистрации.

И здесь Анника натолкнулась на уже знакомое, но еще не проверенное имя: Никлас Эрнесто Сарко Мартинес, который, согласно регистрации, тоже жил в Шерхольмене.

В поисках подробностей она открыла следующее окно.

«Этот человек умер».

Анника вздрогнула.

Никлас Эрнесто Сарко Мартинес, тридцати пяти лет, умер в канун Рождества прошлого года.

«Эта Лена Ивонна обладала потрясающей способностью сеять вокруг себя смерть».

Испытывая непонятную тревогу, Анника решила посмотреть, чем занимается компания. Фирма была зарегистрирована по тому же адресу в Шерхольмене, что и сама Ивонна. Анника вернулась в реестр транспортных средств и набрала регистрационный номер компании в строке владельца.

«Черт побери!»

Компании принадлежал джип «Тойота-Лендкрузер-100» с номером TKG-298. Машина была куплена два года назад, за нее уплачен налог, она застрахована и прошла техосмотр.

Это означало, что машиной пользовались, на ней ездили — либо в Швеции, либо в соседних странах.

«Ивонна, я нашла твою машину».

Вдохновленная успехом, Анника снова вошла в реестр собственности и впечатала в графу «Собственник» регистрационный номер компании, а потом принялась терпеливо ждать, когда ноутбук прожует полученную информацию, пролистав миллионы заключенных договоров.

«Я должна радоваться, что Томас заботится о детях. Это, конечно, чудовищно — подозревать меня в поджоге собственного дома, но разве я могу его в этом винить? В конце концов, все так думают. Но за детьми он ухаживает…»

Компьютер громко пискнул, и Анника уставилась на экран.

Один результат.

Номер 2/17, Любакка, приход Тюсслинге, в лене Эребро.

«Что?»

Компания Ивонны Нордин владеет недвижимостью к северу от Эребро?

У Анники участился пульс.

Собственность была куплена ровно год назад — 2 декабря.

«Что бы это значило?»

Любакка, 2/17 — это не обычный адрес, это безнадежное захолустье, и адрес ни о чем не говорил Аннике.

Как найти, где конкретно находится этот дом 2/17 в Любакке?

Анника зашла на сайт ленного совета Эребро, чтобы посмотреть, нет ли там карты лена, и — о, чудо невиданное! — оказалось, что все объекты недвижимости можно было посмотреть на спутниковой карте.

«Как же я люблю Интернет! С ним все становится таким простым и легким!»

В поле поиска Анника выбрала вид участка, справа замигала карта, а затем появилось изображение с низким разрешением. На снимке был виден участок леса.

Судя по надписи, владение 2/17 находилось в центре снимка, и Анника приблизила изображение.

Сделав два щелчка мышкой, она убедилась, что владение 2/17 было маленьким домиком с примыкавшим к нему сеновалом, стоявшим среди густого леса. Потом Анника включила обычную топографическую карту, чтобы разобраться с дорогами и окрестными селениями. Так как принтера не было, она набросала схему в блокноте от руки. Потом уменьшила масштаб и увидела, что дом находится на северо-западе от Эребро, на дороге, ведущей в лесной массив через Гарпхюттан.

«Зачем ты купила этот сарай год назад, Ивонна? Это было нужно для исполнения плана?»

Анника вернулась на сайт ленного совета Эребро и поискала информацию о приходе Тюсслинге и о местности под названием Любакка. Она выяснила, что это небольшой национальный парк и остатки каких-то земляных сооружений, известные под названием Любаккские ямы. Рядом находится болото Энгамоссен, заросшее чахлыми соснами, как было сказано в описании. Болото обрамлено сказочным реликтовым лесом…

Анника вышла из описания природных красот и вошла в телефонную директорию, но не нашла номера телефона владения 2/17. Тогда Анника сходила в прихожую, взяла телефон и попыталась дозвониться до телефонной справочной, но та уже не работала.

Поколебавшись, Анника набрала телефон Нины Хофман и спросила, не получила ли она фотографии.

— У меня не было времени, — ответила инспектор полиции Хофман.

— Это становится интересным. Мне хотелось бы знать, узнает ли Юлия кого-то из них. Я проверяю…

— Прости, что перебиваю, но я в машине. Мы можем встретиться у главного полицейского управления завтра рано утром, ну, например, в восемь часов?

Анника услышала в трубке треск полицейской рации.

— Конечно, — ответила она.

Они попрощались, и Анника закрыла все окна.

Взгляд ее задержался на иконке Outlook Express.

«Я прочитал служебную записку Томаса, и мне надо немедленно с ним связаться, ты можешь отправить ему сообщение?»

«Зачем? Какая может быть срочность?»

Она включила электронную почту, выбрала «отправленные сообщения» и просмотрела список получателей. Последнее было отправлено по адресу sohpia.grenborg@ sdcc.se в совете шведских ленов и коммун и было озаглавлено «Скучаю по тебе, дорогая».

Анника сглотнула и продолжила поиск.

То, что нужно, она обнаружила в самом низу экрана.

jimmy.halenius@justice.ministry.se. Письмо было озаглавлено: «Служебная записка».

Она открыла почту и не моргнув глазом открыла приложение. От прочитанного ее начала бить дрожь.

Томас докладывал статс-секретарю, что полученные им рабочие директивы не могут быть исполнены. Это попросту невозможно.

Если отменить пожизненный срок, то расходы на систему исполнения наказаний возрастут в такой степени, что придется пересматривать государственный бюджет.

«Господи, это же динамит!»

Затем следовал тщательный анализ последствий ограниченных сроков заключения для бюджета криминальной юстиции. Рассуждения сводились к тому, что замена пожизненного заключения ограниченными тюремными сроками приведет к их увеличению, что повлечет за собой рост расходов на двадцать пять процентов в течение трех лет.

Анника оставила включенным компьютер и вышла в большую комнату. Задрав голову, она посмотрела на потолок. Ей показалось, что она находится в церкви.

«Пентхаус! До какой же претенциозности может дойти человек?!»

Она посмотрела на часы. Любители оперы скоро вернутся домой. Анника беспокойно походила по студии, пугаясь эха собственных шагов, обошла обеденный стол, стилизованные кресла и вернулась в комнату с телевизором. Через несколько минут должны начаться ночные новости. Анника, к собственному удивлению, справилась с пультом и включила нужный канал, как раз когда начались новости.

Ведущей темой был пожизненный срок Юлии Линдхольм. Ведущая, молодая женщина, вещая загробным голосом, умудрилась в коротком вступлении назвать Юлию «двойной убийцей и убийцей полицейского».

Первой показали прокурора Ангелу Нильссон. Она появилась перед камерами с прямой, как палка, спиной и раскачиваясь, как в худших старых фильмах. Она объявила, что приговор был и ожидаемым и справедливым. Вид у прокурора был одновременно и довольный и суровый.

«Суд целиком и полностью согласился с моим мнением, — сказала она. — Так что я думаю, приговор можно считать обоснованным».

«Было бы странно, если бы она сказала что-то другое».

Здание суда на улице Флеминга гудело как растревоженный улей. Репортеры, наступая друг другу на ноги и толкаясь, стремились протиснуться к Ангеле Нильссон. Ей даже пришлось прикрыть глаза от ослепительного света софитов, чтобы найти дорогу.

«Нет слов, чтобы описать жестокость и цинизм, проявленные Юлией Линдхольм в отношении семей жертв», — сказала Нильссон, исчезая за дверью служебного выхода.

«Каких семей? У нее осталась только одна семья — родители, ну и, может быть, Нина».

Потом на экране появился адвокат, молодой Матс Леннстрём. Волосы обильно напомажены, на лбу — крупные капли пота. Он так сильно наклонился вперед, что уткнулся носом в камеру, оставив на объективе жирный след.

«Было совершенно очевидно, что суд склонится именно к такому вердикту, учитывая, что мою подзащитную держали под стражей все время следствия и суда, — сказал он, блестя глазами. — Но я не согласен с вынесенным приговором. В частности, мне непонятна позиция суда в отношении мальчика, э-э, Александра. Проблема заключается в том, что мы до сих пор не знаем, как его убили».

Анника возмущенно заерзала на диване. «Откуда ты вообще знаешь, что он мертв?»

«Вы будете подавать апелляцию?» — спросил один из корреспондентов.

«Да, я собираюсь это сделать, но у меня пока не было времени поговорить с моей подзащитной, поэтому воздержусь от комментариев…»

Матс Леннстрём протиснулся сквозь толпу репортеров и исчез в дверях другого служебного выхода.

На экране появилось третье действующее лицо — профессор Лагербек, специалист по криминологии популистского разлива. Он быстро подвел итог обвинительному приговору, выдав четыре избитых клише:

«Было совершенно очевидно, что она получит пожизненный срок, ничего другого никто и не ожидал. Она лишила мужского достоинства образцового полицейского офицера, а потом начала петь старую, всем известную песню о том, что слышит голоса. Единственная претензия к полиции, которую я могу высказать, — это то, что она оказалась неспособной найти останки ребенка. Я считаю, что это просто скандал».

Анника выключила телевизор, и в квартире наступила оглушительная тишина.

«Все так уверены. Почему я не могу отделаться от мысли, что мальчик жив?»

Она посмотрела на часы: двадцать минут двенадцатого.

«Куда они запропастились?»

Она раздраженно встала, вышла в холл и взяла мобильный телефон. Томасу она послала совершенно нейтральное сообщение:

«Ты не знаешь, когда вы вернетесь?»

Через минуту получила ответ:

«Через час или около того».

Она вздохнула. Что прикажете ей делать здесь до половины первого?

Она прошла по комнатам, где спали дети, склонилась над обоими и поцеловала в шейки. Потом вышла на кухню, чтобы взять что-нибудь поесть в холодильнике, но передумала. Ей претило есть стряпню Соф Е. С. Гренборг.

Наконец, она остановилась у двери спальни. Их спальни. Она долго стояла, прислушиваясь к уличному шуму, звукам звездного неба и лестничной клетки.

«До их прихода целый час. Я все оставлю на месте, они ничего не заметят».

Затаив дыхание и не производя ни малейшего шума, она толкнула дверь. На одной из тумбочек горела лампа. Кровать была не убрана. Она подошла ближе. Кровать была застелена черными простынями. На нижней она увидела засохшие белые пятна. На полу валялись черные трусики с пятнами на клинышке. Она отвернулась и направилась к шкафам.

Они занимали всю стену. Анника подошла к первому и осторожно приоткрыла дверцу.

Костюмы. Томас купил себе новые костюмы.

Эти были дороже, чем те, в которых он ходил раньше. Впрочем, те костюмы сгорели. Анника осторожно пощупала ткань — шерсть, хлопок, шелк.

«У него всегда был хороший вкус, хотя лучше всего он смотрится в джинсах и футболке».

Она закрыла дверцу и открыла следующий шкаф.

Так, одежда Соф. Она предпочитала желтые, белые, черные цвета. Некоторые платья были в цветочек и с блестками.

У Анники защемило в груди. Она перешла к следующему шкафу.

Ее белье. Трусики, пояса и лифчики — все кружевное, все с крючочками, все с перламутром.

«У меня нет ни одного такого лифчика и никогда не было. Неужели эти вещи его заводят?»

Лифчики были кремовые, красные, пурпурные, черные. Некоторые с бретельками, некоторые без них, одни с каркасами, другие мягкие.

Она взяла один, шелковый и очень навороченный лифчик, украшенный кружевами, и приложила его к себе. Он был ей явно мал. Она собралась было вернуть его на место, но передумала.

«Она ни за что не догадается, что это я его взяла. Удивится пропаже, но не догадается».

Держа лифчик в руке, Анника закрыла шкаф и оглядела комнату. Больше она ни к чему не притронулась.

Она быстро вышла из спальни, закрыла за собой дверь, прошла в холл и запихнула лифчик в кармашек сумки.

В этот момент на телефон пришло сообщение.

От Томаса.

«Мы немного задержимся».

Она раздраженно отшвырнула телефон.

«Черт, я не хочу здесь больше оставаться!»

На глаза ее навернулись слезы. Белые стены наваливались на плечи, на грудь, душили. Анника бросилась в комнату Калле и опустилась на колени возле кроватки.

— Маленький, — сказала она, — как я по тебе скучаю…

Мальчик открыл глаза и изумленно осмотрелся:

— Что случилось, мама? Уже пора вставать?

Она заставила себя улыбнуться:

— Нет, нет, еще не пора. Я просто захотела тебя поцеловать. Спи.

Она встала и, пятясь, вышла из комнаты, споткнувшись, пересекла студию и остановилась возле низенького комода у дальней стены. Над комодом, на стене, висели фотографии в изящных рамках, как в американских телевизионных программах. Томас и его Е.С., обнявшись, стоят на яхте. Томас и его Е.С., обнявшись, на фоне Эйфелевой башни. Групповая фотография: Томас, Е.С. и дети у родителей Томаса, за городом, где-то на архипелаге…

Ей вдруг стало трудно дышать. «Сволочь!»

Она заплакала. «Должно быть, его мамочка на седьмом небе от счастья, что я исчезла из его жизни. Она воображает, что Соф Е…ливая Сучка Гренборг лучшая мать, чем я. Как он мог так со мной поступить?»

Жалость к себе залила ее жаркой волной, лишив способности дышать.

«Он дорого за это заплатит!»

Она торопливо вернулась в кабинет Томаса за кухней, села за компьютер и со злостью вытерла слезы пальцами. Компьютер был в режиме ожидания, и она включила его щелчком мыши.

Анника открыла письмо статс-секретарю.

Если эта служебная записка станет достоянием гласности, то последствия трудно себе даже представить. Если директивы невозможно исполнить, то, значит, повиснет в воздухе все предложение. Этот проект выбросят на свалку и начнут с чистого листа — с новыми директивами и с новыми людьми.

«Томас потеряет работу».

Она еще раз просмотрела служебную записку, чувствуя, как бьется сердце. Потом взглянула на часы.

Половина первого. Они скоро вернутся.

«Ничего с ним не сделается. В конце концов, у него есть маленькая Соф».

Как сделать, чтобы никто не узнал, откуда отправлено письмо?

Она не могла просто отправить его, потому что тогда все увидят электронный адрес Томаса. Не могла она послать письмо и со своего адреса, по тем же причинам.

Надо создать подложный адрес, анонимный и незаметный, но достаточно привлекательный для того, чтобы коллеги в газете обратили на него внимание, когда будут просматривать входящую почту.

Она еще раз посмотрела на часы и открыла hotmail.com.

Дрожащими пальцами создала новый почтовый аккаунт.

deep-throat-rosenbad@hotmail.com.

Это заняло ровно три минуты.

Потом Анника отправила письмо с адреса Томаса на созданный ею новый адрес и, нервничая, дождалась получения письма. Она удалила все указания на автора служебной записки, удалила адрес, откуда она пришла, а потом отправила ее в «Квельспрессен» для всеобщего ознакомления, чтобы получатель заметил новое письмо.

В ящике редакции это письмо должно появиться сию минуту.

Корреспондент, проверяющий почту, увидит нового отправителя, Глубокую Глотку Розенбад — этот шифр для конфиденциального источника использовали Боб Уордворд и Карл Бернстайн, когда организовали утечку по уотергейтскому делу. Репортер откроет письмо и прочтет:

«То, что я прислал, представляет собой секретную записку только для служебного пользования из министерства юстиции. Публикация ее содержания будет иметь большие последствия для будущего одной из правительственных программ. Содержание этой записки известно статс-секретарю Халениусу».

Все, этого хватит. Больше ничего не нужно. Здесь присутствуют все ключевые слова, воспламеняющие воображение корреспондентов любого таблоида: для служебного пользования, секретный, правительство, министерство юстиции, серьезные последствия, статс-секретарь…

Потом Анника стерла все файлы hotmail из памяти браузера, вернулась в Outlook, удалила письмо из списка отправленных и выключила компьютер.

В наступившей тишине она услышала, как на площадке зарокотал лифт.

Она быстро выключила свет в кабинете, бегом пересекла студию и улеглась на черный кожаный диван как раз в тот момент, когда открылась дверь. Анника встала и поплелась в холл, всем своим видом выказывая усталость и недомогание.

— Как дела? — спросил Томас.

— Прекрасно, — ответила Анника и, не глядя на парочку, подхватила сумку, куртку и вышла на лестничную площадку.

Пятница, 3 ДЕКАБРЯ

Анника зашла в «7/11» и купила чорисо и обе вечерние газеты. Руки ее немного дрожали, когда она расплачивалась. Анника не знала, как отнеслись в газете к ее конфиденциальной информации.

«Что, если случится правительственный кризис? Что, если они не поняли, что это значит, и просто не обратили на мое письмо никакого внимания?»

Она и сама не знала, что хуже.

Широко раскрытыми глазами она оглядела первую полосу «Квельспрессен». На ней красовалась огромная фотография улыбающейся Юлии Линдхольм с венком в волосах. Заголовок гласил: «Пожизненный срок». Ниже значилось: «Эксклюзив: жена полицейского Юлия Линдхольм рассказывает об убийстве своего мужа Давида, об исчезновении их сына и о жизни в тюрьме».

Это не соответствовало тому, что писала Анника, но у нее не было сил даже на огорчение.

На первой странице не было ни слова о служебной записке.

Она быстро перелистала газету, потом поняла, что мешает другим покупателям, отошла к стене и положила газету на холодильник с мороженым. Откусив изрядный кусок колбасы, она вымазала горчицей повязку на пальце. Черт!

Интервью с Юлией было на шестой и седьмой полосах. На восьмой и девятой были комментарии по поводу пожизненного срока, но дальше — вот оно! — на десятой странице была статья о служебной записке из министерства юстиции.

Статью написал Эмиль Оскарссон. Он полностью оценил взрывоопасность сюжета и среди ночи разбудил своими звонками статс-секретаря и пресс-секретаря министра, а также лидера одной из оппозиционных партий. Общее мнение было таково, что надвигается катастрофа и что министру юстиции придется принять экстренные меры, чтобы остановить рост расходов на пенитенциарную систему.

Анника с трудом сглотнула.

«Что я наделала?»

Интересно, подумала она, сообщило ли об этом радио в своих утренних выпусках? Но радио у нее не было, поэтому она никогда об этом не узнает.

«Каковы будут последствия? Для Томаса, для правительства?»

Зазвонил мобильный телефон, и Анника наклонилась к сумке, уронив при этом на пол колбасу.

Звонила Нина:

— Юлия все еще в больнице. Свидания с ней запрещены.

«Дьявольщина!»

— Дай мне две минуты!

Она бросила колбасу и обе газеты в мусорную корзину и побежала в сторону Бергсгатан.

Нина Хофман была в полицейской форме. Похоже, за ночь она ни разу не сомкнула глаз.

— Я совсем не спала, — сухо сообщила она. — В половине пятого мы обнаружили труп в квартире в Хорнстюлле. Пришлось повозиться.

— Газеты уже пронюхали об этом? — пытаясь отдышаться, спросила Анника.

— Это будет уже слишком. Сомневаюсь, что их это заинтересует. Но расследование, конечно, начнется. Что у тебя с пальцем?

Они стояли у входа в главное полицейское управление в Кунгсхольмене. Анника натянула рукав на кисть.

— Порезалась, когда готовила, — сказала она, чувствуя на себе строгий взгляд Нины и рассеянно оглядывая улицу Шееле.

— На пустяковые порезы не накладывают таких повязок, — усомнилась Нина, опытным взглядом полицейского рассматривая повязку.

Анника опустила глаза на тротуар, прилипшие к асфальту листья, свои туфли и тяжелые ботинки Нины.

— Мы доверяем друг другу или нет? — спросила инспектор Хофман, уступив дорогу женщине с коляской.

— Их было двое, — сказала Анника, когда женщина прошла. — Двое мужчин. Они затащили меня в проулок, когда я возвращалась от тебя позавчера, недалеко от дома, где я живу, в Старом городе. Они порезали мне палец и велели сказать, что я порезалась сама. Если же я проболтаюсь, то в следующий раз… они порежут… моих детей…

Она почувствовала, что ей не хватает воздуха.

Нина взяла Аннику за руку и принялась внимательно рассматривать повязку.

— Чем ты ее вымазала?

— Горчицей. Очень крепкой.

— Тебе, кажется, наложили швы?

— Восемь! Они перерезали мне сухожилие. Одного из них я укусила, и меня ударили по голове, чтобы сделать послушнее.

Нина посмотрела на Аннику потемневшими от бессонницы глазами.

— Я уже тебе это говорила. Будь осторожнее. Не стоит путаться с этими людьми. Подумай о детях.

— Ты принесла фотографии?

Нина поколебалась, потом кивнула.

— Пойдем, — сказала Анника. — Кафе на Хантверкаргатан уже открыто.

Они сели за маленький столик у окна.

Анника взяла кофе, Нина не стала заказывать ничего. Она сняла фуражку и прислонилась затылком к стене.

— Это на грани злоупотребления служебным положением, — буднично произнесла она. — Я не должна никаким боком касаться этого дела.

Она порылась в кармане и извлекла конверт. Анника, с сильно бьющимся от волнения сердцем, взяла его, осторожно вскрыла и принялась рассматривать снимки.

— Кто из них Ивонна Нордин?

— Угадай, — надтреснутым голосом ответила Нина.

Анника разложила сделанные Полароидом фотографии из национального реестра полиции на столе и стала их по очереди рассматривать.

— Нет, — сказала она, — я не могу угадать.

Нина перевернула одну фотографию и указала на отпечатанные на обратной стороне фамилию женщины и номер ее удостоверения личности.

Ивонна Нордин оказалась похожей на мышку блондинкой среднего возраста с неприметными чертами серьезного лица. Похоже, что она к тому же страдала чрезмерной полнотой.

Анника принялась внимательно изучать фотографию.

— Как ты думаешь, она получила за это деньги?

Нина фыркнула:

— Это чисто риторический вопрос.

Анника продолжала внимательно смотреть на фотографию.

— Если она совершила убийство на Санкт-Паульсгатан, то наверняка была вовлечена в темные дела Филиппа Андерссона, а это означает, что у нее есть секретные банковские счета на каких-нибудьтропических островах. Вчера вечером я пыталась ее разыскать. Она зарегистрирована в Шерхольмене, но я сомневаюсь, что она фактически там проживает.

— Почему нет? — спросила Нина.

— Если это она застрелила Давида и похитила Александра, то для этого есть веские причины. Думаю, что Александр до сих пор у нее и его никто не должен видеть — во всяком случае, продолжительное время на одном месте. Следовательно, Шерхольмен исключается. В то же время… — она вытащила из сумки блокнот и показала полицейскому инспектору неровные линии на одной из страниц, — она ровно год назад купила домик в лесу, к северо-западу от Эребро. Недалеко от Гарпхюттан, вот здесь!

Было видно, что Нина страшно устала.

— Юлия говорила, что Давиду звонили две женщины — хотя, может быть, она была только одна — и требовали, чтобы он оставил Юлию. Одна из них сделала аборт. Как ты думаешь, это может быть важно?

— Пожалуй, я все-таки возьму кофе, — пробормотала Нина, и Анника, вскочив, метнулась к прилавку.

— Так как ты думаешь, аборт мог сыграть решающую роль? — повторила свой вопрос Анника, поставив перед Ниной чашку кофе.

— Иногда это очень сильно травмирует женщину, — сказала она, дуя на горячий напиток. — Некоторые после этого вообще не могут оправиться.

— Ну, — сказала Анника, усаживаясь на свое место, — не надо слишком уж драматизировать. Аборт — это не обязательно травма. Я сделала аборт, когда Эллен было полгода, и до сих пор счастлива, что решилась тогда.

Нина отпила кофе.

— Значит, ты не видишь в этом проблемы?

Анника засунула блокнот в сумку.

— Сделать аборт было сущим кошмаром. Я целыми днями обзванивала клиники Стокгольма, пытаясь записаться на осмотр, но там, где трубку все-таки брали, мне говорили, что все расписано на недели вперед. В конце концов я сдалась и сделала аборт в Эскильстуна. До сих пор помню, с каким облегчением я вышла из клиники и пошла к машине. Ты мне, кажется, не веришь?

— Не все реагируют на аборт так, как ты. Иногда женщина переживает настоящее горе, чувствует себя предательницей…

Анника раздраженно поерзала на стуле.

— Все ожидают именно таких слов. Как будто нельзя сказать, что ты довольна, сделав аборт. Но я и в самом деле была довольна. В то время я не хотела еще одного ребенка.

Она заметила, что Нина неодобрительно на нее смотрит.

— Ты, кажется, думаешь, что я дурная женщина, так как была довольна, что сделала аборт? Я лишилась права быть матерью?

— Нет, нет, — торопливо произнесла Нина. — Но мне действительно надо идти.

Она встала, и Анника заметила, что женщина за соседним столиком опасливо посмотрела в их сторону. Полицейская форма заставляет людей чувствовать себя виноватыми, даже если они не сделали ничего противозаконного.

— Я оставлю у себя эти фотографии, — сказала Анника, пряча их в конверт.

Нина остановилась. Похоже, она колебалась. Потом склонилась к Аннике и тихо сказала:

— Будь осторожна. Те, кто тебя порезал, не бросают слов на ветер.

Нина надела фуражку и вышла на улицу Шееле.

Анника достала фотографии и снова принялась их по очереди рассматривать.

Женщины были разные — брюнетки и блондинки, молодые и старые, сильно накрашенные и вовсе обходящиеся без макияжа.

Она задержала взгляд на Ивонне Нордин с ее грустным взглядом и редкими волосами.

«Неужели ты — осатаневшая массовая убийца? Как я покажу твою фотографию Юлии?»

Она прикусила зубами кофейную ложечку, потом взяла ручку, листок бумаги и написала короткую записку в тюрьму Кронеберг:

«Эти фотографии надо передать Юлии Линдхольм. С наилучшими пожеланиями,

Анника Бенгтзон».

Она встала и торопливо пошла к Бергсгатан, где отдала конверт дежурному. Потом бегом бросилась на автобусную остановку у дома номер 32 на Хантверкаргатан, того дома, где она жила до катастрофы на Винтервиксвеген. Она даже не повернула головы в сторону дома и села в подошедший автобус.

В воздухе висел серый, свинцово-тяжелый туман. Солнце, вероятно, уже поднялось над железным занавесом сырости и серости, но Анника не была уверена, что сможет сегодня узреть его лик.

Автобус был переполнен. Аннике пришлось стоять. Ее швыряло из стороны в сторону, а сумка то и дело билась о стену салона. Воздух в салоне был спертым от запаха сырой одежды и нечищеных зубов.

Анника вышла на Ёрвельсгатан и с наслаждением вдохнула уличный воздух.

В редакции было безлюдно и тихо. Андерс Шюман, положив ноги на стол, сидел в своем стеклянном аквариуме, держа перед собой раскрытый номер «Квельспрессен».

— Отличная статья с интервью убийцы полицейского, — сказал главный редактор, когда Анника без стука вошла в его кабинет. — Но ты видела статью на десятой полосе? Мы получили служебную записку министерства юстиции, которая доказывает, что пожизненный срок не может быть отменен, так как это очень дорого для казны.

— Я видела эту статью, — сказала Анника, садясь на стул для посетителей. — Но я сейчас работаю над действительно важной статьей. Юлия Линдхольм утверждает, что невиновна. Она все время это говорила. Возможно, я смогу это доказать.

— Записка пришла к нам вчера, на наш почтовый ящик, — словно не слыша, продолжал Шюман. — Отправитель Глубокая Глотка Розенбада. Тебе это о чем-нибудь говорит?

— Я думаю, что она права. Я думаю, что не она убила Линдхольма, а Александр до сих пор жив.

Главный редактор опустил газету.

— Полагаю, что у тебя есть какие-то конкретные доказательства.

Анника начала свой рассказ издалека, с тройного убийства на Санкт-Паульсгатан четыре с половиной года назад. Тогда жертв сначала оглушили ударами топора по голове, а потом отрубили им правые руки. Финансиста Филиппа Андерссона признали виновными и городской и апелляционный суд, несмотря на то что он твердил о своей невиновности.

Она провела параллель с убийством Давида. Сначала выстрел в голову, а потом надругательство над телом, а теперь Юлия клянется, что не делала этого.

Она рассказала Шюману о коммерческих интересах Давида, о том, что он входил в один совет директоров с женщиной по имени Ивонна Нордин, которая работала одновременно и в другой компании вместе с Филиппом Андерссоном («ты видишь, здесь есть связь!»), о том, что он рассказывал Юлии о сумасшедшей женщине, которая преследует его и угрожает. «Мы думаем, что это та самая женщина, которая сделала аборт».

Когда Анника закончила рассказ, в кабинете наступила мертвая тишина.

Андерс Шюман строго и внимательно смотрел в глаза Аннике.

— Аборт? — переспросил он.

— Да, но я не знаю, насколько это важно.

— Как тогда быть с одеждой и медвежонком Александра, которые засунули в болото рядом с домом Юлии?

— Это она положила их туда.

— Кто? Эта Ивонна? И она же сделала аборт? То есть, короче говоря, женщина, которая увела Александра?

Анника достала из сумки начерченный ею план местности и положила его перед главным редактором. Он взял блокнот и принялся недоверчиво рассматривать план.

— Вот, — сказала Анника, указывая на крестик, обозначавший владение 2/17 в Любакке, в приходе Тюсслинге лена Эребро.

— Значит, и Юлия Линдхольм и Филипп Андерссон невиновны?

— Филипп Андерссон, несомненно, виновен во множестве преступлений, но он никого не убивал на Санкт-Паульсгатан.

— И Александр жив?

— Это было спланированное нападение на семью: убить мужа, подставить жену и похитить ребенка. Он жив.

Андерс Шюман положил блокнот на стол и заботливо посмотрел на Аннику.

— Полиция нашла, кто поджег твой дом? — спросил он.

— Какое это имеет отношение к Юлии Линдхольм?

Взгляд главного редактора стал по-настоящему озабоченным.

— Как ты себя чувствуешь, Анника?

Она пришла в ярость.

— Так вот к какому выводу ты пришел! — крикнула она. — Ты считаешь, что я стараюсь таким образом отвести от себя подозрения!

— Не надо было понапрасну обвинять невиновных людей, Анника. Надо думать, прежде чем говорить.

Она встала, уронив карту на пол. Шюман наклонился и поднял ее.

— Знаешь, что мне это напоминает? — спросил он, вручая ей карту.

Анника взглянула на замысловатые линии и сокращения названий дорог и населенных пунктов.

— «Игры разума», — спокойно ответила она.

— Что? — едва не поперхнулся Шюман.

Она с трудом сглотнула.

— Тебе нужна помощь? — спросил он.

Анника раздраженно передернула плечами.

— Я просто немного не в форме, — сказала она, — из-за развода и прочего…

— Да, понимаю, — сказал он, сел за стол и сложил руки на груди. — Как идет развод?

— Скоро суд. В декабре, — ответила Анника. — Потом все будет позади.

— Все?

Анника отбросила с лица прядь волос.

— Нет, — сказала она, — конечно, не все. Но самое трудное будет позади, и мне станет легче.

— Ты все еще живешь в этом старом офисе? Когда найдешь что-нибудь поприличнее?

— Когда закончится полицейское следствие и я смогу получить страховку.

— А твой муж?

— Он живет со своей любовницей.

— Если развод уже начался, то она может считаться его супругой?

Анника подняла с пола сумку и положила в нее свою карту.

— Он все еще работает в министерстве юстиции?

— Насколько я знаю, да.

— Что он там делает? Занимается вопросом об отмене пожизненного заключения?

— Можно я возьму на сегодня редакционную машину? Я вернусь к вечеру.

— Что ты задумала?

— Мне надо встретиться с источником.

Андерс Шюман вздохнул.

— Ладно, — сказал он и потянулся за бланком требования. — Но я не хочу, чтобы ты наделала глупостей.

Она вышла из кабинета, не оглянувшись.

Ей достался бесхозный старый «вольво» — темно-синий и страшно грязный. Анника выехала из гаража и свернула на шоссе, ведущее в Эссинге.

До Эребро можно было добраться по двум дорогам. Одна проходила по южному, а другая — по северному берегу Меларена. Анника, не раздумывая, повернула на юг, к Сёдертелье, а потом в направлении Стренгнеса и Эскильстуны. Этот путь она выбрала машинально, так как привыкла к нему.

«Вот такие мы все. Мы прикипаем к тому, что знаем, даже если в этом нет ничего хорошего, и пренебрегаем чем-то лучшим, если оно для нас ново».

Движения почти не было, дорога — почти сухая. Анника непроизвольно ехала быстрее, чем ей хотелось. Доехав до Сёдертелье и свернув на Е-20, она поняла, что едет со скоростью 135 километров в час. Еще немного, и она лишится прав, если ее поймают. Анна когда-то учила ее, что ехать можно с «налогом на добавленную стоимость». На дорогах с ограничением в 30 и 50 километров в час можно превышать скорость на 20 километров в час, а при ограничении 70, 90 и 110 НДС возрастает до 30. Конечно, такая езда — это нарушение, но рискуешь только штрафом.

«Смотри на это как на плату за въезд на перегруженную территорию», — сказала тогда Анна.

Она рассмеялась, вспомнив тот разговор. Она скучала по Анне. Анника обогнала эстонскую фуру и стрелой полетела по дороге. Она не замечала мелькавший за окном пейзаж. Но она видела его всю жизнь, она выросла на этих просторах. Плоские бурые поля вокруг Марифреда и Окерса, тускло поблескивающая вода Шёрфьердена справа возле Херада, а потом, на подъезде к Эскильстуне, — сплошные леса.

Она посмотрела на часы на приборной панели. Одна минута десятого.

Эллен уже в детском саду, у Калле началась первая перемена в школе.

Она включила радио, чтобы послушать новости. На дикторе, видимо, был надет корсет из танковой брони. От главной темы ее бросило в жар.

«Парламентское обсуждение сроков тюремного заключения и отмены пожизненного срока закрыто, так как изданные директивы невыполнимы, объявило сегодня в своем пресс-релизе министерство юстиции. Это означает, что в обозримом будущем пожизненное заключение останется частью шведской пенитенциарной системы. Это решение вызвало волну критики со стороны оппозиции…»

Ничего не было сказано о «Квельспрессен», как и о том, что будет с людьми, работавшими над проектом.

Она выключила радио, и наступившая тишина буквально оглушила ее. Шуршание шин по асфальту эхом отдавалось в кабине, складываясь в слова, произнесенные диктором. Это было невыносимо. Анника снова включила приемник и сместилась к концу ФМ-диапазона. В Эскильстуне лучше всего принимался сигнал на частоте 107,3. На Аннику обрушилась бесконечная череда рекламы, которая закончилась бодрым объявлением о том, что сегодня станция будет передавать не только современные хиты, но и хиты прошлых лет. Анника прибавила громкости, чтобы избавиться от всех голосов и мыслей — об Андерсе Шюмане и Анне Снапхане, о дикторе радио и Нине Хофман и уж конечно о Соф Е. С. Гренборг…

Свернув на Кунгсэр, она обнаружила бензоколонку и решила, что неплохо было бы заправиться. Она посмотрела на датчик и заехала на заправку на Кунгсгатан. Анника залила в бак дизельное топливо и расплатилась.

Потом она зашла в туалет и обнаружила, что в нем нет туалетной бумаги. Застонав от досады, раскрыла сумку и принялась шарить в ней в поисках бумажных носовых платков. Под руку ей попалось что-то шелковистое и мягкое.

«Кружевной лифчик Софии Гренборг с каркасом».

Она положила лифчик в раковину, сполоснула и вымыла руки, потом села на унитаз и взяла в руки шелковую тряпочку. Этикетка была на месте. Лифчик был куплен в Париже, за 169 евро.

Она вспомнила фотографию Томаса и Софии в Париже, на фоне Эйфелевой башни, фотографию с детьми на острове Ёлльнё.

В груди защемило от вскипевшего гнева.

Она наклонилась, вытащила из сумки перочинный нож с надписью «„Квельспрессен“ — остро и точно в цель». И принялась резать на куски шикарный лифчик Софии Гренборг, сначала аккуратно, на полоски, а потом грубо и беспорядочно. Нож соскользнул с металлического каркаса, и Анника едва не отхватила пораненный палец. Она резала и рвала ненавистную вещицу до тех пор, пока не выбилась из сил, а от лифчика не осталось ничего, кроме рваных кружев и мелких кусочков шелка. Аннике хотелось плакать, но она стиснула зубы, достала из сумки бумажную салфетку, намочила ее под краном, завернула в нее остатки лифчика и спустила в унитаз.

«Все, счастливого плавания. Я от тебя избавилась».

Анника постаралась внушить себе чувство удовлетворения, бросила нож в сумку и вернулась в машину. Из Кунгсэра поехала в Арбогу. Она была вынуждена приглушить радио и сбросить скорость, так как пришлось долго тащиться за эвакуационным тягачом, ехавшим со скоростью 60 километров в час. Аннике казалось, что она вот-вот сойдет с ума.

Наконец, ей удалось обогнать тягач и свернуть на Е-18 в направлении Эребро.

«Что я буду делать, если она там? Что я буду делать, если она там с Александром?»

Анника решила, что не будет делать ничего. Она просто посмотрит, что там делается, а потом, если надо, позвонит в полицию.

Остановившись на этом решении, она миновала Эребро и вскоре доехала до поворота на Гарпхюттан. Дорога стала узкой и извилистой, в некоторых местах — скользкой от наледи. Термометр показывал около нуля, и Анника сбросила скорость.

Доехав до Гарпхюттана, она свернула к кооперативному супермаркету, проехала по дороге мимо отдельно стоящих по правой стороне домов. Слева стеной тянулся лес. Потом она проехала мимо стадиона с беговой дорожкой и снова увидела впереди сельский пейзаж.

Начался снегопад. Крупные снежинки нехотя закружились в воздухе, словно не могли решить, куда им упасть. С каждым километром лес становился темнее и гуще. Она включила радио, чтобы не чувствовать одиночества, но единственной доступной радиостанцией оказалась П-1. Мужской голос читал серьезный рассказ о каких-то коричневых конвертах, расползшихся от плесени и сырости. Анника выключила радио.

«Надо привыкать к тишине. Отныне мне предстоит жить одной».

Лес расступился, Анника проехала мимо ферм деревни Нюторп, потом повернула налево и оказалась на дороге, напомнившей ей лесные дороги вокруг Хеллерфорснеса.

Приблизительно через километр она доехала до перекрестка, и ей надо было решить, повернуть направо или налево. Она вытащила из сумки свою самодельную карту и вгляделась в чертеж. Здесь надо свернуть направо, а потом почти сразу налево, а потом ехать до самого конца дороги.

Анника постаралась не вспоминать реакцию Андерса Шюмана, когда он вернул ей ее карту.

Она почти двадцать минут ехала по извилистой дороге, мимо лесных полянок, не видя ни единого человека, ни единого дома.

«Ты ценишь покой и уединение, не так ли, Ивонна?»

Она наконец добралась до тупика и разворота, который видела на спутниковой карте, остановила машину, поставила ее на ручной тормоз и перевела дух.

Рядом с ограждением в дальней части круга стоял громадный полноприводный джип. Анника, прищурившись, посмотрела на номер. TKG-298.

«Это ее машина, „тойота-лендкрузер“. Она здесь! Я это знала!»

Анника подъехала к джипу, выключила двигатель, открыла дверь и с сильно бьющимся сердцем вышла из машины. Она подошла к «тойоте» и быстро заглянула внутрь. В салоне не было детского кресла. На заднем сиденье ни одной игрушки. На полу ни одной конфетной обертки.

Багажный отсек был прикрыт серой тканью, под которой было спрятано содержимое. То же самое было и в джипе Анники, сгоревшем во время пожара.

Она огляделась, стараясь определить, где находится. Домик Ивонны Нордин должен располагаться в паре сотен метров к северу.

«Она должна была слышать шум подъехавшей машины. Нет никакого смысла прятаться».

Анника застегнула куртку, вскинула на плечо сумку и пролезла под ограждение.

Лес непроницаемой стеной высился по обе стороны тропинки. Анника изо всех сил старалась не поддаваться страху, разглядывая деревья. Росли здесь по преимуществу сосны. Лишь кое-где виднелись березы. Мох был таким же толстым и мягким, как ковер в вестибюле дома Соф Гренборг. Верхушки деревьев тянулись к серо-стальному небу. Снегопад прекратился, но в воздухе по-прежнему пахло снегом. В низинках и под камнями сохранились кучки снега от прошлого снегопада.

Анника старалась ступать осторожно, но замерзшая грязь все равно хрустела под ногами.

Неподалеку журчал ручей, Анника напрягла глаза, но не смогла рассмотреть его за густо стоявшими деревьями. Можно ли сойти с тропинки? Найдет ли она ее потом? У нее совершенно нет чувства направления, она заблудится без карты.

Анника решила повесить сумку на ветку как ориентир и углубилась в лес.

«Если Александр здесь, то он наверняка любит играть у ручья. Может быть, даже построил запруду, где пускает лодочки».

Через минуту она дошла до ручья. Ручей тек, огибая камешки и льдинки. На нем не было ни плотины, ни игрушечных корабликов.

Анника сглотнула, подавив чувство разочарования. Она посмотрела вверх и вниз по течению, но не заметила никаких следов присутствия человека.

По счастью, она сумела снова выбраться на усыпанную гравием дорожку.

Впереди мелькнул красный фасад. Анника замедлила шаг и остановилась, прячась за большой сосной.

Это был старый дом с окнами по обе стороны входной двери и с двойной печной трубой. Из одной трубы шел дым. В двух окнах горел свет. Окна были обрамлены открытыми белыми ставнями. На крыше — большая спутниковая антенна. Слева виднелась пристройка, которую на спутниковой карте Анника приняла за сеновал. Теперь она поняла, что это либо кладовая, либо бывший курятник или мастерская. Узкая тропинка огибала дом и сворачивала вправо, исчезая в лесу. Стояла абсолютная тишина, словно и деревья, и ветер затаили дыхание.

Анника принялась рассматривать дом, стараясь отыскать признаки проживания здесь маленького ребенка — песочницу, велосипед, пластиковый совок, что-нибудь. Она сделала пару шагов вперед и в этот момент увидела женщину, выходящую из дома с двумя большими чемоданами. Женщина тоже заметила Аннику, остановилась и поставила чемоданы на землю.

Первым инстинктивным желанием Анники было бежать.

«Она меня зарубит. Сначала ударит топором по голове, а потом отрубит мне руки».

— Привет! — весело крикнула женщина. — Ты заблудилась?

Анника сглотнула и вышла вперед.

— Боюсь, что да, — ответила она, подходя к женщине и протягивая руку. — Меня зовут Анника.

— Ивонна Нордин, — улыбнувшись, представилась женщина. Она, кажется, удивилась, но ни чуточки не встревожилась. — Чем могу помочь?

Это была женщина с паспортной фотографии, в этом не было никаких сомнений. Среднего роста, полная, с пепельными волосами под вязаной шапочкой. Глаза теплые и очень печальные.

— Я пытаюсь найти карьер, — сказала Анника. — Любаккские ямы, как их здесь называют, если я не ошибаюсь. Я иду правильно?

Женщина рассмеялась:

— Ты не первая, кто здесь заблудился. Эту маленькую тропинку практически невозможно найти. Я говорила авторам проекта, чтобы они установили указатели, но воз и ныне там. Если хочешь, чтобы что-нибудь было сделано, сделай это сам.

Анника против воли рассмеялась.

— Значит, я далеко заехала?

— Да, ты проехала лишних метров четыреста. Там справа есть красный столбик. Сразу после него надо свернуть.

— Спасибо тебе большое. — Анника огляделась. Уходить ей пока не хотелось. — Красивое тут место, — сказала она.

Ивонна Нордин глубоко вздохнула и мечтательно закрыла глаза.

— Просто фантастическое. Я живу здесь всего год, но успела всей душой привязаться к этим местам. При такой работе, как у меня, можно жить практически где угодно. Это очень большое преимущество.

Анника увидела брошенную ей веревку и ухватилась за нее.

— Как это интересно, — сказала она, — и чем же ты занимаешься?

— Я консультант, — ответила женщина. — У меня компания, занимаюсь инвестициями и менеджментом. Мне приходится проводить много времени в компаниях, которые привлекают меня для консультаций, как своего рода домашнего врача, но при первой же возможности я приезжаю сюда перезарядить батареи.

— Тебе тут не одиноко?

Вопрос сорвался с губ Анники, прежде чем она успела передумать, и прозвучал он довольно резко.

Ивонна удивленно посмотрела на Аннику, потом потупилась и кивнула:

— Да, иногда. — Она подняла голову и грустно улыбнулась Аннике. — Мой муж умер в прошлом году, в канун Рождества. Я еще не пришла в себя. Лес меня утешает. Думаю, что я бы с большим трудом пережила его смерть, если бы не этот лес.

Аннике стало нестерпимо стыдно. Она молчала, не зная, что говорить.

— Я бы с удовольствием пригласила тебя выпить кофе, — сказала Ивонна, — но мне пора уезжать.

— Труба зовет? — выдавила из себя Анника, глядя на чемоданы.

Женщина рассмеялась:

— Разве это не глупость — брать с собой так много вещей? Все, что мне на самом деле нужно, — это паспорта и билеты.

Анника вскинула сумку на плечо, с трудом справляясь с нарастающим чувством вины.

— Приятного путешествия, — сказала она, — и спасибо за помощь.

— Не стоит благодарности. Заглядывай. Если еще будешь в этих местах…

Анника пошла назад по гравийной дорожке, мимо того места, где свернула в лес, потом нырнула под ограждение и подошла к машине.

Сильно похолодало, снова пошел снег. Анника села в автомобиль, включила двигатель и печку на полную мощность. Потом с силой зажмурила глаза и положила руки на руль.

«Господи, какой стыд, но как же мне повезло».

Она еще сильнее зажмурила глаза и ощутила, как душит ее чувство вины. Ей было невыразимо, почти физически тошно.

«Хорошо еще, что я не выставила себя полной дурой и никому ничего не сказала…»

Она вспомнила слова Андерса Шюмана:

«Не смущай невинных людей, Анника. Прежде чем что-то сделать, подумай».

Она с трудом сглотнула, стараясь стряхнуть с себя пульсирующее чувство стыда.

«Простите меня за то, что я такая наивная дура. Простите за то, что я ворую, порчу и уродую вещи».

Она вдруг горько расплакалась. Жгучие слезы струями потекли по щекам.

«Оставь эту патетику. У тебя нет никаких причин себя жалеть».

Она встряхнулась, вытерла рукавом слезы и включила первую передачу. Проехала по извилистой тропинке и через несколько сот метров миновала красный столбик, о котором говорила Ивонна Нордин.

«Мне надо собраться и взять себя в руки. Я не могу дальше так жить».

Она поехала мимо сельского пейзажа. В воздухе неподвижно застыл снег. В животе отчаянно урчало, и Анника вспомнила, что сегодня ничего не ела, за исключением пары кусков колбасы в четверть седьмого утра.

Она нашла пиццерию в Гарпхюттане и заказала обед. Оказалось, что на обед здесь подают пиццу и газированную воду.

Анника взяла еще банку минеральной воды и уселась за свободный стол у окна.

Напротив располагалась большая фабрика, «Гальдекс Гарпхюттан АО». Анника стала смотреть на фабричную автостоянку.

«Как много здесь машин. Как много людей, которые купили эти машины, моют их, ухаживают за ними, ремонтируют, живут своей жизнью в Гарпхюттане, а я не имею о них ни малейшего представления…»

Она снова едва не расплакалась, но сумела взять себя в руки.

«Мне надо последовать примеру Анны и попросить прощения».

Не раздумывая, она достала из сумки телефон и увидела на дисплее один пропущенный звонок. Номер был скрыт. Наверное, звонили из газеты.

Она собралась с мыслями, потом набрала номер, о котором не думала полгода, номер, который до этого она набирала по два раза в день и после этого попыталась стереть его из памяти.

— Алло, это Анна Снапхане.

— Привет, это Анника.

Короткое молчание.

— Привет, Анника. Рада тебя слышать. Я правда очень рада.

— Прости, — сказала Анника. — Я тоже вела себя как последняя идиотка.

Анна отложила трубку, сказав по другому телефону: «Я тебе перезвоню», и снова взяла трубку.

— Тебе не в чем передо мной извиняться, — сказала она.

— Мне надо извиниться перед многими людьми, — сказала Анника. — Я проезжаю по жизни, как паровой каток, не думая ни о ком, кроме себя. Томас прав. Я создаю себе свою картину мира, чтобы он соответствовал только моим критериям. Все остальное для меня просто не существует.

— Да, это есть, — согласилась Анна, — иногда ты заходишь слишком далеко.

Анника безрадостно рассмеялась:

— Это очень тактично сказано. Я пользуюсь людьми, я краду, я лгу. Я отказываюсь признаваться в своих ошибках.

— Все в жизни грешат, — сказала Анна. — Все совершают ошибки. Ты не единственный человек на планете, кто это делает. Иногда просто надо вспоминать об этом.

— Я знаю, — прошептала Анника, глядя на печь, в которой пекли пиццу. Обсыпанный мукой повар с большим пивным животом и ярко-рыжими волосами заправлял майораном ее «Каприччиозу».

— Где ты?

Анника снова рассмеялась:

— В пиццерии, в Гарпхюттане. Сейчас мне подадут обед.

— Что это еще за дыра?

— Тебе совершенно незачем знать, как она выглядит.

— Можешь не рассказывать. Рельефные обои, цветастые занавески с оборками, которые почему-то всегда лоснятся с одной стороны.

Анника от души рассмеялась:

— Именно так.

— И что ты там делаешь?

— Как всегда, валяю дурака. У тебя хватит терпения меня послушать?

— Конечно.

Принесли пиццу, и Анника кивком поблагодарила рыжего повара, который, видимо, по совместительству был еще и официантом.

— Я повела себя с Томасом как глупая корова. Я навредила его работе, я обыскала бельевой шкаф в его новом доме, это так противно.

— Действительно, противно, — согласилась Анна, — и очень мерзко.

— Я сунула нос в обстоятельства убийства офицера полиции, будучи абсолютно убежденной, что вижу то, чего не заметили другие. Я вообразила, что умнее всех на свете.

— Да, у тебя есть склонность считать, что весь мир состоит из одних идиотов, — сказала Анна. — Это просто черта твоего характера.

Анника скрутила пиццу в колбаску, взяла ее за конец и откусила кусок. С другого конца на скатерть, оставляя растекающееся пятно, полился жир.

— Я знаю, — сказала Анника ртом, набитым сыром и тестом. — Я наделала так много глупостей, я выставила себя полной дурой перед шефом, перед инспектором полиции по имени Нина, но теперь мне придется со всем этим жить.

«Не говоря уже о том, что я сделала Томасу».

— Шюман уже давно знает все твои дурные стороны, — сказала Анна.

Анника вздохнула:

— Теперь он думает, что я вообще сошла с ума, но это не так. Просто я мрачная и упертая личность, я всегда хочу оказаться правой.

— Но по крайней мере, ты теперь начинаешь это осознавать, — сказала Анна. — Это сильно облегчит твою жизнь.

Анника наконец проглотила пиццу.

— Я вела себя нечестно и с тобой, — сказала она.

— Да ладно, — успокоила ее Анна. — Я переживу. Я счастлива, что ты наконец решила взяться за свою жизнь. Может быть, тебе с кем-нибудь посоветоваться?

— Может быть, — спокойно ответила Анника.

— Наверное, тебе не стоит обращаться к тому же психотерапевту, к которому ходила я, но, может быть, она кого-нибудь порекомендует.

— М-м-м.

В трубке наступило молчание.

— Анника?

— Да?

— До Стокгольма езжай очень аккуратно и позвони, когда будешь дома. На следующей неделе я забираю Миранду, она очень соскучилась по Эллен и хочет ее увидеть.

Глаза Анники наполнились слезами, но теперь это были слезы облегчения.

— Непременно, — сказала она.

— Ну, скоро и наговоримся.

Анника еще некоторое время посидела в пиццерии, выпила кофе, оказавшийся на удивление вкусным, послушала в джук-боксе «Теряю веру» в исполнении REM. Дышать стало легче, она приняла правильное решение — смирить свою гордыню.

Она расплатилась (рыжий повар-официант оказался в придачу кассиром) и вышла на улицу. Начало темнеть. Воздух стал чище и холоднее. Небо почти очистилось, задул холодный леденящий ветер.

Она села в машину и выехала на дорогу, ведущую в Эребро, когда зазвонил мобильный телефон. Он лежал рядом, на пассажирском сиденье, и Анника, скосив глаза на дисплей, увидела, что номер скрыт. Значит, все-таки из газеты. Она вздохнула и взяла трубку.

— Анника, это К. Ты где?

Внезапно вернулся страх, громадный, черный, неизбывный, высасывающий из воздуха кислород.

— Я еду. Что-то сдвинулось в расследовании пожара?

— Юлия Линдхольм получила твой конверт с фотографиями.

«О нет, только не это!»

— Мне позвонили из тюрьмы после того, как она целый час дико кричала и не могла прийти в себя.

Анника притормозила и остановила машину на обочине.

— Мне очень жаль, я не хотела…

— Знаешь, это действительно раздражает. Ты вечно суешь нос в наши расследования.

Она закрыла глаза, чувствуя, что густо краснеет.

— Я прошу прощения, если что-то испортила.

— На обратной стороне фотографии одной из женщин напечатан адрес дома где-то возле Гарпхюттана. Это твоя информация?

— Э, да. Она там живет. В доме недалеко от Любаккских ям. Я разговаривала с ней час назад.

— Ты с ней разговаривала? Черт. Где ты находишься, прах тебя побери?

Анника ответила, удивившись писклявости своего голоса:

— В Гарпхюттане. Я прошу прощения за то, что оставила фотографии, все это было сплошное недоразумение.

— Юлия говорит, что узнала Ивонну Нордин. Она говорит, что это Ивонна Нордин была в их с Давидом квартире в ту ночь и что это она увела Александра.

— Мне очень жаль, что я опять все напутала, — сказала Анника. — В самом деле жаль. Все это неправда. В доме нет никакого ребенка. Ивонна Нордин не имеет к этому никакого отношения.

— Позволь мне самому об этом судить, — отрезал К. — Я только что послал патруль из Эребро, чтобы задержать Ивонну Нордин для допроса.

— О нет, — сказала Анника. — Это не она, все, что она сказала, — правда.

— Что? Что правда?

— Она сказала, когда купила дом, сказала, что ее муж умер. Она назвала компанию, которой владеет. Я видела машину, на которой она ездит. Она не преступница.

Она слышала, как К. громко застонал в трубку.

— Кроме того, ее, может, там уже нет, — сказала Анника. — Она как раз собиралась уезжать. Она сказала, что уезжает куда-то по работе.

— Куда? Она не сказала куда?

— Думаю, что за границу, потому что сказала о паспорте. Патруль уже выехал?

— Выедет с минуты на минуту. Сделай мне такое одолжение, не путайся под ногами.

— Обещаю, — ответила Анника. — Будь уверен, не буду.

Разговор закончился, но Анника продолжала сидеть с телефоном в руке, желая провалиться сквозь землю.

Она вселила в Юлию надежду. Теперь Ивонна Нордин опоздает на самолет… Господи, какая же она дрянь.

Анника протянула руку к ключу зажигания, но тут же замерла на месте.

«Опоздает на самолет. Билеты? „Как это глупо, каждый раз брать с собой так много вещей. Все, что мне нужно, — это паспорта и билеты“».

Анника убрала руку с ключа.

«Паспорта и билеты?»

Почему Ивонна Нордин употребила множественное число? И зачем ей несколько чемоданов вещей, если она едет работать?

«Потому что она собиралась уезжать не одна. Потому что собиралась взять с собой ребенка».

Она заставила себя собраться с мыслями.

«Меня снова заносит».

Нельзя незаметно продержать ребенка полгода взаперти. Невозможно прятать четырехлетнего мальчика в лесном доме так, чтобы никто об этом не узнал.

«Или это все же возможно?»

Значит, ребенок шесть месяцев не был на свежем воздухе. Ему не разрешали строить плотину на ручье, не позволяли рыть совком грязь. Ему не разрешали есть конфеты в машине и выбирать видеофильмы в магазине.

«Спутниковая тарелка! Он смотрел мультики по спутнику».

Анника взглянула на часы. Четверть третьего. Через час станет совсем темно.

«Но Юлия ее узнала».

Аннике потребуется еще два часа, чтобы добраться до Стокгольма, но, правда, машину можно будет вернуть и завтра утром.

Анника задержала руку на ключе. «Что, если она успеет улизнуть до приезда полиции? У меня получасовая фора».

«Тойота-Лендкрузер-100» — это та машина, которую американские спецподразделения использовали во время вторжения в Ирак. Анника видела эти машины в военной хронике. Томас даже сказал, когда они вместе смотрели новости, что в серьезных случаях американские военные пользуются исключительно японскими машинами.

Ивонна Нордин может при желании проехать по лесу до самой норвежской границы.

Тем временем Анника доехала до красного столбика, откуда начинался путь к Любаккским ямам, затопленным карьерам, где железную руду добывали еще в доисторические времена. Анника свернула на обочину, поставила машину за высокой сосной, потянула вверх ручной тормоз и выключила двигатель. Некоторое время она сидела в тишине, прислушиваясь к собственному дыханию. За окнами бушевала настоящая пурга.

«Я не стану подходить близко. Я просто посмотрю. Полицейские уже выехали. Они будут здесь самое позднее через полчаса».

Она вышла из машины и аккуратно закрыла дверь.

До дома Ивонны — около километра, если идти прямо через лес. Анника взглянула на деревья. Ветер дул с северо-востока. Надо надеяться, что Ивонна не слышала, как она подъехала.

Она вытащила из машины сумку, повесила ее на плечо и вошла в лес, не забыв при этом выключить звук телефона. Шаги по дорожке отдавались громким хрустом. Анника нахмурилась и, сойдя с дорожки, пошла по мягкой земле между деревьями. Мох скрадывал шаги, отзываясь под ногами тихим всасывающим звуком.

На землю стремительно падала темнота. Комли деревьев стали неразличимыми. Анника пошла медленнее, чтобы не споткнуться.

Вскоре она увидела впереди тупик с разворотом. Машины не было.

Анника прикусила губу: «Вот дьявол!»

Потом она заметила, что ворота ограждения открыты.

«Наверное, она подъехала к дому, чтобы погрузить вещи в машину».

Анника добежала до ручья и вдоль него пошла к дому через лес. Она задыхалась — и не только от холодного ветра, но и от смешанного со страхом напряжения. Она споткнулась о камень, упала лицом в мох, но быстро поднялась и поспешила дальше.

Джип стоял перед домом с включенными фарами и двигателем. Ивонна Нордин только что вышла из дома с двумя, видимо, очень тяжелыми чемоданами.

Анника зарыла в мох свою яркую сумку и залегла за стволом тонкой сосны.

Ивонна подошла к машине, поставила чемоданы на заднее сиденье и вернулась в дом, не закрыв входную дверь.

Анника ждала в темноте, затаив дыхание.

Потом женщина снова вышла из дома, неся еще два чемодана. На этот раз она подошла к машине с другой стороны и на некоторое время исчезла из вида. В салоне зажегся свет, когда Ивонна открыла заднюю дверь, и Анника видела, как Ивонна укладывает чемоданы на заднее сиденье. Покончив с этим делом, женщина опять вернулась в дом, но на этот раз закрыв входную дверь.

Анника лежала в темноте, не отрываясь глядя на машину, на дом, на дверь и на движущиеся в окнах тени. В лесу было сыро, сильный ветер раскачивал стволы и ветви.

«Я должна помешать ее отъезду. Как мне подобраться ближе?»

Слева была пристройка, из которой Ивонна Нордин выносила вещи, а справа — тропинка, исчезавшая в лесу.

На полпути к дому виднелся колодец с ведром и традиционный ручной насос. От колодца до машины было всего несколько метров.

Анника посмотрела на тени в окне, но не заметила никакого движения.

Она трижды глубоко вдохнула, схватила сумку и, пригнувшись, перебежала к колодцу.

«Как остановить „тойоту-лендкрузер“? Ну почему я ничего не смыслю в машинах?»

Анника порылась в сумке. Нет ли там чего-нибудь, чем можно было бы воспользоваться?

Рука натолкнулась на перочинный нож с лозунгом «„Квельспрессен“ — остро и точно в цель». Этим ножом она изрезала лифчик Соф Е. С. Гренборг.

«Надо перестать так о ней думать — это, в конце концов, ниже моего достоинства».

Анника схватила нож, поколебавшись секунду, подбежала к машине и ткнула лезвием в шину заднего левого колеса. Резина поддалась, и из шины с довольно громким шипением вырвался воздух. Анника сместилась вправо и проколола правую шину. Потом она бегом вернулась к колодцу и только успела залечь, как открылась входная дверь дома.

На пороге появилась Ивонна Нордин, держа за руку маленькую девочку. Ребенок был одет в розовое. На плечи спадали длинные белокурые локоны. Ивонна грубо тащила девочку, споткнувшуюся на ступеньках, но ребенок не протестовал, а послушно шел за женщиной к машине.

«Почему ребенок без пальто в такой холод?»

Анника свернулась в клубок, когда женщина и ребенок приблизились к машине, и перестала дышать, когда они, пройдя мимо боковых дверей, остановились перед дверью багажника. Анника не смела поднять голову, но услышала, как дверь открылась и Ивонна сказала: «Полезай».

Не удержавшись, Анника приподняла голову и увидела, как девочка заползла в машину и улеглась в багажнике, а Ивонна натянула сверху серую ткань и захлопнула дверь.

Потом женщина выпрямилась и постояла на месте, прислушиваясь и глядя по сторонам. Анника нырнула за колодец и закрыла глаза.

«Только бы она не обнаружила проколы! Не смотри на колеса!»

Анника услышала удаляющиеся шаги и осторожно подняла голову.

Женщина шла к дому, очевидно, для того, чтобы выключить свет и запереть двери.

Анника перевела дыхание и бросилась к машине. Открыв заднюю дверь, она сдернула серую ткань, прикрывавшую багажник, и уставилась на лежавшую там девочку.

Ребенок тоже смотрел на нее совершенно безжизненными глазами, и Анника сразу поняла, что это не девочка. Это был бледный, насмерть перепуганный мальчик. На лице был виден свежий шрам. Анника, чувствуя, что ей становится трудно дышать, порылась в кармане куртки и нашла пакет с конфетами.

— Привет, — едва слышно произнесла она. — Хочешь конфет?

Мальчик молча смотрел на нее, веки его дрожали.

— У меня их целый мешок, — сказала Анника. — Они такие вкусные. На, возьми.

Она сунула ребенку в рот зеленую конфету, и мальчик, жуя ее, сел.

— Пойдем со мной, я дам тебе еще, — сказала Анника, беря ребенка на руки.

Прежде чем Анника успела понять, что делает, ребенок оказался у нее на руках, а сама она задернула ткань, закрыла заднюю дверь, метнулась к колодцу, потом, плюнув на сумку, ринулась в лес.

Она снова залегла за тонкой сосной, когда в доме погас свет и открылась входная дверь. Анника вдавила ребенка в мох, сняла куртку и прикрыла ею мальчика.

— Вот так, — сказала она и дала ребенку еще одну конфету. — Они разноцветные. Думаю, что розовые — самые вкусные.

Мальчик взял конфету и отправил ее в рот, а потом прижался к Аннике.

Ивонна Нордин подошла к машине, положила сумочку на переднее сиденье, а потом направилась к задней двери.

«Не открывай! Не открывай дверь! Поезжай!»

Анника изо всех сил пыталась послать женщине заряд мысленной энергии сквозь темноту. Но это не помогло. Ивонна Нордин открыла дверь багажника, отодвинула ткань и обнаружила, что ребенок исчез.

Эта женщина умела двигаться с непостижимой быстротой.

Она бросилась к дому, открыла входную дверь, включила свет и исчезла внутри.

Анника подняла ребенка на руки и бросилась по лесу прочь от дома — сквозь ветер и темные тени. Стало совсем темно, Анника бежала, ничего не видя и то и дело спотыкаясь. Несколько раз она чуть не упала. Наверху свистели и пели на ветру ветви, холод пронизывал до костей.

У Ивонны Нордин наверняка есть винтовка, а может быть, и прибор ночного видения.

Надо скорее убраться отсюда, лучше всего бежать к машине.

С болтающимся из стороны в сторону ребенком на руках она побежала вдоль ручья к развороту. Скользкий мох пружинил под ногами, Анника спотыкалась и падала. «Правильно ли я бегу? В том ли направлении?» Она встала и прижала к себе ребенка, одной рукой обняв его тело, а другой — придерживая светлую головку.

Пуля первого выстрела ударилась в дерево в нескольких метрах справа от Анники.

«Без паники, только без паники. Беги!»

Второй выстрел. Пуля ударила рядом, и уже слева.

«Это охотничье ружье или какое-то другое тяжелое оружие. Из него трудно целиться».

Третья пуля просвистела в нескольких сантиметрах от ее головы.

«В следующий раз она не промахнется. Надо прятаться».

Прижимая к груди ребенка, она упала за какой-то пень.

— Я знаю, что ты здесь! — крикнула Ивонна из темноты. — Твое положение безнадежно. Сдавайся, и я пощажу ребенка.

«Где полиция?»

— У тебя есть еще конфеты? — Мальчикбезмятежно смотрел на Аннику сияющими глазами.

— Конечно, — ответила она и принялась рыться в кармане. Руки дрожали так сильно, что она никак не могла ухватить конфету.

Четвертый выстрел. Пуля попала в пень, и отлетевшие щепки ударили Аннику по лицу.

Мальчик заплакал.

— Она страшная, — сказал он. — Она очень страшная.

— Я знаю, — прошептала Анника, и в этот момент лес осветился лучами автомобильных фар. По гравийной дорожке медленно ехал полицейский автомобиль. Грохнул еще один выстрел, со звоном разбивший ветровое стекло полицейской машины. Анника услышала чей-то стон. Машина остановилась, развернулась и выехала из леса так же неожиданно, как и появилась.

«Возвращайтесь, ведь она стреляет в нас!»

Она неподвижно лежала за пнем, прижимая к себе ребенка. Прошла минута. В лесу было тихо. Всякое движение прекратилось. Прошла еще минута, потом еще.

Ноги онемели от сидения в неудобном положении. Анника пошевелила ступнями, чтобы восстановить чувствительность.

— Идем, — шепнула она. — У меня есть машина, мы сейчас туда пойдем.

Мальчик кивнул и крепко обнял Аннику за шею.

Она встала и посмотрела в сторону дома, потом услышала, как взревел двигатель. Джип с включенными фарами тронулся с места.

«Она не может вести машину и одновременно целиться из ружья».

Анника встала, чувствуя, как куртка падает на землю. Она не стала ее поднимать, и вместо этого, как ветер, с ребенком на руках, бросилась бежать к развороту, к полицейским машинам.

В лицо, ослепив, ударил луч прожектора. Анника упала.

— Ты под прицелом, — услышала Анника мужской голос. — Ты вооружена?

— Нет, — с трудом разжимая губы, ответила она. — Но она уходит. Ивонна Нордин только что поехала…

— Ты Анника Бенгтзон?

Она кивнула свету прожектора.

— Кто эта девочка?

Свет погас, и на Аннику упала непроглядная темнота.

— Это не девочка, это Александр Линдхольм.

* * *

Ветер пел в верхушках деревьев. В промежутках между облаками виднелись звезды. Всходила луна. Анника, завернувшись в теплое одеяло, сидела за полицейской машиной с разбитым ветровым стеклом. Мальчик уснул, уткнувшись носом Аннике в грудь. Она запрокинула голову, пытаясь посмотреть на небо, но потом все-таки сдалась, закрыла глаза и принялась слушать пение ветра.

Она слышала треск полицейских раций, приглушенные голоса.

Скоро приедет «скорая», чтобы забрать полицейского, раненного осколками стекла. Сейчас прибудет отряд быстрого реагирования и патруль с собаками. Из Стокгольма вылетел вертолет с прожекторами и прибором ночного видения.

— Ты уверена, что она на своей машине далеко не уедет? — спросил ее полицейский.

— Одну шину она может поменять, — ответила Анника, не открывая глаз, — но не две. Невозможно ехать на ободьях по проселочной дороге.

Захват надо было тщательно спланировать, так как стало ясно, что подозреваемая готова стрелять в полицейских. Аннику убаюкивали окружающие звуки. Она тихо сидела рядом с ребенком, ощущая тепло его тела и слыша ровное дыхание.

Когда прибыл отряд быстрого реагирования, Аннике помогли встать и посадили в его машину, оставив включенным двигатель, чтобы в кабине было тепло. Анника высыпала на одеяло остатки конфет.

— Ты тоже думаешь, что розовые самые вкусные? — спросила она, беря конфету. Она почему-то знала, что в каждой содержится девять калорий. Наверное, ей сказала Анна Снапхане.

Мальчик покачал головой:

— Мне больше нравятся зеленые.

Они распределили конфеты по цветам — зеленые мальчику, розовые Аннике, а белые разделили поровну.

Ребенок уже засыпал, когда Анника услышала по рации, что Ивонну Нордин остановили в полутора километрах от дома, где она пыталась поменять колесо. Преступница начала стрелять в полицейских, и те ответили огнем.

На место столкновения вызвали скорую помощь, но она явно не спешила.

Ивонна Нордин была ранена в перестрелке и скоро умерла.

Стр. 6–7.

«КВЕЛЬСПРЕССЕН». ОБЩЕНАЦИОНАЛЬНЫЙ ВЫПУСК

СУББОТА, 4 ДЕКАБРЯ

ТЮРЬМА ДЛЯ АЛЕКСАНДРА

Мальчика держали в неволе шесть месяцев

Патрик Нильссон и Эмиль Оскарссон

Для «Квельспрессен» (Гарпхюттан). Четырехлетний Александр Линдхольм был вынужден провести полгода в подвале, на глубине двух метров под землей.

Иногда ему разрешали подниматься в гостиную, чтобы посмотреть телевизор, но при этом похититель неизменно закрывал ставни на окнах.

«Александр находится в сравнительно неплохом состоянии», — сказала корреспонденту «Квельспрессен» репортер Анника Бенгтзон, видевшая мальчика вскоре после его освобождения.

Дом находится в глухом лесу, в нескольких километрах от основных дорог. Дощатое ограждение не дает проехать к дому на автомобиле.

Именно здесь вчера вечером полиция Эребро обнаружила четырехлетнего Александра Линдхольма.

«Мы думаем, что в этом доме его держали с момента похищения из квартиры в Сёдермальме 3 июня сего года, — заявил представитель полиции Эребро. — Найденные в доме улики подтверждают эту версию.

Александр жил в погребе, где раньше хранили картошку. Попасть в этот погреб можно только через люк в полу кухни. Мы нашли там кровать, если ее, конечно, можно так назвать».

Было ли в погребе освещение?

«Да, вообще погреб был обставлен как жилая комната, с половичками и с лампой под потолком. Мы нашли там иллюстрированные книги и комиксы.

В гостиной дома находился телевизор, и, скорее всего, Александру иногда разрешали смотреть детские программы.

Мы нашли крошки и липкие отпечатки детских пальчиков на диване», — добавил представитель полиции.

Полиция пока не разглашает сведения о личности похитителя. Считают, что это та же самая женщина, которая убила и отца Александра.

Ясно одно — эта женщина тщательно спланировала похищение. Некоторые вещи, найденные в погребе, были куплены год назад, преимущественно в Гётеборге и Осло.

На месте преступления в момент освобождения Александра Линдхольма присутствовала репортер «Квельспрессен» Анника Бенгтзон.

«Я не хочу комментировать состояние его физического или психического здоровья, но могу сказать, что он может ходить и говорить».

Значит, состояние его в принципе можно считать неплохим?

«Да».

Чудесное освобождение Александра поднимает массу вопросов относительно надежности всей шведской правоохранительной системы.

«С юридической точки зрения это очень интересная проблема, — говорит профессор криминологии Хампус Лагербек. — Здесь мы имеем случай, когда человека приговорили к пожизненному заключению за убийство другого человека, который на самом деле был жив. Мне интересно, как наши юристы выпутаются из этого щекотливого положения».

Суббота, 4 ДЕКАБРЯ

Томас бросил халат на стул и осторожно улегся в кровать рядом с Софией. Звук музыкального сопровождения мультфильма не проникал сквозь закрытую дверь спальни. Субботнее утро сулило массу удовольствий.

София спала. Она, подогнув одну ногу, лежала на боку спиной к Томасу. Он подвинулся ближе и просунул колено между бедрами Софии. Та в ответ слегка пошевелилась, но не проснулась. Он слегка куснул ее за мочку уха, потом нежно провел ладонью по ее животу к грудям. Он до сих пор не перестал восхищаться их миниатюрностью. Он нежно сжал сосок, и София немного напряглась.

Обернувшись, она посмотрела на Томаса.

— Привет, — сказала она, улыбнувшись.

— Привет, — ответил он тоже шепотом и поцеловал ее в шею. Потом он провел рукой по ее спине, поласкал ягодицы и притянул Софию к себе.

Она вывернулась из его объятий и села.

— Я хочу в туалет…

Надев халат, она отперла дверь спальни и вышла в ванную.

Томас откинулся на спину, глядя в потолок и чувствуя, как гаснет эрекция.

Время тянулось томительно долго. Господи, что можно так долго делать в туалете?

Он машинально взялся за край пухового одеяла и плотно завернулся в него.

Он уже начал клевать носом, когда вернулась София.

— Дорогой, — сказала она, погладив его по волосам, — мы пойдем сегодня в музей? Я еще не видела Раушенберга.

Он посмотрел на нее и улыбнулся. Потом крепко взял ее за руку.

— Иди ляг рядом, — глухо произнес он и, смеясь, стал валить ее на постель. — Вот я тебя и поймал!

София раздраженно высвободилась.

— Я только что причесалась, — сказала она и села на край кровати на расстоянии вытянутой руки от Томаса. — Я спросила: мы пойдем сегодня в музей современного искусства? Мог бы и ответить.

Разочарование перешло в недовольство. Томас взбил подушку, прислонил ее к стене и сел.

— Я хотел всего лишь немного близости, — сказал он.

— Близости, — эхом отозвалась София. — Скажи лучше, что ты хотел секса.

— И что в этом плохого?

Она посмотрела на него белесыми глазами, которые почти сливались с лицом, когда София была не накрашена.

— Бывает близость без секса.

— Да, но я люблю секс.

— Я тоже, но…

— Хотя ты никогда не кончаешь.

Он ляпнул это, не подумав. София отреагировала на его слова, как на пощечину, — дернулась и побледнела.

— Что ты хочешь этим сказать?

У него пересохло во рту.

— Это не упрек, — сказал он.

— Нет, это именно упрек, — оцепенев, ответила София.

— Я просто подумал, что и ты получала бы больше удовольствия от секса, если бы тоже испытывала оргазм. Ты не можешь немного себе помочь? Или я помогу?

Она встала, не глядя на любовника.

— Для меня это не важно. Не говори мне, что я должна чувствовать. Я отвечаю за свою сексуальность, а ты — за свою.

Он стиснул зубы. «Кто только тянул меня за язык!»

— Я понимаю, что тебе сейчас тяжело, — сказала она. — Так потерять работу — это нечестно, ведь ты же выполнил задание…

Он отбросил одеяло и потянулся за халатом. Придется обойтись без субботних утренних удовольствий.

— Я не потерял работу, — сказал он. — Откуда ты это взяла?

Она удивленно посмотрела на Томаса:

— Но ты же сказал, что слушания в риксдаге прекращены.

— Да, но мой контракт не расторгнут. Он заключен до октября будущего года. Я вчера говорил с Халениусом. Теперь я займусь международными валютными обменами.

Он вгляделся в ее глаза. Ему показалось, что по ее лицу пробежала тень разочарования.

Она сняла халат и принялась выбирать в шкафу одежду.

— Известно, через кого произошла утечка? — спросила она, обернувшись через плечо.

Томас в ответ тяжело вздохнул.

— Наверное, через пресс-секретаря. Боссы счастливы, что слушания отменены. Они никогда не хотели увеличения сроков, что было неизбежно при отмене пожизненного срока.

— Значит, ты по-прежнему в фаворе?

Ему снова показалось, что София разочарована.

Он посмотрел на нее:

— Должен сказать, что я теперь не буду работать с Пером Крамне. Но эту потерю я счастливо переживу.

Она снова принялась рыться в шкафу.

— Ты не видел мой новый лифчик? С шелковыми чашечками, французский?

Томас лишь еще раз вздохнул в ответ.

Анника вошла в кабинет старшего полицейского инспектора К., ощущая пульсирующую боль в пальце. Она занесла в рану инфекцию, и медсестра назначила ей антибиотики. Щепка сильно поранила ей лицо, и теперь щека была прикрыта внушительного размера пластырем.

Она села и посмотрела К. в глаза. Сегодня на нем была вполне нормальная, хотя и застиранная рубашка. Вероятно, когда-то она была желтой.

Полицейский кивком указал на ее руку:

— Что у тебя с пальцем?

Она холодно взглянула на К.:

— Какие-то костоломы решили, что я слишком глубоко копаю.

— Ты сообщила об этом?

Она покачала головой.

— Как ты думаешь, кто это сделал? — спросил К.

— Желающих может быть много. От тяжеловесов Ивонны Нордин или Филиппа Андерссона до Кристера Бюре…

Комиссар вздохнул.

— За каким чертом ты потащилась назад в Любакку?

Анника зло прищурилась:

— Это формальный допрос? Ты позвал меня сюда для этого? В таком случае я требую соблюдения правил и письменного протокола, который я в конце подпишу.

Он раздраженно вздохнул, встал, обошел стол, плотно закрыл дверь кабинета, а потом подошел к окну и встал спиной к Аннике, сложив руки на груди.

— Нельзя же, в конце концов, просто взять и поехать в гости к человеку, подозреваемому в убийстве. Когда ты это поймешь?

Она посмотрела на него.

— Начинаю думать, что тебе не вполне безразлична моя жизнь, — сказала она.

— Мне вообще небезразличны репортеры вечерних газет, — сказал он. — Во всяком случае, некоторые из них…

В голосе его прозвучала горечь. Потом он повернулся и прошел к столу.

— Юлию еще не освободили? — спросила Анника.

— Судебное заседание состоялось сегодня в два часа ночи, — сказал К., садясь на стул. — Сейчас она вместе с Александром в семейном санатории. Они пробудут там какое-то время.

— Будет ли новый суд?

— Да, прокурор и адвокат уже подали апелляции в апелляционный суд, и во время его заседаний Юлия будет официально объявлена невиновной. Тогда со всеми юридическими проблемами этого дела будет покончено.

— Как себя чувствует мальчик?

— Он сейчас проходит медицинское обследование, но очевидно, что все жизненные функции четырехлетнего ребенка у него сохранились — он ходит, разговаривает, обслуживает себя, сам ходит в туалет и все такое. Вероятно, ты разбираешься в этом намного лучше меня…

Анника кивнула. Тепло ребенка до сих пор продолжало согревать ей грудь. То длительное ночное ожидание не разволновало, а успокоило ее.

Женщина из стокгольмской социальной службы приехала за ребенком сразу после полуночи. Александр плакал, не хотел расставаться с Анникой, но она пообещала навестить его и привезти полюбившиеся ему конфеты.

— Не знаю, что происходит с маленькими детьми, когда им приходится пережить такой ужас, — вздохнула Анника. — Вырастет ли он здоровым?

— Знаешь, я хочу задать тебе пару вопросов, — сказал К., — но нет никакого смысла оформлять это как формальный допрос. Никто не станет предъявлять обвинение Ивонне Нордин в связи с убийством Давида или похищением Александра, поэтому пусть это будет неформальной беседой. Она в тебя стреляла?

Анника с трудом сглотнула и кивнула:

— Четыре раза. Она умерла?

— Один из наших снайперов попал ей в грудь. Конечно, будет служебное расследование, но не думаю, что его привлекут к ответственности. Ситуация была сложная: темнота, лес. Все это ухудшило видимость и затруднило оценку положения. Кроме того, она целенаправленно стреляла в полицейских, что, впрочем, делала и раньше.

Анника посмотрела в окно.

— Она сложила в машину чемоданы. Куда она собиралась уехать?

— В Мексику, — ответил К. — В машине мы нашли билеты из Гардемуэна в Осло до Мехико, через Мадрид. У нее был фальшивый паспорт, в который Александр был вписан как девочка по имени Майя.

— Так она действительно хотела лесом доехать до Норвегии?

— У нее оставался только этот путь.

К. щелкнул клавишей, открыв в компьютере какой-то файл. Анника пощупала повязку на пальце.

— Ты думаешь, мы когда-нибудь узнаем, что произошло на самом деле? — спросила она. — С Давидом или с убитыми на Санкт-Паульсгатан?

— Так как Ивонна умерла, Филипп Андерссон решил заговорить, — сообщил К. — Сегодня звонил его адвокат и сказал, что его подзащитный подает апелляцию в Верховный суд.

— Ты думаешь, у него есть шанс?

— В квартире на Санкт-Паульсгатан были обнаружены отпечатки пальцев, которые раньше так и не удалось идентифицировать. Теперь мы знаем, что их оставила Ивонна. Но надо найти и другие улики ее участия в убийстве. Надо найти орудие преступления, следы ДНК жертв в ее машине и так далее. Но все решится, когда запоет Филипп Андерссон. Он утверждает, что это Ивонна его подставила, что это она позвонила в полицию и сдала в химчистку его брюки.

Анника смотрела на К., изо всех сил стараясь вникнуть в то, что он говорил.

— Вы, однако, не теряете время, — сказала она. — Вы уже допросили Филиппа Андерссона?

— Оказывается, он знает больше, чем мы думали. Между всеми этими людьми есть связь, о которой мы не имели ни малейшего представления.

— Они совместно владели компанией, — сказала Анника. — Какой-то инвестиционной фирмой.

— Да, — кивнул К. — Это так, но их отношения были еще ближе. Филипп Андерссон и Ивонна Нордин были братом и сестрой, точнее, сводными братом и сестрой.

Анника удивленно моргнула.

— Ты шутишь?

— Почему? У большинства людей есть братья и сестры.

— Да, я знала, что у Филиппа Андерссона есть сестра, но не знала, что это Ивонна Нордин. Она раз в месяц навещала его в Кюмле.

— Вот здесь ты ошибаешься, — сказал К. — Ивонна Нордин, или Андерссон, как она звалась до замужества, не очень-то ладила со своим братом. Ну не станешь же ты сажать на всю жизнь в тюрьму человека, в котором души не чаешь.

— Его сестра регулярно его навещала. Мне сказали об этом, когда я там была.

— Что ты имеешь в виду под словом «там»? Ты что, успела побывать и в Кюмле?

Она поерзала на стуле и постаралась уклониться от ответа:

— За что же она на него злилась?

— Это нам еще предстоит выяснить. Но она точно не навещала его в Кюмле. В этом я могу тебя уверить.

Наверное, у него есть еще одна сестра. Когда ты там была?

— В начале недели. Но что тогда можно сказать об отношениях Ивонны с Давидом Линдхольмом? У них была связь?

— Да, несколько лет. Они вместе занимались бизнесом и планировали пожениться, как только заработают достаточно денег. Так, по крайней мере, думала Ивонна.

— Она действительно сделала аборт, причинивший ей душевную травму, от которой она так и не оправилась?

— Давид обещал ей, что они родят другого ребенка, как только он разведется с Юлией.

Анника помолчала.

— Откуда Филипп все это знает, если они не ладили с Ивонной?

К. не ответил.

— И откуда вы знаете, что Ивонна тронулась умом после аборта?

Прежде чем ответить, К. несколько раз качнулся на стуле.

— Наши коллеги из Эребро нашли в доме вещи, которые указывают на это.

— Что, например? Детскую одежду?

— Они нашли комнату.

— Комнату?

— На двери была прибита табличка: «Комната Майи». В этой комнате все было розовым — мебель, обивка, игрушки, одежда. Все это было новенькое, с неснятыми ценниками. У нас не было времени осмотреть все, но там есть письма и дневники, а также подарки — игрушки, которые она дарила мертвому ребенку.

— Это был не ребенок, — напомнила Анника, — это был эмбрион, не способный к самостоятельной жизни. Ее безумие вызвано не потерей плода, а предательством и обманом.

Она на мгновение погрузилась в собственные мысли.

— Правда, надо думать, она была нездорова и до этого, если смогла отрубить руки троим.

— Если, конечно, это сделала она, — с сомнением сказал К.

Они снова замолчали. Анника явственно видела перед собой эту женщину, ее невыразительные черты, печальные глаза.

— Что она сказала, когда ты в первый раз обратилась к ней, спрашивая дорогу? — спросил комиссар.

Анника посмотрела в окно. На улице снова начался снегопад.

— Она сказала, что живет в этом доме уже год, что ее муж умер в канун прошлого Рождества, что у нее собственная компания. Все было правдой, все казалось таким… нормальным. Даже, пожалуй, приятным.

— Никлас Эрнесто Сарко Мартинес не был ей ни мужем, ни даже сожителем. Он был наркоманом, шестеркой. На него повесили всю ответственность, когда компания обанкротилась и они разворовали все имущество. Вот тут-то ему и ввели смертельную дозу героина. Это было как раз в канун прошлого Рождества.

Анника прикусила губу.

— Но если Мартинес был марионеткой, то что там делал Давид?

К. не ответил.

— Я могу понять, почему он управлял компанией вместе с Ивонной. У них была связь, но почему Давид входил в состав советов директоров других компаний? Ты знаешь?

К. сплел пальцы рук и закинул руки за голову.

— Этот человек умер, и мы расследуем не его преступления.

— Думаю, что Давид был преступником, очень опасным, коррумпированным преступником. Все компании, в которых он состоял, за исключением парашютной фирмы, занимались либо отмыванием денег, либо другой криминальной мерзостью. Думаю, что он был своего рода смотрящим, следил за тем, чтобы никто не смог по собственной воле выйти из игры.

— У тебя все? — насмешливо спросил К.

Анника взглянула на часы:

— Мне надо успеть в редакцию. Я еще не вернула машину, которую взяла вчера.

— Да, есть и еще одно, — сказал К. — Мы получили ответ из Англии относительно нескольких вещественных доказательств, найденных на месте пожара. Несколько месяцев назад мы отправили их в английские криминалистические лаборатории. Думаю, результаты будут тебе интересны.

Анника насторожилась. Ей стало трудно дышать.

— В развалинах твоего дома мы нашли кирпич. Криминалисты пришли к выводу, что этим кирпичом разбили окно, чтобы потом без помех бросить в дом бутылку с зажигательной смесью. Британцы смогли обнаружить на кирпиче отпечатки пальцев.

У Анники бешено забилось сердце и мгновенно пересохло в горле.

— Мы смогли идентифицировать эти отпечатки, — продолжил он. — Они принадлежали одной твоей старой знакомой. Ты, я думаю, помнишь Кошечку?

Анника так тяжело сглотнула, что закашляла.

— Кого? Наемную убийцу с Нобелевского банкета? Но… зачем?

— С точки зрения полиции дело о пожаре в твоем доме можно считать закрытым. Поджигателем была Кошечка.

Анника чувствовала себя так, словно ее ударили по голове чем-то тяжелым.

— А я, — сказала она, — думала, что это сделал сосед Гопкинс.

— Я знаю, но ты ошиблась.

— Нет, наверное, это ошибка. Это же не ее стиль. Ты сам говорил, что пожар — это акт мести, преступление, совершенное из ненависти. За что она могла меня ненавидеть?

— Перестань ломать себе голову, — сказал К. — Просто прими как факт, что ты ошиблась. Кроме того, ее поймали благодаря тебе, так что едва ли она могла питать к тебе нежные чувства.

Анника встала, подошла к окну, остановилась и принялась смотреть на кружащиеся снежинки.

— Я часто понимаю все не так, как надо, — сказала она. — На самом деле слишком часто.

К. молчал.

Анника отвернулась от окна и посмотрела на комиссара.

— Но вы уверены, что в ту ночь она была в Швеции?

— Не для протокола, — сказал он.

— Что? — не поняла Анника. — Почему?

Он жестом указал ей на стул для посетителей.

— Садись. Мы молчали об этом в течение полугода. Число посвященных очень и очень ограничено.

— Долго это не продлится. Все в конце концов выползает на свет.

Он громко рассмеялся:

— Ты сильно ошибаешься! Все обстоит как раз наоборот. На свет не выползает почти ничего. Итак, не для протокола?

Анника посмотрела на свои сапоги, села и коротко кивнула.

— Кошечку взяли в Арланде рано утром третьего июня, — сказал К. — Она летела в Москву по подложному русскому паспорту.

Анника сложила руки на груди.

— И что? Ведь вы же каждый день арестовываете преступников, разве не так?

К. улыбнулся.

— Нет, здесь все на самом деле получилось довольно забавно. Она была очень расстроена, когда мы ее взяли. Но не из-за ареста, она расстроилась из-за того, что не сработала капсула, с помощью которой она хотела свести счеты с жизнью.

Анника вскинула брови.

— Да, да, — сказал К. — Она-то думала, что покупает цианистый калий, а ей подсунули тайленол. Обычное, распространенное американское обезболивающее. В Швеции оно называется альведоном или панодилом.

— Да, — оживилась Анника, — это мои любимые таблетки.

— Бывало и раньше, что люди путали тайленол с цианистым калием, но наоборот. В 1982 году в Чикаго умерли семь человек — после того как приняли цианистый калий, думая, что принимают тайленол.

— И что же такого секретного вы обнаружили в Кошечке, раскусившей таблетку от температуры? Почему мы ничего об этом не знаем? Ее должны были взять под стражу, а сейчас уже должен был начаться суд…

К. молчал. Анника, широко раскрыв глаза, уставилась на комиссара.

— Ее не зарегистрировали ни в одном шведском суде. Вы даже не зафиксировали ее арест! Вы просто отдали ее американцам! Вот что вы сделали!

Она встала.

— Вы отправили ее в страну, где до сих пор не отменена смертная казнь! Это нарушение конвенции ООН, той самой, которую вы нарушили, когда ЦРУ забрало человека из аэропорта Броммы…

Комиссар поднял руку.

— Опять ошибка, — сказал он. — Да сядь, ради бога. Вопрос об экстрадиции решался на уровне правительства. Она из Массачусетса, а там нет смертной казни.

Анника села.

— Но в США она есть, — сказала она.

— Да, — согласился К., — в тридцати семи штатах. Но в двенадцати ее нет, включая и Массачусетс. Она получит пожизненный срок, это ясно как божий день. Причем это будет действительно пожизненный срок, а не эта ерунда с восемнадцатью годами.

— Так что в ней все-таки особенного?

— Ну, подумай!

Анника беспомощно покачала головой.

«Это не Гопкинс! Как я могла так ошибаться!»

— Так, значит, он позвонил в пожарную службу? То есть он попытался нас спасти, а не убить?

— Мы обменяли ее, — словно не слыша, сказал К.

Она уставилась на него.

— Мы заключили сделку с американцами и обменяли ее на другого человека.

Она прикрыла глаза, вспомнив оживленный разговор в редакции. В ушах снова зазвучал пронзительный голос Патрика Нильссона.

«Правительство дало янки что-то взамен. Мы должны это узнать. Право нападать на производителей простокваши? Право беспрепятственной посадки для ЦРУ в Бромме?»

В мозгу Анники щелкнуло. Кусочки мозаики встали на место.

— Мы обменяли ее на Виктора Габриэльссона!

— Официально ее арестовало ФБР. Так записано во всех документах. Мы никогда не сможем доказать, что она в ту ночь была в Швеции.

— Итак, убийца полицейского вернулся в родные пенаты. Ты думаешь, это равноценная сделка?

— Это было не мое решение, но это означало, что я должен был возглавить расследование причин пожара в твоем доме.

Она изо всех сил старалась понять, что все это значит.

— Значит, вы подозревали ее с самого начала?

— Да, она была первой в списке.

— Что это значит для меня?

— Как я уже сказал, дело о пожаре можно считать закрытым с полицейской точки зрения. К сожалению, в официальных документах будет значиться, что дело просто прекращено. Мне очень жаль, прости.

— Что? — спросила Анника. — Значит, я так и не буду окончательно освобождена от подозрений?

Он слегка покачал головой, печально глядя в глаза Аннике.

— Но как быть со страховыми деньгами?

— О них ты, наверное, можешь забыть.

Она рассмеялась коротким злым смехом:

— Вы продали мой дом, дом моих детей, всего лишь для того, чтобы умаслить ЦРУ и вернуть домой какого-то убийцу.

Детектив склонил голову набок.

— Это не совсем то, что я говорил.

— Хорошо, но что же мне теперь, по-твоему, делать?

— У тебя остались деньги Дракона?

Она тяжело вздохнула и закрыла глаза.

— Мы с Томасом разделили то, что осталось, и теперь мне едва хватит на двушку в Сёдермальме.

— Тебе придется взять кредит, как делают все, или заключить контракт на наем жилья.

Она снова, на этот раз хрипло, рассмеялась:

— Контракт на наем жилья? Где же я в наше время найду такой контракт?

— Знаешь, у союза полицейских есть в городе недвижимость. Я могу устроить тебе квартиру, если хочешь.

Она посмотрела на него и почувствовала, как разочарование и злость желчной горечью подступают к горлу.

— Господи, это общество становится порочным насквозь.

— Неужели? — широко улыбаясь, спросил комиссар.

Анника вошла в редакцию и первым делом оставила ключи от машины на столе секретаря, довольная, что за столом никого не было и никто не станет ругать ее за запоздалый возврат автомобиля.

Она испытывала странную пустоту, облегчение и одновременно печаль.

На следующей неделе состоится развод — после обязательного полугодового периода раздумий. Она бы с удовольствием его отложила, чтобы спокойно еще раз все обсудить с Томасом, но такой возможности не было, ни он, ни она не предложили такого разговора. Фактически они не разговаривали серьезно и по существу с того летнего вечера, когда Томас ушел, а дом сгорел.

«У меня все пошло криво. Все, что могло пойти не так, пошло не так».

Тем не менее насчет Юлии она не ошиблась.

Она взяла со стенда свежую газету и взглянула на первую полосу. Заголовок кричал: «АЛЕКСАНДР НАЙДЕН ВЧЕРА НОЧЬЮ». Дальше следовала абсолютная классика жанра: «Бабушка в слезах: „Это настоящее чудо!“»

Остальная часть полосы была заполнена фотографией Александра в детском саду. (Спикен едва не взорвался, когда Анника отказалась сфотографировать мальчика на телефон и прислать снимок в редакцию.)

Она пробежала глазами текст под фотографией. Он гласил, что тайна, окружавшая загадочное исчезновение четырехлетнего Александра Линдхольма, наконец раскрыта. Бабушка мальчика Виола Хансен сказала: «У меня нет слов, чтобы выразить, как мы счастливы!»

Далее читателей отсылали к пяти двойным разворотам, включая центральный. Патрик Нильссон написал статьи о смерти Ивонны Нордин и пленении Александра. Информацией Патрика снабдила Анника, которую он в нескольких местах процитировал. Патрик упомянул, что Анника присутствовала на месте события, но не написал о ее активном участии в спасении ребенка. К своему удивлению, Анника нисколько не огорчилась этим обстоятельством, понимая, что могла бы и ошибиться в своих умозаключениях. Эмиль Оскарссон написал статью, в которой подытожил убийство Давида, суд над Юлией и похищение Александра. Блестящую статью. Эмиль был просто находкой для редакции.

Анника сложила газету и положила ее на стенд. Как же она устала! Она пришла в редакцию, чтобы уточнить с Шюманом и Спикеном, что должна написать для завтрашнего номера, и был удивлена, увидев в редакции такую массу сотрудников. Обычно по субботам в редакции было пусто и тихо, но сегодня явно что-то случилось. В редакции было негде упасть яблоку.

— Это все из-за Александра? — спросила Анника, ставя сумку на стол Берит.

— Да, и еще из-за сокращения, — сказала Берит, взглянув на Аннику поверх очков. — Список был обнародован вчера во второй половине дня. Шюман обошел закон о занятости, введя половину сотрудников в состав руководства.

— Старый лис. — Анника села на стул Патрика. — Он и нас с тобой туда ввел?

— Нас нет ни в одном списке. В этом нет никакой необходимости. Мы работаем так давно, что не подпадаем под принцип — увольнять первыми пришедших последними. Так что на нашу долю приключений не выпало.

Анника положила ноги на стол Берит.

— Она собралась уезжать вместе с мальчиком, — сказала Анника. — Еще немного, и она бы это сделала.

— Но ты порезала ей шины, — заметила Берит.

Анника осеклась и внимательно посмотрела на коллегу.

— Откуда ты знаешь? — спросила она. — В газете этого не было.

К безмерному удивлению Анники, Берит вдруг покраснела, чего с ней — насколько помнила Анника — никогда не случалось.

— Мне сказал один человек, — ответила Берит и принялась рыться в документах, выдвинув нижний ящик стола.

— С кем ты разговаривала? С кем-то из полиции?

Берит откашлялась и вытащила из ящика какую-то бумажку.

— Да, я говорила с К.

Анника удивленно вскинула брови:

— С К.? Но я только что была у него…

«Мне небезразличны репортеры вечерних газет. Во всяком случае, некоторые из них…»

Анника вдруг все поняла. У нее перехватило дыхание.

— Это был К.! — сказала она. — У тебя был роман с К…

— Ты не могла сказать это чуть громче? — сдавленным голосом спросила Берит.

— Господи, а я-то думала, что он голубой!

Берит удивленно посмотрела на Аннику и сняла очки.

— Это имеет какое-то значение?

Анника во все глаза смотрела на коллегу, на ее седину, на морщинистую шею и попыталась представить себе, как она целуется с комиссаром К…

— О, — сказала она, — ты знаешь, он красив.

— Он к тому же очень хорош в постели. — Берит надела очки и снова уставилась в компьютер.

— Видели? Я стал членом правления! — сказал подошедший Патрик Нильссон, держа в руке список.

Анника сняла ноги со стола и подхватила сумку.

— Мои поздравления, — сказала она.

Лицо Патрика сияло от гордости, когда он обернулся и увидел Роню, молодую стажерку, которая выходила из редакции, неся с собой коробку с вещами.

— Как дела, Роня?

— Мне наплевать, — сказала девушка, вскинув голову. — Я буду независимой журналисткой. Я еду в Дарфур, буду писать о войне. Это на самом деле важно!

— В отличие от той ерунды, которой мы здесь занимаемся? — с сарказмом спросил Патрик.

Роня остановилась и вздернула подбородок.

— Там на самом деле речь идет о жизни и смерти.

— Чего никогда не бывает в Швеции? — поинтересовалась Анника.

Роня резко повернулась на каблуках и вышла, не сказав больше ни слова, оставив их сидеть на своих толстых задницах в фальшивой уверенности, что их положение лучше и надежнее, чем ее.

Анника вдруг испытала отчаянный стыд, вспомнив, как неуверенно она чувствовала себя, когда была стажеркой.

— Слушай, скажи мне вот что, — обратился к ней Патрик. — Кто сказал тебе про Ивонну Нордин? Кто сказал, что ее собираются арестовать?

Анника посмотрела на молодого человека, который на самом деле был на год старше ее, на его пытливые глаза и вкрадчивую улыбку, на его непробиваемую самоуверенность и почувствовала себя тысячелетней старухой.

— У меня есть источник, — сказала она. — По-настоящему хороший источник.

Она пошла к Спикену узнать, что от нее требуется.

День сменился вечером, когда Анника закончила статью. Это был весьма туманный отчет об основаниях и мотивах, руководивших действиями Ивонны Нордин, отчет без ссылок на какие-либо источники. Она понимала, что статья получилась жидковатой, но не стала упоминать в ней Нину, Юлию, Давида и даже Филиппа Андерссона. Она пользовалась только теми фактами, которые можно было проверить: Ивонна владела компанией совместно с Давидом, она хотела прочных отношений с ним и настаивала на разводе Давида с Юлией, она, возможно, виновна и в других насильственных преступлениях. Анника написала также о том, что полиция расследует возможную связь Ивонны с тройным преступлением на Санкт-Паульсгатан, о том, что Филипп Андерссон подает апелляцию в Верховный суд (Анника даже привела номер дела и другие объективные факты).

Она отправила статью на сервер газеты, выключила компьютер, закрыла его и положила в сумку. Проходя мимо кабинета Шюмана, она увидела, что главный редактор сидит в кресле и бездумно раскачивается взад и вперед.

Вид у него был измученный. Эта осень состарила его на добрый десяток лет.

«Сколько он еще выдержит? Ему ведь уже под шестьдесят».

Она постучалась, и Шюман вздрогнул. Наверное, был глубоко погружен в свои мысли. Он поднял голову и жестом пригласил Аннику войти. Она села напротив него.

— Могу предположить, что сейчас последуют извинения, — сказал он.

Анника покачала головой:

— Не сейчас. Я уже сыта ими по горло. Как ты себя чувствуешь?

Этот вопрос сорвался с ее губ неожиданно для нее самой. Шюман тяжело вздохнул.

— Эти сокращения меня едва не доконали, — сказал он.

Он молча окинул взглядом свою редакцию — репортеров, компьютеры, радиостудии, редакторов интернет-издания. За окнами стало темно. Короткий день сменился длинной ветреной декабрьской ночью.

— Я люблю эту газету, — произнес он наконец. — Никогда не думал, что это скажу, но это правда. Я понимаю, что мы часто ошибаемся, а подчас слишком далеко заходим, часто мы оскорбляем и подставляем людей, выставляем их в ужасном свете, но мы все же выполняем очень важную функцию. Без нас демократия стала бы очень хрупкой. Без нас общество стало бы намного опаснее и грубее.

Анника медленно кивнула.

— Хотелось бы верить, — сказала она, — но я в этом не убеждена.

— Ты хорошо поработала вчера.

— Да нет, — отмахнулась Анника. — Я же ничего не написала. Я даже отказалась прислать фотографию Александра.

— Я имею в виду другое.

— Это очень грязное дело, — сказала Анника. — Я даже не знаю, как это все сложится в единую картину. У всех вовлеченных в это дело были свои мотивы, свои оправдания. Может быть, все они виновны, причем не только в том, в чем их обвиняют или находят виновными…

Андерс Шюман снова вздохнул.

— Мне пора домой, — сказал он.

— Мне тоже.

— Хочешь, я тебя подвезу?

Она секунду поколебалась.

— Да, пожалуйста.

Они встали, главный редактор выключил свет и, не потрудившись запереть кабинет, вышел вслед за Анникой в помещение редакции. По лестнице они спустились в гараж, к машине Шюмана.

— Почему ты всегда думала, что она невиновна? — спросил он, когда они выехали на Меларстранд.

Анника решила сказать правду:

— Я просто отождествила ее с собой. Если она невиновна, то и я тоже.

— Ты разговаривала с полицейскими о пожаре? К каким выводам они пришли?

Анника сглотнула.

— Нет, не разговаривала, — сказала она и отвернулась к окну.

Шюман высадил ее на автобусной остановке на мосту Мункброн.

— Но тебе все равно надо подыскать приличную квартиру, — сказал он.

— Я знаю, — сказала Анника, вышла из машины и закрыла дверь.

Эпилог Пятница, 24 ДЕКАБРЯ КАНУН РОЖДЕСТВА

Поезд подъехал к станции и, завизжав тормозами, остановился у пустынной платформы. Снег кружился над локомотивом и вагонами, забиваясь в углубления под дверями, ложась на гармошки переходов и покрывая слоем льда хитроумные длинные сцепки.

Она была единственной, кто сошел на этой станции.

С натужным вздохом поезд тронулся и уехал, оставив ее на завывающем, пронизывающем ветру. Она недолго постояла на месте, оглядывая супермаркет, пятидесятническую церковь и гостиницу. Потом мягкими неслышными шагами двинулась к выходу с платформы. Пройдя по обледеневшему туннелю, поднялась наверх, миновала стоянку такси, кафе «Свеа» и вышла на Стеневеген.

Ветер дул прямо в лицо, и она надвинула капюшон на лоб, стянула горловину и завязала шнурки под подбородком. Тащить рюкзак было тяжело, хотя в нем лежал только рождественский подарок и бутерброд на обратную дорогу. Она медленно шла мимо домов, выстроившихся вдоль дороги, прикрывая рукой лицо и заглядывая за занавески, в окна, светившиеся рождественскими огнями. В домах было тепло и уютно, в каминах потрескивал огонь, переливались огоньками рождественские елки, источая смолистый запах хвои.

Она мысленно пожелала счастья всем этим людям.

Вскоре впереди появился забор, увенчанный проволокой под током, и она свернула на Виагатан. Как и много раз до этого, она долго шла вдоль нескончаемого забора к воротам и автостоянке. Она шла, шла и шла, но ворота, казалось, нисколько не приблизились.

Брови и ресницы обледенели, когда она наконец добралась до ворот с телефоном.

— Я пришла на посещение к Филиппу Андерссону, — сказала она.

— Проходи, — разрешила надзирательница.

Замок зажужжал, она с трудом открыла тяжелую калитку, вошла в загон и быстро пошла по асфальту к следующим воротам. Как всегда, ей пришлось обеими руками открыть дверь сектора посетителей. У двери она отряхнула с ног снег и песок, откинула с головы капюшон и поморгала, чтобы сбросить с ресниц мелкие льдинки. Потом привычно подошла к шкафу номер один, куда положила куртку и шарф. Открыв рюкзак, достала оттуда рождественский подарок, потом положила в шкаф и рюкзак. Нажала кнопку четвертого телефона, и ее пропустили к пункту досмотра. Она поставила подарок на ленту транспортера рентгеновского аппарата и прошла под аркой металлоискателя. Прибор не загудел. Она знала, какие пояса и сапоги не надо надевать, приезжая сюда.

— Счастливого Рождества, — приветливо сказала надзирательница, когда она положила на стол свое полицейское удостоверение.

— Счастливого Рождества и тебе.

Надзирательница положила удостоверение в ячейку.

Свидание состоится в камере номер пять.

— Я уже записала все твои данные, тебе надо просто расписаться, — сказала надзирательница, и она написала своим аккуратным разборчивым почерком: «Нина Хофман, родственница».

— Я слышала, что дела в апелляционном суде хорошо продвигаются, — заметила надзирательница.

Нина улыбнулась:

— Надеемся, что к Пасхе он выйдет на свободу.

— Идем, я провожу. Филипп уже вышел.

Нина взяла подарок и пошла за надзирательницей по коридору, остановившись у буфета, где взяла апельсин и термос с кофе.

— Я и не заметила, что это книга, — сказала надзирательница, кивнув в сторону подарка.

— La reina del sur^[352] Артуро Переса-Реверто. Триллер о наркоторговцах с южного берега Испании.

Эти слова произвели впечатление на надзирательницу.

— Филипп читает по-испански?

Нина уже не улыбалась.

— Мы все трое когда-то хорошо читали по-испански.

ОХОТНИК НА ЛЮДЕЙ _{(роман) Лорет Энн Уайт}

В некоторые места лучше не возвращаться. Даже если это твои собственные мысли…

Сержант Габриэль Карузо прибывает в отдаленную деревушку в глуши Юкона с одним намерением — стереть все воспоминания о серийном убийце, который разрушил его жизнь.

Но, кажется, безумец идет за ним по пятам и охотится за всем, что дорого его сердцу. В том числе и за местным следопытом Сильвер Карвонен.

Задача Габриэля и Сильвер — остановить хищника во что бы то ни стало. Их ничего не должно отвлекать.

Но даже ледяная тундра не может потушить пожар, вспыхнувший между ними. Теперь для Сильвер и Гейба любовь — вопрос жизни и смерти.

Динамичный остросюжетный роман, действия которого разворачиваются в забытой деревушке Юкона.

Любовь во время опасной погони заманьяком…

Пролог

Голый, как в день своего рождения, вымазанный с ног до головы аспидно-серой речной грязью, он полз вверх по склону, огибая хижину. Он старался не вставать, чтобы его не заметили снизу, если вдруг вспыхнет молния. Ночь была темной и злой. Дождь хлестал почти горизонтально, ветер срывал ветки и швырял их на лесную почву. Реки разбухли и размыли берега.

Он знал: собаки не заставят себя ждать. Ведь за ним тянулся густой кровавый след. Впрочем, сегодня погода благоприятствовала ему. Судорожно дыша, он распластался на мокром суглинке, рассматривая маленькую хижину, находившуюся на поляне внизу. Белки глаз резко выделялись на фоне грязи, покрывавшей его тело.

Небо вспорола вспышка молнии. На мгновение тьма раскололась, открыв взору монохромный снимок бурлящей реки за хижиной. Гигантские бревна яростно крутились в воде среди болтавшихся на ее поверхности обломков веток. В следующее мгновение картинка пропала. Подождав секунду, чтобы глаза вновь привыкли к темноте, он на четвереньках медленно пополз к хижине, подбираясь к стене без окон.

Дождь заливал ему глаза, кровь продолжала сочиться из огнестрельной раны на левом бедре. «Боль — мой друг», — сказал он себе. Как и адреналин. Двенадцать месяцев, проведенных за решеткой, могли притупить его силу и ловкость, но не сталь его разума. Он научился этому, побывав в плену. В свое время его обучали военные из спецназа США.

Он овладел искусством боя. Слежки. Запутывания следов. Инфильтрации. Пыток. Он был машиной для убийств. Охотником на людей.

Он медленно обошел хижину, заглянул в окно. Ему нужна одежда. Снаряжение. Игла. Нить. Дезинфицирующее средство.

Затем нужно создать впечатление, будто он утонул в этой реке, когда направлялся на юг, к американо-канадской границе.

Но на самом деле он шел на север, к Юкону. Его целью был небольшой городок Блэк-Эрроу-Фоллз, куда по служебной надобности отправили Габриэля Карузо, полицейского, посадившего его за решетку. Он отомстит этому «маунти». «Игра еще не закончена, Карузо, — сказал он себе. — Это еще не конец, пока один из нас не умрет».

Он нашел в траве обломок ржавого лома.

Пригнувшись и бросившись к входной двери, он быстро сунул ломик между замком и дверью. Один резкий рывок, и замок вместе со щепками откололся от дверного косяка. Он замер. Прислушался. Сжимая в руке ломик, он вошел в темную хижину. Настоящая охота только начиналась.

Глава 1

Блэк-Эрроу-Фоллз

Северный Юкон

Население 389 человек

Сильвер Карвонен закинула за спину охотничье ружье и загрузила в кузов своего красного грузовика мешок с кормом. Возле ее ног слонялись три пса, все трое помесь хаски и волка. Мешок приземлился с глухим стуком, подняв облачко мелкой серой ледяной пыли.

Днем было сухо и жарко. Листья стали ломкими и золотистыми, кусты благоухали ароматами поздней осени, в воздухе висели белые пушинки кипрея, гонимые горячим послеполуденном ветром, словно летний снег.

Вытерев тыльной стороной запястья пот со лба, Сильвер вернулась в тень ангара на взлетно-посадочной полосе за очередной порцией груза. Хотя ночь принесла на высокие гранитные вершины свежий снег, сентябрьский день был изнуряюще жарким. Впрочем, всего через несколько дней и на пыльные улицы Блэк-Эрроу-Фоллз выпадет снег. Он укроет маленький северный поселок своим белым одеялом на шесть месяцев долгой, темной, суровой зимы. Сильвер это было по душе. Она больше всего любила зиму.

На этом ее работа в охотничьем домике закончилась. Она была сама себе хозяйкой и могла бегать со своими собаками. Но сейчас она устала и нуждалась в горячем душе. Встав рано утром, когда трава еще была жесткой от ночного морозца, когда по следу было легко идти, она бо`льшую часть дня выслеживала крупную медведицу-гризли. Она отправилась на рассвете, взяв своих трех любимых собак, и старалась двигаться быстро, надеясь найти гризли еще до наступления темноты.

Сильвер наткнулась на медведицу в широкой долине, среди окрашенных по-осеннему в цвет ржавчины зарослей кустарника. Она могла спокойно наблюдать за ней с высоты горного хребта, с подветренной стороны от животного.

Всеядное животное было массивным и весило около пятисот фунтов, что близко к его максимальному весу перед залеганием в спячку. В солнечном свете блестела золотисто-бурая шерсть, под которой — пока животное рыскало по долине — играла мощная мускулатура.

Через неделю медведица начнет рыть берлогу, хорошо защищенную от зимних ветров. Она заляжет в нее через несколько дней, как почувствует в воздухе запах первых зимних бурь. Будем надеяться, что тогда ее проблемы закончатся.

На прошлой неделе эта медведица-гризли растерзала британского охотника. Еще не полностью укомплектованное бюро охраны природы наняло Сильвер выследить и застрелить ее.

Но, выследив медведицу и понаблюдав за нею в течение последних трех дней, Сильвер усомнилась в том, что она была хищной убийцей. Британская охотничья группа отстаивала одну версию, однако следы гризли поведали Сильвер другую.

На основании улик, обнаруженных вокруг места нападения, Сильвер сделала вывод, что мужчины столкнулись с медведицей вскоре после того, как та была ранена в драке с агрессивным, взрослым самцом гризли, который только что убил ее годовалого детеныша.

Медведица отбивалась от более крупного самца, но при этом потеряла детеныша и лишилась когтя на левой передней лапе. С этого момента Сильвер стала называть ее «Сломанный Коготь» и, как всегда, почувствовала эмоциональную привязанность к существу, которое выслеживала.

Раненая, сильно напуганная медведица охраняла мертвое тело своего детеныша, когда на узкой тропе высоко на скалистом выступе ее напугали охотники. Она набросилась на них, попытавшись отогнать их. Охотники бросились бежать и тем самым спровоцировали погоню.

Гризли набросилась на последнего охотника. Тот избежал смерти лишь потому, что от силы ее удара покатился, словно тряпичная кукла, по склону узкого ущелья. Позднее его подобрал вертолет. Все это Сильвер узнала из отчета офицера департамента охраны природы. Притоптанные прогалины и следы, останки детеныша рассказали ей об остальном.

Тихо отступив от скалистого хребта со своими собаками, Сильвер решила сегодня днем не трогать медведицу. У нее не поднималась рука пристрелить осиротевшую мать лишь для удовлетворения ложной жажды мести. Все произошло так, как задумала природа. Дикое правосудие, как она это называла.

Сильвер понимала, что значит потерять детеныша из-за агрессивного самца. Она знала, как далеко может зайти мать ради того, чтобы устранить угрозу. И это не делало ее убийцей. Через несколько дней выпадут снега, и Сломанный Коготь будет мирно спать в своей берлоге.

Взяв из ангара еще мешок с фуражом для лошадей, она потащила его к своему грузовику, и когда забросила его в кузов, ее футболка была мокрая от пота. Нужно взять еще один мешок, и тогда она закончит с грузом, который авиакомпания «Эйр Норт» доставила для нее этим утром.

Услышав далекий гул самолета, она замерла и затем, взглянув в туманное небо, увидела, как между массивными заснеженными горными пиками промелькнул маленький двухмоторный самолет Королевской канадской конной полиции. «Новый полицейский», — подумала она, прикрывая ладонью глаза и наблюдая за тем, как самолет заходит на посадку, облетев вокруг ледника Армчейр, готовясь к крутому спуску в узкую долину в условиях преобладающего бокового ветра.

В их маленьком поселке все уже знали имя нового «маунти» — сержант Габриэль Карузо. Важный детектив из Британской Колумбии.

Это был первый случай, когда офицера Королевской канадской конной полиции в звании сержанта отправили в этот крошечный самоуправляемый поселок коренных народов — один из двух поселков Юкона, к которым не вели абсолютно никакие дороги. Все уже задавались вопросом, зачем понадобилось посылать сюда опытного полицейского из отдела расследования убийств? Ведь в Блэк-Эрроу-Фоллз никогда ничего не происходило, кроме разве что случайно забредшего в поселок воришки-лося, перевернутой снегоуборочной машины или домашней ссоры, спровоцированной контрабандным спиртным.

Гарри Питерс, вождь крошечного племени Черной Стрелы, в честь которого и был назван городок, объяснил местным жителям, что полиция увеличивает штат из трех человек до четырех по причине открытия нового медного рудника примерно в ста пятидесяти милях к югу отсюда. Следующим летом новый рудник проложит новую дорогу в поселок. А также увеличит число жителей.

«И принесет еще больше неприятностей», — подумала Сильвер.

Колеса самолета с резким стуком коснулись земли. Крылатая машина покатилась по гравийной взлетно-посадочной полосе и, когда винты замерли, остановилась напротив грузовика.

Скрестив ноги и отбиваясь от облака назойливой черной мошкары, Сильвер откинулась на теплый капот грузовика и наблюдала, как полицейский выходит из самолета. Ей тотчас бросились в глаза его внушительный рост и крепкое телосложение. Ее пульс участился.

Полицейский на мгновение задержался на верхней ступеньке, вглядываясь в окрестности. Его темные волосы блестели на солнце. Затем, закинув на плечи свое снаряжение, он быстро спустился по трапу и уверенно направился к ангару, где стояла Сильвер. Она заметила, что он слегка прихрамывает на правую ногу, хотя и пытается это скрывать.

Что говорило о гордыне или, возможно, о тщеславии. Или же о нежелании признавать слабость или неудачу.

Новички всегда вызывают интерес. Сильвер беззастенчиво разглядывала его, читая язык его тела так же, как читала повадки обитателей дикой природы. И когда он приблизился, она сразу увидела: в этом чечако ^[353] было нечто особенное.

Что-то опасное.

Он являл собой классический образ полицейского: высокий и широкоплечий. Он шагал твердой уверенной походкой, спина прямая, подбородок гордо вскинут вверх. Но чувствовалась в нем также некая нервозность, которую были бессильны скрыть и аккуратные желтые лампасы его отутюженных форменных брюк, и надраенные до блеска ремень с кобурой на боку и сапоги.

Под аккуратной, с иголочки, формой был тот, кто не контролировал себя. Тот, у кого могут быть проблемы в отношениях с людьми. От такого жди неприятностей.

Выбирай она собаку для своей команды, она бы с подозрением отнеслась к животному с таким языком тела, как у него. Он не был похож на командного игрока. Он выглядел непредсказуемо.

Его звание и послужной список внезапно обрели ясность — Королевская конная полиция прислала поврежденный товар. Но есть ли лучший способ избавиться от проблемного полицейского, чем турнуть его в такое захолустье, как поселок Блэк-Эрроу-Фоллз, к югу от Полярного круга? К ее инстинктивному интересу к этому мужчине теперь примешивалась нотка раздражения и настороженности.

Сильвер имела малоприятный опыт общения с федеральными силовыми службами. Эти «маунти» подвели ее, когда она больше всего в них нуждалась. И у них была власть, и они могли посадить ее.

Когда он приблизился, она отвернулась, шепотом приказала собакам сидеть, а сама наклонилась, чтобы закинуть в грузовик последний мешок. Ее псы с опаской посмотрели на шагавшего к ним незнакомца.

— Помощь нужна? — Его голос заструился по ее разгоряченной коже, словно темный дикий мед. Сильвер замерла, пораженная ударными волнами, которые он посылал ее телу.

Вместо ответа она крепко ухватила мешок с фуражом, подняла его и сама забросила в грузовик. Затем с глухим стуком захлопнула задний борт и зафиксировала его, отчаянно пытаясь подавить потрескивающие в ее плоти разряды перед тем, как снова встретиться с ним лицом к лицу.

Наконец Сильвер повернулась и, вытерев ладони о джинсы, отбросила через плечо длинные черные волосы, собранные в тяжелый конский хвост.

— Привет! — сказала она, протягивая руку. Было невозможно прочитать выражение его глаз, спрятанных за зеркальными очками. — Вы, должно быть, сержант Карузо. Добро пожаловать в Блэк-Эрроу-Фоллз.

Он медленно приподнял очки и встретился с ней взглядом. Сердце Сильвер невольно сжалось. Она не ожидала таких глаз. Теплые, влажные, темно-карие, опушенные мягкими черными ресницами, от них веером расходились морщинки. То, как они врезались в его чуть грубоватое, но красивое лицо с кожей оливкового оттенка, говорило о чем-то, что было ей хорошо знакомо.

Этот человек прошел через боль. Хотя и притворялся, будто с ним все в порядке.

Он крепко пожал ей руку. Сильные пальцы сомкнулись вокруг ее пальцев, его кожа соприкоснулась с ее кожей. Пульс Сильвер участился.

Сержант Габриэль Карузо источал опасность — нет, не для Блэк-Эрроу-Фоллз, а для нее лично.

Сильвер не испытывала такой животной реакции на мужчину с тех пор, как пять лет назад жестокое нападение и изнасилование лишили ее всяких чувств. С тех пор она чувствовала себя опустошенной и уже начала думать, что больше никогда не сможет испытать физическое влечение к кому-либо. И по тому, как вспыхнули ее глаза, она поняла, что он тоже что-то почувствовал.

Внутри ее тихо шевельнулся страх.

Ей меньше всего на свете хотелось привлекать к себе полицейского. Особенно полицейского из отдела расследования убийств. Не с ее темным секретом. И не с файлами нераскрытых дел, спрятанными в ящиках шкафов в местном отделе полиции Блэк-Эрроу-Фоллз.

Она слишком ценила свободу.

— Мое имя Сильвер, — произнесла она. Внезапно слова превратились во рту в сухую пыль, а ею самой овладело безрассудное желание бежать. Внешне спокойная, она, однако, не сдвинулась с места. Бегство повлекло бы за собой погоню. Выдало бы ее слабость. Сильвер же меньше всего хотела показаться слабой.

Но еще меньше ей хотелось сделать что-то, что могло бы возбудить любопытство нового полицейского, что могло бы заставить его копаться в старых делах о нераскрытых убийствах.

Он скользнул по ней взглядом, отметив про себя винтовку, острый охотничий нож в ножнах на бедре, запыленные потертые ботинки, выцветшие рваные джинсы.

«Он как будто читал меня», — подумала Сильвер. Он оценивал ее так же, как она оценила его, изучая свое новое окружение, но внешне ничего не выдавая. От такого, как он, ничего не удержишь в секрете. Желание отстраниться усилилось, страх еще глубже проник в ее нутро — безотчетный, животный страх. Она ощущала себя преступницей, которую буквально прожигали насквозь проницательные глаза полицейского.

Страх, пришедший с неожиданным пробуждением ее тела.

Держа ее руку в своей, Гейб нащупал вокруг ее тонкого запястья кожаный браслет, усыпанный маленькими разноцветными бусинами. Обручального кольца она не носила.

Он привык обращать внимание на кольца. Обручальные кольца. Он всегда невольно искал этот маленький символ верности на пальцах других женщин. Символ, который убийца у него отнял. Он вспомнил причины, приведшие его сюда, и у него защемило сердце.

Несмотря на свою худобу, она ответила на его рукопожатие удивительно крепко. Ладони у нее были мозолистые, не такие, как у женщин, которых он знал.

Даже руки Джии — трудолюбивые руки его невесты — были мягче. И все же в энергичной хватке Сильвер было нечто притягательное, пожалуй, некий вызов.

Она прямо, не моргнув, встретила его взгляд. В ее темно-синих глазах читался неприкрытый интерес, от которого по его спине побежали мурашки.

Пронзительная синева ее миндалевидных глаз резко выделялась на фоне кожи цвета жженой охры. Высокие, четко очерченные скулы были не менее экзотичны. Гладкие черные волосы забраны в хвост до талии, при движении они поблескивали на солнце, напоминая Гейбу переливчатые радуги, спрятанные в перьях ворона.

Гейб еще ни разу не видел женщину, похожую на Сильвер. И еще ни одна женщина ни разу не смотрела на него так пристально. Ее глаза пронзали его, как синие лазеры, словно она могла видеть насквозь его душу. Было в этом нечто интимное и одновременно провоцирующее. Он почувствовал, как в нем инстинктивно загудела энергия.

— Он уже в пути, — сказала она, высвобождая руку из его хватки и отступая назад. Ее голос был хриплым, низким. Ровным. Такой голос заставляет мужчину думать о виски и сексе, о вещах, о которых Гейб не думал уже давно.

— Простите? — рассеянно переспросил он.

Распахнув дверцу, Сильвер свистом приказала собакам запрыгнуть в кузов.

— Я сказала, что ваш констебль уже в пути. Он дождался приземления вашего самолета. Здесь у нас не принято торопиться. А вот и он… — Она дернула подбородком, указывая на столб серой пыли, вздымающийся над далекой тускло-зеленой рощицей деревьев за взлетно-посадочной полосой.

Гейб прищурился и разглядел белый внедорожник с яркими полосами и логотипом Королевской канадской конной полиции.

— Это, должно быть, Донован. — Сказав это, она забралась в грузовик и уместила под рулем свои невероятно длинные ноги в рваных джинсах.

Обеспокоенный собственной физической реакцией на эту необычную женщину и не желая, чтобы она это поняла, Гейб вновь надел солнцезащитные очки.

— Чаще всего он использует квадроциклы. — Сильвер захлопнула дверцу, высунула локоть в открытое окно и включила зажигание. — На этой машине далеко не уедешь в городе, где все дороги ведут в никуда. — Она на прощание бросила на него взгляд. Или это был вызов? —  И надолго вас сюда прислали? Года на два? — поинтересовалась она, пытливо посмотрев на него.

Какое счастье, что он был в темных очках.

— Вы только что поприветствовали меня и уже ждете, что я отсюда уеду? — Она будет не первой, кто захочет увидеть его спину.

По ее губам скользнула усмешка.

— Все возвращаются туда, откуда прибыли, сержант. Скорее рано, чем поздно. В том числе полицейские. Большинство людей приезжает к северу от 60-й параллели в поисках чего-то. Ну, вы знаете — золота, серебра, бегства, свободы. Некоторые даже не знают, что им нужно. — Она включила двигатель грузовика. — Иногда они это находят. Иногда нет. Но, в конце концов, все они возвращаются домой.

Она улыбнулась: блеск невероятно белоснежных зубов на фоне смуглой кожи, странный блеск в глазах.

— За редким исключением.

С этими словами она нажала на газ, оставив его стоять в облаке пыли, сидевшие в кузове волкособаки возбужденно залаяли.

Гейб не мог избавиться от мысли, что эта женщина похожа на само это место: поразительно красивая и, на первый взгляд, открытая, но враждебная по отношению к тем, кто не готов жить по законам этого сурового края.

Она заставила его кровь бежать по жилам быстрее. И впервые за весь этот очень долгий год Гейб подумал, что, возможно, ему все-таки не хочется умирать.

Глава 2

Горечь Гейба вновь дала о себе знать, как только полицейский внедорожник остановился и из него навстречу новоприбывшему коллеге вышел молодой, нетерпеливый, улыбающийся констебль Марк Донован.

Протянув ему руку для рукопожатия, Гейб подумал о том, насколько он сам когда-то был похож на Донована: полный идеалистических представлений о светлом будущем, о том, что значит быть «маунти», поддерживать правопорядок, le droit по-французски, в этой огромной стране, сохранившей традиции 1800-х годов.

Подростком, выросшим в итальянском квартале Ванкувера, Гейб запоем читал героические рассказы о Северо-Западной конной полиции, отважно сражавшейся с американскими торговцами виски, контролирующими прерии. Затем последовала Клондайкская золотая лихорадка, когда орды золотоискателей бежали с Аляски по Чилкутской тропе в суровый, враждебный и неумолимый канадский Юкон. Перевал тогда охранял самый известный «маунти» Сэм Стил — Лев Юкона — в мундире из красной саржи, широкополом «стетсоне» ^[354] и высоких коричневых сапогах.

Легенды о тех «маунти», охранявших великий Север, поддерживавших порядок и спасавших человеческие жизни, подпитывали юношеские мечты юного Габриэля Карузо, подталкивая его к решению стать полицейским.

«Иронично получить назначение на Юконскую землю теперь, после семнадцати лет службы в полицейском ведомстве, когда его карьера полицейского близилась к концу, а юношеская мечта была омрачена суровой действительностью», — подумал он,

Впрочем, работа в отделе по расследованию тяжких преступлений в маленьком проблемном городе способна сделать с вами и не такое. Но разочарованием его душу наполнил недавний случай.

Сдав два года назад экзамен на сержанта, Гейб получил повышение до сержанта оперативного отдела в Уильямс-Лейке, что находится во внутреннем районе Британской Колумбии. Вообще-то он предпочел бы остаться старшим следователем по тяжким преступлениям, однако согласился на эту административную работу, так как Джиа, женщина, с которой он хотел связать свою судьбу, получила назначение в отряд Уильямс-Лейк в качестве нового капрала.

Но кровавая стычка с Курцем Стайгером — серийным убийцей-психопатом, которого СМИ окрестили Лесовиком, — оборвала жизнь Джии вскоре после их помолвки.

И жизнь, какой ее знал Гейб, закончилась.

И вот теперь, год спустя, он здесь. Один-одинешенек. В северной глуши, в какую только можно отправить «маунти», накануне надвигающейся беспросветной зимы с ее 24-часовой тьмой, бесконечным снегом и безрадостным будущим. В его памяти всплыли слова Стайгера:

Я видел ее глаза, сержант. Я смотрел, как она подыхает. Я был последним, кого она видела в этой жизни, и это было ни с чем не сравнимое удовольствие…

Гейб стиснул зубы, в голове зашумело.

Пожимая руку констеблю Доновану, он попытался напомнить себе, что силой его сюда никто не загонял. Он тут по собственному желанию, сам попросился в эту глухомань. Ему нужно было убраться подальше от назойливого внимания СМИ, подальше от семьи Джии, от своих родственников. Подальше от непосильного бремени вины.

Он прошел через сеансы по снятию посттравматического стресса с психотерапевтами ведомства и у частных специалистов, прошел через физиотерапию, судебные слушания, затянувшееся внутреннее расследование. Каждое его действие было изучено вдоль и поперек, он ответил на массу вопросов. Сослуживцы стояли за него горой. Все говорили, что он сделал то, что на его месте сделал бы любой хороший полицейский.

Одна беда: сам Гейб так не думал.

Когда они не получили ответ на якобы рутинный звонок о беспорядках на ферме, располагавшейся на окраине Квонсета, ему следовало догадаться, что это могла быть ловушка. Поговаривали, что Лесовика якобы недавно видели в окрестностях города, и хотя отряд Уильямс-Лейка был приведен в боевую готовность, подобные утверждения не были чем-то необычным. Лесовик достиг почти мифического статуса. С момента первого совершенного им убийства местные жители постоянно видели его в далеких дебрях — от Саскатуна до Принс-Руперта.

Курц Стайгер, непревзойденный выживальщик и солдат спецназа США, обученный нетрадиционным методам ведения войны в тылу врага, почти три года скрывался от властей в канадском захолустье. Он перебрался туда после побега из США, где военный трибунал должен был судить его за гнусные военные преступления, совершенные на Ближнем Востоке и в странах Африки.

Он бежал на север, в канадские Скалистые горы, где вновь начал убивать и садистски пытать своих жертв. Он жил ради азарта: отстреливал в лесу охотников, насиловал и терроризировал туристов, вламывался в отдаленные коттеджи и кормился от земли.

Были вызваны военные, но люди в поселках жили в нарастающем страхе, поскольку печально известному убийце удавалось ускользать от правоохранительных органов и насмехаться над ними.

Но потом Лесовик просто исчез, залег на дно после жуткого массового убийства возле Гранд-Кэш к северу от Джаспера. Считалось, что он бежал через Скалистые горы, пересек горы Карибу, а затем, возможно, спустился к озеру Боурон или прячется в провинциальном парке Уэллс-Грей. Но местность эта дикая и суровая, и все чаще начали звучать предположения, что, в конце концов, он мог погибнуть.

Однако вскоре возле Хорсфлая неожиданно пропал охотник. Доказательств того, что охотник убит, не было, но слухи поползли снова. А с ними пришел страх. А со страхом и якобы участившиеся встречи с Лесовиком.

Один лесоруб рассказал, что, по его мнению, он, возможно, подвез Лесовика, где-то между Кенелем и Уильямс-Лейком. Двое немецких туристов предположили, что мельком видели его в северных окрестностях города.

В очередной раз одни лишь домыслы и предположения, но «маунти» в этом районе были приведены в боевую готовность. Затем поступил звонок в хижину в Квонсете. Откликнулись два констебля, но радио тут же умолкло.

В разгар не по сезону рано начавшейся снежной бури старший сержант отряда Уильямс-Лейка с наступлением темноты отправил всех, кто был в его распоряжении, включая Гейба, на задание, плюс вызвал из Принс-Джорджа группу экстренного реагирования — эквивалент горного спецназа. Военные также были приведены в боевую готовность.

Но тут, как назло, помешала метель. Парни из группы экстренного реагирования застряли на земле: их вертолеты не могли подняться в воздух. И Гейб, как старший офицер, повел своих товарищей через белую мглу прямо в засаду. В засаду, которую им устроил Курц Стайгер.

Гейб был фактически загнан в угол, оставшись без помощи на несколько часов, а возможно, и дней. И этот ублюдок Стайгер каким-то образом об этом узнал. Он знал, что Джиа — его девушка. Он играл с ними, бог знает сколько времени рыскал по городу. Наблюдал, изучал, выслеживал, выискивал, чем бы еще развлечься, и, в конце концов, устроил засаду.

Гейб должен был сделать все что угодно, но только не посылать Джию на пару с молодым констеблем с приказом подойти к хижине сзади. Вооруженный помповым ружьем, Лесовик выскочил наружу и открыл огонь, а через несколько секунд сама хижина взорвалась позади него огненным шаром.

Стайгер сбил снегоходом Джию и констебля. Потом неторопливо слез, чтобы посмотреть в глаза умирающей на снегу Джии, пока оглушенные взрывом другие офицеры пробивались сквозь пламя, пытаясь найти своих сослуживцев и жертв из числа гражданского населения.

Стайгер затем вновь сел на снегоход и скрылся в лесу.

Ослепленный яростью и бурлящим в крови адреналином, Гейб бросился за ним в погоню и, в конце концов, догнал и ранил негодяя. В последовавшей кровавой схватке Стайгер сумел сломать Гейбу ногу, зажав его между снегоходом и деревом, но затем Гейбу удалось несколько раз ударить его электрошокером. То приходя в себя, то вновь теряя сознание, Стайгер смотрел Гейбу прямо в глаза и, гнусно улыбаясь, говорил ему, с каким удовольствием он наблюдал за тем, как умирала Джиа. Гейб был готов своим охотничьим ножом перерезать ублюдку горло, но тут на место происшествия прибыл один из капралов и тем самым спас его от поступка, который, имейся тому свидетель, стоил бы ему карьеры. Печально знаменитый Лесовик наконец-то был взят под стражу.

Но цена была высокой. И она была личной.

Хотя КККП и является военизированной организацией, в одном жизненно важном смысле она отличается от обычных вооруженных сил. Солдат учат отнимать жизнь. Смыслом существования «маунти» было эту жизнь защищать. Вооруженные подразделения привлекались лишь в крайнем случае и только для защиты жизни, при непосредственной угрозе. Это правило так прочно укоренилось в психике «маунти», что, когда дело доходило до реального насилия, — когда людей убивали, — оно было почти непреодолимым.

Даже когда погибали твои товарищи.

Даже когда этим товарищем была твоя невеста. И ее смерть была на твоей совести.

Но внутреннее расследование оправдало Гейба. Металлический штифт в ноге вызывал уже не такую сильную боль, а физиотерапия помогла ему снова встать на ноги. Похороны в Оттаве давно прошли, и психиатры одобрили возвращение Гейба на активную службу. Но они не знали.

Они не знали, насколько Гейб был близок к тому, чтобы прикончить Стайгера, даже после того, как этот ублюдок попал за решетку.

Они не знали, что Гейб больше не доверял себе и не мог взять в руки оружие. Он не сказал психологам, как быстро в нем вспыхивает ярость. Каких адских усилий ему стоило не выхватить из кобуры табельный пистолет. Он не сказал, что стал злейшим врагом самому себе.

Возможно, ему следовало признаться им, но тогда бы его отстранили от работы. Он же должен был работать, чтобы хотя бы частично оставаться в здравом уме. Но пока он не разобрался с некоторыми вещами, Гейб решил, что лучше поработать там, где он мог бы затаиться, залечь на дно, где уровень преступности был практически нулевым.

Где он, черт возьми, не мог никому сделать больно.

Как, например, в Блэк-Эрроу-Фоллз.

Где-то в глубине его души жила мысль, что он может здесь просто исчезнуть. Отправиться с удочкой в дебри, затеряться среди гор. И не вернуться. Заставить себя принять жизнь — это должно стать его последним испытанием.

— Приехали, это подразделение Блэк-Эрроу-Фоллз, — объявил Донован, выруливая на гравийную стоянку позади бревенчатого деревенского дома, на крыше которого на теплом ветру развевался красно-белый канадский флаг.

Следуя за Донованом в здание, Гейб изо всех сил старался сосредоточиться. Его единственным отпущением грехов было то, что он упек Стайгера за решетку. Только этим он мог оправдать свои жертвы. Только так он мог смириться с потерей Джии, с гибелью других офицеров. Стайгер больше никого не убьет.

— Вот это стол Рози Нетро, — сказал Донован, входя вместе с Гейбом в приемную их крошечного полицейского участка.

Помещение не шло ни в какое сравнение с тем офисом, в котором он работал в городе. Его кабинет в Уильямс-Лейке был воплощением стиля и элегантности.

— Рози — одна из двух наших гражданских клерков, которые занимаются административными вопросами. Сейчас она не на работе, ее рабочий день с девяти до пяти по будням. Табита Чарли — наш диспетчер, она работает по выходным, совсем недавно пришла к нам, но сейчас она в декретном отпуске. — Донован улыбнулся чистой, искренней улыбкой. — Малыш должен появиться на свет со дня на день.

Донован ждал от Гейба реакции, какой-нибудь банальности, улыбки, возможно, кивка. Гейб понимал, что рождение нового человека — это замечательно. Но был не в силах заставить себя ответить.

Его реакция была похоронена где-то среди моделей ожидаемого и социально приемлемого поведения, но у него не было желания извлекать ее на свет. Эмоциональный диссонанс, как называют это психиатры. Он вырос из давней привычки полицейского из отдела расследования убийств разделять вещи на составные части. Похоже, что он навсегда заперся где-то внутри своего «я». Только так он смог пережить прошедший год. Это спасло ему жизнь. Хотя жизнью это было назвать трудно.

Донован отвел глаза — едва заметная, но вполне красноречивая перемена в его поведении.

— А вот здесь мы все сидим. Констебль Энни Лаваль — вон за тем столом. Здесь мое место, — указал он. — Там стол констебля Стэна Хыонга, а тот стол, что у окна, — для нового сотрудника, Кейда Маккензи. Его перевод состоится через пару месяцев.

— И где сейчас Лаваль и Хыонг? — спросил Гейб, оглядывая крошечный офис.

— Хыонг в отпуске по семейным обстоятельствам. У него умерла мать. Мы ожидаем его возвращения через две недели. Лаваль участвует в судебном процессе в Уайтхорсе, там слушается дело о нарушении правил охоты. Ее вызвали для дачи показаний. Это ее первый случай. Она лишь недавно окончила курсы резерва.

Желторотый новобранец, только что из академии. Гейбу не нравилось чувство ответственности, которую это накладывало на него. Можете назвать его мужским шовинистом, но он не хотел подвергать опасности еще одну женщину. Ни за что. Это шло вразрез с тем, что ему внушали, — мол, все они равны во всем. Он же был прирожденным мужчиной-защитником.

В свое время в школе это стоило ему синяков под глазами и сломанной руки, когда он встал на защиту своей младшей сестры и ее подружек. Но это же сделало его хорошим полицейским.

— Лаваль… она из Квебека, судя по имени? — спросил он.

— Точно, — ответил Донован. — Характерный акцент и дерзкий темперамент под стать.

Гейб хмыкнул. По крайней мере, здесь, в Блэк-Эрроу-Фоллз, мало что могло угрожать молодому констеблю Энни Лаваль. Кроме диких животных и ее сложного характера. Ему следует быть осторожным, чтобы не распространить этот яд, — это было бы несправедливо по отношению к молодым офицерам.

— Изолятор здесь. — Донован повел Гейба по коридору. — Комната для допросов там, комната для хранения улик и оборудования — справа.

Он отпер и распахнул дверь. Взгляду Гейба предстали полки со шлемами для катания на снегоходах, два спутниковых телефона и другое оборудование слева, стойки для винтовок и дробовиков в центре и полки с пакетами для сбора улик в задней части.

— А это спортзал. — Донован расправил плечи и открыл еще одну дверь в маленькую квадратную комнату, в которой стояли беговая дорожка и велотренажер и лежали гантели. Комната была выкрашена в белый цвет и имела маленькое окошко. Как тюремная камера. Гейб представил себе сугробы, такие высокие, что закрывали это маленькое окошко. Его внутри как будто что-то сжало. Вместе с ним пришло ощущение легкой клаустрофобии.

Это будет сложнее, чем он думал. Это станет его тюрьмой, его личным наказанием за то, что в тот день все пошло не так.

Теперь, глядя на эту маленькую комнату, он спрашивал себя, найдет ли он когда-нибудь дорогу назад, или же Блэк-Эрроу-Фоллз станет концом его пути, его вечным дном.

— А это ваш кабинет, — сказал Донован, вернувшись в главную комнату и открыв дверь в отгороженное помещение. Внутри Гейба все сжалось еще сильнее.

Из большого окна были видны столы в главном офисе. Из другого, в задней стене здания, открывался вид на несколько ветхих дощатых домиков, участок земли с чахлым кустарником и безлюдную гористую местность за ними.

Гейб молча смотрел на тесную нишу с древним компьютером и обычным офисным столом. Кровь бешено застучала в висках.

— Послушайте, — внезапно сказал Донован, и его щеки слегка порозовели. — Для протокола… я думаю, в тот день вы приняли правильное решение. Вы поймали Лесовика.

— Я потерял четырех сослуживцев и одного гражданского.

Щеки Донована вспыхнули румянцем еще сильнее. Гейб не щадил чувств парня, да и его желание облегчить жизнь своему молодому констеблю тоже было погребено где-то внутри него. Донован откашлялся и отвел глаза.

— Я… должен закончить вводить вас в курс дела.

— Верно.

Он вновь нервно прочистил горло.

— Как вы знаете, в Блэк-Эрроу-Фоллз нет стационарных телефонов, — сказал он.

Гейб не знал этого. И это не особо его интересовало. Он не удосужился прочесть о своем новом месте службы ничего, кроме основных фактов. Назначение пришло быстро, как только он отправил запрос.

Он принял его так же быстро.

— Телефонная связь и высокоскоростной интернет предоставляются городу через спутниковую антенну, — пояснил Донован. — Она улавливает сигнал и передает его в отдельные дома и на предприятия по местной телефонной линии. В участке имеются собственная спутниковая антенна и радиоантенны, установленные на нашем здании. В нескольких милях от нас на холме есть ретранслятор, так что радиус действия радиосвязи вполне приличный, но, отправляясь в лес на любое расстояние, мы для оперативной связи берем спутниковый телефон.

— Электричество?

— Поставляется компанией «Юкон Электрик» через дизельную электростанцию. Дизель привозят самолетом. То же самое с обычным бензином. Племя Черной Стрелы владеет автозаправкой. В универмаге через дорогу продаются продукты питания и предметы первой необходимости. Универмаг выполняет еще и функции почты. Почтовый самолет прилетает раз в неделю, как и пассажирский самолет, он же самолет службы доставки авиакомпании «Эйр Норт». Сейчас в нашей лечебнице есть врач-интерн и две медсестры. Там имеется видеоконференц-связь. Стоматолог прилетает раз в месяц, — он фыркнул. — Почти каждый месяц.

— И давно вы здесь, констебль? — внезапно спросил Гейб.

— Пять месяцев, сэр.

— Это ваше первое место службы?

— Второе. Два годы служил в Фаро. Мне нравится север, сержант.

Гейб глубоко вдохнул, набираясь терпения.

— Значит, пока здесь только мы с вами, констебль?

— И еще Рози.

— Ах да. — И Рози. Гейб подошел к широкому окну, вырубленному в грубо отесанных бревенчатых стенах. Оно выходило на пыльную главную улицу.

— Здесь не так уж много чего происходит с осени до зимы, — добавил Донован. — Не считая домашних скандалов или пьяных драк.

Именно это и угнетало Гейба больше всего. Иметь за спиной семнадцать лет службы, чтобы разнимать пьяных?

— На прошлой неделе тут на людей напал гризли, — сообщил Донован. — Это вызвало небольшой ажиотаж. Папка с отчетом у вас на столе.

Гейб не слушал. Его внимание внезапно привлекла женщина, шедшая по дороге с охотничьим ружьем за спиной в сопровождении стаи волкособак. Сильвер.

Она привела себя в порядок и, черт возьми, стала еще привлекательнее!

В джинсовой куртке, накинутой поверх белого хлопкового платья, слегка касавшегося голенищ ее высоких сапог, длинные черные волосы распущены и свободно ниспадают на спину, доходя почти до ягодиц.

Донован подошел к нему и встал рядом.

— Это Сильвер Карвонен. Она следопыт. Природоохранная служба наняла ее выследить медведя-убийцу. Как я уже сказал, отчет у вас на столе.

Взгляд Гейба вернулся к Доновану.

— Убийцу людей?

— Как сказать. — Констебль снова откашлялся. — На самом деле медведь не убил того парня, но начальник утверждает, что убил бы, не скатись охотник в овраг. Медведь, наверное, теперь любит человеческую кровь.

Пульс Гейба слегка ускорился.

— Это ваше мнение или мнение начальника?

Донован снова покраснел.

— Если честно, то мое, сержант.

Гейб оглянулся на Сильвер, шагавшую к универсальному магазину. Его уже давно ничего так не интересовало.

— Так, значит, она следопыт?

— Один из лучших к северу от 60-й параллели. Также занимается поиском пропавших людей. Иногда за ней прилетают и увозят для участия в некоторых действительно сложных поисково-спасательных операциях, в основном на Севере. Особенно в тех случаях, когда теряются дети. У нее особый нюх на потерявшихся детей. Она просто не сдастся, если вдруг где-то пропал ребенок.

Гейб ощутил, что слова Донована заинтриговали его.

— Но обычно в летние месяцы она управляет охотничьим домиком «Старый лось» одного предпринимателя из Уайтхорса, который организует охотничьи вылазки. Домик находится сразу за чертой города, на берегу озера Натчако, там у Сильвер есть и свой домик. Предприниматели владеют здесь охотничьей концессией, — добавил он. — И Сильвер в качестве проводника иногда сопровождает группы, которые прилетают сюда и за хорошую добычу платят порой кучу денег.

Гейб пронаблюдал за тем, как Сильвер приказала своему мохнатому эскорту сесть и поднялась по старой деревянной лестнице универмага, располагавшегося на другой стороне улицы. Гейб знал, что население Блэк-Эрроу-Фоллз на девяносто процентов состоит из индейцев племени Черной Стрелы, малочисленной подгруппы гвитчинов, обитавших по всему северу Канады и на Аляске, но Сильвер явно получила эти голубые, пронзительные как лазер глаза откуда-то еще.

— Карвонен, — сказал он тихо, увидев, что женщина скрылась в дверях магазина. — Это не местное имя.

— Финское. Ее мать — индеанка из племени гвичинов, а отец, очевидно, какой-то чокнутый старатель-одиночка из Финляндии. Большинство этих парней, что приезжали к нам сюда, искали юконское золото. Его звали Финн. Этот якобы прибыл в поисках серебра.

— Ну и как? Нашел он серебро?

— Нет, но он нашел жену и родил ребенка. Так Сильвер получила свое имя. Они все приезжают и что-нибудь ищут. Порой сами не знают, что именно.

Гейб еле сдержал улыбку. Похоже, старатель получил то, за чем пришел. Он просто не знал, что искал семью.

— Гляжу, вы в курсе местных сплетен, констебль?

Донован пожал плечами, по его лицу скользнула улыбка. Гейб невольно проникся симпатией к этому парню.

Но прежде чем Донован успел сказать что-то еще, в крошечном кабинете Гейба на столе зазвонил телефон, вернув его в реальность. Донован мотнул головой.

— Ваша прямая линия, сержант. Если Рози не на дежурстве, звонок проходит прямо к вам и на голосовую почту.

Гейб вошел в свой новый кабинет и поднес трубку к уху.

— Карузо! — рявкнул он.

— Гейб, это Том.

Его приятель из отдела расследования убийств в Суррее.

— Том? Как…

— Где, черт возьми, ты был? Я пытался дозвониться до тебя весь день.

— Сотовая связь здесь — несуществующая роскошь.

— Ты видел новости?

Что-то в голосе Тома заставило Гейба замереть в ожидании.

— Какие новости? — тихо спросил он.

— Лесовик… он на свободе. Прошлой ночью во время грозы Курц, гребаный Стайгер, бежал из тюрьмы усиленного режима.

Глава 3

В голове у Гейба загудело. Пальцы крепко стиснули трубку.

— Как? — едва слышно прошептал он. — Как, черт возьми, он смог убежать?

— Во время недавнего наводнения паводковая вода просочилась в подземные электрические системы Кентской тюрьмы, — сказал Том. — Коммунальные службы работали как сумасшедшие, укладывали мешки с песком, разрабатывали планы на случай непредвиденных обстоятельств для перевода заключенных в соседнюю тюрьму, если вдруг дела пойдут еще хуже.

Гейб легко мог себе это представить. Кент располагался в низменной части дельты Агассиса. Ближайшая тюрьма в соседнем городке — чуть выше.

— Уровень воды поднимался очень быстро. Произошло короткое замыкание, резервный генератор при попытке его запустить взорвался. Надзиратели были вынуждены выводить заключенных в темноте.

Костяшки пальцев Гейба побелели. Он изо всех сил пытался осознать услышанное. Пока адвокаты спорили о его экстрадиции и утрясали юридические вопросы, Стайгер находился в этой тюрьме. Гейб заметил, что Донован смотрит на него через стекло.

— Продолжай, — попросил он. Слова застряли у него в горле, как мелкий гравий.

— Стайгер не преминул этим воспользоваться. Похоже, пырнул другого заключенного заточенной ложкой. В кромешнойтьме вспыхнул бунт. Двое надзирателей убиты, еще несколько в критическом состоянии. Ублюдок фактически раздел одного, натянул на себя его форму, запрыгнул в тюремный фургон и выехал прямо из главных ворот тюрьмы. Никто не обратил на это внимания: все решили, что это кто-то из тюремного персонала. Стайгер бросил фургон на шоссе недалеко от Мэннинг-парка. Похоже, там он нырнул в лес и направился на юг, к границе с США.

— И это с военным трибуналом США, нависшим над его головой?

— Для этого типа границы не имеют значения.

Нет. Для Курца Стайгера значение имело все. Гейб это знал, так как знал его слишком хорошо. Он изучил — и запомнил — все, что написали аналитики КККП, занимающиеся уголовными расследованиями.

В ту снежную ночь в лесу он сам заглянул этому чудовищу прямо в глаза. Он едва не прикончил его.

Гейб потер переносицу.

— Это было во всех новостях, — сказал Том. — Я… думал, ты слышал о побеге.

— Я сейчас в дебрях, Томас. Можно сказать, у черта на куличках.

— Си-Би-Си работает над репортажем, который будет транслироваться сегодня вечером во время обычного выпуска новостей. Я… я хотел убедиться, что ты знаешь. Возможно, они упомянут… Джию и все такое.

Необъяснимая эмоция сжала грудь Гейба и обожгла глаза. Он ощутил себя побежденным.

То, что Стайгер оказался за решеткой, служило ему оправданием, искупало в его глазах гибель Джии. А также гибель офицеров. Это единственное, что помогало ему жить дальше. Теперь он лишился даже этого.

Гейб тяжело прислонился к своему крошечному новому столу.

— Где его ищут? — тихо спросил он.

— Крупная охота идет в Мэннинг-парке у границы с США. Собаки, вертолеты, военные и все такое прочее. Они расширили поиск и перенесли его за границу, в штат Вашингтон, где действуют вместе с властями США.

— Почему?

На мгновение повисла озадаченная тишина.

— Потому что туда ведет его след.

— Стайгер не оставляет следов, — произнес Гейб еще тише. — Если только он не хочет, чтобы его нашли.

Том помолчал.

— На этот раз ему не уйти, Карузо. Он был ранен во время тюремного бунта. Он оставил в том фургоне лужу крови. Он ранен и в бегах. Собаки идут по его следу.

— Верно, — согласился Гейб. Курц Стайгер мог выжить после чего угодно. Это то, что он всегда делал. Выживал. И убивал.

— Этот тип не сверхчеловек, Гейб. Они рассчитывают поймать его в течение нескольких часов.

— Верно, — повторил он. На несколько мгновений снова повисло молчание.

— Там, «наверху», у тебя все в порядке?

Там, «наверху».

Примерно так мать Гейба, ревностная католичка, называла чистилище — то особое место, где обреченным душам суждено вечно болтаться между адом и раем.

— Да, все в порядке, — солгал Гейб. — Ты будешь держать меня в курсе, Том? Я… я сейчас немного выпал из кадра, и… мне бы хотелось знать.

— Поэтому я и позвонил, приятель.

Гейб положил трубку, костяшки его пальцев были белыми. Он согнул и разогнул пальцы, посмотрел на свои руки, затем перевел взгляд на появившегося в дверном проеме Донована.

— Он сбежал, — сказал Гейб. — Лесовик сбежал.

Лицо Донована приняло серьезное выражение.

— Я так и понял.

Гейб внезапно оттолкнулся от стола и стремительно поднялся на ноги.

— В этом городе есть телевизор?

Донован пристально посмотрел на него.

— У нас есть интернет. Вы можете получать новости по…

— Я хочу посмотреть телевизор. Хочу увидеть сегодня вечером репортаж Си-Би-Си о Стайгере.

А еще ему хотелось пива. Нет, пару бутылок пива. Он был не прочь утопить себя в виски, но в городе был сухой закон.

— В закусочной Мэй Энн есть телевизор. Там идут два канала Юкона. В частных домах есть спутниковые системы и одна в охотничьем домике «Старый лось», но это уже за чертой города. Кстати, там подают довольно приличную еду.

Проходя через приемную, Гейб посмотрел на часы. Мужчина толкнул дверь и вышел на маленькое деревянное крыльцо, украшавшее фасад полицейского участка. Ему срочно требовался воздух. Но вместо воздуха его ждал сюрприз.

Заходящее солнце окрасило суровые заснеженные горы мягким персиковым альпийским сиянием. Воздух стал тяжелым и прохладным. Опершись руками о деревянные перила, Гейб жадно вдыхал его. Сердце бешено колотилось в груди. Зрелище было таким прекрасным, что на мгновение просто потрясло его.

— Сержант? — послышался голос Донована.

Гейб еще крепче вцепился в перила.

— Что такое, Донован? — тихо отозвался он, не глядя на нового коллегу.

— Я знаю, что технически до завтра вы не на дежурстве, но вождь Питерс ждет вас в офисе племени, и я… ммм… упомянул, что вы можете зайти и встретиться с ним сегодня вечером.

Вождь племени Черной Стрелы Гарри Питерс считался также мэром поселка. Его племя заключило контракт с КККП об охране их городка и прилегающей местности. Предполагалось, что как новый сержант полиции Гейб будет сотрудничать с Питерсом — точно так же, как и любой другой полицейский начальник с любым местным мэром и городским советом.

— Не сейчас, — сказал Гейб, пытаясь совладать с неуклонно нарастающей в нем яростью. Его вспыльчивость, желание убивать, чувства, способные мгновенно наполнить его до краев, стали его слабым местом, черной раковой опухолью, от которой он не мог излечиться. И он как раз ощущал ее в эти минуты.

Убийство шло вразрез со всем, что делало Гейба офицером Королевской канадской конной полиции. Но если бы капрал не прибыл в ту ночь, когда Гейб преследовал Стайгера, он знал, что точно совершил бы убийство.

Голыми окровавленными руками он разорвал бы этому ублюдку его мерзкое горло. Наверно, зря он тогда этого не сделал. Неистовая сила, бурлившая той ночью в его крови, пугала. И почти опьяняла.

В тот миг, когда он чуть больше года назад снежной ночью в лесу возле Уильямс-Лейка встретился взглядом со Стайгером, в нем шевельнулось нечто темное, первобытное, атавистическое.

Потому что он по-прежнему хотел убить его.

Именно это вынуждало его раз за разом спрашивать себя, может ли он по-прежнему носить красный мундир «маунти» и иметь при себе пистолет.

— Увидимся завтра, — спокойно сказал он, не глядя на Донована. Сейчас ему не хотелось ни с кем разговаривать. Сейчас ему нужно было другое: прийти в свою хижину, снять форму, найти телевизор и пиво. Он выругался про себя.

Они заперли Стайгера в тюрьме, но Стайгер запер и его тоже. Теперь этот ублюдок разгуливает на свободе. В то время как Гейб все еще был заперт за своей чертовой решеткой.

В универсальном магазине Сильвер купила патроны для винтовок, новый охотничий нож и забрала почту, которую Эдит Джози, хозяйка магазина, получала для Старого Ворона. Через день-два она отвезет ее в его вигвам.

Старый Ворон был старейшиной племени Черной Стрелы и наставником Сильвер. Она понятия не имела, сколько ему лет. Он старше времени, старше реки, как сказала ей Эдит. Да и сама Эдит не была юным цыпленком.

Каков бы ни был его возраст, Сильвер казалось, что Старый Ворон будет жить вечно. Некая часть ее сознания чувствовала, что он всегда будет рядом с ней и она никогда не перестанет учиться у него. Это образование началось после смерти ее матери, когда самой Сильвер было девять лет. Она перестала ходить в маленькую школу Блэк-Эрроу-Фоллз, а ее отец был слишком убит горем, чтобы заставить ее посещать уроки.

В конце концов, отец устал скорбеть и сошелся с медсестрой-чечако, которая взялась обучать Сильвер на дому. А летом, под незакатным солнцем, Сильвер вместе с отцом отправлялась на разведку в лесные дебри.

Время от времени она и Финн, как все называли ее отца, натыкались на Старого Ворона, расставлявшего капканы, и проводили ночь в его вигваме, слушая его рассказы, и их костры стреляли оранжевыми искрами в бледное небо.

Старый Ворон умел рисовать в воздухе своими скрюченными руками. Ловким взмахом он мог изобразить погоду или повадки маленького лесного зверька. По единственному отпечатку лапы в грязи он мог поведать целые главы из жизни рыси, более того, даже рассказать, как найти эту рысь, — лишь по подсказкам этого единственного следа. Для юной Сильвер он был обаятельным следопытом, живущим среди дикой природы. Она, как заблудившийся медвежонок, начала ходить за ним повсюду, жадно впитывая каждое, даже случайно оброненное им слово.

И, в конце концов, Старый Ворон официально взял Сильвер под свое крыло. Он научил ее читать книгу природы так, как обычный ребенок читает обычную книгу. При этом он никогда ничего не сообщал ей напрямую. Он указывал ей путь загадкой, заставляя использовать врожденное любопытство, помогавшее ей разгадывать тайны собственными усилиями и умениями.

Сделанные ею открытия вызывали у нее восторг. Таким образом, Сильвер научилась говорить на другом языке, языке, который вписывается прямо в ткань природы. Со временем благодаря Старому Ворону она стала одним из лучших следопытов в стране. Все остальное, что ей нужно было знать о жизни, она узнала на уроках природы.

Но хороший следопыт никогда не перестает учиться. Сильвер по-прежнему с радостью приходила в лагерь Старого Ворона, туда, где тот по-прежнему жил в своем вигваме.

Она внутренне улыбнулась, поблагодарила Эдит и засунула пачку писем в кожаную сумку, висевшую у нее на плече. Возможно, Старый Ворон и предпочитал жить на старый лад, однако ему нравилось получать почту из Уайтхорса, которую доставлял самолет.

— Масси Чо, — сказала она на гвитчинском наречии племени Черной Стрелы. — Гвинзи Эдик’анаантии. Береги себя, Эдит.

Эдит улыбнулась. Ее глаза превратились в узкие щелочки в складках коричневой кожи за толстыми стеклами очков. На прощание она помахала Сильвер.

Спустившись с крыльца универмага, Сильвер свистнула своим собакам и поправила на спине ружье. Она уже собралась зашагать по главной дороге Блэк-Эрроу-Фоллз, когда увидела нового полицейского. Тот стоял на крыльце полицейского участка, и над его головой на фоне ясного лилового неба развевался канадский флаг с символичным красным кленовым листом.

Ее сердце неуклюже — словно назло ей самой — затрепетало в груди.

Зря она не прошла мимо: все было бы в порядке. Но почувствовав, что он смотрит, она сделала ошибку — подняла на него глаза. И мгновенно угодила в ловушку его цепкого взгляда.

Внезапно она даже перестала дышать. Внутри у нее нарастало смятение вкупе с непреодолимым желанием броситься наутек.

— Привет! — тем не менее сказала она и остановилась. — Что-нибудь слышно о нашем гризли?

Его мускулистые руки крепко держались за перила полицейского участка, его глаза тут же впились в нее. Поза была властной, почти агрессивной. Казалось, что-то изменилось в нем с тех пор, как она встретила его на взлетно-посадочной полосе.

Она прищурилась, глядя на него. Как назло, свет вечернего неба бил ей в глаза.

— Так как же гризли? — спросила она.

— Я слышал, он отведал вкус человеческой крови. Донован сказал мне, что вы охотитесь за ним.

— За ней. Это она, а не он. Медведица, — сказала она хрипло. Черт, и как только этот тип смог так повлиять на ее тело, да еще так быстро? Она почему-то утратила над ним контроль. А Сильвер любила — не говоря уже о том, что это было необходимо — все держать под контролем. — Кроме того, это не дело полиции.

— А, по-моему, это ее дело.

Она ощетинилась.

— Другие полицейские не возражали против того, чтобы этим занималась служба охраны природы. И это задание мне поручил их начальник. Так что это мое дело.

— Я не другие полицейские, Сильвер.

— Сержант… — она подошла ближе, что еще больше поставило ее в невыгодное положение, так как теперь, чтобы посмотреть на него, она была вынуждена задрать голову. — Медведица защищала тело своего мертвого детеныша. Ей самой угрожала опасность. Ее атака не была атакой хищника. Это была самооборона, поэтому я оставила ее в покое.

Сильвер говорила тихо, однако постаралась, чтобы ее слова прозвучали весомо. Кем бы ни был этот Карузо, она не позволит ему охотиться на ее медведицу. Это ее территория, и она ее никому не уступит.

— Но это ведь не станет проблемой?

— Я или медведица?

По его интонации и взгляду было трудно понять, что он имел в виду. Сильвер перевесила винтовку и расправила плечи.

— Нападение может повлиять на ее взаимодействие с людьми в будущем, так что да, она может стать проблемой. Но мы должны дать ей эту зиму. Время странным образом исцеляет раны, сержант.

Его руки напряглись. Он с прищуром посмотрел на нее.

Она повернулась, чтобы уйти, но когда попыталась сделать шаг, обнаружила, что ее ноги стали ватными. Не оборачиваясь, она чувствовала на себе его взгляд. Он буквально прожигал ей спину.

— Здесь где-нибудь можно купить пива? — крикнул он ей вдогонку.

Сильвер напряглась. Затем медленно повернулась к нему лицом. Уголки ее рта скривились в ироничной усмешке.

— Это город трезвости, господин полицейский. Мне кажется, это ваша работа — сделать все для того, чтобы он таким и остался.

— Я слышал, что охотничий домик «Старый лось» находится за чертой города и там есть телевизор. Сегодня вечером мне нужно посмотреть новости.

Она изучающе посмотрела на него. Этот человек был ходячим парадоксом.

— Это общественное место, сержант. — Она заколебалась. — Но я бы на вашем месте оставила форму дома, если вы собираетесь выпить в моем баре. Я бы не хотела, чтобы вождь Питерс и совет племени подумали, что вы официально пытаетесь помешать их усилиям по борьбе с пьянством.

Сержант Гейб Карузо посмотрел на нее с такой прямотой, что она опять ощутила мурашки в животе. Сильвер быстро повернулась и подозвала своих собак.

Она приложила все усилия к тому, чтобы шагать по улице плавной, спокойной походкой. Правда, при этом ею владело все что угодно, только не спокойствие.

Полицейский придет к ней в дом. Сегодня вечером.

Рядом с ним она чувствовала то, что, как ей казалось, она уже не способна чувствовать. Это пугало. Потому что, как и Сломанный Коготь, Сильвер была безутешной матерью, потерявшей ребенка. Но в отличие от медведицы-гризли она на самом деле убила человека. И если полицейский узнает это, у него будет законное право посадить ее за решетку. Навечно.

Глава 4

Гейб засунул свой табельный 9-мм пистолет сзади за ремень джинсов, под кожаную куртку-бомбер и взял со стола радиопередатчик и фонарик. Сегодня ночью дежурит Донован. Гейб еще официально не приступил к службе, но положенное снаряжение взял с собой.

Перед выходом он на мгновение обвел взглядом свою крошечную квартиру — свой новый дом на последующие два года. Небольшой, сложенный из толстых тесаных бревен. Интерьер строгий, в духе минимализма. Грубый стол и скамья отделяли гостиную от крошечной кухонной зоны, где перед старой почерневшей печью лежал тряпичный половик.

Из окна кухни открывался вид на Оленье озеро, которое в этот вечер было неподвижным, как зеркало, и отражало длинные полосы ярко-розовых перистых облаков на бледном нордическом небе.

В гостиной перед каменным камином стоял маленький диван. Рядом с ним примостилось кресло, огромное, с откидной спинкой. Набитое так туго, что обивка местами грозила вот-вот порваться. К гостиной примыкали небольшая спальня и ванная комната. Сосновая кровать покрыта лоскутным одеялом, сшитым супругой переведенного на юг капрала, — домашний штрих, который, казалось, лишь подчеркивал одиночество Гейба.

Впрочем, он не мог ожидать большего. Он продал все вещи, которые они с Джией приобрели вскладчину. Их общие вещи будили в нем воспоминания, которые вскоре стали совершенно невыносимыми.

Ничего нового он не накопил.

Гейб вышел на крыльцо, запер дверь своего бревенчатого домика и мгновение постоял, глядя по сторонам. В быстро остывающем воздухе его дыхание вырывалось облачками белого пара.

Клочок земли перед его скромным жилищем был свежевскопан — подготовленный к долгой зиме огород. Гейб легко представил себе жену этого полицейского, сажающую овощи для семейного стола. Он легко мог представить, как эта пара пользовалась красным каноэ. Оно было привязано у кромки воды под дрожащей на ветру осиной. Сейчас каноэ было сплошь усыпано хрустящими золотыми листьями, лишь несколько самых упрямых еще цеплялись за самые верхние ветки облетевшего дерева. Прямо на глазах Гейба один такой лист оторвался и с тихим шорохом упал на землю.

Он поднял воротник из овчины, засунул руки поглубже в карманы и побрел к охотничьему домику «Старый лось», гадая, как, черт возьми, он вообще собирается выживать шесть долгих заснеженных месяцев в этом маленьком деревянном жилище возле озера, погребенном под толщей сугробов.

Кто испытает к нему жалость, если он не выживет?

А после наступления этой зимы ему предстоит пережить еще одну. Интересно, куда его тогда пошлют?

Впрочем, ему никуда, собственно, и не хотелось.

Время тянулось бесконечно, пока он шагал по узкой, изрытой колеями тропе, с обеих сторон густо поросшей ельником и ягодными кустарниками. Подлесок уже темнел вечерними тенями.

Он мог бы взять квадроцикл, но охотничий домик находился всего в шести милях от его нового дома, и ему, чтобы сохранить душевное равновесие, срочно требовалось пройтись. Но пока он шел, незаметно возникло реальное ощущение, что за ним наблюдают.

Гейб остановился и прислушался. Он не мог сказать что, но что-то было явно не так. Справа от него в лесу внезапно раздался легкий хруст.

Его пульс участился, он резко развернулся и сосредоточился на звуках окружавшего его кустарника, пытаясь выявить звуковые аномалии. Затем вновь услышал его — этот хруст. Лоб тотчас покрылся испариной.

Медленно вытащив оружие, он вгляделся в похожие на пауков тени сухих кустов ивы. Сумерки как будто играли в игры, стирая грань между воображением и реальностью.

Что-то вновь резко зашуршало в сухих листьях, хрустнули ветки. Его пульс мгновенно участился, в горле пересохло. Сжимая пистолет, он вынул свободной рукой фонарик и направил его луч в густые заросли ивы.

Луч фонарика высветил блеск глаз, а затем перед Гейбом возник силуэт большого животного. Гейб понял, что смотрит во влажные глаза оленихи, застывшей, словно каменное изваяние, в тени леса.

Гейб судорожно со свистом выдохнул.

Тихо усмехнувшись, он вернул оружие на место. Качнув белым хвостом, олениха бросилась наутек. Гейб вновь рассмеялся и пригладил волосы чуть дрожащей рукой. Ощутил в груди внезапную легкость и зашагал дальше по травянистой тропе.

Да, нервишки у него все еще пошаливают. Но он не стал стрелять в эту чертову олениху. У него еще оставалась капля самообладания, чтобы подавить внезапный импульс и удержаться от выстрела.

Глядя в большие невинные карие глаза животного, чувствуя в крови прилив адреналина, который не был вызван злым человеческим умыслом, он ощутил внутри себя некий фундаментальный сдвиг.

Кто знает, вдруг у него все-таки остается надежда?

Тропу, что вела к охотничьему домику «Старый лось», окаймлял тесаный кедровый забор. Сам дом, массивное бревенчатое строение, стоял на берегу озера с чистейшей бирюзовой водой, — такого оттенка Гейб отродясь не видел, — а за ним, на отшибе, располагалось еще несколько хозяйственных построек.

Высоко в небе кружил орлан. Он вытягивал шею в поисках добычи, и его перья трепетали в потоках воздуха. Низко над водой носились маленькие летучие мыши, охотясь на комаров и словно соревнуясь с рыбами, что пробивали поверхность озера, посылая по дрожащей поверхности воды концентрические круги. Воздух был тяжел и прохладен, напоен ароматом сосновой хвои и терпкого можжевельника.

Гейб на мгновение замер, любуясь этой картиной. Затем его глаза выхватили силуэт Сильвер, ведущей трех лошадей к загону возле берега. В ее походке была некая первобытная непринужденность. Ее густые волосы развевались, она улыбалась, глядя на собак и щенка, резвившихся с ней рядом.

Внутри Гейба все замерло.

Эта женщина казалась ему воплощением свободы.

Она явно не чувствовала его присутствия, не знала, что чьи-то глаза наблюдают за ней. Гейб с удивлением понял, что ему хочется безмолвно смотреть на нее, не выдавая себя. В том, как она двигалась, было нечто такое, отчего у него перехватывало дыхание. Он завидовал ее свободе, ее вольному духу.

От этого он чувствовал себя нечестным, вороватым. Голодным.

Но она увидела его и мгновенно напряглась. Он поднял руку, чтобы поприветствовать ее, но она лишь указала на главное здание, а сама пошла со своими лошадьми дальше к загону.

По большой деревянной лестнице Гейб поднялся на веранду, опоясывающую домик. Над тяжелой двустворчатой дверью висели огромные, выбеленные временем и непогодой лосиные рога. Пошаркав ботинками по коврику, он вошел внутрь.

В каменном очаге потрескивал огонь, у барной стойки болтали двое мужчин и женщина, а бармен-индеец с гладкими черными волосами, забранными в конский хвост, насыпал арахис в тарелку. На стене за его спиной был установлен телевизор. Транслировался хоккейный матч.

Гейб уселся на табурет и придвинулся к стойке. Он заказал бокал «Молсона» и попросил — если никто не возражает — переключить телевизор на новостной канал Си-Би-Си.

— Вы новый полицейский? — спросил бармен, пододвигая к Гейбу холодное пиво. Это был молодой, сильный мужчина с кожей медного оттенка и маленькой серебряной серьгой в левом ухе.

— Сержант Габриэль Карузо, — представился Гейб, протягивая руку.

Троица на другом конце барной стойки тут же повернула головы в его сторону. Гейб кивнул им, и они слегка приподняли стаканы. «Да, улыбки у них не слишком дружелюбные», — подумал Гейб. То же самое было и с Сильвер. Под внешней вежливостью он замечал кипящую враждебность.

— Джейк Одно Перо, — представился бармен, переключая телевизор на новостной канал и вручая Гейбу пульт.

По телевизору шел рекламный ролик. Гейб посмотрел на часы и напрягся. Он успел как раз вовремя. На экране мелькнул логотип новостей Cи-Би-Cи, и он прибавил громкость. Во рту пересохло, пульс участился. Он знал, что увидит фотографию Стайгера. И, скорее всего, еще и свою собственную.

И фотографию Джии.

Если Том был прав, что Cи-Би-Cи подготовила новостной сюжет, он, скорее всего, увидит кадры из архива с похорон полицейских КККП, когда тысячи скорбящих пришли отдать дань уважения коллегам, погибшим при исполнении служебных обязанностей.

«Маунти» со всей страны стояли плечом к плечу морем красной саржи. Все просто не поместились в соборе Нотр-Дам в Оттаве, когда туда вносили гробы. В одном из них лежало тело женщины, на которой он собирался жениться.

Телеведущий заговорил. Но прежде чем Гейб успел уловить хотя бы слово, по его коже, словно бархат, скользнул мягкий, с легкой хрипотцой женский голос.

— Вы произвели бы лучшее впечатление, если бы посетили вождя и совет, а не сидели здесь и распивали пиво в свой первый вечер, — тихо сказала Сильвер, подходя к нему сзади.

Внезапно внимание Гейба как будто раскололось надвое: чувственно красивая женщина-следопыт рядом с ним и заполнившее экран безжалостное лицо Стайгера, чьи бледно-голубые глаза холодно смотрели в объектив камеры. Волосы Стайгера тоже были светлыми. Пепельно-русые, они были коротко подстрижены. Его кожа, напротив, была оливкового оттенка. Черты лица угловатые, сильные. Даже красивые. Почти завораживающие. И психопат Стайгер это знал.

Пульс Гейба участился. Закружилась голова. Он поднял руку, чтобы Сильвер замолчала, и сделал звук громче. Все в баре удивленно подняли глаза, а затем умолкли, ожидая, что за этим последует.

Сильвер удивленно уставилась на экран: сначала ведущий объявил о побеге Лесовика, затем последовали кадры с фотографиями мертвых «маунти» и Гейба — полицейского, руководившего операцией по поимке Стайгера в Уильямс-Лейке. Полицейского, потерявшего из-за этого монстра свою невесту.

Как следопыта, Сильвер заинтересовала история Стайгера. Ей хотелось узнать, как убийце почти три года удавалось скрываться от правоохранительных органов, но она не сумела сложить два и два, увязать эту историю с новым полицейским. Ее взгляд переместился на Гейба.

Внезапно все стало на свои места. Она поняла то, что увидела в его глазах. И она была права. Он — поврежденный товар. Да еще какой поврежденный.

Сильвер слушала новости, но смотрела на него. Она была опытным наблюдателем — животных, людей и прочего. Она инстинктивно замечала, как они двигались, разговаривали, как их эмоции трансформировались в их позы, как это заставляло их ставить ноги, оставлять следы. Именно таким образом она часто могла отличить следы ног одного жителя поселка от другого, даже не анализируя, почему. Более того, она часто могла сказать, что они делали, даже думали, когда оставляли эти отпечатки.

В кожаной куртке-бомбере и выцветших джинсах, Гейб Карузо в эти минуты совсем не был похож на полицейского. Волосы взлохмачены, подбородок и щеки поросли темной щетиной, шейные мышцы агрессивно напряжены. Сильная шея. Сильный человек.

Ей нравилось то, что она видела, — даже слишком. И вновь по ее животу разлилось тревожное тепло. Рядом с этим мужчиной она отнюдь не чувствовала себя в безопасности… вовсе нет.

Она проглотила комок в горле и придвинула к Гейбу табурет. Ближе, чем было необходимо, достаточно близко, чтобы ощутить исходящее от него напряжение, похожее на подрагивающий жар от асфальта на дороге в пустыне. Она отметила, как он сжал пульт от телевизора в руке, причем сжал так, что костяшки пальцев побелели. В другой руке он держал бокал с пивом. «Его он сжимает с такой силой, что того гляди раздавит, — подумала она. — Может, убрать его или напомнить ему, что у него в кулаке хрупкое стекло».

Она перевела взгляд на телевизор. На экране появилось еще одно изображение Гейба. Снимок был сделан год назад, он стоял рядом с одним из гробов. На костылях, в парадном красном мундире, поверх на коротко стриженной голове чуть набекрень сидит «стетсон», на лице — отсутствующее выражение. Глаза темные, пустые.

Ведущий напомнил зрителям, как сержант преследовал Стайгера на снегоходе, как он помчался за ним в ту роковую ночь в самую круговерть метели. Завязалась перестрелка и рукопашный бой, в результате чего Гейб получил серьезные ранения, прежде чем ему удалось обезвредить Стайгера с помощью электрошокера.

В новостях говорилось о том, что Гейб быстро продвигался по карьерной лестнице и согласился на должность сержанта в Уильямс-Лейке, чтобы быть рядом со своей ныне покойной невестой. Учитывая это, получается, он явно был недоволен назначением в Блэк-Эрроу-Фоллз. Для него это был карьерный тупик.

Сильвер догадалась — все, что имело для Гейба какое-то значение, лежало в гробу на этом снимке. Новостная программа продолжилась, на экране снова появилась ведущая, и Сильвер ощутила, как гнев вскипает в ее венах. Она знала, на что похожа такая пустота.

Все, что имело значение для нее самой, было погребено под небольшой пирамидой из речных камней к северо-западу от городка, в Ущелье Росомахи. Эти камни она складывала собственными окровавленными руками.

Сильвер разрывалась между негодованием по поводу того, что КККП прислала к ним того, кто не хотел быть здесь, и состраданием к человеку, морально убитому потерей невесты и рухнувшей карьерой. Человеку, чья жизнь пошла прахом. Блэк-Эрроу-Фоллз заслуживал лучшего к себе отношения.

Как и сержант Габриэль Карузо.

В КККП, скорее всего, просто избавились от достойного полицейского, если судить по его послужному списку, который только что высветился на экране. Что, разумеется, не вызвало у Сильвер большей симпатии к федеральному начальству. Зато этот человек неожиданно перестал быть ее врагом.

Или все же оставался им?

Она оторвала взгляд от телеэкрана, чтобы украдкой взглянуть на его суровый профиль. Такому человеку, как он, будет что доказать. И если детективу отдела по расследованию тяжких преступлений из большого города заняться в Блэк-Эрроу-Фоллз больше нечем, он мог запросто начать рыться в папках нераскрытых дел.

И рано или поздно он выйдет на нее.

Новости закончились, но Гейб продолжал сидеть, тупо глядя на плазменный телеэкран. Сама не зная, зачем она так поступает, Сильвер протянула руку и осторожно вынула пульт из его пальцев.

— Они неправильно преследуют его, — произнесла она, приглушив звук, и положила пульт на барную стойку.

Гейб резко посмотрел на нее.

— Что?

— Я о Лесовике. Им его не поймать.

Внезапно он подался вперед и весь напрягся. В его прищуренных глазах вспыхнул неподдельный интерес.

— Почему вы так сказали?

— Потому что они преследуют его как беглеца, пустившегося в бега.

— Но он и есть беглец.

— Нет, — тихо возразила она. — Этот человек не беглец. Он никуда не убегает. Он хищник. Он снова вышел на охоту.

— Откуда вы это знаете?

— По поведению прирожденных хищников. Они охотятся. И когда они ранены и загнаны в угол, они не убегают. Они просто становятся более опасными. Они идут на тебя… нападают.

Мускул на его челюсти начал подергиваться.

— И как бы вы выследили его?

— Точно так же, как я выслеживаю любого хищника.

Гейб покачал головой.

— Нет. Даже не думайте. Стайгер — пограничный гений, хитрый стратег. Этот тип — не животное. Он хитрый психопат.

— Именно это и делает его похожим на животное. Очень умное и очень опасное.

Гейб одним глотком допил остатки пива, со стуком поставил стакан на стойку и поднялся на ноги.

— Не обманывайте себя, Сильвер. — Он указал на экран телевизора. — Вам никогда не выследить этого человека. Наши парни охотились за ним месяцами. Я видел отчеты профайлеров. Я изучил в них каждое чертово слово. Я проник в больную голову этого ублюдка. — Он впился взглядом в ее глаза, и по ее позвоночнику вновь пробежал непривычный холодок. — Вы погибнете, даже не успев это понять. Возможно, вы хороший следопыт, Сильвер, но вы не ровня Курцу Стайгеру. Вы не охотитесь на людей.

Она поджала губы и прищурилась.

— Не думайте, что вы что-то обо мне знаете, сержант, — сказала она очень тихо, поднимаясь на ноги и всем своим видом бросая ему вызов. Ее пульс участился. — Вы хотя бы знаете, откуда взялось слово «игра»?

В его глазах мелькнула неуверенность. Она выдержала его взгляд, отлично понимая, что ее голубые глаза способны сделать с мужчиной.

— Некоторые считают, — продолжала она, — что оно произошло от древнегреческого слова gamos, означающего «брак» или «союз», как особые родственные отношения между охотником и добычей. И да, когда я охочусь, детектив, это моя игра. Отношения, эмоциональная связь с моей добычей. Здесь все так делается. Мы все связаны. И это та же самая игра, в которую играет Курц Стайгер.

— Что заставляет вас думать, что вы вообще что-то знаете об этом человеке?

— Потому что я сразу же увидела в выпуске новостей, что люди нужны Лесовику не просто как мишени, чтобы поупражняться в стрельбе. Это было бы слишком просто. Он изматывает их, обнажает до самых примитивных, атавистических эмоций, затем заставляет их бежать, иногда целыми днями преследует их, играя с их разумом, играя на их ментальных слабостях. Ему нужно, чтобы они знали: он где-то рядом, он наблюдает за ними, охотится на них, рассчитывая, в конце концов, убить их. Он жаждет этих отношений, близких и личных, потому что он питается запахом человеческого страха.

— И вы думаете, что говорите мне что-то новое?

Она злила его, однако не собиралась отступать и признавать поражение.

— Да, я так думаю, — сказала она. — Это лишь вопрос перспективы, сержант. Однако он имеет огромное значение.

Он сердито выдохнул и пригладил волосы.

— Не могли бы вы называть меня просто Гейб?

Сильвер искренне удивилась этой просьбе, ее губы тронула улыбка. Она почти купилась на нее, но вовремя одернула себя.

— Вам нужно увидеть дикую природу по-другому, прежде чем вы сможете «увидеть» Стайгера, — сказала она. — Возможно, некоторые из этих полицейских и военных следопытов знают, как переходить от одного следа к другому, но те, кто действительно способен «видеть», знают, где прячется их добыча, даже не глядя, по одному только следу. Подобно тому, как археолог по одной кости может реконструировать все животное целиком, хорошему следопыту бывает достаточно одного следа, чтобы собрать воедино сложную историю взаимосвязанных событий. И это может, не сделав и шага, привести его прямо к их началу.

— Только не грузите меня этой заумью. — Он наклонился ближе, его рот приблизился к ее губам. Ее кровь тут же потеплела. Где-то в глубине мозга Сильвер звякнул крошечный колокольчик, но она не желала отступать. Наоборот, она смело посмотрела ему прямо в глаза.

— А такой женщине, как вы, не следует даже думать о том, чтобы связываться с таким чудовищем, как Стайгер. — Голос Гейба сделался низким, чуточку хриплым.

— Почему? Потому что я женщина? — тихо спросила она.

— Потому что я видел, что этот тип делает с женщинами. Может, вы и хороши, Сильвер, как следопыт, но не настолько. Вам не по силам тягаться с ним. Уж я это знаю.

— Возможно, там, откуда вы родом, Гейб, все так, но здесь все по-другому. Мы знаем, что, хотя волк и силен, его может перехитрить заяц.

С этими словами она повернулась и вышла. Сердце было готово выскочить из груди, ладони стали липкими, во рту пересохло. Она не собиралась давить на него. Бог свидетель, ей следовало оставить его в покое.

Она только создает себе проблемы.

Сильвер глубоко втянула воздух. Тугой рваный шрам на груди тотчас дал о себе знать, напоминая, насколько осторожной ей следует быть с сержантом Габриэлем Карузо.

Он спустился с холма к Доусон-сити, к месту слияния рек Клондайк и Юкон. Утренний туман окутывал старый город, некогда столицу давней золотой лихорадки. С момента его побега прошло почти три дня, и его лицо было во всех выпусках теленовостей. Ему нужно быть осторожным.

В небольшой городской библиотеке, чтобы остаться неузнанным, он низко опустил уши своей подбитой мехом охотничьей шапки и принялся искать в интернете информацию о Блэк-Эрроу-Фоллз.

Он забрал шапку и кое-какую одежду из маленькой хижины у реки, где зашил рану на ноге. На заправочной станции, в нескольких милях от хижины, он выполз из леса и пристегнулся ремнями под кузовом лесовоза. Он слышал, как водитель сказал, что едет на север. Затем неподалеку от Уайтхорса он забрал из охотничьего лагеря оружие, вломился в другую хижину чуть дальше по Клондайкскому шоссе, где нашел еду и антисептик для все еще беспокоящей его раны.

Каждый раз он тщательно убирал после себя, стараясь не оставлять никаких следов. Не хотел телеграфировать Карузо о своих действиях.

Он хотел преподнести ему сюрприз.

Он владел собой, но пульсирующая боль в ноге держала его в постоянном напряжении. Боль была его другом. Терпение — искусством хищника.

Когда он просматривал онлайн-архивы юконской газеты, его внимание привлек материал о Сильвер Карвонен. Эта женщина-следопыт в прошлом месяце к северу от Уайтхорса нашла потерявшегося одиннадцатилетнего мальчика, хотя все уже потеряли надежду отыскать его. Он наклонился ближе к экрану. В статье говорилось, что ее умение ходить по едва различимому следу граничило с даром экстрасенса. Но то, что он прочел в следующей строчке, заставило закипеть его кровь: Сильвер Карвонен была из Блэк-Эрроу-Фоллз.

Он быстро забил в поисковик ее имя.

И почти сразу же наткнулся на несколько статей пятилетней давности. Карвонен была фигурантом расследования, проводившегося полицией по делу об убийстве бутлегера ^[355] с Аляски по имени Дэвид Радкин.

Этот человек был отцом семилетнего сына Карвонен по имени Джонни, чье тело со следами утопления было найдено под грудой камней рядом с останками тела Радкина в зарослях кустарника к северо-западу от Блэк-Эрроу-Фоллз, недалеко от заброшенного золотого рудника.

Из заметки следовало, что медведя заманили на это место свисавшие с дерева окровавленные тряпки. Что вызвало интерес полиции. Офицер КККП допросил Сильвер, но не смог ничего доказать. Медведь уничтожил бо`льшую часть тела Радкина вместе со всеми уликами.

Это дело осталось нераскрытым.

Стайгер наклонился еще ближе, вглядываясь в зернистое черно-белое фото, на котором была изображена красивая, явно темпераментная женщина. Он тотчас ощутил в животе знакомое покалывание. Предвкушение. Оно приятно разливалось по всему телу, проникало в кровь. И Курц Стайгер мгновенно понял, чего он хочет.

В какую бы игру он ни решил играть в Блэк-Эрроу-Фоллз, Сильвер Карвонен будет ее главной фигурой. Достойная добыча. Настоящая охота.

Он уже выключил библиотечный компьютер и неожиданно почувствовал на себе внимательный взгляд библиотекарши.

Он замер, быстро соображая.

В библиотеке было тихо.

Вторая библиотекарша куда-то вышла. Помимо него, в комнате было еще трое пожилых посетителей. Они сидели, скрытые от глаз, за большим квадратным столом, стоявшим за рядом книжных полок. Стайгер медленно поднял глаза и встретился взглядом с библиотекаршей.

Та сглотнула.

Он понял: она его узнала, но в ее глазах читалась неуверенность. Похоже, что она не могла пошевелиться или оторвать взгляд от его глаз, будто загипнотизированная им. Да, он умел воздействовать на людей. Он знал, как этим умением пользоваться.

У него было несколько секунд, прежде чем она потянется к телефону, лежавшему всего в нескольких дюймах от ее руки.

Глядя ей в глаза, он что-то нацарапал на листе бумаги, затем плавно поднялся на ноги и, изобразив улыбку, подошел к ее столу.

Она испуганно подняла глаза.

— Я могу вам чем-то помочь?

Он протянул руку и улыбнулся еще шире.

— Не могли бы вы сказать мне, где находится этот путеводитель?

Сбитая с толку, она перевела взгляд на его руку. Стайгер воспользовался этим моментом, чтобы резко опустить руку ей на плечо. Надавив на него, он с силой вонзил пальцы в точку у основания ее тощей шеи.

Глаза библиотекарши вылезли из орбит. Рот открылся в беззвучном крике, тело тут же обмякло. Стайгер быстро обошел стол, без усилий приподнял ее легкое тело и вынес из здания. Со стороны могло показаться, будто он помогает больной, потерявшей сознание женщине, для чего вынес ее на свежий воздух.

Двери библиотеки бесшумно закрылись за ними.

Улица была пуста.

Он нырнул за деревянное строение и быстро зашагал к ближайшему лесу. К тому времени, когда они найдут ее тело, у них не будет ничего, что связывало бы ее с ним. Его работа сделана, а его самого, как говорится, и след простыл.

Карузо тоже будет мертв.

Как и эта симпатичная охотница.

Глава 5

Гейб не видел Сильвер два дня, со времени их стычки в баре, и поймал себя на том, что, пока знакомился с городом, подсознательно искал ее.

Своей критикой она привела его в ярость. Ему стоило собственной души упечь этого больного на всю голову ублюдка за решетку, она же считала, что они поступили неправильно. Что могли поймать его раньше.

Непроизнесенный вслух намек на то, что Джиа могла остаться жива.

Сильвер больно задела его уязвимые места. Гейб той ночью пришел домой и, закинув руку за голову, лежал без сна на своей деревянной кровати, наблюдая за тем, как краешек луны пересекает арктическое небо. И вместо того чтобы зацикливаться на Стайгере, он обнаружил, что ему не дает покоя вопрос, какова Сильвер в постели, какова на ощупь ее гладкая смуглая кожа, и вообще, занималась бы она любовью с тем же огнем, который сверкал, как лазерный луч, в ее голубых глазах.

Гейб не знал, испугаться ему своих чувств или же посмеяться над собой. Стоит ли ему даже думать о сексе… о жизни? И хотя он провел бессонную ночь, следующий день начал полным неожиданного и долгожданного заряда энергии.

Выйдя из офиса совета племени, где он только что обговорил систему еженедельных брифингов с вождем Питерсом, Гейб надел темные очки для защиты глаз от слепящего солнечного света.

Совет племени отнесся к нему с недоверием. Для них он был еще одним чечако, как они называли тех, кто родился южнее 60-й параллели. Но в последние два дня Гейб решил работать, показывая, так или иначе, что он здесь ради них. А вовсе не против них.

Он солгал бы себе, если бы притворился, будто на это его вдохновила вовсе не Сильвер. Вот почему ему так сильно и так странно хотелось увидеть ее снова.

Он сказал себе, что лишь затем, чтобы поговорить о Стайгере и об умении ходить по следу.

Странным образом Гейб поймал себя на том, что ищет ее одобрения. Господь свидетель, в чьих-то глазах он уже давно не делал ничего хорошего. Особенно в своих собственных глазах.

Время от времени мужчине требуется капелька одобрения.

Прищурившись, он посмотрел на зазубренные горные вершины на северо-западе, обозначавшие границу Аляски. Оттуда гранитные горы плавно переходили в предгорья. Те, в свою очередь, спускались к Блэк-Эрроу-Фоллз, затерявшемуся среди холмистых болотистых долин Юкона.

Гвитчины этой местности получили свое название от реки Черная Стрела, что стекала с этих ледников и впадала в озеро Дикобраз. Сам городок был назван в честь водопада, короткого участка русла, где река резко сужалась. Здесь само русло обрывалось, и вода, бурля белой пеной, с грохотом срывалась вниз с черных скал.

Гейб посмотрел на далекие горы. Над ними повисла гряда темных туч — это надвигался грозовой фронт.

Именно тогда он увидел маленький красный одномоторный самолетик, метавшийся туда-сюда над облаками. Внезапно крылатая машина резко сбросила высоту и свернула влево. Ранее Гейб уже видел этот же самолет, когда тот низко летел к западу от города. Он нахмурился. Должно быть, наверху было очень ветрено. У него на глазах самолет выровнял курс и начал быстро снижаться, заходя на посадку в безлюдной местности, в нескольких милях к северу.

Куда бы ни направлялся этот самолет, по расчетам Гейба, он летал в границах пяти тысяч квадратных миль, за охрану которых теперь отвечали он и его крошечный отряд. Сделав мысленную пометку узнать, что находится в этом районе, он вновь сел на свой квадроцикл и поехал в охотничий домик. Сильвер там не было.

В охотничьем домике ему сказали, что она на охоте. Они не знали, где именно и когда она вернется. Может, через несколько дней, а может, и недель.

Гейб снова взглянул на тучи, и его снова охватила тревога. Он сказал себе, что это всего лишь непогода,быстро убывающий день и надвигающаяся угроза суровой зимы. Но в глубине души он беспокоился о Сильвер.

Вернувшись к себе в кабинет, Гейб изучил топографические карты местности. В данный момент они с Донованом работали посменно, так что в офисе были только он и Рози. Гейб пытался определить, где мог сесть маленький самолет.

— Ты знаешь, что это за водоем, Рози? — спросил он, подходя к ее столу с картой, и указал на длинное, узкое озеро, на которое, как он полагал, мог совершить посадку самолет. Оно было длиной в несколько миль.

— Это озеро Росомахи, — сказала она. — А вон там, — она указала ручкой, — в Ущелье Росомахи проходит старая золотая жила. Рудник был заброшен несколько лет назад, когда геологи обнаружили в скальной стене, сдерживающей небольшое горное озеро, массивный разлом. Ослабь взрыв эту трещину, как все озеро могло бы хлынуть в нее, затопить штольни, а в них и горняков. — Она вопросительно посмотрела на него. — Почему вы спрашиваете?

— Я видел, как в том направлении на посадку заходил самолет.

— Эту местность любят охотники, — пояснила Рози. — Не иначе как решили попытать удачу перед закрытием сезона.

— Это да. Вот, пожалуй, и все.

Нужно будет следующим летом наведаться в этот район, подумал Гейб и, взяв телефон, набрал номер Тома, ожидая новостей о поисках Стайгера.

— Привет, приятель, — сказал он, как только Том откликнулся на его звонок. — Есть что-то новое?

— Ни черта собачьего. Наши парни полагают, что Стайгер пытался переплыть реку и утонул в паводковой воде.

— Утонул?

— Все указывает на то. Одежда и оружие, которые он забрал у надзирателя, были найдены. Их выбросило на берег вместе с обломками. Стайгер и без того был тяжело ранен. Он оставил в том тюремном фургоне лужу крови, и если он в ослабленном состоянии вошел в разлившуюся реку, то, черт возьми, вряд ли смог выжить. Там сейчас прочесывают берега. Я позвоню, как только они что-нибудь найдут.

Гейб повесил трубку и, чувствуя себя странно опустошенным, откинулся на спинку стула.

Неужели чудовище все-таки было человеком?

— Можете облететь вон ту местность внизу? — громко спросил Стайгер в микрофон наушников, чтобы пилот мог услышать его за ревом маленького одномоторного самолета.

Он стал неузнаваемым. Борода отросла, щеки впали. Шапку он низко надвинул на лоб и совсем не был похож на свои фото в новостях. Держался он тоже по-другому, скрывая силу под притворной сутулостью. Курс боевой подготовки научил его сливаться с враждебной средой и сейчас сослужил ему хорошую службу.

Пилот сделал резкий вираж и пролетел низко над плато.

Стайгер смотрел в маленький поцарапанный иллюминатор, внимательно изучал местность, запоминал топографические детали. Внезапно в поле зрения возник одинокий вигвам, стоящий посреди поляны высоко на гребне холма. Из вигвама вышел старик и, когда они пролетали над ним, приветственно помахал рукой.

Пилот в ответ радостно помахал крыльями.

— Это Старый Ворон, — пояснил он своему пассажиру, с теплой лукавинкой поглядев на Стайгера. — Он — старейшина племени Черной Стрелы, этакий волк-одиночка. В этой местности у него расставлена пара капканов.

— Вы знаете жителей Блэк-Эрроу-Фоллз?

— Конечно, — ответил пилот. — Я каждое лето пару раз отвожу туда охотников, и прежде чем отправиться обратно в Доусон, обычно ночую в Блэк-Эрроу-Фоллз. Чтобы, так сказать, отдохнуть от женушки. Ну, вы понимаете, о чем я. — Он заговорщицки подмигнул Стайгеру. — Тамошние жители отзывчивые, дружелюбные люди.

— Значит, вы слышали про знаменитую женщину-следопыта… Карвонен, кажется?

— Тут целая история. Тот старик в вигваме внизу, он ей как дедушка. Научил ее всему, что она знает. Почему? Вы хотите взять ее в качестве проводника? Она хороша, особенно когда речь идет о крупной дичи. Многие мои клиенты прилетают сюда только из-за нее.

Ощутив прилив возбуждения, Стайгер облизал губы.

— Я читал о ней, — тихо сказал он, запоминая местонахождение вигвама. — И меня интересуют ее навыки. Но сначала я хочу немного поохотиться в Ущелье Росомахи. Один. А ее я мог бы найти позже.

Он одарил пилота обаятельной улыбкой истинного психопата, его голос буквально источал тепло и добросердечие.

— Когда вы хотите, чтобы я прилетел и забрал вас?

Стайгер провел пальцами по ноге, нащупал у голени охотничий нож и медленно вытащил его из ножен.

— Меня не нужно забирать.

Пилот недоуменно повернулся к нему

— Не нужно забирать?

— Нет. Просто высадите меня на озере Росомахи, в южной его части, как можно ближе к руднику.

— Не могу. Мы так не договаривались. Я должен зайти с северного конца, что в нескольких милях от шахты. В противном случае, учитывая направление ветра, я не смогу вновь поднять мою машину в воздух.

— Вам это не понадобится.

Что-то в тоне Стайгера насторожило пилота.

Он смутился, руки еще крепче сжали руль управления. Внезапно у него пропало желание встречаться глазами со своим пассажиром: он побаивался того, что мог в них увидеть.

А затем почувствовал, как к его шее прижалось холодное лезвие охотничьего ножа. Сердце его замерло, превратилось в тяжелый камень.

— Слушай внимательно, приятель, — произнес его пассажир. — Свяжись по радио с диспетчером, отмени план этого полета и выбери другой, якобы на юг. Затем оставь жене сообщение. Скажи ей, что тебя не будет еще неделю. А потом посади самолет там, где я сказал. На северной оконечности озера Росомаха.

На глубоком его конце, где никто не увидит под водой обломки самолета.

Пять дней спустя, темной ночью, Стайгер стоял, спокойно глядя в окно домика и наблюдая за тем, как молодой констебль КККП открыл дверцу холодильника и налил себе стакан сока.

Полицейский был на кухне, форму он уже снял. В гостиной позади него мерцал телеэкран. Констеблю сок понравился. Стайгер теперь многое знал о том, что нравится констеблю.

Он наблюдал за ним целых сорок восемь часов. Он знал, куда Карузо, приходя домой, кладет свой пистолет и рацию. Он знал, куда он вешает свою форму. Он знал, в какое время ночи в его домике гаснет свет.

Выйдя из-под прикрытия деревьев, Стайгер подкрался к темному сараю за домиком констебля. И осторожно, хотя и со скрипом, открыл деревянную дверь.

Теперь он был знаком с планировкой всего городка. Он знал, где живет и работает сержант Габриэль Карузо. Знал, кто его сослуживцы. Знал, где Карузо покупает продукты и когда его секретарша из числа гражданских уходит на обеденный перерыв.

Он также видел, как работает телекоммуникационная система поселка, и разобрался, когда прилетают самолеты.

Достав из куртки пилота, в которую теперь он был одет, фонарик, он включил его и обвел взглядом внутренние стены сарая. Полицейский квадроцикл был еще теплым. На полке стояли канистры с бензином. Рядом шлем и зимние ботинки. И антифриз. Он улыбнулся. Игра обрела форму в его сознании.

День выдался холодным. К обеду на улицах дул резкий ветер. Гейб уже не мог разглядеть горы на северо-западе. На поселок надвигалась черная туча. Она сгущалась, с каждой минутой подбираясь все ближе. Стрелка барометра стремительно падала.

Утром ему позвонила констебль Энни Лаваль и сообщила, что слушание дела в суде Уайтхорса откладывается, равно как и ее возвращение в Блэк-Эрроу-Фоллз. У констебля Хыонга все еще оставалась неделя отпуска, а сегодня утром заболел Донован. Гейб остался один.

Подняв воротник форменной куртки, он побрел через пустынную улицу к универсальному магазину. Хотя небо над поселком все еще оставалось ясным, область низкого давления в прогнозе была весьма внушительной. На них надвигались первые зимние снегопады.

И до сих пор никаких признаков Сильвер.

Она отсутствовала уже восемь дней, и Гейбу не нравилось, что она все еще там, одна, в то время как на них надвигается этот огромный грозовой фронт.

Он напомнил себе, что она прожила здесь много лет, прекрасно обходясь без его защиты. Так почему теперь все должно быть иначе? Но все равно продолжал думать о ней.

Он потянулся к дверной ручке, но тут затрещала его рация.

Гейб нахмурился, посмотрел через улицу на участок КККП и включил рацию.

— Что такое, Рози? Я тебя вижу отсюда.

— Звонил Джейк Одно Перо, сержант. Он хочет, чтобы вы как можно скорее приехали в охотничий домик «Старый лось». Он считает, что произошло ограбление.

— Он считает?

— Он собирался позвонить Сильвер… Он беспокоится о ней, ведь погода портится слишком быстро. Но он говорит, что у них пропали спутниковые телефоны.

Сильвер поднималась вверх по крутой каменистой тропе. Слева от нее земля резко уходила вниз неровным склоном каменистых осыпей. Она шагала со своими собаками, и из-под ее ног в ущелье осыпались мелкие камешки. Толстый сурок наблюдал за ней с вершины скалы, его мех бесшумно шевелился на ветру. Она была в походе уже больше недели. Голова была ясной, тело — сильным и послушным. Пребывание в дикой местности одновременно успокаивало и дарило чувство свободы, что не могло не нравиться. Однако вчера ее кобыла споткнулась о кочку и повредила ногу. С того момента Сильвер вела ее за собой. Это замедляло движение, но она не волновалась… да и волноваться за нее тоже было некому.

Внезапно собаки застыли как вкопанные, шерсть на загривках встала дыбом. Они глухо зарычали. Валкойнен, ее самый крупный и самый старый метис собаки и белого волка, угрожающе обнажил резцы. Впереди них на тропе что-то было. Что-то такое, с чем собаки не были знакомы.

Сильвер застыла на месте. Затем ослабила ремень винтовки, сняла предохранитель.

Ветер шуршал по верхушкам сухих ягодных кустов, мертвые листья стучали о ветки ольхи, напоминая стук дождевых капель. Ветер принес запах старого древесного дыма, остывшего костра.

По ее коже пробежал холодок.

Она наблюдала за ушами собак. Ощущение, что за ней тоже кто-то наблюдает, не отпускало, отчего волосы на ее затылке встали дыбом. Сердцебиение участилось.

Она чувствовала чье-то присутствие.

Присутствие хищника.

Она шепотом подозвала собак к себе. Они послушно подошли к ней, но никак не успокаивались. Держа ружье наготове, она медленно повернулась, внимательно всмотрелась в окружающую растительность, однако ничего необычного не заметила.

Она продолжила путь к вигваму Старого Ворона. Все чувства были настороже. Кожа, несмотря на прохладный воздух, покрылась испариной.

Старый Ворон обычно замечал ее приближение с далекого расстояния. К ее приезду обычно на треноге над костром уже висел его старый черный чайник, вода для приготовления сладкого черного чая уже закипала. Но сегодня его тренога почему-то стояла пустая над потухшим огнем.

Опрокинутый почерневший чайник валялся на земле, и там, где его содержимое вылилось на землю, виднелось темное пятно. Огромный кусок шкуры, прикрывавший вход в его вигвам, трепетал на сухом ветерке.

Хлоп. Хлоп. Хлоп.

Пробегавший по ее спине холодок усилился.

Высоко над ее головой на восходящих потоках воздуха кружили беркут и ворон, и Сильвер, не желая читать эти знаки, на секунду зажмурила глаза.

Она потрогала пальцем курок и громко позвала Старого Ворона. Ее голос эхом отразился от каменных утесов, а затем затих в долине. Увы, ответа от Старого Ворона не последовало. Тогда она подошла к его вигваму.

Джейк Одно Перо толкнул дверь кладовой.

— Спутниковые телефоны обычно хранятся здесь, на верхней полке. Кто-то забрал их все.

Теперь на полке лежало лишь одинокое черное перо, скорее всего воронье.

Гейб взял его с полки и, глядя на его переливы, покрутил между большим и указательным пальцами. Он хмуро взглянул на Джейка.

— Сколько здесь телефонов?

— Три. Я подумал, что Сильвер могла взять один с собой, и хотел посмотреть, какой, чтобы позвонить ей. Этот грозовой фронт намного больше, чем мы ожидали, да и движется он быстро… — Он пожал плечами. — Я просто хотел проверить, как там она.

Гейб вопросительно поднял бровь, смутно успокоенный тем фактом, что он не единственный, кто беспокоился о женщине, охотившейся в одиночку в одной из самых суровых и диких местностей.

— Она обычно берет с собой на охоту спутниковый телефон?

— Обычно нет, если идет одна, без клиентов. Она предпочитает чувство свободы, чтобы ее никто не беспокоил, но я на всякий случай спустился сюда, чтобы проверить, так это или нет.

— Дверь была заперта? Нет ли каких-нибудь следов взлома?

— Нет. Никаких. — Джейк перенес вес на другую ногу. Ему явно было не по себе.

— Где ты хранишь ключи от этой комнаты?

— На вешалке для ключей, рядом с баром, вместе с другими ключами от домика.

— Все ключи от домика?

— Это надежное место, сержант.

Гейб еще раз взглянул на перо в руке, недоумевая, как оно могло попасть сюда, а затем сунул его в карман.

— Скажи, Джейк, Сильвер не могла положить телефоны куда-нибудь еще? — сказал он.

Джейк прищурился

— Она этого не делала. Они были здесь.

— Ладно, подойдем к этому по-другому. У тебя есть номера пропавших телефонов?

— Конечно. Я обзвонил их все, но не смог дозвониться ни до одного из них с наших стационарных телефонов.

— Дай мне их номера. Я вернусь в участок и попробую позвонить по ним с одного из наших спутниковых телефонов. Если нам повезет, Сильвер ответит по одному из них и скажет, где остальные.

— Конечно, сержант, — ответил Джейк Одно Перо, явно неискренне. И это по какой-то причине напугало Гейба.

Тут явно произошла потасовка — на утрамбованной земле перед вигвамом Старого Ворона виднелись следы босых ног и следы больших ботинок.

Сильвер охватила паника. Она оглянулась через плечо, приказывая собакам стоять на страже, а сама присела, чтобы осмотреть почву.

Ботинки были мужскими муклуками ^[356], примерно двенадцатого размера, с сотней характерных маленьких круглых шипов на подошве. Сильвер узнала бы такой след где угодно — это были стандартные зимние ботинки конной полиции.

Неужели здесь был полицейский?

Ее голова начала раскалываться от вопросов.

Она пригляделась. Следы босых ног принадлежали Старому Ворону: у него был широкий промежуток между большим пальцем и следующим, а на пятке шрам. Она часто видела его босые ступни, когда была ребенком, и они вместе часто болтали ногами в реке.

Следы от ботинок в основном отпечатались поверх следов босых ног, как будто Старого Ворона толкал перед собой крупный, сильный мужчина.

Затем Сильвер увидела что-то, похожее на следы голых колен. И следы ладоней, широко растопыренных пальцев рядом с чем-то, что могло быть маленькими подсохшими брызгами крови. Старого Ворона ударили и повалили на землю. Он тяжело упал на колени, упираясь руками, истекая кровью. В глазах Сильвер защипало, сердце болезненно сжалось.

Она взглянула на собак — вдруг те заметили что-то подозрительное — и, нацелив ружье на окружающие заросли, попятилась к вигваму.

Она подняла полог и вошла в вигвам. Винтовка Старого Ворона валялась на земле.

Без нее он никогда бы не покинул лагерь. Как и без своей старой кожаной куртки, которая теперь бесформенной массой лежала рядом с оружием. А также его ботинки и штаны.

Борясь с подступающим к горлу ужасом, она попыталась сглотнуть застрявший комок.

Она вышла из палатки и показала собакам куртку.

Те принюхались. Им явно не сиделось на месте. Сильвер жестом приказала им взять след. Так будет быстрее, чем самой искать следы на земле. Она сможет изучить следы драки и ног позже. Сейчас же она была одержима идеей как можно быстрее найти Старого Ворона.

Они продвигались быстро. Собаки с сопением продирались сквозь заросли кустарника по узкой тропе, ведущей от задней части вигвама.

Она заметила вдоль тропы все те же самые следы босых ног и ботинок, причем следы муклуков всегда были поверх отпечатков босых стоп. Кто-то в полицейских ботинках вел Старого Ворона по этой тропе прямо перед собой, вероятно, в чем мать родила, судя по брошенной в вигваме одежде.

Ее слегка замутило.

Валкойнен внезапно застыл на месте и выпрямил хвост — знак того, что он заметил добычу. Откуда-то из самой глубины его груди донеслось низкое рычание. Ауму и Ласси присоединились к нему. Свирепые, грозные звуки, от которых живот у Сильвер скрутило узлом. С нарастающим чувством ужаса она, крадучись, двинулась вперед.

Вскоре она увидела, что остановило ее собак. Впереди на тропе высилась рыхлая куча из веток, земли и прочего лесного мусора.

Свежее место убийства.

Гризли.

У нее перехватило дыхание.

Сильвер мгновенно приказала собакам стоять на месте. Оказаться на свежем месте убийства опасно. Медведь все еще мог быть где-то рядом. Мог затаиться в кустах, готовый наброситься и убить, защищая припрятанную добычу. Нужно немедленно уходить отсюда.

Но она не могла. Пока доподлинно не узнает, что случилось со Старым Вороном.

Пот градом катился по ее телу. Она присела и стволом ружья начала осторожно отгребать в сторону мусор.

Это был он. Старый Ворон.

В ушах зазвенело. Перед глазами все поплыло.

Помня о кустах за ее спиной, Сильвер заставила себя сосредоточиться.

Готовая в любой момент услышать приглушенный рык разъяренного медведя, она отодвинула мусор чуть дальше. К горлу тотчас подкатился комок желчи. Она попыталась проглотить его. Медведь успел выгрызть желудок жертвы, оставив голову почти целой. Сильвер сразу увидела, что горло ее старого наставника было перерезано. Ножом. До самого позвоночника. Старого Ворона убил вовсе не медведь.

Его убил человек.

Сердце бешено заколотилось в груди. Она резко взглянула вверх, обведя взглядом окружающую растительность.

Шепотом приказав собакам следить за лесом, Сильвер откинула в сторону еще чуть мусора. Обнажилась рука Старого Ворона. Он что-то сжимал ею, его ногти были поломаны и заляпаны кровью. Сильвер попыталась отделить мысли от эмоций и наклонилась ближе, чтобы разглядеть, что зажато у него в кулаке. Как оказалось, прядь волос. Бледно-пепельный блондин. Она попыталась разжать скрюченные пальцы, но руки мертвого старика уже успели окоченеть. И все же ей удалось выдернуть из его кулака несколько волосков. Старый Ворон упорно сражался за жизнь. И оставил ей подсказку.

— Я достану его, — прошептала она. — Я найду ублюдка, сделавшего это.

Кто-то, обутый в полицейские ботинки, заставил единственного близкого ей в этом мире человека идти по этой тропе голым. Избил его. А потом перерезал ему горло.

Медведь, должно быть, пришел позже, привлеченный запахом крови.

Что за монстр мог сотворить столь чудовищную вещь? И почему?

Вот что пугало ее больше всего.

Сильвер быстро оглядела землю вокруг кучи мусора, чувствуя, что нужно немедленно действовать.

То, что она увидела, подтвердило ее догадку, что медведь пришел позже. Следы его лап были поверх следов людей. Затем Сильвер увидела характерный след Сломанного Когтя, и у нее защемило сердце. Это была медведица, которую она выслеживала, та самая, что растерзала охотника.

Сильвер снова взмокла от пота.

Медведица вернется. Теперь она действительно почувствовала вкус человеческой крови.

Нет, здесь явно что-то не так. Нужно поскорее уйти отсюда, но что-то заставляло ее смотреть, не отрывая взгляда, на эту жуткую картину. Ее захлестнуло пугающее чувство ранее уже виденного.

Она шепотом приказала своим собакам следовать за ней, и они направились по едва различимой тропе по медвежьим следам в чащу леса.

Ничто не могло подготовить ее к тому, что она увидела дальше.

На голых ветвях черного тополя развевались на холодном ветру пропитанные кровью полосы ткани, от которых веяло запахом свежего окровавленного мяса.

Вот что привлекло сюда медведицу.

Сильвер на мгновение закрыла глаза, пытаясь взять себя в руки. Этого не может быть. Это какое-то наваждение.

Зачем кому-то это делать? Или это послание для нее?

Кто знает?

Она попыталась сглотнуть, но не смогла. Как будто что-то сжимало ей грудь.

Ей нужно привести сюда Гейба. Немедленно. Пока еще не стемнело.

В то же время она знала, что это повлечет вопросы.

Параллели приведут полицию прямо к ней, к нераскрытому делу, которое она, да и весь их поселок предпочли бы похоронить в папках «висяков» полицейского участка.

Но у Сильвер не было выбора.

Потом она вспомнила про следы ботинок, полицейских ботинок служебного образца. Ее ум оцепенел, смятение и горе терзали ее, беря верх над самообладанием.

Ее начала бить дрожь. Она медленно попятилась. В ушах шумела кровь. Она как загипнотизированная смотрела на потемневшие от крови полосы ткани, развевающиеся на арктическом ветру.

Глава 6

Гейб направился обратно в поселок, пытаясь вновь убедить себя, что его беспокойство было лишь следствием приспосабливания его тела к надвигающейся первой зимней буре. С тех пор как он прибыл сюда, и давление, и температура неуклонно падали, а дневного света становилось все меньше и меньше. Такое просто не может не сказаться на человеческом организме.

Рози подняла глаза на вошедшего Гейба. Ее улыбка и симпатичные ямочки на круглых щеках заставили его немного оттаять.

— Привет, сержант.

— Это теперь здесь такое официальное обращение ко мне, Рози? — спросил он, улыбнувшись в ответ. И да, улыбаться было чертовски приятно.

Улыбка ослабила тревогу, необъяснимым образом давившую его грудь.

Гейб сразу же направился в кладовку за спутниковым телефоном. Но, вставив в замок ключ, обнаружил, что дверь не заперта. Озадаченный, он толкнул дверь и замер.

Служебные спутниковые телефоны исчезли.

— Рози!

Натягивая свитер на плечи, она поспешила к нему по коридору.

— Что такое, сержант?

— Донован брал спутниковые телефоны?

— Я… я не знаю. Если бы он это сделал, он бы расписался за них.

Гейб схватил формуляр выдачи оружия. Тот был не заполнен.

Ему как будто дали кулаком под дых.

— Кто еще приходил сюда сегодня? Почему эта дверь не заперта? Это комната хранения улик, черт возьми. У нас здесь хранится оружие.

Рози смутилась.

— Я… я не знаю. Я… я не захожу в эту комнату, сэр. Только полицейские. Кажется, у Донована в ящике стола есть ключ.

— У кого еще есть ключ?

— Больше ни у кого, сэр. Только у вас, сэр.

В ее темно-карих глазах стояли слезы, и Гейб мысленно отругал себя за то, что выместил свою злость на гражданском служащем. Его гнев вспыхивал слишком быстро. Он положил руку ей на плечо.

— Извини, Рози, — сказал он, смягчив тон, и повел ее обратно к столу.

Он сел напротив нее.

— Держать эту дверь открытой — серьезный проступок. Там хранится оружие. Улики. Судебные дела могут быть проиграны, если протокол был нарушен. Пожалуйста, постарайся вспомнить, Рози. Кто-нибудь заходил сегодня сюда?

— Да, но… они прошли не дальше стойки регистрации.

— Кто заходил сюда сегодня, Рози?

Она облизала губы.

— Несколько человек. Генри Две Реки заглянул поздороваться. Эдди Линклейтер хотел подать жалобу на Джои Кийкавичика, а Джои в ответ хотел подать жалобу на Эдди. Они делают это постоянно. Я сказала им, что…

— Ты покидала стойку регистрации?

— Я выходила в туалет. Но очень быстро вернулась. Вряд ли кто-то мог за это время войти и выйти. Мы… — ее голос сорвался. — Раньше у меня никогда не было проблем с другими полицейскими.

— Ты не покидала здание?

Она покраснела.

— Я… я лишь выбежала через дорогу в магазин Эдит за супом во время ланча. И тотчас вернулась. Я отсутствовала меньше минуты.

Гейб медленно, очень медленно втянул воздух.

— И часто ты ходишь обедать к Эдит, Рози?

Она кивнула и потупила глаза.

— Почти каждый день. Я звоню заранее, делаю заказ.

— То есть это рутина… нечто такое, что кто-то мог заметить, если он наблюдал за нами, и захотел зайти и по какой-то причине взять телефоны?

Она в ужасе посмотрела на него.

— Кто бы осмелился на такое?..

— Рози. — Он наклонился вперед. — Ты выходила за супом в течение последних четырех или пяти дней?

Она кивнула.

Гейб выругался себе под нос. Придется внести серьезные изменения в систему безопасности. А пока он должен выяснить, что, черт возьми, случилось со служебными телефонами, и проверить журналы учета. Вдруг пропало что-то еще. Он вспомнил охотничий домик «Старый лось» и пустую полку в кладовой. И черное перо в своем кармане.

Но когда он встал из-за стола Рози, входная дверь с грохотом распахнулась. Гейб и Рози одновременно обернулись. Сжимая в руке дробовик, на фоне солнечного света стояла Сильвер. Ее лицо было мертвенно-бледным, взгляд немного безумным. На ее рукаве была кровь.

Пульс Гейба невольно участился.

Он медленно встал. Его рука машинально потянулась к пистолету.

— Рози, — тихо сказал он, сосредоточив внимание на глазах Сильвер и на ружье двенадцатого калибра в ее руке. — Будь добра, выйди на минутку, хорошо? — Он держался спокойно, но его тон не допускал возражений.

Рози быстро вышла. Сетчатая дверь мягко захлопнулась за ней.

— Сильвер? — Он протянул руку. — Может, вы все-таки отдадите мне оружие?

Ее взгляд скользнул по нему и ненадолго остановился на его ботинках, словно она вычисляла их размер. Она нервно оглядела помещение.

— Где Донован?

— Ружье, Сильвер. Пожалуйста.

Она нехотя отдала ему ружье.

Гейб заметил, что ее руки дрожат. Направив ствол винчестера в сторону, он проверил предохранитель, разрядил ружье, выщелкнув патроны, и лишь затем опустил его.

— Донован на больничном, — сказал он. — Так почему бы вам не поговорить со мной?

Она сердито нахмурила брови.

— Остальные полицейские… их обоих еще нет в городе?

— Сильвер, в чем дело?

— Старый Ворон убит. — Ее голос был охрипшим, как будто она долго бежала или скакала верхом. — На плато. Вам нужно поехать туда. Прямо сейчас. Пока не стемнеет. — Говоря это, она вытащила из кармана сложенную бумажную салфетку и протянула ему. Ее глаза сверкнули, как голубые бриллианты.

— Что это? — спросил Гейб, глядя на тонкую бумажную салфетку.

— Вот кто его убил.

Чувствуя, как в нем нарастает напряжение, Гейб медленно развернул салфетку. На бумаге лежали несколько коротких абсолютно прямых волос, бледно-пепельного цвета. Он посмотрел на волосы, и его позвоночник пронзил холод.

— Где вы это взяли?

— Они были зажаты в руке Старого Ворона, — ответила она. — Трупное окоченение только началось. До того, как я его нашла, он был мертв часа два. У убийцы короткие светлые волосы, рост около шести футов двух дюймов и вес 180 фунтов. Очень сильный. Мускулистый.

Его глаза впились в нее.

— Вы его видели?

— Мне это не нужно. Все это мне сказали его следы.

Этого не может быть. Только не Стайгер.

Гейб попытался отогнать безумную мысль, но она пробила себе дорогу и теперь вертелась у него в голове. Он схватил ключи от квадроцикла.

— Покажите мне это место!

— Туда на квадроцикле не попасть, сержант. У меня есть свежие лошади, — сказала она. — И захватите видеокамеру, потому что следы там долго не сохранятся. — После короткой паузы Сильвер добавила: — Там вокруг… много разного зверья.

Они молча ехали бок о бок. Сильвер украдкой поглядывала на Гейба. В полицейской форме он очень даже неплохо смотрелся в седле. Чертовски хорошо на самом деле. Надежный. Настоящий. Сильный.

Она же ощущала себя странно осиротевшей. Опустошенной. Как будто выпотрошенной. Она старалась не думать о Старом Вороне, о том, что его отсутствие оставит в ее жизни разверстую рану. Он был самым близким ей человеком, почти родственником.

Она знала, что однажды он уйдет из жизни. Но не таким образом.

— Гейб? — окликнула она.

Он повернул голову. Его теплые карие глаза встретились с ее синими, и ее сердце вновь совершило глупое непроизвольное сальто. Она крепче сжала поводья.

— Когда вы увидели волосы, вы… — она замялась. — Мне показалось, будто вы о чем-то догадались.

Он поджал губы.

— Неправда.

Она выдержала его взгляд.

— Я вам не верю.

— Мне нужно увидеть это место своими глазами, Сильвер, — сказал он. — Хочу убедиться, что это убийство.

Она отвела глаза. Он что-то знал и скрывал от нее. Из-за этого она почувствовала себя еще более неловко. Они несколько мгновений ехали молча, но она ощущала на себе его пристальный взгляд.

— Спутниковые телефоны из охотничьего домика «Старый лось», — внезапно произнес он. — Вы положили их в другое место?

Она резко повернулась к нему.

— Что?

— Они пропали из кладовой.

Она резко остановила лошадь.

— Какого черта вы делали в моей кладовой?

— Мне позвонил Джейк. Он считает, что телефоны были украдены. Я предположил, что вы просто могли положить их в другое место.

Она резко прищурилась.

— Я этого не делала.

— И вы не брали их с собой?

— Нет. Зачем Джейк вообще искал телефоны? Они для охотничьих групп. Но охотничий сезон закрыт.

— Он беспокоился о вас из-за приближающейся бури. Я тоже.

Сильвер приоткрыла рот, но тут же закрыла. Ее захлестнули неожиданные и противоречивые эмоции: недоверие, всплеск признательности, замешательство. Она остановилась на гневе, ибо с ним было легче всего совладать.

— Какого черта вы волновались?

— Я не привык к тому, что женщина уходит на охоту за…

— Значит, привыкайте! — раздраженно бросила она и, развернув свою лошадь, пустила ее галопом.

И зачем только она связалась с Гейбом Карузо? Но у нее не было выбора. На данный момент он был единственным полицейским в городе.

Они молча спешились и вошли в вигвам. Не считая звука шлепающего на ветру куска кожи на входе, там было устрашающе тихо. Пустынно.

Явно не рискуя стрелять из винтовки, Сильвер держала наготове дробовик.

Гейб осмотрел просторный вигвам, кухонную площадку перед ним, треногу над почерневшими поленьями, опрокинутую кастрюлю.

Его живот скрутило тугим узлом.

Сильвер шепотом приказала своим собакам стоять на страже. Гейб тем временем фотографировал тропу. Он остро ощущал лесные звуки. Или их отсутствие.

— Где тело? — спросил он.

Она положила руку ему на плечо, не давая ему наступить на следы.

— Их нужно сначала рассмотреть. — Она присела на корточки, приглашая его последовать ее примеру.

При этом он уловил мягкий лавандовый аромат ее волос, почувствовал, как ее кожа легонько коснулась его кожи. Его желудок инстинктивно сжался и потеплел. «Чертовски странное время для таких вещей», — подумал он.

Но она тоже это чувствовала, он это заметил. Перехватив его взгляд, она пару секунд напряженно смотрела ему в глаза. Затем ее щеки внезапно вспыхнули румянцем, и она опустила взгляд.

— Земля здесь влажная, — быстро сказала она. — Поэтому следы такие четкие.

Взяв маленькую палочку, она указала на углубления в земле. Гейб наклонился вперед, в очередной раз коснувшись ее тела. Рядом раздался громкий треск, затем в кустах снова стало тихо.

Гейб напрягся всем телом.

Он поднял голову и перехватил взгляд Сильвер. Та наблюдала за своими собаками. Их зубы были оскалены, шерсть стояла дыбом, но они молчали.

— Там что-то есть, — прошептала она. — Я чувствовала это и раньше, как будто кто-то наблюдал за мной. В зарослях воцарилась мертвая тишина. Мне стало… жутко.

Гейб напрягся еще больше: она выразила те же чувства. Значит, жутко не только ему. Невидимая угроза была реальной.

— Держитесь рядом со мной, — шепнул он.

— Нет. Это вы держитесь рядом со мной, сержант, — сказала она, отжав предохранитель ружья. — Это может быть наша медведица.

Гейб мгновенно напрягся. Он чувствовал себя незащищенным. Чьей-то добычей.

— Нам нужно двигаться быстрее, — сказала она, посмотрев на своих собак. — Видите эти маленькие круглые вмятины? — она палкой указала на следы. — Это следы полицейских муклуков. Мужской размер… двенадцатый.

— Что?

Гейб машинально взглянул на свою рабочую обувь — походные ботинки на шнуровке, удобные для большинства осенних, зимних и влажных весенних условий, правда, мало пригодные для суровых юконских зим. На зиму КККП выдавала своим служащим арктические муклуки темно-синего цвета из нейлона и резины с двойной внутренней подкладкой из шерсти. Он отмахнулся от тучи черной мошкары.

— С чего вы взяли, что они полицейские?

Она в упор посмотрела на него. Ее глаза под темной опушкой ресниц отражали тусклый серый свет. От этого они стали зловеще голубыми, как глаза ее собак, помеси хаски и волка.

— Я наблюдаю за людьми, сержант. В моем поселке проживает всего 389 человек, и не все из них взрослые или мужчины. Я знаю их следы. Я знаю их обувь. Так что будьте уверены, я знаю, что говорю.

Он быстро посмотрел в ее голубые глаза. С этой необычной женщиной он не мог быть уверен ни в чем.

— Муклуки — это зимняя обувь, — сказал он. — Ни Донован, ни я еще не надевали их. А других полицейских в городе нет.

— Эти ботинки не принадлежали тому, кто оставил эти следы. Видите, здесь, на подошве, свидетельства износа? — она указала палкой на отпечаток. — Это говорит о том, что у владельца этих муклуков сильная пронация стопы. При ходьбе его ступни вывернуты наружу, так что вес его тела несет на себе внутренний край подошвы.

— То есть у него утиная походка?

— Да, немного утиная, — подтвердила Сильвер. — И можно ожидать, что эта же походка будет и на месте этих следов. А также что пронация проявит себя глубиной вмятин почвы на внутренней стороне этих следов. Но этого нет. Эти следы совсем другие. Тот, у кого на ногах были эти муклуки, легко и сильно перекатывается на подушечках стоп. Совершенно другой шаг.

Гейб потер лоб.

— То есть кто-то украл полицейские ботинки? Зачем?

— Может, чтобы ввести в заблуждение полицию? — предположила она, пристально наблюдая за ним. — Или же… чтобы попытаться вам что-то сказать.

Гейба прошиб холодный пот. Он вспомнил волосы на бумажной салфетке и то, как Сильвер описала рост и вес. Нет, это не Курц. Гейб отказывался в это верить.

Но даже если и Курц, где он мог взять полицейские ботинки?

Гейб тотчас подумал про Донована. Тот из-за болезни сидел один дома. Он вспомнил причудливую походку своего констебля, то, как при ходьбе тот выворачивал стопы наружу. И его обувь была примерно двенадцатого размера. Молодой констебль проработал на Севере несколько лет — достаточно долго для того, чтобы на подошвах его муклуков появились характерные свидетельства износа. Гейб вспомнил сильную пружинистую походку Стайгера. Тот двигался, как тренированный спортсмен.

Он поднялся на ноги и взглянул на кусты, остро чувствуя винтовку в своей руке и то, как сердце колотится о грудную клетку.

Сильвер коснулась его руки, и он резко вздрогнул.

— Тело вон там, — шепнула она.

Она повела его мимо вигвама, показывая следы босых ног Старого Ворона и вмятины в почве в тех местах, где старик спотыкался и падал на четвереньки. Слабые пятна крови свидетельствовали о том, что по дороге его били.

— Он был голый?

Стиснув зубы, она кивнула.

Гейб видел такое раньше.

Туристов, убитых к северу от Джаспера, Стайгер раздел догола и заставил бежать по лесу. Он дал им несколько часов на то, чтобы убежать, а затем легко выследил пару. Раздевание жертвы было его коронной уловкой. Маленькая игра, в которую он обожал играть.

А еще он очень любил нападать на супружеские пары. Он играл на эмоциях, смотрел, как далеко может зайти мужчина в попытке спасти свою женщину. А потом насиловал женщину на глазах у мужчины, заставляя его испытать беспомощность, когда у него на глазах мучитель убивал женщину, которую тот любил.

Гейб попытался представить себе Старого Ворона: вот старика голым вытаскивают из палатки, а затем, приставив к спине ружье, гонят по тропе. Его желудок болезненно сжался. Он все еще отказывался верить, что это дело рук Лесовика.

В конце концов, Том сказал, что все улики указывают на то, что Стайгер утонул. Гейба просто преследовали воспоминания. Он был захвачен собственным гневом. Ему нужно оставаться сосредоточенным, иначе он упустит что-то важное.

Но он так и не смог подавить темный и мрачный шепоток в своей душе.

Как вдруг он увидел их.

Из небольшого камня у края тропы торчали три черных пера. Гейб застыл на месте и впился в них взглядом. Его одновременно бросило и в жар, и в холод.

Хлоп. Хлоп. Хлоп.

Унылый звук хлопающей при порыве ветра по вигваму коровьей кожи действовал на нервы.

— Что это? — хрипло спросил он, указывая ружьем на перья. Сильвер недоуменно посмотрела на него.

— Вороньи перья, — ответила она. — Ничего особенного. У птиц линька.

Присев на корточки, он поднял одно перо и осмотрел его.

— Гейб, — тихо спросила Сильвер. — В чем дело?

Он сглотнул. Сказать ей про перо ворона в ее кладовой? И что служебные телефоны тоже пропали?

Она была гражданским лицом, он — полицейским. Это было убийство. Но, похоже, правила здесь не действуют. Ничто не действует. Она же в данный момент, по сути, была детективом, следователем… правда, в этаком нецивилизованном стиле.

Он достал из кармана второе перо.

— Я нашел это в вашей кладовой, где обычно хранятся ваши спутниковые телефоны.

Она взяла у него перья и, нахмурившись, сравнила их.

— Все эти перья были выщипаны, — сказала она. — Вырваны из живой птицы. Это не обычная линька, Гейб, их базальные оболочки все еще на них.

Он поднялся на ноги. Сердце забилось сильнее.

— И что это значит?

— Это может быть признаком хищника. Нет ничего необычного в том, чтобы найти здесь перья, вырванные из птичьей тушки. Но…

— Но довольно необычно найти такое перо в вашей кладовой?

Сильвер в упор посмотрела на него, и в ее глазах промелькнуло что-то непонятное. Она кивнула.

Кровь в его венах заледенела, разум отчаянно сопротивлялся, пытаясь принять то, что говорили ему эти знаки.

Он вспомнил красный самолетик, хаотично описывающий круги в небе на фоне зазубренного гранитного хребта.

Если Курц Стайгер прилетел в Блэк-Эрроу-Фоллз, это могло означать только одно: он прилетел за Гейбом. Прилетел, чтобы завершить начатое.

И если он убил Старого Ворона, это означало, что Сильвер теперь тоже эмоционально вовлечена. Входило ли это изначально в намерения Стайгера — взбудоражить чувства женщины-следопыта, талантливого охотника?

Гейб подумал о сложных и садистских играх разума, в которые любил играть Стайгер, о, казалось бы, невыполнимых задачах, которые тот ставил перед собой, о том, как ему нравилось измываться над парочками. О том, с каким удовольствием он мучил Джию, а затем дал об этом знать ему, Гейбу.

Неужели он теперь хочет увидеть, как Гейб не сможет защитить другую женщину? Должны ли они с Сильвер против своей воли принять участие в его новой, извращенной игре?

Если Стайгер узнал про дружбу Сильвер со Старым Вороном, это означало, что он уже мог какое-то время наблюдать за ней. Как он наблюдал за ним и Джией в Уильямс-Лейке.

Гейб тихонько выругался себе под нос. Если Сильвер попала под прицел Стайгера, то это целиком и полностью его вина.

Это он привел за собой в Блэк-Эрроу-Фоллз этого монстра.

Гейб стиснул зубы.

— Покажите мне его тело, Сильвер, — процедил он. Ее нужно увести отсюда. Причем как можно скорее.

Глава 7

Сильвер сняла ветки, которыми она прикрыла труп своего старого наставника. При виде изуродованного тела желудок Гейба моментально скрутило. Он поднял взгляд на Сильвер. Она вся была напряжена, ее лицо как будто окаменело.

Она посмотрела Гейбу прямо в глаза. Он тотчас ощутил всю силу ее гнева, ее жажду отмщения. Нет, эта женщина не предавалась скорби… она полыхала яростью. Гейб знал, сколько энергии нужно, чтобы скрыть боль за такой яростью. Он сам мучился этим больше года.

В его груди внезапно вспыхнуло горько-сладкое желание заключить ее в объятия, крепко прижать к себе. Ему нужно было установить с ней контакт на каком-то базовом уровне. Дать ей знать, что он понимает ее, причем даже больше, чем она могла себе это представить. Не успев даже что-то объяснить, он прижал ладонь к ее щеке, не давая ей отвернуться. Ее кожа была бархатистой и прохладной.

— Мне жаль, — сказал он. — Мне очень жаль, Сильвер.

Она сглотнула, отодвинулась от его прикосновения и поспешила опустить глаза.

— Видите? — Она указала на ровный, острый порез на шее жертвы. Затем медленно подняла голову и встретилась с ним взглядом. — Гризли не пользуются ножами, сержант.

Зато им пользовался Курц Стайгер.

— Волосы, — тихо сказала она, — они были зажаты вот в этой руке. Старый Ворон хотел оставить нам подсказку. Он… он знал, что я буду искать его и найду.

Или же это знал Стайгер.

Если это работа Лесовика, то все зацепки были оставлены намеренно. От следов полицейских ботинок до волос и вороньих перьев в качестве визитной карточки — Стайгер был любитель играть в такие игры. А также любил поизмываться над полицией. Это до последней буквы соответствовало его психологическому профилю.

Темнело. Небо приобретало бронзово-серый оттенок, воздух становился холоднее. Гейб вынул фонарик и направил луч света на кулак Старого Ворона, сжатый в мертвой хватке. Руки старейшины были морщинистыми и грубыми, ногти изломанные, окровавленные. Он отважно боролся за свою жизнь.

Гейб щелкнул фотоаппаратом. Вспышка на миг гротескно высветила изуродованное тело.

Метод убийства также был классическим методом Стайгера.

Лесовик любил низвести человека до его самых низменных инстинктов. Он считал, что если загнать жертву в угол и отобрать у нее все, то человек превратится в животное. Это придавало Стайгеру силу, наполняло садистским восторгом. Сначала ему нужно было слой за слоем снять с жертвы все человеческое. Один из способов добиться этого — заставить жертву снять одежду. Гейб еле слышно выругался.

— Я должен вызвать сюда команду криминалистов, — сказал он, думая о пропавших спутниковых телефонах. Вот что сейчас ему бы пригодилось.

Воспоминания о том, как он оказался отрезан от мира в Уильямс-Лейке, не имея возможности вызвать помощь, внезапно вызвали ощущение тугой петли на шее.

— У нас уже к утру тут может быть команда из Уайтхорса, — сказал он. — Если я на обратном пути смогу связаться по радио с Донованом, я прикажу ему сообщить властям о случившемся.

— К утру от Старого Ворона ничего не останется,Гейб, — прошептала она. — Гризли вернется. Как и остальные звери из гильдии падальщиков. Лисы, койоты, росомахи… сегодня вечером они подчистят все, что осталось. Переработчики биоотходов. Вот почему мне нужно было, чтобы вы пришли сюда как можно быстрее.

Гейб замер. Луч его фонарика высветил в грязи рядом с телом след огромной лапы.

— Это след того самого гризли, который это сделал?

— Это передняя левая лапа медведицы, которую я выслеживала ранее. Видите след от сломанного когтя?

Он вопросительно посмотрел на нее.

— Это та самая медведица, что напала на охотника?

Сильвер прищурилась.

— Она не убийца, Гейб. Это не ее вина. Вы видели ту ножевую рану. Вот от чего умер Старый Ворон. Медведица пришла потом. Видите, ее отпечатки поверх человеческих следов? Вон и там тоже.

Он направил луч фонарика туда, куда она указывала. Она была права.

— Тогда нам нужно найти способ транспортировать его, — сказал он. — Мы должны сохранить как можно больше улик.

Она явно смутилась, ее взгляд стал каким-то затравленным, почти испуганным. На него тотчас накатилась очередная волна дурного предчувствия. Пульс участился.

— Что такое, Сильвер?

— Мне… я… хочу показать вам кое-что еще. Вон по той дорожке. — Она кивнула в сторону едва различимой тропинки, уходящей в густой кустарник.

— Почему? Что там внизу?

Она сглотнула.

— Я… вы… должны это увидеть.

Она пошла впереди, подсвечивая дорогу фонариком.

Гейб медленно выдохнул, пытаясь взять себя в руки, и последовал за ней в чащу. Тропа была для него слишком узкой, растительность слишком густой, слишком плотной. Он ощущал себя крысой, угодившей в лабиринт. Легкой добычей. Несмотря на все его попытки сохранять спокойствие, сердце бешено колотилось.

То и дело поглядывая на своих собак, она провела его за собой ярдов сто. Ей тоже было не по себе. Но нервы Гейба сильнее давали о себе знать.

Тропа неожиданно вывела их на небольшую поляну.

— Там, наверху. — Она направила фонарик на скрюченные черные ветки голого дерева. Полосы темной, рваной ткани хлопали на ветру, словно этакое хэллоуинское чучело.

— Что за?..

— Кровавая приманка, — объяснила она. — Убийца пропитал полоски рубашки Старого Ворона кровью, чтобы привлечь диких животных. Чтобы скрыть свое преступление.

— Нет, — прошептал Гейб, глядя на жуткие полоски ткани. — Он бы этого не сделал. Он не стал бы скрывать улики.

Она посмотрела ему прямо в глаза.

— Кто бы этого не сделал? О чем вы?

— Если только… это не часть головоломки, — прошептал он. — Часть игры.

— Гейб! — ее голос прозвучал сердито, напряженно. — Черт возьми, о чем вы говорите?

Им овладел страх. Теперь у него не оставалось абсолютно никаких сомнений. Курц Стайгер был здесь. Он совершил это убийство. И тест ДНК прядей волос это подтвердит.

Он обернулся. По его спине градом катился пот. Пока не стало слишком темно, им нужно срочно убираться с этого плато.

— Уходим, Сильвер. Сейчас.

— Гейб! — произнесла она. — Расскажите мне…

Но прежде чем она успела договорить, они услышали новый звук — резкий треск, за которым последовал тяжелый хруст ломаемой сухой растительности. И низкое, кашляющее рычание.

Гейб дернулся назад. Адреналин выбросился в кровь, каждый волосок на теле встал дыбом. Он вскинул ружье, прижал приклад к плечу и, держа палец на спусковом крючке, развернулся на звук. В его ушах гудела кровь.

Собаки Сильвер зарычали.

Одним плавным движением она вскинула дробовик на уровень плеча и навела его ствол туда, откуда исходил звук. Шепотом подозвала своих собак, легонько шлепнула Гейба по руке и взглядом велела ему пятиться за ней.

Ни за что на свете. Его долг — защитить ее.

Гейб сердито прищурился и взглядом приказал ей отойти от него.

— Нет, — прошипела она. — Начинайте двигаться. Быстрее!

Но прежде чем он успел отреагировать, из густых зарослей поднялось на дыбы массивное существо.

Это была медведица, вернувшаяся к своей заначке с едой.

Она была примерно в пятидесяти ярдах от них. Разинув пасть, втягивала ноздрями их запах и, мотая головой из стороны в сторону, клацала челюстями. Сильвер негромко приказала своим собакам стоять на месте. Гейб почувствовал, как одна из них, что у его ноги, вся дрожит, готовясь к прыжку.

Не сводя с них глаз, прижав уши и блестя слюной, медведица внезапно опустилась четырьмя лапами на землю. Из глубины ее груди донесся низкий раскатистый рык. Она немного неуклюже продвинулась на несколько футов вперед, а затем с силой стукнула передней лапой по земле.

Гейб ощутил горячее дыхание животного, тошнотворный запах падали из его пасти.

Собаки Сильвер угрожающе зарычали. Она вновь приказала им не двигаться. Они послушались — застыли на месте, не сводя глаз с медведицы. Теперь они находились в напряженном противостоянии… одно неверное движение, и их ждет мгновенная смерть.

— Ни звука! — прошептала она Гейбу. — Встаньте позади меня, слегка под углом.

— Ни за что. Идите, — шепнул он ей.

— Черт возьми, не стройте из себя джентльмена, Карузо, — прошипела она, не сводя глаз с медведицы. — Немедленно встаньте позади меня!

Вместо этого он прицелился и слегка усилил давление пальца на спусковой крючок ружья.

— Нажмете на курок, Гейб, — сердито прошептала она, — и нам конец еще до того, как ваша пуля попадет в цель.

Он был в нерешительности.

Сильвер права. Если он не попадет точно в цель, его ружье не остановит пятисотфунтового разъяренного гризли, который бросится на них через густые заросли со скоростью сорок футов в секунду.

У Сильвер с ее дробовиком было больше шансов постоять за себя.

— Не стреляйте! — прошипела она. — Если она атакует, стойте на месте. Несмотря ни на что, не бегите. А теперь попробуйте пятиться. Медленно. Всегда поддерживайте с ней зрительный контакт.

— Я думал, это опасно, — прошептал он.

— Больше нет. Теперь давайте, отступайте назад.

Гейб сделал два неуверенных шага назад. Медведица тут же опустила голову и бросилась к нему.

Каждая молекула в теле Гейба кричала, что нужно бежать, стрелять, делать хоть что-то, а не стоять, словно потная мишень перед пятисотфунтовой, поросшей мехом тушей, полной крепких костей, мускулов и зубов. Время растянулось, и он подумал: ну все, конец. Он погибнет здесь.

Как вдруг, совершенно неожиданно, Гейб понял, чего он не хочет. Возможно, прежде чем он отправился на Север, ему хотелось подвергнуть себя риску, и вот теперь, когда такая возможность ему представилась, он был не готов расстаться с жизнью.

Гейб прищурился, глядя на гризли, на ее глазки-бусинки и блестящие зубы. В его ушах шумела кровь, сердце было готово выскочить из груди. Затем, в последнюю минуту, медведица резко повернула влево. Его желудок тотчас подкатился к горлу, а тело покрылось испариной.

Но это еще не был конец. Медведица, пыхтя, резко развернулась и снова повернулась к ним мордой. В прохладном вечернем воздухе ее горячее дыхание застывало белыми облачками. Она била лапами по земле, разгребала когтями землю, мотала головой из стороны в сторону, из ее пасти капала слюна.

Боже, им нужно срочно выбраться отсюда… медведица явно готовится еще раз наброситься на них.

Но Сильвер, не двигаясь, все так же стояла рядом с ним.

— Снова начинайте отступать, — прошептала она, нацелив на медведицу дробовик. — Спокойно и медленно, как будто вы ее вовсе не испугались и не собираетесь никуда бежать. Просто дайте ей понять, что вам не нужна ее заначка, что вы не представляете угрозы. Это все, о чем она беспокоится. Не поворачивайтесь спиной, Гейб. Не бегите. Иначе она бросится за вами. И убьет.

Гейб слегка шевельнулся. Медведица тотчас бросилась к ним, и на этот раз едва не наткнулась на ствол ружья Сильвер, но та в последнюю минуту отпрянула. Животное стояло совсем близко. В лучах заходящего солнца шкура отливала золотом. Сильвер застыла на месте, но стрелять не стала.

Медведица вновь принялась агрессивно бить по земле лапой и рычать.

— Продолжайте пятиться, — прошептала Сильвер. — Она зла как черт. Я… я не знаю, сможем ли мы мирно уйти от нее.

Замечательно.

На этот раз Гейб приготовился стрелять.

Он целился в плечо медведицы, надеясь первым выстрелом перебить ей лопатку и тем самым парализовать ее. Его следующая пуля будет направлена ей в грудь. Он мысленно проверил нож, висевший на ремне на случай рукопашного боя. Его тотчас накрыла новая волна адреналина, мускулы напряглись в предвкушении схватки.

Медведица опустила голову и вновь бросилась вперед. В горле Гейба пересохло. Инстинктивно зная, что теперь его пуле не остановить медведя, он все же начал медленно нажимать на спусковой крючок.

Глава 8

Сильвер уперлась локтем в ствол винтовки Гейба, меняя направление его пули, и сама сделала предупредительный выстрел. Пуля попала в утрамбованную землю прямо перед животным. В морду медведице ударил фонтанчик песка. Медведица помедлила, но потом встала на дыбы и агрессивно тряхнула головой. Из ее груди вырвался леденящий душу рык, в пасти запузырилась пена.

Гейб яростно выругался в адрес Сильвер.

— Что, черт возьми, вы делаете?

— Вы чуть не убили нас, черт возьми! — прошипела она. — Никогда больше так со мной не делайте. Я здесь ваш проводник, понятно? Вы подчиняетесь моим командам.

Чувствуя, что она вся покрылась испариной, Сильвер посмотрела на медведицу. Иногда предупредительный выстрел срабатывал. В иных случаях это лишь приводило животное в еще большую ярость. Как сейчас.

Медведица — не машина. Четких инструкций, что можно, а что нельзя, к ней не прилагается. Каждая такая встреча с разъяренным животным обычно требовала интуитивных решений, действий на свой страх и риск.

Сильвер продолжала смотреть в глаза Сломанному Когтю, ее палец лежал на спусковом крючке ружья двенадцатого калибра, мысли метались в разные стороны.

Она сказала себе, что понимает эту медведицу. Сломанный Коготь нервничала, была напугана, но она не была хищницей. Она просто предупредила их, чтобы они отступили. Но теперь малейшее движение в любом направлении способно спровоцировать яростную атаку.

Что делать? Придется рискнуть. Как говорится, была не была. Однако на кон была поставлена не только ее жизнь, но и жизнь Гейба.

Ответственность давила на нее с огромной силой.

Сильвер сглотнула.

— Мы отвлекли ее, — солгала она. — Но мы должны действовать. Начните потихоньку пятиться.

К его чести, на этот раз Гейб подчинился мгновенно. Впрочем, Сильвер чувствовала, что, если что-то пойдет не так, он готов выстрелить снова.

Он не был трусом. Она знала множество охотников, мускулистых мачо, корпоративных альфа-самцов, которые скорее обмочат штаны, нежели будут стоять как вкопанные перед лицом разъяренной медведицы гризли. И в глубине души она была потрясена тем, как он пытался защитить ее, хотя его наивное рыцарство могло стоить жизни им обоим.

Сильвер не могла вспомнить, когда кто-то в последний раз сражался за нее. Она привыкла всегда полагаться только на себя.

Однако Гейб был мужчиной, и вряд ли он позволит ей действовать так, как ей хочется.

Она же не хотела его подвести.

Впрочем, это спорный вопрос, особенно если на этот раз Сломанный Коготь атакует по-настоящему.

Сильвер шепнула своим собакам, приказывая им отступить по тропе впереди нее и Гейба. Собаки послушно выполнили ее команду, и Сильвер с Гейбом попятились. Медведица тотчас вновь двинулась за ними, но на этот раз медленнее.

Она позволила им увеличить расстояние, предпочитая держаться поближе к мертвому телу на другой стороне густых зарослей.

Они свернули за небольшой поворот и, как только оказались вне поля зрения животного, стали пятиться быстрее.

— Смотрите под ноги, — прошептала Сильвер. — Споткнетесь о корень, и вы мертвы, сержант.

Медведица свернула следом за ними и даже сделала вид, будто готова напасть, но затем резко развернулась и, громко хрустя ветками, побрела обратно через кусты к своей добыче.

Сильвер судорожно вздохнула.

— Мы вне зоны ее комфорта, — прошептала она. — Но продолжайте двигаться. Медленно, но уверенно. Как говорится, на всякий случай.

Они вернулись в вигвам мертвого старика. Гейб медленно опустил ружье. На лбу выступили бисеринки пота, они блестели во впадине на изгибе шеи.

— Зоны ее комфорта? — уточнил он.

— Расстояние, на котором она чувствует себя в безопасности. Она есть у каждого медведя, и у каждого расстояние свое. Стоит нарушить эту границу, и медведь отреагирует так, будто ему угрожают.

То же самое и с людьми.

Гейб впился в нее взглядом. Горящим взглядом. Немного диким. На шее часто и сильно бился предательский пульс. Но сам он продолжал стоять неподвижно, зорко глядя на нее в угасающем свете дня.

В эти мгновения Сильвер не была уверена, где проходит граница ее собственной зоны безопасности.

— Вы в порядке? — спросила она.

— Да, — прошептал он. — Еще как! — Он взял в ладони ее лицо, резко приподнял и крепко поцеловал ее в губы.

Сильвер замерла, не в силах пошевелиться.

Она чувствовала стук его сердца возле своей груди. Он был горячим, все его тело излучало силу. Он был таким чертовски живым.

Каждая молекула в ее теле отреагировала на его энергию, соединилась с ней, загудела электрическим током. Это стало для нее неожиданностью.

Он отстранился, в его глазах плясали искорки.

— Спасибо, — прошептал он. — Ты спасла там мою жизнь.

Ее собственное сердце с такой силой билось о грудную клетку, что было больно дышать. Во рту пересохло. Разум оцепенел. Кожа пылала. Она осознавала, что опасность все еще таится поблизости, и где-то в глубине сознания понимала — им нельзя останавливаться. Но он пробудил в ней нечто глубокое, мощное, основополагающее. Она будто даже забыла, как передвигать ноги.

Сильвер посмотрела в сторону зарослей. Там, вместе с медведицей, осталось тело Старого Ворона. А она стояла здесь, более живая, чем когда-либо в жизни. С этим мужчиной. Увы, в чем-то он представлял для нее даже бо`льшую опасность, чем медведь.

Она чувствовала себя гораздо увереннее, глядя с близкого расстояния на атакующую медведицу. Она не знала, как защититься от Гейба. Да и хочет ли она этого вообще. Последствия его поцелуя и адреналина взяли верх, и она задрожала.

— Ты вся дрожишь, — сказал он, касаясь ее руки.

Она кивнула и, превозмогая страх, попыталась взять себя в руки.

Он нежно улыбнулся, его взгляд смягчился.

— Так ты, в конце концов, простая смертная.

Из ее горла вырвался нервный смешок. Гейб обнял ее за плечи и повел обратно к лошадям, следя за тем, чтобы она не оборачивалась на вигвам Старого Ворона.

— Там, в кустах, ты бросила вызов моей гордости, понимаешь?

Он пытался отвлечь ее, за что она была ему благодарна.

— А ты поставил под сомнение мой авторитет, Гейб, — сказала она, собираясь с силами и отвязывая лошадей. Затем передала ему поводья.

— Я не нанимал тебя, Сильвер, — тихо сказал он. — Я не твой клиент, я полицейский при исполнении служебных обязанностей.

— Зато я знаю здешние правила. А ты нет. В следующий раз, сержант, когда ты сделаешь нечто подобное, нас обоих, по твоей милости, убьют.

Он пристально посмотрел ей в глаза. Его лицо было серьезным. Он взял поводья.

— С тобой все будет в порядке?

Она кивнула и вскочила в седло.

Но по тому, как она упорно отказывалась смотреть ему в глаза, Гейб знал — это вовсе не так.

* * *

Обратно они ехали молча, осторожно пробираясь по каменистой тропинке. Огромная луна взошла над горами и освещала им путь. Темно-синее небо мерцало россыпью звезд, над северным горизонтом плавными волнами переливались всполохи северного сияния, но на западе небо было черным. Зловещая черная масса туч росла прямо на глазах, клубилась над скрытыми ею горами и, поглощая на своем пути звезды, ползла по предгорьям к Блэк-Эрроу-Фоллз. Это было напоминание о неминуемом приближении зимы.

Вместе с тем все это было невыразимо красиво. Вокруг стояла тишина. Суровая и неумолимая тишина. Уже сам простор этого прекрасного пейзажа внушал уважение, даже благоговение. Гейб невольно почувствовал себя частью чего-то гораздо большего. Это показало ему, что он здесь вовсе не занимает вершину пищевой цепочки, и, как правило, это меняет точку зрения человека на себя и окружающий мир.

Он взглянул на сидящую в седле Сильвер. Она была для него загадкой. Как и это место. Она тоже бросала вызов его условностям. И он не знал, как вести себя с ней.

Он был не совсем правдив. Он был благодарен ей не за то, что там, в лесу, она спасла его. А за то, что показала ему, что он не утратил вкус к жизни. Что он не собирался сдаваться без драки, потому что он еще многое хотел испытать. Как, например, вкус ее невероятных губ.

Он не мучился сомнениями, стоит ли поцеловать ее. И не пожалел об этом. Он просто не знал, куда это заведет его.

Но сама эта тайна, это обещание чего-то большего мерцало внутри него с той же магической электрической энергией, что и северное сияние на горизонте. Гейб понял: в каком-то смысле он должен был оказаться на краю бездны, прежде чем начнет понимать, что существует и обратный путь.

Но его переезд на север потенциально навлек на Сильвер опасность. Это стоило жизни дорогому для нее человеку, и теперь он был обязан ей за спасение. Из-за Стайгера его жизнь неразрывно переплелась с ее жизнью.

При этой мысли у него защемило в груди.

Когда они приблизились к городу, Гейб потянулся к рации и включил ее. Нужно было вызвать Донована, чтобы тот со своего стационарного телефона позвонил в отдел по расследованию убийств и в службу экстренной помощи в Уайтхорсе.

— Блэк-Эрроу-Фоллз, слышите меня?

Вместо ответа лишь треск и свист статики.

— Блэк-Эрроу-Фоллз, слышите меня?

И вновь лишь треск и помехи.

— Донован? Вы на месте, констебль? Меня слышно?

Треск внезапно стих, как будто кто-то нажал кнопку ответа. Гейб напрягся в ожидании, его палец замер над клавишей. Но ответом была лишь странная тишина. Как будто кто-то просто слушал.

В его груди шевельнулась тревога.

— Констебль, — повторил он. — Вы в порядке? Вы меня слышите?

Ответа не последовало.

Он тихо выругался.

— Может, ты еще не в зоне действия ретранслятора, — предположила Сильвер, наблюдая за ним.

— Похоже на то, — ответил он, сжимая крепче поводья. Он был в пределах досягаемости, он в этом даже не сомневался, но его не отпускало жутковатое ощущение, что его вызов был принят и выслушан, но оставлен без ответа.

Инстинктивно он приблизился к Сильвер и поехал с ней рядом. Вскоре тропа расширилась, и их взору предстали холмистые долины. И пусть в лунном свете сами они и являлись сидячими мишенями, зато могли видеть на многие мили вокруг. Собаки Сильвер были настороже. Они вприпрыжку бежали по тропе: две впереди всадников, одна сзади. Их светлая шерсть призрачно белела на фоне ночной тьмы.

Ее ирония не ускользнула от него. Он, полицейский, полагался на проводника и ее собак, чтобы те предупредили его об опасности, которую он принес с собой в их поселок.

— Что это за порода? — спросил он, пытаясь стряхнуть мрачное настроение.

— Метисы. Как я. — Она взглянула на него. — На треть волк, на треть хаски, еще на треть карельская медвежья собака.

— Просто удивительно, какую выдержку они проявили с этой медведицей!

— Я доверяю им свою жизнь. А они доверяют мне.

Гейб не сомневался — за нее эти псы разорвут кого угодно.

— Карельская… это порода из северной Финляндии?

Она кивнула.

— Тот же регион, откуда родом мой отец. Сейчас Карелия лежит по обе стороны границы Финляндии и России. Это были крестьянские собаки. Собаки охотников. Мой отец захватил с собой пару, когда приехал сюда, — пояснила она. — Он называл карельскую собаку частью дикой природы.

Гейб посмотрел на выразительный силуэт женщины, ехавшей верхом, на фоне темных холмистых долин, серебрящихся от мороза. У нее за плечами было тяжелое наследие, и Гейб подозревал, что, в отличие от большинства, она получила эклектичное образование. Она была под стать этому месту, олицетворяя его дух, силу и первозданность.

Он также подозревал, что после смерти Старого Ворона она теперь фактически осталась одна, пусть даже у нее и было племя Черной Стрелы и ее собаки.

— Как давно нет твоего отца, Сильвер? — осторожно спросил он.

Она резко вскинула на него глаза, внезапно сверкнувшие гневом.

— И как долго ты намерен продолжать в том же духе, сержант? Когда ты расскажешь мне, о чем ты говорил, когда я показала тебе окровавленную приманку?

Он еле слышно фыркнул. Он пытался не говорить ей. Но он был у нее в долгу, и если ей все рассказать, возможно, она прислушается к его указаниям.

— Я думаю, что он здесь, Сильвер, — тихо сказал он. — Лесовик.

Она непонимающе посмотрела на него.

— Ты имеешь в виду… Курца Стайгера? — спросила она наконец.

— Да.

Она натянула поводья и остановилась.

— Ты это серьезно?

Он остановился рядом с ней, но ничего не сказал, давая ей время осознать его слова.

— Да, я вижу, что серьезно. — Она взглянула на небо, как будто там имелся некий ответ, после чего перевела взгляд на Гейба. — И с чего ты, черт возьми, взял, что это Стайгер?

— Волосы, которые ты нашла. Его следы. Твое описание его телосложения. Полицейская обувь, пропавшие спутниковые телефоны, перья, оставленные как визитная карточка. Способ убийства. Это все его почерк, игра, в которую он любит играть.

— Да, но… его следы вели на юг, к границе с США. По крайней мере, так сообщили в новостях.

— Сильвер, как бы лично ты поступила, если бы хотела, чтобы все думали, что ты идешь в одном направлении, а сама пошла бы в другом?

— Оставила бы ложные следы. Причем чертовски убедительные.

— Как раз это он и сделал. И… я думаю, это он убил Старого Ворона.

— Что? — Она грязно выругалась. — Ты думаешь, Старый Ворон погиб от рук этого маньяка? Думаешь, он пришел сюда из-за тебя?

— Не только из-за меня, Сильвер. — Он помолчал. — Я думаю, он ведет охоту и за тобой.

— Почему? Что он знает обо мне?

— Что ты следопыт. Достойная добыча. Женщина.

Она снова выругалась, на этот раз мягче.

— Но почему Старый Ворон… почему он мучил его?

Гейб уловил, как дрогнул ее голос. И тотчас ощутил укол вины.

— Возможно, Стайгер считает, что сам по себе я не слишком интересен ему как противник. Он вполне мог убить кого-то, кто тебе дорог, чтобы вовлечь в свою игру и тебя. — Гейб помолчал, а затем снова заговорил: — Это в его духе. И согласуется с его психологическим профилем. Он хитрый. И очень опасный. И больше всего на свете он любит играть в игры… с человеческим разумом.

Ошеломленная, она молча посмотрела на него, резко развернула лошадь и, ударив пятками ей в бока, поскакала вперед.

Гейб догнал ее.

— Сильвер… прости.

Она ничего не сказала, упорно отказываясь посмотреть ему в глаза.

Они какое-то время ехали молча, и это молчание было тягостным.

— А как же ткань? — спросила она неожиданно, повернувшись к нему. — Зачем эта кровавая приманка, если он не пытался скрыть от тебя улики?

— Не знаю. Для него это явно часть какого-то хитроумного плана. Возможно, ты нащупаешь причину, почему он это сделал. Вдруг в прошлом Старого Ворона было для тебя что-то важное?

Сильвер вся напряглась.

— Теперь ты собираешься вызвать команду криминалистов?

— Да, как только окажусь в зоне действия радиосвязи и смогу попросить Донована позвонить им.

— А почему ты сам не можешь расследовать убийство? Ты ведь работал в отделе по расследованию убийств.

Гейб нахмурился. Странно, почему она так упорно сопротивляется привлечению профессионалов?

— Я по-прежнему буду участвовать в расследовании, Сильвер, но по протоколу требуется привлечение специальной группы криминалистов. Я давно не занимался тяжкими преступлениями. Здесь же нужны парни, владеющие новейшими технологиями, опытные по части самых современных методов доказательств в делах такого рода. Ты либо выигрываешь, либо проигрываешь. В суде.

Она слегка вздрогнула.

— Сильвер?

— Мне… мне просто… холодно. — Пришпорив лошадь, она поскакала впереди него, свистнув собакам, чтобы те не отставали. Внутри Гейба зародилось смутное подозрение. Он заставил свою лошадь догнать ее и идти с ней в ногу.

Она явно что-то утаивала. Имея за плечами семнадцать лет работы в полиции, он научился распознавать ложь. А она явно лгала, что-то скрывала.

Его беспокоило одно: вдруг то, что она скрывает, окажется ключом к смертельной игре? Вдруг это нечто такое, что может стоить Сильвер жизни?

* * *

Они взбирались на горный хребет. Седла скрипели, уздечки негромко позвякивали. В остальном ночь была тихой. Тишину нарушало лишь цоканье копыт по камню, дыхание лошадей и пыхтение собак рядом с ними.

Когда они поднялись, Гейб увидел мерцающие вдали огни Блэк-Эрроу-Фоллз, окруженного тьмой, на берегу слабо поблескивающей черной речной воды. Ему тотчас стало не по себе. Это крошечное скопление огней было маленьким символом человечества, теплым очагом в сердце бескрайней темной дикой местности — домом крошечного племени, дружно, плечом к плечу, противостоящего стихиям.

Он взглянул на Сильвер. Это был ее народ. И он принес в их дом опасность, а ведь ему доверили защиту этого места!

Испытывая тревогу и одновременно раздражение, он вновь включил рацию.

— Блэк-Эрроу-Фоллз, вы слышите меня?

Снова засвистело и затрещало в трубке, а затем внезапно стало тихо. У Гейба снова возникло жуткое ощущение, что его кто-то подслушивает.

Сильвер подъехала к нему и остановилась рядом.

— Наверно, ты все еще вне зоны досягаемости.

— Да, пожалуй. — Но он точно знал, что это не так. — Как только мы туда доберемся, я позвоню со стационарного телефона. — Терзаемый нетерпением, он подтолкнул свою лошадь вперед и начал спуск.

Сильвер смотрела, как он направляется к ее поселку. Нет, это невозможно. Как все это может быть работой Лесовика? И как мог Курц Стайгер разгадать ее самую темную тайну — окровавленные полоски ткани, которые она оставила развеваться на ветру пять лет назад?

Эта мысль привела ее в ужас.

Потому что если он это знал, то теперь размахивал этим перед лицом сержанта Карузо. И если тот, как сержант КККП, вызовет сюда криминалистов, то она может не сомневаться, что эти тряпки проведут прямую параллель со смертью Дэвида. И тогда команда убойного отдела снова обратит на нее внимание — ведь она была единственной постоянной свидетельницей в деле о двух смертях.

Нового расследования она просто не выдержит. Если ее посадят за старое убийство, то она умрет. Ей просто не выжить без своей земли, без своих собак. Без своей свободы.

— Я не верю! — крикнула она, спускаясь с горы вслед за ним, возможно, чтобы убедить саму себя. — Это не Стайгер!

Гейб остановился и развернул свою лошадь к ней лицом.

— Почему?

— Я… я не понимаю, как он мог так быстро добраться сюда. Откуда, черт возьми, он вообще мог знать о том, что ты будешь в Блэк-Эрроу-Фоллз, Гейб? Он сбежал из тюрьмы только за ночь до твоего приезда.

— Ты не знаешь его так, как знаю его я, Сильвер. Этот тип первоклассный выживальщик. Он обучен приемам спецназа. Его главное умение — двигаться быстро и эффективно, проникая в незнакомые места во враждебной среде. Он умеет быть невидимым, двигаясь как призрак в ночи. Он очень ловко манипулирует людьми и информацией, и в тюрьме он был точно таким же. Он по тюремным каналам мог узнать о моем назначении сюда. Зная Стайгера, скажу, что он вполне мог следить за мной из-за решетки.

— Может, ты просто одержим, Гейб? Ты не думал об этом? Что, если он мерещится тебе в каждой гребаной тени лишь потому, что ты не можешь забыть о том, что он сделал с тобой.

Он сердито посмотрел на нее. Его глаза блестели в лунном свете, грудь взволнованно вздымалась и опускалась.

Она задела его за живое, и это подбодрило ее. Сильвер было гораздо легче ответить гневом на гнев, чем позволить страху искалечить ее душу. Чем позволить себе страдать. Или оплакивать сына.

С тех пор как она похоронила его избитое тельце, она ни разу не плакала. Вместо этого она сопротивлялась… и будь она проклята, если сдастся сейчас.

Она сделает все, чтобы подавить в своем сердце этот нарастающий ужас. Она не позволит какому-то ловкому призраку победить себя. И уж точно она не попадет из-за него в тюрьму!

— Ты думаешь, что такой человек, как Курц Стайгер, не сможет здесь выжить, скрываясь в этих лесах столько, сколько ему, черт возьми, надо? — Глаза Гейба сердито блеснули в темноте. Его голос звучал так же страстно, как и ее собственный.

В Сильвер внезапно вспыхнуло чувство вины. Он тоже был вынужден столкнуться в жизни с чем-то уродливым. Внутри нее начал раскрываться крошечный бутон сострадания. Черт побери! Она эмоционально привязывается к нему. Неужели Стайгер добивается именно этого?

Хочет, чтобы она влюбилась в полицейского, который может посадить ее за решетку?

— Я точно знаю, как человек может передвигаться по этим дебрям, Гейб, — тихо сказала она. — Я знаю, как люди могут выживать почти вечно, не встречая в этой глуши ни одного человека. Я… просто не думаю, что он здесь.

— Тогда кто, по-твоему, это сделал?

— Может… может, какой-то чокнутый старатель или пьянчуга, который слишком долго прятался в дебрях. Может, он наткнулся на вигвам Старого Ворона и…

— И случайно надел сапоги полицейского образца?

— Он мог совершить набег на хижину и украсть их где-нибудь на юге.

— И оставил воронье перо в закрытой кладовой, где раньше на полке стояли три спутниковых телефона? — Гейб выругался. — Сильвер, полицейские спутниковые телефоны тоже исчезли. Их похитили прямо из участка средь бела дня.

Сильвер закрыла рот и сжала в кулаках поводья. Она отказывалась в это верить.

Она не хотела мириться с тем, что ее лучший друг пал жертвой хитрого психопата. И вот теперь они с Гейбом вовлечены вместе в какую-то извращенную психологическую игру Стайгера, начавшуюся еще до того, как они узнали, что за ними следят. Что ими манипулируют.

Что на них ведут охоту.

Ей стало не по себе.

— Это может быть совпадение! — бросила она и, пришпорив лошадь, галопом въехала в город впереди Гейба, охваченная внезапным желанием дистанцироваться от него, не участвовать в этой «игре».

Но она чувствовала, как холодный ветер гонится за ней вниз с горы вместе со стуком копыт его лошади. С запада надвигалась первая зимняя буря, а с ней и предчувствие надвигающейся беды.

Глава 9

Сильвер остановилась на первой же грунтовой дороге на окраине городка. Тяжело дыша, она повернулась и посмотрела на Гейба. Температура упала ниже нуля, небо было затянуто тучами.

— Возьми коня, — сказала она, закутываясь в куртку. — Я заберу его завтра.

Гейб ответил не сразу.

— Я хочу, чтобы ты вернулась со мной в участок…

— Мне нужно побыть одной, — просто ответила она.

— Сильвер, в окрестностях поселка рыщет опасный преступник. И он может похитить тебя…

— Я не верю. Даже если Лесовик где-то там, я отказываюсь играть в его игру. Ты сам сказал, что он питается чужим страхом. От меня он этого не дождется, сержант.

Она развернула лошадь.

Гейб схватил поводья. Она бросила на него недовольный взгляд.

— Сильвер, — удерживая ее лошадь, сказал он тихо, но твердо. — Я не отпущу тебя домой одну. Не сейчас. Пока я не задам тебе еще пару вопросов, чтобы я мог составить надлежащий отчет. Пока мы не разберемся, что здесь происходит.

— Я могу сама защитить себя, — тихо ответила она. Он в упор посмотрел на нее. В его глазах читался вызов. Она почувствовала, что колеблется.

Она резко отвела взгляд. Ей нужно побыть одной. Подумать о Старом Вороне. Произнести гвитчинскую молитву за упокой его души, сжечь сладкую траву. Погоревать по-своему. Наедине с собой. Она не могла — не хотела — позволить Гейбу увидеть ее боль.

— Сильвер, послушай меня, — мягко сказал он. — Из-за этого подонка я потерял людей, за чьи жизни отвечал, а все из-за ошибок, которые я совершил, недооценив его. Не заставляй меня их повторять. Не мешай мне делать мою работу и обеспечивать твою безопасность.

Ее сердце кольнуло чувство вины. Она понимала, через что он прошел в Уильямс-Лейке. Она никогда никому не пожелала бы такого. Если это, конечно, в ее силах.

— Послушай, Гейб, — тихо сказала она. — Если ты прав в своих подозрениях, ты тот, кто принес сюда опасность. Думаю, мне будет безопаснее находиться подальше от тебя.

Причем по самым разным причинам.

Он взглянул на небо, затем посмотрел на нее.

— Ты мне небезразлична, Сильвер, — сказал он почти шепотом. — Ты имела травмирующий опыт. И по многим причинам в данный момент тебе не следует быть здесь одной.

Эмоции вспыхнули резко и болезненно. Сильвер попыталась сглотнуть застрявший в горле комок, чтобы унять непривычное жжение в груди.

Гейб — хороший человек. Хороший полицейский. Он сам прошел через личный ад и не собирается карать за ее прошлое. Он хотел поймать психопата, причинившего зло многим людям, сгубившего десятки человеческих жизней. Гейб заслуживает лучшего к себе отношения.

Но также она знала, что ей не избежать лобового столкновения — со своими собственными эмоциями, с ним, с командой криминалистов, которую он собирался вызвать сюда, со старым убийством, за которое ее еще могут судить. Ее главным побуждением было бежать поскорее отсюда.

Или она могла вернуться в участок, еще больше спутаться с сержантом Гейбом Карузо и, в конце концов, заплатить самую высокую цену.

Лишиться свободы.

Какой бы дорогой она ни пошла сегодня вечером, она знала, что с этой точки пути назад уже не будет.

Она медленно подняла глаза и встретилась с ним взглядом.

— Гейб…

— Ты нужна мне, Сильвер. Мне пригодилась бы твоя помощь. — Он произнес эту просьбу так интимно, что ни один невинный человек не смог бы ему отказать. Одно «но» — она не была невинной.

— У меня один офицер болен, — напомнил он ей. — Остальных нет в городе. Сейчас я единственный полицейский на пять тысяч квадратных миль, а ты на месте преступления оказалась первой. До прилета сюда команды криминалистов ты мой самый главный криминалист.

Черт бы его побрал.

Он менял тактику, пытаясь дать ей иллюзорную возможность выбора, склоняя ее в пользу сотрудничества.

Какая-то часть ее действительно хотела ему помочь. Она хотела справедливости и отмщения за смерть Старого Ворона: это был ее долг перед наставником. А еще более глубокая, более сложная часть жаждала вновь проверить реакцию на прикосновение Гейба Карузо.

Но куда более сильный голос кричал внутри нее, предупреждая, что это полицейский, который намерен выяснить, что она сделала.

Как тогда изменятся его чувства к ней? Какая польза будет от этого Старому Ворону?

Внутренний конфликт буквально раздирал ее на части. Она вырвала поводья из его рук.

— Ты справишься сам, — резко бросила она. — А со мной все будет в порядке. У меня есть мои собаки…

— Пожалуйста.

Она застыла на месте.

Лошадь под ней переминалась с ноги на ногу, тихонько пофыркивая в морозном ночном воздухе. Сильвер сглотнула и вопреки здравому смыслу, прежде чем успела передумать, развернула лошадь и последовала за ним по пустынным городским улицам.

Гейб спешился и перекинул поводья через столб коновязи перед зданием участка. Из-под здания магазина через дорогу выскочила бездомная кошка. Где-то в ночи залаяла одинокая собака. Голодные койоты, бродившие по окраине города, ответили леденящими душу воплями.

— Я подожду здесь, — сказала Сильвер, еще глубже закутываясь в куртку и оставаясь верхом. Как же она сглупила, не взяв с собой перчатки!

— Нет. Мне нужно, чтобы ты зашла внутрь. Эти парни могут запросить по телефону подробности судебно-медицинской экспертизы — о следах, о том, как ты нашла тело. Мне понадобится твоя помощь, чтобы ответить на их вопросы. — Он протянул руку к ней, ожидая ответа. Его глаза блестели в темноте.

Он лгал. Она в этом не сомневалась. Никто не станет расспрашивать ее об этих подробностях. Но он не собирался принять за ответ ее «нет», черт бы его побрал.

Она посмотрела на его руку и почувствовала, как участилось ее сердцебиение. Его рука была крепкой, как скала. Сильной. Надежной, как мост.

Она посмотрела ему в глаза. Гейб неотрывно наблюдал за ней, буквально прожигал ее взглядом. Так соблазнительно… во многих смыслах.

Одна только мысль о том, что придется войти в здание полицейского участка, повергла Сильвер в ужас. Она как будто оказалась в ловушке. На нее тотчас неудержимо нахлынули жуткие воспоминания. Гейб все дальше и дальше вытаскивал ее из зоны комфорта, эмоционально подталкивая туда, где она не была уже много лет. И она не знала, где надломится ее решимость.

В сумятице чувств ее бросало то в жар, то в холод. Шрам зудел на ее груди, напоминая о том, что она никогда не сможет полностью забыть прошлое, как бы она ни пыталась. Или даже если бы очень этого захотела.

Она терпеть не могла прятаться. Но и носить на шее добровольный ярлык преступницы — вещь не из приятных. Это накладывало черное пятно на все поступки, она же больше всего на свете жаждала отпущения грехов. Но ей никогда не получить его от этого «маунти». Он был полицейским, она же, попав в лапы королевского прокурора, в глазах суровых присяжных может быть признана виновной в нарушении тех самых законов, которые он был обязан блюсти. Это было просто неизбежно.

Сидя неподвижно на лошади, она не знала, как ей поступить.

Гейб крепко сжал ее руку, делая за нее выбор, и у нее перехватило дыхание.

Она играла с огнем. Но, черт возьми, пути к отступлению не было.

Перекинув ногу через круп лошади, она спрыгнула и тяжело приземлилась в его объятия. Она ощутила его крепкую грудь, его запах, его силу и мужественность, и ее тотчас обволокло приятным теплом. Сердце бешено забилось, в крови забушевал адреналин. Он посмотрел ей в глаза, и она не нашла в себе сил отвести взгляд.

На миг его губы оказались рядом с ее губами, и бешено бьющееся сердце Сильвер как будто остановилось. Она вся напряглась. Он собирался снова поцеловать ее. В ее животе как будто разлилось тепло, ее била внутренняя дрожь.

Но он лишь сглотнул и внезапно отступил назад.

Внутри нее что-то тотчас заледенело и затонуло.

Она судорожно вздохнула, поняв, что в этот момент ей ничего не хотелось так сильно, как вновь ощутить прикосновение его губ, испытать прикосновение горячей, пылающей жизни.

К глазам подкатились предательские слезы. Все мысли на миг покинули ее голову. Ошеломленная, она просто застыла, как каменная.

— Ты в порядке, Сильвер?

— Да. — Она судорожно выдохнула. — Да. Я… просто слегка сдали нервы.

Он на миг заглянул ей в глаза.

— У меня тоже, — прошептал он настолько еле слышно, что она спросила себя, не послышалось ли ей это.

Но его признание тронуло ее. Он был одновременно и сильным, и нежным. Возможно, его сила заключалась в его доброте, а сострадание — в его силе. За всю жизнь ей ни разу не встретился тот, кто был бы похож на сержанта Габриэля Карузо. Тот, кто был бы альфа-самцом, привыкшим брать на себя ответственность, но при этом не испытывавшим потребности подчинить ее своей воле и не посягавшим на ее независимость.

Похоже, он принял ее сильные стороны. Она подозревала, что он понимает и ее слабости. А еще он невольно располагал к себе, отчего ей хотелось быть частью его команды. И в этот момент Сильвер поняла — похоже, она влипла.

В помещении было тепло.

Гейб включил свет и направился к телефону в приемной.

— После того как я позвоню, — сказал он, поднимая трубку, — мне нужно, чтобы ты пошла со мной проведать Донована. Потом я отвезу тебя домой.

Сильвер его не слушала.

Она стояла, глядя в коридор, в сторону комнаты, где пять лет назад ее допрашивали по делу об убийстве Дэвида, допрашивали в связи со смертью ее собственного сына.

Они думали, что это могла сделать она. Что она убила Джонни — своего сына. Мальчика, которого она любила всем своим существом, любила больше жизни.

Они ее не знали. Ее никто не знал.

Вам никогда по-настоящему не узнать сердце другого человека, не понять, что его сломает или что придаст ему сил. Как он определяет для себя мужество, бунт или успех. Пока вы не побывали на его месте, не походили в его мокасинах. Так всегда говорила ее мать.

В ее грудь незаметно закрался холод. Она продолжала смотреть в коридор, и ее мир сужался, превращаясь в туннель между прошлым и настоящим. До того как это могло полностью поглотить ее, она оторвалась от своих мыслей, повернулась и посмотрела на Гейба.

Но ее напряжение лишь возросло, стоило ей увидеть его лицо.

— Что такое?

— Не работает, — сказал он, держа в руке трубку телефона Рози. Он надавил на рычаг и отпустил. — Бесполезно. — Он указал на стол в кабинете. — Попробуй вон тот.

Сильвер подошла и взяла трубку. Гудка не было. Она потянулась к телефону на соседнем столе. Тишина. Она перехватила его тревожный взгляд.

— Наверно, городская спутниковая антенна вышла из строя, — предположила она.

— Такое случалось раньше?

— Однажды зимой, когда была очень плохая погода, но…

Гейб шагнул за дверь. Она бросилась за ним следом. На улице было холодно. Температура упала значительно ниже нуля, в воздухе порхали первые крошечные снежинки.

Гейб направил луч фонарика на крышу. Антенна спутниковой связи выглядела так же, как и в день его прибытия.

Он скользнул лучом по толстой пластиковой трубе, в которую были спрятаны все провода и кабели, идущие вниз по стене затемненного бревенчатого дома… И яростно выругался. Кто-то перепилил насквозь трубу и перерезал весь пучок кабелей толщиной с руку.

— Он побывал здесь, — прошептал Гейб. — Пока мы были на плато, он перерезал провода.

Он обернулся и поводил лучом фонарика по сторонам. Тьма и ярость нарастали внутри него. Это была уловка, часть игры мерзавца Стайгера. Он заманил Гейба в дебри, а сам тем временем рыскал по городу, чтобы нарушить связь с окружающим миром.

А еще он втянул в свои игры Сильвер, ни в чем не повинную местную женщину. Он убил человека… и это было только начало.

— Гейб? — Сильвер положила руку ему на плечо. Ему тотчасстало хорошо. Какая же она настоящая. Надежная.

Она прижала ладонь к его лицу, заставив его встретиться с ней взглядом. Ее прикосновение было невероятным, прохладным. Оно успокоило его тело, успокоило нечто неистовое, проносившееся через его сердце, его разум. Он выдержал ее взгляд. Кристально ясный и чистый. Тревога тотчас пошла на убыль.

— Все в порядке, Гейб, — сказала она. — Возможно, это не он. Это может быть что-то другое.

Но он знал, что ДНК волос, в конце концов, покажет, что это был Курц Стайгер. Он знал это всем сердцем.

Однако она напомнила ему, что он должен сохранять трезвую голову, оставаться хладнокровным и непредубежденным.

Черт, он на секунду дал слабину перед женщиной, которую должен оберегать. Но именно это тому причиной. Вот что надломило его — он не смог уберечь свою невесту от психопата Стайгера. А теперь его заставляют заново пережить это с другой женщиной. Боже, помоги мне, если я потеряю кого-то еще… Боже, помоги мне, если Сильвер пострадает…

Он на мгновение закрыл глаза. В этих северных дебрях Сильвер была его компасом, его якорем. Он нуждался в ней больше, чем думал.

— Спасибо, — сказал он тихо. — Ты права. Я дал слабину.

Именно этого и добивался Курц Стайгер. Он ожидал, что она уберет руку, но она этого не сделала.

Вместо этого от его искренних слов взгляд Сильвер смягчился, и он увидел в ее глазах нечто более глубокое. Физическое желание. Такое же сильное, как и его собственное.

Это взаимное притяжение медленно закипало между ними, намекая на то, что внутри нечто пылает намного яростнее. Неким образом смерть ее наставника связала их, сделав союзниками.

А убийца сыграл роль свахи.

Какой абсурд, какая, черт побери, ирония судьбы! Этот псих Стайгер свел их вместе. Лишь затем, чтобы уничтожить обоих.

Эта мысль смутно присутствовала в глубине его сознания, даже когда он почувствовал, как она прильнула к нему и подняла к нему лицо. Ее губы легонько коснулись его губ. Окружающий мир тотчас ушел у него из-под ног, оставив его на мгновение парить в воздухе. Его мозг, неся ток к его сердцу, пронзила электрическая искра. Сердце тотчас забилось быстрее, дыхание участилось.

Он притянул ее ближе, наклонил голову и ответил на ее поцелуй.

Возможно, это было то, чего хотел Стайгер. Возможно, они играли ему на руку. Но даже эта черная мысль была бессильна заставить Гейба отстраниться от Сильвер. Или заставить ее отодвинуться от него.

Их губы встретились на холоде, и в этот миг из их курток вырвались струйки тепла и как будто окутали их коконом, защищая от холода арктической ночи. Гейб подумал, что он, наверное, умер и попал в рай.

Он вновь ощутил объятия женщины. Это тотчас наполнило его такой щемящей сладостью, что та обожгла его. Губы Сильвер как будто приоткрыли одиночную тюремную камеру прошлого года, предложив ему вкус отпущения грехов.

Вкус надежды. Вкус свободы. Он вновь ощутил себя человеком. В этом мире не было ничего, абсолютно ничего такого, что могло бы сравниться с тем, что он чувствовал в этот момент, несмотря на сгущающуюся вокруг тьму, холод и опасность.

Она обвила его руками. Ее губы были теплыми и мягкими, его разум поплыл, слепой ко всему, кроме тепла ее кожи рядом с его щекой. Он был готов стоять так вечно.

Ничто другое не имело значения.

Его пальцы скользнули вверх по ее шее, нырнули в густые шелковистые волосы у основания косы, исследуя ее тело, гибкое тело необузданной строптивицы. Он забыл, каково это — целовать женщину. Забыл, каким сладостным может быть мир.

Она шла навстречу его желанию, ее язык дразнил его губы и язык. Гейб застонал, почувствовав напряжение в паху. Он еще сильнее прижал ее к себе, вдыхая аромат лаванды в ее волосах, ощущая упругую выпуклость ее грудей под курткой и ее гибкое тело. Оно буквально поглотило его. Он заставил ее шире приоткрыть губы, его язык жадно проник в ее рот. Внезапно она замерла.

Почти окаменела.

Как будто осознала, что делает.

Она резко отпрянула, перед ней как будто возник барьер. В широко открытых глазах промелькнула паника.

— Сильвер? — Его голос был хриплым. — Ты в порядке?

— Я… я… — Она быстро попятилась от него, На ее лице читалось замешательство. Казалось, будто она утратила дар речи.

Она прижала руку ко рту. Гейб заметил, что она вся дрожит, в ее глазах вспыхнула тревога. Она развернулась и зашагала обратно к своей лошади.

Что, черт возьми, здесь только что случилось? Неужели он неправильно истолковал ее поцелуй, ее прикосновение? Но ведь это она сделала первый шаг.

— Сильвер! — окликнул он ее и бросился за ней следом.

Не удостоив его даже взглядом, она отвязала свою лошадь.

— Сильвер, я… прости меня, — сказал он, не найдя других слов. Но ему нужно было сказать хоть что-то, прежде чем она окончательно отгородится от него.

Она вставила сапог в стремя и вскочила в седло. Затем, потянув поводья, погнала лошадь вперед.

— Ты хотел проведать Донована. — Она ударила пятками в бока лошади и под стук копыт исчезла в ночи.

Выругавшись про себя, Гейб взбежал по ступенькам и торопливо запер дверь участка.

Что, черт возьми, с ним не так?

Он был в форме. Вооружен. При исполнении служебного долга.

Вместо того чтобы сразу же отправиться проведать Донована, чья хижина находилась в нескольких милях отсюда, он потратил время на поцелуи.

Его констебль должен знать, что Лесовик где-то рядом, а он, Гейб, должен проверить, не пропали ли у Донована зимние форменные ботинки. А еще он должен где-нибудь найти работающий телефон.

Быстро сев на лошадь, он пустился галопом вслед за Сильвер. Но если несколькими минутами ранее путь им указывал лунный свет, то теперь тяжелые черные тучи окончательно затмили его.

* * *

Колеблющаяся от ветра поверхность Оленьего озера за скрюченными пальцами голых деревьев блестела черным. Когда они приблизились к домику Донована, в окнах не было света. Дверь его сарая была открыта, квадроцикл стоял внутри.

Сетчатая дверь хлопала о стену под порывами холодного ветра.

Хлоп, хлоп, хлоп — этот звук жутко напоминал хлопанье шкуры на входе в вигвам на плато.

Они быстро спешились. Гейб выхватил оружие. С фонариком в руке он, крадучись, обогнул дом.

Он жестом приказал Сильвер держаться позади него, заметив, однако, что она уже шла вдоль стены дома с собственным фонариком. Ее собаки послушно улеглись на землю рядом с лошадьми.

— Он был здесь, Гейб, — прошептала она. — Те же следы муклуков.

Гейб выключил фонарик и жестом велел ей сделать то же самое.

С таким типом, как Стайгер, любые правила теряли всякий смысл. Гейбу не хотелось превращать себя в мишень, пока он не узнает, что здесь произошло.

Он поднялся на крыльцо. Старые половицы громко заскрипели под его весом. Он дернул входную дверь. Та была не заперта. Он слегка приоткрыл ее, подождал, прислушался. Их встретила тишина. Пошарив по стене, он щелкнул выключателем и с бешено бьющимся сердцем ворвался внутрь.

В доме было пусто.

Внутри было холодно.

Отопление отключено, окна распахнуты настежь. Ветер играл краем красно-белой клетчатой скатерти.

А еще здесь стоял неприятный запах. Запах рвоты.

Сильвер вошла следом за ним. Гейб увидел у нее в руках ружье двенадцатого калибра. Своих собак она оставила на улице.

— Донован! — крикнул Гейб, войдя в коридор с табельным «смит-вессоном», уверенный, что Сильвер его прикроет.

Увидев ее поведение в ситуации с медведицей, он был готов доверить теперь ей свою жизнь в любой опасной ситуации. Он никогда не встречал никого, кто столь хладнокровно вел бы себя под огнем. Наделенная природным инстинктом, она была лучшим напарником, какой у него когда-либо был, а ведь она даже не полицейский. Это говорило о многом.

— Донован! — позвал он снова, на этот раз настойчивее. Ответом ему была тишина. Сетчатая дверь все так же хлопала на ветру. Осторожно двигаясь и держась ближе к стене, он с револьвером в руке свернул в маленькую спальню.

Никакого движения. Комната казалась пустой.

Гейб щелкнул выключателем.

Его констебль лежал на кровати с открытым ртом, неподвижный, как будто мертвый.

Глава 10

Гейб бросился к кровати.

— Донован! — крикнул он, хватая констебля за плечи.

Тот пошевелился и застонал.

— П-п-пить… — Речь Донована была невнятной. Он едва ворочал языком. Губы и ногти посинели, дыхание было частое, поверхностное, кожа блестела от пота. В комнате стоял ужасный запах, похожий на рвотный. Пахло в комнате и чем-то еще, чем-то приторно-сладким. Гейб пощупал его пульс. Тот был нитевидным.

— Принеси воды! — крикнул он Сильвер. Та быстро вышла на кухню. Гейб потянулся к телефону у кровати.

Гудка не было.

Линия отключена. Как и в здании полицейского участка. Гейб напрягся и пощупал лоб Донована.

— Он весь горит! — крикнул он Сильвер. — Телефон не работает. Его нужно как можно скорее доставить в клинику!

Обхватив лицо коллеги обеими руками, он крикнул:

— Донован! Можешь сказать мне, что случилось?

Прибежала Сильвер и приложила ко лбу Донована холодную мокрую тряпку. Тот приоткрыл глаза.

— О… Боже… Я… ничего не вижу… — Голос у него был как у пьяного.

— Ты брал с работы спутниковый телефон, констебль? Мне он нужен. Я должен позвонить в больницу, помочь тебе.

Констебль на мгновение пришел в себя.

— Стол… телефон… на столе. И… рация, — прошептал он, и его глаза снова закрылись. Сильвер бросилась в гостиную.

— Телефона нет! — крикнула она. — Рация тоже исчезла.

Грудь Гейба как будто сжали тисками.

Здесь явно побывал Стайгер.

Этот ублюдок перерезал провод стационарного телефона, забрал их последний спутниковый телефон и рацию. Он слышал, как Гейб тщетно пытался наладить связь. В сердце Гейба вспыхнула ярость.

— Послушай меня, Донован… что случилось? Ты кого-нибудь видел? Говорил с кем-нибудь?

Донован застонал, его голова безвольно повалилась набок. Гейб резким движением снял с пояса комплект индивидуальной защиты и приступил к сердечно-легочной реанимации.

— Гейб…

Услышав в голосе Сильвер мрачные нотки, он вскинул голову, но продолжил сдавливать ладонями грудь Донована.

— Я нашла это рядом с его холодильником. — Она подняла бутылку с антифризом и черное перо. — Его отравили, Гейб. Этиленгликолем. Могли добавить в ананасовый сок, стоявший у него в холодильнике. В раковине стоит пустой стакан, пахнущий соком. Я наблюдала эти симптомы у собак, которые лизнули антифриз. Его нужно немедленно доставить в больницу. Здесь ты ему ничем не поможешь.

Гейб поднял констебля на руки. Сильвер помогла ему вынести Донована из дома.

— Я возьму его квадроцикл, — сказал Гейб, когда они, шатаясь под тяжестью тела Донована, спустились с крыльца. — По дороге на нем я доберусь быстрее, да и Донована будет легче уравновесить передо мной. А ты следуй за мной верхом!

Гейб сел на сиденье квадроцикла. Места там едва хватало для одного. Он изо всех сил пытался удержать перед собой потерявшего сознание констебля, не давая ему упасть. Снег между тем пошел гуще, холодные хлопья ложились на его лицо. Он включил двигатель и понесся по изрытой колеями грунтовой дороге. Заросли тянулись с обеих сторон, фары изредка высвечивали в темноте блеск глаз какого-нибудь испуганного животного.

Тревога не отпускала его. Гейб молился, чтобы Сильвер не отставала, следовала за ним по пятам. Стайгер все еще мог быть рядом, затаиться и ждать в засаде.

В больницу, Карузо, давай скорее в больницу!

Его офицер умирал у него на глазах. У нее было оружие. Лошади. Собаки. Сильвер была умелой охотницей. Она хладнокровно вступала в бой. Она знала эту землю. Но даже если бы они взяли лошадей и поскакали вместе, Курц все равно мог устроить засаду. Это не имело никакого значения, разве что Гейб мог выиграть несколько дополнительных секунд, необходимых для того, чтобы спасти младшего коллегу.

Он выругался, вспомнив про Уильямс-Лейк, про то, как Стайгер подтолкнул его к принятию рискованных решений.

Как только он отвезет Донована в больницу, если Сильвер не будет у него на хвосте с лошадьми, он тотчас же вернется и найдет ее.

Ветер хлестал его по лицу, снежная крупа щипала щеки, пока Гейб изо всей силы колотил в двери клиники.

Ему никто не открыл.

Затем в тусклом свете он увидел на двери табличку: в восемь часов вечера медицинский центр закрывается на ночь.

Оставив Донована на квадроцикле, Гейб бросился от здания больницы к соседнему дому, в котором, как он надеялся, жил доктор, и ударил кулаком по деревянной двери.

Зажегся свет. Залаяла собака.

Дверь распахнулась, и на снег, натягивая поверх пижамы свитер, вышел мужчина.

— Вы доктор?

— Да, я доктор Дэйв Зеглински. Что случилось?

— У меня раненый офицер, — сказал Гейб. — Я думаю, он выпил антифриз.

Врач торопливо натянул на плечи пальто.

— Где он?

— Здесь, рядом. На улице.

— Позвоните моей медсестре, — распорядился доктор, когда Донована вкатили в отделение неотложной помощи. — Ее зовут Мередит. Ее номер указан на доске экстренной помощи рядом с телефоном в приемной.

Гейб бросился по коридору к телефонам, схватил трубку… и похолодел.

Телефоны в поликлинике тоже были отключены. Чувствуя, как в живот закрадывается страх, он положил трубку и взялся за другой телефон. Его встретила та же глухая тишина.

— Телефонные линии не работают, — сказал Гейб, подходя к врачу в отделении неотложной помощи.

— Мне нужна моя медсестра, — произнес Зеглински, не поднимая глаз и готовясь сделать Доновану укол. Констебля уже подключили к аппарату жизнеобеспечения, в нос ему была вставлена гибкая трубка.

— Где я могу найти ее? — сказал Гейб.

— Третий дом от моего, — сказал доктор, вынимая иглу шприца из тела пострадавшего.

Гейб замешкался.

— Вы… вы можете ему помочь?

Зеглински встретился с ним взглядом.

— Я ввел ему этанол, чтобы остановить и нейтрализовать действие этиленгликоля. И делаю промывание желудка через назогастральный зонд. Но… — глядя на форму Гейба, он на мгновение замолчал, явно задумавшись над тем, что сказать.

— Карузо, — сказал, поняв его сомнение, Гейб. — Мое имя сержант Габриэль Карузо. Я новый полицейский.

Зеглински кивнул.

— Прогноз будет зависеть от того, как давно он выпил антифриз и сколько он его выпил. Даже несколько унций могут оказаться смертельными. Но я должен предупредить вас, сержант, что даже если он выживет в первые двадцать четыре часа, у него все равно могут остаться необратимые повреждения почек, мозга или потеря зрения. Думаю, вам стоит связаться с его ближайшими родственниками.

Гейб выдержал взгляд врача.

Он не хотел говорить Зеглински, что это невозможно, что весь город без связи, отрезан от остального мира. Но поднимать тревогу было рано. Он сам еще не был до конца уверен в оценке ситуации. В Блэк-Эрроу-Фоллз все еще могут быть и другие средства связи, другие спутниковые телефоны.

— Я вызову медсестру, — тихо сказал он. — А вы пока присмотрите за моим коллегой.

С этими словами он ушел.

Наконец появилась медсестра. Донован все еще оставался в критическом состоянии, и Гейб был бессилен что-то сделать. Его констебль находился под самым лучшим присмотром. Теперь его главной задачей было найти Сильвер.

В больнице она так и не появлялась.

Крепко сжимая руль, Гейб несся обратно по грунтовой дороге. Шины его квадроцикла скользили по снегу, вокруг него, словно астероиды в свете фар, вихрем кружились снежинки, ветер обжигал лицо.

В доме Донована Сильвер не было. Не было и ее лошадей и собак.

Он быстро осмотрел землю, подсвечивая себе фонариком, и его накрыла тревога. Он не увидел вообще никаких признаков чьего-либо присутствия: свежий снег лежал ровным слоем, скрыв следы, даже если они и были.

Он никогда не бывал в таком положении: находился при исполнении служебного долга, но при этом не имел абсолютно никаких средств связи. Без подкрепления. Без всего.

Ему не по силам сделать это в одиночку — защитить поселок, когда вокруг рыщет убийца-психопат.

Он должен проверить спутниковую антенну, посмотреть, действительно ли весь поселок отрезан от связи. Затем он должен найти вождя Питерса, сообщить ему о смерти Старого Ворона и узнать, есть ли в офисе племени запасные спутниковые телефоны. У него все еще оставалась надежда до рассвета связаться с Уайтхорсом.

Но сначала он должен найти Сильвер. Прежде чем оповестить город, Гейб должен связаться с ней. Сейчас для него это самое главное.

С нарастающим страхом он погнал свой квадроцикл по заснеженной тропе, что вела через лес вокруг озера Натчако к хижине Сильвер.

Сквозь деревья он разглядел на ее крыльце свет. Его сердце тотчас забилось от странного сочетания радостного предвкушения встречи с ней и гнева на ее самоуправство.

Подойдя к крыльцу, он быстро поднялся по ступенькам. Собаки внутри тотчас залаяли. От холодного ветра его щеки совсем онемели. Усталость и холод вновь напомнили болью о застарелой травме ноги.

Он громко постучал в дверь и потопал ногами, стряхивая с ботинок снег. Собаки свирепо залаяли.

Никакого ответа.

Сложив ладони лодочкой, он заглянул в заиндевевшее окно. Ему удалось разглядеть там Валкойнена и двух других волкодавов. В очаге потрескивал огонь. Она определенно вернулась домой, но где же, черт возьми, она?

— Сильвер!

Он вновь стукнул кулаком в дверь. Собаки внутри разразились громким лаем. Она просто не могла не услышать собак, даже если была в душе.

Откуда-то из темноты в его мозг закрались жуткие мысли.

Он оглянулся. Лес вокруг ее хижины был тихим, темным и непролазным. Идеальное место для убийцы, чтобы спрятаться, затаиться и ждать.

Валил сильный снег. Большие пушистые хлопья кружились, мельтеша в свете на крыльце и быстро заметая любые следы.

Идеальное время для Стайгера сделать новый ход. На Гейба тотчас обрушились воспоминания об озере Уильямс, о снежной буре, гибели его товарищей.

Затем порыв ветра колыхнул ветви, и он внезапно уловил среди деревьев проблеск света. Хозяйственные постройки. Конюшни.

У него защемило в груди. Разумеется, ей нужно держать лошадей в конюшне, поить и кормить их.

Он помчался по сугробам к теплому отблеску света среди деревьев. Подбежав к конюшне, он замедлил шаг и вытащил пистолет. На всякий случай.

Затем крадучись обошел постройку. Снег заглушал его шаги. Как только он плечом распахнул дверь, та резко отлетела назад. Утратив равновесие, он пошатнулся и влетел внутрь.

В поле зрения тотчас возникла Сильвер. Ствол ее дробовика был направлен прямо ему в грудь.

Он окаменел.

— Вот это да! — сказал он, слегка поднимая руки.

— Господи, Гейб, — прошипела она, яростно сверкнув глазами, и опустила оружие. — Ты напугал меня до чертиков. Я могла тебя пристрелить!

— Что, по-твоему, ты себе позволяешь, убегая вот так? — спросил он, убирая пистолет в кобуру. Адреналин бурлил во всем его теле. — Ты должна была последовать за мной в гребаную больницу!

Она прищурилась.

— Я увидела след, ведущий от дома Донована, — холодно произнесла она. — И решила выследить того, кто это сделал, пока снег не замел эти следы.

— Господи, Сильвер. Ты отдаешь себе отчет в том, на что способен этот тип? Или тебе не терпится умереть, в одиночку отправившись по его следам?

Она обиженно поджала губы.

— Я не собиралась охотиться на него, — сердито ответила она, отворачиваясь от Гейба, и, прислонив дробовик к стене, взяла ведро с кормом. — Я лишь хотела посмотреть, в каком направлении он пошел, чтобы завтра мы попытались выйти на его след. — Она высыпала корм в кормушку. Ее лицо было каменным, мышцы напряжены.

Она была зла. Растеряна. Напугана. Главным образом из-за собственных сильных чувств к Гейбу. И да, когда он помчался вперед с Донованом на квадроцикле, она поехала своим путем. И, пройдя по следам до ручья, вернулась домой. Одна.

Это был порыв ярости. И да, возможно, это было чертовски глупо.

— Сильвер, — сказал он, делая к ней шаг. Его голос понизился до хрипловатого шепота. — Завтра не будет никакого «мы пойдем по его следу». Я вызываю подкрепление. Я не хочу, чтобы ты имела дело с этим типом.

Она сердито взглянула на него.

— Вот как? Значит, теперь тебе не нужна моя помощь?

— Не для того, чтобы идти по его следу, нет. Это дело полиции.

Она поставила ведро на землю.

— Это Север, Гейб, — тихо сказала она, не сводя с него глаз. — Дело отдельного человека касается всех. Смерть Старого Ворона — покушение на всех жителей Блэк-Эрроу-Фоллз. Это преступление против всех нас. — Она все так же смотрела ему прямо в глаза. — Правосудие здесь другое.

— Но не в глазах закона, Сильвер. Это все та же страна, пусть даже и к северу от 60-й параллели, что и на юге. Те же правила. Те же суды. Те же судьи.

Что-то внутри нее как будто окаменело. Она взяла вилы, подцепила охапку сена и бросила в стойло.

— Почему твои собаки не с тобой? — спросил он, подходя ближе. — По крайней мере, ты могла бы для защиты взять с собой собак.

— Им нужны были еда и тепло, — ответила она, вонзила вилы в кучу сена, подняла еще одну охапку и с силой бросила ее в стойло.

— Ты просто ничего не понимаешь, ведь так, Сильвер?

Она воткнула вилы в землю и резко развернулась.

— Нет, это ты ничего не понимаешь, сержант. Здесь, на Севере, особенно зимой, в первую очередь нужно заботиться о том, что поддерживает тебя, — о лошадях, собаках, оружии, укрытии. Иначе погибнешь. Какой толк помогать мертвым? А мои собаки уже несколько дней без отдыха. Они нуждались в отдыхе и сытной еде. Лошадей тоже нужно было напоить, вычистить и накормить, если мы собираемся использовать их для охоты за этим типом. И да, — прежде чем он успел возразить, Сильвер вскинула руку, — я понадоблюсь тебе, чтобы помочь его выследить. Я лучшая из всех, кто здесь есть. Лучше тех, кого ты, черт возьми, думаешь получить из Уайтхорса.

— Сильвер…

— Я в долгу перед Старым Вороном.

Он посмотрел на нее с животной прямотой, от которой ей внезапно стало жарко. В конюшне воцарилось гнетущее молчание. Здесь пахло лошадьми и теплым сухим сеном.

Он шагнул к ней. Сильвер мгновенно напряглась, сердце ее учащенно забилось. Она посмотрела на дверь конюшни. Гейб преграждал ей путь к отступлению. Она почувствовала себе идиоткой уже только из-за того, что ей вдруг захотелось сбежать.

— Как… как там Донован? — спросила она неожиданно севшим голосом, пытаясь переключить его внимание.

— Он в критическом состоянии, но будем надеяться на лучшее. — Он сделал к ней еще один шаг. Его взгляд был напряжен, глаза потемнели. — Просто сделай мне одно одолжение, Сильвер. Не изображай из себя героя, не сказав мне, куда ты направляешься. — Его голос снизился почти до шепота. — Я жутко переволновался.

Он шагнул еще ближе. Ее ладони сделались липкими, дыхание участилось. Она прижала ладони к джинсам.

— Я… извини, Гейб. Я не хотела тебя пугать. Просто никто уже давно не беспокоился обо мне. Я… не знаю, как это сделать, я имею в виду…

— Все в порядке. Я смогу сделать это за нас двоих. — Он заглянул ей в глаза. В его глазах вспыхнул огонек.

Ее губы тронула неуверенная улыбка.

— Так в какую сторону вели его следы?

— На северо-запад, — тихо ответила она. — Он перешел ручей.

— Спасибо. — Он протянул руку, как будто хотел тыльной стороной ладони коснуться ее лица, но передумал и вместо этого засунул руки в карманы.

Гейб выглядел замерзшим и измученным. Лицо осунулось, под глазами темные круги. Сильвер тотчас почувствовала себя виноватой за то, что в придачу ко всем неприятностям она заставила его беспокоиться о себе. Внутри нее все сжалось от сострадания.

— Не хочешь зайти внутрь, Гейб? — спросила она. — У меня осталось на кухонной плите немного рагу. — Она улыбнулась еще шире. — Считай это предложением мира.

По его лицу невольно промелькнуло не совсем понятное выражение, но он сдержал эмоцию.

— Сильвер… Я знаю, что уже поздно, но я хотел бы, чтобы ты пошла со мной проверить спутниковую антенну. Похоже, отключен весь город, и мне нужно где-нибудь найти спутниковый телефон.

— То есть ты не хочешь снова оставить меня одну, без защиты.

Он вздохнул.

— Ты победила. Поэтому я не хочу оставлять тебя одну.

Она слегка наклонила голову.

— А если я откажусь?

— Тогда я скажу, что умоляю тебя.

Она поджала губы. В усталых глазах Гейба тотчас вспыхнул лукавый огонек. У этого полицейского присутствовало чувство юмора, но только спрятано оно было где-то глубоко внутри. Лично ей это нравилось.

— А когда ты закончишь выпрашивать телефон и мы с тобой закончим проверять спутниковую антенну, тогда ты зайдешь отведать рагу из оленины?

Он улыбнулся, и эта улыбка согрела ее. Ей стало легко на душе.

— Да, — сказал он. — Я не против.

Фары квадроцикла осветили немногочисленную толпу, сгрудившуюся вокруг огороженной спутниковой антенны. Густой снег кружился и падал на людей в шубах и теплых куртках. Заметив его приближение, все дружно повернули головы в его сторону. Их лица были бледны.

Из толпы вперед вышел вождь Питерс. Его взгляд был серьезен.

Гейб понял почему. Смятая тарелка спутниковой антенны валялась на земле. В воздухе висел едкий дым, в оборванных проводах искрился слабый электрический огонек.

Гейб заглушил двигатель. Рука Сильвер в перчатке тотчас легла поверх его руки, призывая к спокойствию. Он ответно сжал ее в знак благодарности.

— Вождь Питерс! — поприветствовал Гейб, подходя к толпе. Увидев его, жители поселка напряглись и плотнее сбились в кучу. Он едва ли не кожей ощущал их враждебность. Их страх перед неизвестностью. Этих людей срочно нужно успокоить. Всех до одного, весь поселок. Необходимо пресечь массовую панику.

— Кто-то взорвал тарелку, сержант, — сказал вождь Питерс. — Я искал вас.

— Я здесь. Что случилось?

К вождю Питерсу подошла какая-то женщина.

— Я слышала взрыв, — сказала она. — Я живу вон там. — Она указала на небольшой приземистый дом, обшитый виниловым сайдингом. Внутри дома горел свет, отбрасывая на снег желтые квадраты.

— Ваше имя?

— Сюзанна Тизя, — ответила она и плотнее запахнула от ветра подол шубы. — Я услышала какой-то свист и что-то вроде тихого хлопка. Я ожидала, что взрыв произведет гораздо больше шума.

— Вы кого-нибудь видели?

— Не-е-ет, — ответила она, растягивая гласные. — Что здесь происходит, сержант? Сначала магазин, потом офис племени, теперь вот это.

Гейб напрягся. Он впервые слышал и про магазин, и про офис племени.

Толпа зароптала на гвитчинском языке.

Он привлек Сильвер к себе.

— Поди успокой их, — шепнул он ей на ухо. — Но ничего не говори им о Стайгере.

— Они должны знать…

— Не сейчас.

В ее глазах читался вызов.

— Сильвер…

Она примиряюще подняла руки.

— Ладно, ладно.

Он кивнул вождю Питерсу, приглашая его отойти вместе с ним в сторону.

— Что тут у вас случилось в магазине и офисе племени?

— Оба были взломаны ранее ночью.

— Что-то пропало?

— Из магазина пропали продукты. Лекарства, бинты, кое-какие инструменты. Фонарик, спички. Похоже, баллоны с пропаном были использованы для изготовления некоего устройства, которое взорвало тарелку. Они все еще там. — Питерс мотнул подбородком в сторону поврежденной спутниковой антенны.

— А что пропало из офиса племени? — спросил Гейб.

— Два наших спутниковых телефона.

Гейб еле слышно выругался.

— И моя рация была повреждена, — добавил Питерс. — Похоже, кто-то облил ее аккумуляторной кислотой. Она полностью выведена из строя.

— Вождь, у нас серьезная проблема. Но вы должны всех успокоить. Мне нужно поговорить с жителями поселка. Не могли бы вы на завтрашнее утро, около десяти, назначить собрание в зале полицейского участка?

— Для чего? В чем дело?

Он обернулся. Сильвер разговаривала с жителями поселка на гвитчинском, ее голос был спокойным, чуть хрипловатым. Гейб отвел вождя в сторонку еще подальше.

— Я полагаю, что у нас в этом районе скрывается опасный преступник, сбежавший из тюрьмы заключенный. И мне крайне жаль сообщить вам, что Старый Ворон мертв. Я рассматриваю это как убийство.

Вождь Питерс молчал.

— Этот человек, что рыщет по нашей округе… это он убил Старого Ворона?

— Мы еще ничего не доказали, но я рассматриваю это как одну из версий.

Вождь взглянул на толпу.

— Мне нужно знать, есть ли в округе другие спутниковые телефоны, вождь…

— В охотничьем домике «Старый лось» есть…

— Тамошние телефоны исчезли. Я полагаю, их тоже забрал этот человек.

Вождь в упор посмотрел на Гейба. Похоже, до него дошла серьезность ситуации.

— А как насчет телефонов в полицейском участке? — спросил он.

— Они тоже исчезли. Мне нужно знать, есть ли тут другие телефоны?

— Это бедный поселок, сержант. Оплата спутниковой связи — роскошь, которую не многие из нас могут себе позволить. Да и реальной необходимости в телефонах тоже нет. Мы многое делаем по старинке. У нас есть стационарные телефоны, радио и два спутниковых телефона в офисе племени. Нам этого хватает.

Гейб глубоко втянул в себя холодный воздух и, засунув замерзшие руки в карманы, потопал ногами.

— Ладно.

Ему не нравилось, куда клонился этот разговор.

— Когда прибывает следующий почтовый самолет или когда будет рейс «Эйр Норт»?

— Не раньше пятницы.

— Сегодня воскресенье. Никаких других рейсов до этого не будет? Ни одного?

— Нет. В это время года тут у нас бывает непросто.

— А как насчет спутниковой антенны? Она ведь точно находится под дистанционным наблюдением телефонной компании. Они увидят, что она неисправна, и пришлют кого-нибудь ее починить, верно?

— Раньше чем через неделю ремонтника сюда не пришлют. Даже дольше, учитывая приближение снежной бури, — ответил вождь Питерс. — Это первый большой снегопад. Прогноз говорит, что какое-то время мы будем отрезаны от всего мира.

Гейб снова выругался.

Это дело рук Стайгера. На следующие пять дней этот мерзавец полностью отрезал поселок от остального мира.

Сильвер подошла к Гейбу.

— Это был он, — шепнула она ему на ухо. — Те же следы возле спутниковой антенны.

Гейб кивнул.

— Мне нужно, чтобы вы и совет племени призвали всех сохранять спокойствие, — сказал он вождю Питерсу. — Прежде всего, никакой паники. Паника — наш злейший враг. И еще, не могли бы вы созвать для меня завтра городское собрание? Я хочу поговорить со всем поселком, убедиться, что все предупреждены.

Блэк-Эрроу-Фоллз подвергся нападению. И что бы ни намеревался предпринять Лесовик, он явно намеревался сделать это раньше пятницы — до того, как Гейб сможет вызвать помощь. Гейбу оставалось одно — выманить Стайгера из города, подальше от этих людей, и сразиться с ним один на один.

Ведь Стайгер пришел за ним, Гейбом. Его он и получит. Гейб дал себе слово, что не позволит этому ублюдку причинить вред кому-то еще.

И на этот раз живым останется только кто-то один.

Глава 11

Сильвер стряхнула снег с ботинок и открыла дверь в свою хижину. Внутри было тепло. В очаге все еще слабо тлели угли.

Они поменяли квадроцикл Гейба на полицейский снегоход, взяли в участке зимнее снаряжение и отправились проведать Донована. Состояние молодого констебля оставалось критическим, но стабильным.

Затем Гейб повез ее домой. Сильвер села на снегоход сзади и прижалась к нему, обхватив руками. Они помчались по заснеженному лесу. Сильвер обожала сидеть за рулем, но сегодня вечером было приятно просто держаться за кого-то.

— Заходи, — пригласила она его, придерживая дверь.

Их взгляды на миг встретились.

Снег припорошил его ондатровую шапку. Его смуглое лицо выходца из Средиземноморья было осунувшимся, а глаза усталыми, и это придавало его чертам некоторую уязвимость, делало его еще красивее. Сильвер знала, что он расстроился из-за констебля и думает о тех, кого потерял в Уильямс-Лейке. Она отметила про себя также, что его хромота сделалась чуть заметнее.

— Похоже, ты устал не меньше меня, — сказала она с робкой улыбкой, открывая дверь шире. Ее сердце было готово выскочить из груди. Она ни разу не приглашала в свой дом чечако, и уж точно никогда — полицейского. — У меня осталась еда на плите. Да и поспать тебе не мешало бы.

Она знала, что он не собирается возвращаться домой. Не сейчас. Если она не пригласит его войти, он будет сидеть снаружи на снегу, охраняя ее хижину.

— Ты можешь занять диван, — предложила она.

Он пристально посмотрел ей в лицо.

— Спасибо, — сказал он, входя в дом, и, все еще держа ружье в руке, наклонился, чтобы собаки обнюхали его.

Ауму и Ласси извивались вокруг него, а вот Валкойнен оставался настороже: тихонько рычал, оценивая незнакомца в своем доме.

— Валкойнен главный, — пояснила Сильвер, протягивая руку, чтобы взять у Гейба куртку. — Он самый старый и может быть немного сварливым.

— Мне знакомо это чувство. — Гейб взглянул на нее и улыбнулся.

Улыбка тотчас проникла в его карие глаза. Сердце Сильвер вновь совершило в груди долгий, медленный кувырок. Она на мгновение замерла, очарованная переменой, которую эта улыбка произвела на его лице.

Она впервые увидела, как он улыбается — улыбается по-настоящему, и это заставило ее почувствовать себя до смешного особенной.

— Осторожнее. — Она быстро отвернулась, чтобы повесить его куртку. Стоило ей приподнять руки, как она почувствовала длинный, уродливый шрам на груди — напоминание о том, что в отношениях с мужчиной все может пойти вкривь и вкось. — Он оторвет тебе руку, если захочет.

— Нисколько в этом не сомневаюсь.

Слегка прихрамывая, Гейб подошел к камину и, обведя глазами хижину, положил ружье на кофейный столик.

Сильвер заперла дверь. И мгновенно напряглась: внимание Гейба было приковано к каминной полке. Он внезапно наклонился ниже.

— Кто этот ребенок на фотографиях?

В ушах у Сильвер зазвенело, и она испытала безумное желание убежать прочь.

— Мой сын.

Он быстро повернулся и посмотрел на нее.

Она видела, как он пытается понять, что к чему, как переставляет мысли в своей голове, как ищет место для этой новой информации.

Она сглотнула и отвела в сторону глаза.

— Он… умер, — сказала она, потрясенная тем, что у нее до сих пор перехватывало голос. — Не так давно.

Набирая скорость, она теперь действительно неслась по шоссе с односторонним движением, а все потому, что Гейб захочет выяснить — скажет она ему это сама или нет, допрашивала ли полиция ее в связи со смертью семилетнего сына.

И в связи с убийством отца мальчика.

И если она не скажет ему, он удивится, почему она молчит.

К ее напряжению добавился новый вид вины — как будто боли и воспоминаний было недостаточно.

Она подошла к плите, включила огонь и принялась нервно помешивать рагу — усерднее и быстрее, чем требовалось. Ее тело напряглось, как натянутая струна. Она ждала вопроса, она знала, что он последует.

Однако вместо этого она услышала, что он отодвинул каминную решетку, услышала хруст щепок для растопки, услышала, как он стал подбрасывать на все еще тлеющие угли дрова, возвращая огню жизнь. И не проронил ни слова.

Ее сердце бешено колотилось. Она не двигалась, стоя с ложкой в руке и устремив взгляд на кастрюлю, в которой подогревалось рагу.

Он подошел к ней сзади. Она напряглась, приготовилась к его прикосновению. Глаза ее защипало от слез, но они так и не пролились — не могли пролиться. Господь свидетель, она пыталась дать им волю, заплакать, но что-то внутри продолжало сопротивляться, не давая ей возможности это сделать.

— Вкусно пахнет, — прошептал он, обдав ее ухо теплым дыханием.

Он не собирался давить на нее.

Он видел, что она нуждается в пространстве, что она, когда будет готова, сама заговорит. Ее тело обмякло от благодарности, к глазам подкатились слезы.

Он знал, каково это — потерять единственного человека, вокруг которого вращалась твоя жизнь. Ему тоже устроили разнос в связи со смертью любимого человека. Такой мужчина хотя бы мог ее понять.

Она могла бы влюбиться в такого мужчину, как этот. Вот только Гейб был не просто мужчиной, он был офицером полиции.

Он дал клятву соблюдать закон, следовать его букве. Закон, написанный черным по белому. А то, что она сделала, было серым.

Серым-пресерым.

Она медленно и неуверенно повернулась к нему. Он приподнял ей подбородок, заглянул в глаза и наклонился вперед. Его губы встретились с ее губами. Он поцеловал ее так нежно, так ласково, что Сильвер показалось, что она растаяла изнутри.

Она прислонилась к плите. Гейб придвинулся ближе и всем телом прижался к Сильвер. Она чувствовала, как его ремень впивается ей в живот, как ткань его пуленепробиваемого жилета шершавит ее руку. Она крепче прижалась губами к его губам, ожидая, страстно желая, чтобы он поцеловал ее глубже, чтобы на этот раз раздвинул ее губы и проник языком ей в рот.

Но он остановился и нежно заглянул ей в глаза.

— Я умираю с голоду, — шепотом признался он.

Она чувствовала, что дрожит внутри, а в животе разливается жар.

— Я… я тоже, — хриплым шепотом сказала она. Она даже не подозревала, насколько изголодалась.

По прикосновениям. По любви, доброте. По пониманию. И больше всего на свете — по отпущению грехов.

Ей хотелось вновь почувствовать себя по-настоящему внутренне свободной. Избавиться от чувства вины.

Ее глаза наполнились влагой. Она посмотрела на него, и по ее щеке медленно скатилась слеза. Ее губы задрожали.

Этот мужчина расколол ее пополам, заставил выплеснуть все это наружу. Она не думала, что способна заплакать. Она была в ужасе от того, что произойдет дальше.

Он протянул руку и, ничего не сказав, подушечкой большого пальца смахнул ее слезу. И вновь Сильвер была безмерно благодарна. Она неуверенно улыбнулась.

— Тарелки в шкафу позади тебя.

Гейб снял бронежилет и повесил его на спинку стула. Сильвер не сводила с него глаз, не в силах даже пошевелиться. От нее не ускользнул символизм того, что он сбросил с себя броню.

Он чувствовал себя как дома. В ее доме.

Гейб расставил на тяжелом деревянном столе Сильвер разноцветные тарелки и разложил салфетки. Как же сильно он скучал по дому! Настоящему дому, с очагом и запахами хорошей кухни, с духом товарищества и любви. Он положил ложки рядом с тарелками, и по его губам скользнула грустная улыбка.

— О чем ты думаешь? — спросила она. Ее завораживающие голубые глаза светились, переброшенная через плечо темная коса поблескивала в свете очага. Она поставила на стол дымящуюся кастрюлю.

— Я подумал о том, что моя мать была бы впечатлена.

Сильвер вопросительно приподняла бровь.

— Почему?

— Ты — женщина, которая не только готовит, но и стреляет, и умеет освежевать подстреленную дичь. Да, мою мать это впечатлило бы. Однако моя младшая сестра, — его улыбка стала шире, а на сердце стало тепло, стоило ему подумать о роде Карузо, — вегетарианка.

— Она бы здесь долго не протянула, — сказала Сильвер с улыбкой, ставя кастрюлю на стол. — Охота — это наш способ выживания, и так было всегда.

— Я знаю. — Он подумал о Стайгере, о том, что слово «охота» имело для него совершенно другое значение. Для Стайгера это был кровавый спорт, острые ощущения, преследование живого существа с намерением обладать им, полностью подавить его волю ради собственного удовольствия. Речь шла о доминировании. Речь шла о том, чтобы полностью подчинить себе другое человеческое существо.

Он взглянул на дверь. Он видел, что она заперла ее. Ставни также были плотно закрыты. Ее собаки лежали у очага, казалось бы, спокойно, однако при каждом малейшем звуке их уши вставали торчком.

Если кто-нибудь приблизится к ее хижине, собаки первыми поднимут тревогу. Его ружье лежало на столе, ее дробовик — на стеллаже. Его табельный пистолет был на расстоянии вытянутой руки. В целом он чувствовал себя в безо-пасности. Главным образом потому, что интуиция подсказывала ему — Стайгер не нападет на них здесь.

Это не было бы забавой.

Это не было бы охотой.

Он останется на ночь и присмотрит за Сильвер. Утром отвезет ее на общее собрание жителей поселка, где постарается уговорить кого-нибудь из мужчин выступить в роли ее телохранителя, а сам отправится заманивать Стайгера в лес.

Один.

— Твоя мать хорошо готовит? — спросила Сильвер, усаживаясь напротив него, и протянула сервировочную ложку, жестом предлагая ему положить на тарелку рагу.

— В лучших итальянских традициях, — ответил он, беря ложку и выкладывая на тарелку тушеное мясо. От насыщенного запаха у него тотчас потекли слюнки. — Жизнь нашей семьи полностью вращалась вокруг кухни. Что бы ни случилось, — хорошее или плохое, — долг нашей матери состоял в том, чтобы всех накормить.

— Ты говоришь в прошедшем времени.

Он замер с ложкой в руке, почему-то почувствовав себя виноватым.

Она наклонила голову и в упор посмотрела на него.

— У вас большая семья?

— Три брата и младшая сестра. Племянницы, племянники, дяди, тети, бабушки и дедушки — как и положено.

Она взяла у него ложку, по ее губам скользнула кривая улыбка.

— Забавно, но, глядя на такого парня в форме, как ты, сержанта, можно сказать, большого начальника, даже не подумаешь, что у него есть мать. — Она начала накладывать себе еду на тарелку. — Ты часто видишься со своей семьей?

— Не слишком часто.

Ни разу с момента похорон — ни со своей семьей, ни с семьей Джии.

Видит бог, они все пытались связаться с ним. Но он не мог справиться ни с молчаливым обвинением, которое — он чувствовал это кожей — исходило от родственников Джии, ни с сочувствием в глазах своей собственной семьи, когда они, чтобы не ранить его и не усугублять боль его потери, пытались приуменьшить собственные достижения и хорошие новости о рождении детей и свадьбах.

Они отлично знали, как сильно он с Джией хотел детей, как они планировали продолжить семейную традицию Карузо.

Гейб также отрезал себя от друзей. Не считая Тома и нескольких других сотрудников полиции, он главным образом держался особняком.

Теперь он собирался это изменить. В нем самом что-то изменилось. Он хотел найти обратный путь.

Но чтобы добраться туда, он должен уничтожить Стайгера — раз и навсегда.

Она сиделаблизко, глядя на потрескивающее пламя. Гейб невольно поймал себя на том, что внутри него чувство тепла и уюта борется с физическим желанием. Он с удивлением понял, что хочет ее. Всю, целиком. Он почувствовал, как у него напряглось в паху.

Он скользнул по ней взглядом, рассматривая ее профиль. Сильвер приняла душ, и ее влажные волосы свободно разметались по плечам. В мягкой фланелевой рубашке, свежих джинсах и мокасинах она вновь поразила Гейба своей яркой, естественной красотой, высокими, аристократическими скулами, гладкой медно-коричневой кожей.

Он сглотнул, чувствуя неуверенность в себе. Или в ней. Она была парадоксом, этакой ходячей загадкой. Он вспомнил уверенную улыбку, которой она одарила его на взлетно-посадочной полосе в день его прилета. И тотчас сравнил ее с нерешительным изгибом губ, которым она поприветствовала его в своем доме несколько часов назад. Как смело она поцеловала его, а затем, как только он взял на себя доминирующую роль, испуганно отступила.

За независимостью Сильвер Гейб чувствовал тщательно оберегаемую личную жизнь, вполне реальную уязвимость. Интересно, что таится за всем этим? Ему захотлось узнать ее лучше. Как можно лучше. И сила этой потребности удивила его самого.

Что касалось женщин, Гейб был вынужден признаться, что склонен к старомодным взглядам. Он верил в родство душ, верил, что нашел такую родственную душу в Джии. Ее смерть оставила в его сердце незаживающую рану. Он даже не мечтал, что в его жизни будет еще кто-то, кроме нее, что он снова сможет испытать волнение в сердце и крови. Это одновременно и возбуждало, и раздражало.

Он оторвал взгляд от ее профиля и посмотрел на фотографию на каминной полке — ее и сына. Интересно, кто был отцом ее ребенка?

Но Гейб на себе испытал тяжесть от непрекращающихся вопросов о его личной утрате, эти вопросы постоянно опустошали его. Ему была ненавистна беспомощность в глазах людей, когда он рассказывал им о том, что произошло. Ненавистно бессилие, сопровождавшее невозможность скрыть их неловкость при виде его горя.

Гораздо проще было вообще не разговаривать.

Поэтому он не произнес вслух те вопросы, ответы на которые хотел услышать, — о ее сыне, о мужчинах в ее прошлой жизни. Он уважал ее личную жизнь. И одновременно хотел знать о ней все.

До самых сокровенных, личных подробностей.

— Мы можем выследить его, Гейб. — Ее пронзительные голубые глаза внезапно вспыхнули. Глядя на языки пламени, она думала о Стайгере. — Мы можем выследить его, выманить из того места, где он прячется.

— А потом? — спросил он, слегка озадаченный ее словами.

Ее глаза зажглись холодным, жестоким огнем, как у ее волкособак. При виде этой внезапной свирепости у Гейба екнуло сердце.

— В убийстве человека нет никакой славы, Сильвер. Ее нет и никогда не должно быть.

Она посмотрела на него с необузданной животной яростью, от которой у него по спине пробежали мурашки.

— Ты хочешь сказать, что не стал бы в него стрелять? Если там, в глуши, где никто, ни один свидетель не увидит, что произошло, ты загонишь этого зверя в ловушку и пощадишь его?

Он выдержал ее взгляд, но ничего не сказал. Помня о своем полицейском значке, о верховенстве закона. Помня о своей клятве охранять жизнь граждан. Помня, что оружие выдано ему для того, чтобы сохранять жизнь, а не отнимать ее, что его можно извлечь лишь при столкновении со смертельной опасностью.

Но он также осознавал, что застрелит Стайгера, даже если это не будет явной самообороной.

Его мучил вопрос, когда именно он пересек в своем сознании эту черту. И в его душу закрался зловещий холод.

— Это было бы противозаконно, — тихо произнес он, уклоняясь от ответа.

Она резко отвернулась, как будто получила пощечину.

Он протянул руку и коснулся ее. Она напряглась еще сильнее.

— Сильвер, — тихо сказал он, чувствуя, что она на каком-то уровне испытывает его. Его тревожило то, что может скрываться за ее вопросами. Ему было не по себе от того, что он вынужден говорить об этом открытым текстом, что ему приходится заглянуть в себя.

— Разве ты не видишь? Именно этого и хочет Стайгер. Чтобы ты… чтобы я… отреагировали именно так. Он обнажает в людях первобытную суть, стремление выжить, будит животные инстинкты в каждом из нас. Вот почему я не хочу, чтобы ты стала частью этого. Чтобы он вынудил тебя… захотеть переступить черту. Я не дам тебе охотиться на него. — Он на миг умолк. — Без соображений безопасности, без законности и полицейского протокола этого не произойдет.

Она как-то странно посмотрела на него.

— Как ты думаешь, что он намерен делать дальше?

Причинить мне боль через тебя. Снова сделать меня беспомощным, заставив смотреть, как он забирает у меня мою женщину.

Он медленно выдохнул.

— Он пришел за мной, Сильвер. Я должен выманить его из поселка, подальше от тебя. И я должен сделать это в одиночку.

— Нет. Я нужна тебе, Гейб. Одному тебе с этим не справиться.

Да, она действительно была ему нужна, и он был потрясен, как сильно.

— Мне нужно одно… — сказал он, понизив голос до шепота и наклоняясь вперед, — …чтобы ты была здесь, когда я вернусь, Сильвер.

Она пытливо посмотрела ему в глаза. Ее собственные потемнели до чувственного цвета индиго.

— Ты не вернешься, сержант, — тихо сказала она. — Если только я не пойду с тобой и не помогу тебе выследить его.

Притяжение между ними кипело — неизбежное, неумолимое, электрическое. Она слегка подалась вперед. Он помешкал мгновение, но затем сократил дистанцию и крепко обнял ее за шею. Его губы коснулись ее губ.

Жар пронзил его, в ушах загудела кровь.

Она прижалась губами к его губам, одновременно неуверенно и жадно, ее рука медленно скользнула вверх по его руке, ее дыхание стало легким и учащенным.

Похоть достигла пика, горячая, острая, нетерпеливая. Гейб испугался — как бы его спешка не отпугнула ее снова. Сильвер была такой противоречивой. Но ее рука переместилась к его груди, ее пальцы крепко прижались к ткани его рубашки. Гейб почувствовал, как откуда-то из глубины его нутра поднимается стон. Рука Сильвер опустилась ниже, ее пальцы проскользнули между пуговицами его рубашки и встретились с его кожей.

Он помнил, что его пистолет находится в пределах досягаемости, слышал, как по оконным ставням стучат ледышки. Он прекрасно осознавал все это и в то же время был ослеплен абсолютным блаженством.

Он осторожно приоткрыл языком ее рот, пробуя ее на вкус, притягивая ее в свои объятия, зная в глубине души, что теперь для него не может быть пути к отступлению.

Ее скользкий язык переплелся с его языком, и он быстро расстегнул на ней рубашку. Лифчика не было. Его пульс забился чаще. Он оттянул мягкую фланель на ее плечах назад, обнажая ее груди. От ощущения теплой, гладкой кожи под его ладонями он застонал от удовольствия.

Он слегка откинулся назад, желая полюбоваться в свете камина ее обнаженным торсом. Увы, то, что он увидел, заставило его застыть на месте.

На миг его охватил непреодолимый ужас. Ее левое плечо рассекал глубокий уродливый шрам: розовый бугристый след тянулся через гладкую выпуклость левой груди почти до самой грудины и заканчивался чуть выше темного соска.

Гейб вопрошающе посмотрел ей в глаза.

Сильвер начала бить дрожь. В огромных глазах застыл плохо скрытый страх.

— Кто сделал это с тобой?

Ее взгляд метнулся к каминной полке. Она запахнула рубашку.

— Я… это был несчастный случай, — прошептала она еле слышно.

— Сильвер…

Она сглотнула и, сжав в кулаке ткань рубашки, плотно прижала ее к груди.

— Это ужасно. Уродливо. Я… извини. — Слезы блестящими каплями катились по ее лицу, отражая свет камина.

— Нет, о боже, нет, Сильвер. Я не это имел в виду… — он потянулся к ней, но она отстранилась. — Скажи мне, что случилось, что за несчастный случай?

Она отвернулась.

— Какая разница.

— Сильвер?..

— Я сказала, какая разница.

Она упорно отказывалась встречаться с ним взглядом.

Она лгала. Но зачем ей понадобилось ему лгать? Что она скрывала?

И все же она позволила ему это увидеть. Как будто ей это было нужно. Почему? Чтобы испытать его?

— Сильвер, это не пустяк. — В свое время рана не была аккуратно зашита, это было свидетельством того, что, когда это произошло, она не получила надлежащей медицинской помощи.

— Когда это произошло? Кто тебя лечил?

Что-то резко и окончательно закрылось в ее глазах.

По-прежнему сжимая рубашку, да так, что ее пальцы побелели, она поднялась на ноги.

— Ты можешь занять диван…

— Погоди! — Он схватил ее за руку. Сомнений не было: эта рана — дело чьих-то рук.

Ее собаки мгновенно напряглись: подняли головы и, навострив уши, наблюдали за Гейбом. Валкойнен тихонько зарычал. Она еле слышно приказала им умолкнуть.

— Скажи мне, кто это сделал с тобой, Сильвер, — решительно потребовал Гейб.

Она застыла на месте, не в силах ответить ему. Взгляд ее был устремлен на его руку, удерживающую ее запястье.

— Сильвер, пожалуйста, выслушай меня. Ты самая красивая женщина, какую я когда-либо встречал. Это… — Он заглянул ей в глаза. — Это не уродливо. Но только конченый подонок мог сделать такое. Вот что меня возмущает. Меня бесит, что кто-то мог так поступить с тобой.

На ее шее запульсировала жилка.

— Я должен знать, кто сделал это с тобой, Сильвер.

Паника, страх или что там еще, что преследовало ее, придавало жесткость чертам лица. Ее глаза горели.

— Я же сказала тебе, — тихо произнесла она, — это был несчастный случай.

— Это был мужчина, верно я говорю? И он ранил тебя глубже, чем этот шрам, не так ли?

Ее начало трясти.

— Пожалуйста, Гейб, отпусти меня.

Он разжал ее запястье.

Она повернулась, направилась к двери своей спальни и с тихим щелчком закрыла ее за собой.

Гейб набрал полную грудь воздуха — внутри него в опасном гремучем коктейле клокотали ярость, сожаление, сострадание, физическое желание.

Чутье опытного полицейского подсказывало ему — тот, кто вспорол ей грудь, оставив этот жуткий шрам, причинил ей боль самым интимным из возможных способов.

Судя по реакции Сильвер на его вопросы, на физическую близость, ее, скорее всего, изнасиловали.

Внутри Гейба кипело неукротимое, страстное желание защитить эту женщину. Весь его гнев сосредоточился на одной цели — Стайгере.

Он не подпустит этого монстра к Сильвер.

Ведь если тот доберется до нее, он причинит ей боль самыми извращенными способами, заставит заново пережить то, что спустя годы все еще преследовало ее.

Гейб потянулся за своим ружьем, прижал его к груди, откинул голову на спинку дивана и прислушался к завыванию снежной бури за окном. Его палец мягко нащупал спусковой крючок. Он пристрелит любого, кто посмеет хотя бы прикоснуться к ней.

Он шел по следу Стайгера, и он поклялся прикончить этого ублюдка. Это, конечно, неправильно. Но теперь Гейб был вне этого. Он был в новом месте, где старые правила были неприменимы.

И когда он вернется, он узнает от жителей поселка, что случилось с Сильвер. Он проверит старые полицейские файлы Блэк-Эрроу-Фоллз на предмет записи о нападении, а затем займется тем, кто это с ней сделал.

Он не станет давить, не будет требовать, чтобы она рассказала ему все сама. Что бы ни случилось, она явно уже настрадалась.

И это многое объясняло в ней.

Это объясняло, почему она отстранилась от его поцелуя в тот момент, когда он сел за руль.

Если он хочет любить Сильвер, ему придется уступить ей.

И в этот момент он понял — Стайгер уже выиграл этот раунд.

Он только что дал Гейбу что-то, что он может потерять.

В очередной раз.

Он присел на корточки под раскачивающимися ветвями и стал наблюдать за хижиной. В ночной темноте ветер гнал падавшие с неба снежные хлопья. Они неприятно облепляли лицо, но он приветствовал этот дискомфорт.

Как и непрекращающуюся пульсирующую боль в ноге: его рана покраснела и распухла.

Боль — мой друг. Терпение — это искусство хищника.

Сквозь щели в деревянных ставнях слабо просачивался свет.

Из трубы вился дым. Было поздно, и они, наверное, оба там. Вместе. Скорее всего, сидят у камина.

Его губы тронула улыбка. Да, полицейский, похоже, у него на крючке, но он не был уверен насчет женщины-следопыта. Пока не уверен. Возможно, ей нужен другой стимул.

Что-то такое, что сломало бы ее, полностью лишило контроля. Пробудить внутри нее животное — животное, которому он хотел бросить вызов.

И он наблюдал за ней достаточно долго, чтобы знать, как это сделать.

Он нащупал охотничий нож…

Глава 12

Упершись руками о раковину в ванной, Сильвер посмотрела в зеркало на свое заплаканное лицо.

Какая же она идиотка!

Она хотела его. Она так отчаянно хотела почувствовать его теплое тело рядом со своим, почувствовать его внутри себя.

В ее животе разлилось тепло, на глаза вновь навернулись слезы. Ее начало трясти. Стиснув зубы, она вцепилась в края раковины и попыталась взять себя в руки.

Гейб подарил ей свободу. Он вырвал ее из эмоциональной тюрьмы, вернул способность снова чувствовать. Плакать. Хотеть. Тосковать. Это был невероятный катарсис, но вместо того чтобы позволить ему прикоснуться к ней, вместо того чтобы отдаться ему, она убежала.

Чертова трусиха!

Она сорвала с плеч рубашку. Та упала на пол, и Сильвер посмотрела на свой обнаженный торс — на уродливый шрам через всю грудь, на ниспадающие на плечи волосы.

Потрясение, ужас в его глазах — это было самое худшее. Из-за этого она почувствовала себя непривлекательной, нежеланной, нелепо сломленной.

Она осторожно потрогала кончиками пальцев сморщенный участок кожи. Он был уродлив, этот след насилия.

Как и ее жизнь.

Она провела пальцем по неровным краям шрама. Дэвид оставил этот жуткий след на ее теле зазубренным куском ржавой жести.

Он грубо толкнул ее. Она упала навзничь, ударилась головой о камень и чуть не потеряла сознание. Он набросился на нее, удовлетворяя свою животную похоть, и все это время маленькое, истерзанное, мертвое тельце ее мальчика лежало на расстоянии вытянутой руки.

Ее желудок скрутило. Слезы стали обильнее. Из ее груди вырвалось душераздирающее рыдание, звук которого она даже не узнала. Оно исходило изнутри нее, откуда-то из самой глубины, как будто внезапно ожило и всплыло на поверхность некое окаменевшее ископаемое, разрывая ее изнутри.

Ее сердце бешено застучало. На лбу выступили бисеринки пота. Она крепче сжала раковину и на мгновение закрыла глаза, но от этого ей стало только хуже.

Воспоминания сделались лишь еще ярче.

Дэвид был пьян и быстро отключился, полагая, что уже убил ее. Он пришел в себя, когда она пыталась отползти. Его ружье валялось в стороне, но она видела, как он потянулся за ним.

Ее инстинкт самосохранения сработал мгновенно. Она начала действовать первой.

Она убила его прежде, чем он смог бы убить ее.

Присяжные могли взглянуть на это иначе. Адвокат защиты вряд ли убедил бы их в том, что Дэвид убил бы ее, не сделай она это первой.

Сильвер была убеждена, что Дэвид — психопат. Сначала он очаровал ее, закружил голову, после чего использовал в своих целях.

Он был бутлегером, и ему требовалась база в городе. И Сильвер стала такой базой. Его торговля спиртным, в конечном счете, принесла горе и страдания людям, которых она любила. Жители поселка, даже если и подозревали, что она сделала с Дэвидом, предпочитали молчать. По их мнению, восторжествовала справедливость. Дэвид заплатил за свои грехи.

Она поместила окровавленную приманку среди ветвей, чтобы привлечь диких животных, в надежде уничтожить его тело. Это сработало. Доказательств, достаточных для того, чтобы предъявить ей обвинение, не было, хотя полиция допускала, что она вполне могла это сделать.

Но чувство вины никуда не делось. Как и ее шрам, оно навсегда останется с ней.

И убийца Старого Ворона неким образом это знал. Он как будто разбередил этот шрам, вынудив ее заново пережить тот ужас. Вынудив ее взять с собой на охоту полицейского.

Она стиснула зубы. Ее взгляд посуровел. Она сердито посмотрела на свое отражение. С Гейбом она совершила ужасную ошибку.

Как офицер КККП, Гейб Карузо был одним из немногих людей в этой стране, кому было предоставлено право отнять у нее то единственное, чем она дорожила больше всего на свете, — ее свободу. И хотя он, возможно, и раскрепостил ее эмоционально, у него все еще имелась власть физически посадить ее за решетку.

Признайся она ему, у него было бы только два варианта действий. Передать ее правосудию. Или же стать ее соучастником — то есть, по сути, преступником.

Она никогда не поставила бы его в такое положение.

Сильвер не была уверена, когда именно это случилось, — возможно, с того первого момента, когда она посмотрела в эти карие глаза и увидела в них отголосок своей собственной одинокой боли, — но теперь Габриэль Карузо был ей небезразличен. Если она признается ему, то поставит его перед выбором: любовник он или полицейский. Он просто не мог быть и тем, и другим.

И не было никакого способа ни для того, ни для другого выйти из этой ситуации, не получив душевных ран.

Внезапно в дверь ванной настойчиво постучали.

— Сильвер!

Она застыла на месте.

Гейб постучал снова, на этот раз громче.

— С тобой все в порядке? — Она уловила в его голосе тревожную нотку. Но не смогла найти в себе силы ответить ему.

— Сильвер!

Ее сердце бешено заколотилось. Господи, что ей делать? Она поспешно вытерла лицо, не уверенная в том, что сможет сейчас посмотреть ему в глаза.

— Сильвер!

Он навалился плечом на дверь. Та с треском распахнулась и стукнулась о стену.

С оружием в руках он влетел в ванную. Она ахнула и схватилась за раковину у себя за спиной. Увидев ее обнаженной до пояса, он оторопел.

— Черт возьми, Сильвер! Почему ты мне не отвечала! Ты так долго молчала, что я… подумал… — Его взгляд скользнул по ее груди, по обнаженному животу. Он провел рукой себя по волосам, не зная, куда смотреть. — Ты в порядке? Почему ты не ответила?

Она же по-прежнему не могла обрести дар речи.

Его взгляд был прикован к ее груди, к ее шраму.

Она сглотнула, отказываясь прятаться, не желая прикрываться.

Он в упор посмотрел на нее. Его глаза горели почти животным желанием. Сильвер вздрогнула, в животе защекотало. Значит, она ему не отвратительна? Он все еще хочет ее. Сильно и страстно. Это было видно по его лицу, по тому, как дрожала его рука, когда он клал ружье на раковину.

— Сильвер, — прохрипел он и шагнул ближе.

Он протянул руку и кончиками пальцев осторожно коснулся ее шрама.

— Никогда не думай, что это делает тебя некрасивой. — Он медленно провел пальцем по гребню шрама вниз, к ее соску. — Никогда так не делай, — прошептал он, большим и указательным пальцами сжав ее сосок. Тот напрягся так сильно, что ей стало больно. — Тебе нечего скрывать, по крайней мере, от меня.

Ты не знаешь и половины того, что я вынуждена скрывать.

Она выдержала его взгляд, ее дыхание сделалось частым и поверхностным.

Внезапно она подалась вперед, и ее губы встретились с его губами. Она крепко поцеловала его. Приоткрыв ему рот, она языком нащупала его язык и переплелась с ним. Ее рука скользнула вверх по его торсу. Она тотчас почувствовала под пальцами пульсацию его мышц.

Он застонал. Взяв ее голову в ладони, он зарылся пальцами в ее волосы, однако позволил ей взять инициативу в свои руки.

Это придало ей уверенности. И разожгло желание.

Она хотела его. Она захотела попробовать… снова быть с мужчиной… с этим мужчиной. Она потянулась к пуговицам его рубашки и стала неловко расстегивать их. Желание поглощало ее, ослепляло, испепеляло любую тревогу о будущем. Для нее больше не существовало ничего, кроме этого момента. Она больше не хотела ни о чем думать. Стоит ей задуматься, как она снова впустит в сердце страх.

Гейб провел рукой по всей длине ее талии. Его шероховатая ладонь слегка щекотала ее обнаженную кожу.

Между бедер у нее тотчас сделалось жарко. Ноги стали как будто ватными. Она безвольно откинулась на раковину. Гейб поцеловал основание ее шеи, провел языком по ложбинке под горлом. Она блаженно откинула голову назад. Затем он поцеловал кожу на ее груди. Его губы были мягкими, теплыми и влажными. Взяв в рот ее сосок, он принялся ласкать его языком. Сильвер задрожала.

Она положила ладони ему на грудь, ощущая жесткость его волос, твердость мышц под эластичной кожей. Затем ее рука скользнула вниз, к твердому, как камень, прессу. Ее пальцы прошлись по завиткам темных, густых волос, убегавших под брюки, пока не наткнулись на жесткую кожу его оружейного ремня.

Он внезапно отстранился, и ее сердце едва не выпрыгнуло из груди.

— Пойдем, — хрипло прошептал он, хватая ее запястье. — Пойдем назад, к камину.

Гейб осторожно положил ремень с оружием на кофейный столик и расстегнул молнию на брюках. Сильвер беззастенчиво наблюдала за ним с коврика перед камином. Она чувствовала, что ее дерзкий, пристальный взгляд делал его еще тверже. Ей нравилось то, что она делала с его телом, — это придавало ей сил.

До Дэвида у Сильвер не было с этим проблем. Она не ведала, что такое страх, что такое неуверенность в себе.

Дэвид, хотя и был поначалу обаятелен, оставил в ее душе и на ее теле рану. Он заставил ее почувствовать себя уродиной. Отверженной. Парией.

Гейб возвращал ей частичку ее былой сущности, и ее сердце в эти мгновения разрывалось от нежности. Она знала, что он делал сейчас — полностью раздевался перед ней. Ничего не скрывая от нее.

Чтобы она видела каждое его движение.

В глубине души она знала, что, если почувствует себя неуверенно, если испугается его, он остановится. И он вряд ли станет давить на нее вопросами по поводу ее шрама. Или ее сына. Он не собирался загонять ее в угол.

Сильвер никогда не встречала такого мужчину, как Гейб. Желание накрыло ее с головой. Целиком и полностью.

Знала она также, что это не может продолжаться долго.

Но ей не хотелось думать об этом сейчас. То, что он давал ей, было слишком ценно. Он вернул ей полноту жизни. А еще он был прекрасен в своей наготе. Мускулистый. Сильные бедра и грудь. Свет камина мерцал на его оливкового оттенка коже, обрисовывая мускулы, отбрасывая тень на густые, чувственные завитки волос, что темной стрелой спускались к паху.

Он опустился перед ней на колени, его член был твердым, как камень. Сильвер заметила, что у него тоже есть шрамы на внутренней стороне икры и бедра.

Их оставил Стайгер.

Она посмотрела ему в глаза, и в ее сердце шевельнулось ответное чувство.

Снаружи, стуча ставнями, завывал ветер, в заиндевевшие окна сбилась обледенелая снежная крупа. Ее собаки мирно спали, как будто знали, что она в безопасности.

Гейб протянул руку и, откинув с ее обнаженных плеч волосы, улыбнулся, любуясь ею.

Ее глаза затуманились. С ним она вновь почувствовала себя красивой. С ним она вновь почувствовала себя желанной.

Она притянула его к себе. Он жадно припал губами к ее губам, а она тем временем расстегнула молнию, спустила джинсы и трусы.

Нежно скользя языком по его языку, она раздвинула ноги и тотчас почувствовала, как у него перехватило дыхание.

— Ты уверена, Сильвер? — пробормотал он, не отрывая губ.

— Да, — прошептала она, приподнимая бедра, чувствуя, как внизу живота разливается невыносимый жар.

Его ладонь скользнула вниз по ее животу, медленно, очень медленно, продвигаясь к внутренней стороне бедер.

— Скажи мне, — прошептал он, — если захочешь, чтобы я остановился.

Вместо ответа она взяла его руку и направила ее ниже. Она уже дрожала от желания, трепетно предвкушая, что впервые за пять лет ее вновь коснется мужчина.

Его пальцы скользнули ей между ног и нежно, тепло обхватили ее. Она ахнула.

Он мгновенно замер.

Но она раздвинула ноги шире, приподнимая бедра ему навстречу, снедаемая почти животным желанием поскорее ощутить его внутри себя.

Он начал медленно ласкать ее, с каждым разом все больше раздвигая ее складочки. Его движения становились все более упругими, а жар внутри нее — все нестерпимее. Затем один его палец медленно проскользнул внутрь нее.

Она вскрикнула.

Он замер.

Она покачала головой.

— Нет, — прошептала она. — Еще… прошу тебя. Я… хочу тебя, Гейб.

Он скользнул пальцем глубже, лаская ту часть ее тела, от прикосновения к которой ей вновь захотелось кричать. Выгнув спину и широко раздвинув ноги, она впилась пальцами в его спину.

Он скользнул губами вниз по ее животу и, держа ее бедра раздвинутыми, поцеловал ее между ног, скользнув языком внутрь ее.

По ее лицу потекли слезы. Она была на грани оргазма.

Ее сотрясала дрожь. Она выгнулась навстречу ему. Она хотела его… хотела его всего.

Устроившись между ее ног, он мягко опустил на нее свой вес, и она ощутила горячий, гладкий кончик его возбужденного члена.

На мгновение страх усилился, но он вошел в нее, заполнил ее до краев. И ее голова пошла кругом.

Он осторожно продвигался глубже, давая ее телу приспособиться, а затем начал двигаться в мучительно изысканном темпе, постепенно доводя ее до сладкого исступления.

Она воспаряла все выше и выше. Она забыла обо всем. Забыла о своем страхе, о том, что Гейб полицейский, целиком и полностью отдавшись наслаждению. Она приподняла бедра, открываясь шире. В такт его движениям она двигалась под его телом, чувствуя между своих ног щекотку его волос.

Поняв ее, он накрыл ее всем телом и ускорил напор и темп, каждый раз полностью входя в нее, сводя ее с ума. По ее телу струился пот, волосы на его груди восхитительно щекотали ее обнаженную грудь, его вес тяжело давил на нее.

Внезапно она застыла. Все ее мышцы напряглись, и она с резким криком достигла пика. По ее лицу ручьем текли слезы.

Он содрогнулся и кончил в нее, прижимая ее тело к себе так крепко, что она поняла — ничто в этом мире не может причинить ей боль.

Она смеялась и плакала, эмоции переполняли ее. Все, что она сдерживала в течение пяти долгих, тяжелых лет, в его объятиях вырвалось на свободу.

Он убрал волосы с ее лица и поцеловал. Нежность в его глазах разбила ей сердце. Все, что определяло его как человека, — причина, по которой он стал полицейским, его яростное сострадание, — все это было в тот единственный неосторожный момент в его взгляде, и в этот момент Сильвер полюбила его.

Этот мужчина защитит ее ценой своей жизни, но ей придется разбить ему сердце.

Потому что она не могла просить его изменить то, кем он был. Она не могла просить его выбирать между ней и карьерой полицейского.

Глава 13

Наступил серый, холодный рассвет. Но пройдет еще несколько часов, и из-за горизонта выглянет северное солнце.

В форме и бронежилете Гейб стоял у окна, держа в руках кружку с кофе и наблюдая за тем, как собаки Сильвер, словно дети, резвятся на свежем воздухе. В его сердце прокралась радость: он вновь подумал о будущем, о желании обзавестись семьей.

Например, он мог бы попробовать создать ее с Сильвер, но для этого ему нужно пережить следующие пять дней… и остаться живым. Он поправил ремень с оружием. Он был готов.

Он выступит перед поселком на общем собрании. Затем соберет снаряжение и покинет Блэк-Эрроу-Фоллз.

— Гейб?

Сильвер, только что принявшая душ, стояла в дверях спальни — невероятно, ослепительно красивая.

Его сердце сжалось. Он как будто родился заново.

Ночь с ней была равносильна возвращению домой. Сильвер дала ему то, что он потерял, — желание будущего. Благодаря ей ему захотелось воссоединиться со своей семьей.

Благодаря ей он вспомнил все те вещи, которые после Уильямс-Лейка казались ему такими нелепыми. Все то, что он когда-то желал.

— Я не отпущу тебя одного, — заявила она. Ее синие глаза будто молнией пронзили его с другого конца комнаты. — И ты это прекрасно знаешь.

Гейб промолчал.

Он ни за что на свете не возьмет ее с собой.

Он ни за что на свете не подпустит к ней Стайгера.

С этической точки зрения он не мог позволить ни одному гражданскому лицу пойти вместе с ним. Будь у него выбор, он бы запер Сильвер, оставив перед дверью фалангу вооруженных охранников.

Он поговорит с вождем Питерсом, спросит его, кому лучше поручить охрану Сильвер. Вместе с тем он прекрасно знал, что убедить ее остаться дома будет непросто.

Черты ее лица ужесточились. Она прошла на кухню, налила кофе, со стуком поставила кофейник на стол и сердито посмотрела на него.

— Он знает больше, чем ты, Гейб. Он заманит тебя в ловушку и убьет.

Он отпил кофе и посмотрел на нее.

— Черт возьми! — Ее глаза сверкнули. — Ты ведь не планируешь возвращаться, верно?

Его сердце билось тихо и ровно. Он не хотел выказывать никаких эмоций. Он должен быть тем полицейским, каким его учили.

— Мне просто нужно выманить его, Сильвер, — спокойно ответил он, — и вести с ним игру до тех пор, пока в пятницу не прилетит один из самолетов и вождь сможет передать сообщение в Уайтхорс. Если я смогу до этого времени отвлечь Стайгера, мы получим военные вертолеты с инфракрасным тепловым зондированием, вооруженное подкрепление. Со мной все будет в порядке.

Она сердито посмотрела на него.

— Я знаю, что ты делаешь. Ты жертвуешь собой, верно? Ради этого поселка, ради меня. — Ее глаза вспыхнули от волнения. — Это, черт возьми, нечестно! Так не поступают!

Он поставил свой кофе на стол. Несколько дней назад он был бы полностью готов пожертвовать собой, но не сейчас. Теперь ему хотелось победить… хотелось так сильно, что он был почти ослеплен этим желанием. Стайгер понятия не имел, что он сделал, столкнув его и Сильвер вместе. Он понятия не имел, какую свирепость он пробудил в Гейбе, вновь дав ему то, что ему было бы больно потерять.

Кто знает, вдруг на этот раз Стайгер действительно организовал свою собственную смерть?

Он подошел к ней, взял крепко за плечи и заглянул ей в глаза.

— У меня есть все причины для того, чтобы вернуться, Сильвер.

По ее щекам беззвучно катились слезы.

— Черт бы тебя побрал, Гейб Карузо! — тихо сказала она. — Посмотри, что ты делаешь со мной! — Она развернулась, потянулась за курткой, просунула руки в рукава. — Если бы ты действительно думал обо мне, ты бы взял меня с собой. Ты позволил бы мне делать то, что я умею делать лучше всего. Ты бы уважал меня как партнера. Ты бы не пытался заставить меня сидеть дома, как… как… какой-то жалкий обеспокоенный супруг!

Он растерянно заморгал.

Она нахлобучила шапку и сунула ноги в ботинки.

— Тебе лучше пойти и поискать себе лошадей, потому что я не дам тебе моих для твоего самоубийственного похода.

Она схватила с подставки у двери свои ружья.

— Сильвер, ты должна пойти со мной на встречу с племенем.

— Ты хочешь начать охоту на Стайгера один? Тогда разбирайся сам с этой чертовой встречей.

Он потянулся к ней.

— Не надо. — Она подняла ладонь. — Не прикасайся ко мне. Я тебе не принадлежу. Ты мне не указчик. Ты не можешь заставить меня что-то делать. И не думай, что я не пристрелю тебя, если ты попытаешься.

Она захлопнула за собой дверь и свистнула собакам.

Схватив свое снаряжение, Гейб пошел следом за ней.

— Сильвер!

Не обращая на него внимания, она зашагала по снегу к конюшне.

Гейба как будто раздирало на части. Он не мог оставить ее одну, но также он знал, что она права. Ему не заставить ее делать то, что хотелось ему.

Он должен нанять несколько мужчин, чтобы те присматривали за ней. И сделать это немедленно. А самому убраться к чертовой матери из поселка и как можно скорее выманить Стайгера.

Гейб сердито выругивался, прокладывая путь по свежим сугробам к своему снегоходу и заводя двигатель. В ледяной воздух вырвались облачка синего дыма. Широко открыв дроссельную заслонку, он помчался вдоль берега озера в поселок.

— Вам нужно защитить себя, — обратился Гейб к собравшимся. — Не забывайте, что этот тип вооружен и крайне опасен, ни при каких обстоятельствах не приближайтесь к нему. Он в свое время прошел курс бойца спецподразделения и обучен нетрадиционным приемам и методам ведения войны, партизанской тактике. Передвигайтесь группами по несколько человек, и я хочу, чтобы вы постоянно держали всех детей в помещении и под присмотром.

Гейб на мгновение умолк.

— Прежде всего, постарайтесь не паниковать. Он пришел за мной. Я уведу его из этого поселка, и никто здесь не будет в опасности.

— Тогда почему мы должны вооружаться? — крикнул кто-то сзади. — Вы нам что-то недоговариваете, сержант?

— Это мера предосторожности. Просто на всякий случай, пока не прилетит один из самолетов, а это произойдет лишь через пять дней, если нам не повезет и кто-нибудь не прилетит раньше.

Сильвер прислонилась к дверному косяку в задней части битком набитого зала и, скрестив руки на груди, наблюдала за происходящим.

— Как только прилетит самолет, вождь Питерс попросит пилота передать сообщение в отряд КККП Уайтхорса, и в течение двух-трех часов в Блэк-Эрроу-Фоллз прибудут полицейские и военные вертолеты. Тогда вы будете в безопасности. Вы все.

По толпе, с каждым мгновением становясь все громче, пробежал ропот.

— Это все он! Он принес с собой это зло в Блэк-Эрроу-Фоллз! Он — проклятие! — выкрикнул кто-то на гвитчинском, указывая на Гейба. Одобрительное бормотание сделалось еще громче.

— Да, — сказал крупный юноша, стоявший сзади. — Сначала умер Старый Ворон, потом отравили констебля. Кто следующий?

— Почему мы должны ему доверять? — выкрикнула какая-то женщина.

Пытаясь утихомирить своих соплеменников, вождь Питерс примиряюще поднял руки.

Но толпа шумела все громче, все больше возбуждалась. Заплакал ребенок. Сильвер увидела Рози: та со слезами на глазах и страхом на лице сидела в углу. Двое ее маленьких детей вцепились в материнскую юбку.

Сильвер знала свой народ. Она знала, насколько жива у них вера в духов и магию. В их умах Лесовик обладал сверхчеловеческими способностями. Их страх перед ним подпитывался массовой истерией наряду с врожденным недоверием к чужакам. Таким, как КККП.

Таким, как Гейб.

И теперь они были настроены против него.

Оттолкнувшись от дверного косяка, она спокойно, держа спину прямо, зашагала по центральному проходу зала. Коса свисала ровно посередине спины.

Она вышла на маленькую сцену и встала рядом с Гейбом и вождем Питерсом. Разговоры в зале прекратились, и воцарилась мертвенная тишина. Для местных жителей Сильвер была такой же загадкой, как и для посторонних. И все же они ее приняли. Ее мать была всеобщей любимицей. Ее отец полностью принял их.

Как и она.

Это был ее родной край, и она считала этих людей своей семьей. Они защитили ее после нападения Дэвида. Бутлегерство ее бывшего мужа принесло в город зло и коррупцию. То, что случилось с Дэвидом, было в их глазах правосудием — правосудием в северном стиле. Она понятия не имела, сколько старейшин подозревали ее в случившемся с Дэвидом или знали о том, какие травмы он нанес ей. Но некоторые точно знали это. Например, вождь Питерс. Они знали, что из всех у Сильвер было больше всего причин не доверять полиции. «Маунти» отказались помочь ей в поисках сына, когда она попросила их о помощи. И у нее было больше всего причин опасаться полиции. В глазах полицейских тогда она стала подозреваемой, и они попытались привлечь ее к ответственности за смерть Дэвида.

Они также знали, как Старый Ворон был ей дорог.

Поэтому, когда она встала рядом с Гейбом, смысл ее слов был ясен. Она доверяет ему.

— Вы должны делать то, что он говорит, — сказала она на гвитчинском, ее голос был звонким и сильным. — Сержант Карузо привел этого человека в Блэк-Эрроу-Фоллз не по своей воле. Пусть он поймает этого человека. Нельзя допустить, чтобы смерть Старого Ворона осталась неотомщенной. Помогите сержанту выполнять его работу. Помогите ему присмотреть за нашим городом. — Поймав взгляд Гейба, она перешла на английский. — Он принимает наши интересы близко к сердцу.

И мои тоже.

Эдит Джози в первом ряду кивнула. Джейк Одно Перо встал и тоже кивнул. Рози поднялась, держа за руки своих детей. Работники охотничьего домика «Старый лось» медленно последовали их примеру.

— Она права, — громко сказал вождь Питерс, делая шаг вперед.

— Это был выбор избранного нами совета племени заключить контракт с полицией, и мы должны придерживаться нашего решения. Мы должны доверять сержанту. Это в наших силах. В течение сотен лет мы, маленький народ Черной Стрелы из племенного союза гвитчинов, защищали себя, и мы снова будем делать это, пока через пять дней не придет помощь. Мы должны прислушаться к тому, что говорит сержант Карузо. И мы должны следовать его советам.

— Спасибо, — шепнул Гейб на ухо Сильвер, когда заговорил вождь. Ее глаза сердито сверкнули.

Но она не посмотрела на него. И ничего не сказала. Лишь спустилась со сцены и направилась к выходу.

— Мы лишились связи, — сказал Гейб, вновь занимая центральное место. Сильвер шла по проходу, чувствуя, как его взгляд прожигает ей спину. — У нас все еще есть электричество, запасы газа и дизельного топлива. Однако вам необходимо сформировать группы для охраны основных служб: дизельной электростанции, медицинского центра, взлетно-посадочной полосы. Охраняйте источники пищи и воды. Держите детей в помещении, а ваших животных под присмотром. Приглядывайте за своим транспортом…

Сильвер вышла из зала. Двойные двери закрылись за ней, отрезав звук его голоса.

Сердце ее будто хотело выпрыгнуть из груди. Нет, она не собиралась сидеть в этом зале и ждать, пока он отправится на встречу с верной гибелью, что равносильно самоубийству. Она свистом подозвала своих собак.

Пришли только две.

Она снова позвала Валкойнена. Ответом ей стал лишь тихий порыв ветра на замерзших улицах. Она свистнула и снова позвала пса. Тишина.

Ее сердце пронзила тревога.

Где он? Он пришел в город вместе с ней, он бы никогда не ушел по собственной воле. Нет, тут явно что-то нечисто.

Сильвер стала быстро осматривать землю в поисках следов своих собак. И от того, что она увидела, кровь в ее жилах заледенела.

Она сняла ружье с предохранителя и, не сводя глаз со свежего следа на снегу, сквозь сугробы бросилась по улице.

След привел ее обратно к озеру, через лес, к ее собственной хижине.

Измученная бегом по снегу, тяжело дыша, — легкие горели, тело истекало потом, — она толкнула дверь сарая.

В одно мгновение все изменилось.

Гейб вытащил снаряжение на крыльцо. После собрания снова пошел снег и покрыл землю новым слоем в несколько дюймов. Его снегоход был заправлен топливом, а в небольших грузовых салазках, прикрепленных к задней части машины, у него имелся дополнительный запас топлива и припасов. Он тщательно упаковал вещи и решил выехать задолго до полудня. Световой день не продлится долго, а прогноз обещал еще одну снежную бурю.

Он запер входную дверь, но, услышав топот приближающихся лошадей, остановился и прислушался.

Поставив ружье на предохранитель, он подошел к краю крыльца, мучимый смутной тревогой, что подстрекатели из числа участников собрания могли собрать толпу недовольных.

Увидев, что это Сильвер, Гейб застыл как вкопанный.

У нее было три лошади. Она ехала верхом на одной, другая была оседлана, а третья была нагружена снаряжением и фуражом. Сама Сильвер была одета по погоде. Отвороты охотничьей шапки на меховой подкладке низко опущены на уши.

Увидев выражение ее лица, он медленно опустил ружье. Что-то явно не так.

Она выглядела затравленной, опустошенной, наполненной чем-то зловещим. Его пульс участился.

— Сильвер?

Ничего не сказав, она остановила лошадь с ним рядом.

Гейб попытался прочесть ее мысли и быстро пробежался глазами по ее снаряжению: два ружья под патрон «магнум», дробовик, палатка, лопата, брезент, но никаких собак. Он ни разу не видел ее без Валкойнена. Пес всегда следовал за ней по пятам. Тут явно что-то не так. Он посмотрел ей в глаза.

— Где твои собаки? Где Валкойнен?

Поджав губы, она посмотрела на него сверху вниз. Ее глаза яростно сверкнули в монохромном зимнем свете.

О боже, нет.

— Сильвер, поговори со мной. Что случилось? Он что-то сделал твоим собакам?

Она гордо вскинула подбородок, как будто исключительно из вредности пыталась удержать что-то в себе.

— Я иду за Лесовиком, — сказала она странным, ледяным голосом. Опасным голосом.

Гейб развернулся, снял шапку и, сердито выругавшись, пнул столбик крыльца.

Ему следовало уйти прошлой ночью. Задрожав от ярости, он повернулся к ней лицом.

— Я не дам тебе это сделать. Я не позволю тебе охотиться на него!

— Я не спрашиваю твоего разрешения, сержант. Ты идешь или нет?

— Сильвер, если ты попытаешься это сделать, мне придется задержать тебя. Не заставляй меня это делать.

Она настороженно посмотрела на него, ожидая, что он скажет дальше. Затем резко развернула свою лошадь и, прищелкнув языком, поддала ей в бока.

— Сильвер, подожди!

Сидя высоко на базальтовой скале, он наблюдал в мощный бинокль, взятый из маленького самолетика еще до того, как тот нырнул в ледяные глубины озера Росомаха. Кстати, пилот был пристегнут к сиденью голым. Его отороченная мехом юконская шапка теперь согревала Стайгера, как и куртка, перчатки и прочее снаряжение.

Стайгер был уверен, что пропавшего пилота пока никто не будет искать.

Он заметил небольшой отряд, пересекавший заснеженную долину в нескольких милях отсюда. Три лошади. Одна везла припасы. На двух других ехали «маунти» и бабенка-следопыт.

Никаких собак.

Стайгер улыбнулся. Он перерезал горло только одному псу. Ее любимцу. Она явно не хотела рисковать другими.

Он засунул бинокль в сумку.

Бабенка-следопыт попалась в его сети.

Охота началась.

Глава 14

Они ехали на северо-запад, к черным горам параллельно границе с Аляской.

Вдоль далеких гранитно-степных пространств росли низкорослые хвойные деревья, но чуть дальше на север, в полярной пустыне, земля была голой, безлесной. Обрамленное нимбом ледяных кристаллов бледное солнце низко висело над горизонтом. Землю покрывал слой снега толщиной в несколько футов, но пронизывающий ветер стих. В воздухе повисла мертвая тишина. Вся жизнь застыла в ожидании следующей бури.

Копыта лошадей с хрустом разбивали ледяную корку, образовавшуюся на поверхности рыхлого снега. Сильвер убедилаГейба в преимуществах путешествия верхом, а не на снегоходе. По ее словам, хотя это и медленнее, но с лошади легче заметить следы, плюс у снегоходов может закончиться топливо. Даже если у них закончится фураж для лошадей, в это время года животные все еще могут добывать корм под снегом. Это позволит продержаться в лесу несколько недель.

С тяжелым сердцем Гейб ехал позади нее. Она взяла на себя инициативу, высматривая следы на снегу. Толстая коса свисала на спину меховой куртки, в морозном воздухе ее дыхание повисало облачками пара. Гейб прикрывал ее сзади. Держа ружье, он в поисках малейших признаков движения осматривал холмистые белые долины и черные горные хребты.

Хотя снег скрыл любые следы, какие мог оставить Лесовик, они двигались в том направлении, где Гейб видел падение маленького самолета.

Глаза Сильвер стали прямо-таки ледяными, когда он сообщил ей, где упал самолет.

— Это Ущелье Росомахи, — сказала она. — Рядом с заброшенным рудником.

Эта информация, похоже, определила ее курс. По ее словам, следы муклуков, что вели от хижины Донована, указывали то же самое направление — на северо-запад.

Гейбу не давала покоя возможная ловушка. Если Стайгер и оставлял след, то только нарочно. Но Стайгер не знал, что Гейб своими глазами видел, как кружил над горами маленький самолет, и не мог учесть это в своих планах. Теперь их главной целью было обнаружить новые свидетельства присутствия Лесовика: все что угодно, что могло бы дать им представление о том, что задумал этот монстр. И даже если они не найдут никаких следов, Гейб знал, что они оставляют за собой свой собственный след.

По нему Стайгер их найдет.

Он молил Бога, чтобы Сильвер с ним в этот момент не оказалась.

Но она была вне его власти. Смерть Валкойнена лишила ее рассудка. Она была одержима идеей преследования Стайгера любым способом — в одиночку или на пару с полицейским.

Гейб тяжело выдохнул. Его дыхание застыло в воздухе морозным облачком. Может, ему следовало посадить ее в карцер, приставить к ней охрану ради ее же безопасности.

Самосуд противозаконен, будь то к северу от 60-й параллели или к югу от нее.

Оставив Сильвер на свободе, он позволил ей подвергать себя опасности — как физической, так и моральной. Знал он и то, что на ее месте поступил бы точно так же.

Он был в растерянности, с каждым шагом все глубже погружаясь в сомнения. Потому что, будь он по-настоящему честен с самим собой, ему пришлось бы признать — вместе с Сильвер у него куда больше шансов найти и обезвредить Стайгера.

Он тихо выругался. Вероятно, именно этого и ожидал Стайгер. Убив Валкойнена, он заманил ее в расставленные сети, сделал пешкой в своей игре.

Гейб боялся, что Сильвер уже никогда не будет прежней.

По крайней мере, так у него был хоть какой-то шанс защитить ее.

От Лесовика. И от нее самой.

Щурясь от бледного солнца, Гейб посмотрел в оптический прицел на далекие хребты. У него была с собой полицейская рация, но рация была и у Стайгера — та, которую он похитил из хижины Донована.

И Стайгер легко мог его прослушивать.

При желании Гейб мог бы пообщаться с этим психопатом. Он почти ожидал, что Стайгер в какой-то момент вступит с ними в контакт, найдет новый способ поиздеваться над ними. Гейб приказал Рози сохранять полное радиомолчание, даже если они будут находиться вне зоны досягаемости. Он не хотел, чтобы Стайгер узнал о том, что подкрепление вот-вот прибудет. Ему очень хотелось на это надеяться.

Все, что им нужно, — это продержаться еще пять дней, пока не придет помощь.

Гейб стиснул зубы и пришпорил лошадь, чтобы догнать Сильвер.

— Мы идем уже пять часов и вообще не видели его следов. Откуда в тебе такая уверенность, что он пошел именно в этом направлении?

Она заглянула ему в лицо. Под серой меховой оторочкой шапки ее глаза сверкали как голубые бриллианты. У него защемило сердце. С тех пор как они покинули Блэк-Эрроу-Фоллз, она отказалась говорить о том, что случилось с Валкойненом. Гейб пребывал в растерянности, не зная, как вызвать ее на откровенность.

Она сказала лишь, что он мертв. Ауму и Ласси убийца пощадил.

Стайгер успел понять, что Валкойнен — ее любимец. И, пощадив остальных, он сделал своего рода намек: нападение было более интимным, личным.

— Мы идем этим путем, потому что именно там, по твоим словам, упал самолет, и именно в этом направлении шли его следы от дома Донована, — сказала она.

Он покачал головой.

— Давай без отговорок, Сильвер. Мы оба выше этого. И я не дурак. Идти туда тебя толкает что-то еще. Что именно?

Ее взгляд посуровел. Несколько мгновений она ехала молча.

— Там дальше есть заброшенный золотой рудник, — сказала она. — Мой отец однажды брал меня туда с собой. Он работал там несколько лет до моего рождения. Несколько человек погибло, работая в этом руднике. Местные жители говорят, что там водятся привидения, поэтому никто больше даже не приближается к этому месту. Там проходит геологический разлом, который делает рудник опасным даже сейчас, и беглец может прятаться в штольнях месяцами, даже годами, и никто его не найдет.

— Это еще не объясняет то, почему ты думаешь, что Стайгер именно там.

Пренебрежительно пожав плечами, она поехала дальше, но уже чуть быстрее. Гейб догнал ее.

— Сильвер?

Она тяжело выдохнула и сердито посмотрела на него.

— Это место, где умер мой сын.

— Правда? — Он потянулся к ее поводьям и остановил ее лошадь. — Что случилось с твоим сыном, Сильвер?

Внезапно поднялся ветер, принесший вместе со своим ледяным дыханием снежный шквал. Небо над ними сомкнулось. Копыта заскрипели по сухому снегу. Чувствуя резкую перемену погоды и скорое приближение бури, лошади забеспокоились.

Она покачала головой.

— Я… не могу говорить об этом, Гейб. Ты, как никто другой, должен это понимать. Просто я думаю, что это часть игры Стайгера. Вдруг он хочет, чтобы я что-то пережила заново?

Он мгновенно напрягся.

— Все равно непонятно. Что, черт возьми, заставляет тебя так говорить? Он оставил тебе какую-то подсказку?

Она ничего не ответила.

— Сильвер, я не хотел давить на тебя, но теперь ты должна мне рассказать. Если ты считаешь, что твое прошлое неким образом вплетено в игру Стайгера, мне нужно знать, что это за прошлое.

— Я… ладно, забудь. Наверное, это все мои фантазии.

Внутри него вспыхнула горячая искра досады. В свое время эта женщина подверглась насилию. У нее остались ужасные шрамы. Она — мать, потерявшая ребенка. И вот теперь ее заставляют превозмочь самое себя. Гейб чувствовал, что не имеет права больше ничего из нее вытягивать. Но если ее прошлое напрямую связано с настоящим — с их будущим, — то он должен знать, что тогда произошло.

— Ты ставишь мне палки в колеса, Сильвер, — спокойно сказал он. — Я не могу вести эту битву, если не знаю, с чем я сражаюсь. Мы не можем быть командой, если ты будешь и дальше что-то скрывать от меня.

— Что, если это моя битва и ее должна вести я? — прошептала она.

— Нет, Сильвер. Это наша битва. Это касается нас обоих.

Он уловил в ее глазах предательский проблеск эмоций. Она поспешила опустить взгляд и теперь нерешительно теребила поводья.

— Моего сына звали Джонни, — тихо произнесла она. — Ему было семь лет. Он утонул в Ущелье Росомахи, недалеко от рудника.

На грудь Гейба как будто навалился тяжелый камень. Он не мог дышать. Не знал, что сказать.

— Я… Боже, извини. Как… как это произошло?

Она протяжно вдохнула и посмотрела вверх, на снежные хлопья, гонимые порывами ветра.

— Отец забрал его без моего согласия. Мы с ним жили порознь. Его звали Дэвид. Тем летом он прилетел обратно в Блэк-Эрроу-Фоллз, чтобы продавать спиртное, и явно сидел на чем-то… на каком-то наркотике. Он был известным на Севере бутлегером, Гейб. А также алкоголиком. Пока я работала проводником с группой туристов, он забрал Джонни. В последний день перед летними каникулами он забрал его из школы, оставив для женщины, которая присматривала за сыном, сообщение. В нем говорилось, что они-де отправляются в короткий поход и что я якобы не возражаю. — Сильвер отвела взгляд. — Няня сразу же позвонила мне по спутниковому телефону, и я поспешила обратно. Я была дома уже на следующий день, Гейб. Но мой мальчик исчез. А Дэвид был в запое. Я пошла прямо в полицию и сказала им, что Джонни похитили. — Она прищурилась. — Они там сидели, несли какую-то околесицу про опеку, про доступ отца к воспитанию ребенка и прочую белиберду, а мой сын тем временем находился в лесу с пьяницей, который к тому же был под наркотическими веществами. Поэтому я отправилась за ними сама. Нашла их там. — Она указала подбородком в сторону зловещих северо-западных хребтов. — В Ущелье Росомахи.

— И что было дальше?

— Я нашла их не сразу. В начале лета прошел ливень, вызвав внезапное наводнение. В ущелье такое бывает часто. Дэвид должен был заметить признаки. Этот ублюдок взял Джонни с собой на рыбалку, одному богу известно зачем. Он был не в себе, не видел, как поднимается вода, и…

Она вновь опустила глаза, не в силах говорить дальше.

— Сильвер… — Гейб потянулся, пытаясь коснуться ее руки.

Она сердито посмотрела ему в глаза.

— Мне не нужно сочувствие, Гейб. Я просто думаю, что Стайгер там, вот и все. Там, где умер Джонни.

Она плохо соображала. У нее явно была посттравматическая реакция.

— Сильвер, Стайгер не мог знать…

— Эта история была во всех юконских газетах. Она есть в архиве. Он мог ее найти.

— Это полная бессмыслица, Сильвер. Если только он не оставил что-то такое, что заста-вило бы тебя подумать, что тут есть некая связь. Чтобы ты знала — это та игра, в которую он играет. Это его почерк.

Она окинула его недобрым взглядом, как будто со злостью сдерживала что-то в себе. Его желудок скрутило узлом.

— Вот как? Он оставил тебе знак? Где? Когда? Почему, черт возьми, ты мне не сказала? — Он выругался. — Это все меняет.

Он даже не подозревал, насколько был прав.

Каждая молекула в теле Сильвер горела желанием признаться ему во всем.

Если они переживут следующие пять дней, Гейб все равно это узнает. И все, чем она делилась с ним до этого момента, закончится.

Он станет презирать ее за то, что она скрывала правду. За ложь и недомолвки. За то, что она ставит ему палки в колеса, как он выразился. Это было несправедливо по отношению к нему. Это также было потенциально опасно.

Она должна ему все рассказать. Но она не могла заставить себя сделать это прямо в эту минуту.

Ей было страшно попасть в тюрьму, но больше всего на свете она боялась увидеть разочарование в глазах Гейба. Она отчаянно хотела быть для него кем-то, кем она не была. Ей с каждым мгновением становилось все труднее удержать эту мечту.

Все было кончено. И она должна с этим смириться.

Вокруг них неожиданно буквально взорвалась снежная буря. Темное небо внезапно наполнилось пеленой снежинок, кружившихся в порывах ледяного ветра.

— Нет, — солгала она, смаргивая тающий на ее коже снег. — Я не видела никакого знака. Я просто делаю обоснованное предположение, что он там, наверху, вот и все. Это то место, где, по твоим словам, упал самолет. Следы муклуков указывали в этом направлении, а Рудник Росомахи — удобное место для того, чтобы залечь там на дно. Если Лесовику нравится морочить голову людям, если он видел какие-то архивные истории обо мне… — она сделала короткую паузу, — …то он также может увидеть некую нездоровую симметрию в том, чтобы заманить нас туда, напугать меня или сделать что-то в этом роде. — Это все, что она решилась ему сказать.

Но он ей не поверил. Она поняла это по его глазам.

— Я уверена, что скоро мы увидим следы его присутствия, — сказала она, натягивая поводья и разворачивая лошадь прямо в пасть снежной бури. — Впереди на гребне есть старая охотничья хижина! — крикнула она, но усиливающийся ветер уносил ее слова прочь. — Мы можем укрыться там на ночь и подождать, когда погода улучшится.

«Так мы будем в безопасности, — подумала Сильвер, — по крайней мере, на несколько часов». Оттуда они могли бы вести наблюдение за холмистыми заснеженными равнинами буквально на многие мили вокруг.

Буря также обеспечит их безопасность в лесу. Любые следы, которые они с Гейбом оставили, за считаные минуты исчезнут.

* * *

Накрытые единственным одеялом, они сидели, прижимаясь друг к другу, в ветхой хижине перед небольшим костром и по необходимости жевали сухие пайки, запивая их горячим сладким чаем. Учитывая метель, можно было не беспокоиться, что кто-то заметит дым, клубившийся из старого дымохода. Привыкшие к юконским зимам, лошади сбились вместе под навесом с подветренной стороны хижины после того, как их покормили.

То, что раньше было пустотой пугающе кристальной тишины, теперь было заполнено ревом снежной бури. Казалось, будто сквозь замерзшие верхушки деревьев с грохотом несется товарный поезд. От яростного натиска ветра стволы раскачивались, скрипели и стонали. Мелкие ветки, шишки и льдинки стучали по старой жестяной кровле, ударялись о старые деревянные стены. Гейб рассудил, что сегодня вечером они с Сильвер будут в относительной безопасности. И все же он чувствовал свою беспомощность, как та деревянная лодчонка, которую швыряет по морю ледяной шторм.

Глубоко внутри него поселилось что-то холодное. Там, где недавно он чувствовал некую молчаливую связь с Сильвер, теперь зияла пропасть.

Она прикоснулась к нему. В ее глазах светилось что-то мрачное и загадочное. Они все еще горели желанием. Под одеялом ее рука скользнула по его животу вниз, к брюкам. Он тотчас почувствовал, как возбуждается. Что ж, он был не против. Как будто жар страсти мог отогнать тьму и секреты, удержать ледяное зло на расстоянии.

Он был нужен ей в самом примитивном, первобытном смысле, и хотя от этого его кровь текла быстрее, а живот наполнялся приятной щекоткой, пронизывающий кости холод никуда не делся. Его охватило горькое предчувствие, что это будет их последний раз. Не потому, что ему так хотелось, а по причине некоего глубинного изменения в ее поведении.

Она явно что-то скрывала, и это его тревожило.

Обнаженная ниже пояса, она оседлала его.

Если Сильвер и потеряла уверенность в сексе, когда получила шрам, то теперь эта уверенность возвращалась к ней, особенно если она могла взять на себя доминирующую роль. Это возбуждало Гейба, делало его член почти до боли каменным.

Она скользнула вниз по его члену, как горячая, влажная перчатка.

Ее движения были быстрыми, первобытными… агрессивное, ритмичное скольжение вверх и вниз по его стволу. Это сводило его с ума, пока ему не показалось, что он вот-вот взмолится о пощаде.

Однако он позволил ей взять всю инициативу на себя. Она была сильной, ее мышцы упругими, она крепко сжимала его бедрами. Снаружи завывал ветер, и под его вой она доводила его до мучительно сладкого экстаза. Она как будто утоляла голод. В ней как будто проснулась животная похоть, дыхание сделалось частым и поверхностным. Он скользнул руками вниз по ее талии и, схватив за бедра, натянул ее глубже на себя. Ее длинная коса была перекинута через плечо, куртка все еще оставалась на ней.

Она резко откинула голову назад и, впившись ногтями в его рубашку, с протяжным вздохом кончила. Он кончил одновременно с ней, и она безвольно упала ему на грудь. Теперь ее голова покоилась между его шеей и плечом.

Гейб потянулся за одеялом и, удерживая ее, все еще сидящую верхом на его коленях, натянул его ей на плечи. Их тела так хорошо подходили друг другу. Но это был просто секс, подумал он, а не занятие любовью. Горячий, мощный, фантастичный секс, и ему хотелось заниматься им снова и снова. Но чего-то не хватало, как будто та ее часть, с которой он был связан, спряталась в раковину. Даже когда он достиг пика наслаждения, на него накатило чувство потери.

Он крепко держал ее, отчаянно пытаясь ухватиться за что-то, что секунда за секундой ускользало из-под его пальцев по мере того, как они приближались к Стайгеру, к ожидавшему их ужасу.

Она соскользнула с него. Трение мгновенно возбудило его снова.

Гейб был слегка озадачен. С тех пор как умерла Джиа, он считал себя физически неспособным на близость с женщиной, однако обнаружил, что он очень даже жив. Он подумал об этом, застегивая молнию на штанах.

— Ты хочешь поговорить? — мягко спросил он. — О Валкойнене?

— Нет. — Она натянула одеяло на плечи и, прижавшись к Гейбу, положила голову ему на плечо, повернувшись лицом к их крошечному костру.

Он глубоко вздохнул и обнял ее одной рукой.

— Знаешь, Сильвер, я служу в полиции уже семнадцать лет. Бывает, что человек видит многое, делает вещи, которые преследуют его, иногда они даже заставляют его ненавидеть себя. Нехорошо держать это в себе. Это разъедает изнутри, как раковая опухоль. — Он сделал паузу. — Тебе нужно выговориться.

Она повернула голову и пару мгновений напряженно смотрела на него.

— Я знаю, о чем ты думаешь… что я не имею права указывать тебе, что делать, ведь я сам весь последний год носил тяжкий груз. Но именно поэтому я знаю, что это может сделать с тобой. Когда я был с Джией, мы разговаривали. Необязательно о подробностях какого-то дела или происшествия, а просто разговаривали. Тебе это тоже нужно. Тебе следует выпустить накопившееся наружу.

— Ты, должно быть, скучаешь по ней.

Он не ожидал от нее таких слов. На миг он даже утратил дар речи.

— Какая она была, Гейб? — тихо спросила она.

Он криво улыбнулся и погладил Сильвер по волосам.

— Она была моей второй половинкой, Сильвер. Я всегда придерживался старомодного представления о том, что у каждого из нас есть родственная душа, и я верил, что обрел свою в Джии. Я никогда не думал, что я… что я смогу обрести ее в ком-то еще. — Он выдержал ее взгляд. — Я был не прав.

Она отвела взгляд. На ее шее затрепетала жилка.

Интересно, подумал он, что у нее на уме? Она с каждой минутой все больше отдалялась от него, и в нем росли досада и разочарование.

Какое-то время она молчала, глядя на пламя. Снаружи завывал ветер, монотонно постукивали плохо прибитые доски.

— Валкойнен прожил хорошую жизнь, — наконец сказала она, как будто пытаясь убедить саму себя. — Он прожил долгую жизнь, Гейб… — Она помолчала. — Как и Старый Ворон… но…

Ее нижняя губа задрожала. Сильвер с силой прикусила ее. Глаза ее заблестели. Затем она внезапно повернулась к нему, и он увидел, что по ее щекам текут слезы.

— Пожалуйста… пожалуйста, ты не мог бы просто обнять меня?

— О Сильвер… — Он крепко-крепко прижал ее к себе. Между тем снаружи неистовствовала буря. Хижина скрипела и стонала. А Сильвер рыдала, ее тонкие плечи подрагивали. Она уткнулась Гейбу в грудь, и от женских слез его рубашка стала мокрой. Он гладил ее волосы и прижимал к себе до тех пор, пока она не выплакалась.

Она шмыгнула носом и рукавом вытерла глаза. Ее руки слегка дрожали. В лице не было ни кровинки.

— Я… извини. Я не…

Она подняла на него покрасневшие глаза, и сердце Гейба чуть не разорвалось.

— Я не могла плакать после смерти Джонни. Я не плакала, ни разу… пока не встретила тебя. — Она попыталась улыбнуться. — Ты заставил меня плакать, черт бы тебя побрал.

Это было самое откровенное, что она могла ему сказать. Ее слова тронули его так глубоко, что у него самого защипало в глазах.

Когда Гейб впервые увидел ее над телом Старого Ворона, у него возникло ощущение, что Сильвер не скорбит. Она загнала скорбь внутрь себя и вместо этого дала выход ярости. Откуда ему было знать, что она делает это вот уже пять лет и теперь была измотана, совершенно опустошена.

— Это из-за Джонни ты помогаешь искать пропавших детей, Сильвер? — спросил он, убирая с ее щеки влажную прядь волос.

Ее глаза сердито вспыхнули.

— Кто тебе сказал, что я помогаю искать детей?

— Донован.

— Он говорил что-нибудь еще обо мне?

— Нет. Почему ты спрашиваешь?

— Просто так. — Она заколебалась. — И да, Джонни — это причина, почему я помогаю искать потерявшихся детей. Тогда я была недостаточно быстра, недостаточно ловка и не сумела добраться до моего сына прежде, чем потеряла его. Я никогда не хотела бы вновь оказаться в таком положении, Гейб. Я не хотела, чтобы другая мать прошла через то же самое, что и я. Мне нужно было стать лучше, сильнее, быстрее. Я взяла на вооружение те навыки, которым меня обучил Старый Ворон, и научилась большему. Я посещала конференции, разные курсы, встречалась с экспертами, занимающимися поисками пропавших детей. Заблудившись в дикой природе, дети, как правило, думают и реагируют иначе, чем взрослые. При приближении спасателей они ведут себя по-разному. Иногда они даже прячутся, не хотят выходить. Поэтому я тренировалась, я стала добровольцем, я объединила старые методы с новой наукой. Теперь я одна из лучших. Я умею делать это быстро.

Но, увы, слишком поздно, чтобы спасти собственного сына. Вместо этого она спасала чужих детей и при этом пыталась найти объяснение, некий смысл в своей личной трагедии.

Гейб вспомнил ее сострадание к той медведице, что потеряла своего детеныша, и понял. Понял, что любит эту женщину.

Он любил в ней все.

А еще он начал любить эту землю — ее суровую красоту, ее почти первобытные ценности. Место, куда, как ему казалось, он пришел умереть, становилось местом, где ему, возможно, захочется остаться жить. На долгое, очень долгое время.

— И где сейчас Дэвид? — спросил он.

Она резко встала и вышла на улицу, со скрипом закрыв за собой маленькую деревянную дверь.

По коже Гейба пробежал холодок дурного предчувствия.

Он вышел следом за ней. Снегопад прекратился, и мир погрузился в глухую тишину. Лошади под навесом храпели, обнюхивая корм.

Натянув поверх шапки подбитый мехом капюшон, держа бинокль руками в теплых перчатках, она разглядывала заснеженные долины, залитые отблесками платинового лунного света, над которыми неслись на юг рваные тучи.

Это был завораживающе красивый, жутковатый и пустынный вид.

Скрипя ботинками по свежему снегу, он подошел к ней сзади и тотчас почувствовал, как она напряглась.

— Мы не можем ничего сделать без доверия, Сильвер, — сказал он и, помолчав, добавил: — Если у нас нет доверия, у нас нет ничего.

Она опустила бинокль, повернулась и посмотрела ему прямо в глаза.

— Я знаю, — тихо сказала она и повторила. — Я знаю.

Глава 15

Наступило утро второго дня. Они вышли в путь еще до рассвета и вскоре приблизились к Ущелью Росомахи. В оптические прицелы можно было разглядеть силуэты строений заброшенного рудника, темневшие на склоне заснеженной горы. Сильвер двигалась вдоль небольшого углубления в снежных наносах, покрывавших широкую долину. В отличие от нее Гейб не заметил этого следа, что, похоже, расстроило его. Сильвер же считала, что это едва заметное углубление есть не что иное, как занесенная снегом тропа.

Она резко остановила лошадь. Справа от нее были четко различимы какие-то неровности. Она спешилась, чтобы лучше рассмотреть их, а Гейб тем временем поехал дальше.

Она осмотрела землю у подножия нескольких деревьев. Ее пульс участился, стоило ей там кое-что увидеть. Она быстро двинулась вглубь леса и насторожилась. Сердце забилось быстрее. Она посмотрела на Гейба. Тот продвинулся на несколько шагов вперед. Ее охватила паника.

— Гейб! Стой!

Ледяной ветер унес ее слова в снежную пустоту. Он ее не услышал, не остановился.

Она быстро сняла висевший за спиной дробовик, вскинула его и выстрелила в воздух. Отдача была болезненной.

Выстрел эхом разнесся по горам.

Гейб тут же остановился.

— Не двигайся с места ни на дюйм! — крикнула она и, спотыкаясь и падая, побежала к нему через сугробы.

— Ты что, совсем…

Тяжело дыша, она присела перед его лошадью на корточки и осторожно смахнула с тропы снег.

И, подняв голову, взглянула на него.

— Он был здесь!

— Я ничего не вижу, — сказал Гейб, спешившись и наклонившись.

Сильвер смахнула еще больше снега и осторожно обнажила подобие ковра из срезанных веток, связанных вместе и присыпанных свежевыпавшим снегом. Схватив одну ветку за конец, она резко дернула ее. Остальные рухнули вниз и, подняв сверкающий на солнце фонтанчик снега, провалились в яму.

Со дна глубокой черной ямы торчали заостренные кремово-белые колья осины.

Не выстрели она только что, не остановись Гейб прямо тогда, в ту самую минуту, он и его лошадь сейчас истекали бы кровью на дне этой темной ямы, пронзенные деревянными пиками.

— Яма, — сказала она. — Ловушка.

Которая могла стать его могилой.

Гейб сглотнул и потянулся за ружьем. Щурясь от резкого отраженного света, он вместе с Сильвер медленно двинулся по кругу, охватывая взглядом окружающую местность.

— Его нигде нет, — прошептала она. — С этой точки я не вижу никаких следов. Вообще ничего.

— Он сделал это перед бурей, — сказал Гейб, поднимая к глазам бинокль и осматривая мерцающее снежное море. — Стайгер знал, что снег скроет любые следы его ловушки.

Он опустил бинокль.

— Как, черт возьми, ты узнала, что там было?

— Следы волочения на подветренной стороне вон тех деревьев. Вокруг них нанесло сугробы, а вот сам след не замело. Он ведет дальше в рощу, и если хорошенько присмотреться, можно увидеть спиленные деревья, просто свежие следы от пилы замазаны землей и присыпаны снегом. Он взял оттуда то, что ему было нужно, и притащил сюда.

— Вдруг это просто кто-то пытается заманить в ловушку животное?

— Только не пытайся выдать желаемое за действительное. Все ловушки вроде этой зависят от местности. Их размещают там, где обычно ходят животные, но это не охотничий маршрут. Ловушка была устроена для нас, — сказала Сильвер и выругалась.

— Он оказал мне своеобразную честь, Гейб. Он ожидал, что я увижу и последую за тем легким следом, по которому я шла все утро. Он привел нас прямо сюда, устроил на нашем пути этот смертоносный капкан. — Чувствуя себя незащищенной, она вновь яростно выругалась. Она впервые по-настоящему почувствовала себя добычей. — Вот уж не ожидала, что этот ублюдок окажется таким изобретательным, — добавила она. — Мне это не нравится. Мне не нравится, что на меня кто-то охотится!

Гейб напряженно наблюдал за ней, его сообразительные карие глаза оценивали ее реакцию.

— Он мог слышать выстрел. Нужно поскорее убраться с открытого места, найти укрытие и затаиться на некоторое время.

— Только не в этой жизни. — Она указала на ловушку. — Это его первый реальный след, который у нас есть, я не собираюсь сейчас все бросать.

Она сошла с тропы, по которой они двигались, и деловито направилась к хвойной роще, полная решимости найти хоть какой-то признак того, в какую сторону пошел этот ублюдок после того, как устроил ловушку.

— Сильвер!

— Я сказала, что я не…

Гейб бросился вперед и со всей силы ударил ее в спину и толкнул в снег. Воздух со свистом вырвался из ее легких. Она упала на землю. Ее палец с силой нажал на спусковой крючок, и ружье выстрелило. Лошади встали на дыбы, заржали и бросились прочь.

Сильвер попыталась подняться, но Гейб мгновенно сбил ее с ног — как раз в тот момент, когда с ветвей дерева сорвался груз и, разбрызгивая на лету капли крови, пролетел прямо над их головами.

Сердце Сильвер стучало в груди как отбойный молоток. Туша раскачивалась и крутилась на веревке, разбрызгивая по снегу красные капли. Ей в ноздри ударил запах крови — сильный, металлический запах. Она также уловила свежий запах кишок.

Ее замутило. Она в ужасе оторвала глаза от снега, пытаясь понять, что это вращается перед ней. Ее горло сжалось, стоило ей понять, что это освежеванная туша койота, утыканная острыми металлическими шипами, похожая на массивный цеп. Животное было подвешено на дереве так, что, когда растяжка больше не удерживала вес его тела, оно падало. При этом туловище животного опускалось ниже головы, рана на его шее широко открывалась, и из нее вытекала кровь.

К ее горлу подкатила желчь. Не толкни ее Гейб в снег, эта штука врезалась бы в нее, пронзила, как какое-то жуткое средневековое оружие.

Гейб ослабил хватку и помог ей подняться на ноги.

— Как… как ты узнал? — прошептала она. Она едва могла говорить из-за комка в горле. Конечности сделались как будто ватными.

— Растяжка, она была прямо под снегом вон там. — Гейб указал пальцем. — Она блеснула на солнце, когда твой ботинок вдавил снег прямо перед ней.

И как только она этого не заметила? Сильвер внезапно стало страшно.

Этот человек был призраком.

— Вот так он оставил двух охотников, — произнес Гейб, глядя на медленно раскачивающуюся и вращающуюся тушу. Его голос был слегка охрипшим, лицо бескровным. — Недалеко от Гранд-Кэш, к северу от Джаспера. Это было его последнее убийство перед… перед Уильямс-Лейком. Он раздел парочку догола и приказал им убегать. Вот так они, в конце концов, были найдены. Они висели на дереве, превращенные в мину-ловушку для полицейских.

Сильвер сделалось дурно.

— Он глумится над нами, Сильвер. Он явно где-то поблизости. Очень-очень близко.

Сильвер яростно выругалась. От смеси адреналина и страха ее била внутренняя дрожь.

— Перережь ее, — огрызнулась она. — Мы должны ее перерезать!

— Сильвер, он может наблюдать из засады. Мы должны…

— Нет. Здесь поблизости нет свежих следов. Он не возвращался сюда после бури. Сугроб занес проволоку, вот почему я ее не заметила. Он все еще рыщет на свободе, и я хочу покончить с этим делом немедленно. Это напрасная трата времени. Чертова трата жизни.

Гейб даже не пошелохнулся. Она вытащила свой собственный нож.

— Этот ублюдок не охотник. — Она потянулась к веревке. — Охотники так не убивают. Он палач. — Она перерезала веревку, и туша с негромким стуком упала в снег. Она стиснула зубы. — Он полное ничтожество! — Она свирепо посмотрела на Гейба. — Знаешь, что сказал бы Старый Ворон? Он бы сказал, что земля этого не потерпит. Земля ему отомстит. Он долго не продержится в этом месте.

Гейб ничего не сказал. Лишь внимательно наблюдал за ней.

— Что? Думаешь, у меня едет крыша? — огрызнулась она, в душе опасаясь, что на самом деле так оно и было. Опасаясь также собственного растущего страха. Вспоминая, что Гейб сказал о Лесовике, что, мол, тот обнажает разум своей жертвы, вычерпывает его до самого болезненного дна.

— Иди за лошадьми, Гейб.

— Сильвер, ты…

— Приведи сюда чертовых лошадей! — Она быстро развернулась, крепко вытерла тыльной стороной перчатки рот и попыталась унять дрожь. Она не хотела, чтобы Гейб видел ее такой.

Дождавшись, когда он уйдет, она присела на корточки и осторожно присыпала койота снегом. Она подумала о Валкойнене, и ее глаза защипало от слез. Нижняя часть лица болела от попыток сдержать рыдания. То, что сделал этот ублюдок, шло вразрез со всем, во что она верила… вот так взять и отнять жизнь. Оставалось лишь надеяться, что это не сойдет ему с рук.

Она на секунду закрыла глаза и сделала то, чего не делала с тех пор, как умерла ее мать. Она стала молиться, безмолвно возносить гвитчинскую мольбу духам. Она молилась за Старого Ворона. За своего верного пса. За сына. И когда встала, почувствовала себя чуть сильнее и менее одинокой.

Она вышла навстречу Гейбу, ведущему в поводу лошадей.

— Мы опишем круг, а затем вернемся назад по нашему собственному следу, — сказала она, забирая у него поводья и вскакивая в седло. — Вряд ли он пошел дальше на север по этой тропе. Он не в бегах. Он охотится. Полагаю, он устроил эту ловушку, а затем вернулся назад. Готова спорить, он пойдет по следу, который мы оставили с утра. Прямо сейчас он приближается к нам сзади, чтобы посмотреть, попали ли мы в ловушку. Если мы отправимся вон через ту долину, — она указала вдаль, — и сделаем круг в несколько миль, мы могли бы, пока он идет по нашему следу, вернуться и подойти к нему сзади.

— Он вполне мог это предвидеть, — сказал Гейб, все еще неотрывно наблюдая за ней.

Сильвер стало муторно. Гейб прав. Стайгер мог воздать ей должное за то, что она придумала этот план. И сейчас он готов продолжить охоту.

Она наконец поняла, что имел в виду Гейб, когда сказал, что Лесовик считает ее достойной добычей. Для Стайгера это было сродни шахматам. Ему нравилось предвидеть будущие ходы противника, и он наслаждался хорошей партией.

Она не была уверена, что у нее хватит на это духу.

Они нашли следы Стайгера, когда на огромный купол северного неба уже начала опускаться ночь. На небосклоне высыпали крошечные мерцающие звезды, вдалеке пронеслась комета.

Зрелище было дивным. Увы, стоило Гейбу посмотреть на следы Стайгера, как в нем шевельнулось уныние. Эти следы означали лишь одно — Лесовик следил за ними, охотился на них.

По следам было очевидно, что сейчас он находился где-то между ними и ямой-ловушкой.

Зловещее предчувствие охватило и Сильвер.

Испытывая сильное напряжение, они вели лошадей за собой, медленно шагая по хрустящему снегу. Тот слегка подтаял за день и теперь, когда температура резко упала, снова стал твердым.

Сильвер внезапно опустилась на корточки и посветила фонариком на самые четкие следы.

— О чем думает животное, Сильвер? — прошептала она, наклоняясь ниже. — Так говорил мне Старый Ворон, когда я была маленькой, — пояснила она Гейбу, медленно переходя к следующей цепочке следов и направляя луч света в их углубления. Доверяя ее мастерству, Гейб молча шел за ней. Пока ее голова была опущена, он продолжал наблюдать за залитой лунным светом долиной.

Они работали как одна команда, но она все еще что-то скрывала, и это не давало ему покоя. Причем более чем на одном уровне.

— Ты должна стать животным, Сильвер, — тихо прошептала она. — Тогда ты поймешь, как найти его, не глядя. Ты поймешь, куда он направлялся. И почему он идет туда.

По спине Гейба пробежал холодок. На какой-то миг ему почти почудилось, будто он слышит голос Старого Ворона, шепчущий из глубин Вселенной.

— Что ты можешь сказать? — спросил он, скорее чтобы отогнать наваждение, нежели чтобы получить ответ.

Она замерла и подняла глаза.

— Мне ни разу не приходилось этого делать, Гейб, проникать в разум психически больного человека. Мне это не нравится. Я чувствую, что впускаю его в свою душу. — Ее голос звучал странно. Гейб почувствовал, как внутри у него все напряглось.

— Не думай о его разуме, Сильвер, просто иди по его следам.

— Именно поэтому его никто никогда не может поймать, — сказала она. — Никто не становится им. Никто не пытается думать, как он, когда читает его следы.

Гейб не знал, что сказать. Вместо этого он наклонился и коснулся ее щеки.

— Мы можем это сделать, — прошептал он. — Как одна команда.

Сильвер на миг посмотрела ему в глаза и быстро отвернулась.

— Он левша, — произнесла она, направляя луч фонарика обратно на следы.

— Верно, но как ты можешь это видеть?

— По тому, что он идет справа от наших следов. Обычно все бывает наоборот. Он оглядывается через левое плечо, когда следует за нами.

Гейб вновь поежился. Он почти представил себе, как Стайгер, не сводя глаз с их следов, идет вперед. Ему не нравилось, что все постоянно возвращалось к своему началу. Они как будто оказались заперты внутри круга.

Они медленно продвинулись вперед на несколько ярдов. Внезапно Сильвер вновь напряглась и пригнулась. Пульс Гейба участился.

— Что такое?

— Он утомился, — сказала она и осторожно потрогала рукой следы Лесовика, исследуя какой-то нюанс, который ускользнул от внимания Гейба.

Она встала и быстро сошла с тропы к каким-то деревьям. Поводив лучом фонарика по снегу вокруг стволов, вернулась назад.

— Он отдыхал там, наверху, под ветвями. Вряд ли он ожидал, что мы выследим его, Гейб. Иначе он попытался бы скрыть свой след.

— Если только он не хочет, чтобы мы его увидели.

— Это вряд ли. С ним что-то не так, Гейб. — Глядя на землю, она прошла еще несколько футов.

— Что ты видишь?

— Он долгое время щадил свою левую ногу, но теперь фактически волочит ее. Его хромота становится все более выраженной. Видишь вон там? Эту вмятину между каждым шагом? Она все заметнее. И судя по глубине вмятины и изменению его походки, у него проявляются признаки усталости.

— Он был ранен и потерял много крови, когда сбежал из тюрьмы, — сказал Гейб. — Однако мы не знаем, куда ему попали.

— Рана вызывает у него проблемы, проблемы с левой ногой. Я не заметила этого на его следах там, на плато. Похоже, что с тех пор его рана доставляет ему боль. — Она вновь сошла с тропы и, водя по снегу лучом фонарика, направилась к линии деревьев.

Гейб остался с лошадьми, внимательно следя за любым движением вокруг, его ружье было взведено и готово к стрельбе.

Когда она вернулась, в ее походке чувствовалась некая новая энергия.

— Я думаю, что его рана инфицирована, Гейб, посмотри… — Он шагнул к ней, и она протянула небольшой темный комок.

— Это сосновые иголки, измельченные и заваренные в кипятке, позже выброшенные в снег. Он развел там костер и заварил сосновый чай, много чая, вероятно, кипятил его как дезинфицирующее средство. Такой отвар также действует как природный антибиотик. В этой штуке витамина С больше, чем в мешке апельсинов. — Она подняла на него глаза. — Он болен, Гейб. Это может дать нам преимущество.

Его сердце забилось быстрее.

— Или может подтолкнуть его к отчаянным поступкам.

Сильвер и Гейб ехали еще час. По мере того как ночь близилась к концу, а они подбирались к Лесовику, напряжение нарастало. Гейб нервничал, ожидая очередной ловушки.

Он собирался сказать, что им нужно отдохнуть, сделать на ночь привал, восстановить силы, но Сильвер вдруг что-то увидела и тотчас напряглась.

— Что такое? — спросил он, подъезжая к ней.

Она указала:

— Медвежьи следы, идущие со стороны вон того хребта. Причем не просто следы какого-то медведя, Гейб. — Она поймала его взгляд, и ее глаза лихорадочно сверкнули в темноте. — Это Сломанный Коготь.

— Что ей здесь делать?

— Я не знаю! Это не ее долина. Ее долина выше, и сейчас она должна спать там в берлоге. Если только…

— Если только что?

Она снова выругалась.

— Если только он ее не выманил.

— Выманил? Но как?

Сильвер не ответила. Она развернулась и быстро пошла по медвежьим следам, которые теперь тянулись параллельно их старым следам, оставленным ранним утром.

Сердце Гейба бешено застучало, на лбу выступила испарина. Он изо всех сил тянул за собой по глубокому снегу лошадей. Их копыта пробивали ледяную корку, и ноги увязали в снегу.

Сильвер присела на корточки, снова выругалась, вскочила на ноги и жестом приказала ему следовать за ней обратно, к линии деревьев.

— Давай сюда, наверх.

Она замерла, ее плечи поникли. Она присела на корточки.

— Вот еще одно такое место, — прошептала она, указывая на снег. Гейб поводил лучом фонарика. На фоне белизны снега виднелись кровь, мелкие косточки и клочья шерсти. Такое впечатление, будто здесь съели маленькую кошку или кролика.

— В ее помете полно меха и костей, — сказала Сильвер, поднимаясь на ноги. Почему-то ее голос прозвучал подавленно. — Он прикармливал ее, Гейб. В течение нескольких дней. Оставлял маленьких зверьков вроде этого, чтобы заманить ее, заставить идти за собой. Сама бы она этого не сделала, во всяком случае, не сейчас. Она бы давно залегла в спячку. Но из-за доступной пищи она бродит по лесу.

Спотыкаясь, Сильвер вышла из леса и устало плюхнулась в снег. Она зарылась лицом в перчатки и покачала головой.

— Но почему? Зачем ему это делать?

Гейб присел на корточки с ней рядом.

— Этот человек психопат, Сильвер.

Она резко вскинула голову, ее глаза вспыхнули.

— Гейб, он издевается надо мной.

Что-то внутри нее надломилось. Для Стайгера охота была в той же степени связана с психологией, как и с мастерством охотника. Его целью было сломить разум и волю своей жертвы, посмотреть, сколько времени на это уйдет. И что бы он ни делал, это сказывалось на Сильвер.

— Сильвер, что такого в этой медведице, что так беспокоит тебя?

Она крепко потерла перчатками лицо, но ничего не ответила.

— Эй, главное, не держать все в себе, ты помнишь? Мы можем сделать это вместе. Одной командой. Он хочет сломить нас, подчинить своей воле, но мы ему не позволим. Давай, поговори со мной. — Он помолчал. — Доверься мне.

Она с минуту смотрела вдаль.

— Она хорошая медведица, Гейб, — тихо сказала Сильвер. — Она была хорошей матерью. Невинной и доброй. Я наблюдала за ней и ее детенышем, когда они впервые вышли из зимней спячки прошлой весной. — Ее голос дрогнул, и она судорожно вздохнула, глаза наполнились слезами.

Он обнял ее одной рукой.

Сильвер шмыгнула носом и вытерла его рукавом.

— Я… я не привыкла распускать нюни, Гейб. Я… извини. Я не знаю, как это делается.

— Эй, все в порядке. Я здесь, с тобой.

— Он уничтожает эту медведицу, Гейб. Натравливает ее на людей, чтобы она ассоциировала их с пищей. Из-за этого ублюдка она уже отведала вкус человеческой крови. Она станет опасной. Свирепой. Безжалостной. Он превращает ее в убийцу людей. Департаменту охраны природы придется пристрелить ее следующим летом. Ей вынесут приговор и покарают за то, в чем она не виновата!

— Как ты думаешь, почему Стайгер так поступает с ней? Откуда ему знать, что тебя это расстраивает?

— Не знаю! — огрызнулась она. — Возможно, он хочет вынудить меня пристрелить ее. — Она поднялась на ноги. — Кровавая медведица становится аналогом моей собственной жизни.

— Мы должны найти на ночь безопасное укрытие, Сильвер, — тихо сказал Гейб. — Тебе нужно немного поспать. Нужно найти место, откуда я мог бы наблюдать. Мы легко сможем снова выйти на этот след при первых лучах солнца.

Раненая нога беспокоила, и по мере того, как температура резко падала, боль от металлического штыря становилась все более невыносимой. Ходьба по покрытому коркой снегу значительно обострила это. Гейб не хотел говорить ей, но подозревал, что она и сама это заметила.

Если они собираются продержаться завтра весь день и, возможно, встретиться лицом к лицу с Лесовиком, им обоим необходим отдых. И еще ему нужно понять, что угнетает Сильвер.

Они привязали лошадей и поднялись на небольшой базальтовый утес к неглубокой пещере на скальном выступе. Лунный свет заливал заснеженные долины внизу, открывая хороший обзор.

Гейб велел Сильвер свернуться калачиком у него за спиной и поспать, но она просто сидела, поджав колени, и думалао его словах.

Если между нами нет доверия, то у нас нет ничего.

Поверь мне, Сильвер.

Она должна рассказать ему. Она больше не в силах держать это в себе. Ее прошлое оказалось втянуто в игру Стайгера. Вместе с будущим Гейба. Если у него не будет всех фактов, это может стоить ему жизни.

Если она расскажет, это может погубить ее, но это также может спасти его.

Чувствуя на лице холод, она закрыла глаза. В этом сидении на краю обрыва была некая ирония судьбы.

Она никогда не думала, что полюбит снова. Но Гейб Карузо доказал, что она ошибалась. Это было невозможно отрицать — она влюбилась в него, скорее всего, с первого взгляда, с того самого момента, когда увидела, как он, прихрамывая, сошел с трапа самолета. Он пробудил ее к жизни — эмоционально и физически. Он подарил ей возможность начать исцеление, не вторгаясь при этом в ее личную жизнь. Он подарил ей чувство безопасности, не нарушая при этом ее личных границ. С ним она чувствовала себя сильной. Вдвоем они были хорошей командой. И в глубине души она знала, что, если бы не ее прошлое, с этим мужчиной она была бы готова провести остаток своей жизни.

Но как только она откроет рот, все изменится. Она глубоко вдохнула.

— Гейб, если бы у тебя был шанс на озере Уильямс… если бы тот офицер не прибыл в тот момент… ты бы убил его? — спросила она.

Гейб почувствовал нечто холодное и зловещее. Над долинами снова начали собираться тучи, и по луне как будто скользнула темная тень крыльев.

— Ты имеешь в виду Стайгера? Когда я ударил его электрошокером?

— Да. После того, как ты ударил его электрошокером, и до того, как туда добрался другой полицейский, ты ведь мог убить его? В тот момент?

Гейб глубоко вздохнул. Это был момент болезненный, но честный. Он ничего не хотел скрывать. Ни от нее, ни от себя самого.

— Да, — тихо произнес он и поведал ей то, что утаил от психологов: — Я бы убил его. Но мой капрал прибыл первым.

Она наклонилась ближе, в ней чувствовалась некая настойчивость. В его сердце закралась непонятная тревога.

— А если бы ты убил его? Что тогда?

— Я не убивал его.

— Но если бы все же убил?

Мурашки пробежали по его коже от чувства приближающегося страха.

— Если бы можно было доказать, что я не действовал исключительно в целях самообороны, тогда я считался бы преступником. И отсидел бы срок.

— И это было бы справедливо?

Гейб посмотрел на залитые лунным светом долины и прикоснулся к ружью.

— Закон не всегда справедлив, Сильвер.

— Но ты скрыл бы правду, если бы знал, что это сойдет тебе с рук? Если бы не было абсолютно никаких свидетелей?

Он пытливо посмотрел на нее.

— К чему ты клонишь?

Она судорожно втянула в себя воздух.

— Гейб… Стайгер повесил эту кровавую приманку на дерево, потому что неким образом знал, что пять лет назад я сделала то же самое. Чтобы избавиться от улик.

Его охватило мрачное предчувствие.

— Каких улик?

По ее щеке скатилась слеза.

— Я убила человека, Гейб.

У него перехватило дыхание. Он не решался спросить ее, он не хотел знать. Опасаясь того, что она собиралась сказать, он в то же время вынужден узнать больше. Окинув взглядом долину, он крепко сжал ружье. Чересчур крепко.

— Что? — прохрипел он. — Кого ты убила, Сильвер?

Она отвела взгляд.

— Дэвида Радкина. Отца моего сына.

Глава 16

Весь мир Гейба опрокинулся.

— Ты найдешь запись в папках нераскрытых дел в отделе полиции Блэк-Эрроу-Фоллз, — тихо сказала она. — Группа следователей приезжала из Уайтхорса, чтобы допросить меня. Но они ничего не смогли на меня повесить. Я… я отказывалась говорить. У них же не было никаких доказательств. Кровавая приманка привлекла падальщиков, которые уничтожили бо`льшую часть того, что осталось.

Господи.

Он не мог смотреть на нее. Его голову как будто сжали тисками.

Она резко распахнула куртку и обнажила шрам.

— Посмотри на меня, Гейб! Это его работа! Мой сын утонул у него на глазах. И когда я нашла пьяного Дэвида рядом с маленьким телом Джонни, лежащим на камнях под палящим солнцем, я…

— Довольно!

Ему стало не по себе. Оторвав глаза от заснеженной долины внизу, он перевел взгляд на нее. В лунном свете она была бледной как полотно. Глаза огромные. Полные боли.

Гейб не знал, сможет ли он доверять своему голосу.

— Сильвер, я… я полицейский. Ты… тебе лучше остановиться. Здесь и сейчас. Не говори со мной, ничего мне не рассказывай. Пока не найдешь адвоката. Ты сделаешь это только с адвокатом.

По ее лицу покатились слезы. Она обхватила колени руками и теперь раскачивалась взад-вперед. Боже, ему нужно знать больше. Но как бы он тогда поступил?

Он был полицейским. В форме с сержантскими нашивками. Она была гражданским лицом, признавшимся в убийстве.

Он будет вынужден призвать ее к ответу. В связи с убийством Старого Ворона вновь откроют дело Радкина. Окровавленные тряпки могли бы навести на аналогии. Сильвер станут допрашивать.

Если же он ее не арестует, его постфактум могут счесть соучастником. И тогда его карьере конец.

Он встал, провел рукой по лицу — разгоряченному, несмотря на пронизывающий холод, — и посмотрел на нее сверху вниз, на маленькую храбрую фигурку, бледную в призрачном лунном свете.

Его коснулось какое-то неприятное ощущение. Холодный шепоток зла.

Он нервно оглядел долину, но не увидел ничего подозрительного.

Он опустился на колени рядом с Сильвер. Он хотел выслушать все до конца. Он должен это сделать, отдавая себе отчет в том, что это знание может стать его падением.

— Хорошо, расскажи мне, что случилось. Всё. Мне нужно знать всё.

— Гейб… я… — Она сглотнула, ее глаза заблестели. — Я просто хочу, чтобы ты понял и простил меня.

— Поговори со мной, Сильвер, — мягко сказал он.

— Когда я нашла их, когда увидела, что случилось с моим Джонни, я сорвалась. Я столкнулась с Дэвидом…

— Будучи вооружена?

— Я… да.

Он тихо выругался.

— Не думаю, что я застрелила бы его в тот момент, но я хотела заставить его страдать, истекать кровью. Но он был сильнее, он отбросил меня назад, на речные камни. Я едва не потеряла сознание. Он пригрозил, что убьет меня. Он обзывал меня последними словами, говорил, что я разрушила его жизнь. Он явно до этого что-то принял. Обезумевший, неестественно сильный. Зазубренным куском ржавой жести он распорол мне грудь, а потом… — она запнулась, дрожа. — Он… изнасиловал меня. Он сделал мне больно. Прямо на расстоянии вытянутой руки от моего мертвого ребенка.

Гейб почувствовал, как у него скрутило желудок. От ярости каждый мускул в его теле окаменел. Пальцы сжали холодный ружейный ствол, весь его мир превратился в узкий, темный тоннель.

— Но прежде чем Дэвид смог меня прикончить, прежде чем он успел дотянуться до своего ружья, я вытащила нож и ударила его. Под ребра, под углом вверх. Так, чтобы убить его наверняка. Я нисколько не сомневалась, что он собирался застрелить меня. — Она умолкла.

Гейб ничего не сказал, он не знал, что и думать.

— Это была самооборона, Гейб. Поверь, это была самооборона, честное слово.

Гейб выругался про себя. Ей будет так трудно это доказать.

Если подробности признания войдут в протокол, это даст королевскому прокурору основания утверждать, что она подползла к Радкину с намерением убить его, хотя тот был безоружен и недееспособен. В тот момент ее жизни ничего не угрожало. Возможно, ей вменили бы убийство второй степени, что автоматически повлекло бы за собой пожизненное заключение. Если ей повезет, ее сочтут виновной в непредумышленном убийстве. Но в любом случае она отсидит срок.

— Стайгер откуда-то знает, что произошло в Ущелье Росомахи, Гейб. Он, должно быть, прочитал в газетах, как меня допрашивали после смерти Дэвида, видел фотографию места преступления с окровавленными тряпками. Думает он, что я убила Дэвида, или нет, не знаю, но он использовал такие же тряпки, чтобы сыграть со мной в психологическую игру.

— Кто нашел тело Дэвида?

— Какой-то охотник наткнулся на то, что осталось от него, примерно две недели спустя. Он нашел пирамиду из камней над местом, где я похоронила Джонни, а кровавая приманка все еще висела на дереве. Это делало смерти двух человек подозрительными. Он вызвал полицейских из Блэк-Эрроу-Фоллз, а потом из Уайтхорса прилетели криминалисты.

— Что заставило их допросить тебя?

— Я… я стреляла в Дэвида раньше.

— О господи, Сильвер…

— Это был просто предупредительный выстрел, когда Джонни было два года. Я прозрела, я начала видеть Дэвида таким, каким он был, и я хотела, чтобы он убрался к черту из моей жизни. Он угрожал мне, поэтому я не подпускала его к моему дому. Я стреляла, чтобы отпугнуть его. Он пытался обвинить меня в покушении на его жизнь. Тогда полицейские в первый раз допросили меня. Этот факт был занесен в протокол. Поэтому они подумали, что у меня мог быть мотив. — Секунду помешкав, она добавила: — Они думали, что я могла убить своего собственного сына.

Гейб хранил гробовое молчание, прокручивая в уме ее слова. Рассеянно потирая большим пальцем приклад винтовки, он посмотрел на серебристую снежную долину.

— Начнем вот с чего… почему ты связалась с этим Радкиным? — Ему нужно было это знать, чтобы все понять.

Она тяжело вздохнула.

— Он приехал в поселок, когда мне было восемнадцать. Мой отец недавно умер, и я жила одна. А Дэвид… Он мог быть таким обаятельным. У него были невероятные глаза, и улыбка… и никакой крыши над головой… до этого я никогда не была с парнем, Гейб. Он заставил меня почувствовать себя особенной. Он переехал ко мне. Каждый раз, когда Дэвид прилетал в Блэк-Эрроу-Фоллз, он привозил мне подарки. Я же особо не задумывалась о его бутлегерстве. В этом не было ничего противозаконного. Совет племени объявил в поселке сухой закон, запрещавший продавать спиртное в его черте, но ничто не мешает людям покупать выпивку где-нибудь в другом месте. В общем, Дэвид принимал заказы, брал у людей наличные, покупал спиртное и регулярно доставлял его самолетом. Он закупал в Уайтхорсе ящики пива и виски, фрахтовал там самолет. По его словам, он просто оказывал желающим необходимую услугу. Лишь после того как я забеременела, шоры слетели с моих глаз, и я поняла, что он на самом деле делал с моим народом. К тому времени он стал привозить и вещи покрепче. Его личность постепенно менялась. Однажды утром он ударил меня, всего раз, по лицу. Я сказала, чтобы он убирался и никогда больше не приближался ко мне. Никто не смеет бить меня, Гейб. Я… я заслуживаю лучшего. Мой сын заслуживал лучшего.

Его глаза пылали гневом. Радкин использовал ее. Такая мудрая и опытная по части законов дикой природы, она была девственно наивна в том, что касалось повадок таких типов, как Дэвид Радкин.

— Он вернулся снова, когда Джонни было четыре года. И в тот раз поселок помог мне, стал оберегать от него меня и моего сына. Полиция не собиралась пресекать его «деятельность», поэтому это сделали сами жители поселка. С них было довольно исковерканных судеб. Они не хотели, чтобы он приезжал к нам.

«Они защищали своих соплеменников, — подумал Гейб. — Смыкали ряды. Похоже, они с самого начала видели, что он делал с Сильвер. Как использовал ее дом как место для ночлега, как женщину для постели на одной из своих многочисленных остановок, где продавал спиртное отдаленным поселкам и коренным народам по всему Северу». В животе Гейба зашевелился свирепый гнев.

— Но он снова вернулся пять лет назад и забрал твоего сына?

— Я никогда не узнаю, было ли это сделано только для того, чтобы наказать меня. Или же все-таки какая-то часть его действительно хотела побыть со своим сыном. Я никогда этого не узнаю, — прошептала она.

— Так вот почему твой шрам не был зашит должным образом… ты не сообщила об изнасиловании или нападении, я прав?

— Мне пришлось бы рассказать полиции, что я там была. Мне пришлось бы предстать перед судом, Гейб. А присяжные мне явно не сочувствовали бы… — она еле слышно выругалась. — Я сделала это в целях самообороны, и я знаю, что суды могут расценить это иначе. Я заплатила свою цену, Гейб. Я настрадалась. Я лишилась ребенка. Я ношу в себе чувство вины, и оно разбивает мне сердце. Каждый божий день моей жизни несет в себе страх разоблачения.

Она вытерла блестевшие на ее щеках слезы.

— Медсестра в клинике помогла вылечить мои раны и избежать заражения. Город помог мне скрыть это от полиции. Когда я сообщила полицейским, что Дэвид похитил моего сына, они даже пальцем не пошевелили. Они не смогли помешать Дэвиду своей выпивкой портить город. Полиция ни разу не заступилась за меня, Гейб. В Блэк-Эрроу-Фоллз младшие офицеры сменяются каждые пару лет. Мы им неинтересны. Они не понимают это место, его людей, его обычаи, его историю. Как я могла ожидать, что они поймут, что случилось со мной?

Таким образом, никакого заявления о сексуальном насилии Радкина в отношении Сильвер подано не было. Никакой экспертизы полученных ею травм. Никаких улик не осталось. Теперь это было ее слово… против чьего?

В голове у Гейба прошелестели сказанные Сильвер слова: Но ты скрыл бы правду, если бы знал, что это сойдет тебе с рук? Если бы не было абсолютно никаких свидетелей?

Он тяжело вздохнул. Разве правосудие не свершилось? Неужели она не заплатила сполна? Какая выгода для системы уголовного правосудия и дальше наказывать ее? Она не представляла угрозы для общества. Не было никакого смысла поднимать этот вопрос снова. Дело закрыто. Навсегда.

Пока только он и Сильвер знали об этих окровавленных тряпках рядом с телом Старого Ворона.

Фотографии… он сделал снимки. Может, закопать улики?

На него накаталась зловещая тошнота.

Он — полицейский.

Гейб глубоко вздохнул. Где проходит эта чертова линия? Он переступил через что-то внутри себя еще там, в заснеженном лесу в Уильямс-Лейке больше года назад. Он перешел эту черту снова здесь, в Блэк-Эрроу-Фоллз, когда отправился с ней охотиться на человека, в самых потаенных уголках своей души зная, что если найдет Стайгера, то непременно убьет его.

Отличает ли это его от нее?

Что, если он больше недостоин быть полицейским?

В любом случае, что, черт возьми, такое возмездие?

— Гейб… Я не прошу тебя выбирать между долгом и мной. Я знаю, что ты принес присягу и теперь должен сделать все, что положено делать в таких случаях. Но я должна была тебе сказать. Я не хочу ничего скрывать от тебя. И… больше всего на свете я… я хочу твоего прощения.

Ее душили слезы.

— Я хороший человек, Гейб. Я… я не плохая. Мне нужно, чтобы ты, как никто другой на этой земле, понял, что я не плохой человек. — Несколько мгновений она молчала. — Я люблю тебя, Гейб, — прошептала она.

Он резко вскинул голову и взглянул на небо.

Она любила его.

У него защипало в глазах. Он не думал, что когда-нибудь снова услышит эти слова от женщины. А в устах Сильвер они имели даже больший вес, чем она могла себе представить. Она была не из тех женщин, что играют подобными вещами. Если она это сказала, значит, сказала это серьезно. Ему до боли хотелось прикоснуться к ней, обнять, просто забыть обо всем. Сказать ей, что все будет хорошо. Стереть ее прошлое.

Но он не мог.

Он не мог честно пообещать, что все будет хорошо. Возможно, она и не просила его сделать такой выбор, но он сам должен был его сделать. Здесь не было никакой золотой середины.

Сильвер только что оказала ему абсолютное доверие. Она отдала свою жизнь — свою свободу — в его руки.

Также она потрясла его до глубины души, поставила под сомнение его систему ценностей, его представление о справедливости и его личной роли в правоохранительных органах.

Гейб был полицейским до мозга костей. Его карьера была воплощением детской мечты, вдохновленной историей Севера. И вот теперь он здесь. На Севере, под звездами, в полицейской форме.

И что это означало?

Что это на самом деле означало?

Гейб вспомнил слова своего наставника на базе в Реджайне, где он много лет назад проходил подготовку, будучи молодым новобранцем. Никогда ничего не предпринимайте, можете даже ослушаться приказа, если это противоречит вашей присяге.

Разве его долг не заключается в том, чтобы защищать таких людей, как Сильвер? Разве система не бросила ее на произвол судьбы, заставив искать возмездия, защищаться в одиночку?

— Гейб?

Он услышал в ее голосе страх… страх, что он сейчас отвергнет ее.

Он повернулся к ней, но в этот момент внизу негромко заржали лошади. Он напрягся и поднял руку. Прислушался.

И снова услышал ржание.

Гейб выругался про себя. Он буквально разрывался на части.

В это мгновение сквозь ветви над их головами пролетела пуля и впилась в ствол дерева, от которого в разные стороны полетели щепки.

Сильвер схватила свое ружье, но Гейб прижал ее к земле. Они оба застыли в напряжении. Еще одна пуля ударила и рикошетом отскочила от каменного выступа над ними. Осколки камня посыпались им на головы.

Гейб указал жестом Сильвер, и они по-пластунски поползли вдоль выступа, ныряя под него всякий раз, когда сверху прилетала очередная пуля, впивавшаяся в стволы деревьев.

Почувствовав, как что-то вонзилось ей в руку, Сильвер тихонько вскрикнула. Сквозь рваную дыру на ее рукаве начала проступать кровь.

Гейб схватил ее за здоровую руку, и в следующий миг в скалу позади него попала еще одна пуля. Они, перекатываясь, кубарем скатились вниз по склону, по острым каменистым осыпям, цепляясь за колючие заросли кустарника, рвавшие их одежду.

Тяжело дыша, они добрались до долины.

Лошади исчезли.

Стайгер увел их.

Он выманил Сильвер и Гейба из их неглубокой пещеры, словно фазанов из травы, заставил их убегать от него. Пешком. Без лошадей. Без снаряжения.

Это была его конечная цель, его наивысший восторг.

Сильвер почувствовала, что истекает кровью. Она прижала раненую руку к животу. Гейб заметил, что это была та рука, которой она стреляла. Теперь она неловко сжимала дробовик в другой, левой.

— Сильвер…

— Уходим! — прошептала она. — Продолжаем двигаться, со мной все в порядке. Бежим, черт возьми!

Они побрели по снегу через подлесок, который хотя бы как-то прикрывал их сверху.

Колено Гейба болезненно ныло. По пути вниз он ушиб раненую ногу о камни и теперь волочил ее. Они с Сильвер спотыкались об обледеневшие сугробы, через каждые несколько шагов их ноги проламывали ледяную корку и проваливались в глубокий снег. Они тратили время и драгоценные силы, и Сильвер, каждый раз, когда падала, оставляла на снегу кровь.

Если раньше лунный свет был их союзником, давая возможность на многие мили вперед видеть им своего преследователя, то теперь он стал врагом, четко выделяя их убегающие фигуры на фоне мерцающего пространства бескрайних снегов.

В снег ударила еще одна пуля, взметнув позади них фонтанчик кристалликов льда.

Он догонит их. Это был лишь вопрос времени. У него их лошади, их припасы. Их следы на снегу, капли крови, которые оставляла за собой Сильвер, были подобны зажженным маякам.

Следующий ход был за Лесовиком.

Лежа плашмя на краю утеса, он в прицел наблюдал за тем, как две черные тени спотыкаются и убегают прочь в белом свете луны.

Он опустил ружье. Еще рано.

У него для них есть планы получше. Сначала они должны по-настоящему почувствовать страх. А затем испытать полное отчаяние.

Он вскочил на ноги: внезапная боль, пронзившая бедро до самого паха, заставила его стиснуть зубы. Инфекция делала свое дело. Но как только он покончит с Карузо и бабенкой-следопытом, он преодолеет эти горы и доберется до Аляски. Оттуда будет всего лишь короткая прогулка на лодке по Берингову морю.

Оказавшись в России, он проберется на юг. Его никто не найдет. Он снова будет свободен и снова сможет охотиться.

Глава 17

Стайгер мог бы уже прикончить их… если бы захотел. Он тянул время, играя с ними. Гейб нырнул за камень, увлекая Сильвер за собой на снег. Она, тяжело дыша, прислонилась спиной к обледенелому камню. Ее перчатка и рукав были пропитаны кровью.

— Нам нельзя остановиться, Гейб. Мы должны двигаться дальше, — сказала она между судорожными вдохами.

— Я должен осмотреть твою руку.

— Пустяки, всего несколько осколков. Со мной все в порядке.

Увы, он видел, что это не так. Она дрожала от холода и слабела на глазах. Он осторожно выглянул из-за камня, но не увидел на утесах никаких следов Стайгера. Осторожно сняв с Сильвер пропитанную кровью перчатку, он закатал рукав. Его желудок мучительно сжался.

Крупные щепки вонзились в мягкие ткани предплечья и кисти. Их следовало удалить и продезинфицировать раны. Если они смогут пробраться в туннели рудника, они найдут там временное убежище. Он мог бы согреть Сильвер, привести ее, по мере возможности, в порядок. А потом придумать план дальнейших действий.

В то же время Гейб знал — вероятно, это именно то, чего от них ждал Стайгер. Он собирался заманить их в ловушку на руднике, загнать в капкан как крыс.

Но у них не было выбора. Их следы служили маяком, а снегопада, который мог бы их скрыть, не предвиделось. Клочья облаков рассеялись, и небо теперь было чистым и ясным.

Они могли бы, по крайней мере, спрятаться глубоко в штольнях и, возможно, оставаться там до тех пор, пока через три дня не придет помощь. Это была их последняя надежда.

Он достал из кармана хлопчатобумажную бандану и, чтобы остановить дальнейшую кровопотерю, туго обмотал ею пораненное место. Получилось что-то вроде давящей повязки.

— Пойдем, — сказал он. — Я могу получше осмотреть рану там, в туннеле.

— Смотри, — произнесла она, указывая на ручей. Ее дыхание все еще было частым и поверхностным. — Если мы пойдем по воде, то не оставим следов.

Куда только подевалась ее обычно ясная, четкая логика. Гейб внезапно забеспокоился, что, возможно, причиной тому переохлаждение. Оно замедляло ее мыслительные способности.

— Он увидит, что мы вошли в ручей сюда, Сильвер. Наши следы приведут прямо в воду, и очевидно, что с этого места мы направимся вдоль русла на север, к руднику. Мы промокнем и замерзнем ни за что…

Она внезапно подняла глаза, и на ее лице отразился неподдельный ужас. Гейб резко обернулся, чтобы посмотреть, что ее напугало.

На замерзшем гребне возвышалась темная туша медведицы, молча наблюдавшей за ними сверху.

— Это она, — прошептала Сильвер. — Сломанный Коготь.

Медведица встала на задние лапы — устрашающее зрелище. Ее силуэт вырисовывался на фоне серебристого лунного света. Пасть медведицы была раскрыта, она пробовала воздух. Пробовала их вкус.

— Она преследует нас, Гейб. Она помнит наш запах.

Гейб взглянул на Сильвер, на ее кровоточащую руку и проверил, откуда дует ветер. В желудке у него как будто туго сжался огромный кулак.

Ее кровь привлекала медведицу.

— Все, что Стайгеру нужно, — это следить за движением медведицы вдоль хребта, — сказала она. — Скорее всего, он наблюдает за ней с большого расстояния. — Внезапно ощутив свое поражение, Сильвер прислонилась к скале. — Он это сделал нарочно, Гейб. — Она говорила так тихо, что ему пришлось наклониться, чтобы ее расслышать. — Считай, что он уничтожил ее. — Она не сводила глаз с медведицы на гребне. — Теперь ее покарают, — прошептала она. — В нее выстрелят и убьют…

И этот выстрел произведет ее собственная рука.

— Сильвер… — Гейб присел на корточки рядом с ней. — Тебе лучше не думать об этом сейчас. Нам нужно двигаться дальше. Мы не можем позволить ему победить.

— Он уже победил.

По ее лицу текли слезы… слезы, которые, по ее словам, она не могла пролить до встречи с ним.

Он сделал ее уязвимой. Заставил ее открыть ему свое сердце и признаться. Он не мог — не хотел — подвести ее сейчас.

— Нет, Сильвер. Он не выиграл. Пока нет.

Она даже не шелохнулась.

— Послушай. — Он взял в ладони ее лицо и заглянул ей в глаза. — Я люблю тебя, — тихо сказал он. — Я не дам ему забрать у меня ту, кого я люблю. Ни за что. И, Сильвер, я защищу тебя. После того как мы выберемся отсюда.

Она посмотрела ему в глаза.

— Что ты хочешь этим сказать? Ты… прощаешь меня? — Ее голос дрогнул.

Он приподнял ей подбородок.

— Не мне тебя прощать. Ты должна простить себя сама. Я лишь хочу, чтобы ты знала, что я доверяю тебе. Я верю в тебя. И я люблю тебя.

Она недоверчиво посмотрела на него. По ее лицу промелькнула целая гамма самых разных эмоций. В ее глазах заблестели слезы.

— Видишь? — Он заставил себя улыбнуться. — У нас действительно есть будущее, за которое нужно бороться. Не отказывайся от меня. Не сейчас. Никогда.

Он взял ее за здоровую руку, помог подняться на ноги и на мгновение крепко прижал к себе.

— Ты ведь не сдашь меня полиции? — спросила она.

— Это не вопрос моего желания, Сильвер. — Он помолчал. — Я просто не могу.

Да, он просто не мог. Дело было не в логике, не в долге или чести.

Дело было в его сердце. Это место отняло у него все остальное. Сердце — это все, что у него осталось. Все, что имело значение.

— Спасибо тебе, Гейб, — прошептала она.

— Не надо благодарить, — тихо сказал он и поцеловал ее быстро и нежно.

— Спасибо.

Старый рудник оправдывал свою скверную репутацию.

Залитые холодным лунным светом и резко контрастирующие со снегом, на склоне горы виднелись очертания заброшенной дробилки для руды, лебедки и развалин заброшенных зданий. На ледяном ветру ржавые вагонетки скрипели, прикасаясь к старому стальному тросу.

Гейб направил луч фонарика в кромешную тьму, туда, где, по всей видимости, находился главный вход в горную выработку.

Из ледяной бездны им навстречу тотчас выпрыгнули пугающие тени. У входа была свалена груда старых шпал, пропитанных креозотом. Гейб также ощутил слабый запах бензина, от которого в его голове зазвенели тревожные колокольчики. Рудник углублялся в лабиринт туннелей, ведущих из задней части штольни в черное сердце горы. С длинных молочно-белых сосулек капала вода.

Превозмогая сильную боль в ноге, Гейб подручными средствами из маленькой аптечки на ремне, как мог, обработал рану Сильвер. Она помогала: держала фонарик и подсвечивала ему. Он вытащил все щепки, какие смог, обработал рану дезинфицирующим средством и перевязал. Увы, Сильвер потеряла много крови, и внутри раны все еще оставались мелкие части. Рука Сильвер распухла и затекла до плеча. Гейб опасался возможной инфекции. Скоро ей понадобится медицинская помощь.

Это была ее рабочая рука. Рука охотника.

Она сказала, что может справиться и левой, но Гейб знал, что ей не попасть в цель, особенно с отдачей ее ружья двенадцатого калибра. Тем не менее оно было ее любимым оружием, и он оставил Сильвер охранять главный вход, а сам быстро осмотрел заднюю часть их пещеры.

— Туннели расходятся под разными углами, — сообщил он, вернувшись. — Некоторые резко уходят вниз. Я прошел небольшое расстояние, но тамошний воздух мне не нравится. Меня беспокоит кислород, другие газы. Вряд ли разумно заходить туда дальше, если в этом нет необходимости.

Она кивнула, вглядываясь в темноту снаружи.

— Сломанный Коготь где-то там. Я вижу среди камней ее тень. Она рыщет.

Гейбу же не давал покоя вопрос: где рыщет Стайгер, в чем заключается его игра?

— Как ты думаешь, Гейб, у нас получится? — прошептала Сильвер. — Мы сможем вернуться?

— Мы должны.

Она в упор посмотрела на него, и его сердце защемило.

— Сильвер, я хочу провести с тобой всю жизнь. Мне нужно больше, чем несколько часов в заброшенном руднике.

— Ты даешь мне ложную надежду.

— Нет такой вещи, как ложная надежда.

Она криво улыбнулась.

Несколько мгновений они вглядывались в темноту. Тишину нарушал только стук капель воды, падавших с кончиков сосулек.

— Гейб, — внезапно сказала она. — Ты — «маунти», а я знаю, как работает конная полиция. Если тебя отправят служить куда-нибудь в другое место в стране, ты уедешь… они все уезжают.

— Тсс! — Он сжал ее руку. — Я слышу кого-то, что-то.

Его слух различил легкое жужжание. Сопровождаемое в ночи полосой мерцающего оранжевого света, оно по дуге приближалось к их убежищу. Он тотчас понял, что это такое. И в его сердце тотчас ударил адреналин.

Коктейль Молотова!

Гейб схватил Сильвер за руку и, спотыкаясь, потащил ее в дальний конец пещеры. В следующий миг бутылка с треском взорвалась, выплескивая со свистом пламя на старые, пропитанные креозотом балки.

Пещеру заполнил густой едкий дым. Со всех сторон дрожали, как будто подпрыгивая, зловещие тени. Запах был омерзительный.

— Закрой рот! Не дыши! — крикнул Гейб. — Нужно убираться отсюда, эта дрянь токсична!

— Он выкуривает нас! — прикрыв рот рукой, крикнула Сильвер и закашлялась. Они боком пробирались вдоль стены обратно ко входу в рудник.

Но стоило ей податься вперед, чтобы глотнуть свежего ледяного воздуха, как рядом с ней в камень врезалась пуля. Сильвер с криком отпрянула, ее глаза слезились от дыма.

Они либо отравятся ведьминым зельем из токсинов и угарного газа, заполнявших их пещеру, поскольку химически обработанная древесина горела сильно, либо, если они решатся сбежать из рудника, их подстрелит играющий в снайпера Стайгер, затаившийся снаружи в скалах.

— Нам придется вернуться в рудник! — прикрывая нос и рот, Гейб потянул ее за руку. — Нужно спуститься в туннель!

Пригнувшись, они побежали к первому туннелю, который резко нырял в темноту. По мере того как они все глубже проникали в недра горы, проход сужался, потолок становился все ниже, а земля все более неровной. Но они продолжали бежать. Фонарик Гейба отбрасывал в темноту бледный, прыгающий круг света.

Внезапно по руднику прокатился грохот. Они тут же плашмя бросились на землю. Сверху на них посыпалась каменная крошка, а в туннелях ниже обрушились и покатились массивные камни.

Все громче и громче откуда-то из глубины недр доносился рокот, затем на них обрушился поток пыли и воздуха.

Крепко зажмурив глаза, они прижались друг к другу. Внезапно все стихло, не считая стука мелких камешков и шуршания песка, осыпавшихся с потолка шахты.

Гейб открыл глаза и направил луч фонарика вглубь туннеля.

В луче света плавала пыль. Издав скрипучий стон, деревянные опоры со скрежетом сдвинулись под изменившимся распределением веса. Затем в глубинах рудника снова прокатился басовитый рокот.

— Взрывчатка, — прошептал Гейб. — Он заложил взрывчатку в одном из туннелей. Почему? — Затем до них, становясь с каждой секундой все громче, донесся странный приглушенный рев. — Похоже на то, как гремит водопад! — сказал он.

— Гейб… — Сильвер кашлянула в рукав.

Гейб бросил на нее быстрый взгляд. Ему не понравился тон ее голоса.

Она была вся покрыта мелкой пылью, огромные глаза полны ужаса.

Она сглотнула, но выдержала его пристальный взгляд.

— Это водопад, Гейб, — прошептала она. — Это вытекает озеро. Стайгер разрушил барьерную стену между озером и рудником. Много лет назад тут произошел взрыв. Он обнажил скрытый геологический разлом в гранитном барьере, который не пускал воду в туннели. Именно по этой причине рудник и закрыли. Учитывая резко уменьшившуюся добычу, решили, что осушать озеро будет слишком накладно.

Гейб в упор посмотрел на нее.

— Все озеро может провалиться вниз в течение нескольких минут.

Она кивнула.

Звук — хлюпающий плеск быстро поднимавшейся в туннелях воды — становился все громче. Сверху густо стелился едкий дым.

Они были пойманы в ловушку, как чертовы крысы.

— Сильвер, думай быстрее… что еще тебе известно об этом руднике? Ты сказала, что твой отец работал здесь. Он когда-нибудь говорил о туннелях, о других выходах наружу?

Она на мгновение задумалась.

— Он брал меня с собой сюда, когда я была маленькой. — Внезапно в ее глазах блеснула надежда. — Я… я помню вход на западной стороне горы.

Гейб сверился со своим наручным компасом. Хотелось надеяться, что ничто под землей не отклонит стрелку от истинного севера. Он также смог определить по своим часам, на какой глубине они находятся.

— Нам нужно спуститься туда. — Он схватил ее за руку.

— Но вода… она поднимается! — запротестовала Сильвер.

Где-то в нижних туннелях, вздымая облака пыли, прогрохотал еще один мощный взрыв. Стены внизу обрушились.

— Если хотим идти на запад, мы должны спуститься ниже. Этот рудник — наша последняя надежда, Сильвер. Ты со мной?

Она молча кивнула.

Он поднял с земли длинный обломок дерева, чтобы опираться на него как на трость. Его нога была почти полностью скована болью и холодом.

— Держись за мою куртку. Что бы ты ни делала, не отпускай руку.

Она ухватилась за него, и они быстро двинулись вниз и в западном направлении, согласно показаниям компаса Гейба.

Затем они внезапно уткнулись в тупик. Туннель резко свернул на юг и вниз. Они в ужасе заглянули в черную дыру.

Ледяная вода уже начала просачиваться в туннель, хлюпая у них под ногами.

— Нам не остается ничего другого. Идем, — сказал Гейб, ведя Сильвер вниз, в южный туннель, прощупывая палкой дно под водой, чтобы оценить глубину. — Он должен вновь повернуть на запад.

— Откуда ты знаешь?

Он этого не знал.

— Просто доверься мне, — сказал он. Ледяная вода вскоре уже плескалась у их лодыжек. Он чувствовал, как немеют пальцы на ногах. Они то и дело спотыкались: пол туннеля становился неровным, стены сужались. Затем без предупреждения фонарик Гейба потускнел и погас.

Их тут же накрыла чернота, будто поглотив целиком.

Он выругался.

— Где твой фонарик, Сильвер? — спросил Гейб. В кромешной тьме звук в туннеле внезапно приобрел новые оттенки, вода у их ног плескалась громче и сильнее.

— Он остался в моей седельной сумке. О боже, Гейб!..

Он нащупал ее лицо и погладил по щеке.

— Сохраняй спокойствие. Подержи вот это. — Он стянул с себя куртку и сунул ей в руки. Затем нащупал на ремне нож. Вслепую определив нужное место, он полоснул лезвием по рукаву рубашки и одним рывком оторвал его.

Вода между тем поднималась быстрее, теперь она уже доходила ему до икр. Ему нужно было спешить.

Нащупав на ремне миниатюрный индивидуальный комплект для выживания, он вытащил из него трут. Туго обтянув верхнюю часть своей «трости» оторванным рукавом, он засунул трут под ткань. Оставив полоску ткани свободно болтаться на конце, он пошарил в сумке в поисках зажигалки и поджег ткань. Трут загорелся, и его импровизированный факел вспыхнул в темноте.

Пламя дрожало, тени насмехались над ними, ухмылялись им. Времени у них было в обрез: факела хватит ненадолго.

— Сюда, — сказал Гейб. Ледяная вода стремительно прибывала. Они двинулись вперед. Туннель немного сузился и свернул влево.

И тут они наткнулись на стену.

Гейб напрягся. Путь наверх был для них отрезан. Там был Стайгер.

Даже если дым рассеется, он будет ждать их у выхода.

В утробе рудника снова прокатился грохот.

Они действительно оказались в ловушке. Его нога совершенно омертвела от холода, и он чувствовал, как слабеет Сильвер. Он нащупал ее руку и крепко сжал.

Пламя факела начинало меркнуть. Воздух был спертым, кислорода для поддержания горения не хватало.

Это был конец. Гейб посмотрел на Сильвер, она на него.

Факел внезапно замигал. Гейб ждал, что он вот-вот погаснет. Но нет, пламя вновь задрожало и в следующий миг вспыхнуло немного ярче.

Кислород!

Откуда-то, питая пламя, поступал кислород!

Он двинулся в том направлении, куда метнулся язычок пламени. Вскоре он ощутил на своем лице легкий ветерок. От волнения его пульс участился. Туннель изогнулся. Гейб сверился с компасом.

— Мы снова идем на запад.

Сильвер крепче сжала его руку. Увы, теперь вода доходила им до бедер, добавляя к списку проблем неизбежное переохлаждение.

Затем они зашли в другой тупик.

Желудок Гейба скрутило узлом. Это место оказалось лабиринтом.

— Гейб, — прошептала Сильвер, — посмотри на факел.

Пламя горело строго вертикально.

— Вверх! — сказала она. — Где-то там наверху есть шахта. Она должна там быть. Вот здесь, смотри, в стене скоба. Это явно выход наружу.

Гейб попятился назад и вытянул шею, вглядываясь в темноту. И увидел зрелище, от которого его сердце воспарило. Далеко-далеко вверху виднелся крошечный кусочек неба со звездами.

Он с силой потянул вбитую в скалу металлическую перекладину, проверяя, выдержит ли та его вес. Выдержала.

— У тебя есть ремень, Сильвер?

Вопрос был вызван его беспокойством, сможет ли она с раненой рукой проделать весь этот путь, особенно если остальные ее конечности стали такими же онемевшими и неподатливыми, как у него. Она может не удержаться и упасть.

Она расстегнула кожаный ремень. Гейб просунул его ей под мышки, застегнул на груди и просунул под него свою руку.

— Мне придется бросить факел, ты готова к этому?

Сильвер кивнула.

— Используй свою здоровую руку, я сделаю остальное.

Вода под ними быстро поднималась, туннели обрушивались под всей тяжестью водного потока горного озера, но они, превозмогая боль и холод, карабкались вверх, к северному небу.

И ничто в жизни Гейба не выглядело столь прекрасно, как эти мгновения.

Сильвер рухнула на снег, не в силах пошевелить рукой.

Ее ноги онемели от холода. Гейб присел на корточки рядом с ней. Одно его присутствие, одно его прикосновение вселяли в нее веру и надежду. Волю к жизни. Но больше всего на свете Сильвер согревало его обещание защитить ее, данное ей отпущение грехов. Он заставил ее поверить в будущее.

Она не была готова умереть. Нет.

— Там, внизу, — прошептал он. — Ты могла бы попытаться заползти в овраг и нацелить свое ружье на выход из туннеля.

— Что ты задумал? — Она едва ворочала языком, голова соображала туго. Холод сковывал ее тело и разум. Причем быстро.

Он отцепил рацию.

— Молить небо, чтобы у Стайгера все еще была с собой рация Донована. Я собираюсь послать сигнал бедствия.

— Тебя не услышат. Мы вне зоны досягаемости сигнала.

— Мне это и нужно. Это крючок… для него. Хочу предупредить его, что мы в этом туннеле и нуждаемся в помощи. Но я буду ждать на том гребне, а ты будешь внизу, в овраге, прикрывая выход оттуда. Мы устроим засаду.

— Когда он будет у тебя на прицеле… — Гейб на миг умолк. — Стреляй на поражение, Сильвер. Не сомневайся.

— Гейб, он поймет, что мы вне радиуса действия. Он сразу заподозрит неладное.

— Да, но он также может поверить, что его жертвы в бедственном положении и попытаются звать на помощь. Я знаю его. Он придет.

Гейб лежал плашмя на ледяном гребне, прижавшись щекой к прикладу, и глядел в прицел. Лунный свет снова был его другом. Он наблюдал, как вдоль дальних скал к западному входу в рудник крадется темная фигура Стайгера. Его враг. Воплощение зла.

Тот, кто сгубил жизни стольких людей, кто убил Джию.

Палец непроизвольно дернулся на спусковом крючке. Гейб напомнил себе, что должен сдерживать ярость, сдерживать желание выстрелить, но снова видеть Стайгера так близко — слишком сильное испытание для его выдержки.

Стайгер скрылся за деревянной постройкой и вышел с другой стороны. Лавирующий среди теней на фоне снега, он казался призраком. Лунный свет на короткое мгновение поймал его в стоп-кадре. Рослый, более шести футов, крепкий, мускулистый, как и определила Сильвер по следам, которые он оставил возле тела Старого Ворона. В лунном свете его светлые волосы жутковато отливали серебром. Он отпустил бороду. Пульс Гейба гулко стучал в ушах. Он должен уложить его с первого выстрела. Второго шанса не будет. Стоит ему промахнуться, как Стайгер пригнется, и игра продолжится, а он упустит свое единственное преимущество. Стайгер крадучись отступил в тень. Гейб снова прицелился.

Внезапно боковым зрением Гейб заметил какое-то движение. Он слегка покосился в сторону и мгновенно напрягся.

Медведица!

Она была на возвышении над оврагом, в котором пряталась Сильвер, и осторожно двигалась ниже, прямо на Сильвер.

Животное уловило запах крови на ее одежде.

У Гейба пересохло во рту.

Сильвер не замечала медведицу. Со своего наблюдательного пункта Гейб видел, что взгляд Сильвер был прикован исключительно к тени Стайгера, который все ближе подползал к стволу шахты.

Если он выстрелит сейчас в медведя, то сразу откроет Стайгеру свое местоположение и, возможно, лишь разъярит животное. Он видел, что предупредительный выстрел Сильвер сделал с гризли на плато Старого Ворона.

Стайгер внезапно нырнул за камень. Он заметил их следы! Он мог видеть, какой тропой Сильвер ушла в овраг, и теперь возвращался назад, чтобы обойти ее выше по склону.

Гейб почувствовал выброс адреналина в его крови.

Он упустил свой шанс.

Он тихо и быстро спустился по сугробу и, пригнувшись, забежал за выступ скалы, нависавший над входом в шахту. Затем зашел с другой стороны, подобрал комочек превратившегося в лед снега и бросил его за спину Сильвер. Снежок покатился к ней вниз по склону.

Она резко обернулась и увидела над собой медведицу, а слева от себя Стайгера.

Стайгер поднял ружье и уперся прикладом в плечо, целясь прямо в нее. Сильвер выстрелила больной рукой. Выстрел был неудачным: картечь врезалась в снег слева от Стайгера.

Лесовик прицелился.

Гейб задумался, не зная, как ему поступить. Даже если он попадет в него, Стайгер все равно успеет произвести один выстрел. Сильвер угодила в смертельную ловушку.

— Стайгер! — крикнул Гейб, внезапно вскакивая на ноги, одной рукой прижимая к боку ружье, а другую выбросив в сторону. — Я тот, кто тебе нужен. Вот он я!

Застигнутый врасплох, Стайгер замешкался. Затем направил ружье на Гейба и выстрелил. Гейб резко присел, но поскользнулся и упал на четвереньки. Он отчаянно пытался удержать в руках ружье, но, увы, подрыгивая, оно с лязгом покатилось вниз по склону.

Гейбу оставалось лишь молиться о том, что Сильвер воспользуется отвлекающим маневром и успеет уползти.

Увы. Этого не произошло.

Гейб выпрямился и вытащил пистолет, бесполезный для стрельбы с такого расстояния. Но Сильвер вновь подняла дробовик и нажала на спусковой крючок, прежде чем Лесовик успел повернуться и прицелиться в нее.

Ее выстрел пришелся ему в верхнюю часть плеча.

От удара Стайгера развернуло. Наружу вылетели раздробленные кости и хлынула кровь, а сам он качнулся в сторону. Но затем, что поразительно, с зияющей раной и практически обездвиженной рукой, он, пошатываясь, поднялся наноги и укрылся за старой ржавой вагонеткой.

Гейб спрятался за камень, в то время как Сильвер безвольно, как тряпичная кукла, скатилась ниже в овраг.

Они оказались в тупике.

Гейб должен был найти способ обойти Стайгера сзади.

В следующий миг Гейб увидел на гребне медведицу. Во время перестрелки он напрочь забыл о ней. Животное, должно быть, испугалось треска выстрелов и отступило. Но теперь вернулось. Разъяренная медведица свирепо рыла снег лапами, чуя свежую, теплую кровь — кровь Стайгера, в лунном свете казавшуюся черной.

Тот не видел, как она вернулась. Она была позади и выше его, как ужасная, первобытная тень смерти.

Стайгер выглянул из-за борта вагонетки, целясь в залегшую в овраге Сильвер. Та из последних сил пыталась спрятаться за камнем.

Сердце Гейба замерло.

Но как только Стайгер поднял ружье, медведица опустилась на четвереньки и устремилась вниз. Пятьсот фунтов плоти, костей, зубов и когтей, которым помогала сила тяжести, набирая скорость, покатились вниз по склону горы и со всей силой врезались в Лесовика.

Воздух прорезал безумный, нечеловеческий вопль, гулким эхом разнесшийся по обледенелым гранитным горам. За воплем последовал выстрел.

Гейб в ужасе застыл на месте.

Затем внезапно все стихло. Гейб неосознанно обратил внимание на всполохи северного сияния, переливающиеся этаким фантастическим разноцветным занавесом, полную луну, яркие звезды, небеса, равнодушно взирающие на человеческую драму внизу.

Он покатился вниз по склону к Сильвер. Заключив ее в объятия, он крепко прижал ее к себе. В его глазах сверкнула яростная страсть.

— У нас все получится, Сильвер, — хрипло прошептал он. — Мы вернемся домой.

Она подняла глаза и встретилась с ним взглядом.

— Я знаю.

Глава 18

Прошло пять дней с тех пор, как Гейб и Сильвер покинули Блэк-Эрроу-Фоллз и в погоне за печально известным серийным убийцей угодили в пасть снежной бури.

Ярко светило солнце.

Высоко в пронзительно-голубом небе кружил ворон, наблюдая за странной процессией, что двигалась по заснеженной долине внизу.

Три лошади гуськом пересекали белый ландшафт, оставляя за собой четкий, хорошо видимый след. Гейб и Сильвер ехали на первых двух лошадях. Третья тащила грубо сколоченные из найденных в старом руднике досок сани-волокуши с останками Стайгера.

Охота закончилась.

Охотники, они же раненые воины, возвращались домой, в поселок. Они ушли, сохранив свои секреты. Они возвращались как команда.

Гейб решил, что если мир не узнает о прошлом Сильвер, то от этого никто не пострадает. Но он ничего не станет скрывать от властей о событиях последних нескольких дней. А то, что произошло между ним и Сильвер, останется между ними.

Ее секрет теперь принадлежал ему.

Это было абсолютное доверие. Узы свободы. Для Гейба это было нечто священное.

То, что было в прошлом, было просто… прошлым.

Пришло время смотреть в будущее.

Их кавалькада медленно двигалась по волнообразному простору мерцающих кристаллов льда. В их душах царило спокойствие. Они развели костер, высушили одежду, согрелись. Затем поели, и Гейб перевязал раны Сильвер. Он смастерил сани, чтобы перевезти то, что осталось от Стайгера, и как только они почувствовали себя сильнее, отправились в обратный путь.

Паривший высоко в небе ворон внезапно расправил крылья и унесся прочь, когда в ясном северном небе раздался глухой стук вертолетных винтов. На горизонте, сияя боками в лучах солнца, замаячили три винтокрылые машины, направлявшиеся прямиком к следу их кавалькады, которую пилоты могли разглядеть с воздуха.

Помощь пришла.

Гейб поднял руку и помахал.

Сильвер, однако, повернулась, чтобы посмотреть, как птица уносится в небо. Она знала, где-то там Старый Ворон наблюдает за ней. И он был спокоен.

По возвращении они узнали подробности пути Стайгера в Блэк-Эрроу-Фоллз.

Пилот и его маленький самолет пропали без вести в Доусоне почти две недели назад. Жена пилота рассказала полицейским, что ее муж вылетел чартерным рейсом на север, но в середине полета сменил пункт назначения на другой, южнее, однако так и не прибыл туда.

Гидролокатор обнаружил останки самолета на дне озера Росомахи, недалеко от старого рудника. Когда обломки были подняты на поверхность, стало ясно, что с одномоторного самолета был взят запас топлива и сняты основные компоненты. Пилот утонул вместе со своим самолетом, полностью голый, пристегнутый ремнями к креслу, с перерезанным горлом. Его летательный аппарат соответствовал описанию маленького красного самолета, который Гейб видел в небе к северо-западу от Блэк-Эрроу-Фоллз.

Стайгер переоделся в одежду пилота. Жена погибшего сказала, что ее муж проявлял большой интерес к старым золотым рудникам Севера и, вероятно, рассказал Стайгеру о геологическом разломе на руднике близ озера Росомахи. Он с жаром рассказывал о рудниках всем, кто был готов его выслушать. Предположительно Стайгер угнал самолет из Доусона и использовал добытую им информацию, чтобы заманить Сильвер и Гейба в ловушку и терроризировать их.

Сообщалось также о краже взрывчатых веществ со строительной площадки недалеко от Доусона. И полиция начала по-другому смотреть на дело о пропавшей городской библиотекарше в Доусоне, чье изуродованное тело было найдено в лесу недалеко от города.

Коллеге, работавшей с убитой женщиной в день таинственного ее исчезновения со своего поста за библиотечным столом, показали фотографии Курца Стайгера. Она сказала, что в то утро, когда исчезла ее коллега, похожий на него мужчина работал в читальном зале на компьютере. К расследованию был привлечен эксперт по компьютерной криминалистике.

Эксперту удалось выяснить, что Стайгер искал информацию о Блэк-Эрроу-Фоллз, а затем сузил свой поиск до статей о Сильвер и до смерти Дэвида Радкина.

Следователи предположили, что преступник использовал кровавую приманку на дереве, чтобы еще больше психологически травмировать Сильвер, напомнив ей о смерти ее сына и его отца. Гейб больше ничего не добавил к этому. Сильвер хранила молчание.

Внимание СМИ не ослабевало и было полностью сосредоточено на том, что Стайгер ликвидирован и больше не будет терроризировать местных жителей.

Гейба и Сильвер превозносили как героев, а их отвращение к публичности лишь способствовало их загадочности.

Но наконец ажиотаж стих. Команда криминалистов покинула поселок. Равно как и журналисты и съемочные группы.

По мере того как зима с удвоенной силой вступила в свои права, жизнь в Блэк-Эрроу-Фоллз возвращалась в нормальное русло.

Снег, который, как предполагал Гейб, мог запросто его доконать, вместо этого подарил ему ощущение свободы. В белом холоде было нечто такое, отчего просторы Юкона еще больше казались бескрайними, чистыми и дикими. Сильвер научила его управлять собачьей упряжкой. Гейб начал подумывать, что, возможно, его детские мечты были, скорее, о Севере, чем о службе в полиции. Во многих отношениях ему казалось, будто он обрел дом.

Сильвер стояла в дверях его кабинета, держа в руках что-то, завернутое в индейское одеяло. В ее глазах сверкал озорной огонек, за лукавой улыбкой скрывалась какая-то тайна.

— Привет, — сказала она, глядя ему в глаза.

Его сердце наполнилось теплом и гордостью. Он встал из-за стола.

— Что у тебя там внутри?

— Это для тебя. Подарок.

Он откинул угол одеяла, и его взору предстал комок грязно-белого пуха, из которого на него смотрели два маленьких голубых глаза. Он бросил на нее недоуменный взгляд.

— Что это?

— Это Валкойнен, — ответила она, широко улыбаясь его очевидному удивлению. — Перед смертью он дал жизнь потомству. Этот малыш больше других похож на своего папашу. Он твой.

— Почему?

Черты ее лица стали серьезными.

— Потому что, сержант, вам придется присматривать за ним. Потому что он любит снег. И он рожден для того, чтобы бегать по землям Севера, и у него такая же необузданная жилка, как у его отца. — Она прищурилась. — Потому что ты не сможешь увезти его отсюда, Гейб, и ради него ты захочешь остаться.

— Сильвер, я собираюсь остаться.

— Вдруг ты здесь не сработаешься? Вдруг тебя переведут в другое место?

— Пойдем… — Он надел куртку, и они вышли на улицу. С неба падали белые снежные хлопья, ложась на ее блестящие черные волосы, словно кружочки свадебного конфетти. Он засунул щенка в куртку, застегнул ее и помахал Эдит — стоя у входа в универсальный магазин, та вытряхивала коврик.

Гейб взял Сильвер за руку. Проходивший мимо житель поселка поприветствовал их на гвитчинском.

Теперь Гейб был здесь своим человеком. Он становился частью этой большой семьи. Он никуда не собирался уезжать отсюда.

Он, наконец, обрел дом.

Донован более-менее выздоровел и вернулся к работе с ограничениями по здоровью. Энни Лаваль и Стэн Хыонг также вернулись на службу. Гейб обнаружил, что у него отличная команда. Энни, с ее огненно-золотыми глазами, яростной решимостью и яркой, непринужденной улыбкой. Стэн, с его выразительной канадско-азиатской внешностью и цепким, логическим умом. Донован, с его умением общаться с людьми. Гейб уже представлял себе, как в течение какого-то времени будет работать с ними, наставлять и обучать их.

— Мне предложили перевод, — сообщил он, когда они шли, скрипя ботинками по свежему снегу. — Руководящую должность в отделе по расследованию тяжких преступлений в южной части Британской Колумбии.

Она замерла как вкопанная.

— Ты мне не говорил!

— Я говорю тебе сейчас. Я отказался. Я никуда не уеду, Сильвер. Почему тебе так трудно в это поверить?

Она опустила глаза.

— Наверно, я просто не могу поверить, что нашла тебя, — прошептала она. — Наверно, я боюсь, потому что мне никогда так не везло.

Он отвел ее под дерево, подальше от пути двух снегоходов.

— Я хотел сделать это по-другому, но думаю, что сейчас самое время. — Он умолк и посмотрел ей в глаза. — Ты выйдешь за меня замуж, Сильвер? Ты будешь моей женой? Ты можешь стать моей женой? — Боже, его сердце было готово выскочить из груди. — Ты могла бы выйти замуж за полицейского?

Ее глаза засияли. Единственный мужчина, который, как ей казалось, мог отнять у нее свободу, полностью отдал ее ей.

И он будет охранять ее ценой своей жизни. Смелый, сильный и нежный, он был готов на все, чтобы обезопасить ее и ее близких, и она обожала его за это.

Ей всегда казалось, что в одиночку она сильна. Но с Гейбом она была сильнее.

Щенок выглянул из-под его куртки.

— Ты мне нужна, — просто сказал он.

Она смотрела в его нежные итальянские глаза, думая о его большой семье, о его тепле и заботе, о его вере в дом и взаимную поддержку. Ей с трудом верилось, что она может быть частью чего-то большего.

— Мне тревожно, Гейб, — тихо призналась она. — Ведь хотя ты и отказался от предложения, должность в здешнем отряде не навсегда. Я знаю, как работает полиция. Что… что тогда будет?

— Тогда я сдам свою форму, Сильвер.

— Ты не посмеешь. Для тебя это главное в жизни.

Он покачал головой.

— Нет. Ты показала мне, кто я такой. Там, в заснеженной глуши, ты заставила меня посмотреть правде в глаза, понять, из чего я сделан. Заставила меня усомниться в моих ценностях.

— Что бы ты здесь делал, если бы ушел из полиции?

Он хитро улыбнулся.

— О… что? — Она шутливо шлепнула его по руке. — Ты что-то замышляешь!

Он пожал плечами, его глаза лукаво блеснули.

— Может быть.

— Скажи мне!

Он глубоко вздохнул, опустил голову и нежно погладил щенка большой, сильной рукой. Затем вновь встретился с ней взглядом.

— Мы откроем лучшую школу поисковиков-следопытов в Северной Америке, Сильвер. Ты и я. Прямо здесь. В память о Джонни. Мы создадим фонд, привлечем всех специалистов, какие нам понадобятся. Мы… ты сможешь обучать полицейских, поисково-спасательные группы всему, чему ты научилась у дикой природы. У нас будет специальный курс спасения пропавших детей.

Сильвер представила себе его идею, и у нее тут же защемило сердце. Глаза вспыхнули взволнованным блеском.

— И давно ты это замыслил?

— С того первого дня в баре «Старый лось». Ты сказала мне, что полиция выслеживала Стайгера неправильно. Помнишь? И у меня в голове это засело. Твои слова заставили задуматься о том, что нам всем время от времени не мешает смотреть на вещи по-другому.

Он пристально посмотрел ей в глаза.

— Ты могла бы учить их, как это делается. И я мог бы помогать тебе.

Она замолчала на какое-то время, а затем очень тихо сказала:

— Старому Ворону это понравилось бы.

Следующей зимой в маленькой часовне Блэк-Эрроу-Фоллз они заключили брак.

Старый напарник Гейба, Том, был его шафером.

Прессу попросили проявить уважение и не устраивать шумиху из-за этой свадьбы.

Но вся семья Гейба была там, и племя Черной Стрелы, родное племя Сильвер, явилось на брачную церемонию в полном составе.

Он наблюдал за приближением невесты, и его сердце переполнялось радостью. Ее волосы переливались на солнце, как вороново крыло. На ней было белое бархатное платье, которое старшие женщины племени расшили мелким бисером и перьями.

Сильвер выбрала для свадьбы зиму, свое любимое время года. Она шла по снегу к входу в часовню, и их собаки, Ауму, Ласси и Валкойнен Второй — так Гейб окрестил их нового щенка, — следовали за ней по пятам.

Гейб уже ждал ее. Расправив плечи и держа под мышкой «стетсон», он стоял в своем парадном красном мундире. Его высокие сапоги и ремень были начищены до блеска.

Члены местного отряда полиции вместе с офицерами из Уильямс-Лейка, также облаченные в парадные красные мундиры, держали арку из скрещенных красно-белых канадских флагов, чтобы Сильвер и Гейб прошли под ней к алтарю.

Под звуки индейских барабанов Гейб потянулся к руке своей невесты. Сжав пальцы ее руки, он заглянул в ее пронзительно-голубые глаза. Она была его компасом. Его истинным Севером. Она показала ему дорогу домой.

Индейское песнопение — старая свадебная песня — сопровождалось ударами барабанов. Под аркой из флагов новобрачные вошли в часовню. Мать Гейба заплакала.

Старый священник из итальянского квартала родного города Гейба — друг семьи Карузо — обвенчал их перед маленьким алтарем. За высоким витражным стеклом валил густой снег.

Из часовни, ведя за собой детей и собак, свадьба двинулась по снегу к охотничьему домику «Старый лось».

Старейшины племени устроили традиционный пир. Джейк Одно Перо и вождь Гарри Питерс подавали напитки. А потом, до поздней ночи, сын Эдит Джози играл на скрипке, а весь поселок праздновал северную свадьбу.

Сильвер посмотрела в глаза своего «маунти», и ее сердце переполнилось любовью и нежностью. В первый момент, когда он сошел с самолета на пыльную взлетную полосу, она поняла, что от этого человека будут одни проблемы.

Она лишь не знала, насколько серьезные.

Или насколько они того стоили.

Сильвер наклонилась и прошептала ему на ухо:

— Я люблю тебя, Габриэль Карузо. Ты сделал меня свободной, ты знаешь это?

Он улыбнулся, глаза его заблестели, и он крепко обнял свою невесту.

— А ты показала мне дорогу домой, Сильвер, — произнес он, приподнимая ее подбородок. Он поцеловал ее в губы, и мир померк, а снаружи густо валил снег.

ДРУГОЕ ЛИЦО _{(роман) Мари Юнгстедт}

Известный архитектор Хенрик Дальман, добропорядочный гражданин и отец большого семейства, найден мертвым в своем доме в курортном поселке Люгарн на шведском острове Готланд.

Голым он был прикован к своей кровати и задушен. Сначала предположили, что имела место изощренная сексуальная игра, которая по неосторожности привела к смерти.

Но следователь Андерс Кнутас и его помощница Карин Якобссон сразу в этом усомнились. И окончательно утвердились во мнении, что имело место убийство, после того как некоторое время спустя похожее преступление произошло на материке.

История становится все более запутанной, ведь жертв ничто не объединяет, разве только неизвестная жгучая красотка, в чьей душе царит кромешная тьма. Собственное расследование громких убийств ведет и репортер Юхан Берг, который также попадает в смертельную ловушку.

* * *

Крошечный моноплан «Цессна-182», рассчитанный на четырех человек, дрожал так, что казалось, в любое мгновение может развалиться на множество частей. Пилот газовал неистово, стараясь поддерживать число оборотов двигателя, позволявшее сразу взмыть к небесам, и его страстное желание быстрее оторваться от земли пассажиры ощущали буквально каждой клеточкой тела. Они еще стояли в самом начале взлетно-посадочной полосы, и в ожидании команды на взлет пилот поглядывал на приборную панель, проверяя, все ли системы обеспечения жизнедеятельности самолета работают нормально. Шум мотора мешал разговаривать, и, если у пассажиров возникало желание обменяться с соседями парой слов, им приходилось кричать. Сиденья были сняты, и Кристер вместе с давним другом Петером сидели, подтянув к груди колени, прямо на полу. Парашютистка, которую Кристер никогда раньше не встречал, заняла место рядом с пилотом, спиной к приборам и носу самолета. Сами друзья, сгорбившись, примостились далеко в хвосте с парашютами за спиной. Они не виделись уже много лет. Петер неожиданно позвонил накануне вечером и сказал, что по воле случая оказался в Стокгольме. И предложил им вместе прыгнуть с парашютом, как в далеком прошлом. Он был настойчив и, как оказалось, даже уже зарезервировал время для этого в их старом авиаклубе.

Приехавшая к Кристеру на выходные шестнадцатилетняя дочь Сесилия не скрывала своего разочарования по поводу намерения отца пожертвовать субботой, которую они могли провести вместе, ради чего-то другого. Теперь ей пришлось отправиться в город за покупками с его новой подружкой. Но Кристер считал, что она вытерпит это. Просто невозможно сказать «нет», когда сто лет назад перебравшийся в США друг преподнес ему такой сюрприз. Вечер же он собирался провести вдвоем с Сесилией, посидеть в ресторане в Старом городе.

Двигатель ревел. Сидевшая напротив них женщина пока не произнесла ни слова, ей вполне хватало собственного общества, во всяком случае, такое складывалось впечатление. Она была по-настоящему красивой, миниатюрной и темноволосой, впечатление портила только кислая мина, с которой она тупо таращилась наружу через окно.

Кристер и Петер готовились прыгнуть вместе, как частенько делали в те времена, когда Петер жил в Швеции и они много времени проводили в клубе. Оба были опытными парашютистами и посвятили этому спорту почти двадцать лет. Шум мотора усилился, и Кристер догадался, что они вот-вот наберут три тысячи оборотов, необходимые для того, чтобы начать разбег. Машина дрожала и вибрировала, раскачивалась из стороны в сторону. Пилот наконец получил добро на взлет, еще добавил газу, и самолет тронулся с места. Четыреста метров по земле им удалось преодолеть за двадцать секунд. Самолет кренился все больше, и, когда наконец оторвался от земли, все почувствовали облегчение, даже несмотря на то, что из-за турбулентности тряска только усилилась. С набором высоты металлическая обшивка, казалось, не выдержит и рассыплется на множество осколков.

Самолет достиг высоты три тысячи метров через полминуты. И чем выше они поднимались, тем холоднее становилось. Дверь отсутствовала, ее заменял кусок ткани, свисавший сверху и закрепленный снизу текстильной липучкой. Ноги успели онеметь от неудобного положения. Кристер попытался переключить мысли на что-то другое с почти терявших чувствительность пальцев. Он подумал обо всех тех годах, когда они с Петером были друзьями, обо всем, что они делали вместе, и внезапно понял, как сильно ему не хватало друга.

Какое-то время самолет кружил над зоной выброски, в качестве которой пилот выбрал рощицу, видневшуюся далеко внизу на земле. Требовалось оказаться в нужном месте с учетом скорости ветра.

Наконец он показал им, что время пришло, и сидевшая далеко впереди парашютистка закатала вверх заменявшее дверь полотнище и шагнула наружу. Через минуту она была уже далеко. Кристер перебрался на сиденье рядом с летчиком, поймал взгляд Петера и сделал ему знак, что пора прыгать, посмотрел в окружавшую самолет пустоту, сосчитал до трех и нырнул вниз. Петер сразу последовал за ним.

Им нужно было покинуть самолет одновременно, чтобы иметь одинаковую начальную скорость падения, поскольку они собирались спускаться вместе. Малейшее постороннее движение могло нарушить их планы, но им все удалось, и теперь они располагались лицом к лицу и держали друг друга за предплечья. А потом переместили захват к самой кисти и парили в воздухе, составляя единое целое. Постоянно поддерживали зрительный контакт. Сохраняли полную концентрацию. Майское небо синело над ними. Белые облака обещали хорошую погоду. Зелень деревьев, обычный мир, цивилизация оставались где-то далеко-далеко внизу. Они падали со скоростью двести километров в час и поэтому не могли позволить себе ни толики расслабления. Петер кивнул Кристеру, оба распрямили правое колено и согнули левый локоть, благодаря чему одновременно совершили полный поворот и вновь оказались друг напротив друга. Кристер видел, как Петер радостно улыбнулся, заканчивая маневр. Новый кивок — они раскинули руки в стороны, поджали колени, сделали сальто назад. И все это стремительно несясь вниз. Новая улыбка друг другу, когда их взгляды встретились.

Они успели выполнить еще один гимнастический элемент, прежде чем пришла пора раскрывать парашюты. Но сначала постарались удалиться друг от друга на достаточное расстояние, чтобы не столкнуться.

Кристер решительно потянул вытяжное кольцо. Никакого эффекта. Он повторил попытку. Снова ничего. Легкая паника охватила его. Он падал со скоростью двести километров в час, и в запасе у него осталось всего несколько секунд, пока не станет слишком поздно. Конечно, подобное случалось и раньше. Проблемы с главным куполом бывали, пусть это и считалось далеко не обычной ситуацией. На такой случай имелся запасной парашют. Кристер быстро взглянул вверх. Довольно высоко над ним парил Петер, а далеко в стороне незнакомая женщина — оба с полностью раскрывшимися куполами. Что произошло с его собственным? Он же сам проверил снаряжение предыдущим вечером, если память ему не изменяла. Тогда все было о’кей. Он ничего не понимал. Ему следовало проверить все снова перед тем, как отправиться к самолету, этого требовали правила. Так ведь поступали все парашютисты. Но, увлекшись разговором с Петером, он не позаботился об этом. Кристер нащупал кольцо запасного парашюта. Дернул со всей силы. Никакого результата. Земля стремительно приближалась. Поля, роща, верхушки деревьев… Вдалеке виднелся ангар авиаклуба. Паника охватила его, на смену ей пришло отчаяние: слишком поздно!

Кристеру сдавило грудь, лишая возможности дышать. Знакомые лица мелькнули перед глазами: дочери Сесилии, его матери Анники, подружки Анки. Вся жизнь пролетела перед внутренним взором за несколько секунд. А потом его тело с глухим звуком ударилось о землю. Ему было всего сорок семь лет.

В глубине души я сознаю, что мое путешествие началось, я уже сделала первые шаги к гибели, в сторону вечной темноты. Достаточно одного взгляда на морщинки между бровями у меня на лбу, складки возле рта, стоит заметить тревогу в моих глазах, чтобы понять это. О том же говорят мои движения, в них появилось что-то механическое, делающее меня похожей на робота. И как ни прискорбно, нет пути назад.

Я сижу перед большим зеркалом в полном одиночестве. Все ушли, и я знаю, что никто не вернется сюда до самого утра. Еще недавно вокруг кипела жизнь. Суета, смех, разговоры. Кто-то просто пылал от гнева, тогда как эмоции других ограничивались беспокойством. Парочка обнималась. Кто-то массировал плечи коллеги — медленно, старательно, поедая взглядом другого через отражение в зеркале. В воздухе постоянно витал запах эротики. Это раздражало меня.

Большинство уехали в город пить пиво. Я осталась, сославшись на необходимость доделать работу. Да ведь так на самом деле все и было.

Когда все удалились, оставив меня в тишине и покое, я уже не могла больше прятаться от собственных мыслей. От себя не убежишь. У меня из головы не выходили строчки из стихотворения Биргера Шёберга: «Незваной гостьей, без стука придет ко мне смерти минута». Именно так.

Весь день шел прохладный июньский дождь, и воздух насквозь пропитался влагой. Каждый звук громким эхом отдается в пустых помещениях. Прекрасное место, чтобы обратить свой взор в прошлое. Эти толстые, построенные в Средние века стены многое успели повидать, они само напоминание о былых временах. «Ты не можешь забыть. Не должна».

Серый дневной свет все еще пробивается внутрь сквозь закрывающие окна жалюзи. Скоро лето полностью вступит в свои права. Снаружи светло. Но в душе моей царит кромешная тьма. Прошлое напомнило о себе.

Я достала все необходимое. Убираю волосы назад, надеваю плотно прилегающую шапочку, приклеиваю ее липкой лентой на всякий случай. Встречаю собственный взгляд в зеркале, он спокойный, целеустремленный. Беру кисточку и начинаю придавать лицу нужные черты. Оно медленно меняется. Глаза требуют больше всего времени, в дело идут темные тени, черная подводка, карандаш для бровей. В результате они получились в стиле Одри Хёпберн. Теперь мне нужны румяна и губная помада. Надо заняться ртом, его контуры должны стать идеальными. Я работаю спокойно, сосредоточенно. Методично. Прекрасно знаю, что требуется для полного преображения. И наконец, последний штрих. Я снимаю парик со стоящей на столе головы манекена и надеваю его на себя.

Я прекрасно осознаю, чем занимаюсь, но все равно не могу удержаться от вздоха восхищения, когда вижу собственное отражение в зеркале. Женщина, которая смотрит на меня оттуда, полностью соответствует моим чаяниям. Красивая, обворожительная, сексуальная.

Идеальная приманка для минуты смерти. И прежде всего, меня невозможно узнать. В данном обличье я никогда не видела себя раньше. И даже не могла представить себя такой.

Мое другое лицо.

Я должна сделать это, просто обязана. Можно смотреть на это как на миссию, задание. Пусть речь идет об убийстве. От осознания столь страшной истины волосы поднимаются на руках, и одновременно я чувствую приятный зуд предвкушения в животе. Этого момента я ждала всю мою жизнь. Нет, вру. Я ждала его с 4 мая 1998 года.

Именно тогда все началось.

Хенрик Дальман поднял глаза к потолку и почувствовал, как волна беспокойства пробежала по его телу. Какого черта его потянуло на приключения? Могло ведь получиться самое обычное воскресенье. Две старшие девочки ворвались в спальню вместе с собакой, и все трое запрыгнули на постель. Он сразу оказался в окружении смеющихся детей и все время пытавшегося его лизнуть лабрадора Лабана, безгранично радовавшегося их общению в большой двуспальной кровати хозяина и хозяйки. Судьба подарила ему трех дочерей. Младшей Инез, которую ему родила вторая жена, исполнилось всего два года. Эббу и Ангелику, соответственно двенадцати и десяти лет, он имел от бывшей супруги, и они жили у него каждую вторую неделю. Кроме того, у него была еще приемная дочь Беата, оставшаяся у бывшей жены от прежних отношений, но ей уже исполнилось двадцать, и она съехала из отчего дома. Девушка тяжело восприняла тот факт, что ее приемный отец так быстро обзавелся новой подружкой и та забеременела от него. Они почти не контактировали после его ухода из семьи. Сейчас она жила в Стокгольме.

Хенрик Дальман прекрасно понимал, что ему не стоило жаловаться на жизнь. Он был молодоженом и успешным художником с собственным бутиком и мастерской, а также большой, красивой каменной виллой в Висбю, где они сейчас находились и которой он владел наряду с летним домиком в Льюгарне.

Окна спальни смотрели на городскую стену и ботанический сад. Там все цвело в эту пору. Лето стояло на пороге, приближалась отпускная пора, и жизнь представлялась легкой и простой. Если, конечно, не усложнять ее себе тем или иным образом, чем Хенрик Дальман, собственно, и занимался. И не было пути назад.

Позабавившись какое-то время с девочками и собакой, он оставил их среди подушек и одеял, а сам направился в ванную. Аманда уже давно встала, и он мог слышать, как она гремела кастрюлями на кухне на первом этаже, подпевая лившейся из радиоприемника песне.

Окно стояло открытым, и громкое пение птиц почти полностью заглушало шум газонокосилки, работавшей где-то вдалеке. Он остановился на миг и бросил взгляд на свое отражение в зеркале. Оттуда на него смотрел хорошо сохранившийся мужчина сорока пяти лет с темными густыми волосами, карими глазами и щеками, заросшими привлекательной трехдневной щетиной. Он прикинул, стоит ли ему побриться или можно оставить все как есть. Но решил разобраться с этим вопросом позднее, а пока пошел в душ, вымыл волосы и тщательно намылился. Ему нравилось касаться руками своего крепкого, хорошо тренированного тела. Хенрик Дальман всегда заботился о собственной внешности. И все равно сейчас он находился, пожалуй, даже в лучшей форме, чем в двадцать лет. Он довольно улыбнулся самому себе в зеркале и, обернув толстую белую банную простыню вокруг бедер, спустился к Аманде на кухню.

Она стояла перед большими окнами у стола с серой каменной столешницей и резала дыню на мелкие дольки. Ее распущенные коричневые волосы локонами покрывали футболку на спине, а дополнявшие наряд шорты лишь слегка скрывали загорелые босые с идеально покрашенными бледно-розовым лаком ногтями ноги, на которых отсутствовали какие-либо признаки варикозного расширения вен или целлюлита. Попадавший внутрь солнечный свет сформировал некое подобие нимба вокруг ее головы. Она была почти само совершенство. На полу на одеяле сидела малышка Инез и возилась с несколькими пластмассовыми крышками, которые получила от мамы в качестве игрушек. Он обнял Аманду сзади и поцеловал ее в затылок.

— Доброе утро, любимый, — сказала она нежно. — Я слышала, как вы веселились наверху.

— Да, — ответил он и втянул носом запах ее волос. — Они просто сумасшедшие, все трое.

— Тебе надо ехать?

Аманда повернулась и посмотрела на него большими темными глазами.

— Ничего не поделаешь, — сказал Хенрик. — Меня, конечно, никто не заставляет. Но лучше прокатиться и набросать пару эскизов сейчас, когда у меня масса идей в голове.

— Но так ведь будет продолжаться до самой осени?

— До середины августа, поэтому надо спешить. Они жаждут, чтобы я все закончил к фестивалю детективов Crime Time Gotland, ставшему весьма популярным. В этом году должна приехать тьма иностранных звезд, а значит, будет немало представителей прессы, и они хотят продемонстрировать мое творение.

Хенрик получил заказ создать скульптуру из бетона, которую планировали установить перед Альмедальской библиотекой с целью продемонстрировать, что остров Готланд является местом с богатой историей. Времени оставалось мало, задание он получил в последний момент, но не смог отказаться. Естественно, чтобы творить с полной отдачей, ему был необходим покой, а для этого идеально подходил летний домик в Льюгарне. Там он мог получить вдохновение и работать, не боясь, что его побеспокоят. Но не только этим он собирался заниматься в Льюгарне, о чем его жена, к счастью, даже не догадывалась. Он крепко обнял ее.

— Это всего на несколько дней. Потом приедете вы с Инез.

— Я знаю, но мне просто не терпится отправиться в дорогу. И Лабан наверняка мечтает о деревенской жизни.

Она толкнула мужа в грудь с наигранно недовольной миной.

— Подумай о том, какое чудо я создаю, — пошутил Хенрик и в театральном жесте раскинул руки в стороны. — Ты будешь гордиться мной.

Внезапно совесть напомнила ему о себе. На кой черт ему это, собственно, понадобилось? Может, он сошел с ума? Аманда ведь была самой красивой женщиной, какую он когда-либо знал, они имели замечательную дочь, и она стала фантастической приемной матерью для других его детей. Он любил ее.

В это мгновение он почувствовал вибрацию айфона в кармане. Специально ведь переключил его на беззвучный режим, на всякий случай.

— Я пройдусь с Лабаном, ему надо прогуляться.

— Замечательно, — сказала Аманда и улыбнулась. — А я тем временем позабочусь о завтраке.

Андерс Кнутас сидел на крыльце летнего домика в Ликерсхамне с чашкой кофе в руке и смотрел на сверкавшее в лучах заходящего солнца море. Пришла пора возвращаться домой. Карин была в лагере с женской футбольной командой, которую она тренировала, поэтому только котенок составлял ему компанию все выходные. Заморыш, найденный Карин в сарае пару месяцев назад, сильно вырос, округлился и превратился в маленького разбойника, который только и делал, что прыгал по участку и охотился на птиц. Пестрая шерстка кошки блестела на солнце. Он назвал ее Милагро, испанским словом, означавшим «чудо», поскольку она единственная выжила из своего помета. И ей действительно повезло, поскольку их мамаша по какой-то причине бросила свое потомство, и все братья и сестры Милагро умерли от голода. Он проводил кошечку взглядом и улыбнулся, наблюдая за ее кульбитами в траве.

Кнутас не спешил домой. Он вполне мог подождать до следующего утра. Завернуть к себе на Бокстремгатан и оставить котенка, а потом поехать к зданию полиции. Последние недели в криминальном отделе царила тишина, что оказалось очень кстати после напряженной весны со сложным расследованием, где, помимо прочего, использовалось весьма необычное орудие убийства, а именно болторез. Кнутас вздрогнул, вспомнив о нем. Преступника поймали при драматических обстоятельствах, и вся история сильно задела и его, и Карин. Он сделал глоток кофе. Они с его ближайшей коллегой были вместе уже достаточно долго, и, если он правильно оценивал ситуацию, Карин, похоже, считала, что им пришла пора сделать следующий шаг в их отношениях и съехаться. Несколько раз за последнее время он слышал от нее намеки в таком духе. Конечно, она не говорила это открытым текстом, но он догадался, в чем состояло ее сокровенное желание. И вполне мог понять его, поскольку Карин жила одна всю свою взрослую жизнь и, пожалуй, страстно мечтала исправить ситуацию. Сам он не заморачивался данной мыслью. Прошло всего три года со времени расставания с Лине, а они прожили в браке более двадцати лет и имели двоих детей. Их взрослые близнецы Петра и Нильс уже покинули отчий дом, но в душе надеялись, что родители съедутся снова. И все будет как раньше. Нельзя сказать, что им не нравилась Карин, но мама всегда оставалась мамой. А папа — папой. И семья — семьей. Наверное, все получилось бы проще, если бы у них с Лине отношения складывались не лучшим образом. Если бы они постоянно ссорились, ходили дома с кислыми минами и там царила бы гнетущая атмосфера. Но такого же никогда не было, и, вероятно, для детей осталось загадкой, почему они разошлись. По правде говоря, он сам толком не мог ответить на вопрос, что в конечном счете привело к такому результату. Инициатива относительно развода исходила от Лине. И все произошло очень быстро. Без семейной терапии и подобной ерунды. Она просто собрала свои вещи и переехала в Копенгаген, где получила место акушерки в больнице при университете.

Взгляд Андерса упал на почтовый ящик, установленный на столбе у дороги. Его краски поблекли с годами. Он вспомнил, как Лине красила его, казалось, вечность назад, и улыбнулся, когда подумал о ней. Его рыжеволосая датская веснушчатая жена. Пышнотелая и веселая, получающая удовольствие от каждой минуты жизни. Ее громкий смех часто оглашал окрестности. Или, точнее говоря, его бывшая жена. Он почувствовал неприятное жжение в животе. Ему по-прежнему стоило труда думать о Лине в прошедшем времени. После развода она просто исчезла. Получила новую работу, встретилась с новым мужчиной. Словно все, некогда связывавшее их, больше ничего не значило. Все годы, воспоминания, впечатавшиеся в его душу. Произошедшая метаморфоза давалась ему нелегко. Непросто привыкнуть к мысли, что он больше не будет просыпаться рядом с ней каждое утро. Что она далеко. И спит на чьей-то чужой руке.

Потом он и Карин начали встречаться, и у него появилась другая пища для размышлений. И время потекло дальше. Но Андерс по-прежнему чувствовал себя как в невесомости, еще не нашел свое место в новом мире. Дети учились на материке и жили собственной жизнью. Периодически они приезжали домой, но останавливались там зачастую всего на несколько дней, да и тогда главным образом встречались с друзьями. Он уже стал не столь важен для них. Ни для них, ни для Лине, судя по всему. А сам-то считал, что был для них всем. Раньше, когда они с Лине были женаты и жили вместе, все казалось таким естественным. Их связывали семейные узы, не существовавшие более. Они принадлежали прошлому.

Вокруг начали сгущаться сумерки. Кошка прекратила свою игру и, подойдя к нему, принялась тереться о ногу.

Он поднял Милагро и прижал к себе ее мягкое тело.

Хенрик Дальман пересекал остров Готланд, направляясь к своему летнему домику в Льюгарне. Всю дорогу его не оставляло странное ощущение, словно он двигается навстречу неизвестной катастрофе. Одолевало беспокойство. Попрощавшись с Амандой, он сел в машину и выехал из гаража, то есть внешне все выглядело как обычно. Да и чему тут удивляться, он ведь собирался совершить заурядную поездку за город и поработать несколько дней. Однако в его душе боролись самые противоречивые эмоции, к предвкушению ожидавшего его удовольствия примешивалось предчувствие опасности. Ему было неуютно в закрытом салоне автомобиля.

Вечер выдался замечательным. Но, несмотря на очаровательные, только что развернувшиеся и сверкавшие в лучах предзакатного солнца березовые листочки, окаймлявшие дорогу цветники, золотистые поля с красными пятнами маков, светло-зеленые луга с пасшимися на них черно-белыми стадами овец, изумительные старинные каменные усадьбы, мимо которых он проезжал, таинственная тревога не покидала его. Сейчас все должно было случиться. То, чего он боялся и страстно жаждал. Он вдавил педаль газа, включил музыку на полную громкость, и готландские пейзажи замелькали по сторонам, потеряв четкие контуры, словно их окутала пелена тумана. Зато он ясно видел перед собой темные глаза, длинные ноги, черные волосы. Эффектная, волнующая и непредсказуемая, эта женщина совершенно не походила на Аманду.

Хенрик столкнулся с ней после работы в Мункщеларене пару недель назад и, очарованный ее вызывающей внешностью, угостил бокалом вина. Потом последовали пара мимолетных свиданий с осторожными ласками и череда сексуальных эсэмэсок, приведших к этой тайной встрече. Ее звали Селин, она приехала на Готланд с материка поработать на лето. Вот и все, что он знал о ней.

Дома Хенрик пытался вести себя как обычно, словно ничего не происходило. Во время их раннего воскресного ужина сидел и без аппетита ковырялся в еде, стараясь ничем не выдать себя, хотя его уже мучило чувство вины. Он механически собрал тарелки после трапезы, вымыл их на кухне. Избегал смотреть жене в глаза.

Сказал ей, что ему необходимо уехать на несколько дней. Сосредоточиться в тишине и покое на его последнем проекте, творении из бетона, которое собирались установить перед Альмедальской библиотекой. Он никогда прежде не создавал ничего столь грандиозного. Хотел побыть один и окунуться в работу с головой. Аманда отреагировала спокойно, даже если ей очень хотелось составить ему компанию. Она не видела ничего необычного в желании мужа отправиться ненадолго в их дом в Льюгарне и целиком отдаться творчеству.

В последние годы популярность Хенрика Дальмана неуклонно росла, и теперь он зарабатывал приличные деньги, пусть даже имел склонность избавляться от них столь же быстро, как они приходили к нему. Но, несмотря ни на что, у них хватило средств на покупку одного из самых шикарных домов в старой части Висбю. Они каждый год проводили отпуск за границей и владели летним домиком на самом берегу моря. Они имели все, вроде бы живи и радуйся, но Хенрику требовалось нечто большее. И он ничего не мог с собой поделать.

Хенрик не хотел изменять жене, но, увлекающийся по натуре, он порой позволял себе лишнее, даже прекрасно осознавая, сколь сильно будет уязвлена и рассержена Аманда, если узнает о его неверности. Опять же его тайная слабость сыграла роль. Он, конечно, немного стыдился ее, но кто не без греха. Ему нравилось связывание, но, когда он в самом начале их с Амандой отношений осторожно завел разговор на эту тему, она ответила категоричным «нет». Ее не интересовали в сексе никакие ролевые игры. В отличие от его случайной знакомой, которая сразу же продемонстрировала другое отношение. По крайней мере, если судить по их тайной переписке, в которой они быстро перешли к теме секса и обменялись различными фантазиями на сей счет. И он, естественно, не смог отказать себе в возможности проверить это на деле. При одной мысли о том, что произойдет вечером, у него резко ускорялся пульс.

Он не упускал случая пофлиртовать, оказываясь один в городе. Красивых сексуальных женщин хватало, они просто кишели вокруг. И он не видел ничего плохого в том, чтобы приласкать одну из них время от времени. Исключительно ради тонуса. С целью чувствовать себя полным сил, привлекательным, убедиться, что еще пользуется спросом на рынке любовных утех. Однако пригласить постороннюю даму в семейный летний домик поздно вечером было совсем другое дело. Тем самым он переступал некую границу, и осознание этого мучило его. Хенрик упорно старался избавиться от неприятных мыслей. Новая знакомая разбудила в нем нечто особенное, она предложила ему возможность реализовать его сексуальные мечты. Он всегда мог пойти на попятную, размышлял Хенрик Дальман, ему вовсе не требовалось делать что-то вопреки собственной воле. Он же по большому счету был абсолютно доволен своей жизнью с Амандой, детьми. И одновременно понимал, что не остановится на достигнутом. Это не для такого, как он. Без сомнения, Хенрик никогда не чувствовал себя так хорошо, как с Амандой, ни с какой другой женщиной. Никогда ранее его жизнь не была такой спокойной, гармоничной и хорошо организованной. Столь свободной от скандалов и ссор. Конечно, у него всегда хватало забот и почти не оставалось времени насебя самого, но он привык к этому, и ему легко и радостно жилось с Амандой. Не так, как с бывшей женой Региной, с которой они постоянно бранились.

Почему же тогда он все равно решил рискнуть всем этим и пойти на поводу у своих низменных желаний? У него не находилось этому объяснения. Даже для себя самого. Он тщательно все подготовил, как бы повинуясь чужой воле. Словно не хотел видеть, что есть альтернатива.

* * *

Дорога была почти пустой, он мчался со значительным превышением допустимой скорости и только на подъезде к Льюгарну сбросил газ. Маленький прибрежный поселок продолжал жить в спокойном весеннем ритме. Туристский сезон еще не стартовал. Постоянно здесь проживали всего пара сотен семей. Хенрик каждое лето проводил в Льюгарне, он любил этот старый известный курорт, утопавший в зелени садов и застроенный главным образом хорошо сохранившимися деревянными виллами начала прошлого столетия с резными наличниками.

К северу от Льюгарна находилась исключительно красивая деревушка Витвер со старыми рыбацкими сараями, самые древние из которых, каменные с покрытыми дранкой крышами, стояли здесь с восемнадцатого столетия. В море прямо по соседству когда-то ловили салаку, лосось, камбалу и треску. Но сейчас большинство из оставшихся не у дел построек переделали под дачи. Сразу за деревней начинался протянувшийся на пятьсот с лишним метров вдоль берега природный заповедник Фольхаммар, знаменитый своими каменными столбами, отдельные из которых имели высоту более шести метров. Они с Амандой часто прогуливались там, когда только познакомились.

Далеко внизу у воды, на другой стороне Льюгарна, в самом конце дороги возвышалось его бунгало. Их соседи по Страндвеген явно находились дома. Его хороший друг Клаес со своим семейством жил в поселке постоянно. Хенрик предусмотрительно позвонил ему и предупредил о своем приезде, но посетовал, что ему придется потратить первый вечер на важные телефонные переговоры. Взамен он пообещал увидеться за обедом на следующий день, и все это с единственной целью исключить вероятность, что сосед заявится, заметив свет в окне.

Припарковавшись у своей виллы, Хенрик Дальман вылез из машины и взглянул на часы. Они показывали чуть больше восьми. Его гостья обещала приехать в девять, и поэтому, не тратя времени даром, он достал из багажника пакеты с едой, купленной в тайском ресторане, когда отвозил старших девочек к их матери, и вином, которое втайне от Аманды взял из их кладовки в гараже, и поспешил в дом.

Едва он переступил порог, ему в глаза бросились детские резиновые сапоги, стоявшие в ряд на ковре в прихожей. На кухне на видных местах лежали книжки-раскраски и детали от конструктора лего. Ему следовало приехать раньше, чтобы убрать следы пребывания здесь семьи, и сейчас пришлось ограничиться полумерами. Он торопливо прошелся по дому, собрал игрушки и спрятал фотографии, свои и Аманды, а поскольку внутри было прохладно и достаточно сыро, ведь они не наведывались сюда несколько недель, включил отопление и развел огонь в камине. Потом открыл бутылку красного вина и отправился в душ, где с особой тщательностью вымыл с мылом все тело. Затем побрызгался дезодорантом, надел чистые трусы и рубашку, привел в порядок волосы перед зеркалом. Он хотел выглядеть свежим, ведь его ждала встреча с красивой и ухоженной женщиной, которая, как он догадывался, к тому же была лет на десять моложе его. Хенрик отправился на кухню, часы показывали без четверти девять. Осталось пятнадцать минут. Он потянулся в шкаф за тарелками и понял, что не знает, где она живет. Могла ли она вообще пить вино? Вдруг тоже приедет на машине? Или собиралась ночевать здесь? Пожалуй, посчитала это само собой разумеющимся, когда он пригласил ее в Льюгарн так поздно вечером. Внезапно на него навалились сомнения. Он быстро окинул взглядом кухню. Разве могла посторонняя женщина сидеть и есть с ним при свечах за этим столом? Там, где его дети завтракали хлопьями с молоком? Разве она могла остаться на ночь и спать в его с Амандой кровати? Лежать на их простыне? Головой на подушке Аманды?

Он взял бокал и налил в него вина, сделал большой глоток. Подбросил еще дров в камин.

«Что я делаю?» — подумал он, глядя в окно.

От этих мыслей его оторвал звонок в дверь.

Карин Якобссон отложила в сторону телефон. Воскресенье подходило к концу, и она сидела в углу дивана у себя в квартире на Меллангатан с чашкой чая в руке. Два дня с футбольной командой прошли весело и плодотворно, но стоили ей немалых сил. Она только закончила разговор со своей дочерью Ханной, которая жила в Стокгольме. Они давно не виделись и сейчас решили, что Карин навестит свое чадо в ближайшие выходные. Девочка появилась на свет в результате изнасилования, когда Карин было только пятнадцать лет, и по настоянию своих родителей она отказалась от девочки сразу же после ее рождения. Ханну тотчас удочерили, она выросла в обеспеченной семье в Стокгольме, и только пару лет назад Карин набралась достаточно смелости, чтобы связаться с ней. Ее дочь получила приличное образование, сейчас работала инженером-строителем и жила вместе со своей подружкой в большой квартире на Вольмар-Юкскульсгатан, полученной в наследство от богатого дяди.

Карин и Ханна оказались удивительно похожими внешне: обе были небольшого роста, стройные, темноволосые и с пикантной щелью между передними зубами. Кроме того, выяснилось, что их интересы во многом совпадают, и поэтому общение обеим давалось легко. Карин была благодарна Ханне за то, что та вообще согласилась разговаривать со своей биологической матерью, так как считала пару фон Шверин, владевшую большой виллой в Юрсхольме, своими настоящими родителями. Именно они заботились о ней все эти годы. Для Карин же речь шла об огромном пустом пространстве в душе, которое сейчас заполнилось.

Карин поднялась с дивана и посмотрела в окно. Пассажирский паром спешил из Стокгольма. Было еще достаточно светло, и Висбю предстал перед ней во всей красе. Вымощенные булыжником узкие улочки, змеившиеся с внутренней стороны окружавшей город высокой крепостной стены, украшенные лепниной средневековые фасады домов, купавшиеся в лучах солнечного света. И все это на фоне ярко-синего моря.

Карин стало интересно, что нынешнее лето принесет с собой. Сама она собиралась работать, они с Андерсом планировали съездить за границу осенью. Их первая совместная поездка. У нее потеплело на сердце при этой мысли. Она и ее шеф по работе в полиции уже несколько лет как перестали быть просто сослуживцами и друзьями, и она надеялась на углубление их отношений. Мечтала, что они в конце концов съедутся. Однако старалась не форсировать события. Андерс ведь прожил в браке со своей женой более двадцати лет. А Карин не привыкла давить, во всяком случае, в вопросах любви. Сама она прожила в одиночестве почти все свои взрослые годы, если не считать нескольких коротких связей, и испытывала определенные трудности в общении с мужчинами. Пожалуй, все из-за того же изнасилования. Но с Андерсом она впервые в жизни чувствовала себя защищенной, словно за каменной стеной.

Ее взгляд упал на какаду Винцента, который дремал на жердочке в своей клетке.

«Он начал стареть, — подумала она. — Точно как я».

Карин получила попугая от одной подруги двадцать лет назад, и ему уже тогда перевалило за тридцать. Фактически они были почти ровесниками, Карин всего на год старше. Она подошла к клетке. Попугай посмотрел на нее, моргнул и зевнул, широко раскрыв свой черный клюв. Потом он сместился на несколько шагов в сторону, так что оказался ближе к ней, и прокричал: «Доброе утро!» Карин улыбнулась и открыла клетку. Вообще Винцент был очень умный, но не разбирался во времени суток. Карин обычно позволяла ему полетать по квартире. Порой ей приходилось отсутствовать целыми днями, и тогда ее мучили угрызения совести. Винцент не любил слишком долго оставаться один. К счастью, соседка частенько брала его к себе, правда, не выпускала из клетки. Будучи художницей, она имела мастерскую во дворе, где постоянно и торчала. Сейчас Винцент, воспользовавшись случаем, сразу вылетел наружу, сел Карин на плечо и принялся тереться о нее с довольным урчанием. Он был ласковый и любил близкое общение. Карин разговаривала с ним на пути в ванную. Он сел на душ и наблюдал за ней, пока она чистила зубы.

Перед тем как лечь, Карин прикинула, стоит ли позвонить Андерсу, но не стала этого делать. Знала ведь, что он собирался вернуться в город вечером, и не хотела его беспокоить. Забравшись в постель, она почувствовала, что соскучилась. О, если бы Андерс лежал рядом с ней каждую ночь. До конца дней. Она не могла представить себе ничего более приятного.

«Я люблю его», — подумала она. От этой мысли на душе у нее стало тепло и спокойно. В первый раз в жизни Карин по-настоящему любила мужчину. Она, не верившая, что такое вообще возможно.

Хенрик открыл дверь, и от неожиданности у него перехватило дыхание. Контраст между стройной гламурной женщиной в вызывающем наряде, на высоченных каблуках, с длинными черными волосами, кричащим макияжем и зеленым приусадебным участком с ухоженными кустами, цветочными клумбами, с поленницами оказался слишком резким. Ранее он видел ее только в полумраке нескольких баров Висбю. Стоять лицом к лицу с ней здесь, в Льюгарне, в свете вечернего солнца было совсем другое дело.

— Привет и добро пожаловать, — промямлил он и жестом предложил ей войти.

Она улыбнулась из-за своих больших солнечных очков с видом кинозвезды, и он сразу же почувствовал слабость в коленях.

Когда она сняла с себя короткую кожаную куртку с поясом на талии, его охватил восторг при виде ее гибкого тела. Она напоминала амазонку высоким ростом, прямыми плечами и мускулистыми, обтянутыми черным нейлоном ногами. На ней были красная блузка из тонкого шелка и короткая юбка. Чулки имели шов сзади. У Хенрика пересохло во рту, и он поспешил впереди своей гостьи на кухню налить ей бокал вина. Ему с трудом верилось, что такое существо могло оказаться в его убогом деревенском жилище.

— Как у тебя красиво, — сказала Селин и огляделась, не снимая ни туфли, ни очки.

«Она действительно шикарная», — подумал он.

На каблуках ее рост составлял почти метр восемьдесят, примерно столько же, как и у него самого.

— Дом простой, но место действительно фантастическое, и я люблю здесь работать. В тишине и покое, вдалеке от всего.

— Вдалеке от чего, например? — поинтересовалась она шаловливо.

— Ну… — протянул Хенрик и улыбнулся неуверенно. — Стрессов, людей…

— Людей? — переспросила она.

— Да, всех, кто окружает меня. Клиентов. Обязательств. Всех ожиданий…

— Я понимаю, — сказала Селин и улыбнулась.

У нее был низкий, грудной, слегка приглушенный голос. Она говорила на своеобразной смеси стокгольмского и готландского диалектов. Он не замечал этого раньше. Казалось, ее специфические черты усиливались в идиллической провинциальной обстановке. Слишком уж контрастировали с ней.

— Не хочешь посмотреть дом?

— С удовольствием, — ответила она и взяла бокал вина, который Хенрик протянул ей.

Он обратил внимание, что Селин не снимала сумку с плеча во время всей экскурсии. Она выглядела слегка настороженной за своими солнечными очками. И Хенрик сразу догадался, в чем причина. Естественно, ее одолевали сомнения, она пришла к незнакомому мужчине, с которым прежде встречалась всего несколько раз, и сейчас они вдвоем находились в его доме на краю света. Именно поэтому она не сняла туфли и очки. Явно оставляла себе возможность улизнуть сразу же, если только почувствует себя неуютно. Хенрик улыбнулся натужно, постарался придать лицу приветливое выражение. Хотел показать, что его не стоит опасаться.

Они сели за стол, и он налил себе и ей еще вина. Наконец Селин сняла очки, и он смог встретиться с ней взглядом. Ее темные глаза казались почти черными при свете свечей. Огонь, весело потрескивая, пожирал дрова в камине. Внешне все вроде бы напоминало по-домашнему спокойный приятный ужин, но это не соответствовало ощущениям Хенрика. Они явно обещали ему нечто увлекательное и опасное, словно он находился на пути в логово греха.

Он испытывал столь сильное сексуальное влечение к сидевшей напротив него женщине, что толком не мог есть. Она же истребляла дары тайской кухни с отменным аппетитом, время от времени жадно запивая их вином. Словно хотела как можно быстрее покончить с трапезой, чтобы они смогли заняться чем-то другим. Скоро пришло время наполнить бокалы снова. Хенрик поднялся и пошел на кухню принести новую бутылку вина. Его руки дрожали, когда он извлекал пробку. Аманда, дочери, искусство и все прочее ушло на второй план.

Разговор за едой получился непринужденным, хотя каждая фраза давалась Хенрику не без труда. Он рассказал о своей работе, ни словом не упомянув ни жену, ни детей. Даже предусмотрительно снял обручальное кольцо и спрятал в шкафчик в ванной. Надеялся, что Селин не заметила его при их предыдущих встречах. Хотя таких, как она, женщин подобное, пожалуй, заботит меньше всего. Наверное, ее в первую очередь интересовал классный секс. Точно как и его.

«Эта женщина, похоже, своего не упустит», — подумал Хенрик Дальман, сгорая от нетерпения.

Он переключил свой телефон на беззвучный режим и положил его на подоконник рядом с собой, пару раз он замечал, как телефон вибрировал, и понимал, что это звонит Аманда, которая всегда хотела пожелать ему спокойной ночи, если они спали в разных местах, но игнорировал его. Взамен делал новый глоток вина и снова обращал свой восхищенный взор на сексуальную женщину, составлявшую ему компанию. Сейчас он сидел здесь. И мог позволить себе такую вольность.

Когда они поели, Хенрик убрал тарелки, включил музыку едва слышно и поспешил в ванную. Встретился взглядом со своим отражением в зеркале. Он показался себе практически неотразимым.

«Теперь вперед, — подумал он. — Мы оба знаем, чего хотим».

Он был немного пьян от нескольких бокалов вина и торопливо вымыл руки, потом на всякий случай еще слегка побрызгал себя дезодорантом.

Вернувшись на кухню, Хенрик понял, что ему нет необходимости напрягаться. Селин отодвинула стул от стола, откинулась на спинку и, широко раскинув свои длинные ноги, смотрела ему прямо в глаза. Она начала медленно расстегивать блузку. Он уже видел черный бюстгальтер под ней. Юбку она высоко задрала, обнажив бедра до того места, где резинки соединялись с поясом для чулок.

— Я знаю, чего ты хочешь, — сказала она хрипло, поднялась и протянула к нему руки. — Ты еще не показал мне спальню.

Хенрик громко сглотнул комок в горле, прижал к себе Селин, страстно поцеловал. Ее губы были мягкими и теплыми, но язык твердым и игривым. Ему подумалось, что она, наверное, многое умела им делать. От поцелуя у него пошла кругом голова. Когда они покидали кухню, Селин потянулась за своей сумкой и пошла, покачивая бедрами, впереди него вверх по лестнице. Хенрик ласкал их, поднимаясь за ней на второй этаж, бедра оказались гладкими и упругими. Под тонкой юбкой угадывались контуры стрингов. Целуясь, они упали на кровать. Хенрик от возбуждения находился на грани обморока. Селин сунула руку в свою сумку, которую так до сих пор и не выпустила, и выловила оттуда металлический предмет, заблестевший, как только свет освещавших сад фонарей попал на него. У Хенрика участилось дыхание, когда он понял, что это такое.

— Хочешь поиграть? — прошептала она и рассмеялась, продолжая поцелуй.

Глупый вопрос. Конечно, он хотел.

Юхан провел рукой по волосам и огляделся. Повсюду вдоль стен стояли коробки, дорожные сумки и мешки с различным содержимым, а среди них бегали дети и играли с собакой. Часы показывали одиннадцать вечера, и детям давно следовало спать. Ранее в этот же день они все с вещами прибыли из Стокгольма, где попробовали жить какое-то время. В глубине души Юхан надеялся, что они навсегда останутся на материке, но Эмма так и не прижилась там, и младшие дети тоже. Она страстно хотела вернуться на Готланд, в их старый каменный дом в Руме, и очень скучала по своей церковной школе, где работала учителем и где ей удалось договориться об отпуске без содержания в связи с отъездом. Эмма также очень скучала по своим родителям и многочисленным знакомым. Он сам, однако, пока не обзавелся большим числом друзей на острове, хотя и прожил здесь с Эммой несколько лет. И вовсе не из-за необщительности, просто работа и семья занимали слишком много времени. Он трудился в маленькой региональной редакции, где его в принципе все устраивало, и прежде всего самостоятельность, которую он там имел. Но также ему нравилось работать с оператором Пией Лильей. На большой земле он отслеживал события в столице для региональных новостей, а не для Готланда, и это было интересно со многих сторон. Но в огромном здании телекомпании в Стокгольме хватало других репортеров, и он стал там лишь одним из многих. Не то что на старой работе, куда возвращался сейчас и где обладал гораздо большей свободой действий, пусть подход к подаче материала здесь сильно отличался от столичного, да и ярких событий, естественно, происходило далеко не так много.

Юхан мог приступить к делу уже на следующий день, и это его очень устраивало. Хотя, конечно, немного мучили угрызения совести, ведь он тем самым перекладывал все хлопоты, связанные с переездом, а именно разбор вещей и наведение порядка в доме, на плечи детей, жены, ее родителей и лучших друзей. Эмме же предстояло отдыхать почти все лето. Учебный год начинался только в августе.

Практически все знакомые предложили им свою помощь во всевозможных бытовых делах — они искренне радовались, что он и Эмма вернулись на Готланд. На все вечера следующей недели они уже получили приглашения на ужин к различным друзьям, поэтому им не требовалось думать о еде, пока их жизнь не войдет в привычную колею. От такого отношения становилось теплее на душе, оно придавало возвращению приятный оттенок. И конечно, ему нравилось на Готланде, хотя жизнь здесь была не столь интересной и насыщенной событиями, как в Стокгольме.

— Может, положим детей спать? Я уже постелила.

Эмма появилась в дверном проеме. Она широко зевнула и окинула усталым взглядом царивший в гостиной беспорядок.

— Да, конечно. А потом мы, пожалуй, сможем посидеть на веранде и выпить по бутылочке пива.

— Естественно. Это именно то, что мне надо. А почему не по две?

В белой тунике и потертых джинсах, с рассыпавшимися по плечам светло-русыми волосами, Эмма выглядела невероятно красивой. Он не мог отвести взгляда от ее блестящих, немного раскосых карих глаз.

Некоторое время спустя они сидели в саду каждый со своей бутылкой пива в руке, наслаждались тишиной и вдыхали запахи начала лета.

— Просто не верится, что мы снова здесь, — вздохнула Эмма. — Душа поет от счастья. Как хорошо, что мы не продали дом.

Для их квартиросъемщиков стало крайне неприятным сюрпризом, когда Юхан весной связался с ними и предупредил о том, что они планируют вернуться и поэтому вынуждены разорвать контракт. Поселившееся здесь семейство с детьми, вероятно, надеялось остаться и постепенно выкупить красивую старую виллу.

— Конечно, — согласился Юхан и сделал глоток холодного пива. — Теперь осталось привести все в порядок, но у нас ведь целое лето впереди.

— И ты завтра выходишь на работу. Какие ощущения?

— Самые лучшие. Будет приятно снова встретиться с Пией. Хотя вряд ли сразу придется вкалывать засучив рукава. Наверняка сейчас царит полный штиль, ведь до начала сезона осталась еще неделя.

— Тем лучше, любимый. Ты сможет пораньше приходить домой и помогать.

Эмма послала ему воздушный поцелуй и улыбнулась.

Они взяли собаку с собой на вечернюю прогулку. Дом их располагался около школы и спортивной площадки. Ухоженные сады, чистые улочки и тишина, которой не отличался Стокгольм, — вот в принципе и все, чем могла похвастаться Рума. Если, конечно, не считать старую, довольно давно закрытую сахарную фабрику в одном ее конце и двух основных достопримечательностей маленького курортного поселка: расположенных в другом конце развалин средневекового монастыря и местного театра, каждое лето показывавшего в этих естественных декорациях пьесы Шекспира.

Юхан, пожалуй, не считал Руму самым интересным местом на земле, но в ней жила Эмма с детьми, когда они встретились, к тому же родившаяся и выросшая здесь. По части быта у них все устроилось, и сейчас ему осталось только в душе признать Готланд своим настоящим домом. Он потянулся к руке Эммы и подумал, что с этим в конечном счете тоже не возникнет проблем.

Воздух в комнате замер, словно пораженный случившимся. Сексуальное возбуждение, страсть, испуг, ужас, паника, кровь и, наконец, боль, скоропостижная смерть — все составляющие произошедшего здесь страшного события, кажется, каким-то образом оставили в нем свой след. А сейчас наступило затишье после бури.

Я охотно проветрила бы помещение, но не осмеливаюсь открыть окно. Тело болит, руки ноют. Еще совсем недавно мы боролись подобно двум сражающимся медведям. И сначала он казался сильнее, в какой-то момент я даже начала сомневаться в успехе. Теперь он лежит передо мной, не представляющий больше никакой опасности. Неподвижный. Тело в неестественной позе, голова покоится на подушке, глаза таращатся в потолок. Рот слегка приоткрыт, словно от удивления, поскольку вечер закончился совсем не так, как он предполагал. Язык немного свисает наружу, отчего лицо выглядит очень глупо. Столь вожделенного сексуального экстаза, до которого в его понятии оставалось рукой подать, не получилось. Осознание этого я с удовлетворением прочитала в его глазах после того, как окончательно затянула веревку, обернутую мной вокруг его шеи несколькими минутами ранее. Я стягивала ее постепенно. Делая перерывы, когда била его хлыстом, сперва осторожно, потом все больнее. Мне доставляло удовольствие слышать, как он стонал. Видеть, как задыхался. Подмечать панику в его глазах. Он получил то, чего заслужил. Я чувствую, как спокойствие заполняет мою душу, когда я сижу на краю кровати и смотрю на его еще по-зимнему бледное беззащитное тело. Бездушную оболочку того, кто еще недавно считал себя ловким обольстителем.

Мой взгляд падает на цветастые занавески, обрамляющие белоснежный тюль. Контраст с только что случившимся в комнате просто огромен.

Спальня уютная, в ней все сделано с любовью.

Но любовь лежащий в кровати мужчина уже не сможет испытать снова. Затянутая вокруг его шеи петля перекрыла поступление крови, а с ней и кислорода к мозгу. Он надеялся искупаться в море блаженства, но эрекция мгновенно прекратилась, когда до него дошло, что я и не планировала подарить ему сексуальное наслаждение.

Я не могу сдержать довольную улыбку, фактически горжусь собой. Дрожь пробегает по телу. Странное возникает ощущение, когда ты всаживаешь ногти в беззащитное тело другого человека. Бьешь по нему хлыстом и видишь, как на нем остаются глубокие красные полосы. Слышишь наполненные страхом крики. Когда я начала, ничто уже не остановило бы меня. Вот и пришла она, смерти минута. Его жизнь закончилась в этот восхитительный июньский вечер.

В домах по соседству она течет своим чередом. Никто не заметил драмы, разыгравшейся в стоящей у самой воды уютной вилле. Я бросаю взгляд на часы. Четверть двенадцатого. Большинство уже легло в постель, чтобы утром встретить новый день. Лежащий передо мной мужчина, однако, больше никогда не откроет глаза. Он сам поспособствовал столь бесславному концу. Должен себя винить.

Внезапно усталость наваливается на меня. Тяжесть в суставах. Я понимаю, что пора уходить.

Но также знаю, что это вовсе не конец. А только начало.

Клаес Хольм наклонился вперед и через окно на кухне бросил взгляд на соседский дом. Там вчера допоздна горел свет. Хенрик оказался настоящим трудоголиком и долго работал. Хольм прихватил с собой телефон и бумажник и, выйдя наружу, запер входную дверь. На крыльце он остановился на мгновение и посмотрел на море. Черные бакланы сидели на утесах, некоторые с расправленными крыльями, сушили их после купания в еще довольно прохладной воде в охоте за рыбой. Чайки с криками кружились на низкой высоте над сверкающими на солнце волнами, и несколько детей играли с собакой на берегу вдалеке. Лето настойчиво вступало в свои права, и воздух был наполнен радостным ожиданием. Нечто подобное испытывал и он сам в предвкушении долгого обеда с одним из своих лучших друзей в ресторане Бруна Дёррера, недавно открывшемся в связи с началом туристического сезона. Они с Хенриком по-настоящему сблизились за последние годы, и он с нетерпением ждал лета, когда его друг с семейством большей частью находился в Льюгарне. Ему очень не хватало его зимой. Несмотря на то что Льюгарн и Висбю разделяло всего несколько десятков километров, они тогда редко встречались. Оба много работали и имели семьи, и у них хватало собственных забот. Сейчас же они могли наверстать упущенное. Хенрик принадлежал к тем людям, с кем Клаес мог говорить откровенно. Отношения Клаеса с его женой Хеленой складывались не лучшим образом в последнее время. Ему требовались советы и поддержка хорошего друга.

Как только он зашел на соседский участок, странное беспокойство охватило его. Машина стояла припаркованная снаружи у забора, но дом все равно выглядел пустым. Хенрик был активным человеком и обычно вставал рано, приезжая сюда, отпирал сараи, опорожнял бочки с водой, носил внутрь дрова, развешивал на смотревшем в сторону моря балконе постельное белье для проветривания. Одно окно у него зачастую оставалось открытым, и из него на улицу лилась классическая музыка. Клаес поднялся на веранду и позвонил в звонок входной двери. Никто не открыл. Может, Хенрик вышел на прогулку и, увлекшись, забыл обо всем на свете? Они договаривались, что Клаес зайдет к нему в двенадцать. Он бросил взгляд на часы. Они показывали пять минут первого. Хенрик всегда отличался точностью, был чуть ли не педантом относительно времени. Нет, что-то здесь не сходилось.

Он заглянул в кухонное окно, однако не обнаружил ничего странного. Ничего вызывающего беспокойства, все выглядело как обычно. Клаес задумался на мгновение, а потом, следуя пришедшей в голову мысли, спустился с крыльца и, подойдя к баку для мусора, поднял его крышку. Ему в нос ударил запах тайской еды. Там лежала двухпорционная картонная коробка из ресторана в Висбю. Ага, Хенрику кто-то составлял компанию. Он ничего не говорил об этом. Значит, хотел сохранить в секрете. Женщина? Клаес улыбнулся. Проказник. Вот почему Хенрик забыл об их договоренности пообедать вместе. Он попробовал позвонить ему на мобильник. Никакого ответа. Ну-ну. Если он не ошибся в своей догадке, такой поворот событий не вызывал особого удивления. Клаес покачал головой и направился назад к себе. Они могли увидеться позднее, и тогда он хотел услышать обо всем случившемся со времени их последней встречи. У Хенрика кто-то появился? Насколько это серьезно?

Через пару часов у него зазвонил телефон. Это оказалась жена соседа Аманда.

После обычных фраз вежливости она спросила:

— Ты видел Хенрика сегодня?

— Нет, не видел, — ответил Клаес. А что он еще мог сказать?

— И вчера тоже?

— Нет. Он же приехал сюда только вечером.

Клаес подошел к окну и посмотрел в сторону дома семейства Дальман. Машина по-прежнему стояла перед забором, но он не обнаружил в той стороне никаких признаков жизни.

— А что случилось?

— Я не знаю. Просто все так странно. Он уехал из дома вчера около семи, хотел поработать в тишине несколько дней, пока я и Инез не приедем в выходные.

— Да?

Клаес ничего не сказал о том, что он и Хенрик собирались пообедать вместе. Не хотел добавлять женщине беспокойства.

— Я звонила вчера несколько раз, никакого ответа. И сегодня тоже. Я уже начинаю волноваться. Ты не мог бы посмотреть, машина стоит на обычном месте?

— Да, стоит.

— Какие-то окна открыты? Похоже, что он там?

— Нет, — ответил Клаес, помедлив. — Насколько я могу судить, во всяком случае. И никого нет на участке.

— Все это выглядит очень странно, — продолжила Аманда с нотками беспокойства в голосе. — Ты не мог бы сходить туда и позвонить в дверь? А если он не ответит, взять ваш ключ и открыть? Хелена дома?

— Нет, она пробудет в городе весь день. Я один.

— И все-таки сходи, пожалуйста. И если найдешь его, попроси позвонить мне, а если нет, позвони сам.

— Да, само собой. Я сделаю это.

Когда они закончили разговор, Клаесу стало немного не по себе. Стоило ли ему вламываться в соседний дом и беспокоить Хенрика, если тот развлекался там с любовницей? Такая перспектива его нисколько не привлекала. Он набрал номер Хенрика снова. Никакого ответа. Эсэмэской сообщил, что собирается заявиться через пару минут, в надежде, по крайней мере, предупредить друга. Потом достал из ящика соседский запасной ключ и покинул свой дом. Ему не нравилось идти на чужой участок и шпионить. При этом он понимал беспокойство Аманды.

Во второй раз за день Клаес поднялся на веранду и нажал на дверной звонок. Подождал. Никакого ответа. Он позвонил снова, на сей раз дольше. По-прежнему никакой реакции. Клаес приложил ухо к двери и прислушался. Его слух не уловил никаких звуков, исходивших изнутри. Дверь оказалась незапертой. У него сразу же появилось неприятное ощущение. Определенно здесь что-то не так. Он осторожно открыл ее и крикнул:

— Эй, Хенрик!

Дом ответил ему тишиной. Он не увидел никакой чужой обуви в прихожей, только старые кеды Хенрика, и медленно прошел на кухню, пару раз позвал Хенрика по имени, но не получил ответа. Кухонный стол был хорошо вытерт, никакой посуды не стояло на нем. Клаес не обнаружил ни малейших следов тайского ужина, вероятно состоявшегося там предыдущим вечером. Прошел через гостиную, застекленную веранду, заглянул в гостевую комнату, туалет. Беспокойство росло. Он посмотрел на лестницу, идущую на второй этаж, и прислушался. Как мог Хенрик забыть запереть дверь, если ушел куда-то? Пожалуй, он находился дома. И не хотел, чтобы ему мешали. Черт, они, пожалуй, там наверху, заняты приятным делом. Он остановился на пути вверх и прислушался снова, но не уловил ни звука.

— Эй! — крикнул он в очередной раз. — Кто-нибудь дома?

Тишина. Он продолжил подниматься по скрипящим ступенькам и осторожно приоткрыл дверь в спальню Хенрика и Аманды.

При виде зрелища, представшего перед ним, Клаес испуганно попятился. На широкой металлической кровати, стоявшей посередине комнаты, лежало нагое тело. Его шею стягивала петля, а конец веревки уходил вверх к потолку и был прикреплен к белой деревянной балке, которую они вместе красили прошлым летом. Он и Хенрик. Тогда здесь громко играла музыка, и они попивали пиво, занимаясь малярными работами. А когда закончили, побежали прямо в море.

Руки Хенрика покоились сверху над его головой. Крепко скованные наручниками, они указывали в сторону окна с цветастыми занавесками. Запястья были намертво прикреплены к прутьям спинки кровати. Картинку дополнял широкий черный кожаный ошейник с массивными заклепками со стороны голой кожи. Увиденное не укладывалось у Клаеса в голове. Он не верил своим глазам.

Внезапно он услышал пение птиц за окном. Эти звуки доносились как бы из другого мира, в комнате же царила полная тишина. Там снаружи цвели цветы. Так абсурдно. Казалось, время остановилось и земля перестала вращаться, в то время как Клаес стоял, уронив вдоль тела руки, и пытался осознать увиденное.

Его взгляд скользнул вниз. Тошнота подступила к горлу, перехватило дыхание. Красные отметины на груди, животе, бедрах, словно от ударов хлыстом. Некоторые из них кровоточили. Лицо Хенрика и в то же время не его. Белое и чужое. Широко раскрытые глаза таращились в потолок.

— Что, черт побери… — выдавил из себя Клаес, нащупывая мобильный телефон в кармане. — Что, черт побери, здесь произошло?

Прошлое

Сесилия обрадовалась, увидев «вольво», припаркованный у въезда на участок. Отец вернулся раньше, чем ожидалось. Последние метры до крыльца она преодолела бегом, и едва успела открыть входную дверь, как оказалась в его объятиях.

— Папа, — прошептала она ему в ухо, — я так скучала по тебе.

Он отсутствовал не слишком много дней, но все равно казалось, что с момента его отъезда прошла целая вечность. Дом становился без него холодным и неприветливым, словно краски блекли, и хорошее настроение улетучивалось вслед за ним, когда он уходил. Была еще мама, конечно, но, когда они оставались вдвоем, все выглядело совсем иначе. На этот раз дела забросили его в Стокгольм. Сесилия так никогда и не узнала толком, чем он там занимался. Возможно, покупал парашюты, интересовавшие его больше всего в жизни, или участвовал в какой-то конференции. Но постоянно он трудился в Каппельсхамне, что очень ее устраивало. При желании она даже могла съездить к нему на работу на велосипеде.

— Я так скучал по тебе, старушка, — сказал он, и его голос показался ей необычным, каким-то напряженным.

Он долго и крепко обнимал ее, словно боялся отпустить от себя. А она стояла перед ним, оцепеневшая от неожиданности, настолько его поведение озадачило ее.

— Ты голодна? — поинтересовался отец. — Я собирался приготовить горячий шоколад и еще купил плюшки с корицей. Но мы сделаем также и несколько горячих бутербродов. И ничего не скажем маме, не так ли?

Сейчас его голос звучал почти как обычно. Он подмигнул Сесилии, и она подмигнула ему в ответ.

Маме не нравились перекусы между едой, она постоянно нудела о вреде для зубов, твердила, что, если постоянно совать в рот все подряд, в конечном счете располнеешь как бочка. Ничего не поделаешь, уж такой она была: слишком правильной и скучной. Из тех, кто не позволяет ни себе, ни другим в полную меру наслаждаться жизнью. Как будто опасно громко смеяться, галдеть и бурно выражать свои эмоции или время от времени наесться вволю чипсов или конфет. Сесилия и папа заключили между собой пакт с целью порой позволять себе то, что мама не одобряла. «Мы ничего не скажем маме» стало для них чем-то вроде секретного пароля, который они могли прошептать друг другу у нее за спиной. Например, когда папа с раннего детства брал с собой Сесилию в Висбю и разрешал ей сидеть на переднем сиденье. Мама не одобряла этого, по ее мнению, детям требовалось ездить сзади, тогда как папа считал подобное полной ерундой. «И куда он вообще тащит девочку с собой?» — интересовалась она. Он ведь ездил только в свой дурацкий авиаклуб. Такое дорогое и рискованное хобби… Но Сесилии нравилось там, она гордилась своим смелым и крутым отцом. Ни у кого из ее друзей отцы не прыгали с парашютом, и она знала, что они восхищались им, поскольку он осмеливался делать это. Став достаточно взрослой, она собиралась последовать его примеру, подниматься к небесам в маленьком самолете и бросаться вниз, наслаждаться свободным падением, пока не раскроется парашют. Папа рассказывал ей, какое ощущение возникает в эти мгновения, как сосет в животе и ветер свистит в ушах. Как он чувствовал себя свободным как птица, когда падал. Она никогда не уставала слушать его рассказы.

В Висбю она обычно получала мягкое мороженое в одном кафе перед Сёдерпортом. Самую большую вафельную трубочку, какая у них имелась, с карамельной крошкой и шоколадным соусом. Перед обедом. «Но мы ничего не скажем маме». Она могла представить себе хмурое лицо матери с недовольным взглядом и сердито поджатыми губами. Мороженое не едят столь легкомысленно. А также не покупают разноцветные воздушные шарики с блестками, и ни в коем случае сосиски с картошкой фри, если проголодаются. Папа же плевал на чье-то там мнение. И она любила его за это.

Он достал формовой белый хлеб, масло, сыр, малиновое варенье. Выудил из коричневого бумажного пакета две большие плюшки с корицей и положил их на тарелку. Потом сунул куски хлеба в тостер и бросил взгляд на часы. Сесилия не могла понять, в чем дело. Что-то мучило его, он явно нервничал, и его мысли, похоже, находились где-то совсем в другом месте. Хотя, возможно, он просто устал после работы.

— Пройдемся до воды потом, ты не против? — поинтересовался отец и посмотрел на нее. — Мне необходимо размять ноги после долгого неподвижного сидения.

— Да, — ответила она, — с удовольствием.

С моря дул холодный ветер, но его большая рука, сжимавшая ее руку, дарила тепло. В промежутке между весной и летом случались холодные вечера, но было не важно, даже если бы она замерзла. Прогулки с папой были святым делом. Она надеялась, что так будет всегда. Пусть ей уже исполнилось пятнадцать лет, она по-прежнему хотела держать его за руку.

Обычно всегда говорил он: расспрашивал ее о школе или друзьях, поддразнивал, интересуясь, удалось ли ей уже разбить сердце кому-то из парней. Однако в этот день все получилось иначе. Он долго молча шел рядом с ней, и беспокойство зашевелилось у нее в груди. Вершина горы Хамнбергет, отвесной стеной поднимавшейся перед ними, купалась в солнечных лучах, с другой стороны волны бились о ее утесы. Они не раз стояли там на самом верху и смотрели в сторону горизонта. «Самая северная точка Готланда, разве не чудо», — обычно говорил папа с нотками гордости в голосе. Конечно, не Сахарная голова в Рио-де-Жанейро, но всегда прекрасна.

В этот день папа не произнес ничего такого. Они молча шли бок о бок. Галька шуршала под ее заношенными кроссовками. Волны ритмично накатывались на берег, оставляя на нем кучи водорослей. Весна выдалась холодной, и могло пройти еще много времени, прежде чем появится возможность купаться. Вряд ли стоило рассчитывать, что это удастся сделать раньше Янова дня.

— Мы поедем куда-нибудь в этом году, папа? — внезапно услышала она собственный голос.

Ей показалось или он сжал ее руку немного сильнее? Сесилия насторожилась по непонятной ей самой причине.

— Я не знаю, старушка, — сказал он, и, по ее мнению, это снова было произнесено необычайно угрюмо. — Мы с мамой еще не успели обсудить наш отпуск.

— Юханна собирается в Испанию.

— Здорово.

— А разве мы тоже не можем поехать в какую-нибудь другую страну? Если мама не захочет составить нам компанию, почему бы не отправиться вдвоем, ты и я. Пожалуйста, папа.

Ее мать боялась летать. Ей не нравилась сама мысль об отпуске где-то за границей. Но папа любил путешествовать самолетом. Сесилия уже представила себе, как они поднимаются на борт лайнера, который доставит их в какое-либо экзотическое место. У нее даже появился приятный зуд в животе. Она давно мечтала отправиться куда-нибудь вдвоем с папой.

— Ты становишься взрослой, — сказал он вместо ответа на ее вопрос. — Но порой все получается совсем не так, как планируешь.

Снова беспокойство закралось к ней в душу. Отец сжал ее руку. Они продолжили путь.

— Я подумываю устроиться на работу в Стокгольме.

Сесилия споткнулась о кусок дерева, лежавший на берегу, папа подхватил ее, прежде чем она успела упасть.

— Послушай, ты смотри, куда ставишь ноги, — продолжил он. — Тогда не упадешь в лужу. Мы же не хотим, чтобы ты пришла домой мокрая и несчастная.

— Нет, — пробормотала Сесилия, стараясь взять себя в руки.

Что он имел в виду? Устроиться на работу в Стокгольме? Неужели им придется переехать из Халльсхука, покинуть их красный дом и сад?

— Маме не нравится Стокгольм, — произнесла она тихо.

— Я знаю, любимая моя. Я знаю.

— Но как же тогда? Тебя постоянно не будет дома?

От этой мысли у нее похолодело внутри. Без папы целыми неделями… Только она и мама. В компании с тишиной, порой становившейся просто невыносимой. Мама, уткнувшаяся носом в газету. Мама у камина. Мама, способная только болтать всякую ерунду и читать нотации.

— Я еще сам не знаю ничего толком, — сказал он спокойно.

— Тебе не нравится жить здесь?

Казалось, пропасть разверзлась перед ней. У нее возникло ощущение, словно она оказалась на самом верху, на горе Хамнбергет, и шагнула вперед в пустоту, распростершуюся над морем. В черную бездну, как делал папа, когда стоял у открытого люка самолета, собираясь прыгнуть с парашютом и устремиться вниз. Но с той разницей, что он имел матерчатый купол, спасавший его. К тому же он знал, как ему лететь, и для него это всегда оставалось рискованным приключением, вызовом. Когда же она шагала с горного утеса, речь шла о совсем ином, об отречении от всего. Она зажмурилась на ходу, чувствовала, как холодный ветер трепал ее по щекам.

— Конечно, у меня все нормально здесь, на Готланде, Сесилия. Дело не в этом. Ты уже большая девочка, сердце мое. Поэтому я решил рассказать тебе.

— Мама знает, что ты будешь работать в Стокгольме?

Он ничего не ответил.

— И, по ее мнению, это хорошо? — спросила она со слезами на глазах.

— Я пока не успел поговорить с мамой. Еще ничего не решено. Пожалуй, было бы глупо с моей стороны заводить сейчас разговор на данную тему. Я просто хочу, чтобы ты была в курсе событий.

— Событий? И что же у нас происходит?

Сесилия, дрожа от волнения, повернулась к отцу. Сама удивилась, насколько резко прозвучал ее голос.

— Ну, я пока действительно не знаю. Все вилами по воде писано. Не беспокойся. Я, пожалуй, даже не получу работу в Стокгольме. Не думай больше об этом деле. Нет смысла беспокоиться напрасно.

Он сжал руку дочери в попытке утешить ее и перевести мысли девочки в другом направлении. У нее возникло ощущение, словно отец хотел сгладить сообщенную им новость. Не осмеливался сказать всю правду. Сесилия попыталась придумать подходящий ответ, но в голову ничего не пришло. Она механически шагала рядом с отцом, ставила одну ногу впереди другой. Таращилась на свои кроссовки. Сосредоточила все внимание на ходьбе по неровной поверхности. Один-два, один-два. Он по-прежнему держал ее за руку и находился совсем близко, но все равно, казалось, огромное расстояние, десятки километров разделяли их.

— Жизнь может измениться, — продолжил он. — В детстве мне тоже не нравились перемены. Это обычное дело у детей. Постепенно я понял, что даже вещи, которые изначально считаешь мерзкими, в конце концов могут оказаться просто фантастическими. Если новое тебе непривычно, это вовсе не означает, что оно должно быть плохим.

Солнце исчезло за облаками. Гора стала серой. Ветер усилился, и гулявшие по морю волны словно надели белые пенные чепцы. Капли дождя упали ей на нос, во всяком случае, такое у нее создалось ощущение. Погода в этих краях могла поменяться быстро, при полном штиле и чистом синем небе внезапно налетал сильный ветер и менял всеза несколько минут.

— Пожалуй, пора идти домой, — сказал отец и посмотрел в сторону темневшего горизонта.

Его рука была столь же теплой, как и всегда.

Ледяной холод, однако, все равно прокрался в ее сердце.

Что-то изменилось безвозвратно, и она сомневалась, хотелось ли ей знать, о чем шла речь.

Кнутас сидел на своем старом дубовом стуле с сиденьем из мягкой кожи и потихоньку раскачивался вперед и назад. Ввиду отсутствия другого разумного занятия он потратил несколько часов на сортировку бумаг. За прошедшие выходные ничего интересного не случилось. Все ограничилось дракой, затеянной пьяницами около Сёдерпорта, кражей из автомобиля на автобусной станции и несколькими разбитыми окнами в продовольственном магазине в Виббле, да еще у кого-то сбежала корова и, болтаясь по городу, устроила переполох. Да, какой только ерундой порой не приходилось заниматься.

Последнее значительное событие криминального свойства произошло достаточно давно, и сейчас его работа напоминала бег на месте. А результатом стала апатия и тоскливое настроение. Единственным светлым пятном на этом фоне выглядел приближавшийся перерыв на кофе. Кнутас достал трубку и принялся набивать ее, поглядывая в окно. Березы наконец покрылись листвой, море пенилось на ветру по ту сторону окружавшей город стены. На парковке перед торговым центром сети «Кооп» хватало свободных мест, через пару недель, как только туристский сезон обрушится на остров, все здесь будет выглядеть совсем иначе. После долгой суровой зимы и холодной дождливой весны теплый воздух, который ласкал его щеки, долетая из открытого окна, казался чуть ли не волшебным даром природы. Обычно он только возился с трубкой, набивал ее табаком, втягивая носом приятные запахи, чтобы потом вытряхнуть ее и отправить все до последней крошки в мусор. Но сейчас сделал затяжку. Понял, что безделье просто измучило его. Обычно он курил, только если страдал от скуки или если что-то его беспокоило.

Лето наступало, и это вызвало у него приступ меланхолии. Раньше, когда он состоял в браке с Лине и дети находились дома, все было очень просто. Семейная жизнь плавно текла год за годом, следуя давно установившимся традициям, с празднованиями Рождества, дней рождений, Пасхи и Янова дня, и мыслей о чем-то другом не возникало. С наступлением лета он всегда знал, что будет делать, они с Лине выбирали, в какие недели пойдут в отпуск, когда поедут на материк и в Данию и куда отправятся с детьми. Сейчас же уже шел июнь, а он не имел представления, чем будет заниматься. Они с Карин подумывали осенью прокатиться за границу, и, пожалуй, это была неплохая идея. Впрочем, с какой стороны посмотреть.

Кнутас тяжело вздохнул и сделал новую затяжку. Что за чертовщина творилась с ним? Он чувствовал себя усталым, потерял интерес к жизни. Казалось, ничто уже не могло принести ему настоящую радость. Стук в дверь оторвал его от этих мыслей.

— Да, — сказал он, — войдите.

В дверном проеме появилась Карин, и у него сразу потеплело на сердце. Обычно ему достаточно было лишь посмотреть на это хрупкое создание со спадающими на лоб волосами, щелью между передними зубами, обнажавшейся, когда она улыбалась, чтобы его настроение изменилось в лучшую сторону. Но сейчас, судя по мрачной мине, у нее самой кошки скребли на душе. Вдобавок красные пятна на шее показывали, что она нервничала.

— Ты знаешь Хенрика Дальмана, художника? — Прежде чем Кнутас успел ответить или даже подумать над ее вопросом, она продолжила: — Мы получили сообщение, что он убит в своем летнем доме в Льюгарне. Найден голым, задушенным петлей, со скованными наручниками руками в собственной кровати. Если верить соседу, обнаружившему его, все выглядит как убийство на сексуальной почве.

— Когда это случилось? — спросил Кнутас, затушивая трубку и закрывая окно.

— Совсем недавно. Виттберг и Сольман уже в пути.

Кнутас взял свой пиджак, и они поспешили к расположенной у здания полиции парковке. Карин включила сирену и быстро погнала машину через остров в южном направлении к прибрежному поселку Льюгарн. К счастью, дорога была почти пустой. Они проносились мимо крестьянских дворов с пасшимися на зеленых лугах коровами, каменных оград, сложенных из известняка домов. По обочинам росли синие, красные и лиловые цветы.

«Какая идиллия, — подумал Кнутас. — И вдруг среди всей этой красоты случается нечто ужасное».

Он прекрасно знал, кто такой Хенрик Дальман. Сей господин был хорошо известен многим островитянам как художник и скульптор, прежде всего благодаря творениям из бетона, но также самым разным предметам быта вроде сосудов, горшков и подсвечников. У него тоже было несколько штук дома, но Лине забрала все с собой, уезжая. Она ведь сама и покупала их. Ей нравились изделия Хенрика Дальмана. А сейчас он был мертв. И скорее всего, речь шла о сексуальном убийстве. Просто не укладывалось в голове, что подобное могло произойти в тихом и спокойном Льюгарне. Насколько Кнутас знал, Хенрик Дальман жил в Висбю с женой и детьми. Чем, черт возьми, этот парень занимался в загородном особняке?

Дом Дальмана находился у самой воды. Несколько полицейских автомобилей уже стояли по соседству, когда они подъехали. Кнутас направил туда кинологов с собаками, чтобы попытаться найти преступника, который еще мог оставаться поблизости. Но тех нигде не было видно, вероятно, они еще не успели прибыть. Виллу и участок, однако, уже огородили, и снаружи ограждения собралась толпа зевак.

Они прошли через газон, быстро поздоровались с занятыми поисками улик экспертами и вошли в дом. Судя по звукам, долетавшим со второго этажа, Эрик Сольман уже развернул там бурную деятельность.

Заглянув в спальню, Кнутас и Карин невольно вздохнули. Посередине комнаты стояла большая старинная железная кровать. Лежавший на ней на спине нагой окровавленный мужчина средних лет в наручниках, с ошейником и петлей на шее производил крайне неприятное впечатление. Веревка, уходившая вверх к потолочной балке, потом опускалась к лодыжкам, связанным вместе. Сольман стоял, наклонившись над телом, но выпрямился, когда заметил прибывших коллег.

— Привет. Не самое красивое зрелище, как по-вашему?

— Да уж точно, — буркнул Кнутас.

Его взгляд скользнул по жертве. Лицо было бордово-красным, а глаза, казалось, вот-вот вылезут из глазниц. Язык немного свисал изо рта. Карин быстро покинула комнату. Несмотря на многие годы работы в полиции, она так и не научилась спокойно смотреть на покойников, особенно когда они выглядели столь омерзительно. Кнутас сам чувствовал себя не лучшим образом от представшего перед ними зрелища. Особенно принимая в расчет то, что в обычной жизни Хенрик Дальман считался чуть ли не образцом галантности и элегантности.

— Что, по-твоему, здесь произошло? — спросил Кнутас и повернулся к эксперту, занимавшемуся ртом и носом мертвеца.

Сольман тряхнул головой, чтобы убрать рыжие непослушные локоны, упавшие ему на глаза.

— На первый взгляд мы имеем делом с сексуальной игрой, которая зашла слишком далеко. Он погиб, пока лежал связанный, и, судя по точечным кровоизлияниям в белках глаз, причиной его смерти стало удушение, вероятно, петлей, находящейся на шее.

— А как же тогда собачий ошейник?

— Ну, у людей хватает странных привычек, — пожал плечами Сольман. — Скорее всего, в данном случае забава вышла за рамки сценария. Он получил несколько ударов, вероятно, хлыстом, который лежит на полу рядом с кроватью.

На лестнице послышались шаги. Карин вернулась, она прижимала ко рту бумажное полотенце.

— Как ты? — спросил Кнутас и быстро погладил ее по бледной щеке.

— Все нормально, — ответила Карин, отстранившись от него. Она стыдилась собственной впечатлительности, но ничего не могла с собой поделать и осторожно посмотрела на жертву, вызывавшую самые негативные эмоции.

— Как долго он мертв? — спросила она.

Сольман поднялся и со стоном распрямил спину.

— Эта работа убьет меня, — сказал он с гримасой боли, массируя поясницу одной рукой.

— Трудно сказать, но, пожалуй, более двенадцати часов, — добавил он, повернувшись к обоим коллегам. — Посмотри сама, трупное окоченение уже полностью развилось.

Он приподнял голые ноги, которые, не сгибаясь, упали на кровать.

Все трое какое-то время стояли молча и смотрели на красные отметины от хлыста на теле уважаемого художника и отца малолетних детей.

— Вряд ли его жена стоит за всем этим, — пробормотал Кнутас.

— Никогда не знаешь наверняка, — возразил Сольман. — Но поскольку это случилось здесь, в летнем домике, он, скорее всего, позволил себе небольшую шалость. Встречался с кем-то тайно.

Кнутас достал телефон с целью найти судмедэксперта, который сможет подъехать и осмотреть жертву на месте. Он знал, что будет трудно вытащить сюда кого-то из Стокгольма, но надеялся на лучшее. В особенности при столь неординарных обстоятельствах. Жену и родственников требовалось допросить как можно быстрее, а также связаться с прокурором, чтобы получить разрешение на обыск. И в первую очередь следовало разобраться с сексуальными привычками Хенрика Дальмана. Вероятно, он знал преступника, иначе они ведь не стали бы договариваться о встрече здесь, подальше от посторонних глаз.

— Кинологам нужно дать отбой, коль скоро он мертв так долго, — констатировал Кнутас, закончив разговор. — Но обход соседей следует начать сразу же. Где мужчина, который нашел его?

— В доме напротив, с другой стороны газона у автобусной остановки, то есть ниже по Страндвеген, — ответил Сольман. — Сосед явно его хороший друг, они планировали пообедать вместе.

— Но с этим так ничего и не получилось, — констатировал Кнутас, одарив жертву печальным взглядом.

Юхан сидел перед компьютером в здании местного радио и телевидения на Эстра-Хансегатан, снаружи городской стены Висбю, но недалеко от нее. Когда-то здесь находился военный объект, а постройка, где они ныне размещались, служила конюшней для полковых лошадей. Сейчас ее занимала большая редакция радио, а на втором этаже в нескольких небольших комнатах с видом на море расположились региональные новости. Юхан потратил большую часть дня, приводя в порядок дела после своего долгого пребывания в Стокгольме. Само по себе это не составило ему большого труда. Он и после отъезда интересовался всем происходящим на Готланде, поэтому находился в курсе событий, а общие правила с тех пор не претерпели значительных изменений. Пока он отсутствовал, на его месте трудились несколько временных сотрудников, и они прилично выполняли свою работу. Его взгляд упал на фотографию в рамке, висевшую на стене. На ней были запечатлены Пия Лилья и одна из тех, кто временно трудился здесь вместо него, его стокгольмская коллега Маделейн Хага. Приятная, с короткой стрижкой и большими карими глазами, она улыбалась в объектив, обнажив белые зубы. Судя по снимку, она в два раза уступала ростом Пие, стоявшей рядом с ней на высоких каблуках. Празднично одетые женщины обнимались на красной ковровой дорожке во время церемонии вручения ежегодных телевизионных премий в Стокгольме. Разница в росте придавала картинке комичный оттенок. На Маделейн было облегающее черное платье.

«Она действительно красива», — подумал Юхан, и у него немного защемило в груди. Они встречались когда-то. Их обоих еще влекло друг к другу, и несколько лет назад, когда его отношения с Эммой переживали кризис, они сблизились вновь.

«Но сейчас с этим покончено раз и навсегда», — попробовал убедить себя Юхан. Он любил Эмму и его абсолютно не интересовали другие женщины. Во всяком случае, в этом месте.

Юхан оторвал взгляд от фотографии и продолжил листать газеты и проверять новостные сайты в охоте хоть за чем-нибудь стоящим и годным для того, чтобы сделать из этого сюжет. Его первый рабочий понедельник перевалил на вторую половину, и он уже сам чувствовал, что по мере продолжения поисков его внимание все более рассеивалось. Редакция в Висбю лелеяла надежду ежедневно по крайней мере одним материалом участвовать в региональном выпуске, касавшемся Восточной Швеции, но как раз сейчас ничего достойного не попадалось. Ничегошеньки не произошло, и лучшее, что он мог представить как новость, была кража из автомобиля предыдущим вечером, в результате которой кто-то лишился компьютера. Вряд ли из этой истории мог получиться достойный сюжет. Он уже почти потерял надежду, когда позвонила его коллега оператор Пия. Она уехала готовить репортаж с художественной выставки и сейчас находилась на обратном пути в редакцию.

— Слышал, что случилось? — взволнованно пропыхтела Пия в трубку.

— Нет.

Судя по ее тону, произошло нечто особенное.

— Некоего господина нашли мертвым в его летнем домике в Льюгарне. Чуть ли не вся полиция сейчас там. У меня подруга живет в поселке по соседству с мужчиной, обнаружившим жертву. Его зовут Хенрик Дальман. Жертву, я имею в виду.

— Вот черт. Подбери меня.

Юхан бросил взгляд на часы — половина третьего. Если повезет, они могли успеть к первому вечернему выпуску. При всей омерзительности самого события адреналин уже дал ему знать о себе. Надо же, в первый его день на работе происходит столь неординарное преступление. Он позвонил редактору Максу Гренфорсу, сидевшему в главном офисе в Стокгольме, и предупредил, что ему понадобятся по меньшей мере две минуты в вечерних новостях. Как обычно, редактор оживился, услышав об убийстве.

— Здорово, Юхан. Ты притягиваешь новости как магнит. Это, черт побери, просто невероятно!

Юхан наморщил лоб. Он не знал толком, как ему реагировать на комплимент. Его не переставал удивлять цинизм редактора.

— Что еще тебе известно? — напористо продолжил Гренфорс. — Как все произошло? Кто жертва?

— Я знаю только, что его зовут Хенрик Дальман. Он известный художник. По крайней мере, на острове.

— Знаменитость! — воскликнул редактор с энтузиазмом. — Это уже будет новость государственного значения.

— Узнайте все о нем, — сказал Юхан, стараясь держаться спокойно. — Соберите все факты, какие сможете, и пришлите мне. Я еще позвоню.

Некоторое время спустя он сидел рядом с Пией в телевизионном автобусе, державшем курс на юг. Коллега вела его быстро и уверенно, не сводя взгляда с дороги, и попутно делилась с Юханом новостями:

— По словам моей подруги, тело нашел сосед.

— И кто он? — поинтересовался Юхан.

Он сжимал зубами ручку и пытался выловить записную книжку из своей сумки.

— Его зовут Клаес Хольм, и он большой друг Хенрика. Оба семейства много общаются, по крайней мере летом. У них дети одного возраста.

— Этот Хенрик находился дома один?

— Не знаю.

— Тебе известно, как произошло убийство?

— Нет, но, насколько я поняла мою подругу Юханну, Клаес реально был в шоке. И относительно того, что Хенрика Дальмана убили, явно нет никак сомнений.

Юхан попробовал позвонить комиссару Кнутасу, но тот не ответил. Тем же результатом закончилась его попытка пообщаться по телефону с Карин Якобссон. В конце концов ему удалось связаться с пресс-атташе полиции Ларсом Норрбю.

— Ты можешь что-нибудь рассказать об убийстве в Льюгарне? — начал Юхан.

Он мог слышать, как полицейский тяжело вздохнул.

— Откуда, черт побери?.. — Последовала короткая пауза. Потом Норрбю продолжил: — Некоего мужчину нашли мертвым в летнем домике в Льюгарне, вот и все, что я могу сказать на данный момент.

— Когда?

Короткое сомнение.

— Ну, где-то около двух часов.

— Кто поднял тревогу?

— Сосед. Да, именно он обнаружил жертву.

— Вы подозреваете убийство?

— Да, пожалуй, это уже можно подтвердить.

— И что произошло?

— Я не могу вдаваться в детали, но все обстоятельства указывают на то, что совершено преступление. Более я ничего пока не могу сообщить. Позвони позднее.

— Что ты можешь сказать о жертве?

— Ничего. Мы не имеем права называть имя, пока все близкие погибшего не будут оповещены.

— А если я скажу, что, по моим сведениям, это Хенрик Дальман, как ответишь ты тогда?

— Адью.

Ларс Норрбю прекратил разговор. Юхан и Пия обменялись взглядами. Она хихикнула.

— Что тебя так развеселило? — спросил Юхан раздраженно.

Они как раз оказались позади огромного трактора, тащившегося со скоростью максимум тридцать километров в час и блокировавшего всю дорогу. Она была узкой и извилистой, из-за чего долго не получалось пойти на обгон.

— А какого еще ответа ты ожидал от него?

Пия одарила коллегу многозначительным взглядом из-под густо накрашенных ресниц. Она предпочитала кричащий макияж, а поскольку имела впечатляющий рост, черные как смоль волосы, пирсинги и татуировки, люди не могли равнодушно пройти мимо нее и обычно поворачивались и долго провожали взглядом. Как женщины, так и мужчины. Вдобавок Пия была веселой, смелой и открытой, интересным собеседником и невероятно одаренным оператором. Она мечтала работать по всему миру, в больших редакциях, и этого дня, по ее мнению, оставалось не так долго ждать. В чем Юхан тоже ни толики не сомневался.

Скоро они оказались на другой стороне острова, в Льюгарне и пересекли поселок по дороге, ведущей к морю и Страндвеген, где, насколько они знали, находился дом семейства Дальман. Юхан попытался позвонить на мобильный соседу покойного Клаесу Хольму, но тот не ответил. Его жена тоже. Это было в порядке вещей, ведь оба, скорее всего, пребывали в шоковом состоянии. У Юхана даже мысли не возникло попробовать связаться с кем-то из родни художника в данной ситуации. Это было не в его правилах. Поэтому приходилось ждать.

Даже с большого расстояния было видно, что внизу у воды произошло что-то серьезное. Три полицейских автомобиля стояли на въезде на Страндвеген и участок семейства Дальман. Пия остановила автобус как можно ближе, и они быстро выбрались наружу. Юхан видел, как Карин Якобссон исчезла в доме вместе с пожилой полной женщиной, судмедэкспертом. Он узнал ее, она работала в Сольне, он несколько раз брал у нее интервью, пока трудился в главной редакции в Стокгольме, но не смог вспомнить имени. Ему стало интересно, тут ли и Кнутас тоже. Он по-прежнему не отвечал на телефонные звонки. Пара полицейских в форме охраняли близлежащую территорию, не позволяя посторонним проникнуть на нее. Юхан приблизился к одному из них, пока Пия снимала окрестности.

— Что здесь произошло?

— Об этом я не могу говорить, — ответил полицейский и сердито поджал губы. — Предлагаю вам обратиться к пресс-атташе полиции.

— Да, но что-то ты можешь сказать в качестве объяснения, почему вы установили ограждения и из-за чего здесь так много полицейских автомобилей.

— Повторяю, свяжитесь с Ларсом Норрбю.

Страж порядка явно выглядел раздраженным и демонстративно отвернулся, давая понять, что не собирается продолжать разговор. В это мгновение на крыльцо дома жертвы вышел Андерс Кнутас.

— Привет! — крикнул Юхан и замахал рукой с целью привлечь его внимание.

Он надеялся, что ему удастся обменяться с комиссаром несколькими словами. Они давно не виделись, а кроме того, Кнутас был в долгу перед ним после того, как он передал полиции важную информацию, касающуюся прежних убийств. К тому же Юхан даже спас жизнь Кнутасу несколько лет назад.

Шеф криминальной полиции вздрогнул, и Юхан заметил, что он удивленно приподнял брови, посмотрев в их сторону. К его радости, комиссар направился к ним и даже протянул ему руку, приблизившись.

— Сколько лет, сколько зим, — проворчал Кнутас, когда они обменивались рукопожатиями.

— И не говори, — согласился Юхан. — Рад видеть тебя, хотя обстоятельства, конечно, не самые приятные.

— Да при других мы и не встречаемся, — заметил Кнутас, и Юхану удалось разглядеть намек на улыбку у него в уголке рта.

— Что случилось?

Юхан протянул вперед микрофон, а Пия принялась снимать. Кнутас держался спокойно.

— Некоего мужчину нашли мертвым.

— В доме?

— Да.

— Его владельца?

— Я не хочу пока раскрывать, кто он. Близкие еще не оповещены.

— Вы подозреваете убийство.

Комиссар колебался мгновение.

— Мы не можем этого исключать, но пока еще рано утверждать с полной уверенностью.

— На основании чего вы подозреваете, что речь идет об убийстве?

— Об этом слишком рано говорить.

— Чем полиция занимается сейчас?

— Мы опрашиваем соседей, эксперты обследуют дом, а присутствующий здесь судмедэксперт займется изучением тела. Устанавливается, как покойный провел последние часы своей жизни. Мы задействуем все наши силы, пытаясь выяснить, что могло привести к такой развязке.

— Есть следы взлома? Какие-то признаки того, что он стал жертвой одного или нескольких воров, внезапно столкнувшихся с ним и убивших его?

— Об этом я также пока не могу говорить.

— Когда он умер?

— По оценке экспертов, вчера поздно вечером или в начале ночи.

— Ты можешь что-нибудь сказать о том, как погиб этот мужчина?

— Нет, еще слишком рано. — Кнутас продолжил, смотря прямо в камеру: — Сейчас нам необходима помощь общественности. Если кто-нибудь видел или слышал нечто непривычное здесь, в Льюгарне, вчера вечером или ночью, мы просим вас позвонить в полицию.

По его тону Юхан понял, что произошло нечто особенное. Речь явно шла не об обычном убийстве. Если вообще можно было говорить о насильственной смерти таким образом.

В понедельник вечером следственная группа собралась в здании полиции Висбю. Кнутаса вполне устраивало, сколь быстро и эффективно они взялись за дело. Интерес средств массовой информации был огромным. Детали происшествия, конечно, не удалось сохранить в тайне, но пока еще никто не обнародовал имя жертвы. Отец маленьких детей погиб в ходе сексуальной игры в собственном летнем домике. Полиция подозревала убийство. Ограждения вокруг дома и большое количество полицейских автомобилей в толком не пробудившемся от осенне-зимне-весенней спячки Льюгарне привлекли большое внимание общественности.

Когда все расселись за столом, уставленным чашками с кофе и блюдами с бутербродами, Кнутас занял свое обычное место с торца.

— Итак, у нас сорокапятилетний отец семейства, встретивший свою смерть в собственном летнем домике в Льюгарне. И это далеко не заурядный обыватель, а художник Хенрик Дальман, который, я полагаю, не нуждается в дополнительном представлении, — начал он.

— Это же ему заказали сделать скульптуру перед Альмедальской библиотекой? — спросил инспектор Томас Виттберг. — Я читал большую статью о нем в нашей газете на днях.

— Да, все так, — коротко подтвердил Кнутас и возобновил свой доклад: — На данный момент мы не можем с полной уверенностью сказать, идет ли речь об убийстве, однако нам все равно надо исходить из этого. Дом и участок огорожены, и продолжается опрос соседей. Эксперты по-прежнему остаются там, но Сольман прибыл на нашу встречу, за что мы ему очень благодарны. — Он кивнул эксперту и снова обратился к сидевшим за столом коллегам: — Так выглядело тело, когда его нашли.

Кнутас знаком показал Карин выключить свет, а Сольману вывести на висевший на стене комнаты белый экран первую фотографию. Присутствующие отреагировали довольно шумно, когда Хенрик Дальман предстал перед ними.

— То есть речь идет о сексуальном убийстве? — воскликнул пресс-атташе Ларс Норрбю.

Кнутас одарил его удивленным взглядом. Человек, в чьи обязанности входило служить центром информации, явно знал меньше всех остальных.

— Ты что, проспал сегодня весь день? — спросил Виттберг саркастически. — Но в любом случае как еще, по-твоему, подобное называется?

Он тряс белокурыми локонами, при его попустительстве достигшими такой длины, что он заплетал их в косичку. Белая футболка плотно облегала его тело, подчеркивая хорошо развитую мускулатуру.

«Боже, Виттберг стал еще здоровее», — подумал Кнутас с оттенком зависти. Внешне инспектор резко отличался от сухопарого, одетого в костюм, элегантного коллеги, к которому обращался.

— Прекрати, — буркнул Норрбю и сердито поджал губы.

Он повернулся к Кнутасу и весь обратился в слух. Тем временем Сольман показал еще несколько снимков жертвы, сделанных с разных ракурсов.

— Что здесь замешан секс, вряд ли стоит сомневаться, — продолжил Кнутас. — Хенрика Дальмана нашел сразу после двух пополудни его сосед, и к тому моменту он был мертв уже более двенадцати часов. На его теле имеются следы от ударов хлыстом, царапины и несколько синяков.

— У него есть повреждения, позволяющие предположить, что он защищался? — поинтересовался прокурор Биргер Смиттенберг, также присутствовавший на встрече.

Он много лет тесно сотрудничал с Кнутасом, и, когда речь шла о серьезных преступлениях, предпочитал принимать участие в расследовании с самого начала.

— Ничто не указывает на какие-либо попытки сопротивления, — ответил Кнутас. — Его явно все устраивало, по крайней мере сначала. Найденная на простыне сперма отправлена на анализ. Кроме того, на кровати обнаружено несколько длинных черных волос, их тоже послали на экспертизу. Я попросил криминалистов поторопиться и надеюсь, что мы получим ответ в течение нескольких дней. — Он повернулся к эксперту: — Сольман, ты можешь подробнее рассказать об уликах, найденных на месте преступления?

— Сперма с простыни может принадлежать жертве или вероятному преступнику, однако нельзя исключать, что она оказалась там когда-то ранее, — объяснил Сольман. — Волосы, обнаруженные на кровати, похоже, синтетические. Я попробовал на скорую руку проверить их с помощью микроскопа, и они не выглядят настоящими, скорее всего, от парика. Насколько нам известно, жена Дальмана не использует искусственные волосы. В доме нет никаких следов борьбы, несколько находок указывают на то, что жертва ужинала вместе с кем-то. Обнаружены две недавно открытые бутылки из-под вина, плюс пара картонных коробок из таиландского ресторана в Висбю, с ними как раз сейчас разбираются. Само собой, они могли появиться ранее, даже если по утверждению соседей семейство Дальман не посещало свой дом уже пару недель.

— Это была тайская еда, ты сказал, — перебил эксперта Кнутас. — Вы нашли палочки для нее? Там же могла остаться ДНК.

— К сожалению, они лежали нетронутые в пластиковой упаковке. Хозяин дома и его гость или гостья использовали обычные столовые приборы, которые тщательно вымыты. Есть шанс, что именно преступник покупал еду и что персонал или какие-то свидетели в этом случае запомнили его или ее. Также вполне возможно, смерть наступила в результате несчастного случая и речь просто-напросто идет о неудачно закончившейся сексуальной игре. Ничего пока нельзя сказать определенно.

— Как обстоит дело с другими уликами? — поинтересовался прокурор.

— Если мы имеем дело с убийством, то преступник, он или она, к сожалению, оказался очень аккуратным и тщательно за собой прибрался, вымыл посуду и вытер все поверхности, к которым мог прикасаться. Даже помыл пол в спальне. В доме видно, где поработали тряпкой совсем недавно.

Прокурор кивнул, предлагая Сольману продолжать.

— Мы нашли хлыст под кроватью. Вероятно, именно его использовали в отношении Дальмана. Исследование места преступления будет продолжаться всю ночь, поэтому вполне возможно, у нас появятся новые находки.

Сольман вывел на экран следующие фотографии: жертвы под разными углами, спальни, где он лежал, кухни, гостиной.

— Что все это нам говорит о личности преступника? — вступила в разговор Карин. — Та тщательность, с которой прибрано в доме, я имею в виду.

— О чем ты? — спросил Ларс Норрбю.

— Ну, если имел место несчастный случай, то есть сексуальная игра зашла слишком далеко, то человек, по неосторожности убивший Хенрика Дальмана, наверное, должен был находиться в шоке, сильно нервничать. Неужели в подобной ситуации можно сохранить холодную голову, мыслить рационально и прибраться за собой самым тщательным образом? Разве это не подтверждение, что речь идет о заранее спланированном убийстве?

— Да, пожалуй, ты права, — произнес Кнутас задумчиво и потер рукой подбородок.

Он смотрел на Карин дольше, чем требовалось.

«Как все обстояло бы, — подумал он, — если бы мы и далее оставались просто коллегами и никем больше?»

Так ситуация выглядела почти двадцать лет, но сейчас их связывали более тесные отношения. Каким-то образом это еще не укладывалось в голове. Словно не касалось его. Как будто в нем уживались два человека. Он быстро заставил себя вернуться к реальности, к вопросу Карин. Не то сейчас время, чтобы философствовать о превратностях судьбы.

— Давайте на время остановимся на предположении о заранее спланированном убийстве, — продолжил Кнутас. — Что говорит в пользу данной версии?

Задав вопрос, он обвел взглядом коллег, своих ближайших помощников, с которыми работал рука об руку. Взглянул на каждого из них. На эксперта Эрика Сольмана с огненно-рыжими волосами и кипучим темпераментом. Представительного пресс-атташе Ларса Норрбю, всегда корректного и чуточку угрюмого, которому Кнутас верил как самому себе. Прокурора Биргера Смиттенберга, продолжавшего трудиться, пусть и не на неполную ставку, хотя его возраст приближался к семидесяти. Более дотошного и преданного своему делу человека едва ли можно было представить. И наконец, инспектора Томаса Виттберга, их собственного полицейского ловеласа и сердцееда, в прошлом убежденного холостяка, какое-то время назад наконец расписавшегося с юной делекарлийкой, которая проводила отпуск на Готланде и была в два раза моложе его. Встретившись с ней, он налег на занятия спортом, отрастил бороду и стал носить еще более тесные, чем раньше, футболки, чтобы выставить напоказ свое хорошо тренированное тело. Словно хотел компенсировать возраст мышцами, отвлечь внимание от седых волос и очков для чтения кубиками на животе и огромными бицепсами.

«Это выглядело не лучшим образом», — подумал Кнутас, но он сам тоже ощущал разницу в возрасте между собой и Карин. Она была на двенадцать лет моложе, и сегодня его более чем ранее раздражал каждый новый седой волос, каждая морщина и все другие внешние признаки старения. Особенно его задевала отличная физическая форма Карин. Когда он жил со своей ровесницей Лине, его никогда не мучили подобные мысли. В следующую секунду он проклял сам себя. Что, черт возьми, с ним происходит? Он в разгар первого совещания, касавшегося нового расследования убийства, которое сам вдобавок вел, думал неизвестно о чем. Надо взять себя в руки. Он остановил взгляд на Виттберге, как раз начавшем отвечать на заданный им вопрос. Мог видеть, как двигались губы коллеги.

— Место встречи, без сомнения, удачно выбрано для намерения лишить кого-то жизни, — сказал Виттберг. — Вдалеке от посторонних глаз, где мало постоянно живущих соседей. Из приезжающих на лето пока еще почти никто не появился. Никаких свидетелей. Если преступник имел автомобиль, он легко мог припарковаться немного в стороне, где никто не обратил бы на него внимания. Убийство произошло в доме у жертвы, и никого другого там не ждали. Убийца мог спокойно уничтожить все следы своего пребывания, не опасаясь, что ему помешают, а потом с легкостью незаметно исчезнуть. И если это женщина, способ действия выбран идеально. Обманом заставить мужчину поверить, что он получит вожделенный секс, зафиксировать его наручниками в кровати, так что он и не подозревал об опасности, а потом избавиться от улик, без необходимости куда-то тащить тяжелое тело. Тогда также понятно, почему нет никаких следов борьбы. Как он мог бы сопротивляться с руками, соединенными над головой, и связанными ногами?

— Точно, — согласилась Карин. — Что нам известно об этом Хенрике Дальмане? У него, пожалуй, хватало интрижек на стороне.

— Мы пока не смогли допросить его жену, она слишком шокирована, — сказал Кнутас. — Надеюсь, нам удастся встретиться с ней завтра.

— А сосед, нашедший его? Они же были большими друзьями? — поинтересовался Норрбю.

Кнутас достал бумагу из лежавшей перед ним на столе папки, опустил очки со лба на нос и быстро пробежал глазами протокол допроса.

— Ну, он не сказал ничего относительно побочных связей Хенрика Дальмана. Однако, зная что-то, вряд ли стал бы лгать на сей счет.

— У нас есть какие-то улики, свидетельствующие о том, что преступником могла быть женщина? — спросил прокурор Смиттенберг.

— Отпечатки обуви, найденные нами в саду, — вклинился в разговор Сольман. — Земля была сырой, но ночью обошлось без дождя, что облегчило нашу работу. Во-первых, мы нашли следы обуви самой жертвы, во-вторых, соседа. И кроме того, есть еще один отпечаток, судя по всему, женских туфель на высоком каблуке, сорок первого размера. С ним нам предстоит разбираться подробней, но, похоже, мы имеем дело с обувью с тонким каблуком, а такую вряд ли носят мужчины.

— Если он, конечно, не был переодет, возможно, трансвестит, — возразила Карин. — Длинные волосы, пожалуй, тоже могут указывать на это.

— Что относительно мобильника и компьютера жертвы? — поинтересовался Виттберг.

— Телефон мы не нашли, и ноутбук, который он имел с собой, тоже отсутствует. Зато есть стационарный аппарат в доме в Висбю и айпад, оставшийся в автомобиле. Ими занимаются в срочном порядке. Кроме того, мы затребовали распечатку звонков на мобильный у фирмы «Телиа», но пройдет несколько дней, прежде чем мы ее получим.

— Что дал опрос соседей на данный момент? — поинтересовался Норрбю.

— Абсолютно ничего, насколько мне известно, — вздохнул Кнутас. — Постоянно там живет очень мало народа. Занятия в школах только закончились, и люди не успели разъехаться по своим летним домикам. Но работа продолжается. Посмотрим, что произойдет за вечер. Нам еще предстоит опросить близких, коллег и друзей Хенрика Дальмана. У него и Аманды есть маленькая дочь, сейчас находящаяся у бабушки и дедушки в Бургсвике. Ей только два года, по-моему. У него еще двое детей от бывшей жены, ныне проживающей в Игне. Как там ее зовут… — Кнутас полистал свои бумаги. — Регина Мёрнер, вот как. Детям десять и двенадцать лет. Кроме того, у Регины Мёрнер имеется дочь от предыущего брака, которой сейчас двадцать.

— И что нам известно о ней?

— Регина Мёрнер переехала в Игне после развода. Она не местная, родом из Стокгольма. Старшая дочь живет в Стокгольме.

— Мёрнер нам тоже надо опросить как можно быстрее, — сказал Кнутас. — Также и старшую дочь.

Он окинул взглядом своих сотрудников. Время приближалось к восьми вечера, и большинству требовалось поработать еще несколько часов.

— Нам не известно, охотимся мы за мужчиной или за женщиной, идет речь об убийстве или несчастном случае. Поэтому раскачиваться некогда.

Прошлое

Далеко внизу поблескивало море, тут и там маячили белые точки парусов, бороздивших его поверхность яхт. Время полета от Висбю до аэропорта Бромма составляло полчаса. Сесилия наклонилась к иллюминатору, чтобы лучше видеть. Как у папы хватало смелости прыгать, когда он находился под самыми небесами? Мотор гудел монотонно, внушая спокойствие, но все равно оставалось непонятным, почему люди добровольно бросались вниз с такой высоты. В далеком детстве она собиралась попробовать, когда подрастет, но сейчас уже у нее создалось ощущение, что она никогда не осмелится на прыжок с парашютом.

Судя по давлению на уши, самолет набирал высоту, но они по-прежнему находились ниже облаков, и она могла видеть море. Жизнь стала совсем иной после того, как папа переехал. Казалось, она по-настоящему жила только в те часы, когда они виделись. Папа несколько раз приезжал на Готланд после развода, но сейчас ей впервые представился случай навестить его в Стокгольме. Он перебрался в место под названием Тумба, обзавелся квартирой, где имелась комната и для нее. Очень уютная, если верить его рассказам по телефону, с выходившим во двор окном. Он купил новую кровать и письменный стол, чтобы она могла делать уроки. Ей должно было понравиться там.

Им предстояло провести вместе выходные, ей и папе. Он собирался показать свое новое жилище, а потом сходить с ней в ресторан пообедать. Далее в их планах стояло кино и, пожалуй, прогулка по Старому городу. Папа засомневался, не стала ли она слишком взрослой для парка развлечений Грёна Лунд, вызвав с ее стороны бурю протестов. Наоборот, ей очень хотелось попасть туда, там ведь, насколько она слышала, имелось множество аттракционов, включая американские горки, и сцена, где выступали известные артисты. Но, пожалуй, с особым нетерпением она ждала вечера, когда она будет сидеть с папой на диване, смотреть телевизор и просто находиться рядом с ним. Она соскучилась по его объятиям, запаху парфюма, ощущению спокойствия и тепла, когда он клал руку ей на плечи. Казалось, детство, любовь, все, имевшее хоть какое-то значение, грубо и поспешно забрали у нее, когда он покинул их. Никогда не становишься слишком взрослым для такого. Даже когда тебе шестнадцать лет.

Сесилия, похоже, заснула, поскольку звуковой сигнал, предшествовавший загоранию таблички «Пристегнуть ремни», заставил ее вздрогнуть. Стюардесса наклонилась над ней проверить, выполнено ли это распоряжение, но совершенно напрасно, поскольку она после взлета не расстегнула ремень.

Вскоре самолет коснулся земли и к концу посадочной полосы замедлил бег. Наконец она прибыла в Стокгольм. От предвкушения всех радостей, ждавших ее здесь, она испытала приятный зуд в животе, выйдя на трап.

Она проследовала вместе с потоком пассажиров в зал прилета, крепко сжимая ручку сумки. Всматривалась в чужие лица, пытаясь разглядеть папу. А вдруг он не появится? Но едва у нее мелькнула эта мысль, как она увидела его. Он стоял немного в стороне и, увидев дочь, широко улыбнулся и раскрыл свои объятия. Оказавшись в них, она зажмурила глаза, долго не могла прийти в себя от счастья. Ей так хотелось, чтобы они никогда больше не расставались.

— Как прошел полет? — спросил он, пока они пробирались к выходу.

— Просто здорово, — ответила она.

— Да, ты же уже совсем большая, — сказал он. — Почти невеста. Признавайся, скольким парням разбила сердце за последнее время.

Она покраснела.

Неужели обязательно каждый раз задавать этот вопрос? И вообще почти все мальчишки были дураками, а классе однокласники — тем более.

Они сели в его машину на парковке и выехали на дорогу, которая вела из аэропорта в город. Время от времени он поглядывал на нее, взъерошивал ей волосы, словно она еще оставалась маленькой девочкой. Он явно обрадовался их встрече. Конечно, скучал по ней тоже. Наверное, ему тяжело жилось одному в большом городе. Хотя в Стокгольме было гораздо больше суеты и движения по сравнению с Халльсхуком. Множество домов и автомобилей. Невероятное количество чужих людей. Как он справлялся?

— Тебе нравится жить здесь? — спросила осторожно в надежде получить отрицательный ответ.

А вдруг он тосковал по дому и Готланду и подумывал вернуться?

— Да, очень.

— А тебе не одиноко?

Он затормозил на красный сигнал светофора. Потом посмотрел на нее с таинственной улыбкой.

— Вовсе нет, — ответил он. — Мне надо рассказать тебе кое о чем, пока мы не приехали.

В ожидании приятной новости ее сердце забилось так, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Всю свою жизнь она хотела иметь собаку и много раз просила родителей о ней. Но мама считала, что животное доставит лишнее беспокойство и привяжет к дому. Хотя какое это имело значение, она ведь все равно никуда не ездила и ненавидела путешествовать. Но именно по этой причине мама не разрешала взять домой щенка. Папа был более позитивно настроен, даже пытался уговорить ее пойти навстречу Сесилии. А вдруг он уже завел маленького боксера, о котором она так мечтала. Судя по выражению его лица, он хотел рассказать о чем-то особенном и молчал некоторое время, казалось, собираясь с духом.

— Дело в том, что я познакомился с одной девушкой. Ее зовут Анки, она очень красивая и добрая. И просто сгорает от нетерпения встретиться с тобой.

У Сесилии перехватило дыхание. Сначала она ничего не поняла. Девушка? Что это означало?

— Ага, — только и выдавила она и уставилась прямо перед собой, в то время как смысл услышанного начал медленно доходить до нее.

Папа тем временем продолжал говорить, теперь более веселым голосом. Она воспринимала отдельные слова: что Анки молода и обворожительна. Обворожительная девушка.

Сесилия попыталась улыбнуться, но ее рот только скривился, словно она откусила от ломтика лимона. Интересно, он вообще заметил ее реакцию?

— Мы планировали прогуляться и перекусить вечером. По соседству есть отличное маленькое заведение. С итальянской едой, которая тебе так нравится. И у них замечательное мороженое.

Они один за другим миновали районы с уродливыми высотками. Сесилия представляла себе, что папа жил в красивом и уютном месте, но пока окрестности производили на нее только удручающее впечатление. Вдобавок заныл живот. Плюс она еще почувствовала резь в глазах. Даже не повстречавшись с Анки, Сесилия испытывала к ней ненависть. Какое право она имела вторгаться в ее и папину жизнь?

Он повернул на более узкую дорогу. Они миновали несколько детей на велосипедах и маму с коляской. Пенсионер с собакой шел вдоль дорожного ограждения. Никто не здоровался.

Они приехали. Папа припарковал автомобиль на свободном месте.

— Ну вот! Добро пожаловать в Тумбу, — сказал он радостно.

Он взял ее сумку, запер машину, не переставая говорить. Утро было солнечным и теплым, хотя только начался май. Но внезапно она замерзла в своей тонкой футболке. Ей ужасно захотелось на Готланд и в дом, где она жила с мамой. Живот ныл, пожалуй, месячные приближались. К счастью, она захватила все необходимое с собой. Не имела ни малейшего желания просить у папы деньги на покупку прокладок.

Дома походили друг на друга как две капли воды, все шестиэтажные с фасадами из серого бетона. С тремя подъездами каждый, с прямоугольными дверьми из стекла и металла. Кто-то испачкал каракулями стену по соседству, а на тротуаре валялись окурки. Долговязый юнец с длинными волосами и в потертых джинсах прошел мимо и одарил ее непонятным взглядом.

На лестнице пахло плесенью, а серо-зеленый цвет стен усиливал ощущение безликости. Сесилия испытала разочарование. Старая люминесцентная лампа в лифте мигала.

— Четвертый этаж, — сказал папа. — Ты любила нажимать на кнопки, когда была маленькой. Помнишь?

Она молча кивнула, надеялась еще, что ей не придетсявстречаться с женщиной по имени Анки.

Но тщетно, как оказалось.

Как только папа открыл дверь, Сесилия ее увидела, она стояла там. Блондинка, с большими кольцами в ушах, в джинсовой рубашке поверх комбинации. В спортивных брюках, немного приспущенных на бедра, уже загорелая, хотя было только начало мая.

— Боже, как здорово, что ты наконец здесь! — воскликнула она и бросилась на шею Сесилии. — Крилле так много рассказывал о тебе!

Крилле? Уж не о ее ли папе она говорила?

Папа обнял Анки, прижал к себе.

— Я так рад, что вы наконец смогли встретиться, — сказал он голосом, который она снова не узнала.

Сесилия опустилась на кровать в маленькой гостевой комнате, где мебель явно подбиралась исключительно для нее. Анки показывала и объясняла, но голос ее доносился словно издалека. Сесилия сидела на клетчатом покрывале и рассеянно смотрела по сторонам. Да, окно действительно выходило во двор. Там снаружи играли дети, их радостный смех эхом отдавался на четвертом этаже. Даже если солнечные лучи попадали внутрь, квадратная комната со светло-желтыми обоями выглядела довольно мрачной. Она никогда не чувствовала себя столь неуютно. Почему папа не рассказал ей, что у него появилась женщина? Она жила в его квартире и они уже обручились? Она смотрела на свои руки, лежащие на коленях. Ощущение нереальности происходящего росло. Анки болтала безостановочно, выражала восторг по поводу того, что Сесилия проведет с ними выходные, сказала, что она, пожалуй, смогла бы подружиться с ее племянницей, жившей в Сёдермальме, которой было семнадцать лет. Сесилия изо всех сил старалась не показаться невежливой, но ей нестерпимо хотелось плакать.

С опросом жены Хенрика Дальмана Аманды пришлось подождать до следующего дня. Известие о смерти мужа настолько потрясло ее, что ночь она провела в неврологическом отделении больницы Висбю. Кнутас решил пообщаться с ней в домашней обстановке, в надежде тем самым облегчить для нее разговор. Бедная женщина только что потеряла мужа, и в довершение всего, при крайне неприятных обстоятельствах.

Комиссар пешком прогулялся до виллы семейства Дальман, которая находилась у ботанического сада в ближней к воде части города. Было прекрасное утро. Он прошел под широкой аркой расположенных с восточной стороны ворот, солнце ласкало подновленные фасады домов, на мощенных булыжником улицах царила тишина, изредка нарушаемая шумом шагов редких прохожих. Кошка вылизывала лапы, развалившись на каменной лестнице. Он пересек площадь Стура с помпезными руинами средневековой церкви Святой Катарины и миновал роскошный кафедральный собор. Его двери стояли открытыми, из них лилась органная музыка. Возможно, кантор устроил репетицию перед концертом. Скоро он добрался до переулка Святого Улофа и быстро нашел дом Дальмана. Покрашенный в белый цвет, он стоял на углу улицы у самых руин церкви Святого Улофа, возвышавшихся за оградой Ботана, как в народе называли ботанический сад Висбю. Кнутас закрыл глаза на секунду и вдохнул полной грудью пропитанный ароматами цветов и растений воздух, насладился пением птиц, прятавшихся в листве.

Через открывавшуюся внутрь калитку с тыльной стороны дома он попал в сад, поднялся на маленькое крыльцо, позвонил в дверь. Прошла минута, прежде чем она открылась, но Кнутас не стал нажимать на звонок снова. Он меньше всего хотел причинить лишнее беспокойство несчастной вдове.

Аманда Дальман была одета в черные юбку и блузку, ее длинные, густые, слегка волнистые волосы свободно лежали на плечах. Она имела красивые правильные черты, на бледном лице яркими пятнами выделялись большие карие глаза. Аманда даже не пыталась сегодня накраситься и явно недавно плакала. Подошел черный лабрадор и дружелюбно помахал хвостом, не ведая, какая трагедия обрушилась на семью. Кнутас ласково погладил собаку. Он представился и для начала выразил соболезнования.

Аманда Дальман провела его в гостиную с большим диваном и камином. Об убранстве дома, без сомнения, позаботились люди, обладавшие как деньгами, так и вкусом.

— Хочешь кофе? — спросила она слабым голосом.

— Нет, спасибо. Я только что пил. Немного воды, пожалуй.

Аманда Дальман ушла и сразу же вернулась с графином и двумя стаканами. Села в кресло напротив комиссара.

— Я постараюсь не занять много времени, — сказал Кнутас, достав диктофон из сумки, включив его и протараторив обычные вводные фразы. — Насколько я понимаю, вы с Хенриком прожили вместе три года и у вас есть дочь Инез двух лет, все правильно?

— Да.

— Ничего особенного не произошло между вами за последнее время?

— Нет, все было как обычно, — сказала она и всхлипнула. — От этого еще тяжелей.

— Ты не замечала ничего странного в Хенрике? Никаких перемен? Новых знакомых?

— Я не заметила ничего необычного. Он не рассказывал ни о каком новом знакомом. Это просто ужасно.

У нее из глаз полились слезы, она взяла бумажную салфетку из пачки, лежавшей на столе.

— Ты можешь описать ваши отношения?

— Они фантастические. Мы по-настоящему любим друг друга. Любили… — поправилась она. — Хенрик был моей самой большой любовью. Мы подумывали о втором ребенке.

Аманда Дальман разрыдалась. Кнутас не знал, стоит ли ему встать и попытаться утешить ее. Он решил немного подождать.

— Расскажи, как у вас обычно проходил день.

— Просто замечательно, уже с самого начала. С Хенриком все было легко и весело, даже прибираться и выносить мусор. — Ее голос начал терять силу. — Произошедшее стало шоком для меня, я не понимаю…

— Ты не знаешь, у твоего мужа была другая женщина?

— Я не замечала ничего такого. Конечно, обращала внимание, что он порой засматривался на какую-нибудь красотку, проходившую мимо, но у меня и мысли не возникало, что он станет флиртовать с кем-то или затеет интрижку на стороне. Казалось, ему вполне хватало меня.

Нижняя губа Аманды Дальман задрожала, и она потянулась за новой бумажной салфеткой. Кнутас долго набирался смелости, прежде чем продолжил:

— Я прошу извинения за столь бестактный вопрос, но это важно для расследования. Как у вас обстояло дело с сексуальной жизнью?

Женщина, сидевшая по другую сторону стола, обеспокоенно заерзала на месте. Прошло некоторое время, прежде чем она ответила:

— Никаких проблем. Он был ласковый и любвеобильный. Я ничего не понимаю…

Кнутас наклонился вперед:

— Ничего такого, что могло бы объяснить, как он оказался в том положении, в которой его нашли в вашем летнем домике?

Аманда Дальман колебалась, ее взгляд блуждал по уютной гостиной. Тишину нарушал только храп собаки, спавшей на овечьей шкуре у камина.

— Мне неловко об этом говорить… Но в начале наших отношений он спросил меня о том, как я смотрю на секс. Нравятся ли мне более жесткие формы. И я ответила, что меня нисколько не интересует подобное.

Аманда выглядела довольно смущенной. Кнутас почувствовал, как и сам покраснел. Он не привык к разговорам подобного рода. Но данная тема представляла крайне большой интерес, поскольку Хенрик Дальман, вероятно, стал жертвой сексуального убийства и явно имел секреты от жены, когда дело касалось его сексуальной жизни.

На какое-то время в комнате воцарила тишина. Потом Кнутас продолжил:

— Тебе на ум не приходит больше ничего, связанного с ним или его сексуальной активностью?

— Однажды я заметила, как он смотрел в Интернете страницу клуба любителей жесткого секса или чего-то подобного. Когда я спросила, чем он занимается, Хенрик сослался на простое любопытство. — Последние слова Аманда Дальман произнесла еле слышно, а затем слезы снова ручьями полились из ее глаз. — Я верила. Считала, что его вполне устраивало происходившее между нами.

Кнутасу стало ужасно ее жаль. Он закончил допрос и выключил магнитофон.

В комнате опять воцарилась тишина.

Кнутас пребывал в отвратительном настроении, когда вернулся в свой служебный кабинет после допроса Аманды Дальман. Ему было жалко вдову. Если, конечно, она сама не являлась преступницей. Этого тоже не следовало исключать. Она могла успеть добраться до Льюгарна на втором автомобиле семейства после того, как дети заснули, лишить жизни собственного мужа и вернуться. Но Аманда Дальман, похоже, не лгала, и, кроме того, исследование компьютера и айпада покойного подтвердило ее слова. Хенрик Дальман часто посещал сайты, касавшиеся жесткого секса. Поэтому прямо напрашивался вывод, что он познакомился со своим убийцей через какую-то страницу в Сети.

«На таких форумах, наверное, кого только нет», — подумал Кнутас.

Он как раз собирался набить трубку, когда зазвонил телефон. Это была судмедэксперт Май-Бритт Ингдаль из отделения судебной медицины больницы Сольны, куда переправили тело. Кнутас неоднократно общался с ней по работе и ранее.

— Привет. Я решила сообщить тебе предварительные данные по телефону, обычное письменное заключение ты получишь позднее. С результатами вскрытия придется подождать до утра четверга.

— О’кей, спасибо. Я благодарен за любую информацию, какую смогу получить.

— Главное тебе уже известно, но появились кое-какие интересные обстоятельства.

Кнутас напрягся:

— Ага, и что именно?

— Если начать сначала, то причина смерти — повешение или удушение, кому как нравится. Петля на шее затянулась, из-за чего он потерял сознание. Позаботился ли он сам об этом, трудно судить до вскрытия.

— Ты имеешь в виду, Хенрик Дальман мог вызвать собственную смерть? — воскликнул Кнутас удивленно.

— Такую возможность нельзя исключать.

— Но как это могло произойти?

— Есть такое понятие «аутоэротическая смерть». Жертва играет сама с собой в сексуальную игру и заходит в ней так далеко, что погибает, — объяснила Май-Бритт. — Даже если ничего подобного не планировалось. Речь, следовательно, идет о несчастном случае в чистом виде. Человек закрепляет петлю на шее, а потом протягивает веревку к ногам и стягивает ею лодыжки. Когда он затем выпрямляет колени, петля на шее затягивается.

У Кнутаса глаза раскрылись от удивления. Это выходило за пределы его понимания. Он никогда не сталкивался ни с чем подобным за свои тридцать лет в полиции.

— И почему, черт побери, кому-то приходит в голову издеваться над собой таким образом?

— При уменьшении снабжения организма кислородом оргазм, очевидно, усиливается. Говорят, если оно минимально, то эмоции перехлестывают через край. Сама я, однако, не пробовала, — добавила она сухо.

— Ничего себе, — пропыхтел Кнутас.

— Но если перегнуть палку, есть опасность потерять сознание, и тогда тело продолжает давить и человек погибает. Это не столь часто, но случается, — подвела итог судмедэксперт.

— По-твоему, в данном случае все так и произошло?

— Нельзя исключать, но будем надеяться, что вскрытие даст точный ответ. Кое-какие детали свидетельствуют против данного варианта развития событий, и одна из них — отсутствие подкладки на петле.

— То есть?

— Любители подобных развлечений обычно обматывают петлю полотенцем или чем-то подобным, чтобы не оставалось на шее отметины, которая могла бы рассказать посторонним об их хобби. Это не было сделано в нашем случае.

— А следы от ударов хлыстом?

— То, что имел место садизм, говорит в пользу убийства, так же как и применение петли.

— Но он мог исполосовать себя сам?

— Трудно сказать. Ясно только, что все удары прижизненного происхождения. У него с десяток отметин длиной от десяти до двадцати пяти сантиметров. Они красные, кожа треснула, и некоторые кровоточили, а, значит, кровообращение продолжалось, когда они наносились. Если бы его хлестали после смерти, раны резче выделялись бы на фоне здоровой ткани. И в глубине были бы бледными, однородного характера и окраски на всем протяжении.

— Спасибо, этого достаточно, — сказал Кнутас, испытав легкий приступ тошноты. Существовали какие-то пределы даже для него. — Что еще? — продолжил он.

— Ну, я обнаружила у него повреждения в анусе, достаточно поверхностные, но они продолжаются внутри, поэтому, скорей всего, недавно имел место гомосексуальный половой акт. Если он не страдал запорами конечно.

— Следы спермы?

— Нет. — Май-Бритт сделала паузу. — Они, пожалуй, не успели зайти так далеко. Естественно, у него взяли пробы из всех отверстий на теле и кровь. Пройдет несколько дней, прежде чем мы получим результаты их химического исследования. Тогда также будем знать, принимал ли он наркотики.

— Мы нашли пятна спермы на простыне, — рассказал Кнутас. — Ее отправили на исследование.

— О’кей. Будет интересно узнать результат.

Они закончили разговор. Кнутас взял трубку и принялся набивать ее снова. Он подошел к окну, раскрыл его и закурил. Его мысли вернулись к Аманде Дальман. Ее муж имел желания и потребности, о существовании которых она, пожалуй, догадывалась, но которые не хотела видеть. Потом он снова вспомнил о Лине. Когда она объяснила, почему у нее возникло желание развестись, помимо прочего назвала это. Он не прислушивался к ее желаниям, игнорировал ее потребности. Она просто застала его врасплох, заявив о своем намерении расстаться с ним. Как долго с ней все происходило? Пожалуй, годы, прежде чем он начал о чем-то догадываться.

Эта мысль испугала его.

Карин сидела за компьютером в своем служебном кабинете и смотрела в окно. Она думала об Аманде Дальман и о том, как внезапно и безжалостно та стала вдовой. И сколь неприятным образом. Карин прекрасно представляла, какие разговоры пойдут в деревне, когда детали убийства выплывут наружу. Это было только вопросом времени. Кроме того, Аманда осталась одна с двухлетней дочерью.

Тот факт, что Хенрик Дальман предпочитал нетрадиционные формы секса, вызывал особый интерес при мысли о ситуации, в которой его нашли. Может, объяснение смерти художника лежало именно там? Карин включила компьютер и решила проверить клубы, чьи страницы покойный посещал особенно часто, но ей не удалось заняться этим. Виттберг просунул голову в дверь. Его глаза возбужденно горели, и он размахивал листком бумаги.

— На наш телефон связи с населением пришло интересное сообщение, — сказал он. — От господина по имени Бу Линдгрен, проживающего недалеко от летнего домика семейства Дальман в Льюгарне.

Карин потянулась за бумажкой.

— Он ужасно словоохотлив, — предупредил коллега. — Мне надо бежать, с Софией снова какие-то проблемы. — Он закатил глаза к потолку. — Можешь заняться этим?

— О’кей, — согласилась Карин.

Как только он закрыл дверь за собой, она набрала номер Бу Линдгрена.

Он ответил после второго сигнала. Казалось, сидел у телефона и ждал ее звонка. Карин представилась.

— По словам моего коллеги, у тебя есть данные для нас.

— Все правильно, — подтвердил Бу Линдгрен энергично.

Он говорил бодро и на готландском диалекте.

— Давай послушаем.

— Я живу в Льюгарне уже много лет, — начал Бу. — Один, — добавил он. — С тех пор как моя жена умерла, я поселился в нашей летней халупе, она достаточно хороша для меня и собаки. Сын в результате получил наш дом, у него же семья, жена и двое детей, поэтому ему необходимы условия лучше, чем его старому отцу.

— Я понимаю, — сказала Карин.

— Виллу Дальмана я хорошо знаю. Его семейство живет там главным образом летом, насколько мне известно. Просто ужасно то, что случилось.

— О чем ты хотел рассказать? — спросила она, стараясь не выдать своего нетерпения.

— Я отправился с моей собакой Цезарем на долгую прогулку. Она продолжалась, пожалуй, где-то с час. Мы обычно ходим вокруг и смотрим по сторонам. По слухам, кражи со взломом участились, поэтому я приглядываю за пустыми домами, как ты понимаешь.

«Что-то вроде соседского дозора, — подумала Карин. — Самодеятельного. Ну да, чем-то ведь надо развлекаться на закате дней».

— Часы показывали что-то около девяти. Именно тогда я увидел ее, ну, ты понимаешь. — Он сделал короткую паузу. — Женщину. Я никогда не встречался с ней прежде. Она вышла из дома, который давно стоит пустым. Я очень удивился.

Карин вся обратилась в слух.

— Ты можешь описать ее? — поинтересовалась она.

Бу размышлял какое-то время.

— Освещение оставляло желать лучшего, да и зрение у меня уже не как прежде. Но я заметил, что она была красивая. И очень высокая. Темноволосая, в юбке или платье. И на высоких каблуках. Я обратил на это внимание. На них ведь наверняка нелегко ходить по траве или земле. Каблуки же тонут в мягком… Судя по всему, она спешила, почти бежала. Сначала я собирался поздороваться, но не стал.

— И почему же?

— Ну, откуда мне знать? Почему-то у меня создалось впечатление, что она не имеет к дому никакого отношения. Но все-таки женщина, поэтому я решил не вмешиваться.

— И куда она направилась? — спросила Карин.

— Вышла на грунтовку и поспешила прочь, исчезла за поворотом.

— А потом?

— Я и Цезарь пошли домой.

— Ты не видел ничего другого необычного в тот вечер?

— Ну, пожалуй. Она несла в руке сумку. Довольно большую. К тому же тяжелую, на мой взгляд.

Карин почувствовала, как у нее подскочил пульс. Рассказ мужчины представлялся крайне интересным. Таинственная, шикарно одетая женщина как раз поблизости к дому Хенрика Дальмана. И время совпадало.

— Бу, я думаю, нам надо встретиться. Немедленно. Ты можешь мне показать, где этот дом находится?

— Естественно. Приезжай сюда.

Выехав за границы города, Карин сразу вдавила педаль газа в пол. Льюгарн находился в восточной части острова, немного южнее Висбю. На полпути она миновала Руму, местность, обычно вызывавшую у нее множество воспоминаний. Сейчас же ей вспомнилось лето, когда на всю Альмедальскую неделю наложило сильный отпечаток убийство популярной журналистки Эрики Фальк. У них тогда хватало оснований считать, что все нити ведут в театр Румы и его труппу.

За окном машины проплывали типичные готландские пейзажи. Низкие каменные стены, луга с пасущимися лошадьми и овцами. Васильки и маки среди зелени. Одинокая каменная церковь, гордо возвышавшаяся у дороги. И все сложенные из известняка дома, конечно. Некоторые с вывесками Bed & Breakfast, «Гончарная мастерская», «Продажа меда». Все они как бы сошли со страниц брошюры для туристов «Место назначения — Готланд». Растительность здесь, в глубине острова, была несколько иной, чем на побережье, более пышной.

Оставив позади Руму, Карин продолжила путь на восток, мимо Алы. К северу от Льюгарна находились рыбацкая деревушка Витвер и природный заповедник Фольхаммар, стоившие того, чтобы их посетить. Но не ради достопримечательностей она приехала сюда. Несколько мальчишек, виляя, ехали на велосипедах по обочине, и Карин притормозила. Она явно приближалась к морю, природа стала более характерной для прибрежной зоны с более низкими растениями, можжевеловыми кустами, карликовыми соснами и вереском.

Скоро она въехала в поселок, где помимо большого количества летних домиков располагался популярный кемпинг. Бу Линдгрен очень подробно описал дорогу до своего жилища, и Карин не составило труда его найти. Она миновала маленькую бухту и съехала на узкую грунтовую дорогу. Халупа Линдгрена находилась в самом ее конце. Карин развернулась перед ней и припарковалась.

Хозяин уже ждал ее у калитки. Лохматая собака сидела рядом с ним и сразу же завиляла хвостом, когда Карин вышла из машины.

— Привет, я — Карин Якобссон из полиции Висбю, — представилась она и пожала руку пожилому мужчине, одетому в темно-зеленые хлопчатобумажные брюки и светлую рубашку. Линдгрен имел седую бороду, и его редкие волосы были аккуратно причесаны. Он улыбнулся ей, дружелюбно взглянул голубыми глазами, глубоко спрятанными в сетке из морщин на загорелом и обветренном лице.

— Добро пожаловать. Хочешь кофе? — поинтересовался он.

Карин поблагодарила за предложение и согласилась выпить чашечку, главным образом из вежливости, а потом проследовала за ним на просто обставленную кухню. Мебель состояла из шкафчика с голубыми дверцами и стола, покрытого сверху ламинатом, при виде которого Карин испытала приступ ностальгии. У ее мамы был похожий. Кофе хозяин подал в маленьких белых чашках с синими цветами.

С чашкой в руке Карин подошла к кухонному окну. Смотрела на сад и окрестности.

— Тот домишко далеко отсюда? — поинтересовалась она.

— Нет, рукой подать, — заверил ее Бу.

Допив кофе, они отправились в путь. Бу показывал дорогу и болтал обо всем на свете. Карин слушала вполуха. Цезарь медленно трусил за своим хозяином. Они миновали небольшой лесок и несколько земельных участков с постройками. С моря дул ветер, принося с собой запах гниющих водорослей.

— Там впереди, — показал Бу.

Дом был бревенчатый, небольшой и одноэтажный, прямоугольной формы.

— Им владеет пара из Сконе, — объяснил Линдгрен. — Они нечастые гости здесь. Я не видел их с прошлого года, и они обычно никогда не приезжают сюда раньше Янова дня. Поэтому и удивился.

Дом выглядел неприглядно. Окна требовалось красить, а черепица на крыше местами выпала. Кругом росла высокая трава.

Карин подошла к входной двери и подергала за ручку. Заперто, естественно.

— Я пройдусь вокруг, если ты не против, — сказала она Бу.

Ей не хотелось сразу вторгаться внутрь. Еще оставалась надежда на открытый вход с тыльной стороны или на запасной ключ, лежащий в каком-нибудь горшке или под ковриком, если повезет. Тогда она избежала бы необходимости взламывать дверь. Ждать же, пока прокурор даст разрешение на обыск или коллеги прибудут сюда, у нее не хватало терпения. Но она понимала, что рискует. Преступник вполне мог прятаться в доме.

— Поступай как знаешь, — сказал ее провожатый. — Не обращай на меня внимания. Мы с Цезарем пока подышим воздухом.

Она козырьком прижала руку к стеклу, попыталась заглянуть в прихожую, обнаружить какие-то признаки жизни. Внутри было темно. Далее находилась скромно меблированная гостиная с камином, выполненным в современном стиле, с диваном, креслами и сосновым столом, а на полу лежал ворсистый ковер.

Карин свернула за угол и сразу же нашла ключ в горшке.

Она вошла в тесную прихожую с низким потолком. На крюке висел дождевик, а рядом стояла пара старых черных сабо и большие резиновые сапоги. Она заглянула в тесную спальню с двухъярусной кроватью и ярко-зеленым комодом в углу. Пахло деревом и еще чем-то немного неприятным, незнакомым ей. Может, плесенью? В пробивавшемся в гостиную солнечном свете в непрерывном хороводе плясами миллионы пылинок, медленно спускаясь вниз и оседая на предметах мебели и на полу. На окне стоял горшок с искусственной геранью. Занавески были темно-желтыми из плотной ткани. На диване лежали серо-оранжевые подушки под цвет ковра. Весь интерьер соответствовал стилю семидесятых годов. Время здесь явно давно остановилось.

Карин прошла через комнату в находившуюся по соседству кухню. У нее сразу возникло ощущение, что кто-то недавно побывал здесь.

Она открыла холодильник, но ничего там не нашла. Ничего ценного также не дало исследование второй спальни. Оставалась ванная. Она представляла собой тесное помещение с раковиной, маленькой душевой кабинкой, а также биотуалетом. Над раковиной висел шкафчик с зеркальной дверью. Круглый светильник на потолке был полон мертвых мух, черными пятнами они выделялись на белом фоне. Карин всегда интересовало, как они попадали внутрь.

Она включила фонарик в мобильнике, чтобы лучше видеть, и сразу почувствовала, как ее сердце забилось быстрее, что всегда происходило при выбросе адреналина в кровь. Она обнаружила что-то в раковине, извивавшееся змеей на эмалированной поверхности и как бы пытавшееся уползти в канализацию.

Длинный черный волос.

Она подняла его осторожно.

Поднесла к свету. Он блестел и был слишком жестким для настоящего.

Прошлое

Ледяная рука тянулась к ее горлу. Костлявая, с растопыренными пальцами, она напоминала птичью лапу. Он нашел ее, и ей некуда было бежать. Она попятилась в попытке спастись, но уперлась спиной в шершавую бетонную стену. Она уже чувствовала его теплое зловонное дыхание, неотвратимо приближавшееся к ней. Видела его пустые, но все равно горящие как угли глаза. Попробовала кричать, но не смогла выдавить из себя ни звука. Паника охватила ее, мешала дышать. Он пришел убить ее. «Пожалуйста, — умоляла она его про себя, — пощади меня». Но он не слушал. Его пальцы все крепче сжимались вокруг горла. Безжалостно впивались ногтями в ее тонкую кожу.

Сесилия сидела на кровати, тяжело дышала. Смотрела недоуменно по сторонам, спрашивала себя, где находится. На короткое мгновение ей показалось, что она дома в Халльсхуке, в своей комнате на втором этаже. Но потом она поняла, что ошибалась, помещение было меньше, и кровать отличалась. Подушки были не такими мягкими, к каким она привыкла, а теплое одеяло слишком тяжелым.

Автомобиль затормозил снаружи. Память сразу же вернулась к ней. Она находилась у папы в его квартире в Тумбе. Ее первая ночь здесь. Она могла остаться до воскресенья, а потом ей придется возвращаться домой. Она посмотрела на часы. Четверть шестого.

В спальне царили тишина и покой. Ничто не угрожало ей. И все равно сердце неистово билось в груди, а лоб был мокрым от пота. Страх отказывался уходить. И она вспомнила, сколь защищенной от всех бед всегда чувствовала себя в объятиях папы. Ей порой снились кошмары, и она спасалась от них, забравшись на двуспальную кровать родителей и спрятавшись в теплом пространстве между ними.

Она уже собралась встать, когда вспомнила, что папа был не один здесь. Компанию ему составляла новая девица, блондинка, чересчур радостная Анки. Они лежали вместе в спальне, и Сесилия уж точно не могла пристроиться рядом с ним.

Темнота пугала, но еще более ее удручала мысль, что папа уже не принадлежит ей. Она завернулась в одеяло. Из-за кошмара сна не осталось ни в одном глазу. Она чувствовала себя одиноко, лежа в чужой квартире и все еще оставаясь во власти страха. Вся ее жизнь, казалось, находилась в руках кого-то другого. Неужели даже папу она не заботила больше? Или он оставил все за спиной, переехав с Готланда? Пожалуй, даже уже сожалел, что когда-то обзавелся ребенком. Быть может, она стала обузой для него?

Внезапно у нее похолодело внутри. Для папы сейчас Анки вышла на первое место. Он влюбился снова, и теперь прошлая жизнь представлялась ему сплошным темным пятном, о котором требовалось как можно быстрее забыть. Это было несправедливо, она же не просила о своем рождении. Сразу же она испытала сильную жалость к себе. Ее сердце наполнилось печалью и горечью. Она уже раскаивалась, что приехала сюда. Закрыла глаза и попробовала расслабиться, но прошло много времени, прежде чем ей в конце концов удалось заснуть.

Сесилию разбудил стук в дверь.

— Эй, маленькая соня! — Анки просунула внутрь белокурую голову и широко улыбнулась. — На часах уже половина девятого, и мы приготовили шикарный завтрак. На улице яркое солнце и двадцать градусов тепла, поэтому было бы жаль тратить столь прекрасную субботу на лежание в постели. В ванной есть чистое полотенце для тебя, если захочешь принять душ. У меня там лосьон для тела с восхитительным запахом.

А может, ей просто уйти? И почему не папа пришел будить ее?

Предыдущим вечером они посетили находящийся по соседству ресторан, а по возвращении Анки сразу легла спать, а Сесилия и папа сидели на диване и играли в карты, как они обычно делали дома на Готланде. Но казалось, отношения между ними изменились. Дружелюбная атмосфера, всегда сопровождавшая их общение, улетучилась, и они чувствовали себя довольно скованно.

Когда Сесилия пришла на кухню, папа уже сидел там за столом. Он намазал маслом кусок хлеба и положил сверху сыр. Ей абсолютно не хотелось есть, и она испытала угрызения совести, увидев корзинку со свежеиспеченными булочками, тарелку с ломтиками ветчины, свежие овощи и фрукты, банки с вареньем и плошку с вареными яйцами. Они так старались угодить ей, а у нее ничего не лезло в горло.

— Ты хорошо спала? — поинтересовался папа, пока Анки доливала кофе в его кружку.

— Да, — сказала Сесилия.

— Очень уютно в твоей комнате, — вклинилась в разговор Анки. — Порой я прячусь там, когда хочу отдохнуть душой.

Она и папа обменялись взглядами, смысла которых Сесилия не смогла понять.

— Послушай, старушка, мне надо рассказать тебе кое о чем, — сказал ее папа. — Нам пришлось немного изменить планы на сегодня. Мой старый друг Петер сейчас проездом в Швеции, и он договорился, что мы прыгнем с парашютом вдвоем. Ты помнишь Петера? Он навещал нас несколько лет назад. Теперь он живет в Вашингтоне, и мы видимся не так часто.

— Но мы с тобой собирались провести день вместе! — воскликнула Сесилия.

— Мы еще успеем пообщаться, не беспокойся. Это займет всего несколько часов с утра. Поверь мне, я тоже хотел бы, чтобы мы с Петером встретились в другой раз, но так получилось.

— Ничего страшного, — поспешила вмешаться Анки. — Мы с тобой сможем пойти в город, прогуляться по магазинам и где-нибудь попить кофе.

— Я зарезервировал столик в ресторане в Старом городе на вечер, — продолжил папа. — Очень уютное местечко. Только ты и я. Тогда мы сможем по-настоящему хорошо пообщаться. Как ты считаешь?

Он дружелюбно хлопнул Сесилию по плечу, словно хотел сказать: «Послушай, не кисни». Данный жест обычно действовал на нее обезоруживающе, было что-то очень милое в этой попытке показать, сколь сильно он ее любил. Но сейчас уловка не сработала. Жест скорее выглядел наигранным.

Папа и Анки продолжали болтать и смеяться, но Сесилия едва слышала, о чем они говорили. Стараясь не показаться невежливой, выпила стакан сока и заставила себя съесть половину бутерброда, но очень скоро к горлу подкатил ком. Она быстро поблагодарила, вышла из-за стола и заперлась в туалете. Опустилась на крышку унитаза и боролась со слезами, рвавшимися наружу. Пыталась совладать с собой. Но, несмотря на все усилия увериться в невиновности папы, чувствовала себя обманутой. Он изменился. Это уже был не тот человек, какого она знала и любила. Панический страх, навестивший ее ночью, вернулся, крепко сжимая горло и не давая дышать.

Когда она снова заглянула на кухню, папы и Анки уже не было за столом. Они стояли на балконе, и Анки закурила сигарету. Сесилия незаметно подобралась поближе, чтобы она могла видеть их, оставаясь незамеченной, так как не принадлежала к их компании.

Они явно обсуждали что-то забавное, поскольку Анки громко смеялась. Папа прижал ее к себе, спрятал лицо у нее в волосах. Анки выдохнула струю дыма, потом обняла папу и впилась в его губы поцелуем. Сесилия никогда не видела, чтобы он и мама так целовались. Ее охватила тоска, сразу превратившаяся в злобу. У нее потемнело в глазах.

Словно в трансе она повернулась, открыла кухонный ящик, скользнула взглядом по ножам. Ни один из них не выглядел достаточно острым. Ей на глаза попались узкие длинные ножницы, висевшие на крюке над столешницей мойки. Она потянулась за ними.

Никаких эмоций в голове.

Чернота. Тишина. Пустота.

Кто-то другой покинул кухню. Тело, протиснувшееся сквозь дверной проем, казалось, не имело к ней никакого отношения. Ножницы зажаты в руке. В прихожей висели куртки и в ряд стояло несколько пар кроссовок. Нужна соответствующая одежда и обувь, когда прыгаешь с парашютом.

Снаряжение было уже приготовлено.

Папа никогда ничего не оставлял на последний момент.

Сесилия точно знала, как устроено снаряжение, он сам учил ее.

Вокруг царила тишина.

Он целовал Анки на балконе. Ее белокурые волосы. Большой рот цвета спелой клубники.

Любовь. Измена.

Ненависть.

Как робот, она потянулась к стоявшему на полу мешку.

Ножницы были острые и быстро справились со своей задачей.

Кнутас отрезал большой кусок вестерботтенского сыра и сунул в рот. Ощутив его вкус, он причмокнул от удовольствия. Запах жареного мяса наполнил кухню, он запил сыр большим глотком «Риохи» из только что открытой бутылки. У плиты горела свеча, он зажег ее для поднятия настроения и сейчас чувствовал радостное возбуждение в предвкушении ожидавшей его встречи.

Он спланировал ужин до малейших деталей. Конечно, следовало приготовить его фирменное блюдо, макаронник. Он отдавал ему предпочтение в темное время года, но на его взгляд оно идеально подходило для данного вечера. Ведь помимо масла, сливок и макарон в нем для него содержалось и нечто большое. А именно приличная доза грусти о прошедших временах, воспоминаний и утешительных мыслей. Именно это, пожалуй, и требовалось сейчас.

Лине позвонила несколькими часами ранее и, поинтересовавшись, не могла ли она зайти, просто ошарашила его своей просьбой. Она хотела посмотреть их фотоальбом, фотографии детей, а также забрать кое-какие свои вещи, по-прежнему остававшиеся в их бывшем общем доме. У нее имелось несколько дел в Висбю, и она решила воспользоваться случаем, во всяком случае, так сказала. Он, естественно, сразу же согласился. Ее внезапное появление стало для него радостным сюрпризом. Потом разговор пошел как по нотам, оба с нетерпением ждали встречи и при этом почему-то нервничали.

На работе это, однако, сказалось не лучшим образом, он большей частью молчал и не мог сосредоточиться до такой степени, что Карин даже отвела его в сторону и спросила, все ли с ним в порядке. Он пробормотал уклончиво, что плохо спал, чувствует себя усталым и именно поэтому собирается пораньше уйти домой, и эта ложь тяжелой ношей легла на его плечи. Ему же нравилась Карин, он чувствовал симпатию к ней. Однако внутренний голос шептал, что старая любовь, к тому же к матери двоих его детей, важнее всех иных женщин в мире. И Кнутас предпочел прислушаться к нему.

И кстати, не стоило беспокоить Карин информацией о приезде Лине. Их закончившийся брак представлял собой собственную вселенную, не касавшуюся никаких новых отношений. Никому не запрещалось иметь немного личного пространства, даже если у него появилась новая любовь.

Смешивая сырный соус, он понял, что просто придумывал оправдание своему поведению. Как ни говори, он все больше размышлял о Лине в последнее время, и ее приход, к которому он сейчас столь заинтересованно готовился, выглядел логичным последствием этого. Самой собой, существовало некое коллективное подсознание. Чувства ведь точно не имели ничего общего с изолированными островами, ограниченными головами отдельных людей.

Теперь, когда долгожданный вечер наконец наступил, его прежняя нервозность исчезла. Осталось только радостное предвкушение встречи. Специальная форма стояла наготове смазанная маслом, осталось только наполнить ее вареными макаронами, жареной свининой и соусом. Сделав это, он тщательно смешал все ингредиенты и поперчил получившуюся массу, постоянно думая о Лине. Ей нравилось это классическое блюдо, и он уже представил себе, как она кладет дымящуюся порцию на свою тарелку, чтобы с аппетитом наброситься на нее.

Он принял душ и побрызгал себя лосьоном после бритья «Аззоро», запах которого Лине всегда считала по-настоящему мужским и сексуальным. Пожалуй, он мог подействовать на нее должным образом. В следующую секунду раздражение нахлынуло на него. Уж не напоминало ли это попытку реванша с его стороны? Он чувствовал себя брошенным и никому не нужным, когда она покинула его. Кнутас пристально посмотрел в зеркало — ему стало интересно, сильно ли он изменился с тех пор. Он долго рылся в гардеробе в поисках голубой хлопчатобумажной рубашки, полученной в подарок от Лине когда-то давно. То лето только отдельными эпизодами сохранилось в его памяти. В конце концов ему удалось найти ее, и после примерки он с удовлетворением констатировал, что она стала лишь немного тесна ему в груди. Странно, как эта женщина действовала на него, стоило ей только появиться.

Он сам ничего не понимал.

Кнутас заранее аккуратно поставил на придиванный столик картонные коробки с фотографиями и альбомами. А пока макаронник дозревал в духовке, сам сел на диван и достал наугад один из них. Бордовый, в переплете из искусственной кожи, он имел узкую желтую рамку по краю. На первой странице Лине когда-то написала красивым четким почерком: «Лето 1998 года». У Кнутаса слегка защемило сердце, когда он перевернул ее и увидел своих близнецов, смеющихся ему с фотографии. Они сидели голые в стоявшей на газоне ванне и радостно смотрели в объектив. Он стал листать дальше, и от волнения у него зарябило в глазах. Там стояла Лине, почти на двадцать лет моложе, в развевающемся на ветру тонком платье и с рыжими локонами, в беспорядке разметавшимися по плечам. Россыпь веснушек, придававшая дополнительное очарование ее лицу, проторила себе дорожку в глубокое декольте. Приятные воспоминания сразу нахлынули на Кнутаса, и, глубоко вздохнув, он вытер катившуюся по щеке слезу.

Более ему ничего не удалось посмотреть, поскольку в дверь позвонили.

Она пахла так же хорошо, как обычно. Он втянул носом цветочно-ванильный аромат волос и кожи Лине и зажмурился, когда заключил ее в объятия.

— Приятно видеть тебя, — сказала она и улыбнулась.

Их старый дом оставался родным для нее, и они не стали тратить время на обмен дежурными фразами вежливости. Не спросив разрешения, она прошла прямо в гостиную и села на диван.

— Ой, как давно это было! — воскликнула она, увидев открытую страницу с собственным снимком.

— Ты еще красивее теперь, — пробормотал Кнутас и почувствовал себя глупо.

Черт, неужели он не мог обойтись без этого банального комплимента? Но что на сердце, то и на языке, так ведь вроде говорят?

— Ах, брось ты.

Лине махнула рукой и поинтересовалась, не могла бы она тоже получить бокал вина. Естественно, она имела на это полное право, и скоро он опустился на диван рядом с ней, а потом они принялись вместе смотреть фотографии. И сразу же оказавшись в плену самых противоречивых эмоций, Кнутас постарался не позволить сентиментальности и тоске по прошлому взять верх над собой. В результате, правда, чуть не забыл про свое блюдо, но, внезапно по запаху определив, что сырная корочка может подгореть в любую минуту, поспешил на кухню и торопливо извлек макаронник из горячей духовки. Он выглядел идеально. Лине подошла и встала рядом с ним.

— М-м-м, — сказала она, — какой ты молодец. Сделал свой фирменный макаронник! — Она обняла его за плечи. — На вид он просто замечательный. А я ужасно голодна.

— Мы можем сразу приступить к еде, — ответил Кнутас.

От близости бывшей жены у него кружилась голова, и он подумал, что перерыв на ужин будет очень кстати.

Они сели за красиво накрытый стол, и Лине наполнила свою тарелку. Ему нравилось смотреть, как она ест. Это было одно из самых приятных зрелищ для него. Никакого ковыряния вилкой со скучающей миной. Она всегда отличалась хорошим аппетитом и старалась наслаждаться жизнью. Опять же сейчас высоко оценила его старания, тем самым сделав ему приятное.

— Очень вкусно, — похвалила она. — Но ты использовал какие-то новые специи, как мне кажется. По-прежнему продолжаешь экспериментировать?

Кнутас улыбнулся:

— Я подумал, может получиться интересно, если добавить немного вестерботтенского сыра.

— Очень удачно, — сказала Лине, не переставая жевать.

Их разговор плавно тек, пусть мысли Кнутаса порой уносились в область мечтаний, когда он смотрел на ее лицо. Пожалуй, из-за вина у него разыгралась фантазия, но он старался держать себя в руках. Они говорили о детях и о том, что сейчас происходило в их жизни, о результатах в учебе, подругах и друзьях. Кнутас рассказал об убийстве Хенрика Дальмана, и Лине слушала его с широко раскрытыми глазами. Она всегда интересовалась его работой, а этот случай ведь был, мягко говоря, экстраординарным.

После еды они вместе убрали со стола и навели порядок на кухне. Ему так не хватало этих самых обыденных вещей, просто ходить мимо нее, когда она стояла у раковины и мыла тарелки. А также ее запахов и рыжих волос, именно по ним он скучал больше всего.

Разобравшись с делами на кухне в своей старой привычной манере, словно их отношения никогда не прерывались, они вернулись на диван и к фотоальбомам.

— Ты сама как поживаешь? — поинтересовался Кнутас. — Я главным образом говорил о себе. Но ты почти ничего не рассказала о своих делах.

Лине пожала плечами:

— Что ты хочешь знать?

Гордость мешала Кнутасу признаться, что его крайне интересовала ее личная жизнь. Он заерзал на месте.

— Расскажи хоть немного о себе… Как твои дела?

Он сделал ударение на слове «твои» и надеялся, что она поймет.

Лине посмотрела на Кнутаса, сделала глоток вина, а потом отвела в сторону взгляд:

— Ну что мне тебе сказать? Я и Мортен не встречаемся больше.

Кнутас не поверил своим ушам.

— Он хотел большего, съехаться и так далее… Но знаешь, он слишком спешил, на мой взгляд, — продолжила она. — Меня же, оставившую за плечами долгий брак, не слишком прельщало вступать в постоянные отношения снова. Когда он стал строить планы относительно общего дома для нас, начались проблемы. Мне кажется, я сильно разочаровала его.

В ответ Кнутас только ойкнул удивленно и сразу же получил встречный вопрос:

— А как дела у вас с Карин?

Она смотрела на него с улыбкой, прятавшейся в уголках рта. Кнутас не знал, что ему сказать.

— Ну все, пожалуй, о’кей. Хотя я не знаю, на самом деле, — промямлил он, и сразу же совесть напомнила ему о себе. Что происходило с ним? — Все идет своим чередом, — добавил он и почувствовал фальшь в собственных словах.

Лине улыбнулась, но воздержалась от дальнейших вопросов о его личной жизни. Они продолжили пить вино, болтали на другие темы. Забыли про фотографии, обратились к старым воспоминаниям. К первой ее беременности. Когда Кнутасу приходилось отправляться в дорогу среди ночи и покупать кока-колу, поскольку Лине не могла пить ничего другого.

— Ой, как поздно уже! — воскликнула она внезапно, когда их разговор продолжался уже несколько часов. — Мне надо сделать массу дел завтра, так что пора в постель.

Она допила остатки вина из своего бокала, поднялась и поправила юбку. Кнутас проводил ее в прихожую и помог надеть тонкое пальто. Замер на половине движения и обнял ее. Почувствовал, как она обмякла и всем телом прижалась к нему.

Оба позволили этому случиться.

Их объятия длились дольше, чем он рассчитывал.

Кнутас просто не мог отпустить ее. Их губы встретились в нежном поцелуе. Он по-прежнему прижимал ее к себе. Хотел чувствовать ее тепло как можнодольше.

В конце концов она высвободилась, погладила его по щеке и прошептала: «Пока».

Потом она ушла. Дверь закрылась, и он остался один в доме.

Он еще ощущал ее тело, когда пошел по комнатам выключать свет.

Они пожелали детям спокойной ночи и сели на диван каждый со своей чашкой кофе. На улице шел дождь. Эмма смотрела какой-то американский телевизионный сериал, привлекший ее внимание. Юхана же он особо не интересовал, и, одолеваемый жаждой деятельности, он погрузился в размышления о смерти Хенрика Дальмана. Если верить просочившимся в прессу данным, речь шла о сексуальном убийстве. Дальмана нашли голым и связанным в собственной постели. Также, согласно слухам, его задушили собачьим ошейником, но на сей счет Юхан сомневался. Он и Пия потратили целый день, пытаясь разобраться, что же произошло на самом деле, и оба делали репортаж на месте в Льюгарне, там они пообщались с жителями поселка и попробовали взять интервью у нашедшего жертву соседа, но безуспешно. Клаеса Хольма они поймали на улице, когда он подстригал собственный газон, но тот не захотел официально разговаривать с ними, однако им удалось перекинуться парой слов у забора его дома, и, по впечатлению Юхана, между ними установился хороший контакт. В любом случае он оставил свою визитку и попросил Клаеса позвонить, если тот передумает.

Кнутас был слишком занят, чтобы у него нашлось время на разговоры с журналистами, Карин Якобссон также не согласилась дать ему интервью. Поэтому им пришлось довольствоваться пустой болтовней пресс-атташе Ларса Норрбю, из которого и в обычных случаях редко получалось выудить что-то ценное.

— Я выйду на улицу ненадолго, это все равно не мое, — сказал Юхан и кивнул в сторону телевизора.

Он поцеловал Эмму в щеку, поднялся и направился на кухню, взял холодное пиво из холодильника и вышел на крыльцо. Там он расположился с айпадом и, слушая, как дождь барабанит по крыше, занялся поисками всевозможной информации об убийстве Хенрика Дальмана. Пока еще ни одно средство массовой информации не опубликовало фотографию жертвы и не сообщило его имени. Но того, как кто-то переступит эту черту, явно осталось недолго ждать. Особенно при том, что покойный был известным скульптором, а значит, всегда имелась возможность сослаться на повышенный интерес к его смерти. Они сами обсудили данный вопрос в редакции и решили немного повременить, поскольку существовала опасность, что еще не все близкие оповещены.

Юхан не нашел ничего нового и смог констатировать, что ни один важный свидетель пока не высказался в прессе. Его обрадовало, что Клаес Хольм не стал разговаривать ни с кем другим тоже. Сосед и друг Хенрика Дальмана, естественно, тяжело переживал случившееся и, если верить его объяснениям, подстригал траву с единственной целью отвлечься от тяжелых мыслей, а шум косилки, темные солнечные очки и наушники с музыкой помогали ему отгородиться от окружающего мира.

Юхан отложил в сторону айпад и сделал глоток пива. Его взгляд скользнул по мокрым садовым деревьям, погружавшимся в вечерние сумерки.

Он вывел на экран фотографию Хенрика Дальмана. С портрета на него смотрел мужчина средних лет с сединой на висках, с темными волосами, добрыми карими глазами и широкой улыбкой. Он выглядел приятным. Излучал тепло и доброжелательность. У кого могло возникнуть желание убить его? И за что? Почему бы не попытаться поговорить с его женой, пусть даже сама мысль беспокоить женщину в столь трудный для нее час выглядела крайне неприятной. Юхан снова посмотрел на привлекательного мужчину на снимке. Он и его нынешняя супруга явно прожили вместе не так долго, два-три года, если он правильно понял. Как Хенрик жил до встречи с ней? Эта мысль потянула за собой следующую. Дальман состоял в браке и раньше, как звали ту женщину? Регина Мёрнер. На ее странице в Фейсбуке темноволосая дама с дерзкой миной смотрела в камеру, словно она подросток, хотя ей наверняка перевалило за сорок пять. Одновременно она энергично жестикулировала. На другом снимке она стояла на голове на террасе. Высокая и стройная. Регина Мёрнер. Пожалуй, у нее могло возникнуть желание поговорить. Они развелись четыре года назад, и Хенрик Дальман скучал в одиночестве не более года, прежде чем встретил Аманду.

Юхан нашел телефон бывшей супруги. Она жила в Игне, совсем рядом. Он быстро бросил взгляд на часы. Без четверти десять. Пожалуй, до десяти еще удобно звонить людям. Он решил рискнуть и набрал номер. Прошло несколько сигналов, прежде чем ему ответили на другом конце линии. На заднем плане слышалась музыка.

— Алло, это ты? — спросил протяжный женский голос. — Где ты?

— Извини, что беспокою в такое время, — начал Юхан и закашлялся от смущения. — Меня зовут Юхан Берг, и я журналист региональных новостей.

Короткая пауза. Регина Мёрнер явно ждала кого-то другого.

— Я знаю, кто ты, — пробормотала она наконец. — Ты работаешь на телевидении.

— Именно.

Юхан решил сразу перейти к делу и быть кратким. К чему ходить вокруг да около, когда женщина, с которой он сейчас разговаривал, вероятно, не слишком переживала. Судя по тону, уже успела хорошо принять на грудь.

— Я звоню относительно смерти Хенрика Дальмана. Вы же состояли в браке, и у вас общие дети. Я хотел бы побеседовать с тобой о нем. Это возможно?

— Интервью? По телевизору? — В голосе Регины Мёрнер появились новые нотки. — Ох, как приятно, — прощебетала она и хихикнула. — Мне только надо привести себя в порядок. Я не совсем одета…

— Я не предлагаю встретиться прямо сейчас, — уточнил Юхан. — У тебя будет возможность завтра?

— Конечно, почему нет?

— В двенадцать часов?

При мысли о состоянии Регины Мёрнер он решил не назначать встречу слишком рано, ей ведь еще требовалось протрезветь.

— А какой сегодня день? — поинтересовалась она.

— Среда.

Его собеседница пробормотала что-то, потом на какое-то время в трубке воцарилась тишина, и он мог слышать, как она сделала большой глоток из бокала и затянулась сигаретой.

— Годится. Ты приедешь сюда?

— Да, конечно, если это устроит. Вместе с оператором. В двенадцать часов, договорились?

— В двенадцать.

Юхан поблагодарил и закончил разговор.

Я лежу в кровати и то мерзну, то потею. Мое сердце стучит как заведенное и с такой силой, что каждый его удар эхом отдается в голове. Я испытываю странное спокойствие, и одновременно самые противоречивые чувства переполняют меня. Радость, страх и восторг по поводу моих способностей. Мне удалось осуществить задуманное.

Я пришла туда с моим другим лицом, другим телом, которое не имеет ко мне никакого отношения. Я тренировалась в искусстве перевоплощения с дотошностью педанта. Достаточно много раз, чтобы никто, даже мои родные, не смог узнать меня. На близком расстоянии им это, пожалуй, удалось бы сделать из-за голоса, кожи, характерных движений, но только не по внешнему виду. В этом я абсолютно уверена, поэтому другое тело чувствуется так, будто это вовсе не я. Словно я втискиваюсь в кожу кого-то другого и внезапно становлюсь способной на многое, неведомое ранее. Отсюда и вполне объяснимый восторг. Почти как если я влюбляюсь в ту другую, когда вижу ее передо мной.

Я приехала в Льюгарн за несколько часов до того, как мне требовалось оказаться там. Со мной была сумка со всем необходимым. Я не осмелилась совершить превращение дома из опасения, что кто-то из соседей увидит меня выходящей на улицу или садящейся в машину в таком виде. Выбрала для этого место, где меня никто не мог побеспокоить, со всей присущей мне тщательностью: побывала там заранее и провела рекогносцировку. Припарковалась на лесной опушке. Немного дальше среди елей и сосен находился пустой летний домишко, в который, как оказалась, очень легко попасть. У людей не хватает фантазии, когда им надо спрятать ключ. Он лежал в цветочном горшке, висевшем на веранде. Словно приглашая войти. Еще несколько домов находилось по соседству, их силуэты виднелись сквозь листву. Но в них, похоже, тоже никто пока не жил. До сезона отпусков осталось совсем немного, и тогда жизнь во всем регионе должна была резко измениться.

Внутри было сыро. Прохладно, несмотря на летнее тепло снаружи. Судя по всему, никто давно не появлялся там. Это было простое жилище, скрытое деревьями от посторонних глаз. С маленькой кухней с плитой, судя по ее виду, выпущенной лет сорок назад, выгоревшими обоями. С гостиной с шифоньером и вязаной скатертью на столе, искусственными цветами в розовом пластиковом горшке на подоконнике, желтой тюлью, грязно-коричневым диваном, чьи лучшие времена давно прошли, и громоздким телевизором в углу. Дурацким ковриком с бахромой по краям на стене, изображавшим мальчика в кепке и коротких брюках с подтяжками на вершине горы где-то в Альпах.

Я села за шаткий стол на кухне и достала все из своей сумки. Электричество не работало и водопровод тоже, но это не имело значения. На улице было светло, и я прихватила с собой все необходимое. Я изучила мое бледное и довольно заурядное лицо в принесенном помимо остальных вещей зеркале, которое поставила на стол. Моей внешности скоро предстояло стать иной. По мере того как она менялась, странным образом усиливалось мое волнение. Казалось, я становлюсь кем-то другим. Делюсь на две половины. В одной оставалось мое старое обычное «я», а вторая представляла собой абсолютно иного человека. И это вроде было в порядке вещей и по-настоящему. Словно второе «я» долго ждало этого, много лет. Как будто я наконец могла получить реабилитацию. Аккуратно накладывая макияж, я думала обо всем, через что мне пришлось пройти. Это выглядело справедливым и не более того. Все просто вставало на свои места. Сейчас мне наконец представился случай привести в порядок хаос, царивший в моей душе.

Закончив с гримом, я встретилась взглядом с собственным отражением в зеркале. Темные глаза, накрашенные так, словно я собиралась в ночной клуб в самой неблагополучной части Берлина. Рот красный и блестящий, волосы черной занавеской вокруг лица.

Я прихватила с собой бутылку красного вина с винтовой пробкой и прикладывалась к ней время от времени, чтобы оставаться в тонусе. Благодаря алкоголю моя вера в успех росла. Требовалось, однако, сохранять голову холодной.

Далее начался процесс переодевания. Я аккуратно разложила одежду на покрашенном синей краской кухонном диванчике. Увидела себя целиком в большом зеркале, висевшем на стене, и вздрогнула. Черный кружевной пояс, черные чулки и черный кружевной бюстгальтер. Я рассмеялась, было непривычно видеть себя такой. Обворожительной и немного пугающей. Я шагнула в короткую черную юбку и застегнула молнию, натянула через голову красную блузку и только потом надела парик. Черная куртка помогла мне закончить превращение, и, сев за стол снова, я опять выпила вина. Теперь требовалось потренироваться ходить в обуви на высоких каблуках, и мне не оставалось ничего иного, как прогуляться по половикам. Какое абсурдное зрелище я, наверное, представляла собой в этой маленькой тесной хибаре, чуть не ударилась головой о потолок. Мой взгляд упал на часы. Один час остался. Я собрала грим и свою одежду и сложила к себе в сумку. Снова села за стол, закончив со всем, и выпила еще вина. То, что мне предстояло вести машину, меня нисколько не заботило. Если бы меня остановила полиция на обратном пути из Льюгарна, мне, вероятно, пришлось бы столкнуться с гораздо худшими проблемами, чем управление транспортным средством в нетрезвом виде. Медленно и методично я мысленно прошлась по всем этапам своего плана. Знала, мы будем одни, и надеялась, что никому из его находящихся поблизости соседей или знакомых не придет в голову позвонить в дверь. Хотя, собираясь изменить жене, Хенрик Дальман наверняка должен был постараться свести такую опасность к минимуму. Однако имелись и другие критические моменты. Согласится ли он на мою доминирующую роль или предпочтет править балом сам? Второе я не могла допустить. К сожалению, понятия не имела о его сексуальных привычках, и мне оставалось только надеяться, что мой замысел сработает. Что им не составит труда манипулировать, и что его в первую очередь будет интересовать удовлетворение собственных потребностей, как большинство мужчин.

В довершение всего я упаковала мои вещи, привела в порядок мебель и поправила скатерть, чтобы не осталось никаких следов пребывания постороннего человека в доме. Даже если он находился довольно далеко от виллы Хенрика, существовала опасность, что полиция проверит и его впоследствии. Живот заныл при этой мысли. Неужели мне удастся задуманное? Неужели я на такое способна?

Я в последний раз проверила все внутри, прежде чем вышла наружу. Вытерла ключ, положила его в горшок, откуда взяла, и поспешила прочь.

В отличие от большинства других творивших в Висбю ремесленников и художников, старавшихся привлекать к себе как можно больше внимания, Хенрик Дальман предпочитал особо не бросаться в глаза. Его бутик и примыкавшую к нему мастерскую на Хестгатан, где он трудился со своими помощниками, скрывал от посторонних глаз не имевший никаких вывесок забор, и тот, кто не знал, что происходило за ним, вполне мог пройти мимо, даже не посмотрев в ту сторону. И все равно на удивление много народу приходило туда. Коллектив был популярен как на острове, так и на материке, и он также начал приобретать международную известность после того, как один британский журналист опубликовал большой репортаж о бетонных скульптурах Хенрика в уважаемом издании Art Review.

Карин открыла скрипящую деревянную дверь и шагнула через высокий порог. Утреннее солнце освещало живописный, вымощенный булыжником двор с плетистыми розами на низких белых домах, чьи окна начинались почти на уровне земли.

— Черт, как красиво, — произнес Виттберг с восхищением.

— Это в порядке вещей. Живешь по соседству и никогда не приходил сюда, — заметила Карин.

— Ты же знаешь, как это бывает. Красоты собственного города всегда становятся откровением для нас, — ответил Виттберг и подмигнул ей.

Он постучал в дверь мастерской. Бутик еще не открылся, но в примыкавшем к нему помещении уже теплилась жизнь. Они вошли в продолговатую комнату с низким потолком. Мужчина на вид лет сорока стоял, наклонившись над столом с подсветкой. Его длинные темные волосы были собраны в конский хвост, а наряд составляли серая футболка и джинсы. Он вопросительно посмотрел на них.

— Добрый день, мы из полиции Висбю, — сказала Карин, которая чаще всего командовала, когда она и Виттберг находились на задании вместе. — Меня зовут Карин Якобссон, а это мой коллега Томас Виттберг. Мы хотели бы обменяться с тобой несколькими словами относительно убийства Хенрика Дальмана. Можем сесть где-нибудь и поговорить без помех?

— Да, — сказал мужчина и покачал головой. — Какая трагедия. Мы все в шоке.

Он провел рукой по волосам, и его глаза заблестели.

— Меня зовут Стив Митчел. Мы с Хенриком работали вместе с тех пор, как я переехал сюда три года назад. Вы, пожалуй, слышали, что я американец, оказался на острове из-за любви. Не хотите кофе?

Стив Митчел на удивление хорошо говорил по-шведски, отметила для себя Карин, даже если в его речи и слышался американский акцент. Он принес кофе и три чашки из крошечной кухни, и они расположились вокруг большого рабочего стола, стоявшего посередине комнаты.

— Случившееся просто ужасно, — сказал Стив и снова покачал головой, наливая всем ароматный напиток.

— Да, действительно, — согласился Виттберг. — Чем ты занимаешься?

— Я графический дизайнер. Как раз сейчас работаю над формированием нового образа «Странда».

Карин слышала краем уха, что этот популярный ресторан с изумительным видом на море собирался основательно изменить свой облик.

— Кто еще работает здесь помимо тебя?

— Анна Сундберг, она керамист. И Линус Гансторп, художник. Он рисует пейзажи Висбю, но в кубистской манере. Very popular^[357]. Их работы продаются очень хорошо. Обоих. Вместе с бетонными скульптурами Хенрика это была очень выигрышная концепция. Кроме того, у нас работает Моника. Она делает украшения. Но никого из них пока еще нет, они обычно приходят после обеда.

Стив Митчел глубоко вздохнул, размешал молоко в кофе и потянулся к лежавшей на столе коробочке с жевательным табаком.

— А кто работает в бутике?

— Элеонора, молодая девица, она здесь недавно. Раньше мы сами занимались продажей, но сейчас у нас уже на все времени не хватает.

Карин что-то пометила у себя в блокноте.

— Ты можешь рассказать о своем последнем рабочем дне с Хенриком? Когда это было?

— В пятницу.

— Расскажи все, что помнишь, подробно. До малейших деталей. Не торопись.

Стив сидел молча какое-то время, словно стараясь раскопать в памяти все происходившее тогда. При этом он смотрел в окно, куда-то вдаль через двор.

— Я пришел около восьми, как обычно делаю. Мне нравится работать, когда никто не мешает, а так рано по утрам здесь всегда спокойно. Мы с Хенриком приходим прежде других. Он тоже предпочитает появляться рано. Мы пьем кофе и настраиваемся на работу. Болтаем немного о всякой ерунде. Ну, вы понимаете…

— Ты не заметил ничего особенного в Хенрике?

— Ну… он немного нервничал, пожалуй.

— В чем это выражалось?

— Он был немного… напряженный, что ли.

Виттберг встрепенулся:

— Что ты имеешь в виду?

Стив обеспокоенно заерзал на стуле.

— Это, пожалуй, не важно.

— Нам все интересно, — сказала Карин. — Объясни, что ты имеешь в виду.

— Казалось, он боялся чего-то. У меня создалось впечатление, словно он опять наступил на те же грабли.

Стив, похоже, колебался, прежде чем продолжил:

— Что ты имеешь в виду?

— Связался с женщиной, с которой встречался несколько раз. Вряд ли между ними что-то произошло. Но она, похоже, очаровала его.

— Он не говорил ничего о ней? Как ее зовут, с Готланда она или нет? Не показывал ее фотографию?

— Нет, ничего. Он любил напустить таинственности. Но Хенрику нравилось флиртовать, хотя в его случае речь прежде всего шла о подтверждении собственного эго. Все знали об этом, кроме его жены.

— Ты часто встречался с Амандой Дальман? — поинтересовался Виттберг.

— Достаточно часто. Она заглядывала в мастерскую порой, и они шли обедать вместе. В последний раз она приходила неделю назад. Вместе с малышкой Инез. Они вышли во двор поговорить, и я слышал, как она повысила голос. Я не понял, о чем шла речь, но довольно скоро она ушла. А он пребывал в плохом настроении остаток дня. Впрочем, это вряд ли о чем-то говорит. Все ссорятся время от времени.

— Давай вернемся к пятнице, — продолжил Виттберг. — Вы пили кофе. Что произошло потом?

— Мы разошлись и занимались каждый своим делом. Хенрик своей скульптурой для библиотеки и фестиваля детективов, а я набросал эскизы нескольких символов.

Стив сделал короткую паузу и, судя по его виду, задумался.

— Да, сейчас я припоминаю… Он ушел раньше в тот день. По его словам, ему требовалось разобраться с какими-то делами. Хотя я заметил, что он необычно долго оставался в туалете и от него пахло лосьоном после бритья, когда он вышел.

— Вот как?

Карин замерла с ручкой в руке:

— Он не говорил, чем собирался заняться?

— Я догадался, что причина в женщине. Пожалуй, той, с которой он встречался. — Стив пожал плечами. — Ни для кого не являлось секретом, что Хенрику постоянно требовалось подтверждение его способности нравиться. Разные дамы приходили сюда время от времени. Это было удивительное зрелище. Хенрик приглашал их войти, а потом, казалось, просто околдовывал. А Аманда и понятия не имела. Однако сейчас она знает, — добавил он с нотками горечи в голосе.

— Ты имеешь в виду, что он изменял ей?

— Пожалуй, а может, и нет, — сказал Стив, поджав губы, словно истории Хенрика с женщинами затрагивали его лично.

У Карин возникло ощущение, что он слишком серьезно воспринимал все это.

«Интересно почему?» — подумала она, изучая его лицо. Он был привлекательным мужчиной, пожалуй, даже красивее Хенрика Дальмана. Но жизненный опыт научил Карин пониманию, что внешность далеко не всегда играла решающую роль. Могли ли Стив и Хенрик быть соперниками? Или любовниками?

Закончив разговор, Карин и Виттберг попросили Стива показать им мастерскую Хенрика. Он проводил их в помещение, где полки сгибались под тяжестью творений Дальмана, всевозможных изделий из серого бетона, частью покрашенных в самые экстравагантные цвета. Там находились абстрактные фигуры, а также имитации кораллов и предметы бытового назначения, вроде подсвечников, подставок для книг и ваз, и царила чуть ли не пугающая тишина. Звуки с улицы не проникали внутрь через окна, и создавалось впечатление, что окружающий мир находится где-то очень далеко. Карин вздрогнула, увидев незаконченную работу на столе. Казалось, невидимые руки Хенрика по-прежнему парили над не приобретшим окончательный вид бетонным блюдом, которым он занимался, прежде чем покинул мастерскую навсегда. Ее взгляд скользнул по литьевым формам и инструментам. Он, похоже, был амбициозен в своей работе. В углу стояла наполовину завершенная скульптура, изображавшая стилизованный символ справедливости, Фемиды, одной из четырех основных добродетелей античной греческой философии. Она стояла на готландском каменном столбе. Карин подняла бумагу, лежавшую рядом на скамейке.

— Хенрик собирался закончить ее к новому фестивалю детективов, который будет в августе. Он хотел каким-то образом скомбинировать фигуру Фемиды с характерными элементами окружающей среды острова и человеком, читающим криминальные романы, — объяснил Стив. — Не спрашивайте меня, каким образом. Он имел собственное видение… но сейчас я даже не представляю, что дальше будет с этой скульптурой. Только Хенрик точно знал, какой она должна стать.

Они осмотрели все остальные помещения. В бутике как раз появилась Элеонора. Она стояла за старинным красно-коричневым кассовым аппаратом с металлической ручкой и рукояткой из черного бакелита. Ее редкие волосы были заплетены в косы, и она выглядела лет на тридцать.

«Необычно, — подумала Карин. — Такую прическу не так часто сегодня увидишь, особенно у взрослых женщин».

В ушах Элеоноры болтались серьги с длинными перьями, а надеты на ней были топик и замшевый жилет с бахромой.

— Ты работаешь здесь всю неделю? — спросила Карин, переписав ее личные данные.

— Да, — ответила она. — С одиннадцати до шести. И также по субботам. Хотя тогда заканчиваю в три.

У нее был низкий голос, и говорила она довольно своеобразно.

— Ты местная? — спросила Карин с любопытством.

— Да, хотя много лет прожила в Стокгольме, — ответила Элеонора и улыбнулась неуверенно.

— Ты видела Хенрика Дальмана в пятницу? — поинтересовался Виттберг.

— Нет. Или… да, но только мельком. Я не работала тогда, но ненадолго зашла. — Элеонора направилась к входу в бутик. — Мне жаль, но я должна открывать магазин, — сказала она.

За стеклянной дверью ждали два клиента.

— О’кей, мы еще зайдем во второй половине дня, — сказала Карин. — Нам необходимо допросить всех, кто работает здесь, в связи со смертью Хенрика Дальмана. Ответь сейчас в двух словах, как ты относилась к нему?

— Я здесь не так давно, и он всегда был ужасно занят.

— Но мы обычно ходим пить пиво по пятницам после работы. Тогда у вас двоих, похоже, всегда хватало, о чем поговорить.

— Да, пожалуй, — призналась Элеонора и слегка покраснела. — Хотя Хенрик часто куда-то спешил. Если он не работал или не был дома с семьей, ему постоянно требовалось встречаться с Урбаном.

Оба полицейских встрепенулись.

— Каким Урбаном?

— Урбаном Эком, из Альмедальской библиотеки. Он с их стороны руководит проектом, над которым работал Хенрик.

— Они дружили? — спросил Виттберг.

— Очень. Постоянно виделись, — сказала молодая женщина и поджала губы.

«Словно немного ревнует», — подумала Карин. В то самое мгновение что-то с грохотом упало на пол. Элеонора случайно столкнула ножницы, лежавшие рядом с кассой, но быстро подняла их снова.

— Они часто обедали вместе и обычно ходили пить пиво после работы, — вклинился в разговор Стив. — Также играли в сквош раз в неделю.

Карин посмотрела на часы. Им требовалось успеть в библиотеку до обеда и коротко переговорить с Урбаном Эком. Она с нетерпением ждала встречи с ним. Пожалуй, именно с его подачи Хенрик Дальман получил столь престижный заказ. В какой-то мере «дружеская коррупция» существовала и на Готланде, как и повсюду в других местах.

— Спасибо за потраченное на нас время, — сказал Виттберг и кивнул Стиву и Элеоноре. — Если вспомните что-то еще, сразу же свяжитесь с нами. Или мы поговорим об это, когда вернемся сюда.

Уже собираясь покинуть двор, Карин оглянулась.

Стив стоял у окна и смотрел им вслед.

Темные волосы, словно тень, окаймляли его лицо.

Прошлое

Сейчас уже она мечтала о возвращении домой. Постоянный шум со всех сторон и новые впечатления ужасно утомили ее, казалось, она вот-вот упадет в обморок. Все эти переполненные автобусы с нервными людьми. Спешащие мимо нее прохожие с сосредоточенными взглядами, нагруженные сумками и огромными пакетами. Сесилия и Анки посетили бутик Hennes & Mauritz на Сергельской площади и заглянули в «Охленс», но этот огромный универмаг просто невозможно было обойти за один раз. Ноги болели, ей ужасно хотелось пить и в туалет. Парфюмерный отдел с улыбающимися продавщицами, манекены в модных летних платьях, обувная секция, где старые модели сандалий продавались с большой скидкой… Она потеряла удовольствие покупать вещи, чувствовала чуть ли не отвращение ко всему окружавшему ее изобилию товаров.

— Может, зайдем куда-нибудь и попьем кофе? — предложила Анки.

Сесилия кивнула благодарно и испытала огромное облегчение, оставив шумный магазин за спиной.

Они пошли в близлежащее кафе и заказали кофе и сливочные пирожные. Сесилия сидела и ковырялась в креме, он был сладкий на вкус, но не лез в горло. Окружающие не обращали на нее внимания, стокгольмцы были заняты сами собой. Здесь никто не знал ее, и, похоже, все другие вообще не заботили никого. Это отчасти радовало, но одновременно казалось странным. Дома на Готланде все знали, кто она, и малейший шаг каждого человека вызывал любопытство других. Мельчайшие детали представляли интерес, и любой отсутствующий обсуждался со всех сторон. Как, например, в маленьком продовольственном магазине, куда она обычно ходила за молоком. Но в этом имелись свои плюсы, всегда находилось, с кем поговорить.

— Ты выглядишь задумчивой, — заметила Анки и соскребла остатки сливок со своей тарелки.

Сесилия пожала плечами.

— Как приятно, что мы смогли провести этот день вместе, — продолжила Анки.

Она улыбнулась Сесилии, и та попыталась ответить улыбкой.

— Расскажи, как у тебя дела в школе.

Анки с интересом смотрела на нее.

— Все хорошо, — сказала Сесилия и не знала, что ей еще добавить.

— У тебя хорошие отношения с одноклассниками?

Она особо не размышляла об этом. Почему Анки задавала так много вопросов?

— Да, конечно, — ответила она поспешно. — Может, поедем домой?

Сесилия хотела, чтобы Анки оставила ее в покое, когда они вернулись в папину квартиру, но та жаждала продолжить общение. Предложила вместе посидеть на диване и поболтать. Папа должен был вскоре вернуться, и им с Сесилией еще предстояло отправиться в Старый город и поужинать вместе вечером. Анки говорила без умолку, рассказала о своих родителях и собственной юности. Сесилия слушала вполуха. Ее по-прежнему удивляло, как эта женщина смогла занять мамино место. Куда смотрел папа? Почему он влюбился в Анки? Она была красивой, но, несмотря на постоянный смех и болтовню, отчего-то казалась скучной.

Сесилия окинула взглядом гостиную. Наверное, благодаря Анки здесь появилось так много растений на подоконнике.

Дома на Готланде папу никогда не интересовали мамины герани, он также не работал и в саду. И эта мебель… Многочисленные подушки на диване и мягкий ковер. Это явно был не папин стиль.

Она не успела зайти в своих мыслях особенно далеко. В дверь позвонили. Анки вскочила с обычной улыбкой.

— Вот и он наконец, — сказала она и поспешила в прихожую открывать.

Судя по звукам, она сделала это, но потом, вопреки ожиданиям, Сесилия не услышала хорошо знакомый папин голос. В прихожей воцарилась тишина. Спустя некоторое время ее нарушило бормотание, словно разговаривали несколько человек, и она поймала себя на том, что начала считать секунды. Почему они шептались?

Затем входная дверь закрылась, и в следующее мгновение в дверях гостиной появилась Анки. Бледная как смерть. Позади нее шли два одетых в форму полицейских. Рослая светловолосая женщина и коренастый широкоплечий мужчина с редкими волосами. Сесилия смотрела вниз, на их ноги. Оба были в черных, хорошо зашнурованных ботинках.

Взгляд Анки рассеянно блуждал по сторонам, но она показала незваным гостям на диван.

Потом сама села рядом с Сесилией и взяла ее за руку. Сесилии не хотелось, чтобы Анки прикасалась к ней, но она не смогла освободиться от нее. Тело внезапно словно отяжелело. Грудь наполнилась страхом. Почему полицейские здесь? Что они делали в гостиной? Ее взгляд скользнул по светлым стенам и телевизору на тумбочке, по растениям с большими листьями в белых горшках. Одна из подушек давила ей на спину, но она даже не попыталась подвинуться в сторону.

Секунды замедлили бег.

По ее ощущениям прошла вечность, прежде чем женщина-полицейский открыла рот. Она переводила взгляд с Сесилии на Анки. Он казался печальным и все равно при этом равнодушным. Она просто выполняла свою работу. Ей приказали поехать и рассказать то, что никто не хотел услышать.

Сначала Сесилия толком не поняла смысла ее слов. Ей пришлось напрячься, чтобы осознать его.

Несчастный случай.

На летном поле.

Парашют не раскрылся.

Папа был мертв.

Он ударился о землю. Разбился. Погиб мгновенно.

Рядом рыдала Анки.

Сесилия моргала сухими глазами.

— Мы предлагаем помощь куратора по социальным вопросам, — продолжил голос. — Если вам необходима поддержка…

На придиванный столик положили визитную карточку с номером телефона.

Бумаги.

Какую-то папку.

Они продолжали говорить. Сесилия по-прежнему ничего не понимала толком, как ни старалась. Его идентифицировали на месте и отвезли в институт судебной медицины в Сольну. Остальные парашютисты, а также пилот пребывали в шоковом состоянии. Кого-то отправили в больницу. Кого? Она не понимала. У нее шумело в ушах. Словно они наполнились ледяным воздухом.

Мертвому ведь не требовался врач. Или это все был просто сон?

Зеленые растения равнодушно взирали на происходящее, на них не дрогнул ни один листок, казалось, они слушали разговор без всякого интереса. Глаза Анки стали красными от слез. Тушь потекла. Она всхлипывала по соседству на диване. Периодически вытирала нос.

Сесилия моргала.

Ее глаза оставались сухими.

Кто, собственно, умер?

Они попрощались. Поднялись с дивана. Не надо разуваться, когда ты полицейский. Тогда также нет необходимости обуваться, уходя.

Анки сломалась. Она упала на диван и громко зарыдала. Ее узкие плечи в футболке пастельного цвета дрожали.

— Успокойся.

Сесилия протянула руку и прикоснулась к ней.

— Боже, — стонала Анки. — Боже. Это твой папа, Сесилия. Твой папа. Любимый Крилле. О боже. Я ничего не понимаю. Вы вдвоем собирались поужинать в Старом городе вечером. Любимый Крилле. Я должна позвонить и отменить заказ на столик. Боже.

Она продолжала болтать бессвязно, словно не знала, что ей сказать.

Сесилия сидела рядом и механически гладила ее по руке.

Словно именно она была взрослой из них двоих.

Расстояние между мастерской Дальмана и Альмедальской библиотекой вполне подходило для пешей прогулки, и Карин с Виттбергом решили размять ноги. Пока они опрашивали Стива Митчела, Висбю успел пробудиться окончательно и улицы заполнили туристы. Но это были еще цветочки по сравнению с тем нашествием, которое ждало остров, как только начнется отпускной сезон с Альмедальской неделей, Стокгольмской неделей и всем таким.

— Только мне показалось, что Стив Митчел порой вел себя странно, или у тебя такое же мнение? — поинтересовалась Карин, пока они спускались с холма в сторону гавани.

— Он слишком эмоционально реагировал иногда, — согласился Виттберг. — Впрочем, кто не нервничал бы, когда твоего коллегу жестоко убили? Я уж точно не остался бы спокойным.

— Пожалуй. Нам надо допросить других, кто работал с покойным, и посмотреть, что они скажут. Красивая мастерская, правда? И как здорово иметь свободный график. Представь только, приходить и уходить, когда захочешь!

— Да, кое-кто, пожалуй, выбрал не ту профессию, — сказал Виттберг и ухмыльнулся.

Солнце спряталось за облаками, и день обещал стать холодным. Карин показалась, что капля дождя упала ей на нос. Пожалуй, она зря не взяла с собой зонт. Погода на острове могла мгновенно измениться. Карин нравилась ее своенравность, и так было всегда. Погода здесь напоминала приключение, ее никогда не удавалось предсказать заранее.

Карин обожала Альмедальскую библиотеку и проводила там значительную часть свободного времени. Она любила читать, хотя и делала это все реже с годами. Библиотека размещалась в величественном здании с панорамными окнами, смотрящими на парк Альмедален с фонтаном и прудом посередине, где плавали лебеди и утки.

Они поинтересовались в справочном отделе относительно Урбана Эка, и, к разочарованию обоих полицейских, оказалось, что он сейчас не работал. Ушел на больничный в связи с сильной простудой еще несколько дней назад. Поэтому их направили к его помощнице Агнес Мулин, бледной женщине лет тридцати пяти, которая говорила тихим голосом и показалась им не слишком общительной.

— Как часто Хенрик Дальман приходил сюда? — спросил Виттберг.

— По крайней мере, раз в неделю. У нас проводятся совещания по понедельникам, и проект разбит на этапы. В создании столь значительного произведения завязано немало людей. Это касается и чисто технических вопросов, и всего остального — рекламы и контактов со средствами массовой информации.

Разговаривая, они посетили различные помещения. Библиотека была просторной и светлой, и у Карин сразу возникло желание взять целый мешок книг с собой домой. В последнее время она читала не так много, как раньше, например перед сном. И все из чертовых телефонов. Люди брали айфон, ложась в постель, и лазали по социальным сетям, вместо того чтобы получить удовольствие от какого-нибудь старого доброго детективного романа. Ей стало интересно, сохранятся ли библиотеки в недалеком будущем, если развитие продолжится в том же темпе.

— Мы рассчитывали, что Хенрик поставит свое творение к началу детективной недели, — сказала Агнес печально и показала на место, где собирались установить скульптуру. — Планировалось, что губернатор откроет скульптуру в первый день фестиваля, но теперь я даже не знаю, как все будет. Вам лучше поговорить с Урбаном, когда он вернется.

— Какое мнение у тебя сложилось о Хенрике Дальмане? — спросила Карин.

— Ну, он был приятный, — ответила Агнес неуверенно. — Я не так много напрямую общалась с ним, главным образом Урбан…

— Я понимаю. Но ты не заметила ничего особенного, когда он находился здесь? Может, выглядел обеспокоенным или изменился в последнее время?

— Нет, этого я не могу сказать. Я главным образом только присутствовала на встречах, чаще всего он разговаривал с Урбаном.

— И ты не знала его раньше?

Агнес покачала головой:

— Нет, мы вращались в разных кругах.

— А ты не в курсе, кто-то другой в библиотеке общался с ним или знал его ближе?

— Ни о чем таком я не слышала. Помимо того что он и Урбан обедали вместе порой. По-моему, они даже иногда встречались в свободное время.

Карин и Виттберг обменялись взглядами.

— О’кей, мы подождем, пока руководитель проекта вернется. Спасибо за то, что ты уделила нам время.

Они попрощались и покинули библиотеку.

— Боже, какое ничтожество, — сказал Виттберг, когда они вышли на улицу.

— Ничтожество, и, кроме того, ей нечего сказать, — произнесла Карин сухо. — Слушай, давай прибавим шагу, иначе мы опоздаем на дневное совещание. Я обещала купить бутербродный торт.

— Конечно, лучший кореш ведь приедет, — сказал Виттберг и закатил глаза к небу. — Собственный Обеликс^[358] Государственной криминальной полиции, наибольший обжора из всех когда-либо живших на земле людей, Мартин Кильгорд. Не будь он геем, готов поспорить, что ваши отношения не остались бы только дружескими.

— Ах, — рассмеялась Карин. — Мы родственные души, я и Кильгорд, только и всего. А как у тебя самого на любовном фронте?

— Нормально, — ответил ее коллега коротко, но Карин заметила, как его лицо напряглось на мгновение.

— А мне кажется, ты немного нервничаешь в последнее время, — сказала она осторожно.

— Любовь — нелегкое дело. Порой мне очень хочется вернуться к прежней одинокой жизни. Именно этим мы с тобой известны, — сказал он и обнял ее мускулистой рукой. — Ты уже забыла об этом? Вечные одиночки. Неужели ты не тоскуешь по свободе?

— Нет, — ответила Карин и поняла, что ничуть не лукавит. Она увидела лицо Андерса перед собой и почувствовала, как сильно по нему соскучилась. — Я не тоскую по одинокой жизни, абсолютно.

На третий день после убийства Хенрика Дальмана руководство расследованием собралось на очередную встречу в здании полиции перед самым обедом. У них пока еще не появилось ни одного задержанного, и Кнутас обратился за помощью в Национальный оперативный отдел, НОО, ранее называвшийся Государственной криминальной полицией. И сейчас, к всеобщей радости, сам комиссар Мартин Кильгорд ехал к ним в такси из аэропорта. Он неоднократно оказывал содействие коллегам из Висбю и пользовался большой популярностью в их криминальном отделе. Карин и Виттберг специально зашли в кондитерскую и купили бутербродный торт по такому случаю.

Когда огромное тело гостя появилось в дверном проеме совещательной комнаты, его встретили радостными криками, похлопываниями по спине и объятиями.

Пятидесятилетний Мартин Кильгорд отличался высоким ростом и большой силой, но назвать его излишне тучным стало бы явным преувеличением. Он имел открытое лицо с большими, немного навыкате глазами, словно их обладатель постоянно чему-то удивлялся, и, по мнению Кнутаса, напоминал старого шведского актера Тора Модеена. А также он был довольно шумным, громко смеялся и много шутил. И вдобавок питал слабость ко всему французскому и даже имел бойфренда данной национальности. Сейчас он стоял на пороге и наслаждался вниманием коллег.

— Как приятно оказаться здесь снова, — прогремел он довольно и, сев на стул, вперил взгляд в бутербродный торт. — Насколько я понимаю, вам и Кнутте нужна помощь, ведь в вашей глухомани наконец произошло что-то из ряда вон выходящее.

Он задорно подмигнул Кнутасу, и тот нежно улыбнулся ему в ответ, хотя и терпеть не мог, когда Кильгорд называл его Кнутте.

Карин подвинула гостю тарелку с тортом, и Кильгорд отрезал себе большой кусок, что в обычном случае остальные посчитали бы наглостью. Но поскольку так поступил именно он, никто не обратил на это внимания.

— Как вы все уже наверняка заметили, сегодня утром средства массовой информации обнародовали имя нашей жертвы, — начал Кнутас. — Они, конечно, ссылаются на большой общественный интерес к этому делу, поскольку Хенрик Дальман был человеком известным за пределами Готланда. Но иного от них вряд ли стоило ожидать.

Все кивнули в знак согласия.

— А как нам вести себя в такой ситуации? — поинтересовался пресс-атташе Ларс Норрбю. — Должны ли мы последовать их примеру?

— Выглядело бы странным с нашей стороны не подтвердить, что речь идет о Хенрике Дальмане. Всем ведь на острове это, как ни говори, уже известно. В лучшем случае мы в результате сможем рассчитывать на получение дополнительной полезной информации от населения, что немаловажно.

— Будем надеяться, — заметил Кильгорд с набитым тортом ртом.

Далее Кнуттас вкратце изложил последние данные по делу и закончил словами:

— Мы, естественно, устанавливаем сексуальные привычки жертвы. Его компьютер и айпад показывают, что он посещал страницы сексуального содержания, и прежде всего его, похоже, интересовал жесткий секс. Как нам удалось выяснить, он был членом клуба данной направленности под названием Amour^[359], и мы будем продолжать работу в этом направлении. Мы разговаривали также с его бывшей женой Региной Мёрнер, и она приглашена на допрос сюда сегодня после обеда. Относительно подозрений в анальном сексе, о которых говорила судмедэксперт, Аманда Дальман сообщила нам, что Хенрик уже много лет имел серьезные проблемы с запорами. Поэтому, вполне возможно, внешние повреждения связаны с ними.

— Мне не удалось связаться с его приемной дочерью, — вклинился в разговор Кильгорд. — Она находилась за границей, но вернется домой вечером. Я думаю, самолет приземлится около девяти. Как мы поступим? Я попрошу моих коллег в Стокгольме допросить ее либо кто-то из присутствующих захочет и сможет прокатиться туда?

— Я могу, — сразу же предложила Карин. — Могу поехать завтра.

Она увидела возможность встретиться со своей дочерью Ханной. Поняла, что с поездкой на выходные, которую они планировали, придется подождать, пока убийца Хенрика Дальмана не будет пойман.

— Хорошо, — сказал Кнутас. — В любом случае лучше, если кто-то из нас допросит Беату Мёрнер.

Он с серьезной миной окинул взглядом своих коллег и заметил, что Кильгорд уже принялся за второй кусок торта. Потом он поделился с остальными предположением судмедэксперта о том, что Хенрик Дальман сам мог вызвать свою смерть.

— Боже, — пропыхтел Виттберг. — И как такое могло произойти?

— Подобное кажется невероятным, — ответил Кнутас, — но в этом нет ничего невозможного.

— Сейчас, когда ты сказал это, мне вспомнилась одна история, имевшая место несколько лет назад, — продолжил Виттберг. — Кто-нибудь из вас слышал о случае с инженером из Гётеборга? Мужчиной средних лет, уважаемым отцом семейства, с собственной фирмой, работавшим на дому. Однажды, когда его жена-инвалид находилась вреабилитационном центре, дочь раньше обычного пришла из школы домой и обнаружила своего папу в ванной комнате, в парике, сильно накрашенного, в женском нижнем белье и лакированных сапогах до бедер. Он сидел в инвалидном кресле жены с веревкой вокруг шеи, прикрепленной к потолку. Мертвый. Заигрался, значит, до смерти.

— Бедная девочка, — вздохнул Норрбю.

— Как я уже говорил, мы не можем исключать такую возможность, — продолжил Кнутас и кивнул Карин: — Расскажи о новом свидетеле.

Карин доложила о своем визите в район летних домиков в Льюгарне и добавила:

— Интересующее нас строение принадлежит паре по фамилии Израильссон, проживающей на материке, точнее в Сконе. Они не приезжали туда с прошлого лета, так что оно сейчас пустует. Мы нашли остатки грима на полу, на кухонном диванчике и на кухонном столе, а также несколько длинных черных синтетических волос того рода, какие ранее были обнаружены на месте преступления. Кроме того, отпечатки обуви, похожие на те, что были на участке покойного в Льюгарне. И следовательно, то, что преступник находился в этом доме перед убийством, почти не вызывает сомнения.

— Отпечатки пальцев? — поинтересовался Кильгорд.

— Никаких. Все тщательно вытерто.

— А может, есть еще свидетели, видевшие что-то важное для расследования? — поинтересовался Норрбю.

— Этого нельзя исключать, — сказал Кнутас. — Мы продолжаем обходить жителей того района. Однако пока не узнали ничего интересного, насколько мне известно.

— Что еще нам дало исследование самого дома? — поинтересовался Виттберг и смахнул рукой прядь светлых волос со лба.

«Он выглядит усталым, — подумал Кнутас. — Неужели новая подружка так замучила его?»

Если верить слухам, ходившим по их коридорам, они много ругались.

— Преступник пил красное вино во время своих приготовлений, — добавил Сольман. — На кухонном столе есть свежий отпечаток бутылки. Но все наиболее интересное нам удалось обнаружить не там, а в спальне, где Хенрика Дальмана нашли мертвым.

— И что же это? — заинтересовался Кнутас.

Все другие за столом тоже навострили уши.

— Две вещи.

Сольман поднял пластиковый пакет и показал присутствующим. В нем лежала маленькая темная стеклянная бутылка с черной пластмассовой пробкой и почти полностью желтой этикеткой с надписью RUSH, выполненной большими буквами.

— Это так называемый попперс, жидкость, которую нюхают перед тем, как заниматься сексом, расслабляющая гладкие мышцы по всему телу. Она также положительно сказывается на эрекции, данное состояние продолжается дольше, и эякуляция отсрочивается. Оргазм также усиливается. В нашем случае вещество называется амилнитрит и используется прежде всего гомосексуалистами.

В комнате стало очень тихо. Новая информация явно заставила всех задуматься.

— А вторая? — спросила Карин.

— Мы крайне быстро получили результаты исследования лежавшей на кровати простыни. — Сольман сделал паузу и окинул взглядом коллег. — Оказалось, что она содержит сперму, — продолжил он. — Но, судя по ДНК, она принадлежала не Хенрику Дальману, а другому мужчине.

Бывшая жена Хенрика Дальмана Регина Мёрнер жила почти на самой окраине маленького населенного пункта Игне, расположенного не более чем в десяти километрах от Висбю, рядом с природным заповедником Хёгклинт. Этот район славился высокими горами, пещерами и галечными пляжами. Узкая дорога, проложенная среди поросших травой кочек и цветов, вела к дому, который выглядел не особенно большим, но отличался просто изумительным местоположением. Красный с белыми углами, он стоял на утесе, а со стороны моря к нему примыкал служивший в качестве открытой веранды деревянный помост. Перед домом простирался газон и стояло несколько построек меньшего размера, одна из которых, как догадался Юхан, играла роль гостевого домика, а остальные использовались в качестве сараев. Они припарковались на траве перед забором, окружавшим приусадебный участок.

— Боже, какое место, — вздохнула Пия с завистью и, поглядывая в сторону сверкающего в дневном свете моря, принялась извлекать из багажника свою аппаратуру.

— Чудесное, — согласился Юхан, скользя взглядом по отвесным склонам высотой наверняка тридцать — сорок метров, обрывавшимся в бездонную глубину прямо за ними.

Раскинувшийся чуть в стороне внизу галечный пляж тянулся до самого Висбю, и сейчас там вдалеке город и порт купались в лучах медленно спускавшегося к горизонту солнца.

Приблизившись, они услышали восточную музыку, вырывавшуюся наружу из открытого окна дома, и увидели высокую темноволосую женщину. Одетая в черное трико и разноцветную тунику, она плавно двигалась по веранде, покачивая бедрами, периодически вытягивая в стороны обе руки, словно в попытке обнять весь мир. При этом она порой зажмуривала глаза и что-то бормотала. Они видели, как шевелились ее губы, но не слышали срывавшихся с них слов.

Юхан и Пия обменялись красноречивыми взглядами. Оба сразу узнали Регину Мёрнер благодаря фотографиям, которые видели на ее странице в Фейсбуке. Они прошли во двор и расположились на садовых креслах, стараясь не мешать женщине, казалось полностью поглощенной своим танцем. Она обладала эффектной внешностью и излучала странное холодное обаяние.

Внезапно она повернулась, открыла глаза и вроде бы сильно удивилась, увидев команду с телевидения. Во всяком случае, так могло показаться со стороны, однако у Юхана создалось впечатление, что она все спланировала заранее и, возможно, даже надеялась, что Пия заснимет, как она танцует. Он также заметил, что она была сильно накрашена и не поскупилась на тяжелые украшения, сейчас сиявшие в ее ушах, на запястьях и шее.

— Привет и добро пожаловать! — воскликнула она с наигранной улыбкой и, обменявшись с ними рукопожатиями, отправилась в гостиную, чтобы выключить музыку. — Я немного увлеклась моим самодеятельным танцем, — извинилась она, когда вернулась. — Однако он способен рассказать многое обо мне. И если вы намеривались сделать мой портрет, то, наверное, захотите запечатлеть меня танцующей здесь, на веранде. Отсюда ведь открывается просто волшебный вид. А сейчас вдобавок солнечно и погода на загляденье. Это может стать хорошим началом для репортажа, вызвать интерес, — сказала она с хитрой усмешкой, словно щедро делилась с сидевшей перед ней парой ценными советами о том, как делается телевидение.

Она поправила тунику и провела рукой по волосам.

— Может, мне включить музыку снова? — спросила она, смотря на Юхана, и энергично кивнула, словно уже было решено, что ее вариант восточного танца будет увековечен.

— Конечно, само собой, — буркнул Юхан устало, посчитав идею бывшей жены Дальмана не такой уж и глупой, даже если они и не собирались делать ее портрет.

Регина снова поспешила в гостиную и включила музыку, при этом увеличив громкость, чтобы обеспечить еще больший эффект, а потом вернулась с довольной улыбкой на губах.

«Как маленький ребенок, добившийся своего», — подумал Юхан.

Во всем поведении Регины Мёрнер было нечто трагическое, но он не мог понять, почему у него возникло такое впечатление. Сейчас она с энтузиазмом порхала по веранде в такт музыке, в то время как Пия снимала ее со всем старанием. Время от времени Регина приближалась к Юхану, крутила бедрами и танцевала довольно вызывающе рядом с ним.

«Странно, что смерть бывшего мужа нисколько не опечалила ее, — подумал он. — Даже если они развелись два года назад, он все равно отец двоих ее детей».

Его оторвала от этих мыслей Пия, толкнув в плечо.

— Хватит уже, — прошипела она. — Время идет, нам пора начинать интервью.

— Конечно.

Юхан поднялся и подошел к Регине, которая, похоже, с головой ушла в свой танец и не замечала, что камера больше не следует за ее движениями. Взамен Пия повернулась к ней спиной и снимала окрестный пейзаж. Он постучал хозяйку дома по плечу.

— Спасибо, достаточно! — заорал он, пытаясь перекричать звуки цимбал, становившиеся громче и громче.

Регина Мёрнер вздрогнула и открыла глаза.

— Ага, — сказала она и, подняв руку к коротким волосам, смахнула пот со лба.

— Ты не могла бы выключить музыку? — попросил Юхан.

Женщина кивнула и исчезла. Несколько минут спустя наконец наступила тишина, и Юхан увидел, как Пия вздохнула с облегчением.

— Может, мы сядем? — предложил он.

— Конечно. Не хотите чего-нибудь выпить? Меня саму всегда ужасно мучает жажда после танцев.

Одновременно Регина слегка вильнула бедрами. Боже, неужели она флиртовала с ним? Казалось, для этой женщины не существовало никаких условностей.

— Нет, спасибо. Воды будет достаточно.

Они сели за стол и немного поболтали перед самим интервью, которое должно было стать коротким. На новостной сюжет обычно отводилось не более пары минут, что не оставляло возможностей для маневра. Юхан имел привычку «разогревать» интервьюируемого с помощью предварительной беседы. Регина расположилась на диване, однако Юхан предпочел сесть в кресло напротив нее. Инстинктивно он остерегся слишком приближаться к ней.

— Как ты отреагировала на смерть Хенрика? — спросил Юхан для начала.

Ее рука с длинными пальцами прижалась к груди.

— Известие шокировало меня, естественно. Он же отец моих младших детей.

Регина покачала головой и потянулась за стаканом с водой.

— А дети? Как оно подействовало на них?

— Старшая дочь у меня от другого мужчины, но она по большому счету росла с Хенриком. Две другие находились у него каждую вторую неделю, столь же много, как и со мной, поэтому они конечно же в отчаянии. Обе сейчас у моих родителей, как могут утешают друг друга.

— А ты как же?

Женщина словно окаменела на мгновение. Сделала глоток воды, прежде чем ответила:

— Ах, так хочется пить, когда танцуешь. И так потеешь.

Она взялась руками за подол туники, оторвала ткань от тела и потрясла с силой. Юхан ощущал странные вибрации, исходившие от этой дамы. Она все еще оставалась непонятной для него и явно старалась привлечь его внимание.

— Какие эмоции ты испытываешь сейчас, когда он мертв, и особенно при мысли о том, каким образом умер, что его убили?

Регина Мёрнер достала пачку сигарет из ящика стола и закурила.

— Конечно, это печально. Ужасно и непостижимо.

Она сделала новую затяжку, выпустила струю дыма и с грустью посмотрела на стол.

— Когда ты в последний раз общалась с Хенриком?

— В день его смерти, но он просто оставил детей и исчез.

— А как часто вы обычно встречались?

— За исключением тех случаев, когда забирали и отвозили детей? Почти не встречались. Этого не одобрила бы его напоминающая Барби женушка.

— Вот как, и почему же? — поинтересовался Юхан с любопытством, хотя в его понимании он тем самым переступал границу того, что позволено спрашивать журналисту.

— Она не могла свыкнуться с мыслью, что между мной и Хенриком всегда был некий особый контакт, ревновала просто-напросто.

Регина Мёрнер закатила глаза к небу.

— Извини за бестактный вопрос, но ты, похоже, не слишком расстроена его смертью?

— Я рыдала первые сутки и выплакала все слезы. Само собой, печаль навсегда останется со мной. Но наши с Хенриком любовные отношения давно закончились, ныне наши контакты носили исключительно деловой характер.

— В прессу просочились кое-какие пикантные подробности относительно собачьего ошейника и о том, что Хенрик был голый и связанный. Тебя не удивляет, что это выглядит как сексуальное убийство?

— Хенрику нравились сексуальные излишества, он всегда стремился расширять границы. Но я и представить не могла, что он умрет таким образом.

— Почему вы развелись?

— Он встретил Аманду. Хотя и отрицал постоянно, что она стала причиной нашего разрыва, я имею в виду. Но это же ясно любому.

Голос Регины Мёрнер внезапно наполнился горечью. Она глубоко затянулась дымом.

Юхан обеспокоенно заерзал на месте. У него возникли сомнения относительно того, что он вообще сможет использовать это интервью в своем репортаже.

Он крикнул Пие:

— О’кей, мы заканчиваем. Где бы ты хотела снять нас напоследок?

Потом поднялся с дивана, выпил воды и решил покончить с этим интервью как можно быстрее.

Я выпячиваю губы, смотря на свое отражение в зеркале, потом заставляю их растянуться в ослепительной улыбке. Я научилась хорошо гримироваться. Новый алый контурный карандаш подчеркивает границу верхней губы изумительным образом и делает рот пухлым и соблазнительным. Когда к нему прибавляются выразительные глаза и черные длинные волосы, я сама чувствую, как меняюсь, становлюсь женщиной, о которой мечтают мужчины. В обычном случае мое лицо в зеркале с заурядными чертами, редкой рыжеватой шевелюрой и бледной кожей не вызывает у меня особого восторга. Сейчас же передо мной нечто совсем иное. Новый, другой человек.

Кто эта дама, которая таращится на меня загадочным взглядом из-под накладных ресниц? Нелегко определить, откуда она взялась. Я меняю позы одну за другой и начинаю представлять себя роковой женщиной. Что я могла бы быть француженкой или итальянкой. Гражданином мира, постоянно странствующим по его просторам. По-настоящему стильной особой. А не мелким служащим в маленьком городишке на острове в море, вдалеке от всего и всех. Нет, для красотки в зеркале весь мир — игровое поле. Она, пожалуй, бегло говорит на нескольких языках, и перед ней открыты двери самых изысканных салонов и конференц-залов крупнейших корпораций. Не составляет труда вообразить такое, когда я вижу ее передо мной.

Все еще чувствуется непривычным и одновременно захватывает дух, когда я надеваю черную обтягивающую бедра юбку и блестящую блузку, оставляя несколько пуговиц незастегнутыми, великодушно позволяя мужчинам заглянуть под нее.

Я приоткрываю дверь и, не увидев никого за ней, выскальзываю наружу. В туалетах на нижнем этаже в конгресс-холле порой хватает людей, но так поздно в конце дня там, к счастью, довольно спокойно, и я почти уверена, что выйду оттуда на улицу незамеченной. Благодаря большим черным солнечным очкам я чувствую себя невидимой, недосягаемой. Высокие каблуки слишком громко стучат по мраморному полу, и их звук эхом отражается от стен. Мне пришлось долго тренироваться, чтобы научиться непринужденно двигаться в этой обуви. Я кошусь в сторону порта, где смогу легко раствориться в моем наряде среди многочисленных туристов, посещающих Висбю.

В то самое мгновение, как я вхожу в бар в гавани и смешиваюсь с прочей его шумной публикой, которая с пивными бутылками и бокалами вина в руках полным ходом разогревается перед насыщенной вечерней программой, меня уже выделяют из толпы. Довольная, я констатирую, что многие мужчины прекращают разговор, когда я оказываюсь в поле их зрения, словно мой облик заставляет их терять дар речи. От понимания того, что я нравлюсь, теплеет на душе, в результате я еще больше выпрямляю спину и выпячиваю грудь, мой рот становится влажным. Я поправляю волосы, чуточку опускаю подбородок, прикусываю изнутри нижнюю губу. Все эти действия очень тщательно отрабатывались мной перед зеркалом. Я иду к бару с высоко поднятой головой и делаю вид, словно меня абсолютно не заботит чужое внимание. Одновременно я осматриваю заведение, тогда как скрывающие мои глаза солнечные очки не позволяют понять, на чем я задерживаю взгляд. Я могу изучать чьи-то лица, а их обладатели даже не понимают, что за ними наблюдают. Здесь хватает молодых парней и мужчин среднего возраста. Я чувствую, как мой пульс слегка учащается. Картинки всплывают в памяти. Хенрик Дальман борется со смертью, пьянящее ощущение власти напоминает о себе. Я хочу пережить его снова. Мысль о том, что я просуществую остаток жизни, никогда больше не испытав сладость безграничного господства над кем-то другим, кажется мне невыносимой, я уже и представить не могу, что случившееся в доме на берегу моря никогда не повторится.

— Чего желаешь?

Молодой темноволосый бармен с заметной щетиной вырастает передо мной. Он привычными движениями вытирает барную стойку, пытаясь заглянуть мне в глаза.

— Одно большое крепкое.

Мне так хочется холодного пива, что, кажется, я вот-вот сойду с ума.

Его взгляд задерживается на моем лице на несколько секунд дольше, чем требуют его обязанности.

— Ты же с Готланда, не так ли? — спрашивает он, ставя на прилавок бокал с пенным напитком.

— Нет, я живу в Копенгагене, — бросаюсь я в бой. — Сама из Стокгольма, но перебралась в Данию уже несколько лет назад.

— Интересно! И каким ветром тебя занесло в Висбю?

— У меня друзья женятся, — говорю я и сразу же раскаиваюсь. Слишком велика опасность, что он спросит, о ком, собственно, идет речь. Упомянет своих знакомых. Столь далеко я не планировала заходить в моей лжи. К счастью для меня, появляются новые посетители, и бармену приходится извиниться и закончить допрос.

Воспользовавшись случаем, я сбегаю. Оставляю деньги за пиво на стойке и перемещаюсь в глубину бара, подальше от любопытного парня. Я обратила внимание, как он таращился на меня. Пусть он значительно моложе, чем я, мне конечно же удалось произвести на него впечатление.

Я не успеваю продвинуться слишком далеко, прежде чем меня останавливает мужчина лет сорока пяти. В летней розовой рубашке, с белокурыми волосами. Загорелый и с мальчишескими искорками в глазах. Быстрый взгляд на руки. Бинго. Широкое золотое кольцо блестит на левом безымянном пальце. Мне не удается сдержать улыбку.

— Могу я представиться? — интересуется он.

— Почему нет?

— Меня зовут Пер, и я занимаюсь недвижимостью в Линчёпинге. Пришел сюда обсудить бизнес-проект, но мои компаньоны не явились. А как зовут мадам?

— Селин, — отвечаю я и делаю большой глоток из бокала.

— Позволь мне заказать тебе выпивку, — предлагает он заботливо. — Что бы ты хотела? Еще пива?

Я киваю: да, спасибо.

— Селин, — повторяет он, сразу же возвращаясь с двумя бокалами. — Красивое имя. Французские предки?

— Да, моя мать.

— Oh là là!^[360] — восклицает он.

Люди любят казаться умными. Особенно мужчины. Им нравится блистать своими знаниями. А я не прочь порадовать их признанием интеллектуального превосходства надо мной, которого они так жаждут. И вдобавок позволить увидеть бюст в черном кружевном бюстгальтере. Когда я вижу, как его взгляд впивается в мое декольте, у меня еще больше подскакивает пульс. Я чувствую запах борьбы, страха, крови. Возбуждение охватывает меня, теплой волной мгновенно пробегая от головы до кончиков пальцев ног. Тело приходит в состояние полной готовности, впрыск адреналина — вот и все, что требуется, если мне понадобится сразу нанести удар.

«Успокойся, — уговариваю я себя. — У тебя еще долгий путь впереди».

«Когда-то надо начинать», — возражает голос внутри меня.

— Ah oui^[361], — отвечаю я, стараясь подбодрить специалиста по недвижимости Пера. — К сожалению, я растеряла большую часть моего французского еще в детстве. Мама умерла, когда мне было всего восемь лет.

Откуда возникают все эти придуманные истории? Когда я однажды открыла шлюзы, они полились непрерывным потоком, словно копились годами и только и ждали, когда появится возможность их рассказать.

— Как трагично.

Он смотрит на меня с искренним сочувствием.

— Это было давно.

Я взмахиваю рукой в театральном жесте, словно хочу отогнать грустные воспоминания. Скоро между нами возникает непринужденный разговор. С Пером легко и просто общаться, а мой новый наряд положительно действует на меня. Делает более смелой и раскованной. Как будто я по-настоящему начинаю верить в себя. Он приглашает меня сесть за его стол. И я с благодарностью соглашаюсь. Похоже, подцепила его на крючок. Он заказывает еще пива. Сейчас надо постараться пить в меру, я уже чувствую легкое опьянение, а мне необходимо сохранить контроль над собой. Я пригубливаю пиво осторожными глотками, смеюсь и улыбаюсь ободряюще Перу из Линчёпинга, который продолжает болтать беспечно, еще пребывая в счастливом неведении относительно ожидающего его впереди.

Спустя немного времени у меня появляется необходимость посетить туалет, и, извинившись, я отправляюсь туда. Замечаю, как он изучает мое тело, когда я поднимаюсь со стула. Я проскальзываю в дамскую комнату и опустошаю мочевой пузырь. Когда я выхожу из кабинки и собираюсь помыть руки, по соседству у раковины стоит женщина с короткими белокурыми волосами. Я вижу, как она впивается взглядом в стекло зеркала.

Она чуточку наклоняется вперед, словно собирается с духом, прежде чем начинает говорить:

— Извини, что я спрашиваю, но я слышала, как ты разговаривала там снаружи, и ты напоминаешь мне кого-то. Мы знакомы?

— Нет, по-моему, — отвечаю я и понимаю, сколько волнения в моем голосе.

На женщину мои слова влияют странным образом. Она стоит, вцепившись в раковину, и немного раскачивается вперед и назад.

— Да нет, — не сдается она. — Я узнаю твой диалект, он достаточно своеобразный. Конечно же мы встречались. Ты живешь здесь, в Висбю?

Я чувствую, как раздражение охватывает меня, и хочу быстрее удалиться восвояси.

— Нет, ты, наверное, перепутала меня с кем-то. Я не из Висбю.

— Ты говоришь на смеси готландского с каким-то другим диалектом. Но я не знаю, какого именно, — настаивает женщина. — Откуда ты родом?

Она явно не собирается отступать.

— Мне жаль, но я не знаю, о чем ты говоришь. И мы уж точно не встречались. Я никогда не видела тебя раньше. И я в гостях здесь. Проездом.

Я качаю головой и в спешке покидаю туалет.

Переодевание не сработало. Я не преуспела в моей роли. Меня разоблачили, игра проиграна. Я чувствую, как тошнота подступает к горлу. Глаза слезятся, тушь начинает течь. Какое фиаско. Голова чешется под париком. Подмышки становятся мокрыми от пота, по блузке расползаются два темных пятна. Как некстати. Так неудачно. Я начинаю пробираться к выходу.

— Селин! — слышу я, как специалист по недвижимости Пер кричит мне на своем дурацком линчёпингском диалекте. — Вернись! Мы весело проведем время!

Я поворачиваюсь к нему спиной, протискиваюсь вперед между уже вкусивших пива и других напитков людей, через битком набитый кабак, скорее на улицу. Стыд подхлестывает меня, мне кажется, словно я голая и все видят меня, знают, что это я, а не какая-то экзотическая, светская, обворожительная дама. Паника в груди, я чувствую собственное тяжелое дыхание. Как будто каждый человек на улице показывает на меня пальцем. «Смотрите, вот она бежит, полное ничтожество». А кто же еще?

Один каблук застревает между булыжниками мостовой. Я рывком высвобождаю его и спешу дальше.

Мечтаю о том, чтобы была непроглядная ночь, на небе ни звездочки.

Прогуливаясь по торговому центру «Кооп» и набирая продукты для ужина, Кнутас размышлял о новых данных, появившихся за день. То, что на простыне в кровати летнего домика семейства Дальман в Льюгарне находились пятна спермы, Сольман смог констатировать сразу же, но в их понимании она конечно же была самого Хенрика. Однако сперма принадлежала кому-то другому. Либо Хенрик Дальман имел секс с мужчиной, либо она оказалась там когда-то ранее. Поэтому мужчин, каким-то образом связанных с покойным, требовалось выявить и допросить. Включая его соседа Клаеса Хольма, а также товарищей по работе и руководителя проекта Урбана Эка из Альмедальской библиотеки, с которым он много общался. Тот все еще болел, и пришло время навестить его дома. Или жена художника изменяла ему.

Свидетель видел высокую и вызывающе одетую женщину с длинными и черными как смоль волосами, выходившую из расположенного по соседству летнего домика около девяти часов вечера. И там нашли волос, аналогичный обнаруженному на месте убийства. А значит, судя по всему, ему на глаза попался именно преступник.

Имя убитого сейчас обнародовали, что в лучшем случае могло помочь им в получении полезных звонков и новых свидетельских данных, однако это имело и свою негативную сторону. Теперь мысли комиссара переключились на близких жертвы, его детей. Средства массовой информации, естественно, не жалели красок, описывая детали трагического события, это ведь был идеальный лакомый кусок для них в летнюю засуху.

Он пришел в овощной отдел и долго копался в томатах. Точно знал, какие предпочитала Лине — со светлой кожурой и твердые, как раз на грани созревания. Прежде ему доставалось, если он приходил домой с темно-красными перезрелыми плодами. В каком варианте их хотела видеть Карин, он толком не знал. Кнутас вздохнул. Не та проблема, чтобы забивать ею голову. Также и в личном плане он пытался привести в порядок свои мысли и чувства. У него создалось впечатление, будто он находился в эпицентре шторма, швырявшего его из стороны в сторону. Встреча с Лине разбередила ему душу и сильно на него повлияла.

Он положил овощи в корзину и пошел дальше, к прилавку с мясными продуктами.

Они с Карин не виделись наедине уже несколько дней, и он знал, что его странный отсутствующий вид не нравился ей. Визит Лине оказался очень некстати, и бывшая жена поселила хаос у него в голове. Сейчас Кнутас и Карин собирались поужинать вместе, и, с нетерпением ожидая этого, он все равно испытывал беспокойство.

Дома он разобрал продукты, а потом включил радио на кухне. Там шел разговор о том, как проводить отпуск с семьей, и на какое-то время ему удалось отвлечься от тяжелых дум. Кнутас вымыл овощи и стал готовить салат.

«В конце концов, пора прекратить забивать себе голову всякой ерундой», — подумал он, очищая от кожуры огурец. В какой раз он убеждал себя в этом, Кнутас уже не помнил.

— Как красиво ты все сделал.

Карин появилась у него за спиной, торопливо погладила по щеке, а потом улыбнулась.

Она выглядела прямой противоположностью его рыжеволосой фигуристой бывшей жене. Карин была фантастической, но не Лине. В глубине душе он постоянно чувствовал это, но отказывался признаться себе. Сегодня вечером, казалось, действительность догнала его.

«Послушай, Андерс! — хотелось ему крикнуть самому себе. — Как можно быть таким глупым?»

«Но мне очень нравится Карин, — сказал другой голос внутри его. — Она, конечно, не Лине, но в этом ее сила. Не зря же мы с ней развелись».

«Вы развелись, поскольку она покинула тебя», — возразил первый голос.

Ему очень хотелось, чтобы перепалка в его голове прекратилась.

Неужели это так трудно?

— О чем ты думаешь? — поинтересовалась Карин, помогая ему накрывать на стол.

— Я размышляю об Аманде Дальман, — солгал Кнутас, отчего его настроение нисколько не улучшилось.

Он спросил себя, а может, ему стоило сказать прямо все как есть. Что он сомневался в своих чувствах. Мучился неопределенностью. Но тогда существовала опасность привести в отчаяние Карин. А эта мысль причиняла ему страдания. Всегда было легче говорить об отношениях других, чем копаться в собственных.

— И что же ты думаешь? — поинтересовалась Карин.

Они сели за стол, и Кнутас передал ей блюдо с мясом. Она взяла кусок и положила себе на тарелку.

— Ну, она, похоже, не имела ни малейшего представления о том, чем занимался ее муж, — ответил он.

— Да, бедняга. Сперма указывает на то, что Дальман имел с кем-то гомосексуальную связь.

Карин положила себе салат и задумчиво посмотрела на Кнутаса.

— Если твой партнер интересуется лицами собственного пола, разве это не заметно? — спросил он.

— Наверное, заметно. Но вообще-то нет ничего нового в том, что люди живут двойной жизнью и имеют массу тайн друг от друга.

Кнутас отвел взгляд и потянулся за солонкой. Как он ни старался, ему никогда не удавалось нормально посолить собственную стряпню.

— Пожалуй, ее больше устраивала красивая картинка, которую она нарисовала у себя в голове, даже в глубине души зная, что все совсем не так, — предположил он. — Поскольку это удобнее всего. Далеко не первый случай в мировой истории, когда люди занимаются самообманом.

Закончив свой монолог, Кнутас спросил себя, насколько это соответствовало его собственной ситуации. Пожалуй, слишком хорошо.

— Но у них же маленькая дочь, — заметила Карин, как бы произнеся свои мысли вслух.

— Да, — сказал Кнутас. — Жизнь не такая простая штука, — добавил он.

— Да уж точно, — согласилась она.

Время от времени Кнутас поглядывал на красивое лицо Карин, сидевшей по другую сторону стола. Она, конечно, мало напоминала Лине, но с ней он чувствовал себя хорошо, столь просто все обстояло. Ему было приятно и просто общаться с ней. Но их отношения сильно отличались от тех, которые существовали между ним и Лине. Ему требовалось рассказать ей о своей встрече с бывшей женой. О том, что он совсем запутался. Не мог разобраться со своими чувствами.

— Послушай, — начал он. — Мне надо сказать тебе кое-что.

Карин замерла.

Ее глаза обеспокоенно заблестели.

Она положила вилку.

Кнутас почувствовал, как у него заныло сердце. Он боялся нанести ей тяжелую рану. Карин была импульсивна. А вдруг она вскочит, отбросит в сторону столовые приборы, начнет кричать? Они почти не ссорились между собой, их отношения развивались неторопливо, и оба чувствовали спокойствие и уверенность в завтрашнем дне, находясь вместе. Поэтому он не знал, как она отреагирует. Но ему почему-то показалось, что он в результате узнает ее с совершенно неведомой стороны.

— Что-то случилось? — поинтересовалась она тихо. С окаменевшим лицом, будто опасалась, что вот-вот произойдет катастрофа.

Он взял ее за руку:

— Я хотел извиниться перед тобой за мою невнимательность. Пожалуй, я не заботился о тебе должным образом в последнее время.

Он увидел, как она расслабилась. Это бросилось в глаза. Ее плечи опустились, лицо обмякло.

— Но, милый, тебе не за чем это делать.

— Несправедливо, что я уделял тебе так мало внимания.

Карин наклонилась вперед и легко поцеловала его в щеку.

— Ты такой хороший, — сказала она. — Я ужасно соскучилась по тебе, но это действительно нестрашно.

Он ответил ей улыбкой, тогда как ему хотелось провалиться сквозь землю. Попытавшись быть искренним, он взамен еще больше загнал себя в угол. Честно говоря, он не смог признаться, испугался просто-напросто, что произойдет конфликт. Но своей трусостью дополнительно усугубил ситуацию.

Карин, вероятно, заметила его смущение.

— Милый, забудь об этом, — попросила она.

Кнутас вздохнул.

— Ты же останешься на ночь? — поинтересовался он, хотя хотел, чтобы она ушла домой.

— Естественно, — ответила Карин.

Он пообещал себе прекратить думать о Лине. Меньше всего ему хотелось причинить боль Карин, неоднократно спасавшей его. Если бы не она, как бы он справился после развода? Пожалуй, опустился бы, начал пить, как многие другие мужчины средних лет в аналогичной ситуации.

И что, собственно, он знал о чувствах Лине? Она отличалась импульсивностью, и он вполне мог сам напридумывать якобы вновь возникший у нее интерес к нему. Это ничего не значило.

Однако, как Кнутас ни убеждал себя в том, во что хотел верить, ему не удалось избавиться от ощущения, что он все глубже погружается в трясину.

Прошлое

Кто-то с силой постучал в дверь. Сесилия вздрогнула от этого звука. Она попыталась не обращать на него внимания, уткнулась лицом в подушку. Но стук повторился, а потом дверь открылась, и в комнату вошла Анки. Она была бледной и заплаканной, но больше всего Сесилию удивило выражение ее лица. Обычно дружелюбное, оно сейчас выглядело холодным, чуть ли не наполненным ненавистью. Ее ненакрашенные опухшие глаза таращились, словно она плохо видела, и ей приходилось открывать их излишне широко.

Она подошла к кровати.

— Ты должна немедленно встать, — сказала она хриплым голосом.

— Почему?

— Полиция здесь.

— Какая еще полиция?

Анки не ответила, подошла к окну и решительным движением подняла штору. Та с шумом сместилась вверх. День был облачный, без малейшего намека на солнце. Казалось, сама погода задержала дыхание.

— Делай, что я говорю.

Она повернулась и вышла, закрыв за собой дверь.

Сесилия зажмурила глаза. Ей нестерпимо хотелось заснуть. Воспоминания о предыдущем вечере навалились на нее. Как позвонили в дверь. Сначала радостный крик Анки, а потом шок. Двое полицейских с непроницаемыми лицами. Сообщение, которое они озвучили, сидя на диване в гостиной. Папа погиб при прыжке с парашютом. Они сказали об этом деловито, четко дали понять, что ни о какой ошибке не могло идти речи. Потом они ушли, остались только крики и плач Анки и попытки понять непостижимое. Жизнь стала другой. В ту секунду началась новая действительность.

Папа умер. Парашют не раскрылся, как от него требовалось. Он ударился о землю и мгновенно погиб, и ничего нельзя было сделать. Его отвезли в больницу, но там только констатировали, что папина жизнь закончилась. Он больше не дышал. Его кости были переломаны. Череп раскололся, стукнувшись о камень. Он больше никогда не сможет прогуляться к морю, смеяться и трепать ее волосы. Сесилия пыталась вызвать из памяти его облик, но картинка постоянно исчезала. Лицо расплывалось, и чем больше она старалась сосредоточиться на том, чтобы увидеть его, тем плотнее глаза закрывала неизвестно откуда появлявшаяся пелена тумана.

Сесилия позвонила маме и рассказала о случившемся. Страшные слова с трудом сходили с языка, плохо складывались во фразы. Словно она сама по-настоящему не верила в то, что говорила. Как можно осознать такое? Она хотела вернуться домой, но полицейские заявили, что ей надо остаться, ее собирались допросить на следующий день. Взамен мама приехала с Готланда увидеть папу в последний раз и присутствовать при допросе.

Вновь стук в дверь.

— Ты готова?

Значит, это было правдой.

— Сейчас иду.

Сесилия отбросила одеяло и села на край кровати. Смотрела вниз, в пол. Тело плохо слушалось. Она так и не заснула, всю ночь пролежала с сухими глазами, блуждая взглядом по темной комнате.

— Поторопись.

Голос Анки по ту сторону двери звучал резко. Она разговаривала с кем-то. Явно не с одним. Кто там был? Скоро ей предстояло это узнать.

Живот ныл. Она сняла футболку, в которой спала, и надела майку, кенгуруху и шорты. Стоило упаковать вещи сейчас, скоро ей предстоит обратный путь на Готланд, и кто знает, сколько с ней будут беседовать. Самолет улетал около шести, но кто теперь отвезет ее в Бромму? Есть ли у Анки права? Она запихала в сумку свои немногочисленные пожитки. В ванной оставались ее зубная щетка и несессер. Она взбила подушки, застелила кровать одеялом и сверху накинула полосатое покрывало. Не потребовалось особых усилий, чтобы комната снова выглядела прибранной.

Сесилия точно оказалась в другой реальности, когда вышла из машины перед зданием полиции. Она подняла глаза на окна, смотревшие на нее, и ей стало интересно, что сейчас произойдет. Она чувствовала себя очень маленькой, шествуя между двух полицейских. Они миновали стеклянные двери, остановились перед стойкой охраны. Несколько человек сидели в освещенной люминесцентными лампами комнате ожидания. Они с любопытством смотрели на нее, словно взглядами пытались залезть ей в душу. На их лицах явно читались вопросы. Ей хотелось крикнуть, чтобы они перестали пялиться, но она, конечно, не могла этого сделать. Честно говоря, сомневалась, сможет ли вообще разговаривать.

Они миновали еще одну дверь. Коридор, по которому ее вели полицейские, казался бесконечным. Вокруг царила тишина, словно все звуки поглощались стенами и напольным покрытием, никто не говорил ничего. В конце концов они остановились перед одной из серых дверей. «Допросная», — гласила надпись на табличке. Один из полицейских нажал на ручку и впустил Сесилию внутрь.

Она огляделась. Комната была квадратной, без окон, с голыми стенами. Посередине стоял стол и несколько стульев, вот и все, для чего хватало места внутри. Воздух оказался спертый, несмотря на работавший в углу вентилятор.

Женщина-полицейский по имени Сузанна рассказала, что имеет специальную подготовку, позволяющую ей допрашивать детей и подростков. В комнате также сидели мать Сесилии и пожилая дама. Она была адвокатом и представилась Ингелой. Сесилию попросили сесть рядом с ее мамой. Она механически подчинилась, ни на кого не глядя. Мама неловко взяла ее за руку.

На столе стоял магнитофон. Сузанна нажала клавишу, назвала дату и произнесла что-то еще, Сесилия разобрала слово «допрос» и свое имя.

Сузанна повернулась к ней.

— Я хотела бы, чтобы ты рассказала мне о посещении своего папы, — начала она. — Ты приехала с Готланда в эту пятницу, верно?

Сесилия кивнула.

— Пожалуйста, громко ответь «да» или «нет».

— Да.

Вентилятор жужжал. Тихо, подобно насекомому, пытавшемуся вырваться из своей темницы.

— Расскажи мне, что ты делала, когда вечером пришла домой к своему папе.

Сесилия не знала, что ей говорить. Звук вентилятора действовал усыпляюще. Сесилия смотрела вниз на поверхность стола. Та была немного грязная, пыль приклеилась к липкому пятну. Кто убирается в таких помещениях? Она сидела молча, сжавшись от напряжения, рассматривала свои руки. Они выглядели худыми и жалкими.

Все ждали.

Дышать стало тяжелее. Она сглотнула комок в горле.

— Можно мне стакан воды? — выдавила она наконец.

Сузанна поднялась, сделала несколько шагов до двери, открыла ее и что-то крикнула. Сразу после этого появился другой полицейский в форме и поставил перед ней белую пластиковую кружку.

Сесилия опустошила ее одним махом. Позавтракать не успела, но не чувствовала голода. Только жажду.

— Ты можешь рассказать, что произошло? — мягко спросила женщина-полицейский.

Сесилия не могла выдавить из себя ни слова, просто таращилась на свои руки. Не хотела поднимать глаза, смотреть на маму, которая сидела рядом и осторожно гладила ее по руке. Минуты шли, висевшие на стене часы громко тикали.

Мама сжала ее руку.

— Любимая, ты не могла бы сделать о чем просит полицейский? — произнесла она хриплым голосом. — Здесь нет ничего опасного, просто расскажи, что произошло, когда ты находилась у папы.

Сесилия откашлялась. Она пока еще не произнесла ни слова. Тишина продолжилась.

— О’кей, — в конце концов сказала Сузанна. — Если ты не хочешь говорить, мне придется сделать это. Дело в том, что мы обнаружили твои отпечатки пальцев на парашюте твоего папы, а также на ножницах, найденных в его квартире, которые ты, по нашему мнению, использовала, чтобы испортить его снаряжение. По словам подруги твоего папы Анки, он все тщательно проверил днем, прежде чем отправился в аэропорт за тобой. Ранец с парашютом лежал в прихожей весь день, и его никто не трогал. Мы не нашли на нем никаких других отпечатков пальцев, кроме твоих и папиных. Поэтому подозреваем, что именно ты повредила парашют. Что скажешь ты об этом?

«Это ты убила своего папу. Ты убила его. Ты порезала ремни, и никто другой. Ты держала ножницы. И именно ты вышла в прихожую. Ты понимаешь, что наделала? Что натворила? Или, по-твоему, это была просто игра?»

Сесилия продолжала смотреть на руки. Не могла оторвать от них взгляда. Пальцы выглядели очень тонкими. Почти как спички. Ноготь среднего имел рваную окантовку. Такая маленькая ранка могла причинить большие проблемы. В сильном волнении она имела привычку обкусывать кутикулы, порой сдирала их до крови. И все равно не могла остановиться, кусала и кусала, пока вкус крови не появлялся во рту.

Она сидела молча.

Все в комнате смотрели на нее.

Ждали.

Вентилятор продолжал жужжать.

А папины глаза все больше растворялись в тумане, пока на их месте не осталось большое белое пятно.

«Приходи, перекусим вместе у меня в комнате и попрощаемся, — написала Лине в своей эсэмэске. — Я заказываю завтрак на двоих».

Она собиралась вернуться в Копенгаген после обеда, и ей еще требовалось разобраться с кучей дел в Висбю, прежде чем отправиться в дорогу. Поэтому утро было единственным подходящим временем.

Сообщение пришло на мобильник Кнутаса в среду вечером. И ему пришлось прятать телефон от Карин. Мысли хороводом закружились в его голове. У него пересохло во рту. Лицо Карин всплыло перед ним, потом лицо Лине. Словно он был кем-то вроде Казановы. Две красивые женщины сражались за его внимание.

«Успокойся, старина, — утешал его внутренний голос. — Бывшая жена просто хочет сказать «прощай», ничего более».

Женщины никогда прежде не ходили вокруг него табунами, даже если он знал, что та или иная с вожделением поглядывала в его сторону. Поэтому данная ситуация оказалась новой и непривычной. Выбор между свиданием с любовью всей жизни и заботой о новых отношениях давался нелегко. Предложение провести утро в гостиничном номере Лине выглядело крайне соблазнительным, но вместе с тем она представляла собой не более чем тень прошлого. Все закончилось между ними, они развелись и, кроме того, уже несколько лет назад. Карин же была женщиной, с которой он мог построить свое будущее. Кнутас не знал, как ему поступить, не бросать же монету, чтобы определиться окончательно? Он почти не сомневался, что его встреча с Лине расстроит Карин. Но ей предстояло вставать спозаранку, а потом лететь в Стокгольм и допрашивать приемную дочь Хенрика Дальмана. И вовсе не требовалось ничего знать об этом.

И к тому же Карин жила на Готланде, а Лине в ближайшее время ждала дальняя дорога, и один Бог знал, когда он сможет увидеться с ней снова. Эта мысль помогла ему принять решение.

«В какое время мне прийти?» — написал он бывшей жене.

Ее ответ пришел сразу же.

«Как только проснешься, я понимаю, что тебе надо на работу. Подходи к восьми, ты же ранняя пташка. Точно как я. Приди и разбуди меня».

К сообщению прилагалась пара маленьких сердечек.

Боже, и как ему следовало это истолковать?

Ему, который даже не знал, как создавались подобные эмодзи. Внезапно он почувствовал себя очень старым. Карин тоже украшала свои эсэмэски сложенными в поцелуе губами или сердечками, а он всегда отвечал сухо. Иногда позволял себе смайлик из двоеточий, дефисов или половинки скобок. Но сейчас ему захотелось отправить Лине красное сердце. Она посмеялась бы над ним, если б он спросил ее, как ему это сделать.

Утром Кнутас отвез Карин в аэропорт. Мучимый угрызениями совести, обнял ее на прощание, прекрасно сознавая, куда затем направится. На обратном пути в город он, воспользовавшись случаем, сообщил на работу, что придет позднее и чтоутреннее совещание немного сместится.

Живописный отель «Гуте» находился в центральной части Висбю. В это летнее утро город еще был пустынным, за исключением нескольких бойких поклонников здорового образа жизни, пробежавших мимо него. При виде их он напомнил себе о необходимости возобновить собственные тренировки, в особенности после того, как он съел так много вкусной еды, которой угощал Карин предыдущим вечером. Ночь он провел с ней, а сейчас находился на пути к Лине. Что он творит? Неужели сошел с ума? Он постарался выбросить эти мысли из головы и припарковал машину.

Молодая администраторша с черными волосами и примерно такой же прической, как у Карин, радостно поздоровалась с ним на ресепшене, и до Кнутаса сразу же дошло, что его столь ранний визит сюда может породить массу разговоров. Конечно, не каждый житель Висбю знал его в лицо, но в таком маленьком городе слухи и сплетни распространялись мгновенно. А он был достаточно известен, чтобы его появление здесь могли заметить. Лине тоже обычно привлекала к себе внимание, и они состояли в браке много лет. Если администраторша обладала достаточно живым умом, ей ничто не мешало к двум прибавить два, и тогда жди всяких пересудов. А они, пожалуй, могли достигнуть ушей Карин. Эта мысль никоим образом не обрадовала Кнутаса.

Он ответил на приветствие, а потом медленно направился вверх по лестнице, которая вела к ее комнате. Ему показалось или администраторша действительно неотрывно следовала за ним взглядом?

Кнутас не осмелился оглянуться. Это означало бы показать свою неуверенность. Даже приосанился, стараясь одновременно подавить нахлынувшее на него возмущение. Разве он не вправе, черт побери, навестить свою бывшую жену без того, чтобы половина острова пустилась в досужие рассуждения относительно причины его визита? Однако в глубине души он знал, что слухи никогда не имели ничего общего с логикой.

Лине открыла ему в белой ночной рубашке, и в первую очередь он обратил внимание на ее тяжелые груди, колыхавшиеся под тонкой тканью.

— Привет, — сказала она, пристально посмотрев на него.

— Доброе утро, — ответил он смущенно.

Она зевнула, направилась к постели и легла. Под рубашкой угадывались контуры ее бедер и ягодиц. Лине всегда спала без трусов.

Комната с романтичными светлыми полосатыми обоями, хрустальной люстрой на потолке, идиллическим пейзажем на стене над широкой двуспальной кроватью с красивыми деревянными спинками выглядела так, словно сошла со страниц женского романа сороковых годов.

Тяжелые бархатные занавески были задернуты, а воздух пропитан запахами сонной Лине. Кнутас забыл обо всем на свете, когда она взяла его за руку.

— Я так скучала по тебе, — прошептала она и увлекла его в постель.

Кнутас сразу ртом нашел ее губы, и скоро они пылко целовались, в то время как Лине расстегивала пуговицы на его рубашке. Как он мечтал об этом мгновении. Сколько фантазировал. Как жаждал его и одновременно боялся. Но действительность превзошла все его ожидания. Она утопила его в море нежности и страсти, а он закрыл глаза и просто предавался наслаждению.

Потом они лежали, обнявшись, и он нежно гладил ее щеку, в то время как солнечные лучи пытались прорваться внутрь сквозь закрывавшую окно плотную ткань.

— Привет, — сказал он, как обычно делал, когда они прежде занимались любовью.

— Доброе утро, — ответила Лине и улыбнулась.

Внезапно ему стало грустно. Вспомнилась его жизнь с ней, сейчас уже безвозвратно оставшаяся позади. Все их проекты, планы. Разговоры по вечерам. Ночи. Ссоры. Поездки. Дети давно выросли. Даже кошка Эльза умерла. Лине расстроилась, когда Кнутас позвонил ей и рассказал, что их старой преданной животины не стало.

— И что мы будем теперь делать? — поинтересовался он, со страхом ожидая ответа.

— Мне надо назад в Копенгаген, — сказала Лине.

— И что дальше?

— Я не знаю, — призналась она просто.

Лине высвободилась из его объятий, встала, подошла к окну, выходившему на задний двор, и раздвинула тяжелые занавески. Солнечный свет сразу же заполнил комнату.

— Но сейчас я голодна! — Она повернулась к нему с ослепительной улыбкой, соперничавшей с солнцем. — Позавтракаем?

Подумать только, как все просто было для нее.

Кнутас мог позавидовать ее отношению к жизни. Способности принимать вещи такими, какие они есть. Нет, не всегда жизнь Лине шла гладко, он знал это, но она умела избавляться от уныния и сомнений совершенно недоступным ему образом.

— О’кей, — сказал он и сел на кровати.

Она легко поцеловала его в лоб.

— Пошли.

И он подчинился. Как всегда.

Виттберг сидел в своем служебном кабинете и принимал сигналы от населения, лавиной обрушившиеся на них после того, как накануне обнародовали имя жертвы. Несмотря на раннее утро, телефон звонил почти не переставая. Все кому не лень считали своим долгом набрать номер полиции, поскольку они якобы видели или слышали что-то подозрительное. В большинстве случаев речь шла о всякой ерунде, на которую вообще не стоило тратить время. Но приходилось слушать все подряд из опасения пропустить крупинку золота, которая могла затесаться среди тонн пустой породы.

Как раз когда он пришел к этой мысли, Мартин Кильгорд сунул голову в его приоткрытую дверь:

— У тебя найдется минутка?

— Конечно, заходи.

Кильгорд сел на стул для посетителей и положил ногу на ногу. Он всегда предпочитал надевать костюм и рубашку и выглядел достаточно элегантно в таком наряде, несмотря на свои внушительные размеры. Комиссар положил бумагу на письменный стол перед коллегой. Виттберг опустил на нее взгляд. Это был цветной снимок с изображением голого мужчины с руками, скованными наручниками за спиной, и женщины с обнаженной грудью и хлыстом. «Для любителей доминировать и подчиняться», — гласила выполненная блестящими буквами надпись на нем.

— Что это такое? — спросил Виттберг и с интересом поднял странный листок.

— Реклама клуба любителей жесткого секса. Ну ты знаешь, где люди лупцуют друг друга, — сказал Кильгорд с довольной миной и откинулся на спинку стула.

— И что?

Виттберг вопросительно посмотрел на него.

— Это тот самый клуб, в котором состоял Хенрик Дальман, он называется Amour. Я попросил коллегу из Стокгольма проверить его, и оказалось, что Хенрик наведывался туда всего за неделю до того, как его убили.

— Ты имеешь в виду, что он мог познакомиться с тем, кто лишил его жизни, именно там?

— Почему нет? Речь ведь явно идет об играх такого рода, которыми он занимался, прежде чем умер.

— Но этот Amour ведь находится на материке? Подобных клубов нет на Готланде. По крайней мере, официально зарегистрированных.

— Здесь действительно нет ничего подобного? — поинтересовался Кильгорд.

Виттберг хитро посмотрел на комиссара, улыбка пряталась в уголке его рта.

— Помнится, однажды я был в Мункене, не совсем трезвый, надо признаться, так одна девица предлагала мне отправиться с ней в какую-то хибару в Фоллингбу, где люди давали волю фантазии. Но на том все и закончилось. Потом ходили слухи, что этим занимаются и на острове, но уж точно не в организованной форме, насколько мне известно. И слава богу. Ведь здесь все как на ладони. Если пойти туда, наверняка встретишь кого-то из соседей, знакомых или коллег.

— Этот клуб находится в Сёдермальме в Стокгольме. Я знаю парочку, которая заправляет им, Джорджа и Стефани.

Виттберг с удивлением посмотрел на коллегу:

— Ты бывал там?

Кильгорд громко рассмеялся:

— Нет, с чего вдруг? Для нас, гомосексуалистов, есть специальные клубы.

Он задорно подмигнул молодому коллеге.

— О’кей, — продолжил Виттберг. — Но Хенрик Дальман, выходит, ходил туда.

— Он часто ездил в Стокгольм, имел там нескольких торговых агентов.

— И потом, его приемная дочь живет в Стокгольме, — напомнил Виттберг.

— Вполне возможно, именно там он встретился со своим убийцей. Пожалуй, между ними завязались отношения, — добавил он, как бы размышляя вслух.

— Конечно, — согласился Кильгорд.

— Есть в материалах расследования какие-то данные, указывающие на то, что Дальман был бисексуалом или питал слабость к трасвеститам?

— Нет, его компьютер прошерстили вдоль и поперек и там нашли кое-что сексуального свойства, но ничего имеющего хоть какое-то отношение к клубам трансов и гомосексуалистов. Пожалуй, он начал интересоваться этим совсем недавно, — произнес Кильгорд задумчиво. — Часто так ведь и происходит с не знающими меры людьми. Они отодвигают границы дозволенного все дальше и дальше, им постоянно надо искать для себя новые стимулы. Их всегда что-то не удовлетворяет.

Он устремил взгляд вдаль, и его лицо внезапно стало серьезным. От обычно украшавшей его веселой мины не осталось и следа.

— Судя по всему, у тебя есть личный опыт на сей счет, — заметил Виттберг осторожно.

— Да, так и есть, — признался Кильгорд и посмотрел прямо на своего коллегу. Его глаза стали влажными. — Но у меня нет ни малейшего желания распространяться об этом.

— О’кей, — сказал Виттберг и хлопнул в ладоши. — Знаешь что? На часах только половина девятого, а утреннее совещание снова перенесли. Ты пробовал завтрак, который предлагают в кафе Рингдуван? Он просто фантастический. А ты же, наверное, еще не ел?

— Нет, — солгал Кильгорд. — Поэтому самое время перекусить. Да и прогуляться немного.

Виттберг потянулся за курткой.

— Ты должен рассказать об этом клубе Кнутасу.

— Я пытался дозвониться до Кнутте несколько раз, — сказал Кильгорд. — Понятия не имею, где это парень болтается.

— Он предупредил, что придет позднее, но не объяснил причины, — сообщил Виттберг.

— Тайная секс-встреча, пожалуй, — пошутил Кильгорд.

Карин приближалась к расположенной в сердце Сёдермальма Вольмар-Юкскульсгатан, где жила ее дочь Ханна, как обычно переполненная радостным ожиданием встречи. Она купила рогалики в маленькой кондитерской на углу. Было еще относительно раннее утро, хотя она уже успела прибыть самолетом из Висбю. По словам Ханны, ей требовалось на минутку заглянуть на работу. Оставалось двое суток до Янова дня, и большинство позволяло себе слегка расслабиться перед праздником. Ханна и Габриэла собирались провести его с приемными родителями Ханны в их летнем домике на острове Даларё. Ханна пообещала подождать Карин дома, чтобы та оставила у нее свою сумку и они успели позавтракать вместе.

Карин пересекла площадь Марии с роскошным фонтаном и установленной посередине него скульптурной группой «Рыбалка Тора» и продолжила путь по живописной аллее Сведенборгсгатан, миновала несколько магазинов мебели и модной одежды и один популярный ресторан. Ей очень нравились эти очаровательные кварталы, напоминавшие Висбю. Маленькие кафе и бутики, рынок с экологическими продуктами — и повсюду пестрая людская толпа: туристы, молодые жители Сёдермальма, которые не покинули город, чтобы отпраздновать Янов день в шхерах, а остались наслаждаться теплым и уютным Стокгольмом в ту пору, когда он представал во всей красе.

Ханна уже несколько лет жила на верхнем этаже многоквартирного дома вместе со своей подружкой. Она впервые увидела Карин уже будучи взрослой, и с каждой встречей женщины становились ближе друг к другу, пусть порой очередного свидания приходилось ждать достаточно долго. И Карин постоянно скучала по Ханне.

Карин вызвала лифт и, поднимаясь, изучала свое лицо в зеркале. Она так больше и не испытала счастья материнства. Не знала, каково это — держать маленького ребенка в объятиях, чувствовать, как он обвивает шею пухлыми ручонками, слышать, как называет мамой. Она сделала ставку на карьеру, выучилась на полицейского и посвятила свою жизнь раскрытию сложных преступлений. Ей вряд ли снова мог представиться шанс стать матерью. И кто в таком случае выступил бы в роли отца? Сама она видела в ней только Андерса, но он был на двенадцать лет старше ее и наверняка не имел никаких мыслей на сей счет. Ведь его собственные близнецы уже выросли.

Лифт резко остановился на верхнем этаже, и Карин на мгновение прислонилась к стене в попытке справиться с приступом печали, снова застигнувшим ее врасплох. Они случались у нее порой перед встречей с Ханной, когда она наиболее остро чувствовала, чего лишилась не по своей вине. Но такова была ее судьба. Оставалось только принять это и идти дальше.

Она взяла себя в руки, бросила последний взгляд на зеркало, поправила челку и подняла свою сумку. Какой смысл терзать душу мыслями о том, что ты не в состоянии исправить. Помимо этого она не имела особых причин жаловаться на жизнь, ей следовало только радоваться, что у ее дочери все складывалось так хорошо.

Ханна открыла дверь и впустила ее в прихожую.

— Хорошо добралась? — спросила она после того, как обняла Карин и повесила ее куртку на вешалку.

Не дожидаясь ответа, она решительно взяла сумку матери и пошла впереди нее в гостевую комнату, где Карин обычно спала, приезжая к ней. Сейчас у них была всего одна ночь, но это было лучше, чем ничего. Карин нужно было работать днем, но вечером они собирались поужинать вместе. Она с нетерпением ждала возможности наговориться вдоволь. Не так часто им с дочерью удавалось увидеться.

Хоромы с трехметровым потолком, где Карин сейчас находилась, резко отличались от ее скромного жилища на Меллангатан в Висбю. Ее всегда поражало, как красиво жила дочь. Это была построенная в начале прошлого столетия и со всей тщательностью обновленная просторная четырехкомнатная квартира с массивными плинтусами, лепниной на потолке и несколькими богато украшенными кафельными изразцовыми печами. Ханна и Габриэла обе имели хорошо оплачиваемую работу и никаких детей, на которых они могли бы тратить деньги. Габриэла активно занималась политикой, а Ханна успешно работала инженером в строительной индустрии. Но, кроме того, ее состоятельные родители, принадлежавшие к известному семейству фон Шверин, позаботились о том, чтобы она никогда не испытывала финансовых проблем. Эти апартаменты она получила в наследство от богатого родственника, а потом ее отец постарался, чтобы их привели в порядок по высшему разряду. Карин нравилось у дочери, пусть даже в такой обстановке она чувствовала себя бедной родственницей из деревни.

Даже если и Ханна, и Габриэла откровенно симпатизировали левым партиям, любой посторонний сразу решил бы, что здесь жили люди из высшего общества. Отполированный да блеска пол покрывали натуральные ковры, мебель была стильного дизайна, а одну из стен в гостиной от пола до потолка закрывал заполненный множеством книг стеллаж. В распоряжении Карин была гостевая комната с выкрашенными в перламутрово-серый цвет стенами, кроватью со стеганым покрывалом и шикарным черным кожаным креслом от Корбюзье у окна. Это напоминало личный номер в шикарно обставленном отеле.

— Я уже позаботилась о завтраке, — сказала Ханна. — Ты голодна?

— Да, — призналась Карин. — Действительно очень хочу есть. Приехала прямо из Висбю и еще не успела перекусить. Я купила рогалики…

— В этом не было необходимости, мама, — укорила Ханна мягко. — Я все приготовила. И сама очень голодна. Работала над проектом полночи.

У Карин потеплело в груди. Ханна назвала ее мамой. Это случалось не часто, но каждый раз Карин едва сдерживала слезы. Но сейчас ей удалось совладать с собой, хотя и пришлось наполнить стакан водой из-под крана. Не хотелось разреветься в самом начале столь долгожданной встречи.

Они расположились на утопающей в солнечном свете просторной кухне, где Ханна уже приготовила каждой из них по порции смузи с авокадо, тарелке брокколи и чиа-пудингу. И Ханна, и Габриэла были вегетарианками и очень тщательно относились к подбору продуктов. Сама Карин не понимала, как можно питаться подобным, у нее всегда возникали проблемы с пищеварением после миндального масла, сиропа из листьев агавы и странного бобового рагу, которыми ее потчевала дочь, но она ела все безропотно.

«В крайнем случае я ведь смогу позволить себе нормальную человеческую пищу позднее», — подумала она, жуя вареную брокколи.

— Как у тебя дела? — спросила Ханна.

— Все нормально, спасибо, — ответила Карин. — Что тебя интересует? Работа или личная жизнь?

— И то, и другое, — улыбнулась Ханна и полила свою брокколи заправкой из лесного ореха. — По Висбю снова бродит убийца?

— Похоже на то.

— Я читала о бедном Хенрике Дальмане, — продолжила Ханна. — Подумать только, эти люди считают себя недосягаемыми…

— Что ты имеешь в виду? — уточнила Карин.

— Но ведь все так и есть. Если верить газетам, речь идет о сексуальном убийстве. Обаятельный отец троих детей в семейном деревенском доме вместе с каким-то сумасшедшим. Изощренные сексуальные игры в супружеской постели на фоне семейной идиллии. Черт побери. Я так рада, что у меня нет необходимости в мужчинах. На мой взгляд, у большинства из них проблемы с головой. И они еще считают себя властителями мира. Верят, что могут заниматься всяким непотребством и им все сойдет с рук.

«Взгляд Ханны на мужчин, мягко говоря, жестковат», — подумала Ханна. И в этот момент она как живого увидела перед собой Андерса. Нет, он был не из таких. Совсем из другого теста. Внимательный, деликатный и при этом сильный и надежный. У нее дрожь пробежала по телу, когда она представила его теплые ладони на своей коже.

— Действительно, многие мужчины ужасно самодовольны, — согласилась Карин.

— А как у тебя дела с твоим парнем?

Карин показалось забавным то, как Ханна назвала Андерса. При всех его достоинствах молодостью он точно не отличался.

— Я очень люблю его, — сказала она. — Но это не так легко. Он старше меня, и мы как бы топчемся на месте в наших отношениях, хотя им далеко не один день. У меня такое ощущение, словно он не спешит что-то менять. Пожалуй, неосознанно… По его словам, он тоже любит меня, но не проявляет инициативы, чтобы мы съехались.

— А ты сама этого хочешь?

— Да, хочу.

Странно, как легко ей было разговаривать с Ханной. Карин имела не так много подруг, и дочь стала для нее одной из них и одновременно частью ее семьи. С Ханной она чувствовала себя настолько непринужденно, что спокойно обсуждала с ней вещи, о каких даже вряд ли заикнулась бы в разговорах с другими.

— Как вкусно было, кстати, — похвалила она завтрак.

— Забавно, что тебе понравилось, — улыбнулась Ханна так, что открылась милая щелка между ее передними зубами.

— Хватит уже говорить только обо мне, — продолжила Карин и запила еду лимонной водой, которую Ханна налила ей из синего стеклянного кувшина. — Как у тебя с Габриэлой?

— Все нормально, — сказала Ханна. — Но у нас очень много дел, и мы едва успеваем общаться. Скоро я уезжаю в Мозамбик, и мы не увидимся целых шесть недель. Но, пожалуй, у таких пауз есть свои плюсы. Не успеваешь по-настоящему устать друг от друга…

У Карин возникло ощущение, что дочь не совсем искренна относительно их отношений.

— Я порой бываю невыносимой, — призналась Ханна неожиданно.

Карин внимательно изучала лицо дочери и ждала продолжения.

Но та, казалось, пожалела о своих словах. Она покачала головой как бы в знак недовольства собой.

— В любом случае поехать в Африку здорово, — сказала она. — Я жду этого с нетерпением. Мы будем строить новый центр реабилитации женщин, ставших жертвами насилия. Это по-настоящему необходимо. Я так рада, что мне представилась возможность помочь.

Ханна улыбнулась, и Карин нежно коснулась ее руки.

— Я горжусь тобой, — сказала она с теплотой в голосе.

— Спасибо, мама, — ответила Ханна, и Карин не смогла сдержаться и заплакала.

Ханна мгновенно поднялась со стула, обошла стол и заключила мать в объятия.

— Успокойся, успокойся, — утешала она Карин, гладя по голове.

— Извини, — сказала Карин дрожащим голосом и попыталась взять себя в руки. — Столько всего навалилось в последнее время. Я чувствую себя такой неуверенной, так неспокойно на душе.

— Почему? Что-то не так с Андерсом?

— Да, он такой странный в последнее время. Рассеянный, словно решил пойти на попятную в наших отношениях.

— Наверняка нет, — заверила Ханна излишне оптимистично. — Подумай о том, что последние годы принесли ему массу потрясений. Развод, дети уехали с острова, несчастный случай со смертельным исходом на Гран-Канариа, в чем он винит себя, его самого пытались убить… Много всего случилось. Нет ничего странного в том, что он не в состоянии на сто процентов отдаться личным отношениям.

Карин вытерла слезы и подняла глаза на дочь. Редко та смотрела на вещи с такой точки зрения, потому что сама ненавидела мужчин.

— Ты конечно же права. Я, пожалуй, преувеличиваю. Форсирую события и воображаю массу всего негативного. У меня есть привычка делать из мухи слона.

— Тебе не стоит спешить. Оставь его в покое. Не дави на него, это вызовет обратный эффект. Дай ему передышку. — Ханна бросила взгляд на часы. — Мне надо привести себя в порядок и отправляться на работу. Но мы увидимся вечером? Я зарезервировала столик в новом ресторане, открывшемся по соседству. Только вегетарианская еда! Представляешь? Просто идеально!

Карин чувствовала себя немного лучше после того, как облегчила душу.

Пусть даже новая информация о вечернем вегитерианском ужине не слишком благотворно на нее подействовала.

Я снова вижу, как Готланд исчезает подо мной в летней туманной дымке. Кажется, остров машет своими зелеными полями и белыми сложенными из известняка домами с красными крышами, прощаясь со мной. Море сверкает, переливаясь всеми цветами радуги, и несколько яхт выглядят маленькими белыми точками внизу. Я наклоняю голову к иллюминатору и жадно глотаю ртом воздух, стараясь справиться с перепадом давления, из-за которого мои уши словно закрыты крышками. Прекрасно уехать на неделю, особенно когда на острове полным ходом продолжается расследование убийства. Я боюсь, что полиция начнет подбираться ко мне, найдет какой-то след. В любом случае, гораздо легче на душе, когда меня и домашнюю охоту за убийцей разделяет приличное расстояние.

Тонкая завеса из облаков скрывает небо подо мной. Это означает, что будет хорошая погода, как мне в свое время объяснили. В салоне жарко, и я немного потею. Утром приняла душ, и все равно одежда слегка прилипает к телу.

К счастью, подходит стюардесса со стаканом воды.

Я залпом опустошаю его.

Стокгольм такой же шумный, каким я его помню. Я сажусь в автобус, курсирующий между аэропортом и городом, вижу, как торговые центры и промышленные районы проплывают за окном. Движение интенсивное, машины мчатся быстро, и хватает водителей, которые постоянно меняют полосы, пытаясь выиграть несколько секунд. От Центрального вокзала ходит электричка до южных пригородов, и подруга дала мне точные инструкции, как идти от станции.

Мне удается найти ее жилище без проблем. Впервые я у нее в гостях в этой квартире. По пути таращусь по сторонам на многоквартирные дома, припаркованные автомобили, асфальтированные дороги и игровые площадки, забитые веселящимися детьми и родителями с колясками. Какой-то юнец стоит, прислонясь к стене, и курит. Несмотря на жаркий день, он одет в джинсы и кенгуруху. Парень одаривает меня настороженным взглядом, словно я вторглась на его территорию. Даже такие сопляки стараются обозначать границы своих владений.

Я поднимаюсь по лестнице и звоню. Сразу же слышу шаги за дверью, и меня почти без промедления впускают внутрь.

— Привет, как приятно тебя видеть! Наконец нам удалось встретиться снова.

Мы обнимаемся и хлопаем друг друга по плечам.

— Да, боже, — говорю я. — Сколько же лет прошло?

— Три-четыре года… Я не знаю.

Мы проходим дальше в квартиру, на ходу разговаривая, подруга показывает мне комнаты. В гостиной большие окна и балкон, через который внутрь долетают запахи цветов и растений. Посередине комнаты стоит просторный бежевый диван с пестрыми подушками. Белый полированный придиванный столик завален журналами, соседствующими с маленькими низкими стеклянными подсвечниками. На полу лежит толстый серый ковер, а стены украшены черно-белыми афишами в рамах.

— Как красиво у тебя, — говорю я одобрительно.

— Спасибо.

Мне предстоит ночевать в кабинете. Это тесная комната, где помимо диван-кровати стоит письменный стол с компьютером и висят книжные полки.

— Надеюсь, царящий здесь беспорядок не доставит тебе проблем.

— Все нормально, — отвечаю я. — Буду спать как дитя.

После обеда я остаюсь в квартире одна. Подруга работает в больнице, и у нее дежурство. Ничего не поделаешь. Пожалуй, даже неплохо немного побыть в тишине и покое. В последнее время мне приходится напрягаться, близко общаясь с другими людьми. Как будто я постоянно исполняю роль на сцене. Все не взаправду. Сначала я планировала провести вечер перед телевизором, но неугомонный характер дает о себе знать и не оставляет мне выбора. Отправляюсь на прогулку. В последние дни меня одолевает страсть, которой все труднее сопротивляться. Картины случившегося раз за разом настойчиво всплывают в моей памяти и отказываются исчезать, несмотря на все старания. Детали становятся четче, словно пытаются гипнотизировать меня. Я возвращаюсь в происшедшее, снова переживаю каждую секунду. Оно навсегда наложило на меня отпечаток, но этого оказалось недостаточно. Мне требуется больше. Это зависимость? Опьяняющее ощущение в любом случае. Поскольку я властвовала. Когда мне наконец представилась такая возможность, все кусочки мозаики, казалось, встали на свои места. Я вкусила сладость победы. Купалась в ощущении неимоверного счастья.

Моя сила удивила меня. В такие способности я и поверить не могла. Меня переполняет собственная решительность. И я не собираюсь отступать. Но это, пожалуй, уже не я. Кто-то другой, вырвавшийся на свободу, с кем уже не совладать. Обладающий неимоверной силой и властью. И правом решать, кому жить, а кому умереть.

Я извлекаю содержимое моего пакета. Ласкаю кончиками пальцев гладкую кожу, холодную сталь. Предметы, сейчас лежащие передо мной, красивы и практичны. Они обладают собственной эстетикой, сразу дают понять, кто раб, а кто господин.

Мне это нравится.

После утренней встречи с Лине Кнутас помчался на работу чуть ли не бегом. Возвращение к реальности из сказки, в которой они вдвоем сидели в кровати и пили кофе и апельсиновый сок, ели омлет и жареные хлебцы, стало делом нелегким. Именно так это сейчас ощущалось, и теперь уже казалось неизбежным, как бы предопределенным заранее, что все закончится именно таким образом. Они обязательно должны были оказаться в постели.

Совещание руководства расследованием получилось скомканным. Многие торопились как можно быстрее завершить в этот день работу, чтобы подготовиться к Янову дню. Позвонила судмедэксперт и сообщила о завершении вскрытия тела Хенрика Дальмана. Удалось обнаружить, что сломана подъязычная кость, а также имеются многочисленные кровоизлияния на шее. Это подтверждало, что жертва подверглась внешнему воздействию, а значит, уж точно не довела себя до смерти собственноручно. И теперь ответ на вопрос, шла ли речь об убийстве или причинении смерти по неосторожности, не вызывал сомнений. Кнутас решил попросить Карин собрать больше информации о недавнем посещении Дальманом клуба любителей жесткого секса, членом которого он состоял, если она уже все равно находилась в столице. Он звонил ей несколько раз, но она не ответила. Неужели почувствовала, чем он недавно занимался в отеле? Однако данная мысль показалась ему невероятной, и он быстро прогнал ее. Знал о планах Карин встретиться с дочерью утром, поэтому оставил ее в покое и решил позвонить позднее.

Он улизнул в свой кабинет сразу после совещания и демонстративно закрыл за собой дверь. Часы показывали четверть двенадцатого. Скоро ему предстояло отправляться в дорогу. Он пообещал отвезти Лине в аэропорт. Кнутас достал ее старую фотографию, спрятанную у него в ящике бюро. Она улыбалась ему, и веснушки яркими пятнышками проступили на лице, словно позолоченные сиянием ее улыбки. На ней было цветастое платье. Она предпочитала яркие наряды и этим тоже отличалась от Карин. Они выглядели антиподами. С какой стороны ни посмотри.

Мысли о Лине все чаще посещали его в последние дни. Ее отъезд стал для него в равной мере облегчением и проблемой. Отчасти оставалось только радоваться, что она исчезнет из его близкого окружения. Он надеялся, что сможет сосредоточиться на работе и Карин. Она интересовалась, конечно, что с ним происходит. Когда они расставались в аэропорту ранее тем же утром, она была как никогда нежна с ним. Собиралась отсутствовать всего сутки, потом они планировали вместе провести Янов день на природе в Ликерсхамне, но она сказала с неподдельной грустью в голосе, что будет скучать по нему. Кнутас не сумел заставить себя ответить так страстно, как хотел. Пожалуй, ему удастся стать спокойнее, когда Лине уберется отсюда. И при этом его сердце защемило, когда он представил, как она поднимается на борт самолета, который доставит ее назад в Копенгаген. Казалось, Готланд сразу же лишится чего-то важного. Во всяком случае, он точно понесет утрату. Сердце станет пустым. Неужели он будет так тосковать по ней до конца своей жизни? Неужели это никогда не закончится?

Лине собиралась улететь сразу после обеда, и они решили, что Кнутас заберет ее у Гуте около полудня, чтобы они успели попить кофе в аэропорту, как обычно делали. Само собой, она могла взять такси, но Кнутасу было приятно осознавать, что ей захотелось воспользоваться его услугами.

Лине уже стояла перед отелем с черной дорожной сумкой у ног, и волосы развевались вокруг ее головы. Она замахала рукой, увидев его машину.

— Ах, как мило с твоей стороны, что ты нашел для меня время! — воскликнула она, когда он убирал ее вещи в багажник, машинально поцеловала его в щеку и радостно улыбнулась.

— С удовольствием отвезу тебя, — сказал он, смутившись, и позволил себе провести пальцами по ее щеке.

Казалось, этот мимолетный поцелуй оставил горячее пятно на его коже, и жар от него распространился по всему телу, заставив резко подскочить пульс.

Автомобиль запрыгал по булыжному покрытию, сея панику среди пешеходов и вынуждая их шарахаться в разные стороны. Проезд транспорта на узких улочках центральной части Висбю был запрещен, но Кнутас позволял себе порой нарушать местные постановления подобного рода, прекрасно осознавая, что тем самым он, как полицейский, подает не лучший пример. Сейчас Кнутас очень медленно двигался вперед. Какой-то пожилой мужчина зло посмотрел на него и показал на знак «Проезд запрещен».

— Да, да, — пробормотал Кнутас. — Я знаю, что нельзя здесь ездить.

— Но ты же делаешь это ради меня, — довольно прощебетала Лине. — Тебе же известно, как я люблю разъезжать на машине в центре города. Создается ощущение, словно смотришь на него другими глазами.

Наконец ему удалось выбраться из узких переулков, проехать через Северные ворота и оказаться на шоссе, ведущем к аэропорту. Во второй раз за день.

Лине опустила окно и откинулась на спинку сиденья. Воздух был свежий. Недавно прошел легкий дождь, и ноздри Кнутаса улавливали запах мокрого асфальта.

— Мы же успеем попить кофе? — поинтересовалась Лине. — Как всегда делали прежде.

— Само собой, — ответил он.

Поездка до аэропорта заняла не больше десяти минут. Кнутас припарковался как можно ближе к терминалу и позаботился о сумке Лине. После того как она зарегистрировалась на рейс, они пошли в кафетерий. Лине заказала латте, а Кнутас взял обычный кофе. Она положила на тарелку две сосиски в тесте. Он сначала собирался запротестовать, чувствуя, как живот выпирает из-под рубашки, но так ничего и не сказал. Почему не съесть, если это порадует Лине. Не такая уж большая жертва.

Они сели за столик, и Лине сразу же впилась зубами в хрустящую булку. Маленькая крошка прилипла ей к подбородку, и Кнутас, не задумываясь, убрал ее указательным пальцем.

— Ты заботишься обо мне, как делал всегда, — заметила Лине, и новые крошки градом посыпались на ее облегающую блузку.

У Кнутаса сразу возникло желание смахнуть те из них, которые попали на грудь, но он сдержался.

— Эта привычка глубоко укоренилась во мне, — ответил он и помешал кофе в чашке.

Лине одарила его долгим взглядом.

— Мне нравится, когда ты делаешь это, — произнесла она еле слышно.

Тишина окружила их, усилив остроту момента. Кнутас почувствовал себя неуютно. Куда она клонила? Внезапно ему захотелось, чтобы она уехала как можно быстрее. Дни, когда они общались, должны остаться мелким эпизодом, не более. Сентиментальным, конечно, но все равно эпизодом. Ему требовалось вернуться к своей жизни, развивать отношения с Карин и прекратить грезить о Лине.

— Я скучаю по тебе, — продолжила она, не сводя с него взгляда. — У меня такое ощущение, словно мы никогда не расставались, Андерс. Пусть мы развелись и живем разной жизнью, ты все равно постоянно со мной. Ты понимаешь меня? Ты со мной, куда бы я ни поехала. Я разговариваю с тобой в душе, когда одна. Интересуюсь твоим мнением о тех или иных вещах. Спрашиваю твоего совета. Вижу мир твоими глазами. Ты словно человек-невидимка, постоянно присутствующий рядом со мной. Все торжества без тебя — сплошное недоразумение. Завтра вот Янов день — как много раз мы праздновали его вместе. С тобой и без тебя — это небо и земля.

Она замолчала.

Кнутас пил кофе большими глотками, не осмеливаясь поставить чашку. Какой ответ она ждала от него? Что он чувствовал то же самое? А так ведь все и было. Она находилась с ним круглые сутки, не покидала ни на мгновение. Он смирился с этой мыслью, привык к ней. Но у него прекрасно получалось жить так. Пожалуй, не требовалось ничего иного, кроме как признать данное положение вещей.

— Ты же знаешь, я всегда буду питать особые чувства к тебе, — заметил он осторожно.

Лине громко вздохнула:

— Да, я понимаю, что ты не можешь броситься мне на шею. Подобного я и не требую от тебя. Однако в последнее время у меня все чаще возникают мысли о том, что нам, пожалуй, следовало бы покориться нашей судьбе. Мы противились ей, хотя все, собственно, абсолютно ясно.

— Что ты имеешь в виду?

Кнутас смотрел на раскинувшееся за зданием аэропорта летное поле. Каково это будет, если подняться на борт вместе с Лине? Отпраздновать Янов день вместе с ней, как они много раз делали прежде. Покинуть остров и никогда больше не возвращаться.

— Мы развелись. Именно я пожелала уехать. Ты пытался удержать меня, но тогда мне казалось немыслимым продолжать наш брак. Однако сейчас, когда прошло несколько лет, я поняла, что мы никогда и не порывали окончательно. Что это было лишь паузой в нашей совместной жизни. И тогда я подумываю, что нам, пожалуй, стоит попробовать снова.

Он пытался осознать сказанное Лине. Ее слова польстили ему. Он мечтал об этом мгновении множество раз. Представлял, как она придет к нему, будет умолять дать ей шанс. Но никогда не верил, что это случится в действительности. И вот она произнесла слова, которые он так жаждал от нее услышать. Но когда это произошло, все оказалось не столь волшебным, как в его фантазиях.

Он обеспокоенно заерзал на месте. Собирался сделать большой глоток, но обнаружил, что его чашка пуста.

— Ты должна понять, что это стало сюрпризом для меня, — произнес он осторожно.

Лине улыбнулась:

— Не лукавь. Вряд ты столь сильно удивился. Особенно после случившегося в отеле.

— Но послушай… Произошедшее там… вовсе не обязательно должно было означать, что…

Кнутас не знал, как ему точнее выразиться. Не хотел показаться бесчувственным или грубым. Или чтобы у Лине появилось ощущение, будто ее использовали.

— Я знаю, — сказала она. — Но ты не мог представить себе, что…

Какая-то его часть хотела крикнуть «да».

Но у него имелась и гораздо более трезвая половина, сразу же указавшая на самые разные эмоциональные и практические препятствия. У него была Карин. Ему удалось возродиться после развода. А если Лине передумает снова? А вдруг она хотела завоевать его сердце с единственной целью разбить его еще раз? Он сомневался, что сумеет в этом случае справиться.

Кнутас как раз собирался что-то сказать, когда Лине посмотрела на часы.

— Боже! — воскликнула она. — Я сижу здесь и болтаю и чуть не опоздала на самолет! — И поднялась торопливо. — Я понимаю, что смутила тебя, — сказала она и взяла сумку. — Пошли.

Лине сорвалась с места, не дожидаясь его ответа.

Он последовал за ней.

Они действительно успели в последнюю минуту. Ворота как раз собирались закрыть.

Лине быстро обняла его. Прежде чем они нашли что сказать, их губы слились в поцелуе. Посередине аэропорта. В это мгновение Кнутасу было наплевать, видел ли его кто-нибудь.

— Подумай о моих словах, — прошептала она. — Обещаешь?

— Обещаю, — ответил он.

Потом Лине ушла.

У Беаты Мёрнер были длинные темные волосы и густая челка до бровей.

«Чем-то напоминает мексиканскую художницу Фриду Кало», — подумала Карин, когда молодая женщина представилась и с силой пожала ей руку. Они договорились встретиться в уютном ресторане «Под каштаном» в Старом городе, одном из маленьких открытых заведений на живописной площади на Киндстугатан, в старейшей части Стокгольма. Среди узких, вымощенных булыжником улиц, где в далекие времена при необходимости могла развернуться повозка с лошадью.

Огромный каштан, одетый в белый цветочный наряд, раскинул ветви над площадью. Карин села за один из стоящих на улице столиков и в ожидании приемной дочери Дальмана взяла бутылку минеральной воды и сигареты. Она нечасто курила, но встреча с Ханной, как обычно, очень сильно подействовала на нее, и ей требовалось успокоить нервы.

Вторая половина дня у нее оставалась свободной, и до ужина с дочерью она собиралась прогуляться по магазинам.

Беата Мёрнер, высокая, одетая в простое черное хлопчатобумажное платье, села напротив Карин и посмотрела на нее настороженно из-под челки. Для начала они заказали дежурное блюдо.

— Когда ты встречалась со своим приемным отцом в последний раз? — задала Карин первый вопрос.

— Год назад примерно.

— Какие между вами были отношения?

— Ну, я не знаю. Мы виделись редко и почти никогда наедине. Только в связи с каким-нибудь праздничным мероприятием.

— Вот как?

Беата вздохнула и смахнула челку со лба.

— У нас были очень хорошие отношения, пока я росла, и мне казалось, что мы очень близки. Я никогда не знала своего биологического отца, поэтому Хенрик действительно стал родным для меня. Он всегда стоял за меня горой, и я лучше ладила с ним, чем с мамой. Могу я взять одну? — спросила она, взглянув на пачку сигарет.

— Конечно, — ответила Карин и придвинула к ней пепельницу.

Она подождала, пока Беата закурила и выпустила струю дыма.

— Потом они развелись, и я осталась жить у мамы. Однако мои отношения с Хенриком претерпели серьезные изменения. У него появилась новая жена, и он обзавелся новым ребенком. Как будто поменял нас на них.

Она замолчала.

«Здесь все не так просто», — подумала Карин. Она поняла это по взгляду Беаты.

— Какие произошли перемены в отношениях между тобой и Хенриком? — спросила она осторожно.

— Они умерли. У него никогда не находилось времени на встречи, он не стремился общаться со мной. Занимался только своими родными детьми, зачем ему нужна была я?

— А как восприняла развод твоя мама?

— Ну… Раньше она не позволяла себе ничего лишнего, и в доме действовали достаточно жесткие правила относительно того, что можно, а чего нельзя делать. Потом, когда он ушел, ее словно подменили. Она стала пить чуть ли не постоянно, случались даже дни, когда ей было наплевать на моих младших сестер, и она перекладывала всю ответственность за них на меня. Мне приходилось бегать по магазинам, готовить еду и читать им сказки на ночь. Все понимали, что Хенрик сбежал, потому что встретил Аманду, даже если он сам отказывался это признать. Для мамы произошедшее стало ударом, она преуспела в поисках утешения, если можно так сказать…

Им принесли их заказы, и некоторое время они ели молча. Карин размышляла над рассказанным Беатой. Поступок Хенрика явно стал тяжелым ударом и для нее тоже. Могли эти новые обстоятельства иметь какое-то отношение к преступлению? Все касавшееся жизни Хенрика Дальмана представляло интерес, и сейчас ей стало крайне любопытно, что дал допрос матери Беаты, Регины Мёрнер. Следует поговорить с Андерсом сразу же после обеда, решила она.

Сидевшая напротив нее за столом молодая женщина с равнодушной миной жевала салат, мысли ее витали где-то в другом месте.

— Как все это на тебя подействовало? — в конце концов спросила Карин. — Развод и случившееся потом?

— Я перебралась сюда. Не могла больше оставаться с мамой, устала от ответственности. Сейчас я могу заниматься собой и собственной жизнью. Меня больше не заботит ничто, происходящее с ней. Беспокоюсь только о младших сестрах, но у них в любом случае есть бабушка и дедушка.

— А смерть Хенрика? Какие чувства она вызвала у тебя?

— По-моему, я еще не поняла до конца. Мне грустно, и одновременно я злюсь. Так никогда и не получу объяснения, почему он наплевал на меня.

Беата Мёрнер долго смотрела на Карин, но больше ничего не сказала.

Дом находился почти посередине площади Стура, в самом центре Висбю. Руководитель проекта Альмедальской библиотеки жил на самом верху, и в доме не было лифта. Кнутас, пыхтя, поднялся по узкой каменной лестнице на верхний этаж средневекового здания. Там находилась только одна квартира, и на ее латунной табличке красовалось имя «Урбан Эк». Он жил один и, несмотря на свои сорок четыре года, не имел ни жены, ни детей. Из разговоров с сотрудниками библиотеки и товарищами по работе Хенрика Дальмана выходило, что Урбан Эк был открытым и общительным человеком, а также имел безукоризненную репутацию, но никогда не говорил о личной жизни. На его странице в Фейсбуке отсутствовали какие-либо данные на сей счет. Он выкладывал там только собственные фотографии, изображения еды, которую он ел, и мероприятий, где принимал участие. Однако ничего личного.

Когда Кнутас ранее позвонил ему, он утверждал, что сильно простужен и не хотел бы никого заразить. Кнутас настоял на допросе, но сказал, что это можно сделать дома, поэтому Урбану Эку не осталось ничего иного, как согласиться.

Поднявшись на самый верх, Кнутас сначала восстановил дыхание и только потом позвонил в дверь. Урбан Эк открыл после третьего звонка. Высокий худой человек с зачесанными назад волосами и легким беспокойством во взгляде. От него исходил слабый запах сигаретного дыма, он был одет в коричневые брюки, черную футболку и пестрые носки. Он протянул вперед руку и поздоровался.

— Привет, входи.

— Спасибо.

Кнутас повесил пиджак в прихожей, ему стало жарко после вынужденной прогулки по лестнице. Урбан Эк проводил его в гостиную, где напротив друг друга стояли два черных дивана, разделенные стеклянным столиком дымчатого цвета. Потолок был низким, с толстыми балками, окна с глубокими нишами смотрели на площадь Стура. Белые стены украшали черно-белые фотографии саванны с львами, зебрами и слонами, а также африканские маски и длинный меч. В нишах стояли экзотические безделушки: вычурные фигурки Будды, обелиски различной высоты и статуэтки женщин в разных позах.

Они сели каждый на свой диван. На столике стояли кувшин с холодной водой и два стакана, классическая алюминиевая кофеварка и две элегантные кофейные чашки с надписью «Лавазза».

— Я сожалею, что приходится беспокоить тебя, когда ты простужен, но это необходимо, — начал Кнутас, пусть он и не заметил у человека, сидевшего напротив него, ни малейших признаков болезни.

— Ничего страшного, я чувствую себя лучше. Завтра выхожу на работу. Не желаешь? — Урбан Эк жестом показал в сторону кофеварки.

— Да, спасибо, — сказал Кнутас и включил диктофон, который принес с собой. — Ты не мог бы рассказать о своих отношениях с Хенриком Дальманом?

— Мы общались по работе. Случившееся просто ужасно.

Урбан Эк покачал головой, наливая им обоим кофе и воду.

— Поэтому ты дома? Из-за смерти Хенрика?

Кнутас спросил это спонтанно, не задумываясь.

Урбан вздрогнул.

— Конечно, я шокирован, как и все другие, но действительно простудился, — сказал он с нотками раздражения в голосе.

Он опустил свою чашку с кофе на стол. Его рука слегка дрожала. Как бы в попытке подчеркнуть свои слова, он взял бумажную салфетку из декоративного держателя из бетона, стоявшего тут же на столе. Кнутас догадался, что это была работа Хенрика Дальмана. Урбан громко высморкался. Своим вопросом Кнутас слегка настроил собеседник против себя, но это его нисколько не беспокоило.

— Как много вы общались?

— Мы вместе работали над проектом, который Хенрик делал для библиотеки, — сказал Урбан с ударением на слове «работали». — Поэтому совершенно естественно встречались. Мы обедали вместе и ходили в один и тот же тренажерный зал.

— В какой?

— Тренажерный зал Висбю, на Южной дороге. Он открыт круглосуточно, поэтому хорошо подходит нам, тем, у кого ненормированный рабочий день.

— Ты не замечал ничего необычного с Хенриком в последнее время? Он не рассказывал тебе ни о каком новом человеке, с которым встречался, например?

— Нет, ничего подобного. Я не заметил никаких изменений в нем.

— Ничего странного в его поведении? Он не выглядел обеспокоенным каким-то образом?

— Нет, был таким, как обычно.

Урбан Эк говорил уверенно, и в его тоне снова явно слышалось раздражение. Он наклонился вперед и опустошил свою маленькую чашку.

Его взгляд обеспокоенно блуждал по комнате, словно он искал, куда бы сбежать. Кнутас решил зайти с другой стороны.

— Ты живешь один?

— Да?

— У тебя есть женщина?

— Нет, я, как говорят, старый холостяк. — Он сделал ударение на последнем слове и иронически приподнял брови. — У меня нет детей, и я никогда не был женат.

— И почему так вышло?

— А какое это имеет отношение к делу? Меня подозревают в убийстве Хенрика Дальмана?

— Успокойся, — сказал Кнутас. — Я не это имел в виду. Но при мысли о том, в каком виде нашли Хенрика, нам приходится задавать такие вопросы всем, кого мы допрашиваем. Ты гомосексуалист?

— При чем здесь, черт возьми, моя сексуальная ориентация? Нет, я не гомосексуалист. Мне нравятся женщины. И чтобы понять это, тебе достаточно посмотреть вокруг. Почему, как ты думаешь, в моей квартире столько изображений их грудей?

Урбан Эк вскочил с дивана и со злостью показал на статуэтку, стоявшую на подоконнике.

Кнутас примиряюще вскинул руки.

— О’кей, о’кей. Это не имеет значения, нам ни к чему все подробности. Одно только могу сказать: пока убийца не пойман, все в близком окружении Хенрика Дальмана рассматриваются как подозреваемые.

Урбан Эк, казалось, успокоился и снова сел на диван. Он с неприкрытым раздражением посмотрел на Кнутаса, но ничего не сказал.

— Когда ты встречался с Хенриком в последний раз?

— Это было, вероятно, в пятницу после обеда.

— Вероятно?

— Да, это точно тогда и было. Мы встретились за пивом в Багериете и поговорили о скульптуре, которую он делал.

— Как он выглядел?

— Как обычно. Немного нервничал, пожалуй. Проект шел с задержкой, и он знал, что ему придется напряженно работать летом.

— Вы говорили о других вещах?

Одна бровь Урбана Эка едва незаметно дернулась.

— Нет, насколько мне помнится.

Внезапно из соседней комнаты послышался грохот.

— У тебя есть кошка? — спросил Кнутас.

Прежде чем Урбан Эк успел ответить, открылась дверь, которая явно вела в спальню, и молодой мужчина с голым торсом и всклоченными волосами высунул наружу голову.

— Извини, Уббе, я не мог больше терпеть. Мне надо в туалет.

Он торопливо прошел мимо обоих мужчин.

Кнутас вопросительно посмотрел на хозяина дома, сидевшего напротив него.

Попрощавшись с Беатой Мёрнер и прогуливаясь по переулкам Старого города, Карин позвонила Андерсу. Стоило ей услышать его спокойный, мягкий голос, сразу потеплело на душе. Она коротко рассказала о встрече с приемной дочерью жертвы убийства.

— Хорошо, — выслушав, сказал он. — Мы допросили ее мать. Это оказалось не самым простым делом, но она не сообщила ничего особенного.

— Похоже, мамаша вполне соответствует тому описанию, которое дала Беата, — заметила Карин. — Ты не представляешь, как красиво сейчас в Стокгольме, — продолжила она. — Я прошлась по Старому городу и теперь направляюсь в сторону Сёдера. Помнишь, как мы бродили здесь в последний раз?

— Да, конечно, — рассмеялся он. — Тогда мы напоминали влюбленных юнцов.

— А мы ведь по-прежнему такие? — пошутила Карин немного неуверенно. — По крайней мере, влюбленные.

Она шла по набережной Шеппсбрун, откуда курсирующие на внутренних линиях белые суденышки отправлялись в сторону моря, а паромы постоянно забирали множество стокгольмцев и гостей столицы, чтобы доставить их в Юргорден, а потом вернуть в Шлюссен. Отсюда открывался замечательный вид на холмы Сёдера и величественную церковь Святой Катарины. Она собиралась прогулять до дома Ханны и по пути заглянуть в магазины, прежде чем придет время отправляться в вегетарианский ресторан.

— Кстати, вот еще что, — продолжил Кнутас. — Ранее нам удалось установить, что Хенрик Дальман являлся членом клуба любителей жесткого секса, который находится в Сёдермальме, а сейчас выяснилось, что он посещал его всего за неделю до убийства. Он ведь мог встретить своего убийцу там.

— Как называется клуб?

— Amour, он расположен на Санкт-Польсгатан. Мы подумали, что, поскольку ты все равно сейчас в Стокгольме, сможешь зайти туда и поговорить с владельцами, попытаться выяснить подробности. Конечно, стокгольмские коллеги в состоянии помочь нам, но я предпочел бы, чтобы это сделала ты.

Карин как раз дошла до фруктово-овощного рынка, разместившегося на площади Рюссгорден перед Городским музеем Стокгольма. Она остановилась у длинных рядов коробочек со свежесобранной шведской клубникой, привезенной к празднику, и у нее возникло непреодолимое желание потянуться к одной из них. Стоявший за прилавком юнец, словно почувствовав, на какую именно коробку она положила глаз, поднял ее и передал ей, жестами показывая, что она может попробовать. Карин с удовольствием сунула сочную ягоду в рот. Она имела замечательный вкус. Шведская клубника, пожалуй, была самой сладкой в мире.

— И как, по-твоему, мне следует проводить рекогносцировку? — спросила она, продолжая жевать, и, не удержавшись, хихикнула. — В крайне фривольном наряде и с собачьим ошейником?

— Черт с ним с ошейником, но пообещай забрать наряд домой, чтобы я смог его увидеть, — пошутил Кнутас. — Если говорить серьезно, они открыты с девяти вечера, и Кильгорд уведомил владельцев, что ты можешь позвонить. Их зовут Стефани и Джордж, однако они предупредили, что у них найдется для тебя время не раньше одиннадцати вечера.

— Боже, неужели мне придется бодрствовать так долго? — спросила Карин и зевнула, тем самым подчеркнув свои слова. Ей сегодня пришлось встать в пять часов, чтобы успеть на первый самолет в Стокгольм. — К тому же завтра Янова ночь, — продолжила она. — Мы ведь собирались поехать на природу.

— Ты можешь прилететь утренним рейсом.

— Мне надо еще зайти домой и переодется, прежде чем мы отправимся в дорогу, — заныла Карин. — Покормить Винцента.

— Ты успеешь. Я с нетерпением жду рассказа о том, как все прошло в клубе. Ты должна позвонить мне, когда там закончишь, даже если будет очень поздно.

— Отлично, у меня наверняка возникнет такое желание… И мы ведь увидимся завтра. — Голос Карин изменился, как всегда происходило, когда они переходили на личные темы. Он становился мягче, более интимным. — Как у тебя дела? — спросила она.

— Ну… — ответил Кнутас, помедлив. — Все нормально.

— Ты скучаешь по мне?

— Конечно.

— Здорово, что мы проведем Янову ночь вместе. Я постараюсь прилететь пораньше. Заскочу домой, переоденусь, покормлю Винцента. Из аэропорта возьму такси, а ты сможешь забрать меня из дома. Купи все необходимое и заезжай за мной в двенадцать. Сможешь?

— Естественно. Все сделаю.

— И мы проведем на природе целый день?

— Конечно.

Карин поняла по голосу Кнутаса, что он чем-то озабочен.

— Ты не хочешь праздновать со мной Янов день?

— Само собой, хочу.

Сейчас она уловила в его тоне намек на раздражение. Последовала короткая пауза.

— Будет интересно услышать все, что тебе удастся узнать, — произнес он несколько мягче. — И наверное, тебя порадовала встреча с Ханной?

— Да, конечно. У нее масса новых планов, как обычно. Мы собираемся поужинать сегодня вместе с Габриэлой, а после этого я пойду в клуб.

Они закончили разговор, и Карин почувствовала, как у нее повлажнели глаза. Ей очень хотелось, чтобы все получилось хорошо. Не выбирая пути, она шла в сторону холмов Сёдера, чувствуя странную пустоту в душе. Маневрируя между спешившими куда-то людьми, она двигалась вверх по склону в направлении оживленной Хорнсгатан. Мимо проплывали окрашенные в мягкие цвета фасады домов, светофоры, которые постоянно переключались на красный, мелькали прохожие, быстрым шагом и с решительным видом торопившиеся каждый к своей цели, с пыхтением пробирались среди машин автобусы, магазины мерцали неоновыми вывесками. Город жил своей жизнью. Голос Андерса казался таким близким, успокаивающим. Но что-то случилось в последнее время. Он выглядел потерянным. Постоянно размышлял о чем-то. Карин стало интересно, в чем дело, и беспокойство зашевелилось у нее в груди.

«Это не должно быть что-то плохое, — подумала она. — Не должно».

Прошлое

— Отпусти меня.

До сих пор ей удавалось сохранять спокойствие. Но сейчас ее крепко взяли за руку, и паника распространилась по всему телу. Темно-серый пол, бежевое ковровое покрытие на нем, светло-серая дверь, запах моющего средства, заставляющая потеть жара — все это вызывало у нее тошноту, и ей очень хотелось побыстрее убраться отсюда. Но женщина в форме словно клещами вцепилась в нее. Пожалуй, крепче, чем требовалось.

Сесилия пыталась высвободиться, но тщетно.

— Ты должна успокоиться.

— Нет, — запротестовала она. — Мне надо на самолет, на Готланд.

Женщина покачала головой.

— Ты не полетишь на Готланд сегодня, — сказала она.

Сесилия сделала новую попытку вырваться, но в результате появился только еще один полицейский, и теперь они держали ее вдвоем. Она пыталась взять себя в руки, но желание освободиться было слишком велико. Однако они оказались сильнее.

— Будет только хуже, если ты не прекратишь сопротивляться, — прошипел второй полицейский. — Лучше всего для тебя сейчас успокоиться и делать, как мы говорим.

Они вели ее по коридорам наружу, к ожидавшему спецтранспорту. Это был темно-синий минивен с отодвигавшейся в сторону дверью. Первый полицейский шагнул внутрь, не отпуская ее руку. Тонированное стекло и решетка отделяли водителя от пассажиров на заднем сиденье. Сесилия залезла внутрь. Второй полицейский последовал за ней. Сейчас она сидела между двумя стражами порядка. Мотор взревел.

Они выехали на улицу с парковки, Сесилия видела город сквозь окно машины, хотя оно тоже было тонированное.

— Куда мы едем?

— Тебя пока поместят в закрытый детский дом, — ответил один из полицейских. — Потом будут обследовать в течение нескольких недель, прежде чем определятся с твоей дальнейшей судьбой.

Сесилия больше ничего не спросила. Не могла уже и смотреть наружу сквозь стекло. Она откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Когда ей удастся вернуться домой на Готланд? Она попыталась сосредоточиться на дыхании, подумать о чем-нибудь хорошем, но видела перед собой только опухшее лицо Анки. Ее наполненные ненавистью глаза.

Она, скорее всего, задремала, поскольку автомобиль внезапно остановился и дверь открылась. Полицейские помогли ей выбраться на покрытую гравием площадку перед низким зданием из грязно-желтого кирпича с невысокой живой изгородью вокруг. Несколько других зданий возвышались по соседству, и она заметила двух девочек своего возраста, стоявших немного в стороне. Они прекратили болтать между собой и с любопытством смотрели на новенькую. Одна из них курила. Перед зданием стоял «вольво». В саду работал одетый в синее мужчина, он копал землю и грузил ее в большую тачку. Всю территорию вокруг домов окружал железный забор. Все это напоминало школу или лечебное заведение.

Пожилая женщина подошла к ним. У нее было морщинистое лицо и подернутые сединой темные волосы. Она обменялась несколькими словами с полицейскими.

— Добро пожаловать, — сказала она Сесилии без особой радости в голосе и предложила пройти внутрь.

Широкая лестница вела к входу. Женщина представилась как Марита Гуннебу и объяснила, что она заведующая.

Они вошли в казенно меблированный вестибюль с вешалкой и прямоугольным зеркалом справа на оклеенной серо-зелеными обоями стене. Пол был покрыт темно-зеленым линолеумом. Рядом с дверью, за которой, судя по значку на ней, находился туалет, висела заключенная в раму афиша какого-то старого фильма сороковых годов. На ней на фоне ночного звездного неба мужчина в шляпе обнимал женщину с томно прикрытыми глазами, прижимавшуюся к его груди. Прямо впереди находилась кухня. В воздухе витал запах жареного мяса. Приближалось время обеда. Две женщины стояли перед кухонной мойкой, до Сесилии долетали отдельные слова их разговора.

— Ты должна пойти в свою комнату, — сказала Марита. — Она слева.

Сесилии не оставалось ничего иного, как последовать за ней.

Они остановились перед деревянной дверью, и Марита достала из кармана большую связку ключей. Принялась искать среди них нужный, и Сесилию снова охватила паника. Она до сих пор еще по-настоящему не поняла, что отныне ее свобода будет серьезно ограничена, но осознала это со всей очевидностью, когда Марита вставила ключ в дверь. Ее можно было отпереть только снаружи, а значит, сама она при желании не могла выйти.

— Пока ты побудешь здесь.

Маленькое окно в продолговатом помещении. Кровать из лакированной сосны, тумбочка рядом с ней, полка с несколькими еженедельными журналами. Имелся также тесный шкаф для одежды, а на полу лежал потертый тряпичный половик. Кто-то написал свое имя на прикроватной лампе, эти каракули явно пытались смыть, но безуспешно.

Как долго ей придется оставаться здесь?

— Обед будет в двенадцать, а ужин в шесть. Вечером, после восьми, если захочешь, еще можно перекусить бутербродами с чаем.

— А моя сумка? — промямлила она.

— Нам надо проверить твои вещи. Потом ты ее получишь. — Заведующая слегка погладила ее по плечу. — Сейчас я покину тебя на время. Здесь есть тревожная кнопка на тот случай, если тебе что-то понадобится. Но ее надо использовать только в случае необходимости. Сегодня еду тебе принесут в комнату. Работающих здесь женщин зовут Тина и Кики.

Дверь закрылась, и Сесилия услышала, как ключ повернулся в замке. Она села на жесткую узкую кровать. Покрывало было из грубой ткани, неприятного голубого цвета. Она сняла его. Имелась только одна подушка, плоская и своим видом явно не обещавшая хороших сновидений, пододеяльник был белый и застиранный. Она растянулась на кровати во весь рост и разглядывала ночник над своей головой. «Да пошла ты, Марита», — написал кто-то черным рядом с лампой накаливания. «Марита — чертова шлюха», — гласила другая надпись. Она увидела телефонный номер и несколько отдельно нацарапанных ругательств. Кто жил здесь до нее?

Мама находилась на пути к ней.

Это утешало и одновременно было совершенно отвратительно.

Она продолжала рассматривать чужие каракули.

Время остановилось.

Погода стояла теплая, и сумерки начали опускаться на Стокгольм. Рестораны и бары под открытым небом едва вмещали всех желающих насладиться летним вечером. В Сёдермальме кипела жизнь. Карин шла, не спуская глаз с навигатора мобильника и сжимая листок с нацарапанным на нем адресом в другой руке. Ей не хотелось ни у кого спрашивать дорогу. Наконец она повернула на небольшую улочку, где, к ее удивлению, не оказалось ни души, и после недолгих блужданий нашла искомое.

При первом взгляде на построенный не менее сотни лет назад дом она решила, что техника ее подвела. Однако, оглядевшись, поняла, что за черной стальной дверью скрывалось нужное ей заведение. Справа от входа виднелся не бросавшийся в глаза звонок. Она не обнаружила никакой таблички с названием, но выгравированный на квадратной медной пластинке символ в виде пронзенного стрелой сердца устранил ее последние сомнения.

Карин позвонила.

Дверь почти тут же открыл высокий мужчина лет сорока. На нем была обтягивающая тело черная футболка с короткими рукавами, едва прикрывавшая хорошо тренированные бицепсы, и Карин невольно залюбовалась проступавшей под темной кожей мускулатурой. На его лице она не заметила никаких эмоций, когда встретилась с ним взглядом.

— Привет, — сказала она, не сводя с него глаз.

— Привет, — ответил он. — Членский билет и удостоверение личности, пожалуйста.

— Я полицейский, и у меня назначена встреча с владельцами, — пояснила Карин.

Он удивленно приподнял брови и вытащил мобильник из кармана джинсов.

— И как тебя зовут?

Она представилась, и сразу после этого он убрал телефон.

— Мне по-прежнему надо увидеть твои документы.

Карин покопалась в сумочке и достала свое полицейское удостоверение. Он взял его из ее рук и рассматривал долго и тщательно, время от времени переводя взгляд на ее лицо. В конце концов увиденное, похоже, удовлетворило его.

— Добро пожаловать, — сказал он и пропустил Карин внутрь.

Дверь закрылась у нее за спиной. И казалось, она сразу попала совсем в другой мир. Такому впечатлению отчасти способствовало приглушенное освещение в красных и лиловых тонах. Из невидимого динамика тихо лились звуки одного из модных шлягеров, красный ковер поглощал шум ее шагов. Вдоль одетых в красный бархат стен висели черные канделябры, в которых горели свечи. А потолок украшали хрустальные люстры с черными кристаллами.

Перед входом во внутренние помещения находилась черная полированная стойка. Стоявшая за ней женщина была одета в туго затянутый корсет, доходившие до локтей атласные перчатки и маленькую шляпку с вуалью, спадающей на лицо. Броский макияж подчеркивал линии ее глаз, и благодаря им, а также накладным ресницам и обрамлявшим лицо платиново-белым волосам она выглядела как кинозвезда, правда, не самой первой свежести. В отличие от охранника у дверей она широко улыбнулась Карин накрашенными в красный цвет губами.

— Добрый вечер, — произнесла она радостно. — Добро пожаловать в клуб Amour! Ты в первый раз здесь? По-моему, я никогда не видела тебя раньше.

— Все правильно, — подтвердила Карин.

— Тогда ты, пожалуй, читала на нашей домашней странице, как все происходит? И знаешь наши правила?

Клуб Amour имел строгий дресс-код для своих гостей. Туда можно было попасть только в латексе, коже, нижнем белье или голым. Свой обычный наряд гостям требовалось оставлять в шкафчике в раздевалке. Камеры и мобильные телефоны строго запрещались. Карин никогда не призналась бы в этом, но сейчас она ощущала скорее любопытство, чем страх. Она, Карин Якобссон? Любопытство в отношении клуба, где незнакомые люди занимались друг с другом сексом в извращенных формах? Ничто в жизни Карин никогда не указывало на наличие у нее подобного интереса. Она скорее считала себя пуританкой в сексе.

— Мобильный телефон я положу в пластиковый пакет, — сказала женщина. — Ты также оставишь у меня свою сумку. Пожалуйста, вот твой поднос. И здесь ты получишь ключ от шкафчика. Полотенце входит в комплект. Ты оставишь его в корзине для белья в раздевалке, прежде чем уйдешь. — Она подмигнула Карин и, прежде чем та успела назвать цель своего визита, продолжила: — Можно принять душ после всего. Или ты предпочитаешь джакузи? В таком случае я хотела бы получить пятьсот крон. Фуршет и вся выпивка входит в стоимость. На выбор имеются вино, пиво и прохладительные напитки. Если возникнут какие-то вопросы, ты всегда можешь подойти ко мне, я буду здесь.

Карин наконец смогла вставить слово и объяснила, зачем пришла. Женщина в корсете выглядела растерянной. Карин попросили пройти в бар, находившийся в конце помещения, и подождать владельцев там. Она увидела мужчину и женщину, которые шли, взявшись за руки. Голый по пояс мужчина имел пирсинг на сосках, тогда как нижнюю часть его тела едва прикрывали трусы танга. Женщина же была одета в стринги и прозрачный бюстгальтер, ни в коей мере не скрывавший ее прелестей, и плюс к этому сапоги до колен на платформе.

Карин решила осмотреться немного. Судя по всему, ожидание владельцев могло затянуться. И она хотела с пользой потратить это время, попытавшись разобраться с царившей здесь атмосферой.

У нее возникло странное ощущение, когда она открыла обитую бархатом дверь и шагнула в комнату, напоминавшую школьную раздевалку. Ряды шкафчиков, стоявших вплотную друг к другу, зеркала, прикрепленный к стене фен и дальше целиком покрытая кафелем душевая на несколько человек.

Она прошла в сам клуб. Он уже начал заполняться гостями. Несколько пар выстроились в очередь перед стойкой на входе. По четвергам здесь явно проходила так называемая кинки-вечеринка, и гости с такого рода наклонностями считались особенно желанными. Согласно домашней странице заведения, на первом этаже находились бар и диваны, а на втором — так называемое чувственное пространство. Посередине танцзала стоял шест для стриптиза. А у барной стойки толпились гости всех мастей, в большинстве своем одетые в кожу и латекс с аксессуарами в виде цепей и кожаных ошейников с заклепками. Там были также латексные корсеты с молниями, чулки в сеточку, пояса с резинками, черные маски, а на мужчинах что-то вроде боди, представлявшем собой узкий кусок ткани, проходивший от промежности вверх к плечам. Наряд одной дамы состоял из красных латексных перчаток до локтей, лифа и колготок с просветом в районе лобка. Карин старалась не таращиться по сторонам. Ей на глаза попался совершенно голый мужчина, только в кожаных полусапожках и кожаном шлеме на голове. Он был пожилой, наверное, лет семидесяти, и она не без труда подавила желание опустить взгляд на его половые органы, свободно болтавшиеся между ног.

Некоторые гости начали танцевать. Одна женщина вертелась вокруг шеста. Здесь хватало и молодых, и далеко не юных представительниц прекрасного пола, а также мужчин самого разного телосложения. Карин заставляла взгляд скользить по обрамлявшим танцевальное пространство сводам и украшавшим стены зеркалам, лишь бы не видеть раскачивающиеся груди, трясущиеся ягодицы и бритые лобки. А если бы она еще осмелилась подняться вверх по лестнице…

— Могу я пригласить?

Старичок в полусапожках и шлеме внезапно появился перед ней и улыбнулся заискивающе.

Карин вздрогнула.

— Нет, спасибо, — промямлила она.

Он просто кивнул и повернулся на каблуках, не настаивая.

Боже, чем она занимается? От одной мысли танцевать с раздетым пенсионером у нее возникло страстное желание сбежать отсюда.

Лестницу на второй этаж украшали мигающие гирлянды. На стене по соседству с ней висело множество заключенных в рамки фотографий обнаженных людей с хлыстами и в наручниках, сидевших в клетках или связанных различным образом. Несколько красных неоновых сердец и ярко розовая стрела освещали путь. Неоновое слово Amour светилось на табличке в темноте. Невольно ей вспомнился «Туннель любви», старый добрый аттракцион в парке развлечений «Грёна Лунд». В отличие от него здесь был настоящий туннель любви. И тех, кто осмеливался подняться по этой лестнице, наверняка ждали самые невероятные впечатления.

Карин с облегчением перевела дух, увидев приближавшихся к бару Джорджа и Стефани. Их не составляло труда узнать по фотографиям с домашней страницы клуба. Стефани была изумительно красива и выглядела как звезда пародий со своими пышными формами, едва прикрытыми коротким кожаным платьем. Джордж же имел полностью покрытое татуировками тело, большую черную бороду и гладко выбритую голову. Его сильные руки украшали крупные драгоценности, а один глаз закрывала черная повязка. Карин сразу же стало интересно, действительно ли он частично потерял зрение или использовал ее как трюк для придания себе дополнительной привлекательности.

Они подошли и поздоровались, и Стефани предложила уединиться в их кабинете, который примыкал к раздевалке, и поговорить там. Она пошла впереди и показывала дорогу, в то время как Джордж обменялся фразами вежливости с Карин и спросил, понравился ли ей клуб.

— Я никогда не посещала подобных заведений, — призналась она. — Поэтому он произвел на меня своеобразное впечатление.

— Всегда интересно, когда кто-то из властных структур осмеливается выйти за пределы обычной для него обстановки, — сказала Стефани.

Кабинет представлял собой маленькую комнату с письменным столом, далеко не новым обтянутым гобеленом мягким гарнитуром и заваленной всевозможными газетами и книгами полкой. Джордж закрыл за ними дверь, и они расположились вокруг обшарпанного журнального столика. Стефани закурила сигарету и с наслаждением втянула дым.

— Как вам известно, я здесь, чтобы поговорить о Хенрике Дальмане, — начала Карин. — Насколько часто он посещал ваш клуб?

— Хенрик Дальман, да, — сказал Джордж. — Он приходил раз в месяц примерно…

— Один или с кем-то? — поинтересовалась Карин.

— Чаще всего один, насколько я помню.

— Но порой все-таки в чьей-то компании?

Джордж включил компьютер.

— Он оформил членство вместе с одной подругой, по-моему, Мелиндой Монсун.

— Странное имя, — заметила Карин. — Вам известно что-нибудь о ней? Кто она? Адрес? Номер телефона?

— Нет, в качестве основного члена числится Хенрик, поэтому у нас только его контактные данные.

— Вы не заметили, Хенрик не проявлял бисексуальных наклонностей?

Стефани и Джордж переглянулись.

— Трудно сказать, — ответила Стефани уклончиво. — Мы не изучаем сексуальных предпочтений наших гостей, а предоставляем их самим себе, занимаясь нашими делами.

— Когда он был здесь в последний раз? — спросила Карин.

Джордж сверился с компьютером. Ему понадобилось около минуты.

— Шестого июня, — сказал он. — В субботу, в наш национальный праздник.

«Это сходится с тем, что говорил Андерс, — подумала Карин. — За неделю до убийства».

— Он приходил один или с кем-то? — продолжила она.

Джордж почесал подбородок и, судя по его виду, задумался.

— Я не знаю, никто не зарегистрирован в качестве его спутника, но, если память меня не подводит, он проводил время с женщиной. Я также встречал ее здесь.

У Карин зачастил пульс.

— И как выглядела эта женщина?

Джордж почесал бороду.

— Высокого роста, длинные темные волосы, — сказал он. — Красная губная помада и черные как смоль глаза.

— Ты уверен? — поинтересовалась Карин.

Он кивнул:

— На сто процентов.

Норста-Аурер находился на самой северной оконечности острова Форё. Совершенно пустынный широкий песчаный пляж, протянувшийся на много километров от мыса Шерс, где гнездились тысячи морских птиц, до маяка Форё. Песок здесь был светлый и мелкий, и море раскинулось перед ними, насколько охватывал взгляд. Горизонт дугой тянулся далеко впереди, вода сверкала на солнце, и ни единого суденышка не наблюдалось вокруг. Здесь не было также никаких строений в полном смысле этого слова, за исключением нескольких домов в самом начале пляжа. Ни один человек не попал в поле их зрения в это прекрасное утро в канун Янова дня, и Юхану с Эммой казалось, что берег принадлежал только им двоим. Если бы не кривые сосны и заросли можжевельника наверху на лесной опушке, вполне могло создаться впечатление, что они находились на Бали или на каком-нибудь другом экзотическом острове в южных морях.

Они начали день с утренней прогулки по пляжу. Дети остались с бабушкой и дедушкой в доме за каменной стеной у самой его кромки. Им нравилось находиться там, и, кроме того, они с увлечением погрузились в изготовления венков для вечернего праздника. Довольные, что им на время удалось остаться наедине, Юхан и Эмма не спеша шли по песку, поглядывая в сторону моря. Они наслаждались спокойствием и одиночеством, прежде чем окажутся вовлеченными в праздничную кутерьму.

— Помнишь, как мы видели здесь тюленя? — спросила Эмма мужа.

— Конечно, как можно забыть такое? Это было совершенно невероятно, он совсем один лежал на берегу и отдыхал. Среди лета. Мы же сначала приняли его за большой серый камень.

— Пока он не пошевелился, — рассмеялась Эмма.

Она поцеловала мужа, и локон ее бежевых волос приятно шекотнул щеку Юхана. А потом Эмма долго не сводила с его лица темных сияющих глаз. Ее наряд составляли хлопчатобумажная юбка до колен, майка и тонкая шерстяная кофта. Было еще немного прохладно в столь раннюю пору. Настоящая летняя жара пока не наступила. Однако солнце светило ярко, а поскольку небо не пугало обилием облаков, создавалось впечатление, что в этом году в виде исключения жителям Готланда не придется мокнуть под дождем в канун Янова дня. Похоже, к тому все и шло, и ближе к вечеру должны были начаться праздничные мероприятия на пляже Экевикен с подъемом «майского» шеста, музыкой, танцами и играми на свежем воздухе.

«Если тебе не удалось попрыгать по-лягушачьи, считай, праздник не удался. Нет ведь никакого другого шведского торжества, столь глубоко укоренившегося в шведской душе, — подумал Юхан. — Хотя это, пожалуй, можно сказать и о кануне Рождества».

Сам же он немного волновался в ожидании вечера: его не вдохновляла необходимость следовать определенному шаблону. Делать одно и то же в ожидаемом порядке, нарушение которого обычно никому не сходило с рук. Только традиционная еда могла находиться на столе, и ее разрешалось есть лишь в строго установленной очередности. И еще требовалось пить шнапс в большом количестве. А в качестве предлога для обильного возлияния пелись песни, как бы специально сочиненные для такого случая. По одной застольной для каждой рюмки. И вовсе не потому, что все помнили тексты, ведь половина присутствующих просто открывала рот, опустив голову и не смотря на других. Юхану стало интересно, что люди из других культур думали о шведах, становясь свидетелями подобных празднеств.

«Наверное, они считают нас сумасшедшими», — решил он и сжал руку Эммы.

И вместе с тем он признавался себе, что, как ни говори, было прекрасно порой пообщаться с родней и друзьями и подумать о чем-то ином, помимо работы. Ему и Пие пришлось немало потрудиться по последнему убийству, расследование которого обещало быть довольно сложным. У них уже хватало отдельных кусочков мозаики, но им не удавалось каким-то разумным образом сложить их вместе. Нет, перед ними, конечно, не стояла задача найти убийцу, но, как журналисту, освещающему столь серьезное событие, ему следовало иметь свой взгляд на вещи.

Они продолжали идти вдоль берега, становившегося все шире и шире по мере продвижения вперед. Юхан размышлял о первом убийстве, которым ему пришлось заниматься, когда он стал новым репортером редакции Готланда. Тогда маньяк свирепствовал на острове и за одно лето лишил жизни нескольких женщин. В тот раз Эмма, являвшаяся одноклассницей и преступника, и жертв, оказалась в смертельной опасности. Тогда убийца преследовал ее как раз на этом пляже, именно там, где они прогуливались сейчас.

— Мне вспомнился случай с твоими одноклассниками, — сказал он.

— Уф, да, — ответила Эмма и покачала головой. — Я думаю о нем всегда, когда мы находимся здесь. Каждый раз вспоминаю, хотя бы мимолетно.

Он остановился и привлек ее к себе. Погладил по волосам и обнял нежно. Поцеловал в мягкие губы.

— Все могло в тот раз закончиться по-настоящему плохо, — сказал он. — Благодаря Богу я успел вовремя.

— Да, действительно, — согласилась Эмма и прижалась к нему.

— А теперь убийца бродит по Готланду снова, — продолжил он и вздохнул.

— Выбрось эти мысли из головы, — взмолилась Эмма. — Нам ведь предстоит праздновать Янов день. Но сначала мы должны искупаться!

— Ты с ума сошла, — запротестовал Юхан.

Прежде чем он успел сказать что-то еще, Эмма высвободилась из его объятий, поспешила к воде и на ходу сбросила кофту, стащила через голову майку и выскочила из юбки. Юхан наблюдал за ней, в то время как она расстегнула бюстгальтер и сняла с себя трусы. Потом она с криками побежала к морю.

— Давай! — подзадоривала она его. — Это же так чудесно.

Юхан понял, что у него не остается выбора. Он быстро скинул одежду, швырнул ее на песок и последовал за женой. Догнал Эмму, и они, держась за руки, побежали дальше навстречу солнцу, навстречу горизонту, прямо в холодную как лед и кристально чистую воду, и от контакта с ней у них сразу же онемели ноги и чуть не остановились сердца.

Празднование Янова дня в парке «Хогельбю» в Тумбе идет полным ходом, и музыканты снова и снова заставляют публику пускаться в пляс, зажигая песнями, непрерывным потоком летящими из больших колонок, установленных под огромным тентом, растянутым на случай дождя над всем пространством, где проходит мероприятие.

Парк заполнен по-летнему одетой публикой, головы многих женщин украшают венки, царит приподнятое настроение. Уже хватает пьяных, хотя время только приближается к восьми. Здесь и там видны компании подростков, которые пьют пиво из банок и периодически, стараясь не привлекать к себе внимания, запускают руки в пластиковые пакеты, где, надо полагать, находится крепкий алкоголь. Влюбленные парочки ходят держась за руки. Одинокие мужчины с взглядами охотников крутятся около женщин среднего возраста в развевающихся на ветру юбках и с бокалами с вином в руках. Парк утопает в цветах, и благодаря замыкающему аллею красивому дворцу вся территория выглядит романтично. Немного в стороне находится озеро Аспен, окруженное зарослями тростника и раскидистыми дубами.

Дальше проходит автострада Е4, но из-за царящего вокруг шума звуки машин с нее не долетают сюда.

Я здесь одна, хотя и начинается Янова ночь. Моей подруге пришлось снова дежурить сегодня вечером, и это просто замечательно меня устраивает. Как приятно находиться сейчас вдалеке от Готланда, и, судя по газетам, полиция не знает, куда ей идти. Здесь я чувствую себя в безопасности благодаря расстоянию между мной и расследованием преступления. Как будто они не смогут добраться до меня, пока я на материке. При этом я слишком измучена беспокойством, мне хочется нанести удар снова.

Поскольку подруга рано ушла из квартиры, я смогла в тишине и покое заняться перевоплощением. Здесь нет опасности быть узнанной и, пожалуй, я не привлекаю так много внимания, как на маленьком Готланде.

Я перемещаюсь ближе к танцплощадке. Первым меня приглашает мужчина лет сорока с седыми волосами в темной бороде и дружелюбными карими глазами. Он настолько глубоко расстегнул белую рубашку с короткими рукавами, что я вижу растительность у него на груди. В какой-то момент у меня возникает желание обнять его. Он напоминает того, кого я любила. Но это просто мгновение, осколок прошлого. В моей душе нет места для слабости. Тоска сменилась ненавистью. Нет, я не могу танцевать с ним. Он слишком харизматичный и, кроме того, по какой-то непонятной причине нравится мне.

Я вежливо отказываю ему и смешиваюсь с толпой. Брожу бесцельно вокруг, почему-то нервничаю, потом немного в стороне вижу кафетерий. Разноцветные фонарики висят над деревянной барной стойкой. На полке за спинами уставших барменов выстроились длинными рядами бутылки. Идеально. Мне надо купить выпивку и подумать. Пожалуй, это все равно не мой вечер. Опять же здесь слишком шумно.

— Привет.

Мужчина, который внезапно обращается ко мне, появился неизвестно откуда и улыбается угодливо. Он всего на несколько сантиметров выше меня и одет в голубую рубашку и хорошо отглаженные джинсы. Его светлые волосы уже заметно поредели на висках, но он загорелый и, судя по его виду, поддерживает себя в хорошей форме.

— Привет, — отвечаю я.

— Могу я угостить тебя выпивкой?

Его безымянный палец украшает обручальное кольцо. Оно ярко блестит, словно новое.

Я киваю с облегчением, с благодарностью за то, что хоть кто-то подошел и готов улучшить мне настроение.

— Да, спасибо.

Я получаю бокал красного вина, сам он пьет пиво. Он поднимает свою кружку в мою сторону, как только получает сдачу.

— Мне, пожалуй, надо представиться, — вспоминает он. — Магнус.

Мы обмениваемся рукопожатиями.

— Ты из этих краев?

— Да, — отвечаю я. — Из Скугоса.

Он одобрительно кивает.

— А я из Фарсты. Приятное местечко парк «Хогельбю». Ты часто приходишь сюда?

— Я здесь в первый раз.

Мы болтаем какое-то время, и я замечаю, что Магнус пьян. Несмотря на это, он приглашает меня, и мы танцуем несколько танцев. Он двигается на удивление проворно, и я едва успеваю за ним. Опять же туфли на высоких каблуках причиняют мне немало хлопот. Магнус болтает во время танца всякую ерунду по поводу музыки, настроения, признается, что я, на его взгляд, прекрасна. Слушаю вполуха. Мои мысли витают совсем в другом месте. Я смотрю на его шею. Кожа на ней загорелая и слегка морщинистая. Возбуждение постепенно охватывает меня. Я чувствую его близость, тепло его тела. Мой взгляд скользит в сторону барной стойки, где бармен любезно позволил мне оставить мою сумку. Самое время забрать ее.

Метеорологи предупреждали о низком давлении и большой вероятности дождя, но, когда Кнутас проснулся утром в канун праздника летнего солнцестояния, то есть в тот день в году, когда погода наиболее важна для шведов, на улице с безоблачного неба ярко светило солнце. А значит, имелись все шансы хорошо повеселиться и попировать на свежем воздухе.

Съев дома на лоджии завтрак, состоявший из свежей клубники с молоком, кофе и булки с сыром, он посадил в переноску котенка, упаковал продукты и прочие вещи и отнес все в машину, а потом забрал Карин, прилетевшую из Стокгольма тем же утром, и они поехали в его летний домик в Ликерсхамн.

Добравшись туда, Кнутас первым делом принял душ, потом стоял перед зеркалом, брызгал на лицо лосьоном после бритья, размышляя о том, что праздник наконец позволит ему хоть немного расслабиться и думать о чем-то ином, кроме убийства Хенрика Дальмана. После него не прошло еще и недели, и им пока не удалось поймать преступника. Полиция собрала массу свидетельских показаний, получила множество звонков от населения и результаты экспертиз, но создавалось ощущение, словно все они указывали в разных направлениях и пока ничем особо не помогли ни ему, ни остальному руководству следственной группы. Он даже начал сомневаться, действительно ли имело место убийство. Пожалуй, речь шла о зашедшей слишком далеко сексуальной игре, несчастном случае и ни о чем ином, а потом партнера Хенрика охватила паника, и он исчез. Хотя почему тогда ему или ей понадобилось вламываться в находившийся по соседству летний домик, чтобы привести себя в порядок? Это был только один из многочисленных вопросов, касавшихся данного расследования, вертевшихся в голове Кнутаса. Но сейчас он отбросил служебные проблемы в сторону. Янов день требовалось праздновать, не забивая мозги всякой ерундой, вроде отпечатков пальцев, методик допросов и возможных мотивов.

К тому моменту, когда он вышел из ванной, Карин уже успела переодеться. Она в голубом платье сидела на крыльце, освященная солнцем. Кнутас остановился у окна и какое-то время смотрел на нее, не привык видеть такой. В будни она почти всегда носила джинсы и кофту с капюшоном и с принтом на груди, словно подросток. Но сегодня даже немного подкрасила губы красной помадой, и ее прямые волосы локонами вились вокруг лица.

Неужели она уложила их ради него? Эта мысль растрогала его. Однако при виде ее доверчивого взгляда ему стало стыдно за то, что он оказался в постели с Лине.

Кнутас не понимал себя. Не мог объяснить, почему вдруг огонь страсти вспыхнул между ними с такой силой после нескольких десятилетий совместной жизни и даже развода? Он почувствовал, как у него покраснели щеки. Картинка обнаженного тела Лине в постели гостиничного номера всего днем ранее, когда она достигла оргазма, молнией вспыхнула в его глазах. Ему стало не по себе. Он собирался праздновать Янов день с Карин и одновременно позволил себе близость с бывшей женой. Нельзя было молчать. Карин должна все узнать. Раскаяние овладело им. Ему следовало поговорить с ней. Рано или поздно. Он попытался избавиться от тяжелых мыслей ивышел на крыльцо. Обнял Карин чересчур сильно и взял ее за руку, как бы в попытке успокоить свою совесть.

Они прогулялись до места, где обычно проводился праздник, любуясь красивыми видами Ликерсхамна и его окрестностей. Переливавшимся всеми цветами в лучах солнечного света морем, чьи волны ритмично накатывали на каменистый берег, величественным столбом Девственница, самым большим на Готланде, поднимавшимся к небу вместе с другими обветренными бело-серыми каменными образованиями. Чуть дальше раскинулась идиллическая рыбацкая деревушка с пришвартованными у мостков лодками и выстроившимися в ряд, осевшими от времени красными рыбацкими сараями, имевшими собственную историю. На их долю выпало немало неистовых осенних штормом, лютых зимних холодов и всевозможных перипетий более теплой части года.

На газоне уже начали поднимать «майский» шест. Подойдя, Кнутас и Карин поздоровались с другими участниками праздника. И многие сразу же захотели поговорить с двумя полицейскими о нашумевшем убийстве Хенрика Дальмана, что для обоих, естественно, не стало неожиданностью. Ведь от представителей их профессии, точно как и от врачей, всегда ожидали готовности в любой момент обсуждать свою работу со всеми желающими.

Этот канун Янова дня не стал исключением. Их угостили холодным пивом, и, пока они утоляли жажду, им пришлось выслушать массу рассуждений о личной жизни Дальмана. Кто-то слышал о том, что у него имелись могущественные недруги. Другой же описал Хенрика Дальмана как крайне сумасбродного господина, который, несмотря на приятную внешность, легко мог рассориться с окружающими. Кнутас главным образом молчал, позволял остальным говорить, что в принципе и следовало делать, ведь любые его слова в конечном счете могли извратить неимоверным образом, что дало бы пищу для новых слухов и только усугубило ситуацию.

Его взгляд скользнул по месту будущего праздника и нескольким белобрысым детишкам, с шумом гонявшимся друг за другом. Их смех и крики напомнили ему о Петре и Нильсе и неумолимо вернули в такие же праздничные дни, когда его близнецы еще не выросли из коротких штанишек. Понимал ли он тогда, какое это было счастье, когда они находились рядом, как прекрасно удостоиться милости называться родителями? Ему вспомнилось, как он и Лине порой уставали и злились, если дети слишком эмоционально себя вели. Петра и Нильс хорошо ладили, но могли и поссориться, как любые брат и сестра. Тогда он и Лине старались не смотреть на них, закатывали глаза к потолку. Порой они едва сдерживались от смеха, когда причина стычки оказывалась слишком банальной. И им не требовалось много слов, чтобы поддержать друг друга, если речь шла о трудностях, связанных с родительскими обязанностями.

Кнутас почувствовал, как тоска нахлынула на него. Он внезапно ощутил сильную потребность остаться наедине с собственными мыслями и, извинившись и сославшись на необходимость посетить туалет, торопливо поцеловал Карин и, покинув компанию, направился в сторону моря. Утром он не замечал у себя никаких признаков меланхолии, но у «майского» столба она с неимоверной силой напомнила о себе.

Он столкнул ногой камень в воду, смотрел, как брызги разлетелись от него в разные стороны. Море было сегодня спокойным. Небольшие волны вяло перекатывались по его блестящей поверхности, явно давая понять, что не способны никому нанести вреда. Он прищурился от солнца. Белое рыбацкое суденышко проплыло мимо. Кнутасу стало интересно, куда оно держит путь. Потеряв семью, свою главную опору в жизни, он сам как бы превратился в лодку, дрейфовавшую в неизвестном направлении. Словно потерявшую руль. Он наклонился и поднял плоский камень, хорошо отполированный водой, провел указательным пальцем по его гладкой поверхности, а потом швырнул в море и проследил, как он с едва слышным всплеском встретился с его поверхностью.

— Андерс!

Кто-то позвал его, оторвав от размышлений. Это была Карин, тоже покинувшая место праздника и сейчас приближавшаяся к нему. Он остановился и подождал ее.

— Я искала тебя, — сказала она и улыбнулась, подойдя. — Куда ты направляешься?

— А…

Он махнул рукой, словно такого ответа было достаточно. А о чем он мог рассказать ей? Что просто шел куда глаза глядят и мечтал вернуться в свою старую жизнь? Тосковал о детях, жалел о том, что они так быстро выросли и что он уделял им когда-то мало внимания? И вдобавок потерял половину себя прежнего, как только рядом с ним не стало Лине, его рыжеволосой любви, которая, похоже, навсегда осталась его неотъемлемой частью совершенно независимо от того, состояли они в браке или нет? Такими размышлениями он не мог поделиться с Карин. Она выглядела такой счастливой, когда взяла его за руку.

Кнутас, естественно, сразу заметил отсутствие у нее традиционного венка на голове и снова на мгновение как живую увидел перед собой Лине. Она любила венки и хорошо умела их плести. И делала это вместе с детьми, сначала собрав с ними цветы. От этого воспоминания его сердце заныло сильнее. Как бы он хотел избавиться от нахлынувших на него картинок прошлого, щелчком пальцев заставить их исчезнуть. Но, несмотря на все его старания, они не спешили уходить.

— Как ты чувствуешь себя? — обеспокоенно поинтересовалась Карин.

— Ты же знаешь, я не люблю праздники, — пробормотал он и с силой сжал ее тонкие пальцы. — Мне надо подышать немного здесь у воды.

— Хочешь, чтобы я вернулась и оставила тебя одного?

Кнутас покачал головой:

— Нет, здорово, что ты здесь. — Он попытался улыбнуться. — Пошли, прогуляемся вместе.

Карин явно испытала облегчение, услышав эти слова.

Когда они вернулись к месту празднества, танцы вокруг «майского» столба уже начались. Старики и молодежь все вместе держались за руки и пели песню о маленьких лягушатах так громко, что она эхом разносилась по окрестностям.

— А мы? — поинтересовалась Карин и кивком показала в сторону танцующих. В ее голосе Кнутас различил нотки сомнения, и ему стало стыдно. Разве она была виновата в хаосе, царившем в его голове, и в том, что он оказался в постели с бывшей женой. Нет, ни к чему из этого она не имела ни малейшего отношения. Наоборот, поддержала его и подарила ему свою любовь, когда он нуждался в этом больше всего. А он отплатил ей черной неблагодарностью.

— Может, мы лучше немного промочим горло? — предложил Кнутас как можно добрее и погладил ее по спине.

Он почувствовал, что ему надо выпить еще холодного пива.

— Но я хочу танцевать, и это в порядке вещей в канун Янова дня.

Карин слегка толкнула его, попыталась растормошить.

Кнутас торопливо поцеловал ее.

— Ты же знаешь, у меня проблемы со спиной, — сказал он с улыбкой. — Путь лучше лягушат изображает молодежь.

Карин пожала плечами, а потом присоединилась к танцующим. Она сразу запела вместе с остальными песню о лисице, спешившей по льду, и непослушные локоны раз за разом спадали ей на глаза.

«Она в хорошей компании», — решил Кнутас и взял курс на длинный стол, уставленный бутылками с пивом.

— Привет, господин полицейский, — поздоровался с ним один из соседей. — Не хочешь рюмочку чего-нибудь покрепче перед селедкой?

Шнапс тоже был в порядке вещей в канун Янова дня.

Кнутас кивнул.

Это ведь тоже являлось частью праздника. Как и многое другое.

Он чувствовал себя далеко не лучшим образом, выпил слишком много. Танцевал с высокой темной девицей, а потом сел за стоявший на отшибе стол, выпил приличное количество пива, болтал всякую чепуху и тискал свою случайную знакомую. Затем тошнота подступила к горлу, и, извинившись, он сказал, что ему надо в туалет.

— Ты вернешься? — спросила девица.

— Конечно, — заверил он ее и отправился в путь, стараясь не качаться.

Когда он сделал все свои дела, ему почему-то не захотелось возвращаться к этой женщине. Несмотря на то что он был прилично пьян, у него возникло неприятное ощущение от нее. Она как бы излучала холод, и ему не понравился ее хитрый взгляд. Все зашло уже далеко, они успели обменяться откровенными ласками, но сейчас он решил остановиться. Не хотел изменять Анне, да и не нуждался в приключениях сексуального характера. Его брак отличался стабильностью, и он не имел ни малейшего желания портить себе жизнь. Сейчас даже сожалел, что не остался дома и не пошел к соседям, приглашавшим его за их праздничный стол. Каким же идиотом он был. Мог бы сидеть там и получать удовольствие. Мать Анны жила в сконском Эстерлене, праздновала свое семидесятипятилетие в этот день, и жена, естественно, отправилась туда с детьми. В обычном случае он без сомнения составил бы им компанию, но ему выпало дежурство до шести в канун Янова дня.

Вместо того чтобы вернуться к столику в парке, где его ждала темная девица, он пошел к озеру. Лучше постараться протрезветь, прежде чем брать такси до дома. Ему требовалось просто посидеть и подышать, и он знал, что где-то там есть скамейка. Музыка из парка слышалась все глуше. Водная гладь блестела перед ним, и луна отражалась в ней. Опустились мягкие летние сумерки, темнота по-настоящему и не наступала в это время года. Туманная дымка медленно расползалась над водой, спускаясь со стороны леса, видневшегося на противоположном берегу озера. Даже будучи пьяным, он понимал, насколько это красиво, словно попал в сказочный мир. По мере того как он удалялся от парка, становилось все тише. Сейчас он уже слышал звук собственных шагов. Сова ухала где-то вдалеке, пара лебедей дрейфовала по водной поверхности, спрятав голову под крыло, бодрствующая по ночам лысуха проскользнула в тростники. Скамейка, которую он искал, похоже, находилась дальше, чем ему казалось. Там они с Анной много раз сидели и миловались, когда ходили на танцы в парк. Им нравилось танцевать, обычно они посещали ретро-вечеринки каждый четверг. Он уже соскучился по ней, хотел, чтобы жена сейчас находилась с ним и они смогли бы поехать домой и лежать в постели, а она прижалась бы к нему, как обычно делала, положила голову ему на плечо и заснула.

Как приятно было уйти от шума и гама и дышать свежим воздухом, напоенным ночными запахами. Он брел медленно, прекрасно сознавая, что в своем состоянии мог легко потерять равновесие и упасть. Допустить этого он не хотел, сомневался, что потом сможет подняться.

Внезапно ему показалось, что немного в стороне раздался какой-то звук, похожий на сдавленный кашель. Он обернулся, на узкой грунтовой дороге не было ни души. Она резко меняла направление в нескольких метрах позади него, и он не мог видеть происходившего за поворотом. Может, ему показалось? Он наконец разглядел впереди скамейку и с радостью констатировал, что наконец сможет сесть. Для полного счастья ему не хватало только чего-нибудь попить — кока-колы или воды, чего угодно, лишь бы без алкоголя. Туман продолжал расползаться по сторонам, белым одеялом покрывая окрестности. Ощущение пребывания в волшебном мире усилилось. И тут ветка треснула рядом с ним. На мгновение он испугался, словно почувствовал опасность. Замер. Кто-то стоял неподалеку. Музыка с танцплощадки все еще долетала сюда. У него начала кружиться голова. Он схватился за дерево и ждал. Затаил дыхание, но не услышал больше ничего подозрительного. Его взгляд снова упал на скамейку. Он понял, что не сможет дойти до нее. Тело словно налилось свинцом, он уже не мог толком контролировать себя, свои движения.

«Черт, мне надо протрезветь, — подумал он. — Я слишком пьян, чтобы выбраться отсюда».

Он медленно опустился рядом со стволом дерева, сел на землю. Прислонил голову к стволу и закрыл глаза. Он почти отключился, когда услышал металлический щелчок, нарушивший тишину, кто-то взял его за руку, ласковый голос прошептал:

— Вот где ты, мой друг. Какое приятное местечко ты выбрал.

В то же мгновение черный ворон поднялся с верхушки дерева и, каркая, полетел через озеро.

Утро Янова дня еще только началось, но малыши проснулись в шесть, как обычно, а в девять уже лезли на стены от избытка энергии. Йенни Карлссон с удовольствием еще полежала бы в постели. Была суббота и ее законный выходной. Хотя они рано вернулись с праздника, она чувствовала легкое недомогание от выпитого вина. Но дети последний день находились у нее на этой неделе. Завтра им предстояло перебраться к своему отцу. Поэтому она могла хорошо выспаться в следующие выходные.

Йенни посмотрела на улицу через кухонное окно. Там ярко светило солнце, обещая хорошую погоду. В квартире было душно, и малыши перессорились. Оливер бросил грузовую машину в Маркуса и попал ему в плечо. Тот заплакал.

— Теперь вы оба должны успокоиться, — прорычала она. — Если дадите мне немного времени, я соберу сумку, и мы сможем пойти к озеру.

Дети прекратили кричать и смотрели на нее наполненными ожиданием глазами.

— Я хочу купаться! — завопил Маркус.

— И я! Мамочка, могу я взять с собой спасательный круг?

— Вода, конечно, не нагрелась еще. Но вы сможете походить по ней босиком, — пообещала она, обрадованная тем, что ссора между детьми наконец прекратилась.

Парк еще носил следы вчерашнего бурного празднования. Йенни часто приходила сюда и раньше, задолго до того, как у нее появились дети. Подростком она именно здесь напилась в первый раз. Обжималась с каким-то парнем в кустах, а потом разругалась со своим дружком. И далее, вплоть до того, как стала матерью, относилась к тем, кто праздновал Янов день далеко за полночь, танцевал, пил и флиртовал. Эти воспоминания лавиной нахлынули на нее, когда она увидела хаос, царивший на пространстве, где проходил праздник. Пустые пластиковые кружки, салфетки и пивная тара валялись повсюду на деревянных помостах и в затоптанной траве. Кто-то потерял туфлю, она лежала у танцплощадки.

Маркус поднял пустую пластиковую бутылку, но Йенни сразу же велела ему бросить ее.

— Не играйте с мусором, — взмолилась она.

«Майский» шест стоял, наклонившись набок, венки были завядшими и высохшими. Голубые ленты печально развевались на слабом ветру. Все это выглядело как оставленное войсками поле боя.

Озеро находилось немного в стороне, и дети поспешили к нему. Несколько женщин среднего возраста проехали мимо на велосипедах. Пенсионер с кокер-спаниелем дружелюбно кивнул ей при встрече.

Они пошли наискось через газон, дети постоянно находились в десяти — двадцати метрах впереди нее. При виде озера оба перешли на бег.

— Подождите меня! — крикнула Йенни, испугавшись, что они залезут в воду, прежде чем она подойдет.

Но они не услышали ее. Как два резвых теленка, торопились к маленькому пляжу.

Она прибавила шаг. Маркус стащил с себя футболку и бросил на траву.

— Только ноги, — взмолилась она. — Еще холодно!

Оливер скинул с ног сандалии.

— Но я хочу окунуть волосы!

Йенни расстелила одеяло и достала их игрушечные машинки.

— Ты же можешь немного подождать с этим? — сказала она и улыбнулась.

Солнце пекло все сильнее, и скоро дети играли у кромки воды. Она достала газету и принялась читать. Было прекрасно просто сидеть и расслабленно смотреть на играющих мальчиков.

Но спокойствие продолжалось не долго.

— Я хочу построить лодку, — заявил Оливер, подойдя к ней. — Можно мне сходить в лес и принести палок.

Маркус, конечно, сразу же присоединился.

— Мы построим огромную лодку.

Не дожидаясь ответа, они направились в находившийся неподалеку лесок. Она хотела последовать за ними, но решила подождать. Что-то ведь дети могли делать и сами. Ей не следовало постоянно их контролировать.

Прошло не так много времени, прежде чем мальчики бегом вернулись назад.

Маркус взял ее за руку.

Широко открытые глаза Оливера были наполнены ужасом.

— Пошли, мама. Пошли! Ты должна пойти.

Она поднялась.

— Что случилось?

— Там в лесу… — промямлил Оливер.

— Он такой противный, — сказал Маркус.

Йенни не поняла.

— Кто противный?

Она посмотрела в сторону леса. Ни малейшего движения. И все равно ей стало не по себе. Они были одни здесь. Кругом царила тишина. Утро, по сути, только началось. Йенни огляделась. Никто больше не попался ей на глаза.

— Парни, о чем вы говорите?

Но Маркус не собирался отпускать ее, тянул в сторону леса. Она сунула руку в карман. Где же ее мобильный телефон? Дети выглядели испуганными. Пожалуй, стоило пойти с ними и посмотреть, что они нашли.

— Я хотел взять одну палку и тогда…

В ту самую секунду Йенни увидела тело. Резко остановилась и вытаращила глаза. Голый мужчина лежал у дерева связанный, с вытянутыми руками. Красные полосы покрывали живот и грудь, словно его чем-то хлестали. Открытые глаза смотрели в небо.

На шее петля. Что-то вроде поводка из черной кожи.

Рот перекошен. Словно крик так и не вырвался из него.

Ноги, бледные, вытянутые, тоже имели крайне жалкий вид.

Рубашка и пиджак лежали рядом.

Йенни схватила мальчиков, словно пыталась их защитить.

Повернулась. Быстро огляделась. Ни души поблизости. Озеро по-прежнему блестело по соседству. Рука лихорадочно обшарила одежду в поисках мобильного телефона. Черт, он же остался заряжаться дома. Йенни попятилась.

— Пошли, парни, нам надо поскорее домой, — сказала она дрожащим голосом. — Мы должны позвонить в полицию.

Лесная поляна сразу за парком «Хагельбю» действительно была сказочно красивым местом. Солнечные лучи пробивались сквозь листву, а зеркальная поверхность озера Аспен блестела по соседству. К этому следовало добавить запах летних цветов и травы да громкий и радостный щебет птиц в кронах деревьев. Но там лежал мертвец. Кнутасу сразу же вспомнился Хенрик Дальман, найденный в спальне в собственном летнем домике в Льюгарне. Обнаженное тело, привязанное в кровати. Скованные наручниками руки над головой. Хотя здесь их соединяла толстая веревка, другим концом обмотанная вокруг дерева. Мужчина был средних лет и мускулистый, с редкими волосами и голубыми глазами, таращившимися в небо. Его тело покоилось прямо на земле, и на нем имелись следы от ударов, как и у Хенрика Дальмана. Красных полос от хлыста на вид стало больше, чем в прошлый раз, как будто безумие преступника усилилось после первого убийства. Помимо петли на шее находился собачий ошейник из черной кожи с заклепками.

Он и Карин воспользовались полицейским вертолетом, очень кстати для них оказавшимся в Тинстеде на севере Готланда после пожара, случившегося там в канун Янова дня. Туда понадобилось вызвать кинолога со специальной поисковой собакой, и за неимением таких на острове их пришлось доставлять из Стокгольма. Поскольку вертолет все равно стоял всего лишь в нескольких десятках километров от Лискерсхамна, где находился летний дом Кнутаса, и новый случай напоминал убийство Хенрика Дальмана, комиссар посчитал необходимым прокатиться. Карин охотно составила ему компанию, хотя совсем недавно прилетела из Стокгольма. Поэтому они оказались на месте преступления в Тумбе рекордно быстро. Кнутас чувствовал себя не лучшим образом, будучи слегка с похмелья и уставшим, и его состояние уж точно не улучшилось от вида голого и окровавленного мужчины, лежавшего перед ним. Ему понадобилось приложить немало усилий, чтобы подавить подступавшую к горлу тошноту.

— Бесспорно, все выглядит так, словно мы имеем дело с одним и тем же убийцей, — констатировал Кнутас.

— Или подражателем, — заметила судмедэксперт Май-Бритт Ингдаль, проводившая канун Янова дня по соседству у дочери в Тунгельсте и тоже сумевшая быстро прибыть на место. — Практически все детали утекли в прессу.

— Отличие здесь в том, что у него не связаны ноги.

— Все так, — согласилась судмедэксперт. — Хотя какое это сейчас имеет значение?

— Нам известно, кто он? — поинтересовался Кнутас.

— Мангус Лундберг пятидесяти трех лет. Его бумажник лежал в кармане, эксперты позаботились о нем.

Она кивнула в сторону группы полицейских, которые ходили в пластиковых перчатках и собирали окурки и все прочее с земли.

— Как давно он умер? — спросила бледная как смерть Карин.

— Примерно восемь-десять часов назад, — ответила Ингдаль. — Трупное окоченение окончательно не развилось, но уже присутствует в значительной степени.

Карин дрожала. Ее и так периодически бросало в холодный пот после вчерашнего праздника, а при виде мертвеца стало еще хуже.

— Ты считаешь, удушение стало причиной смерти?

Кнутас кивнул в сторону петли на шее мужчины:

— Скорей всего, принимая в расчет веревку и кровоизлияния, которые видны у него в белках глаз. Судя по ним, было перекрыто снабжение мозга кислородом, но, пока не произведено вскрытие, ничего нельзя сказать наверняка.

Кнутас смотрел на мертвого мужчину, на тело, покрытое длинными красными полосами. Бесспорно, похожую сцену он видел в летнем доме Хенрика Дальмана в Льюгарне. Комиссар огляделся. Интересно, чем сей господин занимался предыдущим вечером? Что привело его на эту расположенную в стороне лесную поляну? Накануне в парке «Хагельбю» проходили праздничные мероприятия, и, вероятно, Магнус Лундберг принимал в них участие. Если все так и обстояло, праздник закончился для него неожиданным образом.

Несколько экспертов бродили вокруг, собирая всевозможные улики. Насколько Кнутас смог выяснить, они изъяли бумажник и айфон жертвы, а также нашли длинные черные волосы, похожие на синтетические. Он и Карин стояли снаружи от ограждения и пытались разобраться с ситуацией, когда услышали крик Май-Бритт Ингдаль:

— Идите сюда, здесь кое-что есть.

Ее обычно спокойный голос сейчас сорвался на фальцет. Она сидела на корточках рядом с жертвой. Карин и Кнутас поспешили туда. Судмедэксперт была в пластиковых перчатках и смотрела на двух полицейских, приближавшихся к ней. Она держала труп за запястье и жестами предложила им тоже опуститься на корточки, чтобы лучше видеть. Потом она сказала строгим голосом:

— Посмотрите внимательно, что у него в руке.

Прошлое

Все необходимое для завтрака, как обычно, стояло на прямоугольном столе у грязно-белой стены. Корзинка с хрустящими хлебцами и еще одна с мягким хлебом. Сладкий батон и французская булка. Молоко, сок и простокваша, кукурузные хлопья. Печеночный паштет и маргарин, домашний сыр и апель синовый мармелад. Чай и кофе. Каждое утро одно и то же.

Через несколько дней Сесилию утомило это однообразие, спустя пару недель запахи уже вызывали неприятные ощущения. Когда минуло несколько месяцев, она почти не чувствовала голода по утрам. И все равно засовывала безвкусный белый хлеб в тостер, ждала, пока ломтики выскочат вверх.

Трапезы в любом случае хоть как-то разнообразили монотонную жизнь детского дома. Дни текли похожие как две капли воды: побудка, подъем, завтрак, ожидание, когда придет время обеда, ужина, вечернего кофе, а затем наступала пора ложиться спать. С несколькими паузами на перекур в промежутках. Ей приходилось посещать школу каждое утро, но потом оставалось множество наполненных скукой часов, когда развлечением служило только курение и сидение на диване у телевизора, в то время как телемагазин крутил свою убивающую мозг рекламу. Они были заперты на замок, лишены свободы, за ними постоянно наблюдали и постоянно их контролировали. Все делились на лагеря. Зависть и интриги процветали.

Она осторожно вытащила хлеб из тостера, стараясь не обжечь пальцы. Намазала маргарином, отрезала сыр, положила сверху мармелад. Налила кофе в чашку. Поставила тарелку с бутербродами на поднос и поискала глазами свободное место.

В тесном обеденном зале все столы оказались занятыми. Единственный пустой стул находился рядом с Линнеей, шумной девицей, на год старше Сесилии, которую она возненавидела с первого дня.

Она колебалась. Стояла с подносом в руках. Пожалуй, могла подождать, пока другое место освободится. Но Сусси, надзирательница, работавшая в утреннюю смену, заметила ее замешательство. Она отличалась особой строгостью, не допускала малейших отступлений от правил или нарушений порядка.

— Ты можешь сесть там, — сказала она и показала на место рядом с Линнеей.

Линнея не сделала ни малейшей попытки подвинуть свой поднос или позволить расположиться Сесилии. Она демонстративно вздохнула, когда Сесилия села, и немного раздвинула свои локти, давая почувствовать, что здесь той действительно не рады. Сесилия заметила, как Линнея обменялась многозначительными взглядами с девицей, сидевшей напротив.

«Только бы она не раскрыла пасть», — подумала Сесилия и принялась жевать свой бутерброд, но он уже успел стать холодным и жестким.

Однако Линнея явно не собиралась держать рот на замке.

— Какой-то неприятный запашок появился здесь, — сказала она и втянула носом воздух. — Уж не наделал ли кто-то в штаны?

Услышав ее слова, остальные за столом прыснули от смеха.

Сесилия сидела тихо, смолчала.

Внезапно Линнея сделала неожиданное движение рукой и ударила по чашке Сесилии так, что она опрокинулась ей на колени. Горячий напиток обжег бедра, и Сесилия с криком вскочила. Джинсы промокли, и большое коричневое пятно образовалось прямо между ног.

Она покинула обеденный зал и поспешила в свою комнату, слыша хохот за спиной. А потом долго лежала на кровати, пока кофе высыхал на штанах.

«Я ненавижу ее, — подумала Сесилия. — Я ненавижу ее и хочу, чтобы она исчезла».

Стокгольм купался в лучах вечернего солнца, когда Карин ждала Кнутаса у отеля «Шератон». Ее взгляд был устремлен вдаль над автомобилями, пересекавшими площадь Тегельбакен, вдоль Старого города и Риддарфьердена в направлении домов, теснившихся на холме Шиннарвиксбергет. Она с нетерпением ждала, когда они смогут устроиться где-нибудь перекусить и поговорить, просто пообщаться. День выдался тяжелый, с еще одной найденной жертвой убийства. Судя по всему, бедняга ужасно мучился, прежде чем жизнь покинула его. При мысли об этом дрожь пробежала по телу Карин, несмотря на теплый июньский вечер. Преступник действовал почти так же, как в случае с Хенриком Дальманом. Карин за свою жизнь повидала много покойников, но так и не смогла привыкнуть к этому зрелищу. Окоченевшим телам, ранам, крови. Она ненавидела смерть, в особенности насильственную, причиненную руками других людей.

Она вздрогнула, когда Кнутас подошел сзади и обнял за плечи.

— О боже, как ты меня напугал! — воскликнула она.

— Прости, я не хотел, — сказал он и торопливо поцеловал ее в щеку. — Пошли?

Они решили пройтись пешком до ресторана «Мастер Андерс» на Пиперсгатан. Мартин Кильгорд порекомендовал им этот известный кабак, помимо прочего специализировавшийся на французской деревенской домашней пище и хорошо подходивший для влюбленных пар, желавших пообщаться без помех. По его словам, там была приятная атмосфера и вкусная еда, в особенности для тех, кому нравились хорошо приготовленные мясные и пикантные блюда. Кнутас позвонил туда и заказал столик на вечер.

Они миновали площадь Тегельбакен с ее интенсивным движением и пошли по набережной в сторону ратуши. Пара черных лимузинов стояла перед величественным кирпичным зданием, и Карин увидела, как оттуда на улицу вышли новобрачные, которых встретили родственники и друзья. Красивая невеста в романтическом белом платье и с фатой на рыжих волосах широко улыбалась. Шествовавший рядом с ней мужчина в смокинге посмотрел на нее влюбленными глазами и поцеловал. Карин незаметно скосилась на Кнутаса. Он, казалось, не обратил на молодоженов внимания. На мгновение она представила себя вместе с Андерсом в качестве новобрачных. И как раз сейчас это показалось ей неосуществимой мечтой.

Она постаралась выбросить эту мысль из головы и завела разговор об убийстве в парке «Хогельбю». На эту тему можно было порассуждать спокойно, не опасаясь подводных камней.

— Что ты думаешь о пряди белокурых волос, зажатой в кулаке жертвы? — спросила она и подняла глаза на Кнутаса. Она доходила ему только до груди.

— Занятно, — ответил он. — Они ведь пепельного цвета и, если верить экспертам, настоящие. По их словам, луковицы остались на некоторых волосинках, а значит, можно выделить ДНК. Будет интересно посмотреть, совпадет ли она с ДНК спермы, найденной на простыне в доме у Хенрика Дальмана.

— А если это подражатель? — предположила Карин.

— Многие детали преступления в Льюгарне попали в прессу, поэтому кто-то, вполне возможно, имитировал способ действия. В пользу данной версии говорит также и то, что убийство произошло совсем в другом месте.

Карин взяла Кнутаса под руку. Она любила, когда они разговаривали о работе. Это была несложная тема для обоих. И они сразу же становились ближе друг к другу.

Они шли по Хантверкаргатан, обсуждая орудие убийства и сходство со случаем Хенрика Дальмана. Им ведь толком не удалось поговорить об этом раньше.

— Ты смогла идентифицировать женщину, которая вместе с нашим архитектором стала членом клуба любителей нетрадиционного секса? — спросил Кнутас. — Как там ее звали?

— Мелинда Монсун. Нет, на нее у меня пока ничего нет. Это явно вымышленное имя. Она не прописана ни по какому адресу, не числится нигде на работе, ее нет вообще ни в одном регистре.

— Да, если бы я стал членом такого клуба, то, конечно, тоже не использовал бы настоящее имя, — заметил Кнутас.

Они миновали здание бывшего училища медсестер, продолжили путь вверх по улице в сторону площади Кунгсхольмсторг и через несколько минут оказались на месте. Выполненное толстыми желтыми неоновыми буквами название ресторана ярким пятном выделялось на коричневом фасаде. Кнутас открыл дверь для Карин.

— Спасибо, мастер Андерс, — пошутила она. — Подумать только, в твою честь назвали кабак в Стокгольме. Совсем рядом с полицейским комплексом, кстати.

Тем самым она попыталась разрядить обстановку. Чтобы они смогли общаться как прежде — весело и непринужденно, ведь так и положено двум влюбленным, но особо в этом не преуспела.

— Да, точно, — буркнул Кнутас с отсутствующим видом.

Метрдотель встретил их и показал столик у окна. У Кильгорда хороший вкус, констатировала Карин. Она сразу же почувствовала себя как дома в просторном помещении со стенами цвета ванили, зеркалами, кафелем и полом, покрытым черными и белыми квадратными каменными плитками. Большие круглые лампы подчеркивали атмосферу большого города, а из зала можно было наблюдать происходящее на кухне, где повара профессионально занимались своим делом. Однако это не улучшило ее настроения, поскольку она видела, как изменился Андерс. В своих мыслях он находился где-то совсем в другом месте еще с той поры, когда они встретились у отеля. У нее почти не осталось сомнений на сей счет, и она не спускала взгляда с его лица.

— Могу я предложить вам чего-нибудь выпить, пока вы будете определяться с заказом? — поинтересовался официант, который подошел к их столику с двумя стаканами и бутылкой воды.

Кнутас неопределенно хмыкнул.

— Я хотела бы бокал красного вина, — сказала Карин.

— И мне тоже, — попросил он.

Карин не могла не заметить напряжения, появившегося в отношениях между ними. Она обратила внимание на его руки, нервно теребящие салфетку. Что так мучило его? Ей следовало спросить, но она почему-то не осмеливалась этого сделать.

К счастью, официант сразу же вернулся с вином для них, и они выпили, как только он удалился. Карин открыла меню.

— Улитки, — сказала она. — Я никогда их не ела.

— Но это по-настоящему вкусно. Хотя там хватает чеснока.

Кнутас выбрал себе говяжье филе, а Карин — гольца.

Сделав заказ, они какое-то время молча смотрели друг на друга.

— Такое ощущение, словно у нас мини-отпуск, — в конце концов сказала она и улыбнулась.

— Да.

Снова Кнутас думал о чем-то другом, и она точно не придумывала это. Почему они не могли просто наслаждаться этими мгновениями, хорошим вином, едой, которую им скоро должны были принести? Что-то в поведении Андерса беспокоило ее. Словно он находился здесь, но все равно отсутствовал. Внезапно она почувствовала необходимость закурить. И толком не знала, о чем ей говорить. Сейчас она осознала, что разговор фактически поддерживался исключительно благодаря ее усилиям. Как только она замолкала, он затихал, словно все темы мгновенно увядали и падали на землю подобно высохшим листьям.

Официант сразу же вернулся с корзинкой с хлебом и тарелочкой с особым образом приправленным маслом.

— Ты какой-то молчаливый сегодня, — заметила Карин, решив, что, пожалуй, пора брать быка за рога. — О чем таком особенном думаешь? — продолжила она, в глубине души надеясь, что ему не составит труда открыться ей.

Но Кнутас только развел руками.

— Я очень устал, надо признать, — сказал он. — Конечно, приятно прогуляться и поесть, но я с таким же успехом мог бы заказать еду в номер и поваляться перед телевизором.

Карин постаралась не принимать его слова на свой счет. Что он, собственно, имел в виду? Что вопреки желанию пошел с ней?

— Но сейчас мы здесь, и это очень приятно, — добавил он в попытке сгладить ситуацию. — Спасибо, что ты вытащила меня в город. Мы ведь не так часто бываем в Стокгольме.

Он коснулся ее руки, давая понять, что все в порядке.

Еда была замечательной, и Карин попробовала сосредоточиться на рыбе, лежавшей на ее тарелке. Она отведала кусочек мяса от порции Андерса, и оно оказалось по-настоящему вкусным, но ей почему-то все равно не удавалось расслабиться. Они заказали еще вина, но сигнал тревоги, не унимаясь, звучал у нее в голове, постоянно предупреждая оставаться настороже. Однако сейчас Андерс оживился, стал самим собой, и они уже говорили почти без умолку.

Вечер по-прежнему был теплый, когда они покинули ресторан и отправились обратно, решив пройти окольными путями через площадь Кунгсхольмсторг и спустившись к набережной Норр-Меларстранд. Они шли держась за руки. В ютившихся вдоль берега кафе под открытым небом еще хватало людей, несмотря на поздний час.

Жизнь снова казалась Карин прекрасной, и она размышляла о том, что наверняка зря нервничала. Стала жертвой собственного воображения. Она видела мертвеца сегодня. Знала, что могла отреагировать потом самым неожиданным образом. Возможно, причина в этом.

— Я так люблю тебя, — сказала она и теснее прижалась к Андерсу.

Ей хотелось, чтобы даже тень беспокойства никогда не закрадывалась в их отношения. Небо над Риддарфьерденном было колдовского темно-синего цвета. Дуга моста Вестербрун подобно щупальцу осьминога протянулась от Сёдермальма к Кунгсхольмену, связав два самых больших столичных острова. Прятавшийся под ним Лонгхольмен утопал в зелени заполнявших его деревьев, кустов и цветов. Его так и называли — зеленый остров. Там вдобавок имелись прибрежные скалы и маленький песчаный пляж, а вода была такой чистой, что летом на нем хватало купающихся. И это в центре города. Некоторые даже утверждали, что эту воду можно пить. Город на воде. Карин читала, что Стокгольм построили на четырнадцати островах.

Она любовалось его красотой. Но беспокойство затаилось в груди, подобно спящему дракону, и она боялась, что он может проснуться в любой момент.

После убийства в парке «Хогельбю» Юхану пришлось оставить свое семейство на острове Форё, а самому вернуться к себе в редакцию в Висбю. Посещавшая музыкальный фестиваль на материке Пия Лилья тоже уже спешила назад. Юхан только что приготовил себе первый утренний кофе и собирался пообщаться по скайпу с шефом новостей Максом Гренфорсом и своей коллегой Маделейн Хагой, которой поручили освещать произошедшее в Стокгольме убийство. Поскольку оно во многом напоминало случай Хенрика Дальмана, возникла необходимость скоординировать работу в обоих регионах.

Юхан занял место за письменным столом и включил скайп. Как только картинка старого потертого дивана главной редакции, где ему самому многократно приходилось сидеть, обсуждая разные вопросы, появилась на экране, у него слегка защемило в груди. Слишком уж сильно тот мир отличался от убожества, в котором он сейчас находился. Пребывание в здании телевидения в Стокгольме сильно на него повлияло. Стоило ему миновать его стеклянные двери, он словно оказывался на какой-то волшебной планете. Все легендарные телеперсоны проходили тем же путем, все программы записывались там. Телешоу и сериалы, викторины и общественно-политические передачи. Не говоря уже о выпусках новостей, при всем их значении.

За диваном, на котором сейчас должны были расположиться Макс Гренфорс и Маделейн Хага, угадывались стеклянные перегородки, окаймлявшие путь в студийный коридор, где снимались крупные телепроекты. Все, начиная с «Булибумпы» и «Рождественского календаря» и заканчивая шоу «Угадай мелодию» и «Дубиду». Ему вспомнилось, как он видел Ингмара Бергмана, бродившего там после записи «Сарабанды», продолжения знаменитого телесериала «Сцены из супружеской жизни» с Лив Ульман и Эрландом Юзефсоном в главных ролях. От одной мысли, что легендарную программу «Уголок Хюланда» создавали в какой-то из этих студий, у него захватывало дух. Он обожал ее, и сейчас, когда он сидел на Готланде и ему предстояла встреча с коллегами из главной редакции, тоска нахлынула на него.

Сначала на экране появилась одна Маделейн. Она была одета в юбку и джинсовую куртку. С ярко-красными губами и распущенными волосами. Уверенная в себе, красивая и невозмутимая, как обычно.

— Привет, Юхан.

Ему стало немного не по себе, когда он услышал ее хриплый, тягучий голос. Сразу вспомнился их короткий роман, случившийся несколько лет назад. Как он ни старался выкинуть Маделейн из головы, его по-прежнему влекло к ней. Это почувствовалось, стоило ей появиться перед ним.

— Нам явно предстоит работать вместе, тебе и мне, — сказала она.

Прежде чем он успел ответить, откуда-то возник Макс Гренфорс с двумя чашками кофе в руках и сел на диван рядом с Маделейн.

— Привет, Юхан! — заорал он. — Как дела?

— Нормально, спасибо. Как ты сам?

— Все замечательно, ты же знаешь. Сейчас и у нас в Стокгольме завертелась карусель. Поэтому нет причин жаловаться.

Он улыбнулся довольно и сделал глоток кофе.

Макс Гренфорс был стильным мужчиной семидесяти лет. Он выглядел моложе своего возраста, всегда имел легкий загар и с помощью краски старательно и эффективно боролся с сединой в волосах. Тело он также поддерживал в хорошей форме, регулярно посещая тренажерный зал их фирмы, и предпочитал творог и домашний сыр с бананом перед компьютером, а не тяжелые жирные блюда в шумном обеденном зале телевидения со своими столь же шумными коллегами. Гренфорс имел ухоженную бороду, носил прямоугольные очки с черными дужками от Джорджио Армани, а его наряд составляли тонкий свитер с высоким воротником и хлопчатобумажный костюм.

— У нас убийство в парке «Хогельбю» в Тумбе, как вы знаете, — начал Гренфорс. — Оказалось, что оно имеет много общего с убийством на Готланде. Кое-какие данные выплыли на поверхность, а остальное нам удалось узнать через наши контакты. Я хочу, чтобы вы вдвоем взяли на себя ответственность за данный случай. Начиная с настоящего момента вы должны заниматься только им и организовывать работу исключительно по собственному усмотрению. Я не собираюсь вмешиваться, вы просто должны будете держать меня в курсе событий. Маделейн, ты получишь оператора Эмиля Скарпа в полное свое распоряжение, а у тебя, Юхан, есть Пия Лилья. Сегодня я отправлю дополнительную команду на Готланд, чтобы она взяла на себя все остальное. А тебе и Пие необходимо целиком сосредоточиться на убийстве. От вас потребуется отправлять по меньшей мере по одному новостному сюжету в день, примерно на две минуты, и вполне устроит, если мы будем получать его к главному выпуску. Так нормально?

— Абсолютно, — ответил Юхан, радостно удивленный, что ему выпало заниматься только одним-единственным делом. Он не был избалован подобным. Да и Пия тоже.

— Сейчас вам надо будет сотрудничать, — продолжил шеф новостей. — Часть работы вы сможете разделить между собой, и вам понадобится поддерживать тесный контакт. Вы должны помогать друг другу с интервью и делиться всеми материалами, которые могут представлять интерес для другого, о’кей?

Репортеры обменялись взглядами, и оба кивнули Гренфорсу в знак согласия. Ситуация, когда тебе полностью развязывают руки, была необычной для них.

— Естественно, так будет продолжаться до тех пор, пока с данным случаем не разберутся и не поймают преступника.

— О’кей, — кивнул Юхан и достал блокнот. — Что нам точно известно?

— Мы знаем, что мужчину зовут Магнус Лундберг, ему пятьдесят три года и он из Фарсты. Его нашли голым на лесной поляне у озера, в ста метрах от парка, со скованными наручниками руками, точно как у предыдущей жертвы, — сказал Гренфорс. — Его явно привязали какой-то веревкой к дереву. — Также его избили хлыстом. В отличие от Хенрика Дальмана этого мужчину нельзя назвать известной личностью. Обычный электрик с женой и тремя детьми школьного возраста. Все семейство проводило Янов день в Сконе у родителей жены.

— Кто нашел его? — спросил Юхан.

— Женщина, живущая по соседству. Она гуляла у озера с детьми.

Макс Гренфорс почесал голову и полистал свои бумаги.

— Как там, черт побери, ее зовут? Ага, Йенни. Йенни Карлссон.

— Хорошо, — сказала Маделейн. — Я попытаюсь связаться с ней.

— Мне обещано интервью со свидетелем, который нашел Хенрика Дальмана, вы знаете, его соседом в Льюгарне, Клаесом Хольмом, — продолжил Юхан. — Немного поздновато, можно считать, но он согласился только сейчас. Мы должны встретиться во второй половине дня.

— Пожалуй, было бы интересно сравнить рассказ двух свидетелей, — сказала Маделейн. — Отлично, если мы сможем пообщаться с обоими напрямую. Что говорит полиция?

— Ни черта пока, — вздохнул Гренфорс. — Они ничего не подтверждают «в настоящий момент», как это у них называется.

Шеф редакции закатил глаза к потолку.

— О’кей, это я возьму на себя, — предложила Маделейн. — У меня есть хорошая знакомая в полиции Сёдертёрна, можно попытаться поговорить с ней. Какова вероятность, что оба случая связаны?

— Достаточно высока, по-моему, — сказал Гренфорс. — Конечно, речь может идти о подражателе, но это все равно необычно.

После поездки в Стокгольм Кнутас чувствовал себя разбитым. Он только опустился на диван с пиццей и холодным пивом и включил телевизор, чтобы посмотреть новости, когда ожил его телефон. У него сразу же потеплело на душе, стоило ему увидеть имя Лине на дисплее.

— Привет, — сказала она оживленно. — Как дела?

— Спасибо,прекрасно, — ответил он, уменьшив громкость телевизора. — Я был в Стокгольме в выходные, там произошло убийство, похожее на случившееся здесь, на Готланде.

— Ага! — воскликнула Лине. — Я видела в новостях. И как раз в канун Янова дня. Один и тот же убийца?

— Мы не знаем пока, но сходство явное. Хотя речь может идти о подражателе. Слишком много деталей попало в прессу, и это просто ужасно.

— Жуткая история. Ты же знаешь, тебе нельзя перенапрягаться, — напомнила она озабоченно.

Кнутасу стало приятно, что она беспокоилась о его сердце.

— Я побывал когда-то на больничном, но все давно прошло, — сказал он. — Кстати, работа ведь идет только на пользу. Тебе ли не знать?

Лине любила свою работу акушерки, она всегда трудилась не покладая рук и ненавидела безделье.

— Да, да. Но ты и я не одно и то же, — возразила она. — Вы, мужчины, такие хрупкие создания.

Они какое-то время шутливо болтали о том, как по-разному мужчины и женщины справлялись с тягостями жизни. Потом Лине посерьезнела. Голос стал мягче и звучал уже не так дерзко.

— Кажется, прошли годы с той поры, как я покинула Готланд в последний раз, — сказала она. — Мы хорошо поговорили с тобой в аэропорту. Я думала о тебе.

— А я о тебе.

Он услышал сентиментальные нотки в своем голосе. Откашлялся и поднялся с дивана. Он любил двигаться, разговаривая, отчего-то так лучше думалось. Он не понимал, куда она клонит. Ее изменившийся тон вывел его из равновесия. И в то же время ему нравилось разговаривать с ней. Этот датский акцент, грассирование. Приходилось признать, что по-прежнему, после стольких лет, он порой не понимал ее. Но обожал ее голос. Резковатый, игривый. Даже в трудные моменты она, казалось, вот-вот готова была рассмеяться.

— Как дела у Карин? — спросила она внезапно.

Они редко обсуждали его отношения с коллегой-полицейским. Сейчас Кнутас растерялся. Не хотел впускать туда Лине, и при этом у него возникло желание раскрыть ей душу, даже если он чувствовал себя предателем.

— Я не знаю, стоит ли говорить об этом, — сказал он с сомнением.

— Почему?

— Ты спрашиваешь о таких сложных вещах…

— Легко делать правильные вещи, разве не так вы, шведы, обычно говорите?

— Порой трудно поступать правильно. Но сейчас я понятия не имею, что правильно, а что — нет.

— Ты можешь поговорить со мной.

— Да… Но ты же знаешь…

Он не закончил предложение. Казалось, заблудился в лабиринте собственных чувств и, куда бы ни поворачивал, оказывался в тупике. Он прошел через гостиную на кухню. Ему внезапно захотелось пить, и он открыл холодильник. В бутылке оставалось немного вина на дне. Он достал бокал из шкафа и вылил туда все до последней капли. Потом поставил пустую тару на пол рядом с мойкой и вернулся в гостиную.

— Я долго размышляла, — продолжила Лине. — И мне пришло в голову, что нам надо уехать вместе, тебе и мне. И из Копенгагена, и из Висбю, подальше от нашей обычной жизни. Подальше от обязанностей и коллег, детей и друзей. Почему бы нам не дать друг другу еще один шанс узнать, что мы, собственно, чувствуем. Мне не хватает того, как ты обнимал меня в отеле.

Приятное воспоминание сразу затуманило голову. Он увидел перед собой обнаженное тело Лине.

— Ты имеешь в виду, уехать за границу?

Она рассмеялась.

— Да, за границу, естественно. Далеко отсюда. Мы смогли бы, например, отправиться на Гран-Канариа. Ты помнишь Пуэрто-де-Моган, где мы отдыхали еще до рождения детей? Это, наверное, был наш самый замечательный отпуск.

Конечно, он помнил Пуэрто-де-Моган. И не только из-за того, что они с Лине были там вместе в середине девяностых. На его долю также выпало сомнительное удовольствие посетить этот живописный портовый город, охотясь за убийцей Верой Петровой, скрывавшейся от правосудия несколько лет. К сожалению, все закончилось полицейской погоней высоко в горах, в результате которой Вера Петрова не справилась с управлением, она и оба ее ребенка погибли, когда машина вылетела с дороги и сорвалась в пропасть. Только один человек тогда чудесным образом выжил. Кнутасу понадобилось немало времени, чтобы прийти в себя после того несчастного случая, хотя, пожалуй, до конца ему оправиться так и не удалось. Но работа была здесь ни при чем, он и сейчас не сказал ничего об этом.

Лине же продолжала болтать без умолку:

— Ты помнишь, какой там чудесный маленький порт? А дом с керамическими рыбками на фасаде? Пара, жившая в нем, впустила нас внутрь, чтобы мы смогли посмотреть на внутреннее убранство. Как я хотела бы провести старость в таком приятном крошечном городишке. Ты смеялся надо мной, когда я с завистью смотрела на одетых в черное старушек, которые сидели на своих пластиковых стульях на маленькой площади и наблюдали за внуками. Ты можешь представить себе, что там всегда так тепло и красиво? Мало хорошего быть пенсионером здесь, в холодной Скандинавии. Мы можем рассматривать это как пробную поездку с целью прикинуть, получится ли у нас уйти на пенсию вместе и поселиться в каком-нибудь теплом приятном месте. Я смогла бы поехать в августе, у меня как раз отпуск. Мне бронировать гостиницу, билеты?

Кнутас чуть не ответил «да», но у него была Карин. Ее лицо с большими глазами появилось перед ним. Он вспомнил, как она с беспокойством смотрела на него во время их последнего ужина в Стокгольме. Поняла ведь, что он мысленно находился далеко, и это опечалило ее.

— Не спеши, — сказал он, чтобы урезонить Лине. — Это так неожиданно.

В бокале больше не осталось вина. Ему очень хотелось виски.

Или просто выспаться.

— Мне надо подумать.

Когда спустя еще некоторое время их разговор закончился, он толком не знал, что же они решили. Может, стоило оставить все как есть? Но это не в характере Лине.

Сейчас ему требовалось принять трудное решение.

И он знал, что, какой вариант ни выберет, все равно кто-то пострадает.

Прошлое

Каким красивым и умиротворенным он выглядел, когда спал. Она лежала обнаженная и рассматривала лицо Стефана в темноте, в то время как он посапывал ритмично на соседней подушке. Ей хотелось погладить его щеку, ощутить колючую щетину кончиками пальцев. Но она не осмеливалась дотронуться до нее. Стефану рано вставать утром, и она боялась потревожить его сон.

Они прожили вместе всего несколько дней, но она была вне себя от счастья с тех пор, как он прикрепил табличку со своим именем рядом с ее на двери. Она все еще не осознала до конца, что ее маленькая квартирка сейчас являлась их общим домом. Все произошло очень быстро, а как же иначе, когда речь идет о настоящей и сильной любви. А на сей счет не существовало ни толики сомнения ни с чьей стороны. С того момента, когда она свалилась с велосипеда на променаде на берегу и он помог ей подняться, они не разлучались.

Она любила вспоминать, как они встретились, мысленно возвращалась к тем мгновениям снова и снова. Все получилось как в голливудском фильме, любовная история из тех, от которых у зрителей в кинотеатрах слезы наворачивались на глаза и они весь сеанс не выпускали носовые платки из рук. Ей до сих пор не верилось в реальность произошедшего, и она порой даже щипала себя за руку, пытаясь убедиться, что случившееся с ней вовсе не сон. Жизнь так внезапно и неожиданно изменилась, что она толком не поняла, как все произошло.

Была обычная среда, немного пасмурная и серая, и ее настроение оставляло желать лучшего. Пожалуй, именно поэтому она плохо смотрела под колеса. В результате наехала на камень, свалилась и ободрала колено. Тогда парень примерно ее возраста поспешил к ней, взял за руку и вел велосипед сбоку.

Это и был Стефан.

Он снимал квартиру недалеко от порта, она пошла с ним, и он обработал и перевязал ее рану. Потом они продолжили разговаривать, а на закате дня поужинали вместе. Он приготовил простые макароны с томатным соусом, но для нее они стали самым вкусным из того, что она когда-либо ела. Она осталась у него на ночь, и он словно околдовал ее. Казалось, все краски и запахи усиливались с каждой секундой, проведенной ею в его компании. И особенно при любом его прикосновении. Она никогда не верила в любовь, считала разговоры о ней полной ерундой. А сейчас сама испытала ее со всей силой.

Вроде бы легла в постель одним человеком, а на следующий день проснулась совсем другим. Она улыбнулась, вспомнив об этом.

Стефан заворочался рядом с ней, и она, воспользовавшись случаем, тихонько вложила свою руку в его. Он сжал слегка ее пальцы во сне, и она тоже попробовала заснуть, но, как ни пыталась расслабиться, ничего не получалось. Картинки прошлого всплывали перед глазами одна за другой. Папа… Единственный мужчина, которого она когда-либо любила так, как сейчас Стефана. Нет, со Стефаном все обстояло иначе. Лучше. Она слепо доверяла папе, не сомневалась, что он никогда не сделает ей ничего плохого. Даже если он покинул маму и перебрался в Стокгольм, в ее понятии она по-прежнему оставалась самым главным человеком в его жизни. Будучи единственным ребенком и, естественно, чем-то особенным для него. Тем сильнее стал шок, когда до нее со всей ясностью дошло, как она ошибалась. Пожалуй, он и не любил ее вовсе. Поменял вместе с мамой на Анки. Эта девица мгновенно заняла первое место в списке его приоритетов. Словно их совместное прошлое ничего не значило.

Тепло тела Стефана успокаивающе действовало на нее. После папиной измены она отчаялась. Юность стала темным пятном в ее жизни, наполненным одиночеством и страхами. После окончания школы она встречалась с одним парнем, но он оказался тем еще типом. Играл с ее чувствами, она никогда не знала, чего ждать от него. Он попользовался ею, а потом выбросил, как ненужную вещь. Она тяжело и долго приходила в себя, а потом у нее хватало случайных сексуальных связей. Она ложилась в постель с мужчинами, которых даже едва ли считала привлекательными. На короткое время забывала о своих печалях и одиночестве с помощью секса. Жаждала признания, в глубине души надеялась, что кто-нибудь когда-либо разглядит, какая она на самом деле.

Но годы шли, а она оставалась одна. Вплоть до того вечера на прибрежном променаде. Подумать только, она же могла не упасть с велосипеда. Как ей повезло, что Стефан шел домой именно той дорогой в тот день.

Порой она беспокоилась, что счастье отберут у нее столь же внезапно, как оно пришло к ней. Тогда она обижалась и злилась по пустякам, могла обвинить Стефана в том, что он не ответил на ее эсэмэску, хотя он конечно же давал ей знать о себе. Она стирала его сообщение и показывала ему свой телефон, корила за небрежность, с единственной целью насладиться его извинениями и заверениями в любви. Зато как приятно было потом помириться и целоваться пылко. Она очень любила его, никогда не чувствовала себя так хорошо и уже поверила, что все ее невзгоды остались позади.

Она не смогла сдерживаться больше, прижалась к нему спящему, обняла его. Поцеловала в шею, жадно вдыхала его запахи. Комната утопала в темноте, но она была совсем иного рода, чем та, которая являлась ее постоянной спутницей в прошлой жизни. Со Стефаном ей не требовалось ничего больше. Она верила, что они поженятся и у них будет много детей. Они переберутся в деревню, пожалуй, заведут домашних животных. Представила, как они вместе обрабатывают маленький участок земли, как она стоит с хорошеньким курчавым малышом на бедре, нося еще одного в животе. И подумала о том, как они вместе встретят старость и будут сидеть каждый в своем кресле-качалке с накрытыми пледом ногами и вспоминать свою долгую, богатую событиями совместную жизнь. В печали и радости. В богатстве и бедности. В болезни и здравии. При этих мыслях слезы тонкими ручейками побежали из ее глаз.

Стефан заерзал на месте, словно ему стало жарко.

Но она еще сильнее прижалась к нему.

Счастье в конечном счете улыбнулось ей.

Она нашла свою любовь и не собиралась никому ее отдавать.

Прогулка пешком к Карин от Букстрёмсгатан, которая обычно доставляла Кнутасу большое удовольствие, сегодня казалась одной из самых трудных в жизни. Каждый новый шаг по булыжной мостовой все большей болью отдавался у него в сердце. Впереди его ждала крайне неприятная миссия, и он уже неоднократно подавлял в себе желание развернуться, поспешить домой и с головой спрятаться под одеяло. Он успел продумать несколько различных сценариев, пока миновал хорошо знакомые дома, теснившиеся вокруг площади Сёдерторг. В обычном случае он чувствовал себя в безопасности, когда шел здесь, но сейчас, казалось, окрестные постройки приобрели другой вид, напоминали таинственных чудищ, поджидавших свою добычу в вечерних сумерках. Сорока взлетела с фонарного столба и застрекотала зловеще над его головой, когда он проходил мимо. Недобрый знак. Он страшился реакции Карин на его слова. Ненавидел делать несчастными других, не любил конфликтов. Он обычно старался избегать ссор и не знал для себя ничего хуже, чем поругаться с напарником. Лине постоянно упрекала его за это все годы, пока они жили вместе. Она со своим бурным темпераментом ужасно злилась на мужа, когда он устранялся от решения вопросов, в которых у них не получалось прийти к согласию.

После разговора с ней он позвонил Карин и спросил, не найдется ли у нее немного времени для него. Судя по голосу, она немного удивилась, поскольку они провели все выходные вместе. Потом явно насторожилась, словно почувствовала, что речь пойдет о чем-то неприятном. Пересекая площадь Сёдерторг, он убеждал себя, что в результате Карин даже станет легче. Что, собственно, он знал о ее чувствах? Но чем ближе он подходил к ее подъезду на Меллангатан, тем яснее понимал, что просто пытался оправдать себя. Может, ему стоило солгать ей? Да, само собой. Он ведь не хотел разбить ее сердце. Причинить вред. Просто его и Лине нежные чувства были несовместимы с отношениями между ним и Карин.

У него першило в горле и пересохло во рту, и не только от прогулки вверх по лестнице, когда он стоял перед дверью Карин и таращился на табличку с ее именем. Она еще не догадывалась, какого рода новость он ей приготовил.

Кнутас поднял руку и позвонил.

Карин открыла сразу же и, когда их взгляды встретились, широко улыбнулась ему. Словно испытала облегчение, увидев его. Он сглотнул комок в горле.

— Привет, — сказала она и протянула к нему руки.

— Привет, — выдавил он из себя, и ему не понравилось, сколь неуверенно это прозвучало.

Они обнялись, но он отстранился от нее, не позволив объятиям закончиться поцелуем. Затем разулся и прошел вслед за ней в квартиру. Сидевший на своей жердочке какаду Винцент наклонил голову набок. Он переступал с ноги на ногу и чистил клювом перья, издавая булькающие звуки, которые Кнутас воспринял как признак его беспокойства. Считается, что животные обладают хорошей интуицией, может, попугай почувствовал нервозность гостя?

— Он немного не в духе сегодня, — сказала Карин и кивком показала в сторону своего питомца, словно догадалась, что Кнутас заметил беспокойство птицы.

— Вот как, на то есть какие-то особые причины? — поинтересовался он с облечением, поскольку настроение Винцента явно не имело к нему никого отношения.

— С годами у всех нас портится характер, он становится старым ворчуном, — улыбнулась Карин натянуто.

— Ага, пожалуй, нас ждет та же участь, — попытался пошутить Кнутас.

Карин погладила его по щеке.

— Но некоторые стареют с достоинством, — заметила она и прикоснулась губами к его коже.

Кнутас почувствовал, что ему захотелось заключить ее в объятия и целовать, отбросив всякие сомнения. Его сердце снова повело себя странно. И одновременно он все больше злился на себя из-за собственной нерешительности.

— Ты выглядишь обеспокоенным, — сказала Карин и слегка отстранилась от него.

Пути назад не осталось. Он лежал головой на плахе, и топор уже опускался на его шею.

— Может, мы сядем? — предложил он.

Кнутас сразу заметил, как Карин напряглась. Они расположились на диване. Боже, как ему найти нужные слова? Кнутас почувствовал, как капельки пота выступили у него на лбу.

— Карин, нам надо поговорить, — выдавил он из себя и потер пальцами висок.

Ее глаза чуточку расширились. Она смотрела на него. Сидела неподвижно, ждала.

Воздух в комнате, казалось, уплотнился, стало труднее дышать.

— Ты спрашивала, что происходило со мной в последнее время, — продолжил он, опустив взгляд. — Так вот, дело в следующем… — Он помолчал. Проклинал себя мысленно. — Нам необходимо взять паузу.

Он поднял глаза на Карин и увидел, что она побледнела. Глаза сразу же заблестели от слез.

— Кому — нам? Говори за себя, — произнесла она хриплым голосом. — Пожалуй, это необходимо тебе.

— Но разве, по-твоему, все нормально между нами сейчас? Мы едва успеваем видеться, я постоянно на взводе. Это несправедливо по отношению к тебе. У меня просто не хватает на тебя сил. Сколь бы ужасно подобное ни звучало, но так оно и есть. Я постоянно испытываю чувство вины перед тобой.

Последнее соответствовало истине. Угрызения совести, конечно, мучили его в последнее время. Но вовсе не по той причине, которую он назвал ошарашенной Карин.

— Так ведь всегда в отношениях, — ответила она. — Надо оставаться рядом друг с другом и в лучшую, и в не самую удачную пору. Я же не заставляю тебя отдаваться мне целиком без остатка. Я не понимаю таких вещей. Но неужели ты предъявляешь к себе столь высокие требования?

Карин была умна. Именно поэтому он и полюбил ее. Будучи полицейским, она давно научилась распознавать любые попытки выдать ложь за правду. Почему он вдруг решил, что сумеет ее обмануть?

— Понятно ведь, что проблема в чем-то другом, Андерс.

Она явно не собиралась довольствоваться несколькими обтекаемыми фразами.

— Я запутался, — сказал он прямо. — Я не знаю! Такое ощущение, словно теряю контроль над собой. Мне надо подумать над моей жизнью, и просто несправедливо заставлять тебя страдать.

Слеза медленно скатилась по щеке Карин.

— Ты бросаешь меня? — выдавила она с трудом.

Ему невыносимо было видеть ее несчастной.

Кнутас торопливо поднялся.

— Ты преувеличиваешь, — сказал он, пытаясь сгладить ситуацию. — Я просто хочу взять паузу. Вот и все.

— Между нами все кончено?

Он прикусил губу. Ему следовало настаивать на своем. Она вытерла влагу со щек.

Кнутас отвернулся к окну. Понимал, что причинил Карин сильную душевную боль, и от этого испытал нечто похожее на панику.

— Само собой, мы сможем общаться, — промямлил он, недовольный собой. — Но по-моему, нам необходимо побыть врозь и подумать.

— Тебе надо подумать. У меня нет потребности в этом.

Она явно не собиралась сдаваться.

— О’кей, — распалился он. — Мне необходимо подумать. Но я меньше всего хотел обидеть тебя.

Винцент распушил перья. На секунду Кнутасу показалось, что птица собиралась налететь на него и впиться когтями ему в темя.

— Тебе сейчас лучше уйти, — сказала Карин тихо.

Я вижу газетные заголовки, когда еду, чтобы улететь назад на Готланд. Их трудно не заметить, поскольку они набраны жирным черным шрифтом и вдобавок отличаются от прочих драматическими формулировками. В виде исключения жертвой главного летнего убийства года в Стокгольме стала вовсе не маленькая белокурая девочка, встретившая своего убийцу на пустынной лесной тропинке, а мужчина пятидесяти трех лет, электрик и отец троих детей.

Я покупаю оба вечерних издания в газетном киоске в аэропорту, в то время как адреналин бурлит в моем теле. Приятно чувствовать себя полной сил и энергии, это ни с чем не сравнимое ощущение. Я встречаюсь взглядом с другими пассажирами, проходящими мимо меня. В большинстве они свободно одеты, сегодня же воскресенье. Молодежь с рюкзаками и семейные пары, проведшие романтический уик-энд в столице. Здесь и там родители с детьми.

Никто не обращает на меня внимания. Я оказываюсь наедине со всем миром, двигаюсь вместе с другими, спешащими в ту или иную сторону, на пути к месту назначения. Аэропорты — прекрасное место, когда надо затеряться. Я растворяюсь среди других, становлюсь никому не интересной. Никто не догадывается, что скрывается за моими глазами. Что я вижу. Все это мне прекрасно известно.

Незаметно проскальзываю через металлодетектор. У меня нет предметов, которые заставили бы его среагировать. Улыбаюсь женщине из службы безопасности, стоящей у конвейерной ленты, она улыбается мне в ответ. У нее молодое и красивое лицо, и я на мгновение задерживаю на ней взгляд. Затем забираю сумку и иду к воротам. Ощущение удовлетворения растет.

Сделанное мною невозможно исправить или изменить, отсюда и магическое ощущение всесильности. Газеты я собираюсь прочитать, только поднявшись на борт самолета. И с нетерпением жду, когда смогу ознакомиться с их содержанием в тишине и покое.

Я сажусь на свое место у иллюминатора и смотрю наружу. Скоро оставлю и эту арену действий. Хихикаю тихонько про себя, игра в кошки-мышки с полицией становится по-настоящему увлекательной. Я в предвкушении момента, когда пресса сообщит мне об их тщетных попытках найти преступника. От этих мыслей меня отвлекает появление дамы, вероятно являющейся тем самым пассажиром, которого нам пришло ждать по меньшей мере десять минут. Она поднимается на борт запыхавшаяся, и, естественно, ей обязательно надо плюхнуться на место рядом со мной.

— Здесь свободно?

Даме под семьдесят, на ней летнее платье и пиджак. Седые волосы аккуратно уложены, и она щурится на меня голубыми дружелюбными глазами из-под очков в тяжелой оправе.

— Конечно, — отвечаю я, стараясь не показать тоном мое недовольство. Хотя раздражение уже нахлынуло на меня. Не хватало еще болтливой старухи по соседству. Я хочу просто сидеть спокойно и читать, чтобы мне никто не мешал.

— Как замечательно.

Пожилая женщина садится рядом, и скоро она также разворачивает газету.

— Какой ужас! Куда катится человечество? — говорит она и показывает на фотографию убитого мужчины. Он выглядит симпатичным, бедняга. Она качает головой. — Какой только чертовщиной люди не занимаются. И все из-за жутких порнофильмов. Кто угодно может смотреть их сегодня, даже по телевизору, просто надо иметь особые каналы. Словно обычная любовь больше не годится. Там ведь демонстрируют групповой секс со многими мужчинами и женщинами. Молодых девиц просто используют в качестве объектов сексуальных утех. Их просто превращают в инструмент, с помощью которого мужчины удовлетворяют свои низменные потребности. Такие фильмы стали чуть ли не обыденным делом. А потом люди возмущаются, почему молодые девчонки подвергаются групповому насилию в реальной жизни и почему их все чаще беззастенчиво лапают на музыкальных фестивалях. Словно трудно увидеть связь. Это же естественное дело при таком взгляде на женщин, царящем в обществе. Люди глупы. У них просто не хватает мозгов понять это. А сейчас мужчина попал в беду. Очень кстати, если можно так сказать. Только когда происходят столь неприятные вещи, общество просыпается.

Она усмехается собственным словам, ждет, не скажу ли я чего-либо. Продолжает ворчать:

— И становится хуже и хуже. Анальный секс и бог знает что. Сегодня им обязательно надо заниматься всей этой неимоверной пакостью. Собачий ошейник. Ты читала?

Она сует мне газету. Я намеренно глубоко вздыхаю.

— Извини меня за мою болтовню.

— Ничего страшного, — говорю я спокойно и надеюсь, что она оставит меня в покое. Но мои намеки явно до нее не доходят.

— Я навещала моих внучек, они живут в Спонге, — продолжает она. — Их у меня две, и они скоро станут девушками, сохранит их Господь. Остается только надеяться, что всевозможные беды обойдут их стороной. Ужасно, когда на женские тела все больше и больше смотрят как на предмет потребления. Мы же вроде должны двигаться к социальному равенству, а не наоборот. Единственное, что взрослый человек может сделать в данной ситуации, так это попытаться нарисовать альтернативные картинки. Надо пользоваться случаем, пока бабушка еще интересна. Мы с ними друзья в Фейсбуке.

Я откидываюсь на спинку кресла. Скоро самолет пойдет на взлет, и мне просто хочется побыть в тишине. Остаться наедине с моими мыслями.

— Он был счастливо женат, уже семнадцать лет. Ты слышала что-нибудь подобное? Бедная жена. Хорошего мало, когда муж опустился до такого свинства. Боже. Здесь есть фотографии.

Она машет передо мной газетой.

Неужели не видит, что мне неинтересно?

— Извините, — говорю я, — но у меня ужасная мигрень.

— Не хочешь трео? У меня есть и это лекарство, и алведон. Иногда случаются головные боли во время полета. Ипрен тоже хорошо помогает.

Неужели трудно просто заткнуться?

— Спасибо, очень любезно с вашей стороны, но я лучше попытаюсь заснуть.

Демонстративно поворачиваюсь к ней спиной.

Я не устала.

Даже если адреналин начинает снижаться, мне абсолютно не хочется спать, хотя я сейчас и лежу с закрытыми глазами.

Мои чувства продолжили обостряться.

Я четче распознаю запахи, лучше различаю цвета.

Конечно, это тяжелая работа, неблагодарная и грязная, но кто-то должен делать ее. По воле случая она досталась мне.

Но у меня нет и толики недовольства, наоборот. Я никогда не ощущала себя столь нужной и полной энергии. Именно в этом смысл моей жизни.

Слава богу, я вовремя прозрела.

Утром в понедельник будильник телефона сработал, как обычно, в половине седьмого, но Карин, словно парализованная, продолжала лежать в постели. Она провела ужасную ночь, ей почти не удалось сомкнуть глаз, и поэтому она сначала не поняла, где находилась. Что это за назойливые сигналы эхом отдавались в голове? Первыми проснулись воспоминания и заполнили сознание. Вчерашний вечер с Андерсом. Она почуяла беду, как только он перешагнул порог и разулся в прихожей. Хотя до последнего надеялась, что ее опасения преувеличены, но в конечном счете он сказал то, чего она боялась больше всего. У него пропало желание встречаться. Пусть он и пытался представить все так, словно речь шла о временной паузе, она не была столь наивной, чтобы обмануться. Какая же это любовь, если от нее хочется отдохнуть? Их отношения явно покатились под откос. Паника охватила ее, как только она поняла, что они могут закончиться. Она боялась потерять Андерса, опасалась, что не сумеет справиться с этим. Его слова разрушили ее мечты, перечеркнули все планы и надежды. Предложение расстаться на время означало начало конца.

Он ушел, и как только дверь закрылась за ним, она разрыдалась. Таращилась на улицу через окно и видела, как хорошо знакомый силуэт удалялся по Меллангатан. Смотря на спину Андерса, она совсем потеряла самообладание, с трудом доковыляла до кровати, а потом лежала, заливая подушку слезами. Отчаяние разрывало ей душу, впилось в нее острыми зубами, физической болью прокатилось по всему телу.

Она не смогла пойти на работу. От одной только мысли, что ей придется вставать, приводить себя в порядок, а потом стоять лицом к лицу с ним и коллегами, у нее начинала кружиться голова.

Наконец она выключила будильник. Потом набрала номер телефона полиции, наговорила сообщение на автоответчик и отбросила мобильник в сторону. В глубине души Карин надеялась, что он написал эсэмэску, пожалев о своих словах, но ничего такого, естественно, не оказалось. Он все окончательно решил, иначе не сказал бы этого.

Ей хотелось и пить, и писать, но она так и не смогла встать, чтобы сходить в туалет или налить себе воды. Отчаяние продолжало мучить ее, и к нему присоединилось неясное беспокойство, все более разраставшееся по мере того, как она пыталась понять ситуацию. А может, их внезапный разрыв имел отношение к Лине? Карин слышала, что недавно та приезжала в Висбю, но не захотела спрашивать Андерса, встречались ли они. Лине ведь имела полное право посещать Готланд, когда ей заблагорассудится, она же прожила на острове двадцать лет, и у нее, конечно, хватало здесь друзей. Конечно, Карин чувствовала себя гораздо спокойнее, зная, что Лине обосновалась в Копенгагене. Внезапно от сна не осталось и следа. Она встала и принесла свой ноутбук. Взяла с собой в кровать и, забравшись под одеяло, положила его на колени. Она вошла в Фейсбук и напечатала имя Лине. Сразу попала на ее страницу. Фотография была сделана с близкого расстояния, и ее качеству оставалось только позавидовать. Рыжие волосы локонами вились вокруг лица, а живые глаза смотрели прямо на Карин. Она спустилась вниз. Лине на предыдущей неделе выложила фотографию утопающего в розах фасада отеля «Гуте». Текст выглядел таинственно: «Любовная встреча в одном из моих самых любимых городов». Тридцати одному человеку понравилась эта картинка, а одна подруга прокомментировала ее словами «Я хочу услышать все, когда ты приедешь домой». Лине в качестве ответа отправила подмигивающий смайлик.

Карин уставилась на снимок и подпись под ним. Что имелось в виду? Отель «Гуте» находился недалеко от ее квартиры на Меллангатан… Значит, Лине была так близко на днях? Она мысленно попыталась вернуться назад, вспомнить, как Андерс вел себя в последнее время. Вне всякого сомнения, в его поведении что-то изменилось, едва заметно для постороннего глаза, но не для нее. Сначала она посчитала это плодом своего воображения, но сейчас, просматривая даты последних обновлений на странице Лине, поняла, как все обстояло.

Она отложила в сторону компьютер. Слезы снова потекли по щекам. Уже и так опухшие глаза становились все более красными, чем дольше она плакала. В таком состоянии не стоило показываться на работе, хотя она знала, что нужна для расследования. Но два убийства уже не казались столько важными. Словно они больше не имели к ней никакого отношения.

В понедельник утром Кнутас, Кильгорд и Виттберг собрались на неформальную встречу в служебном кабинете Кнутаса. Все остальные коллеги выполняли различные задания, связанные с расследованием. Кнутас провел не лучшую ночь, гадая, что его ждет, когда ему снова придется увидеться с Карин, но старался не переносить свое плохое настроение на работу. У него стало легче на душе, когда он узнал о ее решении остаться дома, но одновременно совесть мучила его, поскольку он понимал, что сам стал причиной ее недуга. Он старался держать себя в руках и даже организовал кофе и свежие пирожные исключительно ради Кильгорда. Тот вместе с Виттбергом расположился на диване для посетителей.

Кильгорд сразу обратил внимание на посыпанные кокосом вкусняшки. И потянулся за самой большой из них.

— Спасибо, Кнутас, — поблагодарил он, — за твою заботу.

— Пожалуйста, — ответил Кнутас. — Чего не сделаешь, лишь бы ты пребывал в хорошем настроении.

Он сделал глоток кофе и ощутил боль в груди, когда подумал о Карин.

— О’кей, с чего начнем? Какие у нас результаты по секс-клубу? Удалось ли вам найти Мелинду Монсун, или как там, черт возьми, ее зовут?

— Правильно понято, — ответил Кильгорд, и крошки дождем полетели у него изо рта. — Имя, естественно, вымышленное. Никакой Мелинды Монсун не существует в природе. Хенрик Дальман стал членом клуба вместе… догадайтесь с кем?

— Понятия не имею, — буркнул Кнутас нетерпеливо. Он был не в том настроении, чтобы играть в угадайку.

«Почему этот парень никак не научится есть аккуратно?» — подумал он.

— Держитесь сейчас, — сказал Кильгорд. — С Региной Мёрнер, своей бывшей женой.

Кнутас закашлялся и чуть не подавился кофе.

— Неужели? Со своей бывшей супругой? Боже, что это значит? Как у них получалось ходить туда вместе? Она ведь тоже живет на Готланде.

— Они стали членами десять лет назад, задолго до того, как развелись, — объяснил Кильгорд.

— Это крайне интересно! — воскликнул Кнутас возбужденно. — Нам надо допросить Регину Мёрнер снова. — Он повернулся к Виттбергу: — Какие новости по Урбану Эку?

— Его гомосексуальность не вызывает сомнений, как он ни старался ее скрыть, — сказал Виттберг. — Возникает вопрос почему. Возможно, из-за семьи. Его отец — высокопоставленный военный, а мать из знатного рода. Они, похоже, крайне консервативны. У него есть младшая сестра — успешная бизнесвумен. Она замужем, и у нее четверо детей. А также дом в фешенебельном Юрсхольме и летний дом на острове Форё. Не знаю, может, он чувствует себя белой вороной среди родни. У него большие долги, и квартира, в которой он живет, не принадлежит ему. Она его родителей. Очевидно, он употреблял наркотики, когда был молод и маялся дурью. Никакого формального образования не имеет. Зато у него есть алиби на момент убийства в парке «Хогельбю». Но само собой, мы не должны сбрасывать его со счетов. Мы же не можем ничего исключать. Однако что касается женщины, относительно которой у нас есть свидетельские показания, не пора ли обнародовать подробное описание ее внешности?

— Точно, — поддержал Кнутас.

Впервые за все время у них появилось ощущение, что расследование сдвинулось с места.

Фольке Габриэльссон чувствовал, как у него от нетерпения чешется тело под свежевыглаженной рубашкой, когда он стоял в прихожей перед зеркалом в деревянной раме и пытался аккуратно уложить немногие оставшиеся у него на голове пряди волос. Потом он повернулся к зеркалу боком и втянул живот. Расправил плечи и выпрямил спину. Результат не привел его в восторг. Раньше он никогда не размышлял о том, насколько привлекателен, но сегодня нужда заставила. Хотя, наверное, все равно недурно для его сорока семи лет. Он уже начал подумывать о пересадке волос.

Нет, не годилось стоять так и красоваться подобно тщеславной девчонке.

Он снял с вешалки светлый летний пиджак, проверил, лежит ли бумажник во внутреннем кармане, и надел его, следом и туфли. Затем запер за собой входную дверь и положил ключ под один из цветочных горшков рядом с крыльцом. Точно как всегда делала Агнета. Они жили вместе в этом побеленном известью доме с тех пор, как поженились.

Тучи затягивали небо, и, судя по всему, вот-вот мог начаться дождь. Но это не играло никакой роли. Он шел слушать готландскую культовую группу «Смаклёса», которую не видел живьем уже много лет. Ее члены были одного с ним возраста, и он с большим интересом с помощью прессы следил за их карьерой на острове. К тому же лично знал барабанщика, его звали Якен, и он проживал в Бургсвике, но сейчас они впервые решили играть в ресторане «Гусиный сарай», где обычно записывали популярную телепрограмму «Гораздо лучше». После ее первого выпуска пансионат «Серый гусь», где находился кабак, стал настоящим местом паломничества туристов, как с материка, так и из других регионов Готланда. И на большинство мероприятий туда удавалось попасть, только позаботившись об этом за несколько недель. Он очень обрадовался, когда смог добыть билет на вечерний концерт.

Шагая в сторону порта, он миновал давно не используемое по назначению станционное здание, вплоть до 1960 года являвшееся конечным пунктом железной дороги в южной части Готланда. Сейчас в отпускную пору этот большой белый дом стоял пустым, в другое время в нем размещалось много мелких офисов. Однако летние гости с лихвой компенсировали то, что в июне на острове почти вся не связанная с туризмом деятельность на время сворачивалась. Ведь в июне, июле и августе население Бургсвика многократно увеличивалось по сравнению с постоянно проживавшими здесь примерно тремястами жителями. Он не имел ничего против стокгольмцев, которые в разгар сезона перебирались в свои летние домики и в течение нескольких месяцев населяли окрестные берега. В отличие от некоторых других аборигенов ему нравилось присутствие множества новых лиц.

На улице хватало людей, многие подобно ему шли на концерт. Он с интересом изучал компании, попадавшиеся на его пути: семьи с маленькими детьми, обнимавшиеся влюбленные пары, седовласых пенсионеров, подростков с велосипедами.

«Гусиный сарай» располагался в красивом месте, в окружении лугов и пастбищ, немного в стороне от самого поселка. Недалеко от моря, присутствие которого постоянно там ощущалось. Звуки его вечной песни, когда вода билась о берег, долетали туда.

«Море всегда способно утешить, даже в трудные времена», — подумал он, и ему показалось, что Агнета идет рядом с ним в этот летний вечер. Она в отличие от него не была в восторге от рока, однако уважала его вкус и лишь просила сделать потише, когда он слишком громко слушал музыку дома. Впрочем, не стоит думать о печальном сегодня. Он же собирался повеселиться, выпить немного и насладиться представлением «Смаклёса».

* * *

Как раз когда он получал свое пиво, сзади подошла незнакомая женщина и встала рядом. Фольке сразу же ощутил запах ее духов. Сладковатый и чуточку резкий, он содержал также легкий аромат цветов, словно по соседству находился куст жасмина из тех, какие росли на участке Улофссона. Фольке принюхался снова. Почувствовал тепло, исходящее от ее плеча. Но сразу решил, что такая женщина никогда не удостоит его взглядом. Она выглядела так, словно появилась из сна, или скорее как кинозвезда, с длинными темными волосами и пухлыми красными губами.

Он сразу занервничал, сделал большой глоток из бокала. Надеялся, что она уйдет, ее присутствие смущало его. Но она осталась.

— Привет, — сказала женщина неожиданно.

Фольке повернулся. Словно она обращалась к кому-то, находившемуся позади него. Но там он обнаружил только одетую в рубашку спину, принадлежавшую мужчине из какой-то компании, занятой шумным разговором.

— Ты не хочешь поздороваться со мной?

Она взмахнула ресницами и посмотрела прямо на него.

Вне всякого сомнения, она обращалась именно к нему.

И все равно ему не верилось в это.

— Отчего же не хочу, — сказал он, помедлив. — Но…

— Что «но»?

Вокруг слышался смех. До начала концерта оставалось еще какое-то время. Было тесно, и кто-то толкнул ее так, что она оказалась совсем близко к нему.

Фольке смутился еще больше и попытался уйти от ответа.

— Извини, — промямлил он.

— Тебе не за что извиняться передо мной, — сказала она дружелюбно.

Он чувствовал на себе ее взгляд. Красивые глаза зазывно блестели, дразнили, сводили с ума. Она издевалась над ним?

— Я могу предложить тебе выпить? — спросил он исключительно ради поддержания разговора.

Эта женщина странно влияла на него, казалось, гипнотизировала. Он не осмеливался смотреть в ее глубокий вырез, боялся своей реакции. Нет, она ни в коей мере не походила на Агнету. Женщины обычно не обращали на него внимания, и насколько он видел, вокруг находилось множество других мужчин куда привлекательнее его. Впрочем, большинство пришло сюда со своими семьями или, по крайней мере, не одни. Почему она решила заговорить именно с ним? Он покосился на свою левую руку. И в первый раз пожалел, что носит обручальное кольцо. Порой он снимал кольцо, выходя на улицу, словно еще на что-то надеялся. Но это не имело значения, его все равно никто не замечал. Сейчас он попытался спрятать руку, надеялся, что его собеседница не заметила кольцо.

— Да, спасибо, — сказала она. — Бокал красного вина.

Он кивнул и махнул бармену.

— Меня зовут Фольке.

— Селин.

Они обменялись рукопожатиями. Вскоре ей принесли вино, и они выпили.

По мере того как алкоголь разгонял его кровь, Фольке все более расслаблялся. И Селин с каждой минутой становилась дружелюбнее. Он заметил маленькие морщинки в уголках ее глаз и что один передний зуб у нее чуточку кривоват. После еще пары бокалов пива у него прибавилось уверенности в себе. Неужели требовалась женщина вроде этой, чтобы он возродился к жизни? «Извини, Агнета, — подумал он, смеясь какой-то шутке новой знакомой. — Но я не могу горевать вечно. Разве не так?»

Группа начала играть, и они протиснулись ближе к сцене, оказались почти вплотную прижаты друг к другу, ее бедро касалось его ноги. У него возникло желание обнять ее. Алкоголь добавил ему дерзости, но он так и не осмелился. Вдруг неправильно истолковал ее намерения?

— Пошли, — сказала Селин и взяла его за руку.

Она потянула его еще ближе к сцене, сжала ему пальцы так, что у него стало тепло на сердце. Какой же красивой она была. Они двигались в такт музыке, он заразился общим энтузиазмом. Пожалуй, уже прилично захмелел, но это был фантастический вечер. Необычный рок «Смаклёса» и своеобразные тексты. Насколько все знали, они не любили репетировать, и это чувствовалось. С другой стороны, они компенсировали недостаточную слаженность исполнения очарованием и юмором. Были занимательны и находчивы. И еще рядом с ним находилась очаровательная женщина, удостоившая его внимания. Он чувствовал манящий запах ее духов снова, и какой-то иной, пожалуй, шампуня. Фольке еще сильнее захотелось обнять новую знакомую, крепко прижать к себе ее тело. Ощутить мягкие влажные губы… Он не чувствовал ничего подобного бесконечно долго. Едва помнил, когда это было.

Концерт закончился, и Селин повернулась к нему.

— Мне жарко, — сказала она. — Давай подышим воздухом.

Он кивнул как во сне.

Они вышли наружу, теплый вечер принял их в свои объятия. Тучи по-прежнему закрывали небо, и в свете фонарей деревья отбрасывали длинные тени, расчерчивая ими гравиевые дорожки. Здесь и там стояли группки людей и курили, со всех сторон слышались разговоры и радостные восклицания.

— Может, пройдемся немного? — предложила женщина.

Конечно, Фольке очень хотел этого, жаждал каждой клеточкой своего тела, но не смог сказать вслух. Смелостью он никогда не отличался, а сейчас эта женщина заправляла всем, взяла инициативу на себя. Он только шел у нее на поводу и внезапно занервничал. Пожалуй, ему стоило спросить, не хочет ли она пойти к нему домой взамен? Нет, это было невозможно. Он снова увидел перед собой лицо Агнеты. Сейчас она смотрела на него с укором, а не столь спокойно и снисходительно, как раньше.

— О чем ты думаешь? — поинтересовалась Селин, идя рядом с ним.

— Да так, ни о чем особенном, — ответил Фольке, надеясь, что она не заметит его смущения. Хотя в полумраке, царившем вокруг, когда ни звезды, ни луна не освещали им путь, ему вряд ли стоило этого опасаться.

Они особо много не разговаривали, пока шли. Селин двигалась быстро и уверенно, словно дорога была хорошо ей знакома.

Они пересекали небольшой лесок, когда Селин внезапно остановилась.

— Поцелуй меня, — сказала она и притянула его ближе к себе.

Он подчинился. Было очень приятно.

— Возьми меня, — прошептала она хрипло и опустила его руку себе на ягодицу.

Она снова поцеловала его, ее губы имели приятный вкус. Фольке закрыл глаза и хотел, чтобы это мгновениепродолжалось вечно.

Он ласкал Селин осторожно. Рука приблизилась к ее груди. Но он колебался, не осмеливался пойти дальше. Она ободряюще прижалась к нему. Их языки вели страстную игру друг с другом. От желания у Фольке кружилась голова. Так он никогда не целовался с Агнетой. Ее лицо появилось перед ним снова. Селин, вероятно, почувствовала его сомнения, поскольку замерла и смотрела на него своими темными глазами.

— Извини, — прошептал он, сгорая от стыда. — Я не привык… Имею в виду, уже давно…

— Ничего страшного, — заверила его Селин и игриво укусила за мочку уха, в то время как рукой искала его гульфик. Она села перед ним и начала расстегивать ему брюки, отчего он испытал смешанное чувство ужаса и восторга.

— Дело в том… понимаешь… после моей жены, — продолжил он хриплым голосом, лаская ее волосы.

— Да, — прошептала она в ответ, — твоей жены…

Сейчас она уже добралась до его отвердевшего члена и, судя по всему, собиралась взять его в рот.

— Расскажи мне о своей жене.

— Ну, она умерла три года назад. И с тех пор я не…

Женщина, сидевшая между его ног, замерла, не закончив движения. Уставилась на него:

— Что ты говоришь? Твоя жена умерла?

— Да, я вдовец. Она скончалась от рака, и я не…

— Подожди, — перебила она его резко. Ее голос стал грубым, темные глаза зло смотрели на него. — Почему тогда ты носишь обручальное кольцо?

— Ну… я не в силах снять его, — промямлил он смущенно. — Я очень любил мою жену… Мы любили друг друга.

Ее лицо еще больше исказилось от злобы, и она отдернула от него руку, словно обожглась.

— Ты врешь! — воскликнула она резко.

— Это правда, — продолжил он. — Я никогда не солгал бы о таком деле. Я вдовец. Но так и не смог снять кольцо, хотя уже три года ее нет со мной…

Селин покачала головой. Ее темные волосы спутались, отчего она несколько потеряла свою привлекательность. Она продолжала мотать головой, словно действительно не верила ни единому его слову.

Затем она попятилась от него.

— Послушай, — сказал он. — Подожди.

В полумраке он видел, как она изменилась. Красивое лицо стало жестоким и бесчувственным. Словно за несколько секунд она превратилась совсем в другого человека.

Не понимая, что происходит, Фольке протянул вперед руку как бы в попытке примирения. Еще надеялся, что произошло какое-то недоразумение, она сейчас успокоится, а потом вернется к нему столь же дружелюбная, как во время концерта.

Но этого не случилось.

Она схватила свою сумку, поднялась резко, повернулась к нему спиной и побежала по лесной дороге в сторону Бургсвика. Платье развевалось вокруг ее бедер, а разметавшиеся по спине темные волосы напоминали гриву несшейся галопом дикой лошади.

— Подожди! — крикнул Фольке снова.

Но напрасно.

Слабый запах ее духов какое-то время оставался на лацкане его пиджака.

Фольке Габриэльссон еще долго стоял и смотрел Селин вслед, абсолютно сбитый с толку.

Прошлое

Она отправила Стефану эсэмэску с вопросом, когда он придет домой, но, как ни странно, он не ответил. Она позвонила, но ей удалось пообщаться только с автоответчиком. Пожалуй, он сильно занят, решила она. Рабочий день еще не закончился, и вряд ли стоило волноваться из-за того, что он не дал знать о себе сразу. У него, возможно, возникли какие-то проблемы на работе. Но когда прошло несколько часов, а она так и не услышала ни звука от Стефана, у нее появилось дурное предчувствие. Она сослалась на плохое самочувствие и поехала на велосипеде домой. По пути остановилась у торгового центра и купила продукты. Неугомонный характер неожиданно дал знать о себе, и у нее появилось вдохновение и желание постоять у плиты. Стефан так любил свинину, тушенную в горшочке с приправами, ему нравились острые блюда. Сама она такой еды не любила, но приспособилась к его вкусу и сейчас уже могла есть перец чили без слез на глазах.

Закупив все необходимое, заехала в винный магазин за бутылкой красного вина. Пусть сегодня будний день, она решила расщедриться по-настоящему, лишь бы показать, как много он для нее значит.

Она насвистывала довольно, крутя педали на пути домой. Пакеты висели на руле, а на нее в очередной раз нахлынули воспоминания об их первой встрече. Велосипед ведь являлся частью их, он стал ее самой любимой собственностью. Добравшись до дома, она старательно пристегнула его цепью и по лестнице поднялась до квартиры. Включила музыку и открыла выходившее на улицу окно, впустив внутрь прохладный воздух, а потом начала прибираться, через каждые три минуты проверяя мобильник.

Стефан по-прежнему не давал знать о себе.

Она отправила ему еще одно сообщение с просьбой ответить, когда он сможет прийти домой, добавив к нему поцелуйчик и красное сердце.

Несмотря ни на что, Сесилия была счастлива. Постоянно видела Стефана перед собой, его широкоплечую фигуру, светлые волосы и добрые глаза. Она нарезала мясо тонкими ломтиками и обжарила его в масле. Потом пришло время для овощей и пряностей. Когда все было готово, содержимое горшочка забулькало в духовке, и ее ноздри заполнились аппетитным запахом. Она убавила температуру плиты и отправилась в ванную освежиться.

Уже когда она услышала, как его ключ повернулся в замке, у Сесилии появилось странное беспокойство, словно что-то было не так. Стол стоял красиво накрытый, и еда как раз поспела. Однако, войдя на кухню, он едва удостоил ее взглядом.

— Здравствуй, — сказала она, чувствуя, как возрастает волнение.

— Послушай, нам надо поговорить, — буркнул он, даже не ответив на ее приветствие.

Сесилия хотела обратить его внимание на ужин, который приготовила, но что-то в его тоне остановило ее.

Стефан отодвинул в сторону тарелки и посмотрел на нее, сидевшую с другой стороны стола.

Цветы в вазе внезапно показались Сесилии невзрачными, и она пожалела, что не купила более красивый букет.

Словно они были виноваты в плохом настроении Стефана.

— Почему ты не отвечал на мои эсэмэс? — спросила она и услышала, как жалобно это прозвучало.

Он покачал головой:

— Так не может продолжаться.

Она не поняла.

Четыре коротких слова.

Впоследствии ей предстояло запомнить этот день как худший в ее жизни.

Стефан продолжил говорить, но она толком не разбирала его слова. Только самые резкие из них достигали ее, как ножом били по сердцу. Он устал. Его все достало. Он хотел развестись. Но самое страшное из всего: он встретил другую.

Она не поняла.

Другую женщину.

Другую любовь.

Как такое могло произойти? Их ждал ужин. Она надела платье, которое ему очень нравилось. Накрасилась и сделала необычную прическу. Они поженились всего полгода назад. Он не мог так поступить. Не мог.

— Ты слышишь, что я говорю?

Сесилия моргнула рассеянно.

Им следовало выпить вина.

Она торопливо поднялась со стула. Чуть не споткнулась о половик. Слезы угрожали в любой момент наполнить глаза и покатиться вниз по щекам. Но она сдержалась.

— Я купила бутылку вина, — сказала Сесилия и полезла в ящик за штопором. — Красное вино действительно должно постоять открытым какое-то время?

— Сядь, пожалуйста, — попросил он спокойным голосом. — Я уже упаковал мои вещи.

— Как? Когда?

— Днем. Отпросился в обед и поехал домой. Мне жаль, но так невозможно больше. Порой ты меня пугаешь. Ты такая ревнивая, тебе все надо держать под контролем. Иногда мне кажется, что ты одержима мной. Стоит мне выйти за дверь, а тебе уже необходимо знать, куда я пойду и когда вернусь. Потом ты еще злишься. Мне это не нравится, я просто-напросто не хочу ничего такого больше. И уже подал на развод. Поскольку у нас нет детей, все пройдет быстро. Надо лишь оформить нужные бумаги, а на это потребуется неделя.

Неделя? Если не открыть вино заранее, у него будет хуже вкус?

Сесилия не ответила, только взяла бутылку и разлила бордовую жидкость по бокалам. Не дожидаясь Стефана, опустошила свой одним махом.

Он поднялся.

Исчез в прихожей.

Неужели даже не разулся, когда пришел?

— Я положу ключи на бюро, — сказал он.

— Куда ты? — спросила она машинально.

Он покачал головой:

— Не имеет значения, куда я пойду. Я больше не могу находиться с тобой. Так не годится. Мне ужасно жаль, но я должен идти.

— Когда ты вернешься? Я приготовила ужин для нас. Мясо в горшочке, твое любимое.

Сесилия услышала, как закрылась дверь.

Стефан был далеко.

Его шаги эхом отдавались в тишине, пока он торопливо спускался по лестнице, потом они замерли. Она взяла бокал Стефана и опустошила его тоже. Затем в приступе ярости швырнула в стену. Он разлетелся на тысячу осколков, а на светлых обоях осталось бордовое пятно от вина.

Она взяла бутылку и пила из горла.

Пила до тех пор, пока плотная пелена тумана не застлала глаза.

Потом пришли слезы. Горестные стенания.

Но никто, кроме нее, не мог слышать их.

В маленькой комнате для допросов было душно, и даже не обремененная большим количеством волос макушка Фольке Габриэльссона быстро вспотела. После того как полиция обнародовала описание внешности возможного преступника, показания свидетелей полились к ним рекой. Большинство удалось отправить в мусорную корзину достаточно быстро, но информация Фольке о том, как он посетил концерт группы «Смаклёса» в Бургсвике, показалась интересной и попала к Кнутасу. Он очень хотел, чтобы Карин поучаствовала с ним в опросе свидетеля, но она по-прежнему оставалась дома. Пришлось ему разбираться самому.

— У тебя есть какие-нибудь пожелания, прежде чем мы начнем разговор? — поинтересовался Кнутас и сел на стул у стола, установленного посередине комнаты. — Может, хочешь воды или чашечку кофе?

— Воды будет достаточно, спасибо, — ответил Фольке.

Несколько капель пота скатились вниз с его лба, но он, похоже, не заметил этого.

Кнутас же, смотря на него, размышлял, на самом ли деле сидевший напротив него мужчина нервничал, или так действовала на него жара? В допросной отсутствовала вентиляция, и ему самому уже стало трудно дышать. Налив по стакану холодной воды себе и Фольке, он включил магнитофон и деловито пробубнил дату, время и место опроса, а также дело, в рамках которого он проводился, и имя опрашиваемого. Потом он обратил свой взор на собеседника. Фольке Габриэльссон выглядел лет на пятьдесят и был одет в рубашку, джинсы и пиджак.

— Ты не мог бы рассказать о вчерашнем вечере в Бургсвике?

— «Смаклёса» собирались играть в «Гусином сарае», а поскольку они действительно мне нравятся, я отправился туда.

Фольке говорил короткими фразами, словно хотел, чтобы допрос закончился как можно быстрее. Он выглядел слегка смущенным, и его сжатые в кулаки руки покоились на поверхности стола.

— Ты пришел туда с друзьями?

— Нет, никто больше не смог пойти именно в тот вечер. Но я простоял в одиночестве не слишком долго. Довольно быстро мне составила компанию странная женщина, о которой я и звонил. Она сказала, что ее зовут Селин.

Кнутас приподнял брови.

— Она назвала свою фамилию?

— Нет, да и я не назвал свою. Она подошла ко мне перед концертом и завела разговор.

— Эта женщина не показалась тебе знакомой, может, ты когда-то раньше встречал ее?

Сидевший напротив него мужчина решительно мотнул головой:

— Нет, я никогда не видел ее прежде. Иначе вспомнил бы точно.

— И что в ней было странного?

— Сначала я не заметил ничего такого, она показалась мне крайне приятной. Красивая и немного таинственная.

— Как она выглядела?

— Стройная, с хорошей фигурой, длинными ногами и темными волосами. Необычно сильно размалеванная для Готланда и уж тем более для сельской местности. Наши женщины и одеваются, и красятся иначе. Поэтому я решил, что она, наверное, с материка.

— Ты не спросил ее об этом?

— Да, и, по ее словам, она приехала из Стокгольма. Ну, в ней узнавалось дитя большого города, слишком уж уверенной в себе она казалась. Но, как ни странно, говорила немного на готландский манер, на некой смеси местного и столичного диалектов, но все равно необычно.

— В каком смысле?

— Это трудно описать. Говорила на стокгольмский манер, но готландский диалект прорывался время от времени.

— Ты спрашивал ее об этом?

— Нет. Ну… был не тот случай, чтобы много болтать, — сказал Фольке, и у него порозовели щеки.

— Сколько ей лет?

— Трудно сказать, она явно не малолетка, хотя до среднего возраста недотягивает. Я бы дал ей лет тридцать — тридцать пять. Это, пожалуй, звучит глупо, но у нее какая-то особая аура, она очень сильно выделялась среди общей массы.

Кнутас с интересом приподнял брови:

— Из-за чего у тебя создалось такое впечатление?

Фольке посмотрел на свои руки, а потом оторвал взгляд от них, глубоко вздохнул и поднял глаза на Кнутаса.

— Это просто бросалось в глаза. Судя по ее поведению, она вряд ли появилась в Бургсвике ради концерта группы «Смаклёса». И казалось, ее интересовал именно я.

В его голосе снова появились смущенные нотки, и он все больше краснел по мере того, как продолжал говорить.

— Я не встречался ни с кем после того, как моя жена Агнета умерла три года назад. Но Селин, вне всякого сомнения, флиртовала со мной. Мы вместе слушали концерт и стояли очень близко друг к другу. А когда группа закончила вступление, отправились на прогулку.

Фольке замолчал, и Кнутас строго посмотрел на него, требуя продолжать. Судя по его виду, Фольке сильно волновался и, казалось, считал общение со странной женщиной чуть ли не изменой покойной жене. Он нервно теребил ноготь большого пальца и таращился в стол.

— Итак, вы отправились на прогулку? — повторил Кнутас с целью подтолкнуть его.

Фольке взял свой стакан с водой, опустошил его одним махом, откашлялся и только потом продолжил:

— Да, мы отошли немного от самой сцены и всех людей. Чтобы… пообщаться.

Кнутас с шумом вздохнул. Сейчас требовалось узнать, что же на самом деле произошло, но сидевший перед ним мужчина выглядел слишком смущенным, и от него едва ли стоило ожидать четкого ответа.

— Вы целовались? Занимались сексом?

Фольке вздрогнул и встретился с Кнутасом взглядом.

— Да, мы целовались, — признался он, явно мучимый угрызениями совести, но с нотками гордости в голосе. — Однако не более того, точнее, уже почти перешли черту, можно и так сказать, но потом все закончилось. На удивление неожиданно.

— И что же произошло?

Кнутас потянулся вперед и налил Фольке еще воды.

— Я рассказал, что давно ни с кем не встречался и что я вдовец. И тогда она странно среагировала, казалось, крайне сильно разозлилась, что моя жена умерла. Спросила, почему я по-прежнему ношу обручальное кольцо, если не женат больше. Вроде как обвинила. Словно я обманул ее. А потом поспешила прочь. На том все и закончилось. — Внезапно слова непрерывным потоком полились из до этого крайне скованного, стеснительного Фольке. Кнутас слушал с возраставшим удивлением. — Мне такое поведение показалось очень странным, поскольку сначала она откровенно демонстрировала свой интерес ко мне. Сама затеяла разговор, выразила желание прогуляться и все такое. А потом, стоило ей узнать, что я не женат, просто сбежала. Вообще-то все должно быть наоборот. Ей ведь следовало обрадоваться, что я не занят, если она положила на меня глаз. Разве это не странно?

Фольке Габриэльссон покачал головой.

Кнутас внимательно посмотрел на него. Что, черт возьми, это означало?

— А у тебя не возникло ощущения, что эта женщина могла быть ряженой? Или, более конкретно, что ты имел дело с мужчиной, переодетым в женщину?

Фольке Габриэльссон потрясенно уставился на комиссара.

— Что? Это мог быть мужчина?

Внезапно он замолчал и словно окаменел. Как будто сама мысль о такой альтернативе выбила его из колеи.

— Ты имеешь в виду… я мог целоваться с мужиком?

Кнутас кивнул.

Фольке Габриэльссон выглядел крайне озадаченным.

Совсем недавно жизнь здесь била ключом, но сейчас гримуборная пуста, и все предметы вроде как таращатся на меня. Словно у париков, плюмажей и рубашек с кружевными жабо накопилось множество таинственных вопросов, которые они хотят задать. Представление, как обычно, получилось успешным, при полном аншлаге, и аплодисменты, казалось, никогда не закончатся. Я стояла в кулисах и все видела, труппа стала еще более сыгранной, пусть сезон только начался. Время от времени я забывала обо всем на свете и по-настоящему увлекалась пьесой, с головой погружалась в мир шекспировских страстей. Смеялась и плакала от восторга.

Величественные средневековые руины утопают в голубом и лиловом свете, а их красивые каменные арки гордо и безмолвно поднимаются к ночному небу.

На протяжении всех лет театр Румы действовал на меня успокаивающе. То, что я подрабатываю здесь, помогало отвлечься от моих повседневных проблем. Даже в этот вечер представление позволило мне забыть о фатальной ошибке на время.

Я поднимаю белую блузку, почему-то оказавшуюся на полу, и складываю ее аккуратно. Я еще вижу перед собой, как актеры, игравшие в «Бесплодных усилиях любви», летней постановке этого года, двигаются по сцене в пышных кринолинах и расшитых золотом бархатных камзолах. Но эти картинки быстро блекнут, а на смену им приходит уныние.

Я чувствую, как мои колени подгибаются. Наваливается усталость, мне надо сесть, я опускаюсь за гримерный столик и вижу в зеркале отражение моего лица.

Из-за подсветки оно выглядит необычайно бледным. Все мелкие морщинки четко видны, и я указательными пальцами разглаживаю кожу под глазами, тогда как мысли совсем другого рода одолевают меня.

«Кончай», — умоляю я себя беззвучно, но чем больше стараюсь забыть события последних суток, тем сильнее они напоминают о себе. Глаза из зеркала таращатся на меня, словно я пытаюсь собственным взглядом испепелить себя. Я сразу как бы попадаю в водоворот музыки, окружавшие меня вчера, снова переживаю эмоции, захлестывавшие тогда.

Я так ждала того, что должно было случиться. Тщательно приготовилась. Заранее продумала каждый шаг. Это напоминало лихорадку, ожидание сводило меня с ума. Я точно знала, как буду действовать. Верила, что смогу продолжать в том же духе, и надеялась на успех.

Я массирую виски. Голова раскалывается от боли.

Фиаско далось мне тяжело.

Такое впечатление, словно мчащийся на полной скорости поезд переезжает меня снова и снова. Свет слепит, но я продолжаю таращиться прямо вперед, встречаюсь глазами с моим пустым взглядом. Я заблудилась в собственных фантазиях. Где я? И все равно воспринимаю окружающее очень четко, словно могу видеть лучше, чем когда-либо прежде. Я рассматриваю свое отражение в зеркале. Передо мной стройная личность, одновременно излучающая и смелость, и силу. Я в числе избранных, но из-за моего особого положения так же одинока. Обычно меня вполне устраивает собственная компания, но только не в этот вечер. Сегодня одиночество тяготит. Пожалуй, именно театр сказался на мне столь неожиданно, пустые помещения, покинутая актерами сцена. Публика, которая разошлась по домам. Никогда одиночество не чувствуется столь явно, как после того, как замолкают голоса и затихает смех. Тогда оно обрушивается со всей неотвратимостью. Подобно крошечному существу, сидит сейчас на моей груди и издевательски пялится на меня бесцветными глазками. Я как будто даже чувствую зловоние, исходящее от него. Этот карлик смеется над моими страхами мерзким и злым смехом, который эхом отдается у меня в голове. Таращась в его пустые глазницы, я вижу в них мерзкое отражение самой себя. Мой пульс ускоряется, а лоб покрывается капельками пота.

Меня попеременно бросает то в жар, то в холод. При виде пустой гримерки и зловещих театральных руин мною овладевает все более странное настроение. В этом вакууме я могу взывать о помощи сколько угодно, но никто не услышит меня. Это крик утопающего. Я представляю, как удаляюсь от берега полностью одетая. В разгар лета на мне джинсы, футболка и резиновые сапоги. Одежда быстро намокает, и вода льется через голенища. Я целеустремленно иду все дальше. Бесконечное пространство открывается передо мной. Я чувствую, как соленая вода заполняет горло, проникает в рот, уши и глаза. Мои волосы — последнее, что остается на поверхности, подобно растрепанной гриве, их быстро подхватывает сильное течение.

Я встаю. Мне не хватает воздуха. Надо выйти наружу, подальше от стен, кажется, способных соединиться и поглотить меня.

То, что обычно успокаивает, сегодня едва не довело меня до нервного срыва. Голос в моей голове все время призывает к чему-то, жалуется, выражает сомнение и требует. Фиаско проигрывается в ней снова и снова, подобно плохому фарсу, где я отвратительно исполняю главную роль. Почему я не подумала о столь очевидной истине? Страх и стыд переполняют меня, на душе становится хуже и хуже. Мне необходимо двигаться дальше, вперед. Мне нельзя останавливаться сейчас.

Я не справилась с задачей, дававшей мне энергию и позволявшей сохранять хорошее настроение на предыдущей неделе. В качестве наказания теперь остается стыдиться этого и мучиться.

Я покидаю грим-уборную и выхожу на свежий ночной воздух, обвожу взглядом темные контуры средневековых стен, поднимающихся вокруг меня, пустые зрительские места, оставленный реквизит. Слышу, как в кронах деревьев шумит слабый бриз. Бледная луна смотрит из-за темного облака, она выглядит столь же обескровленной, как и мои щеки выглядели недавно.

Внезапно я чувствую, как злоба начинает бурлить во мне. Мне хочется бить кого-то руками и ногами. Тело зудит после того, как гнев вырвался наружу. Но поблизости нет ничего, что позволило бы мне выпустить пар. Я прислоняюсь к прохладной каменной стене и пытаюсь восстановить дыхание. Однако нисколько не успокаиваюсь, страх снова возвращается ко мне. Я лежу в тесном гробу, и кто-то монотонно читает молитву, пока ковш за ковшом земля обрушивается на мое еще теплое тело. А в ней хватает букашек, червей и подобных мелких тварей. Кто знает, что там прячется в коричневом перегное? Нет такого наказания, которое стало бы достаточно суровым для меня.

Ненависть парализует.

Он был так близко. Благодарный объект. Некто с глазами как у старой собаки. Он выглядел добрым, но я все знала. Ему не обмануть меня. Сколь бы хорошими они ни казались, у всех дурные намерения, что бы они ни говорили. Он не являлся исключением.

Пожалуй, я приняла неверное решение. Наверное, следовало продолжить. Мне не хватает запаха страха. Ужаса другого человека.

Каменная стена за спиной. Средневековые руины плотным кольцом стоят вокруг. Многолетняя история тяжелым грузом давит на них. Где-то ухает сова. Я слышу таинственную птицу с всевидящими глазами и еле слышно машущими крыльями, парящую в полумраке надо мной. В голове становится темно. Лицо зудит, словно мерзкие насекомые ползают по моей голой коже. Я чешусь неистово. Все тело уже горит от этого, но я не могу остановиться. Что-то пульсирующее находится там ниже, что-то живое, чему необходимо успокоиться.

Тот мужчина тоже был живой. Он улыбался и пытался меня целовать. От него пахло пивом и несвежим дыханием. Мне требовалось причинить ему зло. Тысяченожка прячется в земле. Ее длинное волосатое тело на удивление быстро двигается через мои щеки. Я открываю рот, чтобы закричать, но с губ срывается только слабый хрип.

Неудача.

Такая уж я неудачливая.

Даже с этим не справляюсь.

Крикнуть среди ночи.

Там снаружи нет ничего, только бессмысленная пустота.

Мне необходимо компенсировать мое фиаско. Я должна нанести удар снова. Мощно и быстро.

Мобильник на мгновение ожил, сообщив о получении нового сообщения. Уж точно не Андерс дал знать о себе, он не из тех, кто отправляет текстовые сообщения направо и налево, в особенности после такого заявления. Но, даже прекрасно понимая это, Карин все равно ждала. Она и сегодня тоже лежала в кровати.

Сейчас Кильгорд поинтересовался, как у нее дела.

«Плохо, — ответила она. — Кнутас закрыл тему. На больничном сегодня».

С Кильгордом ей не требовалось ходить вокруг да около. Они стали настолько хорошими друзьями, что она могла рассказать ему все как есть.

Ответ пришел сразу же.

«Вот черт. Как самочувствие? Могу зайти?»

Карин написала, что чувствует себя отвратительно, после чего он сразу принял решение. Прихватит с собой еды и заглянет на обед.

«Для тебя дверь открыта», — ответила она. По мнению Кильгорда, большинство жизненных проблем можно было решить с помощью чего-нибудь съедобного. А сердечные печали лучше всего исцелялись приличным количеством вкусностей, желательно с большим содержанием жира.

Карин, скорее всего, задремала. Внезапно проснулась от того, что Кильгорд наклонился над кроватью и погладил ее по руке.

— Старушка, пора просыпаться, — сказал он нежным голосом.

При виде его большого круглого лица и особенно от его ласкового тона у нее возникло желание разреветься снова.

— Я купил цыпленка по-китайски, — сообщил Кильгорд. — Просто замечательная еда. Решающее значение имеет метод приготовления, сама убедишься. И вот тебе плечо, на котором ты сможешь поплакать. Чертов Кнутте. Как он осмелился так поступить с моей любимой девочкой?

Она улыбнулась сквозь слезы и потянулась за бумажным полотенцем, лежавшим на прикроватной тумбочке, высморкалась и попыталась взять себя в руки.

— Я открою окно, можно? Ты меня извини, но здесь немного душно.

Кильгорд прекрасно чувствовал себя в роли доброго самаритянина. Карин одарила его благодарным взглядом. Запах еды щекотал ей ноздри, и она поняла, что фактически ничего не ела после воскресного ужина. До десерта она тогда так и не добралась, а взамен получила шок, полностью выбивший ее из колеи.

Пока она не без труда поднималась, Кильгорд поведал ей, о чем шла речь на утреннем совещании, и в красочных деталях описал, как выглядел Виттберг. Их коллега явно в очередной раз поссорился со своей подружкой и, кроме того, умудрился напиться. Кильгорду удалось так хорошо изобразить Виттберга, что он даже смог рассмешить Карин. Но потом он стал серьезным снова. Они сели за кухонный стол, и после того, как выложили рис и курицу из пластиковой упаковки, Кильгорд участливо посмотрел на Карин.

— Расскажи, что произошло.

Карин приподняла брови и какое-то время боролась с рвавшимися на волю слезами. Казалось, печаль, скопившаяся у нее на душе, сейчас требовала выхода.

— Он пришел сюда. Я обрадовалась. Но он же ходил такой странный в последнее время. Рассеянный, как бы не в себе. Я чувствовала, что он постоянно о чем-то размышлял. — Карин откусила кусок курицы, но едва ли ощутила ее вкус. — Боюсь, он подумывает вернуться к Лине, — сказала она.

Кильгорд опустил вилку и уставился на нее с недоверчивой миной.

— Но почему, черт побери, он должен это делать? Они развелись несколько лет назад.

— Она приезжала в Висбю недавно. У меня возникло ощущение, что они встречались. У них общие дети, они долго прожили вместе. Даже если мы с ним сошлись уже несколько лет назад, я все равно чувствую себя некой ее заменой.

Она закрыла лицо руками и всхлипнула.

Кильгорд поднялся со стула и обошел стол. Обнял Карин, и она прижалась к нему.

— Старушка, — сказал он, стараясь ее утешить, — поплачь, тебе станет легче.

Было приятно чувствовать тепло его большого тела. Карин немного успокоилась, и он вернулся на свое место.

— Я думала, мы состаримся вместе, — сказала Карин и слегка полила рис кисло-сладким соусом. — Но похоже, мне придется довольствоваться Винцентом. Он не обманывает. И наверное, переживет меня.

— Ты не должна сидеть одна со старым попугаем, — улыбнулся Кильгорд ободряюще. — Если Кнутте не смог оценить тебя по достоинству, найдутся другие, вот увидишь.

— И кто же?

Она не могла представить себе отношений ни с каким другим мужчиной, кроме Андерса. При всех ее стараниях это было совершенно невозможно. Еда не лезла в горло, вдобавок ее вдруг сильно затошнило.

— Извини, — выдавила она и поспешила в туалет.

Печаль явно не лучшим образом влияла на весь организм.

Карин вырвало, и ей немного полегчало. Она почистила зубы и сполоснула лицо холодной водой. Но женщина, смотревшая на нее из зеркала в ванной, выглядела чужой.

— Я не могу больше есть, — сказала она Кильгорду.

— Ничего страшного, я тебе помогу, — ответил он и потянулся за ее тарелкой.

Потом быстро расправился с остатками их трапезы.

После этого Карин лежала на диване, положив голову на колени коллеги. Было приятно, что он находился рядом. Его присутствие успокаивающе на нее действовало.

— Всегда хуже всего в первые сорок восемь часов, — сказал он и погладил ее по волосам. — Я помню, когда Борис оставил меня… Конечно, с той поры прошло уже пять лет, но я не забыл, какую боль мне это причинило. Я думал, что умру.

Карин могла только согласиться с ним, сама это прекрасно знала. Она с удовольствием погрузилась бы в темноту и проспала ближайшие недели. Ей хотелось лишь, чтобы это время, необходимое хотя бы для частичного восстановления от полученной душевной травмы, пролетело быстрее.

— Как ты справился? — спросила она слабым голосом.

— С помощью шоколада, виски и сигарет, — ответил Кильгорд. — И массы еды.

Карин закрыла глаза.

Он должен умереть. Я знаю это, и понимание успокаивает меня. Мои фантазии станут действительностью, и довольно скоро. Я долго не продержусь. Воспоминания о нем преследуют меня. И тогда либо он, либо я, третьего не дано.

Я вытянулась во весь рост на кровати и раз за разом прокручиваю в голове недавние события. Пытаюсь успокоиться. Но моя душа еще бунтует. Я чувствую себя столь оскорбленной, что едва могу дышать.

Мои пальцы шарят по одеялу. Я сжимаю мягкую ткань, стараюсь не выпустить наружу вой, рвущийся из груди.

— Успокойся! — говорю самой себе. — Успокойся!

Я повторяю эти слова как заклинание, но без особого эффекта.

По крайней мере, я не кричу.

Надо же такому случиться, что ему удалось вывести меня из равновесия именно сегодня. Как раз когда я только начала приходить в себя после роковой ошибки в Бургсвике. Утро получилось довольно сносное, я только изредка думала о нем. Взамен пыталась сфокусироваться на моих успехах. Событиях, позволивших почувствовать себя сильной и непобедимой. Я способна влиять на жизни людей и делаю это довольно ловко. В результате я сумела переключить мои мысли в другом направлении, на их фоне его образ поблек, стал маленьким, незначительным.

Не ожидая ничего плохого, я вышла в город. Собиралась сделать кое-какие покупки, потом выпить кофе в уютной кафешке, находящейся ниже по улице Хестгатан. Настроение было лучше, чем в последнее время, и я начала приходить в норму.

Все произошло, когда я остановилась у витрины книжного магазина. Тогда я и обнаружила его чуть дальше по улице. Сначала не поверила своим глазам. Наклонила голову, поскольку не хотела, чтобы меня заметили, и будучи в шоке от увиденного. Он шел не один. Обнимал девицу наверняка лет на десять моложе, чем я, с короткими темными волосами, широко улыбавшуюся ему. Но не это потрясло меня больше всего. Поверх черной блузки на ней была надета красивая светло-голубая джинсовая куртка. Я сразу узнала ее. Мой подарок на день рождения, который он очень любил. Сейчас в ней как ни в чем не бывало ходила какая-то незнакомая девица. Она улыбалась беспечно, а он выглядел радостным. Я подалась вперед, надеялась, что тень от навеса спрячет меня от их взглядов. Пыталась слиться с фасадом, одновременно с тем, как колени начали подгибаться.

Я зря беспокоилась. Они прошли мимо, смеясь и не спуская друг с друга глаз. Я не удержалась и последовала за ними. На должном расстоянии, конечно. Злоба переполняла меня, мне очень хотелось взять камень и бросить в них. Другие возможности крутились у меня в голове. Имей я с собой пистолет, они уже были бы мертвы. Нож… или ножницы. Они смогли бы воткнуться прямо в джинсовую куртку. Улыбайся тогда, если тебе так весело!

Я шла по Адельсгатан, не сводя взгляда с их спин. Они беспечно брели среди туристов, в то время как я чувствовала, что вот-вот лишусь чувств. Меня бросало то в жар, то в холод, и я почти ничего не соображала. Единственное, мне хотелось призвать его к ответу.

«Ты же любил меня. Только меня. Если тебе этого не понять, ты не заслуживаешь и жить тоже», — размышляю я, ворочаясь на кровати в погруженной в темноту спальне. Я шарю пальцами в поисках телефона, хочу позвонить ему. Сказать что-то такое, чем смогла бы сильно задеть, испугать его. Пусть он поймет, что его дни сочтены. Поскольку сейчас новый план рождается в моей голове. Придуманного изначального уже недостаточно. Все равно ведь рано или поздно он вышел бы на свободу. Зато, если мне удастся навсегда поставить точку в этой истории, он никогда больше не будет нервировать меня.

И тогда наконец я смогу расслабиться.

Я приняла решение.

Потом будем только он и я в вечности.

Кнутас быстро шел по коридору криминального отдела, направляясь на утреннюю встречу руководства следственной группы. Их расследование сдвинулось с места. В результате допроса Фольке Габриэльссона из Бургсвика полиция имела в своем распоряжении точное описание внешности разыскиваемого преступника. Сейчас они опрашивали живущих по соседству с местом проведения концерта, а также членов группы. Одновременно проверяли женщин по имени Селин, ведь и эта нить могла куда-то привести. Вообще, им крайне повезло, что Фольке Габриэльссон оказался в близком контакте с человеком, подозреваемым в двойном убийстве. Теперь, правда, оставалось только гадать, как подействует неудача на преступника. Заставит залечь на дно или, наоборот, активизироваться?

Ранее Кнутас успел переговорить с судмедэкспертом Май-Бритт Ингдаль, и у нее нашлись для них интересные данные. Они могли помочь. Конечно, в последнее время появилось много нового, но ничего такого, что привело бы к каким-то конкретным результатам.

Проходя мимо кабинета Карин, он обнаружил, что ее дверь открыта. Хозяйки на месте не было, но стоявшая на письменном столе кофейная чашка подсказала, что она наконец вышла на работу после их воскресного разговора, хотя еще ни разу не попалась ему на глаза. Впрочем, это его нисколько не удивило, сам ведь он, с тех пор как пришел, все утро безвылазно просидел у себя в кабинете, разговаривая с прокурором.

Открыв дверь в совещательную комнату, он сразу же увидел Карин и непроизвольно вздрогнул под влиянием нахлынувших на него самых противоречивых эмоций. Помимо прочего в очередной раз восхитился ее красотой. Она встретилась с ним взглядом, но потом быстро опустила глаза.

Угрызения совести снова навалились на него, и он сразу почувствовал себя неуютно. Оставалось только сжать зубы и терпеть. Они могли поговорить позднее. Опять же радовало, что она вернулась и выглядела нормально. Для оценки собственных ощущений он сейчас не имел времени. И к лучшему, пожалуй. Сам ведь не понимал, что чувствовал, и не помнил также, когда в его голове творился такой хаос. Только в юности, возможно. Но тогда подобное считалось в порядке вещей. Теперь, однако, в столь почтенном возрасте, ему, наверное, следовало знать, чего он хочет? Внезапно до Кнутаса дошло, что он стоял и таращился на Карин в то время, как его мысли находились черт знает где. Виттберг вернул его к действительности.

— Может, мы начнем? — услышал он голос инспектора.

Кнутас почувствовал, как покраснел, и в попытке сгладить ситуацию налил себе чашку кофе и пустил кофейник по кругу. В помещении было жарко, он уже вспотел и попросил Сольмана открыть окно. Одновременно ему бросилось в глаза, что Виттберг надел футболку, как обычно стараясь выставить напоказ мощную мускулатуру, и это вызвало у него вспышку не слишком обоснованного раздражения. Неужели он не может одеваться нормально? Все-таки находится на рабочем месте, а не на пляже в Тофте. Конечно, из России пришла область высокого давления и обосновалась над Готландом, принеся с собой теплые ветра и почти тридцатиградусную жару, но все имеет границы. Виттберг, вероятно, понял, что означала недовольная мина Кнутаса, поскольку снял со спинки стула тонкий хлопчатобумажный пиджак и надел его на себя, а потом посмотрел на Кнутаса, всем своим видом говоря: «Ну, ты доволен теперь?»

Кнутас сделал два глотка кофе, после чего одним махом выпил стакан воды и начал встречу.

— Доброе утро всем вам, — сказал он. — Я сейчас разговаривал с судмедэкспертом Май-Бритт Ингдаль из Стокгольма и узнал результаты исследования ДНК волос, найденных в руке Магнуса Лундберга, жертвы убийства в парке «Хогельбю».

Кнутас сделал паузу и обвел взглядом коллег. Напряжение в комнате возросло.

— Она оказалась идентичной ДНК спермы, обнаруженной на кровати Хенрика Дальмана.

Остальные довольно шумно отреагировали на его слова.

— Тогда, значит, прочь сомнения, — констатировал Кильгорд. — Мы имеем дело с одним и тем же преступником.

— Ага! — воскликнул Виттберг. — И какой нам от этого прок?

— Мы не можем со всей уверенностью утверждать, что наш преступник, а, судя по всему, это один и тот же человек, родом с Готланда. Однако он нанес удар и на материке тоже, — сказал Кнутас. — Вместе с тем у нас есть свидетель из Бургсвика, которому, похоже, можно верить, и данное им описание полностью сходится с имевшимся у нас ранее. Кроме того, он заметил своеобразную манеру этого субъекта разговаривать. Она или, возможно, он говорит на специфической смеси стокгольмского и готландского диалектов. Женщина, с которой он встречался, утверждала, что ее зовут Селин. И когда я спросил его, не могла ли Селин быть мужчиной, он выглядел крайне изумленным.

— Означает ли это, что мы имеем дело с островитянином, пытающимся прятать свой диалект с помощью столичного выговора, или наоборот? Можем ли мы исходить из того, что убийца живет на Готланде и он местный? — спросил Норрбю.

— Зачем ему иначе наносить удар в Бургсвике всего через несколько дней после убийства в Тумбе? — спросил Виттберг.

— Об этом каждый может спросить самого себя, — заметил Кнутас. — Но поскольку убийство Хенрика Дальмана произошло на Готланде и преступник, похоже, живет здесь, о чем свидетельствует диалект, мне кажется, мы должны продолжать расследование исходя их этих соображений.

— Подожди… — сказала Карин. — Относительно редкого диалекта… Мне это знакомо.

Кнутас вздрогнул. Карин впервые за время встречи позволила себе высказаться. Он осторожно посмотрел на нее. Она, судя по ее виду, интенсивно думала.

— Но если преступник мужчина, — вклинился в разговор Виттберг, — навернняка же это можно понять по голосу?

— Пожалуй, — согласился Кнутас. — Хотя есть мужчины с высокими голосами.

— Так вот относительно голоса… — продолжила Карин. — Я уверена, что встречалась в ходе расследования с кем-то, кто говорит специфическим образом…

— И с кем же? — осмелился спросить Кнутас.

— Не знаю, — ответила она. — Но точно встречалась. — Карин пожала плечами. — Я, пожалуй, вспомню.

Он задержал на ней взгляд на несколько секунд дольше, чем требовалось. Хотел добавить что-то еще, но решил пойти дальше.

— Также я могу сообщить вам, до чего докопалась полиция Стокгольма, — продолжил он. — Магнус Лундберг, жертва из парка «Хогельбю», похоже, был самым обычным работающим отцом семейства с безупречной биографией. За ним не числилось никаких нарушений ни в полицейском, ни в других регистрах. Он ни разу нигде не согрешил, и все, с кем разговаривали наши коллеги, дружно заявляют, что Магнус Лундберг был агнец божий. В отличие от Хенрика Дальмана в данном случае ничто не указывает на распутный образ жизни или интерес к жесткому сексу. Судя по всему, он просто-напросто оказался не в том месте и не в то время. Естественно, коллеги продолжают работу по всем направлениям, и мы постоянно находимся в контакте с ними. Кто-то хочет добавить?

Произнося последнюю часть своего монолога, он обратил внимание на происходившие с Карин изменения. Нейтральное выражение ее лица сменилось на задумчивое, а потом Карин явно охватило волнение. Во всяком случае, судя по красным пятнам на ее шее, появлявшимся, когда она нервничала или слишком увлекалась какой-то идеей.

Как только он задал вопрос, она взяла слово:

— Я вспомнила! Что касается особого голоса, манеры говорить, смеси готландского и стокгольмского диалектов. Помнишь, Виттберг? — Она повернулась к своему коллеге. — Женщина, с которой мы встречались в Альмедальской библиотеке… Помощница. Как там ее звали?

Виттберг выглядел смущенным. Он взъерошил свою белокурую шевелюру, толком не причесанную сегодня, и пожал широкими плечами:

— Руководителя проекта ведь там не оказалось, поэтому мы разговаривали с помощницей, она помогала со скульптурным проектом, которым занимался Хенрик Дальман. Как там ее звали? Агнес вроде? И как там дальше?

— Агнес Мулин! — воскликнула Карин. — Мулин, как фамилия создателя фонтана в Стокгольме. Я запомнила ее благодаря ему.

— Она, пожалуй, последний человек на всем Готланде, кого я стал бы подозревать в убийстве, — ухмыльнулся Виттберг. — Абсолютно никчемное существо.

— Конечно, но в любом случае стоит проверить, — сказала Карин, поднялась и направилась к двери.

При этом она даже не удостоила взглядом Кнутаса, который стоял с растерянным видом с торца стола.

Прошлое

Первым, что она увидела, когда проснулась, все еще одетая в желтое платье, была валявшаяся у кровати пустая бутылка из-под вина. Потекшая тушь подсохла, оставив на щеках черные полосы, солнце уже стояло высоко. Из памяти медленно стали всплывать вчерашние события, снова вызывая душевные муки. Стефан. Ее хорошее настроение. Как она покупала продукты и обдумывала меню. Убирала. Готовила его любимое блюдо, на самом деле старалась. И получился отличный результат. Потом слова, которые она не могла понять. Он упаковал вещи заранее. Тщательно спланировал, как бросит ее.

Обман подействовал подобно удару ножом в сердце. Причинил страшную боль. Она прижала руки к груди, свернулась клубком на половине кровати Стефана. Уткнулась лицом в подушку, втянула носом его запах. Жизнь казалась ей идеальной до вчерашнего вечера. Тогда ее еще любил самый прекрасный мужчина на земле. Она провела пальцами по цветастой наволочке, и слезы снова потекли по щекам. Они же поженились и собирались встретить старость вместе. Так ведь решили.

— Как ты мог? — прошептала она в подушку. — Как тымог?

Внезапно она села на кровати. Словно что-то вспомнила. Ну да, пятно на простыне осталось. Едва заметное. Единственное доказательство того, что Стефан когда-то действительно был у нее.

Мгновенно на смену печали пришла злоба. Она прямо кипела от гнева. Резко вскочила, стащила простыню с кровати. Какая мерзость, как он мог так с ней поступить? Наваливался на нее и пыхтел в ухо страстные слова. О том, какой красивой она была. Этот подонок наверняка ведь тогда уже встречался с другими! Она вцепилась в простыню, растерянная и несчастная. Этот след его пребывания требовалось уничтожить. От одной мысли о том, как его руки прикасались к ее телу, тошнота подступила к горлу. Ей следовало в клочья разорвать ненавистную тряпку. Разрезать на мелкие кусочки и сжечь. Она поспешила на кухню за ножницами. Выдвинула ящик и принялась копаться среди кулинарных лопаток и прочей кухонной утвари, стараясь не смотреть в сторону плиты, где стоял нетронутый горшочек с мясом, приготовленным ею для вчерашнего ужина. На желто-коричневой поверхности образовалась матовая пленка, и от нее исходил запах, обычно возникающий, когда еда достаточно долго простояла неубранной в холодильник. Она поморщилась, заставила себя дышать ртом и продолжила поиски. Но кухонных ножниц не оказалось на обычном месте. Пожалуй, они лежали в прихожей.

От отчаяния она все больше выходила из себя. Ей непременно надо было найти их.

В ванной ее взгляд упал на корзину для грязного белья. Открыв плетеную крышку, она перевернула корзину. В самом низу обнаружила то, что искала. Трусы Стефана. Черные, фирмы «Тайгер»… У нее возникло желание разорвать их сразу же, но она остановилась. Тут же в шкафчике лежала щетка, которой он обычно причесывался. На ней были его волосы. Как много ерунды он оставил после себя в ее жизни.

Женщина с растрепанными локонами, в мятом праздничном желтом наряде дико таращилась на нее из зеркала. Неудачница, с которой не хотел иметь дело ни один мужчина в мире. Неужели он спрятал от нее ножницы? Или забрал их с собой, скупердяй?

Она со злобой вытаскивала остатки его шевелюры из щетки, пока светлых волос Стефана у нее в руке не набрался целый клок. Она взяла с собой его трусы, принесла с кухни пластиковый пакет и направилась назад в спальню. Все имевшее к нему отношение требовалось убрать подальше, словно он никогда не жил здесь. И, несмотря ни на что, ей хотелось сохранить какую-то частицу его, хотя ненависть по отношению к нему усиливалась с каждой секундой. Окажись Стефан сейчас перед ней, она набросилась бы на него, исцарапала ему лицо. Вырвала бы чертовы волосы у него из головы. Запихивая простыню в пластиковый пакет, она представляла, как он стоит на коленях, молит о пощаде. А она плюет ему в лицо, смеется над его слезами. И кто более жалок теперь?

Она решила засунуть пакет в шкаф. В самый дальний угол, где он никогда не попался бы в поле ее зрения. Знала, что ей захочется вытащить его, когда нахлынет тоска. Трусы, простыню, волосы. Это же была часть Стефана. Последнее остававшееся у нее.

Когда-нибудь она действительно от него избавится.

Уничтожит все следы их любви.

Но пока еще рана была слишком свежей.

После совещания Кнутас направился к себе в кабинет. Закрыл за собой дверь. Не хотел, чтобы его беспокоили. Много нового произошло в расследовании, и ему требовалось спокойно поразмыслить. Клок волос в руке жертвы в парке «Хогельбю» и сперма на простыне в летнем домике Хенрика Дальмана не оставляли сомнений. Одна и та же ДНК. Один и тот же преступник. Два разных места преступления. Одно на материке, а другое на Готланде. Он выдвинул верхний ящик письменного стола, достал кисет и трубку, принялся старательно набивать ее табаком, продолжая размышлять.

Какая связь могла существовать между этими двумя убийствами? Было ли что-то общее между Хенриком Дальманом и Магнусом Лундбергом? Их родственников, товарищей по работе, близких и друзей допросили самым подробным образом, обошли их соседей и как под микроскопом изучили жизнь обоих. Также провели обыск у Магнуса Лундберга, исследовали его компьютер и телефон, однако полиции не удалось найти ничего, хоть как-то объяснявшего, что же связывало оба преступления или могло послужить их мотивом. Магнуса Лундберга абсолютно не интересовали нетрадиционные формы секса, во всяком случае, согласно всем в настоящий момент имевшимся данным. Они проверили жизнь обеих жертв, но не обнаружили никаких точек соприкосновения между ними. Их объединяло только то, что они были женатыми мужчинами с семьями и примерно одного возраста. Пожалуй, никакой другой связи просто-напросто не существовало.

Кнутас поднялся с трубкой в руке и подошел к окну, смотревшему на торговый центр, большую парковку, зеленую зону Нордегравар и восточную часть городской стены. Он раскурил трубку, выпустил струю дыма на улицу и снова погрузился в размышления. Что еще? Могли места иметь какое-то значение? Льюгарн и Тумба. Его сидевшие в том же здании коллеги сейчас проверяли совершенные в Швеции убийства на сексуальной почве и различных преступников, отметившихся на данном поприще, в надежде найти путеводную мысль. Но как дело обстояло с другими убийствами? Он решил сразу это проверить, сделал последнюю затяжку, загасил трубку и вернулся к компьютеру. Начал копаться во времени и искал такие преступления, совершенные как в районе Тумбы, так и на Готланде.

Одно из них привлекло его внимание. Весьма необычное, произошедшее в Тунгельсте недалеко от Тумбы почти двадцать лет назад. Шестнадцатилетняя девчонка испортила парашют своего отца, в результате чего он упал на землю с высоты трех тысяч метров. Естественно, сразу же погиб. Сначала полиция посчитала это трагической случайностью, но эксперты быстро установили, что и основной, и запасной купола кто-то порезал так ловко, что это невозможно было заметить при внешнем осмотре снаряжения. Девица явно действовала осознанно. Папочка совершил свой прыжок вместе с другом, ни о чем не догадываясь. Инцидент имел место на аэродроме в Тунгельсте 4 мая 1998 года. Кнутас читал дело с все возрастающим интересом.

Ему вспомнилось другое очень известное аналогичное преступление, произошедшее в Бельгии в 2006 году. Он нашел его в компьютере, чтобы освежить в памяти подробности. Две женщины, принадлежавшие к одной и той же парашютной секции, имели сексуальные отношения с мужчиной из их клуба. Однажды, когда они прыгали вместе, парашют одной из них не раскрылся. Она насмерть разбилась о землю. Позднее выяснилось, что стропы главного и запасного куполов были перерезаны. Соперница, другая женщина, сделала это из ревности, и суд приговорил ее к тридцати годам тюрьмы за убийство.

Кнутас продолжил читать о случае в Тунгельсте. Дочь, которой тогда только исполнилось шестнадцать лет, осудили условно и поместили в детский дом, находившийся около Стокгольма. Но до этого она жила на Готланде. Ее родители развелись, и все случилось, когда девочка находилась в гостях у папы и его новой подружки в Тумбе. Мотивом стали ревность и потрясение, связанное с разводом.

Кнутас занялся поиском любых деталей относительно данного убийства и выяснил, что семейство проживало в Халле, на севере Готланда. В регистре он нашел имя преступницы. Ее звали Сесилия Мулин. Мулин. Карин же говорила об Агнес Мулин. Он сразу же принялся искать людей с этой фамилией на Готланде. Их оказалось не так много. Некая Анника Мулин из Халла 1957 года рождения могла быть ее матерью. Имелась еще Агнес Сесилия Мулин в Висбю, родившаяся в 1982 году. Сердце сильнее забилось в груди. Возраст совпадал. Сесилии Мулин было шестнадцать, когда случился инцидент с парашютистом в Тунгельсте.

Агнес Мулин. Женщина со своеобразным диалектом. Кнутас быстро ввел это имя в Фейсбук. Ну да, она имела свой профиль, и он сразу узнал ее. Видел раньше. Она явно работала ассистентом в Альмедальской библиотеке. Он проверил ее семейное положение. Одинокая. Судя по всему, детей нет.

Кнутас посасывал незажженную трубку, пытаясь привести в порядок мысли, роившиеся в его голове. Ему удалось найти связь между Тумбой и Готландом. Пожалуй, мотив обоих сексуальных убийств вообще не имел к сексу никакого отношения. Скорее всего, речь шла о чем-то совсем ином. Но как связать это с ДНК? Ее профиль ведь был мужской.

Он уставился на снимок самой заурядной женщины, сейчас оказавшейся в центре его внимания. Она серьезно смотрела прямо в объектив.

На заднем плане виднелся театр Румы.

Я захожу в Фейсбук и ввожу его имя в поисковик, это стало для меня ежедневной рутиной. Проверяю, чем он занимается, если ли у него новые сообщения, какие снимки ему нравятся, с кем он дружит. Я отчасти успокаиваюсь, узнав, как идет его жизнь, словно он по-прежнему принадлежит мне.

К своему ужасу, я обнаруживаю, что мы с ним больше не друзья. Он удалил меня. Не далее как вчера между нами еще оставалась связь, но сейчас ее больше нет. Я не могу видеть его новости как прежде, знать, кого он добавил к себе или чье заслужил внимание. Страница чиста, и на ней осталась только его фотография и текст о том, что желающие могут попроситься к нему в друзья. Я боюсь, что он заблокирует меня целиком и полностью, и у него ведь есть возможность сделать это, если он захочет. И вместе с тем я продолжаю надеяться, когда понимаю, что он пока не поступил так, хотя, конечно, мог. Почему интересно? Надежда напоминает искру, поджигающую сухую солому. Ее огонь все сильнее разгорается в моей душе, убежденность растет. У него по-прежнему сохранились чувства ко мне. Скорее всего, сохранились. Вот почему он остался видимым для меня в социальных сетях, пусть и не в полном объеме. Пожалуй, просто его новая подруга ревнует.

Я ползаю по Фейсбуку в надежде выяснить какие-то новости о нем. Знаю его друзей и захожу на их профили. Не все они закрытые, и здесь можно найти много информации. Помимо прочего мне попадается фотография с ним и мероприятие, куда его зовут. Внезапно я замечаю, что один из его друзей принимает приглашение на сорокалетний юбилей, который будет отмечаться сегодня вечером в Нере, с ночевкой и всем прочим. Мое сердце начинает учащенно биться, и я кликаю на само событие и ищу среди гостей. Когда я вижу его имя и согласие прийти, у меня в животе возникает приятное ощущение. Я испытываю глубокое удовлетворение. Он думал, что сможет спрятать от меня свою жизнь? Сейчас я знаю его планы. Праздник явно состоится в каком-то загородном заведении, и восемьдесят человек уже изъявили желание присутствовать.

Никак не могу взять себя в руки, а между тем мне надо действовать. Наконец набираю его номер дрожащими пальцами. Мне необходимо услышать его голос. Мой собственный номер я сделала скрытым, ему неизвестно, что звоню я. Знай он это, наверняка не ответил бы и в результате ранил бы меня еще тяжелее. Когда-то, не так давно, он посылал мне сердечки, желтых зверюшек и цветы. А сейчас я должна прятаться, лишь бы он не узнал меня заранее.

— Алло, — внезапно раздается его голос. — Если это ты, кончай звонить, я же просил. Кончай преследовать меня.

Я молчу. Стоит мне услышать его голос, и со мной начинают происходить странные вещи. Это одновременно очень приятно и невероятно мучительно для меня. Я скучаю по нему так сильно, что чуть ли не трясусь, как в лихорадке, но в то же время глубоко и всей душой ненавижу его. Как он посмел разбить мое сердце? В моих фантазиях он страдает столь же сильно, как и я, если не хуже. Я вижу, как он лежит мертвый, весь в крови. Как молит меня о пощаде, но я бью его хлыстом, пока на теле у него не появляются глубокие раны. Такие же, как те, что он оставил на моем сердце.

— Алло, — говорит он снова, на этот раз раздраженно.

Я едва дышу. Тишина между нами содержит так много слов. Всю любовь, некогда соединявшую нас. Все мое разочарование. Я пытаюсь понять, как он смог стать таким холодным и бесчеловечным.

Он отключается.

Я таращусь на телефон, но быстро овладеваю собой. Мне надо привести себя в порядок.

Я переодеваюсь и крашусь перед праздником.

Три полицейских автомобиля тормозят перед серым двухэтажным зданием на Сириусгатан рядом с торговым центром «ИСА Кометен» на окраине Висбю. Здесь живет Агнес Мулин, неприметная ассистентка библиотеки, по работе имеющая отношение к фестивалю детективов и скульптурному проекту Хенрика Дальмана. В то, что она преступница, довольно долго водившая за нос полицию как Готланда, так и Стокгольма, по-прежнему верилось с трудом. Оказалось, что она также подрабатывала в театре Румы и занималась этим уже несколько лет. Отлично делала маски и парики для них. Полиция действовала быстро и проверила списки пассажиров судов, курсирующих между Готландом и Стокгольмом, а также самолетов и нашла имя Агнес Мулин. Она провела канун Янова дня в Тумбе, и в Фейсбуке они отыскали подругу, у которой Агнес жила. Удалось выяснить, что Агнес Мулин провела праздник одна, поскольку подруге пришлось работать. Они познакомились, когда обе получали библиотечное образование в Буросе, но уже после первого семестра Агнес ушла оттуда. Подруга тоже последовала ее примеру и выучилась на медсестру. Они встречались с промежутками в несколько лет.

Квартира Агнес Мулин находилась на втором этаже. Подъезд оказался открытым, и они поспешили вверх по лестнице. Там их встретил слабый запах жареной рыбы. В квартире этажом ниже играло радио. Кнутас позвонил в дверь. Шумный звонок, похоже, не использовали давно. Они ждали в напряжении. Никто не открыл. Кнутас позвонил снова. Может, Агнес Мулин находилась в квартире, но не хотела себя обнаруживать? Его мобильник просигналил. Несколько коллег одновременно с ними отправились в Альмедальскую библиотеку, но там Агнес Мулин тоже не оказалось: она была в отпуске.

Кнутас приподнял крышку над отверстием для почты и крикнул:

— Откройте, полиция!

Никакой реакции. Он крикнул снова, а потом сделал знак молодому коллеге. Дверь взломали, и полицейские вошли в квартиру. Светлая прихожая, уютная кухня с букетом цветов на столе, гостиная и спальня. Все дышало чистотой и порядком, никаких признаков того, что здесь жил убийца двух человек. Полицейские разошлись и обыскали комнаты. На одной стене в спальне висел огромный портрет. Фотография, сделанная у руин церкви Святого Клемента в Висбю. Обнимающаяся пара широко улыбалась в камеру. Кнутас сразу же узнал Агнес Мулин из библиотеки. Но кто был мужчина на снимке?

Сильный запах гниющих на берегу водорослей всегда витал над поселком Нер, где один из знакомых Стефана решил отметить сорокалетие. Обычно это было тихое место, известное своим маяком, где любители величественной природы могли найти все милое их сердцу. Туристы приезжали сюда побродить пешком, покататься верхом и походить на байдарке по реке Нерсон. Здесь на прибрежных лугах росли дикие орхидеи и хватало классических каменных стен. Желающим увидеть кусочек настоящего Готланда стоило направляться именно сюда.

Однако вечером этой среды в конце июня в планах отсутствовали такие традиционные развлечения для приезжих, как любование цветами и наблюдение за птицами. Зато наверху у поселкового дома собраний полным ходом шли приготовления к празднику. Там накрывали длинные столы и устанавливали и проверяли музыкальную аппаратуру. Первые гости ожидались около семи часов, а потом веселье должно было продолжаться чуть ли не до утра. Приехать обещали около сотни человек, так что обещала получиться просто незабываемая вечеринка.

Веселье закипело, как только начали прибывать участники мероприятия. Они обнимались, целовались и похлопывали друг друга по спинам. Именинник только успевал принимать подарки, а те, кто давно не виделся, смогли снова познать радость общения. Пиво и вино сразу полились рекой, и вскоре большинство гостей пребывали в легкой степени опьянения.

Юхан взял Эмму за руку, и они вместе пошли от того места, где припарковали машину, к старой постройке, откуда уже слышался шум праздника. Ее пальцы крепко сжали его руку, и Юхан улыбнулся ей. Няня заверила их, что все будет в порядке и что им не надо спешить домой на следующий день, поэтому они смогли позволить себе неслыханную роскошь более чем на сутки остаться вместе без детей. И это вдобавок получилось очень кстати, потому что Эмма уже начала ворчать по поводу того, что им редко удавалось отдыхать вдвоем в последнее время. Он испытал приятное волнение, представив себе, как они проснутся наедине, без детского крика и болтовни. Они решили остаться на ночь, тем более что в будни здесь хватало возможностей для размещения приезжих гостей. А праздник устроили в среду, поскольку именно в этот день родился юбиляр.

Рикард, так его звали, был старым другом Эммы и вырос в Нере, где до сих пор проживали его родители. Сам он перебрался на материк несколько лет назад, но поддерживал тесный контакт со своими оставшимися на острове товарищами, несмотря на то что обзаводился новыми знакомствами в Стокгольме.

— Многие лица кажутся абсолютно чужими, — заметил Юхан.

— Но это же забавно снова встретиться с теми, кого давно не видел, — сказала Эмма и кивнула знакомой паре, жившей в Висбю.

Старый сарай рядом с рыбацкой деревушкой Капеллунден щедро украсили разноцветными фонариками, гирляндами и большими фотографиями самых разных событий из жизни Рикарда. Группа, состоявшая из друзей именинника, играла диско-хиты из девяностых на деревянном помосте, смонтированном рядом с баром, где напитки продавались по себестоимости. Люди прибывали непрерывным потоком, и, судя по довольным лицам, всем здесь нравилось. Рикард всегда славился умением организовывать праздники. Юхан вспомнил, как они отметили его двадцатипятилетие. Тогда он оказался в постели с… Нет, об этом он предпочел бы забыть.

Музыка стихла, и полный мужчина с наметившейся лысиной поднялся на маленькую сцену.

— Большая честь для меня приветствовать вас здесь, когда всеми нами любимый Рике переступает порог второй половины жизни и наконец становится взрослым, — сказал он, как только шум стих. — Поскольку я близкий друг юбиляра, меня назначили распорядителем вечера. Если кому-то неизвестно, как меня зовут, то мое имя Мике. Я не собираюсь понапрасну занимать ваше время и хочу только сказать, что наш праздник будет продолжаться всю ночь, и, если кому-то захочется выступить, он может подойти ко мне, и я все устрою! А сейчас давайте похлопаем группе «Нерсонс», воссоединившейся только ради данного вечера, которая милостиво согласилась дать этот единственный концерт. Слушайте со всем уважением!

Смех и аплодисменты стали реакцией на его слова, и вверх взмыли наполненные бокалы. Кто-то засвистел по-хулигански, и зазвучали поздравительные крики. А потом все внезапно встали и запели заздравную песню, завершившуюся четырехкратным «Ура!». У Эммы лицо расплылось в улыбке. А Юхан взял ее за талию и привлек к себе. Было здорово забыть на время о работе и детях и просто веселиться со своей любимой. Он даже дал себе обещание впредь не ждать невесть сколько, пока им представится новая возможность оказаться наедине, а периодически устраивать какие-то развлечения. Хлопотные годы, пока дети еще малы, обычно становились испытанием на прочность для любой семьи, и он прекрасно знал, что довольно часто был излишне занят своими проблемамм, тогда как Эмма искала близости с ним. А ведь все начиналось очень страстно и складывалось по-настоящему хорошо. Нередко он чувствовал, что не удовлетворяет ее как партнер, и пытался исправить ситуацию, одновременно, однако, стараясь по максимуму преуспеть в своей работе.

— Могу я пригласить тебя? — спросил он наигранно вежливым голосом, когда крики наконец стихли и танцы возобновились.

— Да, спасибо, — ответила она столь же формально, в то время как ее глаза заблестели.

Они смешались с другими танцующими, и скоро Юхан забыл, как еще недавно нещадно корил себя. Спустя некоторое время бодрый диско-ритм сменила медленная мелодия, и, прижав к себе Эмму, он уткнулся носом в ее волосы и с наслаждением вдыхал их аромат. Медленно опустились сумерки, и от ее близости, и благодаря царившей вокруг радостной атмосфере, яркому свету и опьяняющим запахам цветов и свежескошенной травы он почувствовал себя невероятно счастливым. Закрыл глаза и желал только, чтобы эти мгновения длились вечно.

— Ты не хочешь выпить? — спросил он.

— Конечно хочу, — ответила Эмма.

Они стали прокладывать себе дорогу к маленькому бару. Рикард пригласил более сотни человек, и сейчас вокруг него царила толчея. Написанная от руки табличка гласила: «Только наличные, лучше без сдачи», и, сунув руку в карман, Юхан после недолгих поисков извлек оттуда несколько смятых купюр. К счастью, их хватило, и, быстро расплатившись, он уже собрался уходить, когда внимание его привлекла высокая темноволосая женщина, стоявшая с другой стороны барной стойки. Одетая в черный бархатный топик с чем-то легким, наброшенным сверху, незнакомка смаковала содержимое своего бокала и смотрела на него большими темными глазами. Отчего-то она выделялась из общей массы и казалась сторонним наблюдателем. Неужели она флиртовала с ним? Очарованный ею, Юхан не мог оторвать от нее взгляда. Но в следующую секунду кто-то заговорил с ней, и он отвернулся, когда Эмма толкнула его в бок.

— Увидел что-то интересное? Но ты ведь не забыл про свою жену? — поддразнила она его и улыбнулась игриво.

Он забрал напитки и увлек Эмму за собой в сторону танцующих людей.

— Только ты мне нужна, и тебе известно об этом, — сказал он и поцеловал жену.

Однако женщина из бара не выходила у него из головы.

Ему показалось, что он видел ее когда-то раньше. Она явно кого-то напоминала ему. Но он не мог вспомнить, кого именно.

В общем хаосе стоило труда разобраться, кто был кем среди гостей. Особенно когда ближе к одиннадцати веселье достигло апогея и большинство уже не могло усидеть на месте и предпочитало танцевать.

— Ты новая подружка Петтера? — поинтересовалась красивая девица с косынкой на голове и в коротком, украшенном батиком платье.

Она ответила что-то невнятное и удалилась.

В толпе было легко затеряться.

Когда многие успели захмелеть, трезвые лица уже перестали привлекать внимание. Она, однако, не спускала взгляда с одного из танцующих. Замечала, как он смеялся, флиртовал с женщинами, случайно оказывавшимися поблизости. Она изучала их лица, наряды. Неужели он считал их такими привлекательными? Пожалуй, лучше, чем она? Пока у нее еще сохранялась вера в то, что он по-прежнему ее любит, она казалась себе красивой. Но с того дня, как он исчез, возненавидела собственное отражение в зеркале. Форму носа, разрез глаз. Может, из-за ее внешности он к ней потерял интерес? Пожалуй, она была просто-напросто скучной. Неумелой. Никчемной женщиной. В отличие от этих других очаровательных существ, которые напоминали ярких тропических бабочек в усыпанных блестками топиках и ярких платьях.

Он шутил, рисовался. Лапал других женщин. Она наблюдала за его руками, знала, какие ощущения остаются от них, помнила, как он ласкал ее. Доводил до экстаза. Сейчас она знала, что никогда больше не почувствует их нежное прикосновение к своей обнаженной коже.

Мало кто из мужчин умел танцевать, и он не был исключением. Следовало ли ей подождать, пока он пригласит ее? Но как он отреагирует, поняв, кто перед ним? Она сомневалась. В этот раз все требовалось сделать идеально. Лучше держаться на расстоянии и посмотреть, не удастся ли ей каким-то образом заманить его в ловушку.

Опять же, он уже успел прилично напиться. Вот свинья. Сейчас наконец пришла пора отомстить. Он должен был получить по заслугам. Злоба кипела в ней, она пыталась успокоиться. Не могла позволить себе потерять контроль над собой.

Она закрыла глаза. А когда открыла их снова, он стоял и разговаривал с блондинкой в облегающем платье, положив руку ей на бедро, а она кокетливо смеялась, смотря на него. Он был отвратительный. Злой. И должен страдать. Подобно всем мужчинам, обманывавшим своих жен, он должен заплатить за это.

Ненависть охватила ее. Ей захотелось устремиться к нему, наброситься на него и выцарапать ему глаза. Она так любила его, но он растоптал ее чувства.

Ей пришлось приложить немало усилий, чтобы восстановить дыхание, она купила себе еще бокал вина. Какой-то мужчина обратился к ней, но она отшила его резко. Не имела желания вступать ни в какие разговоры. Ее начало одолевать нетерпение. Она жаждала действовать и как можно быстрее заманить его в ловушку.

Внезапно она попала в поле его зрения. Заметила, как его взгляд скользнул по ней сверху вниз. Он явно ее не узнал. Вроде бы она должна была радоваться этому, но в ней вспыхнул гнев. Как он мог быть таким слепым? Он, так страстно целовавший ее когда-то. Гладивший волосы, обнимавший. Как он не смог понять?

Однако она заставила себя успокоиться.

Ей стало интересно, так ли он вел себя, пока они жили вместе. В те вечера, когда она работала в библиотеке или театре и они не виделись. Может, также болтался где-то и кадрил девчонок, а потом приходил домой к ней? Пожалуй, изменял постоянно. И возможно, вся их жизнь представляла собой один сплошной грязный обман. Все время, проведенное вместе. Злость нахлынула на нее снова. Она уже не могла дождаться, когда возьмется за него. Но ей следовало действовать осторожно. А для этого требовалась холодная голова.

Теперь он, к счастью, обнаружил ее. Она сделала глубокий вдох и повернулась к нему. Он заметил, что она смотрит на него, и его взгляд переключился с блондинки на нее. Она медленно поднесла бокал ко рту и улыбнулась ему осторожно. Он улыбнулся в ответ, вдохновленный вниманием. А она, не спуская с него глаз, медленно провела кончиком языка по краю бокала, и он явно сделал выбор в ее пользу. Его рука исчезла с бедра блондинки, и теперь он поедал глазами ее тело. И все это в одно мгновение. Она распрямила спину, выставляя грудь, и поиграла прядью волос. Улыбнулась еле заметно, отвела взгляд в сторону, а потом вернула его к нему. Сейчас он беззастенчиво таращился на нее, а блондинка исчезла в неизвестном направлении.

Пришла пора действовать. Она закрыла глаза и медленно, с наслаждением пригубила содержимое своего бокала, а потом покинула барную стойку и прошла, покачивая бедрами, мимо него. Совсем близко, так, чтобы он смог хорошо ее рассмотреть. Пульс подскочил от близости к нему, но он не узнал ее. Понятия не имел, кем она была. Эта мысль приятно будоражила сознание. Она могла протянуть руку и прикоснуться к нему, но прошествовала мимо. А уже оставив его за спиной, повернула голову и посмотрела на него, застывшего на месте и глазеющего ей вслед, а потом остановилась резко, улыбнулась, слегка прикусила нижнюю губу, опустила взгляд и медленно продолжила путь к выходу из помещения. Удалось ли ей подцепить его на крючок? У нее не хватило смелости повернуться и проверить это.

Выйдя наружу, она, к своему удовольствию, заметила, что он шел позади нее. Удивившись немного, насколько легкой добычей он стал, она пошла вперед, в сторону рыбацкой деревушки, туда, где уже все заранее приготовила. К стоявшему ближе всех к воде в череде ему подобных рыбацкому сараю, в котором переоделась и привела себя в порядок. Где находилась ее сумка с принадлежностями. Она оставила его незапертым.

— Эй! — крикнул он тихо. — Подожди.

Она остановилась. Ждала его. До сарая осталось всего несколько метров. На месте праздника грохотала музыка, заглушая плеск еле заметных волн, накатывавшихся на берег. На море царил почти полный штиль.

Он догнал ее, взял за руку. Она улыбнулась. Время остановилось. Впервые за долгое время он прикоснулся к ней. У нее голова пошла кругом.

Она повернулась к нему лицом. Ей стало любопытно, сколько времени понадобится, прежде чем он узнает ее. Наверняка ее кожа, манера движений должны были ему помочь. Вряд ли это могло слишком надолго затянуться.

— Черт, какая же красавица, — пробормотал он.

Сейчас она поняла, насколько он пьян. И это обрадовало, ибо играло ей на руку. Замедляло его реакцию. Опять же у нее появилась надежда, что он не слишком быстро ее узнает. Море раскинулось перед ними, блестело в лунном свете. Они могли бы совершить романтическую прогулку, и на какое-то мгновение ей стало грустно. Все могло быть иначе, если бы он вовремя понял. Но сейчас все необходимое ждало его в сарае. Она нажала на ручку, и дверь с недовольным скрипом открылась.

— Круто, он твой? — поинтересовался он.

— Я просто позаимствовала его на время.

Она чиркнула спичкой и зажгла свечу, стоявшую на окне. Пламя осветило деревянные стены помещения и балки на потолке. В одном углу возвышалась широкая кровать. Она поцеловала его в шею и одновременно подтолкнула в том направлении. И он явно не возражал идти на поводу ее желаний.

На прикроватной тумбочке лежали наручники. Она потянулась за ними, когда они целовались, и он не запротестовал, обнаружив их. Только улыбнулся, сгорая от нетерпения, и протянул вперед руки. Она позволила ему ласкать ее грудь, пока привязывала его с обеих сторон к спинкам кровати. Теперь он был обезврежен. Сквозь рассохшиеся деревянные стены внутрь проникала праздничная музыка, свеча продолжала гореть. Она закрыла за ними дверь. Сейчас внутри находились только он и она. И он полностью был в ее власти.

Она села на него сверху, оседлала. У нее опять закружилась голова оттого, что он находился так близко. Она испытала возбуждение и одновременно страстное желание уничтожить его. И это двойное чувство еще сильнее завело ее. Внезапно она увидела, как изменилось выражение его лица. Сначала растерянность, сомнение проявились на нем. Он широко открытыми глазами таращился на нее. Потом его взгляд скользнул вниз по шее, плечам, груди, бедрам. Снова поднялся к лицу. Удивление, страх, чистый ужас поочередно овладели им.

— Ты…

Юхан проснулся с тяжелой головой и с отвратительным ощущением во рту, словно, пока он спал, туда забралось какое-то зловонное животное и сдохло от пропитанного алкоголем дыхания. Его сильно тошнило, и ему приходилось прилагать немало усилий, чтобы не испачкать рвотными массами маленький гостевой домик, где он и Эмма разместились на ночлег. Он моргал опухшими веками и пытался привести в порядок дыхание, одновременно стараясь не думать о чертовой текиле. Последним его воспоминанием была приличная порция чистого напитка в стакане для шнапса… Соль, ломтик лайма и потом шампанское сверху. От одной мысли об этой гремучей смеси у него все переворачивалось внутри.

Нет, так не годилось. Ему требовалось прогуляться. Он уточнил время, получалось, проспал только несколько часов. Эмма посапывала рядом. Они ушли с праздника относительно рано, ибо он настолько запьянел, что ему стоило прерваться. Подобное случалось нечасто, но они начали пить текилу с несколькими старыми друзьями Эммы, и это оказалось не самой лучшей идеей. Он сел на кровати. Попробовал сориентироваться в пространстве. Как они добрались сюда? И куда он положил одежду?

На нем остались только трусы, и сейчас он пытался разглядеть что-то в окружавшем его полумраке. У двери валялись скомканные брюки. Он споткнулся о край ковра и выругался про себя. Неожиданное движение не лучшим образом сказалось на его и так далеко не идеальном общем состоянии. Он сглотнул комок в горле, старался держать под контролем живот. Эмма зашевелилась на кровати, пробормотала что-то еле слышно, а потом завернулась в одеяло. Ему надо было выйти наружу и подышать свежим воздухом.

Рубашку он не нашел, взял висевшую на стуле серую кенгуруху и натянул через голову, потом осторожно открыл входную дверь. Праздник продолжался, музыка грохотала в той стороне, и он услышал смех и радостные вопли, звучавшие в такт известной песне.

Он поковылял вниз к воде, помочился на траву, но не захотел возвращаться в кровать. Ему нужно было больше воздуха. Пожалуй, лучше посидеть на причале. Сараи рыбацкой деревушки выстроились в ряд вдоль берега. Приблизившись к ним, он внезапно услышал напоминавший сдавленный стон звук. Юхан остановился. «Что это было?» — подумал он удивленно. Башка гудела, а тошнота не собиралась отступать. Ему требовалось сесть. Снова воцарилась тишина. Но вскоре ее опять нарушил тот же звук. У Юхана создалось впечатление, что его источник находился в самом дальнем сарае. Он повернул в ту сторону. И сначала подумал, что какая-то парочка занимается там сексом, но это звучало иначе. Он огляделся, ни одного человека поблизости. Стон повторился. Что, черт возьми, происходило там внутри? Занавески закрывали маленькие окна, и ему ничего не удалось сквозь них рассмотреть.

Тогда он подкрался к старой рассохшейся деревянной двери и нажал на ручку. Лицо в темноте. Длинные черные волосы. Он получил удар чем-то тяжелым по голове. Казалось, молния сверкнула перед глазами. Потом наступила темнота.

Солнце уже встало, но явно должно было пройти еще немало времени, прежде чем участники праздника смогут проснуться. Когда главный его герой Рикард неохотно открыл глаза, он тоже не мог похвастаться тем, что выспался. Совсем наоборот. Он и блондинка, чье имя не отложилось у него в голове, завалились в постель несколько часов назад и только заснули. А причиной его внезапного пробуждения стал настойчиво трезвонивший мобильник. Он выбрался из объятий девицы с пирсингом в носу и украшенными татуировками предплечьями, которая со стоном повернулась на спину, и, пошарив рукой по тумбочке, в конце концов добрался до телефона.

— Кто это? — пробормотал он сквозь сон.

— Я пытаюсь дозвониться до Стефана, — сказал взволнованный женский голос. — Он не отвечал по мобильнику весь вчерашний вечер и всю ночь. И ни на одно из моих эсэмэс не отреагировал тоже. Чем он там занимается?

— Извини, я не врубаюсь…

— Это Элин. Подруга Стефана.

Черт, сейчас он вспомнил. Стефан с недавних пор встречался с новой девицей, но она не смогла приехать с ним на праздник. Вроде из-за каких-то проблем с родней или из-за того, что ей было семнадцать.

— Он лежит и дрыхнет, — сказал Рикард раздраженно.

Его взгляд упал на часы. Четверть пятого утра. Боже.

— Не похоже на него не отвечать так долго, — настаивала Элин. — Ты не мог бы его поискать?

— Я только лег, и сейчас, черт побери, середина ночи, — запротестовал Рикард в слабой попытке увильнуть от необходимости вставать и тащиться неизвестно куда.

— Нет, пообещай, что сразу же пойдешь и поищешь его, — попросила Элин со слезами в голосе. — Я очень беспокоюсь.

Рикард смягчился. Если женщина плакала, он не мог ей отказать. И так происходило всегда.

— Конечно, я проверю. Успокойся, наверняка ничего не случилось. Я позвоню тебе позднее.

— Кто это? — прохрипела его дама из-под одеяла.

У Рикарда остались очень слабые воспоминания относительно происходившего ночью, и то, как он и блондинка оказались в одной постели, не входило в их число. Но поскольку они оба были голыми, речь вряд ли могла идти о чисто дружеском общении.

— Может, мы еще немного позабавимся? — сказала она и потянулась к нему, но Рикард уже встал.

«Стефан наверняка где-то спит», — подумал он, натягивая шорты, и вышел на улицу.

Помещение, где они отдыхали предыдущим вечером, носило следы буйного веселья. На столах еще стояли пустые бутылки, и рядом с одной из них спал его друг, лежа на животе и уткнувшись лицом в траву.

Рикард подошел к нему и взял за плечо.

— Путте, черт побери, — сказал он. — Просыпайся.

Мужчина, которого звали Путте, заморгал, уставившись на восходящее солнце:

— Что?

— Ты не можешь спать так. Ты не видел Стефана, кстати?

Путте покачал головой и заснул снова.

Рикард оставил его в покое. На всякий случай он набрал номер Стефана и долго слушал уходящие в пустоту сигналы. Никакой реакции, только автоответчик сообщил ему, что Стефан сейчас недосягаем. Он отправил ему сообщение с просьбой дать знать о себе. Пожалуй, Стефан тоже оказался не в той постели. В этом не было ничего невозможного. В таком случае он вряд ли мог ответить, когда звонила подружка.

Рикард попытался вспомнить, когда он сам видел Стефана в последний раз. Они выпили, а потом парни хором поздравляли его. И Стефан тоже участвовал. Ему вспомнилось, как друг пялился на красивую высокую девицу, которую он не видел раньше. Скорее всего, она приехала с кем-то из его неблизко живущих корешей, но по какой-то причине ее ему не представили во всеобщей суете. Народу ведь собралась целая толпа, и Рикард, по правде говоря, кое-кого не узнал. Дальнейшие события хуже сохранились в его памяти, слишком все резко закрутилось. И как ни напрягался, он так и не вспомнил, видел ли Стефана ночью. Во время позднего ужина. Нет, тогда все его друзья уже легли спать.

В окрестностях находилось много гостевых домиков. Рикард решил пройтись по ним и поспрашивать о Стефане. Но эти поиски тоже не дали никакого результата. Никто, как ни странно, его не видел.

«Он определенно был слишком пьян, чтобы отправиться на машине назад в Висбю», — подумал Рикард. Но он мог уехать с кем-то другим? Такая возможность, конечно, существовала.

Мобильник зазвонил снова.

Элин.

— Я ищу его, о’кей? Но понятия не имею, где Стефан, он же мог убраться отсюда уже вчера вечером, — сказал он с возрастающим раздражением.

Голова болела, его мучила жажда и хотелось в туалет.

— Он не мог уехать назад, не предупредив меня! — воскликнула Элин обиженно.

Рикард почесал зад и вздохнул:

— Ну, я абсолютно не в курсе, где он. Он же взрослый, ты же знаешь.

— С взрослыми тоже всякое случается, — возразила Элин уже не таким резким тоном. Скорее печально и устало.

Ему стало жаль девушку.

— О’кей, я поищу еще немного, — пообещал он.

Рикард стравил давление в мочевом пузыре на траву перед постройкой, где помещался бар, обнаружил бутылку с водой в холодильнике под стойкой и опустошил ее из горлышка. Ему также удалось найти банку кока-колы, что его очень обрадовало. Сразу же полегчало, и он стал размышлять, куда мог отправиться Стефан. Вероятно, он исчез вместе с высокой сексапильной девицей. Бедная Элин. Она выглядела очень приятной, но наверняка была из тех, кто предпочитает верховодить.

Он сделал несколько глотков из банки и бросил взгляд в сторону моря.

Праздник по случаю его дня рождения явно удался, веселье действительно продолжалось допоздна. Он немного поразмышлял о том, что достиг почтенного возраста. Ему стукнул сороковник. А он по-прежнему не был женат и не имел детей. Даже постоянной подруги. Удручало ли это его? Пожалуй, он просто созрел слишком поздно.

Внезапно на него накатила усталость. Нет, с него хватит. Он устроил отличную вечеринку и заслужил право выспаться, как все другие. Рикард отправил Элин сообщение, что Стефан спит и позвонит ей позднее, потом отключил мобильник, вернулся в кровать к блондинке и снова заснул.

Юхан понял, что находится в каком-то помещении. В окружении деревянных стен. Он осторожно приоткрыл глаза, их сразу же зажгло огнем. Тело болело. Лицо с горящими как угли глазами появилось из темноты. Женщина. Лицо приблизилось, увеличилось в размере.

Он не мог пошевелить руками. Лежал на полу. Связанный по рукам и ногам. Он попытался пошевелить головой, но без особого результата. Было трудно дышать. Он попробовал что-то сказать, но рот оказался заклеен скотчем. Он чувствовал присутствие кого-то еще, но не видел никого. Почему он лежит на полу?

Темнота окружила его. Вероятно, он снова потерял сознание.

Некоторое время спустя он стал медленно приходить в себя, в голове прояснялось. У него пересохло во рту, язык прилип к нёбу. Затылок болел, она ударила его чем-то тяжелым. Он помнил, как у него почернело в глазах, и потом он очнулся в рыбацком сарае. Мысли ходили по кругу. Как он сюда попал?

Утренний свет пробивался внутрь сквозь щели между потемневшими от времени досками, и птицы громко пели снаружи. Зато он не слышал никаких признаков людей. Попытался вспомнить, что произошло. Он лежал на полу, рядом звучал ее голос. Она разговаривала с кем-то другим. По-прежнему его не покидало ощущение присутствия в помещении кто-то еще. Но тот человек не двигался и не говорил. Вроде бы она потом ушла. Юхана прошиб холодный пот. Он оказался в руках убийцы, за которой охотилась полиция? Она пошла за хлыстом, собачьим ошейником, петлей? У него, по крайней мере, еще осталась одежда, что чуточку утешило. Но надолго ли? Ему требовалось попытаться освободиться.

Он лежал на боку, поэтому мог различать отдельные детали только с помощью висевшего на стене зеркала. Сарай был обставлен по-спартански: старый потертый раздвижной стол у окна, несколько стульев. Юхан лихорадочно искал взглядом инструмент, который он смог бы использовать. Нож, кусачки или любой другой, который помог бы ему избавиться от веревки на запястьях. Он попробовал подвигать руками, но это оказалось почти невозможным. Его попытка потрясти ногами, тоже привязанными одна к другой, принесла тот же результат.

Что за дьявольщина? Он лежал на шершавом полу, спеленатый как младенец, и не мог ни черта сделать. Он подумал об Эмме. Чем она занимается сейчас? Наверное, все еще спит. Обнаружила ли она, что его нет рядом? Он попытался прикинуть, который теперь час. Когда он отправился на прогулку? Они заснули около двух, он проснулся, пожалуй, час спустя. Темнота еще не отступила, когда он вышел наружу, а солнце в такую пору вставало где-то около четырех. Значит, он открыл дверь сарая и получил по голове примерно в три часа. Как долго он находился без сознания? Вероятно, Эмма еще дрыхнет без задних ног и даже не заметила его отсутствия. Он увидел перед собой ее лицо, и на какие-то мгновения даже забыл о мучившей его боли. Ему захотелось рассказать ей, что с ним все в порядке. В очередной раз признаться в любви.

Внезапно Юхан услышал слабый хрип, исходивший от кого-то, находившегося вне его поля зрения. Страх вернулся к нему. Звук повторился. Пожалуй, его издал человек с заклеенным скотчем ртом, точно как у него самого. Он должен освободиться. Сумасшедшая женщина могла вернуться в любой момент. Он отчаянно пытался шевелить руками. Спустя несколько минут путы вроде бы чуточку ослабли. Он продолжил, и в конце концов ему удалось освободить одну руку, и он смог развязать другую.

Юхан повернулся. Перевел дыхание и увидел обнаженного окровавленного и связанного мужчину на кровати в углу комнаты. На его шее находилось что-то напоминавшее собачий ошейник из черной кожи с заклепками. Голова висела беспомощно, но он, похоже, был еще жив. Юхан мог видеть, как приподнималась его грудная клетка. Он торопливостащил веревку со своих ног, сорвал скотч со рта и поднялся, потом сунул руку в карман джинсов. Черт, как повезло, что он прихватил с собой айфон, а она явно не удосужилась обыскать его. Он поспешил к полуживому мужчине, одновременно набирая номер полиции. Подняв тревогу, позвонил Пие Лилье.

— Алло? — ответила она, зевая.

— Пия, это я. Слушай…

Он быстро объяснил ей ситуацию.

— Боже праведный! — воскликнула Пия Лилья. — Я сразу приеду. Позвоню тебе, как только сяду в машину.

Юхан освободил мужчину, оказавшегося его ровестником, но его не узнал.

— Что случилось? — спросил Юхан. — Кто ты?

Мужчина, похоже, еще не пришел в себя. Юхан повторил вопрос.

— Меня зовут Стефан, — пробормотал незнакомец. — Стефан Сёдерстрём.

— Кто с тобой так поступил? — спросил Юхан, держа его одной рукой за плечо.

— Это был она, Агнес. Моя бывшая жена. Агнес Мулин.

Эмму разбудили солнечные лучи, попадавшие внутрь через открытое окно. Снаружи она могла слышать крики чаек и шум волн, которые накатывались на берег и на причал. Маленький домишко, где они разместились на ночлег, стоял у самой воды, и было рукой подать до рыбацкой деревушки с ее живописными сараями, в два длинных ряда выстроившимися друг напротив друга на берегу. Она моргнула и потянулась. Вчерашнее возлияние не прошло бесследно и для нее, голова была тяжелой, плюс слегка докучала тошнота. Она положила руку на половину кровати мужа и обнаружила, что она пуста. Проверила время. Половина пятого утра. Боже, почему она проснулась так рано? И куда девался Юхан? Они легли всего несколько часов назад. Он, пожалуй, пошел в туалет. Она сбросила с себя одеяло, в маленькой комнате было жарко, несмотря на открытое окно. Область высокого давления, оккупировавшая Готланд, похоже, не собиралась уходить, температура на улице наверняка уже поднялась выше двадцати градусов, и это в такую рань. Эмма осталась в кровати и попробовала вернуться в объятия Морфея. Но не смогла по-настоящему расслабиться, поскольку Юхан почему-то не приходил.

Минуты шли, она оставила попытки заснуть и лежала, таращась в потолок. Ждала Юхана. Минуло по меньшей мере полчаса, и она встала с кровати. Ей требовалось проверить, куда он отправился. Юхан прилично набрался на празднике, что редко с ним случалось. Пожалуй, стоило проверить, все ли с ним в порядке. В домике было только две маленькие спальни, и вторую занимала другая пара.

Она сунула ноги в старые сабо, стоявшие на полке для обуви в крошечной прихожей, и вышла наружу. Несмотря на раннее время, солнце нещадно палило. В стороне находился маленький сортир, к нему среди травы тянулась узкая тропинка, но Эмма оторвала себе кусок туалетной бумаги, выходя, и расположилась на газоне прямо за домом. Так было гораздо приятнее. Шмели жужжали, и пели птицы, совсем рядом красиво блестела вода в лучах утреннего солнца. Она уже чувствовала себя лучше. Только мучила жажда.

Эмма вернулась в дом, слава богу, в комнате имелся холодильник. Она достала банку минеральной воды с лимоном, порадовалась, что они с Юханом додумались поставить туда немного напитков накануне. Собственный завтрак они также прихватили с собой, а над холодильником висела полка с кофеваркой, банкой кофе и пакетиками с чаем. «Какая забота о гостях», — с благодарностью подумала она об имениннике. Эмме хотелось кофе, но она сдержалась и решила сначала отыскать Юхана. Потом они могли попить кофе вместе, пожалуй, сидя на солнышке на причале и болтая ногами в воде.

Для начала она обошла их хибару, проверила туалет и дошла до большой постройки, где ночью располагался бар и проходили танцы. Снаружи стояли длинные столы, сейчас покрытые грязными от пятен бумажными скатертями, на которых возвышались наполовину пустые пластиковые стаканчики, бутылки из-под вина и банки из-под пива. На земле повсюду валялся всякий мусор, остатки еды, окурки и пустая тара из-под алкоголя.

Эмма огляделась. Юхана не было. Дверь в помещение стояла наполовину открытая, и она вошла внутрь. Ее встретил затхлый запах пролитого пива. В дальнем углу прямо на полу спал какой-то парень в обнимку с девицей. Она констатировала с облегчением, что это не Юхан.

Эмма вышла наружу. Окинула взглядом пространство, где проходила вечеринка, тропинку, спускавшуюся к морю, рыбацкую деревушку вдалеке. Она позвала мужа по имени. Никакого ответа. Довольно долго она бродила по округе и искала его, потом, не придумав ничего лучшего, постучала в соседнюю с их спальню. Вдруг он по какой-то причине оказался там? Сонный парень, которого она запомнила по вчерашнему празднику, открыл дверь, она мельком увидела девицу у него за спиной в кровати под одеялом.

— Привет, — сказала Эмма и почувствовала себя ужасно глупо. — Извини, что я беспокою так рано, но у меня муж пропал.

— Ага, — промямлил парень сонно. Его волосы стояли торчком, и он был одет только в трусы. — Да, здесь его в любом случае нет.

Он махнул рукой в сторону комнаты.

— Я понимаю, просто решила спросить…

— Конечно, — буркнул парень, зевнул широко и закрыл дверь.

Эмма уже начала волноваться. Почему Юхан исчез среди ночи? И куда он подевался? Может, встретил кого-то знакомого?

Внезапно она вспомнила высокую темноволосую даму, глазевшую на него предыдущим вечером. Она явно демонстрировала свой интерес. Насколько беззастенчиво, что Эмма не смогла удержаться от комментария. Но что-то было не так с этой женщиной, едва уловимое. Она положила глаз на Юхана, а сейчас он исчез. От этой мысли у нее похолодело внутри.

Полиция получила сообщение о преступлении сразу после пяти часов утра. Дежурный немедленно позвонил комиссару Андерсу Кнутасу, который спокойно спал в своей постели.

— Алло? — ответил он сонно.

— Извини, комиссар, за столь ранний звонок, — сказал дежурный. — Но похоже, наш двойной убийца нанес удар снова.

— Что ты говоришь?

— Мужчину, связанного как другие жертвы, нашли в рыбацком сарае в деревушке Капеллунден около Нера.

— Он мертв?

Кнутас уже сидел на кровати и натягивал брюки, подбородком прижав свой айфон к плечу.

— Нет, жив, но в тяжелом состоянии, — продолжил дежурный. — Он принимал участие в праздновании сорокалетнего юбилея в Нере вчера вечером, а это явно был большой праздник.

Кнутас подобрал Карин на Меллангатан, и они сразу взяли курс на восток. Комиссар старался ехать как можно быстрее и не сводил глаз с дороги.

— Значит, там она объявилась, — буркнула Карин. — Пока мы сбились с ног, стараясь отыскать ее в городе, она охотилась за следующей жертвой на пирушке.

Она бросила быстрый взгляд на Кнутаса.

— А как же ДНК-след? — продолжила она. — Откуда появились сперма и клок волос, если не от нее? Относительно спермы на простыне дома у Хенрика Дальмана я могу понять, что она попала туда когда-то раньше, но волосы в Тумбе?

— Она могла подбросить все это, пытаясь сбить с толку полицию, — предположил Кнутас. — Подобное ведь уже случалось.

— Боже, — сказала Карин и покачала головой. — Кто бы мог поверить? Что никчемный человечишка способен на такие вещи. Она казалась ужасно неуверенной и нервной, когда мы разговаривали с ней.

Их разговор прервал звонок Кильгорда. Он сидел в машине вместе с Виттбергом. Они тоже ехали в Нер.

— Пострадавшего мужчину зовут Стефан Сёдерстрём, — рассказал Кильгорд, успевший получить отчет первого оказавшего на месте патруля. — С ним обошлись точно так же, как и с остальными жертвами. Его нашли связанным, голого, с ошейником, избитого хлыстом и так далее. С единственной разницей, что он жив. Нашей преступнице помешал репортер, и она избила его и заперла в рыбном сарае. Телевизионщик, Юхан Берг.

— Что ты говоришь! — воскликнул Кнутас и покачал головой. — Как много они сумели рассказать?

— Стефану Сёдерстрёму здорово досталось, но он смог сообщить, что узнал преступника, это была его бывшая жена. Репортер услышал подозрительные звуки в сарае, но его оглушили и связали, когда он открыл дверь. Ему удалось освободиться и позвонить в полицию.

— Вот как, — сказал Кнутас. — Ее поймали?

— Нет, черт побери. Мы едем сейчас туда с собаками, дороги перекрывают, и вертолет скоро прибудет. Мы задействуем все ресурсы, какие только можем.

— Хорошо, — сказал Кнутас. — Мы тоже в пути.

Когда Кнутас и Карин наконец повернули к рыбацкой деревушке Капеллунден, им навстречу попалась «скорая», с включенной сиреной мчавшаяся в обратном направлении. Стефан Сёдерстрём и Юхан Берг находились под надежной защитой и на пути в больницу. Оказавшийся среди первых на месте Сольман ранее позвонил им и подтвердил, что у Сёдерстрёма, конечно, имелись многочисленные повреждения, но его состояние было стабильным. Угрозы жизни не существовало, во всяком случае если верить Сольману. Юхан Берг получил легкие травмы, но его все равно решили обследовать в стационаре.

Несколько полицейских машин стояло у самой деревни, и коллеги в форме как раз занимались тем, что огораживали большой участок территории. Преступница оставалась на свободе.

Они поспешили к сараю, где Стефана Сёдерстрёма и Юхана Берга нашли рано утром. Сольман и его помощники полным ходом занимались поисками улик, прибыло много полицейских для участия в охоте за убийцей. Кнутас собрал всех на газоне у места преступления и распределил задания. Требовалось тщательно обследовать все прочие сараи, Агнес Мулин вполне могла укрыться в одном из них. Также нельзя оставить без внимания жилой дом, находившийся в сотне метров в стороне, и территорию, где проходил праздник, гостевые домики и складские помещения по соседству. Патруль с собаками ожидался с минуты на минуту, что представлялось большим подспорьем в данной ситуации.

Карин и Кнутас наблюдали, как все разошлись в разные стороны.

— Я была здесь раньше, — сказала Карин. — И насколько мне помнится, есть несколько старых лодочных сараев у воды там вдалеке. Я прогуляюсь туда и проверю.

— Давай, — согласился Кнутас. — Я останусь здесь и подожду коллег с собаками. Будь осторожна.

Карин поспешила к расположенной немного в стороне лесной опушке, где среди кустов и искореженных ветром сосен пряталось несколько красивых старых построек. Она машинально проверила, в кобуре ли служебное оружие. Несмотря на всю царившую вокруг суету, здесь было относительно тихо. Несколько крачек с громкими криками летали низко над волнами, какие-то пичуги пели в зарослях можжевельника рядом с ней, она слышала звук собственных шагов по мягкой земле.

Скоро Карин оказалась на покрытом белой галькой берегу и обратила свой взор на находившийся чуть дальше первый лодочный сарай. Дерево, из которого его построили, успело стать серым от ветра и воды. Он был продолговатым, имел покатую крышу и выход со стороны моря, закрытый дверью, размером во весь торец. «Это довольно необычно», — подумала Карин, когда приблизилась к нему. Остальные, возвышавшиеся еще дальше, просто не имели стены в том направлении. «Следовательно, первый лучше всего подходит, чтобы спрятаться», — подумала Карин и осторожно подкралась к данной постройке. Ржавый крючок болтался на двери. Пульс зачастил. Значит, сарай, скорее всего, был заперт изнутри. Кто-то, следовательно, там находился. Карин повернулась и огляделась. Не увидела никого из коллег поблизости или на пути к ней. Сердце бешено стучало в груди. Она быстро взвесила, что могла сделать. Ей требовалось воспользоваться представившейся возможностью. Ее взгляд снова упал на крючок и щель, где кончалась дверь. Сквозь нее виднелся крючок, закрытый с внутренней стороны. Она прислушалась, приложив ухо к стене, в надежде уловить подозрительные звуки, но это ничего не дало. Тогда она вытащила служебное оружие и сняла его с предохранителя. Несколько секунд концентрировалась, собиралась с духом.

— Полиция! — крикнула она и ударом ноги выбила дверь внутрь.

В маленьком лодочном сарае царила полная тишина. Карин вошла в него, остановилась и, чуть ли не дрожа от волнения, осмотрелась. Он оказался пустым, если не считать деревянной конструкции, на которой обычно стояла лодка, и маленькой скамейки вдоль одной стены с пластмассовым ящиком с инструментом на ней, а также свернутой кольцом веревки и обшарпанной сумки-холодильника. Внутри пахло сырой землей, дегтем и водорослями. Красно-белый спасательный круг висел на ржавом гвозде, несколько спасательных жилетов на вешалках. На прикрепленных вдоль стены крюках болтались рыболовные снасти, сети и сачок. Карин не обнаружила ни одной живой души. Что за чертовщина?

И тут кто-то набросился на нее с криком. Карин от неожиданности выронила пистолет, упала навзничь и оказалась втянутой в ожесточенную борцовскую схватку. Она увидела длинные черные волосы, сильные пальцы вцепились ей в шею, пытались задушить. Карин отчаянно хватала ртом воздух, пробовала сбросить с себя нападавшего, в конце концов неимоверными усилиями ей это удалось. В течение нескольких секунд она находилась лицом к лицу с убийцей. Глаза Агнес Мулин горели безумием, парик сбился набок, и все ее мускулистое тело было настроено на атаку. В следующее мгновение она напала на Карин снова и опять попыталась схватить за горло, но Карин с помощью удачного захвата смогла увернуться и сама очутилась сверху. Тогда она почувствовала, как острые словно бритва зубы впились ей в запястье и прокусили его так, что кровь потекла ручьем. Карин заорала от боли, но в следующее мгновение несколько полицейских с оружием на изготовку ворвались в лодочный сарай. Они быстро справились с преступницей и надели на нее наручники. Потом она услышала голос Кнутаса совсем близко:

— Ты в порядке, любимая?

Тем все и закончилось.

Солнце еще только опускалось за горизонт, но природа, казалось, уже погрузилась в сон, подарив людям один из тех божественных июльских вечеров, когда можно закрыть глаза и наслаждаться не нарушаемой даже шелестом листьев тишиной, вдыхая запахи цветов и трав. Зерновые уже начали созревать на полях, и на их желтом фоне яркими пятнами выделялись васильки и маки. Лето достигло апогея, и до конца лучшего времени года оставалось еще немало недель.

Карин захотела сама приготовить ужин, и Кнутас с благодарностью принял это предложение. Ее кулинарные способности не вызывали сомнения, и она обычно экспериментировала с новыми рецептами, будучи в таком настроении. Сегодня в ее планы входило порадовать себя и его итальянскими телячьими котлетами со свежим картофелем и салатом. И от запахов, периодически вырывавшихся из кухни, у него сразу начинали течь слюни. Сам он занялся напитками и купил пару бутылок вина. Розовое замечательно подходило для такого случая, и он знал, что Карин также уважала его. Он открыл хорошо охлажденную бутылку и наполнил их бокалы.

Карин резала овощи, когда он незаметно подошел к ней. Положил руку ей на плечо и привлек к себе.

— Не желаешь попробовать «Кассиопею розато» перед едой?

— «Кассиопея», звучит как название звезды.

— О ней и речи нет. Это просто вино, которое я купил сегодня.

Они расположились на лоджии, смотрели вдаль на море, чокнулись и выпили.

— Мои поздравления еще раз, — сказал Кнутас с нежностью в голосе. — С поимкой двойного убийцы. Серийного убийцы, точнее говоря.

— Спасибо, — ответила Карин и улыбнулась ему. — Даже если это было сомнительное удовольствие. Само задержание, я имею в виду.

— Все могло закончиться по-настоящему плохо, — сказал он мягко и погладил ее по щеке. — Я же просил тебя не продолжать в таком духе.

— Не делать все собственноручно? А мне казалось, ты одобряешь такой подход, — ухмыльнулась она, смотря на него.

Кнутас покраснел, Карин сделала глоток вина. Она стала немного более дерзкой и уверенной в себе с тех пор, как их отношения возобновились.

Когда полицейские открыли дверь лодочного сарая и Кнутас увидел Карин, отчаянно боровшуюся с по-настоящему опасным убийцей, что-то произошло с ним. Казалось, в то мгновение он понял, как сильно любит ее и как много она для него значит. Словно любые сомнения разом исчезли.

После этого все встало на свои места. Лине теперь уже казалась воспоминанием из далекого прошлого, случайно снова промелькнувшим на горизонте. А причину собственной растерянности он видел в том, что еще не до конца переварил свой развод. В тоске по тому, что потерял.

Он уже даже начал подумывать о том, что им с Карин, пожалуй, пора съехаться. Сделать следующий шаг в их отношениях. Начать вести себя как взрослые, зрелые люди. Наверное, ему даже следовало сделать ей предложение.

— Ты выглядишь задумчивым, — заметила Карин и достала сигарету, после их временного разрыва она стала больше курить. — Не выходит из головы этот случай?

— Да, — солгал он, ему требовалось пока сохранить столь смелые мысли при себе, дать им созреть. — Агнес Мулин. Ее судьба.

Кнутасу было жалко ее. Жизнь Агнес сложилась совсем не так, как она мечтала. Для нее поступок отца стал настоящим предательством, и она убила его.

Действительно ли она осознавала, что делала, было трудно понять, но ее имя упоминалось еще в одном деле об убийстве. Девочку одного возраста с ней, Линнею Юнссон, проживавшую в том же детском доме, где она отбывала наказание, нашли утопленной. Полиция подозревала Агнес. Но не смогла привязать ее к тому преступлению.

Встретив позднее Стефана Сёдерстрёма, она решила, что ее одиночеству пришел конец. Но они развелись менее чем через год, поскольку Стефан нашел себе другую. Именно тогда ненависть к коварным неверным мужьям захлестнула Агнес Мулин. На допросе в полиции она призналась, что сначала планировала засадить Стефана в тюрьму за убийства и поэтому оставляла на местах преступлений улики, которые должны были привести к нему: простыню с его спермой и клок волос с его щетки. Но когда ее гнев не успокоился, она решила, что он тоже должен умереть. И это не произошло исключительно благодаря Юхану Бергу.

Карин опустошила свой бокал, загасила сигарету и поднялась от стола.

— Нет, хватит, сейчас я хотела бы подумать о чем-то другом. О еде, например. Поскольку ужин на мне сегодня, ты можешь просто почитать газету или заняться чем-то другим.

— О’кей, если ты настаиваешь, — согласился Кнутас и улыбнулся.

Он достал свою трубку и принялся набивать ее, наблюдая за котенком, который прыгал в траве и охотился за бабочкой.

Агнес Сесилия Мулин поменяла свое главное имя на Агнес после возвращения на Готланд из детского дома. Ее назвали в честь героини знаменитого романа Марии Грипе. Насколько Кнутас помнил, там речь шла о том, как это — остаться одному, и, пожалуй, та же тема стала лейтмотивом в истории с убийствами.

Она казалась спокойной, когда ее увозили, словно бы наслаждалась всеобщим вниманием. Взгляд, однако, выглядел пустым.

Когда Кнутас смотрел на нее, у него просто не укладывалось в голове, что эта самая обычная сотрудница библиотеки была жестоким убийцей, изощренным способом лишившим жизни несколько человек.

Газеты, радио и телевидение, конечно, описали ее прошлое в малейших деталях, украсив свои репортажи высказываниями о Агнес Мулин ее бывших одноклассников, а также персонала детдома, где она находилась какое-то время.

Кнутас как раз собрался подняться и начать накрывать на стол, когда зазвонил его телефон. Сначала он не хотел отвечать, но все-таки сунул руку в карман и достал мобильник.

При виде имени на дисплее он вздрогнул, как при ударе в живот.

— Андерс?

Когда он услышал ее голос, у него сразу защемило сердце. Слишком много было связано с ним.

Он встал и бросил взгляд в сторону кухни. Дверь лоджии оставалась открытой, и он увидел спину Карин у плиты, она что-то тихо напевала. Ему вспомнилось, в каком отчаянии она пребывала совсем недавно.

— Я здесь, — ответил он приглушенно, а потом спустился по деревянной лестнице на газон и направился к живой изгороди и сараю с инструментами.

— Почему ты не звонил? Можешь говорить? — спросила Лине.

Как он мог ответить на это? Естественно, ему следовало сказать, что она позвонила очень неудачно.

— Конечно, — сказал он и провел рукой по ровно подстриженным веткам окружавших участок кустов.

— Замечательно! — воскликнула она радостно. — У меня есть о чем рассказать тебе. Ты молчал, и я решила взять инициативу на себя. Поэтому уже забронировала отель в Пуэрто-де-Могане для тебя и для меня, как предлагала. Все будет просто замечательно. Только ты и я, солнце и песок, и ничего способного помешать нам. Наконец мы сможем по-настоящему поговорить, Андерс. Пожалуй, это было немного дерзко с моей стороны. Но жизнь дается только однажды, и я не хочу больше ждать.

Его опять охватило смятение.

Что она сказала?

Вдалеке плескалось море, терзая берег волнами. А он стоял с одной женщиной у себя на кухне, а с другой — в телефонной трубке.

Кнутас открыл глаза и закрыл их снова.

— Андерс? Ты еще здесь?

Ноги обмякли. Казалось, он вот-вот упадет на землю.

Море должно было существовать всегда, пока он жив, и еще долго потом.

Он с силой сжал мобильник в руке, которая внезапно вспотела.

Снова бросил взгляд на дом.

Потом дал Лине единственный возможный ответ.

ДРУГАЯ МИССИС _{(роман) Мэри Кубика}

Когда Уилл Фоуст перевозил жену и сыновей в крохотный городок в штате Мэн, он был уверен — именно тут они смогут построить лучшее, светлое будущее.

Однако его жену Сэйди пугают и мрачная, полная ненависти племянница, чья мать — сестра Уилла — покончила с собой здесь же на чердаке, и замкнутые и неприветливые соседи. А тут еще это жестокое убийство соседки всего через несколько недель после их приезда… Мало того: кто-то оставляет анонимное угрожающее послание самой Сэйди.

Послание с одним-единственным словом: «Умри»…

И чем дальше, тем меньше ей хочется возвращаться в этот старый, мрачный, скрипучий дом, в котором (Сэйди не сомневается!) затаился юный, но опасный и невероятно расчетливый враг. Враг, причастный и к убийству соседки тоже — об этом говорят улики, которые Сэйди случайно нашла на лестнице…

Сэйди

С этим домом что-то не так. Что-то в нем не дает мне покоя, тревожит. Не пойму, в чем дело. С виду — сплошная идиллия. Опоясывающая дом крытая веранда. Симметричные ряды окон радуют глаз. Улица тоже очаровательна: под уклон, с аллеями деревьев и такими же красивыми, ухоженными домами.

На первый взгляд, тут нет ничего такого, что может не понравиться. Но я-то знаю, что не сто́ит судить по первому впечатлению. Да и денек выдался серым — под цвет фасада. Свети сейчас солнце, я, возможно, не беспокоилась бы.

— Вот этот, — говорю я, указывая на коттедж: точь-в-точь как на фотографии, переданной исполнителем завещания. На прошлой неделе Уилл, мой муж, слетал в Портленд — подготовить все необходимые документы — и вернулся, чтобы мы смогли вместе поехать сюда. Он еще не успел осмотреть наследство.

Машина останавливается посреди улицы. Мы дружно подаемся вперед, с любопытством разглядывая здание. Все молчат. Наконец Тейт бормочет, что дом просто огромный, картавя, как и большинство семилетних детей. Уилл смеется, обрадованный, что теперь не он один понимает: в переезде в штат Мэн есть свои плюсы.

На самом деле дом не такой уж и огромный, но по сравнению с кондо^[362] площадью тысяча двести квадратных футов он, конечно, выглядит великаном. Особенно если приплюсовать двор. До сих пор у нас не было собственного двора.

Уилл осторожно жмет на газ и сворачивает на подъездную дорожку. На парковке мы вылезаем — кто быстрее, кто медленнее, хотя собаки, разумеется, впереди всех — и разминаем ноги, радуясь, что долгая поездка подошла к концу. Здешний воздух отличается от привычного: он пропитан запахами влажной земли, океана и леса. Совсем не так, как в Чикаго. Тишина на улице жутковатая и тревожная: чем больше народу, тем безопаснее. Среди толпы вероятность ЧП меньше. Существует распространенное заблуждение, что сельская жизнь не так опасна, как городская. Но это если не учитывать, что в городах живет гораздо больше людей и что в сельской местности плоховато с медициной.

Уилл идет к крыльцу. Собаки несутся следом и обгоняют его. Чувствую обиду: в отличие от меня, муж здесь по своей воле. Он хочет поскорее зайти внутрь и осмотреться, и только у самого крыльца замечает, что я не иду следом.

— Всё в порядке?

Ничего не отвечаю, поскольку не уверена в этом.

Тейт с энтузиазмом бежит к отцу, а вот четырнадцатилетнему Отто явно не хочется идти в дом. У нас всегда были схожие привычки и вкусы.

— Сэйди, — теперь Уилл спрашивает по-другому, — ты идешь или нет?

Он говорит, что на улице холодно. А я и не заметила, потому что сосредоточилась на другом — например, на высоких деревьях, закрывающих солнечный свет. И на том, каким скользким и опасным, должно быть, становится уличный склон во время снегопада.

На пригорке, на своей лужайке, мужчина с граблями в руке. Он остановился и, кажется, наблюдает за мной. Я машу ему по-соседски, но мужчина не машет в ответ, а отворачивается и продолжает работу. Смотрю на Уилла. Он молчит, хотя точно должен был заметить незнакомца.

— Идем, зайдем внутрь, — зовет он.

Поворачивается и поднимается по ступенькам — Тейт за ним, — останавливается у входной двери, вытаскивает из кармана ключи. Стучит, но не ждет, когда его впустят, — отпирает и распахивает дверь. Отто тоже идет к дому. Я за ним: не хочу оставаться одна на улице.

Дом старый: панели из красного дерева, тяжелые шторы, оловянные потолки^[363] и выкрашенные в цвета леса — коричневый и зеленый — стены. Пахнет плесенью. Темно и мрачно.

Мы толпимся в прихожей и оценивающе рассматриваем обстановку. Планировка первого этажа классическая, с изолированными комнатами. Все кажется каким-то казенным, неприветливым.

Я отвлекаюсь, разглядывая изогнутые ножки обеденного стола. Стоящий на нем потускневший канделябр. Пожелтевшую обивку стульев. И не вижу ее, стоящую наверху, на лестничной площадке. Если б краем глаза я не уловила какое-то движение, то, возможно, так ее и не заметила бы.

Она — угрюмая худощавая девушка во всем черном. Черные джинсы, черная футболка с белой надписью, гласящей: «Хочу сдохнуть». Ноги босые. Темные длинные волосы с косой челкой. Глаза густо подведены. В носу пирсинг. Кожа бледная, как у привидения.

Тейт тоже замечает ее, перебегает от Уилла ко мне и прячется, уткнувшись лицом в мою спину. Обычно он не пуглив. Я тоже, но сейчас отчетливо чувствую, как волосы на затылке встают дыбом.

— Привет, — неуверенно здороваюсь я.

Уилл смотрит на нее, называет по имени и поднимается по ступенькам, которые скрипят под его ногами, словно протестуя против нашего прибытия.

— Имоджен… — Он широко разводит руки, наверное, ожидая, что девушка позволит заключить себя в объятия. Но она этого не делает, потому что ей шестнадцать и перед ней едва знакомый мужчина. Что ж, нельзя винить ее за такую недоверчивость. И все же задумчивая меланхоличная девушка совсем не вяжется с тем образом, который возник у меня в голове после того, как нам сообщили о передаче опекунства над ребенком.

Ее голос тих и полон яда. Это действует на нервы посильнее крика:

— Отвали на хрен.

Она сердито смотрит вниз. Я непроизвольно тянусь прикрыть уши Тейта. Уилл застывает на месте, опустив руки. Он уже видел ее: на прошлой неделе, когда приезжал подписать документы. Именно тогда он официально стал опекуном. Они договорились, что Имоджен поживет у подруги до тех пор, пока мы не переедем сюда.

— Ну и на хрена вы приперлись?

Уилл пытается ответить, что все просто: если б не мы, ее, скорее всего, передали бы в приемную семью, пока ей не исполнится восемнадцать. Конечно, если бы не предоставили самой себе, что маловероятно. Но это не тот ответ, который устраивает Имоджен. Она молча скрывается в одной из комнат второго этажа. Уилл собирается идти следом, но я вмешиваюсь:

— Дай ей время.

Он слушается.

Имоджен идет в комплекте с домом. Ей шестнадцать, она практически самостоятельна. По крайней мере, так я пыталась аргументировать это — конечно же, у девушки есть подруги или знакомые, у которых можно пожить до совершеннолетия, — но муж сказал «нет». После смерти Элис у Имоджен не осталось родных, кроме нас.

Но эта девушка совсем не похожа на фотографию беспечной веснушчатой шестилетней девочки. Она сильно изменилась. Время обошлось с ней сурово.

— Ей нужна семья, — сказал Уилл всего несколько дней назад… хотя кажется, что прошли недели. — Семья, которая будет ее любить. Заботиться о ней. Она совсем одна.

При мысли об осиротевшем ребенке, совершенно одиноком в этом чужом мире, во мне проснулся материнский инстинкт.

Я не хотела ехать сюда. Настаивала: пусть лучше Имоджен переберется к нам. Но, с учетом множества других обстоятельств, нам все-таки пришлось приехать.

И теперь я в который раз спрашиваю себя: какие катастрофические последствия ждут нашу семью из-за этих перемен? Уж явно не «начало с чистого листа», в которое так оптимистично верит Уилл.

Сэйди

Семь недель спустя

Нас будит сирена. Я услышала ее вой посреди ночи и увидела бьющий в окно свет. Уилл резко садится в кровати и хватает с прикроватной тумбочки очки.

— Что случилось?

С минуту мы сидим молча, слушая, как звук удаляется, затихает, но так и не смолкает до конца. Видимо, машина остановилась где-то на нашей улице.

— Как думаешь, что случилось? — повторяет Уилл.

Мне приходит на ум только пожилая соседская чета: старичок, который возит по улице свою жену в инвалидном кресле, хотя сам еле ходит. У них обоих седые волосы и морщинистые лица. Спина старичка изогнута, как у горбуна из «Собора Парижской Богоматери». У него всегда усталый вид. Кажется, это жене надо возить его, а не наоборот. Особенно учитывая крутой уклон улицы к океану.

— Что-то с Нильссонами, — хором произносим мы. Без особого сочувствия, потому что в происходящем нет ничего удивительного. Пожилые люди часто травмируются. Заболевают. Умирают.

— Сколько времени? — спрашиваю я, но Уилл уже вернул очки на тумбочку и ответил «не знаю». Прижался ко мне, обнял за талию, и я почувствовала подсознательное влечение.

В такой позе мы и заснули, совершенно позабыв про разбудившую нас сирену.

* * *

Утром я — по-прежнему усталая после беспокойной ночи — принимаю душ и одеваюсь. Мальчишки завтракают на кухне. Слышу шум и выхожу из спальни. Мне не по себе. Дело в Имоджен: даже несколько недель спустя ей по-прежнему прекрасно удается заставить нас чувствовать себя незваными гостями.

Пробираюсь по коридору. Комната Имоджен чуть приоткрыта, и это странно: она всегда закрывает за собой дверь. Девушка не знает, что я наблюдаю за ней. Она стоит ко мне спиной и, наклонившись к зеркалу, подводит глаза.

Пользуюсь возможностью как следует рассмотреть комнату. Темные стены увешаны плакатами с изображениями артистов и музыкальных групп, которые очень похожи на нее: с длинными черными волосами и черными глазами, одетые во все черное. Над кроватью висит что-то тонкое и черное, напоминающее балдахин. Постель не застелена. На полу валяется темно-серое пуховое одеяло в узкую полоску. Плотные шторы задернуты, не пропуская свет, что невольно вызывает ассоциации с вампирами.

Имоджен заканчивает подводить глаза. Закрывает карандаш колпачком и резко поворачивается. Я не успеваю спрятаться.

— Какого хрена тебе надо? — От злобности и вульгарности вопроса перехватывает дыхание. Имоджен не в первый раз говорит со мной таким тоном, а я до сих пор не привыкла.

Девушка бросается вперед так стремительно, словно собирается ударить меня. Раньше такого никогда не было. Но, судя по ее скорости и выражению лица… Я невольно отшатываюсь. Имоджен захлопывает дверь. Я рада уже тому, что меня не ударили, а только закрыли дверь прямо перед носом. Сердце колотится в груди. Стою в коридоре, затаив дыхание, прокашливаюсь, стараясь оправиться от шока. Подхожу ближе, стучу костяшками пальцев по дереву и говорю:

— Через несколько минут я еду на паром. Если хочешь прокатиться со мной…

Голос так предательски дрожит, что самой противно. Имоджен не отвечает. Я прекрасно знаю, что она не согласится.

Разворачиваюсь и иду вниз по лестнице, на запах завтрака. Уилл в фартуке стоит у плиты и переворачивает блины, напевая одну из тех веселых песенок с компакт-дисков, которые так любит Тейт. Слишком веселую для семи пятнадцати утра.

Увидев меня, он замирает.

— Всё в порядке?

— Да, — натянуто отвечаю я.

Собаки кружат у его ног в надежде, что им перепадет что-нибудь вкусненькое. Собаки большие, а кухня маленькая. Тут и четверым тесно, не говоря уже о шестерых. Подзываю собак и увожу их на задний двор.

Когда я возвращаюсь, Уилл с улыбкой протягивает мне тарелку. Я ограничиваюсь кофе и прошу Отто доедать поскорее. Он сидит за кухонным столом, ссутулившись над своими блинами, чтобы казаться меньше. Его неуверенность беспокоит меня, хоть я и твержу себе, что это нормально для четырнадцатилетнего. Каждый подросток проходит через это… вопрос в том, всегда ли проходит.

Через кухню топает Имоджен в черных джинсах, разорванных на бедрах и коленях. На ее ногах — черные кожаные армейские ботинки с почти двухдюймовым каблуком, но даже без них она выше меня. В ушах — сережки в форме вороньих черепов. На футболке надпись «Нормальные люди — отстой».

Сидящий за столом Тейт пытается прочесть надпись вслух, как и на других ее футболках, но не успевает: Имоджен тянется к шкафчику, рывком открывает дверцу, осматривает шкаф изнутри и захлопывает.

— Что ты ищешь? — Уилл всегда старается угодить племяннице, но девушка уже нашла, что искала: батончик «Кит-Кат».

— Я приготовил завтрак.

Взгляд голубых глаз, скользнув мимо Отто и Тейта, останавливается на накрытом для нее свободном месте. Буркнув «молодец», она разворачивается и исчезает. Мы слышим, как открывается и захлопывается входная дверь. Только после этого я наконец-то перевожу дух.

Пью кофе, наливаю себе термос и пытаюсь протиснуться мимо Уилла: взять ключи и сумку, которые лежат на столе. Муж наклоняется для прощального поцелуя. Инстинктивно, сама того не желая, я отстраняюсь.

— Ты в порядке? — повторяет он, внимательно глядя на меня. Мысленно объясняю свою нерешительность приступом брезгливости, что отчасти правда. Та интрижка случилась много месяцев назад, но прикосновения его рук по-прежнему напоминают наждачную бумагу, и я невольно задумываюсь: кого трогали эти руки до меня?

«Начать с чистого листа», — так говорил Уилл. Одна из многих причин, почему мы оказались здесь, в штате Мэн, в доме, принадлежавшем Элис, его единственной сестре. Она годами страдала от фибромиалгии^[364], пока болезнь не взяла верх. Фибромиалгия вызывает сильную боль во всем теле, которая часто сопровождается сильнейшим истощением и усталостью. Насколько я знаю, терпеть приступы этой то колющей, то ноющей боли очень тяжело — особенно по утрам, хотя и к вечеру она не проходит до конца.

Элис не смогла справиться с этим иначе, чем отправиться на чердак, прихватив веревку и табурет. Но сначала встретилась со своим адвокатом и завещала брату дом со всем его содержимым, включая собственную дочь.

Шестнадцатилетняя Имоджен целыми днями занята бог знает чем. Вроде бы ходит в школу — по крайней мере, время от времени, поскольку звонки о прогулах поступают нерегулярно. Но как она проводит остальное время, неизвестно. Когда мы спрашиваем об этом, Имоджен либо не обращает внимания, либо выдает что-нибудь пафосное: якобы она борется с преступностью, укрепляет мир во всем мире или спасает гребаных китов. Гребаный — одно из ее любимых слов. Она часто его употребляет.

Родственники самоубийц нередко испытывают гнев и обиду. Ощущают, что их отвергли и бросили. В них клокочет ярость. Я пытаюсь относиться к Имоджен с сочувствием, но это дается все труднее.

В юности Уилл и Элис были близки, но с годами отдалились друг от друга. Он был потрясен ее смертью, хотя и не особенно горевал. По правде говоря, его, наверное, грызла совесть за то, что он почти не поддерживал связь, не имел никакого отношения к воспитанию племянницы и не понимал, насколько серьезно больна его сестра. Он чувствует, что подвел их.

Когда мы только узнали о доставшемся наследстве, я предложила продать дом и привезти Имоджен в Чикаго. Но после всего, что произошло — не только любовной интрижки, — у нас появился шанс начать все сначала, с чистого листа. Во всяком случае, так сказал Уилл.

Мы живем здесь меньше двух месяцев и все еще осваиваемся, хотя быстро нашли работу. Уилл — адъюнкт-профессор^[365], преподает на материке экологию человека два раза в неделю. Мне же чуть ли не заплатили лишь за то, чтобы я приехала: на острове всего два врача, и я одна из них.

На этот раз я прижимаюсь губами к губам мужа. Пора идти.

— До вечера.

Говорю Отто поторопиться, а не то опоздаем. Беру со стола вещи и сообщаю, что буду ждать в машине.

— У тебя две минуты.

Я прекрасно знаю, что две минуты, как обычно, растянутся на пять-шесть.

Целую на прощание малыша Тейта. Он встает на стул, обхватывает мою шею липкими ручонками и кричит в ухо: «Мам, я тебя люблю!» Сердце замирает: я точно знаю, что по крайней мере один из детей все еще любит меня.

Моя машина стоит на подъездной дорожке рядом с седаном Уилла. К дому пристроен гараж, но он забит коробками, которые еще только предстоит распаковать.

Автомобиль покрыт тонким слоем инея, осевшим за ночь. Я отпираю дверь. Фары мигают, в салоне загорается свет. Тянусь к дверной ручке, но, прежде чем успеваю дернуть ее, замираю. На стекле со стороны водителя проступили линии. Они начали растекаться под теплыми утренними лучами, смазываясь по краям, но не исчезли. Наклоняюсь поближе и вижу: на самом деле это не линии, а буквы, образующие одно слово. Умри.

Я быстро понимаю, кто его написал, и в ужасе закрываю рот ладонью. Имоджен не хочет видеть нас здесь. Хочет, чтобы мы убирались.

Я пыталась относиться к ней с пониманием, учитывая, как ей паршиво. Ее жизнь перевернута с ног на голову. Она лишилась матери и теперь вынуждена делить дом с незнакомцами. Но это не оправдание угрозам. Она действительно имеет в виду то, что написала. Она хочет, чтобы я умерла.

Поднимаюсь на крыльцо и зову Уилла.

— В чем дело? Что-то забыла? — Тот склоняет голову набок, рассматривая мои ключи, сумку и термос. Ничего не забыто.

— Ты должен это видеть, — шепчу я, чтобы мальчики не услышали.

Муж идет за мной. Босиком, хотя на улице ужасно холодно. В трех футах от машины я останавливаюсь и указываю на слово на заиндевевшем стекле.

— Видишь? — Он видит. Это ясно по выражению его лица: оно моментально становится встревоженным.

— Черт… — Уилл тоже понимает, кто автор этой надписи. Он потирает лоб, задумавшись. — Я поговорю с ней.

— И что это даст? — огрызаюсь я.

За последние недели мы много раз беседовали с Имоджен. Говорили, что так выражаться нельзя, особенно в присутствии Тейта; что надо возвращаться домой не слишком поздно; и много чего еще. Хотя, скорее, это были не разговоры, а нотации. Имоджен просто молча стояла, пока Уилл или я говорили. Не исключаю, что она даже слушала. Она вообще редко что-то отвечает, не воспринимая наши слова всерьез. А потом просто уходит.

— Мы не знаем точно, она это или нет. — То, на что намекает Уилл… лучше не думать об этом. — Может, кто-то написал это для Отто?

— Ты всерьез думаешь, что нашлись желающие угрожать убийством нашему четырнадцатилетнему сыну на стекле моего автомобиля? — уточняю я на тот случай, если Уилл позабыл значение слова «умри».

— Но и такое возможно, правда?

— Нет. — Я стараюсь звучать как можно убедительнее. Мне не хочется в это верить. Только не снова. Все это осталось в прошлом после нашего переезда.

Осталось ли? Не исключено, что кто-то травит Отто, задирает его… Такое уже случалось, может и повториться.

— Наверное, надо обратиться в полицию.

Уилл качает головой.

— Нет. По крайней мере, пока не станет ясно, кто это написал. Если Имоджен, то зачем полиция? Сэйди, она просто рассерженная девочка. Она горюет из-за утраты и огрызается на всех. Она никогда не сделает больно никому из нас.

— Ой ли? — Я в этом не уверена. Имоджен — одна из причин наших семейных разладов. Они с Уиллом родственники, между ними есть непонятная мне связь. Муж молчит, и я продолжаю спорить: — Неважно, кому это предназначено — все равно это угроза смертью. Это очень серьезно.

— Знаю-знаю. — Он озирается через плечо — не появился ли Отто — и быстро продолжает: — Но если мы вызовем полицию, это привлечет к Отто внимание. Нежелательное внимание. Другие дети станут относиться к нему совсем иначе, если еще не начали. У него не останется шанса на нормальную жизнь. Давай я сначала поговорю с его учителем и директором, удостоверюсь, что у него нет проблем в школе. Знаю, ты волнуешься… — Его голос смягчается, он успокаивающе кладет ладонь на мою руку. — Я тоже волнуюсь. Но давай не будем торопиться с полицией. Ты не против, если я сначала хотя бы поговорю с Имоджен, прежде чем делать выводы?

В этом весь Уилл. Он всегда был голосом разума в наших отношениях.

— Ладно, — уступаю я, признавая его возможную правоту.

Так не хочется думать, что Отто может оказаться изгоем и в новой школе, что его задирают… Однако я также не могу смириться с враждебностью Имоджен. Мы должны докопаться до сути, не усугубив ситуацию.

— Но если что-то подобное повторится, — я вытаскиваю руку из сумки, — то мы обратимся в полицию.

— Хорошо, — соглашается Уилл и целует меня в лоб. — Мы разберемся с этой проблемой прежде, чем все зайдет слишком далеко.

— Обещаешь?

Жаль, он не может сделать желаемое действительным простым щелчком пальцев.

— Обещаю.

Я смотрю, как муж поднимается на крыльцо, заходит в дом и исчезает за дверью. Затем провожу ладонью по надписи и вытираю руки о штаны, прежде чем сесть в машину. Включаю зажигание и наблюдаю, как слово окончательно тает. Вот только оно уже накрепко впечаталось в мою память.

Если верить часам на приборной панели, проходитминута. Потом две. Три. Я смотрю на дом в ожидании, что входная дверь откроется и появится Отто. Он всегда плетется к машине с непроницаемым выражением лица — совершенно непонятно, что у него в голове. В последнее время он всегда такой. Считается, что родители обязаны знать, о чем думают их дети, но мы не знаем. Точнее, не всегда. Нельзя знать наверняка, о чем думает другой человек.

И все же, когда дети совершают какой-нибудь проступок, винят в первую очередь родителей. «Как они могли не знать? — часто вопрошают критики. — Как они могли не заметить предупреждающие знаки? Почему они не обращали внимания на то, что делали их дети?..»

Последняя фраза мне особенно «нравится». Она подразумевает, что мы не обращаем на детей внимания.

Вот только я обращала.

Раньше Отто был тихим и замкнутым. Он любил рисовать, в основном мультяшек. Особенно любил аниме-персонажей — с их растрепанными волосами и странно-большими глазами. В своем альбоме он давал им имена и мечтал когда-нибудь создать собственный комикс о приключениях Асы и Кена.

Раньше у Отто была всего пара друзей — да, только двое. Правда, они неизменно называли меня мэм, сами относили тарелки на кухню, когда приходили на ужин, и оставляли обувь у порога. Они были добрыми и вежливыми.

Отто хорошо учился. Не на одни А^[366], но в среднем его оценки радовали. В основном он получал B и C. Вовремя делал и сдавал домашние задания. Никогда не спал на уроках. Учителя хорошо к нему относились, сетуя только на то, что он не проявляет особой активности.

Я не «упустила из виду предупреждающие знаки». Их просто не было.

Сейчас я смотрю на дверь в ожидании сына. Через четыре минуты сдаюсь и отвожу взгляд. Как раз в этот момент мое внимание привлекает что-то за окном машины: мистер Нильссон везет по улице миссис Нильссон. Спуск довольно крутой, удерживать резиновые ручки инвалидной коляски нелегко. Он шагает медленно, надавливая всем весом на пятки, как будто они — тормоза, а он едет в автомобиле.

Еще и семи двадцати утра нет, а они уже гуляют. Он — в саржевых брюках и свитере, она — в вязаном комплекте светло-розового цвета. Волосы старушки завиты и уложены с помощью лака. Представляю, как старичок скрупулезно завивает каждую прядь и закрепляет шпильками. Кажется, ее зовут Поппи, а его — Чарльз. Или Джордж.

Прямо перед нашим домом мистер Нильссон пересекает улицу наискосок, переходя на противоположную сторону. При этом он не сводит глаз с глушителя моей машины, откуда выходят клубы выхлопных газов.

Вспоминаю вой сирены прошлой ночью, затихший где-то на нашей улице.

Живот отзывается тупой болью. Не знаю почему.

Сэйди

Дорога от паромного причала до клиники короткая, всего несколько кварталов. Я высаживаю Отто и меньше чем через пять минут уже подъезжаю к неприметному низкому голубому зданию, которое когда-то было жилым; его владелец давным-давно завещал постройку клинике.

С фасада оно все еще напоминает дом, хотя двери в задней части гораздо шире. Оно примыкает к недорогому дому престарелых, чтобы медпомощь была легко доступна пожилым людям.

Только после переезда сюда я узнала, что в штате Мэн насчитывается около четырех тысяч островов. В глуши — вроде нашего островка — не хватает врачей. Причем многие готовятся уйти на пенсию, а заменить их практически некому.

Изолированность острова нравится далеко не всем. Как-то неприятно осознавать, что после ухода последнего вечернего парома ты оказываешься взаперти. Даже при дневном свете скалистый, поросший высокими соснами кусок земли выглядит крохотным — до клаустрофобии. С наступлением зимы — а она скоро наступит — жизнь на большей части острова замрет из-за суровой погоды. Вдобавок залив может замерзнуть, и тогда мы окажемся в ловушке.

Дом достался нам с Уиллом бесплатно. Еще я получила налоговые льготы, потому что устроилась работать в клинику. Мне не хотелось, потому что у нас нет срочной нужды в деньгах, но Уилл настоял. Моя специальность — неотложная помощь. У меня нет сертификата на общую медицинскую практику, только временная лицензия, но я планирую получить полноценную лицензию в Мэне.

Внутри здание клиники уже не похоже на жилое: чтобы появились приемная, кабинеты и вестибюль, пришлось многое перестроить. Тяжелый запах сырости преследует меня даже после работы. Вдобавок ко всему сидящая в приемной секретарша Эмма выкуривает по пачке сигарет в день. Она делает это на улице, но вешает свою куртку рядом с моей, и одежда впитывает запах.

Несколько ночей подряд Уилл с любопытством приглядывался ко мне. Наконец спросил:

— Ты что, начала курить?

Действительно, такой вывод можно сделать по запаху никотина, преследующему меня даже дома.

— Конечно, нет. Ты же знаешь, я не курю.

И рассказала про Эмму.

— Оставь куртку снаружи, я постираю, — не раз говорил Уилл. Я слушалась, он стирал, однако толку ноль. Каждый следующий день история повторяется.

Сегодня, войдя в клинику, я вижу, что Джойс, старшая медсестра, и Эмма уже ждут меня.

Джойс около шестидесяти пяти, она близка к выходу на пенсию и немного сварлива. Она работает здесь гораздо дольше нас с Эммой, так что в клинике Джойс главная. Во всяком случае, так она считает.

— Опаздываешь, — замечает Джойс. Если я и опоздала, то максимум на минуту. — Разве тебя не учили пунктуальности там, откуда ты приехала?

По-моему, все местные такие же ограниченные, как и их остров. Прохожу мимо и начинаю рабочий день.

* * *

Несколько часов спустя я занята пациентом, когда раздается звонок мобильника, лежащего в пяти футах^[367] от меня. Звук выключен, но над фотографией появляется имя Уилла: точеное лицо, ярко-карие глаза. Красивый, привлекательный мужчина. Думаю, дело в глазах. Или в том, что в сорок лет он все еще напоминает двадцатипятилетнего, зачесывая назад и собирая в модный нынче пучок длинные темные волосы. Он похож и на интеллигента, и на хипстера. Его студентам нравится.

Игнорирую телефон и продолжаю осмотр пациентки — женщины сорока трех лет с жаром, болью в груди и кашлем. Сразу ясно — бронхит. Но я все равно прослушиваю стетоскопом ее легкие.

Я практиковалась в неотложной медицинской помощи много лет. Там, в современнейшей клинике в центре Чикаго, каждая смена преподносила сюрпризы. Жертвы автокатастроф, истекающие кровью после домашних родов женщины, трехсотфунтовые мужчины с нервным срывом… Все было напряженно и драматично. Все время начеку. Там я чувствовала себя живой.

Здесь же все по-другому. Здесь я каждый день заранее знаю, что меня ждет: бесконечная череда бронхитов, диарей и бородавок.

Когда у меня наконец появляется возможность перезвонить мужу, он отвечает, запинаясь.

— Сэйди… — по его тону сразу ясно: что-то не так.

Уилл замолкает, а я лихорадочно прокручиваю в голове множество сценариев. Больше всего тревожусь за Отто: утром я оставила его у причала. Попрощалась и посмотрела вслед парому, на котором сын уплывал в школу.

Именно тогда я заметила Имоджен, стоявшую с подругами. Бесспорно, она — красивая девушка, этого у нее не отнимешь. Ее кожа светлая от природы; ей не нужно пудриться, чтобы выглядеть белее. Льдисто-голубые глаза составляют контраст с кожей. По неухоженным бровям видно, что Имоджен и раньше была темноволосой. Она избегает вызывающе-темной помады, которую любят другие девушки, предпочитая розово-бежевую. Получается довольно привлекательно. Правда, к пирсингу в носу привыкаешь не сразу.

Отто раньше никогда не жил в таком близком соседстве с девушкой, так что его снедает любопытство. Тем не менее ему почти не удается поговорить с ней. Имоджен не ездит с нами к причалу, не общается с Отто в школе. Насколько мне известно, она делает вид, что вообще не знает его. Они пересекаются редко и ненадолго. Например, вчера вечером Отто за кухонным столом трудился над домашним заданием по математике. Имоджен, проходившая мимо, увидела тетрадь с именем учителя и прокомментировала:

— Мистер Янсен — гребаный придурок.

Отто только вытаращился в ответ. Слова гребаный в его лексиконе пока нет, но, подозреваю, это лишь вопрос времени.

Сегодня утром Имоджен с подругами стояли на краю пирса и курили. Дым на морозном воздухе окутывал их головы белыми клубами. Я смотрела, как она подносит сигарету ко рту, затягивается с видом опытного курильщика, задерживает дыхание и медленно выдыхает. При этом, готова поклясться, девушка бросила взгляд на меня.

Заметила, что я наблюдаю за ней из машины? Или просто уставилась в пространство?

Я так увлеклась наблюдением за Имоджен, что — как теперь припоминаю — не обратила внимания, успел ли Отто на паром, автоматически предположив, что успел.

— Значит, у Отто проблемы, — говорю я в тот же миг, когда Уилл продолжает:

— Это были не Нильссоны.

Поначалу я не понимаю, о чем он. Какое отношение имеет Отто к этим старичкам?

— А что с Нильссонами? — уточняю я, но продолжаю думать об Отто, осознав, что не видела, как он садится на паром… Воображение рисует сына в наручниках, сидящего в кабинете напротив директора. Рядом караулит полицейский. На краю директорского стола пакет с вещдоками — пока воображение еще не нарисовало, с какими именно.

— Мистер и миссис Фоуст, — обратился к нам директор в тот злополучный день.

— Доктор Фоуст, — поправила я его с невозмутимым выражением лица, впервые в жизни попытавшись воспользоваться своим служебным положением. Мы с Уиллом стояли за спиной Отто. Уилл положил сыну руку на плечо, давая понять: что бы он ни натворил, мы не бросим его.

Полицейский в воображаемой сцене, кажется, ухмыльнулся.

— Я про сирену, которая выла прошлой ночью, — поясняет в трубку Уилл. Я возвращаюсь в настоящее. Прошлое осталось в прошлом. То, что случилось с Отто в Чикаго, больше не имеет значения.

— «Скорая» приезжала не к Нильссонам, они в полном порядке. А к Морган.

— К Морган Бейнс? — зачем-то уточняю я. В нашем квартале есть только один человек с таким именем. Морган Бейнс — наша соседка. Правда, я никогда с ней не разговаривала, а вот Уилл общался. Ее семья живет через дорогу в доме, похожем на наш: Морган, ее муж и их маленькая дочка. Поскольку они обитают на пригорке, мы часто размышляли вслух, какие, наверное, прекрасные виды открываются из окон: обзор в триста шестьдесят градусов нашего островка и океана вокруг.

А потом Уилл как-то проговорился, что виды на океан из их дома и правда шикарные.

Я старалась не волноваться. Убеждала себя, что муж не сознался бы, что побывал в доме Морган, если между ними что-то есть. Однако у Уилла в прошлом имелись… отношения с женщинами. Год назад я уверенно заявила бы, что он никогда мне не изменит. Теперь я готова допустить что угодно.

— Да, Сэйди. Морган Бейнс.

Пытаюсь вспомнить ее лицо. Я видела ее только издали. У нее длинные волосы молочно-шоколадного цвета; пряди постоянно выбиваются, и их приходится заправлять за уши.

— Что случилось? — Я ищу глазами, где бы присесть. — С ней всё в порядке?

Интересно, что у нее: диабет, астма или еще какое-то аутоиммунное заболевание, раз врачу пришлось приехать посреди ночи? На острове всего два врача: я и моя коллега доктор Сандерс. Прошлой ночью было ее дежурство, не мое.

Парамедиков^[368] на острове нет — только полицейские, которые умеют водить «Скорую» и в состоянии оказать элементарную помощь. Больниц здесь тоже нет. Значит, нужно было вызвать с материка спасательный катер, перенести в него Морган из машины «Скорой помощи» и потом отвезти на материк, где на берегу будет ждать другая машина. Меня уверяли, что вся эта система работает, как швейцарские часы, но до материка почти три мили. Скорость катеров не так уж велика и зависит от погоды на море.

Впрочем, я размышляю как пессимистка, сразу предполагая худшее.

— Уилл, с ней всё в порядке? — повторяю я, поскольку муж молчит.

— Нет, Сэйди, — он отвечает таким тоном, словно я должна была сама догадаться, что не всё. В его голосе чувствуется какая-то нехорошая нотка. Он снова умолкает.

— Ну так что случилось? — продолжаю напирать я.

Уилл глубоко вздыхает.

— Она мертва.

Я реагирую не слишком эмоционально. Но только потому, что постепенное умирание и смерть — часть моей рабочей рутины. Я повидала все, что только можно, и совершенно не знала Морган Бейнс. Я никогда не встречалась с ней. Лишь один раз помахала рукой из машины, когда медленно проезжала мимо ее дома. Она стояла у окна, заправляя прядь за ухо, а потом махнула в ответ. Потом я долго думала об этом — у меня есть привычка глубоко копаться во всем. На лице Морган я заметила странное хмурое выражение. Она мне не рада или дело в чем-то другом?

— Мертва? Почему?

Уилл, кажется, готов разрыдаться в трубку.

— Говорят, ее убили.

— Говорят? Кто говорит?

— Люди. Все соседи. Только об этом в городке и судачат.

Когда я открываю дверь кабинета и выхожу в приемную, то обнаруживаю, что это и в самом деле так. Сидящие там пациенты обсуждают случившееся, глядя на меня со слезами на глазах, и спрашивают, слышала ли я новость.

— Убийство! На нашем островке! — восклицает кто-то.

Становится тихо. Когда дверь открывается и заходит мужчина, одна пожилая женщина вскрикивает. Этот мужчина — обычный пациент, но, учитывая новости… Трудно не предполагать худшее. Трудно не поддаться страху.

Камилла

Я не собираюсь рассказывать все-все. Только то, что вам следует знать.

Мы познакомились на улице. На каком-то перекрестке у монорельсовой дороги. Грязное и неприятное место. Плотная застройка и монорельс почти не пропускали свет. Там было полно припаркованных машин, стальных балок, оранжевых дорожных конусов. Повсюду сновали люди — самые обычные горожане: хипстеры, панки, бродяги, трикси^[369], сливки общества. Я шла, сама не зная куда. Вокруг кипела городская жизнь. Сверху капали кондиционеры, бомж клянчил милостыню. Стоявший на бордюре уличный проповедник, брызгая слюной, вещал, что все мы попадем в ад.

Мимо прошел какой-то парень. Я не знала лично его, зато знала таких, как он: из разряда тех богатых деточек, которые ходят в элитную, а не государственную школу и не общаются с мусором вроде меня. А теперь деточка выросла, устроилась на работу в финансовой сфере и закупается в дорогущих магазинах. Типичный чад^[370]. Хотя зовут его, скорее всего, не Чад, а по-другому: Люк, Майлз, Брэд… Какое-нибудь слишком самодовольное, чопорное и банальное имя. Он кивнул мне и улыбнулся. Судя по улыбке, женщины легко велись на его обаяние, но я не из таких.

Я отвернулась и пошла дальше, не улыбнувшись в ответ, спиной ощущая, как он провожает меня взглядом.

В витрине магазина отразились длинные, прямые, рыжеватые волосы до плеч, челка и синяя футболка под цвет глаз. Я провела ладонью по волосам.

Теперь понятно, на что загляделся чад.

Над головой прогремел поезд метро. Громко, но не настолько, чтобы заглушить проповедника. Прелюбодеи, шлюхи, богохульники, обжоры… Все мы обречены.

Денек выдался жаркий. Самый разгар лета, градусов двадцать пять — тридцать. Отовсюду мерзкий запашок, как из канализации. Проходя по переулку, я чуть не задохнулась от вони. Из-за жары запахи не улетучивались, так что спасения от них не было нигде. Как и от жары.

Я запрокинула голову, глядя на поезд и пытаясь сориентироваться. Интересно, сколько сейчас времени? Я помнила, где находятся все городские часы — с павлином, «Отец-Время»^[371], на улице Маршалл-Филд и многие другие. На небоскребе Ригли-билдинг часы висели со всех четырех сторон: откуда бы вы ни пришли, увидите точное время. Но на том перекрестке, где я стояла, часов не было.

Я не заметила, как светофор переключился на красный. Не заметила, как по улице несется такси, стараясь обогнать конкурента. Просто шагнула на дорогу.

И почувствовала его хватку. Его рука сдавила мое запястье, как в тисках, пригвоздив к месту.

Мне сразу понравилось это ощущение теплой, мощной, оберегающей ладони. У него были толстые пальцы, большие руки, ухоженные короткие ногти. На коже между указательным и большим пальцами — крошечная татуировка, что-то маленькое и остроконечное, напоминающее горную вершину. Какое-то время я просто таращилась на эту чернильную горку.

Он действовал быстро и решительно, остановив меня одним движением руки. Через мгновение такси промчалось дюймах в шести от моих ног. Лицо обдало ветерком. Саму машину я заметила, только когда она полетела дальше, и лишь тогда поняла, что чудом избежала смерти.

На монорельсе с визгом затормозил поезд.

Я опустила взгляд на его руку. Посмотрела на запястье, потом выше — на предплечье, на лицо. Его глаза округлились, брови беспокойно хмурились. Он волновался за меня.

Никто и никогда не волновался за меня.

На светофоре загорелся зеленый, но мы не тронулись с места. Просто стояли и молчали. Прохожие обходили нас. Прошла минута. Две. А он все не выпускал мое запястье. Его ладонь была теплой и липкой. На улице такая жара, что тяжело дышать — ни глотка свежего воздуха. Мои бедра взмокли от пота, джинсы и светло-голубая футболка прилипли к телу.

Наконец мы одновременно произнесли:

— Чуть не сбила.

И дружно рассмеялись, выдохнув с облегчением.

Я чувствовала, как сердце колотится в груди. И совсем не из-за машины.

Я угостила его чашкой кофе. Кажется очень банальным, да? Но больше ничего не пришло в голову.

— Давай я угощу тебя кофе, — предложила я. — Ты спас мне жизнь.

Взмахнула ресницами, положила руку ему на грудь и одарила улыбкой.

И только тогда заметила, что в другой руке он уже держит кофе — кажется, со льдом. Мы оба уставились на стаканчик и хихикнули. Он выбросил его в урну.

— Давай притворимся, что ты этого не видела. Я буду очень рад выпить кофе.

Его улыбка была совершенно искренней: я видела это по глазам.

Его звали Уилл. Он запнулся, когда произносил имя, и вышло «Уи-Уилл». Он нервничал, стеснялся в женском обществе — в моем обществе. Мне это понравилось.

Я накрыла его ладонь своей и сказала:

— Приятно познакомиться, Уи-Уилл.

Вскоре мы сидели рядышком за столиком в кафе, болтая и смеясь.

В ту ночь намечалась вечеринка — на крыше с потрясным видом на город. Вечеринка по случаю помолвки друзей Сэйди — Джека и Эмили. Пригласили ее, а не меня. Кажется, Эмили меня не особо жаловала, но я все равно собиралась пойти — как Золушка, которая отправилась на королевский бал. Платье я позаимствовала из гардероба Сэйди. Оно сидело на мне как влитое, хотя Сэйди — с ее широкими плечами и толстыми бедрами — крупнее меня. Ей это платье ни к чему. Можно сказать, я сделала ей одолжение. Да, у меня была дурная привычка хозяйничать в ее вещах. Как-то раз, занимаясь этим, я услышала скрежет поворачивающегося в замке ключа и пулей вылетела в гостиную всего за секунду до ее появления. Моя дорогая соседушка стояла, подбоченившись, и вопросительно смотрела на меня.

— Выглядишь так, будто затеяла что-то нехорошее, — заметила она. Я промолчала. «Нехорошее» — мой конек. Это Сэйди предпочитала играть в пай-девочку.

Я не только позаимствовала у нее платье, но и купила босоножки с эффектом «металлик» на танкетке и с ремешками крест-накрест. По ее кредитке.

В тот же день я пригласила Уилла на вечеринку по случаю помолвки.

— Мы, конечно, практически незнакомы, но было бы глупо с моей стороны не спросить: пойдешь со мной?

— Почту за честь, — он подмигнул в ответ. Мы сидели совсем близко; его локоть касался моего.

Он точно придет.

Я продиктовала адрес и сказала, что буду ждать.

Мы расстались на том же месте, под монорельсом. Я смотрела вслед, пока он не исчез в толпе. И даже тогда продолжала смотреть.

Я с нетерпением ждала новой встречи.

Увы, у судьбы оказались другие планы: на вечеринку я так и не попала.

А вот приглашенная туда Сэйди — пришла. И резко выделялась на фоне остальных. Уилл подошел к ней, очаровался и забыл обо мне.

Я оказала Сэйди огромную услугу, позвав туда Уилла. Я всегда оказывала ей услуги.

Если б не я, они никогда не встретились бы. Сначала он принадлежал мне, а не ей.

Вот только Сэйди все время забывает об этом.

Сэйди

На нашей улочке нет ничего особенного, как и на любой другой здешней улице. Только горстка коттеджей да сельских домиков, разделенных несколькими деревьями.

На острове меньше тысячи жителей. Мы обосновались в самой населенной части, в пешей доступности от парома. С крутого уличного склона виден материк. Он кажется крошечным, но все равно радует глаз.

Пусть я больше не являюсь частью большого мира, но, по крайней мере, вижу его.

Медленно еду в гору. С хвойных деревьев уже опали иголки, а с берез — листья. Они рассыпались по земле и хрустят под шинами автомобиля. Вскоре их скроет снегом.

Соленый запах моря проникает в оконную щелку. В воздухе веет холодом: осень уходит, настает время зимы.

Сейчас уже больше шести вечера. Небо темное.

Через две двери от моего дома, у Бейнсов, бурлит жизнь. Рядом припаркованы три машины без опознавательных знаков. Так и вижу, как криминалисты внутри собирают улики, снимают отпечатки пальцев и фотографируют место преступления.

Улица вдруг стала другой.

Вижу на нашей подъездной дорожке полицейскую машину. Паркуюсь рядом с «Фордом Краун Виктория», медленно вылезаю. Беру вещи с заднего сиденья и направляюсь к входной двери, настороженно оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что я тут одна. Меня снедает сильнейшее чувство тревоги. Трудно не поддаться воображению, которое уже нарисовало убийцу, прячущегося в кустах и наблюдающего за мной.

Но на улице тихо. Соседи спрятались по домам, ошибочно думая, что там безопаснее. Наверное, и Морган Бейнс так думала.

Вставляю ключ в замочную скважину. Когда я вхожу, Уилл вскакивает. Его мешковатые джинсы пузырятся на коленях, футболка частично выбилась из-за пояса. Длинные волосы растрепаны.

— Здесь полиция, — быстро произносит он. Впрочем, я и сама вижу: служитель закона сидит на краю дивана. — Расследуют убийство.

Уилл чуть ли не задыхается, произнося это слово. Убийство.

Его глаза покраснели: он явно плакал. Достает из кармана платок и вытирает глаза. Из нас двоих Уилл более чувствителен. Плачет при просмотре фильмов. Плачет при просмотре вечерних новостей.

Плакал и тогда, когда я узнала, что он спал с другой женщиной, хоть и безуспешно пытался отрицать это. «Сэйди, у меня есть только ты», — убеждал Уилл много месяцев назад, падая на колени и клянясь, что невиновен.

В его защиту я должна сказать, что не видела ту женщину. Но признаки измены были повсюду.

Я винила в случившемся себя: следовало догадаться раньше. В конце концов, я ведь не первая, на ком он хотел жениться.

Мы стараемся не вспоминать о прошлом. «Отпусти и забудь», как говорится. Только легче сказать, чем сделать.

— К нам есть вопросы, — возвращает меня в настоящее Уилл.

— Вопросы? — Я смотрю на полицейского. Ему за пятьдесят, а то и за шестьдесят. Поредевшие волосы, рябая кожа. Над верхней губой полоска коричневато-седых, как и на голове, волосиков — типа как усы.

— Здравствуйте, доктор Фоуст. — Он смотрит мне в глаза, протягивает руку и представляется: — Берг.

— Здравствуйте, офицер Берг.

Он выглядит взволнованным, даже немного изумленным: обычно ему поступают жалобы на гадящих в соседских дворах собак, незапертые двери и неизменные звонки в службу спасения с вешанием трубки. Но не такое. Не убийства.

На острове всего несколько патрульных, и офицер Берг — один из них. Они часто встречают паром у причала, чтобы убедиться, что все на борту и нет никаких проблем — хотя проблем никогда и не бывает. Во всяком случае, в это время года. Мне говорили, что летом, когда приезжает порядочно туристов, все меняется. Но пока здесь тихо и спокойно. Единственные пассажиры парома — те, кто отправляется каждое утро через пролив в школу или на работу.

— Какие вопросы?

Отто ссутулился на стуле в углу, теребя бахрому диванной подушки. Вижу, как голубые нити распускаются в его руках. Взгляд усталый. Я беспокоюсь: наверняка он пережил стресс, услышав об убийстве соседки. Не испугался ли? Я-то точно испугалась… Сама мысль, что совсем рядом с нашим домом кого-то убили, просто невероятна. Стоит подумать, что произошло у Бейнсов прошлой ночью, как меня бьет дрожь.

Озираюсь в поисках Имоджен и Тейта. Уилл будто читает мои мысли:

— Имоджен еще не вернулась из школы.

— Вот как? — Офицер Берг, похоже, заинтересовался.

Уроки заканчиваются в два тридцать. Путь из школы долгий, но Отто все равно почти каждый день возвращается к трем тридцати или четырем. Часы на каминной полке показывают десять минут седьмого.

— Нет, но она скоро придет. С минуты на минуту, — отвечает муж и ссылается на занятия с репетитором, хотя мы оба знаем, что никаких репетиторов у Имоджен нет. Полицейский заявляет, что ему надо побеседовать и с ней тоже. Уилл кивает.

— Разумеется.

И добавляет, что если она припозднится, то он сам отвезет ее в Центр общественной безопасности. Там всегда дежурит пара полицейских, которые выполняют роль и медиков, и пожарных. Если б у нас что-то загорелось, офицер Берг мог бы примчаться в пожарной машине. Если б у меня или Уилла случился сердечный приступ, офицер Берг мог приехать в карете «Скорой помощи».

Допроса избежал только семилетний Тейт.

— Он во дворе, — успокаивает Уилл, заметив, что я ищу сына взглядом. — Играет с собаками.

Тут я слышу лай. И меряю Уилла взглядом, красноречиво дающим понять, что я думаю о гениальной идее оставить ребенка одного снаружи, когда только вчера на нашей улице произошло убийство. Бросаюсь к окну, выходящему на задний двор, и вижу сына в толстовке, джинсах и криво нахлобученной шерстяной шапке. Он играет с собаками в мяч: со смехом забрасывает его как можно дальше, а «девочки» бросаются за ним, соревнуясь, кто первым вложит его обратно в ладонь маленького хозяина.

Неподалеку виднеются следы костра. Пламя уже погасло, остались только дымящиеся угли. К счастью, он на безопасном расстоянии от Тейта и собак.

Офицер Берг замечает кострище и интересуется, есть ли у нас разрешение.

— Разрешение? На разведение костра? — переспрашивает Уилл. Когда полицейский кивает, муж пускается в объяснения: сын упросил приготовить сморы^[372] после возвращения из школы. Сегодня в классе читали книжку «С — это сморы», и Тейту очень хотелось их попробовать.

— Раньше в Чикаго мы готовили сморы только в тостере. Мы развели совсем небольшой костерок, он совсем не опасен.

Офицеру Бергу это неинтересно.

— Здесь можно разводить открытый огонь только с разрешения.

Муж извиняется, оправдываясь незнанием местных порядков. Полицейский пожимает плечами.

— В следующий раз не забывайте. — На этот раз он решает простить нас, у него есть проблемы поважнее.

— Можно я пойду? — спрашивает Отто, добавив, что ему нужно делать домашние задания. По глазам вижу: ему не по себе. Сегодняшнее происшествие — перебор для четырнадцатилетнего мальчика. Пусть он и намного старше Тейта, но все равно еще ребенок. Я похлопываю его по плечу, наклоняюсь ближе и шепчу:

— Помни: здесь ты в безопасности. Мы с папой защитим тебя.

Не хочу, чтобы он боялся и дальше.

Отто смотрит мне в глаза. Не знаю, поверил или нет — я и сама себе не слишком-то верю. Действительно ли мы в безопасности?

— Можешь идти, — разрешает полицейский.

Сын уходит, а я присаживаюсь. Нас с офицером Бергом разделяет половина оранжевого вельветового дивана. Вся унаследованная нами мебель относится примерно к середине прошлого века. Не раритет, увы; просто старье.

— Вы знаете, почему я здесь?

Я отвечаю, что мы слышали вой сирены прошлой ночью. И что мы знаем об убийстве миссис Бейнс.

Спрашиваю, как именно ее убили. Служитель закона отвечает, что подробности пока что не разглашаются. Вначале уведомят родственников погибшей.

— А разве мистер Бейнс не знает, что случилось?

Все, что может сказать офицер Берг: мистер Бейнс уехал по делам. Мне сразу приходит мысль, что убийца в таких случаях — всегда муж. Где бы ни находился мистер Бейнс, он явно приложил к этому руку.

Берг добавляет, что труп миссис Бейнс нашла ее маленькая дочка. Она позвонила в службу спасения и сказала, что Морган никак не просыпается. Я с шумом втягиваю воздух. Бедная девочка. Какие жуткие вещи ей пришлось увидеть…

— А сколько ей лет?

— Шесть.

Зажимаю рукой рот.

— Ох, какой ужас…

Не могу и представить такое. Чтобы Тейт нашел меня или Уилла мертвыми…

— Они с Тейтом в одном классе, — Уилл переводит взгляд с офицера Берга на меня. — У детей общий учитель и одноклассники.

В островной школе учат с детского сада по пятый класс, а тем, кто постарше, приходится ездить на материк. В начальной школе около пятидесяти детей. В классе Тейта девятнадцать учеников, так как первоклашек объединили с дошколятами.

— И где теперь девочка? — спрашиваю я.

Полицейский отвечает, что у родственников. Сейчас они пытаются связаться с мистером Бейнсом, который улетел по делам в Токио. Отсутствие не делает его менее виновным в моих глазах. Джеффри Бейнс вполне мог нанять кого-нибудь.

— Бедняжка, — вздыхаю я. Девочке потребуются годы терапии. — Мы можем чем-нибудь помочь?

Офицер Берг говорит, что он уже побеседовал с нашими соседями и будет очень признателен, если мы ответим на кое-какие вопросы.

— Какие вопросы?

— Доктор Фоуст, вы можете сказать, где находились вчера вечером около одиннадцати?

Иными словами: «Есть ли у вас алиби?»

Прошлой ночью мы с Уиллом, уложив Тейта спать, смотрели телевизор. Мы лежали в разных концах комнаты — он, как всегда, растянулся на диване, а я свернулась калачиком на кушетке. Наши обычные места. Вскоре после того, как мы устроились и включили телевизор, Уилл принес мне бокал каберне, бутылку которого я раскупорила прошлым вечером.

Какое-то время я наблюдала за мужем со своего места, вспоминая, что еще недавно сама мысль лежать на разных диванах показалась бы мне абсурдной. Я с нежностью вспоминала те дни, когда он протягивал мне бокал вина, сопровождая это долгим поцелуем в губы и поглаживая меня другой рукой. И я легко сдавалась настойчивости его поцелуев, рук и взгляда. Ах, этот страстный взгляд!..

А потом, постепенно, все заканчивалось тем, что мы, хихикая, как подростки, торопливо и бесшумно занимались любовью на диване, одновременно прислушиваясь: не скрипят ли наверху половицы или пружины, не раздаются ли шаги на лестнице. Чтобы убедиться, что мальчики спят.

В прикосновениях Уилла было нечто особенное. Нечто, когда-то кружившее мне голову. Заставляющее пьянеть без капли алкоголя. Я не могла насытиться им. Он действовал на меня опьяняюще.

Но потом я нашла сигарету «Мальборо силвер» со следами помады земляничного цвета. А после этого обнаружила оплату гостиничных номеров с нашей кредитки и трусики в спальне — не мои. Тут я поняла, что Уилл ходит на сторону и успешно опьяняет другую женщину.

Я не курила. Не пользовалась помадой. И была слишком благоразумна, чтобы разбрасывать свое нижнее белье.

Когда я сунула ему под нос выписку с кредитки и спросила, платил ли он за гостиницу, Уилл лишь вытаращился на меня. Похоже, он был настолько ошеломлен тем, что его застукали, что даже не успел придумать убедительную ложь.

Прошлой ночью, после того как я выпила первый бокал, Уилл предложил мне еще, и я сказала «да»: мне нравилось ощущение невесомости и спокойствия от вина. Потом я ничего не помнила, пока не проснулась от воя сирены. Видимо, я заснула на кушетке, а Уилл перенес меня в кровать.

— Доктор Фоуст? — переспрашивает полицейский.

— Мы с Уиллом были дома. Смотрели телевизор. Вечерние новости, а потом — «Позднее шоу». Которое со Стивеном Колбертом.

Офицер Берг заносит мои показания стилусом в планшет.

— Да, Уилл? — Тот кивает, подтверждая мои слова. — Смотрели «Позднее шоу» со Стивеном Колбертом.

— А потом?

Я отвечаю, что потом мы легли спать.

— Это так? — уточняет у моего мужа офицер Берг.

— Да, — Уилл кивает. — Было уже поздно. После «Позднего шоу» мы с Сэйди легли спать. Ей утром вставать на работу, ну а я… я просто устал. Было поздно. — Если полицейский и заметил повтор, то не подал виду.

— Во сколько вы легли?

— Кажется, в полпервого. — Хоть я и не уверена на сто процентов, но примерно рассчитать могу.

Офицер Берг записывает и это тоже, а потом меняет тему:

— Вы не замечали что-нибудь необычное в последние несколько дней?

— Необычное? Например?

Полицейский пожимает плечами.

— Ну, все, что выходит за привычные рамки. Что угодно. К примеру, подозрительных незнакомцев поблизости… Медленно проезжающие по улице незнакомые автомобили…

Я в ответ качаю головой.

— Офицер, мы здесь совсем недавно и мало с кем знакомы.

Но тут вспоминаю, что Уилл-то как раз знаком со многими. Пока я целыми днями работала, он заводил друзей.

— Кое-что необычное было, — вдруг заявляет муж. Мы одновременно поворачиваемся к нему.

— И что именно? — уточняет Берг.

Но Уилл тут же идет на попятный и мотает головой.

— Хотя неважно… Полная ерунда. Скорее всего, просто моя оплошность.

— Позвольте мне самому сделать выводы, — замечает Берг.

Муж объясняет:

— Это случилось недавно, где-то пару недель назад. Я отвез Тейта в школу и отправился по делам. Отсутствовал недолго, примерно пару часов. Но когда вернулся домой, что-то было не так.

— Как вы это определили?

— Например, дверь гаража была поднята, хотя я готов поклясться, что закрывал ее. А когда я вошел в дом, то чуть не задохнулся от сильного запаха газа. Слава богу, собаки не пострадали, хотя неизвестно, как долго они дышали этой дрянью. Вскоре я нашел источник: кухонную плиту.

— Плиту? Ты ничего мне не сказал… — С виду я спокойна, но внутри закипает злость.

— Просто не хотелось, чтобы ты волновалась из-за ерунды. Я открыл настежь двери и окна и проветрил дом. — Уилл примиряюще пожимает плечами. — Сэйди, это такая мелочь… Вообще не стоило об этом вспоминать. Утро выдалось напряженным: я готовил французские тосты, мы с Тейтом торопились. Видимо, в спешке оставил конфорку включенной и не перекрыл газ.

Офицер Берг отмахивается — мол, обычный инцидент — и поворачивается ко мне.

— А вы что скажете, доктор? Не замечали что-нибудь необычное в последние дни?

Я отвечаю «нет».

— Как выглядела миссис Бейнс, когда вы разговаривали с ней в последний раз? Она…

Я обрываю его на полуслове и говорю, что не знакома с Морган Бейнс. Что мы вообще не встречались.

— После переезда на меня навалилась куча дел, — поясняю я извиняющимся тоном, хоть мне и не за что извиняться. — Так и не нашла минутки, чтобы зайти к ним познакомиться.

Мысленно (вслух не решаюсь) добавляю, что это было бы бестактностью: Морган Бейнс тоже не удосужилась зайти и познакомиться со мной.

— У Сэйди очень плотный график, — вмешивается Уилл, не желая, чтобы полицейский начал укорять меня за незнание собственных соседей. Я признательна ему за поддержку. — Длинные смены почти каждый день. У меня все по-другому. Я преподаю только три курса, причем расписание специально составлено так, что я успеваю вернуться домой к возвращению Тейта. В нашей семье кормилец — Сэйди, а я — домохозяин. Мы не хотим, чтобы наших детей воспитывала нянька.

Такое решение мы приняли давным-давно, еще до рождения Отто. На то были свои причины. С финансовой точки зрения вполне логично, что Уилл сидит дома: я зарабатываю больше. Впрочем, мы никогда не обсуждали эту тему. Уилл выполняет свои обязанности, я — свои.

— Всего пару дней назад я разговаривал с Морган, — отвечает муж на вопрос полицейского вместо меня. — Она выглядела как обычно. У них барахлил водонагреватель, и она ждала мастера: хотела выяснить, можно ли починить. Я и сам пытался починить его. Я неплохо справляюсь с домашней работой, но водонагреватель оказался за пределами моих возможностей. У вас есть какие-нибудь зацепки? — Уилл меняет тему. — Следы взлома? Подозреваемые?

Офицер Берг отвечает, что пока не может раскрыть подробности.

— Впрочем, могу сказать, что миссис Бейнс убили между десятью вечера и двумя часами ночи.

По-прежнему опираясь на подлокотник дивана, я выпрямляюсь и смотрю в окно. Хотя отсюда не виден дом Бейнсов, меня не покидают мысли о том, что прошлой ночью, пока мы здесь пили вино и смотрели телевизор, совсем рядом убили женщину.

Но это еще не всё.

Последний паром на материк отходит в восемь тридцать вечера. Значит, убийца заночевал на острове, среди нас.

Офицер Берг резко встает, отчего я пугаюсь, ахаю и хватаюсь за сердце.

— Доктор, всё в порядке?

Он заметил, как я дрожу.

— В порядке. В полном порядке.

Полицейский разглаживает ладонью брюки.

— Что ж, сегодня мы все на нервах, — замечает он. Я согласно киваю.

— Мы с Сэйди можем чем-нибудь помочь? — спрашивает муж, провожая служителя порядка к двери. Я встаю и следую за ними. — Если да, только скажите. Мы с радостью.

Берг приподнимает шляпу.

— Спасибо. Я ценю вашу поддержку. Как вы наверняка догадались, сейчас весь остров взбудоражен. Все опасаются за свои жизни. Это плохо скажется на туризме. Никто не хочет ехать туда, где на свободе бродит убийца. Мы хотим раскрыть дело как можно скорее. Если вы что-нибудь услышите или увидите… — Он умолкает.

— Понимаю.

Убийство Морган Бейнс плохо скажется на бизнесе.

Полицейский прощается и вручает Уиллу визитку. Перед самым уходом он задает еще один — не имеющий отношения к расследованию — вопрос:

— Как обживаетесь?

Муж отвечает, что в целом все нормально.

— Дом старый, поэтому неудивительно, что возникли кое-какие проблемы. Через щели в окнах дуют сквозняки, неисправный котел придется менять…

Берг морщится:

— Замена котла обойдется недешево. Скорее всего, в несколько тысяч.

Уилл говорит, что он в курсе.

— Элис жалко, — полицейский смотрит ему в глаза.

— Да, жалко.

Мы нечасто заговариваем об Элис, хотя кое-что мне хотелось бы узнать. Каким она была человеком? Поладили бы мы, доведись нам встретиться? Мне лично кажется, что Элис была необщительным интровертом, хотя Уиллу, конечно, я этого никогда не скажу. Скорее всего, боль от фибромиалгии побуждала ее сидеть дома, сторонясь любых проявлений общественной жизни.

— Никогда не думал, что она может пойти на самоубийство, — продолжает Берг. Тут я понимаю, что мои гипотезы были ошибочны.

— Что вы имеете в виду? — спрашивает Уилл таким тоном, словно готов оправдываться.

— Не знаю, как объяснить…

Тем не менее полицейский явно знает, потому что начинает рассказывать: когда он встретил Элис, она была приветливой и веселой женщиной, завсегдатаем игры в бинго по пятницам. И улыбалась так ярко, что могла бы осветить комнату.

— Наверное, я никогда не пойму, как такой человек мог наложить на себя руки.

Между нами повисает напряженное молчание. Уверена, Берг вовсе не собирался никого упрекать. Он просто не слишком тактичен. И все же Уилл выглядит обиженным. Он продолжает молчать, так что нарушить тишину приходится мне.

— Она страдала фибромиалгией, — поясняю я, догадавшись, что, скорее всего, полицейский или не знает, что это такое, или считает данную болезнь психическим заболеванием. Многие не понимают, что такое фибромиалгия, и полагают ее ненастоящей, придуманной болезнью. Лекарства от нее нет, больной с виду выглядит нормально. Тесты ничего не выявляют. В результате диагноз ставят чисто по симптомам — по боли, которую нельзя объяснить другими причинами. Поэтому многие врачи сомневаются в научности данного диагноза и предлагают пациентам обратиться к психиатру. Грустно думать, что Элис страдала от мучительной боли и никто ей не верил.

— Да, конечно, — офицер Берг кивает. — Ужасная болезнь. Должно быть, совсем ее доконала, если она решилась на такое.

Я снова бросаю взгляд на мужа. Конечно, служитель порядка не пытается никого задеть — просто так неуклюже выражает соболезнование.

— Мне нравилась Элис, — добавляет он. — Чудесная женщина.

— Да, чудесная, — Уилл кивает в ответ.

Офицер снова бормочет «как жаль», снова прощается и уходит. Уилл молча идет на кухню готовить ужин. Я наблюдаю через узкое окно у входной двери, как Берг отъезжает от дома на своей «Краун Виктории». Он едет в гору — скорее всего, в дом Бейнсов к своему коллеге. Но останавливается не у их дома, а в конце подъездной дорожки на противоположной стороне улицы, рядом с Нильссонами. Выходит, не вытащив ключ зажигания: красные задние фары ярко светятся в ночной темноте. Я наблюдаю, как он опускает что-то в почтовый ящик, закрывает калитку, возвращается в машину и скрывается за гребнем холма.

Камилла

После ночи, когда Уилл и Сэйди встретились, я пропала с их горизонта. Меня переполняли злость и ненависть к себе самой.

Но я не могла вечно держаться подальше от Уилла. Все мои мысли были о нем. Я не переставала думать о нем и, в конце концов, разыскала его. После недолгих поисков в интернете я нашла его адрес и место работы, а затем и его самого. Правда, к тому времени он постарел, поседел и обзавелся детьми. А вот я не сильно изменилась за эти годы. Видимо, хорошая наследственность: время обходило меня стороной. Мои волосы по-прежнему были рыжеватыми, глаза — ярко-голубыми, а кожа оставалась гладкой и мягкой.

Я надела черное платье с открытыми плечами, накрасилась, надушилась, нацепила украшения и уложила волосы.

Несколько дней я следила за ним и, наконец, показалась в самый неожиданный момент.

— Помнишь меня? — спросила я, загнав его в угол в закусочной. Мы стояли близко друг к другу. Слишком близко. Я схватила его за локоть и назвала по имени. Ведь людей больше всего будоражит звучание собственного имени.

— Помнишь угол Мэдисон и Уобаш? Пятнадцать лет назад. Уилл, ты тогда спас мне жизнь.

Он почти мгновенно вспомнил, и его лицо просветлело.

Время наложило на него отпечаток. Напряжение от семейной жизни, воспитания детей, работы, ипотеки… Этот Уилл выглядел перегоревшим по сравнению с тем Уиллом, которого я когда-товстретила.

Тут уж ничем не поможешь.

Ему надо просто забыть на время, что у него жена и дети.

И я смогу в этом помочь.

Я одарила его широкой улыбкой и взяла за руку.

— Если б не ты, я была бы мертва, — наклонившись, прошептала я ему прямо в ухо.

Его глаза загорелись, щеки разрумянились. Взгляд скользнул по мне, остановившись на моих губах.

Он улыбнулся.

— Разве я мог забыть такое… Что ты здесь делаешь?

Я откинула волосы за плечи.

— Просто шла мимо по улице и увидела тебя в окне.

Он дотронулся до кончиков моих волос и сделал комплимент прическе.

— И платье великолепное.

Теперь взгляд Уилла прикипел к моим бедрам, а не к губам.

Я знала, чем должен закончиться наш разговор. И как обычно, добилась желаемого. Все произошло не мгновенно, нет: его пришлось какое-то время уговаривать, но я прекрасно умею убеждать людей. Правило номер один: взаимность. Я делаю что-то для тебя, ты в ответ делаешь что-то для меня.

Я вытерла горчицу с его губы, заметила, что стаканчик в его руке пуст, взяла и снова наполнила из автомата с напитками.

— Это совсем необязательно, — сказал он, когда я села рядом за столик и пододвинула ему бутылку «Пепси», причем так, чтобы наши руки соприкоснулись. — Я и сам мог бы налить…

Я улыбнулась:

— Знаю, что необязательно. Просто мне так захотелось.

Вот так у него появился маленький должок.

Не стоит забывать и про обаяние. Я, если захочу, умею быть чертовски обаятельной. Знаю, что говорить, что делать, как очаровывать. Фишка в том, чтобы задавать вопросы, в ответ на которые собеседники начинают рассказывать о себе как можно больше. При этом они чувствуют себя самыми интересными людьми на свете.

Также важно не забывать про прикосновения. Одним прикосновением к руке, плечу или бедру можно легко сделать собеседника сговорчивым.

Кроме того, его брак с Сэйди, судя по тому, что я узнала, был образцовым примером воздержания. Только я могла дать Уиллу то, в чем он нуждался.

Он согласился не сразу. Поначалу просто застенчиво улыбался и краснел. Сказал, что у него встреча. Что ему надо идти.

— Я не могу остаться, — говорил он. Но я убедила его, что это не так. Не прошло и пятнадцати минут, как мы свернули в ближайший переулок, где он прижал меня к стене, сунул руку под подол платья и прижался своими губами к моим.

— Не здесь, — возразила я. Только ради него. Сама-то я была не против заняться сексом прямо тут, но он — женатый мужчина, вынужденный поддерживать определенную репутацию. У меня же ни мужа, ни репутации. — Пойдем в какое-нибудь другое место.

Уилл вспомнил, что через полквартала есть отель. Не «Ритц», но сойдет. Мы помчались вверх по лестнице и забежали в номер. Там он повалил меня на кровать, и я отдалась ему.

После секса мы лежали в постели, хватая ртом воздух и пытаясь отдышаться. Уилл заговорил первым:

— Это было просто…

У него не нашлось слов. Но он сиял.

Я подмигнула.

— Ты тоже неплох.

Уилл уставился на меня. Мужчины никогда не смотрели на меня так: словно он не мог от меня оторваться. Он сказал, что очень нуждался в этом, и что я даже не представляю насколько. Нуждался в побеге от реальности. По его словам, я появилась как нельзя вовремя. У него выдался прескверный день и прескверная неделя.

Сейчас же все было идеально.

— Ты идеальна, — сказал Уилл, жадно выпивая меня взглядом.

И перечислил почему. Мои волосы, моя улыбка, мои глаза. И хотя все это относилось только к внешности, мое сердце забилось чаще.

Я снова поцеловала его.

После секса он встал с постели. Я же осталась лежать, глядя, как он натягивает рубашку и джинсы.

— Уже уходишь?

Уилл посмотрел на меня, остановившись у кровати.

— У меня встреча, — объяснил он извиняющимся тоном. — Я и так уже опаздываю. Оставайся здесь, сколько хочешь. Перекуси, отдохни.

Как будто спать в одиночестве в дешевом отеле — это какой-то утешительный приз…

Перед уходом Уилл наклонился, чмокнул меня в лоб, взъерошил волосы и посмотрел в глаза.

— Скоро увидимся.

Это был не вопрос, а твердое обещание.

Я улыбнулась.

— Конечно, увидимся. Никуда ты от меня не денешься, Уилл. Я не отпущу тебя. Никогда.

Он тоже улыбнулся и ответил, что именно это и хотел услышать.

После его ухода я постаралась заглушить в себе ревность. Я не имела привычки ревновать, пока не встретила Уилла. Тем не менее я ни разу не испытала угрызений совести из-за произошедшего между нами. Уилл принадлежал мне, пока Сэйди не отобрала его. Я ничем ей не обязана.

Это она обязана мне.

Сэйди

Я дважды обхожу дом и убеждаюсь, что все двери и окна заперты: вначале делаю один круг, а потом (поскольку не уверена, не упустила ли что-то из виду) второй. Опускаю жалюзи, задергиваю шторы и размышляю, разумно ли будет установить в доме сигнализацию.

Вечером Уилл, как и обещал, отвозит Имоджен в центр общественной безопасности. Я надеялась, что он принесет новости насчет убийства — что-нибудь успокаивающее, — но новостей нет. Полиция ни на шаг не продвинулась в расследовании. Я знаю статистику преступлений: около трети убийств или даже больше ложатся в долгий ящик, а полицейские департаменты завалены нераскрытыми делами. Это своего рода эпидемия.

Пугает, как много убийц расхаживает среди нас.

Вы можете встретить убийцу где угодно и ничего не заподозрите.

По словам Уилла, Имоджен нечего было рассказать полицейскому. Я и так знала, что в это время девушка спала. После вопроса, не замечала ли она чего-нибудь необычного за последние недели, у нее окаменело лицо:

— Мать, висящую в гребаной петле.

Офицер Берг больше не задавал ей вопросов.

Пока я обдумываю, не проверить ли двери и окна по третьему разу, муж окликает меня и спрашивает, скоро ли я лягу спать. Отвечаю, что скоро, подхожу к входной двери и дергаю в последний раз. И оставляю включенной лампу в гостиной, чтобы казалось, что мы не спим.

Поднимаюсь по лестнице и устраиваюсь в постели рядом с Уиллом. Но уснуть не могу. Всю ночь лежу и думаю о словах полицейского: о том, что малышка Бейнс нашла Морган мертвой. Интересно, насколько хорошо Тейт ее знает? Они в одном классе, но это еще не делает их друзьями.

Не могу выбросить из головы образ шестилетней девочки, стоящей над безжизненным телом матери. Испугалась ли она? Кричала ли? Прятался ли убийца поблизости, радуясь ее крикам? Как долго она ждала приезда «Скорой» и не боялась ли все это время за собственную жизнь? Я думаю, что эта одинокая крошка нашла свою мать мертвой точно так же, как Имоджен. Хотя нет, не так же. Самоубийство и убийство — очень разные вещи. И все же уму непостижимо, сколько ужаса довелось повидать этим девочкам за свои коротенькие жизни…

Уилл спит рядом как убитый. Я же гадаю: по-прежнему ли убийца находится на острове или уже уплыл.

Осторожно выскальзываю из постели. Сердце бьется как сумасшедшее. Надо убедиться, что с детьми всё в порядке. Лежащие на своих местах в углу комнаты собаки встают и следуют за мной. Я велю им вести себя тихо. Уилл переворачивается в постели, натягивая на себя простыню.

Идти босиком по деревянному полу холодно, но сейчас слишком темно, чтобы искать тапочки, и я просто выхожу из спальни и шагаю по узкому коридору.

Сначала направляюсь в комнату Тейта. Он спит с открытой дверью, включив ночник, чтобы не смели приближаться всякие ночные чудища. Маленькая фигурка лежит на кровати. Руки крепко сжимают плюшевого чихуа-хуа. Мальчик спит спокойным сном. Ему, в отличие от меня, не мешают мысли об убийстве и смерти. Интересно, что ему снится? Возможно, щенки и мороженое.

Я задумываюсь о том, что известно Тейту о понятии «смерть». Сама-то я хорошо помню, что знала в этом возрасте. Потом иду к Отто. Прямо под окном его комнаты — шиферный навес над крыльцом на столбиках. При желании несложно вскарабкаться по нему посреди ночи.

Инстинктивно ускоряю шаги, убеждая себя, что сын в безопасности и что злоумышленник, конечно, не полезет на второй этаж, чтобы проникнуть в дом. И все же я ни в чем не уверена. Поворачиваю ручку и бесшумно открываю дверь, заранее страшась, что увижу распахнутое окно и пустую кровать. Но нет: Отто здесь. С ним все в порядке.

Стою в дверях и какое-то время просто смотрю на сына. Делаю шаг к нему, чтобы получше рассмотреть, и задерживаю дыхание, боясь разбудить. На его лице умиротворенное выражение, хотя одеяло отброшено на край кровати, а подушка — на пол. Он лежит головой на матрасе. Тянусь за одеялом и накрываю своего мальчика, вспоминая, как в детстве он просил меня не уходить, обнимал меня ручонкой за шею и так держал, не отпуская всю ночь. Он вырос слишком быстро. Как хочется, чтобы тот, прежний Отто вернулся…

Затем направляюсь к Имоджен. Кладу ладонь на дверную ручку и медленно поворачиваю, стараясь не шуметь. Но ручка не поворачивается: заперто изнутри. Я не могу проверить, как она там.

Разворачиваюсь и медленно спускаюсь по лестнице. Собаки следуют за мной по пятам, однако, с их точки зрения, я двигаюсь слишком медленно, так что в какой-то момент они обгоняют меня и сбегают вниз по ступенькам, срезая путь к задней двери через прихожую. Когти стучат по деревянным половицам, словно клавиши пишущей машинки.

Останавливаюсь перед входной дверью и гляжу в боковое окно. Отсюда немного виден дом Бейнсов. Даже в такой поздний час в нем кипит жизнь. Дом освещен изнутри, толпятся люди. Полицейские продолжают расследование. Интересно, что они найдут…

Мое внимание привлекает скулеж из кухни — собаки хотят на улицу. Открываю раздвижную стеклянную дверь; они выбегают наружу и направляются прямиком в тот угол двора, где недавно начали рыть ямки. Это постоянное рытье вошло у них в привычку и сильно раздражает меня. Хлопаю в ладоши, чтобы прекратили.

Завариваю чай, сажусь за кухонный стол и думаю, чем бы заняться. Идти обратно в кровать нет смысла: все равно не засну. Нет ничего хуже, чем ворочаться в постели и беспокоиться из-за вещей, с которыми ничего не поделать.

На краешке стола лежит книга, которую читал Уилл: криминальный роман с закладкой посередине.

Отношу книжку в гостиную, включаю лампу и устраиваюсь на бархатистом диване, намереваясь почитать. Укутываю колени пледом и открываю роман. Закладка Уилла вываливается и падает под ноги.

— Черт… — тянусь за ней, испытывая чувство вины.

Но это чувство быстро сменяется другим. Ревностью? Гневом? Жалостью? А может быть, удивлением… Потому что закладка — не единственное, что выпало из книги. Вместе с ней выпала и фотография Эрин — первой невесты Уилла. Женщины, на которой он собирался жениться до того, как женился на мне.

Я громко ахаю. Ладонь замирает в нескольких дюймах от лица Эрин. Сердце колотится чаще.

Зачем Уиллу прятать фотографию Эрин в книге?

И почему он по-прежнему хранит ее?

Фото старое — наверное, двадцатилетней давности. На нем Эрин лет восемнадцать-девятнадцать. Растрепанные волосы, беззаботная улыбка. Не могу оторваться от снимка. От глаз Эрин. Меня колет ревность: она прелестна. Притягательна.

Но как можно ревновать к мертвой?

Мы с Уиллом встречались уже около месяца, когда он впервые упомянул ее имя. На той стадии отношений мы не могли оторваться друг от друга, жадно ловя все, что говорил и делал второй. Часами болтали по телефону. Мне особо нечего было рассказать о прошлом, и вместо этого я говорила о будущем — обо всем, что собираюсь когда-нибудь сделать. Уилл же на тот момент не определился с будущим, так что рассказывал о прошлом. О собаке, которая была у него в детстве. О том, что его отчиму диагностировали рак. Что его мать трижды выходила замуж. И об Эрин — девушке, на которой собирался жениться и с которой уже был помолвлен несколько месяцев, когда она погибла. Говоря об этом, Уилл не удержался от рыданий. Он ничего не скрывал, и я обожала его за это: за искренность и умение так горячо любить.

Никогда бы не подумала, что увижу, как взрослый мужчина плачет…

Горе из-за утраты невесты привлекло меня к нему еще сильнее. Он выглядел сломленным, словно бабочка без крыльев. Мне хотелось исцелить его.

Прошли годы с тех пор, как мы вспоминали Эрин в последний раз. Мы о ней особо не говорим. Но иногда встречаем других женщин по имени Эрин, и это погружает нас в прошлое. Это имя имеет для Уилла большое значение. Но почему он выкопал ее фотографию бог знает откуда и носит с собой, выше моего понимания. Зачем это сейчас, после стольких лет?

Моя рука касается снимка, но у меня нет сил его поднять. Пока нет. До сих пор я видела только одну фотографию Эрин — ту, которую Уилл показал много лет назад по моей просьбе. Он не хотел, но я настояла. Мне хотелось знать, как она выглядела. Уилл неохотно продемонстрировал ее. Он не знал, как я отреагирую. Я старалась сохранить бесстрастное выражение лица, но внутри колола острая боль. Эрин выглядела сногсшибательно.

Я сразу поняла: Уилл полюбил меня только потому, что не стало ее. Я оказалась вариантом номер два.

Провожу пальцем по светлой коже Эрин на снимке. Я не имею права ревновать. Просто не имею. И злиться тоже. Было бы бесчувственно просить его выбросить фотографию. Но даже через столько лет я чувствую, что играю вторую скрипку по сравнению с воспоминаниями о мертвой женщине.

Снова тянусь за фотографией. На этот раз поднимаю ее и держу в руке. Нельзя трусить. Пристально смотрю на Эрин. В этом лице есть что-то настолько детское, настолько нахальное и грубое, что я испытываю желание отругать ее: и о чем она только думает, так надувая губки? То ли дразнит, то ли дерзит… Засовываю фотографию и закладку обратно между страниц, поднимаюсь с дивана и кладу книгу на кухонный стол. Там ее и оставляю: желание читать пропало.

Снаружи залаяли собаки. Нельзя оставлять их во дворе посреди ночи. Открываю дверь и зову их, но они не торопятся.

Приходится выйти на задний двор, чтобы привлечь внимание. Босиком холодно, но это пустяки по сравнению с эмоциями, которые охватывают меня, когда вокруг сгущается тьма. Идущий с кухни свет быстро растворяется в ней: вокруг декабрьская ночь. Ничего не вижу. Если там, в темном дворе, кто-то и есть, я его не замечу.

И тут в мозг врывается неприятная мысль — мысль, от которой перехватывает дыхание.

У собак органы чувств острее, чем у людей. Они гораздо лучше видят в темноте. Что же они увидели? На кого они лают?

Я шиплю собакам, чтобы вернулись в дом. Сейчас ночь, кричать не хочется. Но и углубляться во двор страшно.

Откуда мне знать: вдруг там убийца Морган Бейнс?

Откуда мне знать: может, собаки лают на него?

Я ничего не вижу, но тот, кто прячется во мраке — если тут вообще кто-то есть, — прекрасно видит меня, подсвеченную кухонной лампой и беспомощную, как аквариумная рыбка.

Невольно отступаю назад. Меня переполняет страх. Очень хочется забежать на кухню и запереть за собой дверь. Но сумеют ли собаки самостоятельно отогнать убийцу?

Те замолкают. Даже не знаю, что страшнее: лай или эта зловещая тишина.

Сердце бьется быстрее. По рукам бегут мурашки. Гадаю, что за чудовище у меня во дворе, и воображение разыгрывается все сильнее.

Не могу просто стоять и ждать, пока что-то выяснится. Хлопаю в ладоши, снова подзывая собак. Забегаю в дом и отчаянно трясу коробкой с собачьими бисквитами. На этот раз, слава богу, они прибегают. Открываю коробку, высыпаю с полдюжины бисквитов прямо на пол, захлопываю и запираю дверь, плотно задергиваю шторы.

Возвращаюсь наверх и снова проверяю, как мальчики. Ничего не изменилось.

Но когда я прохожу мимо комнаты Имоджен, дверь оказывается приоткрытой. В узком и темном коридоре совсем немного света от лампы в гостиной: его едва хватает, чтобы не спотыкаться в потемках. Всматриваюсь в эту щель. В последний раз, когда я здесь проходила, все было не так.

Комната Имоджен, как и комната Отто, выходит окнами на улицу. Я подхожу к двери и нажимаю, приоткрывая еще на дюйм-два — ровно настолько, чтобы заглянуть внутрь. Девушка лежит на кровати ко мне спиной. Если она и притворяется спящей, то очень убедительно. Дыхание ровное и глубокое. Вижу, как простыня поднимается и опускается. Лунный свет струится в комнату. Окно, как и дверь, приоткрыто на дюйм. В комнате чертовски холодно, но я не осмеливаюсь войти и закрыть его.

Возвращаюсь в спальню и трясу Уилла до тех пор, пока тот не просыпается. Об Имоджен не рассказываю: тут нечего говорить. Скорее всего, она просто ходила в туалет, а окно открыла из-за духоты. Ни то, ни другое — не преступление. Правда, возникают кое-какие вопросы…

Почему я не услышала шум сливного бачка?

Почему я не заметила, что в комнате холодно, когда проходила мимо в первый раз?

— В чем дело? Что случилось? — спрашивает полусонный муж.

— По-моему, на заднем дворе что-то есть.

— В каком смысле «что-то»? — Уилл откашливается. Его веки слипаются, голос сонный.

— Точно не уверена, — отвечаю я не сразу, прижавшись к нему. — Возможно, человек.

— Человек?

Уилл резко садится. Я рассказываю ему о происшествии: на заднем дворе было что-то или кто-то, на что (или на кого) залаяли собаки. Мой голос дрожит, и он это замечает.

— Ты видела человека?

Я отвечаю, что вообще ничего не видела. Но знаю: там кто-то был. Инстинктивно знаю.

— Ты сильно потрясена всем этим, да? — Уилл поглаживает мою руку, пытаясь ободрить. Затем накрывает мои ладони своими и ощущает, как они дрожат. Я отвечаю, что в самом деле потрясена.

Я думала, муж встанет и сам пойдет посмотреть, есть ли кто-то на заднем дворе. Но вместо этого он порождает во мне сомнения. Не нарочно, конечно, и не снисходительным тоном. Просто берет на себя роль голоса разума:

— Может, это был койот? Или енот? Или скунс? Ты уверена, что собаки взбудоражились не из-за какой-нибудь местной живности?

Простое и очевидное объяснение. Не знаю — может быть, он и прав… Это объясняет, почему собаки так переполошились: учуяли дикого зверя. Они ведь прирожденные охотники, и им очень хотелось до него добраться. Куда более логичное предположение, чем убийца на нашем заднем дворе. Зачем мы ему?

Пожимаю в темноте плечами.

— Может быть…

Чувствую себя немного глупо. Но только немного. Вчера вечером на другой стороне улицы произошло убийство, а преступника до сих пор не нашли. Не так уж неразумно допустить, что он все еще ошивается поблизости.

— Можем рассказать об этом утром офицеру Бергу, — мягко предлагает Уилл. — Пусть проверит задний двор. И спросим у него, часто ли здесь появляются койоты. В любом случае информация пригодится — надо приглядывать за собаками.

Я благодарна ему за участие. Но отвечаю отказом.

— Да, ты прав. — Забираюсь обратно в кровать и прекрасно знаю, что все равно не засну. — Скорее всего, это койот. Извини, что разбудила. Спи.

Так он и поступает, крепко обняв меня — словно защищая от всего, что может поджидать по ту сторону двери.

Сэйди

Я очнулась, когда Уилл назвал меня по имени. Видимо, отключилась.

Тот смотрит на меня типично уилловским взглядом — с беспокойством.

— Что с тобой? — спрашивает он, пока я озираюсь, пытаясь сориентироваться. Я чуть не отключилась от внезапного приступа головной боли. Внутри все словно плывет.

— Не знаю… — Я не помню, о чем мы говорили до того, как я отключилась.

Опускаю взгляд и вижу, что пуговица на моей рубашке расстегнулась, открывая черный лифчик. Снова застегиваю пуговицу и извиняюсь, что отрубилась во время разговора.

— Просто устала, — протираю глаза и разглядываю мужа, стоящего передо мной, и кухню вокруг меня.

— Выглядишь и вправду устало, — соглашается Уилл.

Я чувствую нарастающее волнение. Бросаю взгляд на задний двор, ожидая увидеть там что-то, привлекающее внимание, признаки какого-то вторжения прошлой ночью. Там ничего нет, но все равно мурашки по коже. Я не забыла, каково было стоять в темноте, молясь, чтобы собаки поскорее вернулись.

Мальчики доедают свой завтрак. Стоящий у кухонного стола Уилл наливает кофе и передает мне чашку. С благодарностью принимаю ее в ладони и делаю большой глоток.

— Плохо спала… — не хочется признаваться, что я вообще не сомкнула глаз.

— Хочешь об этом поговорить? — зачем-то спрашивает Уилл. Ему следовало бы догадаться, что обсуждать тут нечего. Всего две ночи назад в доме напротив убили женщину.

Мой взгляд задерживается на сидящем за столом Тейте. Я отвечаю «нет»: сыну не стоит слышать этот разговор. Хотелось бы сохранить его детское неведение как можно дольше.

— Успеешь позавтракать?

— Не сегодня, — отвечаю, глядя на часы и понимая, что времени осталось меньше, чем я думала. Пора идти. Начинаю собираться: сумка, куртка… Сумка Уилла ждет его у стола. Интересно, положил ли он туда свой криминальный роман со спрятанной фотографией Эрин? Мне не хватает духу сказать, что я знаю про фото.

Чмокаю на прощание Тейта, вынимаю из ушей Отто наушники и велю ему поторопиться.

Еду к парому. По пути мы с Отто почти не разговариваем. Раньше мы были ближе, но время и обстоятельства заставили нас отдалиться друг от друга. Я стараюсь не принимать это на свой счет: у скольких мальчиков-подростков доверительные отношения с матерями? У очень немногих, если такие вообще есть. Но Отто не как все. Он чувствительный.

Сын выходит из машины, буркнув «пока». Я смотрю, как он поднимается по трапу и садится на паром вместе с другими ранними пассажирами. На его спине тяжелый рюкзак. Имоджен нигде не видно.

Сейчас семь двадцать утра. Снаружи дождь. Толпа разноцветных зонтиков спешит к причалу. Два мальчика — примерно ровесники Отто — взбираются следом на борт, обгоняют сына и смеются. Я убеждаю себя, что они смеются над какой-то понятной им одним шуткой, а не над Отто, но внутри все равно что-то сжимается. Я думаю, как одиноко должно быть Отто — изгою без друзей. На пароме много сидячих мест, где тепло и сухо, но он поднимается на верхнюю палубу, встав под дождем без зонта. Я смотрю, как матросы поднимают сходни, отдавая швартовы, и паром уходит в туман, увозя от меня сына.

И только потом замечаю взгляд офицера Берга.

Он стоит на другой стороне улицы, возле своей «Краун Виктории», прислонившись к пассажирской дверце. В руках у него кофе и булочка с корицей — почти то же самое, что стереотипные пончики, которые, как известно, едят все копы. Когда Берг машет мне, возникает ощущение, что он следил за мной все это время — пока я провожала Отто.

Машу ему через оконное стекло. Он приподнимает шляпу. Обычно после этого я разворачиваюсь и еду обратно вверх по склону тем же путем, но сейчас, на виду у полицейского, так не получится. В любом случае это неважно: Берг уже переходит улицу, направляясь ко мне, и жестом просит опустить стекло. Я подчиняюсь. Капли дождя залетают в салон, оседая на внутренней стороне дверцы. У полицейского нет зонтика, он ограничивается капюшоном дождевика. Похоже, дождь его не беспокоит.

Берг запихивает в рот последний кусочек булочки с корицей, запивает его кофе и произносит:

— Доброе утро, доктор Фоуст.

Для стража порядка у него слишком добродушное лицо. Не хватает типичной полицейской строгости. В нем есть что-то милое — немного неловкости и неуверенности. Мне это нравится.

Я здороваюсь.

— Ну и денек, — замечает он.

— Очень сыро, — соглашаюсь я.

По прогнозу дождь не на весь день, но и солнца ждать не приходится. Здесь, недалеко от побережья штата Мэн, климат смягчен близостью океана. В это время года температура не такая суровая, как в Чикаго, хотя все равно холодно.

Мы слышали, что зимой залив замерзает и паромам приходится возить людей на материк и обратно через ледяные заторы. Говорят, однажды паром застрял, и пассажирам пришлось идти пешком до берега по льду, пока не появилась береговая охрана с ледорубами.

Думать об этом неприятно. Если честно, то мысль оказаться в ловушке на острове, отрезанном от всего мира гигантским куском льда, вызывает что-то вроде клаустрофобии.

— Вы сегодня рано, — говорит офицер Берг.

— Как и вы.

— Пришлось — служба, — он барабанит пальцем по полицейскому значку.

— У меня тоже.

Я держу палец на кнопке, готовясь поднять стекло и уехать. Меня ждут Джойс и Эмма, и если я не появлюсь в ближайшее время, мне весь день будут читать нотации. Джойс помешана на пунктуальности.

Полицейский бросает взгляд на часы и прикидывает вслух, что клиника открывается около восьми тридцати. Я подтверждаю, что это так.

— У вас есть свободная минутка, доктор Фоуст?

— Да, только недолго.

Я отгоняю машину на обочину и останавливаюсь. Офицер Берг обходит ее спереди, залезает на пассажирское сиденье и сразу приступает к делу.

— Вчера я закончил опрашивать ваших соседей. Задавал им те же вопросы, что и вам с мистером Фоустом.

Судя по его тону, это не просто новости о ходе расследования, хотя мне хочется услышать именно их. Услышать, что полиция собирается арестовать преступника, чтобы я могла спокойнее спать по ночам, зная: убийца Морган за решеткой. Сегодня рано утром, пока дети не встали, Уилл поискал в интернете новости об убийстве. И нашел статью, где подробно описывалось, как Морган нашли мертвой в ее собственном доме. Там были неизвестные нам детали. Например, полиция обнаружила в доме Бейнсов записки с угрозами. Правда, в статье не пояснялось, что за угрозы.

Ночью полиция опубликовала в интернете запись звонка девочки в службу спасения. Аудиозапись, в которой шестилетний ребенок, глотая слезы, говорит оператору: «Она не просыпается. Морган не просыпается…»

В статье ее ни разу не называли по имени, только «шестилетней девочкой». Несовершеннолетним позволено сохранять анонимность, в отличие от взрослых.

Мы с Уиллом трижды прослушали аудиозапись, лежа в постели с ноутбуком между нами. Слушать это оказалось невыносимо. Маленькой девочке удалось сохранять относительное спокойствие и сосредоточенность в течение нескольких минут разговора. Оператор расспросил ее и пообещал прислать подмогу, все это время оставаясь на линии.

Но что-то в этой беседе меня беспокоило. Я долго не могла понять, что же. И только после третьего прослушивания поняла.

— Она называет мать по имени? — Маленькая девочка говорила «Морган не просыпается», а не «мама не просыпается». — Почему?

— Морган — ее приемная мать, — тут же ответил Уилл и сглотнул комок в горле, стараясь не расплакаться. — То есть была ее приемной матерью.

— О, — только и произнесла я.

Так ли важен этот факт? Мне почему-то казалось, что да.

— Значит, Джеффри раньше уже был женат?

Конечно, это необязательно. Дети бывают и внебрачными. Но все же спросить стоило.

— Да, — ответил Уилл. Но больше ничего не сказал.

Я задумалась о первой жене Джеффри. Какая она была, жила ли здесь, на острове… Сам Уилл появился на свет, когда его родители уже развелись. Для него это больная тема.

— Сколько Джеффри и Морган были женаты?

Интересно, что еще успела рассказать ему Морган?

— Чуть больше года.

— Значит, новобрачные…

— Теперь уже нет, Сэйди. Он вдовец. Она мертва.

После этого мы замолчали и продолжили читать в тишине.

…Сидя в машине рядом с офицером Бергом, я думаю, обнаружила ли полиция признаки взлома: разбитое окно, сломанный дверной косяк… или кровь. Остались ли на месте преступления следы крови? Или раны на руках защищавшейся женщины? Пыталась ли она отбиться от преступника? Видела ли маленькая девочка нападавшего? Слышала ли крик своей приемной матери?

Я не стала расспрашивать об этом. С момента убийства прошло больше суток. Морщины на лбу офицера Берга стали еще глубже. Расследование давит на него тяжким грузом. Я понимаю, что сегодня он ничуть не ближе к раскрытию убийства, чем вчера. Мое сердце замирает.

— Удалось найти мистера Бейнса?

Полицейский сообщает, что тот уже в пути, однако перелет с пересадками в аэропорту Лос-Анджелеса и в аэропорту имени Джона Кеннеди займет двадцать с лишним часов. Мистер Бейнс приедет только ночью.

— А ее сотовый вы нашли? Может, это даст какие-то зацепки?

Берг качает головой. Говорит, что поиск ведется, но результатов пока что нет.

— Есть способы отследить пропавший сотовый, но они бесполезны, если он выключен или разрядилась батарея. Получить ордер на просмотр записей телефонных разговоров — дело непростое и небыстрое. Но мы работаем над этим.

Офицер ерзает на сиденье и поворачивается ко мне; теперь его колени словно нацелены на меня и неловко упираются в коробку передач. На его куртке и волосах капли дождя, а на верхней губе — глазурь.

— Вчера вы сообщили мне, что незнакомы с миссис Бейнс, — говорит он.

Я с трудом отрываю взгляд от глазури.

— Да, незнакома.

В интернете есть фотография погибшей. Если верить газетной статье, ей было двадцать восемь — на одиннадцать лет моложе меня. На снимке она стоит в окружении родных. Справа — ее счастливый муж, слева — приемная дочь. Все одеты в одном стиле, все улыбаются. У Морган красивая, хотя и слишком широкая улыбка.

Офицер Берг расстегивает молнию на дождевике и лезет за пазуху. Снова достает планшет, который лежал во внутреннем кармане, чтобы не намок. Барабанит по экрану, что-то выискивая. Найдя нужное место, откашливается и зачитывает мои же слова:

— Вчера вы сказали, что «так и не нашли минутки, чтобы зайти к ним познакомиться». Помните?

Я отвечаю, что да. Хотя из чужих уст эта фраза звучит глуповато и даже неуважительно по отношению к покойной. Стоило добавить «жаль, что не успела», чтобы ответ звучал иначе.

— Видите ли, доктор Фоуст, — начинает Берг, — вы заявили, что незнакомы с миссис Бейнс, но, похоже, вы все-таки знакомы.

Его тон доброжелателен, но вот смысл слов — совсем нет. Офицер только что обвинил меня во лжи.

— Что-что? — переспрашиваю я, совершенно ошеломленная.

— Похоже, вы все-таки знакомы с Морган Бейнс, — повторяет полицейский.

Дождь теперь льет потоками, барабаня по крыше машины, словно молоточки по жестяным банкам. Я думаю об Отто, который стоит в полном одиночестве на верхней палубе парома под проливным дождем. Из-за этого в горле образуется комок. Я проглатываю его. Поднимаю стекло, чтобы дождь не проникал внутрь. И отвечаю, глядя собеседнику в глаза:

— Если помахать один раз рукой из окна машины не считается знакомством, офицер Берг, то я незнакома с Морган Бейнс. Почему вы решили иначе?

Он снова рассказывает — на этот раз в подробностях, — как обошел всю улицу, поговорил со всеми соседями и спросил их то же, что и нас с Уиллом. Когда Берг зашел к Джорджу и Поппи Нильссонам, они пригласили его на кухню выпить чаю с имбирным печеньем. Он спросил Нильссонов — точно так же, как Уилла и меня, — что они делали в ночь смерти Морган. Я жду продолжения. Наверное, полицейский собирается рассказать, что пожилая пара сидела той ночью у себя гостиной и видела из окна, как убийца выскользнул из-под покрова темноты и проник в дом Бейнсов.

Но он говорит совсем другое:

— Как и ожидалось, учитывая, что им по восемьдесят с лишним лет, Джордж и Поппи в это время спали.

Я перевожу дыхание. Нильссоны ничего не видели.

— Не понимаю, офицер. — Смотрю на часы на приборной панели: скоро на работу. — Если Нильссоны спали, то… в чем суть вашего рассказа?

Ясно, что в таком случае старички ничего не видели и не слышали.

— Я также спросил Нильссонов, не видели ли они чего-нибудь необычного в последние дни. Каких-нибудь незнакомцев поблизости, чужие машины на улице…

— Да-да-да, — я быстро киваю. Он спрашивал нас то же самое. — И?.. — поторапливаю его, чтобы поскорее добраться до работы.

— Оказалось, они действительно кое-что заметили. То, чего прежде никогда не видели, — и это впечатляет, учитывая, что Нильссоны прожили на этой улице полжизни.

Берг жмет на экран планшета, ища показания мистера и миссис Нильссон. И начинает описывать мне один из дней на прошлой неделе. Пятница, первое декабря. День выдался ясный, небо выкрашено в голубой цвет, ни единого облачка. Было прохладно, но не настолько, чтобы толстый свитер или легкая куртка не спасали от холода. Джордж и Поппи отправились на дневную прогулку — вверх по крутому склону нашей улицы. Как только они забрались на пригорок, Джордж остановился перевести дух. Как раз перед домом Бейнсов.

Офицер Берг продолжает рассказывать мне, как мистер Нильссон укутал одеялом колени Поппи, чтобы ее не продуло. Сразу после этого его внимание привлек шум. Две женщины кричали друг на друга. Он не расслышал точно, о чем они говорили.

— Ах, как ужасно…

— Действительно, ужасно, — соглашается полицейский. — Бедного Джорджа это сильно потрясло. Он никогда прежде не слышал таких скандалов. Что говорит о многом, учитывая его возраст.

— Но при чем тут я?

Берг снова заглядывает в планшет.

— Джордж и Поппи замешкались всего на секунду, но этого хватило: женщины вышли из тени дерева, и Джордж успел разглядеть обеих.

— И кто же это был?

У меня слегка перехватывает дыхание. Полицейский делает паузу, прежде чем ответить:

— Миссис Бейнс и вы.

А затем включает в своем планшете диктофон — показания мистера Нильссона:

— «Миссис Бейнс скандалила с докторшей, которая недавно поселилась на нашей улице. Обе визжали и кричали, злые, как дикие пчелы. Не успел я вмешаться, как докторша дернула миссис Морган за волосы. Так и ушла, зажав выдранный клок. Мы с Поппи поспешили домой. Не хотелось, чтобы она подумала, что мы шпионим за ней: вдруг и на нас набросилась бы…»

Офицер Берг нажимает кнопку «стоп» и поворачивается ко мне.

— Как, по-вашему, это похоже на ссору между совершенно незнакомыми женщинами?

Я молчу. У меня просто нет слов. Зачем Джорджу Нильссону говорить про меня такие гадости?

Офицер Берг не дает мне шанса ответить, продолжая напирать:

— Часто ли вы выдираете волосы у незнакомых женщин, доктор Фоуст?

Конечно, правильный ответ — «нет». Но я все еще не обрела дар речи.

— Видимо, ваше молчание означает «нет», — решает полицейский и открывает дверцу машины, борясь с порывами ветра. — Мне пора. Можете ехать по своим делам.

— Я никогда не общалась с Морган Бейнс, — вот и все, что мне удается выдавить. Но слова звучат вяло, неубедительно.

— Не общались так не общались, — Берг пожимает плечами и выходит под дождь.

Он не сказал, что не верит мне. Все и так ясно.

Мышка

Давным-давно жила-была девочка Мышка. На самом деле это не было ее настоящим именем, но, сколько она себя помнила, отец всегда называл ее так.

Девочка не знала, почему отец звал ее Мышкой. Она не спрашивала. Боялась, что он может перестать использовать прозвище, а ей этого не хотелось. Ей нравилось быть Мышкой: это создавало между ними какую-то особую связь, хоть она и не знала почему.

Мышка много думала над этим. У нее имелись предположения. Во-первых, она обожала сыр. Иногда, вытаскивая из моцареллы сырные нити и кладя их на язык, девочка думала, что, наверное, именно за это ее назвали Мышкой: за пристрастие к сыру.

Она также задумывалась, не считает ли отец, что она похожа на мышь внешне. Может, у нее на верхней губе усики? Такие маленькие, что даже ей не видны — только отцу?

Мышка часто шла в ванную, карабкалась на раковину и прижималась вплотную к зеркалу — поискать усы. Однажды она даже взяла с собой лупу и зажала ее между губой и зеркалом. Но никаких усов не увидела.

А может, дело совсем не в усах, а в каштановых волосах, больших зубах и больших ушах? Но Мышка не была уверена в этом. Иногда она думала, что дело в ее внешности, а иногда — что в чем-то другом. Например, в сдобном печенье «Салерно», которое они с отцом иногда ели после ужина. Может, она стала Мышкой именно поэтому?

Мышка обожала «Салерно» больше любого другого печенья, даже домашнего. Она часто клала несколько штук на ладонь стопочкой, затем просовывала палец в центральное отверстие и обкусывала печенюшки по краям — как мышь, грызущая дерево.

Обычно Мышка поедала свое печенье за обеденным столом. Но однажды вечером, когда отец повернулся спиной, чтобы отнести грязную посуду в раковину, она тайком сунула несколько печенек в карман, чтобы перекусить поздно вечером. На тот случай, если она или ее плюшевый медведь проголодаются.

Мышка поблагодарила, встала из-за стола и попыталась прокрасться в спальню с набитыми печеньем карманами, хоть и знала, что так оно быстро раскрошится. Но это неважно: раскрошенное печенье ничем не хуже целого.

Отец застукал ее с поличным, но не стал бранить Мышку. Он вообще почти никогда не ругал ее — в этом не было нужды. Вместо этого насмешливо заметил, что она собирает и прячет еду у себя в спальне, совсем как мыши хранят запасы в стенах домов.

Но отчего-то Мышке казалось, что он не поэтому назвал ее Мышкой.

Ведь к тому времени она уже была Мышкой.

У Мышки было живое воображение. Она любила придумывать истории. Она никогда их не записывала, храня в голове. Там, где никто не увидит. В ее рассказах фигурировала девушка по имени Мышь, которая могла делать все что угодно. Даже кататься на роликах по Луне, если хотела, потому что Мышь не нуждалась в таких дурацких вещах, как кислород или сила притяжения. Она ничего не боялась, потому что была бессмертной. Воображаемой Мыши никогда не причиняли вреда, что бы она ни делала.

Мышка любила рисовать. Стены спальни были увешаны ее рисунками, изображающими Мышку с отцом или Мышку с медведями. Девочка целыми днями возилась с игрушками. Ее комната — единственная спальня на втором этаже старого дома — была набита куклами, обычными и мягкими игрушками, у каждой свое имя. Мышкиным любимцем был бурый медвежонок по прозвищу Мистер Медведь. У девочки имелись кукольный домик, игрушечный кухонный гарнитур с крошечными кастрюлями, сковородками и ящиками с пластиковой едой и чайный сервиз. Мышка любила усаживать кукол и зверей в кружок на пол, на краю полосатого коврика, и подавать им по крошечной кружке чая и пластиковому пончику. Затем она доставала с полки книжку и читала вслух своим друзьям, а потом укладывала их спать.

Но иногда Мышка не играла со зверями и куклами. Тогда она забиралась с ногами на кровать и фантазировала, что пол вокруг нее — это горячая лава, вытекающая из вулкана в другом конце комнаты. Девочка не могла встать на пол, чтобы не сгореть заживо, и осторожно переползала с кровати на письменный стол. Аккуратно ступала по крышке маленького белого стола — его ножки подрагивали, угрожая сломаться. Мышка — не слишком крупная девочка, но стол был старым и хрупким. Он не предназначался для шестилетних детей.

Впрочем, это было неважно, потому что Мышка быстро перебиралась в корзину с грязным бельем, стараясь при этом не наступать на пол. И облегченно выдыхала. В корзине безопасно, хоть она и стояла на полу. Лава не могла ее сжечь: корзина была сделана из титана, а Мышка знала, что титан не плавится. Она была умным ребенком — умнее всех своих знакомых сверстниц.

Сидя в корзине для белья, девочка ждала, пока вулкан не перестанет извергаться. Когда лава застывала и покрывалась коркой, ходить по земле снова становилось безопасно. Только тогда Мышка выбиралась из корзины и возвращалась на край ковра — играть с Мистером Медведем и куклами.

Иногда Мышке казалось, что ее прозвали так именно за привычку надолго исчезать в своей комнате — «тихо, как церковная мышь», как говорил отец — и играть там целый день.

Трудно сказать, какая версия правильная.

Но одно было ясно.

Мышка любила свое прозвище, пока не появилась Фальшивая Мама. А после этого уже не любила.

Сэйди

Я сижу на полу в вестибюле клиники. Передо мной стол с игрушками: он нужен, чтобы развлекать детей, ждущих приема. Темный ковролин подо мной тонкий, дешевый, весь в пятнышках, которые почти сливаются с ним. Их видно только мне, и только потому, что я совсем близко.

Я сижу за столом на полу, скрестив ноги, лицом к сортеру^[373]. И бросаю пластиковое сердечко в соответствующее отверстие.

Напротив меня — девочка. У нее пара изогнутых косичек. Несколько светлых прядей волос выбиваются, падают ей на лицо и мешают, частично закрывая обзор. Но девочка не спешит убирать непослушные волосы.

Она в красной футболке. На ногах разные туфли: одна — черная лакированная кожаная «Мэри Джейн»^[374], а другая — черная балетка. Их легко перепутать.

У меня затекли ноги. Вытягиваю их и принимаю позу, более удобную для тридцатидевятилетней женщины. Хочется сесть в кресло в приемной, но я не могу просто встать и уйти. Пока не могу: маленькая девочка выжидательно смотрит на меня из-за стола.

— Ходи, — приказывает она, странно улыбаясь.

— Куда идти? — сдавленно спрашиваю я. Откашливаюсь и повторяю вопрос — на этот раз почти нормальным голосом. Тело затекло от сидения на полу. Ноги болят. Голова тоже.

Мне жарко. Вчера я не сомкнула глаз и теперь расплачиваюсь. Я устала и плохо ориентируюсь в пространстве. Утренняя беседа с офицером Бергом сильно подействовала на нервы. И без того паршивый день стал еще хуже.

— Ходи, — повторяет девочка. Таращусь на нее, не двигаясь с места. — Твой черед. Твой ход, — добавляет она, картавя.

— Мой ход?

Я сбита с толку.

— Да. Твой цвет красный, помнишь?

Вот только она произносит не «красный», а «квасный».

Мотаю головой. Наверное, я была невнимательна, потому что и правда не помню ничего подобного. И не понимаю, о чем она вообще говорит, пока девочка не указывает на красные бусинки на игрушечных «американских горках». Бусины ездят по холмикам из проволоки, поднимаясь, опускаясь и закручиваясь по спирали.

— А… — Я дотрагиваюсь до красных деревянных бусин перед собой. — Хорошо. И что мне с ними делать?

У девочки течет из носа. Глаза немного остекленели, как будто ее лихорадит. Я прекрасно знаю, почему она здесь. Она — моя пациентка. Пришла повидаться со мной.

Девочка надсадно кашляет, забыв прикрыть рукой рот. Маленькие дети всегда забывают.

— Надо вот так, — малышка берет своей грязной заразной ручонкой вереницу желтых бусин, перемещает их по холму из желтой проволоки и по спирали. — Вот так, — повторяет она, когда бусины наконец доезжают до противоположного края горок. Отпускает их, подбоченивается и снова выжидательно смотрит на меня.

Я улыбаюсь ей и начинаю двигать красные бусины. Но далеко продвинуться не успеваю.

— Доктор Фоуст, — раздраженно шипит из-за спины женский голос. — Чем вы тутзанимаетесь, доктор Фоуст?

Оглядываюсь и вижу Джойс, стоящую, строго выпрямившись, с суровым лицом. Она сообщает, что пациент, которому назначено на одиннадцать, уже ждет меня в третьем кабинете. Медленно встаю, разминая затекшие ноги. Не понимаю, с чего мне взбрело в голову, что играть с девочкой на полу — хорошая мысль. Говорю ребенку, что мне пора работать и, возможно, мы еще поиграем в другой раз. Она застенчиво улыбается. Раньше она не стеснялась. Думаю, дело в моем росте. Теперь, стоя на ногах, я не одного роста с ней. Я на совсем другом уровне.

Малышка подбегает к маме и обхватывает ее колени.

— Какая милая девочка, — говорю я ее матери. Та благодарит меня за то, что я нашла время поиграть с ее дочерью.

Приемная кишит пациентами. Я иду за Джойс через вестибюль и дальше по коридору. Но не в кабинет, а на кухню. Наливаю воды из кулера и перевожу дыхание. Я усталая и голодная, а голова по-прежнему болит.

Джойс следует за мной и бросает недобрый взгляд: мол, хватает наглости пить воду, когда пациент ждет. Вижу по глазам: я ей не нравлюсь. Не знаю почему. Я никогда не переходила ей дорогу.

Твержу себе, что инцидент в Чикаго совершенно ни при чем и Джойс никак не может знать о нем. Прошлое осталось в прошлом, ведь я уволилась. Это было единственным выходом. Иначе моя медицинская карьера оборвалась бы из-за жалобы на халатность. Но буду ли я снова заниматься неотложной помощью — большой вопрос. Да, на моем резюме не осталось пятна, но уверенность в себе пошатнулась.

Обещаю Джойс, что сейчас пойду к пациенту. Тем не менее она — бирюзово-голубой медицинский халат, руки уперты в бока — продолжает стоять и следить за мной. Поджимает губы. Только тогда я обращаю внимание на часы позади нее. Красные цифры информируют: сейчас час пятнадцать дня.

— О господи, — бормочу я. Нет, не может быть. Я никак не могла так сильно отстать от графика. У меня репутация вполне расторопного врача. Правда, я иногда слишком долго принимала пациентов и задерживалась… но не настолько же!

Бросаю взгляд на свои часы. Наверняка они отстали, поэтому отстала и я. Но время на них совпадает со временем на настенном циферблате.

Чувствую, как в груди нарастает раздражение. Эмма ошиблась, назначив прием слишком многим больным в слишком маленький промежуток. Теперь мне придется наверстывать упущенное весь остаток рабочего дня, и всем расплачиваться за это: Джойс, Эмме, пациентам и мне. Но главным образом мне.

* * *

Дорога домой не занимает много времени: наш островок очень маленький. Это означает, что в скверные дни вроде сегодняшнего я не успеваю выпустить пар. Так что нарочно еду медленнее и нарезаю лишний круг вокруг квартала, чтобы перевести дух, прежде чем свернуть на свою подъездную дорожку.

Здесь почти крайний север, ночь наступает рано. В это время года закат начинается сразу после четырех, так что в нашем распоряжении всего девять часов светового дня. Потом — сумерки и темнота. Сейчас небо уже темное.

Я незнакома с большинством соседей. Кое-кого видела мельком, но со многими вообще ни разу не сталкивалась. Поздней осенью и в начале зимы люди редко высовывают нос из дома. К тому же, например, соседний дом — чисто летний. В это время года он пустует. Уилл разузнал, что хозяева перебираются на материк сразу с наступлением осени, оставляя дом на милость Старика Зимы^[375]. Теперь мне приходит в голову, что пустующий дом легко взломать. Удобное укрытие для прячущегося убийцы.

Проезжая мимо, вижу, что в доме темно. Как и всегда до наступления семи часов — тогда таймер включает в окнах свет, чтобы выключить около полуночи. Таймер призван отпугивать воров, хотя вряд ли от него есть хоть какой-то толк. Слишком предсказуемо.

Еду дальше. Миную свой дом и направляюсь в гору. Проезжаю мимо дома Бейнсов — там темно. На другой стороне улицы, у Нильссонов, горит свет — мягкий, едва пробивающийся сквозь плотные шторы. Я останавливаюсь перед их домом. Двигатель работает вхолостую. Смотрю на панорамное окно на фасаде. На подъездной дорожке стоит машина — ржавый седан мистера Нильссона. Из выхлопной трубы вырываются клубы дыма.

Я уже подумываю свернуть на подъездную дорожку, припарковать машину, постучать во входную дверь и уточнить у старичков показания, о которых поведал мне офицер Берг. Что, по словам мистера Нильссона, он якобы видел мою ссору с Морган за несколько дней до ее смерти.

Но я понимаю, что это будет выглядеть дерзко, даже угрожающе. Не хочется, чтобы у Нильссонов сложилось такое впечатление.

Объезжаю квартал и возвращаюсь домой.

Через несколько секунд я уже стою в одиночестве на кухне и заглядываю под крышку сковороды — посмотреть, что Уилл готовит сегодня на вечер. Свиные отбивные. Запах божественный.

Я даже не разулась. На плече — тяжелая сумка. Ее ремень глубоко впивается в кожу, но я почти не чувствую ноши из-за куда более сильной боли в животе. Я ужасно проголодалась: день выдался такой, что не хватило времени на обед.

Уилл бесшумно проскальзывает на кухню и молча встает за моей спиной. Кладет подбородок мне на плечо, проводит теплыми руками по рубашке и обхватывает за талию. Его большой палец скользит вверх-вниз по моему пупку, словно играя на гитарной струне. Я напрягаюсь.

— Как прошел день?

Вспоминаю времена, когда в объятиях Уилла я чувствовала себя в безопасности — неуязвимой и любимой. На секунду меня охватывает желание повернуться к мужу лицом и рассказать и о паршивом рабочем дне, и о встрече с офицером Бергом. Я точно знаю, что произойдет в таком случае: Уилл погладит меня по волосам, снимет тяжелую сумку с моего плеча, поставит на пол и скажет что-нибудь сочувственное вроде «да, скверный денек». В отличие от других мужчин, он не станет пытаться решить мои проблемы. Вместо этого подведет к единственному стулу с высокой спинкой, придвинутому к стене кухни, и нальет вина. Нагнется, разует и сделает массаж ног. И внимательно выслушает.

Но я ничего не рассказываю. Просто не могу. Потому что рядом, на столе, лежит его криминальный роман, и я мгновенно вспоминаю о сделанном прошлой ночью открытии. Из страниц торчит — всего на пару миллиметров — фотография Эрин. Хоть ее сейчас и не видно, я живо представляю голубые глаза, светлые волосы, покатые плечи. Стройная девушка стоит, подбоченившись и надувшись в камеру. Дразня смотрящего.

— Что-то случилось? — спрашивает Уилл.

Несмотря на сомнения — мне кажется, что лучше ничего не говорить и просто выйти, потому что сейчас я слишком измотана для такого разговора, — я отвечаю:

— Прошлой ночью я начала читать твою книгу. Не могла уснуть, — и указываю на стол.

Уилл не улавливает намек. Отстраняется и начинает возиться с ужином, повернувшись ко мне боком.

— Да? И как тебе?

— Ну… — Я колеблюсь. — Вообще-то я так и не начала читать. Открыла книгу, и оттуда выпала фотография Эрин.

Мне стыдно признаваться в этом, будто я совершила что-то дурное. Лишь тогда Уилл откладывает кухонные щипцы и поворачивается.

— Сэйди…

— Ничего страшного, всё в порядке.

Я изо всех сил стараюсь быть тактичной. Ведь Эрин мертва. Я не имею права злиться или ревновать из-за того, что Уилл все это время хранил ее фотографию. Это неправильно. К тому же мне не о чем волноваться. У меня был бойфренд в старшей школе. Мы расстались, когда он поступил в колледж. Он не погиб, но все равно связь между нами оборвалась. Я о нем вообще не вспоминаю — даже не узна́ю, если встречу на улице.

Напоминаю себе, что Уилл женился на мне. Что у него дети от меня. Опускаю взгляд на свою руку. Неважно, что это обручальное кольцо когда-то принадлежало ей. Мать Уилла отказалась хоронить фамильную ценность вместе с Эрин. Уилл честно рассказал мне, что это за кольцо, когда преподнес его. Я пообещала носить его — и в честь его бабушки, и в честь Эрин.

— Всё в порядке, — я уставилась на книгу, словно пытаясь просверлить обложку взглядом и увидеть то, что внутри. — Просто я не знала, что ты хранишь ее фото. Что по-прежнему думаешь о ней.

— Я о ней не думаю и не думал. Послушай… — Уилл пытается взять меня за руки. Не отстраняюсь, хотя и хочется. Хочется, чтобы стало больно. Да мне уже больно. Но я стараюсь прислушаться к его словам. — Да, я по-прежнему храню ее фотографию. Наткнулся на нее, когда разбирал вещи. Не знал, что с ней делать, и в конце концов спрятал в книге. Но дело не в том, о чем ты подумала. Просто… недавно я вспомнил, что в следующем месяце двадцатая годовщина. Двадцать лет со дня смерти Эрин. Вот и всё, без всяких задних мыслей. Сэйди, я вообще о ней редко вспоминаю. Но скоро годовщина… Это не скорбь — скорее: «Господи, уже двадцать лет прошло».

Уилл делает паузу, ерошит волосы, обдумывает, что сказать дальше, и продолжает:

— Двадцать лет назад я был другим мужчиной. Даже не мужчиной — мальчишкой. Вряд ли мы с Эрин действительно обвенчались бы и создали семью. Рано или поздно мы поняли бы, что совершили глупость. Что были наивны. Наши с ней отношения — просто отношения двух глупых детей. А отношения с тобой…

Уилл касается моей груди, потом своей. Я невольно отвожу взгляд: он смотрит на меня слишком проникновенно.

— …сама видишь, какие, Сэйди. Мы в браке.

Притягивает меня к себе и обнимает. В этот раз — только в этот — я не сопротивляюсь.

Он прижимается губами к моему уху и шепчет:

— Веришь или нет, но иногда я благодарю Бога за то, что все обернулось именно так. Потому что иначе мы, возможно, никогда не встретились бы.

Мне нечего ответить. Не могу же я сказать, что тоже рада, что Эрин мертва. Как бы я тогда выглядела?

Через минуту я отстраняюсь. Уилл возвращается к плите, тянется за кухонными щипцами и переворачивает на сковороде свиные отбивные. Я говорю, что сбегаю наверх переодеться.

Тейт сидит в гостиной и играет в лего на поцарапанном кофейном столике. Я здороваюсь. Он вскакивает с пола, крепко обнимает меня с криком: «Мама дома!» и просит поиграть с ним.

— После ужина, — обещаю я. — Сейчас мама сходит переодеться.

Но не успеваю уйти, как он хватает и тянет меня за руку, требуя:

— Поиграем в статую, поиграем в статую!

Не знаю, что он имеет в виду, но я слишком устала, чтобы это вытерпеть. Тейт дергает слишком грубо — нечаянно, конечно. Руке больно.

— Тейт, полегче, — говорю я и высвобождаю руку. Он дуется.

— Хочу поиграть в статую, — хнычет он. Я непреклонна:

— Поиграем в лего. После ужина. Обещаю.

Сын уже почти закончил строительство замка — с башенкой и комнатой для охраны у ворот. Выглядит впечатляюще. Крошечный человечек сидит на вершине башни, наблюдая за окрестностями, а еще три человечка стоят на кофейном столике, словно готовые атаковать в любой момент.

— Ты сам все это построил? — спрашиваю я.

Тейт говорит «да» и сияет от гордости. Я поднимаюсь по лестнице, собираясь переодеться.

В доме полумрак. Дело не только в малом количестве окон и, как следствие, скудости естественного освещения. Дом обит старыми деревянными панелями, из-за которых все кажется более темным. Мрачным. Что отнюдь не улучшает настроение. Особенно в паршивые дни вроде сегодняшнего.

Наверху обнаруживаю, что дверь комнаты Отто приоткрыта. Сын у себя. Как всегда, слушает музыку и делает уроки. Стучу по двери и быстро здороваюсь. Сын отвечает «привет». Мне любопытно, как он добирался до школы, провел ли весь день в мокрой от дождя одежде, сидел ли рядом с кем-нибудь за обедом. Можно, конечно, спросить, но, честно говоря, я предпочла бы не знать ответы на эти вопросы. Как говорится, счастье в неведении.

Дверь комнаты Имоджен тоже приоткрыта. Заглядываю, но внутри пусто. Затем иду в нашу с Уиллом спальню. Рассматриваю в полноростовом зеркале свое утомленное отражение: усталые глаза, хлопковая рубашка, юбка… Макияж почти стерся. Кожа потускнела. Хотя, возможно, дело в освещении. В уголках и вокруг глаз морщинки. Прелести старения.

Приятно, что волосы постепенно отрастают до своей привычной длины после незапланированной стрижки. Одной из тех неудачных стрижек, которые я ненавидела. Обычно я укорачивала волосы совсем чуть-чуть, но однажды моя старая знакомая стилистка отрезала больше четырех дюймов. Когда она закончила, я в ужасе уставилась на нее и на клочья на полу салона.

— Что? — спросила она. Ее глаза тоже округлились. — Сэйди, ты же сама сказала, что это тебе и нужно.

— Ладно, ничего страшного, — отмахнулась я. — Это всего лишь волосы. Отрастут.

Мне не хотелось, чтобы она переживала. К тому же это всего лишь волосы. Отрастут.

Но даже если б мы не переехали, я стала бы искать нового стилиста.

Сбрасываю туфли на высоких каблуках и разглядываю волдыри на ногах. Снимаю юбку и бросаю в корзину для белья. Натягиваю пару теплых носков и просовываю ноги в удобные пижамные штаны. Возвращаюсь вниз, попутно проверив термостат и слегка повысив температуру. В этом старом доме всегда или ледяной холод, или обжигающее пекло — никаких полумер. Котел уже не справляется с распределением тепла.

Уилл по-прежнему хлопочет на кухне: убирает муку и крахмал в шкафчик, а грязную сковородку — в раковину, и зовет мальчишек на ужин. Вскоре мы рассаживаемся за кухонным столом. Сегодня Уилл приготовил свиные отбивные с кускусом из шпината. Он разбирается в кулинарии гораздо лучше меня.

— А где Имоджен? — интересуюсь я. Уилл отвечает, что у подруги: готовится к тесту по испанскому. Вернется к семи.

— Я бы на это не рассчитывала, — бормочу я, закатив глаза. Имоджен почти никогда не выполняет обещаний. Только изредка ужинает с нами — и то заявляется на пять минут позже остальных. Потому что имеет право. Потому что мы не станем отчитывать ее за это. Имоджен знает, что, если она хочет съесть приготовленный Уиллом ужин, ей придется сделать это вместе с нами или не ужинать вовсе. Но все равно она каждый раз опаздывает и выходит из-за стола раньше, подчеркивая свою независимость.

А сегодня вечером она вообще не появляется. Интересно, действительно занимается у подруги или занята чем-то еще? Скажем, тусуется среди заброшенных военных укреплений на дальнем конце острова, где, по слухам, подростки пьют, употребляют наркотики и занимаются сексом…

Пока что я выкидываю это из головы и спрашиваю Отто, как прошел день. Он пожимает плечами.

— Так, нормально.

— Как тест по физике? — спрашивает Уилл. Интересуется, вспомнил ли сын во время теста про статическое и кинетическое трение.

Отто отвечает, что вроде вспомнил. Уилл протягивает руку и ерошит ему волосы:

— Молодец, парень. Не зря учил.

Я смотрю, как темная прядь волос падает Отто на глаза. Его волосы стали слишком длинными, лохматыми и неухоженными, глаз почти не видно. Они у Отто карие, как у Уилла, но с легкостью меняют цвет — от теплого коричневого до небесно-голубого. Правда, сейчас не видно, какой там цвет.

За ужином в основном обсуждаем, как прошел школьный день Тейта. Класс оказался полупустым, так как у половины родителей хватило ума не отправлять детей в школу, пока убийца разгуливает на свободе. Правда, Тейт об этом не знает.

Смотрю, как сидящий напротив меня Отто разрезает отбивную ножом для стейка. Есть что-то грубое в том, как он держит нож и как режет им мясо. Свинина сочная, приготовлена идеально: мой нож легко режет ее насквозь. Но Отто все равно упрямо погружает в мясо лезвие по самую рукоятку, как будто оно пережаренное, жесткое, резиновое и его надо усердно пилить, хотя это не так.

При виде ножа в его руке я почему-то теряю аппетит.

— Ты что, не голодна? — удивляется Уилл, заметив, что я не ем.

Я не отвечаю; вместо этого тянусь вилкой к отбивной и отправляю в рот кусочек свинины. В голове всплывают нехорошие воспоминания, и мне с трудом удается прожевать мясо. Но я все равно жую, потому что муж наблюдает за мной. И Тейт тоже. Тейту не нравятся свиные отбивные, но у нас заведено правило трех укусов: съешь хотя бы три куска — и свободен. Пока Тейт одолел только один.

Отто же, наоборот, ест жадно, пиля мясо, как лесоруб — бревно.

Раньше я никогда не обращала особого внимания на ножи. Обычный предмет обихода. Пока однажды нас с Уиллом не вызвали в кабинет директора чикагской средней школы, в которой учился Отто. Сын сидел там, на стуле, спиной к нам, с наручниками на запястьях. Увидев его со скованными, словно у преступника, руками, я испугалась. Уиллу позвонил директор: проблема с Отто, надо кое-что обсудить. Я отпросилась с работы пораньше. По дороге в школу (мы с Уиллом договорились встретиться там, на месте) я ломала голову, в чем дело: то ли в плохих отметках, то ли в проявлении какого-то расстройства, признаки которого мы упустили из виду… Может, у Отто дислексия? Мне стало грустно от мысли, что у сына какие-то проблемы. Хотелось ему помочь.

Я прошла мимо припаркованной у школы полицейской машины, не обратив на нее внимания. Но при виде Отто в наручниках дремлющая во мне мама-медведица встала на дыбы. Кажется, никогда в жизни я не была в такой ярости.

— Снимите с него наручники, сейчас же! — потребовала я. — Вы не имеете права!

Хоть и не знала, есть ли у полицейского такое право или нет.

Полицейский стоял в нескольких футах от Отто и смотрел на сына сверху вниз. Мальчик сидел с опущенной головой и не отрывал взгляд от пола. Неловкое положение рук не позволяло ему сидеть нормально. Он казался таким маленьким, беспомощным, хрупким… Хотя ему исполнилось четырнадцать, у него еще не начался характерный для его сверстников быстрый рост; Отто был на голову ниже большинства и вдвое худее. Хотя мы с Уиллом стояли рядом, он был одинок. Совершенно. Это было так ясно видно… И это разбивало мне сердце.

Сидящий по другую сторону большого письменного стола директор выглядел мрачным.

— Мистер и миссис Фоуст, — поприветствовал он, встав и протянув руку. Мы с Уиллом проигнорировали его жест.

— Доктор Фоуст, — поправила я. Полицейский ухмыльнулся.

Вскоре выяснилось, что в лежащем на углу директорского стола пакете для вещдоков находился нож. И не просто нож, а восьмидюймовый поварской нож из любимого набора Уилла, украденный сегодня утром из подставки на углу кухонного стола, где торчало несколько таких же ножей. Директор пояснил, что Отто тайком пронес его в школу в рюкзаке. К счастью, отметил директор, одному из учеников хватило ума сообщить об этом учителю. Затем вызвали полицию, чтобы задержать Отто прежде, чем он смог бы причинить кому-то вред.

Пока директор говорил, я думала только об одном: какое унижение испытал сын, когда на него надели наручники на глазах у всех, когда полицейский выводил его из класса. Мне никогда не приходило в голову, что Отто способен принести в школу нож или угрожать им другим детям. Это просто ошибка. Ужасная ошибка, которую нам с Уиллом придется исправить. Добиваться правосудия — ради нашего сына и его испорченной репутации. Отто был тихим, добрым мальчиком. Счастливым ребенком, пусть это и неочевидно с первого взгляда. У него были друзья. Совсем мало, но были. Отто всегда подчинялся правилам и никогда не вляпывался в школьные неприятности. Учителя не оставляли его после уроков, не слали родителям гневные письма и не звонили насчет поведения. Это не требовалось. Значит — как заключила я без промедления, — Отто совершенно не способен на такое: пронести в школу нож.

Уилл внимательно рассмотрел нож и признал в нем свой собственный. Попытался смягчить ситуацию: мол, это распространенный набор ножей, держу пари, у многих есть такой же. Но когда он узнал нож, все заметили на его лице изумление и ужас.

И тогда Отто расплакался.

— Что ты собирался сделать? — мягко спросил его Уилл, кладя ладонь на плечо сына и поглаживая его. — Дружище, ты ведь не такой. Ты не совершишь такую глупость.

И они оба разрыдались. Только я не проронила ни слезинки.

И Отто признался нам, не вдаваясь в подробности (причем иногда его было трудно расслышать сквозь судорожные рыдания), что прошлой весной стал мишенью для издевательств других подростков. Он думал, что со временем это пройдет, но, после возвращения в школу в августе, все стало только хуже.

По его словам, несколько популярных парней утверждали, что он пялился на одноклассника. Слухи быстро разнеслись по школе, и вскоре Отто каждый день называли гомосеком, фейри^[376] и педиком.

— Тупой педик, — ржали они. — Сдохни, пидор.

Отто не смолкал, перечисляя используемые его одноклассниками эпитеты. Только когда он сделал паузу, чтобы перевести дух, директор спросил, кто именно так его обзывал. И есть ли свидетели, или все это только его слова.

Стало ясно: ему не поверили. Отто продолжил. Он поведал, что ему угрожали и издевались не только на словах, но и на деле. Загоняли в угол в душевой, запихивали в шкафчики в раздевалке. Измывались виртуально: фотографировали, уродовали снимки в «Фотошопе» и распространяли в школе.

Когда я услышала все это, мое сердце разбилось, а в груди поднялся праведный гнев. Мне хотелось найти задиравших Отто мальчишек и свернуть им шеи. Давление подскочило. В голове и в груди запульсировало. Я оперлась на спинку стула, чтобы не упасть.

— Что вы собираетесь делать с этими мальчишками? — потребовала я. — Вы ведь накажете их, верно? Это не должно сойти им с рук.

— Если Отто сообщит имена виновников, я с ними побеседую, — бесстрастно ответил директор.

На лице Отто проступил испуг. Было ясно: он никогда не сообщит их имена, потому что тогда его жизнь станет еще невыносимее.

— Почему ты ничего не сказал нам? — спросил Уилл, опускаясь на корточки рядом с сыном, чтобы заглянуть ему в глаза.

Отто посмотрел на него и замотал головой:

— Пап, я не гей.

Как будто это имело значение.

— Я не гей, — повторил сын, теряя остатки самообладания.

Но муж спрашивал о другом.

— Почему ты не сказал нам, что над тобой издеваются? — уточнил Уилл. Отто ответил, что говорил. Говорил мне.

В этот момент мое сердце ухнуло так низко, что чуть не выскользнуло из тела. В Чикаго тогда случился всплеск насилия. В отделение неотложной помощи поступало огромное количество окровавленных пациентов с огнестрельными ранениями. Моя повседневная работа стала напоминать работу врачей из телесериалов, а не лечение заурядного жара и переломов костей. Вдобавок ко всему у нас не хватало персонала. В те дни мои двенадцатичасовые смены больше напоминали пятнадцатичасовые. Во время этого непрерывного марафона я едва успевала опорожнить мочевой пузырь или поесть. Домой возвращалась словно в тумане — с усталостью и недосыпом. Я забывала всякие мелочи вроде чистки зубов или покупки молока по пути с работы.

Отто жаловался, что его задирают, а я не обратила внимания? Или вообще не расслышала?

Уилл оглянулся на меня, спрашивая недоверчивым взглядом, знала ли я. Я пожала плечами и замотала головой, создавая впечатление, что Отто мне ничего не говорил. Говорил он на самом деле или нет — трудно сказать. Уверенности у меня не было.

— С чего ты взял, что пронести в школу нож — хорошая идея? — обратился Уилл к сыну. Я попыталась представить, какой логикой руководствовался Отто, решив утром взять с собой нож.

Его ждут серьезные последствия или дело ограничится выговором? Найду ли я в себе силы снова отправить его в школу, когда все закончится?

— Что ты собирался с ним делать, дружище? — спросил Уилл, имея в виду нож. Я напряглась, не уверенная, хочу ли знать ответ.

Отто бросил взгляд через плечо и прошептал охрипшим от слез голосом:

— Это мамина идея.

Я побледнела как мел от нелепости этого заявления. Какая наглая ложь!

— Это была мамина идея взять в школу нож. Чтобы напугать их, — врал сын, уставившись в пол, под пристальными взглядами Уилла, полицейского и меня. — Это она сунула его мне в рюкзак.

Я ахнула. Теперь ясно, откуда взялась эта ложь: я всегда собирала ему рюкзак. Мы с Отто очень похожи. Он всегда был и остается маменькиным сынком. Он думал, что я защищу его от последствий: если возьму вину на себя, ему ничего не будет. Однако он не подумал, как это отразится на моей репутации, на моей карьере, на мне самой.

Я очень переживала за Отто. Но теперь разозлилась.

До этого момента я и не подозревала, что его унижают в школе. И в жизни не посоветовала бы взять с собой нож — нож! — попугать других школьников, не говоря о том, чтобы самой сунуть его в рюкзак.

Почему Отто решил, что кто-то поверит в явную ложь?

— Отто, это просто нелепо, — выдохнула я. Взгляды всех присутствующих тут же переключились на меня. — Как ты можешь так говорить?

Мои глаза тоже начали наливаться слезами. Я ткнула пальцем ему в грудь и прошептала:

— Это сделал ты, Отто. Ты.

Он дернулся на стуле, словно ему отвесили пощечину, повернулся ко мне спиной и снова разрыдался.

Вскоре мы отвезли сына домой. Нам сообщили, что в ближайшее время состоится слушание насчет исключения, на котором решится, позволят ли ему вернуться в школу. Мы не стали ждать результатов. Я никогда не нашла бы в себе силы снова отправить его туда.

Позже — ночью, наедине — Уилл спросил меня:

— Тебе не кажется, что ты была с ним слишком сурова?

Вот оно. Первая трещина в нашем браке.

Раньше между нами не возникало никаких размолвок. Мы были словно пара бриллиантов, способных выдержать любые тяготы семейной жизни, не дав трещины.

Я жалела, что в кабинете директора все обернулось именно так. И чувствовала себя ужасно от осознания, что Отто долго терпел издевательства, а мы ничего не знали. Горевала, что дело дошло до решения. Что взять нож в школу оказалось единственным оставшимся выходом. И злилась, что сын попытался свалить вину на меня.

— Нет, я не была с ним слишком сурова.

— Сэйди, он всего лишь мальчик. Просто совершил ошибку.

Однако, как я вскоре выясню на собственном опыте, не все ошибки можно легко простить. Не прошло и двух недель, как я узнала: у Уилла есть любовница. И уже довольно давно.

Затем — известие о смерти Элис. Я колебалась, но муж был настроен решительно.

— Случайности не случайны. Ничего не происходит просто так.

Он обещал, что в Мэне мы заживем счастливо. Что нужно просто оставить прошлое позади, в Чикаго, и начать с чистого листа. Правда, от меня не укрылась ирония происходящего: цена нашего счастья — жизнь Элис.

Теперь, когда мы сидим за столом, доедая ужин, мой взгляд не отрывается от темного окна над кухонной мойкой. Я думаю об Имоджен, о Бейнсах и об утреннем обвинении офицера Берга. Станем ли мы здесь счастливыми или злой рок будет преследовать нас, куда бы мы ни отправились?

Камилла

После того, первого раза наши с Уиллом встречи стали регулярными. Мы побывали во множестве гостиничных номеров, которые благодаря моим просьбам постепенно становились все роскошнее. Первые предложенные им отели мне не понравились. Сырые, грязные, дешевые, душные. С тонкими заляпанными простынями, от которых все тело чесалось. И стенами, через которые слышно соседей, — и наоборот.

Я заслуживала лучшего, чем отели эконом-класса с дешевой обслугой. Я была особенной и заслуживала соответствующего отношения. Уилл должен был сам догадаться. Но однажды я решила намекнуть ему.

— Всегда мечтала увидеть «Уолдорф»^[377] изнутри…

— «Уолдорф»? — переспросил он, прежде чем рассмеяться. Мы спрятались поглубже в нише многоэтажного дома — там, где нас никто не увидит. Мы никогда не вспоминали о его браке — так повелось. Это из разряда тех вещей, в существование которых не хочется верить, наряду со смертью, пришельцами и малярией.

— Ты про «Уолдорф-Асторию»? Ты же знаешь, что номера там долларов по четыреста за ночь, если не больше.

— Разве я не стою этого?

Как выяснилось, стоила. Поскольку не прошло и часа, как нам достался номер на десятом этаже и бесплатное шампанское в придачу.

— Нет ничего, — сказал Уилл, открывая дверь роскошного гостиничного номера и впуская меня первой, — чего я бы не сделал ради тебя.

Внутри оказались камин, терраса, мини-бар и роскошная ванна, в которой можно нежиться, любуясь из окна видом на город.

Персонал отеля обращался к нам «мистер и миссис Фоуст».

— Желаем приятно провести время, мистер и миссис Фоуст.

Я вообразила мир, в котором я — миссис Фоуст. В котором я живу в доме Уилла вместе с ним. В котором я выносила и вырастила его детей. Это была бы прекрасная жизнь.

Но я не хотела быть второй Сэйди. Я гораздо лучше нее.

Уилл говорил искренне: он был готов сделать что угодно ради меня и раз за разом доказывал это. Осыпа́л милыми безделушками, писал любовные письма, дарил подарки. Приводил к себе домой, когда там никого не было. Дом оказался совсем не похож на мрачную двухкомнатную квартирку на севере Чикаго, где когда-то обитали мы с Сэйди. Где кругом околачивались пьяницы и бродяги, попрошайничая у нас, когда мы выходили на улицу. Не то чтобы у нас были лишние деньги. Да если б и были, я никогда не отличалась щедростью. В отличие от Сэйди, которая вечно искала в сумочке мелочь, а пьянчуги и бродяги липли к ней, словно вши к волосам.

Они пытались приставать и ко мне. Я послала их на три буквы.

Оказавшись в их доме в первый раз, я провела ладонью по подлокотнику кожаного дивана. С удовольствием потрогала стеклянные вазы, канделябры и другие — явно дорогие — предметы. Сэйди, которую я знала раньше, никогда не смогла бы позволить себе такое. Наверное, хорошо быть врачом с соответствующей зарплатой.

* * *

Уилл направился в спальню. Я — за ним.

На прикроватном столике их с Сэйди фотография. Свадебная фотография. Прелестная картинка. На снимке они стоят посреди улицы. Фокус на них, фон размыт. Весенние цветущие деревья раскинули над ними ветви. В отличие от большинства новобрачных, они не пялились в камеру с дурацкими улыбочками на губах по просьбе фотографа. Вместо этого целовались, прильнув друг к другу. Глаза Сэйди были прикрыты, а Уилл смотрел на нее так, словно она самая прекрасная женщина на свете. Его рука обнимала ее за талию, рука Сэйди лежала на его груди. В воздухе вокруг новобрачных рассыпа́лись рисовые зернышки — символ процветания, плодовитости и удачи.

Уилл заметил, что я разглядываю снимок.

— У тебя хорошенькая жена, — сказала я, чтобы сохранить лицо. Как будто никогда прежде не встречала ее. Хотя на самом деле никакая Сэйди не хорошенькая — обычная в лучшем случае.

— Да, пожалуй, — ответил Уилл с виноватым видом.

Мысленно я твердила, что он просто не мог ответить по-другому. Что ответить по-другому было бы неправильно с его точки зрения. Что он на самом деле не считал Сэйди хорошенькой.

Он приблизился, провел ладонями по моим волосам и страстно поцеловал:

— Ты прекрасна.

«Прекрасна» — лучший комплимент, чем «хорошенькая». Значит, в его глазах я красивее Сэйди.

Уилл потянул меня к кровати и сбросил подушки на пол.

— Разве твоя жена не будет против? — хихикнула я, присаживаясь на край.

Думаю, уже ясно, что я не отличаюсь высокой нравственностью. Но я допускала, что Уилл слеплен из другого теста.

Он подошел, сунул руку мне под юбку и озорно улыбнулся:

— Надеюсь, что так.

После этого мы больше не заговаривали о его жене.

Вскоре я узнала, что до свадьбы Уилл был дамским угодником. Донжуаном — из тех мужчин, которые думают, что никогда не остепенятся.

Как говорится, от старых привычек трудно избавиться. И Сэйди держала его на коротком поводке…

Но, как бы мы ни старались, людей не изменить. Поэтому Сэйди держала его в узде, как когда-то меня. Если б она нашла мои зажигалки и сигареты, они тут же испарились бы, а если б я забыла закрыть за собой дверь ее комнаты, то она сменила бы замки. Она была той еще педанткой. И настоящим тираном.

Я видела по глазам Уилла, что Сэйди старалась приручить его, лишить мужественности.

А я позволяла ему почувствовать себя мужчиной.

Сэйди

На часах семь тридцать. Имоджен до сих пор нет. Уилл, кажется, не беспокоится. Даже после того, как я начинаю давить, спрашивая, с кем она занимается и где живет ее подруга.

— Уилл, я знаю, тебе хочется верить в лучшее. Но мы же оба прекрасно понимаем, что она не учит испанский.

Муж пожимает плечами.

— Сэйди, она ведет себя как обычный подросток.

— Как наглый и хулиганистый подросток, — возражаю я с бесстрастным выражением лица.

Отто четырнадцать — тоже подросток. Но завтра ему в школу, и сейчас он дома, с нами, как полагается.

Уилл бросает грязную губку для посуды в раковину и поворачивается ко мне с великодушной улыбкой.

— Когда-то я тоже был хулиганистым подростком — и посмотри, в кого вырос. С ней все будет в порядке.

На кухню входит Отто с тетрадью и учебником по геометрии. Муж с сыном садятся за стол и приступают к домашнему заданию. Тейт включает телевизор в гостиной и сворачивается калачиком под одеялом: смотреть мультик.

Я несу наверх бокал вина. В планах — долгое расслабление в теплой ванне. Но на верхней ступеньке лестницы я обнаруживаю, что меня тянет не в ванную, а в комнату Имоджен.

Подхожу. Прижимаю ладонь к двери и распахиваю ее, не обращая внимания на табличку с требованием держаться подальше. Вхожу, нащупываю на стене выключатель и зажигаю свет. Теперь все видно. Я замечаю кучу разбросанной по полу темной одежды. Ее так много, что приходится отодвигать в сторону, чтобы не наступить.

Пахнет благовониями. Коробка с ароматическими палочками лежит на столе рядом с держателем в форме свернувшейся змеи. Видимо, палочки вставляются прямо в пасть. И запах все еще довольно сильный. Интересно, заходила ли Имоджен сюда после школы и зажигала ли благовония, прежде чем уйти… туда, где бы она сейчас ни находилась. Письменный стол деревянный, старый. Имоджен вырезала на нем слова. Нехорошие слова. Злые.

Катитесь к черту. Ненавижу вас.

Делаю глоток вина, прежде чем поставить бокал на стол. Провожу пальцем по деревянным бороздкам, задумавшись, не этот ли почерк я видела и на стекле своей машины. Жаль, я не догадалась сфотографировать надпись, прежде чем она растаяла. Можно было бы сравнить форму букв. Тогда я знала бы наверняка.

Это первый раз, когда я зашла в комнату Имоджен. Я пришла сюда не шпионить, но теперь этот дом принадлежит моей семье, и я чувствую, что имею на это право. Хотя Уиллу не понравилось бы. Голоса мужа и сына из кухни едва слышны. Они понятия не имеют, где я сейчас.

Сначала заглядываю в ящики письменного стола. Там находится именно то, что и ожидаешь увидеть в ящике стола: ручки, бумага, скрепки. Затем забираюсь на стул и провожу рукой по книжной полке над столом. Результат — полная ладонь пыли. Спускаюсь обратно на пол.

Подхожу к прикроватной тумбочке и дергаю за ручку. Содержимое тумбочки разнообразно. Детская книжка, скомканные салфетки, закладка. Презерватив. Вытаскиваю его и пару секунд рассматриваю, раздумывая, сказать ли Уиллу. Имоджен шестнадцать. В наше время шестнадцатилетние занимаются сексом. Но презерватив, по крайней мере, означает, что Имоджен не делает глупостей и предохраняется. Не могу ее винить. Будь у нас отношения получше, я бы поговорила с ней как женщина с женщиной. Однако что есть, то есть. Как бы то ни было, теперь, когда девушка достигла определенной зрелости, ей пора навестить гинеколога. Да, это, пожалуй, лучший выход из положения.

Кладу презерватив на место. И обнаруживаю фото.

Судя по телосложению и остаткам прически — остальная часть снимка выскоблена кем-то явно разгневанным, — там изображен мужчина. Его лицо стерто, как стертый ребром монеты лотерейный билет. Интересно, кто это. Интересно, откуда Имоджен его знает и почему так разозлилась, что сделала такое.

Опускаюсь на четвереньки, заглядываю под кровать, роюсь в карманах разбросанной по полу одежды. Потом поднимаюсь, иду к шкафу и открываю дверцу. Вслепую нашариваю выключатель и дергаю.

Не хотелось бы, чтобы Уилл узнал, что я хозяйничаю в комнате Имоджен. Задерживаю дыхание, прислушиваясь к звукам снизу. Ничего, кроме идущего по телевизору мультика Тейта и его детского смеха. Если б только он мог остаться таким навсегда… Уилл и Отто молчат: наверное, склонились над разложенными на столе тетрадями и сосредоточенно думают.

Вскоре после происшествия с Отто я прочла статью, как правильно обыскивать комнату сына или дочери-подростка — в какие места заглядывать. Оказывается, не в очевидные вроде ящиков письменного стола, а в нестандартные: потайные карманы в подкладке куртки, электрические розетки, банки из-под газировки с двойным дном. Цель родительских поисков внешне тоже не всегда вызывает подозрения: чистящие средства, пластиковые пакеты, лекарства, продаваемые без рецепта, — все это подростки запросто могут использовать не по назначению.

Вообще-то я никогда не рылась в комнате Отто. Не было необходимости. То происшествие стало исключением. Отто усвоил урок, мы с ним побеседовали. Подобное больше не повторится.

А вот Имоджен для меня — как закрытая книга. Она почти не разговаривает — максимум произносит одно предложение и то внезапно. Я ничего не знаю ни о ней самой, ни о ее сексуальном партнере (она занимается сексом здесь, в этой комнате, когда нас с Уиллом нет? или вылезает в окно по ночам?); ни о девушках, в компании которых она курит; ни о том, что делает, когда не торопится домой. Нам следует больше узнать о ней. Лучше контролировать ситуацию. Мы ведем себя безответственно, но каждый раз, когда я заговариваю с Уиллом на эту тему — кто такая Имоджен и чем она занимается, — он отмахивается, отвечая, что нам нельзя слишком сильно давить. Что она сама откроется, когда будет готова.

Но я не могу больше ждать.

Обыскиваю шкаф и в кармане толстовки антрацитового цвета обнаруживаю письмо. Найти его оказалось не так уж и трудно: сначала я обшарила обувные коробки и углы шкафа, где нашлась только пыль. Затем перешла к одежде. С четвертой или пятой попытки моя рука на что-то наткнулась. Вытаскиваю это «что-то» из кармана, чтобы посмотреть. Это бумажный листок, сложенный во много-много раз — так, что получилось не больше дюйма в высоту и ширину.

Вытаскиваю и осторожно разворачиваю.

«Пожалуйста, не сердись», — сказано там. Чернила бледные, будто толстовка вместе с бумагой побывала в стиральной машине. Но слова, выведенные печатными буквами — причем куда изящнее, чем мой корявый почерк, — наводят на мысль, что писал мужчина. Хотя об этом можно догадаться и по содержанию. «Ты не хуже меня знаешь, как тяжело мне пойти на такое. Дело не в тебе, ты не сделала ничего плохого. Это не значит, что я не люблю тебя. Но я не могу и дальше жить двойной жизнью».

Внизу внезапно открывается входная дверь. И захлопывается.

Имоджен дома.

Мое сердце колотится как бешеное.

Уилл приветствует ее радушнее, чем мне хотелось бы. Спрашивает, голодна ли, разогреть ли ужин. Это противоречит нашим правилам: или ужинать с нами, или не есть совсем. Жаль, что Уилл такой податливый, но он всегда такой — рад угодить. Имоджен дважды отвечает «нет» — коротко и резко. Ее голос раздается уже у самой лестницы.

Я реагирую быстро: складываю записку и сую обратно в карман, вешаю толстовку на место, дергаю выключатель, закрываю дверцу шкафа и спешу к выходу. Но в последний момент вспоминаю, что нужно выключить свет в комнате и слегка приоткрыть дверь, как было до моего прихода.

У меня нет времени проверить, всё ли на своих местах. Остается только надеяться на лучшее.

Мы сталкиваемся наверху у лестницы. Я натянуто улыбаюсь, но не говорю ничего.

Мышка

Давным-давно жил-был старый дом. Все в нем было старым: и окна, и всякая техника, и особенно ступеньки. Потому что каждый раз, когда на них кто-то наступал, ступеньки по-стариковски стонали.

Мышка понятия не имела, почему они так себя ведут. Хотя она знала очень многое. Но не знала, что ступеньки трутся о стояки, скрежеща о невидимые ей гвозди и шурупы. Она знала только, что ступеньки шумят. Особенно последняя — самая шумная.

Мышка думала, что знает о ступеньках то, чего не знает никто. Она думала, что им становилось больно, когда на них наступали, и именно поэтому они каждый раз стонали и пытались вырваться из-под ног. Хотя Мышка весила всего сорок шесть фунтов^[378] и даже муху не обидела бы.

Это напоминало ей стариков, живших на другой стороне улицы, которые с трудом передвигались и стонали при ходьбе так же, как иногда стонали ступеньки.

Мышка была чувствительнее других. Ставя ногу на последнюю ступеньку, девочка волновалась за ее самочувствие. По той же причине она старалась не наступать на улице на гусениц и жуков. Обычно Мышка осторожно перешагивала больную ступеньку, хотя это давалось с трудом: у девочек в таком возрасте ножки коротковаты.

Отец безуспешно пытался починить лестницу. Постоянный скрип бесил его, выводил из себя, заставлял чертыхаться себе под нос.

— Почему бы тебе просто не перешагивать через нее? — Отец легко мог миновать эту ступеньку: он высокий, у него широкий шаг. Но он был нетерпелив и любил все делать по-своему.

Отец не был создан для работы по дому. Ему гораздо больше подходило сидеть за столом, пить кофе и болтать по телефону. Тогда Мышка садилась за дверью и слушала. Ей не разрешалось перебивать, но, если сидеть очень тихо, можно было расслышать и сам разговор, и как меняется тон отца, когда он беседует с клиентом.

Отец Мышки был привлекательным мужчиной с темно-каштановыми волосами и большими, круглыми, всегда настороженными глазами. Бо́льшую часть времени он вел себя тихо — кроме тех случаев, когда куда-то шел: отец был крупным, с тяжелой походкой. Мышка слышала его шаги за целую милю.

Он был хорошим отцом. Гулял с Мышкой на улице и играл с ней в мяч. Рассказывал о птичьих гнездах и о том, как кролики прячут своих детенышей в норах. Он знал, где они обитают, подходил к норам, раздвигал пучки травы и комки шерсти и позволял дочке заглянуть внутрь.

Однажды, когда ему вконец надоела скрипучая лестница, он взял из гаража ящик с инструментами и взобрался вверх. Молотком вбил гвозди в ступеньку, прижимая ее к изнанке, потом схватил пригоршню отделочных гвоздей и постучал, прикрепляя к стояку. После чего с гордостью отступил — полюбоваться на дело своих рук.

Но мастер на все руки из него был так себе. Он мог бы догадаться, что починить ступеньку не получится. Потому что даже после всех его усилий лестница продолжала стонать.

Со временем Мышка привыкла к этим звукам. Она лежала в постели, уставившись насвисавшую с потолка лампу, с колотящимся сердцем, не в силах заснуть, и прислушивалась к последней ступеньке в ожидании, когда та предупреждающе проскрипит. Чтобы понять, что кто-то поднимается по лестнице в ее комнату. И успеть спрятаться.

Сэйди

Лежа в кровати, я наблюдаю, как Уилл переодевается в пижамные штаны и бросает одежду в корзину на полу. На секунду он задерживается у окна, глядя вниз на улицу.

— В чем дело? — Я сажусь в постели. Что-то там, за окном, привлекло внимание мужа. Он стоит в задумчивости.

Мальчики спят. В доме на удивление тихо.

— Там свет, — отвечает Уилл.

— Где?

— В доме Морган.

Я не удивлена. Насколько мне известно, дом по-прежнему является местом преступления. Скорее всего, у экспертов уйдет несколько дней на сбор улик, после чего они вызовут какую-нибудь специальную службу очистить дом от следов крови и прочего. И скоро на наших глазах люди в желтых защитных костюмах с какими-то дыхательными аппаратами на головах будут входить и выходить, забирая окровавленные вещи.

Я снова вспоминаю о ночном убийстве. О кровопролитии.

Сколько окровавленных вещей им придется вынести?

— На подъездной дорожке машина, — сообщает Уилл и добавляет, прежде чем я успеваю ответить, — машина Джеффри. Значит, он вернулся из Токио.

Муж неподвижно стоит у окна минуту-другую. Поднимаюсь с кровати, расставаясь с теплым одеялом. Сегодня вечером в доме холодно. Подхожу к окну и встаю рядом с Уиллом. Наши локти соприкасаются. Вижу то же, что и он: темный внедорожник, припаркованный на подъездной дорожке рядом с полицейской машиной. Оба автомобиля освещены фонарем над крыльцом.

Пока мы наблюдаем, открывается входная дверь. Первым выходит офицер, за ним — Джеффри. Похоже, он на целый фут выше полицейского. Задерживается в дверях, оглянувшись в последний раз. В руках багаж. Выходит из дома и идет мимо полицейского. Тот закрывает и запирает за ним дверь; видимо, встретил его здесь и присматривал за местом преступления, пока мистер Бейнс забирал свои вещи.

— Это невероятно, — тихо бормочет Уилл.

Я кладу ладонь ему на плечо почти утешающим жестом.

— Это ужасно… это и правда ужасно. Никто не заслуживает такой смерти. Особенно молодая женщина.

— Ты знаешь про панихиду? — Уилл не отрывается от окна.

— Какую еще панихиду? — Впервые слышу.

— Завтра. Отпевание Морган. В церкви методистов.

На острове две церкви — эта и католическая.

— Я слышал про это на школьной парковке. Проверил и нашел в интернете некролог и новость об отпевании. Думаю, потом состоятся и похороны, но…

Он замолчал. Очевидно, тело еще в морге и никто не отдаст его до окончания расследования. Формальностям вроде похорон и поминок придется подождать, пока не поймают убийцу. Сейчас же придется ограничиться отпеванием.

Завтра у меня работа, но, возможно, после нее получится приехать в церковь вместе с Уиллом — смотря во сколько начнется панихида. Знаю, он точно захочет быть там. Ведь Уилл дружил с Морган. И хотя в последнее время у нас непростые отношения, я не хочу отпускать его одного. Не хочу, чтобы он простоял всю церемонию в одиночестве. Я сделаю это ради Уилла. Кроме того, мне хочется повнимательнее присмотреться к Джеффри Бейнсу.

— Завтра я работаю до шести. Поедем туда вместе, как только закончу. Отто может присмотреть за Тейтом.

Вряд ли это надолго. Задерживаться в церкви незачем. Почтим память покойной и уедем.

— Нас там не будет, — решительно говорит Уилл.

Я растеряна. Я ждала совсем другой ответ.

— Почему?

— Я считаю, что это бесцеремонно. Ты ее вообще не знала, да и я — не очень хорошо.

Начинаю было объяснять, что на панихиду совсем не требуется официальное приглашение, но быстро умолкаю: Уилл явно не передумает.

— Как думаешь, это он убил? — меняю тему разговора.

Я не свожу глаз с Джеффри Бейнса за окном. Приходится вытягивать шею: дом Бейнсов не прямо через улицу, а наискосок. Наблюдаю, как Джеффри и полицейский о чем-то поговорили, стоя на подъездной дорожке, прежде чем расстаться и направиться к своим машинам. Когда Уилл не отвечает, я бормочу:

— Убийца — всегда муж.

На этот раз Уилл откликается моментально:

— Сэйди, он был за границей. С чего ты взяла, что он замешан?

— То, что он был за границей, не значит, что он не мог нанять исполнителя для убийства жены.

Наоборот, обеспечил себе идеальное алиби. Уилл не может не понимать.

Он еле заметно кивает, дав задний ход:

— А почему ты сказала, что убийца — всегда муж?

Я пожимаю плечами.

— Точно не знаю. Просто, если слушать новости, так и выходит. Недовольные мужья постоянно убивают жен.

Смотрю, как на другой стороне улицы Джеффри Бейнс открывает багажник своего внедорожника и бросает туда вещи. У него прямая осанка. И это странно.

Он не опускает плечи, содрогаясь от рыданий, как следует мужьям, потерявшим жен.

Как я заметила, он вообще не проронил ни слезинки.

Камилла

Я подсела на него. Мне его постоянно не хватало. Я наблюдала за ним, следовала за ним, следила за каждым движением. Знала, в какую школу ходят его дети, какие кофейни он предпочитает, что ест на ланч. Я ходила туда же и заказывала то же самое. Садилась за его столик после его ухода. Представляла себе наши разговоры. Притворялась, что мы — пара. Хотя это не так.

Я думала о нем дни и ночи напролет. Если б только было можно, я не отпускала бы его от себя. Но я не имела права становиться той женщиной — одержимой, держащей его на поводке. Нужно сохранять хладнокровие. Я делала все, чтобы наши встречи выглядели случайными. Например, когда наши пути пересеклись в старом городе. Я вышла на улицу и обнаружила его на другой стороне среди пешеходов. Еще один винтик в огромной машине.

Я окликнула его. Уилл обернулся, улыбнулся и подошел.

— Что ты здесь делаешь? А это что? — поинтересовался он, имея в виду здание за моей спиной, и быстро обнял меня; так быстро, что стоит моргнуть глазом — и не заметишь.

Я оглянулась и прочла табличку.

— Буддистские медитации.

— Буддистские медитации? — Уилл рассмеялся. — Каждый день узнаю о тебе что-то новое… И представить не мог, что тебя интересует такое.

Оно меня и не интересовало. Я пришла сюда не ради буддистских медитаций, а ради него. Несколько дней назад мне удалось заглянуть в его расписание и увидеть бронь в ресторане через три дома отсюда. Поэтому я поджидала в фойе, пока Уилл пройдет мимо. Тогда я вышла, позвала его, и он подошел.

Совсем не случайная встреча.

Иногда я ловила себя на том, что караулю Уилла возле его дома. Я стояла там, когда он уходил на работу, невидимая в толпе. Наблюдала, как он выходил через стеклянную дверь, смешиваясь с уличным потоком пешеходов.

От дома Уиллу три квартала пешком. Потом он спустится в метро и поедет по красной линии на север до Говарда^[379], где пересядет на фиолетовую. А я последую за ним в двадцати шагах позади.

Стоило ему обернуться, и он увидел бы меня.

Кампус, где работал Уилл, выглядел роскошно. Белые кирпичные здания с декорированными арками, увитыми плющом. Там полно народу — студенты с рюкзаками спешили на занятия.

Однажды утром я преследовала Уилла на правильной дистанции — близко, но не слишком. Не хотела потерять его из виду, но в то же время не могла рисковать, чтобы меня засекли. У большинства не хватает на это терпения. Фишка в том, чтобы слиться с толпой, выглядеть как все. У меня получалось.

— Здравствуйте, профессор Фоуст! — раздался вдруг чей-то голос.

Я подняла глаза и увидела девушку почти ростом с Уилла в облегающей куртке. На голове ярко-красная шапочка, из-под которой выбивались пряди явно крашенных светлых волос, рассыпавшихся по плечам и спине. Джинсы тоже в обтяжку, подчеркивающие ее изгибы. На ногах — высокие коричневые сапожки.

Она остановилась так близко от Уилла, что их тела почти соприкасались.

Я не слышала, о чем они говорили. Но тон и язык тел говорили сами за себя. Девушка коснулась его руки. Он что-то сказал ей, и оба согнулись пополам от смеха. Затем девушка положила ладонь на его руку. Потом до меня донеслось:

— Перестаньте, профессор. Я сейчас умру от смеха.

Она хохотала без передышки. Уилл не сводил с нее взгляда. Этот смех не был отвратительным, как у большинства, — с широко открытыми ртами и раздутыми ноздрями. Нет, в нем было нечто деликатное. Изящное, красивое.

Уилл наклонился поближе и что-то прошептал ей на ухо. Меня захлестнула ревность.

Как говорится, друзей держи близко, а врагов — еще ближе. Поэтому я нашла время навести справки. Кэрри Леммер, второй курс юридического факультета, будущая юрист по защите окружающей среды. Студентка Уилла. Сидела в первом ряду и поднимала руку всякий раз, когда он задавал вопрос. Задерживалась после занятий, чтобы обсудить браконьерство и посягательства на права человека — как будто эти темы достойны обсуждения. Вставала слишком близко к Уиллу, когда думала, что их никто не видит. Прижималась к нему, сетуя на печальную участь горных горилл, чтобы профессор ее утешил.

Как-то днем я перехватила ее на выходе из аудитории и, притормозив рядом, пожаловалась:

— Ну и предмет… У меня мозги закипают.

В руках я держала учебник — не пожалела сорок баксов, чтобы Кэрри поверила, что я тоже хожу на курс глобальной системы здравоохранения профессора Фоуста.

— Похоже, я замахнулась на то, что мне не по силам, — продолжала я. — Волей-неволей отстаю. Чего не скажешь про вас…

И стала нахваливать Кэрри. Мол, какая она умница, знает все на свете и так далее.

— Как у вас получается? — спросила я. — Наверное, все время сидите за учебниками?

— Вообще-то нет, — Кэрри буквально засияла и пожала плечами. — Сама не знаю. Просто мне все легко дается. Некоторые говорят, что у меня фотографическая память.

— Вы ведь Кэрри, верно? Кэрри Леммер?

Я хотела, чтобы у нее закружилась голова. Чтобы она возомнила себя особенной. Известной.

Кэрри протянула мне руку. Я пожала ее и сказала, что мне очень не помешала бы помощь… если у нее найдется время. Она согласилась помогать мне за плату. Мы встречались дважды, в каком-то маленьком чайном магазинчике неподалеку от кампуса, за чашкой травяного чая. Я узнала, что она родом из пригорода Бостона. Кэрри описала мне место, где выросла: узкие улочки, вид на океан, красивые домики. Рассказала о своей семье. О старших братьях — оба отличные пловцы и учились в каком-то престижном колледже, хотя сама Кэрри, как ни странно, плавать не умела. Зато умела многое другое. Она охотно перечислила свои умения. Занималась бегом, альпинизмом, горными лыжами. Владела тремя языками и обладала жутковатой способностью дотягиваться языком до кончика носа — что и продемонстрировала.

Кэрри говорила с типичным бостонским акцентом. Людям он очень нравился; при звуке ее голоса они поворачивали головы и тянулись к ней. И неважно, о чем она говорила: им нравился именно акцент.

Такая популярность вскружила девушке голову. Впрочем, ей многое кружило голову.

Любимым цветом Кэрри был красный. Она сама связала свою шапочку. Рисовала пейзажи, писала стихи. Хотела бы иметь другое имя: скажем, Рен, Мидоу или Кловер. В общем, типичная идеалистка, выдающая желаемое за действительное. Как и другие люди, у которых доминирует правое полушарие мозга.

После этого я много раз видела ее в компании Уилла. Шансы случайно столкнуться с кем-то в таком большом кампусе невелики. Я поняла, что она специально искала его. Знала, когда и где он будет. Приходила туда, делая вид, что они продолжают сталкиваться друг с другом по прихоти судьбы. На самом деле никакая это не судьба, а ловушка.

Я не страдаю от неуверенности в себе. У меня нет комплекса неполноценности. Кэрри не симпатичнее меня и ничуть не лучше. Дело в банальной ревности.

Все ревнуют, даже младенцы и собаки. Собаки территориальны: охраняют свои игрушки, свои лежанки, своих хозяев. Они никому не позволяют прикасаться к своей собственности, а при таких попытках злятся и проявляют агрессию. Рычат и кусаются. Готовы загрызть любого. Всё ради защиты своей собственности.

Что касается дальнейшего, я не могла поступить иначе. Я была обязана защитить то, что принадлежит мне.

Сэйди

Позже, той же ночью, я просыпаюсь. Медленно прихожу в себя и обнаруживаю Уилла в зачехленном кресле в углу комнаты. В сумраке с трудом различаю фигуру — черный контур силуэта и слабое свечение белков глаз. Он сидит, наблюдая за мной. Некоторое время я лежу, еще слишком сонная и растерянная, чтобы спросить, чем это он занят, и предложить ему вернуться в постель. Растягиваюсь на кровати, перекатываюсь на другой бок, увлекая за собой одеяло, и поворачиваюсь спиной к сидящему в кресле Уиллу.

Он сам вернется, когда сочтет нужным.

Сворачиваюсь в позу эмбриона: подтягиваю колени и прижимаю к животу. И задеваю что-то на кровати. Сначала мне кажется, что это плотная подушка Уилла с пенным наполнителем, но вскоре я ощущаю выпуклость позвонков и лопатки. Муж лежит рядом со мной. Без рубашки. Его кожа липкая и теплая на ощупь. Волосы откинуты набок и спадают на шею и на матрас.

Уилл со мной в постели, а не в углу в кресле.

В комнате есть кто-то еще.

И этот кто-то наблюдает за нами — спящими.

Резко сажусь и вглядываюсь в темноту. В горле комок.

— Кто здесь? — пытаюсь спросить я, но удается выдавить только «ах».

Тянусь к прикроватному столику, чтобы повернуть выключатель лампы. Но, прежде чем я успеваю это сделать, до меня доносится тихий размеренный голос. Ее слова тщательно взвешены:

— На твоем месте я бы этого не делала.

Имоджен встает с кресла, подходит и осторожно присаживается на край кровати.

— Что ты здесь делаешь? Тебе что-то нужно? — Стараюсь не выказать тревогу, но притворяться не так-то просто — я в панике. Мне следует почувствовать облегчение, что это Имоджен, а не кто-то чужой, но я не чувствую. Ей нечего делать поздно ночью в моей спальне.

Я уставилась на девушку, пытаясь понять, почему она здесь. Ищу взглядом какое-нибудь оружие… хотя мне тошно от одной мысли, что Имоджен могла прокрасться в нашу спальню, чтобы причинить вред.

— Что-то не так? Хочешь о чем-то поговорить?

Уилл даже не шелохнулся. Спит крепко, как и всегда.

— Ты не имела права, — шипит Имоджен, тихо закипая, — залезать в мою комнату.

Сердце сжимается в груди. Первое, что приходит мне в голову, — соврать.

— Я не заходила к тебе. — Теперь мне стоит вести себя как можно тише. Не хочется, чтобы Уилл знал, куда я ходила. Что вместо того, чтобы принимать ванну, я обшаривала ящики и карманы его племянницы. Уилл назвал бы это вторжением в личную жизнь. Он не одобрит подобный обыск.

— Врунья, — цедит Имоджен сквозь зубы.

— Да нет же! Честное слово, я не заходила к тебе.

Ее следующая фраза — как удар под дых.

— Тогда что там забыло твое вино?

Мое лицо вытягивается. Да, меня поймали на горячем. В памяти всплывает четкая картинка: я ставлю бокал на стол, чтобы без помех обыскать комнату. А потом, убегая второпях, забываю его на столе. Как можно было сделать такую глупость?

— Ой…

Я пытаюсь придумать оправдание, но ничего убедительного не приходит на ум, и я молчу. Никогда не умела хорошо врать.

— Если ты когда-нибудь… — начинает Имоджен. И резко замолкает, оставляя меня теряться в догадках.

Встает с кровати. Теперь она выглядит еще выше, что дает ей преимущество. Она возвышается надо мной, и у меня перехватывает дыхание. Имоджен не слишком крупная девушка; наоборот, худенькая. Но высокая — видимо, гены по отцу: Элис была миниатюрной. Теперь Имоджен совсем близко. Она никогда раньше не казалась такой высоченной. Наклоняется и выдыхает мне в ухо:

— Держись подальше от моей комнаты. — И слегка толкает меня локтем для пущей убедительности.

А потом исчезает. Выходит из спальни, бесшумно скользя по деревянному полу. Значит, и вошла она так же бесшумно.

Я лежу, взволнованная, не в силах заснуть, внимательно прислушиваясь, не вернется ли она.

Не знаю, сколько это продолжается, но в конце концов я уступаю дреме и снова погружаюсь в сон.

Сэйди

Во время обеденного перерыва я выхожу из клиники. Стараюсь незаметно прокрасться за дверь, пока никто не видит, но Джойс все равно замечает:

— Опять уходишь?

Судя по тону, она совсем не одобряет меня.

— Только быстренько перекушу, — зачем-то вру я, хотя лучше было бы сказать правду.

— И когда нам ждать твоего возвращения?

— В течение часа.

Джойс хмыкает.

— Часа? Поверю, когда увижу своими глазами.

Несправедливый намек на то, что в обед я отсутствую дольше положенного. Но спорить нет смысла. Я ухожу. На душе по-прежнему тревожно из-за вчерашнего появления Имоджен в спальне. Видимо, она поняла, что я побывала в комнате, как только увидела бокал вина. Она могла бы поговорить со мной сразу. Но вместо этого дождалась, пока я буду сонная. Ей хотелось напугать меня. Она сделала это нарочно.

Имоджен не какое-то наивное дитя. Она достаточно хитра.

Нахожу свою машину на стоянке, сажусь и трогаюсь с места. Я пыталась отговорить себя от панихиды. Сначала мне казалось, что ехать туда незачем, если не считать желания увидеть Джеффри Бейнса. Мы уже не первый день на острове, а я так и не рассмотрела этого человека как следует. Никак не могу отделаться от мысли, что он убил жену. Ради своей безопасности и безопасности моих родных мне нужно знать, кто он такой. Мне нужно знать, кто мои соседи. Мне нужно знать, можем ли мы чувствовать себя спокойно, когда через дорогу от нас живет такой человек.

Методистская церковь — белое здание с высоким шпилем. По четыре неброских витража с каждой стороны. Типичная провинциальная церквушка. Украшенные красными бантами вечнозеленые венки свисают с гвоздиков на двойных дверях. Прелестная картина. Небольшая стоянка забита машинами. Паркуюсь на улице и захожу в церковь вслед за остальными.

Панихида проходит в зале для встреч^[380]. Там расставлены штук десять-пятнадцать круглых столов, покрытых белыми скатертями. Ближе к входу — банкетный стол, на нем — блюда с пирожными.

Я пришла не просто так. У меня такое же право быть здесь, как и у всех, что бы там ни говорил Уилл. Когда я вхожу, незнакомая женщина тянется ко мне для рукопожатия и благодарит, что я пришла. В руке у нее скомканный носовой платок. Она плакала. Женщина представляется матерью Морган и спрашивает, кто я.

— Сэйди, — отвечаю я, — соседка. — И почтительно добавляю: — Я так сожалею о вашей утрате…

Женщина старше меня лет на двадцать-тридцать. У нее седые волосы, морщинистая кожа. Черное платье чуть выше колен. Ее ладонь холодна. Когда она пожимает мне руку, я ощущаю зажатый между нашими ладонями платок.

— Очень мило с вашей стороны приехать, — говорит она. — Я так рада слышать, что у моей Морган были подруги…

Я бледнею. Разумеется, мы не были никакими подругами, но скорбящей матери это знать необязательно.

— Она была такой милой, — не нахожу я ответить ничего лучшего.

Джеффри Бейнс стоит позади футах в пяти, беседуя с пожилой парой. Если честно, он выглядит скучающим. Ни капли горя, которое открыто демонстрирует мать Морган. Да, понятно, что плакать — это не по-мужски. Но горе может проявляться по-разному, не только слезами. Гнев, неверие в случившееся… Однако я не замечаю у Джеффри ничего подобного: он похлопывает старика по спине и смеется.

Раньше я никогда не оказывалась так близко и не могла разглядеть его как следует. Джеффри — лощеный, высокий, изысканный, с зачесанной вверх и откинутой назад копной темных волос. Смуглолицый, глаза скрыты за очками в толстой оправе. Черный костюм, явно сшитый на заказ. Довольно красивый мужчина.

Пожилая пара отходит. Я еще раз заверяю мать Морган, как мне жаль, и перехожу к Джеффри. Он крепко сжимает мою ладонь. Его рука теплая.

— Джеффри Бейнс, — представляется он, выдержав мой пристальный взгляд.

Я представляюсь и рассказываю, что наша семья живет совсем рядом — через дорогу от него.

— Конечно, припоминаю вас, — отвечает он. Но сомневаюсь, что Бейнс хоть раз обращал внимание, что происходит на другой стороне улицы. Он производит впечатление одного из тех толковых бизнесменов, которые знают, как обхаживать клиентов, и владеют тонким искусством пудрить людям мозги. С виду просто очаровашка. Но под этой маской кроется нечто невидимое мне.

— Морган пришла в восторг, что на нашей улице появилась «свежая кровь». Она бы обрадовалась, что вы здесь, Сэнди.

— Сэйди, — поправляю я.

— Да, точно, Сэйди, — повторяет Джеффри и подсмеивается над собой, как бы извиняясь. — У меня всегда была плохая память на имена.

Он выпускает мою ладонь. Я тут же убираю ее и скрещиваю руки на груди.

— Да, такое часто бывает. Наверное, сейчас вам очень тяжело… — Я решила не говорить стандартное «соболезную вашей утрате» — банальность, которую сегодня повторяли слишком много раз. — Должно быть, ваша дочь вне себя от горя.

Пытаюсь выразить свое сочувствие языком жестов — склоняю голову, хмурю брови.

— Не представляю, каково ей сейчас, — добавляю я.

Однако Джеффри выдает неожиданный ответ:

— Увы, они с Морган никогда не были близки. Видимо, последствия развода, — добавляет он небрежно, не подчеркивая тот факт, что его дочь и жена не ладили. — Никакая другая женщина никогда не заменит мать.

— А… — даже и не знаю, что ответить. Если б мы с Уиллом когда-нибудь развелись и он женился бы снова, то, хочется надеяться, мальчики любили бы меня больше, чем мачеху.

Но Морган убили. Она погибла, и маленькая девочка нашла ее тело. Такая беззаботность Джеффри меня удивляет.

— Она здесь? — спрашиваю я. — Ваша дочь.

Бейнс отвечает, что нет. Сейчас она в школе. Странно, что девочка на уроках, пока оплакивают ее мачеху.

Я не могу скрыть удивления.

— В этом году она болела, — объясняет Джеффри. — Попала в больницу с пневмонией, ей ставили антибиотики. Ни я, ни ее мать не хотели бы, чтобы она и дальше пропускала школу.

По-моему, не лучшее оправдание.

— Да, наверстывать упущенное непросто, — это все, что приходит мне в голову.

Джеффри благодарит меня за приход, советует угоститься печеньем и переключается на следующего в череде соболезнующих.

Подхожу к столу, беру печенье и нахожу свободный столик. Неловко сидеть одной, когда у всех своя компания. Каждый пришел с кем-то еще. Кроме меня. Жаль, Уилл не приехал. Ему стоило бы.

Многие из собравшихся тихо всхлипывают. Только мать Морган не сдерживает горя.

В этот момент сзади подходят две женщины и интересуются, не заняты ли места за столиком.

— Нет, здесь свободно, — отвечаю я. — Садитесь, пожалуйста.

Они так и делают.

— Вы были подругой Морган? — спрашивает одна из них. Ей приходится близко наклониться, поскольку кругом шумно.

Мне становится легче: теперь я не одна.

— Соседкой. А вы? — интересуюсь в ответ и придвигаю складной стульчик поближе. Женщины сели не слишком близко, соблюдая принятую социальную дистанцию, но из-за этого их плохо слышно. Одна отвечает, что они старые подруги Пэтти, матери Морган. И представляются: Карен и Сьюзен. Я тоже.

— Бедняжка Пэтти совсем превратилась в развалину. Оно и неудивительно, — сетует Карен.

Я отвечаю, что случившееся просто непостижимо. Мы вздыхаем и обсуждаем, что дети должны хоронить родителей, а не наоборот. Что смерть Морган противоречит естественному ходу вещей. Я думаю об Отто и Тейте: вдруг с ними когда-нибудь случится что-нибудь плохое? Не могу себе представить мир, в котором мы с Уиллом переживем своих детей. Не хочу даже думать об этом: что они могут умереть, а я — остаться жить дальше.

— Ведь это уже не в первый раз, — говорит Сьюзен. Ее спутница мрачно кивает. Я тоже поддакиваю, хотя не знаю, о чем они. Да и не особо прислушиваюсь к их болтовне, сосредоточив внимание на Джеффри Бейнсе и на том, как он приветствует соболезнующих — одного за другим. Тот улыбается им и протягивает теплую ладонь для рукопожатия. Его улыбка совершенно неуместна. Только что убили его жену. Муж должен не улыбаться, а выглядеть скорбящим. Я задумываюсь, ссорились ли Джеффри с Морган или их отношения погубило безразличие. Безразличие страшнее ненависти. Интересно, Морган чем-то его расстроила или он просто хотел ее смерти, чтобы разорвать брачные узы без неприятной процедуры развода? А может, все дело в деньгах? Должны последовать выплаты по страховке…

— После этого Пэтти изменилась навсегда, — продолжает Сьюзен.

Я переключаюсь на нее как раз в тот момент, когда Карен отвечает:

— Не знаю, что ей теперь делать. Как пережить такое. Лишиться одного из детей — уже тяжелый удар, но двоих?

— Просто немыслимо… — Сьюзен лезет в сумочку за платком и начинает плакать. Она вспоминает, как горевала Пэтти, когда это случилось в первый раз. Как неделями не вставала с постели. Как похудела — слишком сильно для женщины, не страдающей лишним весом. Я смотрю на Пэтти, принимающую очередь из соболезнующих. У нее изможденный вид.

— Это разрушит… — начинает Карен.

Но тут в зал врывается женщина и быстрым шагом идет к Джеффри. Улыбка тут же исчезает с его лица.

— Ого, — бормочет Карен. — Боже мой… Сьюзен, глянь-ка, кто пожаловал.

Мы смотрим на новоприбывшую. Высокая, ростом с Джеффри. Худощавая. Бесстыдно вырядилась в красное, в отличие от остальных — все в черном или хотя бы в темном. Длинные темные волосы спадают ей на спину поверх украшенного цветочными рисунками красного топа с вырезом, открывающим подобие декольте. На ней узкие брюки. С руки свисает зимняя куртка. Она останавливается прямо перед Джеффри и что-то говорит ему. Тот пытается взять ее за руку и вывести из зала, но она отказывается и резко отстраняется. Джеффри наклоняется к ней и что-то тихо говорит. Она упирает руки в бока, встает в оборонительную позу и надувает губы.

— Кто это?

Я не могу отвести от нее глаз. Мои соседки объясняют: это Кортни, первая жена Джеффри.

— Поверить не могу, что она заявилась сюда, — говорит Сьюзен.

— Может, просто хочет выразить соболезнование, — предполагает Карен.

Сьюзен хмыкает.

— Это вряд ли…

— Как я понимаю, после развода они были в не лучших отношениях, — замечаю я, хотя это и так ясно. Разве кто-то расторгает брак полюбовно?

Соседки переглядываются.

— Я думала, все знают, — произносит Сьюзен.

— Знают о чем?

Они пересаживаются — раньше между нами находился пустой стул — и рассказывают, что Джеффри познакомился с Морган, еще будучи женатым на Кортни. Все началось с интрижки. Морган стала его любовницей (женщины шепчут слово «любовница», словно оно грязное, ругательное). Джеффри и Морган работали вместе, она была его административной помощницей. Его секретаршей, как бы банально это ни звучало.

— Они встретились и влюбились, — говорит Сьюзен.

Как рассказала им мать Морган, Джеффри и его тогдашняя жена Кортни давно уже были на ножах. Их семью разрушила не Морган — все рухнуло до нее. Этот брак с самого начала был обречен: двое людей с похожими темпераментами, которые постоянно конфликтовали. Еще в первые дни романа Морган рассказала матери, что и Джеффри и Кортни оба упрямы и вспыльчивы. В общем, тип А^[381]. Морган подходила Джеффри гораздо больше.

Переключаюсь на Джеффри и его бывшую. Между ними происходит короткий, жаркий обмен репликами. Она говорит что-то отрывистое, разворачивается и уходит.

Я решаю, что на этом всё. Смотрю, как Бейнс поворачивается к следующему в очереди, выдавливает из себя улыбку и протягивает руку.

Мои соседки продолжают сплетничать. Я слушаю краем уха, но не свожу взгляда с Джеффри. Сьюзен с Карен судачат про отношения Морган и Джеффри. Про их брак. Про «настоящую любовь», хотя я не замечаю ничего подобного, судя по бесстрастному, отстраненному выражению лица вдовца. Хотя, возможно, это своего рода защитная реакция и он поплачет позже, в одиночестве, когда все разойдутся.

— Ничто не остановит настоящую любовь, — произносит Карен.

Тут мне приходит мысль, что один способ остановить ее все-таки существует.

Сьюзен спрашивает, не хочет ли кто-нибудь еще печенья. Карен говорит «да». Сьюзен уходит и возвращается с полной тарелкой, чтобы хватило нам всем. Они снова болтают о Пэтти и решают сами готовить ей обеды, чтобы быть уверенными: она не голодает. Если никто не будет для нее готовить, то Пэтти с горя может вообще перестать есть. Их беспокоит такая перспектива. Карен размышляет вслух, что же именно приготовить. У нее есть рецепт пирога, который она давно хотела испытать, но в то же время Карен помнит, что Пэтти очень любит лазанью…

И только я замечаю, как через минуту Джеффри извиняется и выходит.

Отодвигаюсь и встаю. Ножки стула скрежещут по полу. Обе дамы пристально смотрят на меня, удивленные внезапным движением.

— Не знаете, где туалет? Мне нужно выйти.

Карен сообщает где.

В коридоре довольно тихо. Хотя церковь совсем небольшая, в ней есть несколько коридоров, и чем дальше я продвигаюсь, тем меньше народу. Поворачиваю налево, направо… Коридоры пустеют. Упираюсь в тупик и возвращаюсь назад.

Наконец добираюсь до вестибюля. Там пусто — все в зале для встреч.

Передо мной две двери. Одна ведет в святилище, другая — наружу.

Приоткрываю дверь в святилище на дюйм-два — ровно настолько, чтобы украдкой заглянуть внутрь. Святилище маленькое, погруженное в полумрак. Единственный источник света — четыре витражных окна. Над кафедрой висит крест, взирая на ряды жестких скамеек.

Сначала кажется, что в святилище пусто. Я замечаю их не сразу и уже собираюсь уйти, решив, что они где-нибудь на улице. Или что Джеффри пошел не вслед за Кортни, а в туалет, а она уже уехала.

Но тут я замечаю движение: Кортни резко поднимает руку и толкает бывшего мужа.

Они прячутся в дальнем углу. Кортни прижимает Джеффри к стене. Он тянется погладить ее волосы, но женщина снова отталкивает его — достаточно сильно, чтобы на этот раз он отдернул руку, будто его ранили.

И тут бывшая жена отвешивает ему пощечину. Я вздрагиваю и отхожу от двери, как будто ударили меня. Голова Джеффри резко дергается вправо и встает на место. Хоть я и затаила дыхание, все равно расслышать слова Кортни удается только потому, что она повышает голос.

— Я не жалею о том, что сделала. Джефф, она отняла у меня все. Все, черт побери. Оставила меня ни с чем. Я не виновата — только пыталась вернуть то, что принадлежит мне.

Немного подождав, Кортни добавляет:

— И мне не жаль, что она мертва.

Джеффри хватает ее за запястье. Они впиваются друг в друга взглядами, но теперь говорят совсем тихо. Мне не слышно, но я живо представляю их колкие, полные ненависти слова.

Осторожно прокрадываюсь в святилище, задерживаю дыхание и сосредоточенно пытаюсь расслышать разговор. Сначала до меня доносятся только обрывки фраз вроде «не скажу» и «никогда не узнает». В помещении включается вентилятор, его шум заглушает голоса, и я пропускаю секунд тридцать беседы. Но потом вентилятор смолкает, голоса становятся громче, и опять можно разобрать слова.

— Что ты натворила… — выдыхает он, качая головой.

— Я действовала необдуманно, — признается Кортни. — Это все моя вспыльчивость. Я была так рассержена… Я не виновата, что разозлилась.

Она начинает плакать — точнее, поскуливать: тихий плач без слез. Манипуляторша. Пытается вызвать сочувствие к себе.

Я не свожу с них глаз.

Джеффри молчит минуту. Она — тоже.

Затем Бейнс тихо, мягким, как перышко, тоном произносит:

— Я никогда не мог видеть тебя плачущей.

Он меняет гнев на милость. Она — тоже.

Джеффри снова пытается погладить ее по волосам. На этот раз Кортни подается навстречу его прикосновениям, не отталкивает. Подходит ближе. Джеффри обнимает ее за талию и притягивает к себе. Кортни обвивает руками его шею, кладет голову ему на плечо. В этот момент она выглядит даже какой-то робкой, застенчивой. Они почти одного роста. Я не могу оторвать от них взгляда. Несколько секунд назад тут разыгралась свирепая ссора, а теперь — какая-то удивительно милая сцена…

Писк моего телефона пугает меня. Резко попятившись, отпускаю дверь, которая с грохотом захлопывается. Колени пробирает дрожь. Я словно ослепленный фарами олень.

Слышу движение внутри святилища. Они идут к выходу!

Собираюсь с духом и выскакиваю через двойные церковные двери наружу, в суровый декабрьский день. Спустившись с крыльца, перехожу на бег.

Нельзя, чтобы Джеффри или его бывшая жена узнали, что я шпионила за ними.

Бросаюсь к машине, открываю дверцу и быстро залезаю внутрь, не сводя глаз с церкви, чтобы видеть: не заметили ли меня. Запираю дверцы и с удовольствием слышу механический щелчок: я под надежной защитой.

И только после этого смотрю на телефонный экран.

Эсэмэска от Джойс. Вижу время отправки: прошло уже больше часа. Шестьдесят четыре минуты, если точнее. Джойс прилежно их сосчитала.

«Опаздываешь, — пишет она. — Пациенты ждут».

Снова смотрю на церковные двери. Не проходит и двадцати секунд, как бывшая жена Джеффри Бейнса осторожно выскальзывает наружу, оглядывается по сторонам и сбегает по ступенькам, кутаясь в черно-белую куртку.

Я провожаю ее взглядом до машины — красного «Джипа», припаркованного чуть дальше по улице. Кортни распахивает дверцу и залезает внутрь.

Снова смотрю на церковь. Джеффри стоит в дверях и глядит Кортни вслед.

Сэйди

Когда я возвращаюсь вечером домой, на подъездной дорожке стоит фургон. Я останавливаюсь и паркуюсь за машиной Уилла. Читаю надпись на фургоне и испытываю облегчение: муж просто меняет котел.

Подхожу к двери. В доме тихо. Котел находится в темном подвале. Рабочие там, внизу.

Пока я вижу только Тейта, сидящего за кофейным столиком со своим лего. Он машет мне. Разуваюсь в прихожей, подхожу к сыну и целую в макушку.

— Как прошел…

Снизу, через доски пола, доносятся сердитые голоса. Не могу разобрать слова.

Мы переглядываемся.

— Сейчас вернусь, — обещаю я. Когда Тейт пытается увязаться следом, твердым голосом приказываю остаться здесь. Не уверена, что именно ждет меня в подвале.

Осторожно спускаюсь по шероховатым деревянным ступенькам, чтобы разобраться, в чем дело. Думаю о том, что в нашем доме чужак, которого ни знаем ни я, ни Уилл.

Откуда нам знать, что этот механик не убийца? Не такое уж нелепое предположение, учитывая то, что случилось с Морган.

Подвал тесен. Там бетонные стены и пол, и плохое освещение — всего несколько голых лампочек.

Спускаясь на последнюю ступеньку, начинаю бояться того, что увижу там. Что этот механик сделал Уиллу больно. Сердце колотится все сильнее. Ругаю себя, что не догадалась прихватить что-нибудь для самозащиты. Для защиты Уилла. Но со мной моя сумочка, а в ней — телефон. Лучше, чем ничего. Если понадобится, позову на помощь. Лезу в сумочку и достаю мобильник.

Последняя ступенька. Осторожно поворачиваюсь. Все совсем не так, как я ожидала.

Уилл прижимает рабочего к стене. Стоит в нескольких дюймах от него в угрожающей позе, не удерживая его, — до драки дело не дошло… пока не дошло, — но рабочему явно некуда деться. Он покорно стоит, пока его обзывают паразитом и оппортунистом. Муж раскраснелся, вены на шее пульсируют.

Каким-то образом он умудряется подступить еще ближе к механику. Тот вздрагивает. Уилл тычет пальцем ему в грудь, а через секунду хватает за ворот и рычит:

— Мой долг — позвонить в BBB^[382] и доложить о тебе, черт побери! То, что ты один механик на всю округу, не дает тебе права…

— Уилл! — восклицаю я строгим тоном. Действовать сгоряча — это так непохоже на Уилла. Проявлять агрессию — тоже на него непохоже. Никогда не видела его таким. — Уилл, прекрати. Что на тебя нашло?

Муж отступает — только потому, что я здесь, — и утыкается взглядом в пол. Ему незачем рассказывать, что тут произошло, — я и так догадываюсь. Этот человек — единственный специалист по котлам на острове, а потому задирает цены на свои услуги. Что не понравилось Уиллу. Но это не оправдание.

Как только Уилл делает шаг назад, механик поспешно собирает инструменты и ретируется.

Мы не обсуждаем этот инцидент и больше не вспоминаем о нем.

* * *

На следующее утро я выхожу из душа, завернувшись в полотенце. Уилл стоит, уставившись в свое отражение в запотевшем зеркале над раковиной. Серебристая рама потускнела от времени. Ванная, как и все остальное в доме, душная и маленькая.

Смотрю на разглядывающего свое отражение Уилла. Он замечает меня. Наши взгляды скрещиваются.

— И долго ты собираешься меня игнорировать? — спрашивает муж, имея в виду молчание, возникшее между нами после его ссоры с механиком. Тот ушел, так ничего и не сделав, и в доме по-прежнему неуютно. Котел начал дребезжать; скоро окончательно сломается.

Все это время я ждала, что Уилл извинится или, по крайней мере, признает свою неправоту. Я понимаю причину его негодования, но не понимаю причину столь острой реакции. Он отреагировал слишком бурно, слишком необдуманно и совершенно не по-уилловски. А сейчас, скорее всего, ждет, что я выброшу все из головы и буду вести себя как прежде.

— Никогда не видела тебя таким. И все из-за такой ерунды, как цена ремонта котла…

— Сэйди, ты знаешь, сколько сил я трачу, заботясь о нашей семье, — отвечает он уязвленно, набрав в грудь побольше воздуха. Мои слова явно его расстроили. — Семья для меня — всё. Я никому не позволю наживаться на нас.

После таких слов я начинаю смотреть на его поступок совсем по-другому. И вскоре уже извиняюсь перед ним.

Уилл столько делает, заботясь о нас… Мне стоит быть благодарной за то, что он навел справки и не пожелал уступить взвинтившему цену механику наши деньги, которые можно потратить на продукты, на обучение детей в колледже… Я так признательна, что у него хватило и осведомленности, и смелости! На его месте я выбросила бы на ветер сотни долларов, ни о чем не подозревая.

— Да, ты прав, — соглашаюсь. — Ты совершенно прав. Мне очень жаль.

— Ничего страшного. — Судя по всему, меня простили. — Забудем.

Уилл по-прежнему не знает, что вчера я ездила на панихиду. Не могу найти силы рассказать ему: ведь он не хотел, чтобы мы были там. А я не хочу его сердить.

Но из головы никак не выходит странная сцена между Джеффри и его бывшей. Жаль, нельзя поговорить об этом с мужем, рассказать ему все…

Когда бывшая жена Джеффри уехала, я последовала за ней. Развернулась на улице и держалась за ее красным «Джипом» футах в тридцати. Если Кортни и знала, что я следила за ней, то никак не отреагировала. После этого я простояла минут десять, пока она сидела в машине, все это время разговаривая по телефону.

Когда прибыл паром, Кортни заехала туда на автомобиле и вскоре скрылась из виду. Однако из моей памяти она никуда не делась. Я не могу не думать о ней, о Джеффри, об их ссоре, об их объятиях…

И об Имоджен. Об ее силуэте в углу моей спальни ночью.

Уилл запускает в волосы пятерню — он их так расчесывает. Слышу его голос сквозь шум фена в ванной. Муж сообщает, что сегодня вечером поведет Тейта в библиотеку — на какое-то мероприятие на тему лего. Они отправятся туда в компании одноклассника Тейта — его приятеля по играм. Одноклассника и его матери. Уилл вскользь упоминает, что ее зовут Джессика. Именно этот небрежный тон и некая фамильярность сбивают меня с толку, заставляя ненадолго позабыть и о Джеффри, и о его бывшей, и об Имоджен.

Уилл годами заботился о развлечениях наших мальчиков, и раньше меня это никогда не беспокоило. Собственно, я была даже признательна за то, что он взял это на себя. Когда я была на работе, сыновья после уроков приводили домой одноклассников вместе с мамами. Мне представлялась такая картинка: дети играют, а Уилл и незнакомая мне женщина сидят на кухне, перемывая косточки другим матерям.

Я никогда не видела этих женщин. Не интересовалась, как они выглядят. Но после той интрижки все изменилось. Теперь я обращаю на такие мелочи слишком много внимания.

— Вы будете там только вчетвером?

— Да, вчетвером. Но там будут и другие люди, Сэйди. — Уилл пытается донести, что мне не о чем беспокоиться, но это звучит как сарказм. — Это же не частная вечеринка для избранных.

— Ну, разумеется. И чем вы там займетесь?

Стараюсь смягчить тон, чтобы не казаться ревнивой гарпией. Я знаю, Тейт просто обожает лего.

Уилл отвечает, что они будут что-то строить из тех крошечных кирпичиков, которые я нахожу разбросанными по всему дому. Аттракционы и движущиеся машинки.

— Тейт сгорает от нетерпения. И кроме того, — муж наконец поворачивается от зеркала лицом ко мне, — это может пойти на пользу Отто, Имоджен и тебе: останетесь на несколько часов наедине. Самое время наладить отношения.

Я в ответ хмыкаю, прекрасно зная, что сегодня вечером между Отто, Имоджен и мной не произойдет никакого налаживания отношений.

Выхожу из ванной и направляюсь в спальню. Уилл следует за мной, садится на край кровати и натягивает носки, пока я одеваюсь.

Дни становятся все холоднее. Холод проникает в клинику через двери и окна. Стены пористые, а входные двери постоянно открываются и закрываются. Каждый раз, когда пациент входит или выходит, с ним просачивается холодный воздух.

Роюсь в куче одежды в поисках коричневого кардигана — одной из тех универсальных вещей, которые подходят почти ко всему. Он не мой — раньше его носила Элис. Я обнаружила его в доме, когда мы переехали. Кардиган поношенный — явно из разряда любимых вещей. Это одна из причин, почему он мне нравится. Он слегка растянут, с широким шалевым воротником на резинке и большими карманами, в которых можно спрятать руки. Спереди — четыре перламутровые пуговицы. Довольно тесный, учитывая, что Элис была меньше меня.

— Не видел мой кардиган?

— Какой кардиган?

— Коричневый. Который принадлежал Элис.

Уилл отвечает, что не видел. Он никогда ему не нравился. И вообще это очень странно, что я пользуюсь чужой вещью.

«Откуда он у тебя?» — спросил Уилл, когда я в первый раз появилась в кардигане. — «Из шкафа наверху. Видимо, принадлежал твоей сестре». — «Серьезно? — Он покачал головой. — Тебе не кажется, что это… как бы получше выразиться… отвратительно? Носитьодежду покойной?»

Не успела я ответить, как Тейт заинтересовался, что значит «отвратительно». Я вышла из комнаты, чтобы избежать дальнейшего разговора, предоставив мужу просвещать сына.

Теперь же я нахожу среди белья, приготовленного в стирку, другой свитер и натягиваю поверх блузки. Уилл сидит и смотрит. Только когда я оделась, он встает с кровати, подходит, обнимает за талию и просит не беспокоиться насчет Джессики.

— У нее никаких шансов против тебя, — шепчет он мне на ухо и не очень удачно пытается пошутить, что Джессика — старая ведьма, редко моется, и у нее не хватает половины зубов, отчего во время разговора она брызгает слюной.

Я вымученно улыбаюсь:

— Судя по твоему отзыву, прелестная женщина.

Но по-прежнему ломаю голову, зачем им ехать туда вместе, а не встретиться прямо в библиотеке.

Уилл наклоняется еще ближе и шепчет:

— Может, после лего, когда дети лягут спать, мы с тобой тоже займемся налаживанием отношений?

И целует меня.

Мы еще ни разу не занимались любовью после его интрижки. Каждый раз, когда он дотрагивается до меня, все мои мысли только о ней. И поэтому ничего не происходит. Не могу сказать точно, но я уверена: разлучницей была студентка лет восемнадцати-девятнадцати. Ярко-розовая помада и тонкие маленькие трусики остались в моей спальне; значит, она имела наглость не только спать с женатым мужчиной, но и разгуливать по чужому дому без нижнего белья. Я в жизни не сделала бы ни того, ни другого.

Я часто задумывалась, как она к нему обращалась, — профессор, или же для нее он всегда был Уиллом. Или, как вариант, профессор Фоуст, хотя в этом я сомневалась. Слишком формальное обращение к мужчине, с которым спишь. Даже если он на двадцать лет старше, отец двоих детей и с проседью в волосах.

Я много думала о молодых нахалках. О том, как выглядит конкретно эта. На ум приходили стрижка пикси, блузки с глубокими вырезами, оголенный живот и коротенькие шорты, из-под которых свисают карманы. Чулки в сеточку, армейские ботинки, крашеные волосы…

Впрочем, я могла и ошибаться. Возможно, она была склонной к самоуничижению, застенчивой девушкой, которой не хватало уверенности в себе. И внимание со стороны женатого мужчины — всё, чем она могла похвастаться. Или, может, у них было еще что-то общее, помимо секса и желания спасти мир от экологической катастрофы…

В таком случае она, скорее всего, обращалась к нему профессор Фоуст.

Я никогда не расспрашивала Уилла, как она выглядит. Мне и хотелось, и не хотелось это знать. В конце концов я решила, что блаженны неведающие, и не спросила. Все равно он соврал бы и стал уверять, что никакой другой женщины не было. Что для него есть только я.

Наш брак мог рухнуть после этой измены, если б не мальчики. Я предложила развод, сказав, что, наверное, так будет лучше и для нас обоих, и для сыновей.

— О господи, нет! Ни в коем случае, — испугался Уилл. — Ты же обещала, что мы никогда не разведемся. Что всегда будем вместе, что ты никогда не покинешь меня!

Не припомню, чтобы я говорила такое. Так или иначе, все это обычная чепуха, которую несут влюбленные. Такие обещания не выдерживают проверки браком.

Какая-то маленькая частичка моего сознания винила в этой измене меня саму. Что это я толкнула Уилла в объятия другой женщины своим поведением. Винила свою карьеру, ради которой приходилось жертвовать отношениями. Наш брак омрачали мои частые отлучки и нехватка душевного участия. Интимность, беззащитность — это не мое. Уилл думал, что сможет меня изменить. Он ошибался.

Сэйди

Выруливаю на парковку нашей клиники, с облегчением отмечая, что она пуста. Скоро подъедут Джойс и Эмма, но пока что здесь только я. Шины шуршат по асфальту. Резко сворачиваю влево на свое место, осматривая соседнюю улицу: не светят ли поблизости чьи-то фары?

Выбираюсь из машины и иду через парковку. В такую рань все заволокло туманом. Воздух вокруг мутный, как суп. Даже в пяти футах не разобрать, что впереди. Дышать трудно. Понятия не имею, одна ли я здесь, или кто-то наблюдает за мной, прячась в тумане за пределами этих пяти футов. По спине пробегает холодок. Я вздрагиваю.

И обнаруживаю, что мчусь к двери клиники, поспешно вставляю ключ в замок, захлопываю за собой дверь и запираю на засов. И иду по узкому коридору в приемную, во владения Эммы.

Раньше вместо меня работала другая врач — местная старожилка, которая ушла в декрет и не вернулась. Джойс и Эмма часто показывают фотографии ребенка, жалуясь, как сильно им не хватает Аманды. Они считают меня причиной ее ухода, будто это я виновата, что Аманда решила посвятить себя материнству.

Я пришла к выводу, что местные не любят новичков. Исключение — если ты ребенок, как Тейт, или очень общителен, как Уилл. Мало кто добровольно выбирает жизнь на острове, изолированном от мира. Многие, кто еще не на пенсии, просто любят уединение. Они самостоятельны, самодостаточны, а еще замкнуты, капризны, упрямы и сторонятся людей. Среди них немало художников. В городке полно гончарных мастерских и картинных галерей, придающих ему культурность и претенциозность.

Тем не менее совсем без общества не обойтись, так как островная жизнь вызывает ощущение изоляции. Разница между мной и местными в том, что они здесь по своей воле.

Шарю рукой по стене, нащупывая выключатель. Лампы над головой с жужжанием оживают. Передо мной висит детище Эммы: большой календарь с маркерной доской, на котором означено наше с доктором Сандерс расписание. Расписание условное и часто меняется: мы не планируем заранее работу в конкретные дни. Если в этом безумном хаосе и есть какая-то последовательность, я ее не улавливаю.

Подхожу к календарю. Чернила смазаны, но я все равно нахожу нужное место. Фамилия «Фоуст» значится под датой «первое декабря». В тот день, когда мистер Нильссон якобы видел, как мы с Морган Бейнс ссорились. В тот день, когда, по его словам, я в ярости выдрала у нее клок волос.

Согласно календарю Эммы, первого декабря у меня была девятичасовая смена — с восьми утра до пяти вечера. В таком случае я находилась здесь, в клинике, в то же самое время, когда, как божился мистер Нильссон, ошивалась возле дома Бейнсов. Достаю из сумки телефон и фотографирую расписание как вещественное доказательство.

Присаживаюсь за L-образный стол. К нему прилеплены записки. Напоминание Эмме заказать больше картриджей для принтера. Напоминание доктору Сандерс перезвонить пациенту и сообщить результаты анализов. Напоминание с номером телефона матери одной из пациенток: позвонить, если найдут потерянную куклу. Пароль от компьютера там тоже есть. Включаю компьютер. Файлы нашей клиники хранятся в медицинской базе данных. Не знаю наверняка, является ли мистер Нильссон нашим пациентом, но сюда занесены сведения почти обо всех жителях острова.

Существует множество глазных болезней: от пресбиопии до катаракты, глаукомы и, наконец, дегенерации желтого пятна — одной из основных причин слепоты у пожилых. Вполне вероятно, что мистер Нильссон страдает одним из этих заболеваний, и именно поэтому ему показалось, что он видел меня с миссис Бейнс. Потому что зрение его подвело. Или, возможно, у него Альцгеймер в ранней стадии и он все перепутал. Открываю компьютерную программу и ищу файлы Джорджа Нильссона. Конечно же, они там есть. Я совершенно уверена, что это нарушение медицинской тайны, но все равно не останавливаюсь, хоть и не являюсь его лечащим врачом.

Просматриваю записи. Узнаю, что у него диабет и он принимает инсулин. Высокий уровень холестерина: чтобы держать его под контролем, мистер Нильссон принимает статины^[383]. Пульс и давление нормальные для его возраста. Правда, он страдает кифозом^[384], о чем я и так уже знала. Уродливый, причиняющий боль горб мистера Нильссона — следствие дистрофии костной ткани, которое гораздо чаще встречается у женщин, чем у мужчин.

Но это мне совершенно неинтересно.

Как ни странно, со зрением у него всё в порядке. И доктор Сандерс не отмечает никаких проблем с восприятием информации. Итак, насколько я могу судить, мистер Нильссон пребывает в здравом уме и с нормальным зрением. Что возвращает меня к вопросу, с которого все началось.

Зачем он солгал?

Закрываю программу, навожу мышку на ярлык интернета и щелкаю дважды. Ввожу на открывшейся странице «Кортни Бейнс». И только когда уже нажимаю «ввод», приходит мысль, осталась ли она Бейнс, или после развода вернула девичью фамилию. А может, снова вышла замуж… Но выяснять нет времени — в конце коридора открывается дверь. Едва успеваю закрыть окошко интернета и отойти от стола, как появляется Джойс.

— Доктор Фоуст, — здоровается она. Ее тон слишком враждебен для восьми утра. — Вы уже здесь, — сообщает она, как будто я сама этого не знаю. — Дверь была заперта. Я думала, тут никого нет.

— Я тут есть, — отвечаю язвительнее, чем хотелось бы. — Собиралась начать пораньше.

Становится ясно, что мой ранний приход раздражает Джойс точно так же, как и опоздание. В ее глазах я всегда виновна.

Мышка

Давным-давно жила-была женщина. Ее звали Фальшивая Мама. Конечно, на самом деле это не было ее настоящим именем, но Мышка называла ее именно так, пусть и не в лицо.

Фальшивая Мама была симпатичной длинноволосой шатенкой с хорошей кожей и широкой улыбкой. Она нарядно одевалась: например, в рубашки с отложным воротником и блестящие топы, которые заправляла в джинсы, чтобы они не торчали неряшливо, в отличие от одежды Мышки. Она всегда выглядела собранной, всегда с иголочки.

Мышка с отцом не наряжались — за исключением Рождества и когда отец уезжал по работе. Мышка считала нарядную одежду неудобной, сковывающей движения.

Девочка не подозревала о существовании Фальшивой Мамы до того вечера, когда она появилась в доме. Отец никогда не говорил о ней. Мышка решила, что, скорее всего, он встретил ее и сразу привел домой. Впрочем, девочка не расспрашивала отца, а сам он молчал.

В тот вечер, когда появилась Фальшивая Мама, отец вернулся как обычно. Как правило, он работал прямо из дома, сидя в комнате, которую называл «офисом». Хотя у него имелся и другой офис — где-то далеко в большом здании, которое Мышка видела только однажды. Но он ездил туда не каждый день, в отличие от отцов других детей. Вместо этого оставался дома, закрывался в кабинете и почти целый день говорил с клиентами по телефону.

Но иногда ему приходилось ездить в другой офис. Как в тот день, когда он привел домой Фальшивую Маму. А иногда приходилось ездить по делам, и тогда отец исчезал на несколько дней.

В тот вечер он пришел один, поставил портфель у двери, повесил пальто на крючок. Поблагодарил живущую через дорогу пожилую пару за то, что они присматривали за дочкой, и проводил их до двери. Мышка следовала за ним по пятам.

Они вместе смотрели, как старики с трудом переходят дорогу и возвращаются к себе. Похоже, им нелегко. Даже больно. Мышке не хотелось когда-нибудь стать старухой.

Когда они ушли, отец закрыл дверь, повернулся к ней и сказал, что у него для нее сюрприз, и пусть она зажмурится.

Мышка была уверена, что этот сюрприз — щенок, которого она умоляла купить с того самого дня, как они прошли мимо витрины зоомагазина: белый, большой, пушистый. Тогда отец сказал «нет»: щенок — это слишком хлопотно. Но он мог и передумать. Иногда он уступал, когда Мышке очень хотелось чего-нибудь, потому что Мышка — хорошая девочка. Отец не баловал ее, но радовался, когда она была счастлива. А щенок сделал бы ее очень-очень счастливой.

Мышка закрыла глаза ладонями и зачем-то перестала дышать. Она внимательно прислушивалась к звукам с другого конца комнаты, в ожидании тявканья и поскуливания. Но ни тявканья, ни поскуливания не раздавалось.

Вместо этого она услышала звук открывающейся и захлопывающейся входной двери. Мышка поняла, что это значит: отец вышел забрать щенка из машины. Ведь тот не мог прятаться в чемодане. Он остался в машине, чтобы стать сюрпризом для Мышки…

Девочка ждала с широкой улыбкой на лице, коленки дрожали от нетерпения. Она с трудом сдерживалась, продолжая жмуриться.

Мышка услышала, как захлопнулась дверь. Отец откашлялся.

— Открой глаза, — его голос был полон радостного предвкушения. Даже зажмурившись, Мышка знала, что на его лице тоже сияет улыбка.

Девочка открыла глаза — и невольно ахнула, прижав ладонь ко рту. Перед ней был вовсе не щенок.

А женщина.

Ее тонкая рука сжимала руку отца. Их пальцы сплелись, совсем как у мужчин и женщин, которых Мышка видела по телевизору. Незнакомка широко улыбалась большим красивым ртом. Она поздоровалась. Ее голос оказался таким же чудесным, как и ее лицо. Мышка ничего не ответила.

Женщина выпустила руку Мышкиного отца, подошла и присела на корточки, чтобы оказаться вровень с девочкой. Протянула свою худую руку, но Мышка понятия не имела, что делать, а потому просто уставилась на эту костлявую руку. Атмосфера в комнате стала напряженной. Даже дышать стало тяжелее.

— Ну же, не будь невежливой, — сказал отец. — Поздоровайся. Пожми руку.

Мышка послушалась: пробормотала невнятное «привет» и сунула свою крошечную ладошку в ладонь незнакомки.

Отец повернулся и поспешно вышел из дома. Женщина последовала за ним.

Мышка молча наблюдала из окна, как отец выгружает чемоданы женщины из багажника. Так много всего… Она не знала, что и думать.

Когда они вернулись, женщина достала из сумочки шоколадный батончик и протянула ей.

— Твой папа сказал, что шоколад — твое любимое лакомство.

Так оно и было: на втором месте после сдобного печенья «Салерно». Но шоколад — жалкий утешительный приз по сравнению со щенком. Мышка предпочла бы щенка. Но она знала, что не нужно говорить это вслух.

Девочка подумывала спросить незнакомку, когда же она уйдет. Но знала, что и об этом лучше не спрашивать. Взяла шоколад и зажала в потной ладошке, чувствуя, как тот размяк и начал таять. Мышка не притронулась к батончику. Она была не голодна, хотя еще не ужинала. Аппетит пропал.

Среди кучи вещей оказалась и собачья клетка, которая сразу привлекла ее внимание. Клетка была довольно большой. Мышка сразу стала гадать, для какой собаки она предназначена: колли, бассет-хаунда или бигля. Она смотрела в окно, пока отец продолжал таскать вещи, гадая, когда же появится собака.

— А где же твоя собака? — поинтересовалась Мышка у женщины, как отец закончил с багажом и вернулся в дом, заперев за собой дверь.

Но женщина только покачала головой и грустно ответила, что у нее больше нет собаки: умерла совсем недавно.

— Тогда зачем тебе собачья клетка?

Но тут вмешался отец:

— Хватит, Мышка. Не груби.

— Мышка? — переспросила незнакомка. Мышка была готова поклясться, что услышала смешок. — Ну и прозвище для маленькой девочки…

«Ну и прозвище» — вот и все, что она сказала. Непонятно, нравится оно ей или нет.

Они ужинали и смотрели телевизор. Но теперь Мышка устроилась не как обычно — на диване рядом с отцом, — а в кресле в другом конце комнаты, откуда почти ничего не видно. Не то чтобы это имело значение: ей не нравилась передача. Они всегда смотрели спорт, но теперь шло какое-то шоу, в котором взрослые слишком много болтали. Их слова смешили незнакомку и отца, а Мышку — нет.

Все это время женщина сидела на диване с отцом вместо Мышки. Когда девочка осмелилась взглянуть на них, то увидела, что они прижались друг к другу, сплетя пальцы, — как в тот момент, когда незнакомка только-только появилась. Это вызвало у нее странные чувства. Она старалась не смотреть, но невольно бросала взгляд на их руки. Опять и опять.

Когда женщина вышла, сказав, что ей нужно приготовить постель, отец наклонился к дочери и заметил: хорошо, если б она стала называть эту женщину Мамой. Он добавил, что поначалу это покажется странным, и если она против, то ничего страшного. Но, возможно, со временем привыкнет…

Девочка всегда старалась угодить отцу, потому что очень любила его. Ей не хотелось называть эту чужую женщину Мамой ни сейчас, ни потом, но она знала: с отцом лучше не спорить. Это ранило бы его чувства, а Мышке совсем этого не хотелось.

Но у Мышки уже была мама. А это — совсем не она.

Нет, раз отец так хочет, она станет называть его женщину Мамой. По крайней мере, когда она или он слышат. Но про себя Мышка будет звать ее Фальшивой Мамой. Так она решила.

* * *

Мышка была умной девочкой. Любила читать. Знала больше ровесников: например, почему бананы изогнуты, или что у слизняков четыре носа, или что страус — самая большая птица на свете.

Мышка обожала животных. Ей всегда хотелось щенка, но его она так и не получила. Вместо этого ей позволили кое-что другое. После появления Фальшивой Мамы отец разрешил ей выбрать себе морскую свинку. Подумал, что это сделает ее счастливой.

Они вместе отправились в зоомагазин. Мышка влюбилась в своего питомца с первого взгляда. Не щенок, конечно, но все равно в нем было что-то особенное. Отец хотел назвать его Бертом в честь любимого бейсболиста Берта Кампанериса^[385]. Мышка согласилась, потому что ничего другого ей в голову не пришло. И еще потому, что ей хотелось порадовать отца.

Вдобавок отец купил ей книгу про морских свинок. В тот же вечер девочка забралась в постель, накрылась одеялом и прочла книгу от корки до корки. Ей хотелось разбираться в теме. Из книги она узнала про морских свинок много нового — например, что они едят и что обозначает каждый писк. И что морские свинки не имеют отношения к свиньям, и что родом они не из Гвинеи^[386], а откуда-то из высокогорных Анд в Южной Америке. Она попросила у отца карту, чтобы знать, где находится Южная Америка, и тот откопал в подвале старый номер «Нейшнл джиографик», принадлежавший еще Мышкиному дедушке. Отец хотел выбросить журналы после дедушкиной смерти, но Мышка не позволила. Они ей нравились.

Девочка прикрепила карту скотчем на стену в своей комнате, встала на кровать, нашла Анды и обвела фиолетовым фломастером. Затем указала на кружок морской свинке, сидевшей в клетке на полу рядом с кроватью, и сказала: «Вот откуда ты родом». Хотя и знала, что именно ее свинка вовсе не из Анд, а из зоомагазина.

Фальшивая Мама всегда называла Берта свиньей. В отличие от Мышки, она не читала книгу о морских свинках. Не понимала, что Берт — грызун и вообще не имеет отношения к свиньям. Не знала, что морских свинок назвали так лишь потому, что они пищали по-поросячьи и кто-то когда-то решил, что они похожи на настоящих свиней. По мнению Мышки, этот «кто-то» сильно ошибался.

Мышка стояла в гостиной и рассказывала все это Фальшивой Маме. Она не хотела выглядеть всезнайкой, но знала многое. Знала длинные сложные слова, могла найти далекие места на карте, могла произнести несколько слов по-французски и по-китайски. Иногда ее распирал такой восторг, что она не могла не поделиться знаниями с окружающими. Она понятия не имела, что должна и что не должна знать девочка ее возраста, и поэтому просто рассказывала то, о чем ей известно.

Это был один из таких случаев.

Но тут Фальшивая Мама часто заморгала. Она молча уставилась на девочку и нахмурилась. Между глаз пролегла морщина — глубокая и широкая, как река.

Но отец Мышки молчать не стал.

Он потрепал волосы дочери, лучась от гордости, и спросил, есть ли вообще хоть что-нибудь, чего она не знает. Мышка улыбнулась в ответ и пожала плечами. Разумеется, такие вещи были. Она не знала, откуда берутся дети, почему в школе бывают хулиганы и почему умирают люди. Но вслух ничего не сказала, потому что понимала: этот вопрос риторический. Еще одно известное ей сложное слово.

Отец посмотрел на Фальшивую Маму:

— Ну разве она не чудо?

— Это точно. Просто немыслимо.

Однако Фальшивая Мама не улыбнулась, в отличие от отца. Ни притворной улыбкой, ни настоящей — вообще никак. Мышка не знала, что и думать. Ведь у «немыслимо» много разных значений.

После этого Мышка решила, что беседа про грызунов и свиней закончена.

Но позже, вечером, когда отца не было рядом, Фальшивая Мама посмотрела ей прямо в глаза и пообещала, что если Мышка еще хоть раз выставит ее дурой перед отцом, то она поквитается с ней сполна. Лицо женщины раскраснелось. Она оскалилась, как бешеная собака, на ее лбу пульсировала жилка, изо рта брызгала слюна, словно у сумасшедшей. Она плюнула Мышке в лицо, но девочка даже не осмелилась поднять руку и утереться.

Мышка попыталась отступить и где-нибудь спрятаться, но Фальшивая Мама вцепилась ей в запястье. Мышка не могла убежать: ее не пускали.

В коридоре послышались шаги отца. Фальшивая Мама поспешно отпустила девочку, выпрямилась, пригладила свои волосы и футболку. Ее лицо снова приобрело нормальный цвет, а губы расплылись в улыбке — в сияющей улыбке. Она подошла к Мышкиному отцу и поцеловала его.

— Как поживают мои любимые дамы? — спросил он, целуя ее в ответ. Фальшивая Мама заверила, что все хорошо. Мышка пробормотала что-то в том же духе, хотя никто ее не услышал: эти двое были слишком заняты друг другом.

Мышка рассказала о Фальшивой Маме своей Настоящей Маме. Уселась напротив нее на край красного тряпичного коврика и налила им обеим по чашке ненастоящего чая. И пока они пили чай с обгрызенным печеньем, Мышка рассказывала, что ей совсем не нравится Фальшивая Мама. Что иногда из-за Фальшивой Мамы она чувствует себя чужой в собственном доме. Что от одного пребывания в комнате с Фальшивой Мамой у нее болит живот. Настоящая Мама посоветовала не волноваться. Сказала, что Мышка хорошая девочка, а с хорошими девочками случается только хорошее.

— Я никогда не допущу, чтобы с тобой случилось что-то плохое, — пообещала она.

Мышка знала, что отцу очень нравится Фальшивая Мама. Знала по взгляду, которым он на нее смотрел. По тому, каким счастливым выглядел. Из-за этого Мышка чувствовала тошноту: Фальшивая Мама подарила ему такое счастье, которое не могла дать Мышка. Хотя раньше они были вполне счастливы вдвоем.

Если отцу нравится Фальшивая Мама, то очень может быть, что она никогда не уйдет. Мышке этого не хотелось. Потому что Фальшивая Мама иногда напрягала ее, а иногда пугала.

Теперь Мышка сочиняла в своей голове истории о плохих вещах, которые происходили с воображаемой женщиной по имени Фальшивая Мама. То она падала со скрипучих ступенек и ударялась головой. То проваливалась в одну из кроличьих нор, исчезая под клочьями меха и шерсти, и не могла выбраться. Или просто исчезала. И Мышке было наплевать, куда и почему.

Сэйди

В вечернем воздухе веет холодом. Температура быстро падает. Выруливаю со стоянки и направляюсь домой. Уилла с Тейтом сегодня нет: уехали играть в лего. Это меня беспокоит. Когда мужа нет рядом, он не может служить буфером между Имоджен и мной.

Но я стараюсь не беспокоиться. Я большая девочка и могу о себе позаботиться. К тому же я тоже являюсь опекуном Имоджен и по закону обязана присматривать за ней до ее совершеннолетия. Если я захочу обыскать ее комнату, то имею на это полное право. Кстати, у меня есть вопросы, на которые хотелось бы получить ответы. Например, чье лицо она соскоблила с фотографии? Того самого автора записки, которую я нашла в кармане толстовки? Мне показалось, что это записка о разрыве романтических отношений. Там говорилось про «двойную жизнь» — наверное, другой женщиной была Имоджен. Наверное, он женат и разбил ей сердце. Но кто он такой?

Я выезжаю на подъездную дорожку и останавливаюсь. Оглядываюсь, прежде чем выйти из безопасного автомобиля, чтобы убедиться: здесь никого. Но на улице сумрачно, почти темень. Точно никого?.. Быстро выбираюсь из машины и спешу в безопасный дом. Закрываю за собой дверь. Дважды дергаю за ручку, чтобы убедиться: она надежно заперта.

Затем направляюсь на кухню. На плите запеканка, завернутая в фольгу, чтобы не остыла. Сверху записка: «Целую, Уилл». На кухне меня ждут только собаки: уставились, раскрыв зубастые пасти, и умоляют выпустить их наружу. Я открываю заднюю дверь. Они мчатся прямиком в угол двора — заниматься своими раскопками.

Поднимаюсь по скрипучим ступенькам и обнаруживаю, что дверь в спальню Имоджен закрыта. И не просто закрыта, а заперта, чтобы я не могла войти при всем желании. Приглядевшись, вижу новый замок — навесной, прицепленный к дверной ручке. Теперь дверь запирается и снаружи. Видимо, Имоджен сама повесила его. Специально от меня.

Из динамика блютус грохочут рок-группы — «Корн», «Драунинг пул» и тому подобные. Громкость выставлена на максимум, чтобы все слова были четко слышны. Песни в основном про мертвецов. Жуткая ненормативная лексика. Динамик буквально истекает ненавистью, которая расползается по нашему дому. Но сейчас Тейт не слышит, так что я не вмешиваюсь.

Иду к Отто, легонько стучу и зову, стараясь перекрыть грохот из комнаты Имоджен:

— Отто, я дома.

Он открывает дверь. Смотрю на сына и замечаю, что с каждым днем он все больше похож на Уилла. Повзрослел, черты лица стали острее, детская припухлость исчезла. Он постоянно растет — наконец-то произошел скачок. Раньше Отто казался таким маленьким по сравнению с другими мальчишками. Пусть не прямо сейчас, но скоро он окажется вровень с ними. Отто красив, как Уилл. Очень скоро девушки начнут при виде него пускать слюнки. Просто пока он об этом не подозревает.

— Как прошел день? — спрашиваю я. Он пожимает плечами.

— Нормально, наверное.

— «Наверное?»

Мне хочется узнать больше: как на самом деле прошел его школьный день, ладит ли он с другими ребятами, нравятся ли ему учителя, заводит ли новых друзей. Когда Отто не отвечает, я продолжаю:

— Как оценить его по шкале от одного до десяти?

Звучит глупо, конечно: такие вопросы задают врачи, пытаясь оценить степень недомогания пациента. Отто снова пожимает плечами и отвечает: шесть. Значит, день обычный, ничем не примечательный, в общем, нормальный.

— На дом что-то задали?

— Немного.

— Помощь нужна?

Сын качает головой, давая понять, что справится и сам.

Направляясь в спальню переодеться, я замечаю, что из-под двери, ведущей на чердак, пробивается свет. На чердаке его не зажигают, потому что именно там Элис покончила с собой. Я попросила мальчишек никогда туда не подниматься. Считаю, никому не нужно туда ходить.

Сыновья знают, что мы унаследовали дом от их тети, но не знают, как именно она умерла. Им неизвестно, что в один непрекрасный день Элис накинула петлю на шею, закрепив другой конец на потолочной балке, и соскочила с табурета. Я же, как врач, знаю: после того, как петля затянулась на шее, впившись в челюсть, Элис еще пыталась глотнуть воздуха, борясь с тяжестью собственного тела. И потеряла сознание только через несколько минут. Это очень мучительно. И даже после потери сознания ее тело продолжало биться в конвульсиях. Она умерла гораздо позже, минут через двадцать, если не больше. Не самый приятный способ уйти из жизни.

Уиллу тяжело говорить о сестре, и я его понимаю. После смерти отца мне тоже было тяжело говорить о нем. У меня не самая лучшая память, но я отчетливо помню то время, когда мне было лет одиннадцать и мы жили в пригороде Чикаго. Отец работал в универмаге и каждый день ездил электричкой в центр города. Я была уже большой и самостоятельной, чтобы оставаться без присмотра. Сама ходила в школу и возвращалась домой. Никто не говорил мне делать домашние задания — я была достаточно ответственной. Сама готовила ужин, мыла посуду, вовремя ложилась спать. Отец, как правило, выпивал кружку-другую пива по пути домой, а выйдя из электрички, задерживался в местном баре и приходил, когда я уже спала. Я слышала сквозь сон, как он, спотыкаясь, бродит по дому и что-то роняет. Наутро приходилось убирать беспорядок.

Я самостоятельно закончила колледж. Жила одна: сначала в общежитии, потом снимала маленькую квартиру. Как-то попыталась жить с соседкой, но вышло не ахти. Она оказалась неряшливой и безответственной манипуляторшей и конченой клептоманкой. Принимала для меня сообщения по телефону, но до меня они так и не доходили. Свинячила в квартире. Ела мои продукты. Крала деньги из моего бумажника, чеки из чековой книжки. Делала покупки по моей кредитке. Конечно, она все отрицала, но позже, просматривая выписки с банковского счета, я обнаруживала чеки из парикмахерских, магазинов и снятие наличных. А когда попросила в банке чеки, стало ясно: подпись не моя.

Я могла подать в суд, но почему-то не стала.

Она брала мою одежду без спроса и возвращала помятой, грязной, иногда в пятнах, пропахшей сигаретным дымом. В таком виде я и находила вещи в шкафу. В ответ на претензии она многозначительно смотрела на мою грязную футболку и говорила:

— Ты правда думаешь, что я надела бы такое уродство?

Помимо всего прочего, она была злобной.

Я повесила на дверь своей спальни замок. Это ее не остановило. Каким-то образом она все равно умудрялась пробираться внутрь. Возвращаясь домой, я находила дверь открытой, а вещи разбросанными.

Мне не хотелось так жить.

Я предложила съехать и оставить квартиру в ее распоряжении. Она так разозлилась, что чуть не набросилась на меня. В ней было что-то пугающее. Кипя от злости, она сообщила, что не может оплачивать квартиру в одиночку. Высказала мне прямо в лицо, что я сумасшедшая и психопатка.

— Могу сказать про тебя то же самое, — не дрогнув, парировала я.

В конце концов съехала именно она. Что было к лучшему, учитывая, что незадолго до этого я познакомилась с Уиллом и нам нужно было где-то встречаться. И даже после ее отъезда у меня остались подозрения, что она по-прежнему тайком приходит и роется в моих вещах. Хоть она и вернула ключ, но вполне могла сделать дубликат. Со временем я поменяла замки и успокоила себя, что уж это-то точно ее остановит. С тех пор, если у меня и возникали подозрения, что она вернется, то это была уже просто паранойя.

Но и на этом все не закончилось. Примерно полгода назад я заметила ее неподалеку от нашего с Уиллом дома. По-моему, она ничуть не изменилась: в модных шмотках от «Гаррисона»^[387], заносчивая, как и прежде. Увидев ее, я свернула на другую улицу.

Мы познакомились с Уиллом сразу после выпускного, на вечеринке по случаю помолвки подруги, но по-разному описываем нашу первую встречу. Насколько я помню, он подошел ко мне — привлекательный и общительный, как всегда, — протянул руку и сказал:

— Привет. Кажется, я уже видел тебя раньше.

Помню, что чувствовала себя неловко и неуверенно. Хотя после такой банальной попытки подката неуверенности поубавилось. Разумеется, Уилл не мог видеть меня раньше. Он пытался подцепить меня на крючок, и это сработало. Остаток ночи мы провели сплетясь в танце. Чем больше я пила, тем увереннее становилась.

Мы встречались всего пару месяцев, когда Уилл предложил съехаться. Я понятия не имела, почему у него нет девушки и почему он выбрал именно меня вместо одной из тех красоток, которых в Чикаго пруд пруди, но Уилл настаивал, что не может без меня жить. Хотел быть со мной круглосуточно. Очень романтично с его стороны — никто никогда не заставлял меня чувствовать себя такой желанной, — но в то же время и практично в финансовом плане. Я тогда заканчивала резидентуру^[388], а он готовился стать доктором философии^[389]. Из нас двоих только у меня имелся стабильный доход, причем скромный и в основном уходящий на выплату образовательного кредита. Тем не менее я была не против оплачивать наше совместное проживание. Мне нравилось, что Уилл всегда будет рядом. Я была готова пойти на это ради него. Прошло немного времени, и мы сыграли свадьбу. Вскоре умер отец — от цирроза печени из-за своей пагубной привычки.

У нас родился Отто, а через несколько лет — Тейт. И вот теперь я живу в Мэне.

Честно говоря, я совершенно растерялась, когда сестра Уилла завещала нам дом и своего ребенка. Хотя Уилл всегда знал о ее фибромиалгии, про самоубийство нам стало известно только от исполнителя завещания. Я считала, что переезд в Мэн не сулит ничего хорошего, но муж не соглашался.

Последние месяцы до переезда выдались нелегкими. Сначала Отто исключили из школы, затем вскрылась интрижка Уилла. Не прошло и нескольких дней, как на операционном столе умер мой пациент. У меня и раньше умирали больные, но этот случай едва не сломал меня. Пациенту сделали перикардиоцентез — относительно безопасную и стандартную процедуру, при которой жидкость отсасывается из желудочка сердца. Позднее, перечитав свои медицинские записи, я пришла к выводу, что процедура была вполне оправданной. Пациент страдал от так называемой тампонады сердца — состояния, когда накопившаяся жидкость чрезмерно давит на сердце, мешая ему нормально работать. Если не удалить часть жидкости, это может привести к летальному исходу. Раньше я делала такое многократно — и без осложнений. Но на этот раз процедуру выполняла не я. По словам моих коллег, я вышла как раз в тот момент, когда у пациента остановилось сердце, и стажеру пришлось делать перикардиоцентез самому. Без этой операции больной был обречен, но все сделали неправильно. Игла проткнула сердце, и пациент скончался.

Позже меня обнаружили на крыше нашей четырнадцатиэтажной больницы: я сидела на краю, свесив ноги. Кое-кто уверял, что я собиралась спрыгнуть.

Но у меня не было суицидальных помыслов. Дела шли паршиво, однако не настолько, чтобы кончать с собой. Я винила в своих душевных потрясениях исключение Отто и интрижку Уилла. По больнице поползли слухи, что у меня случился нервный срыв — прямо в отделении скорой помощи, после чего я отправилась на четырнадцатый этаж и собиралась спрыгнуть. Сама я потеряла сознание и ничего подобного не помню. Все, что помню, — как осматривала больного, а потом очнулась в другом помещении. Вот только на этот раз на столе под простыней лежала уже я сама. Когда я узнала, что мой пациент скончался от рук неопытного врача, то расплакалась. Я редко плачу, но на этот раз не смогла удержаться.

Признаки нервного срыва были налицо: затяжной стресс, который не пытались снять, дезориентация, ощущение бесполезности, бессонница.

На следующий день заведующий отделением принудительно отправил меня на больничный, тонко намекнув на необходимость пройти психиатрическую экспертизу. Я ответила «нет, спасибо» и решила уволиться. Я никогда больше не смогла бы работать там.

Когда мы приехали в Мэн, то нашли дом в весьма плачевном состоянии. Табурет Элис так и остался на чердаке. Трехфутовый веревочный обрывок валялся на полу; остальная часть веревки болталась, свисая с балки. Все, что находилось в пределах досягаемости бьющегося в конвульсиях тела, было опрокинуто: смерть выдалась нелегкой.

…Подхожу к двери, ведущей на чердак, и открываю. Наверху горит свет. Поднимаюсь по ступенькам, перешагивая через одну, — они скрипят под ногами. Чердак — захламленный закуток, набитый балками, досками, клочками розовой стекловаты, разбросанными там и сям, словно облачка. Свет идет от единственной лампочки под потолком, которую кто-то, побывавший здесь, забыл погасить. Внизу болтается веревочка от выключателя. Обложенный кирпичом дымоход проходит прямо через центр помещения, устремляясь вверх, наружу. Еще есть окно на улицу, но сейчас так темно, что смотреть там не на что.

Мое внимание привлекают листы бумаги. Они валяются на полу, рядом карандаш — один из тех графитовых, которыми рисует Отто. Мы с Уиллом купили их специально для него. Тейту он их никогда не дает: во-первых, карандаши дорогие, во-вторых, Отто ревностно их оберегает. Правда, я уже несколько месяцев не видела, чтобы он ими пользовался. После того случая в Чикаго Отто перестал рисовать.

Одновременно испытываю разочарование (сын ослушался меня и ходил на чердак, несмотря на запрет) и облегчение (он снова рисует: возможно, это первый шаг обратно к нормальной жизни).

Может, Уилл и прав. Может, со временем мы найдем здесь счастье.

Я пробираюсь к листам. Окно приоткрыто на дюйм, внутрь врывается свежий декабрьский воздух, отчего они шевелятся. Опускаюсь на колени, чтобы поднять рисунки, ожидая увидеть анимешные глаза Асы и Кена — персонажей незаконченного комикса; колюче-резкие линии волос, грустные, непропорционально большие глаза…

В нескольких дюймах валяется карандаш, сломанный надвое. Его кончик затупился. Совсем не похоже на Отто: он всегда ухаживает за своими карандашами. Тянусь и за карандашом тоже. Затем встаю и, наконец, разглядываю рисунок. И ахаю, машинально прикрыв ладонью рот.

На бумажном листе вовсе не Аса с Кеном. А полные злобы незавершенные наброски — какое-то нагромождение линий. Что-то похожее на тело. Овал на краю листа — надо полагать, голова, а длинные, напоминающие конечности линии — руки и ноги. Вверху изображены звезды и полумесяц. То есть ночь.

На рисунке есть еще одна фигура. Судя по выходящим из круглой головы линиям — длинным растрепанным волосам, — это женщина. В руке у нее что-то острое, оттуда капает какая-то жидкость. Думаю, кровь, хотя рисунок черно-белый и красного на нем нет. Глаза женщины безумны. А рядом плачет обезглавленная голова — большие закрашенные капли слез проделали дырки в бумаге.

У меня перехватывает дыхание. Грудь пронизывает боль. Руки и ноги ненадолго цепенеют.

На всех трех листах один и тот же рисунок. Насколько я вижу, никаких отличий.

Поначалу я решила, что автор рисунков — Отто, потому что в нашей семье художник только он. Но это слишком грубо и слишком примитивно для него. Отто рисует гораздо лучше.

Тейт… Тейт — счастливый, послушный мальчик. Он бы не поднялся на чердак, наплевав на запрет. Кроме того, Тейт не станет рисовать такие жестокие убийственные образы. Он и представить такое не может, не говоря уже о том, чтобы нарисовать. Тейт не знает, что такое убийство. Не знает, что люди умирают.

Мои мысли снова возвращаются к Отто.

Это его рисунки.

Или же… тут я делаю глубокий вдох и опять задерживаю дыхание… Имоджен? Ведь Имоджен — девушка озлобленная. Она знает, что такое смерть. Знает, что люди умирают. Видела смерть своими глазами. Но зачем ей брать карандаши и бумагу Отто?

Закрываю окно и поворачиваюсь к нему спиной. На противоположной стене на полке стоит старый кукольный домик. Он сразу бросается в глаза. Я обнаружила его в день приезда и подумала, что он мог принадлежать Имоджен в детстве. Очаровательный зеленый коттедж с четырьмя комнатами, просторной мансардой и узкой лесенкой в центре. Детали очень хорошо проработаны. Миниатюрные окна и занавески, крошечные лампы и люстры, кровати, стол в гостиной, даже зеленая собачья будка под цвет дома в комплекте с мини-собакой. В тот первый день я вытерла пыль в домике из уважения к Элис и уложила игрушечных человечков в кроватки. Пусть спят, пока не появятся внуки, которые будут с этим играть. Тейту такое неинтересно.

Подхожу к домику, уверенная, что найду семью человечков крепко спящими там, где я их положила. Но теперь все иначе. Потому что кто-то, побывавший на чердаке, не только сделал рисунки, распахнул окна и перевернул все вверх дном. Внутри кукольного домика стало по-другому. Маленькая девочка больше не спит: теперь она не лежит на кровати с балдахином в спальне на втором этаже, а стоит на полу. Отца семейства больше нет в постели — он исчез. Я оглядываюсь, но нигде его не нахожу. Только мать по-прежнему крепко спит в кроватке на первом этаже. Рядом на полу лежит миниатюрный ножик размером с подушечку большого пальца.

Рядом с домиком стоит коробка, битком набитая всякими мелочами. Крышка закрыта, но защелка отодвинута. Открываю коробку и роюсь в поисках человечка-отца, но так и не нахожу. Бросаю поиски.

Дергаю за веревочку выключателя — чердак погружается во тьму.

Когда я спускаюсь по ступенькам с неприятным ощущением внизу живота, меня осеняет: в доме стало тихо. Имоджен выключила свою мерзкую музыку. Дойдя до второго этажа, я вижу, как она стоит в двери, освещенная бьющим из спальни светом. Смотрит недовольно. Она не задает вопросов, но я догадываюсь по выражению ее лица: девушка хочет знать, что я делала на чердаке.

— Там горел свет, — объясняю я. И, немного подождав, спрашиваю: — Это ты? Ты побывала наверху?

Имоджен фыркает.

— Только идиотка может подумать, что я когда-нибудь туда вернусь.

Я обдумываю ее слова. Не исключено, что она врет. Имоджен производит впечатление искусной лгуньи.

Она прислоняется к дверному косяку и скрещивает руки на груди.

— Ты в курсе, Сэйди, как выглядят покойники? — Имоджен кажется самодовольной. Тут я осознаю, что она никогда раньше не называла меня по имени.

Еще как в курсе. Мне довелось видеть немало летальных исходов. Однако я молчу, потому что не знаю, что ответить.

Однако Имоджен и не нужен ответ — ее вопрос должен был шокировать, запугать меня. Она описывает неприятные подробности: как выглядела Элис, когда она нашла ее висящей на веревке на чердаке. В тот день Имоджен, как обычно, ездила в школу и вернулась на пароме. Дом встретил ее тишиной. Потом она увидела, что натворила Элис.

— На ее шее виднелись царапины. — Имоджен проводит фиолетовыми ногтями по своей бледной шее. — Ее язык был фиолетовым. Торчал у нее изо рта, зажатый между зубов. Вот так, — она высовывает язык и прикусывает. Сильно прикусывает.

Раньше мне доводилось видеть пострадавших от удушья людей. Я знаю, что на лице лопаются капилляры, а глаза наливаются кровью. Меня учили искать следы удушения у жертв домашнего насилия, поскольку я врач скорой помощи. Думаю, шестнадцатилетняя девушка при виде своей матери испытала потрясение.

— Она чуть не откусила свой чертов язык, — продолжает Имоджен. И совсем не к месту раздражается безудержным хохотом, который пробирает меня до дрожи. Она стоит в трех футах от меня, совершенно бесстрастная, не считая этого смеха.

— Хочешь посмотреть? — интересуется Имоджен. Не понимаю, что она имеет в виду.

— Посмотреть на что?

— Что она наделала со своим языком.

Я не хочу, но Имоджен все равно показывает это. Изображение мертвой матери. Фото есть на ее мобильнике. Девушка сует мне телефон, и я бледнею.

В тот ужасный день у Имоджен хватило дерзости сделать снимок на свой телефон до прибытия полиции.

Элис в бледно-розовом свитере и легинсах висит в петле. Голова вывернута набок, веревка впилась в шею. Тело обмякло, руки повисли по бокам, ноги прямые. Вокруг ящики, которые когда-то былисложены в два или три штабеля, а теперь валяются на боку. Их содержимое вывалилось. На полу лампа и осколки стекла. Телескоп, в который, наверное, когда-то рассматривали небо через чердачное окно, тоже лежит на боку — видимо, умирающая Элис пнула его. Табурет, на который она забралась, стоит в четырех футах от нее. Вертикально.

Я думаю о том, что довелось пережить взобравшейся навстречу своей смерти Элис после того, как она просунула голову в петлю. Чердачный потолок невысокий. Элис пришлось заранее измерить веревку, чтобы быть уверенной: когда она спрыгнет с табурета, ноги не коснутся пола. Она опустилась максимум на пару дюймов. Расстояние небольшое; шея не сломалась от падения с высоты, а значит, смерть была мучительной и медленной. Доказательства на снимке: разбитая лампа, царапины, почти откушенный язык.

— Зачем ты сфотографировала это?

Я пытаюсь сохранить спокойствие. Не хочу выказывать эмоции, которые ждет от меня Имоджен.

Она пожимает плечами, демонстрируя пренебрежение к матери.

— Почему бы и нет, черт побери?

Я стараюсь скрыть свое потрясение. Имоджен забирает телефон, медленно отворачивается и возвращается в свою комнату. А я так и стою в шоке. Хочется верить, что Отто у себя в наушниках не слышал этот ужасный разговор.

Ныряю в спальню, переодеваюсь в пижаму и встаю у окна в ожидании Уилла. Смотрю на соседний дом. Там горит свет: тот самый, который всегда включается в семь и гаснет около полуночи. В это время года в доме никто не живет. Я представляю, как он пустует много месяцев подряд. Что помешает злоумышленнику проникнуть внутрь?

Когда на подъездной дорожке появляется машина, я не свожу с нее взгляд. Дверца открывается, салон освещается изнутри. Тейт с приятелем сидят пристегнутыми сзади, Уилл — впереди, рядом с женщиной, которая определенно не похожа на беззубую ведьму. Скорее, обычная брюнетка, хотя я вижу ее не совсем отчетливо.

Они заходят в дом, Тейт выглядит веселым и жизнерадостным. Взбегает по ступенькам, чтобы поздороваться со мной, и с гордостью заявляет:

— Ура, ты сегодня приходила ко мне в школу!

И забегает в спальню — в толстовке с капюшоном с надписью «Звездные войны» и трикотажных брючках. Эти брюки, как и все остальные, коротковаты ему: голые лодыжки торчат. Мы с Уиллом не успеваем покупать ему новые. На пальце носка — дырка.

Уилл, отставший от сына на полшага, поворачивается ко мне:

— Ты приходила к нему в школу?

Я качаю головой:

— Нет. — Не понимаю, о чем это Тейт. Смотрю на него: — Тейт, я сегодня была на работе. Я не приходила к тебе в школу.

— Нет, приходила!

Кажется, мальчик вот-вот расплачется. Я подыгрываю — только чтобы успокоить его.

— И что же я там делала? — спрашиваю я. — Что говорила?

— Ничего не говорила, — отвечает сын.

— Разве тебе не кажется, что если б я сегодня приходила к тебе в школу, то что-нибудь да сказала?

Тейт объясняет, что я стояла за оградой детской площадки, наблюдая за играющими на перемене детьми. Интересуюсь, во что я была одета. По версии Тейта, на мне была черная куртка и черная шапка: именно то, что я обычно ношу. Он привык видеть меня такой, но вряд ли в городке найдется хоть одна женщина, которая никогда не надевала ни то, ни другое.

— Тейт, мне кажется, это была чужая мама.

Сын в ответ лишь молча смотрит на меня.

Меня слегка нервирует, что какая-то женщина стояла у детской площадки и наблюдала за детьми. Задумываюсь о безопасности в школе — особенно на перемене. Сколько учителей присматривают за детьми? Заперта ли калитка или любой может войти внутрь? Когда дети находятся в помещении, они, наверное, в безопасности, но на открытом воздухе — совсем другое дело.

Уилл ерошит сыну волосы:

— Наверное, пора проверить твое зрение у окулиста.

— Что это у тебя? — меняю я тему разговора. Тейт с гордостью демонстрирует миниатюрную фигурку, которую лично собрал в библиотеке. Затем по просьбе Уилла карабкается к нам в кровать и чмокает меня перед сном, после чего отец уводит его в его спальню, читает сказку на ночь и укладывает, плотно укутав одеялом. По дороге обратно задерживается у дверей Отто и Имоджен, чтобы пожелать спокойной ночи.

— Ты не съела запеканку, — замечает Уилл, появившись через несколько секунд. Он выглядит обеспокоенным. Отвечаю, что не голодна.

— Всё в порядке? — Муж проводит теплой ладонью по моим волосам. Качаю головой и отвечаю «нет». Вот бы снова прильнуть к нему… Позволить его сильным рукам обнять меня… Снова стать слабой, рассыпаться на кусочки, которые он соберет…

— Насколько безопасно в школе Тейта? — спрашиваю я вместо этого.

Уилл заверяет, что вполне безопасно.

— Скорее всего, это чья-то мама принесла ребенку забытый им обед. В конце концов, Тейт не отличается особой наблюдательностью. Хотя я единственный отец, который приходит забрать сына из школы, он далеко не всегда отыскивает меня в толпе родителей.

— Уверен? — Я стараюсь не дать волю разыгравшемуся воображению. К тому же тот факт, что незнакомка — женщина, немного успокаивает. Если б за играющими детьми следил мужчина, я уже рылась бы в интернете, выясняя, сколько официально зарегистрированных сексуальных преступников проживают на острове.

— Уверен.

Показываю найденные на чердаке рисунки. Уилл с первого взгляда определяет, что их автор — Отто. Он уверен в этом — в отличие от меня.

— А почему не Имоджен?

Так хотелось бы, чтобы их нарисовала Имоджен…

— Потому что в нашей семье рисует именно Отто, — безапелляционно заявляет муж. — Не забывай про «бритву Оккама».

Он напоминает: как правило, верным оказывается самое простое объяснение.

— Но зачем?..

Я имею в виду — зачем Отто рисовать такое. Уилл поначалу отмахивается, не осознавая серьезности ситуации:

— Сэйди, это просто форма самовыражения. Вполне естественно для страдающего ребенка.

Но такое объяснение само по себе вызывает беспокойство. Потому что для детей страдать совсем не естественно.

— Думаешь, над ним издеваются?

Муж только пожимает плечами и отвечает, что не знает. Но утром позвонит в школу и обязательно выяснит.

— Надо поговорить с Отто, — настаиваю я.

Но Уилл не согласен:

— Давай я сначала все разузнаю. Чем больше мы информированы, тем лучше будем подготовлены.

Я отвечаю «хорошо». Я доверяю его интуиции.

— Думаю, было бы неплохо, если б Имоджен поговорила с кем-то по душам, — меняю тему.

— О чем ты?

Уилл выглядит ошеломленным. Не понимаю почему. Он не является ярым противником психотерапии. Впрочем, она его племянница, не моя. Решать ему.

— В смысле — с психиатром?

— Да. Ей все тяжелее. Похоже, у нее внутри скопилось столько негативных эмоций. Злость, горе… Ей нужно с кем-то поговорить.

Передаю разговор с Имоджен. Правда, не упоминаю о снимке, который она показывала на телефоне. Уиллу незачем знать, что я видела фотографию его мертвой сестры. Просто говорю, что Имоджен описала в подробностях, как выглядела Элис, когда она нашла ее.

— Мне кажется, она становится откровеннее с тобой, Сэйди, — замечает Уилл. Но мне трудно в это поверить. Я говорю, что лучше ей пройти курс психотерапии. Побеседовать не со мной, а с врачом, у которого есть опыт общения с неудавшимися самоубийцами и свидетелями суицида.

— Уилл… — Ко мне снова возвращаются те мысли, которые появились вечером, когда я смотрела в окно на соседний дом.

— Что?

— Как думаешь, полиция обыскала пустой дом напротив, когда опрашивала соседей?

Муж смотрит на меня озадаченно.

— Не знаю. А почему ты спрашиваешь?

— Просто мне кажется, что пустующий дом — идеальное убежище для убийцы.

— Сэйди, — его тон одновременно покровительственный и успокаивающий, — я совершенно уверен, что убийца не живет рядом с нами.

— Откуда такая уверенность?

— Мы бы догадались, что там кто-то есть, верно? Что-нибудь выглядело бы необычно. Включенный свет, разбитые окна… Мы бы услышали шум. Но за все время, что мы здесь, дом нисколько не изменился.

Решаю поверить ему на слово. Иначе я так и не засну сегодня ночью.

Камилла

Иногда по ночам я приходила к дому Уилла и стояла на улице в одиночестве, наблюдая. Но Уилл с Сэйди жили слишком высоко. С улицы трудно разглядеть, что делается в их квартире.

Поэтому однажды ночью я вскарабкалась по пожарной лестнице. Оделась во все черное и взобралась на шестой этаж. Совсем как взломщик.

Там, на уровне шестого этажа, я уселась на стальной перекладине прямо за кухонным окном. Заглянула внутрь, но ночью там было совершенно черно — почти ничего не видно. Поэтому я немного посидела, мысленно умоляя, чтобы Уилл проснулся и вышел ко мне. В ожидании решила покурить. Щелкнула зажигалкой, наблюдая за появившимся язычком пламени. Провела по нему пальцем, желая, чтобы стало больно, но боли не было. А мне так хотелось почувствовать хоть что-нибудь, даже боль… Но внутри меня была лишь пустота. Я позволила огню гореть какое-то время, а когда зажигалка нагрелась, взяла ее в ладонь и сжала. Потом разжала и улыбнулась, глядя на результат.

Круглый след от ожога на ладони зло улыбался мне в ответ.

Я приподнялась, пошевелив затекшими ногами. И почувствовала уколы множества крошечных иголок и булавок.

Город вокруг выглядел ошеломительно. Повсюду огни. Вдалеке гудели шумные улицы, сверкали здания.

Я провела там всю ночь. Уилл так и не появился. Наша совместная жизнь не всегда была радужной. Бывали как хорошие дни, так и плохие.

Иногда мы казались идеальной парой. Иногда — несовместимыми, совершенно не ладящими друг с другом.

Как бы хорошо или плохо мы ни проводили время, я все равно понимала: он никогда не узнает меня так же близко, как Сэйди. Потому что женщине номер два в жизни мужчины достаются только объедки со стола, а не полноценный обед, в отличие от первой.

Мне удавалось побыть с Уиллом только в спешке, тайком ото всех. Я научилась хорошенько наверстывать упущенное, чтобы случались особенные моменты. Однажды зашла в пустую аудиторию, застигнув его врасплох. Уилл стоял у стола. Я заперла дверь, подошла, задрала платье до талии, уселась на стол и раздвинула ноги, демонстрируя отсутствие нижнего белья.

Уилл уставился туда округлившимися глазами, разинув рот. Затем пробормотал:

— Ты что, серьезно… Хочешь заняться этим здесь?

— Естественно, — ответила я.

— Прямо здесь? — повторил он, присаживаясь на краешек стола, чтобы убедиться, что мы оба поместимся.

— Разве это проблема, профессор? — Я раздвинула ноги шире.

В глазах Уилла мелькнул озорной огонек. Он ухмыльнулся, словно Чеширский кот:

— Нет. Не проблема.

Когда мы закончили, я слезла со стола, опустила платье и попрощалась, стараясь не думать, куда он пойдет после этого. Нелегко быть женщиной номер два. Нас ждет только презрение окружающих, а не сочувствие. Нас не жалеют — только осуждают. Клеймят эгоистками, интриганками, хитрюгами, хотя мы виноваты только в том, что влюбились. Все забывают, что мы тоже люди. Что и у нас есть чувства.

Порой, когда Уилл прижимался своими губами к моим, поцелуй выходил волшебным, электрическим — сквозь нас словно струился ток. Его поцелуи обычно были страстными, пылкими, но не всегда, и в такие моменты я думала, что наш роман подходит к концу. Я ошибалась. Потому что в отношениях случаются взлеты и падения.

Однажды я обнаружила себя в кабинете психотерапевта: мне нужно было с кем-то поговорить об этом. Я сидела во вращающемся кресле в высокой комнате с окнами от пола до потолка. Тяжелые шторы серого цвета тоже тянулись от потолка до пола. На разделяющем нас журнальном столике стояла ваза с цветами — такая же огромная, как и все остальное здесь. Рядом — два стакана с водой: один для нее, другой для меня.

Я обежала взглядом комнату в поисках часов, но вместо них обнаружила полки с книгами по психическим расстройствам, эмоциональному интеллекту, психологическим играм и дипломы о высшем образовании.

— Расскажите, что случилось, — попросила психотерапевт.

С этого и начался наш разговор. Я поерзала в кресле, поправила блузку и откашлялась, борясь с предательски охрипшим голосом.

— Всё в порядке? — Психотерапевт наблюдала за моими ерзаниями, будто пытаясь поставить себя на мое место.

Я ответила, что всё в порядке. Я не стеснялась, потому что никогда не стесняюсь. Закинула ноги на диван и сообщила:

— Я сплю с женатым.

Психотерапевт была грузной и невозмутимой. Выражение ее лица ничуть не изменилось, разве что левая бровь слегка приподнялась. Брови у нее были густые и тяжелые.

— Вот как? — спросила она совершенно бесстрастным тоном. — Расскажите о нем. Как вы встретились?

Я рассказала все, что можно было рассказать о Уилле. И заулыбалась, заново переживая каждый миг, один за другим. День, когда мы встретились у монорельса. Его рука на моем запястье. Посиделки в кафе за чашкой кофе. А вот мы стоим у стены какого-то дома: голос Уилла у меня в ухе, его рука на моем бедре…

Но потом настроение испортилось. Я потянулась за платком, вытерла глаза и стала рассказывать, как тяжело быть женщиной номер два. Как одиноко. Я не могла рассчитывать на общение с ним каждый день. Ни звонков «как ты там», ни ночных признаний перед тем, как заснуть вместе в постели. Не с кем поговорить о своих чувствах. Я старалась особо не думать об этом. Но если вас столько раз назовут именем другой женщины, рано или поздно разовьется комплекс.

Психотерапевт посоветовала порвать с ним. Закончить отношения.

— Но он говорит, что любит меня, — возразила я.

— Мужчина, готовый изменять жене, часто дает обещания, которые не может сдержать. Фраза «я люблю тебя» — своего рода ловушка. Изменщики обычно мастера манипуляций. Вполне возможно, что он говорит это для того, чтобы вы не порвали с ним. У него есть и жена, и любовница. Его все устраивает.

И хотя психотерапевт имела в виду совсем другое, ее слова меня утешили. Уиллу незачем расставаться со мной.

Уилл никогда не расстанется со мной.

Сэйди

Я очнулась. Полусонная. Во сне я лежала на чужой кровати, уставившись в чужой потолок. Подвесной потолок, в центре которого висел вентилятор с лопастями в форме пальмовых листьев. Никогда раньше не видела такого. Кровать продавлена посередине. Там образовалась впадина, в которую легко соскользнуло мое тело. Я лежала на странной кровати, застряв в этой щели.

Все произошло так быстро, что не осталось времени ни гадать, где я, ни беспокоиться, — только понять, что я не в своей постели. Я раскинула руки, нащупывая Уилла, но кровать оказалась пуста. Мое собственное тело было завернуто в одеяло и накрыто покрывалом. Я лежала, наблюдая за неподвижным вентилятором вверху. Единственным источником света оказалась полоска проникавшего в окно лунного луча. В постели было жарко. Хотелось, чтобы вентилятор заработал и охладил меня потоком воздуха.

А затем я обнаружила, что уже не лежу в кровати, а стою рядом, глядя на спящую себя. Комната вокруг исказилась, начала тускнеть. Все вдруг стало черно-белым. Стены искривились в какие-то странные фигуры — трапеции, параллелепипеды… Комната перестала быть квадратной.

У меня началась головная боль.

Во сне я заставила себя зажмуриться, чтобы комната перестала менять форму.

Когда я снова открыла глаза, то очутилась в своей постели с мыслями о Морган Бейнс. Мне снилась именно Морган. Подробностей не помню, но она была в моем сне, это точно.

Уилл поцеловал меня перед тем, как выйти из спальни несколько минут или часов назад. Вызвался подвезти мальчишек в школу, чтобы я могла отоспаться.

— Ты плохо спала сегодня ночью, — заявил он. И было непонятно, вопрос это или утверждение. Не то чтобы я с трудом засыпала, но сны оказались такими яркими, что я, видимо, много ворочалась.

Муж поцеловал меня в лоб, пожелал хорошего дня и ушел.

Снизу доносится шум: сначала подают завтрак, затем собирают рюкзаки. Звук открываемой двери — они ушли. Только после этого я сажусь в постели и вижу: ночная рубашка валяется в ногах, а не надета на мне.

Поднимаюсь, одеяло сползает с меня. Обнаруживаю себя голой, и это меня поражает. Невольно прикрываю рукой грудь. Я не прочь поспать обнаженной — мы с Уиллом часто так спали, пока мальчишки не подросли и стали заходить к нам в комнату. Но с тех пор я обычно этого не делала. Одна лишь мысль спать голой, когда в доме дети, смущает. А если б Отто увидел меня такой? Или, того хуже, Имоджен?

При мысли о ней я замираю. Я слышала, как ушли из дома Уилл с мальчишками, но не слышала, как это сделала Имоджен.

Твержу себе, что Уилл не ушел бы раньше нее. Он убедился бы, что она первой отправилась в школу. Имоджен не всегда сообщает о своих приходах и уходах. Что-то подсказывает мне: ее здесь нет. Она тихо выскользнула из дома задолго до Уилла с мальчишками.

Под мышками и между ног — высохший пот: в этом старом доме очень жарко. Помнится, и во сне стояла жара… Видимо, я бессознательно стянула с себя ночнушку.

Нахожу в ящике комода и надеваю беговые тайтсы^[390] и рубашку с длинными рукавами. Тут мне приходит еще одна мысль про Имоджен. Что, если Уилл и я только предполагали, что она уходила в школу, благодаря ее умению незаметно появляться и исчезать? Страх перед Имоджен мешал мне рассуждать здраво. Теперь я ломаю голову, а не осталась ли она дома? И, кроме нас двоих, здесь никого? Осторожно выхожу из спальни. Дверь в комнату Имоджен надежно заперта навесным замком, а значит, ее нет: она не могла бы закрыться снаружи, находясь внутри.

Замок ей нужен, чтобы я держалась подальше. На первый взгляд, ничего страшного, но я задумываюсь: можно ли так же легко запереть кого-то, а не запереться самой?

На всякий случай окликаю Имоджен, спускаясь по ступенькам. Внизу нет ее обуви, рюкзака и куртки.

Уилл оставил мне завтрак и пустую кофейную чашку. Наливаю кофе и ставлю вместе с блинчиками на стол. И только тут замечаю книгу — криминальный роман Уилла. Видимо, муж закончил его читать и оставил для меня.

Тянусь за книгой, придвигаю к себе, но думаю вовсе не о ней, а о фотографии бывшей невесты Уилла между страниц. Беру роман в руки, делаю глубокий вдох и перелистываю, ожидая, что оттуда выпадет фото Эрин.

Ничего не выпадает. Перелистываю во второй раз. В третий.

Откладываю роман в сторону, смотрю в потолок и вздыхаю.

Уилл оставил мне книгу и забрал фотографию.

Куда он ее дел?

Я не могу спросить об этом самого Уилла. Было бы бестактно с моей стороны снова заводить разговор об Эрин. Я не имею права постоянно пилить его насчет покойной невесты. Ее не стало задолго до моего появления в его жизни. Но трудно принять тот факт, что муж столько лет бережно хранит ее снимок.

Уилл вырос на Атлантическом побережье, недалеко от того места, где мы живем сейчас. Между вторым и третьим курсами он перевелся в другой колледж, переехав с Восточного побережья в Чикаго. Говорил, что после смертей Эрин и отчима больше не мог оставаться на востоке. Ему нужно было сменить место жительства. Вскоре его мать вышла замуж в третий раз (по мнению Уилла, слишком быстро: она из тех женщин, которые не переносят одиночество) и перебралась на юг. Его брат вступил в Корпус мира^[391] и сейчас в Камеруне. А потом умерла Элис. Теперь у Уилла на Восточном побережье не осталось родных.

Эрин с Уиллом влюбились друг в друга в старшей школе, как два голубка. Сам Уилл никогда не произносил это слово — оно для него слишком сентиментальное, слишком ласковое. Но так оно и было: два голубка. Эрин умерла в девятнадцать, Уиллу тогда только исполнилось двадцать. Они встречались с пятнадцати и шестнадцати лет соответственно. Муж рассказывал, что Эрин, вернувшаяся из колледжа на рождественские каникулы — первые два года Уилл учился в местном колледже, — пропала вечером, а на следующий день нашли ее тело. Она должна была заехать за ним в шесть, чтобы вместе отправиться на ужин, но так и не появилась. В половине седьмого он забеспокоился. Около семи начал обзвон ее родителей и друзей. Никто не знал, где она.

Часов в восемь ее родители позвонили в полицию. Но к тому времени девушка отсутствовала всего два часа, и полиция не спешила объявлять розыск. Стояла зима. Шел снег, дороги стали скользкими. Аварий случилось предостаточно, так что полицейские в ту ночь были очень заняты. Они предложили продолжать обзванивать всех в округе, проверяя места, где могла оказаться девушка. Что было весьма нелепо, учитывая недавнее предупреждение об ухудшении погоды, призывающее водителей не садиться за руль.

Дорога, по которой Эрин ездила к Уиллу, была холмистой и извилистой, покрытой тонким слоем льда и снега и огибающей большой пруд. Глухая живописная местность. Этого маршрута лучше было избегать, когда погода скверная, как тем вечером. Но, по словам Уилла, Эрин всегда отличалась безрассудством — она не из тех, кто слушает чьи-то советы.

Температура была всего тридцать два градуса^[392]. Пруд, в котором потом нашли тело, не успел толком промерзнуть. Лед не выдержал веса машины, когда Эрин слетела с дороги.

В тот вечер Уилл повсюду искал ее. Спортзал, библиотека, танцевальная студия… Он проехал от ее дома до своего всеми маршрутами, какие только мог придумать. Но кругом была темнота, а пруд выглядел обычной черной бездной.

Только ранним утром какой-то бегун заметил торчащий из-под льда и снега бампер машины. Родителей Эрин известили первыми. Уилл узнал новость через полсуток после того, как она не пришла на свидание. Ее родители и младшая сестренка, которой исполнилось всего девять, были опустошены горем. Уилл — тоже…

Отталкиваю роман. У меня не хватает духу приняться за чтение: не могу смотреть на книгу и не думать о фотографии, когда-то спрятанной внутри.

«Где он хранит фотографию Эрин? — гадаю я. Но тут же приходит другая мысль: — Какое мне дело?»

Уилл женился на мне. У нас дети. Он любит меня.

Оставляю посуду на столе, выхожу из кухни, надеваю толстую куртку, которая висит на вешалке в прихожей. Нужно пробежаться, выпустить пар.

Выхожу на улицу. Небо с утра серое, а земля влажная от раннего дождя, который уже переместился к морю. Вижу его вдалеке: струится из-под туч. Мир выглядит безнадежно унылым. Синоптики прогнозируют, что к вечеру дождь превратится в снегопад.

Бегу трусцой по улице, благо сегодня редкий выходной. После пробежки я рассчитываю на тихое утро в одиночестве. Отто и Тейт отправились в школу, Уилл — на работу. Он, конечно, уже плывет на пароме на материк. Там пересядет на автобус до кампуса и будет полдня рассказывать девятнадцатилеткам об альтернативных источниках энергии и биоремедиации^[393], а потом заберет Тейта из школы и вернется домой.

Сбегаю вниз по склону. Выбегаю на улицу, которая огибает остров по периметру. На ней вдоль берега океана стоят дома — не расточительно роскошные особняки, а весьма потрепанные, грубоватого вида коттеджи, спрятанные среди разросшихся деревьев. В них жили и живут целыми поколениями, многим домам по сто с лишним лет. Дорога огибает остров петлей длиной в пять миль. Местность тут выглядит довольно дикой, с протяженными участками глухого леса и общественными пляжами — их изрезанные, покрытые водорослями берега до жути пустынны в это время года.

Я бегу на приличной скорости. В голове роится множество мыслей. Думаю об Имоджен, об Эрин, о прятавшихся в святилище церкви Джеффри Бейнсе и его бывшей. Интересно, о чем они говорили? И где сейчас фото Эрин? Уилл спрятал его подальше от меня или использует в качестве закладки в новой книге, которую сейчас читает? Хороший ли это знак?

Миную скалы в восточной части острова. Опасные, крутые, выступающие над Атлантическим океаном. Стараюсь не думать об Эрин. Вижу, как океанские волны яростно разбиваются о скалы. Внезапно мимо меня беспорядочной массой проносится стая перелетных птиц. Такое часто случается в это время года. Их резкие движения пугают меня, и я кричу. Десятки, если не сотни черных птиц, синхронно взмахивая крыльями, исчезают в небе.

Сегодня утром океан неспокоен. Ветер гонит волны, разбивая их о берег. Сердитые пенистые шапки атакуют каменистую береговую линию, поднимая десяти-двадцатифутовые брызги.

Думаю, в это время вода ледяная, совсем как в глубине океана.

Останавливаюсь сделать разминку. Наклоняюсь, чтобы коснуться пальцев ног, расслабив колени. Вокруг такая тишина, что становится тревожно. Единственный звук — это дуновение ветра рядом, который словно что-то шепчет на ухо.

Внезапно в воздушном потоке звучат слова:

«Ненавижу тебя. Ты неудачница. Умри, умри, умри…»

Резко выпрямляюсь и озираюсь в поисках источника звука, но никого не вижу. И все же меня не отпускает мысль: здесь кто-то есть. Кто-то следит за мной. По спине бежит холодок. Руки начинают трястись.

— Эй, привет? — зову я дрожащим голосом. Никто не откликается.

Оглядываюсь, но нигде ничего не вижу. Никто не прячется за углами домов или стволами деревьев. На пляже безлюдно, а окна и двери домов плотно закрыты, как и следует в такой ветреный день.

Дело только в моем воображении. Здесь никого. Никто со мной не говорит.

Я слышу только шелест ветра.

Мой мозг принял его за слова.

* * *

Продолжаю пробежку. Когда я добираюсь до окраины города — типичного маленького городка с парой церквей, гостиницей, почтой и несколькими местами для перекуса, включая киоск с мороженым, в это время года заколоченный фанерой, — начинается дождь. Вначале моросит, но вскоре начинает лить как из ведра. Бегу со всех ног, чтобы укрыться в кафе — переждать непогоду.

Распахиваю дверь и врываюсь внутрь, вся мокрая. Никогда не была здесь раньше. Это типичное провинциальное кафе — из тех, где старички проводят целые дни, попивая кофе и ворчливо обсуждая политику и погоду.

Не успевает за мной закрыться дверь, как я слышу вопрос какой-то женщины:

— Кто-нибудь ездил на поминки Морган?

Женщина сидит на шатком стуле со сломанной спинкой посередине кафе и ест яичницу с беконом.

— Бедный Джеффри, — продолжает она, грустно качая головой. — Он, должно быть, раздавлен горем… — Тянется за пакетиком сливок и подливает их в кофе.

— Это так ужасно, — отзывается другая. Несколько женщин средних лет сидят у окна за длинным пластиковым столом. — Даже выразить нельзя, — добавляет она же.

Сообщаю хозяйке, что мне нужен столик на одного возле окна. Официантка подходит и интересуется, что принести. Я заказываю кофе.

Дамы за столом продолжают болтать. Я навостряю уши.

— Я слышала в утренних новостях, — сообщает кто-то.

— И что там сказали? — спрашивает другая.

— Что полиция допросила подозреваемого.

«Джеффри и есть подозреваемый», — мысленно я говорю себе.

— Я слышала, ее зарезали.

От этих слов у меня сводит живот. Невольно кладу на него ладонь, представляя, каково было жертве, когда нож пронзил кожу и внутренние органы.

Следующий голос звучит недоверчиво.

— Откуда они знают об этом? — спрашивает дама, стукнув чашкой об стол — так, что все женщины, включая меня, подскакивают на местах. — Полиция еще не делала ни одного заявления.

— Ну а теперь сделала, — снова раздается первый голос. — По заключению судмедэксперта, ее зарезали.

— В новостях передали, что ее ударили ножом пять раз. Один раз в грудь, два раза в спину и два в лицо.

— В лицо? — с ужасом переспрашивает кто-то. Дотрагиваюсь до своей — такой мягкой — щеки. Тонкая кожа, твердые кости… Лезвие не войдет глубоко.

— Какой кошмар!

Женщины громко обсуждают, каково было жертве. Почувствовала ли Морган боль сразу или только после того, как потекла кровь? Или, может, все произошло так быстро — один удар за другим, — что она не успела ничего толком ощутить, потому что была уже мертва.

Как врач, я знаю, что если лезвие задело важную артерию, то смерть Морган Бейнс оказалась милосердно быстрой. Но если нет, то смерть от кровопотери наступила значительно позже. И жертве стало больно, едва прошел шок. Ради ее же блага я надеюсь, что нападавший задел крупную артерию. Что Морган умерла быстро.

— Признаков насильственного проникновения в дом нет. Ни разбитых окон, ни взломанной двери.

— Возможно, Морган сама впустила убийцу.

— Может, она и не запирала дверь, — вставляет кто-то. — Может, она ждала его.

И они обсуждают, что, как известно, большинство жертв знакомы со своими убийцами.

Кто-то приводит статистику, доказывающую, что жертвами преступников редко становятся незнакомые люди:

— Ударить ножом в лицо… Похоже на личную месть.

Я вспоминаю бывшую Джеффри — Кортни. У нее были причины желать Морган смерти. Вспоминаю ее слова.

«Я не жалею о том, что сделала».

Что она имела в виду?

— Видимо, убийца знал, что Джеффри уехал по делам, — размышляет вслух одна из дам.

— Джеффри часто путешествует. Я слышала, он почти всегда в разъездах. То в Токио, то во Франкфурте, то в Торонто…

— Может, Морган встречалась с кем-то еще? Может, у нее был любовник.

Тут снова раздается недоверчивый голос:

— Все это только слухи. Сплетни.

Женщина явно упрекает остальных за то, что они распускают сплетни о покойной.

— Памела, — тут же отвечает чей-то несогласный, почти враждебный голос, — это совсем не слухи. Об этом говорили в новостях.

— Они говорили в новостях, что у Морган был любовник? — уточняет Памела.

— Ну… нет. Об этом речи не шло. Но они говорили, что ее зарезали ножом.

Интересно, знает ли все это Уилл?

— Да, они уверены, что именно ножом.

Меня начинает раздражать это местоимение. Кто эти всезнающие «они»?

— Нож — орудие убийства… Можете себе представить?

Женщина хватается за рукоятку столового ножа и угрожающе заносит его над головой, притворяясь, что колет тупым краем соседку. Остальные шикают на нее:

— Джеки, перестань. Что на тебя нашло? В конце концов, произошло убийство.

— Так и передавали в новостях, — продолжает Джеки. — Я просто привожу факты, уважаемые дамы. По заключению судмедэксперта, судя по форме и длине раны, это был обвалочный нож. Узкий и изогнутый, около шести дюймов в длину. Хотя это только версия, потому что убийца Морган не оставил его на месте преступления, а забрал и, вероятно, выбросил в море.

Сидя в кафе, я представляю себе те сердитые бурные волны, которые видела во время пробежки. И думаю о тех, кто изо дня в день ездит на пароме на материк и обратно. Под ними больше трех миль морской воды: более чем достаточно, чтобы спрятать там орудие убийства.

Паром предоставляет практически полную свободу действий. Почти все пассажиры так погружены в себя, что не обращают внимания на окружающих.

Атлантическое течение устремляется вдоль побережья вверх, в сторону Новой Шотландии, а оттуда — в Европу. Вряд ли нож выбросит на побережье штата Мэн, если убийца швырнул его в море.

Уходя, я оставляю кофе на том же месте. Я так и не притронулась к нему.

Камилла

Я всегда ненавидела океан, но каким-то чудом убедила себя последовать за ними на побережье. Потому что хотела быть рядом с Уиллом, куда бы он ни направился.

Я нашла место для ночлега — пустующий домик рядом с его жилищем. Домик оказался крошечным и жалким, со свисающими с мебели простынями, которые напоминали о призраках.

Я прошлась, осмотрела все внутри, посидела на чужих стульях и полежала на кроватях — совсем как Златовласка^[394]. Одна кровать слишком велика, другая слишком мала, зато третья как раз впору.

Открыла и закрыла ящики комода. Внутри ничего интересного, только забытые вещи: носки, зубные нити, зубочистки… Повернула водопроводные краны — ничего. Воды там не было, в туалете — тоже. Шкафы и холодильник практически пустые — обнаружилась только коробка с пищевой содой. В домике стоял холод.

За время, проведенное там, я часто испытывала экзистенциальные кризисы. Сидела в домике, убивая время и спрашивая себя, зачем я это делаю. Я словно застряла во мраке. Появилось ощущение, что меня нет и не должно быть. Что мне лучше умереть. Размышляла о способах самоубийства — уже не в первый раз. Раньше я уже пыталась покончить с собой и преуспела бы, если бы мне не помешали. Новая попытка — лишь вопрос времени.

Иногда по ночам я выходила из домика, стояла на улице и наблюдала за Уиллом, глядя в его окна. Почти каждый вечер на крыльце загорался свет — маяк для отсутствующей Сэйди. Это выводило меня из себя. Он любил Сэйди больше, чем меня. Я ненавидела ее за это. Мысленно кричала на нее. Хотела убить, желала ей сдохнуть. Но в жизни все не так просто.

Я стояла на улице и смотрела, как из трубы в ночь вырывается дым — серый дым на фоне темно-синего неба. В доме горели огни. Из окна пробивался желтый свет, раздвинутые занавески составляли букву V.

Прямо идеальный дом с поздравительной открытки, черт его побери.

Как-то ночью я стояла и смотрела в это окно. На секунду закрыла глаза и представила себя не снаружи, а внутри. С ним. В воображении я ухватилась за его свитер. Он притянул меня за волосы и прижался своими губами к моим — необузданно и горячо. Вот он прикусил мне губу, и я ощутила привкус крови…

От фантазий меня пробудил рев двигателя. Я открыла глаза и увидела, как по улице, пыхтя, приближается машина. Паровозик, который смог^[395].

Я отпрянула в сторону и спрыгнула в канаву, чтобы водитель не заметил меня в темноте. Автомобиль медленно проехал мимо. Сзади вырывались клубы дыма.

Думаю, я смогу. Я смогу.

Я наблюдала, как Уилл в комнате присел на корточки. В тот вечер на нем был серый джемпер с наполовину застегнутой молнией, джинсы и тапочки. Он играл со своим малышом, сидя на корточках посреди комнаты. Глупый ребенок улыбался. Такой счастливый, черт бы его побрал!

Уилл взял малыша за руку. Они дружно поднялись, подошли к окну и стояли там, вглядываясь в ночной мрак. Я их видела, а они меня — нет. Снаружи царила кромешная темнота, и комнату было видно особенно четко. Пламя в камине, ваза на каминной полке, картина на стене…

Они ждали возвращения Сэйди.

Я убеждала себя, что Уилл переехал на этот остров вовсе не потому, что пытался избавиться от меня. Просто ему некуда податься — подобно личинке, у которой нет другого выхода, кроме как превратиться в блоху.

Мимо проехала очередная машина, но на этот раз я не тронулась с места.

* * *

Я старалась не докучать им, но случались дни, когда я не могла устоять перед искушением. Оставила послание на стекле машины Сэйди. Села на ее капот и выкурила целую пачку сигарет, прежде чем какая-то старая ведьма попыталась втолковать мне, что здесь нельзя курить и мне следует пойти в другое место. Не люблю, когда мне указывают, что делать. Я ответила: «Это свободная страна. Я могу курить, где захочу». И обозвала ее склочницей и старой кошелкой. Старуха пригрозила настучать на меня.

Как-то раз, когда в доме никого не было, я проникла внутрь. Это оказалось несложно. Достаточно подольше понаблюдать — и вы узнаете пароли, ПИН-коды и прочее; они не меняются. И записаны они на всяких бумажках, которые потом выбрасывают в мусор. Чья-нибудь дата рождения, последние четыре цифры номера социального страхования в налоговой декларации, квитанция об оплате…

Спрятавшись, я следила за отъезжающим автомобилем Уилла. Когда он скрылся из виду, подошла к гаражу и стала набирать на замке код. Угадала с третьей попытки.

В гараже отперла дверь, ведущую в дом, повернула ручку и вошла.

Собаки даже не гавкнули, лишь подбежали, понюхали и лизнули ладонь. Я погладила их по голове, скомандовала «лежать», и они легли. Тоже мне сторожевые псы…

Затем разулась и первым делом обошла кухню, осмотрев и перетрогав почти все. Я проголодалась. В холодильнике нашла, чем перекусить, и уселась за стол.

Я сделала вид, что это мой дом. Закинула ноги на соседний стул, взяла старый номер газеты и какое-то время сидела, жуя и читая заголовки устаревших новостей.

Затем посмотрела на другой конец стола и представила, что Уилл ест вместе со мной. Что я не одна.

— Как прошел день? — спросила я Уилла, но не успел он ответить, как зазвонил телефон. Так неожиданно… Я вздрогнула, соскочила со стула и побежала ответить на звонок. Неприятно, что кто-то прервал наш с Уиллом совместный обед.

Я сняла трубку с рычага и прижала к уху:

— Алло?

Телефон старинный, дисковый. Такими никто уже не пользуется.

— Миссис Фоуст? — раздался бодрый мужской голос.

— Да, — не колеблясь ответила я, прислонившись к краю стола и ухмыляясь. — Сэйди Фоуст слушает.

Это был человек из телевизионной компании — звонил узнать, не хотим ли мы обновить наш пакет каналов. Его голос звучал убедительно и дружелюбно. Он задавал вопросы, обращаясь ко мне по имени. Ну, не совсем по моему имени, но тем не менее…

— Устраивает ли вас текущий набор каналов, миссис Фоуст? Вы довольны разнообразием?

Я ответила, что недовольна. Что мне не хватает разнообразия.

— Миссис Фоуст, вы когда-нибудь задумывались о популярных каналах премиум-класса? Или, может быть, ваш муж интересуется MLB Network?^[396]

Я ответила, что да, задумывалась. Что постоянно мечтала о них. Что мне очень хотелось смотреть фильмы по каналу HBO или Showtime.

— Они не входят в наш текущий пакет, не так ли, сэр?

— К сожалению, нет, миссис Фоуст. Но мы можем всё исправить. Можно обновить пакет прямо по телефону. Сейчас самое подходящее время для апгрейда.

Трудно отказаться от такого соблазнительного предложения. Я не смогла ответить «нет».

Положила трубку обратно на рычаг, оставила свою запеканку и провела ладонями по столу. Открыла и закрыла кухонные шкафчики, покрутила ручки газовой плиты.

Повернула одну ручку, открыла газ. И вскоре почувствовала его запах.

Перешла в гостиную, потрогала фотографии, посидела на диване, поиграла на пианино.

Потом подошла к лестнице, ведущей на второй этаж, и, держась за перила, взобралась по ступенькам. Ступени были деревянные, прогнувшиеся посередине. Такие же старые, как и сам дом.

Прошла по коридору, заглянула в каждую комнату. И быстро поняла, какая спальня принадлежит Уиллу.

Там была широкая кровать. Пара его брюк свисала с края корзины для белья, внутри лежали его рубашки и носки и ее лифчики. Я потеребила застежку ее лифчика, швырнула его обратно в корзину и стала рыться, пока не нашла кардиган из коричневой шерсти — уродливый и поношенный, но теплый. Просунула в него руки, провела пальцами по рифленой планке, потрогала пуговицы. Засунула руки в широкие карманы и немного покрутилась перед зеркалом.

Затем подошла к туалетному столику Сэйди. Ее украшения свисали с подставки. Я повесила ожерелье на шею, нацепила браслет на запястье, выдвинула ящик и нашла косметику. И, глядя в зеркало, припудрила нос ее пудреницей. Подкрасила ее румянами щеки.

— Ну разве вы не прекрасно выглядите, миссис Фоуст, — произнесла я своему отражению. Впрочем, я всегда была намного красивее Сэйди. Но при желании могла бы сделать прическу, как у нее, одеться, как она, и выдать себя за миссис Фоуст. Убедить окружающих, что я — жена Уилла, его избранница. Было бы желание…

Я подошла к кровати и откинула покрывало. Серые простыни из мягкого, тонкого полотна, — несомненно, дорогого.

Я провела по ним ладонями, пощупала, присела на краешек кровати. Устоять перед искушением невозможно — нужно обязательно прилечь. Я закинула ноги на простыни, забралась под одеяло, легла на бок и ненадолго прикрыла глаза, притворяясь, что Уилл лежит рядом со мной.

Я ушла до его возвращения. Он так ничего и не заподозрил.

* * *

Когда появился Уилл, я стояла на пирсе. День выдался пасмурный, серый. Облака спустились с неба, накрыв улицы наподобие смога. Из-за этого окружающий мир расплывался.

Тем не менее на пирсе были люди. Можно подумать, им нравился этот ужасный холод. Они стояли, глядя на крошечную точку в море, которая могла оказаться паромом — или нет. Точка перемещалась, постепенно приближаясь и оставляя позади маленькие лодочки; они то появлялись, то исчезали.

Порывы ветра резко хлестали меня. Я стояла с билетом в руке, спрятавшись за кассой, и ждала Уилла. Я заметила его, когда он шел по улице к причалу.

Его улыбка была такой зажигательной… Мое сердце забилось быстрее. Но он улыбался не мне, а какой-то козе. Болтал с ней обо всяких пустяках.

Я выжидала за билетной кассой, наблюдая, как Уилл занимает место в конце очереди. Затем встала в очередь позади него. Нас разделяло всего несколько человек.

Я накинула капюшон на голову и спрятала глаза за темными очками. Мы взошли на паром последними. Поднялись по трапу, как заключенные на марше смерти^[397]. В щели трапа виднелась бурлящая внизу вода. Я смотрела на водоросли, чувствовала запах рыбы.

Уилл поднялся на верхнюю палубу. Я уселась так, чтобы было удобно наблюдать за ним и в то же время оставаться невидимой. Я не могла отвести от него взгляд. Наблюдала, как он стоял на корме, как ухватился за поручень, как смотрел на берег, пока тот не скрылся из виду.

Вода под нами была соленой и коричневой. Над паромом кружили утки.

Я все время наблюдала за Уиллом. Он напоминал фигуру на носу корабля — бога моря Посейдона, обозревающего океан. Мой взгляд прошелся по его фигуре, растрепанным от ветра волосам, обогнул широкое плечо, скользнул вниз по руке, пересчитав пальцы, спустился по шву джинсов — от бедер до подошв — и поднялся с другого бока тем же путем: к бедрам и пальцам. Я мысленно провела руками по его волосам и вспомнила, как приятно запускать пальцы в его шевелюру.

Это продолжалось минут двадцать.

Берег приближался, прибрежные постройки становились все больше. Если раньше они казались просто крошечными квадратиками у горизонта, то теперь вдруг стали громадинами. Серыми, как и все остальное в этот пасмурный день.

Когда паром причалил, я вслед за Уиллом сошла на берег и пересекла пирс. Где-то там нам встретился автобус. Я стала рыться в сумочке в поисках проездного — хорошо, что он оказался с собой, — забралась в салон и отыскала местечко за спиной Уилла. Автобус с грохотом понесся по городу.

Вскоре мы прибыли на место. Опять кампус, опять кирпичные дома. Я придерживалась обычной тактики — следовала за Уиллом, держась шагах в двадцати.

Он подошел к корпусуколледжа. Я поднялась по ступенькам через тридцать секунд. Проследовала за ним к аудитории, постояла в коридоре и послушала лекцию. Его голос такой приятный — как журчащий ручеек, как бодрящий водопад… Он одновременно возбуждал меня и вгонял в дрожь. Я затрепетала.

Уилл весь горел, взбудораженно рассказывая о плотности населения, о людях, живущих в условиях перенаселенности и пьющих грязную воду. Я прижалась спиной к стене и слушала — не речь, которая для меня ровно ничего не значила, а его голос. Прямо там, в коридоре, я закрыла глаза и заставила себя поверить, что каждое его слово — часть какого-то тайного послания, адресованного мне одной.

Вскоре наружу вывалилась толпа галдящих студентов. Я шагнула внутрь, только когда помещение опустело.

Уилл стоял возле кафедры. Его захлестнула волна облегчения, когда он увидел меня.

Он был счастлив видеть меня. Попытался скрыть широченную улыбку, но не сумел: уголки губ приподнялись сами.

— Глазам своим не верю… — Уилл подхватил меня на руки. — Трудно даже представить… Что ты здесь делаешь?

— Пришла повидаться. Я скучала по тебе.

— Как ты узнала, где меня найти?

— Шла за тобой, — я подмигнула. — Мне кажется, у вас появился сталкер, профессор Фоуст.

Сэйди

Бегу трусцой в сторону дома. На улице похолодало еще сильнее. Дождь перерос в хлещущий в глаза мокрый снегопад, так что я продолжаю бежать, стараясь смотреть только на тротуар. Большие толстые снежинки прилипают к одежде. Вскоре этот мокрый снег превратится в полноценный.

Приближаясь к нашему дому, слышу звук работающего вхолостую автомобильного мотора неподалеку — впереди на холме. И поднимаю глаза как раз вовремя, чтобы увидеть машину, припаркованную на краю подъездной дорожки у дома Нильссонов. Двигатель тарахтит, выхлопные газы вырываются в холодный воздух мимо красных задних фар. Рядом с почтовым ящиком Нильссонов — мужчина. Странно — в такой ненастный день все сидят по домам.

Сбавляю скорость и стряхиваю ладонью снег с бровей. Из-за снегопада и большого расстояния мужчину трудно разглядеть, но это неважно. Я все равно знаю, кто это: я уже видела такую сцену.

Меньше чем в пятидесяти ярдах от меня за своей «Краун Викторией» стоит офицер Берг.

Он что-то держит в руке, озирается по сторонам — убедиться, что никто не видит — и сует предмет в почтовый ящик. Я успеваю вовремя спрятаться за дерево.

Офицер Берг уже делал это раньше. В тот день, когда пришел допросить меня и Уилла. Тогда я смотрела ему вслед и заметила, как он подъехал к почтовому ящику Нильссонов и что-то туда положил.

Больше всего интригует осторожность полицейского. Что же такое он оставляет у Нильссонов, если не хочет, чтобы об этом знали?

Берг захлопывает ящик, забирается обратно в машину и скрывается за пригорком. Любопытство берет верх. Я знаю, что так нельзя, но не могу удержаться. Откидываю мокрые волосы с лица и двигаюсь вверх по улице. Протягиваю руку и достаю предмет из ящика без всяких предосторожностей.

Остановившись неподалеку, под деревом, разглядываю добычу. Передо мной запечатанный конверт без надписей, внутри — пачка какой-то бумаги. Рассматриваю конверт на тусклом свету. Не уверена на сто процентов, но, скорее всего, там купюры.

Автомобильный рев вдалеке пугает меня. Я запихиваю конверт обратно в ящик и быстрым шагом возвращаюсь домой.

Утро в разгаре, но на улице так сумрачно, что с тем же успехом сейчас могла быть середина ночи. Спешу в дом и запираю за собой дверь. Собаки подбегают здороваться. Я благодарна им за компанию.

Отворачиваюсь от окна и спотыкаюсь обо что-то в прихожей. Одна из игрушек Тейта, которая при ближайшем рассмотрении оказывается куклой. Мне в общем-то все равно, что это кукла. У нас не принято делить игрушки на подходящие только для мальчиков или для девочек. Если Тейт вместо трансформеров хочет поиграть с куклой, так тому и быть. Но меня раздражает, что она валяется прямо посреди прихожей и кто-нибудь может споткнуться об нее. Отшвыриваю куклу в сторону, вымещая раздражение на несчастной игрушке.

Звоню мужу, но он занят — читает лекцию. Когда у него наконец находится свободная минутка перезвонить, я рассказываю про выводы судмедэксперта и про обвалочный нож. Оказывается, Уилл уже все знает: прочел новости утром, как только добрался до материка.

— Это ужасно, — говорит он. И мы обсуждаем, как невообразимо трагично случившееся.

— Нам точно ничего не грозит? — спрашиваю я. Когда Уилл колеблется с ответом — ведь откуда нам быть уверенными в собственной безопасности? — решительно продолжаю: — Думаю, настало время уехать отсюда.

И добавляю, прежде чем он успевает возразить:

— Разумеется, Имоджен переедет с нами.

Я умалчиваю, что на своей территории у нас будет, так сказать, преимущество перед ней. У меня появится ощущение контроля, которого сейчас нет.

— Бросить все и куда-то переехать? — уточняет Уилл. По-моему, совершенно ясно, что «начало с чистого листа» выдалось совсем не чистым. Наша жизнь в штате Мэн оказалась, мягко говоря, бурной. В общем-то, стало еще хуже, чем раньше.

— Домой.

— И где же теперь наш дом, Сэйди? — спокойно спрашивает муж.

От его вопроса у меня разрывается сердце.

Нашей чикагской квартиры, в которой мы провели всю семейную жизнь, больше нет: продана паре миллениалов^[398]. На моем месте в больнице теперь работает какая-нибудь молодая выпускница медколледжа. Отто никогда не сможет вернуться в свою государственную школу, а Тейт — в свою. Не потому, что Тейт сделал что-то не то, а потому, что будет неизбежно ассоциироваться с братом. Их обоих придется отдать в какую-нибудь частную школу. А платить за обучение из одной зарплаты Уилла — даже при условии, что он получит обратно прежнюю работу — нереально.

Я ничего не отвечаю, и тогда муж добавляет:

— Давай все обсудим, когда я вернусь домой.

— Хорошо.

Кладу трубку и иду на кухню ставить чайник. При виде наших ножей меня охватывает нездоровое любопытство. Хочется увидеть своими глазами, как выглядит обвалочный нож. Подержать его в руке. У Уилла есть набор ножей, которые он держит на деревянной стойке, подальше от шаловливых ручонок Тейта.

Иду туда. Я не знаю, как выглядят обвалочные ножи, но интернет подсказывает, что надо найти изогнутое лезвие длиной от пяти до девяти дюймов с очень острым концом. Дергаю за рукоятки и вытаскиваю по очереди, чтобы осмотреть лезвия. Вскоре становится ясно, что подходящего по описанию ножа здесь нет. И одно место в стойке пустует. В наборе из двадцати одного ножа — только двадцать. Один пропал.

Воображение разыгрывается. Я стараюсь сохранять спокойствие и помнить о бритве Оккама. Может, тут был какой-то другой нож… Может, у Уилла вообще нет обвалочного ножа. Или пропавший нож валяется в раковине… хотя там я посмотрела. Может, Уилл давно потерял его или по ошибке положил в ящик для столовых приборов? Открываю ящик, просматриваю скромный набор ножей Элис: в основном кухонные и столовые, один для чистки овощей, один с зазубренным краем, но обвалочного нет.

Вспоминаю, как Имоджен пробралась ночью в нашу спальню. Все слышали истории о детях, зарезавших ночью своих родителей. Такое случается на самом деле — это не просто разыгравшееся воображение. А Имоджен — враждебно настроенная, сломленная девушка. Не исключено, что она позаимствовала нож, чтобы угрожать им мне или сделать кое-что пострашнее.

Разворачиваюсь и выхожу из кухни. Поднимаюсь по лестнице на второй этаж, сжимая перила скользкой от пота ладонью. Подхожу к комнате Имоджен, собираясь обыскать ее, как прошлым вечером, но мой план сразу рушится: я понимаю, что без ключа от навесного замка туда не попасть.

Дергаю дверную ручку и чертыхаюсь. Пытаюсь еще раз позвонить Уиллу, чтобы рассказать о пропавшем ноже, но он уже на пути домой и, скорее всего, сейчас на пароме, где связь плохая. Не дозвониться. Убираю телефон, испытывая облегчение от мысли, что муж скоро вернется.

Ищу, чем себя занять. Вытираю пыль, снимаю с кроватей простыни и собираю в кучу, чтобы потом отнести в прачечную.

Когда я дергаю за простыню в нашей спальне, с моей стороны кровати взвивается в воздух и падает посреди комнаты какой-то черный предмет — что-то, застрявшее между матрасом и каркасом кровати. Сначала я решаю, что это пульт от телевизора в спальне, которым мы редко пользуемся, и наклоняюсь поднять его. И понимаю: никакой это не пульт, а телефон, причем не мой и не Уилла. Верчу его в руках. Ничего подозрительного, обычный старенький «Айфон». Возможно, он принадлежал Элис. Заряда нет, что неудивительно. Ведь со дня смерти Элис прошло время, так что и телефон по-своему умер.

Иду вниз и нахожу в ящике со всякими гаджетами подходящую зарядку. Подключаю ее к розетке в гостиной, протягиваю шнур и кладу телефон на каминную полку.

Затем продолжаю уборку, пока не появляется Уилл. За ним хвостиком бежит Тейт. Я здороваюсь с ними в прихожей. Муж сразу читает в моем взгляде: что-то не так.

Они оба мокрые от снега. Снежинки налипли на куртки, на волосы и быстро тают. Тейт топает ногами, и на деревянном полу образуется лужица. Малыш пытается рассказать о каком-то событии в школе, о том, что узнал сегодня на уроках, напевает песенку, но ни я, ни Уилл его не слушаем.

— Разувайся, — велит Уилл, помогает сыну снять куртку и вешает ее в полумраке на крючок. Мне приходит в голову, что неплохо бы включить свет в прихожей, но я этого не делаю.

— Мам, тебе нравится песня? — пристает Тейт. — «Дни недели, дни недели, дни недели», — напевает он мелодию наподобие музыкальной темы из «Семейки Аддамс», дважды хлопая в ладоши после каждой строки. Я слышу его, но ничего не отвечаю.

— Тебе нравится? — повторяет он громче, почти переходя на крик.

Я киваю, хотя на самом деле почти не слушаю. Точнее, я слышу звуки, но мозг не воспринимает их: все мысли посвящены пропавшему ножу.

Тейту не нравится, когда от него небрежно отмахиваются. Он встает в позу: скрещивает руки на груди и начинает дуться.

Уилл поворачивается ко мне и обнимает. Его объятия так приятны…

— Я посмотрел, какие есть в продаже охранные системы, — возобновляет он начатый по телефону разговор о том, в безопасности ли мы тут. — И договорился, чтобы у нас установили одну из них. Кроме того, стоит дать офицеру Бергу время раскрыть убийство, прежде чем бежать, поджав хвост. Ведь теперь наш дом здесь, Сэйди, нравится нам это или нет. Мы должны справиться с трудностями.

Я вырываюсь из его объятий. Он пытается успокоить меня, но я совсем не чувствую себя успокоенной. Встречаюсь с ним взглядом и спрашиваю:

— А если охранная система не сможет нас защитить?

— О чем ты? — Муж смотрит озадаченно.

— А если угроза возникнет внутри дома?

— В смысле — кто-то проберется, минуя охранную систему?

Уилл уверяет, что дом будет все время под защитой, что такие системы следят за безопасностью круглосуточно. Если сработает сигнал тревоги, помощь придет почти мгновенно.

— Я не про взломщиков. А про Имоджен.

Уилл недоверчиво качает головой.

— Имоджен? — переспрашивает он.

— Да.

— Ты же не считаешь всерьез… — начинает Уилл, но я перебиваю:

— Н-о-ж. — Произношу по буквам, чтобы Тейт не понял, о чем речь. Он пока еще не очень хорошо читает по буквам. — Обвалочного н-о-ж-а нет на месте. Я искала, но не нашла. Уилл, Имоджен пугает меня.

Вспоминаю, как она появилась в нашей спальне ночью и смотрела на нас, спящих. Странный разговор в коридоре. Фотографию мертвой матери в ее телефоне. Это ненормально.

И замок на двери ее спальни.

— Имоджен что-то прячет от нас, — говорю я и наконец признаюсь Уиллу, что побывала в ее комнате еще до появления замка. Рассказываю о фотографии с выскобленным лицом мужчины, которую нашла, о прощальной записке и презервативах.

— Она с кем-то спала, — уверенно говорю я. — Судя по записке, скорее всего, с женатым.

Уилл отвечает не сразу. Похоже, его больше расстроило, что я нарушила право его племянницы на личное пространство, порывшись в ее комнате. А потом заявляет, что нет ничего криминального в том, чтобы спать с женатым мужчиной.

— Ей шестнадцать, — напоминает муж. — Шестнадцатилетние постоянно делают глупости. Хочешь знать, почему она повесила на дверь замок?

Не успеваю я ответить, как он продолжает:

— Потому что она — подросток, Сэйди. Только и всего. И не хочет, чтобы в ее комнате шарились посторонние. Тебе бы понравилось, если б Имоджен перерыла твои вещи?

— Мне было бы все равно. Мне нечего скрывать. Пойми, Уилл: Имоджен — озлобленная, готовая в любую секунду сорваться девушка. Она тревожит меня.

— Представь себя на ее месте. Ты бы не злилась?

Конечно, я бы горевала и чувствовала себя не в своей тарелке: родная мать убила себя, приходится жить под одной крышей с незнакомцами… вопрос, стала ли бы я злиться?

— Мы и представить не можем, что увидела Имоджен в тот день. На ее месте мы тоже были бы готовы сорваться. Кроме того, — продолжает Уилл, возвращаясь к теме ножа, — я как раз вчера чистил обвалочным ножом курицу. Ты зря волновалась.

Он спрашивает, смотрела ли я в посудомоечной машине. Мне и в голову не пришло туда заглянуть.

Но это уже не имеет значения, потому что я выбросила нож из головы, сосредоточившись на фото в телефоне Имоджен. Фото мертвой Элис. Мне точно известно, что увидела Имоджен в день смерти матери, и я не хочу рассказывать об этом Уиллу: ему не нужно знать, через что прошла Элис. Но я все равно рассказываю, потому что вся эта ситуация ненормальна. То, что Имоджен сделала снимок мертвой матери и носит его с собой, — ненормально. Зачем ей вообще это фото? Показывать подругам?

Я отвожу глаза и признаюсь: мне известно, что именно видела Имоджен.

— Она сделала фотографию до того, как коронер^[399] увез тело Элис. И показала мне.

Уилл резко замолкает. И сглатывает ком в горле.

— Сделала фотографию? — переспрашивает он после паузы. Я киваю. — И как она выглядела?

Он про Элис, конечно.

— Ну… м-е-р-т-в-о-й, — произношу по буквам, не вдаваясь в подробности. — Но спокойной, — вру я, умалчивая о следах ногтей и почти откушенном языке. Об опрокинутых ящиках, разбитой лампе, перевернутом телескопе на чердаке. Однако в голове живо возникает картина: тело Элис бьется в судорогах, бьется об эти предметы и опрокидывает их, а в легких заканчивается кислород.

Когда я представляю это, меня тревожит одна деталь. Потому что на том снимке ящики и лампа опрокинуты, а табурет — тот самый, на который забралась Элис, чтобы шагнуть в петлю — стоит вертикально. Да, теперь я вспомнила.

Чтобы совершить самоубийство, ей пришлось бы отшвырнуть табурет ногой. Почему он не опрокинулся?

Более того, табурет стоит в сторонке. Значит, кто-то убрал его у нее из-под ног.

Это самоубийство или убийство?

Я бледнею и прикрываю ладонью рот.

— В чем дело? Всё в порядке? — интересуется муж.

Качаю головой и отвечаю, что не в порядке.

— Я только сейчас кое-что поняла.

— Что? — быстро спрашивает Уилл.

— Одну деталь на фотографии тела Элис в телефоне Имоджен…

— Что именно?

— Когда Имоджен фотографировала, полиция еще не приехала. На чердаке была только Имоджен.

Думаю, сколько времени прошло между приходом Имоджен домой и вызовом полиции. Она успела бы сымитировать самоубийство? Имоджен — высокая, но не такая уж крепкая девушка. Вряд ли ей по силам затащить мать на чердак — даже если та была накачана наркотиками, находилась без сознания и не могла сопротивляться, — поднять и засунуть в петлю. Нет, в одиночку такое не провернуть. Ей потребовалась бы помощь.

Вспоминаю ее подруг, с которыми она курит в ожидании парома. Одетые во все черное бунтарки, презирающие самих себя. Они пошли бы на такое?

— Уилл, на снимке видно табурет, который мы нашли на чердаке. Тот самый, на который взобралась Элис, чтобы сделать… то, что сделала. Все вокруг перевернуто вверх дном, а табурет стоит ровно. Причем далеко от Элис. Будь это самоубийство, табурет опрокинулся бы и упал гораздо ближе к ее ногам.

— К чему ты это?

Уилл недоуменно качает головой, но я вижу, как его поза меняется, а брови хмурятся. Он знает, на что я намекаю.

— Мы точно можем быть уверены, что произошло именно с-а-м-о-у-б-и-й-с-т-в-о? Никакого расследования не проводилось. Прощальной записки тоже не было. Разве с-а-м-о-у-б-и-й-ц-ы обычно не оставляют записки? Офицер Берг так и сказал, помнишь? Он и представить не мог, что Элис решится на такое.

— Откуда Бергу знать, способна Элис на такое или нет? — сердито спрашивает Уилл. Обычно он не злится, но сейчас речь о его сестре и племяннице. Его родных.

— Я не доверяю Имоджен, — признаюсь я. И повторяю, что она пугает меня.

— Сэйди, послушай, ну что ты несешь? Сначала обвинила Имоджен в краже ножа; теперь говоришь, что она убила Элис…

Уилл слишком взвинчен, чтобы произносить это слово по буквам ради Тейта.

— Ты зашла слишком далеко. Да, Имоджен не особо приветлива с нами, но нет причин считать, что она способна на убийство.

Уилл, похоже, забыл о недавней надписи «Умри» на стекле моей машины.

— Ты всерьез думаешь, что это убийство, замаскированное под самоубийство? — спрашивает он, не веря своим ушам.

Я не успеваю ответить, потому что Тейт снова начинает канючить:

— Мам, ну пожалуйста, поиграй со мной…

Я опускаю на него взгляд. Его глаза такие грустные, что у меня колет сердце.

— Ладно, Тейт. — Я чувствую угрызения совести: разговариваю с Уиллом, совершенно не обращая внимания на сына. — Во что ты хочешь поиграть? — спрашиваю мягко, хотя внутри все кипит. — В шарады или в настольную игру?

Тейт сильно дергает меня за руку и скандирует:

— Играем в статую, играем в статую!

Это его дергание начинает причинять боль. И действует мне на нервы: Тейт не только больно дергает, но и пытается развернуть меня, заставить принять неестественную позу. Я инстинктивно отнимаю руку и поднимаю над головой, чтобы сын не достал. Со стороны мое невольное движение выглядит резким и грубым. Настолько резким, что Тейт вздрагивает, словно ему отвесили пощечину.

— Мам, пожалуйста, — канючит он, грустно смотрит, встает передо мной и подпрыгивает, пытаясь дотянуться до руки. Я искренне стараюсь проявлять терпение, но сейчас моя голова занята другим, и я понятия не имею, что значит «игра в статую». Тейт начинает плакать. Не всерьез, а крокодиловыми слезами, еще больше выводя меня из себя.

Тут я замечаю отброшенную пинком в сторону около часа назад куклу. Ее обмякшее тельце валяется у стены.

— Убери с дороги свои игрушки, тогда и поиграем.

— Какие игрушки? — спрашивает сын.

— Твою куклу, Тейт, — я начинаю терять терпение. — Вот она.

Указываю в сторону куклы с курчавыми волосами и глазами-шариками. Она лежит на боку, изогнувшись. Платье разорвалось по шву, одной туфли не хватает.

Тейт смотрит на нее подозрительно.

— Это не моя, — отвечает он таким тоном, будто мне следовало самой догадаться. Конечно, кукла принадлежит ему — больше никто из нас не возится с игрушками. Я решаю, что Тейту стыдно: ведь его застукали с куклой.

— Убери ее, — приказываю я.

Тейт реагирует совсем по-детски.

— Сама убери свою куклу, — дерзит он, подбоченясь и высунув язык. Это слегка пугает: Тейт всегда был хорошим, послушным мальчиком. Что на него нашло?

Я не успеваю ответить, как вмешивается Уилл.

— Тейт, — сурово приказывает он, — сделай, как сказала мама: убери свою игрушку. Сейчас же, или мама не станет с тобой играть.

У мальчика нет выбора, и он тащит куклу за ногу вверх тормашками в свою комнату. Даже сквозь потолок слышно, как ее пластиковая голова бьется о дерево.

Вернувшись, Тейт опять начинает скандировать «играем в статую, играем в статую», пока мне не приходится признаться: я понятия не имею, что это за игра. Что никогда не играла в нее и вообще не слышала о ней.

Тут мальчик не выдерживает и обзывает меня вруньей.

— Мама врунья! — От его крика у меня перехватывает дыхание. — Да, врунья! — Крокодиловы слезы превращаются в настоящие. — Ты врешь — ты знаешь эту игру!

Понимаю, нужно отругать его. Но вместо этого я стою ошеломленная, не в силах вымолвить ни слова. А через несколько секунд Тейт выбегает из комнаты, шлепая босыми ногами по деревянному полу. Когда я прихожу в себя, его уже нет. Слышу шум падающего тела в соседней комнате: Тейт повалился куда-то, словно кукла. Я не трогаюсь с места.

Уилл подходит ближе ко мне и откидывает с глаз прядь волос. Я зажмуриваюсь и прижимаюсь к его ладони.

— Как насчет теплой ванны, чтобы расслабиться? — предлагает он. Только тут я понимаю, что сегодня не мылась. Только промокла до нитки из-за пробежки под дождем. Одежда и волосы еще не высохли до конца, и вдобавок от меня неприятно пахнет.

— И не торопись, — советует Уилл. — Мы с Тейтом помиримся, обещаю.

Я благодарна, что он успокоит расстроенного Тейта. Когда я выйду из ванной, все будет по-прежнему.

По пути наверх окликаю сына — обещаю, что мы во что-нибудь поиграем сразу после моего возвращения.

— Хорошо, сынок? — спрашиваю я, перегибаясь через перила. Малыш лежит на краю дивана, упершись животом в подлокотник. Бархатистая ткань намокла от слез. Если Тейт и услышал, то ничего не ответил.

Ступеньки под ногами скрипят. Наверху в спальне обнаруживаю, что простыни валяются в том же виде, как я их оставила, — снятыми с кроватей. Возвращаю их обратно — сменю постельное белье позже.

С улицы в дом просачивается мрак. Трудно поверить, что сейчас не ночь. Включаю свет в коридоре, но тут же выключаю: вдруг кто-нибудь стоит снаружи и наблюдает через окна за Уиллом, Тейтом и мной…

Мышка

Вскоре после своего появления в доме морская свинка Берт начал толстеть. И растолстел так, что передвигался с трудом. В основном он проводил дни, лежа на надутом, как парашют, животике. Отец и Фальшивая Мама говорили Мышке, что она перекармливает его морковкой, и поэтому Берт жиреет. Но Мышка ничего не могла с собой поделать: Берт обожал морковку. Издавал писк каждый раз, когда девочка приносила ее. И Мышка продолжала его перекармливать, зная, что это вредно.

Но однажды у Берта родились детеныши. Только тогда Мышка поняла, что он не мальчик, а девочка — Мышка знала, что мальчики не рожают. Наверное, детеныши уже сидели в животике Берты, когда ее принесли из зоомагазина. Мышка точно не знала, как ухаживать за маленькими свинками, но это уже не имело значения: никто из детенышей не выжил. Ни один.

Мышка расплакалась. Она не любила, когда кто-нибудь страдал. Когда кто-нибудь умирал у нее на глазах.

Мышка рассказала своей Настоящей Маме, что случилось с детенышами Берты. Как они выглядели и как трудно было Берте вытащить их из своего животика. Она спросила, как детеныши попали внутрь Берты, но Настоящая Мама не ответила. Тогда девочка спросила отца. Тот ответил, что расскажет в другой раз — когда она подрастет. Но Мышка не хотела ждать «другого раза» — она хотела узнать сейчас. Фальшивая Мама заявила, что, скорее всего, в смерти детенышей виновата сама Берта, потому что не заботилась о них, как подобает хорошей матери. Однако с глазу на глаз отец сказал, что на самом деле Берта не виновата, потому что она не знала, что делать с детенышами: раньше она никогда не становилась мамой. К тому же иногда такое случается, и ничьей вины в этом нет.

Они собрали трупики и похоронили в яме на заднем дворе. Мышка на всякий случай положила сверху морковку: вдруг она понравилась бы детенышам так же, как и Берте?

Однако Мышка заметила выражение лица Фальшивой Мамы. Та была рада смерти детенышей. Мышка подумала, что, возможно, она имеет к этому какое-то отношение. Ведь Фальшивой Маме не нравилось появление в доме даже одного грызуна, не говоря уже о пяти-шести. Она постоянно говорила об этом Мышке.

Девочке невольно приходила мысль, что детенышей умертвила не Берта, а Фальшивая Мама. Но Мышка боялась произносить это вслух, потому что за это ей досталось бы по полной.

* * *

Мышка многое узнала о животных, наблюдая за ними через окно своей комнаты. Она садилась на подоконник и смотрела на растущие вокруг деревья. Во дворе было много деревьев, а значит, и животных. Потому что — Мышка знала это из книг — деревья обеспечивали животным кров и еду. Животные тянулись к ним. Мышка была рада, что деревья растут так близко.

Она узнала, как животные ладят друг с другом. Узнала, какую пищу любят. Узнала, что у всех имелся свой способ защиты от злых зверей, которые хотят причинить боль. Кролики, например, очень быстро бегают. Они также имели привычку петлять по двору, никогда не передвигаясь по прямой, из-за чего соседской кошке было трудно догнать их. Мышка иногда разыгрывала эту сценку в своей комнате: зигзагами перепрыгивала со стола на кровать, притворяясь, что кто-то или что-то приближается сзади, а она пытается убежать.

Другие животные защищались маскировкой: сливались с окружающей средой прямо на глазах у Мышки. Коричневые белки на коричневых деревьях, белые кролики на белом снегу… Девочка попыталась скопировать и это: надела футболку в красно-розовую полоску, легла на красный полосатый коврик и убедила себя, что теперь она невидимка: если кто-то войдет в комнату, то наступит прямо на нее, потому что не заметит.

Третьи животные прикидывались мертвыми или давали отпор. Четвертые выходили только ночью, чтобы их не заметили. Их Мышка ни разу не видела, потому что в это время спала, но наутро находила их следы на снегу или на земле. Значит, они были здесь.

Мышка пыталась повторить и это — вести ночной образ жизни.

Выбрав время, когда ее отец и Фальшивая Мама должны были крепко спать, девочка вышла из своей комнаты и на цыпочках обошла дом. Отец и Фальшивая Мама спали в отцовской комнате на первом этаже. Мышке не нравилось, что Фальшивая Мама ночевала там: это кровать отца, а не чья-то еще. Мышка считала, что Фальшивой Маме нужно завести свою кровать, свою спальню и свой дом.

Но в ту ночь, когда Мышка попробовала перейти на ночной образ жизни, Фальшивая Мама не спала в кровати отца. Теперь Мышка знала, что Фальшивая Мама не всегда спит и, бывает, тоже ведет ночной образ жизни. Потому что иногда она стояла на кухне, не зажигая свет, и говорила сама с собой. Фальшивая Мама ни разу не сказала ничего осмысленного — просто болтала всякую чепуху. Обнаружив, что Фальшивая Мама бодрствует, Мышка молча и бесшумно развернулась, прошла на цыпочках тем же путем к себе в комнату и заснула.

Из всех животных Мышке больше всего нравились птицы: их так много и они такие разные! Еще ей нравилось, что почти все они ладят между собой, кроме ястреба, который пытался съесть остальных, а это нехорошо.

Хотя Мышка понимала, что люди ведут себя примерно так же: большинство ладят между собой, а немногочисленные исключения пытаются причинить другим боль.

Девочка пришла к выводу, что ей не нравится ястреб: он безжалостный, скрытный и коварный. Ему все равно, кого есть, — даже птицу с птенцами. Птенчики — особое лакомство: ведь они такие беззащитные… Легкая добыча. И у ястреба острое зрение. Он следит за тобой, даже когда ты ни о чем не подозреваешь. Как будто у него глаза на затылке.

Со временем Мышка стала думать, что Фальшивая Мама чем-то напоминает ястреба. Потому что она все сильнее приставала к девочке, когда отец уезжал в свой второй офис или говорил по телефону за закрытой дверью. Фальшивая Мама знала, что Мышка похожа на птенчиков, беззащитных по сравнению с птицами-родителями. Правда, Фальшивая Мама, в отличие от ястребов, не пыталась съесть Мышку, а действовала тоньше. Задевала девочку локтем, проходя мимо. Забирала последнее печенье «Салерно» с ее тарелки. При каждом удобном случае упоминала, как сильно ненавидит мышей — грязных мелких грызунов.

До появления Фальшивой Мамы Мышка много времени проводила с отцом. Он научил ее ловить бейсбольный мяч, бросать кёрвбол, делать слайд на вторую базу^[400]. Они вместе смотрели старые черно-белые фильмы. Играли в «Монополию», карты и шахматы. Даже придумали собственную игру без названия — просто в один дождливый день к ним пришла идея: они вставали в гостиной и бегали по кругу, пока не начинала кружиться голова. А потом нужно было застыть на месте, в какой бы дурацкой позе ты ни оказался. Кто первый пошевелился, тот и проиграл. Обычно проигрывал отец, потому что нарочно поддавался — как и в «Монополии», и в шахматах.

А еще они любили походы. В хорошую погоду грузили все необходимое на заднее сиденье отцовской машины и уезжали в лес. Там девочка помогала ставить палатку и собирать хворост для костра. Они жарили на огне маршмеллоу^[401]. Больше всего Мышке нравилось, когда зефирки становились хрустящими и коричневыми снаружи, оставаясь мягкими и белыми внутри.

А вот Фальшивой Маме все это не нравилось, потому что Мышка с отцом отправлялись в поход с ночевкой. Фальшивой Маме не хотелось оставаться в одиночестве. Ей хотелось, чтобы отец Мышки был рядом. Когда она видела их в гараже, пакующими палатку и спальные мешки, то прижималась к отцу так, что Мышке становилось не по себе. Клала ладонь ему на грудь и утыкалась носом в шею, будто нюхая ее. Обнимала, целовала и жаловалась, как ей одиноко и страшно по ночам, когда дома никого нет.

Тогда отец убирал палатку и обещал Мышке «сходить в другой раз». Но Мышка была умной девочкой. Она понимала, что «другой раз» означает «никогда».

Сэйди

Захожу в кабинет и вижу офицера Берга. В ожидании меня он, в отличие от других пациентов, не сидит на кушетке, а расхаживает по комнате и трогает все подряд. Снимает крышки с баночек, наступает на педаль металлической мусорной корзины.

У меня на глазах он берет резиновые перчатки.

— Вы же знаете, что перчатки выдаются не просто так? — спрашиваю я.

Берг сует их обратно в коробку.

— Извините. Вы застали меня на месте преступления.

И объясняет, что его внук просто обожает делать из таких воздушные шары.

— Плохо себя чувствуете, офицер? — интересуюсь я, закрывая за собой дверь и начиная поиск его медицинской карточки. Но пластиковая коробка, в которую обычно кладут карточки пациентов, пуста. Я быстро понимаю, что офицер Берг в добром здравии и пришел не лечиться, а поговорить.

Это не медосмотр, а допрос.

— Я рассчитывал продолжить нашу беседу.

Сегодня у него еще более усталый вид, чем в прошлый раз. Кожа обветренная, красная. Подозреваю, он проводит очень много времени на воздухе, следя за прибывающим и убывающим паромом. В последние дни полицейских на острове больше обычного. Следователи с материка пытаются наступать Бергу на пятки. Интересно, что он об этом думает. В последний раз убийство на острове произошло в 1985 году — кровавое, жуткое и до сих пор нераскрытое. Преступления против собственности здесь бывают часто, а вот против личности — редко. Офицеру Бергу не хочется, чтобы расследование завершилось очередным нераскрытым делом. Ему надо повесить на кого-нибудь это убийство.

— Какую беседу? — уточняю я, присаживаясь на крутящийся стул. И тут же жалею об этом: теперь полицейский возвышается надо мной на добрых два фута. Мне приходится смотреть на него снизу вверх, как ребенку.

— Ту, которую мы начали на днях в вашей машине.

Впервые за несколько дней я чувствую проблеск надежды. Теперь у меня в телефоне есть доказательства, что в тот день, вопреки заявлениям мистера Нильссона, я не ссорилась с Морган Бейнс. В тот день я находилась здесь, в клинике.

— Я уже говорила, что не знакома с Морган. Мы никогда не общались. Возможно, мистер Нильссон обознался? Он уже в годах, — напоминаю я.

— Конечно, и такое возможно, доктор Фоуст… — начинает Берг, но я перебиваю. Меня не интересуют его теории, потому что у меня есть доказательства.

— Вы сказали, что ссора между Морган и мной якобы произошла первого декабря. В пятницу.

Достаю из кармана халата телефон, открываю приложение «фотографии», листаю и нахожу нужную.

— Видите ли, первого декабря я находилась в клинике. Работала здесь весь день. Значит, я не могла ссориться с Морган, потому что нельзя быть в двух местах одновременно, не так ли?

Мои слова звучат самодовольно. Что ж, имею право.

Протягиваю телефон, чтобы полицейский убедился сам. Увидел снимок календаря с маркерной доской с квадратиком, куда Эмма вписала мое имя. Девятичасовая рабочая смена в пятницу, первого декабря.

Офицер Берг рассматривает фотографию и после секундного колебания смиряется с правдой. Кивает, сдаваясь. Отодвигается на самый край кушетки, не сводя глаз со снимка, и потирает глубокие морщины на лбу. Уголки его рта мрачно опускаются.

Я пожалела бы его, не пытайся он повесить на меня убийство Морган.

— Вы, конечно, уже проверили ее мужа и его бывшую жену?

Только после этого вопроса офицер поднимает глаза.

— Почему вы вдруг сказали о них? — То ли он искусный притворщик, то ли всерьез не рассматривал версию, что Джеффри Бейнс мог убить жену. Даже не знаю, что пугает сильнее.

— Просто мне кажется, что логично начать с рассмотрения этих кандидатур. Ведь в наше время женщины погибают в основном от домашнего насилия, не так ли, офицер?

— Больше половины женщин погибли от руки своего партнера, если вы об этом, — подтверждает полицейский.

— Вот именно. Разве этого мало, чтобы допросить мужа Морган?

— У мистера Бейнса алиби. Как вы знаете, во время убийства он находился за границей. Есть доказательства, доктор Фоуст. Видеозапись с мистером Бейнсом в Токио. Его имя в списке пассажиров авиарейса, который вылетел на следующий день после преступления. И в списке гостей отеля.

— Убийство необязательно совершать самому, — замечаю я, но Берг не заглатывает наживку. И отвечает, что в случаях домашнего насилия мужчины, как правило, действуют кулаками, а женщины первыми берутся за оружие.

Я молчу. Тогда он продолжает:

— Разве вы не знаете, доктор? Женщины не всегда жертвы, они могут быть и преступницами. Хотя обычно мужчин клеймят ярлыком «истязатель жены», случается и наоборот. Последние исследования показывают, что более чем в половине случаев женщины первыми прибегают к насилию в нездоровых отношениях. А основная причина убийств в Соединенных Штатах — это ревность.

Не понимаю, к чему это он.

— Как бы то ни было, — продолжает Берг, — я пришел поговорить не о Джеффри Бейнсе или его браке. А о вас, доктор Фоуст.

Но я не хочу говорить о себе.

— Мистер Бейнс раньше был женат. — Полицейский скептически смотрит на меня и отвечает, что он в курсе. — Вы не думали, что за убийством может стоять она? Бывшая жена Джеффри?

— Я думаю, неплохо, если бы для разнообразия вопросы задавал я, доктор Фоуст, а вы на них отвечали.

— Я уже ответила на ваш вопрос, — напоминаю я про предъявленное доказательство. — Кроме того, у меня алиби, как и у Джеффри. В момент смерти Морган я была дома с Уиллом.

Офицер Берг встает с кушетки.

— Когда я приехал сегодня утром, вы принимали пациента. У меня появилось несколько свободных минут, и я заглянул на стойку регистрации к Эмме. Она раньше ходила в одну школу с моим младшим братом. Мы старые знакомые.

И он в своей обычной болтливой манере пускается в пояснения, что Эмма и его дочь Эми дружили много лет, а он сам и его жена, в свою очередь, дружили с родителями Эммы.

Наконец Берг переходит к делу:

— Пока вы заканчивали прием, я поговорил с Эммой. Мне хотелось убедиться, что я расставил все точки над i. Оказалось, не расставил. Потому что я увидел то же самое, что вы мне сейчас показали. И тогда, доктор Фоуст, я спросил Эмму. Просто чтобы быть уверенным. Ведь все мы иногда ошибаемся, правда?

— Понятия не имею, о чем вы, — отвечаю я.

Но все равно невольно напрягаюсь. Прилив храбрости начинает куда-то исчезать.

— Я хотел точно знать, что в расписании не было изменений. И я спросил Эмму. Конечно, мало шансов, что она помнит события недельной или двухнедельной давности. Но Эмма вспомнила, потому что в тот день случилось кое-что необычное: ее дочка заболела, и ее нужно было забрать из школы. Расстройство желудка — вырвало прямо на перемене. Как вы знаете, Эмма — мать-одиночка, и ей нужно было забрать дочку самой. Вот только Эмма помнит, что в тот день в клинике с самого утра царил кавардак. Куча пациентов, ожидающих приема. Она не могла уйти.

Я встаю.

— Так можно описать каждый день в клинике, офицер. К нам ходят почти все, кто живет на острове. К тому же сейчас холодно, сезон гриппа. Не вижу в том дне ничего необычного.

— Видите ли, доктор Фоуст, хотя ваше имя значилось в расписании, вы не находились в клинике с самого утра до самого вечера. В середине дня есть пробел. Ни Джойс, ни Эмма не могут объяснить, где вы были в это время. Эмма помнит, что вы ушли на обеденный перерыв сразу после полудня и вернулись около трех часов дня.

Эти слова для меня как удар под дых.

— Ложь, — резко отвечаю я. Потому что ничего подобного не было. Меня переполняет злость. Наверное, Эмма перепутала дни. Скорее всего, ее дочка заболела в четверг, тринадцатого, когда на дежурство заступила доктор Сандерс.

Но я не успеваю сказать об этом полицейскому, потому что он продолжает:

— Прием троих пациентов перенесли, еще четверо решили подождать. Что касается дочки Эммы, она просидела в кабинете школьной медсестры до конца занятий. Потому что Эмме пришлось остаться в клинике и извиняться за ваше отсутствие.

— Ничего подобного.

— У вас есть доказательства?

Разумеется, нет. Ничего конкретного.

— Можете позвонить в школу, — это все, что мне удается выдавить. — Выяснить у медсестры, в какой день болела дочка Эммы. Поскольку я готова поклясться, что это не первое декабря.

Берг по-прежнему смотрит скептически и ничего не отвечает.

— Я хороший врач, — вот единственное оправдание, которое приходит мне на ум. — Офицер, я спасла много жизней. Больше, чем вы можете себе представить.

Вспоминаю всех пациентов, которые могли умереть, если б не я. Огнестрельные ранения в жизненно важные органы, диабетическая кома, дыхательная недостаточность…

— Я хороший врач, — повторяю я.

— Доктор, меня не волнуют ваши служебные успехи. Я всего лишь пытаюсь втолковать, что ваше местонахождение первого декабря между двенадцатью и тремя часами неизвестно. У вас нет алиби. Я не утверждаю, что вы имеете какое-то отношение к убийству Морган или что вы плохой врач. Просто между вами и миссис Бейнс, судя по всему, существовала неприязнь, враждебность, которая нуждается в объяснении. Так же, как и ваша ложь. Притворство часто хуже преступления, доктор Фоуст. Почему бы вам честно не рассказать, что произошло в тот день между вами и миссис Бейнс?

Я скрещиваю руки на груди. Рассказывать абсолютно нечего.

— Позвольте посвятить вас в один маленький секрет, — реагирует Берг на мое молчание. — Наш остров невелик, слухи расходятся быстро. Длинных языков достаточно.

— Не понимаю, какое это имеет отношение к нашему разговору.

— Скажем так: ваш муж — далеко не первый, кто положил глаз на миссис Бейнс.

Полицейский смотрит пристально, ожидая моей реакции. Моего возмущения.

Не поддамся.

Сглатываю ком в горле и прячу начинающие трястись руки за спину.

— Мы с Уиллом счастливы в браке. Без ума друг от друга.

Заставляю себя выдержать взгляд Берга. Мы с Уиллом были без ума друг от друга… когда-то. Это полуправда, а не ложь.

Ложь следует потом:

— Уилл ни разу не посмотрел ни на одну женщину, кроме меня.

Офицер улыбается, но как-то натянуто, давая понять, что его так просто не одурачить.

— Что ж, — он тщательно подбирает каждое слово, — мистеру Фоусту очень повезло. Вам обоим повезло. Счастливые браки в наше время — редкость. — Поднимает левую руку, демонстрируя безымянный палец без кольца. — Два раза был женат — и два раза разводился. Больше никаких свадеб. Как бы то ни было, не исключено, что я их неправильно понял.

У меня нет железной выдержки. Знаю, что так нельзя, но все равно заглатываю наживку.

— Кого — их?

— Матерей, которые толпятся у школьных ворот и ждут, когда у детей закончатся уроки. Вы, конечно, знаете, как они любят поболтать, посплетничать. Для большинства это единственный разговор с другим взрослым за весь день, пока их мужья не вернутся с работы.

По-моему, это крайне женоненавистническое утверждение. Будто женщины сплетничают, пока мужья работают. Интересно, что подумал Берг о нашем с Уиллом распределении семейных обязанностей?

Я молчу, поэтому он продолжает:

— Когда я расспрашивал их, они намекали, что ваш муж и миссис Бейнс были весьма… Как бы это лучше выразиться? — размышляет вслух Берг. — Дружны. Да, именно так. Он и сам говорил, что они дружат.

— Вы же видели Уилла, — немедленно реагирую я. — Он общителен, легко ладит с людьми и всем нравится. Неудивительно, что они дружили.

— Неудивительно? — переспрашивает Берг. — А вот меня немножко удивили некоторые подробности. Женщины сказали, что ваш муж и миссис Бейнс стояли очень близко друг к другу и шептались, чтобы никто не услышал. Одна из них сделала фото.

— Сфотографировала Уилла с Морган? — возмущенно перебиваю я. Эта сплетница не только распускала слухи о моем муже, но и фотографировала его? С какой целью?

— Успокойтесь, доктор Фоуст, — тон полицейского становится покровительственным. Внешне я спокойна, хотя сердце колотится как бешеное. — Вообще-то она снимала своего сына, выходящего из школы. Он получил награду от директора.

Берг находит в планшете снимок и показывает. Сын той женщины на переднем плане. Ему лет десять. Копна белокурых волос спадает на глаза, зимняя куртка расстегнута, шнурки на ботинке развязались. В руках он держит грамоту с надписью «Награда от директора». Ими очень гордятся в начальной школе, хотя реальная их ценность нулевая: к концу года каждый ученик получит точно такую же. Но для детей это важно. Мальчик широко улыбается. Он явно гордится грамотой.

На заднем плане снимка Уилл и Морган — они стоят именно так, как описывал офицер Берг. Так близко друг к другу, что мои внутренности сводит судорогой. Уилл повернулся к ней лицом, накрыл своей ладонью ее руку. У Морган очень грустный вид. Уилл слегка наклонился к ней — на двадцать-тридцать градусов. Между ними всего несколько дюймов. Егогубы приоткрыты, глаза пристально смотрят в глаза.

Они о чем-то беседуют.

Что говорил ей Уилл в тот момент, когда был сделан снимок?

Что за секрет рассказывал, почему стоял так близко?

— По-моему, все это как-то подозрительно, — полицейский забирает фотографию.

— Я не спрашивала вашего мнения, — думаю я вслух. Начинаю злиться и уже не могу остановиться. — Я видела, как вы кладете что-то в почтовый ящик Нильссонов, офицер. Даже два раза. Там были деньги. — Мой голос звучит обвиняюще.

Офицер Берг сохраняет спокойствие.

— Откуда вы знаете, что там деньги?

— Мне стало любопытно. Я проследила за вами и заглянула в почтовый ящик после вашего ухода.

— Взлом почты — это преступление. За него полагается суровое наказание, миссис Фоуст. До пяти лет тюрьмы или крупный штраф.

— Но это ведь не почта, так? Почту пересылают через почтовое отделение. А вы положили конверт прямо в ящик. По-моему, это тоже преступление.

Полицейский молчит.

— Что вы передавали, офицер? Откат? Деньги за молчание?

Потому что нет других логических объяснений, зачем офицеру Бергу нужно тайком класть конверт с деньгами в ящик Нильссонов. И тут элементы головоломки встают на места.

— Вы заплатили мистеру Нильссону за его ложь? — продолжаю я с отвращением. — Что он якобы видел, как я ссорилась с Морган?

Если найти убийцу не получается, Бергу нужен козел отпущения. На кого можно повесить убийство Морган Бейнс.

Он выбрал меня.

Берг прислоняется к краю стола и сжимает руки. Я делаю глубокий вдох и собираюсь с силами, чтобы перевести разговор в другое русло.

— И сколько сейчас стоит помешать правосудию?

— Прошу прощения?..

— Сколько вы заплатили мистеру Нильссону за его ложь? — Вопрос сформулирован предельно ясно.

Ненадолго повисает тишина. Берг смотрит на меня; удивление на его лице сменяется грустью.

— Мне почти жаль, что это не так, доктор, — он опускает голову. — Увы, дело в другом. У Нильссонов трудные времена. Они на грани банкротства. У их сына неприятности, и Джордж с Поппи потратили половину всех сбережений, чтобы его выручить. Теперь ходят слухи, что городские власти заберут у них дом, если Джордж не сможет заплатить муниципальные налоги. Бедный Джордж… — Полицейский вздыхает. — Но он очень гордый. Скорее разорится, чем попросит о помощи. Я помогаю ему анонимно, чтобы это не выглядело подачкой. Был бы очень признателен, если б вы не распространялись об этом.

Он делает шаг в мою сторону:

— Послушайте, доктор. Между нами, я не считаю вас способной на убийство. Но, будем откровенны, супруги не обеспечивают надежное алиби. Они предвзяты, у них есть мотив солгать. То, что и вы, и ваш муж утверждаете, будто находились у себя дома в момент убийства, не является неопровержимым алиби. И прокурор это поймет. А с учетом свидетельских показаний мистера Нильссона у вас намечаются кое-какие неприятности.

Я молчу.

— Если вы поможете мне, я сделаю все, чтобы помочь вам.

— И что же вы хотите от меня?

— Правду.

Но я уже рассказала правду.

— Я была с вами предельно честна.

— Вы уверены?

Я отвечаю «да». Какое-то время Берг время пристально смотрит на меня. Потом приподнимает шляпу и уходит.

Сэйди

Ночью мне трудно заснуть. Я провожу бо́льшую часть времени без сна, настороже, ожидая, когда Имоджен прокрадется в спальню. Вздрагиваю от каждого звука, думая, что открывается дверь, что по полу тихо шуршат шаги. На самом деле дом просто демонстрирует свою дряхлость: трубы протекают, котел агонизирует. Пытаюсь успокоить себя напоминанием, что Имоджен заходила только один раз и только из-за моего поступка. Не просто так. Твержу себе, что она больше не придет, но страхи не рассеиваются.

Еще я вспоминаю фотографию, которую показал Берг. Интересно, Уилл утешал Морган, потому что она выглядела печальной? Или сказал что-то такое, из-за чего она расстроилась?

Чем мой муж мог расстроить малознакомую женщину?

Наконец наступает утро. Уилл идет готовить завтрак. Я жду наверху, пока Имоджен — совсем рядом, чуть дальше по коридору — собирается в школу. Слышу, как она выходит из комнаты и топочет по лестнице. Ее тяжелые шаги полны злобы.

Слышу, как она разговаривает внизу с Уиллом. Выхожу в коридор, но как ни стараюсь, не могу разобрать ни слова. Затем входная дверь открывается и с грохотом захлопывается. Имоджен ушла.

Когда я спускаюсь, Уилл стоит на кухне. Мальчишки сидят за столом, завтракая приготовленными им французскими тостами.

— Есть минутка? — спрашивает муж. Выхожу за ним в гостиную, чтобы поговорить наедине. Его лицо бесстрастно, длинные волосы собраны в аккуратный пучок. Он прислоняется к стене и выдерживает мой взгляд.

— Я побеседовал этим утром с Имоджен насчет твоих тревог.

Моих тревог. Не наших. Надеюсь, он не употребил эту формулировку в разговоре с Имоджен. Иначе она возненавидит меня еще сильнее.

— Я спросил о фотографии, которую, по твоим словам, ты видела в ее телефоне. Сказал, что хочу взглянуть на нее.

От меня не укрылось, как тщательно Уилл подбирает выражения. «По твоим словам», «ты видела».

— И?.. — тороплю его я, чувствуя, как он колеблется. Уилл опускает взгляд. Видимо, Имоджен что-то натворила. — Она показала тебе фотографию Элис? — спрашиваю я с надеждой, что он увидел то же, что и я. Что табурет стоял вертикально, далеко от агонизирующих ног Элис. Полночи я не спала из-за мыслей об Уилле и Морган, и еще полночи — из-за мыслей об этом. Как женщина могла спрыгнуть со стоящего в пяти футах от нее табурета и повиснуть в петле?

— Я проверил ее телефон. Просмотрел все фотографии. Все три тысячи. Сэйди, там нет того, что ты описывала.

У меня подскакивает давление. Чувствую внезапный жар и прилив злости.

— Она удалила снимок. — Я просто констатирую факт. Конечно, Имоджен так и сделала. — Уилл, он точно был. Ты проверил папку недавно удаленных файлов?

Он отвечает, что да. И там тоже ничего нет.

— Значит, она стерла его безвозвратно. Ты ее саму спрашивал?

— Да, Сэйди. Спросил, куда делась фотография. Имоджен ответила, что ее никогда не было. Сказала, что ушам своим не верит, что ты могла выдумать такое. И расстроилась. Говорила, что ты испытываешь к ней неприязнь.

У меня нет слов. Могу только ошеломленно таращиться. Заглядываю Уиллу в глаза. Он тоже считает, что я это выдумала?

Уилла зовет Тейт: хочет еще французских тостов. Муж возвращается на кухню, я — за ним.

— Ты же понимаешь, что она врет?

После этих слов Отто поворачивается ко мне. Уилл кладет на тарелку Тейта еще один ломтик французского тоста и ничего не отвечает. Его молчание задевает меня за живое. Если он не верит, что Имоджен лжет, то, значит, солгала я.

— Послушай, дай мне немного времени подумать. Понять, что делать. Я выясню, можно ли как-то восстановить удаленные фотографии.

Уилл протягивает мне мои таблетки, я запиваю их кофе. На муже сегодня рубашка хенли^[402] и брюки с широкими карманами, потому что у него лекции. Собранная рабочая сумка ждет его у двери. В последние дни Уилл начал читать новую книгу, она тоже торчит из сумки. Твердый переплет, суперобложка, оранжевый корешок.

Интересно, есть ли внутри фотография Эрин?

Тейт искоса смотрит из-за стола. Хоть я и пыталась извиниться, он все еще злится за недавний случай с куклой и попыткой заставить меня поиграть. Собираюсь купить ему сегодня новый набор лего. Это всегда поднимает детям настроение.

Мы с Отто выходим из дома и садимся в машину. Сегодня он молчаливее обычного. Вижу по его глазам: что-то не так. Отто знает про напряженность в наших с Уиллом отношениях и про Имоджен больше, чем показывает. И это естественно. Ему уже четырнадцать, и он совсем не глуп.

— Всё в порядке? — спрашиваю я. — Ни о чем не хочешь поговорить?

— Нет, — коротко отвечает Отто, отводя взгляд.

Подбрасываю его до пристани, высаживаю и осматриваю набережную в поисках Имоджен. Ее здесь нет. Паром приходит и уходит. После отплытия Отто я выхожу из машины и покупаю в кассе билет на следующий рейс на материк. Возвращаюсь в машину и жду. Через полчаса заезжаю на транспортную палубу, паркуюсь, сажусь на скамейку и разглядываю океан. Сейчас только восемь утра. В моем распоряжении почти весь день. Уилл на работе и не узнает, чем я занимаюсь.

Когда паром пересекает залив, мне становится легче. Наш остров уменьшается в размерах и становится всего лишь одним из множества островков у побережья штата Мэн. Берег приближается; передо мной вырастает город, наполненный домами, людьми и шумом. Я временно выбрасываю из головы мысли об Имоджен.

Полиция просто ищет козла отпущения. Офицер Берг пытается повесить убийство на меня. Чтобы очистить свое имя, нужно самой выяснить, кто убил Морган.

Не тратя время попусту, ищу в телефоне информацию о бывшей жене Джеффри, Кортни, которая живет где-то здесь, на материке. Потому что на острове я ее никогда не видела. К тому же после отпевания она у меня на глазах заехала в красном «Джипе» на паром и скрылась за горизонтом.

Вбиваю в поисковик «Кортни Бейнс». Найти ее оказалось очень просто: она суперинтендант местного школьного округа^[403], так что ее имя повсюду. Все новости профессионального характера, ничего личного. «Суперинтендант Бейнс одобряет повышение зарплат учителям и обслуживающему персоналу». «Суперинтендант Бейнс выражает беспокойство по поводу недавнего всплеска насилия в школе».

Нахожу адрес администрации и ввожу в приложение с картой. Всего восемь минут езды от паромного терминала. Буду на месте к восьми тридцати шести утра.

Паром причаливает. Я возвращаюсь в машину, завожу мотор и, получив разрешение, съезжаю на берег.

Направляюсь к школьной администрации, следуя указаниям приложения. Этот городишко — ничто по сравнению с Чикаго. Население меньше ста тысяч, ни одного дома выше пятнадцати этажей. И все-таки это полноценный город.

Административное здание, расположенное в самом центре, явно старое. Въезжаю на стоянку, ищу место для парковки. Честно говоря, понятия не имею, что мне здесь делать. Не представляю, что скажу суперинтенданту Бейнс, когда мы встретимся.

На ходу, пробираясь через парковку, придумываю план. Я заботливая родительница. Над моим ребенком издеваются. В это не так уж трудно поверить.

Миную первый ряд машин и замечаю «Джип» Кортни Бейнс — тот самый красный внедорожник, что отъезжал от церкви. Подхожу, оглядываюсь, дабы убедиться, что рядом никого, и дергаю дверцу. Разумеется, заблокирована. Никто в своем уме не оставит машину незапертой. Заглядываю в салон, но не вижу ничего подозрительного.

Иду в здание администрации. Меня приветствует секретарша:

— Доброе утро. Чем мы можем вам помочь?

Она выражается во множественном числе, хотя в помещении больше никого нет.

Я отвечаю, что хотела бы поговорить с суперинтендантом.

— Вам назначено, мэм?

Конечно, мне не назначено.

— Я совсем ненадолго, — отвечаю ей.

Секретарша смотрит на меня.

— Значит, вам не назначено?

— Нет.

— Мне очень жаль, но сегодня у суперинтенданта очень плотный график. Вы можете записаться на прием завтра.

Она бросает взгляд на монитор и сообщает, когда суперинтендант будет свободна.

Но я уже здесь и хочу видеть Кортни не завтра, а сегодня.

— Завтра я не могу… — с ходу придумываю слезливую историю про больную мать, которой завтра нужно на химиотерапию. — Пожалуйста, всего на три минутки…

Даже не знаю, чего я добьюсь за три минуты. И добьюсь ли вообще хоть чего-то. Мне просто хочется поговорить с Кортни. Понять, что она за человек. Способна ли на убийство. Хватит ли для этого трех минут?

Впрочем, неважно: секретарша энергично мотает головой и повторяет, что ей очень жаль, но сегодня у суперинтенданта очень плотный график.

— Можете оставить номер своего мобильного, — предлагает она. Тянется за бумагой и ручкой, но не успеваю я продиктовать его, как мрачный пронзительный женский голос зовет ее по внутренней связи.

Я знаю этот голос. В последнее время он звучит у меня в ушах почти каждый раз, когда я закрываю глаза.

Я не жалею о том, что сделала.

Секретарша встает, обещает скоро вернуться и уходит. Я остаюсь одна. Первая мысль — уйти. Просто уйти. У меня нет никакого шанса пройти мимо секретарши, не прибегнув к отчаянным мерам. А сейчас все не так уж безнадежно, нет…

Направляюсь к двери. На стене позади меня — вешалка для одежды: чугунная рама с крючками. На одном из них висит черно-белая клетчатая куртка.

Я узнаю ее: это куртка Кортни Бейнс. Та самая, в которой Кортни вышла из церкви, где отпевали Морган, и заторопилась к машине.

Делаю глубокий вдох, прислушиваюсь к голосам, звукам шагов. Кругом тихо. Я подкрадываюсь к куртке, ощупываю и, не раздумывая, сую руки в карманы. И сразу на что-то натыкаюсь — это ключи Кортни.

Смотрю на связку на ладони. Пять серебристых ключей на кожаном брелоке.

За спиной открывается дверь — резко и внезапно. Без всякого предупреждения вроде звука шагов.

Поворачиваюсь, по-прежнему держа ключи. Положить их обратно нет времени.

— Прошу прощения за ожидание. — Секретарша садится на место. У нее в руках стопка бумаг, чему я рада: она смотрит в бумаги, а не на меня.

Быстро отхожу от вешалки, пряча ключи в кулаке.

— На чем мы остановились?

Я напоминаю. Диктую имя, номер телефона и прошу, чтобы суперинтендант позвонила, когда будет время. Имя и номер фальшивые.

— Спасибо, вы очень помогли. — Я поворачиваюсь к выходу.

Вскоре уже забираюсь в салон «Джипа». Необдуманный поступок. Эта идея пришла ко мне, только когда я оказалась возле машины Кортни с ключами в руке. Глупо не воспользоваться шансом, который предоставила сама судьба — цепочка случайных событий, к которым я не имела никакого отношения.

Отпираю дверцу со стороны водителя и забираюсь внутрь. Быстро осматриваюсь: не в поисках чего-то конкретного, а скорее пытаясь понять образ жизни этой женщины. Она слушает музыку кантри, хранит груду салфеток из «Макдоналдса», читает журнал «Правильное домоводство» — его последний номер валяется на пассажирском сиденье среди россыпи писем.

К моему огромному разочарованию, я не обнаруживаю никаких улик, свидетельствующих о том, что Кортни Бейнс — убийца.

Вставляю ключ в замок зажигания и завожу мотор.

На приборной панели есть навигатор. Нажимаю кнопку меню и выбираю опцию «домой».

Не к себе, конечно, а к Кортни Бейнс.

Оказывается, она живет на Брэкет-стрит. Всего в трех милях езды.

Вариантов нет. Надо ехать.

Мышка

Со временем Мышка поняла, что у Фальшивой Мамы две стороны — как у монеты.

Когда отец Мышки был дома, она по утрам целый час одевалась и делала прическу. Красила губы симпатичной ярко-розовой помадой и душилась. Готовила завтрак для Мышки и отца перед тем, как тот займется работой, — причем не привычные девочке хлопья, а другие блюда: например, оладьи, блины, яйца «бенедикт». Мышка никогда раньше не пробовала ни блинов, ни яиц «бенедикт». Отец давал на завтрак только хлопья.

Когда отец Мышки был дома, голос Фальшивой Мамы становился теплым, мягким — просто очаровательным. Она называла Мышку милашкой, дорогушей и куколкой.

— Хочешь, я посыплю твои блинчики сахарной пудрой, куколка? — сюсюкала Фальшивая Мама с шейкером в руке, готовая посыпать блины кучей восхитительной сахарной пудры, которая растает во рту. Девочка качала головой, хотя ей очень хотелось этой пудры. Но даже в шесть лет она понимала, что за хорошие вещи иногда приходится платить, а Мышке этого не хотелось. Она начала скучать по холодным отцовским хлопьям, потому что никакой платы за них не требовалось — только молоко и ложка.

Когда отец Мышки оставался дома, Фальшивая Мама была сама доброта. Но так получалось не всегда: ему приходилось много ездить по делам. Нередко он уезжал на несколько дней.

До того как отец уехал по делам в первый раз, Мышка никогда не оставалась наедине с Фальшивой Мамой надолго, и ей этого совсем не хотелось. Но она ничего не сказала отцу, потому что знала, как сильно он любит эту женщину. Ей не хотелось ранить его чувства.

Вместо этого она просто сжимала его ладонь, пока он прощался. Думала, что если держать очень крепко, отец не уйдет. А если и уйдет, то возьмет ее с собой. Мышка была маленькой и вполне поместилась бы в его чемодане. И сидела бы там тише мыши.

Но отец поступил по-другому.

— Вернусь через несколько дней, — пообещал он. Не уточнив, через сколько именно. Мягко высвободил руку, поцеловал дочь в лоб и ушел.

— Мы с тобой прекрасно поладим, — пообещала Фальшивая Мама, поглаживая рукой каштановые пряди Мышки. Девочка стояла в дверях, стараясь не расплакаться: липкие пальцы Фальшивой Мамы дернули ее за волосы. Наверное, не нарочно, но кто знает… В любом случае Мышка вздрогнула от боли и шагнула вперед, пытаясь остановить отца, пока он не ушел.

Рука Фальшивой мамы легла на плечо девочки и сжала очень крепко, не отпуская.

А вот это уже точно нарочно.

Мышка осторожно подняла глаза на Фальшивую Маму, не зная, чего ждать. Нахмуренных бровей, сердитого взгляда? Оказалось — ни того ни другого. Пугающая улыбка, от которой все скрутило внутри.

— Если не хочешь неприятностей, оставайся на месте и скажи папочке «до свидания», — приказала Фальшивая Мама. Мышка повиновалась.

Они смотрели вслед отцовскому автомобилю. Стояли в дверях, глядя, как он скрывается за поворотом. Только тогда хватка Фальшивой Мамы на плече Мышки немного ослабла.

Как только отец исчез из виду, Фальшивая Мама стала злой. В мгновение ока мягкий, очаровательный, теплый голос превратился в холодный. Женщина отошла от двери, пинком захлопнув ее, и прикрикнула на Мышку. Велела перестать смотреть вслед отцу, потому что он все равно уехал.

— Он вернется нескоро, так что смирись.

И велела отойти от двери.

Затем обежала взглядом комнату, ища, к чему бы прицепиться. И нашла Мистера Медведя — бурого игрушечного медвежонка, любимца Мышки, примостившегося в уголке дивана с пультом от телевизора под крошечной пушистой лапкой. Мистер Медведь, как обычно, смотрел телевизор — те передачи, которые нравились самой Мышке.

Но Фальшивой Маме не хотелось, чтобы медведь смотрел телевизор. Не хотелось, чтобы его вообще было видно. Она ухватила его за лапу, сдернула с дивана и приказала девочке не разбрасывать свои дурацкие игрушки, пока они не отправились на помойку. Затем яростно тряханула медведя и швырнула на пол.

Мышка уставилась на любимую игрушку, валявшуюся на полу. Медведь казался спящим, а может, мертвым, учитывая, как сильно трясла его Фальшивая Мама. Даже шестилетняя девочка знала, что нельзя так обращаться с живыми существами.

А еще Мышка знала, что лучше держать рот на замке и слушаться. Но она не могла поступить иначе.

— Мистер Медведь совсем не дурацкий! — крикнула она, подбежала к медведю и прижала к груди, утешая. Провела ладонью по плюшевой шерстке и проворковала зверьку на ухо: — Ш-ш-ш. Все будет хорошо, Мистер Медведь.

— Не смей огрызаться, — сказала Фальшивая Мама. — Твоего отца нет, так что слушайся меня. Я здесь главная. Убирай за собой, мелкий грызун. Слышишь, Мышка?

И она расхохоталась.

— Мышка, — повторила насмешливо. И начала рассказывать, как ненавидит мышей — этих вредителей. Их лапки испачканы фекалиями, они переносчики микробов, из-за них люди заболевают…

— Откуда у тебя такое прозвище, а, грязный мелкий грызун?

Девочка сама не знала и ничего не ответила. Фальшивая Мама разозлилась:

— Ты что, оглохла?

Она нависла над девочкой. Ее лицо оказалось совсем близко. Мышка была маленькой, ростом всего три с половиной фута. Она едва доставала Фальшивой Маме до талии — как раз до того места, где из-за пояса джинсов торчала красивая футболка.

— Отвечай, когда я с тобой разговариваю.

Фальшивая Мама поднесла палец к носу Мышки. Так близко, что щелкнула по нему. Мышка не поняла, нарочно или нет (или случайно-нарочно), но ей стало больно. Больно и страшно.

— Я не знаю, почему папа так называет меня, — честно ответила девочка. — Просто называет, и все тут.

— Ты что, дерзишь, мелкий грызун? Никогда не смей дерзить мне!

Женщина ухватила Мышку за запястье и начала трясти, совсем как Мистера Медведя. Трясти, пока у девочки не заболели голова и рука. Она пыталась высвободиться, но Фальшивая Мама только сжимала крепче, впиваясь в кожу длинным ногтями.

Когда руку наконец отпустили, девочка заметила на ней красные следы от ногтей в форме полумесяца.

Глаза налились слезами. Рука и голова болели, но еще сильнее болело сердце. Когда Фальшивая Мама трясла ее, Мышке было противно и страшно. Никто никогда так не разговаривал с ней и не тряс ее. Ей не нравились эти новые ощущения. Она даже чуть-чуть обмочилась: одна капля сбежала по ноге и впиталась в ткань штанов.

Увидев, что губы Мышки задрожали, Фальшивая Мама расхохоталась так, что слезы навернулись на глаза.

— И что ты сделаешь? Разревешься как младенец? Просто прекрасно. Дерзкая плакса — ну и оксюморон^[404]…

Она снова рассмеялась. Хотя Мышка знала многое, она не знала значения слова оксюморон. Зато знала значение слова идиот. И подумала, что ее назвали идиоткой^[405]. Что ж, не самый гадкий поступок Фальшивой Мамы.

Женщина велела Мышке убираться с глаз долой: надоело видеть ее наглое плаксивое личико.

— И не возвращайся, пока не разрешу, — добавила она.

Грустная Мышка отнесла медвежонка к себе в комнату, осторожно закрыла дверь, уложила Мистера Медведя в кровать и спела ему на ушко колыбельную. Прилегла рядом и заплакала.

Девочка уже поняла: она не расскажет отцу о том, что сказала и сделала Фальшивая Мама. И не расскажет об этом даже настоящей маме. Отчасти потому, что она не ябеда, но в основном потому, что знала, как сильно отец любит Фальшивую Маму. Мышка видела любовь в его глазах каждый раз, когда он смотрел на эту женщину. Девочке не хотелось делать ему больно: узнай он о случившемся, ему станет очень грустно. Даже грустнее, чем Мышке сейчас. Она была чуткой девочкой и не хотела никого и никогда расстраивать. Особенно отца.

Сэйди

Запоминаю адрес, пересаживаюсь в свою машину и направляюсь к дому Кортни. Паркуюсь в ряду, легко поместившись между двумя машинами. Выхожу, прихватив ключи Кортни.

В обычной ситуации я не решилась бы на такое, но сейчас меня загнали в угол.

Первым делом стучу. К двери никто не подходит.

Верчу связку в ладони. Подойти может любой ключ. Пробую один — не тот.

Оглядываюсь через плечо. Вижу на границе парка, у самой дороги, женщину с собакой. Женщина нагнулась, убирая собачьи экскременты в пакет. Она не видит меня.

Пробую второй ключ. На этот раз ручка поворачивается. Теперь я на пороге дома Кортни Бейнс. Захожу и запираю за собой дверь. Внутри довольно мило. Все выдержано в одном, весьма впечатляющем стиле: дверные арки, ниши в стенах, встроенные деревянные шкафы. Но в то же время все выглядит заброшенным и нелюбимым. Вещей немного, но в доме не прибрано. Россыпи писем на диване, две пустые кофейные чашки на деревянном полу. Корзина с бельем у подножия лестницы. Детские игрушки в углу комнаты — с ними явно давно не играли.

Зато на стенах фотографии — слегка покосившиеся и запылившиеся.

Подхожу и уже собираюсь смахнуть с них пыль, но в последний момент вспоминаю, что останутся отпечатки пальцев — улики, — и отдергиваю руку. Роюсь в карманах куртки и надеваю зимние перчатки.

На снимках — Джеффри, Кортни и их маленькая дочка. Странно. Если б мы с Уиллом поссорились и разошлись, я убрала бы его фотографии из дома, чтобы они не напоминали о нем ежедневно. Кортни же хранит не только семейные, но и свадебные снимки. Романтические сценки с поцелуями. Интересно, что это значит? Она по-прежнему испытывает к нему чувства? Готова позабыть о его интрижке, разводе и новом браке? Думает, у них все еще есть шанс воссоединиться, или просто тоскует по прошлой любви?

Брожу по коридорам, заглядываю в спальни, ванные комнаты, на кухню. Дом трехэтажный, но тесный. Обстановка спартанская. Кровать в детской спальне разрисована лесными зверушками — оленями, белками и так далее. На полу коврик.

Следующая комната — рабочий кабинет. Подхожу к письменному столу, наугад выдвигаю ящики — сама не знаю, что ищу. Вижу фломастеры, стопки бумаги, коробку с канцелярскими принадлежностями и прочее.

Возвращаюсь вниз. Открываю и закрываю дверцу холодильника. Отдергиваю занавеску и выглядываю наружу — убедиться, что возле дома никого нет.

Как скоро Кортни обнаружит пропажу ключей?

Осторожно сажусь на диван, чтобы ничего не сдвинуть. Просматриваю письма, кладя их обратно в том же порядке на случай, если в этой неразберихе есть какая-то непонятная мне система. В основном там счета и реклама, но есть, например, и заявления в суд. Надпись «штат Мэн» побуждает открыть конверты и извлечь содержимое — по-прежнему в перчатках.

Я никогда не была сильна в юриспруденции, но фразы «ребенок в опасности» и «немедленная передача под опеку» бросаются в глаза. Вскоре я понимаю: Джеффри и Морган пытались добиться полного опекунства над ребенком Джеффри от Кортни.

Мне становится грустно от одной мысли, что кто-то попытался бы забрать у меня Отто или Тейта. Даже не знаю, что сделаю в таком случае. Но одно знаю точно: попытки разлучить мать с ребенком никогда ни к чему хорошему не приводят.

Засовываю документы обратно в конверты, предварительно сфотографировав на телефон, и кладу письма на место. Поднимаюсь с дивана и выскальзываю из дома через парадную дверь. Пока что мои поиски закончены. Не знаю, хватит ли улик, чтобы заподозрить Кортни в убийстве, но их вполне достаточно, чтобы к ней появились вопросы.

Засовываю ключи в карман сумки на молнии. Потом избавлюсь от них. Люди ведь часто теряют ключи, не так ли? Обычное дело.

Я уже на полпути к своей припаркованной на другой стороне улицы машине, когда звонит мобильный. Достаю его из сумки и отвечаю на звонок.

— Миссис Фоуст? — раздается голос в трубке. Не всем известна моя профессия.

— Да, это я.

Женщина на другом конце сообщает, что мне звонят из средней школы. Невольно думаю об Отто, о нашем коротком разговоре по дороге на пристань сегодня утром. Что-то беспокоило его, но он не хотел говорить, что именно. Он пытался что-то мне сообщить?

— Я пробовала связаться с вашим мужем, но у него автоответчик, — говорит женщина.

Смотрю на часы. Сейчас у Уилла лекция.

— Хотела узнать, как там Имоджен. Учителя заметили, что сегодня ее нет на занятиях. Она не забыла про уроки?

Чувствую облегчение от того, что звонят не по поводу Отто. Вздыхаю и отвечаю: «Нет. Видимо, она прогуливает». Не собираюсь ничего выдумывать ей в оправдание.

Тогда женщина не слишком доброжелательно объясняет, что Имоджен обязана ходить в школу и что вскоре она превысит допустимое число пропусков занятий без уважительных причин.

— Миссис Фоуст, вы отвечаете за то, чтобы Имоджен была в школе, — сообщает она. И добавляет, что скоро будет встреча, на которой должны присутствовать я, Уилл, Имоджен, учителя и представители школьной администрации. Попытка исправить ситуацию, так сказать. Если это ни к чему не приведет, то школе придется действовать согласно правовому протоколу.

Закончив разговор, я сажусь в машину, но перед тем как тронуться, отправляю Имоджен сообщение:

Ты где?

Я не жду ответа, но он приходит:

Найди меня.

Имоджен решила поиграть со мной.

Следом приходит несколько фотографий. Снимки надгробий, мрачного пейзажа, склянки с рецептурными таблетками. Это таблетки от фибромиалгии — антидепрессант и анестетик одновременно. Такие принимала Элис. На этикетке — ее имя.

Мне нужно добраться до Имоджен, пока она не совершила какую-нибудь глупость — не приняла необдуманное решение, которое не получится отменить. Набираю скорость, на время выбросив из головы найденные в доме Кортни бумаги. Поиски убийцы Морган придется отложить.

Мышка

В тот вечер Фальшивая Мама не покормила Мышку ужином, хотя девочка слышала, как она что-то готовит на кухне, и чуяла, как запах еды поднимается на второй этаж через вентиляцию и просачивается в щель под дверь ее комнаты. Мышка не знала, что это, но от одного только запаха у нее заурчало в животе. Ей хотелось есть. Но она не могла, потому что Фальшивая Мама не стала с ней делиться.

Девочка осталась голодной. Она понимала, что лучше не спрашивать об ужине, потому что Фальшивая Мама прямо приказала не показываться на глаза без разрешения. И пока не разрешила.

Солнце село, небо потемнело. Мышка пыталась не обращать внимания на урчание в животе. Она слышала, как Фальшивая Мама шумно возится внизу. Это продолжалось довольно долго даже после ужина: женщина мыла посуду, смотрела телевизор…

А потом стало тихо.

Хлопнула дверь. Мышка решила, что Фальшивая Мама легла спать.

Девочка приоткрыла на дюйм дверь своей комнаты, затаив дыхание и стараясь действовать бесшумно. Надо убедиться, что Фальшивая Мама не выйдет в любой момент и что это не ловушка.

Мышка знала, что ей пора спать. Она пыталась заснуть. Хотела заснуть.

Но голод не давал покоя.

И, что еще хуже, хотелось в туалет, очень-очень хотелось. Ванная комната находилась внизу. Мышка долго терпела, но вряд ли смогла бы терпеть и дальше. Уж до утра точно не продержалась бы. Но и делать дела прямо в комнате тоже не хотелось, потому что ей уже шесть — слишком взрослая для такого.

Однако Мышке запретили покидать комнату без разрешения. Поэтому девочка прижала ноги друг к другу, стараясь удержать мочу внутри, и вдобавок сжала рукой между ногами, думая, что это поможет.

Но вскоре в животе стало слишком больно: Мышка была голодна и хотела в туалет.

Девочка уговорила себя спуститься вниз, что оказалось нелегко: она была не из тех, кто любит нарушать запреты. Она старалась всегда быть послушной и никогда не попадать в неприятности.

Но затем Мышка вспомнила, что Фальшивая Мама не приказывала ей сидеть в спальне — девочка сама так решила. Ей только сказали: «Убирайся с глаз моих». Значит, если Фальшивая Мама спит, то не увидит спустившуюся вниз Мышку (если, конечно, не умеет видеть с закрытыми глазами), так что никакие запреты нарушены не будут.

Она распахнула дверь своей комнаты. Раздался скрип. Мышка замерла в страхе: не проснется ли от этого шума Фальшивая Мама? Сосчитала про себя до пятидесяти. В доме по-прежнему стояла тишина: никаких признаков пробуждения. Тогда девочка выскользнула из комнаты. Крадучись спустилась по ступенькам. Пересекла гостиную. На цыпочках пробралась в сторону кухни. Сразу за кухней начинался коридор, который сворачивал в сторону спальни, где находилась Фальшивая Мама. Мышка заглянула за угол и с облегчением убедилась, что дверь плотно закрыта. Никакой щелочки.

Желание сходить в туалет пересилило голод, и девочка первым делом направилась в ванную. От ванной до спальни было всего несколько футов, и Мышка ужасно трусила. Она осторожно приблизилась к двери ванной, стараясь не отрывать ног от пола.

В доме было темно. Не кромешная темнота, но приходилось ощупывать стены кончиками пальцев, чтобы ни на что не наткнуться. Мышка не боялась темноты. Она была из тех детей, которые почти ничего не боятся, потому что дома всегда чувствовала себя в безопасности. Во всяком случае, до появления Фальшивой Мамы: теперь все было по-другому. Тем не менее ее тревожила совсем не темнота.

Она вошла в ванную комнату и осторожно закрыла дверь. Свет включать не стала, так что внутри стоял кромешный мрак: ни окна, через которое проник бы лунный лучик, ни ночника в комнате не было.

Мышка на ощупь добралась до унитаза. К счастью, крышка была уже поднята и ей не пришлось шуметь. Девочка приспустила штанишки до колен и села так медленно, что у нее стало жечь в ногах. Она пыталась сдерживаться: делать всё небыстро и бесшумно. Но она слишком долго терпела. Так что, едва открылись «шлюзы», хлынул поток — бурный и громкий. Мышка была уверена, что ее услышали все соседи. А самое главное — услышала Фальшивая Мама, которая была совсем рядом — через коридор, в спальне отца.

Сердце бешено заколотилось. Ладони вспотели. Колени дрожали так, что, когда девочка закончила и натянула штаны на худые бедра, ей оказалось трудно стоять. Ноги тряслись, угрожая подломиться, словно ножки стола, когда Мышка лазила по нему, спасаясь от извергающейся в комнату горячей лавы.

Облегчившись и надев штаны, Мышка еще долго стояла в ванной без света, даже не вымыв руки. Она хотела убедиться, что не разбудила Фальшивую Маму. Иначе та вышла бы в коридор и увидела Мышку.

Девочка сосчитала про себя до трехсот. И еще раз до трехсот. И только потом вышла из ванной. Даже не смыла за собой, боясь шума. Так и оставила плавать в унитазе мочу и туалетную бумагу.

Выскользнула в коридор, с радостью отметив, что дверь спальни Фальшивой Мамы по-прежнему плотно закрыта.

На кухне она взяла несколько печенюшек «Салерно» из шкафчика и стакан молока из холодильника. Поев и попив, сполоснула стакан и поставила сушиться на полку. Собрала крошки печенья в ладонь и выбросила в мусорное ведро, потому что Фальшивая Мама говорила: «Убирай за собой, мелкий грызун». Мышка старалась делать то, что ей велели.

У нее все получилось почти бесшумно.

Затем она стала карабкаться вверх по лестнице, но на полпути у нее защекотало в носу.

Бедняжка изо всех сил старалась вести себя тихо. Но чихание — это рефлекс, от него никуда не деться. Как не деться от дыхания, радуг и полнолуний. Когда процесс пошел, остановить его уже нельзя, хоть Мышка и старалась. Отчаянно старалась. Она прижала ладони к носу, ущипнула себя за переносицу, дотянулась языком до нёба, задержала дыхание и взмолилась Богу, чтобы это прекратилось. В общем, сделала все, чтобы не чихнуть.

И все равно чихнула.

Сэйди

Еду по узкой гравийной дорожке и останавливаюсь у часовни. Меня сразу приветствует ворвавшийся в салон порыв ветра. Выхожу и иду, лавируя между надгробиями и деревьями. Обычное кладбище.

Участок, где похоронена Элис, еще не зарос. Это свежая могила, засыпанная землей и снегом. Памятника нет — пока нет. Его поставят потом, когда земля осядет. Сейчас же могилу Элис можно отыскать только по секции и номеру.

Имоджен стоит на заснеженной земле на коленях. Слышит мои шаги и оборачивается. Заметно, что она плакала. Старательно нанесенная черная тушь размазалась по щекам. Глаза красные, опухшие. Нижняя губа дрожит. Девушка прикусывает ее, чтобы унять дрожь. Не хочет, чтобы я видела ее слабость.

Сейчас Имоджен выглядит младше своих шестнадцати, но она по-прежнему травмирована и озлоблена.

— Долго же ты добиралась, черт побери…

Честно говоря, я подумывала вообще никуда не ездить. Позвонила Уиллу — рассказать о присланных Имоджен фотографиях, — но он опять не ответил. Я уже возвращалась к парому, когда поддалась уговорам совести и все-таки решила приехать. Баночка с рецептурными таблетками валяется рядом с Имоджен с закрытой крышкой.

— Зачем они тебе?

Она небрежно передергивает плечами.

— Подумала, пригодятся. Матери ни хрена не помогли, но вдруг мне помогут…

— Сколько ты выпила?

— Пока ни одной.

Не уверена, что она говорит правду. Осторожно приближаюсь, наклоняюсь и хватаю баночку. Открываю крышечку и заглядываю — внутри действительно таблетки, но я не знаю, сколько их было всего.

На улице в лучшем случае градусов тридцать^[406]. Ветер пронизывает насквозь. Натягиваю на голову капюшон и засовываю руки в карманы.

— Ты же замерзнешь насмерть.

Неудачно выбранное слово, учитывая обстоятельства.

На девушке ни куртки, ни шапки, ни пальто. Нос сильно покраснел. Щеки от холода пошли розовыми пятнами. Сопли стекают с кончика носа на нижнюю губу. Она слизывает их языком, и я вспоминаю, что Имоджен еще ребенок.

— Вряд ли мне так повезет.

— Ты же не всерьез…

Но Имоджен вправду считает, что лучше было бы умереть.

— Звонили из школы, — говорю ей. — Сказали, опять прогуливаешь.

Девушка закатывает глаза:

— Ну надо же…

— Имоджен, что ты здесь делаешь? — спрашиваю я, хотя вопрос этот чисто риторический. — Ты сейчас должна быть в школе.

Имоджен пожимает плечами.

— Мне не хотелось. И ты мне не мать, чтобы указывать, что делать.

Она вытирает глаза рукавом рубашки. На ней черные рваные джинсы. Красно-черная рубашка расстегнута, из-под нее выглядывает черная футболка.

— Ты рассказала Уиллу про фотографию, — продолжает Имоджен. — Зря.

Она поднимается на ноги. Я снова невольно удивляюсь ее росту: девушка такая высокая, что смотрит на меня сверху вниз.

— Это почему?

— Он мне не отец, черт побери. К тому же я показывала ее только тебе.

— Не знала, что это секрет, — я делаю шаг назад, оберегая личное пространство. — Ты не просила ничего не говорить ему, иначе я промолчала бы.

Она закатывает глаза. Поскольку знает, что это вранье.

Ненадолго наступает тишина. Имоджен задумчиво молчит. Интересно, зачем она позвала меня сюда? Я по-прежнему настороже и не доверяю ей.

— А ты знала своего отца? — Отступаю еще на шаг и упираюсь спиной в дерево. Имоджен впивается в меня взглядом. — Я вот думаю, что ты очень высокая. Твоя мать не вышла ростом, верно? Уилл тоже. Видимо, у тебя отцовские гены.

Теперь я начала запинаться, что не укрылось ни от меня, ни от нее.

Имоджен уверяет, что не знает отца, но знает, как зовут его, его жену и что у них трое детей. Она рассказывает, как выглядит его дом. Что он оптометрист^[407] и носит очки. Что его старшей дочери Элизабет пятнадцать — она всего на семь месяцев младше Имоджен. И у Имоджен хватает ума понять, что это значит.

— Он сказал моей матери, что не готов к отцовству.

Очевидно, это не так. Просто он не хотел становиться отцом Имоджен.

Я вижу по выражению лица девушки: ей по-прежнему больно от мысли, что отец отказался от нее.

— Дело в том, — начинает она, — что если б моя мать не была все время так чертовски одинока, то, возможно, не потеряла бы волю к жизни. Если б он ответил ей взаимностью, возможно, она подольше задержалась бы на этом свете. Она так устала притворяться счастливой каждый день, черт возьми… Несчастной внутри, но счастливой снаружи. Никто не верил, что ей больно, даже врачи. Она никак не могла доказать, что ей больно. Ничем не могла себе помочь. Все эти гребаные скептики — это они убили ее.

— Фибромиалгия — страшная болезнь, — сочувствую я. — Жаль, мы не были знакомы с твоей матерью. Может, я сумела бы помочь ей…

— Чушь собачья. Никто не мог ей помочь.

— Я бы постаралась. Сделала все, что в моих силах.

Ее смех похож на кудахтанье.

— Ты еще глупее, чем пытаешься казаться. Похоже, у нас есть кое-что общее…

Имоджен меняет тактику? Я не верю своим ушам.

— Да ну? И что же?

Не могу вообразить, что могло бы связывать меня и Имоджен.

Девушка подходит ближе.

— И ты, и я, — она тычет пальцем в пространство между нами, — мы обе ненормальные.

Сглатываю ком в горле. Имоджен делает еще один шаг вперед, ее палец упирается мне в грудь. Кора дерева царапает спину. Я не в силах пошевелиться. Имоджен повышает голос, теряя над собой контроль:

— Ты решила, что можешь просто заявиться и занять ее место. Спать в ее постели. Носить ее одежду. Но ты — не она. И никогда не станешь ею! — Девушка срывается на крик.

— Имоджен, — шепчу я. — Я никогда…

Она опускает голову, пряча лицо в ладонях, и начинает рыдать, содрогаясь всем телом.

— Я никогда не займу место твоей матери, — тихо заканчиваю я.

Даже в воздухе вокруг разлиты гнев и горечь. Я напрягаюсь, когда порыв ветра ударяет мне прямо в лицо. Вижу, как развеваются крашеные черные волосы Имоджен. Ее кожа не бледная, как обычно, а красная и шершавая.

Тянусь к ней, намереваясь погладить ее по руке, утешить. Имоджен резко отстраняется. Опускает руки, поднимает на меня глаза и вдруг начинает кричать. Ее внезапность и пустой взгляд пугают меня. Я пячусь.

— Мама не смогла этого сделать. Хотела, но просто не смогла. Она стояла, смотрела на меня, плакала, умоляла: «Помоги мне, Имоджен!»

Девушка вся кипит. Слюна брызжет изо рта, скапливается в уголках губ, но Имоджен не вытирает ее. Я в замешательстве склоняю голову. О чем она?

— Она хотела, чтобы ты помогла ей справиться с болью? Чтобы боль ушла?

Имоджен трясет головой и смеется:

— Ты идиотка.

Вытирает слюну, выпрямляется и вызывающе смотрит на меня. Теперь она больше походит на привычную Имоджен, а не на сломленную.

— Нет, — хладнокровно продолжает она. — Мама не хотела, чтобы я помогла ей жить. Она хотела, чтобы я помогла ей умереть.

У меня перехватывает дыхание. Вспоминаю о табурете, который стоял слишком далеко от ног Элис.

— Имоджен, что ты наделала?!

— Ты и понятия не имеешь, — ее тон становится ледяным. — Понятия не имеешь, каково это — слушать, как она рыдает по ночам. Ей было так больно, что она не могла удержаться от криков. Она радовалась, когда приходил новый врач, когда назначали новое лекарство, но каждый раз ее надежды рушились, черт побери! Все было безнадежно. Ей не становилось лучше — и никогда не стало бы. Никто не должен жить в такой жути!

Имоджен со слезами на глазах начинает рассказывать о том дне с самого начала. С утра все было как обычно. Она проснулась и отправилась в школу. Обычно, когда она возвращалась домой, Элис ждала ее у двери, но в тот день матери там не оказалось. Имоджен позвала ее — без ответа. Тогда девушка обошла весь дом, и тут ее внимание привлек свет на чердаке. Там она обнаружила мать на табурете с петлей на шее. Элис простояла так уже несколько часов. Ее колени дрожали от страха и изнеможения — мать тщетно пыталась спрыгнуть с табурета. Она оставила на полу записку, которую Имоджен выучила наизусть.

«Ты не хуже меня знаешь, как тяжело мне пойти на такое. Дело не в тебе, ты не сделала ничего плохого. Это не значит, что я не люблю тебя. Но я не могу и дальше жить двойной жизнью».

Значит, это не любовное послание, а предсмертная записка Элис, которую Имоджен в тот день подняла и сунула в карман своейтолстовки. Вначале она попыталась уговорить мать слезть с табурета. Убедить ее жить дальше. Но Элис уже приняла решение — просто не могла сделать последний шаг. «Помоги мне, Имоджен», — умоляла она.

Имоджен смотрит прямо на меня.

— Я выдернула этот гребаный табурет у нее из-под ног. Это было тяжело, но я закрыла глаза и дернула изо всей силы. А потом убежала так быстро, как никогда в жизни не бегала. У себя в комнате накрылась гребаной подушкой и орала во все горло, чтобы не слышать, как она умирает.

У меня перехватывает дыхание. Все оказалось не суицидом, но и не преступлением, как я подозревала. Элис помогли умереть. Так некоторые врачи подсыпают смертельную дозу снотворного безнадежному больному, чтобы позволить ему умереть по собственному желанию.

Мне такое и в голову не приходило. Моя задача — помочь пациентам выжить, а не умереть.

Я смотрю на Имоджен с открытым ртом. Что это за человек, который пошел на такое? Что это за человек, который смог ухватиться за табурет и выдернуть из-под ног матери, прекрасно зная, к чему это приведет?

Не каждый осмелится действовать импульсивно, стараясь не думать о последствиях. Имоджен могла бы не выдергивать табурет, а позвать на помощь или перерезать петлю на шее Элис.

Девушка передо мной рыдает, содрогаясь в конвульсиях. Не представляю, через что ей пришлось пройти и что она видела. Ни одна шестнадцатилетняя не должна оказываться в такой ситуации.

«Тебе должно быть стыдно, Элис, — думаю я. — И тебе, Имоджен, тоже».

— Понимаю, у тебя не было другого выхода.

Это ложь. Я говорю это только в утешение, потому что Имоджен, скорее всего, в нем нуждается. Нерешительно тянусь к ней. Всего на секунду она позволяет дотронуться до себя. Но когда я осторожно обнимаю ее, перепуганную и готовую отстраниться, мне приходит в голову, что я обнимаю убийцу — пусть с ее точки зрения такой поступок оправдан. Но сейчас она раскаивается и скорбит. Впервые Имоджен проявляет какую-то эмоцию, кроме злобы. Раньше я никогда не видела ее такой.

Но вот она резко выпрямляется, будто услышав мои мысли, и вытирает слезы рукавом. Взгляд пустой, выражение лица бесстрастно.

Внезапно Имоджен толкает меня в плечо, совершенно не церемонясь — грубо, враждебно. То место, где кончики ее пальцев впились в нежную кожу — между ключицей и ребрами — болит. Я отступаю на шаг и спотыкаюсь о камень.

— Убери от меня руки, черт побери! Или я сделаю с тобой то же, что сделала с ней!

Камень оказался таким большим, что я потеряла равновесие и рухнула на мокрую заснеженную землю.

У меня перехватывает дыхание. Я смотрю на Имоджен снизу вверх. Она молча возвышается надо мной. Говорить нам не о чем.

Она подбирает с земли сук и резко выбрасывает вперед руку, словно собираясь ударить. Я вздрагиваю и инстинктивно прикрываю голову ладонями.

Но удара нет. Вместо этого Имоджен кричит так громко, что, кажется, подо мной содрогается земля:

— Убирайся!

Поднимаюсь и поспешно ухожу, хотя и боюсь поворачиваться к ней спиной. Слышу, как она кричит мне вслед «тварь!» — как будто одной угрозы убийством недостаточно.

Сэйди

Возвращаюсь домой уже вечером, сворачиваю на нашу улицу и направляюсь вверх по склону. Прошло много времени с того момента, как я оставила Имоджен на кладбище. Тогда был полдень, а сейчас почти ночь. На улице темно. Время пролетело как-то незаметно. У меня два пропущенных звонка — оба от Уилла, который интересуется, где же я. Когда увижу его, обязательно расскажу, как провела день. Расскажу о разговоре на кладбище. Но о кое-каких подробностях умолчу: что обо мне подумает Уилл, если узнает, что я украла ключи у чужой женщины и вломилась к ней в дом?

Когда я проезжаю мимо пустующего дома рядом с нашим, невольно задерживаю на нем взгляд. Внутри темно, как и должно быть: свет включится позже. Подъездную дорожку замело снегом, хотя у других все расчищено. Совершенно ясно: сейчас там никто не живет.

Меня распирает от внезапного желания осмотреть дом изнутри.

Не то чтобы я думаю, что там кто-то есть, но меня гложет одна мысль: если убийца прикончил Морган поздно ночью, то сразу вернуться на материк паромом он никак не мог. И должен был где-то переночевать. А пустой дом, в который никто не заглядывает, — самое подходящее место, не так ли?

Оставляю машину на подъездной дорожке и крадусь по заснеженной лужайке. Я ищу не убийцу, а следы его пребывания.

Оглядываюсь через плечо: не видит ли кто? Не следит ли за мной?

На снегу следы. Иду по ним.

Это маленький коттедж. Подхожу и первым делом стучу в дверь. Конечно, никто не ответит, но неразумно входить без стука. В ответ — тишина. Прижимаюсь лицом к окну и заглядываю внутрь. Ничего необычного: гостиная с зачехленной мебелью.

Обхожу дом вокруг. Точно не уверена, но должен быть какой-то способ попасть внутрь. И он действительно находится после недолгих поисков и нескольких неудачных попыток, когда я уже начинаю терять надежду.

Подвальное окно в задней части дома заколочено не слишком надежно.

Дергаю доски — легко поддаются. Стряхиваю с них снег, отрываю дрожащими руками и кладу в сторонку.

Осторожно лезу в проем. Он очень тесный, так что приходится извиваться. Сетка оказывается надорванной — достаточно, чтобы протиснуться. Дергаю раму без особой надежды, что она поддастся, — не может же все быть настолько легко. К моему удивлению, она поддается.

Да, подвальное окно открыто.

Что за хозяева — не проверили, все ли надежно заперто, перед тем как уехать на всю зиму…

Лезу ногами вперед. Неуклюже протискиваюсь в темный подвал. Голова в паутине, ноги нащупывают бетонный пол. Паутина налипла на волосы, но сейчас это волнует меня меньше всего — есть вещи куда страшнее. Сердце колотится как бешеное. Озираюсь, чтобы убедиться: я тут одна.

Никого не видно, но здесь слишком темно, чтобы знать наверняка.

Не торопясь пересекаю подвал и натыкаюсь на недостроенную лестницу, ведущую на первый этаж. Медленно взбираюсь по ней, стараясь бесшумно переставлять ноги. Кладу потную, дрожащую ладонь на дверную ручку и внезапно задумываюсь: с чего мне взбрело в голову, что явиться сюда — хорошая идея? Но я уже зашла слишком далеко и не могу отступать. Я должна выяснить, был ли тут кто-то.

Поворачиваю ручку, открываю дверь и захожу на первый этаж.

Меня переполняет страх. Я понятия не имею, есть ли кто-нибудь в этом доме. Я не могу даже кричать из боязни, что меня услышат. Но, пробираясь по этажу, никого не встречая и освещая себе путь фонариком телефона, замечаю явные признаки того, что здесь кто-то был. На кресельном чехле в гостиной вмятина — тут кто-то сидел. Табуретка у пианино выдвинута, на пианино лежат ноты. На кофейном столике — крошки.

Коттедж одноэтажный. Пробираюсь по темному узкому коридору на цыпочках, чтобы не издать ни звука. Стараюсь задержать дыхание, делая короткие неглубокие вдохи, только когда легкие начинают гореть от нехватки кислорода.

Подхожу к ближайшей комнате и заглядываю внутрь, светя фонариком. Она небольшая — спальная, переоборудованная в швейную мастерскую. Здесь обитает швея. Дальше — маленькая комната, заставленная вычурной антикварной мебелью, скрытой чехлами. Мои ноги погружаются в мягкий ковровый ворс, и я испытываю угрызения совести, что не разулась — как будто это мой самый страшный грех. А ведь у меня на счету проникновение со взломом…

Перехожу в самую большую из трех комнат — главную спальню. По сравнению с остальными она очень просторная, но у меня перехватывает дыхание совсем не поэтому.

Солнце уже село, в окна просачивается только слабый бледно-голубой свет. Это так называемый «голубой час», когда дневное солнце меняет оттенок и окрашивает мир в голубой цвет. Свечу фонариком и замечаю на подвесном потолке вентилятор с лопастями в форме пальмовых листьев. Я уже видела его. Во сне. Мне снилось, как я лежу на этой — или похожей — кровати, разгоряченная и потная, под этим вентилятором. В щели, которая по-прежнему посреди кровати. Во сне я уставилась на вентилятор, желая, чтобы он обдал меня порывом холодного воздуха, но уже в следующую секунду стояла у кровати, глядя на спящую себя.

Эта кровать не зачехлена, в отличие от остальной мебели. Скомканный чехол валяется на полу с другой стороны.

Здесь кто-то ночевал. Здесь кто-то побывал.

Теперь я не утруждаюсь пролезанием в подвальное окно, а иду к парадной двери и закрываю ее за собой. В гостиной тут же загорается свет.

По дороге домой на бегу твержу себе, что потолок, кровать и вентилятор не совсем такие, как во сне. Да, похожи, но не точь-в-точь. Сны быстро забываются, так что подробности я, скорее всего, забыла еще до того, как открыла глаза.

Кроме того, в коттедже было темно. Я толком не рассмотрела ни потолок, ни вентилятор.

Но одно несомненно: с кровати сдернули чехол. Хозяева накрыли ее чехлом, как и всю мебель в доме. Значит, чехол снял кто-то чужой.

Добравшись до своего дома, смотрю на экран сотового. Заряда почти не осталось — всего два процента. Звоню офицеру Бергу. Он снимет отпечатки пальцев и выяснит, кто там побывал. Даст бог, отыщет убийцу Морган.

До полной разрядки всего пара минут. Слышу автоответчик и оставляю голосовое сообщение: прошу перезвонить. Не уточняя зачем.

Не успеваю отключить связь, как телефон вырубается. Кладу его в карман куртки, пересекаю подъездную дорожку и иду к крыльцу. Снаружи дом выглядит темным: Уилл забыл включить для меня свет на крыльце. Внутри горят лампы, но мальчишек отсюда не видно. От дома веет теплом. Тепло вырывается наружу из вентиляции клубами пара — серыми на фоне почти кромешной ночной темноты. На улице ветрено и холодно. За последние несколько дней на подъездных дорожках и улицах намело сугробы. Небо чистое. Сегодня ночью снегопад не обещают, но синоптики только и твердят о буране, который должен начаться завтрашним поздним вечером. Первый серьезный буран в этом сезоне.

Шум сзади пугает меня. Скрежещущий, неестественный звук. Он раздается, когда до крыльца остается меньше десяти футов. Оборачиваюсь. Сначала не замечаю его, потому что он прячется за довольно толстым стволом дерева. Но затем он выходит — нарочито медленно, волоча за собой снегоуборочную лопату.

Вот что я слышала — скрежет металла по бетону. Он берется за черенок рукой в перчатке и отшвыривает лопату в сторону. Он — это Джеффри Бейнс.

Уилл сейчас в доме, готовит ужин. Кухня в задней части дома. Он не услышит мой крик.

Стоящий в конце подъездной дорожки Джеффри поворачивается и идет ко мне. С ним что-то не так. Волосы всклокочены, темные глаза покраснели и слезятся. Очков нет. Он совсем не похож на того обходительного, приветливого мужчину, которого я встретила на днях на отпевании. Он больше напоминает бродячего кота.

Я смотрю на лопату. Универсальная штука: ею можно не только убить, ударив по голове, но и закопать труп.

Джеффри знает, что я следила за ним и Кортни? Что побывала у нее дома?

Внезапно меня охватывает ужас. А если я попала на видеозапись? А если в доме стоит одна из этих новомодных камер, подключенных к дверному звонку, чтобы всегда быть в курсе, кто подходил к вашей двери в ваше отсутствие?

— Джеффри… — начинаю я, медленно пятясь и стараясь не дать волю разыгравшемуся воображению. Не факт, что он здесь именно поэтому. Есть масса других возможных причин. — …вы вернулись.

Только сейчас я поняла, что в его доме больше не работают криминалисты.

Джеффри замечает мой страх. Это очевидно по моему голосу, моим движениям. Я пячусь едва заметно, но он смотрит на мои ноги и всё видит. Он чует мой страх, словно пес.

— Я чистил дорожку и увидел, как вы подъезжаете.

— А…

Если это действительно так и он видел мою машину минут пятнадцать-двадцать назад, то мог и заметить, как я вломилась в соседский дом. Мог услышать оставленное для офицера Берга голосовое сообщение.

— А где ваша дочь? — спрашиваю его.

— Возится с игрушками.

Я бросаю взгляд на другую сторону улицы и вижу свет в окне второго этажа. Шторы раздвинуты, комната ярко освещена. Виден силуэт маленькой девочки: она скачет с плюшевым мишкой на плечах, как будто катает его на спине. И, кажется, весело смеется. Эта сцена лишь усиливает мое беспокойство. Вспоминаю, что, по признанию Джеффри, его дочь и Морган были не особо близки.

Девочка рада, что ее мачеха мертва? Что теперь отец принадлежит ей одной?

— Я сказал ей, что выйду на минутку. Я вам не мешаю?

Джеффри приглаживает волосы. Он в перчатках, но без шапки. Интересно, почему он не надел шапку, если собирался чистить снег? Или перчатки нужны не для того, чтобы согревать руки?

— Меня ждет Уилл, — отвечаю я, медленно отступая к крыльцу, — и мальчики. Меня весь день не было дома.

Жалкий лепет. Стоило сказать что-то более внятное, более конкретное и более решительным тоном. Например: «Мне пора ужинать».

Джеффри, в отличие от меня, не мямлит.

— Вашего мужа нет дома, — уверенно отвечает он.

— Разумеется, он дома.

Но, обернувшись, я замечаю, что в доме темно и тихо, а подъездная дорожка пуста. И как я не заметила, паркуясь, что машины Уилла нет? Я стала такой рассеянной… Голова занята совсем другим.

Сую руку в карман. Сейчас позвоню мужу и выясню, где он. И попрошу поскорее приехать.

Но безразличный черный экран напоминает мне, что телефон разряжен.

Кажется, я побледнела, поскольку Джеффри спрашивает:

— Сэйди, всё в порядке?

Слезы паники наворачиваются на глаза. Усилием воли не даю себе расплакаться и сглатываю ком в горле.

— Да, конечно. Просто денек выдался напряженный, — придумываю ложь на ходу. — Забыла, что Уиллу надо забрать сына, который сейчас у приятеля. Тот живет рядом, в этом же квартале…

Тычу куда-то за спину в надежде, что Джеффри решит, будто Уилл вот-вот вернется.

— Пожалуй, мне пора готовить ужин. Рада была повидать вас.

Мне страшно поворачиваться к нему спиной, но другого выхода нет: нужно попасть в дом, закрыть дверь и запереть задвижку. Слышу лай собак, прижавшихся мордами к окну у входа. Но оттуда они мне ничем не помогут.

Набираю в грудь воздуха, поворачиваюсь и стискиваю зубы, мысленно готовясь к мучительной боли от опустившегося на затылок острия лопаты.

Не успеваю сделать и шага, как на плечо опускается тяжелая рука в перчатке.

— Мне хотелось бы сначала кое о чем вас спросить.

Его голос звучит мрачно, пугающе. Я поворачиваюсь и вижу, что теперь лопата воткнута в землю. Джеффри опирается на нее и поправляет сползшие перчатки.

— Да? — отзываюсь я дрожащим голосом.

Сквозь деревья светят фары. Но автомобиль где-то далеко — удаляется, а не приближается.

Куда подевался Уилл?

Бейнс сообщает, что пришел поговорить о своей покойной жене.

— А о чем именно вы хотели поговорить? — Я чувствую, как мои голосовые связки дрожат.

Когда Джеффри заводит речь о Морган, то заметно преображается. Поза меняется. Глаза подергиваются слезами, хотя щеки сухие. Глаза блестят под лунными лучами и их бликами на снегу.

— В последнее время с Морган было что-то не так. Ее что-то тревожило. Даже можно сказать, пугало. Но она отказывалась говорить, в чем дело. Она вам ничего не рассказывала?

Ответ совершенно очевиден, кристально ясен. Странно, что он раньше не догадался. А может, догадался — просто хитрит, как лиса. Я уверена, что к убийству приложил руку или сам Джеффри, или его бывшая. Доказательства и в ее доме, и в ее словах. Но как я могу признаться, что подслушивала их разговор в святилище, что вломилась в дом чужой женщины и рылась в ее вещах?

Качаю головой.

— Морган мне ничего не рассказывала.

Я не стала уточнять, что не настолько хорошо знала Морган, чтобы она делилась со мной причинами своих переживаний. Что вообще незнакома с ней. Очевидно, Джеффри и Морган были не особо близки, иначе он знал бы: мы не подруги.

— Почему вы считаете, что она боялась? — спрашиваю я его.

— Моя компания недавно вышла на мировой рынок. Я подолгу был в командировках за границей. Непростое время, мягко говоря. И потому, что теперь редко бываю дома, но в основном из-за сложности освоения новых языков, культур, налаживания и развития бизнеса в других странах. Даже не знаю, зачем я рассказываю вам все это… — заканчивает Джеффри почти извиняющимся тоном. Произнося это, он выглядит беззащитным.

Не знаю, что ответить, и молчу. Я тоже понятия не имею, зачем он все это рассказывает.

Бейнс продолжает:

— Наверное, я пытаюсь сказать, что был очень занят. По уши в работе. Дома в последнее время почти не появлялся, особенно с учетом постоянной смены часовых поясов. Но Морган что-то тревожило. Я спросил, что именно, но она уклонилась от ответа. Сказала только, что это пустяки и она не хочет меня грузить. Она совсем не думала о себе. Наверное, мне следовало не просто задать вопрос, а настоять на ответе.

Теперь, к своему удивлению, я вижу не сумасшедшего маньяка, а скорбящего вдовца.

— Я слышала в новостях, что ей поступали записки с угрозами.

— Да, действительно. Полиция нашла их у нас дома.

— Прошу прощения, это, конечно, не мое дело, но ваша бывшая… Нельзя ведь исключать, что ей очень не понравилось появление новой женщины в вашей жизни?

— Вы думаете, это Кортни угрожала и убила Морган? — Джеффри решительно качает головой. — Нет, не может быть. Конечно, Кортни неуравновешенна, вспыльчива и порой делает глупости…

И он рассказывает, что как-то ночью Кортни пробралась на остров с целью выкрасть своего ребенка. Почти получилось: у нее были ключи от ее бывшего дома. Когда все заснули, она прокралась внутрь, пробралась в комнату дочки и разбудила ее. Морган застукала их на пути к выходу. У Кортни были с собой билеты на самолет — она каким-то образом сделала для девочки паспорт и собиралась улететь с ней за границу.

— Морган хотела добиться полного опекунства над ребенком. Она считала, что Кортни не годится на роль матери.

Я вспоминаю сцену на отпевании.

Это все моя вспыльчивость. Я была рассержена.

Я не виновата — я лишь пыталась вернуть то, что принадлежит мне. И мне не жаль, что она мертва.

Нет ли в этих словах двусмысленности? Может, это не признание в убийстве, а намек на ту ночь, когда она пыталась украсть свою дочку?

— Отнять ребенка у матери… — Я замолкаю, не произнеся вслух, что это вполне себе мотив для убийства. — Если бы кто-то встал между моими детьми и мной, я была бы вне себя от ярости.

— Кортни не убийца, — решительно возражает Джеффри. — А угрозы, которые получала Морган, были…

Тут он замолкает, не в силах закончить.

— Что там говорилось? — робко уточняю я. Хотя не уверена, хочу ли знать ответ.

По его словам, записок было три. Джеффри точно не знает, когда их прислали, но у него есть версия. Однажды днем он заметил, как Морган подошла к почтовому ящику. Это было в субботу около месяца назад. Джеффри наблюдал в окно, как жена шагает по подъездной дорожке.

— У меня была привычка украдкой любоваться ею, — признается Бейнс, ностальгически улыбаясь. — Все замечали, что она очень привлекательна.

Вспоминаю слова офицера Берга: все мужчины в городе заглядывались на Морган. В том числе и Уилл.

— Да, — соглашаюсь я. — Она была такая милая…

Мое мнение о Джеффри начинает меняться: по его взгляду видно, что он очень любил Морган.

Бейнс рассказал, что в тот день увидел, как она наклонилась забрать письма из ящика и пошла обратно по длинной дорожке, на ходу просматривая почту. На полпути застыла и прикрыла рот ладонью. В дом она зашла уже бледной, как привидение. Прошла мимо Джеффри, дрожа всем телом. Он спросил, что случилось и какое письмо ее так расстроило. Морган ответила, что это просто счета: страховая компания не оплатила недавний визит к врачу, и в результате с них содрали грабительскую цену.

— Они должны были заплатить, — злобно сказала Морган и с топотом пошла вверх по лестнице.

— Ты куда?

— Позвоню в страховую компанию.

И закрылась в спальне.

С того дня она изменилась. Не слишком сильно — посторонний не заметил бы разницы. Например, завела привычку задергивать шторы, едва стемнеет. Стала нервной.

Все найденные полицией записки были разного содержания. Они лежали между пружинной сеткой и матрасом, на котором спали Джеффри с Морган. Морган специально спрятала их от него.

Спрашиваю, что там было написано.

«Ты ничего не знаешь».

«Если кому-то расскажешь — умрешь».

«Я слежу за тобой».

По спине пробегает холодок. Бросаю взгляд на окна соседних домов.

Не следит ли кто-нибудь за нами прямо сейчас?

— Морган ладила с вашей бывшей? — спрашиваю я, хотя и так ясно: обиженная экс-супруга не стала бы присылать записки с таким содержанием. Эти угрозы не имеют никакого отношения к женщине, пытающейся вернуть права на своего ребенка. И не имеют никакого отношения к мужу, надеющемуся на страховые выплаты после смерти жены.

Дело в чем-то другом. Все это время я ошибалась.

— Я же говорю. — Джеффри начинает волноваться. Теперь передо мной совсем не тот человек, который стоял, улыбаясь, на поминальной службе по своей жене. Его невозмутимость дала трещину. Он твердо, энергично заявляет: — Кортни ни при чем. Моей жене угрожал кто-то другой. Кто-то другой хотел ее смерти.

Теперь я согласна с ним.

Сэйди

— Я истратил последнее молоко на макароны с сыром, — докладывает вернувшийся Уилл. Он входит в дом всего через несколько минут после меня, вместе с Тейтом. Мальчуган весело вбегает в дверь, крича, чтобы папа досчитал до двадцати, а потом искал его. И мчится прятаться, пока муж достает купленные продукты из пакета.

Уилл подмигивает мне:

— Я пообещал Тейту, что если все обойдется без эксцессов, то мы поиграем в прятки.

Да, в компании Тейта любая прогулка превращается в целое приключение.

В кастрюле варятся знаменитые уилловские макароны с сыром. Стол накрыт на пятерых — похоже, муж все еще надеется, что Имоджен скоро вернется. Он ставит на стол новую бутылку молока и разливает в стаканы.

— А где Отто?

— Наверху.

— Он не пошел с вами?

Муж качает головой.

— Мы же ненадолго — только за молоком… — Он поворачивается и смотрит на меня — в первый раз после того, как вернулся. — В чем дело, Сэйди? — Ставит молоко на край стола и поворачивается ко мне. — Ты дрожишь как осиновый лист.

Он обнимает меня. Мне хочется рассказать ему о сегодняшних открытиях. Хочется сбросить с себя эту нелегкую ношу. Но почему-то я отвечаю «ничего страшного» и объясняю свою дрожь низким уровнем сахара в крови. Расскажу обо всем попозже, когда Тейт не будет прятаться в соседней комнате, ожидая, что отец пойдет его искать.

— Не успела перекусить во время ланча.

— Сэйди, нельзя постоянно так мучить свой организм. — Муж лезет в буфет, находит печенье и протягивает мне. — Только мальчишкам ни слова. Ведь есть печенье перед ужином — портить аппетит.

Он улыбается. Несмотря на все, что произошло между нами, я невольно улыбаюсь в ответ. Потому что Уилл, в которого я влюбилась, по-прежнему здесь.

Какое-то время я разглядываю его. Мой муж очень привлекателен. Зачесанные назад длинные волосы, точеная линия подбородка, острые скулы, обаятельный взгляд…

Но тут я внезапно вспоминаю слова офицера Берга — что Уилл заглядывался на Морган, — и задумываюсь: правда ли это? Улыбка сползает с моего лица, а внутри поднимается разочарование. Знаю, я бываю холодной, даже ледяной — мне об этом не раз говорили. Мне часто кажется, что это я толкнула Уилла в объятия другой. Если бы я выказывала больше страсти, чувственности, беззащитности… Если бы демонстрировала, что счастлива… Но за всю мою жизнь я не знала ничего, кроме грусти и печали.

Когда мне было двенадцать, отец заявил, что я слишком капризная. То восторженно витаю в облаках как воздушный змей, то грущу. И добавил: «Переходный возраст».

Я экспериментировала с гардеробом, как другие подростки. Отчаянно пыталась понять, кто же я. Отец вспоминал, как иногда я орала на него, требуя не называть меня Сэйди, потому что ненавидела это имя. Я хотела сменить его, стать кем-нибудь другим. Была то язвительной, то добродушной. То общительной, то застенчивой. То хулиганкой, то жертвой хулиганов. Возможно, все дело было просто в подростковом бунте, желании самоопределиться, всплеске гормонов. Но мой тогдашний психотерапевт считала иначе и поставила диагноз «биполярное расстройство». Я принимала стабилизаторы настроения, антидепрессанты, нейролептики — бесполезно. Переломный момент наступил позже — после того, как я встретила Уилла и вышла за него замуж. После того, как создала семью и построила карьеру.

— …Пап, найди меня! — зовет Тейт из соседней комнаты. Уилл извиняется и одаряет меня напоследок медленным поцелуем. На этот раз я не отстраняюсь. Он берет мое лицо в ладони. Когда его мягкие губы прижимаются к моим, я чувствую то, чего не чувствовала уже давно: желание, чтобы Уилл и дальше целовал меня.

Но Тейт зовет снова, и муж уходит.

Иду наверх переодеться. В спальне задумываюсь, можно ли увидеть во сне реальное место, где никогда не бывала, и ищу ответ в интернете. Насчет места однозначного ответа не нахожу. А вот по поводу лиц интернет уверяет: все лица, увиденные во сне, принадлежат реальным людям, которых мы когда-то встречали.

Прошло уже больше часа, а офицер Берг не перезвонил.

Переодеваюсь в пижаму и бросаю грязную одежду в корзину для белья. Она уже переполнена. После всего, что Уилл делает для нас, самое меньшее, чем я могу его отблагодарить, — хоть разок постирать белье. Сейчас я слишком устала, но завтра с утра перед работой первым делом загружу стиральную машину.

Ужинаем вместе. Имоджен предсказуемо не появилась. Я вяло ковыряюсь в тарелке: есть совсем не хочется.

— О чем задумалась? — спрашивает Уилл в конце ужина. Только теперь я понимаю, что все время сидела, уставившись в пустоту.

Извиняюсь, ссылаясь на усталость.

Уилл моет посуду, а Тейт убегает смотреть телевизор. Отто выходит из кухни и поднимается по лестнице. Даже издалека слышу, как хлопает дверь его комнаты. Только убедившись, что мальчишки меня не услышат, я передаю Уиллу то, что рассказала мне Имоджен. Говорю ровным тоном без колебаний: если запнусь, у меня могут сдать нервы. Не знаю, как отреагирует муж.

— Сегодня я видела Имоджен… — начинаю я, посвящая Уилла во все подробности: как позвонили из школы, как нашла ее в одиночестве на кладбище. Как увидела рядом с ней таблетки. Всё, без утайки.

— Она была откровенна со мной, хоть и озлоблена. Мы поговорили. Имоджен рассказала, что выдернула табурет из-под ног Элис в день ее смерти. Если б не Имоджен, Элис, возможно, осталась бы жива.

Чувствую себя доносчицей, но я должна, просто обязана все рассказать Уиллу. У Имоджен проблемы с психикой, ей нужно помочь. Уилл должен знать, что она натворила. Тогда можно быть уверенной, что Имоджен окажут необходимую помощь.

Стоявший спиной ко мне возле раковины Уилл вначале замирает. Напрягается. Резко выпрямляется. Тарелка выскальзывает из его мокрых рук и падает в раковину. Не разбивается, но звук очень громкий. Я подпрыгиваю, муж чертыхается.

— Мне очень жаль, Уилл, — нарушаю я недолгое молчание. — Очень жаль.

Тянусь к его плечу.

Муж выключает воду и поворачивается ко мне, вытирая руки полотенцем. Его брови насуплены, лицо бледное.

— Она просто издевается над тобой, — решительно говорит он.

— С чего ты взял? — Я точно знаю, что Имоджен сказала правду, — я была там и слышала ее слова.

— Она бы не пошла на такое.

Уилл имеет в виду, что Имоджен не стала бы помогать матери умереть. Но, по правде говоря, он просто отказывается в это верить.

— Почему ты так считаешь?

Напоминаю ему, что мы практически не знаем эту девушку. Что она появилась в нашей жизни всего пару месяцев назад. Мы понятия не имеем, кто такая Имоджен.

— Между вами есть враждебность, — отвечает Уилл, словно речь идет о каком-то пустяке, а не о жизни и смерти. — Разве ты не замечала, что она специально старается разозлить тебя?

Действительно, с Уиллом и мальчишками она ведет себя по-другому. Но это неважно. У Имоджен есть темная, невидимая Уиллу сторона.

— Тебе удалось восстановить стертое фото?

Если Уилл нашел снимок, значит, у него есть доказательство. Тогда он согласится со мной.

Муж качает головой:

— Если в телефоне что-то и было, то это уже не восстановить.

Он тщательно подбирает слова, и это для меня как удар под дых. «Если было»… В отличие от меня, Уилл сомневается в реальности той фотографии.

— Ты мне не веришь? — Я оскорблена.

Муж отвечает не сразу, а немного поразмыслив, — с задумчивым выражением лица, скрестив руки на груди:

— Сэйди, ты явно не жалуешь Имоджен. Сама говорила, что она тебя пугает. Ты не хотела переезжать в Мэн, а теперь рвешься уехать. Мне кажется, ты просто ищешь повод… — Уилл начинает выстраивать свою версию, согласно которой я просто выдумываю причину уехать отсюда.

Поднимаю руку, чтобы он не продолжал. Я услышала достаточно.

Единственное, что имеет значение: Уилл не верит мне. Я разворачиваюсь и ухожу.

Сэйди

Провожу еще одну бессонную ночь, ворочаясь в кровати. Около пяти утра сдаюсь и тихонько выскальзываю из постели. Собаки идут за мной, нетерпеливо предвкушая ранний завтрак. По пути захватываю корзину с бельем, выхожу в коридор и спускаюсь по лестнице.

Я уже почти в самом низу, когда моя босая нога наступает на что-то острое. Наклоняюсь посмотреть, что там, упираясь коленями в корзину с бельем. Вслепую нащупываю предмет и несу на кухню — разглядеть при свете.

Это маленький серебряный кулон на цепочке, холмиком свернувшейся на моей ладони. Цепочка разорвана — не там, где застежка, а прямо посередине. Теперь ее не соединить. Как жаль…

Верчу кулон в пальцах. С одной стороны — просто гладкая поверхность. С другой — буква М. Чей-то инициал. Вот только чей?

Сначала на ум приходит не ее имя. Мишель, Мэнди, Мэгги… Но следующая мысль — как удар под дых.

Морган.

Судорожно хватаю воздух ртом. Это кулон Морган?

Точно не знаю, но интуиция подсказывает: именно так.

Что этот кулон делает в нашем доме? Никаких внятных объяснений на ум не приходит. Только такие варианты, о которых и думать боязно.

Оставляю украшение на столе, разворачиваюсь и иду в прачечную. Руки трясутся, хоть я и убеждаю себя, что, возможно, Морган ни при чем. С тем же успехом кулон мог принадлежать не Морган Бейнс, а Мишель. Например, Отто влюбился в девушку по имени Мишель и собирался подарить украшение ей.

Переворачиваю корзину, белье вываливается на пол. Сортирую его на белое и цветное. Затем беру в охапку и засовываю в стиральную машину. Сразу все не помещается, но мне хочется, чтобы все было постирано. В голове много разных мыслей, но никаких конкретных идей: самые важные из них — как восстановить прежние отношения с мужем и семейную идиллию. Ведь когда-то мы были счастливы.

Мэн должен был стать для нас новым началом, чистым листом, но вместо этого он разрушает наш брак, нашу семью и наши жизни. Пора переехать куда-то еще. Не обратно в Чикаго, а туда, где мы прежде не были. Продадим этот дом и заберем Имоджен с собой. Думаю, куда бы податься. Столько вариантов… Если б только удалось уговорить Уилла…

Мои мысли заняты чем угодно, но только не стиркой. Я об этом вообще не думаю — на автомате быстро и решительно запихиваю белье в машину и захлопываю дверцу. Тянусь к ближайшей полке за порошком. И только тогда замечаю, что несколько вещей вывалились на пол.

Наклоняюсь, чтобы поднять их и засунуть обратно в барабан. И вижу это. Сначала грешу на тусклое освещение. Но на полотенце кровь. Очень много крови, хоть я и пытаюсь убедить себя, что это вовсе не так.

Пятна скорее не красные, а коричневые, потому что, засыхая, кровь меняет цвет. Но это кровь. Можно отмахнуться, решив, что Уилл порезался во время бритья, Тейт поцарапал колено, или — в худшем случае — порезались (возможно, специально) Отто или Имоджен. Но крови слишком много. Не просто одно или несколько пятен — полотенце пропиталось ею насквозь.

Роняю полотенце на пол.

Сердце колотится где-то в горле. Чувствую, что не могу дышать. Дыхание перехватывает.

Поспешно выпрямляюсь; кровь приливает обратно в затекшее тело. И остается там вместо того, чтобы вернуться в мозг. Голова кружится, мир вокруг расплывается, перед глазами танцуют черные точки. Опираюсь о стену, чтобы удержать равновесие, и медленно оседаю на пол. И сижу, не видя перед собой ничего, кроме окровавленного полотенца. Не прикасаюсь к нему, потому что на нем точно остались следы ДНК.

Кровь Морган, отпечатки пальцев ее убийцы. А теперь и мои отпечатки…

Не знаю, откуда это окровавленное полотенце у нас в доме. Кто-то его сюда подбросил. Вариантов немного.

Теряю счет времени. Я столько просидела на полу прачечной, что слышу шаги в доме. Сначала быстрые, легкие — Тейт. Потом тяжелые — Уилл.

Сейчас мне пора быть в душе. Собираться на работу. Уилл замечает, что меня нет в спальне, и тихо зовет:

— Сэйди?

— Сейчас иду, — с трудом произношу я. Хочется показать ему окровавленную находку, но нельзя: рядом с мужем, на кухне, Тейт. Слышу, как сын просит французский тост. Полотенцу придется подождать. Прячу его под стиральной машиной, где его никто не найдет. Жесткая от крови ткань легко проскальзывает под днище.

Нехотя встаю и плетусь на кухню, борясь с тошнотой. В одном доме со мной живет убийца.

— Где ты пропадала? — интересуется Уилл.

— Стирала. — Вот и все, что удается выговорить в ответ, на одном выдохе. А потом перед глазами снова танцуют черные точки.

— Зачем?

Объясняю, что грязного белья скопилось слишком много.

— Это было совсем необязательно. Я и сам постирал бы.

Муж лезет в холодильник за молоком и яйцами. Да, я знаю, что рано или поздно он все постирал бы. Как всегда.

— Я просто хотела помочь.

— Выглядишь не ахти, — замечает Уилл.

Крепко держусь за дверной карниз, чтобы не упасть. Очень хочется рассказать мужу о подброшенном кем-то в корзину для белья окровавленном полотенце. Но я сохраняю молчание ради Тейта.

Слышу вопрос сына:

— Что не так с мамой?

— Мне что-то нехорошо. Расстройство желудка, — выдавливаю из себя.

Уилл подходит и кладет ладонь мне на лоб. У меня нет жара, но кожа все равно горячая и липкая.

— Пожалуй, прилягу. — Хватаюсь за живот и ухожу. По пути на второй этаж к горлу подступает тошнота, и я тороплюсь в ванную.

Мышка

Мышка замерла в ожидании, когда на первом этаже откроется дверь спальни и Фальшивая Мама придет за ней. Девочка испугалась, хотя и не была виновата. Никто не может удержаться от чиха.

Ноги дрожали от страха. Зубы стучали, хотя озноба она не чувствовала.

Мышка понятия не имела, как долго ждала на лестнице. Сосчитала почти до трехсот, но дважды сбилась, и пришлось начинать сначала.

Фальшивая Мама так и не появилась, и Мышка подумала, что, наверное, она не услышала чих, потому что крепко спала. Девочка не представляла, как такое возможно — звук был очень громким, — но поблагодарила за это небеса.

Она прокралась к себе в комнату и забралась в кровать. Лежа в постели, как обычно, поговорила с Настоящей Мамой. Рассказала ей, что сделала Фальшивая Мама: сделала больно Мышке и Мистеру Медведю. Рассказала, как ей было страшно. Как хочется, чтобы отец вернулся домой. Рассказала мысленно. Отец не раз повторял, что девочка сможет поговорить со своей мамой, когда захочет, и та услышит, где бы ни была. Мышка так и поступала — постоянно беседовала с ней.

Правда, иногда она заходила дальше и фантазировала, что мама отвечает ей. Представляла, что они беседуют друг с другом в одной комнате — совсем как с отцом. И хотя все это было не взаправду, потому что Мышка никак не могла знать, что ответила бы Настоящая Мама, девочка чувствовала себя не так одиноко.

Какое-то время Мышка ощущала приятную сытость в животе. Хотя, конечно, три сдобные печенюшки никак не тянули на полноценный ужин. Девочка знала, что надолго их не хватит, но пока была рада и этому.

Пока она могла спокойно спать.

Сэйди

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает муж, склонившись надо мной.

— Не очень. — Во рту по-прежнему привкус рвоты.

Он велит мне поспать подольше. Обещает сообщить на работу, что я заболела, и отвезти мальчишек в школу. Присаживается на краешек кровати и поглаживает по голове. Хочется рассказать про полотенце, но опять не получается: совсем рядом по коридору дети собираются в школу. Вижу через открытую дверь спальни, как они заходят в ванную, входят и выходят из своих комнат.

Но вот оба сына у себя комнатах за пределами слышимости. Кажется, пора.

— Уилл… — начинаю я. И тут в спальню вбегает Тейт и просит отца помочь найти любимые носки. Уилл перехватывает мальчика раньше, чем тот запрыгнет с ногами на кровать.

— Что? — Он поворачивается ко мне.

— Неважно, — качаю я головой.

— Точно неважно?

— Да.

Уилл с Тейтом отправляются на поиски пропавших носков. Муж оглядывается через плечо и еще раз советует выспаться. И закрывает за собой дверь.

Расскажу потом.

Слышу, как Уилл, Отто и Тейт ходят по дому. Снизу, через вентиляцию, до меня доносится их повседневная болтовня о бутербродах с ветчиной и сыром и тестах по истории. Тейт загадывает загадку, на которую — о, боже! — отвечает Имоджен. Оказывается, ей известно, что в одноэтажном голубом доме, где все голубое — стены, пол, стол, стулья, — не голубая только лестница. Потому что лестницы там нет.

— Откуда знаешь? — удивляется Тейт.

— Догадалась.

— Отличная загадка, Тейтер Тот^[408], — хвалит мальчика Уилл. Тейтер Тот — прозвище Тейта, придуманное мужем. Он торопит сына найти рюкзак, пока они не опоздали в школу.

Снаружи свирепствует ветер. Хлещет по дощатой обшивке дома, угрожая сорвать. Внутри стало холодно, до дрожи. Никак не получается согреться.

— Давайте уже, ребята, — зовет Уилл.

Встаю, подхожу к двери и слышу, как Тейт обшаривает шкаф в поисках шапки и ботинок. Слышу в прихожей голос Имоджен. Она едет на паром вместе с ними — уж не знаю почему. Может, дело только в погоде, но я вижу в этом какую-то насмешку: Уиллу позволено подбросить ее до парома, а мне — нет.

Слышу топот — словно пробежало стадо буйволов. Входная дверь открывается и захлопывается, и наступает почти полная тишина. Единственные звуки — шипение котла, журчание воды в трубах да ветер, бушующий снаружи.

Только когда все уходят, встаю с кровати и выбираюсь из комнаты. В коридоре мое внимание сразу привлекает какая-то вещь. Точнее, две. Прежде всего, это кукольные глаза-бусинки. Они принадлежат той самой кукле Тейта, которую я недавно нашла в прихожей. Той, которую он неохотно унес в свою комнату по приказу Уилла.

Игрушка примостилась на деревянном полу возле стены. Сидит на заднице в кукольных легинсах в цветочек и вязаном платье. Аккуратные вьющиеся косички до плеч, ручки сложены на коленях. Кто-то отыскал и ее потерянную туфлю.

Возле кукольных ножек лежат карандаш и бумага. Подхожу и поднимаю листок, внутренне подготовившись. Переворачиваю. На другой стороне именно то, что я ожидала. То же самое плачущее, расчлененное тело, как и на рисунке на чердаке. Рядом изображена рассерженная женщина, сжимающая нож. Свободное место заполняют черные пятна: то ли слезы, то ли кровь. А может, то и другое…

Интересно, лежало это все здесь рано утром, когда я относила белье вниз? Но тогда было темно, и я бы все равно ничего не увидела. А на обратном пути меня тошнило, я едва успела добежать до туалета — и тоже не заметила.

А Уилл видел перед уходом или нет? Хотя он подумал бы, что это кукла Тейта, а листок лежал чистой стороной вверх.

Находка пугает меня, потому что если автор рисунков — Отто, то у него большой регресс. Это своего рода защитный механизм, способ справляться с трудностями: вести себя по-детски вместо того, чтобы разобраться с проблемой. Психотерапевт не раз говорила мне, что порой я веду себя как ребенок, не желая решать взрослые проблемы. Возможно, Отто поступает так же. Но почему? С виду сын вполне доволен жизнью. Но он скрытный, я понятия не имею, что творится у него в голове.

Вспоминаю своего психотерапевта. Я ее не слишком жаловала. Мне не нравилось, что она заставляла меня чувствовать себя маленькой и глупой; что унижала меня, когда я делилась своими переживаниями. Вдобавок она путала меня с другими пациентами.

Как-то раз я опустилась в кожаное вращающееся кресло, скрестила ноги и отпила из стакана, который всегда стоял на столе. Психотерапевт, как обычно, спросила, что происходило в последнее время. «Расскажите мне, что у вас происходит». И не успела я ответить, как она начала советовать способы разорвать отношения с женатым мужчиной, с которым я якобы встречалась. Хотя я уже была замужем за Уиллом.

Я побледнела от стыда за другую клиентку, чей секрет она только что разболтала.

— У меня нет никаких отношений с женатым мужчиной, — объяснила я.

— А значит, вы уже расстались?

— Их никогда и не было.

Вскоре после этого я перестала к ней ходить.

Отто тоже посещал психотерапевта. Мы собирались продолжить терапию после переезда в Мэн, да так и не собрались. Думаю, пора ее возобновить.

Прохожу мимо куклы и спускаюсь вниз, прихватив рисунок.

На кухонном столе — тарелка с французскими тостами, на плите — кофейник с горячим кофе. Наливаю кофе, но не могу заставить себя ничего съесть. Когда подношу чашку к губам, мои руки дрожат, и кофе в чашке тоже дрожит.

Рядом с тарелкой — записка «Поправляйся» с уилловской фирменной подписью «Целую». Муж уже достал мои таблетки. Пока не трогаю их — лучше сначала перекушу.

Вижу из кухонного окна собак. Видимо, Уилл выпустил их перед уходом. Ничего страшного: хаски привычны к снегу, и такая погода им по душе. Теперь заманить их в дом почти невозможно — только ждать, пока захотят вернуться сами.

На заднем дворе ветер колышет голые деревья, нагибая ветки. Разразился сильный снегопад. Не ожидала так много снега. Странно, что занятия сегодня не отменили. Впрочем, я только рада: мне нужно побыть одной. Из-за ветра снег летит не вертикально, а по косой, наметая сугробы. Кухонный подоконник тоже начинает заметать. Ощущение, что меня погребают заживо. Снег как будтодавит на грудь, становится трудно дышать.

Осторожно прихлебываю кофе и замечаю, что кулон, оставленный на столе утром, пропал. Ищу на полу, за канистрами, в ящике, где хранятся разные мелочи. Кулона нигде нет. Кто-то забрал его. Вспоминаю, как он выглядел: изящное украшение на свернувшейся холмиком цепочке с буквой «М».

Факт пропажи только усиливает мои подозрения. Утром, пока я лежала в постели, остальные четверо обитателей дома — Уилл, Отто, Тейт и Имоджен — завтракали вместе. Имоджен легко могла стянуть кулон, пока никто не заметил. Вспоминаю угрожающие записки в адрес Морган. Могла ли их отправить Имоджен? Сначала спрашиваю себя «зачем?», но потом приходит мысль «а почему бы и нет?». Вспоминаю, как Имоджен ведет себя со мной. Как вселяет в меня страх. Раз у нее получается запугать меня, она могла запросто проделать то же самое с Морган.

Оставляю рисунок на столе и иду в прачечную, взяв с собой кофе. Вижу, что после моего возвращения в кровать Уилл закончил стирку. Оставленные мной бельевые кучи исчезли. Вместо них — пустая корзина для белья и чистый кафельный пол.

Опускаюсь на четвереньки рядом со стиральной машиной и заглядываю под нее. Испытываю облегчение, что окровавленное полотенце на месте, но одновременно и ужас — как будто вижу его впервые. Меня снова захлестывают эмоции. Понимаю: надо обязательно рассказать об этом Уиллу.

Оставляю полотенце на месте, возвращаюсь на кухню, сажусь за стол и жду. Рисунок Отто лежит в шести футах, отрезанная голова пялится на меня. Не могу на нее смотреть. Выжидаю почти до девяти часов и звоню Уиллу: он уже отвез Тейта в школу, и теперь мы сможем поговорить наедине.

Уилл отвечает. Он на пароме — едет в кампус. Спрашивает, как я себя чувствую.

— Не очень.

Слышу, как вокруг него завывает ветер, врываясь в телефонную трубку. Он снаружи, на засыпанной снегом верхней палубе. Уилл мог бы находиться внутри, в отапливаемом помещении, но вместо этого уступил кому-то свое место. Он всегда такой: думает о других.

— Надо поговорить.

Уилл отвечает, что на пароме шумно и сейчас не лучшее время для разговора.

— Нет, надо поговорить, — настаиваю я.

— Может, я перезвоню, когда приеду в кампус? — громко спрашивает он, стараясь перекричать ветер.

Отвечаю, что это слишком важно и не может ждать.

— В чем дело?

Я прямо говорю, что Имоджен, скорее всего, замешана в убийстве Морган. Уилл издает долгий раздраженный вздох, но все-таки спрашивает, почему я так считаю.

— Уилл, я нашла испачканное полотенце в прачечной. Оно насквозь в крови.

В трубке повисает оглушительная тишина. Муж молчит, и я продолжаю, чувствуя, как слова застревают в горле. Холод пробирает до костей, я вся дрожу, но ладони вспотели. Рассказываю, как нашла полотенце во время стирки. Как спрятала его под стиральной машиной, не зная, что с ним делать.

— Где оно сейчас? — с беспокойством спрашивает Уилл.

— Там же, под стиралкой. Знаешь, Уилл, я думаю передать его офицеру Бергу.

— Эй-эй… Перестань, Сэйди. Это какая-то бессмыслица. Ты уверена, что на нем именно кровь?

— Абсолютно.

Уилл пытается придумать оправдания. Может, кто-то что-то пролил и вытер им. Краску, грязь, собачьи отходы…

— Может, это было собачье дерьмо, — предполагает он. Грубые слова — это так на него непохоже. Хотя, наверное, он напуган, как и я. — Или кто-то из мальчишек порезался, — выдвигает муж новую версию и вспоминает, как маленький Отто однажды провел подушечкой большого пальца по острому лезвию бритвы — просто посмотреть, что из этого выйдет, хотя ему не раз запрещали прикасаться к папиной бритве. Лезвие рассекло кожу, хлынула кровь. Отто пытался все скрыть, боясь наказания. Мы нашли окровавленные лоскутки в мусорном ведре. А через несколько дней большой палец загноился.

— Это не игра с бритвой, — возражаю я ему. — Тут совсем другое. Уилл, полотенце все в крови! Там не несколько капелек. Имоджен убила ее, — уверенно заканчиваю я. — Убила и вытерла следы полотенцем.

— Сэйди, ты несправедлива к ней! — громко отвечает Уилл, то ли перекрикивая ветер, то ли повышая на меня голос. — Это охота на ведьм.

— Кулон Морган тоже оказался у нас в доме, — продолжаю я. — Я наступила на него на лестнице. Положила на кухонный стол, а теперь он исчез. Это Имоджен забрала его — спрятала вещественное доказательство.

— Сэйди, я знаю, ты ее не жалуешь. Да, она не слишком с тобой приветлива. Но нельзя обвинять ее в каждой мелкой неприятности.

«Мелкой неприятности»? Странный выбор слов. Убийство — это не мелочь.

— Если убийца не Имоджен, то кто-то другой из нашего дома. Это точно. Иначе как объяснить кулон Морган на полу и окровавленное полотенце в прачечной? Если не Имоджен, то кто?

Сначала вопрос кажется мне риторическим. Я задаю его только для того, чтобы Уилл наконец понял: преступница — Имоджен, потому что больше никто в доме не способен на убийство. Раз она убила однажды, выдернув табурет из-под ног матери, то могла и повторить…

Но когда повисает тишина, мой взгляд задерживается на полном злобы рисунке Отто — отрезанная голова, кровавые пятна… Вспоминаю, что сын начал играть в куклы. И пронес нож в школу.

Я резко втягиваю воздух, ломая голову, только ли одна Имоджен в нашем доме способна на убийство. Не хочется об этом думать, но я не могу остановиться.

— Или это Отто? — И тут же жалею о том, что ляпнула. Хотелось бы загнать эти слова обратно в голову — там им самое место.

— Ты же не всерьез… — произносит Уилл.

Конечно, мне не хочется всерьез обдумывать такой вариант. Не хочется даже на секунду предположить, что Отто может убить. Но такой вариант не исключен, потому что довод тот же: кто способен сделать что-то один раз, может это повторить.

— А как насчет склонности Отто к насилию?

— Нет у него никакой склонности к насилию. Ты же знаешь, Отто и мухи не обидит.

— Но откуда тебе знать, что случилось бы, если б его не застукали с поличным? Что он не причинил бы вред одноклассникам, если б тот ученик не сдал его?

— Мы не можем знать наверняка. Но я предпочитаю верить, что наш сын не убийца. А ты, Сэйди?

Уилл прав: Отто не сделал ничего плохого никому из ребят в своей прежней школе. Но у него были намерение, мотив, оружие. Он нарочно пронес в школу нож. Неизвестно, что бы произошло, если б его план не раскрыли вовремя.

— Почему ты так уверен?

— Потому что я хочу верить в лучшее. Потому что я отказываюсь думать, что Отто мог отнять чью-то жизнь, — говорит Уилл.

Меня переполняет странная смесь страха и чувства вины — даже не знаю, что сильнее. Страх, что Отто мог убить женщину? Или угрызения совести за то, что допускаю такой вариант?

Речь о моем сыне. Способен ли мой сын на убийство?

— Ты не согласна, Сэйди? Ты правда думаешь, что Отто мог убить Морган? — спрашивает Уилл. Мое молчание и неуверенность говорят сами за себя. Я молча признаю: Отто действительно мог убить Морган.

Уилл шумно выдыхает. Он явно рассержен и говорит отрывисто.

— Поступок Отто никак не тянет на попытку убийства. Ради всего святого, ему всего четырнадцать. Он ребенок. Действовал в порядке самообороны: постоял за себя единственным доступным ему способом. Сэйди, ты мыслишь нелогично!

— А если логично?

— Нет, нелогично, — мгновенно реагирует Уилл. — Отто просто постоял за себя, потому что больше никто за него не заступился.

Муж замолкает, хотя я чувствую: он не все сказал. Например, что Отто взял все в свои руки из-за меня. Потому что я палец о палец не ударила даже после того, как сын рассказал мне об издевательствах. Потому что не слушала его. В школе есть горячая линия для борьбы с буллингом. Я могла позвонить и оставить анонимную жалобу или позвонить учителю и пожаловаться не анонимно. Но я ничего не сделала. Проигнорировала Отто, пусть даже непреднамеренно.

Уилл пока не обвиняет меня прямо, но я чувствую упрек в невысказанных словах. Он осуждает меня молча. Думает, что Отто пронес нож в школу по моей вине, потому что я не предложила нашему четырнадцатилетнему сыну разумной альтернативы.

Отто не убийца. Он никогда не сделал бы больно этим ребятам. Он просто испуганный мальчик, у которого куча проблем. Это совсем другое.

— Уилл, мне страшно, — признаюсь я.

— Я знаю, Сэйди, — голос мужа смягчается. — Нам обоим страшно.

— Я должна передать полотенце полиции. Мы не имеем права прятать его. — Голос дрожит, я едва не плачу.

Лишь тогда Уилл смягчается — из-за моего тона. Он понимает: мне не по себе.

— Ладно. Я отменю сегодняшние занятия, как только доберусь до кампуса. Буду дома через час. Не трогай пока полотенце.

И добавляет уже мягче:

— Мы вместе навестим офицера Берга. Вместе поговорим с ним. Подожди, пока я вернусь.

Повесив трубку, иду в гостиную — ждать. Опускаюсь на бархатистый диван и вытягиваю ноги. Если закрою глаза, то, наверное, усну. Сказываются тревога и усталость. Чувствую себя истощенной. Глаза закрываются сами собой.

И тут же распахиваются.

Меня пугает шум у входной двери — она содрогается.

Твержу себе, что это просто ветер.

Но затем раздается скрежет ключа в замке.

После нашего с Уиллом разговора прошло минут десять-пятнадцать, не больше. За это время он только-только добрался до материка, не говоря о том, чтобы дождаться, пока выйдут все пассажиры, и сесть на обратный рейс. Он не успел бы ни доплыть до острова, ни добраться домой от причала.

Это не Уилл. Кто-то другой.

Я медленно отодвигаюсь от двери, ища, где спрятаться. Но не успеваю сделать и пары шагов, как дверь резко распахивается и отлетает назад от резинового ограничителя. В прихожей появляется Отто. Рюкзак на плече, волосы припорошены снегом. Он весь белый от снега. Щеки покраснели от холода. Кончик носа тоже красный, все остальное бледное.

Сын захлопывает за собой дверь.

— Отто, — выдыхаю я, застыв на месте и прижав руку к груди. — Что ты здесь делаешь?

— Заболел.

Да, он выглядит осунувшимся, но не факт, что больным.

— Из школы никто не звонил. — По идее, школьная медсестра должна была позвонить и сообщить, что мой сын заболел, после чего я поехала бы за ним. Но этого не было. — Медсестра просто отправила тебя домой? — Я злюсь, что она позволила ребенку уйти из школы посреди учебного дня, и в то же время мне страшно: меня тревожит выражение лица Отто. Сын не должен быть сейчас дома. Почему он здесь?

Отто заходит в комнату.

— Я не отпрашивался. Просто ушел.

— Ясно. — Чувствую, как мои ноги сами отступают на дюйм.

— На что ты намекаешь? Я же сказал, что заболел. Ты мне не веришь?

Такой враждебный тон… это совсем не похоже на Отто.

Сын смотрит на меня, стиснув зубы и выпятив подбородок. Приглаживает волосы ладонями и сует руки в карманы джинсов.

— И что у тебя болит? — Я начинаю чувствовать тяжесть в животе.

Отто делает еще шаг навстречу.

— Горло.

Его голос совсем не хриплый. И он не прижимает руку к горлу, как делают, когда оно болит. Хотя, возможно, говорит правду. Сейчас у многих фарингит или грипп.

— Отец скоро приедет, — зачем-то выдавливаю я.

— Нет, — голос сына леденяще-спокоен. — Папа на работе.

— Он отменил занятия. — Я снова отступаю назад. — Возвращается домой. Скоро будет здесь.

— Почему?

Я продолжаю незаметно пятиться и упираюсь спиной в каминную полку. Вру Отто, что Уилл тоже чувствует себя неважно:

— Он поехал назад, как только добрался до материка. — Я смотрю на часы. — Должен быть дома с минуты на минуту.

— Нет, его не будет, — говорит Отто тоном, не терпящим возражений.

Делаю глубокий вдох и медленный выдох.

— Ты о чем?

— Паромы задерживаются из-за шторма. — Он снова откидывает рукой волосы.

— А ты как добрался?

— Мой паром ушел последним.

— А…

Теперь мы заперты наедине, пока не восстановится сообщение с материком. Сколько времени это займет? Странно, почему Уилл не позвонил и не сказал о задержке паромов. Правда, мой телефон в другой комнате… Я не услышала бы звонок.

В этот момент дом сотрясается от порыва ветра. Все дрожит. Лампа на столе мигает. Я задерживаю дыхание, ожидая, что в комнате вот-вот станет темно. В окна проникает немного света, но их заметает снегом, и разглядеть что-нибудь все труднее. Мир снаружи становится темно-серым. Собаки лают.

— Хочешь, посмотрю горло?

Отто не отвечает. Я достаю фонарик из сумки в прихожей и подхожу к нему. Когда мы рядом, сразу заметно, что он выше меня — вымахал чуть ли не за одну ночь. И теперь смотрит на меня сверху вниз. Отто не отличается крепким телосложением — он скорее долговязый. Запах как у любого подростка: в пубертатный период у них выделяются гормоны вместе с по́том. И все-таки Отто красив. Вылитый Уилл, только моложе и худощавее.

Протягиваю руку и щупаю его лимфатические узлы. Они увеличены. Возможно, сын в самом деле болен.

— Открой рот пошире, — приказываю я.

Поколебавшись, Отто подчиняется, хоть и открывает рот еле-еле: у меня едва получается заглянуть внутрь.

Свечу фонариком и вижу красное воспаленное горло. Щупаю его лоб, ища признаки жара. Вспоминаю вдруг, как Отто простыл то ли в четыре года, то ли в пять. Тогда я проверяла температуру более точным способом — не рукой, а губами. Когда-то одного быстрого поцелуя в лоб хватало, чтобы определить, заболели мальчики или нет. К тому же они так безвольно и беспомощно лежали в моих объятиях, желая, чтобы с ними понянчились… Те времена давно прошли.

Внезапно Отто крепко сжимает мое запястье. Быстро отдергиваю руку, но у него сильная хватка — я не могу высвободиться.

Роняю фонарик. Батарейки катятся по полу.

— Отто, ты что делаешь? Отпусти! — кричу я, отчаянно пытаясь высвободиться. — Мне больно!

Но он не отпускает.

Поднимаю взгляд: сын смотрит на меня. Сегодня его глаза скорее карие, чем голубые, и скорее грустные, чем злые.

— Никогда тебя не прощу, — шепчет он, и я перестаю сопротивляться.

— За что, Отто? — выдыхаю я, по-прежнему думая о полотенце и кулоне.

Свет снова мигает. Замерев, я жду, что он совсем погаснет. Взгляд останавливается на лампе. Жаль, мне нечем защищаться. У лампы керамическое основание — красивое, блестящее, прочное. И достаточно тяжелое, чтобы им можно было причинить вред, но не настолько, чтобы его было трудно поднять. Однако до лампы футов шесть — не дотянуться. К тому же я не уверена, что смогу схватить ее и ударить тяжелым концом по голове родного сына. Даже в порядке самообороны.

Кадык на шее Отто ходит ходуном.

— Ты знаешь, о чем я, — он с трудом сдерживает слезы.

Качаю головой:

— Нет, не знаю.

Впрочем, через секунду я понимаю, что он имеет в виду. Отто никогда не простит, что я не заступилась за него в тот день в кабинете директора. Что не подыграла его лжи.

— О твоем вранье! — кричит он, теряя самообладание. — О ноже!

— Я никогда не врала.

Мне хочется добавить, что врал именно Отто, но обвинять его сейчас — не лучшая идея. Вместо этого я говорю другое:

— Если б ты пришел ко мне, я помогла бы тебе. Мы бы всё обсудили и нашли выход.

— Я же приходил, — обрывает он меня дрожащим голосом. — Приходил к тебе. Ты единственная, кому я рассказал.

Стараюсь не думать о том, что Отто открылся мне, рассказав, что творится в школе, а я небрежно отмахнулась. Пытаюсь вспомнить этот момент, как пыталась каждый день и каждую ночь после того происшествия с ножом, но опять не получается. Что я делала, когда Отто рассказывал мне об издевательствах? Чем была так занята, что не обратила внимания на его слова, что ребята в школе обзывают его, засовывают в шкафы и макают головой в унитаз?

— Отто, — бормочу я, стыдясь, что не поддержала сына в самое трудное время, — если я не слушала тебя… если не обратила внимания… Мне очень жаль.

Я начинаю рассказывать, как в те дни на меня навалилось много работы, я была усталой и подавленной. Хотя это слабое утешение для четырнадцатилетнего мальчика, который нуждался в материнской поддержке. Я не оправдываю свое поведение. Это было бы неправильно.

Не успеваю продолжить, как сын перебивает меня. И сообщает подробности, которые я раньше никогда не слышала. Что он рассказал мне об издевательствах ночью, на улице. Не мог заснуть, пошел искать меня и нашел сидящей на пожарной лестнице нашего дома, прямо за кухонным окном — одетой во все черное и курящей сигарету.

Какая нелепость…

— Отто, я не курю, ты же знаешь. А что касается высоты…

Я трясу головой и вздрагиваю. Продолжать незачем: Отто и так знает, что у меня акрофобия^[409].

Когда мы жили в Чикаго в районе Принтерс-Роу на шестом, самом верхнем, этаже, я никогда не пользовалась лифтом — только пешком. Никогда не выходила на балкон, где Уилл по утрам пил кофе и наслаждался прекрасными видами на город.

— Иди ко мне, — не раз звал он, озорно подмигивая, и тянул меня за руку. — Со мной ты будешь в безопасности. Ведь со мной ты всегда в безопасности, да?

Однако я ни разу не поддалась на уговоры.

— Но ты была там, — заявляет Отто.

— И как ты узнал меня среди ночи? Как вообще заметил?

— По огоньку зажигалки.

Но у меня нет зажигалки — я не курю.

Тем не менее я замолкаю. Пусть продолжает.

Отто рассказывает, что вылез в окно и сел рядом со мной. Что прошло много недель, прежде чем он собрался с духом и рассказал мне обо всем. Что я впала в ярость — была просто вне себя от гнева.

— Мы собирались мстить. Составили список самых лучших способов…

— Лучших способов чего?

— Убить их, — отвечает Отто как само собой разумеющееся.

— Кого — их?

— Ребят в школе.

Всех. Потому что даже те, что сами не издевались, все равно смеялись над ним. И той ночью мы с Отто решили: надо избавиться от всех. Я бледнею. Продолжаю поддакивать сыну только по одной причине: мне кажется, это как-то успокаивает его.

— И как же мы собирались это сделать?

Вряд ли мне на самом деле хочется знать, как именно мы, если верить сыну, собирались убить его одноклассников. Потому что все это выдумки Отто. Но мне хочется надеяться, что где-то внутри него кроется мой прежний сын.

Он передергивает плечами.

— Да по-разному. Например, взять бензин и зажигалку и поджечь школу. А еще ты предлагала отравить еду в столовой. Мы долго обсуждали этот вариант — он казался идеальным. Прикончить их всех разом.

— И как мы собирались отравить их?

Сын расслабляется и ослабляет хватку на моем запястье. Я пытаюсь высвободиться, но он тут же притягивает меня ближе. Снова передергивает плечами и уверенно отвечает:

— Ботокс. Ты сказала, что сможешь его достать.

Ботокс. Ботулотоксин. Он есть у нас в клинике — им лечат мигрень, болезнь Паркинсона и многое другое. Но он может быть и смертелен. Это одно из самых смертоносных веществ в мире.

— Или зарезать их всех. — Как уверяет Отто, мы решили, что этот способ лучше всех остальных: не придется ждать, когда я достану яд. К тому же нож легче пронести в рюкзаке, чем бутылки с жидкостью. И можно приступить к делу уже на следующий день.

— Мы вернулись в квартиру. Помнишь, мама? Влезли обратно в окно и пошли смотреть ножи, чтобы выбрать подходящий. И ты выбрала.

Сын рассказывает, что я остановилась на поварском ноже из-за его размера.

По словам Отто, после этого я достала точильный камень Уилла, заметив, что острый нож безопаснее тупого, и улыбнулась сыну. Затем сунула нож ему в рюкзак, в мягкий чехол для ноутбука, на самое дно. Застегнула рюкзак на молнию и подмигнула.

«Не волнуйся: необязательно попасть в жизненно важный орган. Достаточно задеть артерию», — так, если верить Отто, я сказала.

У меня сводит внутренности от одной мысли об этом. Свободная рука зажимает рот, желчь медленно поднимается по пищеводу. Мне хочется крикнуть «Нет!». Сказать, что сын ошибается. Что я никогда не говорила ничего подобного. Что он все выдумал.

Не успеваю ответить, как Отто продолжает: якобы перед сном я заявила ему: «Не позволяй никому смеяться над тобой. Если будет нужно, ты заставишь их всех заткнуться».

В ту ночь Отто спал гораздо лучше обычного.

Но утром засомневался. Испугался.

Меня рядом не было — я ушла на работу. Он позвонил мне. Этот момент я помню: мне пришло голосовое сообщение, которое я прослушала только вечером.

«Мам, это я. Мне очень нужно с тобой поговорить».

Но было уже поздно: Отто принес нож в школу. Слава богу, никто не пострадал. Слушая сына, я осознаю жутковатую вещь.

Он не считает все это выдумкой. Он правда верит, что это я сунула нож ему в рюкзак и что я солгала ему.

Ничего не могу с собой поделать: поднимаю свободную руку и провожу по сыновьему подбородку. Отто напрягается, но не отстраняется. На подбородке есть волоски, совсем немножко. Однажды они вырастут в бороду. Как же маленький мальчик, однажды порезавший себе большой палец бритвой Уилла, стал таким взрослым, что скоро начнет бриться?

Его волосы падают на глаза. Убираю их назад и вижу в глазах сына не обычную враждебность, а только боль.

— Если я причинила тебе боль, мне очень жаль, — шепчу я. — Я никогда не сделала бы это нарочно.

Лишь тогда Отто уступает. Выпускает мое запястье. Я быстро делаю шаг назад.

— Может, приляжешь? — предлагаю ему. — А я принесу тебе тост.

— Я не голоден, — бурчит он.

— А что насчет сока?

Сын игнорирует меня.

С облегчением смотрю, как он разворачивается и карабкается по лестнице к себе комнату — по-прежнему с рюкзаком на спине.

Иду в кабинет на первом этаже, закрываю за собой дверь, бросаюсь к компьютеру и открываю браузер. Захожу на сайт паромной компании, ища новости о задержках. Очень хочется, чтобы Уилл вернулся. Надо рассказать ему о нашем с Отто разговоре. Надо пойти в полицию. Не хочу больше ждать.

Если б не ужасная погода, я бы уже ушла. Сказала бы Отто, что у меня дела, и не возвращалась бы до самого прихода Уилла.

Когда я начинаю вводить текст в поисковике, высвечиваются предыдущие запросы.

У меня перехватывает дыхание. Эрин Сабин. Кто-то искал информацию о бывшей невесте Уилла. Наверное, у него ностальгия из-за двадцатой годовщины ее смерти.

Не могу устоять перед искушением и кликаю ссылку.

Вижу изображения и статью — отчет двадцатилетней давности о смерти Эрин. В статье есть фотографии, в том числе извлеченного из ледяного пруда автомобиля. Эвакуатор вытаскивает машину из воды, на заднем плане — грустные спасатели. Читаю текст. Все так, как и рассказывал Уилл. Эрин потеряла управление во время сильной вьюги — вроде той, что сейчас бушует здесь, — и утонула.

На втором снимке Эрин с семьей. Их четверо: мать, отец, Эрин и ее младшая сестра, которая на вид старше Тейта, но младше Отто. Лет десять-одиннадцать. Снимал явно профессионал. Семья стоит на улице на фоне аллеи деревьев. Мать присела на ярко-желтый стул, поставленный специально для фотографии. Остальные встали вокруг, девочки прильнули к матери.

Не могу оторвать взгляд от матери. Что-то в этой кругленькой женщине с темными волосами до плеч беспокоит меня, задевает за живое. Только не знаю, что именно. Что-то, витающее на периферии сознания… Что в ней такого особенного?

Как раз в этот момент начинают выть собаки. Слышно даже отсюда. Наконец-то им надоела вьюга и они хотят внутрь.

Встаю из-за стола, выхожу из кабинета, быстрым шагом направляюсь на кухню и распахиваю заднюю дверь. Выхожу на крыльцо и шикаю на собак, чтобы возвращались в дом, но они не слушаются.

Иду через двор. Обе собаки застыли в углу, словно статуи. Они что-то поймали — наверное, кролика или белку. Надо остановить их, пока не растерзали бедняжку. Мысленно уже вижу кровь зверька на белом снегу.

Двор в сугробах. Где-то намело целый фут, а кое-где снег едва припорошил траву. Ветер изо всех сил пытается сбить с ног. Пробираюсь по двору. Он большой, а собаки далеко: что-то теребят лапами. Я хлопаю в ладоши и снова зову их, но они все равно не идут. Косой ветер забрасывает меня снегом. Снег забивается в штанины и за ворот пижамы. Ноги в тапочках ломит от пронизывающего холода — не догадалась обуться как следует, прежде чем выйти.

Трудно хоть что-нибудь разглядеть. Деревья, дома, горизонт исчезают в снегу. Трудно открыть глаза. Интересно, как дети доберутся домой из школы?

На полпути даже подумываю повернуть обратно: не знаю, хватит ли сил дойти до конца. Снова хлопаю в ладоши и зову. Нет, не идут. К Уиллу сразу прибежали бы…

Заставляю себя не останавливаться. Дышать больно — воздух такой холодный, что обжигает горло и легкие.

Собаки снова лают. Последние двадцать футов одолеваю бегом. Они виновато смотрят на меня, и я ожидаю увидеть между их лап полусъеденный трупик животного.

Протягиваю руку, хватаю одну из девочек за ошейник и тяну к себе:

— Домой.

Наплевать, есть ли там растерзанная белка: главное — вернуться. Но собака не трогается с места, поскуливая и отказываясь уходить. Она слишком большая, чтобы я могла дотащить ее до самого дома. Я пытаюсь, но из-за ее тяжести шатаюсь и теряю равновесие. Падаю вперед на четвереньки — туда, где передо мной, между собачьими лапами, в снегу что-то сверкает. Это не кролик и не белка — что-то слишком маленькое.

Длинное, тонкое и острое. Сердце колотится в груди, пальцы дрожат, перед глазами опять пляшут черные точки. Мне дурно. Стою на четвереньках. Меня рвет. Грудь содрогается от спазма, но, кроме сухого кашля, наружу ничего не выходит. Я еще не ела — только сделала несколько глотков кофе, так что желудок пуст.

Одна из собак толкает меня носом. Цепляюсь за нее, чтобы сохранить равновесие. Теперь я отчетливо вижу, что между собачьими лапами лежит нож. Пропавший обвалочный нож. Собак заинтересовала кровь на нем. Лезвие длиной дюймов шесть — точно таким же убили Морган Бейнс.

Рядом с ножом — разрытая собаками яма.

Нож был спрятан у нас во дворе. Все это время собаки выкапывали его из-под земли.

Быстро оглядываюсь на дом. Хотя на самом деле мне ничего не видно, кроме размытых очертаний, я живо представляю, как Отто стоит у кухонного окна и наблюдает за мной. Возвращаться нельзя.

Оставляю на месте собак и нож, не дотрагиваясь до него. Прихрамывая, плетусь через двор. Ноги покалывает от холода, они теряют чувствительность. Двигаться тяжело. Я неуклюже обхожу дом сбоку, спотыкаясь. Падаю в сугробы, но заставляю себя вставать. До подножия нашего холма четверть мили. Там город и центр общественной безопасности, в котором я найду офицера Берга.

Уилл велел подождать. Но ждать больше нельзя. Неизвестно, когда муж вернется и что может случиться со мной к тому времени.

Улица пустынная, мрачная, вся белая. Здесь никого кроме меня. Ковыляю вниз по склону, из носа течет. Утираюсь рукавом. На мне ни куртки, ни шапки, ни перчаток — только пижама, которая не греет и не защищает от холода. Зубы стучат. С трудом держу глаза открытыми, несмотря на порывы ветра. Снег летит сразу со всех сторон, взметаясь в воздухе вихрями, как торнадо. Пальцы замерзли, покрылись пятнами и покраснели. Лицо теряет чувствительность.

Вдалеке на дороге раздается скрежет лопаты, и у меня появляется проблеск надежды.

Здесь, на острове, кроме Отто и меня, есть кто-то еще. Продолжаю идти, потому что другого выхода у меня нет.

Мышка

Среди ночи Мышка услышала хорошо знакомый шум — скрип лестницы. Хотя она не должна была скрипеть, потому что Мышка уже лежала в кровати. Она знала, что на втором этаже старого дома только ее комната. Значит, ночью никому, кроме нее, незачем идти наверх.

И все же кто-то поднимался по лестнице. Фальшивая Мама. Ступеньки скрипели, предупреждая Мышку, советуя бежать. Прятаться.

Но Мышка не успела ни убежать, ни спрятаться, потому что все случилось слишком быстро, а девочка была сонная. Едва она успела открыть глаза, как дверь комнаты распахнулась. На пороге стояла Фальшивая Мама, освещенная светом из коридора.

Берта, сидящая в клетке на полу, пронзительно взвизгнула, в поисках укрытия бросилась в свой полупрозрачный домик-купол и замерла неподвижно, как статуя, ошибочно решив, что никто не увидит ее сквозь матовый пластик, если она не будет шевелиться.

Мышка в кровати тоже замерла. Но Фальшивая Мама увидела и ее, и Берту.

Она щелкнула выключателем. Привыкшие к темноте глаза девочки округлились от ударившего по ним яркого света. Мышка ненадолго ослепла, хотя по-прежнему все слышала. Фальшивая Мама заговорила таким спокойным тоном, что Мышка испугалась еще сильнее. Женщина вошла нарочито медленно, и это было гораздо хуже, чем если б она ворвалась внутрь, наорала на Мышку и ушла. Потому что тогда на этом все закончилось бы.

— Я же говорила тебе убирать за собой, а, Мышка? — спросила Фальшивая Мама, подходя к кровати мимо клетки с Бертой. Ухватилась за край одеяла и сдернула его. Девочка осталась лежать в пижаме с единорогами (которую надела совершенно самостоятельно, а не потому, что ей так велели). Рядом с ней лежал Мистер Медведь. — Ты считаешь, что не надо смывать за собой в туалете или вытирать мочу с сиденья унитаза, которым я тоже пользуюсь?

У Мышки кровь застыла в жилах. Девочка прекрасно понимала, о чем речь. Фальшивая Мама все знала. Оправдываться не было смысла, хотя Мышка все равно попыталась. Дрожащим голоском объяснила, что произошло. Что старалась вести себя тихо, не желая разбудить Фальшивую Маму. Что не нарочно испачкала сиденье. И не смыла за собой, чтобы не шуметь.

Но Мышка слишком нервничала, потому что испугалась, и ее голосок так дрожал, что слова выходили неразборчивыми. Фальшивой Маме не понравился этот лепет.

— Говори громче!

А потом закатила глаза и заметила, что Мышка совсем не такая умная, как считает ее отец.

Девочка снова попыталась оправдаться — на этот раз громче и четче. Но это уже не имело значения, потому что Фальшивая Мама не желала слышать оправдания — разборчивые они или нет. Мышка слишком поздно поняла, что вопрос был риторическим — таким, на который вообще не нужно отвечать.

— Знаешь, что происходит, когда собаки делают лужу в доме? — поинтересовалась Фальшивая Мама.

Мышка не знала — ведь у нее никогда не было собаки. Она подумала, что, наверное, кто-то убирает лужу, и все, потому что именно так поступали с Бертой. Берта постоянно гадила и мочилась прямо на колени Мышке, и девочка просто вытирала за ней, мыла руки и продолжала играть с морской свинкой.

Но будь ответ таким простым, Фальшивая Мама не стала бы спрашивать.

Девочка ответила, что не знает.

— А я тебе покажу. — Фальшивая Мама схватила Мышку за руку и подняла с постели.

Девочке не хотелось никуда идти, но она не сопротивлялась, понимая: будет не так больно. Позволила вытащить себя из постели и поволочь вниз по скрипучей лестнице. Вот только женщина двигалась быстрее, так что девочка споткнулась и покатилась вниз. Фальшивая Мама разозлилась:

— Вставай!

Мышка послушалась. Они спустились. В доме была почти кромешная темнота, но в окна проглядывал кусочек ночного неба.

Фальшивая Мама привела ее в гостиную, поставила в центре и развернула лицом туда, где в углу стояла пустая собачья клетка с открытой — впервые на памяти Мышки — дверцей.

— Когда-то у меня была собака, — продолжала Фальшивая Мама. — Спрингер-спаниель. Я назвала его Максом, потому что не смогла придумать имени получше. Хороший был пес. Глуповатый, но добрый. Мы с ним гуляли. Когда смотрели телевизор, он иногда садился рядом со мной. Но однажды меня не было дома, и Макс сделал лужу прямо в углу комнаты. И стал плохим псом… Видишь ли, нельзя, чтобы животные мочились и гадили в доме, в неположенных местах. Это негигиенично, понимаешь, Мышка? Лучше всего преподать собаке урок, заперев ее в клетке, потому что собака, не желая сидеть несколько дней в собственной моче, учится терпеть. И ты научишься.

Женщина схватила девочку за руку и потащила к распахнутой собачьей клетке. Мышка сопротивлялась, но ей было всего шесть лет. Она весила вдвое меньше Фальшивой Мамы и была гораздо слабее.

Мышка не ужинала, если не считать трех сдобных печенюшек. Ее только что разбудили посреди ночи, она очень устала. Она извивалась, но силы оказались неравны, и Фальшивая Мама легко справилась с ней. Девочку запихали в собачью клетку — такую низкую, что нельзя было даже нормально сесть. Голова упиралась в жесткие металлические прутья, а шея изогнулась. Мышка не могла ни лечь, ни вытянуть ноги. Пришлось поджать их под себя, и они быстро онемели.

Девочка плакала, умоляла выпустить ее, обещала вести себя хорошо и больше никогда не мочиться на сиденье. Но Фальшивая Мама не слышала, потому что опять пошла наверх. Мышка не знала, зачем. Может, за несчастным Мистером Медведем?

Но когда женщина вернулась, она держала не медведя, а Берту.

Мышка вскрикнула при виде своего милого питомца в руках Фальшивой Мамы. Берте не нравилось, когда ее брал кто-то кроме хозяйки. Она дрыгала крошечными лапками и пронзительно визжала. Девочка никогда раньше не слышала такого громкого визга. Это был не тот звук, который свинка издавала при виде морковки, а совсем другой, полный ужаса.

Сердце девочки бешено застучало. Она стала колотить по прутьям клетки, но тщетно. Попыталась открыть дверцу, но та не поддалась: она была заперта на замок.

— Ты знаешь, Мышка, что тупой нож опаснее острого? — спросила Фальшивая Мама, разглядывая в лунном свете один из своих ножей. И, не дожидаясь ответа, продолжила: — Сколько раз я тебе говорила, что не хочу видеть в доме даже одного грызуна, не говоря о двух?

Мышка закрыла глаза и зажала уши: не видеть и не слышать того, что произойдет.

* * *

Не прошло и недели, как отец Мышки отправился в очередную командировку. Он прощался в дверях, а Фальшивая Мама стояла рядом с Мышкой.

— Я всего на несколько дней. Вернусь мигом — и заскучать не успеешь, — утешал отец, глядя в грустные глаза дочери. Он пообещал, что, когда вернется, они купят новую свинку вместо Берты. Отец думал, что Берта попросту сбежала и теперь жила в свое удовольствие в каком-нибудь подвале или норе, где ее не найти.

Мышка не хотела новую морскую свинку — ни сейчас, ни потом. И только она и Фальшивая Мама знали почему.

Стоящая рядом женщина сжала плечо девочки, пригладила ее волосы мышиного цвета и пообещала:

— Мы прекрасно поладим, да, Мышка? А теперь скажи папе «до свидания», чтобы он мог ехать.

Мышка попрощалась со слезами на глазах.

Девочка и Фальшивая Мама стояли и смотрели, как машина отца сворачивает с подъездной дорожки и скрывается за поворотом.

А потом Фальшивая Мама пинком захлопнула входную дверь и повернулась к девочке.

Сэйди

Центр общественной безопасности — небольшое строение в центре города. Слава богу, дверь не заперта. Изнутри льется теплый желтый свет.

За столом сидит женщина и барабанит по клавиатуре. Когда дверь резко распахивается и появляюсь я, она вздрагивает и хватается за сердце. В такое ненастье посетителей не ждут.

Спотыкаюсь о порог — не заметила, что он на дюйм выше уровня пола — и приземляюсь на четвереньки прямо в дверях: сил удерживать равновесие не осталось. Пол не такой мягкий, как снег, и это падение гораздо болезненнее предыдущих.

— О господи… — Женщина срывается с места и спешит на помощь: почти бегом огибает свой стол и приближается ко мне. Ее рот приоткрыт, глаза распахнуты от удивления. Похоже, она глазам своим не верит.

Я нахожусь в маленькой квадратной комнате. Желтые стены, ковролин, письменный стол с двумя тумбами. Тепловентилятор в углу обдувает помещение нагретым воздухом.

Едва успев встать на ноги, я иду к вентилятору и опускаюсь на колени перед вибрирующими лопастями.

— Офицера Берга, — еле выговариваю заледеневшими губами, не оборачиваясь. — Офицера Берга, пожалуйста.

— Да, конечно.

Не успеваю я и глазом моргнуть, как женщина громко зовет его. Затем любезно протягивает руку и ускоряет подачу горячего воздуха. Прижимаю к вентилятору обожженные холодом ладони.

— Вас хотят видеть, — с запинкой сообщает женщина кому-то за моей спиной. Я оглядываюсь.

Офицер Берг подходит быстро и бесшумно — видимо, по громкому встревоженному голосу секретарши понял: что-то случилось. Он проходит мимо меня к кофейнику, явно обратив внимание на мою пижаму, наливает кофе в одноразовый стаканчик и протягивает мне — согреться. Помогает подняться и сует стаканчик в руки. Хотя я не спешу его пить, все равно приятно чувствовать исходящий от кофе жар. Я благодарна Бергу за это. Снаружи бушует вьюга, маленькое здание периодически содрогается. Свет мерцает, стены скрипят. Полицейский снимает с вешалки куртку и укутывает меня.

— Мне нужно с вами поговорить, — мой голос полон отчаяния и усталости.

Офицер Берг ведет меня по коридору. Мы садимся бок о бок за небольшим раздвижным столом в пустой комнате.

— Что вы здесь делаете, доктор Фоуст? — Его тон задумчив и обеспокоен, но в то же время подозрителен. — Не лучший денек для прогулок, мягко говоря.

Меня невольно бьет дрожь. Как ни стараюсь, никак не могу согреться. В руках по-прежнему стаканчик с кофе. Полицейский подталкивает меня локтем и советует выпить его.

Но меня трясет не от холода.

Начинаю рассказывать Бергу все-все, но тут он произносит: «Мне совсем недавно звонил ваш муж», — и слова застревают у меня в горле. Я растеряна: зачем Уиллу звонить Бергу, если мы договорились, что пойдем к нему вместе?

— Мой муж? — Выпрямляюсь. Я ожидала услышать совсем не это. Офицер медленно кивает головой, каким-то сверхъестественным образом сохраняя зрительный контакт. С трудом заставляю себя не отводить взгляд, напрягаясь в ожидании ответа.

— И что же он хотел?

— Он волновался за вас.

Напряжение спадает. Уилл звонил, потому что беспокоится за меня.

— Естественно, — я расслабляюсь на своем стуле. Видимо, он пытался мне дозвониться, а когда не получилось, набрал номер Берга. Возможно, попросил его проверить, всё ли со мной в порядке. — Из-за погоды. И задержки парома. Когда мы разговаривали в последний раз, я была расстроена.

— Да, мистер Фоуст рассказал мне.

Я снова выпрямляюсь.

— Рассказал вам, что я была расстроена? — Я недовольна. Это личное, Уиллу не следует говорить о таком полиции.

Офицер кивает.

— Он волновался за вас. Сказал, вы расстроились из-за какого-то полотенца.

Тон разговора меняется: Берг произносит эту фразу снисходительно. Как будто я просто дурочка, сумасшедшая, болтающая без умолку о полотенце.

— А… — решаю не продолжать.

— Я собирался к вам домой — проверить, как вы. Но теперь вы избавили меня от поездки.

Офицер Берг говорит, что после обеда на дорогах будут заторы, потому что местные школы не отменили занятия до бурана. Единственная хорошая новость — снегопад должен утихнуть в ближайшие часы.

А затем полицейский начинает допытываться.

— Не хотите рассказать о полотенце?

— Я нашла полотенце, всё в крови, — медленно произношу я. — У себя в прачечной. — И раз уж начала, то продолжаю: — И еще нашла зарытый у нас во дворе нож.

Берг даже глазом не моргает.

— Нож, которым убили миссис Бейнс?

— Думаю, да. Да, на нем следы крови.

— И где этот нож сейчас, доктор?

— У меня во дворе.

— Вы оставили его там?

— Да.

— Вы прикасались к нему?

— Нет.

— Где именно он лежит?

Пытаюсь описать его местонахождение. Правда, сейчас его, скорее всего, уже замело.

— А полотенце? Где оно?

— Под стиральной машиной в прачечной.

Берг спрашивает, остались ли на нем следы крови, и я отвечаю «да». Полицейский извиняется и выходит. Через полминуты возвращается и сообщает, что офицер Биссет уже едет ко мне за полотенцем и ножом.

— Сейчас дома мой сын, — говорю я. Берг заверяет, что ничего страшного: офицер Биссет зайдет ненадолго и не побеспокоит Отто.

— Но мне кажется… — начинаю я и умолкаю. Не знаю, как это сказать. Тереблю край стаканчика. Хлопья кофейной пены вылетают из него, оседая на столе маленьким сугробом. Наконец собираюсь с духом: — Мне кажется, что убить миссис Бейнс мог мой сын. Или это сделала Имоджен.

Я ждала более бурной реакции, но Берг продолжает как ни в чем не бывало:

— Вам нужно кое-что знать, доктор Фоуст.

— Что?

— Ваш муж…

— Да?

— Уилл…

Мне очень не нравится, что он ходит вокруг да около. Просто бесит.

— Я помню, как зовут моего мужа.

Офицер Берг несколько секунд молча разглядывает меня.

— Да, — наконец произносит он. — Думаю, вы помните.

Проходит еще несколько секунд. Полицейский по-прежнему молчит и смотрит. Я ерзаю на месте.

— Уилл отказался от своих предыдущих показаний по поводу той ночи, когда убили миссис Бейнс. Что якобы вы вместе смотрели телевизор, а потом сразу легли спать. Ваш муж сказал, что это не совсем так.

Я ошеломлена.

— Не совсем так?

— Именно. По словам мистера Фоуста.

— И что же произошло на самом деле, по словам мистера Фоуста? — резко спрашиваю я. Через полицейскую рацию доносятся громкие, но неразборчивые голоса. Офицер Берг подходит к ней, убавляет звук, чтобы можно было спокойно разговаривать, и возвращается на свой стул.

— По его словам, в ту ночь, когда телепередача закончилась, вы не легли спать, как сказали раньше, а пошли выгулять собак, а мистер Фоуст умылся и пошел в спальню. Как сообщил ваш муж, вас не было дома довольно долго.

Что-то внутри меня ёкает. Кто-то врет. Но я не знаю, кто именно.

— Вот как? — переспрашиваю я.

— Именно так, — отвечает полицейский.

— Но это же неправда, — возражаю я. Не представляю, зачем мужу выдумывать такое. На ум приходит лишь одно возможное объяснение: Уилл готов на все, лишь бы защитить Отто и Имоджен. Абсолютно на все. Даже если это означает бросить меня на съедение волкам.

— Он сказал, что вы повели собак на прогулку. Но время шло, а вы все не возвращались, и ваш муж начал беспокоиться. Особенно когда услышал лай. Он выглянул наружу и обнаружил собак возле дома, но вас там не было. Вы бросили собак во дворе той ночью, потому что пошли в дом Бейнсов, да?

Мой желудок скручивает, внутренности сжимаются. Ощущения — как при свободном падении на первом вираже американских горок.

Четко выговариваю каждое слово:

— Я не ходила в дом Бейнсов той ночью.

Однако офицер не обращает внимания и продолжает, как будто я ничего не говорила. Теперь он называет Уилла по имени. А меня — доктор Фоуст.

Офицер Берг выбрал, на чьей он стороне. Не на моей.

— Уилл пытался дозвониться до вас, но вашмобильный не отвечал. Он решил, что с вами случилось что-то ужасное. Бросился в спальню, чтобы одеться и пойти искать. Но как раз когда он запаниковал, вы вернулись домой.

Берг делает паузу, переводя дух:

— Вынужден повторить вопрос, доктор: где вы находились между десятью часами вечера и двумя часами ночи, когда была убита миссис Бейнс?

Я молча мотаю головой. Мне нечего сказать. Я уже говорила, где находилась, но полицейский больше не верит мне.

Только сейчас я замечаю, что офицер Берг принес в комнату большой конверт, который все это время лежал на столе, совсем рядом. Офицер встает, открывает его и выкладывает на стол фотографии. Они просто отвратительны — с каждым следующим снимком все кошмарнее и кошмарнее. Изображения увеличены — как минимум восемь на десять дюймов. Даже когда я отвожу взгляд, они стоят перед глазами. Там есть фотография открытой двери: дверной косяк и задвижка целы. Снимок забрызганных кровью стен. При этом в комнате поразительно чисто, что наводит на мысль: борьбы практически не было. Необычно выглядят разве что валяющаяся на боку подставка для зонтиков и фотография в рамке, которая перекосилась, будто ее толкнули во время драки.

В центре снимка — лежащая Морган. Распростерта на коврике в неловкой позе. Каштановые волосы закрывают лицо, руки закинуты за голову, как будто последним отчаянным усилием она пыталась защититься от ножа. Нога, похоже, подломилась при падении: неестественно согнута. На Морган пижама, фланелевые штаны и термофутболка. Все красное — не разберешь, где заканчивается кровь и начинается пижама. Левая штанина задрана до колена.

На полу — кровавые следы маленьких ножек, все менее четкие по мере удаления от тела. Живо представляю, как полицейский уводил маленькую девочку от трупа женщины.

— Я вижу здесь не просто убийство, — говорит офицер Берг. — Нападавший хотел, чтобы Морган мучилась. Столько злобы и агрессии…

Не могу оторвать глаз от снимка. Мой взгляд скользит по телу Морган, по цепочке кровавых следов и обратно к криво висящей на стене фотографии. Беру снимок со стола и подношу поближе, чтобы лучше рассмотреть. Я уже видела его, и не так давно. Я вспоминаю эту аллею деревьев. Она есть на фото с семьей из четырех человек. Мать, отец и две дочери примерно десяти и двадцати лет. Мать в красивом зеленом платье сидит на ярко-желтом стуле в центре, а ее родные стоят вокруг…

— О господи, — ахаю я и зажимаю рот ладонью. Эта фотография в рамке на стене дома Морган Бейнс — такая же, как и в статье о смерти Эрин, которую я прочла на своем компьютере. Старшая девушка, которой около двадцати, — бывшая невеста Уилла, Эрин. Видимо, снимок сделан всего за несколько месяцев до ее смерти. Девочка — ее младшая сестра.

Я чуть не захлебываюсь собственной слюной. Берг похлопывает меня по спине и спрашивает, всё ли в порядке. Утвердительно киваю, поскольку говорить не в состоянии.

— Неприятное зрелище, да? — Полицейский думает, что мне плохо от вида трупа.

Теперь я понимаю то, о чем не догадывалась раньше. Женщина на фотографии — сидящая на стуле мать семейства — теперь постарела. Ее каштановые волосы поседели, она заметно похудела — настолько, что совсем высохла.

В это почти невозможно поверить. Этого не может быть!

Женщина на снимке — мать Морган. Я видела ее на поминальной службе. Женщина, которая лишилась еще одного ребенка много лет назад — и с тех пор изменилась навсегда, по словам ее подруг Карен и Сьюзен.

Но одного я не пойму. Если все так и есть, значит, Морган — сестра Эрин. Морган — та маленькая десятилетняя девочка на фотографии…

Почему Уилл не рассказал мне об этом?

Кажется, я знаю почему: из-за моих же комплексов. Что бы я сделала, узнав, что совсем рядом живет сестра Эрин? Теперь я понимаю, что дружба Уилла и Морган была настоящей. Взаправдашней. Потому что оба они обожали ту единственную женщину, которую Уилл любил больше меня. Эрин.

Комната вокруг то расплывается, то снова становится четкой. Я часто моргаю, пытаясь прекратить это. Сидящий рядом офицер Берг раскачивается на стуле. На самом деле он даже не шевелится — проблема в моем восприятии. В моей голове. Черты его лица начинают смягчаться. Комната и стены внезапно расширяются. Слова полицейского практически тонут в потоке моего сознания. Я вижу, как шевелятся его губы, но с трудом воспринимаю слова. Сначала вообще не понимаю, о чем он говорит.

— Прошу прощения, повторите, — громко говорю я.

— Уилл сказал, что вы часто ревновали и комплексовали.

— Вот как?

— Да, так, доктор Фоуст. Говорит, он в жизни не подумал бы, что из-за ревности вы способны на крайности, но в последнее время вам приходилось нелегко. Вы были сама не своя. Он упомянул приступ паники и вынужденное увольнение с работы. Уилл сказал, вы не склонны к насилию. Но, — повторяет Берг, — в последнее время вы были сама не своя. Что скажете?

Я молчу. Как раз в этот момент начинается головная боль, которая медленно поднимается по затылку, вонзается между глаз. Крепко зажмуриваюсь и прижимаю кончики пальцев к вискам, чтобы заглушить ее. Видимо, у меня резко упало давление, потому что вдруг стало трудно слышать. Офицер Берг спрашивает, всё ли в порядке. Но его слова звучат глухо. Я словно под водой.

Дверь открывается и закрывается. Полицейский с кем-то говорит. Они ничего не нашли и теперь обыскивают наш дом, потому что Уилл дал согласие…

— Доктор Фоуст? Доктор Фоуст?

Меня трясут за плечо.

Когда я открываю глаза, на меня таращится какой-то старичок. У него текут слюни. Смотрю на часы, затем на свою рубашку. Голубая пижамная рубашка застегнута — вот же занудство — на все пуговицы так, что меня тошнит. Дышу с трудом. Расстегиваю три верхние пуговки, впуская в грудь немного свежего воздуха.

— Здесь чертовски жарко, — замечаю я, обмахиваясь. Перехватываю взгляд старичка: он пялится куда-то в сторону моей ключицы.

— С вами всё в порядке? — спрашивает старичок. У него такое выражение лица, словно он озадачен увиденным. Брови насуплены. Старичок протирает глаза — убедиться, что ему не мерещится, и повторяет вопрос. По-моему, уместнее спросить, всё ли в порядке с ним — он явно встревожен гораздо сильнее меня, — но мне, в общем-то, на него наплевать. Потому я спрашиваю другое:

— А почему вы решили, что не всё в порядке?

— Ну, вы выглядите какой-то… растерянной. Так всё в порядке? Могу принести воды, если не хотите кофе.

Гляжу на стаканчик с кофе передо мной. Это не мой.

Старичок молча смотрит на меня.

— Да, конечно, — соглашаюсь я на предложение принести воды. Накручиваю локон на палец и озираюсь. Обычная унылая комната: стол и четыре стены. Ничего особенного, смотреть здесь не на что, и совершенно непонятно, где я. Никаких зацепок, кроме этого старичка в форме передо мной. Явно полицейский.

А потом я замечаю фотографии рядом на столе.

— Да. Принесите мне воды.

Он уходит, вскоре возвращается и ставит передо мной на стол графин с водой.

— Итак, расскажите, что произошло, когда вы повели собак на прогулку.

— Каких собак? — спрашиваю я. Мне всегда нравились собаки. Людей ненавижу, а вот собак обожаю.

— Ваших собак, доктор Фоуст.

Я смеюсь от души. То, что он перепутал меня с Сэйди, нелепо, смехотворно и даже оскорбительно. Мы совершенно не похожи: разный цвет волос, глаз, большая разница в возрасте. Сэйди старая, а я — нет. Он что, совсем слепой?

— Будьте добры, не оскорбляйте меня, — отвечаю я, заправляя локон за ухо.

— Прошу прощения? — Полицейский выглядит ошеломленным.

— Я же сказала: не оскорбляйте меня.

— Мне очень жаль, доктор Фоуст. Я…

Но я сразу же прерываю его: терпеть не могу, когда меня называют Сэйди или доктор Фоуст. Сэйди повезло бы быть мной, но Сэйди — не я.

— Хватит меня так называть, — огрызаюсь я.

— Не хотите, чтобы я называл вас доктор Фоуст?

— Да.

— Тогда как мне к вам обращаться? Просто Сэйди?

— Нет! — возмущенно трясу головой. — Обращайтесь ко мне по имени.

Полицейский прищуривается:

— У меня сложилось впечатление, что вас зовут Сэйди. Сэйди Фоуст.

— Значит, вы ошиблись.

Он уставился на меня.

— Если вы не Сэйди, то кто же?

Я протягиваю ему руку и представляюсь Камиллой. Его ответное рукопожатие вялое и холодное. Затем полицейский оглядывается по сторонам и спрашивает, где же Сэйди.

— Сэйди здесь нет. Ей пришлось уйти.

— Но она же была здесь.

— Да, а теперь ее нет. Осталась только я.

— Простите, но я не совсем вас понимаю.

Он снова спрашивает, всё ли в порядке, нормально ли я себя чувствую, и советует выпить воды.

— Я прекрасно себя чувствую, — отвечаю я и осушаю стакан одним большим глотком. Чувствую жажду и жар.

— Доктор Фоуст…

— Камилла, — напоминаю ему и ищу взглядом часы, чтобы понять, сколько сейчас. Сколько времени я потеряла.

— Хорошо. Значит, Камилла.

Он показывает мне одну из фотографий со стола — ту, где лежит ее труп в луже собственной крови с вытаращенными глазами.

— Вам это о чем-нибудь говорит?

Я молчу. Рано выпускать кота из мешка.

Сэйди

Сижу в одиночестве. В какой-то комнате. На стуле. У стены. Здесь почти ничего нет: голые стены, пара стульев и запертая дверь. Я знаю, что она заперта, потому что уже пробовала выйти. Пыталась повернуть ручку, но тщетно. Стучала, колотила, звала на помощь — все напрасно. Никто не появился.

И вдруг дверь берет и распахивается. В комнате появляется женщина с чашкой чая в одной руке и «дипломатом» в другой. Подходит ко мне, ставит «дипломат» на пол и усаживается на стул напротив. Она не представляется, но начинает говорить так, словно мы знакомы. Как будто мы уже встречались.

Она задает бесцеремонные вопросы личного характера. Я ощетиниваюсь, стараюсь уклониться от ответов и ломаю голову, зачем она расспрашивает про мою мать, моего отца, мое детство и какую-то незнакомую женщину. Никогда не встречала никого по имени Камилла. Однако незнакомка смотрит на меня и явно не верит. Она считает, что я знаю эту Камиллу.

И рассказывает небылицы про меня и мою жизнь.

Я волнуюсь и сержусь.

Спрашиваю, откуда ей известно про меня то, чего я сама не знаю. За этим явно стоит офицер Берг: еще минуту назад он допрашивал меня в той крохотной комнатке, а теперь я здесь. Правда, я понятия не имею, сколько сейчас времени, какой сегодня день и что случилось в промежутке. Как я оказалась в этой комнате, на этом стуле? Сама пришла, или они накачали меня наркотиками и притащили?

По словам женщины, у нее есть все основания полагать, что я страдаю диссоциативным расстройством идентичности. Что альтернативные личности — она называет их альтерами — периодически захватывают контроль над моим сознанием и поведением. Женщина говорит, что они управляют мной.

Делаю глубокий вдох и собираюсь с мыслями.

— Это невозможно. Не говоря о том, что это совершенно нелепо. — Я взмахиваю руками. — Это все офицер Берг, да?

Начинаю злиться, терять самообладание. Неужели Берг готов на что угодно, лишь бы повесить на меня убийство Морган Бейнс?

— Это непрофессионально, неэтично и незаконно с его стороны, — огрызаюсь я. И спрашиваю, кто тут главный, чтобы потребовать встречи с ним или с ней.

Женщина не отвечает ни на один мой вопрос и продолжает:

— Вы ведь время от времени отключаетесь, доктор Фоуст? Бывает так, что проходит полчаса или час, которые вы потом не можете вспомнить?

Не могу этого отрицать, хотя и пытаюсь: уверяю, что ничего подобного не было. Правда, я совсем не помню, как очутилась здесь.

В помещении нет окон. Невозможно определить время суток. Но я вижу время на циферблате часов женщины, хоть он и перевернут. Сейчас два пятьдесят. Дня или ночи? В любом случае это неважно, потому что я точно помню: я пришла в центр общественной безопасности часов в десять-одиннадцать. Значит, прошли или четыре, или шестнадцать часов, которые я не могу вспомнить.

— Вы помните, как говорили со мной сегодня? — спрашивает женщина. Я не помню. Но все равно отвечаю «да» и добавляю, что хорошо помню этот разговор. Но я никогда не умела лгать.

— Это не первая наша беседа, — сообщает женщина. Я уже поняла это по ее вопросам. Впрочем, это не означает, что я ей верю. Что она не выдумала все это.

— Но в прошлый раз я говорила не с вами, доктор, а с женщиной по имени Камилла.

И она описывает живущих внутри меня молодую напористую болтушку Камиллу и замкнутую девочку.

В жизни не слышала большей чепухи.

По ее словам, девочка не особо много говорит, зато любит рисовать. Камилла и ребенок сегодня вместе кое-что нарисовали. Женщина достает рисунок из «дипломата» и протягивает мне.

Вот оно, расчлененное тело, женщина, нож, кровь — на этот раз карандашный набросок в блокноте. Дело рук Отто. То самое изображение, которое я находила по всему дому.

— Это нарисовала не я, а мой сын, — возражаю я. Но женщина отвечает «нет».

У нее своя теория по поводу этого рисунка: его автор — мой альтер, ребенок внутри меня. Я громко смеюсь над нелепостью утверждения. Если это сделал какой-то внутренний альтер, значит, она считает, будто это нарисовала я. Что я разбросала рисунки на чердаке и в коридоре, а потом сама же их нашла.

Но я ничего не рисовала. Иначе я помнила бы это.

— Я это не рисовала.

— Конечно, не рисовали, — соглашается женщина. На долю секунды кажется, что она верит мне. До ее следующих слов: — Не конкретно вы. Не Сэйди Фоуст. При диссоциативном расстройстве личность раскалывается на несколько. И у каждой формируется своя идентичность с выдуманным именем, внешностью, полом, возрастом, почерком, манерой речи и так далее.

— И как же зовут эту девочку? — бросаю я вызов. — Если вы разговаривали и рисовали с ней, то должны знать ее имя.

— Я не знаю, Сэйди. Она застенчива. Чтобы завоевать ее доверие, понадобится время.

— Сколько ей лет?

— Шесть.

Женщина рассказывает, что девочка любит рисовать и раскрашивать, а еще играть в куклы. У нее есть любимая игра — женщина участвовала в ней, чтобы побудить девочку открыться. Она назвала это игровой терапией. Они взялись за руки и бегали кругами прямо здесь, в этой комнате. А потом резко замерли, словно статуи, когда голова сильно закружилась.

— Девочка называла это игрой в статую.

В статую — потому что обе стояли, как статуи, пока одна из них не потеряла равновесие и не упала. Пытаюсь представить картину: девочка и женщина вместе бегают кругами. Вот только девочка — альтер, и, если верить всему сказанному, это никакая не девочка, а я сама.

Краснею от одной мысли, что я, тридцатидевятилетняя женщина, могла держаться за руки и кружиться по комнате с другой взрослой женщиной. И замирать как статуя. Что за абсурд… Не могу принимать это всерьез.

Пока не вспоминаю слова Тейта:

«Поиграем в статую, поиграем в статую!»

Это задевает меня за живое.

«Мама — врунья! Ты знаешь эту игру».

— У страдающих диссоциативным расстройством в среднем около десяти альтеров, — сообщает собеседница. — Иногда больше или меньше. Бывает, доходит до сотни.

— И сколько у меня, по-вашему?

Я не верю ей. Это просто какая-то хитроумная афера с целью очернить мою репутацию, подвергнуть сомнению мое здравомыслие и навесить на меня убийство Морган.

— Пока я познакомилась с двумя.

— Пока?

— Их может быть и больше. Диссоциативное расстройство идентичности часто начинается после того, как с пациентом жестоко обращались в детстве. Формирование альтеров — своего рода защитный механизм. Они служат разным целям — например, оберегать своего хозяина, говорить за него, прятать болезненные воспоминания.

Пока она объясняет, я представляю, что во мне живут паразиты. Это напоминает мне буйволовых скворцов — птиц, которые поедают личинок, живущих на спине у бегемотов. Когда-то это считалось симбиотическими отношениями, пока ученые не выяснили, что на самом деле птицы-вампиры буравят кожу бегемотов, чтобы пить их кровь. Тоже мне симбиоз…

— Расскажите о вашем детстве, доктор Фоуст, — просит собеседница.

Начинаю рассказывать, хотя помню не слишком многое. Собственно, не припоминаю ничего лет до одиннадцати.

Женщина молча смотрит на меня, ожидая продолжения.

«Вы ведь время от времени отключаетесь, доктор Фоуст?»

Но потеря сознания случается из-за таких вещей, как злоупотребление алкоголем, эпилептические припадки, низкий уровень сахара в крови.

Я не теряла сознание в детстве. Я просто не помню его.

— Это типично при диссоциативном расстройстве, — сообщает собеседница после долгой паузы. — Диссоциация помогает забыть о травмирующих событиях. Защитный механизм, — зачем-то повторяет она.

— Расскажите об этой… Камилле, — прошу я. Надо попробовать поймать женщину на лжи. Рано или поздно она начнет себе противоречить.

Женщина говорит, что альтеры бывают разными. Садисты, защитники и многие другие. Пока она не до конца поняла, кем является молодая женщина, которая иногда заступается за меня, а иногда отзывается обо мне с ненавистью. Она раздражена, зла, агрессивна. Что-то вроде любви-ненависти: Камилла ненавидит меня и одновременно хочет стать мной.

А маленькая девочка понятия не имеет о моем существовании.

— Офицер Берг взял на себя смелость провести небольшое расследование. Ваша мать умерла при родах, не так ли?

Я отвечаю, что да. Преэклампсия^[410]. Отец никогда об этом не заговаривал, но я знала, что он страшно переживает: его глаза блестели при каждом упоминании ее имени. Как ужасно, наверное, лишиться жены и растить дочь одному…

— Когда вам было шесть, ваш отец женился во второй раз, — утверждает женщина.

Я не согласна:

— Нет. Мы с отцом всегда жили вдвоем. Больше никого не было.

— Вы же говорили, что не помните свое детство, — замечает собеседница. Но я отвечаю, что кое-что помню: как мы с отцом жили в городе, когда мне было одиннадцать. Он ездил на работу на электричке и возвращался пьяный часов через пятнадцать-шестнадцать.

— Помню, — настаиваю я, хоть и не помню, что было до этого. Но мне хочется верить, что ничего не менялось.

Женщина достает из «дипломата» бумаги и рассказывает. Когда мне было шесть, отец женился на женщине по имени Шарлотта Шнайдер. Мы жили в Хобарте, штат Индиана. Отец работал торговым агентом в небольшой компании. Через три года, когда мне исполнилось девять, он и Шарлотта развелись. Не поладили.

— Что вы можете сказать про свою мачеху?

— Ничего. Вы с офицером Бергом ошиблись. Никакой мачехи не было, только отец и я.

Собеседница показывает фотографию. Мой отец, я и незнакомая, но очень красивая женщина стоим перед домом, который я впервые вижу. Домик маленький, одноэтажный, с мансардой. Почти весь скрыт за деревьями. На подъездной дорожке незнакомый автомобиль.

Отец выглядит моложе, чем в моих воспоминаниях. Более красивый, более энергичный. Он смотрит украдкой на женщину, а не в объектив камеры. На лице искренняя улыбка, что странно: он редко улыбался. На снимке у него густая темная шевелюра. Нет морщин под глазами и на щеках — они избороздят его лицо позже.

В детстве отец дал мне прозвище Мышка, потому что я была нервным подвижным ребенком и все время морщила носик, словно мышка.

— Я уже показывала это фото девочке. Альтеру оно не понравилось. Она забилась в угол и начала что-то яростно черкать карандашом в блокноте. Нарисовала вот это.

Женщина снова показывает мне рисунок: расчлененное тело, кровавые брызги.

— Когда вам было около десяти, отец подал заявление о защите вас от мачехи, продал дом в Индиане и переехал с вами в Чикаго. Там он нашел новую работу в универмаге. Помните?

Нет, не помню. Точнее, помню, но не всё.

— Мне нужно вернуться к семье. Они наверняка волнуются и ломают голову, где я.

Но женщина отвечает, что они знают, где я.

Представляю, как Уилл, Отто и Тейт сейчас дома без меня. Интересно, утих ли снегопад, возобновилось ли сообщение с материком и успел ли Уилл вовремя забрать Тейта из школы?

Думаю об Отто. Он был дома, когда полицейские пришли изъять полотенце и нож.

— Где мой сын? Отто здесь? — Я даже не знаю, нахожусь ли до сих пор в центре общественной безопасности или меня увезли куда-то еще.

Озираюсь. Вижу комнату без окон, стену, два стула и пол. Совершенно непонятное место.

— Где я? Когда мне можно будет пойти домой?

— У меня осталось всего несколько вопросов. Потерпите, вас скоро выпустят. Когда вы пришли в центр общественной безопасности, то заявили офицеру Бергу, что в вашем доме находятся окровавленные полотенце и нож.

— Да, верно, — соглашаюсь я.

— Офицер Берг послал к вам сослуживцев. Дом тщательно обыскали, но не нашли ни того, ни другого.

— Они что-то напутали, — я повышаю голос. Давление резко подскакивает, начинается тупая, ноющая головная боль. Прижимаю ладонь ко лбу, чувствуя, как комната вокруг то расплывается, то опять становится четкой. — Я видела и полотенце, и нож. Они точно там. Полиция смотрела невнимательно, — настаиваю я на своем, потому что знаю: я не ошиблась. Полотенце и нож мне не померещились.

— Это не всё, доктор Фоуст. Ваш муж разрешил полицейским обыскать дом. И они нашли пропавший мобильник миссис Бейнс. Можете объяснить, как он оказался у вас в доме и почему вы не передали его в полицию?

В ответ пожимаю плечами и говорю, что не могу это объяснить.

— А где его нашли?

Хочется надеяться, что ключ к разгадке убийства Морган — в ее телефоне.

— Как ни странно, заряжающемся на вашей каминной полке.

— Что-что? — с ужасом переспрашиваю я. Затем вспоминаю разряженный мобильник — я подумала, что он принадлежал Элис.

— Мы спросили вашего мужа. Он сказал, что не клал его туда. Это вы положили туда телефон, доктор Фоуст?

Я отвечаю «да».

— И зачем вам понадобился мобильник миссис Бейнс?

Пытаюсь объяснить, — хотя все это звучит крайне неправдоподобно, — что нашла его в своей постели.

— Вы нашли мобильник миссис Бейнс у себя в постели? Ваш муж сообщил полиции, что вы часто ревнуете и не доверяете ему. Не любите, когда он разговаривает с другими женщинами.

— Неправда, — зло огрызаюсь я. Как Уилл мог сказать такое? Я обвиняла его в неверности, только имея на то веские причины.

— Вы ревновали вашего мужа к миссис Бейнс?

— Нет.

Конечно, это неправда: я немного ревновала. Комплексовала. И имею полное право, учитывая прошлое поведение Уилла. Я пытаюсь объяснить это женщине. Рассказываю о прошлом Уилла, его интрижках.

— Вы считали, что муж изменяет вам с миссис Бейнс?

Честно говоря, я подумывала об этом одно время. Но я никогда не пошла бы на крайности. А теперь знаю, что они не встречались, просто у них была общая привязанность к бывшей невесте Уилла — Эрин. К женщине, которую, по его словам, он любил не так сильно, как меня. Но мне почему-то кажется, что это не так.

Я наклоняюсь через стол и накрываю ладони собеседницы своими:

— Пожалуйста, поверьте: я не причинила Морган Бейнс никакого вреда.

Женщина отдергивает руки.

Чувствую себя каким-то бесплотным духом: словно наблюдаю со стороны, как другая «я» сидит на стуле и разговаривает с женщиной.

— Я верю вам, доктор Фоуст. Правда, верю. Я не считаю Сэйди убийцей.

Но ее голос звучит приглушенно. Меня уносит вдаль, я словно тону в воде. А потом комната исчезает из виду.

Уилл

Они впускают меня внутрь. Сэйди сидит на стуле спиной ко мне. Ее плечи опущены, руки обхватили голову, волосы растрепаны. Со спины она выглядит двадцатилетней. На ней ее пижама.

Мягко ступая, приближаюсь.

— Сэйди? — зову нежно: может, это она, а может, и нет. Я пойму, кем она является сейчас, только когда хорошенько рассмотрю ее. Внешне Сэйди не меняется: все те же каштановые волосы и карие глаза, та же стройная фигурка. Меняются ее поведение, осанка, манера стоять и ходить. Меняются тон разговора, лексикон, действия. Она то агрессивна, то застенчива, то занудна, то легкомысленна, то податлива, то взвинчена. Я не знаю, подойдет она ко мне или забьется в угол, плача от каждого моего прикосновения, словно зовущая отца маленькая девочка.

Моя жена — хамелеон.

Она смотрит на меня. Взгляд опустошенный. На глазах слезы — значит, сейчас она или девочка, или Сэйди. Потому что Камилла никогда не плачет.

— Уилл, они думают, что я убила ее.

Значит, Сэйди.

В ее голосе паника. Она, как всегда, слишком чувствительна. Встает со стула, подходит, прижимается ко мне и обхватывает руками за шею. Хватка очень цепкая, что необычно для Сэйди. Хотя сейчас она в отчаянии. Думает, что я, как всегда, ее выручу. Не в этот раз.

— Ох, Сэйди… — привычно подыгрываю я ей. Глажу по волосам. — Ты вся дрожишь.

Для меня эмпатия — своего рода наука. Достаточно поддерживать зрительный контакт, внимательно слушать, задавать вопросы и не высказывать суждения. Я мог бы проделать это даже во сне. Да, и немножко слез никогда не повредит.

— О господи… — выпускаю руки Сэйди и тянусь за приготовленной в кармане салфеткой. На ней достаточно ментола, чтобы вызвать слезы. Вытираю глаза, убираю салфетку обратно в карман и начинаю плакать.

— Берг еще пожалеет об этом. Никогда не видел тебя такой расстроенной. — Беру в ладони ее лицо и прижимаю к себе. — Что они с тобой сделали?

Голос Сэйди становится визгливым. Вижу по глазам: она в панике.

— Они думают, я убила Морган. Из ревности. Уилл, я не убийца. Ты же знаешь. Скажи им.

— Конечно, скажу, Сэйди, — вру я, разыгрывая роль любящего мужа, на которого всегда можно положиться. Всегда. Это начинает надоедать. — Все скажу.

На самом деле даже не собираюсь. Я не считаю, что стоит препятствовать правосудию ради Сэйди. Хотя это правда: сама Сэйди не способна на убийство. Тут пригождается Камилла.

Честно говоря, Камилла нравится мне больше. Когда она появилась впервые, я решил, что Сэйди меня разыгрывает. Но нет — Камилла и вправду существовала. И это было так здорово, что даже трудно поверить. Оказалось, что внутри моей жены живет дикая, неукротимая женщина. Женщина, в которую я влюбился еще сильнее, чем в собственную жену. Все равно что найти золото в обычном руднике.

Превращение Сэйди сопровождается характерными признаками. За годы совместной жизни я научился их распознавать. Единственное, чего я никогда не знаю точно, — кем она обернется на этот раз: бабочкой или жабой.

— Уилл, ты должен верить мне.

— Я верю, Сэйди.

— Мне кажется, они пытаются повесить на меня убийство. Но у меня алиби. Я же была с тобой, когда убили Морган. Они обвиняют меня в том, чего я не делала!

Я снова подхожу к ней, беру ее очаровательную головку в свои ладони и успокаиваю, что все будет хорошо. Вдруг она отшатывается: что-то вспомнила.

— Берг говорил, ты звонил ему. Звонил и отказался от своих прошлых показаний. Сказал, что той ночью я была не с тобой, а ходила гулять с собаками, и ты понятия не имел, где я. Уилл, ты соврал!

— Так вот что они тебе наговорили? — ужасаюсь я. У меня отвисает челюсть, глаза округляются. Качаю головой. — Они врут тебе. Пытаются настроить нас друг против друга с помощью лжи. Это тактическая уловка. Не верь ни единому слову.

— Почему ты не сказал, что Морган — сестра Эрин? — Сэйди меняет тактику. — Зачем-то скрыл от меня… Я бы все поняла. Поняла бы потребность в общении с человеком, который любил Эрин. Я бы тебя поддержала.

Смех, да и только. Я думал, Сэйди не настолько глупа. Она не в состоянии даже сложить два и два.

Мне не нужно было общаться с Морган — мне нужно было избежать контактов с ней. Я понятия не имел, что она здесь, на острове. Иначе мы не переехали бы сюда.

Представьте мое изумление, когда я увидел ее впервые за десять лет. Я мог бы проигнорировать ее, но Морган решила разворошить прошлое.

Она угрожала настучать на меня. Рассказать Сэйди, что я натворил. Подбросила к нам домой фотографию Эрин — специально для Сэйди. Я обнаружил ее первым и спрятал там, где Сэйди точно не найдет. Но благодаря моему «везению» она нашла.

В ночь, когда я убил Эрин, Морган была глупенькой маленькой девчонкой. Она услышала, как мы ссорились из-за того, что Эрин в колледже влюбилась в какого-то придурка. Та приехала домой, чтобы разорвать помолвку. Попыталась вернуть мне кольцо. Эрин не было всего пару месяцев, но она уже успела зазнаться. Упивалась своим превосходством — тем, что она студентка колледжа, в отличие от меня, по-прежнему живущего с родителями.

Морган попыталась наябедничать: рассказала всем, что слышала, как мы ссорились прошлой ночью. Но никто не поверил десятилетней девчонке — поверили мне. Я весьма убедительно разыграл роль убитого горем бойфренда. Притворялся, что у меня разбито сердце. Никто не знал, что у Эрин новый парень: она рассказала только мне.

К тому же все указывало на несчастный случай, уж об этом я позаботился. Когда полиция нашла тело, на нем не было никаких признаков насилия или борьбы. Смерть от удушья чрезвычайно сложно обнаружить. Полиция даже не сделала анализ на токсины, списав все на погоду. Никто и подумать не мог, что Эрин умерла от передозировки ксанакса^[411] и гипоксии из-за наброшенного на голову и завязанного мешка. Копы и не подозревали, что я снял мешок, только когда она перестала дышать, перетащил тело на водительское сиденье, завел мотор и наблюдал, как ее труп съезжает в машине прямиком в пруд. А потом спокойно вернулся домой — благо снегопад замел мои следы. Они приняли во внимание только заснеженные дороги, страсть Эрин к быстрой езде и тот несомненный факт, что ее машину занесло и она упала в ледяную воду. Хотя, если приглядеться, факт не такой уж несомненный. Потому что на самом деле все было по-другому.

На самом деле произошло умышленное убийство. Совершить его и замести следы оказалось на удивление легко.

Я перестал думать об Эрин, повстречал Сэйди, влюбился и женился на ней. А потом появилась Камилла.

Она исполняла те мои желания, которые Сэйди никогда не смогла бы исполнить. Я и представить не мог, что она столько сделает для меня за все эти годы. Ради меня Камилла убила не только Морган — до Морган была Кэрри Леммер. Моя студентка, обвинившая меня в сексуальных домогательствах.

Сэйди снова подает голос:

— Они говорят, что у меня диссоциативное расстройство идентичности. Что у меня много личностей. Что во мне живут разные люди. Бред какой-то… Если даже ты, мой муж, ничего не заметил, как они могли что-то диагностировать?

— Твоя непредсказуемость — одна из множества причин, по которым я тебя люблю. Ты каждый день разная. С тобой мне никогда не скучно, Сэйди. Просто я понятия не имел, что твое поведение — это медицинский диагноз.

Конечно, это ложь: я уже много лет знаю, с чем имею дело. И научился извлекать из этого выгоду.

— Ты знал? — с ужасом переспрашивает она.

— Сэйди, но это же хорошо. Разве ты не понимаешь? Полиция считает, что Морган убила не ты, а Камилла. Ты имеешь право не признавать себя виновной по причине невменяемости. Тебя не посадят.

Сэйди ловит ртом воздух: ей явно поплохело. Забавно на это смотреть.

— Но, Уилл… меня отправят в психушку. Я не смогу вернуться домой.

— Но это же лучше тюрьмы, правда? Ты ведь знаешь, что бывает с заключенными в тюрьме?

— Но, Уилл… — теперь Сэйди в полном отчаянии. — Я же не сумасшедшая.

Отхожу от нее и направлюсь к двери, потому что из нас двоих только у меня есть свобода передвижения. Это дает ощущение своего рода власти. Оглядываюсь на нее, сменив выражение лица на безразличное: изображать сочувствие уже порядком надоело.

— Я не сумасшедшая, — повторяет она.

Я ничего не отвечаю. Ложь сейчас неуместна.

Сэйди

Через какое-то время после ухода Уилла в комнате появляется офицер Берг. Он оставляет дверь открытой.

Я знаю, что у меня есть права. И требую встречи со своим адвокатом.

Однако полицейский лишь равнодушно пожимает плечами и отвечает «незачем». Потому что меня отпускают. У них нет доказательств, а значит, нет возможности меня арестовать. Нож — орудие убийства — и полотенце так и не нашли. Полицейские уверены, что я все выдумала, чтобы сбить следствие с толку, хотя доказательств этого тоже нет. Они утверждают, что я убила Морган, превратившись в какое-то другое «я». Но для ареста нужна веская причина, а у них нет ничего, кроме подозрений. Даже заявления мистера Нильссона недостаточно: оно не доказывает, что я была на месте преступления. Как и мобильник, найденный у меня дома. Это просто косвенные улики.

Такое ощущение, что мир вокруг — сплошная иллюзия. В памяти пробелы, которые я не могу объяснить, — в том числе ночь убийства Морган. Не исключаю, что я — или какая-то версия меня — действительно убила бедняжку, хоть и не представляю зачем. Вспоминаю показанные офицером Бергом фотографии и с трудом сдерживаю слезы.

— Позвонить вашему мужу, чтобы он отвез вас домой? — спрашивает Берг. Я отказываюсь. По правде говоря, я слегка обижена, что Уилл бросил меня в полицейском участке. Хотя погода все еще ненастная, мне нужно побыть наедине со своими мыслями. Нужен свежий воздух.

Берг предлагает подбросить меня, но я опять отказываюсь. Хочется оказаться от него подальше.

Начинаю стягивать с себя накинутую Бергом куртку, но он останавливает меня:

— Можете пока оставить себе. Заберу как-нибудь в другой раз.

На улице темно. Солнце уже село. Хотя мир вокруг по-прежнему белый, снегопад прекратился. Машины едут медленно, маневрируя между сугробами. Шины с хрустом катятся по утрамбованному снегу. На улицах неразбериха.

Вместо сапог на мне вязаные тапочки с искусственным мехом, который легко впитывает сырость. Ноги промокли, покраснели и онемели. Волосы с утра не чесаны. Понятия не имею, как я выгляжу со стороны: наверное, почти как сумасшедшая…

До дома несколько кварталов. По пути восстанавливаю в памяти события последних часов. Я оставила Отто наедине с полотенцем и ножом. Полиция пришла за уликами, но к тому моменту их уже не оказалось. Значит, кто-то избавился от них или спрятал.

Наклоняю голову и обхватываю себя руками, пытаясь защититься от яростного вечернего ветра. Все еще метет поземка. На улице то и дело встречаются наледи. Поскальзываюсь и падаю — раз, другой, третий… Лишь на третий раз какой-то добрый самаритянин помогает подняться, приняв меня за пьяную. Спрашивает, надо ли кому-нибудь позвонить, чтобы меня подвезли домой, но я уже почти пришла. Осталось только подняться по склону на нашей улице, что я и делаю, спотыкаясь.

Подходя к дому, вижу в окне Уилла. Скрестив ноги, он задумчиво сидит на диване перед раскаленным камином. Тейт весело бегает по комнате, улыбаясь. Когда он пробегает мимо, Уилл встает и щекочет ему живот, и мальчик смеется. Затем взбегает по лестнице и скрывается из виду. Уилл возвращается на диван, закидывает руки за голову и ложится с довольным видом.

В окнах верхнего этажа — у Отто и Имоджен, они выходят на улицу — горит свет. Правда, шторы задернуты; не вижу ничего, кроме светящихся оконных проемов. Странно, что Имоджен дома. В это время ее обычно нет.

Снаружи кажется, что в доме царит полная идиллия, как в первый день нашего приезда. Крыша и кроны деревьев засыпаны снегом. Снег лежит и на траве, сверкая белизной. Снежные тучи рассеялись, луна освещает живописную картину. Из камина через трубу идет дым. И хотя на улице лютый холод, здесь все выглядит по-домашнему уютным и теплым.

Ничего особенного. Словно Уилл с детьми продолжают жить дальше, не заметив моего отсутствия.

Но как раз потому, что ничего особенного нет, я чувствую что-то неладное.

Уилл

Дверь резко распахивается. Она стоит на пороге — растрепанная, покачиваясь от ветра.

Как «любезно» со стороны Берга не предупредить меня, что ее выпустили. Я скрываю удивление, встаю, подхожу к ней и беру в ладони ее замерзшее лицо.

— Ох, слава богу! — Обнимаю ее и задерживаю дыхание: ну и вонь от нее… — Наконец-то они одумались.

Но Сэйди реагирует холодно: отстраняется и говорит, что я бросил ее там. Какая драма…

— Я вовсе не бросал тебя, — играю я на ее слабости — том факте, что Сэйди имеет привычку выпадать из реальности. Она не помнит примерно четверть всех разговоров. Я-то уже привык, а вот для коллег по работе это, должно быть, весьма неприятно. Поэтому Сэйди так сложно завести друзей — она кажется угрюмой и необщительной. — Я же сказал, что вернусь, как только проверю, что с детьми всё в порядке. Разве ты не помнишь? Сэйди, я же люблю тебя. Я никогда бы тебя не бросил.

Сэйди мотает головой. Она не помнит, потому что этого не было.

— Где дети?

— У себя в комнатах.

— Когда ты собирался вернуться?

— Я звонил — пытался найти, кто согласится посидеть с детьми. Не хотел оставлять их одних на всю ночь.

— И почему я должна тебе верить? — Сэйди словно Фома неверующий. Она хочет посмотреть список звонков в моем телефоне. Фортуна мне улыбается: в журнале вызовов есть недавние звонки на незнакомые ей номера. Я придумываю им имена: коллега Андреа и аспирантка Саманта.

— Почему ты не поверила мне? — перехожу в ответное наступление, разыгрывая роль жертвы.

Слышно, как наверху Тейт прыгает на кровати. Полы скрипят и стонут.

Сэйди устало качает головой.

— Уже не знаю, чему теперь верить…

Она потирает лоб — пытается переварить случившееся. Адский у нее выдался денек. Она не понимает, каким образом нож и полотенце могли просто взять и исчезнуть. И спрашивает меня об этом раздраженным, сварливым тоном. Явно ищет ссоры. Я пожимаю плечами.

— Понятия не имею. Сэйди, ты их точно видела? — Посеять немножко семян сомнений никогда не повредит.

— Точно!

Она отчаянно пытается убедить меня поверить ей.

Теперь, когда в дело вмешалась полиция, образовалась большая куча дерьма, в отличие от прошлого раза, когда все прошло так гладко. Обычно у меня выходит гораздо аккуратнее. Взять, к примеру, Кэрри Леммер. Все, что мне пришлось тогда сделать, — дождаться появления Камиллы и вложить ей в голову нужную мысль. Она легко поддается внушению, как и Сэйди. Я мог бы проделать всю грязную работенку сам, но зачем, когда есть добровольная помощница? Достаточно было всего-навсего расплакаться и рассказать об угрозах Кэрри обвинить меня в сексуальных домогательствах. Еще я добавил: хотелось бы, чтобы она куда-нибудь свалила и оставила меня в покое. Если Кэрри осуществит свои угрозы, моей карьере и репутации конец. Меня разлучат с Камиллой и посадят.

«Кэрри пытается разрушить мою жизнь, — заявил я ей. — Нет — наши жизни».

Я не приказывал ей убивать.

Тем не менее через несколько дней Кэрри не стало.

Как? В один прекрасный день бедняжка Кэрри Леммер просто взяла и пропала. Начались масштабные поиски. Поползли слухи, что накануне вечером она перебрала на студенческой вечеринке и ушла одна — пьяная, спотыкаясь. Скатилась с крыльца на глазах у других студентов.

Ее соседка по комнате вернулась домой только наутро и обнаружила, что Кэрри так и не появилась. Камеры наблюдения в кампусе засекли, как Кэрри, проходя мимо библиотеки, упала посреди двора. Это не похоже на нее: она умела держать себя в руках — по крайней мере, так утверждали студенты, посмотрев записи с камер. Как будто устойчивость к алкоголю — это что-то, достойное хвастовства. Ее родители могли бы гордиться, если б узнали, на что тратили пятьдесят тысяч в год.

Камеры покрывали не весь кампус — имелись и слепые зоны. В тот вечер я был на факультетском мероприятии. Меня видела куча народу. Да и вообще ни меня, ни кого-то еще не заподозрили, потому что в тот раз все прошло как по маслу. Не как сейчас.

Неподалеку от кампуса находился довольно грязный канал глубиной больше десяти футов, в котором тренировалась университетская команда гребцов. По слухам, туда сливали стоки. Вдоль канала под деревьями тянулась беговая дорожка.

Через три дня Кэрри нашли в канале. По словам полицейских, бо́льшая часть ее туловища покачивалась на поверхности, а тяжелая голова оказалась под водой.

Причина смерти — утонула по неосторожности. Все знали и видели, как Кэрри шла пьяная и спотыкалась. Проще простого предположить, что она случайно упала в воду.

Все студенты оплакивали ее. На краю канала у дерева возложили цветы. Ее родители прилетели из Бостона и добавили к цветам плюшевого медвежонка — любимую детскую игрушку дочери.

Камилла рассказала мне, что Кэрри даже не барахталась. Не кричала и не звала на помощь. Просто какое-то время вяло покачивалась на поверхности, потом ушла под воду, всплыла и опять утонула.

Так продолжалось какое-то время. Голова откинута назад, глаза стеклянные, пустые.

Камилла не заметила, пыталась ли Кэрри выплыть, работая ногами. Она торчала на поверхности поплавком около минуты, а потом тихо скрылась под водой.

Судя по словам Камиллы, все прошло как-то слишком гладко. По-моему, даже уныло и скучно.

А в этот раз мне просто не повезло из-за того, что Сэйди первой добралась до приготовленного в стирку белья.

Я проявил неосторожность. В ту ночь, после устранения Морган, превращение Камиллы в Сэйди произошло слишком быстро, и мне пришлось самому заметать следы. Я сжег ее одежду и зарыл нож, но не ожидал, что Сэйди затеет стирку. С чего вдруг? Да она в жизни не стирала.

А еще я не знал, что Камилла забрала кулон Морган, пока не увидел его утром на столе. Камилле следовало быть осторожнее — в конце концов, это не первое ее убийство. Но она пришла домой вся окровавленная. Пришлось мыть ее и прибираться, оставив при этом свои отпечатки на ноже и полотенце. Я не мог допустить, чтобы полицейские их нашли.

Сэйди трет ладонями лицо и повторяет:

— Уже не знаю, чему теперь верить…

— У тебя выдался долгий и трудный день. И ты не приняла лекарство.

Тут до Сэйди доходит, что она легла спать, не приняв таблетки. Утром совсем забыла про них. Я знаю это точно: они лежат именно там, где я их оставил.

Поэтому Сэйди чувствует себя не в своей тарелке — так бывает всегда, когда она не принимает таблетки. С энтузиазмом тянется за ними и глотает, зная, что скоро опять придет в норму.

С огромным трудом сдерживаю смех. Эти таблетки — пустышки; польза от них чисто воображаемая. Эффект плацебо. Сэйди верит, что таблетки могут каким-то образом улучшить самочувствие. Головная боль? Выпей тайленол. Насморк? Прими судафед.

Казалось бы, она, как врач, недолжна вестись на такое.

Я купил пустые капсулы по интернету, набил кукурузным крахмалом и подменил прописанные доктором. Сэйди, как пай-девочка, исправно принимала их. Хотя время от времени жаловалась на усталость и головокружение. Но ведь это означает, что таблетки действуют, верно?

Порой она так легко внушаема…

Готовлю Сэйди ужин. Наливаю бокал вина. Усаживаю за стол и растираю ее ноги — холодные, грязные, все в синяках, — пока она ест.

Сэйди клюет носом. Так устала, что почти готова уснуть прямо за столом.

Но отключается она всего на долю секунды. Тут же просыпается и спрашивает сонным усталым голосом:

— Как ты добрался домой в буран? Отто сказал, что паромы отменили.

Столько вопросов… Столько вопросов, черт возьми…

— Водным такси.

— Во сколько?

— Точно не помню. Как раз успел забрать Тейта.

Сэйди приходит в себя — говорит довольно внятно.

— А что, детей задержали в школе на весь день? Знаю, буран, но все-таки…

— Их оставили в школе до тех пор, пока родители не забрали.

— Значит, ты сразу поехал в школу за Тейтом? Не заезжал домой?

Я отвечаю «нет». Видимо, она пытается выстроить хронологию сегодняшних событий. Интересно, зачем. Добавляю, что добрался до острова на водном такси, забрал Тейта и отправился домой. А потом поехал к ней в центр общественной безопасности.

Правды тут меньше, чем лжи.

— Чем занимался Отто, когда ты вернулся? — не унимается она.

Скоро ей придется заткнуться. Потому что из-за ее любопытства моя безнаказанность теперь под вопросом.

Сэйди

Стою в спальне и роюсь в ящиках в поисках чистой пижамы на замену той, что на мне. Надо принять душ. Ноги болят и все в синяках, но это мелочи: есть проблемы поважнее. Ощущение, будто все это происходит не со мной, а с кем-то другим.

Внезапно понимаю — каким-то шестым чувством, холодком в позвоночнике, — что я в комнате не одна, и резко поворачиваюсь. Отто зашел без стука. Только что его не было, и вот он уже стоит здесь. От его внезапного появления я подпрыгиваю и хватаюсь за сердце. Поворачиваюсь к нему лицом. Теперь сын действительно выглядит больным. Он не врал. Кашляет в ладонь. Взгляд пустой, затуманенный.

Вспоминаю последний наш разговор — тогда сын обвинил меня, что я сунула нож ему в рюкзак. Если та полицейская говорит правду, значит, нож в рюкзак сунула не я, а какая-то часть моей личности, известная под именем Камилла. Меня охватывает чувство вины. Отто — не убийца. Это я вполне могу оказаться убийцей.

— Ты где была? — Отто снова кашляет. Теперь он хрипит.

Уилл не объяснил детям, куда я делась. Не сказал, что я не вернусь домой. Сколько еще он выжидал бы? Как объяснил бы им, что меня арестовала полиция? И что ответил бы на вопрос «почему»? Что их мать — убийца?

— Ты просто взяла и ушла, — недовольно говорит Отто. Вижу, в нем еще осталось что-то детское. Он боялся и паниковал, потому что нигде не мог меня найти.

— У меня были кое-какие дела.

— Я думал, ты дома. Не знал, что ты ушла, пока не увидел снаружи папу.

— Ты видел, как он пришел домой вместе с Тейтом? — Представляю, как маленький седан Уилла продирается через сугробы. Точнее, совсем не представляю, как ему это удалось.

Но Отто отвечает «нет»: он видел отца до того, как Тейт вернулся домой. Сын говорит, что вскоре после нашего разговора в гостиной он передумал и решил все-таки съесть тост. Проголодался. Пошел на кухню, но меня там не было. Выглянул в окно и мельком увидел, как Уилл пробирается по заметенному двору.

Отто ошибается. Он увидел на заднем дворе меня, а не Уилла.

— Это была я, — поправляю его. — Пыталась загнать собак в дом.

О ноже я умалчиваю.

Теперь мне ясно, что произошло тогда в Чикаго. Видимо, Камилла сунула нож в рюкзак Отто. Ночные события — когда я, сидя на пожарной лестнице, убедила его зарезать одноклассников — вовсе не привиделись сыну. С его точки зрения, все это чистая правда. Ведь я действительно была там.

Эти жутковатые рисунки и странные куклы — дело рук не Отто, а опять-таки моих.

— Нет, там был папа, — Отто качает головой.

Мои руки начинают трястись, ладони вспотели. Вытираю их о пижамные штаны и переспрашиваю сына.

— Я же говорю, на заднем дворе был папа, — повторяет он. — Работал лопатой.

— Ты точно уверен, что это был твой отец?

— Ну естественно. — Отто начинают раздражать мои вопросы. — Я знаю, как он выглядит.

— Да, конечно… — У меня начинает кружиться голова. Дыхание перехватывает. — Но ты уверен, что видел на заднем дворе именно его?

Я благодарна сыну за то, что он не отказывается говорить со мной. Даже удивительно, учитывая то, что случилось сегодня утром. Вспоминаю его слова: «Никогда тебя не прощу…»

И с чего бы ему прощать? Я и сама никогда себя не прощу за то, что натворила.

Отто кивает.

— Уверен, — громко отвечает он.

Уилл разгребал лопатой газон? Зачем кому-то очищать от снега траву?

И тут я понимаю, что Уилл ничего не расчищал. Он искал в снегу нож.

Но откуда он знал о ноже? Я сказала об этом только офицеру Бергу.

Ответ потрясает меня до глубины души.

Уилл мог знать о ноже только в одном случае: если сам закопал его там.

Уилл

Сэйди быстро понимает, что в моем рассказе куча несостыковок. Она знает, что кто-то из обитателей дома убил Морган, и подозревает, что убийцей может оказаться она сама. Еще немного покопавшись, она выяснит — если еще не выяснила, — что это я дергал за ниточки. И тогда расскажет обо всем Бергу.

Я не допущу этого. Избавлюсь от нее раньше.

После ужина Сэйди идет наверх — умыться перед сном. Она устала, но голова у нее гудит, так что заснуть будет трудно. Ее теперешние таблетки — плацебо, но у меня в запасе есть настоящие — я специально приберег их на черный день. Если добавить их в вино, получится смертельный коктейль.

Больше всего радует, что психические проблемы Сэйди задокументированы еще до нашего переезда в Мэн. Если приплюсовать сегодняшние события, совсем нетрудно поверить, что она решила покончить с собой.

«Убийство, замаскированное под самоубийство», — так говорила сама Сэйди.

Достаю таблетки: они спрятаны высоко, над кухонными шкафами. Растираю их в порошок с помощью ступки и пестика, открыв воду в раковине, чтобы никто не услышал шум. Растолочь таблетки не так-то просто, но я упорный. Сэйди никогда не отказывалась от бокала вина после приема лекарства, хотя, казалось бы, должна понимать: такие вещи плохо сочетаются.

Думаю, смерть наступит от перебоев в дыхании. Но необязательно именно от этого. После фатальной передозировки лекарств всякое может случиться.

Мысленно набрасываю предсмертную записку: подделать ее будет нетрудно.

Я не могу жить после того, что наделала. Я совершила страшный, ужасный поступок…

После смерти Сэйди останемся только мы с Имоджен и мальчиками. Да, многим приходится жертвовать ради близких. Поскольку именно Сэйди вносила самый большой вклад в семейный бюджет, только у нее есть страховка. Там имеется пункт насчет самоубийства: страхования компания ничего не выплатит, если Сэйди покончит с собой в течение двух лет после вступления договора в силу. Я точно не знаю, прошли уже два года или нет. Если да, то мы получим пятьсот тысяч долларов. При мысли об этом меня охватывает радостное предвкушение: на полмиллиона можно столько всего купить! Давно мечтал пожить в плавучем доме. Но если два года не прошли, мы ничего не получим.

Утешаю себя, что даже в этом случае смерть Сэйди окажется не напрасной. Я все равно извлеку из нее выгоду: останусь на свободе. Только денег не будет.

На несколько секунд я перестаю растирать таблетки: от такой перспективы становится грустно. Подумываю, не отложить ли инсценировку самоубийства до тех пор, пока не выясню, прошли два года или нет. Не хочется профукать пятьсот тысяч. Но затем передумываю и мысленно ругаю себя. Нельзя быть таким жадным материалистом. На свете есть вещи важнее денег.

В конце концов, после всего, что натворила Сэйди, я не могу позволить своим сыновьям жить рядом с таким чудовищем.

Сэйди

Зачем Уиллу зарывать нож в саду? Зачем выкапывать и прятать от полиции?

Если он взял нож, значит, взял и полотенце, и кулон?

Муж солгал мне. Сказал, что забрал Тейта из школы и потом поехал домой, хотя на самом деле сделал наоборот. Уилл знал о моем психическом состоянии. Знал что я перевоплощаюсь в другую личность, и ничего не сказал мне. Если он знал, что у меня есть потенциально опасное «я», то почему не убедился, что мне окажут необходимую медицинскую помощь?

«С тобой мне никогда не скучно», — сказал он. Учитывая то, о чем я сейчас узнала, это звучит зловеще.

Уилл что-то скрывает от меня. Точнее, многое скрывает. Интересно, где сейчас нож, полотенце и кулон? Если полиция тщательно обыскала дом, значит, они в другом месте. Если только он не спрятал их прямо в своей одежде, а потом перепрятал. Тогда они могут по-прежнему находиться в доме.

Но если убийца Морган — я, зачем Уиллу скрывать улики? Он пытается защитить меня? По-моему, нет.

Вспоминаю слова офицера Берга: Уилл позвонил ему и отказался от своих прежних показаний. Заявил, что его не было рядом со мной в момент смерти Морган.

Полицейский солгал, потому что пытался настроить нас друг против друга, как сказал Уилл? Или же слова Берга — чистая правда и муж пытался выставить меня убийцей?

Обдумываю все, что мне известно про убийство Морган. Обвалочный нож. Записки с угрозами.

«Ты ничего не знаешь».

«Если кому-то расскажешь — умрешь».

«Я слежу за тобой».

Но самая неотвязная мысль, которую я никак не могу выбросить из головы: Эрин и Морган — сестры. Вот главная зацепка. Обе они мертвы. Вспоминаю день нашей с Уиллом свадьбы. День, когда мы праздновали появление на свет сына. Мне становится плохо от одной мысли, что всегда мягкий и отзывчивый Уилл, всеобщий любимец, человек, с которым я прожила половину своей жизни, может оказаться убийцей. На глаза наворачиваются слезы, но я вынуждена плакать молча: зажимаю рот рукой и упираюсь в стену, чтобы не сползти на пол. Прижимаюсь к стене еще сильнее и заглушаю рвущийся наружу крик. Тело содрогается от рыданий, слезы льются ручьем.

Нельзя, чтобы кто-то услышал или увидел меня сейчас. Выпрямляюсь и загоняю поглубже приступ тошноты. Не хотелось бы, чтобы ужин вырвался наружу.

Теперь мне ясно: Уилл причастен к смерти обеих сестер, а смерть Эрин не была несчастным случаем. Но зачем было убивать Морган? Вспоминаю записки с угрозами и прихожу к выводу: она знала то, что, по мнению Уилла, не должны знать другие.

Пока муж внизу, начинаю обыскивать спальню в поисках пропажи — ножа, полотенца и кулона. Уилл слишком умен, чтобы спрятать их в очевидных местах — например, под матрасом или в ящике комода.

Подхожу к шкафу и обшариваю одежду Уилла в поисках потайных карманов, но ничего не нахожу.

Опускаюсь на четвереньки и ползу по дощатому полу. Половицы широкие, под ними вполне может оказаться тайник. Ощупываю доски в поисках незакрепленных. Высматриваю различия в высоте, текстуре половиц. Но ничего не бросается в глаза.

Стоя на четвереньках, раздумываю, что делать дальше. Оглядываю комнату, ломая голову, где же еще Уилл мог что-нибудь спрятать от меня. Взгляд задерживается на мебели, вентиляционной заслонке, датчике дыма. Смотрю на электрические розетки. Всего их четыре — по одной в центре каждой стены.

Встаю, роюсь в комоде, под кроватью, за шторами. И замечаю скрытую тяжелой шторой пятую розетку.

В отличие от остальных, она расположена не посередине, а странно, нелогично: всего в нескольких футах слева от другой розетки. При ближайшем рассмотрении обнаруживается небольшое отличие, хотя посторонний человек никогда не заметил бы разницы. На это может обратить внимание только жена, уверенная, что мужу есть что скрывать.

Оглядываюсь на дверь и прислушиваюсь, не идет ли наверх Уилл. В коридоре темно и пусто, но совсем не тихо. Тейта сегодня переполняет энергия.

Опускаюсь на четвереньки. Отвертки у меня нет, так что приходится откручивать шуруп ногтем большого пальца. Ноготь деформируется и частично отрывается, палец начинает кровоточить, но шуруп выходит-таки наружу. Отдирать со стены крышку розетки не приходится — она отваливается сама, открывая крошечный сейф. Внутри ни ножа, ни полотенца, ни кулона, только пачки купюр — в основном стодолларовых. Начинаю торопливо считать и сбиваюсь. По моим прикидкам, там несколько тысяч долларов. Кровь с пальца капает на купюры. Сердце в груди бешено колотится.

Зачем Уиллу прятать в стене деньги?

Зачем Уиллу прятать эти деньги от меня?

Я убираю купюры в свой ящик комода. Задергиваю шторы, встаю, опираясь о стену, чтобы не упасть. Все начинает кружиться.

Придя в себя, осторожно выхожу из спальни и спускаюсь по лестнице — по одной ступеньке зараз, затаив дыхание и прикусив губу.

Уже на нижних ступеньках слышу, как Уилл напевает какую-то веселую мелодию. Он на кухне. Судя по шуму воды в раковине, моет посуду.

Но я иду не к нему, а в кабинет. Поворачиваю ручку и тихо прикрываю дверь, чтобы не было слышно, как щелкает замок. Не запираюсь: если б Уилл обнаружил меня закрывшейся в кабинете, это было бы подозрительно. Сначала проверяю в браузере историю поиска. Ничего. Все начисто стерто — даже прошлые запросы о смерти Эрин.

Кто-то сидел за компьютером после меня и избавился от улик. Точно так же, как избавился от ножа и полотенца.

Открываю поисковик и вбиваю имя Эрин. Вылезает все то же самое: история про снежную бурю и несчастный случай. Теперь я замечаю, что расследование не проводилось: всё списали на погоду.

Проверяю наши финансы. Никак не пойму, зачем понадобилось прятать столько денег в стене. Уилл занимается нашими счетами. Обычно я не обращаю на них внимания, если только муж не оставляет на столе какой-нибудь счет специально для меня. Все остальные оплачиваются без моего участия.

Захожу на сайт банка. Пароли к нашим аккаунтам не изменились: комбинации имен и дней рождений Отто и Тейта. Наши банковские и депозитные счета не тронуты. Закрываю сайт и проверяю пенсионные счета, сбережения детей, баланс кредитки. Там тоже вроде бы все в порядке.

Слышу, как меня зовет Уилл. Как он взбирается по лестнице, а потом спускается в поисках меня.

— Я здесь! — откликаюсь я, надеясь, что он не заметит, как дрожит мой голос.

Я не закрываю окно, а ввожу новый поисковый запрос — «диссоциативное расстройство личности», — отвечая на вопрос подошедшего Уилла, что хочу узнать больше о своей болезни. Мы пока не обсуждали, почему он знал о ней, а я — нет. Еще одна вещь, которую он скрывал от меня.

Но теперь, когда я знаю, у меня появляется новый страх: что я в любой момент просто возьму и исчезну, а вместо меня появится кто-то другой.

— Я налил тебе мальбек. — Муж стоит в дверях, держа бокал с вином. Он заходит в кабинет и гладит меня по волосам свободной рукой. От его прикосновений по коже бегут мурашки. Собираю всю волю в кулак, чтобы не отстраниться.

— Каберне закончилось. — Он знает, что каберне — мое любимое вино. Я предпочитаю не такие терпкие вина, как мальбек, но сейчас это неважно. Я готова выпить что угодно.

Уилл заглядывает мне через плечо и видит открытый медицинский сайт с симптомами и способами лечения болезни.

— Надеюсь, ты не сердишься, что я скрывал это. Я знал, что ты тяжело воспримешь такую новость. Но ты отлично справлялась. Я приглядывал за тобой. Будь уверена: если б у меня возникли опасения…

Он не продолжает. Я поднимаю взгляд.

— Спасибо, — благодарю его за вино.

Уилл ставит бокал на стол.

— Я подумал, после сегодняшнего тебе не помешает выпить.

Выпить мне точно не помешает, чтобы успокоиться и расслабиться. Тянусь за бокалом и подношу к губам, предвкушая, как жидкость польется в горло и притупит ощущения.

Но рука дрожит так, что я сразу ставлю бокал на место, чтобы Уилл не заметил, как сильно я нервничаю в его присутствии.

— Ничего страшного, — успокаивает он, массируя мне плечи и шею. Его руки теплые и твердые. Пальцы скользят по моей голове, по волосам и разминают место у основания черепа: именно там обычно возникают головные боли от перенапряжения. — Я кое-что разузнал и выяснил, что в таких случаях рекомендуется психотерапия. Лекарства от этой болезни не существует. — Он говорит это таким тоном, будто у меня рак.

Почему муж раньше не предлагал психотерапию, если всё знает? Может, потому что раньше я ходила к психотерапевтам — и без толку? Или решил, что мне стало лучше? Или не хотел, чтобы мне стало лучше?

— Утром что-нибудь придумаем. Когда хорошенько выспишься.

Уилл убирает ладони, делает шаг к креслу и мягко разворачивает меня лицом к себе.

Мне не нравится, что он слишком сильно меня контролирует.

Чуть помедлив, муж опускается на колени, заглядывает мне в глаза и с нежностью произносит:

— Знаю, сегодня выдался адский денек. Завтра нам обоим полегчает.

— Ты уверен?

— Уверен. Обещаю.

А потом обхватывает мое лицо руками и проводит своими губами по моим — мягко, деликатно, как будто я хрупкая кукла. Говорит, что я для него — всё. Что он любит меня больше, чем можно выразить словами.

Сверху доносится глухой удар и крик Тейта. Он свалился с кровати.

Муж отстраняется, прикрыв глаза, и через секунду встает. Кивает в направлении бокала:

— Если понадобится еще, только свистни.

И уходит. Только тогда я перевожу дыхание. Слышу шаги Уилла по лестнице. Он кричит сыну, что сейчас придет.

Уилл

Сэйди умна, но при этом очень наивна. Она понятия не имеет о многих вещах. Например, что если я зайду в ее «Гугл»-аккаунт с другого устройства — как делаю сейчас прямо из спальни, — то увижу историю ее поисковых запросов.

Она что-то замышляет. Рыщет на сайте банка… Хотя и не найдет там ничего подозрительного.

Зато она нашла кое-что другое.

Ее выдали следы крови. Войдя в спальню несколько минут назад, я заметил цепочку из четырех кровавых капелек от двери к шторе. Заглянул за нее и увидел, что крышка розетки слегка покосилась. Открыл сейф. Деньги исчезли.

Алчная ведьма. Куда она их дела?

Теперь, обнаружив деньги, Сэйди вскоре выяснит, что я обкрадывал доверительную собственность Имоджен. Эта девчонка — мелкая вредительница, но имеет смысл держать ее при себе. Ради денег. Я потихоньку обустраиваю свое гнездышко.

Судя по поисковым запросам, Сэйди также искала информацию по Эрин и Морган. Она способна сложить два и два. Возможно, она не так наивна, как мне казалось…

Укладываю Тейта спать. Он дуется после падения. Даю ему бенадрил^[412], пообещав, что это снимет боль. Даю значительно больше рекомендуемой дозы. Сегодня ночью Тейт не должен проснуться.

Целую его в ушибленное место на лбу и укутываю одеялом. Сын просит сказку на ночь, и я рассказываю. Я не волнуюсь. Неважно, что еще найдет Сэйди, — все это не будет иметь значения, как только она выпьет вино.

Это только вопрос времени.

Сэйди

Надо придумать, как связаться с офицером Бергом. Рассказать о своих находках. Он не поверит, но я все равно должна. Бергу придется проверить мои слова.

Я не видела свой мобильник с самого утра — с тех пор, как он лежал на кухне рядом со стационарным телефоном. Значит, мне нужно на кухню.

Однако сама мысль выйти из кабинета пугает. Потому что если Уилл был способен убить Эрин, то может убить и меня.

Делаю несколько глубоких вдохов и выхожу, стараясь вести себя непринужденно. Прихватываю с собой бокал с вином и — просто на всякий случай — довольно острый нож для вскрытия писем, который засовываю за пояс пижамных штанов. Надеюсь, он не выпадет.

По другую сторону двери я беззащитна. В доме на удивление тихо и темно. Дети спят. Никто не пожелал мне спокойной ночи.

На кухне горит слабый свет. Устремляюсь к нему, как мотылек на пламя, стараясь отогнать чувство, что Уилл стоит у меня за спиной. Что Уилл следит за мной. Что Уилл рядом.

Если он убил Эрин, то как сделал это? В приступе ярости или хладнокровно спланировав? А Морган? Как именно она умерла?

Чувствую, что нож проваливается глубже в штанину. Достаю его обратно. Руки трясутся, вино расплескивается: бокал наклонился слишком сильно. Облизываю его край дочиста и поджимаю губы: мне не нравится терпкий привкус мальбека. Тем не менее заставляю себя сделать еще глоток, хотя слезы щиплют глаза.

Какой-то шум сзади пугает меня. Оборачиваюсь, но вижу только темную прихожую и нечеткие очертания столовой. Замерев, наблюдаю в ожидании движений или звуков. В этом старом доме так много темных углов, где легко спрятаться…

— Уилл? — тихо окликаю я и замираю в ожидании ответа. Но ответа нет. Вообще ни звука. Скорее всего, здесь никого нет.

Затаившись, прислушиваюсь к чьим-нибудь шагам. Дыханию. Ничего. Начавшаяся тупая головная боль усиливается. Мне жарко, нехорошо. Под мышками и между ног все липкое. Делаю еще глоток, стараясь успокоить нервы. На этот раз вино не такое неприятное на вкус: начинаю привыкать к терпкости. Вижу на столе свой мобильник. Быстро пересекаю кухню, хватаю его и еле сдерживаю крик разочарования: батарея опять разряжена. Телефон оживет не раньше, чем через несколько минут. Но есть еще вариант — стационарный проводной телефон. Позвонить с него можно только здесь, на кухне.

Придется действовать быстро.

Визитка офицера Берга на стойке в держателе для писем, и это радует: пока мобильник разряжен, список контактов недоступен. Набираю номер на карточке и отчаянно жду ответа, нервно прихлебывая из бокала.

Уилл

Сэйди переходит из комнаты в комнату, я следую за ней. Она ищет меня и не знает, что я уже здесь — ближе, чем она думает.

Теперь Сэйди возится на кухне. Когда я слышу вращение телефонного диска, становится ясно: пора вмешаться.

Захожу на кухню. Она поворачивается ко мне с округлившимися глазами, словно ослепленный фарами олень, прижимая трубку к уху. Напугана до дрожи. На лбу выступили капельки пота, дыхание сбилось. Я практически вижу, как ее сердце колотится в груди, словно испуганная маленькая птичка. Отрадно, что треть бокала уже выпита.

Я знаю, что именно она задумала. Вопрос, знает ли об этом она?

— Кому звонишь? — Пока я спокоен: просто интересно, как она попытается оправдаться. Но Сэйди никогда не умела врать. Она просто молчит, и это значит, что она в курсе: я все знаю.

Я меняю тон. Надоели эти игры.

— Сэйди, положи трубку.

Она не слушается. Подхожу, вырываю у нее трубку и опускаю на рычаг. Сэйди сопротивляется, но силы неравны, и я легко одерживаю верх.

— Не лучшая твоя идея, — говорю ей.

Потому что теперь я разозлился.

Взвешиваю варианты. Пока она выпила недостаточно, но если заставить ее допить вино силой, она может захлебнуться или ее вырвет. В голову приходит другая мысль. Я не собирался избавляться от трупа — во всяком случае, сегодня ночью, — но убедить Берга, что она сбежала из дома, не труднее, чем подстроить якобы самоубийство. Это немного сложнее первоначального плана, но вполне осуществимо.

Не поймите меня неправильно: я люблю жену, семью. И меня очень расстраивает то, что придется сделать.

Но это неизбежно, необходимо, потому что Сэйди открыла ящик Пандоры. Если б только она не совала нос, куда не надо… Она сама виновата в том, что сейчас произойдет.

Сэйди

Я чувствую головокружение. Я сбита с толку. Я в панике. Потому что Уилл в ярости. Никогда не видела его таким злым. Человек, который стоит напротив, впившись в меня угрожающим взглядом, совершенно незнаком мне. Внешне он похож на мужчину, за которого я вышла замуж, но внутри — совершенно другой. Его слова резки, тон враждебен. Он вырывает трубку у меня из рук, и тут я окончательно понимаю, что не ошиблась. Если раньше я сомневалась в причастности мужа к смерти Морган, то теперь сомнений не осталось. Уилл в этом замешан.

Он приближается. С каждым его шагом я отступаю назад, прекрасно понимая, что еще чуть-чуть — и отступать некуда: за спиной стена. Нужно срочно что-нибудь придумать, но мой разум замутнен. Я вижу Уилла не слишком четко. Его руки приближаются ко мне, как в замедленной съемке.

В этот момент я вспоминаю про засунутый за пояс нож для писем. Нащупываю его, но руки дрожат, путаются в резинке штанов и случайно дергают за нее. Нож выскальзывает из штанины и падает на пол.

Уилл реагирует гораздо быстрее, ведь он ничего не пил. А я уже чувствую опьянение: алкоголь действует на меня сильнее обычно. Уилл наклоняется первым и ловко выхватывает нож. Демонстративно поднимает его и спрашивает:

— И что же ты собиралась делать?

Тусклый кухонный свет отбрасывает отблеск на лезвие из нержавеющей стали. Уилл направляет нож на меня — хочет, чтобы я вздрогнула. И я вздрагиваю. Он смеется — гнусно, издевательски.

Мы часто уверены, что всё знаем о наших близких…

А потом с изумлением понимаем, что вообще их не знали.

Разъяренный Уилл уже совсем не похож на моего мужа. Это незнакомый мужчина.

— Ты всерьез рассчитывала навредить мне вот этим?

Он тычет ножиком в свою ладонь. И тут я понимаю: хотя лезвие острое — во всяком случае, достаточно острое для резки бумаги, — кончик ножа тупой. Ладонь Уилла только чуть-чуть покраснела.

— Ты всерьез рассчитывала убить меня этим?

Язык во рту набухает. Говорить все тяжелее.

— Что ты сделал с Морган? — Я не собираюсь отвечать на его вопросы.

Уилл со смехом говорит, что об этом надо спросить меня, а не его. Мои глаза становятся сухими. Я несколько раз усиленно моргаю. Нервный тик. Не могу перестать моргать.

— Ты ничего не помнишь, да? — Уилл пытается дотронуться до меня. Резко отстраняюсь и стукаюсь головой о шкаф. Череп пронзает боль. Я вздрагиваю и невольно хватаюсь за ушибленное место.

— Ох, кажется, бедняжке больно, — насмешливо замечает Уилл. Я молча опускаю руку, не удостаивая его ответом.

Вспоминаю, сколько раз он был таким нежным, таким заботливым. Знакомый мне Уилл сбегал бы за льдом, усадил в кресло и приложил лед к ушибу. Неужели все это было притворством?

— Морган убил не я, Сэйди, — продолжает он. — Морган убила ты.

Но я не помню этого и до сих пор сомневаюсь, убийца я или нет. Жуткое ощущение — не знать, отняла ли ты чью-то жизнь.

— Ты убил Эрин, — единственное, что приходит мне в голову в этот момент.

— Правильно, — соглашается Уилл. Хотя я уже знала это, слышать его признание почему-то все равно больно. На глаза едва не наворачиваются слезы.

— Ты же любил Эрин. Собирался на ней жениться.

— Да, это так. Но проблема в том, что Эрин не любила меня. А я не люблю быть отвергнутым.

— А что тебе сделала Морган?

Уилл злобно улыбается и язвительно напоминает, что Морган убила именно я.

— Вопрос, чем она не угодила тебе?

Я в ответ могу только помотать головой.

Тогда Уилл поясняет:

— Не стану докучать лишними подробностями, но Морган — младшая сестра Эрин. Она поставила цель — добиться, чтобы меня признали убийцей Эрин. Хотя все остальные решили, что это несчастный случай, Морган знала правду. Она не сдавалась. Ты, Сэйди, сама решила проблему. Благодаря тебе я вышел сухим из воды.

— Я никого не убивала!

Уилл — воплощенное спокойствие. Его голос ровный, а не визгливый, как у меня.

— Нет, это не так. Ты вернулась домой гордая тем, что натворила. Сказала, что Морган уже никогда не встанет между нами, потому что ее больше нет.

— Я не убивала ее.

Уилл хихикает:

— Убила. Ради меня. Пожалуй, я никогда не любил тебя так сильно, как в ту ночь. — Он сияет. — Все, что я сделал — это рассказал чистую правду. Обрисовал тебе, что случится со мной, если Морган осуществит все свои угрозы. Если б она сумела доказать полиции, что я убил Эрин, то я загремел бы за решетку, и надолго. Может, навсегда. Меня разлучили бы с тобой, Сэйди. Я сказал, что мы никогда больше не увидимся, не сможем быть вместе. Что это все из-за Морган. Преступница тут Морган, а не я. И ты меня отлично поняла. Ты поверила мне.

На его лице появляется торжествующее выражение.

— Ты ведь не можешь жить без меня, да? — Его взгляд насмешливый — словно у психопата. — В чем дело, Сэйди? — продолжает он, когда я ничего не отвечаю. — Прикусила язычок?

От его признания и его беззаботности мои глаза застилает красная пелена. Его смех вызывает злость. Именно из-за этого ужасного, отвратительного смеха я теряю контроль над собой. Из-за самодовольного вида Уилла, его склоненной набок головы, удовлетворенной улыбки.

Он воспользовался моим психическим расстройством. Спровоцировал меня на убийство. Вложил в мою голову (точнее, в голову частички моего «я», известной под именем Камилла) идею, прекрасно зная, что эта бедная Камилла готова на все ради него. Потому что она очень любила его. Хотела быть с ним.

Мне жаль ее. И в то же время я злюсь.

Внезапно, не раздумывая, я со всей силы бросаюсь на Уилла — и тут же жалею об этом. Муж слегка покачнулся, но он гораздо крупнее меня. Гораздо сильнее и массивнее. И к тому же трезв.

Я толкаю его. Он отступает на пару дюймов, но не падает, а хватается за стол и удерживает равновесие. Хохочет еще громче и сообщает:

— Плохая идея.

Я замечаю на столе стойку с ножами. Муж следит за моим взглядом.

Вопрос в том, кто из нас первым доберется до них.

Уилл

Она слаба, как котенок. Смех, да и только.

Впрочем, пора покончить с этим. Дальше тянуть нет смысла.

Быстро подхожу к ней, обхватываю руками ее хорошенькую маленькую шейку и сжимаю. Приток воздуха в легкие прекращается. Наблюдаю за нарастанием паники. Сначала паника возникает в ее округлившихся от страха глазах. Руки Сэйди впиваются в мои ладони, царапают своими маленькими кошачьими коготками, пытаясь заставить разжать хватку.

Это не займет много времени: секунд через десять она потеряет сознание.

Сэйди не может закричать — ее горло сдавлено. На кухне полная тишина, не считая нескольких тихих вздохов. Впрочем, Сэйди никогда не была болтлива.

Задушить кого-то голыми руками — довольно интимный процесс. Он сильно отличается от других способов убийства. Вы должны находиться в непосредственном контакте с жертвой. Приходится действовать руками. Это вам не «выстрелил из пистолета и забыл», здесь нужно хорошенько потрудиться. Зато потом возникает чувство гордости, удовлетворения результатом. Это как покрасить дом, построить сарай или наколоть дров.

Преимущество удушения в том, что потом не нужно убирать беспорядок.

— Не могу выразить словами, как мне жаль, что все так заканчивается, — говорю я Сэйди. Ее руки и ноги дергаются — жалкие попытки сопротивляться. Она быстро теряет силы. Глаза закатываются. Удары слабеют. Она пытается выцарапать мне глаза кончиками пальцев, но ее движения вялые и медленные. Я просто отстраняюсь, а она напрасно тратит силы.

Ее кожа приобретает приятный синеватый оттенок.

Я сжимаю ее сильнее.

— Ты слишком умна, Сэйди. Себе во вред. Если б ты ничего не разворошила, то все не закончилось бы вот так. Но нельзя допустить, чтобы ты рассказала другим обо всем, что я сделал. Уверен, ты поймешь меня. А раз ты не можешь держать рот на замке, придется заткнуть тебя навсегда.

Сэйди

Я оседаю. Всей тяжестью повисла на руках Уилла, сомкнувшихся на моей шее. Я сделала это нарочно: последняя отчаянная попытка выжить, прикинувшись мертвой. Если она провалится, то мне конец. В глазах темнеет. В последние мгновения жизни я вижу своих детей. Вижу, как Отто и Тейт остаются с Уиллом.

Я должна бороться ради них. Я не имею права умереть. Нельзя допустить, чтобы дети остались с ним.

Я должна выжить.

Боль все сильнее. Мои ноги и позвоночник больше не удерживают меня вертикально, и хватка Уилла становится жестче: в его руках вся тяжесть моего тела. В конечностях покалывает. Они немеют. Боль в голове и в шее уже просто невыносима. Кажется, я умираю. Вот она какая — смерть…

Я обмякла в его руках.

Уилл, решив, что дело сделано, ослабляет хватку и опускает меня на пол: сначала нежно, но, когда до пола остается всего пара дюймов, просто бросает. Он не был нежным — просто не хотел поднимать шум. Стукаюсь о холодный пол, стараясь не реагировать, хотя боль очень острая. Не из-за падения, а из-за того, что сделал со мной этот человек. Очень хочется прокашляться, вздохнуть, растереть горло.

Но если я хочу жить, придется подавить эти позывы и лежать неподвижно, не моргая и не дыша.

Уилл поворачивается ко мне спиной, и лишь тогда я осмеливаюсь сделать один короткий вдох. Слышу его бормотание: размышляет, как избавиться от тела. Уиллу нужно торопиться: дети совсем рядом, наверху. Он знает, что у него мало времени.

И тут мне в голову приходит жуткая мысль: а если Отто или малыш Тейт спустятся и увидят нас? Что сделает Уилл? Убьет и их тоже?

Он отпирает и тянет раздвижную стеклянную дверь. Рывками поднимает уличные жалюзи. Я этого не вижу, но зато прекрасно слышу.

Уилл берет со стола связку своих ключей. Раздается скрежет металла по столу. Ключи звякают в его руке, и снова тишина. Наверное, сунул их в карман джинсов. Теперь он собирается вытащить меня через заднюю дверь и запихнуть в свою машину. Что делать? Мне не справиться с Уиллом, он гораздо сильнее. На кухне найдется кое-что, пригодное для самозащиты, но снаружи нет ничего. Там только собаки, которые любят Уилла больше, чем меня.

Если он вытащит меня наружу, шансов у меня нет. Надо что-то придумать, причем быстро.

Я лежу на кухонном полу, как неподвижная статуя, и он считает меня мертвой.

Он не проверил пульс. Это его единственная ошибка.

От меня не укрывается, что Уилл не проявляет никакого раскаяния. Не грустит. Не жалеет, что меня больше нет. Деловито склоняется над моим телом, прикидывая, что делать дальше. Я чувствую, как он близко, и задерживаю дыхание. Легкие горят от нехватки кислорода. Кажется, я вот-вот невольно сделаю вдох прямо на глазах у Уилла. И он заметит. И если он поймет, что я жива, то, лежа на спине, я никак не смогу дать отпор.

Сердце бешено колотится от страха. Удивительно, что он не слышит этот стук сквозь тонкую пижаму. Слюна скапливается в горле, едва не вызывая рвоту. Дико хочется сглотнуть и сделать вдох. Сначала Уилл тянет меня за руки, но потом передумывает: хватает за лодыжки и грубо тащит за собой. Плиточный пол жесткий. Изо всех сил стараюсь не сморщиться от пронзительной боли, продолжая прикидываться неподвижным мертвым грузом.

Не знаю, сколько еще осталось до двери. Уилл кряхтит и хрипло дышит. Я тяжелее, чем ему казалось.

«Думай, Сэйди, думай».

Он протаскивает меня несколько футов и останавливается перевести дыхание. Мои ноги опускаются на пол. Уилл крепче сжимает мои лодыжки и дергает грубо, рывками. Я скольжу вперед дюйм за дюймом, зная, что время для спасения на исходе.

Воздух стал холоднее. Мы уже рядом с задней дверью.

Приходится собрать всю силу воли, чтобы заставить себя дать отпор. Дать знать, что я жива. Если у меня не получится, я умру. Но я должна попытаться, потому что иначе все равно умру.

Уилл снова отпускает мои ноги, делает глубокий вдох и пьет воду прямо из-под крана. Слышу журчание струи. Он слизывает воду языком, как собака. Затем кран закрывается. Уилл проглатывает воду и возвращается ко мне.

Когда он наклоняется, чтобы снова взять меня за лодыжки, я собираю все силы и внезапно резко сажусь. И тараню головой лоб Уилла, стараясь воспользоваться его усталостью и неустойчивым равновесием: он как раз склонился надо мной. Всего на секунду я получаю преимущество.

Уилл хватается за голову, отшатывается, теряет равновесие и валится на пол. Не теряю времени: опираясь о плитку, заставляю себя встать на ноги.

Но когда кровь снова приливает к голове, окружающий мир начинает кружиться. В глазах темнеет. Я едва не падаю — удерживаюсь на ногах лишь благодаря приливу адреналина. Зрение восстанавливается. Чувствую, как лежащий на полу Уилл хватает меня за лодыжку и пытается уронить. Он всячески материт меня, больше не утруждаясь вести себя тихо.

— Сука! Тупая сука! — кричит мужчина, за которого я вышла замуж. Который поклялся любить меня, пока смерть не разлучит нас. Колени подгибаются, я падаю на пол рядом с ним лицом вниз. Ударяюсь носом о плитку с такой силой, что кровь бьет фонтаном, и ладони краснеют.

Быстро встаю на четвереньки. Уилл нападает сзади, стараясь дотянуться до моей шеи, я пытаюсь отползти подальше. Пинаю его. Я должна от него оторваться.

Отчаянно цепляясь за стол, стараюсь подняться, но руки быстро разжимаются: ладони потные, хватка слабая. Кровь хлещет отовсюду — из носа, изо рта. Не удержавшись, соскальзываю и валюсь обратно на пол.

Деревянная стойка с ножами рядом, но мне не дотянуться. Она словно дразнит. Еще одна попытка встать, но Уилл снова хватает меня за лодыжку и тащит к себе. Пинаю его изо всей силы, но этого мало: удары лишь на секунду ошеломляют его, а я быстро устаю и слабею. Снова падаю лицом вниз, прикусив язык. Так долго продолжаться не может. Адреналина все меньше, вино и усталость берут свое.

Не знаю, хватит ли сил сопротивляться дальше.

Но тут я вспоминаю Отто и Тейта — и понимаю, что должна выжить.

Пока я лежу лицом вниз, Уилл садится мне на спину. Все двести фунтов его веса давят на меня, вжимают в кухонный пол. Я не смогла бы закричать, даже если б хотела. Я еле дышу. Мои руки, оказавшиеся подо мной, почти раздавлены общей тяжестью.

Чувствую, как Уилл запускает ладони в мои волосы, массирует голову — до странности нежно, чувственно. Он явно наслаждается моей беспомощностью. Время тает на глазах. Пытаюсь подняться, сбросить с себя эту тушу, но тщетно. Руки не слушаются.

Уилл гладит пальцами по волосам и произносит мое имя.

— Эх, Сэйди… — выдыхает он. Ему нравится, что я лежу, распластанная и беззащитная, словно рабыня перед хозяином. — Дорогая моя женушка…

Наклоняется так близко, что я ощущаю его дыхание на своей шее. Проводит по ней губами, слегка прикусывает ухо. Я не сопротивляюсь, потому что не могу заставить его остановиться.

— Если б только ты не лезла, куда не следует… — шепчет он на ухо. А затем хватает меня за волосы своей липкой ладонью, приподнимает мое лицо на несколько дюймов и с силой бьет им о холодную плитку.

Никогда не испытывала такой жуткой боли. Если нос еще не был сломан, то сейчас точно сломался.

Уилл бьет снова.

Не знаю, умру ли я от череды таких ударов, но скоро точно потеряю сознание. Только богу известно, что Уилл сделает дальше.

«Вот и все, — думаю я. — Здесь я и умру».

И вдруг что-то меняется.

Внезапно от боли кричит Уилл, а не я. Чувствую, что на меня уже ничего не давит. Не понимаю, что происходит.

Но, сделав вдох, понимаю: ничего не давит, потому что Уилл свалился с меня. Он ворочается в нескольких дюймах, стараясь подняться на ноги и сжимая руками голову, которая теперь тоже вся в крови, как и моя. На ней откуда-то появилась рваная рана.

Шею ломит от боли, но я вытягиваю ее, чтобы проследить за взглядом Уилла — теперь он затуманен страхом, — и вижу в дверях кухни Имоджен. Она твердо сжимает занесенную над головой кочергу для камина. Имоджен то появляется, то исчезает, и в конце концов я начинаю сомневаться, настоящая она или из-за ударов по голове у меня начались галлюцинации. Ее лицо непроницаемо. Никаких эмоций — ни гнева, ни страха. Она приближается. Мысленно готовлюсь к острой боли от удара кочергой. Закрываю глаза и стискиваю зубы, зная, что конец близок. Имоджен убьет меня. Убьет нас обоих. Она всегда мечтала, чтобы нас тут не было.

Стискиваю зубы сильнее. Но боли так и нет.

Вместо этого я слышу стон Уилла. Он спотыкается и валится на пол, матеря Имоджен. Я смотрю на нее. Наши глаза встречаются.

И тут я понимаю: Имоджен пришла не убить меня, а спасти.

Я вижу решимость в ее глазах. Она заносит кочергу в третий раз.

Но я не могу позволить ей убить ради меня и потом терзаться, что от ее руки погибли уже двое.

С трудом встаю на дрожащие ноги. Каждая клеточка тела болит. Кровь заливает глаза. Я еле вижу. Бросаюсь вперед, к деревянной стойке с ножами, оказавшись между Уиллом и Имоджен. Хватаю поварской нож, совершенно не чувствуя тяжесть рукоятки в ладони. Лицо и глаза Уилла расплываются. Он встает, а я в ту же секунду поворачиваюсь к нему.

Вижу движения его рта. Его губы шевелятся, но в ушах невыносимо звенит. Кажется, этот звон никогда не кончится.

Но он прекращается, и я слышу отвратительный смех.

— Ты в жизни не осмелишься на это, тупая сучка…

Он бросается на меня, пытаясь вырвать нож. У него почти получается, и на секунду кажется, что, учитывая мою слабость, нож точно достанется ему. И тогда он убьет нас обеих.

Я вырываю нож. Уилл повторяет попытку.

На этот раз я вообще не думаю — просто действую.

Всаживаю нож ему в грудь. Вижу, как лезвие входит в тело, и совершенно ничего не чувствую. Имоджен стоит рядом и смотрит.

Из Уилла бьет кровавый фонтан. Двухсотфунтовое тело с глухим стуком валится на пол.

Сначала я колеблюсь, глядя на лужу крови рядом с Уиллом. Его глаза открыты. Он жив, хотя жизнь быстро уходит из него. Смотрит умоляюще, будто думает, что я как-то помогу ему спастись.

Он с трудом поднимает руку и тянется ко мне. Но не дотягивается. Он больше никогда не прикоснется ко мне.

Я спасаю жизни, а не забираю. Но из каждого правила есть исключения.

— Ты не заслуживаешь жить. — Мой голос не дрожит, не колеблется. Он бесстрастен, как сама смерть.

Уилл моргает раз, другой, а потом его веки замирают. Грудь перестает вздыматься. Он больше не дышит.

Встаю на четвереньки и щупаю его пульс. И только убедившись, что Уилл мертв, поднимаюсь и подхожу к Имоджен. Мы обнимаемся и вместе рыдаем.

Год спустя…

Я стою на пляже и всматриваюсь в океан. После прилива на скалистом берегу появились лужи, по которым, поднимая брызги, носится босоногий Тейт. День прохладный — градусов пятьдесят^[413], — но для января все равно необычайно тепло. Мы привыкли к холодным снежным зимам, но здесь всё по-другому. И я рада этому, как рада и многим другим переменам в наших жизнях.

Отто с Имоджен ушли вперед, чтобы взобраться на выступающие из океана скалы. С ними собаки на поводках. Они, как обычно, с энтузиазмом предвкушают восхождение. Яосталась с Тейтом и наблюдаю за его играми. Сажусь на корточки и перебираю камушки.

Прошел уже год с тех пор, как мы бросили в шляпу бумажки с названиями мест, куда хотели бы переехать. Такие решения не принимают необдуманно, но у нас нет ни родных, ни друзей, с которыми можно было бы обсудить это. Мы не знали никого за пределами нашей раковины. Имоджен была единственной, кто решился сунуть руку в шляпу и вытащить бумажку. И не успели мы опомниться, как оказались в Калифорнии.

У меня нет привычки приукрашивать или врать. Теперь Отто с Тейтом знают, что их отец — не тот человек, которым прикидывался. Хотя они знают не всё.

После смерти Уилла полиция пришла к выводу, что все случившееся было самообороной. Хотя офицер Берг вряд ли поверил бы нам, если б Имоджен, спрятавшаяся той ночью в дальнем уголке кухни, не записала признание Уилла на диктофон.

И еще она спасла мне жизнь.

Через несколько часов после смерти Уилла Имоджен дала прослушать запись нашего с ним разговора офицеру Бергу. Я в это время приходила в себя в больнице и узнала обо всем позже.

«Ты слишком умна, Сэйди. Себе во вред. Если б ты ничего не разворошила, то все не закончилось бы вот так. Но нельзя допустить, чтобы ты рассказала другим обо всем, что я сделал. Уверен, ты поймешь меня. А раз ты не можешь держать рот на замке, придется заткнуть тебя навсегда».

Мы с Имоджен никогда не обсуждали тот нюанс, что она записала не весь разговор, пропустив те отрывки, где Уилл ясно давал понять: фактически Морган убила именно я. Только мы двое знаем всю правду. Полиция не нашла никаких доказательств моей причастности к смерти Морган, и меня оправдали. Оба убийства повесили на Уилла.

Потом начались месяцы терапии. Моего психотерапевта зовут Беверли. Она красит волосы в фиолетовый, что неуместно для ее пятидесяти восьми лет, но ей почему-то очень идет. А еще у нее татуировки и британский акцент. Одна из целей наших сеансов — найти и идентифицировать все мои альтеры и объединить в одну полноценную личность. Другая цель — встретиться лицом к лицу с воспоминаниями о мачехе и ее издевательствах, которые мой мозг спрятал в самый дальний уголок. Постепенно намечается прогресс. Также к детям и ко мне ходит семейный психотерапевт Боб, что приводит Тейта в восторг: у него это имя ассоциируется с Губкой Бобом^[414]. У Имоджен тоже есть свой терапевт.

Отто теперь учится в частной художественной академии. Там он наконец-то нашел себе товарищей, которые его приняли. Ради этого пришлось пойти на немалые жертвы — плата за обучение высокая, а дорога туда долгая, — но никто на свете не заслуживает счастья больше, чем Отто.

Смотрю, как океанские волны бьются о берег. Брызги окатывают Тейта. Он смеется от радости.

На месте этого пляжа когда-то была городская свалка. Издавна местные жители сбрасывали мусор со скал в Тихий океан. За прошедшие десятилетия океан отполировал его и исторг обратно, но время и природа превратили мусор в нечто особенное. Теперь это красивые стеклышки, за которыми приезжают коллекционеры со всего штата.

Я вижу, как Отто и Имоджен сидят рядом на вершине скалы и болтают. Отто улыбается, Имоджен смеется. Ее длинные волосы развеваются на ветру. Я вижу, как Тейт весело плещется в воде. Рядом с ним еще один маленький мальчик — у Тейта появился друг. От всего этого я чувствую себя легкой и жизнерадостной. Щурюсь на солнце. Его лучи согревают меня.

Уилл украл много лет моей жизни. Украл мое счастье и заставил меня делать немыслимые вещи. Постепенно я примиряюсь с тем, что нужно простить себя за все, что я натворила. Да, сначала Уилл сломал меня, но в процессе лечения я стала сильнее и увереннее, чем раньше. После измывательств мужа, который пользовался мной, я открыла в себе ту женщину, которой всегда должна была быть. Женщину, которой я могу гордиться. Женщину, на которую мои дети могут равняться, которой могут восхищаться.

Теперь я понимаю, что такое настоящее счастье. Я испытываю его каждый день.

Снимаю кроссовки и погружаю босые ноги в океан. И думаю о пляжных стеклышках.

Если мусор превратился в такую красоту, значит, то же самое может произойти с каждым из нас. И со мной.

И уже происходит.

ЧТО ТЫ НАТВОРИЛ _{(роман) Мэттью Фаррелл}

Изуродованное тело женщины найдено в одном из старых мотелей Филадельфии. Для судебно-медицинского эксперта Лиама Двайера подобное — обычные будни.

Только в этот раз жертвой оказывается его любовница, с которой он расстался совсем недавно.

Кто-то не только с изощренной жестокостью расправился с девушкой, но и оставил на месте преступления намеки на ужасную историю из детства Лиама, подробности которой не знал никто, кроме самых близких людей. Более того, сам Лиам абсолютно не помнит, что он делал и с кем был в ночь убийства.

В панике он обращается к своему брату Шону, детективу из отдела убийств. Но даже тот не в силах прикрыть брата. На Лиама указывает абсолютно все, от отпечатков пальцев до анализов ДНК.

Теперь бывший судебный эксперт вынужден не только скрываться, но и соревноваться со своими коллегами, чтобы раскрыть правду.

Правду о собственном прошлом…

Глава 1

Первым делом Лиам заметил матрасы на полу. Они лежали в центре гостиной, где обычно стояли диван и журнальный столик, сейчас отодвинутые к стенам. Три матраса, вплотную друг к другу, без покрывал или простыней, только с букетиками бумажных цветов. Мама научилась делать их на мастер-классе, который устраивала ее подруга Пэтти, когда была беременна вторым ребенком. По одному букету на каждом матрасе. Яркие цвета производили жуткое впечатление в сумраке комнаты. Шторы были задернуты. В доме стояла тишина. Лиаму стало нехорошо, что-то явно было не так.

Не успел он задуматься о том, что же происходит, как тишину нарушил глухой удар, и Лиам увидел, как его старший брат Шон упал на пол. Чьи-то руки схватили Лиама сзади, оторвали от пола и понесли. Он вырывался, пытался позвать Шона или маму, но хватка была достаточно сильной, так что он с трудом мог дышать, не говоря уже о том, чтобы звать на помощь.

Ванна на ножках была старой и ржавой. Лиам успел заметить, что прохладная вода доходит до краев, прежде чем его бросили на твердые плитки пола, заломили руки за спину и связали так крепко, что пальцы потеряли чувствительность.

— Мы собираемся к вашему отцу, — произнес голос за спиной. Мамин голос, неожиданно решительный и полный жизни. Выброс адреналина придал ей сил и энергии. Эта новая энергия пугала Лиама больше всего. — Мы снова будем одной счастливой семьей. Все вместе, как положено.

Мама подняла его и бросила в ванну. Лиам трепыхался, дергал ногами и рвался вверх, пытаясь найти опору, чтобы оттолкнуться и сесть, но из-за связанных рук и скользкого дна получалось лишь держать лицо над водой. Холодная вода мешала слышать, и только собственное дыхание эхом отдавалось в ушах.

Над ванной показалась мама. Она клоками отстригла волосы так близко к коже, что в некоторых местах порезалась до крови. При каждом движении пучки волос падали с воротника ее грязной ночнушки на поверхность воды. Кожа была бледной, а глаза пустыми и ввалившимися.

— Я люблю тебя, Лиам, — сказала мама, и ее пересохшие губы треснули. — Тебя и твоего брата. Сейчас мы отправимся к вашему отцу. Увидимся там.

Она положила ладонь ему на лицо и надавила. Лежа на дне, он задерживал дыхание сколько мог, но паника взяла верх. Он попытался пошевелиться, перевернуться, встать на колени, что угодно, но сжатые в кулаки руки были придавлены весом собственного тела. Мама продолжала держать, ее пальцы впивались в его глазницы и скулы, не давая двигаться. Легкие начали гореть. Он зажмурился до цветных кругов перед глазами.

Секунды казались часами, скоро его хрупкое тело сдалось, и он бессознательно открыл рот, чтобы вдохнуть. В горло хлынула вода. Он попытался откашляться, но вода все лилась, проникала в легкие и не давала ему дышать. Тело отторгало то, что он вдохнул, но воде некуда было деваться, она все прибывала. Он тонул, умирал. В голове набатом звучало сводящее с ума обещание матери. «Мы снова будем одной счастливой семьей. Все вместе, как положено».

* * *

Лиам открыл глаза и подавился вдохом. Захлебываясь, он замолотил руками по воде, сон как рукой сняло. Лиам перевалился через бортик ванны и голышом шлепнулся на пол, откашливаясь и хватая ртом воздух.

— Боже! — заорал он между приступами кашля и попытался выровнять вырывающееся со свистом дыхание.

В коридоре послышались быстрые шаги. В дверном проеме замерла потрясенная Ванесса, его жена.

— Лиам! Что случилось?

На мгновение комната поплыла перед глазами, предметы и цвета слились в одно дрожащее нечеткое пятно. Он кое-как сел и прижался к стене рядом с унитазом, глубоко вдыхая полной грудью.

— Я… я… как я оказался в ванне?

Ванесса вбежала в ванную, ее светлые волосы были стянуты в хвост, а в глазах плескался страх.

— Что случилось? — она опустилась на колени рядом с ним и помогла сесть ровнее, опираясь на скользкий фаянс. — Почему ты кричал? Что ты делал в ванне?

Лиам успокоился, посмотрел на жену, потом на ванну, снова на жену. Его затрясло — он вдруг понял, насколько замерз.

— Почему… как я… Почему я был в ванне?

— Я об этом и спрашиваю.

— Я проснулся уже здесь. Как я тут оказался?

— Понятия не имею, — Ванесса встала, сдернула с вешалки полотенце и бросила мужу. — Я спала, а ты напугал меня своим криком. Я подумала, случилось что-то страшное. Не знаю, как ты туда попал. В последний раз я тебя видела, когда ты валялся в отключке на диване.

Лиам обернулся полотенцем и постарался унять дрожь. Он осторожно встал и добрел до унитаза. С того дня, когда мать пыталась его утопить, он до смерти боялся воды. Он никогда не полез бы в ванну по собственной воле. Он не принимал ванну двадцать семь лет.

Ванесса скрестила руки на груди:

— Что происходит?

— Понятия не имею.

— Ты правда не помнишь, как здесь оказался?

— Я серьезно. Я ничего не помню.

— Наверное, хорошо посидели вчера.

Лиам осмотрел себя. Он был мокрым и до сих пор дрожал. От плеча к груди тянулась толстая царапина. На вид свежая.

— Подожди. Ты сказала, я спал на диване?

— Явно всю ночь. Я проснулась около четырех и поняла, что тебя нет в кровати. Спустилась поискать, ты лежал на диване и храпел, как пьяный дурак. От тебя несло алкоголем. Неплохо было бы позвонить и предупредить, что будешь так поздно. Ты же знаешь, как я нервничаю.

— Извини. Я собирался позвонить. Полагаю, вечер просто вышел из-под контроля.

Лиам начал вытираться. В голосе Ванессы прорезались знакомые нотки. Она сердилась, а ему не хотелось опять ругаться. Тут она спросила у него, во сколько он пришел. Перестав вытираться, он замер как вкопанный, а его глаза на мгновение остекленели.

— Честно говоря, понятия не имею, — прошептал он больше себе, чем жене. — Этого я тоже не помню.

— О, это утешает. Соскучился по студенческим денькам, да? — Ванесса сняла с вешалки второе полотенце и принялась вытирать воду с пола. — Лиам, ты взрослый человек. Слишком взрослый, чтоб напиваться до отключки.

Она подняла глаза на него и показала пальцем:

— Что с твоей грудью?

Лиам ничего не ответил.

— Ага, знаю. Ты не помнишь.

Она закончила вытирать пол, перегнулась через бортик ванны и вытащила пробку. Он смотрел, как она подбирает его трусы около раковины, комкает и сует в карман халата. Она всегда убирается, когда злится. Будь это незначительный спор, после которого она начинает вытирать пыль, или крупная ссора, требующая реорганизации стенного шкафа, — уборка и гнев идут рука об руку. Так было с их самой первой встречи.

— Где твоя одежда? — спросила Ванесса.

От бульканья воды в сливе легкие Лиама снова сдавило, как будто он опять тонет. Его затошнило.

— В гостиной?

— Нет, там нету.

Он оглядел ванную, но одежды нигде не было.

— Неважно. Я не хочу знать. — Ванесса бросила мокрое полотенце в корзину для грязного белья и поправила развязавшийся пояс халата. — И с кем ты вчера пил? Не сомневаюсь, что твой брат тоже был.

— Да, Шон был, — соврал Лиам.

Он ничего не помнит о прошедшем вечере. Что случилось? Каким образом он оказался в ванне?

— Кто еще?

— Несколько ребят из участка. Ты их не знаешь.

Ванесса направилась к двери.

— Ты — криминалист полицейского управления Филадельфии. Тебе не кажется, что надо вести себя более ответственно?

— Всего один вечер.

— Лиам, ты вырубился. Как школьник, ворующий выпивку из родительского шкафчика и не умеющий себя контролировать.

— Прости.

Лицо Ванессы еле заметно напряглось. Она замолчала и отвернулась.

— Одевайся, а я сварю кофе. Ты опаздываешь.

Лиам проводил ее взглядом. Дыхание почти выровнялось, и в тишине ванной он попытался восстановить в памяти вечер. Но не смог вспомнить ничего, ни единой детали. Когда в последний раз он так напивался? Вода продолжала утекать, с журчанием и даже некоторым свистом.

— И помой ботинки, — крикнула Ванесса из коридора. — Ты оставил их у лестницы. Я чуть не убилась, когда спускалась утром.

— Ладно.

Лиам встал с унитаза и прошел в спальню. Его сотовый лежал на тумбочке. Лиам схватил его, прижал большой палец к сканеру, и телефон ожил. Может быть, получится восстановить свои шаги по звонкам или сообщениям?

— Кофе готов!

— Сейчас спущусь!

После четырех часов дня новых сообщений не было. Последнее пришло от брата, который спрашивал, нужны ли ему билеты на хоккей. Теперь, прочитав текст, он вспомнил про билеты, но все остальное после этого момента было как в тумане. Он перешел к записям и увидел голосовое сообщение, поступившее в восемь часов. Серое, значит, он его уже прослушал, но сейчас не помнил ни звонка, ни сообщения. Он нажал на воспроизведение.

«Привет, это я. Получила твое сообщение, но не вижу тебя. Где ты? Позвони».

Лиам сразу же узнал голос. Керри. Она говорила про какое-то сообщение, которое он ей отправил. Он еще раз проверил в отправленных и ничего не обнаружил. Проверил удаленные, но и там ничего не было. Он пересек спальню, выглянул в коридор и закрыл дверь. Оставшись один, он набрал номер Керри и стал ждать.

«Привет, вы позвонили мне, и если знаете, кто я, оставьте сообщение, и я…»

Он сбросил звонок и кинул телефон обратно на тумбочку. В тишине спальни было слышно, как за окном поют птицы. Знак нового дня. Нового начала. Как у них с Ванессой. Один день, потом другой, а там и следующий. Им еще предстояло работать над своим браком.

Лиаму было шесть лет, когда мама пыталась его убить. Это случилось через одиннадцать месяцев после того, как они с Шоном потеряли отца в автомобильной аварии из-за неисправных тормозов. Мама не вынесла утраты и после смерти мужа все глубже погружалась в саморазрушение. Это было самое страшное, что Лиам видел за свою недолгую жизнь. Женщина, от которой он зависел, стала мрачной и впала в депрессию, отгородилась от обоих сыновей и общалась глухим мычанием и наклонами головы вместо настоящих слов. Большую часть времени они с Шоном пытались понять, что означают эти жесты и звуки и как на них отвечать. Иногда они угадывали. Но чаще ошибались. За те одиннадцать месяцев их мама перестала есть и готовить, а в свой последний день даже не смогла подняться с кровати, чтобы проводить их в школу. Отец был ее миром, и он умер. Весь тот год она умирала вместе с ним. Они с Шоном даже не догадывались, что ждало их дома тем вечером. Эти воспоминания, эти события остались выжженными в его душе словно раскаленным клеймом.

Пока Лиам одевался, птицы продолжали свою утреннюю песню. Голова болела, он силился вспомнить хоть что-нибудь из вчерашнего вечера, но ничего не получалось. Он задумался, вернется ли к нему память. Должна же, верно? Вероятно, к тому времени, как он приедет на работу. Нет смысла психовать. Кроме того, там будет Шон. Он расспросит брата и будет надеяться, что не натворил никаких глупостей. Если это не поможет, он дозвонится до Керри. Кто-то же должен знать. Пробуждение в ванне его напугало. Как он там оказался? Насколько был не в себе?

Глава 2

Тело Александра Скалли закрывала белая простыня. Это лучшее, что могли сделать приехавшие на вызов полицейские до окончания первичного осмотра, и только потом его можно будет упаковать в мешок для трупов, чтобы отвезти криминалистам. Шон Двайер пристально смотрел на жертву, как будто простыни не было вовсе. Как будто труп мог сесть и рассказать ему, кто это сделал. Но в подобном откровении, сверхъестественном или нет, не было необходимости. Шон и так знал, кто виновен.

Полицейское управление Филадельфии расследует примерно шестнадцать тысяч насильственных преступлений в год. Приблизительно триста из них — убийства. Для работавшего детективом в отделе убийств Шона большинство случаев были довольно банальными и незапоминающимися: разборки между бандами, домашнее насилие, закончившееся непреднамеренным убийством, скрывшиеся с места ДТП водители. Вышел на смену, отработал и забыл. Когда на двадцать один район приходится триста пятьдесят убийств, нет времени строить из себя Перри Мейсона^[415]. Обычно тот, на кого падает подозрение, и есть убийца, и дело раскрывается без особой помпы. В этих убийствах нет голливудского блеска. Проза жизни, и, как и бывает в жизни, львиная доля работы ничем не примечательна. Но этот случай был не из таких.

Шон потер щетину на квадратном подбородке и рассеянно подергал значок у себя на шее. Он работал в полиции двенадцать лет. Семь — в отделе убийств. Он думал, что к этому времени уже повидал все, но это место преступления заставило его остолбенеть. Поразительно, с какой жестокостью можно причинить смерть.

Медики ждали снаружи в своем фургоне. Было еще рано, но скоро начнется утренняя суета. Дежуривший перед магазином патруль быстро прогонял пытавшихся поглазеть прохожих, но таких было мало. Город по большей части только просыпался. У них еще есть время до того, как сюда набегут зеваки.

В дверь вошел Дон Карпентер, напарник Шона. Высокий симпатичный афроамериканец, лет на пятнадцать старше Шона. Казалось, он не ходит, а плавает. В его движениях не было никакой резкости. Он нравился женщинам, но был верным мужем, что только добавляло ему привлекательности. Он был единственным напарником Шона, а также его наставником в первый год. За это время их общение вышло далеко за пределы работы.

— Извини за опоздание, — сказал Дон.

В ответ Шон только отмахнулся и перевел разговор на другую тему:

— Как твоя мама?

— Вчера вечером заснула перед телевизором. А когда проснулась, не понимала, где находится. Запаниковала. Не слушала сиделок, так что они вызвали меня.

— Это случается все чаще.

— Знаю. Если так пойдет и дальше, возможно, придется перевезти ее поближе к себе. Я не могу мотаться в Дойлстаун каждый раз, когда у нее провалы в памяти. Это тяжело, — посетовал Дон и показал на простыню, прикрывающую мистера Скалли. — Нашли что-нибудь?

— Не особо. Жертве семьдесят два года. Владел магазином практически всю жизнь. Мы отправили патрульную машину за его женой, чтобы ее доставили к криминалистам для опознания.

Дон наклонился и оттянул простыню.

— Господи, — пробормотал он. — Можно сразу отправляться за зубной картой. От лица мало что осталось.

— Похоже, взлома не было. Полицию вызвал курьер, который привез посылку утром. Мы полагаем, что владелец знал убийцу. Магазин закрывается в восемь, приблизительное время смерти около полуночи.

— Криминалисты нашли отпечатки?

— Больше, чем надо. Входная дверь, стеклянный прилавок, полки, черный ход — им придется попотеть. Это канцелярский магазин за две недели до Пасхи. Мужик был занят.

Дон показал на камеру видеонаблюдения в углу под потолком.

— Есть запись?

Шон покачал головой:

— Камера передает на компьютер в дальней комнате. Системный блок пропал. Мы проверили кассы: наличных нет. То же самое с сейфом. Но есть выписки с кредиток и чеки.

— Системный блок? Кто пользуется системными блоками?

— Как я сказал, ему было семьдесят два года.

Пока Дон шарил за прилавком, Шон обошел магазин. Если не считать самого убийства, больше ничего не тронули. Поздравительные открытки лежали в своих ячейках рядом со стеклянными статуэтками и музыкальными шкатулками, которые оставались в своих витринах. С потолка свисали вырезанные из бумаги пасхальные яйца и легко покачивались от ветерка, которого он не ощущал. Никаких следов борьбы.

— Они не взяли чеки и данные по кредиткам, потому что их можно отследить. Тесак слишком умен для этого.

— Ты думаешь, это Тесак? — спросил Дон, листая счета рядом с кассовым аппаратом.

— А ты нет?

— Может быть кто угодно.

Мимо прошел один из криминалистов с полной оборудования сумкой. Шон заглянул внутрь. Пульверизаторы с какой-то жидкостью, пластиковые коробочки с наклейками и коробка латексных перчаток. Криминалистика. Он всегда был далек от этой области следствия. Криминалистом работает его брат, Лиам. В их семье он умный.

— Это Тесак, — сказал Шон, когда криминалист скрылся из вида. — Он много лет терроризирует владельцев магазинов, а теперь убил старика в двух кварталах от мэрии. Он наглеет, а когда он наглеет, то становится опасен. Это он.

— Наверное, ты прав, — ответил Дон. — Это похоже на его почерк, но давай покопаем еще для уверенности. Ты уже два года следишь за этим парнем и пока ничего не смог ему пришить. Мы находим свидетеля, и вдруг свидетель исчезает. Мы уговариваем кого-нибудь дать показания, а потом, в последнюю секунду, человек передумывает. Если это он, нам надо найти что-то, от чего он не сможет отвертеться.

Шон подождал, пока Дон выйдет из-за прилавка, и они подошли ко входу в магазин. Их окружали открытки с пожеланиями и поздравлениями. Мягкие игрушки, фарфоровые куклы, счастье. Счастье среди трагедии. В воображении Шон проигрывал картины того, что могло произойти между Тесаком и Александром Скалли.

— Он превратил лицо старика в котлету.

— Выглядит именно так.

— Пришел забрать дань. Это объясняет отсутствие взлома. Может, у старика не хватило денег. Может, это уже не в первый раз. Сколько приносит в наши дни канцелярский магазин? Я знаю, скоро Пасха, но вряд ли у него была большая выручка. Тесака не заботили отговорки. Он избил старика до неузнаваемости. Сделал из него пример другим магазинам в городе. Это он. Точно он. Я не сомневаюсь.

— Тогда мы его возьмем, — сказал Дон. — Но все должно быть по инструкции. Нельзя дать ему уйти из-за какой-нибудь ошибки.

— Не дадим.

В магазин вошли два медика, один из них нес под мышкой сложенный мешок для трупа. Они помахали Шону с Доном, те помахали в ответ, глядя, как медики остановились перед жертвой и разложили мешок рядом с белой простыней. Обезображенное лицо Александра Скалли выжглось в памяти Шона. Это ни разу не заурядное убийство. От него останутся шрамы.

Глава 3

Рауль Монтенез влетел в фойе отеля «Тигр» со стаканчиком кофе в одной руке и пакетом пончиков в другой. За исцарапанным и грязным пуленепробиваемым стеклом конторки дремал его босс, мистер Гуцио. Низкий полный мужчина выглядел так, словно спит уже много дней. Засаленная рубашка выбилась из штанов, три верхние пуговицы были расстегнуты и открывали черную поросль на груди. Лысый, но с отросшими бакенбардами. Пальцы как десять сосисок. Через оставленный включенным микрофон слышался громкий храп. Даже во сне его злоба ощущалась физически.

В фойе, где Рауль проводил большую часть своего рабочего дня, валялись пустые пивные бутылки, бумажки, пластиковые стаканчики и разорванные обертки презервативов. Черный линолеум был усыпан окурками. На замызганном ковре красовались новые пятна загадочного происхождения. Его ждет еще одна длинная смена.

— Ты опоздал, — рявкнул Гуцио, не открывая глаз. Скрещенные руки покоились на его необъятном пузе.

— Доброе утро, мистер Гуцио. Прошу прощения. Автобус опоздал. Впустите меня, пожалуйста.

Гуцио открыл глаза и поднял голову, разглядывая тощего иммигранта.

— Что-то автобус часто опаздывает, — рыкнул он.

— Да. Он часто опаздывает.

— Если тебе не нужна работа, я могу найти кого-нибудь другого, кто готов приходить вовремя.

— Сэр, я не виноват. Автобус опоздал. Опаздывает автобус — опаздываю я.

— На каком автобусе ты ездишь?

— На тридцать втором.

Гуцио с трудом вылез из кресла.

— Думаю, я позвоню в транспортное управление и спрошу, опаздывал ли сегодня утром тридцать второй автобус. И если опаздывал, то устрою им взбучку за то, что мой помощник каждый день задерживается.

— Хорошо. Звоните. Если вы сможете заставить их решить проблему, буду признателен.

— Но если мне скажут, что он ездил по графику, что ж, тогда нас с тобой ждет разговор, — заверил неопрятный мужчина и нажал под конторкой кнопку, открывающую дверь. — За работу.

— Спасибо.

Рауль проскользнул в дверь и поставил свой кофе и пончики, торопясь начать день.

— В B11 до сих пор тихо, — крикнул Гуцио через плечо. — Если он не спустится к тому времени, как ты закончишь с первым этажом, поднимись и скажи, чтобы сваливал. Скоро расчетный час, а у нас тут не «Мариотт». Номера надо убрать до четырех. У меня тут бизнес вообще-то.

Рауль достал из чулана швабру и ведро и поставил их у стены с остальными средствами, которые понадобятся ему днем.

— Да. Без проблем. Если он не спустится до того, как я закончу на этом этаже, я скажу ему сваливать.

* * *

Два часа он подметал, вытирал пыль и мыл полы, и первый этаж наконец стал выглядеть достаточно прилично для ночных постояльцев. Но суть в том, что этим постояльцам плевать, чистый отель или в нем горы коровьего навоза. Народ приходит сюда по одному-единственному поводу. И чистота в фойе мало что значит. Но Раулю было велено убирать, и он убирал. Каждый день.

Он вынес последний мешок с мусором через аварийный выход и выбросил его в контейнер, а когда вернулся, увидел, что Гуцио стоит в дверях своей конторки.

— Парень из B11 так и не вышел. Иди поторопи его.

— Да, сэр.

— В журнале записано, что его зовут Джонни Кэш. Очень смешно. Отмечено, что постояльцев двое. Я хочу, чтобы они оба убрались.

Вымышленные имена — обычное дело для секса в отеле, но такое Раулю еще не встречалось.

— Я скажу мистеру Кэшу уходить.

— Скажи. И поторопись. Если ты еще не заметил, знай — я не самый терпеливый человек.

Рауль поднялся по лестнице к номеру B11. На всем этаже стояла зловещая тишина. В одинокое окно в конце коридора светило солнце, и Рауль видел парящие в воздухе пылинки. Его шаги заглушал ковер, и это все вдруг напомнило Раулю, как он одинок.

Дойдя до двери, он подождал, уставившись на цифры, которые когда-то были аккуратно прибиты, а теперь висели криво, напоминая адрес интернет-сайта: B//. Бежевая краска на старой стальной двери облупилась. Золотистая ручка была вся в царапинах от многолетних попыток пьяных постояльцев вслепую попасть в замочную скважину.

Рауль поднял руку, собираясь постучать, но замер. До него дошло, что он понятия не имеет, кто спит — или ждет — внутри. В этом отеле нет табличек «Не беспокоить». Никто не знает, что происходит за множеством закрытых дверей, и, учитывая, каких клиентов привлекает «Тигр», велика вероятность, что он чему-то помешает. То, что гость остался на всю ночь, само по себе странно. Отель берет почасовую плату, и многие постояльцы платят именно так. Те, что остаются на всю ночь, платят в тройном размере, и обычно им есть что скрывать. Раулю все больше становилось не по себе.

— Мистер Кэш, освободите номер, — крикнул он, стукнув три раза. На ковер посыпались хлопья краски. Рауль чувствовал, как участилось дыхание. — Расчетный час прошел. Вы должны освободить номер.

Ответа не было. Рауль прижался ухом к двери, но ничего не услышал.

— В11, пора выезжать. Уже утро. Вы должны уйти.

По-прежнему ни звука, ни движения.

Охваченный дурным предчувствием, Рауль, не спуская глаз с двери, медленно снял с пояса джинсов большое хромированное кольцо и принялся перебирать висевшие на нем ключи. Трясущимися руками он перебирал номера, пока не наткнулся на нужный ключ.

— Мистер Кэш, это ваш последний шанс. Я вхожу. Вы должны покинуть номер.

Рауль вставил ключ в замок и повернул.

— Я вхожу, — крикнул он, голос предательски дрогнул.

Чувствуя, как горит лицо, Рауль толкнул дверь.

Тот же солнечный свет, который лился в окно в коридоре, падал в окно номера В11. За стеклом машины проносились по изгибу шоссе и исчезали за поворотом в город. А в самом номере Рауля ждало потрясение.

Женское тело висело на проводе удлинителя, который был перекинут через трубы под потолком и привязан к кровати. Оно не качалось и не вращалось, а висело совершенно неподвижно. И кровь. Много крови. На ее ногах, ступнях и на полу. Женщина была обнажена, а волосы неаккуратно обриты. Голова склонилась на один бок, покрасневшие и опухшие глаза смотрели в пустоту. Из уголка рта вывалился кончик языка. Она смотрела в его сторону, только выше. Когда-то она была красивой. Теперь осталась только кровавая бойня.

— Нет! — заорал Рауль, вываливаясь из номера на грязный ковер коридора. Задел ступней стальную дверь, и на него посыпалось еще больше краски. Он часто крестился, от страха глаза наполнились слезами. В отель «Тигр» явился дьявол и оставил после себя самую жуткую смерть. Ему никогда не забыть эту сцену, несмотря на алкоголь, наркотики и бессонную ночь, что ждут впереди. Он будет помнить каждую мелочь, каждый звук и запах.

Глава 4

Шон сидел в кузове неприметного полицейского фургона с остальной группой захвата и осматривал окрестности в квадратное окошко, в последний раз прокручивая в голове план. Они припарковались в переулке через дорогу от двухэтажного дома в ряду таких же. Насколько он видел, в округе было тихо. Дома, как и многие на северной стороне, обветшали и разваливались. Крыши просели внутрь. Фундаменты крошились. Окна закрывали не занавески, а мусорные мешки, дыры в стекле были заклеены кусочками картона. Богатый уличный король не стал бы селиться в таком районе, но места, чтобы скрываться, лучше не придумаешь. Тесак Вашингтон был умен и виртуозно умел прятаться на виду. Он знал все правила и за годы изучил полицейское делопроизводство и время реагирования. Он стал профессионалом и знал все укромные уголки и закоулки в городе. Пришло время его закрыть.

Это случалось нечасто, но иногда удача улучала секундочку, чтобы улыбнуться отделу убийств полицейского управления Филадельфии. Предыдущим вечером парочка студентов из Пенсильванского университета приехала в Центральный район и зашла в бар на Маркет-стрит. После бара они отправились гулять по городу, то и дело снимая достопримечательности на телефоны и дурачась, чтобы после выложить снимки в социальных сетях. На одном из таких кадров — молодой человек висел вниз головой на указателе, показывающем дорогу к Индепенденс-холлу, — и засветился на заднем плане Тесак, покидавший канцелярский магазин через черный ход в то время, когда был убит Александр Скалли. Ребята не обратили на это внимания, пока не увидели сюжет в утренних новостях, после чего сразу же позвонили 911. Их снимок и частичный отпечаток Тесака на месте преступления оказались достаточными доказательствами для получения ордера.

Дон закрыл папку с делом и бросил ее рядом.

— Ладно, давайте пройдемся в последний раз.

Сидевший напротив Шона сержант кивнул:

— Хорошо.

— Мы поднимаемся на крыльцо, стучим один раз, потом входим. Учтите, что этот дом принадлежит подружке подозреваемого, а у нее двое маленьких детей.

— Понял, — ответил сержант.

— У вас есть связь с полицейским за домом?

— Да, есть. Он на позиции. Задержит любого, кто выйдет через черный ход.

— Хорошо.

Шон отодвинулся от окна.

— Этот парень не дилетант, — сказал он. — Это не первый раз, когда он замешан в убийстве, и не первый раз, когда за ним приезжает полиция, так что будьте осторожны. Может случиться, что мы ворвемся в дверь и он сдастся без сопротивления, но он может и попытаться сбежать. Или попытаться убить нас. Будьте готовы к любому варианту.

Все согласились. Шон в последний раз оглядел окрестности. Он ненавидел рейды. Слишком много всего может пойти не так.

— Хорошо, передайте человеку за домом, что мы выдвигаемся. За дело.

Бойцы открыли задние двери, попрыгали из фургона и, держа оружие наготове, бегом пересекли улицу. Всего их было шестеро, включая офицера за домом. Где-то вдалеке лаяла одинокая собака.

Обмениваясь жестами и молчаливыми подтверждениями, они рассредоточились на тротуаре с двух сторон от крыльца и взбежали по ступенькам. Мужчины прижались к стенам по обеим сторонам от двери. Под синими куртками полицейского управления Филадельфии скрывались бронежилеты. Шон в последний раз дал знак остальным и заколотил во входную дверь.

— Откройте! Полиция!

Он досчитал до трех, потом повернулся и выбил дверь ногой, та распахнулась, и группа ворвалась в дом.

— Полиция!

— Полиция!

— Выходите, чтобы вас было видно! Выходите с поднятыми руками! Мы вооружены! Тесак Вашингтон, выходите немедленно!

Мужчины рассредоточились по заранее определенным зонам. Сержант и трое полицейских обыскивали комнаты на первом этаже, а Шон и Дон бросились к лестнице. Шон поднимался первым, а напарник прикрывал его спину.

В доме было расслабляюще тихо. Ни шороха. Дети не звали маму, никто не задавал вопросов, что за вторжение. Никакого движения, за исключением перемещений группы захвата на первом этаже.

Добравшись до верхней ступеньки лестницы, Шон с Доном услышали быстрые шаги. Шон покрепче сжал свою «Беретту» и побежал к закрытой двери в конце узкого коридора.

— Полиция! Выходите медленно с поднятыми руками!

Дверь спальни распахнулась, и из нее навстречу детективам на полной скорости бросилась крупная женщина в спортивных штанах и футболке. Она кричала и размахивала руками, разноцветные бигуди подпрыгивали при каждом шаге. Детективы не разобрали слов, но Шон увидел движение за ее спиной. Он поднял оружие.

— Леди, ложитесь!

Женщина не послушалась. Когда она подбежала ближе, они расслышали ругательства и угрозы. Дон оттолкнул Шона в сторону, достал «Тазер» и, когда женщина приблизилась достаточно, выстрелил ей в грудь. На одно затянувшееся мгновение она остановилась, схватилась за впившиеся в кожу провода, а потом рухнула на пол, хватая ртом воздух, и свернулась в клубочек. Дон открепил провода от «Тазера» и двинулся дальше.

— Идем. В спальне.

— Тесак, руки вверх! — заорал Шон.

Дойдя до конца коридора, он пнул дверь ногой, чтобы удержать ее открытой. Занавески развевал ветерок, проникающий через единственное окно. Их подозреваемый сбежал.

— Он за домом! Вылез из окна! За дом!

Шон схватил рацию, чтобы предупредить полицейского за домом, но не успел сорвать ее с ремня, как в переулке за его спиной прогремел выстрел, и он застыл на месте.

Дон подбежал к окну и достал рацию.

— Полицейский ранен! У нас раненый полицейский по адресу три-пятьдесят-два на Норт-Броад-стрит. Подозреваемый сбежал своим ходом. Черный мужчина, шесть футов два дюйма, белая майка и джинсы. Бежит на восток к Норт-Твелв-стрит, — сосредоточенно выпалил он, затем повернулся к Шону и позвал его за собой.

Напарник метнулся мимо него обратно к лестнице, а Шон выпрыгнул из открытого окна на маленький козырек под ним. Добежав до края, он съехал вниз по водосточной трубе. Сержант уже занимался полицейским, которого ранили куда-то в район головы и шеи. В свете раннего утра кровь казалась неестественно-яркой.

— Побудь с ним, — сказал Шон сержанту, пробегая мимо. Он прочитал имя на нашивке на форме молодого полицейского. Самсон. — Подмога и скорая уже едут.

Сержант даже не обратил на него внимания, поддерживая своего подчиненного и зажимая рану, пока остальные его люди заканчивали обыскивать дом. Он постоянно шептал молодому человеку на ухо:

— Держись. Держись. Держись.

Шон слышал за спиной Дона, но сосредоточился на бегущем впереди подозреваемом. До Тесака было довольно далеко.

— Стоять! Полиция!

Тесак на бегу развернулся и дважды выстрелил. Увидев вспышки, Шон нырнул в укрытие, но не остановился. Тесак запрыгнул на небольшой заборчик и соскользнул на землю с другой стороны. Он почти выбежал из переулка. Если он доберется до людной улицы, то затеряется в толпе и боковых улочках.

Шон остановился и поднял «Беретту», аккуратно целясь в убегающего. Недрогнувший палец нажал спусковой крючок, и в следующее мгновение Тесак упал на землю.

— Лежать, — велел Шон.

Тесак дергался и громко орал, сжимая ногу. Шон осторожно пошел вперед, не опуская оружия. Перелез через забор. Тесак катался по земле, под майкой бугрились напряженные мышцы. Огромные часы на левой руке треснули при падении. Цепочка с бриллиантами на шее звенела при каждом движении.

— Где пистолет? — спросил Шон.

— У тебя в жопе! — завопил Тесак. На мгновение он встретился глазами с детективом и отвернулся.

— Отдай оружие или я прикончу тебя на месте.

Закряхтев, Тесак достал из-под груди «Глок» и толкнул его по земле.

— Чувак, вызови скорую. Я ранен!

Подбежал Дон, перелез забор и приземлился рядом с напарником.

— Хороший выстрел.

— Спасибо. Пришлось достать его, прежде чем он доберется до улицы. Не хотел его упустить.

— Я ничего не сделал, — брызгал слюной Тесак. — Чувак, приведи мне врача. Мне нужен врач. Я ранен. Ты в меня стрелял!

— Ага, похоже, я попал тебе в колено, — ответил Шон. — Наверное, больно.

— Да пошел ты!

Продолжая целиться в подозреваемого, Шон кивнул напарнику.

— Надень на него наручники, и я его обыщу. Отвезем его в больницу, и я сяду возле палаты, пока он не будет готов к перевозке в обезьянник. Глаз не спущу с этого сукиного сына.

— Принято, — кивнул Дон.

Глава 5

Отель «Тигр» окружала желтая лента, заперев на парковке две патрульные машины, приехавшие на вызов, и держа посторонних на расстоянии. Скорая и фургон криминалистов были припаркованы наискосок от входа в отель. Двое полицейских стояли возле рогаток, перегородивших улицу с обоих концов.

В «Тигре» чем-то пахло. Лиам остановился, чтобы определить запах, но уловил только переизбыток лизола и вонь мокрой псины. Он прикрыл рот ладонью и вместе с остальной командой прошел к подножию лестницы, где уже ждал сержант Макмуллен, старший на месте преступления.

— А-а, криминалисты, — сказал он. — А мы гадали, когда же вы появитесь.

— Что случилось?

— В номере В11 девушку повесили на удлинителе, потом вспороли живот. Кровища, но ничего, что я не видел бы раньше. Некоторым парням не по себе. Мы допрашиваем владельца, пытаемся составить список гостей или работников, которые могли что-нибудь видеть. Сделали фото и огородили территорию. В остальном ждали вас.

— Хорошо, мы займемся.

Макмуллен покачал головой и опустил глаза в пол:

— Кто бы это ни сделал, он явно не в своем уме. Больной ублюдок оставил у ее ног бумажные цветы.

Лиам остановился:

— Бумажные цветы?

— Да, знаешь, такие, из оберточной бумаги или цветного картона и всякого такого? Чокнутый парень сделал из них что-то вроде букета и оставил под телом. Жуть.

— Кто из отдела убийств здесь?

— Хекл и Кинан. Кинан наверху. Хекл опрашивает владельца в кабинете вон там.

— Спасибо, дальше мы сами.

— Она вся ваша.

По дороге на второй этаж Лиам и его команда натянули латексные перчатки и приготовились к расследованию.

Детектив Кинан встретил их на верхней площадке и проводил в номер. Кинан был крупным мужчиной, высоким и полным, с копной светлых волос и старыми рубцами от акне со времен юности. Он всю жизнь занимался футболом и до сих пор играл за департамент в любительской лиге. Он возвышался надо всеми, кто проходил мимо.

— Сюда.

Команда вошла в В11. Лиам остановился, чтобы окинуть взглядом место преступления. Смерть была страшной. Запах лизола и мокрой шерсти сменился смрадом убийства, который ни с чем не спутаешь. Пот, физиологические выделения, кровь вызвали отвращение, однако работа приучила терпеть. Под жертвой, заляпанный ее кровью, лежал букет из цветной бумаги. Во второй раз за день Лиам подумал о матери.

— Хорошо, — сказал он вслух. — Давайте возьмем все, что сможем. Джейн, я хочу фото и отпечатки. Роб, обеспечь образцы крови. Тедди, ты занимаешься образцами волокон всего, что есть в номере. Матрас, белье, покрывало, ковер… все. Когда закончим, снимем ее и упакуем. В лаборатории проведем вскрытие и анализ тканей. Начали.

Команда рассредоточилась и начала распаковывать оборудование. Лиам работал криминалистом в полицейском управлении Филадельфии последние шесть лет. Он возглавлял команду и был одним из самых преданных и заслуженных сотрудников в своем подразделении. Обладая навыками ученого и умом детектива, он был способен отыскать улики многочисленных убийств, используя методы, которые даже в двадцать первом веке считались сверхпередовыми. Он являлся членом группы по борьбе с терроризмом при мэре и внештатным инструктором в полицейской академии. Он видел места преступления такие же ужасные, как это, и описал большинство из них. Убийство его интриговало.

Глядя, как остальные приступают к работе, он достал фотоаппарат и начал фотографировать. Жертва обнажена, тело посинело. Голова неаккуратно обрита местами и свернута на одну сторону. На ногах засохли потеки крови из раны на животе. Жестокость в худшем ее проявлении. Он подошел ближе, навел камеру и только тут заметил главное. Падающий из коридора свет попал на жертву нужным образом, и только тогда Лиам узнал ее. Он перестал дышать и чуть не отпрыгнул назад, удержавшись в последний момент.

— Как ее зовут? — спросил он как можно спокойнее и медленнее.

— Миллер. Керри Миллер, — прочитал Кинан, открыв блокнот.

Имя пронзило его, как удар молнии. Колени ослабли до такой степени, что он подумал, что упадет.

— Взялиудостоверение личности в ее сумочке, — продолжил детектив. — Удостоверение, наличные, кредитки. Однако сотового нет.

Лиам отшатнулся. Он столько раз гладил пальцами ее нежную кожу, столько раз целовал эти губы, ощущал ее прикосновения, объятия и все равно не узнал. Он осмотрелся. На первый взгляд следов борьбы нет. На прикроватной тумбочке телефон, электронные часы и лампа. Кровать заправлена без единой складочки. Шторы раздвинуты. Только два стула выдвинуты из-за стола: один стоит в углу у противоположной стены, другой перевернут у кровати.

— Где волосы жертвы? — спросил Лиам.

Кинан пожал плечами:

— Не нашли. Предполагаем, что их забрал убийца.

«Керри Миллер».

Лиам обошел тело и вышел в коридор.

— Мне надо позвонить. Сейчас вернусь.

— Все в порядке?

— Да. Я на секунду.

В отеле было пусто, только несколько полицейских бродили по фойе. Лиам, пошатываясь, спустился на первый этаж и трусцой выбежал на стоянку, чуть не споткнувшись. Мир вокруг кренился и оплывал. Он залез в фургон криминалистов, ощущая, как гулко колотится сердце. Дыхание застревало в горле, и Лиам издал звук, не похожий на человеческий. Пока он доставал телефон и набирал номер брата, к глазам подступили слезы. Через дорогу собралась небольшая толпа и несколько телевизионных фургонов, ожидающих услышать что-нибудь, намекающее на происходящее внутри отеля «Тигр». В крови гулял адреналин, дрожащей рукой Лиам прижимал телефон к уху.

Керри мертва. Керри Миллер.

Его любовница.

Глава 6

Похоже, все полицейское управление Филадельфии оккупировало травматологию на втором этаже больницы университета Темпл. В одном конце коридора слонялись простые полицейские, сержанты, два лейтенанта и горстка детективов в ожидании информации о молодом Самсоне, которого Тесак Вашингтон подстрелил при попытке к бегству. Настроение было мрачное. Из уважения переговаривались шепотом. Все ожидавшие новостей знали, что в операционной мог бы лежать любой из них. Это риск, на который они идут каждый день.

В другом конце были только Шон, Дон и двое полицейских, назначенных контролировать Тесака после операции. Они не разговаривали. Вместо этого они смотрели в противоположный конец коридора и надеялись на лучшее, переводя взгляд с одного копа на другого, раз за разом прокручивая в памяти утреннюю сцену.

Из лифта вышел лейтенант Филлипс и направился к двум своим детективам. Он был худ, и пальто словно поглощало его фигуру. Длинные пальцы опустились в карман и достали карандаш, который он тут же принялся вертеть. Он всегда теребил что-нибудь, когда нервничал. Мячик, резинку, нож для писем. На этот раз вот карандаш. На его лице была написана стальная решимость. Как и прочие, он злился, что подстрелили копа, и хотел ответов.

— Что мы имеем? — прорычал Филлипс.

Шон встал со стула:

— Самсон в операционной. Состояние критическое. Точнее будет известно через несколько часов. Семье сообщили. Жена находится в отдельной комнате ожидания с его лейтенантом. Остальные родственники едут.

— А Тесак?

— Скоро выйдет из операционной. Легкое ранение. Пришлось заехать вынуть пулю.

— Надо было всадить ее ему между глаз.

— Если у меня появится еще один шанс, возможно, я так и сделаю.

Дон присоединился к напарнику:

— Мы все сделали по инструкции. Так лучше. Без шума и разборок. Он побежал, подстрелил парня, и мы его взяли.

— Вы лично видели, что произошло? — спросил Филлипс. — Со слов свидетелей?

Шон покачал головой:

— Нет, мы были в спальне, когда услышали выстрел. Я выглянул в окно: парень лежал на земле, а Тесак убегал. У нас его пистолет, так что мы получим баллистическую экспертизу у криминалистов.

— Еще что-нибудь важное?

— Ничего особенного. Все было весьма тривиально.

Филлипс плюхнулся на один из пластиковых стульев и бросил карандаш себе на колени.

— Адский день, — пробормотал он. — Хоть бы парень выкарабкался.

У Шона завибрировал телефон. Он достал его из кармана и посмотрел, кто звонит. Это был Лиам. Он проигнорировал звонок.

— Мы его взяли, — произнес Дон. — Если парень выживет, у нас будет заявление от потерпевшего и, как сказал Шон, баллистическая экспертиза через двадцать четыре часа. Тесак сядет. И на этот раз нам не надо беспокоиться о том, что свидетель исчезнет. У нас есть все, что нужно.

— Надеюсь, вы правы, — ответил Филлипс. — Сукин сын слишком много раз выскальзывал у нас сквозь пальцы. Даже в железобетонных случаях, вроде этого.

Телефон Шона снова завибрировал. Еще один звонок от Лиама. И снова Шон его проигнорировал.

— Я согласен с Доном. Он наш.

— Что подружка? — спросил Филлипс.

— Ее держат в участке, — сказал Дон. — Попытка покушения на полицейского и соучастие в попытке убийства.

— А дети?

— Группа захвата обнаружила их в комнате под кроватями. Брат и сестра. Их забрала бабушка.

Телефон Шона завибрировал в третий раз. Он опустил глаза. Лиам. Что-то случилось.

— Ответишь? — спросил Филлипс. — Уже третий раз подряд.

— Всего лишь мой брат. Это может подождать.

Телефон на мгновение затих, но сразу же завибрировал снова.

Филлипс вздохнул:

— Определенно не может.

— Извините.

Шон отвернулся от остальных и прошел дальше по коридору к лестнице. Оказавшись вне зоны слышимости, он ответил:

— Лиам, что случилось? Ты чего названиваешь?

— Ты нужен мне в отеле «Тигр». Я на месте преступления. Убийство.

Шон слышал, как дрожит голос брата.

— Что такое?

— Ты должен приехать.

— Я не могу. У нас с Доном свое расследование. Мы в больнице Темпла.

— Но ты мне нужен.

Шону казалось, что Лиам плачет.

— Почему? — спросил Шон. — Что случилось? Скажи.

— Керри, — ответил Лиам, и его голос задрожал еще больше. — Она жертва. Шон, Керри мертва.

Шон остановился и сильнее прижал телефон к уху.

— Керри? Ты уверен?

— Да, я уверен.

Шон толкнул стальную дверь на лестницу, где мог побыть один.

— Ты точно уверен, что это она?

— Да, черт возьми! У нас ее удостоверение. Я ее видел. Это она. Керри мертва.

Шон оперся спиной на стену и запустил пальцы в волосы.

— Ты знаешь, что произошло? Можешь сказать по месту преступления?

— Ее повесили, словно животное. Повесили и вспороли живот.

— Ты имеешь представление, с кем она была вчера ночью?

— Нет. Мы не разговаривали, наверное, месяца три. Она порвала со мной и умоляла наладить отношения с Ванессой. С тех пор мы не общались.

— Ни слова?

— Может, пару раз по телефону, но я не видел ее после расставания. Понятия не имею, с кем она встречалась или что делала вчера ночью.

— Господи Боже.

Лиам всхлипнул и сделал глубокий вдох.

— У ее ног лежал букет бумажных цветов. Совсем как те, которые делала мама. И все волосы острижены. Как у мамы в тот день. Я в панике. Просто приезжай.

— Кто там из отдела убийств?

— Хекл и Кинан.

— Ладно. Буду как можно скорее. Уже еду.

Шон нажал отбой и уперся затылком в стену, ведущую на первый этаж.

— Ты в порядке?

Шон поднял глаза:

— Что?

Через стальную дверь на лестницу вышел Дон.

— Все в порядке?

— Вообще-то нет. Лиама вызвали на место убийства в «Тигр». Там Керри. Она мертва.

— О Боже.

— Мне нужно ехать туда. Прикроешь меня на несколько часов? Я ненадолго. Встретимся в участке.

— Да, конечно, прикрою. Иди.

Шон поспешил вниз по лестнице и выбежал из больницы к своей машине. Воздух на улице стал жарким и тяжелым. Солнце, такое яркое утром, спряталось за темными тучами, которые медленно наползали, как громадные ледники в небе. Не миновать грозы.

Глава 7

В отеле «Тигр» полиция развила бурную деятельность. Шон быстро пересек фойе в поисках своего младшего брата. Место преступления не отличалось от любого другого, которые он повидал в прошлом. Да и с чего бы? Место преступления предусматривает определенные процедуры. Существуют действия, которые ты выполняешь, чтобы сохранить вещественные доказательства и обеспечить неприкосновенность обстановки. То, что он знаком с жертвой, ничего не означает для людей вокруг.

Возле стены стоял полицейский, залипая в телефоне.

— Вы видели криминалистов? — спросил Шон.

Полицейский оглядел фойе и показал:

— Да, вон они, около выхода.

— Спасибо.

Он подошел к Лиаму, который что-то писал в блокноте, молча взял его за локоть и увел подальше от остальных, в противоположный угол фойе, рядом с черным ходом. Всю дорогу Лиам не поднимал головы. Шон чувствовал его облегчение от того, что он приехал.

— Расскажи, что произошло.

— Меня вызвали на место убийства, я приехал, а это Керри. Я не мог поверить. Потом увидел бумажные цветы и ее волосы, остриженные, как у мамы. Что это?

— Не знаю. В этом явно что-то есть, но не знаю что.

— Она в ужасном виде, Шон. Я с трудом ее узнал. Я не знал, что делать, поэтому позвонил тебе.

— Как обычно.

Лиам подавленно хохотнул.

— Да.

Шон посмотрел на младшего брата. Взгляд Лиама был пустым, его начало накрывать потрясение от увиденного.

— Ты должен действовать так, будто это просто еще одно место преступления. Никаких эмоций. Держи себя в руках.

— Я стараюсь.

— Старайся лучше. — Шон осмотрелся и несколько секунд следил за активностью вокруг, потом повернулся обратно к Лиаму. — Ты рассказывал Керри о том, что мама сделала с нами?

— Мы говорили об этом один раз.

— Как думаешь, это может быть самоубийство? Может, она воспроизвела сцену из твоего детства, чтобы отомстить тебе за примирение с Ванессой?

Лиам покачал головой:

— Это не самоубийство. Человек не может сотворить с собой такое. Не то, что наверху. Кроме того, это она порвала со мной. Это бессмысленно.

Шон наклонился ближе и прошептал:

— Кто-нибудь здесь знает о твоих отношениях с ней?

— Нет.

— Они знают, что ты знаком с ней, пусть даже случайно?

— Никто ничего не знает. Боже, Шон, я думал, ты будешь хоть немного потрясен или напуган вместо того, чтобы сразу броситься прикрывать наши задницы. Я действовал спокойно, как мог. Я не ожидал, знаешь… Увидеть ее вот так.

— Знаю. И я потрясен. Мне просто надо знать все обстоятельства, чтобы действовать логично.

— Думаешь, следует рассказать, что я ее знал?

— Да, но не сейчас. Дело может очень быстро принять неприятный оборот. Пока никому не надо знать. Просто продолжай расследование и не падай духом.

— Вчера у нее был день рождения.

— Черт.

— Кто мог это сделать?

— Не знаю. Мы выясним это позже и начнем с тех, кто знал о вас с Керри и о том, что случилось с мамой. Эти цветы и ее волосы слишком необычно для простого совпадения. Расслабься, и все будет хорошо.

— Да, хорошо.

— Ладно. Идем посмотрим.

Два брата вышли из-за угла и пошли к лестнице. Уже на нижней площадке были слышны суета и громкие указания из B11. Команда криминалистов вернулась в номер.

Тедди и Роб аккуратно опускали тело Керри на пол, а Джейн отвязывала провод удлинителя от кровати. Кинан стоял в дверях и наблюдал. Шон и Лиам вошли в номер.

— Привет, Шон, — сказал Кинан, увидев детектива. — Ты что здесь делаешь?

— Лиам подумал, что я мог знать жертву.

— Правда?

— Да.

Кинан посмотрел на Лиама и развел руками:

— Мог бы сказать. Это важно, тебе не кажется?

Лиам изобразил улыбку и пожал плечами:

— Я не был уверен, поэтому не хотел устраивать сцену. Просто хотел, чтобы он взглянул.

— И все же мог сказать.

— Извини.

Двое криминалистов завернули жертву в черный мешок, предварительно разложенный на запятнанном ковре, Джейн свернула провод и сунула его в тот же мешок. Петля так и осталась на шее девушки. Никто ее не снимет, пока тело не перевезут в прозекторскую к судмедэксперту, на случай если обнаружатся дополнительные улики.

Шон подошел к мешку для трупа и наклонился.

Лиам прав. Ее почти невозможно узнать. Волосы обрезаны, а затем небрежно сбриты, в некоторых местах остались клочки, а в других наоборот, все гладко сбрито, до самой кожи. Совсем как мама сотворила с собой в тот день. Желудок сжался, и Шон почувствовал, как в лицо бросился жар. Он потянулся, чтобы побольше открыть лицо жертвы, но заметил, как дрожит рука, так что остановился и сунул ее в карман.

— Повтори, как ее имя?

— Керри Миллер.

— Нет. Я ее не знаю. — Шон встал и прочистил горло. Он повернулся к Кинану, голова кружилась от вида девушки в мешке для трупов. — Вы уже нашли что-нибудь?

— Пытаешься влезть в мое дело?

— Расслабься, я просто спросил.

Кинан заглянул в свой блокнот:

— Владельца зовут Фрэнсис Гуцио. Вчера вечером он регистрировал постояльцев. Говорит, он всегда сам занимается регистрацией и помнит женщину, чуть ли не висевшую на мужчине. Мужчина расплатился наличными за ночь, вот в общем-то и все. Хозяин не заметил, чтобы кто-то уходил, а утром один из его уборщиков обнаружил тело девушки. Рауль Монтенез. Мы оформили показания и отпустили его. Джейн сняла несколько отпечатков и сделала фото. Тедди взял на ковре образцы волос и образцы волокон для исследований. В крови мы нашли отпечаток половины подошвы. Прибавь сюда результаты вскрытия, что-то да выясним.

— Есть что-нибудь с камеры над входом?

— Хозяин говорит, что она давно не работает.

— А имя в журнале регистрации?

— Он подписался как Джонни Кэш, так что нет, имени нет. Владелец говорит, что вряд ли во время убийства кричали или боролись, потому что номера по обе стороны были сняты на всю ночь и никто не жаловался и ничего не говорил.

— Они, наверное, были слишком заняты, чтобы заметить.

— Да, наверное.

Шон подошел к кровати, взял пакет с бумажными цветами и повертел его туда-сюда, заставляя руки не дрожать.

— Есть что-нибудь по цветам?

— Нет. На мой взгляд, обычная оберточная бумага. Отправим на экспертизу и посмотрим, всплывет ли что-нибудь. Покопаю, что они значат. Может ничего, а может, что-то. Кто знает?

— Куда ее отвезут?

— На вскрытие в Святого Мартина, — ответила Джейн. — Лиам, ты будешь присутствовать?

Лиам покачал головой:

— Нет. Я отвезу отпечатки в лабораторию и сяду за отчеты. Вы, ребята, поезжайте в Святого Мартина, а когда вернетесь, сравним записи.

Тедди и Роб взялись за мешок с обоих концов и подняли его с пола. Остальные расступились, и мужчины вытащили мешок в коридор. Когда тело вынесли, Кинан забрал у Шона пакет с вещдоками.

— Надо оформить это. Увидимся позже. Слышал, утром у тебя была славная встреча с Тесаком Вашингтоном.

Шон кивнул:

— Да, мы его взяли.

— Парнишка поправится?

— Сейчас состояние критическое.

Кинан вышел в коридор. На верхней ступеньке лестницы он остановился и развернулся.

— Эй, Шон.

— Что?

— Хочешь верь, хочешь нет, но я рад, что ты ее не знал.

— Спасибо.

Оба брата смотрели, как Кинан замыкает процессию на первый этаж. Когда они остались одни в тишине пустого номера, Шон осмотрелся, встав на колени, заглянул под кровать, пополз вокруг кровавых пятен, пропитавших ковер. После встал, снял перчатки и спросил:

— Что ты хочешь от меня? Дело уже отдано. Я не могу вмешиваться.

— Знаю.

— Я не могу лезть не в свое дело, Лиам. Даже в таком случае. Ты же видел, как Кинан вскинулся от того, что я просто приехал. Если я начну встревать, он вообще психанет.

— Я сказал, знаю. Я не давлю на тебя. Просто ты был нужен мне здесь.

Шон вздохнул, подняв глаза на трубу под потолком, к которой подвесили Керри.

— Я заеду на квартиру к Керри и прослежу, чтобы все, имеющее отношение к тебе, исчезло. Это лучшее, что я могу сделать на данный момент.

— Ты уверен, что мне не следует просто признаться про нас с Керри? Если мы ничего не скажем, а они узнают, это будет выглядеть подозрительно.

Шон покачал головой:

— Ты ее видел? Это не обстрел из машины и не вышедшее из-под контроля незаконное проникновение. Ее задушили, повесили и разрезали. Кто-то должен заплатить за это. Хеклу и Кинану надо раскрыть это преступление. Лейтенант не даст спустить его на тормозах. Расскажешь ты про свою интрижку с Керри сейчас или они выяснят позже — ты станешь подозреваемым. А может, и я тоже. Бумажные цветы и обритая голова привязывают нас еще сильнее. Лучше просто залечь на дно и посмотреть, как пойдут дела. Если за следующие несколько дней они схватят подозреваемого, не обязательно всем знать про ваши отношения. Если придется признаться, мы признаемся. Просто не сейчас.

— Я думал, честность будет лучше.

— Ты убил ее?

— Конечно же нет.

Шон шагнул ближе к брату.

— Что ты делал вчера вечером? Ты собирался на катер забрать толстовку, которую забыл там днем ранее, а потом должен был встретиться со мной, чтобы выпить. Ты так и не пришел. Где ты был?

— Я… не помню.

— Что это значит?

— Это значит, что я не помню. Утром я проснулся в своей ванне, только представь, и не помню ничего про вчерашний вечер.

— Как такое возможно?

— Не знаю.

— Ты был с Ванессой?

— Она сказала, что я вернулся поздно, пьяный и вырубился на диване. Но я не помню, как пил или даже просто был в баре, — Лиам на мгновение замолчал. — Думаешь, мне могли что-то подсыпать?

— Может быть, но кто?

— Тот, кто сделал это.

— Возможно.

— Есть еще кое-что, — сказал Лиам.

— Что?

— Вчера вечером Керри оставила мне сообщение. Около восьми часов. Сказала, что получила мое сообщение, но я ей не писал.

— Но ее номер появился в твоем телефоне в тот вечер, когда ее убили?

— Да. Утром я ей перезвонил. Звонок перебросило на голосовую почту. Когда приехал в участок, попробовал еще раз. И снова голосовая почта.

— И теперь твой номер засветился в ее телефоне. Дважды.

— Если ты считаешь, что я имею к этому отношение, то ты псих.

— Но ты не помнишь, где был вечером.

— Шон, я ее не убивал. Как ты можешь даже подумать такое?

Шон схватил Лиама за плечо и вывел из номера.

— Я не думаю, что ты ее убил, но ты только что подтвердил мою правоту. Видишь, как может все выглядеть, если мы в лоб расскажем про ваш роман? Чем меньше они знают про вас с Керри, тем лучше на данный момент. Это даст нам время выяснить, что произошло. Если ты признаешься сейчас, то станешь главным подозреваемым, и они начнут строить дело против тебя, а тот, кто действительно это совершил, будет гулять на свободе. Понимаешь?

— Думаю, да.

— Тебе надо заполучить детализацию звонков и стереть свой номер до того, как до нее доберутся Хекл и Кинан.

— Разве от этого я не стану выглядеть еще более виновным?

— Ты не будешь выглядеть еще более виновным, если они найдут того, кто это сделал. Пока что главное — держать язык за зубами. В противном случае ты станешь главным подозреваемым, а настоящий убийца останется на свободе. Если они начнут терять время, проверяя тебя, то никто не будет заморачиваться надлежащим расследованием. Тебе надо затаиться на время. Сможешь?

— Да.

Шон наблюдал, как криминалисты выходят из отеля.

— Встретимся на пристани в семь вечера. Надо все продумать, а тебе попытаться вспомнить, где ты был вчера вечером. Эти цветы меня пугают. Кто-то что-то знает.

Глава 8

Шон оперся на раковину и посмотрел на себя в зеркало. Глаза покраснели и слегка опухли от слез. Он умыл лицо и вытерся бумажным полотенцем. В мужском туалете было пусто. Никто не видел его в таком состоянии, и он проследит, чтобы так оставалось и дальше.

Керри мертва. Зрелище в отеле было почти непереносимым. Видеть ее такой — изуродованное тело, обкромсанные волосы, кровь — слишком, сколько бы мест преступлений он ни посетил в прошлом. Он знал эту девушку. Она была славной, доброй и невинной. Хотела от жизни лучшего, и теперь эту жизнь оборвали. Ее не стало, и хотя смерть неизбежно ждет каждого, реалии ее смерти — ее убийства — по-настоящему потрясли его. Вид тела в мешке для трупа всколыхнул старые воспоминания.

Шон смял бумажное полотенце и выбросил его в мусорку. Набрав воздуха в грудь, он открыл дверь и вышел в участок. Пора работать.

* * *

Небеса наконец разверзлись. Дождь лил стеной и по-змеиному шипел, ударяясь об асфальт. Машины ехали медленно, избегая несущейся по сточным канавам воды, министремнины тащили сор к решеткам в конце кварталов, которые уже начали переполняться. День подходил к концу, и с таким дождем тротуары скоро опустеют. Через дорогу люди выходили из мэрии и торопливо шли в метро.

Дон в одиночестве сидел за своим столом, оформляя документы по утреннему аресту. Он любил тишину. Так ему лучше думалось. Когда попадалось сложное дело, он часто ходил в библиотеку на другом конце города. В безмятежности читального зала никто не мешал его размышлениям, как это постоянно бывало в участке. Крики, телефонные звонки, общая суета. В библиотеке такого не наблюдалось. Но существовал краткий временной промежуток между сменами, когда в отделе было тихо и он мог эффективно поработать и там. Это было его любимое время дня.

Чьи-то шаги раздались на лестнице и в опустевшем отделе. Это оказался насквозь промокший Шон.

— Где все? — спросил он.

— Пересменка.

Шон заглянул в кабинет Филлипса. Там было пусто. Он вернулся и сел за свой стол напротив стола напарника.

— Лейтенант еще в больнице?

— Да. Парня перевели из операционной. Следующие сорок восемь часов будут решающими, но врачи настроены оптимистично. Они считают, что он выкарабкается.

— Отличная новость.

— Тесака отпустили из операционной примерно через полчаса после твоего ухода. Его перевели в охраняемое крыло и приставили четырех полицейских. Через несколько дней его можно будет перевезти в камеру.

Шон кивнул и оглядел пустой этаж.

— Ты в порядке? — спросил Дон.

— Да.

— Перенервничал из-за Керри?

— Да. — Шон наклонился к напарнику. — Послушай, я попрошу тебя об услуге, но знаю, что тебе это не понравится, потому что против правил и, честно говоря, может сломать тебе карьеру, если кто-нибудь узнает.

Дон поднял голову:

— Я должен это услышать. Продолжай.

— Мне нужно, чтобы сегодня ночью ты проник в ее квартиру, до того как туда попадут Хекл и Кинан. Забери все, что связано с Лиамом. Записи, фото… все. Я должен написать рапорт о применении оружия, а то пошел бы сам. Просто нет времени. Сегодня Хекл и Кинан закончат с предварительными выводами, а значит, на очереди жилище жертвы, так что нам надо действовать немедленно. Будем держать роман Лиама с Керри в тайне, пока не выясним, что произошло.

— Вы решили скрыть их отношения?

— Пока что.

— Думаешь, это удачная идея?

— Мне просто нужно несколько дней. Если Лиам признается в этой связи, они станут строить дело против него. Как только это произойдет, все кончено. Надо дать Хеклу и Кинану время на расследование.

— Мы с тобой тоже знали ее, — ответил Дон. — Это ставит нас в такое же положение?

— Может быть.

— Ты же не думаешь, что Лиам имеет к этому отношение?

— Нет. Ни за что.

— Верно, так почему не признаться сейчас, чтобы ему — или нам — не прилетело, если они выяснят? Я знаю мальчика почти всю его взрослую жизнь. Практически вырастил его вместе с тобой. В этом управлении и вне его. Я не могу представить, чтобы он был причастен. Неразумно не сообщить Хеклу и Кинану сразу.

— Я сообщу. Но пока нам надо держать это в тайне. Я лучше столкнусь с последствиями того, что не рассказал сразу, чем расскажу и Лиам станет их главным подозреваемым. Мне просто нужно понять, что произошло, прежде чем определиться с последующими шагами. Ты сможешь это сделать? Помолчать несколько дней?

— Ты знаешь, что смогу. Я с тобой. Конец карьере или нет.

— А квартира Керри?

— Схожу сегодня вечером.

— Чтобы ни следа вещей, имеющих отношение к моему брату.

— Понимаю. Я позабочусь об этом.

Пересменка закончилась. Помещение начало заполняться людьми, и фоновый шум отдела по расследованию убийств вернулся.

Глава 9

Его спас Шон. Когда они только вошли в дом, мама ударила Шона по голове бейсбольной битой, которую отец купил ему, когда он в первый раз попал в сборную лучших игроков в детской лиге. Этот единственный удар оглушил его. Мама планировала сначала утопить Лиама, потом его старшего брата, а потом положить своих детей на матрасы, вложить в тонкие пальчики стебли бумажных цветов, выпить пузырек снотворного и лечь на третий. Счастливая семья в полном составе отправляется к отцу.

Но удар битой оказался недостаточно сильным. Шон пришел в себя и прокрался в ванную. Он ударил мать по затылку той же битой своим, как он называл, коронным ударом Майкла Шмидта^[416]. Пока она без движения лежала на полу и истекала кровью, Шон запрыгнул в ванну, вытащил Лиама и протащил его через весь дом на крыльцо, все время пытаясь звать на помощь. Из домов высыпали соседи. Джейкоб Стивенс, живший через дорогу старшеклассник, который летом подрабатывал спасателем в Уайлдвуде, сделал Лиаму искусственное дыхание и вернул его к жизни до приезда скорой. Джейкоб заставил его снова дышать, но спас жизнь ему Шон.

* * *

Пристань находилась к северу от Пеннс-Лэндинг, почти под мостом Бена Франклина. Из-за дождя и темноты Лиам не различал ничего, кроме деревянного причала впереди, освещенного только уличными фонарями. Магазинчики вдоль маленькой гавани растворились с наступлением ночи. Тридцатифутовый «Бэйлайнер»^[417] Шона мягко покачивался у двадцать восьмого причала, внутри горел свет. Капитан уже на борту.

Их мать выжила. Ее арестовали и поместили в психиатрическую лечебницу, где она убила себя на вторую годовщину смерти отца, выпив крысиный яд, который наемный дератизатор случайно забыл в ее ванной несколькими днями ранее. Все, чего она хотела, это быть с мужчиной, которого так сильно любила. Наконец ее желание исполнилось самым болезненным и мучительным образом.

Лиам мелкими шажками приближался к катеру, и плеск волн о пирс казался ему пушечными залпами. Он шел осторожно, держась по центру, ощущая качку, хотя и знал, что это невозможно. Дыхание стало резким и быстрым, как всегда. Ладони вспотели, несмотря на дождь.

Он никогда не ходил на катере, но, когда тот стоял у причала, частенько набирался смелости залезть на борт и выпить пива с братом. Обычно Шон в шутку опускал мотор в воду и заводил его, угрожая выйти в реку Делавэр, чтобы помочь Лиаму преодолеть изнуряющий страх, навечно укоренившийся из-за их матери. Работающий мотор вселял в Лиама настоящую панику. Шону, похоже, нравилось смотреть, как брата корежит, когда он добавляет газа и делает вид, будто собирается отдать швартовы. Но Лиам знал, что на самом деле брат никогда не отчалит. Что бы он ни говорил, невозможно представить узы крепче. Шон приглядывал за ним и защищал его. Катер никогда не покинет причал. Он это знал, и все же логика никогда не побеждала панику.

Лиам осторожно поставил ногу на край причала и шагнул на корму «Бэйлайнера». Он так крепко вцепился в ограждение, что напряжение чувствовалось даже в плечах. Черная вода лизала подошвы его ботинок, пытаясь ухватить из-под платформы для ныряния и утащить на глубину. Он перекинул одну ногу через борт, перебрался через ограждение и перенес вторую ногу. Дождь заливал лицо, пока он обретал равновесие.

— Шон!

Открылась дверь в каюту. Шон вынес спасательный жилет и бросил его брату.

— Привет. Не слышал, как ты пришел.

Лиам прошаркал к дверному проему и ввалился внутрь, схватив спасательный жилет и надев его на шею.

— Мы можем встречаться в баре? Почему ты заставляешь меня проходить через это?

— Посещения катера — шаг к твоему выздоровлению.

— Я никогда не выздоровлю.

— С таким отношением нет.

Каюта внутри была простой. Диван, который раскладывался в кровать, маленький столик, который можно было сложить, и самая маленькая на земле кухонька. В основном Шон использовал катер для рыбалки и иногда спал на борту, когда плавал в Вирджинию или Кейп-Код. Лиам прошел в каюту и снял дождевик, потом просунул руки в спасательный жилет и защелкнул замки. Дождь барабанил по крыше, заглушая радио, передающее классический рок.

— Увидев Керри сегодня, — сказал Шон, — я испугался. Кто-то что-то знает. Знает, что мы были знакомы с Керри. И знает про маму.

Лиам прошел в глубь каюты:

— Единственные, кому все известно, это я, ты, Керри и Дон. Если только ты не рассказывал кому-то еще.

— Я ничего не говорил.

— Я тоже.

— А Керри? Она могла рассказать своим друзьям.

— Возможно. Я никогда не встречал никого из них, так что не могу быть уверен.

Шон глотнул пива.

— Бумажные цветы, которые мама сделала для нас в тот день, не были открытой информацией. — Лиам сел на диван. — Об этом не говорили в новостях. Откуда кто-то мог узнать про них?

— Неоткуда. Но тот, кто убил Керри, знает обо всем. О тебе, обо мне, о цветах, о вашем романе.

В каюте повисло тяжелое молчание.

— Вспомнил что-нибудь о вчерашней ночи? — спросил Шон.

— Ничего. Отправлю свою кровь на анализ на токсины. Проверю, не накачали ли меня чем-нибудь.

— Думаешь, это хорошая идея? Я хочу сказать, разве люди не захотят узнать, почему ты проверяешь свою кровь?

— Я проведу это через офис Герри Кейн в больнице Джефферсона. Моя команда не узнает.

Шон поставил пиво:

— Не вижу толстовку, за которой ты приходил вчера вечером. Полагаю, ты ее забрал. Видел ее дома сегодня утром?

— Да я даже не помнил, что собирался сюда за толстовкой, пока ты мне не сказал. Черт, я даже не знаю, о какой толстовке речь.

— Лиам, что происходит?

Лиам пожал плечами:

— Понятия не имею.

Глава 10

Гроза перешла в легкую морось, Лиам сидел в машине и смотрел на свой дом, в голове теснились мысли и чувства.

Простой загородный дом на участке в четверть акра в Южном Джерси, белый с черными ставнями, в старомодном, но не утратившем своей прелести колониальном стиле. В нескольких окнах горел свет, но все остальные были темными. Со своего места на подъездной дорожке Лиам видел кусочек каменного колодца желаний, который сам устроил прошлым летом. Ветерок легонько раскачивал висящие на крыльце кашпо с растениями. В тишине машины все это казалось Лиаму лишь картинкой. Далекой, не принадлежащей его реальности. Особенно после того, что он видел сегодня.

Когда-то они с Ванессой были счастливы и теперь пытались вновь отыскать это счастье. Но столько всего произошло. Их познакомил общий друг. Ванесса училась на медсестру, а Лиам изучал криминалистику. Они понравились друг другу с самого начала, но по-настоящему связало их то, что оба еще в детстве лишились отцов. Отец Ванессы скончался от сердечного приступа, когда ей было десять лет, и она стала первым человеком в окружении Лиама, кроме Шона, который представлял, каково потерять родителя, когда ты еще ребенок. Ванесса понимала, с какими трудностями столкнулся Лиам, вынужденный расти без родителей. У нее оставалась мать, но чувство потери отца присутствовало всегда. Скоро понимание и сочувствие переросли в любовь, и он понял, что нашел женщину, с которой хотел бы провести остаток жизни. Нашел свою вторую половину.

Они поженились вскоре после окончания колледжа. Она устроилась на работу в районную больницу, а он поступил в академию. Друзья считали их идеальной парой, но, как всегда бывает, за благополучным фасадом скрывались трещины, и с годами эти трещины становились глубже и шире. Первым испытанием стала новость о том, что Ванесса не может иметь детей. Они обсуждали усыновление, но всерьез ничего для этого не предпринимали. Всегда присутствовавшее чувство потери стало глубже и более личным, когда они осознали, что у них никогда не будет семьи, которую оба рисовали в своем воображении. Последний удар обрушился, когда у мамы Ванессы диагностировали терминальную стадию рака мозга.

Эмоциональный кризис Ванессы грянул быстро и без предупреждения. Лиам видел признаки, которые наблюдал у собственной матери, и это его пугало. Она не желала делиться с ним своим горем, и Лиам начал отдаляться. Когда ее мать наконец скончалась, Ванесса заполнила свое внезапно освободившееся время сверхурочными дежурствами в больнице и нежеланием возвращаться к жизни, которую вела раньше. Лиам пытался восстановить общение, но она отгородилась от него. Скоро их брак дошел до точки, когда они виделись только в коридоре, когда один возвращался с работы, а другой уходил. Их разговоры состояли из невнятных приветствий.

Когда Ванесса обратилась за поддержкой к алкоголю, Лиам увидел в этом конец и задумался о разводе. Однако решил остаться с ней, понимая, что, несмотря на все их сложности, его уход окончательно уничтожит ее, а он не хотел брать на себя ответственность за это. Он видел, что потеря сделала с его матерью, и не мог так поступить с Ванессой. Вместо этого он завел внебрачный роман с Керри. Так продолжалось несколько лет, пока однажды вечером, ни с того ни с сего, Ванесса не расплакалась и не попросила его полюбить ее снова. Они обратились за помощью к психологу и нашли способы восстановить то, что когда-то было между ними. Она перестала пить. Вместе они начали новую жизнь и отыскали искру той страсти, которая дремала. Она хотела заботиться о нем, и он позволял ей. Он постарается все исправить. Он обязан ей хотя бы этим.

Его отношения с Керри длились почти два года. Их познакомил Шон, и так же, как при первом взгляде Лиама на Ванессу, между ними моментально возникло притяжение, хотя Керри и была немного младше. Они весело проводили время, смеялись и занимались сексом, словно влюбленные. Но однажды Керри все прекратила и стала умолять его восстановить отношения с Ванессой. Она хотела, чтобы он вернулся к жене и попытался все исправить. Она не хотела становиться причиной, по которой распадется брак Лиама. Сказала, что ему нужно начать все с нуля, и он неохотно согласился. Но он скучал по ней. Скучал по всему в ней. А теперь она по-настоящему ушла. Умерла. И это невыносимо.

Шон постучал в стекло и вернул его в реальность. Лиам взял портфель и вышел из машины на дорожку.

— Ты в порядке? — спросил Шон.

— Да. Задумался. Идем.

Они вдвоем прошли по каменной дорожке к дому. Лиам открыл дверь, и их приветствовала симфония, играющая в стерео. Успокаивающая музыка попыталась погладить его, убаюкать в своих объятиях и защитить от суровой реальности внешнего мира, но проиграла подступающей головной боли. Он поставил портфель на пол рядом с маленькой банкеткой около лестницы и сел снять промокшие ботинки.

— Это ты? — крикнула Ванесса из гостиной.

— Да. С Шоном.

— Ужин в холодильнике.

— Я уже поел.

Ванесса вышла в прихожую. На ней были спортивные штаны и футболка. Она улыбнулась, поцеловала Шона в щеку и крепко обняла.

— Жалко, что вы поели. Там хватит на всех.

— Длинный день, — ответил Шон. — Пришлось перекусить, когда была возможность.

— Лиам привел тебя в качестве группы поддержки?

— Нет. Мы работали над новым делом в районе, и мне просто захотелось заскочить и поздороваться. Узнать, как твои дела.

— Мило с твоей стороны. У меня все хорошо. Вам что-нибудь налить?

— Нет, спасибо.

— Вы выяснили, что произошло вчера вечером? Заполнили пробелы?

— Просто слишком много выпили, — сказал Лиам.

Шон кивнул.

— Да. Мы начали с шотов, перешли на пиво и закончили шотами. Я привез его домой.

— А твоя одежда?

— Я оставил ее у Шона в машине. По-видимому, начал раздеваться по дороге домой.

— Вообще-то, — вставил Шон, — его вырвало, и одежда воняла, так что мы бросили ее в багажник. Я завезу вещи, когда постираю. Сейчас они у меня дома.

Ванесса подошла ближе к мужу.

— Ты в порядке? — Она коснулась его лба тыльной стороной руки, как мать проверила бы ребенка. — Выглядишь не очень хорошо.

— Все нормально. Просто это новое дело, оно меня вымотало.

— Хочешь поговорить?

— Не очень.

— Расскажи, тебе станет легче.

Лиам смотрел на жену, но видел только Керри. На краткий миг он разозлился на Ванессу за то, что жива, но прогнал эту мысль, встал с банкетки и пошел к лестнице.

— Не думаю. Чувствую себя погано. Я просто поднимусь, приму душ и лягу спать.

— Да, мне тоже пора, — сказал Шон. — Увидимся завтра.

— Хорошо.

Шон чмокнул Ванессу в щеку:

— Рад был повидать тебя, как всегда. И будь полегче с моим братом. Он не умеет пить.

Ванесса засмеялась:

— Значит, все-таки группа поддержки.

— Возможно.

Ванесса проводила Шона до двери и смотрела, как он бежит обратно по каменной дорожке к своему пикапу. Когда он уехал, она повернулась к мужу.

— Послушай, — в ее голосе слышалось отчаяние. — Извини, что язвила утром. Не знаю, почему я так завелась из-за того, что ты отдохнул вчера вечером. Это такая ерунда. Я не хочу ссориться. Договорились?

— Договорились. Я тоже не хочу ссориться.

— Хорошо. Хочешь чаю?

— Нет. Я правда хочу в душ и спать.

— Может, пива? Я надеялась, что мы побудем вместе. Поговорим, посидим. Можем посмотреть сериал.

— Не сегодня.

Ванесса кивнула, едва заметно поджав губы.

— Ладно. Если ты так хочешь.

— Именно этого я и хочу.

— Просто психолог сказала, что нам следует проводить вместе как можно больше времени, когда мы оба дома.

— Я посмотрю с тобой фильм или сериал как-нибудь в другой вечер. Сейчас мне нужно лечь. Серьезно. Я вымотался.

— Как насчет завтра? Мы с Джойс обедаем в «Талуле» в центре. Встретишь меня там и перекусишь с нами?

— Я постараюсь, обещаю.

— Мне бы хотелось. — Ванесса сделала последнюю попытку, отвела волосы с его глаз и провела мягкой ладонью по его скуле к шее и плечу. — Знаешь, я могу полежать с тобой. Может, у меня получится прогнать эту головную боль.

Лиам не ответил. Он отвернулся и начал подниматься по лестнице к своей спальне, на ходу расстегивая рубашку. Перед глазами стояло лицо Керри, опухшее и посиневшее. Теперь, когда он остался один, сердце болело еще сильнее.

«Где ты был прошлой ночью? Почему не помнишь?»

Внизу Ванесса окликнула его последний раз:

— Я люблю тебя!

И снова он не ответил. Вместо этого он вытер побежавшие по щекам слезы и прошел в ванную. Включил душ, и шум воды заглушил неконтролируемые рыдания, которые наконец прорвались на поверхность. Керри мертва. Его сердце разбито.

Глава 11

— Мальчики? Мальчики, посмотрите-ка! Идите на кухню!

Шон выждал несколько ударов сердца после того, как закрылась входная дверь и мамины шаги переместились из гостиной в кухню. Он бросил ярко-желтый самосвал, с которым играл, и побежал вниз по лестнице. За спиной слышались шажки Лиама, но братишка спускался медленнее и осторожнее, слишком медленно, чтобы угнаться за Шоном.

Мама стояла у стола, за которым они ели каждый вечер. В длинном персиковом сарафане и белой блузке. Темные волосы были собраны в хвост, и солнце, светившее в окошко над раковиной у нее за спиной, создавало вокруг нее почти магический ореол. Когда Шон вбежал в кухню, она улыбнулась, потом покопалась в большом коричневом бумажном пакете, который стоял перед ней, достала из него несколько предметов и выложила их рядком на зеленую клеенку.

Вошел Лиам и остановился рядом со старшим братом, тяжело дыша, как будто только что пробежал олимпийскую эстафету. Он инстинктивно схватил Шона за край свитера и придвинулся ближе.

— Что это? — спросил Лиам.

— Это, — начала мама, доставая из пакета последнюю вещь, — наш новый проект. Я покажу вам, как делать бумажные цветы, и мы станем вместе делать их и продавать соседям. Люди будут их покупать, и это принесет нам немного денег, пока профсоюз не даст вашему отцу новую работу.

Шон подошел к столу и почувствовал, как рядом пристроился Лиам.

— Мы будем делать бумажные цветы?

Мама подняла небольшую стопку разноцветной бумаги.

— Ага. Разные. Розы, тюльпаны, маргаритки. Разных цветов. Смотрите.

Мальчики забрались на стулья и стали смотреть. Мама взяла ножницы и вырезала из цветной бумаги несколько деталей в форме капель. Затем она взяла детали и сложила их в треугольники, после чего закрутила треугольники вокруг длинной проволоки.

— Не очень похоже на цветы, как по мне, — сказал Лиам.

— Терпение, — ответила мама.

Шон ткнул брата в голову:

— Заткнись и смотри.

Мама скотчем прикрепила бумагу к проволоке и стала добавлять к бутону новые лепестки, закрепляя каждый у основания. Она так и продолжала вырезать детали в виде капель, а затем складывать и закреплять их, пока не получился хороший цветок будущей бумажной розы. Наконец, она примотала к длинной проволоке проволочные листья, чтобы создать стебель, и обрезала конец отцовскими кусачками. Положила розу на стол и посмотрела на сыновей.

— Это цветок! — воскликнул Лиам.

— Красиво, мам, — сказал Шон. — Мне нравится.

Мама улыбнулась и взяла еще бумагу.

— Их можно продавать в церкви, на лотерее или даже на толкучке. Будет весело.

— Будет позорно, — ответил Шон. — Все мои друзья бывают в этих местах. Если я буду продавать цветы, они перестанут со мной водиться.

— Это ради семьи, — сказала мама. — Когда дело касается семьи, все должны вносить свой вклад. Никогда не забывай это. Родная кровь важнее всего. И я гарантирую, если бы твои друзья оказались в такой же ситуации, их родители тоже заставили бы их вносить свою лепту. Что бы ни случилось. Понятно?

— Ага, понятно.

— Хорошо. А теперь двигайтесь поближе и берите бумагу. Сделаем один вместе. Я покажу.

Мальчики придвинули свои стулья ближе, и каждый взял проволоку и бумагу.

— Хорошо, сначала берем проволоку…

* * *

Огни моста Бена Франклина на фоне темного неба казались звездами, которых сегодня не было. Шон сидел на корме своего катера, слушая шум машин над головой и позволяя речному течению качать его. После дома Лиама он вернулся в гавань, чтобы посидеть и подумать. Домой пока не хотелось. Дождь кончился, в воздухе похолодало.

В тот день они смастерили много бумажных цветов, как и в последующие дни и месяцы. Их отец был плотником и состоял в профсоюзе, для него в порядке вещей было иметь заказ или два, а потом несколько месяцев ни одного. Такой цикл. Так что они делали цветы и продавали их по городу. Друзья дразнили его, но люди в Южной Филли всегда поддерживают друг друга, так что соседи покупали цветы безлишних вопросов и помогали чем могли. Родные заботятся друг о друге. Он рано усвоил этот урок и следовал ему всю жизнь. Быть поддержкой Лиаму. Ничего другого он не знал.

Подростком Шон присматривал за младшим братом и старался быть хорошим учеником и образцовым внуком для бабушки с дедушкой, которые взяли их к себе. Его друзья тайком сбегали из дома на вечеринки, встречались с девушками и нюхали дорожки в клубных туалетах, а Шон ухаживал за болевшим дедушкой и занимал бабушку играми в «пьяницу» и домино. Пока все остальные веселились, он стоял в стороне и смотрел, как школьные годы проходят мимо. Это Лиаму повезло наслаждаться танцами и свиданиями, которые пропустил Шон. Жертва. Всю свою жизнь он чем-то жертвовал.

Но он гордился, когда Лиама приняли в Пенсильванский университет. Он аплодировал на торжественной церемонии вручения дипломов и обнял брата, когда того приняли на должность криминалиста в управлении. Шон учился в Темпле и работал на территории кампуса, чтобы платить за учебу. После выпуска он пошел работать патрульным, чтобы помогать оплачивать дедушкины медицинские счета и образование Лиама. Это была хорошая работа, давшая старт удачной карьере. Он был опорой семьи, на которой держалось все остальное. Дело Керри станет его проверкой на прочность.

Шон встал и прошел в рулевую рубку. Повернул ключ и опустил мотор в воду. Когда тот погрузился на нужную глубину, Шон подошел к каждой причальной утке и отвязал катер от причала. Завел мотор и вышел из гавани в открытую темную воду.

Вокруг не было ничего, кроме свиста ветра, холодящего лицо и руки. Катер покачивался вверх-вниз на невидимой кильватерной струе, поднимаясь вверх по реке к Ранкокас-Крик^[418] и яхт-клубу «Квакер-Сити». Там он решит, разворачиваться или плыть дальше. В голове проносилось все, что произошло за день.

Он прибавил оборотов и почувствовал, как катер набирает скорость. Открытая вода давала свободу от города, в котором временами его одолевала клаустрофобия. Керри мертва. В голове теснились картины того, что он увидел днем в отеле. Ее больше нет. Зарезана. Откуда-то из глубин места, которое он полагал больше не существующим, поднялась очередная волна эмоций. Шон нажал на газ, чувствуя, как катер летит по воде.

Глава 12

Было поздно. Почти два часа ночи. Дон торопливо вышел из машины и пересек пустую улицу. Луна пряталась за облаками, поэтому было темнее, чем обычно, но дождь прекратился и тротуары блестели. Дон быстро поднялся по ступеням трехэтажного дома и вошел в незапертую дверь.

«Полицейские дела» — эту фразу Дон часто говорил жене, когда Джойс хотела знать, почему он делает что-то необычное, а он не мог дать разумного объяснения или не имел права из-за текущего расследования. И в этот раз, встав посреди ночи, чтобы одеться и спуститься в кухню, он отделался кратким: «Полицейские дела». После десяти лет брака, да еще имея кучу родственников-копов, Джойс понимала, что все последующие расспросы будут напрасной тратой времени, так что со вздохом уступила, упала обратно на подушку и попросила его быть осторожнее. Он послал ей воздушный поцелуй и ушел.

Отношения Дона с женой были немного сложнее, чем у большинства людей. Его лейтенант приходился ему шурином. Дон познакомился с Джойс, сестрой Филлипса, на благотворительном мероприятии, которое устраивало управление, и после короткого ухаживания они поженились с общего благословения. Шон был шафером. Чаще всего родство с лейтенантом давало некоторые послабления, но иногда оборачивалось головной болью. Филлипс волновался, как бы кому не показалось, что в его управлении процветает фаворитизм. Кумовство и без того не приветствовалось. Временами он заходил слишком далеко. Он ни за что не одобрил бы то, что собирался сделать Дон. Но Шон и Лиам тоже были его семьей, и мальчики нуждались в нем. Он не мог отказать.

По скрипучей лестнице он поднимался к квартире Керри Миллер. Конечно, это не «полицейские дела». Дон сам не знал, как это называется, но понимал, что это идет вразрез со всеми протоколами. Если быть честным с самим собой, то надо признать факт проникновения со взломом.

Здание было старым, но чистым. На площадке второго этажа он свернул в узкий коридор. Из-за тусклого освещения над головой рассмотреть что-либо впереди было сложно. Его окружал запах нагретого масла из вентиляционных решеток. Дон достал из кармана листочек и сверился с номером квартиры, который Шон написал под адресом. Здесь. Он осмотрелся по сторонам и достал из куртки тонкий металлический стержень, чтобы отодвинуть ригель. Замок открылся, и Дон проскользнул внутрь.

Квартирка была маленькой. На первый взгляд все выглядело весьма просто. Слева, за узким коридором, спальня и ванная. Кухня, обеденная зона и гостиная объединены в одном помещении и разделяются по границе розового ковролина и белого линолеума. Диван, крохотная тумба с телевизором и стопками книг и журнальный столик с ноутбуком. Вот и все.

Дон снял ботинки, чтобы не оставить на полу мокрых следов, и надел перчатки, которые лежали в кармане. Он включил фонарик и прошел дальше. В раковине лежала грязная посуда. На столешнице стояли пачки перекусов и сухих завтраков. Ничего необычного. Он включил ноутбук и подождал, пока тот загрузится. На желтых стенах висели картины в рамках. Серебристые радиаторы обогревали помещение. На окнах с обеих сторон от тумбы с телевизором висели растения. Место выглядело безмятежным.

Через несколько минут ноутбук был готов к работе. Дон сел и достал из кармана флэшку. В тишине квартиры было слышно, как вращается вентилятор ноута. Он звучал громче, чем должен. Дон вставил флэшку в USB-порт и начал копировать все файлы. Закончив, он удалил файлы с жесткого диска, оставив базовые программы и аккаунты в соцсетях, затем выключил ноутбук. Когда Хекл и Кинан сдадут его на исследование, он будет работать как обычный компьютер, но уже без содержимого этих файлов. Он ставил на то, что криминалисты сосредоточатся на ее соцсетях, пробуя выяснить, с кем она контактировала, а не станут проводить доскональное сканирование. Это рискованно, но забрать ноутбук все равно что размахивать красной тряпкой, так что пусть остается на месте. Отсутствие компьютера в квартире будет выглядеть слишком подозрительным. А так, может, хозяйка была просто не слишком активным пользователем.

— Ладно, — прошептал Дон себе под нос. — Что дальше?

Он прокрался из гостиной в сторону спальни, освещая дорогу фонариком. Повсюду в разных рамках висели фотографии Керри с друзьями и семьей. С них на него смотрела полная жизни улыбчивая молодая женщина с горящими глазами. А теперь она мертва, и он задался вопросом, известно ли уже об этом кому-нибудь с фотографий.

В спальне стояли кровать, комод и зеркало в полный рост. Почти все. Он подошел к комоду и начал перебирать одежду, доставая и внимательно осматривая каждую вещь. Впрочем, он понятия не имел, что именно ищет, и искал быстро, переходя к следующему ящику и дальше, пока не перерыл весь комод, но так ничего и не нашел. Затем перешел к стенному шкафу. Тот был маленьким. Одежда висела без промежутков, плотной массой вешалок и тканей. Он посветил фонариком за одежду. Снова ничего. То же и с верхней полкой. Нагнувшись проверить полочки, он обнаружил только обувь. Шкаф был просто шкафом.

— За чем ты отправил меня охотиться, Шон?

Он подошел к кровати. С матраса свешивались сбитые простыни и одеяла. Он откинул их обратно и заглянул под кровать. На пыльном полу стояли коробки. Взгляд зацепился за что-то золотое, и Дон достал одну из коробок. Она оказалась квадратной и неглубокой, с золотистой крышкой и черными стенками. Он встал и открыл ее.

Внутри лежал фотоальбом в кожаном переплете с вышитыми в углу инициалами «К.М.» и надписью «Воспоминания» по центру. Дон открыл альбом и заметил дарственную надпись: «Керри, заполни этот альбом памятными моментами нашей жизни. Я люблю тебя и всегда буду любить. С днем рождения. Лиам».

Дон пролистал страницы, на каждом снимке была одна и та же пара. Они улыбались в объятиях друг друга. Улыбались на пляже под зонтиком в Атлантик-Сити. Улыбались на диване, мимо которого он только что проходил в гостиной. На каждой странице. Керри и Лиам. Жертва и Лиам Двайер.

— Есть.

Он закрыл альбом, взял пустую золотистую коробку и аккуратно поставил ее обратно под кровать, чтобы на пыли не осталось пустых следов. Все будет выглядеть так, как раньше. В этом весь фокус.

Встав на четвереньки, Дон проверил все коробки, подсвечивая себе только фонариком. Ушел он только через два часа.

Глава 13

Криминалисты располагались на третьем этаже здания участка на Маркет-стрит. Лиам сидел в своем кабинете и рассматривал отпечатки пальцев, снятые на месте преступления в отеле, хотя мысли его были далеко. День только начался, а бессонная ночь уже сказывалась. Сердце разрывалось от боли, когда он читал отчеты и печатал заметки на компьютере. Каждое фото или описание резало без ножа, напоминая о том, как он любил Керри и каким живым чувствовал себя рядом с ней. В голове до сих пор не укладывалось, что ее больше нет.

Отпечатки пальцев нашли на комоде и неполный отпечаток на стекле часов Керри. Странно, что больше в номере не оказалось ничего. В помещении с такой проходимостью просто обязано быть больше отпечатков, поэтому они решили, что убийца, должно быть, вытер все, а те оставшиеся, что нашли криминалисты, не относятся к делу.

Лиам взял отпечатки и отсканировал карточку на своем компьютере. На мониторе появились увеличенные изображения. Похоже на указательный палец и мизинец, оба целые и четкие. Неполный отпечаток с часов был от большого пальца, немного смазанный, но все равно различимый. Лиам расположил обе картинки рядом на экране и заметил похожие островки, точки, развилки и борозды. Стопроцентной уверенности нет, но похоже, что отпечатки принадлежат одному человеку.

В дверь постучали. На пороге кабинета стоял детектив Кинан, занимая почти весь дверной проем.

— Есть минутка? — спросил он.

Лиам взмахом руки пригласил его войти.

— Да. Что такое?

— Просто хотел обсудить с тобой пару вопросов, основываясь на том, что мы на данный момент имеем по убийству в «Тигре». Убедиться, что двигаюсь в правильном направлении.

— Конечно.

— В чем, по-твоему, смысл того, что жертву обрили налысо?

Лиам откинулся на спинку кресла. Перед мысленным взором промелькнула мама, наклонившаяся над ванной и пытавшаяся утопить его, когда он был маленьким.

— Я бы предположил трофей. Что-то в этом плане. Я читал про дела, когда убийца делал парики из волос своих жертв на память об убийствах. Определенно, во время подобных преступлений они испытывают такой кайф, что им необходимо иметь что-то, чтобы вспоминать их, вспоминать этот кайф. Не редкость, когда убийца хочет оставить что-нибудь от жертвы в качестве сувенира.

— Да, я тоже так думал. И живот. Думается мне, что он сделал это в приступе ярости. Я имею в виду, что она и так умерла бы от удушения. Зачем еще и вспарывать живот?

— Возможно, — ответил Лиам. — Но может быть и наоборот. Может быть, он разрезал ее живот, чтобы способствовать ее смерти, ускорить ее. Что-то вроде убийства из милосердия.

— Да, может быть. Хотя странный способ проявить милосердие.

— Я хочу позвонить Герри Кейн и проконсультироваться с ней. Узнать, что она думает. Потом поделюсь с тобой информацией.

— Хорошо, — согласно кивнул Кинан, прислонился к двери и постучал ручкой по рукоятке висевшего на бедре пистолета. — Еще кое-что.

— Да.

— Я просто хотел сказать: мне не нравится, что вчера твой брат заявился на место преступления без предупреждения. Я не хотел устраивать разборки между полицейскими там, но, чтобы внести ясность, это отстой. Еще раз выкинете что-нибудь в таком духе, и у нас будут проблемы.

Лиам кивнул, но ничего не сказал. Кинан подождал еще немного, затем повернулся и вышел.

Когда дверь в лабораторию закрылась и в кабинете снова стало тихо, Лиам взял телефон и заметил, что руки слегка дрожат. Он пролистал список контактов на компьютере и набрал номер.

— Больница Джефферсона, психиатрическое отделение, — объявил приятный голос.

— Доктора Кейн, пожалуйста.

— Кто ее спрашивает?

— Лиам Двайер, полиция Филадельфии. Она знает, кто я.

— Минуточку, пожалуйста.

Заиграла музыка. Ожидая ответа, Лиам запустил Автоматизированную систему идентификации отпечатков с базами данных ФБР и загрузил в нее отпечатки со своего экрана. АСИО хранит миллионы отпечатков, взятых и отсканированных у огромного количества подозреваемых, осужденных преступников, сотрудников правоохранительных органов, военнослужащих и работников финансового сектора. Компьютер начал искать возможные совпадения, а Лиам встал с кресла. Обработка займет несколько минут.

— Лиам Двайер. Давненько тебя не слышала.

При звуке ласкового голоса Герри Кейн Лиам моментально расслабился.

— Привет, Герри.

— Как дела?

— Хорошо, — соврал он. — А у тебя?

— Не жалуюсь. Знаешь, пытаюсь помочь как можно большему количеству людей за минимально положенное время. Вечная история.

— Смотрю, у Митчелла по-прежнему честолюбивые планы.

— Я при всем желании не смогу стащить своего мужа с трибуны. Его устроит только Белый дом.

— Что ж, передавай ему привет.

— Обязательно.

Лиам крепче сжал телефон:

— Я надеялся, что ты сможешь помочь с одним делом.

— Мы снова будем работать вместе? — с предвкушением в голосе спросила доктор.

— Мне нужны ответы на некоторые вопросы, но только если ты сможешь уделить мне время. Не хочу быть обузой.

— Никакая ты не обуза. Я люблю это дело.

— Мне нужно около получаса твоего времени.

Шуршание ежедневника. Пауза.

— Как насчет встречи у меня в кабинете сегодня утром около одиннадцати? Если это не подходит, придется подождать до конца недели.

— Одиннадцать годится. Спасибо, что втиснула меня.

— Мне позвать Нэнси Дрю или братьев Харди? Я слышала, им нравится такое.

Лиам улыбнулся:

— Думаю, в этом нет необходимости. С братьями Харди нам будет тесновато, а Нэнси захочет сделать все по-своему, а потом написать откровения. Я слышал, что она любит все контролировать. Меня устроишь ты и твоя чудесная голова, забитая нужными мне сведениями.

Доктор рассмеялась.

— Звучит здорово. До встречи.

— Хорошо, тогда до встречи. Пока.

Лиам отключился и занес встречу в ежедневник. Герри и раньше помогала ему с расследованиями, составляя психологические портреты, чтобы определить круг подозреваемых. Может быть, у нее получится помочь снова. По крайней мере она сможет пролить свет на окружающие этот случай вопросы.

Зазвонил телефон.

— Криминалисты. Двайер.

— Лиам, это Джейн. У нас есть предварительные результаты вскрытия. Я только что их записала, но подумала, что ты захочешь услышать.

Лиам проверил компьютер. Базы данных все еще искали отпечатки.

— Что вы нашли?

— Жертва была беременна. Около двух месяцев.

Так буднично выложенная новость ошеломила его. Прижимая телефон к уху, он смотрел в пустоту. Горло сжималось, не давая дышать.

— Мы нашли у нее под ногтями следы крови и сдали их на анализ. Похоже, кровь двух групп из двух различных источников. Полученные результаты это подтвердили: первая положительная, самая распространенная группа, и редкая четвертая отрицательная. У жертвы была первая положительная, так что если четвертая отрицательная принадлежит убийце, а вероятность этого велика, то такая редкая группа крови может очень помочь с обвинением. Еще мы отправили ДНК из обоих образцов крови и образцы ткани плода, чтобы проверить, был ли убийца отцом ребенка.

— Отлично, — тихо ответил Лиам. Глаза внезапно остановились на экране компьютера перед ним. — Я дам вам знать, что выяснится про отпечатки. Еще не закончил проверять.

— Хорошо. Мы с Тедди скоро приедем. Сначала заглянем в отдел убийств.

— Я буду здесь. До встречи.

Лиам завершил звонок и подался вперед. На экране плясали цветные пятна, дразня его и насмехаясь над его замешательством. Система ФБР выдала трех возможных подозреваемых, у всех троих имелись десять пунктов Гальтона, требуемых для положительного результата. Первый — мужчина по имени Джордж Макферсон. Склонность к насилию и многократные аресты за различные нападения. Лиам сразу же исключил его, поскольку тот уже отбывал срок в Южной Дакоте, пятнадцать лет за вооруженное нападение. Второй кандидат не сидел в тюрьме, но Эрик Лэндон жил на другом конце страны, в Сан-Диего, и, судя по короткой истории его правонарушений, был наркоманом, а не убийцей. Мелкая кража, домогательства, кража в крупном размере и проституция, но никаких оснований считать его хуже, чем он есть. Самым странным было третье совпадение. Это совпадение имело все десять пунктов Гальтона и выпало не из-за предыдущего ареста, а потому что человек работал в правоохранительных органах. И был местным. На самом деле жил сразу за рекой Делавэр. Лиам уставился на собственное фото, под которым красными буквами высветилось его имя: «Лиам Двайер».

Он подходит. Его отпечатки остались на месте преступления: на комоде и часах Керри. Он попытался вспомнить, когда виделся с ней в последний раз и дотрагивался ли до ее запястья или часов. Может быть, его отпечаток просто не стерся? Нет, это невозможно. Нет причин, объясняющих, как его отпечатки попали на комод в номере отеля. Он закрыл базу данных и открыл фотографии с места преступления, которые уже загрузил в систему. Он нажимал на каждую, надеясь заметить себя без перчаток, но на всех фотографиях все были в перчатках, как того требовал протокол. И он, конечно, тоже. Он же профессионал. Они все сделали по инструкции. Как всегда.

Лиам взял телефон и набрал Шона. Через два гудка его перекинуло на голосовую почту. Он нажал отбой и попробовал еще раз. И снова голосовая почта.

— Черт.

Лиам выключил компьютер и оттолкнулся от стола. Должно быть объяснение. Ему надо подумать. Как его отпечатки оказались на месте преступления? И хуже того, как такая редкая группа крови оказалась под ногтями у Керри?

«Где ты был прошлой ночью? Почему не помнишь?»

Лиам оттянул футболку и провел по царапине, идущей от плеча к груди.

Четвертая отрицательная.

У Лиама Двайера четвертая отрицательная.

Глава 14

После душа в ванной висел пар, легкая дымка качалась в воздухе. Шон попробовал вытереть конденсат с зеркала над раковиной, но туман возвращался, смазывая черты его наполовину побритого лица, и оно быстро снова исчезло под тонкой пленкой. Он хотел поскорее закончить, чтобы крем для бритья не засыхал на коже, вызывая раздражение. Размышляя о Керри, он чаще обычного постукивал бритвой по раковине, очищая лезвие от лишней пены.

Он плохо спал и чувствовал себя уставшим. Он приехал из гавани в полночь и не мог уснуть до четырех утра. Чтобы проветрить голову, он отправился на пробежку по району. Вокруг было темно и пусто, и Шон успокоился. Он наслаждался тишиной, лишь уличные фонари видели, как он бежал по дорогам и тупикам. Когда ноги больше не держали его, он остановился у придорожного лотка и купил сэндвич с беконом, яйцом и сыром и апельсиновый сок, потом вернулся домой до начала утреннего часа-пик.

Он прекрасно понимал: как ни пытайся сохранить все в тайне, но его дружба с Керри и роман Керри с Лиамом скоро перестанут быть секретом. Расследование ведут криминалисты и отдел убийств. Рано или поздно кто-нибудь что-нибудь обнаружит, и как только они выяснят, что Лиам и Керри были любовниками, новость быстро разойдется. Он знает, как это работает. Сначала информация распространится по управлению. В дело вмешается отдел внутренних расследований, и начальство постарается скрыть это, но подобные новости слишком горячи, чтобы долго оставаться в тайне. Они, без сомнения, просочатся за стены полицейского участка. Дойдут до средств массовой информации, а те поведают их обществу. К тому моменту его брат станет главным подозреваемым в деле об убийстве, а Шона осудят за то, что скрывал интрижку брата. Но пока что никто ничего не знает. Он очень постарается, чтобы так и было как можно дольше.

Шон стряхнул с лезвия оставшиеся волоски, плеснул в лицо холодной водой и вытерся. Из спальни он слышал, как варится кофе. Он натянул штаны и, возясь с пуговицами рубашки, вышел на кухню.

В дверь легонько постучали. Шон пересек гостиную и открыл дверь. Перед ним стоял его напарник.

— Господи, — буркнул Дон. — Выглядишь хреново.

— Длинная ночь. Думал о Керри и все такое. Поверить не могу, что все это случилось.

— Да, знаю. Безумие какое-то. Искренне сочувствую твоей потере. Я не знал ее так, как вы. Сочувствую.

Шон отошел в сторону, давая Дону пройти и снять куртку.

— Нашел что-нибудь?

— Достаточно.

— Я думал, что после расставания Керри избавилась от всего, связанного с Лиамом.

— Не избавилась.

— Что ты нашел?

Дон прошел следом за Шоном в кухню.

— Под кроватью я нашел обувные коробки с кучей писем и фотоальбомы с общими снимками. Письма подписаны просто «Лиам», без фамилии, но он на всех фотографиях. Судя по тому, что я прочитал на записках и открытках, невозможно подумать, что они были просто друзьями. Много снимков, на которых они обнимаются, держатся за руки или мило целуются. Вся эта сентиментальная хрень.

— А фото со мной? Или с тобой, если уж на то пошло? Ты не раз проводил время с нами.

— Нет. Только Лиам.

— И на всех фотографиях они вместе?

— Да.

— Значит, про их отношения знал кто-то еще. Должен быть кто-то третий, кто их фотографировал, верно?

— Возможно, — ответил Дон. — Но на самом деле фотографировать мог кто угодно. Туристы постоянно просят меня сфотографировать их. И многие фото выглядят как селфи.

— Что еще?

— Еще я нашел зубную щетку, щетку для волос, несколько рубашек и пару штанов. Не знаю, принадлежат ли они Лиаму, но это мужские вещи, так что я забрал их на всякий случай.

Потом Дон достал из кармана флэшку.

— Также я скачал все файлы с ноутбука Керри и почистил его. Сомневаюсь, что Хекл или Кинан обратятся к техникам, чтобы восстановить жесткий диск, но если обратятся, то найдут то, что я удалил. У меня не было нужного оборудования для полной чистки. — Он бросил флэшку напарнику. — Не было времени проверять все досконально, но я заметил на жестком диске зашифрованный файл. Не знаю, насколько сложное там шифрование, но, если хочешь, можем попросить Рокко взглянуть.

— Нет необходимости.

— Уверен?

Рокко был местным хакером, которого несколько лет назад арестовали за незаконный оборот наркотиков. В обмен на условное освобождение он согласился помогать управлению с компьютерами подозреваемых и зашифрованными файлами известных членов банд. Соглашение было неофициальным и тайным. В курсе были только самые доверенные полицейские.

Шон взял флэшку двумя пальцами, мгновение рассматривал ее, а затем бросил в измельчитель отходов. Нажал кнопку под окном и слушал, как флэшку размололо в пыль.

— Не хочу видеть, что в том файле, — сказал он. — Боюсь того, что могу там найти, а мы и так уже слишком много знаем.

— Что, если там доказательство того, что Лиам невиновен?

— Лиам невиновен.

Шон уставился в раковину, где крошечные обломки пластмассы вылетели из измельчителя.

— Я просто не представляю, чтобы мой брат совершил нечто, подобное тому, что я видел в том номере. Ты бы ее видел. Это просто ужасно. Я имею в виду истязания. Не знаю, как еще это описать. Это было… зло.

— Я тоже не представляю, — ответил Дон. — Только не Лиам. Но за столько лет мы видели слишком много похожих случаев, и все они заканчивались одинаково. Обычно виновен тот человек, на кого больше думаешь. Ты и я, мы оба это знаем. Все, что я видел на этой работе, доказывает: любой человек способен на что угодно. Тебе надо на секунду посмотреть на это с точки зрения полицейского, а не брата Лиама. Спроси себя, на кого сейчас показывает это преступление.

— Не могу.

— Тебе надо посмотреть на это так, как будут смотреть Хекл и Кинан. Они хорошие копы. Они выяснят про отношения Лиама с их жертвой.

Шон развернулся к Дону:

— Почему ты так рвешься повесить это на Лиама?

— Я не рвусь. Я просто говорю, что мы не можем закрывать глаза на то, что лежит перед нами. Если он пытался восстановить свой брак, а Керри ему мешала, то это мотив. Ты это знаешь.

— Керри рассталась с ним.

— Что, если она передумала и пыталась снова сойтись с ним? Что, если она стала навязчива и ему пришлось ее убрать?

— Это все домыслы, — сказал Шон. — Мы ничего не знаем. Керри могла встречаться с шестью другими парнями. Вот почему мы должны молчать и дать Хеклу и Кинану делать свое дело. Ты прав. Они хорошие копы. Они что-нибудь найдут, потому что я знаю: мой брат этого не делал. Лиам не виделся с Керри несколько месяцев. Зачем ему убивать ее сейчас?

— Потому что она была беременна. Может поэтому?

— Что?

— Срок два месяца. Это выяснилось при вскрытии. По дороге я позвонил Джейн насчет баллистической экспертизы по Тесаку и невзначай поинтересовался убийством в отеле «Тигр». Мы разговорились, и она рассказала про беременность, а еще они выяснили, что убийца вспарывал ей живот каким-то чрезвычайно острым инструментом. По мнению судмедэксперта, это могло быть что-то вроде скальпеля. Ванесса держит такие инструменты в своей сумке, верно? Лиам легко мог их взять?

Шон закрыл лицо ладонями.

— И Лиам виделся с Керри две недели назад. Это не несколько месяцев. — Дон сунул руку в карман пальто и достал блокнот. Перелистнул несколько страниц и подтолкнул его по столу. — После квартиры Керри я вернулся домой, выписал все даты из найденных писем и фотографий и расположил их в хронологическом порядке. Последнее совместное фото сделано две недели назад. Не сегодня завтра Хекл и Кинан получат детализацию звонков. Так что может оказаться даже меньше двух недель. Я сужу только по фотографиям. Брат соврал тебе. Почему он это сделал?

Шон пересек кухню и взял у напарника блокнот. Прочитал список. Там были три даты после той, когда Лиам, по его словам, в последний раз виделся с Керри.

— Она звонила ему в ночь убийства, — сказал он. — Оставила голосовое сообщение.

— Шон, это будет в детализации звонков.

— Почему она ему звонила?

— Не знаю.

Над головами мужчин лениво крутился потолочный вентилятор. Шон следил за лопастями.

— Может быть, тянуть время все же было плохой идеей? — произнес он. — Может быть, нам придется избавиться от этого?

— Ты уверен?

— Он мой брат. Семья. Моя единственная семья.

— И ты спокойно закроешь глаза на убийство?

— Я не закрываю глаза на убийство. Я защищаю Лиама. Это то, что я всегда делал, — горячо заверил он, поднимая взгляд на напарника. — Ты со мной?

Дон кивнул:

— Всегда. Ты это знаешь.

Шон вышел из кухни в гостиную.

— Где вещи, которые ты забрал из квартиры Керри?

— У меня в багажнике.

— Давай посмотрим.

Двое мужчин подошли к входной двери, и Шон остановился, положив ладонь на ручку.

— Мы дадим Хеклу и Кинану расследовать. Надеюсь, они найдут того, кто действительно это сделал. Это не Лиам. Он не мог. Но в то же время сами будем по-тихому копать. Тебя устроит?

— Да.

— Уверен? Я не знаю, к чему это приведет, и не хочу, чтобы ты сомневался, если что-то пойдет не так.

— Этого не будет.

— Извини, что втянул тебя.

— Не извиняйся. Все нормально.

Шон открыл дверь и вышел на утренний воздух. Все было сказано.

Глава 15

— Это снова Джейн. Я получила дополнительные результаты из лаборатории.

У Лиама скрутило желудок, пока он сбегал вниз по ступенькам участка. В голове проносились мысли. Что она нашла? Он сглотнул ком в горле.

— Да, я слушаю. Продолжай.

— Результаты ДНК вернулись быстрее, чем я ожидала. Есть совпадение между плодом и следами четвертой отрицательной группы, найденной под ногтями жертвы. Похоже, убийца был отцом. Мы это выяснили.

— Так.

— Также в ее организме обнаружен гидрохлорид кетамина. Это мощное седативное, иногда применяемое к лошадям. Обычно его невозможно отследить, поскольку он быстро усваивается организмом и выводится печенью, но, когда она умерла, тело перестало функционировать, поэтому его и обнаружили. Кетамин объясняет, как тому, кто это сделал, удалось вытащить ее из клуба в отель без криков и сопротивления. Она была накачана, но ничего слишком необычного для места вроде «Тигра». А вторая доза уже в номере вполне могла вырубить ее и позволить убийце повесить ее без сопротивления. Только сложно сказать, сколько вещества было в организме перед смертью.

— Интересно.

Он не знал, что еще сказать.

— Когда мы брали образцы крови, под ногтями также обнаружились микроскопические частицы. Такие же были и на коже. Отправили их на анализ, и оказалось, что это набивка какого-то сиденья. Мы проверили отель, но там нет порванных сидений. Матрасы тоже в порядке. Роб собирается вернуться в клуб и поискать порванные сиденья там. Не уверена, что это приведет нас куда-либо. Дальше тесты проводит лаборатория ФБР, может, у них получится определить материал наполнителя и сузить нам район поиска.

Лиам сел в машину и завел двигатель.

— Отличные находки. Я еду в больницу Джефферсона поговорить с Герри. Узнаю, что она об этом думает. Увидимся, когда вернусь. Тогда и обсудим подробнее.

— Хорошо.

Он завершил звонок и закрыл глаза. Совпадение их групп крови означало, что если под ногтями Керри нашли действительно его кровь, то ребенок был от него. Она ничего не говорила ему про беременность. Знала ли она вообще? Защищала его?

Зазвонил телефон.

Звук был приглушенным, но явно шел из машины. Мгновение Лиам смотрел на собственный телефон, потом повернулся и посмотрел на заднее сиденье. Ничего. Звонок прекратился, но через несколько секунд раздался снова. Багажник.

Лиам распахнул дверь и подбежал к багажнику. Нажал кнопку на брелоке, и дверца багажника открылась. Он поднял ее и заглянул внутрь. Белый телефон Керри лежал на куче окровавленной одежды. Его одежды.

«Где твоя одежда?» — «В гостиной?» — «Нет, там нету».

Он почувствовал дурноту, покачнувшись из стороны в сторону, когда мир на мгновение потерял четкость. Он посмотрел на номер звонившего: «Тина».

Телефон Керри замолчал. Пока он снова не зазвонил, Лиам схватил его, отключил и сунул в карман. Ветер усиливался. Лиам привалился к машине и набрал брата. В третий раз за день его перенаправило на голосовую почту. Он не стал оставлять сообщение.

Глава 16

В психиатрическом отделении больницы Джефферсона было тихо, оно располагалось в стороне от оживленных коридоров. В динамиках над головой приглушенно играли спокойные мелодии. За письменным столом сидела медсестра и отвечала на звонки, которые поступали непрерывно один за другим. Лиам вышел из лифта на четвертом этаже и прошел по желтым точкам к главному посту.

— Да? — спросила медсестра.

— Лиам Двайер к доктору Кейн.

— Садитесь. Я скажу ей, что вы пришли.

Он подошел к зоне ожидания и взял журнал. Голова еще шла кругом после того, как он нашел в машине телефон Керри. И свою окровавленную одежду. Он до сих пор не вспомнил ничего о той ночи и отказывался признавать то, о чем кричали голоса внутри, то, что диктовала логика. Он никогда не причинил бы ей вреда. Почему он не помнит? Что случилось той ночью?

Напротив сидела женщина, она тяжело вздыхала и рвала бумагу на тонкие полоски, раскачиваясь на стуле. Бумага мягко падала у ее ног, покрывая тапочки. Она что-то бормотала, но слишком тихо. Одна из трех дверей неподалеку тихо открылась, оттуда вышел медбрат и подошел к женщине:

— Грета.

Женщина подняла на него глаза:

— Это я. Я — Грета. Грета Фили.

— Я знаю. Доктор Мекка готов вас принять, — спокойно сообщил медбрат и помог женщине встать. — Можете пройти со мной?

— Я хочу видеть доктора Мекку.

— Хорошо. Идемте со мной, и мы его увидим.

Грета Фили бросила остаток бумаги и позволила медбрату увести себя. Лиам слышал, как она задавала вопросы по дороге к двери, и постепенно ее голос затих. Лиам вернулся к журналу и начал листать страницы, не читая.

— Лиам!

Лиам поднял голову: к нему шла Герри Кейн. Он улыбнулся и встал.

— Привет, Док. Как дела?

Они обнялись.

— Заходи. Угощу тебя кофе.

— Веди.

Герри Кейн была привлекательной, хорошо сложенной женщиной сорока лет. Темные волосы длиной до плеч вились от природы и подпрыгивали при ходьбе, но именно уверенность многократно усиливала ее привлекательность. Лиам всегда считал ее красивой, и уважение, которое он испытывал, придавало ей в его глазах еще больше очарования. Ее муж — действительно счастливчик. Время от времени она работала на управление, оценивая новобранцев или новичков-первогодков, но в основном занималась частной практикой.

Герри вошла в кабинет и, подойдя к кофеварке, сняла две кружки с полки рядом с мини-холодильником.

— Давно не виделись, — сказала она.

Лиам уселся на один из кожаных диванов и позволил телу немного расслабиться.

— Да, давненько.

— Как дела у вас с Ванессой?

— Вроде неплохо. Да, я думаю, у нас все хорошо. Психолог, которого ты порекомендовала, замечательная.

— Как здорово слышать такое! — радостно заверила она и вручила ему одну из кружек. — Как и говорила, нужно время, но если вы оба настроены на результат, то все получится. Все дело в совместном желании двух партнеров.

— Думаю, ты права. Я чувствую изменения к лучшему. У нас еще не все прекрасно, но гораздо лучше, чем было.

Разговор иссяк, и Герри улыбнулась.

— Так что привело тебя ко мне сегодня? Когда мы разговаривали, мне показалось, что дело срочное.

Лиам поставил кофе на столик перед собой. Он взял портфель, открыл его и достал папку.

— В воскресенье мы обнаружили эту жертву в отеле «Тигр» в центре. Она заехала с мужчиной в субботу ночью, а на следующий день ее обнаружил владелец отеля. Убийца расплатился наличными и назвался фальшивым именем, так что у нас мало зацепок. Мне нужно знать, что могут значить некоторые повреждения.

Он достал из папки фотографии места преступления и выложил их в ряд на столике. Ему отчаянно хотелось рассказать больше. Хотелось рассказать об отношениях с Керри, о том, как утром в воскресенье он проснулся в ванне, не в состоянии вспомнить ничего о предыдущей ночи. Ему хотелось рассказать про телефон и свою одежду в багажнике, про царапину на груди. И ему хотелось, чтобы Герри заверила его в том, что он не имеет отношения к смерти Керри. Но он знал, что нельзя. Он знает ее не достаточно хорошо, чтобы доверять такую информацию.

Герри брала каждую фотографию, рассматривала и возвращалала обратно.

— Какие именно повреждения? — спросила она. — Тут ничего не разобрать.

— Жертва была беременна, срок два месяца. Согласно результатам вскрытия, ее повесили, голову обрили, а живот вспороли, задев матку, не обязательно в этом порядке.

— Были у нее зажившие шрамы или бледнеющие синяки?

— Мне придется уточнить это у судмедэксперта. Почему ты спрашиваешь?

— По первому впечатлению, я бы сказала, что беременность и природа повреждений указывают на домашнее насилие. Судя по крайним проявлениям в отеле, продолжительное насилие достигло точки кипения. Я бы проверила парня или супруга.

— Она не была замужем.

— Что насчет парня?

Лиам покраснел:

— Нам ничего неизвестно на этот счет, но мы все еще ищем.

Герри взяла другую фотографию.

— Вот как я это вижу: важный для этой женщины человек был помешан на контроле. Для такого человека власть над женщиной может быть очень заманчивой, очень затягивающей. Я бы не стала называть его социопатом, это может быть кто угодно, от жертвы психотического срыва до серийного убийцы. Мы просто еще не знаем.

В моем представлении, он ее бил или управлял, ему всегда надо контролировать, и он всегда тайно до смерти боится потерять этот контроль. Удушение может быть просто потребностью подозреваемого напугать жертву, держать ее в неизвестности, пока он ее убивает. Опять же, все это происходит от того, что вся власть у убийцы и он контролирует, что будет дальше.

Возможно, беременность была незапланированной, неожиданной. Она сказала мужчине о ребенке, и это символизировало для него потерю контроля. Он убил ее, повесив, а потом разрезал живот в попытке отметить ее и одновременно удостовериться, что ребенок мертв. Он собирался быть единственным, кто контролирует жизнь и смерть. Убив ее, он избавился от внезапной потери контроля. После ее убийства все снова встало на свои места.

Лиам посмотрел на фотографии на столе. Он никогда не пытался контролировать Керри. На самом деле его в ней привлекал именно дух свободы. У них было несколько мелких споров, но он никогда и пальцем ее не тронул. Лиам не мог быть человеком, которого описывала Герри.

— А волосы? — спросил он. — О чем это тебе говорит?

Герри взяла фотографию, на которой крупным планом была представлена обритая голова Керри, и несколько минут рассматривала ее.

— Что в нашем обществе может придать женщине уверенности или сломать ее?

— Не знаю.

— Красота. Наш макияж, наше тело, наши ногти, наши брови, наша фигура и наши волосы. Пожалуй, волосы и у женщин, и у мужчин влияют на отношение к себе и первое впечатление, но для женщин их значение гораздо больше. Наши волосы определяют нас, нравится это или нет. Мне крайне неприятно, что общество заставляет нас зацикливаться на волосах и всем остальном, но это так, все мы зациклены.

Обрив ее, этот парень сделал жертву уродливой в своей голове. Он использовал свою власть, чтобы забрать ее красоту. Вот что он пытался сделать здесь. Все дело во власти. Убийца и его власть, — еще раз акцентировала она и отдала фотографии обратно. — Как звали жертву?

— Керри Миллер.

Герри достала из нагрудного кармана ручку и записала имя в блокнот.

— Если ты дашь мне номер ее социальной страховки, я проверю, не обращалась ли она в травму с жалобами, указывающими на насилие.

— Это было бы здорово.

— Также тебе следует проверить через НИКЦ^[419], не было ли еще убийств с такими признаками. Вспоротый живот. Волосы. Повешение. Сочетание всех трех. Как я уже говорила, сложно точно сказать, с чем мы имеем дело. Обратиться в НИКЦ совсем не помешает.

— Сделаю.

Лиам собрал фотографии и начал убирать их в папку, но остановился.

— Разреши задать тебе еще вопрос. Возможно ли, чтобы кто-то совершил преступление, вроде этого, но ничего не помнит? Я хочу сказать, даже понятия не имеет, что вообще приближался к отелю, не говоря уже об остальном. Возможно ли забыть все?

— Разумеется. Если у мужчины был психотический срыв, его разум мог закрыться, и на тот момент он превратился в автомат, его тело просто совершало движения, а управляло подсознание. Потом он стал бы подавлять воспоминания, он мог проснуться на следующий день и ничего не помнить. Даже мельчайших подробностей. Мог забыть вообще все. Подавление — защитный механизм. Известны случаи, когда подвергшиеся изнасилованию женщины настолько сильно подавляли воспоминания, что проходили тесты на детекторе лжи. У них не было никаких воспоминаний о совершенном насилии.

— Правда?

— После психотического срыва воспоминания со временем возвращаются. Это может занять дни или годы, но впоследствии воспоминания всплывают. Почему ты спрашиваешь?

— Я на днях читал разбор одного дела. Парень совершил убийство и не помнил. Я подумал, что это странно.

— Такое встречается чаще, чем ты думаешь.

Лиам положил папку в портфель и встал с дивана:

— Спасибо, Док. Это очень помогло.

— И мы даже обошлись без Нэнси Дрю.

— Я же говорил.

Герри проводила Лиама до двери.

— Не пропадай, — сказала она. — Позвони мне, и мы пообедаем. И продолжай в том же духе с Ванессой. Я знаю, у тебя все будет хорошо.

— Будет. И я попрошу Джейн отправить тебе номера социальных страховок Керри, чтобы ты могла проверить по больницам.

Они попрощались, и Лиам вышел из кабинета. Он медленно шел по коридору, мысли обрушивались на него одна за другой. Теоретически он мог убить Керри и не помнить этого, но в прошлом он ее и пальцем не тронул. Он не был помешан на контроле. Вопросов вдруг оказалось больше, чем ответов.

— Эй, Лиам, — окликнула Герри, когда он уже был готов повернуть за угол, к лифтам. Сейчас ее голос звучал мрачнее, серьезнее. — Найдите этого парня. Он опасен, и если он сделал все это с одной женщиной, то может сделать и с другой. Найдите его.

— Мы стараемся, — убежденно заверил Лиам, чувствуя, сколь невыносимо давит на него бремя секретов. — Мы стараемся изо всех сил.

Герри исчезла в своем кабинете, а Лиам пошел к лифтам. Перед выходом из больницы ему нужно было зайти еще в одно место.

Глава 17

Молчаливая медсестра затянула резиновый жгут вокруг бицепса Лиама и похлопала пальцем по внутренней стороне локтя, чтобы найти хорошую вену. Лаборатория находилась всего на этаж ниже кабинета Герри и за поворотом после лучевой диагностики. Его команда и раньше частенько пользовалась их услугами в расследованиях, где была важна скорость, так что он был знаком с персоналом, а они знали его. Но эта медсестра была новенькой. Он никогда не видел ее раньше.

— На что проверяем? — спросила медсестра, втыкая иголку в его руку и закрепляя пробирку, в которой будет содержаться его образец.

Она была низкого роста, среднего возраста и работала быстро. Без сомнений, у нее за плечами многолетний опыт. Он почти не почувствовал, как игла проткнула кожу.

— Общий анализ на токсины. Все, что выявится.

— Результаты отправить в управление?

— Можете отправить их напрямую ко мне. У доктора Флис есть мои контакты. Я использую свою кровь как контрольный образец для сравнения с той, которая у нас в работе.

— Разве нельзя было сделать это на месте? Как-то хлопотно мотаться сюда ради образца.

— Мне нужно было срочно, а приехать сюда быстрее, чем ждать вас. Еще я решил, что, если мы возьмем образец вне участка, никто не сможет придраться к его достоверности. Нейтральная площадка.

Медсестра слушала вполуха. Наверняка ее ждут другие пациенты. Онанаклонилась, чтобы заменить полную пробирку на пустую.

— Расслабьте кулак, — сказала она. — К достоверности придираются всегда. Если выбирать между обвинением и сомнением, то без разницы, где вы взяли образец для сравнения. И, прошу заметить, я не хочу, чтобы меня вызывали свидетелем.

— Я постараюсь избавить вас от этого.

— Будьте любезны.

Лиам расслабил кулак и поднял глаза на медсестру. Она сосредоточилась на деле и больше не заговаривала. У него возникло желание объяснить получше, но все, что приходило на ум, казалось перебором. Так что он сидел молча, пока секунды текли в затянувшейся неловкости.

Когда все было кончено, медсестра закрыла последнюю пробирку, вытащила иглу у него из руки и приложила ватку с пластырем.

— Все готово.

— Спасибо.

— Отправим через несколько минут. Результаты будут, наверное, завтра. Самое позднее послезавтра.

По дороге из лаборатории в коридор Лиам опустил рукав рубашки и застегнул манжету. Дойдя до лифтов, он достал из кармана телефон и позвонил на работу.

— Криминалисты. Джейн Кампелли.

— Джейн, это Лиам. Я в Джефферсоне. Только что закончил с Герри, и она предложила проверить НИКЦ.

— Хорошо.

Вместе с еще двумя людьми он вошел в лифт.

— Нужно искать убийства с любыми сочетаниями повешения, вспоротого живота и обритой головы.

— Разве этим должны заниматься не Хекл с Кинаном?

— Я разговаривал с ними перед тем, как позвонить тебе, — соврал он. — Они заняты опросами в клубе, так что я сказал, что мы это сделаем.

Двое его попутчиков отошли подальше, когда Лиам начал объяснять критерии поиска.

— Начни с Филадельфии и расширяй радиус. По мнению Герри, наш исполнитель мог делать это и раньше. Возможно, не до такой степени, как мы увидели в «Тигре», но нечто похожее. Стоит проверить.

— Хорошо, — ответила Джейн. — Я займусь. Ты возвращаешься сюда?

— Да, позже. Сначала мне надо проверить кое-что в городе. Звони, если что-нибудь понадобится.

Двери лифта открылись как раз в тот момент, когда Лиам завершил звонок. Его попутчики рванули наружу и поспешили через фойе на улицу. Сам Лиам не уловил связи между натуралистичным описанием критериев поиска и их поспешным бегством. Его голова была забита другими вещами.

НИКЦ — это Национальный информационно-криминологический центр. Единая государственная компьютеризированная база данных, содержащая миллионы записей о разных преступлениях, от мелких краж до убийств. Через НИКЦ сотрудники правоохранительных органов города, штата или страны получают оперативный доступ ко всем имеющимся данным и могут отследить прошлые нарушения, действующие ордера на арест и динамику преступлений. Многие полицейские управления устанавливают НИКЦ в патрульных машинах, чтобы во время проверки документов или в других случаях полицейские могли определить, числится ли за подозреваемым ордер или прошлые нарушения. Но Лиаму нужен был отдельный поиск со специфическим сочетанием ключевых параметров, который не встроен в стандартную систему. Джейн придется обратиться в местное отделение ФБР, чтобы провести поиск, который он запросил. Результаты будут, скорее всего, через несколько дней.

Лиам вышел из больницы к своей машине, припаркованной на стоянке около главного входа. Он думал о своих отпечатках на месте преступления, о царапине на своей груди, о своей редкой группе крови, обнаруженной под ногтями Керри, и ее телефоне, лежавшем в его багажнике на куче одежды, которая была на нем в день, когда ее убили. Он думал о животном, которого описала Герри в своем кабинете, составляя психологический портрет человека, способного совершить такое преступление. Человек, способный на подобное зверство, был ему незнаком. Он никак не может быть способным на жестокость, которую увидел в отеле. Так почему же вдруг находится так много доказательств обратного? Почему все указывает на него и никого другого? Он отчаянно пытался вспомнить события ночи, когда ее убили. Но получал только черноту. Почему он не может вспомнить?

Глава 18

— Привет. Простите, я опоздал.

Лиам миновал лабиринт столиков и подошел к Ванессе и Джойс. Джойс была одного возраста с Доном, высокая и худая, и обладала колдовскими глазами, которые словно меняли цвет. Она была доброй женщиной и стала такой же частью их жизни, как и Дон. Она всегда хорошо одевалась, и сегодня на ней было платье цвета морской волны и ярко-красные туфли. Ванесса была в больничной форме, поскольку сразу после обеда собиралась на работу. Женщины сидели за маленьким столиком на троих и на первый взгляд казались полными противоположностями, но их связывала крепкая дружба.

Джойс встала и поцеловала Лиама.

— Если ты работаешь так же, как мой муж, неудивительно, что ты опоздал. Что такое на вас повесили, что оно занимает все время?

— Все и сразу, — ответил Лиам.

— В субботу ночью встал и уехал. Вчера ночью встал и уехал. Вечно этот мужчина куда-то срывается.

Ванесса поцеловала Лиама.

— Я не знала, чего тебе захочется, так что сказала официанту, что ты решишь, когда придешь. Мы начали без тебя. Мне нужно вернуться к началу смены.

Лиам посмотрел на наполовину съеденные салаты и сэндвичи на столе. Ничего не вызывало аппетита. Желудок все утро был завязан узлами.

— Расслабься, — сказала Джойс. — Расскажи нам об этом мега-деле, над которым вы с Доном работаете.

Лиам налил себе стакан воды, но остался стоять.

— Новое убийство, но не с Доном и Шоном. Они работают над чем-то другим. И прошу прощения, у меня нет возможности остаться. Я зашел только потому, что вы ждете. Если бы я уже не был в этом районе, то позвонил бы и отказался, но решил заскочить поздороваться.

Ванесса долго смотрела на него, потом отвернулась и завозилась с салфеткой на коленях.

— Ты не можешь остаться? Ты сказал, что пообедаешь с нами.

— Прости. И вообще-то, я говорил «может быть».

— Может, возьмешь хотя бы сэндвич или что-то еще? Тебе надо поесть.

— Не могу. Я и так ничего не успеваю.

— Но нельзя же работать на пустой желудок. Это все, чего я прошу.

— Ванесса, я не могу.

Ванесса подняла на него взгляд, в котором смешались огорчение и гнев:

— Ты обещал.

— Я не обещал. Я сказал, что постараюсь. Сегодня слишком сумасшедший день.

Между ними повисло неловкое молчание, которое нарушила Джойс.

— Все нормально. Иди занимайся тем, чем должен. Мы понимаем. А я поем со своей любимой девочкой, а потом мы пройдемся по Индепенденс-Плаза и поболтаем. Только дамы.

Лиам поставил воду обратно на стол:

— Хорошо.

Тут Джойс указала на него пальцем:

— Но запиши, что ты ей должен. Если ты обещал обед, а обеда нет, по совести необходимо составить долговую расписку. Понял?

— Да, мэм.

— Хорошо, тогда иди. Нам надо посплетничать. Не могу же я обсуждать тебя, когда ты стоишь прямо перед нами.

Лиам посмотрел на Ванессу:

— Мне правда жаль. Если бы мог, остался бы подольше. Просто сегодня такой день.

Ванесса кивнула:

— Ты сможешь возместить мне позже.

— Так и сделаю.

— Я люблю тебя, ты же знаешь. Ты же понимаешь, да?

— Конечно. Я тоже тебя люблю.

— Уверен?

— Абсолютно.

Проходя обратно сквозь лабиринт столиков, Лиам слышал, как Джойс начала рассказывать про их общую подругу по кулинарным курсам, которые они когда-то посещали. Что-то насчет того, что ее старший сын лег в реабилитационную клинику после передозировки наркотиков. Их голоса становились все тише, но мысленно Лиам все еще видел разочарование, появившееся на лице Ванессы, когда он сказал, что не сможет остаться. Он ненавидел, что это дело отрывает его от брака, который надо пестовать и беречь. Но он должен отыскать правду, покуда кто-нибудь другой в управлении не слепил из этого собственную версию. От этого зависит его свобода.

Глава 19

Около Художественного музея было полно людей. Туристы взбегали по знаменитым ступеням и торжествующе подпрыгивали, как делал Рокки Бальбоа много лет назад. Хотя статую Рокки убрали, следы его кроссовок впечатались в камень, и те же туристы тратили время, снимая фото и видео, потому что, как всем известно, не запостил — значит, не было. Другие проходили мимо фонтанов и под сенью высоких каменных колонн, чтобы войти в сам музей, более интересуясь художественными шедеврами внутри, чем поп-культурой снаружи.

Лиам стоял на середине лестницы и смотрел на панораму города позади овала Эйкинса. Верхушки самых высоких зданий терялись в тумане, опустившемся при понижении температуры. Камень и мрамор вокруг еще блестели от влаги после вчерашнего дождя. Это было красиво. Он сунул руку в карман, достал золотой брелок, поднял его, повращая в пальцах и порассматривая под разными углами, все время думая о ней. Еще в самом начале их отношений Керри преподнесла ему в подарок мини-лупу. Вернувшись домой вчера вечером, он вспомнил о подарке и был потрясен тем, что мысли и эмоции, связанные с брелоком, так же свежи, как и в тот день, когда она подарила его. Она называла его Великий Инспектор и дразнила акцентом, который называла акцент Шерлока Холмса.

— Привет, братишка.

Лиам быстро сжал брелок в ладони и поднял глаза.

— Ты задержался.

Шон стоял на одну ступеньку ниже.

— Надо было закончить рапорты по Тесаку Вашингтону. Меня отправили в вынужденный отпуск за применение оружия, но что важнее, похоже, мы наконец взяли его.

— Надолго тебя?

— Несколько дней.

— Что-нибудь известно о парнишке, которого подстрелили?

— Он пережил ночь, это хороший знак. Врачи считают, что он полностью восстановится. Однако впереди у него трудный путь.

Лиам убрал брелок в карман.

— Пошли… прогуляемся.

Братья спустились по ступенькам, обогнули музей и углубились в парк Фэйрмаунт. Стоящие рядами деревья цвели, ветви были усыпаны обилием маленьких белых цветочков.

Лиам наблюдал, как двое детей бегают друг за дружкой вокруг дерева под присмотром матери. В воздухе стоял гул дрелей и стук молотков, и он посмотрел наверх. Заднюю часть музея покрывали леса. Он не знал, над чем трудятся рабочие, но проект казался внушительным.

— Шон, я думаю, что меня подставили. Это — единственное объяснение.

Шон кивнул:

— Как ты догадался?

Лиам достал свой телефон, открыл несколько фотографий с места преступления и передал телефон брату. Несколько предметов в номере были обведены кружочками.

— Мы получили предварительные результаты с места преступления. Найдены отпечатки, которые принадлежат мне. Два — на комоде, один — на ее часах. Кровь, взятая у нее из-под ногтей, по группе совпадает с моей кровью. Моей кровью редкой группы.

— Ты серьезно?

— Утром я разговаривал с Герри Кейн, и она сказала, что такое возможно: у человека психотический срыв и он не помнит длительные промежутки времени. Но если бы я правда это сделал, даже в состоянии, когда мной управляло подсознание, неужели же я не знал бы, как зачистить место преступления и не оставить следов, указывавших на меня? Все было вытерто, кроме комода и ее часов. Это — единственные вещи, на которых остались отпечатки, и они указывают только на меня. Но это не имеет смысла. Я не желал Керри зла. Наши отношения закончились по обоюдному согласию. С чего бы я стал делать то, что ты видел в «Тигре»? И еще бумажные цветы.

Шон посмотрел фотографии в телефоне Лиама, потом отдал его брату.

— Тогда кто это делает?

— Не знаю.

— И почему?

— Этого я тоже не знаю. Кто бы это ни был, он знает гораздо больше, чем большинство людей. Он знает про Керри и знает про маму. Бумажные цветы, которые она сделала для нас, тогда не показывали в новостях. И то, как она остригла волосы.

— Кто еще знал про вас с Керри? Надо начинать с этого.

— Только я, ты, Дон и Керри, — бодро начал перечислять Лиам и неожиданно остановился. — Я видел Ванессу с Джойс. Они обедали. Джойс обмолвилась, что в субботу ночью Дон выезжал на дело. И вчера ночью тоже. Где он был?

— Он был со мной в магазине канцтоваров. Дело Тесака.

— Нет, это было утром. Джойс сказала, что его не было всю ночь.

Шон засмеялся.

— Я думаю, можно вычеркнуть Дона из нашего списка подозреваемых. Он самый честный человек из всех, кого я знаю. Он и карандаша не возьмет из управления без разрешения. Он ни за что не мог бы сделать то, что мы видели в «Тигре».

— Но где он был в субботу ночью?

— У своей мамы. У нее был приступ, и ему пришлось поехать к ней.

— Мы можем это как-нибудь подтвердить?

— Лиам, у него нет мотива. Зачем Дону убивать Керри и подставлять нас? Это бессмысленно.

— Мы можем это подтвердить или нет?

— Да, думаю, можем.

— Тогда сделай это.

Игравшие около дерева мальчики, смеясь, побежали к матери. Уличный артист начал играть на гитаре и петь.

Шон набрал воздуха в грудь:

— Я слышал о результатах вскрытия.

Лиам не ответил.

— Она была беременна.

— Я знаю.

— От тебя?

— ДНК плода ребенка совпадает с ДНК человека, кровь которого обнаружена под ногтями Керри, так что… — Лиам не мог смотреть на брата. Он таращился на людей, идущих по дорожке к музею. — Утром я нашел у себя в багажнике телефон Керри. И свою пропавшую одежду. Она вся в крови.

— Что?

— Ей кто-то звонил, и проклятая штуковина начала звонить в моей машине. Как она туда попала?

Шон смотрел на машины, несущиеся за железной оградой парка.

— Думаю, ты прав. Возможно, кто-то пытается тебя подставить. И мы должны выяснить, кто это делает. События начинают выходить из-под контроля. Стоит этому парню выйти на контакт с управлением или газетой, и все мы — подозреваемые.

— Думаешь, он попробует меня шантажировать?

Шон хохотнул и посмотрел брату прямо в глаза:

— Если дело в этом, то он выбрал не ту семью. Нам надо быть честными друг с другом. Во всем. Начиная с этого момента.

— Я честен.

— Вчера ночью Дон ездил на квартиру к Керри, чтобы забрать все, имеющее отношение к вашей связи, и купить нам время выяснить, что происходит. Он нашел несколько ваших фотографий, и на них стояли даты. Ты говорил мне, что в последний раз видел ее три месяца назад, но фотографии утверждают, что две недели назад. Почему ты соврал про это? Мне? При том, что я пытаюсь тебе помочь.

Лиам чувствовал, как покраснел. Он тряхнул головой и пошел вперед.

— Я запаниковал, когда увидел ее на месте преступления. Правда в том, что я не хотел говорить тебе, что мы до сих пор видимся, потому что ты очень старался помочь мне наладить отношения с Ванессой. Это не были свидания. Правда. Мы просто дружили. Я просто нуждался в ее компании, но не хотел разочаровывать тебя. Мне и в голову не приходило, что может случиться что-то подобное.

— С этого момента мне нужна только правда, — сказал Шон. — Вся. Независимо от того, что ты думаешь о моей реакции. Ты должен сообщать мне, что происходит. Это касается и меня. Мы в этом деле вместе.

— Хорошо, и вот еще одно, — начал Лиам, заходя за ряд кустов, подальше от глаз гуляющих в парке. Там он расстегнул рубашку и показал царапину, бегущую вниз по груди. — Если под ногтями Керри действительно моя кровь, полагаю, она попала туда таким образом.

Шон внимательно осмотрел царапину, осторожно проследил ее пальцем.

— Боже правый, Лиам. Что происходит?

— Я не знаю.

— Подумай секунду. Как могло случиться, что Керри тебя оцарапала, а ты этого не помнишь?

— Так же, как я проснулся в ванне и не помню, как там оказался. Целая ночь просто выпала из моей жизни.

— Но если кто-то тебя подставляет, им пришлось бы войти в непосредственный контакт с тобой, чтобы оставить эту царапину. И чем? Рукой мертвой Керри? Это значит, что той ночью ты мог быть в «Тигре». Или в клубе.

— Знаю.

Шон принялся искать что-то в кармане пальто. Достал темные очки, сунул их Лиаму в руки и попросил подержать, а сам снова зашарил в кармане и наконец вытащил свой телефон. Посмотрел на экран, что-то прочитал, потом убрал телефон и взял очки.

— Дон скачал с компьютера Керри файлы на флэшку и потом стер там все, чтобы никто не нашел ничего, связанного с тобой.

— Что было на флэшке?

— Без понятия. Я ее уничтожил.

— Зачем ты это сделал? Там могло быть что-нибудь оправдывающее меня.

— Или там мог быть твой приговор. Я прислушался к интуиции и сделал то, что счел правильным. Хватит с нас улик, указывающих на тебя, — отрезал Шон и замолчал, уставившись на проходившую мимо толпу туристов, показывавших пальцами во все стороны. Когда они удалились, Шон снова заговорил: — Что еще вы нашли в ходе расследования?

— Вернулся отпечаток ботинка с ковра. Ничего необычного. След от тимберленда. Номер модели вылетел из головы, но она достаточно распространенная, чтобы понимать, что шансов мало. Это один из их бестселлеров.

— У тебя есть тимберленды? — удивился Шон, снова следя за движением на Келли-драйв. — Все лучше и лучше.

— Что нам делать?

— Дон сказал, что Хекл и Кинан уже заказали детализацию звонков с ее домашнего и мобильного телефонов. Твой номер будет там. Она звонила тебе в ночь убийства, и ты перезванивал ей на следующий день.

— Да.

— Они отследят твой номер, и когда они это сделают, домино начнут падать. Говорю тебе, тебя обвинят в убийстве и перестанут искать того, кто действительно это сделал. Никто не поверит, что тебя подставили, когда на груди у тебя царапина, а под ногтями Керри твоя кровь. Тебе надо найти способ перехватить эту детализацию, удалить свой номер и вернуть ее Хеклу и Кинану. Если сможешь спрятать этот конец, мы замнем дело. Уничтожь рапорт про отпечатки пальцев и скажи, что совпадений не нашлось. Если не найдется ничего конкретного, дело запишут в нераскрытые.

— Я не хочу его замять. Я хочу выяснить, кто пытается меня подставить. Хочу найти того, кто знает про нас с Керри, и арестовать его.

— Мы найдем, — ответил Шон. — Но всему свое время. Нам не нужно активное расследование, которое указывает на тебя и только тебя. Как только кто-нибудь пронюхает про ваши отношения, все кончено. Если против тебя столько улик, они вынесут приговор. Нам нужно замять это, и потом мы сможем провести собственное расследование. Забери детализацию.

Глава 20

Обычно поездка из города домой через реку Делавэр занимала около тридцати минут, но сегодня вечером Лиам застрял в плотной пробке, медленно ползущей по мосту Уолта Уитмана. Из-за аварии с участием многих машин три полосы превратились в одну.

Он набрал номер технического отдела полицейского управления. Впереди мигали огни спецмашин.

— Техники. Нельсон слушает.

— Нельсон, это детектив Хекл, — сказал Лиам. Его голос дрожал. — Я расследую убийство Керри Миллер. Вы должны были достать мне детализацию звонков. Уже получили что-нибудь от операторов?

Щелканье компьютерных клавиш.

— Пока ничего, — ответил Нельсон. — До конца ночи должны получить, но на данный момент еще нет. Я отправлю вам по электронной почте, когда получу.

— Она нужна мне как можно скорее. Если я зайду завтра утром, как думаете, она уже будет у вас?

— Да, должна. Я свяжусь с телефонной компанией и потороплю их.

— Я рассчитываю на вас, Нельсон. Босс держит меня за горло, чтобы я закончил рапорт.

— К утру будет. Я уже занимаюсь этим.

— Спасибо.

— Пустяки.

Он завершил звонок и включил радио, слушая болтовню, пока мысли бродили далеко. Он оставил Шона около музея несколько часов назад. Они почти не разговаривали после того, как обошли парк и вернулись к лестнице. Что еще тут скажешь? Им нужно выяснить, кто это делает, до того, как Хекл и Кинан узнают о его отношениях.

Он вцепился в руль, постепенно приближаясь к мигалкам у края моста. Его кровь оказалась под ее ногтями. Он потер царапину на груди, тихий голосок сомнения вопрошал, откуда она взялась. Это какая-то игра. Жуткая игра и неизвестно чья. И хуже всего, что он ничего не помнит о той ночи.

Вернувшись в кабинет после музея, он удалил со своего компьютера историю поиска в базе данных и отправил в измельчитель распечатку, как велел Шон. Несколько раз звонила Джейн, но он не брал трубку. Завтра. Он разберется с этим завтра.

Позади раздались гудки — теперь, когда финишная линия показалась в зоне видимости, водители стали нетерпеливее. Но Лиам и так при малейшей возможности медленно продвигался вперед по единственной полосе. Когда наконец-то прополз мимо огней на месте аварии, нажал на газ и влился в поток, навстречу ночи и дому, где ждала Ванесса. Потом достал из кармана золотой брелок и позволил ему качаться в пальцах, пока вел машину. Миниатюрная лупа символизировала другую жизнь, другое время. Вздохнув, он открыл окно и выбросил брелок на дорогу. И так уже слишком много ниточек, связывающих его с Керри. С этого момента ему придется идти по тонкой грани.

После того как пробка рассосалась, дорога домой стала ничем не примечательной. Болтовня спортивных комментаторов помогла отвлечься на несколько минут, и вскоре он уже поворачивал на подъездную дорожку. Солнце садилось, превращая небо в сияющее сочетание синего и розового.

Лиам вошел в дом, и его немедленно окружила сотня мерцающих в темноте свечей. Обоняние утонуло в аромате лаванды, стереосистема в гостиной играла ар-н-би. Он уронил портфель и ошарашенно стоял в прихожей, таращась на крошечные язычки пламени, рассыпанные по полу, установленные на столиках и вдоль коридора. Остальная часть дома была погружена в темноту. Следуя за свечами, он прошел по коридору в гостиную, где романтично потрескивал разожженный камин. На диване лежала Ванесса в шелковом халате, не скрывающем ее стройного, подтянутого тела.

— Привет, приятель, — соблазнительно прошептала она. — Я уж думала, ты не доберешься.

Лиам выдавил улыбку, изо всех сил стараясь проникнуться моментом, но прекрасно зная, что хочет оказаться где угодно, только не здесь.

— Попал в пробку. Авария на мосту.

— Что ж, я рада, что ты дома. Иди сюда, и я покажу тебе, как сильно соскучилась.

Было время, много лет назад, когда Лиам не сдержался бы, но сейчас, незаинтересованно и рассеянно глядя на нее, он не чувствовал ничего. Он не испытывал ни возбуждения, ни шока, ни отвращения или раздражения. Не чувствовал ни счастья, ни печали, ни растерянности или неприятия. Он не чувствовал ничего. Стоя перед обнаженной красавицей женой, которая лежала на диване и ждала, пока он возьмет ее, больше всего он хотел развернуться, подняться к себе и лечь спать. Он видел только изуродованное тело Керри, подвешенное на трубах в гостиничном номере, и ему пришлось бороться с подступившими слезами. В ушах звучали наставления их семейного психолога.

«Будьте спонтанными».

«Учитесь снова любить друг друга».

«Найдите друг друга».

«Помните, почему вы решили провести жизнь вместе, и дайте этому разжечь ваш новообретенный роман».

Он подошел к Ванессе и встал на колени рядом с ней?

— Я рад, что тебе лучше.

Ванесса улыбнулась:

— Как я вчера сказала, прости, что повела себя как стерва. Я хотела загладить вину и решила: раз ты должен мне за обед, мы будем квиты.

— Это все необязательно. Свечи и музыка.

— Мне захотелось. Я люблю тебя, Лиам. Неважно, через что мы прошли, я тебя люблю. Ты — мужчина, с которым я хочу провести остаток жизни. Ты и я. Навсегда.

Она подалась к нему и медленно поцеловала. Он почувствовал прикосновение ее губ, но был не в силах отвлечься от мыслей от Керри. В глубине души ему хотелось, чтобы на этом диване лежала не его жена, а Керри, и ему было больно признавать это. Лиам не мог предложить Ванессе искренней любви. Он отстранился и встал.

— Я не могу, — пробормотал он. — Не сегодня.

Ванесса выглядела ошарашенной.

— Подожди, что? Что? Что не так?

— Я просто не могу сейчас. Извини. Я люблю тебя, но хочу просто пойти наверх и лечь в кровать.

Одним быстрым движением Ванесса села на диване и запахнула халат.

— Ты хочешь лечь спать?

— Знаю, звучит бредово.

— Да уж.

— Прости, дело не в тебе. Просто слишком много всего происходит на работе, и я выжат.

— На работе? Все дело в этом? Что с тобой не так? Я устроила все это, а ты не хочешь? Ты устал? Вчера вечером ты тоже вернулся домой и не хотел, чтобы тебя беспокоили. Психолог сказала…

— Я знаю, что сказала психолог.

— Если мы хотим восстановить наш брак, мы должны быть заодно. Я люблю тебя. Ты это понимаешь?

Ванесса попыталась взять его за руку, но он отшатнулся.

— Я не могу. Я иду спать.

— Ты обещал. Ты обещал возместить за неудавшийся обед.

— Я знаю. И я возмещу. Просто не сегодня.

Он вышел из гостиной и пошел мимо свечек, которые указывали ему дорогу. Он чувствовал взгляд Ванессы, но ему было все равно. Он мог думать только о Керри и том факте, что его подставляют под обвинение в ее убийстве.

Глава 21

Мама лишь открыла входную дверь, а дом уже казался другим. В нем стояла тишина, которой не было раньше, какая-то пустота. Отец умер — он знал. Но это была другая пустота. Как будто дух дома: хорошие времена и смех, любовь, игривость — задули, словно последние угольки пламени, горевшего слишком долго. Теперь там не было ничего, только опустошенность, которую он в своем возрасте не мог постичь. Но он знал, что она там. Он ощущал ее, чувствовал ее запах. И это пугало его больше всего.

Мама молча прошла внутрь, стуча по паркету черными каблучками. Сняла черное пальто и положила его поперек кресла в гостиной, потом бросила на это же кресло черную сумочку. Шон вошел следом вместе с Лиамом, который так крепко сжимал его руку, что побелели пальцы. Оба мальчика остановились в прихожей. Шон смотрел, как мама снимает маленькую черную шляпку с вуалью, приколотую невидимками к волосам, и бросает ее на журнальный столик, заваленный стопками счетов. Неровным шагом она прошла дальше, снимая остальную черную одежду, пока не осталась только в атласной комбинации и чулках. Он не двигался, пока она не исчезла в кухне.

Шон повернулся и закрыл входную дверь. Уличные фонари только начали зажигаться. На квартал опустились сумерки. День подходил к концу. Он потащил брата наверх в его комнату, чтобы переодеться.

Большую часть дня Лиам молчал. Их не пустили на прощание с отцом, поэтому на похоронах они впервые познали то, что до этого было только словами и слезами остальных. Они не видели отца с того утра несколько дней назад, когда он ушел на работу. Гроб на похоронах был закрыт. У них не было возможности проститься как следует.

Во время похорон Шон заплакал, когда женщина на балконе церкви начала петь свои печальные песни, но Лиам сидел тихо. Даже когда друзья и родственники пытались успокоить Шона, Лиам оставался в стороне, далекий и отрешенный. Может, он слишком мал, чтобы полностью осознать случившееся? Он знает, что их отец умер, но насколько пятилетний ребенок понимает смерть? Лиам не знал отца так, как Шон, что уменьшало его боль и горе. В этом отношении младшему братику повезло.

Шон помог Лиаму снять пиджак и брюки и расстегнуть маленькую белую рубашку. Он достал из ящика комода пижаму с персонажами мультика «Ох уж эти детки!» и подошел к сидевшему на кровати брату.

— Вот, — сказал он. — Надень.

— Я хочу, чтобы мама мне помогла, — тихо ответил Лиам.

— Она сейчас не может. Мы должны сами.

— Почему?

— Потому.

— Потому что ей грустно?

— Да.

— Что папа оставил ее?

— Да.

— Мне тоже грустно.

Шон покачал головой:

— Что ты знаешь о грусти? Ты едва его знал.

— Я знал папу! Я любил его.

— Не так, как мы с мамой. Ты — слишком маленький.

— Я все равно скучаю по нему.

— Знаю.

Лиам спрыгнул с кровати в одном белье и доковылял до Шона. Он обнял его и сжимал до тех пор, пока Шону не пришлось отстранить его.

— Не оставляй меня, — прошептал Лиам, наконец расплакавшись. — Не умирай, Шон. Я не хочу, чтобы ты умер.

Шон встал на колени, чтобы их лица оказались на одном уровне. Большими пальцами он стер слезы Лиама.

— Я никуда не собираюсь. И я не собираюсь умирать. Я не оставлю тебя.

— Никогда?

— Никогда. Я — твой брат. Тебе от меня не отделаться.

Лиам попытался улыбнуться.

— Тогда тебе от меня тоже. Навсегда.

Шон взъерошил волосы Лиама.

— Навсегда — мне нравится. Договорились.

* * *

На красном пикапе Шон повернул на подъездную дорожку своего дома в Блэквуде и заглушил двигатель. Старый деревянный дом из-за небрежного отношения был немного обшарпанным. Разросшийся газон усеивали пятнышки весенних одуванчиков. Шон выпрыгнул из машины и пошел к двери, не замечая недостатков, которые не давали покоя его соседям. Дом достался ему после смерти дедушки с бабушкой в качестве награды за помощь с воспитанием Лиама. Однако он никогда не воспринимал его так. Это было просто место, где он вырос, а теперь живет, освобожденный от ипотечного кредита. Просто еще одна вещь с чужого плеча. Которая ему дорога даже несмотря на разбитое переднее окно и ржавую дверную коробку.

Он шагнул в пустой дом, входная дверь захлопнулась с глухим стуком. Шон прошел в кухню и включил свет. Вокруг было очень тихо. Он первый познакомился с Керри. Увидел ее в клубе — она ждала подругу, прислонившись к стене возле женского туалета, — и сделал ход. Они перекинулись парой фраз. Шон, как обычно, упомянул, что работает копом, она клюнула со ставшим уже привычным для него любопытством. Они пили и болтали до самого закрытия бара и наступления нового дня. Обменялись номерами, так и начались их нерегулярные отношения. Никаких искр, просто немного химии. Немного веселья.

Лиам познакомился с Керри месяца через два после брата, и, в отличие от Шона, сразу ощутил к ней явное сексуальное притяжение. Лиам, погрязший в разваливающемся браке и ищущий свет в конце своего тоннеля, по уши влюбился в девушку своего брата, и Керри ответила ему взаимностью. Оба ничего не могли поделать со своими чувствами и оба понимали, что причиняют боль Шону, но любовь побеждает все, и они не стали исключением. Их отношения начались, как только их взгляды встретились.

У Шона никогда не было проблем со свиданиями, но они редко переходили в длительные и прочные отношения. Он старался, но неизбежность расставания, казалось, всегда маячила впереди, и в итоге он стал оправдывать этим все неудачи.

Шон думал, что мог бы полюбить Керри, но убедил себя в том, что в течение нескольких месяцев их отношения угасли бы, как и все остальные, так что отдать ее Лиаму было правильно. Он привык жертвовать ради брата. Вот и Керри попала в большой перечень его жерт ради Лиама. Все это входило в участь хорошего брата и лидера их маленькой семьи.

Шон достал из кармана телефон и пролистал список контактов. Найдя искомое, он нажал на вызов.

— «Нежная забота», — произнес голос на другом конце. — Чем могу помочь?

Шон прочистил горло.

— Да, здравствуйте. Мне нужно назначить встречу с Марисоль Карпентер и сотрудником, который осуществляет уход за ней. Я бы хотел приехать завтра, если можно.

— Вы родственник или друг?

— Родственник, — ответил Шон. — Мы семья.

Глава 22

В 2008 году, во время финансового кризиса, команду Лиама подключили к расследованию убийства молодого финансового консультанта, который почти десять лет присваивал деньги своих клиентов и устроил себе шикарную жизнь. Когда рынок просел, клиенты начали выводить свои средства из фондов, которые каждый день теряли миллионы, тогда-то его схема и вскрылась. Вскоре после этого афериста нашли в прихожей его собственного дома с тремя пулями в груди.

Отделу убийств и криминалистам помогала команда техников из полицейского управления. Они воспользовались хакерской технологией «Радужная таблица», чтобы вскрыть пароль жертвы и получить доступ к его компьютеру и таким образом добыть списки клиентов, адреса электронной почты, учетные книги, которые отслеживали суммы украденных денег за все годы, и все, что еще требовалось. В итоге оказалось, что финансового консультанта застрелила вышедшая на пенсию шесть лет назад пожилая женщина из незарегистрированного пистолета своего мужа. Техники обнаружили их переписку, которая закончилась угрозами, которые и навели детективов на женщину, и со временем та призналась. Расследование длилось около трех недель, и после него у Лиама остался диск с хакерскими программами, который дал ему один из техников. Он не представлял себе сценария, в котором ему пришлось бы воспользоваться этим диском, но опять же, он и не представлял, что окажется подозреваемым в убийстве.

В операционных системах не хранятся пароли пользователей в открытом виде, ведь так их было бы слишком легко взламывать. Для большей безопасности используется хеширование и хранятся полученные хеш-коды. Даже если кто-нибудь завладеет таким хешем, он будет бесполезным, поскольку после сложного преобразования станет лишь бессмысленным набором символов. Пароль все равно потребуется ввести, чтобы сосчитать для него значение хеш-функции и сравнить с сохраненным хешем. «Радужная таблица» быстро находит многочисленные совпадения из списка паролей и значений их хешей, а также эффективно уменьшает объем перебора. Это универсальный ключ к защищенным личным данным. Он позволяет хакеру войти в компьютер человека, не уничтожая и не меняя пароля. Жертва никогда не узнает, что ее компьютер взломали, в чем и состоит прелесть данной технологии. Именно это Лиаму и нужно было провернуть.

Рассвет ознаменовал наступление нового дня, но в отделе убийств было еще относительно пусто. Несколько детективов уже сидели за своими столами, но по большей части на этаже было темно и тихо, до пересменки оставалось около часа. Лиам тихо проскользнул в двойные двери и спрятался за рядом архивных шкафов. Потом прошел в противоположный конец помещения и прокрался к последнему ряду столов в дальнем углу. Стол Кинана находился через один от того места, где Лиам остановился. Он выглянул из-за шкафов: через три ряда сидели два детектива, почти не шевелясь и увлеченно всматриваясь в экраны компьютеров. На всем этаже царила мертвая тишина. Ему никак не выйти незамеченным. Один неверный шаг по древнему паркету, и все головы повернутся. Слишком опасно.

План Б.

Лиам повторил свои действия в обратном порядке, вышел в коридор и спустился к черному входу на первом этаже. Там никого не было. Он прислонился к стене и еще раз прокрутил в уме запасной план.

Как только он начнет, времени будет мало. Ему придется действовать быстро и целенаправленно. Следующие несколько минут могут определить всю его дальнейшую жизнь.

Пожарная сигнализация находилась прямо около лестницы, ведущей на второй и третий этажи управления. Ближайшая пожарная часть расположена в пяти кварталах, а значит, время прибытия составит около десяти минут. У него будет десять минут. Чуть дольше — и его поймают. А если его поймают, все выйдет наружу, и значит, конец его попыткам отыскать правду. Дрожащими пальцами он взялся за тонкую стеклянную ручку сигнализации. Набрал воздуха в грудь и потянул.

Где-то на задворках сознания он понимал, что сирена, завывшая в здании, оглушительна, но сосредоточился исключительно на металлических ступеньках, которые перескакивал через одну. На втором этаже он встретил около дюжины офицеров и детективов, которые выходили через зеленую стальную пожарную дверь на лестницу, чтобы спуститься в фойе и на улицу до получения дальнейших инструкций. Лиам слышал, как некоторые матерятся под нос, а другие интересуются, учебная тревога или настоящая.

Идти против встречного потока было непросто, но он шагнул к стене и продолжил подниматься. Проходившие мимо полицейские не обращали на него внимания. Он подождал, пока второй этаж покинет последний человек, и побежал по коридору в опустевший отдел убийств.

Успешное выполнение той задачи, которая стояла сейчас перед Лиамом, требовало полной незаметности и файлы должны были остаться в неприкосновенности. Нельзя, чтобы Кинан узнал, что Лиам прикасался к его клавиатуре, а уж тем более залез в его систему. Поэтому процедуру необходимо было провести физически за столом Кинана. Другого способа не имелось, и время играло важную роль.

Часики тикали. Лиам бросился к столу Кинана в дальнем конце помещения и включил его компьютер. За время, которое понадобилось компьютеру на загрузку, он все-таки заметил громкость сирены, а также мигание световых оповещателей на пожарных мониторах, установленных на стенах. Наконец компьютер включился.

Пока Лиам вынимал из кармана диск и вставлял его в дисковод сбоку ноутбука, по лбу ползли капельки пота. Он втолкнул дисковод обратно и взглянул на часы. Осталось восемь минут. По его прикидкам, аварийные бригады уже выдвигались, а из одной из районных больниц выехала скорая. Надо действовать быстро. Полицейские не войдут в здание, пока не получат разрешение от пожарных, поэтому можно не беспокоиться, что кто-то подкрадется сзади. И тем не менее часики тикали.

Как только диск загрузился, на экране слишком быстро для человеческого глаза замелькали цифры и буквы. Комбинации букв и цифр сменяли друг друга за наносекунды. Прошло около двух минут, экран стал черным, а потом появился рабочий стол компьютера Кинана. Лиам навел мышку на иконку электронной почты и нажал кнопку. Компьютер открыл программу и появились Входящие Кинана. Он вошел.

Как Нельсон и обещал, детализация звонков шла первой в списке, непрочитанная. Лиам щелкнул по письму и переслал его себе.

— Дежурный по этажу! — раздался крик под неумолкающую сирену. — Есть кто-нибудь?

Сердце Лиама пропустило удар, он соскользнул со стула, на котором сидел. Стараясь не высовываться, он постарался удалить то письмо, которое переслал себе, из Входящих Кинана и из Отправленных.

— Эй! Есть кто-нибудь?

На случай учебной пожарной тревоги в управлении назначали дежурных по этажам. Они уходили последними и должны были убедиться, что все остальные эвакуировались и учтены. Лиам совсем забыл про них.

— Эй!

Оба письма отправились в Удаленные. Дрожащими руками Лиам передвинул мышку на удаленные файлы и несколькими нажатиями кнопки ликвидировал и их. Почти все.

На стену упал луч света из коридора. Пора уходить. Лиам вытащил диск из дисковода и выключил компьютер. Как только он выпрямился, свет фонарика уперся ему прямо в грудь.

— Что вы тут делаете? — спросил дежурный.

Лиам знал пожилого сержанта в лицо, но забыл имя. Он очертил рукой круг:

— Все чисто.

— Что?

— Я уже проверил этаж. Все чисто.

— Вы не дежурный.

— Просто хотел помочь. Тревога включилась внезапно. Не был уверен, учебная она или нет.

Сержант опустил фонарик:

— Хорошо, уходим отсюда. Следуйте за мной. Пожарные едут. Будут через минуту.

Лиам пошел следом за сержантом по коридору, вышел за зеленую пожарную дверь и спустился на первый этаж. Когда они вышли на улицу, он повернул в противоположную сторону от того места, где собрались остальные сотрудники. Он это сделал. Детализация звонков теперь в его электронном ящике и стерта у Кинана. Надо будет отредактировать записи и переслать их Кинану до полудня. В противном случае есть риск, что Кинан сам позвонит поторопить техников. Время решает все. От этого зависит его жизнь.

Глава 23

До начала его рабочего дня оставалось еще несколько часов, и Лиам обнаружил, что сворачивает с Броад-стрит на Пассианк-авеню. Кирпичные дома, мимо которых он проезжал, вызывали радость наряду со знакомой тяжестью страха. Он провел раннее детство, играя на этих самый улицах в стикбол, дворовый футбол и хоккей. Но вместе с этими воспоминаниями пришли кошмары о смерти отца и маминой попытке убийства и самоубийства. Южная Филли всегда славилась аурой веселья и беды. Когда бы он ни бывал на этих улицах, он никогда не чувствовал себя дома, но и не мог отрицать, что здесь ему уютно. Это несомненно.

Миссионерский центр на Саут-стрит располагался в красном кирпичном здании с металлической дверью и маленькой табличкой сбоку. Парковаться перед входом разрешалось не дольше десяти минут, так что подъезжая, Лиам знал, что найдет свободное место. В миссии серьезно относились к эвакуации. Снаружи несколько детей играли в классики, нарисованные мелом на тротуаре. Недавний дождь почти смыл мел, оставив только призрачные контуры. Детишки прыгали от одного конца до другого, разбрызгивая мелкие лужицы. Лиам подъехал, выключил двигатель и, особенно не раздумывая, решил зайти.

Сколько бы раз он ни входил в эти двери, запах внутри всегда был один и тот же: хлорка, пальчиковые краски и мастика. Это был один из самых специфических запахов во всем городе, и за двадцать с лишним лет он совсем не изменился. Изначально миссия была основана как центр досуга и дневного присмотра за детьми. Там располагалась продленка для школьников и клубы по интересам. А еще это было популярное место встреч. После обвала доткомов в 2000 году, а затем еще раз после ипотечного кризиса в 2008 миссия преобразовалась в ночлежку для бездомных и бесплатную столовую, забрав помещения у клубов, но оставив продленку и половину детского центра. Здесь царил мир. Это место дарило покой.

Лиам прошел по коридору в кабинет администрации. За письменным столом, сплошь покрытым стопками документов, сидел отец Бреннан. Низенький и толстый мужчина под семьдесят. Его лицо напоминало розовый пластилин, а щеки были такими круглыми, что пожилым прихожанкам трудно было удержаться и не потрепать их, выходя после воскресной службы. Грива седых волос оставалась по-прежнему густой. Зеленые глаза ярко блестели. Священника любили в округе, он возглавлял церковь Святой Агнес и помогал управлять миссией. Никто в Южной Филли не мог сказать про него дурного слова.

— Лиам! — воскликнул отец Бреннан, заметив его в дверях кабинета. Он встал с кресла и поспешил заключить мальчика в медвежьи объятия. — Как поживаешь?

Лиам не смог сдержать улыбку, утонув в объятиях старика.

— Хорошо, отец. Хорошо.

— Проходи. Садись! Садись!

Вскоре после смерти отца и уже на регулярной основе после того, как их мать забрали, Лиама и Шона включили в программу продленки. В то время отец Бреннан еще был новичком в приходе, но его неукротимая жизнерадостность и способность видеть хорошее в любой ситуации вызвали у мальчиков восхищение и привязанность. В последующие годы, несмотря на то что они жили за рекой с бабушкой и дедушкой, оба брата прислуживали в алтаре церкви СвятойАгнес и до сих пор писали отцу Бреннану и время от времени заезжали. Лиам не был здесь несколько лет. И ему нравилась идея оказаться здесь вновь.

— Что тебя привело? — спросил отец Бреннан, вернувшись за стол и отодвигая стопку бумаг в сторону, чтобы видеть посетителя. — Прошло много времени. Проезжал мимо?

— Наверное, можно и так сказать, хотя, по правде говоря, я каждый день проезжаю мимо по дороге на работу. Просто в этот раз решил заскочить. Извините, что без предупреждения.

— Глупости! Никогда не извиняйся за то, что пришел сюда. Тебе всегда рады. Как Шон? И Ванесса? Расскажи!

— Хорошо. У всех все хорошо.

Отец Бреннан взял со стола очки, надел их и на мгновение посмотрел на Лиама.

— Ну что ж. Это только половина правды, насколько я понимаю. Тебя что-то беспокоит. Я вижу. Так же, как видел, когда ты был маленьким. Ничего не изменилось. Расскажи мне, мальчик. Что у тебя на уме? Сознательно или нет, ты бы не заглянул, если бы не хотел поговорить. Ты, может, и сам приехал сюда, но поверь мне, направил тебя Бог. Выкладывай.

Лиам повесил голову:

— Вы всегда видели меня насквозь.

— Это дар.

— Недавно я потерял близкого человека. Подругу. Ее убили.

Отец Бреннан на мгновение склонил голову.

— Сочувствую.

— Я в полном раздрае. Я не могу спать. Не могу связно мыслить. Когда закрываю глаза, то вижу ее лицо. У меня в душе вакуум, пустота.

— Похоже, она много для тебя значила.

— Много.

— Когда ты узнал?

— Пару дней назад.

Священник пожал плечами.

— Дай время. Не беги от воспоминаний, связанных с этим человеком, но и не позволяй им вредить тебе. Ты будешь скорбеть по ней, как и следует, но нельзя позволять этому захватить твою жизнь.

Лиам закрыл глаза и потер лоб. Он чувствовал, как начинается головная боль.

— В этом мире так много насилия. Так много смертей. Способ, которым ее убили, заставил меня задуматься о собственной жизни. Например, что заставляет людей совершать такие деяния? Я постоянно расследую подобное. Убийство не должно быть основой для построения карьеры. Вы когда-нибудь перестаете думать про зло в этом мире?

Отец Бреннан усмехнулся.

— Конечно. Иногда зло в этом мире может казаться всепобеждающим, но у нас есть выбор сдаваться ему или нет. Например, ты выбираешь видеть зло, потому что на тебя возложена задача предавать убийц правосудию. Люди, которые смотрят телевизор, видят зло, потому что оно продается, поэтому средства массовой информации его и показывают. Я же выбираю видеть жизнь. Я вижу счастье, когда мать впервые берет на руки своего ребенка. Я слышу смех молодоженов, когда они идут по проходу церкви вместе, как муж и жена. Я вижу радость, когда семья собирается на праздники. Это дает мне надежду. Я вижу и темную сторону тоже. Чаще, чем мне хотелось бы. Но я уравновешиваю ее хорошим. Предлагаю тебе делать так же. Зло — часть нашего мира, как и часть твоей работы, и, боюсь, останется таковым до скончания веков. Тебе надо уравновесить его добром. Ищи добро.

Лиам посмотрел священнику в глаза.

— Вы когда-нибудь замечали во мне склонность к насилию, пока я рос? Вроде темной стороны? Стороны, на которую могло повлиять то, как погиб отец или что случилось с мамой? Что-нибудь такое?

— Нет, никогда. Ни разу.

— А в Шоне?

— Нет. Шон, может быть, серьезнее, но у него чистое сердце. Что я видел в вас, так это заботливых взрослых людей, в которых до сих пор много любви. Ты хороший человек, Лиам. И Шон тоже. Всегда был.

Лиам бросил взгляд на часы и встал с кресла.

— Думаю, это все, что мне надо было услышать, если честно. Мне пора на работу.

— У вас с Ванессой все хорошо?

Отец Бреннан не знал о проблемах, возникших у них с Ванессой. И Лиам не собирался его посвящать.

— Да, хорошо. Думаю, мне просто нужно было услышать от вас, что нормально скорбеть по-своему. И еще надо было услышать, что я — хороший человек. Иногда приходится видеть такое, что поражаешься.

— Не сомневайся в себе. Ты хороший юноша и обретешь покой в памяти о своей подруге.

— Спасибо, что всегда готовы помочь. Мне и Шону.

— Я служу Господу, — ответил отец Бреннан, сверкая улыбкой на розовом лице. — Если тебе понадобится что угодно, пока я на этой планете, я здесь.

— Спасибо.

— И не забывай искать добро. Это ключ ко всему.

У Лиама зазвонил телефон. Он достал его из кармана и уставился на экран. Шон.

— Я должен ответить, — сказал он.

Отец Бреннан махнул ему рукой:

— Иди. Делай, что необходимо. Неси правосудие миру.

Лиам вышел из кабинета священника и ответил после третьего звонка.

— Да, я слушаю.

— Ты где? — спросил Шон.

— В миссии на Саут-стрит.

— Какого черта ты там делаешь?

— Честно говоря, сам не знаю.

— Ты получил детализацию звонков?

— Да, получил, — заверил Лиам, толкнул металлическую дверь и вышел на улицу. — Скачаю ее, когда приеду на работу. Мне еще рано. Будет странно, если я приеду сейчас.

— Встретимся через десять минут в «Либерти дайнер». Я назначил встречу с Марисоль и ее сиделкой. Ты же хочешь знать, правда ли Дон ездил к матери в субботу ночью?

Лиам сел в машину и завел двигатель.

— Да.

— Хорошо. Мы поедем и спросим у нее. Ты и я.

Лиам включил передачу и влился в движение.

— «Либерти дайнер», через десять минут. Я еду.

Глава 24

Снаружи дом престарелых «Нежная забота» выглядел как типичный жилой комплекс с одинаковым и простым бежевым сайдингом на всех зданиях и черными ставнями на окнах. Все двери были красными, и в каждом дворике по траве шла дорожка из каменных плиток. Дороги покрывал свежий асфальт, а деревья еще были маленькими. Комплекс построили всего три года назад, и время пока не отразилось на нем. Все еще оставалось предельно аккуратным и стерильным.

Лиам объехал искусственное озеро и заметил плывущую по зеркальной поверхности стаю гусей. Идиллическая сцена на фоне цветущих вишневых деревьев и небольшого леса. Он повернул налево на первой улице и остановился перед угловым двухэтажным домом номер 1432, прилегающим к общему бассейну.

Шон вылез из машины, не говоря ни слова. Они почти не разговаривали с тех пор, как Лиам подобрал его около закусочной. Только время от времени перебрасывались пустяковыми вопросами, чтобы прервать бесконечное молчание, так что поездка до Дойлстауна вышла долгой и неловкой.

У входной двери стояла Марисоль Карпентер, мать Дона, и протягивала руки, желая обнять своих мальчиков. Седые кудряшки закрывали уши, но не касались плеч. Явно бросалась в глаза старушечья худоба, кожа во многих местах обвисла. Губы были тонкими, а скулы торчали из-под очков, отчего лицо казалось длиннее, чем на самом деле. Она становилась все более хрупкой, но в данный момент выглядела очень даже живо.

— Мои мальчики приехали! — воскликнула она, вкладывая все свои силы в то, чтобы заключить Шона в радостные объятия. — Я так рада вас видеть! Давненько вас не было. Слишком давно!

Шон обнял ее в ответ и погладил по плечам.

— Рад видеть вас, Марисоль. Вы правы. Слишком давно.

— И Лиам тут. Привет! Обними и поцелуй мамочку.

Лиам сделал, как было велено, и она притянула его ближе.

— Как Ванесса?

— Хорошо.

— Я так рада тебя видеть.

— Я тоже, Марисоль.

Она схватила Лиама за руку и потянула внутрь. Шон вошел следом и закрыл дверь.

Внутри квартира выглядела так, словно в нее еще переезжают, хотя Дон перевез свою маму сюда из Черри-Хилл больше года назад. Здесь было самое основное: места, чтобы сидеть, обеденный стол, кухонные принадлежности и кастрюли со сковородками, чтобы готовить. Но по большей части квартира была пуста. За исключением большого коллажа с фотографиями семьи Марисоль, висевшего над газовым камином, стены были голыми. Диванчик, два кресла с высокими спинками и круглый журнальный столик составляли маленькую гостиную. Кухонный стол и старинный секретер, который она забрала из дома, стояли в обеденной зоне. Больше ничего не было.

— Налить вам что-нибудь, мальчики? Вы голодные?

— Мы в порядке, — ответил Лиам.

Он прошел за Марисоль в гостиную и подумал, что в следующий раз надо бы привезти ей какой-нибудь декор. Рамочки для фотографий, несколько картин на стены, шторы. Что-нибудь. Вариантов может быть много.

Когда они вошли, сидевшая в одном из кресел женщина поднялась. Около сорока лет, кареглазая, с оливковой кожей и черными волосами до середины спины. На ней была зеленая медицинская форма и белый халат.

— Это моя сиделка, — сказала Марисоль, показывая на женщину. — Адена Хан. Она очень хорошо заботится обо мне.

Адена протянула руку, которую Лиам пожал.

— Приятно познакомиться, — сказала она.

Лиам улыбнулся:

— Спасибо, что согласились встретиться с нами.

Он сел на диванчик, и Шон устроился рядом, тоже пожав руку сиделке. Марисоль плюхнулась на второе кресло, а Адена вернулась в свое.

— Марисоль, как вы себя чувствуете? — спросил Шон.

Старая женщина пожала плечами:

— Хорошо, полагаю. Не могу жаловаться. В смысле, я могу, но меня никто не послушает.

— С вами тут хорошо обращаются?

— Это дом престарелых. Я зову, когда мне нужно. Мне помогают. Все хорошо, — уверенно сказала Марисоль и похлопала Адену по коленке. — И у меня чудесная сиделка. Что ей приходится терпеть! Она просто ангел!

Шон подался вперед, опираясь локтями на колени.

— Марисоль, нам надо задать тебе несколько вопросов про субботнюю ночь, и я надеюсь, что ты сможешь вспомнить. Из-за закона о личной медицинской информации и врачебной тайне я не могу получить сведения по телефону. Мы не родственники.

— Чушь, — ответила Марисоль. — Для меня вы родные.

— Не по крови. Но все в порядке. Мне просто нужно задать тебе эти вопросы, а также, если ты позволишь, расспросить мисс Хан.

— Ты знаешь, что можешь спрашивать у меня что угодно. Вперед.

Шон прочистил горло:

— Я хочу, чтобы ты рассказала мне про приступ в субботу ночью. Ты проснулась дезориентированной? Пришлось звонить Дону?

Марисоль на мгновение отвела глаза от Шона. Лицо ее приняло сосредоточенное выражение, как будто она заставляла воспоминание вернуться. Затем она снова посмотрела на братьев:

— Да, кажется припоминаю. Да, я уверена, что Дон приезжал навестить меня.

— Значит, Дон приезжал?

— Да, думаю да, — заверила пожилая женщина и повернулась к Адене: — Мой сын приезжал в субботу ночью?

Сиделка открыла папку, лежавшую у нее на коленях:

— Так, ваш сын приехал в субботу ночью в 23:16, а уехал в 1:34.

— Значит, он провел здесь несколько часов, — резюмировала Марисоль.

— Да, — ответила Адена. — Он помог уложить вас в кровать и остался, чтобы убедиться, что вы не проснетесь снова.

— У меня был приступ?

— Вы проснулись и забыли, где находитесь. Вы испугались и нажали кнопку вызова, но не позволили ночным сестрам помочь вам. Продолжали звать Дона, так что мы позвонили ему.

Марисоль покачала головой:

— Мне так стыдно. Иногда я веду себя так глупо. Создаю столько проблем этим добрым людям.

— Тут нечего стыдиться, — ответил Шон.

— Полагаю, одно из преимуществ болезни Альцгеймера в том, что ты не помнишь свое ужасное поведение.

— Думаю, с этим разобрались, — сказал Шон. — Нам просто надо было перепроверить, где был Дон той ночью.

— Зачем? — спросила Марисоль. — У него проблемы?

— Нет. Утром нас вызвали на место преступления и потребовалось подтвердить его местонахождение. Стандартная процедура.

— Вы проделали такой путь ради нескольких вопросов?

— Боюсь, что так.

— Останьтесь на кофе.

— Извините, но мы не можем. Должны вернуться в город. Это дело не может ждать.

Братья встали с диванчика и прошли к двери. Марисоль пошла за ними, обняла, расцеловала и проводила до машины. Когда они проезжали пруд на обратном пути, Шон заговорил:

— Итак, полагаю, это исключает Дона.

Лиам пожал плечами:

— И да, и нет.

— Как так? Мы только что подтвердили его местонахождение.

— Его поездка все еще попадает в интервал возможного времени смерти Керри. К тому же ты сказал, что в воскресенье утром он опоздал на место преступления.

— Ехать далеко.

— Возможно.

Шон покачал головой:

— Послушай, Дон чист. Он никак не мог убить Керри. Зачем ему это? Подумай. У него нет ни одного мотива.

— Хорошо, но у нас не так много подозреваемых, которые знали бы то, что знаем мы про маму и ее поступок и мою связь с Керри.

— Нам надо найти мотив. У кого был мотив убить Керри и сделать все это?

Лиам повернул на главную дорогу, ведущую к шоссе.

— Пока что единственный, у кого я вижу мотив убить Керри, это я. И это пугает. Она расстается со мной. Я хочу ее вернуть. Она не соглашается, поэтому я ее убиваю. Или она говорит мне, что беременна, и я убиваю ее, чтобы скрыть это от Ванессы.

Шон откинул голову на подголовник:

— Ты только что озвучил два самых старых мотива в мире.

Глава 25

Лиам высадил Шона у «Либерти дайнер» и отправился в участок. Дон стоял в дальней части отдела убийств, у стены архивных шкафов. Лиам пересек помещение и похлопал друга по спине.

— Есть минутка?

Дон развернулся и закрыл ящик, в котором копался.

— Да, что такое?

— Я хотел, чтобы ты услышал это от меня или Шона, и поскольку Шон в принудительном отпуске, пришел я.

— Хорошо. В чем дело?

— Я знаю, что ты ввязался в дело с Керри, и ценю, что ты нам помогаешь.

— Все нормально.

— Не знаю, сколько Шон рассказал тебе о происходящем, но похоже, что кто-то пытается повесить ее убийство на меня. Не знаю, как они там оказались, но на месте преступления есть мои отпечатки, а под ногтями Керри — кровь моей группы. Мы пытаемся выяснить, кто может знать про историю с нашей матерью и почему он пытается связать убийство Керри со мной. Пока что впустую.

— Так тебе нужна моя помощь?

Лиам покачал головой:

— Нет. Ты один из моих подозреваемых.

— Что?

— Немногие знают, что случилось с моей мамой и что у меня были отношения с Керри. Тот, кто убил Керри, оставляет улики, свидетельствующие о его осведомленности. Ты один из таких людей.

Дон привалился к архивному шкафу.

— Погоди. После всего, через что мы прошли, ты считаешь, что я могу хладнокровно убить человека, а потом пытаться повесить это на тебя? Зачем мне так поступать? Я едва знал Керри.

— Не знаю зачем, но все знали только ты, я, Шон и Керри. Керри мертва, а меня подставили. Шон рвет задницу, чтобы вытащить меня из этой заварухи. Остаешься ты.

— В жизни не слышал большего бреда.

— Утром мы с Шоном ездили к твоей маме. Подтвердили, что ты навещал ее в субботу ночью, но, судя по времени отъезда, у тебя оставалась возможность успеть на место убийства Керри.

— Вы ездили к моей матери?

— Да.

— Ты себя слышишь? — спросил Дон. — Это я помогаю Шону все скрыть. Если бы я убил ее и хотел подставить тебя, то мог бы сделать это при помощи вещей, которые забрал из ее квартиры. В твоих словах нет смысла.

— Почему ты опоздал на место преступления Тесака Вашингтона в воскресенье утром?

— Вернулся домой от мамы и уснул.

Лиам ничего не сказал.

Дон подался к нему и понизил голос.

— Послушай, сукин ты сын, я помогаю вам с Шоном все скрыть. Ради тебя. Правда ли тебя подставляют или ты убил Керри под влиянием срыва, но я помогаю скрыть это, чтобы ты не стал подозреваемым в убийстве своей подруги. Разве этого недостаточно? Как еще мне доказать свою верность? И зачем мне ее убивать? Что я получу от этого? Это у тебя был роман на стороне. Ты пытаешься восстановить свой брак с Ванессой. Керри говорит тебе, что беременна. Теперь она мертва. Это мотив, Лиам. Хрестоматийный.

— Я знаю, я…

— Дай пройти, — разочарованно произнес Дон, оттолкнулся от шкафа и, больше не говоря ни слова, пошел к своему столу.

Лиам смотрел ему вслед. Ему нечего было сказать. Все, кого он любит, пытаются ему помочь, но он не знает, кому можно по-настоящему верить.

Глава 26

Экран компьютера был единственным источником света в кабинете Лиама. Он опустил штору на окне и выключил флуоресцентные лампы над головой. Запер дверь. Ему требовалось побыть одному и создать иллюзию, что в кабинете никого нет. На экране была открыта детализация звонков Керри. Номер его сотового встречался, должно быть, больше двадцати раз, ее исходящие звонки и сообщения тоже содержали его данные, а самый последний состоялся в ночь ее убийства. Он просматривал каждую строчку, удаляя свой номер и любые следы того, что он знал жертву убийства, которое расследует. Закончив, он передаст детализацию Хеклу и Кинану, и пусть расследуют все, что там останется. Все будет выглядеть так, будто статус-кво соблюден. В течение нескольких недель, если не дней, они ничего не найдут и спишут дело как нераскрытое, забыв о нем. Шон прав. Лучше покончить с этим, а дальше втихаря расследовать самостоятельно и искать того, кто это сделал.

Лиам строчка за строчкой уничтожал улики. Следующий номер заставил его замереть, сесть ровнее и уставиться на экран. Он моментально узнал его, курсор мигал, ожидая следующей команды.

Номер Шона.

Лиам проследил даты. Шон звонил Керри за два дня до убийства. Зачем? Они давно не разговаривали. По крайней мере так ему говорила Керри. Он просмотрел более ранние даты и увидел номер Шона еще три раза. Один раз в исходящих вызовах Керри значился домашний телефон Шона. Они общались весь месяц. И ни один ни словом не обмолвился ему.

«Только ты, я и Дон знаем обо всем».

Лиам нажал кнопку включения принтера и удалил номера брата заодно со своим. Фальсификация доказательств — преступление. Но это еще хуже. Это фальсификация с целью не стать главным подозреваемым в убийстве. Если кто-нибудь узнает, что он делает, его надолго посадят в тюрьму. Но теперь появилось кое-что новое, требующее расследования. Он должен выяснить, зачем Шон звонил Керри.

Зазвонил сотовый. Лиам выудил его из кармана.

— Лиам Двайер.

— Это Джейн. Ты где?

— Почти на работе. А ты где?

— Я в бюро. Ты не поверишь, но НИКЦ уже выдал результат по нашему запросу.

— Рассказывай.

— Как ты и говорил, мы начали с Филадельфии как отправной точки и пошли, расширяя круг. Система нашла совпадение в Делавэре. Два часа езды. Шесть недель назад проститутку обнаружили повешенной в центральном районе Уилмингтона.

— Да, повешение весьма распространено. Мы не знаем…

— Нет. Дай мне закончить. Ее повесили и остригли все волосы.

Лиам откинулся в кресле.

— Ты шутишь.

— Это он. Должен быть. Про вспоротый живот не сказано, но это не может быть случайным совпадением. Убойный отдел Уилмингтона сдал дело в архив как нераскрытое. Наверное, посчитали, что одной проституткой на улицах меньше. Его сдали в архив и забыли.

— Почти полное совпадение, — прошептал Лиам больше себе, чем Джейн. — Полагаю, вскрытие не проводили?

— Нет.

— Интересно, ей тоже что-то вкололи, как нашей жертве?

— Хочешь я позвоню туда? Попрошу провести эксгумацию и вскрытие.

— Да. И скажи, что мы сами приедем. Думаю, ты права. Это может быть тот же парень. Дай мне все записать, а завтра съездим. А сейчас мне надо сделать несколько звонков.

Лиам завершил звонок и отправил отредактированную детализацию обратно Хеклу с Кинаном по электронной почте. Написал, что по неосмотрительности файл прислали ему, а он пересылает по адресу. Они не станут задавать вопросов. Такое постоянно случается. Закончив, он позволил себе погрузиться в тишину кабинета. Еще одна жертва. Номер Шона среди звонков Керри. Почему? Вопросов становилось все больше.

Глава 27

Лиам медленно и осторожно шел по пристани, высматривая хоть что-нибудь, что помогло бы ему вспомнить, где он был в ночь убийства Керри. Отправив детализацию звонков Хеклу с Кинаном, он приехал в гавань поискать, поможет ли ему что-нибудь сложить воедино кусочки той ночи. Опять шел дождь, и маленькие барашки один за другим бежали по бурной реке под завывание ветра. Похолодало, и Лиама трясло, но он продолжал методично двигаться вперед. При этом у него складывалось такое впечатление, будто деревянный настил под ногами качается, хотя он и знал, что это невозможно.

Шон говорил про толстовку, за которой он якобы возвращался на катер в ночь убийства Керри. Он ничего такого не видел, когда приезжал к брату в воскресенье, но тогда было темно, поэтому сейчас он надеялся, что при дневном свете что-нибудь в каюте все-таки укажет ему верное направление. Лиам прекрасно понимал, что хватается за соломинку, но отчаянно хотел заполучить хоть кусочек воспоминаний.

На пристани, у выхода к причалам, бок о бок стояли рыболовный магазинчик, маленькое кафе и сувенирная лавка. Перед кафе, под защитой драного навеса, на коробке из-под молока сидели старый азиат и маленький мальчик, его внук. Оба были одеты в ярко-желтые парки. Старик фотографировал прохожих на «полароид», а мальчик зазывал их купить фотографии, которые только что сделал его дед. Дедуля и Кики. Они были неотъемлемой частью гавани, и за прошедшие годы Шон с Лиамом, как и большинство владельцев катеров, привыкли к ним. Одна фотография — один доллар. Дедуля снимал всех, но не все покупали. Ходили слухи, что Дедуля умудряется бесплатно доставать пленку со склада аудио- и видеоаппаратуры. Лиам не знал, как Дедуля это проворачивает, да и не хотел знать. Пусть старик с мальчиком зарабатывают себе на жизнь. Это не казалось преступлением, достойным внимания.

Лиам прошел мимо них, не поднимая глаз. Теперь косые струи дождя больно жалили. Он натянул капюшон поглубже и спустился по ступенькам к двадцать восьмому причалу, где ждал катер. Шон накрыл рулевую рубку и палубу чехлом для защиты от непогоды. Чтобы подняться на борт, Лиаму придется отстегнуть угол и залезть под чехол. Руки скользили по веревке, выполняющей роль ограждения.

— Что ты творишь? — спросил он у себя вслух.

Ноги отказывались идти дальше. Лиама потряхивало от адреналина, он уставился на корпус катера, который ходил вверх-вниз на волнах. Стоит поскользнуться, и он упадет в воду, которая знает про его страх и упорно тянется к нему снова и снова. Он зажмурился, оставив лишь узкие щелочки, и шагнул на платформу для плавания, стараясь сохранить равновесие. Неловкими руками он как мог быстро отстегнул угол чехла. Барашки лизали пятки его ботинок, кусая за щиколотки, так что он чувствовал ледяной холод только что ушедшей зимы. Плюхнувшись животом на палубу, он протиснулся под чехол. Снаружи дождь стучал по пластику. Внутри его сердце стучало гораздо громче.

Лиам включил фонарик на телефоне и осмотрелся, стараясь вспомнить хоть-что-нибудь, но снова безрезультатно. Бурное течение качало катер, и он пошел дальше в каюту. Ни одного воспоминания, которое могло бы помочь ему в этом квесте, не всплыло. Он посмотрел на диван, который раскладывался в кровать, и подумал о времени, проведенном здесь с Керри. Они несколько раз приходили на катер, чтобы заняться любовью. Несмотря на его страх воды, с ней он всегда чувствовал себя комфортно, в безопасности. Он закрыл глаза и подумал, что до сих пор ощущает в воздухе аромат ее духов и их пота. О, как же он скучает. Он поискал одну-единственную искру, которая могла бы сказать хоть что-то, но словно видел катер первый раз. Никаких воспоминаний о субботней ночи.

Он уже поворачивался, чтобы уйти, как фонарик поймал блеск металла в углу, куда опускалась крышка стола, когда раскладывали кровать. Он наклонился поближе и увидел, что между диванными подушками что-то торчит. Похоже на маленькую цепочку или одну из блесен Шона. Лиам протянул руку и отцепил вещь от ткани, потом поднял ее и осветил.

Браслет Ванессы с шармами.

Вот что блестело — один из хромированных шармов. Он покрутил браслет и узнал крошечную медицинскую сумку, которая символизировала ее профессию, крестик в память о матери и ангела, обозначающего, что мать присматривает за ней. Что Ванесса делала на катере Шона?

«Ванесса не знает про Керри».

«Мотив».

«Только ты, я и Дон знаем обо всем».

Лиам осторожно выбрался из катера и закрепил чехол, чтобы не попал дождь. Взбежал по ступенькам на землю и поспешил в рыболовный магазин. Внутри хозяин, Бад Стэтлер, сидел за прилавком и смотрел старенький кинескопный телевизор, установленный на стул. Больше в магазине никого не было.

— Привет, Лиам! — крикнул Бад, когда он вошел. — Где Шон?

— Сегодня я один.

— Пытаешь удачу в дождь? Я слыхал, клев хороший.

— Ты же знаешь, я не выхожу на воду.

— Ох, да. Точно, — улыбнулся Бад, соскочил со стула и навалился на прилавок. — Тогда что я могу тебе предложить? Может, футболку?

В магазине было тихо.

— Послушай, — начал Лиам. — Я задам тебе странный вопрос, так что наберись терпения.

— Продолжай.

— Я был тут на днях? Ты видел меня в субботу?

Бад покачал головой:

— Нет, по-моему, ты не бывал здесь с прошлого сезона. Я тебя не видел. А что?

Лиам попробовал улыбнуться, но был уверен, что это не сработало.

— Знатно напился и ничего не помню. Пытаюсь восстановить события. Шон думает, что я мог прийти на катер.

— Провал в памяти! — воскликнул Бад. Теперь в его глазах был заметен намек на восхищение: возможно, этот сухопутный не так уж плох. — О да, со мной такое бывало, дружище. Слишком много раз. — Он засмеялся и улыбнулся. — Но нет, я тебя не видел. Если ты и приходил на пристань, то сюда не заглядывал.

— Хорошо, спасибо.

— Если выяснишь, что произошло, дай мне знать. Обменяемся историями.

Лиам помахал рукой и вышел, а Бад все еще смеялся. На мосту над головой монотонно гудели машины. Он направился обратно к своей машине, когда старый азиат, Дедуля, окликнул его на своем языке. Лиам помахал рукой, но не сбавил шага. У него не было настроения платить за фотографии под дождем.

К нему подбежал Кики.

— Мистер Лиам! — кричал он. — Мистер Лиам, подождите!

— Никаких фото сегодня, Кики. Может быть, в другой раз.

— Дедушка спрашивает, где ваша леди?

— Ее здесь нет.

Кики остановился перед Лиамом, чтобы задержать его.

— Она обещала купить наши фотографии, когда вы были здесь в субботу, но мы ее не видели. Она еще хочет их купить?

— Про какую леди ты говоришь?

— Про леди, с которой вы приходили.

— Она была здесь?

— Да.

— Когда?

— В субботу. С вами.

— Покажи мне фотографии.

Кики проводил Лиама к своему деду и заговорил со стариком на кантонском. Дедуля взял металлическую коробку, открыл ее и принялся копаться в сотне фотографий, должно быть тех, от которых отказались люди.

— Один доллар за фото, — объяснил Кики.

— Я знаю, сколько стоит, — Лиам достал пятерку и отдал мальчику. — Ты уверен, что вам нужен именно я?

— Мистер Лиам и его девушка. Не мистер Шон.

Старик достал две фотографии. Лиам взял их и не поверил своим глазам. На одной фотографии он был один, а на второй — Керри. Оба не знали, что их снимают. Керри смотрела мимо камеры на воду, а Лиам на своей стоял почти полностью отвернувшись. Небо на фотографиях было ясным и голубым. Он был с Керри четыре дня назад. Фотографии это подтверждали.

Он был с ней в день, когда ее убили.

— Ты уверен, что они сделаны четыре дня назад? В субботу?

Кики кивнул.

— Четыре дня. Дедуля сделал фото, и ваша девушка сказала, что купит их на следующий день. А теперь ее не видно. Цена два доллара. Одна фотография — один доллар. У вас две фотографии. Два доллара.

Лиам кивнул и повернулся уходить.

— Подождите! Вам нужна сдача?

— Оставь себе.

— Спасибо! Приходите еще!

На фотографии Керри улыбалась, как всегда. Она была с ним в день, когда ее убили. Он был с ней. А теперь она мертва.

Что происходит?

Глава 28

Дон ехал по извилистой подъездной дорожке к просторному дому в колониальном стиле, построенному на вершине каменистого холма. Дождь стих, и небо было серым из-за низко висевших туч. Он сердился, что Шон и Лиам за его спиной перепроверяли его визит к матери, и был просто в ярости из-за предположений Лиама о его возможной причастности к убийству Керри. Он столько лет заботился об этих мальчиках, и вот теперь они — по крайней мере один из них, а может, и оба — думают, что он способен на такой чудовищный поступок. Если он должен очистить свое имя, пусть будет так. Ему нечего скрывать. Он развеет любые оставшиеся подозрения. Не проблема.

Файл, который он вынул из ящика, лежал в списке свидетелей Хекла и Кинана. Без вопросов, он лезет не в свое дело, приехав сюда, не поставив никого в известность, но пришла пора копнуть самому.

Он припарковался у края дорожки, ведущей к крыльцу, и вылез из машины, последний раз взглянул на лист бумаги в руке и сверил номер на одной из колонн с адресом на распечатке. Удовлетворенный, он сложил лист, убрал обратно в карман и пошел по дорожке ко входу. Поднялся по ступенькам, прошел по настилу крыльца, прислушиваясь к звуку собственных шагов. Он понятия не имел, чего ожидать или сколько информации сможет узнать после того, как Хекл и Кинан уже побывали здесь. Но он должен что-то сделать. Дон нажал на звонок и услышал шум в доме. Дверь открыл мужчина средних лет и вышел вперед.

— Детектив Карпентер?

— Да, сэр.

Мужчина пожал Дону руку:

— Расс Уилкокс. Отец Тины. Прошу, входите.

Дон последовал за Рассом в маленькую прихожую:

— Спасибо, что согласились встретиться.

— Другие детективы уже приезжали, и девочки рассказали им все, что знают.

— Понимаю. Просто у меня возникло несколько уточняющих вопросов, которые могут помочь в расследовании. Это не займет много времени.

— Сделаем, что сможем. Девочки внутри.

— Как они держатся?

Ссутулив плечи, Расс остановился и развернулся.

— Это ужасно. Не знаю, оправятся ли они когда-нибудь полностью. Они были близкими подругами. Думаю, они еще не до конца осознали.

— Понимаю.

— Кажется, они считают, что виноваты в смерти Керри. Полагают, что, если бы не оставили ее в клубе, она была бы жива.

— А вы что думаете?

— Я думаю, молодежь делает глупости. Уходить одной с незнакомцем или оставлять подругу в клубе, не сообщив в полицию, это печальные уроки, на которых учатся другие. Мне больно, что Керри пришлось выучить свой урок таким образом, — убежденно произнес Расс и будто стряхнул дальнейшие мысли. — Послушайте, я не позвал адвоката. Как вы считаете, он понадобится?

— В этом нет необходимости. Это обычная процедура.

— Они в гостиной.

Когда Дон и Расс вошли, Тина Уилкокс и Меган Карри сидели на диване. Они подняли глаза, когда он сел на кушетку напротив девушек. Девушки обнимали друг друга, соприкасаясь плечами и крепко сжимая руки. Они молча ждали, пока Дон перечитывал свои заметки. В свободной руке Меган держала фотографию Керри, рассеянно поглаживая ее большим пальцем. Было ясно, что обе убиты горем. Рядом с девушками, на одном из приставных столиков, горкой лежали скомканные салфетки, черные от туши и мокрые от слез.

— Меня зовут детектив Карпентер, — начал Дон.

— Я Тина, а это Меган, — сказала одна из девушек, вытаскивая из полупустой коробки очередную салфетку.

Дон показал на Тину.

— Это вы оставили сообщения на голосовой почте Керри? Офицеры, ведущие расследование, прослушали их с ее домашнего телефона.

— Да, я звонила один раз из клуба и один раз по приезду домой. Мы также оставили кучу сообщений на ее сотовом. Я даже звонила ей на днях, после того как нам рассказали, что произошло. Знаю, это глупо, но мне было нужно услышать ее голос еще раз, так что я позвонила на ее сотовый и ждала, пока он переключится на голосовую почту.

— Вы сказали, что пришли в клуб около девяти вечера?

— Да, около девяти. Мы перекусили в центре примерно в шесть и ждали в очереди минут двадцать, так что девять часов похоже на правду.

Дон закончил писать и повернулся ко второй девушке.

— Меган, расскажите мне, что произошло, когда вы вошли в клуб. Я знаю, вы уже проходили это с другими детективами, но подумайте. Вы видели кого-нибудь знакомого? Пошли выпить? Расскажите, что происходило, пока вы были вместе.

Меган потерла фото Керри и опустила голову на плечо Тине.

— Мы вошли и пошли к бару. Заказали выпить и посидели несколько песен. Потанцевали вместе, еще выпили, а потом к нам с Тиной подошли два парня и спросили, не хотим ли мы потанцевать. Мы согласились и пошли. Это был последний раз, когда мы видели Керри. Когда мы вернулись в бар, ее не было. Мы решили, что она танцует. Остаток вечера мы тоже танцевали, решив, что в конце концов наткнемся на нее. Клуб очень большой. Потеряться там обычное дело. Волноваться о том, где она, мы начали, наверное, ближе к полуночи.

— Когда вы начали ее искать?

— Мы прождали в баре около четырех песен и высматривали ее со своего места. Не увидели. Потом пошли искать ее на диванах и на танцполе. Проверили туалеты и даже попросили молодого человека посмотреть в мужских. Ее нигде не было. Тогда я позвонила в первый раз.

— Больше вы никому не звонили?

— Нет.

— Что потом?

— Остаток ночи мы с Меган искали ее. Проверили даже парковку и задние сиденья машин, но нигде так и не нашли. Когда клуб закрылся, попросили охранника помочь нам с поисками, но ему, похоже, было плевать. Он сказал, что она, наверное, познакомилась с кем-то, и предложил идти домой и позвонить ей утром. Я позвонила, когда вернулась домой. Не хотела ждать до утра.

— Вам не приходило в голову позвонить в полицию? — спросил Дон.

Обе кивнули.

— Я так и сказала в одном из последних сообщений, — ответила Тина. — Мы хотели позвонить в полицию, но решили этого не делать. А что, если она и правда поехала домой с кем-то? Вышло бы неловко: ты занимаешься сексом, а в дверь стучат копы, потому что твои подруги волнуются. Я просила ее позвонить нам. А следующим делом ко мне пришла полиция, чтобы сообщить, что произошло. Я позвонила Меган, у нее тоже была полиция.

Тина снова заплакала, а Меган обняла ее. Дон откинулся на спинку, ожидая, когда сможет задать следующий вопрос. Действительно, это станет жизненным уроком, который ни одна из них не забудет.

— Девочки, вы не помните, видели ли там кого-нибудь знакомого? Кого-то, кто мог бы испытывать интерес к Керри?

Меган покачала головой:

— Нет.

Тина сделала то же самое:

— Нет.

— Вы знаете, был ли у нее парень?

— Она встречалась с каким-то парнем, но мы его не знаем. Даже ни разу не видели. Мы, бывало, дразнили ее, что на самом деле его никогда не было.

— Значит, вы не представляете, как он выглядит?

— Нет.

— Даже имени не знаете?

— Простите, нет.

Керри держала свои отношения с Лиамом в тайне. Но не знать даже имени — необычно.

— Она много виделась с этим таинственным парнем?

Тина высморкалась и пожала плечами:

— Достаточно, полагаю. Не каждый день и не целыми днями, но несколько раз в неделю. Она говорила, что они, вроде, даже расстались, но все равно иногда проводили время вместе.

— Вы не считали подозрительным, что она не говорила, как его зовут, и не знакомила вас с ним?

— Для парня это была внебрачная связь. Он женат. Это все, что она нам рассказала и попросила не допытываться. Мы не лезли в ее тайны.

— Интересно, — ответил Дон.

— Вы думаете, это сделал ее парень? — спросила Меган.

— Не знаю.

— Другие детективы считают, что это мог быть он. Они сказали, что начали расследование с этого. Мне жаль, что мы не можем рассказать вам больше про него.

Было ясно, что девушки не могут пролить больше света. Дон встал и собрал свои бумаги. Вручил каждой по визитке.

— Если вспомните что-то еще, позвоните мне.

Тина встала. Меган осталась сидеть.

— Спасибо, — сказала Тина. — Пожалуйста, найдите того, кто это сделал. Я знаю, Керри не обретет покоя, пока его не поймают, и мы тоже.

— Мы стараемся.

Меган вздохнула и постаралась успокоиться.

— Вы уже беседовали с родителями Керри?

— Нет. Думаю, этим займутся другие офицеры.

— Если будете разговаривать с ними, передайте, что мы молимся за них.

— Передам.

Глава 29

Увидев лицо брата, Лиам сделал шаг назад. Шон стоял на пороге, привалившись к двери, которую только что открыл. В покрасневших глазах застыла тоска. На фоне вечерних теней свет от лампочки на крыльце придавал его коже бледность.

— Что случилось? — спросил Лиам. — Ты в порядке?

— Да, все хорошо. Входи.

В доме было опрятно, но пыльно. Шон держал мало вещей сверх необходимого. Когда дедушка с бабушкой умерли, он позвонил в местную библиотеку и попросил прислать машину, чтобы подарить им все бабушкины книги. Затем вызвал мусорный контейнер и выбросил все ненужное. Наряду с пустотой в доме царил холод. Лиам так и не привык к этому.

— Я звонил тебе несколько раз, — сказал Лиам. — Куда ты отправился после того, как я высадил тебя у закусочной?

— Вернулся сюда. Я был во дворе большую часть дня. Не брал с собой телефон. Много думал.

— О чем?

— А ты как думаешь? Поверить не могу во всю эту историю с Керри. И с тобой. Меня накрыло.

Они прошли в гостиную, где Шон сел на диван и взял с журнального столика бутылку «Джека Дэниэлса».

— У нас есть совпадение в НИКЦ. Нашлась жертва в штате Делавэр. Убийство шесть недель назад. Проститутка. Тот же почерк, что и с убийством Керри, за исключением раны на животе.

Мгновение Шон смотрел на него, потом медленно глотнул из бутылки.

— И?

— Что и?

— Ты был в Делавэре во время убийства?

— Конечно нет. Я не бывал в Делавэре много лет. В последний раз мы проезжали через него по дороге на Внешние отмели. Это было сколько… шесть лет назад? Семь?

— Полагаю, это хорошо. Есть мысли, кто недавно был в Делавэре?

— Я ломаю голову с тех пор, как услышал новость. Ничего.

— Дата убийства?

Лиам поискал в телефоне заметки, которые прислала ему Джейн.

— Тело обнаружили пятнадцатого февраля. Убийство произошло в ночь перед этим, четырнадцатого февраля. День святого Валентина.

Шон покачал головой и сделал еще глоток.

— Вернулись к исходной точке.

— Что ты имеешь в виду?

— Не хочу тебя расстраивать, но в те выходные Ванесса была на медицинской конференции в Атлантик-Сити. Я помню, потому что ты постоянно повторял, как жаль, что первый День святого Валентина после примирения вы проведете не вместе. В те выходные ты был один.

Лиам переварил новость.

— Вот это непруха. Это нереально.

Шон посмотрел на брата, который до сих пор стоял.

— Можно задать тебе вопрос? Как мужик мужику?

— Да, конечно.

— Ты меня дуришь?

Лиам уставился на Шона.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, ты меня дуришь? Подумай про все улики, которые мы нашли и которые связывают тебя с убийством Керри. Подумай, как мало людей знают подробности про бумажные цветы и прочее. Ты правда не помнишь, что случилось той ночью, или дуришь меня?

Лиам потянулся и забрал у Шона бутылку.

— Поверить не могу, что ты спрашиваешь у меня такое, — прошептал он. — Пьяный или нет.

— Но я спросил, так что отвечай.

— Я не дурю тебя, — Лиам постарался ответить спокойно, хотя слышал, что его голос дрожит от адреналина и страха. — Я прекрасно понимаю, что улики указывают на меня, и я не лгу тебе, когда говорю, что не могу вспомнить, что случилось той ночью. Все, что я знаю, это свои чувства к ней, и я не могу увязать эти чувства с тем, что мы видели в «Тигре». Не могу в это поверить. Так что это должен быть кто-то другой. Просто обязан.

— Тогда кто?

— Я не знаю!

Шон выпрямился на диване.

— Если это правда делает кто-то другой и мы по-быстрому не выясним кто, Хекл и Кинан что-нибудь найдут. Они найдут что-нибудь, что мы пропустили, и когда они это сделают, ты пропал. К тому времени будет наше слово против кучи улик, которые указывают только на тебя.

— На тебя тоже.

— Нет, — рявкнул Шон. — Я получу за попытку помочь своему брату выяснить, убил ли его подругу кто-то другой, и за то, что не признался своему управлению. Выговор. Возможно, отстранение, но не более. Может, Филлипс отправит меня в другой участок. А ты получишь за убийство, Лиам. Пожизненный срок. Большая разница.

Лиам поставил бутылку на столик и сел в мягкое кресло напротив брата.

— Я достал детализацию звонков Керри, как ты и сказал. Сотового и домашнего.

— Хорошо. Ты удалил свой номер?

— Да. И твой тоже.

Братья долго смотрели друг на друга, не произнося ни слова. Дом замер, тишина давила.

Лиам вздохнул:

— Шон, почему твой номер был среди ее звонков?

— Ты уверен, что хочешь знать?

— Абсолютно.

Шон схватил бутылку и сделал глоток.

— Ребенок был от тебя. Больше никаких секретов, верно? Так мы договорились? Керри была напугана, и ей больше не к кому было обратиться, поэтому она позвонила мне и попросила помочь. Мне пришлось включить дурака, когда они выяснили это на вскрытии. Пришлось притвориться, что впервые слышу об этом, но больше нет смысла притворяться. Мы слишком глубоко увязли. Ребенок был от тебя.

Хотя Лиам и так догадывался, подтверждение этой новости его потрясло. Он уронил голову на руки, осмысливая сказанное.

— Почему ты не рассказал мне, что она ждет от меня ребенка?

— Она попросила меня не говорить. Она знала, что ты налаживаешь отношения с Ванессой, и подумала, что если расскажет тебе, то все испортит. Она беспокоилась о тебе. Мы несколько раз говорили о том, что она будет делать дальше, а потом звонишь ты и говоришь, что она умерла.

— Что она собиралась делать?

Шон встал.

— Она собиралась оставить ребенка. Она собиралась родить твоего ребенка. Но ты ничего не узнал бы. По крайней мере пока жил с Ванессой. Она бы этого не позволила, — убежденно заявил Шон, вытер горлышко бутылки футболкой и предложил Лиаму: — Хочешь? Помогает переварить новости.

Лиам взял бутылку и сделал глоток. Алкоголь обжег горло. Закашлявшись, он отдал бутылку брату.

— Поверить не могу, что ты мне не сказал.

— Я умею хранить секреты. Как видишь.

— Но это был мой ребенок.

— То есть ты не стал бы убивать ее, если бы знал, что она беременна?

Лиам вскочил с кресла и схватил брата за грудки.

— Я ее не убивал!

Шон оттолкнул Лиама.

— Да, ты все время это повторяешь. Но у нас закончились подозреваемые.

— А что насчет тебя? — крикнул Лиам. — Ты знал про маму и Керри все то же, что и я. Ты мог это сделать.

— Да. Я рискую своей карьерой, действуя за спинойХекла и Кинана, и пытаюсь зарубить это расследование, защищая главного подозреваемого, но на самом деле виновен. Очень логично. Хорош, Лиам. Тебе надо выяснить, что на самом деле произошло той ночью. Я тебе помогу и клянусь, что скрою, если это был ты, но тебе надо смириться с тем, что могло случиться, пока не пострадал кто-то еще. Я найду помощь, если она тебе нужна.

— Мне не нужна помощь, потому что я ничего не совершал.

— Тогда выясни, кто совершил!

Лиам был зол и напуган. Шон говорил разумные вещи, и это пугало больше всего. Он пришел рассказать брату про Кики и фотографии, но передумал. Не тогда, когда единственный союзник обвиняет его в убийстве. Вместо этого он развернулся к выходу.

— Я любил ее больше, чем ты думаешь, — сказал он через плечо. — Я ни за что не убил бы ее.

— Я не думаю, что ее убил ты, — ответил Шон. — Но тебе придется смириться с этим, на случай если это так. Если это был ты, мы найдем тебе помощь, но я не смогу быть рядом каждый раз. Не когда доходит до такого.

Лиам распахнул входную дверь и покинул дом, спустился по ступенькам и побежал к машине, припаркованной перед домом. Оказавшись внутри, он закричал, разрывая голосовые связки. Боль, страх и гнев смешались в нечеловеческом звуке, наполнившем тесное пространство. Теперь он знал, что ему не к кому обратиться. Никто не захочет помочь ему найти правду. Слишком много улик собралось против него. Теперь это было ясно.

Он действительно остался один.

Глава 30

Шон подождал, пока брат уедет, и прошел в кухню. Порылся в шкафчиках, достал стакан и отнес его вместе с бутылкой «Джека» в гостиную. Поставил все на журнальный столик, потом вернулся в прихожую и остановился у подножия лестницы.

— Можешь выходить. Он уехал.

— Ты уверен?

— Уверен. Он уехал.

Глава 31

Лиам вернулся домой в самом начале вечера. Он как раз поднимался к входной двери, когда на подъездную дорожку завернул автомобиль и осветил фарами дом. Обернувшись, он с удивлением увидел жену.

— Привет, — окликнул он, когда она вылезала из машины. — Надеюсь, я не разбудил тебя сегодня утром. Мне надо было приехать в лабораторию немного раньше обычного.

— Я слышала тебя, но ничего страшного — у меня все равно была ранняя смена, — Ванесса захлопнула дверь машины. — Хотя ты мог бы позвонить.

— Я хотел, но не был уверен, что ты со мной разговариваешь. Я знаю, вчера вечером я все испортил. Прости.

Ванесса пошла по дорожке к нему.

— Как думаешь, мы когда-нибудь разберем гараж, чтобы действительно ставить туда машины?

Лиам улыбнулся:

— Завтра вызову контейнер.

Она проигнорировала его извинение, а это означало, что конфликт, скорее всего, исчерпан. Обычно так и случалось.

— Меня снова попросили отработать двойную смену, — сказала Ванесса, протискиваясь мимо мужа и отпирая входную дверь. — Но я отказалась. Надеялась, что мы можем просто перестать ссориться и устроиться на кровати, чтобы посмотреть телевизор или что-то еще.

— Да, звучит отлично.

Лиам и Ванесса вошли. В доме было тихо. Они скинули обувь и поставили ее в угол рядом со стенным шкафом. Ванесса бросила сумочку на маленькую банкетку под лестницей, расстегнула молнию и достала пачку конвертов.

— Я взяла почту. Мы правда должны деньги всем этим людям?

— Уверен, что да.

Она вручила мужу счета и прошла на кухню, где открыла холодильник и взяла пиво.

— Хочешь чего-нибудь?

— Нет, спасибо.

— Может, закажем китайской еды? Мне сегодня не хочется готовить.

— Хорошо.

Лиам стоял в коридоре и перебирал конверты, не читая. Он не ждал Ванессу так рано, и теперь она будет дома всю ночь. Он взглянул на дверь шкафа. Придется действовать осторожно.

Она показалась из кухни, волосы убраны в аккуратный маленький пучок, еще в медицинской форме, со стетоскопом на шее.

— Так забавно, — начала она. — Сегодня на работе я злилась из-за вчерашнего вечера, а потом вдруг так соскучилась по тебе. Не могу объяснить. Меня просто накрыло такое чувство. К обеду мне было плевать на злость, и я начала думать о том, как сильно хочу быть с тобой. Мне не терпелось оказаться дома.

— Я тоже скучал по тебе. Прости, что был в таком паршивом настроении. Это дело на работе вынесло мне весь мозг.

— Хочешь поговорить о нем?

— Не очень.

— Ладно, — Ванесса сделала глоток пива. — Ты тоже прости. В последнее время я мало бываю дома, а когда бываю, то жду, что ты бросишь все, чтобы мы могли провести время вместе. Это нечестно. Обещаю, что не буду прятаться за работой. Но некоторые из этих дополнительных смен все-таки обязательны. За последнюю неделю пациентов прибавилось, а у нас не хватает персонала.

Лиам положил конверты на стол и подошел к жене.

— Все в порядке. Больше никаких извинений.

Ванесса неловко хихикнула.

— Если психолог узнает, что мы опять столько работаем, она озвереет.

— Это жизнь. Некоторые дни будут напряженнее остальных. Когда становится слишком тяжело, мы бросаем все дела и возвращаемся домой, друг к другу. Как сегодня.

— Да, как сегодня, — согласилась Ванесса, улыбнулась и поцеловала мужа. — Думаешь, мы сможем спасти нас, да?

— Обязательно.

— Я люблю тебя, Лиам. Я не хочу тебя потерять.

— Ты не потеряешь.

Они снова поцеловались, а потом Ванесса отстранилась:

— Мне надо в душ. Закажи китайскую еду, встретимся наверху. У меня настроение для комедии. Драмы мне хватает и в обычной жизни.

— У меня для тебя кое-что есть.

— Что?

Лиам сунул руку в карман и вытащил браслет с шармами. Он поднял его повыше, чтобы ей было хорошо видно.

— Мой браслет! — воскликнула Ванесса. — Я его обыскалась. Где ты его нашел?

— На катере у Шона.

Жена на мгновение стиснула зубы, почти незаметно, но Лиам заметил. Она посмотрела на него и улыбнулась.

— На катере Шона. Конечно. Я ездила туда, наверное, неделю назад. Хотела поговорить с ним о нас. Посоветоваться. Ты этого не понимаешь, но иногда с тобой так трудно говорить. Мне надо было выговориться, и Шон подставил плечо.

— Помогло?

— Полагаю, да. Мы же собираемся провести вечер вместе за фильмом и китайской едой, верно?

— Верно, — подтвердил он и отдал ей браслет. — Иди в душ.

Ванесса кивнула и пошла наверх. Лиам проводил ее до лестницы.

— Можно спросить у тебя кое-что?

Ванесса остановилась на первой ступеньке:

— Конечно.

— Ты работала в субботу ночью?

— Нет.

— Значит, ты была дома, когда я отдыхал с Шоном и ребятами с работы?

— Да. Я посмотрела «Челюсти», как делаю каждую весну, и потом пошла спать. Проснулась среди ночи, а ты пьяный в отключке валялся на диване. А что?

— Просто у нас была еще одна возможность провести время вместе, а я ее запорол.

Ванесса начала подниматься по лестнице.

— Можешь загладить вину кисло-сладким супом. Вперед.

— Есть, мэм.

Лиам смотрел, как его жена поднимается по лестнице. На краткий миг он позабыл про Керри, дело и свои отпечатки и думал только о жене. Но как только она ушла, мир снова стал принадлежать ему. У него было мало времени.

Наверху закрылась дверь ванной. Лиам рванул к входной двери, осторожно открыл ее и побежал к машине. Достал с заднего сиденья маленькую черную сумку. Через несколько секунд он уже вернулся обратно.

Наверху шумел душ. Лиам поставил сумку на банкетку под лестницей и расстегнул молнию, быстро достал маленький аэрозольный баллончик. У него есть около десяти минут. Не так уж много.

После того как он ушел от Шона, его начали одолевать сомнения насчет своей невиновности и того, что его хотят подставить. Он до сих пор ничего не помнил о ночи убийства Керри, и хотя сердце отказывалось верить, что он мог совершить подобное, факты оставались фактами. Все указывало на него.

Лиам подошел к шкафу и вытащил свои тимберленды в коридор. Он помнил, как тем утром, когда он очнулся в ванне, Ванесса кричала на него за то, что оставил их на полу. Это могло означать только одно: он надевал их в ту ночь. В глубине души ему хотелось убежать от того, что могло выясниться, но он должен был знать. Другого пути не было.

Внутри баллончика был люминол. Лиам брызнул на каждый ботинок, покрыв каждый дюйм поверхности и подошвы, как делал бессчетное количество раз на бессчетных местах преступлений. Теперь он делает это в собственном доме. Он подбежал обратно к сумке и достал лампу черного света, воткнул в розетку рядом с приставным столиком и встал на колени. Затем глубоко вдохнул и включил лампу.

Люминол — вещество, которое вступает в реакцию с гемоглобином крови, в результате чего следы крови светятся. Кровь может оставаться на вещах годами, если ее тщательно не смыть специальными химикатами. Лиам обреченно смотрел, как оба ботинка засветились в черном свете. Кровь подсвечивала его виновность. Его переполняло ощущение беспомощности. Как он может быть невиновным? После всего, что обнаружил, как такое может быть?

— Что ты там делаешь?

Лиам быстро выпрямился.

— Ничего. Чищу ботинки.

Ванесса стояла на верхней площадке и смотрела на него.

— Чем?

— Средством для кожи, — уверенно произнес он и прочистил горло. — Быстро ты.

— Мне надо взять щетку из сумки. — сказала Ванесса, спускаясь. Теперь она была внизу. — А зачем лампа?

— Ничего особенного. Захотелось проверить, не смылась ли водоотталкивающая пропитка, которую я наносил. Это старый фокус, которому я научился на работе.

— И для этого нужен черный свет?

— Он помогает.

— И все, что светится, и есть водоотталкивающая пропитка?

Лиам выключил лампу.

— Ага.

Ванесса смотрела на него, кажется, вечность, потом пожала плечами и заметила:

— Ты пропустил несколько мест.

— Я знаю. Потому и проверял под лампой.

Она подошла к своей сумочке и достала щетку.

— А что с китайской едой?

— Я думал, что у меня еще есть несколько минут. Сейчас закажу.

— У тебя все хорошо?

— Да, — ответил Лиам, выдавив улыбку, которая, как он знал, выглядела фальшиво и глупо. — А что?

— Выглядишь, как будто у тебя сейчас будет паническая атака или что-то еще.

— Я в порядке. Иногда бывает нехорошо от паров средства для чистки. Трудно дышать.

— Ты же знаешь, что можешь рассказать мне обо всем, верно?

— Конечно.

— Что бы тебя ни мучило. Мы можем поговорить. Вот что нам надо делать, чтобы все продолжалось. Если я тебе нужна, я буду рядом. С этого момента я всегда буду рядом. Ты все, что у меня есть, Лиам. Ты все, что осталось в моей жизни. Если тебя что-то беспокоит или тебе нужно поговорить, пожалуйста. Я здесь.

Лиам кивнул, но больше ничего не сказал. Наконец Ванесса развернулась и начала подниматься по лестнице.

— Жду тебя наверху. С едой.

— Будет сделано.

Он следил, как она уходит, потом ждал, пока закроется дверь ванной. После этого бросил ботинки обратно в шкаф, вытащил из розетки лампу и убрал все обратно в сумку. Он подбежал к телевизору и включил его, проверяя память цифрового видеомагнитофона, пока не добрался до субботней ночи. Как и сказала Ванесса, «Челюсти» смотрели с половины десятого до половины двенадцатого. Он уронил пульт и рухнул на диван. Жизнь рассыпалась, и он понятия не имел, как это остановить. На его ботинках кровь Керри. Учитывая все остальное, какие еще доказательства ему нужны? Какие могут быть сомнения? Единственная надежда, что он найдет что-нибудь завтра, когда поедет в Делавэр взглянуть на другую жертву. Но его завтра явно подходили к концу.

Похоже, он действительно может быть виновен в убийстве.

Глава 32

От криков по спине продирал мороз, заставляя замереть на месте, прямо в кровати. Даже не до конца открыв глаза и находясь в полусне, Шон знал, что это Лиам. Ему опять приснился кошмар.

Шон откинул одеяло и спрыгнул на пол, крики брата разрывали тишину в доме. Спотыкаясь, он выбежал из своей спальни и побежал по узкому коридору, заставляя себя двигаться вперед, когда на самом деле ему хотелось заткнуть уши, свернуться комочком и крикнуть брату, чтобы тот заткнулся. Но он знал, что не сможет так сделать. В последнюю неделю бабушка плохо себя чувствовала, и ей не пойдет на пользу просыпаться вот так. Дело Шона пойти и остановить вопли. Так было всегда.

Шон распахнул дверь в спальню Лиама и вбежал внутрь, его босые ноги спотыкались о маленькие машинки и твердые пластмассовые фигурки супергероев, разбросанные по полу. Он рухнул на кровать Лиама и затряс брата, схватив за плечи.

— Лиам! Лиам, проснись! Проснись. Это просто сон.

Лиам издал еще несколько криков, которые потом перешли в скулеж.

— Проснись, приятель. Все хорошо.

Десятилетний Лиам наконец открыл глаза и сфокусировался на старшем брате. Волосы прилипли к вспотевшему лбу, худая грудь ходила вверх-вниз из-за глубоких рваных вдохов.

— Шон?

— Тебе приснился плохой сон.

— Я разбудил бабушку с дедушкой?

— Не думаю.

— И это реальная жизнь?

Шон улыбнулся:

— Да, это реальная жизнь.

Лиам приподнялся, опираясь на локти, и обвел взглядом комнату.

— Можешь включить свет?

Шон прошел обратно к двери и шарил в темноте, пока пальцы не нащупали выключатель. Он включил свет и теперь видел мины-ловушки из игрушек, на которые натыкался по пути. В комнате был беспорядок. Одежда, место которой было в корзине для грязного белья, валялась на письменном столе. Дополнительные подушки оказались около шкафа. На полу лежали открытые книжки с картинками, страницы с загнутыми уголками истрепались. На столе, рядом с одеждой, лежала небольшая стопка фотографий. Их мама и папа.

— Мне снилась мама, — сказал Лиам.

— Да что ты говоришь!

— Я нашел их в одной из своих книг. Я не специально, — заверил Лиам, упал обратно на подушку и, уставившись в потолок, произнес: — Она была как… в тот день, знаешь? Вся больная и страшная. Она бегала за мной по гостиной, дедушка сидел на диване и читал газету, ты в столовой делал уроки, а бабушка готовила спагетти на кухне. Никто из вас мне не помог. Я звал-звал, но вы как будто не слышали. Или не обращали внимания. А мама все приближалась. Она преследовала меня и хотела бросить в ванну. Ты мне не помог.

Лиам заплакал, и Шон подошел к кровати. Он притянул младшего братишку к себе и обнял.

— Я бы никогда так не сделал. Я бы никогда не игнорировал тебя. Это был просто сон. Я всегда буду рядом. Всегда. Когда бы я тебе ни понадобился, позови, и я послушаю. Я услышу.

— Обещаешь?

— Конечно же обещаю. Лиам, у нас есть только мы. И поэтому мы можем рассчитывать только друг на друга. Я буду рядом с тобой, а ты будешь рядом со мной. Понятно?

— Наверное.

Шон поцеловал голову брата. Лиам поднял еще блестящие от слез глаза.

— Можешь побыть со мной, пока я не засну? Я все думаю про маму. Мне страшно.

Шон устроился рядом с Лиамом на узкой кровати и сунул длинные ноги под одеяло, накрыв их обоих. Он притянул к себе половину подушки и закинул руку на брата. Не говоря ни слова, Лиам и Шон закрыли глаза и уснули. Остаток ночи прошел без происшествий.

* * *

Когда зазвонил его сотовый, Шон сидел в подвале за верстаком. Он достал телефон из кармана, посмотрел на номер. Ванесса.

— Алло.

— Надо поговорить.

— Что такое?

Ванесса говорила торопливым шепотом и часто дышала:

— Это насчет Лиама.

Шон закрыл ящик с инструментами и встал со стула.

— Ты где?

— Я дома. В ванной. Лиам внизу.

— Что случилось?

Она снова сделала несколько прерывистых вдохов, прежде чем заговорить.

— Его ботинки.

— Что с ними?

— Подожди, кажется, я слышу его шаги. Мне надо идти. Не могу сейчас говорить. Встретимся завтра.

— Что происходит?

— Я сказала, мне надо идти. Позвоню тебе завтра. Он идет.

— Скажи мне!

Разговор прервался, и Шон снова остался в тишине подвала. Он набрал номер Ванессы и стал ждать, но его сразу же отправило на голосовую почту. Он нажал отбой и снова позвонил. Голосовая почта.

— Проклятье.

Он попытался еще раз. Ванесса не взяла трубку. Он сбросил вызов и уставился на свой телефон, не перезвонит ли она. Через несколько минут он понял, что она не позвонит, поэтому сунул телефон в карман и уселся обратно на стул перед верстаком. Что она увидела? Что происходит?

Глава 33

Машин было мало, так что поездка из Центрального района до Уилмингтона заняла чуть больше часа. За это время он почти не разговаривал с Джейн, которая была занята изучением дела Керри и сравнивала его с жертвой, которую они собирались увидеть. Жертва была известна на улицах просто как Джей-Би и работала в определенном секторе города около четырех лет. Ее несколько раз арестовывали за бродяжничество и приставания, но ничего серьезного. В ночь убийства она работала на углу Хэй-роуд и Восточной Двенадцатой улицы, прямо под 495-м шоссе. Она работала там одна, и в том секторе города не работала ни одна камера, так что с кем и во сколько она ушла, осталось загадкой. Ее обнаружили на следующее утро в мотеле на Бауэрс-стрит, в нескольких милях от того места, где ее сняли. Близких родственников у нее не было, поэтому Джей-Би похоронили рядом с железной дорогой на кладбище, где хоронили в основном заключенных, у которых нет семьи, неопознанных бездомных и изредка попадавшихся управлению Джейн и Джонов Доу.

Лиам вел машину почти в полной тишине. Он думал о множащихся уликах, которые указывают на него, о том, что он до сих пор не может вспомнить ничего о ночи, когда убили Керри, и последнем открытии: крови на своих ботинках. Даже жертва, которую они ехали посмотреть, таила слишком много загадок. Шон прав: в те выходные на День святого Валентина Ванесса была на медицинской конференции от своей больницы и Лиам оставался дома один. Теоретически, поездка в Уилмингтон и обратно, даже если втиснуть сюда жестокое убийство, не заняла бы много времени. Он напрягал память, вспоминая, где точно был в те выходные, и мысль о том, что кто-то другой пытается повесить на него убийство Керри, начала бледнеть. Он помнил только то, что смотрел телевизор в одиночестве дома. Это ни за что не прокатит в суде.

Когда Лиам и Джейн подъехали, детектив Гримли стоял около офиса судмедэксперта. Это был дородный мужчина лет сорока, густая борода закрывала лицо, оставляя только маленькие черные точки глубоко посаженных глаз. От него пахло сигарами и дешевым одеколоном. Утренний ветерок шевелил пряди редеющих темных волос. Под нагрудным карманом рубашки виднелись остатки старого пятна. Не иначе как ручка потекла. Со всеми бывает.

Знакомство на стоянке было кратким, но любезным, и местный детектив повел их в здание. Они прошли по узкому коридору, выложенному небесно-голубым кафелем с когда-то ослепительно-белой затиркой, которая с годами превратилась в горчично-желтую. Под потолком висели флуоресцентные лампы. Помещение было исключительно утилитарным. Ничего, кроме поставленной задачи.

Гримли толкнул двойные двери и пропустил гостей внутрь. Судмедэксперт стоял над эксгумированным телом Джей-Би, которое лежало на хирургическом столе из нержавеющей стали, прикрытое простыней.

— Вот она, — сказал Гримли. — Как вы и просили.

Лиам подошел к телу и почувствовал, как забилось сердце в груди. Его затрясло, так что он не останавливался. Не хотел, чтобы остальные видели.

Судмедэксперт достал папку и открыл ее.

— Я знаю, что вы хотели анализ на токсины и вскрытие, — сказал он. — Сразу мы этого не сделали а потом ее забальзамировали, так что теперь возможно только взять образцы костной ткани и работать с ними. Результатов придется ждать чуть дольше, но на данный момент это наш единственный вариант.

— Не проверяли на токсины, когда обнаружили ее? — спросила Джейн. — Даже общий анализ не делали?

— Нет.

— Очень плохо.

— Причиной смерти явно стало удушение, так что дело определили как убийство. Она была проституткой, и мы видели причину смерти. На тот момент мы не сочли необходимыми дополнительные исследования. Мы же не знали, что это может быть частью чего-то большего.

— Понимаю, — ответил Лиам. — Уличная проститутка без родственников, которых волновала бы ее смерть. Никто не станет задавать вопросов. Закопали ее и все. Нечего тратить деньги налогоплательщиков. Мы поступили бы точно так же.

Лиам оттянул простыню, закрывавшую девушку. Сквозь сжатые губы вырвался воздух. Он как будто снова смотрел на Керри. Как попало остриженные волосы. Чуть искривленная из-за петли шея. Все это было до ужаса знакомым.

— Согласно старому удостоверению личности, которое мы нашли в квартире, которую она снимала с другими девушками, ее звали Джейми Баффуччо, — сказал Гримли от дверей. — Ее нашли повешенной на потолочном вентиляторе в номере мотеля уборщики следующим утром. Полицейские сняли ее, и мы с напарником неделю проверяли ниточки, которые ни к чему не привели. Никто ничего не видел. Она работала одна, кого-то подцепила и на следующий день была найдена мертвой. Мы отправились по адресу в ее удостоверении, но там ее никто не знает и в округе тоже.

— И никто в мотеле ничего не видел? — спросила Джейн.

Гримли покачал головой.

— Нет. Парень, который регистрировался, заплатил наличными и оставил выдуманное имя. Элвис Костелло. Девушку никто не видел.

— Элвис Костелло, — сказала Джейн. — Похоже на нашего клиента.

Лиам не мог отвести взгляда от жертвы.

— Вероятно, она без сознания была в машине. Этот мотель из тех, где подъезжаешь прямо к своему номеру? Нет фойе, через которое надо пройти?

— Ага.

— Тогда никто ничего не видел.

— Мы сделали все, что могли, с тем, что имели, — сказал Гримли и закрыл папку.

— В мотеле след обрывается. Вскоре после этого мы списали дело как нераскрытое.

Подошла Джейн и встала рядом с Лиамом. Достала из своей папки фотографии места преступления из отеля «Тигр» и поднесла к телу Джей-Би на столе. Они были почти идентичны.

— Думаю, он тренировался, — прошептала Джейн себе под нос.

Лиам повернулся.

— Повтори-ка?

— Он тренировался. Эта девушка была никем. Проститутка, мусор, по его мнению. А Керри нет. У Керри была семья, работа, жизнь. У убийцы была только одна возможность сделать все правильно с ней, и он не хотел ее испортить. — Она посмотрела на Лиама. — Так что он приехал сюда, подцепил безымянную женщину, которую никто не хватится, и потренировался на ней. Он сделал с этой девушкой все, что хотел сделать с Керри, чтобы убедиться, что все пройдет правильно. Эта девушка стала наброском перед тем, как он нанес настоящую картину на холст. Ему было важно убить ее именно так. В конце концов, она была матерью его ребенка. Она была особенной. Он не хотел ничего испортить.

Лиам медленно опустил руку и отвел несколько прядей со лба жертвы. Он отчаянно пытался вспомнить ее черты, увидеть что-нибудь знакомое, но ничего не получалось. Он был уверен, что никогда в жизни не видел эту пострадавшую.

— Должно быть, ты права, — ответил Лиам. — Он или тренировался, или мы имеем серийного убийцу, которого еще никто не заметил. Керри Миллер могла быть призом, а могла быть просто очередной жертвой. Могла быть случайным преступлением, а не разминкой перед более значимой жертвой. Мы просто не знаем.

Он подошел к Гримли, который все еще стоял у дверей смотровой:

— Можете проводить нас в мотель и к тому месту, где эта девушка обычно работала?

— Конечно. Хотя не знаю, что вы хотите там найти. С тех пор прошло столько гроз и снегопадов, что все улики смыло.

— Я не ищу улики. Просто хочу получить общее впечатление о городе. Поставить себя на ее место. Увидеть то, что видела она.

— Хорошо, поехали.

Лиам не сказал, что ему нужно увидеть мотель и место, где работала Джей-Би, чтобы проверить, не всплывет ли какое воспоминание. Или убедиться, что его мир продолжает тонуть в волнах амнезии. Ему нужно увидеть, может ли смерть этой девушки хоть как-то указать на него.

Глава 34

Мужчины сидели за большим столом для совещаний на этаже для руководства участка. Шон, лейтенант Филлипс и Пол Браун, профсоюзный адвокат Шона, сидели по одну сторону, детективы из отдела внутренних расследований Фармер и Никс — по другую. Пол Браун был пожилым мужчиной лет шестидесяти с густой седой шевелюрой и такими же белыми усами, которые выделялись на лице. Никс был низким, лысеющим и слегка небрежным. Галстук немного расслаблен, верхняя пуговица рубашки расстегнута. Фармер был выше своего напарника и в лучшей физической форме. Костюм сидел на нем хорошо, галстук, как и положено, завязан под воротник. Под верхним светом блестели запонки.

Никс сложил руки на столе и прочистил горло.

— Детектив Двайер, — начал он. — Как вы знаете, опрос офицеров после применения оружия — стандартная процедура. Мы с детективом Фармером хотели бы задать вам несколько вопросов о том, что случилось в ходе совершения вами ареста Чарльза «Тесака» Вашингтона несколько дней назад.

Шон кивнул.

— Да, я знаком с порядком.

— Хорошо. Тогда давайте начнем.

Детектив Фармер начал говорить, но мысли Шона были далеко. Он со вчерашнего вечера не слышал Ванессу и не знал, о чем она думала, когда звонила ему насчет Лиама и его ботинок. Он несколько раз набирал ее, когда проснулся, пока собирался на работу и по дороге в участок. Все его звонки перенаправлялись на голосовую почту.

— Детектив Двайер?

Шон моргнул и помотал головой:

— Простите.

— Вы с нами?

— Да.

— Я рад. Теперь, как я уже говорил, расскажите нам, пожалуйста, своими словами о том, что произошло во время задержания мистера Чарльза Вашингтона.

Шон посмотрел на своего адвоката и получил разрешение начинать. Он выпрямился на стуле.

— Нам повезло с фотографией случайного прохожего, которая зафиксировала Тесака около магазина канцтоваров во время смерти жертвы, так что мы получили ордер и исполнили его в доме подружки подозреваемого. Группа захвата вошла через главный вход, один отряд обыскивал первый этаж, а мы с детективом Карпентером поднялись на второй. Также отправили одного офицера за дом в качестве дополнительной поддержки.

Мы выломали дверь, многократно назвав себя, и на втором этаже встретили его подружку, которая пыталась заблокировать нам доступ в свою спальню, где подозреваемый пытался сбежать через окно.

Детектив Карпентер вырубил женщину «Тазером», и мы проследовали в спальню, все это время призывая подозреваемого выходить с поднятыми руками и оповещая, что мы — офицеры полиции.

— Что насчет детей? — спросил Никс.

— Сын и дочь. Мы с напарником их не видели, их обнаружил второй обыскивающий отряд. Когда попали в спальню, мы услышали выстрел на задворках. Офицер, которого мы там оставили, лежал на земле, а подозреваемый убегал. Я вылез в окно, а детектив Карпентер спустился по лестнице. Я преследовал подозреваемого в переулке, и он два раза выстрелил в меня на ходу. Я ранил его в ногу, чтобы остановить, пока он не добрался до людных улиц. Не хотел его упустить, — пояснил Шон и откинулся на спинку. — Я арестовал подозреваемого. К тому времени подъехали патрульные машины для усиления и вызвали скорую для офицера, которого ранили. Мы вызвали вторую скорую для подозреваемого. На этом все.

В комнате было тихо. Фармер и Никс посмотрели друг на друга, потом опять на Шона.

— Вы ходили к психологу? — спросил Фармер.

— Да.

Никс полистал лежавшую перед ним папку.

— Психологическое освидетельствование дало добро. Он в порядке.

Фармер кивнул:

— Согласен. Я собираюсь классифицировать это как обоснованное применение оружия. Вы допускаетесь к работе. У вас есть вопросы?

— Нет.

— У представителя профсоюза есть вопросы?

Пол покачал головой:

— Нет.

Никс закрыл папку и махнул Филлипсу.

— Он весь ваш.

Пока все вставали из-за стола и обменивались рукопожатиями, Шон снова задумался о том, что надо связаться с Ванессой и выяснить, почему она звонила ему прошлым вечером. Что она хотела? Что она видела?

Глава 35

Джойс была на работе и вернется домой только поздно вечером. Дон воспользовался ее отсутствием и устроился на диване в гостиной, поставил компьютер на журнальный столик перед собой и запустил его. Вставил флэшку, записанную с компьютера Керри, в USB-порт и стал ждать.

Забавная штука — человеческая совесть. Как бы Дон ни хотел помочь, знал, что должен помочь, и был готов это сделать, в итоге совесть взяла над ним верх. Мальчики Двайер были семьей. Он видел, как они росли в управлении, и вместе с ними отмечал бесчисленные праздники и семейные каникулы. Он был наставником Шона и наперсником Лиама. Он относился к ним, как к родным по крови, и они относились к нему так же, но жестокость, с которой убили Керри, зародила в его сознании искру сомнения, и эта искра постепенно превратилась в клубок неуверенности, а потом — в опухоль на совести. Обыскивая пустую квартиру, он осознал, что жизнь юной девушки бесповоротно окончена, и это заставило сердце остановиться. Он был уверен, что Лиам не способен на убийство, особенно такое, которое видно на фотографиях с места преступления, показанных Шоном. Но он должен был знать наверняка, поэтому, вернувшись домой той ночью, сделал дополнительную копию файлов Керри. Первая копия была уничтожена в рассекателе Шона. О второй известно только Дону. Роман на стороне и вдобавок к этому беременность могут толкнуть человека на поступки, далекие от нормальных. Он много раз видел подобное. Некоторые готовы пойти на крайности, чтобы тайна осталась спрятана навсегда. Он был уверен, что Лиам не из таких, но, если парни могут подозревать его в подобном преступлении, почему он не может поступить так же? Если он ничего не найдет, его совесть успокоится и он поможет им уничтожить того, кто подставляет Лиама. Но если найдет… что ж…

Дон просматривал файлы Керри, которые шли в алфавитном порядке, нажимая на каждый. Большинство из них были заметками по работе и сохраненными электронными письмами. Заметки содержали информацию по необходимым расчетам и датам, зарезервированным под совещания с сотрудниками и презентации для клиентов. Он перешел к электронным письмам, и там обнаружил все примерно то же самое плюс личные сообщения от друзей и родных. Во входящих письмах, похоже, преобладали поздравления с днем рождения. Все было так, как и должно быть, ничего не указывало на Лиама или обстоятельства, окружающие ее смерть.

Примерно через час стало ясно, что в обычных файлах или электронной почте нет ничего, что указало бы ему или любому другому на убийцу или мотив. Он перешел к зашифрованным файлам.

Когда первое десятилетие двадцать первого века подходило к концу, главной проблемой полицейского управления стал рост использования компьютеров и технологий, позволяющих совершать киберпреступления. Сюда входило почти все: от преследований в сети и хищений персональных данных до масштабного взлома и финансовых махинаций. Дона и еще нескольких детективов отдела убийств выбрали для пилотной программы по обучению хороших парней некоторым трюкам парней плохих, чтобы проникать и выслеживать преступников в киберпространстве. За восемь недель он научился нескольким приемам выявления и выслеживания онлайн. Те уроки содержали краткое знакомство с зашифрованными файлами и искусством дешифровки.

Дон нажал на первый из зашифрованных файлов Керри. Он знал, что не сможет взломать его с помощью алгоритмов или методов шифрования. Управление не дало ему обучения такого уровня. Но он мог попробовать различные пароли, которые могли что-то значить для Керри, и посмотреть, сумеет ли угадать верный и получить доступ. Если это не сработает, придется навестить Рокко.

Выскочило белое поле для пароля. Курсор мигал в ожидании. Дон начал одно за другим перебирать ключевые слова. КЕРРИ, МИЛЛЕР, КМ, КЕРРИМ, КМИЛЛЕР, 3592, 351992, 1992, 92, КЕРРИМИЛЛЕР, ДВАЙЕР, ШОН, ЛИАМ, ЛДВАЙЕР, ЛИАМДВАЙЕР, ШДВАЙЕР, ШОНДВАЙЕР, БРАТЬЯДВАЙЕР, ДВАЙЕРБРАТЬЯ, СЕКРЕТ…

В кармане пиджака раздалась тихая мелодия. Дон достал телефон. Звонил Шон.

— Алло.

— Привет, мужик, все в порядке. Рапорт по Тесаку подан, моя встреча с отделом внутренних расследований закончена, и я чист.

— Здорово, — ответил Дон, продолжая печатать все, что придет в голову. Ничего не подходило. — Значит, теперь ты можешь продолжать расследование в отношении меня и получать за это деньги. Славно.

— Лиам рассказал, что мы навещали твою маму?

— Да. И чтобы ты знал, это отстой.

— Прости, мужик. Мы должны были вычеркнуть тебя из списка. Не лучший мой поступок, но это было необходимо. Я был уверен, что кто-то подставляет Лиама, но теперь не знаю. Так много улик указывают на него. Это сложно игнорировать. Зачем ему это делать?

— Не думаю, что это он.

— Я тоже. Но все указывает на него. Я думаю, мы дадим Хеклу и Кинану закрыть дело, а потом сами все выясним.

Дон ничего не сказал. Он продолжал вбивать пароли в компьютер.

— Я правда сожалею, что мы действовали у тебя за спиной.

— У меня есть для тебя новости. Лиам не убежден в моей невиновности.

— Он напуган, вот и все.

— Я понимаю, — ответил Дон. — Но если я собираюсь вам помогать, Лиам должен мне доверять.

— Я с ним поговорю.

— И если вы еще раз сделаете так за моей спиной, у нас будут проблемы.

— Понятно.

С первым файлом не вышло. Дон передвинул мышку на второй и попробовал открыть его, повторяя все цифры и буквы, которые пробовал на первом файле: КЕРРИ, МИЛЛЕР, КМ, КЕРРИМ, КМИЛЛЕР, 3592, 351992…

— Филлипс уже поставил тебя в расписание?

— Завтра. Мы снова в утренней смене.

— Хорошо.

— Давай выпьем пива попозже. Я должен тебе выпивку. Мне неудобно за то, что мы сделали. Встретимся в «Хард-роке». Они будут транслировать игру, заодно перекусим.

1992, 92, КЕРРИМИЛЛЕР, ДВАЙЕР, ШОН…

— Да, я зайду. Но только на пару пива. Если нам выходить в восемь, не хочу с похмелья заснуть за столом.

— Скажи Джойс, что к десяти я доставлю тебя домой.

ЛИАМ, ЛДВАЙЕР, ЛИАМДВАЙЕР, ШДВАЙЕР, ШОНДВАЙЕР, БРАТЬЯДВАЙЕР, ДВАЙЕРБРАТЬЯ, СЕКРЕТ…

Доступ запрещен.

— Мне надо кое-что закончить тут, дома, и потом я приду. Встретимся около семи?

— Конечно, отлично.

Со вторым файлом тоже не вышло. Дон закрыл программу и вытащил флэшку из ноутбука.

— Слушай, — сказал он Шону. — Мне надо идти, но вечером увидимся. Встретимся в баре.

— До встречи.

Дон завершил звонок и откинулся на диванные подушки. У него было мало шансов случайно наткнуться на верный пароль самостоятельно. Придется показать их эксперту, а значит, по дороге в «Хард-рок» придется заехать к Рокко и подкинуть флэшку ему. От того, что обнаружит Рокко, будет зависеть его следующий шаг.

Глава 36

— Привет, мужик, входи. Будь как дома. Хочешь «Ред Булл» или что-то другое? Есть «Булл», есть «5 часов энергии», есть пиво, но ты, наверное, при исполнении. О, есть «Маунтин Дью».

— Спасибо, не надо.

— Тогда что-нибудь пожевать? Брецели? Читос?

— Ничего.

— Хорошо.

Едва переступив порог тесной квартирки-студии, Дон сразу увидел повсюду огромное количество жестких дисков, разложенных в стопки высотой до половины стены, множество системных блоков вдоль одной из стен и просто море проводов, змеящихся по всему полу так, что ковер под ними был едва виден. В оставшемся пространстве помещались кровать, заляпанный черный футон, заменявший диван, и маленький плоский телевизор, установленный на стопе книг. В дальнем углу Дон видел холодильник, но не плиту. Все остальное было заставлено каким-то специальным оборудованием.

Рокко повернулся и прошел к столу. На нем стояли три ноутбука, на экранах которых бегали какие-то коды. Он был одет в балахон болотного цвета, на вид сшитый из тряпок, и белые боксерские шорты. Бледный и худой, но с выпирающим под балахоном животом. Волосы до плеч выглядели жирными, как и неухоженная бородка.

— Когда ты позвонил, я был в процессе убойного взлома, — сказал Рокко хриплым от постоянного курения голосом. — Новая авиакомпания из Каира наняла мою фирму попытаться проникнуть в их систему бронирования. — Он показал на левый ноутбук. — Вот этот выполняет. Не должно занять много времени. Некоторым регионам Ближнего Востока еще далеко до компьютерной безопасности. Они до сих пор пользуются технологиями из восьмидесятых. Просто смешно. — Он сел на свое кресло, затянулся сигаретой и развернулся к гостю. — Так что ты мне принес?

Дон передал ему флэшку.

— Здесь два зашифрованных файла. Мне нужно их открыть, это часть расследования убийства.

— У тебя ордер или есть нюанс?

— Есть нюанс. Только между нами. Найдешь что, звони мне.

Рокко рассматривал флэшку.

— Часть расследования убийства, а? Круто. Ты знаешь, когда файл создали?

— Нет. Я перепробовал кучу разных паролей, вдруг угадаю, но не смог войти.

— Человек, создавший его, был спецом?

— Не уверен.

— Хорошо, — ответил Рокко. — На самом деле это не очень важно. — Он развернулся обратно, вставил флэшку в средний ноутбук и начал копировать. — Иногда, если пользователь — новичок в шифровании, он просто покупает в интернете стандартную программу и шифрует ею. Но чем новее программа, тем меньше ее тестировали, а это дает нам шанс, который не дают проверенные «старички».

— Как думаешь, сколько это займет?

— Зависит от того, какой шифровальной программой воспользовались. Если одной из тех, что в ходу уже некоторое время, может занять чуть дольше. Неделю или две. Если новой — не больше нескольких дней. Я посмотрю на предмет недокументированных возможностей или применю метод перебора. В любом случае я достану то, что тебе нужно. Это моя работа.

Ноутбук несколько раз пикнул, и Рокко наклонился, чтобы вытащить флэшку. Он развернулся на стуле и отдал ее Дону.

— Копия сделана. Ты храни оригинал. Мне надо знать еще что-то?

— Ничего в голову не приходит, — заверил Дон, взял флэшку и убрал в карман. — Просто помни, получится — звони мне. Не читай, не делай больше копий, не говори друзьям, чем занимаешься. Просто позвони мне.

Рокко засмеялся.

— Не читать. Да ладно. Я взломаю файл, связанный с убийством, но не стану его читать? Не смеши меня, чувак.

— Мы даже не знаем, что там, — сказал Дон. — Могут быть планы новой маркетинговой кампании или будущего летнего отпуска. Мне просто надо знать наверняка.

— Без проблем. Но просто чтобы ты знал, я посмотрю.

— Позвони мне, когда получишь доступ.

— Конечно.

Дон бросил взгляд на часы и пошел к двери. День приближался к концу, и ему придется бежать домой, чтобы подготовиться к встрече с Шоном в «Хард-роке».

— Рокко, это между нами. Понятно?

Рокко сделал затяжку и выпустил дым сквозь зубы, нацепив широкую и нахальную улыбку.

— Я сохраню вашу тайну, детектив. Я ничего не скажу.

Глава 37

Наступали сумерки, Лиам вошел в дом и рухнул на банкетку рядом с лестницей. Он был измотан, душевно и физически. Возвращение в Филадельфию из Уилмингтона заняло больше времени, чем ожидалось, из-за перевернувшейся на 95-м шоссе фуры, и пока они стояли в бесконечной пробке, все его мысли занимали образы Керри и Джей-Би. Даже несмотря на включенное радио и светскую беседу, которую завела Джейн по дороге, он не мог перестать думать о двух жертвах и том факте, что может иметь к ним отношение.

Лиам открыл картонную папку, которая лежала у него на коленях. На него смотрели глянцевые фотографии с места убийства Джей-Би, и он начал перебирать их одну за другой. Возможно, Джейн права. Киллер мог тренироваться на девушке, которую никто не хватится, прежде чем перейти к главной цели. Но веревка, привязанная к столбику кровати, перекинутая через трубу под потолком, затем вокруг потолочного вентилятора и вниз к жертве, говорила о том, что это может оказаться и верным признаком серийного убийцы. То, что он увидел в Делавэре, в точности повторяло то, что он видел в «Тигре», только на месте убийства Керри не было вентилятора. Джей-Би поместили на стул, точно так же, как и Керри, а потом из-под каждой жертвы стул выдернули для настоящего повешения. Как попало обрезанные волосы Джей-Би напоминали ему не только то, как были обрезаны волосы Керри, но и то, как его мать обрезала свои волосы в тот день, когда пыталась убить их с Шоном. Это почерк. Ритуал, последовательность. Единственное, что отсутствовало в убийстве Джей-Би, это рассеченный живот и букет бумажных цветов. Все остальное было одинаковым.

Лиам закрыл папку и бросил ее на банкетку рядом с собой. Он поднялся на уставших ногах и прошел в кухню. Достал из холодильника бутылку пива, отвернул пробку и сделал долгий глоток, выпив почти все за раз.

Открылась входная дверь, и Лиам услышал, как вошла Ванесса, поставила сумку на банкетку и стала снимать плащ.

— На кухне, — крикнул он и следующим глотком допил пиво.

Ответа не последовало.

Он вышел в коридор: жена развязывала кеды.

— Привет.

Ванесса не подняла глаз.

— Привет.

— Что-то не так?

— Да, что-то определенно не так.

Ванесса посмотрела на него, и теперь он видел, что она плакала. На щеках чернели потеки туши. Глаза покраснели и опухли.

— Что случилось?

Ванесса сбросила кеды и протиснулась мимо него в кухню.

— Я сегодня во время перерыва звонила тебе на работу. Хотела сделать тебе сюрприз и заехать на поздний обед. Пациентов стало меньше, и некоторым из нас разрешают уходить пораньше. Я подумала, что это хорошая возможность побыть вместе.

— Я сегодня ездил в Делавэр. В Уилмингтон. Надо было проверить одну зацепку. Только что вернулся.

— Да, мне так и сказали. Сказали, ты уехал в Уилмингтон с какой-то Джейн.

— Кампелли. Джейн Кампелли. Она со мной работает, — Лиам пошел следом за женой и спросил: — Что происходит? Почему ты так расстроилась?

Ванесса распахнула шкафчик рядом с плитой и достала бокал для вина. Подошла к буфету и достала бутылку мерло.

— Если вам пришлось пересекать границу штата, разве не надо подключать ФБР?

— Нет. Это просто зацепка. Мы проверяли ее в рамках своей юрисдикции.

— Ты врешь мне, Лиам? После всего, через что мы прошли, мне нужно знать. Ты правда стараешься все наладить? Наладить наши отношения? Или ты врешь о том, что любишь меня и пытаешься наладить нашу совместную жизнь?

В душе Лиама закипела смесь растерянности и гнева. Он знал, что все из-за глупого обвинения, но она ошибалась не во всем. Какбудто Ванесса каким-то образом прочла его мысли и заставила его увидеть вещи такими, какими они были, и он оказался к этому не готов.

— С чего ты взяла? — спросил Лиам. — О чем ты вообще говоришь?

Ванесса налила вино в бокал и сделала глоток. Поставила бокал и пристально посмотрела на мужа.

— Мне нужно знать правду, — сказала она. — У тебя роман с Джейн Кампелли?

Лиам невольно рассмеялся.

— Ты шутишь? Господи, только этого не хватало. Ты накрутила себя, потому что я ездил с Джейн в Уилмингтон по делу? И теперь ты думаешь, что у меня с ней роман?

— Отвечай на вопрос!

— Конечно же нет! Это самое глупое и детское, что я слышал. Я сегодня работал. Делал свою работу. Единственная причина, по которой ты знаешь, где я был, потому что ты позвонила, чтобы пообедать. У меня для тебя новости: во время расследований я много езжу, и это не первый раз, когда я пересекаю границу штата. Слушай, я терпел и был готов восстанавливать этот брак, но если ты будешь так реагировать каждый раз, когда я окажусь не там, где ты думала, тогда нам предстоит гораздо больше работы.

Он выскочил из кухни, схватил папку с банкетки в коридоре и вернулся. Бросил папку на мраморный остров и смотрел, как та приземлилась перед Ванессой, глянцевые фото высыпались из-под обложки.

— Вот чем я занимался сегодня. Не романом. Убийством.

Ванесса посмотрела на некоторые фотографии и отпихнула их:

— Скажи, что любишь меня.

— Почему ты…

— Скажи, что любишь меня!

Лиам чувствовал, как на него обрушилось все разом. Гнев усилился, когда он попытался примириться с иррациональной реакцией жены на его отсутствие на работе, когда она позвонила. Одно не сочеталось с другим. Вся ситуация была полным бредом.

— Почему ты не позвонила мне на сотовый? — спросил он.

— Я звонила.

Лиам достал телефон и посмотрел уведомления. Два пропущенных от Ванессы. Он не слышал ни одного из них.

— Скажи, что любишь меня. Вот что я хочу услышать. Мне нужно это слышать.

— Почему ты так себя ведешь?

— Скажи, что любишь меня и никогда не сделаешь мне больно.

— Да что с тобой не так?

Ванесса с силой опустила бокал на столешницу, и он разлетелся осколками поверх фотографий и папки.

— Скажи!

— Нет, не могу, — Лиам попятился из кухни, качая головой. — Не когда ты такая.

Он развернулся, прошел по коридору и открыл дверь.

— Куда ты?

— Подальше от тебя.

— Скажи, что…

Он хлопнул дверью и выбежал в прохладную тихую ночь. Его захлестывал гнев, и ему надо было убраться прочь. В голове не было конкретного места. Просто подальше. Ему надо подумать.

Глава 38

Лиам сдал задом по подъездной дорожке и, развернувшись, выехал на улицу. Он проехал полквартала, гнев захлестнул его до такой степени, что он подумал, что может взорваться. Дыхание участилось, так что он съехал на обочину дороги, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Сосредоточился на дыхании. Вдох, выдох. Вдох, выдох. Через некоторое время он успокоился и почувствовал себя лучше. В голове мелькнула мысль.

«Ты так же злился, когда убил Керри?»

— Нет, — сказал он вслух. Мысль исчезла столь же быстро, как появилась. — Нет.

Он сделал последний вдох и сел ровно, глядя в зеркало заднего вида, чтобы снова тронуться. Он не знал точно, куда поедет и где окажется, но знал, что должен убраться отсюда. Голова до сих пор шла кругом из-за того, что только что случилось с Ванессой. Ее эмоции напугали его.

И тут он увидел, как машина Ванессы выезжает с подъездной дорожки.

Она вырулила на дорогу и повернула в противоположную сторону, красные стоп-сигналы обозначали седан, когда он подъехал к перекрестку и повернул налево. Лиам тут же развернул свою машину и поехал следом. Куда она собралась?

Он знал, что, когда стемнеет, ночь обеспечит ему необходимое прикрытие. Однако солнце еще не село, и его еще можно было заметить. Он держал безопасную дистанцию между своей машиной и машиной Ванессы. Слежка не входила в подготовку криминалистов, так что он положился на здравый смысл и фильмы, которые смотрел с братом. Шон в ходе просмотра всегда отмечал, когда голливудский режиссер правильно снял действия полиции, а когда они были до смешного ошибочны. Самым безопасным будет держаться на несколько машин позади и следить за ней оттуда. Если она повернет, он прибавит скорости, чтобы выяснить куда, а потом снова отстанет. Если она остановится, он проедет мимо или повернет на другую улицу. Это лучшее, что он сумел придумать.

Он следом за ней повернул на шоссе 42-Норт и занял место в левом ряду на четыре корпуса позади. Грузовик перед ним помогал оставаться незамеченным, и в то же время Лиам мог не спускать глаз с машины жены. Когда она съехала с 42-го на 295-Норт, его осенило, куда она направляется.

К Шону.

Лиам подумал про браслет, который нашел на катере брата, и про реакцию Ванессы, когда сказал ей, где взял браслет. У Шона больше тайн, чем он говорит? Лиам попытался вспомнить другие разы, когда они были вместе. Так много раз. Кто-нибудь из них вел себя странно? Были ли признаки, которые он все время пропускал?

У него вырвался смешок. Он не смог сдержаться. Глупости. Просто Шон поддерживает семью, как всегда. Именно Шон помог ему примириться с Ванессой после того, как они решили попробовать начать заново. Именно Шон усадил их и проговорил шаги, которые потребуются, чтобы соединить их жизни. Он поддерживал Лиама чаще, чем тот мог сосчитать. Почему бы ему не сделать то же для Ванессы? Конечно, он сделает. Шон был главой семьи, лидером, за которым следовали остальные, не задавая вопросов. И сейчас Шон был плечом, на которое Ванесса могла опереться, когда ей нужно поговорить. Лиам был уверен, что после сегодняшней ссоры ей есть что сказать.

Лиам съехал на обочину и припарковался на соседней улице. Он проследил, как Ванесса остановилась на подъездной дорожке Шона, вышла из машины и взбежала по ступенькам к входной двери. Она нажала звонок и оглянулась по сторонам, но не могла увидеть его. Его скрывала соседская живая изгородь и тень фонарей, которые начали зажигаться.

Входная дверь открылась, и появился Шон. Они с Ванессой обменялись словами, которые Лиам не услышал, а потом Шон протянул руку, нежно убрал упавший ей на лицо локон и заправил его за ухо. Она позволила ему это, после чего положила ладони ему на грудь и слегка толкнула внутрь. Дверь за ними закрылась.

Лиам вышел из машины. Он не до конца понимал, что только что увидел. Что происходит? Как они смотрели друг на друга. Как прикасались. Тут что-то есть. Он не мог истолковать это иначе. Когда-то Ванесса смотрела так на него. А теперь…

Дойдя до подъездной дорожки Шона, он остановился и пригнулся за группой сосен. Попробовал заглянуть внутрь со своего места, но дом стоял на склоне, и Лиаму не удалось разглядеть ничего дальше крыльца. Не зная точно, куда двигается, Лиам бегом пересек двор и завернул за угол. Он заглядывал в каждое окно. Ничего не было видно. Все шторы были задернуты. Он прижался к стеклу ухом в надежде услышать что-нибудь, но внутри было тихо.

«Что ты творишь?»

Он обежал дом и осторожно поднялся по деревянным ступеням на крыльцо. Пригнулся, чтобы посмотреть в окно рядом с входной дверью. На нем не было штор, но коридор внутри был пуст. Где они?

— Лиам?

Лиам вздрогнул и резко развернулся, чуть не кувырнувшись через перила. Шон стоял внизу на гравийной дорожке, которая вела к гаражу, и смотрел на него.

— Господи! Ты меня напугал.

Шон поднялся по ступенькам.

— Что ты здесь делаешь?

— Мы с Ванессой сильно поругались.

— Да, знаю. Она внутри.

— Я проследил за ней.

— Ты следил за ней?

Лиам пожал плечами:

— Я ушел, а потом увидел, как она уезжает, и захотел знать, куда она поехала.

— Она хотела поговорить, — ответил Шон. — Она иногда приезжает ко мне, когда у вас нелады.

— Она мне рассказала.

— Заходи. Мы можем обсудить это вместе.

Лиам покачал головой:

— Ни за что. Не хочу, чтобы она знала, что я за ней следил. Я и так чувствую себя козлом.

Шон пересек крыльцо и легко сжал предплечье брата.

— Заходи, и мы во всем разберемся.

— Нет. Я серьезно. Я не могу.

— Иди в дом, Лиам. Вам обоим это нужно.

Лиам вырвал руку и протиснулся мимо Шона.

— Я же сказал, что нет. Иди разговаривай с ней и будь героем для всех, как всегда. Я не желаю становиться частью твоей терапии. Не сегодня.

— Это из-за того, что я сказал вчера? Слушай, извини. Я был пьян и вел себя как идиот.

Лиам поспешил по дорожке на улицу.

— Скажешь ей, что я был здесь, пожалеешь. Понял?

— Вернись, — умолял Шон. — Мы можем поговорить. Все вместе.

Не говоря ни слова, Лиам повернулся и побежал от дома. Страх, гнев, тревога и растерянность сплелись в желудке в такой клубок, что ему показалось, его может стошнить. Он сел в машину и поехал прочь.

Глава 39

Бар находился сразу за мостом Уолта Уитмена на окраине Южной Филадельфии. Лиам не знал его названия, и ему было плевать. Он сидел в углу рядом с бильярдным столом, который выглядел так, будто им не пользовались больше десяти лет. Сукно порвалось, киев не было и шаров осталась только половина. Остальная часть бара была в таком же состоянии. Горстка завсегдатаев сидела вокруг грязной стойки, и еще одна маленькая компания сгрудилась вокруг столика около туалетов, у которых вместо дверей были шторы. Обои над прикрепленным к стене телевизором отошли и закрывали половину экрана. Идеальное место, чтобы исчезнуть и подумать. Ему надо было подумать.

От дома Шона он поехал по 295-му шоссе, мысли в голове не успевали друг за другом. В какой-то момент, посмотрев по сторонам, он понял, что проехал уже половину моста в город. Он свернул на первую же улицу после моста и увидел наполовину освещенную вывеску бара, в котором теперь и сидел. Вместо того чтобы развернуться и поехать домой, он заехал на стоянку возле бара и заглушил двигатель. Остаток ночи он таращился на дно своей кружки.

Завтра. Завтра он поговорит с Ванессой, а потом с Шоном, и попытается наладить отношения. Это лучшее, что он может сделать в сложившейся ситуации. Возможно, ему стоило войти, когда брат попросил, но поезд ушел. Он упустил возможность и теперь ему оставалось только ждать завтра, чтобы начать заново.

— Я тебя зна-а-аю.

Лиам поднял голову. Возле его столика, шатаясь, стоял невысокий толстый мужчина со стаканом в пухлой руке и глупой улыбкой на лице. Он казался смутно знакомым, но Лиам никак не мог его вспомнить.

— Я сказал, что зна-а-аю тебя.

— Я и в первый раз прекрасно слышал.

— Ты один из копов, которые приезжали в мой отель забирать девушку из В11.

Теперь Лиам его узнал. Владелец отеля. Что-то там Гуцио. Если не считать сильного опьянения, мужчина выглядел примерно так же, как той ночью в «Тигре». Он спит в одежде, что ли?

— Завтра заберу свой отель обратно, — невнятно проговорил Гуцио. — Выгоню вас, гребаных копов, чтобы снова открыться. Мне надо делать деньги. Люди в этом городе рассчитывают на меня. Им нужно, чтобы мой отель открылся. Им нужен я.

— Уверен, что так.

— Вы нашли убийцу?

— Мы работаем над этим.

— Больной ублюдок! — Каждый раз, когда Гуцио говорил, он врезался в столик Лиама и разливал свою выпивку на пол. — Видел, как порезал ее? Псих.

Лиам отодвинул кружку в сторону и откинулся на спинку стула.

— Я правда не могу обсуждать текущее расследование. Приятного вам вечера.

— Висела там, как тряпичная кукла. И кровь повсюду. Знаешь, мне влетело в копеечку отскрести эту кровь от ковра. Парень, который занимается коврами, говорит, что надо менять покрытие во всем номере, но хрен там! Мои мальчики все оттерли — сэкономил кучу денег. Следы остались, но никто не узнает, что это. У нас у всех есть свои тайны, верно?

Лиам закрыл глаза и вновь видел только место преступления в отеле. Керри, кровь, бумажные цветы.

— Копы и детективы все время таскаются туда-сюда. Приходят и уходят. Постоянно задают одни и те же вопросы. Я просто хочу вернуть свой отель. Мне надо зарабатывать деньги! Слишком долго был закрыт. То, что ту сучку порезали и повесили, не значит, что я должен терять деньги.

Лиам вскочил со стула и навис над потным коротышкой. Между ними были считанные дюймы.

— Я сказал, что не могу обсуждать текущее расследование, — оскалился он. — Думаю, вам пора уходить.

Лицо Гуцио скривилось, как будто он съел лимон.

— Хочешь от меня отделаться?

— Да.

— Ты знаешь, кто я такой?

— Да. Отвали.

Гуцио слегка отшатнулся и пролил еще больше напитка на пол.

— Не указывай мне, что делать. Коп или нет, не указывай мне, что делать.

Лиам повторил его шаг. Он пытался говорить шепотом, но видел, что остальные посетители начали оборачиваться, чтобы посмотреть, что происходит.

— Или сядь обратно за стойку, или уходи. Мне плевать. Просто отвали от меня. Быстро.

— Да пошел ты!

— Уйди.

Гуцио изо всех сил шарахнул стаканом об пол. Лиам не смотрел, но услышал, как тот разбился, и по бару разнесся звон крохотных осколков, разлетевшихся по заляпанной черно-белой плитке. Несколько часов назад Ванесса поступила так же на их кухне.

— Эй! — крикнул бармен, пожилой мужчина с густой белой бородой. — Убирайтесь отсюда оба или я вызываю копов!

— Копы уже здесь! — смеясь, крикнул Гуцио. — Эта свинья угрожает мне.

— Мне плевать, кто что говорит. Проваливайте или вам придется рассказывать свои байки полицейским.

Все в баре затихли, а Лиам впился взглядом в коротышку. Больше всего на свете ему хотелось придушить того, чтобы больше не поднялся, но он опасался последствий либо от полиции, которую грозился вызвать бармен, либо от других посетителей, которые, без сомнения, примут сторону ничтожного владельца отеля, а не копа. Он шагнул в сторону, чтобы выйти из бара.

— Не надо никого вызывать, — спокойно сказал он. — Я ухожу.

Когда Лиам проходил мимо Гуцио, толстяк схватил его за руку и притянул ближе.

— Может, вместо того чтобы напиваться в кабаке, тебе с твоими парнями следует искать парня, который сделал фарш из той хорошенькой девушки?

Это стало последней каплей. Не задумываясь об оправданиях и последствиях, Лиам со всей силы врезал Гуцио. Он почувствовал, как кулак впечатался коротышке в нос, и услышал, как хруст кости и хряща эхом разнесся по бару.

Гуцио упал навзничь, потеряв сознание еще до того, как приземлился на стол, за которым сидел Лиам, а потом на пол. Через несколько секунд две пары сильных рук схватили Лиама и бросили на пол. Он не видел, кто его держит, но прекрасно расслышал звук взведенного курка. Голос бармена прозвучал громко и четко.

— Копы уже едут. Не рыпайся, пока они не прибудут.

Глава 40

Когда Гуцио открыл глаза, то первым делом отметил, как темно. Наступила ночь, и он ничего не видел. Следом пришла боль. Голова раскалывалась. Он приподнялся на диване и принял сидячее положение, из последних сил вытерев с щеки слюну, которая накапала на подушки. Когда комната перестала вращаться, он осторожно дотронулся до носа и поморщился от пронзившей все тело боли. Заживет еще нескоро.

К тому времени, когда он полностью пришел в себя в баре, полиция была уже на месте, и они посадили другого копа на заднее сиденье одной из машин. Гуцио написал заявление и хотел выдвинуть обвинения, но знал, что даже свиньи покрывают друг друга, и понимал, что эти парни ни за что не позволят ему таких действий. В итоге фельдшеры скорой его подлатали, дали горсть обезболивающих и вызвали ему такси до дома. Приехав домой, он выпил несколько таблеток, лег на диван и вырубился.

Гуцио встал на дрожащих ногах и прошел в коридор, где ждала панель сигнализации. Цифры расплывались перед глазами, ему никак не удавалось сфокусировать зрение. Он потыкал в них толстым пальцем и активировал код.

Бип… бип… бип…

— Еще один день, — сказал он вслух в пустой комнате. — Завтра я снова в деле. Хватит этих копов. Завтра вечером «Тигр» снова откроется, и это будет грандиозно.

Он поторопился к подножию лестницы, пока не включились датчики первого этажа. Добравшись до верха, услышал, что пиканье сигнализации прекратилось, Это означало, что устройство включилось. У него была дверная сигнализация на входной и задней двери, датчики на каждом окне первого этажа и датчики движения в гостиной, кухне и коридоре. На втором этаже не было ничего. Полная система стоила слишком дорого. Если кто-нибудь проникнет в дом, они воспользуются первым этажом. Если же потрудятся забраться по водостоку, вскарабкаться по одному из больших дубов на заднем дворе или залезть через крышу, то могут забирать что хотят. Заслужили.

Гуцио ввалился в ванную и включил душ. Он включил радио, стоявшее на бортике раковины, ощущая, как в голове отдается биение сердца. Несколько минут под горячим душем перед сном наверняка помогут. А завтра он вернется в бизнес. Вернется к жизни.

Вода была горячей, именно такой, как ему нравилось. Он снял одежду и ногой пихнул ее в кучу под раковиной. Шагнул в ванну и позволил теплу медленно окутать голову и тело. Затем лег в ванну и предоставил душу массировать его. Тепло было приятно. Гуцио положил мочалку на глаза и поморщился, когда она попала на пластырь на носу. Звуки радио уносили его в другое место. Крохотные точки света усеивали черный холст слепоты и беспорядочно вспыхивающие разноцветные пятна, мысли начали набегать одна на другую и постепенно сошли на нет. В считанные минуты он снова уснул.

* * *

Гуцио снова открыл глаза и снова потерялся в пространстве, забыв, где находится. Темнота. Боль. Поле зрения частично загораживала плещущая на грудь вода. Он сел. Мочалка, лежавшая на лице, свалилась в ванну.

Его разбудил какой-то звук, но со сна он не мог его определить. Пиканье. Что-то пикало. Он знает этот звук. Слышал его раньше. В тумане полусна он попытался вспомнить.

Бип… бип… бип…

Так знакомо.

Бип… бип… бип…

Что это?

Бип… бип… бип…

Сигнализация.

Гуцио вскочил на ноги, страх и гнев застигли его врасплох. Когда он выпрямился, голова закружилась, ванная комната слегка накренилась влево, потом вправо и выровнялась. Боль попыталась овладеть им, но он преодолел ее. Выключил душ и прислушался.

Бип… бип… бип…

Теперь шаги. Он слышал, как они поднимаются на второй этаж, прогибая дерево лестничных ступеней. Сигнализация отсчитывала последние секунды до того, как активирует сирену и автоматически сообщит в полицию. На заднем фоне, за шагами и сигнализацией, играло радио.

Бип… бип… бип…

— Кто там!

Он вылез из ванны и наклонился поднять полотенце с пола. Обернул его вокруг живота и подошел к порогу ванной.

— Кто это? Лучше разворачивайтесь и уходите, пока вам не надрали задницу! Я не шучу!

Шаги не остановились. Уже почти наверху. Сигнализация и возможность сирены не заставили нарушителя двигаться быстрее. Медленные методичные шаги продолжались.

Бип… бип… бип…

Гуцио высунул голову в коридор как раз вовремя, чтобы увидеть, как темный силуэт поднимается на площадку лестницы и поворачивается к нему.

— Убирайтесь отсюда! — крикнул он, но голос сорвался, выдавая страх.

Гуцио попятился в ванную, лихорадочно озираясь в поисках чего-нибудь для защиты. Если бы он не спал, когда сигнализация только сработала, у него было бы время добраться до спальни, где в верхнем ящике прикроватной тумбочки лежал пистолет 38-го калибра. Здесь у него нет ничего. Силуэт приближался.

Бип… бип… бип…

Увидев, кто перед ним, Гуцио в растерянности остановился. Что происходит?

Потом он увидел пистолет.

В доме заверещала сирена.

Гость поднял палец в перчатке.

— Первым делом нам надо вырубить сигнализацию. После этого позвонит полиция. Ты скажешь им, что не успел вовремя добежать до панели и все в порядке. Они спросят твой пароль, и ты его назовешь. Понял?

Гуцио кивнул.

— Идем.

Под орущую сирену Гуцио с гостем спустились на первый этаж. Дрожащие руки завозились с панелью, толстые пальцы нажали цифры, в доме вновь стало тихо.

Зазвонил телефон.

— Пора, — сказал гость. — Пароль и извинения. А потом поговорим.

Глава 41

Шон и Дон заканчивали заказанное пиво и ведро крылышек. В «Хард-роке» было многолюдно. Все столики были заняты, еще и за барной стойкой стояли в два ряда. «Сиксерс»^[420] играли с «Кавс»^[421], и, похоже, сегодня подходящий вечер увидеть Леброна^[422] в действии.

— Бери последнее, — сказал Шон, показывая на оставшееся крылышко, лежащее среди костей своих собратьев.

Дон покачал головой:

— Все в порядке. Я наелся. Это твое.

Шон взял крылышко и макнул его в голубой сыр. Дон смотрел, как он ест, но мысли его весь вечер были далеко. В глубине души ему хотелось признаться, что он сделал вторую копию файлов с компьютера Керри и Рокко их взламывает, но, похоже, в последнее время тон задают секреты и недоверие, так что он проглотил чувство вины и сделал лицо попроще. Извиняться он будет, если Рокко обнаружит сведения, которыми стоит поделиться.

— Так ты готов? — спросил Шон. В уголках его рта собрались заправка и острый соус. — Вернуться в большую игру?

— Всегда готов. Это тебя пришлось ждать, любитель пострелять.

Шон рассмеялся:

— Да, есть такое.

— Думаешь, будешь успевать следить за делом Лиама, когда нам придется заниматься своими?

— Не сомневаюсь. Действовать изнутри легче, чем вынюхивать вокруг, когда отстранен. Я буду следить за расследованием, но и наши не будут буксовать. Думаю, на следующей неделе Хекл и Кинан отработают еще две-три тупиковые версии, прежде чем закроют дело. Это все, чего я хочу. Пусть его закроют, и тогда мы выясним, что на самом деле произошло. Если Лиама подставили, я найду сукина сына, который это делает. Но если мой брат правда имеет отношение к убийству Керри, я обеспечу ему необходимую помощь.

— У тебя хоть была возможность оплакать Керри? — спросил Дон. — Я имею в виду, она была твоей подругой и огромной частью жизни Лиама, а выглядит, как будто ты хочешь, чтобы она исчезла. Ты хотя бы секунду оплакивал ее?

— Думаю, да, — ответил Шон. — По-своему.

Дон откинулся на спинку.

— В такой ситуации не очень-то красиво развлекаться здесь.

— Это не развлечение. Это маскировка. Мы должны вести себя так, как будто все нормально. Как будто все как всегда, понимаешь? Станем хандрить и нервничать, люди начнут задавать вопросы. А чем больше вопросов, тем больше риск, что все откроется. Мы будем сохранять спокойствие, дадим Хеклу и Кинану прекратить дело Кейси и потом выясним правду. Ты со мной?

Дон кивнул и поднял свое пиво:

— Всегда. Ты же знаешь. Мог и не спрашивать.

Глава 42

Сквозь безмятежный сон, никак не желавший отпускать Лиама, пробивалось смутное гудение, не громкое и не тихое, но постоянное. Он открыл глаза и моментально ослеп от солнца, встающего над рекой Делавэр. Потом медленно сел, вдруг осознав, как болит голова.

Вокруг в три яруса громоздились бесконечные ряды разноцветных контейнеров. Все они прибыли по Атлантическому океану для дальнейшей транспортировки по восточной половине Соединенных Штатов. Лиам осмотрел себя: одежда грязная и в масляных пятнах. Земля под ним была пыльной и сухой. Он слышал вопли чаек, круживших над морем. Он на верфи.

Зазвонил телефон, и он узнал звук из своего сна. Опираясь на один из контейнеров, он поднялся на ноги.

— Алло.

— Что, ради всего святого, ты творишь?

Это был Шон. Лиам потер голову и снова посмотрел на небо.

— О чем ты говоришь?

— Ты где?

— На верфи.

— Зачем?

— Я… я не знаю.

Реальность начала просачиваться в затуманенное сознание, Лиам посмотрел вдоль рядов контейнеров. Похоже, он тут один. Что он делает на верфи?

— Все почти закончилось, — рявкнул Шон на другом конце линии. — Хекл и Кинан собирались закрыть дело, и это дало бы нам необходимое время, чтобы решить, что делать дальше, но тебе обязательно надо было добавить. Что с тобой не так?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — ответил Лиам.

Перед глазами замелькали обрывки воспоминаний. Бар. Полиция. Дом. Он был дома вчера вечером? Он ничего не мог вспомнить наверняка.

— Вчера ночью владельца «Тигра» утопили в собственной ванне. Сосед вызвал полицию, когда обнаружили, что его входная дверь открыта, и вошел проверить, все ли с ним в порядке. Его руки были связаны за спиной. Звучит знакомо?

— Подожди. Что?

— Джейн обнаружила на внешней стороне ванны неполные отпечатки пальцев, которые не принадлежат жертве. Где ты был вчера ночью?

— После того как уехал от тебя, я отправился в бар в Южной Филли. Не знаю, как он называется. Шон, вчера в том баре я подрался с владельцем отеля. Есть протокол. Приезжали копы. Это все, что я помню. Я только что проснулся на верфи.

— Да, я знаю о драке в баре. Хочешь знать откуда? Джейн звонила тебе на сотовый, когда их вызвали. Ты не отвечал. Если бы ты взял трубку, то проверять отпечатки поручили бы тебе, и ты мог бы избавиться от них, как в случае с Керри. Мы могли бы покончить с этим и обеспечить тебе необходимую помощь. Но тебя не было рядом, поэтому она проверила их сама. Отпечатки принадлежат тебе.

Лиам упал на колени, глаза заволокло слезами.

— Шон, я только что проснулся на верфи и не знаю, как попал сюда.

— Ты сидишь там и кормишь меня байками о том, что тебя подставили. Я пытался тебе помочь. Не пойму. Почему? Я просил тебя зайти ко мне в дом и поговорить с Ванессой. Умолял. Мы могли все обсудить. Почему ты не позвонил мне, когда копы приехали в бар, в котором ты был? Я мог приехать и забрать тебя. Я и так был в городе, в «Хард-роке» с Доном.

— Я не понимаю, что происходит.

— После того как отпечатки совпали с твоими, всплыл инцидент с дракой в баре. А также фамилия Гуцио. Отдел внутренних расследований залез в твое дело и выяснил про то, что произошло с мамой. Все ведет к тебе. Они все знают. Они получили ордер на обыск твоего дома и взяли образцы волос. Сейчас их проверяют. Лиам, на тебя разосланы ориентировки.

— Я уничтожил отчет о совпадении и прочее.

— Они воспользовались лазейкой в базе данных ФБР. Они нашли все.

— Господи, — прошептал Лиам. Он ударился затылком о стальной контейнер, пытаясь ослабить паутину, чтобы думать ясно. — Я пойду сдаваться. Я должен. Пока не пострадал еще кто-нибудь.

— Нет, — ответил Шон. — Беги и спрячься, пока я не придумаю, что делать. Если сдашься сейчас, они повесят на тебя все, что есть. Ты сядешь на всю жизнь. Ты знаешь, что случается с копами за решеткой. Дай мне посмотреть, что я смогу уладить со своей стороны с внутренними расследованиями и окружным прокурором, и будем отталкиваться от этого. Может, получится заключить сделку или типа того.

— Если я сбегу, то буду выглядеть еще более виновным.

— Ты и так виновен! Речь больше не о виновности или невиновности. И не о подставе и поиске какого-то призрачного преступника, дергающего за ниточки из-за кулис. Не о Доне, обо мне, Ванессе или ком-то еще из твоего списка подозреваемых. Все гораздо серьезнее. Речь о том, чтобы избежать смертного приговора. Дай мне сделать то, что я должен. Мне надо, чтобы ты прятался, пока я не позвоню. Не отвечай на звонки, если это не я. Даже Ванессе не отвечай. У тебя дома копы.

Ванесса. Лиам не представлял, как эта новость повлияет на нее.

— Поверить не могу.

— Спрячься, а я буду на связи. Обещай.

— Обещаю.

— Я позвоню, когда узнаю больше.

— Шон, помоги мне.

— Я пытаюсь.

Соединение прервалось. Лиам сунул телефон в карман и сполз на пыльную землю. Солнце пригревало кожу.

— Эй! Вам нельзя тут находиться!

К нему, крича и показывая пальцами, спешили несколько портовых рабочих. Они были одеты в одинаковые синие комбинезоны и желтые каски. Двое отделились от группы и побежали.

— Это закрытая зона! Идите сюда!

Лиам поднялся на ноги и побежал так быстро, как позволяли больные ноги. Голова кружилась и раскалывалась от боли. Ботинки проехали по гравию, и он врезался в бок одного из контейнеров. Мужчины приближались: он слышал их шаги, похожие на лошадиный галоп. Он поднялся на ноги и рванул к реке, петляя между рядами контейнеров.

— Кажется, он побежал туда! — крикнул один из мужчин.

Лиам метнулся за груду железнодорожных шпал и побежал вдоль берега реки. Мужчины были всего в нескольких футах от него. Он подумал о словах Шона.

«Речь о том, чтобы избежать смертного приговора».

Он продолжал бежать.

Ярдах в двадцати торчал полукруг коллектора ливневой канализации. Лиам подбежал к краю воды и остановился, сердце грохотало так, будто вот-вот разорвется. Волны лениво лизали берег, внушая ложное спокойствие. Поверхность реки выглядела такой тихой, но он-то знал, что в глубине поджидает смерть.

Мужчины приближались. Он слышал их. Ближе.

Лиам проглотил комок в горле и полез в воду, внутри коллектора ему было по пояс. Каждый шаг давался мучительно. Ему казалось, что он поскользнется, что он чувствует, как течение тянется к нему, пытаясь утащить в открытое море. Ботинки докеров захрустели по гравию совсем рядом. Лиам заставил себя пройти вперед, в тень. Увидеть его можно, только спустившись в воду. Теперь он в безопасности.

Шаги прозвучали мимо, и Лиам выдохнул. Он даже не осознавал, что затаил дыхание. В ливневке он просидел полдня, пытаясь продумать следующий шаг. Беглый преступник. Убийца.

Глава 43

Шон завершил звонок и отключил телефон. Он уставился на записку, второпях нацарапанную на обрывке офисной бумаги и приклеенную к монитору его компьютера. «Тебя хочет видеть лейтенант». Коллеги наблюдали за ним, сидя в безопасности за собственными столами. С ним почти не разговаривали с тех пор, как в управлении стало известно о преступлении Лиама. Да и что тут скажешь? Его брат разыскивается за двойное убийство.

Когда Шон постучался, лейтенант разговаривал по телефону. Филлипс сделал ему знак входить.

— Сэр, я понимаю, — сказал Филлипс. — Да, я прослежу. Мы сразу же отправим несколько машин, и через час я перезвоню вам с докладом. Да, сэр. Спасибо. До свидания.

Он положил трубку и рухнул в кресло.

— Это слишком, — сказал он и крикнул в отдел: — Мне нужны записи дорожной камеры у дома Гуцио!

— Будет сделано! — ответил кто-то.

Филлипс повернулся обратно к своему детективу:

— Шон, поговори со мной. Что происходит? Что такое стряслось с Лиамом?

Шон поднял руки в знак капитуляции:

— Я не знаю.

Лейтенант подался вперед:

— Скажи мне правду. У меня нет ни времени, ни терпения ни на что другое. Мне нужно, чтобы ты сказал прямо. Один раз, только между нами. Ты знал ее? Жертву. Эту Керри Миллер.

— Никогда в жизни ее не видел.

— Ты уверен?

— Вы верно расслышали.

— Лучше бы это было так.

— Так и есть.

На один удар сердца воцарилось молчание, после чего Филлипс потер глаза и устало вздохнул:

— Мы задействовали всех людей. Мы скоро его найдем.

— Я бы хотел присутствовать при его аресте. Если это возможно.

— Да, я поговорю с капитаном и отделом внутренних расследований. Уверен, тебе разрешат.

— Никаких журналистов. Заведем его через черный ход, и я буду с его профсоюзным адвокатом.

— Я знаю, как это работает.

Шон отклонился назад на стуле:

— Рад слышать. Потому что для меня это впервые.

Филлипс покачал головой и схватил лежавший на столе ластик.

— Я знаю этого мальчика столько, сколько себя помню. Он был на мальчишнике у Дона, на свадьбе моей сестры. Как такое может быть?

— Я его брат и понятия не имел. Мы все не подозревали.

— И ты никогда не видел в нем склонности к насилию?

— Никогда.

— И ты не знал жертву?

— Я же сказал вам, нет. Для меня это так же неожиданно, как и для вас.

— Они собираются устроить показательное дело. Для прессы это просто подарок. Коп — серийный убийца. На окружного прокурора будет оказываться сильное давление. Она будет вынуждена требовать наказания по полной программе. Смертная казнь. Пожизненное без права на условно-досрочное освобождение. Что-нибудь в этом роде.

На мгновение повисла тишина, а потом Шон заговорил:

— И что теперь?

Филлипс открыл средний ящик стола и достал желтый блокнот линованной бумаги.

— Ты запишешь все, что знаешь о происходящем вплоть до этого момента. Это будет твое официальное заявление. Когда закончишь, можешь возвращаться в оперативный штаб и помочь выследить твоего брата.

— И мы арестуем его так, как я сказал?

— Точно как ты сказал. Я тоже не хочу шумихи. Я стараюсь действовать профессионально. По крайней мере насколько могу.

Шон потянул за значок, висящий на шее, и подтянул блокнот поближе. Достал ручку из кармана пиджака и начал писать. Это будет самое важное заявление в его жизни, если он собирается остаться на свободе, чтобы помочь арестовать Лиама. Один неверный шаг, и отдел внутренних расследований все поймет. Его история должна быть безукоризненной. Дона тоже.

— Никогда не думал, что буду это делать, — сказал Шон.

Филлипс встал с кресла и обошел свой маленький кабинет.

— Никогда не думал, что увижу такое. Все это плохо пахнет. Я знаю этого парня. Я видел его глаза. Мы ели за одним столом. Я никогда бы не подумал, что он может быть способен на что-то подобное. Никогда.

— Вы же знаете, что произошло с нашей мамой, когда мы были детьми, верно?

— Да.

— Это все, что приходит в голову. Может, сумасшествие передается? В генах или как-то еще. Как светлые волосы или диабет. Может, ему достались мамины гены и однажды он сорвался?

Филлипс уставился на отдел:

— Может быть. Но Господи, помоги, я считал его хорошим человеком. Я думал, что он один из нас.

— Я тоже, — ответил Шон, заканчивая писать первое предложение. — Я тоже.

Глава 44

В приемной доктора Кейн не было никого, за исключением медсестры за столом. Лиам, обхватив голову руками, ждал, пока Герри вернется с совещания. Его брюки промокли, когда он прятался в ливневке, и с них текло на ковер. Он замерз. Сестра за столом постоянно пялилась на него, и он внезапно осознал, насколько беззащитен. Он осмотрел этаж и приметил выходы на лестницу и к лифтам. Никогда не думал, что придется заниматься подобным. Но теперь он в бегах и не может ждать, пока Шон позвонит. Ему больше некуда идти.

— Я очень вовремя?

Подняв голову, Лиам увидел Герри, выдавил улыбку и встал на ноги, в которых до сих пор ощущалась слабость.

— Как никогда. Спасибо, что согласилась принять в последнюю минуту.

— Ты почему весь мокрый?

— Объясню внутри.

— Хорошо, заходи, — согласилась Герри и повернулась к медсестре: — Дороти, не соединяй меня ни с кем.

Дороти кивнула и вернулась к своим делам в компьютере.

Герри зашла в кабинет и закрыла дверь. Когда они остались одни, она бросила сумки и, поспешив к окнам, опустила жалюзи одну за другой.

— Что ты здесь делаешь? — прошептала она. — Боже, Лиам, тебя разыскивают за убийство.

— Ты знаешь?

— Это во всех новостях. Почему ты здесь?

Лиам рухнул на диван и потер глаза. Он выбился из сил и очень хотел спать. Он чувствовал, что голова перестает соображать.

— Мне нужна помощь. Правда в том, что я не могу вспомнить ничего о прошлой ночи и не могу вспомнить ничего о ночи, когда была убита Керри. — Он на мгновение замолчал, пытаясь подобрать слова. — Я был отцом того ребенка, и у нас был роман. Ночь ее смерти выпала у меня из памяти. Как подавление, о котором ты мне рассказывала.

Герри достала из шкафа полотенце и бросила ему.

— В тот день ты говорил о себе?

— Да.

— Лиам… я… я не знаю, что сказать. Ты правда думаешь, что способен совершить то, что мы видели на фотографиях, которые ты мне показывал?

— Не способен, но похоже, теперь это не имеет значения. Два убийства указывают на меня, а я не могу вспомнить, где был во время каждого из них. Это должен быть я, хотя и не могу в это поверить. Наверное, у меня был один из тех психотических срывов. Это единственное объяснение.

Герри придвинула к себе лежавшую на столе папку и открыла ее.

— Когда ты ушел, я немного покопала. Эта девушка, которую убили, Керри Миллер. Ты сказал, что ей обрили голову?

— Так точно.

— Вы нашли волосы?

— Нет.

— Интересно. — Герри подошла к сидевшему Лиаму. — Послушай, весьма возможно, что ты совершил эти преступления и не помнишь их, но кое-что не сходится.

— Что ты имеешь в виду?

— Когда дело касается человеческого разума, возможно все. Существует уйма задокументированных случаев, когда люди, совершившие гнусные поступки, не помнят, как их совершали, но обритая голова меняет все. На мой взгляд, человек, убивший Керри, наслаждался тем, что внушает своей жертве такой страх и ужас. Когда мы разговаривали в последний раз, я объяснила, что, обрезая ее волосы и удушая ее, он упивался властью. Он хочет запомнить процесс. Он хочет помнить все подробности. Он не позволит себе забыть. Убийство — вот что его заводит. Он забрал волосы как трофей, потому что не хочет забывать. Убийца, настолько травмированный, что его разум подавляет события, так не поступает. Это не имеет смысла.

— Ничего не имеет смысла. Ее голова была обрита, потому что так сделала моя мама в тот день, когда пыталась убить нас с братом.

— Тогда твоя невиновность тем более очевидна. Если бы ты убил девушку и травма вынудила тебя подавить воспоминания, сомневаюсь, чтобы твое подсознание захотело бы сохранить волосы. Мозг так не работает.

— Если меня подставили, я не могу этого доказать. Все указывает на меня.

Герри вытащила из папки еще один лист.

— Ты когда-нибудь бывал в Лейквуде, штат Нью-Джерси, с Керри?

— Лейквуд? Это на побережье. Рядом с Пойнт-Плезант, верно?

— Да.

Лиам на мгновение задумался, потом покачал головой:

— Нет, я там никогда не был.

— Ты помнишь мою версию про синяки, старые шрамы или что-то, что указывало бы на историю насилия?

— Да. Мы осматривали тело и ничего не нашли.

Герри села на диван.

— Я пробила ее имя и социальную страховку в системе, и оказалось, что в прошлом году Керри обращалась в медицинский центр Кимбол в Лейквуде с ушибом лица и растяжением запястья. Находясь в травмпункте, она написала заявление в полицию Лейквуда. Уверена, если ты выяснишь, кто указан в том заявлении как нападавший, то найдешь убийцу.

Лиам взял лист и внимательно прочитал. Он устал и замерз. Руки тряслись.

— Я помню. Она сказала, что повредила запястье, поскользнувшись на мокрой плитке, и ударилась щекой о дверь ванной.

— Люди не пишут заявление в полицию, когда поскальзываются на мокрой плитке.

— Я должен съездить в Лейквуд.

Герри встала с дивана и поспешила к столу. Достала из ящика вторую папку и открыла ее.

— Я также получила копию твоего анализа крови, — сказала она. — Они автоматически отправляют мне копии, поскольку я сотрудничаю с управлением. Вторую копию отправили тебе на работу.

— Что вы нашли?

— Чисто. Никаких следов чего-либо.

— Это не в мою пользу.

Тишину кабинета нарушил писк интеркома на столе Герри.

— Доктор Кейн, пожалуйста, возьмите трубку.

Это была Дороти, медсестра из приемной. Герри взяла трубку и молча выслушала. Через несколько мгновений она положила трубку.

— Мне нужно, чтобы ты сохранял спокойствие, — сказала она.

— Что?

— Не делай ничего сгоряча.

— Герри, хватит. Что?

— Дороти узнала тебя по утренним выпускам новостей и вызвала полицию. Они едут сюда.

Лиам вскочил с дивана:

— Проклятье! Я пришел сюда за помощью!

— Сейчас надо сдаться, Лиам. Как твой друг говорю тебе, надо сдаться и сообщить информацию, которая поможет выяснить, что произошло в Лейквуде. Я не думаю, что ты виновен, но нельзя продолжать убегать. Мы расскажем то, что знаем, и предоставим заниматься этим полиции. Мы же не хотим, чтобы кто-то еще пострадал.

Лиам подбежал к двери и приоткрыл ее. В приемной никого не было. Дороти стояла на своем посту и смотрела в его сторону.

— Ты сделаешь только хуже, — воскликнула Герри.

— Извини, но пока я не могу сдаться. Я сдамся, но не сейчас. Мой брат улаживает все со своей стороны, а я должен попасть в Лейквуд. Как только меня арестуют, никто не станет слушать мои версии о подставе. Я должен выяснить, что случилось, до того, как меня поймают. Сейчас это единственный способ.

Лиам распахнул дверь и побежал к лестнице около лифтов. Он тихо проскользнул на лестничную площадку и прислушался. Кто-то поднимался снизу, но молча. Он повернулся и начал подниматься на следующий этаж, полный решимости найти способ сбежать из больницы.

Следующий этаж занимало отделение хирургии. Лиам вошел в людный коридор, быстро влился в людской поток и незамеченным миновал главный пост. Проходя мимо палат, он заглядывал в каждую: внутри лежали в основном пожилые люди, в полубессознательном состоянии, с торчащими из различных частей тела трубками. Они как будто находились в замершей реальности, застряв между жизнью и смертью.

— С дороги! Дайте пройти!

Трое полицейских с оружием наготове бежали в его сторону из дальнего конца коридора. Людское море расступалось перед ними. Лиам пригнулся и скользнул в ближайшую палату, закрыл за собой дверь и прижался к стене. Он подождал, пока полицейские пробегут мимо, а потом развернулся. На кровати спал старик под включенный над ним телевизор.

В дальнем углу палаты стоял шкафчик. Лиам подбежал к нему. Внутри лежала одежда, в которой старик приехал в больницу. Бежевые брюки, черная рубашка-поло, коричневая кожаная куртка и бейсболка «Филлис»^[423]. Судя по телосложению мужчины, его вещи подошли бы, чтобы замаскироваться и выбраться из больницы. Лиам схватил одежду и начал переодеваться, снял мокрые брюки и бросил их в шкафчик. Натянул рубашку через голову, потом надел брюки, куртку и кепку. Закончив, он распихал по карманам наличные и содержимое собственных карманов. Пришло время бежать.

— Эй, что вы делаете? — Старик пытался сесть, показывая пальцем на Лиама, который на мгновение застыл. — Это моя одежда!

— Я верну ее, как только все закончится. Обещаю.

Старик нажал на красную кнопку сбоку от кровати:

— Сестра!

Лиам рванул из палаты в коридор и прошел мимо сестры, как раз направлявшейся в ту палату, которую онтолько что покинул. Совсем скоро она включит тревогу и известит полицию. Ему надо выбраться на улицу, где он сможет лучше затеряться.

Когда он подходил к лифту, двери открылись. Лиам надвинул бейсболку пониже и вошел в лифт, слишком поздно заметив стоявших там двух молодых полицейских. Не успел он среагировать тем или иным образом, как двери закрылись. Он ждал, не поднимая головы.

Спуск на первый этаж длился вечность. Лиам следил за лампочками, загорающимися на каждом этаже, пока лифт полз вниз. Полицейские за спиной переговаривались.

— Внимание, подозреваемый все еще в здании и сменил одежду.

Услышав раздавшееся из рации предупреждение, Лиам прикусил губу изнутри, чтобы не закричать. Они проезжали второй этаж. Он почти на месте.

— Подозреваемый теперь одет в черную рубашку, бежевые брюки и коричневую кожаную куртку.

Лифт остановился на первом этаже. Лиам чувствовал, как подламываются колени, и изо всех сил старался стоять ровно. Полицейские за спиной замолчали. Он не смел обернуться.

— В последний раз подозреваемого видели на пятом этаже. На нем также красная бейсболка «Филлис».

Не успели двери лифта разъехаться до конца, как Лиам уже выскочил из лифта. В считанные секунды он нырнул в толпу в главном холле.

— Извините, сэр!

Он слышал, как один из офицеров зовет его, но шел дальше. До выхода оставалось пятьдесят ярдов, забитых полицейскими.

— Сэр! Стойте! Вы, в коричневой куртке!

Лиам ускорился. Свернул в первый попавшийся коридор. Стрелка на табличке «Гараж» указывала прямо и налево. Оторвавшись от толпы и полицейских, Лиам побежал изо всех сил.

— Лиам Двайер! Стоять! Полиция!

Полицейские бросились в погоню. Лиам оглянулся: оба бежали за ним, докладывая по рации. Он влетел в двойные двери, ведущие в гараж, и прибавил скорости. Ноги налились свинцом, но он продолжал бежать, надеясь, что не споткнется и не упадет. За бетонной стеной первого уровня находилась Арч-стрит. Если он сможет выбраться на Арч, то доберется до метро. Фоном раздавалось завывание множества приближавшихся сирен. Они решили заблокировать все выходы и запереть его в гараже.

— Стоять на месте!

Лиам пролез под оранжевую сетку, огораживающую периметр строительной площадки, и внезапно оказался на Арч-стрит. Несколько прохожих отшатнулись, глядя, как он поднялся на ноги и побежал в конец квартала, где шоссе перегораживали козлы. За барьером была припаркована строительная техника. Он знал, что люди смотрят, поэтому перепрыгнул через козлы и обежал самосвал, потом нырнул между бульдозером и экскаватором. Голосов за спиной прибавилось.

— Он побежал туда!

Лиам согнулся в три погибели и забрался в огромный ковш бульдозера. Там валялись обломки гипсокартона и куски сломанного бетона, так что он постарался закопаться под строительный мусор, но глубоко не получилось. Если кто-нибудь из преследователей случайно заглянет в ковш, его схватят, но он рассчитывал, что бегущие на полной скорости люди будут смотреть вперед. Если свидетели с улицы сказали, что он побежал через стройплощадку, то еще лучше.

Очень скоро послышался топот чуть ли не дюжины бегущих полицейских. Лиам затаил дыхание и уткнулся лицом в мусор. Полицейские, не сбавляя шага, пробежали мимо. Он подождал, пока все затихнет, и осторожно высунул голову, чтобы убедиться, что остался один.

На другой стороне улицы ждала разинутая пасть входа в метро. Лиам вылез из ковша и изо всех сил побежал туда.

Полицейские в любую секунду вернутся по своим следам и возьмут прилегающие кварталы в кольцо. Чувствуя, как горят легкие, он пронесся по ступеням, перепрыгнул турникеты и влетел в поезд, отправляющийся к «Западной Филадельфии». Выглянул в окно, высматривая преследователей, но никого не было. На следующей станции ему надо будет выйти и вернуться на поверхность, где он сможет спрятаться. Это единственный способ.

Глава 45

В оперативном штабе кипела работа. Три человека занимались потоком компьютерных данных, двое других поддерживали связь с патрулями на улице. Увеличенное фото Лиама из его удостоверения занимало половину белой доски, а вокруг были написаны его данные. Рядом с фото Лиама прикрепили несколько фотографий Керри из отеля «Тигр» и Гуцио в ванне. Все переговаривались и передвигались. Шон стоял на пороге, глядя на весь этот хаос. К нему подошел Дон:

— Они заморозили его кредитную и дебетовую карты, расставили посты на мостах, в аэропорту и на железнодорожных станциях. Скоро его поймают.

Шон потер глаза.

— Я просто хотел, чтобы это кончилось, ты же знаешь? — Он показал на фото места преступления в «Тигре». — Хотел выяснить, правда ли Лиам сотворил это с Керри, и, если да, оказать ему помощь, не афишируя. Зачем ему понадобилось убивать владельца отеля? Это бессмысленно.

— Понятия не имею, — ответил Дон. — Я думаю, может, это и к лучшему. Взять его сейчас и покончить с этим, пока не пострадал кто-нибудь еще. Есть мысли, где он может быть?

— Нет.

— Как думаешь, не пора ли рассказать о том, что мы нашли в квартире Керри?

Шон покачал головой:

— Я только что сказал лейтенанту, что никогда не видел Керри. Никогда. Предлагаю тебе сделать то же самое, пока мы не найдем Лиама и не доставим его. Давай сначала возьмем его, а тогда уже подумаем, как действовать дальше. Если я не могу купить ему время, то по крайней мере могу сдать его на своих условиях.

В двери ворвались Хекл и Кинан.

— У тебя хватило наглости вмешиваться в наше расследование! — воскликнул Кинан.

Несколько человек повернулись посмотреть, что происходит.

— О чем ты? — ответил Шон.

Лицо Кинана налилось красным. От гнева он казался даже больше, чем был.

— Заявился на наше убийство с отговоркой, что, возможно, знал жертву, а оказывается, ведешь собственное расследование за нашими спинами, чтобы защитить своего брата! — возмутился он и показал визитку. — Я поехал еще раз к подружкам этой Миллер проверить, не узнают ли они фото Лиама, а они показали мне визитку Дона и рассказали, что он был у них пару дней назад и задавал вопросы. Что за хрень?

Дон не успел ответить, Шон взял Кинана за предплечье:

— Идем.

Мужчины прошли по коридору в одну из пустых допросных. Шон заглянул в наблюдательную комнату за односторонним зеркалом и выключил микрофон. Вернувшись, он закрыл дверь и прислонился к ней.

— Собираешься сделать признание? — спросил Хекл. — Может, следует записать?

— Заткнись, — огрызнулся Шон. — Я буду с вами честным, парни, но мне нужно, чтобы это не вышло за пределы этой комнаты. Как коп копу. Только между нами. Идет?

Кинан бросил визитку Дона на стол.

— Валяй.

— Я знал про роман своего брата с жертвой. Вот почему он вызвал меня в «Тигр» тем вечером. Он мой брат. Мне надо было выяснить, что происходит, прежде чем сдавать его. Я попросил Дона проверить кое-что для меня, пока пытался понять, что происходит. Сначала мы думали, что Лиама подставили. Я не мог рассказать вам, потому что надеялся, что или вы найдете преступника, или дело запишут в нераскрытые и я смогу сам все выяснить. И если это окажется Лиам, то я смогу найти ему помощь без лишнего шума. Я пытался его защитить.

На мгновение в комнате стало тихо.

— Господи, — пробормотал Хекл. — Шон, это препятствие следствию в самом худшем смысле. Смерть Гуцио прямой результат твоего вмешательства в расследование убийства.

— Я знаю, но он мой брат. Что я должен делать? Я коп. Мы своих не бросаем. Не мне вам говорить, парни. Я понятия не имел, что он собрался за владельцем отеля. Я просто хотел выяснить, убил Лиам Керри или его кто-то подставил. Вот и вся история. Все мои карты на столе.

— Зачем ему убивать владельца отеля сейчас? — спросил Кинан.

Шон пожал плечами:

— Может, пытался спрятать концы? Может быть, думал, что владелец его узнает? Не уверен.

— А может, он просто психанул?

— Может.

— Ты знаешь, где он? — спросил Хекл.

Шон покачал головой:

— Не знаю. И это правда.

— Откуда нам знать, что ты не врешь снова?

— О чем тут врать? Все знают, что мой брат убил Керри Миллер и владельца отеля. На данный момент я хочу, чтобы его поймали и обеспечили помощь. Давайте мы четверо все сейчас договоримся, что между нами больше никакой лжи. Я только что вернулся от Филлипса, которого убедил в том, что не знал Керри и был не в курсе романа Лиама. Филлипс заставил меня написать заявление. Я должен быть здесь, чтобы обеспечить брату правильный арест. Если Филлипсу станет известно, что я ее знал, он отстранит меня от поисков Лиама. Не выдавайте меня сейчас.

Кинан спрыгнул со стола и потер ладони, сделав глубокий вдох.

— Хорошо, — прошептал он. — Разобрались. Это останется здесь. Но с этого момента мы знаем все, что известно тебе. Понятно?

— Согласен.

— Я серьезно. Если мы узнаем, что ты что-то скрываешь, сразу идем в отдел внутренних расследований со всем, что ты сейчас рассказал, и ты сможешь разделить камеру со своим братом.

— Хорошо.

В дверь постучали, и Шон открыл. В коридоре стоял полицейский в форме.

— Лиама отследили по GPS на сотовом телефоне. Он рядом с Ботхаус-Роу. Туда отправили машины.

Хекл и Кинан покинули допросную. Дон не успел выйти следом, Шон схватил его и затащил обратно.

— Что? — спросил Дон.

— Ты ездил домой к подруге?

— Да. Когда вы начали проверять меня, я подумал, что будет благоразумно очистить свое имя. Я съездил домой к подруге и задал несколько вопросов. Мне надо было услышать, что произошло тем вечером, из их уст, а не прочитать в деле. Мне нужно было увидеть их лица.

— Ты мне не рассказывал.

— Знакомое чувство.

— Еще что-то, что мне следует знать? Ездил еще куда-нибудь без моего ведома?

— Нет.

— Уверен?

— Абсолютно.

Мужчины уставились друг на друга, не говоря ни слова. Наконец Шон повернулся и вышел в коридор. Правила игры меняются каждую минуту. Приходится принимать их и подстраиваться, если он хочет, чтобы в конце все получилось. Ему нужно быть гибким, не ломаясь. Время еще есть.

Глава 46

Лиам шел в потоке людей, прогуливающихся по Келли-драйв. Он все еще был в одежде, украденной в больнице, но избавился от красной кепки. Она была слишком заметной. Куртку он повязал на поясе. Он подошел к ряду строений на берегу реки Скулкилл, составляющих Ботхаус-Роу, и с облегчением увидел несколько гребцов.

Он подошел к экипажу, держа в руке фотографию Керри из тех, что получил от Кики и его дедушки в гавани. Прячась в одном из тоннелей метро в Северной Филадельфии, он рассматривал фотографию, и кое-что в ней показалось ему странным. Теперь ему нужно было подтверждение.

— Извините, — окликнул он, покинув безопасность толпы и трусцой подбегая к одному из юношей, который складывал весла рядом со своей лодкой. — Я надеялся, что вы сможете мне помочь.

Юноша был высокий, с длинными светлыми волосами, атлетического сложения и уже загорелый, несмотря на то, что холодная зима едва закончилась. При приближении Лиама он встал.

— Что такое?

Лиам показал фотографию.

— Не знаю ее. Никогда не видел. Извините.

— Я не об этом, — Лиам снова протянул фотографию. — Взгляните и скажите, позади девушки команда по гребле? Над левым плечом.

Юноша взял фотографию и поднес ближе.

— Да, это гребцы. Не уверен, из какой команды, но определенно гребцы. Видите, вот здесь рулевой с мегафоном.

— Кто-нибудь из местных тренируется на реке Делавэр? Около моста Бена Франклина.

Смешок.

— Шутите? Вас раздавит судами, да и течение слишком сильное. Либо тренируешься на Скулкилл, либо не тренируешься вовсе.

— Вы уверены.

— Абсолютно.

— Мне сказали, что фото сделано на пристани около Пеннс-Лэндинг.

Юноша взглянул еще раз.

— Не, это фото сделано примерно в полумиле выше по дороге. Вот здесь видны оранжевые знаки на противоположном берегу, где закрыли старый мост Вашингтон-Уолк. Не знаю, кто вам сказал, что это Делавэр, но они не знали, о чем говорили.

— Спасибо. Вы очень помогли.

— Без проблем.

Лиам покинул юношу и вернулся в толпу, но мысли его были далеко. Он знал, что его подставили, но теперь, когда он стал беглецом и подозреваемым в двух убийствах, будет сложно убедить других. Ему необходимо добраться до Шона.

В кармане зазвонил сотовый, и Лиам посмотрел на определитель номера. Это был Шон.

— Привет, я рад, что ты позвонил. Нам надо поговорить. Я нашел…

— Заткнись и слушай. Они выследили тебя по GPS на телефоне. Они знают, что ты в Ботхаус-Роу, и они едут. Выключи телефон и беги.

— Но я…

— Беги!

Связь оборвалась. Лиам выключил телефон и сунул обратно в карман. Осмотрелся и заметил в толпе нескольких полицейских. На первый взгляд они никого не искали, но быть уверенным было нельзя. Еще один офицер из конного патруля ехал на лошади по парку Фэйрмаунт, где они с братом встречались всего несколько дней назад. В тот день Шон спросил, он ли убил Керри, и Лиам сказал, что нет. Сегодня он был уверен в этом ответе как никогда.

Первая лестница, ведущая к музею, была всего в сотне ярдов. Лиам развернулся и пошел в обратную сторону. Он шел быстро, опустив голову, единственным прикрытием были люди вокруг. Плотная толпа двигалась медленно, туристы по дороге к бульвару Интернэшнл останавливались пофотографировать или рассмотреть карты. Лиам старался обходить их, петляя туда-сюда, соскакивая на дорогу и возвращаясь на тротуар. Оказавшись на маленькой полянке, он оглянулся через плечо. Один из полицейских смотрел прямо на него. Он быстро отвернулся и пошел дальше, но можно было не сомневаться. Его засекли.

Лиам подбежал к лестнице и начал подниматься, перескакивая через две ступеньки за раз. В отражении зеркальной скульптуры на первой площадке он увидел, что оба офицера спокойно идут в его сторону, один из них говорит по рации. Они приближались.

Когда он добежал до верхней площадки, группка студентов захлопала в ладоши и загомонила, показывая на него и распевая песню Рокки. Он резко развернулся: полицейских внизу прибавилось, они расходились в толпе, охватывая периметр музея. Лиам осмотрел окрестности, пытаясь отыскать путь к отступлению. Единственная реальная возможность была только в самом музее.

Люди в очереди перед входом двигались даже медленнее тех, которые прогуливались по улицам. Лиам протолкнулся внутрь и побежал по коридору направо, потом поднялся по широкой лестнице на второй этаж. Он знал полицейские процедуры. Один отряд перекроет все входы и выходы, а более многочисленный начнет тихо, но тщательно обыскивать все этажи. Еще больше полицейских расставят снаружи. Они накроют сетью всю территорию. Возможность сбежать таяла с каждой секундой.

На верхней площадке лестницы располагался сувенирный магазинчик. Лиам вбежал внутрь, тяжело дыша. Он взмок и с прошлого дня ничего не ел, так что от слабости кружилась голова. Он схватил белую сувенирную футболку, расплатился наличными и побежал в туалеты. Там он отбросил куртку и черную рубашку-поло и надел футболку. Напился воды из-под крана, пока желудок не взбунтовался, и уставился на себя в зеркало. Может быть, новая одежда купит ему немного времени?

Рядом с писсуарами находилось маленькое окошко. Он подошел посмотреть, видно ли активность снаружи, но обнаружил, что вид загородили леса, возведенные по всей задней стене здания. Он вспомнил, что видел их, когда они с Шоном прогуливались по парку Фэйрмаунт. Идея возникла моментально.

Несколько полицейских уже добрались до второго этажа. Лиам приоткрыл дверь и наблюдал, как они разделились: по двое в каждый коридор. Он выскользнул из туалета и тихонько прокрался к боковой лестнице на третий этаж. Возле автомата смотритель вытирал разлитую газировку.

— Извините, — сказал Лиам, показывая полицейский значок. — Полиция Филадельфии. Мне нужен доступ на крышу. Мы обыскиваем территорию, и мне нужен обзор с высоты. Вы можете отвести меня туда?

Смотритель посмотрел на значок и кивнул:

— Отличная футболка.

— Пытаюсь сойти за туриста. Парень, которого мы ищем, может увидеть ребят в форме, но не заметит меня.

— Да, я видел других копов, когда они входили. Идемте. Выход на крышу там.

Лиам последовал за смотрителем в дверь с табличкой «Только для персонала» и вверх по небольшой скрытой лесенке. Наверху мужчина отпер еще одну дверь и вошел. Они поднялись по железной лестнице, и смотритель откинул люк в потолке. Еще три ступеньки, и Лиам оказался на крыше.

Он подбежал к краю и увидел полицейское оцепление. Если он сможет незамеченным спуститься по лесам, то пройдет на юг по парку Фэйрмаунт и выйдет у Ботхаус-Роу.

— Спасибо. Это все, что мне нужно. Вы можете идти.

Смотритель покачал головой:

— Я не могу оставить вас здесь одного.

— Что ж, тогда мне лучше спуститься.

Лиам подбежал к противоположному краю крыши и спрыгнул на верхний уровень лесов. Он не стал проверять, следит ли за ним смотритель. Он был занят тем, что цеплялся за перекладины, стараясь одновременно остаться незаметным и живым. Ладони вспотели и соскальзывали, угрожая падением и смертью. Достигнув земли, он побежал ко входу в парк, продрался через цветущие кусты и вышел с другой стороны, рядом с Ботхаус-Роу. Он в безопасности. Пока что.

Лиам перешел улицу и потрусил по Фэйрмаунт-авеню подальше от суеты вокруг Художественного музея. На бегу он прикидывал способы покинуть район.

Неожиданно на Двадцать седьмую улицу завернула патрульная машина и поехала прямиком к нему. Он был единственным человеком на тротуаре и понял, что еще немного, и полицейские подъедут достаточно близко, чтобы узнать его. Новая одежда тут не поможет. Он нырнул в продуктовый магазин.

— Чем могу помочь? — спросил мужчина за прилавком.

Лиам наблюдал, как за окном патрульная машина проехала мимо.

— Спасибо, не надо.

— Что вы ищете?

— Ничего.

— Что ж, если вы не собираетесь ничего покупать, я вынужден просить вас уйти.

— Да, хорошо. Простите.

Он вышел на улицу, когда патрульная машина заворачивала за угол. Через дорогу стоял «Филадельфиец», многоэтажный жилой комплекс, построенный исключительно для богатых стариков. Жилье здесь пользовалось большим спросом у пенсионеров.

Лиам сделал ход. Бегом пересек маленькую однополосную дорогу и поднялся по пандусу ко входу в комплекс. Туда как раз подъезжал частный автобус, возивший жильцов по городу. Лиам подождал и вместе с другими пассажирами сел в автобус.

— Вы кто? — спросил водитель, увидев его. — Чтобы ездить на этом автобусе, нужно удостоверение. Только для жильцов и персонала.

Лиам снова достал свой значок, закрыв часть имени большим пальцем, на случай если водитель смотрел новости.

— Мне нужно доехать до Пеннс-Лэндинг. Полицейское дело. Меня там ждет напарник.

Водитель взглянул на значок:

— Да, сэр, офицер. Добро пожаловать на борт.

Сработало. Лиам вошел и сел.

Пока автобус отъезжал от «Филадельфийца» и выворачивал на улицу, Лиам смотрел на небольшую армию полицейских в форме, которые начали осматривать район. С земли никто не заметил бы, как их много, но с вершины холма, на котором стояло здание, было видно, как полицейские расходятся в толпе. У автобуса тонированные окна, никто не увидит его побега. Он уже в пути.

Ему надо отыскать правду.

Глава 47

В гавани было людно. Теплый вечер привлек в Пеннс-Лэндинг так же много людей, как и Художественный музей. Лиам снова слился с толпой, подходя все ближе к Кики и Дедуле. Оба были на своем месте под драным навесом перед кафе. Кики зазывал прохожих, а его дедушка делал одну фотографию за другой, пытаясь заснять как можно больше людей. Некоторые давали мальчику деньги, но большинство проходили мимо, даже не взглянув.

На подходе к ним Лиам заметил, как дедушка оторвался от видоискателя. Старик посмотрел на него и окликнул внука на родном языке. Мальчик прибежал обратно, и оба наблюдали, как Лиам разрезает поток людей, прогуливающихся у воды.

— Привет, мистер Лиам! — помахал рукой Кики. — Хотите, чтобы Дедуля вас сфотографировал? Одно фото — один доллар.

— Нет, — ответил Лиам и показал фотографию Керри.

— Вы уже заплатили за эту. Большие чаевые. Хороший человек.

— Да, я знаю. Ты сказал, что эту фотографию сделали здесь, но я знаю, что это не так. Расскажи мне, кто велел тебе продать мне ее.

Поведение мальчика изменилось. Он снова улыбнулся, но на этот раз его улыбка казалась натянутой.

— Дедуля сделал это фото. Мы продали вам.

— Нет, ее сделали на другом конце города. Это река Скулкилл, а не Делавэр, — сказал Лиам и придвинулся ближе, чтобы было видно обоим. — Кто дал вам это фото?

Кики пожал плечами:

— Мы не помним.

— Что?

— Мы не помним. Простите.

Лиам показал фотографию старику.

— Спроси у Дедули.

— Он тоже не помнит.

— Ты его не спросил.

Мальчик наклонился и что-то сказал на кантонском. Старик ответил на нем же.

— Нет, — ответил Кики. Глаза беспокойно бегали из стороны в сторону. — Он не помнит. Извините.

Мальчик попытался уйти. Хотел протиснуться мимо Лиама, зазывая новых клиентов, но тот уперся ладонью в грудь Кики и мягко толкнул его обратно к деду.

— Спрашиваю один последний раз. Это важно. Кое-кто пострадал, и мне нужна ваша помощь. У вас не будет проблем, но важно, чтобы вы рассказали, кто просил вас отдать это фото мне.

Мальчик посмотрел на фотографию и яростно замотал головой:

— Я не знаю фото! Я сказал! Оставьте нас в покое! Уходите!

Крики мальчика начали привлекать внимание. Лиам убрал фотографию Керри. Не сказав ни слова, он прошел в рыболовный магазин, где Бад обслуживал троих покупателей.

— Привет! — крикнул он. — Снова вернулся?

Лиам не ответил и открыл дверцу в конце прилавка:

— Мне нужно кое-что позаимствовать. На секунду.

Бад замер:

— Тебе сюда нельзя. Что ты хочешь?

Лиам потянулся к третьей полке.

— Эй, мужик! Ты что делаешь?

Лиам достал ракетницу и повертел ее в руке. Было вполне ясно, что оружие так себе, но оно выглядело достаточно настоящим, и Лиам сомневался, что мальчик заметит разницу.

— Я сейчас верну.

— Эй!

Лиам шел по пристани с пистолетом в руке, но был так сосредоточен на Кики и Дедуле, что не слышал пронзительных криков, с которыми туристы и прочие прохожие разбегались в разные стороны. В какой-то миг показалось, что мальчик убежит, но, когда Лиам подошел, он просто прижался спиной к старику, оба напряженно смотрели на него.

— Спрашиваю в последний раз, — спокойно сказал Лиам и приставил ракетницу к худенькой груди мальчика. — Я больше не шучу. Ты мне нравишься, Кики. Я не хочу делать тебе больно, но сделаю, если придется, потому что пострадали мои близкие. Сильно пострадали. И я обязан выяснить, что произошло. Это не игра. Я хочу знать, кто дал вам фотографию девушки, или я нажму на курок. Ты понимаешь? Если не расскажешь, то умрешь прямо здесь, сегодня.

Дедуля принялся лихорадочно размахивать руками:

— Хорошо! Хорошо!

Он заговорил на кантонском, копаясь в своей коробке с фотографиями.

Лиам слышал, что криков за спиной стало больше, и теперь понял, что происходит.

— Быстрее.

Старик достал фотографию и отдал внуку. Мальчик мельком глянул на нее и передал Лиаму.

— Мы не знаем, кто он. Он подошел к нам и дал фотографию для вас. Заплатил двести долларов, чтобы мы это сделали и сохранили в тайне. Мы не знали, что кто-то пострадает. Пожалуйста, не стреляйте в меня. Я не хочу, чтобы меня арестовали. Уходите. Пожалуйста. Я больше не буду приставать к вам с фотографиями. Оставлю вас в покое.

Лиам взял фото и присмотрелся. Похоже, мужчина. В серой толстовке и черных спортивных штанах. На голове капюшон, а лицо закрыто шарфом. Дедуля сделал фото в момент, когда мужчина отворачивался. Кто этот человек?

— Вы не знаете, кто он?

— Нет.

— Вы видели его лицо?

— Нет, — ответил Кики. — Он пришел таким. Это все, что мы видели.

Лиам сунул фотографию в карман и побежал к пристани. Остановился и оглянулся на улицу. Полиция прибудет с обеих сторон, спецназ тоже вызовут. Оставался только один путь, хотя ноги отказывались двигаться дальше.

— Давай же, — убеждал он себя.

Сирены. Теперь громче.

Лиам осторожно шагнул на причал, возле которого стоял катер Шона. Помост качался вверх-вниз, пока он медленно продвигался вперед, скуля и заставляя себя шевелиться быстрее. Он шагнул на заднюю платформу и забрался на борт, быстро обежал катер, отстегнул чехол и сбросил его в воду. Он знал, что Шон держит запасные ключи в запертом тайнике над штурвалом. Нельзя дать поймать себя. Не сейчас. Это единственный путь.

Потребовалось три удара рукояткой ракетницы, чтобы пластик над тайником треснул. Лиам схватил ключи, вставил в замок зажигания и повернул. Мотор был не в воде. Лиам нажал кнопку, он много раз видел, как ее нажимал Шон, и подождал, пока мотор погрузится в воду. Дыхание было тяжелым и частым. Палуба качалась вместе с катером из-за его движений и волн.

Люди продолжали разбегаться в поисках укрытия, а к пристани подъехали четыре патрульные машины. Из каждой высыпали полицейские, целясь в подозреваемого из пистолетов.

— Стоять и выключить двигатель, — прогремел голос из громкоговорителя одной из машин. — Руки за голову, пальцы в замок. Быстро!

Лопасти винта только коснулись поверхности воды. Лиам надел спасательный жилет, лежавший рядом со штурвалом, и оглянулся. Двое полицейских направлялись к причалу. Времени не осталось. Он завел мотор и выжал рычаг вперед до упора, катер на полной скорости вылетел на реку Делавэр, оборвав крепительные утки. Лиам обернулся: полицейские бежали обратно к машинам. Они сообщат о случившемся, и полиция задействует собственный морской отряд при поддержке береговой охраны. Нужно выгодно использовать каждую секунду.

Ладони скользили по хромированному штурвалу, когда он поворачивал катер на восток, в сторону штата Нью-Джерси. Он на воде, той самой, которая пугала его больше всего. Ноги не продержат его долго, потому что он слабел с каждым мгновением.

Огни пристани становились все меньше. Краем глаза он уловил какое-то движение и повернулся посмотреть, что это. К нему летел вертолет, но пока был лишь точкой в небе. Лиам прибавил газа, и катер полетел по реке, подпрыгивая на покрытой рябью поверхности. Вертолет нагонял его. Лиам уже слышал шум лопастей. Он отчаянно огибал другие суда, шедшие по каналу вместе с ним и навстречу. Эхо их гудков мгновенно заглушило гул преследовавшего вертолета.

— Давай! — крикнул он, чувствуя, как колотится сердце.

Он взял немного к северу и увидел, что навстречу, прямо под мостом Бена Франклина, движется огромная баржа. Вертолет был уже близко, почти над ним. Не думая о том, что делает, Лиам выжал рычаг до конца и направил катер к барже. Берег Нью-Джерси становился все ближе.

— Ты сможешь. Ты сможешь.

До баржи оставалось примерно триста ярдов. Лиам подвел катер к ней, выровнял курс и потянул рычаг назад.

— Ты сможешь. Ты сможешь.

Вертолет был практически над ним. Если он доберется до моста, то вертолету придется сдать назад, перелететь мост и искать его на другой стороне. На это он и рассчитывал. Пора. Сейчас или никогда.

Как только тень моста накрыла нос катера, Лиам отпустил штурвал, шагнул к борту и уставился на черную воду, зная, что должен сделать, чтобы выжить, но чувствуя себя практически не в состоянии заставить тело двигаться. Однако спустя пару секунд его нижняя губа задрожала, он задержал дыхание и все-таки прыгнул. Река наконец получила его в свои объятия.

Кожу обожгло ледяным холодом. Лиам вынырнул и увидел, что катер Шона чуть не задел борт баржи, но продолжал двигаться вдоль нее, уже пустой. Внезапно Лиама потянуло под воду, но он снова вынырнул, благодаря спасательному жилету. Тело быстро потеряло чувствительность, течение с неожиданной силой понесло его на юг.

— Боже мой! Боже мой! — задыхался он, его захлестывала паника.

Инстинкт выживания взял верх, и руки, казавшиеся деревянными, замолотили по поверхности. Вода была все такой же холодной. Течение не оставляло попыток утащить его в море, но он уже начал приходить в себя. Собрав все силы, он поплыл к берегу. Мост все еще скрывал его, но через несколько секунд течение вынесет его на открытое место. Он пытался плыть, глотая холодную черную воду. В глубине души ему хотелось перестать грести, снять спасательный жилет и позволить себе утонуть. Разум начал туманиться, и он подумал, не наступила ли уже гипотермия. Он услышал голос матери.

«Мы собираемся к вашему отцу. Одна счастливая семья».

Ноги Лиама запутались в ветвях упавшего в воду дерева. Это остановило его и развернуло, дав возможность ухватиться за что-то твердое. Он из последних сил забрался на ствол, перекинув сначала одну ногу и подтянувшись всем телом. Он кричал от боли и страха, пока наконец не вылез из воды. Тело неудержимо колотило. К югу от того места, где он сидел, в гавани сверкали мигалки. Он слышал вертолет, но не видел его из-под моста. Выручивший его катер становился все меньше, продолжая двигаться на север, течение швыряло его из стороны в сторону. Времени на отдых не было. Очень скоро или на вертолете, или в морском отряде поймут, что катер пуст. В подобной ситуации протокол велит развернуть вертолет и лететь обратно к тому месту, где преследуемого видели в последний раз, то есть к основанию моста. Кто-нибудь поднимется на баржу, чтобы проверить, не спрятался ли он там, но большинство начнет искать в том самом месте, где он сейчас сидит, пытаясь выровнять хриплое дыхание. Они будут выслеживать его на земле и с воздуха. Задействуют собак. Надо двигаться. Он должен добраться до Лейквуда.

Глава 48

В оперативном штабе царила неразбериха. Шон оставался в стороне, глядя, как все бегают туда-сюда в поисках его брата, который, по их убеждению, был убийцей. Фото Лиама на белой доске теперь сменила карта Филадельфии и Камдена, штат Нью-Джерси, она же была увеличена на большом экране. Пеннс-Лэндинг, где швартовался катер Шона, была отмечена красной точкой, пунктирная линия показывала путь катера и заканчивалась второй красной точкой выше по реке в месте, где тот врезался в берег. Еще на экране было видно множество мелких зеленых точек на берегу Нью-Джерси, обозначавших все возможные пути побега Лиама в леса и дальше, в соседние города. Ни у кого не было ответов. Подозреваемый ускользнул с изобретательностью настоящего преступника, что давало Шону время все наладить.

Кинан швырнул телефон:

— Новостной вертолет потерял его после прохода баржи. Поверить не могу!

— У нас своя птичка в небе, — отозвался Филлипс, изучавший экран компьютера.

— Полицейское управление Камдена подняло свой спецназ, а ориентировки разосланы во все управления страны.

— Что насчет новостей? — спросил Хекл.

Филлипс кивнул:

— Пяти- и шестичасовые. Главная тема. В начале часа. Они покажут его лицо.

Кинан обошел стол, за которым стоял, и посмотрел на экран.

— Как вертолет мог его потерять? Они преследовали его все время.

Дон вынул из принтера лист бумаги и изучал его.

— Новостные вертолеты снимают ДТП и пожары, — сказал он. — Неподвижные объекты. Это не Лос-Анджелес, где через день снимают погони на высокой скорости. Им не хватило квалификации. Они преследовали движущийся объект, катер. К тому времени, как они поняли, что катер пуст, Лиам уже был в лесу и густой кустарник скрыл его. Пилот не виноват.

Филлипс встал и упер руки в бедра.

— Ладно, народ, хватит скулить. Не хочу это слышать, и это не приблизит нас к поимке Лиама. Этим занимается полиция Камдена, и с их разрешения наша птичка в воздухе. Давайте работать с тем, что имеем. И где мои записи с уличной камеры у дома Гуцио? — Он показал на Хекла и Киннана. — Вы двое отправляйтесь в координационный центр в Камден. Хочу, чтобы вы были на месте событий, если его засекут. Это наш парень, и мы арестуем его на своих условиях.

Оба детектива направились к выходу. Проследив за ними взглядом, Шон заметил в коридоре Джейн, которая знаками звала его выйти. Он оттолкнулся от стены, на которую опирался, и вышел к ней.

— Что такое?

Джейн нервничала, все время оглядывалась, чтобы убедиться, что они одни.

— Надо поговорить.

— Валяй.

— В самом начале расследования Лиам просил меня провести поиск в НИКЦ. Именно так мы нашли вторую жертву. Начали загружать критерии нашей жертвы из «Тигра» и расширять радиус поиска от Филадельфии с шагом десять миль.

— Хорошо.

— Мы нашли еще.

Шон кивнул и, аккуратно взяв Джейн за плечо, повел ее по коридору к выходу на стоянку. Солнце садилось, но он все еще ощущал на лице его лучи, когда вышел на улицу.

— Что значит еще?

Джейн протянула папку, которую держала в руках.

— Они не так полно совпадают, как жертва в Делавэре, но здесь достаточно черт, которые подходят по почерку и к убитой Миллер, и к проститутке из Уилмингтона.

Шон взял папку и открыл. Внутри лежали фото и копии полицейских рапортов об убийствах по всему северо-востоку. Бостон, Мамаронек, Нантакет, Бриджпорт, Балтимор.

— НИКЦ выбрал их потому, что все они были проститутками, снятыми в глухих местах, вроде железнодорожных путей или бухт. Все жертвы обнаружены на следующий день. Началось с Бостона. Жертва была обнаружена за мусорными контейнерами позади «Старбакса». Задушена, волосы обрезаны. Вторая жертва в Мамаронеке, штат Нью-Йорк. Тоже задушена, но на этот раз повешена на дереве в местном парке. Увезена из Йонкерса. Волосы также острижены.

Пока Джейн говорила, Шон читал рапорты. Он просмотрел все до последней строчки.

— За третьей жертвой он возвращается в Массачусетс, — продолжала Джейн. — Обнаружена в мотеле в Нью-Бедфорде. Задушена, но оставлена на кровати. На этот раз волосы обриты, а не обрезаны.

— Он готовился, — сказал Шон. — Лиам использовал этих девушек в качестве моделей, чтобы подготовиться к тому, что сделал с Керри.

Джейн кивнула.

— Я подумала так же, потому что Бриджпорт и Балтимор были почти идентичными. Жертв обнаружили повешенными в отелях, одна на перекладине в шкафу для одежды, а другая на перекладине душевой шторки, которая крепилась к стене болтами. Головы обриты. К тому времени как он добрался до нашей девушки из Уилмингтона, он отработал все почти до совершенства. Единственное, что отсутствовало, распоротый живот. Никого из тренировочных жертв он не резал. Думаю, наша жертва из «Тигра» то, к чему он готовился. — Она замолчала на мгновение. — Полиция Уилмингтона также сообщила мне результаты анализа костей эксгумированной проститутки. Они обнаружили следы гидрохлорида кетамина. Это все Лиам.

Шон закрыл папку и вернул ее Джейн. Закрыл лицо ладонями и глубоко вздохнул.

— Поверить не могу, что это происходит.

— У меня только один вопрос: зачем он предложил поиск в НИКЦ, если знал, что существует вероятность того, что мы найдем другие его жертвы?

— Я не знаю. Может, он хотел, чтобы его поймали.

— Тогда почему теперь убегает?

— Не знаю. Кто еще знает про это? Про другие жертвы?

— Само собой, я должна сообщить это Филлипсу и Хеклу с Кинаном. Я просто хотела, чтобы ты узнал первым. Подумала, что так будет правильно. Ты не просил, но я сама решила предупредить тебя, что вот-вот станет еще хуже.

Шон убрал руки от лица и изобразил свою лучшую улыбку.

— Спасибо за предупреждение. Иди скажи Филлипсу. Я приду через минуту. Очень не хочется видеть его лицо, когда ты ему расскажешь.

— Понимаю.

Джейн ушла внутрь, оставив Шона в одиночестве на стоянке. Он достал из кармана телефон и набрал номер. На другом конце стоянки из-под машины выскочила крыса с недоеденным бурито в пасти. В считанные секунды она проскользнула в щель сточной решетки и исчезла в темноте.

— Это я, — сказал Шон, отходя подальше от двери. — Последние новости. Они узнали про других девушек.

Глава 49

В полицейском участке Лейквуда находился только дежурный офицер. Лиам вошел и быстро осмотрелся, стараясь не вызывать подозрений. Он отметил все входы и выходы. Их было не много. Он обратил внимание на то, как стойка дежурного тянется от одной стены к другой. Пройти внутрь участка можно было только через черную металлическую дверь за углом от того места, где сейчас сидел офицер. У него будет время сбежать, если понадобится.

Лиам не знал, дошли ли до Лейквуда ориентировки из Филадельфии, так что на всякий случай встал на полпути между стойкой и дверью на стоянку. Он нашел одежду в благотворительном контейнере за продуктовым магазином в Камдене, так что описание его внешнего вида теперь будет отличаться. Такси довезло его в Лейквуд через весь штат без остановок. Наличные заканчивались, и он знал, что его кредитки, вероятно, заблокированы, как предусматривает обычный протокол. Он был сам по себе, полный решимости выяснить правду.

Из двух колонок под потолком вещала местная радиостанция. Кроме этого, в приемной раздавалось резкое звучание полицейской рации. Офицер за стойкой поднял глаза от бумаг, которые читал.

— Чем могу помочь?

Лиам прочистил горло, стараясь изобразить как можно больше уверенности. Рискованно, но другого выхода не было.

— Привет. Я Лиам Двайер, криминалист полицейского управления Филадельфии. Мы работаем над убийством и наткнулись на старый полицейский рапорт, оформленный в этом участке. Мне нужна копия.

Офицер присмотрелся к Лиаму:

— У вас есть удостоверение?

— Конечно.

Офицер взял удостоверение, мгновение смотрел на него, а потом пожал плечами:

— Никто не звонил по поводу старых записей.

— Правда? Должны были позвонить этим утром, чтобы к моему приезду рапорт уже ждал.

— Не знаю, что вам сказать. Никто не звонил.

Лиам достал из кармана больничную выписку, которую дала ему Герри, развернул ее и передал офицеру. После реки она была мокрой, но читаемой.

— Тогда можете принести мне его сейчас? Я подожду. Имя девушки и номер ее страховки указаны в выписке. Ваши записи с такой же датой. Это один и тот же инцидент.

Что бы ни читал офицер, это явно было важнее или интереснее, чем копание в старых делах. Он бросил взгляд на выписку и отодвинул ее.

— Сейчас я не могу вам его принести. Я тут один, и кто-то должен быть на посту. Приходите завтра около полудня, и мы вам все выдадим.

— Извините, но он мне нужен сейчас. Мы подбираемся к подозреваемому, и мне надо вернуться в Филли с этим рапортом сегодня вечером. Жертва — женщина, указанная в этой выписке. Можете оказать мне любезность?

— Я работаю один. Не могу покинуть пост. Не понимаю, что вы от меня хотите.

— Где вы храните дела?

— В коробках внизу. В следующем месяце нам установят новую компьютерную систему. Мы хотим перевести все в электронный вид, наняли паренька, чтобы отсканировал все дела. Все внизу, ждет только программного обеспечения. Я хотел бы помочь, но вам придется вернуться завтра. Если хотите, можете написать разрешение на обнародование, и мы отправим рапорт факсом, но это все равно будет только завтра.

Чем дольше он торчит в участке, тем больше времени дает своим преследователям, чтобы послать весточку. Он должен войти и выйти как можно быстрее.

— Я могу сам поискать, — предложил он. — Мне нужен этот рапорт, иначе босс меня заклюет. Разрешите мне поискать. Я сделаю копию и уйду. Даже не нужно будет подписывать разрешение, так что никому не обязательно знать, что вы оказали мне услугу. Чем быстрее я туда спущусь, тем быстрее уеду.

Офицер задумался над предложением. Полистал свои бумаги, затем наконец поднял глаза.

— Ваш босс придурок? — спросил он с усмешкой.

Лиам улыбнулся в ответ:

— Разве они не все такие?

Тут раздался звуковой сигнал зуммера, оповещавший об открывании двери из приемной в участок.

— Вниз по лестнице, первая дверь слева. Поторопитесь.

Лиам рванул к двери, потом по маленькому коридору и через вторую дверь, которая вела вниз. В подвале было темно, и он зашарил по стене в поисках выключателя.

Помещение с делами походило на большую кладовку. На прикрученных к стенам металлических полках стояли картонные коробки. Похоже, их сложили в хронологическом порядке, что хорошо, потому что у Лиама была только дата визита в больницу. Он понятия не имел, кто из офицеров принимал заявление.

Он работал быстро, доставая все, на чем стояла дата обращения Керри в больницу. Он был заперт внутри полицейского участка, ближайший выход этажом выше. Ориентировки уже должны были разойтись по штату. С каждой минутой он становился все более уязвим. Полиции Лейквуда достаточно получить по электронной почте сводку с предупреждением о ситуации, и все будет кончено. Его руки двигались со всей возможной скоростью.

Третья коробка за нужный ему месяц была подписана «Снайдер». Лиам перебирал документы, пока не нашел искомую дату, и замедлился. В тот день у офицера Снайдера было много дел, но ничего сверхъестественного. Нарушение порядка в состоянии опьянения, нарушение общественного порядка, несогласие со штрафом за нарушение правил стоянки, драка в баре, еще одна драка в баре. Типичные вызовы для летнего сезона на побережье. Увидев рапорт из медицинского центра «Кимбол», Лиам остановился и достал его из коробки.

Это было обвинение в домашнем насилии. Согласно показаниям Керри, она со своим парнем была в местном мотеле, когда они поспорили. Ссора становилась все громче, пока другие гости не начали жаловаться администратору. Когда менеджер постучал в номер Керри, она открыла и начала звать на помощь, утверждая, что парень набросился на нее, ударил по лицу и повредил запястье. Она сказала, что он пытался ее убить. Менеджер отвел Керри в свой кабинет, и они вызвали полицию. Офицер Снайдер арестовал парня, а скорая отвезла Керри в больницу. Лиам вчитывался в текст, пытаясь найти имя нападавшего.

Шон Двайер.

«Сколько человек знают о вас с Керри и о том, что произошло с мамой?»

К рапорту была прикреплена написанная от руки записка. Вероятно, офицера Снайдера. «Обвинения отозваны. Нападавший отпущен (при исполнении)».

Похоже, Керри отозвала обвинения, как только вышла из больницы. Возможно, она была в панике, когда говорила, что он хотел ее убить, но при наличии свидетелей и звонка 911 полиция была обязана отреагировать. Успокоившись и подумав, она, должно быть, решила забрать заявление, и они оба скрывали то, чтопроизошло той ночью. Но почему она вообще была с ним на побережье? Она никогда об этом не рассказывала. И Шон тоже. Какое отношение Шон имеет ко всему этому?

Лиам вытащил из кармана фотографию Кики и всмотрелся. Мужчина в капюшоне мог быть Шоном. Он подходил по росту и телосложению, но это можно сказать про многих людей. Шон среднего роста и веса, но это новое свидетельство ареста немного проясняло картину.

Лиам сделал копию рапорта и, внимательно прислушиваясь, пошел на первый этаж. Офицер за столом, не отрывая глаз от своего чтения, помахал ему на прощание. На улице Лиам пошел, не зная куда. Ему просто надо было двигаться. Мысли и чувства накатили, словно приливная волна.

Увидев через дорогу магазин сотовых телефонов, он остановился. Ему в голову пришла идея. Он трусцой пересек перекресток и вошел внутрь. Как и в полицейском участке, здесь было пусто, только за прилавком стоял продавец.

— Приветствую. Что я могу для вас сделать?

Лиам сунул руку в карман и достал телефон Керри.

— Да, моя жена уронила телефон в унитаз. Его можно как-нибудь оживить?

Продавец взял телефон, открыл заднюю крышку, внимательно посмотрел и кивнул:

— Без проблем. Вам просто нужна новая батарея. Все остальное, кажется, в порядке. В наши дни телефоны водонепроницаемы. У меня есть батарея.

— Не возражаете, если я заряжу его здесь, когда вы закончите? Мне надо позвонить. Это очень важно.

Продавец заменил батарею и дал Лиаму запасной зарядник:

— Семь долларов девяносто пять центов.

Лиам расплатился наличными.

— Рядом с дверью есть розетка, если вам нужно уединение.

— Спасибо.

Лиам забрал сдачу и, пройдя к входной двери, вставил зарядник в телефон и в розетку. Он понятия не имел, додумался ли кто-нибудь отключить телефон Керри, но знал, что свой использовать не может. Он смотрел, как телефон оживает.

— У вас тут есть вайфай?

Продавец кивнул:

— Какой же магазин сотовых без него.

— Ладно, — прошептал Лиам сам себе. — Давай проверим, что можно.

Глава 50

Охота на Лиама погрузила департамент в хаос. Дон нажал на педаль газа, слушая, как реагирует двигатель его нового «Мустанга». Мир проносился мимо смазанным пятном. Он крепче сжал кожаный руль и сосредоточился на дороге. На въезде в город Келли-драйв расширялась до двух полос, и поскольку большинство машин ехало в противоположном направлении, Дон решил проверить, насколько может разогнаться его машина. Дорога извивалась вслед за руслом реки Скулкилл. Он перестроился из одного ряда в другой, сильнее нажав на акселератор, чувствуя, как шины цепляются за дорожное покрытие. Его тело мягко наклонилось вместе с креслом. Иногда вождение помогало расставить все по местам.

Дон купил машину в аукционном зале прошлым летом. Полуночно-синий GT с белыми гоночными полосами от капота до багажника. Его изъяли в пользу города у разорившегося инвестиционного банкира, после того как тот потерял работу. Автодилер задолжал Дону услугу, и тот воспользовался этим, оплатил долг банкира наличными, до того как автомобиль выставили на торги. Машина перешла к нему. Конечно, эта покупка свидетельствовала о кризисе среднего возраста, и Джойс даже поддразнивала его за такую банальность, но ему было плевать. Он любил машину, это была его игрушка. Когда он ее доставал, то отрывался по полной.

Поездка в Дойлстаун опять получилась внезапной. Сразу после того, как вертолет потерял Лиама на берегах Делавэра, Дону позвонила мама. Она плохо себя чувствовала, жаловалась на головокружение и тошноту. Адена уже ушла домой и должна была вернуться только в восемь утра на следующий день. Мама не хотела быть одна и отказывалась вызвать вечернюю сиделку, потому что у них были не такие отношения, как с Аденой. Дон умолял ее позвонить дежурному, но она настаивала. Когда она начала плакать, он понял, что придется ехать. Что еще ему было делать? Он сказал, что отпросится с работы и приедет. В ее голосе сразу же послышалось облегчение, и от этого ему стало немного лучше.

Он помог маме сделать разминку, дал обезболивающее и чай, чтобы запить таблетки. Когда симптомы прошли, он приготовил на обед яйца, и они поболтали о всякой ерунде. После еды он помог ей проверить сахар в крови и дал две белые таблетки. Скоро мама уже чувствовала себя прежней, и он смог уехать, поцеловав ее на прощание и пообещав приехать на выходных.

«Мустанг» на большой скорости вошел в поворот. За холмом виднелась крыша музея. В салоне не играла музыка. Лишь рев двигателя и визг шин. Въезжая в город, Дон размышлял о Лиаме и расследовании. Что-то его беспокоило. Как мог человек, чьей профессией было находить улики на месте преступления, оставить собственные отпечатки в двух разных местах преступления? Как можно быть настолько неосмотрительным? Шон предположил, что это своеобразный крик о помощи, но если дело в этом, то зачем Лиаму заикаться про поиск в НИКЦ, зная, что там обнаружатся другие жертвы? В самом начале Лиам был уверен, что его подставили. Дон начинал думать, что это вполне возможно.

Дорога снова повернула, минуя Ботхаус-Роу и приблизившись к музею. Теперь Дон видел его сзади: классическую архитектуру, колонны, каменные ступени, леса, по которым утром сбежал Лиам. Зазвонил телефон, и Дон нажал кнопку громкой связи на руле.

— Карпентер.

— Привет, детектив, это Рокко. Я закончил с расшифровкой. Все готово.

— Отлично. Это было очень быстро.

— Я очень хорош.

— Будешь хвастаться, объясняя все способы, которыми проник в систему, специально используя непонятные слова и фразочки, чтобы выглядеть умнее?

— Нет. Нашел лазейку в системе. Вошел. Готово.

— Мне нравится.

— Если привезешь флэшку, я запишу на нее, чтобы все необходимое было у тебя на одном носителе.

Дон свернул на аллею Бенджамина Франклина.

— Скоро буду.

— Круто.

Связь прервалась, и Дон посмотрел в окно, залюбовавшись панорамой Филадельфии. Несмотря на поглотивший управление хаос, где-то есть ниточка правды. Ему только нужно найти ее, потянуть и позволить привести к общей картине. Все дела раскрываются таким образом. Дело Лиама ничем не отличается.

Глава 51

Дон был уверен, что на Рокко та же одежда, что и вчера. Как и тогда, он прошел следом за хакером в тесную комнатку и встал рядом со столом с ноутбуками у стены системных блоков.

Рокко сел за стол.

— Привез флэшку?

Дон достал из кармана флэшку.

— Скажи честно, обойдя шифрование, ты посмотрел, что внутри?

— Я же сказал, что посмотрю. Детектив, я же хакер. Это то, чем я занимаюсь. Все, чем я занимаюсь. Моя единственная цель в жизни взламывать системы, которые считаются неприступными. И там, куда я должен проникнуть, содержится информация, которую предполагается скрывать от населения. Это мой горшочек с золотом в конце каждой радуги.

— Значит, ты все посмотрел?

— Конечно, я все посмотрел.

Рокко вставил флэшку в ноутбук и начал печатать. Экран компьютера мигнул, и картинка сменилась. Дон наклонился поближе, чтобы лучше видеть. Керри сохранила около пятидесяти фотографий. Некоторые выглядели так, словно были сделаны на людях, но с расстояния, другие — так, словно она снимала из укрытия. Дон видел углы зданий, за которыми она пряталась, а также ветви деревьев и кустов, из-за которых она фотографировала. Объекты — мужчина и женщина — целовались, держались за руки, улыбались, обнимались. На всех фотографиях были два человека.

Шон и Ванесса.

Под каждой фотографией Керри подписала дату, время и место.

— Она следила за ними больше года, — пробормотал Дон.

— Ага. Что за девушка? К кому твой напарник прикасается неположенным образом?

— Не твое дело.

— А, так ты знаешь, кто она. Прелестно.

— Заткнись.

Рокко уменьшил файл с фотографиями и открыл второй. Появились шесть скриншотов с изображением черно-зеленой карты Северо-Востока. На каждом красная линия вела в гавань. Все линии выходили из Пеннс-Лэндинг.

— Это маршруты путешествий по морскому GPS, — объяснил Рокко. — Красная линия обозначает путь катера до места назначения и обратно.

— Да, я вижу. Ты можешь сказать точнее, что за катер?

— Только причал, от которого он отходил. Похоже, это пристань в Пеннс-Лэндинг, причал двадцать восемь.

У причала двадцать восемь стоял катер Шона.

Дон привалился к башне из системных блоков. У Шона с Ванессой был роман, и Керри об этом знала. А теперь Керри мертва.

— Эй, ты в порядке? — спросил Рокко. — Выглядишь не очень хорошо. Все хуже, чем ты думал?

— Я в порядке, — ответил Дон. Он прочистил горло и выпрямился. — Отдай мне флэшку и сотри копию. Поверь мне, это ради твоего же блага. Ты знаешь, как удалять данные из системы окончательно. Советую так и сделать. Я не шучу.

— Да, конечно. Без проблем.

— Ты никому не расскажешь об этом.

— Хорошо.

— Никому.

— Не скажу. Клянусь.

Маленькая квартирка неожиданно стала давить на Дона. Он взял флэшку и быстро ушел. Рокко что-то сказал ему на прощание, но он не услышал. Мысли были далеко.

Шон и Ванесса.

Выйдя на улицу, Дон прошел полквартала до своей машины. Сел в нее, завел и влился в поток, едущий в Старый город. Он не подозревал, что все это время за ним следили из машины, припаркованной через три места.

Глава 52

Время близилось к девяти часам, а Джейн все еще сидела в лаборатории, вносила данные в компьютер.

— Есть секундочка? — спросил вошедший Дон.

Джейн отвернулась от экрана:

— Конечно. Что такое?

Он положил на стол маленький пакет для сэндвичей.

— Мне нужно сравнить это с материалом, обнаруженным под ногтями Керри Миллер.

— Это то, что я думаю?

— Я надеялся, ты мне скажешь.

— Где ты это взял?

— Не могу сказать. Пока не могу, — решительно произнес Дон и закрыл дверь, чтобы их никто не услышал. — И мне надо, чтобы пока это осталось между нами. Очень может быть, что я ошибаюсь, и я не хочу, чтобы рвануло до того, как я получу результаты.

Джейн кивнула:

— Понимаю. Я смогу отдать их тебе завтра с самого утра. Это не сложный анализ.

Дон увидел на краю стола папку с надписью «Дело Миллер: другие жертвы».

— Что это? — спросил он.

— Ты уже ушел, когда я докладывала лейтенанту и остальным. Мы нашли еще жертвы с помощью оффлайн-поиска в НИКЦ. Я просто ввожу информацию в базу, чтобы у всех нас были одинаковые данные.

— Еще жертвы?

Джейн дала ему папку.

— Ага. В Уилмингтоне обнаружилась одна, схожая с Миллер, так что мы увеличили радиус поиска и нашли еще в Бостоне, Мамаронеке, Нантукете, Бриджпорте и Балтиморе. Почерк практически одинаковый.

Дон читал рапорты, и его голова пухла. Женщин увозили, потом обнаруживали на следующий день. Задушенными. С остриженными волосами. Но города. Те же самые, что в файле Керри.

— Наша версия, что Лиам готовился к убийству Миллер. Вторая версия, что эти убийства имеют серийную природу.

— Лиам — не серийный убийца.

— Мне бы твою убежденность, но после этих нескольких дней я больше не знаю, чему верить.

— Чья была идея задействовать НИКЦ? — спросил Дон.

— Лиама, — ответила Джейн. — И да, странно, что он велел провести поиск, если знал, что есть вероятность, что мы наткнемся на этих девушек. Я весь день ломаю над этим голову.

— Могу я на секунду одолжить эту папку? Сейчас верну.

— Да, конечно.

Дон вышел из кабинета Джейн и побежал по коридору. Бегом спустился на один лестничный пролет и влетел в отдел убийств. В отделе почти никого не было, личный состав либо искал Лиама на улицах, либо занимался тем же самым в оперативном штабе. Он подошел к своему столу и сел перед компьютером. Ноутбук ожил, и Дон вставил флэшку, которую дал ему Рокко. Пока файл загружался, Дон открыл папку Джейн. Одно за другим он сопоставлял места обнаружения жертв с координатами морского GPS, которые отследила Керри. Уилмингтон, Бостон, Мамаронек, Нантукет, Бриджпорт, Балтимор. Все путешествия Шона на катере вели прямиком к жертвам.

— Не может быть.

Но оно есть. Увертки. Предательство. Ложь. Это Шон. Керри убили, потому что она слишком много узнала про Шона, Ванессу и других женщин, которых он убил. Убийца — Шон. Теперь все встало на свои места. Лиам не был настолько глуп, чтобы оставлять свои отпечатки на месте преступления. Но если Шон подставил брата, то он мог использовать его отпечатки для создания видимости его виновности. Шон заставлял Лиама бежать, потому что манипулировал ходом расследования. Шон убийца, и Керри раскрыла его тайну. За это она поплатилась жизнью самым жутким образом.

В уединении отдела убийств Дон встал с кресла, отнес папку Джейн к сканеру и начал копировать все, что там было. Все не то, чем кажется. Все резко поменялось.

Глава 53

Удары в дверь разносились по маленькой квартирке. Он услышал приближающиеся шаги.

— Иду! — крикнул голос внутри. — Черт, мужик, погоди секунду.

Повернулся засов, звякнула дверная цепочка, и дверь открылась.

— О, привет, — сказал Рокко, лишь слегка запнувшись. — Что случилось?

— Надо поговорить.

— Чувак, уже поздно.

— Это важно.

— Ладно.

— Я войду?

— Полагаю, да. Только побыстрее. Я тут подсел на «Американскую историю ужасов». Со вчерашнего дня смотрю без перерыва. Очень затягивает.

Шон шагнул в квартиру и закрыл за собой дверь. Он бывал у Рокко несколько раз. Рокко плюхнулся в кресло перед столом. Его компьютеры все еще работали. Вопрос только в том, над чем именно, но Шону было плевать.

— Чем могу помочь?

— Мы с Доном работаем над делом, и я знаю, что он оставил тебе кое-что, чтобы ты взглянул. Ты сделал?

Рокко развернулся на своем кресле, оказавшись к Шону спиной. Мгновение он молчал.

— Мне жаль, но должен сообщить, что детектив Карпентер здесь не появлялся.

— Появлялся. Все нормально. Я знаю. Он мне сказал. Сказал, что попросил тебя посмотреть кое-что для нас, но забыл сказать мне, для чего именно потребовались твои знания. Я был поблизости и решил заехать посмотреть, что ты нашел. Мы расследуем дело вместе.

— Говорю тебе, его здесь не было.

Шон наклонился и развернул кресло к себе.

— Рокко, мне не до игр. Мне нужно то, что он дал тебе, и мне нужно знать, что ты нашел.

Рокко сглотнул и посмотрел Шону в глаза.

— Я с тобой не играю, — медленно и осторожно сказал он, как будто ему требовалось сформулировать каждое слово, прежде чем произнести. — Детектив Карпентер не приходил сюда. У меня нет флэшки.

— А, значит, это была флэшка.

Молниеносным движением Шон достал пистолет и приставил его к голове Рокко. Взвел курок и наклонился. Рокко был готов заорать, но не успел, Шон зажал ему рот ладонью, так что получился задушенный звук, слишком тихий, чтобы услышали соседи.

— Хватит врать, — сказал Шон. Он часто дышал и дрожал из-за адреналина. — Я понимаю, что ты хочешь сохранить секрет моего напарника, но дело важнее тебя, и мне нужны ответы.

Рокко закивал.

— Сейчас я уберу руку. Но если ты закричишь, я тебя прикончу.

Рокко снова настойчиво закивал.

Шон освободил его рот, и Рокко в панике сложился пополам, по лицу бежали слезы.

— Скажи, что он тебе дал.

— У меня ничего нет! Дон пришел и попросил расшифровать файл. Я уже отдал его обратно. Клянусь, у меня его нет. Клянусь!

— Ты видел, что там было?

Рокко набрал воздуха в грудь:

— Да ладно, чувак! Не заставляй меня это делать.

Шон сильнее прижал пистолет к виску Рокко:

— Ты видел, что там было?!

— Фотки! Тебя с какой-то цыпочкой. Я ее не знаю. Никогда не видел.

— Ты сделал копию?

— Нет!

— Что еще?

— GPS координаты катера. Они показывали маршрут какого-то катера в пять или шесть мест.

— Чей катер?

— Я не знаю. Там не было указано.

— Чей катер?

— Клянусь, я не знаю, чей это катер. Поверь мне. Гавань Пеннс-Лэндинг. Это все, что я знаю. Флэшка у детектива Карпентера. Это все, что я знаю!

Наконец Шон убрал пистолет и выпрямился.

— Я тебе верю. Но не могу оставить ниточек. Все уже и так слишком вышло из-под контроля.

— Что ты имеешь ввиду? О чем ты говоришь?

— Мне надо все уладить.

— Нет! Нет! Я ничего не скажу. Не скажу!

Шон покачал головой, хватая со стола ножницы:

— Мне жаль.

Глава 54

Солнце вставало над горизонтом, Лиам стоял около запертых ворот, отделяющих посетителей от аттракционов. Со своего наблюдательного пункта он видел всех, кто шел по дорожке. Если появится полиция, то у него есть маршрут, который поможет ему сбежать незамеченным по маленькому переулку, ведущему на улицы. Деревянная дорожка в Пойнт-Плезант была пуста. Было еще рано, и с Атлантики дул холодный ветер. Большую часть пляжа скрывал туман, но Лиам все равно слышал волны, одна за другой набегавшие на песок.

Дон подходил медленно, смотря по сторонам. Руки он держал в карманах плаща, огромный воротник поднял, чтобы защититься от ветра. Он поднялся по пандусу, ведущему от дороги на настил, и остановился.

Лиам выждал несколько минут, чтобы удостовериться, что Дон один, и вышел вперед, чтобы Дон его увидел.

— Сюда.

Дон подошел к нему, и они зашли в темный проулок. Здесь звуки океана были приглушенными, а ветер казался легким бризом.

— Ты один? — спросил Лиам.

— Ты же так написал в сообщении, верно? — Дон достал телефон и прочел: — «Надо поговорить. Я невиновен. Встретимся на дорожке в Пойнт-Плезант. Приходи один. Без Шона. Вопрос жизни и смерти. Лиам».

Потом Дон посмотрел на беглеца и сказал, что так связываться с ним было опасно.

— Я все еще не до конца уверен, что могу тебе доверять.

— Понимаю. Я на твоем месте чувствовал бы то же самое. Твой поступок говорит о доверии, учитывая, что я могу завалить тебя прямо сейчас и стать всеобщим героем.

— Интересно, почему ты этого не делаешь.

— Потому что я знаю, что ты не убивал Керри. И девушку в Делавэре. И других.

— Каких других?

— Вот именно.

Лиам высматривал на лице Дона малейшие признаки сомнений, но не нашел.

— Почему ты так уверен, что я невиновен?

— Я кое-что узнал.

Дон показал маленький белый конверт. Открыл его и зажал между указательным и большим пальцем кусочек желтого поролона.

— Что это?

— Это ответ на вопрос, который мне никогда не хотелось бы задавать. Еще один недостающий кусочек пазла. Может стать частью твоей карточки «Освобождение из тюрьмы»^[424], — интригующе произнес Дон, на мгновение оглянулся, а потом повернулся обратно. — У меня никак в голове не укладывалось, что ты можешь быть виновен в том, что я видел на фотографиях с места преступления в «Тигре», но когда ты заподозрил, что я мог ее убить, я испугался. Не знаю почему, правда. Наверное, меня возмутило, что человек, которому я так абсолютно доверяю, смог подумать, что я способен на что-то подобное. Я решил, что мне может потребоваться очистить свое имя, поэтому начал собственное расследование. В одиночку. Я не знал, могу ли доверять Шону. Подумал, что он всегда встанет на твою сторону, и если ты меня подозреваешь, то мне надо заранее подготовиться, чтобы оправдаться.

— Ты нашел то, что искал?

— Я сделал две копии с компьютера Керри на две отдельные флэшки. Шон знал только про одну, которую он уничтожил. Я обнаружил кое-что на той, что оставил себе.

Лиам молчал.

— У меня есть запасной ключ от дома твоего брата и его машины. Всегда был. Вчера я шпионил, пытаясь найти что-нибудь, что придало бы смысл происходящему. Я подождал, пока Шон уйдет, и обыскал дом, но ничего не нашел. Когда он был в участке, я заглянул в его машину. Все это было лишь чутье. Но в этом и смысл полицейской чуйки. Обычно она не просто так.

— Что ты нашел?

— Ты знал, что на пассажирском сиденье рядом с дверью дырка?

— Нет.

— Это поролон оттуда. Я попросил Джейн сверить его с материалом, который был под ногтями Керри. И он совпал.

Мир Лиама поглотила темнота. Исчез шум волн, плещущих у берега. Чайки над головой. Солнце, висящее в небе. Остановилось дыхание. Ему казалось, что он задыхается. Что снова тонет в маминой ванне.

— Это Шон, — сказал Лиам.

Шон знал про них с Керри. Шон знал про бумажные цветы, которые мама разложила для них в тот день, когда пыталась убить. Шон умел делать цветы из бумаги и знал, что их мама обрезала волосы. Он знал все. Все. В голове отдавались слова брата.

«Эти цветы меня напугали. Кто-то что-то знает».

Дон убрал поролон обратно в конверт.

— Керри узнала то, что твой брат очень старался скрыть. Тяжело это говорить. У Шона был роман с Ванессой.

Ошарашенный Лиам привалился к стене. Все, что он знал о своей жизни, рассыпалось на глазах.

— Ты уверен?

— Да. Больше года.

Лиам ничего не сказал.

— Не знаю как, но Керри узнала о романе и довольно долго следила за ними. На флэшке, скопированной с ее жесткого диска, я обнаружил их фотографии. Еще я думаю, что, выслеживая их, она натолкнулась на другую тайну, которую скрывал Шон. Он убивал других женщин. Она отследила координаты его катера, и они совпали с найденными жертвами. Вверх и вниз по побережью, Шон снимал проституток и убивал их. Керри сохранила GPS координаты и фотографии. Твой брат убил Керри, девушку, которую вы нашли в Уилмингтоне, еще пять других. Не знаю, по какой причине, но он хочет повесить это на тебя. Когда Керри звонила тебе в ночь своего убийства, возможно, она хотела рассказать тебе все. Показать фотографии. Рассказать о морских прогулках твоего брата.

— Но я все еще ничего не помню о той ночи.

— Не знаю, что сказать тебе по этому поводу. Может, наркотики?

— В моей крови ничего не обнаружили.

— Тогда не знаю.

Голос Лиама был едва ли громче шепота.

— Я пришел сюда, чтобы убедить тебя в своей невиновности. Полагаю, это будет легче, чем я думал.

Он показал Дону копию полицейского рапорта, сделанную в Лейквуде, и объяснил, как Герри Кейн нашла старую историю болезни Керри, которая и привела его туда. Он также объяснил, что произошло во время его разговора с Кики и Дедулей.

Мимо них пробежали несколько человек, и Дон понизил голос.

— Есть еще кое-что. Я еще раз просмотрел папку Кинана по этому делу, на случай если появились новые сведения. После Гуцио все сосредоточились на твоей поимке. О Керри даже не упоминают.

— С чего бы? Я — цель. Я — виновный. Я знаю, как это работает. Вы меня берете, проводите перед камерами, и средства массовой информации успокаиваются. До тех пор я — главная тема всех новостей. Мэру нужно покончить с этим как можно быстрее.

В проулок ворвался ветер. Дон посильнее закутался в плащ.

— Оказывается, несколько дней назад Тедди ходил на военно-морскую верфь и показал там фотографии узлов на удлинителе в «Тигре». Один называется узел Прусика, он закреплял провод вокруг трубы, на которой повесили Керри, а другой — скользящий узел, завязанный восьмеркой. Моряки сказали, что это технические узлы, в основном использующиеся в альпинизме и морском деле. Шон должен был их изучить, чтобы получить лицензию на управление катером.

Лиам подышал на пальцы. С каждой секундой становилось все холоднее.

— Откуда тебе знать, что это не я брал катер в те ночи? Или не одолжил машину Шона в ночь, когда была убита Керри?

— Я видел тебя рядом с водой. Ты был в ужасе.

— Я мог притворяться.

— Такой страх не изобразишь. Кроме того, я видел трансляцию с вертолета, который тебя преследовал, когда ты угнал катер. Ты явно не представлял, что делать. Поездки Шона, чтобы убить тех девушек, длились несколько часов и происходили в темноте. Это требует аккуратного судовождения, даже при наличии GPS. Это не ты.

— Ты передашь все эти улики в отдел внутренних расследований? Поговоришь с Филлипсом?

— Да, но позже. Когда у меня будут железобетонные доказательства.

— Чего еще тебе надо?

— Что-нибудь реальное. Поролон из сиденья совпал, но скорее всего такой же поролон используется в тысячах других машин. Твоя фотография Керри у Ботхаус-Роу будет бесполезна в суде, медицинские записи и полицейский рапорт не лучше. Информация про отслеживание GPS, которую я добыл из компьютера Керри, была изъята без ордера, и я даже не занимаюсь этим делом. Фотографии, которые она сделала, доказывают факт измены, но это не противозаконно. У нас много улик, но большинство из них или косвенные, или не будут приняты в суде. Я хочу глубже копнуть эти другие убийства. Если мы хотим его взять, все должно быть безупречно.

— Не думаю, что у нас есть время на безупречность, — сказал Лиам. — Нужно все рассказать сейчас.

— Вот почему я здесь. Есть идея. Во время обыска в твоем доме нашли волосы. Волосы Керри. На них были следы масла, и Джейн идентифицировала его как оружейное масло «Олин». Шон пользуется «Олином».

— Как и я, — ответил Лиам. — И еще половина управления.

— Я предполагаю, что он хранит волосы, которые забрал, когда побрил ее голову и головы других жертв, в ящике для чистки оружия или достаточно близко, чтобы на них попало масло. Если у тебя будет достаточно времени, чтобы обыскать его дом, ты сможешь что-нибудь найти.

— Он чистит свой пистолет в подвале. Я знаю, где лежит ящик. Ты выманишь его из дома, а я войду и посмотрю, что смогу найти.

— Именно.

Еще несколько человек поднялись на настил и пошли к океану. Дон смотрел, как они проходят мимо.

— Это закончится сейчас, — прошептал Лиам.

Дон пошел к выходу из переулка.

— Идем, я подброшу тебя до Филли, и мы обдумаем следующие шаги. Где ты можешь спрятаться?

Лиам на мгновение задумался.

— В миссии на Саут-стрит. Отец Бреннан поможет. Я виделся с ним на днях.

— Хорошо. Спрячься там, пока я с тобой не свяжусь. Когда выманю Шона из дома, ты войдешь.

— Как мы могли не знать обо всем, что происходило? — спросил Лиам. Веки казались тяжелыми. Он очень устал. — Он убивал тех девушек, а мы ничего не подозревали.

Дон продолжал идти, опустив голову, сопротивляясь ветру, дувшему с океана.

— Он всегда обладал обаянием лидера. Оно порождает доверие. Мы все — жертвы его манипуляции. Никто из нас не видел этого.

— Но он — мой брат. Он — единственная семья, которую я знал.

— Он не тот человек, которым ты его считал. Он не тот человек, которым мы все его считали.

Глава 55

Утро превратилось в день, потом в вечер, Дон сидел один в своей спальне, потягивая кофе и глядя на белый конверт на прикроватной тумбочке. Все, что он знал, крошилось в пальцах, создавая новую реальность, и он не был уверен, что готов ее принять. Столько знаков так долго были прямо под носом, но он был слеп. Теперь нужно все исправить. Другого пути нет.

Он высадил Лиама у миссии на Саут-стрит и поехал домой. Внизу Джойс готовила ужин. Она понятия не имела, с чем он столкнулся.

Из задумчивости его вырвал телефонный звонок. Не дожидаясь следующего, он ответил:

— Алло.

— А, так ты жив. Я весь день тебе звоню. Рад слышать, что ты еще дышишь.

От голоса Шона у Дона скрутило желудок. Пытаясь продумать следующий шаг, он избегал напарника. Этот звонок вернул его в настоящее и напомнил, что от проблемы не убежать, как бы отчаянно ему этого ни хотелось.

— Алло? — сказал Шон. — Ты еще там?

— Я здесь, — ответил Дон. — Показалось, Джойс зовет. — Он постарался придать голосу легкости. — Я утром заскочил в участок, а потом смотался к маме убедиться, что у нее все хорошо.

— И как?

— Да, она в порядке. А ты как, напарник? Как дела?

— Я в норме. По Лиаму по-прежнему ничего. Ориентировки разосланы уже по всему округу Камден.

— Есть идеи, где он может быть? Как думаешь, куда в Джерси он мог бы податься?

— Ничего конкретного не приходит в голову.

— Ты разговаривал с Ванессой? Она что-нибудь слышала?

— Да, я с ней разговаривал, но Лиам не звонил. Я велел ему отключить телефон. Полагаю, он послушался.

Дон встал с кровати и принялся расхаживать по комнате.

— Так ты звонишь, чтобы мне стало стыдно, что я не позвонил тебе?

На другом конце линии Шон хохотнул:

— Нет. Мне нужна услуга.

— Говори.

— Мы должны найти Лиама. Ты и я. Знаю, в свете новых жертв мне следует оставаться в стороне, но он — мой брат. Я надеялся, что ты сможешь подобрать меня и мы бы съездили поискали в Джерси. Не могу сидеть сложа руки и ждать, пока что-нибудь произойдет. Мы должны его найти. Я сам его арестую.

— Не думаю, что это — хорошая идея. Филлипс сказал, что хочет, чтобы ты пока держался подальше от этого.

— Я знаю, но мне надо что-то делать. Что угодно. Сидение здесь меня убивает. Ты прикрываешь мою спину, я прикрываю твою. Так это работает. Окажи мне эту услугу. Он мой брат, и для тебя он тоже почти член семьи. Пожалуйста.

Дон рухнул обратно на кровать. Что он может сказать? Он должен держать свое открытие при себе и действовать как можно естественнее. Если он будет рядом с напарником, то хоть сможет контролировать ситуацию, обеспечит Лиаму доступ в дом Шона, чтобы найти так необходимые им доказательства. А если он откажется ехать, Шон может что-нибудь заподозрить. У него нет выбора.

— Да, хорошо. Я согласен.

— Спасибо, мужик. Я — твой должник.

— Во сколько за тобой заехать?

Зашуршала бумага.

— Забери меня из дома в десять.

— Понял. В десять.

— К полуночи будешь дома. Обещаю.

— То же самое ты говорил прошлым вечером про «Салливанс», а домой я добрался только к двум.

— До встречи. — Повисла короткая пауза. — Я знаю, что не обязательно говорить вслух, но это между нами. Никто ничего не знает. Тебе могут надрать зад за помощь мне, а меня могут вышвырнуть за неподчинение приказу Филлипса.

— Ты прав, нет необходимости говорить мне это.

— Возьми седан. Не хочу привлекать внимание с «Мустангом».

— Хорошо.

Шон повесил трубку. Дон слушал тишину на другом конце, пока не раздалось сообщение робота с просьбой отключиться.

— Джойс! — позвал он. — Поднимись на секунду!

Что он может сделать? Он должен поехать, чтобы не вызвать подозрений. Интуиция подсказывала, что это плохая идея, но он не находил альтернативы, которая помогла бы сохранить тайну еще на некоторое время.

— Да?

Джойс стояла в дверном проеме. Она была великолепна со своими завораживающими глазами, безупречной темной кожей и рассыпавшимися по плечам косичками. На ней была оранжевая ночнушка, подчеркивающая пышную грудь. Ему вдруг захотелось заняться с ней любовью, но он знал, что времени нет.

— Моя африканская королева.

Джойс улыбнулась:

— Мой король.

— Ты сегодня разговаривала с Ванессой?

— Да. Бедняжка. Она сама не своя. Я просто хотела обнять ее и сказать, что все будет хорошо, но что скажешь в такой ситуации? Ее мужа разыскивают за убийство. Кажется, она еще не до конца это осознала. Черт, думаю, я сама еще не до конца это осознала.

Дон взял с тумбочки конверт, лизнул клейкий край и запечатал его.

— Мне надо кое-что тебе сказать. Это важно. Иди присядь.

Глава 56

Лиам сгорбился за кухонным столом и рассеянно водил ложкой по краям миски с хлопьями. По маленькому телевизору на столешнице рядом с плитой повторяли лучшие моменты вчерашней игры «Филлис».

— Сегодня твой первый день в старшей школе. Тебе лучше вытащить голову из задницы и доесть эти хлопья, чтобы не упасть в голодный обморок на втором уроке.

Лиам уронил ложку и обернулся. На лице моментально появилась улыбка, а глаза загорелись.

— Шон! Что ты здесь делаешь? У тебя же занятия.

Шон закрыл за собой входную дверь, пересек прихожую и вошел в кухню. Он обнял младшего брата, взъерошил его волосы и сел рядом.

— Не переживай за мои занятия, — сказал он. — Сегодня у моего брата первый день в старшей школе. Это важный момент. Ни за что его не пропущу.

Лиама охватило облегчение. Его плечи расслабились, а лоб разгладился. Он съел ложку хлопьев, потом еще одну.

— Как дела? — спросил Шон.

— Без тебя непривычно. Даже после двух лет. Просто непривычно.

— Ты же знаешь, что стоит только позвонить. Темпл всего лишь на северном конце города. Не так уж далеко.

— Знаю. Просто без тебя пусто.

Шон кивнул и оглядел кухню. В раковине лежала грязная посуда.

— Как бабушка с дедушкой?

— Хорошо. Бабушка еще спит. Вчера вечером она плохо себя чувствовала. Дедушка пошел к парикмахеру. Я скажу им, что ты заходил.

— Да, скажи. — Шон встал и подошел к раковине. Включил воду, взял губку и принялся мыть посуду. — Так ты нервничаешь по поводу сегодняшнего дня?

— А то.

— Я понял. Из-за чего нервничаешь? Ты будешь учиться с теми же детьми, которые ходили с тобой в среднюю школу. В коридорах будут все те же дети из нашего района. Ничего особенного.

Лиам отнес свою миску к раковине.

— Тебе легко говорить. Ты был популярным. У тебя была куча друзей.

— У тебя тоже.

— У меня горстка друзей, и я не популярный. Люди не знают меня так, как знали тебя. И если они знают меня, то это благодаря тебе.

— Это все еще не отвечает на мой вопрос, из-за чего ты нервничаешь.

Лиам прислонился к столешнице.

— Просто это… старшая школа. Что, если я не найду свой шкафчик? Или не смогу его открыть? Что, если я не найду свой класс или опоздаю, потому что потерялся? Что, если я войду не в тот класс? Это будет катастрофа.

Шон не удержался от смеха. Он поставил чистые тарелки в пластиковую сушилку на столешнице и насухо вытер раковину.

— Слушай, не стану врать. Подобное может произойти, но со стопроцентной уверенностью могу сказать, что всех остальных девятиклассников беспокоит то же самое. С тобой все будет в порядке. Какая вообще проблема в том, что ты потеряешься или не сможешь открыть шкафчик? К следующей неделе ты станешь профи.

— Надеюсь, ты прав.

— Я сам прожил эти четыре года. Я определенно прав. Верь мне.

Лиам обошел кухонный стол и взял свой рюкзак. Дойдя до коридора, он остановился.

— Не хочешь пройтись со мной до школы? — спросил он. — Я имею в виду, за компанию.

Шон сложил полотенце и повесил его на край раковины.

— А зачем, по-твоему, я здесь?

— Серьезно?

— Серьезно.

Без лишних слов братья вышли из дома бабушки с дедушкой на улицу, старший вел младшего, положив руку на плечо Лиама для дополнительной поддержки. Его скала. Его все.

* * *

Вечер тянулся бесконечно. Шон сидел на краю кровати, ожидая, пока за ним заедет Дон. Почти пора. Тело оцепенело, пока воспоминания о брате и их детстве просачивались в разум, который начали одолевать сомнения. Он задумался, пройдена ли точка невозврата. Может быть, еще не поздно изменить курс действий? Он может сдаться, спасти брата и покончить с этим безумием. Но реальность быстро прогнала подобные мысли: все идет как должно. И так было всегда. Теперь пути назад нет. И сегодняшняя ночь вернет все на свои места.

Рядом, завернувшись в простыни, лежала Ванесса. На лице и груди блестели капельки пота. Она выглядела удовлетворенной. Спокойной. Дрожащими руками Шон потянулся к пузырьку «Ксанакса» рядом с телефоном на тумбочке.

— Я смогу, — шептал он себе, закидывая в рот две таблетки и запивая их водой из стакана. — Я смогу.

Это было странное ощущение. Шон чувствовал, как его перегруженный и уставший разум разрушается. Он понимал, что события выходят из-под контроля, но не знал, как это остановить. Проститутки. Керри. Рокко. А теперь…

— Я смогу.

Ванесса спала. На мгновение не осталось ни смерти, ни убийств, ни беспокойства о планах на будущее. Только они двое в этой крошечной спальне.

На улице просигналила машина. Шон встал с кровати и подошел к окну.

— Кто там? — спросила Ванесса, открыв глаза и перевернувшись.

— Это Дон. Мы немного проедемся, поищем Лиама.

— В такое время?

— Я должен что-то делать. Сидеть целыми днями ничему не поможет.

— Будь осторожен.

— Буду.

Шон отвернулся от окна:

— Уходи через черный ход. Нельзя, чтобы тебя увидели выходящей из парадной двери.

— Я знаю.

Он вышел из спальни и выключил свет, пряча свою самую драгоценную тайну в темноте. Пора.

Глава 57

Казалось, весь мир уснул до следующего утра. Улицы Камдена опустели. Погрузились в темноту витрины магазинов, металлические ставни опущены, сигнализации включены, инвентарь убран под замок. В домах и квартирах больше не светятся точки окон. Почти все легли спать.

Шон и Дон бесцельно колесили по улицам в поисках Лиама, вглядывались в переулки, проверяли стоянки и автобусные станции и даже заехали на территорию океанариума. По дороге через мост оба пили кофе, но почти не разговаривали. По потрескавшимся и вспученным тротуарам спешили редкие припозднившиеся прохожие, опустив головы, натянув капюшоны, так что их было сложно рассмотреть. Найти Лиама в таком городе было практически невозможно. Но оба мужчины и так знали, что Лиама в Камдене нет. Все это был лишь отвлекающий маневр.

Дон повернул и медленно поехал по еще одной темной улице.

— Мне казалось, ты говорил, что я буду дома к полуночи.

— Да, вышло дольше, чем я думал. Извини.

— Нам не следует тут быть. Это не наша территория.

— Мы здесь не как копы. Мы здесь как члены семьи. Для семьи нет юрисдикции.

Дон поставил стаканчик с кофе в подстаканник и начал переключать радиостанции в поисках спортивного канала. Он не знал точно, сколько времени потребуется Лиаму, чтобы обыскать дом Шона, и хотел как можно скорее выбраться из этой ситуации. Они договорились, что Лиам пришлет сообщение, когда выйдет, чтобы Дон мог отвезти Шона домой. Здесь он чувствовал себя беззащитным. Открытым.

— Как думаешь, где он может быть?

— Не знаю.

— Может, лучше попробовать завтра, когда будет светло?

— Днем он будет прятаться. Именно днем его разыскивает полиция. Если и есть шанс обнаружить его, то только ночью.

Дон нашел ток-шоу и откинулся на спинку сиденья.

— Ты пытаешься до него дозвониться?

— Весь день, каждый день. Он так и не включил свой телефон. Сразу переводит на голосовую почту. Оставил ему кучу сообщений. И ничего, — эмоционально заверил Шон и повернулся к напарнику: — Слушай, я знаю, безумие думать, что мы сможем найти его, просто поездив по улицам. Я понимаю. Но это больше для того, чтобы занять меня. Я должен что-то делать, понимаешь? Я не могу сидеть и ждать, пока мне позвонят сообщить, что его поймали. Я — его брат. Я не буду стоять в стороне, что бы ни говорил Филлипс.

Дон кивнул, продолжая вести машину. Он бросил взгляд на часы на приборной панели. К этому времени Лиам должен был добраться до дома Шона. Теперь вопрос в том, сколько времени ему потребуется, чтобы найти искомые улики, если они вообще там. Пока что никакого сообщения не приходило.

— Я ценю, что ты это делаешь, — сказал Шон.

— Не беспокойся. Я понимаю.

— Давай еще раз проедем по Девятнадцатой улице, а потом в сторону парка Фарнэм. После этого сможем разойтись. Я уже и так задержал тебя. Джойс будет злиться.

— Согласен.

Дикторы на радио спорили о предстоящем драфте и пытались угадать, кого выберут «Иглз». Дон слушал их болтовню, пока она не переросла в перепалку, а потом наклонился и выключил радио.

— Надоели эти вопли.

Шон показал вперед.

— Притормози там и поверни направо.

Проезжая по Девятнадцатой улице, Дон заметил, что многие фонари не горят. Они забрались в глубь территории банд, а банды, как известно, бьют фонари, чтобы скрывать свои делишки. На этих улицах главное — выживание. Убей или убьют тебя. Другого пути нет. Он размышлял об этом, разъезжая в темноте рядом с серийным убийцей. Лиам уже скоро должен закончить. Где же сообщение от него?

— Сюда.

Дон направил седан в парк Фарнэм. Деревья нависали над головой и закрывали луну, было даже темнее, чем в жилых районах. Они ехали по извилистой дороге вверх по холму к главной площадке рядом с рекой Купер. Там, где раньше были беговые дорожки и зоны для пикника, теперь остался только потрескавшийся асфальт с торчащими корнями деревьев и разрушенные кострища, больше используемые для передачи наркотиков, чем для семейного отдыха. Когда-то это было прекрасное место, и красота никуда не делась, просто была не на поверхности. В детстве Дон часто приходил в этот парк. Таким образом родители сбегали из Филадельфии, не уезжая слишком далеко. Быть может, однажды та красота вернется. Сейчас же он видел только упадок.

— Стой! — вдруг крикнул Шон. — Там!

Дон затормозил и выгнул шею.

— Что?

— Нет… ничего. Забудь.

— Это был он?

— Нет.

Шон повернулся к напарнику. Он был бледен, лицо ничего не выражало. Единственным показателем того, что он еще дышит, была слегка дрожащая нижняя губа.

— Послушай, — сказал он. — Нам надо поговорить.

— О чем?

— Я знаю.

— Хорошо. Что ты знаешь?

— Больше, чем ты думаешь, и я хочу оградить тебя от этого, но ты должен мне доверять и делать, как я говорю.

Дон инстинктивно прижался к водительской двери.

— Шон, о чем ты?

Он постарался, чтобы голос звучал твердо, но подумал, что услышал в нем слабость.

— Я знаю, что ты подвез Лиама в миссию отца Бреннана после вашей встречи. Он мне позвонил. Когда Лиам только ударился в бега, я подумал, что он может попытаться спрятаться там, поэтому заехал и попросил отца Бреннана быть начеку.

— Ну, я…

— Я также знаю, что ты сделал дополнительную копию файлов Керри. И копии из папки Джейн про остальных девушек. Ты наложил руки на столько тайн, а я не хотел, чтобы ты был замешан во все это. Я только хотел, чтобы ты сходил домой к Керри, забрал улики, связывающие ее с Лиамом, и жил дальше. Зачем тебе понадобилось вынюхивать?

Дон мог только смотреть на своего напарника, человека, которого знал дольше, чем кого-либо другого. Дольше Ванессы, дольше Филлипса, дольше Джойс. Шон был для него как сын, но сейчас, сидя в темноте и глядя на человека, которого знал так много лет, он не находил слов.

— Я знаю, что ты в курсе, что это я убил Керри. Нам больше не надо притворяться. Вчера я проследил за тобой до дома Рокко. Я вообще много следил за тобой. После твоего ухода я вернулся и побеседовал с Рокко. Он рассказал, что обнаружил в файлах Керри. Сказал, что записал копию на флэшку и отдал ее тебе. Она-то мне и нужна. Ты отдаешь мне флэшку, и я убираюсь из твоей жизни. Завтра я уеду, и ты больше никогда обо мне не услышишь. Я буду в Мексике, Канаде, Аргентине или где-то еще, но ты больше никогда меня не увидишь, и тебе не придется переживать, что меня поймают. Ты отдашь мне флэшку, я дам тебе свалитьотсюда и подамся в бега. Как тебе?

Дон набрал воздуха в грудь и положил ладони на руль.

— У меня нет флэшки, — медленно сказал он. — Рокко сказал тебе неправду.

— Не играй со мной.

— Я не играю. Он не смог взломать шифр, так что мы отказались от этой идеи. Ты видел меня выходящим от Рокко с пустыми руками. Нет никакой флэшки.

Шон покачал головой и заплакал. Его всхлипы казались громкими на фоне тишины ночного парка.

— Дон, не ври мне! И без этого тяжело. Отдай мне флэшку!

— У меня ее нет.

Шон достал из куртки «Беретту» и направил ее на напарника.

— Я не хочу вредить тебе. Я серьезно. Мне нужна только флэшка, и мы сможем пойти каждый своей дорогой.

Дон усмехнулся:

— Ты правда думаешь, что так будет? Думаешь, после всего этого я дам тебе уйти? Тебе конец, Шон. Ты идешь ко дну. А теперь убери пушку от моего лица, пока я не затолкал ее тебе в задницу. Что ты о себе возомнил? Опусти пистолет. Сейчас же.

Теперь Шон плакал сильнее, «Беретта» в его руке дрожала.

— Я не хочу тебя убивать.

— Опусти пистолет!

— Отдай мне флэшку!

— Ты сукин…

Молниеносным движением Дон потянулся к «Беретте». Шон отпрянул к пассажирской двери и нажал спусковой крючок. Выстрел прогремел в тесном салоне, пуля вошла в грудь Дона. Он вскрикнул от боли и страха. Боль была сильнее, чем он мог представить. Из раны потекла кровь, собираясь на коленях и стекая на сиденье.

— Я не хочу этого! — закричал Шон. — Зачем ты вынудил меня?

Дон почти не слышал, что говорит Шон. Он откинул голову назад, боль усиливалась. Он был уверен, что отрубается. Он не мог дышать, пуля наверняка повредила легкое. Кровь хлестала из раны. Он не мог ее остановить.

— Ты убил ее, потому что она узнала про вас с Ванессой, — пробормотал он. — Сукин сын. Она узнала и про других, и за это ты ее убил.

— Скажи, где флэшка! Пожалуйста!

— Бедная… девочка.

Дон терял сознание. В машине пахло потом и порохом. Как на месте преступления. Смертью.

Шон схватил его за затылок и крепко прижал к себе.

— Прости. Прости. Я не хотел. Пожалуйста, ты должен мне верить. Я не хотел. Я люблю тебя.

Шон отпустил его, и Дон упал на сиденье. Он открыл глаза и посмотрел в лицо своего напарника. Боль притуплялась, значит, он скоро умрет. В этом он не сомневался.

— Дон, пожалуйста. Где флэшка?

— Я… люблю… тебя.

— Где флэшка?

Дон закрыл глаза.

— Дон! Скажи мне! Пожалуйста!

Тишина.

* * *

Шон закричал изо всех сил. В этом звуке слились страх, горе и ярость. Его трясло, когда он доставал тряпку и вытирал все, до чего дотрагивался, потом, пользуясь той же тряпкой, открыл дверь. Он выбрался в прохладный ночной воздух, спотыкаясь, обогнул машину и подошел к водительской двери. Осмотрел свою одежду, чтобы убедиться, что на ней нет крови. Ее не было.

— Мне так жаль, — бормотал он, снова разражаясь слезами. — Прости меня.

После этих слов Шон разрядил в своего напарника весь магазин «Беретты», чтобы выглядело как нападение банды. Когда магазин опустел и курок щелкал впустую, Шон сунул пистолет за пояс, развернулся и пошел в сторону остановки общественного транспорта, чтобы запрыгнуть на электричку и вернуться в Филадельфию. Глухой ночью он спешил к станции, но, по правде говоря, в этом не было необходимости. Полиция не приедет. Местные жители не станут никуда звонить.

Выстрелы здесь не в новинку.

Глава 58

Прошел час после того, как Дон забрал Шона. Лиам стоял на другой стороне улицы и, звеня мелочью в кармане, приглядывался, пока не удостоверился, что вокруг никого нет. В доме Шона было темно. Никакого движения внутри. Не спуская глаз с входной двери, Лиам перешел дорогу. Свежий ветер гнал по улице пустой бумажный стаканчик. Лиам услышал звук приближающейся машины, но решил, что она еще слишком далеко, чтобы беспокоиться, и заставил себя идти дальше.

Он перевел взгляд с двери на окно, с первого этажа на второй, еще раз убеждаясь, что дома никого нет. Дон был с Шоном — он знал это, но все равно не мог унять дрожь от выброса адреналина.

Пять ступенек, ведущих на крыльцо, не скрипнули, когда он поднялся ко входу. Он последний раз осмотрелся вокруг, потом подошел к краю крыльца и достал запасной ключ из-под большого цветочного горшка. Открыл дверь и скользнул внутрь.

Изнутри из-за темноты и пустоты дом казался гораздо просторнее. Лиам стоял в коридоре и при помощи фонарика осматривал гостиную и столовую слева от себя. Он пробежал по коридору в кухню и свернул к подвалу.

Там Шон хранил свой набор для чистки оружия в старом картотечном шкафу рядом с верстаком, на котором валялись инструменты и щепки дерева. Когда Лиам спускался, его все больше окутывал затхлый запах влажной земли и плесени.

Верстак и шкаф стояли у противоположной стены. Лиам подошел и потянул пластиковый контейнер, лежавший на куче барахла во втором ящике шкафа. Достав его, он вспомнил, как много раз чистил собственное оружие вместе с братом за этим самым верстаком, на который сейчас и поставил контейнер. Он включил лампочку, висевшую прямо над головой, и с колотящимся сердцем открыл две металлические защелки.

Его моментально обдало запахом оружейного масла, когда он наклонился рассмотреть то, что искал. Улики были здесь во всей своей ужасающей красе.

Начатая канистра «Олина» была закрыта крышкой, но подтекала. Шомпол, щетка и чистящие диски были заляпаны и затвердели от засохшего нагара. Внутренние стенки ящика были скользкими, поролоновый уплотнитель порван. Среди пролитого масла и грязных инструментов лежали несколько пакетов с волосами. Черными, светлыми, каштановыми. Волосами всех жертв. Волосы Керри тоже должны быть здесь.

Лиам закрыл ящик и попятился от верстака. Теперь он знает всю правду. Шон убил Керри и других женщин, которых нашла полиция. Больше сомнений не было. Дыхание вырывалось короткими толчками, и ему вдруг показалось, будто он пробежал марафон. Он никак не мог удержать равновесие, комната качалась из стороны в сторону, пол уходил из-под ног. Он закрыл глаза и оперся на верстак, пережидая, пока пройдет головокружение и дыхание вернется в норму. Он знал, что найдет здесь, и тем не менее это зрелище, зрелище абсолютной правды, оказалось для него слишком тяжелым. Старший брат, человек, который был ему как отец, который заботился о его благополучии во всех сферах жизни, который буквально спас ему жизнь, был убийцей и пытался повесить свои убийства на него. Почему?

В окнах на противоположной стене подвала мелькнул свет. Фары. Кто-то повернул на подъездную дорожку Шона.

Лиам убрал ящик обратно в шкаф и дернул цепочку выключателя лампочки. Он попытался разглядеть, кто приехал, но окна находились вровень с землей и с его места ничего не было видно. По первому этажу протопали шаги.

Лиам замер, выключил фонарик и стоял совершенно неподвижно. Пол над головой скрипел с каждым медленным, осторожным шагом. Вошедший находился в коридоре. Лиам метнулся к стене и затаился, прижавшись к ней. Шаги переместились в кухню и затихли. Лиам задержал дыхание, глаза искали другой выход. Что-то над ним зашуршало. Он вглядывался в темноту в поисках места, чтобы спрятаться, или пути к бегству. Наверху на мгновение стало тихо. Потом шаги начали спускаться по лестнице, в подвал.

Лиам на ощупь быстро двинулся глубже в темноту, которая поглотила его. Он не видел, куда идет. Шаги одолели уже половину лестницы. Лиам наткнулся на ступеньки, ведущие к ураганному люку и во двор. Он поднялся, как можно тише отодвинул засов и толкнул створки.

Свежий воздух ударил в лицо и казался холоднее, чем раньше. Краем глаза Лиам увидел красный мигающий огонек. Когда он выскочил наружу, шаги ускорились и переместились в подвал, направились к лестнице и ураганному люку. Вдруг его сильно толкнули сзади и буквально впечатали в землю, вжав лицом в траву, так что он чуть не задохнулся. Он попытался сопротивляться, но тот, кто лежал на нем, был сильнее. Сильная рука не давала поднять голову от земли. На короткий миг он снова ощутил себя шестилетним мальчиком в ванной, а мама навалилась сверху и прижимает его к полу.

«Мы собираемся к вашему отцу».

— Не двигайся, сукин сын, — приказал лейтенант Филлипс. — Ты арестован.

Лиам быстро вытащил руки из-под себя, перевернулся, сбросив Филлипса, и вскочил на ноги. Только он встал, как Филлипс налетел на него, уперевшись плечом в живот, и опять повалил на землю. От удара из легких выбило воздух, но Лиам успел увернуться от летящего в него правого кулака. Он ответил коротким ударом в живот лейтенанта, отбросив того назад. Лиам навалился на Филлипса и коленями прижал его руки к земле. Часто и хрипло дыша, он лихорадочно обыскивал противника, пока не нашел пистолет, а потом поднялся на ноги и встал над лейтенантом.

— Достаньте наручники, — приказал он.

Филлипс остался лежать.

— Лиам, все кончено. Неважно, что ты сделаешь со мной, они тебя поймают. Ты себе же делаешь хуже. Позволь мне привезти тебя. Я сделаю это правильно. Я позабочусь о тебе.

— Достаньте наручники!

Филлипс потянулся за спину и достал свои наручники. Хром блеснул в лунном свете.

— Идите и пристегнитесь к ручке двери в подвал.

— Лиам…

— Делайте!

Филлипс отполз к ураганному люку, из которого они оба только что вылезли. Он пристегнул одно кольцо к стальной ручке, а второе замкнул у себя на запястье. Пристегнувшись, лейтенант поднял свободную руку, чтобы показать, что выполнил приказ.

— Достаньте свой телефон, рацию и ключи. Бросьте их мне.

Филлипс сделал, как было велено. Лиам подобрал предметы и бросил их подальше во двор.

— Лейтенант, я знаю, что вы мне не верите, но я ничего не делал и никого не убивал. Это Шон.

— О чем ты говоришь?

— Мне нужна фора, так что придется оставить вас пока пристегнутым. Но когда освободитесь, все нужные вам улики лежат в этом подвале. Убийца — Шон. Поверить не могу, что говорю это вслух. Он пытается меня подставить.

— Зачем ему подставлять тебя?

— У него роман с Ванессой. Я могу предположить, что он хочет избавиться от меня, чтобы она досталась только ему. Других женщин убил тоже он.

Филлипс задергался в наручниках.

— Откуда мне знать, что ты не подбросил то, что внизу, чтобы подставить Шона? Что этот роман — не просто ложь, чтобы сбить нас со следа?

— Потому что Дон скажет вам правду. Он нашел больше доказательств, чем я. Дон знает, что Шон — убийца.

Филлипс молчал. Лиам видел, как его мозг переваривает новую информацию.

— Я сейчас еду к Дону, — продолжил Лиам. — Позвоню вам позже, и вы сможете меня забрать, и мы расскажем вам все, что знаем, но я хочу, чтобы Дон был со мной. Он — моя страховка. А пока предлагаю разослать ориентировки на моего брата. У меня ощущение, что все может стать еще хуже.

Филлипс поднял руку, которая была прикована к двери.

— Я не могу этого сделать!

— Как я сказал, мне нужна фора. Подождите немного и зовите на помощь. Кто-нибудь придет. Ваш телефон и рация возле тех кустов. Ключи тоже. Я позвоню. Мы расскажем вам все.

Филлипс сказал что-то еще, но Лиам не слышал. Он бежал от дома брата к станции метро, чтобы вернуться в Южную Филадельфию и домой к Дону. Все закончится сегодня. Больше не имеет значения, достаточно ли у них улик для признания виновным. Если они с Доном протянут еще, оборвется еще больше жизней. Пришло время покончить с этим. Так или иначе.

Он достал из кармана телефон Керри и набрал номер Ванессы.

— Алло.

— Привет. Это я.

— Лиам!

— Не говори. Просто слушай. Я знаю про вас с Шоном, и сейчас мне все равно. Я еду домой к Дону, потом мы с ним собираемся в участок. Мне надо сказать тебе, что происходит, — он сделал секундную паузу, потом зарылся пальцами в волосы и на бегу рявкнул в телефон: — Это про Шона. Он не тот, кем ты его считаешь.

Глава 59

Положив руку на сердце, Джойс отошла на шаг от двери. Ее моментально охватила тревога.

— Шон. Уже поздно. Где Дон? Все в порядке?

Шону пришлось собрать все силы, чтобы выдавить улыбку. Он медленно кивнул, следя за тем, чтобы все его действия выглядели уверенными и обычными. Он ощущал себя словно во сне, отдельно от тела. Места и люди больше не казались реальными. Весь его мир стал фантазией, но в то же время он осознавал, что каждое мгновение реально. Голова гудела, а зрение то теряло четкость, то снова обретало ее.

— Шон? — опять спросила Джойс. Волнение в ее голосе было физически ощутимо. — Не молчи.

Шон быстро собрался.

— Извини. Нет, все хорошо. Я знаю, уже поздно являться без приглашения. Дон вернулся в участок. Он позвонил мне, когда я вышел купить кофе, и попросил заскочить за диском по делу Лиама. Кажется, мы догадались, где он может быть.

Джойс с облегчением выдохнула, пригласила его внутрь и закрыла дверь.

— Я смотрю новости, — сказала она. — Ох, та запись, на которой Лиам ведет твой катер по реке, это слишком. Надеюсь, вы скоро его найдете. Мальчику нужна помощь. Бегство ничего не решит. Нам надо взять его и оказать помощь. Утром я разговаривала с Ванессой. Она разбита.

Шон прошел по коридору в кухню. Он сунул руки в карманы, чтобы Джойс не увидела, как они дрожат. Глаза горели от слез, в горле першило.

— Я знаю. Я тоже с ней разговаривал. Мы думаем, что уже скоро.

— Я молюсь, чтобы ты был прав. Молюсь каждый день.

Джойс вошла в кухню и взяла из раковины чайник, включила воду и принялась его мыть.

Шон подошел сзади и, прислонившись к холодильнику, наблюдал за ней. На одной из дверей он заметил фотографию Дона с крупной камбалой и вытащил ее из-под магнита.

— Я помню тот день, — сказал он. — Это я фотографировал.

— Я знаю.

— Мы взяли в аренду лодку в Пойнт-Плезант. Это был подарок на день рождения. Я не думал, что мы что-то поймаем. Большую часть дня мы пили, но ничего не клевало. Даже не пыталось. Капитан уже собирался развернуться и идти к берегу, как на удочку Дона попалась эта рыбина. Нам потребовалось с полчаса, чтобы ее вытащить. В итоге мы поймали рекордсменку. Невероятно. Хороший был день.

— С моим мужем каждый день хороший.

— Это точно.

Джойс поставила чайник на плиту.

— Хочешь чая?

— Нет. Я просто возьму что нужно и оставлю тебя в покое. Отпущу тебя спать.

— Ты уверен, что у тебя все хорошо? Выглядишь не фонтан.

И снова Шон выдавил улыбку и проглотил рвущийся крик.

— Да. Просто вся эта кутерьма с Лиамом меня потрепала. Мне надо его найти. И нам всем надо понять, что произошло.

— Да, надо.

Несколько секунд они молчали, а потом Шон поднял фотографию:

— Не против, если я ее возьму?

— Она твоя, если хочешь. На столе у Дона стоит увеличенная копия.

Шон сложил фотографию и сунул в задний карман, потом нашел в своем телефоне собственное фото с флэшкой и показал его Джойс.

— Кстати, о столе Дона. Ты случайно не видела что-то вроде этого?

Джойс посмотрела на картинку на экране и покачала головой.

— Нет, не видела ничего такого, но опять же, я не искала. Дон не сказал тебе, где она лежит?

— Нет. Сказал только, что в доме.

— Наверное, у него в кабинете. Почему бы тебе не позвонить ему?

— Он отключил телефон. Он проводит опрос свидетелей на предмет возможного обнаружения, а нам нельзя брать телефоны в допросные комнаты. Может, я просто поищу? Не мог же он убрать ее слишком далеко, верно?

— Конечно, — ответила Джойс. — Валяй. Ты знаешь, где кабинет, и можешь проверить его мастерскую в подвале тоже. Хотя не думаю, что он держит внизу компьютерные прибамбасы. Скорее инструменты и материалы, но можешь посмотреть.

— Спасибо. Я быстро.

Джойс повернулась к своему чайнику, который начал закипать. Шон поднялся наверх и прошел в кабинет Дона. Через несколько секунд дом наполнили звуки выдвигаемых ящиков, переставляемых предметов и шуршание бумаг. Безмятежность глубокой ночи потревожили, и она уже не вернется до самого утра.

Он запустил процессы, которые уже не остановить.

Сейчас или никогда.

Глава 60

Лейтенант Филлипс стоял на крыльце Шона, обводя взглядом скопление полицейских машин и машин без опознавательных знаков. Здесь была полиция штата Нью-Джерси наряду с несколькими сотрудниками и парой детективов полицейского управления района Глостер. Его собственная машина стояла на подъездной дорожке с того момента, когда он выследил Лиама в доме. Хекл и Кинан были внутри. Они нашли все, что обещал Лиам.

Они нашли правду.

После ухода Лиама Филлипс звал на помощь, пока не появился сосед с фонариком и дробовиком. Филлипс назвал себя и велел соседу вызвать подмогу. Вскоре после этого приехали полицейские и расстегнули наручники. Они нашли обещанное Лиамом. Наряду с волосами они также обнаружили фотографии жертв, сделанные во время слежки, и ящик, забитый новыми оранжевыми удлинителями той же марки и модели, которые использовались в других убийствах. На одном из проводов был завязан узел Прусика и скользящий узел в виде восьмерки с другого конца. Он тренировался.

Разослали новые ориентировки, теперь с приметами Шона, а не Лиама. Улицу перекрыли с обеих сторон, так что элемент неожиданности пропал. Это еще не попало в новостные агентства, но если Шон вдруг вернется, то быстро заметит над своим домом отсветы мигалок. Он может скрыться без следа, а они даже не узнают, что он был поблизости. Памятуя об этом, Филлипс расставил полицейских за пределами периметра, на случай если Шон действительно попытается вернуться домой.

На крыльцо вышел Кинан.

— Мы закончили, — сказал он. — Сейчас упакуем и заберем в участок. Сразу же отдадим криминалистам. Мы также отправили группу на катер Шона. После угона его поставили в сухой док. Теперь, когда обстоятельства изменились, его обыщут еще раз.

— Хорошо. Держите меня в курсе.

Кинан вернулся в дом, а по ступенькам на крыльцо поднялся один из полицейских штата Нью-Джерси. Он был худым и выглядел юным, но шевроны на рукаве показывали, что он является сержантом и старшим по званию среди присутствующих.

— Мы оцепили периметр в радиусе десяти миль. Моим людям известна марка и модель автомобиля, номер водительских прав и описание подозреваемого. Если он попытается вернуться домой, мы его возьмем.

Филлипс пожал ему руку:

— Спасибо.

— У вас нет идей, где он может быть?

— Нет, но я проверю, не видел ли его кто-нибудь.

Он достал телефон и позвонил на сотовый Дона, но его перекинуло на голосовую почту. Тогда он позвонил в участок. Ни диспетчер, ни дежурный сержант не видели и не слышали Шона или Дона. Он позвонил владельцу «Салливанс» и спросил, не зашли ли Шон или Дон выпить. Нет. Он набрал сотовый Лиама, но его номер был отключен. Звонок Ванессе остался без ответа. Наконец он снова попытался дозвониться до дома Дона. Он должен сообщить ему, что происходит.

Джойс ответила после третьего гудка.

— Алло.

— Это я, — сказал Филлипс. — Извини, если разбудил. Мне надо поговорить с Доном.

— Дон в участке. Они думают, что догадались, где может быть Лиам.

— Ты с ним разговаривала? Потому что я только что звонил в участок и мне сказали, что всю ночь не видели ни его, ни Шона.

— Шон здесь, — сказала Джойс. — Это он сказал мне, что Дон на работе.

Филлипс застыл на месте и сильнее прижал телефон к уху.

— Ты сказала, Шон у вас?

— Да.

— Один? Дон не с ним?

— Он сказал, что Дон в участке. Они работают над новой ниточкой к Лиаму.

— Джойс, — сказал Филлипс. — Мне нужно, чтобы ты сохраняла спокойствие и послушала меня. Не показывай реакцию на то, что я говорю. Просто веди себя естественно, но слушай.

— Хорошо.

— Мы нашли улики, которые указывают на то, что убийца — Шон. Не Лиам. Тебе нужно уходить из дома. Сейчас же.

— Что?

Филлипс спустился с крыльца и, не прекращая говорить, замахал полицейским.

— Лиам едет к вам, чтобы поговорить с Доном. Я разговаривал с ним сегодня. Он показал нам улики, которые указывают на Шона. Шон — тот, кого мы искали. Тебе надо уходить оттуда.

— Нет, — прошептала Джойс едва слышно. — Этого не может быть.

— Тебе надо уходить из дома. Сейчас же. Ты сможешь это сделать?

— Да.

— Я посылаю машины и тоже еду.

— Я боюсь.

— Не бойся. Просто уходи из дома.

Филлипс нажал отбой и побежал к своей машине. Подняв голову, он увидел, что Хекл и Кинан бегут следом.

— Что случилось? — крикнул Хекл.

Филлипс ткнул пальцем в подчиненных.

— Отправьте подмогу домой к Дону. Моя сестра там одна с Шоном.

— А где Дон?

— Не знаю. Идите!

Он сел в машину, сдал задом по дорожке, так что его занесло и он чуть не врезался в другую машину, перекрывающую движение. Под визг шин он нажал на газ и поехал в город. Его мир стремительно выходил из-под контроля.

Глава 61

Шон стоял в проеме двери, ведущей в подвал, и смотрел, как Джойс кладет трубку и опирается на стену кухни.

— Кто это был? — спросил он.

Она резко развернулась, и на мгновение в ее глазах мелькнул неподдельный страх.

— Ты меня напугал. Что-то ты долго. Так и не нашел?

— Не нашел.

— Тебе надо позвонить Дону. Может, он уже вышел из той комнаты и теперь может говорить.

— Джойс, кто звонил?

— Никто. — Джойс оттолкнулась от стены. — Ошиблись номером.

Шон отпустил дверную ручку, которую сжимал, и шагнул в кухню.

— Какой-то слишком долгий разговор для того, кто ошибся номером.

— Нет. Просто ошиблись номером. Хотели заказать такси. Я сказала, что это не ко мне.

— Поздновато для звонков.

— Наверное, когда тебе нужно такси, время не имеет значения.

Шон обходил кухню по часовой стрелке, вынуждая Джойс отходить по такой же траектории и оттесняя ее дальше от коридора, ведущего к входной двери. Между ними повисло странное молчание, которого раньше не было. Шон устал. Веки отяжелели, голова болела. Он больше не хотел этого делать. Он просто хотел уснуть и проснуться, и чтобы все было кончено.

— Я не могу найти эту флэшку.

— Позвони Дону. Он скажет тебе, где она. Хочешь, я ему позвоню?

— Почему ты отходишь от меня?

— Я не отхожу.

— Отходишь. Как только я делаю шаг к тебе, ты отходишь на шаг.

Джойс только махнула рукой на его замечание, но не остановилась. Она уже почти обошла кухню по кругу.

— Ты не знаешь, где еще искать эту флэшку. Я не знаю, что еще предложить.

— Джойс, кто звонил?

— Я уже сказала. Ошиблись…

— Кто звонил?!

Внезапная ярость в голосе Шона звучала незнакомо даже для него самого. Было в ней что-то нечеловеческое. Звериное. Чистая незамутненная ярость. Прежде чем он успел сказать что-нибудь еще, Джойс повернулась, схватила со столешницы за спиной большой нож для разделки мяса и выставила его перед собой. По ее лицу потекли слезы.

— Не ори в моем доме, — сказала она. — Особенно после того, что сделал. Хочешь знать, кто это был? Хорошо. Это был мой брат. Твой лейтенант. Он звонил Дону, чтобы сказать, что они нашли у тебя дома улики, которые подтверждают, что это ты убил тех девушек и Лиам невиновен. Он сказал мне уходить из дома. Полиция уже едет. Он их отправил. Поэтому ты стоишь там, а я стою здесь, и мы ждем их приезда, и ты пойдешь спокойно, потому что это правильно. Я знаю, что в тебе еще осталось хорошее. Я знаю. Мы просто подождем вместе, и все закончится.

На мгновение Шон замер. В доме было тихо. Других звуков не было слышно. Ни приближающихся сирен, ни мчащихся по улице машин, ни мигалок. Значит, время еще есть. Ему нужна эта флэшка!

Джойс толкнула между ними стул и выскочила в коридор. Поворачивая, она потеряла равновесие и поскользнулась, упав на маленький столик, на который Дон всегда бросал ключи. Она быстро поднялась на ноги, но Шон уже пересек столовую и перекрыл ей путь к входной двери. Он схватил Джойс за руку и дернул к себе как раз в тот момент, когда она размахнулась ножом и воткнула лезвие ему в плечо. Шон закричал и инстинктивно ударил ее в лицо. Его хватка ослабла, Джойс вырвалась и, пошатываясь, добралась до подвала.

— Джойс! — крикнул он. Боль в плече расползалась вниз по руке. — Джойс, это не то, что ты думаешь. Твой брат врет. Я ничего не делал. То, что они нашли у меня дома, принадлежит Лиаму. Я прятал их, чтобы защитить его. На флэшке еще больше лжи. Она нужна мне, чтобы доказать мою невиновность. Пожалуйста! Ты должна мне помочь. Джойс!

В подвале было темно. Шон остановился на верхней ступеньке и попробовал включить свет, но выключатель только щелкал впустую. Он осторожно спустился до конца и достал из кобуры пистолет, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте, прежде чем двигаться дальше. В крови бурлил адреналин, и Шон больше не испытывал угрызений совести, страха или жалости. Он знал только, что должен заполучить флэшку и добраться до Джойс раньше, чем она успеет сбежать из дома. Слишком много хвостов.

Держа пистолет перед собой, он медленно осматривал помещение. Второй рукой он зажимал плечо, кровь просачивалась между пальцев и капала на пол.

— Джойс, пожалуйста. Я не хочу делать тебе больно. Мне нужна твоя помощь. Мне нужно, чтобы ты немного побыла моей заложницей, чтобы я мог все объяснить до того, как сюда ворвется спецназ и все закончит. Я не совершал того, что на флэшке. Мой брат подставляет меня. Они не станут слушать, пока я их не заставлю. Мне нужно, чтобы ты помогла мне заставить их выслушать. Понимаешь? Пожалуйста. Я не хочу делать тебе больно.

Как во многих домах, построенных в Филадельфии в девятнадцатом веке, в подвале этого была потайная дверь, ведущая к соседям. Во время Гражданской войны по этим проходам перемещали деньги, оружие и припасы через другие подземные двери и туннели по всему городу. В наши дни большинство таких дверей заложены кирпичом или заперты, но Дон однажды упоминал, что их сосед, живущий тут дольше них, заплатил им за хранение некоторых вещей, которые не помещались у него дома. Они не запирали эту дверь, на случай если ему понадобится что-то взять. Шон видел, что старая ржавая ручка была повернута, а сама дверь на разваливающихся петлях приоткрыта. Он подошел проверить. В соседнем помещении ничего не было видно. Он вошел внутрь.

В соседском подвале было так же темно, как у Дона. Шон достал телефон и включил фонарик. Тесное пространство было завалено коробками, старой одеждой, грудами книг и газет, и на все это опирался одинокий зеленый каяк. Шон водил фонариком туда-сюда, но не видел, где могла прятаться Джойс.

— Джойс, пожалуйста. Мне нужна твоя помощь.

За спиной, в другом помещении, послышался звук. Шон рванул обратно и увидел, как Джойс выбегает из-за стиральной машинки. Фонарик осветил ее лицо, окровавленное и опухшее в том месте, куда он ее ударил. Она бросилась вверх по лестнице, топая по деревянным ступенькам.

— Джойс!

— Помогите!

— Джойс! Вернись!

Шон взлетел по лестнице, перескакивая через ступеньку, и ворвался в кухню как раз в тот момент, когда Джойс поворачивала за угол в коридор, ведущий к входной двери. Он побежал следом, обогнул угол и резко остановился, увидев, что Джойс замерла на полпути между ним и дверью. Он поднял пистолет и направил его на мужчину, который только что вошел.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Шон, склонив голову набок и тяжело дыша после бега. — Ты… тебя не должно здесь быть.

Лиам сделал шаг вперед и остановился. Поднял отнятый у Филлипса «Глок» и направил его на брата.

— Нет, именно здесь я и должен быть.

Глава 62

Джойс сползла вниз по стене и упала на колени. Лиам видел ее краем глаза, но сосредоточился на своем брате. Пистолет Филлипса оттягивал руку, и Лиаму приходилось прилагать усилия, чтобы держать его ровно.

— Шон, мне нужно, чтобы ты положил оружие и дал мне помочь тебе.

Шон выплюнул смешок и покачал головой:

— Не думаю, что ты можешь мне помочь, младший брат. Уверен, мы давно перешли эту границу.

— Нет. Я все знаю. Я знаю, что ты убил тех девушек. Я знаю, что ты сделал с Керри. Я знаю про вас с Ванессой и что поэтому ты пытался меня подставить. Но еще не поздно. Я еще могу тебе помочь. Несмотря на все это, я все еще хочу тебе помочь.

— Ты ничего не знаешь, — ответил Шон. — Ты думаешь, что знаешь, но даже понятия не имеешь.

Два брата продолжали целиться друг в друга.

— Я знаю, что хочу тебе помочь, — сказал Лиам. — Я знаю, что ты мой брат, и я знаю, что ты всю жизнь заботился обо мне. Ради Бога, Шон, ты спас меня, когда мама пыталась нас убить. Теперь моя очередь. Сейчас у тебя в голове все перепуталось, но я могу помочь тебе все исправить. Все не обязательно должно кончиться так.

Шон поднял лицо к потолку, глаза наполнились слезами.

— Почему ты хочешь помочь мне? Я этого не заслуживаю. За то, что сделал с тобой. Я этого не заслуживаю.

— Мне плевать. Положи пистолет, и мы прекратим это. Я поеду с тобой в участок, там нас встретит Дон. Мы сделаем это все вместе. Ты не будешь один.

— Дон…

Джойс подняла лицо от коленей и посмотрела на Шона:

— Что Дон? Что с Доном, Шон?

Шон заплакал:

— Мне жаль.

Джойс поднялась на ноги, свежие слезы наполнили ее глаза и покатились по щекам.

— Жаль чего? Что ты сделал? Где Дон? Где мой муж? Что ты сделал?

— Мне жаль.

Джойс метнулась к Шону и, схватив за куртку, затрясла, больше не боясь пистолета в его руке.

— Что ты сделал?!

— Отстань от меня!

Шон оттолкнул Джойс, и она упала на пол.

— Брось оружие! — крикнул Лиам.

— Нет! — заорал Шон. Он направил «Беретту» на Джойс, которая съежилась и плакала на полу у его ног. — Довольно! Ты бросай оружие или я убью Джойс прямо тут. Если тебе все известно, тогда ты знаешь, что я не блефую. Я убью ее, как убил остальных. Можешь застрелить меня, если хочешь, но сначала я убью ее. Бросай оружие!

— Шон, я…

— Бросай или она умрет!

— Ладно!

Лиам положил пистолет на пол.

— Оттолкни его от себя.

Лиам ногой толкнул пистолет назад и услышал, как тот ударился об стену около входной двери. Раздались звуки сирен, но они были еще далеко. Лиам поднял руки.

— Я хочу тебе помочь. Пожалуйста. Я просто хочу помочь. Мы справимся с этим. Вместе. Как было всегда.

Шон хотел что-то сказать, но замер, глядя мимо Лиама.

— Что ты тут делаешь?

Лиам обернулся, и в тот же миг за его спиной прогремели два выстрела. Шон схватился за грудь, его отбросило назад, на пол, пистолет выскользнул из его руки и отлетел в сторону. Он неподвижно лежал в конце коридора. Повисшая в доме тишина резко контрастировала с шумом и криками, которые раздавались здесь лишь мгновения назад.

В дверном проеме стояла Ванесса, сжимая дрожащими руками пистолет — пистолет Филлипса, от ствола которого поднимался дымок.

— Ванесса?

Она посмотрела на мужа и потеряла сознание.

Лиам подбежал к жене, а Джойс метнулась мимо них обоих, толкнула входную дверь и вывалилась на крыльцо. Соседи высыпали из домов посмотреть, что происходит. Лиам видел мигание красных огней экстренных служб, заворачивающих на улицу под прекрасный аккомпанемент назойливого завывания сирен.

Глава 63

В отделении реанимации было тесно и без армии полицейских, занимавших почти все пространство. В такой толпе было почти невозможно передвигаться. Полицейские охраняли не только вход в реанимацию, но и зал ожидания, и выходы на лестницы. Журналистов держали снаружи, на стоянке, но все новые и новые новостные фургоны приезжали и вели прямые репортажи. Ночь обещала быть длинной.

Филлипс вошел в палату Ванессы в сопровождении Хекла, Кинана и двух детективов из отдела внутренних расследований, Фармера и Никса. Он достал телефон, приготовившись записывать предстоящий разговор. Ванесса сидела в кровати, физических повреждений у нее не было, но она пострадала эмоционально. Чтобы спасти Джойс и Лиама, ей пришлось стрелять в своего деверя. Это был героический поступок, но без последствий он не останется. Филлипс знал, что впереди у нее бессонные ночи и изнурительные кошмары.

— Как Джойс? — спросила Ванесса.

— Она поправится. Сломан нос. Выбит зуб. Синяки и шишки. Она поправится.

— А Дон? Вы его нашли?

— Мы его нашли, — ответил Филлипс и покачал головой.

— Ох.

— Как ты?

— Кажется, в порядке.

Филлипс подвинул пластиковый стул и сел рядом с кроватью. Остальные встали в углу.

— Я должен задать тебе несколько вопросов.

— Хорошо.

— Начнем с того, что случилось. Расскажи все по порядку.

Ванесса набрала воздуха в грудь.

— Я была дома, у меня зазвонил телефон. Я не узнала номер, но, учитывая все происходящее, подумала, что надо ответить. Это оказался Лиам. Он был взбудоражен. Сказал, что нашел улики, указывающие на то, что убийца Шон, и что Шон опасен и мне надо держаться от него подальше. Он сказал, что едет домой к Дону, чтобы потом вместе поехать в участок. Сказал, что узнал о нашем романе, но ему все равно. Он просто хочет убедиться, что я знаю, что Шон убийца, и буду держаться от него подальше. Я не видела Лиама с тех пор, как все пошло кувырком, поэтому села в машину и поехала к Дону. Я хотела увидеть его и услышать все сама. Я не могла поверить в его слова, но в то же время знала, что он говорит правду. Просто знала.

Филлипс кивнул:

— Почему ты не позвонила 911? Или мне?

— Не знаю. Я хотела увидеть Лиама и решила, что если Дон будет там, то все в порядке. Я понятия не имела, что там будет Шон. Когда я добралась до дома Дона, то услышала крики, поэтому прокралась на крыльцо и увидела, что происходит. Шон гонялся за Джойс. Он загнал ее в угол, но потом появился Лиам. Шон заставил Лиама бросить пистолет, и он прилетел туда, где я смогла до него дотянуться. Я знала, что должна сделать что-нибудь. За долю секунды подумала о том, что сделал Шон и как пытался повесить все это на Лиама. Вместо того чтобы испугаться, я разозлилась. Я хотела, чтобы он умер. Хотела, чтобы все это закончилось, поэтому прокралась в дверь и, не успел Шон понять, что я там делаю, я выстрелила в него. Дважды. Он должен был умереть за то, что сделал со всеми нами. Должен.

Ванесса откинулась на подушки. Филлипс выждал несколько ударов сердца и продолжил:

— Как долго у вас с Шоном был роман?

— Чуть больше года. Так… получилось. Он так меня поддерживал после маминой смерти. Он дарил мне ощущение безопасности, и в то же время наш с Лиамом брак начал разваливаться. Полагаю, одно привело к другому.

— И ты понятия не имела о том, что он ведет другую жизнь?

Ванесса посмотрела на лейтенанта:

— Конечно же нет. Эти девушки. Единственное, что мне приходит в голову, что, может быть, он хотел убрать Лиама с дороги, чтобы мы были вместе. Может быть, думал, что, убив Керри, разоблачит измену Лиама? Может, собирался повесить на Лиама и те, другие убийства? Не представляю. А возможно, другие убийства и не должны были всплыть?

— Хорошая версия.

— Что еще могло заставить его совершить все это? Все так запутано. Может быть, он знал, что я никогда не уйду от Лиама. Мы никогда об этом не говорили, но он знал, что я хочу восстановить наш брак. И у нас с Лиамом все начало налаживаться. Я люблю мужа.

Филлипс кивнул и остановил запись.

— Нам надо будет сопоставить кое-какие даты и время, чтобы официально закрыть расследование, но мы можем сделать это позже. Тебе надо отдохнуть.

— Хорошо.

— Ты поступила правильно. Моя сестра жива благодаря тебе. Ты — героиня.

— Я не чувствую себя героиней.

— Знаю. Но тем не менее. Сегодня ты спасла жизни. Ты — моя героиня.

Распахнулась дверь, и в палату вошел Лиам. Увидев его, Ванесса села, на ее лице тотчас же появилась улыбка.

— Ты вырвался.

— Я вырвался.

Филлипс встал со стула и дал знак другим детективам уходить.

— Мы вас оставим. Мне надо вернуться домой к Джойс. Сейчас я ей нужен. Ванесса, тебя отпустят утром. Врачи хотят оставить тебя на ночь, чтобы последить за шишкой, которую ты набила, когда потеряла сознание. Так будет лучше. Пусть журналисты снаружи немного поутихнут. Я зайду утром, и мы поговорим еще.

— Хорошо.

Он посмотрел на Лиама:

— Ты держишься?

— Да. В общем и целом.

Мужчины вышли из палаты, оставив мужа и жену наедине. Между ними повисло молчание, густое и непреклонное.

— Лиам, прости, — наконец сказала Ванесса.

— За что?

— За то, что тебе пришлось пройти через все это. За твоего брата. За то, что он сделал с тобой. За то, что я сделала с ним. За то, что я сделала с нами. За все.

— Спасибо. Ты пришла очень вовремя. Я уверен, что он собирался убить нас с Джойс. Ты нас спасла.

— Я сделала то, что было нужно.

Лиам прошел в глубь палаты:

— Я не могу остаться. Надо вернуться в участок и дописать показания. Эти несколько дней были очень длинными.

Ванесса вытерла слезу:

— Обними меня?

— Мне надо идти.

— Всего разок.

Лиам наклонился и обнял жену. Она притянула его к себе и прошептала на ухо:

— Я не горжусь тем, что сделала. Прости.

— Это неважно, — прошептал в ответ Лиам. — Все кончилось. Все. Между нами все кончено. Я заберу свои вещи в течение нескольких дней.

— Почему? Почему ты так говоришь?

— Потому что того, что когда-то было между нами, больше нет, и из-за этого погибли люди. Нам обоим нужно начать заново. После такого не излечиваются.

— Мы можем все исправить.

Лиам отпустил жену и пошел к двери.

— Извини, но так надо. Иначе при каждом взгляде на тебя я буду видеть людей, которые погибли ни за что. Это будет нечестно по отношению ко всем нам.

— Лиам, пожалуйста.

— Я должен пойти проведать Шона. Извини.

Ванесса вытерла еще одну слезу, скользнувшую к подбородку.

— Проведать Шона? Что ты имеешь в виду?

— Он все еще в операционной. Врачи считают, что он выживет.

— Шон жив?

— Да.

Прежде чем Ванесса успела сказать что-нибудь еще, Лиам вышел в коридор и закрыл дверь, оставив ее наедине с ее мыслями.

Глава 64

В доме Дона было пусто и тихо. Новости о произошедшем в Камдене начали расходиться, но пока никто не явился. На заднем крыльце тихо разговаривали представитель профсоюза полицейских и священник. Вставало солнце, возвещая новый день, и скоро дом заполнят полицейские, еще больше выстроятся вокруг квартала, ожидая своей очереди выразить соболезнования и предложить помощь. Филлипс будет впускать их, благодарить и провожать к Джойс, которая будет сидеть на диване, оцепенев от горя. Так это всегда происходит.

Об огнестреле сообщил патруль полиции Камдена, объезжавший район. Два полицейских патрулировали парк и наткнулись на брошенный автомобиль. Филлипс еще был в доме Дона, когда позвонили из участка. Дежурный сержант сообщил, что Дона убили в Камдене, и Филлипсу пришлось ущипнуть себя, чтобы убедиться, что он не спит. Второй раз за ночь он пересек мост, его встретили на месте преступления детективы, несколько вызванных на подмогу машин и криминалисты, все из Камдена. Они проводили его к машине, где он опознал тело Дона. Он позвонил шефу полиции и мэру. Больше ему там нечего было делать, так что он вернулся в Филадельфию и сообщил новости сестре. Она упала ему на руки, и они вместе заплакали. После этого он мало что помнил.

Филлипс бесцельно бродил по гостиной, глядя на фотографии Дона, Джойс и остальных родственников. Он брал каждую, рассматривал, тер рамку, будто бок волшебной лампы, желая, чтобы его друг вернулся. С каждой фотографии смотрела счастливая озорная пара. Такими они и были. На одной Дон посадил на плечи племянника, оба корчили в камеру страшные рожи. На заднем плане было колесо обозрения в парке развлечений, который он не узнавал. На другой Дон и Джойс держались за руки, глядя друг другу в глаза, на фоне заходящего карибского солнца. Каждая фотография запечатлела место и время, наполненные радостью и защищенные от жестокости мира. Теперь эти чувства ушли, унеслись в один миг. Когда-нибудь оно вернется, счастье, но уже никогда не будет таким, как прежде. Шон уничтожил наивность его сестры.

Джойс наверху спала после двух таблеток «Эмбиена», которые принес представитель профсоюза полицейских. Филлипс запнулся о ножку стула, выдвинутого из-за углового столика, и чуть не упал на пол. Он удержался в последний момент, восстановил равновесие и задвинул стул на место. Его тело ослабло. Он устал и до сих пор был в шоке. Он открыл несколько окон, ощутил, как холодный воздух наполняет комнату, и пошел на кухню заварить кофе.

— Что ты делаешь?

Джойс стояла на середине лестницы, одетая в темно-синие пижамные штаны Дона и белую майку. Глаза покраснели, опухли и запали. Ее слегка пошатывало из стороны в сторону.

— Варю кофе, — ответил Филлипс.

— Я сделаю.

— Мне не трудно.

Джойс сделала еще несколько шагов вниз.

— Пожалуйста. Я сделаю. Мне нужно чем-нибудь себя занять.

Он отошел от кофеварки и смотрел, как она, покачиваясь, спустилась до конца лестницы. Остановилась внизу и села на ступеньку. Он подошел к ней.

— Ты зачем встала? Это снотворное должно было усыпить тебя. Тебе нужен отдых.

— Я не могу спать. Не хочу. Как только засыпаю, мне снится он; потом я просыпаюсь и вынуждена заново испытывать чувство потери. Я больше никогда не хочу засыпать. Никогда.

— Я знаю. Но тебе нужно отдохнуть. Ты должна попытаться собраться с силами. Почему бы тебе не вернуться наверх? А я побуду здесь. Скоро начнут приходить люди из управления.

Джойс посмотрела на него, потом закрыла глаза и откинула голову к стенке.

— Мне его не хватает, — прошептала она. — Поверить не могу, что его больше нет. Просто поверить не могу.

Филлипс сел рядом с сестрой и погладил ее по руке.

— Мне так жаль. Не знаю, что еще сказать. Я люблю тебя. Все, что я могу, это быть рядом столько, сколько потребуется. Это все, что я могу дать.

— Я знаю, — ответила Джойс. Она вздохнула и вытерла слезы, потом протянула ему белый конверт, который держала в руках. — Вчера вечером Дон позвал меня наверх в спальню и дал этот конверт. Он сказал, что если с ним что-нибудь случится, то я должна отдать это тебе и только тебе. Когда Шон приехал искать ту флэшку, я поняла, что он может искать это, но я не собиралась отдавать ему. Дон сказал только тебе.

Она отдала конверт.

Филлипс взял конверт и повертел в руках.

— Я должна была понять, что случится что-то плохое, когда он начал говорить так. Он никогда раньше так не говорил. Я должна была понять. Я не должна была отпускать его из дома.

Филлипс встал со ступеньки и пересек кухню. Он поддел большим пальцем клапан конверта и оторвал его, не будучи уверенным, хочет ли видеть содержимое. Уже стольковсего произошло.

— Он доверял тебе, — сказала Джойс. — Он любил тебя.

Филлипс наклонил конверт, и ему на ладонь выскользнула флэшка. Прохладный ветер из открытых окон гостиной коснулся его голых рук, посылая дрожь по спине. Снаружи жизнь продолжалась, заканчивалась ночь. Здесь, внутри, продолжали меняться жизни.

Глава 65

Наступило утро, над Филадельфией всходило солнце. Лиам повернул на подъездную дорожку и выключил двигатель. Было еще рано, и вокруг стояла тишина. Не ездили машины. Никто не выгуливал собак и не бегал. Идеально.

Он вылез из машины, поднялся на веранду и остановился, увидев на коврике букет бумажных цветов. Точно таких же, какие мать оставила для него в день, когда пыталась его убить. Точно таких же, какие оставили у ног Керри. Он наклонился и поднял их, рассматривая со всех сторон. Бумага выглядела новой, хрустящей, сухой. Цветы сделали недавно, на них даже не было утренней росы. Он открыл дверь и вошел в дом.

— Ванесса, — позвал он, отметив, что голос слегка дрожит. — Я дома.

Где-то в доме слышалось шевеление. Всхлипы. Ванесса была там, и она плакала.

— Ты где?

— Здесь.

В гостиной было пусто. На кухне. Она на кухне.

Лиам прошел по дому и остановился, увидев жену, сидевшую во главе стола в столовой. Ее глаза опухли и были полны слез. Кожа побледнела. Тушь стекала по лицу, придавая зловещий вид. На столе перед ней лежал пистолет.

— Я не видел твою машину перед домом.

— Я завела ее в гараж. Оказывается, для одной места хватает.

— Я думал, тебя выпишут только утром.

— Я сама выписалась. Я рада, что ты дома.

— Где ты это взяла? — спросил Лиам, показывая на пистолет.

Похож на «Глок», как тот, что он забрал у Филлипса, только этот серебристый.

— Не могу использовать один и тот же пистолет дважды, — ответила она. — Пистолет Филлипса забрали после того, как я стреляла из него в Шона. Этот лежал у меня в сумочке, но оказалось, что он мне не понадобился. Шон забрал этот для меня у контрабандиста, которого арестовал несколько месяцев назад. Его не отследить. — Ванесса медленно обняла пальцами рукоять, подняла пистолет со стола и направила на мужа. — Мне нужно, чтобы ты сел.

Глава 66

Лейтенант Филлипс зашел в свой кабинет и закрыл дверь. Остаток ночи и утро ползли мучительно медленно. Он бросил ключи на стол и рухнул в кресло, слишком уставший, чтобы снять пальто.

Джойс превзошла все ожидания, учитывая обстоятельства. Его сестра такая храбрая. С каждым часом очередь желающих навестить ее только росла, и к рассвету растянулась по тротуару и за угол. Он все время был рядом с ней, благодарил каждого пришедшего, провожал, чтобы мог подойти следующий. Еду приносили поднос за подносом. Филлипсу пришлось поручить двум полицейским складывать все на кухне, чтобы не задерживать поток посетителей. Пришли жены других полицейских и следили, чтобы кофе всегда был горячим. Они помогли организовать в столовой шведский стол с закусками и фруктами. В доме было тихо. Люди почти не разговаривали, но каждый думал о том, как хрупка жизнь при такой работе. В этот раз Дон и Джойс. В следующий раз может быть один из них.

К концу первого раунда посетителей Джойс отправила двух полицейских отвезти большую часть еды отцу Бреннану для его миссии. Не было смысла тратить ее всю впустую. Потребуется армия, чтобы съесть все принесенное до того, как оно испортится. Полицейские загрузили патрульную машину и уехали, оставив Филлипса вдвоем с сестрой. Он предложил остаться, но она вытолкала его. Она собиралась принять еще пару таблеток и еще разок попытаться поспать. Во второй половине дня они встретятся и поедут в похоронное бюро. Он пообещал, что по дороге завезет парадную форму Дона в химчистку. Его похоронят в форме, которой он очень гордился.

На столе было полно документов, папок и несколько конвертов, которые он еще не открывал. Филлипс начал наобум перебирать документы, пытаясь распределить, чем заняться в первую очередь. Пролистывая стопку внутренних сводок, он заметил торчащий из-под профсоюзного бюллетеня уголок квадратного черного конверта. Он достал его и поддел пальцем клапан.

Это оказался диск, на котором маркером было написано «Фрэнсис Гуцио уличное наблюдение» и дата его убийства.

— Записи с дорожной камеры, — сказал себе Филлипс. — Вот и они.

Это была запись с камеры на сигнальной будке на улице, где жил Гуцио, установленной, как и остальные по всему городу, после 11 сентября на средства Министерства внутренней безопасности. Такие есть во всех городах. Филлипс покрутил диск в пальцах, затем открыл дисковод компьютера, вставил диск и сел в кресло.

Записи были за весь день. Просмотрел ли их уже кто-нибудь и сколько диск пролежал у него на столе?

Запись шла с утра. С началом привычной суматохи нового дня тротуары заполнились спешащими на работу людьми. Филлипс промотал вперед и в полдень увидел пару с собакой и бездомного, который выпрашивал мелочь у прохожих. На мгновение возле мужчины остановилась машина, потом уехала прочь. Он снова промотал вперед к примерному времени смерти, указанному судмедэкспертом.

Теперь было темно. Из-за угла вывернула машина и остановилась в конце квартала, подальше от уличных фонарей. Филлипс сразу же узнал машину, и у него засосало под ложечкой. Он затаил дыхание, глядя, как водитель вылезает из машины и идет по тротуару к дому Гуцио. Когда фигура приблизилась, Филлипс поставил запись на паузу и приблизил изображение. Лицо водителя заполнило экран. Филлипс почувствовал, как заколотилось сердце.

Это была Ванесса.

Шон никогда не был там, потому что в ночь убийства Гуцио они с Доном сидели в «Хард-роке». У него было идеальное алиби и идеальная сообщница. Ванесса Двайер.

Филлипс пустил запись дальше. Ванесса поднялась по ступенькам, взломала замок на входной двери Гуцио и исчезла в доме. Он промотал вперед до места, когда она вышла и поспешила по тротуару назад, оставив входную дверь открытой специально, чтобы тело Гуцио обнаружили.

Филлипс вскочил с кресла, обежал вокруг стола и распахнул дверь кабинета. Кинан сидел за своим столом.

— Лиам Двайер уже уехал? Он записывал показания.

Кинан кивнул:

— Да, уехал около часа назад.

Филлипс достал из кармана телефон и позвонил на сотовый Лиама. Голосовая почта. Набрал домашний Двайеров — тоже голосовая почта. Он сбросил звонок и позвонил в больницу.

— Соедините меня с Три-Уэст.

На другом конце возникла пауза.

— Три-Уэст. Сестра Конноли.

— Палату Ванессы Двайер, пожалуйста.

— Миссис Двайер выписали рано утром.

— Кто разрешил?

— Она сама выписалась.

— Проклятье!

Филлипс положил трубку и выбежал из кабинета. Ванесса убила Гуцио. Она все время была заодно с Шоном, а теперь Лиам с ней.

Еще один из его людей в опасности.

Глава 67

Лиам осторожно опустился на стул напротив жены, переводя взгляд с Ванессы на пистолет и обратно. Он понимал, что эта ситуация должна его обескуражить или шокировать, но каким-то образом это зрелище имело смысл.

— Итак, конец истории, — сказала Ванесса, голос ее звучал спокойно и уверенно.

— Конец всего.

Тишина. Словно сам дом затаился в ожидании того, кто сделает следующий ход.

— Что ты делаешь? — наконец спросил Лиам.

— Исправляю все. Вот как все должно быть. Не так я себе это представляла, надо признать. Но в данной ситуации другого выбора нет. — Ванесса вздохнула и ссутулилась. — Я всегда знала, что у этой семьи есть прошлое, но никогда не понимала, сколько тайн у каждого из нас. Я думала, мы с тобой любили друг друга. Даже в непростые времена, когда умирала моя мама и мы пытались забеременеть, я всегда думала, что основой всему настоящая любовь и мы всегда сможем построить на этом фундаменте. Мне не нужны были сказки и розы. Мне просто надо было знать, что ты будешь рядом и в горе, и в радости.

— Я был.

Ванесса коротко взглянула на него.

— Тайны. Я узнала про вас с Керри почти сразу же. Мои подруги из больницы видели однажды вечером, как вы ужинали. Держались за руки. Целовались украдкой. Не могу выразить, как больно и стыдно мне было. Как ты мог так поступить со мной? Как мог предать нас?

Пистолет целился в него, ее пальцы вокруг гладкой рукоятки из красного дерева даже побелели.

— Я не могла поверить, что так ошибалась насчет нас. Я растерялась. Я имею в виду, что это я должна была заботиться о тебе. Я должна была быть матерью, которой у тебя никогда не было. И я хотела заботиться о тебе. Но ты изменил мне и все разрушил.

— Так получилось.

— Я следила за вами. Смотрела, как ты обнимаешь ее за талию. Смотрела, как вы прикасаетесь друг к другу, целуетесь. Я видела, что ты влюбляешься в нее. Я видела.

Лиам медленно протянул руку:

— Ванесса, отдай мне пистолет.

— Все, чего я хотела, это быть любимой, и думала, что так оно и есть. Я думала, что мы любим друг друга. Когда моя мама умерла, я нуждалась в тебе, а ты отвернулся от меня.

— Чушь, — огрызнулся Лиам. Он оглядывал комнату в поисках чего-нибудь, что можно использовать для защиты, но ничего не находил. За столом он был полностью беззащитен. — Я был с тобой на каждом этапе пути. Я старался быть рядом. Я сделал бы все. Ты меня оттолкнула. Ты хотела, чтобы твое горе принадлежало только тебе, и ты оттолкнула меня. В объятия другой женщины.

— Нет, — ответила Ванесса, и в ее глазах заблестели слезы. — Это не так. Мы созданы друг для друга. Мы единственные, кто знал, что такое настоящая боль. Мы единственные, кто знал, каково потерять родителя в раннем детстве, и этот опыт дал нам узы, которые не разделишь ни с кем другим. Это в нас. Всегда. А потом, когда ты был мне нужен, тебя не было рядом. Ты был с той шлюхой. Ты захлопнул дверь в наше будущее и начал новое с Керри Миллер. Ты оставил меня одну.

— Отдай мне пистолет. Пожалуйста.

Ванесса проигнорировала его.

— Мне потребовалось время. Пришлось пройти через несколько стадий, как пишут в книгах. Депрессия, отрицание, торг. Но, дойдя до гнева, я застряла. Я не могла его стряхнуть. Что бы я ни делала, у меня не получалось подавить гнев, который кипел внутри. Он был как вирус, который распространялся, пока не поглотил меня, и я могла думать только о том, чтобы выплеснуть этот гнев на тебя и всех вокруг тебя. Я хотела, чтобы ты страдал. Я хотела, чтобы ты узнал, что такое настоящая боль, и я придумала идеальный план. Я убью твою подружку, повешу ее убийство на тебя и буду смотреть, как ты гниешь в тюрьме до конца жизни.

Лиам подался вперед:

— Боже мой, Ванесса. Что ты наделала?

Ванесса переменила позу, но пистолет не дрогнул.

— Тайны. Первой частью моего плана было соблазнить Шона, влюбить его в себя и показать тебе, каково чувствовать себя обманутым. На это потребовалось время, но это и правильно. Он был очень верным братом. Он любил тебя, и поначалу мысль о романе со мной казалась ему неприемлемой. Но женское прикосновение может опьянять. Через какое-то время это прикосновение возобладало над его верностью тебе, и между нами зародилось нечто настоящее. Хочешь верь, хочешь не верь, но в итоге я действительно в него влюбилась. — Ванесса засмеялась. — Можешь в это поверить? Предполагалось, что это я его соблазню, а на самом деле он соблазнил меня.

Лиам оглянулся, прикидывая расстояние от места, где он сидел, до входной двери. Слишком далеко, чтобы сбежать невредимым. Они сидели слишком близко. Он знал, что с такого расстояния она не промахнется. Он посмотрел обратно на свою захватчицу и понял, что больше не узнает эту женщину. Выражение в ее глазах напомнило ему глаза матери в тот день, когда она пыталась его убить. Это пугало его больше всего.

— Тайны. Однажды, совершенно неожиданно, Керри предъявила мне претензии по поводу моего романа с Шоном. После моей смены она подошла ко мне прямо на больничной стоянке. Я остолбенела. Эта шлюха имела наглость подойти ко мне? Мне потребовалось все самообладание, чтобы не удушить ее на месте и не свернуть эту совершенную шейку, но она пришла не осуждать меня или устраивать скандал. Она пришла как друг. Она пришла предостеречь.

— Ванесса, пожалуйста.

— Я выслушала ее, и то, что она рассказала, ошарашивало. Во-первых, она призналась, что у вас с ней был роман, и сказала, что ждет от тебя ребенка. Твоего ребенка. Я знала, что убила бы ее на месте, но сохраняла спокойствие, подавляя ненависть, пока чуть не потеряла сознание. Ты дал ей ребенка, которого я не могла иметь. Ничто не могло ранить меня больнее.

— Я…

— Заткнись. — В доме снова стало тихо. — Керри сказала, что не хочет лезть в мою жизнь, но я должна знать про Шона и его тайну. Она боялась за мою жизнь. Она рассказала, что встречалась с Шоном после того, как вы расстались. Еще одна тайна. Еще одно предательство. Не знаю как, но Керри узнала про нас с Шоном и высказала все ему, когда они ездили в Лейквуд на выходные. Она показала ему фотографии, на которых мы были вдвоем, и призналась, что беременна от тебя. Но она узнала кое-что еще, пока следила за ним, за каждым его шагом. Она узнала его настоящую тайну. Конечно, Шон пришел в ярость. Совершенно потерял голову и избил ее, но она не выдвинула обвинения. Я выслушала ее, глотая крики, которые рвались наружу, и я рада, что сделала это, потому что она рассказала мне, что узнала, и с этого момента все изменилось. Я поняла, что больше не могу любить Шона так, как думала. На самом деле я поняла, что совсем не могу его любить.

В комнате становилось жарко. Лиам чувствовал, как на лице выступает пот.

— Отдай мне пистолет, — повторил он, слыша слабость в собственном голосе.

— Твой брат оказался неожиданным подарком. Тогда-то я поняла, что всему этому было суждено произойти. С помощью Керри я узнала, что Шон — вещь в себе. Им не получится манипулировать, его нельзя вылепить под чьи-то желания. Да, он очаровательный, заботливый, красивый, уверенный, но в то же время он самый ужасный, опасный и злой человек. Он — опытный социопат. Маска, которую он носит, была создана многими годами потерь, боли, гнева и страданий. Он был старшим братом, на плечи которого еще в средней школе легла забота обо всей семье и у которого никогда не было возможности проработать то, что произошло в его собственной жизни. Кто возлагает такое бремя на ребенка? Он никогда не мог выразить своих настоящих чувств, а когда человек подавляет столько токсичности, через какое-то время она обязательно прорвется тем или иным образом. Ваша мать была сумасшедшей. Шон однажды рассказал мне, что полицейские изначально думали, что это она повредила тормоза в машине вашего отца, потому что он пригрозил уйти от нее. Он когда-нибудь говорил тебе об этом? Они не смогли это доказать, поэтому обвинений не было, но всегда подозревали. Шон задавался вопросом, может ли сумасшествие передаваться генетически, как светлые волосы или голубые глаза. Возможно.

Лиам стукнул ладонью по столу:

— Хватит! Пожалуйста!

Ванесса улыбнулась, сохраняя спокойствие.

— Лиам, Керри рассказала мне, что твой брат убивает женщин. Те трупы, что вы нашли. Проститутки в номерах отелей, и за мусорным контейнером, и в парке. Это все Шон. Это и есть тайна, которую узнала Керри. Он убивал уже некоторое время, и его действия набирали обороты.

Новости, рассказанные так буднично, поразили Лиама, хотя он знал: все, что она сказала, правда. Он хотел отрицать, рвануться через стол и кричать любому, кто слышит, что его старший брат не способен на то, что он видел в Делавэре и в номере B11 отеля «Тигр». Но он знал, что это всего лишь самообман. Конечно, те убийства совершил Шон. Они слишком похожи на убийство Керри, и волосы, которые он обнаружил в наборе для чистки оружия, были не с одной головы. Он знал, что Ванесса говорит правду.

— И вот я, разъяренная и растерянная, стояла перед женщиной, которой желала смерти. Шон изменял мне с той же женщиной, с которой мне изменял муж, и она ждала ребенка от моего мужа. Такое клише. Как в кино с чертова «Лайфтайм»^[425]. Керри хотела сообщить про Шона в полицию, но я убедила ее подождать. Сказала, что помогу ей и поищу больше доказательств у Шона дома, притворившись, что все еще с ним. Сначала она отнеслась с недоверием и хотела сразу же привлечь полицию, но я объяснила, что копы поддерживают и покрывают друг друга и что без веских улик ей никто не поверит. Я сказала, что смогу достать эти улики. В итоге она согласилась, и это купило мне время.

Первым делом я рассказала все Шону. Мне нужно было знать, говорит эта сучка правду или просто запугивает, чтобы захапать его себе. Я поговорила с Шоном и вместо того, чтобы потребовать извинений или закончить наш роман, сказала, что понимаю. Я сохраняла спокойствие. Хотела знать о его тайне, хотела знать все. Без осуждения. Только правду. Когда он закончил, я поведала свою тайну и свою правду. Сказала, что хочу, чтобы он помог мне убить Керри и подставить тебя, и пообещала, что, когда все закончится, наша любовь станет сильнее и мы избавимся от всего плохого в наших жизнях. Я заставила его увидеть, что Керри слишком много знает. Она представляет угрозу и должна умереть. А ты должен страдать.

— Я больше не могу это слушать, — сказал Лиам.

Ему хотелось опустить голову на стол и исчезнуть. Разум кричал подняться и бежать, но он знал, что не сможет. Он был в ловушке.

— По правде говоря, после того, что рассказала Керри, я не собиралась продолжать роман с твоим братом. Как только Керри умрет, а ты окажешься в тюрьме, я планировала забрать твой пенсион и страховку, убить Шона и сбежать в далекие края с новой личностью за новой жизнью. Я взяла в больнице гидрохлорид кетамина, чтобы ты вырубился и не помнил, что происходило во время убийства Керри. Он не оставляет в крови следов, так что невозможно будет доказать, что тебя чем-то накачали. Когда ты вырубился, я взяла у тебя кровь и микроскопические частицы кожи и нанесла их под ногти Керри. Я даже оцарапала тебя, чтобы ты подумал, будто это сделала Керри, когда сопротивлялась. Все было идеально. Шон стащил твой телефон и написал Керри о встрече в клубе. Он надел твои ботинки и одежду, чтобы оставить в отеле нужный след. Ты нашел свою одежду в багажнике. Он снял твои отпечатки со стакана, который я передала ему, перенес их на пленку и оставил на месте преступления. Все вставало на свои места с такой легкостью. Было важно, чтобы Шон убедил тебя держать ваш роман в тайне. Нам нужно было, чтобы ты был уязвим, и Шон думал, что сможет лучше тебя контролировать, если ты посчитаешь, что он неофициально ищет настоящего убийцу. Надо было, чтобы ты поверил, что вы оба в этом заодно.

— Зачем Шону это делать?

— Потому что он любил меня. Как оказалось, больше, чем родного брата. Я знала его тайну и приняла его. Это настоящие узы, сильнее крови и семьи. Принятие. Я была готова заботиться о нем, так он думал, и ему нужно было это слышать. Только и всего.

Ванесса убрала волосы от лица, твердо держа пистолет в руке.

— Мне пришлось убедить его разрешить помочь с Керри. Я не собиралась позволять ему убить ее в одиночку. Она отняла мою жизнь, так что я собиралась отнять ее. В клубе он подмешал ей все тот же гидрохлорид кетамина, доставил в номер отеля, подвесил и завязал свой идеальный узел. У меня не хватило бы сил на все это. Мы подождали, пока она очнется. Я хотела, чтобы она смотрела мне в глаза, чтобы знала, что я ответственна за то, что с ней происходит. Я собиралась убить ее и этого ребенка.

— Ванесса, пожалуйста, положи пистолет.

— Все шло по плану, но потом ты подрался с владельцем отеля, и это была слишком хорошая возможность, чтобы упустить ее. Нам пришлось действовать быстрее, чем мы ожидали. Вызванные полицейские позвонили Шону, когда узнали, кто ты, и он уговорил их отпустить тебя. Профессиональная этика. Зная, что надо действовать немедленно, мы запустили остальную часть плана. Шон подстерег тебя у нашего дома, когда ты возвращался, и вколол гидрохлорид кетамина, ты даже не успел понять, что происходит. Нам надо было удостовериться, что ты случайно не устроишь себе алиби. Еще это увеличивало шанс, что ты поверишь, что мог совершить эти убийства, Что ж, тем лучше — твоя растерянность была нашим преимуществом. Он бросил тебя на верфи и поехал пить с Доном. Я убила того жирного мужика, а у Шона было алиби. Нам нужно было, чтобы твой брат был в безопасности, чтобы ты был убежден, что он в этом не замешан, и люди, разыскивающие тебя, знали, что он вне подозрений. Я перенесла твой отпечаток с пленки на ванну, как меня научил Шон, и мы стали ждать, пока твоя команда обнаружит его в твое отсутствие. Та улика в доме владельца отеля запустила все.

— Кто ты? — спросил Лиам. — Ты совершенно спятила. Я никогда не видел этой твоей стороны.

— Так выглядит месть, — ответила Ванесса. — За женское унижение.

Лиам посмотрел в глаза жены и увидел пустоту, которой не было раньше. Она словно смотрела сквозь него, как будто он — призрак.

— И что теперь?

— Теперь, — прошептала Ванесса, — мы умрем.

— Что ты имеешь в виду?

— Больше нет смысла в жизни. Во всем этом. Полиция обнаружила правду. Тайна Шона раскрыта. Дон нашел улики Керри на той флэшке. Я даже не знала про флэшку. Шон скрыл это от меня. Я не могу исправить то, что вырвалось из-под контроля. Все зашло слишком далеко. Когда у Джойс мне в руки попал тот пистолет, мне пришлось выбирать, кого я убью, а с кем останусь. Я выбрала тебя, Лиам. Выбрала тебя, потому что в глубине души знала, что все еще люблю тебя. И всегда буду любить. Я выстрелила в Шона, потому что он стал помехой. Я подумала, возможно, если он умрет, мы сможем начать все заново и построить что-то хорошее на том фундаменте, который у нас когда-то был. Забавно, Шон всегда говорил, что надо обрубать все концы. Какая ирония, что он сам стал таким концом!

— Тебе не обязательно это делать. Пожалуйста.

— В больнице я сказала тебе правду. Мне жаль. Я думала, что мы оба сможем использовать этот опыт как катализатор, чтобы стать ближе и научиться снова любить друг друга. Но Шон выжил. Я промахнулась, и когда он придет в себя, то расскажет все. И я знаю, что ты никогда не полюбишь меня снова. Я понимаю. В твоих словах есть смысл. Слишком много людей умерло. Нас никогда не исправить. Между нами ничего не осталось. Все исчезло. Я все разрушила. Все. И я не могу сесть в тюрьму. Не сяду. Так что я убью тебя, а потом суну дуло этого пистолета себе в рот и спущу курок. Конец. Обывательское убийство и самоубийство. Совсем как пыталась твоя мама. Это будет моей эпитафией. Моим посвящением нашей семье. Больше никаких тайн.

Лиам попытался встать, но Ванесса была быстрее, встала одновременно с ним и направила на него пистолет. Он сел обратно, по лицу потекли капли пота.

— Мы могли бы решить все правильным путем. Мы ходили к психологу. Это работало. Людям не обязательно было умирать.

Ванесса покачала головой:

— Это должно закончиться так. Ты ясно выразился в больнице. Между нами все кончено. Теперь я понимаю.

— Ванесса, пожалуйста. Это не обязательно.

— Прости, Лиам, но обязательно.

— Ванесса, я…

Тишину дома разорвал выстрел. Лиам почувствовал, как пуля ударила в грудь и его швырнуло на пол. Как только голова ударилась о шершавый ковер на границе столовой, он услышал, как распахнулась входная дверь.

— Ни с места! Брось оружие!

Это был Филлипс. Лиам узнал его голос так же ясно, как в тот раз, когда лейтенант повалил его на заднем дворе Шона. Но не успел он отреагировать, как грянул второй выстрел, и Лиам почувствовал, как вторая пуля взорвалась в бедре и низу живота. Сознание начало уплывать, он слышал еще выстрелы, но все это фоном, где-то далеко от него, в реальности, которой он больше не принадлежал. Он застрял во сне. Перед тем как закрыть глаза, он увидел, как рядом упала Ванесса, ее открытые, но пустые глаза смотрели прямо на него. Из уголка рта текла кровь. Он попытался окликнуть ее, но не смог говорить. Она продолжала лежать рядом, не шевелясь.

А потом темнота.

Эпилог

Год спустя

Лиам сидел по одну сторону поцарапанного и потрескавшегося окошка из оргстекла и ждал, пока охранники приведут его брата. В руке он держал телефонную трубку, приготовившись говорить. Он не видел Шона с самого суда, и до сих пор его попытки поговорить натыкались на отказы и молчание. Письма и сообщения оставались без ответа. Но Лиам не собирался сдаваться. Только не сейчас. Не после всего случившегося. Ванесса была права в одном. Никто не должен быть одинок в тюрьме. Лиам будет рядом со своим братом.

Зажужжала защитная дверь. Лиам выпрямился на стуле и приложил трубку к уху. В комнату для свиданий вошел охранник и сел на предназначенное для Шона место. Он снял со стены трубку.

— Он не выйдет.

Лиам кивнул:

— Вы сказали, что это я?

— Да. Не хочет вас видеть. Как и во все прошлые разы.

— Его навещал кто-нибудь еще?

— Нет.

Лиам наклонился к поцарапанному окошку.

— Вы можете передать ему сообщение от меня?

— Как всегда.

— Скажите ему, что я не перестану приходить. Я не сдамся. Теперь моя очередь поддерживать его. Скажите, пусть смирится. Будет только так. Мы семья, и я никуда не уйду.

— Понял.

— Спасибо.

Охранник на мгновение задержался:

— Я все же скажу. Если бы мой брат поступил так со мной, я бы оставил его гнить здесь.

— Я знаю, — ответил Лиам. — Вам не понять. То, через что нам пришлось пройти, сильнее нас обоих. Кроме того, он мой брат. Он нуждается во мне. Я буду здесь.

* * *

Солнце пригревало его кожу.

— Двайер! — громыхнул чей-то голос, сначала показавшийся далеким. — Двайер! Просыпайся!

Шон поднял голову от столика в дальнем углу тюремного двора. Прогулка закончилась. Остальные заключенные уже собрались в строй, чтобы вернуться в тюрьму. Ждали только его. Один из охранников, высокий и широкоплечий, стоял рядом с заключенными и кричал через весь двор, выдергивая его из сна.

— Двайер! Оторви голову со стола и пошевеливайся, пока я не подошел с перцовым баллончиком!

Стоял конец мая. Шон отсидел в федеральной исправительной тюрьме Алленвуд, штат Пенсильвания, три месяца из трех пожизненных сроков за совершенные им убийства. Ванесса умерла. Он единственный пережил их преступления.

Потребовалось несколько недель, чтобы оправиться после двух пуль, но в конце концов его взяли под стражу и предъявили обвинение. Еще через два месяца физиотерапии он достаточно окреп, чтобы предстать перед судом присяжных и выдержать процесс. Присяжным потребовалось всего тридцать минут на совещание, чтобы признать его виновным.

Шон оттолкнулся от столика и случайно бросил взгляд за первую линию ограждения на акры леса, окружавшего тюрьму. У забора стоял человек, прижавшись лицом к сетке и глядя прямо на него. Шон прикрыл глаза от солнца ладонями и попытался рассмотреть получше.

— Двайер! — крикнул охранник. — У тебя десять секунд, чтобы притащить свою задницу в строй, или тебя приволоку я, и это будет больно.

Шон попятился от стола к остальным ожидавшим, но продолжал разглядывать человека, который смотрел на него. Вдруг его укололо узнавание.

— Лиам.

Охранник оставил строй и направился к непослушному заключенному.

Шон сделал шаг к забору.

— Лиам? — спросил он громче.

Человек продолжал смотреть. Потом взмахнул рукой. Всего один раз.

— Лиам!

Эмоции захватили его, и Шон побежал к забору, за которым, опираясь на трость, ждал его брат. Он был на середине двора, достаточно близко, чтобы видеть лицо брата под козырьком бейсболки, прежде чем три охранника повалили его на землю.

— Лиам! — закричал он. — Лиам, прости меня. Мне так жаль!

Один из охранников вывернул Шону шею, чтобы перекатить его на спину, и распылил перцовый баллончик, пока все его лицо не начало гореть и он больше не мог дышать. Шон отвернул голову, задыхаясь, охранники надели на него наручники и вздернули на ноги. Сквозь слезы он видел расплывающийся силуэт младшего брата, который уронил что-то на землю, потом развернулся, похромал прочь от забора в сторону леса и вскоре скрылся из глаз.

— Прости! — захлебывался он. — Лиам!

— В следующий раз, когда я скажу встать в строй, ты встанешь в строй! — орал охранник, таща Шона к двери в тюрьму.

А они остались у забора, шелестя на ветру, который набирал силу. Всех цветов радуги, идеальные по оттенкам и форме. Так и будут лежать, пока не придет кто-нибудь из обслуживающего персонала и не выбросит их.

Бумажные цветы.

ТАЙНЫ МОЕЙ СЕСТРЫ _{(роман) Нуала Эллвуд}

Последние пятнадцать лет Кейт работала военным корреспондентом в Сирии, где видела множество смертей и ужасных событий.

Сестра Кейт, Салли, ее полная противоположность: она пьет и не придерживается особых моральных норм. Когда их мать умирает, Кейт возвращается домой, но даже в собственном доме ее преследуют кошмары. Однажды девушка видит на соседском участке, принадлежащем одинокой женщине, таинственного мальчика.

Теперь ей предстоит отделить правду от лжи, разобраться в себе и понять, что скрывает ее сестра. И что, если единственный человек, которому можно верить, обманывает ее?..

Пролог

Теперь она в безопасности. Свободна от своих демонов. Ее последнее пристанище тихое и спокойное — маленькое озерцо безмятежности. Ей бы понравилось, думаю я, наблюдая, как в бухту заходит прогулочный катер. Она бы сочла это правильным.

Сложно поверить, что после такой жестокой смерти она сможет обрести покой, но я очень на это надеюсь.

Моя сестра. Моя прекрасная сестра.

— Покойся с миром, — шепчу я. Развеивая ее прах над водой, я глубоко вздыхаю. Видимо, это конец.

Катер наполняется туристами, и их радостные голоса разносятся вокруг нас, трех сломленных душ, пришедших сюда попрощаться. Однако когда я отправляю ее в последний путь, мне не дает покоя мысль, не покидающая меня с самой ее смерти.

Как вышло, что из нас двоих выжила я?

Часть первая

1

Полицейский участок Херн Бэй

Воскресенье, 19 апреля 2015 года

10:30 утра

— Мне повторить вопрос?

Доктор Шоу что-то говорит, но из-за гула голосов ничего не разобрать.

— Кейт? — Доктор ерзает на стуле.

— Прошу прощения, можете повторить? — Я пытаюсь сосредоточиться.

— Закрыть окно? На улице довольно шумно.

Она приподнимается со стула, но я протягиваю руку, чтобы ее остановить. Она вздрагивает, и я понимаю, что доктор, возможно, приняла мой жест за проявление агрессии.

— Нет, — говорю я, когда она неловко садится на место. — Все нормально. Мне просто показалось, что я услышала… Ничего. Все нормально.

Не стоит рассказывать ей про голоса.

Она кивает и слегка улыбается. Это ее конек. Слуховые галлюцинации, голоса в голове. Она клинический психолог и знает об этом не понаслышке. Доктор берет блокнот и ставит ручку на чистую страницу.

— Хорошо, — говорит она. Ручка скользит по бумаге, и блеск серебра сливается с лучами утреннего солнца. — Кейт, можете описать голоса, которые вы слышите? Вы различаете, что они говорят?

— Я не понимаю, о чем вы, — отвечаю я.

— Ничего не разобрать?

— Послушайте, я знаю, чего вы добиваетесь, — обрываю я ее. — Но у вас ничего не выйдет, потому что я не такая, как вы думаете.

— А что я думаю?

— Что я сумасшедшая, которая слышит голоса, видит галлюцинации и что-то себе воображает. Вы думаете, это все у меня в голове.

Но пока я говорю, они снова появляются, то усиливаясь, то затихая, как радио при переключении частот. Шоу что-то говорит, но ничего не слышно из-за криков. Где-то завывает старуха; вот молодой отец бежит через улицу, а в руках у него окровавленное тело его маленькой дочки. Они всегда со мной, и стоит мне перенервничать, они тут как тут.

Я ничего не могу с собой поделать. Закрываю уши руками и так держу. Голоса переходят в приглушенный рокот, похожий на тот, что возникает, когда прислоняешь к уху ракушку. Я вижу маму; она прижимается своей щекой к моей. Прислушайся, милая, слышишь? Это с тобой говорит океан. И я ей верила. Я верила, что внутри и правда прячется море, хотя на самом деле это всего лишь эхо. Верила, потому что не могла по-другому. Это же мама; она никогда меня не обманывала.

— Кейт?

Я вижу, что губы Шоу шевелятся. Она произносит мое имя. Мгновение я смотрю на нее, а она на меня. Глаза у нее мутно-зеленого цвета, как зимнее море у меня в голове. Гул нарастает, волны бьются о скалы.

— Кейт, пожалуйста. — Шоу приподнимается со стула. Хочет позвать на помощь.

Я заставляю себя оторвать руки от головы и сжимаю их вместе. Браслет из хризолита, подарок от Криса на нашу восьмую годовщину, скользит по руке и застревает на запястье. Я поглаживаю пальцами поверхность камней, словно хочу вызвать джинна из лампы. Загадай желание. Я хорошо помню ночь, когда Крис подарил мне этот браслет. Мы отдыхали в Венеции. Был сезон карнавалов; мы петляли по туманным улочкам, восхищаясь причудливыми костюмами местных гуляк, и тогда он положил что-то мне в карман. «За следующие восемь лет», — прошептал он, пока я застегивала браслет на запястье. Я закрываю глаза. Пожалуйста, пусть он вернется.

— Вы хорошо спите? — спрашивает доктор Шоу. — Кошмары не мучают?

Я качаю головой и пытаюсь сосредоточиться, но все мои мысли только о Крисе и той поездке в Венецию. В воздухе витает запах воды венецианских каналов.

— Красивый, — замечает Шоу, кивая на браслет.

— Говорят, хризолит отгоняет дурные сны, — шепчу я.

— И как, помогает?

Я продолжаю поглаживать камень указательным и большим пальцами. В этом есть что-то странно успокаивающее.

— Вам помогает, Кейт?

Так просто она не отвяжется. Я делаю глоток воды из пластикового мерного стаканчика, который мне дали час назад. Она теплая и пахнет какой-то химией, но все лучше, чем вонь каналов.

— Мне и правда снятся плохие сны, — отвечаю я, вытирая рот тыльной стороной ладони. — Что в этом странного? Непростые выдались недели.

Шоу продолжает что-то записывать, а я смотрю в пол, и на секунду кажется, что я вижу части тел, застывшие в грязи, словно зловещий кровавый пазл. Она спросила меня о кошмарах, но я даже не знаю, с чего начать. Рассказать ей, как я стояла у неглубоких могил, чувствуя, что ноги проваливаются в землю, а пальцы вязнут в биологических жидкостях? Рассказать, как просыпалась в череде бесконечных черных ночей, моля о звуках, о разговорах, о чем угодно, кроме непрестанного безмолвия мертвых? Нет, рассказав, я всего лишь подтвержу ее подозрения. Нужно оставаться начеку и все время быть на шаг впереди. Я потираю хризолитовый браслет в надежде, что он меня защитит, когда Шоу прекращает писать и поднимает голову:

— С тех пор, как вы вернулись в Херн Бэй, ситуация с кошмарами ухудшилась?

Я ставлю стаканчик на стол и выпрямляюсь. Хватит витать в облаках; нужно сохранять бдительность. Любое мое слово может быть использовано против меня.

— Нет, не ухудшилась, — отвечаю я, пытаясь, чтобы голос звучал уверенно. — Просто кошмары стали реальностью.

2

Воскресенье, 12 апреля 2015 года

Неделей ранее

Зябко поеживаясь, я выхожу из вагона на безлюдный перрон. Морской ветер злобно бьет меня по лицу; я закидываю за спину громоздкий рюкзак и направляюсь к выходу. На вокзальных часах 11:59. Мне немного не по себе от всепоглощающей тишины вокруг. Правильный ли выбор я сделала? Замерев, я подумываю, не вернуться ли в поезд, но локомотив уже остановился, и проводник в сигнальном жилете открывает двери, чтобы запустить уборщиков. Это конечная, дальше поезд не идет.

Кутаясь в тонкую куртку, я проклинаю себя, что положила теплое пальто на дно рюкзака. Я и забыла, какими холодными бывают ночи в Херн Бэй, хоть сейчас и апрель. Холод пронизывает до костей, как говорила мама.

Шагая по перрону, я осматриваюсь в поисках признаков жизни, но вокруг ни души. Я тут одна. Надеюсь, он получил мое сообщение. Хоть судьба меня и потрепала, никогда еще я не чувствовала себя настолько неуютно, как сейчас. Херн Бэй. Здесь рано темнеет, и жизнь настолько же предсказуема, как время приливов и отливов. Чувствую, мне потребуются все оставшиеся силы, чтобы пережить следующие несколько дней.

Войдя в полутемный кассовый зал, я чувствую, как в кармане вибрирует телефон, и останавливаюсь в красном свете торгового автомата, чтобы ответить.

— Привет. Хорошо. Сейчас подойду.

На улице моросит; я выхожу с вокзала и вижу серебристый седан, припаркованный на пустой стоянке такси. Помахав мужчине на водительском сиденье, я шагаю к машине; тяжеленный рюкзак впивается в ключицу. Муж моей сестры машет в ответ, но не улыбается. Он знает: мой приезд в Херн Бэй добром не кончится. Однако я все равно благодарна за то, что он согласился меня встретить. Из всей семьи он единственный до сих пор со мной разговаривает.

— Привет, Пол, — вздыхаю я, открывая дверь. — Спасибо, что приехал в столь поздний час, ты очень меня выручил.

— Не вопрос, — отвечает он. — Кидай рюкзак на заднее сиденье. Там больше места.

Я бы и сама не против залезть на заднее сиденье и притвориться, что я в Лондоне, еду домой в каком-то безымянном такси, чтобы заснуть в собственной кровати. Однако сейчас поездка будет недолгой, говорю я себе, бросая рюкзак не заднее сиденье и залезая на пассажирское кресло. Пристегнувшись, я откидываюсь назад и закрываю глаза. Я дома, что бы это ни значило.

— Уверена, что хочешь остановиться в доме матери? — спрашивает Пол, когда мы выезжаем с парковки. — Можешь спокойно пожить недельку у нас.

— Спасибо, Пол, — отвечаю я, разглядывая знакомые пейзажи за окном. — Но я правда не хочу вам мешать.

— Ты нам ничуть не помешаешь, — возражает он. — Мы только рады.

— Ага, — одергиваю его я. — Особенно Салли рада. Представляю ее лицо, если я вот так заявлюсь.

— Тут не поспоришь, — соглашается он. — Как насчет отеля? На набережной как раз открылся новый, стильный и уютный; тебе понравится.

— Честно, я не против остановиться в мамином доме, — твердо говорю я. — Тем более я здесь лишь на несколько дней. После всего, что произошло, будет неплохо провести там какое-то время, чтобы все как следует осмыслить.

— Ладно, — говорит он. — Но, если передумаешь, мое предложение в силе.

— Спасибо, Пол.

Оставшуюся часть пути он молчит, а я разглядываю очертания улиц, названия которых расплываются у меня перед глазами, как чернила в воде. У меня сводит живот и внезапно начинает кружиться голова. Со мной всегда так, стоит сюда приехать. Словно у меня аллергия на это место.

— Можно я открою окно? — спрашиваю я Пола, а сама молюсь, как бы меня не вырвало прямо на безукоризненно чистую приборную панель.

— Конечно, — отвечает он, кивая на кнопку рядом с дверной ручкой.

— Так лучше, — выдыхаю я, когда порыв холодного воздуха ударяет мне в лицо, обдавая едким запахом рыбы.

Я кладу руку в карман и провожу пальцами по идеально гладкой поверхности моей счастливой ручки. Эту именную серебряную ручку подарил мне Крис на нашу первую годовщину. С тех пор она всегда со мной — в Сирии, Афганистане, Ираке. Стоит к ней прикоснуться, я чувствую себя в безопасности.

— Здесь так тихо, — шепчу я, пряча ручку в карман, когда машина въезжает на холм, ведущий к Смитли Роуд.

Я и забыла, как ночью на город опускается покрывало молчания. Глядя в окно, я представляю жителей Смитли Роуд, закутанных в одеяло и потерявшихся во снах, словно в «тонких ломтиках смерти», как герои рассказов Эдгара По, которыми я зачитывалась в детстве. Глядя на этот застывший мир, трудно поверить, что когда-то он был моим домом.

— Приехали, — говорит Пол и глушит мотор.

Подпрыгнув от звука его голоса, я смотрю на дом, у которого мы остановились. Номер 46: безжизненный двухквартирный дом 1930-х годов с сереющей штукатуркой, когда-то сверкавшей белизной. До сих пор помню домашний номер телефона — 65–43–45 — и мою детскую скороговорку: Меня зовут Кейт Рафтер; я живу на Смитли Роуд в доме номер сорок шесть с мамочкой, папочкой и сестрой Салли. На глаза наворачиваются слезы, но я гоню их прочь, напоминая себе, что первый шаг всегда самый трудный.

Открыв дверь и выйдя на тротуар, я ощущаю покалывание в легких, словно вот-вот закашляюсь, и, чтобы успокоиться, опираюсь на капот.

Всего неделя, не больше, говорю я себе. Подышу пару дней морским воздухом, подпишу мамины бумаги и назад на работу, в нормальный мир.

— Все хорошо?

Пол стоит у меня за спиной. Он снимает рюкзак у меня с плеч и ведет меня к дому.

— Все нормально, Пол, просто устала.

— Уверена, что не хочешь забронировать отель?

— Нет, — отвечаю я, пока мы идем к дому. — Мне просто нужно хорошенько выспаться, только и всего.

— Здесь уж точно выспишься, — беспечно отвечает он. — Тут тихо и спокойно. Не понимаю, как тебе это удается, из огня да в полымя. Я бы с ума сошел.

Я печально улыбаюсь. Большинство людей тревожатся только о том, как бы хорошо выспаться. Так и представляю, как Пол похрапывает где-нибудь в Хомсе или Алеппо, пока все вокруг только и делают, что пытаются выжить.

Я стою на пороге и пялюсь на дверь. До сих пор не могу поверить, что мамы нет за этой дверью, что она ушла, оставив после себя лишь запах выпечки. Мама жила этим домом, другой жизни она попросту не знала.

— Ну, я пошел, — прерывает мои мысли Пол. — Вот ключи. Этот от передней двери, а этот от задней. Если вдруг замерзнешь, на кухне над чайником есть термостат. Приеду утром тебя проведать.

— Спасибо, — отвечаю я, взяв ключи и потирая острый металл указательным и большим пальцами. — Передавай привет Салли.

При звуке ее имени он вздрагивает.

— Она все еще моя сестра, — говорю я ему. — Несмотря ни на что.

— Знаю, — отвечает он. — Глубоко внутри она тоже это знает.

— Надеюсь, — говорю я, подрагивая от холода.

— Давай, заходи, — говорит Пол, похлопывая меня по плечу. — На улице холодина.

Чтобы потянуть время, выхожу на тротуар и смотрю, как машина растворяется в призрачной мгле залива. Стоит открыть дверь, и все станет реальностью. У меня не останется выбора, кроме как признать, что мама умерла. Эта мысль почти невыносима. Но мне нужно это сделать, убеждаю я себя, неохотно плетясь к дому, иначе я не смогу двигаться дальше. На путик двери я останавливаюсь, заметив, что в верхнем окошке соседнего дома горит свет. Этот свет, признак жизни посреди темноты и смерти, придает мне сил, и, приободренная, я вставляю ключ в замочную скважину и открываю дверь.

Спотыкаясь о рюкзак, растерянно шарю по лакированным стенам, облицованным ДСП-панелями, в попытке нащупать выключатель. Когда я его наконец нахожу, у меня перехватывает дыхание от вспыхнувшего тусклого света. Я и забыла, как сильно мама ненавидела яркий свет. Свету нельзя доверять. Он показывает слишком многое. Поэтому мама установила по всему дому слабые лампочки и отступила в тень.

Шагая по коридору, я вспоминаю, как провела первые восемнадцать лет своей жизни в полутьме, пугаясь каждого шороха. Я иду от комнаты к комнате, зажигая свет, и при виде каждой беспомощно загорающейся лампочки мое сердце сжимается от тоски.

Останавливаюсь на кухне. Здесь что-то изменилось. Видно, что Пол и Салли начали готовить дом к продаже. Когда-то темно-красные стены перекрашены в кремовый, а линолеум заменен на невзрачный бежевый ковролин. Но это к лучшему, думаю я, заходя внутрь. Каким бы скучным он ни был, бежевый — как раз то, что мне сейчас нужно; его блеклая нейтральность поможет не скатиться в бездну воспоминаний.

Заглянув в кухонный шкаф, вижу, что Пол подготовился к моему приезду. На полке стоят новые упаковки кофе и чая, буханка свежего белого хлеба, суп и фасоль в консервных банках. В холодильнике я нахожу пакет молока, сливочное масло, яйца и упаковку копченого бекона — сто лет такого не ела. И все же утром я буду ему благодарна.

Также он оставил пару бутылок белого вина. Я беру одну и наливаю себе огромный бокал. Я знаю, что не стоит. Ведь до событий последних нескольких месяцев я вообще почти не прикасалась к алкоголю. Я поклялась себе, что никогда не стану как отец или Салли. Но после Алеппо только алкоголь помогает мне привести мысли в порядок.

Алкоголь и снотворное.

Я похлопываю себя по карманам и вытаскиваю пачку таблеток. Проглотив две, запиваю вином и поднимаюсь наверх в надежде, что они подействуют быстро.

Однако, дойдя до лестницы, замираю. Мгновение стою перед закрытой дверью, ведущей в спальню матери, и чувствую, как в горле зарождается комок. Она все еще здесь. Давняя трещина в деревянной панели. Чувствую, что вся дрожу. Словно и не было этих тридцати лет. Почему она так и не заменила эту панель?

Я уговариваю себя не заходить в комнату, подождать до утра, когда мозг будет готов, но бесполезно: руки уже толкают дверь. Я делаю вдох. Воздух здесь насквозь пропитан отцовским гневом; у меня возникает ощущение, что в любой момент он может на меня напасть с расспросами, что я тут забыла. Но меня встречает лишь тишина, и я делаю шаг во тьму.

Здесь все по-прежнему. Не веря своим глазам, я рассматриваю пыльную мебель. Все тот же комод из красного дерева, тяжелые бархатные занавески, обои противного коричневого цвета, усеянные колючими одуванчиками. Я вижу, как мамина голова врезается в стену, снова и снова, как отец держит ее за волосы и бьет о золотистые цветы. В комнате пахнет сыростью и дешевым освежителем воздуха. Пол явно пытался придать ей товарный вид, но она насквозь пропитана маминой кровью. Хоть внешне все чисто, в воздухе до сих пор витает затхлый запах страха.

Прикрыв за собой дверь, я возвращаюсь на лестницу. Из рамки на стене на меня зловеще смотрит Пресвятое Сердце. Бородатый Иисус протягивает руку, а в груди у него бьется пламенное сердце. В детстве я ненавидела эту икону, видеть ее не могла. Она олицетворяла все плохое в нашей семье: слепая вера, смешанная с несчастьем и жестокостью; служение высшему разуму. «Благословенный Иисусе, моли Бога о нас», — читаю я вслух, стоя перед выцветшей иконой. Под этими словами тонким почерком синей ручкой мама написала имена своих детей — двух живых и одного мертвого, — мужа и, как всегда последнее, свое.

— Ты хоть раз чем-нибудь нам помог? — кричу я, и голос эхом разносится по пустому дому.

Я свирепо разглядываю блаженное лицо человека в рамке. Что это за Бог, если он может убить ребенка? Снова читаю имя моего маленького братика и на секунду задумываюсь, каково это — утонуть, задыхаясь и барахтаясь, зовя маму, которая так и не пришла. Мне вспоминается история о другом мальчике, который тоже не выбрался, и я закрываю глаза, пытаясь отогнать воспоминания. Хватит, останавливаю я себя, и одним движением переворачиваю икону лицом к стене.

Ужасно уставшая, открываю дверь в бывшую комнату Салли. Кто-то — скорее всего, Пол — застелил кровать свежими простынями и оставил на комоде аккуратно сложенное махровое полотенце. Вот бы полежать сейчас в горячей ванне, но учитывая, что я приняла снотворное, лучше с этим повременить. А вот душ точно не помешает.

Я беру полотенце и спускаюсь в ванную. Включив свет, я вижу нечто настолько шокирующее, что по коже пробегают мурашки, — мое отражение в огромном зеркале. Вот она я: выгляжу на все свои тридцать девять, а то и старше. Одутловатое лицо бороздят морщины, на голове лохматый пучок седеющих волос. Включая воду, я делаю мысленную пометку, что как только вернусь в Лондон, надо записаться к Антону на мелирование.

Вода обжигает кожу; умывая лицо, я посмеиваюсь, что меня до сих пор беспокоит внешний вид. Что такое пара седых волос по сравнению с ужасами последних нескольких недель? Моя жизнь рухнула, а все мысли только о стрижке и укладке.

Однако затем я вспоминаю Бриджет Хеннесси, мою подругу, наставницу и одного из самых бесстрашных журналистов, которых я когда-либо встречала. Когда мы познакомились, она только-только вернулась из поездки в Косово, где пережила инсценировку смертной казни группировкой боевиков. Десять дней ее держали в заложниках с мешком на голове, а из соседней комнаты доносились выстрелы. Террористы сказали ей, что убили ее водителя и фоторепортера и она следующая. Многие сошли бы с ума от такой психологической пытки, но она выдержала и дождалась освобождения. Помню, после всего этого она сидела в редакции и спокойно печатала свою историю, стуча по клавиатуре ухоженными ноготками с идеальным маникюром. Рядом сидела я, с неопрятными волосами и обкусанными ногтями, и удивлялась, как после всего произошедшего она все еще может думать о ногтях.

— В этом вся суть, моя дорогая Кейт, — сказала она потом, когда я ее об этом спросила. — Жизнь продолжается, иначе эти ублюдки победили.

Я выхожу из душа и закутываюсь в огромное белое полотенце. Тело обволакивает теплом; закрыв глаза, представляю, что нахожусь в нашем любимом отеле в Венеции и в спальне меня ждет Крис. Идя по коридору, я ощущаю тепло его грубых ладоней, его пальцы внутри, вкус глинтвейна на губах. Но в комнате пусто и холодно, и чувство быстро улетучивается; я проскальзываю под синтетическое одеяло и закрываю глаза.

Несколько мгновений спустя я стою посреди магазина. Все вокруг в пыли: она витает в воздухе, забиваясь во все щели, словно ядовитый газ. Продвигаясь дальше, не могу ничего разглядеть из-за плотной завесы пыли. Во рту пересохло от страха, но останавливаться нельзя.

Когда-то здесь было полно покупателей, кипела жизнь. На полках красовались кипы туристических буклетов и контрабандные сигареты, а между рядами бегал мальчонка и рассказывал всем свои истории, однако сейчас здесь лишь руины и тишина.

Земля тут другая, скользкая и влажная; взглянув под ноги, я вижу, что мои ботинки все в темно-красных пятнах. Я больше не перешагиваю через булыжники, а продираюсь сквозь вязкую, липкую кровь.

Слышу щелчок камеры; вспышка освещает помещение. От неожиданности я оступаюсь и падаю прямо лицом в кровь. Подняв голову, вижу кучу камней, крошечный лучик света в океане крови; я ползу к ней, заранее зная, что меня там ждет. Я слышу, как там, внизу, бьется его сердце, и начинаю рыть. Как крот, откидываю булыжники, ногти врезаются в землю. На камнях алеют кровавые пятна, я осознаю, что расцарапала руки до крови, но не чувствую боли. Вот он — лежит на спине, глаза распахнуты, руки подняты к небу — малыш, зовущий маму.

Пытаясь не смотреть на его лицо, наклоняюсь, чтобы его поднять. Вдруг позади меня срабатывает вспышка и освещает лицо мальчика резким белым светом. Хватит, кричу я мужчине с фотоаппаратом, это нельзя фотографировать; голос эхом разлетается по разрушенному зданию, земля сотрясается. Мальчик умоляюще смотрит на меня; я пытаюсь взять его за руку, но она ускользает. Он превращается в пыль и возвращается к земле. Но в последний момент я слышу крик.

— Помоги мне!

Это последнее, что я слышу, перед тем как проснуться.

Я лежу, скрючившись, на полу, вцепившись ногтями в ковер, и хотя знаю, что все позади, что это всего лишь очередной кошмар, во рту до сих пор ощущается привкус пыли. С трудом поднявшись, замечаю, что комната залита холодным голубоватым светом. Я так устала, что даже забыла задернуть занавески.

Подхожу к окну. Небо ясное и чистое. Совсем не похоже на привычное лондонское небо, затянутое смогом. Глядя на луну и мерцающие приморские звезды, я думаю о Сирии. Там всегда темнело очень быстро. Быстро, как опускается гильотина, говорил Крис. Я сбита с толку. Словно все это — Сирия, Лондон, Крис — произошло с кем-то другим, а вся моя жизнь сомкнулась вокруг этого городка на берегу моря. Нет больше бесстрашного журналиста, осталась лишь напуганная девчонка, прячущаяся за занавеской, не в силах закрыть глаза в ожидании кошмаров.

3

Полицейский участок Херн Бэй

10 часов под арестом

— Давайте вернемся чуточку назад, — говорит доктор Шоу, — к тому моменту, когда вы приехали в Херн Бэй. — Она бросает взгляд на лежащий перед ней листок бумаги. — Давненько вы тут не были. Что вас сюда привело?

Я сижу и наблюдаю, как Шоу скрещивает и выпрямляет ноги, потягивает чай из одноразового стаканчика, вытирает рот и ставит стаканчик на пол. Тишину нарушает только мерное тиканье огромных овальных настенных часов, висящих у нее за головой; одна из нас обдумывает вопрос, другая — ждет ответа. Ответа, который ей уже известен.

Через пару месяцев мне стукнет сорок, и, сидя в этой тесной, освещенной люминесцентными лампами комнате, я вижу торт с начинкой из масляного крема, покрытый лимонной глазурью. Вижу, как мама носится по крошечной кухне, разбивая яйца в миску размером больше ее головы. Мне четыре года, я балансирую на краешке кухонного стола и не отвожу от нее глаз. «Хочу торт цвета солнца», — заявляю я. И мама исполняет мое желание: после всего, что мы с ней натерпелись, она не в силах меня огорчить. Раз мне хочется солнечный торт, она из кожи вон вылезет, но его мне достанет.

Я слышу, как Шоу покашливает, и поднимаю голову; мамино лицо растворяется в деревянной стене.

— Захотелось подышать морским воздухом, — отвечаю я.

Шоу наклоняется вперед и достает из сумки картонную папку.

— Мы пообщались с Полом Шевереллом, — начинает она, вытаскивая из папки лист бумаги. — Он ведь ваш зять?

Я киваю. У меня сдавливает грудь. Что Пол им наговорил?

— Он сказал, что вы вернулись, потому что в семье случилась беда, — говорит она, читая свои записи. — Ваша мать?

— Да.

Уставившись на стену за головой Шоу, я отчаянно пытаюсь выкинуть из головы мысли о маминой могиле, но тщетно.

— Вы с матерью были близки?

Я перевожу взгляд на Шоу и говорю себе, что чем быстрее отвечу на ее вопросы, тем быстрее отсюда выберусь. Надо притвориться, что я на работе, что сижу не в полицейской камере, а в переговорной, и мы обсуждаем кого-то другого — какую-то абстрактную маму, которая не печет торты, не называет дочку «душечкой» и не плачет над стихами Элизабет Барретт Браунинг. Надо представить, что мы говорим не о моей маме, а о какой-то другой женщине, и тогда я смогу это выдержать.

— Да, мы были близки, — отвечаю я с улыбкой. Улыбайся своим противникам. Вотрись в доверие.

— Вы часто ее навещали?

— Не так часто, как хотелось бы.

— Почему?

— Ну, из-за работы я редко остаюсь в Великобритании больше чем на пару дней, но даже когда я здесь, дел невпроворот.

Знаю, как неубедительно звучит мое объяснение, но не могу же я сказать Шоу, что у меня не хватало сил заставить себя приехать; что мне было невыносимо видеть мою любимую мамочку в доме престарелых.

— Она ведь страдала старческим слабоумием?

— Да.

Я стараюсь думать о какой-то абстрактной женщине, чьей-то гипотетической матери, но этот образ дает трещину, и я вижу, как мама склонилась над кучей разложенных на кухонном столе бумажек в попытке найти ту, на которой записан номер телефона тети. Эти бумажки заменили ей память, стали спасательным кругом, но рано или поздно она их теряла и приходила в еще большее замешательство. Дошло до того, что я прислала ей диктофон; помню, как она сидела на диване в полном недоумении, не в силах разобраться с кнопками. Она никак не могла взять в толк, что делать с этой штуковиной.

— Как долго она находилась в доме престарелых?

— Недолго, — отвечаю я. — Всего пару месяцев.

— Значит, ей быстро стало хуже.

— Да, — говорю я. — Но Пол сказал, что она не мучилась — умерла во сне.

— От сердечного приступа, так?

— По крайней мере, мне так сказали, — пожимаю я плечами. Мне хочется сменить тему.

— Ваш зять сказал, что вы не смогли приехать на похороны.

Голос Шоу, холодный и бесстрастный, пронзает меня насквозь, только усиливая страдания и чувство вины.

— Все верно.

— Почему так вышло?

Ее слова словно пули, и требуется все мое самообладание, чтобы не вскочить и не атаковать в ответ.

— Я же сказала: из-за работы меня неделями не бывает дома. Я была в Сирии.

— И не могли вернуться?

— Нет. Я хотела, но… не получилось.

— И в итоге пропустили похороны матери. Несладко вам пришлось, а?

— Да, несладко.

Я пытаюсь не думать о том дне: о мужчинах, о крови и о зовущем на помощь ребенке — и вместо этого вспоминаю поездку в Великобританию. Сидя в аэропорту в ожидании самолета, я ощутила, как что-то внутри меня треснуло; даже показалось, что я почувствовала щелчок где-то в районе груди. Я вздрогнула от боли, физической боли, похожей на ту, что возникает, когда натягиваешь до предела канцелярскую резинку, а затем отпускаешь, и она ударяет по руке. К горечи утраты примешивалось жгучее чувство вины — осознание, что я сама отчасти виновата в несчастьях, от которых так старалась убежать. Я совершила нечто ужасное, за что никогда не смогу себя простить.

Но Шоу я говорить об этом не собираюсь, ее это не касается.

— Наверное, странно вернуться в Херн Бэй после стольких лет?

Голос Шоу резко возвращает меня в реальность.

— Да.

— Насколько мне известно, вы остановились в родительском доме, — продолжает она.

Я киваю и непроизвольно дотрагиваюсь до руки. Кровь уже запеклась, осталась лишь саднящая боль. Закрыв глаза, я мечтаю о таблетке обезболивающего и о большом бокале «Шабли», но ни того, ни другого явно не предвидится. Заметив мое движение, Шоу хмурится при виде резаных ран, зигзагами расчерчивающих руку.

— Выглядит не очень, — сетует она.

— Ерунда, — говорю я и прижимаю руку к груди.

— Что произошло?

— Я же сказала — ерунда.

Несколько мгновений она смотрит на меня и, видимо, решает не настаивать.

— А ваш отец — он еще жив?

Ответ на этот вопрос она тоже знает.

— Нет, — отвечаю я. — Слава богу, нет.

— Почему слава Богу?

— Потому что он был жестокий алкаш, — говорю я. — Я ненавидела его, а он ненавидел меня.

— За что вы его ненавидели?

— За то, что он обращался с мамой, как с боксерской грушей. — Я останавливаюсь. Снова сказала слишком много. — Послушайте, спасибо, конечно, за психологическую консультацию, но при чем здесь это? Я знаю, как это делается, доктор Шоу. Я допросами на жизнь зарабатываю. Но проблема не во мне, а в ней.

— Кейт, просто постарайтесь честно отвечать на вопросы, — говорит она, скрестив руки на груди. — Это поможет нам разобраться, как вы здесь оказались. Понимаете?

Я неохотно киваю.

— Можем сделать перерыв в любой момент, — мягко говорит она, словно обращаясь к непослушному ребенку. — Только скажите.

— Нет, — резко отвечаю я. — Все нормально. Давайте продолжим.

— Хорошо, — соглашается она, ерзая на стуле.

Она немного сбита с толку, и меня это радует. В эти несколько мгновений я владею ситуацией.

— Вы говорите, ваш отец был жестоким и вас ненавидел. За что?

— Понятия не имею, — отвечаю я. — Может, за то, что я напоминала ему маму, которую он тоже ненавидел. Мои родители потеряли ребенка, моего младшего братика, и это их сломило. Мама, чтобы как-то справиться с горем, с меня пылинки сдувала, а отец обозлился на весь мир. Он винил маму в смерти брата. Пристрастился к бутылке, а пьяному ему под руку лучше было не попадаться.

— Почему он винил вашу маму в смерти ребенка?

— Без понятия. Наверное, ему так было легче.

— Что случилось с вашим братом?

— Несчастный случай, — коротко отвечаю я. Я годами тренировалась отвечать на этот вопрос, задаваемый из лучших побуждений. — Он утонул.

— И ваша мать была рядом?

Я слышу крики. Из коридора? Не уверена. Смотрю на Шоу, но она ничего не слышала. Сердце колотится с бешеной скоростью; я пытаюсь вспомнить, что мне велели делать в таких случаях. Дышать. Нужно сосредоточиться на дыхании. Закрыв глаза, я медленно выдыхаю, а сама знаю, что Шоу ждет ответа.

— Кейт?

Я открываю глаза и глубоко вдыхаю липкий воздух.

— Прошу прощения, — выдыхаю я. — Я не хочу об этом говорить. Дело было давно, и к нашему сегодняшнему разговору оно не имеет никакого отношения.

— Ладно, — соглашается Шоу. — А на вашу сестру — жену Пола, Салли, — отец тоже руку поднимал?

Я качаю головой.

— Нет.

— Почему же?

— А я откуда знаю?

— Вы с сестрой близки?

— Не особо.

— Почему?

— Да не знаю я, почему. Сестры вообще бывают близки? Вот вы близки со своей сестрой?

— Я единственный ребенок, — говорит Шоу.

— Повезло, — язвительно заявляю я.

— Речь сейчас о вашей сестре, Кейт.

— Ладно, ладно! — кричу я, мотая головой. — Почему мы не близки? Понятия не имею. Наверное, мы просто слишком разные.

Шоу кивает и что-то строчит. Глядя на нее, я вспоминаю нашу последнюю встречу с Салли: лицо искривлено, и она на меня орет. Столько лет от тебя ни слуху ни духу, а теперь ты вдруг появляешься и указываешь мне, что делать? Мы уже не дети, Кейт. Я сама решу, как мне жить.

— В каком смысле? — продолжает Шоу. — В каком смысле — разные?

— Во всех смыслах.

Я думаю о сообщении, которое пришло мне, когда я сидела, скорчившись в подвале в Сирии: Мама умерла. Решила, что надо тебе сказать.

Одна строчка. Все, что Салли пожелала мне сообщить. Одна короткая строчка о том, что мама, которую я любила больше всех на свете, умерла.

Тварь.

— Что-что, Кейт?

Я поднимаю взгляд на Шоу, а в голове вертится то сообщение. Я сказала это вслух?

— Понимаете, доктор Шоу, моя сестра — далеко не самый приятный человек, — говорю я. — Мы не ладим. Может, хватит об этом?

4

Понедельник, 13 апреля 2015 года

Пол стоит на пороге и широко улыбается. В руках у него бумажный пакет.

— Рыба с картошкой фри, — говорит он, — Лучшая в Херн Бэй. Ты явно по ней соскучилась.

Ни капельки, однако ведя его по коридору, я чувствую странное воодушевление. Впервые за долгие годы я проснулась со светлой головой. Никаких голосов. Пока.

— Я тут выбил себе долгий обеденный перерыв и забежал в «Телливерс». Уверен, ты просто мечтаешь о настоящей еде после… Напомни, где ты была?

— В Алеппо, — говорю я. — Это в Сирии, — добавляю, заметив его отсутствующий взгляд.

— Ага, ну как бы там ни было, такой вкуснотищи у них точно нет, — отвечает он и ставит пакет на стол.

«Там идет война, черт возьми», — думаю я про себя, стоя в кухонном проеме и наблюдая, как Пол накрывает на стол. Разве не ясно, что там вообще есть нечего, и люди умирают от голода? И проклятая рыба с картошкой фри — это последнее, о чем я думала в Алеппо.

— Знаешь, Пол, я не голодна, — заявляю я. — Только что позавтракала.

— Да ладно тебе, — уговаривает он, показывая на деревянный стул напротив. — Поешь еще — тебе не помешает. Одна кожа да кости.

Он просто пытается быть милым, говорю я себе, неохотно садясь за стол.

— Ну вот, другое дело, — говорит он и накладывает мне в тарелку гору жирной картошки. — Налетай.

Я кладу ломтик картошки в рот и медленно жую. На удивление вкусно.

— Я связался с маминым юристом из Кентербери, и она записала нас на среду на час дня, чтобы подписать бумаги, — говорит Пол. — Много времени, думаю, не займет. Только не забудь захватить удостоверение личности. У тебя ведь есть паспорт?

Я не могу поверить своим ушам.

— Пол, неужели ты думаешь, что я могла бы работать без паспорта?

— Ой, извини, — смеется он. — Конечно, есть. Прости, все мысли о работе.

Он открывает кухонный шкаф и достает пыльную бутылку солодового уксуса.

— Хочешь?

Я качаю головой и наблюдаю, как он макает картофель фри в жгучую коричневую жидкость.

— А Салли придет? — спрашиваю я.

— Нет, — говорит он, опустив вилку. Его лицо мрачнеет.

— Что такое?

— Да ничего, Салли есть Салли. Ей снова хуже.

— Имеешь в виду — снова начала пить?

— Да, пару раз сорвалась, — говорит он, растерянно сминая пальцами кусочек картофеля.

— Вы не пробовали обратиться в Общество анонимных алкоголиков?

Он мотает головой:

— Она и слышать об этом не хочет. Считает, что у нее все нормально. Поговори с ней. Может, хоть ты ее вразумишь. Меня она не слушает.

— Да брось, Пол, во время нашей последней встречи она прямым текстом заявила, что не желает меня больше видеть. И выставила за дверь.

— Да, но это было давно; к тому же сама знаешь, как она переживает из-за Ханны. Она решила, что ты винишь ее в произошедшем.

— Я пыталась ее образумить, — говорю я, отодвинув тарелку. — Мне плевать, обиделась она или нет; она должна была узнать правду. Если бы она бросила пить, Ханна до сих пор была бы здесь — вот и все.

— Знаю, — говорит Пол. — Хорошо хоть с Ханной все нормально. Спасибо, кстати, что помогла ее найти. Мы наконец вздохнули спокойно.

— Она моя племянница, — отвечаю я. — Я хотела убедиться, что она в безопасности, чего не скажешь о Салли.

— Слушай, я знаю, что ты на нее злишься, — говорит Пол. — Но Салли правда становится хуже. Неужели так сложно забыть о вашей глупой кровной вражде и помочь ей?

— Прости, Пол, но мне кажется странным, когда мать так легко сдается, — говорю я, сваливая недоеденную рыбу с картошкой в мусорное ведро. — Такое чувство, что ей вообще все равно.

— Перестань, Кейт, это несправедливо, — говорит он, вытирая губы бумажной салфеткой. — Как ей может быть все равно? Уход Ханны ее подкосил. Она стала больше пить, потеряла работу. Стала как в воду опущенная. Глубоко внутри она знает, что Ханна сбежала из-за нее — из-за пьянства и ругани, — и эта мысль разъедает ее изнутри.

Склонившись над мусорным ведром, я вижу испуганное лицо сестры в родильной палате много лет назад. Ей было всего четырнадцать, когда родилась Ханна; она сама еще была ребенком. Я помню, как сидела на краешке ее кровати; в маленькой пластмассовой люльке посапывал младенец, когда Салли посмотрела на меня и спросила: «И что мне теперь с ней делать, Кейт?»

— На самом деле они любили друг друга, — говорил Пол, прерывая мои мысли. — Видела бы ты ее в наше первое Рождество без Ханны: она была сама не своя. Но откуда тебе это знать — тебя ведь никогда не было рядом.

Он берет свою тарелку и кладет в раковину.

— Она твоя сестра, Кейт. Она нуждалась в тебе. И сейчас нуждается.

— Я пыталась, — говорю я, наблюдая, как он носится по кухне, словно огромный, сбитый с толку птенец. — Но она меня не слушает.

— Нет, ты общалась с ней как журналист, — говорит он, — наводила справки, кому-то звонила. Что тоже здорово, ведь ты помогла нам найти Ханну. Но Салли не нужен журналист — ей нужна сестра. Ты нужна ей, Кейт.

— Хорошо, Пол, но давай не все сразу, — соглашаюсь я, открывая заднюю дверь. Дом провонял прокисшим уксусом, и мне нечем дышать. — Давай разберемся с мамиными бумагами, а потом я об этом подумаю, но ничего не обещаю.

— Спасибо, Кейт. Мы с Салли будем очень рады, если ты закопаешь топор войны, — говорит Пол и хватает куртку со столешницы. — Ладно, мне пора на работу. Я тут подумал: ты ведь еще не была на могиле матери. Если хочешь, могу тебя завтра отвезти во время обеденного перерыва.

Слова «мать» и «могила» звучат странно; мне хочется потрясти его за плечи и сказать, что он явно что-то напутал, что мама ушла в магазин и вот-вот вернется.

— Кейт, все хорошо?

Мои глаза затуманиваются от слез, и я отворачиваюсь. Он не должен видеть, что я плачу.

— Все нормально, — говорю я, моргая. В дальнем конце сада цветет одинокая розовая роза. Надо не отрывать от нее глаз, и слезы отступят.

— Но да, я бы хотела съездить на могилу, — добавляю, не отводя взор от цветка. — Если для тебя это не слишком хлопотно.

— Ни капли, — мягко говорит он. — Тогда заеду завтра. В двенадцать тридцать пойдет?

— Идеально, — отвернувшись, отвечаю я. — И спасибо тебе за все, что ты делаешь. Я очень это ценю.

— Мне не сложно, — говорит он. — До завтра.

Я слышу, как за ним закрывается дверь, и вздыхаю с облегчением. Наконец-то я осталась наедине со своими мыслями.

Выйдя на улицу, смотрю на сад. Он совсем запущен: повсюду сорняки и разбитые цветочные горшки. Мама обожала копаться в саду. Ее детство прошло на ферме, и думаю, какая-то ее часть тосковала по деревенской жизни. Этот огород был ее маленьким раем, воспоминанием о детстве. Она могла часами возиться с картошкой, морковью и фасолью. Иногда во время летних каникул я ей помогала, и мы петляли от грядки к грядке, набив рот сырой фасолью. «Одну кидай в горшок, а другую — в рот», — говорила она; ее глаза сияли, ведь на несколько часов она была свободна. Когда отец уходил на работу, она могла быть собой: смеяться, петь и снова чувствовать себя молодой. Иногда она доставала сборники стихов, и мы сидели на террасе и читали. Именно мама привила мне любовь к слову. Она мечтала стать учителем английского, но встретила моего отца и забеременела, и о работе пришлось забыть. «Раньше никто не совмещал карьеру и детей, — как-то объяснила мне она. — Либо одно, либо другое. Третьего не дано».

Опустившись на колени там, где раньше цвел розовый куст, я провожу рукой по твердой, высохшей земле. При маме сад утопал в цветах; чего здесь только не было: чайные розы с крупными, лохматыми соцветиями; душистый горошек, который, словно стая хрупких бабочек, обвивал заросли кудрявого ивняка; настурции с огромными лапчатыми листьями и ярко-медными цветами; алые пионы с белыми переливами. И высокий дельфиниум вдоль дорожки — отсылка к Эдвардианской эпохе с девушками в белых платьях и мужчинами в соломенных шляпах. В Херн Бэй такие цветы встретишь нечасто; возможно, поэтому мама их и любила. Они отличали ее от соседей.

Но сейчас в саду пусто, остались лишь сорняки да сухая земля. Эта розовая клумба преследует меня всю мою взрослую жизнь. Я вижу ее, когда иду по улице в Сохо или когда отсиживаюсь в каком-нибудь разбомбленном отеле. Я вижу ее, когда закрываю глаза и пытаюсь заснуть. Эта клумба — горько-сладкая аллегория моего детства; я трогаю землю и вспоминаю, как лежала здесь, скрючившись от холода.

Мне было тринадцать, и провинилась я тем, что осмелилась вмешаться в очередную отцовскую тираду. В тот день мама испекла куриный пирог, а отец пришел домой пьяным и устроил скандал, что пирог получился сухой. Я, как всегда, заступилась за маму, в то время как Салли просто сидела и поддакивала: «Да, папочка, и правда суховат». Боже, она была невыносима. Той ночью он сильно избил маму, и я не выдержала. Помню, как я на него бросилась, заслонив маму от его гнева.

На мгновение он застыл, и я подумала, что у меня получилось, что он одумался, но вместо того, чтобы остановиться, он схватил меня за руку и потащил на кухню. Ударив меня ремнем по ногам, он открыл заднюю дверь и вышвырнул меня на улицу, в темноту. Стоял конец ноября, холодина, и хоть я и была полностью одета, погода к прогулкам явно не располагала. Рядом с забором валялся пустой мешок из-под удобрений, который я разорвала по швам и обмотала вокруг себя, как платок. Но у меня все равно зубы стучали от холода. Я долбилась в дверь, умоляя его меня впустить. Звала маму, Салли, но никто не вышел. Я лежала, как мне показалось, несколько часов, наблюдая, как огни в доме один за другим гаснут, свернувшись клубком на самом мягком месте в саду — на маминой розовой клумбе.

Затем происходит нечто странное. Оказавшись в саду спустя столько лет, я чувствую, как на меня обрушивается воспоминание, настолько яркое, что дух захватывает. В окне мелькает чья-то маленькая тень. Салли. Дрожа от холода на цветочной клумбе, я заметила, что Салли стоит у окна своей спальни. Я позвала ее и помахала рукой.

— Спустись и открой мне дверь! — умоляла я. — Прошу тебя, Салли, открой дверь. — Она не могла слышать, что я говорю, но видела, что прошу ее о помощи.

Она продолжала смотреть на меня с отсутствующим выражением лица.

— Пожалуйста, Салли.

Но она лишь помотала головой и задернула занавески. Через несколько минут я услышала, как отец отпирает дверь. Он добился своего, и мне позволено было вернуться в дом. Мне понадобилось несколько часов и вся моя одежда, чтобы согреться. Помню лицо Салли на следующее утро за завтраком; она таращилась на меня, как на привидение, словно не веря, что я выжила.

Вздрогнув, я направляюсь к дому за мусорными мешками и щеткой. Как так получается, что воспоминания дремлют столько лет, чтобы потом обрушиться в самый неподходящий момент? Но нельзя позволять себе об этом думать. Не сейчас. Это всего лишь воспоминания, осколки прошлого, которым не место в настоящем.

Вместо этого я пытаюсь сосредоточиться на моей задаче. Я не особо сильна в садоводстве, но могу прополоть клумбы и убрать мусор; этого хватит, чтобы скоротать несколько часов и привести сад в некое подобие порядка. Я хватаю из шкафа под раковиной мусорные мешки и нахожу в кладовке старую деревянную щетку. Денек выдался погожий, и настроение у меня улучшается.

Мне приятно находиться на свежем воздухе; работа в саду хоть и утомительная, приносит облегчение. Чем больше сорняков я кидаю в черный мешок, тем спокойнее мне становится. Спустя пару часов сад не узнать, а я хоть и ужасно вспотела, чувствую себя гораздо лучше.

Выкидывая содержимое последнего мешка в мусорный контейнер у стены, я вдруг слышу детский смех. Этот приятный звук заставляет мое сердце трепетать. Он так похож на… Я иду на звук и, остановившись у розовой клумбы, вижу мальчика: он лежит на животе и читает свой любимый комикс — из старых, зачитанных до дыр. Читает и смеется что есть мочи над нелепыми шутками.

Я поднимаю голову и вижу женщину, сидящую в саду у дома напротив. Молодая, чуть за тридцать, волосы покрыты синим платком. Подойдя ближе, я замечаю на платке узор из красных розочек и улыбаюсь. У мамы был очень похожий; она накидывала его на плечи, когда ходила в церковь. Мы называли его «мамин цветочный платок».

— Здравствуйте! — окрикиваю я ее, выглядывая из-за забора.

Немного испуганная, она ставит стакан с напитком на траву.

— Я Кейт, — дружелюбно говорю я. — Я тут на пару дней.

— Вы дочь миссис Рафтер? — спрашивает она, поднимаясь с кресла.

— Она самая, — отвечаю я, когда она подходит к забору.

— Меня зовут Фида, — говорит молодая женщина. — Ваша мать много о вас рассказывала.

— Приятно это слышать, — отвечаю я. — Я очень по ней скучаю.

— Я тоже, — кивает женщина, глядя мимо меня на мамин сад. — Она была очень добра ко мне. Давала… как же они называются? Пирожки… Круглые такие, с вареньем…

Наблюдая, как молодая женщина пытается подобрать верное слово, я чувствую запах пончиков. Моя мама любила печь — в этом ей не было равных. Когда отец меня избивал, она всегда пекла пончики; до сих пор не могу их есть: их вкус ассоциируется у меня одновременно с маминой виной и моим собственным горем.

— Пончики, — говорю я. — Пончики с вареньем.

— Да! — радостно вскрикивает женщина. — Точно, пончики с вареньем. Вкуснятина. Она оставляла их у меня на пороге в маленьких коробочках, как… как Санта Клаус.

— А ваш сын любит пончики? — спрашиваю я, вытягивая шею в поисках мальчика.

Улыбка на лице женщины вдруг блекнет, и я беспокоюсь, что сказала что-то не то.

— Я только что слышала детский смех. Очень приятный.

— У меня нет детей, — говорит женщина, и я вижу в ее глазах знакомую боль. — Это, наверное, ребятишки на заднем дворе. Они иногда срезают там, когда возвращаются из школы через поле.

— Наверное, или мне уже мерещится, — хихикаю я, пытаясь разрядить обстановку.

Молодая женщина смеется, но в глазах ее печаль.

— Значит, вы живете одна? — спрашиваю я, не в силах задушить в себе журналиста.

— Периодически, — говорит она. — Моего мужа часто нет дома. — Она показывает рукой на небо.

— Он работает за границей? — пытаюсь угадать я.

— Да, — отвечает она. — За границей.

— Тяжело вам, наверное, — говорю я. — Столько времени проводить одной.

— Все хорошо. Я счастлива, — заявляет она, но ее голос счастливым не назовешь.

— Откуда вы, если не секрет?

— Из Ирака, — с облегчением в голосе отвечает она. — Из Фаллуджи.

— Я знаю этот город, — говорю я. — Была там в две тысячи четвертом.

Она кивает и смотрит куда-то вдаль. Я видела этот взгляд бесчисленное множество раз — взгляд человека, вынужденного покинуть родину, — грустный и обескураженный.

— В две тысячи четвертом, — шепчет она. — Значит, вы были там во время Битвы?

— Да, — отвечаю я.

— Я уехала сразу после, — говорит она, скрестив руки на груди. — Мой двоюродный брат уезжал, и родители сказали — отправляйся с ним. Сказали — так будет лучше…

Она замолкает, и на платье ей капает большая слеза. Она торопливо вытирает ее рукой.

— Прошу прощения, — говорит она.

— Все хорошо, — утешаю ее я. — Я понимаю. Я была в Фаллудже по работе, а для вас этот город был домом. Представляю, как вам тяжело.

— Ирак мне больше не дом, — тихо говорит она. — Мой дом теперь здесь.

Она улыбается, но глаза у нее до сих пор грустные. Я столько всего хочу спросить, но знаю, что сейчас не время.

— Ирак всегда будет вашим домом, — говорю я. — Он часть вас. Как Херн Бэй — часть меня, хоть я и не живу здесь уже много лет.

Она кивает.

— Иногда Фаллуджа мне снится, — говорит она. — Какой она была в моей юности; я просыпаюсь в надежде туда вернуться, но знаю, что теперь все по-другому.

Я уже собираюсь рассказать ей о моей недавней статье об этом городе, когда вдруг раздается оглушительный грохот.

— Что это за звук?

Я смотрю на женщину. Улыбка на ее лице поблекла, руки дрожат.

— Мне пора, — выпаливает она.

— Все в порядке? Может, вам помочь?

— Нет, спасибо, все хорошо, — дрожащим голосом отвечает она. — Мне пора.

Она натягивает платок так, что он почти скрывает ее лицо, и трусцой бежит к дому. Несколько мгновений я смотрю на место, где она только что стояла, и думаю, что заставило ее так себя повести. Уже собираясь возвращаться, я вижу, как мама читает, сидя в потертом кресле, когда в замке поворачивается ключ, входит отец, и счастье на ее лице сменяется ужасом; я думаю о молодой женщине из соседнего дома, о страхе в ее глазах, и по телу пробегают мурашки.

5

Полицейский участок Херн Бэй

13 часов под арестом

— Как долго вы принимаете снотворное, Кейт?

Я стою у крошечного квадратного окна и кончиком пальца рисую на стекле круги. За спиной я слышу дыхание Шоу. Ей не нравится, что я встала со стула, вырвалась из-под ее взгляда.

— Вид тут у вас так себе, — замечаю я, глядя на узкую полоску парковки. — Весь этот серый асфальт — выглядит угнетающе.

— Кейт, отвечайте, пожалуйста, на вопрос.

Хотя ее голос звучит все так же спокойно, я чувствую, что она начинает терять терпение.

— Извините, — говорю я, поворачиваясь. — Можете повторить вопрос?

— Я спросила, как долго вы принимаете снотворное.

— Пятнадцать лет, — отвечаю я, слишком вымотанная, чтобы лгать.

Глаза Шоу самую малость расширяются. Я научилась подмечать такие мелочи.

— Приличный срок.

— Послушайте, доктор Шоу, — медленно говорю я, словно обращаясь к маленькому ребенку. — Вы когда-нибудь пробовали заснуть во время минометного обстрела?

Она мотает головой и что-то записывает в блокнот. Я улыбаюсь, представляя, как, написанные ее аккуратным почерком, на странице кружатся слова: снотворное, минометные обстрелы… диагноз.

— И дело не только в бомбежках, — продолжаю я. — Тут и смена часовых поясов, и сжатые сроки. Бывает, я не сплю по сорок восемь часов, а когда пытаюсь, наконец, уснуть, мозг просто не может остановиться. Мы все принимаем снотворное, доктор Шоу. Это такая же часть работы, как бронежилет или хороший переводчик. Это нормально.

— А как же другие лекарства?

Она кладет ручку на стол и смотрит на меня в упор. Я отворачиваюсь к окошку и наблюдаю, как грузный полицейский пытается залезть в машину.

— Я не принимаю никаких других лекарств.

Она прочищает горло.

— Разве вам не прописывали ничего от галлюцинаций? Например, нейролептики?

Повернувшись, я вижу в ее руках фирменный бланк.

— Что это? — в ужасе спрашиваю я.

— Нейролептики? — спрашивает она, поднимая голову. — Это такие препараты, которые назначают при различных заболеваниях. В основном при шизофрении, но также при биполярном расстройстве, депрессии…

— Я знаю, что такое нейролептики, — говорю я, возвращаясь на стул. — Что это за бумага у вас в руке? Откуда вы ее взяли?

Шоу прячет документ обратно в синий файл и скрещивает руки на груди.

— Кейт. Спрашиваю еще раз, — настойчиво говорит она. — Вы принимаете какие-нибудь лекарства, кроме снотворного?

Я смотрю на нее, пытаюсь расшифровать выражение ее лица. Хочет ли она, как и я, чтобы все это быстрее закончилось? Хочет ли прийти домой вовремя, попить чаю с мужем и детьми, расслабиться и посмотреть телик? Конечно, хочет. Я решаю говорить начистоту. Я готова на все, лишь бы скорее вырваться отсюда.

— Мне выписали кое-какие лекарства несколько месяцев назад, — говорю я. — Но, похоже, вам это и так известно.

— Ясно, — отвечает Шоу. — И вы до сих пор их принимаете?

— Да, — лгу я.

— Помогает?

Я вздрагиваю, вспоминая падение, привкус крови во рту и ощущение, что мозг вот-вот взорвется. Вижу изможденное лицо врача «неотложки», который протянул мне пачку таблеток, словно это леденцы, и восстанавливаю в памяти странное чувство невесомости, накрывшее меня, когда я лежала в кровати и ждала, пока таблетки подействуют. Побочные действия тех лекарств были хуже любых галлюцинаций, любых кошмаров. Я потеряла способность ясно мыслить, с трудом могла составить предложение, не говоря уже о том, чтобы написать отчет или провести интервью. За какие-то пару недель я превратилась чуть ли не в овощ. Мне хотелось только спать, есть и ни о чем не думать. В итоге я смыла оставшиеся таблетки в унитаз. Голоса вернулись на следующий же день, но после нескольких недель тишины я была им даже рада.

— О да, помогает, — говорю я Шоу.

— А галлюцинации? Когда вы начали принимать таблетки, они прошли?

— Да, — отвечаю я. — Полностью. Хотя таблетки я принимала в первую очередь для борьбы с тревожностью.

В этот самый момент, словно издеваясь, старуха решает заорать, и я резко дергаюсь на стуле. И тишина. Заметила ли Шоу? Она смотрит на меня с отсутствующим выражением лица и задает следующий вопрос:

— Можете ли вы сказать, что ваша работа усиливает тревожность?

— Безусловно, — отвечаю я. — Я же не робот. Если бы все происходящее оставляло меня безучастной, я не могла бы как следует делать свою работу. Покажи, что у тебя есть чувства, что ты человек…

Шоу кивает. Я смотрю ей в глаза в попытках прочесть ее выражение лица, но безуспешно.

— Так, — продолжает она, снова заглядывая в свои записи. — Сколько раз вы ездили в Сирию и обратно за последние два года?

— О боже, не знаю, — отвечаю я. — Раз восемь-девять.

— Восемь-девять, — повторяет она. — И каждый раз видели нечто ужасающее, так?

— Да, — отвечаю я. — Но то же самое видели все остальные журналисты, гуманитарные работники и местные жители. Мой опыт не уникален.

— Нет, но он довольно экстремален, — говорит она. — Настолько частое посещение горячих точек явно отрицательно сказывается на психическом здоровье. Если бы я так работала, точно бы не выдержала.

— Может, я более стойкая, — бурчу я. Ее тон начинает меня раздражать.

— Ваши поездки, — продолжает она, не обращая внимания на мой комментарий, — сколько примерно они длились?

— По-разному, — отвечаю я. — В зависимости от задания.

— Ну, например, последняя поездка в Алеппо. Как долго вы там находились?

— Три недели.

— Вы проживали с семьей?

Я киваю.

— Три недели в одном месте, — говорит Шоу. — В экстремальных условиях. Достаточно, чтобы сблизиться с людьми, которые вас приютили. Согласны?

Теперь я понимаю, к чему она клонит; я не могу об этом думать.

Я мотаю головой:

— В вашем последнем репортаже вы рассказываете о маленьком мальчике, — говорит Шоу. — То, что с ним произошло в Алеппо, сильно на вас повлияло, не так ли, Кейт?

Мое тело деревенеет. Почему она решила спросить именно об этом? Почему нельзя вернуться к порезам? О них говорить было бы куда проще. Я смотрю на дверь и вижу с другой стороны тень полицейского. У меня нет выбора, я в ловушке.

— Кейт. Можете, пожалуйста, о нем рассказать? Его ведь звали Нидаль?

Она наклоняется вперед, и я улавливаю запах ее духов, приторных и дешевых, как все в этом городишке. Запах застревает в горле, и я не могу сделать вдох.

— Извините, — говорю я, поднимаясь со стула. — Это зашло слишком далеко. У меня голова раскалывается, мне надо домой.

— Кейт, я сказала вам в самом начале разговора, что вы задержаны в соответствии со статьей 136 Закона о психическом здоровье. Мы можем держать вас здесь в течение семидесяти двух часов, пока не будет принято решение о вашем психическом состоянии.

— Я не могу просидеть здесь три дня. — Я пытаюсь говорить спокойно, но перехожу накрик.

Шоу сидит совершенно неподвижно; я встаю и начинаю расхаживать по крохотной комнате. Глядя на ее безучастное лицо, мне хочется влепить ей пощечину, вправить мозги. Вздрогнув, я вспоминаю, что отец говорил то же самое, когда набрасывался на маму с кулаками. Я делаю глубокий вдох и сажусь. Сейчас не время злиться. Надо взять себя в руки.

— Кейт, хотите сделать перерыв или продолжим?

— Продолжим, — говорю я. — Но о Сирии мне сказать нечего. Совсем.

6

Понедельник, 13 апреля 2015 года

В девять тридцать я падаю на кровать, убаюканная таблетками и двухчасовым документальным фильмом про Маргарет Тэтчер. Голос Железной Леди — последнее, что я слышу, прежде чем провалиться в сон, спрятав подбородок под одеяло и свернувшись в позе эмбриона, словно некое древнее окаменелое создание.

— Туда, где раздор, позвольте привнести гармонию. Туда, где заблуждение, позвольте привнести истину. Туда, где сомнение, позвольте привнести веру. И туда, где отчаяние, позвольте привнести надежду.

Кровать пахнет 1979 годом. Годом, когда родилась Салли. Годом, когда мне выделили «взрослую кровать». Это дерево, синее бархатное изголовье и пружины матраса хранят память о моем горьком детстве; закрыв глаза, я следую за запахом и проваливаюсь в кроличью нору. Мне снова четыре; я сижу на диване рядом с мамой и младенцем, а отец двигает кресло поближе к телевизору, чтобы слышать каждое слово из речи премьер-министра. Я что-то говорю, но он на меня шикает. «Заткнись, зараза. Я пытаюсь услышать, что она говорит». Голодная Салли начинает орать, и крики перекрывают голос Тэтчер. Мама подскакивает, чтобы ее успокоить, но уже слишком поздно: он не расслышал несколько слов, и кто-то за это заплатит. «Что за тупая баба! — орет он, набрасываясь на маму с кулаками. — Валяется на диване вместо того, чтобы за ребенком следить. Тебе нельзя заводить детей».

Я слышу мамины крики и заползаю поглубже в нору. Закрыв уши руками, чувствую, как воздух вокруг становится теплее, и ощущаю знакомый запах. Запах пыли и смерти. Я снова в Алеппо. Знаю, что ждет меня впереди: пустынные улицы, кровь и руины, горы булыжника, что мне надо разгрести, чтобы до него добраться. Мое наказание.

«Тебе нельзя заводить детей».

Голос моего отца, визгливый и пронзительный, проходит через воздушный карман, связывающий прошлое с исковерканным настоящим бесконечной чередой событий, которые я переживаю заново ночь за ночью. Я пытаюсь ему ответить, рассказать о наследии, которое она нам оставил, полном горя и вины, но мой гнев не находит выхода. Враг смотрит на меня пустыми глазницами. Мертвые не могут дать отпор.

Я добираюсь до самой темной части тоннеля, и его голос постепенно затихает. Я снова в магазине; только что взорвался первый снаряд, и еще есть время. Если потороплюсь, успею до него добраться, но каждый раз что-то меняется. Сегодня улицы залило водой; нырнув, я чувствую неимоверное облегчение. Я хорошо плаваю, и к тому же вода смывает пыль и кровь. У меня получится, я успею. Подплыв, я чувствую тепло его кожи, и в сердце загорается надежда… туда, где отчаяние, позвольте принести надежду… Но стоит мне взять его на руки, воздух вдруг разрезает наводящий ужас крик, идущий откуда-то изнутри меня.

Выпустив его из рук, я просыпаюсь в спальне, залитой бледным лунным светом. Тонкой пленкой комнату окутала тишина; время застыло; окрестные дома и улицы словно затаили дыхание, и я вместе с ними, в ожидании, что пленка вот-вот лопнет.

Тишина. Я переворачиваюсь на другой бок и начинаю считать. Мне сказали, что это помогает при панических атаках.

— Раз, два, три, четыре…

Крик повторяется, резкий и неожиданный, и я вскакиваю в кровати с трясущимися руками. Звук похож на вой раненого зверя, борющегося за жизнь, и это совсем не голоса у меня в голове.

— Кто это? — кричу я.

Встав с кровати, подхожу к окну. На горизонте брезжит свет, окутывая пустой сад розовой дымкой. Я окидываю взглядом соседские дворы. Ничего. Вдруг, уже собираясь задернуть шторы, замечаю тень. Она выходит из сарая в саду, принадлежащем Фиде. Постепенно тень приобретает более четкие очертания, и в зыбких лучах рассвета я вижу, что она принадлежит мужчине.

Он одет во все черное; лицо скрыто под козырьком кепки. Прислонившись к окну, я наблюдаю, как он идет по темной тропинке. Нужно предупредить Фиду.

Затем я вижу ее.

Она стоит в халате у задней двери. Мужчина что-то кладет ей в руки, и они вместе заходят в дом. Но, закрывая за собой дверь, она замирает и смотрит в мою сторону. Я непроизвольно отскакиваю назад. Она меня видела? Возможно, но какая разница? Я не сделала ничего плохого. Возвращаясь в кровать, я вспоминаю о муже, работающем за границей. Вероятно, он вернулся домой. «Все хорошо, говорю я себе, — к соседке вернулся муж, он пришел к себе домой. Сегодня она будет засыпать в его объятиях».

Однако стоит мне закрыть глаза — в голове эхом разносятся крики; проваливаясь в сон, я уже не могу определить, откуда они исходят.

7

Полицейский участок Херн Бэй

17 часов под арестом

В комнате для допросов темнеет; я наблюдаю за тем, как Шоу щелкает выключателем, и помещение наполняет тусклый желтоватый свет.

— Другое дело, — говорит она, возвращаясь на стул. — От чтения в полутьме у меня сильно устают глаза. Так, Кейт, я бы хотела задать вам еще несколько вопросов о вашей работе.

Ее губы складываются в слабую, едва заметную улыбку. Я не улыбаюсь в ответ.

— Я же вам сказала, — возражаю я, перекрикивая гудение люминесцентных ламп. — Я не хочу говорить о Сирии. Разве не ясно?

— Ясно, — отвечает Шоу, глядя на свежую стопку бумаг. — Но мой вопрос не о Сирии. Я бы хотела спросить о вашем последнем рабочем дне. Что произошло в редакции, Кейт? Можете рассказать?

Я смотрю, как она шелестит бумажками, и сердце у меня обрывается. Откуда она все это знает? С кем разговаривала? С Гарри? Рэйчел? Пытаюсь что-то ответить, но слова застревают в горле, и я закашливаюсь. Шоу поднимает голову.

— Все хорошо? — спрашивает она, вскочив. — Может, воды?

Я киваю и смотрю, как она идет к кулеру. Налив воды, она протягивает мне стаканчик.

— Спасибо, — шепотом говорю я, делая глоток слегка теплой жидкости. Она отдает пластиком, и я морщусь.

— Готовы продолжить? — спрашивает Шоу, когда я ставлю стаканчик на стол.

— Да, — мямлю я, а сама смотрю на часы у нее за головой. Мне нужно отсюда выбраться. Мне нужно к нему.

— В тот день вы устроили себе долгий обеденный перерыв?

— Довольно долгий, — отвечаю я.

Она кивает и что-то записывает в блокнот. Я смотрю в пол, но перед глазами у меня лицо Криса, состоящее из отдельных кусков, словно части тел, которые он выкапывает из земли. Я вижу его красивый рот с чуть приподнятой верхней губой, острый подбородок, темные, коротко подстриженные волосы, голубые миндалевидные глаза, но не могу собрать картинку воедино. Мне нужно это сделать.

— В приятном месте?

— Да, в ресторане в Сохо, — отвечаю я, и перед глазами встает улица. Я вижу знакомые места, мимо которых проходила сотни раз: бар «Италия», «Ронни Скотт», «Собака и Утка» — все мои старые пристанища. Вот и он. Я вижу его сквозь окно ресторана: руки сжаты перед собой, он ждет и репетирует свою речь.

— Во сколько вы вернулись в редакцию?

Резкий голос Шоу вязальными спицами впивается мне в мозг.

— Не знаю… Наверное, около пяти.

— Ничего себе обеденный перерыв, — покровительственно улыбается Шоу. — Вы работали или отдыхали?

Я пялюсь в стену, вспоминая тот день. Как мы сидели друг напротив друга, словно чужие.

Поднимаю взгляд на Шоу.

— Работала, — отвечаю я. — Это была деловая встреча.

— Но вы ведь выпивали, так?

Я киваю и думаю о вине, которое на вкус было невероятно кислым. Мой первый бокал вина за много лет. Потом, попрощавшись с ним, я сидела в моем любимом клубе на Фрит-стрит и наливала себе бокал за бокалом.

— Вы были пьяны?

— Нет.

— Разве?

— Я выпила всего пару бокалов.

— По словам вашей коллеги Рэйчел Хэдли, когда вы вернулись в офис, видок у вас был изрядно потрепанный.

Она читает записи. Не веря своим ушам, я мотаю головой. Черт бы ее побрал, эту Рэйчел Хэдли. Она на все готова, лишь бы мне насолить.

— Почему вы трясете головой?

— Потому что эта девушка — дармоедка, мечтающая заполучить мое место.

Если бы, зайдя в офис, я увидела не ее, а кого-нибудь другого, спокойно бы доработала до конца дня, закончила статью и ушла домой. Но нет — ей обязательно надо было перегородить дорогу, встав, как сотрудник патрульно-постовой службы, у моего стола, и ляпнуть своим ноющим, гнусавым голосом: «Что-то долгий у тебя сегодня обед, Кейт».

— Рэйчел Хэдли, — говорит Шоу. — Это на нее вы набросились?

— Да.

Мне так же стыдно, как и несколько недель назад; припоминая, что произошло дальше, я чувствую, что щеки горят от стыда.

Я попыталась ее обогнуть, но она выставила руку поперек прохода, громко объявила на весь кабинет, что я едва держусь на ногах, и предложила сварить крепкий кофе. Затем положила руку мне на плечо, и в голове у меня помутнело. Я видела только преграду, препятствие, которое надо преодолеть.

Шоу смотрит в записи. Там это есть, все подробности того злополучного дня.

— Вы ударили ее по лицу, — говорит Шоу.

Я не отрываю взгляда от стола.

— И вашим коллегам пришлось вмешаться?

— Полагаю, что так. Я была немного не в себе.

Я видела, что остальные бросились ей на помощь, но для меня они были как муравьи, крохотные точки на периферии сознания.

— Гарри Вайн говорит, что вы — одна из лучших журналисток, с кем ему доводилось работать.

Я смотрю на нее. Значит, она и с ним поговорила. С Гарри, моим редактором.

— Он очень хорошо о вас отзывается, — продолжает Шоу. — Несмотря на все, что вы тогда натворили.

— Да, — бормочу я. — Он хороший человек. Один из лучших.

Я пытаюсь привести мысли в порядок. Гарри знает, что меня задержали в соответствии с Законом о психическом здоровье. Жизнь кончена. Карьере конец. Что мне делать?

— Как давно вы с ним знакомы?

— Примерно пятнадцать лет.

— Пятнадцать лет, — вскинув брови, говорит Шоу. — Столько же, сколько вы принимаете снотворное.

Я печально улыбаюсь.

— Да, — отвечаю я, — Я об этом не думала.

— Что Гарри сказал по поводу вашего срыва?

Я вздрагиваю, вспоминая лицо Гарри, когда он подал мне чашку свежесваренного крепкого кофе. Руки у него дрожали, и на секунду мне показалось, что он меня боится.

— Он… он просто спросил, все ли нормально.

Я умалчиваю, что он пригрозил отложить предстоящую поездку в Сирию и что я умоляла его этого не делать. Мне повезло. У него были связаны руки. Он знал, что, кроме меня, в Алеппо никому не пробраться. У него не было выбора.

— Рэйчел Хэдли могла вызвать полицию.

Глядя на Шоу, я вдруг замечаю, как они с Хэдли похожи: те же светлые короткие волосы, тот же шипящий голос. Они могли бы быть сестрами.

— Да, могла, — отвечаю я. — Но не вызвала.

— Гарри говорит, что дал вам отгул до конца недели.

— Да, дал, — подтверждаю я. — И ни слова не сказал. Мне очень стыдно за то, что произошло с Рэйчел. Она мне не нравится, но это не повод на нее нападать. Я это понимаю.

— А теперь можете рассказать, что случилось после того, как вы вышли с работы?

Я смотрю на бумаги у нее в руках, и во рту у меня пересыхает. Она не может этого знать. Это невозможно.

— Кейт?

— Прошу прощения… Голова кружится. Сейчас…

Я вскакиваю со стула и, подойдя к крохотному окошку, прижимаю ладонь к стеклу. Слышу, как доктор Шоу ерзает на стуле у меня за спиной. Я смотрю, как парковка погружается во мрак, и пытаюсь отогнать воспоминания о той ночи.

— Кейт, все в порядке?

Ее голос сливается с голосами у меня в голове; глядя на бетонные просторы и холодное море вдали, я вспоминаю, как мама заклинала меня уехать из этого города и строить жизнь в другом месте. Что я и сделала. Я уехала так далеко, насколько это вообще возможно. Но вот я снова попалась в его лапы. И я знаю, что на этот раз мне не выбраться.

8

Вторник, 14 апреля 2015 года

На кладбище ни души; пропустив Пола вперед, я замираю у изящных кованых ворот.

— Сюда, — слышу я его голос, стоя на тропинке и прижимая к груди букетик цветов.

— Да, я знаю, — отвечаю я и прохожу в ворота, чувствуя, как внутри все сжимается от ужаса. — Ненавижу это место, — говорю я, догоняя Пола. — С самого детства.

Он улыбается и похлопывает меня по плечу.

— Нам не обязательно оставаться надолго, — приободряет он меня. — Можем уйти, как только пожелаешь.

— Я просто хочу ее увидеть, — отвечаю я, петляя вокруг могильных плит. — Хочу увидеть маму.

Как же много здесь могил. Сложно представить, что в таком маленьком городке достаточно людей, чтобы заполнить настолько огромное пространство, но вот они все раскинулись перед нами — все величайшие люди Херн Бэй начиная с девятнадцатого века и до наших дней.

Я вздрагиваю при виде приземистой, неказистой церкви и вспоминаю тошнотворный запах ладана, от которого мне с детства становилось дурно. Все в этом здании, от склизких чаш со святой водой у входа, куда все суют руки, до винно-красного ковра, змеящегося по проходу до алтаря, на меня давило. Когда священник, наконец, произносил «Идите, месса совершилась», я расталкивала прихожан и, хватаясь за грудь, бежала к двери. В этой церкви я чувствовала себя похороненной заживо. Однако для моей матери это место было спасением и утешением; тихие слова молитвы и перебираемые в такт строгие белые четки смягчали ее горе. Никогда этого не понимала.

Пол замечает, куда направлен мой взгляд.

— Я приводил твою мама сюда, — говорит он. — До того, как она переехала в дом престарелых.

— Она обожала это место, — с усмешкой отвечаю я. — Приводила нас сюда каждую неделю. Только не в воскресенье утром вместе со всеми, а в субботу вечером, когда священник принимает исповедь.

— Да, всегда в субботу вечером, — говорит Пол. — Я ждал ее в машине по несколько часов. Никогда не мог понять, что за страшный грех она совершила, чтобы каждую неделю исповедоваться. Я к тому, что твоя мама была одной из самых кротких и добрых женщин из всех, кого я знал. За что она так себя винила?

Я пожимаю плечами:

— Кто знает, но натерпелась она немало. Может, в разговорах со священником она находила утешение.

— Да, может быть, — кивает Пол.

Мы идем дальше, и нашему взору открываются ряды могильных плит. Среди них много старинных надгробий девятнадцатого века, крошащихся и покрытых лишайником.

— Не знаю, как ты, — хмурится Пол, глядя на старые могилы, — но я бы хотел, чтобы меня кремировали. И никаких проблем.

— Я тоже, — говорю я. — Я уже указала это в своем завещании.

— Надо мне тоже указать, — отвечает Пол. — Чтобы не возникло недоразумений.

Шагая мимо старых могил, я замечаю знакомое имя, и по коже пробегают мурашки.

— Александра Уэйтс, — говорю я, остановившись у заросшего мхом надгробия. — До сих пор здесь.

— О чем ты? — спрашивает Пол. — Что еще за Александра Уэйтс?

— Девочка с крыльями ангела, — говорю я, указывая на изысканную скульптуру на могиле. — В детстве я часто представляла, будто вижу на этом кладбище призраков. Эту могилу я любила больше всего из-за крыльев и из-за того, что девочке было столько же лет, сколько и мне. Я сидела тут и рассказывала ей о своих бедах.

— Звучит немного странно, Кейт, — неловко посмеиваясь, говорит Пол.

— Наверное, это все из-за готических рассказов, которые я читала, — говорю я, пробегая пальцами по грубой поверхности крыльев. — Но мне действительно всегда становилось спокойнее, когда я приходила к Александре. Мне казалось, что она правда слушает.

— Как священник слушал твою маму, — говорит Пол.

— Думаю, да. Я часто здесь пряталась во время службы. Иногда даже курила, пока никто не видел.

— Бунтарка, — говорит Пол.

— Едва ли.

— Сколько тебе тогда было?

— Лет одиннадцать, — отвечаю я. — Я могла часами тут сидеть, представляя, как Александра жила, как она выглядела. Я решила, что у нее были темные волосы, как у меня, и что она мечтала стать писательницей, но поскольку она была всего лишь маленькой девочкой и жила в начале девятнадцатого века, никто не воспринимал ее всерьез. Поэтому она бросилась в море, ведь иначе жизнь не имела смысла. По крайней мере, такую историю я придумала.

— Хорошая история, — говорит Пол. — Хотя скорее всего она умерла от туберкулеза, как и большинство людей в то время.

— Ага, скорее всего, — соглашаюсь я. — Помню, когда я в последний раз сюда пришла, чуть не умерла со страху. Не знаю, что на меня нашло, но я решила вызвать ее дух и твердила без конца: «Александра Уэйтс, Александра Уэйтс». А потом вдруг услышала, как кто-то произнес мое имя. Мое полное имя.

— Серьезно? — нахмурившись, спрашивает Пол. Видно, что такие разговоры ему не по душе.

Я киваю и, глядя на крылья ангела, вспоминаю, как тогда перепугалась, как бежала всю дорогу к церкви, оглядываясь, не преследует ли меня Александра.

— Реально жутковато, — поеживаясь, говорит Пол. — Терпеть не могу такие истории. Мне от них не по себе.

Когда мы оставляем старые могилы позади, он выглядит сбитым с толку, и я улыбаюсь. Не думала, что его так легко напугать.

— Не волнуйся, — говорю я, направляясь в сторону новых могил. — Салли сказала мне много лет спустя, что проследила за мной от церкви и спряталась за деревом. Это она испугала меня до полусмерти.

— На нее похоже, — тихо говорит Пол. — Она до сих пугает нас до полусмерти.

Я киваю, и мы идем дальше; перед глазами проносятся имена и цифры: Хелен Стамп, 56 лет; Джуди Тернер, 78 лет; Морган Хает, 6 месяцев; Иэн Сент Клэр, 30 лет. На некоторых надгробиях размещены фотографии, а те из них, где похоронены дети, украшены воздушными шарами и картинками мультяшных персонажей. Над белым надгробием, зловеще улыбаясь, болтается на ветру шарик с Микки-Маус.

— Ты только посмотри, — замечает Пол, когда мы проходим мимо крохотной могилки. — Шесть месяцев. Не время умирать, а? Совсем не время.

Я мотаю головой, пытаясь не думать о той ужасной ночи, но стоит сделать шаг, и я снова куда-то проваливаюсь. Чтобы не упасть, хватаюсь за плечо Пола; подняв голову, я замечаю куст шелковицы и чувствую, что мама где-то рядом. Она пришла меня поддержать.

— Похороните меня под кустом шелковицы, — шепчу я.

— Что это значит? — спрашивает Пол.

— Так, ничего особенного, — отвечаю я. — Просто воспоминание о маме.

Эти слова она написала на последней странице своего молитвослова. Я никогда не понимала их значения, но запомнила навсегда. Теперь все стало на свои места. Она хотела, чтобы ее похоронили рядом с сыночком.

— Как это место на тебя действует, — говорит Пол. — Будит воспоминания.

— Да, — отвечаю я, проходя мимо надгробных плит, ведущих к шелковице.

Мимо Риты Мазерс, которая «покоится здесь с миром» с 1987 года, и мимо Джима Картера, «маленького ангела, улетевшего на небеса» тридцать лет назад, и вот мы на месте. Простой прямоугольный кусок гранита, скромный и неприметный — последнее пристанище моих родителей и брата.

Я вижу имя отца, и внутри все леденеет. Почему она пожелала покоиться рядом с ним? Но затем я вспоминаю о шелковице. Здесь похоронен Дэвид. Чего еще она могла желать?

— Вот мы и пришли, — говорит Пол, пропуская меня вперед. — Слава богу, каменщики успели все закончить до твоего приезда.

— Ага, — бормочу я, крепко сжимая в руках букетик душистого горошка.

На траве у надгробия лежат засохшие, увядшие цветы, оставшиеся с похорон. Отложив их в сторону, я кладу на землю свежий душистый горошек. Вдыхая запах земли, смешанный с нежным ароматом цветов, я сажусь на колени и читаю надпись на надгробии. Вот и все. Мамина жизнь и смерть в трех коротких строчках.

Джиллиан Луиз Рафтер

14.11.1945–26.03.2015

Навсегда в наших сердцах

Я пропускаю строки, посвященные отцу, и читаю надпись в самом низу надгробия.

Светлой памяти

Дэвида Роберта Рафтера

18.01.1977–23.08.1978

Обрети покой в объятиях Христа, дитя

Закрыв глаза, я пытаюсь представить, как бы выглядел мой брат, когда вырос, чем бы он занимался. Однако, как и Александра Уэйтс, это просто имя, выгравированное на камне. Если бы только я могла его вспомнить. Вдыхая аромат душистого горошка, сажусь на траву и провожу пальцами по буквам его имени.

Только я собираюсь подняться, раздается крик.

— Что это? — спрашиваю я Пола.

Он стоит надо мной; лица не разглядеть из-за солнца.

— Что именно?

— Этот… шум, — отвечаю я, прикладывая палец к губам. — Слушай.

— Ничего не слышу, — говорит Пол. — Если это только не твоя подружка, как там ее? — нервно смеется он.

— Это… — начинаю я. — Забудь. Наверное, чайка.

Но я знаю, что это не чайка. Это старуха. Когда же она оставит меня в покое? Я снова опускаюсь на колени около могилы.

— Салли рассказывала мне немного о вашем брате, — говорит Пол, опускаясь на колени рядом со мной.

— А что рассказывала?

— Совсем чуть-чуть; просто что у нее был братик, который умер еще до ее рождения. Что произошел несчастный случай.

— Да, — говорю я. — Я его не помню. Мне было всего три, когда его не стало. Он был совсем малыш. Однажды мама взяла его с собой на пляж, и он начал тонуть. Она пыталась его спасти, но море штормило, и его унесло. Это все, что я знаю. Мама не любила об этом говорить.

— Твоим родителям, наверное, пришлось очень тяжело.

— Очень. Они так и не оправились. Все наше детство мы с Салли пытались их помирить. Но не вышло.

— Непросто быть родителем, — говорит Пол. — Или, в моем случае, отчимом.

— Да, но это не одно и то же, — возражаю я. — Ты знаешь, что однажды увидишь Ханну снова. Но когда твой ребенок умирает…

Я проглатываю слова. Это место начинает действовать мне на нервы.

— Ты никогда не хотела остепениться, ну, там, завести семью? — спрашивает он.

Я мотаю головой.

— Даже на примете никого нет? — шутливо спрашивает он. — Неужели никто не ждет тебя в твоей роскошной лондонской квартирке?

— Я тебя умоляю, Пол, — говорю я, поднимаясь. — Ты же знаешь, что я — заядлая холостячка. Расскажи мне лучше про похороны. Много народу пришло?

— Немало, — отвечает он.

— Правда? — давлю я.

— Да, — отрезает он. — Я твою маму не подвел, ясно? Проводили ее как надо.

Вздохнув, он смахивает с лица упавшую прядь волос. Он вдруг выглядит опустошенным.

— Прости. Ляпнула, не подумав. Я знаю, как нелегко тебе пришлось в последние пару недель, и я очень благодарна за все, что ты сделал для мамы.

Я кладу руку ему на плечо, и он улыбается.

— Правда было непросто, — говорит он. — Но мы справились. Все позади.

Я смотрю, как он поднимает букет душистого горошка и ставит его в каменную вазу у могилы.

— Пришли все давние знакомые твоей мамы, — говорит он, поправляя цветы в вазе. — Твоя тетя Мэг из Саусенда и несколько приятелей твоего отца из паба.

— А Салли? Она была?

Он опускает руки на камень и закрывает глаза.

— Пол?

— Она… она неважно себя чувствовала, — говорит он. — К тому же…

— Что такое, Пол? Скажи мне.

Он сдается:

— Узнав, что случилось с мамой, она словно с катушек слетела. Заперлась на веранде с ящиком алкоголя и выходит, только когда я на работе, чтобы купить еще. Не моется и почти не ест. Я уже не знаю, что делать, Кейт. Мне страшно. — Он закрывает лицо руками.

Я сажусь на колени рядом с ним и кладу руку ему на плечо.

— Все хорошо, — утешаю я его. — Ты не один. Я постараюсь помочь.

— Правда? — спрашивает он, глядя на меня. — Не шутишь? Я уже все перепробовал: был с ней мягким, строгим, даже пытался записать ее в Клуб анонимных алкоголиков, но все впустую. Ты ей нужна; пусть она тебя и отталкивает, ты ей нужна.

Я поднимаюсь и смотрю на мамино имя на надгробии. Она бы хотела, чтобы я сделала все что в моих силах и помогла Салли.

— Я проследил, чтобы прозвучали все ее любимые псалмы, — тихо говорит Пол, вставая на ноги. — «Восход солнца», «Королева мая» и, когда ее вносили, «Пребудь со мной».

Закрыв глаза, я слушаю рассказ Пола о похоронах и представляю мамин гроб, стоящий у алтаря; крохотное вместилище, парящее в воздухе, словно хрупкая птичка.

Рядом со мной Пол запевает начальные строки «Пребудь со мной». Слушая, как он поет о сумерках, я смотрю на проклятую шелковицу и жалею, что мама столкнулась в жизни с такой жестокостью. Она была хорошим человеком и совсем этого не заслуживала.

Пол затихает и смотрит на меня.

— Салли выбрала текст для траурной речи, — говорит он. — Хоть она и не смогла присутствовать на похоронах, она все же хотела внести свой вклад.

— И что за текст она выбрала?

— Отрывок из Библии, — отвечает он. — Сказала, он звучал у ваших родителей на свадьбе. Как там? «Любовь все покрывает, всего надеется, все переносит». Вот этот.

Внутри у меня все каменеет, и от сочувствия к сестре не остается и следа. Зачем она выбрала эти строчки? Это же чушь и огромная пощечина нашей матери, женщине, перенесшей столько горя из-за этого мужчины.

— Видишь, Салли не все равно, — говорит Пол. — Она не хотела оставаться в стороне.

— Пол, ты отлично знаешь, что Салли терпеть не могла маму.

— Да ладно тебе, — одергивает меня он. — Это уж ты слишком. Да, они не всегда находили общий язык, но они любили друг дружку.

— Поэтому именно ты договаривался с домом престарелых, возил маму в церковь и ездил с ней на пароме по магазинам, — отвечаю я, чувствуя, как в висках пульсирует гнев.

— Я тоже беспокоился за твою маму, — отвечает он. — Она была прекрасная женщина, и я не мог ей отказать. Когда моя мама умерла, твоя приняла меня в семью с распростертыми объятиями. Мне было в радость ей помочь.

— Я знаю, — мягко говорю я. — Ты всегда хорошо к ней относился. Гораздо лучше нас с Салли. Я жалею, что не навещала ее чаще.

Мне вдруг вспоминается Граунд-Зиро, где мы познакомились с Крисом. Эксперты-криминалисты в защитных костюмах вытаскивают тела из неглубоких могил. От этой безумной неестественности происходящего, когда тело достают из могилы вместо того, чтобы опускать, к горлу подкатывает тошнота.

— Пойдем, — говорит Пол, замечая мое состояние. — Отвезу тебя домой.

Взяв за руку, он ведет меня назад, мимо шарика Микки-Маус, Александры Уэйтс и церкви, хранящей мамины тайны, но уже слишком поздно; дойдя до ворот, я отпускаю его руку и сажусь на газон. Слезы, которые я сдерживала последние несколько недель, вырываются наружу; я обхватываю голову руками и оплакиваю маму, которой больше нет.

9

Полицейский участок Херн Бэй

17 часов 30 минут под арестом

— За время вашей деятельности вы повидали немало кошмаров, так ведь, Кейт?

Я не хочу отвечать. Ее вопросы меня утомили. Вместо этого я перевожу взгляд на браслет и представляю, что Крис рядом. Я ощущаю тепло его ладоней на своей обнаженной коже, нежные поцелуи, покрывающие шею, и во мне вспыхивает желание. Прикосновение — одна из основных человеческих потребностей, думаю я, глядя, как Шоу перелистывает страницы. Я скучаю не по любви и даже не по сексу, нет, больше всего на свете я скучаю по прикосновению чьей-то кожи. Его кожи.

После двадцати лет раскапывания могил руки Криса загрубели и покрылись шрамами. Но прикосновение его ладоней, когда он приходил под утро и без единого слова прижимал меня к себе, придавало мне сил, чтобы собрать вещи и отправиться на новую войну, и так раз за разом. Именно воспоминание о его коже и надежда вновь ощутить тепло его объятий помогали мне не сойти с ума все эти годы. А теперь мне придется учиться жить без него.

— Кошмаров, которые многих бы сломили.

Голос Шоу резко обрывает мои мысли. Чувствую себя уязвимой. Но я знаю, что нужно не отвлекаться и отвечать на вопросы. Даже если они мне не нравятся.

— Но я не сломалась, иначе какой от меня толк, — отвечаю я. — Первое правило журналиста: будь беспристрастен.

Она что-то записывает, и я задумываюсь, не перестаралась ли в своих попытках сохранять спокойствие, не слишком ли холодно и отчужденно звучит мой голос. Вдруг отсутствие эмоций это признак психического расстройства? Я решаю сменить тактику и немного сгладить углы, чтобы расположить ее к себе:

— Но мне запомнилась одна девочка, Лейла. В ее дом попал снаряд, и она лишилась обеих ног.

Шоу поднимает глаза, явно озадаченная моей внезапной разговорчивостью.

— Какая же она была храбрая, — продолжаю я. — Улыбалась, несмотря на боль. Помню, она взяла меня за руку и что-то сказала, но я не поняла. Она повторяла эти слова снова и снова, и когда пришел доктор, я попросила его перевести. Он сказал, она спрашивает, куда я положила ее ноги и когда ей можно будет их забрать.

Шоу качает головой и делает долгий, глубокий вздох, вздох матери, которая знает, что ее дети сейчас дома, в безопасности.

— Ей было четыре, и она осталась круглой сиротой в одном из самых опасных мест на земле. Все ее родные погибли. Никто не знает, как ей удалось выжить. Я сидела рядом с кроватью и слушала ее рыдания.

Комнату заполняют стоны Лейлы, и я делаю глоток воды, чтобы успокоиться. — Обезболивающих не хватало, и ей прижигали культи без анестезии. В какой-то момент я порылась в рюкзаке и достала три упаковки дешевого парацетамола. Когда я протянула их доктору, он посмотрел на меня так, словно я изобрела лекарство от рака. Я смотрела на Лейлу и думала, какое будущее ждет сироту без ног в стране, кишащей…

Стоны становятся громче и заглушают мои слова. Зажав уши руками, я пытаюсь их унять, но они только множатся.

— Кейт.

Голос Шоу тонет в гуле других голосов.

— Пожалуйста, хватит! — кричу я голосам. — Прошу вас!

Я чувствую руку Шоу у себя на плече и поднимаю взгляд.

— Что такое, Кейт? — мягко говорит она. — Скажите мне.

Я мотаю головой. Нельзя допустить, чтобы она узнала.

— Все нормально? — не отступает она.

— Мне просто… — начинаю я, руки у меня дрожат. — Мне просто нужен перерыв. Можем, пожалуйста, сделать перерыв?

— Конечно, — говорит Шоу. — Прервемся на пять минут.

Она садится на свое место, собирает вещи и выходит из помещения. Через мгновение ее сменяет коренастый полицейский. Он стоит у двери и сверлит меня взглядом.

Стоны все усиливаются и усиливаются, и, сидя под пристальным взглядом полицейского, я чувствую себя такой же беспомощной, как маленькая Лейла, потерявшая ноги.

10

Среда, 15 апреля 2015 года

Прошлой ночью никаких голосов. Я решаю, что это хороший знак, хотя они стали такой неотъемлемой частью меня, что я уже даже привыкла. Но вместе с тем спокойным мой сон не назовешь. Мне снился Алеппо, и это был один из самых реалистичных снов, что я когда-либо видела. Я помню все настолько четко, что даже сейчас, стоя у окна с чашкой кофе в руках и глядя на залитый дождем мамин сад, чувствую, что меня немного трясет. Закрыв глаза, я ощущаю затхлый запах спальни и слышу тихое тук, тук, когда маленький мальчик катает по коридору игрушечную машинку.

В коридоре играет Нидаль. Стоит мне к нему приблизиться, он забрасывает меня вопросами:

— Англия — она какая, Кейт? Какие там люди?

— Даже не знаю. Есть милые, есть угрюмые.

— А угрюмые — это какие?

Я строю гримасу и морщу губы.

— Вот такие. Которые никогда не улыбаются.

— А-a-a, грустные, — нахмурившись, говорит он — А чего они грустят?

— Ну, в Англии люди часто жалуются. В основном на всякую ерунду.

— Например?

— На задерживающиеся поезда и некачественное обслуживание в ресторанах, а, и на погоду — все в Англии жалуются на погоду.

— А в Англии холодно?

— Бывает. Но мы жалуемся не только на холод, но и на жару.

— Англичане какие-то смешные, — говорит он, и его лицо расплывается в улыбке.

— Да, есть такое. Но ты сам однажды все увидишь. Когда приедешь ко мне в гости.

— Может быть, — говорит Нидаль. Он пожимает плечами и отворачивается.

— Что такое, Нидаль? Скажи мне.

Сев на колени рядом с ним, я кладу руку ему на плечо.

Он поворачивается, и я вижу его глаза, полные слез.

— Вот что! — кричит он, показывая на промозглый коридор. — Раньше я ходил в школу. Играл в футбол, ездил с классом на экскурсии. Делал что-то настоящее, интересное. А теперь я сижу здесь вот с этим. — Он хватает игрушечную машинку и швыряет об стену. — Я не хочу жить понарошку, хочу жить по-настоящему! Не хочу сидеть тут взаперти, как в тюрьме.

Я беру его за руку. Она дрожит.

— Нидаль, я знаю, тебе страшно, но это не навсегда.

Он отталкивает мою руку.

— Тетя хочет, чтобы мы поехали в Турцию, — говорит он. — Она знает человека, который помог бы нам уехать, но папа против. Он говорит, надо оставаться здесь и ждать, пока все закончится, потому что он не хочет становиться беженцем.

Халед — гордый, думаю я, всем сердцем желая, чтобы он последовал совету тети и направился в Турцию.

— Мама говорит, надо ехать, — дрожащим голосом продолжает Нидаль. — Говорит, там мы будем в безопасности и я снова смогу играть в футбол.

Глядя на его искрящиеся надеждой глаза, я вспоминаю лагерь для беженцев на турецкой границе, где я была полгода назад. Там царили хаос и антисанитария; лагерь был битком набит отчаявшимися людьми, чьи мертвые глаза говорили мне, что они видели такое, чего я даже представить не могу. Там далеко не так прекрасно, как кажется Нидалю, но они бы нашли там приют и безопасность, а Халед и Зайна могли бы начать все сначала. Но я знаю, что Халед уже все решил.

— Твой отец знает, что для тебя лучше, — говорю я Нидалю, пытаясь его подбодрить.

— Думаешь, так лучше? — кричит он, показывая на промозглый коридор. — Я терпеть не могу это место. Хочу отсюда выбраться.

— Ты выберешься, — ласково говорю я. — И тогда сможешь приехать ко мне в Англию и познакомиться со всеми ворчунами, о которых я тебе рассказывала.

Он поднимает глаза. Лицо его распухло от слез.

— Нет! — кричит он. — Хватит так говорить. Хватит говорить, что они грустят. Они должны быть счастливы. Они живут в Англии.

— Нидаль, милый, — я кладу руку ему на плечо, — не расстраивайся, прошу тебя.

Но он меня не слышит. Он закрыл уши руками и яростно мотает головой.

— Не хочу больше с тобой разговаривать, — говорит он. — Ты говоришь глупости. Уходи. Оставь меня.

Мягко коснувшись его плеча, я поднимаюсь и иду к выходу. Дойдя до конца коридора, я оглядываюсь и вижу, что он все еще трясет головой, и понимаю, как бестактно я себя повела. Зачем я стала рассказывать ему, что англичане грустные? Разве не ясно, что маленькому мальчику в горячей точке невыносимо думать, что кто-то может грустить в такой безопасной стране, как Англия?

Мои воспоминания прерывает стук в дверь; я встаю и ставлю пустую кофейную чашку в раковину. Это, наверное, Пол, приехал отвезти меня к юристу.

Я открываю дверь, и он меня обнимает.

— Выглядишь лучше, чем вчера, — говорит он. — Выспалась?

— Ага, — лгу я. — Хотя чайки очень шумят.

— Один из минусов жизни у моря, — посмеиваясь, говорит он и заходит внутрь. Но что-то не так. Он не отводит взгляда от дороги, и у глаз его залегли морщинки.

— Все в порядке, Пол?

— Да, все нормально, — отвечает он. — Просто немного спешу. У нас на работе не хватает людей, и я пообещал парням, что вернусь максимум часа через два.

— Что же ты раньше не сказал? Доехала бы на такси.

— Вот еще! Даже слушать не хочу, — отвечает он. — Парни — те еще нытики, а я и так постоянно сверхурочно остаюсь.

— Ну, если ты уверен.

— Уверен, — говорит он. — А теперь хватай свое пальто и бегом.

Я достаю пальто из шкафа, по пути опрокинув чемодан.

— Черт!

— Давай помогу. — Пол приседает рядом со мной и начинает собирать с пола всякие мелочи. Он протягивает мне пачку таблеток и прищуривается, когда я торопливо кидаю их в чемодан.

— Неужели все зашло так далеко? — спрашивает он, поднимаясь на ноги. — Это ведь очень вредно. Даже опасно. Ты же можешь умереть от передозировки.

— Я знаю, что делаю, — отвечаю я, пока он открывает дверь. — Я теперь большая девочка. Знаю, что можно, а что нельзя.

— Да, но даже большие девочки могут попасть в беду, — мотая головой, говорит Пол. — Таблетки-то серьезные.

— Честное слово, Пол, со мной все нормально, — говорю я, выходя на улицу. — Тебе не о чем волноваться.

Но, уже собираясь закрывать дверь, я кое-что вспоминаю.

— Я мигом, — говорю я, забегая обратно в дом. — Забыла свою счастливую ручку.

— Счастливую ручку? — кричит он с первой ступеньки. — Вот те на! Теперь я знаю о тебе все.

Зайдя в гостиную, я смотрю на кофейный столик, где в последний раз видела ручку, но ее там нет.

— Странно, — удивляюсь я. — Я уверена, что утром оставила ее тут.

— Да ладно тебе, — говорит Пол, заходя в комнату. — Мы опаздываем. Если хочешь, я одолжу тебе мой счастливый Bic.

Улыбаясь, он сует руку в карман и вытаскивает старую шариковую ручку с обгрызенным колпачком. Я беру ее и кладу в карман. Но идя к двери, я чувствую странную тревогу. Куда она подевалась? Я четко помню, что положила ее рядом с блокнотом, в котором писала.

— Не представляю, что делать, если она не найдется, — говорю я Полу, когда мы выходим на улицу.

— Найдется, — уверяет он меня, запирая дверь. — С ручками всегда так.

Я киваю, но, пока мы идем к машине, меня не покидает беспокойство.

— Вспомни, что ты сегодня делала, — говорит Пол, показывая брелком сигнализации на водительское сиденье. — Мне обычно помогает.

Пока он суетливо поправляет зеркало и проверяет, пристегнут ли ремень, я достаю телефон и смотрю, нет ли сообщений. Пусто. Я начинаю писать, но мне так много хочется сказать, что я не знаю, с чего начать. Пол заводит машину; я удаляю написанное и убираю телефон.

— Что-то важное? — спрашивает Пол, медленно трогаясь.

— Нет, — отвечаю я. — Отвечу позже.

Пол включает радио, и машину заполняет громкий голос ведущего, но все мои мысли только о счастливой ручке. Это плохой знак, говорю я себе. Может быть, это значит, что удача меня покинула.

На предзакатном небе мрачно висит солнце. Сидя на скамейке, я наблюдаю, как слабые солнечные лучи скользят по водной глади, а в гавань возвращаются последние рыбацкие лодки.

Я попросила Пола высадить меня у набережной, когда мы возвращались из юридической конторы, где я целый час пила остывший чай и читала завещание моей матери. После того, как все документы были подписаны, приятная молодая женщина по имени Мария протянула мне конверт — письмо от мамы. Я оторопела. Не ожидала, что мама оставит письмо.

Пол предложил составить компанию, но я знала, что мне будет легче услышать мамины последние слова в одиночестве, и решила отправиться с письмом на Руку Нептуна, каменный мол длиной около полутора километров, куда мы с мамой часто приходили еще до рождения Салли смотреть на входящие в гавань лодки. Мне почему-то показалось, что лучше места не найти.

Я сижу с запечатанным конвертом на коленях, и ледяной ветер хлещет меня по лицу. В метре от меня орут и ругаются рыбаки, вытаскивая на берег тяжелые сети, полные камбалы и серебристого угря, и отгоняя чаек, учуявших запах смерти и свирепо кружащихся у них над головами.

Крики птиц перемежаются с завыванием ветра. Этот резкий утробный звук всегда напоминает мне крики грифов, пикирующих на повозки с трупами умерших от голода 1984 года в Африке, клюющих остатки плоти с истощенных детских тел. Помню, как я лежала на полу в гостиной, и эти ужасающие кадры, которые показывали по телевизору, навсегда отпечатывались у меня в памяти, в то время как за спиной у меня играла в куклы ничего не подозревающая Салли. В какой-то момент она замерла и показала пальцем на экран, где маленький мальчик с тощими ногами и распухшим животом отгонял с лица мух. «Где его мама?» — не унималась она, на что я как ни в чем ни бывало ответила, что его мама скорее всего умерла. «А что с ней случилось?» — спросила Салли. Я ответила, что она умерла от голода; что солнце иссушило землю, долго не было дождя, и весь урожай, который они выращивали, чтобы выжить, засох. «А мамочка тоже голодала? — спросила она. — Когда умер малыш Дэвид. Наш урожай тоже засох?» Услышав в коридоре шаги отца, я заставила ее замолчать и переключила канал на телевикторину, в которой ведущий в блестящем костюме показывал плачущей женщине, что она могла бы выиграть.

Волны подо мной ударяются о камни, как крохотные взрывы. Бум, пауза. Бум, пауза. Этот звук меня убаюкивает. Здесь я чувствую себя в безопасности. Наконец я разрываю конверт и расправляю на коленях лиловый лист бумаги; когда я вижу характерный мамин почерк с завитушками, чувствую, как волны бьются в такт ударам моего сердца.

30 сентября, 1993

Моя милая Кейт,

Я пишу это письмо в нашем любимом месте — на большом старом зеленом кресле, где я качала тебя маленькую на руках и где ты любила сидеть с книжкой в руках, когда стала постарше. У меня до сих пор перед глазами твое задумчивое, неподвижное, как у статуи, лицо. Иногда твое молчание пугало, и мне приходилось тебя окрикивать, чтобы убедиться, что ты все еще здесь, что не уплыла в далекие края.

Смерть твоего отца побудила меня привести дела в порядок и составить завещание, но помимо этого я хотела написать тебе письмо, которое ты прочтешь только после моей смерти.

Его больше нет, Кейт, и сейчас я хочу попросить у тебя прощения. В детстве ты насмотрелась такого, чего ни один ребенок не должен знать. Мы никогда об этом не говорили, и твое молчание меня пугало не меньше его кулаков. Я волновалась, что все произошедшее потрясло тебя настолько сильно, что ты никогда не оправишься.

Кейт, пусть он был чудовищем, но у него была на то причина. Он потерял ребенка, своего любимого Дэвида, и хотя мы сказали вам с сестрой, что произошел несчастный случай, это неправда. Дело в том, что Дэвид умер по моей вине, и я живу с этим всю жизнь.

Ветер теребит края бумаги, и слова плывут у меня перед глазами; я прищуриваюсь, чтобы их разглядеть. Вот она — старая рана, которая так и не затянулась. Объяснения и мольба, вина и горе — все это здесь, в мамином письме; долгие годы раскаяния, записанные бирюзовыми чернилами.

Как ты знаешь, мы были на пляже в Рекалвере. Ты, я и Дэвид. Он увидел лодку. Все кричал и кричал: «Лодка, лодка!» Я тоже ее увидела —рыбацкая лодка далеко в море. «Да, Дэвид, красивая лодка», — сказала я. Через десять минут он о ней забыл. Строил замок из песка. Ты копошилась у моих ног, собирая ракушки. Я в тот день чувствовала себя выжатой как лимон: отношения с твоим отцом совсем накалились. Стояла ужасная жара, и я так устала, что решила присесть в тенечке у скал. Клянусь, я не думала засыпать, но задремала, а когда проснулась, Дэвида нигде не было. Я побежала по пляжу, крича его имя.

Я поднимаюсь, все еще держа в руках письмо. Широкий край мола выступает над водой, и мгновение я смотрю на его молочную поверхность, осмысливая прочитанное. Моя мама заснула? Моя осмотрительная, гиперопекающая мама заснула, когда должна была следить за двумя малышами. В голове не укладывается.

Ты сидела у воды. Пробежав мимо тебя, я зашла в воду, не переставая звать Дэвида. Несколько мгновений спустя я его увидела. Он покачивался на поверхности воды лицом вниз. Я хотела побежать к нему, но ноги меня не слушались. Все словно замедлилось. Я слышала твой крик и мужской голос, но не могла пошевелиться.

Следующее, что я помню, — рыбацкая лодка, а в ней машет руками мужчина. Дэвид у него. Он вытащил его из воды. Ты тоже сидела в лодке. Этот мужчина сделал то, чего я не смогла. Спас моих детей. Но достигнув покрытого галькой берега, он посмотрел на меня и покачал головой. В этот момент мои ноги наконец заработали, и я побежала к лодке, но было уже поздно. Дэвид умер.

Это моя вина, Кейт. Я заснула, когда должна была следить за моими детьми. В тот день я не справилась со своими материнскими обязанностями, и я хочу попросить у тебя прощения за всю боль и страдания, которые тебе пришлось пережить из-за моей халатности.

Я не смогу простить себе этого до самой смерти.

Последнее предложение я читаю словно в тумане.

Аккуратно сложив письмо, кладу его в карман. На солнце наползла рваная туча, сквозь которую просачивается солнечный свет, на время засвечивая имена рыбацких лодок.

Схватившись за голубые перила, я всматриваюсь вдаль. Стоило мне прочесть письмо, как побережье обрело иное значение: из островка счастья и уединения оно превратилось в нечто мрачное, пугающее. Я смотрю вдоль берега на возвышающиеся на утесе рекалверские башни-близнецы, руины римской крепости, и, поеживаясь, вспоминаю, как мама каждое воскресенье тащила меня гулять по тонкой полоске пляжа под руинами. Чуть повзрослев, я думала, что мама приходит сюда, чтобы скрыться от отцовского гнева, но сейчас я осознаю, что все было куда менее радужно.

Свесив ноги, я сижу на краю Руки Нептуна. Чего я ждала от матери? Утешения? Чашку горячего чая, который бы избавил меня от кошмаров?

Прислонившись к краю стены, я достаю письмо из кармана. Подо мной бесцельно качается на волнах старая рыбацкая лодка. Глядя на пустую деревянную оболочку, я думаю о маме и пытаюсь представить ласковую, похожую на воробышка женщину, которая подарила мне жизнь, но не могу. Я ее не нахожу.

Смяв письмо в комок, я разжимаю кулак и смотрю, как ветер подхватывает лист бумаги и поднимает над стеной гавани; он летит все выше и выше, словно чайка, бьющаяся на соленом ветру.

Когда солнце заволакивает тучами, и на рыболовных судах в море зажигаются огни, я вдруг вижу пустынную, сумеречную улицу и стелющиеся по асфальту тени двух солдат с автоматами наготове. Я снова в Алеппо, оцепенело смотрю в бездну. Закрыв глаза руками, я начинаю считать, пытаясь прогнать видение.

Нужно отсюда убираться.

На пути к набережной я на мгновение останавливаюсь, чтобы посмотреть на входящие в гавань рыбацкие лодки. На краю мола курят рыбаки. Вдруг один из них, коренастый мужчина в синем свитере крупной вязки, поднимает голову и смотрит на меня. Он кивает, и я его узнаю.

Это Рэй Моррис. Старый друг отца.

— Рэй, — машу я ему рукой.

Затушив сигарету, он шагает через валуны мне навстречу.

— Неужто дочка Дэнни? — говорит он. — Малышка Кейт. Как поживаешь?

У него блестящая красноватая кожа, а в стеклянных светло-серых глазах отражаются последние лучи послеобеденного солнца. Он снимает шляпу и пожимает мне руку. Ладони у него грубые и покрытые мозолями, словно он провел в соленой воде целую вечность. В последний раз я видела его перед отъездом в университет. Он привез рыбу, и мама пригласила его остаться на ужин. Со смерти отца годом ранее мы ни разу не собирались за обеденным столом: слишком много плохих воспоминаний. Но в тот вечер мама сделала над собой усилие и даже достала лучший фарфор. Это был первый раз за долгие годы, когда мы сидели за столом, как нормальные люди. И мой последний в этом доме.

— Хорошо, — отвечаю я, вдруг чувствуя себя маленькой.

— Что ты тут делаешь? — спрашивает он. — Слышал, ты была на какой-то войне.

— Я здесь всего на несколько дней, — говорю я ему. — По маминым делам.

— Очень сожалею по поводу твоей матери, — говорит он, глядя куда-то вдаль. — Очень. Прекрасная была женщина.

— Да, — шепотом отвечаю я, пытаясь не думать о письме. — Это правда.

— Прости, что не пришел на похороны, — говорит он, снова надевая шляпу. — Я только… В общем, не люблю я церкви и все такое.

— Все нормально, — отвечаю я. — Меня тоже не было.

— Да? — удивляется он.

— Я была в Сирии.

Он кивает.

— Мы все читаем твои статьи, — говорит он, показывая на своих приятелей на пляже. — Та еще работенка.

Он улыбается, и я изо всех сил пытаюсь не заплакать. Что-то в его голосе напоминает мне о маме.

— Иногда приятно от нее немножко отдохнуть, — говорю я. — Пожить нормальной жизнью.

— Как дела у твоей сестры? — спрашивает он. — Салли, так ведь? Она тоже переехала?

— Нет, — отвечаю я. — Просто она сейчас не любит появляться на людях.

— Она ведь раньше работала в банке на главной улице?

— Да, работала, — отвечаю я. — Уволилась пару лет назад. Наверное, захотелось чего-то новенького.

— Ее можно понять, — нахмурившись, говорит Рэй. — Не думаю, что я еще долго тут продержусь. Мне уж скоро стукнет полтинник. За убийство меньше дают. Зато хоть жить есть на что.

— Которая ваша? — спрашиваю я, кивая на перевернутые на камнях лодки.

— Вон та дальняя, у валунов, — говорит он, показывая на небольшое черно-белое суденышко.

Я прищуриваюсь, пытаясь разобрать наклонные буквы, но не могу.

— Как она называется? — спрашиваю я.

— Ахерон, — слегка улыбаясь, говорит он.

— Река скорби! — восклицаю я. — Мрачновато.

— Да, — говорит он. — Зато правдиво. Люди забывают, насколько зловещим может быть море.

Он замолкает, и я наблюдаю, как он смотрит на воду. Крепкий и плотный, он всем своим существом напоминает изваяние, высеченное из скалы много веков назад и оставленное на растерзание соленым ветрам.

— Тяжелая, должно быть, работа, — говорю я.

— Временами, — отвечает он. — Главное, что бы ни случилось, помнить, что этого зверя не приручишь. — Он показывает на море. — Последнее слово всегда за ним.

Я собираюсь ответить, но ветер уносит мои слова. Один из рыбаков зовет Рэя, и тот поднимает руку.

— Иду, Джек! — Он поворачивается ко мне. — Мне пора, — говорит он. — Рад был тебя повидать, милая.

Он треплет меня по плечу и улыбается.

— Я тоже, Рэй, — отвечаю я, вдруг чувствуя себя маленькой девочкой.

— Передавай привет Салли, — говорит он. — Берегите друг дружку. Теперь, когда вашей мамы не стало, вам надо держаться вместе. Нет ничего важнее семьи.

Мгновение он смотрит на меня, а затем кивает и шагает к своим приятелям.

Нет ничего важнее семьи.

Я прохожу мимо группы ребятишек, ловящих крабов на удочку у края мола. Две маленькие девочки начинают спорить из-за запутавшейся лески, но тут вмешивается девочка постарше и начинает ее распутывать. В этот момент я понимаю, что нужно делать. Достав телефон, я торопливо набираю короткое сообщение:

Скоро загляну.

Убрав телефон в карман, я ловлю такси. Я знаю, что будет непросто, но мне нужно с ней поговорить. Рэй прав: кроме нее, у меня больше никого нет.

11

Полицейский участок Херн Бэй

18 часов под арестом

— Не хотите стакан воды?

Отвернувшись от окна, я пытаюсь взять себя в руки.

— Нет, спасибо, все в порядке, — отвечаю я, но стоит усесться на синий пластмассовый стул, как перед глазами у меня, словно фильм в перемотке, проносятся картинки. Голова раскалывается, но я пытаюсь не показывать Шоу свое состояние. Нужно выглядеть спокойной, иначе мне конец.

— Хорошо, — говорит Шоу, сложив руки вместе. — Мы говорили о вашем последнем рабочем дне в редакции. Правильно ли я понимаю, что через два дня вы уехали в Алеппо?

Внутри у меня все сжимается, но я пытаюсь не подавать виду. Это интервью, а я журналист. Я справлюсь. Надо просто оставаться начеку, и тогда я смогу ответить на все каверзные вопросы и перехитрить ее.

— Да, все верно.

— Это ведь было крайне опасное задание, — продолжает Шоу. — Как я понимаю, вы нелегально пересекли сирийскую границу со стороны Турции.

Она не отстанет. И хотя я меньше всего на свете хочу говорить о Сирии, чувствую, что придется. Но я скажу ей ровно столько, сколько хочу, ни словом больше.

— С чего вы взяли, что нелегально?

Открыв рот, чтобы заговорить, она смотрит в записи. Несколько мгновений листает страницы, после чего поднимает взгляд на меня.

— Гарри Вайн рассказал полицейским, когда с ним связались, — говорит она, держа в руке лист бумаги. Распечатка моего последнего репортажа. Видимо, Гарри поделился.

— Вижу, Гарри вам очень помог, — с невеселым смешком говорю я. Смотрю ей в глаза так долго, насколько возможно. Она не должна знать, что я разваливаюсь на куски.

— Насколько мне известно, округ, в который вы приехали, находился в блокаде, — говорит она, выдерживая мой взгляд. — И был под минометным огнем.

Я киваю.

— И почти каждую ночь вы отсиживались в подвале, принадлежавшем хозяину магазина и его семье.

— Да.

— У хозяина магазина был сын, — продолжает она. — Маленький мальчик.

Я хочу, чтобы она замолчала. Хочу на нее накричать, но нужно сохранять спокойствие. Я должна.

— Вы сильно привязались к этому мальчику, не так ли, Кейт?

Я вижу его маленькое личико, смотрящее на меня из дверного проема; в руках у него клочок бумаги. Я принес тебе подарок, чтобы рассмешить всех угрюмых людей в Англии.

— Я находилась там по работе, доктор Шоу.

Это называется книга улыбок. Смотри.

— Но с детьми все иначе, — продолжает она. — Они более ранимые, чем взрослые. Их нужно защищать.

Мама сказала, тебе грустно. Я тебя развеселю.

Я прочищаю горло, и его голос умолкает.

— Да, нужно.

— Вы ведь в работе часто делаете акцент на детях?

— Да, — отвечаю я.

— Почему?

— Потому что они жертвы, невинные свидетели происходящего, — отвечаю я. — Когда видишь ребенка, пережившего войну, понимаешь, насколько все это бессмысленно. Дети не видят границ и барьеров. Им чужды племенные устои и политика; они просто хотят играть, ходить в школу, быть в безопасности.

Мгновение Шоу молчит, а затем склоняет голову набок, смотрит на меня и улыбается.

— У вас есть дети?

— Нет. И вы это знаете.

— Просто забавно, что вы любите детей, но матерью не становитесь.

— Дело не в том, чтобы быть матерью, доктор Шоу, — отвечаю я. — А в том, чтобы быть человеком.

— А вы хотели бы стать матерью?

— Нет.

И хотя мой голос остается спокойным, мне хочется кричать от боли. Хватит. Пожалуйста, хватит.

— Вы ведь не замужем?

Я мотаю головой.

— У вас есть кто-то?

— Боже, какое это имеет отношение к моему аресту? — вырывается у меня. Затем, взяв себя в руки, понижаю голос:

— Почему вы не воспринимаете меня всерьез? Я понимаю, что у меня определенные… проблемы, но вам нужно обыскать тот дом.

— Пожалуйста, просто отвечайте на вопрос, Кейт. Вы сейчас в отношениях?

— Нет, — говорю я, спрятав руки под себя, чтобы они не тряслись. — Нет, я не в отношениях.

12

Среда, 15 апреля 2015 года

В начале четвертого я подъезжаю к дому Салли. На улице ни души. Она живет в одном из тех новых микрорайонов, где каждый дом похож на соседний. Улица заканчивается тупиком, и дом Салли расположен прямо посередине, с обеих сторон окруженный зданиями. Я стучу в дверь и жду, чувствуя, что на меня будто уставились тысячи глаз.

Никто не отвечает, но я знаю, что она там. Где ей еще быть — Пол говорит, она не выходит из дома. Я стучу повторно, на этот раз громче, но ответа все нет. В конце концов, наклонившись, я кричу ее имя в отверстие для почты:

— Салли, это Кейт. Можно войти?

В коридоре тишина; никаких признаков жизни. Захлопнув отверстие для почты, я выпрямляюсь и замечаю женщину, идущую к соседнему дому.

— Она не ответит, — приблизившись, говорит она. — Можете сколько угодно долбить в дверь и орать, она не выйдет.

Я смотрю на нее. Тучная женщина с коротко подстриженными опрятными седыми волосами. Ее блузка с ярким орнаментом напоминает мне мамину, но в этой женщине нет ни капли маминого добродушия. Скрестив руки на груди, она смотрит на меня оценивающе.

— Я ее сестра, — говорю я ей. — Она знает, что я приду. Я могу подождать.

— Она выходит только ночью, когда темно, — продолжает женщина. Качает головой и вздыхает, словно нет страшнее греха, чем выходить на улицу ночью. — Выглядывает, когда думает, что ее никто не видит, — говорит женщина. — Но я вижу. До чего же она себя довела. Одежда грязная, на голове бардак; еще и за руль садится в таком-то состоянии. Говорят, она только и делает, что пьет. Я даже с ее партнером разговаривала, как там его?

— Пол, — подсказываю я, не отрывая глаз от двери.

— Пол, точно, — кивает женщина. — Но его дома-то почти не бывает, и он не знает того, что знаю я. Говорит, у нее депрессия, но он не видит, как она возвращается на машине с полными сумками бутылок. Депрессия? В мое время это называлось по-другому и добром это не заканчивалось. Говорите, вы ее сестра? Что-то я вас тут раньше не видела.

— Я живу в Лондоне, — объясняю я, пытаясь скрыть нарастающее раздражение. — Я часто в командировках. Ладно, извините, что потревожила вас своим стуком, все нормально. Обойду дом с другой стороны — может, она в саду.

Но женщина не замолкает. Она начинает рассказывать мне, в каком состоянии находится сад последние пару месяцев.

— Извините, но мне пора, — прерываю я ее на полуслове. — Я нужна сестре.

Она что-то ворчит себе под нос, а я иду по тротуару и открываю боковую калитку. Когда я захожу в сад, у меня перехватывает дыхание. Женщина была права. Состояние то еще. Все заросло сорняками, повсюду валяются обломки мебели. Не понимаю, почему Пол не приведет все в порядок? Он ведь тоже тут живет. Ему же явно такое не по душе? Но, похоже, Пол не вмешивается. Я вспоминаю его бледное, уставшее лицо, когда он приехал, чтобы отвезти меня к юристу. Сейчас, когда я вижу это запустение, все становится на свои места. Это не дом.

С трудом отыскав тропинку, ведущую на задний двор, я иду по ней до веранды. Салли внутри. Сидит в кресле с неестественно прямой спиной и смотрит в сад.

Она так изменилась, что мне становится не по себе. С нашей последней встречи прошло несколько лет, и сестра подурнела. Очень сильно.

Немного помедлив, я поднимаю руку.

Она меня замечает, и ее рот открывается от удивления.

— Салли, — стучу я по стеклу. Я жестами прошу впустить меня, но она не двигается с места. Просто сидит и смотрит, словно не в силах поверить своим глазам. Я снова барабаню по стеклу, и наконец она произносит одними губами: «Открыто».

Я открываю дверь, и в нос мне ударяет крайне неприятный запах — смесь перезрелых яблок и пота. Салли сидит в грязном белом плетеном кресле в углу веранды. Ее сильно отросшие жирные светлые волосы сосульками свисают на плечи. На ней неряшливый розовый халат, и, подойдя ближе, я понимаю, что запах исходит от нее.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает она, когда я закрываю дверь.

— Пришла тебя навестить, — отвечаю я. — Я только что была у юриста… по поводу мамы.

— Мама умерла, — бросает она, смотря мимо меня в окно. — Это ведь он тебя отвез?

Решив, что она имеет в виду Пола, я отвечаю, что да, он меня отвез. — А еще он отвез меня к ней на могилу и рассказал о похоронах, — добавляю я.

— Он всегда питал к ней слабость, — сухо говорит она. — Никак не возьму в толк, почему. Она говорила, что терпеть его не может, но она ненавидела все, что я люблю, не так ли?

— Не знаю, Салли, — отвечаю я. — Мама любила Ханну.

Она фыркает и подгибает колени к груди.

— Опять двадцать пять, — вздыхает она. — Так вот зачем ты пришла? Почитать мне нотации, как правильно воспитывать детей? Как же сильно ты заблуждаешься, Кейт. С самого детства.

Не обращая внимания на ее выпад, я оглядываюсь по сторонам в поисках места, куда бы присесть, но кроме старого облупленного кофейного столика здесь больше ничего нет. Поборов отвращение, я сажусь на краешек стола. Меня все еще немного мутит, а от запаха внутри веранды кружится голова.

— Ты же знала, что маме оставалось недолго. Почему не сказала мне об этом раньше, Салли? Почему ограничилась письмом по электронке? Могла позвонить, и я бы успела приехать.

Салли лишь пожимает плечами. Минуту мы сидим в тишине, после чего она отвечает низким голосом, еле ворочая языком от утреннего похмелья:

— Я не позвонила, потому что ты была в проклятом Тимбукту или черт знает где. Я знала только твою электронку.

— В Сирии! — со злостью говорю я, разом вспоминая все наши старые обиды. — Я была в Сирии.

— В Сирии. Как же я могла забыть, — язвит она. — И да, я понятия не имела, что она возьмет и откинет коньки, так что не могла тебя заранее предупредить. К тому же я знала, что на похороны ты все равно не приедешь, так к чему разглагольствовать? Ты сто лет тут не была. Все наше с тобой общение сводится к тому, что я вижу твое имя в газетах.

— Это несправедливо, Салли, — отвечаю я. — Да, из-за работы я часто куда-то уезжаю, но знай я, что маме становится хуже, я бы все бросила и приехала с ней увидеться. Ты знаешь, что это правда.

Она кивает, и я вижу в ее взгляде — она понимает, что зашла слишком далеко. Выпив, она всегда становится остра на язык, но действие алкоголя уже заканчивается, и скоро ее будут мучить угрызения совести. Все время одно и то же.

— Как вообще дела? — наконец спрашивает она. Молчание стало слишком гнетущим, и она пытается меня задобрить. Вероятно, скоро попросит купить ей выпить. — Выглядишь не очень.

Я смотрю на нее, на мою младшую сестренку, которую я все детство защищала, и на мгновение испытываю острое желание все ей рассказать. Слова почти слетают с языка, но затем я вижу ее дрожащие руки и передумываю.

— Все нормально, — отвечаю я. — Просто недавно переболела простудой.

— Это все твои поездки не пойми куда, — скривив губы, говорит она. — Кто знает, что ты могла там подцепить? Вечно по новостям что-то такое крутят. Что там недавно было? Эбола? Нужно быть осторожнее.

Я делаю глубокий вдох, пытаясь не раздражаться. Запах становится нестерпимым.

— Я здорова, — говорю я. — Просто немного устала.

Она пожимает плечами, и несколько мгновений мы сидим в неловкой тишине.

— Надо еще выпить, — говорит она, вставая с кресла. — Будешь?

— Мне бы стакан воды, — отвечаю я. — Если не сложно.

Я стараюсь сохранять дружелюбие, но голос звучит грубо. Однако Салли, похоже, не замечает.

— Пошли, — зовет она, шагая к двери.

Я следую за ней в гостиную. Здесь чище; на камине стоят вазы со свежими цветами, а на подлокотнике дивана лежит небольшая стопка бумаг. Видно, что Салли превратила веранду в свое логово, в укрытие. За всем остальным домом, похоже, следит Пол, и проваливаясь в мягкое кресло, я испытываю к нему прилив жалости. Как же ему, должно быть, одиноко в этом большом доме без детей и привидением вместо жены.

— Есть новости от Ханны? — спрашиваю я, когда Салли возвращается с напитками. Я заранее знаю ответ, но чувствую, что должна спросить. Она протягивает мне стакан воды, берет свою кружку с чем-то, по запаху подозрительно похожим на вино, и садится на диван напротив меня. Трясущимися руками подносит кружку к губам и жадно глотает.

— Есть только одна причина, почему Ханна могла бы выйти на связь или вернуться, — говорит она, прижимая кружку к груди. — Чтобы увидеть бабушку. Теперь, когда мама умерла, можно сказать, что Ханна тоже.

— Но Ханна не знает, что мама умерла, — говорю я ей. — Откуда?

— Это первое, что она спросила, когда позвонила в прошлый раз, — не слушая меня, с горечью продолжает Салли, — «Как бабуля?» Не «как у тебя дела? Извини, что заставила волноваться». Нет, ее интересовала только ее проклятая бабуля.

— Они были очень близки, — говорю я. — Ее можно понять. Она должна знать, что произошло. Мама бы хотела, чтобы она знала.

Салли трясет головой.

— Если бы ты только знала женщину, которую знала я, — говорит она. — Такое чувство, что у нас с тобой разные матери. Она превратила мою жизнь в ад. Что бы я ни делала, все плохо. Ты сдала все экзамены и стала известной журналисткой. Ты была ее любимицей. В то время как я только и смогла, что родить, но даже тут, по ее мнению, я умудрилась налажать по полной.

— У тебя есть Пол, — говорю я ей. — Он хороший человек.

— Да что ты знаешь?! — вспыхивает Салли. — Мы с Полом? Все кончено. Он теперь и дома-то не бывает. Видеть меня не может.

Я не могу больше смотреть, как она себя жалеет.

— Разве можно его в этом винить, Салли? Не так-то просто жить с алкоголичкой. Тебе ли не знать. Ты ведь в курсе, что есть места, куда можно обратиться за помощью?

— Ох, не наседай на меня, — говорит она, резко вставая с кресла. — Ты заявляешься спустя столько лет и думаешь, что можешь указывать мне, что делать? Мы уже не дети, Кейт. Я могу сама решить.

Взяв кружку, она идет на кухню. Я слышу, что она наливает себе еще, и сердце у меня сжимается.

— Так что насчет Ханны? — спрашиваю я, когда она возвращается. — Если бы ты попыталась с ней связаться, протянула оливковую ветвь, может, вы бы и помирились.

— Ха, — говорит она с ухмылкой, так похожей на отцовскую, что у меня по коже пробегают мурашки. — Думаешь, Ханне есть до меня дело? Не смеши меня. Она терпеть меня не могла. Заявила, что я сломала ей жизнь. Только этого мне не хватало, чтобы эта девчонка вернулась и начала все усложнять. Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое.

— Но она же твоя дочь, — возражаю я, делая глоток воды, чтобы успокоиться. — Ты ведь наверняка хочешь знать, что с ней все в порядке.

— Ох, не начинай! — кричит она, ударяя кулаком по диванному подлокотнику. — Все с ней нормально. Греется на солнышке на каком-нибудь проклятом острове. Мы знаем, что с ней все в порядке благодаря твоему большому расследованию, помнишь? Вот любишь ты совать нос куда не надо, Кейт.

Я делаю глоток воды; между нами снова повисает молчание. Она права: когда Ханна уехала, я и правда решила все разузнать, потому что, в отличие от Салли, я волновалась. Характер у Ханны, конечно, не сахар, но ей было всего шестнадцать, и она только начинала жить. Чтобы успокоиться, мне нужно было выяснить, где она. Салли и слушать меня не желала, поэтому я попросила Пола расспросить ее друзей. Сначала никто не соглашался с нами разговаривать — как это свойственно подросткам, они не хотели ее выдавать, — но потом кто-то одумался и дал нам адрес Ханны. Она жила в заброшенном доме в Брикстоне, поэтому я сказала Полу, что хочу поехать ее навестить, убедиться, что все в порядке. Когда я приехала, она выглядела довольно неопрятно, и к тому же сильно поправилась, но она заверила меня, что счастлива, что живет с друзьями и что рада уехать подальше от Салли. Ее можно было понять. Я дала ей сто фунтов и попросила быть на связи, но с тех пор больше ничего о ней не слышала. Я даже еще пару раз приезжала к этому дому, но они, вероятно, переехали. Когда я уже начала было волноваться, мне пришло письмо от Ханны, что она уехала на Ибицу работать торговым агентом.

— Но ты же могла промолчать, правда?

Я смотрю на Салли. Алкоголь начинает действовать, и из ее рта брызжет слюна.

— Обязательно надо было сказать, что это я во всем виновата со своей выпивкой, что это из-за меня она уехала. Ты просто копия нашей мамаши. Парочка двуличных лицемерок.

Резко встав, она идет на кухню. Возможно, мне пора. Я смотрю на часы: уже почти пять. Скоро вернется Пол.

— Мама сказала, что это все из-за меня, — говорит она, возвращаясь с новой порцией спиртного. — Что это из-за меня ее драгоценная внучка сбежала из дома, что я плохая мать. Ха, вот это смешно. Я ответила ей, что всему научилась у нее, у женщины, которая позволила своему ребенку утонуть. Я сказала, что это она — позор нашей семьи и что я никогда больше с ней не заговорю, до самой ее смерти. Что я и сделала.

— Как ты могла? Смерть Дэвида ее подкосила! — восклицаю я, глядя, как Салли плюхается на диван. — В ее письме…

— Каком письме?

— Мамином письме, — с заминкой отвечаю я. — Адвокат передал.

— Серьезно? Как мило, — невнятно говорит она. — А для меня было письмо?

— Не знаю. Думаю, раз тебе ничего не передали, значит, нет. — Я делаю еще один глоток воды, думая, как было бы славно, если бы мама сделала хорошее дело и оставила что-нибудь и для Салли тоже, хоть что-нибудь.

— Что ж, почему-то я не удивлена, — говорит она. — Боже, даже после смерти она ставит тебя на первое место. Невероятная женщина.

Она замолкает, чтобы хлебнуть из своей кружки.

— И что она написала в этом письме?

— Она написала, что хочет все объяснить, — отвечаю я, руки у меня дрожат. — Про смерть Дэвида, и почему именно она в этом виновата. Но я не понимаю, почему она захотела объяснить это только мне. Почему не написала письмо нам обеим?

— Потому что ты была ее любимицей, — говорит Салли, глядя на меня из под ободка своей кружки. — Она хотела, чтобы ты ей посочувствовала. А что я про нее думаю — на это ей было плевать. Я не оправдала ее ожиданий: еще бы, мать-подросток. Ты была для нее чертовой отдушиной, идеалом. Примером. Господи, ее драгоценная Кейт никогда бы не допустила смерти ребенка.

Она не отводит от меня глаз, словно обо всем знает.

— Мама была лгуньей, — продолжает она. — Это я знаю наверняка. А еще она была отвратительной, невнимательной матерью.

Пока она делает очередной глоток вина, я обхватываю голову руками. Терпеть становится невыносимо.

— Ох, прости, — говорит она. — Я тебя расстроила?

— Просто это все сейчас ни к чему, Салли, — отвечаю я, глядя на нее. — Вся эта злоба и язвительность. Да, мама совершила ошибку, но, боже, она за это поплатилась. Отец годами ее избивал, ночь за ночью, а ты видела все это и молчала.

Вдруг резко подавшись вперед, она мотает головой.

— Почему ты мотаешь головой? — спрашиваю я. — Это же правда. Я всегда за нее заступалась, сопротивлялась, а что делала ты? Просто молча наблюдала за происходящим, и это, я считаю, хуже всего.

— Знаешь что? — с угрозой в голосе говорит она. — Думаешь, ты идеальная, святоша хренова, которая ездит по горячим точкам и спасает людей? Не смеши меня. Понимаешь, Кейт, я кое-что о тебе знаю. Я знаю, на что ты способна.

— О чем ты?

Откинувшись назад, она закрывает глаза.

— Салли, о чем ты говоришь?

— Пошла вон из моего дома, — невнятно говорит она, не открывая глаз.

— Но…

— Оставь меня в покое. Слышишь? Отвали.

— Хорошо. — Я встаю и иду к выходу. — Я сдаюсь. По крайней мере, скажу Полу, что я пыталась.

Я выхожу через главную дверь и заплетающимся шагом иду по тротуару, прижав сумку к животу, словно щит. Не могу дышать. Мне нужно уйти отсюда, подальше от Салли и ее яда. Я пытаюсь выкинуть ее из головы, подумать о чем-то приятном, но ее голос звенит у меня в ушах, все громче и громче, и наконец я чувствую, что голова вот-вот взорвется, и я слышу только эти слова:

Кейт никогда бы не допустила смерти ребенка.

13

В тот же день

Вернувшись домой, я обнаруживаю на коврике у двери стопку писем. Я просматриваю их по пути на кухню. Ридерз дайджест, письмо из Лиги защиты кошек, флаер от компании по страхованию жизни, обещающий бесплатную серебряную ручку каждому, кто купит полис в течение следующих десяти дней. Вот и все, что осталось от маминой жизни.

Я пытаюсь не думать о Салли и о нашей ссоре, но ее злые слова прочно засели у меня в голове. Ты заблуждаешься. Вот что она сказала. Заблуждаюсь? Я смотрю на письма и думаю о моей счастливой ручке и о том, как Крис признавался мне в любви. Я всему этому верила: верила, что ручка меня защитит, что мы с Крисом родственные души, которым суждено всегда быть вместе. Я хваталась за эти убеждения, наплевав на здравый смысл, потому что не хотела взглянуть правде в лицо. Может, Салли права, думаю я, выкидывая флаеры в мусорное ведро; может, я и правда заблуждаюсь.

Голова раскалывается; сняв пальто, я открываю шкаф в поисках обезболивающего. Я слышу голос старухи. Сейчас ее крики звучат словно откуда-то издалека, но я знаю, что ближе к ночи станет хуже. Нужно сделать дыхательные упражнения, которые вроде как помогают бороться с тревогой, но я слишком напряжена. Я просто хочу успеть заснуть до того, как крики станут громче. Но еще рано — снотворное можно будет принять только через несколько часов. Поэтому я наливаю в чайник воды и, пока жду, когда вода закипит, глотаю две таблетки болеутоляющего. Таблетки застревают в горле; открыв кран с холодной водой, я подставляю голову и жадно глотаю. Поднимая голову, я чувствую, что рядом кто-то есть — за окном что-то движется. Выглянув наружу, я вижу у забора человека. В саду кто-то есть.

Стряхивая с рук воду, я подбегаю к задней двери. Меня пробирает дрожь. Дверь не заперта. Как такое возможно? Я была уверена, что закрыла ее, когда уходила, но я отвлеклась на поиски ручки.

Однако когда я выхожу на улицу, вокруг тишина, зловещая тишина, какая бывает перед взрывом. С бешено колотящимся сердцем я осторожно ступаю по дорожке, вглядываясь в кустарники.

— Эй, — зову я, дойдя до края сада, где у стены свалено в кучу множество разбитых цветочных горшков. — Кто здесь?

Но никто не отзывается. Кто бы здесь ни был, его уже нет. Встав на кусок старого кирпича, я выглядываю за ограду. На задней аллее, обрывающейся за домами, ничего не видно, кроме нескольких бесхозных мусорных контейнеров чуть вдали.

Спрыгнув на землю, я направляюсь к дому; по пути мне приходит в голову мысль позвонить в полицию, но все произошло так быстро, что я не смогу предоставить им никакого описания. Я даже не знаю, кто это был — мужчина или женщина.

Нет, лучше не заморачиваться с полицией, решаю я, лучше просто вернуться в дом и убедиться, что все заперто. Наверное, кто-то из детей. Но когда я уже подхожу к задней двери, что-то попадется мне под ноги. Посмотрев вниз, я вижу маленький стеклянный шарик. Точь-в-точь как те, которыми мы с Салли играли в детстве. Помню, у меня была припасена целая куча таких шариков в старой жестяной банке. Я наклоняюсь, чтобы его поднять. Он очень красивый, и мой внутренний ребенок на секунду засматривается на окруженный стеклом нежно-голубой узор в форме глаза. Рассматривая шарик, я чувствую, что в кармане вибрирует телефон.

Вытащив его, я вижу на экране имя Пола. Сообщение. Щелкнув на него, читаю:

Слышал, ты навестила нашу пациентку. Как насчет выпить? На случай, если вдруг захочешь присоединиться, я буду в Корабле на набережной в 8. И спасибо, что попыталась, Кейт. Я знаю, это много значит для Салли, даже если она сама этого не осознает. П.

С шариком и телефоном в руках я захожу в дом и тщательно запираю за собой дверь, раздумывая, хочу ли присоединиться к Полу. Он точно захочет поговорить о Салли, а мне нечего ему сказать. Но затем я представляю, как проведу целый вечер в этом паршивом доме, и идея выйти прогуляться уже не кажется такой уж плохой. Положив шарик в чемодан, я поднимаюсь на второй этаж, чтобы переодеться во что-нибудь более подходящее. Хватит на сегодня привидений. Бокал прохладного вина, дружеский разговор и несколько часов обычной жизни мне сейчас точно не повредят.

Пол сидит за низким деревянным столом спиной к залу и, запрокинув голову, пьет пиво. Я пересекаю залитый теплым приглушенным светом бар и легонько похлопываю его по плечу.

— Привет, — поворачивается он. Поднявшись со стула, приветственно целует меня в щеку. — Что будешь?

— Нет-нет, — отвечаю я. — Сегодня я угощаю.

Улыбнувшись, Пол садится обратно за стол; я направляюсь к барной стойке за напитками и чувствую, что он на меня смотрит. Наверняка все его мысли сейчас о Салли, о том, как мы с ней поговорили; он волнуется. Даже не сомневаюсь.

Когда я возвращаюсь с напитками, он выглядит задумчивым.

— Не переживай, я не собираюсь выпить всю за раз, — говорю я, ставя на стол бутылку белого вина. — Просто дешевле купить целую бутылку, чем заказывать бокал за бокалом.

Я протягиваю ему пинту пива.

— Все хорошо, Кейт, — заверяет меня он, глядя, как я наливаю вино. — Тебе не нужно оправдываться. Просто кто-то умеет пить, а кто-то, не будем уточнять кто, — нет. За наше здоровье.

— За наше здоровье.

Отхлебнув немного пива, Пол ставит стакан на стол.

— Класс, — говорит он и, закатав рукава, подается вперед.

— Ага, — отвечаю я, делая глоток вина. Ноги покалывает. Наверное, это все морской воздух.

Когда Пол снова поднимает стакан, на его руку падает свет. Кожу покрывают ярко-красные неровные рубцы, словно кто-то полоснул его ножом. Заметив, куда я смотрю, он резко опускает рукава. Я решаю не спрашивать.

— Так странно снова здесь очутиться, — говорю я, окидывая взглядом бар у него за спиной. — Ничего не изменилось.

Из-за низкого потолка и тусклого света мне кажется, словно я оказалась в жилище отшельника где-то глубоко под землей. Корабль — самое старое здание в Херн Бэй, построенное еще в период Наполеоновских войн, тогда оно служило убежищем для моряков, скрывающихся от французов. Я представляю, как они прятались в темных расщелинах, пытаясь хоть на время убежать из этого жестокого мира. Мой отец любил здесь выпивать. Я представляю, как он каждое воскресенье сидел в этом баре, сжимая мускулистой рукой, привычной к разделке туш, кружку пива, пока в нескольких минутах ходьбы его жена и дочери играли на пляже в старую игру. Это было папино укрытие, думаю я про себя, глядя, как официантка за барной стойкой зажигает толстую восковую свечу и ставит на окно. Его мавзолей.

И затем я вижу Рэя. Сидит спиной к стене на месте отца, в самом конце бара. Он кивает мне и поднимает кружку пива. Улыбнувшись, я машу ему.

Пол смотрит на меня.

— Кто это?

— Да так, просто старый друг моего отца.

Пол прищуривается:

— Никогда его раньше не видел. Он из местных?

— Да, рыбак, — отвечаю я. — Он уже много лет здесь постоянный посетитель.

Повернувшись к нам спиной, Рэй болтает с молодым барменом; глядя на него, я чувствую, как меня пронзает резкая боль. Почему папа меня не любил, думаю я, за что он меня так ненавидел?

— Хочешь об этом поговорить? — прерывает мои мысли Пол. — О встрече с Салли? Когда я вернулся, она была вся на взводе.

— Тут не о чем говорить, — отвечаю я, радуясь возможности отвлечься. — Я попыталась обсудить с ней ее пьянство, но она и слушать не желает. Только злится и ругается. Боюсь, у меня не получится до нее достучаться.

Он вздыхает, и я чувствую, что он разочарован. Я ему искренне сочувствую. Он явно был не готов связать свою жизнь с такой семейкой: со всеми нашими зависимостями, горем и тайнами.

— Знаешь, какой невероятной она была, когда мы только познакомились, — повернувшись ко мне, улыбается он. — Веселой и жизнерадостной. Мне нравилось, как легко она шла на контакт. Потому что сам я всегда был тихоней. Она помогла мне преодолеть мою застенчивость.

— Да, она была настоящая оторва, — отвечаю я, вспоминая, как звонкий голос Салли разносился по дому, когда она шумно возвращалась из школы. — Она никогда не унывала и всегда видела в людях только хорошее, даже в нашем отце. Точнее, в первую очередь в нем.

Пол кивает.

— При этом она никогда о нем не говорит, — замечает Пол. — Ни разу. Стоит мне поднять эту тему, она сразу замолкает.

— Они были очень близки, — говорю я. — Когда он умер, она очень убивалась. Тогда-то ее и понесло. Спустя всего пару месяцев после его смерти она забеременела.

— Нелегко ей пришлось, — тяжело вздохнув, говорит он. — Трудно заботиться о ребенке, когда ты сама еще ребенок. Она пытается спрятаться за маской холодности, но я вижу ее насквозь. Я знаю ее, как никто другой, и вижу, что она сломлена. Моя старая матушка говорила мне, что в детстве я всегда пытался все починить, всем помочь, и то же самое с женщинами. Меня всегда привлекали женщины, которых нужно спасать.

Вдруг кто-то роняет стакан, и от грохота мы оба вздрагиваем. Тяжело дыша, Пол прижимает руки к груди. В кои-то веки я не чувствую себя слабачкой.

— Все хорошо, — говорю я, касаясь его предплечья. — Всего лишь стекло.

— Знаю. — Он выдергивает руку и потирает ее. — Я сейчас весь на нервах. Извини.

— Тебе не за что извиняться, — говорю я, делая глоток вина. — Я понимаю, насколько тебе сейчас тяжело.

— Спасибо, Кейт, — отвечает он. — Спасибо, что вернулась. Кроме тебя у нее никого больше не осталось.

— У нее все еще есть Ханна, — замечаю я, поставив бокал на стол. — Что бы там ни случилось, она не должна сдаваться. Для этого ей и нужно поправиться, не для тебя или меня, а чтобы помириться с дочерью.

Его лицо бледнеет.

— Прости, Пол. Я знаю, как тяжело тебе об этом думать. Ведь у вас с Ханной тоже были хорошие отношения.

— Ха. Настолько хорошие, насколько это вообще возможно с неугомонным подростком, — отрешенно смеется он. — Ей было тринадцать, когда мы с Салли начали встречаться. Помнишь, они тогда жили с вашей мамой?

— Да, — улыбаюсь я. — Помню, как Салли позвонила мне и сказала, что познакомилась с офигенным парнем, которого увидела из-за решетки сада; я тогда решила, что у нее поехала крыша, потому что, насколько я помнила, единственным нашим соседом был чувак по имени мистер Мэттьюз, и ему было за девяносто.

Пол смеется.

— Твои родители ведь купили этот дом? — спрашиваю я.

— Ага. Старика Мэттьюза отправили в дом престарелых, и его сын продал дом нам, — говорит он. — Это было в девяносто четвертом, почти сразу, как ты уехала. Родители несколько лет там пожили, а потом умерли почти сразу друг за другом.

— Мне жаль.

— Они прожили долгую и счастливую жизнь. Этот дом был для меня одновременно радостью и проклятием. Мне никогда не нравился Херн Бэй. Он всегда наводил на меня тоску. Родители каждый год тащили меня сюда на праздники, а мне просто хотелось остаться дома в Бетнал Грин и потусоваться с друзьями. Но мама с папой обожали это место. Они всегда говорили, что хотели бы здесь состариться, и вот их мечта сбылась.

— Странно, что ты решил тут остаться, если тебе здесь так не нравилось, — говорю я, наливая себе еще вина. — Мог бы продать дом. Что заставило тебя осесть?

Он улыбается и чуть подается вперед; его взгляд затуманен алкоголем и тусклым светом.

— Салли, — тихо говорит он. — Салли все изменила. Я уже решил, что дом буду сдавать, а сам остановлюсь в лондонской квартире, но затем, показывая агенту по недвижимости сад, услышал свист. Я повернулся и увидел ее. И все мои планы полетели в тартарары.

Он делает глоток пива. Я вижу, что ему непросто об этом говорить.

— Она так радовалась, — вспоминаю я. — Сказала, что ты похож на Лиама Нисона, только поменьше ростом.

Поперхнувшись, он вытирает рот рукой.

— Лиама Нисона? Она издевалась?

— Думаю, она просто была счастлива.

— Да, мы были счастливы, — кивает он. — Но я с самого начала видел, что у нее все мысли о Ханне. Ох, чего уж только эта девчонка ей не говорила. Помню, как я впервые пришел к Салли на воскресный обед. Мы только-только добрались до второго, когда между ними разразился бурный спор. Не помню, из-за чего все началось — может быть, Ханне показалось, что в картошке слишком много соуса, не знаю, но я такого не ожидал. Знаю только, что если бы я назвал мою маму так, как Ханна называла Салли, мне бы не поздоровилось. Но она была не моя дочь, не мне было ее отчитывать.

— Как думаешь, может, всему виной алкоголь?

— Возможно, — отвечает он. — Хотя мне кажется, проблема была немного другого плана.

— Выпив, люди становятся вспыльчивыми, — говорю я, вспоминая, каким разгневанным становился отец после попойки.

— Оглядываясь назад, я понимаю, что смотрел на все сквозь розовые очки, — говорит Пол. — Думаю, я просто хотел видеть в Салли самое лучшее.

— Мы все хотели. — Я опустошаю бокал и, не задумываясь, наливаю еще.

— Именно твоя мама в конце концов и сказала мне, что Салли пьет. Думаю, она решила, что я должен знать, — говорит Пол. — Она рассказала, что, когда Ханна была маленькой, Салли таскала ее с собой по пабам и заставляла ждать на улице, пока сама напивалась.

Я киваю, вспоминая мамины лихорадочные звонки, когда она испуганным голосом говорила, что Салли с Ханной опять пропали. И потом перезванивала, чтобы сообщить — они нашлись и Салли опять напилась.

— Но это было до того, как она встретила меня, — говорит Пол. — Я убедил себя, что я ее вытащил, что она не примется опять за свое. С Ханной это помогло. Узнав, что ей пришлось пережить, я стал относиться к ней менее строго. И Салли сказал сильно на нее не наезжать. После этого все наладилось. Мы с Ханной хорошо поладили и даже начали жить, как нормальная семья. Это было прекрасно.

Его голос обрывается, и он сжимает руки вместе.

— Я помог им съехать от твоей мамы, и мы купили дом в Уиллоу Эстэйт. Салли на тот момент еще работала в банке, и денег нам более чем хватало. Но потом все пошло наперекосяк.

— Что произошло? — Я вдруг осознаю, что никогда не спрашивала Пола, как он все это видит. Я знала об этом только от мамы.

— Ну, Ханна начала спрашивать про своего настоящего отца, но Салли и слушать не желала. Думаю, она боялась, что вся эта история разобьет Ханне сердце. Но я говорил ей — это вполне естественно, что она хочет увидеть своего отца. Будь я на ее месте, тоже хотел бы знать, кто мой отец. Я думал, все устаканилось, но однажды вечером вернулся домой и застал Ханну в слезах. Видимо, Салли увидела, как та вбивает имя отца в поисковой строке. Она взбесилась, наорала на Ханну и наговорила ей кучу всяких гадостей.

— Какихгадостей?

— Ой, ты же знаешь Салли, если ее накроет, — отвечает он, вскинув брови. — Она сказала Ханне, что этот парень, ее отец, хотел, чтобы она сделала аборт. Наверное, так и было, но не стоило этого говорить. Ханна была безутешна. Понятное дело, любому человеку было бы неприятно узнать, что отец хотел от него избавиться.

— Он же был еще ребенком, когда все это произошло, — говорю я. — Всего лишь подросток, того же возраста, что и Салли. Вскоре после этого его семья переехала. Думаю, на аборте настаивали его родители.

— Хороша семейка, — замечает Пол, делая глоток пива. — Как можно быть таким бесхребетным?

— Наверное, они думали, что поступают правильно, — отвечаю я. — Как я уже сказала, он был еще ребенком. Как бы там ни было, они не оставили адреса, чтобы Салли не могла с ними связаться, когда родится Ханна. Сомневаюсь, что Ханне удалось бы найти его по Интернету.

— Да, но Салли здорово перепугалась, — говорит Пол. — Ей засело в голову, что Ханна найдет отца и уедет от нее. В ней проснулась ревность. Она снова стала много пить, и тогда-то и начала проявляться ее темная сторона.

— Темная сторона?

— В ней словно умещались два разных человека, — заплетающимся от алкоголя языком отвечает Пол. — Сейчас она говорит мне, как сильно меня любит, а потом раз — и ведет себя как чокнутая.

— Имеешь в виду — начинает буянить?

— Что? Нет, не совсем, — коротко отвечает он.

— Пол, мне нужно знать правду, — наклоняюсь я к нему. — О Салли и о том, что с ней происходит. Я видела твою руку. Это она сделала?

Обхватив голову руками, он вздыхает.

— Пол, прошу тебя.

— Ладно, да, — поднимает он голову. — Да, она. Теперь довольна?

— Конечно же, не довольна. Это ужасно.

— А теперь представь, каково мне? — говорит он. — Я мужчина. Я должен быть в состоянии за себя постоять. — Избегая моего взгляда, он смотрит в стакан.

— Что произошло?

— В этом нет ее вины, — понижает он голос, чтобы никто из окружающих не слышал. — Это случилось пару недель назад. У нее закончилось вино, и я застукал ее с ключами от машины в руках, когда она возвращалась из винно-водочного. Я выхватил ключи и сказал, что она сошла с ума ездить в таком состоянии, что она могла кого-нибудь задавить. Она была так пьяна, что уронила бутылки, и тогда у нее сорвало крышу. Она схватила одну из бутылок и набросилась на меня, не выставь я руки, попала бы по лицу.

— Боже, — выдыхаю я. — Почему ты мне не сказал?

— Я думал, что справлюсь, но если честно, той ночью я здорово перепугался. Мне до сих пор страшно. Я не знаю, на что она способна, когда пьяна.

Пока Пол опустошает стакан, я непроизвольно смотрю на его руку и думаю, что еще он от меня скрывает.

— Пол, думаешь, она могла тронуть Ханну? Физически?

Поставив стакан на стол, он мгновение смотрит на меня.

— Только честно.

— Не знаю, — вздыхает он. — Если бы ты задала мне этот вопрос год назад, я бы над тобой посмеялся и ответил, что Салли никогда не обидит своего ребенка. Но после той ночи с бутылкой… Она была словно другой человек, Кейт, как чудовище. Я еще никогда не видел такого гнева.

Я киваю. Он, может, и не видел, а вот я видела. Он словно описывает отца. Я вспоминаю, как сжималась от страха у себя в комнате после очередной порки, слушая, как он избивает напуганную до смерти маму. Это могло длиться часами. А на следующий день я спрашивала Салли, слышала ли она, и она смотрела на меня так, словно я несу чушь.

— Тебе нужно еще выпить, — говорю я Полу, касаясь своей рукой его. — Повторить?

Когда я возвращаюсь от барной стойки, Пола нет, но его пальто все еще висит на спинке стула. Поставив стакан с пивом на стол, я делаю долгий глоток вина. Бутылка почти опустела. Забавно, как быстро выпивка может снова войти в привычку. Я думаю о Салли и обещаю себе, что завтра же брошу. Подняв голову, вижу Пола, петляющего между столиков.

— Прости, — садится он на место. — Отошел в уборную.

— Будем здоровы, — поднимаю я бокал.

— Будем, — отвечает он. — Спасибо за пиво.

Я опустошаю бокал и наливаю еще. Я хорошенько захмелела. Завтра завяжу, a сегодня буду наслаждаться этим теплым, приятным ощущением. Такое чувство, словно я спряталась в коконе, где меня ничто не достанет: ни кошмары, ни голоса, ни воспоминания о нем.

Пол рассказывает что-то про свою работу, но я уже не слушаю. Я ухватываю лишь обрывки фраз — Кале, документы, мигранты — и издаю сочувствующие звуки, когда он рассказывает о предстоящей сорокавосьмичасовой забастовке водителей грузовиков во Франции.

Покачивая вино в бокале, я чувствую, что бар перед глазами слегка кружится. Мне нравится это чувство.

— Подниму всех на уши… Придется работать допоздна.

Пока он продолжает рассказывать, я отпиваю еще вина, а затем еще и еще, пока его голос не сворачивается вокруг моей головы в причудливую змееподобную спираль, приковывающую меня к прошлому. Я знаю, что из другого конца бара на меня смотрит Рэй, и вдруг чувствую себя семнадцатилетней девчонкой, потягивающей вермут и лимонад в компании какого-то странного парня, пока за мной следит друг отца. Но где-то в глубине подсознания я знаю, почему пью. Я думаю о нем.

— Где же ты, Крис? — шепотом говорю я кружащемуся бару, и на мгновение мне кажется, что он стоит у барной стойки, рядом с Рэем, но видение тут же рассыпается, и я снова вижу Пола, который говорит, что, если забастовка затянется, «из Дувра будет не уехать, придется там заночевать».

— Ха. Из Дувра будет не уехать, придется там заночевать. Ты уже ямбом говоришь. — Голос у меня совсем пьяный, я чувствую, как заплетается язык. — Из Дувра будет не уехать… Гениально.

Я уже хочу поднять бокал за Пола, забастовку водителей и прелести Дувра, но промахиваюсь, и под рукой у меня растекается теплая жидкость.

— Эй-эй, осторожно! Пора вызывать такси.

Где-то далеко, на задворках сознания, я сквозь бренчание слышу, как Пол куда-то звонит. Затем чья-то рука обхватывает меня за талию, в лицо бьет порыв холодного воздуха; оказавшись на земле, я на животе ползу в сторону мужчин. Во рту у меня кровь, сгущающаяся и мешающая дышать. Затем воздух пронзает звук выстрела. Я наклоняю голову, закрываю глаза и начинаю считать и, когда я их открываю, вижу его лицо.

14

Полицейский участок Херн Бэй

30 часов 30 минут под арестом

— Выспались?

Подняв голову, я вижу, что Шоу ждет ответа. Она выглядит отдохнувшей. Вместо темно-синего брючного костюма на ней кремовая юбка и черный джемпер с высоким воротом. Она спала в своей постели, рядом с мужем. Завтракала за своим столом, принимала душ в своей ванной. Она свободная женщина. Я сижу перед ней во вчерашней одежде, с волосами, пропахшими полицейской камерой, и затекшей от ночи на твердом матрасе спиной, и пытаюсь вспомнить, каково это — чувствовать себя свободной. Кажется, меня держат здесь целую вечность.

— А вы как думаете? — огрызаюсь я. — Тут вам не Риц.

Неловко улыбнувшись, она начинает:

— Кейт, можете рассказать про инцидент в Сохо?

Я снова поднимаю голову. В руках у нее новая стопка бумаг.

— Что еще за инцидент в Сохо?

— В кафе «Звезда» на Грейт Шапел-стрит.

Я напрягаюсь. Она знает.

— О чем вы?

— Вы пошли туда на следующий день после инцидента с Рэйчел Хэдли, так?

Она смотрит на меня с каменным лицом, не моргая.

— Да, — шепотом отвечаю я и, предчувствуя дальнейшие вопросы, вспоминаю, как, напичканная в больнице болеутоляющими, я шла и шла в тот вечер по улицам Сохо, словно зомби.

— Можете рассказать, что произошло?

— Я шла выпить кофе.

— Но до кафе вы так и не дошли, верно?

Глядя на линолеум, я вспоминаю большую яму, которая поблескивала и стонала на улице рядом со «Звездой», словно огромное морское чудовище.

— Что помешало вам зайти в кафе, Кейт?

— Я засмотрелась на информационные щиты. — Она сбита с толку. — Там сейчас расширяют станцию метро «Тоттенхэм-Корт-Роуд», и весь Сохо перерыли. Прямо у кафе выкопали огромную яму.

— При чем тут щиты?

— Этими щитами оградили яму, чтобы смотрелось не так ужасно. Там указаны сроки и приведены чертежи новой станции.

— Что заставило вас на них посмотреть?

— Не знаю, — отвечаю я. — Думаю, мое внимание привлек скелет мамонта.

Шоу хмурится.

— Фотография, — уточняю я. — Скелета мамонта, откопанного на этом месте в прошлом месяце. Таким образом застройщик пытался всех уверить, что весь этот бардак на самом деле для общего блага. Мол, мы не просто так перерыли древние улицы и разрушили Сохо, нет, мы при этом занимаемся полезным, исторически важным делом. Вот вам скелет мамонта.

Видно, что Шоу понятия не имеет, о чем я. Вряд ли она вообще бывала в Сохо.

— Прошу прощения, — говорю я. — Я всегда из-за такого злюсь.

Кивнув, она что-то записывает в блокнот.

— Хорошо, вы смотрели на щиты, — продолжает она. — И что произошло потом?

Закрыв глаза, я вспоминаю чувство, охватившее меня той ночью. Словно земля задрожала и меня сбило с ног. И начались звуки. Крики. Поначалу тихие, они звучали все громче и громче, пока, наконец, я не закрыла уши руками. А потом раз, бах, взрыв, и все поднимается в воздух: чья-то голова, нога, рука, туловище, — а затем обрушивается на меня кровавым месивом.

— Кейт, — прерывает мои воспоминания Шоу. — Так что произошло?

— Я свалилась в яму. И, мм… эта девушка пыталась меня вытащить.

— Роза Дунайски?

Откуда она знает ее имя?

— Да, скорее всего.

— Она работает официанткой в кафе «Звезда»?

Я киваю.

Она вышла, потому что вы подняли шум, кричали прохожим бежать в укрытие.

— Нет, все было не так, — дрожащим голосом возражаю я. — Я просто упала, и эта девушка начала суетиться и пытаться меня вытащить.

— И что вы сделали?

— Я… Я ее оттолкнула.

Шоу смотрит в свои записи и начинает читать.

— Вы толкнули ее так сильно, что она упала и ударилась головой об асфальт.

— Я не хотела — я ей потом все объяснила; она просто меня напугала.

— Именно это вы потом сказали полицейским, — говорит Шоу. — Управляющий кафе вызвал полицию, и они вас допросили, но Роза не стала выдвигать обвинения. Похоже, вы ей понравились.

— Просто незачем было вызывать полицию, — раздраженно отвечаю я. — Управляющий перегнул палку. Роза знала, что я не виновата. Полицейские видели, что произошло недоразумение. Боже, в Сохо совершается куча гораздо более серьезных преступлений, доктор Шоу. Зачем им тратить время на такую ерунду?

— Думаю, вы набросились на Розу, потому что были напуганы, — говорит она, положив записи на пол у своих ног. — Ведь так, Кейт? Вы не упали, у вас была галлюцинация, верно?

Зачем она это делает? Почему не оставит меня в покое?

— Это было очень кратковременно, всего лишь воспоминание, — говорю я. — Ничего серьезного.

Она кивает.

— А с тех пор вы чувствовали нечто подобное? Были еще галлюцинации?

— Нет, — отвечаю я, глядя ей прямо в глаза. — Уверяю вас, больше ничего такого не было.

— Вы меня не обманываете, Кейт?

— Нет.

Она берет блокнот и открывает его на чистой странице. Посмотрев на часы, я думаю, сколько еще вопросов Шоу для меня подготовила; сколько еще всего мне придется ей рассказать. Но если мы не будем возвращаться в Сирию, говорю я себе, — если не будем, — никакие вопросы мне не страшны.

15

Четверг 16 апреля 2015 года

Придя в себя, я чувствую, что горячие простыни прилипли к телу. В комнате темно. Еще ночь. Я пытаюсь вспомнить, как добралась до дома, но в голове неразбериха, и я помню только, как сидела в баре и рассуждала о бастующих дальнобойщиках. И больше ничего, лишь пугающая пустота.

Глаза щиплет и ужасно хочется пить, но я не могу оторвать голову от подушки. Я лежу неподвижно, и перед глазами проносятся обрывки прошедшего вечера. Огромный бокал вина, выпитый залпом… пустая бутылка. Как я могла так опьянеть от одной бутылки вина? Или двух? Я пытаюсь мыслить ясно, но не могу.

Комната вращается, и стоит мне сесть, виски пронзает острая пульсирующая боль. Нужно выпить таблетку. Поднявшись с кровати, я ощупью пробираюсь к двери, когда вдруг натыкаюсь большим пальцем ноги на что-то острое. Посмотрев вниз, я вижу очертания моей сумочки — тяжелая серебряная застежка расстегнута, и все содержимое валяется на полу. Включив лампу, я осторожно сажусь на колени проверить, все ли на месте. Телефон, таблетки, кошелек. Молния на кошельке открыта, и оттуда высыпалось несколько монет и бумажек. Но я почти уверена, что ничего не попало. Сгребая мелочь обратно в кошелек, я замечаю рядом с двадцатифунтовыми купюрами смятый клочок бумаги. Развернув его, я вижу слова «Морское такси» и рядом стоимость — £3.50. Наверное, это Пол посадил меня в такси. Я пытаюсь представить его лицо, но не могу сконцентрироваться. Да, это точно был Пол, кто же еще?

Может, стоит ему позвонить, думаю я, закрывая кошелек и убирая его обратно в сумку. Я бы ему объяснила, что это единичный случай, вызванный усталостью, что обычно я так не напиваюсь и никогда не пью больше одного бокала вина. Но потом все же решаю не звонить. Бедняге и так достаточно общения со мной для одной ночи.

Головная боль усиливается, и я встаю на ноги. Спустившись на кухню, я достаю из коробки в шкафу две таблетки обезболивающего и запиваю стаканом воды. Стоя у раковины, я с ужасом замечаю, что из окна на меня таращится угрюмая костлявая женщина. Отпрянув назад, осознаю, что это я. Боже, видок тот еще. Нужно отдохнуть, иначе можно и заболеть.

Поднявшись в спальню, я закидываю в рот две таблетки снотворного и запиваю оставшейся водой. Затем, выключив свет, ложусь обратно в кровать.

Но стоит голове коснуться подушки, тишину прорезает резкий крик. Звук похож на тот, который издает кошка, если наступить ей на лапу. Я сажусь в кровати и прислушиваюсь. Снова крик. На этот раз тише — беспомощное, покорное скуление, переходящее в едва слышные стоны и всхлипывания. Может, лисы?

Поднявшись с кровати, я открываю занавески. По ночному небу плывут перистые облака, сквозь которые тонкими золотыми нитями струится свет огней причала. Звуки затихли, и вокруг тишина. Надо поспать, Кейт, говорю я себе, отходя от окна. Но уже закрывая занавески, я кое-что вижу.

На маминой клумбе согнулся кто-то маленький.

Внутри у меня все сжимается. Этого не может быть. Я же не сплю. Кошмары бывают только во сне.

Я моргаю. Но нет, этот кто-то все еще там, прямо передо мной. Это не галлюцинация — на маминой клумбе лежит ребенок.

Стоя у окна, я смотрю наружу. Впервые в жизни я не знаю, что делать. Ребенок не двигается, и я на мгновение думаю, что он мертв. Но затем он понимает голову и смотрит прямо на меня, так, что у меня перехватывает дыхание. В свете луны я вижу, что это мальчик.

Поднимаю с пола телефон.

— Здравствуйте, — наконец, дозвонившись, говорю я, держа телефон дрожащими руками. — Я хочу сообщить о случае насилия над ребенком. Это ребенок моих соседей, и он… он у меня в саду. Прямо сейчас. Ему, наверное, очень холодно. Пару минут назад я услышала чей-то крик и выглянула в окно, а там… Что, простите? Мое имя? Кейт Рафтер, Смитли Роуд, дом 46, а мальчик, как я уже сказала, это сын моих соседей, которые живут на Смитли Роуд, 44. Да, он один, больше никого не вижу. Где я? Стою у окна спальни и смотрю, как он лежит там на морозе. Спасибо вам большое. Что? О господи, боюсь, индекс я сейчас не вспомню… это дом моей матери; она умерла, и я… э-э-э, это на Смитли Роуд недалеко от… Хорошо, отлично. Что-что? Это еще зачем? Ладно. 16.06.75. Да. И, прошу вас, поторопитесь. Он не двигается…

Не в силах больше ждать, я бросаю телефон и бегу вниз. По пути заглядываю в шкаф и достаю тяжелое одеяло. Пахнет пылью и нафталином, но оно хотя бы теплое. Малыш, наверное, очень замерз.

Не успев добежать до задней двери, я слышу шум у парадного входа и подбегаю к окну. Приехала полиция. Я открываю дверь и вижу двух полицейских — коренастого пожилого мужчину и молодую женщину с заостренным лицом и падающей на глаза тяжелой челкой.

— Миссис Рафтер? — спрашивает женщина. Она выглядит потрясенной. Им в Херн Бэй явно нечасто поступают подобные звонки.

— Да, пойдемте, — говорю я. — Он там… Я уже шла к нему… Он на клумбе…

Я веду их через дом на кухню. Перед глазами у меня все плывет, и, возясь с ключами от задней двери, я слышу, как женщина вздыхает. Наконец замок уступает, и я кивком зову их за собой.

— Он здесь, — говорю я полушепотом, чтобы его не напугать. — Он…

Ноги у меня подкашиваются: на клумбе пусто. Он исчез.

— Он был здесь, — поворачиваюсь я к полицейским. — Не понимаю. Минуту назад он был здесь.

— Миссис Рафтер, — начинает мужчина.

— Мисс, — поправляю я, все еще не отводя взгляда от клумбы. — Я не замужем.

— Мисс Рафтер, вы сказали оператору, что ребенок, которого вы видели, живет в соседнем доме, так?

— Да, — воодушевленно отвечаю я. — Да, это их ребенок. Не знаю, как его зовут… но ее зовут Фида… Они из Ирака. Вам нужно обыскать их дом. Он пытался привлечь мое внимание. Прошу вас, найдите его.

Полицейские смотрят друг на друга и кивают. Они принимают меня всерьез, думаю я, и веду их обратно на кухню. Может быть, они знают этого мальчика; возможно, он у них в реестре «находящихся в группе риска». Пожалуйста, пусть они его найдут.

— Хорошо, мисс Рафтер, — говорит мужчина, когда мы открываем главную дверь. — Мы пойдем и посмотрим, что там происходит.

— Я слышала крики, — продолжаю я, когда они выходят на улицу. — Он кричит каждую ночь. Это чудовищно. Нужно положить этому конец.

Женщина кивает, и я смотрю, как они спускаются по подъездной дорожке.

— Пожалуйста, — говорю я про себя, закрыв дверь и усевшись в гостиной ждать. — Пожалуйста, Господи, пусть с ним все будет хорошо.

Наконец спустя несколько минут, которые тянулись целую вечность, раздается звонок в дверь. Подскочив с кресла, я бегу в прихожую.

— О боже, — выдыхаю я, распахивая дверь и замечая их мрачные лица. — Он ведь… Скажите, что он…

— Мисс Рафтер, можно войти? — спрашивает мужчина. Он вытягивает вперед руку, словно успокаивая пугливого мерина.

— Да, — отвечаю я, — Только скажите, что с ним все нормально.

Я веду их по темному коридору на кухню. Из раций раздается треск, и за ними тянется гул металлических, безэмоциональных голосов. Я киваю на кресла, но полицейские продолжают стоять, и меня охватывает паника. Женщина оглядывается по сторонам. У нее все то же странное выражение лица, и я замечаю, что ее взгляд упал на пачку снотворного, которую я оставила на кухонном столе. Поймав мой взгляд, она говорит с тягучим кентским акцентом:

— Мисс Рафтер, мы были в соседнем доме, и женщина, которая там живет, говорит, что у нее нет детей.

— Что? — вскрикиваю я. — Значит, она лжет… она лжет.

И тогда я его замечаю: резкий, въевшийся запах вина. Вся моя одежда им пропахла, и изо рта пахнет отвратительно. Я делаю шаг к раковине в надежде, что полицейские не заметят запаха.

— Но это же бред, — говорю я, — Я его видела и несколько раз слышала его голос. Он лежал здесь, на маминой клумбе. Я его видела. Вы обыскали дом? На чердаке смотрели? Она могла его спрятать там.

У меня кружится голова, но я должна им все рассказать: нужно, чтобы они понимали, насколько все серьезно.

— Эта женщина из соседнего дома, — продолжаю я. — Она вся из себя такая милая, болтает со мной и улыбается, но я-то знаю, что у нее на уме. Я знаю, что я видела. Мальчика… маленького мальчика.

Полицейские бросают друг на друга неловкие взгляды, после чего мужчина говорит.

— Миссис Рафтер…

— Я же сказала, мисс Рафтер.

— Прошу прощение, мисс Рафтер, я просто хотел вас успокоить — мы отреагировали на ваш звонок и сегодня сделали все от нас зависящее. В соседнем доме мы не заметили ничего такого, что бы нас насторожило. Там не было ни намека на детей. Ни игрушек, ни кроватки…

— Ну, а когда я проснулась, намек определенно был, — отвечаю я. Из-за вина мысли туманятся, и язык заплетается. — Я слышала крик… детский крик. Его голос звучал очень встревоженно… Я выглянула в окно, и он лежал прямо передо мной, на маминой клумбе.

— Получается, когда вы его увидели, вы только-только проснулись?

Женщина-полицейский поднимает голову от записной книжки, в которую записывает отчет по моему делу. Мозг скрипит, как колеса на старой телеге, пока я пытаюсь осмыслить вопрос.

— Да, я только проснулась, — отвечаю я. — Но пару ночей назад кто-то кричал точно так же, а на днях я слышала в саду детский смех. Но там никого не было. Вам нужно всех оповестить по рации: скажите коллегам, чтобы искали маленького мальчика с темными волосами. Если потерялся ребенок, первые несколько часов — самые важные. Я знаю, о чем говорю, честное слово. Я журналист.

Слова льются непрекращающимся потоком, и мне становится нечем дышать. Я опираюсь на столешницу, чтобы отдышаться.

— Во сколько вы легли спать? — спрашивает мужчина. На его лице мелькает снисходительная улыбка. Это выводит меня из себя. Такое чувство, что они имеют дело со слабоумной старухой.

— Не помню, — отвечаю я. — Домой я вернулась около одиннадцати-двенадцати.

— Значит, вы провели вечер не дома?

— Да, — говорю я. — Но меня не было всего пару часов.

— Вы сегодня выпивали? — строго смотрит на меня женщина.

— Я выпила пару бокалов вина, да, — отвечаю я. — Но это не имеет никакого отношения к увиденному.

Вскинув брови, женщина кидает быстрый взгляд на своего коллегу. Мне хочется на них наорать. Я сообщила о серьезном происшествии, а ко мне относятся так, словно я сделала нечто плохое.

— Ну ладно, — говорит мужчина. — Мы свою работу выполнили. Хорошо, что в соседнем доме нет никакого ребенка, но тем не менее спасибо вам за беспокойство. Вы правильно сделали, что решили нам позвонить.

Я трясу головой.

— Вы смотрите на меня, словно я какая-то… чокнутая, и это меня беспокоит, — говорю я, пытаясь сохранять самообладание. — Поверьте, я знаю, о чем говорю, у меня есть опыт. Я… Я…

Внутри у меня все леденеет, и я не могу подобрать нужные слова. Я постукиваю ладонями по голове, пытаясь их выбить, но они застряли.

— Как я уже сказал, — повышает голос полицейский, силясь перекричать шум рации, — вы правильно сделали, что нам позвонили; никто не сомневается в вашем здравомыслии. Просто будь я сейчас на вашем месте — выпил бы теплого молока и попытался заснуть.

Мне хочется закричать, что я не сумасшедшая и мальчик существует. Но вместо этого я беру себя в руки и вежливо улыбаюсь. Что еще мне остается?

— Пойдемте, я вас провожу, — предлагаю я, и шагая по коридору, замечаю, как они обмениваются взглядами. Торопливо открыв дверь, я выпускаю их на туманную улицу.

— До свидания, мисс Рафтер, — говорит мужчина. — Мы составили отчет по этому вызову. Обязательно свяжитесь с нами, если вдруг снова возникнут подозрения, но вообще советую вам хорошенько отдохнуть. Долгая выдалась ночка.

Улыбнувшись, он отворачивается, и я наблюдаю, как он следует по подъездной дорожке за свой коллегой к машине.

Но я это так не оставлю. Пойду к соседке и поговорю с ней, скажу, что все знаю. Спрошу ее про крики, расскажу, что поведала полицейским — про крики, которые слышу каждую ночь.

Уже направляясь за пальто, я мельком ловлю свое отражение в зеркале в коридоре — в таком виде я встретила полицейских. У меня перехватывает дыхание. Ресницы слиплись под толстым слоем черной туши, растекшейся до самых висков; волосы, уложенные вечером в аккуратный пучок, растрепались и клочьями прилипли ко лбу. На мне все то же платье-халат с цветочным принтом, которое я надела в паб, колготки и шерстяной вязаный жакет, насквозь провонявший белым вином.

Вот какой они меня видели: алкоголичкой, зависимой от снотворного. Будь я на их месте, я бы себе тоже не поверила.

Я медленно выхожу на улицу и смотрю на соседний дом. Меня встречают лишь задернутые занавески и темнота. О чем я думала? Полиция ничего не нашла. Значит, ничего и нет. Я возвращаюсь в дом и закрываю за собой дверь.

Поднявшись в спальню, я стаскиваю с себя одежду и забираюсь под одеяло. Пытаюсь собрать картинку воедино. Я точно его видела, этого мальчика, и я даже помню, как он выглядел — маленький мальчик с темно-русыми волосами. Он был там, а потом вдруг исчез. Не понимаю.

Голова болит от всех этих мыслей, и в груди закипает гнев. Что со мной происходит? Когда же это закончится? Я думаю о мамином письме и о том, что сказала Салли. Может, она права? Может, я и правда сую нос куда не надо? Не знаю. Мысли путаются, и ясно мыслить не получается. Просто верните мне прежнюю жизнь, мою старую кровать и моего любимого, любимого Криса. Я беру телефон и нажимаю «перезвонить». Но автоответчик говорит мне безразличным голосом, что Крис О’Брайен недоступен. Швырнув телефон в другой конец комнаты, я плюхаюсь головой на подушку. Пытаясь заснуть, я думаю обо всем, чего лишилась. Теперь жизнь всегда будет такой, говорю я себе. Больше ничего не осталось. Только бесконечный кошмар, прерываемый голосами и криками.

16

Четверг, 16 апреля 2015 года

Убирая посуду после завтрака, я слышу стук в дверь. С бешено бьющимся сердцем вытираю руки кухонным полотенцем и несусь в коридор. Возможно, это полиция, думаю я, возможно, они что-то выяснили.

Морщась от головной боли — последствия вчерашней ночи, — я долго вожусь с замком. Не дай бог чтобы я еще когда-нибудь так напилась, думаю я, наконец, совладав с дверью.

— Ой, — выдыхаю я. — Здравствуйте.

— Здравствуй, моя хорошая, — говорит Рэй. — Можно войти?

— Да… конечно, — отвечаю я, сбитая с толку неожиданным визитом. — Проходите.

С тяжелой головой веду его на кухню. Нужно принять болеутоляющее.

— Присаживайтесь, — киваю я на место за столом. — Чайку?

— Да, можно, — отвечает он, выдвигая стул. — С молоком. И двумя кусочками сахара.

— Вот это сюрприз. — Я достаю из шкафа чашку и наливаю чай. — Что вас сюда привело?

Сняв кепку, он кладет ее на стол. Вид у него задумчивый.

— Что такое, Рэй?

— Я просто хотел убедиться, что ты в порядке, — говорит он, когда я ставлю перед ним чашку. — Вчера ночью… в пабе. Никогда еще не видел тебя в таком состоянии.

Вчера ночью? В пабе? Я пытаюсь привести мысли в порядок. И затем вспоминаю: Рэй был там. Что именно он видел?

— А-а-а, это, — нервно улыбаюсь я. — Просто немного перебрала с алкоголем, только и всего. Вам не о чем беспокоиться.

Нахмурившись, он делает глоток чая.

— Я выходил из паба, когда увидел, как мужик твоей сестры сажает тебя в такси, — говорит он, ставя чашку на стол. — Какой ты закатила скандал, это надо было слышать. Сперва я подумал, что он тебя обидел или еще чего, но потом увидел, в каком ты состоянии. Вот и решил тебя навестить, узнать, все ли в порядке.

У меня вдруг начинает кружиться голова. Выдвинув стул, я сажусь за стол рядом с Рэем.

— Честное слово, Рэй, я обычно так не напиваюсь, — заверяю я его. — Я вообще не пью. Моментально пьянею.

Я неловко смеюсь.

— Смотри, не увлекайся, — говорит Рэй. — Я знаю немало хороших людей, которых погубила бутылка.

— Я тоже, — шепотом отвечаю я. — Хотя я бы не назвала моего отца хорошим человеком.

— Да ладно тебе, — говорит Рэй. — Сколько он всего натерпелся за жизнь.

— Мы все натерпелись, — резко говорю я. — Вы ведь знаете, что он избивал мою маму? И меня?

Рэй неловко ерзает на стуле.

— Ходили такие слухи, — говорит он. — В городе. Но мы не хотели…

— Вмешиваться? — огрызаюсь я. — Помогать? Как там говорят? Для торжества зла нужно лишь одно условие — чтобы хорошие люди сидели сложа руки?

Похоже, мои слова его задели, и я тут же жалею о своей грубости.

— Простите, Рэй, — смягчившимся голосом говорю я. — В поведении отца нет вашей вины. Просто стоит мне об этом вспомнить, я всегда ужасно злюсь. Особенно когда думаю о том, что он сделал с мамой.

— Понимаю, — говорит Рэй. — Хотя я знал твоего отца другим. Более мягким.

— Неужели? — восклицаю я. — Даже не верится.

— Ты ведь знаешь, как мы познакомились? — говорит Рэй, не отводя от меня своих серых слезящихся глаз. — Твои родители и я?

Я мотаю головой. Я никогда не спрашивала, как они познакомились. Насколько я знала, Рэй был в нашей жизни всегда, или, по крайней мере, сколько я себя помнила.

— Мы познакомились в тот ужасный день, когда умер твой маленький братик, — треснувшим голосом говорит он. — Это я его нашел.

— Вы… вы были тем рыбаком? — запинаюсь я, вспоминая мамино письмо. — Который вытащил его на сушу?

Он кивает.

— Ох, Рэй, — потрясенно выговариваю я.

— До сих пор не могу свыкнуться с этой мыслью, — говорит он, руки его дрожат. — Крохотный мальчик на поверхности воды… Я пытался его спасти. Пытался изо всех сил. Делал искусственное дыхание, перепробовал все приемы первой помощи, какие только знал, но все напрасно. Он был мертв.

Мы сидим в тишине, и глаза у меня наполняются слезами. Все здесь напоминает мне о брате. Я столько всего хочу спросить у Рэя, но не знаю, с чего начать.

— Видишь, — наконец говорит Рэй, — если на меня это так повлияло, только представь, каково пришлось твоему отцу?

— Его там не было, — возражаю я, вытирая глаза тыльной стороной ладони.

— В том-то и дело, — говорит Рэй. — И знаешь, что самое ужасное? Потом, когда мы с ним уже стали друзьями, мы частенько сидели за барной стойкой в Корабле с пинтой пива в руках, и он без конца спрашивал меня о том, что произошло в тот день. Он хотел знать все до мельчайших подробностей. Говорил, что это из-за него парнишка утонул, что ему следовало быть там.

— Да, — соглашаюсь я. — Но это не оправдывает его поведения по отношению ко мне и к маме. Зачем было вымещать на нас свою злость?

— Это все выпивка, — вздыхает Рэй. — Бывало, заскочу за пинтой — твой отец уже пьет третью, а на часах еще и шести нет. Я выпивал и уходил, но он оставался. Бог знает сколько он выпивал каждый вечер.

Я с содроганием вспоминаю, с каким ужасом мы ждали его возвращения домой.

— Разве не ясно? — Рэй накрывает своей рукой мою. — Он выходил из себя из-за бутылки. Если бы ему только удалось с этим справиться, может быть, все было бы по-другому.

— Может быть, — отвечаю я, хотя сама в это не верю. Отец и трезвый меня ненавидел.

— Простите. — Я убираю руку. — Я знаю, что вы были друзьями, но в тот день, когда этот человек умер от сердечного приступа, моя жизнь и жизнь моей матери изменилась к лучшему. Мне жаль, если это звучит грубо, но так оно и есть.

Он кивает и вздыхает.

— Вы знаете, что моя сестра спилась? — спрашиваю я. — Тоже скажите спасибо нашему отцу.

— Да, — говорит он. — Слышал, дела у нее неважно. Как же так вышло. Славная была девчушка. Всегда болтала без умолку, и до чего хорошенькая. Забавно, но каждый раз, когда я о вас думаю, вспоминаю, как вы играли на пляже со своей матерью. Она всегда брала вас с собой на прогулку.

Пока он говорит, на меня вдруг нахлынуло воспоминание. Мы на пляже в Рекалвере. Я ищу акульи зубы, пока Салли строит замки из песка, а мама сидит на полотенце и читает книгу.

Я зарываюсь пальцами в песок, ожидая ощутить прикосновение зубчатого края, но вместо этого моя рука натыкается на нечто плотное и полое внутри. Вытащив находку, я сажусь на гальку, чтобы хорошенько ее рассмотреть. Предмет у меня в руках черный, и на нем высечен замысловатый узор из перекрещивающихся линий. Я восхищенно провожу пальцами по его грубоватой, шершавой поверхности. Это мое сокровище, мой секрет; несколько минут я сижу, прижав его к груди, словно спящего младенца.

— Что ты делаешь?

Мама на меня кричит. Она выхватывает предмет у меня из рук и бежит к морю.

— Верни его мне! — кричу я, но она не слушает, и я лишь беспомощно смотрю, как она бросает мое сокровище на растерзание волнам.

— Тебя же могло убить! — задыхаясь, кричит она и тяжело опускается на полотенце. Затем она объясняет, что драгоценный предмет, который я прижимала к груди, — это маленькая бомба, скорее всего, осколок широко известной прыгающей бомбы, которые испытывали на пляже в Рекалвере во время войны.

— Бомбы взрываются, — говорит мама, — И не дай бог оказаться у них на пути.

Через несколько мгновений мама снова утыкается в книгу, а Салли заканчивает строить песчаный замок. О произошедшем все забыли. Но я не могу пошевелиться. Все мысли только о бомбе, и даже много лет спустя я задаю себе все тот же вопрос: как нечто столь маленькое и прекрасное может приносить столько боли?

— Как же так? — прерывает мои мысли Рэй. — Неужели ей совсем некуда обратиться за помощью?

Он говорит о Салли.

— Мы пытались, — отвечаю я. — Но она не хочет просить о помощи. Я вчера заходила ее проведать, и ей как-то совсем нехорошо. Я пробовала с ней поговорить, но она и слушать не желает. Только препирается и делает вид, что ей что-то обо мне известно.

— Вот как? — говорит Рэй. — А что именно?

— Она не уточнила, — отвечаю я. — Но там и знать нечего — просто она пытается перевести стрелки. Вся в отца. Он тоже, стоило ему выпить, зверел и начинал всех оскорблять.

— Хм, — выдает Рэй. — Ты права. Не принимай это близко к сердцу. Она сама не знает, что говорит. Грустно все это.

Он допивает чай и встает.

— Ладно, мне пора, — говорит он, надевая кепку. — Не хочу тебя больше задерживать. Рад, что с тобой все нормально. Я уже немолод, и я за тебя беспокоюсь.

— Я в порядке, Рэй, — заверяю его я, идя за ним по коридору. — Но все равно спасибо, что заглянули. После того, как мамы не стало, обо мне больше некому беспокоиться.

Улыбаясь, я открываю дверь.

— Спасибо за чай, — говорит он, выходя на улицу. — И передавай привет Салли, хорошо?

— Передам, — киваю я, провожая его до калитки. — Хотя я не знаю, увидимся ли мы с ней еще до отъезда.

— Постарайся. — Он сжимает мою руку. — Ты уж постарайся, Кейт. Она же твоя сестра. Если ты не попробуешь с ней помириться, потом никогда себе этого не простишь.

Я киваю.

— Пока, — говорит он, выпуская мою руку. — Береги себя.

— Пока, Рэй, — отвечаю я и смотрю, как он скрывается за холмом.

Поворачиваясь к дому, я вижу Фиду. Как ни в чем не бывало она идет по улице с пакетами, полными продуктов. Как можно быть такой безучастной, когда ее ребенок страдает? Я смотрю на нее и чувствую, как внутри закипает злоба. Нужно что-то сказать.

— Зачем вы это сделали? — кричу я, когда она подходит ближе. — Зачем обманули полицейских?

Она пытается меня обойти, но я не двигаюсь с места.

— Хватит, Фида, — говорю я. — Это просто смешно.

— Кто тут смешон, так это вы, — отвечает она. Схватив пакеты, она шагает вверх по подъездной дорожке. Я наблюдаю, как она открывает дверь и заносит пакеты внутрь.

— Фида, поговорите со мной, — прошу я. — Чего вы так боитесь?

Захлопнув дверь, она поворачивается и идет мне навстречу. Ее глаза сверкают от ярости.

— Вот из-за чего все это, да? — кричит она, показывая на свой хиджаб. — Из-за этого? Считаете меня никчемной? Что ж, не вы одна. В этом городишке полно людей, которые думают, что таким, как я, тут не место.

— Не несите чушь! — выкрикиваю я. Мне страшно, что она могла так подумать. — Я всю жизнь работаю журналистом на Ближнем Востоке. Я сама носила хиджаб. Он тут ни при чем. Просто скажите мне, где ваш ребенок.

Она закрывает глаза и мотает головой.

— Не понимаю, о чем вы, — взмахивает она руками. — Я вам уже сказала, что у меня нет детей. Я сказала полиции, что у меня нет детей. Что с вами не так? Думаете, будь у меня ребенок, я бы стала его прятать? Думаете, я сумасшедшая?

— Нет, я не думаю, что вы сумасшедшая, — понизив голос, говорю я. — Я думаю, вы чего-то боитесь. Это ведь ваш муж, так? Это он во всем виноват.

— Мой муж! — вопит она. — Вы еще и мужа моего решили приплести?

Голова раскалывается, и мне срочно нужно принять таблетку обезболивающего.

— Я просто говорю, что понимаю, — отвечаю я. — Моя мама как только не настрадалась в браке.

— Ваша мама была прекрасной женщиной, — смягчившимся голосом говорит Фида. — Она всегда была добра ко мне, спрашивала о доме и как мне там жилось.

Я пытаюсь что-то ответить, но не могу выговорить ни слова. В голове только голос Нидаля. Последние несколько минут он звучит все настойчивей. Он произносит мое имя, умоляет ему помочь.

— Тихо, — шиплю я. — Ну-ка тихо.

— Не смейте меня затыкать! — вскрикивает Фида. — Ваша мама никогда бы так со мной не поступила. Она бы никогда не обвинила моего мужа в чем-то плохом и никогда бы не вызвала полицию. Вы хоть знаете, сколько я всего натерпелась в Ираке от рук так называемых полицейских? Знаете?

— Могу только представить, — ощущая внезапную слабость, бормочу я. Мне хочется сказать ей, что я знаю про Ирак, что я все понимаю, но не могу больше ничего из себя выдавить. Вытянув руку, я опираюсь на стену.

— Выглядите неважно, — говорит Фида, подходя ко мне. — Вам нужно обратно в дом.

— Да, — отвечаю я, позволяя ей отвести меня назад к маминому дому.

Она усаживает меня на диван и подкладывает под голову подушку; с тяжелой головой я откидываюсь назад.

— Сделаю вам чего-нибудь горяченького, — говорит она, и я смотрю сквозь полузакрытые веки, как она исчезает на кухне.

Она возвращается с кружкой горячего сладкого чая. Я медленно пью, и постепенно становится лучше.

— Сахар помогает при… — Она не может подобрать нужное слово, и я решаю ей помочь:

— Похмелье?

— Да, — говорит она. — К счастью, мне это незнакомо.

— Нет, конечно нет, — отвечаю я. — Очень мудро.

Я наблюдаю, как она поправляет шарф. Она очень красивая и такая вежливая. Напоминает мне маму — тоже все время извиняется и словно пытается загладить вину улыбкой. Так ведут себя жены, которых бьют мужья. Но зачем ей лгать, что у нее нет детей? Я осознаю, что, если я хочу узнать правду, придется действовать осторожно.

— Фида — очень красивое имя, — начинаю я, опустив голову на подушку.

— Спасибо, — говорит она. — Меня назвали в честь бабушки.

— Меня тоже, — говорю я. — Хоть я никогда ее и не видела.

Она улыбается, и я замечаю, что руки у нее дрожат.

— Фида, если вас что-то тревожит, — говорю я, — Вы ведь знаете, что всегда можете мне сказать? Мне можно доверять.

— Мисс Рафтер, мне нечего вам сказать. — Она улыбается, но ее глаза остаются холодными. — А теперь отдыхайте. Попытайтесь поспать и не вызывайте снова полицию, ладно? И больше ни слова о детях.

Когда она уже поднимается, чтобы уходить, я замечаю что-то на ее лице. Что это? Какая-то отрешенность. Последняя попытка.

— Я выросла с таким мужчиной, Фида. Я знаю, каково это. Они тебя разрушают, вот здесь.

Я стучу пальцами по вискам, а она стоит в дверях и смотрит на меня с непроницаемым лицом.

— Будьте сильной ради своего ребенка, Фида, — продолжаю я. — Вы обязаны быть сильной. Моей маме, царство небесное, надо было бросить моего отца, но она этого не сделала, она молчала, и это молчание развязало ему руки.

Голос у меня обрывается, и я чувствую запах больницы — спертый, удушающий запах крови и хлорки.

— Мисс Рафтер, прошу вас. Перестаньте.

— Нет, не перестану! — кричу я, резко подскакивая с дивана и разливая чай. — Это мой долг — не сдаваться. Я каждую ночь слышу крики вашего мальчика. — Заметив, что она вот-вот убежит, я понижаю голос. — Знаю, в это трудно поверить, но вы можете обратиться за помощью. Я могу вам помочь. Я знаю людей, которые помогут вам от него уйти: женские кризисные центры, психотерапевты. Вы должны, Фида, ради ребенка вы должны это сделать.

Эта тирада лишает меня последних сил, и я падаю обратно на диван.

— Чушь какая-то, — говорит она, когда я поворачиваюсь на бок и зарываюсь головой в несвежую наволочку. — Вам нехорошо. Оставлю вас в покое. Но прошу, оставьте и меня в покое тоже. — В ее голове слышно плохо скрываемое отвращение.

Я слушаю, как она шаркающей походкой выходит из комнаты, после чего входная дверь захлопывается, и я остаюсь одна в гробовой тишине.

— Ты умерла?

Это он. Его голос я узнаю даже в полусне.

— Ох, хорошо, — говорит он, когда я открываю глаза. — Ты жива.

На полу сидит Нидаль. Волосы у него перепачканы пылью и въевшейся грязью.

— Привет, — шепчу я. — Который час?

— Уже поздно, но мне не спится. Опять бомбят.

Он очень бледный, и под его темными глазами залегли глубокие тени. Ему нужно поспать, иначе он заболеет.

— Где все? — спрашиваю я.

— Спят. А я не могу.

— Нужно постараться уснуть, Нидаль, — говорю я. — Хватит приходить и меня будить. Иди спать.

Он мотает головой:

— Ни за что не усну. Расскажи мне сказку. Про Англию.

— Не могу, Нидаль. Хочу спать. Лучше ты мне расскажи.

— Но я маленький, а ты взрослая. Взрослым не нужны сказки.

— Сказки всем нужны, Нидаль.

— Ладно, расскажу тебе про Алеппо — каким он был раньше.

Я чувствую, как он подходит ближе и кладет руку мне на голову. Рука у него мягкая и прохладная, как ладонь Фиды; он делает глубокий вдох, и я закрываю глаза и иду вместе с ним по прекрасному городу, которого больше нет.

17

Проснувшись два часа спустя с ноющей от пружин маминого дивана спиной, я до сих пор ощущаю в воздухе запах Алеппо.

— Нидаль? — шепотом зову я, медленно приходя в себя. И потом вспоминаю, где я.

Сон был настолько четким и красочным, что по пути на кухню в голове до сих пор звучит его голос.

— Tusbih ‘alá khayr, Кейт.

Спокойной ночи, Нидаль.

Нужно подышать свежим воздухом, говорю я себе, открывая заднюю дверь. Если останусь дома, буду без конца думать о Нидале и Алеппо, и потом будут сниться кошмары. Надо выйти на улицу.

Я наливаю стакан воды и выхожу в сад. Вытащив на террасу пластиковое кресло, сижу и наблюдаю, как небо темнеет. Становится прохладно, и я потираю руки, чтобы согреться. И тут замечаю нечто необычное: сквозь забор проступает треугольник света.

Поднявшись с кресла, я подхожу ближе. Одна из досок в заборе отошла и висит под углом.

— Еще и забор надо починить, — бормочу я себе под нос и тут, уже возвращаясь к креслу, слышу какой-то звук.

Голос. Едва различимый голос:

— Кейт?

Я замираю как вкопанная. Меня охватывает страх. Голос исходит с неожиданной стороны. Оттуда, где тихо, где никого нет — из дома. Не из соседнего, а из моего.

Там кто-то есть, а я здесь совсем одна. Я слышу приближающиеся шаги, и волоски на руках встают дыбом.

— Ах, вот ты где.

Я вижу его и облегченно опускаю плечи.

— Пол, что ты тут делаешь?

— Ты не заперла переднюю дверь. Яволновался.

Он стоит в тусклом свете террасы. На кухне за его спиной темно, и на мгновение он выглядит словно фотография, которая еще не проявилась. Я подхожу его поприветствовать, и постепенно черты обретают четкость.

— Дверь была открыта? — восклицаю я. — Но это невозможно…

У меня нет этому объяснения, и я обрываю предложение на полуслове. Я слышала, как дверь закрылась за Фидой. Я поспала пару часов и потом вышла сюда. Я ведь больше нигде не была?

— Нужно быть внимательнее, — говорит Пол. — На этой улице недавно была волна квартирных краж. Хотя в этом старом доме и красть-то нечего.

Подойдя ближе, я вижу, что в руках у него пакеты.

— Что это?

— Обед, — отвечает он, поднимая пакеты к груди, как гантели. — Подумал, что тебе захочется чего-нибудь домашнего. Если я тебя совсем достал, только скажи, я пойму.

Вот бы он не навещал меня так часто. Мне нужно побыть одной, чтобы разобраться, что происходит. Но затем я вспоминаю о своем поведении прошлой ночью.

— Это я тебя достала, — говорю я и веду его на кухню. — Прости за вчерашнее. Я в последнее время не высыпаюсь и вообще обычно не пью. Вот вино и ударило в голову.

— Все хорошо, — говорит он и кладет пакеты на стол. — Подумаешь, выпила лишнего, да и к тому же ты меня здорово насмешила, особенно своей болтовней про Дувр.

— А что я сказала про Дувр? — спрашиваю я, пытаясь восстановить в памяти события вчерашнего вечера. — Хотя, знаешь, лучше не рассказывай. Подумать страшно, чего я могла наговорить. Честно, Пол, мне ужасно стыдно.

— Да ну, брось, — посмеивается он. — Немножко опьянела, только и всего.

Я наблюдаю, как он неторопливо достает содержимое пакета. Вареная курица, листья салата, помидоры черри, лимоны, бальзамический уксус, оливковое масло, какой-то хлеб с семечками и две бутылки вина.

— Только не это, больше никакого вина, — ною я.

— Да ладно, один бокальчик, — говорит он, открывая бутылку.

Я неловко улыбаюсь. Мне хотелось посидеть в одиночестве, привести мысли в порядок, может быть, даже позвонить Гарри. Только этого мне не хватало — провести очередной вечер с Полом, обсуждая Салли. Толку от этого ноль, но вместе с тем не хочется его обижать.

— Я тебе вот еще что принес, — говорит он, кидая на стол толстую газету. — Подумал, тебе интересно, что творится в мире.

Заметив на первой странице написанное жирным черным шрифтом имя моего работодателя, я думаю, что мне сейчас совсем не до этого, но все равно улыбаюсь и благодарю Пола.

— Давай выпьем, — говорит он.

Я наблюдаю, как он роется в шкафу с посудой и вытаскивает два старых бокала с зелеными ножками. Пока он разливает вино, я вспоминаю слова Рэя. Нужно разобраться, что произошло.

— Пол, — осторожно начинаю я. — Прошлой ночью… когда мы вышли из паба… я закатила скандал?

Закончив наливать вино, Пол протягивает мне бокал.

— Ты была немножко пьяна, и все, — опасливо улыбаясь, отвечает он. — Ничего такого.

Он пытается меня защитить, но мне нужно знать.

— Пожалуйста, — я беру бокал, — скажи мне.

Улыбка на его лице гаснет, и он делает глубокий глоток вина, прежде чем продолжить.

— Мы ждали такси, — начинает он, скользя большим и указательным пальцами по ножке бокала. — Когда ты вдруг начала вести себя странно. Сначала я подумал, что ты вот-вот свалишься в обморок. Глаза стали какие-то дикие, и потом ты начала трястись. Такое чувство, что ты меня не слышала. Словно была где-то далеко.

Внутри у меня все холодеет. Он описывает то, что происходит со мной каждую ночь. Будто он залез мне в голову и вытащил мои кошмары. Я нервно глотаю вино. Бросила, называется.

— Потом подъехало такси, — продолжает он. — Я хотел доехать с тобой до дома и довести до двери, но мне нужно было возвращаться, проверить, как там Салли. Поэтому я поговорил с водителем. За рулем была женщина, и это меня обнадежило. Она была очень милая, сказала, что убедится, чтобы ты добралась домой в целости и сохранности.

Я слушаю, и руки начинают дрожать. Мне хочется, чтобы он замолчал.

— Но… больше всего меня поразило то, что ты сказала, когда залезала в машину, — говорит он.

Я поднимаю голову, умоляя его прекратить. Но другая часть меня хочет знать правду.

— Что я сказала? — Сняв очки, Пол барабанит пальцами по столу. — Что, Пол? Скажи мне, что именно я сказала. — Я чувствую, как к горлу подкатывает комок. — Пожалуйста!

Перестав стучать пальцами, он продолжает:

— Думаю, это все из-за алкоголя, так что не бери в голову… но наклонившись, чтобы закрыть дверь такси, ты посмотрела мне прямо в глаза и сказала…

— Пол, продолжай.

Он уставился на пол.

— Ты сказала: «Я его убила». И повторяла снова и снова.

Я смотрю на непрозрачную темно-красную жидкость в бокале и мечтаю в ней раствориться. Как там звали принца, который пожелал, чтобы его утопили в бочке с вином? Не могу вспомнить имя, но если уж умирать, то лучше способа не придумаешь. Я делаю глубокий глоток и наслаждаюсь мягким, приятным вкусом. Чувствую, как алкоголь один за другим притупляет нервные окончания.

— Что происходит, Кейт? — спрашивает Пол. — Хочешь об этом поговорить?

Нет, не хочу. И никогда не захочу.

— Все нормально, — отвечаю я и тянусь за бутылкой, чтобы налить еще вина. — Ты прав, опохмелиться никогда не помешает. Так, курицу ты нарежешь или мне самой?

— Ладно, — обеспокоенно говорит Пол. — Просто чтобы ты знала, и больше об этом ни слова — мне можно доверять. Ты ведь знаешь, что всегда можешь на меня положиться?

— Да, знаю, — коротко отвечаю я. — Так, где-то в этом жалком подобии кухни должен быть электрический разделочный нож. Помнишь такие? Если найдем его, сможем поесть.

Час спустя мы сидим в гостиной на зеленом диване с обшивкой из кожзама и допиваем вино. Мы выпили слишком много и оба слегка навеселе.

— Не знаю, как ты, но я буду рад избавиться от этого дома, — говорит Пол, окидывая взглядом неуютную комнату. — Мне всегда здесь не нравилось. Боже, звучит, как размышления о твоей давней подружке, как там ее?

— Александра Уэйтс, — отвечаю я и щекочу его сзади по шее. — Смотри, она здесь. Похоже, ты ей нравишься.

— Ну-ка хватит, — смеется он, отталкивая мою руку. — А то опять меня испугаешь, и я оставлю тебя тут одну с Александрой.

— Прости, не смогла удержаться, — смеюсь я в ответ. Приятное ощущение. — Но я понимаю, о чем ты. Эти стены словно пропитаны скорбью и жестокостью.

— Если бы стены могли говорить… — замечает Пол.

— Они бы сказали: пусть ваш отец, пожалуйста, перестанет бить нас головой той женщины. Он портит штукатурку. — Я снова смеюсь, на этот раз уже не от радости.

Пол поглаживает меня по плечу.

— Мне жаль, — мягко говорит он. — Сколько тебе всего пришлось пережить.

Его лицо как-то уж слишком близко к моему, поэтому я встаю и протягиваю руку за вином.

— Ладно, хватит обо мне, — говорю я, разливая вино по бокалам. — Как прошло твое детство? Ладил с родителями?

— Детство как детство, — отвечает он. — С отцом мы не больно ладили, но мне сложно об этом судить. Такова жизнь — просто со временем взрослеешь и учишься с этим жить.

Я улыбаюсь.

— Мудрые мысли, — говорю я, потягивая вино. — Нужно взять на вооружение.

— По крайней мере, мне всегда помогало, — говорит он.

— К слову о родителях, — говорю я, поставив бокал на стол. — Что тебе известно о наших соседях, твоих арендаторах? Фиде и ее муже.

— А в чем дело?

— Просто любопытно.

— Нормальные люди, — отвечает он. — Не самые общительные, но за аренду платят исправно.

— А дети у них есть?

— Да вроде нет, — говорит он. — Вообще-то, я с ними никогда особо и не общался. Всем занимается агент по недвижимости. Думаю, женщина откуда-то с Ближнего Востока.

— Она из Ирака, — говорю я.

— А ты откуда знаешь? — спрашивает он. — Ты с ней разговаривала?

— Ага, видела ее в саду. Она спрашивала о маме. Похоже, они дружили.

— Правда? Не припомню такого, — говорит Пол. — К тому же сама знаешь свою маму — она с каждым была готова поболтать.

— Да, — отвечаю я. — Слушай, Пол, мне кажется, в их доме творится неладное.

— О чем ты? — спрашивает он, подаваясь вперед, его лоб морщится.

— Пару дней назад, прямо перед тем, как она со мной заговорила, я слышала в саду детский смех, но когда я об этом спросила, она сказала, что у нее нет детей.

— Странно. А ты уверена, что это именно детский смех? Может, собака залаяла или у кого-то в машине заиграло радио?

— Ой, да ладно, будто я не знаю, как звучит детский смех. Говорю тебе, в саду был ребенок.

— Тогда вообще непонятно, — говорит Пол. — Но это довольно оживленная улица, и я точно знаю, что в доме на противоположной стороне живут дети. Может, ты их слышала?

— Ага, может быть, — отвечаю я, подавляя зевок. Я знаю, что я слышала, но слишком устала, чтобы что-то доказывать, да к тому же, судя по всему, Полу известно о наших соседях ровно столько же, сколько и мне.

— Знаешь, что тебе нужно? — спрашивает Пол, откинувшись на спинку дивана.

— Что же?

— Свежий воздух, — отвечает он. — Взгляни на себя. Ты выжата как лимон. Целыми днями сидишь взаперти в этом пыльном старом доме. А до этого сидела в каком-то вонючем подвале в Сирии. Тебе нужно развеяться. Как насчет поехать в какое-нибудь приятное место, а? Только скажи, куда, и я тебя отвезу.

Я улыбаюсь, видя, как он пытается меня приободрить. Я опять слишком много выпила, но этот легкий туман в голове действует на меня успокаивающе.

— Ну, так что? — спрашивает Пол. — Куда поедем?

Закрыв глаза, я слышу мамин голос: «Девочки, едем на пикник». Не знаю, вино на меня так подействовало или дело во мне самой, но на мгновение мне ужасно захотелось туда вернуться.

— Кейт?

Я открываю глаза и смотрю на Пола. Он сегодня какой-то другой, не такой изможденный, как обычно, почти привлекательный. Видимо, все-таки вино.

— Я бы хотела поехать в Рекалвер, — отвечаю я, удерживая на нем взгляд.

— На пляж или к башням?

— И туда, и туда.

— Хорошо, ловлю на слове, — говорит Пол. — Сто лет там не был. Мой отец почему-то любил эти башни, но он был больно уж впечатлительный. В них ведь обитают привидения, да?

— Говорят, что да, — сонно отвечаю я.

Глотнув еще вина, я закрываю глаза. Как же я устала.

— Рекалвер так Рекалвер, — приглушенным голосом говорит Пол. — Устроим пикник. Кейт? Ты спишь?

Он слегка толкает меня локтем, и я открываю глаза.

— Который час? — кряхчу я, вытягивая перед собой затекшие ноги.

— Почти полночь, — отвечаю Пол.

— Извини, — говорю я, приподнимаясь с дивана. — Мне, наверное, пора отдыхать.

— Точно пора, — отвечает Пол, вставая. — Так какой у нас план?

— Какой еще план? — спрашиваю я, ковыляя к двери. У меня в голове странное чувство, и я думаю, не заболеваю ли я. Когда я в последний раз пила снотворное?

— Рекалвер, — отвечает Пол, идя за мной. — В эти выходные.

— Ой, даже не знаю, — говорю я, жалея, что вообще заговорила об этом чертовом месте. — Некоторые вещи лучше оставить в прошлом.

— Да ладно тебе. Будет весело. — Он возится с молнией на куртке. — Всего на пару часов. Нам обоим это пойдет на пользу.

Я смотрю на него и думаю, что ему свежий воздух, возможно, даже нужнее, чем мне. В семействе Шевереллов эти выходные явно не самые веселые. Ему нужен перерыв.

— Ладно, — говорю я, открывая дверь. — Договорились. А теперь проваливай и дай мне выспаться.

Он смеется, а затем притягивает меня к себе и крепко обнимает.

— Спасибо, Кейт, — шепчет он мне на ухо.

— Доброй ночи, Пол, — говорю я, когда мы отрываемся друг от друга. — Езжай осторожно. Выпил-то ты немало.

— Все будет хорошо, — говорит он, выходя на улицу. — Тут недалеко. А-а, позвоню завтра агенту по недвижимости, спрошу, знает ли он что-нибудь о соседях. А ты отдохни хорошенько, договорились?

— Постараюсь! — кричу я, наблюдая, как он идет к машине. — Я постараюсь.

Закрыв дверь, возвращаюсь на кухню. На столе до сих пор стоят грязные тарелки. Я беру их и кладу в раковину. Помою завтра, говорю я себе, капая на тарелки немного жидкости для мытья посуды и заливая их горячей водой. От вина мысли спутались, и мне так сильно хочется спать, что я сомневаюсь, нужно ли сегодня снотворное. Но лучше не рисковать. Я выщелкиваю из упаковки две таблетки и запиваю водой. Уже собираясь выходить из кухни, я замечаю лежащую на столе газету. Растерянно ее разворачиваю, о чем моментально жалею.

ПОТЕРЯННЫЕ ДЕТИ СИРИИ

Эксклюзивное интервью: репортаж Рэйчел Хэдли из лагеря для беженцев в Кахраманмараш

Каждое слово вонзается в меня, словно нож. Она добилась своего, эта ведьма все-таки добилась своего. После долгих месяцев попыток мне насолить она получила-таки важное задание. Я смотрю на фотографии к статье. На одной из них Хэдли стоит с маленьким ребенком на руках и самодовольно улыбается в камеру. Я замечаю, что она уложила волосы и ярко накрасилась. Ребенку у нее на руках явно не по себе. Типичный постановочный снимок. Боже, женщина, ты вообще-то журналист. Я читаю первые несколько строчек ее репортажа, не веря ни единому слову. «Я настолько зла, что едва могу говорить», — блеет она во втором абзаце. Перевернув страницу, я вижу в конце репортажа ссылку на ее Твиттер. «Чтобы оставаться в курсе последних событий, подписывайтесь на Рэйчел в Твиттере @rachely88».

Помню, Гарри умолял меня завести аккаунт на Твиттере, чтобы читатели могли на меня подписаться, на что я ему в недвусмысленных выражениях ответила, что не занимаюсь соцсетями, а читателям хватит моих репортажей в газете. Господи, каким образом, спрашивается, я должна обновлять страницу в соцсетях, сидя в уничтоженном бомбежкой городе без водопровода, не говоря уже про чертов вай-фай?

— Чушь собачья! — вскрикиваю я, разрывая газету, а вместе с ней и бледное лицо Хэдли в клочья. — До последнего слова.

Мне нужно срочно возвращаться. Надо поговорить с Гарри, сказать, что я оправилась после Алеппо и могу вернуться к работе.

Сердце колотится так быстро, что кажется, у меня вот-вот снова начнется паническая атака. Все еще прокручивая в голове прочитанное, я сажусь в кресло и пытаюсь успокоиться. И затем вижу ее — полную бутылку красного вина, стоящую на полке в кухонном шкафу. Вот Пол молодчина. Я встаю и, подняв пустой бокал, беру бутылку и иду с ней в спальню.

18

В кровавом дожде я перелезаю через чьи-то тела. Откуда они тут взялись? Пару минут назад здесь стояла тишина, нарушаемая лишь мерным гудением холодильников и тиканьем часов.

У меня над головой гремят взрывы, и после каждого на волосы, одежду и кожу льется кровь, а с неба падают части тел, словно куски мяса, летящие в логово льва. Его нигде не видно, хотя я знаю, что он где-то здесь — сжимает в руках альбом с вырезками и ждет меня, чтобы показать свою любимую картинку. Нужно отыскать его, прежде чем он задохнется под весом тел.

Поэтому я ускоряюсь, расталкивая трупы и пытаясь к нему пробраться.

— Кейт.

Туда. Я слышу его голос, едва различимый в грохоте взрывов вокруг. Но как мне его найти в этом месиве из частей тел? Я вытираю лицо рукой, и в ноздри ударяет запах разложения.

— Кейт.

Я уже близко, я чувствую, что он где-то рядом, но знаю — времени у меня в обрез. Под жужжание холодильников я рою все глубже и глубже. Затем слышу стон и понимаю, что уже близко.

— Я иду, Нидаль, — говорю я в темноту. — Не двигайся, я почти тебя нашла.

Я копаю все глубже, когда, наконец, вижу его темные волосы и лицо — радостное и напуганное одновременно.

— Я тебя вижу, Нидаль. Я тебя вижу. Теперь держи мою руку.

Я чувствую, как он крепко хватает мою руку.

— А теперь тянись, тянись изо всех сил! — кричу я, но мой голос заглушает взрыв, и на нас льется красный дождь.

— Кейт.

Его голос становится громче, хотя я знаю, что это невозможно: он глубоко под землей.

— Кейт.

Дверь магазина распахивается, и на пороге появляется военный, весь в крови, поте и экскрементах, а в руках у него мертвое тело, из которого блестящими нитями свисают кишки.

— Это ищешь? — рявкает военный, после чего подходит ко мне, лежащей лицом вниз, и бросает труп на землю; падая, он обдает меня брызгами темно-красной крови.

— Кейт.

Закрыв глаза руками от тлетворной жидкости, я сворачиваюсь в крошечный комок, и голос постепенно затихает.

— Нет! — кричу я. — Нет, нет, нет.

Я открываю глаза и медленно стягиваю одеяло. Руки трясутся, а во рту отвратительный привкус. Когда комната приобретает четкие очертания, я начинаю медленно, поверхностно дышать, чтобы сдержать поднимающуюся к горлу тошноту.

Две бутылки красного. Зачем я это сделала? Я поднимаюсь с кровати в поисках воды и таблеток.

Красное вино всегда навевает кровавые сны. Их я боюсь больше всего: они беспощадны, и из них нет выхода.

В комнате холодно. Вытащив из-под кровати чемодан, я достаю плотный шерстяной кардиган. Натянув его, я выхожу на лестницу. Спускаясь вниз, я вдруг слышу постукивание. Я замираю и прислушиваюсь. Снова: приглушенное тум, тум, тум, словно где-то далеко ведется минометный обстрел.

Я осторожно спускаюсь в коридор и слушаю. Звук прекратился. Наверное, трубы выплюнули остатки тепла. Еще и это нужно отремонтировать, говорю я себе, устало плетясь на кухню.

Вода — просто блаженство, и я пью стакан за стаканом, смывая привкус кровавого сна и одновременно запивая две продолговатые таблетки, которые подарят мне пару часов без кошмаров. Выключив воду, я на мгновение замираю, совершенно измотанная. Звук повторяется, и на этот раз он громче, настойчивей: скорее грохот, нежели стук. Он идет снаружи. Я открываю заднюю дверь. Что это такое? Грохот продолжается. Он исходит из соседнего сада.

Я иду к кухонному шкафу и достаю тяжелую скалку, которую мама использовала в качестве подпорки для одной из полок. Ощущая в руках ее увесистость, я вздрагиваю, когда вспоминаю ее прошлое предназначение. Мой отец, жандарм нашего дома, пользовался скалкой, как дубинкой — это был его фирменный способ контроля.

Со скалкой в руке я открываю дверь и выхожу в сад. В лицо мне ударяет ледяной воздух; закутавшись в кардиган, я крадусь к пластмассовому креслу, стоящему на том же месте у забора, где я его оставила. Осторожно привстав на кресло, я окидываю взглядом соседний сад. Звук стих, и в саду нет ничего, кроме пустой бельевой веревки и пары старых резиновых сапог, лежащих у заросшей альпийской горки. В темноте виднеется сарай. Посмотрев направо, я вижу, что дом, должно быть, заперт; занавески в спальне задернуты, в окнах темно.

— Опять послышалось, — говорю я, слезая со стула, но когда ноги уже касаются земли, звук повторяется, на этот раз громче и неистовей.

Я забираюсь обратно на кресло и заглядываю через забор. И затем сердце замирает у меня в груди.

Из окошка сарая на меня смотрит ребенок.

Его бледное, почти прозрачное лицо обрамляет копна лохматых черных волос. Он очень напуган. Колотит кулачками по стеклу.

Нужно его вытащить.

Подтянувшись, я сажусь на забор, словно на костлявую лошадь, а затем, резко развернувшись, с глухим звуком приземляюсь на траву. Скалка, которую я сунула под мышку, ударяет меня по колену, и я морщусь от боли.

Поднявшись на ноги, я осматриваю сад в поисках чего-нибудь, что помогло бы мне перелезть обратно через забор. Действовать нужно будет быстро. На выступающем настиле рядом с задней дверью валяется на боку ветхий деревянный стул. Он вполне подойдет, но он слишком близко к двери, и Фида может услышать. Пока я стою в раздумьях, мальчик стучит снова. Придется рискнуть. Низко согнувшись, я торопливо крадусь через лужайку и тащу стул к забору.

Когда все готово, я поворачиваюсь и, помахав мальчику рукой, чтобы он знал, что я хочу помочь, направляюсь к сараю. Он напуган до смерти. Луну закрывает огромная туча, и сад погружается во мрак. Приближаясь, я продолжаю махать рукой, но стекло темное, и лица мальчика больше не видно. Я поворачиваю дверную ручку, держа скалку перед собой, словно огромный компас. Дверь заперта, но доски очень тонкие и прогибаются, когда я толкаю дверь плечом. Один сильный толчок, и она откроется, прикидываю я, после чего отхожу назад и с разбегу всем телом наваливаюсь на дверь. Она вылетает, и я приземляюсь посреди сарая. Внутри кромешная темнота.

— Привет, — зову я, и мой голос этом отражается от стен. — Все хорошо, я хочу тебе помочь.

С ноющей спиной я поднимаюсь и осматриваюсь по сторонам. Луна снова показывается из-за туч, высвечивая очертания предметов: стремянка напротив окошка, огромная газонокосилка, набор садовых ножниц, а в дальнем углу сарая полки с банками с краской и аккуратно сложенными садовыми инструментами. Но ребенка нигде нет.

— Не бойся, — обращаюсь я к теням сарая. — Я знаю, что тебе страшно, но мне можно доверять. Меня зовут Кейт. Я живу в соседнем доме.

Куда он подевался?

Я двигаю коробки. Заглядываю за стремянку. Никого.

Он же был здесь, думаю я. Стоял вот тут. На мгновение я останавливаюсь у окошка, где паук сплел серебристую паутину. Отсюда четко видно мое окно в спальне, хотя занавески задернуты. Также видна одна четвертая кухонного окна и различимы цветочные горшки на террасе у задней двери. Он мог меня видеть. Он знал, что я дома, и просил меня о помощи.

Я чувствовала его присутствие. С того самого момента, как я вошла в мамин дом, я чувствовала, что за мной наблюдают.

Ребенок не может взять и исчезнуть, говорю я себе, снова разгребая коробки и садовые инструменты. Это невозможно. Я его не выдумала, я знаю. Он стоял вот здесь и стучал в стекло.

— Пожалуйста, выходи, — зову я, разгребая обломки. — Тебе незачем от меня прятаться.

И вдруг краем глаза я замечаю свет. В животе у меня что-то сжимается. Подойдя к окошку, я вижу, что на кухне зажглась лампа. Если Фида или ее муж застукают меня здесь, у меня будут серьезные неприятности.

Я в последний раз оглядываюсь по сторонам. Пусто. Но уже по пути к двери я вдруг слышу голоса. Они исходят из сада. Черт. Я забегаю обратно в сарай, закрываю за собой дверь и съеживаюсь в углу.

Я слышу шорох приближающихся шагов, и сердце у меня замирает. Снаружи кто-то есть. Сейчас дверь откроется. И меня поймают.

Однако через несколько мгновений пугающей тишины я слышу, что шаги направляются обратно к дому. Закрыв рот руками, я медленно выдыхаю. Еще чуть-чуть, и меня бы обнаружили. Что бы они, черт возьми, сказали, заметив меня здесь?

Выждав пару минут, я подкрадываюсь к окошку и выглядываю. Свет на кухне погас. Должно быть, хозяева легли спать.

Подождав еще некоторое время, я открываю дверь сарайчика и сломя голову бегу через сад к забору. Никого не видно. Но, забираясь на стул, я думаю только о мальчике и его испуганном личике.

— Он был там, — шепотом говорю я, пытаясь сохранять равновесие на шатающемся под моим весом стуле. — Он точно там был.

Я спрыгиваю на твердую почву — остатки маминой клумбы, и мои босые стопы касаются земли. Поднимаясь и пересекая лужайку, я почему-то думаю о Крисе и нашей последней поездке в Венецию. Мы бродили по фермерскому рынку, когда владелец одного из ларьков вдруг заорал. У него загорелась печь-гриль. Пока люди вокруг кричали и отбегали подальше, Крис подошел прямиком к огню и помог его потушить. Он всегда знал, что делать. Это одно из качеств, которые мне в нем нравились. Его стойкость и сила. Будь он сейчас здесь, он бы нашел способ помочь ребенку. Он бы знал, что делать. Но его нет, и я могу положиться только на свою интуицию. Нужно ей доверять, говорю я себе, направляясь обратно к дому. Нужно быть смелой.

19

Полицейский участок Херн Бэй

33 часа 30 минут под арестом

Кивнув, Шоу возвращается в комнату. Мы сделали десятиминутный перерыв, во время которого мне предложили чашку кофе и сэндвич с тягучим оранжевым сыром. Я хлебнула немножко кофе, а к сэндвичу не притронулась, и теперь он лежит передо мной на столе и черствеет. Шоу садится и открывает портфель. Какая-то она другая. Почти печальная. Взяв лист бумаги, она кладет его себе на колени. Заметив слова «Больница Университетского колледжа», я тут же понимаю, о чем пойдет речь.

— Давайте поговорим о ребенке, Кейт.

Комната сжимается; я сижу и смотрю на последние мгновения жизни моего ребенка: один единственный абзац на листе бумаги.

— Что вы хотите узнать? — спрашиваю я. — У вас, кажется, и так есть уже вся информация.

— Мне жаль, — говорит она. — Вы, должно быть, чувствовали себя разбитой.

В ее голосе слишком мало сочувствия, и это меня настораживает.

— Почему это? Такое происходит сплошь и рядом.

Шоу молчит. Думает, я бесчувственная.

Я беру сумку и начинаю искать фотографию. Эта женщина считает меня какой-то психопаткой. Нужно ей доказать, что у меня есть чувства, что я человек, что мне не все равно. Взяв бумажник, я вытаскиваю маленький квадратный клочок бумаги.

— Вот, — протягиваю я ей бумажку. — Мое первое УЗИ.

Она берет снимок, и я наблюдаю, как она, прищурившись, разглядывает нечеткое изображение.

— Скорее всего, это был мальчик. — Я беру у нее снимок и убираю обратно в сумку.

— Я знаю, как это тяжело, Кейт, — как робот, заученно говорит она. — Но прошу вас, попытайтесь рассказать, что произошло. Как я понимаю, выкидыш случился в тот день, когда вы поссорились с Рэйчел Хэдли.

— Да, я только-только вышла из офиса, когда…

Я замираю, вспоминая, как лифт резко дернулся вниз, и у меня на брюках проступила кровь. Очередная смерть, которую я не смогла предотвратить.

— Кто-нибудь поехал с вами в больницу?

— Нет.

— Получается, вы прошли через все это одна?

Я киваю. Пытаясь вспомнить события того вечера, я до сих пор ощущаю в носу резкий больничный запах. Но все как в тумане. Боль была настолько невыносима, что я различала лишь неясные очертания; врачи и медсестры превратились в голубоватые точки на периферии моего сознания.

— На каком вы были сроке?

— Четыре месяца, — отвечаю я. — Но доктор сказал, что ребенок умер за две недели до этого.

Меня гложет чувство вины, такое же острое, как и тогда. Даже зная, что ребенок был давно мертв и что ни разговор с Крисом, ни бутылка вина не имели к его смерти никакого отношения, я не могу перестать думать, что подвела моего малыша. Мне следовало быть сильной ради него, но я не справилась.

— Вы провели ночь в больнице?

— Да.

Глядя под ноги, я вспоминаю крошечную палату, отделяемую от коридора занавеской. Мне выдали картонный горшок и велели мочиться в него вместо унитаза, чтобы можно было отслеживать, на какой стадии находится выкидыш. Я чувствовала себя ужасно унизительно, но меня так накачали обезболивающими, что я едва заметила, когда медсестра пришла забрать горшок.

Под утро я родила мертвого ребенка. Помню, солнце только-только осветило проволочное ограждение вокруг больничной парковки. Стоя у окна, я вдруг почувствовала толчок. Я побежала в туалет с горшком и увидела, как в него выскользнуло крохотное сероватое создание. Мой ребенок.

Я смахиваю слезы, а Шоу уже обрушивает на меня следующий вопрос.

— А отец ребенка? — спрашивает она. — Он пришел вас навестить?

— Нет, — отвечаю я. — Он не знал о беременности.

— А почему не знал?

— Я не успела ему сказать, — отвечаю я. — Я хотела рассказать ему в тот день за обедом, но не успела я открыть рот, он сказал, что между нами все кончено.

Я мысленно вижу, как он сидит за столом и ждет меня. Руки сложены перед собой, взгляд прикован к картине на стене — репродукции Шагала с изображенной на ней обнаженной женщиной с телом в форме груши.

— Наверное, вам было очень больно это услышать, — говорит Шоу.

— Да, больно, — отвечаю я. — Но вместе с тем какая-то часть меня всегда знала, что это произойдет.

— Почему?

— Он был женат.

Помню, как я подошла к столику. Он так печально на меня посмотрел. Неуклюже поцеловал. Его губы мазнули меня по щеке вместо рта. Когда я попыталась поцеловать его в ответ, он подставил щеку. Я решила, что он просто устал. Мне и в голову не пришло, что…

— Женат, — прерывает Шоу мои мысли. — И как долго вы встречались?

Меня коробит от этого слова. «Встречались» звучит словно какая-то мимолетная интрижка, когда на самом деле это было нечто гораздо большее.

— Десять лет, — отвечаю я. — Хотя мы знакомы гораздо дольше.

Мне хочется, чтобы Шоу поняла — все было всерьез. Я хочу, чтобы она поняла — я способна любить и быть любимой, я не какая-то запутавшаяся психопатка. Поэтому я решаю рассказать ей о нем, о моем Крисе, моем возлюбленном, мужчине, без которого я не могу жить. Мужчине, без которого мне придется жить.

— Мы познакомились в Нью-Йорке сразу после событий 11 сентября, — начинаю я. — Он работал экспертом-криминалистом. Вместе со своей командой он вытаскивал тела из-под обломков в Граунд-Зиро. Я составляла репортаж об их работе.

Уносясь мыслями в прошлое, я вспоминаю, как засмотрелась на этого красивого мужчину: черные волосы вымазаны в грязи, огромные ладони сжимают лопату. Он был очень высокого роста — почти под два метра, и его сильное тело было стройным и поджарым.

С острыми скулами и густой бородой он походил на первопроходца со Среднего Запада. Я не могла оторвать от него глаз. Мне было всего двадцать шесть, и это было одно из моих первых серьезных заданий. Я очень волновалась, но стоило ему заговорить со своим резковатым йоркширским акцентом, как все мое беспокойство улетучилось. Мы говорили около часа. Он старательно отвечал на вопросы, держался вежливо и профессионально, но я знала, мы оба знали — в тот самый момент между нами что-то произошло, нечто негласное.

Я смотрю мимо Шоу на щербатую стену. Вспоминаю, как мы сидели на улице у винного бара в Виктории. Прошло три года с нашей первой встречи, прежде чем мы наконец сошлись. Он приехал в Лондон на конференцию, и мы столкнулись на улице. Он пригласил меня выпить, и все закрутилось. Помню, как сияли его бледно-голубые глаза, когда он говорил мне, что хочет сделать, когда мы вернемся ко мне в квартиру. Слышу, как он шепчет «тебя всю, до последней клеточки»; ласково произнося каждое слово своим низким голосом, как берет мою ладонь и поглаживает сухую кожу.

— Вы знали, что он женат, когда начали с ним встречаться?

Голос Шоу возвращает меня к реальности. Взглянув на нее, я замечаю блеск золота на безымянном пальце левой руки, и ручка в ее ладони вдруг прекращается в оружие.

— Да, знала.

— И это вас не тревожило?

Ее голос становится тверже. Не нужно ее злить. Нельзя говорить ей, что я думаю о браке: я не хотела для себя такой же участи, которая постигла моих родителей; мне хватало простого осознания, что Крис всегда ко мне вернется и что меня он любит больше, чем жену. Хотя сейчас я понимаю, что это неправда. Поэтому я говорю ей то, что она хочет услышать:

— Конечно, тревожило.

— Что вы почувствовали, когда узнали? О беременности?

— Сначала потрясение, — отвечаю я. — Я не ожидала. Но постепенно я свыклась с этой мыслью. Хотя, возможно, это все из-за гормонов.

Шоу кивает и смотрит в блокнот. Уверена, она меня ненавидит. Я — «другая женщина», каких порядочные женщины, как она, видят в кошмарах. Но сейчас я бы все отдала, лишь бы оказаться на ее месте, вести спокойную, размеренную жизнь вместе с мужем и семьей. Сидя в ожидании следующего вопроса, я физически ощущаю собственное одиночество.

— Вы говорите, что запланировали ту встречу специально, чтобы сказать Крису о ребенке?

— Да.

Пока я жду продолжения разговора, воспоминание о его губах на моей коже, когда он встал из-за стола меня поприветствовать, прожигает насквозь.

— Но он решил закончить ваши отношения прежде, чем вы успели ему рассказать?

— Да.

— Он назвал причину?

— Его жена увидела сообщение, — говорю я. — Заставила все ей рассказать, что он и сделал.

Мой голос срывается на хрип. Все мои мысли только о Крисе. Я чувствую его древесный одеколон, вижу, как его глаза сужаются, после чего он наклоняется ко мне, берет меня за руку и говорит: Хелен. Она все знает.

Я сразу поняла, что это конец. Выбирая между верной женой и ветреной любовницей, он всегда бы выбрал жену; у меня просто не было шансов.

— Он решил со мной расстаться. Дать их браку второй шанс.

— Вы, наверное, были шокированы, — пристально глядя на меня, говорит Шоу.

— Если честно, я ничего не почувствовала, — возражаю я.

И это правда. Я словно оцепенела. Говорят, последствия эмоциональных потрясений дают о себе знать через долгое время после события, и, слушая его, я улыбалась. Господи, я даже с ним соглашалась. Не выбежала, хлопнув дверью, из ресторана, не плеснула ему в лицо бокал вина, не назвала его ублюдком — я просто сидела, ела ризотто и говорила ему, что да, все к лучшему.

— Почему вы не сказали ему о ребенке? — спрашивает Шоу.

— Не смогла.

Оглядываясь назад, я понимаю, что была убита горем. Да, я могла сказать ему о ребенке, но это было бы неправильно, нечестно. Я ему не нужна. И наш ребенок тоже.

— И что вы делали потом?

Что-то мне подсказывает, что она знает ответ.

— Пошла в мой любимый клуб на Грик-стрит.

— Это там вы напились?

— Да.

— Сколько вы выпили?

— Пару бокалов вина. Но до этого я не пила… довольно долго.

Мгновение мы смотрим друг на друга — доктор и пациент, — смотрим, осознавая всю серьезность моих слов, не говоря уже о таких важных вещах, как дети, врожденные пороки и пределы допустимого.

— И после этого вы вернулись в офис и сорвались на Рэйчел Хэдли?

— Да, — говорю я. — Теперь понимаете?

Шоу не отвечает.

— Сколько времени вы пролежали в больнице?

— Всего одну ночь, — говорю я. — К утру кровотечение остановилось, а к обеду выяснилось, что в отделении не хватает коек. Поэтому мне выписали сильное обезболивающее и отправили домой.

— А что было дальше?

— Я пошла домой. Хотела подумать.

— Но по пути зашли в кафе «Звезда»?

— Да, — отвечаю я. — Хотя я не вполне осознавала, куда иду. Мне просто хотелось подумать.

— Когда полицейские закончили вас допрашивать, вы пошли домой?

— Да.

Я вспоминаю тот вечер. Поднимаясь по лестнице, я чувствовала больничный запах, пропитавший мой холщовый рюкзак. В больнице и полицейской камере пахнет одинаково — смесью хлорки и отчаяния. Когда я открыла дверь в квартиру, зазвонил телефон. Грэм спрашивал, получила ли я план маршрута. Я сделала вид, что все в порядке, и виду не показала, что мой мир только что рухнул. Сказав, что встречусь с ним утром, я свернулась в клубок на кровати и плакала, пока не заснула.

— На следующий день я полетела в Сирию, — поднимаю я взгляд на Шоу. — С Грэмом, моим фотографом.

Она ошарашена.

— На следующий день? — восклицает она. — Когда у вас только что случился выкидыш?

— Женщины теряют детей каждый день, доктор Шоу, — говорю я ей. — Это моя работа. Мне нужно было ехать — люди на меня рассчитывали.

— Кто на вас рассчитывал?

— Утром того дня, когда произошел выкидыш, мне пришло сообщение от близкого друга, которого я знаю вот уже много лет, — говорю я. — Он переводчик, и он сказал мне, что в Алеппо творится нечто ужасное. Мне нужно было вернуться и выяснить, что происходит. Не вернись я туда, я бы себе этого не простила.

— Выходит, помимо переводчика сирийскую границу вы собирались пересекать вдвоем с фотографом?

— Да.

— Вас это не беспокоило?

— Нет. Мы уже делали так много-много раз. У Грэма за плечами был большой опыт, и до этого мы много лет работали вместе.

— А Крис? Вы сказали ему, что уезжаете?

— Нет, Крису я ничего не сказала. Зачем? Между нами все кончено.

— А как бы вы описали ваше психическое состояние на тот момент?

— Мое психическое состояние?

— Что вы чувствовали? — поясняет она. — Счастье, страх, волнение?

Я мотаю головой.

— Я не чувствовала ничего, доктор Шоу, — отвечаю я. — Ровным счетом ничего.

20

Пятница, 17 апреля 2015 года

Сидя за столом на маминой кухне, я наблюдаю, как Пол готовит обед. Я решила не говорить ему о том, что случилось прошлой ночью. Какая-то часть меня до сих пор не верит, что все произошло на самом деле. Однако земля, которую я обнаружила на кухонном полу сегодня утром, подсказывает, что это правда. Даже сейчас, сидя на кухне, я ощущаю запах кровавого сна: едва слышный шепот смерти.

— Я тут сохранил список наиболее удачных вариантов, чтобы ты взглянула, — говорит Пол; с покрывшимся испариной лицом он стоит над чаном кипящего супа и орудует сверкающим хромированным блендером. Судя по всему, он отпросился с работы на утро и решил провести его со мной, обсуждая мебель и сантехнику для ванной. Не самое веселое времяпрепровождение, как по мне, но он считает, что новая ванная придется очень кстати, когда мамин дом выставят на продажу.

Я смотрю на маленький черный ноутбук, стоящий передо мной на столе. Пол заботливо открыл сохраненные вкладки, и сейчас мне нужно выбрать между белоснежным «Щавелем», кремовой шестиугольной «Мириадой», серебристо-серым «Бартли» и странным образом затесавшейся желтовато-красной «Охрой». Стоят они все примерно одинаково и кажутся мне приемлемыми. Я сказала Полу, что покрою все расходы. Он и так уже много сделал, хотя бы ванная с меня.

— Думаю, «Мириада» подходит больше всего, — говорю я, отодвигая ноутбук в сторону, когда Пол ставит передо мной огромную тарелку овощного супа. Я вдыхаю его сладковатый, пряный аромат, и в животе у меня урчит от голода. Я не смогла заставить себя позавтракать: сколько бы я ни мылась, кожа провоняла запахом кровавого сна.

— Уверена, что людей не оттолкнет такая форма? — спрашивает Пол, садясь напротив. Он отрезает толстый кусок хлеба с отрубями и кладет мне на тарелку. — Вот, принес тебе хлеба с семечками из пафосной пекарни.

— Спасибо, — говорю я. — Очень мило с твоей стороны.

Я беру хлеб и слегка обмакиваю его в суп.

— Мне нравится эта форма, — говорю я, засовываю хлеб в рот. — Люблю острые углы. Видел бы ты мою квартиру — один сплошной острый угол.

— Я не удивлен, — говорит Пол. Он делает глоток супа. — Уверен, у тебя там все белое и минималистичное.

— Так и есть, — отвечаю я. — Это мой ответ на пестроту, в которой я выросла.

— Надо как-нибудь приехать к тебе в гости, — говорит Пол. — Вместе с Салли, — добавляет он. — На денек.

— Была бы очень рада, — отвечаю я. — Только сомневаюсь, что Салли согласится. Я живу в этой квартире вот уже почти пятнадцать лет, и она ни разу меня не навестила.

— Что ж, я бы с радостью как-нибудь приехал, — говорит он. — Покажешь мне достопримечательности Сохо.

Он неуклюже смеется, и несколько мгновений мы сидим в неловкой тишине.

Я набираю полный рот супа. Он немного подостыл и стал чуть теплым, отчего на меня вдруг накатывает тошнота. Положив ложку, я принимаюсь за кусочек хлеба.

— Так на чем мы остановились? — Пол пододвигает к себе компьютер. — «Мириада». Если она тебе нравится, я с радостью доверюсь твоему вкусу. Закажу тогда после обеда, а расплатимся потом.

— Отлично, — говорю я. — Выпишу тебе перед уходом чек.

— Ты все? — он показывает на мою полупустую тарелку.

— Да, спасибо. — Я протягиваю ему миску. — Очень вкусно.

— Кофе будешь? — спрашивает он, подхватив все тарелки в руки и балансируя с ними к раковине.

— Да, пожалуйста, — отвечаю я, двигая к себе компьютер, чтобы еще раз посмотреть на гарнитур «Мириада». Я пытаюсь представить, как он будет смотреться в маминой ванной. Вспоминаю, как стояла утром в покрытой плесенью розоватой ванне, держа одной рукой жалкое подобие смесителя, а другой намыливая кожу куском хозяйственного мыла. Да, думаю я, когда Пол возвращается к столу с кофейником, «Мириада» подойдет идеально.

Когда мы садимся, Пол притягивает к себе компьютер и открывает Фейсбук.

— Надо проверить сообщения, — говорит он.

— Оу, не знала, что ты есть на Фейсбуке, — замечаю я, когда он нажимает на иконку сообщений.

— Да меня парни на работе подсадили, — отвечает он. — Иногда можно подурачиться. Они шлют мне всякие дурацкие видосы. Тебе бы они, наверное, показались туповатыми, но зато смешно.

Зачем людям это надо, спрашиваю я себя, когда Пол снова встает и открывает заднюю дверь, чтобы вынести мусор. Какой смысл тратить время на то, чтобы выставлять свою жизнь напоказ на каком-то сайте? Я думаю о Рэйчел Хэдли и ее активно растущей страничке в Твиттере, и у меня скручивает живот.

Заметив в углу экрана панель со словами «Вы можете их знать», я скольжу мышкой по лицам, радуясь, что среди них нет ни одного знакомого. Сама того не замечая, я машинально ввожу в поисковую строку знакомое имя, в полной уверенности, что мужчина, которого я люблю, никогда не станет выставлять свою жизнь напоказ на таком сайте. Но оно здесь. Его имя. Одеревеневшими пальцами я кликаю на него и вижу жизнь, которую он предпочел мне.

На аватарке он запечатлен на каком-то семейном вечере: стоит в элегантном костюмчике и одной рукой обнимает симпатичную, молодо выглядящую женщину с короткими светлыми волосами. Я присматриваюсь. В своем лиловом кашемировом платке, сверкая белоснежной улыбкой на румяном лице, она создает впечатление типичной представительницы «золотой молодежи», словно молодая Леди Ди. Я нажимаю на изображение, и открывается страница с множеством фотографий. Одна за другой они показывают мне события его жизни, которыми он никогда не решался со мной поделиться.

Пока Пол гремит под окном крышкой передвижного мусорного контейнера, я продолжаю. Уставшими пальцами пролистываю десятки фотографий. Передо мной проносится он, празднующий годовщину свадьбы в том же ресторане в Мейфэр, куда он водил меня после своей долгой командировки в Уганду. Я приближаю фото его жены — она раскинулась на зеленом банкетном кресле, взгляд затуманен алкоголем, и по коже у меня пробегают мурашки. Дрожащей рукой я нажимаю на следующее фото. На нем она лежит на уединенном пляже с бокалом шампанского в руках.

— Отпуска — не для меня, — сказал он, когда мы лежали, обнаженные, в объятиях друг друга, в разбомбленном иракском отеле. — Разве можно после всего этого путешествовать в свое удовольствие? Разве можно забыть все, что мы видели?

Его лживый голос пронзает барабанные перепонки. Мне хочется вырвать его из ушей и растоптать в порошок прямо здесь, на кухонном полу. Он меня обманывал: все эти годы говорил, что не любит жену, что они живут каждый своей жизнью, что никто на свете не понимает его так,как я. А выходит, пока я по нему тосковала, он жил себе на полную катушку в атмосфере потертого шика вместе с Хелен.

Почти машинально я кликаю на имя его жены, отображенное синим шрифтом под ее фотографией. Капризно надув губки, Хелен смотрит на меня с черно-белой аватарки. Чуть ниже размещена ссылка на сайт с названием «Кэррингтон & Миллер». Перейдя по ссылке, я выясняю, что она вместе со своей лучшей подругой Деллой содержит магазин товаров для дома. Страница пестрит нежно-розовыми диванными подушками с изображениями британского флага и слащавыми постерами, благословляющими всех на «Keep Calm and Carry On»^[426]. Все здесь настолько приторное, что мне становится дурно.

Закрыв вкладку, я возвращаюсь на Фейсбук. Увеличиваю аватарку Хелен и с ужасом вижу его: стоит с бокалом шампанского в руках на какой-то уличной вечеринке. Присмотревшись, я вижу подпись к фотографии: «Празднуем королевскую свадьбу в Харрогите». Какого черта? Этот мужчина сидел со мной ночи напролет, проклиная власть и поднимая тост за республику будущего, и вот он стоит в ярко-розовом праздничном колпаке и лыбится как дурак. Пролистав вниз, я вижу интерьер их уютного таунхауса и его дочерей с зачесанными назад волосами в форме элитной частной школы, сидящих верхом на лошадях. Я вижу жизнь Криса глазами его жены и вдруг осознаю, что последние десять лет занималась любовью с незнакомцем.

— Прости, что так долго: мусорка была переполнена, — говорит Пол, возвращаясь в дом. — Кофе как раз готов.

Запах кофе сталкивается с горьковатым привкусом у меня во рту: остатками кровавого сна. Он так обжигает горло, что мне кажется, я вот-вот свалюсь в обморок. Отшвырнув стул, я выскакиваю из-за стола, бегу вверх по ступенькам и едва успеваю добежать до ванной.

— Кейт?

Я сижу на коленях и выблевываю все — запах, кофе, суп, бокал шампанского в руке Хелен, дочерей на лошадях и безусловную любовь на лице Криса, когда он стоит рядом с ней. Меня рвет и рвет, пока внутри не остается ничего, кроме отчаяния.

— Кейт, все нормально?

Ощутив тепло его ладони у себя на спине, я подскакиваю на ноги, чтобы не дать волю слезам. Мне нужен воздух, шум и пустота, чтобы облегчить жгучую боль, сдавившую грудь.

— Все хорошо, — шепотом отвечаю я, пошатываясь и вытирая рот мотком туалетной бумаги, который протянул мне Пол. — Просто нужно отдохнуть.

— Может, тебе прилечь? — спрашивает он. Он стоит в дверях, и лицо у него побледнело от волнения. — Принесу тебе стакан воды.

Я безмолвно умоляю его перестать быть милым. Я сейчас выдержу что угодно, кроме доброты. Доброта меня добьет.

— Нет, Пол, не нужно, правда, — говорю я, проскальзывая мимо него и спускаясь вниз. — Просто хочу немного побыть одна.

Взяв сумку, я достаю чековую книжку.

— Ой, я тебя умоляю, — говорит он, следуя за мной на кухню. — С этим разберемся потом.

— Нет-нет, — говорю я, неразборчивым почерком заполняя чек и протягивая его Полу. — Иначе я забуду.

— Уверена, что все нормально? — спрашивает он, взяв чек и положив его в задний карман. — Если хочешь поговорить, я могу еще ненадолго остаться.

— Прошу тебя, не волнуйся, — говорю я, когда мы подходим к входной двери. — Я в порядке.

— Ладно, но если что, ты знаешь, где меня искать, — говорит он. — Звони в любое время.

— Спасибо, — мямлю я, открывая дверь.

— Если ты не передумала, — говорит он, стоя на пороге, — я встречу тебя завтра у Руки Нептуна. Часов в одиннадцать нормально?

Я понятия не имею, о чем он. Просто хочу, чтобы он ушел.

— Мы собирались в Рекалвер, — поясняет он.

— А-а, это, — бубню я, выпроваживая его за дверь. — Я совсем забыла.

Он смотрит на меня и хмурится.

— Уверена, что нормально себя чувствуешь? Ты совсем бледная. Надеюсь, я тебя не отравил своим супом. Я нашел этот рецепт в книге Найджелы.

— Нет-нет, Пол, суп великолепен, — заверяю его я, изо всех сил стараясь сдержать подступающие к горлу рыдания. — Дело… во мне.

— Отдыхай, — говорит он, похлопывая меня по руке. — Береги себя, ладно?

Он спускается к калитке и садится в машину, и я наблюдаю, как он проезжает мимо аккуратных садиков и скромных двухквартирных домов. Вот она жизнь, думаю я, закрывая дверь. Не война, болезни и сгоревшие отели, а мужчины и женщины, сидящие в своих коробках с детьми, кофеварками и праздниками — вот такой должна быть настоящая жизнь. Именно такая жизнь у Криса. А я маячу где-то с краю, словно призрак без опоры и корней. Возвращаясь в мамин темный дом, я чувствую себя последним человеком на земле.

Телефон лежит передо мной на полу, и я смотрю, как экран гаснет на неотправленном сообщении. На звонок он все равно не ответит, и я остаюсь один на один с собственной злобой и ненавистью. Я весь вечер пытаюсь выразить свои чувства в текстовом сообщении, но ничего не получается. В первом сообщении я выплеснула на него всю свою обиду и возмущение его лицемерием, трусостью, двойными стандартами и ужасным вкусом в праздничных колпаках. Затем я передумала, удалила сообщение и начала новое. И сейчас, после третьей попытки, я сдалась. В тексте не выразить всего того, что я хочу сказать Крису. К тому же, промолчав, я сохраню чувство собственного достоинства, думаю я, стирая последний текст.

Уже поздно, но я не могу заставить себя лечь спать. В спальне меня ждет старуха. Поэтому я накидываю на плечи теплый свитер и спускаюсь вниз. Проглотив горсть таблеток снотворного, я забираюсь в устойчивое зеленое кресло. В нем я чувствую себя ближе к маме, его потертые подлокотники напоминают мне ее объятия, и я сижу, вжавшись в его складки, пока дом погружается во мрак.

Я пытаюсь не думать о Крисе, но он повсюду. Свернувшись в кресле, я чувствую запах его кожи — смесь пота и древесного одеколона.

Мы с ним были из совершенно разных миров. Он родился в Йоркшире, в благополучной семье среднего класса. Его родители работали учителями и растили четверых мальчиков в просторном фермерском доме далеко в Долинах. Именно там Крис и обнаружил любовь к криминалистике. Четко помню тот момент, когда он рассказывал мне, как это произошло. Ему было восемь, и он нашел торчащую из земли кость. Потянув за нее, он не мог поверить, насколько она оказалась огромной. На следующий день он пришел на это место с отцовской лопатой и начал копать. Пару часов спустя он раскопал огромный скелет. Позже подтвердили, что это была лошадь породы Клейдесдаль, потерявшаяся в грозу пятьюдесятью годами ранее. Постепенно ее тело ушло в землю. Крис пришел в восторг от того, как куча костей может помочь разгадать загадку, с которой никто не мог справиться много лет, и это открытие изменило его жизнь. Уже тогда он понял, кем хочет стать, когда вырастет, и начал идти к своей цели. Во время учебы в университете родители его поддерживали. Насколько мне известно, поддерживают и сейчас. Когда мы в последний раз о них говорили, они все так же жили в старом фермерском доме. Разумеется, я никогда с ними не встречалась. Они не знают о моем существовании. Но я представляю, что в их доме полно рамок с фотографиями их детей и внуков, а на Рождество они все собираются за большим деревянным столом и греются у потрескивающего камина.

Так прошло детство Криса. В тепле и безопасности. Полная противоположность моему.

Он пытался обеспечить такое же детство собственным детям. Но потом встретил меня, и я все перевернула вверх дном. Стала его тайной, его зарытым в земле скелетом, его загадкой, которую он был просто обязан разгадать.

Глаза у меня слипаются от усталости, но стоит мне их закрыть, я вижу Нидаля с альбомом в руках.

— Tusbih ‘alá khayr, Кейт.

— Tusbih ‘alá khayr, Нидаль. Что ты сегодня делаешь?

— Пишу книгу.

— Звучит здорово. А как она называется?

— Она называется книга улыбок.

Я проваливаюсь в сон, и в голове проносятся тонкие бумажные вырезки: я вижу улыбающегося мальчика, стоящего на волшебном мосту, карамельно-розовые башни Диснейленда, сверкающие в разноцветных солнечных лучах, и Микки-Мауса, весело скачущего по сочной зеленой траве.

— Хочу так.

Я слышу голос Нидаля, но самого его не вижу. Вижу только картинки.

— Хочешь в Диснейленд?

— Нет. Хочу так. Как этот мальчик на мосту. Помоги мне.

— Я тебя не вижу, Нидаль.

— Помоги мне.

— Нидаль, где ты?

Его голос звучит ближе. Он совсем рядом. Если протяну руку, к нему прикоснусь.

— Помоги мне.

Я вытягиваю руки навстречу голосу и чувствую, что падаю. Я слышу громкий удар и, открыв глаза, понимаю, что лежу на полу в гостиной.

— Просто сон, — успокаиваю я себя, поднимаясь на ноги. — Очередной жуткий сон.

На лбу выступают капли пота, я вытираю их тыльной стороной ладони и иду в коридор. Вдыхая соленый воздух, я чувствую, как голые ноги щекочет легкий ветерок. Затем, полностью придя в сознание, я слышу: бух, бух.

— Кто здесь?

Слова вылетают непроизвольно. Человеческое тело всегда знает, когда оно в одиночестве, по-настоящему, и когда рядом появляется кто-то другой — каждый нерв, каждая мышца напрягается. Крадясь по коридору, я мельком оглядываюсь по сторонам в поисках чего-нибудь, что можно использовать как оружие; в итоге хватаю с серванта мамины старинные деревянные часы. Первое, что попадется под руку.

Если в дом кто-то проник, одного хорошего удара по голове правильной стороной часов хватит, чтобы его вырубить. Крепко сжимая часы в руках, я медленно иду на кухню. По мере того, как я приближаюсь, звук становится громче. Бух, бух, бух. Он совпадает с биением моего сердца; я подхожу к двери на кухню и готовлюсь броситься на того, кто окажется за ней. Сделав глубокий вдох, я медленно считаю до трех. Раз, два, три.

Я врываюсь на кухню, готовая атаковать. С часами над головой я издаю крик страха и облегчения. На кухне пусто, и, как мне кажется, все на своих местах. Только дверь открыта нараспашку. И теперь прохладный вечерний ветер, который щекотал мои ноги в гостиной, мотает дверь туда-сюда. Бух, бух, бух.

Медленно подойдя к двери, я выхожу на порог и кричу в пустой сад:

— Кто здесь?

Ночь выдалась безлунная, и в темноте я чувствую себя уязвимой. Откинув голову назад, я смахиваю волосы с лица, чтобы они не мешали обзору. Надо было взять фонарик, думаю я и сквозь мрак слышу голос Гарри. «Если вам когда-нибудь понадобится запасной фонарик, — посмеивался он, — спросите Кейт. У нее их хватит на целую армию». И он был прав. В моей работе без фонарика не выжить. У меня их сотни. И вот я стою в темноте, освещая себе путь одними старыми часами.

Положив часы на землю, я крадусь к забору, с трясущимися руками залезаю на пластмассовый стул и заглядываю в соседний сад. Все тихо и спокойно. Свет в доме выключен, и сарай — всего лишь сарай. Никаких звуков, никаких движений, никаких лиц в окошке.

Что со мной творится?

Я стою так еще несколько мгновений, но ничего не происходит. Надо поспать. Наверное, это все из-за стресса.

Вернувшись в дом, я закрываю заднюю дверь на два замка.

Но, дойдя до лестницы, я ловлю свое отражение в зеркале в коридоре. У меня что-то на лице. Я подхожу ближе и присматриваюсь. На щеках у меня красные пятна. Что это? Собираясь их вытереть, я замечаю такие же пятна и на руках. Я принюхиваюсь. Это кровь. Засохшая кровь. Сердце начинает бешено колотиться. Я проверяю, нет ли порезов или ссадин, — возможно, я поранилась о забор. Но ничего нет.

Мозг отказывается это принимать. Как такое может быть? Я стою, вся перемазанная чьей-то кровью.

21

Полицейский участок Херн Бэй

35 часов под арестом

— Простите, Кейт, но я бы очень хотела поговорить о вашей последней поездке в Сирию, — мягко говорит Шоу. — Мне кажется, это важно.

Я моментально напрягаюсь. Эта женщина и не думает сдаваться. Я вдруг понимаю, что вся эта беседа — все тридцать с лишним часов — служила лишь прелюдией к этому вопросу. Шоу плевать на снотворное. Ей плевать на польских официанток. На самом деле она лишь хочет узнать, что произошло в Сирии. Именно Сирия свела меня с ума. Или, по крайней мере, она так думает.

— Я же вам сказала. Я не собираюсь обсуждать Сирию.

Подавшись вперед в кресле, Шоу смотрит на меня.

— Кейт, чтобы я могла вынести заключение, нам придется об этом поговорить. Понимаете?

Я смотрю ей в глаза. Она сидит с каменным лицом. Она даже не представляет, насколько для меня это тяжело.

— Кейт, если я не смогу вынести заключение, тогда…

— Тогда я застряну тут навсегда? — перебиваю я ее.

— Нет, — говорит она. — Но тогда нам придется отправить вас в больницу, где вас будут обследовать дальше. Послушайте, я знаю, как тяжело вам отвечать на эти вопросы, но мне необходимо их задать.

Она права. Я и сама это знаю. Однако она не облегчает мне задачу.

— Хорошо, — тихо говорю я. — Я согласна. Но только давайте разберемся с этим по-быстрому.

— Мы в любой момент можем устроить перерыв, — открывая записную книжку, говорит Шоу. — Если станет слишком тяжело, просто скажите, и мы остановимся.

Я киваю.

— Хорошо. — Ее голос звучит гораздо мягче. — Я бы хотела начать с вопроса, почему вы решили вернуться в Сирию? Довольно странно, что вы надумали поехать, чувствуя настолько сильное психологическое и физическое недомогание.

— В смысле, почему? — Я пытаюсь мыслить ясно.

— Ну, — продолжает Шоу, — мы поговорили о произошедшем с Рэйчел Хэдли и Розой Дунайски, и я знаю, что вы принимаете довольно сильные антипсихотические препараты. Я бы никогда не посоветовала человеку в таком состоянии отправиться в настолько опасное место, как Сирия.

— Вы так говорите, словно я поехала в отпуск по путевке, доктор Шоу, — отвечаю я. — Мне никто ничего не советовал, потому что я старший корреспондент. Я знаю, что делаю: это моя работа, работа, с которой я успешно справляюсь вот уже двадцать лет.

Шоу что-то записывает в блокнот. Знаю, она считает меня неуравновешенной. Нужно оставаться сильной, доказать ей, что она ошибается.

— Можете рассказать, что произошло двадцать девятого марта? — не поднимая глаз, спрашивает она. — Насколько я понимаю, это был ваш последний день в Алеппо?

— Да, — говорю я. — Последний.

— И произошел несчастный случай?

— Вот как вы это называете? — с нескрываемым презрением спрашиваю я.

— Что произошло, Кейт?

— Послушайте, — твердо говорю я. — Зачем вы меня об этом спрашиваете? Вы знаете, что произошло. Весь мир знает.

— Я бы хотела, чтобы вы мне рассказали, — невозмутимо отвечает она, игнорируя мою вспышку гнева. — Как я уже сказала, чтобы вынести заключение, мне нужно услышать вашу историю.

— Ах, точно, заключение, — холодно говорю я. — Плевать, что маленький мальчик в серьезной опасности, давайте и дальше заполнять анкеты, чтобы можно было выставить меня чокнутой.

— Кейт, такими разговорами вы никому не поможете. — Я смотрю на часы у нее над головой. Меня держат здесь уже почти двое суток. Кто знает, что они могли с ним сделать за это время. — Кейт?

— Хорошо, доктор Шоу. — Я признаю поражение. — С чего лучше начать?

— Как насчет утра двадцать девятого числа?

Сжимая влажные руки вместе, я пытаюсь сосредоточиться. Выхода нет. Мне придется рассказать о том, о чем я вот уже две недели пытаюсь забыть. Наклонившись вперед в кресле и сделав глубокий вдох, я медленно начинаю говорить.

— Хорошо, — говорю я настолько спокойным голосом, насколько возможно. — Как сказал вам Гарри, мы остановились в подвале продуктового магазина с сирийской семьей.

— С Халедом и Зайной Сафар?

— Да, — отвечаю я. — И их сыном Нидалем.

Я вся дрожу. Не могу остановиться. Ухватившись обеими руками за стул, я продолжаю.

— Мы находились там неделю, — говорю я. — Вокруг царил хаос. За несколько месяцев, прошедших с моей прошлой поездки, город разрушили до основания. Начались перебои с водой и электричеством, еды не хватало. По улицам ходить стало опасно. Настоящий ад.

— Звучит ужасно, — с расширившимися глазами говорит Шоу.

— Да, — отвечаю я. — Однако обычные люди в Сирии сталкиваются с таким каждый день. Как журналист я должна была увидеть происходящее своими глазами, чтобы поведать миру о том, что происходит.

— Однако, учитывая ваши недавние проблемы со здоровьем, возможно, вам не следовало отправляться на такое рискованное задание? — неуверенно спрашивает Шоу.

— Я же сказала, я нормально себя чувствовала, — отвечаю я. — Нельзя просто обернуться ватой и спрятаться за проклятыми блокнотами.

Она молчит и лишь вертит ручку между большим и указательным пальцами.

Грудь у меня сжимается, и, потирая ее, я встаю и подхожу к окошку.

— Вы просили рассказать о последнем дне в Сирии, — говорю я и смотрю на Шоу, которая, как я замечаю, закрыла свой блокнот. — Можно сейчас рассказать?

— Да, конечно, — отвечает она, наблюдая, как я возвращаюсь на место. Мне кажется или в ее голосе звучат нотки воодушевления?

— Спасибо, — спокойным голосом благодарю я, после чего сажусь и начинаю сначала: — Утром того дня мы с моим фотографом Грэмом ездили в центр Алеппо и брали интервью у семьи, чей дом разбомбили за ночь. Фотографии Грэма должны были лечь в основу воскресного репортажа. Я писала статью, когда услышала в коридоре какой-то стук. Выглянув из комнаты, я увидела Нидаля. Он пинал о стену футбольный мяч.

Закрыв глаза, я вижу его перед собой: худенький, жилистый мальчик в мешковатой футболке цветов бразильской сборной. Несколько раз моргнув, чтобы отогнать воспоминание, я продолжаю:

— Встав закрыть дверь, я услышала голос его отца. Они начали спорить.

— О чем они спорили?

— Халед волновался, что Нидаль шумит слишком громко, — говорю я. — Он боялся, что это может привлечь внимание солдат на улице. Велел ему вернуться в комнату.

Закрыв глаза, я вижу уставшее лицо Халеда и недовольное личико Нидаля.

— Продолжайте, Кейт.

Положив руки на колени, я пытаюсь унять дрожь.

— Я вышла из комнаты узнать, все ли в порядке. Увидев меня, Нидаль заплакал. Сказал, что просто хочет играть в футбол и жить нормальной жизнью. Что ему надоело сидеть взаперти.

— И что вы ответили?

— Я попыталась его успокоить. Объяснила, что его отец устал и что нужно его слушаться и поиграть в другой раз.

Я делаю глоток воды и смотрю на часы. Тело начинает покалывать, и я вспоминаю, что в последний раз пила снотворное больше сорока часов назад. Я чешу раненую руку. Шоу замечает движение и бросает на меня неодобрительный взгляд.

— Вы попросили его успокоиться, — говорит она. — Он вас послушался?

Зуд становится нестерпимым, и, закатав рукав, я неистово впиваюсь ногтями в кожу. Все вокруг пахнет пылью: моя одежда, волосы, кожа. Я слышу его крик. Это невыносимо, но нужно продолжать. У меня нет выбора.

— Нет, не послушался, — отвечаю я, дергая рукав вниз. — Он начал кричать и сказал, что ненавидит отца, ненавидит меня, что мы не можем вечно держать его взаперти. Что он хочет сбежать. В итоге его отец сорвался.

Я слышу низкий, зловещий голос Халеда, когда он схватил своего сына за воротник: Думаешь, беженцы играют в футбол? С беженцами обращаются как с ничтожеством, как с дерьмом. Ты этого хочешь, да?

— Я его не виню, — продолжаю я. — Он был напуган и изможден, а Нидаль никак не унимался. Увидев меня, Халед вернулся к себе в комнату. Решил, что со мной Нидаль будет в безопасности. Он мне доверял.

Вот он, рядом со мной в комнате. На его маленьком личике отражаются страх, ярость и разочарование. Прочистив горло, Шоу нетерпеливо ерзает на стуле. Нидаль смотрит на меня из угла комнаты, и я продолжаю.

— Все произошло так быстро, — говорю я, чувствуя, как его горячая кожа мазнула меня по руке. — Я пыталась. Я честно пыталась, но он был в таком состоянии, и потом…

— Что потом?

Кровь, стучащая у меня в висках, сливается с голосами. Нидаль. Халед. Грэм. Они кричат так громко, что я едва могу разобрать, что говорит Шоу.

— Кейт.

Наклонившись на стуле, она кладет руку мне на плечо. Этот ласковый, успокаивающий жест застает меня врасплох.

— Не торопитесь, — говорит она. — У нас полно времени.

Я знаю, что это неправда. Время на исходе, поэтому мне нужно побороть голоса и рассказать ей, что произошло.

— Он убежал, — шепотом говорю я. — Выбежал из подвала на улицу; все произошло так быстро, что я не успела его остановить. Я не смогла его остановить.

22

Воскресенье, 18 апреля 2015 года

Пол ждет меня у скамеек на Руке Нептуна. Он одет по погоде в плотную, дутую куртку и походные ботинки, которые смотрелись бы вполне уместно и на передовой. С собой у него набитый рюкзак, заполненный, предполагаю я, продуктами на день.

— Я подумал, что здорово будет устроить пикник, — говорит он, вставая меня поприветствовать. — На пляже.

— Погода для пикника не самая подходящая, нет? — с сомнением в голосе говорю я, глядя на сгущающиеся в небе серые тучи.

— Все будет нормально, — возражает он, прослеживая мой взгляд. — Над Рекалвером виднеется клочок голубого неба.

Он показывает вдаль, где из-за холмов выглядывают башни. Я не вижу никакого голубого неба. Не понимаю, как он может быть таким оптимистичным.

— Ну тогда пошли, — предлагаю я, когда мы по ступенькам спускаемся к морю.

Мне до сих пор немного не по себе от всего, что произошло ночью. Звук. Кровь. Сорвав с себя одежду, я долго стояла под душем, осматривая каждый сантиметр тела в поисках пореза. Но кровь словно взялась из ниоткуда. А после того, как она смылась в сливное отверстие, могу ли я с уверенностью сказать, что она вообще была?

Меня так и подмывает поделиться переживаниями с Полом. Но я не хочу его тревожить. Ему и так сейчас тяжело из-за Салли. Я останавливаюсь застегнуть старую парку. Морской воздух хлещет меня по лицу, и подкладка куртки ощущается как одеяло.

— Господи, ну и холодина, — говорю я, догоняя Пола. — Я и забыла, как у моря холодно.

— Если немного ускоримся, будет лучше, — отвечает он. — Быстрее согреешься.

Я ускоряю шаг, чтобы за ним поспевать.

— Говоришь, как моя мама! — кричу я, мой голос словно тонкая травинка, дрожащая на холодном ветру.

— Я что, по-твоему, похож на старушку? — смеется он, ветер едва-едва не срывает с него шарф. — Ишь ты какая!

Взбираясь на широкую тропу, ведущую к холмам, мы натыкаемся на россыпь ярко-розовых двустворчатых ракушек, похрустывающих под ногами. Остановившись, я поднимаю одну и любуюсь ее оттенком цвета фуксии. Повертев ракушку в руках, я кладу ее на ладонь: она похожа на крохотное разбитое сердце. Вытряхнув песок, я кладу ее в карман. Продолжив путь, я сую руки в теплые складки ткани и поглаживаю пальцами шершавую поверхность ракушки. Это действует на меня странно успокаивающе.

Пол умчался далеко вперед, и я перехожу на бег, чтобы его нагнать; сердце рьяно качает кровь по телу. Воздух здесь чистый, и, шагая вперед, я пью его огромными глотками, чувствую, как с каждым вдохом легкие все больше раскрываются. Впереди Пол стоит на узком деревянном мосту, соединяющем тропу со ступеньками, ведущими к вершинам холмов.

— Помню это место, — говорю я, догоняя Пола. Мы поднимаемся по крутым ступенькам на узкую тропинку, окаймленную папоротником. — Оно всегда меня пугало.

— Почему? — спрашивает Пол.

Он пропустил меня вперед, а сам шагает следом, и я слышу его быстрое дыхание у себя за спиной.

— Такое замкнутое пространство, — говорю я. — Например, сейчас я чувствую, что ты идешь за мной, но я знаю, что это ты, и мне не страшно. Но если бы я шла здесь одна и услышала бы сзади чьи-то шаги, здорово бы испугалась. Тут слишком много поворотов и мест, где кто-нибудь может притаиться.

— Имеешь в виду Александру? — дурацким голосом спрашивает Пол. — У-у-у.

— Перестань, — не оглядываясь, говорю я, — а то возьму и ее вызову. Вот тогда пожалеешь.

Я вздыхаю с облегчением, когда тропка выводит нас на широкую длинную лужайку, и мы ускоряем шаг. В траве виднеются кусты утесника, усыпанные мелкими ярко-желтыми цветами, нанизанными на короткие ветви-пальцы, словно драгоценности. Вдалеке кукарекает петух, и я останавливаюсь послушать.

— Фермы, — кивает Пол на восток. — Их там полно за оградой.

Я улыбаюсь, вспоминая, как мы с мамой ходили на ферму. Жена фермера провела нам экскурсию и даже пригласила остаться на чай. Скорее всего, они с мамой были из одной школы. Мы ушли с полной корзиной яиц, сыра и парного молока. У мамы на лице в тот день отражалось счастье — настоящее счастье, а не поддельная улыбка, которую она натягивала, когда ходила с нами на пляж.

Вслед за кукареканьем раздается коровье мычание, и, двигаясь дальше, я думаю о маме, деревенской девчонке, которая всю жизнь провела взаперти в пригороде. Она заслуживала гораздо большего.

— Вот и они! — кричит Пол. Вытянув руку, он показывает в сторону побережья. — Башни. Поразительно, правда?

Я поднимаю глаза и вижу две Рекалверские башни, зловеще возвышающиеся на утесах, — все, что осталось от римской крепости, когда-то охранявшей залив от непрошеных гостей.

— Сестры, — шепотом говорю я, и мы продолжаем путь, ориентируясь на башни. — Вот как мы их называли. Я и забыла, насколько они прекрасны.

Ветер бьет по лицу, и чтобы спастись от колючих ударов, я натягиваю на лицо капюшон. На холме полно путешествующих одним днем туристов, и нам приходится петлять между туристическими группами и обеспокоенными родителями, уводящими своих чад подальше от обрыва. По сравнению с моим детством здесь стало гораздо оживленнее. Раньше из достопримечательностей здесь были лишь башни да пляж под ними, где в сорок третьем испытывали прыгающую бомбу. Теперь тут открыли информационный центр для посетителей с магазинчиком, где продаются футболки, кружки и банки с карамельными конфетами, а выше на холме образовалась длинная очередь из ребятни, желающей отведать мороженого из вагончика.

Пол идет вперед и перелезает через низкое проволочное ограждение. Ветер здесь свирепствует еще сильнее, и, с трудом удерживаясь на ногах, я иду за Полом к месту, когда-то служившему главным входом в крепость. Отсюда она выглядит не как руины, а как полностью сохранившееся здание с клинообразным фасадом, затмеваемым двумя огромными башнями. Это зрелище поражает меня так же сильно, как и в первый раз. Голова Пола мелькает за камнями; подходя к нему ближе, я замечаю, что здание рушится, и из него, словно кишки из мертвого тела, выпали валуны.

Отстранившись, я пропускаю вперед группу туристов. Они следуют за высоким мужчиной в сюртуке и черной фетровой шляпе. Ведя туристов в глубь руин, он что-то говорит громким сценическим голосом.

— Поговаривают, это одно из лидирующих мест в Кенте по количеству паранормальных явлений, — грохочет он.

Туристы следуют за ним, разинув рты.

— Согласитесь, здесь чувствуется нечто крайне тревожное. — Он выжидающе смотрит, и они дружно кивают. Женщина в фиолетовой жилетке фотографирует, на что экскурсовод поднимает руку в перчатке. — Не сейчас. Мы же не хотим потревожить местных обитателей.

Спрыгнув с камня, Пол присоединяется ко мне у информационного щита.

— Рассказывает о детях, — шепотом говорит он, наклоняясь ко мне и овевая холодным дыханием мою шею, отчего я немного поеживаюсь.

— А-а, старые байки, — говорю я, поворачиваясь к нему. — Как им не надоело повторять одно и то же?

Помню истории о детях, якобы похороненных заживо у основания крепости. По легенде, их принесли в жертву при освящении здания. И теперь ночью в грозу в крепости слышны детские крики. Обычная приманка для туристов.

— Тут ведь и правда как-то неуютно, — замечает Пол, когда мы отходим от информационного щита и направляемся к обрыву. — В детстве я чувствовал это особенно остро. Однажды мне даже показалось, что я что-то услышал.

— Что именно?

Прямо надо мной проносится ласточка, и я наклоняю голову.

— Голоса. Крики. Я и сейчас их слышу. А ты?

Я смотрю на него. Он что, решил меня разыграть? Но его лицо чрезвычайно серьезно.

— Я слышу лишь голоса родителей, с которых только что содрали десятку за два шарика мороженого, — неуверенно смеюсь я. — Я не верю в сверхъестественное, Пол, и я также не верю, что римляне хоронили здесь своих детей живьем.

— Почему бы и нет? Они бросали христиан на растерзание львам, — гримасничает Пол. — Представляешь, каково это — быть похороненным заживо?

— Нет, не представляю, — поежившись, говорю я. — Кстати, Пол, к слову о детях, тебе удалось поговорить с агентом по недвижимости о жильцах дома номер сорок четыре? Насчет мальчика?

— Нет, еще не успел, Кейт, — отвечает он. — На работе последнее время кошмар, да и если честно… — Он замолкает и качает головой.

— Что? — спрашиваю я. — Что ты хотел сказать?

— Неважно, — отвечает он. — Ничего такого.

— Пожалуйста, — прошу его я. — Просто скажи мне.

— Ну, я хотел сказать, что… я все понимаю, — говорит он. — После всего, что тебе пришлось пережить, это вполне естественно.

— Что естественно?

— Голоса, галлюцинации, — понизив голос, говорит он. — Это все из-за горя, да? Я об этом читал. Это ведь был мальчик, да, там, в Сирии?

— Я знаю, что я видела, Пол, — говорю я, внутри меня закипает злоба. — Я знаю, что это было на самом деле.

— Ты не переживай, — произносит он, взяв меня за руку. — Я поговорю с агентом сразу, как только смогу, ладно? Даже не думай об этом. Пошли. Может, спустимся на пляж и устроим, наконец, пикник? Не знаю, как ты, а я умираю от голода.

23

Проталкиваясь сквозь толпу туристов, мы по ступенькам спускаемся к пляжу. Ноги проваливаются в песок, в нос ударяет запах моря, и я слышу ее голос.

Девочки, сэндвичи!

Я следую за голосом к уединенному месту, где Пол стоит и разворачивает огромный клетчатый плед.

Еще одна страничка, мам, и я иду.

Открыв рюкзак, Пол достает горячий чай в термосе, завернутые в фольгу сэндвичи и круглую жестяную коробочку моего любимого песочного печенья.

Только перепугаешься до смерти, милая. Положи лучше книгу и съешь кусочек кекса.

Сев на покрывало, я беру термос и наливаю чашку горячего чая, пока Пол разворачивает сэндвич.

А теперь давай поговорим о хорошем.

Я пью чай маленькими глотками, чувствуя, как тепло разливается по горлу и заполняет все тело. Пол наконец замолчал, и я ложусь на плед.

Морской воздух действует на меня успокаивающе, и я закрываю глаза. Слышу, как вдалеке перешептываются волны и звучит мамин ласковый голос.

Вот видишь, я же говорила, что станет легче.

Последние несколько дней я пыталась найти маму в ее доме, а, оказывается, она все это время была здесь, на пляже в Рекалвере, среди руин.

Под убаюкивающий шум моря я засыпаю и вижу его. Он стоит на улице спиной ко мне и пинает мяч. Я барабаню по стеклу:

— Посмотри наверх, Нидаль! Ради бога, посмотри наверх.

Он увлечен игрой и меня не слышит.

— Ну посмотри же наверх! Прошу тебя.

Я слышу за спиной мужской голос. Грэм:

— Надо сказать его родителям, Кейт.

— Нет, подожди. Я могу ему помочь.

Он разбегается и пинает мяч высоко в воздух. Мяч ударяется о землю и отскакивает с такой силой, что в воздух поднимается облако пыли. Нидаль бежит за мячом, но, посмотрев наверх, замирает. Он их увидел.

— Нидаль!

Он застыл на дороге, тоненькие ручонки подняты над головой. На лице отражается страх, а я смотрю на него из-за стекла.

— Кейт, помоги мне.

Я бью кулаками по стеклу, но не могу его разбить.

— Помоги мне.

Наконец стекло поддается, и я падаю вместе с ним, все ниже и ниже, на мягкий песок. Открыв глаза, я вижу, что надо мной стоит Пол.

— Вставай, соня, пора домой.

— Похоже, я вырубилась, — говорю я, поднимаясь на ноги. — Сколько времени?

— Почти четыре, — обеспокоенно говорит он. — Я тоже вздремнул. Нам точно пора, скоро прилив. И туман спустился.

Я смотрю в сторону утесов и понимаю, что я их не вижу. Дорогу назад скрыло густым туманом.

Голова у меня тяжелая, и я задумываюсь, сколько времени проспала.

— Идем, — говорит Пол, направляясь к ступенькам. — Надо поторопиться, пока вода не поднялась. — Через несколько мгновений он скрывается в тумане.

Схватив пальто и накинув его на плечи, я, спотыкаясь о камни, иду в том направлении, куда ушел Пол. Однако через несколько шагов я оступаюсь и падаю лицом вниз на гальку. Ноги какие-то ватные, и я словно все еще сплю.

— Кейт!

Я слышу голос Пола, но его самого не вижу. Хочу прокричать что-то в ответ, но кружится голова. Я словно пьяная. Да что со мной такое? Пора перестать принимать эти таблетки.

Наконец я поднимаюсь на ноги и начинаю ковылять в сторону тропы.

Вдруг я вижу его через просвет в тумане.

— Поднимайся на скалы! — кричит Пол. Он стоит вдали и размахивает руками. Между нами каким-то образом появилась бурлящая вода. — Не иди здесь. Я едва выбрался. Иди налево, к скалам.

Затем он вновь исчезает за пеленой тумана. Вода окатывает лодыжки, медленно заполняя пляж. Я в ловушке.

— Карабкайся на скалы! — кричит Пол откуда-то слева.

Когда я пытаюсь поднять ногу на камень, ветер бросает в лицо соленые брызги, и я ничего не вижу. Вытираю глаза тыльной стороной ладони, но делаю только хуже: тушь растекается и плотными черными комками застилает глаза. Вода поднимается, и я знаю, что нужно скорее отсюда выбираться, иначе меня унесет течением. Ухватившись за острый выступ скалы, я на него забираюсь. Он не шире моей ноги, и я почти уверена, что он меня не удержит, но каким-то образом он все-таки выдерживает мой вес, я стою неподвижно, а прямо подо мной яростно клокочет вода.

Над головой поднимается отвесная скала, ведущая к башням. Нужно карабкаться наверх. Но стоит мне поднять голову, изможденное тело охватывает паника. На скале нет выступов, просто гладкая поверхность. Мне никак не забраться. Я думаю о туристах у башен. Если закричать, возможно, кто-нибудь услышит.

Но мой голос тонет в шуме бушующего моря, закрыв глаза, я пытаюсь собраться с силами. Затем я снова его слышу.

— Кейт.

Пол. Я открываю глаза и смотрю на вершину утеса.

— Кейт.

Он далеко, но скорее всего это он. Точно он. Сквозь туман я вижу его неясные очертания. Он вытягивает вперед руку. Я слышу, что он велит мне карабкаться.

— Но тут нет выступов! — кричу я. — Мне не за что держаться!

— Хорошо, слушай меня! — сквозь завывающий ветер кричит он. — Тебе нужно спрыгнуть вниз… пробраться… пока вода не поднялась слишком высоко. Есть другой путь наверх!

Я смотрю вниз на воду. Даже на этом выступе она достает мне почти до колен.

— Не могу! — кричу я в ответ.

— …надо, Кейт… пути нет.

— Скажи, что мне делать! — кричу я. В рот попадает соленая вода, и я выплевываю ее на скалы.

— Иди вброд!.. — кричит он. — …Налево… к валунам!..

Его голос урывками доносится до меня сверху, когда я прыгаю в воду. Дно илистое, и мне приходится высоко поднимать ноги, чтобы не увязнуть. Пока я ищу глазами валуны, туман обступает меня со всех сторон.

— Туда! — кричит Пол. Он бежит по вершине холма, наблюдая за моими неуклюжими движениями.

Наконец, заметив валуны, я устало плетусь в их сторону. Вода поднимается, и ноги словно наливаются свинцом.

— Лезь наверх!.. тут есть выступ. Давай, Кейт, поспеши!

Булыжник покрыт разбухшими морскими водорослями, и когда я начинаю лезть, рука соскальзывает. Я пытаюсь снова, на этот раз помогая себе локтями, и наконец получается. Подтянувшись, я залезаю на булыжник и, переводя дыхание, смотрю на поднимающуюся воду.

— Быстрее! — кричит он. — Меньше чем через минуту вода накроет тебя с головой! Залезай на выступ!

Я смотрю наверх. Как же далеко. Смогу ли я?

— Давай, Кейт.

Тело кажется таким тяжелым. Рука трясется; посмотрев на нее, я вижу в нескольких местах кровь. Видимо, порезалась о скалы. Над головой кричит чайка. Морские птицы всегда чуют кровь, как грифы в Эфиопии. Я с трудом залезаю на выступ. Он довольно широкий, и у меня получается поставить на него обе ноги, но в один момент ветер чуть не скидывает меня вниз.

— Прислонись к скале! — кричит Пол. — Так легче сохранять равновесие.

Я делаю, как он велит, и всем телом вжимаюсь в поверхность скалы, так близко, что чувствую запах водорослей.

— А теперь хватайся за выступ прямо у тебя над головой!

Посмотрев наверх, я сквозь проливной дождь вижу широкий выступ. Я боюсь, что он меня не удержит, но дотягиваюсь до него руками и забираюсь.

— Умница! — кричит Пол сверху. — Еще парочка, и ты будешь наверху.

Встав на ноги, я тянусь к следующему выступу. Он ближе, чем предыдущий, и выглядит надежнее. Забравшись на него, я останавливаюсь отдышаться.

— Давай, еще чуть-чуть! Остался один!

Следующий выступ так далеко, что я боюсь не справиться. Ноги окоченели от холода, и, если я оступлюсь, падать придется долго.

— Просто хватайся, Кейт!

Его голос меня подгоняет, и я залезаю на выступ.

— Умница!

Подняв голову, я увидела его.

— А теперь на счет три хватай мою руку! — кричит он.

Я смотрю наверх и вижу его свисающие вниз руки.

— Кейт, я начинаю считать. Готова?

— Да! — кричу я. Руки дрожат.

— Раз.

Я вытираю трясущуюся руку о рукав.

— Два.

Подо мной бушует море. Все, что мне остается — это двигаться вперед, как бы страшно ни было.

— Три.

Подпрыгнув, я хватаю его за руку, он сжимает мою ладонь так сильно, что я боюсь, он вывихнет мне запястье. И вот я лечу по воздуху, над утесами, словно куда-то в небо, закрыв глаза, жду, что он вот-вот разожмет руку и я упаду. Но я не падаю. Мы справляемся. Он крепко держит мою ладонь и отпускает, лишь когда я оказываюсь на вершине, в безопасности. Пол накрывает меня своим пальто, и я лежу, пытаясь отдышаться.

— Я думал, что потерял тебя! — вскрикивает он, прижимая меня к себе. — Господи, я думал, что уже…

Он утыкается лицом мне в плечо, и я чувствую, что он весь дрожит.

— Поехали домой? — шепчу я в его промокшие волосы.

Он поднимает голову, и возможно из-за соли у меня в глазах или из-за плотного тумана, окутывающего утес, но он выглядит иначе. Его растрепанные, намокшие под дождем волосы кажутся черными. Наблюдая, как он откидывает их с глаз, я чувствую в животе знакомое тянущее ощущение. На мгновение он показался мне кем-то другим.

— Да, поехали, — говорит он. Поднявшись на ноги, мы стоим лицом к лицу, и в спины нам дует злой морской ветер. — Пойдем.

Я киваю, он берет меня за руку, и мы молча идем к огням гавани.

24

Полицейский участок Херн Бэй

36 часов под арестом

Воздух в комнате для допросов изменился, и мне становится тяжело дышать.

— Можно открыть окно? — спрашиваю я Шоу. — Жарко.

— Это центральное отопление, — отвечает она. — Регулируется автоматически. Боюсь, что окно открывается только совсем чуть-чуть, но я могу попробовать.

Она встает, но я трясу головой.

— Ой, не надо, все нормально, — говорю я. — Давайте продолжим.

Я снимаю кардиган и вешаю на спинку стула. В легкой майке и забрызганных грязью джинсах я чувствую себя обнаженной, беззащитной. Словно во мне не осталось ни капли достоинства.

— Хорошо, — говорит Шоу. — Если вы в силах, Кейт, давайте продолжим.

Она смотрит в свои записи и читает:

— Нидаль играл в коридоре в футбол. Его отец вышел из комнаты, и они поссорились. После этого вы сказали мальчику, что надо послушаться отца и перестать играть. Мальчик закричал и выбежал на улицу.

Какая же у нее получается славная, простая история, не имеющая ничего общего с действительностью.

— И что произошло дальше? — спрашивает Шоу.

— Не знаю, — шепотом отвечаю я. — Не могу вспомнить.

— Пожалуйста, попытайтесь, — говорит Шоу.

Я не отвечаю. Как же приятно молчать. Такое чувство, что у меня не осталось слов.

— Возможно, мне стоит зачитать рассказ Грэма Тернера, который он вручил Гарри Вайну по возвращении из Алеппо, — спокойно и размеренно говорит Шоу.

— Нет! — выкрикиваю я. — Прошу вас, не надо. — Как Гарри мог так со мной поступить?

— Кейт, мне нужно понять, что привело к вашему аресту на Смитли Роуд, сорок четыре, — говорит она. — И чтобы это сделать, необходимо выяснить, в том числе, что произошло в тот день в Алеппо.

Она держит в руке лист А4. Что, Грэм, это все, что ты смог по этому поводу написать? Всего-то пару вшивых абзацев?

— Рассказ Грэма Тернера, — начинает Шоу.

Когда она заговаривает, я обхватываю голову руками, пытаясь заглушить ее голос звуком своего дыхания.

— «Мы были в Алеппо неделю, и за это время Кейт подружилась с маленьким сирийским мальчиком, сыном людей, у которых мы остановились. Ее чувства к нему явно выходили за рамки профессиональных отношений: она эмоционально привязалась к мальчику и его семье, и эта связь угрожала нашей безопасности».

Перед глазами у меня встает Грэм Тернер, мой друг, коллега, человек, с которым мы через столько всего вместе прошли, и я думаю, как он мог так со мной поступить?! Что заставило его меня предать?

Прочистив горло, Шоу продолжает:

— «Днем 29 марта мы услышали, как в коридоре мальчик пинает мяч. Кейт выбежала к нему, и в следующий миг она схватила ботинки и побежала в магазин наверху за мальчиком. В то время суток этого делать было ну никак нельзя, поскольку район был под обстрелом, а магазин находился на очень видном месте. Беспокоясь о ее безопасности, я выбежал следом, добежав до двери магазина, я увидел ее на улице».

Я слушаю рассказ Грэма, по щекам текут слезы. Когда Шоу читает дальше, я чувствую во рту привкус пыли и бензина.

— «Она говорила с мальчиком, обещала ему, что отвезет в Англию, если он вернется в укрытие».

— И отвезла бы, — всхлипываю я. Ну и сволочь же ты, Грэм. — Я бы отвезла его куда угодно, если бы это его спасло.

Дав мне время успокоиться, Шоу продолжает:

— «Открыв дверь, я увидел, что они идут мне навстречу. Она держала мальчика за руку, они возвращались».

— Нет, нет, нет! — вою я, чувствуя в своей руке его маленькую ладошку. — Не надо.

Мы же почти дошли, оставалось совсем чуть-чуть.

— «Они подошли к двери и уже стояли на пороге, когда мальчик сказал, что забыл на улице свой мяч. Кейт приказала его оставить. Сказала, что купит новый. Но мальчика словно переклинило. Он вырывался, пытался высвободиться из ее рук. Кейт потеряла терпение. Она на него накричала. Сказала, что это всего лишь дурацкий футбольный мяч, и приказала идти в дом. Тогда мальчик вырвал-таки руку и выбежал на улицу. Она уже собиралась бежать за ним, но я ее остановил. Умолял одуматься. На улице находитьсябыло крайне опасно, нужно было вернуться и найти родителей мальчика».

Меня охватывает дрожь. Я больше не могу. Нужно заставить ее замолчать. Умоляю, пусть она замолчит. Когда она продолжает читать, я закрываю уши руками. Но мне не скрыться от тех последних мгновений.

Выстрелы. Облако пыли в воздухе. Я его не вижу, но слышу его тоненький голосок:

Кейт. Помоги мне.

Мои ноги налились свинцом, и мне кажется, что я бегу к нему целую вечность.

— Помоги мне! — кричит он.

Пуля попала ему в голову, но не убила. Он еще жив.

— Больно, — скулит он.

— Все хорошо, Нидаль, — шепчу я. — Помощь уже рядом. Все будет хорошо.

Он корчится у меня на руках, и я сжимаю его крепче. Где Грэм? Почему он не идет на помощь?

— Отличный получился матч, Нидаль, — шепчу я. — Капитан говорит, ты играл лучше всех. Куда дальше? В Бразилию, а?

Он сжимает мою руку.

— Еще чуть-чуть, и ты будешь в безопасности, — говорю я. — Не закрывай глаза, Нидаль. Смотри на меня. Не спи, малыш, только не спи.

Но его глаза закатываются.

— Ну же, Нидаль! — кричу я. — Ну же. Ты не умрешь. Слышишь меня? Ты не умрешь на этой улице. Мы отсюда выберемся. Поедем в Диснейленд и будем вместе гулять по тому мосту, слышишь? А потом ты напишешь об этом в своей книге улыбок. Но чтобы все это увидеть, тебе придется открыть глаза, Нидаль. Открой глаза.

Но пока я говорю, его тело безжизненно повисает у меня в руках.

Я слышу голоса над головой, мужские голоса. Они пытаются вырвать его у меня из рук, но я не отпущу. Не отпущу.

— Кейт, — говорит Шоу; голос ее, словно нож, пронзает мое сердце. — Кейт, все хорошо?

— Хватит! — кричу я. — Хватит, хватит, хватит! Зачем вы это делаете? Хотите, чтобы я снова пережила все эти события, чтобы доказать, что я чокнулась, чтобы поставить чертову галочку в нужном месте? Он мертв. Этот маленький мальчик умер, его застрелили, когда он побежал за футбольным мячом. И в его смерти виновата я. Я на него наорала. Потеряла самообладание, и он убежал. Не сделай я этого, он, возможно, до сих пор был бы жив. Вы это хотите услышать? Что он умер у меня на руках и с тех пор ни на минуту не оставляет меня в покое, что я каждый миг вижу его лицо и слышу его голос?

— Кейт, — говорит Шоу. — Теперь успокойтесь. Сделайте глубокий вдох.

— Отвали, высокомерная тварь! — кричу я. — Что мне толку от ваших глубоких вдохов? Давайте лучше я вам кое-что расскажу. О Грэме Тернере. Человеке, чьи слова вы используете, чтобы изобразить из меня сумасшедшую; знаете, что он сделал вместо того, чтобы мне помочь? Просто стоял со своей камерой. Стоял и фотографировал мертвого ребенка. Это его следовало арестовать, а не меня. Это все чушь собачья, все, до единого слова.

Вскочив со стула, я подбегаю к Шоу и выхватываю лист бумаги у нее из рук.

— Нидаль, — рыдаю я, валясь на пол; пронзительный голосом Шоу вызывает подмогу. — Нидаль.

25

Суббота, 18 апреля 2015 года

Уже темнеет, когда такси останавливается у дома 46 на Смитли Роуд. Поездка от набережной оказалась недолгой, и мы всю дорогу молча сидели на заднем сиденье, промокшие, замерзшие и уставшие, пока водитель гневно ругал мигрантов, стараясь перекричать назойливый треск местного радио.

И вот мы на месте. Назад пути нет.

— Три фунта двадцать пенсов, пожалуйста, ребята, — говорит водитель, пока Пол возится со своим рюкзаком. Он вытаскивает кошелек из переднего кармана. С кошелька капает морская вода.

— Прости, что так, — говорит Пол, вручая водителю размокшую десятифунтовую купюру. — Других нет.

— Ничего страшного, — отвечает водитель. — Мокрая или нет, это все еще нормальная десятка.

Он копошится со своим держателем для денег, и мы ждем в неловкой тишине.

— Слушай, сдачи не надо, — нетерпеливо говорит Пол, наклоняясь, чтобы открыть мне дверь.

— Спасибо, дружище, — говорит водитель, складывая купюру в ровный квадратик.

Мы выходим из машины на промокшую улицу, и, глядя на темные окна, я чувствую приступ паники. У меня такого и в мыслях не было, когда я соглашалась пойти на пикник. Я смотрю на Пола. Он улыбается, но я улавливаю в его глазах тревогу. Неужели до этого правда дойдет? Может, еще не поздно повернуть назад.

— Пойдем, — говорит он, протягивая руку. — Нужно снять с себя эту мокрую одежду.

Наверху в спальне в соседнем доме зажигается свет, и я представляю, как Фида задергивает занавески и ложится рядом со своим деспотичным мужем, и мне вдруг не хочется оставаться одной.

Поэтому я беру руку Пола и позволяю ему завести себя в дом. Позволяю уложить себя на ступеньки, на ковер, на котором до сих пор видны пятна маминой крови, и медленно снять с себя промокшую одежду. Я чувствую тепло его кожи и, подняв голову, чтобы встретить его губы, ощущаю прилив желания. Как же долго я этого не испытывала.

Все совсем по-другому, не как с Крисом; я пытаюсь отогнать воспоминания о том драгоценном моменте, когда я в последний раз этим занималась, и отдаться новому человеку, навалившемуся на меня сверху. Но в его движениях нет страсти, когда он переворачивает меня лицом вниз и снимает с меня трусы, нет нежности, когда он глубоко входит в меня. Вскрикнув от острой боли, я понимаю, что все это зря. Не стоило этого делать. Он навалился на меня всем телом; я пытаюсь сменить позу, но он лишь толкает меня назад. Он не хочет меня видеть, думаю я, вжимаясь лицом в грязный ковер. Если он меня увидит, все рухнет. Так мы оба можем притвориться, что занимаемся любовью с кем-то другим, и это избавит нас от чувства вины. Он представляет Салли, громкоголосую, жизнерадостную девчонку. Рывками кончая, он издает стон, полный то ли удовольствия, то ли боли. Я лежу совершенно неподвижно, когда он отстраняется.

— Что ж. — Он легко целует меня в лоб. — Это было…

— Не надо, — говорю я, поднимаясь на ноги. — Прошу тебя, не надо. Нам не следовало этого делать.

Подобрав разбросанную одежду, я плетусь по ступенькам в ванную.

Я лежу на кровати, дверь в спальню закрыта. Рядом спит Пол. На самом деле я не хотела, чтобы он оставался на ночь, но он сказал, что Салли может что-то заподозрить, если он вернется домой поздно. В итоге я решила, что лучше Пол, чем голоса.

Моя поцарапанная о камни рука зудит. Пол купил в аптеке на набережной антисептическую мазь и пластырь. Пока мы ждали такси, он заклеил пластырем мои раны.

— Готово, — закончив, сказал он. — Так-то лучше.

Именно тогда я поняла, что мы с ним в итоге окажемся в постели.

Я смотрю, как через занавески льется лунный свет, и передо мной, разлетаясь на серебристые осколки, плывет лицо Нидаля. Где-то вдалеке ухает сова, и на городок опускается ночь. Закрыв глаза, я представляю покачивающиеся на воде у Руки Нептуна лодки, ожидающие, пока солнце взойдет и унесет их в бескрайнее море. Чувствуя, как подо мной колышутся волны, я уплываю вместе с ними вдаль, в открытое море, через Ла-Манш, во Францию. Все дальше и дальше, в огромный мир, где незнакомые люди, чьи истории еще не написаны, живут своей обычной жизнью.

Лежа на корме, я вдруг слышу легкое постукивание: спасательный круг бьется о корпус лодки. Тук, тук. Море заполняет все вокруг, и звук усиливается. Повернувшись на бок, я затыкаю уши. Глубокий сон маячит где-то совсем рядом, и я неистово за него цепляюсь. Но лодку сильно качает, и круг колотится о корпус с такой силой, что я окончательно просыпаюсь.

Сев на кровати, я оглядываю лодку, которая превращается в комнату с кроватью, комодом и узким шкафом, темнеющим в тени тяжелых парчовых занавесок.

— Мамочка!

Голос идет с улицы, но мне страшно подойти к окну.

— Мамочка!

Голос настолько пропитан страхом, что я перестаю бояться и осторожно крадусь к окошку. Оперевшись на подоконник, я делаю глубокий вдох и выглядываю наружу.

Он снова там — сидит на маминой клумбе. Маленький мальчик. На этот раз я вижу его очень четко. Ему примерно четыре, он одет в оранжевый свитер и темные свободные штаны. Бледное личико обрамляют космы жидких черных волос. Я наклоняюсь вперед и легонько стучу по стеклу. Он поднимает на меня свои безумные от страха глаза, и внутри у меня все холодеет. У него под глазом синяк.

— Господи. — Я мчусь к кровати. — Что они с ним сделали? Пол, просыпайся! — кричу я, дергая его за плечо. — Быстрее, Пол. Мальчик. Он на улице, и он ранен.

— Что за… — стонет он, натягивая одеяло на подбородок. — Спи давай.

— Там мальчик, Пол! — упорно кричу я. — Про которого я тебе говорила. Он там, в саду. Он ранен. Ну просыпайся же, Пол.

Я стягиваю с него одеяло, и Пол сворачивается в позе эмбриона. Он полностью обнажен, я быстро хватаю полотенце и набрасываю на него.

— Держи, накройся, — говорю я, когда он открывает глаза. — Ты должен это увидеть.

— Который час? — бормочет он, с трудом поднимаясь на ноги и оборачивая полотенце вокруг бедер. — Еще темно, Кейт.

— Какая разница, — с досадой отвечаю я. — Простой подойди и посмотри.

Я хватаю его за руку и тяну к окошку. Луна зашла за огромную черную тучу, и я прислоняюсь к стеклу.

— Вон там, — говорю я, подтягивая Пола ближе. — На клумбе. Видишь?

Он мотает головой.

— Ничего не вижу, — сонным голосом говорит он. — Только развалившийся старый стул.

— Ты смотришь не туда. — Я тычу пальцем в стекло, запотевшее от нашего дыхания. — Он вон там, в самом центре клумбы.

— Вряд ли, Кейт, — говорит он, наклоняясь через меня, чтобы открыть окно. Когда он поднимает задвижку, я слышу звук, похожий на хлопанье крыльев.

— Я же говорил. — Пол высовывает голову на ночной воздух. — Ничегошеньки. Наверное, лиса. Эти городские лисицы такие здоровые. Такую легко можно принять за ребенка.

Оттолкнув его, я высовываю голову в окно. В саду тихо и спокойно, и на клумбе пусто.

— Он был там, — шепотом говорю я, поворачиваясь к дрожащему от холода в одном полотенце Полу. — Клянусь, он сидел вот здесь, на клумбе. Наверное, ты его напугал, когда открывал окно.

— Ложись, — мягко говорит Пол, протягивая руку. — Просто плохой сон. Давай, тебе нужно отдохнуть после всего, что произошло сегодня на пляже.

— Я не хочу отдыхать! — кричу я, захлопывая окно. — Я хочу помочь этому ребенку. Это был не сон, я на самом деле его видела. Я услышала, как он кричал «мамочка», и затем его увидела. Он был там. Я это знаю, и не я одна.

Проскользнув мимо него, я подбираю с пола одежду.

— Кейт, что ты надумала? — спрашивает Пол, когда я натягиваю через голову свитер. — У тебя будут неприятности.

— Нет, не будут, — возражаю я, хватая из-под кровати ботинки. — Вот у кого точно будут неприятности, так это у нее. Какая мать позволит бить своего ребенка? Какая мать разрешит сыну находиться на улице посреди ночи? Позорище.

— Но это же безумие! — Пол бежит за мной по ступенькам.

— Безумие? — кричу я. — Она жестоко обращается со своим ребенком, и если полиция не хочет помогать, мне придется пойти и самой обыскать дом.

Пол заканчивает собирать свою одежду, сваленную в кучу на нижней ступеньке. Меня передергивает, когда я вспоминаю наш безрассудный секс. О чем я думала? Я стою у входной двери и вожусь с замком, пока позади меня Пол пыхтит, натягивая одежду.

— Кейт, ты вот о чем подумай, — говорит он. — Подумай о последствиях. Мы все знаем, что это за мальчик. Кейт, его не существует.

— Существует! — ору я, когда замок наконец поддается. — Еще как существует. И я ему нужна.

Распахнув дверь, я выхожу в ночь.

— Кейт, вернись! — зовет Пол. — Если ворвешься в дом, соседка вызовет полицию, и будет только хуже.

Воздух на улице теплый, и на небе сверкают крохотные звездочки, когда я резко поднимаюсь по дорожке и долблю в дверь.

— Откройте сейчас же! — кричу я. — Слышите меня? Откройте дверь?

Отойдя немного назад, я смотрю на окно спальни. В нем загорается свет, и я возвращаюсь к двери, стуча еще сильнее. Наконец через десять минут криков и стука дверь открывается.

— Что вам от меня нужно? — отводя взгляд, спрашивает Фида. — Сейчас ночь.

Она полностью одета, даже платок на месте. Возможно, она поэтому так долго не открывала дверь. Одевалась. Чтобы выглядеть благопристойно. Или же она что-то прятала?

— Да, я в курсе, что сейчас ночь, — дрожащим от злости голосом отвечаю я. — И ваш сын должен лежать в кроватке, а не сжиматься от холода у меня в саду. А теперь можете мне сказать, что, черт возьми, происходит? Он еще совсем малыш, и он плакал и звал маму.

— Мисс Рафтер, — качает головой она. — Прекратите. Вы меня пугаете.

Она смотрит на меня, и я ахаю. Глаз у нее распух, и переносицу рассекает глубокий порез.

— Боже мой! — восклицаю я, делая шаг ей навстречу. — Что с вами? Это он сделал?

— Ничего серьезного, — отмахивается она. — Просто вчера упала и ударилась лицом.

— Фида, послушайте, — понизив голос, говорю я. Вдруг он сейчас рядом? — Это серьезно. Я знаю, что сделал ваш муж. Он агрессор, я знаю, потому что сама с таким росла. Моя мама в итоге почти всегда выглядела, как вы сейчас, но все равно находила всевозможные оправдания такому поведению. Прошу вас, Фида, пустите меня в дом, чтобы я могла убедиться, что с мальчиком все хорошо.

— Нет никакого мальчика! — кричит она. — А теперь, пожалуйста, оставьте меня в покое.

Она уже закрывает дверь, но я успеваю просунуть руку.

— Фида, я могу вам помочь, — говорю я. — Вам незачем страдать в одиночку. Я могу вытащить вас и вашего сына отсюда.

Она не отрывает он меня глаз. Руки у нее трясутся, и я вижу, что она напугана.

— Просто уйдите, — шепчет она. — Прошу вас, уйдите.

И закрывает дверь.

Я стою на пороге и размышляю, что делать дальше. Мальчик должен быть где-то здесь, думаю я, обходя дом сбоку и дергая калитку. Я берусь за ручку и тяну вверх, когда вдруг слышу за спиной какой-то шорох. Обернувшись, вижу, что ко мне по идет Пол.

— Кейт, — испуганным голосом говорит он. — Хватит. Пойдем.

— Он там! — кричу я. — И я его найду!

— Прошу тебя, остановись, — настаивает Пол. Но уже слишком поздно, и я забегаю в сад.

Дверь сарая открыта, и я захожу внутрь.

— Все хорошо, — говорю я. — Я здесь, и я могу тебе помочь.

Я прохожу глубже. Где он? Наверное, спрятался. И затем я слышу чей-то приглушенный голос. Он звучит словно из-под земли.

Кейт.

— Нидаль? — шепчу я.

— Кейт Рафтер.

Подняв голову, я вижу на пороге совсем юного полицейского.

— Можете объяснить мне, что вы тут делаете?

Он делает шаг мне навстречу, и я вижу Фиду, стоящую снаружи с другим полицейским и Полом.

— Ох, слава богу вы здесь, — говорю я. Видимо, Фида одумалась и вызвала-таки полицию. Я беру его за рукав и тяну в сарай. — Здесь плохо обращаются с ребенком. Его прячут где-то здесь.

— Кейт, хватит, — зовет Пол. — Выходи.

— Мисс Рафтер, нам поступило заявление от арендатора этого дома о незаконном проникновении на частную территорию, — говорит полицейский. — Можете объяснить, что вы делаете в ее сарае?

Сердце у меня падает. Она подала заявление не на мужа, а на меня.

— Неужели не ясно? — кричу я. — Ребенок в смертельной опасности. Я видела его своими глазами. Он все время зовет маму, а сегодня ночью он сидел на моей клумбе.

На лице полицейского появляется самодовольная ухмылка, и, пытаясь ее скрыть, он прикрывает лицо рукой.

— Я рада, что вас это забавляет, — говорю я, в теле бушует ярость. — А мне вот, к сожалению, не смешно. Эта женщина — жертва домашнего насилия. Посмотрите на ее лицо. И ребенок тоже. Я уверена, что видела у него под глазом синяк. Вам нужно обыскать дом. Должно быть, они заперли его внутри.

— Пойдемте, мисс Рафтер. — Полицейский хватает меня за плечо. — Вам не следует быть здесь.

Когда мы подходим к двери, Фида делает шаг мне навстречу.

— Это происходит почти каждый день, — говорит она. — Она все никак не уймется. У меня нет никакого ребенка. Я просто упала. Чем я заслужила такие издевательства?

Я вижу по ее глазам, что она хочет что-то сказать. Боже, почему она просто не скажет им правду?

— Ей нужна помощь, — шепотом говорит она полицейскому, стоящему рядом со мной. — Она не в себе.

Я смотрю на нее, и что-то внутри меня обрывается. Ее непроницаемое лицо — точь-в-точь лицо моей матери, полное отчаяния и бессилия. Нужно заставить ее образумиться.

— Почему ты им не скажешь, безмозглая женщина? — кричу я, хватая ее за платок и тряся за голову. — Просто скажи им, где он!

Вместо ответа на запястьях у меня сжимается холодный, жесткий металл, и мужской голос говорит мне, что можно и что нельзя говорить. Когда меня ведут через сад к выходу, я слышу всхлипывания Фиды и понимаю, что на этот раз зашла слишком далеко.

26

Полицейский участок Херн Бэй

37 часов 30 минут под арестом

Шоу вышла из помещения, и за мной наблюдает молодой полицейский. Он сидит у двери, сложив руки на коленях, — как и его коллеги, он выглядит так, словно только вчера вылез из подгузников. Как от этих людей может зависеть моя жизнь?

Я рассказала Шоу все, что она хотела узнать, и теперь моя дальнейшая судьба зависит от результатов заключения о состоянии психического здоровья, которое Шоу сейчас составляет где-то в этом здании.

Часы над головой молодого человека показывают 16:01. Я провела здесь почти сорок часов. Прошлой ночью я спала в камере без окна, и мне ничего не снилось. Уже неплохо. Возможно, того, что я просто рассказала Шоу о моих кошмарах, хватило, чтобы они перестали меня мучить. Кто знает?

Полу позвонили и сообщили о моем задержании. Мне позволили несколько минут с ним поговорить. Он заверил меня, что сделает все возможное, чтобы меня вытащить, но это пустые слова. Единственный человек в мире, который обладает властью меня освободить, это доктор Шоу, и я понятия не имею, что она собирается делать.

Пока меня держат в этом крошечном полицейском участке на какой-то безлюдной, глухой улочке, муж Фиды обрушит гнев на мальчика, даже не сомневаюсь, так оно и будет.

Если меня освободят, я позвоню Гарри и расскажу о том, что знаю. Свяжусь со знакомыми из Службы по защите детей и использую всю свою оставшуюся власть, чтобы вытащить этого ребенка. Но все это станет возможным, только если меня саму освободят из тюрьмы. И я понятия не имею, произойдет это или нет.

Дверь открывается, и молодой человек подскакивает на ноги. Входит Шоу с полицейским, который меня задержал. В руках у нее охапка бумаг. Я всматриваюсь в ее лицо, пытаясь угадать ответ, но оно непроницаемо. Сердце начинает бешено колотиться, и во рту пересыхает. Только теперь, в самый последний момент, я осознаю всю серьезность моего положения. Этой женщине, ерзающей сейчас на стуле напротив меня, под силу упрятать меня в психушку. Моя жизнь, карьера, все мое будущее сейчас умещается в этой комнате, в этой женщине и бумагах у нее в руках.

— Кейт, — начинает Шоу. Она делает паузу и прочищает горло, прежде чем продолжить. — Я составила заключение и могу сказать, что вы не представляете угрозы себе и окружающим. В связи с этим я не буду настаивать на вашем дальнейшем заключении в соответствии со статьей сто тридцать шесть Закона о психическом здоровье.

Глаза у меня наполняются слезами, и я опускаю голову, пытаясь не разрыдаться. Не здесь, не перед этими людьми.

— Однако, — продолжает Шоу, — судя по вашим симптомам и тому, что вы мне рассказали, я могу предположить, что вы страдаете от тяжелого посттравматического стрессового расстройства, в связи с чем я бы хотела направить вас к соответствующему специалисту на консультацию. Я не могу приказать вам это сделать, но очень прошу прислушаться к моему совету, особенно учитывая, что ваше поведение привело к задержанию.

Я киваю. Я сделаю все, что она скажет, если только можно будет вернуться к тому дому и помочь мальчику.

— На этом моя работа окончена, — говорит Шоу, складывая бумаги на коленях. — А теперь я передаю вас офицеру Уолкеру, чтобы закрыть дело.

Я смотрю на Уолкера, и он вскидывает брови. Какое жалкое оправдание для полицейского. Он стоял там, в нескольких метрах от ребёнка, страдающего от жестокого обращения, и что он сделал? Арестовал меня.

— У вас есть еще ко мне вопросы, Кейт? — спрашивает Шоу.

У меня полно вопросов. Я хочу спросить, видела ли она когда-нибудь, как умирает ребенок. Хочу спросить, зачем она постоянно снимает обручальное кольцо и потом надевает обратно. Хочу спросить, почему она вздрогнула, когда я описывала, как отец меня избивал. Хочу спросить, прекратятся ли кошмары. Хочу спросить, верит ли она мне.

Вместо этого я мотаю головой.

— Хорошо, — говорит она, поднимаясь со стула. — Тогда оставляю вас с офицером Уолкером.

Она кивает, и на мгновение кажется, что она сейчас скажет мне какие-то слова утешения. Но она лишь поворачивается и направляется к двери. Я для нее — очередная пациентка, форма, которую нужно заполнить. Ей нет дела до моей жизни, моего опыта. Она выйдет из этой комнаты в другую, где ее будет ждать очередной бедолага, который станет жаловаться на жизнь, а она будет аккуратно ставить галочки в нужных местах. Я думаю о бессчетном количестве мужчин и женщин, у которых я брала интервью за долгие годы работы: чьи-то истории я помню до сих пор, а о ком-то забыла тут же, закончив репортаж; может быть, они запомнили меня такой же — той, которая, уходя, забрала с собой частичку их души.

Дверь закрывается, и ко мне подходит офицер Уолкер.

Час спустя я сижу в машине Пола на парковке железнодорожного вокзала с рюкзаком на коленях.

— Я сложил все твои вещи, какие нашел, — говорит он, обхватив руками руль. — Надеюсь, ничего не забыл.

— Уверена, все хорошо, — говорю я. — У меня и вещей-то с собой почти не было.

— Наверное, это к лучшему, как думаешь? — говорит он. — Хорошо хоть Фида не стала выдвигать обвинения.

— Ха, — вырывается у меня, пока я смотрю на полуденную серость за окном. — Не стала она. Еще бы она выдвинула обвинения — она-то знает, что копни полицейские поглубже, они бы тут же разгадали их маленький секрет. Ее муж агрессор, Пол, а она его покрывает.

— Что бы она ни делала, теперь это тебя не касается, — вздыхает он. — Иначе никак. Ты слышала, что сказал полицейский: еще раз явишься в ее дом — Фида подаст заявку на охранный ордер. И ее точно одобрят. И тогда все, твоя жизнь кончена. Тебя затаскают по судам, и прощай репутация. Оно того не стоит.

— Нет, — шепчу я. — Кажется, у меня не остается выбора. Прямая дорога к мозгоправу.

— Знаешь, может, это не такая уж плохая идея? — мягко говорит он. — Лучше уничтожить это ПТСР в зародыше, пока ты еще в силах. Пока ты не стала как… В общем, ты поняла.

— Пока я не стала как Салли?

Он опускает голову на руль и вздыхает.

— Ты ведь ей не скажешь? — спрашиваю я. — О нас.

Он поднимает голову. Лицо у него мертвенно-бледное.

— Конечно, нет, — говорит он. — Это ее уничтожит.

— Да, — отвечаю я. — Но вместе с тем я думаю, что Салли уже давно себя уничтожила.

Он нежно поглаживает меня по плечу.

— Ты правда много для меня значишь, Кейт, — говорит он. — С самого начала. Возможно, в другой жизни мы могли бы…

— Не надо. — Я отдергиваю руку. — Думаю, мы оба знаем, что это все бред. Как и прошлая ночь. Мы просто искали утешения.

Он улыбается и потирает лицо руками.

— Куда направишься? Обратно в Лондон?

— Сначала поеду к себе в квартиру, но надолго не задержусь. Слишком много воспоминаний.

— Имеешь в виду Криса?

Я вздрагиваю при звуке его имени.

— Ты не закрыла его страничку в Фейсбуке у меня на ноуте, — поясняет Пол. — Женат, да? Звучит хреново.

— Салли очень повезло, — говорю я, отстегивая ремень. — Что у нее есть ты. Хоть она этого, скорее всего, и не понимает.

Он улыбается, но я вижу, что улыбка получается вымученная.

— Ты сказала, что надолго не задержишься, — меняет он тему. — Куда поедешь?

— Поговорю с Гарри, — отвечаю я. — Верну его доверие и потом поеду в Сирию. Я должна быть там.

— С ума сошла? Новости смотрела?

— Я пишу новости, Пол, — отвечаю я. — Это моя работа.

— Но после всего, что произошло с этим мальчиком в Алеппо, ты уверена, что стоит туда возвращаться?

— Да, уверена.

— Боже, детка, — мрачно посмеивается он. — Ты не из тех, кто останавливается на полпути, да? Я буду по тебе скучать.

Он наклоняется и крепко меня обнимает; ощущение настолько приятное, что мне почти хочется остаться, но я знаю, что это невозможно: не только из-за Фиды, но и из-за Салли. Всем будет лучше, если я уеду как можно дальше отсюда.

— Я тоже буду скучать, — говорю я, высвобождаясь из его объятий. — Ты был замечательным другом эти последние несколько дней. Я очень это ценю.

— Я же сказал, мне не сложно, — говорит он. — А теперь давай приводи себя в порядок, хорошо?

— Постараюсь, — говорю я. — Еще вот что, Пол: я знаю, ты думаешь, что это все только у меня в голове, но ты все же присматривай за сорок четвертым домом, ладно? Ради меня.

— Обязательно, — сиплым голосом отвечает он.

Я открываю дверь и выхожу на соленый воздух.

— Пока, — говорю я. — Береги себя.

— Ты тоже, — говорит он, вытирая глаза. — А теперь иди, а то опоздаешь на поезд.

Захлопнув дверь, я направляюсь к вокзалу. У входа я на мгновение замираю, смотря, как серебристый седан выезжает с парковки и скрывается среди множества жилых домов, а затем достаю телефон и направляюсь к скамейке у кассы.

Я сажусь и набираю ее номер. Последняя попытка.

Она берет трубку, и я слышу тяжелое дыхание.

— Алло, — говорю я. — Салли, это ты?

— Кто это?

— Это я. Кейт. Слушай, Салли, мне нужно тебе кое-что сказать.

— Ты и так уже все сказала.

Говорит она медленно. Она пьяна. Проклятие! Но надо попытаться.

— Слушай, мне надо бежать. Я на вокзале, и поезд приезжает через пять минут.

— Опять уезжаешь, да? Знала, что надолго ты не задержишься.

В ее голосе столько яда. Уже допивает вторую бутылку. Наверняка. После первой ей весело, а после второй хочется язвить.

— Работа, — отвечаю я. — Я нужна в офисе.

— Приятно, когда ты кому-то нужна, — несвязно говорит она.

Мне хочется просто закончить разговор, но я знаю, что надо попытаться. Я делаю глубокий вдох.

— Салли, у меня к тебе просьба, — говорю я. — Это очень важно.

— Ничего себе, просьба у нее, — глумится она.

— Пожалуйста, Салли, послушай, это важно, — продолжаю я. — Я хочу, чтобы ты понаблюдала за домом, расположенным рядом с маминым. За домом Пола.

— Что ты на этот раз задумала?

Я делаю глубокий вдох.

— Там живет маленький мальчик, и мне кажется, с ним жестоко обращаются.

— Мальчик?

— Да.

— В мамином доме?

— Нет. В соседнем. Который Пол сдает.

— Какое это имеет отношение ко мне?

— Никакого, — отвечаю я. — Но ты очень мне поможешь, если, может быть, как-нибудь зайдешь к соседям, проверишь, как у них дела. В конце концов, они снимают у вас этот дом.

— Прикалываешься? — восклицает она. — То есть ты хочешь, чтобы я постучалась к кому-то в дверь и спросила, не бьют ли они своего ребенка?

— Нет, я просто…

— Ты неисправима, Кейт. Вечно суешь нос в чужие дела и указываешь людям, как жить.

— Салли, все не так. Этот ребенок… он в беде.

— Да? Разве не то же самое ты говорила про Ханну? Знаешь, в чем твоя проблема? Тебе просто обидно.

— Обидно? О чем ты говоришь?

— Обидно, что у тебя нет детей, что ты поставила на первое место успешную карьеру и что сейчас уже слишком поздно.

Ее слова больно ранят, но я не позволю себе этого ей показать.

— Ради бога, Салли, не неси чушь.

— Да ладно? Такая уж и чушь? Нет, я просто слишком хорошо тебя знаю, только и всего. Правда глаза колет, да?

— Ты пьяна, — говорю я, пытаясь сохранять самообладание. — Не знаю, зачем я вообще позвонила.

— Она чем-то тебе насолила, да, эта женщина из соседнего дома? Сказала что-то, что тебе пришлось не по нраву? Ты поэтому выдумываешь про нее всякое дерьмо?

— Нет, не поэтому.

— Ты вечно что-то выдумываешь, — повышает она голос. — Не можешь остановиться, да?

Пока она брюзжит, я слышу, как в громкоговоритель объявляют мой поезд.

— Ладно, мне пора, — прерываю я ее. — Спасибо, Салли, очень помогла.

Я заканчиваю звонок и убираю телефон в карман.

С чего я вообще решила, что она поможет? Она и о себе-то позаботиться не может, что говорить о других.

Поднимаясь со скамейки и надевая на плечи рюкзак, я пытаюсь выкинуть из головы ее пьяные оскорбления. Пора возвращаться к работе, говорю я себе, направляясь к поезду. Пора бежать из Херн Бэй и оставить здешние невзгоды позади.

27

Алеппо, Сирия

Две недели спустя

Что-то изменилось. Я изменилась.

Я приехала в Алеппо прошлой ночью. Путь сюда был жутким. В город нас тайно провел переводчик и мой старый друг Хассан. Нам пришлось несколько километров идти по заброшенной канализационной трубе. Хассан шел впереди с фонариком на лбу. Под ногами ползали крысы, и в доходящей до щиколотки воде плавало древнее дерьмо. Всю дорогу меня трясло. Каждый шаг я спрашивала себя — зачем? Зачем я вернулась? Я закрывала рот рукой, когда вода поднималась выше, и в нос ударял запах экскрементов и химикатов. Когда я уже думала, что вот-вот потеряю сознание, мы вышли на огромную пустошь, заброшенную промзону на окраине Алеппо, где был разбит временный лагерь для беженцев. И когда я стояла там, глядя на ветхие палатки, мне хотелось побежать обратно через трубу. В воздухе витал запах смерти, напоминавший о моем малыше. И когда Хассан взял меня за руку и повел к палатке, я спросила себя вновь: зачем я вернулась?

Сегодняшнее утро я провожу в клинике в северной части лагеря. Эту клинику создали несколько студентов-медиков, и сейчас она забита напуганными, истекающими кровью людьми, в основном женщинами и детьми. Молодой мужчина в грязной белой шинели носится от кровати к кровати, отчаянно пытаясь закрыть кровоточащие конечности клочками одежды. Я видела много подобных сцен в Секторе Газа и в Ираке, но тогда я была сильнее. Сейчас я стала тревожной. Вздрагиваю от любого шороха.

Пробираясь через хаос, поглотивший клинику, я чувствую, что внутри меня что-то оборвалось. Я больше не могу этим заниматься.

Однако, подавляя страх, я иду сквозь толпу. Я следую за молодым студентом-медиком, представившимся Халилем, и слушаю его рассказ о том, что произошло.

Мы останавливаемся у хлипких носилок, на которых неподвижно лежит девушка. Еще почти подросток, она, широко открыв рот, смотрит в потолок, пока Халиль накладывает жгут на то, что осталось от ее руки. С бешено бьющимся сердцем я сажусь перед ней на колени. Я знаю, что обезболивающего нет, и ее мучает невыносимая боль. Я поглаживаю ее по руке, и когда она поворачивает ко мне свое лицо, я думаю о Ханне. Когда я ее в последний раз видела, она была примерно такого же возраста, что и эта девушка. И пока я сижу и смотрю на ее сломанное тело, меня вдруг охватывает жгучее воспоминание — о старой ране, которую я когда-то нанесла, но так и не попыталась залечить.

Это произошло на десятый день рождения Ханны. Я только-только вернулась из Сектора Газа, где составляла репортаж о бомбежке школы, в результате которой погибли сотни детей. То, что я там увидела — горы изуродованных тел — сильно на меня повлияло; помню, я тогда думала, как нам, живущим на Западе, повезло и как так вышло, что некоторые дети рождаются в мире, а некоторые — в войне. Через три дня после моего возвращения меня пригласили на день рождения Ханны, и малышка захотела показать мне свою новую куклу. Не знаю, что на меня нашло, но увидев Ханну в ее сверкающем новом платье, с кучей подарков, я обезумела от ярости. Я выхватила куклу у нее из рук и открутила ей голову. «Что скажешь, Ханна? — закричала я, швырнув в нее куклой. — Поиграем в Сектор Газа?» Никогда не забуду ее взгляд, полный страха и замешательства, когда она стояла там, а под ногами у нее валялись обломки куклы. Мама и Салли были в бешенстве, но они быстро забыли о произошедшем. Однако Ханна так и не забыла и с тех пор при виде меня каждый раз вздрагивала.

Отогнав воспоминание, я спрашиваю у девушки, как ее зовут. Она смотрит на меня невидящими глазами, затуманенными болью.

— Ее зовут Амира, — говорит Халиль. — Ее дом взорвали, когда она и ее семья спали. Ее малыша вырвало у нее из рук, и он тоже погиб.

Я поворачиваюсь к девушке. Такая юная и уже мать. Я смотрю на ее недостающую руку и представляю, как в ней лежал ребенок: еще минуту назад он был в тепле и безопасности и сосал материнское молоко, и вот его больше нет. Девушка закрывает глаза и отворачивается, и пока Халиль ведет меня к другой койке, я вижу перед собой только Ханну и ее сломанную куклу; в этот момент я понимаю, что все: я наконец сломалась.

Я вернулась в палатку час назад, но уснуть так и не смогла. Все мои мысли были только о девушке и ее погибшем ребенке. Сердце глухо билось в груди, и я думала, что свалюсь в обморок. Мне нужен был свежий воздух. Поэтому я надела рюкзак и вышла из палатки.

Сейчас я сижу на улице и смотрю на загорающиеся в небе звезды. Здесь, вдали от стонов пациентов, тихо. Мои мысли возвращаются в Херн Бэй, к Полу и Салли. Я думаю о том, как у них дела. Надеюсь, она одумается и бросит пить. Я также думаю о собственных демонах. Вернувшись сюда, я поняла, что мне нужно разобраться, наконец, со своими проблемами.

Приехав обратно в Лондон, я заверила Гарри, что, как только вернусь из Сирии, сразу поговорю с нашим профпатологом. Он сомневался, стоит ли меня сюда отпускать, но он знает, что только я могу разобраться в том, что здесь происходит. Благодаря моим репортажам люди покупают газеты, и Гарри этого достаточно. Возможно, вернувшись, я и правда с кем-нибудь поговорю, думаю я. Возможно, уже пора.

Становится холодно. Открыв рюкзак, я достаю первую попавшуюся вещь — плотный шерстяной свитер. Я натягиваю его через голову, но, засовывая руку в рукав, вдруг чувствую нечто твердое. Я толкаю руку вперед, и на землю падает тонкий черный предмет.

Наклонившись, я его поднимаю и, удивленно мотая головой, верчу в руках. Мамин диктофон. Видимо, Пол его положил по ошибке, решив, что он мой. Откинув рюкзак в сторону, я сажусь на траву. Если диктофон еще работает, я смогу в последний раз услышать мамин голос. Свернувшись в клубок, я разбираюсь с кнопками. Диктофон более старой модели, нежели мой, и приходится повозиться, чтобы его включить, но наконец я слышу шипение, а за ним мамин голос, который ни с чьим не спутать.

— Прием. Прием. Так ведь говорят, да? Я должна говорить в эту штуковину, потому что постоянно забываю, где оставила очки. Кейт говорит, что, если так пойдет и дальше, я истрачу целый тропический лес стикеров, поэтому она купила мне эту милую новенькую вещицу. Но я просила ее не переживать. Я слишком стара для всей этой новомодной чепухи.

Ее голос плывет по пыльному воздуху, и я улыбаюсь. Она пришла ко мне, когда я больше всего в ней нуждаюсь. На глаза наворачиваются слезы — она рассказывает, что нужно купить в магазине и когда вывозят мусор в рождественские праздники. Всякие повседневные бытовые мелочи, но, слушая ее болтовню, я чувствую себя в безопасности. Затем она замолкает, и следует долгая пауза. Я перематываю вперед и снова слышу ее голос.

— …в соседнем доме.

Немного перемотав, я жду, пока она снова заговорит.

— Я говорю это, потому что все думают, что я свихнулась, но я уже дважды его видела, совершенно ясно и четко.

Ее голос серьезен, и я встаю и прибавляю громкость, сердце бешено колотится у меня в груди.

— Маленький мальчик. Совсем малыш, лет трех-четырех, в соседнем доме…

Это последнее, что я слышу, прежде чем меня ослепляет вспышка яркого белого света, и я падаю на землю. Я слышу знакомый треск, который издает приближающийся снаряд. Спрятав лицо, я закрываю глаза, и все погружается во тьму.

Часть вторая

28

Херн Бэй

Вторник, 5 мая 2015

Кто-то светит мне в лицо фонариком. Зажмурившись, я пытаюсь вспомнить, где я. Затем я вижу стоящего надо мной мужчину. С этого ракурса он похож на великана с огромными волосатыми руками, сложенными на груди. Однако, приглядевшись, я вижу, что это всего лишь Пол. Мой муж. А фонарик — это лучи раннего утреннего солнца, проступающие сквозь окно веранды.

— Что тебе нужно? — бормочу я, зарываясь обратно в складки кресла. Во рту у меня пересохло, и собственный голос болью отдается в голове.

— Салли, я хочу с тобой поговорить, — заявляет он. Голос у него тихий и серьезный.

— А я с тобой не хочу.

Я зажмуриваюсь. От солнечного света, льющегося в окно, у меня болит голова. Во рту до сих пор привкус вчерашнего вина, и такое чувство, что стоит мне пошевелиться, меня вырвет. Закрыв глаза, я делаю вид, что его тут нет. Чего он стоит у меня над душой? Он же знает, что здесь ему не рады: это мое пространство. Как же хочется спать.

— Салли, прошу тебя, — говорит он. — Просыпайся. У меня плохие новости.

Я открываю глаза и смотрю на него. Лицо у него заплаканное. Внутри все леденеет. Что-то с ней.

— Ханна, — шепчу я. — Что-то с Ханной?

Он мотает головой.

— Нет, не с Ханной.

Слава богу, думаю я, сползая обратно в кресло. Если с Ханной все нормально, мне плевать, что там он хочет мне сказать. Но он все еще здесь. Я чувствую, что он надо мной навис.

— Что случилось? — спрашиваю я. — Скажи мне.

Присев на краешек стола, он обхватывает голову руками.

— Пол, ради бога, просто скажи, что случилось.

— Кейт, — поднимает он голову.

— Ох, и что на этот раз с ней произошло? — говорю я, оглядывая веранду в поисках вина. Мне нужно немного выпить, чтобы снять напряжение. — Ее похитили?

Бутылки нигде нет. Наверное, я вчера ее допила. Я встаю с кресла и направляюсь к двери.

— Присядь, — говорит Пол, положив руку мне на плечо. — Это серьезно.

Я смотрю на него. Лицо у него мертвенно-бледное.

— Слушай, что бы там ни было, — говорю я, садясь обратно в кресло, — с Кейт все будет нормально. Она в состоянии сама о себе позаботиться. У нее это всегда хорошо получалось.

— Салли, послушай.

— Она только-только уехала, и все с ней было нормально.

Руки у меня трясутся. Мне нужно выпить.

— Послушай, милая, — говорит он, наклонившись и взяв меня за руки. — Дай мне сказать.

— Мне не интересно, — резко обрываю его я, отталкивая его руки. — Кейт в состоянии сама о себе позаботиться.

Что он тут устроил: заявляется ко мне в такую рань с серьезными разговорами, когда я даже еще не выпила?

Оттолкнув его, я направляюсь в гостиную, но когда дохожу до двери, его руки хватают меня за плечи.

— Сядь, — говорит он и ведет меня к дивану.

— Убери от меня свои руки! — кричу я. — Я же сказала, мне плевать на Кейт и ее проблемы. Уйди с дороги.

— Салли, постой, — твердо говорит он.

— Нет, пусти, — вырываюсь я. — Хватит указывать, что мне делать.

— Господи, ты можешь просто меня выслушать, глупая женщина! — кричит он, крепко схватив меня обеими руками. — Она мертва. Твоя сестра мертва.

Перед глазами у меня темнеет, и я оседаю на пол.

— Прости, любимая, — говорит он. — Прости меня. Я не хотел говорить тебе об этом вот так, но ты не слушала.

Пол осторожно меня поднимает и усаживает на диван.

— Принесу тебе стакан воды, — говорит он, взбивая подушки у меня за головой.

— Нет! — кричу я. — Не хочу воды!

Он садится рядом и берет меня за руку.

— Я узнал вчера ночью, — говорит он. — Я ехал домой, и по радио сообщили, что в Сирии взорвали полевой госпиталь.

— Заткнись, — шепотом говорю я, но он не замолкает.

— Это сразу привлекло мое внимание, — говорит он. — Потому что этот госпиталь был в Алеппо, а я знал, что она поехала именно туда.

— Просто заткнись. — Я впиваюсь ногтями ему в ладонь, но он не реагирует. Продолжает говорить.

— Сегодня утром я включил телевизор, — говорит он, поглаживая меня по руке. — И на экране было ее фото. Лагерь, в котором она находилась, взорвали, Салли. Никто не выжил.

— Я сказала — заткнись! — кричу я, отталкивая его руки. — Ты ошибаешься, чертов придурок. Сам не знаешь, что несешь.

Я колочу его кулаками в грудь, а он просто стоит и позволяет мне себя бить, снова и снова. Я продолжаю бить до тех пор, пока силы меня не покидают и я не падаю у его ног.

— Кейт всегда со всем справляется. Она может о себе позаботиться. Ты ошибаешься, — рыдаю я.

— Мне жаль, любимая, — шепчет он, подкладывая руки мне под голову и поднимая с пола. — Мне очень жаль.

Он целует меня в щеку, но я ничего не чувствую. Он несет мое безвольное тело через комнату обратно на веранду.

— Она жива, — говорю я, когда он опускает меня в кресло. — Если бы она умерла, я бы почувствовала.

— Это огромное потрясение, — говорит он, приложив руку к моему лбу. — Нужно время, чтобы свыкнуться с мыслью…

— Я же сказала, она жива! — кричу я, отталкивая его. — А теперь отвали и оставь меня одну.

— Послушай, Салли, — говорит он, — Мне кажется, будет лучше, если я еще хоть немножко с тобой побуду. Ты потрясена.

— Слышал, что я сказала? Я сказала, что хочу побыть одна.

— Хорошо, — говорит он, отходя к двери. — Как пожелаешь.

— И закрой эти чертовы занавески, — добавляю я. — У меня от солнца болит голова.

Я слышу его шаги на деревянном полу, когда он идет к окну.

— Так лучше? — спрашивает он, когда свет исчезает, и я киваю, радостно погружаясь во мрак.

— Если вдруг понадоблюсь — кричи, — говорит он, закрывая дверь, и я думаю о том, как Кейт стучала кулаками по столу, когда отец набрасывался на маму. Этого просто не может быть, говорю я себе, погружаясь обратно в кресло. Как это возможно — она умерла, а я до сих пор здесь? Из нас двоих она всегда была сильной, всегда была воином. Это невозможно. Он наверняка что-то напутал.

Нужно выпить.

Засунув руку за спинку кресла, я пытаюсь нашарить в темноте бутылку вина, которую спрятала там прошлой ночью. Нащупав, я ее вытаскиваю. У меня нет бокала, но он мне и не нужен. Откупорив бутылку, я делаю глубокий глоток. Вино теплое и слегка прокисшее, но и так пойдет. Мне просто нужно заглушить боль.

За окном стемнело. Понятия не имею, сколько сейчас времени. Я уже допила бутылку и готова убить за еще одну. Пол заходил несколько раз, спрашивал, не хочу ли я чаю. Я ответила, что хочу выпить, но он и слушать не желает. Только твердит, что я в шоковом состоянии.

Это так называется?

Я сижу в темноте, и все мои мысли только о Кейт. Она стояла рядом с мамой у моей кровати в день, когда родилась Ханна. Мама шумно объясняла, как правильно прикладывать Ханну к груди и что делатьпосле кормления, а Кейт просто стояла рядом и пялилась на ребенка. Она словно увидела нечто странное. Я прекрасно ее понимала — Ханна казалась мне каким-то инопланетным созданием, учитывая, как мало я на тот момент знала о детях. Я сама была еще ребенок.

В конце концов я сказала ей сесть, и, пока мама вышла за чаем, мы с ней смотрели, как Ханна спит в своей пластмассовой кроватке. В какой-то момент я повернулась к Кейт и спросила: «Что мне с ней делать?». Минуту она смотрела на меня, после чего пожала плечами и ответила: «Не спрашивай». И мы обе прыснули со смеху. Мама, вернувшись, спросила, над чем мы хохочем, но нам было так смешно, что мы не смогли вымолвить ни слова.

Три недели спустя она уехала в университет и назад не вернулась. Мы практически никогда больше не были с ней так близки, как тогда в больнице. Сколько я себя помню, из нас двоих она всегда была лучше, умнее, смелее — я постоянно до нее не дотягивала, однако в те несколько минут, что мы сидели у кроватки Ханны и смотрели, как она спит, мы были лишь парочкой смешливых, беспомощных школьниц.

Затем я кое-что вспоминаю. Она мне звонила. Прямо перед тем, как уехать в Сирию. Я пытаюсь собрать по кусочкам, что именно она сказала, но в голове у меня лишь обрывки информации. Похоже, я была пьяна. Помню, она сказала, что находится на вокзале — или в аэропорту? Я смутно помню свою злость из-за того, что она опять уезжает. Черт побери, надо было слушать. Что она пыталась мне сказать? Бесполезно. Ничего не помню.

А теперь ее нет, и я никогда больше не услышу ее голос.

Стоит мне отогнать воспоминание о телефонном звонке, как я вспоминаю о Ханне. Интересно, где она? Вот бы она вышла на связь. Нужно сказать ей о бабушке, а теперь и о тете Кейт. Почему она такая упрямая? И потом я слышу в голове ее голос. Просто отпусти меня, мама. Я тяну ее за запястье, умоляя вернуться в дом. А затем перед глазами у меня темнеет, и как ни пытаюсь, я не могу вспомнить, что произошло дальше. Просто не могу.

— Салли.

Я поднимаю глаза. Он стоит в дверях в халате.

— Милая, время уже за полночь, — говорит он. — Ложись в кровать.

— Я не устала, — отвечаю я.

— Ты сидишь в этом кресле весь день, — говорит Пол. Он заходит и хочет включить лампу.

— Не трогай! — кричу я, вложив в этот крик всю свою злость, тоску и неприязнь. — Просто не трогай, понял?

Он замирает с проводом в руке.

— Сидя здесь весь день, не двигаясь и не разговаривая, ты не вернешь Кейт, — говорит он, выпуская выключатель из рук. — Выгоняя меня, ты делаешь только хуже. Мы можем все обсудить. Я рядом, Салли. Я готов тебя выслушать.

— Мне нечего тебе сказать, — отвечаю я.

Его голос действует мне на нервы. Я хочу остаться наедине со своими воспоминаниями о Кейт. Мне нужно во всем разобраться, а он своими постоянными проверками только меня отвлекает и не дает свободно вздохнуть.

— Утром ты об этом пожалеешь, — говорит он. — Если уснешь в этом кресле, к утру все тело затечет.

— А тебе-то какое дело? — огрызаюсь я. — Пожалуйста, иди спать и оставь меня в покое.

Когда он закрывает за собой дверь, кожу у меня покалывает. Нужно еще выпить. Выждав несколько минут, я встаю с кресла и крадусь через гостиную в коридор. Останавливаюсь у шкафа под лестницей. Пола не слышно, наверное, лег спать. Осторожно открыв дверцу шкафа, я запускаю руку внутрь. Бутылки все на том же месте, где я оставила их пару дней назад. Моя заначка. Лучше места для тайника не придумаешь. Пол даже близко к этому шкафу не подходит. Думает, он забит хламом и старой одеждой. Я осторожно закрываю дверцу и проскальзываю обратно на веранду.

Прижимая бутылку к груди, я опускаюсь в кресло. Всего один бокал, говорю я себе, один бокал, чтобы расслабиться. Однако откупоривая бутылку, я знаю, что одним бокалом дело не ограничится.

29

Я просыпаюсь в пустой кровати. Спина ноет; натянув на плечи одеяло, я пытаюсь снова заснуть, но не получается. Я открываю глаза и несколько минут лежу неподвижно. Воздух какой-то другой. Что-то произошло перед тем, как я легла спать, нечто ужасное. И затем я вспоминаю. Новости. Лицо Пола. Это правда. Я жива, а моя сестра умерла.

— Пол! — кричу я. — Пол, ты дома?

Никто не отвечает, и я слезаю с кровати. Вчерашняя одежда аккуратно висит на спинке стула у окна. Видимо, посреди ночи Пол принес меня наверх и переодел в пижаму, но я ничего не помню.

— Пол! — снова кричу я, но ответа все нет.

Накинув халат, я спускаюсь вниз, чтобы его найти.

На кухонном столе лежит записка, что его вызвали на работу, но он вернется, как только сможет.

Выкинув записку в мусорное ведро, я выхожу из кухни, и туман у меня в голове немного рассеивается. Когда Пол рядом, я словно задыхаюсь, и мозг отказывается работать. Без него я хотя бы могу сконцентрироваться.

Я иду прямиком к шкафу под лестницей и открываю дверцу. Мне нужно выпить, всего один бокал, чтобы унять боль в груди. Я засовываю руку в шкаф. Там ничего нет, лишь старые куртки и коробки. Включив свет, я выкидываю хлам и шарю в поисках бутылок. Но там пусто. Сев на колени, я продолжаю поиски. Куда, черт побери, они подевались? Я два дня назад поставила сюда шесть бутылок. Должно оставаться еще четыре. Куда они делись? С бешено колотящимся сердцем я лихорадочно перебираю старые коробки из-под обуви и изъеденные молью пиджаки. И затем я кое-что вижу — желтый стикер, приклеенный к полу в том месте, где стояли бутылки.

Я срываю его трясущимися от ярости руками.

«Оно того не стоит, Салли, — написал он. — Мы справимся с этим вместе… без выпивки. Я тебя люблю. Целую».

Чертов придурок. Он забрал мои бутылки. Я бегу на кухню и начинаю открывать все шкафы и ящики. Куда он их спрятал? Без выпивки я этого не переживу. Слишком тяжело, слишком невыносимо.

Я возвращаюсь на веранду и смотрю за диваном, за подушками, крича от разочарования. Подойдя к креслу у окна, я кое-что замечаю снаружи. На террасе стоит, готовый к завтрашнему вывозу мусора, контейнер для переработки, и в нем лежат четыре пустых бутылки из-под вина. Он вылил вино в раковину. Поверить не могу.

Я колочу кулаками по стеклу. Что за идиот! Зачем он это сделал? Он только все портит.

Без алкоголя мне этот день ну никак не пережить, поэтому придется просто пойти и купить еще. «Об этом-то он не подумал, а?» — бормочу я себе под нос, снимая халат и швыряя его на пол. Какой смысл выливать вино в чертову раковину, если можно просто пойти и купить еще? Я взрослая женщина, а он относится ко мне, как к несмышленому ребенку. Да пошел он.

Отыскав висящий на крючке в коридоре просторный пуховик, я надеваю его прямо на пижаму. Надеюсь, никто не заметит, думаю я, вытаскивая с обувной полки старые кроссовки, однако, наклонившись, чтобы их надеть, я ловлю свое отражение в зеркале. Глаза красные, и я не мылась вот уже несколько дней. Жирные, растрепанные волосы; кожа болезненного желтоватого оттенка. Господи, что подумала Кейт, когда меня увидела? Она всегда выглядит безупречно. С самого детства она щепетильно относилась к своей внешности. Все должно быть идеально. И она была такой стройной и симпатичной. Я никогда не могла с ней соперничать.

Пытаясь не думать о Кейт, я сую руку в карман пальто и достаю солнцезащитные очки. На улице пасмурно, и я буду смотреться нелепо, но это лучше, чем напугать кого-нибудь до смерти.

Когда я выхожу, на улице ни души. Слава Богу. Я понятия не имею, сколько сейчас времени и какое сегодня число; все, о чем я могу думать, это бутылка прохладного белого вина, и, пересекая дорогу, ведущую к магазину, я чувствую лишь одно — отсутствие этого вина в моем кровотоке.

Идя по узкой тропинке к супермаркету, я затягиваю капюшон моего пальто вокруг лица. Не хочу, чтобы меня кто-нибудь узнал. Быстренько сделаю свои дела и спокойно вернусь в дом.

Заходя в магазин, я испытываю облегчение — сегодня работает мужчина, а не его жена. Каждый раз, когда я ставлю на кассу бутылки вина, она смотрит на меня, как на кусок дерьма. Тварь. Но ее муж еще ничего, и он улыбается, когда я беру корзинку и направляюсь к холодильникам.

По радио играет «Эй, Джуд», и я вдруг чувствую щемящую грусть. Словно меня ударили кулаком в живот. Когда мы были маленькими, Кейт любила эту песню. Она меняла слова на «Эй, ты» и танцевала со мной по комнате. Но это было очень давно, еще до того, как мы друг дружку возненавидели. Я кладу в корзину три бутылки «Пино Гриджио» и направляюсь к кассе, пытаясь забыть песню, но она уже прочно засела у меня в голове и останется там до конца дня, пока я не смою ее вином.

Я ставлю бутылки на кассу, напоминая себе, что надо придумать новый тайник, такое место, где Пол не станет искать.

— Солнечно на улице, да? — говорит мужчина, заметив у меня на глазах очки. Он пробивает бутылки и начинает складывать их в хлипкий пакет.

Я киваю, а сама жду, когда же он закончит.

— Весна, — улыбается мужчина. — И от этого еще больнее, не так ли? — Он показывает на газетную стойку у двери. — Она была из здешних. — Проследив его взгляд, я вижу множество заголовков:

СТЕРТЫ С ЛИЦА ЗЕМЛИ

НИКТО НЕ ВЫЖИЛ

ВЗОРВАНЫ ВО СНЕ

— Сирия, — говорит он, открывая еще один пакет под оставшиеся бутылки. — Когда же это закончится? Сколько бед для одной страны. Бедные люди, бедная журналистка. Ей было всего-то чуть за тридцать. По официальной версии, она пропала без вести, но как такое пережить? Видели фотографии? Мясорубка. Заставляет задуматься, да? Идешь себе по своим делам, а потом вжик.

Он щелкает пальцами, и я вздрагиваю.

Я отхожу от кассы и направляюсь к газетной стойке. Взяв выпуск The Times, я смотрю на фотографию на первой полосе: на опаленном поле лежит гора мешков для трупов. У меня скручивает живот, и я роняю газету на пол. Меня сейчас вырвет.

— С вас 27.36 фунтов, дорогуша, — говорит продавец, когда я нагибаюсь за газетой. — Газету тоже возьмете?

— Нет, — отвечаю я, кладя газету обратно на полку и возвращаясь к кассе. Схватив пакеты, я сую продавцу ворох двадцатифунтовых купюр — все содержимое моего кошелька.

— Постойте, милая, тут слишком много, — говорит он. — Возьмите сдачу.

Но я уже на улице. Держась за живот, забегаю за пиццерию, и меня рвет. Чтобы не упасть, я опираюсь рукой на стену и стою так несколько минут, пытаясь отдышаться. Затем, вытерев рот, возвращаюсь на тротуар. Мне надо скорее домой. Подальше от продавца, газет и крутящейся в голове песни «Битлз». Приду домой и налью себе маленький бокальчик вина, сразу станет лучше. Смогу мыслить ясно.

Два часа спустя я пьяная. Закрыв глаза, я лежу на диване и слушаю, как в воздухе дрожит голос Пола Маккартни.

Только один бокал, сказала я себе, но первый бокал я как-то не заметила и поэтому налила второй. Он помог мне согреться и немного притупил боль, но этого все равно было мало, и, наливая третий, я вспомнила, что у меня есть пластинка Кейт. Она должны быть где-то здесь, думала я, просматривая потрепанные конверты. Вот она — двенадцатидюймовая пластинка с «Эй, Джуд» «Битлз», на обратной стороне которой черным фломастером написано ее имя: Кейт Марта Рафтер. Вытащив пластинку из конверта и обтерев о рукав, я ставлю ее на древний граммофон и вдруг ощущаю присутствие сестры. В гостиной танцуют две маленькие девочки.

Лежа на диване и прокручивая в голове песню, я пытаюсь представить ее лицо, но вижу только проклятый похоронный мешок.

— Эй, ты, — пою я призракам в комнате. — Тра-тра-та-та.

Мои веки медленно тяжелеют, и все погружается во мрак.

Я просыпаюсь от громкого стука. Сажусь и прислушиваюсь. Звук глухих тяжелых шагов и тихий, приглушенный голос, зовущий меня по имени. Я пытаюсь встать, но не могу пошевелиться. Сердце колотится, и я не могу сделать вдох.

Шаги приближаются.

— Кейт? — шепчу я. — Это ты?

Я пытаюсь подняться с дивана, но ноги такие тяжелые, что я едва могу пошевелиться.

— Черт подери!

Я поднимаю глаза и вижу его. Она стоит в дверях, лицо чернее тучи.

— Салли, зачем ты это сделала? — говорит он, заходя внутрь. — Ты же знаешь, что это не поможет.

— Все нормально, — отвечаю я, шлепаясь обратно на диван. — Не начинай.

— Господи, — говорит он, поднимая с пола бутылку. — Три бутылки вина за раз? Что же ты с собой творишь?

Поставив бутылки на стол, он подходит ко мне и садится на подлокотник дивана.

— Выпивка ее не вернет, — говорит он, взяв пустой стакан у меня из рук.

— Знаю, — отвечаю я.

— На самом деле ты так только делаешь хуже, — продолжает он.

Я зарываюсь головой в подушку, чтобы не слышать его занудный голос, но не помогает.

— Чтобы с этим справиться, тебе нужно мыслить ясно, Салли, — говорит он. — Чтобы полностью осознать, что она умерла.

В этот момент я кое-что вспоминаю. Один из заголовков из утренней газеты.

— Ты ошибаешься, — говорю я, поднимая голову с подушки. — Насчет Кейт. Она не умерла.

— Ох, Салли, что ты несешь? — вздыхает он.

— Я видела газеты в магазине, — говорю я, поднимая палец вверх. — И там написано «пропала без вести» — она пропала, а не умерла. Говорю тебе, объявится через пару дней, целая и невредимая. — Я громко смеюсь.

Он мотает головой, вид у него при этом такой самодовольный, что мне хочется ему врезать.

— Что? Чего головой трясешь?

— Салли, послушай, — говорит он. — Только что звонили из Министерства обороны. Сказали, что Кейт оставила наши контакты как своих ближайших родственников. Салли, все подтвердилось. Твоя сестра не пропала без вести, милая, она мертва. Они отправляют нам ее вещи.

Я встаю с дивана, пытаясь за что-то схватиться, за что угодно, лишь бы не упасть.

— Но в газетах пишут… — начинаю я. — Там написано «пропала без вести». Зачем им так писать, если это неправда?

— Мне жаль. Салли.

Комнату заполняет ее лицо; в голове у меня крутятся слова проклятой песни, и все вокруг вдруг плывет. Эй, ты. Я вытягиваю вперед руку, чтобы за что-то ухватиться, но не успеваю и падаю, ударяясь головой о край кофейного столика.

30

«Что я здесь делаю?» — думаю я, сидя на стерильно белой койке. Через просвет в тонкой зеленой занавеске я вижу спешащие куда-то ноги, но у моей палаты никто не останавливается. Почему никто не подходит?

В больнице меня умыли, наложили на голову швы и подключили к сердцу монитор. Пол остался ждать в приемном покое, пока меня повезли в реанимацию. Я вздохнула с облегчением. Он без конца спрашивал, как я себя чувствую. Что он хотел услышать? Спасибо, великолепно. Вне себя от радости. Моя сестра умерла, и все чудесно.

Чем больше проносящихся мимо ног я вижу под занавеской, тем более одиноко мне становится. Все, кого я люблю, меня покинули: дочь, сестра. Я скучаю даже по маме, старой ворчливой корове.

Я тоже должна быть мертва, думаю я, прикасаясь рукой к неровным швам, рассекающим лоб, словно рельсы. Мне незачем больше жить.

Незачем.

Занавеска отодвигается, и в палату с обеспокоенной улыбкой входит Пол. Я закашливаюсь. Одним своим присутствием он словно выкачивает из помещения весь кислород. Так вот что происходит, когда умирает любовь? Люди просто опустошают друг друга до изнеможения. Я Пола точно опустошаю. Разглядывая его лицо, пока он задергивает занавеску и идет к койке, я вижу, что он изнурен.

— Я не могу перестать себя винить, — говорит он. — Зачем только я ушел? Надо было остаться с тобой. Прости меня.

— Ты не виноват, — отвечаю я. — Я теперь взрослая девочка.

Голова у меня раскалывается, и мне больно говорить. Я наблюдаю, как он пододвигает к кровати стул и садится. Закатав рукава, он расчесывает свои руки. Я смотрю на серебристые шрамы и вспоминаю ту ночь. Как он пытается вырвать бутылку у меня из рук, и вдруг раздается звук битого стекла. Заметив, куда я смотрю, он перестает чесаться.

— Прости, — шепчу я. — Прости меня, Пол.

С той ночи между нами все изменилось. Теперь мы спим отдельно. Вместе не едим. Пол проводит все больше и больше времени на работе. Мы словно чужие люди, каким-то случайным образом поселившиеся в одном доме.

— Не будем сейчас об этом, — ласково говорит он. — Ты сама не знала, что творишь.

Он улыбается, и у меня скручивает живот. Бедный Пол. На следующий день он даже не хотел признавать, что я с ним сделала.

— Я не хотела.

— Знаю, — успокаивает меня он. Но я вижу по его глазам, что он мне не доверяет.

— Я в порядке, честно. — Он пытается улыбнуться. — Кстати, доктор сказал, что тебе можно домой. Машина у входа, поедем, когда будешь готова.

Его слова возвращают меня к мыслям о Кейт, к новостям.

— Я до сих пор не могу в это поверить, — говорю я, отворачиваясь от него. — Что ее больше нет.

— Знаю, — отвечает он. — Я сам не могу поверить. Она была прекрасным человеком. Я просто жалею, что оставил тебя сегодня одну. Идиот. Или как там говорила Кейт? Тупица.

Он печально смеется, и сердце у меня разрывается от боли.

— Меня она тоже так называла, — говорю я, после чего сползаю с койки и беру со стула кардиган. — В детстве.

Я вспоминаю пляж в Рекалвере. Одно из моих самых ясных воспоминаний. Я строю замок из песка, а она копает. Любила она во всем копаться. Вдруг она замирает, и, подняв голову, я вижу у нее в руках какую-то штуковину. «Это окаменелость?» — спрашиваю я, подойдя ближе. «Не знаю», — отвечает она. «Но мне оно нравится». Через минуту над нами нависает мама, она выхватывает окаменелую штуку у Кейт из рук, а потом бежит и бросает ее в море. «Зачем ты это сделала? — вопит Кейт, когда мама возвращается. — Она моя!» Мамина юбка промокла насквозь, и, усаживаясь обратно на полотенце, она бросает на нас сердитый взгляд. «Ты нашла бомбу, Кейт. Это тебе не игрушки». Став вдруг серьезной, Кейт кивает и продолжает копать, а я продолжаю сидеть в недоумении. «А что такое бомба? — спрашиваю я. — Яйцо динозавра?» Мама и Кейт покатываются со смеху, им так смешно, что я и сама невольно начинаю смеяться. «Ой, Салли, какая же ты тупица».

Закрыв глаза, я прячу лицо в шерстяных складках кардигана. По щекам текут слезы, и я слышу мамин голос: Это тебе не игрушки.

— Глупая, безмозглая дура, — плачу я. — К чему эта чертова смелость? Сидела бы себе дома, а люди бы пусть сами решали свои проблемы и умирали в своих битвах.

— Ох, Салли, — говорит Пол. Встав со стула, он берет из моих рук кардиган. — Все хорошо. Излей душу.

Положив кардиган на кровать, он заключает меня в объятия.

— Я никогда не смогу свыкнуться с этой мыслью. Что она умерла в полном одиночестве, и в последние минуты ее жизни рядом не было никого, кто бы мог ее утешить. Зачем только я так ужасно себя повела, когда она пришла со мной увидеться? Но я думала только о том, что она сделала. Мысли об этом съедали меня изнутри, а теперь уже слишком поздно.

— Ш-ш-ш, — убаюкивает меня Пол, поднимая кардиган. — Все хорошо. Прошлого не вернешь. Что было, то было. Я помогу тебе, детка. Мы справимся с этим вместе. А теперь пойдем домой.

Я пленница в собственном доме. Исполненный решимости не позволить мне улизнуть за выпивкой, Пол взял на работе отгул до конца недели и теперь сидит дома и корчит из себя няньку.

Он уже несколько раз в течение дня заходил меня проведать, принес чаю с печеньем, кипу дрянных журналов и сказал, что, как только я буду готова, можно поговорить о Кейт.

Из-за отсутствия выпивки мне тревожно, и ужасно болит живот. Нужно придумать, как улизнуть и раздобыть немного спиртного. Однако сейчас я чувствую странное спокойствие, хоть и не знаю, сколько оно продлится.

Стряхнув с одеяла крошки от печенья, я переворачиваюсь на бок. Пол предложил мне принять «горячую ванну», но я не хочу двигаться, ведь тогда все станет реальностью. Если буду лежать здесь и думать о ней изо всех сил, может, получится ее вернуть.

Закрыв глаза, я возвращаюсь в дом моего детства. Мне около восьми. Мы сидим за столом и ждем, пока отец вернется из паба. Я болтаю без умолку, чтобы заполнить тишину, а мама с Кейт просто смотрят друг на дружку. Я вижу в их глазах страх. Что бы они там ни думали, я не тупая. Мама испекла куриный пирог. Когда она только вытащила его из духовки, он был великолепен, но прошло уже три часа, и вот он стоит, остывший и зачерствевший, посреди стола.

— Ну это уже просто смешно, мам! — кричит Кейт, ударяя руками по столу. — Мы же не можем сидеть тут всю ночь. Уже почти девять, и мне нужно делать домашку по истории. Порежь ты уже этот чертов пирог и, когда он явится, разогрей его кусок.

Мама складывает руки на коленях и опускает голову. Она словно молится.

— Ты же знаешь, Кейт, он любит, когда мы ужинаем все вместе, — дрожащим голосом говорит она. — Прошу тебя, не начинай, не сегодня.

— Это мне не начинать? — восклицает Кейт. — Мне? Это безумие, мам. Если он так хочет ужинать вместе с нами, что же не возвращается из паба?

— Можно посмотреть телик, — предлагаю я, но мама лишь хмурится в ответ. — Может, крутят что-то интересное.

— Ох, ради бога, Салли, — отрезает она. — Не говори ерунды.

Холод в ее голосе пронзает меня насквозь, и на глаза наворачиваются слезы. Я запрокидываю голову, чтобы они не капали мне в тарелку. И затем чувствую на своей руке ладонь. Легкое пожатие, заверяющее меня, что все будет хорошо. Повернув голову, я вижу, что она смотрит на меня и улыбается. Моя старшая сестра. Она улыбается, и на мгновение всем становится хорошо. От ее улыбки всегда становится легче.

Но затем распахивается входная дверь, и мы все выпрямляемся, словно безмолвные солдаты на параде. Мамино лицо бледнеет, и сердце у меня начинает бешено колотиться.

— Кейт, — шепотом говорит мама. — Не зли его, ладно?

Кейт собирается что-то ответить, но в этот момент он появляется в дверях, заполняя комнату затхлым запахом сигаретного дыма и виски.

— Вот черт, да это же три ведьмы из «Макбета», — шамкает он, плетясь к столу.

Схватившись за угол, он едва не роняет тарелку.

Кейт громко вздыхает, я бросаю на нее пристальный взгляд, умоляя не провоцировать отца.

— Чего вздыхаешь, а? — ухмыляется он, грузно опускаясь на стул рядом со мной. — Проблемы с легкими?

— Ну, все-все, давайте не будем ссориться, — говорит мама, взяв в руки нож и начав резать пирог. Как всегда, сначала накладывает порцию отцу. Я наблюдаю, как она аккуратно кладет в тарелку овощи: горку моркови и горошка, и рука у нее трясется.

Затем она протягивает тарелку Кейт, потом мне. И наконец отрезает тоненький кусочек для себя.

— Ну, налетай, — говорит она. Она кивает Кейт, словно говоря: «помалкивай», но Кейт не до этого — она как можно быстрее запихивает еду в рот. Сейчас закончит и побежит наверх.

Я начинаю есть, но от волнения в горле у меня пересохло, из-за чего кусочек теста застревает, и я начинаю давиться. Кейт стучит меня по спине, и я хватаю стакан воды.

— Господи! — вскрикивает отец, когда, наконец проглотив застрявший кусок, я пытаюсь отдышаться. — Ты что, хочешь нас убить?

Я поднимаю голову, но он обращается не ко мне. Его рука сжимает мамино запястье.

— Неудивительно, что бедняжка подавилась! — рявкает он. — Это же невозможно есть.

Тыкая в пирог вилкой, он начинает разбрасывать по столу кусочки теста.

— Ты только взгляни. Разве это пирог? Он черствый.

Я чувствую, как сидящая рядом со мной Кейт начинает закипать, атмосфера накаляется.

— А ты что думаешь, милая?

Он спрашивает меня.

— Как, по-твоему, сухой пирог или нет?

Я смотрю на маму. Она улыбается, но в глазах у нее страх.

— Э-э-э, я…

— Ну, я задал тебе вопрос! — рычит он. — Сухой или нет?

Я знаю, что будет, если ему возразить. Он лишь разозлится еще сильнее и выместит свою злобу на них. Я лишь хочу, чтобы все закончилось.

— Да, — лепечу я. — И правда немного суховат.

— Ох, молодчина, Салли! — вопит Кейт, бряцая ножом и вилкой по тарелке. — Я тебя умоляю!

— Ну-ну, — шепчет мама, кладя руку Кейт на плечо. — Не кипятись.

Отец молчит, но мы знаем, что это плохие новости — чем дольше молчание, тем суровее наказание.

— Можешь пялиться на меня сколько влезет. Я тебя не боюсь, — говорит Кейт.

О, нет. Я смотрю на нее. Она сидит, сложив руки на столе, и сверлит взглядом отца.

— А зря, — сквозь зубы бубнит он.

— Что-что, папа? Я не расслышала.

Она его задирает. Душа у меня уходит в пятки, и я жду взрыва.

Тарелка пролетает в нескольких сантиметрах над головой Кейт, он вскакивает на ноги и хватает ее за волосы.

— Прекрати, Дэннис! — кричит мама. — Она всего лишь ребенок.

— Она тварь, вот она кто, — ухмыляется он, снимая ремень. — Крикливая, своенравная тварь. Слезла со стула и марш на кухню. Пошла.

— Ну, давай-давай, мачо! — орет Кейт, когда он вытаскивает ее из комнаты. — Ударь меня! Докажи себе, что ты не пустое место.

— Кейт, хватит! — кричит мама, ухватившись руками за спинку стула. — Не перечь ему. Хватит, Дэннис, она не всерьез.

Но он ее не слышит. Он уже затолкал Кейт на кухню, и теперь все, что нам с мамой оставалось, это сидеть и слушать ее крики.

Повернувшись в кровати, я смотрю на темнеющее небо. Скоро настанет новый день, но я боюсь завтрашнего утра. Еще один день без выпивки, еще один день без Кейт.

Лежа с прижатыми к груди коленями, я снова возвращаюсь мыслями в тот вечер. Когда отец вышел из кухни, Кейт нигде не было, но мы с мамой побоялись спрашивать, где она. Мама уложила меня спать, а отец сидел перед включенным на полную громкость телевизором и смотрел ночное шоу. Я лежала в кровати, ожидая услышать на лестнице шаги Кейт, но до меня доносился лишь пьяный смех. Может, она сбежала? Может, настрадалась и решила уйти из дома? Или он сделал с ней что-то… но на этом мои мысли останавливались. С ней все хорошо. Прошел примерно час, перед тем как смех стих, и я услышала на лестнице тяжелые отцовские шаги. Больше ничьих шагов слышно не было, только его. Набравшись храбрости, я позвала его и спросила, где она.

— Ложись спать, моя хорошая, — сказал он, стоя в дверном проеме. — О сестре не переживай. Все хорошо. — Выплеснув свой гнев, он всегда добрел.

Исполненная решимости что-то изменить, я села в кровати. Возможно, подумала я, если хорошо спросить, он меня послушает.

— Зачем ты их обижаешь, папочка?

Несколько мгновений он молча стоял в дверях, после чего зашел в комнату и прикрыл за собой дверь.

— Тебе не понять, милая, — сказал он. — Ложись лучше спать.

— Пожалуйста, папочка. — Я начала плакать. — Пожалуйста, перестань их обижать. Это плохо.

Вздохнув, он сел на соседнюю кровать.

— Я не плохой, Салли, — сказал он. — Я убит горем. Всему есть предел. Хочешь, расскажу тебе кое-что о твоей сестре, а? Хочешь секрет?

От звука его хриплого голоса по спине у меня побежали мурашки; даже сейчас, лежа в кровати столько лет спустя, я до сих пор слышу этот голос. Обдавая меня разящим виски дыханием, он прошептал мне на ухо тайну, которую я храню вот уже больше двадцати лет.

Мне не хотелось ему верить, но в то же время я знала, что, скорее всего, он прав. Иначе с чего маме так ее защищать?

— Где она? — спросила я отца, когда он уже собирался уходить. — Она сбежала?

Он показал на окно. Вскочив с кровати, я открыла занавески и выглянула на улицу. Она была там, в саду. Свернувшись, как ребенок, и укутавшись в какой-то мешок, она неподвижно лежала на клумбе.

— Нужно ее впустить, иначе она замерзнет, — сказала я, повернувшись к отцу, который стоял в дверях, опираясь рукой на дверной косяк. — Ну, пожалуйста, папочка.

— Она плохой человек, Салли. Это будет ей уроком, — сказал он. — Часок-другой на улице ее не убьет.

Он закрыл дверь, оставив меня у окна. В этот момент она пошевелилась и подняла голову.

— Салли! — Я видела, что она просит меня ее впустить.

Больше всего на свете мне хотелось броситься вниз и ей помочь, но в ушах звенел голос отца:

«Она опасна, Салли. Она плохой человек».

Когда Кейт махала руками, умоляя меня впустить ее в дом, мне вдруг показалось, что она похожа на какое-то дикое чудовище. Страшное и неукротимое. Впервые в жизни я ее испугалась. Отец прав, подумала я, задергивая занавески и выбрасывая ее из головы, — это будет ей уроком.

Я решила, что она усвоила урок. Но затем, пару недель спустя, она сделала нечто такое, что заставило меня передумать. Ко мне в гости пришла моя одноклассница. Дженни Ричардс. Кейт не было дома, и Дженни спросила, можно ли заглянуть в ее спальню. Мы долго рылись ее вещах, а потом достали одежду и стали наряжаться. Мы были всего лишь две маленькие веселящиеся девочки. Но Кейт пришла домой раньше и нас застукала. У нее сорвало крышу. Я никогда не видела ее настолько разъяренной. Вытащив нас из своей спальни, она ударила меня об стену на лестнице.

— Впредь не смей даже приближаться к моим вещам! — кричала она, схватив меня за горло. — Слышишь меня? Никогда. Держись от меня подальше.

Видя ярость в ее глазах, я чувствовала, что совершила нечто гораздо более ужасное, нежели просто примерила пару ее платьев. Она смотрела на меня так, словно хотела убить. Ее взгляд вселял ужас.

Трясясь от страха, я спустилась вниз. Мама спросила, что стряслось, но мы с Дженни от потрясения не могли вымолвить ни слова. Когда несколько часов спустя Кейт спустилась пить чай, мы не решались посмотреть ей в глаза. С тех пор я делала, как она сказала, и держалась от нее подальше. Но в тот день что-то внутри меня изменилось. Я стала грубее, недоверчивей. И я пообещала себе, что никогда больше не позволю никому так себя обижать.

31

Я сижу в саду за домом и жду восхода солнца. Сейчас около пяти утра. Мне снились кошмары. Каждый раз, закрывая глаза, я видела Кейт: она лежала на клумбе и смотрела на меня мертвыми глазами. Я проснулась около часа назад от собственного крика. Прибежал Пол и поднял шум. Принес мне какао и сказал, что все будет хорошо, но разве это правда? В конце концов я бросила попытки заснуть и спустилась сюда.

Земля в саду влажная от росы, и, съежившись на пластмассовом стуле, я чувствую, что ноги у меня промокли. Надо было надеть нормальную обувь, но тапочки первыми попались под руку. Поджав ноги под стул, я вдруг ощущаю какое-то прикосновение. Я чуть не вскрикиваю от страха. Однако, посмотрев под ноги, я вижу, что это всего лишь худая, маленькая чайка.

— Что тебе нужно? — спрашиваю я, наблюдая, как птица топчется у моих ног, словно кошка, жаждущая ласки. — Потерялась?

Вытащив из кармана халата телефон, я включаю фонарик и направляю его на птицу. Глаза у нее полузакрыты, и одно крыло сломано. По его краю, словно пятна плесени, рассыпаны черные точки, а под ними голая, ободранная плоть. Чайка, должно быть, бьется в агонии, а я понятия не имею, что делать. Я никогда раньше не ухаживала за ранеными птицами. Она жалобно на меня смотрит, словно маленький ребенок на маму. Ее глаза меня нервируют, и я отгоняю ее прочь.

— А ну, прочь, паршивка, — шиплю я. — Я тебе ничем не помогу.

Вяло взмахивая сломанным крылом, чайка улетает во тьму.

Глядя на исчезающую птицу, я думаю о Ханне. Помню, маленькой девочкой она хотела стать ветеринаром и вечно тащила в дом спасенных от соседской кошки полумертвых птичек и мышек. Я пыталась ей объяснить, что гуманнее просто дать им спокойно умереть, но она часами за ними ухаживала, оборачивая в лоскутки ткани. Когда происходило неизбежное, мы хоронили крошечные тельца в углу маминого сада. Когда мы опускали их в землю, Ханна всхлипывала, а мама говорили ей, что они теперь с Господом. После этого мы обычно устраивали небольшие похороны с кексом и лимонадом, но все знали, что новые пострадавшие не заставят себя долго ждать. Не брось она школу, из нее бы вышел прекрасный ветеринар. Господи, как же я по ней скучаю.

Сидя в темноте, я ощущаю внутри нарастающую тупую боль. Она не покидает меня с тех пор, как Ханна ушла. Я пыталась заполнить эту пустоту выпивкой, но сейчас алкоголя нет, и осталась только боль. На папиных похоронах священник сказал, что, теряя кого-то, кого любим, мы теряем вместе с ними и частичку себя. До ухода Ханны я не понимала истинного значения этих слов. А потом все встало на свои места. Без нее я больше не мать, а лишь жена. Прежняя Салли исчезла, и на смену ей пришла другая. Внешне ничего не изменилось, но внутри у меня дыра, которую уже никогда не залатать. Я словно умерла.

Так легко с этим покончить, раз — и все. Я думаю о множестве способов, как это можно сделать: пара бутылок шампанского и горсть таблеток; блестящий пистолет, покрытый золотом, как у злодея из фильма про Джеймса Бонда — это все для меня, конечно, чересчур гламурно. Возможно, роскошная горячая ванна и острый нож. Я гляжу на змеящиеся на запястьях вздутые голубые вены и представляю, как провожу по ним ножом.

Вздрогнув, я смотрю на небо. Вокруг лишь тьма, плотная и густая, и я жду, когда настанет утро и прогонит эти мысли прочь. Мне вдруг безумно хочется выпить, и я встаю. Стряхиваю с коленей мокрицу. На свинцовых ногах двигаюсь к веранде; я знаю, что от спиртного станет только хуже, но оно мне необходимо. Только оно сможет притупить эту боль.

Прокравшись в дом, я вытаскиваю бутылку из моего нового тайника, старой дорожной сумки, которую я спрятала под креслом. Пол терпеть не может это место, поэтому можно не волноваться. Прошлой ночью, когда он лег спать, мне удалось улизнуть из дома. Я добежала до круглосуточной заправки за углом и купила пару бутылок вина. Слава богу, когда я вернулась, он еще спал.

Когда я возвращаюсь в сад, на горизонте уже алеет солнце. Я смертельно устала, но знаю, что будет, стоит мне лечь в кровать. Придет она и будет смотреть на меня своими мертвыми глазами. Лучше не рисковать. Поэтому я просто сижу и пью.

Уже почти допив бутылку, я кое-что замечаю: маленький белый бугорок на траве, который, когда я подхожу ближе, превращается в живое существо.

— О, нет, — выдыхаю я, поднимаясь со стула и направляясь к бугорку. — Только этого мне не хватало.

Чайка не двигается, и я решаю, что она, должно быть, умерла. Глаза мутные, клюв приоткрыт. Однако когда я наклоняюсь, чтобы лучше ее рассмотреть, чайка издает душераздирающий звук. Не крик, а рыдание, предсмертный хрип. Это невыносимо.

В голове у меня звучит голос Ханны.

— Мамочка, надо ей помочь.

Но ей уже не поможешь, думаю я, перешагивая через птицу и направляясь на кухню. У двери я до сих пор слышу этот жалобный звук: кри-э, кри-э. Он похож на плач ребенка, зовущего маму; я знаю, что придется с этим что-то сделать. Может пройти еще несколько часов, прежде чем чайка наконец умрет.

Поэтому я подхожу к шкафу и достаю самую тяжелую вещь в доме — скалку. Обхватывая ладонями ее шершавую поверхность, я думаю, как отец угрожал Кейт маминой скалкой. Я вспоминаю написанные Кейт много лет спустя слова в одной статье: Дайте человеку оружие, и он станет воином. «Дай мне сил, Кейт», — шепчу я, возвращаясь в сад.

Птица не двигается, и, подходя ближе, я молюсь, чтобы она была мертва и мне не пришлось этого делать, но когда я наклоняюсь, она вздрагивает и вновь начинает орать. Крик звучит так, словно он исходит откуда-то снизу, из-под земли. Мне становится не по себе. Этот звук так похож на крик ребенка.

— Не смотри, — говорю я себе, занося скалку над головой. Мне хочется закрыть глаза, но я знаю, что так есть риск промахнуться и причинить птице еще большую боль. Нет, надо закончить все одним точным ударом.

Но руки у меня трясутся, и хотя я слышу хруст костей, в голову не попадаю. Птица мечется и, оглушенная ударом, начинает отходить в сторону. Я ее нагоняю, обрушивая удары один за другим, пока тропинка не покрывается перьями и ярко-красной кровью. После каждого удара птица вскрикивает; мне хочется заткнуть уши, но я не могу. Этот звук эхом отдается у меня в груди, когда я, наконец, разбиваю птице череп и она замирает у моих ног.

Несколько мгновений я стою с занесенной над головой окровавленной скалкой и смотрю на то, что осталось от птицы. Ее розоватые глаза стали черными от крови. Я не могу больше в них смотреть. Я лишь хочу, чтобы это закончилось.

Чувствуя, как кости сломанного крыла острыми иглами впиваются мне в кожу, я поднимаю птицу и медленно иду к клумбе. Опустив тельце на траву, я начинаю рыть землю. Она заслуживает покоиться с миром, говорю я себе, врезаясь пальцами во влажную землю. Ханна бы этого хотела. Я копаю все глубже и глубже, разрывая спутанные корни и тревожа червей, и вдруг моя рука натыкается на нечто твердое.

Посмотрев вниз, я вижу полоску золота. Смахнув корни и землю, я тяну за блестящий предмет, пока он не поддается. Сердце у меня сжимается от боли, когда я вспоминаю, как выбирала эти тонкие золотые часы в подарок Ханне на ее шестнадцатый день рождения. Перевернув их, я читаю надпись на застежке:

Нашей милой девочке на 16-летие. Очень тебя любим, мама и Пол. Целуем

Как они здесь оказались? Она их выбросила, чтобы мне отомстить? Но затем, потирая пальцами треснувший циферблат, я слышу ее голос.

Отпусти меня, мама. Ты делаешь мне больно.

Она собиралась от меня сбежать. И это меня разозлило. Я увидела, что она вбивает в поисковой строке на своем компьютере. Она пыталась связаться со своим настоящим отцом, с этим мелким говнюком, от которого я залетела, когда нам обоим было четырнадцать. Я сказала ей, что ему нет до нее дела, что едва его родители узнали о ребенке, они тут же переехали, а мне велели оставить его в покое. Сказала, что за шестнадцать лет он ни разу не попытался выйти на связь. Сказала, что ее отец теперь Пол и что нет смысла копаться в прошлом, но она не слушала.

Отпусти меня, мама.

До этого момента я больше ничего не помнила о той ночи, ночи, когда она ушла. Но сейчас, слушая ее голос, звенящий в ушах, я вспоминаю кое-что еще. Я вижу, как она стоит в дверях. Называет меня алкоголичкой. Подбежав к ней, я хватаю ее за запястья и тащу в дом.

— Отпусти меня, мама.

Я не отпускаю, говорю, что она не уйдет, я не позволю. Кроме нее у меня никого нет. И затем я слышу грохот. Хлопнула дверь? Я упала? В руке у меня ее часы. Часы остались, а самой Ханны нет. Что произошло? Не помню. И не знаю, хочу ли вспоминать.

Я смотрю на ржавый ремешок и сломанный циферблат, и у меня скручивает живот. Пол не должен их видеть. Он и так считает странным, что я не помню, как Ханна ушла, а ему известно, какими напряженными были наши отношения. Увидев часы, он поймет по моему лицу, что между нами что-то произошло, и тогда мне придется ему рассказать. А я совсем не умею лгать. Если он узнает, что мы в ту ночь поругались, он будет винить в ее уходе меня, а я этого не вынесу. Нужно от них избавиться.

Кинув часы обратно в яму, я накрываю их телом мертвой чайки, закрываю крылом ее налитые кровью глаза и засыпаю яму землей, пока на этом месте не остается лишь коричневое пятно — неприметный клочок земли в неприметном саду. Никто не узнает, говорю я себе, ковыляя к дому и направляясь к моей заначке. Никто не узнает.

— Что же ты натворила?

Его голос звучит словно откуда-то издалека, но я чувствую, как его руки хватают меня и поднимают на ноги. Я пытаюсь открыть глаза, но веки слипаются от усталости.

— Что это такое? Кровь? Что за… Что ты с собой сделала? — Положив руку мне на поясницу, он выводит меня из комнаты.

Я слышу звук льющейся из крана воды и чувствую, как кожу обжигает теплом.

— Вот, отмывается, — говорит он; я чувствую прикосновения его кожи к моим рукам. — Обо что ты так поранилась? Серьезно, тебя ни на минуту нельзя оставить одну, да?

Вода выключается, и я приоткрываю глаза, но их тут же ослепляет светом. Я чувствую его руки, сомкнутые на моей талии, и тело накрывает волной тепла.

Я камнем падаю на мягкую кровать. Он у меня за спиной. Его дыхание становится поверхностным, и я чувствую его руки на своей груди. Он прижимается ко мне, как раньше. Так приятно снова ощущать его рядом. Я выгибаю спину, и он входит в меня. «Салли», — стонет он, мы начинаем заниматься любовью, и мне на глаза наворачиваются слезы. Как же я по нему соскучилась.

32

Когда я просыпаюсь, Пола рядом нет, но на простыне остался отпечаток его тела.

Почему у меня так болят ладони? Подняв руки к лицу, я вижу узор из царапин. Кончики ногтей в черных полумесяцах грязи.

Меня охватывает паника. Что произошло ночью?

Я натягиваю джинсы и свитер и бегу вниз по ступенькам, крича на ходу его имя, но ответа нет.

— Пол!

Я, спотыкаясь, забегаю на кухню. Пусто. В раковине его кружка. Оперевшись на кухонный стол, я пытаюсь привести мысли в порядок, чтобы решить, что делать дальше. Но в голове каша, и я вижу только какие-то обрывки, которые никак не складываются в единую картинку: Пол лежит рядом со мной на кровати, мои пальцы врезаются в землю. Зачем я начала копать?

И вдруг я снова там. Стою в саду, смотрю вниз, и сердце бьется так неистово, что, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди. Кости, множество крошечных косточек, образующих на земле замысловатый узор, и блеск золота. Мне не хочется этого видеть, но картинка застыла перед глазами. Я моргаю, пытаясь ее прогнать, но она как пятно, которое, стоит мне закрыть глаза, становится лишь темнее. Громкий хруст и хриплый визг. Ханна. Отпусти меня, мама.

Я схожу с ума?

Мне нужен Пол.

Выбежав из кухни, я хожу из комнаты в комнату и зову его, но никто не отвечает. Мне нужно, чтобы он пришел и вытащил меня отсюда, спас и увез далеко-далеко. Я искуплю свою вину. Мы можем начать все сначала — устроим хороший отпуск где-нибудь в Испании, только для нас двоих. Убежим от всех проблем туда, где тихо и спокойно. Как же это будет приятно. Эта мысль меня успокаивает, хотя всего минуту назад у меня уже началась паника. Вот, если сосредоточиться и думать о хорошем, все не так уж и плохо.

Я возвращаюсь на кухню и, подойдя к раковине набрать воды в чайник, вижу в саду его. Он стоит у клумбы. Я чувствую облегчение, но потом вспоминаю о золотых часах и бегу к двери.

— Пол! — кричу я. — Иди в дом.

Он переводит взгляд с клумбы на меня, а потом обратно на клумбу, и я спрашиваю себя, о чем он думает.

— Пол, пожалуйста.

Опустив голову, он шаркает мне навстречу.

— Что происходит, Салли? — Выражение лица у него какое-то странное. Он на меня зол?

Я пытаюсь заглянуть ему через плечо, но клумба выглядит так, словно после меня ее никто не трогал.

— Там была птица, — говорю я, осматриваясь по сторонам, словно она может появиться в любой момент. — Чайка. У нее было ранено крыло, и мне пришлось положить конец ее страданиям. Я ее похоронила.

— Я так и подумал, — отвечает он. — Я нашел там рядом скалку. Она вся в мелких косточках.

— О, нет, — выдыхаю я, закрывая лицо руками. — Прошу тебя, не продолжай. Поверить не могу, что я это сделала, но она издавала такие ужасные звуки, и крыло было сломано, и я просто не знала, что еще можносделать.

— Успокойся, милая, — говорит он. — Не накручивай себя. Пойдем в дом и присядем.

Он идет впереди, а я плетусь следом, словно в тумане, пытаясь не думать о Ханне и ее спасательных операциях. Сколько же там мелких косточек…

— Ты иди в гостиную, а я сделаю нам что-нибудь выпить, — говорит он, доставая из шкафа две кружки. — Чай или кофе?

Я бы все отдала за бокал вина, но не хочу выдавать мой тайник.

— Чай, — отвечаю я. — Только покрепче.

Я иду в гостиную и включаю свет. На кофейном столике лежит кипа бумаг — работа Пола, — и мне становится совестно, что из-за меня он пропустил еще один день.

— Готово, — говорит он, входя в гостиную с кружкой в руках.

— Спасибо, Пол, — отвечаю я, когда он ставит кружку передо мной.

Он садится и начинает потягивать чай, а я жду, пока мой остынет. Мы молчим, и тишина меня тревожит. Птица возвращается. Она летает под потолком, и при взгляде на нее у меня кружится голова. Она наворачивает круг за кругом, сверля меня холодными, мертвыми глазами, и под конец это становится невыносимо. Я встаю и, схватив в полки пульт, включаю телевизор.

— Салли, может, не надо?

Не обращая внимания на возражения Пола, я сажусь обратно в кресло и устремляю взгляд в экран. В такие минуты, когда нервы, словно крошечные ножи, проступают на поверхности кожи, телевизор действует на меня успокаивающе. С самого детства. Когда я была маленькой, я часто пыталась заглушить крики родителей, уставившись в телевизор. В моих любимых передачах показывали зеленые и солнечные города, где все жили тихо и мирно, где никто ни на кого не кричал и не ругался. Закрыв уши руками, я представляла, что тоже там живу. С трех тридцати до пяти часов дня, когда по телевизору крутили передачи для детей, я, напуганная маленькая девочка, чувствовала себя в безопасности.

Начинаются местные новости, и я прибавляю громкость.

— Салли?

— Вот это да, он ведет эту передачу с моего детства, — говорю я, показывая на репортера с кожей, как у ящерицы. — Ничего себе, сколько лет прошло. Думала, он уже на пенсии.

— Можешь хотя бы сделать потише? — говорит Пол и тянется за пультом в моей руке. — Невозможно думать.

— Нет, — отвечаю я, прижимая пульт к груди, когда картинка на экране меняется. — Я хочу послушать. Он говорит о Кейт.

Ведущий рассказывает, что она выросла здесь и ходила в местную школу.

— Ох, Кейт бы оценила, — говорю я. — Она терпеть не могла новости Херн Бэй.

— Насколько нам известно, Кейт Рафтер считается пропавшей без вести, предположительно погибшей, — продолжает он.

Я подаюсь вперед в кресле.

— Видишь, — говорю я Полу, показывая на экран. — Он сказал: «пропавшей без вести». Я же тебе говорила. Еще есть надежда.

— Салли, он сказал «считается пропавшей без вести, предположительно погибшей». Они…

— Ш-ш-ш, — шикаю я, когда на экране появляются кадры с места происшествия: поле, заваленное палатками и мешками с трупами.

— О боже, — выдыхаю я. — Взгляни на это.

— Салли, выключи телевизор, — говорит Пол. — От него никакого толку.

Похожий на ящерицу ведущий возвращается. С мрачным, серьезным лицом он говорит, что друзья и коллеги Кейт понесут свечи к какой-то церкви в Лондоне. Сэйнт Брайд на Флит-стрит. Наконец, улыбнувшись, ведущий уступает место Кристин с ее прогнозом погоды.

— Мне пора, — говорю я, вскакивая на ноги.

— Куда?

Схватив пульт, Пол выключает телевизор, когда Кристин предупреждает о сильном западном ветре.

— Салли, дыши, — говорит он. — Успокойся, иначе у тебя начнется паническая атака.

Я похлопываю по карманам, хотя понятия не имею, что ищу. Ключи. У меня в кармане всегда лежали ключи от машины — еще и их потеряла.

— Прекрати, — говорит Пол, хватая меня за плечи. — Давай, милая, садись, и я заварю нам еще чайку.

— Я не хочу чайку, — говорю я ему, бросаясь в коридор за ботинками. — Мне нужно в Лондон. Они понесут свечи — он так сказал. Нужно проверить расписание поездов, но они же довольно часто ходят, да?

— Салли! — кричит он. — Ради бога, прекрати.

Он стоит передо мной и обеими руками держит меня за плечи.

— Тебе нужно успокоиться, или ты себе навредишь, — говорит он. — Никто не едет ни в какой Лондон. Ясно? Никто. Тебе нужно отдыхать и скорбеть. Ты испытала сильнейшее потрясение и почти не спишь. Черт возьми, ты полночи вчера копалась в земле.

— Но он сказал…

— Послушай, все хорошо, — обнимая меня, говорит Пол. — Свечи понесут не раньше, чем через пару дней. Если ты пообещаешь мне, что немного поспишь и будешь нормально есть, я лично отвезу тебя в Лондон. А теперь давай уложим тебя спать. Тебе нужно отдохнуть.

Однако, улегшись в кровать и закрыв глаза, я вижу перед собой только птицу. Она подносит клюв к моему уху и говорит голосом Ханны:

Отпусти меня, мама.

33

Я чувствую запах подгоревших тостов, и желудок сжимается от голода. Через белые льняные занавески струится свет от фонаря, и я вижу тень сидящей на окне птицы, клюв у нее то открывается, то закрывается:

Отпусти меня, мама.

Натянув на голову одеяло, я пытаюсь снова заснуть. Но дверь вдруг открывается.

— Привет, милая, — говорит он. — Видимо, тебе и правда надо было отоспаться. Уже почти вечер.

Он легонько поглаживает меня по спине, но я не вылезаю из своего кокона.

— Салли, — говорит он. — Просыпайся, милая. Я принес тебе поесть.

— Я ничего не хочу, — мямлю я. Мне нужно подумать. Придумать, что делать. Как добраться до Кейт.

— Послушай, нужно что-нибудь съесть, иначе тебе станет плохо, — настаивает он. — Всего один тост. Ты же не обедала. Пожалуйста, Салли.

Стянув одеяло с головы, я смотрю на него.

— Ладно, — резко отвечаю я. — Просто оставь здесь.

Он ставит тарелку на комод и смотрит на меня с тревогой в глазах.

— Я буду внизу, — говорит он. — Готовлю нам кое-что вкусненькое на ужин. Если понадоблюсь — зови.

Я наблюдаю, как он выходит из комнаты и закрывает дверь, и радуюсь, что он ушел. Когда-то его забота была для меня как бальзам на душу, сейчас же она ощущается как смирительная рубашка. Я знаю, что мне следует быть к нему добрее. Он меня спас. Спас нас обеих.

Сев в кровати, я открываю верхний ящик прикроватной тумбочки. Там под кучей старых банковских выписок лежит фотоальбом с серебристыми буквами на переплете.

Наш свадебный альбом.

Я на мгновение замираю и открываю его. На первой, черно-белой фотографии мы стоим втроем. Пол здесь очень хорош собой — на нем темно-синий костюм и розовый галстук в горошек, свадебный подарок от Ханны. У меня в руке бокал шампанского, в брючном костюме цвета слоновой кости я смотрюсь представительной, но полноватой. Ханна стоит между нами в фисташковом платье подружки невесты, которое она выбрала за несколько недель до этого в маленьком винтажном магазинчике в Уитстабе. Она улыбается в камеру, и на меня накатывает чувство вины. Она так радовалась, что у нее наконец-то будет отец. И не просто отец, а заботливый, любящий папа, который помогал ей делать уроки и водил на плавание. Глядя на фотографию, я вижу, что она жмется к Полу, а не ко мне. Я просто стою с бокалом в руках, блуждая где-то в собственном мирке.

Пол стал моим спасением. Он забрал меня и Ханну из родительского дома, подальше от мамы с ее вечным недовольством и подарил нам новую жизнь: с отпусками, встроенными кухнями и барбекю по воскресеньям. Все было идеально. Но потом пошло наперекосяк.

Я закрываю альбом и кладу его обратно в ящик, но, когда ложусь и закрываю глаза, вижу перед собой перекошенное от ярости лицо Ханны.

— Я тебя ненавижу! — кричит она. — Ты понятия не имеешь, каково это — жить с алкоголиком. С алкашкой.

Мне хочется усадить ее перед собой и сказать, что уж я-то знаю, каково это — отец был алкоголиком, и мое детство напоминало поле боя, с которого никто не вышел невредимым.

Все началось постепенно — в наших отношениях с Ханной наметилась трещина, которая, как болезнь, распространялась все дальше и дальше, пока не разрушила все. Лежа на кровати, я пытаюсь определить точное время, когда это произошло. Может быть, на ее четырнадцатый день рождения, который она предпочла провести с друзьями, вместо того, чтобы пойти со мной и Полом в «Альфредо»? Звучит глупо, но у нас была семейная традиция. С самого ее детства я на каждый день рождения водила ее в этот итальянский ресторанчик в Уитстабле. Поэтому меня так задело, когда она сказала, что уже взрослая и ей теперь не до этого. Пол никак не мог взять в толк, почему я так расстроилась; он сказал, что ее поведение вполне естественно, что она растет и отстаивает свою независимость. У меня не было выбора. Поэтому я провела ее день рождения, смотря с Полом телевизор и думая о торте, который ждет ее на кухне. Но, вернувшись домой, она сказала, что слишком устала, чтобы задувать свечи, и вообще вся эта ерунда для детей.

Трещина между нами становилась все глубже и глубже. Ханна ночи напролет гуляла с друзьями; Пол открыл новый транспортный бизнес и стал допоздна засиживаться на работе. Я осталась наедине с телевизором и воспоминаниями. Не было больше поездок на барбекю и смеха, лишь большой пустой дом. Вино заполняло эту пустоту, заглушало чувство одиночества и помогало не думать о прошлом. Я и глазом моргнуть не успела, как крепко на него подсела.

Увольнение с работы в банке должно было стать для меня тревожным звоночком, но я просто восприняла это как возможность запереться дома и начать пить еще больше. Пол все это видел, но мы стали как чужие люди, которые время от времени пересекались на лестнице. Не было больше близости, любовь и утешение я теперь искала в бокале вина. Когда Ханна возвращалась со школы, я делала вид, что трезвая — суетилась, готовила ужин, но она все понимала, и заканчивалось это обычно тем, что мы спорили из-за ерунды. В конце концов она вообще перестала приходить на ужин и спускалась позже, когда думала, что я легла спать.

После ее побега я долго прокручивала в голове те дни, пыталась понять, что я пропустила. Ей были свойственны частые смены настроения, это я знаю наверняка. Пол говорил, что виной тому, вероятно, гормоны, но я подозревала, что она употребляет наркотики. Она стала замкнутой и скрытной. Перестала видеться с друзьями и вместо этого часами сидела, заперевшись в своей комнате. Но сейчас я думаю — вдруг это не из-за наркотиков? Вдруг это из-за меня?

Однажды ночью я нашла у нее в компьютере поисковые запросы. Она гуглила его имя. Его звали Фрэнки Ивовария. Кейт сказала, что это звучит как «пивоварня». Меня всегда это смешило. Но поскольку имя необычное, найти его было несложно. Ханна выяснила, что он работает учителем и живет в Брайтоне. У него была своя семья, все как надо.

Я не хотела, чтобы ей разбили сердце, поэтому пыталась ее остановить.

— Он не обрадуется, если ты вдруг заявишься ни с того ни с сего, — сказала я ей. — Оставь его в покое.

— Он мой отец! — закричала она. — Он мне нужен.

— Он тебе не нужен! — закричала я в ответ. — У тебя есть я и Пол.

— Вот ты мне точно не нужна. Мне нужны нормальные родители.

Она посмотрела на меня так вызывающе, что что-то у меня внутри перевернулось.

Я вспоминаю свои слова. «Этому мужчине было плевать на меня, и на тебя ему тоже было плевать. Он хотел, чтобы я от тебя избавилась. Я сказала ему, что ни за что этого не сделаю. Я сказала, чтобы он оставил меня в покое и что я сама разберусь с нашей ошибкой».

Зачем я произнесла это слово? Я пожалела об этом сразу, как только оно слетело у меня с языка, но было уже слишком поздно.

— Ошибкой? — взорвалась она. В ее голосе было столько горечи, что мне стало страшно. — Так вот что я для тебя? Ошибка. Боже, мама, ну ты даешь.

Повернувшись на бок, я смотрю в окно. Снизу доносится запах чеснока. Пол готовит очередное блюдо, которое я не стану есть. Мы посидим у телика, потом я вернусь сюда и попытаюсь уснуть, а потом все повторится вновь. Еще один бессмысленный день. Но вдруг я думаю о Кейт, лежащей где-то в морге в чужой стране. Нужно взглянуть правде в лицо. Моя сестра не пропала без вести, она умерла и заслуживает достойных похорон. Я вскакиваю с кровати. Да, я подвела Ханну, но с Кейт еще не все потеряно: я еще могу отправить ее в последний путь. Натянув халат, я иду в ванную и чувствую, что в голове у меня немного проясняется.

Пора вернуть ее домой.

34

Зайдя на кухню, я ловлю на себе удивленный взгляд Пола. Я помыла голову, переоделась в чистую одежду и теперь пахну лавандой, а не потом и алкоголем.

— Привет, милая. — Он целует меня в щеку. — Как я рад тебя видеть. Я приготовил лазанью. Будешь?

— Если только чуть-чуть, — отвечаю я, выдвигая стул.

— Уверен, после ванной ты чувствуешь себя лучше, — говорит он, носясь по кухне с тарелками и столовыми приборами.

— Я чувствую себя чистой, не более того, — отвечаю я. Прошло всего несколько минут, а он уже действует мне на нервы.

— Уже хорошо, — говорит он, ставя передо мной тарелку. — Хочешь чего-нибудь выпить?

Я быстро поднимаю на него взгляд, но он предлагает мне газировку, а не «Шардоне». Я киваю, и он наливает воды мне в стакан.

— Я бы хотела поговорить о теле Кейт, — начинаю я, когда он садится напротив. — Что нужно сделать, чтобы его вернуть?

— Даже не знаю, — говорит он, барабаня пальцами по столу. — Будет организован процесс репатриации, а это может занять несколько недель. Если, конечно, ее тело вообще найдут.

— А его не нашли? — Я выпрямляюсь. — Получается, еще есть надежда, что она жива?

— Салли, — говорит он, кладя руку мне на плечо. Он всегда так делает, стоит мне хотя бы немного повысить голос. — Она мертва.

— А ты откуда знаешь? — кричу я, смахивая его руку. — Возможно, она лежит там где-то раненая и ей нужна помощь, а мы сидим тут и едим чертову лазанью.

— Никто не выжил, — говорит он. — Огонь вели как раз по тому месту, где они находились. Когда по телевизору говорят «пропала без вести»… В общем, я не стал объяснять тебе все в подробностях, потому что ты точно будешь не рада это услышать.

— Не стал объяснять?! — кричу я. — Я не ребенок, Пол. Конечно же, я хочу знать, что произошло с моей сестрой. Прекрати ходить вокруг да около и просто скажи правду.

Он опускает вилку и вздыхает.

— Уверена, что хочешь знать?

— Да, — отвечаю я и чувствую, что меня мутит.

— Что ж, — говорит он. — В Министерстве обороны сказали, что взрыв был настолько мощный, что многие тела просто… стерло с лица земли.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что, возможно, и не осталось никакого тела.

Его слова пулями пронзают кожу. Моя сестра, моя прекрасная, храбрая сестра. Я пытаюсь представить, какими были последние минуты ее жизни, и надеюсь, что все произошло быстро и она не страдала.

— Выходит, мы не сможем ее похоронить? — спрашиваю я, наблюдая, как Пол наваливает мне в тарелку гору мясной массы. — Получается, мы просто оставим ее там… разорванную на части?

Он опускает ложку и снова поглаживает меня по плечу.

— У тебя останутся воспоминания, — говорит он. — Она будет жить вечно вот здесь. — Он касается своего лба и одаривает меня такой идиотской покровительственной улыбкой, что хочется сорвать ее с его лица.

— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, идиот! — ору я, выскакивая из-за стола и направляясь бегом к лестнице. — Понятия не имеешь.

Я лежу в темноте и думаю о разорванном на куски теле Кейт, когда он входит в спальню и включает свет.

— Знаешь что, Салли, меня все это достало, — говорит он, тяжело садясь на кровать.

— Ох, можешь, пожалуйста, просто оставить меня одну?

— Нет, не могу! — кричит он, хватая меня за запястье. Он сжимает так крепко, что мне становится больно. — Я тебе не букашка, которую можно прогнать щелчком пальцев.

— Пол, отпусти, мне больно, — выдергиваю я руку.

Я смотрю на него. Еще никогда я не видела его таким злым. Его лицо перекошено, ноздри раздулись.

— Слушай, я знаю, что ты расстроена, — говорит он. — Но мне надоело постоянно держать тебя за руку. Мне нужна жена, а не чертова пациентка.

— У меня только что умерла сестра, — говорю я, закрывая лицо руками.

— Да! — кричит он. — Сестра. Которую ты вычеркнула из своей жизни из-за того, что она сказала что-то, что тебе не понравилось. Ты так со всеми поступаешь, Салли. Стоит сказать тебе что-то неприятное, ты сразу злишься.

— Неправда, — говорю я.

Почему он всегда на стороне Кейт? Много лет назад я рассказала ему о том, что сделала Кейт, а он все равно пытался придумать ей оправдание, сказал, что скорее всего, это несчастный случай. Мне было совестно ему говорить, но пришлось: надоело, что он считает ее святой. Но это ничего не изменило.

— Правда, — не сдается он. — За то время, что Кейт провела здесь, мы очень с ней сблизились. Она была раздавлена горем из-за смерти маленького мальчика в Сирии. Но ты же об этом не знаешь, да? Как ты сказала, когда мы только познакомились, тебе до смерти надоело слушать про то, какая у Кейт прекрасная работа. Ты просто ей завидовала, и это пожирало тебя изнутри.

Я зарываюсь в подушку, но он поднимает мою голову.

— Хватит меня игнорировать! — шипит он. — Сколько лет ты вытираешь об меня ноги? Нет уж, сейчас придется меня выслушать. Хотя бы раз в жизни посмотреть правде в лицо вместо того, чтобы убегать.

Сев в кровати, я смотрю на него.

— Кейт рассказала мне кое-что, — продолжает он. — Как ваш старик ее избивал. Ни один ребенок не должен подвергаться такому отношению.

От упоминания моего отца внутри все леденеет, и вдруг я слышу рядом его голос.

Она опасна, Салли…

Я закрываю уши ладонями, но Пол отрывает мои руки от головы.

— Нет уж! — кричит он, — На этот раз ты не пойдешь простым путем, как ты обычно это делаешь. Кейт очень за тебя волновалась, она пыталась тебе помочь, несмотря на то, что у нее самой были проблемы.

Я мотаю головой. Глаза застилает пелена слез, и я вытираю их тыльной стороной ладони.

— Она была в ужасном состоянии, — говорит Пол. — Произошедшее в Сирии сильно на нее повлияло. Ей снились кошмары, мерещились голоса и видения.

— В смысле — видения?

— Она сказала, что видела в соседнем саду ребенка, — говорит он. — В соседнем доме нет детей. Потом я нашел у нее в сумке очень сильное снотворное, много пачек. Она пила их горстями. И вино. Литрами.

— Почему ты мне об этом не сказал?

— Потому что не хотел тебя беспокоить.

— Не хотел беспокоить? — кричу я. — Она моя сестра, черт побери.

— Ладно, скажу как есть, — говорит он. — Ты сидела, пьяная в стельку, в собственном дерьме, поэтому даже скажи я тебе, какой бы от тебя был толк? Кейт сходила с ума, и мне пришлось справляться с этим в одиночку, пока ты сидела дома и напивалась до беспамятства.

— Она не сходила с ума, не смеши меня.

— В полиции с тобой бы не согласились.

— В полиции? — У меня кружится голова, когда я пытаюсь осознать все, что он говорит.

— Ее арестовали, — дрожащим голосом говорит он. — Она повздорила с соседями. В чем-то их обвиняла. Затем посреди ночи проникла к ним в сарай, и они вызвали полицию. Я никогда раньше не видел ее в таком состоянии — она была словно в бреду. Ее допрашивал полицейский психиатр. Сказали, что у нее ПТСР. Знаешь, как у военных.

— В чем она их обвиняла?

— Не знаю, что-то насчет ребенка. Уверен, это связано с тем, что произошло с мальчиком в Алеппо…

— Постой, — говорю я. — Ты сказал, что никогда раньше не видел ее в таком состоянии. Получается, ты был с ней, когда она ворвалась в сарай?

Он краснеет и отворачивается к окну.

— Я заглянул проверить, все ли у нее хорошо.

— Посреди ночи?

— Засиделся допоздна на работе, — коротко говорит он. — Слушай, я сейчас не об этом. Я о том, что твою сестру арестовали и задержали в соответствии с чертовым Законом о психическом здоровье, и мне пришлось разгребать все это в одиночку.

Бессмыслица какая-то, и к тому же Пол тараторит так быстро, что я едва поспеваю.

— Кейт страдала психическим расстройством? — восклицаю я. — Это невозможно.

Но затем я снова слышу слова отца: Она опасна, Салли.

— Видела бы ты ее, — говорит Пол. — Она вела себя как чокнутая. Соседи были в ужасе. Она попыталась на них напасть.

— Но когда она приходила меня навестить, все было нормально, — говорю я. — Я бы заметила, если бы она вела себя странно.

— Да ладно? — Он издает звук, похожий то ли на смешок, то ли на вздох. — Заметила бы? Серьезно, Салли, ты словно живешь в своем мирке. Видишь только то, что хочешь видеть.

— Я знаю мою сестру, — отвечаю я, но сама понимаю, что это неправда. Я понятия не имею, какая Кейт на самом деле. Какой она была.

Мне вспоминается еще один обрывок того последнего телефонного разговора. Кейт говорит умоляющим голосом: У меня к тебе просьба.

— Слава богу, соседи не стали выдвигать обвинения, — говорит Пол. — Но при условии, что Кейт покинет Херн Бэй. Они четко дали понять, что, если она еще раз приблизится к их дому, они получат охранный ордер.

Я вспоминаю, как сильно Кейт злилась на отца, как бросалась на него с кулаками.

— Я забрал ее из участка и довез до вокзала, — продолжает Пол, барабаня пальцами по подоконнику. Ненавижу, когда он так делает. Это действует на нервы. — И больше я ее не видел. Так что ты ошибаешься, полагая, что я понятия не имею, о чем говорю. Я видел, как Кейт сходит с ума. Прямо как Ханна.

— Не сравнивай Ханну с Кейт! — ору я. — Ханна не сошла с ума. Да, она была сложным подростком. Но, как ты сказал, она просто искала свой путь.

— О, господи, Салли, ты невыносима! — кричит он, ударяя кулаком по подоконнику. — Я сказал так, чтобы тебя не расстраивать. Будь я с тобой честен и говори прямо, возможно, Ханна была бы сейчас здесь.

— Почему ты на меня кричишь?

— Я кричу, потому что меня это все достало, — отвечает он. — С самой первой нашей встречи я тебя холил и лелеял, в ущерб твоей собственной дочери. Вел себя как дурак, потому что ты права, ты не ребенок — ты взрослая женщина и должна знать правду.

Его руки трясутся, и меня это пугает.

— Какую правду? — говорю я. — О чем ты?

— Когда мы только познакомились, Ханна так тебя боялась, что почти каждую ночь мочилась в постель, — ледяным голосом говорит он. — Но вместо того, чтобы тебе об этом сказать, я тебя оберегал и скрывал.

— Пол, не неси чушь, — говорю я. — Ханна никогда не мочилась в постель, даже в детстве. Она приучилась к горшку в полтора года, и с тех пор у нее не было с этим никаких проблем. Если бы она начала мочиться в постель в возрасте тринадцати лет, я бы об этом знала.

— А вот и нет, — говорит он. — Бедняжка умоляла меня тебе не рассказывать. Она боялась твоей реакции. К тому времени, когда ты просыпалась в похмелье, я уже успевал сменить простыни.

— Да ладно, брось, Пол, — говорю я. — Да, у нас с Ханной были разногласия, но начались они гораздо позже. Она меня не боялась. Это просто смешно.

— Разве? — говорит он. — Она мне как-то сказала, что ты оставила ее, пятилетнюю, у кабака, пока сама напивалась там до беспамятства. Разве матери так поступают?

Щеки у меня вспыхивают.

— Это был всего один-единственный раз, — говорю я. — В годовщину папиной смерти, мне было паршиво. Знаю, я поступила плохо, но такого больше не повторялось.

— Салли, ты видишь только то, что хочешь видеть, — повторяет он. — Вспомни свою маму. Как назывался дом престарелых, который я для нее нашел и в котором она умерла?

В голове туман. Зачем он донимает меня вопросами?

— Э-э-э, что-то про сад, — неуверенно говорю я. «Сад у холма»?

— Очень близко, — усмехается он. — «Ивовая усадьба». Я это знаю, потому что это я нашел место, все оплатил и навещал ее дважды в неделю. Когда ты ее навещала, Салли? Ах, точно, никогда.

— У нас с мамой были сложные отношения, — говорю я.

— У тебя со всеми были сложные отношения! — кричит он. — И это бесит больше всего. Ты вечно винишь кого-то другого, а на самом деле ты сама во всем виновата. Ты не ладила с матерью, не ладила с Кейт, не ладила с Ханной, и меня ты видеть не можешь. Такое чувство, что ладила ты только со своим отцом-алкоголиком. Яблоко от яблони недалеко падает.

— Неправда! — Я подскакиваю с кровати и налетаю на него, впиваясь ногтями ему в лицо. — Не смей так говорить! Не смей!

Он хватает меня за руки и крепко сжимает, и когда гнев стихает, я вижу стекающие по его лицу капли крови.

— Хватит, — дрожащим голосом говорит он. — С меня хватит.

— Я не хотела, — всхлипываю я, когда он отпускает мои руки и бросается к двери. — Прости меня, Пол. Пожалуйста, не оставляй меня, мы все уладим, пожалуйста.

— Слишком поздно, Салли, — говорит он, вытирая с лица кровь. — Все кончено.

35

Я больше не могу. Пол ушел. Без него у меня ничего не осталось, лишь большой пустой дом. Пора с этим покончить. Вино притупит чувства, а горсть таблеток поможет завершить дело. Раз, и все.

Я ложусь на кровать и растворяюсь в винной дымке. Когда я подошла к «Спару», магазин только-только открылся, и, пробивая три бутылки вина, женщина покачала головой.

— Не рановато?

Обычно я начинаю ей заливать, что якобы жду на ужин гостей, но в этот раз мне было не до отговорок.

— Да, рановато, — прошипела я, протягивая деньги, — но я делаю вам выручку, так что вам-то какое дело?

Выходя из магазина, я чувствовала на себе ее взгляд. Я, наверное, выглядела ужасно в пальто и домашних тапочках, но мне было плевать. Никогда ее больше не увижу.

Когда я вернулась домой, какая-то часть меня надеялась застать его на кухне, надеялась, что он посмотрит на меня и неодобрительно покачает головой: «Салли, вино в такую рань? Ну ты даешь…» Но в доме было пусто, поэтому, взяв из кухонного шкафчика бокал, я направилась наверх.

Закрыв глаза, я слышу в голове его голос. В нем столько злости, столько горечи. Словно он меня ненавидит.

Я действительно отталкиваю людей. Пол был прав. Но когда ты все свое детство отчаянно пытаешься заслужить мамино одобрение, в итоге вырастаешь с чувством, что ничего не стоишь. Какой смысл открываться людям, если в конце концов они только тебя ранят?

Когда родилась Ханна, моя любовь к ней была настолько безгранична, что каждый раз, когда я смотрела на нее, мне казалось, что я умру, что сердце разорвется. Она была такой крошечной, такой беззащитной, я знала, что это сильнее меня. Поэтому я передала ее маме, чтобы она дала моей дочери то, чего я дать бы не смогла: например, кормила с ней уток или часами качала ее на качелях. Поэтому Ханна и любила маму так сильно — мама была надежной, какой и должна быть мать, в то время как я была непредсказуемой, неустойчивой. Меня передергивает при воспоминании о ее личике, когда я оставила ее на улице, а сама пошла в бар. Ни один ребенок не заслуживает такой матери.

А теперь спиртное — это все, что у меня осталось.

Я опустошаю бокал и наливаю еще и еще, пока комната не погружается в розоватый туман. Я закрываю глаза, темнота так манит, что хочется в нее упасть. Лежа на кровати, я вижу маленького мальчика, которого уносит в море. Волны накрывают его с головой, и потом тишина. Все кончено. Я думаю о том, как приятно было бы просто сдаться, перестать дышать и погрузиться в глубокий, долгий сон.

Пора.

Дотянувшись до прикроватной тумбочки, я вытаскиваю пачку снотворного. Из-за алкоголя я плохо сплю, и когда я просыпаюсь посреди ночи, только таблетки помогают мне заснуть. Если я сейчас увеличу дозу, мне станет тепло и уютно. Я смогу найти Кейт и Дэвида и унять эту боль.

Я нажимаю на блистер и кладу таблетку в рот, запивая ее глотком воды. Осталось восемнадцать штук, но, думаю, хватит и половины. Я выщелкиваю из блистера вторую таблетку, однако, запивая ее, слышу стук в дверь. Это Пол. Вернулся. Передумал.

Бросив таблетки обратно в тумбочку, я задвигаю ящик.

— Пол! — кричу я, сбегая вниз по лестнице. — Уже иду!

Однако, подбежав к двери, я вижу через стекло женский силуэт, и сердце у меня обрывается. Должно быть, это Сандра из соседнего дома — вечно она сует свой нос куда не надо. Только она к нам стучится, да и то затем, чтобы поныть.

— Что на этот раз? — вздыхаю я, открывая дверь.

Но это не Сандра. Передо мной стоит молодая женщина. Ближневосточной внешности, она одета в красивое синее платье и шарф подходящего цвета.

— Салли? — спрашивает она.

Услышав ее акцент, я решаю, что она пришла по поводу Кейт. Наверное, она из консульства.

— Вы по поводу моей сестры?

Она кивает.

— Тогда проходите в дом, — говорю я.

У меня слегка кружится голова от алкоголя и снотворного. Желудок сжимается. Я к этому совсем не готова. Она будет говорить о смерти Кейт, и я знаю, что ничего хорошего не услышу. Я веду ее на кухню и предлагаю чаю. Я бы не прочь выпить чего-нибудь покрепче, но ее внешний вид говорит мне, что она, скорее всего, этого не одобрит.

— Долгий вы проделали путь, — говорю я, наливая воды в чайник.

— Да вроде не очень, — отвечает она, неуверенно оглядываясь по сторонам.

— Может быть, присядете? — спрашиваю я. — Чувствуйте себя как дома.

Я наблюдаю, как она садится за стол. Она очень нервничает. Глядя на ее дергающееся лицо, я думаю, что, возможно, причиной тому какая-то контузия.

— Вот, пожалуйста, — говорю я, ставя перед ней кружку чая. — Если нужно, сахар на столе.

— Спасибо, — говорит она. Делает глоток, но руки у нее трясутся, и она расплескивает чай на платье.

— Простите. — Она ставит чашку на стол. — Я такая неуклюжая.

— Глупости, — отвечаю я, протягивая ей кухонное полотенце. — Это я виновата. Слишком много налила. Надеюсь, это не испортило ваше прекрасное платье.

Трясущимися руками она промокает полотенцем мокрое пятно, после чего кладет полотенце на стол и берет полупустую чашку.

— Значит, вы знали мою сестру? — начинаю я, садясь напротив.

— Да, немножко, — отвечает она. — Мы виделись всего пару раз, но она была очень добра ко мне. Она хотела помочь.

Я вскидываю брови.

— Это на нее похоже, — говорю я, делая глоток чая. — Она всем хотела помочь. Такой у нее был характер.

— Я так расстроилась, когда узнала о ее смерти, — говорит она.

— Да, — отвечаю я. — Это стало для всех огромным потрясением. Вы ведь тоже там были, да?

— Где?

— В Сирии, — говорю я. — Вы были там с ней?

— Нет-нет. — Она качает головой. — Я не из Сирии. Я живу рядом с домом вашей матери. Меня зовут Фида.

С бешено колотящимся сердцем я ставлю чашку на стол.

— В доме Пола?

— Да.

— Это из-за вас мою сестру арестовали?

— Да, но произошла большая ошибка.

— Большая ошибка? — резко говорю я. — Насколько я понимаю, ей пришлось покинуть Херн Бэй из-за того, что вы вызвали полицию. Не сделай вы этого, она бы не поехала в Алеппо. Она была бы жива.

— Произошло недоразумение. — Она смотрит на меня умоляюще. — Если позволите, я могу все объяснить.

— Мне не нужны ваши объяснения! — кричу я. — Уже слишком поздно. Моей сестры больше нет.

— Но мне нужно кое-что вам сказать, — пытается продолжить она. — Мне нужно… Мне нужна ваша помощь. У меня…

— Пожалуйста, уходите, — говорю я, вставая со стула.

— Прошу вас, просто позвольте мне сказать! — кричит она.

— Послушайте, дорогуша, мне не интересно. — Я складываю руки на груди. — А теперь убирайтесь.

Она встает, и я веду ее к двери.

— Простите, — поворачивается она ко мне. — Я просто хотела…

— Вы слышали, что я сказала?! — кричу я, распахивая перед ней дверь. — Я сказала — убирайтесь.

36

Я возвращаюсь в дом. Мне радостно, что под конец жизни я все-таки вступилась за сестру. Теперь можно продолжать. На всякий случай хватаю еще одну бутылку вина. Однако, поднимаясь по ступенькам, я слышу какой-то грохот. Повернувшись, вижу на коврике у двери стопку почты.

Наверху лежит пухлый упаковочный конверт. Наклонившись, я его поднимаю. Наверное, это Полу — мне никто никогда ничего не присылает. Но затем я замечаю на конверте написанное печатными буквами мое имя, а с обратной стороны логотип газеты, в которой работала Кейт. Я в недоумении разрываю пакет. Заглянув внутрь, я вижу плоский черный предмет. Трясущимися руками я достаю его из конверта.

Диктофон. Его щербатый корпус местами треснул и расплавился, но все равно понятно, что это. Это ведь не…

Внутри что-то еще. Засунув руку в конверт, я вытаскиваю лист бумаги. Взяв бумагу и диктофон, иду на кухню и сажусь за стол читать.

Салли,

Приношу свои глубочайшие соболезнования в связи со смертью вашей сестры Кейт. Она была очень умным и храбрым человеком и лучшим журналистом из всех, с кем мне доводилось работать. Этот диктофон нашел один из спасателей близко к тому месту, где ее видели в последний раз. Его отправили в редакцию, однако, судя по содержимому записей, этот предмет скорее личного, нежели профессионального плана.

Я тесно сотрудничаю с Министерством обороны и сирийским консульством и свяжусь с вами, как только появятся новости.

Пока же, если я могу вам чем-нибудь помочь в этот сложный период, пожалуйста, обращайтесь.

С наилучшими пожеланиями,

Гарри Вайн

Гарри Вайн. Я снова и снова прокручиваю имя в голове и наконец вспоминаю. Гарри. Редактор Кейт. Она говорила о нем каждый раз, когда приезжала домой. В духе: «Гарри точно понравится» или «Надо сказать Гарри, вот он удивится». Насколько я знаю, она была крестной его детей. Двух девочек. Помню, я всегда ревновала ее к этому Гарри и его семье и думала, почему она не может так вести себя со мной и с Ханной.

Свернув письмо и положив его на стол, я думаю о тех временах, когда Кейт нас навещала. Я терпеть не могла ее визиты. Мама несколько дней готовила дом к ее приезду и закупала правильную еду. А потом мы все сидели наготове на диване и ждали, пока приедет она — любимая дочь. Глядя не нее — модную и элегантную, — я в своем дешевом старье всегда чувствовала себя серой мышкой. Я смотрела на нее и думала — как ей это удается, как после того, что она сделала, ей так везет? На ней словно невидимый плащ, оберегающий от всякого зла. К чему бы она ни прикоснулась, все превращалось в золото. А я была полной ее противоположностью.

Однако она не могла все время притворяться. Иногда мы мельком видели настоящую Кейт, и зрелище это было не из приятных. Например, на десятый день рождения Ханны. Ханна так об этом и не забыла. Никто не забыл. Даже мама была потрясена. Мы знали, что Кейт только что вернулась из довольно жуткой командировки в Сектор Газа, но не думали, насколько сильно эта поездка на нее повлияла. Мама купила Ханне на день рождения куклу Барби, Ханна была в восторге. Она передавала куклу всем своим подружкам, и они по очереди расчесывали Барби волосы и переодевали. Это был великолепный день, дети играли в саду, пока мы резали торт. Я стояла на кухне и считала свечи, когда в дверях появилась Кейт. В руках она держала куклу, и у нее было странное выражение лица.

— Западные дети такие избалованные, что меня тошнит, — сказала она, зайдя на кухню. — Посмотри на все это — это же ужас.

— Да ну брось, Кейт, всего-то сосиски в тесте и немного торта, — ответила я. — Далеко не верх роскоши.

— Я провела последние несколько недель, разговаривая с детьми, у которых нет ничего, — надменно сказала она. — Ни игрушек, ни книг, у большинства даже нет доступа к водопроводу. Увидь ты этих детей, Салли, ты бы десять раз подумала, прежде чем потакать капризам дочери.

— Я не потакаю ее капризам, — ответила я. — У нее сегодня день рождения. Пожалуйста, не закатывай скандал.

— Скандал? — закричала она. — Ой, точно, я забыла. Тебя же только это волнует, да? Это в твоем духе — не поднимать шум. Не задавать вопросов. Не закатывать скандалов. Все как в детстве.

Я собиралась ей ответить, когда через заднюю дверь на кухню вошла Ханна.

— Вы не видели мою куклу? — глядя на нас, спросила она. — Ах, вот же она. Тетя Кейт, можно я ее заберу?

И тогда Кейт сделала нечто настолько ужасное, что мне до сих пор мучительно об этом думать. Злобно взглянув на Ханну, она шагнула ей навстречу и сказала: «Знаешь что, Ханна, давай поиграем в Сектор Газа». После этого она оторвала кукле голову и бросила на пол.

Ханна была в истерике. На ее плач прибежала мама и дети из сада; моментально заметив выражение лица Кейт, мама тут же вмешалась, заверив Ханну, что сейчас мы отправим куклу в больницу для игрушек и она будет как новая. Затем мы вынесли в сад торт и зажгли свечи. Но день был испорчен, и когда друзья ушли, Ханна легла в кровать и плакала, пока не уснула. После этого случая она больше никогда не была с Кейт прежней. Ее любимая тетя стала какой-то другой — непредсказуемой и пугающей.

Но я-то и так знала, какая она на самом деле.

Я сажусь за стол и, взяв в руки диктофон, вожусь с кнопками. Мне немного стыдно. Эта вещь принадлежала Кейт, и, нажимая на кнопку воспроизведения, я чувствую себя так, словно вторгаюсь без приглашения в ее жизнь. Но раздается лишь громкий шипящий звук. Наверное, диктофон сломан. Неудивительно, учитывая, в каком он состоянии. Я нажимаю на стоп и пробую еще раз. Он снова потрескивает, и я слышу голос, но он принадлежит не Кейт. Он принадлежит маме.

— Прием. Прием. Так ведь говорят, да? Я должна говорить в эту штуковину, потому что постоянно забываю, где оставила очки. Кейт говорит, что, если так пойдет и дальше, я истрачу целый тропический лес стикеров, поэтому она купила мне эту милую новенькую вещицу. Но я просила ее не переживать. Я слишком стара для всей этой новомодной чепухи.

Я слушаю мамин голос, и по щекам текут слезы. По голосу кажется, что она очень старая, совсем беспомощная. В эти последние дни меня не было рядом. Я на нее злилась.

— О, мама, — шепчу я, когда голос затихает.

Раздается шипение, и я решаю, что это конец записи. Я беру диктофон и пытаюсь найти кнопку перемотки. Но тут мама продолжает:

— Я говорю это, потому что все думают, что я свихнулась, но я уже дважды его видела, совершенно ясно и четко.

Что? Не может быть. Я перематываю, чтобы прослушать с начала.

— Маленький мальчик. Совсем малыш, лет трех-четырех, в соседнем доме. Частенько его вижу. В саду, у сарая — порхает с места на место, как маленький эльф. Я также слышу его голос, чаще всего по ночам. Слышу, как он плачет и зовет маму. Пол думает, что я начинаю сходить с ума, и, наверное, он прав… Дело в том, что он точная копия моего милого Дэвида. Я так по нему скучаю…

Маленький мальчик… Теперь я помню, что сказала Кейт. Во время нашего последнего телефонного разговора.

У меня к тебе просьба. Это очень важно, Салли. Я хочу, чтобы ты понаблюдала за домом, расположенным рядом с маминым…

Голова идет кругом; я сижу с устройством в руках и пытаюсь понять, что имела в виду мама. Хоть у нее и ехала крыша, она тоже видела мальчика. Как и Кейт.

Затем мне вспоминаются слова Фиды. Что она пыталась мне сказать?

Мне нужна ваша помощь.

Я опускаю диктофон и встаю из-за стола. В том доме явно творится нечто странное. Я хватаю валяющееся на лестнице пальто и выхожу на улицу, в ушах у меня звенит голос Кейт.

Пожалуйста, Салли.

На этот раз я ее не подведу.

37

Солнце только начинает садиться, когда я подхожу к Смитли Роуд. Мамин старый дом золотится в оранжевых лучах заката. И хотя это всего лишь обветшалый двухквартирный домишко, он выглядит вполне мило. Мне вспоминаются пасхальные воскресенья, когда мама тащила нас на пляж в Рекалвере смотреть на танцующее солнце.

Подходя к дому, я четко вижу нас троих. Мы сидим, съежившись на потрепанном покрывале, и ждем восхода солнца. «Смотрите на воду!» — кричит мама; на волнах, как огромный пляжный шар, качается солнце. «Оно танцует! — кричит Кейт. — Оно правда танцует!»

Это была всего лишь иллюзия, двигалась вода, а не солнце. Я это знала и считала всю затею глупой — всего лишь детская сказка, передающаяся из поколения в поколение. Однако Кейт с мамой в это верили и сидели словно зачарованные, растворившись в своих фантазиях, пока солнце порхало над волнами.

Вдруг это тоже фантазия, думаю я, подходя к двери. Что, если этот ребенок — лишь плод маминого с Кейт воображения? Однако как бы там ни было, мне приятно хотя бы что-то делать. Возможно, именно это чувствовала Кейт, отправляясь за тридевять земель в поисках каких-то историй.

Подойдя к входной двери, я замечаю, что она открыта. Легонько постучав, я недоумеваю — кто оставляет дверь открытой в столь поздний час?

— Здравствуйте? — зову я. — Есть кто дома?

Через приоткрытую дверь я вижу, что внутри темно. Мне вдруг становится страшно. Может быть, стоит вернуться сюда завтра днем, когда на улице будет более людно. Но потом я снова думаю о Кейт. Нужно ей доказать, что я могу быть сильной. Сделав глубокий вдох, я захожу в дом.

В коридоре так темно, что почти ничего не видно. С бешено колотящимся сердцем я прохожу дальше.

И затем, когда глаза привыкают к темноте, я вижу ее. Она лежит в странной позе у подножия лестницы, и лицо у нее закрыто руками. Черт. Что произошло? Я подхожу и убираю ее руки от лица. Оно все в крови.

— Фида, — говорю я, пытаясь сохранять спокойствие. — Фида, что случилось? Вы упали?

Она что-то бормочет.

— Вам нужно в больницу, — говорю я. — У вас могут быть переломы.

Я сую руку в карман, но телефона там нет. Видимо, в спешке забыла дома.

— Фида, у вас есть мобильник? Или городской телефон?

— С-с-с… — говорит она, показывая пальцем на что-то у меня за спиной.

— Что? — Я не решаюсь обернуться.

— С-с-с… — Глаза у нее вылезают из орбит.

Я смотрю через плечо в темноту. Там пусто.

— Где телефон, Фида?

— С-с-с… — Она пытается мне что-то сказать.

Я прохожу дальше по коридору, но телефона нигде не видно. Под ногами у меня что-то липкое. Я вздрагиваю. Это кровь. Дом пропах кровью. Я помню этот запах. Так пахнет мое детство. И хотя первой на место преступления всегда прибегала Кейт, я маячила у нее за спиной, приподнимаясь на носочки, чтобы рассмотреть, как там мама. Кейт всегда меня прогоняла, но я видела синяки, я чувствовала запах крови.

Нужно уносить отсюда ноги. Возможно, получится как-то перетащить ее к маме в дом и оттуда уже вызвать полицию.

— С-с-с… — с трудом выговаривает она, после чего ее голова падает обратно на ступеньки.

— Простите, я не понимаю, — произношу я, сердце рвется у меня из груди. — Так, надо попытаться встать.

Она мотает головой и хватает меня за руку. Прерывисто дыша, она выталкивает из себя слова.

— Он… ушел.

— Кто ушел? — Она имеет в виду своего мужа?

Глаза унее закатываются.

— С-с-с, — мучаясь от боли, выговаривает она. — Сарай. — Последнее слово камнем падает у нее изо рта.

— Сарай? Он в сарае?

Мне страшно. Хочется убежать. Но Фида крепче сжимает мою руку.

— Вы… должны… пойти. — Выплевывая слова, она с каждым слогом сжимает мою руку все сильнее. — Мальчик…

Обессилев от попыток говорить, она снова ложится, после чего приподнимает голову и умоляюще на меня смотрит.

— Пожалуйста…

— Ваш маленький мальчик в сарае?

Она кивает.

— Помогите ему, — выговаривает она.

Затем ее голова падает. Я кладу руку ей на грудь. Она без сознания, но дышит.

Я встаю, сердце вырывается из груди. Это уже слишком. Нужно вызвать полицию. Но если, пока меня не будет, с ребенком что-то случится, я себе этого никогда не прощу. Хотя бы этому ребенку я могу помочь.

Сняв пальто, я аккуратно накрываю им Фиду и прохожу дальше в дом.

Будь храброй, говорю я себе, распахивая заднюю дверь и выходя в темный сад. Будь как Кейт.

38

На подкашивающихся ногах я иду по траве к сараю. Что, черт возьми, я здесь делаю? Из-за вина и таблеток я плохо понимаю, что происходит, но знаю — отступать нельзя. Если я смогу помочь этому маленькому мальчику, значит мои тридцать пять лет на этой земле пройдут не зря. Может, даже Пол будет мной гордиться. Увидит, что я могу быть хорошим человеком.

Я подхожу к сараю. Дверь открыта нараспашку. Досчитав до трех, я захожу внутрь.

— Есть тут кто? — зову я, сердце колотится так бешено, что, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди.

— Есть тут кто? — повторяю я. — Не бойся. Не надо прятаться. Я пришла тебе помочь.

Когда глаза привыкают к темноте, я вижу, что это всего лишь обычный сарай, заваленный цветочными горшками и старыми коробками. А что я ожидала увидеть — подземелье? Видимо, от удара по голове Фида начала бредить. Здесь негде спрятать ребенка. Он явно где-то в доме.

Уже собираясь уходить, я слышу в углу какой-то шорох. Я замираю.

Душа у меня уходит в пятки. Но затем я замечаю в дальнем углу движение. Я подхожу ближе и вижу крошечного мальчика, сжавшегося за стремянкой.

— О, господи, — тихо говорю я, сердце бешено колотится у меня в груди.

Я иду к нему, и он еще сильнее вжимается в стену.

— Не бойся, — шепчу я, ощущая его страх. — Я тебя не обижу.

Мальчик что-то бормочет.

— Что ты сказал, милый?

Я опускаюсь на колени и осторожно к нему пододвигаюсь. Помню, когда Ханна была маленькой, она очень стеснялась и просто терпеть не могла, когда взрослые над ней нависали — это ее пугало. Мама всегда говорила: «Если хочешь, чтобы дети тебе доверяли, стань рядом с ними маленькой».

— Как тебя зовут? — спрашиваю я его. Сев на пол рядом с ним, я кладу руки на колени.

Он быстро поднимает на меня глаза, после чего снова закрывает личико ладошками. До чего же крошечные у него ручонки.

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я. — Играешь в прятки?

Он смотрит на меня непонимающе, и я пытаюсь снова:

— Пошли найдем маму?

Он кивает и что-то шепчет. Наклонившись ближе, я ласково беру его за руку и тяну из его укрытия.

— Что ты сказал, мой хороший?

— Найдем маму, — говорит он, впервые смотря мне в глаза.

— Пойдем, — говорю я, поднимаясь на ноги. — Пойдем искать маму.

Я протягиваю руку, но он не двигается.

— Пойдем, — говорю я.

— Нет! — кричит он, мотая головой. — Туда нельзя. Там плохой дядя.

Малыш очень напуган, но я не знаю, что делать. Я догадываюсь, что «плохой дядя» — это его отец, и если он сюда явится, нам крышка. Нужно перетащить ребенка и Фиду в мамин дом и там уже решить, что делать дальше.

— Там нет никакого плохого дяди, — говорю я, садясь перед ним на колени. — Он ушел. Но я знаю одно милое местечко, куда можно пойти. Это дом моей мамы, и готова поспорить, там полно вкусного печенья. Я тебя угощу, а потом и мама твоя придет.

— Мама не там! — кричит он. — Мама внизу.

Он показывает на пол.

— Не глупи, — говорю я. — Твоя мама не внизу.

— Она там! — кричит он. — Она внизу.

Опустившись на пол, он отодвигает кусок старого ковра.

— Там, — говорит он.

Я подхожу ближе. В полу прямоугольное отверстие. Я наклоняюсь, чтобы присмотреться. Отверстие похоже на подвальный люк с прикрепленным к полу огромным металлическим засовом.

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я, смотря на мальчика.

Он что-то говорит, но ничего не разобрать; наклонившись к нему ближе, я случайно задеваю старое металлическое ведро, которое с громким лязгом катится по каменному полу. Мальчик шарахается от звука и уже собирается убежать.

— Ш-ш-ш, все хорошо, — я беру его за руку, — успокойся. Это всего лишь дурацкое старое ведро.

Он в ужасе. Ласково поглаживая его по голове, я чувствую, что он дрожит всем телом. Его волосы пахнут чем-то затхлым, словно их не мыли несколько недель.

— Все хорошо, — шепчу я, хотя сама ужасно боюсь.

— Мама, — снова говорит он, вырываясь у меня из рук. — Мама там, внизу.

Он показывает пальцем на люк. Если это игра, возможно, мне стоит ему подыграть, немножко его рассмешить и убираться отсюда.

— Она там? — ласково говорю я, подходя к нему. — За этой дверью?

Он кивает.

— Открывай, — говорит он. — Открой.

Сев на корточки, я дергаю засов. Он очень тугой, и мне приходится тянуть со всей силы. Наконец он поддается, и я тяну ручку на себя. Из углубления в полу струится тусклый свет, и мальчик проскальзывает мимо меня и ныряет в люк.

— Постой! — кричу я, склонившись над дырой. Вниз ведут ступеньки. Мальчик исчез в темноте.

Нужно его оттуда вытащить. Я начинаю спускаться вниз. По деревянным ступенькам, какие обычно ведут на чердак, я спускаюсь в широкое, душное помещение, тускло освещенное одной-единственной лампочкой в центре потолка.

В помещении пахнет потом и сыростью, и я зажимаю рот рукой. Что это, черт побери, за место? Я вижу голые кирпичные стены; из щелей торчат лохмотья желтого утеплителя. Сделав шаг вперед, я замечаю у стены грязный матрас с наброшенным сверху тонким стеганым одеялом. На нем изображены выцветшие мультяшные персонажи.

Шагая вперед, я закрываю рот рукой. Запах настолько сильный, что я боюсь — стоит мне убрать руку, меня вырвет. Я задеваю ногой какой-то предмет, и он катится по полу. С бешено колотящимся сердцем я опускаю глаза посмотреть, что это. Серебряная ручка. Что-то в ней кажется мне странно знакомым.

Я оборачиваюсь в поисках мальчика. Он в другой части помещения. У дальней стены стоит еще одна кровать.

— Мамочка, проснись! — кричит он, забираясь на кровать, и в этот момент я замечаю посреди кровати бугорок. Кровь стынет в меня в жилах. На кровати кто-то есть. Его мама.

— Тетя пришла! — кричит он. — Тетя пришла. Она хорошая.

Он сдергивает одеяло, и я вижу пучок грязных светлых волос. Кто эта бедная женщина? Мальчик забирается ей на колени, и она покрывает его личико поцелуями.

— Э-э-э, здравствуйте, — говорю я. — Меня зовут Салли, я…

Женщина поднимает голову. Я смотрю ей в глаза, и мой мир переворачивается с ног на голову.

— Мама? — шепчет она.

39

— Ханна! — выдыхаю я. — Что… что ты здесь делаешь?

— Дэвид устал, — говорит мальчик. — Мамочка, обними Дэвида.

Она обнимает мальчика и баюкает его на руках, как я ее баюкала, когда она была маленькой.

— Это твой сын? — спрашиваю я. Не знаю, что еще сказать.

Она смотрит на меня и кивает, и мне кажется, что мое сердце вырвали из груди.

Слишком много всего сразу.

Затем наверху раздаются шаги.

— Салли?

При звуке его голоса я поворачиваюсь и непроизвольно отнимаю руку ото рта.

— Ох, слава богу, ты здесь! — кричу я.

Однако вместо того, чтобы подойти ко мне, он идет к Ханне.

— Мы ее нашли, Пол, — всхлипываю я. — Нашу девочку.

Я двигаюсь им навстречу, но что-то меня останавливает. Пол держит Ханну перед собой, обхватывая ее одной рукой. Он разъярен.

— Пол? — спрашиваю я.

Потом я замечаю. У него в руке что-то есть. Что-то сверкающее.

— Что ты делаешь, Пол? Прикалываешься?

Слова легко слетают у меня с языка, и я едва-едва не смеюсь. Это ведь шутка, да?

— Более насущный вопрос, Салли, — говорит он, — Это что ты здесь делаешь? Что ты тут забыла? Закончилось бухло?

Это не шутка. Это происходит на самом деле.

Пол держит Ханну между нами, она так близко, что я чувствую ее дыхание на своей коже, как раньше, когда она засыпала у меня на плече. Ее прекрасные светлые волосы коротко подстрижены и торчат непослушными, жирными прядями. Она всегда так следила за своими волосами, так ими гордилась.

— Твои волосы, — всхлипываю я. — Что случилось с твоими прекрасными волосами?

Моя красивая голубоглазая девочка, пропавшая больше пяти лет назад, превратилась в истощенную женщину с впалыми глазами. Она смотрит на меня, затем моргает и отворачивается, и я чувствую, как внутри оживает нечто, исчезнувшее в тот день, когда она пропала. Это моя дочь, и я готова на все, лишь бы ее отсюда вытащить. Нет ничего сильнее материнской любви.

— Ханна, — шепчу я, протягивая к ней руку. — Все хорошо. Я рядом.

Пол тянет ее назад. Мой мозг до сих отказывается понимать, что за предмет он держит в руке.

Он смеется.

— Давно не слышал ничего настолько смешного. Ты рядом. Как трогательно.

— Она моя дочь, Пол, — говорю я, не отрывая от него глаз.

— Ха, — фыркает он. — Не смеши меня. Твоя дочь? Ты никогда не была ей нормальной матерью, ты — позорище. Вот поэтому мне и пришлось вмешаться, защитить девочку, направить, так сказать, в нужном направлении.

Он отодвигает от стены деревянный стул и садится, все еще прижимая Ханну к груди. Почему она молчит? Почему просто его не оттолкнет?

— Пол, что происходит? — спрашиваю я, двигаясь к ним. — Просто отпусти ее.

Он смотрит на меня, а я смотрю на него.

— Отпущу, когда сам решу, — говорит он. — Но сначала я хочу кое-что тебе сказать, и не делай глупостей, Салли, иначе я перережу ей горло.

Он отрывает руку от ее грудной клетки, и только тогда я вижу, что в руке у него нож. Он поднимает его к лицу Ханны.

— Пол, какого черта? — кричу я. — Пожалуйста. Зачем ты это делаешь?

— Зачем я это делаю? — спокойно спрашивает он. — Хм, хороший вопрос. Я это делаю, потому что ты не оставила мне выбора. Я от природы воспитатель и падок на особо запущенные случаи. Иначе почему, по-твоему, я начал с тобой встречаться? Но настал момент, когда нужно было принять решение. Надо было спасти Ханну и спрятать ее в безопасном месте. Ты плохо обращалась со своим ребенком, Салли. Кто-то должен был положить этому конец.

Во мне закипает знакомый гнев, который я все детство пыталась сдержать. Но если я хочу вытащить Ханну отсюда, нужно сохранять самообладание. Пусть говорит, решаю я, садясь на пол и подгибая ноги под себя, пусть говорит, пока не наступит подходящий момент.

— Спасибо, — благодарю я, пытаясь, чтобы голос звучал ровно. — Спасибо, что так хорошо о ней позаботился.

Ханна хмурится. Она в замешательстве, но я ободряюще киваю ей головой.

— А теперь, если ты ее отпустишь, — продолжаю я, — я скажу полиции, какое хорошее дело ты сделал, спрятав ее в безопасном месте, подальше от моих сцен, подальше от меня. Они поймут. Я скажу им, что сама во всем виновата.

— Тупая дура! — орет он, вскакивая со стула и поднимая Ханну за горло. — За идиота меня держишь? Никто из нас отсюда не выйдет, понятно? Никто.

40

Я сижу на полу, прижав колени к груди и глядя на стену перед собой. Она испещрена надписями красной ручкой. Одно слово выделяется, оно повторяется много раз, и это слово — «мама».

— Трогательно, да?

Пол улыбается. Как смеет этот ублюдок улыбаться после того, что он сделал?

Я молчу. Ответив, я дам ему понять, что играю по его правилам.

— Посмотри на это, — говорит он. — Видишь, что здесь написано? «Помоги мне, мама». Разве это не мило? Девочка звала маму. Но мама так и не пришла, да ведь, Ханна? Она была слишком увлечена алкоголем. Я так ей и сказал — пиши что хочешь, мне плевать, потому что одно я знаю точно — мама не придет. Маме плевать. Я ведь прав, Салли?

Я мотаю головой. Моя доченька меня звала, а я не слышала.

Дэвид плачет в кровати, и я встаю, чтобы его утешить.

— Оставь его! — рявкает Пол.

— Ему страшно, — говорю я. — Он же совсем малыш.

— Я сказал — оставь его.

Он проводит ножом по стене, и я сажусь обратно, тело у меня немеет от страха.

— Чей это ребенок? — спрашиваю я, пытаясь заглушить его плач.

Пол смеется и крепче прижимает Ханну к себе.

— Ты ей скажешь или мне сказать? — говорит он.

Она опускает голову.

— Хорошо, скажу сам, — закатывая глаза, говорит он. — Он мой, тупая овца. Это мой ребенок. И это твоя вина.

Дэвид продолжает хныкать, мне не хватает воздуха. Я не могу дышать, слушая, как мужчина, которого я когда-то любила, рассказывает, как совратил мою дочь.

— Ты все время была пьяна, — говорит он, крепче сжимая Ханну за грудь. — Помнишь, когда мы только познакомились, ты бросила пить, сказала, что прозрела и теперь чиста как стеклышко? Что ж, всего-то и требовалось немного тебе помочь, и, сама того не заметив, ты вернулась на старую дорожку — вся в отца. Мне так нравилось за тобой наблюдать. Как ты себя разрушаешь. Ты была такая глупая и наивная и так отчаянно жаждала любви, что мне не составило труда убедить тебя — мне интересна ты, а не твоя красавица-дочка. Вскоре ты уже не смогла бы заботиться о Ханне. Кто-то должен был вмешаться. Девочка жаждала утешения, и я пришел ей на помощь.

Ханна поворачивается ко мне. Ее глаза наполнены слезами. Она снова похожа на маленькую девочку, и я протягиваю к ней руки.

— Прости меня, милая, — шепчу я. — Мне очень жаль.

— Ей жаль, Ханна, — передразнивает он. — Ты слышала? Маме жаль. Разве это не мило?

Ханна вздрагивает от его слов, мне хочется ее утешить, но меня останавливает нож, крепко прижатый к ее горлу.

— И как-то ночью мы перешли черту, не так ли, милая? — Он тыкает Ханну в бок. — Не так ли? Расскажем твоей прекрасной маме, где ты меня соблазнила?

Ханна не поднимает головы, но я вижу, что она плачет, ее плечи содрогаются. Я этого не вынесу.

— Скромничаем, да? — говорит он, приближая свое лицо к ее. — Ладно, расскажу сам.

За всю свою жизнь я никого не ненавидела так сильно, как этого мужчину. Он чудовище, и я сама впустила его в наш дом. Как я могла быть такой слепой?

Я закрываю уши ладонями и начинаю гудеть себе под нос, чтобы заглушить его голос, но он это замечает и подскакивает ко мне, таща Ханну за собой по полу.

— А ну убери свои чертовы руки от ушей, не то я ее прикончу! — рявкает он. — Я заставлю тебя слушать, ясно? Еще раз попытаешься закрыть уши, и, клянусь, я ее убью, медленно, прямо у тебя перед носом. Понятно?

— Да, — шепчу я. — Понятно.

— Славно, — говорит он, возвращаясь к стене. — На чем я остановился? Ах, да, вот на чем. Лето две тысячи девятого. Ей только-только исполнилось шестнадцать. Какой чудесный возраст! Ты уже несколько месяцев со мной флиртовала, так ведь?

Он дергает Ханну за волосы.

— Я спросил, так ведь?

Она скулит и кивает.

— Ты на нее наехала за то, что она пыталась найти своего отца, — говорит он. — Ночь за ночью я возвращался домой, слыша твои крики и вопли. Ты орала, как базарная баба, и никак не могла заткнуться. И потом произошел этот инцидент с часами. Для бедняжки это стало последней каплей.

По моему телу пробегает дрожь.

— Думала сохранить это в тайне, да? — спрашивает он, качая головой. — Думала, я не узнаю, что ты напала на собственную дочь? Но, когда я пришел домой, Ханна сама мне все рассказала. Как ты бросилась на нее как чокнутая и разбила часы. Она тряслась как осиновый лист. Бедняжка была очень напугана. Но, видишь ли, этот момент стал поворотным, Салли. Именно тогда я понял, насколько ты можешь быть опасна.

— Опасна? — запинаюсь я. — Я… я не опасна. И Ханна это знает.

— Ханна боялась тебя до смерти! — орет он. — И я тоже. Когда она рассказала мне про часы, я понял, что придется взять инициативу в свои руки, как поступают ответственные взрослые люди. Именно тогда я начал строить планы о том, как вытащить Ханну.

— Взрослые ответственные люди?! — ору я. — Да ты психопат.

Он кивает, и по его лицу ползет зловещая улыбка.

— Уж кто бы говорил, — отвечает он. — Вот что я тебе скажу, Салли, ты была никудышной женой, но как мать ты была еще хуже.

— Я лишь хотела, чтобы она была счастлива, — говорю я, слова застревают у меня в горле. — Я боялась, что ей разобьют сердце. Хотела, чтобы она выбралась и жила нормальной жизнью, не как я.

— Нормальной жизнью, говоришь? — спрашивает он, сверля меня глазами.

Мне больно на него смотреть, ведь он ничуть не изменился: он все тот же Пол, добрый парень, в которого я когда-то влюбилась, но теперь он словно одержим.

— Несложно быть лучше тебя, — полным яда голосом говорит он. — Хотя с кого девочке было брать пример? Буйная алкашка да старуха с приветом.

— У нее была тетя Кейт, — отвечаю я. — Она вырвалась. Ханна тоже могла.

— О, да, Кейт, — качает головой он. — А я-то думал, когда мы к ней вернемся. Кейт уехала из этой дыры, потому что терпеть тебя не могла. Поэтому и не приезжала. Думаешь, она хотела, чтобы ее пафосные лондонские друзья знали о тебе, пьянице-сестричке? Она тебя стыдилась. Она сама мне это сказала… как раз после того, как я ее трахнул.

— Что? — вырывается у меня. — Нет. Ты лжешь.

Но затем я вспоминаю, как он рассказывал мне о ночи, когда Кейт проникла к соседям в сарай. Он был с ней.

— Заткнись! — говорит он, обвивая рукой горло Ханны. — Я не хочу говорить о твоей мертвой сестре-шлюхе. Это было легко. Нет, я хочу, чтобы ты услышала, как твоя дочь заманила меня в постель.

Он поворачивает нож в руке. Лезвие так близко к ее горлу, что одно неловкое движение может стоить ей жизни. Я прошу его держать нож прямо, но он продолжает им вертеть: туда-сюда, туда-сюда. Это невыносимо.

— Тебя не было дома, — продолжает он. — Черт знает, где ты была, наверное, на очередной попойке. Я вернулся домой с работы, уставший и голодный, но в холодильнике было пусто. Я поднялся наверх, и она была там: крутилась в спальне в одном нижнем белье. Я стоял в дверях, смотрел на нее, и тут меня осенило: «Вот она, моя награда, которую я так долго ждал, лежит передо мной на блюдечке». Я это заслужил: сколько лет я страдал, таскал тебя домой из вонючих пабов, смывал с тебя грязь, нюхал вонь от перегара, трахал твое дряблое тело. Поэтому я зашел в комнату, взял ее за руку и прижал к стенке.

— Прекрати! — кричу я, закрывая уши руками. — Зачем ты это делаешь?

— Что я тебе сказал насчет рук?! — вопит он, опустив руки, я начинаю безмолвно считать в голове, пытаясь заглушить его слова цифрами.

Раз, два, три, четыре…

— Снова, и снова, и снова, — говорит он. — У стены, на полу, на кухне, на твоей кровати…

Пять, шесть, семь, восемь…

— Стоило тебе уйти, она смотрела на меня своими большими голубыми глазами, и я уступал…

Девять, десять, одиннадцать, двенадцать…

— Но один раз мы были недостаточно осторожны, да, Ханна?

Я перестаю считать и смотрю на него.

— У нас случилась небольшая беда, точнее, у нее.

Он водит ножом по лицу Ханны. Внутри у меня все сжимается.

— Мама-подросток, — говорит он. — Прямо как ты.

Голова у меня сжимается все сильнее и сильнее, словно вокруг завязали ленту.

— Чудовище.

Это все, что у меня хватает сил выговорить. Больше нет никаких слов.

— Маленький мальчик, — говорит он, не обращая внимания на мою вспышку. — Милый малыш. Вот поэтому нужно было вытащить Ханну. Я должен был спрятать ее в безопасном месте, подальше от твоих пьяных выходок. Бог знает, что бы ты с ней сделала, если бы узнала.

Гнев, который я сдерживала целый час, вырывается наружу; я вскакиваю на ноги и останавливаюсь, только заметив, как дернулся нож.

— Что бы я с ней сделала?! — кричу я. — Я бы ее защитила, спасла от тебя! Я разорвала бы тебя на куски! Ты психопат!

Он сидит, до жути спокойный, и смотрит на меня. Затем он начинает смеяться.

— Вот она, Ханна! — вскрикивает он. — Вот настоящая Салли. Жестокая, неуравновешенная алкашка. Вот от кого я тебя спас.

Затем он спокойно встает и толкает Ханну обратно на стул. Держа нож перед собой, он шагает ко мне.

— А знаешь что, Ханна? — говорит он, смотря мне в глаза, когда я делаю шаг назад. — Я передумал. Возможно, твоей маме нужна не психологическая пытка, а кое-то пожестче. Ты ведь этого хотела, не так ли, Салли? Всегда чувствовала себя обделенной, когда папаша колотил твою сестру, да ведь?

Он хватает меня за волосы и бьет кулаком в глаз. Я кричу и, пошатываясь, делаю шаг назад. Боль невыносима.

— Вот почему Кейт провоцировала вашего старика, как думаешь? — говорит он, нависая надо мной, когда я корчусь на полу, закрывая глаза руками. — Потому что ей нравилось, когда он ее избивает. Ей это нравилось, ведь так она могла получить немного внимания. А ты ей завидовала: тебе тоже хотелось внимания. Но ты все же унаследовала немного отцовской жестокости. Помнишь случай с бутылкой? Кейт очень понравилась эта история, она сразу переманила ее на мою сторону.

Я убираю руки от лица. Глядя на ярко-красные пятна на своих ладонях и ощущая во рту металлический привкус крови, я вдруг вижу нависшее надо мной лицо Пола той ночью. Вижу, как он стоит с бутылкой в руках, а я сжимаюсь на полу, как сейчас. И вдруг я вспоминаю. Как Пол разбирает бутылку. Как касается осколками своих рук, не переставая хохотать.

Это не я. Я этого не делала.

— Ты лжец, — бормочу я, с трудом поднимаясь на ноги.

— Что-что? — Он шагает мне навстречу.

— Я сказала — ты лжец.

— Ой, взгляни, Ханна, — ухмыляясь, говорит он. — Наша маленькая чемпионка выходит на второй раунд. Что на этот раз, Салли, — кулаки или что-то посерьезнее?

Он машет ножом в мою сторону, и я пытаюсь сосредоточиться на серебристом лезвии. Я больше не боюсь. Я готова вытерпеть все что угодно, если это поможет уберечь Ханну. Пусть убьет меня, мне все равно, лишь бы она выбралась отсюда живой.

41

Я не могу дышать.

Он сидит на мне, держа одной рукой, а другой прижимая к моему горлу нож. Я не могу говорить, могу лишь слушать, как он планирует меня убить.

— Что думаешь, Ханна, а? — говорит он. — Как лучше поступить с мамочкой? Перерезать ей горло или еще повременить?

Из дальнего угла комнаты раздаются всхлипы. Малыш Дэвид. Мне хочется его позвать, обнадежить, но такое чувство, что Пол это осознает и еще сильнее давит мне на грудь. Я пытаюсь разобраться. Пытаюсь разложить все по полочкам. Я должна все узнать, прежде чем умру.

— А как же телефонный звонок? — спрашиваю я, вспоминая голос Ханны в трубке, заверяющий меня, что с ней все хорошо. — Я с ней говорила. Она сказала, что в порядке.

— О, да. — Он наклоняется к моей щеке. — Понравилось, да? Мы тогда поехали на денек в Лондон, да, Ханна? И я сказал: а давай позвоним маме, скажем, что все хорошо. Всего-то маленькая безобидная ложь, чтобы мама не волновалась. Но ты и так не волновалась, правда? Любая другая мать места бы себе не находила, но не ты. Ты была только рада от нее избавиться.

— Неправда.

— Конечно, правда, — с усмешкой говорит он. — Что ты мне сказала? Она теперь взрослая девочка и может делать что пожелает. Позорище.

Я не отвечаю, но знаю, что будет лучше, если он продолжит говорить.

— А как же Кейт? — продолжаю я. — Она навещала Ханну в Брикстоне… Ханна сказала, что там живет.

— Еще одна маленькая поездка, — говорит он. — У меня там старые друзья. Классно, да, Ханна? Заявилась журналистка тетя Кейт, да? Не увидела того, чтобы было прямо у нее перед носом. Тупая тварь.

— А ребенок? — спрашиваю я. — Она родила его в больнице?

Он мотает головой и улыбается.

— Думаешь, я дурак? — говорит он. — Я не собирался так рисковать во имя какой-то там добродетели. Нет, она родила его здесь. Фида принимала роды.

Фида. Она знала, что Ханна здесь. Почему я ее не послушала?

— Полагаю, вы знакомы, — говорит он.

— Откуда… откуда ты знаешь?

— Я следил за ней. Знал, что она замышляет неладное. Видел ее через окно, — презрительно усмехается он. — Слава богу, ты сделала всю работу за меня. Отпугнула ее.

Внутри у меня все леденеет. Она почти мне сказала. Если бы я ее выслушала, все было бы иначе.

— Ей не следовало этого делать, — продолжает он. — Я сказал ей держать рот на замке, но она меня не послушалась. Хорошо хоть сейчас она долго говорить не сможет.

— Это ты с ней сделал? — спрашиваю я, думая о Фиде, лежащей на лестнице. Почему я сразу не пошла в соседний дом и не вызвала «Скорую»?

— Умная девочка, — говорит он. — Даже слишком умная. Но она сорвалась, думала, я не узнаю, что она позвонила в офис и спросила у сонной секретарши мой домашний адрес. Глупышка. Но до чего развратная в постели. Она в какой-то мере как Ханна — дитя распавшейся семьи. Зона боевых действий. Можно сказать, что я в этом отношении немножко как святая Кейт, да?

— Ты и мизинца ее не стоишь, — шепотом говорю я.

— Что-то? — говорит он. — Ну-ка повтори. Что ты сказала?

— Я сказала, ты и мизинца ее не стоишь.

— Что ж, как бы там ни было, я жив, а она мертва. Видишь, Салли, как ты влияешь на людей? Твой отец, мама, Кейт — никого не осталось.

— Мама тебя любила, — говорю я. — Узнай она правду, она бы этого не пережила.

— Хочешь секрет? — Он выплевывает слова мне в лицо, и я ощущаю запах его дыхания. — Ханна, я собираюсь рассказать твоей маме наш маленький секрет.

Ханна не отвечает. Он ее сломил. От моей прекрасной, беззаботной, любящей поспорить девочки не осталось и следа. Лишь оболочка. Прежняя Ханна сделала бы все, чтобы отсюда выбраться. Вместо этого она лишь смотрит и молчит.

— Хорошо, сам скажу, — говорит он, проводя ножом по моему лицу, словно перышком. — Твоя мама переносила это стоически. Гораздо лучше, чем я ожидал.

— Переносила что? — спрашиваю я. — О чем ты?

— Я о твоей матери, — говорит он, возвращая нож к моему горлу. — О твоей дорогой мамочке, которую ты ненавидела. Какая же она была болтливая, прямо как ты. До определенного момента думала, что солнце светит у меня из задницы, но потом начала совать нос в мои дела, надумала со мной поиграть. Бубнила день и ночь в свой диктофон, словно чертова Мисс Марпл.

Закрыв глаза, я слышу мамин голос из диктофона.

Маленький мальчик. Совсем малыш, лет трех-четырех, в соседнем доме.

— Мама знала? — шепчу я. — Она знала про Дэвида?

— Она пару раз видела его в саду, — отвечает он, упираясь локтями мне в живот. — Но кто бы ей поверил? Многие думали, что у нее не все дома. Поэтому я сделал доброе дело и упек ее в дом престарелых.

— Что? Мама не страдала слабоумием?

— Нет, — говорит он. — Но было довольно весело убеждать ее в обратном. Я начал передвигать вещи, чтобы она думала, что сходит с ума. Боже, она решила, что ей мерещится ее мертвый ребенок. К тому моменту, когда я позвонил в дом престарелых, она уже умоляла, чтобы ее туда забрали.

Он качает головой и смеется.

— Тебе нужна помощь, — шепчу я. — Ты нездоров.

— И это говорит конченая алкоголичка, — отвечает он. — Да, Салли, молодчина.

— Зачем ты это сделал? — Грудь у меня сдавливает так сильно, что сердце вот-вот вырвется наружу. — Почему наша дорогая Ханна?

— Она не наша дорогая Ханна, — ухмыляясь, говорит он. — Она появилась, потому что ты залетела от какого-то прыщавого подростка.

— Она была невинной девочкой, Пол.

— Не смеши меня — невинной, — говорит он. — Она шалава, вся в мать. Ты для любого раздвинешь ноги, да, Ханна?

Встав с меня, он идет к тому месту, где Ханна сидит с Дэвидом.

— Подвинься, — говорит он, отталкивая мальчика. Дэвид не сопротивляется и просто садится на пол. Его покорность пугает.

— Как я уже сказал, — продолжает он, — она шалава что надо.

Я поднимаю глаза. Рука Пола держит Ханну за горло. Он поднял ее на ноги и теперь ведет ко мне.

— Что ты делаешь?

Он кладет руки ей на груди.

— Прекрати, Пол! — ору я. — Хватит.

— Мягкие и упругие, — ухмыляется он. — Когда-то ты тоже такой была. Жаль только, что, когда мы познакомились, ты была уже испорченная.

Ханна не поднимает головы, но я вижу, что она напугана — плечи у дрожат, пока его руки шарят по ее телу.

— Нравится, да? — шепчет он.

Его руки опускаются все ниже и ниже, и под конец смотреть становится невыносимо. Я не могу этого допустить.

— Убери руки от моей дочери! — кричу я, налетая на него и выдергивая Ханну у него из рук. Больной ублюдок.

Я пытаюсь вырвать у него нож, но он сильнее меня. Он хватает меня за запястья и бьет лицом в стену, первый, второй, третий раз, брызжа на меня слюной.

— Ты. Никак. Не. Учишься. Тварь.

Он тащит меня назад, моя голова беспомощно повисает, и я чувствую во рту привкус крови.

— Нет, Пол, — стону я, когда он обхватывает руками мое лицо и заглядывает мне в глаза. Его лицо смягчается, и на мгновение кажется, что он хочет меня поцеловать.

Удар прилетает из ниоткуда, и я громко кричу, когда моя голова снова ударяется о стену.

— Хватит!

Где-то в дальнем конце комнаты я слышу голос Ханны.

— Я хочу преподать ей урок, — говорит он и тащит меня назад. — Хочу отомстить ей за то, что она обращалась со мной как с собакой.

Он притягивает меня к груди и прижимает свое лицо к моему. Перед глазами у меня сверкает лезвие, он сжимает меня еще крепче, и я закрываю глаза.

— Беги, Ханна! — кричу я. — Возьми Дэвида и позови на помощь.

— Не приказывай Ханне, что делать, — говорит он, вонзая нож мне в живот. — Она моя.

Схватившись за живот, я оседаю на пол. Комната вращается. Я убираю руки от живота. Они все в крови.

— Что ты наделал? — скулю я. Он сидит на краю кровати и смотрит на меня.

— То, что надо было сделать давным-давно, — говорит он. — Избавил тебя от страданий.

Ханна стоит посреди комнаты. Я вижу, что она хочет ко мне подойти, но, если она попытается, он убьет и ее. Я смотрю на нее и улыбаюсь. Хочу ее обнадежить. Дэвид перестал хныкать — наверное, заснул.

— Прости, милая, — говорит Пол.

Он говорит со мной. Голос у него ласковый, успокаивающий, голос человека, которого я когда-то знала.

— Нужно было преподать тебе урок. — Его голос становится все тише и тише.

Я не могу больше сидеть. Нужно отдохнуть. Когда моя голова ударяется об пол, внутри пустота. Комната наполняется жидкостью, и я плаваю и прекрасной, чистой воде. Я слышу, как кто-то зовет меня по имени, и вижу на берегу маму. Она неистово размахивает руками, говорит, что пора идти на пикник. Я пытаюсь что-то ей ответить, но не могу вымолвить ни слова. Я словно тону.

— Салли.

Мамин голос звучит на грани истерики. Она пробирается ко мне сквозь волны. Она хочет меня спасти, но ей лучше поторопиться — я тону. Затем я чувствую, как мамина рука хватает меня и вытаскивает на сушу, меня слепит свет. Несколько мгновений я лежу в лучах этого света и шепотом зову ее.

— Мама?

— Салли.

Голос звучит знакомо, но он не мамин.

— Салли. О, господи.

Я пробираюсь сквозь темноту, через плотную стену боли, и, придя в сознание, я чувствую, что меня обвивают чьи-то руки.

— Все хорошо, — говорит она. — Мы тебя отсюда вытащим. Все будет хорошо. Только будь со мной.

Я открываю глаза. Она здесь. Она пришла меня спасти.

Часть третья

42

Херн Бэй

Сходя с поезда на платформу, я натягиваю на голову капюшон, чтобы спрятать лицо. В том месте, где швы начали заживать, ноги пронзает боль, и до сих пор неловко опираться на правое колено. Рядом с выходом с платформы стоит скамейка; я подхожу к ней и сажусь, чтобы немного помассировать больное колено.

Турецкому доктору удалось вытащить почти все осколки, но он сказал, что остался один обломок, до которого почти невозможно добраться. Меня это не заботило. Я выжила, а уж с раненым коленом я как-нибудь справлюсь. Остальным жителям лагеря повезло меньше. В результате взрыва всю северо-западную часть стерло с лица земли. Я находилась у южной границы прямо у ограды, довольно далеко от эпицентра взрыва. И все же меня сбило с ног, и я отключилась. Помню, придя в сознание, я не могла понять, где я. В первые несколько минут я была уверена, что умерла, и что это какой-то апокалиптический загробный мир. Однако, поднявшись на ноги и осмотревшись по сторонам, я поняла, что это реальность, и она куда страшнее любого ада, какой только можно вообразить.

С кровоточащим коленом я доковыляла до того, что осталось от лагеря, зовя на помощь. Но из центра лагеря доносилось лишь безмолвие мертвых. По тлеющему полю были разбросаны части тел, и тощий пес уже учуял запах свежей крови и принялся пировать останками. Это выглядело как конец света.

Несколько мгновений я стояла и смотрела на группу только что прибывших мужчин. Они начали тщательно проверять горы искромсанного брезента — все, что осталось от палаток. С перекошенными от усталости лицами они искали выживших.

Нужно было остаться. Это было бы правильно, достойно, но я знала, что нужно выбираться. Я осознала это за несколько мгновений до взрыва, когда услышала мамин голос. Это не моя битва. Я нужна в другом месте. Перешагивая через обломки больницы, я слышала, как мальчик зовет маму, но этот крик разносился не из лагеря. Он звучал у меня в голове, там, где хранятся воспоминания.

В этом доме творилось нечто зловещее. Я это чувствовала, слышала, видела собственными глазами. Моя бедная мама тоже это ощущала. И мы обе думали, что сходим с ума. Стоя посреди поля смерти, я знала, что нужно идти на крики этого ребенка и попытаться все исправить.

Каким-то чудом Хассан тоже избежал взрыва. В момент удара он доставлял помощь в отдаленный район на востоке города. Вернувшись, он заметил меня, ошарашенную и наматывающую круги по пыльному полю. Увидев его, я подумала, что это призрак, и рухнула в обморок у его ног. Он меня поднял, посадил в машину и по моей просьбе доставил к турецкой границе. Мы прибыли на закате, и он отвез меня в медицинский центр, где настоял на том, чтобы я показала ногу врачу. В больнице я заставила Хассана пообещать, что всем, кто спросит, он будет отвечать, что я погибла при взрыве. Я знала: для того, чтобы вернуться в Херн Бэй, мне потребуется затаиться. Я вручила ему кипу своих вещей: записи, диктофоны, журналистский пропуск — и попросила переслать их Гарри со словами, что эти вещи были найдены в руинах. Нужно было создать видимость того, что я умерла. Бедный Хассан пялился на меня, словно я сошла с ума, но когда я сказала ему, что это нужно для спасения моей семьи, он больше не задавал вопросов. Для Хассана нет ничего важнее семьи и друзей. Он дал мне одежду — традиционное мусульманское платье — и договорился с одним из своих знакомых, чтобы переправить меня в Европу через Турцию.

— Теперь, — сказал он, прощаясь, — Кейт Рафтер больше нет. Я скажу им, что тебя зовут Рима. Нарекаю тебя именем моей матери. На удачу.

Я поднимаюсь и медленно иду к выходу с вокзала, следя за тем, чтобы капюшон был надвинут на глаза. Вокруг тишина. Лишь у кассы столпилась небольшая кучка людей, в основном туристов. Проходя мимо газетного киоска, я вижу свою фотографию. Я останавливаюсь и беру газету.

«ЖУРНАЛИСТКА ИЗ ХЕРН БЭЙ ПРИЗНАНА ПОГИБШЕЙ» — кричит заголовок. Странно читать о собственной смерти. У меня крутит живот, и я вдруг осознаю все последствия своего поступка.

Я захожу в туалет и начинаю читать статью. Мой взгляд цепляет фраза Гарри, в которой говорится, что я лучший зарубежный корреспондент моего поколения, и даже Грэм чертов Тернер засветился, сказав, что я «гениальная и смелая. Журналистка, которая никогда не падала духом».

— Вот урод, — бормочу я себе под нос, бросая газету в мусорку и направляясь к выходу. Вон как запел, хотя пару недель назад пришел жаловаться к Гарри и назвал меня обузой. Из-за его показаний меня могли посадить в тюрьму, и я никогда ему этого не прощу.

Выйдя на улицу, я останавливаюсь на минуту, чтобы решить, что делать. Дальше этого момента — приезда в Херн Бэй — я пока не планировала. Будь у меня ключи от маминого дома, можно было бы затаиться там и понаблюдать за происходящим, но я вернула их Полу, когда уезжала. Какая-то часть меня хочет пойти прямиком к дому номер сорок четыре и поговорить в открытую с Фидой и ее мужем, но будет ли от этого прок? Нет, лучше найти Пола. Нужно убедиться, что он не выдаст меня полиции, пока мы не сделаем то, что должны. В это время он должен быть на работе, хоть это и не близко.

Я непроизвольно шарю по карманам в поисках телефона, заранее зная, что его там нет. Телефон бы сейчас очень пригодился, но мне пришлось от него избавиться. Хотя он пережил взрыв — он лежал в набитой поясной сумке вместе с банковскими карточками и паспортом, я знала: чтобы успешно осуществить мой план, следовало сделать так, чтобы мои передвижения нельзя было отследить, поэтому оставила телефон в Алеппо, раздавив сим-карту подошвой ботинка.

Паспортный контроль на паромном терминале в Кале я прошла быстро, и слава богу, никто не стал всматриваться в мое имя. Заголовки описывали меня как «Кейт», а в паспорте у меня значится «Кэтрин». К тому же главная задача таможенников — поиск потенциальных террористов, и им нет дела до журналистов, инсценировавших собственную смерть. Я купила в гипермаркете новую одежду и спрятала волосы под плотной шерстяной шапкой, хотя и без того было крайне маловероятно, что меня кто-то узнает. В отличие от Рэйчел Хэдли я никогда не выставляла свое лицо напоказ в репортажах, чему сейчас была рада.

Остался лишь один выход — придется идти к ним домой. Пожалуйста, пусть Пол будет дома, думаю я, с опущенной вниз головой выходя с парковки. Последнее, что мне сейчас нужно — объяснять всю эту ситуацию пьяной Салли. Чем меньше она знает, тем лучше.

Подойдя к дому, я вижу, что машины Пола нет, и сердце у меня обрывается. Я подхожу к двери и звоню в звонок, надеясь, что Салли трезвая. Нужно убедить ее разрешить мне воспользоваться ее телефоном, чтобы позвонить Полу. Никто не отвечает. Позвонив еще раз, я бросаю эту затею и обхожу дом сбоку.

Я заглядываю через окна веранды, но Салли нигде нет. Внутри чище, чем во время моего последнего визита, и не видно даже бутылок вина, которые бы выдали ее присутствие. Возможно, они куда-то ушли, думаю я, и на меня вдруг обрушивается паника. Они точно видели новости. Они думают, что я мертва. Что, если это подкосило Салли и она совершила какую-нибудь глупость? С бешено колотящимся сердцем я дергаю за дверную ручку. Дверь открыта.

— Салли, — зову я, заходя в дом. — Салли, ты дома?

Но в доме тишина. Я иду по коридору. Заглядываю на кухню. На столе стоят две кружки.

— Салли, — снова зову я, поднимаясь на второй этаж. — Ты наверху?

Поднявшись по лестнице, я чувствую, что внутри все сжимается и во рту пересохло.

Что-то не так.

Я поднимаюсь к ее спальне. Дверь открыта, и я захожу внутрь. Шторы задернуты, и в комнате пахнет потом и алкоголем. Значит, она все же до сих пор пьет. Но тогда где она?

Я подхожу к окну и раздвигаю занавески, поднимая в зловонный воздух облако пыли. Я осматриваю комнату, и меня пробирает дрожь. Спальня в ужасном состоянии: на полу разбросана одежда, а на комоде стоит тарелка с зачерствевшим тостом. Одеяло смято и выглядит так, словно его давным-давно не стирали.

Я возвращаюсь на кухню, чтобы позвонить Полу. Однако, подняв трубку, я понимаю, что не помню его номера. Черт. Возможно, он где-нибудь записан. Я иду к кухонному шкафу, где Салли обычно хранила подобные вещи.

И вдруг я кое-что замечаю сбоку. Какой-то черный предмет.

Диктофон. Покореженный и сломанный. Этого не может быть… Трясущейся рукой я его поднимаю.

Рядом лежит записка. Она от Гарри. Это мамин диктофон. Я его искала после взрыва, но так и не нашла. Решила, что его разнесло вдребезги.

Я смотрю на диктофон и на чашки на столе. Салли явно все слышала. Пол тоже. И он, как никто другой, понял, что это может значить. Теперь все ясно — тишина, пустой дом. Я знаю, где их искать.

43

Когда я подхожу к сорок четвертому дому, свет в окнах не горит; машины Пола и Салли тоже не видно.

Возможно, они пришли сюда пешком, думаю я, накидывая на голову капюшон и направляясь к главному входу. Дверь открыта, и, заглянув внутрь, я чувствую, как внутри у меня все сжимается от ужаса.

— Фида, — говорю я.

Ее не узнать. Распухшее лицо все в крови. Она избита до полусмерти.

— Фида. — Я трясу ее за плечи, и она открывает глаза. — Что случилось? Это ваш муж с вами сделал?

Она смотрит на меня, и ее глаза расширяются.

— Нет, — выдыхает он. — Нет. Не может быть… Я думала, вы…

— Все хорошо, — тихо говорю я, склонившись над ней. — Я объясню позже. Нужно отсюда выбираться.

Она пытается что-то сказать. Я наклоняюсь ближе, чтобы расслышать, что она говорит.

— Не хотела… причинять… ему… боль, — чуть не задыхаясь, говорит она.

— Кому? — тихо говорю я. — Кому вы не хотели причинять боль? — Она пытается поднять голову, но тщетно. — Не пытайтесь сесть, — говорю я. — Просто глубоко дышите. — Я замечаю, что на нее наброшено пальто. Я закутываю ее еще сильнее.

— Все хорошо, Фида. Я вызову «Скорую».

— Поверьте мне, — шепчет она. — Он меня заставил… — Ее голос слабеет, и я думаю, не бредит ли она. — Он заставил меня это сделать.

У нее закатываются глаза. Я знаю, что действовать нужно быстро и необходимо вытащить ее отсюда прежде, чем вернется ее чокнутый муженек. Потом я вспоминаю, что у меня нет телефона.

Я окидываю взглядом коридор. Пусто. Я бегу на кухню. На полке рядом с дверью лежит старомодный беспроводной кнопочный телефон. Схватив трубку, я набираю 999 и возвращаюсь к Фиде.

— Пожалуйста, «Скорую».

Пока я говорю с оператором, Фида дергает меня за рукав.

— Подождите минутку, — говорю я ей, называя адрес женщине на другом конце линии.

Закончив звонок, я поворачиваюсь к Фиде. Ее раны хуже, чем я предполагала. Я вижу, что ей трудно говорить. Израненный рот распух. Она, должно быть, бьется в агонии.

— Все хорошо, «Скорая» уже в пути, — говорю я, молясь, чтобы они приехали как можно быстрее. — С вами все будет хорошо.

Она начинает трястись, и я кладу руку ей на плечо.

— Ш-ш-ш, — шепчу я. — Все хорошо. В больнице о вас позаботятся. Я расскажу им о вашем муже. Он вас не найдет.

— Не хорошо, — бормочет она. — Я… он чуть не умер… он такой маленький… Я… Я не чудовище.

От ее слов у меня внутри все сжимается. Значит, это правда. Я не сошла сума.

— Фида, — говорю я, склонившись над ней. — Скажите мне. Где он?

Ее дыхание становится поверхностным, и на мгновение мне кажется, что она вот-вот потеряет сознание, но затем она открывает глаза и хватает меня за руку.

— Салли, — выдыхает она.

— Салли? Моя сестра? — вскрикиваю я. — Она здесь?

Я узнаю наброшенное на Фиду пальто. Это зеленый пуховик Салли.

— Пожалуйста, Фида. Где она?

— С… с… сарай.

Это последнее слово дается ей с огромным трудом, и она падает обратно на ступеньки.

— Послушайте, Фида, — говорю я, подскакивая на ноги. — «Скорая» уже в пути. Все будет хорошо. Я пойду найду сестру.

Я выхожу в сад. Вокруг зловещая тишина. С бешено бьющимся сердцем я закрываю заднюю дверь и вдруг слышу у ограды какой-то шорох. Я замираю.

— Кто здесь? — кричу я, жалея, что не взяла с собой фонарик. — Салли?

Наверное, просто птица, думаю я, но когда ступаю по траве, по коже бегут мурашки.

Зачем Салли сюда пришла? Она же обычно боится собственной тени. Как она решилась подвергнуть себя такой опасности?

Подойдя к сараю, я вижу, что дверь открыта, и захожу внутрь.

— Салли? — зову я. — Салли, ты здесь?

Я слышу приглушенный звук, словно кто-то говорит под землей.

— Салли? — Я бросаюсь вперед.

Я замечаю дырку в полу, но уже слишком поздно.

44

Пролетев несколько ступенек, я приземляюсь на холодный шершавый бетон. Что, черт возьми, только что произошло? Хватаясь за ребра, я осторожно встаю на колени. И в этот момент я замечаю ее.

Она лежит на грязном матрасе; по ее щекам текут слезы, а к груди прижимается тот самый мальчик.

— Тетя Кейт?

— Ханна! — восклицаю я, прижимая руку к груди, чтобы успокоиться. — Что ты здесь делаешь? Что, черт возьми, происходит?

Я ковыляю к ним.

Мальчик начинает плакать, и в этом момент я замечаю, что у Ханны связаны руки. Я подбегаю к ней и начинаю развязывать веревку.

— Ханна, — быстро спрашиваю я, — что происходит?

Я повторяю вопрос, но она не отвечает. По ее щекам продолжают литься слезы.

Я распутываю узел, и она потирает запястья. Мальчик смотрит на меня своими огромными глазами.

— Мы тебя слышали, когда ты в прошлый раз была в сарае, — сквозь слезы говорит Ханна, прижимая мальчика к груди. — Мы думали, ты нас спасешь.

— Спасу? — говорю я. — Ты имеешь в виду, ты все это время была здесь?

Она кивает.

— Но что это за мальчик?

— Дэвид мой сын, — говорит она.

Дэвид.

Я стою, словно парализованная, пытаясь все это осознать. Затем я замечаю в полумраке какой-то блеск. Моя серебристая ручка. Лежит на полу рядом с кроватью.

— Дэвид ее нашел. Он приносит мне подарки, чтобы развеселить.

Внутри у меня все немеет.

— Он любит блестящие штучки, — говорит Ханна.

Наклонившись подобрать ручку, я замечаю рядом с ней небольшую кучку стеклянных шариков и вспоминаю шарик, который нашла в мамином саду.

— Мама.

Салли. Я оборачиваюсь. В углу лежит куча старых одеял.

— Твоя мама здесь, Ханна?

Она смотрит на одеяла, в глазах застыл страх.

Я бегу в другой конец помещения и откидываю одеяла. — Господи! Салли!

Она укутана одеялами, словно младенец. Я поворачиваю ее к себе лицом.

— Ох, Салли! — Ее лицо — сплошное кровавое месиво. Она вся в крови. Кровь у нее в волосах, на одежде.

— Господи, что произошло? — кричу я, осторожно кладя ее на бок. Она слегка стонет.

— У него был нож, — говорит Ханна.

Я поднимаю глаза. Ханна стоит надо мной и просто смотрит на мать.

— Кто ударил ее ножом? — спрашиваю я, пытаясь, чтобы голос звучал спокойно, чтобы не тревожить Салли.

— Ханна, кто ее ударил? — повторяю я, но она не отвечает. Она просто смотрит на меня пустыми глазами.

— Мама, — бормочет Салли. — Это ты?

Кровь просачивается через свитер в районе живота. Я проверяю ее пульс. Он слабый — она быстро теряет кровь.

— Нужен кусок ткани, чтобы остановить кровотечение, — говорю я Ханне. — И помощь… нужно позвать на помощь.

Я поднимаю глаза. Ханна стоит все так же неподвижно.

— Ханна! — кричу я. — Нужно пойти и позвать на помощь.

— Я не могу.

— Ханна, прошу тебя.

Я чувствую прикосновение к своей коже и, обернувшись, вижу, что Салли открыла глаза.

— Все хорошо, — говорю я ей. — Мы тебя отсюда вытащим. С тобой все будет хорошо. Только не засыпай. — Я прижимаю одеяло к ее ране.

— Кейт, — шепчет она. — Не может быть. Ты же…

Ее лицо бледнеет, и я боюсь, что из-за потери крови и из-за шока у нее может остановиться сердце.

— Все хорошо, Салли, — говорю я, растирая ей лоб кончиками пальцев, как в детстве делала мама. — Успокойся. Вдох-выдох, вот так, вдох-выдох.

Ее глаза распахнуты, как у ребенка, и она не отрывает от меня взгляда, пока мы вместе боремся за ее жизнь.

— Ханна, нужно выйти и сказать кому-нибудь, что нам нужна помощь! — кричу я.

Вдох-выдох, вдох-выдох.

— Вот так. Умница, Салли, — говорю я. — Все хорошо.

— Пол, — вдруг произносит она, хватая меня за руку. — Пол.

— Все хорошо, — ласково говорю я. — Пол придет, как только сможет. Он будет о тебе переживать.

Она мотает головой и начинает хрипеть.

— Ш-ш-ш, — говорю я. — Вдох-выдох.

Она хватает мою ладонь.

— Нет, — с трудом выговаривает она. — Пол…

— Позвоним ему из больницы, — говорю я. — Давай сосредоточимся на дыхании. Все будет хорошо.

— Нет! — кричит она, тряся меня за руку. — Это Пол сделал.

— Что?

— Пол… — осипшим голосом говорит она. — Это все он… держал Ханну взаперти… изнасиловал, когда она была еще…

Отпустив мою руку, она хватается за грудь, словно пытаясь вытолкнуть из себя слова.

— Мальчик, — выдыхает она. — Пол… его отец.

Ее дыхание сбивается, и она падает.

— Салли, ну же, мы справимся, — говорю я, пытаясь не показывать страха, пробирающего меня до костей. — Давай, вдох-выдох, вдох-выдох.

Я оборачиваюсь и смотрю на Ханну. Она сидит на краю матраса с мальчиком на руках. Видно, что ей страшно.

— Это правда? — спрашиваю я. — Это правда — то, что говорит твоя мама? Вдох-выдох, Салли. Умница.

Ханна кивает. Кажется, мой мозг сейчас взорвется.

— Где он, Ханна? — спрашиваю я, повернув голову так, чтобы Салли не слышала. — Где Пол?

— Не знаю, — отвечает она. — Он приказал мне не пытаться сбежать… Если он вернется…

— Нужно вызвать полицию, — говорю я. — Присмотри за своей мамой. Я пойду и позвоню.

Бух.

Мальчик скулит, а Ханна подскакивает на ноги. Над головой у нас раздаются шаги.

— Это он, — шепчет Ханна, на ее лице застыл ужас.

45

— Неужто ты все еще жива? — рявкает он. — Боже, а ты покрепче, чем кажешься.

Из моего укрытия под матрасом я наблюдаю, как Пол спускается в подвал и направляется к Салли. Он в резиновых перчатках, в руках — лист пластмассы.

На другом матрасе сидит Ханна с мальчиком. Она прижимает его к груди, а сама не сводит глаз с мужчины, нависшего над ее матерью.

Я отмечаю положение деревянного стула, лежащего на полу примерно в метре от меня.

— Что ж, Салли, — говорит он, опускаясь на колени. — Я нашел для тебя прекрасное местечко. Думаю, тебе оно придется по душе. Совсем рядом — только и надо, что немного проехаться на машине.

Салли стонет, и мне требуется все мое самообладание, чтобы не рвануться к ней, но чтобы выбраться отсюда живыми, нужно все сделать правильно.

— Ты хорошо знаешь это место, — продолжает он, садясь рядом с ней на колени и поглаживая по волосам. — Лучше места для могилы не придумаешь. Уж там тебя точно никто не потревожит. В этом не сомневайся. Там тихо и спокойно, Салли. После всего этого хаоса ты наконец-то получишь то, о чем мечтала. Чуточку покоя.

Дыхание Салли становится поверхностным, и он начинает затаскивать ее на пластмассовый лист. Действовать нужно быстро. Выскользнув из-под матраса, я ползу по полу на животе у него за спиной. Я почти доползаю до стула, когда вдруг раздается какой-то грохот. Моя ручка. Выпала из кармана пальто. Черт.

— Это еще что? — говорит он.

Подскочив на ноги, он оборачивается. Мне негде спрятаться. Глаза у меня расширяются.

— Какого хрена? — кричит он.

Он прикладывает руку к груди, и я, воспользовавшись его замешательством, хватаю стул, но его нога вдруг оказывается на моей руке.

— Нет, не смей, — говорит он, сверля меня взглядом.

— Кейт, прошу тебя, — шепчет Салли. — Не надо. Не сопротивляйся.

Но я должна. Я буду бороться с этим человеком до последних сил. Отвернув голову, я поднимаюсь на ноги и пинаю стул в сторону. Он мне не нужен. Похоже, Пол безоружен. Решил, что оружие ему больше не потребуется.

— Я тебя не боюсь, — говорю я, глядя ему в глаза. — Потому что я не маленькая девочка. Это ведь твой фетиш, да? Маленькие девочки?

Салли всхлипывает, и мне хочется подойти к ней и заверить, что мы отсюда выберемся, что все будет хорошо.

— А ну прочь с дороги, чокнутая тварь! — ревет он, хватая меня за волосы и швыряя на пол. — Ты должна быть мертва.

Я с трудом поднимаюсь на ноги и, когда он снова на меня налетает, пытаюсь пнуть в пах. Но промахиваюсь, и он хватает меня и с силой ударяет об пол.

— Вот что я тебе скажу, Кейт, — говорит он, садясь мне на грудь и обхватывая меня руками за шею. — От тебя не так-то просто избавиться. Даже чертовы таблетки не помогли.

— Таблетки? — шепчу я, когда его руки сдавливают мое горло.

— Ага, ты ведь любишь таблетки, не правда ли? — говорит он. — Чего я только не нашел у тебя в сумке. Наркоша из тебя что надо, а? Похоже, твое тело к ним привыкло, иначе я не знаю, в чем дело.

— О чем ты? — хриплю я, хватаясь пальцами за его руки.

— Помнишь тот случай в пабе, — говорит он, приближая свое лицо к моему, — когда у тебя сорвало крышу на улице? А наши уютные посиделки с бутылкой красного? А чаек на пляже? Должен сказать, для журналиста, работающего в горячих точках, ты немного глуповата, иначе стала бы ты оставлять свои напитки без присмотра?

— Ты пытался меня отравить? — выдыхаю я, бешено пытаясь оторвать его руки от своей шеи.

— Ты не оставила мне выбора, — отвечает он. — Нечего было совать свой нос куда не надо. Я пытался тебя остановить, но ты здоровая как бык. Но это и немудрено: нужно быть жестокой стервой, чтобы сделать то, что сделала ты.

— О чем ты говоришь?

Он кивает и улыбается.

— Салли мне все рассказала, — говорит он, прижимаясь губами к моей щеке. Он немного ослабляет хватку. — О том, что произошло, когда вы были детьми. Большую семейную тайну.

— Пол, не надо, — из угла стонет Салли. — Прошу тебя, не надо.

— Заткнись, тварь! — шипит он. — Ты сама мне рассказала. Ты же ее ненавидела за то, что она сделала.

— Что я сделала? — спрашиваю я, смотря ему в глаза. Я хочу, чтобы он знал, что я его не боюсь. — Скажи мне, ну? Что я сделала?

Сильнее сжимая мое горло, он резко приближает свое лицо к моему.

— Ты убила своего маленького братика, — шипит он. — Твой отец рассказал об этом Салли, когда она была ребенком. Это был не несчастный случай. Ты держала его под водой, пока он не захлебнулся. Подлая тварь.

Нет. Неправда. Он все это придумал. Мне удается выдернуть одну руку.

— Ты лжешь, больной ублюдок! — кричу я, поднимая свободную руку к его лицу.

Но он оказывается быстрее, хватает мою голову и ударяет об пол. Все тело немеет.

— Тварь, чертова убийца! — орет он.

Я чувствую привкус крови во рту, когда моя голова снова ударяется об бетон, и, закрыв глаза, жду следующего удара. Но так и не дожидаюсь. Вместо этого, его руки отпускают мою шею, и он наваливается на меня всем своим весом.

Открыв глаза, я вижу, как он скатывается на пол; надо мной стоит она, а в руках у нее деревянный стул.

— Ханна! — вскрикиваю я.

— Прости, — говорит она, губы у нее дрожат. — Прости меня.

Пол не двигается.

— Все хорошо, — говорю я, поднимаясь на ноги. — Тебе не за что извиняться, милая. Теперь все кончено. Все кончено.

Словно в тумане я смотрю на его лежащее тело. Он не двигается, но, наклонившись, я слышу слабое дыхание. Хорошо. Я хочу, чтобы он поплатился за содеянное. Схватив веревку, которой была связана Ханна, я связываю ему руки.

— Кейт.

Салли. Я подбегаю к ней; когда я беру ее за руку, наверху раздаются шаги, и я испытываю облегчение.

— Все хорошо, — говорю я. — «Скорая» уже здесь. Сейчас тебя осмотрят, и сразу станет легче.

— Нет, — выговаривает она, сжимая мою руку. — Не могу дышать.

Ее веки тяжелеют, и кожа становится холодной.

— Можешь, — говорю я, поглаживая ее по рукам, чтобы согреть. — Все кончено, Салли. Ты теперь в безопасности. Обещаю.

Она смотрит на меня. Глаза у нее стекленеют. Я знаю этот взгляд. Так же смотрел на меня Нидаль, когда я подняла его с тротуара.

— Нет, Салли! — кричу я, неистово растирая ее руки. — Не умирай! «Скорая» уже здесь! Ханна здесь, и у тебя такой прекрасный внук. У тебя есть столько причин, чтобы жить.

— Прости, — улыбаясь, говорит она. — Прости меня.

— За что простить? — ласково спрашиваю я. — Тебе не за что извиняться.

— Надо было тебя впустить, — дрожащим голосом говорит она. — Тогда в саду… надо было тебя впустить… Он сказал… Прости.

— Все хорошо, — говорю я. — Это уже неважно.

И я правда так думаю. Все обиды, что разделяли нас с Салли, вдруг растаяли. Мы обе были жертвами нашего отца, только по-разному. Как же я раньше этого не замечала?

— Есть тут кто?

Голос. Женский. Сверху.

— Да! — кричу я. — Вниз по ступенькам! Быстрее!

— «Скорая» уже здесь, Салли, — говорю я, поворачиваясь к ней. — Салли?

Она неподвижна. Совершенно неподвижна.

Я хватаю ее и начинаю трясти.

— Салли, проснись! — кричу я. — Пожалуйста, проснись. «Скорая» здесь!

Я слышу шаги, кто-то спускается по деревянным ступенькам.

— Нет! — кричу я. — Не умирай! Проснись!

— Мисс, прошу вас отойти, — говорит женский голос у меня за спиной. — Вам придется ее отпустить.

Я делаю, как велит женщина, и смотрю, как тело Салли окружают врачи «Скорой помощи». Но реанимационный набор, который они принесли с собой, лежит, ненужный, на полу. Они смотрят друг на друга, а затем на меня. Вместе с этим взглядом приходит осознание, и мой крик наполняет подвал, сад и весь этот проклятый город.

46

Я сижу в больничном коридоре и жду, пока врачи закончат осматривать Ханну и Дэвида. Увидев полицейских, Дэвид начал трястись и не мог успокоиться до самой больницы. Его и Ханну отвели в отдельную палату, и всю ночь один за другим к ним заходят доктора и социальные работники. Медсестры принесли мне чаю и предложили осмотреть мой лоб, но я отказалась. Пусть боль будет мне наказанием. За то, что не смогла ее спасти — никогда себе этого не прощу.

Где-то в больнице в стерильном ящике лежит моя сестра. Ее жизнь бессмысленно оборвалась из-за психопата, который обманул нас всех. Я слышу приближающийся стук каблуков и поворачиваюсь, неосознанно надеясь, что это она — идет по коридору с распростертыми руками, болтает без умолку и спрашивает, что, черт возьми, только что произошло. Но это не она, это медсестра, и когда она проходит мимо, я чувствую, как меня покинуло нечто теплое и сверкающее. На этом месте теперь черная дыра, темная пустота в форме сестры.

Ее больше нет.

— Мисс Рафтер.

Подняв голову, я вижу, что ко мне подходят двое: женщина в длинном клетчатом пальто и полицейский в форме.

— Инспектор уголовной полиции Липтон, — представляется женщина, протягивая руку. — А это офицер Уолкер.

— Я знаю, кто это, — резко отвечаю я, узнав молодого человека. — Я пыталась вам рассказать о том, что творится в этом доме, а вы бездействовали. Хотя нет, кое-что вы все-таки сделали. Арестовали меня.

Он дергается, а инспектор Липтон смотрит на него и хмурится.

— Если бы в ту ночь вы восприняли мои слова всерьез, офицер Уолкер, моя сестра была бы жива. Но из-за вас она лежит сейчас в каком-то паршивом морге.

Это для меня уже слишком, я не в силах больше сдерживать слезы, и они ручьем текут по щекам.

— Мне очень жаль, мисс Рафтер, — говорит Липтон. Выдвинув стул, она садится напротив меня. Уолкер стоит на том же месте. — Представляю, как тяжело вам пришлось.

Я вытираю глаза и смотрю на Липтон.

— Он жив? — спрашиваю я. — Пол Шеверелл, мужчина, который с нами это сделал. Вы его взяли?

Она кивает.

— Хорошо, — говорю я, сжимая кулаки.

Я рада, что он жив, потому что хочу, чтобы он страдал, как страдала моя сестра в последние минуты своей жизни. Хочу, чтобы до конца своих дней он не смог обрести покой.

— Он задержан, — говорит Липтон. — Нам удалось кое-что узнать от Фиды Рахмани, и когда вы будете готовы, нам нужно поговорить с вами и Ханной.

— Фида Рахмани! — со злостью говорю я. — Его сообщница. Место ей в тюрьме вместе с ним.

— Судя по тому, что нам удалось выяснить, мисс Рахмани была такой же жертвой Шеверелла, как ваши племянница и сестра, — говорит Липтон. — Мы полагаем, что мисс Рахмани ввезли в Великобританию нелегально, и Шеверелл воспользовался ее положением.

— Что? Я не понимаю.

— Мы пытаемся узнать больше подробностей, — говорит Липтон. — Но соседка вашей сестры рассказала нам, что вчера к вашей сестре приходила женщина, похожая по описанию на мисс Рахмани, вероятно, чтобы рассказать, что происходит. Мы думаем, что, скорее всего, Шеверелл об этом узнал и ее избил. Мы нашли в саду окровавленную крикетную биту.

— Сейчас мне плевать на Фиду Рахмани, — едко говорю я. — У нее была прекрасная возможность рассказать мне, что творится в этом доме. Но она этого не сделала, и теперь моя сестра мертва.

— Она сказала нам, что Шеверелл грозился убить ее и мальчика, расскажи она правду, — говорит Липтон. — Он держал их всех раздельно. Ханна сидела взаперти в сарае, и он не пускал к ней Дэвида, чтобы тот к ней не привязывался. Мисс Рахмани просто делала, как он велел. Женщины вроде нее часто становятся зависимыми от своих обидчиков.

Я не могу поверить, на что способен этот мужчина.

— Как так вышло, что я этого не заметила? — спрашиваю я Липтон, по щекам у меня струятся слезы. — По работе я насмотрелась достаточно подобных случаев.

— Думаю, сложно представить, что такое творится прямо у нас под носом, — говорит Липтон. — На тихой улочке в обычном жилом квартале. Конечно, никто такого не ожидал.

Она поднимает взгляд на Уолкера и улыбается, вероятно, пытаясь оправдать его халатность.

— А зря! — резко говорю я.

Она даже не осознает, насколько заблуждается. Если я что-то и уяснила за пятнадцать лет работы журналистом, так это то, что каждый день мы все рискуем встретиться со злом. Но я и не жду, что эти люди поймут.

Я встаю.

— Послушайте, мисс Рафтер, мы с вами еще свяжемся, а пока мы организовали вам встречу с социальным работником из органов опеки графства Кент. Вам расскажут о возможных вариантах.

— Вариантах?

— Что делать с Ханной и Дэвидом, — говорит женщина. — С вами обсудят возможные дальнейшие шаги. Временное жилье, консультации, опека над ребенком.

— В этом нет необходимости, — быстро говорю я. — О Ханне и Дэвиде заботиться буду я. Салли бы этого хотела.

Липтон кивает.

— В любом случае, если вам понадобится помощь, вы можете на нее рассчитывать, — говорит она. — Ханне и Дэвиду потребуется поддержка и долгие сеансы психотерапии, чтобы они могли от этого оправиться.

— Я понимаю, — отвечаю я. В ушах у меня до сих пор звенят крики Дэвида.

— Если вдруг вам что-то потребуется, — продолжает Липтон, протягивая мне визитку, — я всегда к вашим услугам. Здесь мой личный номер телефона и контакты сотрудника из службы опеки графства Кент.

— Спасибо, — говорю я, взяв визитку.

— Еще один момент, — говорит Липтон. — Фида Рахмани хотела бы вас видеть.

Я яростно мотаю головой.

— Нет, — говорю я. — Я ее видеть не хочу.

— Она сказала, ей есть что вам рассказать, — говорит Липтон. — Она в третьей палате. Смотрите сами. Решать вам. До свидания, мисс Рафтер. Будем на связи.

Она лежит на койке, а у двери на пластиковом стуле сидит женщина-полицейский. Она кивает, когда я вхожу, и Фида поднимает голову. Ее лицо умыли, но выглядит она до сих пор неважно.

— Здравствуйте, — говорю я, подходя к койке.

Она вяло кивает.

— Спасибо, что пришли, — говорит она. — Присядьте.

— Я ненадолго, — отвечаю я.

— Пожалуйста, — говорит она, показывая на стул.

— Хорошо, но только на пару минут, — отвечаю я, садясь на стул.

— Я сожалею о вашей сестре, — говорит она.

— Правда?

— Конечно, — говорит она. — Не нужно было ее в это впутывать. Надо было просто вызвать полицию.

— Почему вы мне не сказали? — спрашиваю я. — Я умоляла вас мне сказать. Я бы вам помогла.

— Я хотела, — говорит она, вытирая глаза краешком тонкого одеяла. — И я почти сказала. Но однажды ночью Пол пришел в дом. Он сказал, что узнал от вас, что я с вами разговаривала. Он меня избил. Малыш Дэвид пытался его остановить и получил кулаком в лицо. Это было ужасно. Я думала, он нас убьет.

Она замолкает и сморкается в бумажный носовой платок.

— Той же ночью, — продолжает она, — когда Пол ушел, я сказала Дэвиду пойди и вас найти, попросить о помощи. Ему было очень страшно, но я сказала, что нужно быть храбрым, что вы не чудовище. Пол говорил ему, что мир полон злых людей, чтобы Дэвид не сбежал. Но я сказала ему, что вы добрая. Что вас зовут Кейт и что вы нам поможете.

— Но он меня не нашел?

— Нет, нашел, — говорит она. — Но он сказал, вы спали на стуле, и когда он попытался вас разбудить, вы на него накричали. Он испугался и убежал.

Вздрогнув, я вспоминаю кровь на своих руках и лице. Кровь малыша Дэвида. Зачем только я принимала эти дурацкие таблетки? Не будь я от них так зависима, Салли была бы здесь. Я вспоминаю, что на следующую ночь, когда меня арестовали, Фида подошла к двери с порезом на лице. Вспоминаю, как Дэвид смотрел на меня с розовой клумбы с синяком под глазом. И все из-за того, что я спросила Пола о его арендаторах.

Я встаю со стула. Нужно идти. Оплакивать мою сестру.

— Я сожалею, Фида, — говорю я. — Обо всем, через что вам пришлось пройти.

Вытащив из сумки блокнот и ручку, я записываю мой номер телефона.

— Вот, — протягиваю я ей листок бумаги. — Если вам что-нибудь понадобится, что угодно, позвоните мне по этому номеру.

Она прижимает бумагу к груди, и глаза у нее наполняются слезами.

— О, — выдыхает она. — О, это было бы…

Она начинает рыдать.

— Ш-ш-ш, — шепчу я. — Все кончено. Он больше вас не обидит. Вы справитесь, хорошо?

Она смотрит на меня и кивает.

— Мне жаль, Кейт, — говорит она. — Мне очень жаль.

— Я знаю.

Я киваю женщине-полицейскому и направляюсь к выходу. Дойдя до двери, я оглядываюсь назад. Фида лежит, свернувшись в клубок, на боку. В руках она до сих пор держит лист бумаги, прижимая его к груди, словно спящего младенца.

47

Шагая по коридору, я чувствую, словно голова у меня вот-вот взорвется. К коже липнет нагретый отоплением воздух. Нужно выйти ненадолго проветриться, прежде чем отправиться к Ханне и Дэвиду.

Я иду мимо регистратуры к выходу. За широкими стеклянными автоматическими дверями брезжит рассвет, и я проклинаю солнце, медленно поднимающееся на горизонте.

Несколько минут я стою на улице, жалея, что не курю и мне нечем занять дрожащие руки. И затем я вижу его: темный силуэт, размахивающий руками и петляющий между припаркованными машинами.

— Нет, — шепчу я, когда его лицо приобретает четкие очертания.

Что он здесь делает? Это невозможно.

— Кейт.

Я моргаю, чтобы удостовериться, что это не очередная галлюцинация, но это действительно он.

Он здесь.

— Крис.

Подойдя ко мне, он берет меня за руку.

— Ох, Кейт, — говорит он. — Как же я рад тебя видеть.

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я, мы стоим неподвижно — две израненные души у больницы, где обитают сотни таких же израненных душ.

Я чувствую его дыхание на своем лице, вдыхаю древесный аромат его духов, и мне требуется все мое самообладание, чтобы не ухватиться за его плечи и не раствориться в его объятиях. Однако вместо этого я позволяю ему поцеловать себя в щеку и отстраняюсь. Мы два отдельных человека, и у каждого своя жизнь.

— Я видел новости, — говорит он, пряча руки в карманы стильного шерстяного пальто. — Не мог поверить своим глазам. Нужно было самому во всем убедиться. Я места себе не находил… и вдруг я вижу тебя. Это было словно… чудо.

— Моя сестра мертва, — говорю я. — Я не смогла ее спасти.

— Знаю, — тихо говорит он. — По всем каналам только об этом и твердят. Мне очень жаль, Кейт.

— Что тебе жаль? — спрашиваю я, заглядывая ему в глаза. — Что моя сестра умерла или что ты козел?

Я ничего не могу с собой поделать. Увидев его, я вспоминаю все: ресторан, ложь, ребенка. Нашего мертвого малыша.

— Я это заслужил, — говорит он. — Я повел себя как последний трус. Теперь я это понимаю.

— Мне нужно присесть, — говорю я, направляясь ко входу в больницу. — Где-то в этом богом забытом месте есть кафешка. Можно выпить кофе.

Мы проходим молча коридор за коридором. Я чувствую за спиной его высокое, обнадеживающее тело.

— Пришли, — говорю я, когда мы подходим к кислотно-оранжевым дверям. — Возьми кофе. А я найду нам столик.

Я прохожу через безлюдное кафе и сажусь у окна; на парковку внизу заезжает машина «Скорой». Я вздрагиваю, вспоминая, как медики поднимали с пола безжизненное тело Салли.

Прости, думаю я, глядя на бетон. Прости меня, Салли.

— Вот.

Он ставит передо мной кофе в пластиковом стаканчике, и я поднимаю голову. Его лицо сияет в лучах утреннего солнца, отчего голубые глаза кажутся еще ярче. Все, что я в нем люблю, вновь бросается в глаза, и на мгновение я позволяю себе представить другую жизнь. Мы жили бы в какой-нибудь тихой деревушке в Йоркшире, завели бы собаку и выгуливали ее каждое утро. Я пекла бы пироги и каждую ночь засыпала в его объятиях. По утрам я бы просыпалась первой и смотрела, как он спит, как солнечный свет золотит его лицо, как сейчас, и благодарила бы какого угодно бога за то, что он послал мне этого мужчину.

Он снимает пальто и садится напротив, мечта тает.

— Зачем ты пришел, Крис?

— Мне нужно было тебя увидеть, — говорит он, обхватывая своими длинными пальцами кофейный стаканчик. — К тому же я решил, что после всего, через что тебе пришлось пройти, друг тебе не помешает.

— Ах, мы теперь друзья, — огрызаюсь я. — Прости, я за тобой не поспеваю.

— Ты же знаешь, что ты для меня гораздо больше, чем друг, Кейт, — говорит он, прикасаясь к моей руке. — Гораздо больше.

— Видимо, мне приснилось, как ты пригласил меня в ресторан и сказал, что все кончено, — едко говорю я. — Я видела твою жену, Крис. Мне известно, какую жизнь ты ведешь, когда меня нет рядом.

— Кейт, прости меня. — Он смотрит на меня с глуповатым выражением лица.

Я смотрю в окно, а он сидит напротив. Я вижу его отражение в стекле: ладони сжаты, большой палец закрывает золотое обручальное кольцо. Нужно ему сказать. Сейчас, иначе я сойду с ума. Заговорив, я не отрываю глаз от суетящихся снаружи машин. Я не хочу видеть его лицо, это меня добьет.

— Я была беременна, Крис, — говорю я, не отрывая взгляда от машин. — Я хотела тебе сказать в тот день в ресторане, но ты меня опередил.

Я слышу, как он переводит дыхание, но нужно сказать все до конца.

— Ребенок умер через несколько часов после нашей встречи, — холодно говорю я. — Так что тебе не о чем переживать.

Все вокруг заполняет его молчание, и я оборачиваюсь проверить, не ушел ли он. Не ушел. Сидит, обхватив голову руками, и смотрит на кофейный стаканчик.

— Крис?

Он поднимает на меня взгляд, в глазах у него стоят слезы.

— О, господи, Кейт, — шепчет он. — Прости меня. Ты заслуживала гораздо большего. Ты права, я правда козел. Это я должен был за все поплатиться, а не ты.

Я киваю и смотрю ему в глаза. Сейчас, в ярком свете ламп я впервые могу рассмотреть его как следует. Все наши отношения строились в полумраке: тайные свидания в спальне под утро, секретные встречи на балконах отелей на закате. Мы были словно пара вампиров, высасывающих друг из друга жизнь. Глядя на него в белом свете люминесцентных ламп, я вдруг осознаю, что понятия не имею, что он за человек. Мужчина, который занимался со мной любовью, целовал меня в лоб, когда я лежала в его объятиях, чьи прикосновения заставляли меня трепетать от страсти и желания, оказался лишь тенью, плодом моего воображения. Он не имеет ничего общего с мужчиной, сидящим сейчас передо мной в дорогом костюме.

Двери кафе открываются, и входит семья с двумя маленькими детьми. У девочки на руке фиксирующая повязка, и родители, ведущие своих отпрысков к свободному столику, выглядят изможденными.

— Как я мог быть таким бессердечным, — говорит Крис, двигаясь, чтобы пропустить семью. — Повел себя как трус. Поверь мне, Кейт, с тех пор я сотни раз прокручивал в голове наш последний разговор, думая, как можно было решить все иначе.

Я смотрю, как маленькая девочка с повязкой на руке усаживается на стул, и вдруг осознаю всю бессмысленность нашего с Крисом разговора. Я хочу, чтобы он ушел и оставил меня с Ханной и Дэвидом. Это позволит мне хоть немного искупить свою вину: перед моим братом, перед Нидалем, перед Салли.

— Крис, — говорю я, складывая руки на груди, — какой смысл в этом разговоре? Все кончено. Между нами все кончено. Твоей жене и дочери нужно все твое безраздельное внимание. Я понимаю.

— Ты ведешь себя подозрительно спокойно, Кейт, — нервно улыбаясь, говорит он.

— Ох, черт побери! — кричу я. — А что ты хочешь услышать? Что ты разорвал мое сердце на куски?

На кафе опускается вежливая тишина, нарушаемая лишь пронзительными воплями детей за соседним столиком.

Но я уже разозлилась и хочу его расстроить, заставить его прочувствовать боль, пронизывающую каждую клеточку моего тела.

— Твоя жена! — говорю я, слегка повышая голос. — Она совсем не такая, как я представляла. Но о чем это я, ты же всегда был полон сюрпризов.

Он обхватывает голову руками, и я отворачиваюсь. Жалкое зрелище. Я веду себя жалко. Но я ничего не могу с собой поделать.

— Ты была мне нужна, — говорит он. — Я тебе ни разу не солгал. Ты с самого начала знала, что я женат.

— Да, знала.

— И ты говорила, что тебе не нужны обязательства, — продолжает он. — Что из-за твоего отца тебе противна сама идея брака. Ты сказала мне это, когда мы только познакомились, еще до того, как все началось.

— А насколько я помню, ты говорил, что тебе противна твоя жена, — перебиваю я.

Плечи у него опускаются.

— Я люблю тебя, Кейт, — говорит он.

Мои глаза застилают слезы. Зачем он это делает?

— Я люблю тебя так сильно, что мне страшно. Но у нас нет будущего. Мы видели одни и те же ужасы, нам снятся одни и те же кошмары. Я читал слова твоего оператора Грэма о ребенке в Алеппо, и я знаю, через что ты прошла, потому что сам вытаскивал детские тела из земли, иногда по десять в день. Качал их на руках, и они выглядели точь-в-точь как мои дети, когда спят.

Лицо у него опухло от слез, и я непроизвольно тянусь к нему рукой и ласково вытираю слезинку с щеки. Он берет меня за запястье и целует.

— Закрывая глаза по ночам, я вижу мертвых детей, — говорит он. — Эта тьма сидит глубоко вот тут, и так просто она не уйдет. — Он постукивает себя по лбу моей ладонью. — Вот почему мне нужна Хелен. Потому что она даже представить себе не может то, что видел я. Приходя домой, я могу обо всем забыть. Смыть запахи и поменять картинку. Дом, девочки, Хелен — они чисты.

— А я бракованный товар, — говорю я, выхватывая руку.

— Нет, Кейт, — говорит он. — Ты красивая, умная и храбрая, ты — самая невероятная женщина из всех, кого я знаю. И если бы этот мир был прекрасен и справедлив, кто знает, как бы все сложилось.

— Мы бы жили долго и счастливо, — печально говорю я. — Ты знаешь, что так не бывает, Крис, и это не то, чего я хотела.

— А чего ты хотела? — Он наклоняется и неотрывно смотрит на меня. — Почему ты была со мной столько лет?

— Когда ты был рядом, кошмары прекращались, — говорю я. На мгновение я встречаю его взгляд, после чего отворачиваюсь и смотрю в окно.

На парковку приехала еще одна машина «Скорой», и пока она ждет, чтобы выгрузить пациента, я чувствую, как у меня под ногами вибрирует мотор. Я чувствую, что Крис хочет продолжить разговор, но я устала пытаться воскресить то, что вообще не имело права на жизнь.

Я прислоняюсь к окну, пейзаж раскалывается на множество точек, и я вижу, как в этих точках мерцает мое прошлое. Отец, стоящий на пороге с руками, сложенными на груди, сломленный человек в сломанном доме; мама, бегущая навстречу волнам; лицо Дэвида, собирающего розовые ракушки; Ханна, извивающаяся в пластмассовой колыбельке. Футбольный мяч Нидаля, лежащий на улице, и улыбка Салли, когда она закрыла глаза. Кафе наполнили призраки; чувствуя ладонь Криса на своей ладони, я закрываю глаза и пытаюсь смахнуть их всех, но они плотно засели у меня в голове, словно опухоли, питающие друг друга.

Я смотрю на Криса и понимаю по его лицу, что мы сказали все, что следовало сказать. Это конец, дальше пути нет.

Мы молча встаем и выходим из кафе, проходим через лабиринты коридоров и оказываемся на улице, на огромной бетонной парковке.

Ветер ударяет в лицо, и я чувствую себя совершенно вымотанной. Рядом подает сигнал такси, и группа больничных работников проносится мимо нас, стоящих неподвижно на краю тротуара, никто из нас не хочет прощаться первым.

— Ты права, — наконец говорит он. — Не бывает долго и счастливо. Но мы можем попытаться, Кейт, еще есть надежда. Ведь мечтать о счастье не всегда значит тешить себя иллюзиями, правда?

— Конечно, нет, — отвечаю я, думая о Ханне и Дэвиде и о пути, который нам предстоит проделать. — Не верь я в это, я не смогла бы делать мою работу. Пока есть вера в то, что человеческие существа способны не только ненавидеть, но и любить, мне есть зачем жить.

— А как же кошмары? — Он смотрит на меня умоляюще, словно висит над пропастью и я — его единственная надежда на спасение. — Получается, от них никуда не деться?

— Я буду над этим работать, — говорю я. — Возможно, пойду к психотерапевту, не знаю.

— Что ж, если поможет, пусть они мне позвонят, ладно?

Я улыбаюсь. Вот они мы — два опустошенных человека, стоящих на пороге новой жизни, не в силах сделать первый шаг.

— Ну, — говорю я, — тебе сейчас куда?

— Я… не знаю, — отвечает он. — А ты хочешь что-то предложить?

— Я? Я вернусь в больницу и найду мою семью, — говорю я. — И думаю, тебе следует сделать то же самое. Езжай домой, Крис.

Он кивает и хмурится.

— И что потом?

— Кто знает?

— Да, — говорит Крис. — Слушай, я сейчас возьму такси и могу…

Я притягиваю его к себе и целую в щеку, слова повисают в воздухе. Я чувствую, как его тело расслабляется, как раньше, и на мгновение почти уступаю, еще чуть-чуть, и я позволю ему вернуться.

— Пока, Крис, — отстраняясь, говорю я.

Его глаза сверкают в свете больничных ламп, он прикладывает палец к губам и касается им моего рта.

Затем он поворачивается и идет к ряду такси, я смотрю, как он открывает дверь и залезает в машину. Смотрю, как машина отъезжает, и его голова становится все меньше и меньше, пока, наконец, не превращается в точку на нечетком горизонте.

48

На часах почти два, когда я подхожу к набережной. Рыбацкие лодки пришвартованы у берега, а на пляже стоят рыбаки и распутывают сети. Я перехожу дорогу и направляюсь к лодкам, читая по пути их имена: Отверженный, Звезда морей, Мерлин, Друг капитана. И наконец вижу лодку со зловещими черно-белыми полосками — Ахерон. Я ступаю по гальке, слушая, как под ботинками похрустывают двустворчатые ракушки, но хозяина лодки нигде не видно.

Сегодня мой последний день здесь, и хотя мне страшно узнать правду, я знаю, что нужно спросить.

Когда я подхожу, мужчины открывают глаза от сетей. Он них пахнет потом и солью.

— Прошу прощения! — Я стараюсь перекричать рокот волн. — Рэй здесь?

— У него перерыв, — говорит молодой парень, еще совсем подросток. Он стоит и, прищурившись, на меня смотрит.

— А-а-а… — Ветер бьет мне в лицо. — А вы не знаете, когда он вернется?

— Он в кафе на углу, милая, — выступает вперед мужчина постарше. Он отталкивает парня в сторону. — Не обращай на этого внимания. Не умеет себя вести.

Поблагодарив мужчину, я возвращаюсь на дорогу, я чувствую на себе их взгляды. Словно они все знают.

В кафе пахнет яйцами и жареной картошкой. Я захожу внутрь и оглядываюсь по сторонам. И вот я вижу его. Он сидит за столиком у окна и смотрит на море, в руке у него большая кружка чая.

Когда я подхожу, он поднимает голову.

— Кейт, — говорит он, вставая на ноги. — Я видел новости. Бедная Салли. Мне так жаль.

— Я хочу вас спросить, Рэй, — говорю я, садясь за столик. — О смерти Дэвида. И на этот раз скажите мне правду.

Он смотрит на меня глазами, полными боли, и подзывает официантку.

— Сперва выпей чего-нибудь горячего, — говорит он.

Мы сидим в тишине, когда официантка ставит передо мной кружку горячего чая. Когда она уходит, я наклоняюсь к Рэю и прикасаюсь своей рукой к его.

— Рэй, пожалуйста. Это правда? — спрашиваю я. — Что я убила моего брата? Мне нужно знать.

Его глаза расширяются.

— Все было не так, — мотая головой, возражает он.

— А Пол сказал, что так, — говорю я, в ушах у меня до сих пор звенят слова Пола. — Он сказал, Салли ему рассказала, что я… утопила Дэвида.

— О, боже, — говорит Рэй, обхватывая голову руками.

— Рэй, пожалуйста, — настаиваю я, сжимая его руку. — Расскажите мне, что произошло.

Он поднимает голову и устремляет взгляд в окно. Когда он начинает говорить, голос его дрожит.

— Я сидел в лодке, — говорит он. — Пришвартовался у скал. Я собирался на рыбалку и готовил удочку, когда вдруг услышал детские голоса. Счастливые голоса. Я посмотрел в сторону пляжа и увидел маленькую девочку с черными волосами. Тебя.

Сердце бешено бьется в груди, и я чувствую во рту привкус соленой воды.

— С тобой был твой брат, — продолжает он. — Какой же он был кроха, на голове — копна темных волосенок. Забрасывая удочку, я смотрел, как вы играете, и улыбался. Вы держались за руки и перепрыгивали через волны. Я все время слышал ваш смех. Славный был звук. — Голос обрывается, он сглатывает и продолжает: — У меня начало клевать, — говорит он. — Поплавок задергался, и я стал крутить катушку. Но когда я уже почти вытащил рыбину, что-то заставило меня поднять голову. Дело в том, что голоса стихли.

— Голоса?

— Твой и твоего брата, — говорит он, сжимая в руках чашку. — Стало тихо. Как-то зловеще тихо. Я видел тебя на берегу. Ты наклонилась что-то подобрать, но я не видел, что именно.

Я слушаю его, и меня пробирает дрожь. Я возвращаюсь мыслями в тот день. Вижу все так ясно, словно это было вчера. Я сижу на берегу и собираю розовые ракушки в форме сердца. Много лет спустя при виде этих ракушек у меня всегда возникало странное чувство страха, но я никогда не понимала, почему. Теперь понимаю.

— Ракушки, — бормочу я. — Я собирала ракушки.

Я поднимаю глаза на Рэя. Рот у него открыт. На минуту мы замолкаем, осознавая тот факт, что я хоть что-то вспомнила.

— Да, — наконец говорит он. — Думаю, так и было.

Я киваю. Руки до сих пор помнят шершавую поверхность ракушек.

— Я смотрел на тебя, и меня бросило в дрожь, — продолжает Рэй, глаза у него расширяются. — Ты была одна. Малыш исчез. Я сразу почуял неладное. Бросил удочку и привстал в лодке, чтобы рассмотреть получше. И тогда я его увидел.

Он затихает и вздыхает.

— Извини, — говорит он. — Просто… Никак не могу этого забыть.

— Вы сказали, что увидели моего брата, — мягко говорю я. — Где он был?

— Он… он плавал лицом вниз метрах в трех от тебя, — говорит Рэй. — Увидев его, я начал грести что есть мочи. Я посмотрел на пляж и увидел, что к тебе бежит твоя мама. Ты протянула к ней руку. Думаю, ты показывала ей ракушку.

Мамочка, посмотри… она в форме сердечка.

Меня обжигает воспоминание, я сижу за липким столиком и жду, что он скажет дальше.

— Твоя мама звала Дэвида, — говорит Рэй. — Я думал, она побежит к нему, но она просто стояла в оцепенении на берегу и смотрела на воду.

Мамочка, посмотри… посмотри, какая ракушка.

Я вспоминаю, как мама просто стоит и смотрит на море. Что-то не так. Почему она не двигается? Застыла словно статуя. Я слежу за ее взглядом и вижу плавающего на поверхности воды братика. До сих пор помню охватившее меня чувство, оставшееся со мной на всю жизнь, чувство, что кому-то грозит опасность и срочно нужна моя помощь.

— К нему побежала ты, — прерывает Рэй мои мысли. — Не твоя мама. Я видел, как ты бежишь по волнам, пытаясь добраться до брата. Твоя мама стояла на месте. Она словно впала в транс.

Мамочка, посмотри…

— Подплыв ближе, я уже не видел малыша. Видел только тебя, сидящую на мелководье. Я выпрыгнул из лодки и побежал к тебе и тогда… тогда я увидел…

— Что? — кричу я, руки у меня дрожат. — Что вы увидели, Рэй?

По щекам у него текут слезы, и он смахивает их грубой красной ладонью.

— Ты держала его на руках, — шепчет он. — Увидев меня, ты сказала…

Он снова останавливается и вытирает слезы.

— Ты сказала: «Я пытаюсь его согреть».

Он берет мою руку и крепко сжимает.

— Ты думала, что так можно его спасти.

У меня внутри все леденеет.

— Выходит, это неправда? — бормочу я. — Я… я не утопила моего братика?

— Нет, Кейт, — говорит он, смотря на меня ясным взглядом. — Ты его не утопила. Я все видел и знаю, что он лежал лицом вниз за несколько минут до того, как ты до него добралась. Ты его не утопила, милая, ты вытащила его не берег.

Я киваю, пытаясь осознать, что все это значит.

— Тогда зачем? — спрашиваю я. — Зачем мой отец сказал Салли, что это я его утопила?

Рэй мотает головой.

— Не знаю, — говорит он. — Я рассказал твоему старику, как все было. Рассказал, что твоя мама замерла на берегу — как мы потом узнали, она пережила сильнейший шок — такой, из-за которого не можешь сдвинуться с места; и я сказал ему, что ты побежала в воду и вытащила Дэвида. Сказал, что ты держала его в руках, пытаясь согреть. Но у твоего отца были проблемы, Кейт. Твой брат умер бессмысленной смертью, а ему надо кого-то обвинить. У него в голове мои слова перепутались и извратились.

— Получается, отец предпочел думать, что это я утопила Дэвида, пока мама просто стояла исмотрела? — говорю я, с содроганием вспоминая, с какой злостью он всегда смотрел на меня и на маму.

— Как я уже сказал, — мягко говорит Рэй, — у него были проблемы.

Несколько мгновений мы сидим молча, почти не дыша, пока над нами порхают призраки прошлого.

— Спасибо, Рэй, — говорю я, нарушая тишину. — Спасибо, что были рядом.

— Тебе не за что меня благодарить, — говорит он. — Я хочу одного — чтобы ты была счастлива; чтобы оставила все свои беды позади и начала новую жизнь. Уж больно много горя свалилось на твою семью. Пора положить этому конец, как думаешь?

Я киваю, и мы сидим в тишине целую вечность.

— Мне пора, — наконец говорю я, вставая из-за стола. — Я уезжаю вместе с дочерью и внуком Салли.

— Хорошо, — тепло улыбаясь, говорит он. — Новая жизнь — как раз то, что вам всем нужно. Но сначала я хочу кое-что сказать.

— Ладно, — говорю я, садясь на место.

— То, что случилось тогда на пляже — это худшее, что произошло со мной за всю жизнь. Как я положил твоего брата к себе в лодку и отчаянно пытался его оживить… Мне потом много месяцев снились кошмары. Жуткие кошмары, которые не давали мне покоя.

Его тоже мучили кошмары. Понимаю.

— Но знаешь, что мне помогло? — говорит он, сжимая мою руку. — Знаешь, что придало мне сил жить дальше?

Я мотаю головой.

— Воспоминание о тех нескольких минутах, — говорит он. — Когда сияло солнце и я только-только размотал удочку и услышал смех. Меня успокаивает мысль, что в последние минуты своей жизни Дэвид был счастлив, он резвился на волнах вместе со своей старшей сестрой.

Когда я встаю из-за стола, по щекам у меня текут слезы.

Рэй встает и обнимает меня. Как должен был обнять меня отец много лет назад.

— Они пройдут, — говорит он. — Кошмары. Обещаю.

Оставив Рэя в кафе, я выхожу на улицу. Однако перед тем, как направиться обратно в больницу, я несколько минут стою на берегу и смотрю на море. Вдыхая вечерний воздух и слушая отдаленные крики чаек, я чувствую, как что-то меня покидает. Нечто невесомое, едва уловимое, словно легкое прикосновение перышка к лицу, но, поворачиваясь, я знаю, что это. Это попрощался со мной мой братик, мальчик, которого я пыталась спасти.

Эпилог

Когда самолет начинает идти на посадку, маленький мальчик взвизгивает, я наклоняюсь и беру его за руку.

— Здорово, да, Дэвид?

Он кивает и улыбается красивой, сияющей улыбкой. Когда Салли была маленькой, она говорила, что ее улыбка похожа на солнышко. Держа за руку ее маленького внука, я ощущаю рядом ее присутствие. Она будет жить в этом маленьком мальчике.

Ханна открывает занавески и выглядывает в иллюминатор.

— Еще чуть-чуть, и мы ее увидим, — говорит она.

Дэвид отпускает мою руку и утыкается личиком в окно в ожидании, пока облака расступятся и он сможет впервые посмотреть на нашу новую жизнь.

Женщина, сидящая напротив, смотрит на нас и улыбается, и я испытываю чувство удовлетворения. Вот она — моя маленькая семья, расколотая по частям, но потихоньку снова собирающаяся воедино.

Последние несколько месяцев мы провели в Лондоне на съемной квартире, пока я продавала мою квартиру в Сохо. Укромное местечко — вот как можно было бы назвать наше временное пристанище, однако когда сотрудник по делам семьи произнес эти слова, Ханна побелела от ужаса: Пол так называл сарай — их «укромное местечко». Поэтому я предложила называть эту квартиру нашим гостевым домом — местом, где можно немного прийти в себя перед тем, как вернуться в большой мир.

Это было непросто. Ханне и Дэвиду пришлось два раза в неделю проходить сеансы психотерапии, во время которых все ужасы, выпавшие на их долю, воскрешали у них в памяти, фильтровали и анализировали. Были дни, когда я думала, что они не справятся, и боялась, что совершила ужасную ошибку, согласившись о них заботиться. Но затем в темноте появился лучик света, медленно, неуверенно, словно снежинки в лютый мороз. Дэвид до сих пор иногда кричит по ночам, но я учусь ему помогать. Учусь быть матерью, не скупиться на объятия и поцелуи и проверять, нет ли под кроватью чудовищ.

Что же до моих собственных кошмаров, они никуда не делись. Наверное, они останутся со мной навсегда. Галлюцинации уменьшились, хотя иногда мне все же приходится себя спрашивать, реально ли то, что я вижу, или это лишь странный обман зрения. Но я хожу к психотерапевту, специализирующемуся на ПТСР, и постепенно мне становится лучше. Вместо того чтобы убегать от воспоминаний или пытаться заглушить их снотворным и алкоголем, я смотрю им в лицо. И как это обычно и происходит с чудовищами, стоит дать им отпор, ты понимаешь, что не так уж они и страшны.

Настоящее же чудовище, Шеверелл, сейчас в тюрьме. Я не знаю, в какой именно, и не хочу знать. После суда мы узнали, что он уже отсидел срок за избиение и изнасилование своей первой жены. Его только-только освободили, когда он вернулся в Херн Бэй, чтобы заявить о своих правах на родительский дом. Согласно результатам психиатрической экспертизы он считал себя мессией и охотился на уязвимых женщин, встречавшихся у него на пути. Видимо, когда Салли помахала ему тогда через забор, он сразу почуял ее слабость и не смог устоять. Она всегда видела в людях только хорошее, и это ее и сгубило.

Однако когда его приговорили к пожизненному заключению, я поклялась себе восстановить то, что он пытался разрушить. Шаг за шагом Ханна и Дэвид приходят в себя, и я намерена обеспечить нам жизнь, в которой не будет места страху.

— Когда же мы ее увидим? — кричит Дэвид, все еще прижимаясь лицом к стеклу.

— Очень скоро, — говорю я, когда на горизонте становятся видны очертания города.

Гарри решил, что мне не помешает сменить обстановку, и, возможно, он прав. Были времена, когда сама мысль об офисной работе казалась мне концом света, но сейчас у меня есть семья, о которой нужно заботиться, да и «Нью-Йоркский корреспондент» звучит очень даже ничего.

— Готовься, Дэвид, — говорю я. — Поздоровайся со своим новым домом.

Мы собираемся у окна, когда Ханна вдруг подскакивает.

— Мама тоже должна это видеть, — говорит она.

Я наблюдаю, как она достает из ручной клади фарфоровую урну. Мы решили развеять прах Салли, когда приедем на новое место, и я знаю, что скоро придет время прощаться.

— Я ее вижу, я ее вижу! — кричит Дэвид. Вот она — поднимается в небо, оплот надежды и свободы. — Какая она огромная! — восклицает он. — Как ангел.

Пока Ханна и Дэвид разглядывают статую Свободы, я откидываюсь в кресле и закрываю глаза. Он, как всегда, со мной, и в руках у него книга улыбок.

— Tusbih ‘alá khayr, Кейт.

Перед тем как уехать, я написала последнюю статью. В ней я рассказала о маленьком сирийском мальчике, который любил играть в футбол и мечтал о лучшей жизни. Рассказал о моей сестре Салли, которая хотела просто чувствовать себя в безопасности. Рассказала о Лейле, Хассане и Халеде — обо всех тех, кто поделился со мной частичкой своей жизни и кто навсегда останется в моем сердце.

У меня в голове прокручиваются последние слова, которые я торопливо напечатала, прежде чем покинуть редакцию навсегда.

«Это довольно странная работа, — написала я. — Мы снова и снова бросаемся в самое пекло. Люди считают нас бесстрашными, потому что мы стремимся в бой, а не убегаем, но я бы никогда не назвала себя храброй. Для меня быть журналистом — значит дать слово тем, кого никто не слышит, поведать миру их истории и показать истинную человеческую цену войны.

Когда лицо Нидаля начинает бледнеть, я думаю о надписи на статуе:

Думая об этих словах, я оплакиваю мужчину, которым он мог бы стать, жизнь, которую мог бы прожить.

— Tusbih ‘alá khayr, Нидаль, — шепчу я, когда самолет касается земли.

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ САТАНЫ _{(роман) Патрик Грэхам}

Специальный агент ФБР Мария Паркс, специалист по составлению психологических портретов, неутомимо идет по следу серийных убийц. Мария обладает даром медиума, каждую ночь она видит во сне убийства, точно передачи в прямом эфире, не имея возможности предотвратить ужасное действо. Благодаря своему дару она уже выследила несколько душегубов. На этот раз пропала помощница шерифа Рейчел, которая занималась расследованием исчезновения четырех молодых официанток.

Следы Рейчел приводят Марию в лес, к развалинам старой церкви.

То, что она увидела там, в подземелье, заставило ее похолодеть…

Часть первая

1

11 февраля 1348 года. Монастырь-крепость Больцано на севере Италии

Огонь большой восковой свечи слабел: в тесном замкнутом пространстве, где она догорала, оставалось все меньше воздуха. Скоро свеча потухнет. От нее уже исходит тошнотворный запах жира и горячего фитиля.

Старая замурованная монахиня только что истратила последние силы на то, чтобы нацарапать плотницким гвоздем на одной из боковых стен свое послание. Теперь она перечитывала его в последний раз, слегка касаясь кончиками пальцев тех мест, которые уставшие глаза уже не могли различить. Убедившись, что линии надписи достаточно глубоки, она дрожащей рукой проверила, прочна ли та стена, которая закрывала ей путь отсюда, — кирпичная кладка, которая отгораживает ее от всего мира и медленно душит.

Ее могила такая узкая и низкая, что старая женщина не может ни сесть на корточки, ни выпрямиться во весь рост. Уже много часов она гнет спину в этом закутке. Это пытка теснотой. Она вспоминает то, что читала во многих рукописях о страданиях тех, кого суды Святейшей инквизиции, выбив признание, приговорили к заключению в таких каменных мешках. Так мучились повивальные бабки, тайно делавшие женщинам аборты, и ведьмы, и те погибшие души, которых пытка клещами и горящими головнями заставила назвать тысячу имен Дьявола.

Особенно хорошо ей вспомнился записанный на пергаменте рассказ о том, как в предыдущем веке войска папы Иннокентия IV захватили монастырь Сервио. В тот день девятьсот папских рыцарей окружили стены монастыря, монахи которого, как было сказано в рукописи, были одержимы силами Зла и служили черные мессы, во время которых распарывали животы беременным женщинам и съедали младенцев, зревших в их чревах. Пока авангард этой армии ломал тараном решетку монастырских ворот, позади войска ждали в повозках и каретах трое судей инквизиции, их нотариусы и приведенные к присяге палачи со своими смертоносными орудиями. Проломив ворота, победители обнаружили, что монахи ждут их в часовне, стоя на коленях. Осмотрев эту молчащую зловонную толпу, папские наемники зарезали самых слабых, глухих, немых, калек и слабоумных, а остальных увели в подвалы крепости и пытали целую неделю, днями и ночами. Это была неделя воплей и слез. И неделя гнилой стоячей воды, которую испуганные слуги непрерывно выплескивали на каменные плитки пола, ведро за ведром, смывая с него лужи крови. Наконец, когда над этим постыдным разгулом ярости зашла луна, тех, кто выдержал пытки четвертованием и сажанием на кол, тех, кто кричал, но не умер, когда палачи пронзали им пупок и вытаскивали наружу кишки, тех, кто все еще жил, когда их плоть трещала и хрустела под железом инквизиторов, замуровали, уже полумертвых, в подвалах монастыря.

Теперь настала ее очередь. Только она не мучилась под пытками. Старая монахиня — мать Изольда де Трент, настоятельница монастыря августинок в Больцано, замуровала себя собственными руками, чтобы спастись от демона-убийцы, который проник в ее монастырь. Она сама заложила кирпичами пролом в стене — выход из своего убежища, сама скрепила их раствором. С собой она взяла несколько свечей, свои скромные пожитки и, в куске навощенного холста, ужасную тайну, которую уносила с собой в могилу. Уносила не для того, чтобы тайна погибла, а чтобы не попала в руки Зверя, который преследовал настоятельницу в этом святом месте. Этот Зверь, не имеющий лица, убивал людей ночь за ночью. Он растерзал тринадцать монахинь ее ордена. Это был монах… или какое-то существо, не имеющее названия, которое надело на себя святую рясу. Тринадцать ночей — тринадцать ритуальных убийств. Тринадцать распятых монахинь. С того утра, когда Зверь на рассвете овладел больцанским монастырем, этот убийца питался плотью и душами служительниц Господа.

Мать Изольда уже засыпала, но вдруг услышала шаги на лестнице, которая вела в подвалы. Она затаила дыхание и прислушалась. Где-то далеко в темноте прозвучал голос — детский голосок, полный слез, звал ее с верхнего конца лестницы. Старая монахиня задрожала так, что у нее застучали зубы, но не от холода: в ее укрытии было тепло и сыро. Это был голос сестры Брагансы, самой молодой послушницы монастыря. Браганса умоляла мать Изольду сказать, куда та спряталась, молила, чтобы Изольда позволила ей укрыться там же от убийцы, который за ней гонится. И повторяла прерывавшимся от слез голосом, что не хочет умирать. Но сестру Брагансу она похоронила сегодня утром собственными руками. Зарыла в мягкой земле кладбища маленький холщовый мешок со всем, что осталось от трупа Брагансы, убитой Зверем.

Слезы ужаса и горя потекли по щекам старой монахини. Она зажала руками уши, чтобы больше не слышать плач Брагансы, закрыла глаза и стала молить Бога, чтобы Он призвал ее к себе.

2

Все началось за несколько недель до того, когда возникли слухи, что в Венеции наводнение и тысячи крыс выбежали на набережные каналов этого водного города. Говорили, что эти грызуны сошли с ума от какой-то неизвестной болезни и нападают на людей и собак. Эта когтистая и клыкастая армия заполнила лагуны от острова Джудекка до острова Сан-Микеле и продвигалась в глубь переулков.

Когда в бедняцких кварталах были замечены первые случаи чумы, старый дож Венеции приказал перегородить мосты и пробить дно у судов, которые использовались для плавания на материк. Затем он поставил охрану у городских ворот и срочно отправил рыцарей предупредить правителей соседних земель о том, что лагуны стали опасными. Увы, через тринадцать дней после наводнения в небо Венеции поднялось пламя первых костров, и гондолы, нагруженные трупами, поплыли по каналам собирать мертвых детей, которых плачущие матери бросали вниз из окон.

В конце этой жуткой недели знатные люди Венеции послали своих солдат против стражников дожа, которые по-прежнему охраняли мосты. В ту же ночь злой ветер, прилетевший с моря, помешал собакам учуять людей, убегавших из города через поля. Правители Местре^[427] и Падуи срочно послали сотни лучников и арбалетчиков остановить поток умирающих, который растекался по материку. Но ни ливень стрел, ни треск ружейных выстрелов (у некоторых стрелков были аркебузы) не помешал мору распространяться по области Венето со скоростью лесного пожара.

Тогда люди стали сжигать деревни и бросать в огонь пожара умирающих. Пытаясь остановить эпидемию, объявляли карантин для целых городов. Горстями рассыпали на полях крупную соль и заваливали колодцы строительным мусором. Окропляли амбары и гумна святой водой и прибили гвоздями к дверям домов тысячи живых сов. Сожгли даже нескольких ведьм, людей с заячьей губой и детей-уродов — и нескольких горбунов тоже. Увы, черная зараза продолжала передаваться животным, и вскоре своры собак и огромные стаи воронов стали нападать на тянувшиеся по дорогам колонны беглецов.

Потом болезнь передалась птицам полуострова. Конечно, венецианские голуби, покинувшие город-призрак, заразили диких голубей, дроздов, козодоев и воробьев. Затвердевшие птичьи трупы, падая, отскакивали от земли и от крыш домов, словно камни. Потом тысячи лис, хорьков, лесных мышей и землероек выбежали из лесов и присоединились к полчищам крыс, штурмовавшим города. Всего за месяц на севере Италии наступила мертвая тишина. Никаких новостей, кроме болезни, не было. А болезнь распространялась быстрее, чем слухи о ней, и потому эти слухи тоже постепенно затихли. Вскоре не осталось ни шепота, ни отголоска чьих-то слов, ни почтового голубя, ни одного всадника, чтобы предупредить людей о приближении беды. Наступила зловещая зима, которая уже в начале стала самой холодной за целый век. Но из-за всеобщего молчания нигде не зажгли огонь во рвах, чтобы прогнать армию крыс, которая шла на север. Нигде не собрали на окраине города отряды крестьян с факелами и косами. И никто не приказал вовремя набрать сильных работников, чтобы они перенесли мешки с семенным зерном в хорошо укрепленные амбары замков.

Продвигаясь со скоростью ветра и не встречая сопротивления на своем пути, чума перешла через Альпы и присоединилась к другим бедам, от которых страдал Прованс. В Тулузе и Каркасоне разъяренные толпы убивали тех, у кого был насморк или простуда. В Арле больных хоронили в больших рвах. В Марселе, в приютах для умирающих, их сжигали заживо с помощью масла и смолы. В Грассе и Гардане поджигали поля лаванды, чтобы небеса перестали гневаться на людей.

В Оранже, а потом у ворот Лиона королевские войска стреляли из пушек по приближавшимся полчищам крыс. Грызуны были так злы и голодны, что грызли камни и царапали когтями стволы деревьев.

Поскольку подавленные этими ужасами рыцари сидели взаперти в городе Маконе, болезнь добралась до Парижа, а позже и до Германии, где уничтожила население целых городов. Скоро по обе стороны Рейна стало столько трупов и слез, что казалось, болезнь добралась до самого Неба и сам Бог умирает от чумы.

3

Задыхаясь в своем укрытии, мать Изольда вспомнила о том всаднике, который стал для них вестником несчастья. Он появился из тумана через одиннадцать дней после того, как римские полки сожгли Венецию. Подъезжая к монастырю, он затрубил в рог, и мать Изольда вышла на стену, чтобы выслушать его сообщение.

Всадник закрывал лицо грязным камзолом и хрипло кашлял. Серая ткань камзола была забрызгана каплями красной от крови слюны. Приложив ладони ко рту, чтобы голос стал сильнее, чем шум ветра, он громко крикнул:

— Эй, там, на стенах! Епископ поручил мне предупредить все монастыри, мужские и женские, о приближении большой беды. Чума добралась до Бергамо и Милана. Она распространяется и в южном направлении. Костры в знак тревоги уже горят в Равенне, Пизе и Флоренции.

— Есть ли у вас новости из Пармы?

— К сожалению, нет, матушка. Но по дороге я видел множество факелов, которые везли в Кремону, чтобы ее сжечь, а это совсем рядом. И видел процессии, которые подходили к стенам Болоньи. Я обошел вокруг Падуи; она уже превратилась в очистительный костер, освещавший ночь. И вокруг Вероны тоже обошел. Выжившие сказали мне, что несчастные, которые не смогли убежать оттуда, дошли до того, что ели трупы, кучи которых лежат на улицах, и дрались с собаками за такую пищу. Уже много дней я вижу в пути только горы трупов и наполненные мертвыми телами рвы, засыпать которые землекопам не хватает сил.

— А как Авиньон? Что с Авиньоном и с дворцом его святейшества?

— С Авиньоном нет связи. С Арлем и Нимом тоже нет. Я знаю только, что везде сжигают деревни, режут скот и служат мессы, чтобы разогнать тучи мух, которые заполнили небо. Всюду жгут пряности и травы, чтобы остановить ядовитые испарения, которые разносит ветер. Но, увы, люди умирают, и на дорогах валяются тысячи трупов — тех, кто упал, убитый болезнью, и тех, кто был застрелен солдатами из аркебуз.

Наступила тишина. Монахини стали умолять мать Изольду впустить несчастного в монастырь. Она движением руки велела им замолчать, снова наклонилась со стены и спросила:

— Вы сказали, вас послал епископ? Кто именно?

— Его преосвященство монсеньор Бенвенуто Торричелли, епископ Модены, Феррары и Падуи.

У Изольды мурашки пробежали по телу. Голосом, который дрожал в ледяном воздухе, она ответила:

— Увы, сударь. Я с сожалением должна сообщить вам, что монсеньор Торричелли умер этим летом — погиб из-за несчастного случая с каретой. Поэтому я прошу вас идти дальше вашей дорогой. Не сбросить ли вам со стены еду и мази для растирания груди?

Всадник открыл лицо, и со стены раздались крики удивления и растерянности: оно распухло от чумы.

— Бог умер в Бергамо, матушка! Какие мази помогут от этих ран? Какие молитвы? Лучше, старая свинья, открой ворота и дай мне слить мой гной в животы твоих послушниц!

Снова наступила тишина, которую лишь немного тревожил свист ветра. Потом всадник повернул коня, пришпорил его до крови и исчез, словно лес проглотил его.

С тех пор мать Изольда и ее монахини по очереди дежурили на стенах, но не увидели ни одной живой души до того тысячу раз проклятого дня, когда к воротам подъехала телега с продовольствием.

4

Телегой правил Гаспар, а тянули ее четыре хилых мула. От их потной шерсти в ледяном воздухе поднимался пар. Храбрый крестьянин Гаспар множество раз рисковал жизнью, чтобы привезти монахиням снизу последние осенние припасы — яблоки и виноград из Тосканы, фиги из Пьемонта, оливковое масло в кувшинах и целый штабель мешков муки с мельниц Умбрии. Из этой муки больцанские монахини будут печь свой черный комковатый хлеб, который хорошо поддерживает силы в теле. Сияя от гордости, Гаспар поставил перед ними еще две бутыли водки, которую сам гнал из слив. Это был дьявольский напиток, который румянил монахиням щеки и заставлял их произносить богохульства. Мать Изольда отругала возчика лишь для вида: она была счастлива, что сможет растирать водкой свои суставы. Наклонившись, чтобы достать из телеги мешок бобов, она заметила маленькое тело, которое скрючилось на дне. Гаспар обнаружил в нескольких лье от их монастыря умирающую старую монахиню неизвестно какого ордена и привез сюда.

Ноги и руки больной были укутаны тряпками, а лицо скрыто вуалью-сеткой. На ней была белая одежда, пострадавшая от колючек и дорожной грязи, и красный бархатный плащ с вышитым гербом.

Мать Изольда перегнулась через заднюю стенку телеги, наклонилась над монахиней, стерла с герба пыль — и ее рука замерла от страха. На плаще были вышиты четыре ветки золотого и шафранного цветов на синем фоне — крест затворниц с горы Сервин!

Эти затворницы жили в уединении и молчании среди гор, возвышавшихся над деревней Церматт. Их крепость была настолько отрезана скалами от внешнего мира, что продовольствие к ним поднимали в корзинах на канатах. Они словно охраняли весь мир.

Ни один человек никогда не видел их лиц и не слышал голосов. Из-за этого даже говорили, что эти отшельницы уродливее и злее, чем сам дьявол, что они пьют человеческую кровь, едят отвратительные похлебки и от этой пищи приобретают дар пророчества и способность к ясновидению. Другие слухи утверждали, что сервинские затворницы — ведьмы и повивальные бабки, делавшие беременным аборты. Их будто бы навсегда заточили в этих стенах за страшнейший грех — людоедство. Были и те, кто утверждал, что затворницы умерли еще много столетий назад, что в каждое полнолуние они становятся вампирами, летают над Альпами и пожирают заблудившихся путников. Горцы подавали эти легенды на деревенских посиделках как вкусное блюдо и, рассказывая, делали пальцами знак «рога», защищаясь от сглаза. От долины Аоста до Доломитов одно упоминание об этих монахинях заставляло людей закрыть двери на засов и спустить собак.

Никто не знал, как пополнялись ряды этого загадочного ордена. Разве что жители Церматта в конце концов заметили, что, когда одна из затворниц умирала, остальные выпускали стаю голубей; птицы недолго кружились над высокими башнями их монастыря, а потом улетали в сторону Рима. Через несколько недель на горной дороге, которая вела в Церматт, появлялась закрытая повозка, которую окружали двенадцать ватиканских рыцарей. К повозке были привязаны колокольчики, которые предупреждали о ее приближении. Услышав этот звук, похожий на звук трещотки, местные жители сразу же захлопывали ставни и задували свечи. Потом, прижимаясь друг к другу в холодном полумраке, они ждали, пока эта тяжелая повозка свернет на тропу для мулов, которая ведет к подножию горы Сервин.

Оказавшись у подножия горы, ватиканские рыцари трубили в трубу. В ответ на их сигнал начинали скрипеть блоки, и вниз опускался канат. На его конце было сиденье из кожаных ремней, к которому рыцари привязывали, тоже ремнями, новую затворницу. Затем они четыре раза дергали за канат, давая знать, что у них все готово. Привязанный к другому концу каната гроб с телом умершей начинал медленно опускаться вниз, а новая затворница в то же время поднималась вверх вдоль каменной стены. И получалось так, что живая женщина, входившая в монастырь, на половине пути встречалась с мертвой, которая его покидала.

Погрузив мертвую в свою повозку, чтобы потом тайно похоронить, рыцари возвращались по той же дороге. Жители Церматта, прислушиваясь к тому, как удаляется этот призрачный отряд, поняли, что никакого другого способа покинуть монастырь затворниц не существует — несчастные женщины, которые входят в него, никогда не выходят обратно.

5

Мать Изольда подняла вуаль затворницы, но открыла только ее рот, чтобы не осквернить своим взглядом лицо. И поднесла зеркало к искривленным страданием губам. На поверхности осталось туманное пятно, значит, монахиня еще дышит. Но по хрипам, от которых едва заметно приподнималась грудь больной, и по морщинам, делившим на части ее шею, Изольда поняла, что затворница слишком худа и стара, чтобы выжить после такого испытания. Значит, традиции, которая ни разу не была нарушена за несколько веков, настает зловещий конец: эта несчастная умрет вне стен своего монастыря.

Ожидая ее последнего вздоха, настоятельница рылась в своей памяти, стараясь отыскать в ней все, что еще знала о загадочном ордене затворниц.

Однажды ночью, когда ватиканские рыцари везли на Сервин новую затворницу, несколько подростков и нечестивых взрослых жителей Церматта тайком пошли за их повозкой, чтобы посмотреть на гроб, который те должны были забрать. Из этого ночного похода не вернулся никто, кроме молодого простоватого парня, козьего пастуха, который жил в горах. Когда его нашли утром, он был наполовину сумасшедшим и что-то неразборчиво бормотал.

Этот пастух рассказал о том, что свет факелов позволил ему увидеть издалека. Гроб вынырнул из тумана, странно дергаясь на конце каната, словно монахиня внутри еще не умерла. Потом он увидел, как поднимается в воздух новая затворница, которую невидимые сестры втягивали на вершину на канате. На высоте пятидесяти метров пеньковый канат лопнул, гроб упал вниз, и от удара о землю его крышка раскололась. Рыцари попытались поймать вторую затворницу, но было слишком поздно: несчастная женщина без крика упала вниз и разбилась о скалы. В тот момент, когда это случилось, из поврежденного гроба раздался звериный крик. Пастух увидел, как две старых руки, исцарапанные и испачканные кровью, поднялись из гроба и стали раздвигать щель. Он в ужасе уверял, что тогда один из рыцарей вынул из ножен меч, придавил пальцы этих рук сапогом и до половины вонзил лезвие в темную внутренность гроба. Крик прекратился. Потом этот рыцарь вытер лезвие о подкладку своей одежды, а остальные его товарищи в это время торопливо забивали гроб гвоздями и грузили на повозку его и труп новой затворницы. Остальная часть рассказа сумасшедшего пастуха о том, что он, по его мнению, увидел, была совершенно невнятным безостановочным бормотанием. Удалось лишь разобрать, что человек, добивший затворницу, потом снял шлем, и стало видно, что у него нечеловеческое лицо.

Этого оказалось достаточно, чтобы пошел слух, будто сервинские затворницы связаны тайным договором с силами зла и что в ту ночь сам Сатана приходил к монастырю за обещанной платой. Это была неправда, но могущественные люди из Рима позволили слухам распространяться, потому что суеверный ужас, который они порождали, охранял тайну затворниц лучше, чем любая крепость.

К несчастью для этих могущественных людей, настоятельницы некоторых монастырей, и мать Изольда в том числе, знали, что на самом деле в церкви Сервинской Богоматери находится самая большая в мире библиотека книг, запретных для христиан. В хорошо укрепленных подвалах и потайных комнатах этой церкви скрыты тысячи сочинений сатанистов. Но главное — там хранились ключи к таким великим тайнам и таким гнусным обманам, что церковь оказалась бы в опасности, если бы кто-то о них узнал. Там были еретические евангелия, найденные инквизицией в цитаделях катаров и вальденсов, сочинения отступников веры, украденные крестоносцами в крепостях Востока, пергаменты, где шла речь о демонах, и проклятые рукописи. Старые монахини, чьи души окаменели от воздержания, хранили в своих стенах эти сочинения, чтобы уберечь человечество от содержащейся в них мерзости. Вот для чего эта молчаливая община жила вдали от людей на краю мира. По этой же причине существовал указ, в соответствии с которым любой, кто открывал лицо затворницы, карался медленной смертью. И поэтому же мать Изольда метнула в Гаспара гневный взгляд, когда увидела умирающую затворницу в задней части его телеги. Теперь оставалось лишь выяснить, почему эта несчастная убежала так далеко из своей загадочной общины и как ее бедные ноги донесли ее сюда. Гаспар опустил голову, вытер пальцами нос и пробормотал, что нужно просто прикончить ее и бросить тело волкам. Мать Изольда притворилась, что не слышит его. К тому же приближалась ночь, и было поздно нести умирающую в карантин.

Изольда осмотрела пах и подмышки затворницы и убедилась, что никаких признаков чумы у той нет. Тогда она приказала своим монахиням отнести больную в одну из келий монастыря. Когда монахини поднимали почти невесомое тело старой затворницы, из потайных карманов ее одежды выпали и покатились в пыль маленький мешок из пропитанного воском холста и кожаный узел.

6

Монахини окружили эти находки, мать Изольда опустилась на колени и развязала шнур, которым был завязан узел. Внутри оказался человеческий череп, затылочная часть и височные кости которого, казалось, были пробиты ударами камня. Мать Изольда подняла его выше, чтобы на него падал свет.

Череп был очень старый: верхний слой кости начал превращаться в порошок. Изольда увидела, что на него был надет венок из колючих веток и что надбровная дуга была проколота чем-то острым. Настоятельница осторожно коснулась рукой сухих веток. Это был понцирус. В Священном Писании сказано, что из веток этого колючего кустарника римляне сплели терновый венец, который надели Христу на голову после бичевания. И что одна из колючек этого святого венца пронзила Христу надбровную дугу. Страх, словно невидимое лезвие, пронзил живот матери Изольды: на черепе, который она держала в руках, были следы всех мук, которые Христос перенес перед тем, как умер на кресте. Те же пытки, что упомянуты в Евангелиях. Только этот череп пробит во многих местах, а Писание утверждает, что ни один камень не коснулся лица Христа.

Мать Изольда приготовилась положить череп обратно, но почувствовала странное покалывание в пальцах. И словно сквозь туман увидела вдали седьмой из холмов, которые возвышаются над Иерусалимом. Тот холм, где за тринадцать столетий до этого дня был распят на кресте Христос. Тот, который в Евангелиях называется Голгофа, что значит «череп».

Ее зрение постепенно прояснялось, и вот что она увидела. Огромная толпа окружала вершину холма, на которой римские легионеры установили три креста — самый большой в центре и еще два немного в стороне. Два разбойника и Христос. Разбойники не шевелились, а третий распятый выл, как зверь. И толпа смотрела на него с ужасом.

Мать Изольда прищурила глаза, чтобы лучше рассмотреть эту сцену, и поняла, что разбойники уже давно мертвы, а Христос, который корчится на третьем кресте, так похож на евангельского, что может быть принят за него. Разница только в том, что этот Христос был полон ненависти и гнева.

Пока послушницы подбегали к матери Изольде, чтобы помочь ей встать с колен, она смотрела на красный как кровь закат над Голгофой. Это тоже не совпадало с Писанием. Там сказано, что Христос умер в пятнадцатом часу дня. Но тот, кто извивался на кресте в ее видении, был еще жив. Изольда, стоявшая в пыли на коленях, дрожала всем телом. У того, что она видела, было объяснение. Все было так очевидно, что разум настоятельницы едва не помутился. Этот распятый, который своими рывками вытягивал из дерева гвозди и ругал толпу и небо, этот полный ненависти и страдания зверь, которого римляне начали бить палками, чтобы разбить его руки и ноги, это омерзительное существо было сыном не Бога, а Сатаны.

Трясущимися руками она снова завязала череп в кожаный лоскут, потом вытерла слезы рукавом рясы и подняла маленький холщовый мешок, валявшийся в пыли.

Задыхаясь в своем сыром укрытии, Изольда вспомнила ужасное чувство — смесь вожделения и ненависти, которое испытала в тот момент, когда поднимала холщовую упаковку. Это, конечно, изжога из-за уксуса. Он входит в лекарства, которые она пьет, чтобы унять боль в костях. Потом был страх, который заставил ее сморщиться, когда она открывала холст. Дунул ледяной ветер, загоняя выбившиеся наружу пряди ее волос обратно под покрывало. Внутри холста была очень старая книга, толстая и тяжелая, как молитвенник, и запертая тяжелой застежкой. Никакой надписи ни на обрезе, ни на обложке. Никаких вытисненных знаков на коже переплета. Книга, похожая на тысячи других. Но от переплета исходило какое-то странное тепло, и от этого настоятельница сразу почувствовала, что на ее монастырь только что обрушилось большое несчастье.

7

Мать Изольда только что закрыла ворота за уехавшим Гаспаром, когда в северном крыле монастыря кто-то закричал от ужаса. А именно туда монахини отнесли умирающую. Изольда поспешно взобралась по ступеням большой лестницы, а потом побежала по коридорам. Дверь одной кельи была распахнута, и настоятельница помчалась туда. Чем ближе она подбегала, тем громче звучали крики. Ледяной воздух обжигал ее горло, и она остановилась в дверях, чтобы передохнуть.

Старая затворница лежала голая на своей постели, и волосы между бедер резко выделялись на бледной коже ее живота. Но не бледность больной испугала монахинь, не грязь на ее ногах и не ужасная худоба похожего на скелет тела. Другое заставило кричать монахинь и потрясло до основания душу Изольды в первую же секунду, когда та вошла в келью. На теле умирающей были следы пыток. Нельзя было сомневаться, что кто-то держал ее в плену и пытал, но ей удалось бежать от своих мучителей. Ее глаза почти вылезли из глазниц и смотрели из-под вуали на потолок, как глаза статуи смотрят в окружающую ее пустоту. Эти глаза тоже вызывали страх у монахинь и их настоятельницы.

Мать Изольда наклонилась над исхудавшим телом больной. Судя по рубцам на торсе и животе, мучители несчастной затворницы били ее до крови кожаными ремнями, смоченными в уксусе. Ее растянули, закрепили неподвижно руки и ноги, а потом нанесли по туго натянутой коже десятки ударов, из которых каждый рассекал тело до кости. После этого они сломали ей пальцы и вырвали щипцами ногти. А затем вбили гвозди в кости рук и ног. Ржавые головки этих старых гвоздей темнели в ее теле.

Изольда закрыла глаза. Это были не пытки инквизиции — во всяком случае, не те, которые инквизиция применяет, чтобы заставить ведьм признаться. Судя по тому, какие муки вынесла затворница, это был кто-то другой. С такой чрезмерной и преступной жестокостью могли действовать только какие-то озверевшие злодеи, которые хотели не только вырвать у своей жертвы ее тайну, но и убить ее.

Умирающая слабо застонала. Мать Изольда наклонилась к ее губам, чтобы расслышать последние слова. Монахиня говорила на старинном альпийском диалекте. Эту малоизвестную смесь латинских, немецких и итальянских слов Изольда слышала в детстве. Знаками препинания в этой забытой речи были щелчки языком и движения глаз — код затворниц.

Несчастная монахиня бормотала, что царство Сатаны близко и что тьма распространяется по миру. Она утверждала, что чума — дело Сатаны, который разбудил эту беду для того, чтобы приблизиться к людям незаметно. Даже если все монахи и монахини христианского мира сразу упадут лицом на землю и станут умолять Бога прийти им на помощь, ни одна молитва уже не сможет остановить рыцарей Зла, которые вырвались из Ада.

Потом старая затворница надолго замолчала. Отдышавшись, она продолжила свой рассказ.

Она говорила, что в ночь полнолуния на деревню Церматт напали бродячие воины-всадники в рясах с капюшонами, убили всех жителей и сожгли дома. Затворница называла напавших Ворами Душ. По ее словам, ярость этих дьявольских злодеев была так велика, что ветер донес до затворниц крики жертв. Затворницы хотели выпустить своих почтовых голубей, чтобы сообщить церковным властям в Риме об опасности, которая им угрожала. Но птицы лежали в своей клетке мертвые, словно отравились воздухом, которым дышали.

Потом затворницы увидели при свете пожара, как Воры Душ стали взбираться на скалу, где стоит монастырь, так ловко, словно пальцы их ног и рук могли вонзаться в камень. Тогда монахини укрылись в библиотеке и хотели уничтожить запрещенные рукописи. Но нападавшие взломали двери, и несчастные затворницы оказались в их руках, не успев превратить свое сокровище в пепел.

Грудь умирающей стала вздрагивать от рыданий среди рассказа. Затворница слабым голосом говорила о том, что над самыми молодыми пленницами злодеи надругались с помощью раскаленных железных прутьев, а остальные умерли в жестоких муках. Сама она, хотя ее тело и душа были разбиты пытками, продолжавшимися целую ночь, сумела убежать через потайной ход. И сумела унести с собой останки Бога и очень древнюю рукопись в переплете из черной кожи. Она много раз повторила, что эту книгу нельзя отрывать, потому что ее защищает заклинание. Оно убьет любого, кто посмеет взломать замок книги.

По словам затворницы, книга была написана человеческой кровью на языке, составленном из колдовских слов, которые опасно произносить на закате дня. Составил эту рукопись сам Сатана. Это его евангелие — его рассказ о событиях того дня, когда Сын Бога умер на кресте. В тот день Христос утратил веру и, проклиная своего Отца, стал другим — превратился в воющего зверя, которого римляне были вынуждены добить дубиной, чтобы заставить замолчать.

Нагнувшаяся над затворницей Изольда почувствовала, как тяжесть черепа оттягивает просторный карман ее рясы. Именно эту реликвию больная называла «останками Бога». Затворница сказала, что в ту ночь, когда тот, кто раньше был Христом, умер на кресте, его ученики, которые видели его отречение, сняли его труп с креста и унесли с собой. Они укрылись в пещерах на севере Галилеи и там похоронили распятого. Обо всем этом рассказано в Евангелии от Сатаны. Этот рассказ — отрицание всего. Это великая ложь.

Изольда закрыла глаза. Если этот рассказ — правда, значит, Христос никогда не воскресал из мертвых, и нет никакой надежды на жизнь после смерти. Никакого загробного мира, никакой вечности. Это также значило, что Церковь лгала и что все — ложь. Или что апостолы ошиблись. Или что они… знали.

— Господи, это невозможно… — пробормотала мать Изольда, сжав кулаки и чувствуя, как слезы выступают у нее на глазах.

На одно мгновение ей захотелось задушить сумасшедшую старуху, которая принесла несчастье в ее монастырь. Это было еще проще оттого, что старуха и так умирала. А потом будет достаточно похоронить ее труп в лесу вместе с останками и евангелием. В глубокой могиле среди папоротников, без надгробной плиты или креста. Проблема была в проклятом черепе, который оттягивал карман одежды Изольды как доказательство чужой правоты. Когда настоятельница открыла глаза, умирающая снова стала хрипеть в темноте.

Затворница продолжила свой рассказ. Уже целую луну Воры Душ гонятся за ней. Их начальник умеет найти ее след среди разрушений, причиненных чумой. Его зовут Калеб. Евангелие от Сатаны ни в коем случае не должно попасть в его руки. Если это несчастье случится, тьма накроет весь мир на тысячу лет. Прольются океаны слез. Эти слова умирающая повторяла как молитву снова и снова. Ее голос звучал все тише по мере того, как слабело дыхание. Потом хрип прекратился, и ее глаза остекленели.

Мать Изольда была в ужасе от того, что услышала, и уже собиралась накрыть истерзанное тело затворницы простыней, но тут руки умершей сомкнулись у нее на шее и с нечеловеческой силой сжали горло. Сдавили так, что за несколько секунд выжали всю кровь из ее мозга. Изольда попыталась разжать эти тиски и даже ударила затворницу в надежде, что та отпустит ее шею. После удара из неподвижного рта умершей снова зазвучал голос, но уже другой. Нет, не один голос, а много — низкие и высокие, громкие и другие, звучавшие издалека. В ушах матери Изольды зазвучал целый концерт из воплей и ругательств. Там были слова многих языков — латыни, греческого, египетского, северных варварских наречий и еще какие-то неизвестные слова, и все они сталкивались между собой в этом море криков. Гнев и страх, язык Воров Душ, рыцарей Преисподней. Потом черная пелена накрыла глаза Изольды. Настоятельница уже теряла сознание, но тут она вспомнила, что под рясой у нее спрятан кинжал с кожаной рукоятью и широким лезвием — оружие, чтобы защищать ее сестер от бродяг, которых стало много во время чумы. Уже полумертвая, Изольда взмахнула кинжалом — лезвие блеснуло в свете свечей — и изо всех сил вонзила его в горло затворницы.

Теперь, давя ладонями капли слез на своем лице и задыхаясь в своем укрытии, мать Изольда вспомнила, какое отвращение она чувствовала, когда лезвие кинжала входило в шею умирающей. Она вспомнила, как слабо сопротивлялись металлу кожа и хрящи, как выкатились глаза сумасшедшей старухи, вспомнила ее вопли и заглушившее их бульканье. Онавспомнила, что пальцы, которые ее душили, продолжали цепляться за ее шею. Одна из монахинь должна была перерезать сухожилия на запястьях, и лишь тогда эти руки наконец отпустили Изольду. После этого тело старой монахини выпрямилось в последний раз, упало на кровать и больше не двигалось. Но самым поразительным были ледяной холод, вдруг наполнивший келью, и следы ног, которые появились на полу в ту секунду, когда мертвая упала на тюфяк. Это были отпечатки сапог, и они вели в сторону темного коридора.

Августинки, цепляясь друг за друга от страха, слушали угасающее эхо чьих-то шагов. Мать Изольда крикнула им, чтобы они сейчас же встали на колени и начали молиться. Но было уже поздно призывать Бога. Вот так зимой несчастного 1348 года добрые монахини укрепленного монастыря Больцано освободили Зверя.

8

Таинственные следы сапог быстро высохли, оставив на полу тонкий слой глинистой земли. Глядя на то, как они почти растворяются в струях воздуха, можно было бы почти успокоиться, если бы этот коричневый порошок не был доказательством их реальности и одновременно невозможности их существования. Однако, проведя черту пальцем в центре каждого отпечатка, мать Изольда была вынуждена признать, что ни она, ни ее монахини их не выдумали. Значит, ни одна дубовая дверь, даже самая тяжелая, ни одна молитва и никакая сила в мире не может помешать невидимке, который их оставил, ходить по коридорам монастыря. И к тому же в Доломитах начал падать густой снег. Теперь они, четырнадцать монахинь, оказались в плену у зимы. Им не выбраться из этого монастыря, затерянного среди гор. Из монастыря, где поселился Зверь, который одновременно изгнал из этих стен Бога и надежду из сердец Божьих служанок.

Предоставив монахиням готовить тело умершей для похорон, мать Изольда ушла в свою келью, чтобы взглянуть на рукопись. В этой книге должна быть разгадка предупреждений сумасшедшей старухи и таинственных причин резни в монастыре сервинских затворниц. Если только само евангелие не было причиной трагедии: Воры Душ могли совершить свое ужасное преступление для того, чтобы завладеть этой книгой и уничтожить остальные рукописи библиотеки запрещенных сочинений.

Заперев за собой дверь, мать Изольда спрятала в сундук череп, увенчанный колючими ветвями, и положила на свой самшитовый письменный стол книгу затворницы. Она начала с того, что закрыла глаза и стала ощупывать поверхность книги кончиками пальцев. В прошлом она была послушницей в Риме и там уже в очень раннем возрасте научилась хорошо разбираться в кожах. Изольда умела определять, где была написана книга, а при этом вначале надо было слегка коснуться пальцами переплета и выяснить, из чего он сделан.

Она распознавала кожу диких быков, с которых испанские монахи-кожевники сами снимали шкуру; кожу молодых козлят, тонкие душистые куски которой пиренейские переплетчики кладут один на другой, чтобы переплет казался толще; светлую шершавую кожу козлят другой породы, которую братья монахи за Альпами сначала окрашивали, а потом растягивали на досках из ценных пород дерева, чтобы уменьшить яркость цвета; вареную свиную кожу из монастырей на Луаре и золотые нити, которые немецкие кожевники вшивали нагретыми в свои изделия. Каждое из этих цеховых братств имело разрешение применять только один способ обработки кожи. Это ограничение защищало Церковь от омерзительной торговли священными книгами, поскольку гарантировало, что написанные книги останутся в тех монастырях, где появились на свет. По закону любого, кто осмелился бы тайком пронести книгу под своими лохмотьями, в случае поимки ослепляли раскаленным железом, а потом казнили медленной смертью. Но эта рукопись была переплетена в совершенно необычную кожу. Мать Изольда не помнила, чтобы когда-нибудь дотрагивалась до такой.

Еще удивительнее было другое: переплет не был изготовлен ни одним из способов, предписанных Церковью. Или, вернее, его обработали всеми этими способами. Должно быть, это была вершина мастерства лучших переплетчиков христианского мира. Это заставляло предположить, что рукопись после того, как была написана, неоднократно, в разные времена, была улучшена и каждый раз это делали заботливые руки. А для этого она должна была тайно передаваться из одного монастыря в другой как наследство. Или как проклятие. А вернее, рукопись сама выбирала себе дом.

Изольда, дочь моя, ты заблуждаешься…

Поворачивая в руках эту древнюю книгу, настоятельница снова почувствовала исходившее от нее странное тепло. Ее ладонь, касаясь этой кожи, словно гладила животное, с которого содрали шкуру, чтобы одеть рукопись в переплет. Она как будто чувствовала далекие удары его сердца, ощущала вены и артерии животного, его мышцы и блестящую от жира шерсть.

Изольда наклонилась ниже и втянула носом воздух, чтобы уловить запах рукописи. Переплет пах стойлом, заплесневевшим сыром и навозом. На заднем плане ее нос различил запах сырой соломы и еще дальше — зловонную смесь запахов пота, грязи и мочи. Еще был запах спермы, теплой и густой звериной спермы. Изольда вздрогнула, и ее пальцы наконец определили, из чего сделан переплет, которого они касались: из кожи черного козла. Кожа у этого козла была нежная и теплая, как у человека. С той разницей, что ни один кожевник, достойный этого имени, даже не подумал бы о том, чтобы переплести рукопись в человеческую кожу.

Понемногу ласкающие движения морщинистой ладони стали более медленными, легкими и женственными. В них появилось что-то греховное, словно в прикосновениях девушки к животу любовника. Движения становились точнее, и настоятельница монастыря чувствовала, как тепло рукописи постепенно согревает углубление в нижней части ее живота и делает тверже соски. Изольда, старая и высохшая, знала лишь те плотские удовольствия, которые неохотно предоставляла ей рука. Она перестала сопротивляться тому смутному беспокойству, от которого постепенно цепенело ее тело. И в тот момент, когда ее душа сдавалась, она увидела еще одно видение.

9

Сначала пришли запахи — ароматы ладана и сухой листвы, густой дух перегноя и гнили в воздухе. Это лес. Изольда почувствовала нежное прикосновение травы к телу и открыла глаза. Она лежит голая в лунном свете посреди поляны. Она слышит приглушенное ворчанье. Ее лица касается воздух, выдохнутый из чьих-то ноздрей. Зверь с мощными мышцами наклоняется над ней, хватает ее за бедра и погружает свой член в ее детородный орган. Это наполовину мужчина, наполовину козел; от него воняет потом и спермой. Обезумев от страха и отвращения, Изольда чувствует, как его звериный член заполняет собой ее влагалище. Волосы, которые растут на животе зверя, смешались с ее волосами. Кожа его рук и бедер дрожит от напряжения. Эта кожа гладкая и теплая, как та, из которой делают переплеты. Изольда закрывает глаза, и на смену этому видению приходит другое.

Подвалы какой-то крепости. Рыцари-дикари из северных королевств и воины с широким лбом и раскосыми глазами охраняют подземные ходы, которые ведут в комнаты пыток. Их доспехи блестят в мерцании свечей. Северяне имеют кожаные щиты и размахивают большими мечами. У раскосых другое оружие — кинжалы и короткие сабли. Первые — это знатные германцы, вторые — гунны. Изольда застонала: она идет по подземелью крепости, которой владеют варвары, чей род прекратился много столетий назад. Те, кто грабил христианский мир.

Она идет по широкому подземному коридору со сводчатым потолком. Издалека до нее доносятся громкие крики, которые эхом отдаются в подземельях. Она видит статуи, вырубленные в толще стен, — горгулий и гримасничающих демонов. В скалах вырублены и тюремные камеры. Чьи-то руки просовываются между прутьями решетки и пытаются схватить Изольду за волосы, когда она проходит мимо. В коридоре жарко. В его конце дверь, а за ней освещенный факелами зал с рядами колонн. Там на столах лежат прикованные к ним цепями голые мужчины. Палачи наклонились над ними и что-то делают щипцами и ножницами. Узники кричат под пыткой, когда ножницы врезаются в их тела, а щипцы оттягивают кожу, чтобы оторвать ее от мяса. Позади палачей вестготские переплетчики кладут для сушки на решетчатые подставки прямоугольные куски кожи. Эти куски окрашены раствором серы в черный цвет.

Изольда вздрогнула от ужаса: рукопись, которую она только что ласкала в своей келье, сначала имела переплет из человеческой кожи. Лишь потом ее переплели в кожу животного другие руки — руки тех, кто за эти столетия пытался скрыть это мерзкое дело, худшее из преступлений, эту подпись сатанистов.

Зверь склонился над ней. Он пронзает ее женский орган членом, словно кинжалом, и грызет ее груди. И перед ней возникает последнее видение — картина великой чумы.

Полчища крыс разбегаются по миру. Города горят. Миллионы мертвых и открытые рвы, полные трупов. Старая затворница идет среди развалин; ее тело искалечено, лицо закрыто вуалью. Она сжимает под рясой холщовый чехол и кожаный узел. Ее силы на исходе. Скоро она умрет. А где-то монах без лица ходит по разоренному бедствием сельскому краю и ищет ее. Он идет по ее пути в обратном направлении, и мощные струи зловонных запахов не мешают ему чуять ее след. Он убивает всех в тех общинах, которые давали ей приют. Он приближается. Он здесь.

Собрав остатки воли, мать Изольда сумела снять руку с переплета. Пронесся порыв ветра. Он задул свечи. Старая монахиня оказалась в темноте и широко раскрыла глаза от изумления: на обложке рукописи стали видны, словно водяные знаки на бумаге, линии цвета крови. Волокна кожи были каким-то образом уложены так, что образовывали буквы. И эти буквы светились фосфорическим светом.

Это была надпись на латыни; слова дрожали на поверхности переплета. Старая монахиня наклонилась ближе, чтобы их прочесть. И читала вслух, чтобы лучше разобрать. Ее дрожащие губы произнесли:

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ САТАНЫ. КНИГА ОБ УЖАСНОЙ БЕДЕ,

О СМЕРТЕЛЬНЫХ РАНАХ И ВЕЛИКИХ КАТАСТРОФАХ.

ЗДЕСЬ НАЧИНАЕТСЯ КОНЕЦ, ЗДЕСЬ ЗАВЕРШАЕТСЯ НАЧАЛО.

ЗДЕСЬ ДРЕМЛЕТ ТАЙНА МОГУЩЕСТВА БОГА.

ДА БУДУТ ПРОКЛЯТЫ ОГНЕМ ГЛАЗА, ВЗГЛЯД КОТОРЫХ ОСТАНОВИТСЯ НА НЕЙ.

Это заклинание. Нет, скорее предупреждение — последнее предостережение. Испуганный переплетчик впечатал его в кожу, чтобы остановить тех, кто попытается открыть рукопись из любопытства или по неосторожности. По этой же причине поколения предусмотрительных мастеров не решились уничтожить эту книгу, а, наоборот, сами трудились над этой вещью из иных времен. Они не украшали книгу, а нанесли на обложку, где нельзя было написать название, эти предостерегающие слова, которые светились лишь в темноте. Потом они заперли страницы толстым генуэзским замком, сталь которого блестела в красном свете рукописи.

Изольда вооружилась лупой и свечой и тщательно осмотрела замок. Как она и предполагала, отверстие замка было обманным. Механизмы такого типа открываются легким прикосновением пальцев к определенным местам корпуса. Изольда осмотрела края замка, ища место, которого касались пальцы. При помощи увеличительного стекла ее глаза различили едва заметные выемки — следы пальцев на стали. Она нажала на одну из них концом пера. Щелчок! Из механизма вылетела тонкая игла и вонзилась в испачканное чернилами острие. Конец иглы был заточен и смазан чем-то зеленоватым. Мышьяком — вот чем он был смазан. Изольда вытерла рукавом рясы мокрый от пота лоб. Те, кто создал этот механизм, готовы были совершить убийство, чтобы не позволить недостойным рукам осквернить ужасные тайны, скрытые в книге. Воры Душ убили сервинских затворниц именно ради нее. Ради того, чтобы снова завладеть своим евангелием. Евангелием от Сатаны.

Изольда снова зажгла свечи. По мере того как свет прогонял из кельи тьму, таинственные красные буквы гасли. Настоятельница накрыла письменный стол сукном и повернулась к окну. Снег падал сильнее, чем раньше, и горы были окутаны тенями.

10

Печальные молчаливые августинки похоронили старую затворницу на кладбище своего монастыря. Мать Изольда прочла одно из посланий апостола Павла под стоны холодного ветра, продувавшего монастырские стены. Потом плачущие голоса, вторя звону колокола, пропели погребальную молитву. Ее звуки поднялись к небу в ледяном воздухе вместе с белым паром от дыхания поющих. На слова песнопения ответили только карканье ворон и долетавший издалека волчий вой. Стелившийся над землей туман заглушал дневной свет, и день начал угасать. Полумрак был такой густой, что ни одна из этих благочестивых женщин, согнутых горем, не заметила темную фигуру, следившую за ними из внутренних галерей монастыря. Фигуру человека в монашеской рясе, лицо которого скрывал большой капюшон.

Первое убийство произошло вскоре после полуночи, когда мать Изольда мылась. Во влажном тепле прачечной она переоделась в толстую шерстяную рубашку и надела на руку перчатку из конского волоса, чтобы пальцы не прикасались к телу. Потом вошла до паха в серую дымящуюся воду, в которой испарения тел других женщин смешались с их грязью. Стараясь забыть о своем опухшем горле, она натирала себе руки и бедра обломком твердых квасцов и порошком из песка. Каждое движение ее рук оставляло белый след среди слоя покрывавшей кожу грязи. И в этот момент она услышала вопли сестры Сони и призывы о помощи других монахинь, которые выбежали из келий в коридоры.

11

Келья была заперта. Дрожа от холода в мокрой купальной рубашке, мать Изольда стала бить плечом в дверь. За дверью продолжала кричать сестра Соня. Ее звериные вопли и крики ужаса прерывались щелчками плети, ударявшей по голому телу.

Монахини нажали изо всех сил, и дверь приоткрылась. Изольда увидела израненное тело Сони. Какая-то злая сила распяла их сестру на стене, и ноги несчастной били по камню в нескольких сантиметрах от пола. Соня была совершенно голой. Ее бледный живот и груди раскачивались от ударов ременной плети, хлеставшей по ее коже. Из пробитых большими гвоздями ладоней обильно текла кровь. В центре кельи свечи выхватывали из мрака огромную темную фигуру того, кто избивал сестру. Это был монах в черной рясе. Капюшон полностью скрывал его лицо. На шее раскачивался, ударяясь о грудь, тяжелый серебряный медальон — пятиконечная звезда, в центре которой был изображен демон с головой козла, эмблема почитателей Сатаны.

Монах повернул к Изольде свое лицо, на котором ярко блестели глаза, и настоятельница почувствовала, как непреодолимая сила закрывает дверь кельи. Эта же сила прижимала к стене сестру Соню — сила, исходившая от монаха. Изольда успела увидеть, как демон вынимает кинжал из кожаных ножен. Ее взгляд пересекся со взглядом Сони как раз в тот момент, когда лезвие кинжала вонзалось монахине в живот. Настоятельница увидела, как внутренности несчастной рассыпались по полу. Потом дверь закрылась, и порыв ледяного ветра заставил задрожать монахинь. Такой же ветер дунул на них, когда умерла затворница.

Изольда опустила глаза и увидела, что на полу появились следы ног — отпечатки босых ступней, испачканных кровью. Они уходили в темноту коридора. Сердце настоятельницы сжалось: на левой ступне не хватало одного пальца. Она вспомнила, что несколько недель назад сестра Соня, обрубая топором ветки с сухого дерева, не рассчитала своих движений, удар топора пришелся по ее сандалии и отрубил ей пятый палец левой ноги.

Старая монахиня еще продолжала ощупывать эти отпечатки, когда заскрипели петли и дверь кельи открылась. То, что осталось от несчастной Сони, по-прежнему висело на стене, прибитое гвоздями. Живот был распорот, глаза полны ужаса. У ее ног дымилась в луже крови куча внутренностей. Изольда удивилась, что в человеческом теле может быть так много жидкости и мягкого вещества, но тут же устыдилась этой мысли.

12

Похоронив сестру Соню, настоятельница и монахини заперлись в трапезной, взяв с собой еду и одеяла, и стали молиться, прижимаясь одна к другой, чтобы защититься от страха и холода. Когда огонь свечей стал слабеть, женщины уснули.

Поздно ночью они услышали вдалеке чьи-то крики, но решили, что это ветер воет на стенах монастыря. На рассвете сестру Изору, чья постель была холодна, нашли прибитой гвоздями к двери свинарника, с распоротым животом и широко раскрытыми глазами.

Монахини проливали слезы, непрерывно перебирали четки и читали молитвы, умоляя Бога о милосердии, но, несмотря на это, было еще двенадцать таких же ночей. На рассвете каждого нового дня Зверь убивал еще одну монахиню, перед этим истерзав ее душу и тело.

На рассвете тринадцатого дня Изольда похоронила останки сестры Брагансы, самой молодой послушницы. Потом она забрала из своей кельи череп и Евангелие от Сатаны в холщовом чехле и замуровала себя вместе с ними в подвалах монастыря с помощью кирпичей и раствора. Эта мужская работа заняла у нее весь день.

На закате Изольда закрепила последний камень и, ожидая первых признаков удушья, нацарапала на стене предупреждение, которое появилось перед ней в виде красных букв на обложке рукописи. Под ним она приписала строки, в которых назвала имя убийцы, который истребил всю ее общину:

В ЭТИХ СВЯТЫХ СТЕНАХ ПОСЕЛИЛСЯ ГНУСНЫЙ ВОР ДУШ,

БЕЗЛИКИЙ И БЕССМЕРТНЫЙ ЗВЕРЬ, РЫЦАРЬ ПРЕИСПОДНЕЙ.

ЕГО ИМЯ КАЛЕБ-СТРАННИК.

Ниже она написала просьбу к тому, кто через сотни лет обнаружит ее останки. Настоятельница умоляла этого человека передать евангелие и останки Бога тем, кто будет возглавлять Римско-католическую церковь в его время, и вручить их лично его святейшеству папе, который будет править в Авиньоне или Риме, и никому другому. Если же Церковь не переживет великую черную чуму, то пусть тот, кто найдет эти реликвии, бросит их в огонь в кузнице.

Сделав это, она стала ждать, когда наступит темнота и проснется Вор Душ.

13

Это всегда случалось на закате, в тот час, когда тень колокольни касалась кладбища. Вечером двенадцатого дня мать Изольда и сестра Браганса укрылись на вершине главной башни монастыря, и настоятельница почти не отходила от окна, из которого были видны могилы убитых монахинь.

В эти смертоносные ночи их могилы одна за другой были осквернены, и это выглядело так, словно та, которая умерла накануне, выходила из земли и убивала следующую жертву. Эта безумная мысль возникла в уме матери Изольды в то утро, когда она, волоча на кладбище труп сестры Клеменции, увидела разрытую могилу сестры Эдиты, убитой накануне, — кучу земли возле могильной ямы и отпечатки испачканных кровью голых ног вокруг трупа несчастной Эдиты. Следы этих же ног, но испачканных глиной, вели к келье Клеменции. Изольда и Браганса похоронили Клеменцию, и вечером в сумерках Изольда стала следить именно за этой последней могилой, которая находилась в стороне от остальных и была хорошо освещена уже взошедшей на небе луной. Вдруг настоятельнице показалось, что могильный холм шевельнулся и на поверхности возникла струйка свежей земли, словно кто-то раскапывал его изнутри. Среди пятен света и тени Изольда разглядела сначала пальцы, потом ладони и запястья, край погребального покрова и рукав савана. А потом увидела лицо сестры Клеменции. Рот умершей был забит землей, волосы испачканы глиной, глаза широко раскрыты.

Та, кто раньше была Клеменцией, освободила из-под мешавшего ей покрова свои плечи. Последняя струйка песка высыпалась на поверхность, когда это существо выбиралось из могилы. Мертвая подняла глаза и взглянула на Изольду. Настоятельница с ужасом вспомнила, что бывшая Клеменция улыбнулась ей, открыв зубы, между которыми застряла земля. А потом, хромая, исчезла в темноте ночного монастыря.

В полночь сестра Браганса застонала во сне. Именно в этот момент Изольда услышала шаркающие шаги Клеменции на лестнице башни.

14

Легкие матери Изольды уже вдыхали больше углекислого газа, чем кислорода, и она задыхалась. Свеча горела так слабо, что от ее света осталась лишь оранжевая точка в темноте. Вот и этот огонек качнулся и погас. Фитиль с треском догорел, и тьма сомкнулась вокруг беззвучно плакавшей монахини.

Кто-то скребся в стену с другой стороны. Изольда задрожала от страха. Потом она снова услышала голос Брагансы. Теперь он был приглушен толстой стеной, но звучал гораздо ближе. Ощупывая рукой стену, послушница прошептала, как ребенок, который играет в прятки в темноте:

— Перестаньте убегать, матушка. Идите к нам. Мы все здесь.

На шепот Брагансы ответили, тоже шепотом, другие голоса. У матери Изольды волосы на затылке встали дыбом. Она узнала хихиканье сестры Сони, заикание сестры Эдиты, отвратительный скрип зубов сестры Марго и нервные смешки сестры Клеменции, чья жуткая посмертная улыбка до сих пор стояла у нее перед глазами. Двенадцать пар мертвых рук ощупывали стены одновременно с руками Брагансы.

Когда скребущие звуки приблизились к ней и замерли, старая замурованная монахиня перестала дышать, чтобы не выдать, где находится. Тишина. И тут Изольда услышала, как кто-то за стеной принюхивается к воздуху. В темноте снова прозвучал шепот Брагансы:

— Я чувствую тебя.

Новое принюхивание, более настойчивое.

— Ты меня слышишь, старая свинья? Я чувствую твой запах.

Изольда была готова застонать от ужаса, но подавила стон. Нет, Зверь, который завладел телом Брагансы, не чувствует ее запах. Иначе он не дал бы себе труда окликать ее.

Настоятельница изо всех сил цеплялась за эту мысль. Руки мертвых монахинь снова начали ощупывать стену. Мать Изольда поняла, что ее дыхание от нехватки воздуха стало хриплым. Этот хрип, который вырывается из ее груди, она не может подавить, и он ее выдаст. Слезы сожаления потекли по ее щекам. Мать Изольда сжала руки на собственной шее. И чтобы не выдать место, где находилась она и Евангелие от Сатаны, красные буквы которого слабо светились во мраке, она задушила себя собственными руками.

Часть вторая

15

Геттисберг, штат Мэн, наши дни

Полночь. Специальный агент Мария Паркс крепко спит. Она приняла сразу три маленькие розовые таблетки снотворного и запила джин-тоником, чтобы ослабить их горечь. Уже много лет она выполняет этот свой обряд — каждый вечер глотает дозу искусственного сна, лежа в постели и переключая телевизор с одной новостной программы на другую. Потом, когда изображения на экране расплываются перед ее глазами, а мозг начинает работать медленно и вяло, она гасит свет и старается не думать о видениях, которые вспыхивают в ее уме среди сна, как мгновенные фотографии на черном фоне. Главное — не думать. Не думать о молодой женщине со светлыми волосами, которой неизвестный мужчина распарывает живот на паркинге в Нью-Йорке, о бездомном бродяге, который лежит среди мусорных бачков, о мертвой девочке, которую испачканные кровью руки только что оставили на свалке в пригороде Мехико. Не думать о разрывающем уши нестройном хоре криков и всхлипываний, который начинает звучать в ее голове, когда она сжимает кулаки, чтобы уснуть. Она видит убийства точно передачи в прямом эфире и может лишь бессильно смотреть, как это происходит у нее перед глазами. Или, вернее, видеть их чужими глазами. Это и есть самое ужасное: если в момент, когда она засыпает, происходит убийство, Мария видит его глазами жертвы. И видит так подробно, что ей кажется, будто убивают ее.

Чтобы изгнать из ума эти зародыши ужаса, которые идут в наступление на ее мозг каждый раз, когда она гасит свет, Мария Паркс сосредоточивает свое внимание на воображаемой точке между бровями. Китайцы говорят, что именно через эту точку движутся потоки энергии. Это хороший способ заставить молчать голоса в своем мозгу. Как будто уменьшаешь звук радио, только в мозгу нет кнопки, которую можно нажать. Есть только точка между глазами, на которой Мария упорно сосредоточивает свое внимание, когда находится под действием снотворных, пока не теряет сознание. Потом она на несколько часов погружается в глубокий сон. Передышка продолжается несколько часов. Потом действие снотворного слабеет, и она начинает видеть во сне топоры и куски разрубленных тел, выпотрошенные животы и трупы детей. Мария Паркс, агент ФБР, специалист по составлению психологических портретов (теперь эту профессию называют «профайлер»), неутомимо идет по следу серийных убийц и каждую ночь видит во сне их преступления.

Призраки Марии — серийные убийцы, массовые убийцы и шальные убийцы.

Серийные охотятся за людьми своей национальности и убивают их одного за другим, выбирая жертвы одного и того же типа. Таким был Эдвард Соренсон, обычный отец семейства и скульптор-любитель, убивавший девочек-подростков. Он их похищал, душил, а потом лепил их статуи из скульптурной смеси. Так вел себя и Эдмунд Стерн, грузчик, который хранил в коробках из-под обуви целую коллекцию убитых им младенцев. У всех серийных убийц похожее прошлое — ревнивая мать, кровосмесительное насилие, побои, насмешки и придирки. Каждый день на ребенка проливаются потоки ненависти, и он впитывает в себя эту ненависть. Став взрослым, этот зверь начинает убивать тех, в ком видит отражения своих несбывшихся надежд, — блондинок, проституток, вышедших на пенсию учительниц, девочек-подростков или младенцев. В сущности, серийный убийца убивает собственное отражение, а жертвы — зеркала, которые он разбивает.

Второй тип — массовые убийцы. Они устраивают чудовищную и непредсказуемую резню, убивают человек десять сразу. Таким был Герберт Стокс, который внезапно начал распарывать животы беременным брюнеткам. Двенадцать молодых женщин за одну ночь, все в одном и том же квартале. Массовые убийцы подчиняются разрушительному порыву, который, как им кажется, приходит свыше. Это экзальтированные люди, уверенные, что слышат голос Бога.

Шальные убийцы — это психически неуравновешенные типы, которые стараются убить как можно больше людей в разных местах и за очень короткое время. Они пускаются в бешеный загул на один день и на рассвете следующего дня пускают себе пулю в висок.

Вот вроде бы все экспонаты музея убийц. Но в любой иерархии должен быть главный. В пригородной саванне и городских джунглях должен быть свой царь зверей. Такой идеальный убийца, царь убийц, которому должны были бы поклониться все другие убийцы, называется кросс-киллер, то есть убийца-путешественник.

Такие убийцы переезжают с места на место. Это хищники, которые меняют места охоты. Одно убийство в Лос-Анджелесе, второе в Бангкоке, и зима под солнцем на Карибах в одной из тех гигантских гостиниц, где собираются толпы туристов.

В ФБР считают, что убийца-путешественник — это серийный убийца, накопивший денег на путешествие вокруг света на самолете. Но это не так. Серийный убийца действует под влиянием порыва и убивает, чтобы погасить этот порыв. Это психопат, выполняющий привычный обряд, чтобы успокоиться. Он издевается над своими жертвами, он разрубает их на куски после того, как убил. Это напуганный когда-то мальчик, который теперь сам пугает других. Он оставляет после себя достаточно следов и легко попадается, потому что у него голова кружится от наслаждения своей местью. Кроме того, серийный убийца не любит переезжать с места на место. Это домосед, который убивает в своем квартале, паршивый пес, который перегрызает глотки овцам хозяйского стада.

А убийца-путешественник — странствующий пожиратель трупов, огромная белая акула, которая плывет по течению в поисках добычи. Он находится на вершине пищевой цепочки. Это хладнокровное существо, которое выбирает цели и контролирует свои эмоции. Он никогда не дает воли своим чувствам, он не слышит голоса и не подчиняется Богу. У него нет счетов, которые надо свести, нет желания взять за что-то реванш. Этот человек был единственным или старшим сыном в счастливой семье. Отец не насиловал его, мать не любила с той кровосмесительной нежностью, от которой у сына перекашиваются мозги. Никто его не бил. Он таким родился: над его колыбелью наклонялись не феи, а ведьмы.

Убийца-путешественник такой же сумасшедший, как серийный, массовый или шальной убийца. Но в отличие от них он знает, что он сумасшедший. Именно это острое ощущение того, что он не нормален, позволяет ему компенсировать свое безумие очень разумным поведением. Его сознание перекошено, но находится в равновесии. Он может быть вашим соседом, вашим банкиром или бизнесменом, который всю неделю спешит с одного самолета на другой, а по воскресеньям играет в теннис со своими детьми. Он — примерный член общества. Он не был под судом, у него есть хорошая работа, красивый дом и спортивная машина. Он путешествует для того, чтобы запутывать свои следы и наносить удар там, где его не ждут.

Если вы не подходите под образ жертвы, который создал себе серийный убийца, вы можете без всякого риска встретиться с ним, даже выпить с ним по чашке кофе или посадить его в свою машину на обочине безлюдной дороги и подвезти куда-нибудь. Но убийцу-путешественника — нет. Этот зверь ест тогда, когда голоден. А голоден он всегда.

Именно на поимке таких путешествующих хищников специализируется Мария. Тысячи километров в самолете, сотни ночей в гостиницах всех стран мира, тысячи часов в засадах на кладбищах или в сырых лесах. Десятки трупов и множество призраков. Вот любимая дичь Марии — женщина, которая плачет во сне, громко кричит и просыпается мокрая от пота, со слезами на лице каждый раз в одно и то же время — в четыре часа утра. Каждую ночь в этот час специальный агент Мария Паркс отказывается засыпать снова.

16

0:10. Мария дышит спокойно и ровно. Медикаменты поддерживают ее мозг в состоянии глубокого сна. Он словно окутан бесцветным туманом, внутрь которого не проникает ничего из внешнего мира. Сновидения еще не начались. Но тревожные образы, живущие в ее подсознании, уже пытаются проникнуть за химическую преграду, созданную снотворным. Так грязная вода поднимается из канализации по сточной трубе. Это видно по тому, как Мария едва заметно вцепилась пальцами в простыни, по ее дрожащим векам и морщинам на лбу. Скоро она перейдет в парадоксальную фазу сна — в тот его этап, на котором чудовища, живущие в ее подсознании, вырываются наружу.

Несколько образов уже всплыли на поверхность. Это серые картины, похожие на фотографии, в них еще нет эмоций. Нога, которая качается на поверхности волн между небом и водой, расплывчатое лицо, бутылочка с прокисшим молоком, брошенная возле плетеной колыбели, выбитые зубы и ярко-красные пятна на эмали умывальника. Понемногу эти куски складываются в одну картину и приходят в движение.

Вдруг у Марии перехватывает горло. Несколько капель адреналина попадают в ее кровь и растекаются по артериям. И вот ее дыхание становится чаще, пульс немного ускоряется, ноздри расширяются, голубые вены на висках наполняются кровью. Образы соединяются между собой и оживают. Скоро начнутся кошмары — такие правдоподобные, такие достоверные, что в них точно воспроизводятся даже запахи.

Мария вдыхает окружающий ее воздух. Запах шампуня с липовым цветом, оставшийся на ее подушке, исчез. Аромат благовонной палочки, которую она зажигает каждый вечер, чтобы прогнать запах холодного табака, испарился. Вместо них она ощущает запахи клубничной жвачки и дешевой косметики, которая пахнет ванилью и гранатовым сиропом.

Осязание во время этих кошмаров тоже очень острое. Головокружительное ощущение, что то, к чему ты прикасаешься, существует на самом деле. Она спускает одну ногу с кровати и касается ступней пола. Вместо тикового дерева, из которого сделан пол в ее комнате, нога касается шероховатой поверхности дешевого паласа.

И наконец возникает ощущение собственного тела. Странно, но Мария чувствует, что помолодела. Ее бедра похудели, колени стали более острыми, живот более круглым, а грудь сделалась меньше. Половой орган тоже сделался более узким, еще нетронутым.

Мария проводит пальцем по волдырю от комариного укуса, который чешется у нее под коленкой, и морщится от судороги в икре и подергивания в затылке. Ей очень хочется пойти в туалет, но боязнь встать подавляет это желание. Ей страшно до жути.

Началось: ее горло пересохло, желудок словно кто-то завязал узлом. Она открывает глаза. Перед ней не та комната, где она уснула, а другая — меньше, темнее и холоднее. Легкий сквозняк колышет хлопчатобумажные шторы, и они ударяются об оконные стекла. На фоне красного светящегося ореола, который окружает циферблат кварцевого будильника, видны округлые контуры чашки с ромашковым отваром. Она слышит ласковое бульканье пузырьков воздуха, который поступает из регулятора в аквариум, и жужжание мухи, которая бьется о стены.

С полки на Марию глядят сидящие в ряд фарфоровые куклы. Она видит, как их веки поднимаются и стеклянные глаза начинают сверкать в темноте. Их маленькие руки тянутся к ней. Между восковыми губами светятся острые зубы.

Пол несколько раз скрипит, словно что-то трется об него. Крышка ивового сундука приподнимается, и из его плюшевого нутра вылезают десятки пауков и скорпионов. Они начинают ползти к ней. Она стучит зубами от страха и сжимается в комок, подтянув колени к животу. Потом проводит руками по волосам и холодеет от другого ужаса: ее собственные волосы короткие, а эти длинные и густые. Тяжелые приятно пахнущие пряди приподнимаются над кожей головы, скользят между пальцами и снова падают на подушку. Куклы шепчутся в темноте. Скорпионы, цепляясь за одеяло, лезут на кровать. Вдруг Мария слышит мурлыканье кота, который притаился где-то в темноте. Комнату наполняет запах сардин и мусора. Кровь застывает у нее в жилах. Это мурлыкает Попперс, большой сиамский кот Джессики Флетчер, девочки-подростка, которая была убита двенадцать лет назад. В ту ночь ее отец мистер Флетчер сошел с ума и убил всю свою семью.

Глаза кукол мигнули и погасли. Пауки мягко упали обратно на пол, скорпионы вернулись в сундук для игрушек, он скрипнул и закрылся. Готово. Кошмар может начинаться.

17

Мария вошла в тело Джессики. Ей снится, что ее глаза открыты и что она во что бы то ни стало должна снова заснуть, чтобы прекратился этот полуночный кошмар, самый худший из всех кошмаров. Но как можно уснуть, если уже спишь?

Она прислушивается. В соседней комнате плачет младенец. Голос мистера Флетчера монотонно поет колыбельную. Через перегородку из гипса Мария слышит назойливую музыку, которой озвучен мобиль — подвижная подвеска для игрушек, прикрепленная к кроватке младенца. И скрип кровати-качалки, которую раскачивают, чтобы заставить уснуть младенца. Но малыш громко кричит и даже икает от гнева и ужаса, пока мистер Флетчер тянет свой колыбельный напев. Хотя слова песни ласковые, их тон холоден как лед. Потом младенец делает передышку и издает непрерывный вопль, от которого у Марии начинает звенеть в ушах. Колыбель начинает скрипеть чаще, Мария слышит другие звуки — приглушенный звон металла. Как будто ножницами отрезают кусок от подушки. Младенец задыхается, его вопли затихают. Скрип колыбели становится медленнее и наконец прекращается. Наступает тишина.

Тапочки шуршат по паркету коридора. Мистер Флетчер, как всегда по вечерам, обходит комнаты своего дома, проверяя, спят ли его дети. До слуха Марии долетает слабый испуганный голосок. Это проснулся от скрипа колыбели Кевин, младший брат Джессики. Папа говорит ему «тсс», укладывает обратно в постель, и Мария с ужасом снова слышит те же металлические звуки. Снова наступает тишина. Только мистер Флетчер что-то напевает в темноте.

Мария прячется под одеяло. Она слышит шорох тапочек по коридору и визг дверной ручки, которая опускается под его рукой. Через щель между веками полузакрытых глаз она видит силуэт отца. Мистер Флетчер стоит в дверном проеме, на нем его нарядный костюм-тройка, лицо у него потное. Она замечает, как блеснуло лезвие ножа, которое он прикрывает испачканным в крови рукавом. А потом она видит главное — его глаза, мертвые, как у фарфоровой куклы.

Мария во что бы то ни стало должна снова заснуть, должна выйти из тела Джессики. Она слышит свистящее дыхание мистера Флетчера, который приближается к кровати. Он наклоняется над ее лицом, и она чувствует его запах. Его большая ладонь проскальзывает под одеяло, гладит ее ноги, поднимается по бедрам и выше по ее телу. Она чувствует на коже липкий след, который оставляет эта ладонь. Она слышит голос мистера Флетчера — грубый свистящий голос, злой и печальный:

— Джессика, ты спишь?

Мария притворяется, что спит. Она знает, что, если папа Джессики поверит, будто она спит, он, может быть, оставит ее в живых. Она чувствует, как его рука трясет ее, чтобы разбудить, ощущает на своей щеке его дыхание. Оно резко пахнет виски, жареными фисташками и рвотой. Папа Джессики напился. Папа Джессики разбудил чудовище, которое ест детей. Его грубый голос шепчет в темноте:

— Не вороти от меня нос, маленькая блядь. Я отлично знаю, что ты только притворяешься, будто спишь.

Мария чувствует, как холодные словно лед губы мистера Флетчера шевелятся совсем рядом с ее губами. Слезы ужаса блестят в уголках ее глаз, и от них ее веки тяжелеют. Она знает, что не сможет сдержать эти слезы.

— Отлично, дорогая Джессика. Я дуну тебе на глаза. Если твои веки зашевелятся, значит, ты не спишь.

Мария изо всех сил сжимает кулаки, чтобы удержать слезу, которая блестит между ресницами. Она чувствует легкую струю воздуха на веках: папа Джессики дунул на них. Они вздрагивают, и слеза стекает по ее щеке. Мистер Флетчер улыбается в темноте.

— Теперь мы оба знаем, что ты только притворяешься, будто спишь. Я дам тебе время хорошо спрятаться. Буду считать до тридцати, а когда закончу, убью тебя, если найду.

Мария не может сдвинуться с места. Она слышит, как грубый голос мистера Флетчера начал считать в темноте. Он считает в обратном порядке, и Мария начинает чувствовать действие снотворного, которое снова сконцентрировалось в ее мозгу и постепенно берет над ним контроль. Голос звучит как будто издалека. Нож блестит в темноте и поднимается вверх. Потом его блеск слабеет. Мистер Флетчер закончил считать. Мария, дрожа от ужаса, ощущает, как лезвие пробивает ее кожу и вонзается во внутренности. Но вместо боли она чувствует лишь слабое жжение — как будто это не сам удар, а приглушенное памятью воспоминание о нем. Так и есть, снотворное снова начало действовать. Кошмар рассыпается, образы разъединяются. Мария снова погружается во мрак. Это был полуночный кошмар.

18

Мария начала видеть кошмары после того, как попала в автомобильную катастрофу. Ее автофургон для кемпинга на полной скорости лоб в лоб столкнулся с тяжелым грузовиком. За рулем фургона был Марк, ее спутник жизни. Их маленькая дочь Ребекка сидела между ними, пристегнутая ремнями к детскому креслу. Марк и Мария спорили. Марк выпил немного лишнего на новоселье семьи Хенкс, которая переехала в один из престижных кварталов Нью-Йорка. В дорогой дом с просторным садом «протестантской» планировки и соседями, играющими в гольф. Главным основанием для выбора была цена квадратного метра площади.

Патрик Хенкс, друг детства Марка, только что перешел на работу в один из крупных банков Манхэттена. Он в три раза увеличил свою зарплату, получил служебный «кадиллак» и одну из тех социальных страховок, которые превращают болезнь в выгодный объект для инвестиций. Не говоря уже про дом с обшивкой из дуба на стенах и с колоннадами, который стоил около миллиона долларов. Так что у Марии и Марка было из-за чего ругаться на обратном пути в штат Мэн. Хенксы попросили Марка загнать его потрепанный фургон в гараж, чтобы их очень респектабельные соседи не подумали, будто в квартале собираются устроить стойбище индейцы навахо. Ну и гараж! Там хватило бы места еще на три таких фургона! Марку показалось, что он паркует машину в соборе. Он проглотил обиду и теперь, дождавшись возвращения, срывал злость на Марии. Он вел машину быстро — слишком быстро.

Несчастный случай произошел на федеральной автостраде 90, в нескольких километрах от Бостона. Тридцатитонный грузовик занесло на обледеневшем участке покрытия, развернуло поперек дороги, и все бревна, которыми он был нагружен, посыпались на проезжую часть. Марк даже не успел затормозить.

Мария прекрасно помнила бревна, катившиеся по битумному покрытию, и последний миг перед столкновением. Время замедлилось, и эта доля секунды превратилась в целую вечность. О ней у Марии остались лишь отрывочные воспоминания, словно мгновенные фотографии, на черном фоне.

Удар был таким сильным, что Марии показалось, будто она зеркало и разбилась на осколки. Передняя часть фургона врезалась в бревна и разлетелась на куски. Кабина раскололась на тысячу обломков. То же случилось и с воспоминаниями Марии. Миллионы осколков стекла подпрыгивали на асфальте, и миллионы маленьких обломков памяти сыпались из ее мозга — запахи детства, цвета и образы. Вся ее жизнь, покидавшая тело. Удары сердца становились все реже. Потом ее охватил огромный, неизмеримый холод.

19

Мария два месяца пролежала в глубокой коме, борясь за жизнь в реанимационном отделении бостонской больницы Черити. Два месяца клетки ее мозга вели беспощадный бой, чтобы не вернуться в еще более глубокую кому, из которой ее вытащили врачи. Два месяца она провела в сумерках своего собственного мозга. Тело Марии перестало действовать: ее мозг оборвал все связи, соединявшие его с этим мертвым набором мышц. Но ее сознание каким-то загадочным образом уцелело. Так иногда один предохранитель продолжает работать, когда все остальные сгорели. Мария слышала приглушенные звуки рядом, чувствовала, как струи воздуха касаются ее лица, улавливала слухом городские шумы, долетавшие в ее палату через полуоткрытое окно, видела движения медсестер возле своей постели. Но все это было как будто очень далеко от нее.

Ее подключили к аппарату искусственного дыхания. Она чувствовала, как врывается в ее горло воздух при каждом искусственном вдохе машины, ощущала давление поршня, которое раздвигало легкие, а потом давало им выпустить отработанный воздух наружу перед тем, как аппарат вдует в них новый. Она слышала шуршание меха, который двигался вверх и вниз внутри своего стеклянного корпуса, скрип электрокардиографа, соединенного саппаратом. Звуки этого синтетического мира долетали до нее словно через слой бетона или через мраморную плиту. Как будто Мария, заточенная в собственном теле как в тюрьме, лежала на сатиновой обивке гроба, и гроб уже закрыт, и ее скоро опустят в темную ледяную могилу. Как будто переутомившийся врач констатировал смерть ее тела, но не стал выяснять, жив ли мозг, и подписал разрешение на ее похороны. И она, живой мертвец, навсегда осуждена блуждать внутри себя самой, и никто не услышит, как она кричит в темноте.

Временами, когда на больницу опускалась ночь, Марии удавалось уснуть. Тогда она слышала во сне стук дождя по мрамору ее надгробной плиты и птиц, которые прилетают на могилу клевать зерна, принесенные ветром. Случалось даже, что ей снился скрип щебня под ногами одетых в траур посетителей кладбища.

Иногда ее измученное сердце вдруг переставало биться, и остаток сознания начинал колебаться, как огонь свечи, Мария умирала во сне. Она отдавала себя на волю неизмеримого холода, который снова ее охватывал. А потом ее ум собирал последние силы, как обезумевший от страха ребенок среди ночи. Когда включалась тревожная сигнализация, Мария вопила от страха, но этот крик никогда не мог вырваться за пределы ее губ.

Когда начинали звучать сигналы тревоги, слух Марии улавливал чьи-то голоса. Они доносились издалека — так человек, плывя под водой, слышит разговор на берегу. Эти испуганные голоса прилетали ниоткуда, окутывали ее и заливали, как вода. Каждый раз она чувствовала, как чьи-то руки срывают с нее сорочку и массируют сердце, едва не ломая грудную кость, чтобы заставить переполненную кровью сердечную мышцу снова сокращаться. Иглы прокалывают ей вены. Сначала легкое пощипывание, потом невыносимое жжение: синтетический адреналин распространяется по ее организму. После этого на ее груди ложатся две металлические пластины, и в воздухе раздается пронзительный свист. Далекий голос кричит что-то, чего Мария не понимает, и ее тело резко изгибается под ударом белой молнии — электрического разряда. Она слышит скрип электрокардиографа, который резко рванул вперед, и свист дефибриллятора, наполняющего аккумуляторы для следующего разряда. Металлические пластины трещат на ее коже. Трах! Новая белая молния вспыхивает у нее в мозгу. Ее сердце сокращается, останавливается, снова сокращается, опять останавливается. Потом оно беспорядочно вибрирует и наконец начинает раз за разом сокращаться и расслабляться. Каждый раз, когда ее сердце снова начинало работать, Мария чувствовала, как ледяная струя кислорода снова проникает в ее горло и расширяет легкие, как раздуваются артерии и вернувшаяся на свое место кровь бьет в виски. В тишине начинал как молот стучать ее пульс. Наконец голоса вокруг нее затихали, и чья-то холодная рука вытирала пот с ее висков. Мария, заточенная внутри себя самой, как в тюрьме, начинала плыть между жизнью и смертью. Испуганная до ужаса Мария никак не могла умереть.

Очнувшись, она узнала о смерти Марка и Ребекки. Марк несколько дней умирал в соседней палате. А маленькую Ребекку удар отбросил так далеко, что спасатели нашли от ее тела лишь несколько обугленных кусков.

Мария не помнила их лица. Свое лицо она тоже не помнила. Когда в первый раз встала со своей больничной постели, в ванной не узнала собственное отражение в зеркале. Длинные черные волосы, белая как фарфор кожа, большие серые глаза, которые смотрели на нее; плоский живот, половые органы и бедра, которых касались ее пальцы, чтобы узнать; руки, мышцы которых болели от напряжения, и эти, похожие на кукольные, ладони, которые она поворачивала в разные стороны перед глазами, — все это не было частью ее самой. Как будто это тело было лишь одеждой из кожи и мышц — комбинезоном из плоти, который был надет на настоящее тело и покрывал его полностью. Мария даже попыталась сорвать с себя ногтями эту «одежду».

Тридцать месяцев она заново училась ходить, говорить и думать. Тридцать месяцев искала, для чего ей жить дальше. Потом вернулась в свое подразделение федеральной полиции.

20

Когда она вышла из больницы, ее назначили в бостонское отделение ФБР, в отдел розыска пропавших без вести. Полные жизни мальчишки и девчонки исчезали из дома, и никто ничего не видел — ни сосед, ни бомж, ни даже почтальон или развозчик молока. Последний полдник на кухонном столе, последний стакан газировки, потом ребенок вскакивает на свой совершенно новый горный велосипед с переключателем скоростей «Шимано» на двенадцать скоростей, натягивает на голову свою самую красивую бейсбольную кепку, опускает в задний карман брюк набор карточек с фотографиями любимой команды — «Янки» или «Доджерс». Мама кладет ему в рюкзак баночку кока-колы лайт и завернутый в целлофан сэндвич с арахисовой пастой. Он съезжает вниз по улице, останавливается по сигналу «стоп», потом поворачивает влево — и исчезает, словно его проглотил асфальт. Или словно его унесло чудовище.

Вот что случилось с Бенни Медигеном, мальчиком из пригорода Портленда. Дело о его исчезновении в отделе розыска пропавших без вести имело номер 2412. Бенни уехал из своего дома в гости к другу, у которого собирался провести вечер и переночевать. От двери до двери было четыре километра. Дорога могла быть только одна — четыреста метров вниз по Статтон-авеню, потом поворот влево на Юнион-стрит, затем прямо по ней, справа остается супермаркет «Вал-Март», потом, после кафе «Старбакс», снова поворот налево, на Текиллан и дальше по нему до его пересечения с Нортридж-Роуд, улицей, по обеим сторонам обсаженной платанами, где друг Бенни живет в доме 3125 — особняке колониального стиля. Это маршрут, единственно возможный, состоял из прямых линий и перекрестков; и те, кто вел расследование, прошли по нему сотни раз.

В 18:07 Бенни Медиген сел на велосипед и отъехал от своего дома. Это известно благодаря старухе Мардж, которая прогуливает собак всегда в одно и то же время. Она видела, как Бенни катил на велосипеде по Статтон-авеню, вопя, как индеец. Мардж не любит детей, она предпочитает собак. Именно поэтому она запомнила Бенни, его красную куртку и рюкзак фирмы «Найк».

В 18:10 Бенни остановился на красный свет на перекрестке Статтон-авеню и Юнион-стрит. Это известно потому, что в этот час Брет Митчел, друг семьи Медиген, открыл окно своего полноприводного автомобиля, чтобы поздороваться с Бенни. Мальчик в ответ поздоровался с Митчелом, они обменялись несколькими словами, потом включился зеленый сигнал светофора, Бенни вытянул руку влево, показывая, что собирается свернуть на Юнион-стрит. Последний гудок. Продолжая ехать по Статтону, Брет Митчел смотрел, как мальчик удалялся от него по торговой улице Юнион. Он видел Бенни в последний раз.

В 18:33 Бенни выходит из магазина «Вал-Март» на Юнион-стрит, перед которым он остановился, чтобы купить леденцы и хлопушки. Видеозаписи, сделанные аппаратурой магазина, не оставляют никаких сомнений. На них видно, как мальчик ищет любимые сладости на полках. А также видно, как он крадет журнал и прячет его под одеждой. Потом он подходит к кассе, протягивает кассирше пятидолларовую банкноту, кладет в карман сдачу и выходит из магазина.

В 18:42 Бенни Медиген миновал кафе «Старбакс» на Юнион-стрит. Рейчел Портер, подруга его матери, в этот момент пила капучино на террасе. Она подняла голову точно в тот момент, когда Бенни проезжал мимо, — из-за того, что скрипнул один из дисков в переключателе скоростей его велосипеда. Увидев сына подруги, она помахала ему рукой, но Бенни не заметил ее: все его внимание было сосредоточено на рычаге скоростей. Он включил пятую скорость, цепь покинула четвертый диск переключателя, и писклявый скрип прекратился. Бенни выпрямился в седле и помчался вперед как бешеный.

Рейчел Портер вспомнила, что подросток в тот день был одет в мешковатые джинсы, из-под которых виднелись белые носки. Еще она вспомнила, что дополнительный противоугонный замок с секретом стучал о руль. Потом Бенни свернул налево, на Текиллан. Было 18:43. Ему оставалось проехать всего километр. Но этот километр оказался дорогой в никуда, невидимый туннель вне времени, который поглотил Бенни Медигена.

В 19:30 мать Бенни позвонила в дом 3125 по Нортридж-Роуд, чтобы убедиться, что ее сын благополучно приехал к другу. Но родители друга ничего не понимали: в 18:50 (это время подтверждает выписка из журнала оператора телефонной сети) Бенни позвонил им по своему мобильному телефону и сказал, что проколол шину на перекрестке Текиллана и Нортриджа. Отец друга спросил, не прийти ли ему за Бенни, но мальчик ответил, что у него есть баллончик герметика для шин и он справится сам. Потом сказал им «до свидания», и связь прервалась. Вот и все. Хотя — нет. Как раз перед тем, как Бенни закончил разговор, отец услышал по телефону шум тормозов: какой-то автомобиль затормозил рядом с мальчиком. Потом он слышал шум опустившегося стекла (автоматика открыла окно) и мужской голос, едва слышный из-за шума проезжавших машин. Водитель спросил у Бенни дорогу. Мальчик что-то ответил, потом сказал «до свидания» отцу своего друга и закончил телефонный разговор. Несомненно, он хотел указать автомобилисту нужное направление. И больше ничего не известно.

После Рейчел Портер, которая заметила Бенни с террасы кафе «Старбакс» на Юнион-стрит, больше никто не видел Бенни. Никто не знает, что произошло на отрезке в четыреста метров между перекрестком и домом 3125 по Нортридж-Роуд. Ни один свидетель не заметил исчезновения Бенни, хотя чуть раньше его видело столько людей. Ничего не знали даже на заправочной станции на углу.

Через несколько часов полиция обнаружила велосипед Бенни Медигена в тупике, отходившем под прямым углом от Нортридж-Роуд, на двести с лишним метров дальше дома 3125. Ни трупа, ни одежды, никаких следов сладостей, купленных в «Вал-Марте», или рюкзака «Найк».

Полиция поставила оцепление на дорогах, надеясь обнаружить таинственного водителя, спросившего дорогу у Бенни. Полицейские обыскали все леса, пруды и русла рек. Но все было безуспешно. Тогда полиция передала досье Медигена в отдел ФБР по розыску пропавших. Так это дело легло на письменный стол Марии Паркс и попало в стопу папок с нераскрытыми делами. Оказалось между сообщением о пропаже восьмилетней Аманды Скотт, которая точно растворилась в окрестностях Далласа, когда пошла за тележкой для товаров, и делом тринадцатилетней Джоанны Каприски, которая бесследно исчезла из кинотеатра в Кендале, штат Алабама, посреди сеанса. Старые дела, которые были прекращены, когда прошли судьбоносные пятнадцать дней и шансы найти ребенка стали равны нулю.

Сидя за своим письменным столом в Бостоне, Мария Паркс просматривала новые дела пропавших без вести. Случайно ей попалось дело девочки, для которого только что закончились эти пятнадцать дней. Именно ее Мария и увидела в своем первом видении.

21

Девочку из видения звали Мередит. Восьмилетняя Мередит Джонсон исчезла за пятнадцать дней до этого, по пути домой из школы. Пятнадцать дней люди безуспешно прочесывали лес и обшаривали пруды. Пропавшая девочка — одна из сотен детей, чьи следы внезапно терялись.

Мередит жила в Беннингтоне — жалком городке, который затерялся в Зеленых горах, в штате Вермонт. Волосы у девочки были белые. Пухлые щеки и полноватая фигура выдавали ее любовь к молочным коктейлям и гамбургерам.

В день исчезновения Мередит была одета в желтые кеды фирмы «Адидас» и оранжевую куртку с капюшоном. Эту же куртку она гордо носила на фотографиях. На снимках были видны и металлические скобки для исправления прикуса на ее зубах. Этот забавный наряд привлек внимание Марии. Но еще сильнее ее внимание привлекло полное отсутствие свидетельских показаний. Как будто маленькая девочка в желтых кедах и оранжевой куртке может вдруг исчезнуть так, что никто ее не заметит. Именно тут что-то было не так в деле Мередит. Ребенку восемь лет, а он идет по улице один, и куртка на нем оранжевого цвета, и он живет в своем городке с самого рождения. В таком случае он обязательно, даже если сам не хочет, мелькнет у кого-нибудь перед глазами хотя бы на долю секунды, хотя бы в зеркале заднего обзора автомобиля или через занавеску на окне кухни. Хочет ребенок этого или нет, но его заметят, как было с Бенни Медигеном. Всегда найдется старая дама, которая выгуливает свою собаку, муниципальный служащий, который садовым пылесосом сметает с улицы сухие листья, продавец книг, который ходит по домам, предлагая Библии, или мастер по починке стиральных машин — кто-нибудь, в чьей памяти останется ваш образ и кто сохранит в ее уголке этот отпечаток. Всегда, кроме случая с Мередит Джонсон. Именно это отсутствие свидетельств не укладывалось в обычную картину преступления. Как будто серийный убийца много недель обдумывал ее похищение. В таком случае это близкий девочке человек или, по меньшей мере, житель Беннингтона. И этот хищник целые дни с утра до вечера следил за передвижениями девочки. Но и в этом случае кто-то должен был что-нибудь заметить. А тут — ничего. Как будто вдруг налетел смерч и унес девочку или ее поглотили зыбучие пески.

Мария прилетела самолетом внутренней авиалинии в Вермонт, потом взяла напрокат автомобиль и доехала на нем до Беннингтона. Там она расспросила прохожих и множество раз прошла по дороге от школы до дома Мередит. Никаких следов. Ни одного указания, даже самого малого, ни одного образа, даже смутного. Уже не осталось ни одного, даже маленького, воспоминания о Мередит Джонсон. Как будто эта девочка в желтых кедах и оранжевой куртке никогда не существовала и не жила в Беннингтоне.

Обессилевшая и разочарованная Мария сняла номер в мотеле у выезда из города. И ночью увидела во сне Мередит.

22

Мария Паркс заснула перед экраном телевизора, смотря ток-шоу Ларри Кинга, а через несколько часов проснулась посреди пшеничного поля под луной.

Было холодно. Пшеницу на поле сжали несколько недель назад, а потом подожгли ровно обрезанные жаткой остатки сухих стеблей. Мария во сне вдохнула расширившимися ноздрями запах подгоревшего хлеба, который шел от земли. Потом она открыла глаза и увидела на горизонте силуэт ребенка. Девочка в оранжевой куртке шла вдоль границы леса, откуда наружу не проникают ни свет, ни звуки. Это была Мередит. Мария собиралась окликнуть ее, но услышала у себя за спиной топот звериных лап по обожженной земле. Она обернулась и увидела, что к ней бежит большой черный пес — старый ротвейлер. Он мчался с бешеной скоростью и щелкал зубами. Из его пасти капала слюна. Мария достает из кобуры пистолет, пригибается к земле и, когда пес пробегает мимо нее, выпускает в него полную обойму. Пули калибра девять миллиметров пробивают большие дыры в шкуре животного, но никакие раны не могут его остановить. Ротвейлер пробегает мимо Марии и прибавляет шагу, чтобы догнать Мередит, которая только сейчас заметила его.

Мария начинает кричать, но ветер заглушает ее слова. Она кричит девочке, чтобы та ни в коем случае не входила в лес, что именно лес создал этого зверя, чтобы заставить Мередит войти под деревья, что этот пес не настоящий и девочке достаточно закрыть глаза, чтобы он исчез.

Мария пытается бежать, но ноги ее стали тяжелыми и двигаются медленно, их трудно даже оторвать от земли. Такая пакость — обычное дело во сне. Она видит, как ветки раздвигаются перед испуганной девочкой и та вбегает в лес. Потом ротвейлер тоже исчезает среди деревьев, и ветки смыкаются за ним, словно укрывающие руки. Вдали раздается громкий крик. Мария чувствует ужас, охвативший Мередит. Сама она только что добралась до края леса и раздвигает стебли ежевики, которые загораживают ей дорогу. Мередит зовет на помощь, отбивается от кого-то. Вскоре у нее больше не остается сил. Она кричит в последний раз. Так кричат перед смертью. Потом снова наступает тишина, только ветер шелестит листвой.

Таким было первое видение Марии.

23

В следующие дни Мария продолжала видеть сны об этой девочке. Сны с каждым разом становились подробнее: она как будто начинала воспринимать мир через органы чувств Мередит — ощущать запахи цветов, дуновение ветра, дыхание леса.

А потом, однажды ночью, Мария просто вошла в тело Мередит, и это произошло мгновенно. Ей не снилось, как она сама смотрит на девочку, и не снилось, что она идет следом за Мередит по темному лесу. Нет, она стала Мередит. Мысли Мередит, ее детские радости и страхи, ее маленький круглый живот, бородавка на подошве, из-за которой Мередит прихрамывала уже несколько недель, заботы и тайны девочки принадлежали и Марии тоже. Мария — Мередит. Мередит — Мария.

В тот день, когда Мередит вошла в лес, ей только что исполнилось восемь лет, на ней была оранжевая куртка, нос у нее был заложен из-за простуды, в ее кармане лежали прилипшие к его дну старые мятные конфеты. И у нее болели колени из-за ее лучшей подруги Дженни, которая только что сбила ее с ног на школьном дворе. В тот день она была сердитой.

Таким было первое настоящее видение Марии. Это была не смутная греза и не картины, наложенные на плохие воспоминания. Это было полное проникновение друг в друга двух бодрствующих сознаний, превращение в другого человека, как под действием гипноза, ужасное ощущение, что ты растворяешься в чужом теле. Да, именно в этот момент Мария на одну ночь превратилась в Мередит.

Сначала возникли звуки и запахи. Оглушительный шум в школьном дворе. Мередит только что упала. Ее глаза закрыты. Девочка закрыла их, чтобы не вытекли наружу слезы, которыми они наполнены. Эти слезы — от гнева и стыда из-за того, что Дженни только что толкнула ее в спину, когда они играли в салки. Она упала на колени и ладони, как тупая дура. И мальчишки, конечно, увидели ее трусы. Мередит слышит, как они смеются ей в спину. У нее болят ладони, кожа на коленях словно горит. Она содрала кожу, и из ссадины сочится кровь. Двор посыпан гравием, и камешки разорвали ей колготки. Мама будет ругать ее за это.

Девочке хочется умереть. Лучше бы ее убили. Или сильно ранили. Лучше бы она сломала себе что-нибудь, повредила коленку или была ранена так, что кровь лилась бы рекой. Все лучше, чем по-дурацки грохнуться на землю во дворе и показать мальчишкам трусы. Мерзавка Дженни!

Мередит отважно глотает гнев и слезы. Она слышит смех своих товарищей, которые столпились вокруг нее, но ей не хватает мужества открыть глаза. Она слышит щелчки скакалок, топот ног, крики детей, которые гоняются друг за другом.

Вдали звонят колокола беннингтонской церкви. Мередит наконец открывает глаза, и в видении Марии появляется свет. Она начинает видеть окружающее глазами Мередит. И видит веселые лица, пальцы, которые указывают на нее, мальчишек, которые корчат рожи и едва не лопаются от смеха. И слышит нестройный хор криков, от которых ее слезы едва не вырываются наружу. Главное — не плакать! Лучше умереть, чем заплакать.

Учительница свистит в свой свисток, и это спасает девочку. Дети разбегаются. Больше никого не интересует пухлая девочка в оранжевой куртке, которая ворочается на земле двора.

Мередит встает, подбирает свой портфель и идет к воротам, где торопящиеся родители забирают своих детей. Скоро во дворе остаются только школьный сторож, который сметает сухие листья, и Мередит, которая ждет.

Девочка смотрит на церковь. Часы на колокольне показывают 16:10. Мама, как всегда, опаздывает. Мередит смотрит на свои грязные ладони и ободранные колени. Наклонившись, она замечает два пятнышка крови на разорванных петлях своих колготок. Ей хочется, чтобы мама поскорее пришла. Мередит хотела бы уткнуться лицом в мамины теплые руки и спрятать в них свои слезы.

В 16:15 сердитая и печальная Мередит застегивает молнию своей куртки и отправляется в путь. Она пересекает улицу, огибает церковь, идет через поля. Девочка решила пройти вдоль леса до фермы Хансонов, а потом по извилистой тропинке вернуться в городок и дойти до своего дома. Если идти медленно, на все это уйдет четверть часа. Ей как раз хватит времени подумать о том, как она отомстит этой дрянной Дженни.

И вот она уже на краю леса. В лесу темно и сыро. В нем живут привидения, этот заколдованный лес ест детей — так говорят взрослые, чтобы дети возвращались из школы прямой дорогой, а не в обход через лес. Мередит ничему этому не верит: ей уже восемь лет. Но все равно она идет вдоль самой кромки леса, не заходя глубже, и обходит выступающие на поверхность корни. Она старается даже не попадать в тень деревьев, которые как будто смотрят на нее, и то и дело бросает взгляд в лес через их нижние ветки. Это старые черные сосны, стволы которых изъедены лишайником и пахнут мхом и сухими листьями. Большие пластины лишайника свисают с них, как обрывки мертвой кожи. Можно подумать, что эти деревья больны проказой и душат детей. Мередит становится страшно, хотя ей уже восемь лет. Она ускоряет шаг. Вдруг за ее спиной раздается глухое рычание. Девочка замирает на месте от страха.

Потом она оборачивается и видит черный силуэт зверя, притаившегося в траве. Кислый сок выплескивается в желудок Марии и обжигает его стенки, когда она узнает животное. Это Живодер, старый полуслепой ротвейлер семьи Хансон, очень злой пес. Деревенские дети прозвали его Живодером за то, что он больно хватал их за икры, когда они тайком собирали грибы на поле Хансонов.

Живодер ведет себя как-то странно. Он, кажется, не узнает Мередит. Похоже, что он… сошел с ума. Может ли собака сойти с ума? Этого Мередит не знает. Она смотрит в раскрытую пасть Живодера. Ей хочется писать, и она сжимает бедра, чтобы не обмочиться. Дрожащим голосом она просит:

— Тихо, Живодер. Тихо, пес. Это я, Мередит Джонсон.

Но Живодер ее не слушает. Он рычит. Его крепкие мышцы перекатываются под кожей и напрягаются. От ярости у него дрожат задние лапы, и шерсть на хребте поднялась дыбом. Целое облако брызг слюны вырывается из его пасти. Тогда Мередит понимает, что случилось, и кричит:

— Мама, на помощь! Живодер сошел с ума. Его укусила летучая мышь, и теперь он хочет меня съесть.

Мария стонет во сне: сейчас Живодер нападет на девочку. Мередит бросается в чащу, громко крича и раздвигая руками ветки. Стебли сумаха обжигают ей икры, а ветки хлещут по лицу, но она этого не замечает. Она слышит только топот ног чудовища, которое мчится за ней по пятам. Она чувствует дыхание ротвейлера на своей коже, и его челюсти смыкаются на ее ступне. Девочка спотыкается и оставляет один кед в пасти Живодера, потом вскакивает и бежит вперед, не разбирая дороги. Бежит, вытянув перед собой руки, чтобы отвести в сторону нижние ветки, и не оглядывается. Она почти не чувствует, как шипы ежевики царапают ее голую ступню. Ее трусы намокли. Она бежит вперед и плачет. Горло пересохло, и его жжет. Ей страшно. А еще она чувствует печаль и гнев.

24

Мередит бежала долго. Слишком долго. Там, где она теперь, лес такой густой, что солнечный свет уже почти не проникает сквозь полог ветвей. Кажется, даже звуки исчезли. Мередит замедляет бег, оборачивается. Сзади никого нет. Должно быть, Живодер повернул обратно. А может быть, он спрятался где-то и ждет ее в засаде? Силы девочки на пределе. Она опускается на колени на ковер из мха и дает волю слезам. Она долго плачет, чтобы освободиться от страха, который ее сковывает. Потом вытирает слезы со щек и прислушивается. Где-то рядом журчит вода. Мередит поднимает взгляд и видит ручей и маленький каменный мостик. Должно быть, она забежала далеко и оказалась в самом центре леса. Она не знает это место и никогда не слышала, чтобы кто-то о нем говорил. Она заблудилась. Но пока ей на это наплевать: страх перед лесом еще слабее, чем страх перед клыками Живодера.

Стоя на коленях во мху, Мередит пытается увидеть над деревьями небо. Солнце заходит, и свет стал серым. Девочка уже приготовилась встать, когда услышала шаги. Кто-то идет к ней по листьям папоротника. Мария вздрагивает во сне так сильно, что подскакивает. Сердце Мередит начинает биться с бешеной скоростью. Облачко пара вылетает из ее приоткрытых губ. Мария чувствует ласковое прикосновение шероховатого мха к ладоням девочки и жжение колючек в ее босой ступне. Она прислушивается к шагам. Это шаги мужчины. Мария начинает беспокоиться.

Беги, Мередит! Не оставайся здесь! Встань и беги!

Но Мередит слишком устала. Она переводит взгляд на мужчину, который к ней подходит. Ее колотящееся сердце вдруг успокаивается: этот человек ей знаком. Она его не любит, но и не боится.

Теперь мужчина идет по болоту, и его шаги не слышны. Мередит смотрит на него, а Мария в это время прищуривает глаза, чтобы попытаться рассмотреть его лицо. Он высокий и крепкий телом. На нем куртка из шотландки с нагрудными карманами. На его поясе висит и ударяется о куртку кинжал — точнее, охотничий нож, острый как бритва. Мередит теперь смотрит на его руки. Эти большие мозолистые руки дрожат от волнения, пальцы сгибаются и снова распрямляются. Он похож на большого злого волка. Мария ворочается во сне.

Черт побери! Вставай, Мередит, и удирай!

Как ни странно, ей удается подключиться к мозгу Мередит и передать ей свой страх. Дыхание девочки становится чаще: она встревожилась. Кончики ее пальцев похолодели. На грудную кость словно что-то давит, мочевой пузырь сжался. Так и есть: Мередит снова чувствует страх. Ее ноги дрожат от усталости. Она пытается встать, но судорога сводит бедра, и она спотыкается. Сейчас она упадет. Мужчина уже рядом с ней, он берет ее за руку. Мередит громко кричит и пытается вырваться. Незнакомец хватает ее за затылок и прижимает к себе. И говорит нараспев грубым голосом:

— Не бойся, дочь моя Мередит Джонсон. Папа здесь.

Нос Мередит плотно прижат к свитеру, который мужчина надел под охотничью куртку. От него воняет потом и кровью. Так же пахло от отца Джессики Флетчер в ночь, когда тот сошел с ума. Это запах мертвого ребенка. Мередит понимает, что она сейчас умрет. Она кусает свитер и начинает плакать, почувствовав, что запах превратился во вкус. Потом она принимается колотить мужчину руками и ногами и кричать. Но чем сильнее она отбивается, тем крепче сжимают ее руки мужчины.

— Слушайся папу, гадкая злая девочка.

Мария чувствует, как ладонь мужчины сжимается на шее Мередит. Девочка начинает задыхаться. Она царапает руку, которая ее убивает, она пытается говорить. Она хочет сказать этому дяде, что просит прощения, что будет хорошей, что больше никогда не станет делать глупости. Потом лезвие кинжала сверкает над ее головой, боль вспыхивает в ее позвоночнике и охватывает его весь. Девочку пронзает холодное как лед лезвие, электрический разряд добирается до ног и рук, ее тело затопляет поток боли. Лезвие входит в тело и выходит из него, вонзается в ее спину, рассекает позвонки, перерезает артерии и разрывает органы. Людоед крепче прижимает ее к себе, чтобы ему было удобнее наносить удары, и Мередит чувствует на щеке его дыхание. Губы людоеда целуют ее лицо, его холодный землисто-серый язык лижет ее губы. Потом девочку сковывает ледяной холод, и боль отступает. Нож продолжает вонзаться в нее, но теперь она почти не чувствует его ударов. Она слышит, как птицы поют на деревьях, она видит ручей и каменный мостик. Свет солнца гаснет. Мередит закрывает глаза. Ей больше не больно.

25

На часах 0:20. Мария по-прежнему спит. Спит крепко, без воспоминаний. Словно толстое стекло накрыло ров, в котором кричат жертвы серийных убийц, — бронированное стекло, которое заглушает крики, но не мешает видеть. Мария видит Джессику Флетчер под пропитанным кровью одеялом. Она видит Мередит в воде под каменным мостиком, где люди из ФБР нашли мертвое обесчещенное тело этой девочки. Мередит смотрит на нее и протягивает к ней полные тины руки. Мария смотрит на девочку через бронированное стекло, которое создало снотворное. Рот Мередит открыт, в волосах застрял мох. Но Мария не слышит ее крика. Марии остается только одно — закрыть глаза и надеяться, что ей удастся проснуться раньше, чем лекарство перестанет действовать.

Мария арестовала убийцу Мередит. Это произошло осенним вечером. Она помнила цвета — желтый и красный — глинистой грязи, которая усложняла ходьбу по дорогам, и лужи, которые остались после недавних дождей в колеях. Помнила запахи коры и мокрой земли. И дождь падающих листьев в золотистом свете заката.

Агенты ФБР уже два дня сидели в засаде возле того каменного мостика. Два дня они считали минуты от нетерпения. И вот на второй вечер они услышали шаги — те самые, тяжелые, которые слышала в своем видении Мария.

Школьный сторож вышел на берег ручья, остановился и втянул ноздрями воздух. Может быть, он чувствовал присутствие людей рядом или знал, что его похождения закончатся здесь — что здесь конец его пути. Он убил еще троих детей за одну неделю: скорость серии увеличилась. Так всегда бывает, когда порыв, толкающий человека на убийства, уже не угасает, а подчиняет себе личность убийцы и выплескивается из него наружу, как черная вода из засорившейся сточной трубы. Он ощущает бешеную жажду крови и может ее утолить, лишь снова пролив кровь. Чем дальше, тем больше крови ему нужно.

Именно в это время убийца совершает ошибки. Убийства становятся менее отлаженными и менее церемониальными — как молитва человека верующего, но который ходит на церковные службы лишь по привычке или чтобы не скучать. Разница лишь в том, что жажда убивать становится неудержимой. Убийство для такого человека то же, что доза дешевого героина для наркомана со стажем. Серийный убийца сначала убивает для того, чтобы ему стало хорошо, а потом для того, чтобы ему не было плохо, чтобы не страдать от отсутствия своего наркотика. Если он возвращается на места своих прежних преступлений, то всегда на этой стадии зависимости: там он пытается найти немного той радости, которую чувствовал, когда убить человека еще что-то значило для него. Там он попадается. И наступает конец серии.

Агенты ФБР увидели убийцу Мередит в свои оптические прицелы и прокричали положенные формулы предупреждения. Тот жалко улыбнулся и повернулся к ним. Мария увидела, как в его руке блеснул короткоствольный револьвер 357-го калибра, нацеленный на снайперов. Четыре выстрела — четыре щелчка в холодном воздухе. Пули разорвали в клочья лицо убийцы, и он упал на колени в воду ручья. Мария закрыла глаза. Вот оно — ритуальное самоубийство серийных убийц. Если людям из ФБР случайно удается заманить зверя в ловушку до того, как он убьет себя, он попадает в строго охраняемую часть психиатрической больницы для преступников. Всю оставшуюся жизнь он проведет привязанным ремнями к стулу за пуленепробиваемым стеклом, а знаменитые медики в белых халатах будут заходить к нему и пытаться разгадать тайны его мозга. Какая загадочная причина заставляет разносчика журналов, бывшего сыщика или пастора убивать детей и старых дам? Что заставляет убийцу разрубать трупы на куски, как кусок мяса для жарки? Отсутствующее промежуточное звено между человеком и зверем. Просто перегорает предохранитель в мозгу, происходит короткое замыкание или нейрон был разблокирован и послал нестандартный сигнал другим нейронам. И начинается серия убийств — десятки трупов, изрезанных на клочки, и поля могильных плит.

26

Проходил месяц за месяцем, и ночные видения Марии стали отравлять ее дни. Крики и образы, которые она еще не научилась приручать, насиловали ее мозг. Марии понадобилось время, чтобы понять, что в большинстве случаев речь шла о давних преступлениях или об убийствах, расследование по которым было приостановлено. У серийных убийц есть еще одна особенность, которая, несомненно, доставляет больше всего трудностей и огорчений тем, кто их преследует. Иногда аппетит такого хищника разрастается до огромных размеров, трупов становится все больше — и вдруг смертоносный порыв, побуждавший его убивать, мгновенно гаснет. Другое короткое замыкание в другой области мозга — и начатая серия случайных убийств обрывается так же внезапно, как началась. Хищник снова начинает жить своей обычной жизнью и опять становится тем, кем, в сущности, никогда и не переставал быть, — обыкновенным незаметным человеком. Остается лишь ждать, пока больной нейрон пошлет новый разряд в плохой участок мозга и убийства начнутся в другом штате или другой стране. Тогда можно будет снова открыть приостановленное дело и попытаться поймать зверя до того, как он опять уснет.

После раскрытия убийства Мередит Марию перевели в одну из служб, которые отслеживают такие случаи. В службе состояли тридцать агентов и психологов, которые постоянно поддерживали связь с отделениями полиции и моргами всего мира, отслеживая случаи возобновления серийных убийств. Каждый раз, когда где-то происходило необычное преступление, в эту службу присылали протоколы вскрытия, чтобы ее сотрудники могли сравнить почерк убийцы с тем, что им известно по прежним делам. Сравнить обряды, технику расчленения, надрезы на коже или срезание ее участков, следы надругательства над телом. Обычно им присылали отпечатки лап серийных хищников. С небольшим дополнением — убийства совершались в разных странах и были хирургически точными, что характерно для убийц-путешественников. И не было никаких улик — это еще один характерный признак таких убийц: они контролируют свои чувства и потому не оставляют следов.

Именно так Мария напала на след Гарри Дуэйна, серийного убийцы, который менял местами руки и ноги своих жертв. Он пришивал женские руки к волосатому туловищу мужчины, а между мужскими бедрами помещал женский половой орган. Такая гнусная мания была у этого Дуэйна.

Эта серия убийств возобновилась в Санкт-Петербурге через два года после того, как внезапно прервалась в пригороде Чикаго. Перерыв был очень долгим, и они решили, что Дуэйн умер.

Но, сравнивая поступавшие к ней сообщения, Мария обнаружила информацию о других расчлененных трупах в других странах. Зверь проснулся. Четыре жертвы на сырых улочках Венеции, две на круизном судне в море у берегов Турции, пять в Персидском заливе, еще одна в Москве и последняя в Санкт-Петербурге. У каждой были отрублены руки и ноги, а на их место пришиты другие. Это означало, что Гарри Дуэйн превратился из серийного убийцы в убийцу-путешественника: он путешествовал. Безумный архаичный порыв серийного убийцы и заученная сдержанность убийцы-путешественника соединились в одном человеке. Это был весьма редкий и крайне опасный случай изменения психики.

Мария отправила русским властям по факсу полный профиль Дуэйна, и они отдали всем своим службам приказ находиться в максимальной готовности. Потом она прилетела в Санкт-Петербург. Там видения привели ее в старый ангар для лодок на берегу Невы, где воняло смолой и клеем для дерева. Именно там русская полиция нашла последнюю жертву Дуэйна. И в нем Мария прожила последние секунды жизни этой женщины — Ирины, безвестной проститутки, которая вышла попытать счастья на ледяные бульвары города царей. Укус пилы, которая отрезает части ее тела. Хрип Дуэйна. Скребущие звуки, когда пила задевает пол, и давление ремней, которое потом ослабевает. Поток боли. И Мария, которой не удается умереть. Мария, которая еще живет после того, как Ирина перестала жить.

Через два дня Дуэйн был убит русской полицией в ночном поезде, направлявшемся в Берлин. После этого Мария попросила отпуск. Она сделала вид, что едет отдыхать в Калифорнию. У нее был выбор: или то, что она решила сделать, или глубокая депрессия и самоубийство с помощью лекарств от тревоги, которое стало бы драгоценным избавлением. Она поехала в Санта-Монику — город кинопродюсеров, белых акул и известных нейропсихиатров. Ей сделали множество анализов — сканер, IRM, Pet-Scan. Никакой опухоли, даже самой маленькой.

27

Диагноз ей был поставлен в больнице Кармел. Произнес его доктор Ханс Циммер, старый сумасшедший немец, который изучил психиатрию, чтобы лечить себя своими руками. Этот специалист по неизвестным областям мозга объяснил Марии, что видения, от которых она страдает, — это что-то родственное медиумическому реактивному синдрому. Этот синдром встречается лишь у некоторых людей с множественными черепными травмами и возникает в результате сильнейшего шока, настолько мощного, что он нарушает глубинные структуры мозга. Как будто этот шок приводит в действие область мозга, которая никогда не должна была включаться, одну из тех его глубоко упрятанных зон, которые эволюция человечества отвергла по загадочным причинам, или, вернее, бездействующих зон, которые она предполагает использовать лишь через тысячи лет. Ничем не заполненные участки мозга. Нейроны, не связанные с другими и бездействующие. Как будто миллиарды совершенно новых батареек ждут, чтобы их соединили проводом и выпустили наружу ток, который в них содержится. И медиумический реактивный синдром освобождает его.

Циммер объяснил Марии, что, очевидно, произошло под ее красивыми черными волосами. Ее мозг, который сильно встряхнула травма, погрузился в глубокую кому, чтобы попробовать восстановиться. Он одно за другим активизировал разорванные соединения. Это все равно что строить заново линию электропередачи из тысяч столбов и многих километров проводов. Один нейрон для зеленого цвета, еще один для коричневого. Третий нейрон для слова «лист», четвертый для слова «ветка» и пятый для слова «ствол». Пять нейронов медленно восстанавливали связи друг с другом, чтобы снова хранить в ее памяти образ дерева, которое она увидела в лесу. Мозгу нужно было снова найти миллионы образов и заново построить из них миллиарды воспоминаний.

Но иногда случается, что эти новые соединения по ошибке попадают в запретные зоны мозга — те зоны, которые позволяют человеку сгибать маленькие ложки, не касаясь их руками, читать чужие мысли, вращают столы или устанавливают связь с мертвыми. Или в еще более странные незадействованные области мозга, которые заставляют человека почувствовать себя на месте маленькой девочки, убитой серийным маньяком, или проститутки, которую Гарри Дуэйн заживо разрезал на части в старом ангаре на берегу Невы. Медиумический реактивный синдром. Марии не повезло.

Шесть месяцев Мария училась контролировать свои видения. Училась принимать их и понимать. Училась отличать старые образы, которые относились к далекому прошлому, от новых образов недавнего преступления. Иногда она видела преступление в тот момент, когда оно происходило, и эти видения были самыми тяжелыми.

Потом она стала применять свой проклятый дар при выполнении служебных заданий. В результате были арестованы двенадцать серийных убийц и четыре убийцы-путешественника. Для этого понадобилось пять лет невыносимых видений и повторяющихся кошмаров. Были обнаружены тела шестидесяти убитых жертв и спасены в последний момент две маленькие девочки, сильно травмированные и на всю жизнь отгородившиеся от мира стеной молчания.

Вот почему Мария Паркс принимает снотворные. По этой же причине она запивает их стаканом джина.

28

На часах 0:20. Тишину разрывает сигнал телефона. На четвертом пронзительном звонке Мария вздрагивает и просыпается. Ее горло пересохло и покрыто вязким налетом. Во рту противный вкус спирта и сигарет. Она снимает трубку, но ничего не говорит. В трубке раздается голос шерифа Баннермена, начальника полиции в Геттисберге, штат Мэн. У этого добродушного толстяка всегда одышка.

— Паркс?

— Сейчас меня нет дома. Вы можете оставить сообщение.

— Перестань дурачиться, Паркс. У нас проблема.

Мария мгновенно замечает, что голос Баннермена дрожит. Шериф испуган. Она протягивает руку за пачкой сигарет, которая лежит на ночном столике, зажигает одну и смотрит на кружок красного света, который конец сигареты отбрасывает в темноту.

Страх Баннермена пытается проникнуть в Марию. Она делает глоток дыма, чтобы прогнать этот страх. Ее легкие наполняет запах соломы и сырой земли. Мария курит не сигареты с ментолом, не «блондинки» и не ложные коричневые. Она выбрала «Олд Браун» — хороший старый ковбойский сорт, с едким и жгучим дымом.

— Паркс, ты у телефона?

Паркс нет у телефона. Паркс сдохла. Один чинарик среди ночи, чтобы выкурить мертвецов, и снова в койку.

— Черт, Паркс! Не говори мне, что снова приняла свои гадости, от которых ты храпишь!

Голос шерифа по-прежнему дрожит от страха, но уже гораздо сильнее.

— Что тебя пугает, Баннермен?

— Рейчел пропала.

Желудок Марии сжался так, что ее едва не стошнило. Так и есть, страх Баннермена сумел проникнуть в нее. Мария чувствует, как он течет по ее артериям.

— Когда? — спрашивает она.

— Полчаса назад. Мы потеряли ее след на одной из дорог, которые пересекают Оксборнский лес. На перекрестке Гастингс. К твоему дому уже подъезжает машина. Прыгай в нее и приезжай ко мне.

В ответ тишина.

— Черт побери, Паркс! Не засыпай снова!

Мария кладет трубку и несколько секунд прислушивается к темноте. Дождь стучит в оконные стекла. Ветер завывает в ветвях плакучих ив, растущих вдоль улицы. Мария сосредоточивается. Рейчел, девушка-сыщик. Двадцать лет, красивая блондинка. И сорвиголова, точно такой же была Мария в этом возрасте.

Рейчел сама попросилась расследовать дело о многочисленных осквернениях могил на кладбищах в окрестностях Геттисберга. Этих случаев за последнее время было так много, что они встревожили полицию. Могилы разрыты, гробы вскрыты, и содержимое выброшено из них. Десятки более или менее разложившихся трупов бесследно исчезли. Пошли слухи о том, что в этих местах поселилась секта сатанистов, которым нужны трупы для черных месс. Беда была в том, что, кроме перевернутых могильных плит и открытых гробов, полиция округа не нашла никаких каббалистических знаков — ни пентаграмм, ни надписей на латыни. Ни одной улики, даже самой малой. Не было даже следов ног на мягкой земле. Потом осквернения прекратились так же внезапно, как начались. А через несколько недель после этого в окрестностях Геттисберга стали пропадать уже не трупы, а живые люди. Четыре молодые женщины, все неместные, одновременно бесследно исчезли. Все они были молоды, не замужем и не были ни с кем связаны ни любовью, ни близкой дружбой. Поскольку Рейчел вела предыдущее расследование, ей поручили и это дело.

Исчезновение первой из пропавших женщин, некоей Мэри-Джейн Барко, не вызвало большого шума. Сначала все думали, что она покинула округ и уехала надругой конец страны, чтобы забыть какое-то душевное горе. Но через неделю исчезла Патриция Грей. Потом то же случилось с Дороти Бракстон и Сэнди Кларкс. Все четыре пропали, ни с кем не простившись.

А за три дня до того, как шериф позвонил Марии, охотники нашли на границе Оксборнского леса разорванную и испачканную в крови женскую одежду — джинсы, свитер, колготки и бюстгальтер. В эти вещи была одета Мэри-Джейн Барко перед тем, как исчезнуть. Этого оказалось достаточно, чтобы возник слух. Начались разговоры о том, что в лесах округа Геттисберг живет хищный зверь и что именно он чуть раньше воровал трупы с кладбищ. Началась паника, страх распространялся со скоростью лесного пожара. Тогда Рейчел пошла по следу убийцы и тоже исчезла.

Мария раздавила окурок сигареты, пошла в ванную. Она установила регулятор на душе на самую высокую температуру, разделась и встала под воду. Дрожа под струями, которые обжигали ей кожу, она закрыла глаза и попыталась собрать вместе свои воспоминания. Проклятое снотворное…

29

Специальный агент Мария Паркс когда-то купила маленький дом в Геттисберге — городе, где она родилась. Она приезжала туда лишь в отпуск. Именно во время такого отдыха она узнала об этом убийце из статьи, которая была напечатана мелким шрифтом в местном бульварном листке. Тогда она позвонила шерифу Алоизу Баннермену и предложила ему свои услуги.

Она и толстяк Баннермен учились в одной школе, ходили по одним площадям и молились в одной и той же церкви. Они даже целовались на заднем сиденье старого «бьюика», в котором пахло навозом и старым табаком. После липких от пота объятий язык Баннермена стал обвиваться вокруг ее языка. А перед этим он перекусил в центре города — наспех проглотил у стойки бара с техасской кухней тарелку жаркого по-мексикански со жгучим перцем. Потом Баннермен просунул ладонь между бедрами Марии и начал гладить ее через ткань джинсов. Мария пронзительно закричала, и этот крик отдался эхом во рту Баннермена. Она не собирается отдаваться ему в наемной машине. Не так! Она не расстанется с невинностью, как деревенские девчонки, которые на многое закрывают глаза, чтобы не стареть когда-нибудь в одиночестве. У Баннермена недовольно вытянулось лицо. Мужчины всегда обижаются, когда женщины им не дают.

Прошло много лет. Мария уехала из Геттисберга в Бостон с его небоскребами. Она изучила право в Йельском университете и получила степень магистра психологии в другом университете — Станфордском. Потом она поступила на службу в ФБР, в отдел, который занимается установлением личности серийных убийц и слежкой за ними.

Американцев двести семьдесят миллионов, у них в руках четыреста миллионов единиц огнестрельного оружия. В Соединенных Штатах есть множество трущоб, «Макдоналдсов» и гетто, а рядом с ними — здания банков, особняки миллионеров и гольф-клубы, которые огорожены кирпичными стенами, чтобы оттуда не был виден серый океан — кварталы бедноты. В Соединенных Штатах живет миллион потенциальных убийц. Она выбрала хорошую работу: у ее профессии есть будущее. Именно в то время Мария стала специализироваться на охоте за убийцами-путешественниками.

А Баннермен остался в Геттисберге стеречь лавочку. Он по-прежнему объедался жгучим перцем и пытался обнимать девушек на заднем сиденье «бьюика». Ему удалось добиться своего по меньшей мере один раз, потому что в конце концов он женился на Абигайль Уэбстер, некрасивой деревенской девушке, в которую отчаянно влюбился. Со времени свадьбы эти супруги были грустной и скучной, почти трогательной парой. Когда Мария проводила отпуск в родном краю, они всегда ставили на стол прибор для нее.

Пока Мария стажировалась в учебном центре ФБР в городе Куантико, Баннермен стал шерифом в Геттисберге. Вместо этого он мог бы стать почтовым служащим, путевым обходчиком или шофером-дальнобойщиком. Должность шерифа была, в сущности, хорошей и не слишком утомительной: несколько краж семенного зерна из амбаров, одна или две банды молодых шалопаев, которых полиция преследует за очевидные преступления, совершенные от скуки, и несколько ссор между бедняками в грязных барах Геттисберга.

У него в подчинении находились четыре помощника шерифа — безвестные пьяницы, которые были верны ему, как старые охотничьи псы. И еще у него была помощница Рейчел, местная девчонка, красивая и бойкая, как синица, и мечтавшая поступить в федеральную полицию. Рейчел, которая не могла усидеть на месте с тех пор, как ей поручили вести дело об исчезновении четырех женщин из Геттисберга. Или, вернее, об убийстве четырех женщин, потому что одежда первой жертвы была найдена в сыром Оксборнском лесу.

30

Рейчел кричала во все горло, когда Баннермен сделал вид, что отбирает у нее расследование и передает его более опытному инспектору. И шериф, должно быть, понял ее горе, потому что девчонка получила отсрочку на двадцать четыре часа. Конечно, именно в этот момент ей пришла в голову мысль стать приманкой для большого злого волка. Сыграть роль Красной Шапочки. И это была глупая мысль.

Надо сказать, что появление настоящего преступника в Геттисберге было такой же неожиданностью, как приземление летающей тарелки. Убийца, да еще не простой, а серийный! Это было событием века. Тот случай, о котором мечтали и Баннермен, и Рейчел. Для шерифа это была возможность выставить свои округлые формы на всеобщее обозрение в газетах. Для его юной помощницы — пропуск в большой город и в отдел кадров ФБР. Но им надо было торопиться, потому что Геттисберг и для хищника Геттисберг. В таком курятнике, как их городок, слишком мало кур для такого голодного лиса. К тому же убийца явно не местный, а значит, он неизбежно покинет их округ. И нужно было его поймать, пока слава, о которой мечтал Баннермен, не досталась шерифу другого округа. Именно поэтому Рейчел бросилась в свое опасное предприятие, как ныряльщик ночью прыгает в воду среди акул.

Именно это Мария предчувствовала накануне, читая ежедневную газету Геттисберга. Четыре строки, втиснутые между рекламой яичного шампуня и объявлением о том, что на заправочную станцию «Тексако» у выезда из города требуется заправщик. В этих строчках журналист сообщал, что в одном из мусорных ящиков, установленных в Оксборнском лесу, только что найдена одежда второй исчезнувшей женщины, Патриции Грей. Были обнаружены ее испачканное кровью белье и лоскуты платья, а также обломки ногтей, похожие на те, которые можно обнаружить застрявшими в камне на дне трещины в отвесной скале там, где по ней пытались взбираться люди. Это следы звериного запредельного ужаса. Чтобы испытать такую панику, Патриция Грей должна была оказаться на пути убийцы-путешественника. Мария чувствовала, что это так, по собственному страху: у нее пробежали мурашки по коже рук. Это будет тяжелый удар для Баннермена. Она позвонила шерифу и предложила ему свою помощь. И действительно, его голос дрожал от гнева, когда он ответил:

— Что это за чушь, моя дорогая? Это местное расследование преступлений местного убийцы. Он насилует женщин, а потом убивает. Это тип, который слышит голоса и позволяет командовать собой своему… скажем, хвосту. Значит, мы устроим ловушку для его… хвоста… и будем ждать, пока он в нее не попадет.

— Ты ошибаешься, Баннермен: твой убийца меняет места. Это большая белая акула, которая плывет вдоль берега и ищет, кого бы сожрать. Когда такой хищник находит место, где много рыбы, он начинает охотиться и сжирает все, что там есть. Когда еда кончается, он снова отправляется в путь, чтобы найти другое место, полное рыбы. Он вечно голоден. Он забрался в твою деревню и не уйдет из нее, пока для этого не будет важной причины. А часть моей работы — как раз создавать путешествующим убийцам важную причину для того, чтобы сменить место охоты.

— Может быть, это так. Но этот подонок ошибся: он устроил себе временное логово в моем округе, а значит, это местное дело.

— Ты несешь чепуху, Баннермен: если этот убийца путешествует, значит, ему уже удавалось уйти от сыщиков, которые гораздо умнее тебя. Запроси данные о нем у шерифов других округов: такой человек оставляет в моргах столько же следов, сколько столкновение автомобилей в час разъезда.

— Паркс, это мое расследование.

— Твое расследование, твой округ, твой убийца. Ты напоминаешь мне глупого мальчишку, который переворачивает включенный триммер для газонов, чтобы проверить, может ли эта машина подстричь ногти.

В ответ — тишина.

— Трупов по-прежнему нет?

— Мы их ищем.

— Я даю тебе три дня.

— А что потом?

— Потом я буду обязана предупредить федералов.

— Пошла ты на хрен, специальный агент Мария-Меган Паркс!

Первый бой с Баннерменом. Получилось то же, что ткнуть мечом в воду. В этот вечер Мария должна была ужинать у шерифа. Она пришла раньше назначенного срока, и времени до возвращения шерифа ей как раз хватило, чтобы расспросить Абигайль. Узнала Мария немного — лишь то, что Патриция Грей, вторая жертва, была официанткой в ночном клубе «Твистер» в окрестностях их города. Понятно! Мэри-Джейн Барко была официанткой в баре «Кампана» в Геттисберге. Дороти Бракстон и Сэнди Кларкс, жертвы номер три и четыре, тоже были официантками. Первая из них работала в «Гонке под луной», вторая — в «Сержанте Халливелле».

Все четыре молодые женщины работали в ночных барах округа Геттисберг, по одной на бар.

Тогда кто напал на них? Убийца официанток? Почему бы и нет, в конце концов? Черт возьми! Если учесть, сколько, согласно справочнику, в этой местности ресторанов, баров и ночных клубов и он действительно убивает официанток, здесь придется открыть новое кладбище размером с бейсбольное поле.

31

Когда обед закончился, Паркс поблагодарила супругов Баннермен. Возвращаясь от них, она сделала крюк и зашла в тот бар в южной части города, где работала Мэри-Джейн Барко. Это был квартал гаражей из волнистых листов железа, пустырей. Еще здесь располагалась старая лесопилка, где между кучами досок спали бездомные. Парковка «Кампаны» была до отказа заполнена грузовиками и помятыми пикапами. Посетителями были в основном дальнобойщики и люди, ехавшие по торговым делам. Ледяной ветер бросал из стороны в сторону гирлянды мигающих лампочек перед входом. Внутри был мягкий рассеянный свет, висела липкая бумага против мух и тихо играла музыка в стиле кантри.

Мария села у стойки, заказала бутылку текилы, немного соли и разрезанный на четыре части лайм и предложила бармену выпить с ней. Они стали пить, посыпая солью ладонь и грызя четвертушки лайма между двумя глотками спиртного. На четвертом стакане он разговорился.

Мэри-Джейн Барко была девушкой без прошлого. За мужчинами совершенно не бегала, скорее их боялась. Такие слова приобретают особый вес, если сказаны человеком, который считает женщин чем-то вроде огромных презервативов. Она стала работать в «Кампане» месяц назад. Вышла из междугородного автобуса компании «Грейхаунд» с чемоданом в руках и с красной кружевной косынкой на волосах. По ее собственным словам, приехала из Бирмингема, штат Алабама. Ни любовника, ни друзей, ни прошлого. Такая жизнь часто бывает прикрытием для самых ужасных тайн. Она снимала комнату у старой Нормы, в конце улицы Донован, в жалком домишке на возвышенности. Больше он ничего не знает.

На восьмом стакане бармен спросил у Паркс, не пойдет ли она с ним в «Кентукки фрайд чикен» в Геттисберге съесть по порции куриных крылышек, когда у него закончится смена. Она спросила, какая у него машина. Он ответил: «Старый пикап „шевроле“». Паркс молча смотрела на него, слизывая кончиком языка крупицы соли с пальцев. Он решил, что это значит «да», но это значило «нет».

В этот момент Рейчел уходила в темноту, и никто даже не подозревал об этом. Девушка оставила на мобильном телефоне Баннермена сообщение. Оно было послано с ее мобильника, и в этот момент Рейчел находилась на перекрестке Гастингс. Она сообщала, что нашла след, который ведет в центр Оксборнского леса. И сказала, что оставляет свой мобильник подключенным к электронной почте Баннермена, чтобы тот мог ее слышать. И пошла тайком за своей удачей, как мышь в сказке тайком от подруги-кошки бегала есть масло из их общего горшочка.

Пытаясь проснуться под обжигающим душем и прислушиваясь к тишине, Мария Паркс думала обо всем этом. Кто-то постучал в дверь. Сквозь матовое стекло в окно ванной проник свет вращающегося фонаря.

Мария вытерлась и надела джинсы, шерстяной свитер и плащ-дождевик. Перед тем как выйти из дому, она взглянула на часы в гостиной. Они показывали 0:50. Прошло почти два часа с тех пор, как исчезла Рейчел. Мария попыталась сосредоточиться на ней, но безуспешно. Лес съел Рейчел.

32

«Шевроле-каприз» с зажженным вращающимся фонарем мчится навстречу опасности по безлюдным улицам Геттисберга. От него в обе стороны разлетаются струи воды из луж. Асфальт блестит от дождевой воды в тусклом свете уличных фонарей. Несколько черных фигур, которые наклонялись над мусорными контейнерами, убегают, услышав рев двигателя V8. Назойливый треск радио, равномерный шум стеклоочистителей, похожие на пощечины шлепки дождевых струй по капоту. Мария кусает губы, чтобы не уснуть. Внезапно огни Геттисберга исчезают. Последний фонарь. Последний плакат, на нем написано: «ГЕТТИСБЕРГ ПРИВЕТСТВУЕТ ВАС». Мария замечает, что среднее слово зачеркнуто и над ним написано другое. Получилось «ГЕТТИСБЕРГ ПЛЮЕТ НА ВАС». Это близко к истине.

Фары «каприза» осветили еще несколько спящих ферм, а после этого автомобиль въехал в черную ночь. Когда глаза Марии привыкли к этому мраку, она разглядела вдали еще более черную линию — Оксборнский лес.

Шофер снимает ногу с педали, и «каприз» выезжает на проселочную дорогу. Шины подпрыгивают в полных воды выбоинах, поднимая фонтаны грязных брызг. Мария откидывается на спинку сиденья, опирается затылком на подголовник и смотрит на луну, которая только что стала видна среди облаков. Луна маленькая и грустная, она выглядит грязной. Кажется, что на небе не она сама, а ее отражение в луже.

Мария задумчиво перебирает в памяти все, что ей известно о геттисбергском убийце. А известно, в сущности, очень мало.

Совершенно ясно, что это мужчина. Серийные убийцы-женщины редко убивают других женщин. Они убивают мальчиков, стариков, сильных или грубых мужчин, но женщин почти никогда. В редких случаях — больных старух, но это скорее убийство из жалости, чем преступление, вызванное ненавистью.

Значит, мужчина белый, который охотится на людей своей этнической группы. Поскольку трупы пока не найдены и не вскрыты, кроме этого точно известно лишь то, что убийца раздевает своих жертв на краю леса. Он срывает с них оболочку, лишает отличительных признаков. Возвращает к изначальной наготе и этим отнимает у них статус человека. Да, именно так: раздевает, чтобы легче было их уничтожить.

Для убийцы такого рода оболочка — это грязь и ложь. Такой убийца — живодер. Он добирается до мяса и костей. Снятие одежды — только первый этап снимания кожуры. Потом он сдирает с жертвы верхний слой кожи — срывает кусками, соскребает ножом или счищает кислотой. Затем наступает очередь мяса, покрывающего кости, то есть нижнего слоя кожи, жил и сухожилий. Убийца вымачивает их в кипятке и вырезает, докапываясь до костей. Лицо он тоже обрабатывает. Он вынимает глаза и зашивает веки, скулы скребет рашпилем и шлифует пемзой, разглаживает морщины, дробит черты лица на мелкие части. Этот человек считает, что жизнь обманула его надежды. И ему необходимо касаться чего-то, чем-то овладевать, что-то присваивать себе. Он полон разрушительной ненависти, и она так велика, что он уже почти ее не ощущает. Но кроме этой ненависти есть еще одна причина: убийцу пугает внешний вид его добычи. Он боится своего отражения, которое видит в их глазах. Его жертвы для него — зеркала, которые необходимо замазать черной краской. Он пытается раствориться в безымянности их слепых лиц. Он создает что-то вроде музея восковых фигур. А потом, когда его мертвецы теряют собственную внешность, он дает им другую, которая не так страшна для него, — надевает на труп женщины парик, платье, белье. Он разговаривает со своими куклами, наказывает их, насилует или награждает. Он чувствует себя всемогущим. Это коллекционер трупов. Первая рабочая версия — кукольный дом с куклами из мертвых женщин. Остается лишь найти куклу, сделанную из Рейчел. Мария хорошо знает, что такое убийцы этого типа, и потому не слишком надеется найти девушку живой: от капризов хозяина кукол человек быстро погибает.

Ночную тишину разрывает гудок. Автомобиль снижает скорость. Мария выпрямляется на сиденье и видит вдали ряд вращающихся фонарей на лесном перекрестке Гастингс.

33

«Каприз» останавливается у обочины дороги рядом с автомобилем Рейчел — старым полноприводным пикапом марки «Форд» с гладкими шинами. Девушка оставила свою машину здесь перед тем, как уйти в лес. Фары полицейских машин освещают Баннермена, который ждет Марию под дождем. Она вылезает из своей машины, подходит к нему и берет из его рук протянутый стакан кофе. Мария замечает, что шляпа шерифа накрыта пластмассовой сеткой. Каждый раз, когда он шевелит головой, вода, заполнившая поля шляпы, стекает ему на ботинки. Несколько капель этой воды попали ему на лицо, и поэтому кажется, что он плачет. Мария выпивает глоток кофе, морщится, потом снимает со стакана картонную крышку и принюхивается. Кофе воняет теплой мочой. Она выплескивает остаток напитка в лужу и просит у Баннермена закурить. Шериф вставляет ей сигарету в рот.

— У тебя нет коричневых?

— Коричневые я не курю. Я их выбрасываю.

Мария закуривает свою сигарету от зажигалки, которую ей протягивает Баннермен. Потом она прикрывает конец сигареты ладонью и выдыхает клуб дыма в ледяной воздух.

— Есть за что зацепиться?

— Есть, но немного. Рейчел обнаружила след и захотела идти по нему одна. Информатор назначил ей свидание здесь. Она отправила мне сообщение в тот момент, когда этот тип подходил к ней. Ее мобильник до последнего момента оставался подключенным к моей электронной почте.

— И что это значит?

— То, что этот тип и есть наш убийца. Хочешь послушать записи?

Мария вовсе не хочет их слушать, но прижимает мобильник Баннермена к своему уху, закрывает глаза и сосредоточивается.

Треск. Шуршание сухих листьев под ударами дождевых капель. Скрип гравия под ногами. Тишина. Потом голос Рейчел. Девушка говорит, что идет на встречу с информатором. Ей холодно. Щелчок: она закрыла дверь машины. Потом — звук ее шагов по траве: она идет по обочине дороги. Мария слышит, как о корпус телефона стукнула крышка металлической зажигалки (разумеется, марки «Зиппо»). Потом Рейчел сминает и выбрасывает пустую пачку из-под сигарет.

Легкий стук — бумажный комок ударяется об асфальт, отскакивает от него и ударяется снова. Услышав эти звуки, Мария освещает фонарем дорогу в нескольких метрах от себя. Из темноты возникает красный картонный шарик. Рейчел курила «Мальборо». Продолжая держать мобильник возле уха, Мария отходит от Баннермена и становится обутыми в сапоги ногами в следы, которые Рейчел оставила в грязи, когда нетерпеливо ходила вперед и назад, дожидаясь встречи.

В трубке снова зазвучал голос Рейчел. Девушка говорит, что видит приближающиеся белые огни фар. Мария почувствовала, как дрожь пробежала у нее по спине. Эту же дрожь чувствовала Рейчел, глядя на подъезжавшую машину. Рейчел говорит, что кладет мобильник в нагрудный карман. Мария слышит несколько гудков: Рейчел увеличила громкость до максимума. Она слышит, как телефон трется о ткань, как закрывается застежка-молния кармана, как стучат капли дождя по непромокаемому плащу. Теперь Мария слышит удары сердца Рейчел; у девчонки молодое сердце, оно работает с бешеной скоростью. В телефоне все сильнее слышно рычание двигателя. Он восьмицилиндровый, плохо отрегулирован. Автомобиль проезжает мимо Рейчел и останавливается на несколько шагов дальше.

Мария нацеливает луч фонаря на следы, которые оставил автомобиль незнакомца, когда тот парковал его у обочины. Видно, что машина крупная и полноприводная, вероятно «шевроле» или «кадиллак». Рейчел сообщает, что это синий «додж» старой модели. И добавляет, что номер машины залеплен грязью и она может различить из него лишь несколько букв.

Щелкает дверь машины. Сердце Рейчел начинает стучать сильнее: незнакомец приближается к ней. Она говорит, что он одет в длинный плащ с капюшоном из черной кожи и капюшон скрывает его лицо. Что-то вроде одежды, которую носят монахи.

Девушке становится страшно. Она не знает, почему чувствует страх, но чего-то боится. Рейчел внезапно понимает, что ее испугало: человек из машины идет по засыпанной гравием обочине бесшумно, как будто почти не касается башмаками камешков. Да, так оно и есть: Рейчел говорит, что его ноги ступают по гравию, не производя никакого шума. Потом она шепчет, что больше не может говорить: он уже совсем близко. Мария делает то же, что должна была сделать Рейчел: направляет луч своего фонаря в ту сторону, откуда шел незнакомец. Треск в телефоне, потом шепот Рейчел: должно быть, девушка опустила голову, чтобы ее губы оказали близко к карману, в котором лежал мобильник. Она испугана.

— О господи! — шепчет Рейчел. — Мой фонарь не может осветить его лицо. Я вижу его глаза, но у него нет лица.

Звучит глухой, как кашель, голос незнакомца. Он что-то говорит, но Мария не может разобрать слова. Рейчел пронзительно кричит и бросается бежать. В мобильнике Баннермена слышен треск ломающихся веток. Значит, молодая сыщица бежит наугад и все дальше углубляется в лес. Ее свистящее дыхание почти заглушает шум ее шагов по сухой листве. Рейчел в ужасе. Она кричит, что этот человек гонится за ней и у него в руке нож. Она забыла, что посылает сообщение лишь на электронную почту Баннермена, и просит его срочно прислать подкрепление.

Мария направляет луч своего фонаря на границу дороги и леса. В одном месте поросль смята, ветки деревьев поломаны: именно отсюда Рейчел ушла во тьму. Мария тоже уходит в темноту с этого места. С тяжелых ветвей на нее осыпаются капли дождя. Фонарь освещает перед ней тропинку, которую Рейчел протоптала в папоротниках. Рейчел громко кричит в мобильнике. Удар чего-то тяжелого о землю: Рейчел упала на сухие листья. Она встает и бежит дальше, продолжая кричать. Потом она оглядывается и громко кричит, что преследователь сзади нее, что он даже не бежит, а идет, но он здесь, у нее за спиной.

— О господи! Баннермен, я сейчас умру! Ты меня слышишь, Баннермен? Черт возьми, я уверена, что сейчас умру!

Сердце Рейчел колотится так, что его удары едва не оглушают Марию. Она слышит плач девушки и между всхлипами — ее свистящее дыхание. Рейчел пытается успокоиться: она знает, что если продолжит паниковать, то ей конец. Она удлиняет шаг. Она дышит через рот, как бегунья на короткие дистанции. Но это не спринт, Рейчел, это гонка на выживание. Победительница поедет отдыхать на Гавайи, на белый песчаный пляж с ананасовым соком, коктейлями и серфингом. А второго места на пьедестале нет. Второй получит только удар кинжала в живот и горсть камней на крышку своего гроба.

Рейчел устала. Она снова падает. Ей плохо. У нее больше нет сил. Ее волосы намокли, и липкие от грязи пряди качаются перед глазами. Она оглядывается, и у нее вырывается долгий крик — вопль ужаса.

— Баннермен! Этот подлец идет, а я не могу оторваться от него! Боже, умоляю, помоги мне! Почему я не могу оказаться дальше от него?

Рейчел достает свой пистолет и делает четыре выстрела наугад, вскрикивает: «Черт побери!» — и начинает на ощупь искать в грязи упавшее оружие. А потом она громко кричит от ужаса: преследователь схватил ее. Он бьет ее по лицу, бьет по животу, бьет сапогом в низ живота. Но пока он не заколол ее своим кинжалом: он хочет поиграть.

Рейчел пытается защищаться. Она прикрывает лицо руками. Мария слышит треск ее костей под ударами сапог убийцы, треск слабеющих суставов и сухожилий. Убийца калечит девушку, чтобы она не могла от него убежать.

Рейчел хрипит от боли. Избивая ее, убийца что-то ей говорит. Он не кричит. Он не злится. Напротив, его голос звучит мягко, почти ласково. Мария напрягает слух, чтобы понять, что же он говорит, и ей удается расслышать несколько слов. Это смесь латыни и забытых диалектов. Убийца говорит на мертвом языке.

Рейчел больше не кричит, но он продолжает бить ее по животу, по лицу и по ребрам. Он ломает ее тело, но не хочет ее убивать — пока не хочет. Для этого у него будет достаточно времени. Один из его ударов попадает Рейчел по груди. Трещит расколотая пластмасса: мобильник разбит. Мария слышит громкий сигнал «конец записи».

34

Мария закрыла глаза. В ее сознании продолжают звучать крики Рейчел — в перерывах между ударами дождевых струй по ее собственному плащу. Она поворачивается к Баннермену и просит у него радиопередатчик. Получив этот прибор, она кладет его в карман плаща, потом устанавливает беспроводные инфракрасные наушники на прием. Так она сможет слышать сообщения шерифа, даже если ей придется далеко отойти от передатчика.

— Ты не могла бы применить один из твоих особенных приемов?

Мария пристально смотрит в голубые глаза Баннермена.

— Ты именно этого от меня хочешь?

— Если ты действительно можешь увидеть что-то, погладив ствол дерева или понюхав ветер, сделай это. Это наш единственный шанс найти Рейчел. Если это так, то да, я хочу именно этого.

— О’кей. Дайте мне двадцать минут, а сами пока стойте здесь, чтобы не затоптать след. Когда я подам сигнал, идите вперед. Не пытайтесь меня догнать, пока я не скажу, что пора.

— Ты что, сошла с ума?

— Разве я похожа на сумасшедшую?

— А если убийца еще там?

— Он еще там.

Углубляясь в лес, Мария установила передатчик на минимальную громкость, чтобы слышать в наушниках тихий голос Баннермена. Он настойчиво советует ей не делать глупостей и отмечать пройденный путь лоскутками красной шерсти, которые он ей дал. Грубый прокуренный голос шерифа выдает его чувства — горе и угрызения совести. Баннермен откашливается, чтобы прочистить горло, долго подбирает слова и наконец говорит, что не хочет, чтобы Мария погибла. Мария этого тоже не хочет. Она прибавляет шагу.

35

Оказавшись в самом сердце леса, специальный агент Мария Паркс закрывает глаза и слушает, как капли дождя падают на ее прорезиненный капюшон. Вода стекает по плащу и льется в сапоги. Ледяной ветер гнет вершины деревьев, поднимает с земли и кружит сухую листву. Мария смотрит вверх — на клочки неба, которые видны между ветками, и видит целую армию черных облаков, которые атакуют луну.

Она пытается сосредоточиться. Треск стволов под ударами ветра. Приглушенные щелчки дождевых капель. Шуршание папоротников. И больше ничего. Мария вздыхает. Уже полчаса она на ощупь ищет след Рейчел в холоде и темноте. Полчаса помечает свой путь клочками шерсти и шагает по дороге, которая не ведет никуда.

Серая дыра в черноте леса. Мария вышла на поляну, заваленную дубовыми бревнами. Лесники сняли со стволов кору, но еще не успели сложить их в штабеля. Пахнет опилками и древесным соком — кровью деревьев. Мария пытается уловить более давние запахи. Запахи коры — кожи деревьев, миллионов черных узловатых стволов, миллиардов веток, испарения мха и гнили. И дыхание мягкой земли, которая пожирает трупы и мертвые деревья. Ночь. Оглушающая тишина леса.

Она различает очертания деревянного стола для пикников. Стол сделан грубо, из неструганых и плохо отесанных досок. Она подходит к нему. Кончики ее пальцев нащупывают вырезанную ножом на столе надпись — дату и имя. Мария чувствует покалывание в руках и ногах. Ее сердце начинает биться со скоростью сто двадцать ударов в минуту. Сейчас начнется видение. Она закрывает глаза.

Вспышка.

Ясный и почти жаркий день. Ярко сияет солнце. По небу плывут большие белые облака. В воздухе пахнет пыльцой и свежей травой, крапивой, мятой, стеблями и ягодами ежевики. Мария сидит за этим же столом. Теплый ветерок ласкает ее ноздри. Пчелы жужжат в неподвижном воздухе. Она чувствует также запахи сосновой смолы и горячего камня. Вдали слышны голоса детей. Мария открывает глаза. Поляна исчезла. Между деревьями, которым осталось жить лишь несколько сезонов, разостлана на траве красная скатерть. Вокруг нее сидит отдыхающая семья — муж, жена и двое детей. Их лица видны нечетко, как будто покрыты слоем прозрачной пластмассы, которая сглаживает черты. Потом силуэты семьи испаряются. Мария касается пальцами стола — имя и сердце исчезли. Ее пальцы сгибаются.

Вспышка.

Зима. Снег. Воздух прохладный, небо — сочного бирюзового цвета. Теплые ароматы испарились, остались только синие запахи холода, льда и ветра. В подлеске слышен лай собак. Им отвечают голоса людей. Мария открывает глаза и видит охотников, которые выходят из чащи, — двоих громадных мужчин в куртках с капюшонами. Они отвечают на зазвучавшие вдали крики загонщиков. Трещат ветки. Из зарослей кустарника выходит олень. В ледяном воздухе звучат два выстрела, они похожи на щелчки. Животное ранено, оно падает.

Через белый туман, который вырывается из его ноздрей, олень глядит на Марию. Он знает, что она здесь. Охотники подходят к нему. Один из них ставит ногу в сапоге на бок животного и приставляет ствол ружья к его голове за ухом. Кровь дождем брызжет на снег. Глаза животного стекленеют. Ногти Марии вонзаются в дерево стола.

Вспышка.

Времена года следуют одно за другим. Деревья растут, их ветки становятся длиннее. Мария видит, как их листья желтеют и опадают, сброшенные вниз почками, которые раскрываются и выпускают на свободу новые листья. Мария поднимает взгляд. Облака летят по небу. Дни и ночи сменяют друг друга — красный закат и темная синева после него. Потом время замедляет ход, как сердце, которое останавливается. Еще один удар, еще на волосок продлевается время — проходят несколько дней, несколько часов, минуты, потом секунды. Капли дождя снова начинают стучать по плащу Марии. Дождь. Поляна. Овраги и болота. Надписи снова возникли под ее пальцами. До звонка Баннермена всего полчаса. Остается лишь ждать.

36

Треск сухих веток. Всплеск страха, жгучего, как кислота. Мария поворачивается и видит среди леса светлый силуэт. Голый человек пробирается между деревьями, шатается от усталости, его силы на пределе. Это Рейчел! Девушка в ужасе, и ее страх начинает передаваться Марии.

Очертания фигуры резче выделяются в лунном свете. Рейчел подходит к столу, останавливается рядом с Марией и опирается руками о стол. Она больше не кричит: у нее уже не хватает для этого сил. Она наклоняется и пытается отдышаться. Дождь льется ей на плечи. Руки и ноги девушки дрожат от усталости, мокрые волосы закрывают лицо. Мария смотрит на ладони Рейчел, и ее глаза наполняются слезами: пальцы вывихнуты и разбиты ударами сапог, кожа вокруг ногтей ободрана.

Вдали слышен какой-то шум. Рейчел выпрямляется и вглядывается в темноту. Ее лицо в крови. Распухшие губы девушки приоткрываются. Мария протягивает руку и касается ладонью руки Рейчел. Кожа под ее пальцами холодна как лед.

Вспышка.

Ну вот, Мария наконец вошла в тело Рейчел. Она тоже голая, и ей тоже холодно. Она чувствует сосновые иглы под ногами. Она стонет, когда раны Рейчел одна за другой открываются на ее теле. Ее рот и половые органы болят, невыносимая острая боль сверлит ее внутренности.

Новая вспышка.

Чудовищный убийца схватил Рейчел за двести метров до поляны. Закончив ее избивать, он лег на нее и разорвал на ней одежду. Ее голая спина вязнет в мягкой земле. Половой член чудовища входит в Рейчел вместе с грязью. Убийца овладевает девушкой, изо всех сил ударяясь своими бедрами в ее бедра, вдавливая их в грязь. Насилуя Рейчел, он разбивает ей зубы кулаком. Получив свое удовольствие, он дает Рейчел убежать. Это кот, который хочет поиграть с мышью.

Опять вспышка.

Рейчел встала. И нашла в себе силы бежать. Она бежит через заросли ежевики и громко кричит в темноте. Кровь на лице мешает ей видеть. Он издали замечает поляну. Убийца идет сзади нее. Он дал ей уйти немного вперед. У него есть время: охота только началась.

Снова шум, теперь гораздо ближе. Мария вздрогнула так, что едва не подскочила на месте, и убрала пальцы с кожи Рейчел, разрывая контакт. Она вернулась в свое собственное тело. Разбитые зубы срослись, опухоль на губах опала, раны, от которых горело влагалище, зажили. Одежда ласково касается ее кожи. Мария смотрит на Рейчел. Глаза девушки округляются от ужаса, и та шепчет стонущим голосом, словно говорит с Марией:

— Боже мой, я не могу убежать.

Рейчел уходит. Ее силуэт исчезает среди деревьев. Стук дождевых капель. Потом тишина. Ее нарушают чьи-то шаги по опавшей листве. Мария поворачивается на этот звук. В темноте возникает другой силуэт, такой большой и черный, что темнота вокруг него кажется светлее. Словно вся ночь целиком идет к Марии. Это хозяин кукол. Мария чувствует абсолютное зло, которым полна его душа. Он спокоен. Он знает, что у добычи нет ни одного шанса убежать от него. Он приближается. И вот он здесь.

Убийца одет в кожаное пальто, на руках у него перчатки. Большой монашеский капюшон скрывает лицо. Он уже собирается продолжить путь, но вдруг останавливается возле стола, из-за которого на него смотрит Мария. Он решает, как действовать дальше. Он что-то почувствовал. Он нюхает воздух. Нет, не просто нюхает. Он ловит ноздрями в воздухе нужный запах. Хищник почуял добычу.

Мария хочет открыть глаза и прервать видение, но уже поздно. Продолжая принюхиваться, этот человек поворачивается к ней. Его плечи дрожат, изо рта вырывается струйка воздуха.

Это не дыхание. Это смех! Беги отсюда, Мария!

Убийца смотрит на нее. Мария чувствует, как чернота его души перетекает в ее сознание. Он пытается войти в нее, чтобы узнать, кто она. Из-под капюшона звучит голос — мертвый голос, который говорит на неизвестном Марии языке. Бесчисленные вопросы, отрывистые, как собачий лай, отдаются эхом в уме Марии, сталкиваются между собой, смешиваются. Этот человек в ярости. Но Мария ощущает за его гневом зародыш другого чувства. Оно только возникает, и убийца пытается его скрыть. Внезапно она понимает, что убийца испуган. Это лишь капля страха в океане ярости. Но страх в такой чернейшей душе настолько необычное чувство, что Мария холодеет от ужаса. Гнев и страх — два вида горючего, которые питают ненависть. Мария понимает, что не может ждать ничего хорошего от такого убийцы, и сосредотачивает все свои силы на том, чтобы не дать ему ворваться в ее сознание. Однако противник гораздо сильнее. Мария уже готова сдаться, но в этот момент вдали раздается громкий вопль. Рейчел упала и покалечилась.

Убийца продолжает свой путь. Он голоден. Пальцы Марии вцепляются в стол. Видение прекращается. Последний образ разбивается, как стекло. Стучит дождь. Завывает ветер.

37

Мария сгибается пополам. Ее рвет. Так с ней всегда бывает после видения. Укол боли, острый, как удар кинжала. Желудок сжимается и выбрасывает из себя принесенный увиденными образами ужас, который скопился в организме. Потом боль гаснет. Остаются мигрень и страх.

Рейчел была здесь — прошла через поляну и исчезла за деревьями. Мария встает и бежит в темноту, прикрывая лицо руками от веток. Рейчел задела на бегу вот это дерево: на нем до сих пор остался след ее воспоминания. Она коснулась вон того ствола. И остановилась возле этого, третьего. Мария тоже на мгновение прислоняется к нему и закрывает глаза.

Вспышка.

У Рейчел больше нет сил. Она так устала, что воздух свистит, вырываясь из ее легких. Ей плохо. Она хочет умереть. Она пытается остановить свое сердце. Муравьи делают это, когда не могут уйти от хищника, который гонится за ними. Но у нее это не получается. Проклятое сердце продолжает стучать. Сзади нее слышен шум. Рейчел подавляет плач и бежит дальше. Ее мокрая кожа блестит между деревьями.

Мария так же, как Рейчел, продолжает бежать наугад через подлесок. От ужаса у нее подкашиваются ноги и так сжимается горло, что трудно дышать. В наушниках раздается треск, а потом голос Баннермена:

— Мария, ты меня слышишь?

Она не отвечает: она бежит. Она обнаружила усыпанную песком тропинку, которую нашли и ноги Рейчел. По этой тропинке можно бежать быстрее. Мария видит на песке следы босых ног девушки. Она бежит так быстро, как только может. Ее лодыжки изгибаются в мягком песке. Вдруг Мария спотыкается о корень ели и падает на живот, подавляя начавшийся в груди крик. Вот где упала Рейчел! Здесь девушка сломала ногу и во все горло закричала от боли. Пальцы Марии сжимают песок.

Вспышка.

Рейчел больше не может бежать. Она проиграла. Она оборачивается и видит силуэт хищника, который идет за ней следом. В его одетой в перчатку руке блестит кинжал. Рейчел видит этот блеск. Она плачет и принимается рыть руками песок, пытаясь спрятаться в нем. Она зовет своего отца, умоляет его прийти на помощь. Девушка вспомнила тот день в детстве, когда ее случайно заперли в темном подвале. Вспомнила чудовищ, которые ползли к ней тогда, и мертвые пальцы, которые хватали ее за лодыжки, и пауков, цепляющихся за ее волосы. В тот раз отец зажег свет и взял ее на руки. Она вспомнила мускулистые руки отца, приятный запах его одеколона. И теперь Рейчел именно его зовет на помощь, когда сапог убийцы давит ее лицо в песке. Она умоляет о пощаде, говорит, что не хочет умирать. Но убийца ее не слушает: он больше не играет.

Мария закрывает глаза, лежа на песке. Здесь след Рейчел пропадает. Как будто лес съел все признаки того, что она была на этом месте. В наушниках снова раздается голос Баннермена. Тяжело дыша, шериф требует:

— Черт возьми, Мария, объясни мне, что происходит!

Она открывает глаза. Дождь прекратился. Наступил туманный рассвет, в лесу стало светлее, и Мария видит на песке красное пятно. Она дотрагивается до него пальцем, потом подносит этот палец к губам. Кровь! Она берет в руку передатчик и отвечает:

— Все порядке, Баннермен. Оставайтесь сзади: я продолжаю идти по следу.

38

Мария морщится от боли, пронзившей лодыжку, ослабляет шнурки и обматывает больной сустав платком. Потом медленно переносит тяжесть своего тела на другую ногу. Боль отступает, и Мария снова переключает свое внимание на пятна крови. Именно здесь, где она их нашла, кончаются следы Рейчел. Именно здесь девушка как будто испарилась. Мария осматривает отпечаток, оставленный в песке телом девушки, когда та упала на живот.

Касается пальцами вмятин, которые оставило на дороге лицо Рейчел, когда убийца давил ее голову своим сапогом.

Мария проходит по тропинке еще несколько шагов и наклоняется, чтобы рассмотреть глубокие и равномерно расположенные отпечатки, которые оставили в земле сапоги убийцы после того, как он снова схватил Рейчел. Она ощупывает эти следы концами пальцев. Сначала почвы касалась широкая, четко очерченная пятка, затем подошва, которая прижималась к ней постепенно, и, наконец, носок, который вдавливался глубоко и засыпал песком остальную часть следа. Этот человек шел широкими шагами. Он знал, куда идет.

Мария заметила, что следы правой ноги глубже, чем те, которые оставила левая. Она прошла по следу в обратном направлении. Во многих местах вдоль него остались капли крови. Мария закрыла глаза. Убийца несет Рейчел. Девушка еще не умерла. Он тащит ее в свое логово.

Из кустов вылетел фазан и исчез в низко нависшем над землей небе. Вдали закричала кукушка. Раздался стук — это начал долбить дуплистое дерево зеленый дятел. Лес просыпается.

Следы продолжали вести Марию по тропинке и оборвались у подножия старого дуба. На этом месте убийца свернул с тропы. Мария видит за деревьями развалины церкви. Из тумана выступают несколько старых, изъеденных мхом каменных крестов. Она достает из кобуры пистолет и вынимает из него обойму, чтобы проверить, полностью ли он заряжен. В утреннем полумраке патроны слабо поблескивают в своих гнездах. Мария снимает пистолет с предохранителя. Бежать она уже не в силах, но стрелять еще может. Внутренний голос шепчет ей, что против такого убийцы пистолет бессилен, но Мария отказывается его слушать. Она привязывает к ветке клочок красной шерсти и сходит с тропы под деревья.

39

Туман обвивается вокруг Марии. Гремит железо: она задела ногой за колючую проволоку. Мария отбрасывает ее ударом пятки, огибает живую изгородь из колючих кустов и выходит на широкую дорожку, которая извивается между развалинами. Старые каменные плиты, которыми вымощена дорожка, поросли мхом. Шаги Марии гулко стучат по этим камням. Она только что дошла до паперти и переступила через кучку обломков, которая указывает, где раньше были двери. На нее смотрит Христос со старого, изъеденного ржавчиной распятия над входом.

Внутрь сквозь щели между почерневшими балками проникает свет звезд. Пол усеян обгоревшими скамьями и полусгнившими скамеечками для молитвы. Пахнет сыростью и древесным углем. Мария закрывает глаза и слышит далекое эхо — сохранившийся до сих пор отзвук громких криков, которые звучали здесь когда-то давно. Она вспоминает статью из старой газеты, которую когда-то нашла на чердаке у своих родителей. В рождественскую ночь 1926 года крыша церкви обрушилась на прихожан во время всенощной. Триста верующих пели «Аве Мария» в тот момент, когда взорвался старый котел отопительной системы церкви. Огонь перекинулся на бархат, которым были обиты стены, потом уничтожил крышу, а после этого добрался до людей. Мужчины в сюртуках и напудренные женщины перелезли через стариков и бросились к тяжелым дубовым дверям. Но двери были заперты: сторож закрыл их, чтобы дети не выходили на паперть и не шумели там. Мария поняла, что слышит, как кричат души тех, кто сгорел в тот день.

Она открывает глаза. Вопли прекратились. Только ветер свистит в балках, и горстка сухих листьев кружит среди перевернутых молитвенных скамеек. Тишина.

Она идет среди развалин церкви. Луч ее фонаря освещает покрытый сажей пол, куски железа, трупы летучих мышей и осколки стекла — куски витражей. Внезапно она замечает на камнях свежие пятна крови. Мария сосредоточивается, и ее слухулавливает вдалеке шум воды. Это дождевая вода течет где-то под землей. Мария обходит вокруг хоров и направляется к темному четырехугольнику, который выделяется на фоне стен в глубине церкви. Это занавес, и именно перед ним обрывается след из пятен крови. Мария кончиками пальцев отводит в сторону ткань и направляет в щель луч своего фонаря. Тьма за занавесом такая густая, что фонарь почти не освещает ее, но Марии все же удается разглядеть лестницу, которая спускается в темноту. Она наклоняется ниже, и ей ударяет в нос, словно кулак, зловоние подземелья. Запах плесени и вместе с ним запах старых могил — смесь аромата ладана и зловония мертвой плоти. От этой сладковатой вони Марию начинает тошнить. Ее охватывает ужас, но Мария борется с ним: сейчас главное — не сдаться страху. Через минуту ей удается победить. В этот момент в наушниках раздается треск, а потом начинает говорить Баннермен. Его голос звучит тихо и часто прерывается, словно шериф кричит издалека.

— Мария… мы дошли до поляны… Где остальные метки?

Треск радиопомех.

— Черт! В какую сторону ты пошла, Мария?

Мария шепчет в свой передатчик:

— Я обнаружила лестницу.

— Что? Я плохо тебя слышу. Что ты нашла?

— Лестницу в развалинах церкви.

— Но, ради бога, где твои остальные метки? Остановись и дождись нас. Тут что-то не так: это слишком просто!

Баннермен пускается бежать. Он ищет следы Марии, но не находит. Обессилев и задыхаясь, он орет в свой передатчик:

— Мария, черт побери, это ловушка! Ты меня слышишь? Я уверен: это гребаная ловушка!

Но Мария его не слышит: старый пыльный занавес закрылся за ее спиной.

40

Мария спускается по ступенькам, стараясь не поскользнуться. Воздух вокруг нее неподвижен. Он такой густой, что ей кажется, будто она дышит через пластиковый пакет. И он пропитан вонью мертвой плоти. Здесь жарко. Тишину нарушает стук водяных капель.

Мария слышит шорох: какие-то существа копошатся в темноте, приближаются друг к другу и собираются вместе. Она дотрагивается до стен и вздрагивает: ее пальцы нащупывают паутину. Мария закрывает глаза и начинает напевать детскую считалку, чтобы не поддаться панике. Над ее головой что-то шуршит. Нет, это топот бесчисленного множества членистых лапок по потолку. Она поднимает голову, и в этот самый момент покрытое волосками существо шлепается ей на лицо и вцепляется в него. Жесткие шелковистые лапки щекочут ее губы, ощупывают щеки. Мария подавляет крик и сбрасывает с себя насекомое, оно отцепляется от нее. Потом она ставит носок ноги на следующую ступеньку — и ее подошва погружается во что-то мягкое. Оно извивается у нее под ногой, а потом лопается, как перезревший фрукт. У Марии кровь застывает от страха. Какие-то мягкие и липкие на ощупь существа копошатся и на потолке, и у нее под ногами, пытаются вцепиться ей в волосы, бегут к ней по стенам, чтобы укусить ее за руки. Она слышит топот их маленьких мускулистых лапок. Это гнездо тарантулов! Она идет вперед, ступая по паукам, которые кишат на ступеньках, взвизгивает от ужаса и машет руками, стряхивая тех, которые цепляются за запястья. Эти пауки питаются трупами. Главное — не упасть.

Чем ниже спускается Мария, тем сильнее становится запах трупов. Ей кажется, что стены шевелятся под ее пальцами. Целые грозди червей сползают вниз по ее рукавам. Она добралась до недр земли — до внутренностей земли, которая ест людей. Ей кажется, что она идет уже целый час. Мария даже не знает, спускается она или поднимается. Как такое возможно — заблудиться на лестнице?

Под ее ногами снова ровный пол: Мария вышла в какой-то подземный ход. Пол здесь гладкий и вымощен плитами. Она ускоряет шаг, чтобы как можно быстрее оказаться далеко от темного зева лестницы. На другом конце прохода она видит желтый свет: там горит факел.

Мария на ощупь пробирается по коридору. Она идет на этот свет, как ночная бабочка летит на огонь лампы. Запах трупов становится таким сильным, что Мария задыхается. Ей кажется, что воздух вокруг нее стал густым туманом, пачкает ее одежду и глубоко затекает в горло.

Подойдя ближе к кругу света, который излучает факел, она начинает видеть блестящий от влаги пол под ногами, серые стены и пряди корней, которые пробили себе путь сквозь камни потолка. Потом она опускает взгляд и замечает маленькие капли свежей крови на плитах пола. Вот почему пауки словно с цепи сорвались: они почувствовали кровь, которая лилась из ран Рейчел, когда убийца нес девушку по лестнице. Они учуяли запах свежей пищи и помчались вниз, чтобы напиться этой крови. Мария вздрогнула: она поняла, что пауки не выпустят ее обратно.

Ну вот, наконец, она в круге света. Подземный ход закончился потайной дверью с тяжелыми чугунными засовами. Мария толкает эту дверь. Петли скрипят. Факел качается в потоке теплого воздуха, который вырывается из дверного проема.

41

Мария оказалась в большом склепе. Здесь горят сотни уже наполовину растаявших свеч и по стенам скользят огромные тени, отброшенные их дрожащими огнями.

Ее глаза, которые были слепыми на темной лестнице, начинают привыкать к движущемуся полумраку склепа. Напротив нее — узкий проход, пол в нем мозаичный, с квадратным узором. Вдоль каждой стороны прохода — ряд деревянных скамей. Прищурив глаза, Мария различает молитвенные скамеечки и чьи-то силуэты на них. Сердце замирает у нее в груди: в склепе стоят на коленях люди. Их спины согнуты, ладони сложены вместе, некоторые из них свалились на своих соседей. Это разложившиеся трупы с длинными волосами и заостренными ногтями — почтенные мужчины в сюртуках и высохшие старые дамы с сумочками, четками и молитвенниками, которые покрылись пылью. Бывает молитва об умерших, а это — молитва умерших. Вот откуда идет отвратительная вонь.

Мария идет обратно по центральному проходу. Ее шаги гулко звучат в тишине. У нее дрожат руки. Она ошиблась: этот убийца — не хозяин кукол. Это убийца-монах, убийца-мистик. Он верит, что слышит голос Бога. Она снимает свой пистолет с предохранителя и пятится по проходу: так ей удобнее вглядываться в темноту. Продолжая идти назад по проходу, Мария замечает, что трупы, на которые она натыкается, сохранились лучше остальных. Это тела, вырванные из тишины могил, мясо на них почернело.

В дрожащем свете свеч жужжат тучи насекомых. Мария поднимает взгляд и застывает на месте. Своды склепа покрыты гроздями спящих мух. Другие мухи кормятся на трупах. Но это не все. Над алтарем к стене прикреплены пять огромных крестов. Один из них, средний, освещенный факелами, пуст. На остальных, которых по два с каждой стороны от среднего, сидят мухи.

Мария стоит неподвижно перед алтарем и не может отвести взгляд от четырех человеческих тел, прибитых гвоздями к этим крестам. Факелы освещают их лица. Мэри-Джейн Барко, Патриция Грей, Сэнди Кларкс и Дороти Бракстон — четыре женщины, пропавшие из Геттисберга. Судя по тому, насколько разложились трупы, все четыре были убиты уже в день своего исчезновения.

В темноте раздается стон. Мария оборачивается и видит на первой скамье стоящую на коленях голую фигуру. Кроме нее, на этой скамье никого нет. Другие скамьи уже заполнены мертвецами, которые, прижавшись друг к другу, слушают тишину.

Мария подходит ближе. Фигура на первой скамье — это Рейчел. Голова девушки опущена на ладони, она лежит животом на поднимающейся части молитвенной скамеечки. Мария подходит еще ближе и касается рукой ее волос. Светлые локоны Рейчел обвиваются вокруг ее пальцев и падают на пол без шума, как кукольные. Страх был таким сильным, что теперь от него волосы выпадают!

Плечи Рейчел зашевелились. Она поднимает голову — и Мария прикусывает себе губы, чтобы не вскрикнуть: у Рейчел нет глаз. Только пустые глазницы — две кровоточащие дыры, которые глядят в черную ночь. В темноте раздается слабый, полный ужаса голос:

— Это ты, папа?

— Рейчел, это я, Мария.

— Мария? Ох, Мария, я тебя не вижу.

Непрерывно водя из стороны в сторону пистолетом, Мария шепнула Рейчел на ухо: «Тихо!», обняла ее рукой за плечи и попыталась поднять. Девушка всхлипнула от боли, и Мария поняла почему. Она увидела гвозди в запястьях и локтях Рейчел и другие ржавые гвозди, которые пробивали берцовые кости девушки и прикрепляли ее ноги к молитвенной скамейке. Гвозди с большими головками, вбитые в дерево.

— О господи! Рейчел, кто это сделал?

— Калеб.

— Калеб? Его так зовут?

Вместо ответа — тишина. Мария шепчет:

— Рейчел, где Калеб сейчас?

Пустые глазницы долго глядят на Марию, словно Рейчел изучает ее взглядом. Потом девушка хочет что-то сказать, и, когда она открывает рот, Мария видит ее разбитые зубы. Рейчел плачет. Нет, она хихикает. Она усмехается, и у Марии от этого кровь стынет в жилах: Рейчел сошла с ума.

— Он убьет тебя, Мария. Он схватит тебя и убьет. Но сначала он прибьет тебя рядом со мной. Он прибьет тебя гвоздями, и мы будем молиться вместе. Мы будем вечно молиться за него. Он идет сюда, Мария. Он уже здесь.

Мария едва успевает повернуть голову и увидеть огромный силуэт, появившийся из мрака. Потом что-то ударяет ее по затылку, и у нее подкашиваются ноги. Сверкает белая молния. Рейчел усмехается. Она опустила голову на руки. Ее губы шевелятся — может быть, она молится. В наушниках Марии раздается треск. В последний раз из них звучит разорванный на клочки помехами голос Баннермена. Мария едва успевает включить пеленгатор, спрятанный у нее в кармане, и пляшущий огонь свеч гаснет.

42

Тишина. Марии кажется, что она плывет в глубине океана. Высоко, очень высоко наверху искрится голубая вода. Там поверхность океана и солнце над ней. Отсюда Мария видит их как блестящую точку за стеклом. Это так далеко.

Она опускается в неподвижные глубины. Ей холодно. Голубоватый свет гаснет, и она оказывается в темноте. Ее нервные окончания отключаются одно за другим. Больше никакие ощущения не беспокоят ее ум. Черная вода втекает ей в рот и заливает легкие. Ее сердце уже почти не бьется. Больше нет ни одного шума, ни одного дуновения. Мария умирает.

43

Рассвет. Шериф Баннермен и его помощники только что добрались до развалин. Они задыхаются от бега. Когда они поняли, что Мария идет прямо в пасть волку, они побежали следом за ней, чтобы догнать. Впереди они пустили собак-ищеек, больших охотничьих бладхаундов. Псы учуяли запах Марии и громко залаяли. Баннермен и его люди помчались за ними со всех ног, подбадривая их криком, как при охоте на оленя, и давая размотаться поводкам. Они не берегли себя и мчались, обливаясь потом и тяжело дыша, через заросли ежевики и папоротников.

На середине поляны собаки задержались возле стола, за которым недавно сидела Мария. Баннермен напрасно искал метки, которые она должна была здесь оставить. Одна из собак нашла путь убийцы. Когда она принюхивалась к его следам, ее хвост был опущен, а хребет дрожал. Потом свора побежала по более свежему следу, который был найден главным псом среди деревьев. Отряд миновал песчаную тропинку, нашел метку из красной шерсти и увидел вдалеке развалины. Баннермен и его люди еще никогда не бежали так быстро. Но они опоздали. Марии больше нет. Они чувствовали это по шелесту леса, по давящей тяжести тишины и по жалобному стону ветра в вершинах.

Силы шерифа на пределе. Он прислоняется к маленькой стенке и снова включает радиостанцию.

— Мария, ты меня слышишь?

Баннермен снимает палец с кнопки «передача». Треск из-за помех, а Мария по-прежнему молчит. Он смотрит на часы: она слишком долго не отвечает. И вся эта неразбериха — из-за ее дурацких капризов медиума.

Когда исчезла Рейчел, у Баннермена в мозгу словно перегорели предохранители. В то время он надеялся, что девушка еще жива и что Мария сможет ее спасти. Поэтому он отпустил Марию в лес и дал ей полчаса работать одной. Но потом он сам пошел следом за ней. Теперь он чувствовал себя так, словно привел Марию на смерть или сам вогнал ей пулю в висок. Теперь он будет должен жить с этим — как те беспечные водители, которые сбивают ребенка на пешеходном переходе, а потом каждую ночь видят это во сне и просыпаются с криком. Он теперь постоянно будет видеть во сне Марию, которая уходит в лес. Видеть, как ее спина исчезает за деревьями, слышать, как ее голос гаснет в темноте.

Баннермен переводит помпу своего дробовика в заднее положение и заряжает его двенадцатью пулями — такими, с которыми идут на кабана. Это будет кавалерийская атака средь бела дня. Мария ее вполне заслуживает. А в самом худшем случае он все-таки сможет повесить голову убийцы над своим камином.

Он уже приготовился отдать приказ наступать, но тут тишину нарушает сигнал его мобильника. Звонит его помощник Барни. И сообщает, что ему только что позвонили из бостонского отделения ФБР. Они шлют сюда подкрепление — отряд бойцов на вертолете, в том числе снайперов. Он уже летит напрямую к развалинам.

— Блин, Барни! Зачем ты им сказал, где мы находимся?

— Вы, наверное, не поняли меня, шеф. Они сами узнали, где Мария: поймали сигнал пеленгатора, который она постоянно носит при себе.

— Какой пеленгатор?

— Маяк, который агенты ФБР носят с собой во время задания и включают лишь в том случае, когда им угрожает смерть. Мария включила его как раз перед тем, как они мне позвонили.

— Где? Где она его включила?

— Судя по тому, что сигнал слабый, она, должно быть, находится на глубине нескольких десятков метров под землей.

— Но где, черт бы тебя побрал?

— Под развалинами. Под остатками церкви, конечно, есть система подземных ходов.

Тишина. Потом голос Барни трещит в мобильнике:

— И еще вот что, шеф. Эти люди из ФБР сказали мне, что они теперь знают, с какого рода убийцей имеют дело.

— И что?

— А то, что вам и вашим людям лучше стоять в стороне.

Какой-то шум вдалеке. Баннермен поднимает взгляд и видит над самыми кронами деревьев приближающийся вертолет. Его горло сжимается от тревоги и тоски. Он пытается проглотить этот ком в гортани, потом переключает радиостанцию на другую частоту, настраивает ее на максимальную громкость и говорит:

— Мария, это я, Баннермен. Я знаю, что ты сейчас где-то под землей и, должно быть, подыхаешь от страха. Я даже не знаю, слышишь ли ты меня, но мне это по хрену. Поэтому я буду говорить с тобой до конца, чтобы ты слышала мой голос, чтобы слушала его и держалась там, пока твои дружки из ФБР будут вытаскивать тебя оттуда. Умоляю тебя, Мария, постарайся держаться.

44

Шлеп. Шлеп.

Это капли разбиваются о цемент. Мария вздрагивает. Где-то в ее уме зажглась маленькая искра. Ее мозг просыпается постепенно, как темная комната, в которой одна за другой с треском зажигаются неоновые лампы. Ее слух улавливает звук капель, которые падают где-то очень далеко. Она медленно возвращается на поверхность жизни — снова начинает ощущать свое туловище, руки и ноги. И чувствует странную дергающую боль в мышцах.

Бам.

Это другой звук, гораздо сильнее первого. Он похож на удар молота по стене — нет, по дереву. Это гулкая жалоба дерева, по которому плотник бьет изо всех сил. Стук металла по дереву и скрип гвоздей, которые вонзаются в сердцевину балки. В сознании Марии зарождается страх. Это лишь легкий испуг, струйка чернил в прозрачной воде. Но ее ум, в который постепенно возвращается сознание, отчаянно старается снова уснуть, чтобы уйти от этой щекотки, которая распространяется по телу.

Бам.

Мария вздрагивает. Теперь все ее тело дрожит от этого звука. Она чувствует жжение — сначала слабое, потом все сильнее, словно к ее телу все ближе подносят горящую сигарету. Судорога сводит ее икры, потом бедра и живот.

Бам.

Каждый звук порождает ударную волну в плечах Марии, в ее позвоночнике, бедрах и лодыжках. Теперь ее мозг уже совсем проснулся, и то, что он обнаруживает, заставляет его похолодеть от ужаса.

Бам.

Ее руки и бедра раздвинуты в стороны. Она совершенно голая. Она чувствует прикосновение шершавого дерева к спине, жжение от заноз, которые каждый удар глубже вгоняет в ее кожу. Она чувствует что-то вроде вспышки в животе: это обезумевшие внутренности обильно выделяют кислоту страха. Вены вбирают страх в себя и несут его к другим органам тела, к рукам и ногам, которые все еще не отвечают на команды мозга. Мария пытается сжать кулаки. Это ей не удается.

Бам.

Снова этот звук, такой сильный теперь. Чувства Марии реагируют медленно из-за зловонного запаха, которые ее окутывает, но она вспоминает стук дождя по сухим листьям и силуэт Рейчел, которая пробирается между деревьями. Потом она вспоминает склеп, мертвые тела на молитвенных скамеечках и распятые трупы. И наконец вспоминает о пятом кресте.

Бам.

Сердце Марии начинает бешено стучать. Она чувствует, как острие гвоздя проходит сквозь нее и вонзается в балку. Стальной гвоздь входит в дерево, пробивая мышцы и сухожилия ее запястья. Какая-то жидкость течет по ее рукам и подмышкам. Ее груди намокли от этой густой как смола жидкости, которая стекает по животу, а оттуда падает вниз крупными каплями. Эти капли и стучат по полу.

Шлеп. Шлеп.

Мария открывает глаза и видит толстый кожаный ремень, которым привязана ее рука. Она видит свою раскрытую ладонь, прижатую к балке, и чужие пальцы, которые прижимают эту ладонь к дереву. Ее запястье распухло, и из него торчит головка гвоздя. Мария видит молоток, который снова поднимается и с огромной скоростью обрушивается на гвоздь.

Бам.

Мария чувствует, как отверстие, пробитое гвоздем в балке, становится шире и гвоздь глубже вонзается в ее тело. У нее вырывается звериный вопль. Она поворачивается и видит Калеба. Он смотрит на нее, и его безжизненное лицо ничего не выражает. Он стоит очень близко к ней. Его глаза блестят в тени капюшона. Потом ледяная рука убийцы сжимает ее запястье, а вторая рука снова поднимает молот.

Бам.

Гвоздь исчезает в глубине мышц. Раздается щелчок: его головка застряла между сухожилиями. Странно: гвоздь входит в тело, а рана при этом совершенно не болит. Как будто тело Марии не чувствует боли, как будто руки и ноги, которые убийца прибивает к кресту, — не ее собственные. Но скоро ей станет больно. Мария чувствует, что боль уже начала свой путь и прокладывает себе дорогу по оцепеневшим нервам. Боль приближается.

45

Убийца, поглощенный своей работой, стоит так близко от Марии, что ее волосы шевелятся от его дыхания. Его сердце бьется медленно: он не испытывает никаких чувств. Потом дыхание удаляется от волос, и Мария слышит, как он спускается по лестнице, которую приставил к кресту, а потом слышит стук его шагов по полу склепа и всхлипывания Рейчел. Она наклоняется, чтобы увидеть девушку, и только теперь чувствует боль от гвоздей в руках и ногах. Мария осознает, что ее подвешенное в воздухе тело держится только на запястьях и лодыжках, прибитых к дереву креста. И что они растягиваются и рвутся вокруг гвоздей.

Внезапно на Марию обрушивается боль. Ее волны приходит из такой дали, что Марии кажется, будто это никогда не прекратится. Боль брызжет из запястий и заставляет кожу рук Марии стучать о балку. Боль вспыхивает в коленях, локтях, животе и лодыжках. Мария закрывает глаза, вопит как зверь. Вспышка боли поднимается к ее плечам и застревает в сплетении. Мария пытается пошевелить руками и сжать бедра, но чувствует, как сухожилия запястий трутся о гвозди. Она чувствует в мышцах бедер уколы стали — это в тело вонзаются большие стальные гвозди, которые вбиты наискосок по бокам ее больших берцовых костей.

Пытка на кресте. Мария борется с напряжением, от которого вытягиваются ее мышцы, с необходимостью сжиматься, чтобы не повиснуть всей тяжестью своего тела на гвоздях. Именно от этого невыносимого натяжения дрожат ее мышцы, от него она теряет силы и задыхается. Когда сил почти не остается, она пытается ослабить напряжение в руках и ногах, но гвозди причиняют такую боль, что она громко кричит и снова вытягивается. Каждая жилка ее тела реагирует на эти пронзающие Марию острия.

Мария начинает задыхаться и расслабляет мышцы. Потом снова напрягает и опять расслабляет. Это повторяется много раз, и наконец она уже не может больше ни сжиматься, ни расслабляться. Что бы она ни делала теперь, какое бы движение ее ум ни подсказал телу, чтобы избавиться от затопившей его боли, она чувствует, как ее мышцы и кожа натягиваются вокруг гвоздей, а гвозди медленно разрывают их, как ее тело расступается под давлением гвоздей и рвется. Силы ее плоти подходят к концу. Мария признает себя побежденной, прекращает борьбу и начинает плакать. Из ее глаз льются большие тяжелые слезы, она кричит, как зверь в предсмертной муке, и ее хриплые вопли отдаются эхом в темноте склепа.

На нее смотрят четыре исчезнувшие женщины из Геттисберга, распятые рядом. Их разлагающаяся плоть не держалась за гвозди, и Калеб привязал их каркасы к крестам ремнями, чтобы они не упали.

Мария сквозь слезы глядит на их пустые глазницы, потрескавшуюся кожу их лиц и расплющенные губы, которые они, умирая, сжимали от боли. Их ладони наконец отцепились от гвоздей и висят свободно, руки привязаны к крестам ремнями. Сколько времени эти женщины провисели в воздухе? Сколько времени они то напрягались, то расслаблялись, стараясь уйти от боли, которую причиняли гвозди? Сколько дней провели в этой вонючей мертвецкой, прежде чем смерть их освободила?

Ее охватило отчаяние. Оно было даже сильнее боли. Мария попыталась задержать дыхание, чтобы умереть быстрее. Она вытерпела лишь несколько секунд: давление воздуха в легких заставило ее мышцы снова сжаться и вызвало новый взрыв боли. Мария опустилась вниз на гвоздях и снова заплакала.

Сквозь слезы она видела Калеба, который стоял у подножия креста и смотрел на нее. Он не упускал ни одного ее движения. Кажется, его тревожит то, что она тратит столько сил, чтобы отсрочить неизбежное. Стоны Рейчел у него за спиной прекратились, ее голова неподвижно лежит на ладонях. Рейчел умерла.

46

Калеб неподвижно стоит у подножия алтаря. Он раскинул руки в стороны ладонями вверх, к небу, словно общается с потусторонними силами. Мария всматривается в темноту под его капюшоном и видит холодный блеск глаз — два сверкающих огня, как будто отражения пламени свеч в двух стеклах.

Его кожаный плащ расстегнут. Под плащом на нем черная монашеская ряса. В темноте на его груди блестит тяжелый серебряный медальон, украшенный рисунком. Пятиконечная звезда и в центре изображение демона с козлиной головой — символ почитателей Сатаны.

Мария смотрит на поднятые руки Калеба, на кожу его предплечий, которые выступают из рукавов рясы. У него широкие ладони и черные ногти. В ладонях много заноз. Кожа от запястий и до локтевых сгибов покрыта татуировкой. Рисунок нанесен острием ножа, а потом надрезы заполнены чернилами. Татуировка изображает пламя, окружающее крест цвета крови. Возле локтевого сгиба концы языков огня соединяются, окружая крест, и сплетаются между собой. Они образуют какое-то слово, но Марии не удается его прочесть. Потом ее взгляд снова встречается со взглядом Калеба и погружается в глубину его глаз, как в бездонную пропасть. Мария знает, что не может ждать сострадания от убийцы такого типа. Она понимает, что должна умереть. Тогда она закрывает глаза и вытягивается на гвоздях, чтобы растравить раны и умереть скорее.

— Мария? Ты… слышишь меня, Мария?

Это долетел до нее из наушников далекий прерывающийся голос Баннермена. Мария вздрагивает так сильно, что всхлипывает от боли. Баннермен. Она поворачивает голову в сторону своей одежды, которую убийца оставил лежать на полу. Радиопередатчик продолжает работать, и инфракрасные наушники доносят до нее голос шерифа. Она прислушивается.

— Мария? Держись… Группа захвата уже близко.

Треск. Голос Баннермена замолкает. Снова тишина. Мария закрывает глаза.

Что ты сказал, Баннермен? О господи, что ты сказал?

Она задыхается. Силы покидают ее. Ей нужно выиграть время. Она ищет слова, взвешивает их, пытается анализировать то, что ей известно о Калебе, чтобы как можно точнее составить его психологический профиль. Ей непременно надо понять, как работает его ум, и найти ошибку в его логике. Но ей плохо. Приступы боли, словно лезвия, пронзают ее мышцы. Каждый раз, когда она вздрагивает, ее суставы едва не ломаются. Ей нужно действовать быстро, пока она не потеряла сознание. И тогда она рискует — начинает говорить. Вначале — биографические данные: может быть, убийца перестанет видеть в ней только бездушный кусок мяса.

— Меня зовут Мария. Мария-Меган Паркс. Я родилась 12 сентября 1975 года в Геттисберге, штат Мэн. Моих родителей звали Дженет Коул и Пол Паркс. Они жили в фахверковом доме по адресу: Милуоки-Драйв, 12. Я ходила в школу нашего округа, в класс мисс Фредерикс. У меня были хорошие отметки по всем предметам, кроме математики. Это оттого, что я плохо видела цифры. Знаете, как это бывает: твой мозг закончил пример на сложение, и в этот момент цифры начинают плясать у тебя перед глазами.

Упомянуть о родителях и о том, что ее корни здесь, в Мэне, — это была хорошая мысль. И хорошо, что она упомянула о цифрах — об абстрактном понятии. Убийца сам когда-то был ребенком, это может сработать. Острый укол боли — губы Марии кривятся от страдания. Не делать ни перерыва между словами, ни паузы! Она снова начинает говорить:

— Мой брат Аллан умер в девять лет от лейкемии. Врач понял, что брат болен, когда провел черенком вилки по коже его икры. На следующий день кожа Аллана там, где врач потер ее вилкой, была синей. Вы это себе представляете? Синяя кожа!

Тишина. Мария кусает губы, чтобы подавить слезы. Нельзя выглядеть как жертва: убийцы обожают убивать жертв!

— Аллан похоронен на кладбище в Гранд-Рапидс, штат Огайо. Там живет моя бабушка Альберта Коул. Она взяла брата к себе, когда наступили его последние дни. В ночь перед его смертью я вошла в его комнату. Аллан сидел на кровати, он был очень худой и совсем лысый. Я помню, что он читал рождественский каталог и обвел красным фломастером названия нескольких игрушек. Я всегда считала, что это я убила Аллана — отравила его кровь, когда подбросила ему в апельсиновый сок обрезки дерева из точилки для карандашей. Я никогда не говорила об этом маме, но я и теперь уверена, что убила Аллана.

Господи, как мне плохо…

Тишина. Голос Марии на мгновение обрывается, потом она продолжает:

— Еще у меня есть пес по имени Барнс. Точнее — был пес, старый слепой лабрадор. Прошлым летом он погиб под машиной. Я похоронила его в своем саду. Я о нем ужасно скучаю.

Вдруг бешеная ярость начинает жечь ей грудь. Мария пытается сдержаться, но ей это не удается.

— Я демократка и протестантка. У меня есть счет в банке Бангора. Покупки я делаю у этих подонков из «Вал-Марта». Ах да, я забыла. Еще я курю «Олд Браун», борюсь за разрешение абортов, потеряла невинность в шестнадцать лет и с тех пор трахаю всех мужиков, которые мне попадаются. И девчонок тоже трахаю! Я обожаю красивых девушек. Мне нравится их гладкая кожа и вкус их половых органов на моих губах. Но главное — меня зовут Мария. Мария-Меган Паркс. Ты это слышишь, мразь, которая жрет трупы? Мое имя Мария-Меган Паркс и мне насрать на тебя!

— Я приветствую вас, Мария.

47

Мария вздрогнула так сильно, что ее суставы затрещали, ударившись о дерево креста, и боль завибрировала в сухожилиях и костях. Контакт установлен, теперь надо любой ценой поддерживать его.

— Умоляю вас, скажите мне еще что-нибудь.

Калеб смотрит на нее. Его руки подняты в молитвенном жесте. Его тело блестит в темноте. Мария чувствует, как ее руки и ноги тяжелеют. Тошнота терзает ее живот, и уже начинается рвота. Снова треск в наушниках. И в ее сознание входит по слуховым путям голос Баннермена:

— Мария… они здесь… Ты меня слышишь?

Чертов толстый дурак Баннермен! Бойцы из ФБР здесь. Мария плачет от счастья, услышав это.

В темноте снова звучит голос Калеба. Похоже, что он выбирает слова. Похоже, что он играет этими словами или любуется ими. Нет — это другие голоса говорят через него. Десятки голосов. Они звучат сначала далеко, потом ближе. Как будто вдали лает свора собак. Господи! Он говорит, но его губы не шевелятся.

Голоса объединяются и вырываются из открытого горла Калеба. Они налетают на Марию как шквал, охватывают ее и топят в звуках. Они так сильны, что Марии кажется, будто одновременно с Калебом кричат еще тысячи глоток. На поверхность этой какофонии всплывают вопли отчаяния, и Марии удается выделить их из общего шума. Она различает крики ненависти и призывы на помощь. Это голоса бесчисленных жертв Калеба — женщин, детей и стариков. И вдруг на их фоне, как звук рога во время бури, раздается голос Калеба:

— Я весы и гиря. Я бедствие, которое взвешивает души. Я старший мастер на стройке Творения. Я рычаг, который поднимает мир. Я Другой, противоположный всему, я ничто и пустота, я рыцарь Преисподней. Я Странник.

Крики прекращаются, буря голосов утихает. Слышны только треск свеч и жужжание мух. Калеб закрыл глаза. Он в трансе. В его руке слабо блестит стальное лезвие, покрытое надписями в честь Сатаны. Это ритуальный кинжал. Сейчас начнется обряд. У Марии стучат зубы от страха. Этот стук прерывается, когда ей кажется, что она видит, как темные тени тихо проскальзывают в дальнюю часть склепа.

Она прищуривает глаза и различает примерно тридцать фигур, которые пробираются среди трупов. Потом она снова переключает внимание на Калеба — и вздрагивает от ужаса: он тоже глядит на нее. Его глаза освещает улыбка. В склепе раздается свист лазерных прицелов, и в этот момент Мария понимает: Калеб знает, что они здесь. Он почувствовал их еще в тот момент, когда они шагнули на первую ступень первой лестницы. Нет, еще хуже: он знал, что они придут сюда. Все, что он сделал, было сделано именно для этого. Он все организовал, все спланировал. Калеб умелый мастер манипуляции. Он оставил после себя ровно столько следов, сколько было нужно, чтобы заманить Марию в свои сети. Похищая Рейчел, он знал, что именно Мария пойдет по его следу. Он знает ее и знает, что она видит то, чего не видят другие.

Красные точки лазерных прицелов остановились на рясе Калеба. Как на тренировке, каждый стрелок прицелился в жизненно важный орган и замедлил дыхание. На стрелках шлемы с инфракрасными прицелами и тепловыми датчиками. Они не могут промахнуться. Они разрежут его, распилят пополам при первом же его движении. В темноте раздается голос:

— ФБР! Не двигаться!

Мария смотрит на Калеба. Он предвидел, что умрет здесь. Ему нужно умереть именно сейчас. Это часть его плана. Мария пытается предупредить об этом снайперов, которые держат Калеба под прицелом, но ее горло сжалось, и из него не вылетает ни звука. Убийца медленно поднимает руку и взмахивает кинжалом. Лезвие сверкает в лучах свеч.

Калеб сделал движение, которого ожидали парни из ФБР. Вот он, законный предлог убить подонка, который посмел прибить к кресту их сестру по оружию. Пальцы снайперов сгибаются на курках. Снайперы задерживают дыхание, чтобы не шевельнуться даже на миллиметр. Калеб, кажется, открыл рот. Он говорит Марии «до свидания»… Мария качает головой справа налево, чтобы остановить снайперов. Слишком поздно. Несколько очередей раздаются одновременно. Словно в замедленном кинофильме, она видит вспышки огня, которые вырываются из стволов, и дымящиеся гильзы, вытолкнутые из оружия затворами. Тело Калеба вздрагивает от ударов пуль, на рясе появляются красные пятна. Его руки по-прежнему подняты для молитвы. Он смотрит на Марию. Он улыбается. Потом его пальцы разжимаются и роняют свое оружие. Кинжал падает и отскакивает от пола. Последняя очередь разрывает Калеба пополам. Он падает на колени, его голова опускается, подбородок упирается в грудь, руки падают на колени. Он выиграл.

Гром очередей звучит тише. Мария закрывает глаза. Словно издалека, она слышит голос Баннермена и контрольные выстрелы в голову и затылок, которыми агенты ФБР в упор добивают Калеба. Потом силы покидают ее. Она больше не чувствует даже гвоздей, которые натягивают ее раны. Одно мгновение она цепляется за те обрывки реальности, которые до нее еще доходят, а потом отпускает их и погружается в темноту.

Часть третья

48

Через восемь дней. Больница Либерти-Холл в Бостоне

Дрожа от ледяного ветра, который создают кондиционеры, специальный агент Мария Паркс вдыхает запахи формалина и дезинфицирующих средств в морге бостонской больницы Либерти-Холл. Этот морг занимает всю подвальную часть больницы — две тысячи квадратных метров. Это подвальный этаж разделен перегородками на холодные комнаты, лаборатории для вскрытия трупов и кабинеты для более подробного анализа взятых при вскрытии образцов. Именно сюда попадает большинство трупов, обнаруженных в Бостоне и его окрестностях. Сюда привозят тела самоубийц и жертв несчастных случаев, произошедших в выходные дни. И тела людей, смерть которых вызывает подозрение; в этих случаях посмертный осмотр тел проводится по приказу генерального прокурора штата Массачусетс.

Последние залы морга, самые просторные и с самым лучшим освещением, отданы в распоряжение службы судебно-медицинской экспертизы больницы Либерти-Холл. Сюда допускают только сотрудников научных подразделений полиции. Трупы сюда привозят в чехлах из прорезиненной ткани. В серых чехлах убитые, в черных — убийцы.

В этих огромных помещениях из бетона, облицованных белыми кафельными плитками, целая армия всего насмотревшихся скептиков-судмедэкспертов пилит грудные клетки и распарывает мертвые животы, отыскивая следы преступлений — голубую кайму, которая остается на долях печени после отравления мышьяком, черные липкие сгустки вещества на лопнувших от удара селезенках, шейные позвонки, сдвинутые со своих мест при удушении, отверстия от пуль большого калибра в продырявленных легких и пробитых насквозь сердцах. Этот визуальный осмотр эксперты завершают обследованием рта и других естественных отверстий тела. Там могут быть найдены немного слюны, капля крови, волос, который станет чьей-то генетической подписью, или немного спермы, неосмотрительно слитой в утробу изнасилованной женщины.

Над этой массой разлагающихся тел поднимается больница Либерти-Холл — четырнадцать этажей стекла и стали, где больные и умирающие люди лежат в одиннадцати отделениях общей медицины и в центре реанимации и интенсивной терапии.

Именно в этот центр, на самый верхний этаж, срочно положили специального агента Марию-Меган Паркс. Здесь хирурги, сменяя друг друга, очистили и перевязали ее раны.

Семь следующих дней Мария пролежала на больничной кровати, а медсестры делали ей перевязки и вливали антибиотики. Семь дней подряд Паркс засыпала в уютном тепле своей палаты, а просыпалась распятая на кресте в темном склепе. Семь дней она набиралась сил под привычный шум электрокардиографа и тележек с бельем, которые катили по коридорам кастелянши. Семь ночей она металась на кресте и кричала под уколами гвоздей.

Врачи прописали ей нейролептики, чтобы уменьшить остроту ее видений, но Паркс отказалась от этих лекарств. Нет ничего хуже, чем иметь видение под их действием. Скорость видения замедляется, каждая подробность увеличивается, кошмар становится нескончаемым, и боль в нем растягивалась на бесконечный срок.

На рассвете восьмого дня Паркс пришла в себя. Она чувствовала себя спокойной и отдохнувшей. Видение угасло, от него осталось только воспоминание о глазах Калеба, блестевших в темноте склепа. Еще одно тяжелое воспоминание среди многих. Разница лишь в том, что Калеб был убит спецназовцами из ФБР, и поэтому картины совершенных им убийств, несомненно, со временем потускнеют.

Если только Калеб действительно умер.

Мария старается прогнать от себя эту мысль. В ее мозгу звучит тонкий голосок, который возникает в нем каждый раз, когда ей бывает страшно. Голос, которым она в детстве говорила со своими куклами.

49

Территория Рима, город-государство Ватикан, 6 часов утра

Кардинал Оскар Камано любит те часы, когда красная полоса зари постепенно разбавляет светом синеву ночи. Каждое утро, проехав мимо Колизея, где когда-то столько знаменитых христиан пролили свою кровь ради величайшей славы Божией, кардинал приказывает своему шоферу остановить лимузин на площади Новой церкви и дальше идет один по переулкам Рима в сторону моста Святого Ангела.

Он мог бы доезжать до собора Святого Петра, как обычно делают другие преосвященные кардиналы, которые гораздо моложе его. А мог бы пойти короткой дорогой в сторону реки и потом спуститься вниз через район Борго-Санто-Спирито. Но нет: и в дождь, и в ветер, и при мучительной, как пытка, боли из-за артроза в колене кардинал Камано идет в обход, через мост Святого Ангела. Потом он сворачивает влево, на Виа делла Кончилиационе — улицу Примирения, и уже по ней доходит до ватиканских соборов, словно совершает паломничество.

Эта прогулка в одиночестве нужна ему в первую очередь как подготовка к утомительному шумному дню. Кардинал Камано — глава сверхсекретного общества «Легион Христа» и внушающий страх начальник Конгрегации Чудес — одного из самых могущественных ведомств Ватикана. Такого могущественного, что даже кардинал — государственный секретарь, первый министр Церкви, ни разу не смог сунуть свой нос в бумаги ведомства Камано.

Другие кардиналы, не менее могущественные, продали бы душу, чтобы получить доступ к архивам ведомства Чудес. Эти старики, которым не давало покоя честолюбие, знали, что именно величайшая секретность работы этой конгрегации делала ее одним из самых страшных учреждений Ватикана.

Все, кто служил в Конгрегации Чудес, тринадцать лет учились в семинариях «Легиона Христа» перед тем, как дать клятву служителей. Потом, выбрав самых способных из каждого набора, конгрегация посылала их в лучшие университеты, где они получали несколько докторских степеней. Это долгое и трудное обучение делало подчиненных Камано специалистами, которые всю свою жизнь посвящали проверке подлинности чудес и поиску доказательств существования Бога. Это была главная задача конгрегации — испытывать на подлинность видимые и невидимые знаки потустороннего мира.

Когда приходило сообщение о новом чуде или о новых действиях Сатаны, Камано посылал своих легионеров установить, действительно ли речь идет о сверхъестественном явлении. А также выяснить, не ставит ли оно под сомнение догматы веры: чудо ведь могло противоречить высшим интересам Церкви. Камано должен был, действуя незаметно, убедиться, что эти проявления силы Бога совместимы с тем, что сказано в Священном Писании, или задушить зло в зародыше, если они могут расшатать устои Ватикана.

После завершения этой предварительной проверки ученые из «Легиона Христа» связывались с Римом по самым тайным церковным каналам. Священники из ведомства Камано вводили полученные от них данные в свои компьютеры и выясняли, не происходило ли уже такое чудо в другом месте или в другую эпоху. Чаще всего эта проверка не давала никаких результатов. Тогда необычный случай оставляли под наблюдением и начинали работать со следующим.

Но иногда компьютеры разыскивали данные о том, что такое же чудо или такое же злодеяние в течение столетий повторялось через одинаковые промежутки времени. Тогда «Легион Христа» предполагал, что так исполняется одно из пророчеств Церкви и что, возможно, это Бог напоминает людям о себе. Легионеры подавали сигнал тревоги, папа немедленно забирал дело об этом явлении к себе, опечатывал своей апостольской печатью и держал под замком.

У Камано была и еще одна забота: сделать так, чтобы чудо или злодеяние было классифицировано до того, как в дело сунут свой нос другие конгрегации или, что еще хуже, журналисты. В случае сомнения он добивался, чтобы папа опечатал все дела, которые Конгрегация Чудес рассматривала на первом этапе. Если потом выяснялось, что случай не представляет никакого интереса, кардинал просил вернуть дело о нем в открытый доступ.

Из-за этого Камано так сильно уставал. Из-за этого же у него было много врагов.

Но в задачи его конгрегации входило не только рассмотрение доказательств существования Бога. Эта бесконечная задача была, в сущности, прикрытием для другой, такой тайной и опасной, что даже враги кардинала никогда не подозревали, как велики ее размеры. Если выяснялось, что одно и то же чудо происходило в течение многих веков, особенно если оно каждый раз было ответом на действие сатанинских сил, словно два противника сошлись в борьбе и каждый стремился победить, это означало, что скоро может исполниться древнее пророчество и что мир в опасности. В таких случаях легионеры Христа начинали рыться в архивах, где были собраны письменные свидетельства и знаки, предвещавшие великие катастрофы. Там были данные о предвестниках Всемирного потопа, падения Содома, египетских казней и о семи печатях Апокалипсиса. Но рядом с ними хранились и пророчества Нострадамуса, Малахии, Леонарда Пизанского и великих святых христианства. Здесь было столько предсказаний о Божьем гневе, что подчиненные Камано должны были, помимо выполнения своей официальной задачи, следить, не исполняется ли какое-то из них. А несколько месяцев назад многие легионеры Христа обнаружили одинаковые знаки в Азии, Европе и Соединенных Штатах — стигматы Страстей Христовых, загадочные исцеления, истекающие кровью статуи и случаи коллективной одержимости, а также осквернение кладбищ и жертвоприношения. И ритуальные убийства тоже. Целая серия убийств, и во всех случаях у преступников один и тот же почерк. Эти убийства особенно беспокоили Камано потому, что жертвами были только монахини, и притом не рядовые. Именно из-за этого и была объявлена общая тревога: уже несколько недель в секретных отчетах с передовых постов «Легиона Христа» упоминались убийства в монастырях святого ордена затворниц. Убиты были около тридцати монахинь этого ордена. И что особенно беспокоило кардинала, все убитые были найдены распятыми и обесчещенными, их тела были разбиты какой-то чудовищной силой. Убийца выжег на их телах раскаленным железом четыре буквы INRI, сокращение латинской надписи,которую римляне прибили над головой Христа. Но на телах умерших под пыткой монахинь эти четыре буквы сопровождались изображением пятиконечной звезды, внутри которой был изображен демон с козлиной головой. Это знак Бафомета, самого могучего из рыцарей Зла, архангела Сатаны.

Эти ритуальные убийства произошли в самых тайных монастырях католической Церкви, и поэтому Ватикану до сих пор удавалось замалчивать их. Но Камано знал, что скоро молчать уже будет невозможно. Почерк убийцы был одним из пророческих знаков, описания которых хранились в архивах Конгрегации Чудес. Он означал, что Воры Душ вернулись.

Поняв это, Камано отправил своих легионеров туда, где, по данным его разведки, количество убитых затворниц росло в угрожающей степени. С тех пор он нетерпеливо ждал новостей от своих посланцев.

Вот о чем думал кардинал Камано, поднимаясь на мост Святого Ангела. На мосту он остановился, чтобы посмотреть на Тибр, но тут зажужжал его мобильный телефон.

Звонил монсеньор Джузеппе, его апостольский протонотарий, то есть секретарь. Голос добродушного и крепкого телом, несмотря на старость, Джузеппе был почти визгливым от страха. Так говорят те, кто только что увидел Дьявола.

Слушая его, Камано ни разу не моргнул под взглядом каменных ангелов, охранявших мост. Люди из ФБР только что нашли в окрестностях Геттисберга, штат Мэн, трупы четырех убитых молодых женщин. Убиты Мэри-Джейн Барко, Патриция Грей, Сэнди Кларкс и Дороти Бракстон, четыре монахини из Конгрегации Чудес, которых Камано послал несколько недель назад расследовать убийства затворниц в Соединенных Штатах.

— Это все?

— Нет, ваше преосвященство. Эти люди из ФБР сумели застрелить убийцу. Это был монах.

Камано закрыл глаза и попросил своего протонотария подробно рассказать о том, как были совершены преступления. Когда он услышал ответ, его сердце застучало с бешеной силой. Молодые монахини погибли так же, как затворницы, судьбу которых они должны были выяснить. Убийца пытал их, а потом распял на крестах и выжег раскаленным железом на их туловищах четыре буквы INRI.

Кардинал закончил разговор. Он чувствовал во рту вкус крови. Теперь у него больше не было выбора. Он должен как можно скорее сообщить его святейшеству о том, что очень скоро исполнится одно из самых худших пророчеств Церкви. И это за несколько часов до начала Третьего Ватиканского собора! Сотням кардиналов и епископов еще много недель назад были отправлены приглашения на один из величайших съездов христианских иерархов за всю историю христианства. На собор, который должен был установить догматы веры и определить будущее Церкви. Сотни священнослужителей в красных одеждах начали съезжаться сюда со всего мира. Постепенно они занимали все больше места на площади Святого Петра и в бесконечных коридорах Ватикана.

Камано незаметно делает знак шоферу, который следует за ним в лимузине на достаточном расстоянии. Перед тем как сесть на заднее сиденье машины, он поворачивается к статуе архангела Михаила, которая охраняет крепость пап. В лучах рассвета острие копья, которое поднимает в руке Михаил, первый рыцарь Бога, кажется красным, словно его только что окунули в чан со свежей кровью. Кардинал больше не имеет права сомневаться.

50

Глаза Марии Паркс, которую поддерживает Баннермен, моргают от тусклого света неоновых ламп. Тело Калеба, накрытое простыней, лежит на анатомическом столе, а перед столом готовятся выполнить свой обряд доктора Манкузо и Стентон, два лучших в ФБР коронера, то есть следователи по убийствам. Мария уже работала с ними над многими делами, когда судмедэкспертам не удавалось заставить заговорить трупы. Благодаря Манкузо и Стентону примерно десять серийных убийц сейчас спали в тюрьме или в опломбированном гробу. И этого доктора добились, просто разрезая органы тела и анализируя пробы крови. Вот что такое тайны гормонов и обломков клеток.

Пока Мария надевает комбинезон, хирургическую маску и очки из плексигласа, Стентон снимает простыню с того, что осталось от Калеба. Мария застывает на месте, увидев лицо того, кто едва не убил ее, — или, вернее, то, что осталось от этого лица после снайперских пуль. Одна пуля на выходе выбила правый глаз, другая расколола височную кость. Еще одна пуля, крупного калибра, глубоко вошла в череп и оторвала голову от шеи. Две последние пули, выпущенные в упор в область над ухом, разбили челюсть Калеба. От его лица остался только один голубой глаз, часть лба, одна щека и половина носа. Остальное превратилось в ком мясного фарша без кожи, из которого выступают наружу обломки костей и зубов.

Калеб ниже ростом, чем казалось Марии, и мощнее. Мышцы толстые, как канаты, бедра словно у мясника, плечи как у землекопа, торс как у кузнеца. Только годы тяжелого труда могут выковать человека такой чудовищной силы.

Взгляд Марии скользят по телу Калеба. Его мужской член лежит на густых черных волосах, растущих на животе. Этот кусок плоти такой толстый, что у Марии перехватывает дыхание. Калеб даже мертвый полон грубой силы. Но ее ужас вызван не только его телосложением людоеда из сказки и не его членом насильника. Ее пугает кое-что еще. Что-то не в порядке с этим телом. И непорядок настолько очевиден, что Марии трудно определить, в чем дело. Только сосредоточив внимание на коже убийцы, она понимает, что Калеб стареет.

Ну вот, началось! Мария, ты начинаешь нести чушь.

И все же… На первый взгляд может показаться, что труп Калеба просто гниет быстрее обычных трупов. Но если внимательно присмотреться, то станет видно, что его кожа не разлагается, а вянет и начинает сохнуть, как кожаное изделие, за которым плохо ухаживают.

Мария смотрит на ладони Калеба. Эти ладони ей хорошо знакомы: она видела их вблизи, когда он прибивал ее к кресту. Кажется, ногти убийцы стали длиннее. Что-то похожее бывает с мертвецами: те, кто открывает гроб через несколько месяцев после похорон, видят, что ногти трупа выросли. Мария дрожит и кусает губы: она уверена, что грудь мертвеца едва заметно шевельнулась. Ладонь убийцы тоже начинает шевелиться. Мария холодеет от ужаса.

— Ты в порядке, Мария?

Мария резко вздрагивает, когда пальцы Баннермена сжимают ее плечо. Ладонь Калеба снова падает на железный стол. Его грудь выглядит неподвижной.

Боже мой, Калеб не умер…

51

Выйдя из узких переходов папского дворца в более широкие парадные коридоры, кардинал Камано тут же увидел и пожал протянутую ему мягкую ладонь монсеньора Доминичи, личного секретаря и духовника папы. Доминичи сморщился от боли. Стискивая пальцы духовника в своем кулаке, Камано вонзил взгляд в его желтые глаза. Обитатели Ватикана больше всего ненавидели не папу и не кого-либо из кардиналов — членов всемогущей курии. Самым ненавидимым в Ватикане человеком был этот пухлый коротышка, которому глава Церкви открывал свои самые тайные мысли.

Камано ослабил давление своей руки и улыбнулся папскому духовнику, но в улыбке не было радости.

— Скажите, монсеньор, как чувствует себя его святейшество?

— Папа обеспокоен своими заботами. Прошу вас, ваше преосвященство, не говорить много: он старый, больной и усталый человек.

— Бог тоже стар, но все же царствует.

— Тем не менее я боюсь за здоровье папы и посоветовал бы вам не утомлять его.

— Во время собора и при наших нынешних заботах? Это все равно что попросить капитана корабля пойти отдохнуть, когда вода заливает трюмы.

— Ваше преосвященство, вы, кажется, меня не поняли. Его святейшество стар и уже не может нести такой груз работы, какой нес в начале своего правления.

Камано подавляет зевок.

— Мне надоело слушать вас, Доминичи. Папы как старые машины: их используют, пока могут, а когда машина ломается, покупают другую. Поэтому утешайте его душу в той мере, в какой вы считаете это полезным, а заботы об остальном оставьте Богу и кардиналам курии.

Сказав это, Камано покидает духовника и кивает швейцарским гвардейцам. Они раздвигают свои скрещенные алебарды и впускают кардинала в покои папы. Закрывая за собой дверь, Камано сразу обращает внимание на тишину и темноту в комнатах. Солнце, которое встает над площадью Святого Петра, проливает сюда красный как кровь свет через тяжелые бархатные занавески. Камано видит на светлом фоне окна темный силуэт папы. Его святейшество стоит перед окном и смотрит на рассвет, который окрашивает белым цветом соборы Ватикана. В одном, по крайней мере, Доминичи прав: судя по тому, как папа выглядит, его силы на пределе.

Скрип паркета под ногами заставляет Камано замереть. Плечи папы слегка вздрагивают, словно он только что заметил присутствие кардинала в комнате. Камано видит, как папа принюхивается к воздуху комнаты, а потом в комнате раздается хриплый старческий голос главы Церкви:

— Итак, мой дорогой Оскар, вы по-прежнему любите этот светлый виргинский табак?

— Как жаль, ваше святейшество, что эта любовь — не грех.

Тишина. Папа медленно поворачивается. Лицо у него очень серьезное. И морщин на этом лице столько, что кардиналу кажется, будто папа за одну ночь постарел на десять лет.

— Итак, мой друг, что нового?

— Сначала скажите мне, как вы себя чувствуете.

Его святейшество глубоко вздыхает:

— Что я могу сказать кроме того, я стар, скоро умру и мне не терпится наконец узнать, существует ли Бог.

— Как вы можете сомневаться в Его существовании, ваше святейшество?

— Так же легко, как верю в Него. Бог ведь единственное существо, которому не обязательно существовать, чтобы править.

— Это сказал святой Августин?

— Нет, Бодлер.

Оба молчат. Потом Камано тихо кашляет, чтобы прочистить горло, и начинает говорить:

— Ваше святейшество, у меня плохие новости. В разных частях мира происходит все больше чудес и проявлений силы Сатаны.

— Это знаки исполнения пророчества?

— За последние месяцы было убито много монахинь из ордена затворниц. Четыре агента конгрегации Чудес, которых мы послали в Соединенные Штаты расследовать эти преступления, тоже убиты.

— И?..

— Люди из ФБР сумели застрелить убийцу. Это был монах. У него на плечах татуировка — сатанинские символы, пламя Ада, окружающее буквы INRI. Это символ Воров Душ.

— О господи! Что вы сказали?

Папа покачнулся, Камано бросился к постаревшему главе Церкви и поддержал его. Опираясь о плечо кардинала, папа дошел до своей кровати и с трудом сел на нее.

— Ваше святейшество, известно ли вам, почему Воры Душ убивают затворниц?

— Они… хотят завладеть одним евангелием, которое Церковь потеряла больше семисот лет назад.

— Что было написано в этом евангелии?

По лицу папы скользнула тень.

— Ваше святейшество, мне крайне необходимо знать, с каким врагом я имею дело. Иначе я не смогу бороться.

— Это очень долгая история.

— Я вас слушаю.

52

Коронер Манкузо дышит в микрофон своей гарнитуры. Он только что прикрепил к поясу датчик, с которым она соединена. На датчике загорается зеленый индикатор. Когда на ленте больше не будет места для записи, индикатор станет красным. Пока Стентон подготавливает микроскопы и центрифуги, в искусственном холоде морга звучит голос Манкузо:

— Осмотр трупа геттисбергского убийцы в больнице Либерти-Холл, Бостон. Вскрытие проведут коронеры Барт Манкузо и Патрик Стентон по поручению шерифа округа Геттисберг и генерального прокурора штата Массачусетс. Отмечу также, что директор ФБР Стюарт Кроссман особым приказом присвоил этому делу федеральный уровень секретности. Поэтому необходимо, чтобы запись переписал секретарь, хорошо знакомый с требованиями этого уровня конфиденциальности.

Манкузо откашливается, чтобы прочистить горло. Стентон сменяет его и продолжает своим низким сильным баритоном:

— Цель осмотра — не определение причин смерти, поскольку в них нет никакого сомнения, а в том, чтобы собрать все данные, которые могут быть полезны для установления личности убийцы и для определения мотивов, по которым он убивал своих жертв.

Эти слова усилены треском фотовспышки и шипением батареек: Стентон делает несколько фотографий выходных отверстий от пуль, которые бойцы из ФБР выпустили в Калеба в склепе.

— На теле подозреваемого обнаружено шестьдесят семь входных и шестьдесят три выходных отверстия, которые неравномерно распределены по всему телу. Большинство этих отверстий оставлены боеприпасами калибра девять миллиметров, имевшими дозвуковую скорость при полной нагрузке, и боевыми пулями сорок пятого калибра 5,56, выпущенными при настильной стрельбе с расстояния тридцать пять метров. Остальные сосредоточены в мозговых полушариях и стволе мозга, оставлены пулями сорок пятого калибра от пистолета «магнум» и пулями калибра девять миллиметров от пистолета «парабеллум». Выстрелы были резкие и разрушительные, сделаны с близкого расстояния.

— Бронированные пули! Били бы уж сразу из гранатомета, — проворчал Манкузо, просовывая палец в одно из двух последних отверстий в черепе. Палец вошел туда целиком. — Ну и сослуживцы у тебя, Паркс! Просто ковбои!

Паркс закрывает глаза и слушает шум, который производят пальцы Манкузо, шаря внутри черепа Калеба. Коронер копается в пулевых отверстиях, а Стентон в это время раскладывает по местам инструменты для нанесения разрезов. Пальцы Манкузо возвращаются из раны пустыми; он берет в руку щипцы, чтобы залезть в нее глубже. Когда щипцы выныривают из тела, Паркс видит, что в руке коронера блестит обломок бронированной пули.

— О’кей.

На этом доктора Манкузо и Стентон по обоюдному согласию прекращают выяснение причин смерти и переходят к подробному исследованию трупа.

Манкузо и Стентон зажигают экраны, на которых их ассистенты разместили в ряд рентгеновские снимки скелета Калеба и остатков его челюсти. Левый экран мигает: одна из ламп, которые его подсвечивают, плохо работает. Манкузо стучит по нему пальцами, лампа трещит, потом зажигается. Звучит голос Стентона:

— Осмотр рентгеновских снимков, выполненных через четыре часа после смерти. Снимки челюсти и зубов. На участках, которые не были разрушены пулями, зубы стерты так, что обнажены значительные участки корней. Кроме того, заметен признак, который много значит, — отсутствие лечения. На тех зубах, которые мы можем видеть, нет ни коронок, ни пломб. Можно сделать вывод, что этот человек никогда не был у зубного врача. Следует также обратить внимание, что на зубах нет округлостей и зазубрин, которые возникают при употреблении твердой пищи. Кроме того, челюстные мышцы слабы для человека с таким мощным телосложением. Это, вероятнее всего, означает, что он питался в основном растительной пищей.

Манкузо, копаясь крюком и пинцетом во рту трупа, дополняет лекцию Стентона:

— Эмаль зубов тусклая и покрыта трещинами, дентин мягкий. Шейки зубов оголены, десна втянута внутрь. Следует также отметить наличие в ротовой полости крупных язв, которые указывают на длительный дефицит витамина С.

Стентон, не веря его словам, направляет луч своего фонаря на то место, куда указывает закутанный в латексную перчатку двойной толщины палец Манкузо. Потом он произносит:

— Коронер Стентон подтверждает, что на трупе имеются язвы, характерные для цинги. В наше время такой синдром можно обнаружить только в странах, народам которых приходится долго и тяжело голодать. Должно быть, этот человек питался в основном вареными корнеплодами и овощами. В его пище почти или совсем не было плодов и мяса.

Манкузо накрывает ладонью микрофон, чтобы его слова не были записаны, и тихо спрашивает Стентона:

— Цинга? А почему бы не проказа? Когда ты в последний раз видел в Америке признаки цинги на трупе?

— Я вижу их в первый раз за всю жизнь.

53

Дверь личных покоев папы приоткрывается. Пол скрипит. Личный секретарь папы, шурша сутаной, наклоняется к уху его святейшества и вполголоса докладывает, что последние из кардиналов только что прибыли и что церемония открытия Третьего Ватиканского собора начнется, как было намечено, в шестнадцать часов. Папа кивает и шевелит рукой. Ладонь у него вялая от слабости. Секретарь подает ему графин с водой на серебряном блюде и уходит. Двери закрываются за ним.

С колокольни базилики раздается звон — призыв к верующим помолиться Богородице. Когда колокола кончают звонить, в комнаты папы снова проникает далекий шум толпы туристов на площади Святого Петра. Камано и его святейшество сидят в кожаных креслах. Папа наклоняется к кардиналу и говорит:

— То, что я сейчас хочу вам рассказать, ни в коем случае не должно выйти из стен этой комнаты. Особенно во время собора, когда в коридорах Ватикана бродит столько любопытных пар ушей на двух ногах. Вы хорошо меня поняли?

— Да, ваше святейшество.

Папа берет графин, наполняет водой два хрустальных стакана и подает один из них кардиналу. Тот ставит стакан на низкий столик.

— Это дело — самая большая тайна Церкви. Оно началось в день смерти Христа. В Писании сказано, что Иисус во время предсмертной агонии утратил дар блаженных видений. Раньше ему было достаточно закрыть глаза, чтобы увидеть рай и небесных ангелов. Но раз он потерял этот дар в момент смерти, можно подумать, что он, должно быть, увидел людей такими, какие они есть, — вопящую толпу у его ног, цепь римских солдат вокруг креста. Его оскорбительно ругали, в него плевали. Вот за кого он умирает — понял он. В Писании сказано, что тогда он поднял глаза к небу и закричал: «Элои, элои, лама сабахтани?»

— Что значит: «Отец, отец, почему ты меня покинул?»

— Да. Это были его последние слова. Потом Христос умер. Это официальная версия.

Оба какое-то время молчали. Потом Камано спросил:

— И в чем тут проблема?

— В том, дорогой Оскар, что, кроме этой официальной версии, никому ничего не известно о том, что стало с Христом после его смерти.

— Я не понимаю, к чему вы клоните.

— В Евангелиях сказано, что римляне отдали тело Христа его ученикам, чтобы те смогли его похоронить по еврейским обрядам в гробнице, вход в которую закрыт тяжелым камнем. Согласно все той же официальной версии, через три дня после смерти Христа его труп исчез из этой гробницы, хотя никто не откатывал камень от входа. Потом воскресший Христос появился среди апостолов. Он передал им Священное Писание и послал их просвещать народы светом Евангелия.

— В чем же дело?

— В том, что в Писании есть белое пятно. Там ничего не сказано о времени между моментом смерти Христа и тем моментом, когда его ученики обнаружили, что гробница открыта. Три дня, о которых никто ничего не может сказать. Все остальное — земная жизнь Христа, его арест, суд над ним, муки Страстей и казнь — засвидетельствовано в документах или было подтверждено тысячами свидетелей. Все может быть проверено, кроме этих трех дней. А вся наша вера основана как раз на том, что произошло в эти три дня. Если Христос действительно воскрес, это значит, что и мы воскреснем. Но предположим, что Христос никогда не возвращался из мертвых.

— Что вы говорите?!

— Предположим, что он умер на кресте и не воскрес, а следующие три дня были придуманы апостолами, чтобы его дело продолжалось и то, что он сказал людям, распространилось по миру.

— Именно это сказано в Евангелии от Сатаны?

— Это и еще другое.

Снова молчание.

— Что другое?

— Это евангелие не только утверждает, что Христос не воскрес. В нем также сказано, что, утратив дар блаженных видений, он на кресте отрекся от Бога и, сделав это, превратился в Януса, вопящего зверя, которого римляне прикончили, переломав ему руки и ноги. Иисус, сын Бога, стал Янусом, сыном Сатаны.

— Вы хотите сказать, что в тот день победу одержал не Бог, а Сатана?

Взгляд папы стал печальным.

— Ну что вы, ваше святейшество! Мы не первый раз сталкиваемся с такими ересями. Таких евангелий были сотни и будут еще новые. Нам достаточно отрицать все целиком и полностью и срочно послать в наступление батальон ученых, которые служат нашему делу. Широкие массы верят прежде всего в вас и лишь потом в Бога. Если папа назвал что-то правдой, значит, это правда. Так было всегда, и нет никаких причин, чтобы в этот раз случилось иначе.

— Нет, Оскар, на этот раз положение более тяжелое.

54

Коронеры Манкузо и Стентон, руководствуясь рентгеновскими снимками, начали подробно исследовать скелет Калеба. Медленный голос Манкузо тихо озвучивает мысли обоих судебных медиков:

— На костях видны последствия многочисленных травм, которые были залечены. Лечение было примитивное: это видно по тому, что костные мозоли вокруг переломов толстые и неровные. Этому человеку, несомненно, было около сорока лет, но отсутствие современной медицинской помощи внешне состарило его раньше срока и истощило его организм. Возможно, это бродяга, который давно порвал все связи с современным обществом. Поэтому следствию стоит обратить основное внимание на маргиналов в крупных городах и на бродяг, зарегистрированных полицией во время проверок в сельских местностях штатов Мэн и Массачусетс. У кого-нибудь есть что добавить к этому?

— Да! — заявила Мария. — Калеб стареет.

Манкузо и Стентон слегка вздрогнули, услышав ее голос. Манкузо выключил запись.

— Что ты сказала, Паркс?

— Когда я была рядом с Калебом в склепе, ему было на вид самое более тридцать лет.

— Разве ты видела его лицо? Я думал, что нет.

— Я видела его ладони.

— Что ты хочешь сказать? Что он постарел на десять лет, пока лежал в холодной комнате?

— Да, именно это я и хочу сказать.

Манкузо обнял рукой плечи Марии.

— Пусть будет так, моя дорогая. Тебя прибили к кресту, потом ты провела восемь дней в интенсивной терапии, и теперь ты убеждена, что мир уродлив и отвратителен, что мы все умрем из-за атомных электростанций и что «Гиганты» не будут играть в ближайшем Суперкубке.

Вот что я предлагаю. Я буду продолжать вскрытие согласно научным правилам наблюдения и анализа. Если этот твой парень действительно стареет, я приглашу тебя на ужин, заплачу за обоих, каким бы ни был счет, и даже не попытаюсь поиметь тебя после того, как отвезу домой. — И добавил, повернувшись к своему товарищу: — Эй, Стентон! Как насчет того, чтобы вскрыть этого хренова призрака сегодня?

— Ну, черт возьми, ты даешь! Как не согласиться: этот труп умрет от старости, если мы ничего не сделаем!

Стентон снова включает запись и уже серьезно говорит:

— Рентгеноскопический осмотр завершен. Мы продолжаем работу.

Коронеры вооружаются лупами и осматривают кожу Калеба.

— На коже трупа обнаружены патологии, характерные для бродяг: чесотка, грибок, шрамы, которые остаются после ветрянки и оспы при плохом лечении. Верхний слой кожи поврежден. Следует обратить внимание на ритуальную татуировку на предплечьях. Рисунок на коже сделан острым лезвием, и надрезы заполнены несмываемыми чернилами. Он изображает пылающий костер и стоящий посреди него красный крест, окруженный языками огня. Возле локтевого сгиба эти языки соединяются, окружают крест и сплетаются, образуя слово — нет, скорее сокращение: INRI.

— Это титулус, — говорит Мария.

— Как ты сказала? — спрашивает Манкузо и поворачивается к ней.

Когда он видит лицо молодой женщины, ему кажется, что ее глаза стали больше. Она, словно загипнотизированная, пристально глядит на труп. Потом снова начинает говорить, и каждое ее слово в ледяном воздухе морга сопровождается кольцом пара.

— Титулус. Так у римлян называлась табличка, которую вешали на шею рабам, когда продавали их на рынках. Такие же таблички прибивали в античные времена к крестам над головами распятых, чтобы люди знали, чем осужденный заслужил такую муку.

— А что значит INRI?

— Это сокращение надписи на табличке, которую Понтий Пилат приказал прикрепить над головой Христа. Надпись была сделана на латыни, на греческом и на еврейском языках, чтобы все смогли ее прочитать. INRI — сокращение ее латинского варианта. В латыни не было буквы J, которую мы теперь пишем в начале имени Иисус, ее роль выполняла буква I. Поэтому надпись на титулусе выглядела так: Iesus Nazarenus Rex Iudaeorum. Что значит: Иисус из Назарета, Царь Иудейский.

— Ты это узнала, когда учила катехизис?

— Нет. У меня есть диплом преподавателя истории религий.

— А что, по-твоему, означает огонь вокруг красного креста?

— Пламя ада.

— Извини, я не понимаю.

— У арамейцев такой рисунок на могиле означал, что тот, кто в ней похоронен, проклят и его могилу ни в коем случае нельзя открывать, иначе его душа вырвется на свободу и станет мучить мир.

— Значит, если я верно улавливаю твою мысль, татуировка этого трупа означает, что…

— Что Иисус Христос находится в аду.

55

— Насколько это серьезно, ваше святейшество?

Какое-то время папа молчит, погрузившись в свои мысли. Маятник часов равномерно стучит, словно цеп, который молотит тишину. Потом глава Церкви начинает рассказывать. Он говорит так тихо, что кардиналу Камано приходится наклоняться к нему.

— В Евангелии от Сатаны сказано, что после смерти Христа его ученики, которые видели его отречение, убили римлян, поставленных сторожить крест, унесли труп Януса и похоронили его в пещере на севере Галилеи. Судя по тому, что нам известно, они вырубили углубление в стене той пещеры, где укрылись сами, поместили в эту нишу останки Януса и замуровали ее. На плите, закрывшей вход в гробницу, они вырезали крест цвета крови, окруженный языками огня, а над ним — священную надпись INRI.

— Почему они вырезали сокращение надписи с именем Иисус? Они же хоронили Януса.

— Для римлян это сокращение означало Iesus Nazarenus Rex Iudaeorum — «Иисус из Назарета, Царь Иудейский». Но ученики отрицания истолковали это же сочетание букв иначе. Для них оно означало Ianus Nazarenus Rex Infernorum, что можно перевести как «Янус из Назарета, Царь Ада».

У Камано закружилась голова, но ему казалось, что это голос папы неподвижно висит в воздухе комнаты и слегка покачивается.

— В этих пещерах ученики Януса и написали свое евангелие, в котором, сменяя друг друга, рассказали о том, что они увидели в тот день. Потом римляне стали их преследовать, и они бежали в Малую Азию. Там они поселились в подземном монастыре, затерянном в горах Каппадокии. Оттуда они послали миссионеров во все концы мира, чтобы распространить свою ересь. Известно, что потом эта секта исчезла. Несомненно, все сектанты погибли во время какой-нибудь эпидемии.

— А евангелие?

Папа с трудом встает с кресла и подходит к закрытому тяжелыми шторами окну. Он на мгновение отодвигает одну из штор и смотрит на беготню туристов по площади. Потом продолжает свой рассказ:

— В 452 году, когда гунны угрожали Риму, папа Лев Великий встретился с их царем Аттилой на холмах возле Мантуи и предложил ему двенадцать повозок золота в обмен на мир. Аттила согласился на предложение и в знак уважения преподнес папе в дар рукописи, которые гуннские всадники захватили, когда грабили монастыри Малой Азии. Вернувшись в Рим с этим странным грузом, Лев Великий заперся в своих комнатах и вышел оттуда только через неделю, бледный и похудевший. Он наткнулся среди этих книг на очень древнее и очень вредоносное сочинение. На обложке этой книги кожевники вытиснили изображение пятиконечной звезды и в ее центре — демона с козлиной головой. Теперь мы знаем, что этим сочинением было Евангелие от Сатаны. Должно быть, гунны нашли его среди трупов каппадокийских сектантов. В этой рукописи было столько тьмы и зла, что Лев Великий пришел в ужас и решил спрятать ее как можно дальше от людей, чтобы никто о ней не узнал.

Тишина.

— Тогда он создал два в высшей степени тайных общества, наследники которых существуют и сейчас. Первое из них — орден рыцарей-архивистов, которым он поручил проехать по всей империи, вернуть рукописи на их прежнюю родину и укрыть в надежных местах. Второе — невидимая община затворниц, которых он поселил в отдаленных монастырях на вершинах гор. Затворницам он поручил хранить эти сочинения и изучать их в величайшей тайне. Затем он отправил Евангелие от Сатаны в центр великой сирийской пустыни, чтобы оно было недоступно для варваров. Архивисты, посланные выполнять это поручение, не имели права вернуться назад. Через несколько лет их всех истребила та же болезнь, которая раньше погубила учеников Януса, и это евангелие было забыто.

Папа с трудом возвращается в свое кресло. Когда он снова начинает говорить, кардинал замечает, что силы его святейшества подходят к концу.

— С тех пор прошло семьсот лет. Все это время архивисты неутомимо ездили по Европе и спасали сокровища человеческой мысли от варварских полчищ, которые как волны обрушивались на христианский мир. Были найдены бесценные рукописи в развалинах монастырей, разорванные пергаменты в разрушенных городах и папирусы, спасенные от пожаров. Все это множество шедевров они, двигаясь только по ночам, отвозили в монастыри-крепости на вершинах гор. Там затворницы сшивали заново разорванные переплеты и при свечах переписывали заново драгоценные страницы, порыжевшие от огня, а потом укрывали книги в своих библиотеках.

Помолчав, папа продолжает:

— Все это время Евангелие от Сатаны, память о котором исчезла, спало под горячими песками великой сирийской пустыни. В 1104 году его нашел авангард Первого крестового похода. Эти крестоносцы отвезли рукопись в Акру, где она была спрятана в каменном тайнике. К сожалению, враги в то время отвоевали город, и только во время Третьего крестового похода короля Ричарда Львиное Сердце знамя Христа вновь было поднято над его укреплениями. Это случилось в 1191 году. Итак, Акра только что захвачена крестоносцами в результате осады, длившейся много месяцев. Ричард Львиное Сердце торопится выступить в поход на Яффу и Аскалон и оставляет Акру тамплиерам — рыцарям Храма. Они обыскивают ее всю от крыш до подвалов. И Робер де Сабле, их великий магистр, случайно находит в подвалах крепости Евангелие от Сатаны.

Папа отпил глоток воды, при этом его зубы еле слышно стукнули по стеклу стакана. Он поморщился: у воды почему-то был привкус земли. Он почувствовал, как эта вода стекает вниз по его пищеводу, потом ощутил легкую тошноту. Папа вернул стакан на стол и стал рассказывать дальше:

— Мы знаем, что Сабле открывал это евангелие и прочел в нем что-то, чем воспользовался, чтобы совершить сделку с Демоном, благодаря которой он обогатил свой орден. Орден Храма стал могущественнее, чем короли, и богаче, чем Церковь, и это произошло отчасти благодаря этой книге. Но в 1291 году крестоносцы окончательно потеряли Акру. Так закончились Крестовые походы, и христиане утратили Святую землю.

Тишина.

— В последовавшие за этим годы тамплиеры, укрывшиеся во Франции, проникли в Ватикан, подкупая кардиналов из окружения пап. Целью ордена Храма был контроль над соборами: тамплиеры хотели добиться, чтобы один из почитателей Януса был избран папой и рассказал миру об отречении Иисуса на кресте. Эта катастрофа погрузила бы страны Запада в хаос и означала бы смерть Церкви и разрушение христианских королевств. Смертельная угроза для христианской веры встревожила Рим, и его посланцы встретились с представителями короля Франции в отдаленных швейцарских замках. В результате было принято соглашение: король передаст папе Евангелие от Сатаны, а его святейшество в обмен на это не будет требовать для себя знаменитые сокровища ордена Храма. После того как соглашение было заключено, все тамплиеры Франции были арестованы и брошены в тюрьмы. Это произошло на рассвете 13 октября 1307 года. В ту же ночь шпионы короля Франции, которых он внедрил в Ватикан, руками своих подручных перерезали тех кардиналов, которые приняли проклятый устав ордена Храма. Но несколько таких обращенных уцелели — те немногие, чья принадлежность к ордену Храма осталась неизвестной. Эти выжившие были в числе самых могущественных кардиналов. Они стали действовать подпольно и основали тайное братство, которому дали название «Черный дым Сатаны».

56

— Ты в порядке, Паркс?

Мария Паркс с трудом отрывает свой взгляд от трупа и поднимает на Манкузо глаза, под которыми видны черные круги.

— Что такое?

— Я спросил, в порядке ли ты. Ты очень бледна.

— Все в порядке, Манкузо, Я чувствую себя хорошо.

— Если хочешь, сходи купи себе сэндвич.

— Купи мне сам мясную нарезку и майонез.

— Вот это да! Слышал, Стентон?

— А кто пообещал ей, что купит что-нибудь пожрать, пока мы будем готовиться резать на куски ее поклонника? Не я.

Стентон снова включает запись. В ледяном воздухе раздается его голос:

— Мы переходим к исследованию внутренних органов.

Манкузо черным фломастером рисует на груди Калеба, между четвертым и пятым ребрами, метку, в которую Стентон вонзает длинную граненую иглу своего шприца. Мария словно зачарованная смотрит на то, как игла пронзает плевру и медленно исчезает в грудной клетке трупа. Когда игла входит внутрь на три четверти, Стентон объявляет, что проколол оболочку сердца.

— Мы начинаем забор крови. Шестьдесят кубических сантиметров из желудочков сердца.

Рука коронера прекращает толкать иглу вперед и твердым движением оттягивает назад поршень шприца, чтобы компенсировать отсутствие кровяного давления. Шприц наполняется коричневатой жидкостью, которую Стентон разливает по четырем пробиркам, в которые уже добавлен сульфид натрия. Это вещество должно нейтрализовать спирт, образовавшийся при разложении трупа. Манкузо в это время много раз берет кровь из аорты, полой вены и руки, чтобы сравнить концентрацию различных веществ в разных наборах проб.

Пока Стентон включает центрифугу, Манкузо надевает резиновые перчатки, которые закрывают руки до предплечий. Он проводит на груди Калеба красную черту, затем вонзает в мышцы скальпель и снимает мясо с костей грудной клетки. После этого он берется за циркулярную пилу. В ледяном воздухе разносятся взвизгивания этого инструмента. Эксперт старательно режет на продолговатые куски костяную пластину, которая скрепляет грудную клетку Калеба. Когда лезвие пилы атакует последний сопротивляющийся участок, крошечные осколки кости ударяются об очки Стентона и отскакивают от них. Раздается глухой треск, и лезвие начинает кромсать пустоту. Грудная клетка Калеба распахивается, и по залу распространяется запах гниющих внутренностей:

Сердце Манкузо готово выпрыгнуть из груди. Он смазывает ноздри помадой с ментолом и наклоняется над щелью в грудной клетке. А потом недоверчиво смотрит на Марию, которая не упускает ни одной подробности этой сцены, и уже менее уверенным тоном говорит для записи:

— Итак, коронер Манкузо сменил Стентона. Мы констатируем сильную деградацию тканей и их преждевременное органическое разложение. Основные органы еще целы, но внутренности ускоренно разлагаются. Как будто труп находится в непривычной для него среде и его клетки деградируют от соприкосновения с кислородом. При визуальном осмотре верхнего слоя кожи трупа отмечено, что она теряет упругость и увядает. Кроме того, мы отмечаем образование значительного количества волос и необычно сильный рост ногтей. Эта клиническая картина напоминает мумификацию трупов, которые разлагались в теплой и сухой среде, защищенные от гниения. В тех случаях тоже происходила быстрая деградация мягких тканей, затем вся жидкость испарялась из тела, и внутренние органы высыхали. В заключение добавлю, что, если бы мне пришлось определять время смерти этого человека только по степени разложения трупа, я бы сказал, что он умер… больше шести месяцев назад.

Когда Паркс услышала эти слова, у нее закружилась голова. У стоявшего рядом с ней Баннермена был стеклянный взгляд человека, который борется с тошнотой.

Пока Манкузо вытирает пилу и кладет ее в футляр, Стентон вставляет в распил два расширителя. Их стальные челюсти раздвигают края разреза в грудной клетке Калеба. При каждом нажиме Стентона ребра трупа с треском раздвигаются. Когда коронер решает, что отверстие достаточно широко, он запирает замки расширителей и уступает место Манкузо. Тот надрезает мышцы, вынимает из груди трупа легкие и кладет их на металлический стол. Распоров их ударом скальпеля, Манкузо осторожно отделяет одну долю от другой. Он снова начинает говорить в микрофон:

— Визуальный осмотр поверхности легких трупа. Дыхательные органы частично разложились. Те альвеолы, которые еще видны, достаточно чистые и крупные, но передняя часть основания атрофирована. Это признак хронической дыхательной недостаточности. Ее подтверждают и рентгеновские снимки. Этот человек, несомненно, был астматиком. Мы отмечаем полное отсутствие современных химических загрязнителей окружающей среды и смол, которые содержатся в выхлопных газах. Те же рентгеновские снимки подтверждают это. Исследование стенок позволяет сделать вывод, что этот человек никогда не курил и никогда не вдыхал табачного дыма. Однако в его легких есть значительные скопления веществ, содержащих углерод и остаточные следы нескольких видов золы и сажи. Похоже на то, что этот человек много лет дышал дымом нескольких видов дров. Такие признаки в наше время характерны лишь для нескольких изолированных племен в бассейне Амазонки и на острове Борнео, а также в тех последних, отрезанных от окружающего мира местностях, где дрова до сих пор остаются единственным топливом. Значит, мы можем быть вполне уверены, что это был первобытный человек. Наше предположение подтверждают и многочисленные трещины внутри легких. Это следы плохо залеченных патологий — еще один признак того, что этот человек никогда не имел доступа к современной медицинской помощи. Значит, предположение о том, что он бродяга, нужно отвергнуть, если только он не родился бродягой.

Закончив свою лекцию, Манкузо заботливо складывает вместе доли легких и присоединяется к Стентону, который в это время надрезает глаз Калеба. Когда лезвие скальпеля прорезает хрусталик, глаз сплющивается и превращается из шара в лепешку. У Марии это вызывает приступ тошноты. Стентон отрезает кусок роговицы, кладет его под микроскоп и устанавливает колесико регулятора на максимальное увеличение. И с его губ срывается тихий свист. Стентон знаком подзывает Манкузо, и тот тоже прижимает глаза к окуляру микроскопа.

— Ты видишь то, что вижу я?

Манкузо не тратит времени на ответ. Он дышит в свой микрофон, чтобы продолжить запись. Потом он стирает со лба каплю пота и говорит:

— Мы переходим к осмотру роговицы глаза геттисбергского убийцы. В ней гораздо больше нормы клеток-палочек, которые позволяют человеку видеть ночью. Клеток-колбочек, которые работают днем, мало, и они плохо развиты. Можно предположить, что этот человек провел основную часть своей жизни в полумраке. Провел при слабом освещении столько времени, что его глаза приспособились к отсутствию света. Можно даже сделать вывод, что при дневном свете он был почти слепым. Видимо, он выходил из своего укрытия днем лишь при крайней необходимости.

— Вы хотите сказать, что этот убийца был кем-то вроде… вампира? — прерывающимся голосом, перебивая коронера, спросил Баннермен.

— Нет, шериф. Просто этот человек прятался под землей и выходил из своего жилища лишь по ночам. Он начинал видеть мир только на закате солнца. Примерно так же, как индейцы из племени чиакахуа в бассейне Ориноко. Это затерянное племя обитает в самом сердце джунглей. Исследователи обнаружили его лишь в 1930-х годах. Чиакахуа жили среди такой густой чащи, что к ним сквозь ветви деревьев проникало очень мало света. Ученые отметили, что большинство людей этого племени теряли зрение. Хрусталики их глаз утрачивали прозрачность и становились лишь полупрозрачными. Эта особенность передавалась по наследству: большинство их детей рождались с белыми ночными глазами.

57

— А что случилось потом, ваше святейшество?

Папа долго молчит. Он начал рассказывать больше часа назад, и Камано боится, что тот не сможет закончить рассказ. Но старый глава Церкви, неотрывно глядя перед собой, продолжает свое повествование:

— На следующий день после ареста тамплиеров и уничтожения кардиналов, поклонившихся Янусу, Евангелие от Саганы было под сильной охраной перевезено в монастырь Богородицы на горе Сервин. Там затворницы изучали его больше сорока лет — до 1348 года, года Великой черной чумы. В ночь с 13 на 14 января этого злополучного года некие монахи без ордена и Бога, пользуясь хаосом, который царил в этих сельских краях из-за эпидемии, напали на этот монастырь и убили затворниц. Теперь известно, что они приходили, чтобы забрать свое евангелие — Евангелие от Сатаны.

— Воры Душ? Это были они?

— Да. Они — вооруженный отряд на службе у кардиналов из братства Черного дыма. Несомненно, эти Воры Душ — наследники тех тамплиеров, которые остались в живых после упразднения ордена Храма.

Тишина.

— А что стало с евангелием?

— Известно, что в ту ночь, когда были убиты монахини с горы Сервин, одна старая затворница смогла убежать от убийц и унесла с собой эту книгу. Также известно, что она прошла через часть Альп и смогла добраться до монастыря августинок, затерянного в Доломитовых горах. Там теряются и ее следы, и следы евангелия. Больше никто никогда не слышал о нем.

— И по этой причине убийства затворниц продолжались многие столетия?

— Да. Кардиналы из братства Черного дыма, несомненно, думали, что Церковь вернула себе это евангелие и что папа опять доверил книгу затворницам. Эти монахини сумели переписать несколько отрывков из этой рукописи в те годы, когда она еще хранилась у них. Мои отдаленные предшественники разослали эти выписки в разные монастыри ордена затворниц — сначала в Европе, потом, по мере того как исследователи открывали новые материки, стали отправлять эти тексты в Африку и Америку. Но расстояния и океаны никогда не останавливали Воров Душ, и убийства продолжались. И продолжаются до сих пор.

— Вы хотите сказать, что братство Черного дыма Сатаны до сих пор существует и продолжает расширять свои ряды в Ватикане?

Папа медленно кивает.

— Последние убийства произошли в 1900-х годах. Мы думали, что на этом все закончилось. Но пророчество начинает исполняться снова. Чума и убийства.Люди верят, что это умерло, но это возвращается. Это возвращается всегда.

Тишина.

— Я не могу еще понять одного, ваше святейшество.

— Чего же?

— Почему братство Черного дыма так упорно и с таким ожесточением ищет старинную книгу, которая сама по себе ничего не доказывает? Чем это можно объяснить?

Папа с трудом встает и подходит к тяжелому сейфу, в котором он хранит свои самые тайные документы.

— Робер де Сабле, прочитав это евангелие в подвалах Акры, послал своих тамплиеров на север Галилеи — туда, где, как сказано в этой книге, за тысячу лет до него ученики отрицания похоронили останки Януса.

— И что было потом?

Камано слышит, как скрипнули петли тяжелой стальной двери сейфа. Потом папа возвращается к нему, держа в руках маленький бархатный мешок, завязанный шнуром, и протягивает его кардиналу. Пальцы Камано развязывают шнурок. Внутри лежит почерневший от огня обломок человеческого скелета — кусок большой берцовой кости. Сердце кардинала сжимается. А папа продолжает свой рассказ:

— Эта кость — часть скелета, который тамплиеры действительно нашли в тех пещерах. На скелете были следы всех ран, нанесенных Христу во время Страстей, и еще много переломов на руках и ногах, по которым римляне били Януса, чтобы ускорить его смерть. Скелет прекрасно сохранился в сухом воздухе пещеры. На его черепе был венок из колючих веток.

— Бог мой…

— Я не заставлял вас говорить то, что вы сейчас сказали.

— И это все, что осталось от… Януса?

— Это все, что мы смогли спасти после убийства сервинских затворниц. Они хранили скелет вместе с евангелием. Генеральный инквизитор, которому в то время было поручено расследовать это преступление, нашел этот обломок кости в камине их монастыря. Очевидно, затворницы успели уничтожить скелет как раз перед нападением, чтобы эти реликвии не попали в руки к Ворам Душ. Уцелел только череп Януса. Настоятельница этой несчастной общины сумела унести его вместе с Евангелием от Сатаны во время своего бегства.

— Я полагаю, вы посылали этот фрагмент кости на датировку.

— Да, и много раз.

— И каков результат?

— Сомнений нет: это кость человека, который действительно умер тогда же, когда и Христос.

— Это еще не доказывает, что это был именно он.

Папа опускает голову и долго молчит. Его руки дрожат.

— Ваше святейшество, это доказывает, что те кости действительно скелет Христа?

Папа медленно поднимает голову. В углах его глаз блестят слезы.

— Ваше святейшество! Как бы тяжело ни было то, что вы должны мне сообщить, я должен это знать.

58

Стентон наклоняется над трупом, разрезает стенку желудка и погружает пальцы в зеленоватую кашицу, которой наполнен желудочный карман. Он с помощью тестовой пластинки измеряет кислотность этой пищи, берет несколько граммов разложившегося вещества и кладет их на стекло под микроскоп.

— Мы приступаем к исследованию кармана желудка трупа. Отмечаем присутствие в нем ягод и корней, а также остатков постного мяса и клубней, испеченных на огне. Следовательно, этот человек ел торопливо и питался примитивной пищей. В желудке содержатся также волокна корнеплодов и бобов, остатки овощей, содержащих крахмал, и…

Лицо Стентона становится желтовато-бледным, как воск, пальцы замирают на колесике регулятора.

— Боже мой! Манкузо, подойди и посмотри!

Манкузо сменяет его у микроскопа и рассматривает то, что показывает ему при большом увеличении коллега. Потом он твердым голосом произносит в микрофон:

— Я вижу распадающиеся волокна белков и характерные фрагменты молекул ДНК. Я подтверждаю: в желудке трупа присутствуют остатки человеческого мяса — мышц и внутренностей.

— О черт! Наш вегетарианец оказался мерзким людоедом…

— Есть и еще кое-что.

— Что именно?

Манкузо хватает пинцет и снова принимается рыться в распоротом желудке Калеба, но безрезультатно. Тогда коронер режет дальше — до того места, где пищевод входит в желудок, — и вставляет оптико-волоконную камеру в пищеварительный тракт трупа. По-прежнему ничего. Тогда Манкузо делает электрическим скальпелем новый разрез до двенадцатиперстной кишки и остатков входа в толстый кишечник. Оттуда, где работают пальцы коронера, поднимается вонь, как из канализации, но пинцет наконец ухватил что-то твердое. Инструмент выныривает наружу. Пальцы Манкузо поднимают свою добычу вверх. Свет неоновых ламп зажигает белые блики на металле пинцета и освещает овальный волокнистый клубень, головка которого обросла целой шапкой корней.

— Черт…

— Что это такое?

— Туберкулис перенис. Лесной корень, который когда-то выращивали в пещерах вдали от света и долго варили на малом огне в воде с уксусом, чтобы размягчить. Римляне и друиды утверждали, что этот корень лечит невидимые раны и прогоняет чуму.

— Ну и в чем тут проблема?

— А в том, что этот корень прекратили выращивать еще в пятнадцатом веке. Сейчас существуют только несколько высохших клубней, и они находятся в музеях. А этот клубень почти свежий. Если добавить это к отсутствию современной медицинской помощи, следам сажи в легких и ночному зрению, мы заходим в тупик.

— Почему?

— Потому что, если бы я просто сложил вместе по правилам науки части той картины, которая оказалась у меня перед глазами, мне бы пришлось сделать вывод, что перед нами труп человека, который прожил большую часть своей жизни во второй половине Средних веков.

Стентон выключает запись и срывает с себя наушники.

— Этот дурацкий труп меня уже начинает доставать!

— Меня тоже.

Звучит сигнал: центрифуга только что закончила сепарировать кровь Калеба. Стентон выхватывает одну пробирку из резервуара машины и взбалтывает содержимое. Потом он выливает немного этой жидкости на несколько тонких стеклянных пластинок и кладет их, одну за другой, под линзы целой батареи фотонных микроскопов. В зале повисает мертвая тишина. Линзы то выдвигаются из своих гнезд, то возвращаются назад. В комнате раздается гул: это загудели потоки фотонов. Приборы начинают бомбардировать частицами кровь Калеба, чтобы определить, из чего она состоит. Когда они закончили работу, Манкузо и Стентон капают на каждую пластинку реактив, который должен выделить один из элементов крови, заставив его вступить в химическую реакцию и окраситься в яркий цвет.

Снова звучит сигнал центрифуги. Принтер выплевывает распечатку длиной в метр. Манкузо задумчиво ее читает. Потом, под треск помех в наушниках микрошлема, он диктует результаты:

— Цель: анализ крови геттисбергского убийцы. Кровь сильно подверглась разложению. Сахаров мало или совсем нет. Фрагменты эритроцитов, их количество намного меньше среднего значения. Фрагменты лейкоцитов, их количество больше нормы. В пробах не обнаружено никаких следов обычных в наше время лекарств, например аспирина или противовоспалительных средств. Никаких следов успокоительного и обезболивающего, ни одной молекулы медикаментов, применяемых в психиатрии. Как и можно было предположить на основании предыдущих исследований, в крови нет никаких следов антител к привычным для современных людей вакцинам. Значит, у него не было иммунитета ни против одной современной болезни. Наоборот, мы отмечаем присутствие антигенов типа F1.

Стентон смотрит на Манкузо так, словно тот сказал, что геттисбергский убийца — далекий родственник инопланетянина, потерпевшего крушение возле города Розуэлл. Он кладет ладонь на микрофон, чтобы его слова не были зарегистрированы, и спрашивает:

— Ты в своем уме?

Манкузо так глубоко задумался, что вздрагивает от этих слов.

— А? Что ты говоришь?

— Ты сейчас сказал, что обнаружил у него антиген F1. Ты что, напился? Или у тебя начинается депрессия?

— Ни то и ни другое. Там есть антиген F1. Я это утверждаю.

Манкузо протягивает Стентону лист из распечатки, тот вырывает бумагу у него из рук и внимательно читает, а потом записывает:

— Коронер Стентон подтверждает: никаких следов современных химических загрязнителей, никаких следов медикаментов, никаких антител, появившихся в результате вакцинации. Единственное исключение — антигены F1, которые возникают при продолжительном контакте с бациллой Иерсиния.

— Иначе говоря, с бациллой чумы.

Стентон лихорадочно готовит еще один образец крови и добавляет в него каплю осаждающего вещества. Снова наступает тишина: коронеры смотрят на результат. Потом раздается голос Стентона:

— Присутствие бациллы Иерсиния подтверждается. Бацилла активная. Этот человек был здоровым носителем чумы — сам имел к ней иммунитет, но был очень заразным.

Пока Манкузо прокручивает на центрифуге другие образцы, Стентон проверяет герметичность своей защитной маски, готовит еще одну пробу на тонкой пластинке и добавляет несколько капель чистого глицерина. Какое-то время он молчит, внимательно рассматривая результат в микроскоп. По мере того как предмет исследования увеличивается в размере, глаза коронера раскрываются все шире.

— Реакция через тридцать секунд после начала опыта. Следовательно, перед нами разновидность бациллы Yersinia pestis, вызывающая ускоренное брожение глицерина. Я делаю вывод: это чума, штамм континентальный, бацилла центральноазиатского происхождения.

Манкузо, который, прижав глаза к микроскопу, рассматривал другой образец, куда он только что добавил несколько капель раствора нитрата, бесцветным голосом объявил:

— Отмечена сильная реакция нитрата в присутствии изучаемой бациллы. Мы констатируем быстрый распад нитрата с образованием нитрита и выделением азотистой кислоты, которым сопровождается дыхание активной бациллы. Я делаю вывод, что это бацилла чумы, континентальная, штамма Antiqua. То есть перед нами возбудитель римской бубонной чумы, которая почти уничтожила население средиземноморских стран в шестом веке после Рождества Христова.

— Какой чумы? — переспросила Мария.

— Той, которая вызвала первую великую эпидемию в истории, дорогая Паркс. Это было великое бедствие времен императора Юстиниана. Прославленный писатель и историк Прокопий, живший в те времена, писал, что эта болезнь едва не уничтожила весь человеческий род.

Стентон, который, наклонившись над третьей пробой, изучал последний образец, прервал рассказ Манкузо и дрожащим от волнения голосом объявил:

— Подтверждено присутствие бациллы второго типа. И черт побери, Манкузо, это Иерсин-2! Бацилла континентальная, вызывает брожение глицерина. Но незаметно никакого распада нитрата и никакой реакции на концентрированный раствор мелибиозы. Я утверждаю, что это второй вид бациллы Иерсиния. Бацилла континентальная, относится к типу Medievalis.

— О господи! Великая черная чума.

Манкузо достает свой мобильный телефон, чтобы позвонить директору ФБР. Мария Паркс, у которой кружится голова, в это время глядит на Калеба. Ей кажется, что его раздробленное и искромсанное лицо улыбается в искусственном свете неоновых ламп.

59

Папа поднимает стакан и выпивает глоток воды. Вкус земли исчез из его рта. Он снова начинает говорить, и его голос звучит устало.

— Через несколько часов после того, как ученики Януса украли тело Христа, человек по имени Иосиф из Аримафеи нашел у подножия креста один из гвоздей, которые были использованы при пытке. Этот гвоздь был весь в крови. Иосиф завернул его в кусок полотна и спрятал в своей тунике.

Тишина.

— Нам известно, что Иосиф Аримафейский отдал этот сверток Петру, главе апостолов, который получил от Христа титул первого папы христианства. Так этот гвоздь оказался в Риме и потом в течение веков каждый из пап передавал его следующему папе.

— О господи! Вы хотите сказать, что этот гвоздь сейчас у вас?

— Да. Он хранится в надежном месте рядом с другими реликвиями. Их собрали Мария и апостол Иоанн, которые стояли у подножия креста во время агонии Иисуса. На гвозде сохранились несколько окаменевших волокон мышц и очень древняя кровь. Мы в величайшей тайне отправили на анализ ДНК этих остатков. А потом сравнили полученный результат с ДНК скелета Януса.

— И что же?

— Тот, кого ученики отрицания похоронили в пещерах на севере Галилеи, — действительно Христос.

— Господи… А как же Туринская плащаница? А частицы истинного Креста? Как же все реликвии, о которых мы утверждали, что обнаружили их? Мы же выставляли их в церквях и соборах!

— И Святой Грааль тоже?

— Простите?

— Мы зашли в разговоре так далеко, что я однажды отведу вас в тайные залы Ватикана. Вы удивитесь, когда увидите, как много там дремлет реликвий, настоящих и мнимых. И археологических находок тоже.

— Археологических находок?

— Еще в начале евангелизации Азии мы обнаружили в Китае и Центральной Азии тропы, по которым прошли миссионеры Януса. Они дошли даже до Сибири, но там их следы вдруг резко обрываются.

— И что это за следы?

— Глиняные таблички, алтари, фрески и храмы во славу Януса. Известно, что в то время эти миссионеры успели обратить в свою веру многие кочевые народы, в том числе монголов, и эти кочевники сами начали распространять, как смертельную эпидемию, рассказ об отречении.

Снова тишина.

— За последующие века архивисты не переставали объезжать самые отдаленные области мира и стирать эти следы. Они разрушили храмы, уничтожили фрески на стенах, сломали алтари, а все предметы культа, которые можно было увезти, переправили сюда и заперли в тайных залах Ватикана. Это был долгий и тяжелый труд, но мы полагаем, что можем утверждать, будто в этой части мира больше не осталось ни одного следа культа Януса. Во всяком случае, ни одного такого, который можно было бы опознать как след этого культа.

— Но?..

— Но в пятнадцатом веке конкистадоры на своем пути в глубь обширных территорий, которыми владели ацтеки и инки, обнаружили… нечто странное.

— Что именно, ваше святейшество?

— Мраморные кресты, подземные храмы и фрески, прославлявшие Януса.

— Боже всемогущий и милосердный! Вы хотите сказать, что эти миссионеры Януса пересекли Атлантику?

— Нет. Мы думаем, что они сделали так же, как народности, населявшие Монголию за несколько тысячелетий до них. То есть что они перешли по льду Берингов пролив, а потом шли на юг вдоль побережья Тихого океана и добрались до Мексики. Их учение распространяется как эпидемия.

Когда папа и инквизиторы из Саламанки узнали, что миссионеры отрицания достигли Нового Света намного раньше, чем каравеллы Колумба и Веспуччи, власти Испанского и Португальского королевств направили туда еще больше конкистадоров и предоставили им полную свободу действий, чтобы те прошли в глубь этих земель и захватили доказательства существования культа Януса. А конкистадоры за оказание этих услуг получили право обращать в рабство побежденные народы и оставлять себе все сокровища, которые они найдут. И год за годом десятки кораблей везли из Нового Света в Рим и в Испанию следы Януса. Все это время конкистадоры продолжали разрушать то, что не могли увезти с собой. После ацтеков и инков они перерезали все племена, которые были обращены в культ Януса миссионерами отрицания.

— Все ли следы исчезли?

— Мы остаемся бдительными и до сих пор финансируем многочисленные археологические раскопки по всему миру, чтобы от культа Януса ничего не осталось. Но сейчас последние девственные леса отступают перед людьми, и кто знает, что однажды могут откопать бульдозеры, которые валят старые деревья.

Тишина.

— Простите меня, ваше святейшество, но все это не доказывает, что Христос не воскрес из мертвых. И не доказывает, что он отрекся от Бога на кресте.

— Как же не доказывает, если есть датированное евангелие, подлинность которого установлена, и в нем говорится противоположное? И если существует череп в терновом венце, найденный на том самом месте, которое указано в этом евангелии? Как вы объясните это нашим верующим? Очнитесь, Камано! Прислушайтесь к звукам за стенами — это их голоса. Что, по-вашему, произойдет, если кардиналы из братства Черного дыма завладеют этими реликвиями и объявят всему миру, что Церковь, возможно, лгала им больше двадцати веков?

— Зачем этим кардиналам делать такое?

— Затем, что они фанатики. Они решили завладеть Церковью не для того, чтобы получить в свои руки ее могущество, а чтобы разрушить ее изнутри. Однако они знают, что смогут добиться этой цели, только если получат контроль над Ватиканом и выберут одного из своих на престол святого Петра. В этот момент они смогут открыть людям все. Но для этого им сначала нужно получить обратно Евангелие от Сатаны, потому что в нем содержатся все доказательства, которые им нужны.

— Никто им не поверит.

— Вы уверены в этом? Разве не вы только что сказали: если папа говорит, что нечто верно, значит, это верно.

— Да, если то, что он говорит, согласуется с Писанием.

— Не обманывайте себя, Оскар. Писание — это лишь бумага и чернила. Если папа из братства Черного дыма посреди литургии раскроет Евангелие от Сатаны и прочтет толпе верующих то, что там написано, то, клянусь, они поверят в слова книги и их вера в Христа испарится за несколько секунд.

Папа закрывает глаза. Его дыхание так слабо, что почти не поднимает грудь. Камано кажется, что его святейшество умирает. Но старый глава Церкви снова начинает шептать:

— Что вы предлагаете делать с этим, Оскар?

— Об убийствах затворниц скажу лишь, что о них скоро станет известно, и против этого мы ничего не можем сделать. Что касается чудес и проявлений сатанинских сил, то журналисты засыпают нас вопросами об официальной позиции Церкви, но пока нам удается их укрощать. Чтобы выиграть время, мы собираемся организовать пресс-конференцию. На ней мы объясним, что собор будет изучать эти загадки, чтобы выяснить, исходят ли эти случаи от Бога или вызваны причинами, которые находятся вне нашей компетенции.

— Вы правы: пока мы не узнаем об этом больше, Господь не пожелает, чтобы с нами случилось что-то плохое. Значит, мы должны сосредоточиться на проявлениях сатанинских сил. Если это действительно случаи коллективной одержимости, а не истерические припадки, должен существовать главный источник, из которого распространяется зло.

— Высшее одержание?

— Дай Небо, чтобы это было не оно.

Немного помолчав, Камано спрашивает:

— А что вы решили по поводу евангелия и черепа Януса?

— Нужно начать расследование с нуля. Мы должны использовать все возможные средства, чтобы завладеть этими реликвиями, пока этого не сделали Воры Душ, и уничтожить доказательства лжи. Срочно поручите это дело вашим лучшим легионерам.

— Это уже сделано, ваше святейшество. Делом занимается отец Альфонсо Карцо, экзорцист, которого обучил я сам. Он умеет отличать запах святых от вони Сатаны. Если кто-то может найти источник зла, которое распространяется по миру, то это он.

Часть четвертая

60

Земли индейского племени яномани в глубине лесов бассейна Амазонки

За четырнадцать часов до этого разговора отец Альфонсо Карцо прибыл в католическую миссию Сан-Хоакин, затерянную в глубине джунглей бассейна Амазонки, в бразильском штате Пернамбуку. Не раздеваясь и не сказав ни слова, Карцо сразу же упал в гамак и до сих пор спал в нем глубоким сном, похожим на смерть. Окружавший его девственный лес за эти часы умолк и теперь был погружен в глубокую тишину.

Уже три недели отец Карцо по поручению Конгрегации Чудес ездил с одного конца планеты на другой и давал оценку случаям одержимости сатанинскими силами. Этих случаев становилось все больше. За эти недели он много ночей провел без сна на кораблях и в самолетах дальнего следования и в грязных гостиницах. Три недели он исследовал особенности этих случаев и шел по следу целого легиона демонов. Духи ада были необычно сильны, а это означало, что силы Зла пробуждались.

Все началось почти без шума со стигматов Страстей Христовых на теле монахов и монахинь, причем таких, о возрасте которых невозможно было судить по их внешности. Потом почти во всех частях мира статуи Богородицы в церквях начали плакать кровавыми слезами, а распятия — загораться во время мессы. После этого произошли чудеса, видения и необъяснимые исцеления. Количество проявлений сатанинской силы тоже превзошло все возможные границы, и доля случаев одержимости увеличивалась с тревожащей скоростью. И тогда чья-то безымянная рука набрала номер телефона монастыря Богородицы на Синае. Этот цистерцианский монастырь стоит высоко в горах возле Сан-Франциско. Для отца Альфонсо Карцо, великого путешественника, он был главной квартирой.

Монастырь Богородицы на Синае был не таким, как другие монастыри. Его порог никогда не переступал ни один посетитель. Этот женский монастырь был, в сущности, домом отдыха для примерно пятидесяти отставных экзорцистов, чьи ум и тело раньше времени были истощены совершением обрядов, побеждающих силы Зла. У всех этих пенсионеров было нечто общее: все они боролись с архангелами Ада и за время своего служения каждый по меньшей мере один раз был одержимым. Злой дух вселялся в того, кто его изгонял, через прикосновение: рука одержимого внезапно вырывалась из ремней и хватала экзорциста за горло. Это происходило всегда в конце обряда изгнания, когда демон становился по-настоящему опасным. Из комнаты, где солдат Бога с помощью молитвы сражался со Зверем, вырывалась целая буря воплей. Потом помощники экзорциста чаще всего обнаруживали его лежащим без чувств. Его волосы становились седыми, а лицо покрывалось морщинами от того, что он увидел. Именно это и произошло с каждым пансионером монастыря Богородицы на Синае. С тех пор эти дрожащие старики хранили на дне своих глаз ужасное воспоминание об этой навязанной им близости к Демону. Их души были мертвы, а забота о телесных оболочках была поручена добрым монахиням.

Конгрегация Чудес обращалась к отцу Карцо в тех случаях, когда демона не удавалось изгнать из человека никакими способами. Последний вызов поступил три недели назад в тот момент, когда Карцо, сидя на скамье, дышал соленым ветром, прилетевшим с залива. Он тогда только что возвратился из Парагвая. Дух, которого он там изгнал из человека, называл себя Астаротом, шестым архангелом Ада и повелителем ураганов. Одиннадцать ночей продолжалась упорная и жестокая борьба, а потом Астарот внезапно отпустил свою добычу, словно подчиняясь чьему-то сигналу. Можно было подумать, что все это сделано лишь затем, чтобы заставить Карцо уехать на другой конец мира. Упаковывая для обратного пути свой набор орудий для изгнания духов, экзорцист чувствовал, что случай с Астаротом — лишь отвлекающий маневр. Он прыгнул в первый же самолет, отправлявшийся в Сан-Франциско. И как только вернулся к своим старикам и голубям, его телефон зазвонил.

61

Он сидел в парке, вокруг него дремали на скамейках примерно десять стариков экзорцистов, и в этот момент раздался звонок кардинала Камано. Было почти прохладно. Лучи заката, падавшие на землю сквозь щели между облаками, были похожи на кровавый дождь.

Карцо бросил последнюю горсть риса ворковавшим у его ног голубям, поднял взгляд и посмотрел на подходившую к нему старую монахиню. Она протянула ему беспроводной телефон. У Карцо вырвался недовольный вздох. Ничего не выражающим голосом он поздоровался со своим собеседником.

— Значит, ваше преосвященство, наши легионеры все еще пугаются стука ставней и скрипа дверей?

— Нет, Альфонсо. На этот раз дело обстоит серьезнее. Ты должен отправиться в путь как можно скорее.

Карцо вытянулся, его тело напряглось.

— Я вас слушаю.

— Мы зафиксировали пятьдесят случаев одержимости демонами, и штатный экзорцист Ватикана не может с ними справиться.

— О господи! Пятьдесят?

— Пока — да.

— Каковы признаки одержимости?

— У всех пострадавших есть признаки одержимости верховными силами Зла. Они чудесным образом заговорили на языках других народов, они говорят чужими голосами и перемещают предметы, не прикасаясь к ним.

— Лица и тела этих людей изменяют форму?

— Да. Кроме того, похоже, что их тела стали сверхчеловечески сильными. А главное…

— Что главное?

— Они знают то, чего не должны бы знать, — сведения о том, что происходит после смерти и загробного мира.

— Какие сведения?

— Откровения Пресвятой Девы в Междугорье, Фатиме, Лурде и Салеме. Те слова Богородицы, которые мы никогда не передавали широким массам верующих. Эти одержимые знают их, Альфонсо. Знают сказанное про Ад и про Рай.

— Что вы, ваше преосвященство! Демоны ничего не знают о Рае.

— Ты в этом уверен?

Долгая тишина. Потом голос Камано снова зазвучал в трубке:

— Это еще не самое серьезное. У всех одержимых одни и те же симптомы, и все повторяют те же самые фразы на одном и том же языке. Но они незнакомы друг с другом, никогда не общались между собой ни по какой связи и живут в разных частях мира. Точнее, жили.

— Почему в прошедшем времени?

— Это мертвецы, Альфонсо. Они все умерли за несколько часов до того, как началась их одержимость. Родственники замечали ее первые признаки во время бдения над телом.

— Ваше преосвященство! Вы же знаете, что это невозможно! Силы Зла не имеют власти ни воскрешать мертвых, ни одержать их.

— Тогда почему они говорят, что знают тебя, Альфонсо? Почему они хотят говорить с тобой? Именно с тобой, и ни с кем другим? Ты должен срочно вернуться. Ты меня слышишь? Нужно… ты приехал.

— Алло? Ваше преосвященство? Вы слышите меня?

В трубке раздался такой сильный треск, что Карцо был вынужден отодвинуть телефон от уха. Затем шум исчез так же внезапно, как возник, и на линии наступила мертвая тишина. В этот момент ледяной ветер нагнул вершины деревьев, и в горло экзорциста проник запах фиалки. Карцо знал этот запах лучше, чем кто-либо другой.

— Ваше преосвященство?

— Не вмешивайся в это дело, Карцо. Продолжай кормить своих голубей, или я съем твою душу.

У Карцо волосы на голове встали дыбом, когда он услышал в трубке этот мертвый голос.

— Кто вы? — спросил он.

— Ты знаешь, кто я, Карцо.

— Я хочу услышать, как вы сами скажете мне это.

Окаменевший от ужаса экзорцист услышал в ответ целый хор воплей. Крики тех одержимых, о которых говорил Камано. Привязанные к кроватям, они кричали его имя, чтобы привлечь его к себе. В этом океане криков Карцо услышал голоса, которые призывали на латыни, древнееврейском и арабском языках имена демонов всех трех религий Книги. Старые экзорцисты, дремавшие на скамьях парка, подняли головы. Из их неподвижных губ вырвались другие голоса, которые были хорошо знакомы Карцо.

— Мое имя Ганеш.

— Я Странник.

— Локи, Мастема, Абраэль и Альринах.

— Я Адрамелех, великий канцлер Ада.

— Адаг народ аббадон! Я Разрушитель!

— А я Астарот! Ты помнишь меня, Карцо?

— Белиал, я Белиал.

— Мое имя Легион.

— Мы Алу, Муту и Хумтаба.

— А мы Сет, Люцифер, Мамон, Вельзевул и Левиафан.

— Азазель, Асмуг, Ариман, Дурга, Тиамат и Кингу. Мы здесь. Мы все здесь.

Потом их подбородки снова упали на грудь, и старые священники, как ему показалось, снова уснули. В телефонном канале раздался щелчок. Карцо приготовился выключить телефон — и вдруг заметил, что небо покрывается странными черными облаками и вместо тех голубей, которых он кормил несколько минут назад, перед ним целая армия птиц той же породы. Сотни голубей разместились на траве и деревьях парка. Они роняли помет, яростно били крыльями и постепенно окружали Карцо.

— Бегите, отец! Бегите! — закричала старая монахиня.

Ее вопль вывел отца Карцо из оцепенения. Экзорцист поднял взгляд к небу и понял, что то, что он принимал за грозовой фронт, на самом деле туча скворцов, летящих тесным строем. Их передние ряды уже пикировали на парк и монастырь. Монахиня, эта святая женщина, закрывала Карцо от птиц своим телом, пока он взбегал на крыльцо.

В то же мгновение армия голубей налетела на спящих стариков и на монахиню, которая отбивалась от них руками. Укрытый стенами здания, Карцо видел сквозь окна, как эта крутящаяся масса перьев и клювов обрушилась на свою жертву, и слышал вопли несчастной монахини, которой птицы выклевывали глаза. Она кричала, пока перья не забили ей горло, потом упала на колени, и крики оборвались.

Карцо собирался прийти ей на помощь, но в этот момент по оконным стеклам застучал дождь из каких-то летящих предметов. Сначала экзорцист принял эти глухие удары за стук градин, но потом разглядел, что это было. Неподвижными от ужаса глазами Карцо смотрел, как парк чернеет от птичьих трупов: это скворцы бросались на окна и разбивались, стуча как градины. После каждого удара на стекло брызгал фонтан крови. Горло Карцо снова наполнилось отвратительным запахом фиалки, и он понял: двери Ада открываются.

62

Миссия Сан-Хоакин была крошечной черной точкой среди огромного девственного леса. Отец Карцо пришел сюда по следу, который ему указали одержимые, о которых говорил Камано. Все они назвали местом высшего одержания именно эту часть мира.

Карцо вышел из самолета в сырую ночь Манауса. Здесь его ждала пирога, на которой его повезли вверх по Рио-Негро. Об этом плавании у экзорциста остались лишь смутные воспоминания: удушливый туман над рекой, плеск весел, которые были похожи на лопаты, полчища комаров, лихорадка и страх, от которых дрожало его тело… И еще крики — громкие крики, долетавшие с берега. По мере того как они приближались к территории миссии, лес затихал и наконец совсем умолк. Как будто все животные умерли или покинули эти места, спасаясь от неизвестной угрозы.

На закате Карцо увидел кучку индейцев яномани. Они следили за его приближением с понтонного моста, соединявшего топкие берега Рио-Негро. Вот куда в конце концов привела его дорога — от небоскребов Сан-Франциско к этой пристани, где его ждал Зверь.

Карцо не в первый раз приехал к яномани: он и раньше бывал у них, чтобы посоветоваться с их шаманами насчет лесных и речных демонов. И насчет наркотических снадобий, которые они жевали, чтобы увидеть, как души умерших бродят во мраке. И насчет дьявольских способностей Бога-Ягуара, и насчет ядовитых пауков и ночных птиц. Здешние злые силы были очень похожи на те, которые экзорцист выслеживал в «мире без деревьев». Сходство было так велико, что иногда Карцо применял заклинания и напитки яномани для изгнания своих противников — демонов.

Именно шаманы сообщили в пернамбукскую миссию, что у девочки-подростка из их племени проявляются признаки высшего одержания. Это была принцесса народа яномани, и звали ее Малуна. Когда луна пошла на ущерб, голос и тело Малуны начали изменяться.

За несколько дней до этого лес поразила странная болезнь, от которой портилась вода в родниках и умирали звери. Воины яномани, которые возвращались с границы земель своего народа, сообщали, что на стволах огромных деревьев появилась какая-то сероватая тошнотворная гниль, разъедающая, словно проказа, кору растительных великанов и отравляющая их сок.

Потом болезнь перешла на обезьян и птиц. Их окаменевшие трупы стали падать с деревьев. После этого у беременных женщин племени начались выкидыши. Шаманам пришлось хоронить уродливые маленькие трупы, извергнутые раньше срока больными утробами этих женщин. Именно в это время принцесса Малуна стала превращаться и громко выкрикивать омерзительные слова на языке миссионеров. Тогда шаманы пошли предупредить белых отцов, что в лес проникли неизвестные демоны и принесли с собой великое зло, от которого страдает «мир без деревьев».

63

— Проснитесь, ваше преподобие!

Отец Альфонсо Карцо, обливаясь потом, открывает глаза и видит над собой красное лицо отца Аламеды, настоятеля миссии. Карцо чувствует запах его дыхания и морщится: опять Аламеда глушил свой страх пальмовым вином. Экзорцист снова закрывает глаза, и у него вырывается тяжелый вздох обессилевшего человека. Каждая клетка его тела умоляет его не вставать, просит снова уснуть и спать до самой смерти. Карцо уже готов поддаться этому сладкому соблазну, но большие руки отца Аламеды снова встряхивают его.

— Отец, вы должны бороться! Это Зверь насылает на вас сон.

Отец Карцо с огромным трудом снова открывает глаза и поворачивается лицом к стене хижины. Углы разошлись, и стена, по сути дела, стоит отдельно от остальной постройки. Мрак за стеной светлеет. Туман, наползающий с реки Рио-Негро, затопил поляну, на которой стоят здания миссии — бревенчатая часовня и ряд саманных хижин. Ни лечебницы, ни врача, ни электрогенератора, ни даже противомоскитной сетки. Колючий куст райского сада — вот что такое эта миссия Сан-Хоакин.

Отец Карцо с трудом садится в гамаке и прислушивается. Обычно перед рассветом просыпаются попугаи и обезьяны-ревуны и как по команде начинают в глубине леса свой концерт. Но сейчас, сколько отец Карцо ни напрягает слух, он слышит только тишину.

Экзорцист встает и окунает ладони в тазик с теплой водой, которую поставил перед ним Аламеда. Когда он ополаскивает лицо, вода кажется ему сухой. Ласковое прикосновение этой воды, которая когда-то так хорошо успокаивала его, теперь уже не может смыть оцепенение с его сонного мозга.

Отец Карцо вытирается подкладкой своей рясы, и Аламеда подает ему корзинку с фруктами. Карцо рассматривает ее содержимое — четвертушки папайи и диких ананасов, с которых миссионер срезал верхний слой до самой мякоти, чтобы снять слой серой гнили, которая покрывает все. Карцо откусывает немного от волокнистой дольки и без удовольствия жует безвкусный кусок. Похоже, что здешние плоды, раньше такие сочные, сейчас так же, как вода, утратили свою суть. Лес умирает.

64

Отец Карцо осматривает жалкое литургическое оружие, которое он привез с собой для приближающегося сражения: четки, флягу с водой из Фатимы и свою книгу экзорциста. Потом он идет вслед за отцом Аламедой среди безлюдных построек миссии. У подножия огромных деревьев, на громадном кладбище из ветвей и мха, по-прежнему темно и пропитанный запахами земли и гнили воздух остается неподвижным. Никакой ветерок не шевелит ветки. Даже треск листьев под сандалиями почти не нарушает величавой тишины леса.

В большинстве хижин, мимо которых проходят два монаха, лежат в гамаках распухшие трупы. Позы мертвецов ясно указывают, что смерть была мгновенной. Полусумасшедший алкоголик Аламеда — единственный, кто выжил.

Вдруг Карцо показалось, что лес мгновенно высох у него на глазах. Густая серая плесень, которой было поражено его сердце, теперь достигла границ миссии, и лианы, когда-то увешанные плодами, теперь походили на канаты. Почва тоже изменила цвет, и свет, проникавший вниз через кроны деревьев, мгновенно потускнел. Два монаха как будто перешли невидимую границу. Карцо поднял руки и загородил глаза ладонями. Все вокруг него, от кончиков пальцев до бледной зелени кустов, приобрело тот пепельный цвет, в который окрашен лес.

— Это здесь.

Взглянув в направлении, которое указывает Аламеда, отец Карцо обнаруживает, что дорога заканчивается на гребне отвесного утеса. У подножия этой каменной стены видно отверстие — вход в храм, сохранившийся с доколумбовых времен. Крыльцо храма загорожено растительностью, и потому многочисленные поколения исследователей не заметили его. Деревья вокруг самого здания выглядят так, словно обгорели до сердцевины, а земля под ними превратилась в пыль, словно много дней ее сжигал огромный пожар.

Карцо прищуривается и замечает, что вход в храм дополнен стенкой из камней, скрепленных раствором из высушенного ила и соломы. Два столба, на которые опирается крыльцо, вырезаны в виде фигур очень древних богов — Кецалькоатля, бога леса, и Тлачока, повелителя дождей. Первый из них — восьмой владыка дней, а второй — девятый властелин ночей. Это ацтекский храм! Сердце Карцо начинает биться сильнее.

— Что там такое, отец Аламеда?

Начальник миссии не решается встретиться глазами со взглядом экзорциста и разглядывает завитки тумана, которые вылетают из входа. Когда ласковый голос Карцо снова окликает миссионера, тот начинает дрожать всем телом.

— Когда вы в последний раз видели одержимую?

— Неделю назад.

— Тогда она уже начала превращаться?

Миссионер хохочет так, что у Карцо кровь стынет в жилах.

— «Превращаться?» Это слабо сказано, отец! Неделю назад ее ноги согнулись, словно лапы, а лицо стало похоже на…

— На что, Аламеда? На что оно было похоже?

— На летучую мышь, отец Карцо. Вы представляете это себе? Мерзкая летучая мышь!

— Успокойтесь, Аламеда.

— Как я могу успокоиться? — спрашивает в ответ миссионер и сжимает плечи Карцо с такой силой, что экзорцист морщится от боли. — Посмотрим, сможете ли вы сами остаться спокойным, когда войдете в храм. Когда я увидел это существо, я описался от страха, как девчонка, и мои яйца втянулись в живот.

— Оно с вами говорило? — спрашивает Карцо.

Аламеда, кажется, окаменел от страха. Карцо повторяет:

— Это существо говорило с вами?

— Оно спросило меня, что я пришел искать в этих местах. О господи! Если бы вы слышали, каким голосом оно задало этот вопрос!

— Что вы ему ответили?

— Я… не могу вспомнить… По-моему… Нет, я не помню.

— Это существо прикоснулось к вам?

— Не знаю…

Карцо хватает его за воротник:

— Ну же, Аламеда! Да или нет? Оно вас коснулось?

— Оно вдохнуло в себя мою душу, Карцо. Существо показало мне то, чего я никогда не должен был бы видеть, и погасило огонь, который горел во мне.

— Что оно вам показало?

— Скоро вы узнаете это, отец. Ох! Существо скоро проглотит вашу душу, и тогда вы узнаете это.

Карцо выпускает из рук сутану Аламеды, зажигает факел и переступает порог храма. Внутри так холодно, что выдохнутый им воздух мгновенно сгущается в пар. Согревая пальцы собственным дыханием, Карцо делает первые шаги по каменному коридору, который с легким уклоном уходит в темноту. Когда он преодолевает несколько метров, струя ледяного воздуха доносит до него крик Аламеды, фигура которого застыла, словно черная тень, в проеме входа.

— Бог в Аду, Карцо! — громко кричит миссионер. — Он командует демонами, он командует проклятыми душами, он командует призраками, которые блуждают во мраке! Вот что я увидел, когда существо коснулось меня! Все — ложь. Все, что нам говорили, ложь. Они лгали нам, Карцо! И мне, и вам тоже!

Эхо этого прерывающегося голоса долго катилось по недрам земли. Потом вокруг отца Карцо снова стало тихо. В этой тишине он продолжал идти вперед, высоко держа в руке свой факел.

65

Мария Паркс смотрит через затемненные стекла лимузина ФБР на проносящиеся мимо улицы Бостона. Толпа на сероватых тротуарах движется быстро: люди спешат укрыться от холодного как лед дождя. Его капли стучат по ветровому стеклу лимузина.

— Куда мы едем?

Ответа нет. Паркс оборачивается и при свете потолочной лампы видит лицо директора ФБР Стюарта Кроссмана. Это бледное осунувшееся лицо человека, который редко выходит на солнечный свет. Рост у него средний, ладони изящные, черты лица тонкие — ничего общего с теми атлетами, которых обычно берут к себе на службу федералы. Но достаточно всего один раз встретиться с ним глазами, чтобы забыть про его рост. От взгляда очень черных круглых глаз Кроссмана кровь леденеет в жилах. Сейчас к его уху прикреплен миниатюрный магнитофон: Кроссман слушает аудиозапись протокола вскрытия Калеба. Он отвечает так тихо, что Марии кажется, будто он говорит сам с собой:

— В аэропорт. Самолет компании «Юнайтед» вылетает в Денвер через двадцать минут.

— Что я, по-вашему, буду делать в Колорадо в это время года — фотографировать лавины?

Стюарт Кроссман открыл папку, пробежал глазами несколько строчек лежащего в ней дела и опустил холодный взгляд на Марию:

— Четыре молодые женщины, которых убил геттисбергский злодей, были монахинями одной из самых тайных конгрегаций Ватикана. Руководство католической церкви послало их расследовать серию убийств, совершенных в монастырях Соединенных Штатов.

— Вы шутите?

— Разве я похож на шутника?

— Кто же были эти женщины — агенты Ватикана? Монахини в светской одежде с удавками, которые замаскированы под четки, и винтовками в сумках?

— Что-то в этом роде.

Помолчав, Кроссман заговорил снова:

— Сегодня утром я позвонил кардиналу-архиепископу Бостонскому и потребовал у него объяснений. Он мне ответил, что у Ватикана есть собственные полицейские службы и что Святой престол не обязан давать отчет никому.

— А какие убийства были должны расследовать эти монахини?

— Пока вы отдыхали в больнице, мы обыскали гостиничные номера и грязные съемные квартиры, в которых четыре исчезнувшие женщины поселились, когда приехали в Геттисберг. Там мы нашли новейшие компьютеры, горы карт мира и вырезки из газет. Анализируя содержимое жестких дисков компьютеров, мы пришли к выводу, что четыре монахини уже много месяцев преследовали Калеба и постоянно поддерживали связь между собой с помощью объявлений в газетах. Это были крупные общегосударственные ежедневные газеты или местные, в зависимости от того, где находились монахини. Так они следовали одна за другой из страны в страну и собирались вместе, когда это становилось нужно.

— Зачем были нужны объявления, раз у них новейшие компьютеры? Существует же Интернет.

— Пойди пойми их.

Снова тишина.

— Одно из последних по времени сообщений опубликовала Мэри-Джейн Барко в «Бостон геральд». Это несколько строк, втиснутых между объявлениями о встречах и предложениями работы.

— Что было написано в этом сообщении?

Кроссман вынимает листок из папки и читает вслух:

— Все мои дорогие! Я думаю, что снова нашла следы дедушки в Геттисберге, штат Мэн. Приезжайте быстро.

— Дедушка?

— Это кодовое имя, которым они называли Калеба. Этим сообщением она вызвала к себе остальных.

— А что было потом?

— Когда остальные монахини приехали в Геттисберг, Мэри-Джейн Барко уже исчезла. Им пришлось продолжить расследование с того места, на котором она его прекратила. Они тоже сталиработать официантками и ждали, пока убийца даст о себе знать. Последнее объявление появилось в «Геттисберг ньюс» 1 июля, то есть накануне исчезновения Патриции Грей. В нем сказано: Дорогая Сэнди! О нашей кузине Патриции нет никаких новостей. Не могла бы ты встретиться со мной сегодня вечером на обычном месте? Объявление подписано «Дороти Бракстон» и адресовано Сэнди Кларкс, которая приехала в Геттисберг последней из четверых. Мы думаем, что две остававшиеся в живых монахини в тот же вечер встретились на краю Оксборнского леса и там тоже исчезли.

— Как Рейчел.

Кроссман кивает, переворачивая страницы своего досье.

— За сутки до своей смерти Рейчел тоже дала объявление в «Геттисберг ньюс». Должно быть, она, расследуя исчезновение монахинь, обнаружила их переписку. Она скопировала стиль их объявлений — назначила свидание своим исчезнувшим кузинам. И подписалась собственным именем.

— Ей ни в коем случае нельзя было этого делать.

— Вы сами поступили бы так же.

— Что еще известно?

— Наши агенты продолжали переворачивать матрасы монахинь и рыться в их вещах. Они обнаружили толстое досье — по одному экземпляру у каждой из четверых. Там были отчеты о ходе расследования с фотографиями и каталожными карточками, которые они заполняли по мере обнаружения новых данных. Так мы узнали, что все убийства, обстоятельства которых они расследовали, произошли в женских монастырях существующего в глубокой тайне ордена затворниц. Эти затворницы — старушки, которые живут полностью отрезанные от мира в монастырях среди гор. Они не видятся ни с кем из посторонних и соблюдают обет молчания. Официально они, кроме того, что молятся о спасении наших душ, еще имеют поручение восстанавливать старинные рукописи, принадлежащие Церкви, что-нибудь вроде Библии на арабском языке или средневековых трактатов о пытках.

— Ну и что?

— А то, что почерк этих убийств такой же, как у Калеба в Геттисберге.

— Черт побери!

— Последнее убийство, которое расследовали четыре исчезнувшие монахини перед тем, как тоже были прибиты к крестам, произошло в монастыре, затерянном среди Скалистых гор, возле Денвера, штат Колорадо. Вот почему мы едем на рейс компании «Юнайтед». Самолет ждет только вашего прибытия, чтобы взлететь.

— Понятно. Это все?

— Нет. Нам известно, что четыре женщины, исчезнувшие в Геттисберге, в конце концов нашли общее между всеми этими убийствами.

— Месть?

— Скорее проклятие.

— И что это такое?

— Все убитые затворницы были библиотекарями и занимались реставрацией принадлежащих Церкви запретных рукописей — тех, которые власти Ватикана много столетий скрывали в потайных залах ее монастырей. И мы знаем, что убийца искал одно из этих сочинений.

— Вы хотите сказать, что эти женщины умерли из-за этой книги?

— Это не просто книга, Паркс. Это очень древняя рукопись, в которой записаны откровения, способные подорвать основы Церкви.

— У этой книги есть название?

— Она называется Евангелием от Сатаны.

— О черт! Я понимаю, почему Ватикан не хочет шума вокруг этого дела.

Лавируя между лужами, лимузин подъехал к бостонскому аэропорту и остановился перед терминалом вылета. Паркс вышла из машины. Шофер Кроссмана подал ей дорожную сумку.

— И последнее. Сегодня утром мне звонили по прямой линии из Белого дома.

— Кто именно?

— Коротышка Банкрофт, советник президента. Этот поганец сказал мне, что расследование преступлений геттисбергского убийцы снова передано властям штата Мэн, поскольку четыре монахини были убиты на территории этого штата. Я думаю, Ватикан оказывает давление на президента, чтобы тот замял это дело.

— И что вы ответили Банкрофту?

— Послал его на хрен.

— А кроме этого?

— Я сказал этому недомерку, что территория этих убийств не только шире штата Мэн, но и значительно шире границ Соединенных Штатов.

— Что это значит?

Кроссман протянул Марии копию досье, обнаруженного у исчезнувших в Геттисберге монахинь.

— Пока медсестры в больнице Либерти-Холл штопали твои болячки, нам пришло на ум посмотреть архивы главных ежедневных газет всего мира. И мы нашли много похожих объявлений. Наши монахини оставили свои сообщения примерно в пятнадцати изданиях по всему миру. Потом мы послали запросы полициям стран, где издаются эти газеты, чтобы узнать, не было ли у них других случаев исчезновения людей или ритуальных убийств.

— И какой результат?

— За последние шесть месяцев было как минимум тринадцать таких же убийств.

— Убиты монахини?

— Убиты затворницы, Паркс. Тринадцать старых затворниц были прибиты гвоздями и выпотрошены.

Затемненное стекло поднимается и закрывает восковое лицо Кроссмана. Мария Паркс смотрит, как лимузин удаляется от нее в потоке машин, а капли дождя барабанят по ее плечам.

66

Отец Карцо, идя вперед в темноте, поднимает взгляд к пятну света, которое его фонарь отбрасывает на потолок, — и замирает. Свод и стены подземелья покрыты фресками и барельефами. Это работа ацтеков, которые, проходя по бассейну Амазонки, оставили после себя такую память. Конечно, какое-то странствующее племя изучало эти места и побывало здесь. Должно быть, оно бежало от конкистадоров с высоких плато полуострова Юкатан. Эти бесценные сокровища искусства сотни лет спали в неподвижном мраке горных недр.

Карцо поднимает факел так высоко, что пламя касается свода. Глаза священника широко раскрываются от удивления. На первой фреске изображено что-то вроде сада — райский уголок, затерянный среди девственного леса. Водопады питают своей чистой водой озеро, а зелень укрывает его как занавес. Всюду растут тенистые деревья, покрытые плодами. Вдоль берега озера тянется песчаный пляж. На нем стоят и забрасывают в воду рыболовные сети обнаженные мужчина и женщина. Что-то в их наготе тревожит отца Карцо. Эти двое — ольмеки, прародители народа ацтеков. Цивилизация ольмеков загадочным образом исчезла в самом начале нашей эры. У Карцо пересохло горло. Должно быть, ацтеки вырезали эти фрески, чтобы рассказать, что случилось с их предками. Перед ним библия ольмеков.

На рисунке были написаны имена индейца и индианки, забрасывавших сети, — Кал и Келла. Присмотревшись к их фигурам, Карцо заметил, что в их телах есть что-то странное. Что именно, он еще не понимал, но эта странность сразу зажгла в его мозгу сигнал тревоги. Он прищурил глаза и стал смотреть только на фигуру женщины. То, что он увидел, заставило его похолодеть до мозга костей.

Вода озера доходит мужчине до колен, а женщине до бедер. Над безволосым половым органом индианки поднимается гладкий плоский живот. Но художник не сделал своим долотом никакой отметины там, где должен быть пупок. Карцо смотрит на живот мужчины. Гладкая тугая кожа от лобка до грудной кости и тоже никаких следов пупка. Экзорцист вытирает пот со лба. Отсутствие пупка на изображениях ольмекской четы имеет тот же смысл, что у христиан его отсутствие на изображениях Адама и Евы в саду Эдема. То, что пупка нет, значит, что они не были зачаты в утробе человеческой женщины и их не питала материнская плацента. Что они — первые люди, созданные Богом. Значит, этот пейзаж в блеклых тонах, на который Карцо сейчас смотрит, потерянный рай ольмеков. Другого толкования быть не может.

Экзорцист медленно подходит к следующим изображениям. На барельефе, округлости которого время частично стерло, сияющее божество указывает ольмекской женщине на плод, который та не должна есть. Но Бог-Ягуар пришел к молодой индианке во сне и смутил ее. Она ослушалась Света. Тогда Свет погас навсегда, и произошла катастрофа — то ли ураган, то ли землетрясение. Небо почернело, и на следующем рисунке было показано, как водопады, питавшие водой озеро, стали извергать кровь. Деревья, оставшись без Света, засохли, их стволы покрылись толстым слоем гнили. Та же самая серая зараза сейчас распространялась по землям народа яномани.

Карцо снова широко раскрывает глаза. На следующей фреске молодая индианка беззвучно кричит, а Бог-Ягуар насилует ее среди развалин рая. Карцо не может отвести взгляд от этой картины. Он ощущает себя Богом-Ягуаром и почти чувствует, как его мужской член лишает невинности прародительницу ольмеков. Он чувствует, как в него входит эта звериная сила, это абсолютное зло. Фреска, изображающая осквернение женщины, как будто пропитана святотатством.

Карцо идет дальше. На следующих рисунках живот у женщины округлый: она носит в утробе дитя Бога-Ягуара. Чета ольмеков, изгнанная из рая, бродит по джунглям. Вот рисунок, на котором они только что вышли к океану. Карцо замечает, что лица мужчины и женщины изменились, а спины согнулись так, что руки почти касаются земли.

При свете факела перед Карцо проходит век за веком. Первые дни человечества. Вулканы и затонувшие позже острова. В небе летают гигантские птицы. Карцо видит огромные звездные пространства, ряды планет и кометы, которые чертят полосы и зигзаги в ночном мраке. На земле он видит среди болот потомков Бога-Ягуара.

Вдруг экзорцист замирает: очередная фреска изображает воинов-ольмеков, стоящих на коленях на полу пещеры. Небесный посланец, лицо которого скрыто пылающим облаком, парит над ними в воздухе. Карцо поднимает факел выше. Из ладоней посланца вылетают молнии: он учит ольмеков пользоваться огнем. По мере того как пламя факела приближается к потолку, экзорцист все шире раскрывает глаза. Он встает на цыпочки, чтобы рассмотреть лицо посланца.

О господи! Это невозможно! — подумал Карцо, когда при свете факела узнал небесного посла. Это был тот посланец, который по поручению Бога объявил Деве Марии, что она родит Иисуса. Тот, кто через шесть столетий после этого внушил Магомету строфы Корана. Это был архангел Гавриил.

67

Территория Рима, город-государство Ватикан

Три часа. По часам видно, что уже ровно три часа, как его святейшество не может ни двигаться, ни произнести хотя бы одно слово. Паралич наступил внезапно, когда старик папа тянулся рукой к колокольчику, стоявшему на ночном столике. Сначала это простое движение происходило нормально: старая ладонь приближалась к нужной вещи, а локоть в это время разгибался, и мускулы плеча вытягивались, причиняя старику боль. Но в тот момент, когда пальцы его святейшества коснулись поверхности колокольчика, он вдруг перестал чувствовать ими холод металла. Однако проклятый колокольчик по-прежнему был на своем месте, исчезло ощущение того, что он находится под рукой. Словно пропали связи между его молекулами, и он рассыпался невидимым бесшумным дождем.

Потом рука и плечо его святейшества онемели, и он понял: что-то не в порядке. Тогда он услышал в глубине своего мозга нечто похожее на щелчок. Это вена на поверхности мозговых оболочек раздулась и лопнула, выплеснув наружу кровь, которая наполнила черепную коробку и сдавила зоны, отвечающие за речь и движение. Вот так старик оказался заперт в углу себя самого. С тех пор его святейшество слушал тиканье часов и глядел широко открытыми глазами на мир, свет которого доходил к нему словно из другой галактики.

Раздается шум, и папа прислушивается к нему. Это вдалеке зазвонили колокола собора Святого Петра, призывая к полуденной молитве. Папа вдруг вспоминает то, что было недавно. Вспоминает свой разговор на заре с кардиналом Камано. Вспоминает, как его личный секретарь поставил на низкий столик графин с водой. Вспоминает про вкус земли, появившийся у него во рту, и про тошноту, от которой сжался его желудок. Когда Камано ушел, его святейшество лег в постель, чтобы набраться сил перед началом собора, и уснул. Ему снились братство Черного дыма и Воры Душ, Янус, вопящий на кресте, и пустое небо над ним. Внезапно он проснулся, в горле у него было сухо, голова была тяжелой. И во рту был вкус земли. Именно из-за этого вкуса он хотел взять колокольчик со столика. Боже, сжалься надо мной!

Обезумев от ужаса, папа пытается пошевелить руками и ногами. Шум шагов заставляет его прекратить эти попытки. Он пытается перевести взгляд на того, кто к нему подходит, но все усилия напрасны: глаза продолжают смотреть на потолок. Его лица касается струя воздуха. Над ним наклоняются люди, чья-то рука щупает его пульс. Папа узнает лицо своего личного врача, морщинистый лоб служанки, вытянувшиеся от тревоги лица двух апостольских протонотариев. Глаза у них влажные, и это заставляет предположить самое худшее.

Несколько секунд это облако шепотов и лиц вращается вокруг него, потом врач достает стетоскоп, прикладывает его металлический наконечник к груди папы и ищет сердце, но не находит. Врач медленно качает головой и кладет свой инструмент обратно. Папа в паническом ужасе пытается подать знак этому сборищу дураков, которые считают его мертвым. Достаточно дрожи или едва заметного движения век. Или даже едва видимого изменения в напряженности взгляда. Да, вот он, выход! Чувство, просто эмоция, всего лишь крошечный огонек на поверхности его погасшего хрусталика.

Старик пытается пробить взглядом невидимое стекло, которым накрыты его глаза. Но в этот момент ослепительный луч пронзает роговицу глаз и освещает внутренность того уголка мозга, где укрылось его сознание. Врач осматривает его зрачки с помощью лампы. Они не сужаются от света. Старик слышит, как врач печально вздыхает и объявляет, что его святейшество умер.

Папа изо всех сил старается привлечь — в последний раз — его внимание и в этот момент слышит скрип двери. Звучат шаги. Шепот стихает; те, кто наклонялся над папой, выпрямляются, чтобы дать место тому, кто вошел. Поле его зрения постепенно заполняет лицо кардинала-камерлинга. Вот кто взял на себя труд официально констатировать смерть папы — милый старина Кампини. Он-то сейчас заметит, что его святейшество еще не умер. Тогда он поднимет тревогу, папу перевезут в больницу Джемелли, подключат к аппарату искусственного дыхания, и полтора миллиарда верующих почти во всем мире начнут молиться о его выздоровлении. Да, так и будет. Поэтому, когда Кампини подносит к его губам зеркало, старик снова собирает все свои силы, чтобы выдохнуть струю воздуха, которая покажет, что в его останках еще есть дух жизни. Горло папы сжимается, и, когда камерлинг отнимает зеркало от губ, чтобы взглянуть на его поверхность, его святейшество замечает на этой поверхности слабое пятно тумана. Сейчас Кампини непременно поймет, что в происходящем что-то не так. Он не сможет не заметить этот след конденсации, хотя пятно уже рассасывается под действием комнатного тепла. Вот оно! Папа читает в глазах камерлинга, что тот заметил туман на зеркале. Но тогда чего же он ждет? Почему не говорит об этом врачу и не приказывает готовить папу к перевозке?

Сквозь щель между веками своих полузакрытых глаз папа всматривается в глаза своего камерлинга и старается определить, что означает огонь, который в них блестит. Надежду и счастье? Нет. Кровь холодеет у папы в жилах. В глазах первого прелата Ватикана горит огонек наслаждения. Да, это наслаждение и ненависть. О господи! Он притворяется, что ничего не видит!

Камерлинг вытирает зеркало и кладет его в карман сутаны, а потом всматривается в мертвые глаза, которые глядят на него, наклоняется к папе и шепчет ему на ухо:

— Ваше святейшество, я знаю, что вы меня слышите. Знайте, что в не очень далекие времена, когда пап не потрошили перед тем, как хоронить, многие ваши знаменитые предшественники задохнулись в своих гробницах. Вам же повезло: к вам придут бальзамировщики, которые распорют вам живот и вынут из него внутренности. Возблагодарите Бога и перестаньте отбиваться: это бесполезно. Приближается час, когда Черный дым Сатаны снова распространится по миру.

Увидев приближавшуюся к его лицу руку Кампини, папа понимает, что это конец. Когда его веки закрываются, словно могила, под пальцами камерлинга, у старика вырывается долгий крик, но изо рта не вылетает ни звука.

68

Медленно двигаясь вперед в подземелье ацтекского храма, отец Карцо проходит мимо последних картин, которые вырывает из мрака свет его факела.

Племена, не получившие священного огня, украли его у ольмеков, потом сделали их своими рабами и переселили на другой берег великой реки, чтобы ольмеки построили на новом месте храмы и города во славу богов леса. Дальше было изображено, как войска преследуют избранников, сумевших бежать из рабства. Сердце Карцо бешено забилось в груди, когда он увидел, что изображено потом: воды реки расступились, пропустили ольмеков, потом снова сомкнулись и поглотили их преследователей.

Следующая фреска. Определяя путь по звездам, ольмеки блуждают в джунглях, двигаясь в сторону своего потерянного рая. По пути шаман, управляющий ими, поднимается на вулкан. На вершине этой горы тот же Свет, который дал огонь их предкам, передал шаману глиняные таблички, исписанные очень древними знаками, которые Карцо не мог прочесть. Вход в храм был теперь далеко и казался лишь маленьким белым прямоугольником в темноте за спиной священника.

Огонь факела касается следующей фрески. Ольмеки пришли в свой потерянный рай и построили в нем великолепные города во славу Света. Прошло много столетий. Опьянев от богатства и гордости, ольмеки начали строить гигантскую пирамиду, чтобы пробить облака и достичь солнца. Они снова отвернулись от породившего их Света, и Свет снова погас. Что-то случилось: ольмеки разбудили какую-то губительную силу, которая вышла из лесов. Это было показано на последних фресках: великое зло внезапно обрушилось на ольмекские города, построенные во славу Света. Пирамиды из камня и золота наполнились трупами. Против этого великого зла были бессильны стрелы и мужество. Колонны убегающих от беды женщин и детей начали уходить из городов, чтобы укрыться в лесах. Но леса начали увядать: сероватая плесень заразила деревья. И вот факел отца Карцо осветил картину угасания ольмекской цивилизации. От нее остались только мох и лианы, которые постепенно окутали обезлюдевшие города.

Карцо остановился под последней фреской, красной как кровь. Она изображала огромную пирамиду, словно горящую в лучах заката. На вершине пирамиды стоят три тяжелых деревянных креста. На них ждут смерти три распятых человека, которых жестоко обжигает солнце. У того, кто висит на центральном кресте, лицо искажено ненавистью. Он смотрит с креста на толпу, которая осыпает его ругательствами. Это бородатый человек, его белая кожа резко выделяется на фоне смуглых тел двух других страдальцев. На его голове венок из колючих веток, и один острый шип проколол ему глаз. Господи Иисусе милостивый и милосердный!

Свет факела показывает экзорцисту лицо «ольмекского Христа», распятого на кресте на вершине пирамиды. Это действительно Христос, которого толпа обрекает на смерть. Но это не Христос, каким он показан в Евангелиях, — не добрый пастырь, не Мессия, полный сострадания к заблуждающимся людям, которые его убивают. Этот Христос — вопящий зверь, который извивается на кресте, ругая Небо, это Дьявол во плоти. Это он — беда ольмеков.

Свет факела начинает слабеть. Карцо едва успевает прочесть символы, которые ацтеки написали над крестом, чтобы подать знак тревоги человечеству и предупредить будущие поколения. Огонь, кровь и смерть — символы вечного проклятия.

Под ними дата: шестой день девяностого года седьмого солнечного цикла. Словно ледяной ветер замораживает душу Карцо. Один цикл солнечного календаря ацтеков равен четыремстам оборотам Земли вокруг Солнца, то есть четыремстам нашим годам. Значит, по католическому календарю тот, кто стал бедой для ольмеков, умер 3 апреля 33 года — в тот же день, что Христос.

Карцо протягивает руку, чтобы коснуться лица распятого, но тут во мраке снова раздается тот крик, от которого поседели волосы Аламеды. Зверь зовет Карцо, и этот Зверь совсем рядом.

Карцо продолжает свой путь. Пройдя еще несколько метров, он входит в пещеру, вырубленную в сердцевине горы. Его факел только что погас. Вдалеке священник видит круг свечей, их огни дрожат в темноте. В центре этого светящегося круга стоит существо, которое было Малуной. Оно смотрит на приближающегося Карцо глазами полными ненависти.

69

Струи ливня обрушиваются с неба на самолет компании «Юнайтед» и стегают его как плети. Борт 554, вылетающий в Денвер, тяжело отрывается от взлетной полосы и исчезает в толстом слое облаков, висящих над Массачусетсом. Пока машина набирает высоту, порывы ветра хлещут по иллюминаторам так, словно дают ей пощечины, и выбивают из корпуса скрипы, похожие на стоны. Мария Паркс, вцепившаяся в подлокотники кресла, резко вздрагивает, когда свет в салоне гаснет и бледные лица пассажиров погружаются в полумрак. Двигатели воют, борясь с грозой. Зигзаг молнии прорезает темноту справа от машины. Паркс закрывает глаза и начинает медленно дышать через нос, чтобы расслабиться. В салоне странно пахнет: сюда доносится издалека запах гнили. Нет, запах приближается к ней. Он ударяет Марии в ноздри, как раз когда она собирается открыть глаза. Слева от себя она замечает какое-то движение и замирает от ужаса в своем кресле. В соседнее кресло только что село какое-то существо, которое воняет смертью. Мария хочет открыть глаза, но веки не поднимаются. Она изо всех сил сжимает кулаки.

Я не хочу знать, кто сидит рядом со мной. Боже, сделай так, чтобы это существо ушло…

Волосы существа слегка касаются плеча Марии. Она поворачивается к нему — и ее сердце выпрыгивает из груди: рядом с ней сидит труп Рейчел. Мертвая девушка опустила голову, и слипшиеся от грязи волосы закрывают ее лицо. Новая молния разрывает небо, Рейчел поднимает голову и смотрит на Паркс пустыми глазницами. Изо рта мертвой девушки звучит голос, который подошел бы людоеду из сказки:

— Куда это ты летишь, дорогая Мария?

Паркс снова закрывает глаза и сосредоточивает все свои силы на том, чтобы прекратить видение. Но ладонь Рейчел ложится на ее руку, и пальцы цвета земли сжимают ее запястье. Потом запах гнили подступает к самому лицу Марии: Рейчел наклоняется к ней. Разлагающиеся губы мертвой шевелятся в нескольких сантиметрах от губ Марии.

— Ты действительно веришь, что я оставлю тебя в покое, дорогая Мария?

Паркс уже готова закричать, но внезапно в иллюминаторах загорается дневной свет: «Боинг-737» вынырнул из облаков. Она открывает глаза и вздрагивает, увидев голубые глаза очаровательной стюардессы, которая наклонилась над ней.

— Все в порядке, мадам?

— Простите, но в чем дело?

— Вы кричали.

Запах духов, которыми пахнет блузка стюардессы, изгоняет из сознания Марии остатки зловония падали, которое все еще хранится в ее памяти. Она вдыхает несколько глотков ароматного воздуха, изображает на лице улыбку и отвечает:

— Это был просто плохой сон.

— Плохой сон? Лучше скажи, что это был жуткий кошмар, дорогая Мария.

Паркс каменеет от страха: губы стюардессы раздвинулись в улыбке и открыли целую челюсть клыков. Она снова закрывает глаза и прогоняет это видение. Когда она их открывает, зубы у стюардессы снова нормальные, и голос тоже.

— Вы уверены, что с вами все в порядке?

Мария кивает, а потом, глядя на уходящую стюардессу, вдыхает глоток замкнутого в этом герметичном пространстве воздуха, чтобы успокоить биение своего сердца. Никогда еще ее видения не были такими сильными. Как будто участок мозга, который их порождал, расширялся за счет других неработающих областей.

Из-за того, что Мария представляла себе, как этот участок трепещет под ее черепной коробкой, она стала воображать свой мозг в виде огромной планеты, поверхность которой — пустыня. В пустыне есть зеленые оазисы. Это участки, или нервные клетки, активные с самого рождения Марии, — зона речи, зона понимания, зона координации, зона равновесия. Крошечные пятна, затерянные среди миллиардов квадратных километров бесплодного песка. Удар молнии в центр пустыни — вот что произошло в день, когда Мария попала в аварию. Оглушительный удар грома, когда ветровое стекло разбилось о ее лицо. Вспышка света в небе, а потом небытие.

Если бы увеличить маленький электрический разряд, который активизировал мертвый участок мозга Марии, до размеров внешнего мира, он был бы молнией в десятки километров длиной. В пустынные области ее мозга ударил большой сгусток энергии. Паркс была уверена, что с тех пор эта энергия растекается под кожей ее черепа и неработающие клетки ее мозга включаются одна за другой, словно миллиарды фонарей зажигаются в пустыне. Вот почему ей становится все труднее держать под контролем свои видения.

Запретная область мозга, которая управляет видениями… Молодая женщина пытается проглотить воображаемый ком в горле, которое сжалось от тревоги. Что находится рядом с тем первым участком? Участок, который читает чужие мысли? Участок, решающий уравнения с тысячей неизвестных? Или тот, который двигает мебель? Боль начинает сверлить ей виски.

Мария поворачивается к иллюминатору. Нос «Боинга-737» немного опускается: машина переходит в режим крейсерского полета. Пилот убавляет газ, и шум двигателей ослабевает до шуршания. Мария, моргая, смотрит на темно-синее небо и на солнце, лучи которого отражаются от крыльев машины. Облака остались внизу. Они такие плотные, что ей кажется, будто мир исчез под толстым слоем снега.

70

Мария Паркс отказывается от блюда, которое протягивает ей стюардесса, но берет с тележки яблоко и бутылку минеральной воды. Потом она погружается в чтение досье, которое ей дал в аэропорту директор ФБР. Двести страниц, исписанных примечаниями и облепленных приписками на самоклеящихся листках. Мария вздыхает: Кроссман никогда не тратит времени на то, чтобы сделать свое сочинение короче.

Первые страницы досье — описание того, как бойцы из ФБР штурмовали склеп. Взводом, который провел операцию, командовал специальный агент Броумен. Да, нрав у него не мягкий. Но он, по крайней мере, не из тех, кто даст погибнуть сослуживцу ради того, чтобы по правилам предупредить преступника перед применением оружия.

Следующие страницы были заполнены фотографиями, сделанными сразу после штурма. На одном из этих снимков специальный агент Броумен похваляется тем, что сделал: поставил ногу на труп Калеба и смотрит в объектив, а автомат висит у него на плече. В конечном счете он мерзкий тип и дурак, этот Броумен.

Дальше. Сердце Марии сжимается: она видит фотографии Рейчел, прибитой к скамье. Гвозди были вбиты так глубоко, что пришлось пилить дерево вокруг рук и ног девушки, чтобы освободить ее оттуда. Мария закрывает глаза и слышит вопли Рейчел, шаги ее босых ног по папоротникам, слышит, как девушка всхлипывает от ужаса и зовет на помощь. Это остаточные воспоминания, они уже растворяются, как клок тумана под лучами солнца.

Мария переходит к следующим снимкам. На них увековечена она сама на кресте, только что потерявшая сознание. Пока ее снимали с гвоздей, судмедэксперт сфотографировал ее во всех ракурсах. Марию тошнит, когда она всего одно мгновение смотрит на себя, голую, с вывихнутыми руками и ногами, прибитую к балке, и на кровавые полоски, бравшие начало от ее запястий и щиколоток. У нее было неприятное ощущение, что она изучает фотографии другого человека — такой же безымянной жертвы, как жертвы серийных убийц, с которыми она сталкивалась на своей службе.

Рядом с ней, на других крестах, четыре женщины, исчезнувшие в Геттисберге, как будто всматривались в темноту. В ярком свете фотовспышек их разложившиеся лица казались еще белее. Четыре бесплотных изуродованных привидения. И посередине она сама, голая и в крови.

Паркс листает страницы досье и доходит до последнего раздела. Это описание предварительного расследования, которое агенты Кроссмана провели, пока Марию штопали в больнице. Маленькая пыльная квартира, которую Мэри-Джейн Барко сняла в Геттисберге, когда вышла из автобуса с чемоданом в руке и красной косынкой на волосах. Комната в грязном мотеле у выезда из этого города, за которую Сэнди Кларкс заплатила заранее. Передвижной дом-прицеп — жилище Патриции Грей и помятый пикап, на котором она ездила на работу. Бывший амбар, переделанный в жилье, — старик Кларенс Биггс показывал его Дороти Бракстон и, несомненно, пялился на ее ягодицы через затемненные стекла своих очков.

Четыре исчезнувшие женщины приехали одна за другой в Геттисберг по следам Калеба. Они знали, что он остановился в штате Мэн, и сжимали кольцо вокруг него. Но ради чего оказался в Геттисберге сам Калеб? Ради заправочной станции компании «Тексако»?

Ради здешней забегаловки «Кентукки фрайд чикен», где кишат тараканы, или ради фабрики, где производят бумажную массу? Тут что-то не сходится. Разве что Калеб выбрал этот пустынный край лесов и прудов специально для того, чтобы заманить в ловушку своих преследовательниц? Да. Так оно и было: выкапывая трупы на кладбищах, он оставил после себя столько следов, сколько было нужно, чтобы заманить туда монахинь. Потом он убил их одну за другой, а после этого убил Рейчел.

Мария закрывает глаза. Геттисбергский след оборвался посреди леса вместе со следами Калеба и четырех распятых женщин. Здесь опустился занавес. Значит, теперь надо искать в направлении затворниц. Надо пройти путем убийцы, ступая в его следы, войти в его шкуру и найти то, что его жертвы могли обнаружить до своего приезда в Геттисберг. То, что стало для них смертным приговором.

71

В салоне самолета из громкоговорителей раздается звуковой сигнал. Металлический голос командира экипажа сообщает, что «Боинг-737» пролетает над краем Великих озер. Мария Паркс поднимает взгляд от досье и начинает грызть яблоко и смотреть в иллюминатор. Толстый слой облаков исчез. Глубоко внизу под самолетом она видит южный берег озера Мичиган и небоскребы Чикаго. Она выпивает глоток минералки, чтобы избавиться от мучнистого вкуса, который яблоко приобрело в целлофановой обертке, и начинает читать те страницы, к которым Кроссман прикрепил листы бумаги, найденные в комнатах исчезнувших монахинь. Листов было около пятидесяти, и это были материалы внутреннего расследования, которое Ватикан начал после волны убийств, жертвами которой стали затворницы в Африке, Аргентине, Бразилии и Мексике. Убийства произошли в затерянных на краю мира монастырях, по которым Церковь разместила на хранение свои самые секретные рукописи. В отличие от подобных монастырей в Европе и Соединенных Штатах эти не были крепостями. Это были простые монастыри, построенные из самана в самом центре джунглей или саванны. Тринадцать старых женщин были зарезаны и распяты на крестах. Калеб-Странник — так четыре монахини, исчезнувшие из Геттисберга, называли того, кого они преследовали. Он совершил тринадцать убийств за шесть месяцев — счет как у серийного убийцы. Только Калеб выбирал свои жертвы не случайно. Он искал рукопись, которую затворницы укрывали за стенами своих монастырей, и должен был любой ценой добыть эту рукопись. Добыть Евангелие от Сатаны.

Мария просматривает сообщения, которыми четыре пропавшие потом женщины обменивались во время своей охоты на человека. Первое объявление появилось шесть месяцев назад в «Либерия пост», газете, которая издается в Монровии, столице небольшой африканской республики Либерия. Объявление в рамке среди извещений о смертях и рождениях.

Дорогие кузины!

Бабушка трагически скончалась в своем доме в Бьюкенене.

Ваше присутствие необходимо на похоронах.

Ваша Дороти

Раз Бракстон решила поместить свое сообщение в африканской газете, значит, все остальные монахини вели расследование тоже в Африке. Все, кроме Мэри-Джейн Барко, которую Сэнди Кларкс известила объявлением в «Дейли телеграф». Барко ответила на следующий день в разделе объявлений этой же газеты:

Прилечу в Бьюкенен тринадцатичасовым рейсом из Лондона.

Ваша кузина Мэри-Джейн

Паркс просматривает отчет либерийской полиции, который глава ФБР прикрепил к одной из следующих страниц. В монастыре города Бьюкенен нашли убитой старую монахиню этого монастыря, затворницу. Это она названа бабушкой в объявлении, которое Дороти Бракстон опубликовала в ежедневной газете Монровии. Можно было продолжать охоту на человека. Это означало, что убийство в Бьюкенене было не первым в серии. Четыре пропавшие монахини шли по следу Калеба еще до того, как собрались в Либерии.

Мария начинает листать досье, чтобы найти данные об убийстве, совершенном до расправы с затворницей из Бьюкенена. Но не находит ничего, как будто события все же начались на белых пляжах Либерии. Потом ее взгляд останавливается на объявлении, которое было напечатано на два месяца раньше в ежедневной газете австралийского города Кэрнс. Это маленький город, затерянный между заливом Карпентария и ответвлениями Большого Барьерного рифа.

Все дорогие родственницы!

Дедушка вернулся.

Приезжайте быстро.

Мэри-Джейн

«Дедушка вернулся». Вот оно — первое убийство, которое она искала, начало охоты на человека. Дрожа от нетерпения, Мария открывает блокнот, который люди из ФБР нашли в комнате Барко. «Странник вернулся…»

Эти слова монахиня нацарапала на первой странице блокнота, и, когда Мария их прочитала, тревога обожгла ей горло. Буквы были такими неровными, что их почти невозможно было прочесть. Было похоже, что Мэри-Джейн испытывала неописуемый ужас, когда делала эту запись. Но эти слова, кроме того, что выражали ее страх, имели и второе, главное значение. Они означали, что самые первые убийства произошли гораздо раньше тех, которые были в Кэрнсе и Бьюкенене. И что четыре исчезнувшие монахини много лет подстерегали своего врага, ожидая, когда серия убийств будет продолжена, — как делала сама Мария, когда охотилась за серийными убийцами по всему миру.

Паркс начала листать страницы блокнота, на которых Мэри-Джейн Барко набросала другие слова. Это были не связанные между собой пометки — даты, имена и адреса в различных городах, через которые монахиня проезжала во время охоты на человека. Дыхание Марии стало чаще: после этих записей начались страницы с рисунками. Распятые на крестах старые женщины, разрытые могилы и леса крестов. Мэри-Джейн Барко было плохо. Примерно то же бывает с агентами ФБР, у которых едет крыша, когда они находят склад трупов, устроенный серийным убийцей.

Мария переворачивает последние страницы и видит фразу, которую Мэри-Джейн Барко написала заглавными буквами:

ОНО ВОЗВРАЩАЕТСЯ.

ОНО ВОЗВРАЩАЕТСЯ ВСЕГДА.

МЫ ДУМАЕМ, ЧТО ОНО УМЕРЛО, НО ОНО ВОЗВРАЩАЕТСЯ.

Паркс закрывает глаза. Да, она предположила верно: в тот момент, когда монахиня написала эту фразу, ее нервы уже не выдерживали.

72

После Либерии четыре исчезнувшие женщины не подавали о себе новостей примерно три недели. Двадцать дней молчания, в течение которых они двигались на юг вдоль побережья Гвинейского залива. Они все шли по следу Калеба.

Следующее объявление было опубликовано 7 августа. Его дала Сэнди Кларкс в государственной ежедневной газете Демократической Республики Конго. Это было зашифрованное сообщение о том, что старая чернокожая затворница только что была убита в своем монастыре в Киншасе. Три остальные исчезнувшие присоединились к Сэнди на следующий день и обыскали келью погибшей. Судя по тому, что было сказано в досье, Калеб сумел завладеть отрывком из Евангелия от Сатаны. Средневековые затворницы успели переписать часть рукописи до того, как оригинал был утерян. В этом отрывке было столько тайн, что ради них стоило убить женщин, которые сотни лет хранили копию.

Паркс переворачивает страницу и обнаруживает сообщение, которое Сэнди Кларкс опубликовала еще через месяц в южноафриканской газете «Мейл и гардиан». Сэнди только что добралась до побережья Тихого океана, находилась в портовом городе Дурбане и вела расследование в трущобных кварталах рядом с доками. Она что-то нашла. Сообщение было очень коротким, и в нем было сказано:

Дорогие кузины!

Тетя Дженни тяжело больна.

Больница Эддингтон, Дурбан.

Приезжайте скорей.

Мария изучает отчет Майка Доуи, лейтенанта уголовной полиции округа Дурбан. Этот офицер подробно описал срочную госпитализацию старой монахини из ордена затворниц, которая была обнаружена распятой на кресте в своем монастыре, в провинции Квазулу-Наталь.

Несчастную обнаружила молодая женщина, утверждавшая, что она — племянница монахини. На следующий день к племяннице приехали ее кузины. Родственницы по очереди дежурили в палате, где лежала умирающая. Когда старая дама отдала богу душу, а это случилось незадолго до рассвета, эти четыре молодые женщины словно испарились. Дело об убийстве было закрыто: из-за недостатка улик. У Марии вырывается вздох. Три монахини, получив срочное сообщение Сэнди Кларкс, не стали даже тратить время на ответы. Они примчались — одна из Ботсваны, вторая из Намибии, третья из Мозамбика — на помощь своей сестре, которая едва не загнала в угол Калеба. А она опоздала всего на несколько секунд, и эти секунды стоили жизни еще одной затворнице.

В записях, найденных дома у монахинь, исчезнувших в Геттисберге, было сказано, что незадолго до рассвета распятая старая затворница пришла в себя. Перед смертью она успела лишь сказать, что ее прибил к кресту монах, у которого на предплечьях были знаки Воров Душ. Еще она говорила, что двери Ада открылись и войска Зверя идут по миру. Потом Мэри-Джейн Барко наклонилась к ней, чтобы спросить, сумел ли Калеб найти что-нибудь в келье. И в этот момент старуха попыталась ее задушить. Три другие монахини бросились на старуху, желая лишь защитить от нее Барко. Но несчастная обезумевшая старуха отбивалась от них так, что монахини слышали, как ее руки и ноги ломаются у них в руках. Потом затворница издала громкий вопль голосом не похожим на ее собственный и умерла.

Паркс закрывает глаза. Все это глупости. Затворница, видимо, была одной из тех чокнутых старух, которых держат в психбольницах. Разумеется, она не видела войска Сатаны. Она не могла их видеть.

Мария снова погружается в чтение. После Дурбана четыре монахини шли по следу Калеба вдоль побережья Южной Африки. Тысячу шестьсот километров, до окрестностей Кейптауна, они гнались за призраком, след которого постепенно исчезал, словно отпечатки ног на песке.

И вот 16 октября монахини добрались до утесов мыса Кейп-Пойнт, которым кончается Африканский материк. Четыре обессилевшие от долгого пути молодые женщины молча смотрели на темные воды возле мыса Доброй Надежды и на грузовое судно, которое упорно боролось с течениями. Это был контейнеровоз, только что вышедший из Обманного залива.

След Калеба оборвался здесь, на самом краю Черного континента, в том месте, где пена Атлантики сливается с пеной Индийского океана в одну огромную движущуюся холодную пустыню. И здесь четыре монахини поняли, что проиграли бой.

На юг — четыре тысячи километров холодной воды, а потом Антарктида с ее вечными льдами. Между ней и Африкой нет ничего, даже островка, даже скалы. На западе — восемь тысяч километров между Африкой и Южно-Американским материком. На востоке такая же пропасть до берегов Австралии. В тот день Мэри-Джейн Барко написала в своем блокноте:

Да простит нас Бог.

И да защитит Он нас теперь от великого зла, которое распространяется по миру.

73

Из громкоговорителей в салоне самолета звучит объявление, что он пересек границу штата Небраска и температура резко падает, а это значит, что над Скалистыми горами собирается снежная буря. Паркс поднимает взгляд от досье и снова прижимает нос к иллюминатору. Теперь весь горизонт занимает зеленый океан великих равнин. Мария смотрит на тонкую пленку инея, которая образуется на плексигласовой поверхности и постепенно закрывает пейзаж. Клуб густого пара вырывается из турбин, и крылья самолета начинают блестеть в ледяном воздухе. Мария прислушивается. Гул двигателей меняется по мере того, как пилот дает больше газа, чтобы компенсировать вес льда, образовавшегося на корпусе. Молодая женщина представляет себе, какой холод ей придется вытерпеть перед тем, как она доберется до этого проклятого монастыря в глубине Скалистых гор, и проклинает Кроссмана. Потом она снова погружается в чтение.

После Дурбана не было никаких сообщений от монахинь ни в одной крупной ежедневной газете мира. А если судить по записям в блокноте Мэри-Джейн Барко, охота на человека, кажется, прекратилась там, на краю Африки. Но когда Мария перелистывает еще несколько страниц, ее глаза округляются от изумления: она обнаруживает в досье отчет южноафриканской морской полиции. Слог этого документа очень отрывистый и бессвязный. Но в нем подробно описаны несколько странных явлений, имевших место в открытом море возле островов Тристан-да-Кунья. Этот архипелаг затерян посреди Атлантического океана, от него до южноафриканского побережья больше двух тысяч пятисот километров. Странности случились в ночь с 27 на 28 октября, через полторы недели после того, как монахини потеряли след Калеба.

Команда пассажирского судна «Морская звезда» приняла сигнал бедствия с контейнеровоза «Мельхиор», который после стоянки в Кейптауне шел в Аргентину. «Морская звезда» глубокой ночью направилась к тем, кто послал сигнал. В отчете были подробности: команда «Морской звезды», увидев «Мельхиор», остановила двигатели. Нос «Мельхиора» бил по волнам — признак того, что грузовое судно дрейфовало.

Моряки с «Морской звезды» поднялись на борт контейнеровоза и прошли по палубам, не увидев на них ни одного человека. Потом чей-то бесцветный голос сообщил по радио, что в коридорах ковровое покрытие на полу залито кровью и видно много следов борьбы, в том числе крупные дробины в стенах и пролетевшие мимо цели пули в дверях кают. Идя дальше, моряки с «Морской звезды» обнаружили четыре ужасно изуродованных трупа, которые были искромсаны каким-то непонятным образом. Затем они дошли до мостика, где укрылись выжившие вначале члены экипажа «Мельхиора». Но существо, убившее тех четверых, добралось и до остальных.

Было обнаружено, что одной шлюпки не хватает. Тогда капитан «Морской звезды» приказал осветить океан мощнымипрожекторами своего судна, но это не принесло успеха. Поэтому команда «Морской звезды» сообщила о случившемся в южноафриканскую морскую полицию и продолжила свой путь на запад.

Дрожа от нетерпения, Паркс принялась листать страницы кроссмановского отчета, чтобы сопоставить даты. После Дурбана монахини молчали два месяца, а потом Патриция Грей опубликовала новое объявление в «Ла Насьон», ежедневной газете, которая издается в Буэнос-Айресе. Охота началась снова. Мария возвращается на несколько страниц назад. Оказывается, «Морская звезда» шла в Пунта-Аренас, порт на Огненной Земле, на самом краю Южно-Американского материка. Молодая женщина закрывает глаза, чтобы справиться с головокружением. Калеб покинул Кейптаун на грузовом судне «Мельхиор», на том самом контейнеровозе, борьбу которого с течениями монахини увидели, когда смотрели с южного конца Африки на темные воды. Должно быть, он спрятался в трюме. Когда «Мельхиор» приближался к островам Тристан-да-Кунья, кто-то из моряков, должно быть, заметил Калеба, и тот убил весь экипаж. Через грязные стекла мостика, куда Калеб пришел добить выживших людей с «Мельхиора», он заметил огни «Морской звезды». Тогда он отвязал одну из шлюпок, прыгнул в море и поплыл изо всех сил, чтобы спастись от форштевня приближавшегося корабля. Он влез на борт «Морской звезды» и прятался на ней, пока она не дошла до места назначения.

Над Калебом спали сотни отпускников. Паркс почувствовала, что ее слегка тошнит, когда представила, что произошло бы, если бы кто-то из экипажа «Морской звезды» разбудил Зверя.

74

Услышав о резне на борту «Мельхиора», четыре монахини прилетели на южную оконечность Чили. Они приземлились в Пунта-Аренасе, в аэропорту имени Карлоса Ибаньеса за несколько часов до прибытия «Морской звезды». Потом они приехали в морской порт и ждали, пока вдали покажутся дымы пассажирского корабля. Первыми их заметила Дороти Бракстон. «Морская звезда» в это время медленно плыла по белой воде Магелланова пролива.

Монахини направили свои бинокли на палубы, где толпились сотни пассажиров. Они долго и подробно рассматривали всех, кто там стоял, потом наблюдали за ними, когда те спускались по только что поданным трапам. Никаких следов Калеба.

Четыре монахини дождались ночи и пробрались на борт «Морской звезды» и при свете фонарей обыскали ее трюмы. Они обнаружили убежище Калеба возле одной из труб системы кондиционирования воздуха. Нашли это место так же, как продвигались вперед уже много месяцев, — по знакам смерти и опустошения, которые Калеб оставлял после себя. То есть по трупам крыс, мертвым насекомым и мухам. Но на этот раз их внимание привлек другой след. Калеб, который провел в этом тесном и темном углу шестнадцать дней, нацарапал на трубе целый лес крестов и море лиц, кричащих от боли, — хор проклятых душ. Над этой фреской он сделал надпись на латыни, которую монахини сфотографировали. Ad Majorem Satanae Gloriam, написал Калеб. «Ради большей славы Сатаны».

Затем монахини обыскали лабиринт вентиляционных труб до самого машинного зала, но напрасно: должно быть, Калеб спрыгнул с пассажирского судна далеко от берега. Однако он оставил после себя достаточно следов, чтобы они смогли снова начать охоту.

Паркс возвращается к объявлению, которое Патриция Грей опубликовала в буэнос-айресской газете «Ла Насьон» 16 ноября — через несколько дней после прибытия «Морской звезды».

Все дорогие родственницы!

Тетя Марта скончалась.

Приезжайте ко мне как можно скорее.

Еще одна затворница убита в своем монастыре. И по-прежнему ни слова о содержании евангелия, ради которого Калеб убивал этих женщин.

Следующие объявления появились через одинаковые промежутки в различных южноамериканских газетах — в бразильской «Глобо» из Сан-Паулу, в парагвайской «Ультима Ора» из Асунсьона и в боливийской «Ла Расон» из Санта-Круса. Потом убийца направился прямо на север, к экватору: следующее объявление появилось, тоже в ноябре, в перуанской ежедневной газете «Ла Република» из Лимы. Потом было еще одно — в газете «Ла Патриа» из колумбийской Картахены.

Паркс листает отчеты колумбийской полиции о невыносимо жестоком убийстве матери Эсперансы, настоятельницы картахенских затворниц. А когда она видит фотографии места преступления, у нее становится сухо во рту. Лишь несколько сухожилий удерживали несчастную настоятельницу на кресте: так зверски терзал ее Калеб. Он не только прибил старую монахиню к кресту и надругался над ней, он еще и запытал ее до смерти. Было похоже, что убийца хотел узнать от нее что-то, что было известно только ей и чего не знали другие убитые затворницы.

Мария просматривает комментарии Кроссмана по поводу этого последнего убийства. Как и все остальные затворницы, мать Эсперанса была библиотекарем своего монастыря. Именно у нее находились ключи от запретных библиотек — укрепленных комнат, в которых ее орден держал самые опасные из хранившихся у него рукописей.

Паркс продолжает читать. После Картахены убийства возобновились в Мексике. Потом они продолжались в Соединенных Штатах — в общине из города Корпус-Кристи в Техасе и в другой, из Феникса в Аризоне. Последнее убийство произошло в штате Колорадо, в маленьком монастыре, затерянном в Скалистых горах. И там четыре монахини едва не настигли Калеба.

Через несколько дней они снова отыскали его следы в Геттисберге и одна за другой приехали туда, чтобы положить конец бешеному разгулу убийцы. Но рядом с Геттисбергом нет ни одного монастыря затворниц, только богатые рыбой пруды и леса до самого горизонта.

Чтобы заманить четырех исчезнувших потом монахинь в этот малонаселенный край, Калеб начал выкапывать мертвецов из могил на уединенных кладбищах, а вырытые трупы собрал в склепе посреди Оксборнского леса. Статьи об этих кощунствах появились на первых полосах местной прессы, потом — в ежедневных газетах больших городов. И наконец монахини, листая газеты, увидели эти статьи. Паркс откидывает голову на спинку кресла. Да, именно так четыре женщины, исчезнувшие в Геттисберге, бросились в пасть волка.

Потом их одежда была найдена на границе леса. Мария не могла понять одного: почему Калеб так рисковал? Почему он просто не исчез после того, как убил своих преследовательниц? Только по одной причине: потому что хотел приманить ее. Он хотел, чтобы она бросилась разыскивать Рейчел, пошла по следам девушки и обнаружила мертвецов в склепе. Это, конечно, верно. Но зачем ему это было нужно? Этого Мария не знает. Она устало закрывает глаза и слушает шелестящий гул двигателей. Громкоговорители снова трещат, Мария еще успевает услышать голос командира, сообщающий, что самолет вошел в зону турбулентности. Потом она погружается в глубокий сон без сновидений.

Часть пятая

75

Игарапе-до-Жаманокари, приток Рио-Негро, леса бассейна Амазонки

Спящий человек чувствует, как далекий свет солнца касается его век. Пирога плывет под плотным навесом из ветвей. Солнечные лучи проникают в щели между ними, и пятна света чередуются с большими участками тени. Маленькое суденышко скользит по илистой воде Игарапе — медленной реки, которая извивается под густыми деревьями.

Спящий чувствует запах гребцов, которые налегают на весла рядом с ним. От их подмышек пахнет потом, и струйки этого прогорклого запаха смешиваются с ароматами перегноя и зеленой воды. Кроме плеска весел и размеренного дыхания гребцов, не слышно ничего: лес молчит. Ни крика обезьяны, ни песни птицы. Правда, насекомые вернулись: их гудящие полчища снова заполнили лес.

Укрывшись за закрытыми веками, как за стеной, спящий чувствует, как тучи комаров садятся на его голые руки и ноги. Его горло горит от невыносимой жажды. Миллиарды капель жидкости выделяются из его тела и выступают на коже. Он слушает шорох воды, мягко принимающей дно пироги. Он слушает скрежет корпуса, который царапают ветки, и плеск маленьких водоворотов, рождающихся от весел, размешивающих теплую воду. Потом он пытается пошевелить руками и внезапно понимает, как устал. Его тело отяжелело от утомления, а на душе у него темно.

Ему кажется, что он пробыл без сознания сотни лет. Он пытается вызвать в уме воспоминания, сложить их одно с другим. Но память пуста. Вернее, те обрывки картин прошлого, которые в ней есть, теперь недоступны, словно закрашены чем-то темным. Осталась только густая тьма без образов, запахов и звуков, как пятно чернил, если целая бутылка их пролилась на книгу. Или как слой свежего цемента на древней фреске.

Древняя фреска!

Спящий вздрагивает. Он начинает лихорадочно соскребать ногтями слой, закрывший его воспоминания. Как археолог, он бьет по цементной плите, раскалывает ее, дробит на мелкие куски и находит под ней красные и синие фрески на своде подземелья, освещенные огнем факела. Получилось! Спящий вспомнил то, что произошло. Его веки дрожат, ладони сжимаются, и ногти царапают по дну пироги. Первые ольмеки — мужчина и женщина, потерянный рай и архангел Гавриил, который вручает огонь племени избранных. Спящий мысленно возвращается в прошлое и снова замирает у последней фрески. На ней — три креста на вершине ольмекской пирамиды. Ему становится страшно. Он задерживает в памяти воспоминание о Христе на фреске, который смотрит на толпу, извивается на кресте и громко кричит, проклиная собравшихся людей. Об Иисусе, который стал бедой для ольмеков.

— О господи! Я вспоминаю…

Плеск весел затихает, пирога замедляет ход. Утомленное бородатое лицо наклоняется над спящим. Бородач говорит с ужасным акцентом на смеси португальского, немецкого и индейских диалектов бассейна Ориноко:

— Добро пожаловать в мир живых, отец Карцо! Мы много молились о спасении вашей души, пока вы боролись с тьмой.

— Кто вы?

— Пастор Герхард Штайнер. Я руковожу протестантской миссией Сан-Хосе де Констенца. Охотники обнаружили вас, когда вы блуждали по джунглям, и вертолет бразильской армии доставил вас ко мне.

— Где мы?

— Сейчас мы спускаемся по Игарапе-до-Жаманокари к Рио-Негро. Мы очень близко от Манауса.

Карцо хватает Штайнера за рукав:

— Яномани! Надо им помочь!

Даже под загаром заметно, как бледнеет лицо пастора.

— Армия направила патруль в Сан-Хоакин. Я поймал их радиограмму. Там остались одни трупы. Великое зло… унесло все. Теперь оно распространяется по центру лесов и движется к дельте Амазонки.

— А отец Аламеда?

Тень скользит по лицу пастора.

— Сейчас вам надо отдохнуть.

— Штайнер! Скажите мне, что стало с Аламедой?

— Мы нашли его труп, висящий на дереве. Рыжие муравьи съели его лицо.

— Господи…

— Что случилось, отец Карцо? Что яномани разбудили в глубине леса?

Карцо закрывает глаза и старается отыскать среди обломков своей памяти другие воспоминания. Фреска… Христос с глазами полными ненависти. Факел трещит и гаснет… Он идет в темноте, доходит до пещеры в чреве горы. Круг свечей. В центре этого круга стоит какое-то существо. Существо, которое…

— Отец Карцо, вы помните, что произошло?

— Нет, я не знаю, что случилось… Теперь уже не знаю.

— Попытайтесь, отец! Умоляю вас!

Карцо сосредоточивается. Он вспоминает дрожащий огонь свечей, запах падали и серы.

Свет, и в центре его существо, которое раньше было Малуной. Карцо вздрагивает: он чувствует, что чернота этой губительной силы втягивает в себя его душу. Предсмертные муки души и смерть Бога. Карцо понимает, что его вера ничего не может сделать против такой черноты. Он входит в круг света, останавливается перед демоницей и вдыхает отвратительную вонь, которая исходит из ее горла. Последнее, что он помнит, — странное оцепенение, охватившее его мозг. Потом ноги тоже ослабли, и он упал на колени перед демоницей. То, что было после этого, навсегда стерлось из его памяти. Остались только клочки образов, несколько звуков и запахи.

Он чувствует, как зашевелилась вода под пирогой. Вместо медленной реки под ней теперь резвый поток — быстрый и капризный. Карцо открывает глаза. Небо из ветвей разрывается над его головой; берега постепенно удаляются один от другого. Пирога только что покинула грязную медленную воду игарапе и вошла в быструю воду Рио-Негро. В передней части лодки раздается крик. Обессилевший от усталости Карцо садится и смотрит в ту сторону, куда указывает туземец из племени матуракас. Сквозь редеющий туман он различает деревянные набережные и лачуги на сваях. За ними виден порт, где старые грузовые суда со ржавыми боками ждут, пока на них погрузят каучук. Еще дальше можно рассмотреть купола в центре города и шпиль иезуитского собора Непорочного Зачатия Богородицы.

— Манаус! Манаус! — громко кричит туземец и бьет ладонью о ладонь.

Карцо снова ложится на дно лодки и закрывает глаза.

76

Денвер, международный аэропорт имени Степлтона

Когда Мария Паркс выходит за дверь самолета, из ее рта вырывается пар. В ледяном воздухе кружатся первые хлопья снега.

В терминале Мария подходит к стойке компании «Авис», достает кредитную карточку Кроссмана и берет напрокат «кадиллак-эскалада» — чудовище весом три тонны на широких шинах. Это идеальная машина для штурма заснеженных дорог штата Колорадо. Потом Мария пересекает застекленный тамбур аэропорта и оказывается на автомобильной стоянке, где выстроились в ряды десятки лимузинов и машин класса четыре на четыре.

Сев в «кадиллак», она сразу же включает зажигание. Салон наполняется гудением, а электроника автоматически регулирует высоту педалей, положение сиденья и зеркал заднего обзора. Потом Мария пристегивается ремнем безопасности, и шестилитровый двигатель V8 сдвигает автомобиль с места. Мария, маневрируя, выводит «кадиллак» со стоянки, отъезжает от аэропорта по бульвару Пенья, потом сворачивает на федеральную дорогу номер 70 и едет в сторону Денвера.

Мария улыбается девочке, которая показывает ей нос через заднее стекло «тойоты», сворачивает вправо и устанавливает ограничитель скорости на восемьдесят километров. Вдали видны на фоне неба вершины гор Колорадо. Мария подавляет зевок и включает радио. Устройство выбора станций настроено на КОА — станцию, по которой постоянно передают новости. В салоне начинает звучать гнусавый голос диктора. Он читает прогноз погоды:

«Мы только что получили тревожное сообщение радиостанции KFBC, которая базируется в Шайенне. Оттуда сообщают, что буря обрушилась на север штата Вайоминг и что в Йеллоустонском парке и у подножия гор Бигхорн выпало уже сорок сантиметров снежной пыли. Судя по силе ветра, чуть меньше чем через четыре часа циклон достигнет гор Ларами и границы штата Колорадо. Затем он обрушится на города Боулдер и Денвер. Горные перевалы и дороги в долинах станут непроходимыми».

Диктор заканчивает прогноз обычными в таких случаях рекомендациями. Мария выключает радио. Четыре часа отсрочки. Этого времени хватит только на то, чтобы заехать по пути в бюро ФБР и добраться до монастыря затворниц в Сент-Круа. Вернуться назад она не успеет. Значит, ей придется ждать конца бури в монастыре и она может застрять на высоте двух тысяч пятисот метров среди монахинь, которые до сих пор живут в Средневековье и главное занятие которых — изучать сочинения сатанистов. Читая такие ужасы, эти старые ведьмы легко могли свихнуться. Она представляет себе заметку на первой полосе газеты «Новости города Святого Креста»: «Убийство в монастыре. После сильнейшей снежной бури, которая несколько дней обрушивалась на наши края, полиция Сент-Круа обнаружила останки Марии-Меган Паркс, агента-профайлера ФБР, которая специализировалась на охоте за серийными убийцами. Первые результаты расследования позволяют предположить, что молодая женщина попросила убежища у монахинь из Сент-Круа и была съедена живой во время плохо закончившегося сеанса экзорцизма».

— Перестань дурить, Мария.

Паркс сказала это вслух, чтобы успокоить себя, но ее голос прозвучал так хрипло, что она вздрогнула и взглянула в зеркало заднего обзора — нет ли кого на заднем сиденье. Потом она расслабилась и снова сосредоточилась на дороге.

В конечном счете она опасается не затворниц. И не того, что ей придется провести одну или две ночи в горах. Она в ужасе оттого, что уверена: Калеб не умер и его дух преследует ее. Это похоже на то, что любой человек чувствует, проходя ночью по автомобильной стоянке, на которой нет людей. Он ни о чем не думает, и вдруг его охватывает ужас. Человек оборачивается. Сзади никого нет, но его сердце леденеет от необъяснимого страха. А причина испуга — дуновение разгневанных мертвецов. Струя воздуха, который движется, когда они задевают вас в темноте. Именно такое дуновение Калеба Паркс чувствует с тех пор, как покинула Бостон. Кроме фотографических видений, в которых она занимает место жертв серийных убийц, у нее иногда бывают еще более мучительные видения. О них Мария никогда не рассказывала никому, даже калифорнийскому врачу, который определил у нее медиумический реактивный синдром. С тех пор как Мария вышла из комы, она иногда видит мертвых.

77

Манаус. Пирога вышла из основного русла Рио-Негро и теперь плыла по одному из рукавов этой реки, который заходит в глубь города. Она причаливает к плавучей пристани, где лодки-гамаки стоят рядом с плоскодонными лодками рыбаков, которые ловят на них пираний. Отец Карцо поднимает взгляд и смотрит в сторону дебаркадера. Странные клубы дыма заволакивают город.

— Зло распространяется, — произносит он и поворачивается к пастору, который стоит в середине лодки.

Из-за соломенной шляпы на голове и бороды, которой заросло его лицо, Штайнер похож на сошедшего с ума беглеца с каторги. Приняв амулет, который один из индейцев матуракасов надевает ему на шею, экзорцист уходит с пристани в ту сторону, где видны вдали колокольни собора Непорочного Зачатия Богородицы. В соборе ему поможет советом отец Джакомино, большой знаток Лукавого и темных сторон человеческой души.

В старой части города, где обжигающее дыхание леса смешивается с туманом Рио-Негро, жара такая, что асфальт стал мягким и сандалии отца Карцо оставляют на нем отпечатки. Ряса священника намокла от пота, перед его глазами кружатся светящиеся точки.

Ему кажется, что по мере того, как он приближается к собору, свет становится другим. Солнце в молочно-белом небе как будто теряет блеск. Словно оно становится холодным.

Карцо ускоряет шаг. Фасад собора, силуэт которого он видит впереди, становится все больше. Внезапно священник замечает, как тихо в городе. Эта глубокая тишина словно соткана из струй воздуха, ее подчеркивают лай собак и стук ставней. Кажется, что сердце амазонского городка перестало биться. Потом до его сознания доходит, что на улице, по которой он идет, нет ни одного прохожего, а витрины магазинов закрыты шторами. Тележки торговцев пряностями на тротуарах имеют такой вид, словно хозяева их бросили. Лишь несколько одетых в лохмотья старух метисок еще не успели скрыться и шли мимо священника, таща за собой полуголых детей. Карцо удержал одну из них за рукав и спросил, что происходит.

Старуха указала на небо и прошептала, что приближается буря. Потом она заметила крест, висевший поверх рясы на груди Карцо, упала на колени и поцеловала ему руку. Слезы метиски капали ему на ладонь, он чувствовал их прикосновение к своей коже. Старуха выглядела напуганной до ужаса.

— О Diabo! О Diabo entrou na igreja!

«Дьявол вошел в церковь!» Метиска несколько раз повторила эти слова, целуя ладонь священника дрожащими губами. Карцо посмотрел туда, куда она указывала, — и волосы у него на голове встали дыбом. Лестницы и паперть собора невозможно было различить под множеством сидевших на них птиц. Казалось, что эта армия клювов и пестрых перьев охраняет вход в церковь. Бесчисленное множество колибри и попугаев проносились над улицей, кружась в потоках воздуха над самым асфальтом. Они как будто подчинялись чьему-то голосу, который приказывал им преградить путь к собору. Дунул ледяной ветер, который остудил капли пота на лбу Карцо.

Священник приготовился продолжить свой путь, но вдруг ладонь старухи с удивительной силой сжала его пальцы. Он поморщился и попытался вырваться из ее хватки, но не смог. Тогда он схватил старуху за волосы. Та подняла голову. Глаза у нее белые, кожа на лице дряблая, и от этого оно похоже на восковую маску, стоящую у огня. Из ее неподвижных губ звучит замогильный голос:

— Не входи сюда, Карцо. Я велел тебе не ввязываться в это дело. Я говорил тебе, чтобы ты не становился у меня на пути. Но ты меня не послушался.

Карцо вздрагивает: он узнал голос, который звучал в его телефоне в Сан-Франциско. Голова метиски падает на грудь. Старуха отпускает руку священника и остается стоять на коленях посередине улицы.

Экзорцист сжимает свой амулет, чтобы вызвать богов леса, и идет навстречу птицам. Их копошащаяся масса теснее смыкается вокруг него, птицы сердито кричат. Попугаи кружатся в нескольких сантиметрах от его лица. Как только он ставит ногу на первую ступеньку, птичьи крики мгновенно смолкают. Небо над собором становится черным, над площадью начинает дуть ветер, который поднимает вихри пыли.

Экзорцист смотрит на фасад собора. Яростно хлопая крыльями, чтобы сохранить равновесие, птицы заняли башни и края колодцев, уселись на крышах. Они роняют целый дождь помета на своих сородичей, оставшихся на крыльце. Когда Карцо собирается поставить ногу на вторую ступеньку лестницы, колокола собора начинают звонить, и их звук заставляет взлететь с колокольни тучу голубей.

Карцо медленно всходит по остальным ступеням. Толпа птиц расступается перед ним и снова смыкается за его спиной. Священник идет по этой движущейся тропе к двери. Большие капли помета шлепаются ему на плечи, лицо и волосы, и за время пути он много раз вытирает их рукавом своей рясы.

78

Мария Паркс начала видеть мертвых через несколько дней после того, как вышла из комы. Первой была старуха по фамилии Хейзл, лежавшая в палате 789, в конце коридора. Паркс остановилась перед ее дверью и взглянула на эту больную. Старая женщина была привязана к кровати ремнями, к ее рукам и исхудавшему туловищу были прикреплены какие-то трубки. Рядом стояла машина, помогавшая ей дышать. Это устройство посылало в загрязненные сорока годами курения легкие несколько сантилитров кислорода. Он обжигал легкие, и это вызывало у больной ужасные приступы кашля. Она болела эпидермоидной карциномой. Странное название для этой гадости — опухоли, которая достигла размеров мяча для гольфа и посылала метастазы во все тело женщины, порождая другие опухоли. Старая Хейзл была в терминальной стадии болезни.

Широко раскрытые глаза больной были полны боли и горя. Она рукой сделала Марии знак подойти, и та на цыпочках вошла в ее палату. В комнате пахло формалином. В дальнем конце палаты на другой постели стонала другая умирающая; трубка, вставленная в ее горло, всасывала выделения, которые засоряли ее бронхи. Мария подошла к старухе Хейзл. У той были такие хорошие добрые глаза, что молодая женщина присела на край ее кровати и позволила умирающей обхватить ладонями ее ладони. А потом старуха сдавила их так, что суставы Марии затрещали. Губы Хейзл искривились в оскале ненависти, и из трубки, вставленной в ее горло, раздался металлический голос:

— Кто ты такая, паршивая шлюха, и как это получается, что ты меня видишь? Ты не должна меня видеть! Слышишь? Ты не можешь меня видеть!

Паркс стала вырываться из рук этой сумасшедшей. Она боролась изо всех сил. Вдруг Хейзл отпустила ее руки, и Паркс убежала.

В коридоре она бросилась в объятия оказавшейся рядом медсестры и, всхлипывая, сказала, что сумасшедшая старуха из палаты 789 хотела ее убить.

— Какая сумасшедшая старуха?

— Хейзл. Так было написано над ее графиком температуры.

В наступившей тишине Мария услышала, как сердце медсестры вдруг застучало гораздо быстрей.

— Марта Хейзл из палаты 789?

— Да.

— Я позову врача, дорогая, и он пропишет вам успокоительное. А пока вы будете его ждать, отдохните: это вам нужно.

Паркс вырвалась из ее объятий.

— Какого черта! Я же вам говорю, что она пыталась меня убить!

— Это невозможно.

— Почему?

— Потому, моя милая, что она умерла больше недели назад.

Мария покачала головой, вцепилась пальцами в ладонь медсестры и привела эту женщину в палату 789.

Когда Паркс туда вошла, старуха Хейзл сидела на своей кровати, поджав ноги, и была совершенно голая. Ее увядшие груди и волосы на лобке оказались рядом между тощими бедрами. В желтых от табака пальцах она держала сигарету, и при каждой затяжке из трубки в ее горле вырывалась струйка дыма. Мария в ужасе застыла на месте, указывая на нее пальцем.

— Я же вам говорила, что она здесь! Это она пыталась меня убить!

Медсестра посмотрела туда, куда указывал палец молодой женщины. Но, сколько ни глядела, видела только, что кровать, на которой лежала Марта Хейзл, теперь пуста, машина, помогавшая Хейзл дышать, убрана на больничный склад, а матрас покрывает толстый пластмассовый чехол. Медсестра положила руку на плечо Марии и сказала:

— Дорогая, перестаньте мучить себя. На этой кровати никого нет. Я вам говорю: она умерла и похоронена. Это было неделю назад.

Мария почти не слушала ее и постаралась скрыть фиолетовые синяки на своих запястьях. Потом она стала смотреть в глаза Марте Хейзл, которая глядела на нее сквозь дым своей сигареты. Из ларингофона старухи снова раздался металлический голос:

— Не утомляй себя, дорогая Мария. Эта толстая корова не может ни видеть, ни слышать меня. А ты возвращаешься из мира мертвых. Ты оставила в нем часть себя, и поэтому ты меня видишь. Но я тоже тебя вижу, паршивая шлюшка. Смутно, но вижу.

Приступ кашля заставил старуху согнуться пополам; по ее подбородку потекла струйка крови и стекла на горло.

— Черт, как обидно! Теперь у моих сигарет совершенно нет вкуса. Но кашлять я продолжаю и теперь, когда мертвая. Ты веришь в это?

Марта Хейзл широко улыбнулась, открыв два ряда острых зубов. Паркс упала без сознания на руки медсестры.

* * *

Давя на тормоз, чтобы дать возможность ехавшему впереди пикапу свернуть в сторону, Мария вздрогнула, вспомнив о Марте Хейзл — первой из своих мертвецов. Сколько их она с тех пор встречала на своем пути! Мертвецов, гулявших по лицам, неподвижных мертвецов на террасах кафе, гниющих мертвых детей, которые прыгали через скакалку на школьных дворах, стариков, бродивших по кладбищам, и разложившихся женщин в старомодных платьях, которые мелкими глотками пили вино из пыльных бокалов посреди веселых компаний за столами крупных ресторанов. Неупокоенные мертвецы, которые не нашли путь на тот свет.

Молодая женщина сворачивает с федеральной дороги номер 70 и едет по Колфакс-авеню до Денверского зоопарка. Снежные хлопья уже начинают припудривать газоны. Потом она поворачивает на Стаут-стрит и едет до пересечения этой улицы с Брайтон. Чей-то пикап резко тормозит перед зданием бюро ФБР: должно быть, водителю пришла на ум прекрасная мысль предоставить ей в два раза больше места для парковки. Мария выключает зажигание и смотрит на часы: 17 часов.

79

Отец Карцо открывает дверь собора, и ему в ноздри ударяет сильный запах смолы и жженого мяса. Воздух наполнен дымом ладана. В этом ароматном тумане блестит множество желтых точек — свечи всех размеров. Если не считать этих язычков пламени, собор погружен в почти полную темноту. Ее нарушает лишь дневной свет, проникающий сюда издалека через витражи.

Экзорцист застывает на месте: его ноздри почувствовали тошнотворный сладкий запах фиалки — запах Дьявола. Какое-то время Карцо неподвижно стоит на пороге. Для обычного верующего эти средневековые запахи не значат ничего, но для экзорциста они имеют значение. Ладан Бога борется со сладкой вонью Дьявола. Отец Джакомино и его иезуиты впустили что-то в собор.

Карцо втягивает ноздрями запах и подробно анализирует его. У экзорциста вырывается вздох облегчения: аромат ладана и жирный запах свечей почти одержали победу над запахом фиалки и дымом сожженного мяса. Почти, но не полностью. Значит, иезуиты выиграли первый раунд боя. То, что запахи зла продолжают сопротивляться запаху святой смолы, увы, означает, что Зверь по-прежнему здесь. Дьявол ранен, но не побежден.

Карцо медленно идет в сторону хоров и слышит, как его шаги отдаются эхом под сводом. Скамьи и молитвенные скамейки с обеих сторон от центрального прохода разбиты. По оставшимся от них кучам деревянных обломков и бархатным подушкам видно, что скамьи были брошены вниз с большой высоты и разбились от удара о пол.

Под ногами священника шуршит бумага, и он, услышав этот шум, опускает глаза. Страницы из молитвенников и бумажные образа святых разлетелись почти по всему собору и покрывают пол. Он также замечает на мраморных плитах шарики из самшита. Сотни их рассыпались по полу, словно бусины из огромного ожерелья. Карцо поднимает один шарик, кладет себе на ладонь и рассматривает. Это бусина от четок. Карцо закрывает глаза. Верующие молились, когда Зверь вошел сюда. Четки, обмотанные вокруг их пальцев, мгновенно разорвались под действием злой силы, овладевшей собором.

Экзорцист подходит к чаше, вделанной в один из столбов. Она предназначена для святой воды, но та вода, которая еще шевелится на дне чаши, — гнилая. Карцо наклоняется, чтобы принюхаться к ней, но сильный запах серы заставляет его отшатнуться. Он зажимает себе ноздри, касается воды пальцами — и едва сдерживается, чтобы не выругаться от боли. Когда-то святая вода стала горячей, как кипяток.

Продолжая идти к хорам, Карцо замечает, что исповедальни из массивного дерева с обеих сторон собора тоже повреждены: их стены расколоты трещинами, а занавески исчезли: похоже, они сгорели в огне сильнейшего пожара. Священник поднимает глаза. Гипсовые статуи ангелов, которые слушают прихожан, поверяющих свои грехи священникам, разлетелись на куски. В других статуях, расположенных дальше, появились черные трещины. Карцо срывает покрывало со статуи Богородицы — и замирает на месте. В колеблющемся свете свечей он видит тонкие струйки крови, которые вытекают из глаз статуи. Эти струйки вьются вдоль бороздок мрамора, окрашивая их в красный цвет, и стекают на пол.

Дойдя до конца, Карцо останавливается: его чувства только что уловили последний знак: тусклые красные огни по бокам алтаря, означающие присутствие Бога, теперь погасли. Глаза Карцо вглядываются в темноту. В его ноздри врывается множество запахов. Но среди их буйства нет одного аромата — того, который должен быть сильнее всех остальных, того, который так прекрасен и благороден, что душа любого человека, вдохнувшего этот аромат, расцветает, как распускающийся цветок. Запаха роз, которым всегда сопровождается присутствие Господа. Здесь не было ни малейшего следа роз Бога или запаха амбры — аромата архангелов. Не было даже ни намека на запах ландыша — аромат святых или слабый запах лилии — аромат Богородицы. И Карцо понимает, что Бог и Его небесная свита покинули собор, отдав иезуитов во власть Зверя.

Он уже готов был дать волю одолевавшей его печали, но тут из подвалов собора донесся далекий крик.

Карцо опускает глаза и видит, что он стоит на вентиляционном люке и закрывающая люк решетка раскинула свой узор из кованого железа под его сандалиями.

Он наклоняется и чувствует сильные запахи ладана и фиалки, которые исходят из недр здания. Новый крик, приглушенный расстоянием, вырывается наружу через решетку. Бой продолжается в подземельях.

80

В бюро ФБР не было ни души. Только за пуленепробиваемым стеклом сидела дежурная секретарша. Паркс подошла к ней, показала свое удостоверение и положила свой служебный пистолет в открывшийся перед ней металлический ящик. Служащая потянула ящик к себе, вынула оружие и положила его в шкаф. Без своего пистолета (марки «Глок», калибра девять миллиметров), которым она воспользовалась всего раз сто за одиннадцать лет службы, Мария чувствовала себя голой. Женщина протянула ей из-за стекла формуляр, который надо было подписать.

— Где дежурная команда?

Четыре агента постоянно дежурят на этажах. Все остальные расследуют осквернения могил. За последнее время был целый ряд таких случаев. Как будто все почитатели Сатаны в штате Колорадо до самой границы с Вайомингом передали друг другу по цепочке приказ выкапывать мертвецов и резать козлов на кладбищах.

— У вас здесь много сатанистов?

— В Болдере есть большая община таких парней. Они носят черные плащи, рисуют на стенах пятиконечные звезды и пьют пиво, произнося латинские изречения наоборот. По моему мнению, если Сатана существует, у него нет ни черта общего с такими поклонниками. А вы почему сюда приехали?

— Из-за почитателя Сатаны.

— В самом деле?

— Да. Но мой сатанист еще и серийный убийца. Поэтому я уверена, что его Сатана принимает всерьез.

— Интересная дичь. Это похуже, чем убийца детей. Я права?

— Мне нужен компьютер и высокоскоростной Интернет.

Секретарша с обиженным видом указала Марии на зал информационных поисков — кабинет 1119 в конце коридора. Она была обижена на посетительницу за этот сухой ответ.

Мария слышит приглушенное ковром постукивание туфель по полу. В кабинетах, мимо которых она проходит, светятся экраны компьютеров и портативные радиостанции потрескивают на своих подставках. Почти везде в пустоте звонят телефоны.

Паркс закрывает дверь кабинета 1119 и включает компьютер, который торжественно возвышается посреди груды документов и картонных стаканчиков. К стенам приколоты кнопками фотографии самых опасных бандитов штатов Колорадо и Вайоминг и рядом с ними объявления о розыске детей, пропавших много лет назад. В центре, под портретом президента, торжественно расположилась конституция Соединенных Штатов в пыльной рамке. Справа находится глянцевый буклет с фотографиями десяти самых разыскиваемых преступников мира. За их поимку предлагают награды в размере от ста тысяч долларов за киллера из наркокартелей по имени Пабло Томас де Лимасол до миллиона долларов за торговца атомными компонентами, которого звали Роберт С. Деннингс. Паркс присвистнула. Если бы она охотилась на такую дичь, то смогла бы купить себе казино в Вегасе. Но, увы, она выслеживает кросс-киллеров, за которых американское правительство не дает ни денег, ни интервью.

Она вошла в базу данных сторожевых лабораторий, которые ФБР разместило в Соединенных Штатах, Мексике и Европе. В эти лаборатории поступают со всего мира сообщения об особо жестоких преступлениях, которые не удалось раскрыть местным полицейским. Сигналы о гнусных повторяющихся убийствах — делах рук серийных убийц, против которых обычные сыщики не могут сделать ничего, разве что сосчитать трупы. В особенности это относится к тем случаям, когда преступления совершает кросс-киллер. Чтобы иметь хотя бы маленький шанс схватить такого противника, надо войти в лабиринт его мыслей и найти оттуда выход раньше, чем это сделает он. При этом ты рискуешь навсегда заблудиться в лабиринте.

Именно это едва не произошло с Марией Паркс, когда она расследовала преступления Джиллиана Рея. Рей, студент из Нью-Йорка, отправился на два месяца отдыхать в Австралию. Два месяца езды автостопом по бесконечным извилистым дорогам в самых сухих пустынях мира. Две тысячи триста километров по обжигающим пескам, каменистым равнинам и безлюдным возвышенностям между Дарвином и мысом Нельсон. Одиннадцать убитых за два месяца. Их трупы были оставлены стервятникам и змеям.

81

Отец Карцо приводит в действие рычаг, скрытый под алтарем, и смотрит, как статуя святого Франциска Ассизского скользит по своему постаменту. В стене открывается узкое отверстие — тайный вход в подземелья, о существовании которых знали только иезуиты из Манауса и он сам. Отец Джакомино несколько месяцев назад доверил ему эту тайну, словно опасался чего-то.

Священник проходит в эту дыру и с помощью другого рычага закрывает вход за собой. Он слышит, как статуя поворачивается на постаменте, потом звучит приглушенный щелчок, и наступает тишина. Он спускается по лестнице, а далекие крики становятся все яснее.

Кто-то кричит от ужаса и боли. Слышны португальские и латинские слова. Раздается целый ураган голосов, которые отвечают друг другу, спрашивают друг друга о чем-то и постепенно затихают. Судя по гневной силе выкриков, которые отдаются эхом в подземельях, это коллективный экзорцизм — запрещенный обряд, который не применяется с самых мрачных лет Средневековья.

Дойдя до подножия лестницы, отец Карцо оказался в лабиринте переходов, вырубленных в фундаменте церкви. Определяя направление по воплям, он выбирает самый широкий и самый старый из этих проходов и вступает в него. Этот подземный ход освещен факелами, и пятна света лежат на стенах, словно брызги.

Священник нюхает воздух вокруг себя. Теперь запах зла гораздо сильнее, чем запах святой смолы. Иезуиты загнали Зверя в глубину этого туннеля, но Зверь еще не сказал своего последнего слова.

Карцо чувствует прикосновение струи теплого воздуха к своим ногам на уровне лодыжек, опускает глаза и видит отверстия, прорезанные в камне над самым полом. Это через них из вентиляционного колодца непрерывно течет воздух. Там тюремная часть подвала. Камеры, где португальские покорители этих земель держали в заточении туземцев и пиратов с Амазонки. Сквозь эти окошки он различает внутри камер ржавые цепи и железные ошейники, которые тюремщики надевали на заключенных. Вдоль стен бегут крысы, они испуганно пищат. Он просовывает руку в одно из них как можно дальше и ощупывает нацарапанные на стенах надписи — ругательства, прощальные слова и ряды палочек, которыми приговоренные к смерти отмечали проведенные в тюрьме дни, пока не умирали в петле. Отец Карцо уже собирается вынуть руку, но тут огонь факела освещает фигуру лежащего на полу человека. Священник толкает решетчатую дверь и входит в камеру. На песчаном полу он видит труп иезуита в черной рясе. Мертвец смотрит в темноту ничего не выражающим взглядом. Судя по положению тела, какая-то нечеловеческая сила разбила этому человеку затылок и раздробила кости. Лицо мертвеца так искажено страхом, что Карцо лишь с огромным трудом узнает его. Это брат Игнасио Констенца, иезуит, которого высоко ценили как специалиста, умевшего изгонять нечистых духов из людей и распознавать демонов по запаху. Волосы несчастного Игнасио поседели от неописуемого ужаса — так же, как волосы отца Аламеды у входа в ацтекский храм. Карцо касается пальцами век Игнасио и читает по нему молитву об умерших, а затем продолжает свой путь.

Чтобы не дать страху овладеть своим умом, экзорцист считает, сколько метров ему остается пройти до конца туннеля. Когда он делает двенадцатый шаг, по коридору проносится страшный вопль. Кто-то кричит от боли в предсмертной муке. Карцо останавливается и нюхает воздух. Запах фиалки постепенно наполняет подземелье, а запах ладана исчез. Иезуиты проиграли сражение.

Стук сапог. Карцо видит вдали огромную фигуру, которая приближается к нему. Никогда более черный мрак не овладевал его сердцем. Чернота уничтожает его душу, как уже было в ацтекском храме. Существо, которое подходит к нему, — абсолютное зло. По пути оно задувает один за другим факелы, впитывая в себя их свет. Священник каменеет от ужаса: ему навстречу идет сама ночь. Запах фиалки становился все сильнее. Когда из-за него становится невозможно дышать, экзорцисту удается стряхнуть с себя оцепенение. Он возвращается к камере, где покоился брат Игнасио, прячется в ее дальнем углу и закрывает лицо ладонями.

В проходе звучат шуршание, писк и пронзительные взвизгивания. Они служат аккомпанементом для быстрых шагов маленьких лап по песку пола. Сквозь полузакрытые веки священник видит пробегавшее мимо полчище крыс, которые скребли лапами пол, спасаясь от приближающейся опасности. Несколько грызунов пробираются в камеру и начинают кусать труп иезуита. Карцо прогоняет их ударами каблука. Крысы выбираются наружу через решетку и присоединяются к своей стае, шум которой уже затихает вдали. Потом наступает тишина.

Скрип сапог. В коридор врывается поток ледяного воздуха. Запах фиалки становится крепче и словно взрывается в ноздрях священника. Карцо раздвигает пальцы прижатых к лицу ладоней и смотрит сквозь щели. Существо как раз вошло в его поле зрения. Оно одето в черную монашескую рясу с капюшоном и обуто в тяжелые сапоги, которые носят паломники. Вор Душ! Вот кого иезуиты впустили в собор.

Сердце экзорциста бешено стучит в груди. Он ждет несколько минут, затем выпрямляется и выходит из камеры. Он нюхает воздух — Зверь ушел. Тогда он ускоряет шаг. Дойдя до конца коридора, он видит приоткрытую дверь. Здесь чувствуется запах пыли и натертого воском дерева — запах архивов.

Глаза Карцо постепенно привыкают к темноте, и он входит в библиотеку с колоннадами. Просторный зал загромождают перевернутые книжные стеллажи и подставки для книг. В толстом потолке прорезаны по диагонали маленькие окна с матовыми стеклами, вроде иллюминаторов. Они улавливают далекий солнечный свет и отбрасывают его на пол в виде широких пыльных лучей. Значит, делает вывод экзорцист, этот зал находится под городом.

Пол выложен мраморными плитками. Среди них Карцо видит синеватые, в форме ромба, которые складываются в надпись на латыни: Ad Majorem Dei Gloriam — «Ради Большей Славы Бога». Над этой строкой изображено пылающее солнце, окруженное черными как сажа буквами — сокращенная форма девиза иезуитов: HIS — Iesus Hominum Salvator, то есть «Иисус — спаситель людей».

Карцо идет вперед среди перевернутых книжных шкафов. Пол завален свитками пергамента и рукописными книгами. Священник останавливается посреди этого сваленного в кучи архива, замирает неподвижно и вслушивается в тишину. Его внимание привлекает звук: что-то раз за разом стучит через одинаковые промежутки времени. Экзорцист проходит на середину зала — туда, где лучи света разрезают темноту. Он видит письменный стол, стоящий в центре библиотеки, а на столе большую открытую книгу. Страницы залиты кровью. Странно, что крови так много:несколько капель даже падают со стола на пол.

Карцо входит в луч света и рассматривает книгу. Это «Трактат об Аде», ценнейшее руководство по изгнанию демонов, написанное еще в одиннадцатом веке. Чья-то дрожащая рука открыла его на странице, где описан обряд Сумерек. Этот ритуал таит в себе столько опасностей и тайн, что его применяют только для борьбы с самыми могучими демонами и как крайнее средство.

Священник протягивает руку над рукописью. Шлеп! — капля крови падает на его ладонь и чертит на ней ярко-красную линию. Он поднимает взгляд и вздрагивает от ужаса: перед его глазами блестит в полумраке бледное лицо отца Ганца. Кто-то подвесил несчастного иезуита вниз головой к балке, а потом перерезал ему горло. Карцо смотрит в остекленевшие глаза страдальца. В них тот же абсолютный ужас, который он чуть раньше прочел в мертвых глазах брата Игнасио. Еще одна жертва Вора Душ.

Он собирается снять отца Ганца с балки, но тут в тишине раздается стон. Карцо поворачивается и видит силуэт человека, стоящего у дальней стены. Нет, человек не стоит, а висит на высоте метра над полом; его руки вытянуты в стороны. И он, кажется, глядит на Карцо в полумраке. Этот повешенный — отец Джакомино!

82

У Джиллиана Рея лицо было как у ангела, а мускулы как у серфингиста. Он действовал всегда одинаково: путешествуя автостопом, устраивал так, чтобы фермеры из буша сажали его в свои машины. Фермер привозил попутчика в свой уединенный дом. Рей, совершенно счастливый, ел и пил за хозяйским столом, хвалил хозяйку, болтал с детьми, потом ложился спать. Рано утром он убивал всю семью топором и отправлялся в путь. Только путь этот проходил уже по другой дороге: чтобы запутать следы, Рей сворачивал на мотоцикле в буш и ехал по заросшей кустарником пустыне до соседней автомобильной трассы, а там снова переходил на автостоп. Австралийские власти устроили на него настоящую охоту, но уловка убийцы была такой удачной, что он и после этого продолжал свой путь. Места, где он убивал своих жертв, находились так далеко одно от другого, что полицейские ищейки ничего не понимали.

Сообщение об этих убийствах поступило в бостонскую сторожевую лабораторию. Мария Паркс обратила на него внимание и узнала почерк преступника, которого разыскивала уже много месяцев. Этот убийца причинял ей много хлопот. Она не знала ни его имени, ни его лица. Было похоже, что он, отдыхая за границей, отводил душу, убивая своих жертв. При этом ритуал убийства был на удивление постоянным. Это означало, что Рей нашел подходящий для себя ритм поездок и что выбранный им обряд убийства его вполне удовлетворял. Именно благодаря такому постоянству Паркс смогла обнаружить следы его прежних убийств в Турции, Бразилии, Таиланде и Австралии. Но во время последнего убийства, совершенного в окрестностях Вумеры, Джиллиан Рей дополнил свой обряд одной деталью. Следователи австралийской полиции мимоходом упомянули о ней в своем отчете, но не придали ей большого значения. Обычно Рей оставлял свои жертвы в том положении, которое они занимали, когда он их убивал. На этот раз перед тем, как продолжить путь, он усадил трупы на диван и кресла в гостиной и включил телевизор. Это означало, что Рей начинает скучать и пытается внести разнообразие в свой сценарий. Именно в это время кросс-киллер наиболее опасен: его поведение меняется и у него возникает желание попробовать что-то новое. И в это же время, когда его почерк начинает меняться, сыщик может навсегда потерять его след. Вот почему Паркс тогда вылетела первым же самолетом в Австралию.

Выйдя из самолета в Элис-Спрингсе, она обула кеды и стала проситься на попутные машины у входа в аэропорт. Ей был нужен автостоп, чтобы пройти назад по следу Джиллиана Рея — чтобы ощутить теплый ветер в волосах и горячий асфальт под подошвами, почувствовать, как усталость, словно кислота, растекается по мышцам, как икры рывком распрямляются от судороги и как лямки рюкзака вонзаются в плечи, словно две пилы. Ей нужно было почувствовать то, что Джиллиан Рей чувствовал каждый раз, когда чья-то машина приближалась к нему сзади, — восхитительное жжение, которое растекается по животу и впрыскивает адреналин в артерии. Ощутить вампирскую жажду крови, от которой пересыхает горло, и сексуальное напряжение, невыносимое и сладостное. Вот что чувствует убийца-путешественник вроде Джиллиана Рея, когда встречает свою будущую жертву.

Много дней Паркс шла по следу Джиллиана, и чем ближе она оказывалась к нему, тем сильнее сливались их души. Он двигался к океану, оставляя за собой все более кровавые следы преступлений. Джиллиан изменялся и не понимал, что за перемена в нем происходит; поэтому он терял контроль над своими порывами. Он был в гневе. Именно признаки досады и гнев Мария обнаружила на последнем месте преступления. Джиллиан становился другим. Именно в это время ей удалось войти в шкуру убийцы.

Это произошло на закате, когда диск солнца касался покрытой кустарником равнины. Паркс только что села в микроавтобус. Это был автомобиль студентки, которая ехала в гости к своей тете в Перт. Девушка была молодая и красивая. Лицо загорелое, волосы повязаны платком. На ней были шорты, которые оставляли открытым то место, где начинаются бедра, и хлопчатобумажная блузка, вырез которой позволял видеть груди. Глядя на нее украдкой, Паркс вдруг ощутила возбуждение такой силы, что у нее пересохло в горле. И ее ум заполнили образы смерти — голые трупы и полные крови куски плоти. Тогда она поняла, что в ее груди сейчас бьется сердце не ее, а Джиллиана. Ее душа догнала душу убийцы. Мария подавила охвативший ее порыв с таким трудом, что поняла: она теряет себя. И стала двигаться быстрее, чтобы догнать Джиллиана до того, как он окажется на побережье.

Она охотилась на Рея еще две недели, в течение которых он совершил еще три убийства. И наконец нашла его на безлюдном пляже возле мыса Нельсон. Это могло стать всего лишь последним преступлением в ночной тьме. Последнее изнасилование на холодном песке, последний удар кинжала в живот. На следующий день Джиллиан вернулся бы самолетом в Нью-Йорк и снова оказался бы в объятиях своей невесты Нэнси. И целый год учился бы на своем факультете без всяких происшествий. До следующих безумных каникул.

Убийца расчесывал своей жертве волосы щеткой, когда Паркс подошла к нему сзади и приставила пистолет к его голове за ухом и произнесла: «ФБР!» Она сказала это не слишком громко — ровно с такой громкостью, чтобы заглушить своим голосом щелчок курка. Получилось именно так, как она надеялась: Рей вынул из ножен кинжал. Лезвие блеснуло в лунном свете, Паркс закрыла глаза и расстреляла в упор всю обойму. Она слышала, как череп затрещал под ударами пуль, и видела, как кровь Джиллиана брызнула на песок. Она вздохнула запах сожженного мозга. Потом заставила себя открыть глаза, посмотреть на тело Рея и дотронуться до него, чтобы почувствовать уходящую из него жизнь. На ее глазах выступили слезы, и именно благодаря этим слезам Мария наконец нашла выход из лабиринта.

83

Карцо подходит к старому иезуиту и постепенно начинает лучше видеть открывшуюся перед ним картину. Вор Душ поднял полумертвого отца Джакомино на уровень балки и прибил к ней его плечи, локти и ладони. Шесть плотницких гвоздей пробили суставы и вонзились в узловатое дерево.

Священник остановился в нескольких сантиметрах от висящего тела. Струи крови лились из ран, текли, извиваясь, по шее и туловищу старика. Карцо наклоняется над иезуитом, и ему в ноздри ударяет сильный запах аммиака. Он отодвигает рясу Джакомино и обнаруживает, что Вор Душ распорол иезуиту живот на несколько сантиметров, начиная от пупка. Оголенные кишки давят на рану, но не могут из нее выпасть. Это медленная смерть.

Внезапно Карцо замечает, что капли крови стали крупнее, словно сердце старика забилось чаще.

— Отец Джакомино, вы слышите меня?

Голова страдальца медленно поднимается, и Карцо погружает свой взгляд в пустые глазницы: глаза иезуита выколоты.

— Отец Джакомино, это я, Альфонсо.

Раздается хриплый вздох, а потом голос старика, дрожащий и тоже хриплый:

— О господи, Альфонсо! Он идет сюда. Он возвращается за мной. Убей меня, пока он не забрал мою душу.

— Кто идет?

— Он. Он возвращается за моей душой и заберет ее с собой. Так они делают: удушают душу человека и уносят ее. Не дай ему это сделать, Альфонсо. Убей меня сейчас, пока я не потерял веру и он не унес меня с собой.

— Я не могу этого сделать, отец Джакомино. Вы хорошо знаете, что не могу.

Распятый старик вытягивается на гвоздях, и у него вырывается долгий вопль отчаяния.

— Боже всемогущий! Я больше не верю в Бога, Альфонсо! Ты меня слышишь? Моя вера гаснет. Если ты не убьешь меня сейчас же, я буду жариться в аду!

Тело Джакомино падает вниз и всем своим весом обрушивается на гвозди, кровь выливается из его ран и начинает капать на пол. Глаза Карцо наполняются слезами. Он наклоняется ниже и тихо говорит:

— Отец, вы губите свою душу тем, что просите меня отнять у вас жизнь. Вспомните, что Бог смотрит на вас и что именно по вашим предсмертным минутам Он будет судить о вашей вере. Вспомните также, что нет такого проступка или преступления, которых Господь не может простить. Хотите ли вы, чтобы я выслушал вашу исповедь перед тем, как вы предстанете перед нашим Творцом?

Джакомино поднимает голову. Кажется, что его пустые глазницы что-то ищут взглядом в темноте.

— У нас уже нет времени на это. Воры Душ вернулись, и великое зло снова распространяется по миру. Я меняю спасение своей души на то, что сейчас тебе открою. Молись за меня и закажи обедни за упокой моей души.

— Отец, вас спасет ваше сожаление, а не угрызения совести.

— Замолчи, глупый! Ты сошел с ума, ты ничего не знаешь о том, что приближается.

Карцо напрягается: голос старика начал изменяться.

— Миссия иезуитов в Манаусе так же, как многие другие миссии во всем мире, служит промежуточной станцией для передачи тайных сообщений. Мы имеем приказ отсылать их в Ватикан. Эти сообщения написаны шифром; их посылает кардинал из окружения папы. Много лет назад этому кардиналу удалось внедриться в тайное общество. Эта зараза проникла в Ватикан сразу после Крестовых походов и с тех пор растет внутри его, как опухоль.

— Заговор против Церкви? Как называется это общество?

— Братство Черного дыма Сатаны. Эта секта произошла от ордена тамплиеров. Она старается завладеть престолом святого Петра. Воры Душ — ее вооруженное крыло.

— Вы знаете, кто состоит в этом братстве Черного дыма?

— Ни один человек никогда не видел их лиц, даже этот проникший к ним кардинал, имени которого я тоже не знаю. Нам известно лишь, что они занимают большинство ключевых постов в Ватикане и установили прочные связи с сектами сатанистов во всем мире. Они действуют по плану, который составлен много столетий назад. В это общество входят около тридцати кардиналов. Они рассеяны по всему миру и теперь настолько сильны, что могут управлять конклавами. Они знают, что Церковь лгала людям, и хотят получить контроль над Ватиканом, чтобы рассказать миру об этой лжи.

— Что это за ложь?

— Все… все находится в Комнате Тайн. Это потайная комната, в нее можно попасть по тайному проходу, который начинается в большом зале архивов Ватикана. Она не указана ни на одном плане. Именно в ней хранятся запретные для чтения письма пап и доказательства заговора.

Чтобы открыть вход в нее, передвигают книги в одном из шкафов… Нужно снять с полок семь книг; какие именно — определяют по сочетанию латинских цитат. Каждая из них указывает на одну из книг. Кардинал, который проник в братство Черного дыма, прислал мне копию списка этих цитат. Для большей безопасности я отправил этот документ в тайное место в Соединенных Штатах. Оттуда ты и должен его забрать.

— Отец…

— Молчи, Альфонсо, у нас больше нет времени.

Карцо вытирает пот со лба Джакомино. У старика уже больше нет сил.

— На прошлой неделе я получил последнее сообщение по срочному каналу. Кардинал узнал что-то серьезное и успел сообщить об этом мне.

— Что именно?

— Все собрано в папке, которую я оставил в камере хранения в аэропорту Манауса. Именно через камеры хранения аэропортов и пересылается секретная почта. В папке ты найдешь билет на самолет до Соединенных Штатов. Я собирался лететь туда сегодня вечером, чтобы забрать список цитат, а после этого отправиться на собор, который открывается в Ватикане. Но теперь уже поздно.

Карцо собирается ответить, но тут вдруг по его ногам на уровне лодыжек проносится ледяной ветер. Старик напрягается. В другом конце зала открывается дверь библиотеки.

— О господи, это он! Он идет сюда!

— Отец Джакомино, ложь, которой пользуется братство Черного дыма, имеет какое-то отношение к бедствию, поразившему ольмеков?

Старый иезуит вздрагивает:

— Что ты сейчас сказал?

— Я обнаружил храм, затерянный в джунглях, и в нем — очень древние фрески. На них изображены первые люди и архангел Гавриил, который дает огонь индейским племенам. На самой большой фреске показаны приход и смерть Христа, полного ненависти и отвращения. Такое могло бы разбудить великое зло. Документы из Комнаты Тайн имеют к этому какое-то отношение?

— О господи! Это еще серьезней, чем я думал.

Раздается стук шагов по мраморному полу библиотеки. Карцо поворачивается и видит, как лучи света один за другим начинают мигать и гаснут. Ноздри Карцо втягивают воздух. В зал врывается вихрь, который поднимает с пола целые охапки архивных документов и кружит их в воздухе. И вместе с ним зал наполняет сильный запах фиалки.

— Уходи теперь, Карцо. Уходи и не оборачивайся. Здесь только его дух, без оболочки. Он ничего не сможет с тобой сделать, если ты поторопишься.

— Отец, вы не ответили мне про ольмеков. Что произошло в лесу? Отец? Отец!

С губ Джакомино срывается хрип, и его голова падает на грудь. Карцо кладет руку ему на голову и тихо читает заупокойную молитву. Едва он успевает произнести последние слова, как старик поднимает голову, улыбается и спрашивает:

— Кто здесь?

Его голос изменился.

Экзорцист отступает на несколько шагов, а существо, овладевшее стариком, нюхает воздух, пытаясь узнать своего соседа по запаху.

— Это ты, Карцо? Что тебе рассказал этот старый сумасшедший?

— Спроси его об этом сам.

Из горла старика вырывается смех.

— Твой друг умер, Карцо, а у меня нет власти читать в сердцах мертвых.

— Тогда освободи его душу, и я тебе отвечу.

— Поздно.

— Ты лжешь. Я знаю, что она еще здесь.

— Как ты можешь это знать, жалкий сумасшедший?

Карцо поднимает глаза и смотрит на ладони распятого, которые сжались в кулаки, обхватив гвозди.

— Из его ладоней еще течет кровь, значит, сердце еще бьется.

Новый взрыв смеха потрясает горло старика.

— Да, но он скоро издохнет. И тогда я проглочу его душу вместе с твоей.

Не сводя глаз с существа, которое пытается сориентироваться в пространстве, священник медленно отступает к письменному столу, на котором лежит «Трактат об Аде».

— Куда это ты идешь, Карцо?

В голосе Зверя слышна тревога. Экзорцист огибает стол и смахивает с рукописи кровь. Обряд Сумерек. Этот текст написан на очень древнем языке, затерянном во тьме времен. Карцо ищет нужную формулу, находит и сосредоточивается, чтобы прогнать страх, который охватывает его сознание. Потом он поднимает руку, протягивает ее в сторону существа и громко произносит:

— Аменах та! Энла амалах нерод!

Тело Джакомино извивается от боли.

— Ох! Это жжется! Что ты делаешь, Карцо?

— Зачем ты выколол ему глаза?

— Это не я, это он сам! Он выколол их себе куском дерева перед тем, как я проглотил его душу!

— Ты знаешь, почему он это сделал?

— Меня жжет, Карцо!

— Он сделал это, чтобы его тело стало твоей тюрьмой. Ни один дух не может покинуть слепое тело, пока оно живо. Об этом сказано в обряде Сумерек.

Уголки губ существа приподнимаются.

— Он умрет, Карцо. Скоро он умрет, я выйду из его оболочки и завладею твоей.

— Его душа больше тебе не принадлежит. Он исповедовался в своих грехах, и о нем была прочитана заупокойная молитва.

— Ну и что, Карцо?

— А то, что ты совершил преступление — овладел душой, которую выкупил Господь. Его смерть не освободит тебя. Аменах та. Энла амалах нерод. Этими словами я приговариваю тебя к пожизненному заточению.

Изо рта Джакомино вырывается мучительный хрип.

— Кто-нибудь придет и освободит меня, Карцо. Кто-нибудь обнаружит тела твоих друзей, и меня освободят.

— Кроме иезуитов, которых ты убил, никто не знал о коридоре, который ведет сюда. Уходя, я его запечатаю. Ты будешь вопить здесь до конца времен.

Произнеся свой приговор, Карцо отходит от существа, которое шевелит руками, пытаясь оторваться от гвоздей. Когда он доходит до середины библиотеки, его догоняет в темноте полный ненависти крик:

— Это не конец, Карцо! Ты меня слышишь? Все только начинается!

Экзорцист хлопнул дверью библиотеки. Голос Зверя гонится за ним до конца подземелья. Потом, пока Карцо поднимается по лестницам на хоры собора, крики постепенно затихают. Перед тем как переступить порог, Карцо ломает механизм, передвигавший статую. Цементный постамент гудит на своей оси, щелкают домкраты, и статуя замирает, навсегда закрыв доступ в могилу иезуитов.

84

Звуковой сигнал уведомляет Марию о том, что ее соединили со сторожевой лабораторией в Куантико. Ее пальцы галопом мчатся по клавишам, вводя пароль, и она устанавливает связь со службой морфологической идентификации. На экране появляется бланк, и в его графы она вписывает характеристики Калеба — пол мужской, возраст от тридцати пяти до сорока лет, цвет кожи светлый, волосы каштановые, глаза голубые. Поскольку отпечатки пальцев Калеба не были найдены ни в одной картотеке, Паркс оставляет незаполненным предназначенное для них поле анкеты и переходит сразу к характеристикам отпечатков зубов. Она также заглядывает в поля «характеристики костей» и «характеристики мускулов» и уточняет морфологические признаки убийцы — форму носа и подбородка, расстояние между глазами, расположение бровей.

Заполнив все поля, Мария открывает досье Кроссмана и достает оттуда фотографию — крупный план разбитого пулями лица Калеба. Она сканирует этот снимок и посылает результат в базу данных. Потом она включает морфологическое программное обеспечение, и программа, исходя из снимка и данных анкеты, реконструирует недостающую половину лица.

Сначала возникает нижняя часть — очертания подбородка, линия губ и челюстные впадины. Потом возрождаются челюсти, и разорванные выстрелами десны снова смыкаются вокруг зубов.

Программное обеспечение подает несколько звуковых сигналов и переходит к верхней части лица. Оно заново формирует нос, виски, глазницы и лоб, исходя из положения глаз и линии роста волос. На глазах у Марии раны в волосистой части головы затягиваются и черепная коробка срастается. Программное обеспечение постепенно восстанавливает кожу, покрывавшую это лицо. Наконец оно складывает из всего этого окончательный результат и выводит его на экран.

У Марии сжимается горло, когда она видит подлинное лицо Калеба. Она обращает внимание на глубокие глазницы геттисбергского убийцы и густые кустистые брови над холодными глазами, а также на фурункулы и шрамы. Паркс вводит данные об этом лице в модули поиска, не слишком надеясь на удачу. Система начинает просматривать архивы полиций всего мира. В правой половине экрана возникают четыре портрета, но исчезают, когда система уточняет критерии поиска. Наконец начинает мигать ответ No match found — «Соответствия не обнаружены». Как Паркс и предполагала, Калеба нет ни в одной картотеке.

Тогда она вводит данные о ДНК убийцы и начинает новый поиск в компьютерных архивах научного отдела полиции. Система просматривает сотни тысяч цепочек генов, данные о которых хранятся в ее памятях. На мгновение она задерживается на наборе из десяти проб, где цепочки имеют похожее начало, потом быстро просматривает последние участки всех проб набора и объявляет, что новый поиск тоже закончился неудачей. Паркс растирает себе виски, смотрит сквозь окно кабинета на низкое небо, зажигает сигарету и выплевывает в воздух вместе с выдохом глоток дыма. Потом ее пальцы снова начинают свой галоп по клавишам. Она перестает искать убийцу и переключается на почерк его преступлений — дает системе задание проанализировать почерки преступников, зарегистрированных в категории «мистические убийцы», но не всех, а осквернителей кладбищ и тех психопатов, которые, убивая, следовали религиозному обряду распятия. В первую очередь ее интересует убийца-монах со шрамами. Мария добавляет эти признаки в поисковый запрос, но, опасаясь слишком сузить поле поиска, передумывает и стирает их. Затем она вводит в графу «Поисковый период» слова «десять лет» и нажимает на клавишу со стрелкой.

Система листает данные в своей памяти и выдает восемнадцать ответов, которые Паркс просматривает на экране один за другим. Но это сатанистские преступления, которые были главной темой хроник в ночь наступления 2000 года. В эту новогоднюю ночь фантазеры всех мастей собрались в лесах и подземельях больших городов, чтобы призывать силы Зла. И приносили в жертву девственниц или бездомных бродяг, распиная их на крестах, чтобы добиться благосклонности Сатаны.

Паркс задает в поле поиска период в тридцать лет. Примерно пятьдесят подходящих ответов, и среди них четыре мигают. С 1969 по 1972 год — четырнадцать убийств, которые совершил священник Паркус Мерри. Этот юродивый вбил себе в голову, что Христос уже вернулся и нужно поскорее распять Сына Божьего снова, чтобы сообщить миру радостную весть о его приходе. Но почему-то преподобный отец Мерри решил, что Христос явился в виде гомосексуалиста на западе Соединенных Штатов. Поэтому он и убил четырнадцать геев, подпольно занимавшихся проституцией. Убийства были совершены в разных местностях от Сан-Франциско до Великих равнин. Почерк преступлений был во всех случаях один: Мерри «снимал» свою жертву на улице или в баре для геев, усыплял снотворным, тащил в какой-нибудь пустынный закоулок, прибивал к кресту, а потом смотрел, как распятый корчится, и читал молитвы.

Четырнадцатое и последнее убийство Паркуса Мерри произошло 17 ноября 1972 года возле города Буаз в штате Айдахо. Преподобный отец был пойман с поличным, когда вбивал гвозди в свою жертву, и одиннадцать лет ждал конца в камере смертников. Потом, однажды на рассвете, его пристегнули ремнями к электрическому стулу.

85

Отец Карцо напрягал все силы, чтобы не уснуть на заднем сиденье старого такси, у которого скрипели подвески. У него звенело в висках, во рту был металлический привкус, а голова, кажется, разбухла так, что вот-вот лопнет. Он всегда чувствовал себя так после встречи с Демоном. Казалось, что его организм начинал работать как доменная печь. Обмен веществ в один миг сжигал все калории и витамины, которые были в теле. После этого оставались сильнейшая жажда, страшный голод. И пустота в душе, когда кажется, что ты стоишь среди огромной пустыни один и совершенно голый.

Сквозь грязное окно, ручка которого подпрыгивала при каждом толчке машины, отец Карцо пытается смотреть на поток автомобилей, который движется по проспекту Константино Нери в сторону аэропорта. После того как такси покинуло центр Манауса, на смену колониальным кварталам с красивыми обветшавшими домами пришли трущобы — коричневая пыльная земля и на ней куча лачуг из волнистых листов железа. Эти домишки так плотно прижимаются друг к другу, что кажется, будто стена одного поддерживает крышу другого. Здесь нет ни спутниковых антенн, ни кондиционеров, ни занавесок, ни окон. Только несколько ниток поддельного жемчуга перед дверями и стопки дощечек вместо лестниц. Улиц тоже нет, есть только большая грязная траншея, которая извивается между тысячами хижин, прилепившихся к склонам холмов. Здесь манаусские дети играют в мяч и в разбойников среди лесных крыс, ржавых гвоздей и иголок.

Священник моргает. Затерявшийся среди множества ярких вывесок дорожный указатель, на котором надпись выцвела от времени, сообщает, что до аэропорта осталось восемь километров.

Такси гудками расчищает себе путь среди помятых пикапов и старых «фиатов» с их трескучими выхлопами. Из выхлопных труб идет густой черный дым.

Священник опирается затылком о подголовник сиденья и сосредоточивается на запахах, которые наполняют воздух такси. Слабые запахи грязного мужского члена и мокрых бедер. В Манаусе таксисты, чтобы свести концы с концами, сдают свои машины на время проституткам из бедных кварталов, и те всю ночь сменяют одна другую на заднем сиденье. Половину денег, полученных с каждого клиента, они отдают шоферу, который дремлет впереди, пока подвески машины скрипят под тяжестью обнимающихся пар.

Отец Карцо закрывает глаза и чувствует в салоне, кроме этих, еще другие запахи — гораздо слабее и легкие, как воспоминания. Это ароматы розы и гибискуса — запах добрых душ, воспоминания которых отпечатались на сиденье. Такая душа была у одной из проституток — Марии, девушки из трущоб. У Марии большие карие глаза. По ночам она отдавалась мужчинам за несколько кусков сахара или за просроченные лекарства, а днем раздавала бесплатный суп жителям трущоб и лечила йодом голые ступни их детей.

Карцо внезапно вздрагивает и открывает глаза: в его уме возникло лицо этой незнакомой ему молодой женщины. До сих пор он умел лишь чувствовать запах, но не видеть мысленно лицо и имя человека, которому этот запах принадлежит. Похоже, что его дар изменяется и становится сильнее. Или, скорее, кто-то вошел в его сознание и добавил свою силу к его силе. Экзорцист встряхнул головой, чтобы очнуться, и лицо Марии растаяло в воздухе. Такси тормозит, шофер дает гудок и снова повышает скорость. Толчки на ухабах, ряды деревьев за грязным стеклом. Как отяжелели веки! У Карцо слипаются глаза.

86

Паркс давит в пепельнице окурок сигареты и решает искать по всему двадцатому веку. Система несколько секунд изучает новый запрос, а потом на экране появляется список ответов — семьдесят две записи, которые надо посмотреть. Сатанисты, серийные убийцы-мормоны и проповедники. И трупы, целая гора трупов. Молодая женщина быстро листает ответы и просматривает некоторые из них.

19 апреля 1993 года: самоубийство членов секты «Ветвь Давидова» в Вако, штат Техас. Семьдесят четыре ученика Дэвида Кореша покончили с собой, когда агенты ФБР брали штурмом дом, где они находились.

12 июня 1974 года: найдены тринадцать расчлененных скелетов в подвалах, принадлежавших практиковавшей людоедство секте из Вилмингтона, штат Арканзас.

23 сентября 1928 года: коллективное самоубийство секты адвентистов в Гринсборо, штат Алабама. Примерно шестьдесят религиозных фанатиков решили, что нашли дверь в небеса. Они распяли на кресте своего наставника, а потом убили себя, наколов свои подбородки на крючья, которыми пользуются мясники.

Мария присвистнула сквозь зубы, когда увидела черно-белое фото, сделанное в те дни полицией Гринсборо. Шестьдесят трупов висят в ряд, как туши коров на складе бойни.

В этот момент ее взгляд задержался на заголовке другого сообщения, и ее сердце подпрыгнуло в груди. Мария остановила движение на экране и с помощью мышки вернулась на несколько ответов назад. В центре экрана замерла нужная запись.

26 августа 1913 года: в городе Канаб, штат Юта. Старая монахиня найдена распятой в монастыре.

Паркс щелкает по этому заголовку, и на экране возникает вырезка из газеты «Канаб дейли ньюс» от 27 августа. В заметке сказано, что старая монахиня, сестра Анжелина из ордена затворниц, только что была найдена распятой и выпотрошенной в парке своего монастыря.

У Паркс пересыхает горло от волнения. Она вводит в меню как можно больше данных, чтобы уточнить поиск — монахини ордена затворниц, убитые путем распятия в 1912, 1913 и 1914 годах; убийца — монах с татуировкой, отличительный знак INRI. Система составляет запрос и выводит на экран карту западного побережья Канады и Соединенных Штатов. На карте мигают четыре точки.

Апрель 1913 года — первое убийство в монастыре ордена затворниц на горе Уоддингтон, в Британской Колумбии. В том же году 11 июня убита затворница в своем монастыре на горе Рейнир возле Сиэтла. Еще одно убийство 13 августа в монастыре на вулкане Лассен-Пик возле города Сакраменто. А еще через две недели была убита сестра Анжелина в Канабе.

Паркс роется в архивах «Канаб дейли ньюс». В номере от 28 августа, то есть на следующий день после убийства, есть статья о том, что люди шерифа арестовали убийцу сестры Анжелины, когда тот пытался перейти границу. Мария рассматривает черно-белую фотографию, помещенную в статье. Полицейские, верхом на конях, тащат за собой на цепи монаха через толпу жителей Канаба, а именитые горожане, сняв цилиндры, ругают его и плюют ему в лицо.

На следующем снимке через ветку переброшена петля. Монаха подняли на коня. Руки убийцы связаны за спиной, и помощник шерифа надевает преступнику петлю на шею. Снимок нечеткий и испачкался за долгие годы, но Паркс замечает, что предполагаемый убийца улыбается в объектив. Эта улыбка, должно быть, адресована фотографу, который стоял сзади своего треножника, — нет, скорее она обращена к тем, кто в будущем станет рассматривать эту фотографию. Молодая женщина отдает системе команду увеличить снимок.

Пока система добавляет еще немного пикселей и усиливает контраст, чтобы сделать снимок более четким, Паркс возвращается к фотографии Калеба, которую недавно получила с помощью морфологической программы. Затем Мария активизирует другую программу и приказывает ей омолодить лицо Калеба. Лицо убийцы перед ее глазами становится все четче, а фурункулы и шрамы исчезают. Затем программное обеспечение объявляет, что закончило работу и омолодило лицо примерно на пятнадцать лет, основываясь на исходных морфологических характеристиках. Мария помещает измененную фотографию Калеба рядом с другой, черно-белой, которая была сделана летом 1913 года, и погружает свой взгляд в черные глаза убийцы. Калеб и убийца из Канаба — один и тот же человек.

87

Отец Карцо стоит перед застекленными окошками терминала в аэропорту Манауса и смотрит на самолеты, маневрирующие на полосах. Все машины — старые ржавые развалюхи, которые работают на местных линиях. Их возможностей хватает лишь на то, чтобы отвезти груз и нескольких пассажиров в дальние городки бассейна Амазонки. Дальше он различает полосу деревьев — границу девственного леса. Громкоговорители терминала сообщают о прибытии рейса Дельта 8340 из Кито. Карцо смотрит на свои часы. Пора! Он бросает последний взгляд в сторону «Боинга-767», который, вынырнув из тумана, занимает свое место в строю. Затем он отходит от окошка и направляется в другой конец терминала, где стоят ряды чемоданов. В ладони он сжимает ключ, найденный среди вещей отца Джакомино, — старый ключ в измятом резиновом чехле. Камера номер 38.

Священник пробирается через толпу путешественников. Информационные табло объявляют о скором взлете четырех трансамазонских рейсов — в Белем, Икитос и Санта-Фе-де-Боготу. Пахучая толпа, увешанная клетками для кур и перевязанными веревкой картонными коробками, неуклюже бежит к посадочным дверям. За ней сквозь пуленепробиваемые стекла виднеются залы класса люкс для пассажиров регулярных международных рейсов.

Чем ближе отец Карцо подходит к камерам хранения, тем сильнее запах толпы завладевает его сознанием. Тысячи запахов смешиваются между собой и в итоге сливаются в один уродливый, в котором переплетаются затхлые испарения грязи и чернота душ. Карцо задыхается в этом водовороте зловонных запахов. Теперь ему видны уже только грязные затылки и кривящиеся рты — целый лес губ, которые шевелятся, добавляя свою долю звуков в гул толпы.

Вот она, камера 38. Лицо священника блестит от пота. Он поворачивает ключ в замке. Раздается щелчок. В камере он находит толстую мягкую рубаху и белый конверт и кладет их в свою дорожную сумку. И тут его затылка касается струя ледяного воздуха. Он оборачивается и видит ряд стульев. На среднем из них сидит единственный на весь ряд человек — старая метиска. У него пересыхает горло: это та нищенка из Манауса, которая чуть не раздавила ему ладонь, когда он шел в собор. У нее белые непрозрачные глаза. Такие бывают у слепых. Губы старухи раздвигаются в улыбке. О господи! Она меня видит!

Карцо направляется к старухе. Толпа пассажиров загораживает ему дорогу и мешает видеть женщину. Он локтями прокладывает себе путь в этой массе тел и багажа, но, когда толпа расступается, на креслах нет никого. Старуха исчезла.

Экзорцист, шатаясь, идет к туалетам; там он запирается в одной из кабинок и разрывает конверт. Внутри билет без даты на рейс до Соединенных Штатов и сто американских долларов мелкими купюрами. И тут он слышит стук двери: кто-то, шаркая ногами, вошел в туалет. Ноздри священника наполняет сильный запах мочи. Перед дверью кабинки остановились две ноги — две босые стариковские ступни с кривыми грязными пальцами. Чужие руки касаются двери. Волосы у него на голове становятся дыбом: он узнает голос старухи.

— Куда ты едешь, Карцо? — сердитым шепотом спрашивает она.

Священник уже собирается заткнуть себе уши, но дверь туалета снова открывается, впуская внутрь шумы терминала. Раздается смех, потом дверь закрывается. Карцо слышит женский голос и детский визг. Он открывает глаза. Босые ноги нищенки исчезли, но остались их следы на полу.

Он выходит из кабинки. Когда он идет к умывальникам, ему улыбается молодая женщина, а маленькая девочка в это время расплескивает воду из-под крана, брызгая каплями на пол. Священник подставляет руки под прохладную струю, смачивает водой лицо и вздрагивает, услышав, как скрипнула дверь кабинки. Он выпрямляется и смотрит в зеркало. Сквозь капли воды, сверкающие у него на веках, он различает девочку, которая теперь сушит руки. Ее мама напевает что-то в кабинке, куда только что вошла. Карцо успокаивается. «Прекрати думать!» — говорит он себе, закрывает кран, потом снова поднимает глаза и глядит в зеркало. Девочка оглянулась и изучает его своими маленькими, белыми, непрозрачными глазами. Она растягивает рот, открывая ряд черноватых зубов.

— Так куда ты едешь, Карцо?

Часть шестая

88

Когда Паркс выезжает из Денвера в сторону гор, снег, раньше кружившийся в ледяном воздухе, начинает падать большими хлопьями. В Бейкервилле его слой на земле уже выше трех сантиметров. Местные жители сгибаются под ударами ветра, обули меховые сапоги и вносят в дома последние партии закупленной еды.

Мария продолжает путь по федеральной дороге номер 70. На дороге много поворотов, и она постепенно скрывается под обвалом хлопьев. В Бигхорне, где она сворачивает на юг вслед за железной дорогой, под снегом уже не видно ни канав, ни тротуаров. Полицейские на последних постах, которые она проезжает, сообщают автомобилистам, что буря вышла за пределы гор Ларами, а Болдер и его пригороды засыпаны снегом: там его уже тридцать сантиметров.

Теперь Паркс едет на юг словно по толстому белому покрывалу. За время пути она остановилась всего раз, чтобы наспех выпить чашку кофе и выкурить сигарету. Когда она наконец оказывается на освещенных улицах Сент-Круа, он же по-английски Холи-Кросс — город Святого Креста, — наступает ночь. После того как дневной свет исчез, фары ее автомобиля класса четыре на четыре начинают освещать настоящую стену из хлопьев. «Дворники» с трудом раздвигают в стороны слой снега на стекле.

Включая систему кондиционирования на максимальный обогрев, чтобы оттаять запотевшее ветровое стекло, Паркс замечает вдали вращающиеся фонари колонны снегоочистителей. Они разгребают снег на улицах, отчего на тротуарах вырастают огромные сугробы. Когда колонна доходит до перекрестка, три машины отделяются от нее и сворачивают направо, на дорогу, которая ведет к монастырю. Это последний выезд снегоуборщиков перед тем, как начнется главная буря. Каждая из этих машин — тридцать тонн железа на гусеницах, и буфера у них особо прочные. Поэтому ей лучше подождать, пока они спустятся обратно, и лишь потом подниматься в гору.

Молодая женщина замечает неоновые лампочки, которые мигают в ледяном воздухе, — вывеску бара для шоферов. Она паркует свою машину под углом к тротуару между двумя покрытыми снегом машинами. Оставив включенными двигатель и «дворники», она опирается затылком о подголовник и смотрит на синие цифры, которыми отмечают время часы на приборной доске.

20:00:07. Ей надо немного поспать, всего несколько минут, перед тем как ехать наверх в монастырь. Какое-то время она борется с этим сладостным искушением: пытается сосредоточиться на теплой струе воздуха из кондиционера, которая касается ее лица, цепляется умом за шум машины, которая проезжает мимо, бренча цепями. Потом она прекращает борьбу и погружается в глубокий сон.

89

Мария Паркс вздрагивает, открывает глаза и снова смотрит на светящие цифры бортовых часов: 20:00:32. Она проспала всего несколько секунд, но в горле так сухо, словно сон продолжался несколько часов. Она застегивает пальто и надевает перчатки, потом открывает дверь автомобиля. Уличный воздух проникает в салон машины, и Мария морщится от холода.

Идя к бару, она прислушивается к скрипу снега под сапогами. Воздух пахнет ментолом и замерзшей корой — запахами холода. Она открывает дверь бара. Внутри очень сильно пахнет жареным и кофе. Это один из тех длинных узких баров, где на прочных пластмассовых стойках стоят друг на друге маленькие ящики-витрины с сэндвичами и устройства для разливания соусов. Вдоль стеклянных стен выстроились в ряд скамейки, обитые искусственной кожей, и столы из огнеупорного пластика, на которых остались следы от горячего дна кофеварок. Несколько очень усталых клиентов жуют жирные гамбургеры и мелкими глотками отпивают кофе. В дальнем конце бара старый музыкальный автомат играет отрывок мелодии в стиле кантри-госпел. Мария узнает исполнителей. Если только ее уши не превратились в ледышки, это Бен Харпер и «Блайнд бойз оф Алабама». Паркс усаживается на скамью и ищет глазами официантку. Ее затылка касается струя воздуха и приносит с собой приятный запах — возможно, духи. Мария поворачивает голову и видит молодую женщину, которая только что села за ее столик. У новой соседки черные волосы, красивые серые глаза, очень белая кожа, губы красивого бледно-розового цвета и ослепительно-белые зубы.

— Что вы желаете?

— Пообедать с вами: я терпеть не могу обедать одна.

Голос молодой женщины, в котором звучат сразу ласка и настойчивость, хорошо сочетается с очаровательным изяществом ее движений. Незнакомка без приглашения снимает куртку. Под ней оказывается шерстяной облегающий свитер, который позволяет видеть ее формы. На ее шее блестят тонкое золотое ожерелье и крестик.

— Меня зовут Мария. Мария Паркс.

Молодая женщина пожимает ей руку, и Мария слегка морщится: ладонь незнакомки холодна как лед, словно та шла под снежной бурей без перчаток.

— А кто вы?

— Я монахиня и работаю для ватиканской Конгрегации Чудес. Я расследую убийства затворниц и следую за вами от самого Бостона, чтобы защитить вас.

Пальцы Марии сдавливают ладонь молодой монахини.

— Защитить от чего?

— В первую очередь от вас самой, во вторую от затворниц. Вы в опасности, Мария Паркс, хотя ничего не знаете об этом.

— Чего же вы ожидаете от меня?

— Для человека со стороны вероятность, что его впустят в монастырь затворниц, очень мала. Если только этот человек не монахиня, знающая коды, которыми пользуются в таких местах.

— Что вы хотите этим сказать?

— Затворницы не похожи на остальных монахинь. Это очень древний орден, который был основан в Европе в самом начале Средних веков. Когда сестры этого ордена в середине девятнадцатого века поселились в Соединенных Штатах, они привезли сюда с собой те обычаи, которым следовали раньше. Это хранительницы принадлежащих Церкви запрещенных рукописей. Поэтому у них развился культ тайны, который вам очень трудно понять. С очень давних времен они учились всего остерегаться и потому не выносят, когда кто-то приходит со стороны и сует свой нос в их дела.

— Вы хотите сказать, что затворницы будут готовы убить меня, чтобы сохранить свою тайну?

— Вернее будет сказать, что, находясь среди них, вы будете полностью зависеть от их общины. Это они будут лечить вас, если с вами произойдет несчастный случай, они вызовут помощь, если вам будет угрожать смерть. Вы должны понять, что монастыри затворниц — старые постройки, подвалы там глубокие и о них известно очень мало. В этих монастырях нет ни электричества, ни водопровода. Затворницы живут в них так же уединенно, как жили в Средние века. Для них внешний мир и его законы ничего не значат. Они не знают ни телевидения, ни газет, ни Интернета. Поверьте мне, Мария Паркс, в таких местах может произойти все что угодно.

— И что вы мне советуете?

— Никогда не выходите из своей кельи после заката, потому что затворницы никогда не спят. Дождитесь, пока в церкви начнется служба, и войдите в запретную библиотеку. Там найдите книги, которые убитая затворница изучала перед самой смертью. Они находятся в тайном зале, который называется «Ад». В этих сочинениях вы найдете ключ к загадке.

— К какой загадке?

— В результате долгого и трудного расследования мы пришли к выводу, что Церковь в течение многих веков старается любой ценой скрывать какую-то ложь. Она связана с чем-то, что произошло во время Третьего крестового похода. И эта ложь так огромна, что, если бы стала известна, уничтожила бы христианство. Вот в чем настоящая задача затворниц — скрывать великую ложь и не давать Ворам Душ завладеть этой ложью.

— Ворам Душ?

— Мы — я и мои сестры — несколько недель назад вели расследование в монастыре Святого Креста возле Сент-Круа и обнаружили несколько страниц из Евангелия от Сатаны, над которыми работала та затворница, которая теперь мертва. Эти выписки были сделаны на пергаменте в Средние века, имонахини этого сверхсекретного ордена изучают их уже много столетий, чтобы попытаться найти подлинную рукопись. Вот почему то существо, которое убило нас в Геттисберге, убивало затворниц.

— Что вы сейчас сказали? — в ужасе переспросила Мария.

— Простите?

— Вы сейчас сказали, что это существо убило вас в Геттисберге.

— Так вы до сих пор не поняли, Мария?

Паркс поворачивается к стеклянной стене. На нее смотрит только ее собственное отражение, а скамейка напротив пуста. Она снова поворачивается к незнакомке. Та по-прежнему улыбается ей. И вдруг Мария вспоминает это лицо под темными волосами. Она видела его, когда листала дело об исчезновении женщин в Геттисберге. И это же самое лицо она видела изгрызенным и полусгнившим на кресте, в полумраке склепа. Лицо сестры Мэри-Джейн Барко.

— О господи! Это невозможно.

Улыбка молодой монахини становится более суровой, ее лицо и губы покрываются трещинами. Когда она снова начинает говорить, Мария замечает, что голос монахини меняется.

— Невозможно? Специальный агент Мария Паркс, ваш дар позволяет вам видеть не то, чего нет, а то, что не могут видеть другие. Вы понимаете разницу?

— Перестаньте болтать глупости, Барко или кто вы там. Я врезалась головой в ветровое стекло на скорости сто сорок километров в час, и с тех пор у меня бывают видения. Я вижу мертвецов и девочек с распоротыми животами в подвалах. Поэтому не доставайте меня своими теориями о видимом и невидимом. Вы лишь очередное видение, и, как только в моем мозгу рассеется электрический разряд, который вас породил, вы исчезнете.

— Можно задать всего один вопрос, Мария? Откуда, по-вашему, взялась струя воздуха, которая ласкает ваше лицо, пока мы разговариваем?

— Простите?

— Та легкая струя воздуха, которая шевелит ваши красивые темные локоны, — откуда она дует, как вы считаете?

Паркс внезапно замечает, что ее лицо обдувает струйка теплого воздуха. Она ищет взглядом кондиционер, но его нет. Монахиня снова начинает говорить, и теперь Марии кажется, что этот голос рождается внутри ее черепа.

— Теперь посмотрите в сторону парковки. Вы почти приехали на место.

Паркс снова поворачивается к стеклянной стене и щурит глаза, чтобы разглядеть свой автомобиль через завесу из хлопьев. Вот он. Из выхлопной трубы идет белый дым. «Дворники» скользят из стороны в сторону по ветровому стеклу, и сквозь него Мария видит в машине себя, спящую на сиденье. Ее голова лежит на подголовнике кресла, белые лучи потолочной лампы освещают лицо.

— Вы сейчас спите, Мария. А струя воздуха, которую вы чувствуете, идет от кондиционера вашей машины. Это она раздувает ваши волосы. Теперь вам надо проснуться. Не теряйте ни минуты: буря приближается.

Мария вздрагивает и просыпается. Она в своей машине, ее затылок лежит на подголовнике кресла. Она хватается за руль. За окном продолжает бесшумно падать снег. За стеклянной стеной бара она видит занятых своей работой официанток и посетителей, которые кончают обедать.

Она едва не всхлипывает от страха: в воздухе салона чувствуется слабый запах розы. Мария бросает взгляд во внутреннее зеркало заднего обзора. Сзади нет никого.

О боже, что со мной происходит?

90

Дорога в гору до монастыря Святого Креста оказалась медленной и трудной. Вцепившись в руль, чтобы не трястись от порывов ветра, под которыми дрожит ее машина, Мария смотрит на свой навигатор системы GPS. Свет его экрана выглядит умиротворяюще среди всей этой белизны. Судя по цифре на пульте управления, до монастыря осталось всего три километра. Еще несколько виражей по краю оврага, и она будет на месте.

Не сводя глаз с дороги, Паркс зажигает сигарету и освежает в уме все, что ей известно о затворницах. Их день начинается в три часа утра с заутрени; затем они долго учатся и предаются размышлению — до следующей службы. После нее затворницы съедают по миске супа и по куску черствого хлеба. Затем они принимаются за чтение и реставрацию запрещенных рукописей, принадлежащих Церкви. В этой работе они делают два перерыва для молитв — в шесть часов утра (первый час после рассвета по церковному счету времени) и в девять часов (третий час после рассвета). Примерно в десять часов они снова принимаются за учебные занятия и отрываются от них только для молитв шестого и девятого часа, затем для вечерни и повечерия. Как много утомительных молитв читается во время движения солнца к закату и в ночном мраке! Одни и те же обряды триста шестьдесят пять дней в году, без отдыха, без перерыва, без отпуска. И никакой надежды на то, что хоть один из будущих дней пройдет иначе. Затворницы дают обет полного молчания. Они никогда не разговаривают между собой, не глядят одна на другую. Ни одна из них не делится с другой своими чувствами и ничем не проявляет свою привязанность к другой. Словно призраки, они ходят в тишине по своим старым как мир монастырям. При таком образе жизни нередко случается, что какая-нибудь из них сходит с ума, услышав вой ветра в своей келье. Ходят слухи, что таких сумасшедших переселяют в подземелья монастыря, в кельи, где толстые стены, обитые тканью, заглушают их крики.

Среди затворниц есть такие, которые дали еще и обет не видеть света. Эти живут в подземельях, куда никогда не проникает ни один луч. Сорок лет провести в темноте, ни разу не увидев даже огня свечи! Говорят, что их глаза оттого, что лишены света, становятся такими же белыми, как их кожа. Худые и грязные старые женщины терпеливо ждут смерти в темноте своего укрытия, пока не вздохнут в последний раз. Вот к кому она едет! Тревога сжимает желудок Марии Паркс.

91

GPS-навигатор издает несколько коротких звуков, объявляя о прибытии. Паркс замечает, что дорога заканчивается тупиком. Она паркует свой «кадиллак» и смотрит на ворота, которые возникли перед ней в свете фар. Тяжелые деревянные двери и окружающий их крытый каменный проем. Кажется, он прорезан в толще стены. Молодая женщина поднимает взгляд к вершине утеса и различает за волнами налетающего снега стены монастыря.

К воротам, должно быть, ведет лестница, и, чтобы попасть в монастырь, нужно по ней подняться. Дверь с маленьким зарешеченным окошком — единственный выход в мир, от которого отреклись затворницы. За этой дверью начинаются Средние века.

Паркс гасит фары. В машине становится темно. Тишина снега, свист ветра… Она включает радио и начинает гонять регулятор настройки по станциям, ища чей-нибудь голос. За то время, что сканер прощупывает радиоволны, из громкоговорителей лишь несколько раз вырывается треск. Не отвечает ни одна станция, молчат даже крупные передатчики в Денвере и Форт-Коллинзе. Словно эти большие города погибли — утонули в этом снежном потопе.

Мария берет свой мобильный телефон и смотрит на его экран. Последняя полоска на значке передачи мигает и гаснет: нет подключения к сети. Конечно, это из-за высоты и бури. Мария выключает радио, проверяет, заряжен ли ее пистолет, и кладет его в сумку. Потом она застегивает пальто и выходит под снег.

До ворот сорок метров. Идя к ним по снегу, Мария все время испытывает неприятное ощущение, что затворницы глядят на нее через окошко. Нет, не то. Она уверена, что это сам монастырь, весь целиком, смотрит, как она приближается к нему. Как будто свет ее фар разбудил в нем злую силу, которая сделает все, чтобы не дать ей войти. Или даст войти, но не выпустит обратно.

Перестань воображать чепуху, Мария. Если они и смотрят на тебя, это всего лишь добрые старые дамы, которые вышивают, грызут при этом печенье и пьют мелкими глоточками чай из ромашки.

Паркс подошла к воротам, отступать уже поздно. В дверь вделано тяжелое кольцо с бронзовой круглой ручкой, которое висит на металлической подставке. Мария берется рукой за этот заменитель дверного молотка, морщится от жгучего холода, когда металл касается ладони, стучит по подставке четыре раза, прижимает ухо к двери и слушает, как звуки ударов затихают в глубине монастыря. Потом она ждет несколько секунд и стучит снова. После третьей попытки деревянная ставня открывается с сухим стуком и пропускает наружу дрожащий свет факела. Два черных глаза смотрят на Марию. Она прижимает к решетке свое удостоверение агента ФБР и говорит очень громко, чтобы заглушить шум ветра:

— Сестра, я специальный агент Мария Паркс. Мне поручили расследовать убийство, которое произошло в вашей общине. Я приехала из Бостона.

Монахиня смотрит на удостоверение Марии так, словно оно написано на незнакомом ей языке. Потом ее глаза исчезают, и на их месте появляется морщинистый рот.

— Здесь эти вещи не действуют, дитя мое. Идите своей дорогой и оставьте нас в покое.

— Простите мою настойчивость, сестра, но, если вы не откроете эту дверь сейчас же, я буду вынуждена вернуться завтра утром вместе с сотней агентов, вооруженных до зубов. И они с удовольствием обыщут ваш монастырь до самых глубоких подвалов. Вы этого хотите?

— Этот монастырь имеет дипломатический статус освященной земли Ватикана, и никто не может войти сюда без разрешения Рима или нашей настоятельницы матери Абигайль. Желаю вам доброй ночи, и пусть Иисус защищает вас на всех ваших путях.

Старая монахиня начинает закрывать окошко, и Мария решает выложить свои карты.

— Скажите матери Абигайль, что существо, которое убило вашу затворницу, умерло в Геттисберге.

Ставня замирает на середине пути, потом движется обратно. В окошке снова появляется старый рот.

— Что вы сейчас сказали?

— Калеб мертв, сестра. Но я опасаюсь, что его дух по-прежнему находится среди нас.

Несмотря на выходки ветра, до ушей Марии долетает звон металла о металл: кто-то лихорадочно трясет связку ключей. Потом один за другим щелкают замки, и тяжелая дверь со скрипом открывается. Мария смотрит на старую монахиню, которая, сгорбившись, стоит в дверном проеме.

О господи! Сколько ей может быть лет?

За дверью начинается широкая лестница, которая ведет куда-то во мрак. Она такая же старая и темная, как та, которая вела в склеп, где Калеб распял монахинь, пропавших в Геттисберге. Паркс закрывает глаза, вдыхает глоток ледяного воздуха, затем переступает порог и ставит ногу на песчаную землю монастыря. Входя, она чувствует себя так, как будто падает с большой высоты. Словно каждая клетка ее тела внезапно стала двигаться обратно во времени.

Внутри мрак еще темнее, чем ночь за стенами. Воздух здесь кажется прозрачнее, а огонь факела — светлее и ярче. Пахнет серой, огородом и навозной жижей. Это запах Средних веков. Когда дверь монастыря закрывается, снова со скрипом, молодую женщину охватывает панический страх. Она вошла в могилу.

92

— Идите за мной и, главное, не теряйте меня из виду!

Огонь факела потрескивает среди темноты. Затворница начинает спускаться по лестнице. А лестница — это сотни ступеней, которые вырублены в недрах горы. Мария старается дышать реже, чтобы идти в ногу с монахиней: та взбирается по ступеням с удивительной быстротой и ловкостью. Кажется, если бы у старухи не было факела в руках, она бы встала на четвереньки и помчалась бы по лестнице галопом.

Перестань бредить, Мария!

Паркс начинает терять представление о времени. Она чувствует жжение в бедрах и коленях. В нескольких метрах впереди нее факел отбрасывает на стены гигантские тени. Но похоже, что его огонь удаляется, словно затворница ускорила шаг. Мария тоже прибавляет скорость. Ей страшно и душно. Когда Марии было восемь лет, она выкопала в дюнах туннель. Он был такой длинный и узкий, что только ноги девочки торчали наружу, когда подрытая дюна обрушилась на нее. Теперь, когда Мария шла за затворницей, она задыхалась так же, как в тот день.

Последняя ступень лестницы. Теперь подъем продолжается по длинному наклонному коридору. Паркс чувствует это по жжению в лодыжках и по наклону своих подошв. Она ускоряет шаг, не сводя глаз с огня. Струи ледяного воздуха шевелят пламя, и оно на мгновение вырывает из мрака тяжелые двери келий. Сердце Марии подпрыгивает в груди, ее волосы встают дыбом: она видит вцепившиеся в дверные решетки пальцы с длинными, как когти зверя, ногтями. Желтые как воск лица смотрят на нее, раздается шепот. Мария ускоряет шаг, чтобы догнать удаляющийся факел. Но коридор заканчивается новой лестницей, и монахиня уже поднялась по ступеням на несколько метров. Паркс не замечает первую ступеньку. Едва удержавшись, чтобы не выругаться, она в последний момент успевает ухватиться за решетку в двери кельи и прислоняется к этой двери спиной. Сзади нее что-то шевелится. Мария чувствует прикосновение чьей-то одежды, понимает свою ошибку и выпрямляется, но что-то холодное кольцом охватывает ее шею. Это рука. Кости этой худой руки выступают из-под кожи и с удивительной силой давят Марии на горло. Паркс начинает задыхаться и пытается открыть свою сумку, чтобы достать пистолет.

Дура несчастная! — мысленно ругает она себя. Как ты еще не оставила обойму в машине?

Ее лица касается чье-то зловонное дыхание. Существо, которое ее душит, прижимает голову к решетке и спрашивает:

— Кто ты такая, мерзкая пролаза?

Теребя пальцем застежку-молнию своей сумки, бегунок которой только что зацепился за что-то, Мария пытается произнести что-нибудь в ответ.

— М… Мария Паркс из ФБР.

— Оно говорит? О господи! Оно говорит!

И существо начинает вопить в темноте:

— Сестры! Я поймала Сатану! Я его поймал, и Сатана заговорил со мной!

Хор визжащих голосов отвечает ей вдоль всего коридора. Молодая женщина видит ряд белых рук, которые протянулись наружу из других келий, и лиц, прижавшихся к решеткам. Губы их искривляются и издают долгий крик ненависти.

— Вырви ему горло, сестра! Не дай ему уйти!

Строго охраняемое отделение в подвале психбольницы — вот с чем Мария мысленно сравнивает это. Ее зрение затуманивается, и ноги слабеют, но ей наконец удается просунуть ладонь в сумку и сжать пальцами рукоять пистолета. Она бросает взгляд налево. Факел подпрыгивает далеко в темноте: затворница сбегает вниз по лестнице так быстро, как только может. Паркс вынимает пистолет из кобуры и выстреливает всю обойму в потолок. В белом свете выстрелов она с ужасом видит, что теперь за решетками теснится целое море лиц и вытянутых рук. Выстрелы не ослабили давление руки, которая ее душит. Уже почти теряя сознание, она вставляет в пистолет новую обойму, приставляет ствол своего оружия к лицу своей противницы и щелкает затвором.

— Я… я даю тебе три секунды, чтобы отпустить меня. Потом я разнесу твою челюсть выстрелом в упор.

Мария чувствует, как чужое дыхание касается ее щеки.

— Ты не можешь убить меня, Паркс.

Этого никто не может. Взгляд влево. Теперь факел затворницы становится ближе. И по мере его приближения лица, прижимавшиеся к решеткам, отступают назад, рыча, как кошки. Мария уже собирается нажать на спусковой крючок, но слышит голос противницы. Та шепчет:

— На этот раз ты выкрутилась. Но ты не выйдешь живой из этого монастыря. Ты меня слышишь, Паркс? Ты вошла сюда, но никогда не выйдешь обратно!

Рука мгновенно отпускает Марию, затем раздается шуршание: противница уходит. Мария, пытаясь отдышаться, соскальзывает по решетке на пол, закрывает глаза и слушает шум приближающихся шагов старой монахини. Оказавшись рядом, старуха наклоняется над ней и гневно шипит:

— Вы что, с ума сошли? Почему вы применили оружие?

Паркс открывает глаза и смотрит на затворницу, которая брызжет слюной от ярости под своим покрывалом.

— Это вы, сестра, должны мне объяснить, что эти монахини делают в подземной тюрьме и за какие преступления с ними обращаются так бесчеловечно!

— Какие монахини? О чем вы говорите? В этих кельях уже больше ста лет никто не живет!

— Тогда почему одна из ваших затворниц пыталась меня убить, а все остальные в это время вопили как безумные?

— Остальные? Какие остальные?

Старой монахине становится любопытно. Она подносит факел к решетке подземной кельи — внутри нет ничего, кроме пыли. Пять квадратных метров пола без всякой мебели, никаких потайных углов и закоулков. В тишине подземелья она продолжает свой рассказ:

— Эти каменные мешки служили кельями тем нашим сестрам, чей разум не выдерживал одиночества. Таких запирали здесь, чтобы остальные не слышали их крика. В наше время тех, чьи нервы не выдерживают, отправляют в психиатрическую больницу в Сент-Круа. Вы уверены, что с вами все в порядке?

Мария Паркс едва устояла на ногах. Она сходит с ума!

93

По мере того как Мария и ее проводница поднимаются вверх, в коридоре становится светлее. Серое пятно в темноте — выход из коридора — становится все больше. Паркс снова видит снежные хлопья, которые кружатся в воздухе.

Ледяной ветер обдувает обеих женщин. Моргая, чтобы лучше видеть, Мария различает здания, открытое пространство, которое они окаймляют, и цементные статуи, постепенно исчезающие под толстым слоем снега. Она и монахиня вышли во двор монастыря. Огромный Христос, распятый в центре двора, смотрит на них, когда они проходят мимо. Паркс украдкой разглядывает его и спрашивает себя: каково затворницам триста шестьдесят пять дней в году ходить по монастырским дорожкам под ледяным взглядом этой бронзовой фигуры?

Монахиня входит под колонны одной из внутренних галерей. По следам ее ног на снегу Мария определяет, что у старухи на ногах только кожаные сандалии, сильно изношенные. Монахиня стучит ногами по полу галереи, стряхивая снег с подошв. Потом она проходит по каменному крыльцу в главное здание. Вслед за ней Паркс тоже сбивает снег со своей обуви на монастырском крыльце. Чувствуя спиной взгляд статуи Христа, она входит в просторный коридор, где пахнет пылью и воском. На стенах портреты великих святых, рядом с ними гипсовые бюсты и сцены Страстей Христовых. Мария снова встречается со взглядом Распятого на бесчисленных картинах, которых она касается в темноте. Гнев и отчаяние — вот что Мария читает в блеске, который художник уловил на дне глаз Христа. Она поворачивается в одну сторону, потом в другую.

Куда бы ни взглянули затворницы, глаза Бога наблюдают за ними.

— Мать Абигайль сейчас вас примет.

Паркс вздрагивает, услышав голос затворницы. Та уже дошла до другого конца коридора, прислонила к стене факел и толкает тяжелую дверь. За дверью виден кабинет, стены которого обиты старинными гобеленами.

Молодая женщина входит в эту дверь. В кабинете сильно пахнет воском. В камине трещит огонь. Пока дверь закрывается, Мария продолжает идти вперед по скрипящему паркету к дубовому письменному столу, на котором стоят старинные подсвечники. От горящих в них свечей пахнет медом. Мать Абигайль, прямая и неподвижная, смотрит со своего кресла, как посетительница приближается к ней. Она стара и удивительно безобразна. Черты лица у нее такие грубые, что оно кажется вырезанным на стекле. Вертикальные морщины на ее щеках похожи на царапины, которые сумасшедшие женщины наносят себе ногтями.

— Кто вы и чего вы хотите?

— Матушка, я специальный агент Мария Паркс. Мне поручили расследовать убийство, которое произошло в вашем монастыре.

Абигайль сердито взмахивает рукой, словно отбрасывая этот ответ.

— Вы сказали монахине, которая привела вас сюда, что существо, убившее нашу сестру, умерло в Геттисберге?

— Да, матушка. Его убили агенты ФБР. Это был монах по имени Калеб.

— Он гораздо больше, чем монах, — отвечает мать Абигайль и беспокойно вздыхает. — А почему вы уверены, что именно он убил нашу сестру?

— Мы знаем это благодаря тем, кто его преследовал, — монахиням, которых послали в погоню за ним власти Ватикана.

— Вы хотите сказать, что Мэри-Джейн Барко и ее сестры в конце концов нашли его?

— Нет, матушка. Калеб похитил их одну за другой и распял на крестах.

— Где он теперь?

— В морге больницы Либерти-Холл в Бостоне.

Мать Абигайль резко выпрямилась и застыла в своем кресле, словно сквозь нее прошел электрический заряд.

— О господи! Вы хотите сказать мне, что не кремировали его?

— Мы должны были это сделать?

— Да. Иначе это возвращается. Мы считаем, что оно умерло, но оно возвращается.

— Что возвращается, матушка?

У старой монахини начинается приступ кашля, и она старается заглушить его, закрыв рот ладонью. Когда настоятельница снова начинает говорить, Паркс замечает хриплую ноту в ее голосе. Этот свист рождается в бронхах: мать Абигайль больна эмфиземой.

— Специальный агент Мария Паркс, будьте добры назвать мне точно причину, по которой вы находитесь среди нас.

— Мне нужно просмотреть книги, над которыми ваша затворница работала в последнее время перед тем, как была убита. Я убеждена, что ключ к преступлениям находится в библиотеке вашего монастыря.

— Вы явно ничего не знаете об опасности, которая вам угрожает.

— Это означает «нет»?

— Это означает, что вам нужно было бы учиться самое меньшее тридцать лет, чтобы что-нибудь понять в этих сочинениях.

— Вы слышали когда-либо о Ворах Душ?

Мать Абигайль сжимается в своем кресле, и ее голос внезапно начинает дрожать от ужаса.

— Дитя мое, некоторые слова неблагоразумно произносить среди ночи.

— Может быть, хватит говорить глупости, матушка? Сейчас уже не Средние века, и все знают, что Бог умер в ту секунду, когда Нейл Армстронг ступил на Луну.

— Кто это — Армстронг?

— Не обращайте внимания. Это я виновата, что не сумела говорить так, чтобы вы меня поняли. Я здесь не для того, чтобы праздновать Хеллоуин или учиться летать на метле, а для того, чтобы расследовать убийство одной из монахинь вашей общины. Одно из длинного списка злодеяний убийцы, который, если верить выводам четырех монахинь, пропавших в Геттисберге, путешествует из века в век и истребляет затворниц, словно нанизывает бусины на нитку. Поэтому выберите одно из двух: или вы откроете мне вашу библиотеку, или я буду вынуждена вернуться с ордером на обыск и грузовиками, и все хранящиеся у вас сочинения сатанистов будут вывезены в Денвер, в хранилища ФБР.

Ни слова в ответ. В глазах настоятельницы вспыхивает огонь ненависти, и Паркс это замечает. Если затворницы такие сумасшедшие, как ей говорили, этими словами она подписала себе смертный приговор.

— Специальный агент Мария Паркс, только христианское милосердие обязывает меня предложить вам гостеприимство моего ордена на время бури. Монахиня, которая привела вас сюда, сейчас отведет вас в келью, где жила наша убитая сестра. Это единственная келья, которая сейчас свободна. Больше я ничем не могу помочь вам в вашем расследовании и настоятельно советую вам не выходить из кельи, пока не утихнет ветер и не перестанет падать снег. Эти места небезопасны для тех, кто не верит в Бога.

— Это угроза?

— Нет, рекомендация. Как только буря прекратится, вы должны немедленно покинуть монастырь. И прошу вас не нарушать благочестивой сосредоточенности моих затворниц.

— Матушка! Никто не защищен от убийцы, который лишил жизни вашу монахиню. Если это действует секта и если она угрожает вам, то можете быть уверены — они вернутся и не ваши молитвы их остановят.

— А вы всерьез считаете, что их остановит ваш пистолет или ваш значок?

— Я этого не сказала.

Рот старой монахини искривился от гнева. Она выпрямилась в своем кресле, и ее голос наполнил темноту.

— Специальный агент Паркс! Церковь — очень древнее учреждение, у которого есть очень много секретов и тайн. Больше двадцати столетий мы ведем человечество по темной дороге его судьбы. Мы пережили ереси и гибель империй. С начала времен святые в наших монастырях и аббатствах, стоя на коленях, отгоняют Зверя молитвой. Мы видели, как угасли миллиарды душ, мы знали чуму, холеру, Крестовые походы и тысячу лет войны. Неужели вы действительно думаете, что можете одна отвести ту угрозу, которая приближается?

— Я могу помочь вам, матушка.

— Дитя мое, это может сделать только Бог.

* * *

Мария, сама того не замечая, сделала несколько шагов назад, отступая под криками матери Абигайль.

Дверь кабинета со скрипом открывается. Мария готовится идти за затворницей, но настоятельница монастыря внезапно спросила:

— Вы верите в ауры?

Паркс медленно оборачивается:

— Во что?

— В ауры. Это цвета души, которые выходят за пределы тела и окружают его. Они имеют вид спектрального сияния. Вокруг вас я вижу синий и черный цвета.

— И что это значит?

— Это значит, специальный агент Мария Паркс, что вы скоро умрете.

94

— Я оставляю вам факел и связку свечей. Пользуйтесь ими очень экономно, собирайте капли воска и складывайте в очаге, потому что у вас не будет никакого другого света.

Паркс останавливается на пороге, вдыхает гнилой воздух кельи, потом поворачивается к монахине и спрашивает:

— А как же вы?

— Что — я?

— Как вы сами найдете дорогу обратно?

— Об этом не волнуйтесь. Сейчас ложитесь спать. Я вернусь после рассвета.

Старая монахиня закрывает дверь. Щелкает замок, который она запирает на два оборота. Когда шуршание ее сандалий затихает вдали, Паркс слышит далекий жалобный звук. Она вздрагивает и застывает на месте: это крик человека. Чьи-то вопли проникают сюда сквозь стены.

Мария закрывает глаза. Нельзя поддаваться панике, особенно сейчас, среди ночи! Тем более в монастыре у сумасшедших старух на высоте две тысячи пятьсот метров над уровнем неизвестно чего. Мария заставляет себя улыбнуться. Это просто вой ветра, который бушует снаружи. Идя за монахиней от кабинета матери Абигайль на первом этаже, она поднялась на семьдесят две ступеньки по винтовой лестнице. Значит, сейчас она находится где-то между третьим и пятым этажом в фасадной части здания — той, по которой ударяет буря. Порывы ветра не встречают никаких препятствий на пути и всей своей силой обрушиваются на монастырь, как на мостик корабля. Слушая, как бушуют стихии, молодая женщина чувствует себя почти так же одиноко, как когда-то в плену у комы. Тишина внутри и далекие стоны внешнего мира снаружи.

На поверхности факела вспыхивает комок воска. От него разлетаются огненные искры и, треща, падают на пол. Мария давит их подошвой. Потом она поднимает над головой руку с факелом и осматривает место, которое станет ее убежищем до конца бури.

Стены из гранитных блоков, покрытые белой штукатуркой. В них встроены расположенные в ряд железные вешалки. На полу нарисован костыльный крест^[428] шафранного и золотистого цветов — символ ордена затворниц. Паркс останавливается в центре этого знака. В дальнем конце кельи она видит соломенный тюфяк и над ним календарь на стене, а рядом ночной столик, на котором лежит стопка покрытых пылью книг. Слева каменный блок, вмурованный в стену, — замена письменного стола и деревянный табурет перед ним. В правом углу широкий таз, эмаль которого давно потрескалась, и маленький кувшин для воды, тоже очень старый. Это вместо ванной комнаты. Над ними зеркало, покрытое ржавыми пятнами. В нем отражается распятие, висящее на противоположной стене. Эту картину дополняет металлический шкаф — серый и холодный.

Паркс вставляет около десяти свечей в подсвечники, стоящие на каменном столе. Она чиркает спичкой по коробку и смотрит, как маленький шарик серы загорается между ее пальцами. Потом зажигает свечи, морщась от боли, когда спичка становится короче и огонек начинает обжигать ей пальцы. Тьма начинает дрожать, и по келье распространяется чудесный запах теплого воска. Мария заканчивает осмотр. Ни туалета, ни водопровода. И никаких фотографий, ни одного черно-белого портрета из прошлой жизни затворницы. Ни одного воспоминания о том, как она жила до того, как стала монахиней. Как будто ее память была стерта в то мгновение, когда за ней закрылись двери монастыря.

Молодая женщина смотрит на приколотый кнопками к стене календарь. Календарь отрывной и показывает 16 декабря — день смерти затворницы. Никому не хватило мужества отрывать листки после убийства — конечно, из-за какого-то суеверия. Мария листает календарь до сегодняшнего дня. Получается целая пачка листков, которые она аккуратно отрывает и лишь потом пересчитывает. Со дня смерти затворницы прошло шестьдесят три дня. Мария выдвигает ящик ночного столика и тыльной стороной ладони сбрасывает в него листки. Потом она садится на тюфяк и начинает просматривать книги. Ее интересуют те, в которые старая монахиня заглядывала за несколько часов до смерти, — сочинения, где были изложены мифы различных религий о начале мира. Она зажигает сигарету и наугад открывает одну книгу.

95

Это английское сочинение девятнадцатого века. Автор описывает в нем извлечение из земли тысяч глиняных табличек в Месопотамии при раскопках развалин древнего города Ниневии. На одиннадцатой табличке археологи обнаружили эпическую поэму о шумерском царе Гильгамеше. Согласно легенде, Гильгамеш отправился искать единственного человека, который выжил после величайшей природной катастрофы, которая опустошила землю в 7500 году до рождения Иисуса Христа. Дожди хлынули потоками с неба, переполнили моря и океаны, и те вышли из берегов.

Согласно тем же ниневийским табличкам, перед самым началом этой катастрофы, легендарный персонаж по имени Утнапиштим получил предупреждение о ней, а предупредил его шумерский бог Эа, который явился ему во сне. По указанию того же Эа Утнапиштим после этого построил корабль, запер в нем по паре животных каждого вида и по одному семени от всех растений и цветов, которые покрывают землю. У Марии Паркс сжалось горло: это же сказание из Ветхого Завета о Всемирном потопе и о Ноевом ковчеге, в котором животные спаслись от Божьего гнева. Это рассказ о начале мира.

Теперь она дрожит от нетерпения, как в лихорадке. Она быстро перелистывает следующую книгу. Это перевод «Шатапатха-брахмана» — «Брахманы Ста Путей», одной из девяти священных книг индуизма. Она была создана в седьмом веке до Рождества Христова. В этом сочинении, где затворница сделала много пометок, Ной носил имя Ману, и богиня Вишну, приняв облик рыбы, предупреждала его о неизбежном и скором потопе и приказывала ему построить корабль. Мир погибал не из-за Божьего гнева, дело было в дыхании божества. Индуисты считают, что бог Брахма творит, когда делает выдох, а потом уничтожает то, что создал, вдыхая в себя воздух, который он потом использует для следующего акта творения.

Дыхание Брахмы это было или что-то другое, в любом случае небо загорелось, потом семь жгучих солнц высушили землю и океаны, а после этого семь долгих лет с неба лились, как водопады, потоки дождя. Снова — и все время — цифра «семь».

Паркс зажигает вторую сигарету от окурка первой. Следующая книга — персидские предания. Ноя персов зовут Йима, и о приближающейся опасности его предупреждает бог Ахурамазда. После этого Йима укрывается в крепости вместе с лучшими людьми, самыми красивыми животными и самыми плодовитыми растениями. Затем наступает ужасная зима, в конце которой весь накопившийся снег начинает таять и покрывает мир толстым слоем ледяной воды.

Мария кладет эту книгу на тюфяк и переходит к следующей. Это составленный группой этнологов отчет, в котором были подведены итоги ста лет исследований, проведенных среди народностей, живущих в самых отдаленных местах нашей планеты. Всюду — от австралийских пустынь до самых густых лесов Южной Америки — они обнаружили сказание о потопе, возникшее за много столетий до рождения Христа. Словно эти народы с их архаичной, самой старой сейчас культурой когда-то испытали влияние катастрофы, которая действительно случилась в незапамятные времена, а потом вошла в легенды.

Все эти сочинения были настольными книгами убитой монахини.

Паркс уже собирается закрыть последнюю из них, но тут ее внимание привлекает фраза, которую затворница написала на полях.

Безымянный возвращается.

Безымянный возвращается всегда.

Мы считаем, что он умер, но он возвращается.

«Мы считаем, что он умер, но он возвращается». Эти слова пробормотала мать Абигайль, когда Паркс сказала ей про Калеба.

96

Мария давит окурок сигареты в глиняной чашке и подходит к шкафу, дверь которого приоткрыта. Внутри она обнаруживает связку листков, на которых затворница нарисовала кошмарные картины — распятых старых женщин, разрытые могилы и леса крестов.

Такие же рисунки, как в записной книжке Мэри-Джейн Барко.

Над каждым наброском монахиня нарисовала красный крест, окутанный языками огня, концы которых складывались в буквы INRI. Так выглядит в сокращенном виде надпись на табличке над головой Христа. Но над этими буквами монахиня приписала полный вариант сокращения и перевод:

IANUS NAZARENUS REX INFERNORUM

Это Янус, Царь Ада.

Мария чувствует в сердце укол тревоги. Так вот что означали татуировки Калеба — не Иисуса, сына Бога, а двойника Иисуса — Януса, управляющего Адом. Безымянного.

Молодая женщина уже собирается закрыть шкаф, но замечает протертые на полу следы, которые начинаются возле ножек шкафа и заканчиваются там же. Как будто его много раз сдвигали с места и потом ставили точно туда, откуда сдвинули, — одно и то же движение, которое повторялось без конца. Мария упирается спиной в стену и отталкивает от нее шкаф настолько, что ножки встают там, где кончаются следы. Потом она осматривает участок стены, который был закрыт шкафом. Это гранит: неровности камня задевают кожу ладоней. Но внезапно поверхность стены под ее руками становится другой. Мария приносит свечу и продолжает осмотр. И нащупывает место, где твердый холодный гранит вдруг становится более гладким и почти теплым. Мария стучит по этому месту — звук гулкий, словно за стеной пустота. Нет сомнения: это деревянная доска, покрытая штукатуркой. Мария концами пальцев срывает эту доску и обнаруживает в стене нишу размером с большой кирпич. Должно быть, старая затворница терпеливо разбивала этот кирпич, а его осколки незаметно выбрасывала на монастырский двор. Наверное, она делала это очень тихо и много ночей потратила на работу.

Мария шарит руками в нише. Ее пальцы нащупывают пыльную кожу старого переплета и шнур, которым он перевязан. Она вытаскивает свою находку на свет. Под обложкой лежит связка листов пергамента. От старости они истерлись и стали тоньше по краям. Молодая женщина кладет их на каменный стол и придвигает к ним подсвечник на такое расстояние, чтобы огонь не обжег поверхность: тогда на ней останутся рыжие пятна. Потом Мария усаживается на табурет и начинает тихо читать написанные на пергаменте строки. Их писали пером, почерк каллиграфический, но, несмотря на это, буквы словно пляшут у нее перед глазами.

97

Первый документ помечен числом 11 июля несчастного 1348 года — года великой черной чумы. Это был тайный отчет, присланный в Авиньон верховным инквизитором Томасом Ландегаардом. Этот инквизитор получил от папы Климента VI поручение расследовать дело об убийстве монахинь ордена затворниц, которые были зарезаны в разгар эпидемии в укрепленном монастыре Богородицы, который стоит на горе Сервин над швейцарской деревней Церматт.

Ландегаард докладывал, что в ночь с 14 на 15 января 1348 года всадники-бродяги напали на эту общину монахинь, жившую в горной глуши, пытали всех этих несчастных женщин, а потом распороли им животы. Выжила лишь одна монахиня — старуха затворница, которая сумела убежать и унесла с собой очень древнюю книгу — Евангелие от Сатаны.

Глаза Паркс округлились от изумления. Если верить инквизитору, всадники перерезали монахинь с горы Сервин именно для того, чтобы найти Евангелие от Сатаны. И эту же самую книгу пытался добыть Калеб, убивая затворниц во время своей кровавой прогулки через Африку, а потом по Соединенным Штатам. Те же преступления повторились через семьсот лет.

Мария дочитывает этот документ. В ту январскую ночь 1348 года выжившая затворница исчезла. Она, конечно, шла вдоль гребней гор и пересекла границу Италии: инквизитор утверждал, что ее следы теряются в этом направлении и что никто не знает, что стало с таинственным евангелием, которое она несла с собой.

Второй документ был тоже подписан Ландегаардом и помечен датой 15 августа 1348 года и привезен гонцом на коне из города Больцано. К этому времени инквизитор уже четыре недели шел по следу затворницы вдоль горных хребтов. И это был старый след, оставленный шесть месяцев назад. Как она смогла пережить эту ужасную жестокую зиму 1348 года, когда ледяные ветры разносили испарения великой черной чумы? Этого Ландегаард не знал.

Ответ на вопрос нашелся чуть дальше: Ландегаард объяснил, что затворница находила убежище в монашеских общинах по другую сторону Альп — в укрепленном монастыре монахинь ордена Марии в Понте-Леоне, в монастыре монахов-траппистов в Верхнем Маканьо, стены которого возвышаются над холодными как лед водами Лаго-Маджоре, в монастыре Пресвятой Девы в Карванье над озером Комо. Потом она находила приют в кармелитском монастыре в Пиа-Сан-Джакомо, в монастырях на горе Чима ди Россо и в Матинсбрюкке на тирольской границе. Эти монастыри, и мужские и женские, по очереди становились жертвами нападения вскоре после ухода беглянки, которой дали защиту. Монахов или монахинь пытали, а затем распинали на крестах. Вот какие мрачные открытия сделал Ландегаард за эти бесконечные недели, когда он шел по следу затворницы. Это значит, что всадники-бродяги прошли по ее следу раньше инквизитора.

Нет! Когда читаешь его ужасные рассказы, становится понятно, что за шесть месяцев до него по следу старой монахини пошел некто другой. Убийца-одиночка, хищник, который тайком пробирался внутрь монастырских стен и ночь за ночью убивал обитателей или обитательниц монастыря. Монах — или, скорее, кто-то неназываемый по имени, кто прикрылся святой рясой. Паркс возвращается на несколько строк назад, чтобы убедиться, что слова, которые она только что прочла, — не плод ее воображения. Да, там сказано «монах».

98

Последние абзацы доклада Ландегаарда стерлись так, что линии букв были почти не видны среди волокон бумаги. Из того, что Марии удалось прочесть, она поняла, что следы затворницы потерялись снова. На этот раз она исчезла в Доломитовых Альпах, посреди большого леса из черных сосен, окружавшего старый монастырь, где жили монахини ордена августинок. Туда Ландегаард и направлялся. Паркс откладывает пергамент в сторону и берется за следующий.

Это письмо от 3 сентября 1348 года — третий отчет инквизитора Томаса Ландегаарда. Почерк мелкий и выдает его тревогу. Паркс шепотом читает этот документ.

Увы, Ваше Святейшество, прошло так много дней с тех пор, как я выехал из Авиньона. Остается уже очень мало дней и еще меньше ночей до заката этого мучительного года.

Что я могу сказать Вам без слез об опустевших краях, через которые мы проезжаем? Повсюду великая черная чума окутала мраком наши города, и в них остались лишь камни и тишина. После себя она оставляет такой ужасный смрад, что моряки уверяют, будто чувствуют ее дыхание даже в Пирее.

Говорят, что теперь чума охватывает север Европы и опустошила Париж. Сейчас она, должно быть, движется к Гамбургу и к укреплениям Неймегена.

Боже всемогущий! Что же тогда стало с Авиньоном и Римом?! Они так близко к местам, где началась эта эпидемия. А еще накануне моего отъезда говорили, что болезнь отступит перед мазями старух и дымом сжигаемых пряностей!

Ваше Святейшество, освещает ли еще Ваша мудрость, подобно маяку, Священный Дворец? Или голуби, которые должны приносить Вам мои послания, летают теперь над одними развалинами?

Шуршит бумага. Паркс переходит к следующему пергаменту.

Что касается расследования, которое мы проводим от Вашего имени, я могу сообщить Вам, что след затворницы обрывается в монастыре августинок, о котором я писал в своем последнем докладе, присланном из Больцано.

Чтобы добраться до этих отдаленных мест, мы много часов подряд скакали в тишине по лесу. Чаща была такой густой, что копыта наших лошадей не производили никакого шума. Только по вою волков и звучавшему вдали карканью ворон мы в конце концов нашли дорогу и выехали на большую поляну, в центре которой поднимались стены монастыря.

Увидев стаи стервятников, которые, словно облака, кружили над зубцами этих укреплений, мы поняли, что за стенами монастыря поселилась смерть.

В тишине мы протрубили в рог, чтобы сообщить о своем приезде тем, кто мог выжить. Потом мы сломали балки и взломали ворота. После этого нам понадобилось вонзить шпоры в бока наших лошадей, которые били копытами о землю и фыркали, словно ощущали присутствие какой-то злой силы.

Как мы и опасались, никто не вышел нам навстречу среди этих безлюдных стен. Тогда мы обыскали монастырь.

Мы прошли темными коридорами, крича Ваше имя на латыни, и открыли двери всех келий. В кельях мы обнаружили старые лужи крови на полу и человеческие останки.

Таким путем мы вышли на монастырское кладбище, где обнаружили четырнадцать свежих могил, из которых тринадцать, видимо, были осквернены.

Мы открыли четырнадцатую могилу, которая оставалась нетронутой, и в этой могиле нашли наконец затворницу из Сервина. Но не нашли никаких следов проклятого евангелия, которое она унесла с собой. Ища его, мы обшарили все здание и перевернули все в библиотеке, но безуспешно.

Верх следующего документа, видимо, порыжел от огня: жар так высушил чернила, что две первые фразы было почти невозможно прочесть. Марии все же удалось разобрать слова горе и ужас. Дальше было продолжение рассказа.

Покинув кладбище, мы начали осматривать подвалы монастыря. В них мы нашли тринадцать трупов из тринадцати могил. Тринадцать тел августинок. Казалось, что они бродили в темноте, пока не обессилели, и тогда снова упали. Я пишу «снова упали» потому, что все монахини были в саванах, словно их сначала похоронили в тех тринадцати могилах на кладбище, а потом они воскресли, но стали призраками и начали блуждать в этих местах, где нет света. Меня беспокоит одна подробность: большинство этих трупов стояли на коленях, у стен фундамента, упираясь ладонями в неровности камня. Словно ожившиепокойницы потратили свои последние силы, ощупывая стены в поисках чего-то.

Как велит обряд, мы вынесли эти останки за стены монастыря и похоронили в лесу, чтобы эти беспокойные души не тревожили покой тех, кто похоронен в освященной земле кладбища.

Увы, мы не имеем никаких новостей о настоятельнице этих несчастных монахинь, некоей матери Изольды де Трент. Следов ее смерти мы не нашли ни на кладбище, ни в записях общины. Возможно, она спешно покинула монастырь сразу после того, как были убиты ее монахини? Или убежала от убийц и тоже унесла с собой евангелие? В тот момент, когда я пишу эти строки, эта загадка не разгадана так же, как остальные.

В заключение, Ваше Святейшество, скажу вот что. Сейчас у меня нет ни одного ключа к этим загадкам, но тревога, овладевшая нашими душами, может привести лишь к одному заключению. Нельзя не признать, что эти таинственные события — дело Дьявола и что он до сих пор не совсем покинул эти места.

Ваше Святейшество, я доверяю эти строки одному из всадников. Если Ваш дворец спасся от бедствия, Вы скоро прочтете их. Другие письма — если мне еще придется посылать их Вам до моего возвращения в Авиньон — унесет под крылом мой последний почтовый голубь.

Мои люди слишком устали, чтобы продолжить путь при слабом свете уходящего дня. Поэтому мы переночуем в этих стенах, но зажжем костер и будем по очереди нести охрану возле него, чтобы прогнать из наших сердец поселившийся в них страх.

Мне это не по душе, ведь злая сила, убившая августинок, конечно, ждет только темноты, чтобы проснуться. Но так моя совесть будет спокойна. И я прикажу наблюдать за кладбищем, чтобы те его обитатели, которые умерли последними, не ушли с него при полной луне.

Целую Вам руки, Ваше Святейшество. И пусть рука Бога направляет нас — Вас в борьбе с тьмой, которая овладевает миром, а меня в поисках, которые происходят в еще более густой тьме и привели меня на это кладбище душ.

Мария переходит к последнему докладу. Почерк инквизитора до сих пор был аккуратным, но здесь буквы неровные и с сильным наклоном. Похоже, он был в сильнейшем ужасе, когда писал эти строки. Письмо было написано через несколько дней после предыдущего.

Ваше Святейшество!

Луна только что взошла над адом, в который превратилось это покинутое Богом место. Хотя мы зажгли костер на освященной земле кладбища, некое существо сумело зарезать последних людей моего отряда. Я помню, какие душераздирающие крики они издавали, когда оно распарывало им животы. Их убил монах — монах без лица и без души.

Теперь я укрываюсь в самом верхнем зале главной башни. Сейчас, когда я пишу эти последние строки, я слышу голоса моих мертвых собратьев, которые бродят вокруг и ищут меня.

Умоляю Вас, Ваше Святейшество, поверить, что эти слова не бред безумного, хотя и подсказаны ужасом. Сейчас я слышу шаги моих собратьев. Они поднимаются по лестницам и громко кричат мое имя. Должно быть, когда я глядел в окно, они увидели в нем мое лицо. Они зовут меня. Они идут сюда. Ваше Святейшество, в этих стенах живет Дьявол. Мой путь кончается здесь, и здесь я сейчас умру. Пока дверь еще держится, я доверяю эти последние слова почтовому голубю.

И уже приготовился выпустить его. Если это письмо дойдет, умоляю Вас прислать сюда Вашу благородную гвардию, чтобы она сровняла с землей этот монастырь и заполнила его подвалы известью, намоченной в святой воде.

О боже, дверь вот-вот откроется!

О господи, они входят!

Мария перечитывает последние слова инквизитора. Значит, поиски этого служителя Бога закончились в том монастыре — там же, где старая затворница нашла себе убежище, чтобы умереть.

Молодая женщина чувствует, что ее силы на пределе. Она ложится на тюфяк и начинает рассматривать потолок. Она прислушивается к далекому вою ветра — буря стала сильнее. Марию охватывает странное оцепенение. Какое-то время она борется с ним, а потом незаметно для себя погружается в тревожный сон.

99

Факел трещит в темноте. Отец Карцо идет по подземельям ацтекского храма. Здесь холодно, и фрески, которые освещает факел, покрыты инеем. Первые люди, опустошение рая, доисторический посланец небес с благой вестью, пирамиды и огромные города, построенные ольмеками во славу Света. Пройдя коридор до конца, священник выходит в просторную пещеру. В ней стоит кто-то, окруженный кольцом из свечей. Карцо подходит к этому существу; оно смотрит на него.

Отец Карцо ворочается во сне.

Новое видение. Закатное небо над джунглями — красное, с похожим на полумесяц краем солнца на горизонте. Реки высохли, их русла завалены скелетами животных и мертвыми мухами. Деревья засохли на корню, и землю теперь покрывает толстый слой пепла. Не слышно ни птичьих песен, ни жужжания насекомых. Великое зло победило.

Священник идет среди мертвых деревьев. Когда он раздвигает ветки, чтобы расчистить себе дорогу, они ломаются. Лес лишился своих ярких красок: зло поглотило их вместе с жизнью, отражением которой они были.

Экзорцист продолжает идти вперед. Из-под его сандалий в воздух взлетают облачка пепла. В лесу очень жарко, но лоб и спина Карцо остаются сухими. Ремни рюкзака режут ему плечи, но он почти не чувствует этого. Он шагает вперед и смотрит на вершину огромной пирамиды, которая видна за мертвыми деревьями. Это затерянный город Умаксайя. Великое зло поглотило его, когда ольмеки отвернулись от Света.

Слой пепла под ногами отца Карцо становится тверже. Он только что подошел к подножию пирамиды. Он поднимает взгляд и смотрит на три креста, стоящие на ее вершине. Солнце замерло на горизонте и освещает эту картину ярко-алым светом.

Священник поднимается по ступеням пирамиды, и с каждым следующим шагом воздух становится все горячее. Он поднялся выше джунглей и бросает на них взгляд сверху. До самого горизонта — только мертвые деревья и пепел. До вершины осталось всего около двадцати ступеней. Распятые смотрят, как он приближается к ним, и он видит их лица. У двух ольмеков, которых подвергли этой пытке, кожа жестоко обожжена солнцем. Их веки высохли, глаза расплавились в глазницах. Однако ольмеки еще не умерли: они улыбаются.

Карцо смотрит на Христа, прибитого к среднему кресту. У этого распятого лицо и глаза те же, что у Спасителя, о котором говорят Евангелия. У него такая же борода и такие же длинные грязные волосы. Только взгляд другой, полный ненависти и злобы. Священник застывает, и с губ распятого срываются слова. Тусклым, без интонаций голосом висящий на кресте произносит:

— Это не конец, Карцо! Ты меня слышишь? Это только начало!

Священник вздрагивает и выпрямляется в своем кресле. Он слышит тихий гул реактивных двигателей, чувствует, как корпус самолета слегка дрожит под действием воздушных струй. Кабина находится в тени, но сквозь жалюзи, которыми закрыты иллюминаторы, внутрь просачивается странный серый свет.

Карцо смотрит на светящиеся циферблаты приборной доски. «Боинг-767» покинул Манаус чуть больше восьми часов назад и теперь летит над теплыми водами Мексиканского залива. Через несколько минут он пролетит над Гаваной. Карцо приподнимает одну ставню и видит вдали огни кубинской столицы. Ему лететь еще три часа, а спать уже не хочется.

Он протягивает руку и нажимает на кнопку у себя над головой. Белый свет лампы падает с потолка ему на лицо. На столике перед ним завернутый в целлофан сэндвич, бутылка минеральной воды и папка, которую он забрал из камеры хранение в аэропорту Манауса. В этой папке лежат примерно тридцать страниц и расплывчатых фотоснимков. Одни фотографии были сделаны в маленьких гостиницах в самой глубине Австралии и Соединенных Штатов, другие в обитых войлоком салонах самых дорогих отелей мира — «Султан Дохи» в Катаре, «Манама Палас» в Бахрейне, «Белло Оризонте» в Лос-Анджелесе и «Карбов» в Санкт-Петербурге.

Если верить информации, которая собрана в папке, в этих далеких от Рима местах происходили последние тайные совещания кардиналов из братства Черного дыма. Кардиналов — участников встречи каждый раз было мало, все в светской одежде. Фотографы пытались застать их врасплох, когда те выходили из своих лимузинов. Карцо снова стал просматривать пачку фотографий, прикрепленную к досье, и невольно вздохнул. На снимках были только расплывчатые тени и силуэты, не попавшие в кадр.

Экзорцист задумчиво переворачивает плотный, со слоем пузырчатой пленки для большей прочности, пакет, в котором лежали фотографии. Упаковка кажется пустой, но он чувствует, что внутри есть еще что-то.

Карцо осматривает поверхность пакета и в нескольких местах нажимает на нее. Внезапно его пальцы замирают: он нащупал более твердый участок. Как будто в этом месте наполненные воздухом пузырьки были сжаты предметом, спрятанным внутри пленки-прокладки.

Карцо разрывает упаковку, достает из нее второй пакет, серый и легкий, и расклеивает его края. Внутри лежат две фотографии и чистый лист бумаги с крупной зернистой структурой. Священник выкладывает лист на стол и проводит по нему рукой. Подушечками пальцев он чувствует штрихи и ямки — невидимые отметки, сделанные пером без чернил. Он бережно заштриховывает бумагу карандашом, чтобы эти неровности стали заметны по контрасту. На бумаге проступает оттиск старинной печати. На ней изображены крест с расширяющимися концами и в нижней левой части — лилия. Он продолжает заштриховывать лист сверху вниз. Пустота, потом снова появляются знаки — девять строк. Они написаны кодом, символы которого хорошо знакомы отцу Карцо.

Грифель замирает в конце последней строки, а потом снова начинает спускаться вниз. Снова пустое место, а потом перед глазами отца Карцо постепенно вырисовывается нечто похожее на верхнюю часть геометрической фигуры. Четыре ответвления в форме буквы V; каждая составлена из двух наложенных один на другой треугольников; над фигурой стоит точка. Верхний правый треугольник заполнен штрихами пера и теперь окрасился в черный цвет. В центре крест с расширенными концами, тот же, что на печати. Карцо удлиняет взмахи своей руки, чтобы покрыть своей штриховкой боковые стороны фигуры, а когда они проявляются, спускается дальше вниз по листу более короткими движениями. Все концы креста расширены, как на печати, и на конце каждого из них видны два скрещенных треугольника. Карцо поднимает бумагу над столиком, чтобы на нее падал свет потолочной лампы, и рассматривает весь текст в целом.

Если его не подводит память, печать вверху листа — эмблема ордена тамплиеров. Ее использовали в конце Крестовых походов, во времена, когда этот орден обосновался во Франции.

Геометрическая фигура под строчками, несомненно, один из крестов восьми Блаженств. У тамплиеров она была символом Нагорной проповеди. Конец каждого треугольника означает одно из восьми Блаженств, которые Господь перечислил своим ученикам. Но на самом деле этот загадочный крест гораздо древнее. Начало его истории теряется в глубине времен, а самые ранние его следы обнаружены на мексиканских табличках и были нанесены на них за несколько тысяч лет до Рождества Христова. Эти мексиканские кресты называли пирамидальными, и считалось, что они изображают четыре стороны древних пирамид. Любопытно, что этот крест был обнаружен на берегах озера Титикака в Боливии и в некоторых ацтекских храмах, где он символизировал индейского бога доколумбовой эпохи Кецалькоатля.

До ареста тамплиеров в 1307 году в разных командорствах этого ордена были в ходу восемь таких крестов — один для каждого блаженства.

Был крест Нищих, крест Кротких, крест Плачущих, кресты Алчущих Правды, Милостивых и Чистых Сердцем, крест Миротворцев и крест Изгнанных за Правду. Восемь крестов, которые носили под своими туниками должностные лица ордена Храма. Кресты были опознавательными знаками, но не только. Главным назначением этих украшений из золота и рубинов была тайнопись: тамплиеры посылали друг другу секретные сообщения, написанные шифром, основой для которого служили треугольники этого креста. Именно поэтому геометрические фигуры, из которых состоит крест тамплиеров, отделялись одна от другой в некоторых случаях толстыми линиями, а в других тонкими. Сложная конструкция из скрещенных треугольников, в которые были вделаны рубины и золотой ромб, ориентированный на запад, хранила в себе тайну кода.

Странно, но лучники короля Франции, которые на рассвете 13 октября 1307 года обыскивали одновременно все бесчисленные командорства ордена Храма, не нашли ни одного из этих крестов. Как будто они исчезли вместе с легендарными сокровищами тамплиеров перед началом этой самой крупной в истории полицейской операции. Однако инквизиторам удалось обнаружить несколько финансовых документов и рисунок на пергаменте, изображавший крест Нищих. У этого креста был закрашен только правый треугольник верхнего конца. «Блаженны нищие духом» — первое из восьми Блаженств. Значит, у Карцо сейчас перед глазами копия того рисунка, найденного в 1307 году. Это лицевая сторона первого креста — того, который управляет остальными.

Но, даже имея в своем распоряжении рисунок, лучшие в христианском мире специалисты по шифрам много столетий не могли разгадать код тамплиеров. Потом, сопоставляя и перекраивая свои гипотезы и оценивая их с помощью надписей, которые арестованные тамплиеры, ожидая смерти, выцарапали на стенах тюремных камер в Жизоре и Париже, ватиканские математики и теологи смогли разгадать тайну той половины кода, которая была зашифрована в лицевой части фигуры. Стало ясно, что это алфавитный код. Но на фигуре не было указано ни одного символа. Поэтому исследователи сделали вывод, что ключами к неразгаданной части кода тамплиеров являются оборотные части крестов. Вот почему никому до сих пор не удалось понять смысл посланий, оставленных членами ордена на камнях тюремных стен. И по этой же причине никто до сих пор не нашел место, где они спрятали свое сокровище перед своим уходом из Святой земли. Местонахождение этого тайника можно определить, только собрав вместе все восемь геометрических кодов, которые были выгравированы на восьми утраченных крестах. Их сочетание было картой, которая вела к сокровищам тамплиеров.

С тех пор как ватиканские специалисты разгадали алфавитный код креста Нищих, он был известен лишь нескольким посвященным, и Карцо входил в их число. Другие шифры с сеткой, которые применялись в руководствах по эзотерике и в масонских ложах, были лишь бледными копиями этого шифра, в которых не хватало самого главного. Сложность была вот в чем. Подлинная гравюра после того, как ее нашли в 1307 году, была аккуратно разрезана на четыре части, которые были положены на хранение в сейфы четырех банков. Одна хранилась в Швейцарии, одна на Мальте, одна в Монако и одна в Сан-Марино. Значит, надо было узнать, как такое точное изображение креста Нищих могло оказаться перед глазами у Карцо на высоте одиннадцати тысяч метров над Мексиканским заливом. Если только человек, написавший шифрованную записку, не является счастливым обладателем этого потерянного много столетий назад креста. В этом случае владелец креста — прямой потомок должностных лиц ордена Храма.

100

Отец Карцо опускает столик соседнего сиденья и кладет на него часть документов. Потом он открывает записную книжку и чертит над страницей в воздухе одну за другой двадцать четыре геометрические фигуры, из которых складывается крест Нищих. Каждая фигура означает одну из букв алфавита. Одну за другой он рисует их в книжке и напротив каждой пишет букву, которой она соответствует. После этого он начинает расшифровывать строки кода, не забывая повернуть крест перед расшифровкой каждого символа, чтобы придать верное направление золотому ромбу и верхней точке.

Как все сложные коды, код ордена Храма было невозможно разгадать без ключа-сетки. Но тот, кто имел в руках верный ключ, читал этот код легко. У отца Карцо это получалось так быстро, что примерно через десять минут он уже расшифровал две первых строки. Они были написаны на латыни.

NOVUS ORDO MUNDI

VENIT

«Новый мировой порядок наступает». Это похоже на предупреждение или на девиз очень древнего тайного общества.

Понять следующие четыре строки оказалось труднее. В результате первых попыток Карцо получил только бессмысленный набор букв и слов. Сначала он даже не мог определить, какой это язык. Но еще несколько сопоставлений — и внезапно два первых слова взломали геометрический замок, которым были заперты все четыре строки. Странно: текст был написан на английском языке, которым Римско-католическая церковь никогда не пользовалась. Вот почему отец Карцо так мучился с этими строчками: он-то ожидал текст на латыни.

EDINBOURGH

NEWS

CATHAY

PACIFIC

Карцо хмурит брови. Откуда взялись в шифровке, написанной кодом тамплиеров, названия шотландской ежедневной газеты и авиационной компании? Несомненно, это кардинал, внедренный в братство Черного дыма, намекает на что-то.

Экзорцист переходит к трем последним строкам шифровки. На этот раз язык французский — язык старшей дочери католической церкви. Священник легко расшифровывает последние символы, подносит текст к свету и читает его целиком.

NOVUS ORDO MUNDI VENIT

EDINBOURGH

NEWS

CATHAY

PACIFIC

LA FUMEE NOIRE

GOUVERNE

LE MONDE

«Наступает новый мировой порядок. „Эдинбург ньюс“. „Катэй Пасифик“. Черный дым правит миром».

Да, это действительно предупреждение. Что-то вот-вот произойдет — или уже произошло. В любом случае оно, если следовать логике шифровки, станет началом нового мирового порядка и толкнет весь мир в руки братьев Черного дыма. Именно об этой надвигающейся опасности кардинал, внедренный в братство, сообщал в своем письме, а брату Джакомино было поручено передать это письмо в Ватикан. Кардиналу стало известно о чем-то настолько важном, что он использовал код тамплиеров и подал сигнал максимальной тревоги. Эта важная новость была, несомненно, указана на двух фотографиях, которые он положил в пакет вместе с листком.

Карцо рассматривает первый снимок. «Фенимор Харбор Касл» — маленький коттедж под соломенной крышей, затерявшийся среди каменистой равнины на северной оконечности Шотландии. Согласно данным из досье, которое Карцо нашел в камере хранения в Манаусе, именно в этом коттедже происходило последнее собрание братства Черного дыма перед открытием Третьего Ватиканского собора. Фотографии гостиных. Старый мужчина сидит в кожаном кресле, лицом к камину, и читает газету. Снимок сделан сбоку, и на нем видны лишь силуэт старика, прядь седых волос и дорогой мокасин из мягкой кожи. Лицо скрыто подголовником кресла. Карцо собирается перейти ко второй фотографии, но тут его взгляд привлекает газета, которую читает незнакомец. Он берет лупу и читает: «Эдинбург ивнинг ньюс». Номер от понедельника, 22 января, то есть выпущен ровно неделю назад. Половину первой полосы занимает напечатанный крупными буквами заголовок:

«DRAMATIC AIR CRASH IN NORTHERN ATLANTIC

Flight Cathay Pacific 7890 from Baltimore to Roma disappeared early in the morning above the ocean. Destroyer USS Sherman arrived on location. Found no survivor».

У Карцо волосы на затылке встают дыбом, когда он переводит эти строки:

«КРУПНАЯ АВИАКАТАСТРОФА НАД СЕВЕРНОЙ АТЛАНТИКОЙ

Самолет компании „Катэй Пасифик“, летевший рейсом из Балтимора в Рим, сегодня ночью потерпел крушение над океаном. Американский миноносец „Шерман“, прибывший на место катастрофы, не обнаружил ни одного выжившего».

Экзорцист закрывает глаза. Теперь он вспомнил это крушение. Оно произошло в ночь с воскресенья на понедельник, но до сих пор не сходило с первых полос газет по двум причинам. Во-первых, не было установлено, отчего оно произошло, хотя водолазы американского флота нашли черные ящики на глубине четырех километров. И во-вторых, на борту этого «боинга» компании «Катэй Пасифик» находились одиннадцать епископов и кардиналов. Все они летели на собор, который вот-вот должен был начаться в Риме. Это были не просто какие-то кардиналы, а самые верные и твердые единомышленники покойного папы в его ближайшем окружении. Они возвращались из инспекционной поездки по епископствам Американского материка. Официально целью поездки было выяснить перед собором мнения руководства американских епархий. Но Карцо чувствовал, что на самом деле погибшие занимались каким-то другим расследованием.

Один из них, кардинал Палатине, возглавлял канцелярию Апостольских писем, то есть был вторым человеком в государственном секретариате Ватикана. Другой погибший, кардинал Джонатан Галоуэй, шотландец, управлял финансами церкви. Третий, его превосходительство монсеньор Карлос Эстебан де Альмагер, был председателем всемогущей организации «Опус Деи». Армия ее членов, священников и мирян, постепенно захватила все области жизни общества, чтобы распространять послание Бога и возвращать заблудшие души на верный путь.

Во время крушения борта 7890 компании «Катэй Пасифик» нашел смерть еще один кардинал, значение которого было гораздо больше, — его преосвященство Мигель Луис Сентенарио, архиепископ Кордобы, предполагаемый преемник его святейшества. В курии у Сентенарио было достаточно и врагов, и сильных союзников. Члены собора считали самым подходящим кандидатом на папский престол именно его, поскольку необходимо было повернуть Церковь лицом к Южно-Американскому материку. Разве можно поступить иначе в наши времена, когда вера покинула Старый Свет, а по другую сторону Атлантики миллионы верующих заполняют церкви? На одном этом континенте живет треть из полутора миллиардов христиан, населяющих мир. И нынешний папа готовился передать свою власть кардиналу из Южной Америки, но братство Черного дыма не могло этого допустить.

Отец Карцо проводит ладонью по лбу, чтобы стереть капли пота. Последний снимок в конверте — тот же вид, что на первом, но на несколько мгновений позже. Старик, чье лицо по-прежнему нельзя рассмотреть, разъединил скрещенные ноги и сложил газету. Фотовспышка освещает его руку, сжимавшую стакан с виски, в котором плавают кусочки льда.

Карцо всматривается в ладонь, которая сжимает стакан. На безымянном пальце блестит кольцо с аметистовой печаткой. Кажется, этот перстень знаком отцу Карцо.

Экзорцист направляет на это место снимка свет потолочной лампы, поднимает фотографию к своим глазам и рассматривает герб на персте с расстояния в несколько сантиметров.

Это рычащий лев на синем фоне — герб кардинала-камерлинга Кампини, второго по могуществу человека в Ватикане.

101

Ноздри Марии Паркс вздрагивают: запах в келье изменился. Сквозь пары воска, которыми насыщен здесь воздух, она теперь различает запах грязи и неухоженного тела. Молодая женщина застывает: этот отвратительный запах, кажется, идет отовсюду и поднимается вверх плотными витками.

Паркс медленно просыпается и делает вдох. Свист в легких, приступ кашля. Она открывает глаза. В келье полумрак. Стены видны нечетко, словно ее зрение ослабло.

Она переводит взгляд на стол, и у нее пересыхает горло от ужаса: там больше нет пергаментов Ландегаарда! Она напрягает слух, чтобы расслышать далекий вой ветра, — тишина. Буря закончилась. Нет, буря еще не началась!

Мария встряхивает головой, чтобы замолчал тот слабый голос в ее мозгу, который это произнес. Она делает усилие, чтобы встать, но тяжело падает на тюфяк и внезапно замечает, что ее тело за время сна стало другим. Бедра и икры стали круглее, мышцы живота сделались толстыми и дряблыми, а груди превратились в два мягких нароста на теле. И запах у нее тоже был теперь другой — запах торфа, мочи и грязных гениталий. Именно этот запах ее и разбудил. Он шел от ее подмышек и складок ее живота.

— Боже мой! Что происходит?

Она вздрагивает от ужаса, услышав хриплый квакающий голос, исходящий из ее губ. Ноги, которые она пытается приподнять, чтобы поставить на пол, — не ее ноги. Ягодицы — не ее, бедра тоже, а живот тем более. Зубы, которые она ощупывает языком в своем рту, — тоже не ее зубы. Но главное — не ей принадлежит голос, который она только что слышала.

Мария поднимает глаза и смотрит на календарь. Он показывает субботу 16 декабря — день смерти затворницы. Она протягивает руку к низкому столу, куда положила листки, которые сорвала, войдя в келью, и с ужасом видит вместо своей ладони чужую, старую, грязную и покрытую мозолями. И эта ладонь движется вперед вместо ее собственной. Мария заглядывает в ящик стола — листков там нет.

Паркс опирается о тюфяк, и ей удается встать. Дрожа от волнения, она зажигает спичку, приближает свое лицо к зеркалу — и застывает как каменная: в стекле отражаются седые волосы, дряблое морщинистое лицо, толстые губы и маленькие черные глаза, глубоко сидящие в глазницах под кустистыми бровями. Спичка начинает трещать и постепенно гаснет, и за эти минуты память Марии Паркс наполняется чужими воспоминаниями.

Это было 16 декабря, то есть два месяца назад. В тот день затворница внезапно проснулась, встала с постели и подошла к зеркалу. Она коснулась рукой своего отражения в зеркале — так же, как сейчас сделала Мария.

— О господи! — пробормотала она. — Я уснула, и теперь он здесь. Он вошел в монастырь. Он пришел за мной. Боже, дай мне силы убежать от него.

Паркс внезапно замечает, что в келье тепло. Значит, в тот день была хорошая погода. А еще Марии становится ясно, что монахиня вне себя от страха. Ужас словно размалывает в крупу сердце старой затворницы: она знает, что вот-вот умрет. Она обнаружила в монастырской библиотеке что-то, хранившееся в тайне. Эту постыдную тайну настоятельницы ее общины передают одна другой уже много столетий. Но у затворницы осталось еще одно дело: перед тем как умереть, она должна исполнить обет.

Монахиня нащупывает наверху своего шкафа ключ и тихо, чтобы не было щелчка, вставляет его в замок. В точности эти самые жесты Мария сейчас повторяет во сне.

Дверь открывается в прохладный коридор. Затворница снимает со стены факел и тихо прокрадывается на лестницу. Ступени трещат под ее тяжестью, она задыхается от страха. Добравшись до второго этажа, она останавливается перед открытым окном и вдыхает глоток свежего воздуха. Ночь тихая и странно светлая. Мария смотрит глазами монахини на бронзового Христа, стоящего в центре двора. Лицо статуи поворачивается к ней и глядит на нее с улыбкой. Что-то шевелится за окном. Глаза затворницы широко раскрываются: во дворе возник силуэт монаха в черной рясе. Он скользит над плитами двора и, кажется, приближается к ней. Ужас вспыхивает в крови затворницы и вырывает ее из оцепенения. Она спускается по лестнице на первый этаж, пробегает мимо кабинета матери Абигайль и оглядывается. Существо в рясе вошло в монастырь и движется по коридору в ее сторону.

Потом затворница спускается по винтовой лестнице в недра крепости: это самый короткий путь в библиотеку. У подножия лестницы начинается узкий коридор. Монахиня вскрикивает от боли: она уколола ладонь об острый и ржавый кусок металла. Сандалии монаха уже шлепают по ступеням лестницы. Затворница вытирает текущую из пореза кровь о свою одежду и продолжает бежать, лихорадочно ощупывая стены коридора.

Задыхаясь от бега, она попадает в просторную комнату, где пахнет деревом и спиртом, который используют как топливо. Здесь она берет в руки керосиновую лампу. Регулятор установлен на постоянный огонь, и фитиль под шаровидным стеклянным колпаком горит, освещая комнату. Монахиня идет вперед сквозь темноту и что-то бормочет вполголоса. Лампа освещает ряды письменных столов и полки со старинными книгами. Оказавшись в дальнем конце зала, она поворачивает ручку лампы. Фитиль постепенно удлиняется, и понемногу свет прогоняет душистую тьму библиотеки. Монахиня поднимает стеклянный шар и освещает копию скульптуры Микеланджело «Оплакивание» — той, где Богородица, стоя на коленях, крепко обнимает руками труп Христа. Мария Паркс видит, как пальцы затворницы касаются глаз статуи и замирают неподвижно. Звучит хриплый шепот:

— Вот куда вы должны нажать. Вы слышите меня? Это сюда вы должны нажать, чтобы открыть проход в Ад.

Молодая женщина вздрагивает: затворница сказала это так, словно знала, что она, Мария, находится здесь. Вдруг пламя начинает дрожать. Что-то шевелится сзади нее. Легкий как вздох шорох: это шуршит ткань. Холодная как лед рука зажимает ей рот. Она чувствует исходящую от монаха вонь и понимает, что все пропало. Белая вспышка перед глазами стирает печальное лицо Богородицы из «Оплакивания». Потом ее пальцы разжимаются и роняют лампу. Стеклянный абажур разбивается о пол. Мария слышит предсмертный хрип. Кинжал несколько раз пронзает старую монахиню, и та падает на колени. Монах наклоняется над своей жертвой и добивает ее, при этом что-то напевая.

Мария Паркс чувствует прилив адреналина: она узнает голос Калеба.

102

Мария понемногу просыпается. Она мысленно ощупывает свое тело и облегченно вздыхает: видение закончилось. Странной кажется только поза, в которой она лежит. Если верить тому, что сейчас подсказывает ей ее мозг, она, должно быть, соскользнула во сне с тюфяка.

Она принюхивается. Зловоние тела затворницы и запах теплого воска, которыми пропахла келья, исчезли. Вместо них она ощущает странный запах керосина и дерева — тот самый, который чувствовала во сне. Вместо сухого воздуха кельи вокруг нее другой воздух, гораздо более прохладный. И здесь гораздо просторнее.

Мария прислушивается: где-то далеко звонят колокола. Ее руки ощупывают пол — это не бетонный пол кельи.

Она открывает глаза и едва не вскрикивает от ужаса: она стоит на коленях на пыльном паркетном полу библиотеки. Она смотрит на керосиновую лампу: стеклянный шар цел, огонь горит. Мария встает. Снаружи продолжает бушевать буря. Запахи и прохлада — все такое же, как во сне. Молодая женщина прикусывает губу: должно быть, у нее был приступ лунатизма. Наверное, она встала во сне и повторила все движения, которые делала затворница в день своей смерти. Мария хватается за эту мысль. Вот и доказательство того, что она права: в кармане своих джинсов она чувствует какой-то предмет. Она опускает руку в карман и нащупывает в нем ключ, который затворница брала со шкафа. Должно быть, во сне Мария тоже взяла его оттуда. Да, так и было, иначе и быть не могло. Ей почти удается убедить себя. Но, вынимая руку из кармана, она морщится от жгучей боли. Болит между большим и указательным пальцами. Паркс смотрит на это место и видит большую царапину — ту самую, которую нечаянно нанесла себе в ту ночь затворница. Из царапины еще идет кровь. Мария обматывает ее платком и приказывает себе успокоиться. Она настолько точно повторяла движения умершей монахини, что тоже содрала себе кожу, когда бежала по коридору в библиотеку. Вот и объяснение для царапины.

Черта с два! Дорогая Мария, ты прекрасно знаешь, что объяснение другое.

Она берет в руки лампу и крутит ручку до упора. По залу разносится сильный запах керосина. Мария поворачивает стеклянный шар в вытянутой руке. Она смотрит на тени, которые качаются на границе освещенного круга, — и застывает на месте, увидев копию «Оплакивания» Микеланджело. Потом она чувствует, как ее пальцы касаются гладкой поверхности мрамора — лица Богородицы. Микеланджело изобразил Пресвятую Деву молодой девушкой, почти ребенком: этим он хотел показать ее чистоту и бессмертие. Богородица выглядит такой печальной, что Мария Паркс почти чувствует ее горе — и ее гнев тоже. Рука молодой женщины касается холодных губ Пресвятой Девы, потом поднимает выше — к мраморным глазам.

«Вот куда вы должны нажать, чтобы открыть проход в Ад».

И Мария нажимает на глаза Богородицы. Они опускаются, раздается щелчок, и в паркете открывается люк. Это и есть вход в запретную часть библиотеки — в тайный зал, которому затворницы дали название «Ад».

Мария направляет свет в глубину люка и видит гранитную лестницу. Какое-то время она стоит неподвижно, вдыхая запахи сырости и плесени, которые исходят из люка. Потом поднимает лампу над головой, ставит ногу на первую ступеньку и начинает спускаться в темноту.

Мария спускается на вторую ступень — и вздрагивает от шума: она поставила ногу на пружинный механизм. Над ее головой раздается скрип. Тяжелая крышка люка опускается и с громким стуком захлопывается. У Марии вырывается тревожный смешок.

103

Дойдя до подножия лестницы, Паркс натыкается на тяжелую чугунную решетку, которая преграждает вход в Ад. Она замечает, что средневековые литейщики припаяли к каждому из четырнадцати прутьев этой двери по одной готической букве. Эти буквы переплетаются одна с другой и составляют латинскую фразу:

LIBERA NOS A MALO.

Это значит «Освободи нас от зла». Монастырь возле Сент-Круа был построен примерно в середине девятнадцатого века. Значит, монахини, должно быть, попросили одну из своих материнских общин в Европе прислать им эту дверь. Запретная библиотека тоже, видимо, была пристроена к монастырю тайно уже после того, как он начал действовать.

Мария наваливается всем телом на решетку, и та начинает открываться со скрипом, который кажется бесконечным. За решеткой становится видна огромная круглая пещера, вырытая кирками и мотыгами. На этот громадный труд землекопам, должно быть, понадобилось много лет работы.

Мария идет вперед, поворачивая в темноте свою лампу. Единственный гигантский книжный шкаф занимает всю поверхность стен: его дубовые полки огибают пещеру по кругу. И эти полки завалены кучами книг. Паркс пытается прочесть заголовки, которые возникают перед ней из темноты.

Вот старинные философские трактаты о таинственных силах, действующих во вселенной. Вот сочинения на латыни — книги по медицине, руководства по прерыванию беременности, труды алхимиков. А вот рукописи, отмеченные пятиконечной звездой; их заголовки стерты, чтобы замаскировать гнусное содержание. Вот руководства по изгнанию бесов, дающие власть над силами тьмы. А здесь колдовские книги ведьм, проклятые библии и запрещенные евангелия.

Над каждой полкой висят таблички из самшита. На них вырезаны римские цифры — обозначения веков: рукописи разложены по времени, когда Церковь стала владеть ими.

Но, кажется, здесь есть еще одна, менее понятная система классификации: надрезы, которые сделаны в дереве над каждой книгой. Это, конечно, какой-то загадочный код. Проводя пальцами по этим чертам, затворницы легко находили нужную книгу в темноте, чтобы изучать, хотя она отмечена позорной печатью Демона. Тысяча пятьсот лет чтения в тишине и страхе! Эти несчастные женщины всю жизнь терпели лишения и читали такие ужасы в глубине земли. Как они не сходили с ума от такой жизни?

Мария замечает, что на нижних полках расставлены в ряд покрытые пылью колбы и банки. Разглядев, что находится в них, она невольно охает от ужаса. Внутри плавают в растворе формалина и камфары человеческие зародыши. На их лицах застыли гримасы, маленькие тела похожи на обтрепавшиеся лоскуты ткани. На каждой банке — имя и дата. Мария читает их по мере того, как они возникают из темноты. Сестра Харриет, 13 июля 1891 года; сестра Мэри-Сара, 7 августа 1897 года; сестра Пруденс, 11 ноября 1913 года… Имена и даты следуют друг за другом, заменяя надгробные надписи на этом зловещем кладбище с висящими в жидкости трупами.

Мария замечает, что к некоторым надписям добавлена третья строка — крест в знак траура и короткие слова: «Умерла при родах». Она возвращается назад и считает надписи из трех строк. Их тридцать.

В конце последней полки она замечает семь книг, сложенных стопкой. Мария берет одну из них наугад и сдувает пыль с переплета. Листья скрипят под ее пальцами. Это список рождений за 1870–1900 годы. Мария читает страницу за страницей аккуратно выведенные пером строки, написанные красными чернилами. Имена и даты. И еще письма — десятки писем с печатями богатых английских и американских семей, которые посылали своих дочерей в монастырь возле Сент-Круа и поручали настоятельнице удерживать их в монастырских стенах насильно.

Сестра Дженни, 21 мая 1892 года, умерла при родах.

Сестра Ребекка, 15 января 1893 года, умерла при родах.

Сестра Маргарет, 17 сентября 1900 года, умерла при родах.

— Господи Иисусе…

Мария Паркс поняла, кто такие эти маленькие безжизненные существа, чьи разложившиеся тела больше века плавают в формалине. Затворницы делали аборты. Вот как эти монахини пополняли свой орден новыми сестрами. Девушек, забеременевших без брака, эти сумасшедшие старухи избавляли от ребенка на тюфяке в их кельях. Убивали младенцев шпилькой для волос или питьем, делая мать бесплодной перед тем, как надеть на нее монашескую одежду. Вот почему затворницы никогда не выходили из своего монастыря. А чтобы кто-нибудь не обнаружил однажды останки их постыдного потомства, монахини не зарывали эмбрионы в землю, а хранили в запретной библиотеке. Это община искалеченных сумасшедших старух, которые в свою очередь сами калечили других.

Ох, Мария, тебе пора убираться отсюда! Если эти старые садистки узнают, что ты наткнулась на их музей ужасов, они зажгут праздничный костер и будут целую ночь резать тебя на куски железной проволокой и вязальными спицами. Потом они положат тебя в формалин, и ты будешь плавать в темноте до конца времен. Черт побери! Мария, ты этого хочешь?

Паркс замечает в центре библиотеки тяжелый монастырский стол. Это за ним затворницы учатся в тишине под взглядами угасших глаз эмбрионов. Страница 71 списка абортов за 1940–1960 годы. Бокал 701. Сестра Маргарита-Мария, та, которая была убита. Она поступила в монастырь 16 ноября 1957 года. Как не сойти с ума, если на тебя смотрит труп твоего собственного ребенка — остекленевшие глаза, горло залито формалином?

Молодая женщина подходит к столу, на котором стоит десяток подсвечников, и зажигает в них один фитиль за другим.

Что, черт бы тебя взял, ты делаешь, Мария? Тебе надо сейчас же выбраться отсюда, возвратиться в Денвер и предупредить ФБР!

При свете свечей Мария замечает другие книги, которые старая затворница не успела расставить по местам перед смертью. Паркс садится на место убитой на скамью и касается стола там, где ногти несчастной монахини прочертили глубокие борозды. Затворница скребла стол пальцами, когда постепенно узнавала ужасную тайну, ставшую ее смертным приговором. Везде, куда смотрит Мария, она видит такие же следы на дереве. Одни царапины свежие, другие появились намного раньше. Значит, многие поколения затворниц испытывали один и тот же ужас, изучая принадлежащие Церкви запретные книги. Мария Паркс закрывает глаза: теперь ей ясно, что она в опасности.

104

Паркс просматривает пыльные книги. Затворница за несколько часов до смерти сделала в них пометки. Но эти фразы невозможно прочесть: похоже, они написаны каким-то сложным кодом, где часть символов — иероглифы, а часть обозначает звуки. Мария перелистывает страницы. В каждой книге монахиня обвела кружком слова, которые постоянно повторяются в тексте, и каждый кружок связала с одной из пометок на полях. Это гигантский ребус из нескольких тысяч страниц. Мария огорченно вздыхает: у нее пропадает охота продолжать. Должно быть, затворница, изучая книги из запретной библиотеки, случайно обнаружила какую-то подробность, которая привлекла ее внимание. Постепенно изучение этой находки отвлекло ее от всех остальных работ. Находка стала путеводной нитью в решении какой-то загадки и вызывала такую тревогу, что из-за нее монахиня потратила много месяцев на исследования.

Листая книги, Мария постепенно начала чувствовать лихорадочное возбуждение, овладевавшее монахиней по мере того, как та приближалась к разгадке. Должно быть, эта женщина вставала по ночам и занималась своими исследованиями, пока другие сестры спали. Именно так она, разумеется, и натолкнулась на тайну, которая стоила ей жизни.

Мария уже готовится положить на место последнюю книгу, но тут из этой книги выпадает пачка прозрачных листков. Они рассыпаются по столу, Мария собирает их и рассматривает. Затворница исписала их символами и незаконченными фигурами. Такие знаки достаточно приклеить к другим недописанным символам, чтобы прочесть надпись. Это код-пазл. Мария кладет один из листков на случайно выбранную страницу одной из книг и обнаруживает, что символы идеально складываются друг с другом. Теперь она может прочесть пометки затворницы. Она снова берется за книги и быстро понимает, что имена, которые монахиня обвела кружком, на самом деле означают одного злого духа, главное имя которого Гаал-Хам-Гаал. Он — черный властелин, вырвавшийся из Ада, он — великое зло. Это его обозначают все другие имена. Это он породил всех остальных демонов. Мария шепотом перечисляет имена этих духов Зла, написанные затворницей на полях:

— Аббадон-Разрушитель, он же истребляющий ангел из Апокалипсиса, князь демонов седьмой иерархии и господин Колодца Душ, Адрамелех — канцлер Ада, Азазель, главнокомандующий войсками Ада, Белиал, Локи, Мастема, Астарот, Абраэль и Альринах — повелители ураганов, землетрясений и наводнений.

Мария продолжает листать страницы, приклеивая к полям прозрачные листки. Она читает:

— Левиафан, главный адмирал Ада, Магоа и Маймон, могущественные цари Запада, Самаэль — змей, соблазнивший Еву. Алу, Муту, Хумтаба, Ламашту, Пазузус, Халлулайя и Аттуку — семь рыцарей — повелителей бурь, которые когда-то мучили Вавилон. Тиамат и Кунгу, Сет, князь демонов, мучивших Древний Египет. Ариман и Асмуг у персов, Хутгин и Асджик-паша у турок, Чэн-Хуань и Йен-Вань у китайцев, Дурга, Кали, Ракшаса и Сигтим у индийцев.

Заканчивает она этот перечень именем Уицилопочтли — бога солнца, которому ацтеки принесли в жертву миллионы пленников, вырывая им сердца, чтобы не погас свет. Если верить тому, что написала затворница, все это множество имен означает одно и то же существо — основу зла, бедствие, которое вырвалось из Ада, чтобы мучить людей, Гаал-Хам-Гаала.

105

Мария Паркс трет себе глаза. На столе лежит еще одна, последняя книга, толстая и тяжелая, как Библия. Мария открывает ее на странице, которую затворница отметила, как закладкой, маленькой иконой. Это начало главы «Бытие» — рассказ о рождении мира.

— Вначале Сатана сотворилнебо и землю…

Мария вздрагивает, услышав, как ее голос произносит эти слова. Ее взгляд возвращается к началу фразы, и она замечает, что бумага под именем Сатаны повреждена. Мария проводит по этому имени ногтем большого пальца и чувствует в бумаге выемки, словно кто-то соскреб с листа имя Бога и старательно вписал вместо него имя Сатаны, в точности воспроизводя буквы подлинника. Напротив этой строки — основы всех религий, признающих Священное Писание, рука затворницы начертила ряд клиновидных символов. Каждый из них означал звук или инструмент, производящий этот звук. Это был язык древнего царства Шумер — центра цивилизации, которая внезапно исчезла более чем за тысячу пятьсот лет до рождения Иисуса Христа.

Паркс читает заглавие книги: Повесть о Детях Каина, отрывок из Школы Тайн. Если верить пометкам монахини, эта рукопись в течение многих веков переходила от одной еретической секты другой, от одного тайного братства к другому. Потом Церковь завладела этой книгой при захвате одной из крепостей еретиков-катаров крестоносцами папы Иннокентия III. Итак, Дети Каина.

Монахиня в своих исследованиях добралась до 8300 года до Рождества Иисуса Христа — до начала существования человечества. Согласно легенде, именно в ту забытую эпоху проклятое потомство Каина нашло себе убежище возле берегов моря, которое теперь называется Черным, в печальном и сумрачном месте, которое называлось Ахерон. Там они разрыли чрево земли и основали под землей мрачное царство, над которым никогда не всходило солнце.

Но, копая, Дети Каина обнаружили дверь в Бездну — запертый вход в нижний мир. Это они освободили Гаал-Хам-Гаала, и его власть распространилась на поверхность земли.

Мария пропускает несколько изгрызенных временем страниц. Дальше снова появляются пометки затворницы. Бог увидел, что демоны вырвались из Ада через пещеры царства Ахерон, и решил уничтожить свое творение до того, как оно будет погублено Злом. Тогда он послал на землю дожди, которые лили много дней подряд. Это был непрерывный поток холодной воды. Из-за него океаны выступили из берегов, а в Средиземном и Мраморном морях вода поднялась, пробила себе русло — нынешний Босфор и влилась в нынешнее Черное море.

Это был описанный в Библии Всемирный потоп. Его воды поглотили весь мир, и в том числе пещеры Ахерона, в которых утонули Дети Каина. После их гибели дверь в Бездну стала постепенно закрываться под давлением воды.

На рассвете последнего дня поверхность земли исчезла под водами Бога, и только самые высокие горы еще поднимались над водой. Но демон, которого освободили Дети Каина, пережил потоп. Когда воды отступили, эта демоническая сила распространилась по глубинам мира.

Россказни сумасшедших старух! — решила Мария. По крайней мере, в этом она старалась себя убедить, пока не обнаружила другие листы, которые затворница аккуратно хранила в прозрачных папках. В них шла речь об исследованиях, которые американские ученые проводили в двадцатом веке по поводу мощнейшего наводнения, произошедшего в эпоху мезолита в районе Черного моря. Мария быстро просмотрела эти тексты.

Американские ученые не имели никаких сомнений в том, что эта катастрофа действительно имела место. В тот день скалы, запиравшие Босфор, не выдержали напора вод потопа. И внезапно могучий соленый поток обрушился, как водопад, в пресную воду будущего Черного моря, которое тогда было лишь озером. Этот поток был в четыреста раз мощнее, чем Ниагарский водопад, и за два года поднял уровень воды в бывшем озере на сто тридцать метров. Сто тысяч квадратных километров земли опустошила эта катастрофа.

Чтобы доказать свои утверждения, археологи взяли несколько проб осадочных отложений со дна Черного моря. Ниже глубины двести пятьдесят метров, которая соответствует периоду примерно от 7500 до 7200 года до Рождества Христова, в осадках встречаются только раковины пресноводных моллюсков. Выше этого слоя, на глубине, которая соответствует примерно от 7000 до 7500 годам до Иисуса Христа, осадки состоят только из морских раковин. Это доказывает, что Мраморное море действительно перелилось в соседнее озеро между 7000 и 7200 годами до Рождества Христова.

Эти археологи открыли также древние отмели из гальки и глины, которые теперь находятся на глубине сто двадцать пять метров под водой. Эти отмели были когда-то берегами пресноводного озера, которое разлилось и породило на свет Черное море примерно за 7100 лет до Рождества Христова. Если верить исследованию затворницы, именно в тот год Дети Каина выпустили на свободу демона Гаал-Хам-Гаала.

Паркс переходит к следующему научному докладу. Через двенадцать лет после экспедиции американцев другая экспедиция, русская, обнаружила сеть пещер на глубине ста метров под поверхностью Черного моря. Пещеры были затоплены водой, и их проходы опускались так далеко в глубину земли, что их не смог осветить ни один фонарь. Ученые послали вниз подводных роботов — ни один не вернулся. Они направили туда водолазов в автономных костюмах с тяжелыми свинцовыми поясами и галоидными фонарями. Исследователи считали, что в такой глубокой бездне обязательно есть воздушные карманы, где водолазы смогут пополнять запасы кислорода. Из всех посланных вернулся лишь один. Когда он поднялся на поверхность, он был наполовину сумасшедшим, кровь брызгала из его рта и ноздрей на стекло шлема. Этот несчастный успел только сказать, что увидел на самом дне бездны синеватый свет, в котором плавали какие-то огромные морские чудовища, заточенные в этих глубинах. Потом у водолаза начались судороги, и он умер.

Паркс закрывает глаза. Русские археологи открыли пещеры Ахерона.

106

Библия Детей Каина выскальзывает из рук Марии Паркс и падает. Молодая женщина подавляет ругательство и поднимает книгу с пола. Положив ее на стол, Мария замечает, что несколько стежков в шве, скрепляющем переплет, разорвались от удара. Просунув пальцы в дыру между лоскутами кожи, она нащупывает неровные края еще нескольких листов пергамента. Затворница, должно быть, спрятала их здесь, чтобы никто не нашел. Каждый вечер она распарывала стежки, чтобы открыть свой тайник и достать оттуда таинственное сокровище, а на рассвете зашивала тайник золотой нитью, точно такой же, как на остальном переплете.

На поверхности пергаментов светятся странные красные линии. Нет, они светятся внутри листов, словно перо каким-то образом прочертило их в глубине бумаги, не оставив никаких следов на поверхности.

Когда Паркс достает документы из тайника, красные линии постепенно гаснут. Они, конечно, оптическая иллюзия: теперь, рассмотрев листы вблизи, Мария видит, что между трещинами бумаги нет ни одного, даже слабого следа чернил. Мария подносит один лист к огню свечи — свет почти не проникает сквозь него. Судя по плотности и зернистой структуре, пергамент произведен в Перудже, и листы нарезаны из самой красивой и самой лучшей по качеству бумаги. Обычно на таком материале пишут священные тексты или записывают тайны, когда не желают, чтобы их стерло время. Но поверхность этого листа была чистой — ни одного следа пера или штриха углем.

Мария чувствует запах горелого, исходящий от пергамента там, где его сжимают ее пальцы.

Она держала бумагу слишком близко к огню. Молодая женщина что-то сердито ворчит и переворачивает лист. Никаких следов огня. Но ведь пламя лизало бумагу несколько секунд подряд — в этом она уверена. Она касается бумаги пальцем — быстро отдергивает его: там, где огонь коснулся листа, пергамент стал таким горячим, что обжег ей руку.

Пока Мария отодвигает пергамент от свечи, ее глаза все шире раскрываются от изумления: красные линии появились снова. Как будто чернила, которыми они проведены, боятся света. Или, вернее, как будто это специальный состав, который виден только в темноте.

Она задувает ближайшие свечи и смотрит на заблестевшие красные строки. Потом она загораживает документ с боков ладонями, чтобы вокруг него стало еще темнее, и начинает тихо читать сверкающее в темноте письмо.

17 октября лета Господня 1307.

Мы, Маго де Блуа, настоятельница затворниц из монастыря Богородицы на горе Сервин, сегодня приступаем к переводу и переписке самого омерзительного и самого ужасного евангелия из всех, которые нам отдавали для хранения в этом святом месте.

Эта книга, о которой ходят слухи, что она написана рукой самого Дьявола, была найдена лучниками короля Франции в одной из крепостей впавшего в немилость ордена Храма. Поскольку эти еретики не открыли ничего из тайн книги, нам поручено исследовать ее зловещее содержание.

Когда мы закончим свою задачу, исследовав все, что сможем в ней прочесть, не потеряв от этого разум, проклятая книга будет отправлена под надежной охраной в монастырь траппистов в Верхнем Маканьо. Там ее переплетут в несколько слоев кожи, а затем запрут отравленным флорентийским замком, чтобы смерть непременно поразила того, кто посмеет в нее заглянуть.

Затем мы, мать Маго де Блуа, с согласия папы Климента и монсеньора епископа Аосты, скроем это евангелие в самых недоступных подземельях нашей крепости на горе Сервин.

Пусть Бог направляет наши глаза и руки в этом опасном предприятии. И пусть под страхом четвертования он навсегда запечатает наши уста, чтобы ни одно из кощунств, содержащихся в этой книге, никогда не достигло ушей народа.

Паркс переходит ко второму пергаменту — и вздрагивает, поняв, что это отрывок Евангелия из Сатаны — один из тех, которые затворницы с горы Сервин переписали в Средние века. Отрывок начинался предупреждением:

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ САТАНЫ ОБ УЖАСНОМ НЕСЧАСТЬЕ,

О СМЕРТЯХ И РАНАХ И О ВЕЛИКИХ КАТАСТРОФАХ.

ЗДЕСЬ НАЧИНАЕТСЯ КОНЕЦ.

ЗДЕСЬ ЗАВЕРШАЕТСЯ НАЧАЛО.

ЗДЕСЬ ДРЕМЛЕТ ТАЙНА МОГУЩЕСТВА БОГА.

ДА БУДУТ ПРОКЛЯТЫ ОГНЕМ ГЛАЗА, ВЗГЛЯД КОТОРЫХ ОСТАНОВИТСЯ НА НЕЙ.

Вначале Вечная Бездна, Божество богов, пучина, из глубины которой поднялось все сущее, породила шесть миллиардов миров, чтобы оттеснить небытие. Затем Бездна дала этим шести миллиардам миров звездные системы, солнца и планеты, все и ничего, полноту и пустоту, свет и мрак. После этого Бездна вдохнула в них высшее равновесие, согласно которому вещь может существовать только в случае, если вместе с ней существует ее противоположность — не-вещь.

Таким образом, все вещи вышли из небытия Вечной Бездны. Поскольку каждая вещь сочленялась со своей не-вещью, в шести миллиардах миров установилась гармония.

Но для того чтобы эти бесчисленные вещи в свою очередь породили множества вещей, которые должны были создать жизнь, им был нужен абсолютный вектор равновесия, противоположность противоположностям, сущность всех вещей и всех не-вещей — Добро и Зло.

И тогда Вечная Бездна создала сверхвещь — высшее Добро и сверх-не-вещь — абсолютное Зло. Сверхвещи она дала имя Бог, сверх-не-вещи — имя Сатана. Великая Бездна дала этим духам великих противоположностей желание вечно сражаться друг с другом, чтобы поддерживать в равновесии шесть миллиардов миров.

Тогда, наконец, все вещи соединились между собой так, что неравновесие больше никогда не нарушало равновесия, которое его поддерживало. Вечная Бездна увидела, что это хорошо, и закрылась. После этого прошла тысяча веков, когда миры росли в тишине.

Но, увы, наступил день, когда Бог и Сатана, которые теперь одни управляли шестью миллиардами миров, достигли такого высокого уровня знаний и так сильно заскучали, что Бог нарушил запрет Великой Бездны и начал самостоятельно создавать еще один мир. Этот мир получился несовершенным, и Сатана всеми способами старался разрушить его, чтобы этот мир не нарушил порядок всех остальных миров тем, что не имеет противоположности.

Теперь борьба между Богом и Сатаной происходила лишь внутри того мира, который не предвидела Вечная Бездна, и равновесие остальных миров стало разрушаться.

107

Шуршит бумага. Мария Паркс переходит к последнему пергаменту, написанному светящимися чернилами. Это рассказ о сотворении мира. Как будто те, кто создавал это евангелие, строили его по образцу официальной Библии, рассказывая, что произошло на самом деле.

«В первый день, когда Бог создал небо и землю, а также солнце, чтобы осветить свой мир, Сатана создал пустоту между землей и звездами, а потом погрузил мир в темноту.

Во второй день, когда Бог создал океаны и реки, Сатана наделил их способностью разливаться и поглощать то, что создал Бог.

В третий день, когда Бог создал деревья и леса, Сатана создал ветер, чтобы валить их, а когда Бог создал травы, которые лечат и насыщают, Сатана создал другие травы, ядовитые и снабженные колючками.

В четвертый день Бог создал птицу, а Сатана змею. Потом Бог создал пчелу, а Сатана шершня. И для каждого вида, созданного Богом, Сатана создал хищника, чтобы уничтожить этот вид. Затем, когда Бог расселил своих животных по поверхности неба и земли, чтобы они там размножались, Сатана дал своим созданиям когти и зубы и велел им убивать животных Бога.

В шестой день Бог решил, что его мир готов к тому, чтобы породить жизнь, создал двух духов по своему образу и подобию и назвал их мужчиной и женщиной.

В ответ на это величайшее преступление против порядка миров Сатана наложил на эти бессмертные души заклятие. Затем он посеял в их сердцах сомнение и отчаяние, и, украв у Бога власть над судьбой его созданий, Сатана приговорил к смерти человечество, которое должно было родиться от союза мужчины и женщины.

Тогда Бог понял, что напрасно борется со своей противоположностью, и в седьмой день отдал людей на съедение земным животным. Потом он заточил Сатану в глубине того неупорядоченного мира, который не предвидела Великая Бездна, и отвернулся от своего творения. Сатана остался один и с тех пор мучает человечество.

Евангелие от Сатаны

Заточение Гаал-Хам-Гаала

Шестое пророчество Книги Злодеяний»

Перечитывая последние фразы текста на пергаменте, Мария Паркс начинает дрожать от холода: в библиотеке прохладно. Демон Гаал-Хам-Гаал, властелин Ада, которому Дети Каина дали возможность бежать из его тюрьмы в глубине мира, непобедимый и равный Богу, — это был Сатана.

108

Паркс кладет листы пергамента, исписанные светящимися чернилами, обратно в обложку и снова начинает читать сказание о Детях Каина. После того как Гаал-Хам-Гаал был освобожден из цепей, его злая сила распространилась по миру и начала мучить людей. Мария читает о его пути через древнейшие цивилизации. Демон прошел по ним в виде великих катастроф и смертоносных эпидемий, которые оставили нестираемые следы в памяти людей. От Австралии, где были найдены изображения Гаал-Хам-Гаала на стенах пещер, до великих равнин Северной Америки, через Африку и высокогорные плато горной цепи Анд — всюду археологические экспедиции откопали следы катастроф, которые потрясали жизнь человечества в начале его существования, — огромных и внезапных приливных волн, землетрясений и извержений вулканов. В этом ряду стояло и еще одно необычное великое зло — болезнь деревьев, отравлявшая их плоды и убивавшая людей.

Так тысячеименный черный демон постепенно разрушал память людей, оставляя в религиях и умах еще более глубокий отпечаток, чем оставил Бог. Это кончилось тем, что Бог устал терпеть дела Гаал-Хам-Гаала и решил снова сбросить его в подземные глубины.

После этого много столетий никто ничего не слышал об этом демоне. След, оставленный им в религиях, понемногу стал стираться, а ужас, который он породил, постепенно исчезал из человеческих сердец.

Исследования, проведенные затворницей, привели ее к выводу, что Гаал-Хам-Гаал был снова освобожден в годы царствования фараона Тутмоса III, создавшего Школы Тайн. В этих школах были тайно собраны все ученые, философы и алхимики Египта и греческого мира. Тутмос собрал их в одном из темных залов великой пирамиды Саккара, чтобы они призвали невидимые силы, которые бы открыли им тайны вселенной. Он не случайно выбрал для этого пирамиду Саккара: согласно древнейшим верованиям, она символизировала первичную гору, из которой египетский бог Атум создал мир. Кроме того, согласно астрологическим вычислениям великого жреца Имхотепа, пирамида Саккара находилась в самом центре работы бога Атума по сотворению мира и служила для нее основой. Пирамида, которую изучал Имхотеп, была тайной дверью между видимым и невидимым мирами. Она была проходом, связывавшим два измерения, которые ни в коем случае не должны были иметь никакой связи между собой, иначе начался бы великий хаос, разрушающий миры.

Именно эта дверь постепенно возникала перед учениками Тутмоса III в подземелье пирамиды, когда их заклинания, слог за слогом, оглашали темноту. Так проход в Ад снова был открыт, и Гаал-Хам-Гаал оказался на свободе. Демон, вырвавшись на волю, опустошил Египет: он заставил Нил непрерывно разливаться больше года, а потом высыпал с неба на затопленные поля множество скорпионов.

Паркс лихорадочно читает последние записи затворницы, которые та сделала, когда сравнивала сказание о Детях Каина с известными ей отрывками Евангелия от Сатаны. По мнению монахини, Гаал-Хам-Гаал в последний раз проявил себя в самом начале нашей эры, когда его сын занял место Христа на кресте. Иисус — сын Бога, а Янус — сын Сатаны. Именно это сказание о Детях Каина в течение веков передавалось от тайных братств сектам сатанистов.

Культ Януса и Гаал-Хам-Гаала разжигал пожары великих ересей, потрясавших христианство. Рассказ, из-за которого затворницы с горы Сервин были убиты в январскую ночь 1348 года. След, которому семьсот лет, который идет через Альпы и обрывается в малоизвестной крепости в Доломитовых горах, откуда поступили последние сведения о Евангелии от Сатаны.

В папке из тонкой кожи Мария находит ряд средневековых рисунков углем и гравюр, сделанных нотариусами инквизиции во время проходивших за закрытыми дверьми мрачных процессов. В каждом случае судили убийцу, и его жертвами были монахини.

Первая гравюра была датирована 1412 годом и взята из материалов процесса по делу бродячего монаха, который убил всех монахинь общины затворниц в Червионе, а затем был схвачен в Калабрии. Вторая относилась к 1511 году, тогда была истреблена община затворниц в испанском городе Сарагосе. В 1591 году — еще одна бойня; на этот раз были убиты все затворницы из Сан-Доминго и дело вела испанская инквизиция. Каждый раз убийцу приговаривали к самым жестоким пыткам и самой медленной смерти — колесовали, четвертовали, вешали или варили в кипящем масле. Потом ему отрубали голову, чтобы он не смог найти выход из своей могилы. Но каждый раз такие же убийства начинались снова через несколько лет в другой части света.

Паркс вооружается лупой и сравнивает лица осужденных, которые были увековечены нотариусами инквизиции в момент объявления приговора. У всех убийц одно и то же лицо — лицо Калеба.

109

Паркс так погрузилась в чтение, что не заметила, как прошло время. Когда она наконец подняла глаза, то увидела, что свечи наполовину сгорели, и заметила большие спиральные потеки застывшего воска на ответвлениях подсвечников. Она посмотрела на свои часы — 4:30. Ей надо торопиться, иначе затворницы застанут ее врасплох.

Мария закрывает сказание о Детях Каина и ставит его на одну из полок, на положенное ему место. Из ее рта вырывается облачко пара: в библиотеке вдруг сильно похолодало. Паркс замечает, что книги покрылись тонким слоем инея, которого раньше не было. Кто-то всхлипывает в темноте. Мария поворачивается и видит: кто-то сидит на том месте, которое она занимала несколько мгновений назад.

Это старая убитая затворница. Привидение касается пальцами борозд, которые его ногти прочертили в древесине. Мария тянет дрожащую руку к рукоятке своего пистолета и смотрит на несчастную монахиню, голос которой еле слышно шепчет что-то между всхлипываниями. Мария вынимает пистолет из кобуры и держит его прижатым к бедру. Старая женщина медленно поднимает голову. Лицо превратилось в черноватый комок мяса, но Паркс читает в глазах затворницы столько боли и печали, что ее страх внезапно пропадает. Мария собирается открыть рот, но взгляд монахини сосредоточивается, и с ее губ слетают хриплые слова, которые часто прерывает бульканье:

— Вы можете меня видеть?

Мария кивает: «Да». Затворница закрывает глаза.

— Что вы собираетесь сделать теперь?

— Предупредить власти.

— У вас нет на это времени, мое бедное дитя.

— Извините, что вы сказали?

Вместо ответа, далеко внизу, в темноте раздается стук, от которого Мария вздрагивает. Это открылся люк основной библиотеки. Затворница хохочет как безумная, и Мария дрожит всем телом от этого смеха.

— Он идет сюда.

Мария поднимает руку к потолку и спрашивает:

— Кто идет?

— Перестаньте бороться, дитя мое, разрядите всю обойму вашего пистолета себе в рот, и я уведу вас за собой в Ад. Против того, кто идет сюда, вы не можете ничего.

В тишине раздаются далекие шаги: кто-то начал спускаться по лестнице, которая ведет в запретную библиотеку. Паркс гибким, кошачьим движением поворачивается на этот звук и направляет пистолет в сторону шагов.

— Сестра, скажите, в конце концов, кто идет сюда! — требует она и снова поворачивается к столу. Монахиня исчезла. Дверь скрипит в темноте, поворачиваясь на петлях. Мария опускается на корточки и нацеливает пистолет на вход в пещеру.

Огромная тень заставляет покачнуться огни свечей, и в библиотеку входит кто-то, одетый в черную рясу и сандалии. Лица не видно: его полностью скрывает монашеский капюшон. Глаза оглядывают книжные полки и, кажется, блестят. Мария Паркс прижимает ладонь ко рту.

О господи! Это невозможно.

Монах медленно идет вдоль стены, проводя пальцами по обрезам книг, и наконец останавливается, найдя то, что искал. Он снимает с полки толстый том и кладет его на стол. При дрожащем свете свечей Паркс видит, как он распарывает переплет книги и вынимает из него конверт. Стараясь не дышать, Мария мысленно спрашивает себя: сколько же секретных документов затворницы спрятали в тайниках за прошедшие века? Конечно, много тысяч.

Монах разрывает конверт, вынимает из него какой-то лист и начинает расшифровывать при свете свечей то, что там написано. Вдруг он поднимает голову, и его блестящие глаза начинают ощупывать взглядом тьму. Мария понимает, что существо обнаружило ее. Она собирается с силами, взводит курок своего пистолета и выходит из тени.

Увидев нацеленное на него оружие, монах даже не вздрогнул. Держа в прицеле невидимый в темноте промежуток между блестящими глазами убийцы, молодая женщина видит, как он медленно поднимает руки, словно приготовился молиться.

— Эй, болван! Доставь мне удовольствие, шевельни руками еще раз без моего разрешения — и я с удовольствием прострелю тебе капюшон в упор.

Сопение. Хриплое дыхание. Затем она слышит:

— Это оружие было бы совершенно бесполезно, если бы я был тем, кем вы меня считаете.

Этот голос… Мария чувствует, как слабеют ее ладони, которые сжимают рукоять пистолета.

— Кто вы?

Монах медленно откидывает с головы капюшон, открывая свое лицо — очень утомленное, с улыбкой на губах. Мария Паркс снимает палец со спускового крючка.

— Я отец Альфонсо Карцо, экзорцист, работаю для ватиканской Конгрегации Чудес. Я приехал из Манауса и нахожусь здесь для того, чтобы помочь вам, специальный агент Мария Паркс.

— Откуда вы знаете, кто я такая?

— Я много знаю о вас, Мария. Знаю, что у вас есть дар видеть то, чего не видят другие. Знаю, что вы раскрыли тайну, которую не должны были бы раскрыть. И знаю, что сейчас вы находитесь в большой опасности.

— Могу ли я попросить вас показать мне то, что вы сейчас забрали из библиотеки?

— Это список греческих и латинских цитат. Он будет нам очень полезен в нашем расследовании.

— «Нашем»?

— На остальные ваши вопросы я отвечу позже, Мария. А сейчас нам нужно как можно скорее выбираться отсюда.

Паркс собирается сказать еще что-то, но в этот момент раздается приглушенный толщей камня звон колоколов. Услышав его, Карцо морщится.

— Что это, отец? Первая утренняя служба?

— Нет, это что-то другое.

Экзорцист поднимает взгляд к потолку и вслушивается в долетающие до него и Марии ноты звона.

— О господи, это набат!

— Что вы сказали?

— Это сигнал тревоги!

Высоко над ними раздается шум, и люк основной библиотеки открывается. Шуршат шаги: кто-то спускается по лестнице. Пальцы священника с удивительной силой сжимают плечо Марии.

— Если вы хотите жить, идите за мной! — говорит он и тащит ее за собой по тайному проходу, скрытому сзади библиотеки. Только теперь Мария наконец понимает, что происходит и что значат суета и всплески голосов над ее и Карцо головами. Вся свора затворниц бежит вниз по лестнице, визжа от ненависти!

110

Мария изо всех сил мчится по подземельям. Несколько раз она скользит на сыром полу и не падает, наверное, лишь благодаря священнику, который крепко сжимает ее руку. Они пробежали в темноте больше четырехсот метров, и теперь молодая женщина уверена, что монахини прекратили погоню. Она задыхается и пробует снизить скорость: пусть спутник тянет ее за руку. Но отец Карцо заставляет ее двигаться в прежнем ритме.

— Главное, не останавливайтесь!

В этот момент Паркс слышит вдали шлепанье сандалий по полу. Священник ускоряет бег.

— Бегите! Бегите изо всех сил! — кричит он.

Прислушиваясь к его свистящему дыханию, Паркс слышит гул, который сопровождает шлепки сандалий. И различает в нем крики и ворчанье. Затворницы приближаются к ним. Как эти старые монахини могут бежать так быстро? Могут потому, что бегут на четвереньках!

В темноте снова раздается голос Карцо:

— Нет, Мария! Главное, не оглядывайтесь.

Предупреждение опоздало: Мария не смогла удержаться и оглянулась назад, словно девочка, за которой гонится чудовище. От того, что она увидела, у нее едва не подкосились ноги. Пылают факелы, и жуткие скрюченные старухи мчатся на четвереньках с поразительной скоростью, рыча как звери. Во главе этой своры скачет мать Абигайль и завывает от гнева, как собака. Мария всхлипывает от ужаса — и в этот момент замечает вдали серое светящееся пятно. Ее сердце подпрыгивает от радости: это выделяется в утреннем свете выход из подземелья. Она бросается бежать изо всех сил и заставляет себя не слышать визг приближающихся затворниц. Но внезапно те, кто скачет на четвереньках по подземельям, замолкают. Их сандалии продолжают шлепать по полу, но воплей, похожих на собачий лай, больше не слышно. Монахини берегут дыхание, чтобы схватить своих жертв, пока те не вышли из туннеля.

Абигайль внезапно ускоряет бег и вырывается вперед. Теперь между ней и Марией всего несколько метров. Мария слышит за спиной стук зубов настоятельницы, и силы покидают ее. Она чувствует себя измученной девчонкой. Ей хочется остановиться и встать на колени на полу коридора. Отец Карцо заставляет ее бежать дальше.

— Держитесь, Мария! Мы почти у цели!

До выхода осталось всего около тридцати метров. Молодая женщина уже не чувствует ни боли от судорог, которые сводят ее ноги, ни кислоты, до краев наполняющей ее мышцы. Она бежит, равняя свой шаг по шагу священника и дыша через рот, как бегуны на короткой дистанции.

По мере того как вокруг становится светлее, рычание настоятельницы сменяется яростным визгом, а потом она начинает скулить от страха. Шлепки сандалий по полу начинают звучать реже, а потом сменяются криками и воплями. Пока эхо разносит эти голоса по подземельям, Мария Паркс и отец Карцо наконец выходят на открытый воздух.

Заря окрашивает в розовый цвет покрытые снегом горы. Буря закончилась. В туннеле раздаются яростные выкрики, похожие на лай, и вопли боли. Марии, которая вместе со священником спускается по склону горы к автомобильной стоянке, кажется, что затворницы пожирают друг друга. Ее сапоги оставляют в снегу глубокие следы.

Часть седьмая

111

Федеральная дорога номер 70. Мария Паркс прижимается лбом к стеклу лимузина, принадлежащего ФБР, и любуется Скалистыми горами. Снега на их вершинах пылают, как пожар в лучах заката. Кроссман и отец Карцо расположились на заднем сиденье и слушают радио, но пока из репродукторов доносится только треск.

Рано утром, чудом ускользнув от затворниц, Паркс и Карцо доехали на машине по сугробам до города Сент-Круа, он же по-английски Холи-Кросс. Оттуда они послали сигнал тревоги в денверский пункт сбора информации ФБР. Кроссман уже был на рабочем месте. Их доставили домой, а в конце дня к монастырю была направлена команда на вертолете. За ее действиями молодая женщина и священник как раз и следили сейчас с места событий по трещащему радио.

Вот приземляются вертолеты. Звучат приказы, отдаваясь от стенок шлемов. Скрип снега под сапогами: элитные агенты ФБР окружают монастырь. В салоне машины звучит голос командира взвода:

— Синий, это Синий-2. Мы заняли позиции.

По-прежнему прижимаясь лбом к стеклу, Мария слышит, как Кроссман нажимает на кнопку своей радиостанции и произносит:

— Говорит Синий. Начинайте штурм.

Взрыв. Потом треск. Значит, федералы взорвали ворота кумулятивными зарядами. Шепоты, звуки шагов. Свист дыхания в микрофонах. Один взвод идет по подземелью в библиотеку, а основная часть отряда, шагая через несколько ступенек, взбирается по монастырским лестницам.

Мария по звуку шагов вычисляет, где находится взвод. Федералы только что прошли первую часть лестницы. Теперь они бегут по ровному полу вдоль каменных мешков, где призрак сумасшедшей монахини пытался задушить Марию. Молодая женщина закрывает глаза. Кроссман и Карцо слушают на заднем сиденье. Стук башмаков раздался снова: взвод начал вторую половину подъема.

— …этой проклятой лестницы, Паркс?

Мария вздрагивает, услышав ледяной голос директора ФБР.

— Простите, что вы сказали?

— Я вас спрашиваю, что находится на верху этой проклятой бесконечной лестницы.

— Проклятый монастырский двор.

Мария упорно рассматривает заснеженные вершины. Она не хочет отводить от них взгляд: если она это сделает, звуки, которые долетают из репродукторов, могут увлечь ее за собой. Они уже наполняют ее слух и в любой момент могут вызвать видение, которое вернет ее туда, вниз. Все что угодно, только не это! Она слышит, как Кроссман снова нажимает на кнопку передатчика:

— Говорит Синий. По моим сведениям, лестница выходит во двор монастыря.

Агенты уже на верху лестницы. Слышен шум ветра, потом снова голос командира взвода:

— А что там дальше?

Кроссман отпускает кнопку и спрашивает:

— А что дальше, Паркс?

— Бронзовый Христос, крыльцо, длинный коридор. Эти лестницы ведут к кельям затворниц, но эти бойцы не найдут их там.

— И что же?

— Пусть они сразу спустятся в библиотеку и соединятся с другим взводом.

Кроссман передает эти указания отряду, идущему по лестнице, а потом устанавливает связь с командиром отряда, который движется по подземельям.

— Синий-3. Говорит Синий. Есть ли контакт?

Раздается треск, сквозь который удается расслышать шепот специального агента Вумака.

— Говорит Синий-3. Мы прошли четыреста метров от входа в туннель. Контакта нет.

— Черт возьми! Вумак, ваш голос дрожит. Что происходит?

— Видели бы вы это сами, шеф!

— Что именно, Вумак?

— Кровь, шеф. Господи, здесь столько крови! Можно подумать, что это бойня.

Второй отряд в это время вошел в библиотеку монастыря.

— Синий, говорит Синий-2. Вижу открытый люк в полу библиотеки. Там лестница.

Кроссман раздражен. Он снимает палец с кнопки и спрашивает:

— Черт возьми, Паркс! Что там еще за дурацкая лестница?

— Спуск в Ад.

— Без шуток? Вы в самом деле хотите, чтобы я сказал им это?

— Так затворницы называют свою запретную библиотеку.

Кроссман снова берет в руку свой передатчик:

— Синий-2, говорит Синий. Идите по этой лестнице и соединитесь с командой Вумака. И поторопитесь: надо спешить.

— Сообщение принято, Синий.

Башмаки агентов стучат по лестнице. Репродукторы трещат, а потом из подземелья снова долетает голос Вумака:

— Господи Иисусе…

— Черт бы вас побрал, Вумак! Говорите, что вы видите!

Мария глядит на горы. Видение приближается. Свет на вершинах уже тускнеет. Она уже чувствует, как пластмасса дверцы, которой касаются ее пальцы, превращается в более твердый и шершавый материал — во что-то вроде камня. Ее глаза закрываются.

Вспышка.

Темнота. Вумак только что вошел в запретную библиотеку. Мария стонет. Сзади Вумака несколько агентов снимают с головы капюшон и отворачиваются к стене пещеры. Их рвет.

Вумак, заикаясь, говорит:

— Синий, это Синий-3. Контакт есть. Затворницы здесь, шеф.

— Тогда в чем дело?

Скрипят петли решетчатой двери: второй отряд дошел до Ада. Мария снова открывает глаза и изо всех сил сжимает кулаки, чтобы прогнать видение. И затыкает уши, чтобы не слышать голос Вумака. Образы жестоко изуродованных трупов, возникшие перед ее глазами, разлетаются на части. Она приказывает себе смотреть на заснеженные вершины, которые движутся за окном.

112

Треск радиопомех прекратился. Лимузин едет в тишине по федеральной дороге номер 70. Надпись на указателе сообщает, что расстояние до денверского аэропорта восемнадцать километров. Паркс смотрит в зеркало заднего обзора. Кроссман глядит перед собой невидящими глазами, его лицо осунулось. Он не произнес ни слова с тех пор, как прервалась связь с денверским монастырем.

Тишину нарушает телефонный звонок. Кроссман нажимает кнопку приема и слушает, не говоря ни слова. Затем он выключает эту кнопку, кашляет, чтобы прочистить горло, и говорит:

— Десять коронеров уже находятся на месте, собирают остатки трупов и пытаются понять, что произошло. Они уже нашли останки, соответствующие четырнадцати телам. Я говорю «соответствующие» потому, что моим коронерам не удается сложить из них целые трупы. У них есть концы рук, ладони, пальцы и какие-то, черт бы их побрал, клочки ног. Но им не удается узнать, от чьих тел были отделены эти куски мяса. Поэтому у меня есть к вам вопрос, и простите меня за его прямоту. Что там произошло?

В ответ — тишина. Отец Карцо пристально смотрит в глаза директора ФБР.

— Мистер Кроссман, вы верите в Бога?

— Только по воскресеньям. Почему вы это спросили?

— Потому что мы имеем дело с действием сил, которые наш разум не в силах понять, когда пытается объяснить их логически.

На губах Кроссмана появляется ледяная улыбка. Он вынимает из кармана конверт и кладет его на столик перед священником.

— О’кей, отец. Раз вы хотите играть так, то вот два билета в первый класс до Женевы, которые вы у меня просили. Самолет компании «Люфтганза» вылетает из Стейплтона в восемнадцать часов. У вас едва хватает времени, чтобы убедить меня позволить вам лететь вместе с моей сотрудницей. Когда это время кончится, вы сядете или в этот самолет, или в тюрьму. То есть либо вы спокойно улетите этим рейсом, либо я арестую вас за попытку препятствовать расследованию, которое проводит ФБР.

Тишина. Затем звучит голос Карцо:

— Уже несколько месяцев мы сталкиваемся со случаями одержимости сатанинскими силами. Эти случаи происходят с такой необычной частотой, что мы боимся, как бы это не оказалось началом исполнения одного из самых старых христианских пророчеств.

— Если вы хотите говорить со мной о возвращении Сатаны, то я могу дать вам его адрес. Сатана работает на Уолл-стрит и каждое лето занимается серфингом в Калифорнии.

— Не шутите с такими вещами, мистер Кроссман! Зверь существует, и ваши агенты только что своими глазами видели доказательства этого. Но Сатана может принимать много обликов. И так же, как Бог, он больше всего любит использовать людей для достижения своих целей.

— Это пророчество связано с тем евангелием, которое Церковь потеряла в Средние века?

— Мы знаем, что в Ватикане существует тайное общество кардиналов. Эта ложа называется братство Черного дыма Сатаны. Потерянное евангелие принадлежит им, и они пойдут на все, чтобы его вернуть.

— Что написано в этой книге?

— Ложь, которую папы скрывают уже много веков, а братья Черного дыма хотят открыть перед всеми, чтобы уничтожить христианство. Эти кардиналы — фанатики-сатанисты. Власть их не интересует. Они хотят лишь одного — создать хаос. Мы думаем, что они попытаются использовать удобный случай и на соборе взять власть над Церковью в свои руки.

— Вы можете назвать мне чье-нибудь имя?

— Вы можете мне поклясться, что моя информация не выйдет за стены этого лимузина?

— Вы что, шутите? Или вы думаете, что я имею право сохранить такую информацию для себя одного? Но я гарантирую вам, что она никогда не станет публичной.

Карцо вынимает из кармана своей сутаны конверт с письмом, которое зашифровано кодом тамплиеров. Немного помедлив, он отдает его Кроссману. Директор ФБР разворачивает листок и несколько секунд скользит взглядом по строкам, потом просматривает фотографии и поднимает на священника вопросительный взгляд.

— Это письмо отправлено неделю назад. Его послал кардинал, которого власти Ватикана внедрили в братство Черного дыма. Он зашифровал письмо кодом, основанным на геометрических символах.

— И что дальше?

— Этот кардинал пишет здесь о крушении самолета «Катэй Пасифик — 7890».

— Рейса Балтимор — Рим?

— Да. И указывает название шотландской газеты — «Эдинбург ивнинг ньюс». Именно ее читает старик на фотографии. И номер выпущен на следующий день после крушения.

— Я все еще не понимаю, к чему вы клоните.

— Конечно, понимаете, мистер Кроссман.

Пальцы директора ФБР стучат по клавиатуре переносного компьютера, который он только что открыл. Он входит в базу данных ФБР и выводит на экран список пассажиров, погибших при этом крушении. Потом он снова поднимает глаза на Карцо:

— Вы шутите?

— Разве я похож на человека, который шутит?

— Вы хотите мне сказать, что ваше братство Черного дыма позволило себе такую роскошь — уничтожить самолет в небе, чтобы избавиться от нескольких кардиналов, летевших на собор?

— Это были не просто кардиналы, мистер Кроссман. В этой катастрофе погиб цвет Ватикана. Погибшие были верны папе, а таких мало, можете мне поверить. Но мое внимание в первую очередь привлекло то, что среди них был кардинал Мигель Луис Сентенарио. Участники собора предпочитали его всем остальным возможным преемникам главы Церкви, поэтому считалось, что он, скорее всего, станет следующим папой.

— Это значит, что братство Черного дыма организовало эту катастрофу, чтобы избавиться от единственного претендента на трон святого Петра, который мог бы выиграть выборы?

— И кандидат братства Черного дыма теперь единственный, кто может быть выдвинут на конклаве.

Тишина.

— А кто этот старик на фотографии?

— Кардинал-камерлинг Кампини.

— Камерлинг получает полную власть над Ватиканом, когда папа умирает? Вы понимаете, что это значит?

— Нужно еще, чтобы его святейшество скончался и Святой престол освободился.

— В таком случае, отец, я должен с прискорбием сообщить вам, что папа скончался вчера в двенадцать часов дня по римскому времени. Если то, что вы рассказали об этом братстве, — правда и его члены действительно взорвали самолет «Катэй Пасифик», на котором летел вероятный преемник папы, значит, у братьев Черного дыма теперь развязаны руки и ничто не мешает им выбрать одного из своих главой Церкви. А поскольку кардиналы христианского мира уже съехались на собор, собрать их на конклав будет чистой формальностью.

Карцо закрывает глаза, борясь с приступом головокружения, а Кроссман в это время нажимает кнопку вызова на телефоне «горячей линии». В пустоте звучат несколько гудков, и наконец ему отвечает голос:

— Штаб-квартира ЦРУ в Лэнгли. Я вас слушаю.

— Говорит Стюарт Кроссман. Соедините меня с директором ЦРУ.

— Мистер Вудвард сейчас ловит рыбу где-то в Аризоне.

— Простите, что вы сказали?

— У него сегодня выходной, мистер Кроссман.

— Так скажите ему, чтобы он бросил удочку и как можно скорее вышел на связь со мной.

— Не прерывайте разговор, я переключаю вас на его мобильный телефон.

Раздается треск, а потом издалека доносится голос Стэнли Вудварда:

— Что происходит, Стюарт?

— Поступил сигнал о проблеме категории «Эйч».

— Попытка государственного переворота? Где? В Африке? Или в Южной Америке?

— В Ватикане.

Тишина.

— Ты что, прикалываешься надо мной?

— Стэн, поторопись вернуться: это дело срочное.

113

Ватикан, 1 час ночи

Монсеньор Рикардо Баллестра внезапно просыпается и садится на кровати. Ему только что приснилось, что по миру распространяется смертельная болезнь, которая полностью уничтожает население целых городов. Этот кошмар был таким ужасным и таким правдоподобным, что Баллестре казалось, будто все происходит на самом деле.

Он вдыхает воздух через нос, медленно и осторожно: так советовал делать его кардиолог, чтобы понизить артериальное давление. В его памяти еще держатся обрывки кошмара.

Сначала болезнь напала на перелетных птиц. Тысячи аистов и пепельных гусей покинули Африку и полетели заражать страны с умеренным климатом. Некоторые из них не вынесли перелета и упали мертвыми в океан, убитые болезнью, которую несли в себе. Некоторые задохнулись, застряв в огромных сетях, которые власти стран Северного полушария поставили в воздухе, чтобы остановить это нашествие. Но основная часть этой армии добралась до побережья, и болезнь стала быстро распространяться по городам и сельским местностям.

Больницы быстро оказались переполнены, и пришлось срочно объявить в нескольких местах карантин, чтобы остановить продвижение эпидемии. Потом были вызваны в качестве подкрепления армейские части. Они окружили города и стреляли по беглецам, которые пытались перебраться через заграждения. В последние дни этого великого несчастья люди даже видели в небе над Парижем, Лондоном иНью-Йорком истребители, которые обстреливали ракетами и бомбили твердотопливными бомбами обезлюдевшие кварталы, чтобы сровнять их с землей. Утверждали даже, что азиатские правительства приказали эвакуировать свои столицы, а потом стерли их с лица земли ядерными взрывами. Потом все слухи вдруг затихли, и в мире настала мертвая тишина.

Баллестра вспомнил, что в конце его сна Рим был одной гигантской безмолвной могилой, над которой летали тысячи луней. Площадь Святого Петра и купола собора были покрыты птичьим пометом, проспекты Вечного города завалены гниющими трупами. Именно в этот момент в город явился Зверь. Он имел облик монаха и шел в сторону папского дворца по улице Кончилиационе.^[429] А над его головой летела огромная стая воронов.

Монсеньор Баллестра во сне смотрел из окон своего кабинета, как приближается Зверь. Когда тот шагнул за ограду из цепей и оказался на святой площади, на Ватикан обрушился ледяной ветер. Воды Тибра, который Баллестра видел вдали, выступили из берегов и превратились в красную липкую жидкость. Она стала стекаться к собору, проникая между колоннами и заливая мостовые. Казалось, что весь город истекает кровью. Монах остановился в центре площади, и колокола собора Святого Петра зазвонили во всю свою мощь.

Баллестра смотрит на свой будильник. Циферблат показывает 1:02. Прошло чуть меньше тринадцати часов с тех пор, как его святейшество был найден мертвым в своей кровати — глаза широко открыты, дыхания нет. Такой печальный день! Конечно, этим горем и объясняется кошмарный сон, который он сейчас увидел.

Ужас еще сжимает ему горло. Теперь Баллестра дышит полной грудью, чтобы прогнать страх. Он вспоминает, какая суматоха началась в Ватикане, когда в полдень зазвонили колокола, призывая верующих на молитву Богородице. Понемногу тяжелая, как мраморная плита, тишина, обычно накрывающая Ватикан, наполнилась шепотом прелатов^[430] и шуршанием сутан. Фигуры в рясах прошли по площади во все стороны, тихо сообщая скорбную новость. Только посвященные поняли, что происходит. А вот журналисты были заперты в зале для прессы, и кардинал Камано рассказывал им свой любимый вздор про излучения, которые можно увидеть исходящими от тел медиумов, и про паранормальные явления. Так что репортеры ничего не услышали и не увидели. Только когда толпа римлян начала собираться на площади Святого Петра, застрекотали телексы в агентствах прессы всего мира.

Монсеньор Баллестра незаметно встал в длинную очередь прелатов, желавших отдать последние почести покойному. Она еле-еле ползла по коридорам апостольского дворца.

Целуя лоб мертвеца, он удивился: кожа покойного была теплой. Дело, конечно, в обогревателях, которые были там включены: из-за их тепла труп еще не окоченел, решил Баллестра. Но, уже готовясь выпрямиться, он почувствовал прикосновение тонкой струйки воздуха к своей шее — там, где рядом с ней были полуоткрытые неподвижные губы мертвеца. Он какое-то время смотрел на рот покойного, ожидая знака. Но знак не появился. Конечно, это был просто сквозняк. И все же… Хотя его святейшество выглядел действительно мертвым, Баллестра чувствовал, что эта телесная оболочка не пустая. Душа еще находится в ней, хотя покинет ее через несколько секунд. Между телом только что умершего человека и трупом, который несут в могилу, есть едва заметная разница. Именно ее Баллестра почувствовал, целуя старика в лоб. Как будто папа был еще жив — вернее, как будто ему никак не удавалось умереть.

Медленно выпрямляясь, он заметил странный слой пепла на ноздрях его святейшества. Таким же пеплом чертят верующим кресты на лбу в начале поста.

В этот момент на его плечо легла рука камерлинга, и Баллестра быстро отошел от гроба, спрашивая себя, не было ли то, что он видел, просто игрой его воображения. В тот момент, когда он выходил из покоев папы, туда входили бальзамировщики. Они должны были вынуть внутренности из тела его святейшества перед тем, как оно будет выставлено на бархатном катафалке в центре собора. Хочет того Баллестра или нет, папа мертв. Начинает открываться новая страница в великой книге истории Церкви. И это будет мрачная страница: она открывается в те часы, когда буйствуют силы Зла.

Прелат думает обо всем этом и пытается прогнать из своего ума остатки кошмара. Он уже готовится снова лечь в кровать и урвать у ночи еще несколько часов сна, но тишину разрывает звонок телефона. Баллестра нащупывает его на своем ночном столике и, ворча, нажимает кнопку приема:

— Префектура архивов Ватикана. Монсеньор Баллестра у аппарата.

Треск. Затем прерывающийся далекий голос:

— Монсеньор, говорит отец Альфонсо Карцо.

114

Монсеньор Баллестра зажигает лампу на ночном столике и надевает очки.

— Альфонсо? Какого черта ты куда-то пропал? Где ты был? Кардинал Камано всюду ищет тебя. Мы с ума сошли от беспокойства.

— Я звоню вам из международного аэропорта Денвера. Собираюсь лететь в Европу.

— Святой престол вакантен, Альфонсо. Его святейшество вчера скончался после короткой агонии.

— Я уже знаю эту новость. И она еще хуже, чем вы, видимо, считаете.

— Как она может быть хуже, чем есть?

— Выслушайте меня внимательно, монсеньор. Иезуиты из Манауса убиты. Их настоятель перед самой смертью успел сообщить мне о существовании в Ватикане тайного общества заговорщиков. Оно называется братство черного дыма Сатаны.

Баллестра долго молчит и наконец отвечает:

— Это очень старая история, Альфонсо. По-моему, сейчас неподходящее время и не тот час суток, чтобы вспоминать о ней.

— А я, наоборот, думаю, что сейчас самый подходящий час для этого, монсеньор. Но сначала мне нужно, чтобы вы открыли тайные архивы пап. Мне крайне необходимо знать, что обнаружили средневековые затворницы как раз перед тем, как была перерезана их община на горе Сервин.

— Альфонсо, эти архивы — секрет для всех, так же как откровения Богородицы и семь печатей конца времен. К ним не имеет доступа никто, кроме его святейшества. И в любом случае никто не знает, где они хранятся.

— Они в Комнате Тайн, монсеньор. Там и надо их искать.

— Сын мой, эта комната — всего лишь сказка старика. Все о ней говорят, но никто не знает, существовала ли она когда-нибудь.

— Она существует и теперь. Настоятель манаусских иезуитов указал мне место, где она находится, и код, которым она открывается.

— Код?

— Сейчас я посылаю его вам по факсу.

Баллестра встает с кровати и подходит к своему письменному столу. Включается стоящий там факс, и принтер выплевывает листок. Прелат-архивист пробегает строки глазами.

— Тут цитаты на греческом и на латыни. Это и есть код?

— Каждая из них указывает на одну из книг, которые надо переставить в архиве на полках большого шкафа, чтобы включить механизм, открывающий комнату.

Баллестра невольно вздыхает.

— Альфонсо, если эта комната существует и если в ней действительно лежат тайные архивы пап, они запечатаны восковой печатью с оттиском кольца его святейшества. Любого, кто взломает такую печать, немедленно отлучают от церкви. Тем более отлучат в эти трудные и скорбные дни, когда Святой престол вакантен.

— Монсеньор, мне обязательно надо получить эту информацию. Это вопрос жизни и смерти.

— Ты меня не понимаешь: если меня застанут, когда я буду читать эти тайны, это может погубить мою карьеру.

— При всем моем уважении к вам я вынужден сказать, что это вы меня не понимаете. Если мои опасения верны и братство Черного дыма Сатаны снова расширяет свое влияние в мире, мы рискуем потерять гораздо больше, чем наши карьеры.

Монсеньор Баллестра смотрит на светящийся циферблат своего будильника.

— Я посмотрю, что могу сделать. Где мы с тобой встретимся?

— Я сам позвоню вам. Торопитесь, монсеньор: времени осталось мало, и я…

Долгий треск заглушает голос Карцо. Баллестра морщится:

— Альфонсо?!

— …последнее важное, что я должен вам сказать: остерегайтесь кардинала… Он несомненно… меня слышите?

— Алло? Отец Карцо?

Ответа нет: связь прервалась. Баллестра озадачен этим. Какое-то время он растерянно смотрит на телефон, пытаясь догадаться, против кого его предостерегал Карцо. Потом опять мысленно видит перед собой огромные, как тучи, стаи воронов над Ватиканом и кровь, которая наполнила Тибр и растекается по городским улочкам. Нет, сегодня ночью ему не удастся уснуть.

115

Ватикан, 1:30

Монсеньор Баллестра идет по огромным, украшенным колоннадами залам библиотеки Ватикана, в которых многие поколения архивистов собрали записанную память человечества. Всюду, насколько хватает взгляда, видны полки и на них — ряды книг, которые писцы минувших веков переписали, чтобы сберечь их содержание от разрушающего действия времени. Здесь стоят копии тысяч произведений искусства, оригиналы которых мирно покоятся в подземных залах.

В конце последнего зала стальная подъемная решетка закрывает боковой вход, предназначенный только для архивистов, давших присягу. При появлении Баллестры два великана в голубых камзолах и треугольных шлемах убирают с его пути свои скрещенные алебарды и поднимают решетку. За дверью — лестница, ступени которой отшлифованы миллионами подошв. Она ведет в секретные архивы. Именно там, в лабиринте подземелий и темных залов, архивисты уже много столетий хранят папки с документацией по самым тайным делам Церкви.

Дойдя до подножия лестницы, монсеньор Баллестра толкает железную дверь и входит в громадный зал, где стоят книжные шкафы и сейфы. Сейчас здесь еще нет ни одного человека: дежурные команды еще не приступили к работе. Пахнет пылью и натертым мастикой паркетом. Прелат останавливается в центре зала. Если верить тому, что открыл отцу Карцо иезуит из Манауса, именно здесь находится вход в Комнату Тайн.

Если верить легенде, эта потайная комната была построена в Средние века для хранения сокровищ, добытых в Крестовых походах. Охранники замуровали в ней архитектора, который ее построил, чтобы ее тайна никогда не была раскрыта. Эта тайна передавалась каждому новому папе по особым правилам в числе документов, запечатанных печатью папы предыдущего.

Каждый раз, когда папа умирал, кардинал-камерлинг объявлял sede vacantis — «Святой престол свободен», и начинался период траура и конклава, во время которого не могло быть принято ни одно важное решение. Кардиналы решали только текущие дела, а камерлинг, произнеся свое объявление, шел в комнаты папы и запирал сейф с письмами и секретными документами, которые имел право прочесть только преемник покойного.

Каждый из этих документов был запечатан восковой печатью с оттиском кольца покойного папы. Это кольцо камерлинг всегда разбивал на куски в тот момент, когда констатировал смерть папы. Поэтому никто не мог распечатывать и потом снова запечатывать секретные документы в дни, когда Святой престол был свободен.

Когда избирали следующего папу, ватиканские ювелиры в ту же секунду отливали новое кольцо с изображением этого нового понтифика. Тот вместе с камерлингом шел в папские покои и присутствовал при том, как открывали сейф. Так новый папа мог убедиться, что ни одна печать не была сломана за время конклава. Позже он распечатывал те документы, в которые желал заглянуть, а потом снова запечатывал уже своей печатью. Таким образом новый папа не только мог быть уверен, что никто, кроме него, не имеет доступа к этим документам, но и знал, когда и кто из пап просматривал этот документ в последний раз. Ему достаточно было найти в большой книге папских печатей соответствующий оттиск, чтобы знать, какой папа приложил кольцо к печати.

Благодаря этой хитроумной процедуре папы могли век за веком передавать своим преемникам секреты, которые не должен был читать никто, кроме них. В числе этих секретов были откровение о двенадцати великих тайнах, предостережения Пресвятой Девы, тайный код Библии, семь печатей конца времен и конфиденциальные сведения о заговорах в Ватикане. Таким образом, если, например, один из пап опасался за свою жизнь и хотел предупредить об опасности другого папу, которому она потом тоже могла угрожать, письмо с предупреждением путешествовало через века с помощью этой процедуры с печатью.

Но понтифики так любили передавать своим преемникам тайны, что иногда папский сейф не вмещал все документы. Если верить легенде, в этих случаях его святейшество проходил потайным коридором из своих покоев в Комнату Тайн и клал часть своих документов в ниши своих предшественников. Вот откуда возникли предания о таинственном зале. Многие поколения прелатов помещали его то под гробницей святого Петра, то в катакомбах, то в римской канализации. И вот сейчас он найдет этот зал. Баллестра с волнением и тревогой думает об этом, когда подходит к огромному шкафу, который занимает всю дальнюю стену зала. Этот шкаф выполняет у архивистов функцию банка данных. Именно в нем хранятся подлинники большинства рукописей, принадлежащих Церкви.

Баллестра останавливается перед книжными полками и сосредоточивается. Вдали начинают звонить колокола церкви Санта-Мария-Маджоре, им отвечают колокола церкви Святого Лаврентия за Стенами. Вооружившись списком цитат, полученным от отца Карцо, архивист взбирается на одну из самшитовых стремянок, которые стоят в библиотеке, и легко находит сочинения, из которых цитаты взяты. Его рука выдвигает из ряда на несколько сантиметров эти семь пыльных книг, и каждый раз, когда меняется положение обреза и смещается вес книги, раздается щелчок, характерный для старых колесных механизмов.

Как только Баллестра, сойдя со стремянки, выдвинул седьмую книгу — та стояла на уровне человеческого роста, — глухой треск прокатывается по всем шкафам. Затем бесконечно долго скрипят блоки и втулки, выступающие из глубины стен. Архивист отступает на несколько шагов и видит сквозь облако пыли, как тяжелый шкаф-стенка делится на две части и между ними открывается проход в Комнату Тайн. Затхлый воздух этой комнаты вырывается из него, как вздох из груди великана.

116

Стараясь не дышать, словно разреженный воздух комнаты может содержать в себе яд, монсеньор Баллестра входит в просвет между частями шкафа. У него возникает неприятное чувство, что он пересек невидимую границу между двумя во всем противоположными мирами.

Как только он оказался на другой стороне, шуршит кожа переплетов: семь книг одна за другой снова возвращаются на свои места. Потом раздается ряд глухих щелчков, и шкаф со скрипом закрывается. У Баллестры пересыхает горло. Он оглядывается. Свет, проникавший в проход из зала архивов, исчезает. Последний щелчок — и половины шкафа соединились, последний скрип — колеса остановились, металлические клинья опустились и заперли механизм. Запирающая система сработала автоматически, и это подтверждает догадку Баллестры: должен быть еще один проход. Этот, из библиотеки, позволяет только войти в комнату, но не выйти из нее. Во всяком случае, зажигая свой электрический фонарь, монсеньор Баллестра ловит себя на том, что готовится увидеть второй проход.

Но догадка оказалась неверной: потайной ход вел не к самой комнате, а к узкой извилистой галерее, которая, видимо, проходила под Ватиканом. Высота этого туннеля была примерно равна росту человека. Средневековые архитекторы укрепили его тяжелыми балками.

Монсеньор Баллестра идет по этому туннелю в сторону собора, считая шаги. Когда он доходит до цифры «двести», эхо его шагов как будто становится сильнее, темнота вокруг просторнее, а воздух прохладнее. Вот она, Комната Тайн. Баллестра останавливается и поворачивается на месте, освещая зал лучом фонаря.

Комната больше, чем он думал. Длина ее сорок метров, ширина около двадцати. Потолок низкий, сводчатый. Его своды, объединяясь, переходят в два ряда столбов, достаточно мощных, чтобы выдержать давление в несколько тысяч тонн. Это доказывает, что комната была когда-то вырыта в фундаменте уже существовавшего здания — в данном случае собора Святого Петра. Архитекторы предусмотрительно подперли ее прочными опорами, чтобы на полу здания не возникли трещины, которые в конце концов выдали бы, где находится подземный зал.

Баллестра обследует этот мрак. Он ходит по комнате, и его фонарь освещает на стенах из белого гранита бесчисленное множество фресок. На них представлено сражение архангелов с силами Зла в какую-то прошлую эпоху. Дальше он видит огромные картины, краски на которых потрескались. На некоторых показаны знаменитые судебные процессы, организованные инквизицией. На других изображены пытки, которым подвергали еретиков. Вот скамья для растягивания, на которой им разрывали сухожилия. А это пресс, которым давили кости. Вот раскаленная добела железная маска. А на этой решетке палачи жарили руки подозреваемого, поливая обгоревшее тело жиром, вытопленным из него же.

Баллестра направляет свой фонарь в промежутки между колоннами зала. Перед ним возникают мраморные ниши, внутри которых стоят тяжелые письменные столы из цельного дерева и книжные полки, обитые пурпурной тканью. Именно на них лежат тайные архивы всех пап начиная со Льва Великого и кончая Иоанном Павлом II. Баллестра замечает, что примерно тридцать ниш сложены из черного мрамора. Видимо, в них хранятся документы, переданные в архив антипапами и проклятыми понтификами. Антипапы — те, которые были незаконно возведены на престол Святого Петра, когда на нем уже сидел другой папа. Проклятые — папы, опозорившие свой сан, — нарушители своих обязанностей, отравители, блудники и вероотступники.

Мимо белых и черных стел Баллестра идет от ближайшего прошлого к дальнему и останавливается у ниши папы Льва Великого — того, который создал два самых тайных ордена католической церкви — орден архивистов, в который входил сам Баллестра, и орден затворниц. Именно в эту эпоху все началось.

117

Баллестра преклоняет колени и лишь затем отодвигает бархатную занавеску, которая защищает тайную переписку Льва Великого. В луче фонаря возникают свитки и листы пергамента. Архивист достает их один за другим из их гробницы и переносит на письменный стол. Бумага трещит в его пальцах, когда он осторожно разворачивает ее. Документы такие старые, что от чернил, которыми они были написаны, остался лишь еле заметный синеватый след.

Сначала архивист просматривает письма, которые Лев Великий тайно посылал Аттиле в 452 году, когда гунны угрожали Риму. Это короткие записки, в них идет речь о подробностях подготовки встречи папы и Аттилы, которая позже произошла на холмах Мантуи.

Следующее письмо датировано 4 октября 452 года — следующим днем после этой встречи. Лев Великий тогда только что вернулся в Рим и привез с собой две повозки, полные книг на пергаменте, — подарок, которые сделал ему Аттила в знак уважения. Гунны добыли их во время военных походов, когда грабили монастыри Востока. Лев заперся в своих комнатах и вышел из них лишь через неделю, очень утомленный и похудевший.

Пошарив в нише, Баллестра находит еще много свитков и ломает на них печати. Это заметки — много страниц заметок, которые Лев Великий сделал, читая проклятую книгу, найденную в повозках Аттилы. Ее содержание было так черно, что папа решил отправить ее как можно дальше от Рима. Он доверил эту книгу новому ордену архивистов, который сам только что создал. Первые члены этого ордена отвезли ее в старинный монастырь возле Алеппо, где она снова была забыта.

Перед тем как снова закрыть нишу, Баллестра разворачивает последний пергаментный свиток. На его потрескавшейся бумаге написано что-то вроде завещания. Нет, это скорее предупреждение, которое его святейшество послал своим преемникам и скрепил печатью, обеспечивающей полную секретность.

Письмо было написано 7 октября 461 года, то есть всего за три дня до смерти Льва Великого. Время почти стерло его строки, и в некоторых местах чернила в оставленных пером бороздках превратились в пыль. Баллестре удается прочесть ту часть письма, где его святейшество описывает своим преемникам ужасное содержание книги, обнаруженной в повозках Аттилы.

По его словам, это был рассказ о смерти Христа — лже-евангелие. Его создатели тяжко оскорбили Творца, заменив подлинную историю Мессии на другую. По их словам, Христос на кресте отрекся от Бога и превратился в вопящего богохульствующего зверя, которого римляне были вынуждены добить ударами палок. Когда это случилось, на небе появились знаки, и с креста поднялся густой черный дым, который достиг облаков, — Черный дым Сатаны.

Глаза архивиста выкатились от изумления, когда он увидел гравюру — работу самого папы. Лев Великий воспроизвел резцом на листе меди портрет, украшающий форзац книги, — изображение Христа, рот которого искажен ненавистью и страданием и проклинает толпу и Небо. Лев скопировал и подпись под гравюрой — искаженное прочтение сокращения надписи на табличке, которую римляне прибили над головой Христа: Ianus Nazarenus Rex Infernorum — «Это Янус из Назарета, Царь Ада». Баллестра вздрагивает, прочитав название, которое Лев Великий дал этой книге, у которой до того времени не было заглавия, — Евангелие от Сатаны. Архивист закрывает глаза. То, что он принимал за зловещую легенду, оказалось правдой. Евангелие — основа Зла, рассказ о мессии тьмы, который вопит на кресте, действительно существует.

118

Баллестра идет в обратном направлении и просматривает одну за другой ниши преемников Льва Великого. Он развертывает пергаменты на письменных столах и читает их при свете фонаря. Просмотрев множество документов, он в конце концов находит в нише Паскаля II указания на след той книги.

Примерно семь столетий Евангелие от Сатаны, забытое людьми, бережно хранилось в том монастыре возле Алеппо, куда его отправил под охраной папа Лев. Так продолжалось до 1104 года — года Первого крестового похода.

В том году капитан Гийом де Саркопи, начальник арьергарда армии нормандского князя Боэмунда, нашел эту книгу, наполовину засыпанную песком, посреди скелетов ее хранителей. Саркопи написал об этом папе в Рим. Баллестра читает вслух это письмо, датированное 15 сентября лета Господня 1104-го.

Ваше Святейшество!

Сегодня мы обнаружили возле Алеппо мужской монастырь, построенный из самана. Похоже, что вся обитавшая в нем братия, числом всего одиннадцать душ, уничтожена какой-то странной болезнью. Я рисую здесь герб этого братства, чтобы вы смогли выяснить его происхождение. Но, по мнению сопровождающих меня монахов, эта эмблема не похожа ни на какую другую. Как будто этот орден никогда не существовал или был создан тайно какими-то могущественными прелатами.

Еще более странно, что эта монашеская община, видимо, занималась только хранением древних книг, большое количество которых: мы нашли в подземельях монастыря. Среди этих сочинений, которые имеют признаки восточного происхождения и отмечены знаком Зверя, есть одно, еще более вредоносное, вокруг которого лежали трупы, словно монахи оберегали его до своего последнего вздоха.

Настоятель этого братства перед смертью успел написать пальцем на песке предупреждение, и этот палец, от которого теперь осталась только кость, навсегда замер в конце последней буквы, которую у него хватило сил написать. Надпись уцелела благодаря тому, что песок не двигался, и тому, что воздух в этих пещерах очень сухой. Вот что я смог прочесть после того, как один солдат-итальянец из моего отряда легкой кавалерии перевел мне содержание надписи. Похоже, что она написана на языке генуэзских наемников.

Трещит бумага. Баллестра читает переписанные капитаном Саркопи строки, которые за сто лет до капитана были выведены на песке.

13 августа 1061 года. Мы, брат Гуччо Лега де Палисандре, рыцарь-архивист на службе у Святого престола, сообщаем, что неизлечимая болезнь поразила нашу братию. Я единственный остался жив из всей моей общины и сегодня тоже умираю. Уходя из жизни, я предписываю тому, кто обнаружит мои останки, осторожно обращаться с книгой, которую я положил в центре между нашими трупами. Эта книга — дело рук Лукавого. Ее необходимо немедленно отвезти в ближайшую христианскую крепость, стены которой смогут скрыть ее от нечестивых глаз. Оттуда она должна быть отправлена под надежной охраной в Рим. Там один лишь Его Святейшество может решить, что с ней следует сделать. Пусть никто не открывает эту книгу. Если же кто совершит это неисправимое кощунство, пусть его глаза засохнут и его душа увянет навсегда.

Баллестра роняет пергамент на пол и лихорадочно читает следующее, уже третье письмо, которое Саркопи отправил в Рим.

Ваше Святейшество, действуя согласно этому предупреждению, я велел спрятать книгу в холщовый чехол и сейчас везу ее под надежной охраной в крепость Акру, которую король Болдуин недавно вырвал из рук арабов. В этой крепости я буду ждать ваших указаний относительно судьбы этой книги. В ней, кажется, так много тьмы и зла, что я готов утверждать, что это она убила своих хранителей.

119

Продолжая свои поиски, Баллестра достает из ниши Паскаля II перевязанный лентой свиток. Это письмо, которое папа Паскаль написал собственной рукой в ноябре 1104 года. Ознакомившись с письмами капитана Саркопи, его святейшество приказал начальнику гарнизона Акры задушить капитана, а его отряд отправить на передовую, чтобы эти наемники нашли в бою смерть, достойную служителей Бога. Рукопись после этого должна быть замурована в подземелье крепости до тех пор, пока за ней не придут.

Возвращая документ на прежнее место, Баллестра почти слышит свист ременной петли, затянувшейся на шее молодого рыцаря, все преступление которого было лишь в том, что он откопал то, что должно было остаться скрытым навсегда. Он словно видит, как сарацинские стрелы пробивают кирасы солдат, подставленных под удар врага во время штурма, уцелеть в котором у них не было никакой возможности.

В следующих нишах архивист не находит никаких новостей о евангелии примерно за сорок пять лет. Но в 1187 году Акра была захвачена войсками Саладина, и вскоре оно напомнило людям о себе.

В нише с тайной перепиской папы Целестина III Баллестра находит след, который потерял. Июль 1191 года, Третий крестовый поход. Христианские армии во главе с Ричардом Львиное Сердце только что отбили у врага Акру после осады, продолжавшейся целый год. Войска Саладина бежали, и крестоносцы вошли в крепость. Среди победителей были рыцари-тамплиеры, которых возглавлял их великий магистр Робер де Сабле.

Тамплиеры день за днем обыскивали город, надеясь найти утраченные реликвии и забытые драгоценности. В области тайников и потайных комнат они были специалистами и знали все приемы, применявшиеся арабами и христианами для укрытия сокровищ. Именно во время этих поисков рыцари Храма наткнулись на евангелие, которое умерший к тому времени начальник гарнизона приказал замуровать в подвалах крепости.

Через несколько часов после его обнаружения, когда в воздух поднимались столбы черного дыма от костров, на которых крестоносцы сжигали трупы, Робер де Сабле выпустил почтового голубя, который нес письмо в Рим. То самое письмо, которое Баллестра только что нашел в нише папы Целестина.

Ваше Святейшество,

Акра пала, и мы обнаружили в ее стенах книгу в странном переплете. Сейчас она напомнила мне о другой книге, которую, как говорят, привезли сюда под охраной крестоносцы Боэмунда во время первого похода. Легенда это или истина, но эта книга была замурована в подвалах с такими предосторожностями, которые каменщики применили бы, чтобы скрыть сокровище или проклятие. Поскольку эта находка — не золото и не серебро, ее обнаружение выходит за пределы моих полномочий. По этой причине я осмеливаюсь сообщить о ней Вам, чтобы Вы могли прислать сюда отряд своих архивистов. Они, несомненно, будут знать, как с ней поступить.

Поскольку мне нужно еще обыскать западное крыло крепости до того, как я присоединюсь к армии Львиного Сердца, я останусь в Акре столько времени, сколько Вашему Святейшеству понадобится, чтобы организовать возвращение этой книги в места менее доступные для осквернителей святынь и для людей бездушных.

Писано сегодня, 13 июля 1191 года — года Крестового похода.

Робер де Сабле, великий магистр ордена Храма

120

Перед Баллестрой новая охапка пергаментов из ниши Целестина III. Ответ на письмо Сабле пришел в Акру в нескольких экземплярах 21, 22 и 23 того же месяца июля. Это были копии одного и того же письма. По тому, как много было и как много почтовых голубей их несли, рыцарь Храма сразу понял, что его находка имеет огромное значение. Папа предупреждал его, что никто ни под каким предлогом не должен открывать книгу. Его святейшество также сообщал, что отряд архивистов уже отплыл в Акру, чтобы организовать возвращение книги. В конце книги папа благодарил Сабле за преданность и отпускал ему множество грехов в награду за труды.

Узнав эту хорошую новость, Робер де Сабле быстро подсчитал в уме, что путь от Рима до Акры по морю займет не меньше месяца. Четыре дня и три ночи этого срока уже прошли, пока голуби летели сюда. Значит, у него остается чуть больше трех недель, чтобы убедиться, что тайны, записанные в книге, не могут послужить на пользу его собственному делу. Потом она навсегда скроется в подземельях Ватикана.

Сабле отправляет его святейшеству сообщение о том, что получил его письма, а потом вместе с лучшими из своих тамплиеров запирается в подвалах крепости и начинает изучать евангелие.

Луч фонаря Баллестры скользит по нише с перепиской Целестина III. Архивист обнаруживает другие документы. Они сложены в тяжелый конверт и запечатаны воском. Пятнадцать листов пергамента с записями, которые Сабле делал, когда его глаза снимали покров тайны с запретной книги в подземелье Акры.

В первых строках буквы словно застыли в строю, гордясь собой. Но постепенно гордая осанка исчезает. Строй сменяется неровными каракулями, которые рука, видимо, выводила под действием отвратительного тошнотворного страха. Сабле утверждал, что это евангелие проклято и его зловещие строки свидетельствуют о том, что место Иисуса Христа, Сына Божьего, на кресте занял чудовищный зверь Янус, сын Сатаны. Дальше великий магистр писал, что ученики, видевшие отречение Христа, зарезали римских солдат, которым было поручено распять приговоренных, завладели трупом Януса, а позже бежали и унесли его с собой. В конце Сабле утверждал, что час Зверя приближается и начинается буря, которую не остановит даже самая высокая гора.

Последние листы заметок Сабле целиком заполнены крошечными буквами. Нет ни пробелов между словами, ни интервалов между строками. В этой длинной веренице микроскопических букв без точек и запятых великий магистр ордена Храма сообщил, что прочел на последних страницах евангелия такую ужасную тайну, что не решается переписать эти строки. Затем он объявил, что посылает отряд тамплиеров в глухую местность на севере Святой земли. Там, по его мнению, может находиться доказательство верности его предположений. В последних строках Сабле звучал такой крик отчаяния, что Баллестра понял, что тамплиер лишился разума.

— Бог в Аду! — тихо читал архивист. — Он управляет проклятыми душами. Он управляет призраками, которые блуждают во тьме. Все — ложь. О господи! Все, что нам говорили, — ложь!

Архивист наклоняется и ощупывает внутренность ниши с перепиской Целестина III. Внутри остался только один пергамент. Баллестра, дрожа от волнения, развязывает на нем ленту. Это письмо, которое послал в Ватикан за несколько часов до смерти Умберто ди Брешия, капитан ордена архивистов, который командовал отрядом, посланным в Акру за евангелием.

Баллестра садится на пол, скрестив ноги, и начинает читать вслух. Он слушает свой голос, звучащий в темноте, и ему кажется, что это сам Брешия перенесся через столетия и вновь читает свое письмо перед тем, как отослать его в Рим.

121

Ваше Святейшество!

Выдержав сильный шторм в Эгейском море, наши парусники наконец достигли берегов Святой земли на закате тридцать третьего дня пути. Обогнув мыс Хайфа, мы увидели поднимавшиеся над Акрой столбы черного дыма. Целые облака пепла стали сыпаться на наши паруса. По ужасному зловонию, которое принес ветер, мы поняли, что топливом для этих костров был человеческий жир.

Когда мы оказались на расстоянии одного лье от входа в порт, мы услышали какие-то странные удары о корпус нашего корабля. Перегнувшись через леер, мы с ужасом увидели, что нос судна прокладывает ему путь по трупам. В воде было столько мертвых тел, что ее почти не было видно между ними.

Нам в конце концов удалось войти в порт Акры. Вода в нем дымилась. Крепость, окруженная облаком пепла, была похожа на какой-то укрепленный стенами адский город, откуда демоны в доспехах продолжали сбрасывать со стен трупы. Все это было так жестоко, что мы сказали вполголоса: «Дьявол завладел Акрой».

Добравшись до стен, мы потребовали, чтобы нас принял Великий Магистр тамплиеров, который был предупрежден Вашим письмом о нашем прибытии. Один из кавалеристов поскакал галопом в южную часть города, где поселились рыцари Храма. Нам пришлось терпеливо ждать целый час, пока мы не получили ответ. Робер де Сабле назначил нам встречу у подножия крепостных стен, на высоком выступе скалы, где мы были укрыты от посторонних глаз. Я знаком с ним, поскольку много раз встречался с ним в Риме и Венеции. Поэтому я встревожился, увидев, как он выглядел. Казалось, он постарел на много лет. Сначала я решил, что причина этого — сражения и гнусные казни, свидетелями которых были тамплиеры. Но когда я обнял Сабле и прижал его к груди, не обращая внимания на запах горелого мяса, исходивший от его одежды, я увидел, как покраснели его глаза. И тогда я понял, что он, возможно, совершил что-то еще более непоправимое, чем преступления, совершенные в этой прихожей Ада. Здесь я записал несколько отрывков нашей беседы в тени стен — те слова, в точности которых могу поклясться.

Я начал с того, что сказал ему:

— Умоляю вас во имя Христа, Робер, ответьте прямо на вопрос, который я сейчас вам задам. Открывали вы или нет то евангелие, которое мне поручено отвезти в Рим? И если вы совершили это преступление — открыли его, то не в нем ли причина этого разгула ненависти и безумия? Если я прав и вы, Робер, действительно прочитали эти страницы, которые ничьи глаза не могут прочесть, не пострадав, следует опасаться, что вы разбудили силы, мощь которых превосходит ваши возможности. Я вас слушаю. Вы совершили непоправимое или нет?

Он ответил мне голосом, от звука которого я задрожал:

— Бегите, жалкий безумец, потому что Бог умер в тени этих стен.

— Что вы сказали, несчастный?

— Я сказал, что Бог мертв и что здесь начинается царствование Зверя. Уезжайте и скажите своему папе, что все — ложь. Умберто! Нам лгали. Души горят вечно, и Бог сам поддерживает огонь, который их сжигает.

И этот человек — лучше сказать, это существо — развел руки в стороны, готовясь оскорбить Небо, а мои архивисты закрыли лица руками. Я потребовал, чтобы он отдал мне евангелие, и пригрозил, что велю прислать сюда инквизицию, чтобы изгнать Дьявола из стен Акры. Он встревожился и, несомненно, уже жалел о том, что сказал. Он пообещал мне, что книгу принесут на наш корабль до наступления ночи. Я не поверил ни одному слову из этих обещаний. Вернувшись на корабль после этой встречи, я пишу Вам это письмо, чтобы поделиться с Вами моими опасениями.

Скрипит бумага: Баллестра разворачивает последний лист письма Брешии.

Ваше Святейшество, до ночи осталось еще несколько часов. Мы усилили охрану на мостиках и ждем, что Сабле сдержит свое обещание. Или сделает то, чего я боюсь, — пришлет сюда нескольких убийц из своего ордена, которые распорют нам животы и бросят наши тела в костры из трупов, которые сейчас освещают туман.

Я отказываюсь оставить проклятое евангелие в руках того, кого погубит обладание этой книгой. Доверяю нашу судьбу Богу, а это письмо моему последнему почтовому голубю, чтобы, если мы исчезнем, Вы смогли, приняв необходимые меры, вернуть порядок в Акру и изгнать из ее святых: стен грозного демона, который там поселился.

Написано сегодня, 20 августа 1191 года — в год Крестового похода.

Писал Умберто ди Брешия, рыцарь-архивист, подчиняющийся только Риму

На этом кончается письмо капитана архивистов. Начальник гарнизона Хайфы сообщил, что в ту ночь его люди видели в открытом море горящую шхуну, которая потонула вместе со своим грузом и со всеми, кто на ней был. Шлюпки, посланные на помощь, не успели добраться до нее. Баллестра закрывает глаза. Ему нетрудно понять, что случилось в ту ночь. Сабле действительно лишился разума и стал поклоняться силам Зла, а вслед за своим великим магистром то же сделали тамплиеры.

122

Баллестра смотрит на свои часы, стрелки которых слабо светятся в темноте. Он осматривает комнату уже больше четырех часов, а ему нужно обыскать еще десяток ниш. Он разворачивает сразу несколько охапок пергаментных листов и с лихорадочной быстротой изучает их при свете лампы.

После того как архивисты были убиты тамплиерами из Акры, в течение ста лет никто больше ничего не слышал про Евангелие от Сатаны. Это был век больших тревог и огромных скорбей, в течение которого крестоносцы теряли одну за другой последние крепости христианства. Но это были также годы, за которые тамплиеры обогатились свыше всякой меры и накопили легендарные сокровища, которые вскоре стали вызывать злобу и зависть их могущественных должников.

В течение этих же ста лет тамплиеры проникли в Ватикан с помощью епископов и кардиналов, которых они привлекали на свою сторону и сообщали им отвратительную ложь, которую Сабле прочитал в Евангелии от Сатаны. Эти прелаты, сохраняя в тайне свое обращение в тайную веру ордена Храма, начали интриговать, чтобы приобрести контроль над Церковью.

Баллестра разворачивает еще несколько пергаментов, и у него захватывает дыхание: перед ним раскрывается зловещий заговор, который в итоге положил конец всемогуществу ордена Храма.

16 июня 1291 года, то есть почти ровно через сто лет после захвата Акры крестоносцами Ричарда Львиное Сердце, войска египетского султана Аль-Ашрафа навсегда отнимают у христиан эту крепость. Сражение за нее продолжалось много недель. Тамплиеры, госпитальеры и рыцари Тевтонского ордена на время забыли о своих разногласиях и защищали, двадцать человек против тысячи врагов, проломы, которые мусульмане пробивали в стенах.

После утраты Акры, а затем также Сидона и Бейрута христиане навсегда потеряли Святую землю и Крестовые походы закончились. Тамплиеры тогда совершили ошибку — обосновались во Франции, где правил их злейший враг, король Филипп IV Красивый, который был должен им огромную сумму денег.

5 июня 1305 года был избран новый папа — друг короля Франции, который взял себе имя Климент V и поселился в Авиньоне. Западня, в которой оказались тамплиеры, захлопнулась.

11 августа того же 1305 года папа дал инквизиции указание начать сразу несколько расследований против ордена Храма, члены которого, как он подозревал, заключили соглашение с Дьяволом.

12 октября того же года инквизитор Адемар де Монтей в своем первом докладе сообщает, что тамплиеры отреклись от Бога и поклоняются Бафомету — демону с головой козла. Изображение этого демон украшает медальоны, которые они тайно носят под одеждой. Монтей утверждает также, что орден Храма тайно внедрил своих людей в Ватикан и что высшие должностные лица ордена собираются в потайных комнатах своих замков и готовят переворот, направленный против Церкви. И что еще серьезнее, в этом докладе сказано, что великий магистр ордена Храма Жак де Моле владел странным проклятым евангелием, которое было обнаружено во время Крестовых походов, и что именно благодаря этой книге орден приобрел свое грозное могущество и невероятное богатство. После этого инквизиторы просмотрели архивы эпохи Крестовых походов и в конце концов отыскали письмо, которое капитан Умберто ди Брешия отправил из Акры за несколько часов до того, как его люди были убиты тамплиерами Сабле.

Эти открытия определили судьбу ордена Храма. Люди папы и люди короля Франции тайно встретились в Швейцарии и организовали уничтожение ордена. В соглашении был пункт о том, что король получает сокровища тамплиеров в обмен на евангелие. После того как договор был заключен, в пятницу 13 октября 1307 года, на рассвете, все французские тамплиеры были арестованы и брошены в тюрьмы.

Баллестра направляет луч своего фонаря внутрь ниши Климента V. Там еще лежат четыре пергамента. Архивист достает наугад один из них и развязывает на нем ленту.

15 октября 1307 года, через два дня после ареста тамплиеров, на закате, шпионы короля Франции передают евангелие посланцам его святейшества в замке возле города Анси. В тот же вечер оно отправилось в путь по гребням гор к затворницам, в монастырь Богородицы на горе Сервин.

Следующий пергамент оказался секретным письмом, которое затворницы срочно отправили 21 октября 1307 года — через пять дней после прибытия евангелия в их монастырь. Письмо было написано в большой спешке, и в нем было сказано, что пять монахинь только что найдены мертвыми. Четыре из них повесились в своих кельях, тело пятой было обнаружено у подножия монастырской стены. Это были те пять затворниц, которым разрешили открывать евангелие. Пятой была настоятельница монастыря Маго де Блуа. Перед тем как броситься в пропасть, она изуродовала себя, расцарапав лицо ногтями. Потом испачканными в собственной крови пальцами она написала на стене своей кельи те слова, которые прокричал перед смертью Христос: «Боже, Боже, почему Ты покинул меня?» После этого она выколола себе глаза пером, испачканным в чернилах, и выбросилась из окна.

Баллестра вытирает пот со лба. Что могло так перевернуть душу этой служительницы Бога, что, прочитав это, она потеряла веру в Господа и желание жить? Ответ на этот вопрос архивист нашел в предпоследнем документе из ниши Климента V. Документ был написан в дни Крестового походаРичарда Львиное Сердце и найден инквизиторами в тайных архивах ордена Храма.

123

Документ был датирован 27 июля 1191 года, то есть написан через четыре дня после того, как Сабле, нарушив запрет, заглянул в книгу. У Баллестры сжимается горло: на этих листах пергамента записана разгадка тайны.

После того как ученики, видевшие отречение Христа, бежали, унося с собой труп Януса, они добрались до отрогов горы Гермон и нашли среди них пещеру на уровне вершин. Там, в глубине скалы, они написали Евангелие от Сатаны. Эту пещеру и нашли позже тамплиеры, которых Сабле послал на север Галилеи. Рыцари Храма мчались туда галопом всю ночь до рассвета, загоняя коней насмерть.

Письмо, которое читает Баллестра, было написано сержантом войск ордена Храма Юбертеном де Клерво: Он сообщал Роберу де Сабле, что он и его люди спустились в недра горы и обнаружили там большую круглую пещеру, стены которой были покрыты зловещими надписями. В глубине пещеры они увидели стену из самана, на которой красными как кровь буквами было написано сокращение надписи, прибитой над головой Христа, — точнее, сокращение ее искаженного толкования, которое приняли поклонники Януса. Клерво сообщал, что приказал пробить эту стену, и, как только в ней возник пролом, из-за стены вырвался обжигающий и разъедающий кожу воздух, который изуродовал четверых его людей.

Когда яд рассеялся, уцелевшие вошли в ту часть пещеры, которую ученики отрицания когда-то отгородили стеной. Там они обнаружили гранитное надгробие, в центре которого лежали на слое веток останки человека, обернутые в саван. Через ткань были слабо видны человеческие кости. Клерво рассказывал, что тамплиеры распороли этот погребальный покров и сняли его со скелета. Между костями запястий и лодыжек слабо блестели большие гвозди, заржавевшие в пропитанном кислотой воздухе пещеры. Суставы и кости трупа были разбиты во многих местах. На черепе, пробитом ударами камней, тамплиеры с ужасом увидели венок из колючих веток; и одна из колючек пронзала надбровную дугу того, кого ими пытали. Труп Януса — вот что нашли тамплиеры сержанта Клерво в этой пещере. Неопровержимое доказательство истинности того, что Сабле прочел в Евангелии от Сатаны. И это же доказательство затворница Маго де Блуа разыскала в архивах ордена Храма.

Баллестра закрывает глаза. Что могло быть омерзительнее и ужаснее для этой несчастной средневековой монахини, пропитанной предрассудками и благочестивыми страхами? Бедная Маго! Должно быть, когда она читала эти строки, вся ее вера рушилась. Баллестра прекрасно понимал ее чувства: его собственная вера сейчас раскалывалась, как стена, которая покрывается трещинами, а его разум гнулся из стороны в сторону, словно мачта корабля во время бури.

— Бог в Аду. Он отдает приказы демонам. Он отдает приказы проклятым душам. Он отдает приказы призракам, которые блуждают во мраке. Все — ложь. О господи! Все, что нам говорили, — ложь! — прошептал Баллестра и вздрогнул, услышав, что говорит. Его собственный голос произносил те самые слова, которые бормотал Робер де Сабле, теряя разум в подвалах Акры. Через четыре дня после этого Сабле получил письмо Юбертена де Клерво из пещеры на горе Гермон. Из печального рассказа сержанта Баллестра еще не прочел несколько наполовину стертых временем строк и теперь дочитывает их.

Клерво написал, что в тот момент, когда участники экспедиции захотели унести из пещеры останки Януса, ее стены извергли из себя несметное множество скорпионов и ядовитых пауков, которые бросились на тех, кто потревожил останки. Он описал ужасные вопли тамплиеров, долго звучавшие в недрах земли, пока он сам поднимался на поверхность и чувствовал, как яд разъедает его кровь.

Оказавшись на свежем воздухе, он нашел в себе силы набросать эти несколько строк, засунул записку в седельную сумку и ударами по бокам погнал своего коня в путь, надеясь, что тот найдет дорогу в Акру. Потом в отчаянии от того, что только что увидел, Клерво приставил свой меч к груди и бросился на него.

В таком положении — лицом вниз, с его собственным клинком в груди — тамплиеры из Акры нашли труп сержанта. По приказу Сабле они устроили в горах обвал, чтобы камни засыпали вход в пещеру, где покоились останки Януса. После этого орден Храма просуществовал еще сто лет. Это были годы Крестовых походов и убийств, годы нищеты и кровопролитий. И все эти годы рыцари Храма были одержимы одним желанием — накопить достаточно сокровищ, чтобы подкупить кардиналов во время какого-нибудь конклава и поставить во главе Церкви папу-антихриста. Папу, который уничтожил бы христианство и заменил бы царством Христа царство Зверя. Папу — посланца Януса.

124

Баллестра проверяет батарейки своего цифрового диктофона и начинает шептать в микрофон то, что хочет сказать. Одновременно он просматривает ордера на арест тамплиеров и обвинительные акты против них, подписанные рукой Климента V.

На рассвете 13 октября 1307 года три тысячи лучников по всему Французскому королевству взламывали двери в жилищах тамплиеров. В это же время шпионы короля Франции, которых он внедрил в Ватикан, перерезали глотки кардиналам, принявшим проклятое учение ордена Храма, но не всем: несколько кардиналов, принявших это учение, уцелели, потому что о их принадлежности к ордену Храма не знали. Эта горстка выживших ушла в подполье и основала тайное общество, которое его создатели назвали братство Черного дыма Сатаны. Папы в то время покинули Рим и переселились в Авиньон, и потому это общество продолжало набирать силу в Ватикане.

Архивист разворачивает еще один лист пергамента. Это письмо, присланное из Бергамо. В нем художник-миниатюрист, служивший Клименту V, нарисовал герб братства Черного дыма — крест цвета крови, окруженный языками пламени, концы которых переплетаются и образуют четыре буквы проклятого сокращения надписи над головой Януса. Это арамейский символ вечного проклятия и знак Воров Душ.

Баллестра достает еще два свитка из тайной документации, касающейся ордена Храма, и тихо читает их в микрофон.

18 марта 1314 года. После судебного процесса, приговор по которому был написан еще до его завершения, Жак де Моле, последний великий магистр ордена Храма, был приговорен к сожжению на очистительном костре за то, что отказался от своих показаний. Неподвижно стоя среди огня, он проклял короля и папу и призвал их в течение года предстать перед судом Бога. Никто не принял всерьез его угрозу, кроме Климента V. Именно Климент оставил своим преемникам первое предупреждающее письмо, запечатанное папской печатью. Это письмо, датированное 11 апреля 1314 года, Баллестра нашел в нише папы Иннокентия VI. Знаменитый предшественник Иннокентия предупреждал его, что в Ватикане возникло тайное общество, ряды которого постоянно растут, и кардиналы, которые стали поклоняться Сатане, готовят заговор против Святого престола.

Климент V рассказал в письме об аресте тамплиеров, проклятом евангелии, которое было найдено в одном их «логове», и о проклятии, которое последний из Великих Магистров этого ордена прокричал на костре. Климент также предупреждал, что братство Черного дыма Сатаны становится все сильнее в Ватикане и будущие папы должны следить, не появятся ли знаки пробуждения Зверя. В последних строках письма он объявил, что начинает внутрицерковное расследование, которое будет продолжаться много веков. Каждый папа должен будет пополнить материалы этого дела результатами собственного расследования и передать досье своему преемнику под защитой папской печати.

Следующий пергамент. 20 апреля 1314 года, через девять дней после того, как Климент V отдал приказ начать это расследование, он умер в Рокмаре. Его агония была настолько же странной, насколько быстрой. В записях тогдашнего камерлинга сказано, что его святейшество был найден мертвым на своей постели. Его глаза были широко открыты, а ноздри внутри покрыты загадочным налетом, который имел странное сходство с пеплом.

— Господи Иисусе…

В ужасе от того, что прочел, Баллестра ломает восковые печати на десяти пергаментах, взятых наугад из массы документов, скрепленных папской печатью. В одном из них, датированном 11 апреля 1835 года, он обнаруживает список пап, которые умерли при тех же странных обстоятельствах, что Климент V. Двадцать восемь пап были найдены мертвыми на своих постелях, их глаза были широко раскрыты, а ноздри покрыты коркой из пепла.

Кроме этого списка умерших нашелся документ, составленный Григорием XVI, — описание малозаметных симптомов этой странной болезни, которая, кажется, повторялась в течение многих веков. Во всех случаях кожа была теплой, глаза «покойного» раскрыты так широко, что выкатывались из орбит, и у всех, кто приходил отдать ему последние почести, возникало ощущение, что его душа еще не покинула тело.

— Господи, умоляю Тебя, сделай так, чтобы это было не то, про что я думаю…

Через три дня после того, как Григорий XVI написал это письмо, камерлинг и его обнаружил мертвым, с широко раскрытыми глазами и пеплом в ноздрях. Камерлинг догадался взять из носа папы немного этого налета и сохранить в герметичном пузырьке, который стал храниться в темноте и безвестности в архивах Комнаты Тайн.

Вытирая пот с лица, Баллестра взламывает последние ниши, разворачивает пергамента и в гневе швыряет их через плечо, разбрасывая по полу. Наконец он находит то, что искал, — коричневый конверт, скрепленный печатью Пия X. В конверте лежат три листка, и архивист бережно разворачивает их.

Июль 1908 года. Верховный понтифик продолжает расследование, начатое еще Климентом V. К списку убитых пап он добавляет отчет группы швейцарских врачей, которые в величайшей тайне проанализировали состав пепельного налета, собранного на сто лет раньше камерлингом Григория XVI. В докладе сказано, что этот осадок образуется при распространении по телу медленно действующего яда, который погружает жертву в летаргическое состояние, похожее на глубокую кому, но не лишает ее сознания. Кома такая глубокая, что любой, кто бы ни осматривал этого несчастного, вынужден был констатировать его смерть.

Каталептический яд. Вот чем кардиналы из братства Черного дыма убивают верховных понтификов!

Баллестра чувствует, что теряет разум. Сколько пап были похоронены живыми и умерли от голода и жажды, лежа в темноте с широко открытыми глазами? Сколько призраков очнулись, когда яд перестал действовать, и с отчаянными криками царапали ногтями тяжелую плиту, накрывшую их? И что еще хуже — сколько несчастных были выпотрошены еще живыми после того, как в обряд папских похорон было включено бальзамирование?

Баллестра роняет фонарь и отступает на несколько шагов в темноту Комнаты Тайн. Он во что бы то ни стало должен выйти отсюда и предупредить камерлинга, что братство Черного дыма Сатаны готовится захватить контроль над конклавом. Нет! Предупредить надо не камерлинга, а главного редактора «Оссерваторе Романо». А еще лучше сообщить в «Коррьере делла Сера» или в «Стампу». Или в любую американскую ежедневную газету — в «Вашингтон пост» или «Нью-Йорк таймс». Да, именно это надо делать, даже если придется раскрыть тайну, которая может стать смертным приговором для Церкви. Все лучше, чем позволить членам братства Черного дыма посадить одного из их числа на престол святого Петра.

Баллестра нагибается, чтобы поднять свой карманный диктофон, и в этот момент чувствует затылком дуновение воздуха. Он хочет обернуться, но не успевает. Нечеловечески сильная рука охватывает его шею. Лезвие кинжала вонзается архивисту в спину, и перед его глазами вспыхивает ослепительная белая молния. Пока лезвие выходит из тела Баллестры и пронзает его снова, он ищет в уме молитву, чтобы обратиться к Богу, в которого так верил. Но с огромной болью в душе он осознает, что его вера умерла и это так же верно, как то, что он сам умирает. Из горла старика архивиста вырывается хрип, эхо которого затихает под сводами Комнаты Тайн.

125

Подземелья Больцано. Отец Карцо только что отпустил руку Марии. Он продолжает бежать. Мария громко кричит его имя, протягивает к нему руку, но он удаляется. Она бежит изо всех сил, но у нее нестерпимо болят ноги. Она не может этого выдержать и замедляет скорость. Сзади все ближе слышно дыхание матери Абигайль.

Мария громко вопит от ужаса, когда руки монахини обхватывают ее шею. Пальцы вонзаются в тело, и Мария падает на колени. Мария чувствует дыхание затворницы на своем лице и ее клыки в своем горле. Теплая жидкость течет по подбородку сумасшедшей старухи. Мария пытается снова закричать, но кровь растекается по ее легким и заглушает крик. Остальные затворницы бросаются на нее. Они рычат, лают, кусают Марию. Сейчас они съедят ее. Мария протягивает руку в сторону выхода из туннеля. А там, далеко, отец Карцо только что дошел до света. Он поворачивается. Он улыбается.

Мария Паркс внезапно просыпается. Ее сознание цепляется за гул двигателей. Он смотрит на свое отражение в иллюминаторе. Далеко внизу блестит под полной луной ледяная вода Северной Атлантики. Мария смотрит на свои часы. С начала полета прошло чуть больше семи часов. Горизонт уже белеет, и тонкая розовая полоска пролегла вдоль изгиба земли. Мария поворачивается к отцу Карцо. Его глаза широко открыты, словно всматриваются в темноту. Он, кажется, не шевельнулся даже на миллиметр с самого момента взлета. Мария вспоминает свой кошмарный сон и прикусывает губу. Воспоминание медленно рассеивается. Она потягивается и произносит:

— А теперь, отец, объясните мне подробно, что мы будем делать в Швейцарии, или я выпрыгну из самолета.

Карцо вздрагивает, словно вопрос Марии вырвал его из глубокого раздумья.

— Что вы хотите знать?

— Все!

Он поворачивается и внимательно оглядывает салон. Пассажиры спят в своих креслах. Священник успокаивается и отвечает:

— Как я уже говорил, меня посылали с одного края планеты на другой, чтобы я расследовал случаи множественной одержимости, которыми, кажется, сопровождались убийства затворниц.

— Случаи чего?

— Множественной одержимости. Это случаи, когда в разных местах по всему миру люди проявляют одинаковые симптомы одержимости духом и повторяют одни и те же слова в один и тот же момент, хотя никогда не встречались друг с другом.

— То есть вы хотите сказать, как будто один и тот же демон одновременно овладевает всеми этими людьми сразу во многих странах?

— Да, что-то в этом роде. Нужно только уточнить, что это были демоны седьмой иерархии — приближенная гвардия Сатаны. Этот вид одержимости встречается очень редко. В особенности если учесть, что каждому случаю такой одержимости демоном соответствует другой, противоположный, когда похоже, что в человека вселяется ангел или что дух Божий говорит его устами, а тело в это время кажется крепко спящим. Во всех этих случаях одержимости светлыми силами на теле человека появлялись стигматы Страстей Христовых — раны от гвоздей на тех местах, где они были у Христа, то есть на ладонях и ступнях, и раны от тернового венца на лбу, голове и надбровной дуге. Такие явления мы, экзорцисты, называем случаями присутствия.

— Это происходит часто?

— Последний раз Церковь зарегистрировала такой случай в январе 1348 года в Венеции. Тело девочки, которую звали Тоскана, внезапно покрылось стигматами Креста. Серьезно и со слезами в голосе Тоскана объявила, что скоро начнется черная чума. Уверяют, что от ее тела во время этих мучений исходил запах розы. По запаху тоже можно отличить один вид одержимости от другого. Люди в состоянии присутствия пахнут розой, а дыхание одержимых отравлено зловонием фиалки.

Немного помолчав, Паркс спрашивает:

— Именно эти случаи одержимости заставляют вас верить в скорое исполнение одного из пророчеств Церкви?

— Мы знаем, что это пророчество уже исполняется, и мы должны любой ценой помешать ему осуществиться. Но чтобы его остановить, мы сначала должны его понять. Вот почему нам нужно разыскать Евангелие от Сатаны.

— А какое отношение к этому имею я?

— Вы случайно узнали тайны, которые вы никогда не должны были раскрыть, специальный агент Мария Паркс. Мало людей за многие века прожили больше часа после того, как узнали то, что знаете вы.

— Без вашей помощи я была бы мертва.

— Может быть, нет. В любом случае вы должны были бы умереть задолго до того, как добрались до монастыря затворниц. То, что вы туда попали, — настоящий подвиг. И вы совершили его благодаря вашему упорству, а также благодаря вашему дару.

— Извините, я не поняла.

— Вы видите то, чего не могут видеть другие, Мария Паркс. Именно поэтому вам удалось пройти так далеко в прошлое по следу Воров Душ. И поэтому же Калеб не убил вас в склепе, когда вы были в его руках.

Мария сосредоточивается, чтобы ничем не выдать своей тревоги. Но экзорцист читает в ее душе, как в раскрытой книге.

— Как вы узнали все это обо мне?

— Церковь — очень хорошо информированное учреждение.

— Что еще вы знаете?

— Почти все.

— Что именно?

— Я знаю, что вы работаете в ФБР, в отделе составления психологических профилей, в секторе кросс-киллеров. Я знаю, что вы лучше всех выслеживаете этих путешествующих убийц. Вы влезаете в их шкуру, усваиваете их способ мышления. Вы становитесь ими.

Молодая женщина выпивает глоток воды, чтобы расправить сжавшееся от тоски горло.

— И что еще вы знаете?

— Я знаю, что вы видите тех мертвых и что вы принимаете снотворное, чтобы попытаться заснуть. Еще я знаю, что вы попали в катастрофу и после этого несколько месяцев были в глубокой коме. Именно из-за этого шока у вас начались видения.

— У меня появился медиумический реактивный синдром. Это все?

— Этого достаточно, чтобы найти евангелие раньше, чем его отыщут кардиналы из братства Черного дыма.

— Я все еще не понимаю, чем могу вам помочь.

— Мы продолжим расследование, которое начал Томас Ландегаард, и выясним, что произошло в тот день в феврале 1348 года, когда евангелие исчезло.

— Ландегаард — это инквизитор, которого папа послал расследовать убийство затворниц на горе Сервин?

— Именно там все началось. Значит, оттуда должны начать и мы — начать с нуля.

— И как вы собираетесь это сделать?

— Использовать ваш дар и мой дар. Я с помощью гипноза заставлю вас войти в тело Ландегаарда.

Наступает тишина: Паркс пытается найти связь между сведениями, которые узнала, — нить, которая соединяет их все.

— Вы сказали, что Калеб не убил меня в склепе из-за того, что вы называете моим даром.

— Это очевидно: иначе вы не находились бы здесь и не вспоминали бы об этом.

— Это верно. Но если он хотел мне только добра, на кой черт он распял меня на кресте?

— Это была инсценировка. Калеб убил вашу подругу Рейчел лишь для того, чтобы заставить вас выйти из тени. Хотя вернее было бы сказать «войти в тень»: вы ведь вошли в темный лес. Иначе он ни за что не стал бы рисковать и отвечать на объявление, которое несчастная Рейчел напечатала накануне своей смерти в геттисбергской газете.

— Вы хотите сказать: Калеб знал, что полиция идет по его следу?

— В его уме нет таких понятий. Вернее будет сказать, что он ощутил ваше присутствие и знал, что вы броситесь в погоню за ним.

— Это глупости!

— К сожалению, нет, Мария. Калеб знал, что только вы одна способны найти его за несколько часов, когда обычные полицейские прочесывали бы лес несколько недель. Вот почему он не убил вас. Он оставил вас жить, чтобы заставить вернуться в прошлое и дойти по следу затворниц до Евангелия от Сатаны. Вы одна в состоянии найти эту книгу, и Калеб знает об этом.

— Вы хотите сказать, что это единственная причина, по которой я нахожусь в этом самолете? Я здесь для того, чтобы найти несущую зло книгу, которую Церковь потеряла во тьме Средних веков? Отец, я ведь уже забыла, какой рукой крестятся!

— Вы знаете, что цари-волхвы сначала собирались убить Христа? Ирод заплатил им за это.

— И что же было дальше?

— Бог Сам указал им путь к яслям, в которых только что родился Его Сын. Привел их туда, чтобы они уверовали. Он мог бы дать им умереть от жажды в пустыне или отдать их на съедение бродячим собакам. Но нет, Он привел их к Христу, чтобы они раскаялись и предали Ирода.

— И что вы хотите этим сказать?

— Что пути Господа неисповедимы, дитя мое. И что этот странный старец больше всего любит использовать неверующих для достижения Своих целей.

126

Ватикан, 7 часов

Кардиналы стоят на коленях на полу собора и молча смотрят на труп монсеньора Баллестры. Тело архивиста распято между мраморными колоннами гробницы святого Петра на дубовом кресте, который убийца привязал к ним канатами. Ладони и ступни пробиты большими гвоздями. Струйки крови еще текут из ран от гвоздей и из перерезанного горла — значит, смерть наступила недавно.

Несчастного Баллестру обнаружил заступивший на дежурство наряд гвардейцев: они увидели у подножия алтаря лужу крови. Начальник швейцарской гвардии приказал разбудить кардинала-камерлинга Кампини. Тот разбудил кардинала Камано, и зазвонили телефоны, соединяя один кабинет с другим, созывая на собрание префектов девяти конгрегаций.

Когда швейцарские гвардейцы сняли тело с гвоздей, прелаты обступили тесным кругом уложенные на мрамор останки Баллестры. Камано опускается на одно колено и наклоняется над трупом. Потом он обращается напрямую к начальнику гвардии — гиганту с холодными глазами и лицом похожим на морду бульдога.

— Его убили здесь?

— Мы не обнаружили никаких следов крови, кроме лужи под телом жертвы. Мы знаем только, что караульные, стоявшие на посту у подъемной решетки, видели, как монсеньор Баллестра вошел в архив примерно в 1:30. Но он не вышел оттуда.

— Значит, его убили там?

— Так мы думаем. Но мы не нашли в зале архива никаких вещественных доказательств — ни крови, ни следов борьбы.

Камано озадачен. Он ощупывает концами пальцев веки Баллестры. Странно: они ввалились и стали дряблыми. Кардинал осторожно раздвигает их большим и указательным пальцами.

Из-под век на седые виски трупа вытекают тонкие струйки крови. Кардиналы что-то шепчут в ужасе, а Камано в это время нагибается ниже и осматривает глазницы. Они пусты. Так в Средние века инквизиция выкалывала глаза тем, кто читал запрещенные книги.

Кардинал Камано надавливает ладонью на подбородок Баллестры, чтобы раздвинуть сжатые трупным окоченением челюсти. Горло архивиста полно свернувшейся крови. Камано направляет луч фонаря в глубь рта и видит на месте языка лишь обрубок. Язык отрезан под корень. Баллестра был еще жив, когда убийца сделал с ним это. Так поступали в прошлом: отрезали языки тем, кто случайно узнал то, что должно было оставаться тайной, чтобы они не могли проговориться. Все это означает, что убийца следует обрядам Святейшей инквизиции. Значит, убийцей может быть только служитель Церкви или историк — специалист по тем временам. Нет, убийца, конечно, священник и историк сразу. Кардинал вытирает пальцы о сутану Баллестры, вздыхает и спрашивает:

— Тогда где же его убили?

— Это невозможно узнать, ваше преосвященство: похоже, что труп принесли сюда с места преступления, а не притащили.

— Как же убийца не оставил на своем пути ни малейшего следа крови и не был задержан вашими гвардейцами, когда шел через площадь Святого Петра со своей жертвой на спине?

Начальник швейцарской гвардии бессильно разводит руками. Камано осматривает сандалии Баллестры. Бороздки на их подошвах наполнены мокрой землей и мелкими камешками.

— Кто-нибудь знает, шел ли ночью дождь?

Начальник гвардии отрицательно качает головой. Камано продолжает осмотр и замечает, что к сутане архивиста прилипли нити паутины. Он проводит рукой по волосам трупа и оглядывает свои пальцы при свете фонаря. На них остались крошки штукатурки и нити старой паутины. Похоже, что Баллестра перед смертью ходил по подземельям. Камано нагибается ниже и чувствует странный запах жженого мяса, который исходит от трупа. Он снимает рясу с Баллестры, и кардиналы в кругу вздрагивают от страха: туловище архивиста превратилось в кусок обугленного мяса. Убийца выжег на нем раскаленным железом четыре буквы — INRI. В темноте собора прозвучал голос начальника швейцарской гвардии.

— Это значит «Иисус, Царь Иудейский», — перевел он.

— Нет. Это значит «Янус, Царь Ада», — ответил Камано.

Кардинал встал и, останавливая по очереди на каждом из кардиналов пристальный взгляд, добавил:

— Это значит, дорогие преосвященства, что братство Черного дыма Сатаны снова распространяется по миру и его члены пойдут на все, чтобы захватить власть над конклавом. И хотите знать самую пикантную подробность того, что случилось?

Из круга прелатов донеслись тихие голоса.

— Так вот, самое пикантное то, что сейчас здесь собрались самые могущественные кардиналы Ватикана. И поэтому весьма вероятно, что сейчас по меньшей мере один член этого братства Черного дыма слышит мои слова.

— Что вы предлагаете?

— Кардиналы — участники собора уже в Ватикане. Поэтому я предлагаю пренебречь приличиями — не отсрочивать конклав, а созвать его сразу после похорон папы.

— А мы не сыграем этим на руку нашим врагам?

— Я думаю как раз наоборот. Для нас единственная возможность вернуть себе контроль над конклавом — заставить братьев Черного дыма открыть их карты раньше, чем они предполагали. В этом случае они могут совершить ошибку и раскрыть себя. Если после этого мы объединим свои голоса и выберем папу, которому сможем доверять, братство Черного дыма проиграет эту партию.

Какое-то время все молчат. Потом кардинал-камерлинг Кампини неуверенно спрашивает:

— А как быть с трупом Баллестры? Надо ли сообщить карабинерам?

— В римскую полицию? А почему бы не в ФБР? Скоро начнется конклав, и ворота Ватикана закроются. Значит, мы в любом случае будем вынуждены разобраться в этом деле своими силами. Вы меня поняли, господа? Ни слова ни о чем! А вы, начальник гвардии, заставьте молчать своих швейцарцев. Иначе я открою посольство в Тегеране только для того, чтобы иметь удовольствие послать вас туда.

— Тайны такого рода оставляют на своем пути много трупов, ваше преосвященство! — раздается из темноты женский голос.

Кардиналы вздрагивают от неожиданности, услышав его. Разгневанный Камано направляет свой фонарь на тень, которая, стуча по полу каблуками, приближается к нему по центральному проходу. Луч освещает высокую и тонкую черноволосую женщину в черном строгом костюме и белом плаще. Сзади нее занимают места в соборе четыре карабинера и несколько полицейских в штатском.

— Кто вы и чего вы хотите?

— Я комиссар Валентина Грациано, ваше преосвященство. Мое начальство поручило мне обеспечить защиту вашей паствы. Я полагаю, вы должны понимать, что за убийствами, которые вы пытаетесь скрыть, последуют новые.

— Увы, мое дитя! Хотя вы римлянка и комиссар, Ватикан — независимое государство. Вы ни при каких обстоятельствах не имеете права входить на его территорию без письменного разрешения его святейшества.

— Такой документ было бы слишком трудно получить в эти траурные дни. Поэтому нам пришлось обойтись без него.

Камано подходит к молодой женщине, чтобы загородить от нее труп Баллестры, и вдыхает волнующий запах, который исходит от нее.

— Вы меня плохо поняли, синьора. Это преступление — внутреннее дело суверенного государства Ватикан и относится только к его юрисдикции. Поэтому я прошу вас немедленно уйти отсюда.

— Это вы меня плохо поняли, ваше преосвященство. Ваши торжественные суды имеют право рассматривать дела о расторжении браков или об отступлении от догматов веры, но не уголовные дела. Вот мое предложение: если вы согласитесь сотрудничать с гражданскими властями Рима, я обещаю вам молчать обо всем.

— А если я откажусь?

В ответ раздается треск и сверкает целый дождь вспышек: это полицейские эксперты фотографируют труп с близкого расстояния.

— Если вы откажетесь, фотографии трупа монсеньора Баллестры завтра появятся на первых полосах крупнейших ежедневных газет нашей планеты. И весь мир узнает внушительный список затворниц, убийства которых Ватикан замалчивает уже несколько недель.

— Это отвратительный шантаж, синьора Грациано. Будьте уверены: я сообщу о нем вашему начальству.

На лице молодой женщины вспыхивает улыбка.

— Доставьте мне удовольствие, ваше преосвященство: называйте меня Валентиной.

127

Мария Паркс, прижавшись лицом к иллюминатору, смотрит на океан, волны которого выделяются среди полумрака. Глыбы пакового льда и гигантские айсберги сталкиваются в серых водных просторах. Потом гребни волн, кажется, замерзают, и Мария видит вдали рваные очертания берегов Гренландии. Она переводит взгляд на свои часы. Еще четыре часа полета, а потом начнется неизвестное. Ей предстоит отправиться в Ад по следам затворницы, умершей в Средние века.

Паркс вздрагивает, словно от боли: мысль о холодной дороге без возврата, которая ее ожидает, заставила ее вспомнить случай, который она считала забытым. Обедая с друзьями в ресторане, Мария согласилась, чтобы цыганка предсказала ей будущее. Это было за месяц до несчастного случая. У Марии пробежала по коже дрожь отвращения, когда шершавые пальцы гадалки сжали ее ладонь. Сначала ее друзья шутили, а потом ладони цыганки стали все сильнее сжимать ее руку, и улыбка замерла на лице Марии. Она подняла взгляд и заметила ужас в глазах гадалки. Смех ее сотрапезников мгновенно оборвался, и наступила мертвая тишина.

Глаза цыганки выкатились из орбит, ее зубы начали странно стучать.

Господи! У нее начинается припадок эпилепсии! — мелькнуло в уме Марии. Пока она это думала, гадалка рухнула на пол.

Паркс смотрит через иллюминатор в ночную тьму. Через неделю после этого вечера та цыганка сумела дозвониться до нее по телефону. Гадалка сумела обмануть бдительность персонала психиатрической лечебницы, куда ее направили. Мария спросила у этой женщины, что она увидела в тот вечер. Цыганка долго не решалась ответить, но потом сказала, что видела склеп и в нем пять распятых тел. После этого снова наступила тишина. Потом голос цыганки снова зазвучал в трубке, и в нем был слышен ужас.

— Слушайте меня внимательно: у меня остается мало времени. Воры Душ приближаются. Они ищут вас. Исчезнут четыре женщины, и вам будет поручено расследовать их исчезновение. Вы не должны углубляться в лес. Вы меня слышите? Главное — не заходите далеко в лес!

— Почему?

— Потому что пятая прибитая к кресту женщина — это вы.

Паркс вытирает слезу. Через несколько дней после этого разговора несчастная цыганка покончила с собой. После нее осталась записная книжка, заполненная рисунками и набросками рисунков, изображавших ее видение. На рисунках были распятые на крестах старые женщины, разрытые могилы и лес крестов. Еще там было несколько видов крепости на вершине горы — укрепленного монастыря. Это был монастырь затворниц на горе Сервин.

Мария закрывает глаза. Отец Карцо был прав: похищая четырех женщин, пропавших в Геттисберге, и оставляя их одежду на краю леса, Калеб знал, что шериф Баннермен в ту ночь позовет на помощь именно ее. Вот почему он убил Рейчел.

Обессилев от этих воспоминаний, Мария засыпает. Через несколько часов, когда она просыпается, самолет начинает спуск к Альпам.

Часть восьмая

128

Венеция, 13 часов

Они одеты в плащи и скрывают лица под серебряными масками. Катера этих людей подходят к пристани дворца-гостиницы Канистро и занимают места вдоль причала. В их тонированных стеклах отражается мутная вода лагуны. Чтобы не привлекать внимания, катера пристают к причалу через разные промежутки времени и становятся не рядом, а среди других лодок. Эти люди не знают друг друга; никто из них никогда не видел себе подобных и не слышал их голосов.

Они выбрали для встречи Венецию потому, что здесь в разгаре карнавал. Никто не удивится, увидев семь черных плащей среди толпы в плащах и полумасках, которая захватила переулки и мосты и будет танцевать до рассвета на множестве балов.

Когда эти люди идут по пристани в своих старинных костюмах, никто не подозревает, что гости, которых сейчас принимают дворецкие, — семь кардиналов из числа самых могущественных князей христианской церкви. Когда было объявлено о готовящемся соборе, они покинули свои епископства, расположенные в дальних концах разных частей света — в Австралии, Бразилии, Южной Африке и Канаде. Место встречи, которая происходит раз в год, выбирают в последний момент, и варианты — от самых огромных роскошных отелей до самых уединенных коттеджей. Ни в одном из них никто не должен даже догадываться, по какой причине собрались эти гости. Вот почему кардиналы всегда скрывают, кто они такие. На тайные собрания своего ордена они всегда приезжают в масках и с аппаратами, искажающими голос. Поэтому же гости не знают друг друга и не стараются познакомиться: иначе братство Черного дыма Сатаны не выживет.

Дворецкие отводят их в уединенные комнаты, где гостям подают закуску. Там они ждут, пока не настанет время начала собрания. В назначенный час прелаты, не говоря друг другу ни слова, садятся на свои места, мимо которых, почти касаясь больших кресел, скользит бесшумный поток прислуги.

Еще через час на место собрания прибывает великий магистр братства Черного дыма. На быстроходном катере, который его привез, даже не выключают двигатель. Швейцарские гвардейцы в костюмах арлекинов опускают трап, а потом наблюдают за окрестностями, пока великий магистр исчезает во дворце. Служители отводят его в зал казематов — подземный зал, когда-то служивший тюрьмой. Кардиналов отвели туда, когда было объявлено о его прибытии. Шепот прелатов затихает. Они встают и кланяются новоприбывшему, потом занимают места вокруг прямоугольного стола, который служители накрыли для обеда. За этим столом они молча поглощают перепелов в винном соусе и сладости, которые ставят перед их глазами. Когда великий магистр решает, что они наелись, он звонит в серебряный колокольчик. Бокалы с вином остаются стоять на столе недопитыми, и звон посуды затихает.

Великий магистр кашляет, чтобы прочистить горло, и начинает говорить. Электронное устройство, встроенное в маску, искажает голос, прежде чем донести его до слушателей.

— Мои дорогие братья! Приближается час, когда папа из братства Черного дыма наконец воссядет на престоле святого Петра.

Над кругом слушателей поднимается тихий гул. Фигуры в масках поворачиваются друг к другу и довольно кивают.

— Но до того как это произойдет, мы должны получить контроль над конклавом, который начнется сегодня вечером. К этой операции мы уже давно готовились с помощью многочисленных полезных назначений и роскошных подарков. Но большинство кардиналов остались бесчувственными к этой лести. Эти старики в рясах, верные трону узурпатора, ни в коем случае не должны нарушить наши планы во время голосования. В своих номерах этого отеля вы найдете адреса их родственников и близких. Срочно передайте их вашим партнерам, чтобы те смогли оказать необходимое давление. А мы сообщим участникам конклава, что судьба их родных и близких зависит от их выбора при голосовании.

— А как быть с теми, у кого нет семьи? — гнусаво произнес один из кардиналов.

— Таких осталось только трое или четверо. Нам надо позаботиться о том, чтобы они не смогли заседать в конклаве.

— Так много сердечных приступов одновременно? Это не привлечет внимания?

— Наши враги знают, что мы существуем, но не знают, кто мы. А мы будем использовать их страх и горе для достижения нашей цели.

Кардиналы обдумывают то, что услышали. Затем великий магистр снова начинает говорить:

— Еще одна новость. Сегодня ночью префект тайных архивов Ватикана сумел пробраться в Комнату Тайн. Мы опасаемся, что он раскрыл наши планы. Поэтому мы были вынуждены убить его и распять его труп на кресте в соборе.

— Почему распять? Не лучше ли было устроить так, чтобы он исчез?

— Из-за страха, мои дорогие братья. Страх — наш самый ценный союзник. Когда наши враги обнаружили этого идиота мертвым и обескровленным, страх вошел в их сердца. Теперь они знают, что мы настолько сильны, что можем нанести удар в самом центре Ватикана. Но остается проблема номер один — наше евангелие. Мы обязательно должны найти его раньше, чем это сделают наши враги. Нам известно, что в Европу только что прилетел экзорцист из Конгрегации Чудес. Вместе с ним эта женщина-агент из ФБР… Как ее зовут?

— Мария Паркс, великий магистр. В монастыре затворниц возле Денвера она узнала много секретов. Это тоже большой риск для нашего ордена.

— Это необходимое зло. Вспомните, что теперь она — наш единственный шанс найти евангелие. Итак, теперь мы должны сосредоточить наши усилия на отце Карцо и этой Паркс. Следите, чтобы с ними ничего не случилось, пока они не найдут евангелие.

— А потом?

— Потом будет поздно.

Наступает тишина.

— И последнее, что я вам скажу перед тем, как мы расстанемся. В одной чаше среди тех, из которых вы пили в этот вечер, была вызывающая мгновенную смерть доза того яда, которым в течение веков славилось наше братство. Это была чаша Иуды.

В ответ на эти слова раздался хор испуганных восклицаний. Один из кардиналов, сидевший на противоположном конце стола, поднес руки к горлу: ему стало трудно дышать.

— Армондо Вальдес, кардинал-архиепископ Сан-Паулу! Я обвиняю вас в измене братству Черного дыма. Это вы рассказали отцу Джакомино, иезуиту, что Комната Тайн существует. Сделав это, вы поступили не только как предатель, но и как дурак. Из-за вас мы теперь должны действовать силой там, где могли бы пройти с помощью хитрости.

У кардинала Вальдеса хватает сил выпрямиться и сорвать маску. Становится видно его искаженное болью лицо. Потом из его рта появляется пузырь черной крови, и Вальдес падает на пол. Его ноги вздрагивают, но мозг уже мертв.

129

Мария Паркс и отец Карцо взяли напрокат автомобиль класса четыре на четыре и теперь, рискуя сломать себе шею, едут на нем в сторону Церматта. Молодой женщине кажется, что с каждым новым виражом, который одолевает машина, массивная холодная гора Сервин все сильнее давит на горизонт и может его расплющить. Мария поворачивается к священнику. Он выглядит озабоченным и печальным. Час назад, выйдя из самолета в аэропорту Женевы, он уединился в телефонной будке терминала, сказав Марии, что источник из Ватикана должен сообщить ему крайне важную информацию. Паркс смотрела, как он набирает номер, а потом стучит пальцами по стеклу, ожидая, пока источник возьмет трубку. Потом его лицо исказилось, и он вышел из будки. Мария поняла: Карцо только что потерял друга.

Вот и Церматт. Оставив автомобиль на безлюдной стоянке, от которой поднимались вверх несколько троп, они идут пешком вдоль отрогов горы Сервин по тропинкам, предназначенным для мулов. День хмурый, вершины одна за другой исчезают под толстым покрывалом из тумана. Снег скрипит под ногами двух путников. Мария выбилась из сил. Она задыхается и открывает рот, чтобы сказать, что она больше не пройдет ни метра. Но в этот момент священник останавливается и указывает на затерянную в тумане точку.

— Это там, наверху.

Она поднимает глаза и смотрит на отвесный, как стена, склон. Но сколько ни вглядывается, не видит ничего, кроме серой обледеневшей поверхности камня.

— Вы уверены, что это здесь?

Карцо подтверждает свои слова. Мария прищуривается. В конце концов ей удается рассмотреть на фоне скалы очень старую крепость, тоже серого цвета. Мария проводит взглядом по скале: на обледеневшем камне нет ничего, за что можно было бы удержаться. У нее вырывается вздох, который мгновенно превращается в пар в этом ледяном воздухе.

— Сколько времени в монастыре никто не живет?

— В нем никто не жил с тех пор, как были убиты затворницы. Правда, община монахинь ордена траппистов укрылась в нем в начале Второй мировой войны.

— Но они здесь не остались?

— В конце войны отряд американских солдат взломал засовы на воротах монастыря. Внутри американцы обнаружили трупы монахинь. Одни тела были изуродованы, другие висели в петлях. Предполагают, что несчастные монахини стали убивать друг друга, а те, которые выжили, сошли с ума, съели трупы своих жертв и потом покончили с собой.

— Вы хотите сказать — как затворницы из Сент-Круа?

Священник ничего не отвечает.

— Спасибо, что подняли мне настроение. Как здесь поднимаются наверх?

— Подъем вон там.

Немного пройдя вдоль утеса, они замечают стальные брусья, вделанные в скалу. Когда они, держась за эти опоры, поднимаются на вершину, холодный металл обжигает им ладони.

130

Карцо и Паркс на головокружительной высоте перешли по ледяному мосту через расселину и теперь, почти прижимаясь к стене монастыря, идут вдоль нее к пролому такому узкому, что в него с трудом может протиснуться боком один человек. Паркс пролезает в эту дыру следом за священником. Стоны ветра, который воет снаружи, теперь доносятся до нее словно издалека. Воздух за стеной холоден как лед и неподвижен.

Прислушиваясь к звуку своих шагов по цементному полу, Мария Паркс закрывает глаза и вдыхает воздух этих коридоров. Пахнет сырой землей и пылью, а еще — кожей. И ее запах самый сильный. Как будто запретные рукописи, которые в течение веков хранились в монастыре, пропитали им эти стены. У камней есть память.

Паркс сосредоточивает внимание на факеле, который отец Карцо только что зажег. Огонь потрескивает на ветру: в коридоре дует, словно на верхних этажах только что открылась дверь.

Они продолжают идти вперед — теперь уже по широкому коридору, пол которого с легким наклоном поднимается вверх. Мария оглядывает потолок — и замечает бесчисленное множество оранжевых шариков. Словно факел отца Карцо зажигает на их пути множество маленьких фонарей. В коридоре раздается пронзительный писклявый крик. Это не просто высокие ноты, это ультразвук!

— Карцо! Сейчас же погасите к черту этот хренов факел!

Священник инстинктивно останавливает и поднимает факелвверх. Сначала кажется, что потолок и стены покрыты толстым слоем листвы, в которой гаснет свет факела. Потом эта завеса из листьев начинает яростно бить по воздуху и превращается в целый лес крыльев, между которыми высовываются клыкастые морды.

— Господи Иисусе, всемогущий и всемилостивый! Закройте лицо и бегите изо всех сил!

Кажется, что потолок и стены рушатся. Но это огромная стая летучих мышей слетает со стен. Отец Карцо размахивает факелом, прокладывая себе путь. По коридору разносится запах горящего мяса. Мария, немного отупевшая от этой вони, хватается за рясу экзорциста. И тут когти крылатых грызунов вцепляются в ее волосы. В ужасе Мария выхватывает из кобуры свою защиту от всех опасностей — пистолет и стреляет в морду маленького зверя. Три коротких выстрела в упор гремят у нее под ухом, и что-то густое течет по затылку.

— Не останавливайтесь, иначе мы погибли!

Где-то в глубине живота у Марии вспыхивает гнев. Нет уж! Она не позволит, чтобы мыши-вампиры сожрали ее живой и потом обглодали труп до костей! Она яростно кричит и, подчиняясь крику Карцо, изо всех сил толкает священника вперед.

131

Рим, 14 часов

Комиссар Валентина Грациано закрывает дверь комнаты монсеньора Баллестры. В воздухе пахнет так, как обычно пахнет от стариков. Насколько Валентина может рассмотреть в темноте, почти все пространство комнаты занимает большая кровать, обитая красной тканью. Над ней висит распятие, украшенное сухими ветками. Справа от кровати стоят массивный и тяжелый шкаф и низкий столик, оба из черешневого дерева, и отгороженный занавеской туалет. Еще Валентина видит письменный стол и на нем — стопку папок с бумагами, компьютер и принтер.

Согласно докладу охранников, дежуривших ночью, монсеньор Баллестра прошел за подъемную решетку архива примерно в 1:30. Странное время для работы. «Не такое уж странное», — сказал ей в соборе кардинал Камано и объяснил, что убитый страдал бессонницей. Когда Баллестра не успевал выполнить какую-то работу, он, если не мог заснуть, часто использовал ночные часы, чтобы наверстать время. Валентина покивала, чтобы кардинал поверил, будто сумел ее обмануть. Но, выйдя из собора, она сразу же позвонила в центральный комиссариат и попросила передать ей список телефонных звонков, принятых и сделанных архивистом с 21 часа до часу утра. Дивизионный комиссар Пацци едва не задохнулся на другом конце провода.

— А установить прослушку в Белом доме ты, случайно, не хочешь?

— Мне просто нужно знать, звонил ли кто-то убитому в последние часы перед убийством. А кто убитый — кардинал, космонавт или канадский лесоруб, на это мне наплевать.

— Валентина! Я послал тебя туда обеспечивать безопасность участников конклава, а не гадить в Ватикане. Ты уже наложила достаточно дерьма в Милане и в Тревизо.

— Гвидо! Если бы действительно хотел не поднимать шума, ты послал бы кого угодно, только не меня.

— Все-таки береги свою задницу! На этот раз ты расследуешь не дела судей или продажных политиков. Это Ватикан, черт бы тебя побрал! Поэтому веди себя вежливо со священниками и крестись, когда проходишь под статуей святого. Иначе я постараюсь, чтобы тебя перевели в Палермо, в службу сопровождения, обеспечивать на близком расстоянии защиту раскаявшихся крестных отцов.

— Перестань грубить и пришли мне то, о чем я прошу.

— Ты меня достала, Валентина! И во-первых, почему ты решила, что это оно?

— Что «оно»?

— Преступление.

— Надо быть в очень большом отчаянии, чтобы перерезать себе горло и выколоть глаза, а потом самому прибить себя гвоздями на высоте двенадцати метров от пола. Ты так не считаешь?

— О’кей! Я посылаю тебе этот список. Но ты пообещай мне вести себя разумно.

Через десять минут Валентина получает СМС со списком звонков, которые монсеньор Баллестра принял на свой телефон в последние несколько часов перед смертью. Первая группа вызовов была гораздо больше, чем все остальные, и относилась ко времени от 21 до 22 часов. Звонки были в основном из Ватикана, несколько из Рима и еще несколько из различных итальянских и европейских городов. Такое оживление естественно в эти беспокойные часы сразу после смерти папы. Шесть звонков за время от 22 до 23 часов. Потом — ни одного вызова до 1:02. Именно этот звонок из международного аэропорта Денвера разбудил архивиста среди ночи. Валентина убеждается в этом, посмотрев на будильник Баллестры. Будильник был установлен на пять часов. Старик вставал рано, но не страдал бессонницей.

Она осматривает следы, которые Баллестра оставил, уходя. Простыни смяты, ночная одежда валяется на полу рядом с тапочками. В большой спешке он только надел сутану и обул сандалии. Она опускает руку в умывальник и проводит ладонью по стенкам — ни малейшего следа влаги. Такими же сухими оказываются водопроводный кран и зубная щетка, щетину которой она ощупывает большим пальцем.

Валентина берет в руку тяжелый стеклянный флакон и принюхивается к запаху, который исходит из него. Аромат одеколона, сильный, с нотой амбры. Так же пахнет в комнате. Значит, монсеньор Баллестра все-таки потратил секунду на то, чтобы обрызнуть лицо любимым одеколоном, и сразу же ушел из комнаты, позабыв закрыть флакон.

На низком столике Валентина замечает радиотелефон. Она присаживается на край кровати, нажимает на клавишу «повтор» и смотрит, какой номер появился на экране. Номер 789–907; он же стоит последним в списке, который она получила от дивизионного комиссара Пацци. Это звонок из Ватикана. Кто-то звонил с этого номера в 5:30, то есть больше чем через четыре часа после того, как Баллестра исчез в залах архива. Валентина слышит звучащие в пустоте гудки, потом кто-то снимает трубку и произносит:

— Архив Ватикана. Я вас слушаю.

У него сильный швейцарский акцент. Женщина-комиссар заканчивает разговор и со вздохом кладет телефон обратно на столик. Возможно одно из двух. Или Баллестра вернулся сюда и позвонил по телефону перед смертью, но тогда почему никто не видел, как он выходил из архива?

Или кто-то другой звонил по его телефону из его комнаты. Кто-то, знавший, что Баллестра умер. Например, его убийца.

132

В тот момент, когда Мария Паркс и Карцо уже потеряли надежду добраться до конца коридора, они наконец натыкаются на дубовую дверь бывшей трапезной монастыря. Дверь закрыта, но, отбиваясь от когтей и зубов, они ухитряются проскользнуть внутрь и захлопнуть ее перед массой вопящих летучих мышей. Примерно десять животных все же попали в трапезную, уцепившись за спины беглецов. Одна мышь вонзает клыки в руку Карцо, другая в его горло, и, чтобы они разжали челюсти, Марии приходится их убить. Остальные взлетают, шурша крыльями. Мария расстреливает их как мишени во время тренировки и всаживает каждой в живот по две пули калибра девять миллиметров. В трапезной снова становится тихо.

Пока священник зажигает несколько факелов, Мария падает на колени и изучает комнату взглядом. Трапезная затворниц была вырублена в горе. Длина помещения больше двухсот шагов, а ширина — около шестидесяти. Вдоль его длинных сторон стоят четыре ряда тяжелых столов. Здесь средневековые затворницы собирались вместе, чтобы молча съесть свое обычное кушанье — чечевичную похлебку.

В дальнем конце зала она видит помост, обтянутый красной тканью. На нем все еще стоит старое деревянное кресло: его по какой-то загадочной причине пощадили прошедшие века. Справа среди пыли и крысиного помета возвышаются столик для книг и табурет, накрытый простыней. На него садилась затворница, которую назначали читать предписанные на этот день тексты. Она цедила сквозь зубы слова приводящих в ужас посланий или отрывки из Евангелия под грохот мисок и шум, производимый набитыми похлебкой ртами.

Паркс закрывает глаза и чувствует, как давние запахи постепенно наполняют ее ноздри и забытые шумы отпечатываются в ее ушах. Постепенно ее ум цепенеет, а звуки шагов отца Карцо словно растворяются в воздухе.

Когда она снова открывает глаза, отец Карцо исчез, и в трапезной горит тусклый свет. В ледяном воздухе сильно пахнет воском и маслом для ламп. Мария с трудом подавляет крик изумления: она видит за столами затворниц. Она слышит, как их башмаки шаркают по полу, видит, как их руки подносят похлебку ко ртам и как эти рты с шумом втягивают пищу.

Мария переводит взгляд на кресло. В нем сидит монахиня, возраст которой невозможно определить. Эта женщина закрыла глаза и, кажется, спит. Рядом с помостом назначенная монахиня, запинаясь, читает какое-то послание. Одна из затворниц, несомненно, встревожена близким соседством своих сестер, и у нее вырывается что-то вроде звериного ворчанья. Другие полные рты откликаются на этот звук целым хором хихиканий и смешков. Так смеются сумасшедшие, которых даже удары хлыста не могут заставить замолчать. Монахини визжат, хрюкают и урчат под взглядом Марии. И тут кровь застывает у нее в жилах: с башни доносится звон колоколов, означающий тревогу. Она вздрагивает так, что едва не подскакивает на месте. Дверь трапезной только что распахнулась. На пороге стоит еще одна неожиданно явившаяся сюда затворница. Монахини за столами роняют ложки и поворачиваются к своей настоятельнице, которая только что открыла глаза. Паркс понимает, что видит ночь, когда на монастырь напали Воры Душ, — 14 января 1348 года, сразу после первой вечерней службы.

Она закрывает лицо руками, чтобы не видеть, как затворницы с воплями убегают из трапезной. Все это множество тел и запахов касается ее, проносясь мимо. И тут она застывает от страха: чья-то рука сжала ее плечо.

133

Валентина направляет свой фонарь на письменный стол монсеньора Баллестры. Под бумагами мигает красный огонек. Она сдвигает в сторону стопу бумаг и обнаруживает автоответчик. На его экране отмечены два сообщения. Первое поступило в 1:02, второе в 5:30 — тот самый звонок в архив. Валентину охватывает рабочий азарт. Баллестра, поднятый с постели среди ночи, должно быть, ответил не сразу, и автоответчик успел включиться. Остается узнать, почему он зарегистрировал также исходящий звонок в 5:30. Это, несомненно, ошибка пользователя. Если только старик архивист не имел привычки записывать все свои телефонные разговоры. Например, чтобы прослушивать их заново. Или он мог сохранить разговор в памяти ответчика, чтобы потом записать на бумаге, где и когда встречается с кем-то. А может быть, он опасался чего-то?

Валентина включает телефон и набирает номер центрального комиссариата. На другом конце какой-то служащий отвечает:

— Алло?

Валентина улыбается: она услышала, как автоответчик автоматически включился, чтобы записать разговор.

— Говорит комиссар Грациано. Есть ли для меня сообщения?

— Нет. Но дивизионный комиссар Пацци просит вас срочно позвонить ему.

Валентина прерывает связь. Теперь на экране автоответчика отмечены три записанных разговора. Она стирает свой и нажимает на кнопку «чтение», чтобы прослушать запись от 1:30 — разговор с тем, кто звонил из Денвера. Несколько гудков. Потом из аппарата начинает металлически звучать голос архивиста.

Валентина слушает этот разговор до того момента, когда голос Карцо потонул в треске помех. Потом она закрывает глаза и какое-то время сидит неподвижно, прислушиваясь к биению своего сердца. Если то, что она сейчас услышала, не плод ее воображения, она имеет дело не с простым уголовным преступлением, а с хорошо спланированным заговором внутри Ватикана. Это короткий путь к должности дивизионного комиссара — или в морг.

Молодая женщина смотрит на факс. Архивист мог не знать, что современные факсы сохраняют в памяти последние принятые сообщения; если не знал, то ей повезло.

Валентина нажимает на кнопку повторной печати. Принтер выплевывает новый лист. Она берет его из лотка. Получилось! Семь цитат из семи книг, которые надо сдвинуть с места в зале архива. Она кладет лист в карман и нажимает другую кнопку, чтобы прослушать автоматическую запись исходящего звонка от 5:30. Включается автоответчик.

Телефон звонит в пустоте, и между гудками слышно чье-то дыхание. На секунду у Валентины возникает надежда, что голос, который она услышит, окажется голосом Баллестры. Но потом она вспоминает, как труп зарезанного архивиста лежал в соборе под вспышками фотоаппаратов. Последний гудок, и кто-то произносит:

— Архив Ватикана. Я вас слушаю.

Валентина едва не подпрыгивает на месте. Тот же сильный швейцарский акцент, тот же голос, который ответил ей, когда она нажала кнопку «повтор» на телефоне. Голос незнакомца с записи от 5:30 отвечает:

— Дело сделано.

Тишина.

— Кто у аппарата?

— Я.

— Вы?

— Да.

— Откуда вы мне звоните?

— Из его комнаты.

— Вы с ума сошли? Немедленно кончайте разговор и уничтожьте все следы того, что вы там были. Вы нашли список цитат?

— Ищу.

— Найдите его, черт возьми, и убирайтесь оттуда, пока вас не заметили.

Щелчок: человек из архива положил трубку.

Валентина чувствует пьянящий, головокружительный восторг; она наслаждается этим чувством, как дорогим вином. Баллестра попал в западню, но до этого успел обнаружить что-то, и это стало для него смертным приговором! Остается узнать, что он обнаружил. А чтобы это сделать, ей нужно пробраться в архив Ватикана.

134

— Проснитесь, Мария!

Паркс открывает глаза и видит наклонившееся над ней лицо отца Карцо.

— Больше не закрывайте глаза, пока я не дам вам команду это сделать.

— Почему?

— Потому что именно в этом зале затворниц запытали до смерти в ту ночь. Это место опасно для тех, кто может вернуть их к жизни.

— Это было похоже на сон.

— Но это был не сон.

— Простите, я вас не поняла.

— Мария, очень важно, чтобы вы поняли, какой смертельной опасности подвергаете себя во время своих трансов. Из-за своего дара вы совмещаетесь с другим человеком не только мыслями, вы сливаетесь с ним вся целиком. В любой момент вы можете быть заперты в своих видениях или получить жестокий удар.

Паркс вспоминает об ужасной боли, которую чувствует каждый раз во время расследования, переживая пытки, которые вынесли жертвы серийных убийц. Отец Карцо прав: в своих видениях она не просто наблюдатель, она их часть.

Карцо подводит ее к помосту и усаживает в кресло. Изъеденный червями деревянный каркас скрипит под тяжестью ее тела. Отец Карцо открывает маленький мешочек, достает оттуда шприц и наполняет его прозрачной жидкостью.

— Что это?

Священник затягивает жгут вокруг ее руки и нажимает на поршень шприца, чтобы выдавить пузырьки воздуха.

— Это шаманское средство, — отвечает он. — Оно расслабляет мускулатуру. Колдуны из племени яномани пользуются им, когда вступают в контакт с лесными духами. Оно поможет вам расслабиться и ограничить возможное влияние ваших видений на ваш ум.

Мария морщится, когда игла прокалывает ее кожу. Жидкость, которая вливается в ее вены, вызывает сильное жжение. Мария почти чувствует, как шаманское средство растекается по ее организму и растворяется в нем. Потом жжение прекращается, и ее сознание начинает затуманиваться. Она смотрит на отца Карцо и видит странный синеватый свет вокруг его лица. С трудом двигая языком, она спрашивает:

— А что теперь?

— Старую затворницу, которая сумела бежать отсюда в ту ночь и унесла Евангелие от Сатаны, звали мать Габриэла. Судя по данным, которые мы смогли найти в архивах, она стала управлять этой общиной после самоубийства матери Маго де Блуа.

— Той, которая бросилась со стены после того, как узнала, что написано в том евангелии?

— Да. Очень вероятно, что мать Габриэла сидела в этом кресле в тот вечер, когда Воры Душ напали на монастырь.

— Я видела ее.

— Извините, я вас не понял.

— Я увидела ее в том видении, которое вы прервали. Она действительно сидела там.

— Это поможет нам войти в контакт с ней.

— С ней?

— Я хочу сказать — с ее душой. Или, вернее, с ее воспоминаниями.

— Я вас не понимаю.

— На поверхности земли есть много странных мест, которые глубоко пропитаны воспоминаниями о драмах, которые там произошли. Это могут быть дома с привидениями, проклятые леса, а могут быть такие монастыри, как этот. Его стены до сих пор помнят ужасные события, о которых люди забыли.

— У камней есть память?

— Да, что-то вроде нее.

— Я думала, что вы хотите установить контакт с инквизитором Ландегаардом.

— Это мы сделаем потом. Сначала мне нужно точно знать, что произошло в тот день. Но очень важно, чтобы вы помнили одно: все затворницы с горы Сервин, кроме матери Габриэлы, умерли в ночь 14 февраля 1348 года. Вы ни в коем случае не должны вмешиваться в ход событий, свидетельницей которых станете. Вы должны сосредоточиться только на матери Габриэле. Если вы измените хоть что-нибудь в том, что произошло, она может умереть. И вы умрете вместе с ней.

Мария Паркс молчит.

— Вы готовы? — спрашивает отец Карцо.

Мария кивает. Она не может произнести «да»: от тревоги в горле у нее словно застрял ком.

— Закройте глаза. Полностью очистите ваш ум. Он должен быть пустым. Изгоните из него всякий страх и всякий гнев.

Молодая женщина старается уменьшить напряжение, которое накапливается в ее мышцах.

— Теперь слушайте только мой голос. Все, кроме него, сейчас не важно. Только мой голос будет вести вас по извилистому пути вашего видения. Когда вы войдете в более глубокий гипноз, вам будет казаться, что вы больше не слышите этот голос. Но каждое мое слово по-прежнему будет отпечатываться в вашем подсознании. Поэтому очень важно, чтобы вы, засыпая, слушали мой голос. Он один будет иметь силу вернуть вас сюда, если наш опыт окажется неудачным.

Мария все слабее борется с оцепенением, но ей удается произнести те несколько слов, которые еще плавают на поверхности ее сознания:

— Что мне делать, если я окажусь в опасности?

— Тише! Вы не должны говорить. Если вы окажетесь в опасности, просто сожмите кулаки, и я верну вас сюда. А сейчас сосредоточьтесь на матери Габриэле. Она сидела там, где сидите вы. Ее ладони лежали там, куда вы положили свои. Вы чувствуете ее?

Начинает дуть ветер. Голос отца Карцо звучит все тише. Мария чувствует, как ее живот тяжелеет, а груди обвисают внутри бюстгальтера. Ее ягодицы становятся мягче, мышцы рук повисают складками внутри рукавов. Вместо джинсов и куртки ее тела касается жесткая ткань монашеской рясы. Ее поясница становится шире, а гениталии уже. Зубы раздвигаются во рту и становятся гнилыми. Ноздри начинают чувствовать кислый запах, похожий на запах уксуса. От этого запаха она недавно проснулась в монастыре возле Сент-Круа.

Мария Паркс все больше входит в тело матери Габриэлы. Теперь она снова слышит визгливый скрип мисок, по которым скребут ложки, шуршание башмаков по полу и хихиканье затворниц, собравшихся за столами. Открыв глаза, она видит бледный свет свечей. Вечер 14 января 1348 года — года великой черной чумы.

В тот вечер мать Габриэла уснула в своем кресле, убаюканная дребезжащим голосом затворницы, читавшей у столика для книг молитву против демонов. В эти несколько секунд отдыха настоятельница видела во сне водосточные трубы, из которых льется дождевая вода, трупы, оставленные лежать в ручьях, и своры бродячих собак в городах, уничтоженных чумой. Еще ей приснились странные всадники в монашеских рясах с капюшонами. Держа в руках факелы, они мчались, не жалея коней, к ее монастырю. Она внезапно проснулась оттого, что открылась дверь трапезной. Вошедшая монахиня делала знаки руками и все время показывала на темноту снаружи. Мать Габриэла поняла, что всадники действительно приближались.

135

Кардиналам сообщили, что конклав обязательно начнется в ближайшее время. После этого камерлинг приказывает запереть тяжелые ворота Ватикана, отделяя безмолвных прелатов от толпы верующих, которая продолжает заполнять площадь Святого Петра. Потом он ставит у входа в собор швейцарских гвардейцев — регулировать очередь паломников, пришедших преклонить колени перед останками папы. Эта бесконечная очередь тянется от моста Святого Ангела. Несмотря на моросящий дождь, обычный для Рима в это время года, людской поток не иссякнет еще несколько дней.

Комиссар Валентина Грациано, раздвигая толпу, только что дошла до здания архива. Она показывает свой пропуск и проходит за цепь гвардейцев. По алебардам, которыми они вооружены, текут струи дождя.

Внутри здания книжные шкафы и статуи затянуты черной тканью, и Валентине кажется, будто она идет по кладбищу. Когда она приближается к подъемной решетке, офицер, стоящий на посту перед этим входом, приказывает гвардейцам скрестить алебарды, а сам протягивает руку за пропуском. Валентина подает ему то, что он требует.

Пока офицер осматривает документ, женщина-комиссар пытается вспомнить, где она уже видела это бульдожье лицо. А вспомнив, напрягается всем телом: одетый в камзол великан, который сейчас вертит в руках ее пропуск, — сам командующий швейцарской гвардией Ватикана! Это его внушительный силуэт она видела рядом с кардиналом Камано, когда вошла в собор и привлекла к себе внимание всех, кто там был. Она особенно хорошо запомнила начальника гвардии потому, что он при ее приближении сделал шаг назад, в тень, словно не хотел, чтобы она запомнила его лицо. Это показалось ей странным. Странно и то, что офицер на такой высокой должности тратит время у решетки в архиве, когда в соборе уже начались обряды прощания с телом папы.

Начальник гвардии внимательно разглядывает Валентину. Она с трудом выдерживает этот взгляд — холодный и бесчеловечный. Он знаком приказывает Валентине оставаться там, где она стоит, потом поднимает трубку телефона и что-то шепчет в нее. Молодая женщина снимает обертку с жевательной резинки и кладет жвачку в рот, чтобы скрыть нетерпение. Великан прекрасно знает, что пропуск подлинный, потому что сам его подписал. Значит, он старается выиграть время, и его люди, возможно, сейчас убираются в секретных залах архива.

Валентина терпеливо жует резинку под взглядами наблюдающих за ней издали гвардейцев. Звонит телефон. Начальник гвардии снимает трубку и слушает ответ. Валентина сжимает кулаки в карманах плаща. Вряд ли ему звонят из папской канцелярии. Скорее всего, это соучастник сообщает ему, что уничтожение доказательств закончено. Перестань бредить, Валентина! — приказывает она себе. Этот здоровенный болван, наряженный как для балета, просто делает свою работу.

Начальник гвардии кладет трубку и возвращает Валентине пропуск.

— Будьте осторожны! — предупреждает он. — Ступеньки здесь скользкие. Мне бы не хотелось, чтобы вы споткнулись в темноте и разбили свой красивый затылок.

Валентина вздрагивает, услышав голос великана. У него акцент швейцарцев из кантона Вале. Это он снял трубку, когда она нажала на кнопку «повтор» телефона Баллестры. И это ему убийца архивиста звонил из комнаты своей жертвы.

— Что-то случилось?

— Простите, вы о чем?

Валентина едва не падает от слабости, когда взгляд великана снова погружается в ее глаза.

— Вы очень бледны.

— Просто у меня небольшая температура. Должно быть, это грипп.

— Тогда вам стоит вернуться домой, пока еще есть время, — говорит он со своим сильным акцентом кантона Вале.

В его взгляде зажигается насмешливый огонек, но Валентина готова поклясться, что это не обычная насмешка. Это пламя откровенной злобы. Нет, даже не злобы, а безумия. Швейцарец сошел с ума. Он чокнутый. У него не все дома и поехала крыша.

Черт возьми, Валентина! Ты прекрасно видишь, что он все знает. И понимаешь, что он, должно быть, поставил своих охранников внизу лестницы. Ты что, думаешь, он позволит тебе пойти по следам Баллестры и выйти на него самого?

Валентина уже собирается отказаться от своего намерения, но великан внезапно отводит от нее взгляд и делает своим подчиненным знак поднять решетку. У молодой женщины подкашиваются ноги. Надо удирать отсюда! Придумать какую угодно неожиданную причину для ухода, бежать со всех ног к карабинерам и сказать им, чтобы они арестовали этих подлецов. Надеть наручники на командующего гвардией в разгар церемонии прощания с папой? А какие у тебя доказательства? Голос с акцентом Вале на гребаном автоответчике? Ни черта он не значит, Валентина! Они швейцарцы и все говорят со швейцарским акцентом. Кончай бредить!

И все-таки, если бы Валентина могла поступать, как кричал ей ее инстинкт, она раздавила бы каблуком яйца этому типу и зажала бы его шею между ног. Вместо этого, когда решетка со скрежетом поднялась, ноги Валентины сами понесли ее к разинутой, как пасть, дыре, за которой начиналась лестница.

136

Отец Карцо стоит на коленях лицом к Марии Паркс, которая извивается в кресле. Он беспокоится. Сначала транс проходил хорошо: молодая женщина как будто мирно спала. Но только что на ее лице стали появляться одна за другой гримасы ужаса, а мышцы рук напряглись под ремнями. И главное — она начала стареть. Да, Паркс стареет, хотя его ум отказывается это признать. Сначала кожа на лице обвисла и покрылась морщинами. Теперь увядает шея, и все лицо оседает, как подтаявший сугроб.

Карцо убеждает себя, что это ему кажется из-за того, что факелы светят слабо. Но когда волосы молодой женщины начинают седеть, ему все же приходится признать, что она превращается. Внезапно Мария начинает громко кричать чужим голосом:

— Назад, проклятые! Вам нельзя входить сюда!

Эти слова мать Габриэла крикнула с крепостной стены всадникам, которые собирались под этой стеной, чтобы штурмовать монастырь. Это были бродячие монахи без Бога и без господина, разбойники и еретики, одичавшие в эти дни чумы, когда закон меча занял место Божьего закона.

Пожар, который сжигает деревню Церматт, огненными языками лижет крыши, поедает балки ее домов и освещает горы. Всадники убили всех жителей деревни и подожгли дома, чтобы не было свидетелей того, что сейчас произойдет выше Церматта.

Примерно сто коней уже приплясывают от нетерпения и скребут землю копытами у подножия утеса. Мать Габриэла повторяет свое предупреждение. Услышав крик, прилетевший с вершины скалы, монахи поднимают головы. В свете луны их глаза блестят, как драгоценные камни. Мария Паркс смотрит на это море огней, пока мать Габриэла наклоняется вниз с крепостной стены. Потом она слышит голос, поднявшийся над рядами всадников. Кажется, что это говорит мертвец.

— Спустите канаты, чтобы мы смогли подняться! Спустите нам канаты, или мы проглотим ваши души!

В толпе жмущихся одна к другой затворниц, которые уже собрались на стене, начинаются стоны и причитания. Матери Габриэле приходится прикрикнуть на монахинь, чтобы они замолчали. Затем она снова во весь голос обращается к всадникам:

— Что вы ищете в этих местах, грабители и поджигатели, подобные бродячим псам?

— Мы ищем евангелие, которое было украдено у нас. Вы незаконно храните его за этими стенами.

Мать Габриэла дрожит от страха: она поняла, кто такие эти монахи и какую книгу они хотят вернуть. Но она отвечает:

— Сочинения, которые хранятся в этом монастыре, принадлежат только Церкви и все отмечены печатью Зверя. Поэтому ступайте своей дорогой, если у вас нет приказа об изъятии книги от его святейшества папы Климента VI, который правит в Авиньоне.

— У меня есть приказ сильней папского, женщина. У меня есть приказ выступить в поход, подписанный самим Сатаной. Спустите нам канаты или, клянусь демонами, которые нас ведут, вы будете умолять, чтобы мы вас убили!

— Раз вы пришли от Дьявола, возвращайтесь к нему и скажите ему, что я подчиняюсь только Богу!

Вдоль всей стены взлетает к небу громкий крик: так Воры Душ отвечают на ее слова. Кажется, что всадников много тысяч и что их голоса бесконечно сталкиваются между собой. Потом снова наступает тишина. Монахиня снова наклоняется вниз и холодеет до костей от ужаса: Воры Душ вонзают свои когти в трещины гранита и поднимаются по скале без труда, словно ползут по ней.

— Мария, сейчас вам надо проснуться.

Отец Карцо трясет Марию. Она дышит неровно и со свистом.

Мать Габриэла бежит и уводит за собой затворниц в подвалы монастыря. Перед тем как исчезнуть из вида в тайных коридорах, она оглядывается. Некоторые монахини окаменели от ужаса и отстали. Несколько из них бросаются со стены, чтобы спастись от ожидающей их судьбы. Другие в слезах становятся на колени в тот момент, когда тени перелезают через парапет. Воры Душ ломают им шеи и сбрасывают их в пропасть.

Карцо поднимает веки Марии. Ее глаза изменили цвет! От шаманского снадобья зрачки расширились, и ее взгляд кажется мертвым, словно ее сознание полностью растворилось в сознании затворницы. Такое полное слияние с чужим умом — редкий случай. До сих пор Карцо наблюдал его только у одержимых, которые находятся на высшей стадии Зла. Он снова трясет Марию, теперь уже изо всех сил. Он любой ценой должен вырвать ее из транса, она будет привязана ремнями к кровати в психбольнице, а ее ум навсегда застрянет в уме старой монахини, которая умерла больше шестисот лет назад.

— Мария Паркс, вы слышите меня? Сейчас вы должны проснуться!

Когда экзорцист выпрямляется, ладонь Марии вдруг взлетает с подлокотника кресла и с удивительной силой сжимает его ладонь. Его пальцам больно, и он пытается освободить их. Но в этот момент он застывает, услышав замогильный голос, который звучит из неподвижного рта молодой женщины.

— О боже, они идут сюда… — произносит этот голос.

137

Мать Габриэла и ее затворницы укрылись в запретной библиотеке крепости. Там монахини встали в ряд от пыльных полок до каминов, в которых только что разожгли огонь пучками хвороста, и стали передавать книги одна другой по цепочке. Последняя в ряду бросала в горящий очаг проклятые страницы, которые никто не должен прочесть.

Оставив их заниматься этим делом, мать Габриэла открывает потайную дверь и тихо проскальзывает в другой тайный зал. Закрыв за собой дверь, настоятельница опускается на колени и, разбив цемент, вынимает из кладки гранитный блок, и открывается тайник с несколькими шкатулками внутри. Настоятельница достает их и ставит на пол, а потом взламывает замки. Она вынимает оттуда свертки из вощеной ткани и льняных простыней и разворачивает их. Становятся видны разрозненные человеческие кости и череп в венке из колючек. У матери Габриэлы начинают дрожать руки. Она вспоминает то, что случилось сорок лет назад…

Это она тогда нашла труп матери Маго де Блуа у подножия крепостной стены. Это она стерла надпись, которую самоубийца написала собственной кровью на стене своей кельи. Найдя причину ужасного поступка матери Маго на страницах Евангелия от Сатаны, мать Габриэла сообщила обо всем папе. Его святейшество тайно послал в занятую мусульманскими армиями Святую землю отряд монахов доминиканского ордена и рыцарей-архивистов. Они нашли вход в пещеры на горе Гермон. Защитившись привезенными с собой средствами против пауков и скорпионов, которыми кишело святилище, они вынесли оттуда труп Януса и разделили между собой его кости, а потом расстались и вернулись на родину каждый отдельно. Эти останки охрана из воинов благородного происхождения потом перевезла в монастырь на горе Сервин и отдала на хранение затворницам. С тех пор прошло сорок лет…

Мать Габриэла укладывает череп в кожаный чехол, засовывает остальные кости за подкладку своей рясы и возвращается к затворницам, которые продолжают сжигать содержимое книжных шкафов в огне каминов.

Воздух наполнен зловонием горящей кожи. Монахини смотрят, как их настоятельница бросает кости в огонь, и понимают, что все пропало. Осознав это, они сдерживают слезы и снова принимаются за работу. Как раз в тот момент, когда они передают одна другой самую ценную рукопись библиотеки, раздается стук в дверь.

— О боже, они идут сюда…

Лицо матери Габриэлы кажется красным в свете огня. Она прижимает к себе Евангелие от Сатаны, и буквы на его обложке горят красным светом в полумраке. Она печально смотрит на огонь, но дверь начинает ломаться под ударами: Воры Душ применили таран. Настоятельница знает, что книга не успеет сгореть. Тогда она кладет книгу в чехол из ткани и бросает ее и череп Януса в мусорную яму монастыря. Она слышит, как оба пакета скользят по каменному желобу, который кончается на двести метров ниже, во рву, вырытом в толще камня. А потом она замирает от ужаса, услышав вопли затворниц: дверь только что поддалась тарану.

Мать Габриэла оглядывается и видит предводителя Воров Душ. Он идет к ней. У него в руке кинжал. На лезвии кровь: этим оружием он только что распорол живот затворнице, которая пыталась преградить ему путь. Настоятельница монастыря чувствует исходящую от него вонь. На ногах у него тяжелые сапоги для верховой езды, лицо скрыто просторным капюшоном. Видны только его глаза. Они блестят в полутьме, и так же блестит тяжелый серебряный медальон, который качается на его груди. Медальон изображает пятиконечную звезду и в ее центре демона с козлиной головой — знак поклонников Зверя. Пока он приближается, мать Габриэла успевает увидеть, что на его руках вытатуированы острым лезвием рисунки, которые начинаются от запястий. На каждой руке — красный крест, окруженный языками огня, концы которых изгибаются и образуют буквы надписи, висевшей над головой Христа.

— Кто вы, сударь?

Из-под капюшона раздается глухой голос:

— Мое имя Калеб. Я Странник.

Затворницу охватывает жуткий ужас: она знает, что не может ждать никакой жалости от демона такого рода. И она бросается на лезвие кинжала. Но Вор Душ чуть заметно опускает его. Мать Габриэла кричит от боли: она ранена. Кулак Калеба бьет ее в грудь. Огни свечей качаются перед глазами старой монахини, и она падает на пол. Она чувствует на своих губах дыхание Калеба.

— Не беспокойтесь, мать Габриэла, — говорит он. — Вы скоро умрете. Но перед этим вы скажете мне, где находится евангелие.

138

— Мария, вы слышите меня?

Карцо кусает губы, чтобы не кричать во весь голос. Пальцы Марии Паркс по-прежнему сжимают его пальцы. Он опускает взгляд и видит на руке молодой женщины длинный порез. Рана только что появилась, капли крови падают на пол. Слияние становится необратимым.

— Куда они нас ведут? О господи, куда?

Чтобы заставить Марию отпустить его пальцы, экзорцист изо всех сил вонзает ногти в ее запястье. Ладонь молодой женщины разжимается. Священник растирает свои ноющие от боли пальцы и разрывает упаковку стерильного шприца. В этот шприц он закачивает содержимое другого пузырька. Это противоядие, оно должно вызвать нервный шок и заставить Паркс вернуться. В похудевшем теле Марии вены пульсируют и перекатываются под кожей. Карцо туго перетягивает ее плечо жгутом и делает укол наугад. Вены такие крепкие, что ему только со второй попытки удается проколоть одну из них. Он впрыскивает половину содержимого шприца. В этот момент Паркс начинает вопить как безумная и размахивать руками, словно отбиваясь от какой-то невидимой силы.

Воры Душ разворошили огонь в каминах и перевернули угли, ища остатки евангелия. Теперь они ведут оставшихся в живых затворниц в трапезную и привязывают к столам. Мать Габриэлу они сажают в ее кресло и привязывают к нему, чтобы она не упустила ничего из предстоящего зрелища. Потом они учиняют надругательство над монахинями с помощью головней и срезают со своих пленниц кожу раскаленными лезвиями. Не добившись от них ответа, мучители выкалывают затворницам глаза и ломают им пальцы рук клещами. Потом они молотком разбивают монахиням пальцы ног и вбивают им большие ржавые гвозди в руки и ноги.

— Мария, умоляю вас, проснитесь!

Большинство затворниц умерли, не выдержав пыток. Остальные сошли с ума и стали вопить так громко, что Воры Душ должны были перерезать им горло, чтобы прекратить эти крики.

После этого мучители терзали мать Габриэлу, а потом пошли обыскивать монастырь, оставив ее лежать на столе. Наступает тишина. Слышны только треск факелов и писк крыс, которые сбегаются в темноте к лужам крови и лижут ее.

Мария застряла в теле старой затворницы. Ей больно. Мать Габриэла изранена, с ее тела содрана кожа. Она пытается задержать дыхание, чтобы скорее умереть, но это ей не удается. Тогда она начинает растягивать путы, которыми связана, — и вдруг замирает: один узел был слабо затянут и теперь ослаб. Она тянет его — и в конце концов освобождает одну свою покрытую кровью руку. Еще несколько минут старая монахиня извивается на столе, стиснув зубы, чтобы не закричать, потом садится и ставит свои искалеченные ступни на плиточный пол. Она пробирается через трапезную. Перед ней дверь. Мать Габриэла выходит через нее в коридоры, а потом ковыляет примерно сто метров до огромного гобелена мортлейкской мануфактуры. Она приподнимает гобелен, отчего на стене остается след ее крови. Раздается щелчок — и часть стены отодвигается, открывая потайной ход. Старая затворница уходит по нему, и отверстие в стене закрывается.

— Мария, вы слышите меня?

Винтовая лестница, вырубленная в камне, спускается в недра скалы. Затворница идет вдоль запрещенных залов. На мгновение она останавливается и прислушивается. Сквозь стены до нее долетают издалека крики Воров Душ: черные всадники разошлись по комнатам и теперь перекликаются между собой. Они что-то нашли. Это они обнаружили обгоревшие кости в очаге. Теперь они будут много часов рыться на полках и простукивать стены, пока не поймут, что евангелия в библиотеке больше нет. Потом они вернутся пытать свою пленницу.

Мать Габриэла идет дальше. Паркс, морщась, шагает вместе с ней в темноте и при каждом шаге подавляет крик боли.

Оказавшись у подножия лестницы, старая монахиня сворачивает в узкий проход и доходит по нему до мусорной ямы. Там она лихорадочно роется в отбросах. И вот ее старые ладони сжимают холщовый чехол и кожаный мешок. Потом она вползает ногами вперед в проход и оказывается в переходе, который с легким уклоном спускается в долину. В этот момент сознание Марии отделяется от матери Габриэлы. Боли, которые терзали тело Марии, сразу начинают слабеть. Она остается одна и смотрит на старую затворницу, которая, хромая, уходит дальше по туннелю. И тут Мария вздрагивает: в темноте ее окликает далекий голос:

— Паркс, проснитесь, черт возьми!

Противоядие растекается по венам Марии, и ее тело начинает молодеть на глазах у Карцо. Кожа ее лица снова становится тугой, а волосы черными. Потом грудная клетка глубоко вдавливается, Мария садится и начинает жадно глотать ртом воздух, словно утопающая, которую только что вытащили на берег.

О господи, она задыхается…

Карцо толкает ее вперед и изо всех сил бьет по спине, заставляя дышать. Раздается звук, похожий на икоту, и грудь приподнимается. Изо рта Марии вылетает громкий протяжный крик, полный ужаса.

139

Проникнув в тайные архивы Ватикана, Валентина снимает туфли на каблуках-шпильках, чтобы не затоптать следы. Паркетный пол согревает ее ступни, и несколько секунд она стоит неподвижно, наслаждаясь теплом. Потом она надевает резиновые перчатки и продолжает путь. Она идет среди полок из кедрового дерева, на которых стоят в ряд папки с делами и документы на пергаменте, расположенные по датам. Тишина, которая стоит в этих залах, тревожит Валентину. Ей кажется, что она идет по большому опустевшему магазину, где ее заперли среди ночи. Если верить тому, что ей говорили, в этом зале лежат документы процессов Галилея и Джордано Бруно и речь, которую Колумб произнес перед учеными из университета города Саламанки, которые не желали поверить, что Земля круглая.

Она останавливается посередине зала и огорченно вздыхает: чтобы найти семь книг из списка Карцо среди тысяч сочинений на этих битком набитых полках, ей понадобится много лет. Значит, в первую очередь надо определить, в какой части зала они стоят. Она вспоминает, что отец Карцо говорил Баллестре, что эти книги стоят в большом шкафу архива. Валентина делает полный поворот на месте и пересчитывает шкафы. Их не меньше шести. Один, огромный, закрывает всю дальнюю стену зала.

Она берет фонарь в зубы и проводит пальцем по полу перед первыми пятью шкафами — ни пылинки. Валентина подходит к шестому шкафу, такому высокому, что его оборудовали четырьмя лестницами на колесиках. До сих пор луч ее фонаря отражался в паркете ясно, как в зеркале. Но чем ближе она подходит к дальнему шкафу, тем больше тускнеет это отражение, словно пол становится другим. Нет, просто те, кто до блеска протер паркет, не добрались до этого угла. Тонкий слой пыли покрывает здесь пол, и чем ближе луч фонаря оказывается к подножию шкафа, тем этот слой толще.

Валентина садится на корточки и проводит пальцем по паркету. На перчатке остаются черные крошки и обрывки паутины. Можно предположить, что в этом углу открывалась дверь в очень старый проход и грязь, прилетевшая из-за двери, осталась на полу.

При свете своего фонаря Валентина вскоре обнаруживает на пыли следы сандалий. Луч высвечивает их один за другим и останавливается на самом дальнем отпечатке. Это только половина следа, вторая половина скрыта под шкафом. Кто-то стоял в облаке пыли в тот момент, когда открылась дверь в проход.

140

— Вы уверены, что хотите туда вернуться?

Мария Паркс медленно кивает: «Да». В венах на ее висках все еще пульсирует кровь: ужас, испытанный во время первого гипнотического сеанса, заставляет чаще биться сердце. Карцо вздыхает:

— Меня беспокоят ваши стигматы.

— Мои что?

Священник указывает на руку Марии. На коже виден узкий шрам в виде полумесяца — след раны, с которой она вышла из транса.

— Что это?

— Рана. Она возникла в тот момент, когда Калеб ранил мать Габриэлу кинжалом, и начала заживать в ту секунду, когда вы проснулись. Это значит, что ваш дар даже сильнее, чем я предполагал. И что ваши трансы близки к крайним случаям одержимости. Если бы я знал это раньше, я бы никогда не послал вас к Ворам Душ. Вот почему я задал вам свой вопрос. Вы действительно уверены, что хотите войти в контакт с верховным инквизитором Ландегаардом? Это может быть опасно.

— Это не слишком опасно до его приезда в монастырь Больцано: ячитала его отчеты у затворниц из Денвера.

— Это была только часть отчетов. Наши милые библиотекарши могли уничтожить большие куски того, что он написал. Один Бог знает, сделали они это или нет.

— Именно поэтому вы хотели послать меня туда, верно?

— Да.

— Тогда начнем. Но на этот раз без вашего снадобья.

Отец Карцо вынимает из сумки четыре ремешка с большими пряжками и крепкими застежками.

— Что вы делаете?

— Такими ремнями связывают больных в психиатрических больницах.

— Я бы предпочла наручники.

— Я не шучу, Мария. Когда вы были в контакте с матерью Габриэлой, вы едва не раздавили мне ладонь своими пальцами, а настоятельница была всего лишь безобидной старой женщиной. Сейчас вы должны войти в разум верховного инквизитора, мужчины в расцвете лет. Ландегаард — тридцатилетний силач, который может оглушить быка ударом кулака.

Экзорцист надевает ремни на руки и лодыжки Марии и застегивает их на последнюю пряжку. Молодая женщина не чувствует себя привязанной, но, попытавшись пошевелить руками и ногами, чувствует, что не может сдвинуть их даже на миллиметр.

— Ваш прием какой-то чудной.

— Он разработан для буйных больных, чтобы они не чувствовали, что их насильно удерживают в кровати, и не испытывали лишнего стресса. Я применял эти ремни к своим пациентам, которые находились на последней стадии одержимости. Пока никто из них не жаловался на это.

Мария пытается улыбнуться, но ей это не удается: слишком силен охвативший ее страх.

— А на этот раз как вы вернете меня обратно, если дела пойдут плохо?

— Еще не знаю, но придумаю.

Тишина. Потом Карцо спрашивает:

— Вы готовы?

Мария закрывает глаза и кивает.

— О’кей. Сейчас я пошлю вас в 11 июля 1348 года. Именно в этот день Ландегаард добрался до монастыря затворниц на горе Сервин. Его святейшество папа Климент VI послал Ландегаарда выяснить, почему от них так долго нет никаких известий.

— Долго же он поворачивался, этот Климент.

— Тихо! Не говорите! Я расскажу вам о времени, в котором вы проснетесь. Уже около года черная чума опустошает Европу. Болезнь покинула Италию и Швейцарию, оставив после себя сотни тысяч трупов, опустевшие города и поля, где раздавались только карканье воронов и вой волков.

Слова Карцо вползают в сознание Марии, как струи тумана, и под их действием ее сознание постепенно растворяется. Ей кажется, что ее тело становится длиннее: руки как будто отодвигаются от ног на огромное расстояние.

141

— Год 1348-й. Весной этого года скорби и разорения Ландегаард выезжает из Авиньона со своими нотариусами, повозками-тюрьмами для арестантов и отрядом охраны. Он должен осмотреть мужские и женские монастыри, которые пережили великий мор. Ему дано жестокое поручение, которое состоит из двух задач. Ландегаард должен не только выяснить, какие монашеские общины продолжают существовать, но и убедиться, что отчаяние и одиночество не заставили их заключить соглашение с Демоном. Поэтому он имеет право наставлять или приговаривать к сожжению на костре тех монахов и монахинь, которые окажутся виновны в таких прегрешениях.

Голос Карцо звучит все слабее, как будто удаляется от Марии. Она чувствует, что ее тело перестало вытягиваться. Теперь ее руки наполняются мышцами, крепкими как канаты. Трещат хрящи и сухожилия в плечах, а сами плечи словно разбухают. Шея и лицо становятся шире. В тот момент, когда остаток ее сознания разрывается, Мария совершенно уверена, что ее ноги тоже начинают толстеть. Потом ее таз становится уже, живот делается твердым как камень, между бедрами начинает расти мужской член. Голос Карцо еще звучит на поверхности ее ума.

— И последнее, что я скажу перед тем, как вы уснете. Чтобы вы смогли полностью завладеть умом Ландегаарда, вам очень важно понимать, кем был инквизитор в эти смутные времена. В 1348 году это служители папы, которые в первую очередь занимаются расследованиями и выяснением истины. В противоположность легенде, они редко пытают, а сжигают кого-то на костре лишь в крайнем случае. Их главная задача — собирать доказательства и выяснять обстоятельства, которые указывают на вину или невиновность подозреваемого. Точно так же, как у следователей в наше время. Поэтому, если инквизитору поручали расследовать громкое дело о кознях Демона в какой-либо монашеской общине, этот дознаватель обычно проникал к подозреваемым под видом заблудившегося путешественника. Эта личина позволяла ему самому стать свидетелем тех гнусных поступков, в которых обвиняли эту общину.

Голос Карцо постепенно растворяется в пространстве. В ноздри Марии врывается смесь запахов. Сначала — пот и грязь. Их зловоние не смогли уничтожить ни квасцы, ни порошок из песка. Потом — запахи одежды. Грубая ткань раздражает ее кожу и пахнет костром и лесом.

— Задания инквизиторов могли продолжаться от нескольких дней до нескольких недель. Нередко случалось, что члены общины, в которую проник инквизитор, разоблачали и убивали его. Чаще всего убийцы разрубали его труп на куски и выбрасывали по частям. Поэтому, когда через несколько дней к ним являлся новый инквизитор с повозками и охраной, преступники думали, что смогут уйти от справедливого возмездия. Но они не знали одного важного обычая этой странной полиции Бога. Когда внедрившийся в общину инквизитор чувствовал, что ему угрожает смерть, или узнавал что-то важное, он высекал сообщение об этом на скале возле выхода из монастыря или на двенадцатом столбе монастырского двора. Сообщение было зашифровано кодом, который могли прочесть только другие инквизиторы.

Пространство вокруг Марии Паркс постепенно расширяется: она входит в другой мир. В воздухе появляются еще несколько запахов. Некоторые приятны, ей мало случалось вдыхать такие яркие и сильные ароматы. Они исходят от горячего камня и сырой травы, грибов, мяты и хвои. В тот день шел дождь; теперь пропитанная водой земля выделяет в воздух все запахи, которые в ней содержатся. Мария напрягает слух, чтобы расслышать тихий голос Карцо. Легкий ветерок доносит ей слова священника.

— У инквизитора был для этого набор из двадцати пяти маленьких молотков. Головки двадцати четырех имели форму букв. Благодаря этому инквизитор как бы печатал свое сообщение на камне — по удару на букву. Двадцать пятый молоток был нужен, чтобы подписать сообщение. С его помощью инквизитор выбивал на скале или столбе свой герб. Мы знаем, что затворницы, по причине секретности своей задачи, тоже получили разрешение применять этот способ связи в случае опасности. Монастырь Богородицы на горе Сервин был разрушен временем и холодом. Поэтому вы должны искать в первую очередь такие надписи — те, которые мать Габриэла непременно должна была оставить на своем пути во время бегства, и те, которые высек на камне Ландегаард вдоль своей дороги, сообщая своим братьям по ордену, что идет по следу матери Габриэлы через горы. Не забывайте также, что время играет против нас и что вы обязательно должны вернуться обратно до того, как Ландегаард покинет монастырь…

Тишина. Потом начинает шелестеть легкий ветер. Капли дождя, падая с деревьев, стучат по сухой листве. Вдали глухо рокочет гром. Кони шагают по склону, фыркая и приплясывая от нетерпения. Пока голос Карцо угасает, остаток сознания Марии Паркс отмечает новые ощущения — стук копыт, трение поводьев о кожу волосатых мозолистых ладоней, силу и узловатую форму предплечий, прикосновение мускулистых бедер к бокам лошади.

В тот день шел дождь. Но ни капли воды, от которых намокла ряса, ни гром не сумели разбудить верховного инквизитора. Он дремал в седле, согнув спину и опустив голову.

Томас Ландегаард открывает глаза под красными лучами заката, выпрямляется и вдыхает большой глоток воздуха, пахнущего соснами и папоротником. Вдали видны сквозь туман гребни гор, которые возвышаются над деревней Церматт. Ландегаард улыбается.

Если Бог захочет, сегодня вечером он будет спать в настоящей постели, набив живот мясом из филейной части горной козы, которую несколько часов назад подстрелили его арбалетчики. Инквизитор думает об этих простых удовольствиях и совершенно не предполагает, что его ждет.

142

Валентина встает на колени на паркете зала секретных архивов, берет в руки баллончик-распылитель и опрыскивает мелкими каплями лака следы, оставленные сандалиями Баллестры в пыли. Когда содержимое баллончика застывает на отпечатках, она кладет перед каждым следом маленькую табличку с номером, от единицы до семерки, чтобы указать, в каком направлении шел архивист. Затем она вынимает из футляра свой цифровой фотоаппарат. Темноту начинают разрывать вспышки: молодая женщина делает фотографии крупным планом.

Затем она проводит пальцем по первым двум следам, которые видны в луче фонаря. Отпечатки четкие и глубокие, следы расположены один рядом с другим. Свет отражается в блестящем паркете: в этом месте на полу нет ни пылинки. Здесь архивист стоял неподвижно, пока открывался проход.

На следующих следах носок и пятка отпечатались глубже, чем середина. Такие следы оставляет нога идущего человека. Валентина проводит по ним лучом фонаря: отражения нет. Значит, пыль из прохода уже покрывала это место, когда Баллестра наступил на него ногой.

В нескольких сантиметрах от шкафа перед Валентиной оказывается вторая пара глубоких, расположенных рядом следов. Внутри их скопилась пыль, паркет тусклый. Здесь прелат в последний момент перед тем, как войти в проход, снова остановился. И стоял в нерешительности несколько секунд, вглядываясь в темноту. Трещит вспышка фотоаппарата. Последний след — отпечаток носка исчезает под шкафом. Баллестра вошел в коридор, после этого полки сдвинулись за его спиной и закрыли вход.

Молодая женщина разворачивает список цитат и окидывает взглядом шкаф. Четырнадцать метров в длину и шесть в высоту. Значит, в нем по меньшей мере шестьдесят тысяч книг. Валентина быстро начинает вычислять в уме. Надо выбрать семь книг из шестидесяти тысяч. При каждой попытке вероятность угадать нужную комбинацию будет… один шанс из 8752. Найдя эти семь книг, еще нужно определить, в каком порядке их надо выдвинуть на полках. Итого 823 853 возможности. Значит, риск, что кто-то, передвигая в шкафу книги наугад, случайно наберет нужную комбинацию, равен одному шансу из… 700 миллиардов. Ни один сейф на земле не обеспечивает такую безопасность, как эта процедура, изобретенная в Средние века. Такой защиты нет ни в самых защищенных швейцарских бланках, ни в бронированных подвалах американского федерального резерва, ни в бетонных бункерах Всемирного банка. Не говоря уже о том, что для того, чтобы сменить код, достаточно заменить книги из списка на другие и составить новый список цитат. Валентина чувствует вкус земли во рту. День за днем в течение веков архивисты множество раз переставляли и возвращали на прежние места эти тысячи книг, и ни при одной перестановке не имели ни малейшего шанса включить механизм.

Она изучает взглядом зал секретных архивов. Как во всех библиотеках мира, здесь обязательно должен быть полный список названий хранящихся книг. Она начинает ходить между стеллажами и в конце концов замечает свет, исходящий от компьютера. Экран находится в режиме ожидания. На нем постоянно повторяется в виде бегущей строки фраза: Salve Regina, Mater Misericordiae. Дословно на латыни «Здравствуй, царица, мать милосердия». Это первые слова той молитвы, французский перевод которой начинается словами Je vous salue Marie — «Я приветствую Вас, Мария». Валентина нажимает одну из клавиш и прерывает движение строки. Экран вздрагивает, и на нем появляется требование ввести пароль.

— О, черт! Это невозможно! Кем эти болваны себя считают? Шпионами?

Она проводит пальцами под крышкой стола, пытаясь найти записку с паролем. И ничего не находит. Тогда она пробует наугад много вариантов — даты, римские цифры и религиозные термины, которые приходят ей на ум. После каждой попытки на экране появляется кадр с сообщением об ошибке. Молодая женщина начинает терять мужество, но вдруг на ее губах возникает улыбка.

— Господи, сделай, чтобы это было так глупо, как я думаю!

Она с огромной скоростью набирает на клавиатуре слова, которые были на экране в режиме ожидания. Salve Regina, Mater Misericordiae. Закончив, Валентина нажимает клавишу со стрелкой. Ее сердце начинает биться чаще: она слышит скрип жесткого диска.

— Спасибо Тебе, Господи!

На экране появляется рабочий стол компьютера. Валентина щелкает по значку «банк данных». Перед ней скользят одно за другим тысячи названий на латыни и греческом языке. Над этим списком заглавий — поле поиска. Валентина вводит в него первую цитату. Компьютер начинает гудеть: процессор просматривает жесткий диск, разыскивая книги, в которых есть эта фраза. Звучит сигнал, и на экране появляется список из двенадцати книг, соответствующих запросу. Валентина читает эти ответы. Два сочинения содержат эту фразу в самом тексте, в остальных она просто использована как цитата. Эти два — книга на латыни и ее перевод на греческий язык. Цитата, которую прислал Карцо, написана на латыни. Валентина щелкает по ссылке на латинскую книгу, и на экране возникает ответ: prima Secundae, «Сумма Теологии» святого Фомы Аквинского, том второй. В банке данных архивистов указано, что все четыре тома этого огромного сочинения действительно стоят в нужном шкафу. Возле заголовка начинает мигать указание на место, где находится нужный Валентине том: ряд 12, третий уровень, полка 6.

Валентина вводит следующую цитату. На экране автоматически появляется перевод: «В эти дни манна будет падать сверху в пищу людям». Это фраза из «Сирийского Апокалипсиса» — иудейского пророчества о конце света. Барух сочинил его в поздние времена иудейской религии, за сто лет до рождения Христа. Ряд 50, третий уровень, полка 4.

Молодая женщина повторяет эти операции для всех цитат и записывает появившиеся на экране результаты. Когда она читает последнюю цитату, ее глаза с каждым словом раскрываются все шире.

«Тогда я увидел Зверя, который поднялся из вод и развратил землю. В его брюхе трепетало верховное существо, человек беззаконный, сын гибели. Он — тот, кто в Писании назван Антихристом и встанет из небытия, чтобы терзать мир».

Цитата из Апокалипсиса святого Иоанна. Ряд 62, первый уровень, полка 2.

Апокалипсис — последняя книга в списке, та, которая открывает проход после того, как остальные шесть включили механизм.

Валентина возвращается в библиотеку, подкатывает тяжелую лестницу к двенадцатому ряду и поднимается по ней к третьему уровню, сжимая фонарь в зубах. Она быстро замечает тома в черных кожаных переплетах — «Сумму теологии» Фомы Аквинского. Сжав пальцами нужный том, она начинает медленно двигать его к себе, прислушиваясь к тишине. И вот ее слух улавливает слабый шум, похожий на треск корабельного каната, когда тот, натянувшись так, что может лопнуть, удерживает судно у причала.

Оставив книгу выдвинутой за край полки, Валентина спускается с лестницы и катит ее к местам, где стоят остальные сочинения. Каждый раз, когда она вытаскивает книгу из шкафа, раздается этот же треск, характерный для старых колесных механизмов. Апокалипсис святого Иоанна стоит на такой высоте, что его можно достать рукой. Валентина отталкивает лестницу в сторону и долго смотрит на эту книгу, потом, задержав дыхание, медленно вытягивает ее из ряда. Включается последний механизм, и от его толчков начинают дрожать все полки. Валентина отступает на несколько шагов назад, а в это время в глубине стены начинают скрипеть блоки и втулки. Тяжелый книжный шкаф раздвигается на половины, подняв облако пыли и обдав Валентину струей теплого воздуха.

143

Прошло больше месяца с тех пор, как главный инквизитор Ландегаард покинул Авиньон со своими повозками, своей благородной охраной и нотариусами. Он направился прямо на север и доехал до Гренобля, потом побывал в Женеве, а оттуда предполагал вернуться в Италию коротким путем через альпийские перевалы. В одном из карманов его одежды лежит список монашеских общин, которые ему поручено проинспектировать на участке пути от берегов озера Сер-Понсон до далеких Доломитовых Альп. На сложенном в несколько раз листке перечислены четырнадцать мужских и женских монастырей, откуда больше не поступают ответы на распоряжения папы.

Монастырь на горе Сервин — шестой на этом пути через Альпы. И это самый опасный участок пути. Ландегаард знаком с матерью Габриэлой и чувствует симпатию к молчащим монахиням ее ордена, которые служат самым возвышенным целям Церкви. Но за стенами этого монастыря хранятся Евангелие от Сатаны и останки Януса. Из-за этих двух реликвий он должен был стать одной из главных целей для бесчисленных врагов веры. Молчание затворниц после того, как мор покинул эти места, — очень тревожный признак. Поэтому все внимание инквизитора сосредоточено на этом шестом этапе. Он просил у его святейшества отправиться прямо в монастырь на Сервине. Но папа Климент был против. Он ответил Ландегаарду, что скакать на Сервин, не останавливаясь по пути в других общинах, — значит привлечь внимание к подлинной задаче затворниц.

Через несколько часов после отъезда из города пап инквизитор и те, кто его сопровождал, проехали мимо последних, выкопанных в земле Прованса рвов. Измученные усталостью землекопы сыпали известь на лежавшие там трупы. После этого отряд Ландегаарда ехал через обезлюдевшие деревни и опустевшие поля, не встретив ни одного человека.

Эта же тишина и это же чувство одиночества постепенно сгущались, как тучи, над маленьким отрядом, когда он приближался к деревне Церматт. Уже на расстоянии нескольких лье от нее в воздухе появился странный запах обгоревших досок и остывшей золы. Всадники принюхивались, раздувая ноздри, чтобы понять, откуда он исходит.

Ландегаард первым увидел обугленные развалины деревни. Остовы крестьянских домов, выжженных огнем. Остатки амбаров, которые обрушились, похоронив под собой целые семьи: инквизитор разглядел среди обломков обгоревшие скелеты людей. Четыре охранника, замыкавшие колонну, о чем-то шутили друг с другом. Они мгновенно замолчали, увидев это зрелище.

Ландегаард поднимает взгляд и смотрит на монастырь, укрепления которого видны вдали на фоне красного заката. Над башнями кружит целая туча ворон. Не говоря ни слова, Ландегаард садится на своего коня и направляет его на тропу для мулов, которая поднимается по отрогам горы Сервин к ее вершине.

144

Ландегаард останавливает коня на расстоянии полета стрелы от монастыря и поднимает взгляд к вершине утеса и безлюдным стенам. Он подносит к губам охотничий рог и выдувает из него четыре длинных сигнала. Эхо этих звуков пугает ворон и заставляет их взлететь в молочно-белое небо. Ландегаард прислушивается к тишине, надеясь услышать визг подъемного блока. Но слышит он только карканье ворон и свист ветра. Как он и ожидал, никто не спустил канат, чтобы поднять отряд на вершину.

Ландегаард присматривается к бойницам стены. Никого. Надо приказать нотариусам записать, что монастырь на Сервине не отвечает. Поворачиваясь к ним, инквизитор видит чуть дальше у подножия стены четыре темные фигуры. Он вонзает шпоры в бока своего коня, и тот, приплясывая от нетерпения, несет его к этим телам.

Подъехав ближе, Ландегаард сжимается на своем седле: он видит на скрюченных трупах, лежащих под стеной, одежды затворниц. Одиннадцать разбившихся о землю трупов. Судя по тому, как они лежат, монахини падали одна на другую, бросаясь со стены в одном и том же месте. Ландегаард поднимает глаза и видит очень высоко наверху крепостную стену.

Ее окружает парапет. Случайно упасть вниз при такой защите невозможно. Нужно перелезть через эту ограду. Или кто-то должен сбросить человека со стены.

Конь волнуется и бьет копытом землю. Ландегаард наклоняется, чтобы ближе рассмотреть трупы. Судя по тому, как почернела их кожа, несчастные монахини мерзли здесь всю зиму, и соки в их телах застыли от холода. Когда же снег начал таять и сделался мягче, трупы превратились в мумии. Вот откуда слабый прогорклый запах, который чувствуется в ветре, и вот почему тела сохранились сравнительно хорошо!

Главный инквизитор спускается с коня и наклоняется над телом одной из монахинь. Ее остекленевшие глаза остались широко раскрытыми, словно от сильнейшего ужаса. Конечно, это из-за головокружения, которое она чувствовала, когда падала.

Нет, причина другая. Ландегаард осматривает шею затворницы. Шея несчастной монахини выедена до самых сухожилий какими-то мощными челюстями. Он ощупывает рану концами пальцев своей одетой в перчатку руки. Для волка она слишком широкая, для медведя слишком узкая. После смерти затворницы холод не позволил бы зверю отгрызть такой огромный кусок. И больше ни одна часть тела не пострадала. Значит, какое-то существо бросилось на монахинь, когда они стояли на стене, выгрызло у них горло, а потом сбросило их вниз.

Ландегаард видит в оттаявших благодаря оттепели тканях тела что-то блестящее. Он вынимает из кармана клещи, шарит ими в ране, вынимает свой инструмент и поднимает его к свету. Взгляд инквизитора становится холодным как лед. Предмет, который блестит перед ним в лучах заката, — человеческий зуб.

145

Комиссар Валентина Грациано идет по извилистому потайному ходу под Ватиканом. Здесь так темно, что ей кажется, будто она плывет по бассейну, который полон чернил. В этом же мраке Баллестра несколько часов назад шел навстречу своей судьбе. Чтобы легче идти по его следам, она надела очки ночного видения, и теперь их линзы придают синеватый оттенок тьме потайного туннеля. В них Валентина может видеть и отпечатки ног архивиста на полу, и тепловые следы его ладоней на стенах.

Молодая женщина вдыхает запахи, которыми наполнен коридор. Пахнет старыми камнями и влажной землей. На фоне этих неподвижных старых запахов еще плавают, как пена на поверхности моря, ароматы корицы и табака — запах туалетной воды Баллестры. Судя по тому, что в некоторых местах следы медленных и размеренных шагов архивиста становятся глубокими, он несколько раз останавливался, чтобы взглянуть на архитектурные особенности коридора.

Когда Валентине начинает казаться, что эхо ее шагов звучит дальше от нее, а стены подземелья раздвинулись, она устанавливает свои ночные очки на полную мощность. И смотрит на подробный план подвалов Ватикана, который взяла с собой. Земля под городом была изрыта подземными ходами и залами еще во времена римлян. Некоторые древние ходы были выкопаны еще во времена Нерона. Они связывают многие точки центра города, в число которых входят развалины имперского Сената и дворца императоров. Другие подземелья, в большинстве случаев обвалившиеся, соединяют семь холмов Рима. Последняя группа ходов, менее древняя, присоединяет к Ватикану различные его служебные помещения и принадлежащие Церкви здания, которые находятся за его стенами.

Женщина-комиссар ищет на плане проход, в который недавно вошла: он должен быть отмечен пунктиром и указан под мостовой площади Святого Петра. Но ее палец напрасно скользит по карте. Судя по количеству шагов, которые она считала в темноте, и по двум поворотам, которые делал ход, Комната Тайн должна находиться где-то под самим собором. Но ход, по которому можно дойти от архива до собора, сделав так мало шагов и так мало поворотов, мог быть вырыт только под мостовой площади. Однако на карте в этом месте — полное отсутствие пустот.

Валентина разворачивает другой лист — план в разрезе. Гигантская выемка в основании собора нигде не показана. Это еще более странно, потому что ватиканские гроты, в которых хоронят пап, указаны на плане в виде больших светлых пятен. Значит, Комната Тайн и ход, который ведет к ней, были вырыты в величайшей тайне. Эта тайна существует сотни лет, и старый архивист умер из-за нее.

Валентина проходит в центр зала. Если ее расчеты верны, она сейчас находится под гробницей святого Петра, в нескольких метрах от того места, где сейчас папа покоится на катафалке, который установили, чтобы выставить останки его святейшества перед толпой верующих. Женщина-комиссар прижимает ухо к центральному столбу Комнаты Тайн и слышит далекие звуки большого органа, которые долетают до нее через фундамент. Она представляет себе, как где-то очень высоко над ее головой шуршат, скользя по полу, подошвы обуви, люди медленно идут к останкам папы и сходятся у катафалка. Поток полных горя душ заливает зал, как приливная волна. Его сопровождает «Стабат Матер» Перголезе. Звуки этой скорбной мелодии словно висят в воздухе среди облаков ладана и похожи на слезы.

Валентина открывает глаза и окидывает взглядом комнату. Всюду, насколько видит глаз, она замечает между столбами что-то вроде шатров из красного бархата. Похоже, что в них кто-то рылся. Над нишами-шатрами вырезаны на мраморных плитах имена пап, возглавлявших христианскую Церковь. Валентина поднимает несколько драпировок. Ниши пусты: кто-то вынул их содержимое. Если верно то, что Карцо сказал Баллестре, именно здесь хранятся с незапамятных времен самые жгучие тайны Церкви. И здесь же убийца схватил архивиста — судя по большой луже крови у подножия ниши святого папы Пия X. По меньшей мере четыре литра крови. Убийца пытал архивиста здесь и здесь же перерезал ему горло. А потом почему-то решил унести отсюда тело своей жертвы.

Валентина проводит взглядом по кровавым следам, которые тянутся в дальний конец зала. Ее ночные очки отмечают, что под нишей что-то блестит. Она наклоняется — и на ее губах мелькает улыбка, которую не видно в темноте. Убийца Баллестры так спешил покинуть Комнату Тайн, что не заметил цифровой диктофон, который архивист положил на пол и оставил лежать среди пыли. Валентина поднимает этот аппарат и нажимает на кнопку «воспроизведение». Аппарат выдает звуковой сигнал, и в темноте начинает звучать испуганный шепот Баллестры.

146

— Мария?

Мария Паркс дышит неровно. При каждом выдохе из ее полуоткрытых губ вырывается густой пар. Карцо дрожит от холода. Несколько минут назад температура в трапезной стала падать, словно монастырь вдруг накрыла волна холода. Нет, это другое. Это то, что Карцо старается отрицать так же упорно, как отказывается признать, что цвет стен меняется и запахи становятся другими. Снова возникают запахи шерсти и навоза. И вместе с воспоминанием о затворницах начинают возрождаться человеческие запахи. Монастырь оживает. Карцо каменеет от ужаса: тишина наполнилась звуками. Он слышит шепоты, приглушенные крики, всплески голосов и церковные напевы. К ним добавляются шуршание подошв, звон колоколов и стук дверей. Как будто транс Марии Паркс переносит его в прошлое вместе со стенами, запахами и всем остальным.

— Мария, вы слышите меня?

Дыхание молодой женщины остается таким же частым. И тот же пар по-прежнему вылетает из ее губ. Карцо опускает глаза и замирает. Предплечья Марии у него на глазах покрываются синяками: так сильно ее мышцы давят на кожу ремней. Он пытается встряхнуть Марию за плечи, но ее суставы так напряжены, что он не может сдвинуть ее даже на миллиметр.

— Мария, это заходит слишком далеко! Вам надо проснуться!

Мария Паркс открывает глаза. Ее зрачки расширены до предела. В тишине раздается ее голос:

— Он приближается. О господи, он приближается…

147

Вот что слышит комиссар Валентина Грациано:

— Меня зовут монсеньор Рикардо Пьетро Мария Баллестра. Я родился 14 августа 1932 года в Тоскане. Мою мать звали Кармен Кампиери, а отца Марчелло Баллестра. Мое тайное имя в ордене архивистов — брат Бенедетто из Мессины. Эти сведения должны доказать, что данную запись делаю действительно я.

Валентина прижимает диктофон к уху, чтобы лучше слышать шепот Баллестры.

— Сегодня в час ночи меня разбудил телефонным звонком отец Альфонсо Карцо. Он вернулся из бассейна Амазонки, куда был послан исследовать крайние случаи одержимости. Он утверждал, что обнаружил в развалинах ацтекского храма очень древние фрески. Это были барельефы с изображением сцен из Библии. Похоже, что его открытие подтверждает свидетельства конкистадоров, которые вслед за Колумбом высадились на берегах Америки.

Туземцы, которые вышли им навстречу, приняли их как богов. По словам конкистадоров, белые люди когда-то очень давно уже приходили в эти места, и эти туземцы ждали их возвращения. Мне кажется, это согласуется с предположением, которое высказано во многих научных исследованиях: что католические миссионеры побывали на берегах Америки задолго до испанцев. Но фрески, которые видел отец Карцо в тропических лесах Амазонки, изображают не Христа, о котором говорит Писание. На них изображен его сатанинский двойник — свирепый зверь, которого предки ацтеков прибили гвоздями к вершине одной из своих пирамид и который стал причиной гибели их цивилизации. Это Янус, сын Сатаны и бич народа ольмеков.

Валентина увеличивает громкость, чтобы заглушить шуршание документов, которые архивист просматривал, когда говорил.

— Сразу после этого звонка я нашел в подземельях собора Комнату Тайн, которую искали столь многие мои предшественники. Здесь хранятся тайные письма, которые папы передают один другому в течение веков, скрепляя своей печатью. Ломая эти печати, я узнал о существовании огромного по масштабу внутрицерковного расследования, цель которого — снять завесу тайны с дел братства Черного дыма. Это братство — организация кардиналов-заговорщиков. В течение многих веков оно набирает силу внутри Ватикана. Уже более шестисот лет члены этого братства пытаются найти Евангелие от Сатаны. В этой книге содержится доказательство лжи, и эта ложь так огромна, что, если она станет известна, Церковь рухнет. Судя по тому, что я смог узнать об этом, братья Черного дыма будут интриговать и убивать, чтобы получить в свои руки также человеческий череп, раны на котором стали бы доказательствами того, что евангелисты лгали.

Валентина закрывает глаза. Дело оказалось еще серьезнее, чем она предполагала.

— Если верить этой книге, Христос на кресте отрекся от Бога и стал Янусом, а потом некоторые из его учеников якобы унесли труп Януса в пещеры на севере Галилеи. Там они будто бы написали свое евангелие, а после этого послали миссионеров на север, чтобы распространять учение Антихриста. По следам знаний, которые они оставляли на своем пути в умах местных жителей, мы теперь знаем, что эти миссионеры прошли через Монголию и Сибирь. Оттуда по льдам Берингова пролива они добрались до Американского континента и двинулись на юг по его тихоокеанскому побережью. Так они достигли берегов Мексики, Колумбии и Венесуэлы. Это предположение выдвинули американские исследователи, чтобы объяснить присутствие Всемирного потопа и мифов о сотворении мира у народов, которые никогда не встречались один с другим и относятся к совершенно разным цивилизациям. В то время Церковь отбросила эту теорию. Но все же она знала… О господи!

Шуршит бумага: Баллестра разворачивает еще несколько свитков пергамента.

— Только что я обнаружил в нише папы Адриана VI старинные кожаные тетради для записей. Они похожи на корабельные журналы, в которых исследователи Нового Света отмечали свои открытия… Это журналы «Вальядолида», адмиральского корабля Эрнана Кортеса… В одном из них есть очень старая морская карта, покрытая толстым слоем воска. Курс на ней, кажется, был проложен согласно направлению ветров и движению звезд. В переплет второго журнала вложена вторая карта, на которой изображена суша. Она исчерчена символами ацтеков и майя и крестами цвета крови. Эти кресты, видимо, обозначают таинственные места в горной цепи Анд и на высоких плато Мексики.

Снова трещит бумага. Баллестра читает документы и что-то бормочет, разговаривая сам с собой. Потом его голос снова начинает звучать из диктофона:

— Я только что обнаружил в той же нише письма Кортеса, адресованные испанской инквизиции и священнослужителям из университета Саламанки. В тот момент, когда Кортес отправил эти письма, он и его конкистадоры достигли центра империи ацтеков. Им было приказано покорить эту страну с помощью предательства. Кортес объясняет, что император Монтесума принимает их за богов, которые когда-то обещали вернуться. Именно благодаря этому он пользуется гостеприимством своих врагов, и они разрешают ему присутствовать на странной религиозной церемонии. Ацтекский храм, в котором происходил этот обряд, был украшен тяжелым мраморным крестом, над которым был укреплен окровавленный венок из колючек. Церемония была в точности похожа на святую мессу. Жрец в одежде, обшитой слоем перьев, служил перед алтарем, произнося священные слова на смеси нескольких наречий. Там были и турецкий язык, и латынь. Но это не все: когда церемония подходила к концу, Кортес увидел, как этот ацтекский жрец положил в две золотые чаши куски человеческого мяса и налил туда же красную жидкость, похожую на кровь. Потом на глазах у конкистадора верующие встали в две очереди и стали опускаться на колени перед жрецом и принимать причастие.

Пауза. Потом голос Баллестры снова разрывает тишину. Похоже, что силы архивиста подходят к концу.

— О господи! Это доказывает, что ацтеки действительно учились у еретических миссионеров задолго до появления там каравелл Колумба. Это объясняет находки отца Карцо в храме на Амазонке и доказывает, что ученики отрицания действительно спустились на юг до берегов Мексики после того, как перешли через Берингов пролив. Это они убедили ацтеков, что Янус стал причиной бед ольмеков и что ацтеки должны ему поклоняться, если не хотят разделить судьбу своих предков. Вот что Церковь сотни лет пытается скрыть. Это и есть великая ложь.

Валентина начинает понимать, в какую опасную переделку она попала. Она слышит в записи, как Баллестра шарит в других нишах.

— Господи, умоляю Тебя, сделай так, чтобы это было не то, про что я думаю…

Шуршит бумага. Прерывающимся голосом архивист произносит:

— Я держу в руках доказательство того, что кардиналы из братства Черного дыма начиная с четырнадцатого века убивают пап, чтобы скрыть эту ложь и найти Евангелие от Сатаны. Их первой жертвой был его святейшество папа Климент V, умерший от яда в Рокмаре 20 апреля 1314 года. Согласно документам, которые я сейчас обнаруживаю в последних нишах, в список убийств, совершенных братьями Черного дыма, входят имена двадцати восьми верховных понтификов, убитых в течение чуть менее пятисот лет.

Щелчок: архивист положил диктофон на землю, чтобы освободить руки. Какое-то время его голос не слышен из-за шороха пергаментов, которые Баллестра разворачивает наугад. Он только что нашел протокол экспертизы, датированный 1908 годом, и комментирует этот документ по мере чтения.

— Яд, которым пользуется это братство, — мощный нейролептик, который погружает жертву в каталептическое состояние, близкое к смерти. Это вещество невозможно обнаружить с помощью анализов, но оно оставляет по меньшей мере один след, легко узнаваемый для того, кто знает, что ищет. Внутри ноздрей жертвы образуется осадок, черный как уголь. Именно такой осадок я обнаружил на трупе только что скончавшегося папы.

Валентина слышит стук: архивист уронил фонарь.

— О господи! Надо любой ценой разоблачить эту ложь, пока братья Черного дыма не завладели Ватиканом!

Слышен звук его удаляющихся шагов. Издалека доносится его бормотание. Потом Баллестра подходит близко к диктофону. Шуршит сутана: он наклонился. Потом удар. Оборванный крик. Звуки металла, входящего во что-то влажное, — похоже на несколько ударов кинжала. Последний стон и его отголоски под сводами. И наступает тишина.

Валентина отнимает диктофон от уха. Здесь закончился путь Баллестры. Она наклоняется, чтобы рассмотреть вблизи следы его агонии. Но в этот момент ее очки ночного видения отмечают синеватый силуэт, который осторожно скользит от столба к столбу. Кто-то крадется по Комнате Тайн.

148

Ландегаард кладет в карман свою зловещую находку и приказывает своим сопровождающим проложить на вершину дорогу из канатов и крючьев, чтобы поднять наверх нотариусов и их сундуки с реестрами. Сам он не захотел, чтобы его тянули, как мула, прикрепил канат к поясу и стал подниматься вверх один.

— Смелей, ребята! Мы уже почти рядом!

Инквизитор только что поднялся на вершину стены и перешагивает через парапет, держась за протянутую руку одного из своих охранников. Потом он наклоняется над пропастью и с помощью криков руководит подъемом испуганных нотариусов, которых охранники вручную тянут наверх. Внизу трупы затворниц словно глядят в небо.

Когда весь отряд собирается на площадке за стеной, Ландегаард подходит к тяжелой железной двери — входу в здание монастыря. Смотровое окошко в ней осталось открытым. Ландегаард заглядывает в него одним глазом и видит просторный зал с выбеленными известью стенами. Ни малейшего движения в коридорах. И ни малейшего шума, кроме свиста ветра в украшенных витражами окнах, которые затворницы забыли закрыть.

Ландегаард открывает замок своим инквизиторским пропуском. Потом он и его люди делят между собой территорию монастыря. Маленькая группа его спутников берет на себя осмотр верхних этажей, а сам инквизитор со своей охраной начинают спускаться по лестнице в тайные залы монастыря. Увидев внизу взломанные двери и перевернутые стеллажи, Ландегаард понимает, что произошло непоправимое.

Он опускается на колени перед камином и рассматривает высокие кучи золы. Сквозняки поднимают ее в воздух и кружат ее внутри очага. В дымоходах образовались кристаллы льда — значит, камин не топили уже много месяцев. Инквизитор аккуратно разгребает золу кочергой, и его одетая в перчатку рука достает оттуда обрывки порыжевшей от огня бумаги и куски переплетов. Он проводит пальцем по слою сажи, осевшей на подставках для дров. Его ноздри легко определяют происхождение этого липкого налета: сажа пахнет кожей, из которой делают переплеты для книг. Инквизитор поворачивается к перевернутым стеллажам. Оказавшись в западне, затворницы в буквальном смысле следовали правилу запретных библиотек: лучше уничтожить книги, чем позволить им оказаться в руках врага.

Ландегаард продолжает разгребать золу. И находит обломки чего-то твердого и белого. Они соскользнули на самое дно камина. Инквизитор достает их и молча рассматривает. Похоже на кости. Потом он находит еще один такой же обломок, гораздо крупнее, и вынимает его из золы щипцами. Это кусок большой берцовой кости человека. Кость была сухая и хрупкая, и огонь сжег ее за несколько минут. Ландегаард кладет эту находку в бархатный мешочек и снова начинает осматривать пол. На нем видны следы сандалий и поверх них — отпечатки сапог. Это место, которое так оберегали монахини, осквернили своими облепленными грязью подошвами сапоги всадников. Еще одна цепочка следов от сандалий. И эти следы кончаются у стены. Опытный взгляд инквизитора видит, что участок, возле которого они обрываются, немного более твердый, чем соседние. Значит, это не часть стены, а потайная дверь.

Он ощупывает эту дверь, быстро обнаруживает открывающий ее балансирный механизм и приводит его в действие. Дверь со скрипом поворачивается на шарнирах. Открывается потайная комната. На ее полу — следы тех же сандалий. В стене — открытый тайник. В центре комнаты Ландегаард видит открытые ларцы и куски навощенного холста. Тогда он понимает, что обломки кости, которые он нашел в камине, — это все, что осталось от останков Януса. Но он точно помнит: в пепле не было ни зубов, ни челюстного сустава. Он цепляется за эту надежду. Если затворнице, которая забрала отсюда останки, немного повезло, она, возможно, сумела сохранить череп Януса. Если только она не погибла во время штурма и две реликвии не попали в руки врагов. Это стало бы катастрофой, подобных которой не было в истории Церкви. Если тайны, которые содержатся в Евангелии от Сатаны, станут известны людям в эти дни чумы и хаоса, все христианство рухнет за несколько недель. Целые города, целые материки запылают в огне и будут залиты кровью, погибнут королевства и империи. Армии оборванцев подожгут церкви и повесят священников на ветвях деревьев, а потом пойдут на Рим, чтобы свергнуть папу. И мир на тысячу лет покроет тьма. Настанет царство Зверя.

Ландегаард уже собирается покинуть потайную комнату и присоединиться к своим людям. Но в этот момент с верхних этажей монастыря доносится звук рога. Отряд, посланный в эту часть здания, что-то нашел.

149

Убийца идет по Комнате Тайн. Валентине кажется, что он едва касается пола. Он одет в монашескую рясу, капюшон которой полностью скрывает его лицо.

Валентина укрывается за одним из столбов и достает из кобуры свой пистолет «беретта».

Она вкладывает в него пулю, снимает оружие с предохранителя и прислушивается, но не слышит ничего: монах движется беззвучно.

Когда, по ее подсчетам, расстояние между ней и убийцей становится меньше пятидесяти метров, она отходит от столба и прицеливается. Наведя пистолет на эту фигуру, которая скользит вперед в синеватом свете, созданном очками, Валентина кричит:

— Стоять! Полиция!

Монах почти не обращает внимания на ее предупреждение. У Валентины от тревоги сжимается желудок. Или этот тип глухой, или он полный дурак. Она взводит курок.

— Предупреждаю в последний раз: немедленно остановитесь, или я буду стрелять!

Монах разводит руки в стороны, и Валентина видит, как блеснуло в темноте лезвие. Ее охватывает мощный порыв гнева, смешанного с ужасом.

— Слушай меня внимательно, ублюдок! Или ты сейчас же бросишь свое оружие, или я застрелю тебя как собаку.

Монах поднимает голову. Валентина видит, как блестят его глаза в тени капюшона, и чувствует спазм в мочевом пузыре. Убийца улыбается.

Женщина-комиссар выпускает с близкого расстояния четыре пули, их светящиеся следы упираются в плечо монаха. Удар первой пули мгновенно останавливает его. Остальные попадания заставляют его сделать несколько шагов назад. Валентина слышит стук отскакивающих от пола упавших гильз. Снова подняв взгляд, она видит, что монах продолжает двигаться вперед. Валентина делает над собой усилие, чтобы успокоитьбеспорядочные удары сердца. Она целится снова, на этот раз целится в грудную клетку, отставляет одну ногу назад и, как на тренировке, выпускает из пистолета девять бронированных пуль. Они разрывают в клочья грудь монаха, при каждом попадании разбрызгивая кровь длинными струями. Монах падает на колени. Девять дымящихся гильз замирают в пыли. Валентина зажмуривается. Когда она снова открывает глаза, запах пороха обжигает ей ноздри. Дрожа от ужаса, она видит, как монах медленно встает с пола. Несколько секунд он шатается, а потом снова идет вперед, прижимая ладонь к ранам.

— О господи! Это невозможно…

Молодая женщина большим пальцем выталкивает из пистолета пустую обойму, та падает на пол и отскакивает от него. Теперь монах всего в десяти метрах от Валентины. Она вставляет в пистолет новую обойму и выстреливает ее всю, крича изо всех сил:

— Черт бы тебя взял! Ты подохнешь или нет, падаль?

Капюшон словно обваливается внутрь под градом пуль, которые раскалывают лицо монаха. Он шатается, роняет кинжал и падает на колени, а потом валится на пол.

Валентина выбрасывает из пистолета вторую пустую обойму, вставляет новую — последнюю, которая у нее осталась, и щелкает затвором, чтобы вставить пулю в патронник. Задыхаясь от усталости, она медленно подходит к убийце и выпускает еще четыре пули в полный крови капюшон. Выстрелы в тишине грохочут, как раскаты грома. Убедившись, что монах больше не встанет, она начинает плакать.

150

Становится все холоднее. Отец Карцо смотрит на лиловые пятна, которые кожаные ремни оставляют на предплечьях Марии Паркс. Он по-прежнему слышит свистящее дыхание молодой женщины. Но ритм, в котором поднимается и опускается ее грудь, совершенно не совпадает с этими вздохами. Как будто посредством Марии дышит другое существо, которое постепенно овладевает ее телом. Или, вернее, это существо постепенно захватывает контроль над Марией Паркс и становится все более… присутствующим. Да, именно от этого застывает кровь в жилах у Карцо, когда лицо молодой женщины искажается судорогой: в Марии растет другое существо, и оно побеждает ее.

— Мария?

В ответ раздается низкий хриплый свист. Кожаные ремни растягиваются под давлением предплечий. Карцо поворачивается и видит, что все в трапезной меняет цвет. Старые ковры, которые украшали ее в Средние века, возвращаются на свои места. На стенах, там, где остались белые пятна от ковров, теперь проступили узоры — тяжелые драпировки, сотканные из пыли и воспоминаний. Вдали раздается звук рога. Карцо вздрагивает, поворачивается к Марии — и видит, что она пристально смотрит на него.

— Мария?

Священник всматривается в глаза молодой женщины. Это не ее глаза.

— Черт возьми, Мария! Сейчас вам надо проснуться! Я снова теряю вас!

Тишина. Потом рог звучит снова. Карцо напрягается всем телом, услышав стук сапог на лестнице.

— Мария?

Горло Марии Паркс дрожит от звуков низкого мелодичного голоса.

— Мое имя Томас Ландегаард, главный инквизитор провинций Арагон, Каталония, Прованс и Милан.

— Будьте добры, Мария, проснитесь!

Застежки щелкают, и ремни расстегиваются. Молодая женщина встает и идет к столам, расставленным в трапезной.

151

Оставив труп монаха лежать в Комнате Тайн, Валентина идет по кровавым следам, которые он оставил на полу, когда тащил тело Баллестры. И выходит из зала в потайной ход через дверь в стене, которая осталась открытой в конце зала.

Чем выше она поднимается по ступенькам, тем сильнее раздаются в тишине звуки большого органа. Пройдя лестницу до конца, она выходит из тайного прохода и осматривает узкий сводчатый коридор, в котором оказалась. Она узнает освещенную нишу с останками святого Петра. Значит, это открытый для посетителей коридор под той гробницей, которая стоит в соборе. Валентина кладет пистолет в кобуру и преодолевает несколько последних ступенек, которые отделяют ее от поверхности.

Валентина выходит на свет посреди толпы паломников. Орган играет первые такты «Страстей» Баха. Она прислоняется к столбу: после замкнутого пространства и тишины комнаты у нее едва не закружилась голова от дыма благовоний и оглушительных звуков церковной музыки. Гроб с телом папы стоял перед алтарем и был окружен швейцарскими гвардейцами, одетыми в парадную форму. Кардиналы в пурпурных сутанах, выстроившись в четыре ряда, стояли на коленях у гроба. Толпа проходила вдоль этой армии прелатов, огибая катафалк, а потом медленно двигалась к выходу.

Прижавшись спиной к столбу, Валентина думает: как бы поступила эта чинная толпа печальных людей, если бы она вдруг завопила во все горло: «У меня есть доказательства, что папа убит и убили его кардиналы!» Она закрывает глаза, чтобы больше не видеть живых призраков, которые идут мимо, почти касаясь ее. Если бы она крикнула это и перекричала орган, тысячи безымянных лиц, несомненно, повернулись бы в ее сторону и улыбнулись ей, приняв за сумасшедшую. Потом они продолжили бы свое безмолвное шествие, а швейцарские гвардейцы незаметно схватили бы ее и сдали бы своему командующему. Нет, они бы бросились на меня и съели меня заживо.

Валентина вздрагивает при этой мысли и ничего не говорит. Она позволяет этому потоку людей подхватить ее и потащить к выходу. Уплывая по течению, она все же оглядывается и видит начальника гвардии. Он что-то шепчет на ухо камерлингу Кампини, который стоит на коленях на молитвенной скамейке. Камерлинг слушает его, не поднимая головы, а потом сам шепчет несколько слов ему на ухо. Похоже, Кампини в ярости. Великан выпрямляется, делает знак отряду гвардейцев и исчезает в потайной двери. Гвардейцы следуют за ним.

Молодая женщина пытается расталкивать толпу локтями, чтобы скорее добраться до выхода, но в соборе слишком тесно. В результате ей лишь достаются сердитые взгляды и сказанные шепотом упреки. Через десять минут она наконец выходит на паперть, которую поливает дождь. Швейцарцы уже стоят перед входом. Их командующий занял место у верхнего конца лестницы и смотрит на проходящую мимо толпу. Нет, не просто смотрит: он изучает лица. Валентина дрожит под продувающим площадь ветром. Она хотела бы отойти назад, но не может этого сделать из-за толпы. Тогда она укрывается под зонтом какого-то паломника, благодарит его за помощь и прижимается к нему, когда процессия проходит мимо гвардейцев. Она чувствует, как взгляд великана задерживается на зонте. Стараясь не слишком сильно сжимать руку паломника, она идет вперед. Получилось! Она уже внизу лестницы. Исчезая в толпе, Валентина бросает взгляд через плечо. Великан смотрит в другую сторону. Она отпускает руку паломника и пробирается дальше между колоннами, которые стоят вдоль площади. Потом она бежит по мокрым мостовым Борго-Санто-Спирито и за несколько широких шагов достигает моста, переброшенного через Тибр. Здесь, стуча зубами под ливнем, она включает свой мобильник и набирает личный номер Марио Канале, главного редактора «Коррьере делла Сера».

152

Тревожный звук рога завывает в темноте. Инквизитор и его охранники взбегают по лестницам на верхние этажи монастыря. Ландегаард оказывается в широком коридоре с плавно поднимающимся полом. В конце коридора — дверь в прачечную. Инквизитор бьет по ней плечом так, что она едва не слетает с петель. Дверь открывается.

Тот, кто трубил в рог, стоит на коленях в пыли. Остальные охранники из верхней группы бледны как смерть. На столах трапезной лежат привязанные пеньковыми веревками тела убитых затворниц. С наступлением оттепели эти распухшие трупы начали разлагаться, и теперь телесные жидкости вытекают из-под одежд прямо на пятна крови на полу. Их запахи смешиваются с запахом прокисшего супа, остатки которого высохли на дне мисок.

Ландегаард долго осматривает трупы. Переходя от стола к столу, он обнаруживает следы ужасных мучений, которым были подвергнуты затворницы. С каждым новым шагом спазм в его желудке становится сильнее. Выколотые глаза, вырванные языки, следы надругательства на половых органах, руки и ноги, с которых содрана кожа. Такие жесточайшие пытки иногда, в крайних случаях, применяла Святейшая инквизиция. Но здесь в действиях мучителей было столько ненависти и ярости! Это могли сделать только пособники Сатаны или грубые наемные солдаты. Те, кто пытал монахинь, не просто добивались от них признания. Они еще хотели отомстить за что-то, словно их самих когда-то допрашивали так же. Ландегаард роется в своей памяти. Последний раз Инквизиция применяла подобные пытки сорок лет назад в тюрьмах короля Франции. Тогда тамплиеров пытали много месяцев подряд, прежде чем они наконец сознались в своих преступлениях.

К инквизитору подходит один из его охранников. Ландегаард поворачивается к нему, и тот протягивает ему медальон, найденный в пыли. Ландегаард наматывает цепь на свою одетую в перчатку ладонь и осматривает подвеску. Пятиконечный крест и в центре — демон с головой козла. Символ Воров Душ.

Он осматривает другие трупы. Каша вместо лиц, тела истерзаны. Ландегаард напрасно пытается определить, какое из тел — останки матери Габриэлы. Четырнадцать трупов здесь и еще семь несчастных затворниц, которых Воры Душ сбросили живыми со стены. Двадцать одна служительница Бога погибла в ту ночь. Ландегаард подходит к одному из своих нотариусов: тот нашел монастырский реестр. Еще одна затворница умерла от гриппа в начале зимы. Нет только настоятельницы: охранники не нашли никаких ее следов.

Последний стол пуст, но на нем осталась засохшая кровь. Ландегаард подходит к нему, наклоняется и поднимает с пола куски пеньки, упавшие на пол. На этом столе пытали мать Габриэлу в то же время, когда терзали ее затворниц. Должно быть, не добившись от них ответа, Воры Душ ушли обыскивать крепость. А монахиня воспользовалась этим и убежала.

Ландегаард проводит взглядом по высохшим кровавым следам на полу. Старая затворница нашла в себе силы встать и дойти до другой двери, которая ведет из трапезной во двор монастыря.

Идя по этому следу, Ландегаард останавливается в коридоре перед огромной морглейкской шпалерой. Отпечатки ног кончаются в этом месте. Инквизитор поднимает ковер и видит на стене кровавые следы рук затворницы. Он прижимает пальцы к тем же местам стены, и раздается щелчок. В стене открывается проем, через который в коридор врывается поток ледяного воздуха. По другую сторону проема видна лестница, которая спускается в темноту. Такой потайной ход есть во всех христианских монастырях и укрепленных аббатствах. Архитекторы, которые строят монастыри, называют его «путь бегства». Этим спасительным путем монахам или монахиням полагалось убегать в случае смертельной опасности. Этот тайный ход должен кончаться за много километров от монастыря. По этому ходу бежала из монастыря мать Габриэла.

153

Идя по мосту через Тибр, Валентина слышит, как в пустоте несколько раз звонит ее мобильник. Потом Марио наконец нажимает кнопку приема. Главный редактор «Коррьере» чувствует по голосу молодой женщины, что у нее что-то не в порядке, и как можно скорее переходит к делу:

— Я полагаю, ты звонишь мне не для того, чтобы поговорить о дожде?

— Я в дерьмовом положении, Марио.

— Я тебя слушаю.

Женщина-комиссар в нескольких словах объясняет, что произошло. Когда она кончает говорить, Марио молчит несколько секунд, а потом произносит:

— О’кей. Я сейчас же звоню в нашу газету и даю указание остановить печатные станки и изменить первую полосу.

— А я? Что делать мне?

— Подойди ко мне через десять минут на террасе отеля «Абруццы» перед Пантеоном. Принеси мне туда запись Баллестры.

— А почему не прямо в газету?

— Ты мне сказала, что считаешь, что люди из братства Черного дыма идут за тобой по пятам?

— Да.

— Вот почему идти в газету опасно. Если камерлинг участвует в заговоре, он прикажет наблюдать за передвижениями людей в офисах римских ежедневных газет. Так что держись как можно незаметнее, оставайся стоять посреди толпы и точно в срок встречайся со мной у Пантеона.

Тишина, а потом:

— Валентина!

— Да?

— Если папа действительно был убит братьями Черного дыма, тебе угрожает смерть. Поэтому береги свой зад и держись подальше от фонарей.

Щелчок: разговор окончен. Валентина слышит шаги за своей спиной, вздрагивает и оборачивается. Сзади никого нет. Вдали волна свеч стекается к куполам собора Святого Петра. Весь Рим в трауре. Увидев, как плотно прижаты друг к другу паломники, Валентина внезапно понимает, что любой убийца быстро прикончит ее в этой тесноте. Удар кинжала в спину, а потом ее труп будет переброшен через парапет и исчезнет в грязной воде Тибра… В толпе так легко умереть.

154

— Мария!

Отец Карцо следит взглядом за Марией Паркс. Она идет по трапезной и осматривает столы. Потом она наклоняется, словно нашла что-то на земле. Когда Мария выпрямляется, у нее в руке ничего нет, однако она смотрит на свою ладонь. Потом она продолжает свой путь, но теперь внимательно изучает взглядом пол, словно идет по давно стершимся следам. Перед источенной червями дверью, которая ведет на монастырский двор, она принюхивается к воздуху. Карцо идет за ней. Она останавливается возле стены и водит по ней кончиками пальцев. Раздается щелчок, и стена отодвигается в сторону. Паркс берет из рук Карцо факел. Его пламя освещает очень старую лестницу, которая спускается в темноту.

— Куда ведет этот коридор, Мария?

155

Ландегаард взмахивает факелом, который ему подал один из его охранников, и входит в коридор. Он видит следы затворницы на ступеньках. Ниже он замечает место, где старая монахиня прислонилась к стене. Судя по тому, сколько крови осталось на этом месте, мать Габриэла долго стояла там без движения. Конечно, она собиралась с силами, чтобы продолжить путь.

Инквизитор водит перед собой шипящим факелом, ища следующие следы, и продолжает спускаться в чрево скалы. Стены туннеля покрыты инеем. Ему кажется, что он спустился с последней ступеньки много часов назад. Стены туннеля изгибаются. Теперь инквизитор идет по узкому желобу. Он замечает туннель, который отходит от основного подземелья, и принюхивается. Из туннеля пахнет мусором — это монастырский мусорный желоб. Ландегаард вытягивает руку и освещает стены. На них остались следы замерзшей крови. Мать Габриэла ползла в этом направлении.

На губах инквизитора мелькает улыбка: он вспомнил, что видел в тайных залах монастыря люк для мусора. В этот люк затворница, должно быть, выбросила евангелие и череп Януса перед тем, как попала в руки Воров Душ.

Ландегаард делает несколько шагов по главному переходу и находит в нем следы, которые затворница оставила, возвращаясь из мусорного желоба. Он идет дальше, освещая путь факелом, пламя которого все сильнее пляшет под воздействием потоков воздуха. И проходит около километра, глядя на белую точку, которая становится все больше, — выход из коридора. Затворница потеряла так много крови, что Ландегаард каждую секунду ждал, что споткнется о ее труп. Но он ошибся: она выжила. Бог знает, какая сила помогла ей устоять.

Скоро факел становится не нужен Ландегаарду. Он затаптывает огонь каблуком, бросает обгоревший остаток через плечо и за несколько широких шагов доходит до тяжелой решетки, запирающей вход в туннель. На ее ржавых прутьях осталось немного крови. И еще немного крови на замке: этот след затворница оставила, когда ощупывала его, вставляя ключ. Своим пропуском он отпирает замок и открывает решетку. Перед ним встают вершины Альп.

Глаза Ландегаарда слезятся от ослепительного света, который заставляет искриться снег. Он проводит рукой по плоскому камню, который стоит около выхода. Если бы ему пришлось бежать этим путем, именно здесь он оставил бы сообщение инквизиторам.

Продолжая смотреть на белые скалы Альп, он проводит пальцами по прожилкам камня. Затворница действительно выбила здесь своими молотками сообщение о том, куда направляется. Она шла в аббатство-крепость Верхнее Маканьо. Этот мужской монастырь ордена траппистов возвышается над ледяными водами озера Лаго-Маджоре. Его монахи снимают шкуры с животных и занимаются тихим ремеслом кожевников. Это к ним затворницы возили Евангелие от Сатаны, чтобы монахи переплели его в несколько слоев кожи и заперли переплет отравленным замком. Потом сами монахини вплели в кожу те странные красные нити, которые светятся только в темноте.

Посиневшие от холода губы инквизитора изгибаются в улыбке. Ландегаард снимает с пояса свой охотничий рог и изо всех сил дует в него. Пока звуки его сигналов отдаются от вершин, он отыскивает взглядом дорогу по горным гребням. Обледеневшая крутая дорога, петляя, доходит до далеких границ Венгрии. Это очень опасный путь. Именно в этом направлении затворница шесть месяцев назад бежала из монастыря, унося с собой высохший череп и старую книгу.

156

Наступила ночь. Луна и звезды освещают вершины гор странным синеватым светом. Обессилевшая Мария Паркс устало опускается на тот камень, где когда-то старая затворница обозначила конечный пункт своего пути. От плоской плиты, которую ощупывал пальцами Ландегаард, остался лишь старый, покрытый мхом камень.

— Мария, ты в порядке?

Стуча зубами от холода на ветру, молодая женщина чувствует, как рука отца Карцо сжимает ее плечо. Ее сознание цепляется за это прикосновение. От видения, которое только что закончилось, у нее еще стучит кровь в висках. Запах Ландегаарда блуждает в ее уме. Мария нагибается. У нее начинается рвота — не только из-за этого запаха, но и от воспоминания о теле Ландегаарда. Руки и ноги — уже ее собственные, но им пока не удается вернуться к их обычному размеру. Новый приступ рвоты заставляет ее согнуться пополам. Когда она выпрямляется, священник смотрит на нее с тревогой.

— Не волнуйтесь, Карцо: я вернулась.

Сказав это, Мария вздрагивает: ее голос не в лучшем состоянии, чем тело.

157

Проталкиваясь сквозь густое человеческое месиво, Валентина сворачивает влево и выбирается из толпы верующих на безлюдные улицы Рима.

Меньше чем за десять минут она доходит до площади Навона. Здесь она попадает в другую процессию и дальше как будто плывет по океану свеч. Их огоньки на секунду освещают облитые слезами лица и спящих детей. Валентина обгоняет эту толпу и останавливается на секунду у лотка с вафлями, чтобы вдохнуть аромат теплого хлеба. В тот момент, когда море свеч снова смыкается вокруг нее, она оглядывается — и застывает на месте. На противоположном конце площади только что появились два монаха. Они легко движутся вперед среди верующих. Их головы накрыты широкими капюшонами, под которыми глаза обоих слабо блестят в свете свеч. Валентина продолжает путь и через несколько метров оглядывается снова. Монахи уже в центре толпы. Они как будто скользят по земле, и, кажется, никто в этой тесной толпе даже не замечает их присутствия. О господи! Это они…

Обезумев от ужаса, Валентина ускоряет шаг и входит в узкий переулок, который ведет к Пантеону. Каблуки Валентины соскальзывают в щели между камнями мостовой. Едва не вывихнув лодыжки из-за этих щелей, она сбрасывает с ног туфли и бежит, не обращая внимания на ледяную воду, намочившую ее чулки. Задыхаясь, она мчится к блестящим вдали огням фонарей. Собаки, мимо которых она пробегает, лают, словно хотят сказать Ворам Душ, что она здесь. Перестань бредить, Валентина, и беги!

Перед тем как подойти к Пантеону, молодая женщина оборачивается и вглядывается в темноту сквозь порывы дождя. Никого. Она прячется в тени одной из статуй и начинает осматривать площадь.

Валентина видит Марио, который выходит из такси в нескольких метрах от отеля «Абруццы». В следующую секунду она холодеет от ужаса: те два монаха только что появились в противоположном конце Пантеона и идут к Марио. А главный редактор вместо того, чтобы смотреть перед собой, набирает номер на клавиатуре своего мобильника. Марио, умоляю тебя, подними глаза.

Теперь между монахами и Марио всего тридцать метров. Валентина видит, как один из них вынимает кривой кинжал. Лезвие блестит в свете фонаря.

— Марио! Беги, черт бы тебя побрал! — кричит она во весь голос.

Но дождь заглушает ее слова. Монахи уже в десяти метрах от Марио. А он остановился под дождем и снова набирает номер: должно быть, первая попытка не удалась. Потом, не поднимая головы, он прижимает телефон к уху и идет дальше. Валентина уже собирается выбежать под дождь, но в этот момент звонит мобильник, который висит у нее на поясе. Она нажимает на кнопку приема и со слезами на глазах слышит голос Марио:

— Валентина, какого черта ты делаешь?

— Марио! Берегись! Они впереди тебя!

Главный редактор останавливается.

— Что такое? Что ты говоришь?

— Черт возьми, Марио! Монахи! Они сейчас убьют тебя!

Она видит, как журналист поднимает глаза, и в этот самый момент кинжал монаха вонзается ему в живот, над пупком. Главный редактор роняет мобильник и поворачивает голову к Валентине. Она бросается к нему, но не успевает прийти на помощь: монах вынимает свое оружие из раны, вытирает его о костюм Марио и поворачивается к ней.

Часть девятая

158

Лаго-Маджоре, Италия, 21:00

Мария Паркс и отец Карцо не обменялись ни словом, пока их автомобиль класса четыре на четыре мчался сквозь ночь, наверстывая время. Три часа пути по Швейцарии и через перевал Сен-Готард. Семьсот лет назад Ландегаарду с его отрядом понадобилось больше десяти дней, чтобы перейти Альпы.

Они припарковали автомобиль на берегу озера Лаго-Маджоре и пешком дошли до обугленных развалин аббатства Верхнее Маканьо. Эта крепость средневековых монахов-траппистов долго защищала миланцев от варваров. Теперь от нее остались лишь четыре обрушившиеся постройки и участок крепостной стены длиной в несколько метров, который зарос ежевикой. Уцелела еще часть монастырского двора, и местные дети жгут там костры и рассказывают друг другу страшные истории.

Карцо повернулся к Марии. Глядя перед собой словно в пустоту, она указала на старую часовню, облупившиеся стены которой примыкали к остаткам монастыря. В эту часовню они и вошли. Мария села в старинное кресло, предназначенное для священников, совершавших богослужение. Изъеденные временем ножки кресла заскрипели под тяжестью ее тела. Точно так же скрипело кресло затворницы в трапезной монастыря Богородицы на горе Сервин. И обивка такая же — пыльный красный бархат, который пахнет ушедшими веками.

— Вы готовы?

— Да.

Мария поворачивает голову в сторону бойниц, прорезающих стены Маканьо. Через одну из этих узких щелей видно отражение луны на поверхности озера Маджоре.

— Теперь закройте глаза.

Мария в последний раз смотрит на обветшавшие стены и перевернутые молитвенные скамьи. Потом она закрывает глаза и открывает свой ум для голоса Карцо.

— Я посылаю вас в одиннадцатый день после убийства на горе Сервин. Согласно путевым записям, инквизитор Ландегаард и его отряд подъехали к крепости Маканьо на рассвете 21 июля 1348 года. Мы знаем, что здесь случилось что-то, чего Ландегаард не предвидел. Но что это было, мы не знаем. Однако события этого дня, несомненно, станут ключом к тайне евангелия. Мария, будьте очень осторожны и ведите себя благоразумно, поскольку нам известно, что Ландегаард не был здесь желанным гостем. Более того, он здесь едва не погиб. Именно по этой причине нам непременно нужно узнать, что и почему произошло с траппистами из Маканьо после отъезда инквизитора.

Голос священника постепенно становится тише, и молодая женщина снова чувствует, как ее тело вытягивается, ладони расширяются под кожей, ноги удлиняются. Ее туловище покрывается волосами, мышцы становятся толще. Она чувствует слабый запах грязи от своих подмышек и живота. Вслед за ним, как раньше на горе Сервин, в жарком воздухе возникают другие запахи. Они появляются один за другим, как штрихи на картине, — сочные запахи горячего камня, меда и крапивы. Появляются и звуки — шуршание пчел в улье, журчание воды, текущей по камням, стук копыт по щебню дороги, жужжание насекомых, топот и фырканье лошадей на склоне. Потом остаток сознания Марии Паркс отмечает те ощущения, которые она уже чувствовала, когда в первый раз входила в шкуру Ландегаарда. Она узнает трение поводьев о ладони и дрожь боков его лошади под его бедрами.

В тот день стояла ужасная жара. Но ни палящее солнце, ни жаждущие крови комары не смогли нарушить покой главного инквизитора. Томас Ландегаард снова спал в седле, согнув спину и опустив голову на грудь. Но вот он выпрямляется, открывает глаза и смотрит на глубокие воды Лаго-Маджоре. Вдали на фоне красного заката видны башни Верхнего Маканьо.

159

Ландегаард и его спутники десять дней скакали по гребням гор, которые соединяют гору Сервин с отвесными скалами кантона Тессин, который по-итальянски называется Тичино. На рассвете шестого дня карета одного из нотариусов перевернулась и упала в пропасть. Ландегаард встал в стременах и, наклонившись над пропастью, смотрел, как разбитая карета, подпрыгивая, катилась вниз по отвесному склону. Потом, даже не взглянув на оставшихся в живых спутников, он знаком велел им продолжать путь.

На закате того же дня они много часов подряд искали глазами очертания монастыря ордена Марии в Понте-Леоне: его башни должны были уже появиться на горизонте, а потом доехали до его обожженных стен и разбили лагерь в этом печальном месте. Ландегаард стал осматривать столбы монастыря и в конце концов нашел на них надписи, которые искал. Затворница останавливалась здесь. Она пробыла в монастыре всего несколько часов и успела только перевязать свои раны. Потом монахини ордена Марии обнаружили реликвии, которые она несла с собой, и несчастная женщина должна была продолжить свой одинокий путь. Она ушла в Маканьо. Что было дальше, Ландегаард догадался без труда, когда обнаружил тела монахинь, прибитые гвоздями к дверям монастыря. Значит, Воры Душ бросились в погоню за затворницей.

С первыми лучами зари люди Ландегаарда продолжили путь. Они начали спускаться с гор в направлении озера Лаго-Маджоре, которое находилось в долине, далеко внизу. Становилось все теплее. Начальник так торопил их, что до самых стен Маканьо они останавливались лишь на короткие передышки.

Мария Паркс стонет во сне. Она только что обнаружила воспоминания об этих десяти печальных днях в памяти инквизитора, который проснулся, подъезжая к аббатству-крепости.

160

Подъехав к подножию монастырских укреплений, инквизитор натягивает поводья своего коня и поднимает вверх руку в перчатке. Сзади него повозки останавливаются, заскрипев колесами.

Ландегаард вслушивается в тишину — ни звука, даже вороны не каркают. Он встает в стременах и три раза кричит, обращаясь к стенам: «Есть здесь кто-нибудь?» Его крик отдается от стены эхом и гаснет в воздухе, сливаясь с гудением насекомых. Ландегаард снова прислушивается — ничего не слышно. Тогда он указывает на механизм, который виден через решетку и управляет подъемным мостом. Стрелки снимают с плеч свои арбалеты и готовятся к выстрелу, но в этот момент со стены доносится слабый голос: «Кто идет сюда в эти дни чумы?» От неожиданности Ландегаард натягивает удила, они щелкают во рту коня, и животное встает на дыбы, подняв облако пыли. Инквизитор поднимает глаза и видит над зубцами верхушку головы с выбритой на макушке тонзурой. Он складывает руки рупором и кричит:

— Эй, на стене! Мое имя Томас Ландегаард, главный инквизитор провинций Арагон, Каталония, Прованс и Милан. Мне поручено объехать монашеские общины в горах, чтобы убедиться, что с этими крепостями Бога не случилось ничего дурного. Сообщаю тебе, мессир монах, что чума теперь ушла на север. Теперь нет никаких причин, чтобы я орал, как ворона, пока ты не соизволишь опустить мост и принять посла из Авиньона.

Рядом с первой тонзурой с обеих сторон появились другие. Легкий ветерок донес до ушей Ландегаарда голоса траппистов — монахи взволнованно перешептывались. Он уже готов рассердиться на них, но в это время первая тонзура снова поднимается над зубцами.

— Ваше превосходительство! Наша община, слава Богу, избежала мора. Но мне сказали, что вы должны ехать без остановки в аббатство Санта-Мадонна-ди-Карванья, которое стоит над озером Комо. Бродяги кричали нам, что месяц назад великое зло принесло там смерть и опустошение нашим братьям цистерцианцам.

Ландегаард поворачивается к своим людям и улыбается им, а они улыбаются в ответ.

Потом он кричит:

— Вот как — встречный огонь! Брат траппист, это мне кажется по меньшей мере подозрительным! Инквизитора моего ранга не интересуют советы бродяг, куда ему ехать выполнять его поручение. И я вам это покажу. Сейчас же опустите мост: я должен своими глазами увидеть, что болезнь вас пощадила. Опустите его немедленно или, клянусь вам, это сделают мои тараны!

Теперь тонзур над зубцами много, они снуют из стороны в сторону. Инквизитор насчитывает шестнадцать голов и еще примерно двенадцать фигур, которые мечутся из стороны в сторону и размахивают руками. Скрипит цепь: невидимые руки поднимают решетку. Ландегаард приказывает арбалетчикам идти впереди него и пришпоривает коня.

Инквизитор въезжает в крепость и видит, что теперь трапписты собрались все вместе во дворе. Сорок грязных испуганных монахов, которые чудом спаслись от моровой болезни. Судя по костям и черепам, которыми усеяна земля во дворе, они питались мясом собак и ворон. В пыли кончают разлагаться и другие остатки пищи — скелеты кошек и крысиные хвосты. И кости сов, которые старики грызли, чтобы обмануть голод. Значит, вот до каких крайностей чума довела гордых кожевников из Маканьо. В этом тяжело признаться. И все же что-то здесь не так. Трапписты, кажется, похудели, но рясы на них не висят свободно: на животах сохранились остатки жира. И в глубине их взглядов горит какой-то странный огонь.

161

Арбалетчики распределяют между собой линии стрельбы, а сам Ландегаард наклоняется к одному из охранников. Тот шепчет ему несколько слов на ухо, инквизитор выпрямляется в седле и, повернувшись к монахам, говорит:

— Мне сообщили, что родник, который снабжает ваш монастырь водой, был отравлен трупом человека, зараженного чумой. Я жду ваших объяснений по этому поводу.

В ответ — гробовая тишина. Потом из группы монахов доносится чей-то хриплый голос:

— Монсеньор, мы растапливали снег и пили дождевую воду.

Один из нотариусов раскрывает толстую кожаную книгу и кладет ее на колени Ландегаарду.

Инквизитор просматривает несколько страниц.

— Я могу принять это объяснение в той части, которая касается зимнего снега. Но, согласно записям, которые вели бальи Комо и Карваньи,^[431] весной было всего четыре грозы.

Снова молчание.

— Будьте добры поднять рукава и показать руки моим нотариусам.

Монахи выполняют приказ и этим выносят себе приговор: становятся видны порезы, которыми покрыты их грязные руки. Высохнув от жажды без воды, трапписты дошли до того, что резали себя и пили собственную кровь. Охранники вращают рукоятки арбалетов, натягивая кожаные ремни спусковых механизмов. Монахи падают на колени в пыль и умоляют инквизитора о пощаде. Он щелкает поводьями, и трапписты умолкают.

— Пусть вас судит за это Бог. Он, несомненно, пожалеет нас ради того, что Он заставил наши души вытерпеть в это гибельное время. Меня привели сюда не ваши заблуждения. Я ищу старую затворницу, которая бежала из своего монастыря на горе Сервин в середине зимы. Я знаю, что она проходила здесь, и ожидаю услышать от вас новости о ней.

В ответ — тишина. Ландегаард теряет терпение.

— Вы что, еще и съели свои языки? В моих записях сказано, что настоятель вашей общины — отец Альфредо из Толедо. Пусть он выйдет вперед и покажется мне.

По ряду коленопреклоненных монахов проносится шепот. Сгибая спину, к Ландегаарду подходит старый монах. Инквизитор поднимает ему подбородок рукояткой хлыста. Старик старается не смотреть ему в глаза.

— Когда-то в Пизе, в семинарии, я хорошо был знаком с вами, дон Альфредо. Если меня не подводит память, в то время вы скрывали пудрой уродливый шрам — след, который нож разбойника оставил на вашей щеке. Значит, голод и жажда стерли его с вашего лица?

— Его стерло время, ваше превосходительство.

Хлыст Ландегаарда свистит в воздухе и разрывает кожу монаха. Кровь старика брызжет в пыль, он вопит от боли, прижимая ладони к лицу.

— Теперь она вернулась на место, ваша уродливая рана, брат лгун.

Остальные монахи дрожат так, что их колени стучат одно о другое. Обращаясь к ним, Ландегаард рычит:

— Стадо свиней! Даю вам столько времени, сколько пролетит камень, который упадет из моей ладони на землю. За это время вы должны сказать мне, что стало с отцом Альфредо. Иначе я буду обязан приказать моим палачам допросить вас.

Из стоящего на коленях строя раздается дрожащий голос:

— Ваше превосходительство, отца Альфредо не стало месяц назад.

— От чего же он умер, позвольте узнать?

— По воле Божией. Он скончался, мы провели ночь у его тела, как положено, а потом похоронили его.

Ландегаард бросает вопрошающий взгляд на своих нотариусов. Один из них, старик Амброзио, задумчиво поглаживает свою бороду: он хорошо знает, как черна человеческая душа. Инквизитор тоже не верит ни слову из того, что только что услышал.

— Тогда отведите меня на кладбище и покажите мне его могилу.

У его ног как молния сверкнул клинок: монах, которого Ландегаард ранил, выхватил кинжал и бросился на инквизитора. Тот поднимает коня на дыбы и этим отклоняет лезвие в сторону. Кинжал вонзается в шею коня. Стрела из арбалета свистит в воздухе и вонзается трапписту в горло. Пока конь падает в пыль, Ландегаард успевает спрыгнуть с него и приказывает окружить остальных монахов. Оставив их под надежной охраной, он приказывает открыть могилу отца Альфредо и ничуть не удивляется, обнаружив, что она пуста. Он приказывает своим людям обыскать монастырь сверху донизу.

Через несколько минут из подвалов доносится звук рога, и Ландегаард присоединяется к своим людям, которые только что нашли в монастырском погребе тело несчастного настоятеля. С трупа срезана часть мышц. Места срезов натерты крупной солью, чтобы мясо не испортилось. День за днем монахи отрезали куски от боков и жирных частей тела отца Альфредо. Ландегаард вздрагивает, представив себе, как их старые беззубые рты жевали эту плоть.

Всю ночь инквизитор допрашивает монахов под пыткой, чтобы заставить их сказать, на какую постыдную судьбу они обрекли затворницу. В конце концов он услышал среди криков и воплей, что старая монахиня на тринадцатый день своего бегства действительно подошла к воротам их монастыря. Она кричала у монастырских стен, что идет с горы Сервин и просит убежища на одну ночь. Но трапписты не впустили ее, только бросили ей в ответ несколько кусков хлеба и ругательства. И еще несколько плевков.

Самый молодой монах из этой несчастной общины, крича во все горло от боли, когда тиски ломали ему кости, добавил, что слышал, как она стучала чем-то по скале возле подъемного моста, а потом видел, как она уходила в восточном направлении.

— А что было после этого? — спрашивает инквизитор и посыпает раны трапписта крупной солью. Монах вскрикивает от боли. — Говори, проклятый!

— Через два дня к воротам подъехали всадники и громко закричали, что они ищут затворницу, убежавшую с горы Сервин. Мы сказали им, чтобы они шли своей дорогой. Но они стали взбираться на наши стены так легко, будто ступни у них изогнуты, как копыта у козлов.

— Не останавливайся, пес! Они узнали, куда пошла затворница после того, как вы ее прогнали?

— Ради бога, ваше превосходительство! Они заставили нас сказать им это.

— Тогда почему они вас пощадили?

Траппист хохочет безумным смехом, выпрямляется и плюет инквизитору в лицо.

— А как ты думаешь — почему, грязный выродок Бога? Мы отреклись от Богородицы и поклонились Дьяволу, чтобы они сохранили нам жизнь!

Пока палачи продолжают терзать осужденных, Ландегаард бегом мчится к решетке, запирающей вход. Он уже давно заметил ту скалу, на которой затворница написала, где собирается сделать следующую остановку в пути. Его пальцы с лихорадочной быстротой ощупывают поверхность камня. Внезапно он замирает.

— Господь всемогущий и милосердный! Цистерцианское аббатство Санта-Мадонна-ди-Карванья.

162

— Проснитесь, Мария!

— Несчастная! Она бросилась прямо в пасть чуме, — раз за разом повторяет низкий голос, который звучит из уст Марии Паркс. Глаза молодой женщины выкатились, голова откинулась на спинку кресла. Карцо уже несколько минут щупает ее пульс. Маленькая синяя вена начинает биться все сильнее по мере того, как Мария застревает где-то в глубине своего транса. Внезапно она начинает биться в судорогах. Карцо делает ей укол адреналина, чтобы поддержать сердце, которое делает больше ста семидесяти пяти сокращений в минуту.

— Держитесь, Мария! Я веду вас обратно.

Адреналин обжигает артерии Паркс, она громко кричит и наконец выныривает из своего видения. А потом открывает глаза и жадно вдыхает воздух, словно только что тонула. Она чувствует себя так, словно плывет в воде. Карцо неумело прижимает ее к себе и укачивает, чтобы согреть. Молодая женщина в ужасе.

— Что случилось, Мария? Что вы видели?

Разбитым голосом, который еще искажают ноты голоса Ландегаарда, Мария рассказывает отцу Карцо, чем закончилось видение. Глаза священника, когда он слушает, становятся круглыми от изумления. Бесчувственный Ландегаард, которого не тронули слезы людоедов, приказал похоронить монахов из Маканьо живыми. Потом инквизитор и его подчиненные подожгли монастырь и уехали от этого места по гребням гор той дорогой, по которой за несколько месяцев до них шла затворница, — в сторону Доломитовых гор.

Слезы Марии текут по щеке отца Карцо. Он чувствует их и крепче сжимает Марию в объятиях. Она была свидетельницей зверств инквизиции. Нужно время, чтобы ее ум освоился с тем, что она видела.

— Вы сказали, что затворница направилась к цистерцианскому аббатству Санта-Мадонна-ди-Карванья. Это верно?

— Да.

— О’кей, пока этого достаточно. Нужно остановиться, иначе ваши трансы в конце концов убьют вас.

— Значит, мы бросаем дело?

— Нет, это невозможно. Но теперь я знаю, что затворница не доверила книгу ни одной из общин, у которых просила убежища во время своего бегства.

— Может быть, она сумела отдать книгу цистерцианцам из Карваньи?

— Я думаю, что у нее не было такого намерения. И к тому же трапписты из Верхнего Маканьо по крайней мере в одном случае сказали Ландегаарду правду.

— В каком?

— Обитатели аббатства Карванья действительно погибли в том году от чумы. По данным наших архивов известно, что они впустили беременную женщину, не зная, что она несла в себе болезнь. Если затворница и стучалась в двери этого монастыря, ей никто не открыл: там были одни трупы. Поэтому мы отправимся прямо в монастырь Больцано, где Ландегаард и его люди нашли свою смерть и где Церковь окончательно потеряла след книги. След затворницы обрывается там.

Паркс вспоминает последнее письмо инквизитора, которое прочитала в библиотеке денверских затворниц. Ландегаард писал папе, что призраки его собственных людей выбивали дверь донжона, в котором он укрылся.

— У меня… не хватит сил снова пережить это.

— Не бойтесь, Мария, я не сошел с ума и не пошлю вас к Ландегаарду в его последние минуты перед смертью. Вы этого не выдержите.

Мария прижимается к священнику и чувствует, как удары их сердец смешиваются в тишине. Она знает, что Карцо лжет. Снова слезы вытекают из ее глаз.

— Я все-таки буду должна войти в тело затворницы, чтобы найти евангелие.

— Я буду с вами.

— Нет, Альфонсо. Я одна буду скрести ногтями кладбищенскую землю, когда августинки похоронят труп затворницы. Я буду одна, и ты это знаешь.

Карцо чувствует дыхание Марии на своей щеке. Его глаза тонут в ее полном ужаса взгляде. Губы молодой женщины касаются его губ.

— Мария…

Еще немного он пытается сопротивляться, потом закрывает глаза и целует ее в ответ.

163

Рим, 22 часа

Кардинал Патрицио Джованни нервничает на заднем сиденье лимузина, который подъехал забрать его в квартал Колизея. В Ватикане стоит странная тишина. Все опустело, все замерло в ожидании: Церковь как будто затаила дыхание. Даже толпа паломников, которые по-прежнему собираются на площадь Святого Петра, кажется, шумит не больше, чем шумела бы армия привидений. Но главная причина беспокойства кардинала Джованни не эта. Пока лимузин с трудом прокладывает себе путь среди процессий, кардинал с тревогой думает о том, что с момента смерти папы все происходит не по норме. Во всяком случае, все, что предписывают правила приличия и священные установления Церкви. Несколько часов назад кардинал-камерлинг Кампини даже объявил, что его святейшество будет похоронен немедленно, и отменил предписанные приличиями траурные дни между похоронами и конклавом. Такого не было уже много столетий.

В середине второй половины дня старый камерлинг поднялся на трибуну собора и объявил эту новость коллегии кардиналов. Свое решение он объяснил тем, что из-за волнений, которые происходят в христианском мире, необходимо срочно избрать нового папу. Джованни вспомнил ропот, который пронесся по рядам прелатов. Потом, объявив о роспуске собора согласно статье 34 апостольской конституции Universi Dominici Gregis, Кампини созвал кардиналов на конклав, который откроется сразу после похорон. С этого момента на Рим и опустилась гробовая тишина. Что-то вошло в Ватикан и теперь овладевает им.

Кардинал Джованни смотрит через окна лимузина на мокрые улицы старого города. В салоне автомобиля пахнет кожей и старым солодом. Этот коллекционный «бентли» принадлежит кардиналу Анджело Мендосе, государственному секретарю Ватиканаи первому министру Церкви. Сразу после заявлений камерлинга, когда в зале шелестели голоса участников собора, комментировавших его слова, морщинистая рука Мендосы положила конверт на столик Джованни. А тот притворился, что продолжает собирать со столика свои документы, и незаметно накрыл ими конверт. Джованни глядел вслед старому прелату, пока тот, шурша сутаной, уходил из зала. Потом он укрылся от чужих взглядов и открыл конверт. Внутри был обычный листок бумаги, на котором Мендоса набросал несколько слов на латыни. Они означали: «Глаза безумного открыты, но мудрый идет во тьме».

Джованни улыбнулся, читая эту новую версию цитаты из Екклесиаста. Мендоса переставил местами подлежащие. В оригинале это изречение звучало по-другому: «Глаза мудрого открыты, но безумный идет во тьме». Теперь, снова разворачивая листок — в первый раз он это сделал в своем гостиничном номере сразу после того, как ушел с заседания собора, — Джованни даже не думает улыбаться. Он смотрит на фразы, написанные красными чернилами, и строчки качаются перед его глазами. Это светящиеся чернила, которые видны только в темноте, когда первоначальный текст перестает быть виден. Рыцари ордена архивистов до сих пор применяют это искусство затворниц, когда хотят сообщить один другому какой-то секрет. Джованни еще раз перечитывает красные строки, которые словно плавают в глубине бумаги.

«Мой лимузин заберет вас в 22 часа

Возле дома 12 на улице Сан-Грегорио.

Ни с кем не разговаривайте.

Вы в опасности».

Джованни складывает записку и кладет ее в карман своей сутаны. Кардинал Мендоса занимает второй по рангу среди высших должностных лиц Ватикана, верный друг только что угасшего папы, один из старой гвардии. Это Мендоса шесть месяцев назад посоветовал его святейшеству дать Джованни в его пятьдесят первый день рождения звание кардинала. Так Джованни стал самым молодым князем Церкви — и самым наивным тоже. Но, несмотря на свою неопытность по сравнению с этими хитрыми и злыми стариками, он быстро понял, что доверять кому-то одному лучше, чем не доверять никому. И он доверился тому, кто сделал его тем, кем он стал. Вот почему его так тревожит записка Мендосы и беспокоит тишина в Ватикане.

Прелат открывает глаза. Лимузин только что остановился перед въездом в тупик. В глубине тупика горят огни траттории. У служебного входа, укрываясь под зонтом, стоит метрдотель.

— Это здесь.

Прелат слегка вздрагивает от этих звуков: голос шофера, пройдя через переговорное устройство, стал металлическим. Затем он поворачивается к разделяющей их стеклянной перегородке. Водитель даже не оглянулся, когда говорил. Джованни открывает дверцу, смотрит на подошву своей туфли-мокасина, которая тонет в луже, и выходит из лимузина. Машина плавно трогается с места и уезжает.

Кардинал делает первый шаг в тупик. Метрдотель подходит к нему и тихо спрашивает:

— Вы Екклесиаст?

— Извините, я вас не понял.

Джованни смотрит в холодные глаза этого человека, а тот ждет ответа. Кардинал уже собирается отвечать, но замечает тени, которые затаились в тупике, — силуэты четверых людей. Лампа освещает лицо первого, Джованни узнает его и инстинктивно делает шаг назад: это капитан Сильвио Черентино, начальник ближней охраны покойного папы.

— Шут их возьми! Что здесь происходит и что делают швейцарские гвардейцы вне Ватикана?

— Синьор, я задал вам вопрос. Вы Екклесиаст?

Голос метрдотеля холоден как лед. Джованни замечает, что этот человек засунул руку под свою куртку и сжал в ладони оружие. Вздрогнув от страха, он отвечает:

— Глаза безумного открыты, но мудрый идет во тьме.

Рука метрдотеля отпускает пистолет, мышцы его лица расслабляются. Он протягивает вперед свой зонт, чтобы укрыть кардинала от дождя.

— Кардинал Мендоса ждет вас, ваше преосвященство.

Джованни бросает взгляд в глубину тупика — швейцарские гвардейцы исчезли.

164

На площади Святого Петра толпа паломников стала еще больше. Теперь их так много, что тихий шепот толпы похож на далекий рокот грома. Сотни тысяч губ произносят молитву среди леса свечей. Эта толпа похожа на чудовище — на гидру, у которой тысячи печальных лиц и неподвижных тел.

Кардинал-камерлинг Кампини смотрит на это приближающееся человеческое море с верхней ступени лестницы собора. Ему кажется, что все христиане мира идут к сердцу Рима. Они как будто чувствуют, что происходит внутри Ватикана.

Кампини замечает рядом внушительную фигуру начальника гвардии, который только что подошел к нему.

— Я вас слушаю.

— Ваше преосвященство, три кардинала не пришли.

Кампини выпрямляется.

— Кто? — спрашивает он.

— Кардинал — государственный секретарь Мендоса, кардинал Джакомо из Конгрегации Епископов и кардинал Джованни.

— Два первых достигли предельного возраста и не могут заседать в конклаве.

— Все-таки, ваше преосвященство, это государственный секретарь и глава Конгрегации Епископов — номер второй и номер шестой в Ватикане.

— Я напоминаю вам, что, поскольку номер первый умер, второй и шестой имеют не больше власти, чем двойка и шестерка в картах. Когда Святой престол вакантен, командует только камерлинг. А камерлинг — я.

— Вы думаете, они знают?

— Я думаю, они считают, что что-то знают. Но, что бы они ни затевали, уже поздно.

Тишина. Потом вопрос:

— Есть новости об отце Карцо и об этой ясновидящей Паркс?

— Они покинули аббатство-крепость Верхнее Маканьо и теперь направляются в монастырь Больцано.

— Евангелие обязательно должно быть в наших руках к началу торжественной мессы, а она начнется сразу после избрания Великого Магистра.

— Может быть, нам лучше вмешаться?

— Не беспокойтесь о том, что выше вашего понимания, майор. Никто не должен даже коснуться отца Карцо, пока не придет час.

— А как быть с отсутствующими кардиналами?

— Ими займусь я.

Кампини бросает последний взгляд на толпу.

— Поставьте вторую линию оцепления и заприте двери собора.

Начальник гвардии жестом приказывает своим подчиненным сомкнуть ряды. Потом он закрывает тяжелые двери за камерлингом, который исчезает внутри здания.

165

Метрдотель проводит кардинала в ту часть траттории, где находятся отдельные кабинеты, открывает дверь и отступает в сторону, пропуская Джованни внутрь. За дверью кардинал видит комнату, которая словно создана только для тихих звуков. Ее стены обиты тканью, а старый паркетный пол поскрипывает под его ногами. За единственным круглым столом, который установлен в центре комнаты, сидят кардинал Мендоса, кардинал Джакомо, глава Конгрегации Епископов, и старик в темном костюме и фетровой шляпе. Лицо этого старика так изрезано морщинами, что кажется, будто он все время улыбается.

Джованни вдыхает запахи сигары и ликеров, которыми пропитан воздух комнаты. Именно в таких маленьких комнатах, вдали от чужих ушей, прелаты встречаются в Риме, когда им надо поговорить о чем-то тайном. В Риме обсуждают те тайны, о которых в Ватикане не решаются говорить даже шепотом. Здесь один собеседник доверяет их другому между двумя глотками красного вина или двумя ложками кофе. Здесь плетут интриги, подготавливая падение для честолюбивых, опалу для могущественных и изгнание для тщеславных.

Джованни садится напротив кардинала Мендосы. Официант наполняет его стакан и ставит перед ним кусок пирога. Затем он шепотом спрашивает, будут ли посетители обедать. Старый кардинал делает рукой жест, означающий «нет». Официант исчезает, закрыв за собой дверь.

— Я позволил себе заказать порцию этого восхитительного пирога тирамису и графин этой граппы, от которой был бы в восторге сам Господь, — начал Мендоса.

— Не предпочли бы вы сказать мне, что здесь происходит, ваше преосвященство?

— Сначала поешьте, потом мы поговорим.

Джованни выполняет его желание. Смесь шоколада и спиртного обжигает ему горло. Потом он поднимает взгляд на Мендосу, который продолжает наблюдать за ним сквозь дым своей сигары. Старик в шляпе почти не прикоснулся к десерту. Он перекатывает сигарету во рту, потом зажигает ее от зажигалки с фитилем. Потом он поворачивается к человеку, который только что вошел в зал. Одежда на этом мужчине обычная, не форменная, и под мышкой у него толстый пакет. Этот человек кланяется старику в шляпе и шепчет ему в ухо несколько слов. Джованни напрягается: он понял, что эти двое — сицилийцы. Посланец отдает пакет старику и уходит. Старый сицилиец передает конверт Мендосе.

— Я вас слушаю, ваше преосвященство, — начинает Джованни. — Почему вы вызвали меня сюда и кто эти люди?

Мендоса кладет свою сигару в пепельницу.

— Патрицио, у нас есть серьезные причины считать, что Ватикан сейчас готовят к переходу в другие руки, не в наши. Собор был только предлогом, а конклав, о котором было объявлено, станет лишь формальностью.

— Братство Черного дыма Сатаны?

— Мы знаем, что именно братья Черного дыма убили монсеньора Баллестру. Мы также знаем, что он, наш старый друг, обнаружил что-то в подвалах Ватикана.

— Что именно?

— Доказательства существования заговора. Их терпеливо собирали в течение многих веков.

— И что дальше?

— После гибели Баллестры и смерти папы, которую мы считаем подозрительной, мы достали из наших собственных архивов свидетельства о смерти верховных понтификов начиная с шестнадцатого века и обнаружили, что еще двадцать восемь пап скончались от этой же странной и молниеносной болезни.

— Вы хотите мне сказать, что его святейшество был отравлен?

— Я боюсь, что это так.

— Тогда чего вы ждете? Почему не останавливаете этот маскарад и не объявляете правду?

— Все не так просто, Патрицио.

— Не так просто? Ваше преосвященство, вы присылаете за мной к Колизею ваш лимузин, а перед этим пишете мне записку с кодом архивистов. Затем по вашему указанию вооруженный метрдотель встречает меня, словно вора, и спрашивает у меня пароль в глубине переулка, который охраняют швейцарские гвардейцы в штатском. Потом вы предлагаете мне стакан граппы и после этого сообщаете, что папа был убит и братство Черного дыма готовится взять Ватикан под свой контроль. Представьте себе, я это понял! Но я плохо понимаю, чего вы ждете от меня и почему при нашем разговоре присутствует незнакомый человек, который что-то шепчет вам на ухо на сицилийском диалекте.

Старик в шляпе улыбается. Мендоса выпивает маленький глоток граппы, ставит свой стакан на стол и произносит:

— Позвольте представить вам дона Габриэля.

— Мафия? Вы сошли с ума?

— Мафия, как вы ее называете, — это большая семья, где есть двоюродные братья, дяди и свои предатели. Дон Габриэль представляет палермскую ветвь коза ностры — старой мафии. С ней Церковь уже около ста лет поддерживает отношения, которые так же драгоценны, как и неизбежны. Но уверяю вас, тут нет ничего, за что меня можно упрекнуть. Дон Габриэль — мой друг и человек верующий. Он пришел ко мне потому, что у него есть для нас важные новости.

— И что это за новости?

Старик выпускает изо рта облако дыма и начинает говорить. Джованни кажется, что он слышит героя какого-то фильма.

— Сегодня ночью союзные нам семьи из Трапани, Агридженто и Мессины сообщили нам о сделке между предательскими ветвями каморры и коза ностры. Таких предателей мы называем гнилыми плодами, упавшими с дерева.

— Я уже сейчас плохо улавливаю вашу мысль.

— Мафия, как ее называют те, кто не умеет молчать, состоит из пяти основных организаций. Каморра и коза ностра — самые старые. Мы ненавидим друг друга, но делаем это, соблюдая правила чести. Следующая ндрангета — калабрийцы. Это настоящие злодеи, очень жестокие. Еще есть стидда; это название по-сицилийски означает «звезда». Это те, кто отделился от коза ностры. Их легко узнать, потому что эти идиоты татуируют себе пятиконечную звезду между большим и указательным пальцами. Они занимаются азиатскими наркотиками и восточной проституцией. Это плохо. И наконец, худшие из всех — сакра корона унита, апулийцы. Эти — просто бешеные псы. Они втягивают в проституцию детей и убивают старых дам. Или наоборот, я уже не знаю.

Джованни этот рассказ утомляет. Он раздраженно поворачивается к кардиналу Мендосе:

— Мы действительно обязаны слушать все это?

— Пожалуйста, дон Габриэль, перейдите прямо к делу.

Старик затягивается окурком сигареты и возвращает на место несколько крошек табака, которые прилипли к концу его языка.

— В той сделке, разговоры о которой стали известны коза ностре, участвуют несколько кланов стидды и сакра корона униты. Ходят слухи, что сегодня ночью много денег перешло из одних грязных рук в другие. Господа в костюмах пришли в эти паршивые шайки и попросили их выполнить особое задание в обмен на чемоданы с деньгами. Это задание — кощунство, которое ни каморра, ни мы, коза ностра, не согласились бы совершить даже за все золото в мире.

— Что это за кощунство?

— Сегодня в час ночи вооруженные группы стидды и сакра корона униты взяли в заложники примерно сто семей почти по всей Италии и в остальной Европе. Это семьи кардиналов, которые заседают в конклаве. Несомненно, их схватили для того, чтобы в нужный момент заставить кардиналов проголосовать так, как кому-то нужно.

Джованни весь напрягается в своем кресле.

— Я отказываюсь верить словам головореза! — заявляет он.

— Вы не правы, ваше преосвященство. Может случиться так, что тот, кого вы называете головорезом, вскоре спасет ваше горло.

— Я думаю, что достаточно выслушал сегодня вечером.

— Сядьте, Патрицио.

Джованни падает обратно в свое кресло.

— Ваше преосвященство, вы же не хотите мне сказать, что верите крестному отцу мафии, когда тот говорит, что должностные лица Ватикана послали своих подручных надавить на кардиналов, чтобы те голосовали в конклаве за их кандидата!

Мендоса делает дону Габриэлю знак головой, и крестный отец протягивает Джованни толстый пакет, который несколько минут назад получил от одного из своих людей.

— Откройте его.

Джованни вынимает из пакета десяток фотографий. Он узнает аллею оливковых деревьев, которая ведет к дому его родителей на нагорье Джерманьяно, в Апеннинских горах, цветники перед этим старым домом, который построен еще в восемнадцатом веке, и массивное деревянное крыльцо. На следующих снимках он видит своих родителей. Они сидят на диване в гостиной. Мать одета в свое всегдашнее платье в цветочек и шерстяные тапочки, отец в свою старую охотничью куртку и вельветовые брюки ржавого цвета. Их руки связаны за спиной, а рты заклеены толстыми кусками скотча. На последнем снимке человек из сакра корона униты приставил дуло автомата к виску его матери, она плачет. Молодой кардинал поднимает на дона Габриэля взгляд, полный ненависти:

— Как вы добыли эти фотографии?

— Заплатил столько, сколько было нужно.

— Как я могу убедиться, что на фотографиях не ваши собственные люди?

— Мои люди никогда не носят маски.

— О’кей, этого достаточно!

Джованни отталкивает свое кресло и надевает пальто.

— Куда вы идете?

— Передать это досье карабинерам.

— Для чего?

— А по-вашему, что надо делать?

— Кардинал Джованни, команды стидды и сакра корона униты через каждые четверть часа связываются между собой по портативным радиостанциям и передают зашифрованные сообщения. Если карабинеры попытаются атаковать какую-либо одну из них, все семьи будут казнены одновременно. Вы этого хотите?

— Я не обязан выслушивать уроки от крестного отца!

— Вы не пройдете и тридцати метров, если выйдете из этой комнаты.

— Это угроза?

Старик снова выдыхает облако дыма. Он больше не улыбается. В разговор вмешивается кардинал Мендоса:

— Патрицио, вот-вот начнется конклав. Мы больше не можем терять ни секунды. Может быть, у нас еще есть средство остановить братьев Черного дыма, но нужно действовать быстро. Дайте мне несколько минут, чтобы вас убедить. После этого вы сами свободно решите, что надо делать.

Джованни не может ничего возразить, снова садится в кресло, берет свой стакан граппы и осушает его двумя глотками. Алкоголь, который стекает вниз по горлу, кажется ему раскаленным, как лава. Потом кардинал ставит стакан на стол, снова погружает свой взгляд в глаза Мендосы и произносит:

— Я слушаю вас.

166

— Вы когда-нибудь слышали о сети «Новус Ордо»?

— Нет.

— «Новус Ордо» — это сверхсекретная масонская ложа, созданная в конце Средних веков. Она существует до сих пор и состоит из сорока самых могущественных мужчин и женщин Земли. Это нечто вроде клуба правителей, богатых промышленников и банкиров, которые тайно управляют судьбой человечества. Никто не знает, кто они и как выглядят.

— Вы же не собираетесь повторять нам теорию хозяев мира?

— Кардинал Джованни, если кто-то хочет заставить людей поверить, будто что-то не существует, ему нужно пустить слух, что оно действительно существует, а потом распространить противоположное мнение и убедить людей, что все это одни лишь разговоры. Для этого все, что похоже на доказательство существования, нужно немедленно опровергать как очередной вымысел в ряду слухов. Тогда любое доказательство будет укреплять уверенность в том, что скрываемое не существует. Именно этот способ позволил «Новус Ордо» спокойно развиваться в течение многих столетий. Весь мир слышал об этой сети, но все думали, как вы, что это лишь ни на чем не основанный слух.

— Значит, члены «Новус Ордо» разработали легенду и укрылись за ней?

— Да. Прикрытием стали иллюминаты — масонская ложа, которая считалась всемогущей. Она была создана в 1776 году в Вейнберге бывшим иезуитом. Элита элит. Члены «Новус Ордо» даже присвоили этому мифу символ — пирамиду, вершина которой отделена от основания и освещена оком высшего знания. То есть элита получила просвещающее откровение, а масса народа осталась слепой. Они даже сделали так, что этот символ и девиз иллюминатов были напечатаны на американских долларах, то есть были у всех перед глазами. Потом они пустили слух, что иллюминаты стоят за всем, что происходит в мире. А «Новус Ордо» в это время мог продолжать развиваться, и никто его не тревожил.

— О’кей, допустим, что это так. Какое отношение это имеет к братству Черного дыма?

— Ложа «Новус Ордо» была создана братством Черного дыма примерно в конце Средних веков. Мы полагаем, что эти кардиналы, или по меньшей мере их великий магистр, входят в эту правящую элиту.

— Вы хотите сказать, что братство Черного дыма — всего лишь одно из отделений «Новус Ордо»?

— Оно стало таким отделением за прошедшие века. Стало частью гигантского целого, созданного им же самим. Но важной частью: братство Черного дыма выполняет задачу, которую «Новус Ордо» считает важнейшей.

— Какую?

— Разрушить Церковь изнутри. Только при этом условии «Новус Ордо» сможет контролировать весь мир.

— Это нелепая бессмыслица!

— Нет, Патрицио, это лишь слухи.

Молчание. Потом — вопрос:

— Как это началось?

— В день ареста тамплиеров, 13 октября 1307 года, агенты французского короля, внедренные в Ватикан, убили большинство кардиналов, обратившихся в учение ордена. Но семь таких кардиналов, из числа самых могущественных, уцелели и создали братство Черного дыма Сатаны. В это же время высшие должностные лица ордена Храма были арестованы во Франции и отправлены в камеры тюрем Парижа, Жизора и Шинона ждать смерти под пытками или на костре. Перед самым началом этой полицейской операции они поручили братьям своего ордена унести и спрятать восемь крестов — ключ к коду тамплиеров. Восемь крестов восьми Блаженств.

Снова молчание.

— Оказавшись в заточении, каждый из них нацарапал на стене своей камеры надпись — указание на то, где находился принадлежавший ему крест. Но тамплиеры рассказывали друг другу про эти восемь тайных мест. Эти разговоры дошли до кардиналов из братства Черного дыма. И те послали туда своих людей, которые постепенно нашли и забрали из тайников кресты.

Кардинал Мендоса делает короткую паузу, потом продолжает свой рассказ:

— Благодаря восьми крестам восьми Блаженств кардиналы из братства Черного дыма смогли найти место, где тамплиеры в конце Крестовых походов спрятали свои сокровища. На это место указывал весь набор из восьми крестов в целом.

— Где же оно было?

— Мы полагаем, что сокровище было спрятано где-то в пещерах под морским дном возле острова Иерро — это один из Канарских островов. Тогда этот архипелаг был еще неисследованной землей.

— Известно, какова была стоимость этого клада?

— В дни наибольшего финансового могущества ордена сумма, которой он оперировал за год, была равна пятнадцати миллиардам нынешних долларов. Тамплиеры были кредиторами королей и могущественных особ, финансировали Крестовые походы и предоставляли крестоносцам корабли, а также имели собственные торговые суда. Они изобрели банк, вексель, ажио^[432] и кредит. Поскольку нам известно, что орден получал от своей деятельности наивысшие доходы примерно сорок семь лет, мы считаем, что за это время через руки тамплиеров прошло, если считать в нынешних деньгах, примерно семьсот восемьдесят миллиардов долларов. Разумеется, не все эти деньги принадлежали рыцарям Храма. Но нужно учитывать, какие доходы им приносили их девять тысяч командорств, их земли, их замки, торговля. Были также проценты и ажио, которые они получали с безденежных дворян и королей, разоренных войнами, которые они сами устраивали. Так что вполне обоснованно можно предположить, что в момент уничтожения ордена Храма в его сокровищнице хранилось, если считать в современных единицах, около ста семидесяти трех миллиардов долларов в золотых монетах и драгоценных камнях. Мы предполагаем, что тамплиеры погрузили эти сокровища на свои торговые корабли и отвезли на остров Иерро.

Молчание, затем вопрос:

— А что было потом?

— Во время этого медленного и незаметного вывоза сокровищ из тайников кардиналы — единомышленники ордена Храма ничем не дали о себе знать. Мы полагаем, что они использовали это время для того, чтобы выстроить структуру своего братства и завязать деловые отношения с крупными банкирами Средневековья — ломбардцами, генуэзцами, венецианцами и флорентийцами. Каждая из этих могущественных семей получила часть сокровищ и указание заставить эти деньги принести доход и открыть новые банки едва ли не во всей Европе. Именно благодаря этим невероятно огромным суммам банкиры из «Новус Ордо» в свою очередь стали кредиторами королей и могущественных особ, вооружили их для Столетней войны, а затем разорили их и взяли под контроль их финансы.

— Вы хотите сказать: они действовали как орден Храма в дни своего расцвета?

Мендоса кивнул.

— Нам известно, — продолжал он, — что с середины пятнадцатого века «Новус Ордо» состоял из одиннадцати семей, могущество которых распространялось на Италию и остальную Европу. Благодаря своему баснословному богатству банкиры из «Новус Ордо» занялись строительством кораблей, все более крупных и совершенных. Это они снарядили каравеллы Колумба, Кортеса и Писарро. Они финансировали экспедиции Кабрала и Магеллана, чьи корабли совершили первое кругосветное плавание в 1522 году. Золото инков, индийские пряности и огромный рынок рабов — так ложа «Новус Ордо» век за веком строила свою огромную империю. Семьи, входившие в эту ложу, свергали королей и затевали революции. Потом они финансировали Войну за независимость Америки, а после этого пересекли Атлантический океан и основали великие династии Нового Света. И наконец, эти банкиры начали промышленную революцию. Они дали первый толчок созданию железных дорог и воздушного транспорта, эксплуатации нефтяных месторождений и международной торговле. Эти могущественные семьи передавали эстафету одна другой, и до сих пор элита является мозгом ложи «Новус Ордо». Теперь эта ложа контролирует большинство бирж, все крупные многонациональные компании и почти все крупные банки мира. «Новус Ордо» приводит к власти демократические режимы и свергает диктаторские. Эта ложа финансирует революции и подрывает власть тех правительств, политику которых она считает враждебной своим интересам. Сейчас так же, как когда-то давно в Генуэзской, Флорентийской и Венецианской республиках, их цель — контролировать богатства мира и эксплуатировать народы, чтобы самим становиться все богаче. Но обогащение — следствие, а не конечная цель. Главное, чего добивается «Новус Ордо», — уничтожить все религии и освободить умы людей, чтобы легче покорить их. Наивысшая власть над людьми — вот их цель.

Джованни какое-то время молча смотрит на свой пустой стакан. Потом он снова поднимает глаза, встречается взглядом с кардиналом Мендосой и произносит:

— Позвольте задать один вопрос, ваше преосвященство.

— Спрашивайте.

— Откуда вы знаете все это, если сами не состоите в братстве Черного дыма?

167

Мендоса переглядывается с кардиналом Джакомо, который не произнес ни слова с начала разговора. Престарелый глава Конгрегации Епископов кивает и сменяет его в роли рассказчика.

— В начале шестидесятых годов, — говорит он, — перед самым открытием Второго Ватиканского собора, мы сумели внедрить в братство Черного дыма своего агента. Ватикан не в первый раз делал такую попытку. За несколько столетий одиннадцать наших агентов потерпели неудачу и были найдены убитыми. Ошибка наших предшественников была в том, что они недооценивали врага. Но как мы можем упрекать их в этом, если сами пока не знаем точно, кто наши враги.

Тишина.

— Используя уроки этих неудачных попыток, мы просмотрели личные дела будущих епископов и выбрали из них только одного — молодого апостольского протонотария по имени Армондо Вальдес. Его образцовая биография доказывала, что его честность и преданность безупречны. Поэтому мы вызвали его к себе, сообщили ему о существовании братства Черного дыма и предложили ему внедриться туда в качестве нашего агента. Мы не скрыли от него ничего о смертельных опасностях, с которыми было связано это поручение. Он согласился его исполнить. Чтобы завершить подготовку Вальдеса, мы направили его в Папскую академию, а затем назначали на должность нунция^[433] в несколько подходящих мест в разных частях мира. В это же время наши экзорцисты сообщили ему необходимые знания о силах Зла и о культе того, чье имя не называют.

Тишина. Рассказ снова продолжает кардинал Мендоса:

— С тех пор прошло четыре года. За это время Вальдес стал сначала епископом, потом кардиналом. Его молниеносное возвышение можно было объяснить лишь влиянием братства Черного дыма. Через несколько недель после этого назначения он сообщил нам в зашифрованном письме, что принят в это братство. Чтобы внедрить его, нам понадобилось около семи лет терпения и бессонных ночей.

Снова тишина.

— Согласно нашему приказу кардинал Вальдес еще три года бездействовал: это было нужно, чтобы он как можно глубже внедрился в братство Черного дыма. Когда он сообщил нам, что вошел в число восьми кардиналов, возглавляющих братство, мы приказали ему перейти к активным действиям. Он начал узнавать тайны братства Черного дыма и присылал нам результаты своих расследований через миссии, персонал которых имел приказ пересылать нам его письма по секретным каналам связи.

— Что это были за каналы?

— Чаще всего письма переправляли обычные миссионеры, которые имели поручение забирать доклады нашего агента из камер хранения в аэропорту и передавать их в наши собственные руки.

— И что было написано в этих докладах?

— У кардинала Вальдеса были две задачи — выявить все ответвления ложи «Новус Ордо» по всему миру и выяснить, насколько это для него возможно, имена семи остальных кардиналов, стоящих во главе братства Черного дыма. В первую очередь он должен был выяснить, кто их великий магистр. Трудность была в том, что должностные лица братства Черного дыма не знают друг друга, а на собрания своего братства приходят в масках. И в маски встроены передатчики помех, искажающие голос. Кого ты не знаешь, того ты не предашь. Поэтому только великий магистр и самый верный ему кардинал знают остальных членов братства, но ни один из этих членов никогда не видел лиц своих собратьев. Однако нам известно, что неделю назад кардинал Вальдес сумел сфотографировать одного из них в маленьком коттедже на севере Шотландии. Он отправил в несколько миссий в разные концы мира по экземпляру шифровки на листе пергамента, которая написана кодом тамплиеров, и по экземпляру этих фотографий.

— На снимках великий магистр?

— Нет, кардинал-камерлинг Кампини. Он второй человек в братстве Черного дыма.

Молчание.

— Кто же первый?

— Мы знаем только, что братья Черного дыма предназначили именно ему стать следующим папой, если они смогут заставить конклав голосовать, как им нужно. Эта информация согласуется с тем, что сообщил нам дон Габриэль, и с трагической гибелью в океане во время крушения самолета компании «Кагэй Пасифик» официального преемника папы.

— Кардинала Сентенарио? О господи! Вы же не думаете, что…

— Кардинал Вальдес узнал и об этом — о подготовке к покушению и о его осуществлении накануне последнего собрания братства Черного дыма.

— Значит, великий магистр — один из тех кардиналов, которые по должности постоянно находятся в Ватикане?

— Возможно. В любом случае это человек, которого мы хорошо знаем.

— А кардинал Вальдес? Он не может как-то попытаться остановить эти события изнутри?

Мендоса и Джакомо переглядываются. Потом престарелый государственный секретарь усталым голосом говорит:

— У нас с кардиналом Вальдесом всегда было условлено, что, если с ним что-нибудь случится, мы получим запечатанный конверт с указанием на место, где мы сможем найти всю информацию о сети «Новус Ордо», которую он собрал за тридцать лет своего внутреннего расследования.

— И что же?

Мендоса вынимает из своей сутаны конверт. Джованни закрывает глаза.

— Мы получили этот документ сегодня ночью специальной почтой. Он прислан из отделения Лацио-банка на Мальте.

— Значит, это конец.

— Может быть, нет.

— Но, ваше преосвященство, Вальдес мертв. Сентенарио и еще десять прелатов погибли в океане. Половина участников конклава вот-вот узнают, что их семьи умрут, если они не проголосуют за нужного кандидата. Камерлинг держит Ватикан под контролем. А мы даже не знаем, кто великий магистр в братстве Черного дыма.

— Позвольте мне вмешаться, ваше преосвященство, — произносит дон Габриэль.

Джованни поворачивается к нему. У крестного отца снова улыбка на лице.

— Мне любопытно было бы узнать, как вы собираетесь это сделать.

— Мои люди отвезут вас в аэропорт. Оттуда вертолет доставит вас на Рагузскую набережную, это на южном конце Сицилии. Там вы сядете на рыболовное судно, которое доставит вас на Мальту. Если вы отправитесь в путь сейчас же, вы сможете оказаться в Ла-Валлетте к открытию Лацио-банка.

— А почему не проделать весь путь на вертолете?

— Потому что моя территория заканчивается на Рагузской набережной, а вертолет шумит и может упасть.

— А корабли разве не тонут?

— Мои — нет!

Джованни поворачивается к кардиналу Мендосе:

— Вы забыли одну важную подробность.

— Какую?

— Меня ждут в конклаве, где я должен заседать. Даже, наверное, там уже волнуются из-за моего отсутствия.

Старый кардинал протягивает Джованни картонную папку. В ней лежат несколько снимков, сделанных карабинерами на месте аварии, которая произошла в конце второй половины дня на границе Рима. На одном из снимков молодой кардинал видит остатки раздавленного «ягуара» между двумя грузовиками — тяжелым и легким.

— Господи! Это же моя машина! Я дал ее на время одному моему другу-епископу: ему нужно было срочно съездить во Флоренцию. Он должен был вернуть ее мне сегодня вечером.

— Этот друг — монсеньор Гардано. Он погиб в этой аварии. Эта смерть послана нам самим Богом.

— Простите, я вас не понял.

— Официально считается, что вы умерли в машине скорой помощи, которая везла вас в Рим, в клинику Джемелли. Хирург покойного папы подтвердит это агентам братства Черного дыма, которые не упустят возможности удивиться вашему отсутствию в конклаве. Труп Гардано был в таком состоянии, что несколько часов они будут верить в наш обман. Поэтому у вас будет время до рассвета на то, чтобы добраться до Мальты и привезти оттуда досье кардинала Вальдеса.

— А если они поймут, что труп в морге клиники Джемелли — не мое тело?

— Тогда вы будете правы хотя бы в одном.

— В чем же?

— Все будет кончено.

168

Последние ноты органа гаснут в облаках ладана. Могильщики опускают гроб с телом папы в подземелье, где покоятся верховные понтифики христианства. Веревки скользят по одетым в перчатки ладоням, гроб ударяется о края люка и опускается вниз. Кардиналы наклоняются над люком, чтобы вдохнуть запах вечности, который исходит из катакомб Ватикана. Последняя струя ледяного воздуха вырывается оттуда, и могильщики закрывают люк тяжелой плитой. Кардинал Камано вслушивается в глухой шум, с которым эта тонна мрамора падает обратно на свой цоколь. Потом он поднимает голову и смотрит на остальных прелатов.

Камерлинг, не сводя глаз с плиты, шепотом разговаривает с кардиналом — великим исповедником,^[434] викарием Римской епархии и протоиереем ватиканской базилики. У протоиерея сердитый вид, и Камано догадывается почему. По законам Церкви при похоронах папы погребальные обряды положено совершать девять дней подряд. После похорон в течение еще шести дней конгрегации собираются в апостольском дворце и готовятся к конклаву. Итого от кончины папы до начала выборов его преемника должно пройти от двух недель до двадцати дней. А вместо этого понтифика хоронят торопливо, как прокаженного, и в первый же вечер после похорон созывают конклав, словно это собрание заговорщиков.

Волны гневного шепота разбиваются о Кампини, как о мраморную скалу. Он тихим голосом напоминает, что Церковь переживает очень трудные времена и потому он, камерлинг, обязан как можно скорее дать кораблю нового капитана. Протоиерей готовится настаивать на своем, но Кампини внезапно поворачивается к нему. Как рычание льва или тигра звучит в полумраке голос камерлинга: «Сейчас не время и не место шушукаться!» Протоиерей бледнеет от обиды и отступает на несколько шагов.

Камано украдкой смотрит на остальных прелатов из курии и замечает, что все они краем глаза наблюдают друг за другом, словно пытаются узнать, кто из кардиналов входит в братство Черного дыма. Какая досада: у членов этого братства нет никаких опознавательных знаков — ни татуировки, ни сатанинского символа, ни знака, чтобы узнавать друг друга! Вот почему братство Черного дыма смогло без помех просуществовать столько веков: во главе его никогда не было больше восьми кардиналов и никогда оно не оставляло своей подписи на своих делах.

Камано напрягается всем телом: его протонотарий шепнул ему на ухо, что Армондо Вальдес, кардинал-архиепископ Сан-Паулу, найден мертвым в венецианской лагуне.

— Когда?

— Сегодня вечером. Ваше преосвященство, нужно все остановить. Нужно распустить конклав и сообщить обо всем в средства массовой информации. Это становится слишком серьезным.

Кардинал Камано не удостаивает эти слова ответом. Он молча вынимает из своей сутаны конверт и незаметно протягивает его своему собеседнику. В конверте лежат три фотографии, сделанные в окрестностях Перуджи, — старое здание, окруженное виноградниками; молодая женщина и три ребенка в наручниках и с кляпами во ртах под прицелом у троих убийц в капюшонах.

— О господи! Кто эти люди? — шепчет протонотарий на ухо Камано.

— Моя племянница и ее дети. Убийцы, несомненно, подручные братства Черного дыма. Большинство участников конклава получили фотографии такого же рода и записку, в которой сказано, что после того, как начнется конклав, им сообщат, за кого надо голосовать.

— Вы осознаете, что это значит?

— Да. Это значит, что, если кто-нибудь обратится за помощью в средства массовой информации или к властям, наши семьи будут сразу казнены.

— Что же тогда делать?

— Дождемся начала конклава. Тогда нас всех запрут, и кандидат братства Черного дыма будет вынужден дать о себе знать. Тогда и посмотрим, что можно будет сделать.

Вдруг начинают звонить колокола Святого Петра. Кардиналы — члены курии возвращаются в базилику. Снаружи колокола гудят так, что дрожат и камни мостовой на площади, и сердца тысяч паломников, застывших под моросящим дождем. Затем толпа расступается, чтобы пропустить кардиналов-выборщиков, которые идут двумя рядами на конклав. Сто восемнадцать князей Церкви в красных одеждах молча проходят в ворота Ватикана. Скоро гвардейцы запрут эти ворота. Кардиналы идут в Сикстинскую капеллу: там скоро начнутся выборы нового папы.

169

Толчок: автомобиль класса четыре на четыре выехал на дорогу, которая ведет в центр леса черных сосен, и теперь въезжает под их кроны. Мария Паркс открывает глаза и смотрит на луну, которая постепенно исчезает за ветвями. Она потягивается и спрашивает:

— Где мы?

— Подъезжаем к месту.

Священник смотрит одним глазом на экран навигатора, другим на разбитую дорогу, которую освещают фары, и гонит машину с сумасшедшей скоростью между колеями. Время от времени он тормозит, чтобы прочитать в полумраке надписи на деревянных указателях, потом до упора давит на акселератор и мчится дальше, поднимая волну грязи. Упираясь ногой в пол машины, он ведет ее по прямой.

Проехав еще три километра, он останавливает машину перед зарослями ежевики, размыкает контакт, показывает рукой на тропинку в путанице колючих ветвей и говорит:

— Это здесь.

Паркс выходит из машины. Деревья пахнут сыростью и мхом. Следом за отцом Карцо она входит в колючие заросли. Ни ветерка, ни звука. Воздух кажется ей чище и свежее, чем снаружи.

Лес становится менее густым. Полная луна снова освещает двух путников. Раньше они шли по склону, теперь земля под ногами снова становится ровной. Они добрались до каменной площадки — горного отрога среди леса. Здесь не смогли вырасти деревья и потому образовалась поляна. Именно на этом месте, расчищенном самой природой, стоит монастырь августинок из Больцано. Его укрепленная стена по форме — идеальный круг. Плющ, который ее оплетает, проломил ее в нескольких местах. Сквозь дыры видны двор, тоже круглый, и несколько облупившихся построек.

— Это здесь.

— Я знаю.

170

— Папа убит кардиналами-заговорщиками? Кардиналами, которые поклоняются Сатане? Ты что, наркоты накурилась?

Валентина Грациано смачивает губы в чашке кофе, которую ей только что подал Пацци, потом выпивает глоток и мысленно представляет себе, как обжигающий напиток растекается по ее желудку. Потом она кладет на стол дивизионного комиссара диктофон Баллестры и нажимает на кнопку «чтение». Пока Пацци удобнее устраивается в кресле, готовясь слушать, Валентина закрывает глаза и вспоминает события последних часов, когда она едва не умерла.

Когда убийцы Марио стали подходить к ней, она окаменела от ужаса, но в следующий момент собрала свои силы и побежала. На площади Пантеона — ни души. Валентина свернула в сторону фонтана Треви: там она надеялась снова встретить какую-нибудь процессию. В толпе ей будет легче сбить погоню со следа. Но площадь вокруг фонтана была пуста, только горели несколько фонарей, которые кто-то забыл потушить. Задыхаясь от бега, Валентина снова увидела монахов. Между ними и ей по-прежнему было меньше пятидесяти метров. А они ни секунды не бежали, только шли! Валентина закричала от ужаса.

Она так обессилела, что захотела остановиться. Гораздо проще встать на колени, и пусть будет что будет. Но вдруг она вспомнила, как кинжал монаха вонзился Марио в живот, и вспомнила взгляд Марио. Громко закричав от гнева, она снова побежала вперед, по прямой, размахивая руками, чтобы увеличить скорость. Незачем оборачиваться и смотреть назад: она и так знает, что монахи по-прежнему идут за ней. Главное — не смотреть назад. Если она это сделает, у нее подкосятся ноги от страха.

Расплескивая ногами ледяную воду в лужах, она поднимается на Квиринальский холм и бежит к центру. Пробегая мимо президентского дворца, она ищет глазами гвардейцев, которые должны стоять на посту перед его решетками. Но будки охраны пусты. Валентина продолжает бежать. В тот момент, когда вдали возникают стены дворца Барберини, она видит в ста метрах перед собой еще двух монахов. Тогда она сворачивает в переулок, заставленный мусорными контейнерами, — и видит свечи процессии на улице Национале. Четыре монаха уже совсем близко сзади нее. Вдруг вспыхивают лучи синего света: четыре машины с карабинерами сопровождают для охраны процессию верующих, и их фонари, вращаясь, освещают улицу.

Нужно последнее усилие, последний рывок.

В последний момент перед тем, как раствориться в этом потоке людей, Валентина вынимает из кобуры свой пистолет и выстреливает всю обойму в воздух. Раскаленные гильзы сыплются на асфальт. Толпа с криками разбегается, карабинеры готовятся задержать нарушительницу. Валентина, не останавливаясь, продолжает бежать к ним, размахивая своим полицейским удостоверением и выкрикивая свои имя и должность. Потом она падает на руки капралу карабинеров. Пока он заворачивает Валентину в шерстяное одеяло, она в последний раз бросает взгляд через плечо. Монахи исчезли.

171

Мария Паркс и отец Карцо стоят рядом на старом кладбище монастыря Больцано. Здесь они только что нашли могилу затворницы. Надгробная плита поросла мхом, и надпись с нее уже стерлась. Только костыльный крест, тоже наполовину стертый временем, еще виден. Вот где августинки похоронили старую монахиню в один из дней февраля 1348 года. В тот день, когда Зверь вошел в монастырь.

Раздвинув куст дрока, Мария обнаруживает еще одну покрытуюмхом плиту. Ощупывая пальцами неровности камня, она читает эпитафию, которую почти стерли время и мороз:

— Здесь покоится Томас Ландегаард, инквизитор провинций Арагон, Каталония, Прованс и Милан.

Значит, вот где похоронен человек, вместе с которым она провела несколько минут его жизни. Мария чувствует странную печаль, словно здесь похоронили частицу ее самой. Нет, словно инквизитор вспоминает об ужасных событиях того года. Она спрашивает себя: какими были последние мысли Ландегаарда в минуту, когда его мертвые охранники ломали дверь донжона? Думал ли он о монахинях из Понте-Леоне, которых распяли Воры Душ? Слышал ли в последний раз вопли похороненных заживо траппистов? Или думал о том запахе, таком волнующем и женственном, который коснулся его ноздрей, когда он просыпался на коне, вдыхая ледяной воздух Сервина? Глаза Марии заблестели от слез. Да, это о ней думал Ландегаард, когда призраки его собственных людей распарывали ему живот и он умирал. Как будто транс действительно перенес Марию в прошлое и она оставила в сердце инквизитора какое-то чувство. Это чувство не умерло. Оно не умрет никогда.

Мария отпускает куст, и стебли дрока ложатся на прежнее место. Она вытирает глаза. Ладонь Карцо сжимает ее плечо.

— Идем отсюда, Мария. Мы почти на месте.

172

Валентина открывает глаза в тот момент, когда диктофон воспроизводит последние слова Баллестры. Лицо Пацци остается бесстрастным, когда он слышит, как убийца закалывает архивиста кинжалом. Палец дивизионного комиссара нажимает на кнопку, и диктофон умолкает.

— Ты снова гадишь, Валентина.

— Извини, я не поняла.

— Я послал тебя в Ватикан обеспечить безопасность участников собора, а ты возвращаешься с историей о каких-то дурацких останках, средневековом евангелии и предполагаемом заговоре кардиналов.

— Ты еще забыл про убийства затворниц и ложь Церкви.

— А ты хороша! Блин! Вместо того чтобы вернуться домой, ты звонишь главному редактору «Коррьере делла Сера». И еще по своему мобильнику!

Печаль окутывает Валентину, словно облако.

— Вы забрали его труп?

— Трупа нет.

— Как это?

— И следов крови на тротуарах нет, и монахов на улицах тоже.

— А служащие отеля «Абруццы», перед которым Марио был убит? Они непременно должны были что-то увидеть.

— Их допросили. Они не видели ничего.

Тишина. Затем вопрос:

— А ты, Валентина?

— Что я?

— Что именно ты видела?

— Ты меня за дурочку принимаешь?

— Валентина, и ты и я — сыщики. Мы оба знаем, как это бывает. Ты застряла в потайном ходе под Ватиканом, у тебя поехала крыша, и ты вообразила себе залы, набитые сейфами, и убийц, переодетых монахами. Или я ошибаюсь?

Валентина вырывает у Пацци из рук диктофон Баллестры.

— А это, черт возьми? Я что, сама сделала эту запись на студии?

— Бред старика архивиста, страдавшего депрессией и алкоголизмом? Я уже представляю себе заголовки в газетах: «Сведение счетов в Ватикане. Прелат, исключенный из курии, придумывает несуществующий заговор, чтобы отомстить целой куче кардиналов». Очнись, Валентина. Без подтверждающих документов твоя запись стоит столько же, сколько реклама презервативов.

— Значит, как я понимаю, они выкрутятся. Похоронят папу, а потом повернут конклав так, чтобы выбрать главой Церкви одного из своих?

— А что ты думала? Что я пошлю на Ватикан полк парашютистов? Что я надену наручники на сотню кардиналов или запрещу им хоронить пану? Может, мне просто позвонить на авиабазу Латина и велеть им сбросить на базилику атомную бомбу?!

Пацци включает через пульт управления телевизор, который стоит в одном из отделений книжного шкафа. На экране появляется крупный план базилики. Голос ведущего сопровождает медленное перемещение еще одиннадцати камер, которые «РАИ Уно» — Первый канал итальянского телевидения — постоянно держит направленными на Ватикан. Журналист рассказывает, что папу только что похоронили и что в связи с тревожной ситуацией в христианском мире конклав начнется уже сейчас. Тесная толпа паломников на площади Святого Петра расступается, пропуская вереницу кардиналов, идущих в Сикстинскую капеллу. Ворота Ватикана закрываются за князьями Церкви, и крупный отряд швейцарских гвардейцев выстраивается вдоль решеток. Комментатор РАИ сообщает о своем удивлении миллионам слушающих его телезрителей всего мира. По его словам, Церковь еще никогда не спешила так выбрать папу. Все это выглядит еще более странным оттого, что пресс-служба Ватикана молчит и оттуда не просачивается никакая информация. Пацци выключает звук.

— Что я тебе говорила, Гвидо?! Ты видишь сам: они берут Ватикан под контроль!

— Кто «они»? Марсиане? Русские? Ты можешь назвать мне имена? У тебя есть доказательства — отпечатки пальцев, пробы ДНК или что угодно? Что-то, что я мог бы приобщить к делу, чтобы разбудить судью и получить у него ордер?

— А труп Баллестры?

— Труп Баллестры доказывает лишь одно.

— Что именно?

— Что Баллестра мертв.

— Гвидо, я прошу у тебя только одно — двадцать четыре часа, чтобы довести расследование до конца.

Пацци наливает себе виски, добавляет в него толченый лед, потом пристально смотрит в глаза Валентины и произносит:

— Отсрочку, о которой ты просишь, тебе дает конклав. Если он будет продолжаться три дня, у тебя будут три дня. Если он продолжится три часа, а похоже, что так и получится, у тебя будут три часа, ни на минуту больше.

— О, черт! Слишком мало времени, и ты об этом знаешь.

— Валентина! С той секунды, когда будет избран новый папа, ни один судья в Италии не подпишет мне никакой ордер, и у твоих кардиналов из братства Черного дыма больше не будет причин бояться нас. После избрания ты можешь проигрывать свою запись раз за разом на всех громкоговорителях Рима: им на это будет наплевать. Но до тех пор, если ты права, ты в смертельной опасности.

Жужжит телефон. Пацци снимает трубку. Звонит его секретарша и сообщает ему, что кто-то хочет с ним поговорить. Дивизионный комиссар спрашивает имя этого зануды — и, услышав ответ, замирает. Дверь открывается, и входит бледный мужчина среднего роста с пронзительным взглядом. Сзади посетителя стоят два великана-охранника в черных костюмах. Он подает Пацци связку документов из Госдепартамента Соединенных Штатов и из министерства юстиции Италии. Среди них — пропуск, который разрешает проводить расследование на всей территории полуострова. Пока Пацци знакомится с документами, этот человек с острым как у орла взглядом забирает диктофон Баллестры и протягивает Валентине свою холодную как лед руку.

— Синьора Грациано? Я Стюарт Кроссман, директор ФБР. Я прилетел из Денвера, и сейчас мне будет нужна ваша помощь, чтобы загнать в угол кардиналов из братства Черного дыма.

— Это все?

— Нет. Я также потерял связь с одним моим агентом — женщиной. Ее зовут Мария Паркс. Она одного с вами возраста, и улыбка у нее как у вас. И если мы не найдем ее в ближайшие часы, она умрет.

173

Карцо начинает спускаться по лестнице, которая ведет в подвалы крепости. В лестничной шахте темно. С ее дна поднимаются запахи плюща и селитры — дыхание времени.

Оказавшись у подножия лестницы, он взмахивает своим факелом, и пламя освещает пыльные стены. В этих подземельях Ландегаард когда-то нашел трупы августинок — тринадцать скелетов, которые скребли ногтями фундамент здания, пока не упали без сил.

Мария Паркс, спускаясь вслед за ним, вспоминает строки из предпоследнего письма Ландегаарда папе Клименту VI:

Я пишу «снова упали» потому, что все монахини были в саванах, словно их сначала похоронили в тех тринадцати могилах на кладбище, а потом они воскресли, но стали призраками и начали блуждать в этих местах, где нет света.

Мария садится на каменную скамью, которую ей указал отец Карцо, и закрывает глаза.

— Мария, слушайте меня внимательно, это очень важно. Сейчас я пошлю вас в вечер 11 февраля 1348 года, через тринадцать дней после смерти затворницы. Именно этим числом, как мы обнаружили, помечена последняя запись в реестре монастыря августинок в Больцано. Это несколько строк, которые торопливо набросала мать Изольда де Трент, их настоятельница. Она написала, что солнце садится и скоро существо, которое убило ее монахинь, снова проснется в мире мертвых. Что этому надо положить конец и что у нее нет выбора. Что она просит Бога простить ей то, что она собирается сделать, чтобы спастись от Зверя. Это все. Мы обшарили все кладбища и пересмотрели реестры всех остальных монашеских общин на десятки километров в радиусе. Никаких следов матери Изольды. Поэтому именно с ней мы сейчас должны вступить в контакт.

— А если она умерла в тот день?

Мария чувствует, как губы Карцо прижимаются к ее губам, и погружается в темноту. Она ощущает прикосновение грубой ткани его рясы к своей коже, чувствует его теплое дыхание на своих веках и его ладонь на своих волосах. Потом ее чувства тускнеют, и ее тело расслабляется. Мышцы Марии становятся твердыми, как ветки дерева. На ней слишком просторная для нее ряса из грубой ткани, которая пропахла землей и костром. Она чувствует странное жжение в горле, словно кто-то недавно пытался ее задушить. Это воспоминания матери Изольды.

174

Дрожащий свет свечи. Капли воды стучат в тишине. Вдали бушует ветер, бросаясь на укрепления монастыря. Мать Изольда сидит, согнувшись, в маленьком закутке, где она замуровала себя. Он слишком низкий, чтобы выпрямиться во весь рост, и слишком узкий, чтобы сесть. Ее старое тело дрожит от лихорадки и обливается потом. Каждая частица ее тела ноет так, что она всхлипывает от боли. Старая монахиня читает молитвы и ждет смерти. Она шепотом умоляет Бога, чтобы Он призвал ее к себе. Она что-то бормочет, чтобы ослабить страх, который больше не покидает ее ни на секунду. Чтобы больше не думать. Чтобы забыть обо всем.

Постепенно воспоминания матери Изольды наполняют память Марии. Всадник возникает из тумана и что-то кричит в направлении монастырской стены. Телега въезжает в ворота и останавливается во дворе монастыря. Мать Изольда наклоняется над ней: она только что разглядела среди продовольствия очертания лежащего человеческого тела. Лежащий человек — затворница. Значит, вот каким образом она попала в Больцано. Обессилела и упала посреди леса, в нескольких лье от монастыря, а крестьянин подобрал ее. Матери Изольде страшно. Монахини поднимают исхудавшее тело затворницы, чтобы отнести ее в тепло, и в это время из ее рясы выпадают кожаный мешок и что-то, завернутое в холст.

Повторяя жесты матери Изольды, Мария становится на колени в пыли и чувствует, как пальцы старой монахини развязывают бархатный шнурок мешка. Внутри — череп Януса. В уме Марии вспыхивает видение матери Изольды.

Жара, обжигающий песок, удары молотка по дереву и звериные вопли в тишине. Мария открывает глаза под небом, полным яркого света. Она видит Голгофу и три креста, стоящие в ряд. Два разбойника мертвы. Христос громко кричит, по его щекам текут кровавые слезы. Это пятнадцатый час дня. Странные черные облака сгущаются над крестом. Наступает ночь, уже почти темно. Ему страшно. Ему холодно. Он одинок. Он только что потерял дар блаженного видения, который связывал его с Богом. В этот момент он поднимает глаза, смотрит на толпу и видит ее такой, какая она есть: сборище жалких душ, грязных тел и искривленных губ. Он понимает, что именно за этих убийц, насильников и трусов он сейчас умрет — за это человечество, уже осужденное заранее. Он чувствует гнев Бога. Он слышит грохот грома и чувствует удары градин, которые стучат по его мокрым от пота плечам. Он кричит во все горло от отчаяния, и вместе с этим воплем вера покидает его, как дыхание улетает из умирающего тела. Мария кусает губы: она видела агонию и смерть Бога. В тот день силы тьмы одержали победу: Христос стал Янусом.

Изольда завязывает мешок и берется за холщовый сверток. Мария чувствует в руках настоятельницы что-то тяжелое. Внутри свертка — очень древняя книга в переплете из черной кожи, который заперт на тяжелый стальной замок. Это евангелие Воров Душ. Кожа переплета теплая, словно кожа человека.

Из той кельи, в которую августинки отнесли затворницу, доносятся крики. Изольда бежит по коридорам. Ей страшно. Она наклоняется над умирающей затворницей. Та бормочет что-то на неизвестном языке и хрипит. Потом хрип затихает, и глаза затворницы стекленеют. Мать Изольда выпрямляется, и в этот момент руки умершей высовываются из простыней и хватают настоятельницу за горло. Мать Изольда задыхается, ее пальцы сжимаются на рукояти кинжала. Лезвие вонзается в шею затворницы, и поток черной крови заливает простыни. Поток ледяного ветра проносится по комнате.

Следы сапог. Воспоминания матери Изольды начинают сменяться быстрее. Она вспоминает труп сестры Сони, прибитый к стене. Труп сестры Клеменции поднимается из своей могилы и улыбается Изольде в темноте. Следы ее ног на инее и шум ее шагов на лестнице, которая ведет в донжон, где Изольда укрылась вместе со своей самой молодой послушницей. Тринадцать ночей — тринадцать убийств. Вот как Зверь истребляет монахинь: каждая жертва встает из своей могилы и убивает следующую. Не зря этих убийц называют Ворами Душ.

Воспоминания последнего дня. Мария видит руки матери Изольды, которая хоронит свою последнюю послушницу в мягкой земле кладбища. Изольда берет евангелие и череп Януса. Потом она, чуть не ломая себе ноги, спускается по винтовой лестнице в подземелья монастыря. Здесь она замуровывает себя. Берет кирпичи и раствор и закладывает проем в опорной стене, за которой укрылась, взяв с собой несколько вещей и свои бедные пожитки. Готово: мать Изольда кладет последний камень. Ей остается только ждать смерти. Она старается задерживать дыхание, чтобы скорее умереть.

Она открывает глаза и перечитывает предупреждение, которое только что нацарапала на стене. Мария вздрагивает: монахом, который прокрался в монастырь и убил августинок, был Калеб.

175

Стюарт Кроссман слушает запись Баллестры. Он молчит, но некоторые фразы привлекают его внимание. В этих случаях он делает Валентине знак вернуться назад, чтобы он мог снова услышать шепот архивиста. Лицо Кроссмана становится еще бледнее, когда погибший перечисляет имена пап, убитых братьями Черного дыма. Когда запись кончается, у него вырывается вздох.

— Это еще серьезнее, чем я думал.

— Нам достаточно сообщить обо всем в прессу.

— «Оссерваторе Романо» и официальные печатные органы Ватикана быстро бы опубликовали формальные опровержения. А кроме того…

— Что еще?

— Что произойдет, если полтора миллиарда верующих узнают, что Церковь столько сотен лет лгала им и что кардиналы-заговорщики собираются захватить власть над Ватиканом? Представьте себе на секунду, каким ударом эта новость стала бы для сотен тысяч паломников, которые сейчас идут отовсюду на площадь Святого Петра. Двадцать веков веры будут уничтожены одним ударом! Начнется такой мятеж, каких еще не было в истории.

— Нам остается лишь надеяться, что конклав встанет на сторону кардиналов, верных Святому престолу.

— Я бы удивился, если бы это случилось.

Кроссман протягивает Валентине лист бумаги.

— Что это?

— Список одиннадцати епископов и кардиналов, которые погибли на прошлой неделе в авиакатастрофе над Атлантикой. Среди них был кардинал Сентенарио, предполагаемый преемник покойного папы. Благодаря этой предосторожности братство Черного дыма теперь имеет абсолютное большинство в конклаве.

На экране толпа уже затопила, словно море, площадь Святого Петра. Звучат комментарии журналистов, которые все каналы мира передают на двадцати языках. Время от времени их сменяют специалисты, сбитые с толку таким оборотом событий. Камеры нацелены на трубу Сикстинской капеллы. Из этой трубы будет идти дым, когда станут сжигать избирательные бюллетени выборщиков. Белый дым будет означать, что папа избран уже при первом голосовании. Черный дым означает, что кардиналы требуют дополнительное время на размышление.

Валентина поворачивается к Кроссману:

— А какое задание было у Марии Паркс?

— Найти Евангелие от Сатаны раньше, чем это сделают убийцы из братства Черного дыма. Нам известно, что это братство собирается при помощи этой книги раскрыть всему миру глаза на ложь Церкви после выборов следующего папы.

— Вы знаете, где она сейчас?

— В последний раз я видел Марию Паркс в аэропорту Денвера, когда она готовилась сесть в самолет до Женевы вместе с отцом Карцо.

— А потом?

— Больше никаких новостей.

— Не волнуйтесь. Отец Карцо экзорцист, он сумеет защитить ее от Воров Душ.

— Я боюсь, что все не так просто.

— Почему?

— Перед самым вылетом в Европу отец Карцо сказал мне, что возвращается из поездки в леса Амазонки. Конгрегация, в которую он входит, поручила ему расследовать случай высшего одержания на земле индейцев яномани. Он также сказал мне, что шаманы этого племени заболели странной болезнью, которая распространяется по джунглям. Похоже, что она уничтожает на своем пути все живое. Поэтому я связался с нашими людьми в Бразилии, и они послали команду на вертолете выяснить, не вызвана ли эта болезнь каким-то смертельным вирусом, который разбудили индейцы. Несколько часов назад эта команда связалась со мной по спутниковому телефону. Она сообщила, что добралась до территории племени яномани и только что нашла в развалинах старого ацтекского храма записную книжку отца Карцо.

В этой книжке он зарисовал древние фрески и барельефы. Мы предполагаем, что там он столкнулся с высшим одержанием, потому что следующие страницы заполнены вредоносными заклинаниями и бессвязными словами. Кроме того, на них есть рисунки, связанные с поклонением Сатане, — чудовищное существо, которое стоит посреди круга из свечей, мучения душ и поля крестов. Это выглядит так, словно загадочная сила, осуществившая высшее одержание, переиграла отца Карцо и завладела его умом.

Но на последнем рисунке изображено другое. На нем нарисована трагедия, которая произошла несколько дней назад в Геттисберге и о которой отец Карцо не мог знать.

— Что это за трагедия?

Кроссман протягивает Валентине книжку, доставленную из лесов Амазонки. Отец Карцо нарисовал в ней четырех монахинь, распятых в склепе, и в центре — пятый крест, к которому прибита обнаженная молодая женщина. Внизу страницы священник написал красными буквами:

Мария Паркс должна умереть.

176

Сознание Марии постепенно отделяется от старой замурованной монахини. Запах воска рассеивается. Она узнает запахи селитры и плесени, которые ощущала в начале транса, слышит, как трещит в темноте факел отца Карцо. Мария плавно и постепенно приходит в себя, она снова в подземелье монастыря Больцано. Но при этом ей кажется, что ее руки продолжают ощупывать стену укрытия матери Изольды. Она как будто по-прежнему замурована вместе со старой монахиней и в то же время сидит на этой каменной скамье и просыпается. Не открывая глаз, Мария кашляет, чтобы прочистить пересохшее горло, и произносит:

— Альфонсо, я знаю, где евангелие.

— Я это тоже знаю, — говорит Карцо.

Услышав его голос, Мария вздрагивает. Этот голос стал ниже, серьезнее, мелодичнее — и холоднее. Что-то изменилось. Мария чувствует другой запах — запах склепа. Она открывает глаза. Отец Карцо стоит перед ней. Он накинул на голову капюшон, чтобы скрыть лицо. Его глаза блестят в темноте.

— Я приветствую вас, Мария.

Молодая женщина леденеет от ужаса: она узнает голос Калеба. Она пытается вынуть пистолет из кобуры, но чувствует, что не может двигаться. Ее веки снова закрываются. Где-то в глубине ее сознания руки матери Изольды ощупывают стены укрытия.

Часть десятая

177

Стюарт Кроссман сидит в Кастелламаре-ди-Стабия на террасе ресторана у берега моря и любуется Неаполитанским заливом. Два часа назад, сразу после встречи с Валентиной Грациано, консьерж того отеля, где остановился Кроссман, сообщил ему, что на ресепшене его ждет срочная почта. Это было письмо на английском языке:

У братства Черного дыма есть слабое место.

Если вы хотите знать какое,

Будьте через час

На террасе ресторана «Фраскати»

В Кастелламаре-ди-Стабия.

Не обращайтесь в полицию.

Не теряйте времени зря.

Приходите один.

Кроссман медлил лишь несколько секунд. Потом он отдал приказ зафрахтовать частный реактивный самолет, который ждал его в римском аэропорту Чампино. Через сорок пять минут он выходил из самолета в аэропорту Неаполя и садился в лимузин, чтобы ехать в Кастелламаре-ди-Стабия.

Ресторан «Фраскати» был открыт в час, когда все остальные заведения на берегу моря уже давно закрылись. Кроссман приказал расставить вокруг него пятнадцать своих людей. Внутри никого не было. Кроссман сел за один из столиков на террасе и теперь ждал.

В его наушниках прозвучал короткий сигнал, а потом один из его подчиненных сообщил ему, что к пляжу только что пристала лодка марки «Зодиак».

— На борту пять человек, один из них старик. Они вооружены. Что делать?

— Не трогать их.

Снова звуковой сигнал.

— Будьте осторожны: они приближаются.

Кроссман различает в свете уличных фонарей очертания пяти фигур. Четверо крепких мужчин, пятый — согнутый и скрюченный. Он хромает, и здоровяки поддерживают его.

— Лидер, говорит Снайпер-1. Вижу цели.

Кроссман переводит взгляд на крышу другого ресторана, где сидит снайпер номер один. Старик и его телохранители уже на расстоянии тридцати метров. Директор ФБР снимает свой пистолет с предохранителя и под столом вынимает его из кобуры.

— Лидер, говорит Снайпер-1. Жду ваших указаний.

Кроссман сдвигает брови, всматриваясь в пятерых, когда они проходят под фонарем. В пятне света становится видно лицо старика.

— Снайпер-1, не стреляйте!

— Подтвердите, Лидер.

— Подтверждаю: ни в коем случае не стреляйте.

Старик уже совсем рядом. Его охранники остаются на набережной, а сам он, опираясь на трость, поднимается по ступенькам на террасу ресторана. Он улыбается и садится за столик Кроссмана.

— Добрый вечер, Стюарт.

— Добрый вечер, дон Габриэль.

178

Мальтийский пролив, 4 часа

Кардинал Джованни стоит на носу рыболовного судна, которое плывет вперед под грохот усталого двигателя. Он поднимает взгляд к усыпанному звездами небу. Луна такая большая, что освещает ночь странным золотистым светом. Молодой кардинал глядит на далекие берега Мальты. Еще час пути, и старое судно придет в порт Ла-Валлетты. Перед этим рыбаки должны, для отвода глаз, забросить сети в море в нескольких километрах от берега. Только после этого люди дона Габриэля смогут высадить на берег своего подопечного.

Джованни опускает руку в карман своей сутаны и ощупывает конверт из Лацио-банка. В конверте лежит прозрачная пластиковая карта с защищенной микросхемой. На ней записаны код из одиннадцати цифр, открывающий вход в банк, и комбинация чисел, окрашенных в различные цвета, — пароль для идентификации счета. Еще один код, состоящий только из букв, открывает сейф Вальдеса; это надпись, которая выгравирована на обратной стороне креста Бедных. Сам крест кардинал-агент Ватикана в братстве Черного дыма вложил в свою посылку. Крест тяжелый, украшен рубинами и висит на серебряной цепочке. Джованни надел его себе на шею. Остается лишь надеяться, что хранящиеся в сейфе досье стоят потери единственного агента, которого Ватикан смог внедрить в братство Черного дыма.

Джованни чувствует, что кто-то подходит к нему сзади. Это капитан Черентино из швейцарской гвардии. Молодой офицер настоял на том, что сам будет обеспечивать ближний уровень его охраны, и Мендоса на это согласился. Наклонившись к уху кардинала, чтобы его голос не утонул в шуме двигателя, Черентино говорит:

— Ваше преосвященство, мы должны спуститься в трюм: скоро рассвет, а сицилийцы не хотят, чтобы вас увидели в бинокль, когда они будут закидывать сети.

Кардинал ничего не отвечает и включает мобильный телефон, который дал ему в Риме дон Габриэль. Когда служитель Церкви сказал, что мобильник у него уже есть, крестный отец ответил, что сотовые телефоны коза ностры работают посредством частной сети антенн, которые скрыты в самых дальних углах полуострова. Общедоступными итальянскими телефонными сетями мафиози пользуются только для того, чтобы подбросить дезинформацию полицейским.

Джованни набирает код идентификации, который получил вместе с мобильником. Экран аппарата начинает мигать. Кардинал нажимает на кнопку повтора, и на экране появляется номер, который был набран в предыдущий раз. Дон Габриэль сказал ему, что обладатель этого номера ждет его звонка ровно в 4:30. Джованни смотрит на свои часы — они показывают 4:29. Толчки, от которых дрожит палуба под его ногами, становятся реже, потом прекращаются. Сицилийцы выключили двигатель и начинают разворачивать сети, а судно бесшумно движется по инерции. Кардинал глядит на огни Мальты, а потом снова нажимает кнопку повтора. Телефон автоматически набирает номер, записанный в его памяти.

179

Дон Габриэль вставляет себе в рот сигарету и перекатывает ее из одного угла губ в другой. Кроссман зажигает ее для своего собеседника. Старик кашляет и произносит:

— Значит, ты узнал меня, Стюарт? Вот как? Это было так давно…

— Разве вас можно забыть? Вы были одним из самых опасных крестных отцов коза ностры, бежавших в Соединенные Штаты из-за ссоры с каморрой. Вы нам задали тогда нелегкую работу.

— А ты тогда уже был начальником отделения ФБР в Балтиморе. Я помню — это ты едва не повязал меня за пустяк.

— Этим пустяком была тонна белого порошка, расфасованного в пакеты по килограмму.

— По крайней мере, этот случай заставил меня вернуться на родину, чтобы восстановить здесь порядок.

— А что теперь?

— Теперь я крестный отец ста двадцати семей. Они меня боятся, а я их защищаю. А ты стал директором ФБР. Это хорошо.

— Почему вы пожелали увидеться со мной, дон Габриэль?

— Ты все такой же нетерпеливый, верно? Так же как твой стрелок там, наверху, который до сих пор думает, должен ли он стрелять в старика.

— Он не будет стрелять, пока я буду ему говорить, чтобы он этого не делал.

— Это плохо, Стюарт. Я же писал тебе, чтобы ты пришел один.

— Я не знал, что меня зовете вы, дон Габриэль.

— А если бы ты это знал?

— Я привел бы с собой в четыре раза больше людей.

Старик улыбается.

— За мной гоняются по всему миру столько полицейских, что все вместе они не уместились бы на футбольном стадионе. Так что на несколько человек больше или меньше…

— В вашем письме сказано, что у братства Черного дыма есть слабое место. Какое?

— Сейчас один человек едет забрать документы, которые касаются этого братства. Скоро ты с ним встретишься.

— Какие это документы?

— Такие, что братья Черного дыма захотели бы получить их любой ценой, если бы знали о их существовании.

— А этот человек, кто он?

Мобильный телефон Кроссмана звонит у него под курткой. Директор ФБР вопросительно смотрит на дона Габриэля и нажимает кнопку ответа на вызов.

— Говорит Стюарт Кроссман. Я слушаю вас.

— У телефона кардинал Патрицио Джованни. Один наш общий друг дал мне ваш номер. И этот друг сказал мне, что вы в курсе дела, которое требует, чтобы мы встретились как можно скорее.

— Где вы предлагаете встретиться?

— В Ла-Валлетте, в баре «Гозо». Это на маленькой площади возле церкви Святого Павла. В 6:30. Это возможно?

Кроссман взглядом спрашивает дона Габриэля. Старик соглашается.

180

В Сикстинской капелле стоит мертвая тишина. Сто восемнадцать кардиналов-выборщиков заняли места в креслах, которые стоят напротив друг друга возле поставленных в два ряда столов. Столы накрыты тяжелыми бело-красными скатертями. На безмолвных прелатов смотрят сверху персонажи Микеланджело с фресок, изображающих Сотворение мира. Над алтарем изображен Страшный суд, и кажется, что эта картина напоминает кардиналам о величайшей важности их задачи.

Конклав официально начался за два часа до этого торжественной мессой, во время которой призывали Святого Духа. После нее кардиналы собрались в часовне Паолина Апостольского дворца. Из нее они, одетые как певчие, под звуки гимна Veni Creator перешли в Сикстинскую капеллу. Там процессия разделилась на два ряда, и кардиналы сели за столы под взглядами фресок.

И вот их председатель, кардинал-декан, встает и произносит на латыни слова обрядовой присяги, которую выборщики дают перед каждыми выборами. Именно эти слова обязывают кардиналов-выборщиков никогда ничего не рассказывать о конклаве и не общаться с внешним миром под страхом немедленного отлучения от церкви.

Кардиналы внимательно слушают дребезжащий голос декана. Когда наконец наступает тишина, отцы выборщики кладут руки на экземпляры Евангелия, которые были положены перед ними, и завершают коллективное обязательство участников конклава личной клятвой. Сто восемнадцать одинаковых коротких фраз звучат одна за другой под расписными сводами капеллы.

Снова тишина. Сейчас начнется голосование. Распорядитель папских церковных служб произносит Extra omnes — приказ всем, кроме выборщиков, покинуть капеллу. После этого он тоже покидает капеллу, оставляя кардиналов наедине с их совестью.

Все кардиналы смотрят друг на друга. Почти все знают. Большинство из них перед тем, как идти на конклав, получили странный конверт с фотографиями членов своей семьи, взятых в заложники людьми в масках. В конверт была вложена также записка, где уточнялось, что указания, за кого голосовать, будут им даны на втором туре выборов. Тот, кого нужно выбрать, вынет из рукава красный платок и положит его перед собой. Записка кончалась приказом кардиналу сжечь перед уходом на конклав пакет вместе с содержимым так, чтобы остался только пепел. Если кто-нибудь обнаружит хоть один из этих пакетов, все семьи тут же будут казнены.

Теперь кардиналы знают, что Ватикан меняет хозяев. Того, что сделали авторы записок, с избытком хватило бы, чтобы распустить конклав и создать тяжелый кризис в Церкви. Достаточно одного слова, одной поднятой руки. Но никто ничего не говорит. Похоже, что каждый ждет, чтобы кто-то другой пошел на риск и объявил о заговоре. Нет, скорее каждый мысленно молится, чтобы никто не заговорил. Встречаясь взглядом друг с другом, кардиналы каждый раз опускают глаза. Им стыдно и страшно.

Кардинал-декан снова встает. Он спрашивает, готов ли каждый из выборщиков перейти к голосованию, или пора открыть сомнения, которые, возможно, еще отягчают их совесть. Эта установленная правилами фраза похожа на ту, которую произносит священник перед тем, как заключить брак: «Если кому-то есть что сказать против этого союза, пусть он говорит сейчас или замолчит навсегда». Кардиналы переглядываются. Именно сейчас нужно было бы заговорить. Потом они замечают капли пота на висках декана и понимают, что он тоже получил конверт. Он тоже ничего не скажет.

Выборщики опускают головы. Кардинал-декан просит тех, кто готов голосовать, поднять руку. Сто восемнадцать рук медленно поднимаются к фрескам потолка.

181

Главный врач больницы Джемелли поднимает взгляд от папок с документами, услышав тихий скрип. Застекленная дверь открывается, и входит прелат в черной сутане. У него на глазах очки с толстыми стеклами. В руке он держит сумку. Главный врач заставляет себя не волноваться. Он ждал этого человека весь вечер и знает, почему тот пришел. Главный врач даже удивлялся, что этот посетитель не пришел раньше, потом стал надеяться, что тот не придет. Но вот он здесь. Врач бросает взгляд на часы: 4:45. Кардиналу Джованни нужен еще по меньшей мере час, чтобы забрать документы Вальдеса. Нужно действовать осмотрительно.

Ноги прелата ступают по ковру совершенно без шума. Он останавливается перед столом и кашляет, чтобы привлечь к себе внимание врача. Тот снова погрузился в чтение дел поступивших в больницу пациентов. Дорога каждая секунда. Он знаком просит вошедшего подождать несколько минут и делает вид, что читает бумаги. Время от времени он даже ставит пометки на страницах. Наконец врач поднимает глаза на этого человека и чувствует в горле спазм, встретившись с его холодным взглядом.

— Чем могу служить?

— Позвольте представиться: монсеньор Алоис Манкель из Конгрегации Доктрины Веры.

Врач едва заметно напрягается. Конгрегация Доктрины Веры — это современное название Святейшей инквизиции. Значит, человек, который стоит перед ним, — инквизитор. Он привык к толстым папкам с документами и к секретам. Кроме того, он апостольский протонотарий и носит титул «монсеньор». Это соответствует верховному инквизитору Средних веков. Такой человек не занимается бесполезной болтовней и не проходит мимо того, что ищет. Главный врач больницы Джемелли ожидал высокопоставленного прелата или, в худшем случае, другого врача, но не инквизитора. Присутствие в его кабинете человека из Конгрегации Доктрины Веры означало, что по меньшей мере часть ее членов перешла на сторону братства Черного дыма. Намечается трудная партия.

— С огорчением, которое вы видите сами, я должен сказать вам, монсеньор, что посещения в больнице начинаются в восемь часов.

Губы прелата изгибаются в холодной улыбке.

— Я пришел посмотреть на мертвеца. Для мертвых нет часов посещения.

— И как его имя?

— Разве я вам его не сказал?

— Если бы сказали, я бы об этом помнил.

Тишина. Ледяной взгляд инквизитора обшаривает глаза врача, проникает в его душу и спускается на самое ее дно. Примитивная ловушка не сработала, и похоже, что это приводит его в ярость.

— Я пришел осмотреть тело его преосвященства кардинала Патрицио Джованни.

— Простите, но с какой целью?

— Чтобы убедиться, что это действительно его преосвященство. Это нужно, чтобы организовать перевозку его тела в его родные края в Абруццах.

Снова грубая ловушка: Джованни родом из Джерманьяно в Апеннинских горах. Протонотарий это знает и желает выяснить, знает ли об этом врач. Если да, это, разумеется, не доказательство, а лишь предположение. Но именно так и действуют инквизиторы работают с целым пучком предположений и сопоставляют их одно с другим, пока не сформируют свое убеждение. В данном случае прелат подозревает, что врач лжет. В ближайшие минуты надо сделать все, чтобы это предположение не стало убеждением.

— Вам жарко? — спрашивает служитель Церкви.

— Извините, я вас плохо понял.

— Вы потеете.

Врач замечает, что взгляд священника остановился на его лбу, который покрывается каплями пота, и вытирает лоб ладонью. Еще одно предположение.

— Я только что закончил операцию, которая продолжалась четыре часа, и падаю от усталости.

— Я это вижу.

Снова тишина. Эти четыре часа врач гримировал труп епископа, разбившегося в машине кардинала Джованни. Когда он пришел, лицо несчастного было похоже на кашу, а тело разорвано на куски. Поскольку Гардано и Джованни были примерно одного возраста и одинакового роста, главный врач позвонил кардиналу Мендосе и сообщил, какая мысль у него возникла. Престарелый государственный секретарь одобрил его предложение. Потом Мендоса вызвал Джованни в тратторию и послал его за документами Вальдеса. Через час после этого зазвонил мобильник врача, и кардинал Мендоса сообщил ему, что Джованни согласен. Врач закончил разговор, достал медицинскую карточку Джованни и потом четыре часа воспроизводил на том, что осталось от трупа епископа, приметы молодого кардинала — родимые пятна, два зубных протеза из металлокерамики и еще один золотой, в глубине того, что осталось от рта.

— Приступим к разговору?

Врач вздрагивает: значит, инквизитор будет задавать еще вопросы.

182

Начинается голосование. Каждому выборщику дали три прямоугольных бюллетеня с надписью Eligo in summum pontificem.^[435] Под этими словами отмечены пунктиром строки, где выборщик должен четко написать имя того, за кого голосует. Большинство выборщиков в ожидании второго тура проголосуют за себя самих. Но Камано знает, что некоторые из них считают его человеком, способным вывести Церковь из кризиса. Он один из первых прелатов Ватикана по могуществу и связям в высшем обществе. Он управляет «Легионом Христа» и Конгрегацией Чудес. К тому же покойный папа его любил и был к нему благосклонен. Вполне логично, что после смерти кардинала Сентенарио большинство голосов в первом туре будут отданы за него.

Это тем более логично, думают кардиналы, что он, если наберет достаточно голосов, может обойти кандидата братства Черного дыма во втором туре. Если только почти все кардиналы не получили конверты. В этом случае братство Черного дыма победило еще до начала схватки. Но разве возможно за одну ночь взять в заложники больше ста семей? Вот какой вопрос задают себе некоторые кардиналы, поднимая взгляд на Камано. Они не знают, что Камано тоже получил конверт.

Поскольку указания от братства Черного дыма поступят лишь во втором туре, сейчас Камано голосует за себя самого. Потом кардинал складывает свой бюллетень, кладет его перед собой и ждет минуты, когда надо будет идти опускать его в урну.

Кардиналы положили ручки и сложили бюллетени. Теперь они по очереди уходят голосовать и возвращаются на свои места. Камано оказался последним. Когда наступает его очередь, он встает и медленно идет к алтарю. Рука с бюллетенем поднята вверх, чтобы другие видели, что он держит в ней лишь один бюллетень. Дойдя до подножия алтаря, возле которого стоят счетчики голосов, он громко произносит последнюю клятву выборщиков:

— Я, кардинал Оскар Камано, беру Господа Христа в свидетели того, что отдаю свой голос за того, кого, по воле Бога, считаю достойным избрания.

Потом он подходит к алтарю. Урна представляет собой широкую чашу, накрытую патеной.^[436] Камано кладет бюллетень на блюдо и медленно наклоняет его, чтобы лист бумаги соскользнул в чашу. Потом он возвращает патену в прежнее положение, отступает на несколько шагов и склоняется перед алтарем.

Когда он возвращается на свое место, первый счетчик приподнимает полную теперь чашу и резко встряхивает ее, чтобы перемешать содержимое. Затем третий счетчик, увеличивая размах движений, чтобы они были хорошо видны, роется в груде бюллетеней и перекладывает их один за другим в прозрачную вазу. Во время этой операции он считает бюллетени вслух, чтобы убедиться, что никто из кардиналов не проголосовал дважды. Сто восемнадцать бюллетеней падают на дно вазы. Затем ее переносят на стол, поставленный перед алтарем. Счетчики занимают места за этим столом и начинают подсчет голосов.

Первый счетчик берет из вазы первый бюллетень, разворачивает его и молча читает. Потом он передает его второму счетчику, и тот читает бюллетень вслух. После этого он передает бюллетень третьему и последнему счетчику. Тот молча проверяет, действительно ли было произнесено то имя, которое записано в бюллетене, а затем прокалывает документ иглой, в которую вдета нитка. Когда все голоса будут подсчитаны, надетые на нитку бюллетени будут сожжены в камине капеллы, и от них останется только пепел.

Подсчет голосов продолжается. Уже прочитаны одиннадцать бюллетеней. Шесть за шестерых кардиналов — по одному за каждого, два за кардинала Камано и три за кардинала-камерлинга Кампини, на которого теперь направлены все взгляды.

183

Врач молча идет по безлюдным коридорам клиники; монсеньор Манкель следует за ним. Они спускаются по лестнице в морг. Врач открывает двухстворчатую дверь и слышит, как она со стуком закрывается за инквизитором. После этого они проходят через много залов, где рядами стоят холодильники, в которых хранятся трупы, ожидающие вскрытия. Слышно, как гудят кондиционеры.

Врач входит в последнюю комнату. Здесь на операционном столе лежит труп в резиновом чехле. Не обратив никакого внимания на санитара, который моет пол, инквизитор делает врачу знак открыть чехол. Увидев то, что осталось от покойника, Манкель не отшатывается, даже веки у него не вздрагивают.

— Это все?

— Кардинал Джованни был раздавлен тридцатитонным грузовиком, который ехал со скоростью сто сорок километров в час. Потом на него наехал легкий грузовик, мчавшийся с той же скоростью. Так что это все.

— Вы проводили опознание по зубам?

— А зачем? Машина принадлежала кардиналу Джованни, значит, это кардинал Джованни.

— Он мог дать свою машину кому-то.

— В таком случае где он, если не заседает в конклаве?

— Хороший вопрос.

Монсеньор Манкель открывает свою сумку и достает из нее толстую папку с документами. Из папки он вынимает несколько снимков кардинала Джованни. Это хорошая новость: инквизитор, должно быть, раз или два встречался с молодым прелатом в коридорах Ватикана, но незнаком с ним. Вот еще одна причина, по которой кардинал Мендоса выбрал Джованни: молодой прелат совсем недавно получил сан князя Церкви, и мало кто среди римских прелатов знал его близко. Эта новость еще больше утешила врача оттого, что лицо епископа было почти полностью уничтожено аварией. Значит, снимки, которыми размахивает инквизитор, принесут ему мало пользы.

— Вы делали анализы крови?

Услышав этот вопрос, задумавшийся врач слегка вздрагивает.

— Простите, что вы сказали?

— Я вас спрашивал, делали ли вы анализы крови.

— По закону мы обязаны определить содержание алкоголя в крови. Чтобы выяснить, не был ли водитель пьян.

— И что же?

— Заявляю вам официально: кардинал Джованни не выпил ни капли спиртного.

Продолжая ходить вокруг трупа, инквизитор настаивает:

— Я вас спрашивал не об этом. Я хотел знать, подтверждают ли результаты анализов крови, что это действительно кардинал Джованни.

— Наша лаборатория генетического анализа сейчас закрыта, монсеньор. Я получу результаты оттуда только в девять часов утра.

— Это досадно.

— Почему?

Инквизитор не утруждает себя ответом. Теперь он сравнивает родимые пятна и шрамы на трупе с теми, которые указаны в медицинской карте Джованни. Главный врач начинает расслабляться: у Манкеля в его досье явно меньше данных, чем имеет клиника с тех пор, как молодой кардинал прикреплен к ней. И вот одно из доказательств этого: инквизитор не ищет все шрамы, которые врач воспроизвел на трупе, когда трудился в операционном блоке. И не разыскивает все многочисленные родимые пятна. Похоже даже, что его интересует лишь одна примета — шероховатый нарост на затылке Джованни — большая плоская родинка, которую врачу пришлось нарисовать на остатках тела монсеньора Гардано. Как раз над этой родинкой ему пришлось больше всего потрудиться: надо было накладывать один на другой тонкие слои латекса, потом придавать им нужную форму и окрашивать. И над цветом волос тоже пришлось много работать: надо было превратить рыжеватые волосы монсеньора Гардано в черные. У кардинала на правой руке нет безымянного пальца, но тут было достаточно одного взмаха скальпелем. Правда, потом надо было зашить кожу вокруг культи и сделать так, чтобы следы этой операции не выглядели слишком свежими. Это была работа, достойная пластического хирурга, и сейчас главный врач доволен делом своих рук.

Инквизитор уже много секунд водит пальцем по родинке и по культе, и это прикосновение не вызывает у него никаких подозрений. Врач уже сам начинает верить, что Манкель осматривает труп кардинала Джованни. Инквизитор задает последний вопрос, лишь для формы:

— А его принадлежности священнослужителя?

— Вы хотите сказать — его кардинальское кольцо?

— И еще тяжелый крест, который прелаты его ранга обычно носят на груди.

— На нем было только кольцо. Мне пришлось распилить его, чтобы снять. Оно в конверте на столике.

Инквизитор замечает белый прямоугольник на маленьком столике возле стола для вскрытий. Открыв конверт, он внимательно рассматривает обломки кольца.

Манкель уже готовится положить его обратно на столик, но замечает на конверте странные черные пятна. Чернила? Нет. И это не пятна, а отпечатки. Точнее, отпечатки пальца, судя по концентрическим кругам на них. Весь конверт усеян этими следами. Инквизитор смотрит на свои руки. Концы его пальцев стали черными в тех местах, которыми он касался волос трупа. Он снова поворачивается к врачу. Врач тоже все понял. Волосы мертвых впитывают краску не так, как волосы живых людей, хотя их и можно окрасить. На трупе она высыхает гораздо медленнее.

— Поздравляю вас, доктор. Вы едва не провели меня.

Манкель набирает номер на своем мобильном телефоне. Потом инквизитор снова поднимает взгляд на врача — и замирает, увидев направленное на себя черное дуло. Санитар только что вынул из кобуры пистолет-автомат и теперь целится Манкелю в лоб. Прелат узнает его: за тонкими усиками и затемненными стеклами очков санитара скрывается лейтенант из ближней охраны покойного папы.

— Вы сошли с ума?

Лейтенант прижимает к губам указательный палец, приказывая инквизитору молчать. Еще один звонок, потом кто-то отвечает на вызов. В зале для вскрытий звучит эхо далекого голоса:

— Это камерлинг. Я вас слушаю.

Инквизитор закрывает глаза и отвечает:

— Это я, ваше преосвященство.

— Кто это «я»?

— Монсеньор Манкель.

Тишина.

— Ну?

Инквизитор вздрагивает: ствол упирается ему в лоб. Лейтенант швейцарской гвардии делает ему знак головой: «Нет». Манкель откашливается и произносит:

— Ваше преосвященство, это действительно кардинал Джованни.

— Вы в этом вполне уверены?

Лейтенант швейцарской гвардии взводит курок и кивает: «Да».

— Да, ваше преосвященство. Я в этом совершенно уверен, — говорит Манкель.

Снова тишина.

— Что случилось, Манкель?

— Я не уверен, ваше преосвященство, что понял смысл вашего вопроса.

— Ваш голос: с ним что-то не так.

— Это…

Инквизитор смотрит на указательный палец, который изгибается вокруг курка.

— Это что, Манкель?

— Это из-за трупа. Он в ужасном состоянии и…

— И это вас взволновало, верно?

— Да, ваше преосвященство.

— Возьмите себя в руки, Манкель! Сейчас не время для слабости.

Щелчок: связь прервалась. Инквизитор вздрагивает: игла шприца вонзается ему в сонную артерию. Обжигающая жидкость растекается по его венам. Манкель морщится. Его сознание окутывает туман, и лицо главного врача расплывается у него перед глазами.

184

Кардинал-камерлинг Кампини находится один в своей комнате в Доме Святой Марфы. Он бесшумно закрывает крышку своего мобильного телефона и присушивается к тишине. Дом Святой Марфы находится совсем рядом с Сикстинской капеллой. Он предназначен для молитвы и сосредоточения, в нем говорят тихо и никогда не повышают голос. Сюда кардиналы приходят подкрепиться едой и отдохнуть между голосованиями. Согласно священным законам Церкви, кардиналы-выборщики после начала конклава не имеют права общаться с внешним миром. Ни газет, ни записок, ни радиоприемников, ни диктофонов, ни телевидения. И в первую очередь запрещены мобильные телефоны.

Одна из обязанностей камерлинга — обеспечивать строгое выполнение этих правил.

Вот почему Кампини осознает, что подвергал себя огромному риску, когда спрятал в своих вещах и тайком пронес сюда свой мобильный телефон. Но лучше пойти на этот риск, чем оставить в морге ложного кардинала Джованни. Вот почему камерлинг, пользуясь передышкой после первого голосования, прошел в свою комнату в Доме Святой Марфы и там стал ждать звонка монсеньора Манкеля.

Он послал в клинику Манкеля потому, что тот, как никто, умел разоблачить ложь. Подозрения возникли у Кампини из-за разговора кардинала Мендосы с командующим гвардией на крыльце базилики. Что затевает эта старая перечница — госсекретарь? Последние новости о Мендосе были такие: он уехал на свою виллу в окрестностях Рима и там ждет, чем кончится конклав. Кампини приказал тайно наблюдать за ним. Согласно последнему докладу, старый кардинал обедал в городе, вернулся к себе и после этого не выходил из дому.

Другая проблема — куда делся кардинал Джованни — теперь решена: его труп действительно лежит в морге клиники Джемелли. Осталось понять, почему в голосе Манкеля, когда тот говорил по телефону, звучало такое волнение. Кампини был вынужден говорить с ним шепотом в полумраке своей комнаты, как школьник, и из-за нехватки времени смог задать мало вопросов. Но теперь камерлинг уверен, что Манкель был… очень испуган.

Прелат старается успокоить себя логическими рассуждениями. Старый инквизитор просто был потрясен, увидев, как выглядит труп Джованни. Разумеется, дело в этом. И все же… Уже несколько секунд камерлинг взвешивает в уме доводы за и против нового риска. Стоит или нет снова позвонить Манкелю, чтобы успокоиться? Такой звонок для камерлинга — ужасная опасность, и он это знает. Если кто-нибудь заметит, что он пользуется телефоном в Доме Святой Марфы, он будет немедленно исключен из конклава и отлучен от церкви, хотя он и камерлинг. Отлучение значит для него так мало, что при мысли о нем камерлинг едва не улыбается. А вот его исключение из конклава создаст большие трудности. В этом случае собрание выборщиков будет распущено, и позже неизбежен созыв другого конклава. А это неприемлемо.

Но, несмотря ни на что, старому камерлингу так хочется знать, в чем дело, что его пальцы машинально открывают крышку мобильного телефона. Он осознает, что делает, только уже набрав первые цифры номера Манкеля. В тот момент, когда он нажимает на кнопку вызова, раздается шум. Камерлинг вздрагивает: кто-то идет по коридорам и три раза стучит в дверь каждой комнаты, сообщая кардиналам, что работа конклава возобновляется. Кампини закрывает крышку телефона, и связь обрывается. Шаги удаляются. Дрожа как в лихорадке, старый камерлинг заворачивает телефон в тряпку, кладет его на пол и разбивает каблуком. Приглушенный треск телефона, который раскалывается под его ногой, тонет в скрипе дверей и стуке шагов. Старик поднимает тряпку и прячет ее на самое дно своего чемодана. Там никто не станет ее искать.

В последнюю секунду перед тем, как выйти из своей комнаты и направиться в Сикстинскую капеллу, он чувствует в сердце укол сожаления. Теперь он не сможет поддерживать связь со своими людьми и направлять их изнутри.

Хотя это уже не важно: судя по результатам первого голосования, конклав закончится скоро.

185

Рассвет. На спящих улицах Ла-Валлетты тишину нарушают только скрип мокасин Джованни и резиновых подошв обуви Черентино. Капитан швейцарской гвардии шагает в нескольких метрах позади кардинала и держит под курткой наготове свой служебный пистолет, вынутый из кобуры. Обоих защищают на расстоянии люди из «Мальтийского креста» — мальтийского отделения коза ностры.

Кардинал и капитан выходят на улицу Республики. Эта дорога с рядами особняков по бокам круто поднимается в гору, к старой части города. На смену соленому воздуху порта приходит теплый легкий ветерок. Ставни в домах закрыты. Не слышно ни собачьего лая, ни шума машин.

Вот и дом номер 79. Кардинал Джованни останавливается. На противоположной стороне улицы — особняк в стиле барокко, с массивной деревянной входной дверью. Вход охраняют камеры и замок с цифровым кодом, который открывается с помощью магнитной карты. На правом косяке висит медная табличка с двумя переплетенными буквами L и B и короной над ними. LB — сокращение от Лацио-банк. Это отделение банка неизвестно обычным клиентам. Его специализация — крупные счета.

И стоят сейфы с цифровыми замками.

— Ждите меня здесь.

Капитан Черентино окидывает взглядом окрестности и соглашается ждать. На расстоянии пятнадцати метров слева стоит зеленый фургон с четырьмя людьми из коза ностры. В сорока метрах справа двое убийц в форме сотрудников дорожной службы чистят водосточные желоба.

Джованни переходит улицу и останавливается перед дверью банка. Пока он вставляет магнитную карту и набирает на клавиатуре замка код из одиннадцати цифр, камеры вращаются на своих подставках. Через несколько секунд раздается сухой щелчок, дверь открывается, чтобы впустить кардинала, а потом закрывается за его спиной.

Внутри он видит мраморный холл, кресла и полукруглые ступени лестницы. Эта лестница высотой в один пролет ведет к длинной стойке, огражденной пуленепробиваемыми стеклами. За стойкой сидит перед рядом экранов молодая женщина. Когда Джованни подходит ближе, она поднимает голову и указывает кардиналу на клавиатуру с разноцветными клавишами. Ледяным безжизненным голосом профессионала за работой она произносит:

— Пожалуйста, введите ваш идентификационный код.

Джованни вводит код из цветных цифр — тот, что был в конверте, который ему дал кардинал Мендоса. Затем он нажимает на клавишу «ввод». Девушка, ожидая ответа, смотрит на экраны. Джованни поднимает взгляд и видит картины, которые украшают стену над стойкой. Это портреты стариков. Самые давние портреты слева, самые новые справа — династия.

— Кто это?

— Директора нашего банка от его основателей до нынешнего директора, Джанкарло Барди.

Джованни вздрагивает. Барди — одна из тех фамилий, которые Мендоса произнес, когда перечислял самые могущественные семьи сети «Новус Ордо». Барди — владельцы Лацио-банка и многих десятков других предприятий по всему миру. На лбу кардинала выступают капли пота. Вот где Вальдес спрятал свои досье — в самой пасти волка.

Звучит сигнал. Морщинка заботы исчезает со лба молодой женщины. Она нажимает на какую-то кнопку, и в правой стене отодвигается в сторону дверь. Никто не смог бы догадаться, что этот выход существует: так хорошо она замаскирована под кирпичную кладку. За дверью видна покрытая ковром лестница, которая ведет в подземелья банка. Молодая женщина снова поднимает взгляд на кардинала. Тем же металлическим голосом, но более мягким тоном она сообщает:

— Вы можете идти, ваше преосвященство.

Джованни начинает спускаться по лестнице. Потайная дверь закрывается за его спиной.

186

Стальная решетка у подножия лестницы автоматически открывается, когда кардинал подошел к ней. Из-за нее дует кондиционированным воздухом. Джованни входит в огромный зал, освещенный лампами, встроенными в ложный потолок.

Кардинал идет вперед между рядами сейфов. Каждая кабинка отгорожена от остальных толстой стальной перегородкой, на которой укреплен компьютер. Сейфы прочные, очень старой модели, но механизм, который их открывает, совершенствовался с течением времени. На некоторых сейфах еще видны следы двойных замков и колесиков для набора кода. Теперь эти защитные устройства бесполезны: все сейфы Лацио-банка имеют замки с цифровым кодом.

Ряд 12, блок 213. Джованни останавливается перед сейфом кардинала Вальдеса. Размеры этого хранилища около двух метров в высоту и метр в ширину. Джованни вводит надписи, выгравированные на обратной стороне креста Бедных. Экран мигает, раздаются несколько сухих щелчков, стальные брусья замков втягиваются в свои гнезда, и тяжелая дверь открывается.

Автоматически включается освещение внутри сейфа. Джованни чувствует укол тревоги: он видит двенадцать полок, но… все они пусты и покрыты пылью. Он встает на цыпочки, проводит ладонью по самым верхним полкам и нащупывает тонкий пластмассовый футляр, на котором написано черным фломастером NO. Джованни вынимает его из сейфа. Это диск большой емкости. В таком огромном сейфе хранится диск размером всего в несколько сантиметров, наполненный данными о сети «Новус Ордо». Тридцать лет охоты за тайнами братства Черного дыма сконцентрированы на обычном куске пластмассы! Джованни улыбается. Должно быть, до конца 1980-х годов Вальдес накопил целые горы документов об этой сети. По мере развития информатики он переписывал свои сведения сначала на стопки дискет, потом на компакт-диски, которых постепенно становилось все меньше, и наконец записал на этот диск большой емкости, который один может вместить сто тысяч страниц информации. Теперь Джованни понимает, зачем установлены компьютеры на перегородках между кабинками. Должно быть, тонны бумаги, которые веками хранились во внушительных сейфах Лацио-банка, постепенно таяли и теперь переписаны в сжатом виде на компьютерные диски.

Джованни вставляет в компьютер диск Вальдеса. Процессор скрипит и выводит на экран подробное оглавление. На диске есть страницы из архивов, тексты и бесчисленное количество счетов и реестров. Самые древние из документов написаны на латыни. Должно быть, их составляли еще в средневековых банковских учреждениях.

На первых страницах было короткое изложение результатов продолжавшегося тридцать лет расследования, которое провел Вальдес, — схемы основных структур сети «Новус Ордо». Это общество терпеливо плело свою паутину в течение веков и теперь опутало ее нитями весь мир. В его руках находятся банки, некоторые из самых могущественных многонациональных компаний мира, субподрядные предприятия, биржи, инвестиционные фонды, авиационные и морские транспортные компании, судостроительные предприятия, фармацевтические лаборатории, гиганты программного обеспечения и информатики. «Новус Ордо» имеет бесчисленное множество ответвлений в финансовой сфере, нефтяной отрасли и тяжелой промышленности. А кроме них — компенсационные палаты, зоны «налогового рая» и целая сеть офшорных банков, которые продолжали получать доходы от сокровищ ордена Храма.

Но «Новус Ордо» был не только гигантским финансовым конгломератом. Эта организация когда-то финансировала средневековые ереси, а позже создала великие секты, враждебные католицизму. Теперь миллиардные капиталы этих сект проходили через банки «Новус Ордо». За всеми этими организациями и ответвлениями стояли кардиналы из братства Черного дыма, и в основе всего лежали сокровища ордена Храма.

187

Толчок заставляет спящего человека проснуться. Вокруг него что-то движется и скрипит, шумит и дрожит. Под ногами что-то стучит. Это стучат колеса. Уловив эту промелькнувшую в его мозгу мысль, спящий сосредоточивается. Скрежещут вагоны, и шумит ветер. Я в поезде.

Отец Карцо открывает глаза. Его ладони касаются вагонной полки. В окне видны пятна желтого света. Кроме него, в купе никого нет. Карцо вглядывается в мозаику из воспоминаний, которая застряла в его памяти, и различает в ней куски образов и всплески звуков.

Это произошло в Больцано, когда он гладил Марию по волосам в подземелье. Ему показалось, что он нетвердо стоит на ногах. Потом у него закружилась голова, зрение ослабло, ноги задрожали. После этого сердце стало биться все медленнее. Шестьдесят сокращений в минуту, потом двадцать, потом два. Потом сердце Карцо остановилось, и он упал на колени. Больше ничего не билось у него под кожей, но он почему-то не умер. Затем ему показалось, что сердце снова начало работать, Карцо чувствовал его гулкие сильные удары. Он пощупал пульс на запястье — пульса не было. Тогда он попытался нащупать пульс на горле, но почувствовал под пальцами только свою кожу, холодную как лед, — кожу мертвеца. Сердце, которое начало биться в его груди, было не его сердцем. Холодная как лед кровь, наполняющая теперь его вены, была кровью существа, которое овладело его душой. Оно вошло в него в подземельях ацтекского храма, пряталось на дне его сознания, дожидаясь своего часа, чтобы захватить контроль над ним.

Карцо снова открыл глаза. Цвета изменились, запахи тоже. И эта щекотка в кончиках пальцев, когда его ладони охватывали горло Марии… Господи, как ему тогда хотелось вонзить зубы в ее сочную плоть и почувствовать, как кровь Марии течет по его губам. Запах Марии — имбирная вода. Священник сделал над собой усилие, чтобы прогнать это искушение. Существо вздрогнуло и этим обнаружило себя. Низким мелодичным голосом оно спросило:

— Это ты, Карцо?

Молчание.

— Теперь она моя. Поэтому дай мне укусить ее, или я проглочу ее душу! — заявило оно.

В этот момент Мария открыла глаза и сказала, что знает, где находится евангелие.

— Я тоже это знаю, — ответило существо.

Больше у Карцо не хватило сил бороться.

После этого была темнота и тишина.

188

Карцо моргает, вглядываясь в полумрак. Дверь купе не заперта и ударяется о косяк. На полу валяется пустая банка из-под пива. Когда поезд делает поворот, она катается по полу. Раздается треск металла. Карцо вздрагивает и смотрит на собственную ступню, которая только что раздавила банку. В купе раздается голос существа. Кажется, оно чем-то удивлено.

— Ты еще здесь, Карцо?

Голос священника звучит из неподвижных губ существа и отвечает вопросом на вопрос:

— Что ты сделал с Марией?

— А как ты считаешь — что?

— Я с тобой знаком?

— Я знаю тебя лучше, чем ты знаешь меня, экенлат.

Карцо вздрагивает: «экенлат» на языке Воров Душ означает «мертвая душа». Он наконец понял, чей голос слышит. Это существо — демон, с которым он много раз сражался за время своего служения экзорцистом. В Калькутте, в Белене, в Бангкоке, Сингапуре, Мельбурне и Абиджане. И всегда побеждало это существо — Калеб, князь Воров Душ. Этот дух стар как мир, его родовое демоническое имя Бафомет, он самый могущественный из рыцарей Зла и архангел Сатаны. Так же как раньше в ацтекском храме, во время своей попытки победить высшее одержание, Карцо понимает, что против такой тьмы его вера ничего не может сделать.

Высшее одержание. Ужас охватывает сознание Карцо. Мысленно священник снова видит перед собой круг из свечей и существо, которое с улыбкой смотрит на то, как он подходит к нему в темноте. Это Калеб устроил случаи одержимости по всему миру. Это по подсказке Калеба все одержимые повторяли имя Карцо. С помощью этой литании мертвых Калеб заставил его отправиться в путь по следу высшего одержания. И след закончился в центре земли индейцев яномани, где князь Воров Душ разбудил великое зло, а потом овладел Малуной. О боже…

В тот день Карцо вошел в круг из свечей, упал на колени у ног Калеба и стал поклоняться ему. Вот когда демон коснулся его и вошел в него.

Калеб смеется и говорит:

— Я вижу, Карцо, что ты наконец все понял. Теперь тебе пора умереть.

189

Глазами Калеба Карцо видит, как его собственные руки достают из холщового чехла книгу. Значит, Вор Душ откопал в подвалах Больцано и теперь везет в Ватикан Евангелие от Сатаны.

— Почему?

Зверь улыбается в темноте.

— Что «почему», Карцо?

— Почему я?

— Потому что ты лучший. Ты чувствуешь вонь святых и аромат демонов. Я слежу за тобой с тех пор, как ты родился, Карцо. Я направляю твои мысли. Я шепотом говорю с твоим умом. Я прятался в стенном шкафу твоей комнаты, когда ты засыпал по вечерам. Я сидел сзади тебя в классе. Я играл с тобой во дворе. Всюду, где был ты, был и я.

— Это ложь.

— А те странные запахи, которые ты чувствовал, проходя мимо людей? Аромат ненависти, зловоние добра и запахи неосознанных страстей. Слегка коснувшись человека, ты уже знал, добрый он или полностью злой. Ты знал, убил уже этот человек кого-нибудь или работает на общественных началах в благотворительном обществе.

Или он добрый и злой одновременно, как Марта Дженнингс. Ты помнишь ее, Карцо? Безобразную и очень ласковую толстую женщину, которой твоя мама иногда поручала присматривать за тобой, когда ты был маленьким. Она пахла мимозой и мусором из мешка, который был оставлен под жарким солнцем. Запах мимозы был слабым, а запах мусора сильным. Хочешь знать, почему от нее исходили два настолько противоположных запаха?

— Замолчи!

— Она взяла в свой дом двоих приемных детей — умственно отсталых малышей, которые никому не были нужны. Отсюда запах мимозы. А мусором мамаша Дженнингс пахла потому, что, когда ее муж вечером возвращался домой, воняя спиртным, мамаша Дженнингс включала телевизор на максимальную громкость, чтобы не слышать, что муж делал с младшей приемной дочкой в дальней комнате.

— Ты когда-нибудь заткнешься?

Молчание. Потом Калеб снова начинает говорить:

— А Рон Келберт? Ты помнишь этого старого подонка? Конечно нет. Ты не можешь о нем помнить: тебе было всего восемь лет. А все-таки? Он был высокий и худой, в круглых очках и с длинными волосами. Ты случайно коснулся его в очереди в кино, когда он проходил мимо тебя и твоего отца, чтобы купить несколько билетов на свободные места. Он вонял аммиаком так, что ты едва не лишился чувств. Так пахнут убийцы детей. За два года он изнасиловал и зарыл в землю живыми четырнадцать малышей.

Карцо закрывает глаза и вспоминает тот день. Когда он дотронулся до руки Рона Келберта и запах этого человека проник в его носовые пазухи, он так побледнел, что отец вывел его из очереди и заставил сесть на скамью.

— Да, теперь ты вспомнил. Проклятый Рон Келберт! В тот день он тоже почувствовал, что ты что-то заметил. И пристально смотрел на тебя, пока твой папа занимался тобой. У него даже возникла мысль сделать тебя своей пятнадцатой жертвой, но он передумал, когда увидел, что ты забираешься в пикап своего отца, чтобы ехать домой. Ты смотрел на него через окно, пока машина отъезжала. Ты это помнишь?

Да, Карцо это помнил. Он смотрел на Келберта. А убийца смотрел на него и махал ему рукой.

— Хочешь знать, почему в тот вечер он решил не убивать тебя?

— Нет!

— А все-таки я тебе это скажу. Он не убил тебя потому, что в очереди, как раз перед тобой и твоим отцом, стояла девочка по имени Мелисса. Белокурая девочка с косами, совершенно во вкусе Келберта. Вот почему, проходя мимо вас, он подошел ближе: он хотел вдохнуть запах волос Мелиссы. Потом он дождался, пока в зале погаснет свет, и усыпил Мелиссу и ее мать хлороформом. Хочешь узнать, сколько еще детей он убил до того, как был арестован? Жаль, что ты ничего не сказал в тот вечер.

— Никто бы мне не поверил.

— Это верно.

Снова молчание.

— А еще был Барни.

— Кто?

— Барни Клифорд, твой друг детства, у которого ты просиживал все вечера, субботы и воскресенья. Вы любили друг друга, как братья. Вы вместе буянили и делились друг с другом всем, что имели. У вас все было общее — и радости, и горести. Девочки тоже…

И не только девочки. Или я ошибаюсь, святой отец?

— Замолчи!

Калеб присвистнул.

— Ради всех демонов ада скажи, Карцо, ты был влюблен в Клифорда? Вот так новость! И как далеко зашли ваши отношения?

— Заткнись!

— Извини, что коснулся тяжелого воспоминания. Так ты стал священником из-за этого, верно?

— Барни погиб в автомобильной катастрофе, когда ему было двадцать лет. Да, я был влюблен в него. После этого я поступил в семинарию.

— Его убил я. Это было необходимо. Кстати, он сейчас здесь, с нами. Хочешь поговорить с ним?

— Иди ты на хрен! — отвечает отец Карцо и сжимает кулаки, услышав из неподвижных губ Зверя голос своего друга:

— Привет, дружище! Все путем?

— Хватит, Калеб! Не заставляй меня зря терять время. Ты отлично знаешь, что это не Барни.

Калеб вздыхает.

— О’кей, вернемся к нашему разговору. Итак, ты поступил в семинарию и стал священником. Потом ты научился распознавать запахи и стал экзорцистом в Конгрегации Чудес — лучшим из всех. Ни один демон не может тебе сопротивляться, кроме меня. Да и я… не совсем могу. Помнишь нашу последнюю встречу в Абиджане? Ты задал мне тяжелую работу, ты даже едва не победил меня. Именно тогда я понял, что ты готов. И поэтому я создал случаи одержимости, гораздо точнее нацеленные на то, чтобы привлечь тебя на Амазонку.

— А как же Манаус?

— Что «Манаус»?

— Я запер тебя в трупе отца Джакомино. Как ты сумел оттуда выбраться?

— Дождался, пока Джакомино умер, и отпустил его душу, чтобы она предстала перед тем, другим.

— Кем другим?

— Перед тем спесивым стариком, который столько веков насмехается над вами.

— То есть Богом?

— Да. Я не имею права произносить его имя.

— И что было дальше?

— У твоего Джакомино душа, видимо, была чернее, чем угольная жила.

— Он был осужден?

— Осужден бесповоротно. Это лишило силы твой обряд, снявший с него проклятие. Поэтому я смог освободиться из его трупа.

— Ты хочешь сказать, что Бог не отпускает людям грехи, которые священники прощают им на земле?

— Как ты наивен, Карцо! Меня это удивляет. Старик ненавидит вас, а вы этого даже не замечаете. Посылая на землю Своего Сына, Он имел план для людей. Но Он проиграл. С тех пор Он интересуется вами не больше, чем океан каплями воды, из которых состоит. Хочешь, я скажу тебе, что происходит после смерти?

— Скажи.

— После смерти это начинается снова.

— Что начинается?

— Мертвые здесь, вокруг вас. Они все рядом с вами. Они живут, не видя вас. Они не помнят вас. Они живут другой жизнью, и это все. Это и есть проклятие — не умирать, а вечно начинать жить снова. Ты хочешь поговорить со своей мамой? В своей новой жизни она — умственно отсталая девочка, маленькая приемная дочь Марты Дженнингс.

— Пошел ты на хрен, Калеб!

190

Поезд мчится сквозь ночь. Его швыряет из стороны в сторону. Раздается скрежет.

— Итак, Карцо, как специалист по изгнанию духов из людей будет изгонять духа из себя самого?

— Я приветствую Вас, благодатная Мария, Господь с Вами…

— И проклят плод чрева Вашего Янус. Перестань, Карцо, это смешно!

Калеб заливается смехом.

— Ты всерьез думаешь, что сумеешь прогнать меня словами?

— Верую в единого Бога Отца всемогущего…

— Я верю в вечную Бездну, основу всех вещей и всех не-вещей, единственную создательницу миров видимых и невидимых.

— Отче наш, иже еси на небеси…

— Бог в Аду, Карцо. Он управляет демонами, Он управляет проклятыми душами, Он управляет призраками, которые блуждают во тьме.

Силы покидают отца Карцо, его совесть словно растворяется. Он знает: если он сейчас прекратит борьбу, он проиграет. Именно этого и хочет Калеб — чтобы Карцо сдался. Тогда Калеб сможет навсегда захватить контроль над его душой. Бессмертный дух поселится в мертвом теле. В трупе, который Калеб оставит на пустыре или на дне колодца, когда ему станет не нужен облик Карцо. Священник перечитывает в уме страницы с текстом обряда Сумерек, которые он листал в склепе манаусского собора. Только этот обряд может подействовать на такого могущественного духа, как Калеб.

— Тебе не будет от этого никакой пользы, Карцо.

Священник вздрагивает: Вор Душ читает его мысли. Нет, Калеб думает одновременно с ним.

— Хочешь, я скажу тебе почему?

— Нет.

— Потому что твоя вера мертва, Карцо.

— Ты лжешь.

— Она умерла, когда ты любовался фресками в ацтекском храме. Она умерла в тот момент, когда ты встал на колени передо мной и поклонился имени Сатаны. Она умерла, когда ты покинул Марию во тьме.

— Мария…

— Смирись, тут ты ничего не можешь сделать.

Нет, он еще может что-то. По крайней мере, он может попытаться. Он закрывает глаза и сосредоточивается изо всех сил. Калеб вздрагивает от неожиданности и удивления:

— Что это ты делаешь, Карцо?

Священник шарит во мраке, который наполняет ум Калеба. И замечает вдали маленький огонек. Это пламя свечи, которое дрожит в темноте. Чем сильнее он сосредоточивается, тем крупнее становится этот язычок огня. Он освещает стены ниши, которая отгорожена от внешнего мира стеной. Внутри ниши — Мария. Она снова закрыла глаза, лицо кажется спящим. Ее слезы блестят в свете свечи.

191

Трещит воск. Свеча теперь горит так слабо, что ее пламя стало всего лишь оранжевой точкой в темноте. Мария слышит голос матери Изольды. Уже много часов старая монахиня просит Бога избавить ее от страданий. Но матери Изольде не удается умереть.

Старая монахиня засыпает, но вдруг слышит шаги на лестнице. Она прислушивается. Это голос сестры Брагансы, она зовет свою настоятельницу. Башмаки мертвой шуршат по камням: Браганса спускается по ступеням. Она принюхивается к воздуху. Она останавливается у подножия лестницы. Она больше не плачет. Тишина. Мария задыхается. Оранжевый свет погас. Темнота смыкается вокруг монахини, которая бесшумно всхлипывает.

Что-то шуршит: это Браганса ощупывает рукой стены. Делая это, она шепчет, как девочка, которая играет в прятки:

— Перестаньте убегать, матушка. Идите к нам. Мы все здесь.

На шепот Брагансы отвечают другие шепчущие голоса. Мария прислушивается. Двенадцать пар мертвых рук ощупывают стены одновременно с Брагансой. Вот они — тринадцать мертвых женщин из тринадцати могил.

Шуршание достигает высоты ее лица и прекращается. Мария задерживает дыхание, чтобы не выдать себя. Тишина. За стеной кто-то принюхивается к воздуху. Сестра Браганса прижимает губы к стене и снова начинает шептать.

— Я тебя чувствую.

Она снова принюхивается, на этот раз настойчивее.

— Ты меня слышишь, старая свинья? Я чувствую твой запах.

Мария едва удерживается, чтобы не закричать. Нет, Зверь, который завладел телом Брагансы, не чувствует ее. Иначе зачем бы он давал себе труд звать ее? Она изо всех сил цепляется за эту уверенность. Потом она замечает, что по-прежнему задерживает дыхание, и чувствует, что вот-вот начнет хрипеть от удушья. Эти хрипы будут вырываться из ее груди, и она не сможет их сдержать. Крупные слезы сожаления стекают по ее щекам, оставляя белые борозды в покрывающей их грязи. Мария чувствует, как холодные словно лед ладони матери Изольды охватывают ее шею. Она пытается отбиваться, вырывается из рук старой монахини. Мать Изольда вонзает ногти в собственную трахею, чтобы быстрее задушить себя. Капли крови одна за другой стекают по ее горлу. Монахиня начинает умирать. Она закрывает глаза. За стеной что-то гневно шепчут сестра Браганса и ее мертвые сестры.

192

Потайная дверь, которая ведет в холл банка, автоматически открывается, когда Джованни доходит до верхних ступеней лестницы. Он пробыл в зале с сейфами чуть меньше часа.

Кардинал прощается с молодой женщиной, которая по-прежнему находится на своем месте за стойкой, и переступает порог. Диск лежит у него в кармане сутаны. Солнце уже взошло и заливает улицы соломенно-желтым светом. Уже становится жарко.

Джованни смотрит на капитана швейцарской гвардии и застывает: Черентино отрицательно качает головой. По улице медленно поднимается лимузин. Когда он проезжает мимо Джованни, кардинал узнает за окном машины директора Лацио-банка, Джанкарло Барди. Престарелый директор сидит на заднем сиденье и просматривает какие-то бумаги, а слева и справа разместились три его телохранителя. Подняв голову, он замечает Джованни, и документы выпадают у него из рук. Листы бумаги в беспорядке сыплются Барди на колени. Пока лимузин подъезжает к банку, директор поворачивает голову, чтобы не терять из виду кардинала. Внезапно Джованни понимает свою ошибку: в подвале банка, набрав код с креста Бедных на клавиатуре сейфа Вальдеса, он забыл снова спрятать крест под сутану. Крест Бедных качается на цепи у него на шее, у всех на виду. Это его узнал старик Барди.

Кардинал смотрит влево. Лимузин только что остановился в нескольких метрах от него. Открываются ворота автостоянки. Джованни смотрит на Черентино. Капитан швейцарской гвардии снова качает головой: «Ни в коем случае не шевелитесь». Затем капитан сгибается и начинает пробираться вперед, укрываясь за припаркованными на стоянке машинами.

Старый Барди вылезает из лимузина, не дожидаясь, пока шофер откроет ему дверь. Опираясь на палку, он идет к Джованни посреди своих охранников. Эти люди в черных костюмах и с наушниками на головах не замечают Черентино, который переходит через улицу у них за спиной. Они сосредоточили свое внимание на зеленом фургоне, который только что покинул свое место на стоянке и медленно движется вверх по улице. Сам Барди вне себя от бешенства и потому не видит никого и ничего, кроме Джованни и креста Бедных, который ударяется о его сутану.

В теплом воздухе раздаются четыре щелчка — четыре выстрела. Два телохранителя падают: пули капитана швейцарской гвардии попали им в спину. Третий толкает старого Барди к стене, а шофер в это время поворачивается и выпускает в Черентино четыре пули с близкого расстояния. Раненный в горло и грудь, молодой капитан успевает выпустить еще одну пулю, которая попадает шоферу в лоб.

— Крест, черт вас побери! — кричит Барди. — Заберите крест!

Охранник, который, чтобы защитить старика, силой удерживает его у стены, достает свой пистолет из кобуры и направляет его на кардинала. Джованни, окаменев от ужаса, смотрит на черное дуло пистолета, которое целится ему в лицо. Между ним и охранником всего метров десять; нет ни одного шанса, что тот промахнется. Но в этот момент зеленый фургон разворачивается, словно его занесло вбок, и оказывается между Джованни и телохранителем. Задняя дверь фургона открывается, и двое убийц из коза ностры открывают огонь из автоматов по Барди и его телохранителю. Директор банка и его охранник падают на землю в лужи собственной крови.

Вдали начинают завывать сирены. Убийцы выходят из машины и добивают старика директора, который пытается уползти, а водитель фургона говорит Джованни:

— Смелей, ваше преосвященство! Не бегите, шагайте как обычно. Идите по переулку, который начинается прямо напротив вас, потом один раз поверните направо, в сторону порта, а после этого один раз налево, к колокольням церкви Святого Павла. Вас ждет тот, с кем у вас назначена встреча. Об остальном позаботимся мы.

Джованни переходит через улицу Республики. Взглянув направо, он видит вдали огни вращающихся автомобильных фонарей. Перед тем как сделать первый шаг по переулку, он поворачивается и смотрит на труп капитана Черентино, который люди из коза ностры погружают в фургон. Кардинал успевает увидеть, как молодая регистраторша, сидевшая за стойкой, выходит из дверей Лацио-банка, видит безжизненное тело Джанкарло Барди, подносит ладони к лицу и громко кричит. Один из убийц подходит к женщине сзади и приставляет ствол своего оружия к ее волосам. Раздается выстрел, на тротуар брызжет кровь, и молодая женщина падает на колени.

Джованни отводит взгляд от этого зрелища и входит в переулок, который спускается к порту. До него долетает скрип шин: это фургон коза ностры отъезжает от банка. Сирены звучат все ближе. Вдали уже видны колокольни церкви Святого Павла. Джованни ускоряет шаг.

193

Густой ароматный дым вытекает из кадильниц — их только что зажгли снова — и поднимается, как туман, к потолку Сикстинской капеллы. Кардинал-камерлинг подходит к своему собрату, которого участники конклава только что избрали папой на втором голосовании. Поднявшись на цыпочки, он спрашивает избранника, принимает ли тот на себя эту тяжелую обязанность. Новый папа отвечает, что его желание совпадает с волей Бога. Тогда Камерлинг отводит его в потайную комнату, где по традиции избранник должен пролить слезы, размышляя об ожидающих его испытаниях. Но глаза нового папы остаются сухими. После этого Кампини спрашивает избранника, какое имя тот желает носить. Тот наклоняется к камерлингу и шепчет это имя ему на ухо. На лице Кампини вспыхивает широкая улыбка. Камерлинг снимает с нового понтифика его прежнюю кардинальскую одежду, а затем помогает ему застегнуть новое, белое одеяние. Затем, пока главный нотариус конклава сжигает бюллетени, кардинал-камерлинг отдает приказ открыть застекленную дверь, которая играет роль окна балкона базилики Святого Петра.

Новый папа и старый кардинал покидают капеллу и вместе проходят по лабиринту лестниц и коридоров на первый этаж базилики. Паркет скрипит под ногами тех, кто идет сзади них.

По пути избранник снова наклоняется к уху камерлинга и приказывает ему:

— Велите открыть двери базилики сразу после объявления, чтобы последняя месса началась немедленно.

Старый камерлинг кивает. В конце коридора уже открыты окна балкона. Слышно, как вдали за ними гудит толпа.

— И последнее. Скоро к воротам Ватикана подойдет монах. Он принесет евангелие. Скажите гвардейцам, чтобы его пропустили без помех и без задержки.

— Это будет сделано, великий магистр.

194

Сирены затихли. Джованни поворачивает влево — в сторону колоколен Святого Павла. Его сутана промокла от пота. Теперь он идет между двумя рядами старых домов, в которых, когда он проходит мимо, приоткрываются ставни. На пороге одной из дверей стоит старик и смотрит на него. Джованни замирает, заметив на крыльце одного из подъездов человека в костюме и черных очках. Этот человек выходит навстречу кардиналу, опускает руку в карман своей куртки, достает оттуда кожаный футляр, открывает его и показывает кардиналу удостоверение агента ФБР.

— Ваше преосвященство, я специальный агент Данунцо. Идите прямо. Стюарт Кроссман ждет вас.

Джованни оборачивается назад и оглядывает улицу.

— Не беспокойтесь. Пока я здесь, никто не пройдет. А теперь идите дальше: нам нельзя терять ни секунды.

Джованни делает, как ему сказали. Пройдя несколько шагов, он снова оглядывается. Специальный агент Данунцо вернулся в тень своего подъезда, под дверной козырек. Кардинал идет дальше. Ему хочется перейти на бег, но он не поддается искушению. Другой агент указывает ему на лестницу, которая ведет вниз, к порту. Джованни спускается по ней. Воздух становится прохладнее. Внизу он оказывается на маленькой площади, окруженной липами. Ее украшает фонтан, и вокруг него расставлены столы и стулья. За одним из столов, железным, сидит человек в костюме и круглых очках. Кардинал подходит к нему:

— Стюарт Кроссман?

Человек поднимает голову. У него очень острый взгляд и бледное лицо.

— Я ждал вас, ваше преосвященство.

195

Экспресс Трент — Рим мчался через Тоскану до рассвета с максимальной скоростью. И вот путешествие подошло к концу. Отец Карцо стоит в коридоре вагона и смотрит на римскую равнину, которая медленно выплывает из тумана. Он боролся с Калебом, держась за последнюю опору — за воспоминание о Марии, о поцелуях, которыми они обменялись в развалинах крепости Верхнее Маканьо, о запахе ее кожи и о ее ладонях, крепко сжимавших его ладони, когда они любили друг друга в пыли часовни.

Постепенно Вор Душ отпускал свою добычу, и тело Карцо понемногу согревалось. По его венам снова потекла его кровь, его сердце снова начало биться. Он чувствовал боль и горе. Именно в этот момент он потерял контакт с Марией. Мария замурована в своей тесной темнице. Мария погасла вместе с огнем свечи.

Когда поезд на несколько минут остановился на Флорентийском вокзале, Карцо открыл дверь своего купе и остановился перед ней, не зная, на что решиться. Можно выйти здесь, дождаться ближайшего поезда, который отправится на север, и попытаться спасти Марию. Или можно доехать до Рима и добиться, чтобы конклав был остановлен, пока еще не поздно. В тот момент, когда звучал свисток и со стуком закрывалась дверь, отец Карцо закрыл глаза, чувствуя под мышкой тяжесть евангелия: решение было принято. После этого он смотрел в окно на проносившиеся мимо поля.

Рим. Поезд замедляет ход. Карцо вынимает из кармана своей рясы пистолет Марии и взвешивает его в руке. Марка «Глок», калибр девять миллиметров, керамическая рукоять. Он отодвигает назад затвор, чтобы дослать пулю в ствол: он видел, как это делала Мария.

Потом он проверяет, стоит ли оружие на предохранителе, и снова кладет пистолет в карман. Теперь он готов.

Поезд, скрипя осями, останавливается. На римском вокзале Термини отец Карцо открывает дверь купе и жадно дышит теплым воздухом, который вливается в вагон. Воздух пахнет дождем. Когда он выходит из поезда и растворяется в потоке пассажиров, его лицо ласкает запах имбиря — запах кожи Марии.

196

Агенты ФБР незаметно стоят на своих постах вокруг залитой солнцем маленькой площади, на которой расположились Кроссман и Джованни. Певуче журчит фонтан. Какие-то птицы щебечут в ветвях лип. Цикады перекликаются одна с другой в кустах тимьяна. Кроссман читает на своем переносном компьютере информацию с диска Вальдеса. Джованни вытирает пот со лба.

— Расслабьтесь, ваше преосвященство.Здесь вы в полной безопасности.

— А Барди? Вы о них подумали?

— Что «Барди»?

— Это могущественная семья. Они вот-вот начнут прочесывать весь остров, чтобы найти тех, кто убил старого Джанкарло.

— Не переоценивайте их. Они в первую очередь банкиры, хотя и заключили соглашение с некоторыми кланами мафии. То, что коза ностра и ее мальтийская ветвь помогли вам забрать из банка документы, означает, что им выгодно вам помогать. Значит, они будут защищать вас и дальше, пока эти документы у вас в руках, а может быть, и потом.

— Я не могу уловить вашу мысль.

Кроссман поясняет, не поднимая глаз от экрана, на котором он просматривает данные Вальдеса:

— Дон Габриэль не меценат и не мальчик из хора. Он крестный отец крестных отцов коза ностры, неприкосновенный и священный, как реликвия. Эмлиано Казано, глава каморры, его двоюродный брат. Вместе эти двое держат в своих руках восемьдесят процентов сицилийских, неаполитанских и калабрийских кланов. Я думаю, что ваши банкиры из «Новус Ордо» стали залезать в их огороды и что именно поэтому дон Габриэль вам помог. В ином случае вы не прошли бы по мальтийской земле больше тридцати метров после того, как высадились на берег.

Кроссман закончил читать информацию о ветвях сети «Новус Ордо», поднимает голову и несколько секунд смотрит на площадь. За десять минут он словно постарел на десять лет.

— И что теперь?

— Ваше преосвященство, чем меньше вы будете знать об этом, тем безопаснее для вас.

— Синьор Кроссман! Я кардинал и князь Церкви, а Церковь сейчас, несомненно, переходит в руки братьев Черного дыма. И я думаю, что дело обстоит как раз наоборот: чем меньше я знаю, тем больше опасность для меня.

— Вы сами этого захотели, — соглашается на его просьбу Кроссман.

Тишина. Затем директор ФБР начинает рассказывать:

— Я буду говорить коротко, ваше преосвященство. Сеть «Новус Ордо» в ее современном виде так велика, что из-за этого ее контуры утратили четкость. Это гигантское скопление организаций, куда входят масонские ложи, группы давления, клубы миллиардеров и сферы влияния.

— Но у нее все же есть ячейки, которые можно определенно отнести к ней?

— Конечно, есть.

— Какие?

— Например, группа «Миллениум». В нее входят те, кто отвечает за финансовую сторону деятельности «Новус Ордо». Это они занимаются размещением капиталов сети, офшорными банками, пенсионными фондами, долгосрочными инвестициями и публичными предложениями о покупке акций и облигаций. Так они незаметно берут под контроль предприятия, которые еще не находятся во власти этой сети. Члены этой группы внедрены в большинство крупных международных учреждений. Это крупные банкиры, бизнесмены, финансисты и министры. Раз в четыре года они собираются в крупных отелях то в одной, то в другой части мира. Это похоже на балет: лимузины с тонированными стеклами подъезжают и отъезжают, вертолеты садятся и взлетают. Последнее собрание группы «Миллениум» проходило в Версальском замке, средь бела дня и у всех на глазах. Замок, разумеется, был закрыт для посторонних, и его охраняла целая армия охранников. Но целая толпа фотографов сумела сделать снимки, когда члены группы подъезжали к нему на своих лимузинах.

— Вы хотите сказать, что их лица известны?

— Лица некоторых — да. Они не скрываются, прежде всего потому, что они — не мозги сети «Новус Ордо», а также потому, что чем старательнее они будут прятаться, тем упорнее будут пытаться их найти. Поэтому они встречаются средь бела дня, но, разумеется, наружу не просачивается ни капли информации о том, что говорилось на собрании. Именно такая мнимая прозрачность позволяет истинным мозгам «Новус Ордо» скрываться в тени. Вот их никто никогда не видел и никогда не увидит.

— Это знаменитые иллюминаты?

— То же самое, что иллюминаты, но с той разницей, что мозги сети «Новус Ордо» действительно существуют. Только никто не пытается узнать, кто они, потому что никто не верит в их существование.

— Что еще известно?

— Чем выше ступень иерархии сети, тем более закрытые сообщества находятся на этой ступени. Следующий уровень над финансистами — военно-научный. В эту часть «Новус Ордо» входят, например, Группа Сириус, Ядерный Консорциум и общество «Кондор». На этом уровне в руках членов сети находятся производство вооружений, атомные электростанции, некоторые крупные фармацевтические лаборатории и сверхсекретные городки, где разрабатывают ядерные, химические и бактериологические технологии.

— О господи! В это едва можно поверить.

Кроссман улыбается.

— Именно это и есть главная проблема, ваше преосвященство. Именно поэтому никто не верит в существование «Новус Ордо».

— А что дальше?

— Дальше — еще один уровень иерархии, чуть выше военно-научного. На нем находятся тайные общества, например «Круг Беттани», «Клуб Голиафа», «Ученики Андромеды». Он занимаются отбором и вербовкой элиты. Это эзотерическая часть структуры «Новус Ордо». Общества этого уровня объединяют сатанистов, оккультистов и мистиков. Их члены — самые опасные или, во всяком случае, самые фанатичные.

— А дальше?

— Еще выше находятся Часовые, Сторожа и Наблюдатели. Они образуют третье кольцо вокруг мозгов «Новус Ордо». Они запутывают следы и занимаются отношениями между сетью и средствами связи — вернее, обеспечивают отсутствие таких отношений. Они одурманивают и средства массовой информации, распространяют слухи, создают легенды и распускают сплетни, то есть создают дымовую завесу, которая скрывает первый уровень. Согласно схемам Вальдеса, Часовые косвенным образом контролируют восемьдесят процентов газет, радио и телевиденья в мире.

Кардинал Джованни вытирает лоб.

— Кардиналы из братства Черного дыма — второй круг. Они контролируют международные секты, параллельные церкви в Южной Америке и Азии, организации сатанистов и неонацистские группы во всем мире — «Новый рейх», «Хаос», «Армагеддон» и другие. Их задача — дестабилизировать религии. Проникнуть внутрь религий и развить в них метастазы, как делают раковые клетки. И непосредственно над ними находятся мозги сети «Новус Ордо». Великий магистр братства Черного дыма, несомненно, входит в их число. Мы полагаем, что этих руководителей высшего уровня не больше сорока и что они раз в шесть лет, соблюдая величайшую секретность, собираются вместе, чтобы определить стратегию сети. О них ничего не известно. Даже Вальдес смог собрать только слухи и дезинформацию.

— А почему, черт возьми, они нападают на Церковь?

— Потому что разрушение Церкви привело бы к большим беспорядкам, а хаос всегда кормил людей из «Новус Ордо».

197

Валентина весь остаток ночи искала лицо отца Карцо в толпе безымянных паломников, среди бесчисленного множества осунувшихся лиц с блестящими от влаги глазами и бледными щеками, на которых смешивались слезы и капли дождя.

На рассвете песнопения прекратились и все замерло. Ни одного движения в толпе, ни одной птицы в небе, ни одного звука в воздухе. Один из людей Кроссмана, затерявшийся в этой массе людей, что-то докладывает по радио. Должно быть, говорит, что у него нет новостей. Валентина поворачивается в его сторону и видит его сквозь лес капюшонов. Он стоит прислонившись к столбу. Не сводя с него глаз, она поднимает руку с передатчиком и знаком сообщает, что ей тоже нечего сообщить.

Вдруг колокола базилики начинают позвякивать на своей опоре. Из дымохода Сикстинской капеллы поднимается толстый столб белого дыма и растворяется в римском небе. Толпа паломников издает оглушительный крик. Застекленная дверь, она же окно, на балконе базилики Святого Петра открывается. Тысячи рук протягиваются к ней, и крик мгновенно смолкает. Из громкоговорителей звучит голос кардинала-камерлинга, который объявляет на латыни, что у Церкви есть новый папа.

— Annuntio vobis gaudeum magnum! Habemus papam!

Короткая пауза, пока эхо этой первой фразы разносится по площади. Затем голос камерлинга снова разрывает тишину. Камерлинг называет на латыни имена нового папы, который медленно выходит из полумрака, — прежнее, которое тот носил, когда был кардиналом, и новое, которое будет носить как глава Церкви.

— Eminentissimum ac reverendissimum Dominum, Dominum Oscar Sanctae Romanae Ecclesiae Cardinalem Camano qui sibi nomen imposuit Petrus Secundus!

Petrus Secundus! Петр II! Такое имя — величайшее кощунство, оскорбление памяти первого христианского папы. Свет падает на лицо кардинала Камано, он протягивает руки над толпой паломников. Но оглушительный крик, которым было встречено объявление камерлинга, опять мгновенно обрывается. Крики и аплодисменты затихают, лишь несколько рук продолжают хлопать, потом прекращают аплодировать и они.

Новый папа смотрит на безмолвную массу холодным взглядом, а камеры всех крупных телевизионных компаний показывают всему миру растерянность и изумление людей на площади. Комментаторы и эксперты пускаются в рассуждения по поводу того, какой ужасный выбор сделал новый папа, назвавшись этим именем. Из громкоговорителей доносятся треск и свист: камерлинг регулирует высоту микрофона. Снова тишина. Потом раздается холодный как лед голос нового папы. Он объявляет, что переворачивается страница в истории Церкви и приближается час, когда будут открыты великие тайны, и покидает балкон. Люди на площади видят, что папа уже уходит, и над толпой поднимается гул недовольных голосов. Потом голоса замолкают, и остаются только тишина и ветер.

Двери базилики медленно открываются, и вокруг разносится рев органа. На ее крыльце установлены огромные экраны, на них будут показывать мессу тем верующим, которые не смогут попасть в базилику. Снова тишина. Валентина набирает номер на своем мобильнике.

198

Кроссман вздыхает и закрывает свой компьютер. Джованни смотрит на директора ФБР и спрашивает:

— А теперь?

— Что «теперь»?

— Что вы собираетесь делать?

— Что может капля воды сделать с океаном? «Новус Ордо» — такая огромная сеть, что если она существует, то я сам ее часть, только не знаю об этом.

— Значит, на этом все кончается?

— А что я, по-вашему, должен сделать? Рано утром арестовать тех, кто отвечает за периферийные сферы «Новус Ордо»? О’кей, это можно сделать.

— Что же этому мешает?

— Через два часа арестованные будут заменены другими членами сети, которых мы не знаем, и тридцать лет работы Вальдеса превратятся в ничто. Даже если бы чудом удалось схватить несколько человек из числа настоящих мозгов этой организации, они всего лишь люди, и их арест ничего не изменил бы. Сеть такого рода устроена по тому же принципу, что мафия, где крестных отцов мгновенно заменяют другие крестные отцы. Только она в тысячу раз сильнее мафии. Она как гидра Язона: отрубаешь одну голову, а на ее месте отрастают сто.

— Можно обо всем сообщить в газеты.

— В какие? В маленькие местные листки? В бесплатные ежедневные газетенки? Или в газеты объявлений?

— А почему не в большие ежедневные газеты?

— Потому, что большинство из них прямо или косвенно принадлежат акционерам из «Новус Ордо». И в любом случае что бы это дало? Еще один слух?

— У нас же есть схемы Вальдеса! Это же доказательство!

— Нет, ваше преосвященство, не доказательство, а только предположение. Мы все могли бы немного припугнуть членов этой сети, если бы распространили эту информацию в Интернете. Но не стройте иллюзий: это не принесло бы никакой пользы.

Кроссман собирается добавить к этим словам еще что-то, но в этот момент у него под курткой жужжит его мобильник. Он прижимает аппарат к уху. Слышны шорохи и шепоты: это шумит толпа.

— Синьор Кроссман, говорит Валентина Грациано.

— Валентина? Что происходит?

— Ничего хорошего. Конклав закончился. Только что был выбран новый папа.

— Кто он?

Кроссман выслушивает ответ. Наступает тишина. Потом голос Валентины раздается снова, заглушая шум толпы:

— Сейчас начнется торжественная месса в базилике. Я думаю, что именно на ней братья Черного дыма объявят о существовании евангелия. Вы слышите меня?

— Да, слышу. Не отключайтесь, но подождите немного: мне поступил второй звонок.

Нажатием кнопки Кроссман переключается на ожидавший его второй вызов. Он внимательно выслушивает то, что ему говорят, и снова переключается на Валентину.

— О’кей. Валентина, вот что вы должны делать. Проберитесь в базилику вместе с вашими людьми и держите меня в курсе всего, что будет происходить. Я хочу знать все, до мельчайших подробностей.

— На кой черт? Вы же прекрасно видите, что уже поздно!

— Успокойтесь, Валентина. Это еще не конец. Я не могу сейчас сказать вам ничего больше. В аэропорту Мальты меня ждет реактивный самолет. Я позвоню вам в полете.

Кроссман заканчивает разговор и поднимает глаза на Джованни.

— Что происходит? — спрашивает кардинал.

— Происходит то, ваше преосвященство, что великий магистр братства Черного дыма получил контроль над Церковью.

— Кто он?

— Кардинал Оскар Камано.

Тишина.

— Какое имя он выбрал себе как папа?

— Петр II.

— Имя Антихриста? Значит, это конец.

— Может быть, и нет.

— Что вы хотите этим сказать?

— Второй звонок, который я получил, был от одного из моих агентов, поставленных на римском вокзале. Пять минут назад с поезда, прибывшего из Трента, сошел монах, по описанию похожий на отца Карцо.

— И что?

— А то, что, по словам моего агента, он нес подмышкой книгу.

199

Базилика битком набита верующими. Но большинство из них не попали внутрь и продолжают топтаться на площади. Им приходится лишь наблюдать за приготовлениями к мессе на огромных экранах, установку которых уже закончили ватиканские техники. Теперь путь к двери преграждает плотная шеренга швейцарских гвардейцев.

Вокруг площади Святого Петра стоят специальные автобусы для ведения репортажей. В них ждут начала мессы журналисты всех крупных телекомпаний. Им не терпится узнать, что новый папа хочет сообщить во время этой мессы. Ничего не происходит так, как положено по правилам и обычаям. К ним не проникло ни одно срочное сообщение. И ответственный за связь Ватикана со средствами массовой информации тоже не говорит ни слова. Похоже, что новый папа уже начал в Ватикане серьезную реорганизацию.

Внутри здания оставлены свободные проходы в нескольких направлениях, чтобы камеры всего мира могли снимать мессу в прямом эфире. От такой щедрости удивление журналистов усиливается. Они привыкли довольствоваться кадрами, которые им передает пресс-служба Ватикана. Сотрудники РАИ и Си-эн-эн добились даже разрешения установить вращающиеся камеры в режиме съемки снизу. Теперь они могут снимать всю толпу и без труда показывать крупные планы огромного алтаря, который стоит под колоннами гробницы святого Петра.

Валентина Грациано пробралась сквозь толпу в центр базилики. Еще один отряд швейцарских гвардейцев выстроился дугой в десяти метрах от колонн. Вокруг женщины-комиссара со всех сторон теснятся верующие, так что от центрального прохода осталась лишь узкая мраморная дорожка. Те же лица. Те же паломники, отупевшие и утомленные после бессонной ночи. То же впечатление, что она находится среди живых мертвецов, которое было у Валентины, когда она выходила из базилики после того, как ускользнула от убийцы из братства Черного дыма.

Валентина смотрит на ряды коленопреклоненных кардиналов, стоящих на молитвенных скамейках. Прислужники, которые будут помогать священникам во время мессы, только что зажгли благовония в кадилах и теперь ходят с этими кадилами вокруг колонн. Густой и ароматный серый дым постепенно окутывает алтарь и растекается, как туман, по остальной части базилики.

Кардиналы, вошедшие в курию нового папы, в красной одежде сходят с круглых лестниц, которые поднимаются сюда из подземных недр базилики, и занимают места сзади алтаря. Среди них нет почти ни одного прелата из тех, кто окружал предыдущего папу. Это новые люди, только что назначенные. Валентине знакомы только три лица — камерлинг и два прелата из прежней курии. Значит, она видит перед собой в полном составе штаб братства Черного дыма Сатаны, кардиналов — наследников ордена Храма, которые наконец получили контроль над Ватиканом и теперь могут выйти из тени. Они украдкой бросают взгляды друг на друга: кажется, они сами узнают друг друга только сейчас.

Не хватает только избранного папы, великого магистра.

Орган испускает такой мощный вздох, что Валентина вздрагивает. Из глубины базилики выходит в белой одежде, опираясь на посох пастуха, кардинал Камано. Он медленно поднимается по ступеням, которые ведут к алтарю, потом поворачивается и проводит по толпе своим холодным взглядом. Валентина сжимает кулаки: подумать только, этот старый подлец был так близко от нее, когда делал вид, что обнаружил в базилике труп Баллестры. Он могла бы дотянуться до него рукой. Новый папа не проявляет никаких чувств. Он выиграл.

Он садится в свое кресло рядом с кардиналами своей новой курии. Начинается месса.

200

Самолет Кроссмана только что вылетел из аэропорта Мальты. Глава ФБР требует от римской службы управления воздушным движением освободить ему коридор для прибытия на малой высоте. Затем он приказывает своему пилоту включить двигатели на максимальную мощность. Морские волны с огромной скоростью проносятся под брюхом самолета.

Кардинал Джованни уютно устроился в своем кресле и смотрит в иллюминатор на берега Сицилии, до которой они только что долетели. Теперь самолет пролетает над сухими бесплодными холмами провинции Сан-Катальдо. Кроссман и его подчиненные сидят напротив кардинала и составляют из схем Вальдеса как можно более подробное досье. Потом результат их работы будет переведен примерно на сто языков и распространен по Интернету через крупные сайты, с которых пользователь скачивает файлы бесплатно. Если им немного повезет, то, пока соответствующие члены «Новус Ордо» будут принимать ответные меры, досье скачают несколько миллионов раз, и пользователи Интернета во всем мире станут передавать его друг другу. Этого достаточно, чтобы дестабилизировать «Новус Ордо» и вызвать несколько арестов, несколько самоубийств, банкротства и сожаления.

Кроссман поднимает глаза от своих заметок и смотрит в иллюминатор. Теперь самолет пролетает над Палермо и северной оконечностью Сицилии. Дальше будут синие воды Тирренского моря, а потом Рим. Согласно каноническим законам, после того как новый папа соглашается с результатом голосования конклава, ворота Ватикана снова и окончательно закрываются. Это значит, что, даже если произошел государственный переворот, никакой судья не имеет власти над этим анклавом. Теперь надо действовать с помощью международной дипломатии и средств давления, применяемых в международном сообществе. Но братство Черного дыма не собирается править Церковью. Оно хочет уничтожить ее, чтобы вызвать хаос среди религий. Любой ценой надо помешать ему осуществить его план. А для этого прежде всего нужно найти Евангелие от Сатаны.

Кроссман смотрит на свои часы. Специальный агент Вумак, который заметил Карцо на римском вокзале, уже должен бы снова позвонить. Время идет долго, слишком долго. Наконец телефон самолета звонит. Кроссман снимает трубку — и Джованни видит, как искажается лицо директора ФБР.

— Как это — потеряли отца Карцо? Вы что, издеваетесь надо мной? Даю вам десять минут, чтобы найти его и забрать у него евангелие. Вы меня слышите, Вумак?

— Так точно, слышу, сэр. Сейчас я иду по переулкам возле Квиринальского дворца в сторону фонтана Треви и площади Навона. Очень запутанный квартал, настоящий лабиринт.

— Черт знает что! Вумак, не говорите мне, что вы свернули в сторону с главных улиц.

— Я был вынужден свернуть, сэр. Отец Карцо пошел мимо палаццо Барберини, чтобы срезать угол. Там я его и потерял. Он вошел в один из особняков на улице Винимал, но не вышел оттуда. А когда я тоже вошел в особняк, его там уже не было. Я думаю, что он вышел через потайную дверь и идет в Ватикан.

— Есть вокруг вас люди?

— Никак нет, сэр. Похоже, весь город сейчас на площади Святого Петра.

— Оглянитесь, Вумак, и скажите мне, что вы видите.

Тишина. Затем ответ:

— Ничего.

— Ничего или никого?

Вумак снова оборачивается.

— О господи! — вырывается у него.

— Что случилось? Что вы видите?

Дыхание Вумака стало чаще: он бежит.

— Вижу двух монахов, сэр. Два монаха только что появились на углу Квиринала. По-моему, они уже сели мне на хвост.

— Успокойтесь, Вумак. Вы сейчас спускаетесь к Ватикану?

— Совершенно верно, сэр.

— Немедленно сворачивайте в любой переулок слева и как можно скорее выбирайтесь на большие бульвары.

— Никак нет, сэр, не могу свернуть.

— Почему?

— Я уже двести метров бегу как спринтер, а они по-прежнему у меня на хвосте.

— Вы что, сказки мне рассказываете, Вумак?

— Это истинная правда, сэр. Я бегу, а они идут, но они и теперь у меня за спиной.

Кроссман слышит щелчок затвора.

— Что вы делаете?

— Собираюсь остановиться и стрелять в них, сэр.

— Не делайте этого, Вумак, — приказывает Кроссман.

Но Вумак не слышит его: Вумак положил свой телефон в карман, остановился и поворачивается на месте. Кроссман представляет себе, как его специальный агент целится в монахов. Вумак профессионал и лучший стрелок своего выпуска, хладнокровный убийца. Если кто-то может остановить этих двоих, то именно он. В передатчике телефона звучат два щелчка — два выстрела, затем еще девять выстрелов с близкого расстояния. Звенят гильзы, ударяясь о землю. Треск. Издалека долетает голос Вумака:

— О, черт, это невозможно…

Стук подошв по земле: Вумак снова побежал. Он достает из кармана телефон, выбрасывает пустую обойму и вставляет новую.

— Вумак, вы меня слышите?

В передатчике снова слышно дыхание Вумака. Похоже, что специальный агент спокоен.

— Дело плохо, сэр, — докладывает он. — Я всадил им в кишки целую обойму, а они даже не остановились. Должно быть, они по самое горло накачались наркотой.

— Скорее сворачивайте в любой переулок слева, черт побери!

— Есть, шеф! Сворачиваю на улицу Консула и направляюсь в сторону Корсо.

— Хорошо. Так вы доберетесь до бульваров.

Вумак понял своего шефа и держится за голос Кроссмана, как за путеводную нить. Он начинает дышать ровнее, чтобы не паниковать, и ускоряет шаг. Но вдруг его дыхание снова учащается.

— О, черт…

— Нет, Вумак! Главное, не оглядывайтесь!

— О господи, они догоняют меня. Я всадил в них самое меньшее по пять пуль в каждого, а они у меня за спиной! Я думаю, это конец, сэр. Я не смогу продержаться долго. Я…

Удар. Изумленный вскрик. Вумак упал. Приближающийся стук сандалий. В аппарате раздается нечеловеческий вопль. Кроссман на мгновение отодвигает телефон от уха, потом снова прижимает к нему:

— Алло! Вумак?

Тишина.

— Вумак, вы слышите меня?

Шуршание. Чье-то дыхание. Затем холодный как лед голос произносит:

— Ренунциате.

Раздается щелчок: связь прервана. Кроссман поднимает взгляд на Джованни, который смотрит в иллюминатор на море.

— Что такое «ренунциате»?

Кардинал поворачивается к нему и отвечает:

— Это значит «откажитесь».

201

Карцо идет наугад по переулкам, которые спускаются к мосту Святого Ангела. Так он ходил десятки раз со своим давним другом кардиналом Камано. На фоне серого неба становятся видны башни крепости пап. Ему кажется, что каменные ангелы улыбаются, когда он проходит мимо. Евангелие от Сатаны у него подмышкой. Он чувствует тяжесть в глубине кармана: там лежит пистолет Марии Паркс.

Карцо накидывает на голову свой монашеский капюшон и сворачивает налево — на улицу Кончилиационе. По ней он идет к куполам окруженного толпой Ватикана.

Подойдя ближе, он видит огромные экраны, установленные на крыльце базилики. Из громкоговорителей доносится органная музыка. Месса началась. Дойдя до окруживших площадь рядов оцепления, он узнает в строю знакомых офицеров швейцарской гвардии. Один из них выходит ему навстречу, остальные останавливаются в нескольких метрах от своего товарища. У того, кто вышел вперед, ужас на лице.

— Оно у вас?

Пряча лицо в тени капюшона, Карцо кивает. Офицер открывает решетку, пропуская его под аркады. Под гул и шепот толпы он, укрываясь под сводами, доходит до лестницы базилики.

Из громкоговорителей звучит голос камерлинга. Он объявляет, что сейчас начнется чтение евангелия.

Окруженный четырьмя швейцарскими гвардейцами, Карцо проходит по крыльцу. Он спокоен. Ему не страшно.

202

— Валентина, вы слышите меня?

Валентина незаметно прижимает наушник пальцем к уху, чтобы грохочущие звуки органа не мешали ей слышать голос Кроссмана. Неподвижная толпа окружает ее, как стена.

— Я здесь, сэр. Слышу вас, но плохо.

— Мы только что приземлились в Риме, в аэропорту Чампино. Будем здесь через четверть часа. А что у вас?

Валентина смотрит на шествие кардиналов, которые, как в балете, один за другим подходят к алтарю и склоняются перед новым папой. Она шепчет:

— Месса началась уже давно. Но при служении не соблюдается ни один обычай. Не читают послания, никто ни разу не благословил и не перекрестил молящихся. Причастия явно тоже не будет: здесь не видно ни потира, ни просфор. Мне кажется, что они торопят события.

В базилике снова наступает тишина: орган замолк. Эхо последних нот гаснет под сводом. В телефоне звучит голос Кроссмана:

— О’кей, Валентина. У меня плохая новость.

— Какая?

— Наш агент потерял след отца Карцо в римских переулках. Это значит, что евангелие все еще существует и сейчас приближается к Ватикану.

Валентина собирается ответить, но в этот момент снова гремит орган, папа встает с кресла и подходит к алтарю. В его взгляде, нацеленном на дальний конец базилики, загорается огонь радости. Валентина делает поворот на месте, видит монаха, который только что вошел в базилику, и четырех швейцарских гвардейцев, окружающих его. Другие гвардейцы с алебардами в руках расталкивают толпу, чтобы освободить центральный проход. Монах несет в руках толстую древнюю рукопись. В наушниках Валентины снова звучит голос Кроссмана:

— Сейчас мы едем по шоссе к центру Рима. Будем на месте через десять минут.

— Слишком поздно, сэр. Он уже здесь.

Монах проходит мимо Валентины. Она пытается рассмотреть его лицо, но оно скрыто капюшоном. Ей удается увидеть лишь глаза, которые блестят в полумраке. Голос Кроссмана спрашивает:

— Евангелие у него?

— Да.

— Вы можете его остановить?

— Нет.

— Сколько людей у нас внутри базилики?

— Четыре ваших агента, четыре карабинера в штатском. И подкрепление, которое ждет в переулках перед стенами Ватикана.

— Кто командует подкреплением?

— Дивизионный комиссар Пацци.

Кроссман быстро думает и принимает решение:

— Валентина, именно сейчас надо действовать.

Монах и его сопровождающие остановились. Алебарды стучат по полу базилики. Швейцарские гвардейцы, которые окружают алтарь, немного расступаются, чтобы пропустить монаха.

— Слишком поздно, сэр.

203

Орган яростно ревет, и от его звуков дрожит пропитанный ладаном воздух. Камеры, нацеленные на алтарь, не упускают ни одной подробности этой сцены. Снаружи, в своих автобусах, журналисты в наушниках передают изображение в аппаратные крупных телекомпаний. Эксперты, собравшиеся на съемочных площадках телестудий, замолчали и только глядят на эти кадры, даже не пытаясь их комментировать. Разве что один из них осмелился заметить, что эта музыка звучит совершенно не как священная — никакого благозвучия, ноты никак не связаны между собой. Но в этих нестройных звуках все же есть что-то волнующее и почти красивое, и они словно околдовали толпу.

Монах останавливается у подножия лестницы, ведущей в алтарь, напротив папы, и вручает Евангелие от Сатаны протонотарию. Тот поднимается по ступеням лестницы и кладет книгу, в раскрытом виде, на алтарь. Касаясь книги почтительно, как святыни, папа переворачивает несколько страниц. Потом он поднимает взгляд на толпу, и раздается его усиленный микрофоном голос:

— Возлюбленные братья, Церковь в течение многих столетий скрывает великую ложь. Сейчас настало время разоблачить ее, чтобы каждый смог выбрать, во что ему верить. Говорю вам: на самом деле Христос никогда не воскресал из мертвых и вечной жизни нет.

Полный ужаса шепот проносится по толпе. Паломники смотрят друг на друга. Те, кто оказался далеко от членов своей семьи, ищет их глазами. Монахини падают на колени, старушки крестятся и плачут. Кардиналы-выборщики, собравшиеся возле боковых стен базилики, бледны как смерть, и от этого их красные одежды кажутся еще ярче.

Камеры поворачиваются на своих опорах, показывают общие виды толпы и выделяют крупным планом то одно, то другое лицо. Затем их объективы внезапно нацеливаются на папу, который медленно поднимает руки вверх, ладонями к небу. Монах продолжает сурово и неподвижно стоять у подножия алтаря, скрестив руки в рукавах своей рясы. Капюшон по-прежнему у него на голове. Папа опускает взгляд на рукопись, и его голос снова звучит из громкоговорителей. Громким мощным голосом он объявляет на латыни название евангелия, которое собирается читать:

— Initium libri Evangelii secundum Satanam.

204

В автобусах для репортажей и на площадках телестудий начинается настоящее безумие. В наушниках журналистов смешиваются десятки голосов, которые задают один и тот же вопрос:

— Что, черт возьми, он сказал?

На одной из съемочных площадок РАИ ошеломленный эксперт шепчет в микрофон:

— По-моему, это означает: «Начало первой книги Евангелия от Сатаны».

Продюсеры бросаются к телефонам и требуют данные о количестве зрителей. Курсоры, отмечающие эту цифру, резко взлетают вверх. Если сложить вместе данные всех компаний, получается, что почти четыреста миллионов телезрителей смотрят сейчас на губы нового папы. Режиссеры Си-би-эс и РАИ разговаривают по телефону с владельцами своих сетей.

— Что будем делать? — спрашивают они. — Прекратить передачу или продолжать?

Владелец РАИ думает. Владелец американской компании Си-би-эс, к которому сигнал идет дольше, через Атлантику, зажигает сигару. Но именно он первым принимает решение за свою компанию:

— Продолжаем.

Владелец итальянской компании РАИ отдал своим режиссерам такой же приказ. Они передают его журналистам в автобусы и операторам в базилику.

205

Голос папы снова разносится под сводом базилики. Новый глава Церкви начинает читать евангелие.

— Шестое пророчество Книги Злодеяний, — произносит он.

Тишина. Камера РАИ снимает крупным планом губы понтифика.

— Вначале вечная Бездна, Бог богов, пучина, из которой поднялись все вещи, создала шесть миллиардов миров, чтобы оттеснить небытие. Затем она снабдила эти шесть миллиардов миров системами небесных тел, солнцами и планетами, всем и ничем, полнотой и пустотой, светом и мраком. После этого Бездна вдохнула в них высшее равновесие, согласно которому ни одна вещь не может существовать, если вместе с ней не существует ее противоположность — не-вещь. Так все вещи вышли из небытия Вечной Бездны. И поскольку каждая вещь сочленилась со своей не-вещью, эти шесть миллиардов миров стали гармонически сочетаться друг с другом.

В базилике раздался плач. Одна монахиня, стоявшая возле алтаря, упала в обморок. Суматоха возле дверей: швейцарские гвардейцы выносят из базилики потерявших сознание женщин и выводят отупевших от потрясения паломников. Камеры снова снимают папу. Его блестящие глаза какое-то время глядят на толпу. Затем он продолжает читать:

— Но для того чтобы эти бесчисленные вещи в свою очередь породили другие множества вещей, которые должны были создать жизнь, им была нужна абсолютная ось равновесия, противоположность из противоположностей, основа всех вещей и всех не-вещей — Добро и Зло. Тогда Бездна создала сверхвещь, высшее Добро, и сверх-не-вещь, абсолютное Зло. Сверхвещи она дала имя Бог, сверх-не-вещи имя Сатана. И она наделила этих двух духов, великие противоположности, желанием вечно сражаться, чтобы поддерживать в равновесии шесть миллиардов миров. Потом, когда все вещи наконец сочетались между собой так, что неравновесие больше никогда не могло нарушить служившее ему опорой равновесие, Вечная Бездна увидела, что это было хорошо, и закрылась. Затем тысячи веков прошли в безмолвии над мирами, которые увеличивались.

Громкоговорители передают треск страниц, которые медленно переворачивает папа. Он продолжает:

— Увы, пришел день, когда Бог и Сатана, которые остались одни дирижировать этими шестью миллиардами миров, достигли такого высокого уровня познания и тоски, что Бог презрел запрет, который Вечная Бездна оставила им обоим, и самостоятельно создал еще один мир. Этот мир получился несовершенным, и Сатана начал усердно разрушать его, чтобы этот мир не нарушил порядок всех остальных тем, что не имеет противоположности. После этого борьба между Богом и Сатаной происходила только внутри этого мира, который не предвидела Вечная Бездна, и из-за этого стало нарушаться равновесие остальных миров.

Один из операторов Си-би-эс, сняв общий план толпы, снова нацеливал камеру на папу, чтобы снять укрупненным планом его голову и плечи. В этот момент он заметил, что монах, стоящий перед алтарем, снял с головы капюшон и держит в руке что-то блестящее.

206

— В первый день, когда Бог создал небо и землю, а также солнце, чтобы осветить свой мир, Сатана создал пустоту между землей и звездами, а затем погрузил мир во мрак.

Тишина.

— Во второй день, когда Бог создал океаны и реки, Сатана наделил их способностью разливаться, чтобы они поглощали то, что создано Богом.

Снова тишина.

— В третий день, когда Бог создал деревья и леса, Сатана создал ветер, чтобы их валить. А когда Бог создал растения, которые лечат и насыщают, Сатана создал другие — ядовитые и колючие.

Еще раз тишина.

— В четвертый день Бог создал птицу, а Сатана — змею. Затем Бог создал пчелу, а Сатана — шершня. И для каждого вида животных, который создал Бог, Сатана создал хищника, чтобы уничтожить этот вид. Потом, когда Бог рассеял животных по поверхности неба и земли, чтобы они там размножались, Сатана дал своим созданиям когти и зубы и приказал им убивать животных Бога.

Скрывая лицо под капюшоном, отец Карцо слушает, как по базилике разносится голос Антихриста. После того как новый папа начал читать евангелие, экзорцист почувствовал, как что-то проснулось в глубине его существа. Калеб не полностью отказался от борьбы. Калеб пытается вернуться и снова завладеть тем, что ему принадлежит. Карцо чувствует, что его сердце замедляет ход, кровь снова леденеет в венах, ноги слабеют. Голос папы все глубже проникает в его сознание, словно дух Калеба питается этими звуками. Карцо понимает, что должен действовать, пока силы его не покинули. Он начинает чувствовать страх, сомнения и угрызения совести. Это дыхание Калеба.

Карцо взвешивает в руке пистолет Марии Паркс, который прячет в рукавах рясы, и чувствует в ладони холод стали. Не сводя глаз с папы, он поднимает руку и медленно сбрасывает с головы капюшон. Он улыбается. Ему больше не страшно.

207

Пока папа произносит свою литанию, Валентина Грациано медленно пробирается через толпу к цепи швейцарских гвардейцев перед алтарем. Остолбеневшие от изумления паломники, умы которых захвачены тем, что они слышат, не обращают на нее никакого внимания. По их щекам текут слезы, их ладони сжимаются в кулаки, их губы дрожат. Они не замечают Валентину, которая пробирается вперед, шепча извинения краем рта.

Дойдя до правой части базилики, Валентина останавливается. Теперь она видит отца Карцо в профиль. Она начинает злиться и нажимает пальцем на наушник. До нее долетает голос Кроссмана:

— Валентина, мы находимся в трех минутах от площади Святого Петра. Со мной кардинал Джованни и кардинал — государственный секретарь Мендоса, который предоставляет нам свободу действий на территории Ватикана в случае, если дела пойдут плохо. Я только что сообщил об этом дивизионному комиссару Пацци, и он со своим подкреплением готов действовать.

Валентина собирается ответить. Но в этот момент она видит, что Карцо сбрасывает с головы капюшон. В его ладони блестит что-то металлическое.

208

— В шестой день, когда Бог решил, что Его мир готов породить жизнь, он создал двух духов по своему образу и назвал их мужчиной и женщиной. В ответ на это величайшее преступление против порядка вселенной Сатана наложил свои чары на эти бессмертные души. Затем он посеял в их сердцах сомнение и отчаяние и, украв у Бота судьбу Его творений, приговорил к смерти человечество, которое должно было родиться от этого союза.

Руки папы по-прежнему подняты вверх, ладони повернуты к небу. Его взгляд прикован к евангелию, поэтому он не видит, что отец Карцо снял капюшон, не замечает, что монах целится в него из оружия. Он заканчивает чтение раздела «Бытие».

— Тогда Бог, понимая, что Его борьба с Его противоположностью напрасна, на седьмой день отдал людей зверям земным, чтобы звери их пожрали. Потом он заточил Сатану в глубине того беспорядочного мира, который не предвидела Вечная Бездна, и отвернулся от Своего творения, а Сатана остался один мучить людей.

209

— Валентина, вы слышите меня?

Валентина поднимает вверх руку с передатчиком, чтобы ответить Кроссману. Но слова замирают у нее на губах. Она видит пистолет «глок» калибра девять миллиметров, который отец Карцо направляет на папу, машинально нажимает на кнопку своей радиостанции и кричит:

— Черт возьми, всем тревога! У него ствол!

Гул толпы заглушает крик Валентины, а командующий швейцарской гвардией в этот момент берет на прицел стрелка. В боковых нефах швейцарские гвардейцы, одетые в штатское, выбирают угол стрельбы и готовятся выпустить пули в Карцо. Гвардейцы с алебардами, которые охраняют алтарь, поворачиваются кругом. Папа поднимает глаза, в его взгляде видна растерянность. Валентина понимает, что уже поздно.

210

Отец Карцо видит, как Антихрист поднимает глаза от евангелия. Разве он может не попасть в него на таком расстоянии? Ладан обжигает ему носовые пазухи. Снаружи колокола снова зазвонили во всю мочь, сопровождая откровение. Священник ловит лицо папы в прицел пистолета. Он почти не замечает командующего швейцарской гвардией. Он больше не обращает внимания на ту черноволосую молодую женщину, очень красивую, которая пытается пробраться сквозь толпу и что-то громко кричит. Только, может быть, на мгновение у него мелькает мысль, что она странно похожа на Марию. Да, именно об этом думает отец Карцо, когда выпускает всю обойму в папу. Стреляя, он почти не чувствует, как пули швейцарских гвардейцев вонзаются ему в бок и в живот.

211

В последний момент перед тем, как раздались выстрелы, в базилике была мертвая тишина. Папа, по-прежнему с поднятыми руками, опускает взгляд и видит нацеленный на него пистолет монаха. Он видит кардинала-камерлинга Кампини, который подходит ближе, чтобы прикрыть его своим телом, и командующего швейцарской гвардией, прыжками мчащегося к стрелку. Краем глаза он различает гвардейцев в штатском, которые вынимают пистолеты из кобур. И видит черноволосую молодую женщину, с громким криком прорывающуюся сквозь толпу.

Но главное, что он видит, — глядящие на него глаза убийцы. Он понимает, что перед ним не Калеб. Взгляд налево — камерлинг всего в метре от него.

В этот момент в базилике трещат выстрелы. Целый град пуль пробивает грудь папы. Круглыми от изумления глазами он видит улыбку Карцо сквозь струю дыма, который вырывается из ствола и растворяется в облаках ладана.

212

Папа падает на пол рядом с алтарем, и одновременно с ним падает камерлинг, которому одна из пуль пробила горло. Отец Карцо лежит в луже крови на мраморном полу базилики и продолжает улыбаться. Ему не больно. Колокола, звонившие высоко над его головой, умолкли.

Словно во сне, он слышит далекие крики, стук сапог и голоса, отдающие приказы; но все звуки замедленны, как будто проигрывают запись на малой скорости. Гул толпы накатывает на него, словно океанские волны во время шторма, — то ближе, то дальше. Пронесся порыв ветра, блеснул свет: это открыли двери, чтобы выпустить толпу, которая бросилась к выходу.

Карцо видит ярость на лице командующего гвардией, которого только что арестовал офицер полиции. Резко звучат приказы на итальянском языке. Великан понимает, что проиграл, медленно кладет свое оружие на пол, скрещивает руки на затылке и становится на колени.

Движение. Струя ароматного запаха. Частое дыхание касается щеки отца Карцо. Он смотрит на красивое лицо, окруженное черными прядями, которое наклонилось над ним. Потом он закрывает глаза. Только теперь он чувствует под своей спиной лужу крови и ощущает, что она становится все больше. Словно он сам вытекает из собственного тела — его жизнь, его энергия, его воспоминания и его душа. Ему очень хочется спать. Он открывает глаза и видит, как открываются и смыкаются губы молодой женщины. До него доходит низкий мелодичный голос и целый каскад далеких отзвуков. Голос спрашивает его, где Мария. Карцо сосредоточивается. И видит перед собой темное тесное укрытие, белое лицо, слезы, которые блестят в свете свечи. Он чувствует, как его губы произносят ответ. Молодая женщина улыбается. Он закрывает глаза. Ему не хватает Марии.

213

Отряды по борьбе с массовыми беспорядками пытаются направить по безопасному пути толпу, которая сбегает по лестницам базилики и сбивает с ног верующих, остававшихся на площади Святого Петра. Решетки сняты и брошены на землю, чтобы паломникам было легче разойтись. Из громкоговорителей звучат призывы к спокойствию. Улица Кончилиационе полна народу. Толпа,словно море, растекается по переулкам, а следом за ней идут команды журналистов с камерами на плечах. Остальные камеры продолжают вести съемку, и благодаря им миллионы телезрителей видят, как карабинеры врываются в базилику.

Кроссман и его люди, в сопровождении кардинала Джованни и государственного секретаря Мендосы, идут по центральному проходу. Перед ними шагает Пацци и выкрикивает короткие приказы в переносную радиостанцию. Как только раздались первые выстрелы, карабинеры в штатском, расставленные в базилике, взяли на прицел швейцарских гвардейцев. Произошла короткая перестрелка, затем последние из сопротивлявшихся увидели, что их командующий сложил оружие и капитулировал, и последовали его примеру.

Кроссман подходит к Валентине, которая по-прежнему стоит на коленях рядом с отцом Карцо и гладит его по волосам. Она не замечает, что лужа крови достигла ее коленей и ее джинсы мокнут в этой крови. Вокруг священника хлопочут санитары — вливают ему много доз плазмы и глюкозы и готовят его к транспортировке. За стенами слышен шум приближающегося вертолета. Валентина слегка вздрагивает, почувствовав на своем плече чужую ладонь.

— Он выживет? — спрашивает положивший ей руку на плечо Кроссман.

Она пожимает плечами: «Не знаю». Глава ФБР смотрит в сторону алтаря. Папа лежит на полу, на его белом одеянии видны семь красных пятен там, где оно пробито пулями. Рядом сидит, широко открыв глаза, умирающий камерлинг. Джованни поднимается по ступеням и опускается на колени возле него. Внезапно Кроссман замечает, что кресла за алтарем пусты.

— Валентина, куда ушли кардиналы из братства Черного дыма?

Санитары привязывают отца Карцо ремнями к носилкам. Не отводя от него глаз, молодая женщина указывает рукой на лестницы, которые спускаются в подземелья базилики.

— Они убежали по этим лестницам?

Она кивает.

— Черт возьми, Валентина, возьмите себя в руки. Вы мне сейчас понадобитесь — будете моим проводником по этим подземельям.

Валентина медленно встает с колен и смотрит на уходящих санитаров с носилками. Потом она поворачивается к Кроссману. Ее глаза холодны как лед.

— Я знаю, где находится Мария.

— Где?

Валентина щелкает затвором своей «беретты» и отвечает:

— Сначала займемся кардиналами.

214

Камерлинг сидит у подножия алтаря, раненный пулей в горло. Кровавая пена вытекает из его рта. Он чувствует ее на губах и понимает, что не выживет. Он смотрит на труп папы, распростертый на мраморном полу. Кардинал Джованни стоит на коленях рядом с камерлингом и тихо говорит:

— Ваше преосвященство, не хотите ли вы исповедоваться передо мной?

Старый прелат, кажется, только теперь замечает его присутствие. Камерлинг медленно переводит взгляд на кардинала. В его глазах вспыхивает ненависть, хрип вырывается из его горла.

— Я верю в Сатану Отца всемогущего, Творца неба и земли. Я верю в Януса, его единственного сына, который умер на кресте, отрекаясь от Бога.

Сердце Джованни наполнилось огромной печалью: камерлинг перед самой смертью губит свою душу. Молодой кардинал почти завидует его мужеству.

— А если он действительно существует? Вы подумали об этом?

— Кто «он»?

— Бог.

Тяжело дыша, старый камерлинг отвечает:

— Бог… в Аду. Он командует демонами. Он командует проклятыми душами и призраками, которые блуждают в темноте. Все ложь, Джованни. Нам лгали — и мне, и вам.

— Нет, ваше преосвященство. Христос действительно умер на кресте, чтобы спасти нас. Потом Он вознесся на небеса и сел справа от Отца. Оттуда Он вернется судить живых и мертвых.

— Это лживые выдумки.

— Нет, это верования. И в этом Церковь не лгала. Она помогала людям верить в то, во что им нужно было верить. Она возвела соборы, построила деревни и города, она просвещала людей в темные века и давала смысл тому, что не имело смысла. Что оставалось у людей, кроме уверенности, что они никогда не умрут?

— Теперь уже поздно: они знают правду. Они ее не забудут.

— Что вы, ваше преосвященство! Веру питает то, что невидимо. Правда никогда не служит пищей для веры.

Грудь камерлинга начинает трястись от смеха.

— До чего же вы наивны, бедный Джованни!

Камерлинг пытается сказать еще что-то, но задыхается и захлебывается собственной кровью. Его грудь перестает вздрагивать, тело падает на пол, глаза стекленеют. Джованни закрывает старику глаза. Потом он оглядывается.

— Вы следующий.

— Что вы сказали?

— Это не конец, Джованни. Ты меня слышишь? Все только начинается.

Кардинал закрывает глаза. Он борется с духом, который пытается войти в него. Этот дух так черен, что вера Джованни начинает колебаться, как огонь свечи на ветру. Потом рука старика падает на пол.

Джованни открывает глаза. Камерлинг не сдвинулся ни на миллиметр. Кардинал решает, что заснул на несколько секунд и видел кошмарный сон. Ему почти удается убедить себя в этом, но тут он чувствует боль в запястье. Опустив глаза, он видит, что оно посинело. Это только начало…

Молодой кардинал встает на ноги и смотрит на евангелие, которое по-прежнему лежит раскрытое на алтаре. Он закрывает книгу, берет ее в руки и крепко сжимает. Крест Бедных ударяется о его кожу под сутаной.

215

Потайной ход, которым Валентина возвращалась наверх из Комнаты Тайн, открывается, из него дует затхлым воздухом. В тишине громко звучат шаги, автоматы ударяются один о другой. Кроссман и Валентина, следуя за карабинерами, идут по подземельям. Фонари у них на головах освещают пыльные стены. Валентина касается ладонью каменной поверхности: ей кажется, что от камня исходит странное тепло.

Те, кто идет в голове отряда, только что добрались до винтовой лестницы, которая спускается в подвалы замка. Становится все жарче. Снизу поднимаются порывы обжигающего воздуха, они приносят с собой водовороты искр. Что-то хрустит и трещит. Гудит пламя. Что-то горит в Комнате Тайн.

Валентина и Кроссман прокладывают себе путь, раздвигая карабинеров. Несколько человек из отряда только что вошли в комнату и теперь, бледные как смерть, отступают назад. Валентина тоже входит внутрь. Почти везде горят костры из бумаги, зажженные кардиналами из братства Черного дыма. Пламя поднимается так высоко, что его языки лижут своды и окрашивают в черный цвет маленькие арки над столбами. Это горят архивы Ватикана. Превращаются в пепел не только частные письма пап и отчеты о ходе внутрицерковного расследования, начатого Климентом V. Сгорают целые стеллажи секретных архивов христианства, которые кардиналы приказали перенести сюда после избрания папы. Заговорщики уничтожают все доказательства. Двадцать веков истории и человеческих мучений погибают в этом огненном водовороте.

Становится невозможно дышать. Карабинеры пытаются загородить собой Валентину, которая идет сквозь огонь, сжимая «беретту» в вытянутой руке. Кроссман идет у нее за спиной, водя перед собой своим пистолетом сорок пятого калибра.

Внезапно Валентина останавливается. Она увидела пять кардиналов в красных одеждах. Эти пятеро заканчивают складывать книги и пергаменты в штабель возле одного из столбов подземелья и поливают эту бумажную пирамиду бензином.

Валентина два раза стреляет в воздух, но гул пожара заглушает выстрелы. У одного из кардиналов на губах улыбка, как у больного в бреду. Он не чувствует, что его волосы горят: они вспыхнули под действием высокой температуры. Остальные четверо стоят на коленях возле огромной кучи бумаг. Пальцы, которыми они бросали книги в огонь, превратились в обугленные культи. А первый кардинал даже не заметил, что рукав его сутаны намок в бензине. Он чиркает спичкой, чтобы зажечь костер…

Валентина громко кричит. Спичка вспыхивает. Язычок огня касается рукава сутаны, и огонь охватывает руку прелата. Карабинеры в ужасе замирают. Глядя прямо в лицо Валентине, которая умоляет его остановиться, кардинал опускает свою ставшую факелом руку в кучу пергаментов и сжигает себя. Пары бензина воспламеняются в нескольких местах. Эти очаги огня соединяются в один гигантский костер, который пожирает гору бумаг.

Кожаные переплеты плавятся, свитки, которым много сотен лет, мгновенно вспыхивают, словно клочья пакли. Валентина отступает на несколько шагов от пламени, которое пожирает коленопреклоненных кардиналов. Их лица тают, как восковые маски. Обрывки красной ткани кружатся в обжигающем воздухе. Ладонь Кроссмана сжимает плечо Валентины, и его голос звучит у нее в ушах:

— Черт возьми! Валентина, надо убираться, пока огонь не отрезал нам путь.

— Кресты Блаженств! Надо забрать кресты!

Уже так жарко, что искры пробегают от костра к костру. Скоро запылает весь зал. Воздух наполняется зловонным запахом горящего мяса. Валентина бросает последний взгляд на пожар. Ей кажется, что среди пергаментов она разглядела пять крючковатых предметов. Но рука Кроссмана изо всех сил тянет ее назад. И Валентина отступает.

Она подчиняется. Она сдается.

216

Воют сирены. Колонна пожарных машин с трудом пробирается по заполненным толпой магистральным улицам и мостам Рима. Никто не понимает, что происходит.

На площади камеры Си-би-эс и РАИ снимают в режиме непрерывной работы армию карабинеров, которая окружила Ватикан. Из подвальных окон базилики и из здания секретного архива идет густой черный дым. Комментаторы говорят, что в подвалах начался огромный пожар и что теперь огонь движется по извилистым подземным коридорам под площадью Святого Петра. Горят архивы. Две тысячи лет истории превращаются в дым, и дождь из пепла падает на купола Ватикана. Дым такой черный, что закрывает солнце. Кажется, что наступает ночь.

Грузовики тормозят, пожарные разворачивают шланги, надевают противогазы и исчезают внутри зданий, чтобы нанести удар по огню через подземелья. Телеоператоры так увлеклись съемкой этой операции, что ни один из них не замечает кортеж швейцарских гвардейцев на мостике, соединяющем Апостольский дворец с замком Святого Ангела. Этой дорогой когда-то ходили часовые во время дозоров. Длина ее примерно восемьсот метров. Она проходит по крепостной стене над улицей Корридори, по прямой линии, над головами толпы. Именно этим путем папы бежали из своего дворца, когда Ватикану угрожала опасность. Дозорный путь не использовался уже много столетий, но понтифики поддерживали его в рабочем состоянии — на всякий случай. И они были правы.

Кардинал Мендоса и кардинал Джованни молча идут в центре отряда. Мендоса опирается на палку. Джованни несет Евангелие от Сатаны, которое он завернул в кусок плотной красной ткани.

217

Вертолет итальянской армии на максимальной скорости мчится на север. В задней части салона сидят Кроссман и Валентина. Оба любуются извилистой линией Тибра, который вьется по долинам Умбрии. Самолет только что пролетел над Перуджей. Разрезая ледяной воздух, он мчится к горной цепи Апеннин, отроги которой видны вдали. Кроссман закрывает глаза. Он думает о Марии. Он сердится на себя за то, что увел ее из бостонской больницы и запихнул в этот проклятый самолет, летевший на Денвер. Он знал, что Мария пойдет до конца. И знал, что у нее есть способность видеть мертвых и занимать место жертв, смерть которых она расследовала. Мария нашла евангелие. И конечно, это стоило ей жизни. Это случилось из-за ее треклятого дара. Из-за того, что Кроссман притворился, будто забыл о его существовании.

За шесть лет, что он и Мария работали вместе, они говорили о ее даре всего лишь раз, на праздничном обеде в Белом доме, — и к тому же тихо, чтобы никто другой не услышал.

Кроссман в тот вечер был навеселе. Лишь для того, чтобы поддразнить Марию, которая стояла в стороне, он спросил ее, не видит ли она мертвецов среди живых в этих огромных гостиных, где сливки вашингтонского общества отхлебывают из бокалов шампанское по тысяче долларов за бутылку. Она вздрогнула и спросила:

— Что вы сказали?

— Мертвецы, Мария. Знаете, генералы времен войны Севера и Юга — Шерман, Грант или Шеридан. Или этот милый старина Линкольн. А еще лучше — этот старый проститут Гувер. Никогда не знаешь, что может случиться. Вдруг он до сих пор бродит здесь в своих гетрах?

— Вы выпили лишнего, Стюарт.

— Блин, это верно. Я действительно выпил. Так вы видите или нет мертвецов среди всех этих типов?

Мария кивнула: «Да». Сначала он подумал, что она шутит. Потом он встретился глазами с печальным взглядом ее серых глаз и понял, что это была не шутка.

— Сегодня здесь только один мертвец — женщина, — ответила она.

Кроссман еще пытался шутить, но уже без удовольствия.

— Она хотя бы красивая? — спросил он Марию.

— Очень красивая. Она рядом с вами. Она смотрит на вас. На ней синее платье и браслет с агатами.

В ноздри Кроссмана проник запах лаванды, и слезы выступили у него на глазах. В его сердце была огромная рана, которая никогда не заживет. Двенадцать лет назад его жена Сара разбилась насмерть в автомобиле, и вместе с ней погибли трое их детей. Четыре обгоревших трупа в «бьюике», который был так сплющен ударом, что остатки могли бы поместиться в ванне. Незадолго до смерти жены Кроссман подарил ей браслет с агатами. И об этом никто не знал.

После смерти Сары Кроссман топил свое горе в работе, как другие в алкоголе. Именно поэтому он так быстро поднялся по служебной лестнице ФБР.

Увидев, как взволнован ее шеф, Мария положила руку на его ладонь. Кроссман пробормотал несколько слов — глупых, поскольку речь шла о мертвой.

— Она… хорошо себя чувствует?

— Да.

За этим последовало молчание, во время которого Кроссман сжимал руку Марии. Потом он спросил еле слышно дрожащим голосом:

— Ей нужно что-нибудь?

— Нет. Это вам она нужна. Она пытается говорить с вами, но вы ее не слышите. Она пытается сказать вам, что уже двенадцать лет она рядом с вами. Не всегда, а время от времени. Она возвращается, проводит возле вас одну минуту, а потом уходит.

Чувствуя, как слезы переполняют его глаза и вытекают из них, Кроссман вспомнил все минуты, когда он чувствовал странные порывы легкого ветра с ароматом лаванды. Этот аромат он ощущал и тогда — в огромной гостиной Белого дома, где рекой лилось спиртное.

— Что она говорит?

— Она говорит, что счастлива там, где находится сейчас, и хочет, чтобы вы тоже были счастливы. Она говорит, что не страдала, когда умерла. Дети тоже не страдали. Она говорит, что теперь вам надо забыть ее и что вы должны снова начать жить.

Кроссман всхлипнул, но сумел подавить плач.

— О боже! Мне ее так не хватает.

Молчание.

— Вы… можете сказать ей, что я попытаюсь?

— Вы сами должны сказать ей это. Она здесь. Она слушает вас.

— А потом?

— Что «потом»?

— Она вернется?

— Каждый раз, когда она будет вам нужна, она будет рядом. А потом, когда-нибудь, когда ваша боль пройдет, она уйдет.

— Тогда скажите ей, что я отказываюсь ее забыть.

— Это нужно сделать, Стюарт. Теперь нужно отпустить ее.

— А где она сейчас?

— Прямо перед вами.

Гости вокруг них сильно шумели. Кроссман слегка приподнял руку и тихо пробормотал несколько слов среди этого шума. Он извинился перед Сарой, что не попрощался с ней в то утро, сказал, что жалеет, что не смог обнять ее в последний раз. Потом помолчал, уронил руку и спросил:

— Она еще здесь?

— Она уходит.

Кроссман втянул ноздрями воздух, стараясь удержать исчезавший запах лаванды. Потом он надел свои черные очки, чтобы скрыть за ними глаза, и сказал:

— Мы никогда больше не будем говорить об этом. О’кей?

Мария согласилась, и больше они ни разу не говорили о том случае. Но это не помешало Кроссману послать ее на задание на другой конец мира, чтобы она заняла место старой замурованной монахини.

Он вздрагивает, почувствовав на плече руку Валентины. Пряча свои чувства за черными очками, он поворачивается к ней и замечает, что она похожа на Марию. У Кроссмана от тоски словно ком застревает в горле, и он с трудом глотает слюну, чтобы избавиться от этого ощущения. В иллюминаторе уже видны вдали зеленые долины По и отроги Доломитовых Альп. Мария где-то там, в этих горах. Запах лаванды проникает в ноздри Кроссмана. Он закрывает глаза.

218

Черный дым над Ватиканом понемногу рассеивается по мере того, как струи воды из шлангов атакуют огонь в подземельях. Толпа, заполнившая проспекты, смотрит на эту картину, камеры вращаются, снимая ее. Никто не поднимает глаза, никто не замечает отряд швейцарских гвардейцев и с ними двух кардиналов, которые идут по дозорной дороге. Когда до крепости Святого Ангела остается всего несколько метров, кардинал Джованни оглядывается и вздыхает:

— Теперь все погибло.

— Что именно?

— Архивы, пергаменты, переписка пап.

Старый Мендоса улыбается.

— Ватикан много видел на своем веку. Он быстро возродится из пепла. Кроме того, главное хранится не здесь. То, что горит у нас за спиной, — всего лишь бумага. Несколько старых книг и потертые пергаменты.

— Тогда где же находится главное?

— Часть его вы сейчас держите в руках.

Джованни опускает взгляд на том, завернутый в красную ткань.

— Не лучше ли уничтожить эту книгу?

— Несомненно, лучше. Но мы сделаем это позже.

— Когда?

— Когда изучим ее и проникнем в ее тайны. Это бесценное сокровище. Только из нее мы можем узнать, какова истинная природа наших врагов.

— Какая нам польза от этих знаний теперь, когда последние кардиналы из братства Черного дыма мертвы?

— Мертвы? Вы в этом уверены?

— Что вы хотите этим сказать?

— Что ереси никогда не умирают на кострах. Еретики — да, но ереси — нет. Они вернутся. Так или иначе, они вернутся. И в этот день мы должны быть готовы.

Тишина. Отряд только что дошел до западной башни замка Святого Ангела. Решетка со скрипом закрывается за кардиналами и гвардейцами. По винтовой каменной лестнице они начинают спускаться в недра земли. Воздух становится прохладнее.

— Куда вы меня ведете?

— В самое тайное место Ватикана. Туда, где в течение веков хранится главное. Подлинные сокровища христианства. Остальное, как я уже вам сказал, всего лишь бумага.

Джованни потерял представление о времени. Евангелие в его руках стало таким тяжелым, словно весит целую тонну. Оно как будто знает, что находится на пути к своему последнему жилищу и навсегда возвращается во тьму.

Когда отряд дошел до последних ступеней лестницы, гвардейцы остановились перед тяжелой стальной решеткой, у которой всегда стоят на посту охранники с алебардами. Решетка медленно поднимается под скрип блоков. Мендоса объясняет Джованни, что за нее не имеет права входить никто, кроме папы и кардинала — государственного секретаря.

— Только мы двое знали о существовании этого места. Поскольку папа мертв и курия дезорганизована, я посвящаю вас в эту тайну. Вы должны унести ее с собой в могилу. Вы поняли меня?

Джованни кивает. Четыре тяжелых стальных крюка опускаются со стуком, чтобы удерживать в открытом положении решетку, которая исчезла в своем каменном гнезде. Сейчас видны только острия на концах ее прутьев. Поток ледяного ветра нагибает вниз пламя факела, который Джованни держит в руке. Вслед за Мендосой он проходит по узкому коридору, вырубленному в скале. Пол под их ногами немного наклонен вниз и покрыт мозаичными узорами, которые блестят в свете факелов. Джованни шагает по этому проходу, прислушиваясь к эху, которым откликается тишина на скрежет палки Мендосы о мостовую. Так проходят несколько минут, которые кажутся Джованни часами.

Старый кардинал останавливается и, подняв в руке факел, освещает средневековую деревянную дверь. Она сделана из брусьев, толстых, как стена, и пригнанных друг к другу так прочно, что она выдержала бы удар любого тарана. На двери вырезана надпись:

ЗДЕСЬ НАЧИНАЕТСЯ КОНЕЦ.

ЗДЕСЬ ЗАВЕРШАЕТСЯ НАЧАЛО.

ЗДЕСЬ ДРЕМЛЕТ ТАЙНА МОГУЩЕСТВА БОГА.

ДА БУДУТ ПРОКЛЯТЫ ОГНЕМ ГЛАЗА, ВЗГЛЯД КОТОРЫХ ОСТАНОВИТСЯ НА НЕЙ.

Глаза Джованни округляются от изумления.

— Это та же надпись, что на евангелии!

— Это девиз затворниц, последнее предостережение, обращенное через века к безумным и безрассудным людям, которые могут почувствовать искушение кощунственно проникнуть в тайны веры. Именно поэтому инквизиция выкалывала глаза тем, кто видел такие тайны.

— Что находится за этой дверью?

Мендоса слегка касается рукой флорентийского замка с несколькими рычагами, который управляет набором тяжелых металлических стержней, вставленных в сердцевину брусьев. Потом старый кардинал до половины вставляет ключ в скважину и поворачивает на четверть оборота вправо. Раздается щелчок. Тогда Мендоса вставляет ключ полностью и поворачивает его два раза влево, потом еще раз вправо. Бренчат колеса с зарубками, начиная совместно вращаться, потом слышны несколько глухих дребезжащих звуков — это стержни уходят из своих гнезд. Тяжелая дверь со скрипом открывается.

— Ждите меня здесь.

Джованни смотрит на уходящего Мендосу. Шаги старого кардинала затихают в глубине зала, который так огромен, что факел Мендосы вдали кажется спичкой, сгорающей в темноте.

Старик только что дошел до правого края зала. Джованни как будто остался один. Он видит, как факел Мендосы наклоняется и от его огня зажигается другой факел. Больше Мендоса не делает ни одного движения, но огонь сам собой движется вдоль стен. Это укрепленные на них факелы загораются по цепочке один от другого благодаря хитроумной системе фитилей, покрытых воском.

Джованни оглядывается вокруг. Зал еще больше, чем он предполагал.

Молодой кардинал видит бесконечные ряды столов, на которых стоят разнообразные предметы, накрытые лоскутами тяжелой красной ткани. Пыльный воздух пропитан запахом воска. К нему примешиваются запахи камня, мха и времени. Джованни подходит к Мендосе, который теперь стоит в центре комнаты. Старый кардинал берет из рук своего молодого собрата книгу и прячет ее под одно из покрывал. Джованни едва успевает увидеть другие книги, к которым присоединяется евангелие. Затем ткань падает обратно, подняв облако пыли.

— Кардинал Мендоса, что именно хранится в этом зале?

— Воспоминания. Старые камни. Куски истинного Креста. Найденные археологами остатки исчезнувших цивилизаций. И следы очень древней религии, которые были обнаружены в доисторических пещерах, — веры создателей Бога.

Тишина.

— А что еще здесь есть?

— Книги. Апокрифические евангелия, которые уже много веков являются тайной Церкви. Евангелие от Марии. Евангелие от Матфея, тринадцатого апостола. Евангелие от Иосифа и евангелие от Иисуса.

— От Иисуса? Что в нем написано?

— Вы скоро узнаете это, потому что вы следующий.

Джованни вздрагивает, услышав последние слова: их уже прошептал ему в базилике умирающий камерлинг.

— Следующий кто? — спрашивает он.

— Следующий папа.

— Увы, этого никто не может предсказать.

— Предсказать, разумеется, можно. Вы так молоды, а я так стар! Кардиналы курии так напуганы, что их легко можно будет убедить. Вот увидите: они сделают вас следующим. И тогда вы узнаете… Вы узнаете все.

— И стану папой, который будет править среди пепла на погорелом месте, да?

— Так правили все папы, Патрицио.

Кардинал Мендоса приводит в действие рычаг, который гасит фитили. Скрипят блоки, и на все факелы одновременно опускаются медные колпачки. Джованни слышит, как палка уходящего Мендосы скребет по полу. Он в последний раз касается Евангелия от Сатаны. Ему кажется, что обложка едва заметно вздрагивает под тканью и что странное тепло течет по его пальцам.

— Вы идете?

Молодой кардинал поворачивается к Мендосе, который стоит у входа в зал, думает, что старик сейчас похож на статую, и подходит к нему. Тяжелая дверь со скрипом закрывается за ними.

219

Темнота. Мать Изольда давно умерла. Мария Паркс почувствовала это, когда пальцы на ее горле разжались и морщинистая оболочка медленно отделилась от ее тела. Кокон из мертвого мяса, покинутый в пыли, — вот все, что осталось от старой монахини, которая задушила себя семь столетий назад.

Теперь Мария одна. Она застряла в своем трансе, и он держит ее в этой тесной тюрьме. Она сидит где-то на каменной скамье по другую сторону стены и смотрит перед собой невидящими глазами. И одновременно она здесь, запертая в этой могиле. В ее темнице уже давно нет ни одной молекулы кислорода, но Марии почему-то не удается умереть.

Обессиленная, в темноте, она вспоминает про зловоние, которое почувствовала, когда открыла глаза в подземелье. Калеб мог ее убить, но он этого не сделал. Он предпочел устроить ей медленную пытку — замуровал ее ум. Видение и стена — двойная тюрьма, из которой у Марии нет ни одного шанса выбраться. Только Карцо может вывести ее из транса, шепнув ей в ухо нужные слова. И Калеб это знает.

Когда священник удалялся от Больцано, Мария мысленно следовала за ним. Борьба между ним и Калебом была продолжена в шумном купе поезда и шла целую ночь. На рассвете Калеб проиграл. В этом Мария убедилась, когда мысленно услышала голос Карцо. Священник доехал до римского вокзала. Он должен был сделать еще что-то — пройти этот путь до конца.

Запертая в своей умственной темнице, Мария слышала звон колоколов, крики и выстрелы. Она плакала, когда священник упал на пол базилики, задыхалась вместе с ним, когда его кровь растекалась по полу и его сердце замедляло ход. Тогда их мысли соединились в последний раз. Потом она потеряла контакт с ним. И все же она была уверена, что Карцо жив: она слышала, как далекое эхо, удары его сердца. Он тоже заперт где-то в глубине себя самого и так же, как она, ждет смерти.

Звучат чьи-то шаги. Мария чувствует, как ее ногти царапают стену тюрьмы. Она пытается пошевелить губами, чтобы позвать на помощь. На мгновение у нее вспыхивает надежда, что это Карцо вернулся за ней, и она шепчет его имя.

220

— Вот она!

Валентина только что осветила лучом своего фонаря тело, сидящее на каменной скамье, — тело молодой женщины. Кроссман бросается на голос своей спутницы, а карабинеры в это время входят в подземелья Больцано.

— Мария?

Ответа нет. Кроссман направляет луч своего фонаря на широко открытые глаза, которые глядят в пустоту. Потом касается Марии ладонью — и вздрагивает, почувствовав под своими пальцами холодную как лед кожу. Он прижимает ухо к груди молодой женщины, потом выпрямляется и говорит:

— Поздно.

— Может быть, еще нет, — отвечает Валентина.

Она отталкивает Кроссмана и ищет в своей памяти фразу, которую отец Карцо произнес в последний момент перед тем, как потерял сознание. Потом она наклоняется к уху молодой женщины и шепчет:

— Мария, теперь вы должны проснуться.

Маленькая вена, которая пересекает, как голубая борозда, выемку на запястье Марии Паркс, немного набухает, потом опадает и набухает снова. Валентина следит за ней взглядом. Черные круги под глазами Марии постепенно исчезают, мышцы ее лица расслабляются, ноздри начинают вздрагивать. Белые щеки становятся бледно-розовыми. Струйка воздуха вырывается из ее рта, грудь приподнимается. Мария закрывает глаза, затем открывает их. А потом она бросается в объятия Валентины и начинает плакать.

Через месяц…

221

Пять часов утра. Специальный агент Мария Паркс крепко спит. Она приняла три таблетки снотворного, пытаясь забыть вопли Рейчел и пальцы матери Изольды, сомкнувшиеся на ее шее. С тех пор она спит туманным, бесцветным сном, в который не проникает ничего из окружающего мира. Сновидения еще не начались. Но тревожные образы, порожденные подсознанием, уже пытаются проникнуть сквозь химическую преграду, созданную медикаментами. Возникают обрывки картин.

Внезапно горло Марии сжимается. Несколько капель адреналина растекаются по ее крови и заставляют расшириться артерии. Ее пульс ускоряется, ноздри начинают дрожать, голубые вены на висках набухают. Картины соединяются одна с другой и оживают.

В темноте горят свечи. Жужжат полчища мух. Пахнет воском и мертвыми телами. Это знакомый ей склеп. Мария открывает глаза. Она, голая, растянута на кресте. Гвозди пронзают ее запястья и лодыжки и глубоко входят в дерево. Она дрожит от боли. У подножия креста стоит Калеб и смотрит на нее. Его глаза слабо блестят под капюшоном.

Марии холодно. Трупы исчезли. Вместо них появились затворницы. Их много десятков, они стоят на коленях на молитвенных скамеечках. Они молятся, глядя на Марию. Калеб поднимает руки и повторяет жесты священника, который во время мессы поднимает чашу и дароносицу, в которых находятся Тело и Кровь Христа. Затворницы встают в очередь в центральном проходе, чтобы причаститься. Калеб уже вынул из ножен кинжал. Мария дрожит мелкой дрожью. Это ее тело будут принимать в свои рты затворницы, это ее кровь они будут пить, стоя на коленях перед алтарем. Она извивается на кресте. Калеб подходит к ней и медленно сбрасывает с головы капюшон. Мария начинает кричать во весь голос: его лицо — это лицо отца Карцо.

222

5:10. Тишину разрывает звонок телефона. Мария вздрагивает. Ее рот пересох и покрыт вязким налетом. В горле отвратительный вкус спиртного и сигарет. Вдали завывает сирена машины скорой помощи. Мария открывает глаза и смотрит из окна своего гостиничного номера на отблески рассвета. Занавеска на окне слегка шевелится от легкого ветерка. В полумраке мигает красная светящаяся вывеска: «Отель Сэма Вонга». Это китайский квартал Сан-Франциско. Мария полной грудью вдыхает запахи города. Светло-желтые, как солома, лучи света проникают в комнату и прогоняют остатки кошмара. Вдали трубит рожок: это сигнал грузового судна, которое проходит под мостом Золотых Ворот.

Когда телефон звонит в шестой раз, Мария снимает трубку. И слышит в ней голос отца Карцо:

— Вы спали?

— А вы?

— Я уже выспался.

— Я тоже.

Мария протягивает руку за сигаретами, которые лежат на ночном столике.

— Вы здесь? — спрашивает Карцо.

Она затягивается дымом и отвечает:

— Да.

— Я жду вас.

— Я еду.

Мария кладет трубку, давит сигарету и проходит в ванную. Там она устанавливает душ на самую высокую температуру, раздевается и становится под эту почти кипящую воду. Она дрожит под струями, которые жгут ей кожу. Она закрывает глаза и пытается собраться с мыслями. Какая мерзость это проклятое снотворное!

223

Город-государство Ватикан

На площади Святого Петра снова собралась толпа. Она меньше, чем во время предыдущих выборов, и не такая молчаливая. Кто-то поет, кто-то молится, кто-то играет на музыкальных инструментах. Все стараются забыть то, что пережили. События последних недель были для этих людей тяжелой травмой. Настолько тяжелой, что, если бы кто-то спросил у паломников, что они помнят об этих зловещих днях, большинство, конечно, ответили бы, что им кажется, будто убийство папы произошло много лет назад. От остального в их памяти остались только отдельные картины без красок, что-то вроде черно-белых фотографий. И еще — столбы черного дыма, которые поднимались из подвальных окон базилики, когда горели архивы.

Уборщикам пришлось очень много потрудиться, чтобы убрать слой пепла с куполов Ватикана. Многие здания были срочно покрашены, площадь была выкрашена в красный и белый цвета. Были организованы празднества и всенощные моления, чтобы вернуть мужество верующим и помочь им забыть то, что случилось.

Любопытно, что ни один паломник не помнил о евангелии, которое явившийся ниоткуда монах принес к алтарю. И ни один верующий не помнил, во всяком случае, не помнил точно текст, который прочел папа из братства Черного дыма. Они знали только, что он говорил про какую-то великую ложь и про то, что Христос никогда не воскресал из мертвых. Но это воспоминание тоже скоро будет забыто. Эти слова лишены смысла, эти истины настолько неприемлемы, что достаточно было одной речи кардинала — государственного секретаря Мендосы, чтобы затуманить память о них.

Жизнь постепенно вошла в прежнюю колею. Уже две недели кардиналы совещались в Апостольском дворце, готовя конклав. Два дня назад он начался. Было уже шесть безрезультатных голосований, шесть раз столб черного дыма поднимался из трубы. Но в середине этого дня начались разговоры о том, что наконец один из кандидатов набрал большинство голосов и сегодня вечером папа будет избран. Тогда толпа снова собралась на площади Святого Петра, чтобы молиться, и с тех пор целый лес телекамер направлен на трубу Сикстинской капеллы.

По толпе проносится шепот. Люди протягивают руки и льют слезы. Телекамеры снимают крупным планом трубу, из которой теперь поднимается густой столб белого дыма. Колокола звонят во всю мочь. Толпа поворачивается к балкону Святого Петра, застекленные двери которого скоро откроются. Люди все забыли. Они даже не думают о том, что было.

224

Мария выходит из «Отеля Сэма Вонга» и вдыхает ароматы мелиссы и лимонной мяты, которыми пахнут улочки китайского квартала. Хотя еще рано, китайский квартал уже полон народа. Торговцы открывают лавки и выставляют на тротуары картонные коробки с пряностями. Мария переходит через Калифорния-стрит и останавливается перед газетным автоматом. На первой полосе «Ю-Эс-Эй тудэй» крупными буквами напечатано:

ЦЕПОЧКА САМОУБИЙСТВ И АРЕСТОВ

В ФИНАНСОВЫХ КРУГАХ.

БОЛЬШАЯ ЧИСТКА ПРОДОЛЖАЕТСЯ.

Она опускает доллар в щель автомата и достает из-под стеклянной крышки экземпляр этой газеты. Потом зажигает сигарету и начинает читать вторую страницу.

Многие финансовые магнаты и директора многонациональных компаний в течение последних дней оказались в тюрьме в результате появления сенсационного досье на интернет-сайтах, с которых материал скачивается бесплатно. В этом досье обнародованы схемы гигантской и широко разветвленной сети финансовых махинаций, с ответвлениями которой были связаны большинство крупных предприятий, котирующихся на бирже. Прежде чем эти компании успели отреагировать, миллионы пользователей Интернета скачали этот документ, а потом целые интернет-сообщества продолжали передавать его по всему миру. Похоже, что потрясения, которые начались в финансовой среде после того, как обанкротились один за другим несколько крупных международных банков, закончатся не скоро. Уже невозможно сосчитать, сколько банкиров и руководителей предприятий, которые фигурируют в этом деле, арестованы или покончили с собой. ФБР нанесло мощный удар по преступной сети, которая, видимо, была самой большой в нашем веке системой отмывания денег. По данным наших источников, она обеспечивала средствами организованную преступность и международные террористические организации.

Мария мнет газету и выбрасывает ее в мусорный ящик. Международные террористические организации, все только о них и говорят… Вот под каким предлогом Кроссман получил от Государственного департамента разрешение начать аресты, нацеленные против сети «Новус Ордо». Ничего решительного. Всего за несколько месяцев или лет «Новус Ордо» перестроит свои ряды, а потом перейдет в наступление.

Раздавив сигарету каблуком, Мария поворачивается к солнцу. Моргая от его ослепительного света, она смотрит вдаль — на опоры моста Золотых Ворот, который еще наполовину скрыт туманом. Скоро будет жарко.

Потом она продолжает свой путь к центру. На перекрестке с Гайд-стрит она садится в старый канатный трамвай.^[437] Держась за внешнюю стойку,^[438] Мария смотрит на старые особняки и на ярко окрашенные дома Викторианской эпохи, которые проплывают у нее перед глазами. Водитель, старый негр, трясет звонок и ругается как черт. Молодая женщина улыбается. Теплый соленый ветер раздувает ее волосы. Ей хорошо.

225

В Сикстинской капелле снова тишина. Вновь зажигают кадильницы. Кардиналы-выборщики склоняются перед кардиналом Джованни, который только что был избран на папский престол. Декан спрашивает его, согласен ли он с исходом голосования. Джованни соглашается. Затем декан спрашивает у избранника его имя папы. Джованни отвечает, что выбрал себе имя Матфей I, в память о тринадцатом апостоле. Это оригинальное имя, несомненно, будет знаком того, что Церковь разорвала связь с ужасными событиями, случившимися в Ватикане.

Новый папа надел одежду священнослужителя и теперь вместе с деканом и новым камерлингом идет по лабиринту коридоров к балкону базилики Святого Петра. Матфей I держит в руке пастушеский посох, а перед ним протонотарий несет в вытянутой руке большой крест понтифика. По мере того как процессия приближается к балкону, папа начинает слышать гул толпы. Ему кажется, что он идет на арену, усыпанную горячим как огонь песком и полную диких зверей. Рядом с ним идет кардинал — государственный секретарь Мендоса, у него на губах улыбка. Матфей I успевает наклониться к его уху и спросить его об одном деле, которое было отложено из-за конклава.

— Кстати, ваше преосвященство, вы не сказали мне, нашли или нет в конце концов спасательные команды в остатках пожара кресты Блаженств.

Улыбка старого кардинала тускнеет. Похоже, вопрос застал его врасплох.

— Пожар разрушал Комнату Тайн много часов подряд. К сожалению, мы не нашли никаких остатков трупов, а кресты за это время могли сто раз расплавиться в огне.

— Вы в этом уверены?

— Разве кто-то может быть в этом полностью уверен, ваше святейшество?

Матфей I чувствует, как крест Бедных ударяется о его грудь под облачением, и не находит ни слова в ответ на эту загадочную фразу.

Папа и его свита останавливаются у балкона. В микрофоне раздается голос кардинала-декана. Он представляет толпе нового главу Церкви. Крест понтификов уже находится на балконе. Когда из громкоговорителей наконец разносится над площадью его имя, данное при крещении, и имя, которое он принял как папа, Матфей I выходит на свет. Его словно окутывают ликующие крики толпы. Он наклоняется и смотрит на море людей, затопившее площадь и проспекты. Они ждут от него жеста, улыбки, слова надежды. Матфей I медленно поднимает руку и чертит в воздухе большой крест. Делая это, он слышит в глубине своего сознания слова, которые прежний камерлинг шепнул ему в базилике: Это не конец, Джованни. Ты меня слышишь? Все только начинается.

Губы Матфея I раздвигаются в улыбке. Он поднимает руку, приветствуя толпу. Кампини был прав: все только начинается.

226

Мария доехала до монастыря Богородицы на Синае. Старая монахиня молча ведет ее по коридорам. Проходя мимо многочисленных дверей, Мария слышит шум телевизоров, крики толпы и звон колоколов. Значит, только что выбрали нового папу.

— Это здесь.

Мария вздрагивает, услышав голос своей проводницы: точно такой был у затворницы, которая вела ее в келью в монастыре возле Денвера. Монахиня указывает на нужную дверь. Мария входит внутрь.

В комнате полумрак. Свет от экрана телевизора падает на лицо отца Карцо, который лежит на кровати. Он три недели пробыл в коме, и все эти три недели Мария не отходила от него.

Мария подходит к постели. Карцо приветствует ее движением руки: он разговаривает по телефону на итальянском языке. Мария поворачивается к телевизору. На экране — полная народу площадь Святого Петра. И балкон, на котором новый папа поднимает руки, благословляя толпу. Карцо заканчивает разговор. Не поворачиваясь к нему, Мария спрашивает:

— Кто он?

— Матфей I, бывший кардинал Патрицио Джованни. Он будет великим папой.

Мария поворачивается к Карцо. Он очень бледен.

— А кто звонил по телефону?

— Звонили из Ватикана. Чтобы сообщить мне, что меня предполагают назначить личным секретарем его святейшества.

— За услуги, оказанные родине.

— Что-то в этом роде.

Тишина. Мария наклоняется и обнимает отца Карцо. И замечает, что в вырезе его пижамы на мгновение что-то блеснуло. Это блестит цепочка, к которой подвешено украшение в форме креста. Мария чувствует укол тревоги, когда ее губы слегка касаются щеки священника: его кожа холодна как лед. Она вглядывается в отца Карцо. Он выглядит очень усталым.

— Сейчас я вас покину.

— Уже?

— Я вернусь.

Отец Карцо закрывает глаза. Мария, пятясь, отходит от его постели и по пути выключает телевизор. Экран начинает светиться странным фосфоресцирующим светом. Мария останавливается перед дверью:

— Кстати, Альфонсо. Что за крест вы носите на шее?

Ответа нет. Мария прислушивается: отец Карцо уснул. Она кладет ладонь на ручку двери.

— До свидания, Альфонсо.

— Я приветствую вас, Мария.

Она застывает на месте, услышав низкий голос, который произнес эти слова, кладет руку на приклад пистолета и спрашивает:

— Что вы сказали?

Потом она медленно поворачивается к отцу Карцо. Он сидит в своей постели. Его глаза блестят в полумраке.

ПЕЛЕНА СТРАХА _{(роман) Рафаэль Абалос}

В Лейпциге у знаменитого памятника Битве народов обнаружены трупы пяти девушек.

Сотрудники отдела по расследованию убийств пережили шок, когда увидели место преступления, которое было больше похоже на театральную мизансцену. Тела девушек в эротичном нижнем белье лежали в саркофагах, мастерски изображенных на холстах в трех измерениях, отчего при взгляде сверху у зрителя создавалось впечатление, что перед ним настоящее открытое захоронение.

При ближайшем рассмотрении белье тоже оказывается нарисованным на обнаженных телах, на их спинах обнаруживают нарисованные раны, из которых торчат кинжалы со странным символом на рукояти…

Часть первая ЗОЛОТЫЕ ГЛАЗА

Глава 1

— Ты уверена?

— Да.

— Нервничаешь?

— Немного.

— Но это ужасно.

— Знаю.

— Я боюсь, что ты будешь страдать.

— Мне будет хорошо.

— Тогда закрой глаза и— прощай.

Глава 2

«Ты должен сам все увидеть и сфотографировать с воздуха, прежде чем начнешь проводить детальный осмотр места преступления. Я не хочу, чтобы у тебя возникло предвзятое мнение о том, что ты там обнаружишь. Никто, кроме того типа, который позвонил на 112, не знает толком, о чем идет речь». Это было все, что сказал ему комиссар Клеменс Айзембаг, когда в шесть утра вырвал его из сна, глубокого и пустого, как небытие.

Клаус Бауман пригнул голову, сжал в руке цифровую камеру и, пробежав сквозь плотный вихрь, производимый винтом вертолета, забрался в стеклянную кабину. Посмотрел на пилота и поднял руку в знак приветствия. Потом положил камеру у ног, пристегнул ремень безопасности, достал из кармана куртки мобильник и наушники, подключил их, сунул в уши и надел шлем.

Пока хрупкая механическая стрекоза поднималась над спящим Лейпцигом, Клаус Бауман запустил Спотифай и установил громкость смартфона на максимум. Каждый раз, когда ему случалось летать на вертолете, он выбирал одну и ту же песню группы «Колдплей» — «Да здравствует жизнь». Эти три слова были для него не просто названием музыкальной композиции. Клаус Бауман мысленно повторял их, как мантру, каждый раз, когда начинал расследование очередного преступления. Парадоксальный ход для полицейского, занимающегося расследованием убийств, — прославлять жизнь, прежде чем углубиться в запутанные сценарии смерти.

Успокаивающая гармония музыки, заглушая грохочущий звук пропеллера, превращала его в неслышную уху вибрацию. Сквозь боковую стеклянную дверь Клаус смотрел на освещенные пропасти городских улиц и обдумывал краткую информацию по делу, которую сообщил ему комиссар.

Прошло меньше года с тех пор, как Клаус Бауман вернулся в Лейпциг в качестве начальника отдела по расследованию убийств в местной ландесполиции. Со стороны саксонских властей это было высшим проявлением признания его заслуг за время работы инспектором полиции Дрездена. В свои тридцать девять он отличался блестящим умом, без лишнего тщеславия и высокомерия, был хитер и изворотлив, но строго в пределах разумного. Еще будучи совсем молодым, Клаус женился на Ингрид — своей сокурснице по академии, в которую влюбился с первого взгляда в тот день, когда они встретились в полицейской школе Саксонии.

Клаус посмотрел на черное ночное небо и, сам не зная почему, задумался о своей семье: представил дочь-подростка Карлу, забравшуюся в постель к матери, как она это делала каждый раз со дня рождения маленькой Берты, если он вставал слишком рано, возвращался слишком поздно или всю ночь отсутствовал дома.

Светало. На востоке у горизонта среди длинных серых туч появились легкие оранжевые сполохи.

Вертолет начал облетать окрестности города вблизи Вильгельм-Кюлц-парка и через несколько минут стал снижаться, чтобы приблизиться к памятнику Битве народов. Внизу, на проспекте Рихарда Лемана стояло несколько полицейских машин, преграждавших доступ к башне. Другие ждали у пруда с включенными мигалками. Комиссар отдал всем подразделениям строгий приказ, чтобы никто, «включая даже криминалистов», не приближался к месту преступления без разрешения старшего инспектора Клауса Баумана.

Музыка в наушниках звучала в постепенно ускорявшемся ритме, усиливая тошноту, вызванную кружением вертолета вокруг купола башни. Купол поддерживали двенадцать огромных статуй бородатых средневековых рыцарей, высеченных из камня. Клаус опасался, что вот-вот коснется их руками… или его вырвет прямо на них.

У подножия башни располагались открытая площадка и прямоугольный пруд с позеленевшей водой. С высоты парящего вертолета они не казались Клаусу Бауману огромными. Приготовив фотокамеру с телеобъективом, он сделал знак второму пилоту, и, повинуясь его команде, механическая стрекоза выбросила на площадку перед памятником мощный пучок белого света.

— Держись на месте! — крикнул Клаус.

Однако он даже не слышал своего голоса, его заглушала музыка, гремевшая в его наушниках, пока он с недоверием смотрел на пять открытых гробниц на площадке, словно недавно раскопанное археологами древнее кладбище. Эти пять захоронений располагались перпендикулярно центральному фасаду монумента на расстоянии не более метра друг от друга. Они имели форму шестиугольных саркофагов, внутри были четко видны безжизненные тела пяти девушек, создававшие мрачную загадочную картину, смысл которой Клаус Бауман не мог понять с высоты парящего над жуткой сценой вертолета.

— Что это за чертовщина? — громко спросил он, одновременно делая снимки со вспышкой и показывая пилоту, чтобы он постепенно снижался и дал возможность снять место преступления с разных расстояний и ракурсов.

Проделав несколько быстрых пируэтов, вертолет приземлился рядом с прудом, вызвав на воде бурное волнение. Клаус Бауман одним прыжком оказался на земле и, не вынимая наушников, направился к человеку, ожидавшему у входа в монумент рядом с портиком. Неизвестный, закутанный в длинное черное пальто с поднятым воротником, с безразличным видом стоял, прислонившись к одной из боковых стен и сунув руки в карманы.

— Полагаю, это вы звонили на 112, — бросил Клаус.

Мужчина ограничился легким утвердительным наклоном головы в черной шерстяной шапке. Он был высоким и грузным, с заметными темными кругами под глазами, длинной рыжеватой бородой и густыми усами, кончики которых загибались вверх. Однако, несмотря на жутковатый облик, черты его веснушчатого лица были слишком правильными, чтобы выглядеть пугающими.

Клаус Бауман сделал мужчине знак рукой, чтобы тот оставался на месте. Подойдя ближе к месту преступления, он понял, что пять каменных саркофагов, внутри которых, как ему показалось с вертолета, лежали безжизненные тела, — всего лишь мастерски выполненные на холстах трехмерные картины, изображавшие саркофаги. Мертвые девушки лежали на картинах, как на ковриках.

Клаусу с трудом верилось, что они действительно мертвы, настолько спокойными и умиротворенными выглядели лица девушек и настолько красивыми были их тела.

Девушки отличались друг от друга цветом волос, подстриженных и уложенных весьма замысловатым образом. Веки закрытых глаз с длинными ресницами изысканно подчеркивали темные тени. Чувственные пухлые губы, слегка тронутые помадой, казались невинными и в то же время грешными. Все пятеро были одеты в разные комплекты черного полупрозрачного нижнего белья: длинные перчатки, пояс с подвязками, чулки, трусики и бюстгальтеры, сквозь которые просвечивали соски и красиво очерченный треугольник лобка. На ногах красовались элегантные черные туфли с высоким каблуком-шпилькой.

Клаус Бауман подумал, что вся эта загадочная мизансцена несла в себе большую долю извращенного эротизма, одновременно возвышающего и вызывающего отвращение. И хотя ему приходилось сталкиваться со множеством самых разных обличий смерти, которые способны изобрести умы психопатов со всего света, он никогда не испытывал подобного ощущения.

«Красота ужаса», — мысленно сказал он себе, делая новые снимки девушек, окутанных влажной атмосферой раннего утра.

Подойдя вплотную, он тщательно рассмотрел их. Ни у одной не было сережек, колец, браслетов, пирсинга или татуировок. И ни на одном теле не было следов насилия: ни ран, ни ссадин, ни синяков. Кроме того, дотронувшись до одной из них, он понял, что белье девушек, так же как и саркофаги, было нарисовано на их телах.

Глава 3

Мы все храним один и тот же секрет, но говорить о нем запрещено. По крайней мере, до тех пор, пока мы не примем противоположного решения. Все остальное мы можем обсудить в свое время. После нашего виртуального знакомства в Интернете я создала в Сети этот чат и установила правила, которые являются условием участия в моем проекте и не зависят от того, кто мы на самом деле.

Это не Гугл, не Фейсбук, не Твиттер и не Ватсап… Это нечто совсем другое, гораздо более глубокое и запредельное, гораздо более реальное и правдивое, несмотря на нашу анонимность. Мы — шесть девушек от двадцати до тридцати лет, со своими странностями, капризами и определенными проблемами. И никогда в этом чате не будет никого, кроме нас. Никто другой не узнает адреса и ключа доступа. Здесь мы защищены от всех и от всего. Я с самого начала знала, что так должно быть, поэтому создала свой сайт в глубокой сети^[439] и назвала этот чат «Дамы Черной Луны».

Мой ник — Черная Луна. Другие участницы становятся моими дамами и сами решают, как им называться. У каждой свои мотивы для того, чтобы называть себя здесь так, как она пожелает. Но когда-нибудь потом мы поговорим о том, что означают наши ники. Сегодня состоится наша первая встреча за пределами других чатов Интернета. Я думаю, это будет волнительно. Но никаких церемоний и протоколов. Полагаю, что все, так же как я, с нетерпением ждут, когда наступит назначенный час — ровно двенадцать ночи.

К сожалению, до двенадцати остается еще несколько минут. Я закуталась в свое теплое пуховое одеяло и сижу на кровати, опершись спиной на подушку, мой ноутбук стоит на маленьком столике из Икеа, который я купила, чтобы иметь возможность писать до рассвета. Сейчас лето, но уже несколько месяцев, как моя кровь стала холодной.

Двенадцать ровно. Вхожу в чат. Я немного нервничаю. Только я могу начать сессию, активировав доступ своим паролем.

Черная Луна: Всем привет.

Пишу на английском. На этом языке мы общались, когда знакомились в других чатах, где были другие люди, от которых нам захотелось сбежать.

В чат сразу же начинают заходить участницы.

Ведьмина Голова: Пламенный привет.

Богомол: Рада, что пришла домой.

Туманность: Честно говоря, еще минуту назад я не знала, что делать. То ли войти в чат, то ли бежать отсюда куда подальше. Но в конце концов решила открыть эту таинственную дверь.

Черная Луна: Вот и хорошо, Туманность. Добро пожаловать к нам, на виртуальную территорию полного уединения.

Туманность: Спасибо, ты очень добра.

Балерина: Я чувствую себя счастливой, как на премьере классического балета.

Несколько секунд тишина.

Черная Луна: Нас всего пятеро?

Яблоко П: Простите, простите, я опоздала на несколько секунд.

Черная Луна: Спокойно, мы никуда не торопимся. Наш час ежедневной связи только начался.

Балерина: Теперь нас шестеро.

Туманность: Мы и в самом деле похожи на истинных дам.

Богомол: Ты это серьезно?

Ведьмина Голова: Конечно, серьезно. Похоже, Туманность у нас девушка культурная и возвышенная.

Туманность: А если и так, какие проблемы?

Ведьмина Голова: Никаких. Просто я не разделяю твоей серьезности. Для меня участие в этом чате означает свободу. И я всегда буду говорить, что захочу, нравится тебе это или нет.

Яблоко П: Кто-то обещал, что здесь будет не так, как в других чатах. Не вижу разницы. Несем такую же чушь.

Черная Луна: Ладно, это непредвиденная ситуация.

Балерина: И что теперь?

Ведьмина Голова: Я тоже рада, что мы все снова здесь встретились. Но может, поболтаем о чем-нибудь приятном или немного посмеемся, ха-ха-ха. Никто не говорил, что здесь запрещено шутить. Нельзя только говорить о нашем секрете.

Яблоко П: Чтобы не говорить о секрете, не нужно столько технических предосторожностей. Достаточно просто держать рот на замке, и все.

Богомол: Предосторожности необходимы для нашей собственной безопасности.

Черная Луна: Должна признаться, что я немного сбита с толку. Из всех возможных начал, которые я могла себе представить, ни одно не похоже на это.

Ведьмина Голова: Но, мне кажется, мы собрались здесь не для того, чтобы поплакать вместе.

Черная Луна: Это верно.

Балерина: Ну и?

Черная Луна: Начнем все заново.

Туманность: Мне грустно.

Ведьмина Голова: О, простите меня, я не думала, что…

Яблоко П: Но разве мы здесь не для того, чтобы поделиться тем, чего мы никогда никому не рассказывали?

В ответ последовало довольно долгое молчание. Мне кажется, что никто не решается начать, даже я, хотя я создала этот чат. Но в конце концов на экране моего ноутбука появляются новые слова.

Балерина: Прежде чем мы продолжим, мне хотелось бы кое-что прояснить.

Черная Луна: Говори.

Слова Балерины заставили чат замереть в молчаливом любопытстве.

Балерина: Если ты администратор чата и твой ник Черная Луна, предполагается, что мы всего лишь твои дамы — дамы Черной Луны. Я не ошибаюсь?

Черная Луна: Нет, не ошибаешься, все именно так, как ты сказала. Мне казалось, я достаточно ясно это объяснила, когда мы приватно обсуждали эту идею в предыдущем чате. Но я бы предпочла, чтобы мы отложили обсуждение этого вопроса на будущее, когда будем говорить о значении наших ников.

Балерина: Если я правильно помню, когда ты излагала идею этого проекта, ты говорила, что мы все будем дамами, а Черная Луна будет просто названием, которое нас объединяет, но никто не сможет использовать его в качестве своего персонального ника.

Я знала, что рано или поздно кто-нибудь поставит вопрос о моем верховенстве в чате или о моем превосходстве над дамами. Балерина, похоже, не склонна с этим согласиться. Но несомненно, другие скоро встанут на мою защиту.

Яблоко П: Если ты такая ревнивая, Балерина, то могла бы создать свой собственный чат про классический балет…

Балерина: Да пошла ты…

Ведьмина Голова: Я согласна с Яблоком П. Если начинать с подозрений, то мы далеко не уедем.

Богомол: Я тоже голосую за Черную Луну. Она с самого начала придумала эти правила, и мы их приняли. Кроме того, Черная Луна администратор чата, и всем нам это очень хорошо известно. Мы здесь благодаря ей. Она и должна руководить группой.

Балерина: Ладно. Я согласна с тем, чтобы считаться дамой нашей Черной Луны. По крайней мере, пока.

Туманность: А мне не важно, что я буду дамой Черной Луны. Мне всегда был нужен кто-то, за кем можно идти следом, свет какой-то далекой звезды, затерянной на небосводе, или что-то в этом роде. Теперь вы знаете, почему я взяла себе такой ник.

Черная Луна: Очень подходящий, кстати. Кто-нибудь еще выскажется?

Балерина: Я вас предупреждаю, что название чата мне совершенно не нравится. На мой вкус, весь этот оккультизм слишком абсурден.

Страхи Балерины заставляют меня улыбнуться, но никто не знает почему.

Черная Луна: Этот чат не имеет никакого отношения к оккультизму. Черная Луна — это просто самая темная фаза лунного цикла, когда Луну нельзя увидеть ни с какого места на Земле, ни самым ясным днем, ни самой темной ночью. И я здесь как та самая Луна, как, впрочем, и все вы. Здесь никто не может нас увидеть, мы невидимки. Но помимо этого в каждой из нас есть темные стороны, которыми мы можем поделиться только друг с другом. Никто другой этого не поймет.

Ведьмина Голова: А я гот, а свой ник выбрала из-за истории, которую мне рассказывал дедушка, про старую ведьму, которую сожгли на костре в одной средневековой деревне. Ей отрезали голову и похоронили отдельно от туловища. Один раз в году, в ночь Хеллоуина, голова ведьмы является плохим девочкам и дразнит их, показывая обгорелый язык.

Балерина: Шутишь?

Ведьмина Голова: Нет, я говорю серьезно.

Богомол: Ну и ну!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Балерина: Очень смешно, Ведьмина Голова. И ты еще нас подкалываешь?

Ведьмина Голова: А ты, я вижу, страшная злюка, Балерина.

Балерина: Не тебе меня судить! Ты меня не знаешь и понятия не имеешь, какая я!

Ведьмина Голова: Шутка.

Яблоко П: По-моему, мы отклонились от темы.

Туманность: А что означает «П» в твоем нике?

Яблоко П: «Порченое». И больше сегодня ночью я ничего не собираюсь объяснять.

Богомол: Поступай как знаешь… Я предпочитаю сожрать сама, чем быть сожранной другими. Это и означает мой ник.

Черная Луна: Осталась только ты, Балерина.

Балерина: А что я?

Черная Луна: Почему ты взяла себе такой ник?

Ответа приходится ждать.

Балерина: Мне всегда нравилось танцевать между жизнью и смертью.

Богомол: Признаюсь, я ожидала, что ты скажешь что-нибудь более романтичное… Ну, скажем, что ты выбрала такой ник, потому что хранишь пачку и пуанты, оставшиеся от школьного балетного кружка. Поздравляю, твой ответ меня удивил.

Балерина: Я не шучу.

Яблоко П: Танцевать между жизнью и смертью… Балерина, мне нравится, правда, нравится твой ник.

Балерина: Целую в губы.

Туманность: Фу, какая неприличность.

Ведьмина Голова: От вашей болтовни у меня уши вянут.

Балерина: Хочешь развлечься, покури косячок.

Ведьмина Голова: Это тебе надо посоветовать Яблоку П.

Яблоко П: Я предпочитаю что-нибудь более сложное и забористое.

Богомол: А Черная Луна? Что-то она отмалчивается.

Черная Луна: Внимательно «слушаю», что высказывают мои дамы. То, что вы здесь пишете, не просто болтовня.

Яблоко П: А что же это, по-твоему?

Черная Луна: Думаю, мы начинаем немного лучше узнавать друг друга. Я уже говорила о том, что мы невидимы, и о наших темных сторонах. Туманность не скрывает, что ей недостает уверенности в себе; Ведьмина Голова продемонстрировала свое готическое чувство юмора; Богомол обладает способностью опережать возможное нападение, свойственной хищным насекомым; Яблоко П оставила объяснение своей испорченности на потом, поскольку пока не желает ни с кем делиться этим; а Балерина призналась в том, что практикует куда более опасные танцы, чем мы себе представляем. Что ж, совсем неплохо для первой встречи в чате.

Балерина: Черная Луна, ты что, психоаналитик?

Черная Луна: Нет, просто интерпретирую то, что каждая из нас сообщила о своем характере.

Туманность: Ненавижу психоаналитиков и психиатров.

Ведьмина Голова: Ты имела с ними дело?

Туманность: Неоднократно. И ни разу они не помогли мне понять, кто я на самом деле.

Яблоко П: Лучший способ быть собой — это не заморачиваться о том, кто ты есть.

Туманность: Легко сказать, когда не чувствуешь себя пришибленной.

Балерина: Мы все тут немного со сдвигом.

Богомол: Я нет, у меня другие проблемы.

Ведьмина Голова: Предлагаю, чтобы каждая сообщила, сколько ей лет, и рассказала что-нибудь о себе. Так мы сможем представить себе друг друга.

Балерина: Ты имеешь в виду внешность?

Ведьмина Голова: Да, пусть каждая назовет свою самую характерную черту. Мы ведь все равно не видим лиц друг друга. У меня, например, лицо довольно круглое, и мне 21 год.

Черная Луна: У меня серые глаза, и мне исполнилось 28.

Туманность: Мне больше всего нравится моя кожа, она очень белая, а меньше всего мне нравится мой возраст. Мне 30.

Яблоко П: Когда-то у меня были идеальные параметры, но теперь это не так. Я довольно худая и, боюсь, самая молодая в группе — мне 19.

Черная Луна: Да ты еще ребенок, Яблоко П.

Яблоко П: Скажи это моим демонам.

Черная Луна: О наших печалях мы поговорим позже, если захотите.

Богомол: У меня очень светлые волосы, даже на лобке. Мне скоро исполнится 23.

Ведьмина Голова: Мне нравится твоя откровенность, Богомол.

Балерина: А мне все это напоминает какую-то детскую игру. Но я не хочу выделяться, поэтому просто скажу, что горжусь своими губами, однако в свои 26 чувствую себя старухой.

Я решила сменить тему разговора и задала вопрос.

Черная Луна: А помните, как мы познакомились виртуально в Интернете?

Ведьмина Голова: Конечно, прошло совсем немного времени.

Балерина: Думаю, мы все искали одного и того же.

Яблоко П: Последние два месяца я только и делала, что ходила с одного чата на другой, как сомнамбула, пока в одном из них не появилась Черная Луна и не рассказала мне о своем проекте.

Богомол: Думаю, со всеми нами происходило то же, что и с тобой.

Черная Луна: И это нас объединило.

Балерина: Если честно, то я должна вам сказать, что первая мысль, мелькнувшая у меня, когда Черная Луна отправила мне сообщение в личку, была о том, что это наверняка какой-нибудь психопат с фальшивым профилем молодой женщины, который подыскивает себе жертвы в тех чатах, куда мы часто заходили.

Яблоко П: Ты серьезно?

Балерина: Жизнь научила меня никому не доверять.

Богомол: И когда ты решила, что Черная Луна не врет?

Балерина: После того, как в одном приватном чате она рассказала мне про наш секрет. Ни один психопат не смог бы придумать такой проект, как этот.

Туманность: Но в тех чатах мы не могли быть по-настоящему откровенными.

Яблоко П: Да, там слишком много людей, которые словно роботы повторяют одни и те же бредовые мысли.

Ведьмина Голова: Мне это казалось скучным и бесполезным. Надеюсь, здесь все будет по-другому.

Черная Луна: Но ты ошибаешься, Ведьмина Голова. Наш секрет это вовсе не веселая игра.

Глава 4

Табличку с написанным на ней именем «Сусанна Олмос» молодой человек держал в высоко поднятых руках, чтобы ее было видно поверх голов пассажиров, направлявшихся к выходу из Центрального вокзала Лейпцига. Скорый поезд, отправившийся в одиннадцать пятнадцать из Берлина, прибыл точно по расписанию.

Сусанна в недоумении смотрела то в одну, то в другую сторону великолепной торговой галереи вокзала, уверенная в том, что ее встречает Лесси Миловач. В последнем имейле ее наставница по программе обмена «Эразмус» писала, что будет ждать Сусанну у главного выхода под часами, но там никого не оказалось. Она позвонила на мобильный — «телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети».

Прошло десять минут, Сусанна начала нервничать. Она устала. Хотелось побыстрее добраться до университетского общежития, принять душ и распаковать вещи.

И тут к ней подошел молодой человек, в руках он держал табличку с ее именем.

— Ты Сусанна? — спросил он по-немецки, протянув вперед табличку и тыкая указательным пальцем в написанные черным фломастером буквы.

Сусанна не ответила, она растерялась, вопрос сбил ее с толку. Незнакомый молодой человек, который был, похоже, немного старше ее, не скрывал своего раздражения из-за того, что ему пришлось долго ее искать.

— Ты не Лесси Миловач… — наконец ответила она.

Молодой человек нетерпеливым жестом откинул назад волосы, спадавшие по обе стороны его лица.

— Нет, конечно. Я с одиннадцати часов торчу с этой табличкой у выхода с платформы…

Не давая ему продолжить, Сусанна перебила:

— Но Лесси сказала, что будет ждать меня здесь. Где она? Почему не пришла?

Молодой человек закрыл глаза, как будто о чем-то задумался, и извиняющимся жестом развел руками.

— Извини, кажется, с тобой и правда вышло как-то не здо́рово. Ты ни в чем не виновата. Просто какое-то недоразумение.

— Какое-то что?.. — не понимая, переспросила Сусанна.

— Вчера Лесси уехала в Сербию из-за каких-то важных семейных обстоятельств. Она помнила, что ты сегодня приезжаешь, поэтому попросила меня съездить за тобой и отвезти тебя в общежитие. Но она не сказала, что договорилась встретиться с тобой именно здесь. Все это… — Молодой человек махнул рукой. — Кстати, меня зовут Бруно Вайс.

Он подошел к чемодану Сусанны и взял его.

— У тебя не слишком много вещей, — заметил он.

— Постой! Я никуда с тобой не поеду!

— Значит, я зря потратил время, приехав сюда. Как выйдешь на улицу, будет стоянка такси, куда стоит длинная очередь студентов, приехавших по программе «Эразмус», — пробурчал Бруно и, выпустив чемодан, снова откинул волосы от лица.

Потом он изобразил рукой прощальный жест и вышел из здания вокзала через ближайшую дверь.

Начиналась осень, и небо над Лейпцигом приобрело свинцовый оттенок. Над городом серой шапкой нависли беспросветные тучи.

Сусанна Олмос вышла из вокзала с надеждой, что, несмотря на сердитый вид, с которым он ушел, Бруно Вайс не бросит ее на произвол судьбы. Если у кого-то и были все основания чувствовать себя не в своей тарелке, так это у нее, подумала она, подтаскивая чемодан к длинной очереди на такси. Некоторые студенты, приехавшие по обмену, поговорив между собой, объединялись в группы с учетом количества багажа и адреса университетского общежития, где им предстояло жить в ближайший учебный год.

Одна смуглая девушка с очень светлыми глазами, одетая в футболку с логотипом университета, узкие джинсы и невероятно яркие спортивные тапочки, подошла к Сусанне и спросила по-английски, куда она едет. Сусанна назвала ей свое общежитие и адрес.

— Иди за мной, тут есть еще один парень, которому надо туда же.

Сусанна двинулась за девушкой, лавируя между людьми, чемоданами, сумками и рюкзаками всех видов и размеров.

Ее компаньоном в этой поездке оказался чешский парень по имени Илиан Волки — блондин с печальным взглядом и смущенной улыбкой, за которой он пытался скрыть небольшое заикание.

Весь долгий путь до общежития Сусанна без устали разглядывала улицы и площади, по которым медленно тащилось такси, постоянно останавливаясь на нескончаемых светофорах. Она сидела впереди, рядом с водителем, а Илиан Волки, заваленный своим багажом, занимал заднее сиденье машины. Илиан изучал точные науки и, по собственному признанию, сделанному Сусанне, запомнил наизусть названия всех улиц, по которым должно было ехать такси с Центрального вокзала до общежития, пока с помощью Гугла выбирал самый короткий маршрут по спутниковым снимкам.

— А я довольно рассеянная и забывчивая, — пролепетала в ответ Сусанна, потому что не знала, что сказать.

— У меня прекрасная зрительная память. Вот я тебя увидел и больше никогда не забуду. В смысле я х-хочу… хочу сказать, что ты красивая, — торопливо добавил он.

Сусанна оглянулась назад и улыбнулась ему.

На Арно-Ницше-штрассе их обогнал синий трамвай с широкой желтой полосой, и почти сразу после этого такси остановилось у студенческого общежития с тем же названием. Улица была широкой, обрамленной по краям кустами и деревьями. Этот тихий жилой район располагался в южной части Лейпцига, в тридцати минутах езды на общественном транспорте до университета.

Илиан и Сусанна расплатились за такси, вышли из машины и вытащили свой багаж.

— Пойдем внутрь? — спросил Илиан.

Сусанна едва заметно робко улыбнулась.

— Давай ты первый. Мне надо пару минут постоять одной, прежде чем входить.

— Ну, как хочешь, — с недоумением отозвался Илиан.

Несмотря на свое нежелание идти вместе с ним, Сусанна вовсе не хотела показаться Илиану вредной и, едва успев познакомиться с ним, установить дистанцию, от которой потом не смогла бы избавиться. Судя по виду, он был хорошим парнем, веселым и непосредственным, хотя и немного простоватым, и к тому же явно желавшим найти кого-нибудь, с кем он мог бы чувствовать себя самим собой в этом городе. Что прямо противоречило тому, чего хотела Сусанна, — перестать быть собой и стать совсем другой.

Она посмотрела на стеклянное здание, видневшееся за небольшим островком зелени, примыкавшим к улице, и внезапно ее сердце сжалось от острого приступа одиночества.

Глава 5

Слушать музыку через наушники во время работы для Клауса Баумана было вполне обычным делом. Эту его привычку более зрелые сотрудники отдела по расследованию убийств считали эксцентричной странностью, капризом самодовольного полицейского и способом привлечь внимание к интеллектуальному превосходству своих дедуктивных способностей в расследовании «странных преступлений», сослужившему Клаусу такую хорошую службу при получении желанного поста старшего инспектора. Возможно, именно по этой причине инспектор Бауман не мог похвастаться большим количеством друзей среди своих коллег из Лейпцига.

Помощница комиссара, сорокалетняя женщина-агент с приятными манерами по имени Фрида, казавшаяся немного старше из-за своей прически и безукоризненно аккуратной формы, попросила его пройти в соседнюю с кабинетом комнату для совещаний и подождать там.

— Он разговаривает с Берлином. Сам понимаешь, — добавила она.

— Да, могу себе представить.

— Проблема в том, что́ говорить в таком случае, как этот.

Клаус Бауман задержался возле стола помощницы.

— Журналисты уже печатают заголовки. Я бы ограничился тем, что около монумента Битвы народов при странных обстоятельствах обнаружены тела пяти девушек. Что в настоящее время мы пытаемся установить их личности, а всю остальную информацию, которой мы располагаем, лучше оставить до будущих времен, когда начатое нами расследование продвинется настолько, что мы сможем об этом говорить. Краткий пресс-релиз, сжатый и ясный, без каких-либо подробностей. Главное, чтобы не просочилось никаких сведений о сцене преступления. Ни одного слова, никакой публичности, поскольку именно этого от нас ждут те, кто стоит за этими смертями.

— Постарайся убедить его. Из федерального министерства давят, чтобы мы не скрывали информацию от прессы.

Клаус Бауман посмотрел на агента и потер подбородок.

— Официальные интриги это твоя компетенция, а не моя, — ответил он, подмигнув ей.

Открыв дверь в комнату для совещаний, он вошел туда и закрыл ее. Положил свой ноутбук на стол, достал из кармана куртки мобильник с наушниками и снова включил музыку. Потом подошел к большому окну в белой деревянной раме и уставился в сад, разбитый возле здания. Но перед глазами стояли не деревья или цветы, а нежные лики пяти мертвых девушек, которые, представляясь ему живыми, парили в нематериальном пространстве его сознания. Его задача состояла в том, чтобы узнать историю каждой из них, шаг за шагом заново поместить их в пространстве и времени, раз за разом вспоминая их тела, одеть в обычную одежду, заставить привычным образом двигаться в их домах, пройти вместе с ними по улицам, услышать, как они говорят со своими родными и друзьями, проникнуть в их самые потаенные мысли, в их страхи, увидеть своими глазами то, что видели они в последний миг перед тем, как их глаза закрылись навсегда. Ему предстояло под звуки одной и той же мелодии, в сотый раз звучавшей у него в ушах, создать правдоподобную гипотезу произошедшего, начиная с того, что он видел на месте преступления: монумент Битвы народов, саркофаги и эротичное нижнее белье, нарисованные в трех измерениях.

Дверь в комнату открылась, но Клаус Бауман успел услышать только, как она с шумом закрылась снова. Повернувшись, он увидел хмурое лицо комиссара Айзембага с широкими скулами и выступающим подбородком.

Клаус Бауман вытащил наушники, не выключая музыки.

— Когда ты перестанешь носить в ушах эти электронные серьги? Меня бесит, когда я их вижу, — бросил комиссар, усаживаясь за стол совещаний, стоявший перед большим полукруглым окном.

— Это помогает мне думать, ты же знаешь.

— И как? Помогла тебе божественная музыка родить интересную версию по этому делу? — спросил комиссар, проведя рукой по своим седеющим волосам, как будто проверял, достаточно ли хороша его стрижка для уважаемого полицейского.

— Не думаю, что убитые девушки — дело рук психопата-фетишиста, который к тому же увлекается уличной живописью и боди-артом в трех измерениях. Один человек просто не в состоянии создать сцену, которую мы видели у памятника… — заметил Клаус, подходя к столу.

— Не надо говорить со мной, как с идиотом, — перебил его комиссар. — Твои выводы слишком очевидны. Я послал тебя туда на вертолете не для того, чтобы ты увидел то, что мог бы увидеть любой полицейский даже с закрытыми глазами.

Клаус Бауман сел рядом с шефом, открыл свой ноутбук и включил его.

— Знаешь, эти гигантские стражи смерти с воздуха выглядят просто потрясающе, я бы сказал, величественно. В детстве мне всегда было страшно смотреть на них снизу, я чувствовал себя слишком ничтожным перед ними. Когда я впервые вошел в монумент и увидел этих каменных колоссов в круглом зале крипты, я подумал, что они вот-вот начнут двигаться. Я пришел в ужас от мысли, что они могут поймать меня и сожрать, — признался Клаус, запуская Windows.

— И какое впечатление башня произвела на тебя сегодня утром?

— Когда я увидел перед башней этих девушек в саркофагах, я почувствовал тот же страх. Не было ни крови, ни следов насилия, но казалось, что над всем висит тень смерти, что она окружает меня со всех сторон и смеется надо мной… или над ними. И в то же время меня заворожила необычная красота сцены преступления и этих мертвых девушек.

— Башня Битвы народов — это памятник смерти. Ты знаешь это не хуже меня.

— Да, вокруг этих загадочных гигантов и ста тысяч солдат, погибших на этом месте два века назад, слишком много легенд. Их знает каждый житель Лейпцига.

— Чего не знаю я, так это того, к чему ты ведешь, — заметил Клеменс Айзембаг.

В общих чертах Клаус помнил историю монумента, хотя его никогда не интересовали художественные и архитектурные особенности памятника, о которых писали в путеводителях для туристов. Он почти никогда не бывал здесь, разве что в детстве или в тех случаях, когда в город приезжали их с Ингрид друзья по школе полиции. Для него это было всего лишь огромное сооружение из серого гранита, поднимавшееся на 91 метр над лесами на юге Лейпцига, недалеко от кладбища Зюдфридхоф, воздвигнутое в честь победы в битве объединенных сил Европы над войском Наполеона в 1813 году. Он даже не сходил ни на одно из мероприятий по случаю столетия башни, отмечавшееся в 2013-м.

Но он хорошо помнил, что, приезжая в Саксонию перед Второй мировой войной, Гитлер всегда выбирал большую площадку перед башней, чтобы произносить свои прославляющие нацизм речи. И что в крипте прятались последние немецкие солдаты из СС, бежавшие от американских войск, освобождавших город.

Размышляя об этом, Клаус Бауман искал в своем ноутбуке одну из фотографий, которую сделал с вертолета. Развернув ее во весь экран, он сказал:

— Посмотри внимательно на эту картину, Клеменс. Пять девушек в своих нарисованных саркофагах выглядят как часть монумента, как будто они были высечены из камня прямо перед фасадом и сегодня утром каким-то необъяснимым образом превратились в людей. Безусловно, логичнее всего предположить, что девушки помещены к подножию монумента по какой-то особой причине, хотя я пока не понимаю по какой. Возможно, это обряд типа языческого жертвоприношения или что-то в этом роде.

— Эзотерический ритуал? Нет… не надо мне этой ерунды. Слишком надуманно, — пробурчал комиссар. — Я уверен, что вся эта театральность рассчитана на то, чтобы создать ложное впечатление. Запутать нас, сбить с толку — вот единственная цель создателей этой сцены. Оставь свои фантазии и ищи прямо противоположное тому, что видишь. Торговля женщинами, секс, порнография, проституция — вот единственно возможные причины, скрытые за таким преступлением, как это.

Легкая улыбка тронула губы Клауса Баумана. Помимо должностной субординации с комиссаром его связывали почти родственные отношения взаимной симпатии. С самой молодости и до тех лет, которые предшествовали объединению двух Германий, Клеменс Айзембаг дружил с его отцом. Эрих Бауман родился в Лейпциге, Клеменс Айзембаг — в Гёрлице. Они были одногодки, и сейчас обоим стукнуло бы шестьдесят два, если бы Эрих Бауман не умер в тюрьме Тюрингии после того, как суд Восточной Германии приговорил его к пожизненному заключению за измену коммунистическому режиму. В то время оба служили в Штази, но на самом деле работали под прикрытием на правительство ФРГ. После падения Берлинской стены Эриха Баумана наградили посмертно, а Клеменса Айзембага перевели на работу в полицию Мюнхена, а затем назначили комиссаром в Лейпциг.

— Есть еще кое-что, — с некоторой торжественностью в голосе пояснил Клаус. — Я убежден, что три измерения изображений саркофагов и белья, нарисованного на телах девушек, задают три направления, в которых мы должны начать расследование: живопись, эротика и погребальные обряды.

— Пожалуй, ты прав. Об этом я не подумал, — признался комиссар.

— Я уже распорядился, чтобы мой отдел начал работу по этим трем направлениям: Мирту Хогг я отправил искать художников, которые могли бы нам что-то сказать насчет саркофагов и нарисованного белья; Карл Лайн подберет агентов для работы среди девушек-эскортов, проституток и наркодилеров…

— Ты смотрел записи с камер наблюдения? — не давая Клаусу закончить, спросил комиссар.

— Снаружи монумента нет никаких камер. Никому не интересно следить за огромной каменной башней.

— А внутри?

— Внутренние камеры годятся только на то, чтобы служить муляжами. Они старые, допотопные и давно уже не работают. Их не меняют только из соображений экономии. Ганс Бастех со своей группой просмотрит все записи, сделанные прошлой ночью видеокамерами магазинов и бензозаправок, которые расположены на подъезде к монументу.

Клеменс Айзембаг, похоже, думал о чем-то другом.

— Когда министр получил снимки, то принял их за один из тех фотомонтажей, которые циркулируют в соцсетях, хотя я лично доложил в федеральное министерство, что мы имеем дело с тревожным случаем, не похожим ни на какой другой. Все же министр сомневался и сам позвонил мне, я подтвердил достоверность материалов. Он просил, чтобы мы предоставили прессе всю имеющуюся у нас информацию, без ограничений.

— Они наложили в штаны, верно?

— Обосрались по полной, — подтвердил комиссар. — В министерстве никто не желает повторения скандала с убийствами на Босфоре.

Опершись руками на клавиатуру, инспектор продолжал изучать фотографию на экране ноутбука. Он помнил потрясение, которое пережил из-за тех событий. Тогда его перевели из отдела полиции, занимавшегося отслеживанием финансовых операций, связанных с наркотрафиком, в отдел по расследованию убийств.

В 2011 и 2012 годах все федеральные средства массовой информации посвящали десятки страниц и многие часы лучшего эфирного времени на радио и телевидении громкому скандалу. Он разразился из-за ошибок, допущенных агентами секретных служб при расследовании убийства восьми турок и одного грека в 2000 и 2006 годах, а также смерти в 2007 году женщины-агента, погибшей в перестрелке после ограбления банка. Официальная версия приписывала эти преступления вооруженным разборкам между наркоторговцами до тех пор, пока в ноябре 2011 года двое подозреваемых в этих убийствах не были найдены мертвыми в домике на колесах вблизи Эйзенаха в Тюрингии. Согласно сообщениям федерального министерства внутренних дел, оба покончили с собой. Однако после задержания их сообщницы — молодой женщины, доставленной в полицию после обыска дома в Цвиккау, где проживали все трое, обнаружились свидетельства уничтожения документов, подтверждавших финансирование официальными властями деятельности неонацистских группировок, и в том числе террористической организации «Национал-социалистическое подполье» (НСП). Следствием этих событий стала отставка начальника Федеральной разведывательной службы в июле 2012 года.

— Они сами виноваты. Мы не собираемся уничтожать улики и документы, касающиеся какого-либо преступления. Не наш стиль, — сказал Клаус, закрывая крышку ноутбука.

Комиссар снова провел рукой по своим коротко подстриженным волосам.

— Но на пресс-конференции мне придется сказать про белье и трехмерные изображения. Я знаю, что тебе это не нравится, и Фрида говорит то же самое, но мне придется.

— Даже несмотря на то, что эта информация сделает нас объектом первостепенного внимания всей желтой прессы Германии?

— У меня нет другого способа избежать вмешательства федерального министерства в это дело. Будет лучше, если они как можно раньше убедятся в том, что мы в состоянии справиться с этим делом без помощи их «тайных агентов». Если они возьмут расследование в свои руки, наше мнение никто не станет слушать.

Клаус Бауман выгнул бровь дугой.

— Подожди хотя бы, пока мы получим от судебных медиков первые сведения о вскрытии. Тогда мы поймем, что можно сообщить прессе, а что лучше оставить при себе.

— А что ты скажешь про того типа, который обнаружил трупы?

Клаус понимал подтекст вопроса, заданного шефом. Свидетель видел на месте преступления все то же, что и он. Вполне возможно, он сделал фотографии или записал на мобильник видео с телами девушек. Прежде чем позвонить на 112, он даже мог отправить изображения кому-то из своих контактов в соцсетях, чтобы потом попытаться продать эксклюзив телеканалу, который даст наилучшую цену.

— Он добровольно отдал мне свой телефон, и сейчас его изучают в отделе высокотехнологичных преступлений, — пояснил он. — Если он отправлял какие-то сообщения, завтра мы будем о них знать.

— Министру не понравится, если трупы этих девушек появятся в теленовостях по всему миру.

Клаус Бауман кивнул.

— С согласия свидетеля технари проверили его квартиру. Нашли только коллекцию древних комиксов, среди которых были четыре штуки семидесятых годов прошлого века с порнографическими рисунками нацистского и садомазохистского толка. Как ни странно, они были изданы не в Германии, а в Израиле.

— Он извращенец?

— Не похоже.

— Ты с ним говорил?

— Еще нет, ноон внизу. Ждет, когда его допросят. Мрачноватый тип, но опасным не выглядит.

— Если так, то я предпочитаю, чтобы общественное мнение было правильно проинформировано, как хочет министр. И сделать это надо до того, как социальные сети заполнятся бесконтрольными слухами и спекуляциями.

— Прошу тебя только об одном: не позволяй им изгаляться над смертью этих несчастных девочек, — сказал Клаус.

Комиссар встал из-за стола и подошел к двери. Потом вернулся, посмотрел на Клауса и ткнул указательным пальцем в его правую руку.

— Если этот тип начнет темнить, отправь его в камеру. Будет, по крайней мере, один подозреваемый, которого можно предъявить прессе.

Глава 6

Глубокая сеть — это настоящая преисподняя. Мало кто о ней знает, не говоря уже о том, чтобы бывать там, в этих глубинах Интернета, таких же темных и мрачных, как самые неизведанные глубины океана. Раньше мне никогда не приходилось заходить туда, и ни один нормальный человек никогда не должен этого делать. Меня предупреждали, но я не послушала. И теперь уже слишком поздно раскаиваться. Монстры живут и за пределами страшных сказок. Они живут внутри нас самих, но нигде их извращенная порочность не чувствует себя такой живой и реальной, как в глубокой сети. Здесь они могут питаться человеческой падалью, достигшей окончательного разложения под действием самых отвратительных разновидностей паранойи.

Мне было двадцать шесть лет, когда я встретила мужчину, открывшего передо мной дверь в преисподнюю и побудившего войти в нее. Не стану рассказывать, что он мне показал, не стоит вдаваться в детали тех ужасов, которые я увидела. Не стану также говорить о том, что он заставлял меня делать, это слишком тяжело, слишком жестоко. Мне только что исполнилось двадцать восемь, и я знаю, что очень скоро умру.

Сейчас ровно двенадцать ночи, и мои дамы ждут меня в чате.

Черная Луна: Я здесь.

Туманность: Я весь день ждала, когда настанет этот миг.

Черная Луна: Я всегда буду здесь в это время.

Ведьмина Голова: Мне нравится такая верность… Давайте дадим торжественную клятву.

Балерина: Не начинай свои детские штучки.

Ведьмина Голова: Ладно, ладно, буду вести себя как взрослая.

Богомол: Чуть не уснула за компьютером, пока ждала. День был жутко суматошный.

Черная Луна: Это всего один час, не так уж много времени. А где Яблоко П?

Тишина.

Ведьмина Голова: Упало с яблони.

Балерина: Ты добьешься, что я тебя возненавижу.

Черная Луна: Здесь никто никого не держит, каждая может уйти, когда пожелает.

Богомол: Спасибо, что напомнила. Буду иметь в виду.

Туманность: Мне по-прежнему грустно. Хочу, чтобы вы поговорили обо мне.

Снова тишина.

Ведьмина Голова: Туманность, мы с тобой.

Черная Луна: Конечно. Ты не одна. Здесь не одна.

Богомол: Ты плачешь?

Туманность: Да.

Балерина: Тебе надо взбодриться, твои страдания ни к чему не приведут!

Туманность: Знаю, знаю. Но все равно, чуть что, я в слезы.

Ведьмина Голова: Представь, что мы тебя обнимаем.

Черная Луна: Ты хочешь, чтобы мы поговорили о тебе. Давай поговорим. Возможно, тебе станет легче, когда выговоришься.

Несколько секунд никто ничего не говорит.

Туманность: Я больше не хочу принимать таблетки, они мне противны. Я выбросила их в унитаз и спустила воду. У меня немного болит голова. Это оттого, что я постоянно думаю об одном и том же. Мое сознание как огромный крутящийся разбрызгиватель для газона, только без света. Крутится, крутится в темноте, пока я не теряю чувства реальности, и у меня как будто возникают галлюцинации. Парень, с которым я встречалась, мне не помог. Он сказал, что я очень красивая, но слишком малоэмоциональная. И холодная. Что в постели я как кусок льда.

Ведьмина Голова: Вот козел!

Балерина: А ты правда холодная?

Снова молчание.

Туманность: Когда у меня депрессия, да, не стану отрицать. Хотя мне нравится самой себя ласкать. Это расслабляет и помогает заснуть.

Ведьмина Голова: Это действительно полезно.

Туманность: Но когда я это делаю, я чувствую себя виноватой, как подросток.

Черная Луна: Я где-то читала, что вся жизнь состоит из наслаждения и боли. Но у тебя есть право выбрать наслаждение без того, чтобы оно причиняло боль.

Туманность: Но я чувствую, что должна наказать себя, чтобы очистить свою совесть. Сегодня я мастурбировала на работе в туалете. А потом плакала. Мне казалось, что я грязная, я была сама себе противна.

Ведьмина Голова: Но это делают большинство девушек.

Туманность: Я часто думала, что мальчики начинают заниматься этим с самого детства, а когда взрослеют, очень гордятся своими мужскими способностями. Моя проблема в том, что я никогда не позволяла себе этого, не признавалась в своих желаниях. Почему?

Черная Луна: Ты слишком строга к себе. Не стоит быть такой требовательной. Посмотри на себя в зеркало и улыбнись. Вокруг тебя нет никаких фантомов, они существуют только в твоем сознании. В этом вся проблема, и ты должна с ней справиться.

Туманность: Я каждый день собираюсь это сделать, но безрезультатно.

Богомол: Может, с этого момента все пойдет по-другому. Я стала собой с тех пор, как решила — мне нет никакого дела до того, что думают все остальные.

Ведьмина Голова: Ну и кто же ты, Богомол?

Богомол: Лесбиянка, не считая всего остального.

Туманность: У тебя есть пара? Спрашиваю просто из любопытства.

Богомол: Предпочитаю ни от кого не зависеть, в том числе от любви. Мне нравится секс, и я получаю удовольствие на свой лад. Я выбираю, я решаю, я доминирую, я пожираю.

Балерина: Туманность, можно тебя кое о чем спросить?

Туманность: Пожалуйста, о чем хочешь.

Балерина: Что с тобой случилось?

Туманность: У меня была очень строгая мать. Мы живем в маленькой деревушке. Одна моя школьная подружка, на несколько лет старше, научила меня доставлять себе удовольствие, и той же ночью я легла и начала ласкать себя под одеялом. Было жарко, поэтому я откинула одеяло в сторону. Моя мать вошла и все увидела. Больше года она каждую ночь провожала меня в спальню, сама меня раздевала, укладывала в кровать и привязывала мои руки к матрасу розовыми шелковыми лентами. И все это время она меня оскорбляла. Это прекратилось в ту ночь, когда она умерла, и тогда я почувствовала себя счастливой. Мне было 12 лет, всего 12 лет, всего 12 лет, и смерть моей матери сделала меня счастливой. Это же безумие, безумие.

Черная Луна: Твоя мать тебя сломала. Ты вовсе не порочна, Туманность. Ни одна из нас не порочна. Это другие — монстры. Живые и мертвые, боги и дьяволы, превратившие нас в куски гнилого мяса, с которыми мы ничего не можем сделать.

Ведьмина Голова: Туманность, я тебя понимаю. Это, действительно, хреново — чувствовать себя счастливой оттого, что твоя мать умерла. Совсем хреново. Я тоже потеряла мать два года назад, но у меня все было совсем по-другому. Никто и никогда столько не плакал… и все зря.

Туманность: Зря?

Ведьмина Голова: Это непростая история. Я не шучу, я сдерживаю слезы.

Балерина: Может, еще кто-нибудь потерял мать или отца? Лучше мы все вместе поплачем о них сейчас, чем потом.

Богомол: Моя мать жива, но она больна.

Черная Луна: Мои родители тоже умерли, когда мне было 11 лет. В один и тот же день и один и тот же час.

Балерина: Автокатастрофа?

Черная Луна: Натовская бомба, сброшенная на Белград в 1999-м, во время войны в Югославии. По крайней мере, так сказали в детском доме, куда меня отвезли. Я жила там, пока мне не исполнилось 18 лет.

Час, отведенный на общение в чате, быстро пролетел, и я его закрываю. Через несколько секунд связь с сетью прервется автоматически.

Глава 7

Комната показалась Сусанне слишком просторной. И слишком белой. Из мебели в ней стояла только кровать с деревянным, тоже очень светлым изголовьем из черешни, как и дощатый пол, большой модульный шкаф с двустворчатой дверцей, стеллаж с полками, устроенный над комодом, пустая библиотека и рабочий стол, — все одного цвета. К столу прилагался стул, обитый красной тканью в тон шторам на окне. В небольшом углублении возле входа рядом с дверью в ванную размещалась крохотная кухонька. Ничего общего с уютной спальней у нее дома. Похоже, единственное, что она могла сделать, чтобы придать этому унылому пространству немного тепла и комфорта, — это повесить на стены несколько постеров и положить на кровать яркое покрывало и подушки.

Посылая запрос на предоставление комнаты в общежитии, Сусанна не захотела даже посмотреть эту комнату в Интернете. Так же как отказалась смотреть расположение общежития на картах Гугла или поискать фотографии самого здания и города, которые могли бы заранее дать ей представление о том, что она увидит в Лейпциге. Ей хотелось начать все с нуля, не имея ни о чем никакого предварительного представления. И еще, чтобы не иметь никаких связей с прошлым, она закрыла все свои аккаунты в социальных сетях и удалила список контактов.

В аэропорту Сусанна заявила родителям, чтобы они не трудились ей звонить, потому что она все равно не станет брать трубку. Она сама сообщит им, как у нее дела. Сусанна скопила достаточную сумму денег, чтобы продержаться пару месяцев без посторонней помощи, и отказалась, чтобы родители оплачивали ее проживание в Лейпциге. Вскоре должна была прийти стипендия, к тому же она намеревалась найти работу на несколько часов в день. Сусанна решила жить самостоятельно и, что бы ни случилось, не собиралась менять этого решения. Теперь она чувствовала себя свободной.

Поставив чемодан и сумку у входа, Сусанна открыла шкаф, повесила туда пуховик, поставила на стол кейс с ноутбуком и раздвинула шторы. Из окна, выходившего на север, в комнату проникало достаточно много света и открывался красивый вид: низкие современные дома и большие зеленые лужайки, которые рассекали пешеходные и автомобильные дороги, уходящие вдаль. Внизу она увидела парк, примыкавший к задней стороне общежития, с большими бревнами вместо скамеек, которые окружали круглое кострище, где в этот час ничего не горело. Но уже на сегодняшний вечер по случаю приезда новых студентов было назначено барбекю.

Сусанна достала из кейса мобильник и набрала сообщение:

Доехала хорошо. Уже заселилась. Не беспокойтесь обо мне.

Ей не хотелось делать приписку «целую». Чисто формальное сообщение, без эмоций. Как слова автоответчика на телефоне какой-нибудь компании. И больше ничего.

Она уже собиралась раздеться, чтобы пойти в душ, но в дверь пару раз стукнули кулаком, и это заставило ее остановиться. Наверно, какой-нибудь сосед по коридору или Илиан Волки. Впрочем, в данный момент ее не вдохновлял ни тот ни другой вариант.

В конце концов Сусанна все же решила открыть. Перед дверью стоял чешский парень. Он покраснел от смущения, как человек, который боится, что явился не вовремя или ему будут не рады.

— Извини, я… я не хотел тебе помешать, — не в силах скрыть волнение, сказал он.

— Проходи, ты мне не мешаешь.

— Нет, это не обязательно. Я просто хотел спросить, все ли у тебя в порядке. На ресепшн мне сообщили этаж и номер комнаты, вот я и решил заглянуть на минутку, чтобы узнать, как ты.

Сусанна вдруг осознала, что Илиан Волки пробуждает в ней нечто похожее на материнскую нежность, как если бы он был ее беззащитным младшим братом.

— Да, как видишь, у меня все нормально. Окно открывается, так что я могу проветрить комнату, горячая вода есть. Что еще… надеюсь, что холодильник и плита не сломаны, — ответила она, изображая хорошее настроение.

— А ты проверяла, вай-фай работает? Мне пришлось кое-что перенастроить на ноутбуке, чтобы заработала проводная связь.

Илиану удалось произнести все это без заикания, и на его лице появилась довольная улыбка. Он не решался войти в комнату, словно опасаясь посягать на личное пространство Су-санны, поэтому продолжал торчать на пороге.

— Я еще не распаковала вещи, так что на данный момент доступ в Интернет меня волнует меньше всего. Мне хочется принять душ и немного отдохнуть. Ночью я почти не спала и очень устала, — объяснила Сусанна.

— Да, понимаю, это естественно. Ну ладно, тогда я пошел в спортзал. Хочу осмотреться там, прежде чем составлять программу силовых тренировок. Не люблю импровизаций.

— Вот и хорошо, потом мне расскажешь. Может, я тоже зайду немного потренироваться.

— Ты пойдешь сегодня вечером на барбекю в парке?

— Сомневаюсь, что я большой любитель жареного мяса. Но возможно, я выйду купить салат и немного пасты, а потом зайду выпить рюмку за знакомство. Но точно не знаю, я еще не решила.

— Ну, как хочешь. Если тебе что-нибудь понадобится, я на втором этаже в комнате номер пятьдесят пять.

— Да, хорошо. Конечно…

Илиан повернулся, чтобы уйти, но Сусанна его окликнула:

— Спасибо, что ты так добр ко мне, Илиан. И пожалуйста, не думай, что ты мне мешаешь или что-то в этом роде. Дело не в этом. Просто, как ты сам сказал, тебе нравится все планировать заранее, а мне нравится импровизировать в каждый момент времени. Понимаешь?

— Ты не обязан-н… н-не обязана ничего мне объяснять. Я математик и привык иметь дело с формулами, куда более сложными для понимания, — сказал он, не переставая улыбаться. — Я понял, мы будем добрыми друзьями… — добавил он, уже шагая по коридору.

Приняв душ, Сусанна надела широкую футболку, застелила постель бельем и накрыла ее обнаруженным в шкафу красным покрывалом, достала из кейса электронную книгу и легла, несмотря на то что было всего два часа дня. Несколько минут она пыталась читать, но никак не могла отделаться от мыслей о том, что произошло на вокзале. Странно, почему ее куратор просто не отправила ей сообщение о том, что не сможет приехать за ней на вокзал и пришлет вместо себя другого человека. Хотя до этого они обменялись всего несколькими электронными письмами, чтобы согласовать ее приезд в Лейпциг, Сусанне казалось, что Лесси относится к ней очень по-доброму. Она уверяла, что в течение этого учебного года у Сусанны не возникнет никаких проблем, все будет хорошо и ей не о чем беспокоиться. Должно быть, у Лесси в семье случилось что-то очень серьезное, если она так внезапно уехала в Сербию и не отвечала на звонки. Су-санна в очередной раз звонила ей перед тем, как пойти в душ, но телефон был выключен или вне зоны действия сети.

Вспоминая парня, приехавшего за ней на вокзал, Сусанна не могла понять, почему он так на нее злился. Если бы он объяснил ситуацию более спокойно, не возникло бы никаких проблем. Она бы даже поблагодарила его за то, что он потрудился приехать и предложил отвезти ее в общежитие. Однако она слишком хорошо помнила, что должна соблюдать меры предосторожности, чтобы не попасть в лапы мошенников и не лишиться своего багажа, что нередко случалось со студентами, приезжавшими в другую страну по программе «Эразмус». Сусанна подумала, что все начинается не самым лучшим образом, но уже через несколько секунд усталость взяла свое и она уснула.

Глава 8

Если не считать места возле окна, выходившего в парк, маленький кабинет инспектора Баумана был весь заставлен стеллажами, набитыми многочисленными толстыми папками с материалами полицейских расследований. На стене позади его письменного стола в обрамлении флагов Германии и Саксонии висели дипломы в рамках, памятные грамоты и приказы о награждении за полицейскую доблесть.

Клаус Бауман попросил мужчину, обнаружившего трупы, сесть на мягкий металлический стул, стоявший перед письменным столом. Он решил, что будет лучше взять у него показания в своем кабинете, чем делать это в холодной комнате для допросов. В конце концов, вопреки пугающему виду свидетеля, Клаус не видел никаких оснований предполагать, что этот огромный детина каким-то образом причастен к преступлению. После того, как он поднял тревогу, позвонив на 112, отдал им свой мобильник, согласился, чтобы криминалисты осмотрели его машину, рискуя, что они ее попортят, проводил их к себе и добровольно позволил осмотреть дом, а потом совершенно спокойно просидел несколько часов в комиссариате под присмотром двух агентов, было бы непростительной грубостью обращаться с ним, как с подозреваемым.

Единственная вещь, вызывавшая недоумение Клауса, — это то, что этот тип, в черной шерстяной шапке, с длинной бородой и густыми рыжеватыми усами, демонстрировал некоторую вялость, не вязавшуюся с его вызывающе равнодушным взглядом, впечатление от которого усиливал большой поднятый воротник пальто.

Рука Клауса потянулась к стоявшему посередине стола магнитофону.

— Пожалуйста, назовите мне свое имя.

— Густав Ластоон.

— Сколько вам лет?

— Сорок.

— Вы можете предъявить мне удостоверение личности?

Мужчина достал из внутреннего кармана пальто бумажник, нашел карточку и протянул ее инспектору. Клаус взял ее и переписал идентификационные данные.

— Вы женаты?

— Разведен.

— Дети?

— Нет.

— Как зовут вашу бывшую жену?

— Констанца Раух. Хотите с ней поговорить?

— На данный момент вы можете об этом не беспокоиться. Где работает Констанца?

— Она ассистент в университетской больнице.

— У вас есть другая сожительница?

— Я живу один.

— Вы когда-нибудь сидели в тюрьме?

— Нет, никогда.

— Чем вы занимаетесь, господин Ластоон?

— Уже много лет я работаю гидом на основании лицензии, выданной муниципалитетом. — Он достал еще одну пластиковую карточку и положил ее на стол.

Клаусу Бауману хватило одного взгляда, чтобы удостовериться в том, что он является управляющим и единственным служащим турфирмы, занесенной в регистр экономической деятельности Саксонии под коммерческим названием «Кладбищенский туризм».

— Странное совпадение, вы не находите?

— Миром правят силы, находящиеся за пределами нашего понимания.

— Ученые считают иначе…

— А кто сказал, что они правы?

Инспектор изобразил гримасу покорного согласия и перешел к следующему вопросу:

— Вас привлекает смерть, господин Ластоон?

— Не больше, чем вас, полагаю. Вы тоже живете рядом с ней.

Клаус Бауман наклонился вперед. На данный момент он не испытывал желания вступать в сложные экзистенциальные споры.

— Я не устраиваю туристический бизнес на смерти, господин Ластоон… Я не ищу ее, она сама меня находит, и я выясняю причины, которые ее вызывают. Это моя профессия.

— Смерть служит одним из источников вдохновения для художественного творчества.

— Как нарисованные саркофаги и белье на телах девушек?

— Я говорю об искусстве другого рода. На многих кладбищах есть пантеоны, мавзолеи и скульптуры, которыми можно восхищаться не меньше, чем при посещении музеев. Я занимаюсь тем, что показываю их.

Клаус кивнул и занес ответ в свой ноутбук.

— Тем не менее на этот раз вы обнаружили гробницы с пятью мертвыми девушками. Как вы объясните такое совпадение?

В глазах гида мелькнула тревога.

— Вы уже задавали мне этот вопрос… Я не имею никакого отношения к этим смертям, если вас интересует именно это.

— Тогда объясните мне кое-что, чего я не совсем понимаю… Почему вы остались там и позвонили на 112, а не ушли, ничего никому не сказав?

— Потому, что, если бы потом выяснилось, что я был там, ни один полицейский не поверил бы в мою невиновность.

— Значит, вы сомневались, уйти или позвонить нам?

— Каждый, кто занимается кладбищенским туризмом, стал бы сомневаться. Там были эти саркофаги с мертвыми девушками, понятное дело, что звонок в полицию тоже мог обернуться для меня проблемами.

— Хотите сказать, вы оказались не в том месте не в то время?

— Игра случая вещь загадочная. Человек не выбирает свою судьбу.

Инспектор изобразил на лице философскую мину.

— Выходит, случай предоставил вашему бизнесу бесплатную рекламу.

— Я не заинтересован в том, чтобы попасть в газеты. Мое дело водить туристов на кладбища, и все. Такой туризм теперь в моде. Хотя днем я работаю на одного из туроператоров и вожу обзорные экскурсии по Лейпцигу и Берлину.

— И всегда посещаете кладбище Зюдфридхоф?

— Не только это.

— Назовите другие.

— Одно из самых популярных — Хунле, особенно в это время года, когда могилы солдат Второй мировой войны покрываются золотыми и красными осенними листьями, — ответил Ластоон, ставший более словоохотливым, как будто его обрадовала возможность поговорить об этой более приятной стороне его работы и продемонстрировать свои исторические познания. — Кроме того, я довольно часто езжу в Прагу и в Берлин. На кладбище Доротеенштадишер похоронены Фихте, Гегель, Бертольд Брехт, Генрих Манн и многие другие гении. Людям нравится рассматривать их могилы. А на юге Берлина есть еще одно, которое привлекает множество туристов. Фридхоф Грюнвальд Форст — это старинное позорное кладбище, где хоронили только самоубийц. В конце XIX века в Берлине распространилась мода кончать жизнь, бросаясь в реку Хафель. Вам не случалось посещать какое-нибудь из этих кладбищ?

— Один раз я был на еврейском кладбище в Праге, — ответил инспектор.

— Что вас привело туда?

— Любопытство, я полагаю.

— Значит, между вами и моими клиентами не такая большая разница.

Клаус Бауман не выразил никаких эмоций по поводу такого сравнения.

— Как называют любителей ходить по кладбищам?

— В туристических проспектах их называют «некрологические туристы».

— Мне казалось, что некрологическими называют разделы в газетах, где публикуют сообщения о недавно скончавшихся людях.

— Такова этимология этого слова: некро означает «труп» по-гречески, а логия — «рассказ» или «сообщение». Язык с легкостью приспосабливается к новым социальным потребностям, — объяснил Ластоон.

— Похоже, вы принимаете меня за полного профана. Однако должен вас спросить, есть ли у вас официальное разрешение на организацию ночных прогулок среди могил.

— Конечно. Кроме того, у меня есть ключи от задних ворот некоторых кладбищ. Часть моего дохода отходит муниципалитетам.

— Что собой представляют ваши клиенты? — спросил Клаус.

— Люди всех стран, классов и полов. Вы были бы поражены, если бы узнали, насколько завораживающее впечатление способна производить смерть на людей, про которых вы бы никогда этого не подумали. Однако я никогда не беру в группу несовершеннолетних без сопровождения родителей.

— Понимаю.

На несколько мгновений напряженная атмосфера кабинета усугубилась тишиной. Клаус Бауман вспомнил свою дочь Карлу и тяжелые разговоры, которые вел с ней прошлой весной. Причиной послужили экстравагантные платья в стиле ренессанс, в которых она собиралась ходить на концерты групп дэтрока, принимавших участие в готическом фестивале, проходившем тогда в Лейпциге. На четыре дня в городе собрались тысячи фанатов с выбеленными лицами, наряженных в черные одежды, с вычурными прическами, загримированных под жутких персонажей или средневековых проституток. Клаусу пришло в голову: что, если его дочь — одна из них, а они с женой ничего об этом не знают?.. Но одна мысль о том, чтобы получить ответ на этот вопрос, заставила его содрогнуться. Подняв глаза на человека, сидевшего перед ним, он продолжил допрос.

— Господин Ластоон, вы имеете какое-нибудь отношение к субкультуре готов?

— Называть ее так означает принижать одно из наиболее креативных социальных движений последних лет. Многие из моих клиентов принадлежат к таким группам.

— Я спрашивал не об этом.

— У меня свое собственное представление о смерти и других темных сторонах, но не стану отрицать, готы мне по душе.

— Вы не подумали, что в тех трупах, которые вы нашли, есть нечто готическое?

Несколько секунд Густав Ластоон молчал, обдумывая ответ.

— Не совсем. Белье на девушках показалось мне слишком реалистичным, как в эротических журналах, ну, знаете… «Плейбой», «Пентхаус», «Мэн» и тому подобное. Но в нарисованных гробницах в виде шестиугольных саркофагов действительно присутствовал определенный готический мистицизм. Самый известный пример — гроб Дракулы. Саркофаг — это символ священного вместилища живой энергии, ее трансформации, метаморфозы и распада. Материальное пространство, где тела, разлагаясь, превращаются в бессмертную энергию космоса. В древности считалось, что саркофаг является источником жизненной силы и знания, которое из мертвого тела переходит к тому, кто ляжет в него живым. Но я бы сказал, что в настоящее время его больше связывают с идеей смерти, с чем-то темным и мрачным.

— Как кладбищенский туризм.

— Я бы сказал — как гробница, изображенная в трех измерениях, которую я обнаружил у монумента Битвы народов. Вы ведь это хотели знать, да?

Клаус Бауман сменил тон, придав голосу больше любопытства:

— Что вы знаете о монументе Битвы народов?

— Не так много, как другие туристические гиды.

— Назовите мне что-то такое, о чем вы не рассказываете своим клиентам на экскурсиях к башне.

Густав Ластоон нервным жестом тронул пальцем правую бровь, что не осталось незамеченным инспектором Бауманом.

— Я скажу, если вы выключите магнитофон и не станете никуда записывать то, что услышите.

Любопытство Клауса возросло до предела. Он выключил магнитофон и убрал руки с клавиатуры ноутбука.

— Во времена нацистского режима существовало тайное общество офицеров СС, которые совершали в крипте башни оккультные ритуалы.

Клаус Бауман разочарованно откинулся на спинку своего кресла.

— Эти легенды мне известны.

— Я говорю не об исторических фантазиях, а о том, что представляет угрозу для мира.

На миг инспектор Бауман подумал, что допрашивает сумасшедшего, помешавшегося на апокалипсисе. Но следующие слова Густава Ластоона снова заставили его заинтересоваться.

— Вы не поверите, но это тайное общество до сих пор существует, под тем же названием и с теми же эзотерическими ритуалами, как тогда.

— Откуда вы знаете?

— Около года назад я познакомился с группой байкеров, которые состояли в подпольной неонацистской организации. Эта банда — точная копия настоящих тайных национал-социалистических обществ, о которых никто не знает и даже не подозревает. Но мне удалось кое-что узнать.

— О чем именно?

— О военизированной организации, вооруженной пистолетами и штурмовыми винтовками, существующей на всей территории Германии и управляющейся из Лейпцига тайным обществом «Стражи смерти». Так же называются гигантские средневековые рыцари, установленные на внешней стороне купола монумента Битвы народов. Нацистские боги снова направляют свои мечи против человечества.

Клаус Бауман приподнялся на стуле и, опершись локтями на стол, пристально посмотрел в глаза гида. Выждав несколько секунд, он спросил:

— Вы думаете, что смерть пяти девушек имеет какое-то отношение к этим богам?

— То, что я увидел сегодня утром перед башней, выглядело как языческий ритуал, посвященный смерти.

— У меня тоже возникло такое ощущение, когда я увидел трупы девушек.

— Значит, вы сами можете сделать выводы.

— Скажите, вы еще продолжаете общаться с той бандой мотоциклистов?

— Я задавал слишком много вопросов, и они перестали со мной разговаривать.

— Как называется банда и где они собираются?

— Возможно, мне не следовало о них говорить. Они очень агрессивны и опасны.

Взгляд Клауса потеплел, выражая доверие к своему собеседнику.

— Об этом никто не узнает, можете быть уверены, — сказал он.

— Эти мотоциклисты никогда не встречаются в одном и том же месте и, чтобы остаться незамеченными, стараются затеряться среди других людей, начиная от скинхедов и кончая финансовыми воротилами. У них нет никакого специального названия, как у других открытых клубов города, где я состоял. Между собой они используют аббревиатуру «ЧВ», что означает «Честь и верность», взятую из речи рейхсфюрера СС Генриха Гимлера, в которой тот уверял, что его честь состоит в верности Гитлеру и национал-социализму.

— Вы можете назвать кого-нибудь из членов этой банды?

— Я не хочу впутываться в это дело, иначе могу оказаться повешенным в каком-нибудь парке на окраине города с признаками самоубийства.

Клаус Бауман провел рукой по лбу, покрывшемуся испариной.

— Хотите вы или нет, господин Ластоон, но вы уже впутались. Назовите мне кого-нибудь из них.

— Я знал только одного, он учился вместе со мной на историческом факультете, но бросил учебу и стал работать в мастерской по ремонту мотоциклов. Пару лет назад мы случайно встретились на байкерском слете Элефантентреффен, который проходит каждую зиму в долине Ло, и он предложил мне присоединиться к своей группе. Его имя Эрнст Хессен, но все зовут его Флай.

— Он живет в Лейпциге?

— Когда я видел его последний раз, это было так, но сейчас не знаю.

— Опишите его внешность.

— Он мой ровесник, среднего роста, но очень крепкий. Похож на кикбоксера, нос немного свернут вправо, волосы светлые, очень короткие, руки и шея мускулистые, покрытые татуировками. Носит штаны и короткую куртку из черной кожи. Не знаю, что еще можно сказать.

В глазах Клауса Баумана отразилось смятение. Не прошло и часа с тех пор, как они с комиссаром вспоминали о скандале, связанном с расследованием убийств, совершенных неонацистской группой НСП. И вот теперь кладбищенский гид, сидевший напротив него, говорит о военизированной организации, которая охватила всю Германию, управляет ею тайное нацистское общество под названием «Стражи смерти», предположительно связанное с монументом, где были обнаружены трупы пяти девушек. Впрочем, возможную связь с криминалом, в которую Клаус Бауман почти совсем не верил, тоже нельзя было исключать.

После долгой паузы инспектор выдвинул ящик своего стола, достал четыре экземпляра комиксов, найденных при осмотре квартиры Густава Ластоона, и положил их на стол перед свидетелем.

— Ваши? — спросил он.

— Бросьте! Вы же не думаете, что я имею что-то общее с нацизмом! Это всего лишь графические рассказики из моей коллекции. Я читал и собирал комиксы всю свою жизнь и до сих пор читаю и собираю их. А эти журнальчики даже не немецкие.

— Поясните.

Густав Ластоон взял один журнал в руки.

— Видите этот заголовок? — спросил он, показывая титульный лист комикса с неизвестными Клаусу пятью буквами, расположенными над цветным рисунком с двумя красотками в высоких армейских сапогах, обтягивающих брюках, военных куртках из черной кожи и нарукавных повязках с нацистской свастикой, которые пинали стоявшего на коленях американского солдата. Потом гид добавил: — Это слово написано на иврите и означает «шталаг». Так назывались нацистские лагеря для военнопленных, захваченных во время Второй мировой войны. Но эти комиксы создавались израильскими художниками в семидесятые годы. Их издавали только в Израиле и выдавали за переводные порнокомиксы, привезенные из Соединенных Штатов. После того, как они вышли, их почти сразу запретили. С тех пор они не переиздавались. Поэтому они очень высоко котируются среди коллекционеров, и я храню их, так как они дорого стоят. Надеюсь, вы мне их вернете? Вам они совершенно ни к чему.

— Я оставлю их у себя всего на несколько дней.

— Пожалуйста, берегите их. Мне бы не хотелось, чтобы их заляпали кофе или чтобы с ними еще что-нибудь случилось.

Инспектор понял, что хотел сказать кладбищенский гид. Он сунул комиксы в ящик стола и решил продолжить выяснение обстоятельств обнаружения трупов.

— Вернемся к нашим баранам, господин Ластоон. Что вы делали у памятника Битве народов этим утром, перед тем как позвонили на 112?

— У меня там была назначена встреча.

— С пятью мертвыми девушками?

— Я уже отвечал на этот вопрос. Сколько раз можно спрашивать одно и то же?

— Вы слишком расплывчато отвечаете на вопросы.

— Как меня спрашивают, так я и отвечаю.

— Можете мне сказать, с кем вы собирались встретиться?

— Полагаю, что это молодая англичанка или американка, которая с трудом могла связать два слова по-немецки.

— Какова цель встречи?

— Профессиональная.

— Какой вид туристических услуг вы предоставляете в шесть часов утра?

— Обычно никакой. В это время я не работаю, но я сделал исключение.

— Когда и как вы познакомились с этой девушкой?

— Она позвонила мне на мобильный вчера утром около одиннадцати. Можете проверить список входящих вызовов, — буркнул Густав Ластоон.

— Что точно она говорила?

— Она хотела посетить кладбище Зюдфридхоф перед рассветом. Я ей объяснил, что это невозможно. Как я уже говорил, днем я вожу обзорные экскурсии по городским памятникам на микроавтобусе для другой компании, с которой я сотрудничаю. Мои ночные экскурсии начинаются ровно в полночь.

— Тогда почему вы согласились?

— Она предложила за посещение тысячу пятьсот евро.

Клаус Бауман совсем не думал в этом направлении и мысленно упрекнул себя за это.

— Она приехала и заплатила?

— Она заверила, что приедет раньше меня и оставит деньги под камнем сбоку от входа в монумент…

— И оставила?

Густав Ластоон сунул руку в потайной кармашек, скрытый под лацканами пальто, и, вытащив три аккуратно сложенные пополам купюры по пятьсот евро, положил их на стол.

— Они лежали там, где она сказала. По телефону девушка очень настаивала, чтобы я их взял. Она сказала, что приехала издалека, чтобы оказаться на этом кладбище в Лейпциге на рассвете. И это должно произойти именно в эту ночь.

— Она объяснила, почему это ей так важно?

— Она сказала, что это связано с черной луной.

— С черной луной?

— Да, это такая лунная фаза, которая наступает перед тем, как луна снова начинает становиться видимой. Для некоторых эзотериков это знаменует собой магическое обновление, и они устраивают действа и ритуалы, не менее важные, чем на Хеллоуин.

— Вы знаете какой-нибудь из этих ритуалов?

— Их каждый может найти в Интернете: свечи, какой-нибудь напиток, наркотики, — он изобразил пальцами рук кавычки, — заклинания, танцы, иногда секс.

При упоминании наркотиков и секса Клаус Бауман встрепенулся. Скоро будут готовы результаты токсикологической экспертизы трупов, и он сможет узнать причину смерти девушек. Комиссар с самого начала высказался, что считает наиболее вероятным ключом к этому делу нелегальную торговлю сексом и наркотиками, и Клаус опасался, что выяснение возможной причастности мафиозных сетей из Германии, Чехии, Польши и даже России превратит его расследование в громоздкую неразрешимую головоломку. Нет, сказал он себе. Выбор места преступления и его сценография — все это говорило в пользу ритуального убийства, а не мафиозной разборки. И все же Клаус не хотел торопиться с выводами. Пока нет.

— Почему вы решили встретиться с этой девушкой у монумента Битвы народов? — спросил он.

— Он расположен очень близко к кладбищу, и ей захотелось осмотреть башню. Но сейчас я думаю, что эта девушка, или кто она там, просто устроила мне ловушку. Она хотела, чтобы я нашел трупы. А эти тысяча пятьсот евро оставила мне за причиненное беспокойство, а может быть, как доказательство моей причастности к смерти девушек. Боюсь, кто-то хочет втянуть меня в это преступление, чтобы избавиться от меня, не прибегая к убийству. Возможно, то самое тайное общество, о котором я вам рассказал.

— Господин Ластоон, девушка, которая вам звонила, — как ее звали? — спросил Клаус, не обращая внимания на опасения, высказанные кладбищенским гидом.

— Она не захотела назвать свое имя, попросила только, чтобы я называл ее Ведьмина Голова.

Глава 9

Если я предложила создать чат в глубокой сети, чат в преисподней, то только для того, чтобы никто не смог узнать о наших намерениях. Я уже знала, как войти в преисподнюю и как выжить в ней. Мне оставалось только найти других девушек, таких же, как я, или совсем не похожих на меня, но хранящих тот же секрет. Девушек, которым больше не на что надеяться. Отыскать их в Интернете оказалось совсем несложно. Есть адреса, форумы, чаты, социальные сети, где надо искать, если знаешь, как это делать. Те, кто хранят наш секрет, сразу узнают друг друга, и для этого нам даже не нужно видеть лица друг друга. Чтобы понять, кто мы такие, достаточно нескольких слов в каком-нибудь чате. Я сама отбирала каждую из дам Черной Луны и думаю, что не ошиблась, хотя момент окончательного подтверждения наступит еще через несколько недель. Нам нужно время.

Меня беспокоит, что Яблоко П может не вернуться в группу. Дело не в том, что я боюсь, как бы мы не остались впятером. Я только очень надеюсь, что она останется верна нашему договору молчания, если решит не возвращаться. Никто не должен узнать о моем проекте.

Часы показывают ровно двенадцать ночи.

Черная Луна: Яблоко П, ты здесь?

Тишина, я жду.

Яблоко П: Это как посмотреть…

Начинают появляться остальные.

Балерина: Что значит «как посмотреть»?

Туманность: Думаю, Яблоко П хочет выставить какое-то условие.

Ведьмина Голова: Она занята. Эклеры печет.

Богомол: Почему бы тебе не оставить ее в покое?

Черная Луна: Никто ее не трогает. Ладно, Яблоко П, расскажи нам, что происходит.

Яблоко П: Я здесь, но буду молчать.

Черная Луна: Ты не обязана говорить, если не хочешь.

Туманность: Или не можешь…

Балерина: Яблоко П, ты что, наглоталась сегодня каких-то таблеток?

Ведьмина Голова: Вот я только что заварила себе чай с ароматическими травами…

Богомол: По-моему, жидковатое зелье для такой ведьмы, как ты.

Ведьмина Голова: Ладно… я подложила туда немного марихуаны и мяты, но никаких змеиных кишок или слюны бешеной крысы.

Туманность: А я просто курю сигареты, одну за другой.

Балерина: Я задавала вопрос Яблоку П. Меня мало волнует, чем травят себя остальные.

Все молчат.

Яблоко П: Оставьте меня в покое, я в другом мире… безджелстинеумиыьчллсмрпапв.

Ведьмина Голова: Это какой-то эльфийский язык?

Балерина: Она хочет сказать, чтобы ты заткнулась.

Туманность: Да что с вами такое сегодня ночью? Откуда такая агрессия?

Богомол: На войне как на войне, дорогуша.

Я еле сдерживаюсь.

Туманность: Я бы предпочла поговорить о серьезных вещах.

Балерина: По-твоему, недостаточно серьезно, что Яблоко П сидит на наркотиках, ты постоянно грустишь и куришь, Ведьмина Голова помешана на кладбищах, Черная Луна — на глубокой сети, Богомол — на лесбийской любви, а я — на ненависти?

Богомол: Эй, подожди, я не говорила, что помешана на сексе, не надо сочинять.

Балерина: То, что не говорится, угадывается.

Богомол: А какое пристрастие у тебя, Балерина? Трахаться со своим учителем танцев на балетном станке?

Балерина: Ты ошибаешься, секс меня не волнует. У меня нет других зависимостей, кроме ненависти ко всему и ко всем, в том числе к вам.

Туманность: Пожалуйста, не продолжай, это не имеет смысла.

Ведьмина Голова: А по-моему, в этом чате все имеет смысл.

Туманность: Ты тоже?..

Ведьмина Голова: Нет, я не лесбиянка, я обжора. Ем все подряд и не могу остановиться. А потом меня рвет, и я выплевываю все, что сожрала. Это тоже можно считать зависимостью, если тебе нравится такое название. Об этом никто не знает, но у меня это с 14 лет. У меня генетическая предрасположенность набирать вес, как у моего отца, который всю жизнь сидел в баре и пил темное пиво. Сейчас он весит 140 кило, и в нашей деревне его зовут «пьяная свинья». Он никогда не выходит из дома, не может двигаться.

Яблоко П: Что-то у меня голова кружится.

Туманность: Ничего себе встреча дам! Если бы знать раньше, надо было выбрать другое, более подходящее название для чата.

До сих пор я не вмешивалась в ход разговора, но сейчас думаю это сделать. Я была уверена, что Туманность самая слабая из нас и что она всегда будет со мной. Я ошибалась. Сейчас я чувствую, что она переживает и не знает, как поступить.

Черная Луна: Приведи пример, Туманность.

Туманность: «Девчонки из выгребной ямы». По-моему, неплохо.

Ведьмина Голова: Мне нравится. Очень нравится. Очень, очень.

Балерина: Все, меняем название! «Девчонки из выгребной ямы» подходит нам лучше всего. Более современно и реалистично.

Яблоко П: ОК.

Богомол: Я согласна. Но что скажет Черная Луна?

Пишу новое название чата на желтом стикере и рядом рисую череп. «Девчонки из выгребной ямы» звучит неплохо, но мне не нравится, что в моем проекте что-то меняют. Приклеила стикер в качестве закладки в книгу, которую я читаю. Пишу ответ.

Черная Луна: Вас большинство, вам решать.

Балерина: Это меняет дело.

Туманность: Какое дело?

Богомол: Не вижу, почему это должно изменить все остальное.

Ведьмина Голова: Хочешь сказать, что мы больше не будем дамами Черной Луны?

Балерина: Умница!

Черная Луна: Я поменяю название чата в глубокой сети.

Балерина: Мне кажется, хорошая мысль.

Черная Луна: Но я по-прежнему останусь единственным администратором сайта, и только я смогу открывать сессию в чате.

Глава 10

Когда он проезжал по улице в районе Томаскирхе, музыку, доносившуюся из динамиков машины, перебила мелодия звонка комиссара Клеменса Айзембага.

— Ты что, хочешь, чтобы министр повесил меня на Аугустусплац? Как ты мог отпустить единственного подозреваемого, который у нас есть, после всех прелестей, о которых мы узнали из его показаний, и его собственного признания в некрофильской деятельности?

— Он просто гид, который водит туристов по кладбищам.

— Но разве не он сам назвал некрополем то, что обнаружил у монумента? Будь я проклят, но этот тип в дерьме по самые уши!

Клаус Бауман остановился на светофоре и почесал подбородок. Пару дней назад он подровнял бороду, и у него до сих пор чесалось лицо.

— Этот тип так же невиновен, как мы с тобой. Его специально заманили туда, чтобы он нашел трупы и сообщил нам, вот и все.

— И ты ему веришь, потому что так тебе подсказывает через наушники твое шестое чувство!

Клаус устало зевнул.

— Ладно, допустим, ты прав. Тогда Густав Ластоон гораздо полезнее нам на свободе, чем в камере. Служба слежения будет присматривать за ним днем и ночью.

— Он купит себе другой мобильник, и ты не сможешь его отследить.

— Я дал ему один из наших телефонов, пока мы будем изучать его мобильник. Я буду постоянно поддерживать с ним связь.

— Ты не должен был принимать таких решений без моего разрешения.

— Мне казалось, я достаточно компетентен, чтобы руководить этим расследованием. В любом случае я не думаю, что прокурор согласится, чтобы мы ограничивали коммуникации обычного свидетеля. У нас нет ни одной улики против Густава Ластоона, и то, что он водит экскурсии по кладбищам, еще не делает его подозреваемым в убийстве.

На светофоре загорелся зеленый, и машина двинулась в сторону Гётештрассе.

— Не пытайся мне перечить, Клаус! Я этого не допущу!

Инспектор сделал вид, что не расслышал.

— Увидимся, когда я закончу в институте судебной медицины. На телах девушек обнаружены новые произведения искусства, которые были не видны на месте преступления.

— И что это еще за дьявольщина?

— У них жуткие раны на спине.

Доктор Хелен Годдард и доктор Жезерих — два самых опытных судебных патологоанатома — ждали Клауса Баумана в зале аутопсии, в подвале здания с белыми коридорами и раздвижными железными дверями.

Ассистент подал ему латексные перчатки, халат и одноразовую маску сине-зеленого цвета. Но прежде чем надеть маску, Клаус открыл баночку ментолового крема и жирно смазал им усы и ноздри. Он совершенно не выносил запаха смерти, даже в тех случаях, когда другие его не замечали. Потом, вежливо поблагодарив ассистента, несколько раз глубоко вдохнул и вошел в зал аутопсии.

Пять трупов лежали на пяти разных столах, каждый — в герметичном мешке из белого пластика. Только у одного мешка с телом девушки молнию приоткрыли, что позволяло хорошо видеть ее голову.

Клаус Бауман поздоровался с доктором Годдард и доктором Жезерихом, пристально глядя им в глаза — только их он и мог видеть. Впрочем, он уже встречался с ними на рассвете на месте преступления. Тогда они вместе со следователем решили, не меняя положения трупов, прямо с нарисованными саркофагами, с максимальными предосторожностями поместить их в специальные мешки и отвезти в институт судебной медицины. Необходимо было сохранить любые возможные органические и материальные следы сценографии, образованной телами и саркофагами как единое целое. После этого каждое тело положили на отдельный стол, чтобы провести вскрытие. С тех пор прошло уже несколько часов.

Медики были в хирургических шапочках, закрывавших волосы и часть лба, отчего взгляд обоих казался особенно пристальным и напряженным. Очевидно было, что состояние тел мертвых девушек поразило их до глубины души.

— Мы никогда не видели ничего подобного. Эти пять тел превращены в произведения судебно-медицинского искусства. — Голос патологоанатома не мог скрыть ее смятения.

Клаус Бауман молча подошел к столу для вскрытия. У девушки, покоившейся на нем, были очень светлые, почти совсем белые волосы и открытые глаза. Глаза, которых на месте преступления инспектор Бауман не разглядел.

— Почему у нее золотые глаза?

— Этот эффект искусственно создан на глазах всех девушек, — объяснила доктор Годдард. Взяв крохотный пинцет, она сняла с поверхности роговицы линзы, открыв голубые глаза жертвы, блеск которых навсегда погасила смерть.

Доктор Жезерих посмотрел на Клауса.

— Мы уже начали составлять протокол вскрытия. Линзы мы отправим в лабораторию для исследования. Возможно, удастся найти какие-то следы посторонних лиц, принимавших участие в «погребении». Безусловно, нас больше всего поразила невероятная анатомическая точность, с которой сделаны рисунки на телах.

С этими словами медик до конца расстегнул мешок, и одной рукой перевернул застывшее холодное тело так, что стало видно спину.

— Кто мог сотворить такое?! — воскликнул Клаус.

На спине девушки была нарисована окровавленная полость, как будто большую часть кожи лоскутом неправильной формы от лопаток до третьего поясничного позвонка надрезали и отделили от тела. Внутри этой полости были изображены позвоночник и мышцы, рассеченные кинжалом, торчавшим в центре глубокой раны.

Клаус Бауман сунул руку под зелено-синий халат и достал из кармана куртки мобильник.

— Я должен сфотографировать этот рисунок, — пояснил он.

— Как я предупреждала по телефону, эти жуткие картины никак не вяжутся с трехмерным изображением предметов белья, — заметила патологоанатом.

Доктор Жезерих кивнул, поддерживая мнение коллеги, и добавил:

— Это произведения искусства, чья истинная мотивация нам непонятна. Хотя, исходя из монументального контекста места преступления и изображений белья, ран, кинжалов и саркофагов, можно предположить, что мы имеем дело с каким-то обрядовым действом, которое привело к массовой смерти, наступившей, однако, без применения реального физического насилия. Подобные обстоятельства дают основания для версии о ритуальном жертвоприношении, в ходе которого девушкам дали яд или смертельный наркотик. Это может рассматриваться как убийство, совершенное преступной группой, занимавшейся торговлей сексом, или как необычное групповое самоубийство, связанное с какой-нибудь опасной сектой, осуществленное девушками при помощи как минимум еще одного лица. Должен быть кто-то, изобразивший саркофаги и рисунки на телах, снабдивший их ядовитым веществом, вызвавшим смерть, после чего он или они уничтожили все следы их одежды и машины, на которой они приехали к монументу.

Слова судебного медика задавали новые направления расследования, до этого момента не приходившие на ум Клаусу.

— Что скажете о времени и причине смерти? — спросил он.

На этот вопрос ответила доктор Годдард:

— Девушки умерли между четырьмя и пятью часами утра.

Она объяснила, что, учитывая незначительное усыхание роговицы, а также температуру тел девушек на месте их обнаружения — не слишком низкую, несмотря на то что они были совершенно раздеты и находились там холодным утром, — точное время смерти установить сложно. Однако эти же признаки говорят о том, что все девушки скончались примерно в одно и то же время и нет никаких оснований считать, что их тела были привезены к монументу из какого-то другого места. Кроме того, она сказала, что после проведения тщательного внешнего осмотра трупов в зале аутопсии у них нет сомнений в том, что все девушки умерли в той же самой позе, лежа на спине, в которой они находились в момент обнаружения.

— Человек, нашедший их, работает кладбищенским гидом, — сказал Клаус Бауман.

— Какое зловещее совпадение, — изумленно отозвался доктор Жезерих.

— Возможно, это действительно совпадение.

— Наверно, его можно считать первым подозреваемым? — настаивал медик.

— Это скоро выяснится, но пока он только свидетель.

Доктор Годдард предусмотрительно промолчала, не выразив мнения по поводу того, что человек, нашедший трупы в обстановке, изображавшей гробницу, оказался кладбищенским гидом. Ее профессиональной специализацией была судебная патология, а не психология преступника.

— Первые токсикологические анализы, — продолжила она, — указывают в качестве причины смерти на яд, или наркотик, обладающий мгновенным парализующим действием. Кроме того, мы наблюдаем некоторые противоречивые особенности post mortem^[440], которые укрепляют нас в этом мнении.

Постепенно слова патологоанатомов начали сливаться в голове Клауса Баумана в смутное жужжание роя ос, вонзавших свое жало в его мозг.

— Я не совсем понял, что вы хотите сказать, — пробормотал он.

— Данные внешнего осмотра трупов, температура тел, недостаточная распространенность и интенсивность побледнения, а также некоторые другие особенности указывают на то, что прошло не больше двух часов с момента смерти девушек до момента, когда мы прибыли к башне. В то же время степень rigor mortis^[441] их тел была такой сильной, как будто прошло больше семи часов. Это наводит нас на мысль, что яд, или наркотик, ставший причиной их смерти, одновременно с ней вызвал мышечный спазм всей мускулатуры, за исключением лиц.

— Значит, они не страдали от предсмертных конвульсий?

— Мы не можем доказать это научно, но, по нашему опыту, спокойное выражение их лиц заставляет думать, что они умерли безболезненно, хотя и скоропостижно, — заверила его доктор Годдард.

Клаус Бауман подошел к одному из оставшихся четырех столов и открыл мешок, где лежала другая девушка. Посмертная бледность трупа не смогла испортить красоты ее лица. У нее были очень черные, коротко подстриженные волосы, серые глаза и темно-лиловые губы.

Доктор Жезерих взял руку девушки и показал инспектору внутреннюю сторону запястий.

— Эти шрамы остались от ран, полученных не менее двух-трех месяцев назад. Исходя из глубины и формы этих ран, мы можем сказать, что, вероятнее всего, она нанесла их себе сама с помощью какого-то острого предмета, например куска стекла.

— Попытка самоубийства, — заключил Клаус Бауман.

— Да, совсем не то, что здесь… — сказала доктор Годдард, подойдя к другому секционному столу и открыв мешок с трупом. Это была девушка с длинными каштановыми волосами, доходившими до плеч, и ровной челкой.

Доктор Жезерих помог ей перевернуть тело. На спине девушки Клаус увидел такое же трехмерное изображение открытой раны с кинжалом в центре, но в этом случае он чуть было не закрыл глаза от ужаса.

— Здесь десятки самых настоящих рубцов. Они покрывают почти всю спину и вызваны порезами на коже, очень тонкими, но глубокими, нанесенными режущим предметом с очень острым концом, скорее всего, скальпелем, — пояснила доктор Годдард.

— Судя по разной степени рубцевания, мы полагаем, что раны могли быть нанесены в самое разное время, однако происходило это достаточно часто, — пробормотал доктор Жезерих.

Его коллега продолжила:

— Было бы логично предположить, что такие раны девушка не могла нанести себе сама. Следовательно, в течение долгого времени она постоянно подвергалась истязаниям. Мы не видим другого объяснения.

Инспектор Бауман почувствовал, что ему не хватает воздуха.

— А две другие девушки?

Доктор Годдард продолжила свой путь по залу, и Клаус невольно представил себе Густава Ластоона, проводящего одну из своих некрологических экскурсий среди могил известных людей, которые он показывал своим клиентам.

— У этой все тело покрыто отверстиями от бесконечных пирсингов: брови, уши, губы, язык, пупок и даже вульва. Некоторые выглядят воспаленными. Биологический анализ это подтвердит. По нашему мнению, девушка наверняка состояла в какой-нибудь молодежной группировке, — констатировала доктор Годдард.

Глядя на рыжие волосы девушки, инспектор с мрачным видом присоединился к этому мнению. С одной стороны ее волосы были сбриты, длинная челка спадала на другую сторону лица. Цвет глаз напоминал густой мед.

— Странно, что у нее нет ни одной татуировки, — заметил он.

— Вы правы. Обычно люди такого психотипа сочетают пирсинг с татуировками.

— Может быть, у нее аллергия на краску? — спросил Клаус.

— Это чисто умозрительная гипотеза, без всякого научного обоснования, — отрезал доктор Жезерих.

Затем он указал рукой в угол секционного зала:

— Самая молодая лежит там. Можете посмотреть на нее, если хотите.

Клаусу пришлось сделать над собой усилие, чтобы скрыть желание как можно скорее уйти из секционного зала, и в сопровождении доктора Жезериха он подошел к оставшемуся столу. Эта девушка наверняка была очень красивой при жизни, однако выглядела хрупкой и очень худой.

— Как вы думаете, сколько ей лет?

— По нашим расчетам, от восемнадцати до двадцати. Как и у первой девушки, у этой присутствуют внешние признаки, говорящие об употреблении наркотиков. Анализ дал положительный результат на кокаин, экстези и марихуану, и это помимо множества других веществ, которые еще предстоит определить.

— Но у нее на руках нет следов от уколов, — сказал инспектор.

— Да, верно. Видимо, она не употребляла их внутривенно.

— Когда будет готов ваш отчет?

В глазах Хелен Годдард мелькнуло усталое выражение, она подошла к компьютеру, стоявшему на маленьком столике у входа. Взяв две пухлые папки, она показала их инспектору.

— В данный момент мы составляем первичное заключение, сделанное на основании внешнего осмотра трупов. Отчет будет готов через несколько дней, после того, как мы проведем вскрытие и закончим обследование внутренних органов и все необходимые гистопатологические анализы.

Глава 11

Я разозлилась? Да, конечно… и еще как! Мои дамы взбунтовались против меня, устроив импровизированную революцию с неосознанной подачи той, кого я считала своим самым надежным союзником, — Туманности. Она зажгла искру в виде своей дурацкой идеи сменить название чата по причине наших пороков. Этого только и ждала Балерина, чтобы снова пустить в ход свои ядовитые зубы и покончить с моим виртуальным царствованием в чате. Типичное проявление спеси, так характерной для предателей всех времен. А остальные просто сыграли роль статистов в этом заговоре, не понимая последствий своего переименования в «Девчонок из выгребной ямы». В черной луне есть надежда на обретение нового света; в выгребной яме сплошная грязь и беспросветная тьма. Боюсь, теперь все в моем проекте пойдет не так, как я себе представляла. Но они сами так решили. Теперь за то, что будет дальше, отвечают эти пятеро, а не я.

Представляю, о чем они думают за несколько минут перед тем, как проверить, открою я очередную сессию чата или оставлю их во власти страха, парализующего каждую за пределами этой сети. Хотя меня саму хаос пугает не меньше.

После двенадцати ночи прошло всего две минуты.

Черная Луна: Извините, сегодня я не пунктуальна.

Туманность: Каждый может опоздать. Не волнуйся.

Ведьмина Голова: Две минуты ничего не значат. Лично я красила ногти в черный цвет, они выглядели отвратительно.

Проходит несколько секунд, и пока на экране больше никто не появляется.

Балерина: Если такое повторится, я больше не останусь, не стану ждать, как сейчас.

Богомол: Мне все равно.

Черная Луна: А Яблоко П? Если сегодня она снова не выйдет на связь, ее ключ доступа в чат деактивируется автоматически.

Балерина: Это угроза?

Черная Луна: Нет… напоминание. Так запрограммирован чат, и вам это хорошо известно.

Богомол: Это правда, мы все это знаем. В том числе и Яблоко П.

Яблоко П: Может, уже хватит меня обсуждать? Я здесь. Прошлой ночью я просто немного…

Ведьмина Голова: Кокаин, немного душистой травки…

Яблоко П: Нет, кое-что более забористое, если ты не забыла!

Ведьмина Голова: Героин?

Яблоко П: Угадай…

Туманность: Яблоко П, какие наркотики ты принимаешь?

Яблоко П: Почему бы тебе не оставить меня в покое и не спросить Черную Луну о ее пороках?

Черная Луна: Ты сама можешь меня спросить.

Ответ задерживается, как будто всем спокойнее, когда я ничего не говорю.

Балерина: Давай я спрошу.

Черная Луна: Не возражаю. Я знаю, все ждут, что Балерина задаст какой-нибудь жесткий вопрос о моей жизни. Нам всем есть что скрывать, помимо нашего общего секрета.

Балерина: И каков же твой тайный грех?

Хотя я очень хорошо знаю, что ответить, намеренно тяну время. Выдержав долгую паузу, медленно набираю на клавиатуре своего компьютера.

Черная Луна: Я убила человека.

Время идет, но никто ничего не говорит. На сегодня чат закрыт.

Глава 12

Ее разбудили бормотание голосов и смех, доносившийся из сада. Праздник в честь прибытия новых студентов в общежитие Арно-Ницше начался. Сусанна взглянула на свои наручные часы и обругала себя за то, что проспала столько времени. Она одним прыжком соскочила с кровати, открыла окно и выглянула в сад. В центре круга, образованного толстыми стволами спиленных деревьев, горел большой костер. На улице было не холодно, но тучи, по-прежнему закрывавшие все небо, предрекали влажную ночь. Сквозь разноголосый шум слышалась включенная кем-то электронная музыка.

Сусанна решила одеться и спуститься вниз. Натянув облегающие джинсы, рубашку и тоненький шерстяной джемпер, она сунула ноги в короткие сапожки, причесалась, подчеркнула веки зелеными тенями, тронула губы яркой помадой, взяла мобильник, выключила свет и вышла из комнаты.

Спустившись на нижний этаж, она направилась в сад. Обогнула несколько групп студентов, чтобы не проталкиваться через них, и подошла ближе к горевшему в центре костру. На углях лежали большие железные решетки, а на длинном столе стояли тарелки с хлебом, салатами из капусты со свеклой, свиными ребрами, соусы и ассорти из разных колбас. Меню оказалось гораздо разнообразней, чем она ожидала.

Сусанна поискала взглядом Илиана, но нигде вблизи костра его не нашла.

— Надо же, значит, ты все-таки вышла, — раздался голос у нее за спиной.

Она уже слышала этот голос. И видела лицо, обращенное к ней с улыбкой. Теперь его волосы уже не падали на глаза, а были убраны в короткий хвост. Увидев рядом с собой Бруно Вайса, Сусанна подумала, что он обращается к кому-то другому. Тогда на вокзале она видела его всего несколько мгновений и не слишком хорошо запомнила физиономию. Однако она не могла отрицать, что присутствие Бруно ее обрадовало, как и то, что он подошел к ней.

В руках он держал две бутылки пива, одну из которых протянул Сусанне.

— Можешь попробовать, оно не отравлено, — сказал он и без тени улыбки приподнял брови, подчеркивая свою иронию.

Взяв бутылку, Сусанна поблагодарила его.

— Мне жаль, что утром так получилось. Я вела себя, как испуганный ребенок.

— А я как дурак. Мне надо было успокоить тебя, а не обижаться на твое недоверие.

— Я немного перенервничала… не знаю, наверно, это потому, что все произошло слишком быстро.

— Да, конечно, я тебя понимаю… Кроме того, вполне естественно, что ты мне не доверяла. Ты ждешь Лесси, а вместо нее появляется какой-то незнакомец и предлагает ехать с ним на его машине.

— Ладно, проехали. Это уже не важно.

Бруно Вайс развел руками и с извиняющимся видом пошевелил бровями.

— Хочешь что-нибудь съесть?

— Я собиралась взять салат и одну колбаску.

— Вообще-то я не собирался идти на это барбекю. Мне хотелось бы пригласить тебя поужинать в центре. Если ты не хочешь садиться в мою машину, можем поехать туда на трамвае.

Сусанна глотнула пива из бутылки. Оно было холодным.

— Сначала скажи, почему ты сюда пришел. Не люблю, когда меня жалеют.

— Лесси просила, чтобы я побыл твоим наставником, пока ты не разберешься со всеми официальными бумагами и не обживешься здесь. У нее не хватило времени внести нужные изменения в программу Buddy^[442].

— На самом деле мне не нужна помощь, но на этот раз я не стану говорить, что никуда с тобой не поеду, — улыбнулась она.

— Тогда поехали отсюда, и чем скорей, тем лучше, пока не начало вонять горелым мясом.

Автомобиль Бруно Вайса оказался маленьким «Трабантом-601», выпущенным в восьмидесятые годы еще в бывшей ГДР. У него были две двери, круглые фары и такой цвет, словно его полили красным вином. И еще он был слишком блестящий, чтобы выглядеть аутентичным.

— Какая у тебя кокетливая машина, — не удержалась Су-санна.

Бруно открыл дверь и пригласил ее сесть. Обойдя машину спереди, он пару раз легонько стукнул по капоту и с веселой усмешкой посмотрел на Сусанну сквозь лобовое стекло. Потом открыл водительскую дверь, уселся, сунул ключ в зажигание и завел мотор.

— Эта старая рухлядь принадлежала моим родителям. Они оставили ее мне, когда уехали отсюда после падения Берлинской стены.

— Они уехали? — с сомнением произнесла она.

— Да, но я расскажу тебе о себе и своих родителях только после того, как ты мне объяснишь, где ты научилась говорить по-немецки. Никто бы не сказал, что ты иностранка и, уж тем более, что ты из Испании. Наши языки совсем не похожи, — заявил Бруно, искоса взглянув на Сусанну.

— Моя мать немка из Ингольштата, а дедушка с бабушкой до сих пор там живут. Я родилась в Гранаде, мой отец испанец, у него бизнес по импорту машин. В молодости он работал на заводе «БМВ» в Баварии и познакомился с моей матерью на конференции.

Сусанна невольно растрогалась. Но ее теплые чувства породили не воспоминания о родителях или о своем городе. Ее эмоциональная связь с родителями почти утратилась еще в подростковом возрасте, несмотря на их постоянную заботу. Особенно усилившуюся после того, как мать сводила ее к гинекологу, поскольку к четырнадцати годам у нее так и не появились месячные. Не появились они и после длительного гормонального лечения, и никогда потом. В этом году ей превентивно удалили матку и яичники из опасений их перерождения. И через несколько месяцев после этого Сусанна почувствовала, что в ее теле и в сознании что-то начало меняться. Сначала появилась неуверенность в себе, тревога перед возвращением в институт, потом страх перед новыми знакомствами. Наконец, она влюбилась в одного парня и пережила первый сексуальный опыт. Холодный, болезненный и разочаровывающий.

Машина въехала на Ричард-Леман-штрассе, чтобы обогнуть район Зюдворштат через огромный парк, раскинувшийся на западе города. По мере того как деревья все плотнее подступали к дороге, сумерки на глазах превращались в темную беззвездную ночь.

Ресторан назывался «В10», потому что находился в доме десять по Бетховенштрассе — современном здании с большими окнами в деревянных рамах, серыми стенами, светильниками в виде колоколов, висевших над каждым столиком, и маленьким баром со стеклянной витриной, где стояли подсвеченные сзади бутылки. Наверху полки украшали пять квадратных часов, показывавших разное время, — аллегория относительности времени.

Подошедшая официантка несла поднос с двумя бокалами рислинга, которые предложила им.

— Сейчас я приготовлю вам столик, — сказала она.

Ресторан был битком набит людьми, хотя студентов среди них Сусанна не заметила. Цены в меню были им не по карману.

— А ты чем занимаешься? — спросила Сусанна.

— Я преподаю игру на виолончели в консерватории.

— Надо же, как интересно! А недостатки у тебя есть? — шутливо спросила она.

Глаза Бруно блеснули, он засмеялся.

— Иногда моя германская гордость может принимать извращенные формы.

Официантка уже успела убрать столик. Они сели и, прочитав меню, выбрали блюда.

За ужином Бруно Вайс рассказал о своих родителях. Оба были химиками и помимо преподавания в Лейпцигском университете работали в фармацевтической компании. Бруно стал одним из множества детей, родившихся в Восточной Германии через девять месяцев после ночи 9 ноября 1989 года, как нежданный плод падения Берлинской стены.

— Я обязан своим появлением на свет событию всемирного значения, которое тысячи немецких пар отметили, занимаясь любовью в парках или у себя дома. Мои родители не хотели иметь детей и даже думали об аборте, но моя бабушка убедила мать позволить мне родиться, сказав, что сама будет обо мне заботиться.

Через десять лет после падения Стены родители Бруно получили приглашение из Соединенных Штатов на работу в транснациональной компании, для чего семье предлагалось переехать жить в Чикаго. К тому времени Бруно исполнилось девять лет, и благодаря стараниям бабушки по материнской линии, бывшей известной оперной певицы, с самого его рождения занимавшейся его музыкальным образованием, он уже виртуозно играл на фортепиано и виолончели. Он рос с ней, и, когда для родителей настал момент ехать в Америку, бабушка отказалась отпустить его с родителями, поскольку это навсегда оторвало бы его от немецких корней и поставило крест на его многообещающей музыкальной карьере. Решение приняли, не спрашивая его. Родители уехали в Чикаго, оставив Бруно дом и машину, а он продолжил жить с бабушкой до тех пор, пока три года назад она не умерла.

— С тех пор как они уехали, я ни разу их не видел, — закончил он.

Потом, не давая Сусанне времени сделать какое-нибудь замечание, спросил:

— Ты уже слышала новость?

— Нет, не знаю, о чем ты?

— Сегодня после двенадцати ее постоянно повторяют на всех каналах. На рассвете полиция обнаружила пять мертвых девушек…

Сусанна вскинула руки к лицу.

— О боже! — воскликнула она.

Пока она с потерянным видом смотрела куда-то вдаль, Бруно пересказал то немногое, что сообщил комиссар полиции Лейпцига на пресс-конференции, показанной по телевизору.

— Кто эти девушки, неизвестно, но всем им от двадцати до тридцати лет.

— Думаешь, какая-то из них могла быть студенткой, приехавшей по обмену? — спросила Сусанна в ужасе от услышанного.

— Никто ничего не знает. Полиция сделала публичное обращение с просьбой ко всем, кто в последнее время заявлял об исчезновении или странном поведении какой-нибудь девушки, которую они не видели последние несколько дней. Они считают, что любая информация может помочь им идентифицировать трупы.

То, о чем подумал Бруно, могло показаться абсурдным, но это не помешало ему произнести это вслух:

— Я беспокоюсь за Лесси.

— Думаешь, с ней что-то случилось?

— Не знаю, но меня кое-что смущает. Я звонил ей сегодня вечером, когда увидел эти новости по федеральному каналу, но ее мобильный отключен.

— Я тоже пыталась ей дозвониться перед тем, как пойти на праздник. И не смогла. Но я уверена, что это совпадение. Если она вернулась в Сербию, с ней ничего не могло произойти.

— Думаю, мне все же лучше завтра утром позвонить в полицию. Лесси жила в квартире моей бабушки.

— С тобой? — машинально выпалила Сусанна. — Извини, я не хотела… — поправилась она.

— Нет, мы просто хорошие друзья. У Лесси немного странный характер. Она говорила, что никогда не сможет никого полюбить. Она приехала в Лейпциг два месяца назад, и я сдал ей одну из комнат в бабушкиной квартире.

У Сусанны вдруг возникло ощущение, что все вокруг исчезло: люди, ужинавшие за соседними столиками, официантки, веселая компания, сидевшая у барной стойки с большими кружками пива. Все ее внимание сосредоточилось на том, что говорил Бруно. Теперь он виделся ей совсем не таким, каким показался утром на вокзале… Возможно, потому, что он волновался, или потому, что с волосами, собранными в хвост, его лицо приобрело более серьезный и доброжелательный вид.

— Пожалуйста, расскажи мне о Лесси. Когда я приехала на вокзал сегодня утром, мне так хотелось с ней познакомиться. Меня очень расстроило, что она не приехала.

— Я мало что могу рассказать о Лесси. Она работала через Интернет, писала лекции по русской литературе для одного белградского издательства, и еще она писала пьесу для театра, но сама не знала, когда и как сможет ее закончить. Так что все дни она проводила с книгой в руках или за компьютером. Она была не очень общительной и вела ночной образ жизни. За те два месяца, что Лесси прожила в Лейпциге, она почти не выходила на улицу. Ее единственной подругой стала девушка, с которой я ее познакомил и которую я знаю уже много лет, поскольку мы учились в одной школе. Я тебя с ней познакомлю. Уверен, она тебе понравится.

— Значит, Лесси не училась в университете?

— Она собиралась вести на филологическом факультете семинары, посвященные писателям из Восточной Европы. Это ее специальность. У нее диплом по славянским языкам, и она прекрасно говорит по-русски. Лесси согласилась участвовать в программе помощи иностранным студентам, приезжающим по программе «Эразмус», поэтому ее назначили твоей наставницей, вот и все.

— А какая она?

— Очень красивая.

— Я имею в виду характер.

— Если бы меня попросили назвать самую характерную черту ее характера, я бы сказал, что это невозмутимость. Да, Лесси самая невозмутимая девушка из всех, кого я знаю. Прощаясь со мной, она меня поцеловала и сказала, что когда-нибудь мы встретимся в вечности. Она имела обыкновение говорить такие вещи.

Глава 13

Выйдя из Института судебной медицины, Клаус Бауман уже собирался сесть в машину и вернуться в комиссариат, но внезапно передумал и решил позвонить Густаву Ластоону. Клаус сказал, что ему необходимо снова поговорить с ним. Они договорились встретиться в одной неприметной пивной рядом с кафедральным собором.

— Это всего на несколько минут, — пообещал инспектор.

Он увеличил снимок раны, нарисованной на спине одной из девушек, затем извлек изображение символа на рукоятке кинжала и сохранил его в своем мобильнике. Потом сел в машину, включил мигалку и тронулся в путь. В этот раз он забыл включить музыку.

Когда Клаус подъехал к пивной, Густав Ластоон уже сидел за столиком у большого окна с видом на памятник Баху. Перед свидетелем стояла бутылка пива. Свое длинное пальто он сменил на косуху из черной кожи.

— Вы передвигаетесь с большой скоростью, господин Ластоон.

— Я приехал на мотоцикле. Если вы не забыли, мне до сих пор не вернули автомобиль.

— Вы правы, я забыл. Какой у вас мотоцикл?

— Старый чоппер.

Усевшись за стол, Клаус Бауман заказал у официанта пиво и положил на стол выключенный мобильник.

— Поверьте, господин Ластоон, мне жаль, что пришлось снова побеспокоить вас, но есть одна вещь, которую мне необходимо с вами обсудить.

— Я уже говорил, что вы можете звонить мне в любое время.

— Я помню. Кроме того, я хотел вам сообщить, что нам удалось идентифицировать неизвестную, звонившую вам на мобильный. Это одна из мертвых девушек…

— Проклятье! — воскликнул Густав Ластоон, и его лицо в холодном свете, лившемся с потолка, стало еще бледнее.

— Эта молодая ирландка, которая выглядела как гот.

— Думаете, я вам соврал? — спросил гид, прежде чем сделать большой глоток пива.

— Нет, дело в другом. Это обстоятельство лишь подтверждает ваше предположение, что кто-то намеренно устроил вам ловушку, чтобы именно вы обнаружили трупы. Эта девушка, похоже, испытывала какое-то непреодолимое пристрастие к кладбищам. В Фейсбуке мы нашли множество ее фотографий, сделанных во время посещения самых известных кладбищ Европы, Азии, Америки и Австралии.

Инспектор взял мобильник и нашел фото улыбающейся Дороти О’Нил, которую скопировал этим утром из ее профиля в социальной сети. Потом передал телефон Густаву Ластоону.

— Вы ее узнаете?

— Совершенно уверен, что никогда ее не видел, — буркнул тот.

— А здесь? — настаивал инспектор, показывая ему фото Дороти, сделанное двумя годами раньше.

— Тоже не узнаю.

— Это та же девушка, снимок сделан на кладбище Зюдфридхоф во время фестиваля готики в 2014-м.

— В те дни в Лейпциг приезжали тысячи туристов. У меня никогда не было столько работы. Возможно, я с ней разговаривал, но не запомнил.

— Как вы думаете, господин Ластоон, что искала эта девушка в своих поездках по кладбищам всего мира?

— Смерть, — тихо ответил гид, как будто боялся, что его услышат посторонние.

— Но почему она нашла ее здесь, в Лейпциге?

— На этот вопрос вам придется ответить самому.

В сознании инспектора с новой силой всплыла мысль о групповом самоубийстве, которую не более часа назад высказывали судебные медики. Но если эти девушки добровольно расстались с жизнью, почему они позвонили гиду, чтобы именно он их нашел? И еще, какой смысл столь искусно обставлять свою смерть, превращая ее в сцену эротического ритуального действа? Не высказывая вслух свои мысли, Клаус Бауман показал гиду другое фото в своем мобильнике, при этом внимательно наблюдая за его реакцией.

Это был символ, который он видел на кинжале, изображенном в центре нарисованных ран на спинах трупов: три спирали, соединенные вместе в центре круга. Кладбищенский гид не стал дожидаться, когда инспектор задаст вопрос.

— Да, мне приходилось видеть этот символ, если вы это хотите знать. Но он выглядел не совсем так. — Достав из кармана куртки черную шариковую ручку, он взял маленькую салфетку и сделал быстрый набросок.

— У членов тайного нацистского общества «Стражи смерти», о котором я вам говорил, когда давал показания, на правом плече была татуировка в виде такого саркофага, — добавил он.

Эти слова только усилили недоверие Клауса Баумана. Его очень смущало то, что у человека, который обнаружил трупы, имелись готовые ответы на все его вопросы. Это могло означать, что Густав Ластоон действительно говорил правду… или что он причастен к смерти девушек, как предполагал комиссар Айзембаг.

— Хотите сказать, что на татуировке такой же шестиугольный саркофаг, как те нарисованные, на которых лежали трупы девушек? — произнес инспектор, пораженный новыми откровениями кладбищенского гида.

— Не совсем такой, но очень похожий.

— Почему вы ничего не сказали мне в комиссариате об этом саркофаге и об этом символе?

— Вы только что показали мне снимок. К тому же я убежден, если бы на допросе я стал рассказывать вам о саркофаге и символе, изображенном на татуировках «стражей смерти», вы бы мне не поверили.

Следующий вопрос инспектор выпалил не моргнув глазом:

— А почему я должен поверить вам сейчас?

— У меня сложилось такое впечатление, что вы начинаете мне доверять.

— Если я когда-нибудь поверю в вашу теорию, я сам вам об этом скажу.

— Позвольте кое о чем вас спросить…

— Спрашивайте, — отозвался Клаус, пристально глядя, как шевелятся губы кладбищенского гида между рыжеватыми усами и густой бородой.

— Что вы знаете об оккультизме и тайных нацистских обществах? — медленно произнес Густав Ластоон.

— То же, что и большинство людей, которые не верят сказкам. Меня никогда не интересовал этот аспект нацизма. Думаю, все эти выдумки — просто бред безумных убийц, захвативших высшую власть и насаждавших по всей Европе атмосферу ненависти и страха. Однако я готов выслушать все, что вы можете мне сказать, если это поможет найти организаторов смерти девушек.

— Самые страшные злодеяния в истории человечества можно понять, только если признать реальностью то безумие, которое охватило миллионы честных немцев и которое сейчас снова начинает расползаться по миру. Идеологию нацизма невозможно объяснить, если не принять во внимание влияние концепции нацистских оккультистов, считавших человеческую злобу способом духовного освобождения и придававших ей магический смысл. Дьявол завладел их душами… Генрих Гиммлер и его маги вызывали его в эсэсовском замке Вевельсбург, и дьявол являлся.

— Это вы рассказываете своим клиентам во время экскурсий, чтобы произвести на них наибольшее впечатление?

— Думайте, что хотите, но я не сомневаюсь, что эта оккультная вера шефа СС распространилась среди его подчиненных и многие из них создали свои собственные тайные общества в городах, где жили до войны, с ритуалами и символами, выбранными согласно их эзотерическим убеждениям и дьявольским целям. Большинство из них исчезли после разгрома немецкой армии в 1945-м. Но «стражи смерти» продолжают собираться, исполнять свои ритуалы и до сих пор верят в бессмертие идеалов нацизма. По этой причине они выбрали своим символом трискель, иначе называемый трискелион, являющийся геометрическим воплощением цифры три, или треугольника, несмотря на его изогнутые линии и круг, в который он вписан. Для основателей тайного общества «Стражи смерти» он символизирует единство трех времен: героического прошлого арийских богов, бесконечного настоящего священных ритуалов и победоносного будущего нацизма во всем мире. Что такое, по-вашему, эти мертвые девушки, если не подношение «стражей смерти» своим богам?

— Почему вы так уверены в том, что сейчас сказали? В комиссариате вы говорили, что это предстоит установить мне.

— Экскурсоводу приходится просматривать множество документов, если он хочет быть честным со своими клиентами. Значение этого символа я выяснил уже очень давно, еще в ту пору, когда учился на историческом факультете университета. В поисках информации в библиотеке я наткнулся на докторскую диссертацию одного профессора из бывшей Германской Демократической Республики о деятельности СС в Лейпциге и о том, что до прихода американских войск Гитлер часто приезжал сюда с тайными визитами.

— Знаете что, господин Ластоон, — сказал Клаус Бауман, наклонившись вперед и угрожающе приблизив свои глаза к глазам гида. Густав Ластоон молча выдержал его взгляд, и инспектор продолжил: — Если бы все, что вы говорили с того момента, как обнаружили трупы, было правдой, то сценография и мотив преступления были бы полностью разгаданы меньше чем за двенадцать часов с момента смерти девушек. И все благодаря вам и вашим знаниям. Слишком уж все идеально, вам не кажется? — закончил Клаус Бауман. Произнося последние слова, он позволил ироничной усмешке скользнуть по его губам.

— А почему должно быть иначе?

— Потому что я до сих пор не понимаю, какова ваша истинная роль в этой зловещей истории.

— Я вам уже объяснял, что принял в ней участие не по своей воле. Ищите «стражей смерти», и найдете убийц этих девушек.

Клаус Бауман смягчил испытующий тон своего голоса, но продолжал смотреть на кладбищенского гида тяжелым взглядом.

— Дайте мне доказательства, господин Ластоон. Доказательства, а не легенды.

Этим вечером Клаус Бауман не ужинал дома. Ингрид просила, чтобы он разбудил ее независимо от того, в котором часу вернется.

Поговорив с женой о деле, которое он расследовал, инспектор заказал по телефону пиццу «Неаполитано» и сильно охлажденную банку пива и снова сосредоточился на написании отчета. Комиссар хотел прочитать его рано утром, перед тем, как будет лично говорить с министром.

Свет от настольной лампы падал на клавиатуру ноутбука, но вся комната утопала во мраке. В ушах Клауса Баумана торчали наушники. Он слушал музыку. Такую же мрачную, как прожитый день.

С тех пор, как на рассвете он увидел трупы и всю сценографию места преступления, он не переставая пытался найти разумное объяснение тому, что произошло до и после смерти пяти девушек. Судебные медики однозначно установили, что все девушки умерли в одно и то же время и по одной и той же причине. Однако расследование могло идти в разных направлениях: от странного группового самоубийства, или ритуального убийства, совершенного неизвестной сектой, до преступления, совершенного торговцами сексом и молодыми женщинами, или языческого обряда, совершенного тайным нацистским обществом.

Клаус откинулся на спинку своего рабочего кресла и закрыл глаза, — опираясь на факты и улики, которыми располагал, он постарался представить себе всю последовательность событий. Сейчас его не интересовали пробелы и сомнения, он временно мог заполнить их простыми рабочими гипотезами, пока не создаст правдоподобную версию произошедшего.

Его коллеги из бригады по расследованию высокотехнологичных преступлений добились определенных успехов в идентификации звонка, сделанного Густаву Ластоону молодой женщиной, пожелавшей перед рассветом посетить кладбище Зюдфридхоф. Номер мобильного был зарегистрирован в Ирландии на имя Дороти О’Нил — девушки двадцати одного года, проживавшей в графстве Керри, в небольшой деревушке с цветными домиками под названием Кенмер. Ирландская полиция проверила отпечатки ее пальцев и подтвердила ее личность без малейшего сомнения. Кроме того, на фотографиях из ее профиля в Фейсбуке была изображена одна из мертвых девушек, а на фотографиях, опубликованных в соцсетях, она представала в характерной одежде готического стиля и почти всегда на фоне могил и мавзолеев на кладбищах, которые она посещала по всему миру. По сути дела, фотографии были хроникой ее некрологических путешествий, хотя в последние две недели она перестала выходить в социальные сети.

У Клауса не вызывало сомнений, что все это относилось к девушке с рыжими волосами, сбритыми с одной половины головы. По меньшей мере, в том, что касалось звонка девушки, Густав Ластоон не только не солгал, давая показания, но очевидно помог им в определении личности одного из трупов.

Тем не менее оставалось несколько вопросов, не дававших покоя инспектору Бауману и доводивших его до состояния одержимости. Почему, если эта молодая ирландка звонила Густаву Ластоону в одиннадцать часов утра, чтобы договориться встретиться с ним перед рассветом у монумента Битвы народов, та же самая девушка была обнаружена мертвой в одном из нарисованных саркофагов? И кто все-таки оставил ему деньги под камнем у входа? Действительно ли Дороти О’Нил сама звонила гиду со своего мобильного? И если это была она, то добровольно ли она говорила с ним, или ее заставили?

Вместе с тем Клаус не был уверен, что кладбищенский гид не имеет никакого отношения к этому преступлению. Возможно, его роль в этой зловещей пьесезаключалась в том, чтобы с самого начала направить расследование в эзотерический лабиринт с бесчисленными ложными выходами, которые Густав Ластоон знал и контролировал.

Эти сомнения не переставая крутились у него в голове, словно по какой-то гипнотической спирали.

Когда он закончил редактировать свой обширный доклад для комиссара, часы показывали час ночи. Ему понадобилось еще двадцать минут, чтобы добраться до своего дома на Гохлис-Митте, на севере города. Открыв дверь, Клаус увидел, что в гостиной горит свет.

Ингрид ждала его с книгой в руках. Он подошел к ней и поцеловал в губы.

— Почему ты до сих пор не спишь?

— В нашей кровати спят девочки… Я подумала, что перед сном тебе захочется немного расслабиться на диване.

Клаус понял, на что намекает Ингрид. Потом она встала, подошла к дивану, сбросила халат и, оставшись совсем голой, встала перед ним. Забравшись на подушки, она встала на колени так, что ноги Клауса оказались у нее между ног, и начала массировать ему затылок, а он ласкал ее грудь.

Глава 14

Убивать легко. Достаточно решиться и сделать это. Вокруг существует масса доступных способов осуществить свое намерение. Но некоторых пугает даже мысль о том, чтобы затоптать вереницу муравьев, забравшихся к ним на террасу, или о том, чтобы прихлопнуть надоедливую муху своими миролюбивыми руками. Я знаю, что муравьи и мухи не понимают, что играют со смертью, проникая в наше личное пространство, и мне известны все эти теории, что каждое насекомое имеет для природы такую же важность, как жизнь любого другого живого существа, населяющего нашу планету, включая человека как высшего и самого умного из этих существ. Когда-то я тоже так считала.

Чего не хотят понимать многие люди, так это того, что среди нас есть существа гораздо более опасные и жестокие, чем дикие звери. Их трудно распознать в городской толпе, потому что они одеваются, говорят и ведут себя так же, как все остальные. Их невозможно определить по цвету кожи, волос или глаз… Они могут быть высокими или низкорослыми, худыми или толстыми, любезными и улыбчивыми или серьезными и угрюмыми. Они очень хорошо знают, как оставаться незамеченными. Никому и никогда не раскрыть их чудовищной сущности, пока они сами не проявят ее и не станет слишком поздно, чтобы вырываться из их когтей. И это не вопрос доверчивости или наивности. Просто их злоба никак не проявляет себя, существуя незримо только в их мыслях. Ни один человек из тех, кто хотя бы раз сталкивался с ними, не может по-настоящему понять, что я имею в виду. Я называю их «люди-монстры» и очень хорошо знаю, о чем говорю.

На часах ровно двенадцать ночи, и я не уверена, что кто-нибудь из «девчонок из выгребной ямы» ждет, что я открою сессию своего чата.

Черная Луна: Привет! Я готова ответить на любой вопрос, который вам хочется задать после моего вчерашнего признания. Понимаю ваше молчание. Если хотите, вы можете сменить тему разговора. Возможно, вас больше интересует что-то другое.

Балерина: Не надо нам указывать, что мы можем, а чего не можем делать в чате. Мы достаточно взрослые девочки, чтобы решать это самостоятельно.

Туманность: Честно говоря, Черная Луна, мне вчера было сильно не по себе после того, что ты сказала. Но я хочу задать тебе один вопрос.

Черная Луна: Да?

Туманность: Что тебя заставило убить этого человека?

Черная Луна: Я спасала свою жизнь. Он бы убил меня, если бы я его не опередила. Я перестала ему подчиняться и этим подписала себе смертный приговор. Я слишком много знала о его преступлениях. Он был педофилом и садистом, настоящий человек-монстр. Когда я отказалась удовлетворять его самые извращенные желания, он пригрозил, что сожжет меня живьем, отрежет мне груди или руки. У меня не было другого выхода.

Балерина: Ты могла сдать его полиции. Как должна была сделать любая женщина в твоем положении.

Черная Луна: Это зависит от того, кто эта женщина. Он всегда говорил, что, если я что-нибудь расскажу, меня тоже отправят в тюрьму, как его сообщницу. И мог представить достаточно доказательств. Иногда он заставлял меня участвовать в его извращенных играх.

Туманность: Я не понимаю, почему ты от него не ушла.

Черная Луна: Если бабочка попадет в паутину, ей уже не вырваться. И бесполезно махать крылышками. Она не сможет улететь, только сильнее запутается в липких нитях.

Ведьмина Голова: И как ты его убила?

Черная Луна: Перерезала ему горло одним из его ножей, пока он спал.

Балерина: Блин, какого черта ты тут несешь! Ты зря теряешь время, если ждешь, что мы поверим этому бреду.

Туманность: Извините, меня сейчас вырвет…

Черная Луна: В ту ночь я сильно напилась. Думаю, это добавило мне смелости убить его таким способом. Он хранил много всякого оружия в той старой деревенской хибаре, где мы жили, и среди всего прочего ножи, финки, кинжалы, топоры разного размера, и все очень острые.

Балерина: Ты сумасшедшая, Черная Луна, просто сумасшедшая!

Яблоко П: Я тебе верю.

Балерина: Именно так поступает убийца!

Черная Луна: В ту ночь я думала не об этом.

Балерина: Ты меня пугаешь, Черная Луна.

Черная Луна: Знаю.

Ведьмина Голова: По сравнению с твоей историей средневековая легенда моего дедушки просто детский лепет. Не понимаю, как нормальный человек может сделать такое.

Черная Луна: Я не была нормальным человеком… не могла им быть.

Богомол: Честно говоря, мне бы тоже хотелось отомстить некоторым «людям-монстрам», как назвала их Черная Луна, но перерезать кому-то горло — это слишком жутко. Я склоняюсь к другим, более изящным способам.

Туманность: И никто тебя не заподозрил?

Черная Луна: Не знаю. В ту же ночь я сбежала из того дома, в котором мы жили. Я целый год сидела там взаперти и не знала никого из его друзей. И они меня не знали. Я уехала в другую страну по фальшивому паспорту, который он сам мне сделал за месяц до своей смерти, потому что хотел переехать в какой-нибудь азиатский город, где мог бы свободнее удовлетворять свои извращенные желания.

Балерина: Иными словами, ты была его личной шлюшкой, если называть вещи своими именами.

Богомол: Балерина, почему ты так ненавидишь Черную Луну?

Черная Луна: Это не важно.

Балерина: Это не ненависть, это несовместимость.

Богомол: Да брось ты играть словами.

Балерина: А ты иди и жри сама себя, а остальных оставь в покое.

Яблоко П: Тебе надо посмотреть чуть дальше собственного носа, прежде чем судить Черную Луну. Не всем жизнь предстает в таких радужных красках, как тебе.

Балерина: Я не сужу, а выражаю свое мнение. И если хочешь знать, мой любимый цвет серый.

Яблоко П: Извини, но мне все равно. Сейчас мне самой хочется спросить, теперь моя очередь.

Черная Луна: Спрашивай.

Яблоко П: Сколько времени прошло с тех пор, как это случилось?

Черная Луна: Чуть больше двух месяцев. Тогда-то я и придумала свой проект. Но за все это время я ни разу не пожалела, что убила «человека-монстра».

Балерина: Почему ты не рассказываешь нам, что он заставлял тебя делать?

Черная Луна: Это может причинить вам гораздо больше вреда, чем вы способны представить.

Туманность: Я предпочитаю не знать. Если соберешься рассказать, предупреди заранее, пожалуйста, чтобы я ушла на это время из чата.

Яблоко П: Мне тоже ни к чему знать подробности, хватает своих проблем с наркотиками.

Ведьмина Голова: Не скажу, что меня привлекают извращения, я гот, а не любитель крови. Но если мы собрались здесь, чтобы по-настоящему узнать, кто мы такие, заглянуть в самую глубину своих душ…

Богомол: Думаю, каждая из нас должна решить, останется ли она, чтобы узнать то, что расскажет Черная Луна. Я останусь.

Представляю, что происходит сейчас в голове «девчонок из выгребной ямы». Наверняка они считают меня одной из людей-монстров. Но они не знают, что страх способен разрушать эффективнее любого наркотика, каким бы сильным он ни был. Есть вещи, которые невозможно передать словами.

Черная Луна: Я оставлю ссылку на страницу в глубокой сети. Вы без труда найдете ее с помощью программы, которую мы установили на своих компьютерах, чтобы участвовать в этом чате. Те, кто захочет, смогут увидеть это своими глазами. Но я вас предупредила…

Глава 15

Сусанна проснулась задолго до звонка будильника, который установила у себя на мобильном телефоне. Она легла в два часа ночи и еще долго не могла уснуть. Немного болела голова. Она не привыкла пить так много белого вина. Сусанна встала с постели и подошла к рабочему столу. За окном еще стояла ночь. И тишина. Казалось, даже листья на деревьях в саду общежития не шевелятся, как будто спят.

Девушка открыла ноутбук и подключила зарядное устройство. Пока компьютер загружался, пошла в ванную и умылась. Холодная вода приятно освежила лицо. На ночном столике лежал мобильник. Но она не могла посылать сообщения по Ватсапу пока не подключится к немецкому оператору. Значит, оставался только Интернет и социальные сети. Этой ночью они с Бруно обменялись телефонами. Ей захотелось позвонить ему, разбудить и продолжить говорить о Лесси или о пяти мертвых девушках, обнаруженных в городе, куда она только что приехала. Сусанна понимала опасения Бруно, но считала их безосновательными. Наверняка пройдет еще несколько часов и все сомнения рассеются. Не может быть, чтобы ее наставница по программе «Эразмус» оказалась одной из этих девушек.

Сусанне без проблем удалось подключиться к Интернету. Она вошла в Гугл и быстро нашла ссылки на сообщения о мертвых девушках. Среди них были и видео с теленовостями, и многочисленные сообщения в газетах. Но во всех говорилось одно и то же, и она не узнала ничего нового по сравнению с тем, что рассказал Бруно. Некоторые заголовки, вроде «Девочки из сексуального некрополя», «Девочки в стиле „Плейбой“» или «Спящие красотки», показались ей оскорбительными. Кроме того, изображения памятника, где были найдены трупы, вызвали у нее внутреннее содрогание и заставили участиться пульс. Каждому, кто видел монумент впервые, он представлялся чем-то огромным и таинственным. Ей не составило труда представить стоящие перед входом в башню саркофаги с мертвыми телами. Любая из девушек, приехавших по программе «Эразмус», могла стать беззащитной жертвой притаившихся во тьме психопатов. Хотя общежитие Арно-Ницше находилось в тихом районе, вдалеке от центра и университета, Бруно посоветовал ей быть осторожной с незнакомыми людьми. До сих пор Лейпциг считался спокойным мирным городом, но с этого дня все изменилось.

«Никто больше никому не доверяет», — сказал Бруно.

Глава 16

За столом в комнате совещаний председательствовал комиссар. Справа от него сидел Клаус Бауман, рядом с ним Мирта Хогг, единственная женщина в отделе по расследованию убийств. Это была высокая красивая тридцатилетняя женщина с глазами очень темного цвета, как и ее прямые волосы, которые на работе она всегда убирала в короткий хвост. С другой стороны стола устроились инспекторы Карл Лайн и Ганс Бас-тех и просматривали какие-то бумаги.

Мирта Хогг первой изложила свои соображения. Она ничего не сказала ни о своем визите к бывшей жене Густава Ластоона, ни о местонахождении мастерской по ремонту мотоциклов, принадлежащей байкеру по прозвищу Флай, поскольку эти поручения, данные ей накануне вечером Клаусом Бауманом, были конфиденциальными. Вместо этого инспектор дала собравшимся характеристики городских художественных тусовок, занимавшихся трехмерной уличной живописью и бодиартом.

— Это действительно нечто выдающееся, — сказала она, выкладывая на стол впечатляющие цветные распечатки, которые тут же взял в руки комиссар. — Я всю ночь просидела в Интернете, — продолжила она, — в поисках информации, посвященной этой теме, и обнаружила потрясающие фотографии. Взять хотя бы подземную пещеру, изображенную в трех измерениях рядом с автобусной остановкой, красиво обставленную гостиную на фасаде здания или гигантскую улитку, которая выглядит совсем как настоящая, как и холсты с саркофагами мертвых девушек. И еще я нашла невероятные видео женщин, чье тело разрисовано так, словно на них надеты рубашки и джинсы. И в таком виде они расхаживают по улицам, спускаются в метро, заходят в торговые центры и в бары, и никто не понимает, что на самом деле они голые. Рисунки на месте преступления мог сделать только большой художник.

— В таком случае, с чего мы начнем? — спросил комиссар.

— Я составила список лейпцигских и берлинских художников и собираюсь в ближайшее время поговорить с некоторыми из них, хотя по-настоящему хороших среди них мало. Кроме того, я нашла в Интернете страницу, куда заходят самые известные в мире художники, работающие в трех измерениях. Среди них всего двое немцев. Было бы интересно услышать их мнение о саркофагах и нарисованном белье. Криминалисты изучают холсты, мелки и краски, использованные на месте преступления, чтобы определить их состав и места возможного приобретения. Одновременно с этим отдел по расследованию высокотехнологичных преступлений попытается установить совпадения и сходство между трехмерными изображениями на месте преступления и фотографиями произведений городских художников и специалистов по боди-арту, размещенных в Гугле и на Ютьюбе. Как только мы получим IP-адреса, мы сможем произвести сравнительный анализ художественных стилей, чтобы максимально сузить круг поисков возможных подозреваемых. Боюсь, это будет весьма кропотливая работа, — закончила инспектор Мирта Хогг.

— Первостепенную важность имеет установление личностей девушек, — напомнил комиссар.

Карл Лайн, худощавый мужчина сорока двух лет, со светлыми волосами и большими глазами, открыл досье, лежащее на столе.

— Судя по всему, определить имена и фамилии трупов тоже будет делом нелегким. Сегодня в первом часу ночи мы получили информацию от Федерального бюро идентификации. Отпечатки пальцев, принадлежащие этим девушкам, в дактилоскопической базе немецких женщин не обнаружены.

— Что еще больше усложняет дело, — констатировал комиссар.

— Мы также не узнали ничего интересного по поводу золотых линз. Они десятками продаются в Интернете, — добавил Карл Лайн.

Другой инспектор — Ганс Бастех, пятидесятилетний, лысый мужчина с круглым лицом, повернулся к комиссару, чтобы дополнить последнюю информацию, которой они располагали.

— Кроме того, — добавил он, — мы ждем ответа от Международного бюро пропавших людей, на случай если какая-нибудь запись совпадет с описанием внешности и фотографиями девушек, которые мы отправили в Европол и Интерпол.

— А та девушка-ирландка, которую удалось идентифицировать? Есть что-нибудь новое по поводу нее?

— Все данные, которые мы получили до начала заседания, включены в отчет, — ответил Карл Бауман.

— Я знаю, что они есть в отчете!.. Но я хочу, чтобы кто-нибудь мне их изложил. По-моему, я прошу не слишком много… — с хмурой усмешкой ответил комиссар.

Два инспектора вопросительно уставились на Клауса Баумана, спрашивая глазами, кто из них должен отвечать. Наконец Ганс Бастех повернул свою лысую голову и продолжил:

— Вчера вечером мы связались по телефону с ирландской полицией, и они нам сообщили, что Дороти О’Нил жила со своим отцом и его сиделкой в восстановленном старом замке. Ее отцу пятьдесят лет, он страдает патологическим ожирением и не может выходить из дома. Он довольно состоятельный человек, несмотря на свое скромное происхождение. Будучи сиротой, он вырос в доме кладбищенского сторожа. В молодости он работал в одной таверне и в конце концов основал в Дублине свою винокурню по производству виски и ликеров, которую продал после того, как чуть больше года назад пропала его жена. С тех пор он не выходит из своего замка. Сиделка, которая за ним ухаживает, сказала, что никто не сможет приехать в Лейпциг на опознание трупа, поэтому все, что связано с транспортировкой останков, нужно решать непосредственно с ирландским посольством в Берлине. Девушка увлекалась коллекционированием амулетов и факсимиле старинных текстов, посвященных колдовству, смерти и погребению.

— А зачем она приехала в Лейпциг?

— Она много путешествовала, участвуя в фестивалях готики и присутствуя на концертах тяжелого рока. Но, кроме того, она посещала кладбища, имеющие какой-либо особый туристический интерес, как художественный, так и магический. Две недели назад она отправилась в поездку, в ходе которой собиралась побывать в Лондоне, Париже, Праге, Варшаве, Берлине и в самом конце — в Лейпциге, куда, по словам сиделки ее отца, она должна была приехать три дня назад.

— Известно, где она остановилась?

— Мы над этим работаем. Она не зарегистрирована ни в одном из отелей города или его окрестностей. В телефонной компании, к которой подключен ее мобильный, зафиксирован только один позавчерашний звонок Густаву Ластоону, видимо, с того дня, когда она уехала из Ирландии, и до позавчерашнего дня она пользовалась другим телефоном. Но с тех пор она не делала других звонков. На Фейсбук она с тех пор тоже не заходила.

Карл Лайн откашлялся.

— Но в хронике посещения социальных сетей этой ирландской девушкой мы нашли старую запись от 6 июня 2014 года, где она рассказывает о фестивале готики в Лейпциге. Там мы нашли несколько ее селфи перед кладбищем Зюдфридхоф и внутри его, рядом с некоторыми могилами, — сказал инспектор, показывая комиссару фотографии.

Левой рукой Клеменс Айзембаг, не торопясь, взял их. Бросив на фотографии взгляд, он передал их Клаусу Бауману.

На первой фотографии Дороти О’Нил стояла на фоне башен кладбища, рядом с группой молодых людей, среди которых выделялись персонажи в длинных старинных платьях с соответствующими прическами и черными зонтами. На фотографиях внутри кладбища Зюдфридхоф молодая ирландка появлялась с выбеленным лицом, темно-бордовыми губами и сильно накрашенными глазами. Тогда у нее были длинные кудрявые волосы с прядями светло-серого и белого цветов, сильно отличавшиеся от прически в ее профиле и на фотографии ее трупа.

— Во время фестиваля, с 6-го по 9-е июня, — добавил инспектор, — Дороти О’Нил останавливалась — и, видимо, одна — в сьюте «Грандотеля Хандельсхоф» и оплатила счет золотой картой ирландского банка «Эллид Айриш Банк».

— Не исключено, что во время посещения фестиваля готики 2014 года она могла познакомиться с Густавом Ластооном, и по этой причине у нее остался номер его мобильного, — пояснил Карл Лайн.

Комиссар зашевелился в своем кресле.

— Если эта девушка знала гида и позвонила ему на мобильный, чтобы на рассвете снова попасть на кладбище Зюдфридхоф, то как она могла оказаться среди мертвых девушек? Эти события не укладываются ни в одну правдоподобную версию преступления. Звонок Дороти О’Нил имеет смысл, только если эти девушки совершили самоубийство, как предполагают судебные медики, а Густав Ластоон помог им умереть. Он даже мог быть тем человеком, который дал им яд или этот неизвестный парализующий наркотик.

— Но он утверждает, что никогда не видел эту девушку, — заметил Клаус Бауман.

Тут вмешалась Мирта Хогг:

— Кроме того, какая-то другая женщина могла выдавать себя за ирландку, воспользовавшись ее мобильником.

— В таком случае телефонный звонок укладывается в версию Густава Ластоона о том, что кто-то мог устроить ему ловушку, чтобы он нашел трупы, — пояснил Клаус.

Жест комиссара говорил о том, что он с этим не согласен.

— Я убежден, что этот тип знает гораздо больше, чем рассказал до сих пор, — сказал он. — Я по-прежнему считаю, что ты ошибся, когда оставил его на свободе, не посоветовавшись со мной.

Клаусу Бауману не хотелось вступать в очередной спор с комиссаром. Он хотел сообщить кое-что важное в отношении замечания Мирты Хогг, поэтому сменил тему.

— Ребята из отдела высокотехнологичных преступлений нашли на холстах с изображениями саркофагов пару светлых волос и кусочек красного ногтя, не принадлежащие ни одной из девушек или гиду. Это подтверждает гипотезу Мирты о существовании неизвестной женщины, находившейся на месте преступления и принимавшей в нем участие. Мы ждем результатов анализа ДНК. Густав Ластоон добровольно согласился сдать все анализы, которые необходимы, чтобы доказать его невиновность. Кроме того, мы сравним генетические характеристики с теми, что хранятся в федеральных и земельных архивах.

— Надеюсь, этот тип не играет с нами, Клаус, — пробурчал комиссар.

Мирта и два других инспектора просматривали копию доклада, которую только что передал им Клаус. Потом он добавил:

— Я несколько минут назад говорил по телефону с Густавом Ластооном. Сегодня в одиннадцать утра в Институте судебной медицины у него возьмут образцы крови и слюны.

— Наверно, мы должны будем назвать его имя прессе, как свидетеля, который обнаружил трупы, это позволит избежать проблем в будущем, — предложил комиссар.

— Но речь идет о кладбищенском гиде! Все журналисты начнут спрашивать, как случилось, что именно он нашел девушек, и нам придется рассказать им о содержании звонка, сделанного гиду одной из них. Мы не можем сообщить публике столько информации. Если личность девушки просочится в прессу, вокруг нас разразится такая буря, которая сровняет комиссариат с землей, — предупредил Клаус Бауман.

— Но как мы можем быть уверены, что он сам не начнет болтать об этом на всех телеканалах? — настаивал комиссар.

— Он этого не сделает. Ластоон человек осмотрительный, он не хочет иметь никаких дел с журналистами.

— Я сообщу министру, что мы пытаемся установить личность трупов и ведем расследование по нескольким направлениям: коллективное самоубийство членов секты, торговля женщинами, наркотрафик. Надеюсь, он успокоится, если узнает, что мы не выпускаем из виду того типа, который их нашел, — заключил он.

Клеменс Айзембаг встал из-за стола. Не говоря больше ни слова, он подошел к двери, открыл ее и вышел, с силой захлопнув ее снаружи.

Инспектора Мирту Хогг всегда поражала резкая реакция комиссара каждый раз, когда дела шли не так, как ему хотелось, однако Карл Лайн и Ганс Бастех и бровью не повели. «События таковы, как есть, независимо от того, какими их хочет видеть комиссар полиции», — подумал Клаус Бауман. Очевидно, что существование тайного общества офицеров СС в XXI веке невозможно. И дело не в том, верить или не верить в привидения. Однако было бы неверно считать бессмысленной версию Густава Ластоона о том, что они имели дело с какой-то группой неонацистов, в большом количестве появившихся в последнее время в таких восточных землях, как Бранденбург, Берлин, Тюрингия или Саксония. Они могли вдохновляться членами СС, устраивавшими тайные сборища во время Второй мировой войны в крипте монумента Битвы народов, чтобы совершать древние обряды «стражей смерти». Оргии с девушками или какие-то другие оккультные ритуалы могли выйти из-под контроля, даже если они не хотели их убивать. Хотя, возможно, у них с самого начала имелась какая-то неизвестная причина убить, не имевшая отношения к ксенофобии. Ни одно преступление на почве расизма, которое ему доводилось расследовать, не имело ничего общего с делом убитых девушек.

— Мы не будем ничего сообщать средствам массовой информации, пока у нас не будет полной уверенности, что среди жертв нет ни одной немки. Малейшая оплошность — и общественное мнение линчует нас без малейшего сочувствия, — объявил Клаус Бауман, прежде чем закончить совещание.

Новость уже разлетелась по всем газетам и телеканалам страны. Все с нетерпением ждали новых сообщений, и журналисты, не переставая, осаждали их своими вопросами.

В утренних программах всех каналов появились завсегдатаи различных ток-шоу, специализировавшихся на криминалистике, серийных убийствах, черной магии и сатанинских ритуалах, которые начали высказывать свои предположения миллионам телезрителей, не имевших понятия о том, с чем они имеют дело, с правдой или ложью, спекуляциями или слухами.

Однако только Клаус Бауман знал то, что рассказал ему Густав Ластоон о тайном обществе «Стражи смерти». И на данный момент он не собирался делиться этой информацией ни с кем, даже с комиссаром Клеменсом Айзембагом.

— Каждый из вас продолжит следовать нашему плану, — добавил он.

Помощница комиссара Фрида открыла дверь в зал заседаний и нашла глазами инспектора Баумана.

— У тебя звонок по второй линии. Некто Бруно Вайс — преподаватель из консерватории.

Глава 17

Провела весь вечер, читая Кафку. Впрочем, будет более точным — и менее претенциозным — сказать: перечитывая «Превращение» Кафки. Я читала его много раз. Каждый раз, когда я чувствую, что изменилась, читаю эту книгу. Человек, который просыпается в своей постели и понимает, что превратился в таракана, имеет со мной много общего. Несмотря на омерзительный вид, его нельзя назвать «человеком-монстром», потому что он не хотел быть таким, и вообще он хороший человек. Я тоже не хотела быть такой, какая я есть. Наверно, никто, кроме человека с черной душой, не хотел бы этого. Просто наступает момент, какая-то доля секунды, когда мы осознаем, что уже не те, кем были. Мир, наш мир вдруг становится пугающим, непостижимо враждебным, потому что с этого момента ты уже не принадлежишь ему. Свет начинает раздражать и даже вызывать боль, обычные житейские вещи больше не кажутся нам таковыми, окружающие люди превращаются в тени. Мы ищем какой-нибудь укромный угол, где можно незаметно спрятаться, перестаем нормально питаться и, сидя в своем убежище, ждем, когда рядом с нами упадут какие-нибудь органические отбросы, чтобы сожрать их. А потом нам остается только смотреть в бесконечность и ничего не видеть.

Не знаю, кто из «девчонок из выгребной ямы» заходил на ту страницу в глубокой сети. Но те, кто это сделал, больше никогда не станут прежними. Превращение неизбежно. Это как злокачественное поражение мозга. Оно может начаться, как небольшая ранка, но со временем будет расти до тех пор, пока не затронет каждый нейрон. Интересно, среди «девчонок из выгребной ямы» окажется ли такая, что, глядя на себя в зеркало, увидит жука, таракана, слизня или сороконожку.

Ровно в полночь я открываю чат.

Черная Луна: Привет!

Яблоко П: Сегодня вечером я ничего не принимала, хочу быть совершенно трезвой.

Туманность: Ты заходила на страницу, которую оставила Луна?

Яблоко П: Нет.

Туманность: Я тоже.

Яблоко П: А другие?

Другие не отвечают. Не знаю, входили они в чат или нет. Когда я создавала сайт в глубокой сети, то при открытии сессии не запрограммировала вывод на экран визуальной информации о каждой из нас. Теперь любая из них может присутствовать в чате так, что мы об этом не узнаем, пока она ничего не скажет. И только если кто-нибудь будет молчать две ночи подряд, ей будет закрыт доступ и она больше не сможет связываться с остальными и посылать им сообщения. В этом виртуальном пространстве мы существуем только как группа. И все, что здесь пишут, отображается на экранах у всех и остается в хронике.

Ведьмина Голова: Я заглянула только одним глазком, и мне хватило. Я больше не смогла выносить этих зверств.

Яблоко П: Блин! Не хочу знать, что ты увидела!

Богомол: По-моему, это ужас, ужас! Невозможно смотреть на экран. Неужели есть люди, которые могут творить такие вещи или платить за то, чтобы смотреть что-то подобное?

Балерина: Надо же, не ожидала такой чувствительности от «девчонок из выгребной ямы». Думала, вы покрепче. Я видела и более жесткое кино. К тому же, кто может доказать, что на этих кадрах действительно Черная Луна?

Я знаю, что вопрос Балерины обращен ко мне. Так она провоцирует меня, желая видеть мою реакцию. Но я не могу ответить как попало, надо сказать что-то весомое. Такое, что не оставит места для сомнений, что убедит всех в правдивости моих слов.

Черная Луна: Я не хотела возвращаться к прошлому после того, как убила «человека-монстра». Я сбежала оттуда и решила больше не оглядываться назад. Если кто-то из вас хочет проверить, правду ли я говорю, вы можете поискать сообщение о его смерти в Интернете или позвонить прямо в полицию. Его звали Милош Утка.

Балерина: Не надо изображать перед нами героиню. Ты прекрасно знаешь, что в глубокой сети тебя никто не сможет найти. Ты сама создала этот чат так, чтобы наши IP-адреса были скрыты за бесконечными слоями шифра, как сердцевина луковицы под шелухой.

Яблоко П: Слушай, что за хрень ты несешь! Тебе мало того, что ты видела на этой проклятой странице?

Балерина: Что я видела, я знаю. Чего я не знаю, так это, действительно ли та девушка на фотографиях Черная Луна, как она утверждает. И правда ли, что она убила того человека.

Богомол: После того немногого, что я увидела, будь я на месте Черной Луны, я бы тоже без малейшего колебания убила этого монстра.

Яблоко П: И какого подтверждения ждет от нее Балерина? Чтобы она положила голову монстра на поднос и подала нам на ужин?

Туманность: Пока вы тут болтаете, я поискала в Интернете имя Милоша Утки, но не нашла ни одного упоминания о нем. Ничего.

Балерина: Вот видишь, Черная Луна, ты можешь не волноваться. Твой «человек-монстр» существует только в твоем воображении.

Черная Луна: Я тоже поискала его в Гугле. Я никогда не делала это до сегодняшней ночи. Но мне не хочется, чтобы вы думали, будто я вру. Я сообщу вам другие ссылки на газеты, которые давали сообщение об убийстве Утки, но они на сербском, и вам придется переводить их на английский.

Балерина: Как ты ни старайся, мы все равно не сможем проверить, что именно ты его убила. До того как создать этот чат, ты нам говорила, что твой проект имеет какое-то отношение к книге, которую ты пишешь. Судя по всему, это будет какая-то фантастика, верно?

Ведьмина Голова: Хватит, Балерина, перестань! Ты прямо как инквизитор какой-то!

Черная Луна: Книга — это часть моего проекта, мы пишем ее все вместе.

Глава 18

Этот день выдался более светлым, чем день ее приезда в Лейпциг. Сусанну порадовало голубое небо, проглядывавшее среди туч. В толпе студентов обоего пола, стоявших на остановке трамвая, она сразу заметила Илиана Волки и, подойдя ближе, тронула его за плечо. Его глаза за стеклами очков радостно вспыхнули.

— Куда ты подевалась вчера вечером? Я искал тебя по всему общежитию, но так и не нашел.

— Я же тебя предупреждала, что мне нравится импровизировать.

— А я так за тебя волновался, что простоял у входа в общежитие до часа ночи. Все ушли с праздника до двенадцати… Ты разве не слышала про убийства?

Илиан выглядел искренне встревоженным.

— Да… я знаю, что случилось с этими девушками. Я встала очень рано и спустилась в столовую позавтракать. В общежитии все с самого утра только об этом и говорят.

— Ты не обязана мне объяснять, что делала вчера вечером, мы едва знакомы, но я д-д… думаю, что тебе надо быть осторожной, когда ты ходишь одна рано утром.

— Я ездила ужинать в центр с одним приятелем, и он привез меня назад, но я очень ценю, что ты ждал меня допоздна. Ты не обязан делать ничего подобного.

— Да ладно… все равно мне не спалось. Пока я тебя ждал, я познакомился с кучей народа, который выходил на улицу покурить.

Сусанна искренне улыбнулась.

— Уверена, что ты очень скоро станешь самым популярным парнем в Арно-Ницше.

— Не смейся надо мной.

— Я говорю серьезно.

Трамвай открыл двери и ждал, когда войдут все пассажиры. Сусанна и Илиан расположились у окна, в хвосте одного из вагонов.

— Здесь мы не будем мешать тем, кто выходит, — заметил Илиан, и Сусанна снова улыбнулась. Ее первый знакомый по общежитию определенно предвидел все на свете, не упуская ни одной мелочи.

— Почему ты выбрал Арно-Ницше, ведь оно так далеко от университета? — спросила она.

— Мне его подсунули, я хотел выбрать другое. Я просил самое новое и самое близкое к универу, но на это никто не обратил внимания. Теперь я планирую как можно скорее п-п… поменять место жительства. Думаю скооперироваться с другими студентами и снять квартиру в центре. А ты не хочешь?

— Ну… я еще не решила, останусь здесь или нет.

Остановки трамвая быстро мелькали в окне одна за другой. Студенты продолжали входить и входить, и свободного места оставалось все меньше. Илиан поднял воротник и беспокойно пошевелился.

— Не выношу толкучки, у меня клаустрофобия.

Сусанна воспользовалась тем, что ей пришлось повернуться, чтобы дать место еще одной девушке, и встала к Илиану спиной. Ей тоже приходила в голову мысль о том, чтобы сменить место жительства. Каждый день ездить в такую даль на трамвае означало тратить много времени, которое она считала слишком ценным, чтобы терять его в общественном транспорте. Илиан тут же завел разговор с девушкой, стоявшей рядом с ней. Она оказалась немкой и, как почти все пассажиры этого трамвая, ехала в университет.

Сусанна услышала, как она сказала, что в утренних новостях сообщили, будто одна из мертвых девушек оказалась ирландкой. Но она не училась в Лейпциге, а приехала в город на несколько дней как туристка.

Сусанна погрузилась в свои мысли. До этого момента ей удавалось сдерживать себя и не задумываться о том, кто она такая и какой, возможно, останется, сколько бы ни старалась это скрывать. С той минуты, когда она села в самолет, летевший в Лейпциг, ярость, которую она годами питала по отношению к своему телу, начала рассеиваться. Хотя она продолжала кружить над ее сознанием, внушая неуверенность, сомнения в том, к кому ее тянет, к мальчикам или к девочкам, и страх услышать голос своих фантомов, нашептывавших, что она урод, калека, которая никогда не сможет иметь детей и не способна раздеться, не испытывая стыда за себя. И конечно, она старалась бодриться, мысленно повторяя, что ее новая жизнь в Лейпциге быстро превратит эти мысли в забытое прошлое. Теперь ее наставником по «Эразмусу» стал Бруно Вайс, и в каком-то смысле она чувствовала, что находится под его защитой.

Войдя в современное здание университета, Сусанна и Или-ан с удивлением обнаружили в большом вестибюле с цветными стеклянными стенами репортеров с телевидения, которые брали интервью у студенток.

Илиан тут же поинтересовался у одного из операторов, что здесь происходит.

— Мы ждем, что ректор публично объявит, есть ли среди мертвых девушек студентки, приехавшие по программе «Эразмус».

— Ну и дела! — воскликнул Илиан.

Сусанна задержалась возле информационной доски.

— Здесь нам с тобой лучше разделиться. Мне надо отнести документы на факультет филологии, а факультет точных наук находится в другой стороне. Тебе надо следовать вон тем указателям, — сказала она, показав в сторону одного из широких коридоров, открывавшихся из вестибюля в разных направлениях.

— Тогда встретимся в кафе после того, как нас запишут? Потом можем п-п… пообедать вместе. Сегодня занятий не будет.

— Нет, Илиан, не жди меня. И пожалуйста, никогда не надо меня ждать, если мы заранее не договорились о встрече. Я почти никогда не знаю заранее, куда пойду и когда вернусь.

Глава 19

Инспектор Мирта Хогг вышла на улицу выкурить сигарету. После совещания с комиссаром она чувствовала себя встревоженной и расстроенной. Ощущение, что она изменяет своим представлениям о преданности вышестоящему начальству, не давало ей покоя, терзало изнутри, словно крыса, засевшая в желудке. Клаус еще никогда не просил ее скрывать от комиссара информацию о расследовании, которым они занимались, каким бы деликатным оно ни было. А она не стала спрашивать, почему он попросил оставить в тайне визит к бывшей жене кладбищенского гида и сведения о мастерской по ремонту мотоциклов, принадлежавшей одному из членов предполагаемой неонацистской организации по имени Флай. Но если бы ей пришлось выбирать между профессиональной преданностью комиссару и личной преданностью Клаусу, она без сомнения выбрала бы второе.

Делая глубокие затяжки, Мирта не торопясь шагала по пустому тротуару, огибавшему по кругу здание комиссариата, и мысленно просматривала содержимое своего блокнота.

В 15:30 она подъехала к владению Костанцы Раух — симпатичному одноэтажному домику с садиком перед входом, расположенному рядом с университетским госпиталем, где та работала. Женщина очень испугалась, когда открыла входную дверь, и Мирта представилась ей как инспектор полиции. Это была высокая статная женщина с крашенными в очень светлый цвет волосами, корни которых оставались очень темными. Приятные черты ее лица гармонировали с крупным телом. Узнав, что инспектор хочет всего лишь поговорить с ней о ее бывшем муже, женщина успокоилась и сообщила, что ни разу не видела его с того дня, когда выставила из своего дома.

— Я застала его врасплох, когда он показывал порнографические комиксы моей племяннице Гизеле, которая приехала к нам на каникулы. Это произошло десять лет назад, девочке тогда едва исполнилось двенадцать. Этот дом мой, так что ему здесь принадлежала только его одежда и коробки с журналами, которые он коллекционировал. Вообще он человек необщительный, предпочитает уединение, хотя по своей профессии умеет прекрасно общаться с публикой. Я познакомилась с ним, когда он работал обычным городским экскурсоводом, но вскоре после того, как мы поженились, решил организовывать ночные экскурсии на кладбища и стал вести себя довольно странно. Он почти не спал и полностью погрузился в изучение легенд о нацистах и книг по оккультизму. Когда я впервые легла с ним в постель, увидела у него на спине большую татуировку с головой дьявола. Он рассказывал, что в молодости они с друзьями совершали ритуалы, вызывая духов умерших. Они хотели поговорить с духом Гитлера и другими персонажами эпохи нацизма. Тогда я не придала этому значения, мне нравилось слушать его рассказы. Он всегда использовал презерватив, чтобы я не забеременела. Мне хотелось иметь детей, но Густав решил, что он не сможет их воспитать, и он был уверен: когда они подрастут, весь мир снова погрузится в хаос.

Мирта слушала ее и, не задавая вопросов, делала пометки в блокноте. Похоже, эта женщина слишком долго не могла ни с кем поделиться тем, о чем рассказывала. Ей нужно было выплеснуть наружу все свои разочарования, всю тоску и злость, накопившиеся за годы брака. Возможно, по этой причине в ее дыхании Мирта уловила запах алкоголя.

— Никогда невозможно понять, что скрывается в голове такого человека, как Густав. Если он впутался в какие-то неприятности, с ним придется нелегко. Я не могу ничего утверждать, потому что у меня нет доказательств, но только ему одному известно, что он собирался сделать с моей племянницей.

— Ваша племянница рассказывала вам или своей матери о том, что произошло у нее с дядей?

— Она никогда не хотела говорить о Густаве, даже когда стала взрослой. Сейчас ей двадцать два года, и я надеюсь, что она счастлива, — сказала женщина, прежде чем Мирта Хогг закончила делать последнюю запись в блокноте.

Попрощавшись с Костанцей Раух и заверив ее, что бывший муж не узнает о том, что она о нем рассказала, Мирта Хогг решила ехать домой, сделав большой круг в северном направлении по Прагерштрассе. Когда она села в машину, обнаружила капли воды на лобовом стекле, поблескивавшие в слабом сумеречном свете, и поняла, что моросит дождь. Вскоре Мирта остановила машину у здания с множеством квадратных окон на желтоватом фасаде, ничем не отличавшемся от других жилых домов на этой улице и еще множества домов в этом городе.

Войдя в кухню, она взяла пакет с сухим кормом и покормила йоркширского терьера, которого еще щенком подарили ей родители в 2000 году. Собачка уже не могла радостно скакать возле ее ног, когда Мирта открывала дверь и входила в квартиру, потому что на прошлое Рождество ей исполнилось семнадцать лет. Долгое время это хрупкое существо было для Мирты как дочь, а теперь, когда собачка ничего не слышала и едва различала тени предметов, она любила ее, как старую больную бабушку, которой в скором времени предстояло покинуть этот мир.

Мирта взяла собачку на руки, отнесла к себе в спальню и положила рядом с подушкой на кровать, где они спали вместе, за исключением тех ночей, когда Клаус Бауман оставался у Мирты до рассвета. В такие ночи они пили виски и занимались сексом. Раздеваясь, она подумала, что ее живой талисман вряд ли скучает по мужчине, который отправляет ее спать в корзину у закрытой двери в спальню. Прошло уже два месяца, как Клаус Бауман не появлялся в этой квартире.

Мирта приняла холодный душ, как делала всегда, когда чувствовала себя усталой и сонной, высушила волосы, оставив их распущенными, накрасилась, натянула очень узкие легинсы, футболку и куртку с металлическими заклепками, — все из черной кожи, как и блестящие, похожие на армейские, сапоги, и вышла из дома. Ей еще предстояло выяснить, в какие из баров Лейпцига захаживал байкер-неонацист по прозвищу Флай.

Она просмотрела базу данных комиссариата, однако за Эрнстом Хессеном не значилось ни судимостей, ни задержаний. Она также не нашла его имени в списках лиц, подозреваемых в принадлежности к мафиозным преступным группировкам, террористическим и расистским организациям, находившимся под пристальным наблюдением полиции. Кроме того, по адресу его последнего места жительства в Лейпциге никто, не проживал. Она сама убедилась в этом, побывав на Вольфнер-штрассе, прежде чем идти на встречу в баре «Эндзиг».

Ее информатор, мужчина лет сорока, со шрамом на лице и в пиратской бандане, прикрывавшей лысую голову, сидел науглу барной стойки мрачноватого заведения. Зал был до отказа набит бритоголовыми мужчинами и женщинами, выставлявшими напоказ свои руки, до плеч покрытые татуировками, и прятавшими под широкими черными футболками раздутые пивные животы. С потолка свисали бесконечные красные вымпелы с черепами, а включенная на полную громкость музыка представляла собой истошный рев голосов под завывание электрогитар и оглушительный грохот ударных.

Рядом с мужчиной, ждавшим инспектора, стоял огромный постер, посвященный концертному турне по Германии в 2015 году двух групп, исполнявших неонацистскую музыку.

— Эта музыка просто невыносима, — пожаловалась Мирта, усаживаясь рядом с информатором.

— Это вы еще не были на концерте, который два года назад давали здесь группы «Фолькер» и «Вехштрум», — отозвался мужчина, махнув рукой в сторону постера. Потом добавил:

— Я никогда не видел в Лейпциге столько неонацистов. Настоящий апофеоз.

— Постарайтесь сообщить мне, если они вернутся, — буркнула в ответ Мирта Хогг, откинув назад упавшие на лоб волосы.

На губах мужчины мелькнула улыбка.

— Если хотите, можем выйти на улицу.

— Нет, лучше я выпью виски с водой и льдом, — ответила она и подняла руку, чтобы привлечь внимание одной из официанток, обслуживавших бар.

— Как поживает ваш начальник? Давно его не видел, — поинтересовался мужчина.

— Немного перегружен работой, но улыбаться пока еще не разучился.

Это Клаус Бауман познакомил ее с информатором, когда она перешла в отдел по расследованию убийств и занималась расследованием своего первого дела — убийства девочки, изнасилованной и задушенной, чье тело обнаружили на окраине города. Ее убийцу так и не смогли идентифицировать, несмотря на то что на теле жертвы были найдены следы, по которым определили его ДНК.

— Скверное дело с этими девушками у памятника, — сказал мужчина.

Несмотря на то что рядом с ними было полно людей, никто не смог бы разобрать, о чем они говорят. Мирта Хогг ничего не ответила. Взяв свой стакан с виски, она сделала глоток и спросила:

— Вы знаете Эрнста Хессена?

— Нет, не знаю.

— Это байкер лет сорока, среднего роста, крепкий, разделяет идеи неонацистов, внешне похож на скина^[443].

— Под это описание подходит добрая половина байкеров, которые нас окружают.

— А кличка Флай вам что-нибудь говорит?

— Думаю, теперь я понял, о ком вы говорите, но, к сожалению, этот тип редко бывает в этом баре. Среди скинов есть люди самых разных убеждений и пристрастий.

— Вы его знаете?

— Лично не знаком, но несколько раз видел его в драках между футбольными ультрас^[444]. Жесткий парень.

— Он ни разу не привлекался за участие в насильственных действиях.

— А я и не говорю, что он конфликтный, просто умеет драться. У него была мастерская по тюнингу мотоциклов на…

— На Вольфнерштрассе.

— Вы это знали?

— Догадалась. Я ездила по этому адресу, но дом заброшен. Предполагаю, что мастерская находилась в подвале, там полно всякого металлического хлама.

— Да, думаю, он закрыл ее еще до лета.

— Вы знаете кого-нибудь, кто с ним связан?

— Конкретно никого, но думаю, он встречается с ультрас из фанатов «Разенболспорта», которые называют себя скинс германос. Ходят слухи, что он в большой дружбе со службой охраны «Ред Булл Арены», потому что помогает ей контролировать самых опасных отморозков из фанатов других клубов.

— Вы видели его в последнее время?

Информатор взял свою кружку и, прежде чем ответить, одним глотком прикончил пиво.

— Нет. Последнее, что я о нем слышал, — это что он поехал в Россию, чтобы открыть в Москве и Петербурге фирму по продаже мотоциклов большой мощности.

— Прибыльный бизнес?

— Может быть прибыльным, если добавить к этому дорогие модели и другие товары класса люкс. Ну, вы меня понимаете.

— Что еще за товары?

— Секс, наркотики, оружие…

Глава 20

Снова увидеть его лицо было все равно что заново ощутить его нож, режущий мне спину. Боль, жгучая, пронизывающая, нестерпимая. И нет таких пещер, которые способны заглушить твои крики. И никаким слезам ее не облегчить. И любая гордость будет сломлена, когда тебя столько раз унижают и насилуют. Я знала, когда он приходил, чтобы мучить меня. Чувствовала это по скрипу входной двери, когда он ее открывал. По тому, как он входил в мою комнату, по сухому щелчку выключателя, когда он зажигал свет, по дьявольской тени, туманившей его взгляд, по его смрадному дыханью, по его липким рукам, касавшимся моего тела.

Мне до сих пор страшно, хотя я знаю, что он мертв. Я жила в постоянном страхе, с тех пор как узнала его. Я чувствую этот страх и сейчас, когда открываю сессию нашего чата.

Черная Луна: Привет.

Балерина: Я видела фотографии этого ублюдка в сербских газетах. И хотя там ничего не говорится о том, кто его убил, я тебе верю и прошу прощения за то, что сомневалась в тебе.

Туманность: В газетах, где написано о его смерти, говорится, что у него в доме нашли материалы, подтверждающие его педофилию.

Яблоко П: Этот сукин сын долбаный извращенец!

Балерина: Почему ты сразу не сказала нам, что он был опасным психопатом?

Черная Луна: Мне бы не хотелось говорить об этом сейчас, это слишком тяжело.

Ведьмина Голова: Жаль, что Черная Луна просто перерезала ему горло. Надо было отрезать ему член и сжечь его поганый язык.

Богомол: Не шути с этим, это совсем не смешно.

Ведьмина Голова: Я устала от этих кошмаров! Давайте сегодня ночью поговорим о чем-то приятном. Предлагаю тему: были ли мы когда-нибудь счастливы?

Яблоко П: Я была.

Туманность: Сожалею, но я не могу сказать того же. Как я уже говорила, я чувствовала себя счастливой, только когда умерла моя мать. Но мне хочется узнать ваши истории. Я поддерживаю предложение Ведьминой Головы.

Яблоко П: Для меня счастье — это делать то, что хочется, не причиняя никому вреда, в том числе себе.

Балерина: Разве ты не счастлива, когда принимаешь наркотики?

Яблоко П: Нет, я просто выпадаю из жизни.

Богомол: Счастье — это интересная тема. Я тоже его знала, но очень быстро потеряла.

Черная Луна: Что ж, поговорим об этих моментах.

Ведьмина Голова: Пускай начнет Балерина, только, пожалуйста, давайте сегодня не возвращаться к разговорам о грустном.

Балерина: По мне, счастье слишком вульгарная тема, чтобы уделять ей время. Но если вы настаиваете, я вам вот что скажу: я буду по-настоящему счастлива, когда мы завершим проект Черной Луны.

Туманность: В этот день мы все будем счастливы.

Богомол: Мы говорим не о будущем, а о прошлом.

Яблоко П: Балерина, почему ты все время увиливаешь? Блин, неужели так трудно рассказать о своих счастливых моментах?

Балерина: Я была счастливым ребенком, очень счастливым подростком и самой счастливой взрослой женщиной.

Яблоко П: Тогда что ты здесь делаешь?

Балерина: Сейчас не время отвечать на этот вопрос. Мы говорим о счастье, а не о печали. Какой период моей жизни вас интересует?

Туманность: Выбирай сама.

Балерина: Чуть больше года назад, весной, я вышла замуж. Мы встречались еще со школы, хотя он был на несколько лет старше меня. Сплошная идиллия. Мы жили у моря, имели небольшой парусник и занимались любовью в любое время и в любом месте. Он только что начал работать врачом в больнице, а я работала инструктором по акробатическим прыжкам с парашютом. Он не хотел, чтобы я продолжала летать. Мы мечтали как можно скорее завести детей, и ему не давала покоя мысль, что в воздухе со мной может что-нибудь случиться. Школа аэронавтики и парашютизма принадлежала моим родителям. К тому же у них был свой парк маленьких самолетов, которые они сдавали в аренду, и это приносило вполне приличные деньги. Я продолжала работать в семейной фирме. Моим счастьем были мои родители и прыжки с парашютом. Они всегда старались быть рядом со мной. Впрочем, они и сейчас рядом. Они отдавали мне всю свою любовь и научили летать и в воздухе, и в жизни. Вы не представляете, что значит шагнуть в пустоту и падать… падать… глядя на землю сверху вниз, как будто ты не принадлежишь никому и ничему. Ты одна. Там наверху даже Господь бог тебе не помощник. Когда твои ноги отделяются от самолета, жалеть уже поздно. Ты уже не можешь вернуться назад. На миг жизнь и смерть соединяются в одно целое, чтобы ты могла танцевать между ними и решать, раскроешь ли парашют до того, как станет слишком поздно. Это момент настоящего волшебства!

Яблоко П: Вау!.. Ни фига себе всплеск адреналина!

Черная Луна: «Мне всегда нравилось танцевать между жизнью и смертью» — так ты сказала, когда мы говорили про твой ник. Теперь я его хорошо понимаю, Балерина.

Балерина: Это и было моим счастьем.

Туманность: Как здорово, что ты такая смелая. Я боюсь даже подниматься по лестнице, а иногда мне страшно просто выйти из дома.

Богомол: Ты до сих пор прыгаешь с парашютом?

Балерина: Нет, я больше не хочу летать. Но это грустная часть моей истории, а сегодня мы говорим только о радостных вещах.

Яблоко П: Мои родители тоже меня любили. В 16 лет я победила на конкурсе красоты и с того момента стала моделью. Они хотели, чтобы я продолжила учебу в университете, но у меня были другие мечты. Меня привлекали красивые платья, показы, вспышки фотокамер и весь мир моды. Один агент обратил на меня внимание и убедил, что сделает из меня топ-модель, если я буду следовать его советам. В то время я участвовала в показах ведущих дизайнеров в Париже, Лондоне, Мадриде и Риме, и во всех поездках меня сопровождали родители. Я зарабатывала кучу денег и всегда чувствовала себя уверенно с ними. Мой агент предложил мне участие в дефиле в Соединенных Штатах, если я оставлю родителей и поеду с ним. Он рассказывал о гламурных неделях моды, о телевидении, о Голливуде, о вечеринках с красивыми парнями и миллионерами. И я поехала. Там я почувствовала себя принцессой из волшебной сказки. Несколько месяцев я жила как во сне и чувствовала себя самой счастливой в мире.

Богомол: А потом успех и слава закончились?

Яблоко П: Мне казалось, что я касаюсь руками звезд, но уже очень скоро волшебство рассеялось и звезды обернулись белым порошком.

Балерина: Реальность всегда оказывается полным дерьмом.

Яблоко П: До тех пор никто не говорил мне о сексе и наркотиках. В 17 лет я стала наркоманкой, сидевшей на кокаине и крэке, и вместо модных показов стала сниматься голой в эротических журналах с девочками-подростками. А потом, когда мне исполнилось 18, мне уже ничего не стоило лечь в постель с любым мужчиной, который мог заплатить столько, чтобы мне хватило на дневную дозу.

Черная Луна: Ты по-прежнему живешь в Штатах?

Яблоко П: Несколько месяцев назад я вернулась в Европу. Теперь я зарабатываю по-другому, но все очень печально, потому что я наркоманка. Я уже давно сама себя разрушаю.

Балерина: Секс за деньги или секс по любви, какая разница? Яблоко П: Для меня любовь и деньги — это два самых больших обмана.

Богомол: Есть третий возможный вариант — секс ради секса.

Туманность: Все, о чем вы говорите, для меня новость. Я никогда не знала ни настоящей любви, ни настоящего счастья, ни страстного секса, ни власти денег, ни успеха, ни славы. Могу вам сказать, что для меня самый большой обман — это жизнь.

Глава 21

Он сидел в зале ожидания комиссариата, пока к нему не подошла женщина, одетая в обычную одежду.

— Бруно Вайс?

— Да, — ответил он, поднимаясь на ноги.

— Меня зовут Мирта Хогг. Прошу вас, идите со мной. Старший инспектор просил, чтобы я вас выслушала, я… ему пришлось отлучиться.

Бруно Вайс подошел к проходной, показал полицейскому в форме карточку удостоверения личности, вынул все из карманов и, оставив мобильник и кошелек на подносе, прошел через металлодетектор. Потом забрал свои личные вещи и, не говоря ни слова, пошел по коридору за женщиной. Однако он успел оценить ее округлые груди, обтянутые синим свитером с высоким горлом, и пистолет, торчавший за поясом ее джинсов.

Когда они миновали несколько коридоров и поднялись по лестнице, инспектор открыла дверь в просторное помещение, где стояло два пустых стола, а за остальными работали другие полицейские. Пройдя вглубь комнаты, они подошли к открытой двери из матового стекла.

— Проходите и садитесь, — пригласила Мирта Хогг.

— Спасибо, что согласились принять меня без предварительной записи, инспектор, — извинился Бруно Вайс, усаживаясь на стул.

Мирта Хогг подошла к столу с другой стороны и села в кресло своего шефа.

— Не вижу никаких причин заставлять вас ждать, поскольку, как я поняла, по телефону вы сказали, что у вас есть срочная информация по делу мертвых девушек. — Инспектор развела руками и добавила: — Что ж, я вас слушаю, хотя должна сказать, что мы не реагируем так на каждый из тех многочисленных звонков, которые стали поступать после того, как новость освещалась во всех газетах и на телеканалах.

Бруно Вайс не знал, с чего начать.

— Видите ли… я не вполне уверен в том, что мое сообщение вам как-то поможет. Но вчера, когда я услышал запись пресс-конференции комиссара и обращение к жителям города, которое прозвучало по телевизору, я подумал, что должен прийти к вам.

Мирта Хогг с трудом сдерживала любопытство.

— Да, да, конечно. Но сначала скажите мне, вы ведь преподаете в консерватории, верно?

— Да, я веду класс виолончели. Кроме того, я играю в оркестре «Гевандхаус», сотрудничаю с оперным театром…

— Продолжайте, господин Вайс. Объясните, что послужило причиной вашего обращения.

— Я не уверен, что это имеет отношение к ней, и, скорее всего, я ошибаюсь… Понимаете, уже два месяца я сдаю квартиру, которую унаследовал от бабушки, одной девушке по имени Лесси Миловач. Дело в том, что два дня назад эта девушка сказала мне, что по каким-то важным семейным обстоятельствам должна срочно вернуться к себе в Сербию, и мне показалось, что она очень нервничает.

— И вы предполагаете, что она не уехала? Что с ней что-то случилось?

— Нет, дело не в этом, но по телевизору вы просили, чтобы вам сообщали обо всех странных ситуациях. Я много раз пытался дозвониться до нее по мобильному, но так и не смог связаться, и меня стало беспокоить, нет ли ее среди тех девушек.

— У вас есть какие-то причины для такого предположения?

— Когда я с ней познакомился, она говорила, что у нее на родине нет никаких родственников, и это прямо противоположно тому, что она сказала мне перед отъездом.

— Вы могли бы дать мне номер ее мобильного?

Бруно Вайс медленно продиктовал номер.

— У вас нет фотографии этой девушки?

— Лесси Миловач терпеть не могла фотографироваться. И, насколько мне известно, у нее нет профиля в Интернете.

— Она была вашей невестой?

— Нет, нет. Просто мы с ней подружились, и больше ничего.

— По правде сказать, господин Вайс, вы не назвали мне ни одной убедительной причины, чтобы я могла допустить вас к опознанию трупов в Институте судебной медицины. Можете мне поверить, посещение секционного зала нельзя назвать приятным делом. Однако для вашего и нашего спокойствия я покажу вам фотографии, которые должна хранить в тайне в интересах следствия. Так мы проверим, узнаете ли вы в одной из девушек свою знакомую.

Мирта Хогг открыла папку с делом, достала фотографии лиц девушек, сделанные Клаусом Бауманом на месте преступления, и положила их перед музыкантом.

Бруно Вайс посмотрел их одну за другой, не выказав никаких эмоций, хотя руки у него дрожали. Закончив изучать фотографии, он положил их на стол.

— Я сожалею, что побеспокоил вас, но моей знакомой среди этих девушек нет, — сказал он.

— Вы уверены?

— Да, я уверен. Теперь мне стало спокойней, хотя это ужасно — знать, что все эти девушки мертвы. Они выглядят так, как будто спят.

— Мы очень благодарны вам за желание помочь, господин Вайс, и не волнуйтесь, если какое-то время не будете получать известий от вашей подруги. Людям часто приходит в голову исчезнуть на какое-то время, никому ничего не объясняя.

Бруно Вайс достал свое портмоне и, вытащив оттуда визитную карточку, положил ее на стол.

— Здесь мой телефон и адрес моего дома.

Проводив Бруно Вайса к выходу, Мирта Хогг вернулась в кабинет и набрала номер мобильного Клауса Баумана.

— Он сообщил что-нибудь интересное? — спросил ее шеф.

— Не особенно… похоже, он ошибся. У него произошло какое-то недоразумение с девушкой из Сербии.

Мирта передала Клаусу историю, рассказанную преподавателем игры на виолончели.

— В любом случае узнай все, что сможешь, о нем и об этой девушке.

Глава 22

Иголка вошла в кожу Густава Ластоона, как в кусок белого сала. Вопреки своему невозмутимому виду, кладбищенский гид чуть не упал в обморок, когда увидел, как кровь выходит у него из вены. Доктор Жезерих наполнил пробирку, вытащил иглу и положил на ранку ватку, смоченную хлоргексидином.

— У вас есть какие-нибудь заболевания? — спросил судебный медик, снимая с руки Ластоона эластичную резиновую ленту, которую использовал в качестве жгута.

— Нет.

— Вы употребляете наркотики?

— Нет.

— Алкоголь?

— Только пиво.

— Курите?

— Нет.

Судебный медик попросил его открыть рот и высунуть язык. Потом с помощью нескольких ватных палочек взял образцы слюны со слизистых рта.

— Я должен срезать у вас несколько волос, — добавил он.

Когда он это сделал, Густав Ластоон посмотрел на старшего инспектора отдела по расследованию убийств, который все это время стоял рядом с ним.

— Теперь я могу идти? — спросил он.

— Мне еще нужно взять образец волос с вашей груди, — сказал медик. — Достаточно, если вы снимите рубашку.

— Какого черта! Может, вы еще захотите, чтобы я снял штаны? — возмутился гид.

Сопровождая свои действия недовольным ворчанием, Густав Ластоон обнажил свой веснушчатый торс, который трудно было назвать красивым.

Татуировка занимала всю поверхность спины. Лицо дьявола, изображенное очень реалистично и имевшее облик человека-зверя с маленьким красным шариком, вставленным в лоб, широким сморщенным носом, огромной разинутой пастью со страшными зубами и клыками. Его пальцы с острыми когтями были прижаты к верхней губе каким-то странным задумчивым жестом. Настоящее произведение искусства, выполненное самым тщательным образом чернилами разных цветов, хотя и не производившее впечатление той глубины, объемности и совершенства, с какими были нарисованы в трех измерениях раны на спинах девушек.

— С каких пор вы носите этого дьявола у себя на спине, господин Ластоон? — спросил инспектор.

— С двадцати пяти лет. Тогда молодежь страдала общим увлечением, мы все были некроманты.

— Он имел для вас какой-то особый смысл?

— Тогда я был убежден, что к свету можно выйти, только пройдя через тьму.

— А в чем вы убеждены теперь, господин Ластоон?

— Что существует только один ад, тот, который создаем мы — люди.

Клаус Бауман подумал, что это высокопарное заявление без зазрения совести мог сделать любой убийца.

— Кто сделал вам эту татуировку?

— Я не помню, как его звали, с тех пор прошло больше двадцати лет. Один художник, который держал студию в Берлине, кажется, где-то недалеко от Дойчес Театра. Скорее всего, там его уже нет.

— Вы знаете каких-нибудь мастеров татуировки в Лейпциге?

— Да, некоторых знаю.

Клаус Бауман достал из пиджака маленький блокнот и ручку.

— Скажите мне имя и адрес самого лучшего.

— Это одна женщина по имени Брайт, фамилии я не знаю. У нее студия художественной татуировки на Карлштрассе.

— А почему у вас нет татуировок на руках и на плечах?

— Татуировки мне уже давно разонравились. Если бы я мог, я бы свел и эту. Временами мне хочется содрать с себя кожу.

Судебный медик с трудом удержался от улыбки. Обмакнув вату в какой-то вязкой жидкости, он потер татуировку в нескольких местах.

— Мы закончили, — сказал он.

Клаус Бауман открыл дверь амбулатории Института судебной медицины и попросил Густава Ластоона, чтобы тот подождал его снаружи на парковке.

Когда они остались одни, доктор Жезерих наклеил этикетки на пробирки с кровью, слюной и волосами и поставил их на металлический поднос.

— Вскрытие трупов дало не слишком много новой информации. Никто из девушек не ел в день смерти и не пил ничего спиртного. Во внутренних органах также нет следов отравления. Но у одной девушки мы обнаружили органические повреждения репродуктивной системы.

— У которой?

— Под номером пять. Вчера в секционном зале ее тело вы видели первым. Блондинка с голубыми глазами, — пояснил он, снимая латексные перчатки.

— Да, я понял, кого вы имеете в виду. Это одна из двух девушек, у которых мы не обнаружили никаких внешних повреждений или отметин.

Доктор Жезерих кивнул.

— Не так давно у нее была беременность на ранней стадии с последующим искусственно вызванным или спонтанным абортом.

— Нелегальный аборт?

— Не обязательно, он мог быть вызван угрозой жизни матери или нарушениями в развитии будущего ребенка. Все подробности будут изложены в нашем отчете о вскрытии, хотя, боюсь, мы не сможем определить причину аборта.

— А что вам удалось узнать по поводу яда, который их убил?

— Токсикологические анализы определили наличие в крови барбитуратов, но в таких количествах, которых недостаточно, чтобы вызвать смерть. Вместе с тем мы нашли молекулы, синтезированные из химических галлюциногенов, которые наводят на мысль, что они приняли или их заставили принять какой-то новый наркотик, смертельный в больших дозах.

— Новый наркотик-убийца?

— Весьма вероятно. Если его употребление распространяется среди молодежи, то в скором времени мы будем иметь еще какой-то клинический случай, который даст возможность проверить его воздействие на мозг.

На парковке Клаус Бауман увидел Густава Ластоона. Он стоял рядом со своим чоппером и держал в руке старую немецкую военную каску. Инспектора радовало, что кладбищенский гид вел себя смирно и послушно. Если бы он повел себя иначе, ситуация могла стать куда более сложной.

Густав Ластоон положил каску рядом с сиденьем мотоцикла.

— Вам известно, что все журналисты Лейпцига пытаются установить мое имя? — спросил он, как только Клаус Бауман подошел к нему.

— Не имею об этом никакого представления.

— Вам стоило посмотреть утренние программы по телевизору.

— Я приму это к сведению.

— Все уверены, что есть человек, который нашел трупы и позвонил на 112. Меня бы не удивило, если бы они назначили плату за мою голову.

— Вашего имени никто не узнает.

— Я бы не был в этом так уверен. Я все время думаю о том, что кто-то еще знает, что эта девушка звонила мне на мобильный и оставила мне под камнем тысячу пятьсот евро. Кем бы они ни были, они знают мой номер телефона, знают, кто я и где меня найти.

Клаус Бауман на мгновенье задумался, прежде чем заговорить:

— Если кто-то воспользовался им для того, чтобы вы нашли трупы и позвонили в полицию, я сомневаюсь, что они станут пользоваться им в дальнейшем. Не думаю, что вашей жизни что-то угрожает.

— Вы меня не успокоили. Зачем вы просили, чтобы я дождался вас здесь?

— Расскажите, что там за история с вашей племянницей?

Лицо Густава Ластоона заметно дрогнуло.

— Если вы говорили с моей бывшей женой, то должны понимать, что ей нельзя верить. Она алкоголичка, — ответил гид, стараясь сохранять спокойствие.

— Ваша жена здесь совершенно ни при чем. Мы нашли жалобу, которую она написала на вас в тот день, а несколько часов спустя забрала из-за недостатка доказательств для такого серьезного обвинения. Ваша племянница отказалась писать заявление, поэтому тогда вас не стали задерживать, — соврал Клаус.

Взгляд Густава Ластоона с упреком впился в глаза инспектора.

— Все было совсем не так, как она подумала, когда увидела, что я разговариваю с Гизелой. Пока я смотрел телевизор, девочка увидела коллекцию моих комиксов, и ей стало любопытно. Она взяла один из тех журналов с порнографией, которые вы видели. Когда я увидел, что она рассматривает, я подошел, чтобы забрать у нее журнал, и в это время вернулась моя жена, которая ходила за пивом. Она даже не дала мне объяснить, что произошло. Она разоралась, стала угрожать, что позвонит в полицию, если я немедленно не уберусь из ее дома, и бросилась, как сумасшедшая, обнимать ребенка, а девочка расплакалась и стала звать свою мать. Все это сплошное недоразумение, но жена помешалась на мысли, что я приставал к Гизеле. Я до сих пор иногда просыпаюсь ночью от страха, что моя бывшая жена лежит со мной в постели, как реинкарнация дьявола, изображенного у меня на спине.

Глава 23

Слова Туманности весь день не выходили у меня из головы. «Самый главный обман — это жизнь». Сказанные в чате, названном «Девчонки из выгребной ямы», эти слова имеют, пожалуй, глубокий и правдивый смысл. Это как если сказать, что жизнь совсем не то, что большинство о ней думает и, рано или поздно поняв свою ошибку, сознает иронию того, во что может превратиться существование человека, как тяжело дается нам каждый день жизни. Я не собираюсь философствовать на тему, которую сама не понимаю, я просто хочу сказать, что единственное, чего добилась наша цивилизация, — это усложнить жизнь в попытке замаскировать присущую ей жестокость.

Каждая из нас пример того, о чем я говорю. Вся наша жизнь сплошной обман, потому что в глазах других мы притворялись не теми, кто мы есть, потому что мы не можем сказать другим, кто мы есть на самом деле. Потому что мы начали становиться собой только в этом чате. Здесь жизнь уже не самый большой обман, потому что между собой мы не скрываем, что живем по жестоким законам хаоса, присущего мирозданию. Город укрывает нас от стихии, но лишь до тех пор, пока на него не обрушится очередной удар стихии и он не раздавит нас обломками своих зданий. Мы шесть «девчонок из выгребной ямы», переживших катастрофу, когда кажется, что само небо упало на тебя сверху, уничтожив все твои надежды. И этой катастрофой стала для нас ложь нашей жизни. Она объединила нас, и она заставляет нас говорить в этом чате только то, в чем наша правда.

Я жду, когда часы покажут ровно полночь. Набираю ключ для входа в чат, и на экране появляется страница с моим мерцающим ником. Он будет мерцать, пока я не напишу первую букву.

Черная Луна: Пора.

Балерина: Я хочу, чтобы мы поговорили о лжи. Меня очень интересует то, что сказала вчера Туманность. Но не в отношении жизни, а в отношении любви. Для меня самая большая ложь — это любовь.

Удивительно, что Балерина тоже думала о лжи, хотя и не о той, о которой думала я. Возможно, в глубине души мы с ней не такие разные, поэтому она и считает, что мы несовместимы. У нас обеих есть свои положительные и отрицательные полюса, как у магнитов, но до сих пор мы соприкасались только теми, которые отталкиваются друг от друга. Надеюсь, что теперь все пойдет иначе.

Богомол: Ложь — наша лучшая защита от мира.

Туманность: Маски, карнавальные костюмы, платья, доспехи, шляпы, вуали, макияж, парики, очки — все идет в ход, чтобы спрятаться от других. Ложь, ложь!..

Яблоко П: Я вру, ты врешь, он врет. Мы врем, вы врете, они врут.

Туманность: Да, и особенно мужчины.

Богомол: И мы тоже. Посмотрите на меня, я богомол. Богомолы соблазняют своих партнеров, очаровывают их, а потом пожирают.

Балерина: Мой случай прямо противоположный. Я считала себя небожительницей, которой дарована настоящая любовь, а меня обманули и сожрали без малейшей жалости. Мой опыт оказался ужасен. Ложь, вот что привело меня сюда.

Черная Луна: Что произошло?

Балерина: Я была на третьем месяце беременности, но что-то пошло не так и возникли большие проблемы с плодом. Мне пришлось выбирать между ребенком и жизнью. Я выбрала жизнь, я так любила своего мужа, я так его любила!.. Через неделю после этого ко мне приехали родители. Я приходила в себя после аборта и не выходила из дома. Родители обняли меня и сказали, что мой муж только что погиб в автомобильной аварии.

Туманность: О боже, Балерина, какое несчастье!

Балерина: Вместе с ним в машине погибла женщина… его любовница.

Все молчат. Нам нечего сказать.

Глава 24

Он договорился встретиться с Сусанной в апсиде с готическими окнами, примыкавшей к основному зданию университета. Бруно приехал на велосипеде, который оставил, пристегнув к штанге на парковке прямо перед толстыми стеклами фасада. Увидев друг друга, они улыбнулись. Небо заметно расчистилось, хотя местами еще виднелись облака. По площади туда-сюда сновали люди, одни входили, другие выходили.

Слова Бруно звучали успокаивающе.

— Я побывал в полиции, и мне показали фотографии девушек. Лесси среди них нет, — с удовлетворением произнес он.

Его радость передалась Сусанне.

— Я же тебе говорила, она не могла там быть. Теперь нам не о чем беспокоиться, особенно тебе. Вчера вечером ты был такой бледный и расстроенный, — заметила она.

— Мне было тяжело смотреть на лица этих девушек. Но знаешь, они не похожи на мертвых, скорее на спящих. Это совсем выбило меня из колеи. Никак не могу выкинуть из головы их лица. Смотри, — Бруно протянул вперед руки, — до сих пор дрожат.

Потом он спросил Сусанну, все ли у нее в порядке с документами и внесли ли ее в список студентов. Она ответила, что все хорошо и что занятия начнутся не раньше следующего понедельника. Бруно предложил прогуляться по центру, чтобы она начала знакомиться с самыми интересными местами города.

Они дошли до Марктплац по пешеходной улице с множеством магазинов и ресторанов с террасами, и вскоре Сусанна забыла про Лесси и про мертвых девушек. Она с удовольствием слушала Бруно, он рассказывал об истории центральной части Лейпцига.

Он считал, что Лейпциг слишком мало известен в Европе на фоне превосходящей туристической славы Берлина. Впрочем, это не так уж плохо, поскольку такое положение дает ему, как и большинству живущих здесь немцев, возможность гулять по центру города — не сталкиваясь с шумными толпами возбужденных иностранных туристов, нескончаемым потоком заполоняющих все музеи, монументы, площади, парки, бары и рестораны. И хотя присутствие тридцати тысяч студентов во время учебного года тоже не способствовало превращению Лейпцига в оплот тишины и покоя, они, по крайней мере, вносили каплю яркости и живости в осеннюю серость, предварявшую наступление холодной зимы.

Исторически Лейпциг представлял собой гостеприимный процветающий торговый город. Основанный в XI веке со всеми правами города и привилегией вести торговлю, в Средние века он превратился в перекресток Виа Регия и Виа Империал. В XX веке его торговые традиции продолжали развиваться вплоть до начала Второй мировой войны. К тому времени город стали называть Messestadt Leipzig, что означает «город торговых ярмарок».

Пока они шли по Гриммишештрассе в сторону Марктплац, Бруно показывал Сусанне фасады средневековых домов и здания в стиле модерн, построенные в годы торгового и промышленного расцвета Лейпцига. И еще он рассказал, что город был почти полностью разрушен бомбардировками союзной авиации в 1945 году, но через несколько лет восстановлен — в годы существования коммунистической ГДР.

— Но истинная суть Лейпцига — это музыка, книги и университет. На время учебного года тебе надо взять напрокат велосипед. Это самый лучший способ передвигаться здесь. Я тебе очень советую, хотя твое общежитие очень далеко от университета и скоро начнутся холода.

— Я привыкла к низким температурам. Я с самого детства каждые выходные катаюсь на горных лыжах. Но в этом году, конечно, не получится.

— Ты любишь снег?

— Обожаю. До поступления в старшие классы я была членом команды по слалому в Сьерра-Неваде. Ты бывал в Гранаде?

— Еще нет. Но я побывал в Мадриде, Барселоне и Валенсии с симфоническим оркестром Лейпцига. Правда, во время гастрольных турне остается не так много времени для посещения достопримечательностей.

— Гранада находится на юге, там проходит крупный музыкальный фестиваль. Это тоже университетский город, молодежь там повсюду. Хотя, судя по тому, что я наблюдаю здесь, у нас меньше андеграунда. Здесь много всяких странных персонажей.

Бруно искоса посмотрел на нее.

— Лейпциг — это как маленький Берлин. Здесь живут самые разные люди и много разных альтернативных городских тусовок.

Когда они подошли к восточному входу на Марктплац, Су-санна с восторгом увидела все архитектурное разнообразие домов, окружавших это огромное вымощенное брусчаткой пространство, центром которого был музей местной истории.

— Если хочешь, мы можем поесть в каком-нибудь из этих ресторанчиков. Мне нравится эта площадь, и я бы хотела тебя пригласить. Вчера ты платил за ужин, теперь моя очередь, — радостно сказала она.

— Я знаю тут поблизости одну пивную, которая тебе понравится. Пойдем, хочу произвести на тебя впечатление.

Выйдя с площади, они пошли на юго-запад по узкой улочке, которая вела к торговой галерее Медлер-Пассаж, и через несколько минут увидели бронзовую скульптурную группу, посвященную «Фаусту» Гёте. Лестница вниз вела в погреб «Ауэрбах Келлер».

— Потрясающее место! — воскликнула Сусанна, когда они вошли внутрь и она увидела сводчатый потолок и арки, украшавшие стены бесконечных подземных галерей, уставленных столами, за которыми сидели посетители.

— Посмотрим, смогу ли я найти местечко для двоих.

Когда они уселись, Сусанна оглянулась вокруг и подумала, что перенеслась в другое время. Почувствовав, как ладонь Бруно легла на ее руку и нежно погладила ее, она слегка вздрогнула.

— Я хочу, чтобы тебе понравилось в Лейпциге. Этого хотела Лесси перед тем, как уехать.

Сусанна покраснела, и он убрал руку, не глядя ей в глаза. Она вдруг задалась вопросом, как чувствуют себя в этот момент другие девушки, приехавшие по «Эразмусу». Счастливы ли они так же, как она? И, отвечая сама себе, сказала, что нет. Невозможно, чтобы что-то подобное происходило с другими.

Сусанна задумалась о словах Бруно относительно ее общежития. Оно, действительно, оказалось слишком далеко от университета. По правде сказать, поездка на трамвае занимала слишком много времени. К тому же в толчее она начинала задыхаться.

— Пожалуй, в ближайшие дни мне надо подыскать себе какое-нибудь жилье поближе к центру, чтобы перевезти вещи до начала занятий. Пока я еще могу отказаться от своего места в общежитии без всяких штрафов, — сказала она.

Бруно удобнее устроился в кресле, при этом задев ботинками сапоги Сусанны. Он собирался что-то сказать, но подождал, пока официант поставит перед ними кружки с пивом и жаркое из свинины с грибами и вареной картошкой, которое он заказал им обоим.

— Я и сам думал предложить тебе это, но не решился. Не хочу, чтобы у тебя создалось ощущение, что на тебя давят. Но, честно говоря, думаю, тебе надо это сделать. Ты можешь перебраться в комнату, где жила Лесси в квартире моей бабушки… Я возьму за аренду разумные деньги. В двух других комнатах живут студенты из Италии.

— Мы могли бы посмотреть комнату Лесси сегодня вечером?

— Конечно, если хочешь, можем пойти туда сразу, как только поедим.

Квартира бабушки Бруно находилась на втором этаже дома с викторианским фасадом, стоявшего на Готсшедштрассе, совсем рядом с музеем Баха и в десяти минутах ходьбы от университета. Улицу оживляли расположенные на открытом воздухе террасы нескольких ресторанов и отелей, оформленные зонтами, плетеными креслами и цветами в горшках.

Сусанна с удивлением заметила, что ближайшее к дому кафе носило испанское название: Sol y Mar. Решив, что это добрый знак, она быстро убедила себя в том, что это идеальное место для жилья на те девять месяцев, которые ей предстояло провести в Лейпциге.

Несмотря на лежавший у него в кармане ключ, который вернула Лесси, Бруно нажал кнопку звонка у двери. Открыла смуглая девушка в очках, с волосами, собранными на затылке в пучок, длинная футболка почти не прикрывала ее голых ног.

Она встретила Бруно двумя поцелуями.

— Ты не обязан звонить, когда приходишь. Это же твой дом, — удивленно сказала она.

Потом посмотрела на Сусанну в ожидании, что Бруно их познакомит.

— Это Клаудия, она итальянка, изучает педагогику. И готовит потрясающие пиццы.

Клаудия потрясла рукой, словно защищаясь от похвалы.

— Не обращай внимания. Бруно ужасный льстец.

Бруно взял Сусанну за локоть.

— Пойдем, я покажу тебе квартиру. Все окна выходят на улицу, поэтому она очень светлая, за исключением тех дней, когда совсем пасмурно.

Когда Сусанна приехала в общежитие Арно-Ницше, она и представить себе не могла, что с ней произойдет что-то подобное. Любая студентка сочла бы невероятной удачей возможность жить в этом доме, сочетавшем в себе элементы классицизма и авангарда. Просторный холл с оштукатуренными потолками, дизайнерская мебель во французском стиле, два дивана с гобеленовой обивкой и подушками и пианино, стоявшее у стены между двух окон, выходивших на улицу.

Двери из длинного коридора вели в кухню, спальни и в одну из ванных комнат.

— Вторая ванная примыкает к комнате Лесси. Она приехала первой, поэтому могла выбирать.

Рука Бруно повернула круглую ручку, и дверь открылась. Благодаря охристым обоям на стенах и гардинам с цветочным рисунком интерьер комнаты напоминал сьют в немного старомодном отеле.

Большая кровать с прочным изголовьем, красивые ночные столики, хрустальные люстры.

Плитка в ванной была старой и стертой, но, несмотря на это, выглядела изысканно в сочетании с сантехникой цвета зеленого яблока.

Раздвижная дверь отделяла спальню от маленького кабинета, где стоял классический письменный стол, окруженный книжными стеллажами. Сусанна подумала, что это идеальное место, чтобы заниматься, особенно длинными холодными зимними вечерами.

— Большая часть этих книг принадлежала моей бабушке, но некоторые остались от Лесси, потому что ей не хотелось тащить их с собой, — объяснил Бруно, показывая пальцем в один из углов библиотеки.

Сусанна спросила, сколько она должна платить в месяц за эту комнату, и он ответил: триста евро с правом пользоваться кухней и гостиной. Столько платила Лесси.

— Когда я могу переехать?

— Если хочешь, я отвезу тебя в общежитие за вещами, и ты переедешь сюда уже сегодня вечером.

Глава 25

Дома за обедом Клаус Бауман пересказал Ингрид сведения, поступившие от судебных медиков после внешнего осмотра каждого из трупов. Временами, когда они оба были спокойны, а маленькая Берта спала в своей колыбельке, Клаус поражался той умиротворенности и нежности, которые сквозили в каждом жесте, в каждом движении Ингрид. И хотя после родов у нее увеличился живот, она прибавила несколько кило и до сих пор страдала от отеков ног из-за развившегося варикоза, Ингрид сохранила свою красоту, которую лишь ярче подчеркивали черты, присущие зрелости. Страшная буря, вызванная изменой Клауса, утихла уже несколько месяцев назад, однако отголоски того истерического безумия, которое чуть не разрушило их брак, еще звучали где-то в глубине ее сознания, придавая оттенок меланхолии взгляду ее выразительных зеленовато-синих глаз. Клаус изо всех сил старался вернуть доверие жены, не упуская возможности лишний раз приласкать ее, погладить по голове, обнять, поцеловать. Стараясь показать, как много она для него значит, несмотря на измену — сексуальное приключение с женщиной, имя которой Ингрид так и не узнала. Она лишь увидела сообщение, пришедшее по Ватсапу и высветившееся на экране мобильника Клауса: «С тобой всегда увлекательно трахаться».

С той минуты все пошло по-другому. Они почти перестали разговаривать друг с другом, перестали вместе гулять в парках и кататься по озеру на маленькой парусной лодке Клауса, и на глаза Ингрид легла тень грусти, которая до сих пор так и не рассеялась до конца.

Стараясь отвлечься от этих мыслей, Клаус обрисовал Ингрид ситуацию, в которой оказалось расследование дела о мертвых девушках, и поделился своими опасениями, что Федеральное управление может забрать у них дело, если они в ближайшее время не обозначат направление расследования, способное успокоить комиссара и убедить министерство.

— А что думает Клеменс? Ты мог бы пригласить его пообедать.

— С тех пор как умерла Хильдегарт, он всегда ходит один и берет что попало в баре быстрого питания рядом с комиссариатом. И с каждым днем становится все более невыносимым.

— Он до сих пор не оправился от удара. Они столько лет прожили вместе, а Хильдегарт умерла так неожиданно…

Клаус взял салфетку и положил ее рядом со своей тарелкой, где лежало тушеное мясо с медом и овощами.

— Несмотря на улики, найденные у монумента, Клеменс отказывается верить, что мы имеем дело с ритуалом. Но единственное, что мы на сегодняшний день знаем наверняка, — что сцена преступления содержит все признаки древнего эзотерического обряда какого-то тайного общества: монумент битвы и стражи смерти, саркофаги, изображенные в трех измерениях, эротичное белье девушек и рисунок кинжала на спине каждой из них. И знаешь, что ответил мне Клеменс, когда я изложил ему эту версию?

— Что это маловероятно, — предположила Игрид.

— Что я должен сам догадаться, куда он меня пошлет, если я и дальше буду прислушиваться к опасным оккультным теориям кладбищенского гида, потому что в Германии никто не потерпит попыток воскресить призраков, забытых уже несколькодесятилетий назад.

Приглушенный голос Ингрид донесся до него, словно откуда-то издалека.

— Если Клеменс так считает, ты обязан к этому прислушаться.

— Но почему он так со мной разговаривает?

— Он беспокоится, что ты поведешь расследование в неверном направлении.

— Я всего лишь строю гипотезу на основании тех данных, которыми располагаю. Иногда мне кажется, его просто задевает, что я поступаю так, как считаю нужным. Когда он, наконец, поймет, что я не его сын, как бы ему ни хотелось его иметь.

— Ты не понимаешь. Клеменс для тебя как второй отец. И всегда был им.

Возвращаясь в комиссариат, Клаус Бауман подумал о том, что в эпоху нацизма большинство людей так или иначе соприкасались со страхом. Время заставляло людей делать выбор: либо они вставали на сторону нацистов, либо были против них.

Однако сейчас он должен был думать о другом. В этот вечерний час, двигаясь в гуще городского трафика, Клаус постарался собраться и выстроить в уме схему, которая помогла бы ему осмыслить каждую улику, результат каждого анализа, имевшегося в его распоряжении. Художественные и эротические элементы погребального ритуала были очевидны с первого взгляда, так же как выбор монумента Битвы народов — места сборищ офицеров СС и митингов, где произносил свои речи Гитлер. Кроме того, возможно, хотя и не столь очевидно, что символическая форма саркофагов и кинжалов, нарисованных на спинах девушек, имели какое-то отношение к неонацистской оккультной организации «Стражи смерти».

Что же касается девушек, не исключено, что они могли оказаться жертвами какой-нибудь русской мафии, торговавшей живым товаром и связанной с байкером по прозвищу Флай, про которого рассказывал Густав Ластоон. Информатор Мирты сообщил, что Флай собирался открыть фирму по продаже мотоциклов в Москве и Санкт-Петербурге, позволявшую создать управленческую и логистическую структуру, маскирующую преступный бизнес по торговле женщинами, наркотиками и оружием.

Но кроме всего прочего, Клаус Бауман не переставал спрашивать себя, почему у всех девушек были золотые глаза? Какой смысл мог скрываться за декоративными линзами на глазах каждой из них? Наложили ли их сами девушки, когда еще были живы? Или это сделал кто-то другой после их смерти? Скорее всего, они имели дело с еще одним атрибутом сценографии преступления, с эстетическим капризом, дополнявшим нарисованные в трех измерениях белье и саркофаги. А возможно, это был способ сделать одинаковым взгляд девушек, придав ему волшебный мистический вид глаз богини, и это сделали, еще когда они были живы. В любом случае эта деталь, о которой не знал даже Густав Ластоон, если только, обнаружив девушек, он не решил развлечь себя созерцанием их прекрасных обнаженных тел и не открыл глаза какой-нибудь из них, чтобы увидеть улыбку смерти, отраженную в ее зрачках. Не исключено, что кладбищенский гид мог оказаться извращенцем. История, рассказанная Мирте Хогг его бывшей женой, рисовала совсем другую версию того, что произошло с ее племянницей. Если Ластоон действительно не имел никакого отношения к преступлению, то вполне возможно, что человек, позаботившийся о том, чтобы именно он нашел трупы девушек, имел какой-то особенный мотив для своего выбора. Самое простое из возможных объяснений заключалось в том, что гида легко было выманить на встречу у монумента под предлогом желания посетить кладбище Зюдфридхоф перед рассветом. Или кто-то решил воспользоваться его познаниями об эзотерической подоплеке исторических событий, связывавших монумент Битвы народов с тайным обществом офицеров СС. Члены этого общества носили на плече татуировку с символом, изображенным на кинжалах, нарисованных на спинах девушек, трупы которых по странному совпадению лежали в таких же шестиугольных саркофагах. Возможно и то, что Густав Ластоон был соучастником преступления или знал и покрывал истинных его авторов — Клаус снова подумал о байкере по прозвищу Флай. Есть вероятность, что миссия кладбищенского гида состояла в том, чтобы подбросить полиции ложную версию и как можно дальше отвести подозрения от темных делишек неизвестных лиц, обладавших достаточными средствами и властью, чтобы организовывать тайные сексуальные оргии. В этих оргиях принимали участие молодые девушки, которых позже заставили молчать с помощью смертельного наркотика.

Звонок комиссара по внутренней линии застал Клауса Баумана в тот момент, когда он говорил себе, что пока не располагает достаточной информацией, чтобы найти правдоподобные ответы на самые главные вопросы в расследовании.

— Жду тебя в своем кабинете, у нас гости, — сказал он.

Клаус Бауман подумал, что их побеспокоила федеральная полиция. Если они уже сунули свой нос в это дело, его работа закончена.

Однако гость, которого он увидел у комиссара, не был похож на полицейского. Клаус пришел к такому заключению в тот же миг, когда, открыв дверь в кабинет, увидел сидящую на диване женщину лет сорока пяти, с черными волосами до плеч, большими глазами, худощавым лицом и накрашенными губами, одетую в костюм с юбкой, черные чулки и высокие сапоги.

— Проходи, Клаус, позволь тебе представить — Маргарит Клодель.

Инспектор посмотрел на своего шефа, не понимая, должен ли он подойти к женщине и протянуть ей руку или лучше ограничиться легким кивком. В конце концов он выбрал второй вариант, как более протокольный и гигиеничный.

Следующее мгновенье мозг инспектора Баумана потратил, пытаясь угадать, какими причинами можно объяснить присутствие этой женщины в кабинете комиссара Клеменса Айзембага. Если бы не французское звучание ее имени, он мог бы поклясться, что перед ним правительственная чиновница высокого ранга, прибывшая с какими-то важными инструкциями министерства или желавшая получить из первых рук информацию о ходе расследования дела о мертвых девушках. Безусловно, смятение, вызванное в Берлине сообщениями об этом деле, должно было взволновать членов бундестага, страшно боявшихся нового политического скандала, связанного с коррупцией и низкой эффективностью работы полиции.

Комиссар предложил Клаусу занять место на диване, стоявшем напротив того, где сидела неизвестная женщина.

— Госпожа Клодель агент Европола. Она француженка, но прекрасно говорит по-немецки…

— Европол? — переспросил Клаус Бауман, глядя женщине прямо в глаза, как будто хотел, чтобы она сама подтвердила ему это. Маргарит Клодель промолчала, ответив ему таким же пристальным взглядом. Комиссар продолжил, не обращая внимания на недоумение своего подчиненного.

— У нее есть интересная информация, которую она собирается передать нам. Госпожа Клодель аналитик, специализирующийся на международных преступлениях, связанных с сексуальной эксплуатацией. Она будет участвовать в расследовании смерти этих пяти девушек. Вчера она уже подала официальное заявление в национальное бюро Европола.

— Но это внутреннее преступление, оно совершено здесь, в Лейпциге, в земле Саксония, — возразил Клаус Бауман.

Маргарит Клодель зашевелилась, словно устраиваясь удобнее, положила ногу на ногу и оперлась локтем на подлокотник дивана.

— Но жертвы этого преступления являются гражданками других государств, членов Евросоюза. Помимо девушки ирландки, личность которой вы уже установили, одна из них бельгийка, другая шведка. Я говорю об Ивет Леду и Кристель Ольсен.

— Вы опознали их по отпечаткам пальцев?

На этот вопрос ответил комиссар:

— Да, их личность установлена однозначно. Кроме того, об их исчезновении заявили родители в Бельгии и Швеции.

— Что вам о них известно?

— Ивет Леду бельгийка, ставшая моделью еще до своего совершеннолетия. Два года назад, когда она пропала, ей было шестнадцать. По рассказам родителей, она уехала в Брюссель со своим агентом, и они не знали, что она жила в Соединенных Штатах, в Лос-Анжелесе, пока один из друзей семьи не увидел фотографию девочки в эротическом журнале. Но к тому времени ей уже исполнилось восемнадцать, и родители не могли требовать от властей Соединенных Штатов, чтобы ее вернули в Бельгию. Два месяца назад она вернулась в шенгенскую зону, прилетев прямым рейсом из Сан-Франциско в аэропорт Амстердама. С тех пор не было обнаружено никаких следов Ивет Леду до тех пор, пока ее труп не появился здесь, в Лейпциге. Сейчас мы пытаемся разыскать ее агента через Интерпол, чтобы задержать его за похищение несовершеннолетней. В международный розыск его подали по решению бельгийского суда.

Клаусу Бауману пришлось смирить свою гордыню перед красноречием аналитика из Европола. В конце концов, комиссар сказал, что офицер Клодель будет принимать участие в расследовании, но не сказал, что его отстраняют от дела.

— А девушка из Швеции?

— Тут мы имеем дело с более драматичным случаем. Ей было двадцать шесть лет, она работала инструктором в парашютной школе и состояла в браке. Три месяца назад она перенесла аборт, по медицинским показаниям, а через несколько недель после этого потеряла мужа, который погиб в автомобильной аварии. Вместе с ним погибла его любовница. С тех пор Кристель Ольсен находилась под наблюдением психиатра по поводу посттравматического стресса. На прошлой неделе она рано утром уехала из дома своих родителей, сказав, что направляется в Стокгольм за покупками, и больше не возвращалась.

— Есть что-нибудь еще, что я должен знать, прежде чем сказать вам «добро пожаловать в Лейпциг»? — спросил Клаус Бауман, ни интонацией, ни выражением лица не выдав опасений в отношении своей новой коллеги.

— Мы полагаем, что две другие девушки, которые до сих пор не опознаны, тоже не являются немками.

Комиссар не пожелал оставаться в стороне от их диалога.

— Мы тоже так думаем, — сказал он.

— Мы ожидаем, что нашим аналитикам удастся быстро установить, кто эти две девушки и откуда они приехали, — добавила Маргарит Клодель. — Кроме того, Европол наладил тесное взаимодействие с отделами по расследованию убийств каждой из стран, чтобы выяснить все возможное об этих девушках. Любые сведения могут оказаться важными. Я буду координировать и анализировать всю поступающую информацию через мобильный офис Европола.

— Офицеру Клодель необходимо предоставить отдельный кабинет в комиссариате на то время, что она пробудет с нами, — сказал комиссар.

— Я не собираюсь задерживаться надолго, пробуду ровно столько, сколько потребуется для раскрытия дела, — заявила она.

— Весьма непростого дела, — заметил Клаус Бауман.

— Согласна. Я прочитала показания вашего единственного свидетеля и ознакомилась с его заявлениями. Комиссар проинформировал меня насчет необычной конспирологической теории, согласно которой этот экскурсовод считает себя жертвой тайного нацистского общества, возможно виновного в смерти девушек.

— На данный момент нет ни одного доказательства виновности Густава Ластоона. Он сотрудничает с нами и выполняет все, о чем мы просим. И хотя у меня остаются определенные сомнения, я пока предпочитаю думать, что он невиновен.

Маргарит Клодель вздохнула.

— С моей точки зрения, заявления свидетеля выглядят невероятными, — твердо заключила она.

Ее лицо выражало уверенность, вызвавшую у Клауса раздражение.

Ему не хотелось затевать спор по поводу того, какие именно гипотезы офицер Европола, согласно своему откровенно выраженному мнению, считала вероятными или невероятными. У него еще будет время посвятить ее в детали дела, касавшиеся символа на кинжале и на саркофаге, о которых она пока не знала и о которых он до сих пор не сообщил комиссару.

— Сейчас вопрос в том, что могло объединить этих девушек из разных стран и почему они оказались в Лейпциге, — заметил инспектор.

— Я бы предположила, что это участие в какой-то опасной игре.

С этими словами Маргарит Клодель взяла чемоданчик, стоявший у ее ног, достала из него ноутбук и открыла его. На экране появилась таблица в Word с пятью столбцами и несколькими строками. Женщина поднялась и показала таблицу Клаусу.

Инспектор Бауман посмотрел на таблицу и подумал: почему, черт побери, ему не пришло в голову сделать что-то подобное?

— Одна гот, вторая самоубийца, третья с психотравмой, четвертая — жертва издевательств и пятая — наркоманка. Всех этих девушек нельзя назвать нормальными, — констатировал он.

— Нет, нельзя, и это странно. Безусловно, между ними должно быть что-то общее, — признала аналитик из Европола.

Клеменс Айзембаг поднялся и включил видеопроектор, стоявший на столике в центре.

— Я тоже хочу вам кое-что показать, — сказал он.

На белой стене его кабинета, расположенной напротив двух диванов, где они сидели, появилось немного мутное изображение белого фургона «фольксваген», ехавшего по пустынным улицам.

— Это видео с камер систем безопасности нескольких магазинов и одной заправки, расположенных на пути к монументу Битвы народов, которое примерно совпадает по времени с тем периодом, когда возле памятника появились трупы девушек.

— Мы пытаемся разыскать этот белый фургон, но ни одна из камер не поймала номер. По Лейпцигу ездят сотни «фольксвагенов» этой модели, — нехотя добавил Клаус.

— А вы проверяли в аэропорту, не прилетали ли эти девушки в Лейпциг в тот день, когда появились их трупы? — спросила Маргарит Клодель.

— Мы установили, что в тот день они не прилетали. Сейчас мы проверяем другие даты. Но они могли приземлиться в Праге, или Берлине, или вообще приехать поездом из любого другого города.

— Мы в Европоле пытаемся установить дату их вылета из стран происхождения. Возможно, что скоро у нас будут результаты. Кроме того, мне сообщили, что родители Ивет Леду и Кристель Ольсен должны завтра утром прилететь для опознания своих дочерей и решения вопроса об их транспортировке на родину с посольствами Бельгии и Швеции.

Комиссар кивнул с понимающим видом.

— Тогда завтра продолжим. Уже поздно, а вам еще надо добраться до отеля.

Клаусу тоже не хотелось затягивать встречу с вновь прибывшим агентом Европола. Он был голоден, а дома его к ужину ждала жена.

— Я рад, что вы здесь, Маргарит, — неожиданно сказал он.

Глава 26

Я знаю, что Балерина не нуждается в наших советах. Ни одна из нас в них не нуждается. Каждая, как может, справляется с ложью и со своими трагедиями. Мы здесь не для того, чтобы жалеть друг друга, а для того, чтобы перестать жалеть самих себя, чтобы выплюнуть, изрыгнуть из себя те яды, которые мы так долго глотали. Мой проект движется вперед.

Черная Луна: Сегодня восьмая ночь, которую мы проводим вместе.

Богомол: Точно, а я не считала.

Ведьмина Голова: Восьмерка это символ бесконечности.

Туманность: И обновления, и начала нового цикла.

Яблоко П: А мне она напоминает Скалекстрик, который был у моего отца в коллекции игрушек, сохранившихся у него с детства.

Балерина: А что это за игрушка?

Яблоко П: Просто игрушечная трасса с электрическими гоночными машинками. Совсем не то, что видеоигры с виртуальной реальностью.

Ведьмина Голова: А я подсела на некоторые игры-ужастики для плейстейшен. Кто-нибудь из вас играл на видеоприставке, ха-ха?

Яблоко П: Я была фанатом SIMS.

Богомол: Мне хватало Барби. Когда я была маленькой, мне нравилось трогать ее сиськи.

Ведьмина Голова: Ой, какая хулиганка!

Богомол: Я говорю серьезно.

Туманность: Вам еще не надоели эти глупости? У нас всего один час, чтобы поговорить, а мы теряем время.

Черная Луна: Давайте послушаем Богомола, она ведь еще ничего не рассказала нам о своей жизни, кроме того, что ей нравятся девушки.

Богомол: Я лесбиянка от природы, а не по своей прихоти. Мне случалось спать с мужчинами. Ничего особенного, скажу я вам, по сравнению с нежностью женщины.

Черная Луна: Я имела в виду причины, которые привели тебя сюда.

Богомол: Мне очень тяжело говорить о себе. Я пока не чувствую, что в состоянии откровенничать с вами.

Туманность: Ведьмина Голова тоже мало рассказала о себе. До сих пор самыми решительными в своей откровенности оказались Черная Луна, Балерина, Яблоко П и я.

Богомол: И вы рассказали все?

Черная Луна: Нет.

Яблоко П: Я тоже нет.

Туманность: А я да… Ладно, я тоже не все рассказала.

Мне странно, что молчит Балерина. Похоже, с тех пор, как она заключила со мной мир, у нее пропал интерес откровенничать дальше рассказов о счастье парить в воздухе с парашютом за спиной.

Ведьмина Голова: В моей жизни много темных мест, даже не знаю, с чего начать, ха-ха-ха.

Яблоко П: Ты над кем смеешься, над собой или над нами?

Ведьмина Голова: Я уже достаточно наплакалась, больше не хочу.

Никто ничего не говорит. Мы все ждем, что Ведьмина Голова продолжит рассказывать о себе. Понятно, что ее присутствие в чате не прихоть, что на то есть свои причины. Что, несмотря на все ее «ха-ха-ха», на ее инфантилизм, на ее увлечение готикой, в глубине своей души она скрывает боль. Сильную боль. Если она выпустит эту боль, ей станет легче. Она это знает, и она это сделает.

Ведьмина Голова: В детстве надо мной издевались, но не это самое страшное.

Туманность: Кто над тобой издевался?

Ведьмина Голова: Девочки из моей школы. Я была полненькая, как мой отец, — я же вам говорила, как его прозвали в деревне. Кроме того, все знали, что мой дедушка работал сторожем на кладбище, и из-за этого меня дразнили «живым мертвецом». Каждый день я возвращалась домой, запиралась в своей комнате и плакала. Вы мне не поверили, но мы с отцом действительно живем в восстановленном замке, и с нами живет женщина, которая помогает мне за ним ухаживать… за отцом, я имею в виду, ха-ха-ха. Девочки из моей школы повторяли то, что слышали от родителей, они кричали мне вслед, что наша семья проклята, что на нас пало ужасное проклятие за то, что мой отец купил этот старый замок. Хотя никто не мог мне толком объяснить, в чем дело. Я прочла все книги, где могло бы говориться об этом проклятии. Моя мать пыталась меня убедить, что это просто зависть невежественных суеверных людей, но я им верила. А много лет спустя я нашла подтверждение тому, что проклятие и правда существовало, хотя эту историю я оставлю на потом. В детстве мне действительно нравились видеоигры-ужастики, но это лишь потому, что я представляла себе, что превращаюсь в их героиню и безжалостно убиваю всех своих одноклассниц. Одну за другой, медленно, не спеша. Потом я затаскивала их в винный погреб замка, засовывала в винные бочки и пила их кровь.

Яблоко П: Ты, как всегда, морочишь нам голову.

Ведьмина Голова: Думайте что хотите.

Туманность: Ты правда живешь в замке?

Ведьмина Голова: Это маленький замок, но он очень красивый. В молодости мой отец работал в таверне, а потом завел свою собственную винодельню. Он разбогател, и у него появилась мечта купить старый замок, принадлежавший местным герцогам, потому что однажды они оскорбили моего дедушку из-за какой-то странной истории с разорением каких-то могил.

Богомол: Значит, ты богачка?

Ведьмина Голова: Ха-ха-ха. На данный момент я единственная наследница. Но я не хочу этих денег. К тому же они мне не нужны, я уже получила наследство от матери.

Мне хочется сменить тему и задать Ведьминой Голове вопрос, который возмутит спокойствие в чате.

Черная Луна: Ты боишься смерти?

Ведьмина Голова: Хороший вопрос, чтобы оставить его без ответа.

Яблоко П: Так не пойдет, говори, да или нет.

Ведьмина Голова: Нет, нас, готов, смерть притягивает.

Туманность: Чего я действительно боюсь, так это жизни.

Балерина: Страх смерти — это абсурд, ведь если ты умрешь, то не будешь знать, что когда-то была жива.

Богомол: Признаюсь, я тоже боюсь смерти. Несмотря ни на что, мне нравится жить.

Яблоко П: А мне все равно. Есть дни, когда я живая, есть другие, когда я мертвая, и я не вижу между ними никакой разницы.

Балерина: А Черная Луна?

Черная Луна: После того, что я пережила, я очень хорошо понимаю, что смерть — это всего лишь вечный сон. Нет, я совсем не боюсь смерти.

Ведьмина Голова: Почему ты задала мне этот вопрос?

Черная Луна: Я думаю, мы все должны знать, что думаем о таких важных вещах.

Глава 27

Чуть больше двух часов понадобилось Сусанне, чтобы собрать свои вещи в университетском общежитии и снова разложить их в своей новой комнате в квартире бабушки Бруно. Она нервничала, но не жалела об этом. Жалела она только о том, что не смогла попрощаться с Илианом Волки. Сусанна оставила ему короткую прощальную записку на ресепшн, где написала лишь, что переезжает на другую квартиру в центре и надеется, что они еще как-нибудь встретятся.

После наступления темноты она осталась в квартире одна. Бруно Вайс дал ей ключи и ушел. У него была репетиция с оркестром «Гевандхауса».

— Если тебе что-нибудь понадобится, позвони мне, — сказал он ей, когда уходил.

Пара студентов-итальянцев тоже собрались и ушли. Они спросили, не хочет ли она пойти с ними пить пиво в Карли — популярном квартале с множеством баров, расположенном в южной части города. Но Сусанна извинилась и сказала, что очень устала из-за переезда и еще не закончила обустраиваться в своей комнате.

Пару раз прозвонил мобильник, оставленный ею на столе. Сусанна торопливо подошла к нему и, взглянув на экран, разорвала связь. Число пропущенных звонков от матери продолжало расти с каждой минутой. Сусанна понимала, что, если вскоре не даст о себе знать, мать способна позвонить в испанское посольство в Берлине и потребовать, чтобы они инициировали розыск ее дочери. Наверняка сообщение о пяти мертвых девушках, обнаруженных в Лейпциге, прошло по новостным телеканалам Испании и обеспокоило ее родителей. Родители постоянно о чем-то беспокоились, а теперь у них появился повод нарушить обет молчания, который она наложила, следуя принципу «будь что будет». Взяв мобильный, Сусанна ограничилась коротким сообщением:

«Я здорова, у меня все нормально. Вас устраивает?»

Отправив сообщение, она взглянула на ту полку в библиотеке, где, по словам Бруно, стояли книги Лесси Миловач. Она подошла ближе и пробежала глазами по названиям толстых томов. По большей части это были книги на русском языке, плохо переплетенные и в пожелтевших обложках. Сусанна подумала, что это книги писателей бывшего Советского Союза, по которым Лесси намеревалась вести семинары в университете.

Из одного тома выглядывала желтая бумажка, похожая на импровизированную закладку. Вытащив закладку, Сусанна развернула ее. Рядом с плохо нарисованным черепом от руки было написано:

«Девчонки из выгребной ямы».

Сусанне вспомнились увиденные в Интернете газетные заголовки, в которых мертвых девушек называли «Девочки из сексуального некрополя», «Девочки в стиле „Плейбой“», «Спящие красотки». Тем более что череп, нарисованный рядом с надписью, выглядел явно по-женски.

Поздно вечером, лежа в кровати, Сусанна никак не могла заснуть. Ей очень хотелось, чтобы как можно скорее наступил день и солнечный свет рассеял окутавшую ее тьму. Она лежала под одеялом с закрытыми глазами, плотно прижимая руки к бокам. В какой-то момент Сусанне вдруг представилось, что она одна из тех мертвых девушек, и все ее тело сковал холодный ужас.

Глава 28

Мобильный офис Европола организовали в свободном кабинете на том же этаже, где находился отдел по расследованию убийств. Агент Маргарит Клодель понадобился только вай-фай для доступа в Интернет, немного места для стола, на который она поставила свой ноутбук, рабочее кресло, чтобы сидеть, и картотечный шкаф, чтобы поставить на него кофе-машину и большую коробку с капсулами эспрессо, о чем накануне вечером лично позаботился комиссар.

— Кофеин мое единственное пристрастие, — призналась она, приглашая Клауса Баумана воспользоваться благами, предоставленными кофе-машиной. Впрочем, сама она делала это сегодня уже не в первый раз.

— А мое единственное пристрастие две дочери, — отозвался инспектор, намеренно переходя невидимую границу территории, принадлежавшей только ему.

Они стояли около кофе-машины. Маргарит налила ему кофе в пластиковый стаканчик.

— Извини, но у меня нет ни чашек, ни сахара. Я не люблю подслащивать истинный вкус того, что мне так нравится.

— Ничего.

— Сколько твоим дочерям?

— Карле четырнадцать, а Берте еще нет и года. Она родилась в прошлом году на Рождество.

— Комиссар мне сказал, что твоя жена тоже работает в полиции. И как это, не напрягает?

— Ну, сейчас она в отпуске по уходу за малышкой. Ингрид работает в отделе по делам иностранцев. Бумажная работа. А у тебя есть дети?

— Не хочешь сначала спросить, замужем ли я?

— Это нечто более личное, мне бы не хотелось лезть в твою жизнь.

— Какое-то время нам предстоит работать вместе, будет лучше, если мы познакомимся немного ближе.

— Ты в разводе, — уверенно сказал инспектор.

Маргарит Клодель улыбнулась и присела на край стола.

— Как ты догадался?

— Не знаю, наверно, потому, что большинство женщин-полицейских разведены.

— Ты прав. Я развелась два года назад, вскоре после того, как меня перевели в Гаагу. Моему мужу не понравилась идея раздельной жизни, а я не хотела отказываться от работы в Европоле. После моей дочери это для меня самое важное.

— Сколько ей лет?

— Двадцать два, того же возраста, что бедные девушки. Она живет в Париже и учится в Сорбонне на дизайнера-графика. Я вижусь с ней в выходные, когда могу.

От шума подъехавшего мотоцикла в кабинете задрожали стекла.

— Почему ты согласилась заниматься этим делом?

— Когда я увидела фотографии тел и прочла материалы, которые прислали к нам в Европол с просьбой срочно оказать содействие в установлении личности девушек, я почувствовала, что это дело притягивает меня, как магнит. А после того, как нам удалось идентифицировать бельгийку и шведку по заявлениям, поданным их родителями в своих странах, я поговорила с начальством, и они тоже пришли к выводу, что это дело представляет международный интерес и европейская полицейская служба должна принять участие в расследовании. Комиссар Клеменс Айзембаг согласился с нами, хотя не стал тебе ничего говорить до моего приезда.

— Какие-то тайны мадридского двора, — с изумлением заметил инспектор.

В глазах Маргарит Клодель мелькнули веселые искры.

— Нет, дело не в этом. Честно говоря, больше всего на мое решение приехать в Лейпциг повлияло изложенное в твоем отчете загадочное предложение по поводу трех измерений, в которых должно вестись расследование смерти девушек: искусство, эротика и ритуальная смерть. Я ни разу не сталкивалась с тем, чтобы преступление, очевидно связанное с сексуальной эксплуатацией и торговлей женщинами, рассматривалось в таких проекциях. Это нечто феноменальное.

Клаус Бауман бросил пустой стаканчик в мусорную корзину.

— Я собирался посетить одну художницу, занимающуюся татуировками. Ее зовут Брайт. У нее студия на Карлштрассе, пятнадцать минут на машине. Если хочешь, можем начать с этого. Пока будем ехать, я расскажу тебе кое-какие подробности, о которых пока не знает даже комиссар.

— Значит, и у тебя есть свои тайны?

— Только когда речь идет о предположениях, не имеющих подтверждения.

В машине Клаус Бауман во всех подробностях рассказал агенту Европола о своих беседах с кладбищенским гидом, о значении символа, который видел на кинжалах, изображенных на спинах девушек, а также о том, что, по словам Густава Ластоона, «стражи смерти» носили на правом плече татуировку с шестиугольным саркофагом. Однако Маргарит Клодель слушала его с явным недоверием и ничего не сказала по этому поводу.

Студия Брайт Колеман представляла собой современное пространство с большой витриной и нанесенной на стекло надписью «Создание татуировок». Интерьер был полностью выдержан в гигиеничном белом цвете: металлические кресла в приемной, стойка ресепшн и три кресла разной формы, отделенные друг от друга ширмами, они были предназначены для нанесения татуировки на разные части тела. На стенах висели фотографии хорошо сложенных тел молодых женщин и мужчин, полностью покрытых татуировками, похожими на произведения искусства из коллекции какого-нибудь частного музея. В помещении пахло чернилами и звучала приятная музыка.

Их приняла женщина лет тридцати, со светлыми волосами, убранными в высокий конский хвост. Ее руки и плечи покрывала разноцветная татуировка с изображением героев американских комиксов. Дежурная улыбка женщины сменилась нервным тиком, как только Клаус Бауман показал ей полицейское удостоверение.

— Вы Брайт Колеман?

Женщина быстро взяла себя в руки и непринужденным тоном ответила:

— Если вы приехали по поводу тех девушек, которых нашли у монумента, то, боюсь, я мало чем смогу вам помочь. Я видела репортаж по телевизору, белье на девушках было нарисовано, а не татуировано. Я не занимаюсь боди-артом. Эта разновидность живописи слишком скоротечна и эфемерна. Ей суждено быстро исчезнуть, превратиться в ничто. В то время как татуировка вечна.

Инспектор бросил взгляд на Маргарит Клодель, а потом уставился в глаза художницы. Клаусу показалось, что ему нет смысла объяснять причину своего визита. К тому же вполне возможно, что Густав Ластоон предупредил Брайт Колеман о возможном визите инспектора полиции из отдела по расследованию убийств, который пожелает задать вопросы по поводу символа, изображенного внутри шестиугольного саркофага.

— Вы не могли бы показать нам каталог ваших татуировок?

— У вас есть ордер?

— Мы вас ни в чем не обвиняем. Нам просто нужна информация, — приветливым тоном пояснила Маргарит Клодель.

Руки женщины скользнули под стойку ресепшн и вытащили три альбома с ламинированными фотографиями.

— Позовите меня, когда найдете то, что вас интересует. Я готовлю чернила для клиента, который скоро придет, и если оставлю баночки открытыми дольше, чем можно, они испортятся.

Не дожидаясь, когда кто-то из полицейских успеет что-нибудь сказать, Брайт Колеман удалилась за стойку ресепшн и подошла к столу, где стояли баночки чернил всех цветов и артикулов.

Агент Европола заложила несколько страниц взятого для просмотра альбома, на которых заметила фотографии, показавшиеся ей удивительными.

— Не знала, что татуировки тоже бывают трехмерными, — громко сказала она, показывая Клаусу Бауману изображение очень натурального зеленого хамелеона, нанесенного на руку, часть средневековых доспехов, покрывавших плечо и часть груди, и отверстие от выстрела с двумя струйками крови, красовавшееся на лысой голове мужчины.

Брайт Колеман подняла взгляд от своих баночек и посмотрела на женщину-полицейского.

— Эти очень дорогие. Стоят, как настоящее сокровище. Эксклюзив для взыскательных клиентов, у которых достаточно денег, чтобы за это заплатить.

Инспектора заинтересовала другая фотография.

— А эти раны? Похоже, как будто их нанесли когти зверя, — громко заметил он.

— Есть те, кому нравится демонстрировать зверства. На татуировке можно изобразить все, что угодно, это лишь вопрос цены. На то, чтобы сделать некоторые из моих лучших работ, у меня ушли годы. Покрыть татуировкой все тело, создать его с нуля, как делали боги. Вот что такое настоящая татуировка.

Закончив рассматривать альбом, Маргарит Клодель закрыла его.

— Вы знаете художников, которые создают подобные произведения в жанре боди-арта? — спросила она.

— Поищите в Интернете. У всех, кого я знаю, есть свои страницы в Сети. Они зарабатывают этим на жизнь. Бывают любители, которые не уступают лучшим из профессионалов, но я не знаю ни одного из них лично.

Клаус Бауман быстро просмотрел каталог. Достав из кармана куртки сложенную вдвое салфетку из бара, он показал ее Брайт Колеман.

— Вы когда-нибудь видели татуировку, похожую на эту?

Женщина бросила взгляд на салфетку.

— Черный шестиугольный саркофаг встречается часто, хотя я никогда не видела этих трех спиралей внутри круга. Однако я знаю человека, который мог бы вам помочь. Он большой знаток эзотерических символов.

— Назовите нам его имя и где мы сможем его найти, — поспросил Клаус Бауман, доставая блокнот и шариковую ручку.

— Его зовут Густав Ластоон, у него фирма, занимающаяся кладбищенским туризмом.

Клаус посмотрел на агента Европола, безмолвно спрашивая: «Что это за игры?»

Они вышли из студии и двинулись к машине.

— Мы вернулись к началу, как в лабиринте, — заметил инспектор.

— Давайте встретимся с гидом, прежде чем возвращаться в комиссариат, — предложила Маргарит Клодель.

— Зачем?

— Чтоб еще раз расспросить о его работе.

— Тебя заинтересовало что-то из того, о чем говорила Брайт Колеман?

— На холстах с нарисованным саркофагом был найден женский ноготь с рисунком, разве нет? Кроме того, татуировка, изображающая раны, как от когтей зверя, которую мы только что видели, похожа на раны, нарисованные на спинах девушек. Эта татуировщица может быть причастна к преступлению.

— То, о чем ты говоришь, не имеет под собой никаких оснований, — возразил инспектор Бауман.

— Возможно, но самый лучший способ казаться невиновным — демонстрировать, что тебе нечего скрывать, а именно это делает Густав Ластоон с той первой минуты, когда он на рассвете позвонил на 112 и сказал, что обнаружил трупы. Поэтому сейчас мне очень хочется с ним поговорить. Есть вещи, о которых ты не спросил его во время допроса.

— Могу я узнать, что, по твоему мнению, я упустил?

— Подожди, когда я с ним увижусь и смогу посмотреть ему в глаза. Тогда и услышишь, о чем я спрошу.

— Полагаешься на свое шестое чувство?

— Нет, на опыт, только и всего.

Смирившись, инспектор нажал номер одного из контактов на своем мобильном.

— Ты где? — спросил он, услышав голос на том конце линии.

— Перед его домом.

— Он до сих пор не выходил?

— Нет, с тех пор, как я заступил на дежурство в восемь утра, тут никакого движения, — ответил полицейский, которому поручили следить за домом кладбищенского гида.

— Я еду туда с офицером Европола. Мы будем через десять минут. Сообщи мне, если он выйдет из дома.

Включив синий проблесковый маячок на крыше, Клаус направил машину на запад. Маргарит Клодель немного приоткрыла окно. Ей стало жарко в брюках, сапогах и меховом жакете. От Клауса не ускользнуло, что по сравнению со вчерашним вечером стиль одежды агента Европола изменился. Сегодня она выглядела моложе и привлекательней, но он не хотел поддаваться мимолетному всплеску желания. Однажды такое уже случилось и едва не стоило ему потери семьи. Ингрид дала ему еще один шанс, и Клаус не собирался его упускать.

Когда дверь дома приоткрылась, Клаус Бауман стиснул зубы.

— Что за игру вы с нами ведете? — спросил он, вытаращив глаза на кладбищенского гида.

У Густава Ластоона невольно мелькнула мысль, что стоит ему до конца распахнуть дверь и инспектор съездит ему по физиономии.

— Полагаю, мы должны зачитать вам ваши права, — вмешалась аналитик из Европола.

— Вы собираетесь меня арестовать?

Клаус Бауман сделал глубокий вдох и отошел на шаг в сторону.

— Я не люблю, когда со мной играют, господин Ластоон!

— Черт возьми, я просто пытался помочь! В чем дело?

— Почему вы дали мне имя Брайт Колеман, а она дала мне ваше?

— Она дала вам мое имя? Я не понимаю, что вы хотите сказать.

— Я вам что, шарик для пинг-понга? Вы полагаете, что меня можно гонять туда-сюда, слегка подталкивая ракеткой, оклеенной резиной? — резко бросил инспектор.

Вежливую мягкость, которую инспектор до сих пор демонстрировал в отношении Густава Ластоона, как рукой сняло.

— Нет, нет!.. Зачем бы я стал это делать?

— Вы предупредили ее, что я собираюсь с ней поговорить, разве не так?

— Я уже давно не общался с Брайт Колеман, по крайней мере, несколько недель. Чего вы от меня добиваетесь? Я понятия не имею, о чем вы говорите. Вы попросили меня назвать имя самого лучшего художника-татуировщика в Лейпциге, и я вам его дал. Я ничего не понимаю!

Клаус Бауман снова достал из кармана бумажную салфетку.

— Я показал ей рисунок саркофага с кругом на нем и спросил, не встречалось ли ей что-то подобное. Она ответила: нет, но сказала, что знает эксперта, который разбирается в эзотерической символике и может нам помочь. И назвала нам ваше имя. Вы ни разу не упомянули, что специализируетесь на интерпретации оккультных символов и знаков.

— У меня нет никакого специального образования в этой области, я просто любитель… Я рассказал вам все, что знаю об этом символе. Сегодня утром я собирался пойти в библиотеку университета, чтобы поискать книгу, которая могла бы помочь вам лучше понять все, о чем я говорил до сих пор. Чего еще вы от меня хотите? — возмущенно спросил Густав Ластоон.

— Назовите мне имена и места сбора неонацистских групп, которые могут носить на плече татуировку с таким саркофагом.

Густав Ластоон с презрением взмахнул руками.

— Я уже говорил вам, что люди, принадлежащие к настоящим тайным обществам, не станут демонстрировать свои неонацистские символы направо и налево. Так поступают одни идиоты.

— Я уверен, что, кроме этого Флая, вы знаете кого-то еще из тех, что сейчас ведут дела в России, — сказал Клаус Бауман, с недоверием глядя на гида.

— Вы хотите, чтобы я начал выдумывать имена, как во времена охоты на ведьм?

— Я даю вам возможность доказать, что вы не имеете никакого отношения к смерти девушек, — более спокойно ответил Клаус.

— Я полагал, что мы все считаемся невиновными, пока не будет доказано обратное, — возразил гид, вернув себе самообладание.

— Этот принцип годится для судьи, а не для полицейского из отдела убийств.

Маргарит Клодель получила на телефон несколько срочных писем из Гааги и теперь, стоя у двери в дом, читала их. До сих пор она хранила молчание. Однако затем, выключив мобильник, она попросила кладбищенского гида войти в дом и сесть в одно из кресел, стоявших в комнате, представлявшей собой гостиную, обставленную старой обшарпанной мебелью. На стенах висели несколько абстрактных картин в темных тонах.

— Это вы нарисовали?

— Нет, я купил их на одном маленьком художественном рынке.

— У вас есть постоянные клиенты?

— Что вы хотите сказать?

— Клиенты, которые посещают кладбища с определенной регулярностью и просят, чтобы вы их сопровождали.

Руки Густава Ластоона оперлись на подлокотники кресла.

— Да, бывают случаи, когда я сопровождаю одних и тех же людей на разных кладбищах, если вы это имели в виду.

— У вас есть имена этих клиентов?

— Я никогда не храню персональные данные.

— Разве вы не оформляете счета на свои услуги?

— Для налоговой службы я обязан предоставлять только проданные билеты с указанием цены. Цена билета может быть разной для групп, пар и индивидуальных посетителей, а также в зависимости от наличия права на скидку.

— Бывают ли у вас клиенты, желающие получить какие-то особенные услуги?

— Единственная особая услуга, которую я предоставляю, — это посещение кладбища в ночные часы. Я уже говорил об этом инспектору Бауману, когда давал показания.

— Вас никогда не просили открыть могилу и показать скелет, покоящийся внутри, или чтобы вы разрешили кому-то остаться наедине с недавно погребенным телом?

Клаус Бауман смотрел из окна гостиной на пустую улицу, но, услышав вопрос агента Европола, повернулся и впился взглядом в Густава Ластоона.

— Такие люди не нуждаются ни в сопровождении, ни в разрешении, чтобы дать волю своим извращенным желаниям. Они все делают сами.

— Я бы не была так уверена, — возразила Маргарит Клодель, — и вы лучше меня знаете, о чем я говорю.

— Тогда скажите мне, что именно вы хотите знать?

— Не обращался ли к вам кто-то из клиентов, желающих реализовать свои некрофильские фантазии, чтобы вы создали для них у монумента декорации с саркофагами и телами красивых девушек в эротичном белье. И чтобы на телах не было ни крови, ни следов насилия или страдания. Какие-нибудь некрофилы, любители искусства, способные заплатить заоблачные суммы, чтобы пережить незабываемый загробный опыт.

— Вы в своем уме?! — гневно воскликнул Густав Ластоон, но тут же успокоился и добавил: — Вы можете думать что угодно, но некротуризм не имеет ничего общего с некрофилией. Поэтому я и предпочитаю называть его кладбищенским туризмом. И ничем другим я не занимаюсь. Некротурист ищет искусство в таинстве погребения, а некрофила возбуждает сама смерть.

В сознании Клауса Баумана мелькнул вопрос, который раньше не приходил ему в голову.

— Тогда что вы можете сказать по поводы сцены с мертвыми девушками?

— Что это сакральный ритуал «стражей смерти». Я уже говорил вам это, когда вы в первый раз показали мне символ трикселя.

Клаус Бауман нашел у себя в мобильном фотографию спины одной из девушек, чтобы на этот раз кладбищенский гид смог увидеть трехмерное изображение раны полностью.

— Вы когда-нибудь видели этот кинжал?

— Это оружие не кинжал, а дага. Такая же, какую носили офицеры-нацисты из СС. Разница только в том, что у той на рукоятке был орел, держащий когтями свастику.

— И как вы думаете, что означает эта нарисованная дага? — спросила Маргарит Клодель.

— Что для ритуального жертвоприношения тайное общество использует только эту дагу, а не какое-то другое оружие.

Агент Европола недоверчиво вздохнула.

— Из чего можно заключить, что вы по-прежнему уверены: смерть девушек — ритуальное убийство, совершенное «стражами смерти». А звонок с мобильного сделала вам одна из них, чтобы вы нашли трупы и помоглиполиции раскрыть тайну и найти настоящих убийц.

— Могу я вам кое-что объяснить? — спросил Густав Ластоон. — И хотя вам это не особенно пригодится, вы сможете лучше понять, о каких именно тайных обществах я говорю.

Агент Европола прошла за Густавом Ластооном и инспектором по короткому коридору, который привел их в комнату, где на столе стоял компьютер и в беспорядке, как в пункте приема макулатуры, валялись газеты, журналы и книги. Порывшись в папке для бумаг, Ластоон нашел листовку, написанную на немецком языке.

— Прочтите это. Люди, которых вы ищите, свято следуют этим правилам, как будто от этого зависит их жизнь. То же самое делает большинство по-настоящему тайных обществ во всем мире.

Клаус Бауман начал быстро читать текст вслух, чтобы его могла слышать аналитик Европола:

«Мы научим тебя действовать тайно, стать шпионом среди своих товарищей, никому не верить, никому не доверять и сомневаться в каждом. Среди демократов ты будешь вести себя, как демократ, а среди верующих будешь молиться, как истовый верующий. В профсоюзе ты будешь профсоюзным активистом, а среди либералов образцом либерализма. Ты будешь вести себя так, чтобы у всех вызывать доверие, чтобы никто не смог узнать ни твоих мыслей, ни твоих идеалов. Чтобы никто не мог заподозрить и выдать тебя. И так ты получишь власть над чужими жизнями».

— Где вы это взяли?

— Это часть ритуала инициализации. Эти слова произносятся перед тем, как вручить священную дагу новому члену «Стражей смерти». Много лет назад я прочел это в книге, о которой вам говорил, и скопировал текст. Это докторская диссертация, написанная одним университетским профессором из бывшей ГДР, посвященная пребыванию СС в Лейпциге, частым визитам Гитлера в этот город до прихода сюда американских войск и тайному обществу «Стражей смерти». Дайте мне немного времени, и я вам ее найду. Тогда вы, наконец, поймете, что я вас не обманываю.

Взгляд кладбищенского гида снова обрел ту холодную отстраненность, которую инспектор подметил, когда впервые увидел его.

— Но почему вы решили скопировать именно этот параграф? — спросила Маргарит Клодель.

— Мне нравится использовать эти слова, чтобы удивлять своих клиентов, когда я рассказываю о безымянных могилах, где похоронены люди, имевшие огромную власть над жизнью и смертью. Большинство людей не имеет понятия, кем на самом деле является их сосед, или начальник, или друг, или шурин, или отец, да и они сами.

— Что вы хотите этим сказать? — с подозрением спросил Клаус.

— Что вы ошибаетесь, если думаете, что я имею какое-то отношение к смерти этих девушек.

Глава 29

Смерть это ничто. Одни ищут в ней сладкий сон небытия, тогда как другие в ужасе бегут от нее. Бессмысленная попытка противиться неизбежному финалу. Мы прячемся в темной глубине киберпространства, чтобы нас никто не слышал и не видел. Монстры преследуют нас, подстерегают, выслеживают, но не могут нас найти. По крайней мере, до тех пор, пока мы не начнем радоваться жизни, улыбаясь тому, что смерть так близка.

Черная Луна: И снова здравствуйте.

Богомол: Сегодня я навещала свою больную мать.

Туманность: Она лежит в больнице?

Богомол: Нет, она уже десять лет сидит в сумасшедшем доме.

Слова Богомола приводят всех в ступор. До сих пор она ничего не рассказывала о своей жизни, кроме того, что она лесбиянка. Мы думали, что ее личная драма связана с этой сексуальной особенностью или с какой-то травмой на любовном поприще. Многие гомосексуальные девушки страдают от тяжелых психологических конфликтов, вызванных неприятием в семье или в обществе, но, похоже, причины того, что Богомол присутствует в этом чате, заключены в другом. И возможно, настало время, когда все мы — «девчонки из выгребной ямы» — узнаем эти причины и ее страхи.

Ведьмина Голова: Если Богомол сейчас расскажет историю своей матери, то в следующую ночь я расскажу историю моей.

Балерина: Она должна рассказать. Мы все это сделали, хотя никому не доставило удовольствия говорить о своих несчастьях.

Яблоко П: Давай, Богомол. Здесь никто не осудит ни тебя, ни твою мать. Сумасшедших домов не существует уже много лет. Ты, наверно, говоришь о психиатрической клинике? Я тоже там побывала.

Богомол: Нет, не надо называть его так деликатно. Моя мать сумасшедшая, она уже никогда не станет такой, какой я ее помню. Поэтому ее держат взаперти. Из психиатрической клиники можно выйти, из сумасшедшего дома — нет. Это все равно что быть приговоренным к досрочной отправке в ад. Каждый раз, когда я приезжаю к ней, она принимает меня за разных людей. Иногда она бросается меня обнимать, думая, что я призрак ее дочери, погибшей во время войны, а иногда забивается в угол и кричит, чтобы я не убивала ребенка, которого она якобы держит на руках. Однажды она даже плюнула мне в лицо и обозвала проституткой, потому что думала, что я спала в ее постели со стариками из ее сумасшедшего дома после большого бала, где она была Золушкой. Она каждый раз живет в новой реальности, связанной с каким-нибудь насилием, как будто помнит только обрывки разных историй, которые ее безумное сознание превращает в нестерпимые страдания и ужасы.

Туманность: У тебя была сестра?

Богомол: Нет, у меня есть только старший брат, с которым я не виделась с тех пор, как он ушел из дома, сбежав от безумия матери и ненависти к отцу. Я тоже ненавижу своего отца, ненавижу всем своим существом. Он один виноват в том, что моя мать сошла с ума. Он делал все, чтобы не оставлять следов, но мы с братом видели, как он давал ей таблетки, вызывавшие у нее дрожь, помутнение сознания и галлюцинации, хотя он говорил, что это самое эффективное лекарство от тяжелой шизофрении, которой она страдает. Но прежде чем окончательно сойти с ума, наша мать рассказала нам с братом все. Мне тогда было 13, ему 16.

Туманность: Если тебе совсем плохо, ты не обязана рассказывать нам о своем отце. Мы знаем, как больно заново переживать все эти противоречивые чувства.

Богомол: Нет, не волнуйтесь за меня. Я очень долго ждала этого момента и хочу, чтобы вы узнали все, как бы страшно это ни было. Мой отец нацист, самый настоящий нацист, хотя ему семьдесят лет и он не жил во время войны. Он стал таким под влиянием деда который служил в СС и которому удалось спастись от расстрела, потому что в момент выстрела он потерял сознание и его приняли за мертвого.

Ведьмина Голова: Извини, что я смеюсь, но то, что ты рассказываешь о своем деде, звучит как анекдот.

Богомол: Ладно, сегодня я прощаю тебе твои ведьмины шутки.

Яблоко П: Блин! Дайте же ей рассказать.

Богомол: Моему деду повезло, он спрятался в доме своих кузенов, живших в Мюнхене, но бабушка с моим отцом остались на востоке и не смогли к нему присоединиться из-за железного занавеса, который разделил Германию на две части. Несмотря на то что в молодости отец притворялся коммунистом, на самом деле он всегда чувствовал себя нацистским воином, обязанным продолжать борьбу за идеалы Гитлера, чтобы вернуть Германии утраченное достоинство. Когда моя мать познакомилась с ним, он был одним из самых блестящих студентов на факультете психиатрии и одним из лидеров партийной организации университета. Это позволяло ему устраивать собрания в своем загородном доме, не вызывая подозрений секретной коммунистической полиции. Эти собрания продолжались и после того, как они с матерью поженились, но отец запретил ей спускаться в подвал загородного дома, даже несмотря на то, что большая железная дверь, ведущая туда, всегда была заперта. Он говорил, что если она туда войдет, то подвергнет опасности всю семью. Мать рассказывала нам, что отец целыми ночами пропадал в загородном доме со своими друзьями. В одну из таких ночей матери надоело сидеть одной, и она поехала в загородный дом, чтобы найти отца и сказать, что она решила с ним развестись. Войдя в дом, она никого не увидела, а когда спустилась в подвал, там обнаружила, что отец с группой своих друзей, одетых в форму офицеров СС, трахается с очень молоденькими девушками, наряженными как шлюхи из кабаре. С тех пор моя мать молча страдала от постоянных угроз отца и его друзей. Постепенно у нее стали все больше расшатываться нервы, пока она окончательно не сошла с ума, и никто уже не поверил бы в ее историю. Даже я долгие годы старалась убедить себя, что все это бред, вызванный шизофренией. Но несколько месяцев назад случилось то, что подтвердило правдивость ее рассказа. Сама не знаю почему, но я никогда не показывала отцу, какую страшную ненависть к нему питаю. Напротив, я всегда ему подчинялась. Но однажды весной, когда мы обедали с ним в загородном доме, мне пришло в голову добавить в его бутылку с вином таблетки снотворного. Мы не успели доесть первое, как он повалился на стол и заснул как мертвый. Я взяла связку ключей и бегом спустилась в подвал. Когда я подбирала ключ к железной двери, мне казалось, что сердце вот-вот выскочит из груди. Наконец мне удалось ее открыть, и я, дрожа от страха, вошла в подвал и на ощупь отыскала выключатель. Все стены подвала были оббиты деревом черного цвета, а вокруг огромного портрета Гитлера весели белые знамена со свастикой и символом СС. В центре стоял длинный черный стол в форме шестиугольного саркофага с мраморной инкрустацией в виде круга со странными знаками внутри. Вокруг стола располагались шесть кресел, обитых черным бархатом, по одному с каждой стороны «шестиугольника». Под белыми знаменами стояли большие сундуки из того же дерева, что и стены. Я открыла первый и обнаружила, что он доверху набит оружием: пистолеты, ружья, ручные гранаты и самые разные патроны… Целый арсенал, но не оставшийся с войны, а гораздо более современный. В других сундуках я обнаружила черную военную форму, черные кожаные пальто, сапоги, ремни, шейные платки и фуражки, похожие на эсэсовские, только более современной формы. Но в сундуке, стоявшем под портретом Гитлера, лежало нечто более сексуальное и зловещее. Я как будто открыла баул каких-то проституток: бюстгальтеры, трусики, чулки, подвязки, корсеты, — все абсолютно черное. Под всей этой дрянью я нашла несколько фотографий, сделанных во время оргий моего отца и его друзей-нацистов с девочками, которым, возможно, не исполнилось и восемнадцати. Фотографии были не только старые, но и сделанные в наши дни. Не знаю, как у меня хватило смелости оставаться там, потому что я страшно боялась, что отец проснется и поймает меня в этом нацистском храме, который он держал в тайне уже много лет и который стал причиной безумия моей матери.

Я продолжила осматривать содержимое этого сундука, и на самом дне обнаружила то, что окончательно привело меня в ужас. Один за другим я достала оттуда шесть человеческих черепов. В их пустых глазницах поблескивали золотые глаза.

Часть вторая УНИЧТОЖЕНИЕ

Глава 1

В последнем электронном письме, полученном Маргарит Клодель из Гааги, содержалась информация о личности еще одной из мертвых девушек. Речь шла об Эвелин Вика: тридцать лет, национальность — полька, родилась в маленьком городке Прушков, расположенном на юго-востоке от Варшавы. Девушка со шрамами на запястьях. Польская полиция, инициировавшая расследование в Польше, сообщила, что в подростковом возрасте девушка проходила курс лечения от тяжелой депрессии, первые симптомы которой проявились одновременно со смертью ее матери. Эвелин проживала в Кракове с отцом и младшими сестрами-близнецами и работала администратором на электростанции. Это была красивая девушка, скромная, одинокая и печальная. В последнее время она пережила ряд тревожно-депрессивных кризисов, кульминацией которых стала произошедшая несколько месяцев тому назад неудачная попытка самоубийства. Одна из сестер обнаружила ее без сознания в ванне их дома до того, как Эвелин успела истечь кровью. Эвелин ушла из дома, сказав, что хочет начать жить отдельно в поселке недалеко от Кракова, но так и не взяла ключи от своего нового дома.

Как и все остальные девушки, за исключением ирландки, Эвелин Вика не появлялась в социальных сетях, а в списке последних звонков с ее мобильного телефона, предоставленном польской полиции телефонной компанией, не обнаружили ни одного звонка на телефоны других девушек.

Агент Европола внесла новые данные в свою сравнительную таблицу в Word. Неопознанной оставалась только девушка с порезами на спине, в профиле которой она написала «жертва издевательств».

Еще раз посмотрев на таблицу, высветившуюся на экране ноутбука, Маргарит взяла одну из фотографий, сделанных Клаусом Бауманом с вертолета. Это был снимок пяти расположенных в идеальном порядке саркофагов с трупами девушек. Она отметила, что тело неопознанной девушки лежало третьим с краю, то есть занимало центральную позицию. Кроме того, эта девушка казалась старше остальных четырех. Судебные медики сочли, что ей должно быть от двадцати восьми до тридцати лет.

Маргарит подумала, что, возможно, это обстоятельство, а именно позиция каждого саркофага и лежавшего на нем тела, не имеет никакого значения. Однако в сценографии, где каждая деталь была так тщательно продумана, включая расстояние от одной могилы до другой, порядок, в котором лежали тела, мог оказаться далеко не случайным, а имеющим свое специфическое обоснование.

Пока эти мысли вертелись у нее в голове, агент Европола продолжала просматривать снимки, сделанные с воздуха, и внезапно заметила то, что до сих пор ускользало от ее внимания. Всего-навсего одна маленькая эстетическая деталь, нарушавшая равновесие художественного ансамбля, созданного авторами этого преступления, немного резавшая глаз и вносившая в него визуальный дисбаланс, если так можно выразиться.

Если рассматривать фотографии, сделанные с воздуха, как единую художественную композицию, включающую каменную башню, площадку с саркофагами и большой, наполненный водой пруд, становилось ясно, что центральная ось пяти саркофагов визуально смещена вправо относительно центральной оси фасада монумента Битвы народов, отмеченной гигантской каменной фигурой средневекового рыцаря.

Эту деталь Маргарит захотелось обсудить с Клаусом Бауманом во время посещения места преступления, которое ей до сих пор приходилось откладывать. Но прежде она должна была нарисовать в своем ноутбуке одну простую картинку.

Глава 2

Память определяет нашу сущность, а может быть, сущность нашего безумия. Граница слишком размыта. Мы все становимся слабоумными, сталкиваясь с кошмарами, живущими в наших воспоминаниях. Как Богомол, когда она вспоминает нацистскую манию своего отца и шизофрению матери; как Туманность с ее неизбывной печалью; как Ведьмина Голова — заложница детского страха перед страшной сказкой о родовом проклятии; как Балерина, для которой потеря ребенка, предательство мужа и его трагическая гибель стали прыжком в пропасть без парашюта; как Яблоко П, отравляющая свое сознание наркотиками, чтобы забыть о крушении своей американской мечты; как я сама с моим неотступным страхом перед извращенной жестокостью человека-монстра, покрывшего мою спину бесчисленными ранами, чтобы я никогда не смогла забыть, что моя жизнь принадлежит ему.

В нашем сознании есть темная область, где радость растворяется в едкой кислоте страдания, превращая в химеру любой проблеск надежды. А значит, настоящее это всего лишь дорога в никуда, сон, в котором никогда не забрезжит иллюзорный свет будущего. Разве что редкая вспышка, едва заметный свет падающей звезды мелькнет в пелене страха.

Наше безумие хранит нашу тайну.

Пора начинать.

Черная Луна: Привет!

Проходят минуты, но никто не отвечает. Я начинаю понимать, что с чатом происходит что-то странное. Активирую иконку конфигурации. Сработала система безопасности, заблокировавшая ключи всех остальных участников. Я боюсь, как бы они не подумали, что в эту ночь я не пришла на встречу, но у меня нет никакой возможности объяснить им, что произошел какой-то непредвиденный сбой в работе программы шифрования наших IP-адресов в глубокой сети. Принимаю решение немедленно выйти из чата. У меня предчувствие, что кто-то пытается проникнуть в наш чат. Это демоны из виртуального ада.

Глава 3

Она могла бы показать Бруно закладку, которую нашла в книге Лесси, при первой же встрече этим утром после того, как закончится посвящение в студенты для приехавших по программе «Эразмус». Но той ночью Сусанна почти не спала и предпочла бы отложить встречу до тех пор, когда будет выглядеть и чувствовать себя лучше.

Позже, когда Бруно заехал за ней в университет, чтобы они могли вместе сходить поесть, Сусанна извинилась и сказала, что вечером должна будет пойти на предварительное занятие своего курса. Она собиралась сходить в библиотеку, чтобы разделаться с длинным литературным текстом, предложенным ей для быстрого перевода, который должен был продемонстрировать ее уровень владения немецким языком. Поэтому она решила ограничиться салатом и сэндвичем в студенческой столовой.

Бруно ответил, чтобы она не беспокоилась и что, если она хочет, они могут встретиться попозже. Он попросил ее не ходить в одиночку, и Сусанна невольно вспомнила слова, которые он сказал, когда на рассвете провожал ее в общежитие после их первого совместного ужина: «Никто больше никому не доверяет». Он оказался прав. Атмосфера уныния и недоверия между студентами, заполнившая притихшие коридоры и вестибюль университета, казалась почти осязаемой.

Стоя в очереди в университетскую столовую, Сусанна не подозревала, что Бруно Вайс наблюдал за ней с того места, где располагались информационные доски для студентов. Одновременно с этим он читал афишу концерта, который этим вечером должен был состояться в Спиннерай. Имя Бруно Вайса значилось в строке «лидер и ударник группы „Вюрмер Банд“».

Глава 4

Внутренний телефон в кабинете Клауса Баумана прозвонил несколько раз, но старший инспектор так и не взял его. Он совещался с инспектором Миртой Хогг.

Его главная помощница самым тщательным образом собрала информацию о жизни преподавателя музыки и сербской девушки, снимавшей у него жилье.

— Ты не будешь брать трубку? — спросила Мирта Хогг, прервав свой рассказ, который только что начала.

— Я занят, разве нет?

— И как она?

Оба понимали, о ком они говорят.

— Умная женщина.

— И это все?

— Что ты имеешь в виду?

— Она очень привлекательна.

— Ты же знаешь, что некоторое время назад я перестал обращать внимание на женщин, особенно на полицейских, — ответил Клаус. В голове мелькнуло горькое воспоминание о тех страданиях, которые его измена причинила Ингрид. Теперь его интересовала только жена и дочери. Впрочем, на самом деле Клауса Баумана всегда интересовала только его семья. Все остальное, работа, секс — были лишь пристрастия, от которых он наконец освободился.

Мирта Хогг не знала, куда устремились мысли ее шефа, поэтому продолжила говорить об агенте Европола.

— Комиссар от нее без ума. Мне кажется, с тех пор, как она здесь появилась, она единственная, кому он улыбается.

— Шеф стареет.

— Ты всегда его защищаешь, — пробурчала инспектор, не переставая вертеть в руке фломастер. Он крутился у нее между пальцами с постоянной скоростью, словно флюгер на ветру.

— Я его не защищаю, просто извиняю. Он как крокодил без зубов: может открывать пасть, но не в состоянии сожрать свою добычу.

— Она тоже ему улыбается.

— Ты зря беспокоишься, Мирта.

— Не доверяй этой француженке.

Клаус Бауман взмахнул рукой, как будто хотел отогнать слова Мирты Хогг раньше, чем они успеют приземлиться в его сознании.

— Оставь свои интриги из reality show, лучше расскажи мне, что тебе удалось узнать про музыканта и его постоялицу.

Мирта Хогг взяла со стола свой блокнот. Она начала с преподавателя музыки. Судя по дате его рождения, он мог быть одним из «детей Стены». Родители — химики, преподававшие в университете и одновременно работавшие в фармацевтической компании. Бруно Вайса вырастила бабушка, известная оперная певица Арлен Лоух.

— Арлен Лоух?

— Да, она его воспитывала и учила музыке с самого раннего возраста.

— Моя мать ее обожала! Она ходила в оперу так часто, как только могла себе позволить, — задумчиво воскликнул Клаус. И добавил: — Да, теперь я припоминаю ее внука — мальчика-вундеркинда, побеждавшего на всех музыкальных конкурсах, в которых он участвовал. Я тогда учился в старших классах школы. Его называли «маленький Бах».

— Его карьера в Лейпцигской консерватории стала одной из самых блестящих и стремительных. Его послужной список — нечто выдающееся. Он играет на всех инструментах: на виолончели, на скрипке, на фортепиано, на флейте, на ударных. И собирается стать дирижером оркестра.

— У него есть семья?

— Родители эмигрировали в Соединенные Штаты, оставив ему дом и машину. Все, с кем он знаком, его обожают. Невесты у него нет. Некоторые думают, что он гей, но это только слухи, не имеющие никакого подтверждения. Помимо того, что он первый виолончелист в оркестре «Гевандхауса»…

— Отложим подробности его резюме на потом, — перебил ее Клаус.

— Ты тоже знаешь про сегодняшний вечер?

— Сегодняшний вечер? Нет, я ничего не знаю. О чем идет речь?

— Сегодня Бруно Вайс играет на ударных в составе рок-группы «Вюрмер Банд» на праздничном концерте в «Спиннерай». Как я прочитала в одном из интервью, классическая музыка — это его страсть, рок — его хобби. Похоже, он занятный тип. Я думаю сходить сегодня на этот концерт.

— Неплохая идея. Обрати внимание на людей, которые будут его там окружать… — Клаус Бауман вдруг резко замолчал, а потом передумал: — Или нет, оставь это, я сам схожу.

— С Маргарит Клодель?

— Да, это часть моей работы. Если ты помнишь, я начальник отдела по расследованию убийств.

— У меня хорошая память.

— Тогда продолжай искать среди художников и тех, кто занимается боди-артом. Мы очень мало продвинулись в этом направлении, и твой отчет нужен мне как можно скорее.

— Но…

— Это приказ, — сухо оборвал ее инспектор.

— Ты приказываешь, я повинуюсь.

— Не начинай все сначала.

— Ты знаешь, что я очень послушная, правда?

— Эта тема закрыта. Ты нашла какие-нибудь темные пятна в жизни Бруно Вайса? Что-нибудь, что он мог бы скрывать? — спросил Клаус Бауман, блокируя себе доступ к воспоминаниям о последней ночи, проведенной с Миртой Хогг.

— Ничего. Он не употребляет наркотики и пьет только кока-колу. Контракт на сдачу комнат внаем он регистрирует ежегодно с каждым новым студентом, как правило, это те, кто приезжает по программе «Эразмус», и платит налоги с арендной платы. Последний контракт подписан с Лесси Миловач — той девушкой из Сербии, про которую он тебе рассказывал, — и с парой студентов-итальянцев. Я просмотрела их личные дела в университете. В деле Лесси Миловач есть фотокопия паспорта, но на фотографии вместо лица какая-то темная неразборчивая муть, — сказала Мирта и, открыв папку, достала два документа, которые передала Клаусу. — Она не студентка. Она окончила белградский университет по специальности «славянские языки» и работает через Интернет в одном издательстве сербской столицы. В этом учебном году она собиралась вести в Лейпциге на факультете филологии семинары, посвященные творчеству писателей стран Восточной Европы до падения Берлинской стены. Кроме того, она принимала участие в программе помощи студентам, приезжающим по «Эразмусу». Ее назначили наставницей девушки-испанки по имени Сусанна Олмос, которая собирается учиться на переводчика. Больше в университете о ней ничего не знают. В университете ничего не знали о том, что за несколько дней до начала занятий ей пришлось вернуться в Сербию по семейным обстоятельствам, о чем нам рассказал преподаватель музыки. В телефонной компании сообщили, что она почти не звонила со своего мобильного, а если звонила, то всегда пользовалась картой предоплаты. Больше всего входящих и исходящих звонков сделано на телефон Бруно Вайса. Похоже, они очень дружили.

— Ты поговорила с парой итальянских студентов?

— Я подумала, что на данный момент не стоит посвящать их в то, что мы интересуемся их хозяином и Лесси Миловач.

— Есть что-нибудь еще?

Мирта Хогг посмотрела на записи в блокноте и немного подумала, прежде чем ответить.

— Нет, пока больше ничего. Возможно, сегодня вечером вы с Маргарит Клодель сможете узнать что-то более интересное, — сказала она с многозначительной интонацией. — Только не пей слишком много пива с этой француженкой, оно может разбудить забытые чувства.

Глава 5

Детектор попыток несанкционированного входа — хороший инструмент программы шифрования ключей для входа в чат. Новая конфигурация навигатора TOR потребовала сменить пароль, чтобы я смогла безопасно заново активировать его. И все же я по-прежнему волнуюсь. Не знаю, кого заинтересовал мой сайт в глубокой сети и как ему удалось его найти. Его нет ни в одном поисковике, а IP-адрес сервера невозможно определить, так же как IP моего ноутбука. В глубокой сети никто не знает, кто есть кто. Я проанализировала возможные причины срабатывания детектора несанкционированного входа в мой чат и нашла только три: первая — сбой в программе; вторая, и наиболее вероятная, — неудачная атака какого-то хакера, шарящего по Сети в поисках, чем бы поживиться; и третья — киберпроиски Европола, ФБР или АНБ Соединенных Штатов.

Последнее я считаю наименее вероятным, если только какая-нибудь «девчонка из выгребной ямы» не распустила язык и не сообщила в полицию Сербии или своей страны, что я убила Милоша Утку. Тогда ее невидимые агенты, действующие в глубокой сети, могли попытаться отыскать мою нору, чтобы арестовать меня и отдать под суд. Временами меня мучают кошмары, в которых я вижу, как за мной гонятся огромные доги, которые, догнав, безжалостно разрывают меня на части.

Сбой в программе тоже кажется мне маловероятной причиной. TOR — исключительно надежный навигатор… Хотя, конечно, надежный в рамках своих возможностей по шифрованию.

Так или иначе, вероятнее всего, что в чат пытались проникнуть какие-то виртуальные демоны. Тем более что мы всего лишь шесть беззащитных девушек в этом аду.

В двенадцать ночи я открываю двери чата своим новым ключом.

Черная Луна: Привет. Вчера произошел какой-то сбой в программе на моем компьютере, и я не успела вовремя его исправить. Вам я тоже не могла ничего об этом сообщить. Надеюсь, что теперь все работает нормально. Если так, вы можете начинать писать.

Ведьмина Голова: Не волнуйся, в мире нет ничего совершенного. В технике тоже.

Туманность: Мне всех вас не хватало. Правда. Вы уже стали чем-то важным в моей жизни, и я рада, что снова здесь.

Ведьмина Голова: А я уже испугалась, что очарование «девчонок из выгребной ямы» рассеялось. Значит, сработали мои заклинания, чтобы все вернулись, и мы встретились снова, ха-ха-ха.

Богомол: То, что случилось вчера, мне не нравится. Я понимаю, что Черная Луна ни в чем не виновата, но что-то тут не так.

Балерина: Я согласна с Богомолом. Вчерашняя поломка — предупреждение о том, что у нас не слишком много времени. Мы в любой момент можем остаться без связи, и каждая из нас снова останется одна, как раньше. Если мы хотим держаться вместе, нам необходим этот чат и доступ в Интернет.

Яблоко П: Честно говоря, вчера я не стала дожидаться, когда Черная Луна откроет сессию. И даже не знала, что чат не работал. Я еще до двенадцати пошла к своим приятелям. Думаю, в какой-то момент около полуночи я отключилась. Не помню, что со мной было. Знаю только, что совсем недавно я очнулась на полу в ванной, а в своей постели обнаружила какого-то незнакомого типа. Мне только что удалось выставить его на улицу. Черт! Я должна как можно скорей покончить с этим проклятым дерьмом!

Ведьмина Голова: Уф! Значит, если бы не сломался чат, то сейчас ты уже не была бы «девчонкой из выгребной ямы». Бывают же такие волшебные совпадения.

Туманность: А может быть, это предупреждение нам всем, как сказала Балерина. Я не верю в дурные предзнаменования, но у меня такое же предчувствие, как у Богомола. Мне страшно, но я не знаю отчего.

Я не буду говорить о том, что система безопасности зафиксировала попытку несанкционированного входа в чат, но они правы. Мне надо принять одно решение, и сделать это до того, как станет слишком поздно.

Черная Луна: Я согласна. Думаю, настал момент перейти к следующей фазе моего проекта.

Ведьмина Голова: Это вдохновляет. Мне нравится, ха-ха-ха.

Балерина: Что ты предлагаешь?

Черная Луна: Организовать встречу в каком-нибудь месте, куда все смогут приехать, чтобы познакомиться лично.

Богомол: По-моему, отличная мысль.

Ведьмина Голова: Оседлаю свою летающую метлу, когда скажете, ха-ха-ха.

Туманность: Вопрос в том, где нам встретиться.

Балерина: Сначала надо понять, где находится каждая из нас, а потом найти место посередине.

Яблоко П: У меня нет денег, чтобы ехать куда-то далеко.

Черная Луна: Эту проблему мы попытаемся решить. Начнем с тебя. Скажи, где ты живешь, а потом все остальные назовут города, откуда они могут выехать. В зависимости от расстояний и будем решать.

Тишина длится всего минуту. До сих пор никто не знает ничего, что позволяло бы определить, в каком конкретно городе живет каждая из нас. Мы знаем только, что все живем в Европе, потому что в моем проекте это было условием участия в чате.

Яблоко П: Амстердам.

Ведьмина Голова: Хоть нас и разделяет море, но на самолете это не так далеко. Я могла бы прилететь из Дублина. Я уже бывала в Амстердаме. Курила там обалденный гашиш, ха-ха-ха.

Туманность: Я никогда не выезжала за пределы Польши. Мне надо будет выезжать из Кракова.

Балерина: Упсала, Швеция. Вы уже знаете, что я не боюсь летать.

Богомол: Берлин. Из Амстердама сюда ходят поезда.

Черная Луна: Лейпциг.

Новые вопросы выскакивают на экране каждую секунду.

Яблоко П: Вы обе живете в Германии, да?

Туманность: Вы знакомы?

Черная Луна: Если хотите, поговорим об этом лично, когда встретимся. До окончания этой сессии осталось несколько секунд.

Балерина: Нет, мне совсем не хочется ждать! Вы должны ответить прямо сейчас!

Черная Луна: Да, мы с Богомолом знакомы.

Глава 6

Вечером Сусанна пошла домой пешком. Она сделала большой круг от университета до Готшедштрассе. Сначала она пошла на юго-запад, где располагалась ратуша. Потом повернула на север, чтобы познакомиться с другими местами в центре города и среди прочего с кафедральным собором. Сусанна читала, какое большое значение для Лейпцига имеет музыка, в которой так преуспел Бруно, и ей захотелось удивить его своими новыми познаниями о классиках, живших в этом городе. Вагнер, Мендельсон, Шуман и, конечно, Бах, руководивший хором церкви святого Фомы, где в центральном нефе находилась его могила.

Было не холодно, и небо почти совсем расчистилось. С реки дул влажный ветер, мягко и нежно касавшийся ее лица. Прекрасный вечер, чтобы прогуляться одной среди незнакомых людей. Сусанна чувствовала себя свободной от любых посягательств на ее личное пространство и не собиралась подчиняться ничьей воле, кроме своей собственной. Это относилось и к Бруно Вайсу, в которого она, как ей казалось, уже начала влюбляться, несмотря на все свои сомнения.

Сусанна вошла в квартиру, закрыла дверь и пошла по коридору мимо гостиной. За пианино, стоявшим у стены, сидел Бруно Вайс. Увидев его, Сусанна вздрогнула от неожиданности.

— Что-то ты очень долго сюда шла, — сказал он.

— Я не знала, что ты меня ждешь.

Бруно начал наигрывать на пианино какую-то мелодию. Воздух наполнился звуками, сначала робкими, но потом более пылкими. Сусанна подошла ближе и встала рядом с ним.

— Это ты сочинил.

— Сочиняю прямо сейчас… для тебя.

— Красивая мелодия, очень нежная.

— Ты пробуждаешь во мне нежность.

— Как Лесси?

— Да.

Продолжая наигрывать мелодию одной рукой, он подвинулся на банкетке, освобождая для Сусанны место, и потянул ее за руку, приглашая сесть рядом с ним. Его пальцы бегали по клавишам, почти не касаясь их, и сердце в груди Сусанны подпрыгивало в такт мелодии. Одна часть ее существа хотела бежать, уйти отсюда. Другая дрожала от возбуждения.

Голова Бруно приблизилась к ней, и его губы коснулись ее щеки. Сусанна повернула голову, позволяя его губам найти ее рот. Но вдруг резко встала.

— Нет, подожди! — воскликнула она.

— Мне казалось, ты этого хочешь.

— Да, хочу, но сначала я должна кое-что показать тебе.

Сусанна взяла его за руку и повела в свою комнату. Открыв раздвижную дверь в кабинет, она подошла к полкам библиотеки и взяла одну из книг Лесси. Потом дрожащими руками протянула ее Бруно.

— И что ты хочешь, чтобы я сделал с этой книгой?

— Открой ее на том месте, где лежит желтая закладка.

Бруно перевернул несколько страниц, пока не достал желтый стикер.

— Пожалуйста, прочти вслух, что там написано, — попросила Сусанна.

— «Девчонки из выгребной ямы», — медленно произнес он.

— Это почерк Лесси?

— Да, думаю ее. Но в чем дело? Ты вся дрожишь.

Сусанна постаралась, чтобы ее голос звучал уверенно.

— Некоторые газетчики называют пятерых девушек, которых нашла полиция, «Девочки из сексуального некрополя», «Девочки в стиле „Плейбой“» или «Спящие красотки». Разве ты не слышал этого по телевизору?

— Я почти не смотрю телик, но при чем здесь мы или Лесси?

— Лесси нарисовала там череп. Эти девушки мертвы, разве ты не понимаешь? Возможно, она знала, что эти девушки умрут еще до того, как съехала с квартиры.

Бруно положил книгу на письменный стол, подошел к Сусанне и обнял ее.

— Поэтому ты так испугалась? Тебе нечего бояться, это просто совпадение.

— А то, что Лесси уехала за несколько дней до того, как появились эти мертвые девушки, тоже совпадение?

— Ну да, конечно, это совпадение! Иногда такие вещи случаются. Люди приезжают в Лейпциг, а вскоре уезжают отсюда, и на это есть тысяча разных причин. Вчера я был в Карли, чтобы попрощаться с одной знакомой гречанкой, которая сегодня улетела в Бразилию, чтобы несколько месяцев поработать в одной неправительственной организации. Кроме того, Лесси писала пьесу для театра, и эта записка может быть каким-то названием… а череп может быть связан с какой-нибудь мыслью, мелькнувшей у нее в голове. И больше ничего.

Губы Бруно снова приблизились ко рту Сусанны. Они закрыли глаза, их губы приоткрылись, и языки, коснувшись друг друга, начали свою игру в прерывистом ритме поцелуев.

Они разделись, продолжая стоять на ногах и ласкать друг друга. Приподняв Сусанну, Бруно посадил ее на стол. Его рот, целуя и покусывая ее уши и шею, спустился вниз к груди, поднялся к губам, а потом снова скользнул по плечам, лизнул соски и, немного задержавшись на пупке, закончил свой путь на клиторе, в то время как его пальцы обследовали каждый миллиметр тела Сусанны, словно исполняли какое-то адажио, сводившее ее с ума. Казалось, ее тело превратилось в инструмент, позволявший слышать все звуки доселе неизведанного наслаждения.

Раздвинув ей ноги, Бруно вошел в нее, и его стоны смешались с конвульсивным ритмом все ускоряющихся движений. Неудержимый поток жара заполнил все существо Сусанны, в то время как тело то сжималось, то разжималось, пока не достигло оргазма, который показался ей бесконечным.

Пока она принимала душ, Бруно просмотрел все остальные книги, оставленные Лесси на полках библиотеки. Больше он ничего не нашел. Взяв свой мобильный, он набрал в Ватсапе сообщение: «Сусанна нашла записку Лесси с названием „Девчонки из выгребной ямы“».

Глава 7

После того как Маргарит Клодель проводила родителей Ивет Леду и Кристель Ольсен в Институт судебной медицины, она чувствовала себя опустошенной. Ей до сих пор слышалось безутешное безмолвное рыданье, которое она видела в глазах двух женщин и двух мужчин, навсегда потерявших своих дочерей в далеком незнакомом городе и не понимавших, почему это произошло. В очередной раз агент Европола видела в глазах родных погибших девушек этот потерянный взгляд, этот ужас перед лицом непонятной, необъяснимой смерти. Взгляд, который она видела столько раз, но который по-прежнему мучительным грузом давил ей на грудь до тех пор, пока им не удавалось задержать преступников и посмотреть в их полные откровенной жестокости лица сквозь решетку тюремной камеры.

Помимо асимметричного расположения трупов относительно центральной оси фасада памятника Битве народов, было еще несколько важных вещей, о которых ей хотелось поговорить с Клаусом Бауманом. Она переслала ему по электронной почте полученную из Гааги информацию о польской девушке, опознанной как Эвелин Вика, но остальные темы были слишком деликатными. Маргарит решила, что лучше обсудить их при личной встрече с ним.

На обочине дороги стоял знак, что через два километра идет ремонт дороги. Сидя в полицейской машине, Клаус Бауман видел огни аварийной сигнализации, мигавшие на грузовиках дорожной службы, заполонивших всю правую полосу. Впереди образовалась длинная очередь, растянувшаяся по направлению к югу.

— Чем ты занималась до того, как стала аналитиком в Европоле? — спросил Клаус Бауман, подумав, что они могут поговорить, пока будут стоять в пробке.

Маргарит Клодель искоса посмотрела на него.

— Работала в жандармерии города Лиона инспектором в отделе, занимавшемся организованной преступностью. Но я оставила эту работу, чтобы подготовиться к переходу в полицию Евросоюза. Во время операции по освобождению заложников в одном отеле случилось так, что ствол пистолета уперся в мою голову. Смерть подошла слишком близко, чтобы после такого я могла о ней забыть.

— Что произошло?

— Одному из грабителей, напавших на конференцию ювелиров, которого я задержала, когда он пытался уйти с крадеными бриллиантами через заднее окно отеля, удалось после небольшой потасовки выхватить у меня пистолет и взять меня в заложники. Это был опасный преступник, уже успевший во время ограбления убить директора банка и одного из ювелиров, участвовавших в конференции. Я осталась в живых только потому, что снайпер из спецподразделения попал в цель с первого выстрела и пуля из его ружья с оптическим прицелом пробила тому парню череп навылет раньше, чем он успел нажать на курок пистолета, приставленного к моему затылку. Он рухнул на пол, как манекен, и я с ужасом смотрела, как из дырки в его голове мне под ноги ручьем хлынула темная густая жидкость. Тяжелый момент. Я до сих пор не могу вспоминать об этом без ужаса.

Клаус Бауман решил не углубляться в эту историю. Он посмотрел на агента Европола и улыбнулся, скорее печально, чем весело. Пробка начала медленно ползти вперед.

— Ты ведешь себя так, что рядом с тобой я чувствую себя беспомощным парнем. На меня ты производишь впечатление очень уверенного в себе человека.

— Это всего лишь защитный панцирь.

— Я задаю себе вопрос, такими ли были мертвые девушки.

— Какими такими?

— Беззащитными, — ответил Клаус.

— Их что-то объединяло, что-то большее, чем личные драмы.

— До сих пор мы не нашли никаких следов того, что они общались между собой.

— В полицейских отчетах каждой из стран, которые я получила из Гааги, утверждается, что полиция не нашла у них дома ни мобильных телефонов, ни портативных компьютеров, даже в доме ирландки, — сказала агент Европола.

— Если все они жили в разных городах Европы, то, чтобы собраться здесь, в Лейпциге, должны были каким-то образом связаться друг с другом или с кем-то еще.

— Вопрос, как они это делали, — заметила Маргарит Клодель. — Я надеюсь, что проверка их связи с Интернетом по мобильным, или по домашним телефонным линиям, даст нам какие-то полезные сведения.

— Пока нам еще рано анализировать всю ту информацию, которую ты запросила. Не стоит расстраиваться. Я уверен, что мы это дело раскроем, — заключил инспектор.

Успокаивающие слова Клауса Баумана напомнили Маргарит Клодель то, о чем она хотела его спросить, когда будет подходящий момент. Теперь она не сомневалась, что этот момент настал. Она не только не разделяла уверенность, высказанную инспектором по поводу раскрытия этого дела, но и считала ее несостоятельной. Расследование продвигалось медленно и пока не позволяло составить даже гипотетический профиль предполагаемых авторов преступления, если не считать конспирологической теории, которую Густав Ластоон развивал по мере того, как в ходе следственных действий появлялись новые данные, каждый раз находя объяснение, хорошо вписывающееся в его описание таинственных «стражей смерти». И конечно, агент Европола не понимала, почему полицейский из отдела по расследованию убийств, имеющий такой большой опыт, какой имел Клаус Бауман, сосредоточил свое внимание на погоне за призраками прежних нацистов вместо того, чтобы искать настоящих убийц девушек, в числе которых, и по ее мнению, и по мнению комиссара Клеменса Айзембага, мог оказаться сам кладбищенский гид.

Чтобы приступить к этой деликатной теме, агент Европола воспользовалась тем, что Клаусу Бауману снова пришлось снизить скорость. Они приближались к участку, где шел ремонт дороги, и впереди показался рабочий, подававший водителям сигналы перестроиться в другую полосу.

— Я не понимаю, что ты на самом деле думаешь про Густава Ластоона.

Инспектор медленно повернулся к ней. Потом он снова уставился на машину, ехавшую перед ними, но ничего не ответил. Несколько минут они продолжали ехать в тишине.Маргарит Клодель предполагала, что инспектор мысленно выстраивает аргументацию, и не хотела его прерывать.

— До сих пор он единственный, кто дал произошедшему какое-то разумное объяснение, — наконец ответил Клаус Бауман.

— Но это должно было тебя насторожить. То, что он тебе рассказал, звучит слишком гладко. И потом, почему он высказал свою версию преступления только после того, как ему предъявили улики?

— Наверно, потому, что он не ясновидящий.

— Или потому, что слишком умен, — буркнула Маргарит Клодель.

— Он, по крайней мере, знает, о чем говорит.

— Пока он рассказал только про байкера по прозвищу Флай и про «стражей смерти». Если это действительно они убили девушек, им нет никакого смысла оставлять на виду свои тайные символы. А потом звонить именно Ластоону — единственному, кто способен объяснить сценографию преступления как эзотерический ритуал нацистского происхождения, чтобы он нашел трупы.

И снова тишина окутала их, словно туман.

— Я уже думал об этом. Мне просто хочется посмотреть, как далеко может простираться его способность создавать версию, не противоречащую тому, что произошло с девушками, и тому, что он оказался первым на месте преступления. Если он ошибется, мы сразу же его задержим.

— Густав Ластоон ошибается с самого начала. Он забыл одну деталь, которой ты тоже не придал значения.

— Скажи, что я опять сделал не так? — пробурчал инспектор Бауман недовольным тоном.

— В этом тайном нацистском обществе, о котором говорит Густав Ластоон, нет места для женщин. Для Гитлера и его генералов женщина могла быть только женой, единственное занятие которой — заботиться о своем муже и рожать как можно больше детишек, чтобы делать арийскую расу сильнее и чище.

— Ты тоже собираешься читать мне лекции по истории Германии?

— У нас есть ДНК, полученная из накрашенного женского ногтя. Тебе это ни о чем не говорит?

Инспектор слегка качнул головой, не соглашаясь с ней:

— Он может принадлежать художнице, которая нарисовала саркофаги, белье и раны с кинжалами на спинах девушек.

— Но нацисты не стали бы превращать место преступления и самих девушек в произведение искусства. Сама возможность этого абсурдна. Если речь действительно идет о сакральном ритуале жертвоприношения нацистским богам, девушек убили бы, воткнув им в спину настоящие даги, вместо того чтобы создавать все эти декорации в трех измерениях.

— Если все так, как ты думаешь, мы скоро об этом узнаем.

— А если будет слишком поздно? Может быть, он пытается выиграть время, чтобы сбежать, или хочет с помощью своих фантазий отвлечь наше внимание, чтобы мы не увидели грубой реальности этих смертей. Разве ты забыл инцидент с его племянницей? А его одержимость оккультизмом? Ты говорил, что, по его собственному признанию, Густав Ластоон и его друзья в молодости увлекались некромантией. От некромантии до некрофилии всего один шаг. И то и другое разновидности мракобесия, в которых присутствует смерть. Смерть, Клаус, та самая смерть, которую он показывает своим клиентам на кладбищах в обрамлении скульптур и надгробий.

Голос инспектора приобрел сухое звучание.

— Поэтому ты задавала ему вопросы, которых я не задавал? Про влиятельных клиентов-некрофилов?

— Ты не подумал, что этот гид мог сам придумать сцену, которую ты увидел на месте преступления?

— А ты прямо обвинила его в пяти убийствах, не предоставив ему права на адвокатскую помощь. Так вы действуете в Европоле?

Лицо Маргарит Клодель исказила вспышка раздражения.

— Я ни в чем его не обвиняла! Я только представила ему свою гипотезу! Он мог не отвечать мне, если не хотел!

— И именно это заставляет меня думать, что он не врет. Он ни разу не отказался отвечать на мои вопросы.

— Он всегда может объяснить то, что мы обнаруживаем в ходе расследования, поскольку во всех подробностях знает, что произошло с этими девушками. Он сам с чьей-то помощью создал эти декорации, чтобы удовлетворить сексуальные желания своих клиентов-извращенцев. Возможно, он даже не хотел убивать девушек, а собирался только накачать их наркотиками, чтобы они были похожи на мертвых, но неправильно рассчитал дозу.

— На телах девушек нет следов сексуальных контактов. Это есть в отчете судебных медиков.

— Некоторых извращенцев-некрофилов возбуждает уже одно созерцание трупа, лежащего в гробу. Не говоря уже о пяти безжизненных телах, да еще таких молодых и чувственных, как тела этих девушек.

— И кто с ними связался?

— Сам Густав Ластоон через девушку-ирландку, которая звонила ему на мобильный и с которой он мог познакомиться два года назад на фестивале готики в Лейпциге.

— Он говорит, что никогда ее не видел.

— И тебе не кажется странным, что он пытается навести подозрение в торговле девушками на своего старого приятеля по университету по имени Флай, который уехал по делам своего бизнеса в Москве и Санкт-Петербурге и относительно которого русская полиция не даст нам никакой информации, поскольку они не члены Евросоюза? Брось, Клаус, открой же глаза наконец. Сценарий этого преступления не воспроизводит нацистский ритуал, он создает идеальную атмосферу для оргии извращенцев-некрофилов.

На секунду Клаус Бауман отвлекся от дороги.

— Я не спорю, что в твоих аргументах есть доля здравого смысла. И если я правильно понимаю, ты предполагаешь, что татуировщица Брайт Колеман и есть тот художник, который создал все декорации.

— Я только говорю, что она может им быть. Густав Ластоон назвал тебе ее имя только для того, чтобы отвести от нее подозрения, следуя своей стратегии работать на опережение. К тому же есть еще одна вещь, которая мне не ясна.

— Ты говорила, что мы не будем скрывать друг от друга информацию.

— Возможно, это просто глупая мысль, но мне хотелось бы знать твое мнение. Я все тебе подробно объясню, когда приедем к памятнику Битве народов.

Машина пересекла зону парковки и остановилась перед входом в монумент, обращенным к пруду. На территории монумента толпилось много людей, желавших осмотреть его, пока не стемнело. Заходящее солнце окрасило длинные горизонтальные облака, покрывавшие небо на юго-западе, в самые невероятные цвета, делая и вид из башни поистине впечатляющим.

Пройти незаметно среди посетителей оказалось совсем несложно. Никто бы не подумал, что мужчина и женщина, которые шли в сторону башни, глядя то в одну, то в другую сторону, полицейские, расследующие смерть пяти девушек, мертвые тела которых появились в этом месте всего несколько дней назад.

На спине Маргарит Клодель висел рюкзак. Когда они подошли к башне, Клаус Бауман рассказал ей о разгроме Наполеона в 1813-м году и объяснил архитектурные особенности монумента. Она выслушала его с интересом прилежной ученицы.

Прямо перед ними, выступая из фронтальной части башни, возвышалась огромная скульптура средневекового рыцаря, предварявшая собой вход, казавшийся маленьким и узким по сравнению с размерами памятника.

— Согласно городским хроникам, эта статуя представляет собой архангела Михаила, хотя я вовсе не убежден, что это действительно так. В некоторых легендах утверждается, что это бог войны древних германцев.

Потрясенный взгляд Маргарит Клодель поднялся к голове каменного воина.

— Я видела фотографии этого места в Интернете, когда получила в Гааге информацию, посланную вашим комиссаром в Европол, но не представляла, что мне будет так страшно стоять здесь, на том самом месте, где находились нарисованные саркофаги с телами мертвых девушек.

— В то утро самое сильное впечатление на меня произвело то, что могилы выглядели совершенно реальными, и девушки казались спящими внутри.

Стремясь лучше понять то, о чем говорил инспектор Бауман, Маргарит Клодель оглянулась вокруг, сделала глубокий вдох и на несколько секунд закрыла глаза. Потом открыла их и сказала:

— По моей версии, девушки могли приехать к монументу живыми и одетыми. Они разделись прямо здесь, перед тем как явились некрофилы — клиенты Густава Ластоона. Возможно даже, что они приехали вместе с ним в том фургоне, который зафиксировали видеокамеры.

Клаус почувствовал себя так, словно его ударили по лицу кулаком. Такая возможность не приходила ему в голову, и теперь, когда он услышал версию агента Европола, ему показалось совершенно ясным и очевидным, что трупы не были привезены сюда из какого-то другого места.

— Откуда у тебя такая странная версия? — пробурчал он, вспомнив, что такой же вопрос задавал ему комиссар в то утро, когда, позвонив по телефону, велел отправиться к месту преступления на вертолете.

Несколько секунд агент Европола медлила с ответом.

— Они умерли здесь, — сказала она, — на холстах с нарисованными саркофагами, потому что здесь, на рассвете, когда никто не мог им помешать, в этих похоронных декорациях, созданных заранее Густавом Ластооном и его подругой-художницей, его клиенты-некрофилы желали предаться своим извращенным наслаждениям. Но потом оказалось, что наркотик, который он дал девушкам, убил их, и он выдумал всю эту историю с тайным обществом «Стражи смерти», чтобы объяснить эту доведенную до совершенства сцену смерти, как нацистский ритуал. Кроме того, звонок ирландской девушки на его мобильник давал возможность достаточно правдоподобно объяснить его появление рядом с этими трупами тем, что он договорился встретиться с ней, чтобы устроить ей перед рассветом экскурсию на кладбище Зюдфридхоф. Ему оставалось только прикинуться жертвой какого-то эзотерического заговора, который он сам шаг за шагом открывает полиции по мере того, как это требуется для доказательства его невиновности.

Глаза Клауса Баумана пристально смотрели на нее.

— Нам лучше войти в башню, пока не стемнело, — сказал он, ошеломленный тем, какой простой и правдоподобный анализ того, что произошло с девушками, изложила ему агент Европола.

Войдя внутрь башни, Маргарит Клодель сунула в сумку билет, который дал ей Клаус. Они решили вести себя как туристы и не выдавать своей принадлежности к полиции.

Пройдя через несколько стеклянных дверей, расположенных между массивными колоннами, они поднялись по первому маршу лестницы, чтобы попасть в крипту. Вопреки внешней квадратной форме башни, она представляла собой большой круглый зал. Маргарит невольно вспомнилась «квадратура круга», и она подумала о вероятном масонском происхождении монумента. Она утвердилась в своем мнении, глядя на сгруппированные по две статуи средневековых рыцарей, стоявших во весь рост со скрещенными на груди руками и слегка наклоненной вперед головой в торжественном молчании и глубоком раздумье. Без сомнения, во времена своего создания в первом десятилетии XX века этот погребальный монумент являл собой воспевание древних эзотерических ритуалов и языческих обрядов. В зале не было потолка, вместо этого над ним открывалось еще одно круглое пространство, простиравшееся на головокружительную высоту до самого купола башни. Там, наверху, виднелись еще четыре огромные статуи, похожие на изображения богов, сидевших рядом с большими круглыми окнами. Чтобы добраться до смотровой площадки на куполе, им пришлось подниматься по узкой винтовой лестнице, которую Маргарит Клодель преодолевала в невольном страхе. Она пришла в себя, только когда вышла на внешний балкон и глотнула свежего воздуха. Здесь, на самом верху, не было ни одного посетителя.

— Я насчитала больше трехсот ступенек, — прерывисто дыша, сказала она, прежде чем посмотрела вдаль на панораму Лейпцига и лесистые равнины, окружавшие город.

Клаус Бауман подошел к отрытому парапету башни.

— Иди сюда. Отсюда ты сможешь представить, как выглядели трупы, когда я увидел их с вертолета.

— Да, я представляю, — подтвердила она.

Маргарит Клодель достала из рюкзака планшет, включила его и поискала взглядом центральную ось фасада — на ней располагалась гигантская статуя средневекового рыцаря, перед которым лежали нарисованные саркофаги с трупами девушек.

Она попросила Клауса встать рядом с ней и подняла планшет, делая вид, что они пара туристов, снимающих видео. Потом вывела на экран несколько увеличенных снимков, с воздуха, сделанных инспектором с вертолета и, вытянув вперед руки, наложила изображение на экране на тот вид, который открывался с башни.

— А теперь ты попробуй себе представить.

Клаус Бауман просмотрел несколько разных снимков, сравнивая то, что видел на экране, с тем, что видел своими глазами в ста метрах внизу, у входа в монумент.

— Может, ты скажешь мне, что я должен увидеть, потому что я ничего не вижу?

— Асимметрию, — ответила она.

— И какого черта она означает? — воскликнул он, ничего не понимая. У него в голове по-прежнему крутилась версия о некрофильской оргии, выдвинутая Маргарит Клодель, пока они ехали в машине.

— Сценография места преступления создана не тайным неонацистским обществом. Это произведение большого художника, который хотел продемонстрировать, что его творческий гений способен создать грандиозную сцену погребения, в которую он с точностью до миллиметра вписал и саркофаги с мертвыми девушками, и пруд с водой, и башню. Расположение каждого элемента его скорбного творения определено сочетанием архитектурных материалов и человеческих тел, и оно совершенно. Это уникальное некрофильское полотно.

В продолжение своих слов Маргарит Клодель вывела на экран планшета график, который нарисовала в своем кабинете и который так ее интересовал.

— Смотри. Это поможет тебе понять смысл асимметрии, о которой я тебе говорю.

Клаус Бауман с любопытством прочитал слова, разделявшие вертикальные линии графика.

— Похоже на тест для определения коэффициента интеллекта, — не задумываясь, бросил он.

— Нет, все гораздо проще.

Клаус оторвал взгляд от экрана планшета и пристально посмотрел на агента Европола.

— Да ладно, Маргарит! — воскликнул он, взмахнув рукой. — Это же абсурд! Просто визуальное расхождение! С чего ты взяла, что здесь должна быть шестая мертвая девушка? У тебя нет ни одной улики, ничего, что подтверждало бы эту гипотезу!

— Признаю, пока это не более чем гипотеза. Но асимметрия сцены преступления заставляет меня думать, что, возможно, девушек должно быть не пять, а шесть.

— Тогда куда, черт побери, девалась недостающая девушка?

— Не знаю… Возможно, она не умерла от наркотика, как другие пятеро, и Густав Ластоон или кто-то из его клиентов-некрофилов увел ее отсюда, прежде чем звонить на 112. Оставалось только убрать холст с нарисованным саркофагом и сунуть его в тот же белый фургон, на котором они приехали. Я даже допускаю, что она до сих пор жива, — уверенно заключила Маргарит Клодель.

— Мы не можем искать призрак!

Глава 8

Этот момент должен был наступить. Мы с Богомолом знакомы с самого начала. И мы не можем врать, когда нас об этом спрашивают. Да, мы знакомы. Все ждут очередной сессии чата. Они хотят знать правду про нас с Богомолом, прежде чем двигаться дальше. Я могу поставить себя на их место, и я их понимаю. До сих пор остается много такого, что надо прояснить и обсудить. Но лучше сделать это, когда мы познакомимся лично и поверим друг другу, когда не останется никаких сомнений. Трудно доверять человеку, которого никогда не видел.

Временами я задаю себе вопрос, о чем они думают. Что занимает их мысли каждую секунду каждого очередного дня. Мне интересно не то, что они думают обо мне или о нашем чате. Мне интересно, что они думают о себе. Если они сидят со мной в этой норе, это потому, что они не выносят, презирают, ненавидят, мучают и уничтожают самих себя. Я думаю, что их мысли не отличаются от моих. И хотя может показаться, что это не так, но мы все думаем об одном.

Меня воодушевляет желание скорой встречи. Каждую ночь мы продвигались вперед и узнавали друг друга гораздо лучше, чем я могла ожидать. Между нами возникли очень прочные связи. Необходимо сделать следующий шаг. Двинуться дальше. Лицом к лицу будет проще все решить. Мы сможем свободно поговорить о нашей тайне.

На часах двенадцать. Они ждут.

Черная Луна: Я знаю, что вы хотите все выяснить.

Балерина: Вот именно. Где Богомол?

Богомол: Здесь.

Черная Луна: А остальные?

Ведьмина Голова: Ха-ха-ха.

Туманность: Привет. Я не знаю, что думать.

Балерина: Полагаю, у вас должен быть весомый мотив с самого начала скрывать ваше знакомство. Это нечистая игра.

Яблоко П: Мы ждем.

Богомол: Я начну.

Черная Луна: Как хочешь.

Богомол: Большую часть времени я провожу в Берлине. Я дизайнер. У меня там студия. Но каждый раз, когда есть возможность, я возвращаюсь в Лейпциг, особенно по четвергам, когда я навещаю свою мать. Из Берлина до Лейпцига меньше часа поездом. Мне нравится ездить поездом. В Лейпциге у меня есть друг. Я знаю его со школы. Мы примерно ровесники и жили в одном районе. Мой друг сдает квартиру студентам, приезжающим по программе «Эразмус». В конце прошлого учебного года, где-то на исходе июня, он сказал, что к нему должна прийти одна девушка из Сербии, которая ищет квартиру, чтобы пожить в Лейпциге до октября.

Черная Луна: Этой девушкой была я.

Туманность: Вот так сюрприз!

Богомол: Мой друг собирался уехать по работе на неделю и не мог заниматься оформлением договора с этой девушкой и ждать, когда сможет передать ей ключи. Всем этим занялась я и вскоре заметила, что у девушки в глазах всегда стоят слезы, хотя она никогда не плакала. Когда она устроилась в квартире, я пару раз заходила к ней вечером, и мы разговорились о том о сем. Потом мы ходили пить пиво в соседние пивные и постепенно очень подружились.

Черная Луна: Давай дальше я.

Яблоко П: У меня один вопрос к Богомолу.

Богомол: Все что угодно.

Яблоко П: Ты в нее влюбилась?

Богомол: Да, я не встречала никого лучше.

Яблоко П: А она в тебя?

Черная Луна: На этот вопрос должна ответить я. Я на это не способна и никогда ни в кого не влюблялась. Ни в мужчину, ни в женщину. Но я чувствовала, что Богомол относится ко мне как-то по-особенному. Она меня слишком баловала. Я старалась этого избегать. Мне хотелось спокойно посидеть дома, погулять вечером одной в парках Лейпцига. Стояло лето, люди гуляли на улицах до самого рассвета.

Туманность: И ты не боялось идти туда одна?

Черная Луна: На самом деле я не думала, что со мной может что-то произойти. Однажды вечером Богомол настояла, что пойдет со мной, и мы поговорили об этом: о страхе, о том, чего мы боимся.

Богомол: Дальше я.

Наступила напряженная тишина. В чате и в моем сознании. Оно перестало рождать слова, потому что их не было на экране. Богомол собиралась с силами. Она не хотела говорить об этом в чате. По крайней мере, пока. Но в преддверии нашей возможной встречи все пошло быстрей.

Богомол: За неделю до того, как я познакомилась с Черной Луной, у меня диагностировали опухоль мозга.

Яблоко П: Черт! Черт! Черт! Долбаный рак!

Богомол: Мне сказали, что он неизлечим.

Туманность: Ты умрешь?

Богомол: Это очень агрессивная разновидность рака. Мне сказали, что, если я хочу, можно провести курс химиотерапии, и я проживу немного дольше. Если этого не сделать, мне осталось не больше шести месяцев.

Балерина: Ты согласилась на химию?

Богомол: Нет, я отказалась. Не захотела остаться без волос и чтобы меня рвало днем и ночью.

Туманность: Почему мы такие несчастные?

Богомол: Жаловаться бесполезно. Это ничего не изменит.

Черная Луна: Я тоже рассказала Богомолу о своих проблемах, не говоря ничего о том, что убила человека-монстра. Но ей и не требовалось знать подробности. Мы обе чувствовали, что нас что-то объединяет. У меня уже зрела мысль создать чат в глубокой сети, и Богомолу очень понравилась идея собрать вместе и других девушек. Смысл состоял в том, чтобы разделить нашу тайну с теми, кто тоже испытывает потребность выговориться, и помочь им освободиться от своих страхов. И тогда я стала искать вас в других чатах, в которых вы участвовали, чтобы пригласить в этот проект.

Богомол: Мы с Черной Луной всегда ясно понимали, что настанет момент, когда мы уже не сможем скрывать, что знакомы. Но с самого начала работы чата мы с ней больше не встречались и не говорили ни по мобильному, ни через компьютер. Мы решили, что с этого момента станем такими же, как все, и больше не увидимся, если только речь не пойдет о нашей общей встрече.

Балерина: Мне очень жаль, Богомол, я не представляла, что… Черт, не знаю, что можно сказать в таком случае, как этот. Это просто пипец, долбаный чертов пипец.

Ведьмина Голова: Богомол, где ты сейчас?

Богомол: В Берлине.

Туманность: Мы можем договориться встретиться в Берлине. Для большинства это самый лучший вариант. Особенно для меня. Я поеду в Берлин из Кракова, и это будет в два раза ближе, чем до Амстердама.

Яблоко П: Я найду способ раздобыть денег на поезд до Берлина. Это не проблема. Я понимаю Туманность. Она живет далеко, а мне все равно, куда ехать.

Балерина: А нам так и так лететь самолетом, поэтому все равно, что в Амстердам, что в Берлин. Верно, Ведьмина Голова?

Ведьмина Голова: О, Берлин, Берлин!

Черная Луна: Что вы скажете насчет следующей недели?

Туманность: Прекрасно. Начинаю обратный отсчет.

Глава 9

Спиннерай оказался районом с многочисленными заброшенными фабриками, который после объединения Германии преобразовали в центр современного искусства для проведения выставок и других культурных мероприятий.

Центральную улицу оживляли шумные группы людей, шагавшие между красными кирпичными зданиями с большими окнами и железными навесами, освещенными неоновыми лампами.

Сусанна и Бруно, взявшись за руки, прошлись по нескольким художественным галереям. Из заднего кармана джинсов Бруно торчали барабанные палочки — единственное, что было ему нужно сегодня вечером. Ничего общего с тяжелой виолончелью, которую он таскал, когда играл с симфоническим оркестром Лейпцига, как он объяснил Сусанне. Ударные уже установили на сцене другие рок-группы, участвовавшие в сегодняшнем концерте. Ему оставалось только проверить настройку звука на микшерном пульте, но это потом. У него еще оставалось достаточно времени, чтобы показать Сусанне, какими были эти старые фабрики при коммунистах.

Они поднялись на одну из террас рядом с какой-то огромной трубой. Сусанна обняла Бруно. Небо почти совсем потемнело.

— Мне надо найти какую-нибудь работу. Стипендия от «Эразмуса» не покрывает моих расходов. Через несколько месяцев мои сбережения закончатся, и мне нечем будет платить тебе за комнату, — сказала она.

— Родители тебе не помогают?

— Я не хочу, чтобы они мне помогали.

— У тебя с ними проблемы?

— Наоборот, они хорошие родители, хотят все контролировать. Это я хочу быть свободной и ни от кого не зависеть. Ты не знаешь какого-нибудь места, где я смогла бы работать несколько часов вечером?

— А как же твоя учеба?

— Заниматься можно и ночью, я привыкла.

— Единственная работа для студенток, которую можно найти в Лейпциге, — сидеть с детьми или работать официанткой.

— Я не люблю детей.

— Еще ты могла бы давать частные уроки испанского, но сомневаюсь, что этим можно заработать больше, чем на пару кружек пива.

— Устроиться официанткой было бы неплохо.

— Я могу поговорить с Дитером Брандом, у него пивная в центре, рядом с площадью. Возможно, он сможет тебя взять.

— А ты можешь сделать это поскорей?

— Конечно, — сказал Бруно и поцеловал ее в губы.

Место проведения праздничного концерта называлось «Бимбо Таун». Оно представляло собой просторное помещение с разновысоким потолком и весьма экстравагантным интерьером. Антикварная мебель и люстры, старые «ушастые» кресла, стулья с пружинными сиденьями, диваны, которые, переворачиваясь, отгораживали часть пространства, и человек оказывался в ловушке, ванны, доверху наполненные пеной, дорожные знаки, вешалки с одеждой, свисавшие с потолка, автоматические манекены и бесконечное множество закутков, заваленных всевозможными «винтажными» предметами.

Сусанна никогда не видела ничего похожего. Она не переставая вертела головой в разные стороны. И похоже, даже не замечала, что в помещении находятся другие люди.

— Почти все они музыканты, — объяснил Бруно, повысив голос, чтобы она могла расслышать его среди звуков электрогитар, которые настраивал на сцене какой-то человек.

На высоком табурете рядом с барной стойкой сидела девушка с длинными светлыми волосами, выглядевшими так, словно они влажные. Она потягивала травяной ликер с медом и разговаривала с музыкантами.

Бруно представил их Сусанне. Трое парней оказались участниками группы «Вюрмер Банд». Не хватало еще одного, который появился незадолго до того, как они начали настраивать звук. Все они выглядели совсем не так, как Бруно. Черные футболки с названием группы и цветным изображением кроваво-красных гусениц под ним. Один носил маленькую шляпку, второй очки без линз, а третий остроконечную бородку, как у поэтов-декадентов.

— Это Ганс, он играет на бас-гитаре, тот Дольке, он наш гитарист, а этого зовут Маркус. Он написал слова песен, — объяснил Бруно, пока Сусанна обменивалась рукопожатием с каждым из них.

Светловолосая девушка посмотрела на Сусанну и улыбнулась.

— А музыку написал наш «маленький Бах», — вставила она. Потом протянула Сусанне руку и представилась: — Я Хельга фон Майер. Мы с Бруно знакомы с детства.

Бруно наклонился к самому уху Сусанны.

— Будь осторожна с Хельгой, она любит девушек, — шепнул он.

Голубые глаза Хельги уставились на Бруно.

— За свою новую подружку можешь не волноваться, она не в моем вкусе. Слишком красивая. Заметно, что она испанка.

Сусанна смутилась, но заставила себя улыбнуться. Она не предполагала, что окажется в такой неловкой ситуации, и не думала, что Хельга что-то о ней знает. Хотя она уже успела понять, что в Лейпциге никто не скрывает, кто он, что думает и чего хочет. За эти несколько дней она успела повидать людей, ходивших по университету босиком, девушек, целовавшихся в губы перед тем, как войти в аудиторию, и преподавателей, без малейшего стеснения предлагавших иностранным студенткам прочитать им лекцию по своему предмету в ближайшем баре.

Когда появился клавишник, Бруно вместе с другими музыкантами поднялся на сцену.

Ощущение неловкости усилилось, Сусанна почувствовала, как желудок сжимается в комок. Ей не хотелось оставаться наедине с Хельгой. Молчание только усиливало неуверенность, но она не знала, что сказать, чтобы его нарушить. Это сделала Хельга.

— Лесси была бы рада с тобой познакомиться.

Глава 10

Он ждал ее, сидя в холле «Рэдиссон Блю» — современного четырехзвездочного отеля, расположенного на Аугустусплац. Маргарит Клодель спустилась из своего номера ровно в девять вечера.

«Она очень красивая», — прозвучали в голове Клауса Баумана слова, произнесенные голосом Мирты Хогг. Ингрид, наверно, сказала бы то же самое, если бы увидела ее. Он не стал рассказывать жене о француженке, агенте Европола, участвовавшей в расследовании. Предпочел не возбуждать бессмысленные подозрения, хотя это вынуждало его лгать, или как минимум не говорить Ингрид всю правду.

— Какой чудесный вечер! — воскликнула Маргарит, выйдя из отеля на площадь. Все здания вокруг были подсвечены.

— Да, трудно поверить, что уже середина октября.

— Ладно, каков наш план? — спросила Маргарит.

— Моя машина стоит недалеко отсюда. Можем немного прогуляться по центру, прежде чем ехать на концерт.

— Ты до сих пор работал?

— Надо было просмотреть отчеты о найденных на Ютьюбе видео, посвященных уличным художникам, которые делают работы в трех измерениях. Это действительно нечто потрясающее, можешь мне поверить.

— Автор картин на месте преступления не выставляет свои работы в Интернете.

— Откуда ты знаешь?

— Мои коллеги из Гааги проверили все возможные совпадения с помощью самой продвинутой компьютерной программы, которая анализирует технику, текстуру, краски и мазки любого произведения искусства и сравнивает его с фотографиями других работ того же автора. Мы в Европоле используем эту программу для поиска украденных произведений искусства и подделок.

Клаус не смог скрыть своего удивления.

— Ты могла бы рассказать об этом раньше.

— Я получила эти сведения только сегодня вечером.

— Мне показалось странным, когда после обеда я не увидел тебя в комиссариате.

— Я решила остаться в номере, чтобы проанализировать информацию, собранную полицией тех стран, откуда приехали девушки, которых удалось опознать. В этом состоит преимущество работы с мобильным офисом.

— А каковы твои выводы?

— Ты уже знаешь мою версию. Я отправила отчет в Евро-пол, и коллеги из моего отдела тоже считают, что эти девушки имеют какое-то отношение к торговле сексом и что кто-то, возможно сам Густав Ластоон, нанял их для оказания специфических услуг его клиентам-некрофилам. Мы не исключаем, что они могли связываться с Густавом Ластооном через глубокую сеть. Похоже, это единственно возможный вариант. Густав Ластоон тоже пользовался программой TOR для навигации в глубокой сети, но что он там делал, определить невозможно.

— Если Густав Ластоон платил этим девушкам за секс-услуги, ему пришлось бы потратить кучу денег, чтобы собрать их всех в Лейпциге. Почему он взял именно их, почему не других? В радиусе ста километров вокруг Лейпцига или Берлина можно найти сотни проституток и девиц из эскорта.

— Полагаю, не так-то просто найти девушек, которые согласятся участвовать в оргии некрофилов.

В окутывавшем их воздухе парил слабый запах духов Маргарит Клодель. Клаус дышал медленно и глубоко. Запах действовал возбуждающе. «Белые цветы», — подумал он, не имея ни малейшего представления, какие эфирные масла использовали для создания этого парфюма.

У него тоже имелось что рассказать, но он едва не забыл про звонок, полученный в середине дня из Института судебной медицины.

— Курарин, — быстро пробормотал он, как будто говорил вслух сам с собой.

Маргарит Клодель не поняла. Она отвлеклась, глядя на то, как играет свет на голубом стеклянном фасаде университета.

— Что ты сказал?

— Патологоанатомы нашли во внутренних органах всех трупов молекулы искусственно синтезированного курарина.

— А что такое курарин?

— Согласно отчету о токсикологическом анализе, это очищенная кристаллическая форма кураре — яда, которым пользуются некоторые племена, живущие на Амазонке. Они смазывают им свои стрелы, чтобы парализовать и убивать обезьян, живущих на деревьях.

— Парализующий наркотик?

Клаус Бауман пересказал объяснение, данное доктором Годдард из Института судебной медицины о том, что курарин блокирует прохождение нервного импульса на уровень моторики и, как следствие, вызывает прогрессирующий мышечный паралич. В конце концов жертва умирает от асфиксии. Первыми сокращаются внешние мышцы глаз и лицевая мускулатура. Потом паралич довольно быстро поражает мышцы ног, рук, шеи и туловища. Последними поражаются легкие и сердце.

— Доктор из Института судебной медицины уверена, что мы имеем дело с новым наркотиком, в состав которого входит курарин. В высоких дозах его парализующее и анестетическое действие в сочетании с галлюциногенами и другими гипнотическими веществами способно вызвать смерть.

Мозг Маргарит Клодель обрабатывал объяснения Клауса Баумана не хуже программ, которыми она пользовалась в Европоле.

— Очевидно, что моя версия более разумна, чем теория о древнем нацистском ритуале. Этот наркотик ключевая деталь, подтверждающая мои подозрения. Красивые девушки, похожие на мертвых, но которые не должны были умереть, — вот что предложил Густав Ластоон своим самым избранным клиентам для некрофильской оргии.

— Но если это так, то кто еще участвовал в создании этих похоронных декораций? — спросил инспектор.

— Не знаю. У меня нет ответа на этот вопрос. Мы можем задержать Густава Ластоона и сказать ему, что нам все известно и что его клиенты уже сознались в своем преступлении. Это выбьет у него почву из-под ног, и он сознается в том, что сделал с девушками. Мы можем сказать, что знаем про шестую девушку, которая не умерла, и таким образом еще тверже продемонстрируем свою уверенность в том, что он создатель этого зловещего представления, окончившегося смертью девушек.

— Это всего лишь логичная теория, но у нас нет никаких прямых улик, указывающих на Густава Ластоона. Что, если ты ошибаешься? Что, если он не поддастся и не признает свою вину? Ведь у нас ничего нет на него, мы ничего не можем предъявить суду в доказательство того, что кладбищенский гид виновен в массовом убийстве, поскольку он дал девушкам смертельный наркотик. Где этот наркотик? Где он его взял?

Маргарит Клодель остановилась перед модной витриной.

— Если мы найдем шестую девушку, она сможет все прояснить.

Клаус Бауман с сомнением кивнул и посмотрел на часы. Они стояли недалеко от ратуши, перед которой он припарковал машину. Настало время ехать на концерт Бруно Вайса и его рок-группы.

Глава 11

Секунды, минуты, часы, недели, месяцы, годы. Время течет для нас неравномерно. Одна секунда может показаться вечностью, а год пролететь, как один вздох. Мы все хотим, чтобы шесть дней и шесть ночей, оставшиеся до нашей встречи, пролетели как можно быстрей, но ожидание делает их бесконечными.

И все же остались вещи, которые надо прояснить, истории, которые надо дорассказать, чувства, которые надо выразить. Это непросто, слишком много противоречивых эмоций. Или слишком мало, все зависит от того, как посмотреть на наши жизни. Каждая из нас должна принимать решения сознательно. За них будем отвечать только мы, и никто другой. Мир не знает чувства вины и не сознает своей жестокости. Героизм — это лишь редкая мутация на фоне общей посредственности. Злодейство — всего лишь проявление обыденного. У остальных почти не остается выбора, чтобы облегчить свои страдания.

Мы не хотим мириться с теми рамками, в которые нас загоняет судьба. Капризы звезд уже показали нам, как может ожесточиться рок против тех, кто не выбрал кару за свое существование. Все, что нас окружает, — это темные дьявольские тени без глаз, без взглядов, без ртов, без улыбок.

На часах двенадцать ночи.

Черная Луна: До нашей встречи в Берлине осталось всего пять ночей.

Туманность: Пора подумать о том, как подготовиться.

Богомол: У меня есть дом, где мы все сможем остановиться. Уверена, что он вам понравится.

Ведьмина Голова: Я могу спать с тобой, ха-ха-ха.

Балерина: Когда ты перестанешь превращать все в шутку? У Богомола рак мозга, или ты до сих пор не поняла?

Ведьмина Голова: Я говорила серьезно.

Богомол: Обо мне не беспокойтесь. Я знаю, что Ведьмина Голова не хотела меня обидеть.

Туманность: Я хочу вам кое-что сказать.

Черная Луна: Что?

Туманность: Вы для меня очень важны.

Балерина: Сейчас мы все нужны друг другу как никогда.

Яблоко П: Надеюсь, мы устроим себе праздник.

Богомол: По случаю моего рака? Ха-ха-ха.

Яблоко П: Нет, нет, прости меня. Я хотела сказать, по случаю нашей встречи.

Богомол: Предлагаю посмеяться над жизнью. Она уже достаточно посмеялась над нами.

Ведьмина Голова: Мне нравится эта мысль.

Черная Луна: А если кто-то из нас окажется не тем, кем представлялся?

Туманность: Я не понимаю.

Черная Луна: Любая из нас могла врать с самого начала. Это легко сделать в любом чате. Создать ложный профиль.

Яблоко П: Блин! Не морочь мне голову! Зачем ты это сказала?

На мгновение все замирают. Ни они, ни я сама не знаем, куда нас может завести этот вопрос. Но я чувствовала, что должна был его задать.

Балерина: Я тоже тебя не понимаю, Черная Луна. Мы все прошли твою проверку перед тем, как ты выбрала нас для своего проекта. Ты сказала, что ошибки быть не может.

Ведьмина Голова: В чате есть хоть один парень?

Яблоко П: Перестань с этим шутить!

Богомол: Наша встреча в Берлине будет, как свиданье вслепую. Это лишь делает ее более волнующей… и таинственной.

Туманность: Меня совсем не забавляет то, что вы говорите.

Черная Луна: Нет, ты должна забавляться. Мой проект — это всего лишь игра. И ты не можешь воспринимать его иначе. Мы посмеемся над жизнью, как сказала Богомол.

Туманность: Перед тем, как познакомиться с вами, я пыталась покончить с собой.

Яблоко П: Правда? Наглоталась таблеток?

Туманность: Я вскрыла себе вены. У меня шрамы на запястьях.

Ведьмина Голова: Ненавижу кровь. Мне делается плохо, когда я ее вижу.

Туманность: Одна из моих сестер нашла меня в ванной.

Балерина: А почему ты нам раньше не сказала?

Туманность: Потому что я до сих пор не знаю, что из этого выйдет.

Черная Луна: Все очень просто, Туманность, — тайны, признания и больше ничего. До сих пор мы еще не во всем признались.

Глава 12

Сусанна тоже хотела бы познакомиться с Лесси. Все время, пока Бруно и его товарищи по группе настраивали на сцене инструменты и микрофоны, Хельга фон Майер не переставая говорила ей об этой сербской девушке. Она рассказала, что Лесси сравнивала себя с «северной авророй», которая приберегает все свое великолепие, весь свой свет и блеск для ночного неба. Однажды она даже написала об этом в письме к Бруно, чтобы он оставил ее в покое.

— Она не могла никого полюбить, — заключила Хельга.

Посмотрев на нее, Сусанна осмелилась задать вопрос, который начал вертеться у нее в голове еще до того, как она переспала с Бруно.

— Он был влюблен в Лесси?

— Я не вполне уверена, что это можно назвать любовью.

— Что ты хочешь сказать?

— Бруно воспринимал это, как соперничество. Она не обращала на него никакого внимания, и в конце концов он ее возненавидел.

Официант принес еще ликера, и, прежде чем Сусанна заметила, что начинает пьянеть, зал наполнился людьми из самых разных городских тусовок. Под потолком зала зажглись светильники, создававшие причудливую смесь самых разных цветов, и концерт начался.

Все вокруг пришло в движение. Шум, восторженные крики, прыжки, аплодисменты. Море поднятых вверх рук мешало видеть сцену. Разговаривать стало невозможно. Хельга взяла ее за руку и, прокладывая путь через возбужденную толпу зрителей, отвела в один из самых свободных боковых закутков.

— Здесь мы сможем потанцевать! — крикнула она Сусанне на ухо.

В этот момент в зале звучала только перкуссия. Держа палочки за ударной установкой так, что их никто не видел, Бруно с поразительной скоростью ударял по барабанам и тарелкам. Казалось, что каждый удар, распространяясь в атмосфере, производил эффект первобытного ритуала, от которого окружавшая их потная толпа все сильнее сходила с ума.

Сусанна следила за каждым движением Бруно, как будто чувствовала его всем своим телом. Бросив взгляд в сторону, она увидела, что Хельга танцует с закрытыми глазами, полностью отдавшись музыке, уносившей ее в какой-то другой, воображаемый мир. Ее голова моталась из стороны в сторону, светлые волосы оставляли кроваво-красный след в пульсирующем свете прожекторов.

Когда группа Бруно исполнила весь свой репертуар, Хельга и Сусанна прошли вместе с ним в другой бар «Бимбо Таун», где было поспокойней. Бруно весь взмок от пота. Длинные мокрые волосы, спадавшие по обе стороны лица, придавали ему болезненную бледность. Сказав, что пойдет в ванную комнату немного освежиться, он снова оставил их одних. Это был небольшой зал со стульями, креслами и баром в углу.

— Не позволяй Бруно причинять тебе боль, — сказала Хельга.

— Зачем ты мне это говоришь?

— Я вижу, что ты влюблена в него.

— Мы едва знакомы. Я не строю никаких иллюзий.

— Вот и хорошо. Бруно непредсказуем.

— Он очень внимателен ко мне.

— Его знак по гороскопу Близнецы, что означает изменчивость и двойственность. Когда ты узнаешь его лучше, сможешь понять, с каким из двух Бруно встречаешься: с тем, у которого волосы убраны в хвост, или с тем, у которого они спадают по обе стороны лица.

— Я не верю гороскопам, но если тебе интересно, я Весы.

— Постоянная борьба за то, чтобы удержать равновесие, — констатировала Хельга.

— А ты?

— Я Рак… Рак. Как ты знаешь, он пятится назад, но у него есть клешни. Он отступает и атакует, — объяснила Хельга и, подняв руки, стала хватать ими воздух, как клешнями.

Сусанна впервые слышала, чтобы кто-то говорил о двойственности характера Бруно. Она и сама успела заметить, как менялось выражение его лица в зависимости от времени суток, и от прически, и от того, как свет отражался в его глазах. Однако она не собиралась позволять кому-то влиять на ее отношение к Бруно. Она сама хотела узнать, что скрывается за его изменчивым взглядом. Кроме того, она только что познакомилась с Хельгой и не видела большого смысла доверять ее советам.

Бруно принял душ и снял футболку своей группы. На барной стойке стояла бутылка с зеленым травяным ликером, две рюмки со льдом и кока-кола, которую заказала Хельга.

— Откуда ты взял эту рубашку? Она тебе велика, — насмешливо заметила Хельга.

— Она висела в шкафу, в гримерной для музыкантов. Не знаю, чья она.

Хельга подошла к нему и принюхалась.

— Во всяком случае,потом не пахнет.

За спиной у Бруно она заметила мужчину и женщину лет сорока, которые с любопытством смотрели на них.

— Кажется, кто-то хочет тебя поздравить, — сказала она.

Бруно обернулся. Лица этих людей были ему незнакомы.

Пара подошла ближе.

— Мы не хотели вам мешать, — извинился мужчина.

Бруно Вайс с удивленным видом отошел в сторону.

— О, простите, господин Вайс, я забыл представиться! Несколько дней назад я должен был встретиться с вами в комиссариате, но не смог. Вы не помните? С вами беседовала инспектор Мирта Хогг.

— Да, да, конечно, помню! — воскликнул Бруно, протягивая полицейскому руку.

— Меня зовут Клаус Бауман, я начальник отдела по расследованию убийств. А это Маргарит Клодель, агент Европола. Мы просто хотели вас поздравить.

— Нам очень понравилось выступление вашей группы. Вы просто потрясающие музыканты, — подтвердила Маргарит Клодель.

— Мы все преподаватели консерватории, пока без особых заслуг. Но нам нравится тяжелый рок. Мы как Джекил и Хайд, понимаете?

Клаус Бауман улыбнулся.

— Взаимопроникновение стилей, которого добилась ваша группа, весьма оригинально. Бетховен и рок-н-ролл — для одних нечто гениальное, для других богохульство, — заметил он.

— Ну, по правде сказать, я не ожидал увидеть вас среди зрителей. Приятно, что вам понравилось. Прошу вас, выпейте с нами по рюмке, — отозвался Бруно.

Он подозвал официанта, а потом представил им Хельгу и Сусанну, сидевших у него за спиной.

— Это начальник отдела по расследованию убийств, который занимается делом мертвых девушек, найденных у монумента. А это… — Бруно замялся, не зная, что сказать.

Маргарит Клодель опередила инспектора Баумана.

— Я аналитик из Европола. Полагаю, вы уже знаете, что те девушки приехали из разных стран Европейского союза, — сказала она.

Хельга проявила живой интерес к разговору.

— Да, по телевизору только об этом и говорят.

Однако Клаус Бауман снова обратился к Бруно:

— А что ваша подруга из Сербии? Вам удалось выяснить, где она?

Сусанне показалось, что у нее закипает кровь, то ли от выпитого ликера, то ли от вопроса, который полицейский задал Бруно.

— Нет, ее мобильный по-прежнему не отвечает. В любом случае я уже бросил ей звонить. Думаю, она просто сменила номер телефона, — ответил он.

Хельга снова вмешалась:

— Перед тем как попрощаться, Лесси сказала мне, что в Сербии много зон, где мобильник не берет, и что ей будет сложно поддерживать с нами связь.

— Из чего следует, что вы тоже ее знали, — негромко пробормотала агент Европола.

— Да, мы дружили.

— Ладно, значит, все в порядке, — сказал инспектор.

Маргарит Клодель сделала глоток ликера и посмотрела на Сусанну. Девушка выглядела самой молодой из них.

— Вы студентка?

— Да, у меня стипендия от программы «Эразмус», — ответила Сусанна, с трудом преодолевая волнение.

Бруно добавил:

— Я сдаю ей комнату, которая освободилась после отъезда Лесси Миловач. Она испанка, учится на переводчика и, как вы видите, немного робеет.

Сусанна перевела взгляд на него, и ее глаза гневно блеснули. Потом она повернулась к Клаусу Бауману.

— Могу я задать вам один вопрос насчет тех девушек?

Инспектор одним глотком допил свой ликер.

— Да, с удовольствием вам отвечу, если это не нарушит тайну следствия.

— Они мучились перед смертью?

Клаус Бауман повернул голову и встретился глазами с Маргарит Клодель. Потом жестом попросил, чтобы ответила она.

— Мы думаем, что нет, но больше ничего не можем сказать.

Попрощавшись, Клаус Бауман и Маргарит Клодель ушли. Когда они вышли из зала, то с удивлением увидели, что Густав Ластоон тоже здесь. Устроившись у выхода, он пил пиво из огромной кружки, болтал о чем-то с тремя типами лет тридцати с небольшим и громко смеялся. Заметив полицейских, он подмигнул им одним глазом и продолжил хохотать.

Глава 13

Клаус залез в постель и обнял Ингрид. Девочки спали в своих комнатах. Ингрид лениво пошевелилась. Она взялась читать книгу, пока ждала его, но сон оказался сильней. На ней была ночная рубашка из черного шелка. Увидев ее, Клаус разозлился. Еще одна ночь, когда его жене пришлось ложиться в постель одной.

— Сколько времени? — спросила она, не открывая глаз.

— Два часа ночи. Мне пришлось задержаться на работе.

— Я звонила тебе, чтобы узнать, когда ты придешь, потому что Карла хотела тебя дождаться, но ты отключил свой мобильный. В комиссариате мне сказали, что ты ушел около девяти.

— Мне надо было кое-что проверить, перед тем как идти в Спиннерай, чтобы поговорить с одним молодым музыкантом. Я до сих пор сидел в «Бимбо Таун», выпивая с ним в баре.

Слушая голос Клауса, Ингрид снова задремала. Он закрыл глаза и постарался не думать о Маргарит Клодель. Когда он проводил ее в отель, она предложила выпить еще по рюмке на балконе в ее номере.

— Не волнуйся, ничего страшного не случится.

Однако Клаусу показалось, что это не самая удачная мысль.

— Уже поздно, будет лучше, если я поеду домой, — сказал он. Кроме того, его чувства по-прежнему спали.

На следующее утро инспектор Мирта Хогг без звонка явилась в кабинет старшего инспектора и, ничего не говоря, положила ему на стол папку. Ее глаза возбужденно блестели. Открыв папку, она начала показывать Клаусу впечатляющие репродукции с картин, изображавших полуобнаженных девушек. Их тела, выписанные до крайности реалистично, делали картины похожими на фотографии. Девушки сидели и лежали в провокационных позах, в эротичном черном белье, очень похожем на то, которое было нарисовано на телах пяти трупов.

— Их написал один художник, работающий в жанре эротики. Его зовут Максимилиан Лоух. В Интернете ему посвящены сотни страниц. Но он продает свои произведения только коллекционерам через одну художественную галерею в Нюрнберге. У него своя студия в этом городе.

— Где тебе удалось это раскопать? — поинтересовался Клаус Бауман.

Инспектор Мирта Хогг посмотрела на него с некоторым высокомерием.

— Пришлось порыться в Гугле. Я отследила его по ссылкам на сайте с картинами другого художника, который тоже работает в этом жанре. Его зовут Теодор Герц, он был учеником Лоуха, но сейчас живет в Лондоне, — объяснила она. — Он перестал ходить в студию Максимилиана Лоуха, когда узнал, что обнаженные девушки, которых тот писал, должны были провести ночь с клиентом, который намеревался купить картину, исполняя какое-то подобие языческого обряда. Модели ему поставляла одна женщина из Берлина, но о ней у нас нет никаких данных. Похоже, искусство, эротика и эзотерические ритуалы начинают совмещаться, — заключила инспектор Мирта Хогг, гордая своей находкой.

Взгляд Клауса Баумана остановился на лице девушки, изображенной на одном из полотен. Он видел его не в первый раз.

Глава 14

Невозможно убежать от себя. Моим первым порывом после того, как я убила Милоша Утку, было пойти в полицию и признаться в своем преступлении. Я дрожала от ужаса, стоя рядом с трупом, и смотрела на него, вытаращив глаза, как ребенок, напуганный видом крови. В руке я все еще сжимала нож, острый, как коготь, который с одного удара вскрыл ему горло.

Сознание пасует перед смертью. Когда стук его сердца больше не слышен, вся смелость, необходимая, чтобы прикончить человека-монстра, превращается в страх и чувство вины. Я тоже умерла в тот момент. Умерла жертва его безграничной жестокости, и родилась героиня, которую я спасла.

Я закричала. Я кричала до тех пор, пока не изгнала из себя всю гниль и разложение, которыми он заражал меня каждый раз, когда резал мне спину. И только потом я почувствовала себя свободной от своего рабства, от боли, от ненависти, от страха, от чувства вины, от печали, от желания, чтобы он когда-нибудь, наконец, прикончил меня.

Бросив нож рядом с трупом, я подумала, что, если сбегу из Белграда, полиция не сможет меня найти. Тогда я еще не знала, что сама стану своим судьей. Я поняла это во время долгого тайного бегства в Лейпциг.

Мой проект — это приговор, который я вынесла себе сама. Теперь я провожу все утро во сне, мои дни стали короче, и я больше не чувствую, как пролетает время, которое никогда не останавливается.

Вот опять полночь.

Черная Луна: Привет! Сегодня мне как-то не по себе.

Туманность: С тобой что-то случилось?

Черная Луна: Я слишком много думала о том, что сделала и чего не сделала.

Ведьмина Голова: Мне тоже сегодня невесело.

Балерина: Нас всех гнетет прошлое.

Яблоко П: Блин, да мы уже давно умерли!

Туманность: Не говори так. Я слишком хорошо знаю, что значит чувствовать, как смерть медленно овладевает тобой.

Богомол: И что ты чувствовала?

Туманность: Беспомощность. Как будто погружаешься в глубокий непреодолимый сон. Это так же просто, как уснуть. И больше ничего.

Балерина: Туманность, почему ты это сделала?

Туманность: Жизнь не спрашивала меня, хочу ли я жить.

Богомол: Она никого не спрашивает. Это было бы абсурдно.

Яблоко П: Я выбрала жизнь, но вся моя жизнь последние два года — это наркотики. Они все решают за меня.

Ведьмина Голова: Знаете, что сделала моя мать?

Балерина: Не вздумай смеяться над нами сейчас. Сегодня не тот случай.

Ведьмина Голова: Я серьезна, как никогда.

Туманность: Ты говорила, что любила ее, верно?

Ведьмина Голова: Она была для меня смыслом жизни, а я для нее. По крайней мере, я так думала. Из-за ее красивых вьющихся рыжих волос люди говорили, что она похожа на кельтскую богиню. Однажды посреди зимы, когда шел снег, она пошла на озеро и больше не вернулась.

Ведьмина Голова замолкает.

Богомол: Что с ней случилось?

Ведьмина Голова: На берегу озера нашли ее сапоги и аккуратно сложенную одежду. Вода была ледяная. Полицейский сказал, что она утонула.

Яблоко П: Бросилась в ледяную воду?

Ведьмина Голова: Мы так думали, но ее тело так и не нашли.

Туманность: Как это печально.

Ведьмина Голова: Нет, нет, ты ошибаешься, это смешно.

Балерина: Черт, что ты говоришь?

Ведьмина Голова: Через месяц раздался звонок на мой мобильный. Это была она, хотела со мной увидеться. Она сбежала со своим любовником и обставила все как самоубийство, чтобы ни мой отец, ни я не подумали, что она нас предала. С того дня, когда идет снег, я всегда выхожу на берег озера, раздеваюсь и стою голая, глядя на воду.

Яблоко П: Терпеть не могу такие истории! Все, с меня хватит! Понятно вам? Идите все к черту!

Глава 15

Она не помнила, что было после того, как двое полицейских ушли из «Бимбо Тауна». Когда Сусанна проснулась, она обнаружила, что лежит не в своей кровати. Ей пришлось долго тереть глаза, прежде чем она смогла четко увидеть окружающую обстановку. Она лежала совершенно голая, но не чувствовала никакого смущения. Оглядевшись вокруг, Сусанна попыталась найти свою одежду. Из больших окон, выходивших в крохотный садик, лился теплый свет. Она встала с кровати и завернулась в простыню. Снаружи из садика доносился слабый шум воды. Дом стоял рядом с рекой. На другом берегу расположилось белое здание со ступенчатыми террасами и цветами. В воде отражалось небо светло-серого цвета.

Сусанна отправилась босиком в ванную. Там на скамейке она нашла свою одежду, выстиранную и выглаженную. Рядом стояли ее туфли. Тогда она вспомнила, что, когда они вышли из «Бимбо Тауна» на улицу, ее вырвало. Сусанну охватил стыд. Она уже давно так не напивалась. Не надо было пить столько ликера, к которому не привыкла. Больше такого не повторится. Что подумают про нее Бруно и Хельга — что она инфантильная маменькина дочка?

На зеркале Сусанна обнаружила записку. От Бруно. В ней он писал, что уезжает на гастроли в Италию с оркестром «Гевандхаус». Они собирались играть в Милане и Вероне. «Позвони мне, когда проснешься».

Сусанна вспомнила, что сегодня пятница. И пожалела, что пропустила вступительные занятия в университете. Прошло уже полдня. Она позвонила Бруно, но его телефон оказался отключен. Наверно в это время он как раз летел в Италию.

Пока она одевалась, зазвонил мобильник. Сусанна не знала номера, с которого звонили.

— Ну как, голова больше не кружится? — спросила Хельга.

— Да, все нормально, но мне очень стыдно.

— Если тебя это утешит, я тоже здорово набралась. Но для меня это обычное дело, когда я приезжаю в Лейпциг.

— Я проснулась в постели Бруно, — призналась Сусанна.

— Он не захотел оставлять тебя одну в квартире. Бруно о тебе беспокоится. Так он относится далеко не ко всем. Обычно это он просыпается в чужих постелях.

Сусанна поправила рукой волосы. Она не нашла что ответить на нескромные слова Хельги.

— Но теперь я не знаю, что делать. У меня нет ключа, чтобы запереть квартиру, если я уйду.

— Бруно прислал мне кое-какие инструкции по Ватсапу, поэтому-то я тебе и звоню.

— Мне он тоже оставил записку на зеркале в ванной, но в ней написано только, что на выходные он уезжает на гастроли в Италию.

— Насчет ключа можешь не беспокоиться. Он торчит в двери. Изнутри, конечно. Возьми его и запри дверь, когда уйдешь.

— Договорились. Я уберу у него в комнате, прежде чем уходить.

— Кроме того, он просил, чтобы я не оставляла тебя одну в эти дни.

Несколько секунд Сусанна ничего не говорила.

— Спасибо, но я не нуждаюсь, чтобы за мной присматривали.

— Речь не об этом. Я хотела предложить тебе немного попутешествовать со мной в эти выходные. Ты могла бы съездить со мной в Берлин. Я там живу, если ты не в курсе.

Сусанне не хотелось объяснять Хельге, что каждое лето они с родителями на месяц приезжали к бабушке с дедушкой, которые жили на юге Германии в Ингольштадте. Однако она никогда не путешествовала одна, а родители никогда не останавливались в Берлине.

— Нет, я там не была, если не считать вокзала и аэропорта, — в конце концов ответила она.

— Тогда ты просто обязана поехать со мной. Будет великолепно. Я заеду за тобой в четыре.

Деревянный пол большой гостиной в доме Бруно покрывали ковры. Но главным украшением были музыкальные инструменты. Здесь были: рояль, несколько виолончелей, скрипки, тромбон, кларнет, гобой, две трубы, саксофон, флейты, кубинские конги, ударная установка для рока. На стенах висели постеры с абстрактных картин из Музея современного искусства в Нью-Йорке.

Сусанна пересекла гостиную, вышла в широкий коридор и заметила лестницу, ведущую на второй этаж дома. Любопытство оказалось непреодолимым. Наверху она обнаружила две закрытые двери. Одна вела в ванную без окон. Открыв другую, Сусанна вошла в просторную мансарду с маленькими окошками, закрытыми занавесками. Вся мебель, которой здесь было немало, пряталась под пыльными покрывалами. Сусанна решила, что это вещи, принадлежавшие родителям Бруно. На старом серванте стояло несколько старинных фотографий. На них бабушка Бруно позировала на сцене разных оперных театров. Элегантная женщина, в глазах которой странным образом сочетались суровость и нежность.

Сусанна заглянула в коробки. В них лежали письма, партитуры, маленькие пустые шкатулки, сломанные часы, броши, перья и потертые веера. Ее внимание привлекла красивая деревянная шкатулка.

Дрожащими руками Сусанна открыла ее. Внутри лежало что-то, завернутое в красную шелковую ткань. Сусанна отвела ее в сторону двумя пальцами и тут же бросила, увидев под ней пистолет. Рядом с ним лежала записка, написанная от руки. Почерк показался ей похожим на тот, что она видела на стикере, найденном ею в одной из книг Лесси.

«Оставь его себе на память, мне он больше не нужен».

Однако на этой записке Лесси не стала рисовать никакого черепа.

Глава 16

Несмотря на то что была пятница и до понедельника занятия закончились, за некоторыми столами в главном зале университетской библиотеки Альбертина еще сидели студенты. Густав Ластоон занимал один из самых дальних от входа. Со своего места он хорошо видел ряд окон, расположенных на большой высоте над полом с серым ковровым покрытием. Ластоон с нетерпением ждал Клауса Баумана.

На столе перед ним лежала маленькая книжка, изданная Лейпцигским университетом в 1979 году. Она называлась «Стражи смерти». Ее автором, как и автором докторской диссертации, был Хенгель Тонвенгер, профессор исторического факультета, скончавшийся еще во времена существования коммунистической Германии.

— Вот то, что вы хотели! Надеюсь, что с этого момента вы оставите меня в покое, — с нескрываемым раздражением бросил Густав Ластоон, подвинув книжку в сторону инспектора, как только тот сел за библиотечный стол напротив него.

— Значит, вы нашли ее, — отозвался Клаус и, взяв книгу, стал ее листать.

— Если вы хотите ее забрать, то должны сказать об этом сотруднице библиотеки. Не хочу, чтобы меня обвинили в краже книги.

Молча просматривая страницы книги, Клаус Бауман обратил внимание на старые черно-белые фотографии, иллюстрировавшие текст. В книге было двести двадцать страниц, оглавление с номерами глав, расположенных в хронологическом порядке, начиная с последних лет перед началом Второй мировой войны и заканчивая разгромом немецких войск в 1945-м. Кроме этого, имелось приложение, посвященное деятельности тайного общества с 1947-го по 1979-й, куда входила и докторская диссертация.

Увидев фотографию татуировки с изображением черного саркофага с тем же символом внутри белого круга, который он видел на кинжале, инспектор перестал листать страницы и поднял глаза на Ластоона. Татуировка была нанесена на плечо мужчины, лицо которого не вошло в кадр.

— Я никогда не лгал вам, инспектор.

У Клауса возникло странное ощущение слепоты и клаустрофобии. Казалось, что он потерялся в темных коридорах лабиринта между той версией, которую с такой уверенностью отстаивала агент Европола, и теорией, которой с самого начала расследования придерживался Густав Ластоон. Теперь сама реальность вызывала сомнения. Иметь дело с такими загадочными типами, как этот кладбищенский гид, под маской невинности которого мог скрываться безжалостный убийца, оказалось для Клауса совсем не просто, даже несмотря на то, что он привык разоблачать волков в овечьих шкурах. Густав Ластоон не выглядел волком, но, без сомнения, был хитрой лисой.

— А что вы делали вчера ночью в «Бимбо Таун», господин Ластоон? — спросил Клаус, закрывая книгу. Он решил, что прочтет ее позже на неделе, спокойно лежа дома в постели.

Кладбищенский гид слегка улыбнулся.

— Забавно, но я собирался задать вам тот же вопрос, — ответил он. — Я часто бываю в Спиннерай, но вас увидел там впервые. Никогда бы не подумал, что вы ходите на рок-концерты. Я решил, что вы с агентом Европола следите за мной, и почувствовал себя важной персоной.

До того, как они вошли в зал, ни Клаус Бауман, ни Маргарит Клодель не могли предположить, что встретят в «Бимбо Таун» Густава Ластоона. Поразмыслив, они постарались сделать так, чтобы он их не заметил. Позже, когда они уходили, инспектор подозвал полицейского и велел ему последить за свидетелем, а потом отчитаться. Агент сообщил, что типы, с которыми Ластоон так весело проводил время, вели себя вполне мирно. Он сфотографировал их и отправил снимки каждого в комиссариат, чтобы их могли проверить на принадлежность к неонацистским группировкам. Наутро Клаус Бауман поговорил с инспектором из отдела, занимавшегося преступлениями на почве ксенофобии. Тот сказал, что никто из них не состоит на учете.

Инспектор решил переформулировать свой вопрос:

— Кто те люди, которые были с вами вчера в «Бимбо Таун»?

— Я делаю вашу работу. Эти типы принадлежат к новой неонацистской организации, о которой я вам говорил.

Клаус Бауман взял в руки книгу, потом снова положил ее на стол.

— О какой новой организации вы мне говорите сейчас? — спросил он.

— О людях, которые не похожи ни на бритоголовых, ни на фашистов, ни на ультрас. Они даже могут выглядеть, как нонконформисты. Эти люди уже начали проникать во все секторы социальной жизни. Они одеваются, как обычные люди, иногда даже носят длинные волосы и бородку в стиле хипстеров… Им приказано не выделяться, чтобы никто не смог догадаться, кто они на самом деле. Помните листовку, которую я вам давал?

— Вы тоже носите бороду, — перебил его Клаус Бауман, не обращая внимания на заданный ему вопрос.

— Не думаю, что сейчас это важно. Я говорю о другом, о настоящих тайных движениях, которые создаются и растут в геометрической прогрессии. Каждый член тайного сообщества приводит пятерых новых. Группа из шести человек, и мужчин и женщин, большинство из которых молодежь, называется ПШ — подразделение «Шестиугольник». Подразделения одного города называются соты — как у пчел. Они исповедуют радикальную идеологию по сравнению со всеми известными неонацистскими организациями, но уже давно не принимают участия в патриотических манифестациях и уличных беспорядках. Кроме того, не говоря этого вслух, они отвергают любых иностранцев, живущих в Германии, даже если эти люди приехали из стран Евросоюза. Но их главная особенность не в этом.

Клаус Бауман знал, что секретные службы Германии внимательно отслеживают любую информацию о появлении новых преступных организаций, однако он не думал, что смерть пяти девушек могла быть связана с тем, что все они были иностранками. К тому же он не мог игнорировать тот факт, что трое из них даже не жили в Германии и приехали в Лейпциг за день до своей смерти. Ни одно из направлений, в которых велось расследование, не рассматривало ксенофобию в качестве возможного мотива преступления, в то время как кладбищенский гид, с которым он говорил, считался одним из главных подозреваемых.

— Так в чем главная особенность этой организации? — спросил Клаус, намереваясь направить словоизвержение Густава Ластоона в рациональное русло.

— Это идеальная военизированная организация. Каждый член ПШ имеет целый арсенал оружия всех видов: пистолеты, винтовки, гранаты, патроны…

Клаус Бауман не стал дожидаться, когда Густав Ластоон продолжит.

— Почему вы раньше не сообщили мне всех подробностей относительно этой организации?

— До вчерашнего вечера мне не удавалось найти ни одного члена ПШ из соты Лейпцига, с которыми меня познакомил Флай. А вчера они сами предложили мне присоединиться к ним.

— В своих показаниях вы утверждали, что они перестали с вами общаться, поскольку вы задавали слишком много вопросов. Вы забыли об этом? — заметил инспектор Бауман, подчеркивая очевидные противоречия в до сих пор гладком рассказе Густава Ластоона.

— Это Флай перестал со мной общаться, но те люди, о которых я вам говорю, даже не вспомнили, что с тех пор мы с ними не встречались. Они считают, что я друг Флая и разделяю их идеи. Если вы попросите, я мог бы внедриться в их организацию и передавать вам информацию. Это самый верный способ узнать их тайных главарей. Они и есть шесть «стражей смерти», которых вы ищете.

Поведение Густава Ластоона не переставало поражать Клауса.

— Когда я пришел, первое, о чем вы меня попросили, когда дали мне эту книгу, — это оставить вас в покое, а теперь предлагаете себя в качестве информатора…

— Я имел в виду, что вы перестанете видеть во мне подозреваемого в смерти этих девочек. Я первый заинтересован в том, чтобы узнать, кто такая Ведьмина Голова и почему она позвонила мне на мобильный и попросила, чтобы я устроил ей экскурсию на кладбище Зюдфридхоф в то проклятое утро.

Клаус Бауман снова взял со стола книгу, но ничего не ответил на предложение кладбищенского гида.

— Что еще есть в этой книге, чего я не знаю?

— Прочтите ее сами, инспектор. Если я вам расскажу, вы мне не поверите.

Глава 17

Никто не должен умирать в одиночестве. Нет лучшего доказательства ничтожности человека, чем то, что он встречается со смертью один на один. Даже осужденный пользуется привилегией иметь рядом с собой другого человека, пусть даже это его палач. Для того чтобы момент расставания с жизнью имел какой-то смысл, необходимо, чтобы рядом было другое разумное существо, которое в состоянии понять, что мы умерли. Мы живем для себя, но умираем только для других. Это единственная форма бессмертия. Без них мы не более чем останки, брошенные посреди пустыни. Куски мяса и костей, как те, что остались от верблюда или от скорпиона и со временем превратятся в песок, как будто никогда не существовали. Меня всегда поражало, с каким спокойствием снова начинают пастись газели после того, как гепард убьет одну из них, хотя за секунду до этого они, насмерть перепуганные, неслись от него со всех ног. Мы, люди, можем, по крайней мере, ощутить весь тот ужас, который сеет вокруг пустота смерти.

С тех пор как в детском доме в Белграде я стала читать романы, меня завораживали биографии писателей, одержимых жаждой смерти. И то, что все они встретили смерть в одиночестве: кто жестокую, как выстрел, кто легкую, как теплая ванна. О большинстве из них говорят, что они сошли с ума, но на самом деле сумасшедшие почти никогда не лишают себя жизни. Безумие, как у матери Богомола, трансформирует реальность до такой степени, что в ней больше не существует смерти. И только здравый смысл заставляет нас видеть ее, чтобы мы никогда о ней не забывали.

А я не могу забыть про чат. На часах двенадцать ночи.

Черная Луна: Всем привет! Особенно Яблоку П.

Ведьмина Голова: Ты носишься с ней, как с капризным ребенком, ха-ха-ха. Не понимаю, с чего она вчера так разозлилась.

Туманность: Я тоже. Эти истории, которые она не выносит, часть нашей жизни, то, из-за чего мы здесь.

Богомол: Была бы она другой, мы сейчас бы болтали о последней парижской моде.

Яблоко П: Не принимайте меня за идиотку!

Балерина: Никто так не думает, мы тебя слишком любим. Ты никогда не пробовала слезть с наркоты?

Яблоко П: К черту ваш дерьмовый чат! Теперь вы решили изображать моих спасительниц?

Черная Луна: Среди «девчонок из выгребной ямы» ты самая молодая. Ты должна дать себе еще один шанс.

Яблоко П: Вы разочарованы больше, глубже, чем я, и думаете, что можете помочь мне начать новую жизнь? Вот уж действительно забавно!

Туманность: Не понимаю, что тебя забавляет.

Яблоко П: То, что вы так беспокоитесь обо мне. Когда, блин, мы, наконец, будем говорить прямо?

Черная Луна: Никто из нас не связывал тебе рук, чтобы ты не могла писать все, что хочешь.

Ведьмина Голова: Давай, Яблоко, говори. Сколько раз ты думала устроить себе передоз, чтобы навсегда остаться в другом мире?

Яблоко П: Я думаю об этом каждый день и каждую ночь, поэтому не понимаю, какого черта тратить на меня так много слов. Знаете, чем я занимаюсь? Что я делаю каждый день, чтобы заработать себе на дозу?

Богомол: Ты сама говорила, что позволяешь, чтобы тебя трахал кто угодно.

Яблоко П: Это было до того, как я приехала в Амстердам. Теперь мне уже не надо терпеть в своей постели всяких подонков.

Туманность: Фу, гадость какая!

Яблоко П: А ты что, никогда не сосала банан у мужика, Туманность?

Туманность: Нет, и никогда не буду, можешь не сомневаться. Меня тошнит от одной мысли.

Черная Луна: По-моему, очень хорошо, что Яблоку П больше не приходится продавать свое тело всяким мерзким типам.

Ведьмина Голова: Козлы, подонки!

Яблоко П: Теперь я продаю себя по-другому.

Балерина: Яблоко П, чем ты занимаешься?

Богомол: Ты же не станешь продавать свои органы?

Яблоко П: Нет. Хочу быть целой, когда умру.

Ведьмина Голова: А-а, я знаю. Ты ездишь по «вампирным» больницам и продаешь свою кровь.

Яблоко П: Сначала я хотела стать топ-моделью, потом стала шлюхой, а теперь я подопытный кролик.

Балерина: На тебе ставят медицинские опыты?

Яблоко П: Холодно, холодно.

Туманность: Почему вам так нравится превращать все в игру?

Черная Луна: Всегда приятней иметь дело с комедией, чем с драмой.

Яблоко П: Я тестирую наркотики. Принимаю все, что мне приносят дилеры, а они наблюдают за моей реакцией. Это просто чума.

Ведьмина Голова: Обалдеть, ха-ха-ха.

Богомол: Ты пробовала штуку под названием «Каннибал»?

Яблоко П: Да, полное говно. Годится только для зомби.

Балерина: Черт, да ты чокнутая!

Яблоко П: Но у меня есть для вас сюрприз. Приготовила для нашей встречи в Берлине. Уверена, что всем понравится.

Богомол: А поподробней?

Яблоко П: Называется «Персефона».

Глава 18

Трасса шла по прямой, пересекая обширные распаханные поля зеленовато-землистого цвета. Бесконечный монотонный коллаж — единственное, что видела Сусанна, пока разговаривала с Хельгой, сидя в ее черной спортивной машине, стремительно и бесшумно скользившей по асфальту. Небо потемнело, у горизонта скопились плотные серые тучи.

Прошел час с тех пор, как они выехали из Лейпцига. Хельга вела машину и без умолку говорила. Она рассказывала о том, какие теплые отношения связывают ее с Бруно. Они учились в одной школе и продолжали ежедневно встречаться, когда она поступила в институт, а он окончил консерваторию. Он был вундеркиндом. И еще у них есть общая тайна. Будучи подростками, они заключили договор, что всегда будут как брат с сестрой. Этот договор они скрепили кровью.

Сусанна гадала, рассказывал ли ей Бруно о записке, которую она нашла в одной из книг Лесси. И знает ли Хельга о том, что у себя дома в мансарде он прячет пистолет и еще одну записку, написанную тем же почерком.

— А чем ты занимаешься? — спросила Сусанна, хотя все ее мысли крутились вокруг этих незаданных вопросов. Она согласилась провести выходные с Хельгой в Берлине не только из желания попутешествовать. Ей хотелось поближе познакомиться с Хельгой, чтобы через нее узнать больше о жизни Бруно и Лесси.

— Я окончила школу изящных искусств в Берлине. Пишу картины и иногда выставляю их. Но в основном я занимаюсь дизайном одежды и других авангардных объектов. Мне нравится изучать формы, текстуры, цвета. Создавать новые вещи, непохожие на другие, ну, не знаю… Я пытаюсь найти что-то оригинальное, истинный креатив, то, чего никто никогда не видел. Берлин — Мекка европейского авангарда. Как Нью-Йорк в Соединенных Штатах.

— А я думала, столица искусств по-прежнему Париж, — заметила Сусанна, чтобы сказать хоть что-то о том, о чем не имела ни малейшего представления. Она никогда не интересовалась искусством: ни живописью, ни музыкой, ни театром. Ее жизнью были горные лыжи зимой и учеба в остальное время года.

За окном стали появляться леса. Воспользовавшись моментом, Хельга объяснила Сусанне, что во время своего длительного пребывания в Лейпциге она может выбрать один из двух вариантов: либо вести жизнь студентки среди своих товарищей по «Эразмусу», либо приобрести уникальный незабываемый опыт, общаясь с ней и Бруно Вайсом. Они уже окончили учебу и могут открыть перед ней совсем другую жизнь — мир за пределами университетских стен.

Сусанна слушала ее, молча. Про себя она думала, что было бы очень интересно узнать, что представляет собой жизнь на востоке Германии, общаясь с двумя настоящими немцами.

— Я уверена, что Берлин тебя удивит, — сказала Хельга. Потом она взяла телефон и куда-то позвонила, однако отключилась, так ни с кем и не поговорив.

На подъезде к окраинам мегаполиса спорткар Хельги съехал с шоссе в сторону Николазее — расположенного на юго-западе района роскошных особняков, невысоких домов и гигантских деревьев.

Сусанна не знала, куда они едут.

— Мы уже приехали в Берлин? — спросила она.

— Еще нет. Я хочу, чтобы ты увидела одно потрясающее место, пока не стемнеет.

Проехав по пустым улицам, машина выехала на узкую дорогу, с подступающим с обеих сторон лесом. Еще через пару минут они выехали из леса и направились к берегу озера.

Хельга остановилась перед маленьким деревянным домиком, рядом с которым на мелководье стояли разные парусные лодки. Когда Сусанна вышла из машины, ей показалось, что они приехали к морю.

— Где мы находимся? — спросила она.

Ее захватила красота песчаного пляжа и огромного зеркала воды, расстилавшегося перед ними.

— Это озеро Ванзее.

— Потрясающее место! — воскликнула Сусанна.

— Обычно я приезжаю сюда весной, здесь живет моя подруга. До Берлина отсюда минут двадцать. Здесь лучше писать картины, чем в городской суете. Вдохновенье приходит само собой.

Сусанна заметила, что к ним кто-то приближается по берегу реки. Женщина лет сорока, одетая в джинсы, темно-синюю куртку и черную шерстяную шапку, из-под которой виднелись длинные пряди светлых волос. Она шла по пляжу, и ее лицо светилось такой безмятежностью, что Сусанна невольно позавидовала ей. Подойдя к ним, женщина улыбнулась.

— Познакомься, моя подруга Урсула Кайлен, — сказала Хельга.

Женщина пригласила их выпить кофе у нее дома. Хельга договорилась с ней о встрече еще до отъезда из Лейпцига, но, чтобы сделать сюрприз, не сказала Сусанне, что они сделают здесь остановку до приезда в Берлин. Звонок, который она сделала из машины, сообщил Урсуле, что они скоро подъедут. Поэтому Урсула поджидала их неподалеку от причала. Ее дом стоял всего в нескольких шагах от берега с другой стороны от пришвартованных лодок.

С наступлением вечера поднялся ветер и начался дождь.

Глава 19

Самолет, на котором Маргарит Клодель должна была лететь из Берлина в Париж, отправлялся в пять часов вечера. Клаус Бауман отвез ее на своей машине до Центрального вокзала Лейпцига. Построенный в стиле неоклассицизма, вокзал считается самым большим в Европе благодаря своим двадцати восьми путям и многочисленным платформам под прозрачными арочными сводами. Бесчисленные такси выстроились перед магазинами, располагавшимися с внешней стороны здания.

Люди входили на вокзал и уезжали, не попадая под начавшийся дождь и сильный холодный ветер, который начал дуть с севера.

Маргарит Клодель вышла из машины, запахнула свой бежевый плащ, подхватила дорожную сумку и, пройдя несколько метров, отделявших ее от главного входа, исчезла внутри. Прощаясь с Клаусом в машине, она поцеловала его в щеку, едва коснувшись губами уголка его рта.

— Увидимся в понедельник, — сказал он, вдохнув аромат ее духов, паривший в воздухе.

В этот неприветливый вечер Клаус не стал возвращаться в комиссариат, а прямо с вокзала поехал домой в Гохлисмит. С дороги он позвонил Маргарит Клодель. Ему хотелось ей кое-что сказать.

— Только что села в поезд, — пробормотала она в ответ.

— Я хотел сказать, что очень рад нашему знакомству.

Не дожидаясь, пока Маргарит что-нибудь ответит, он повесил трубку и, надавив на газ, устремился вперед под унылым дождем, моросившим с серого неба.

Дома его не ждали так рано. Увидев, что он входит в дверь, его дочь Карла вскочила с дивана и бросилась его обнимать. Ингрид сидела в кресле у камина с маленькой Бертой, спавшей у нее на руках. Ее лицо озарилось улыбкой. Когда вечером в пятницу Клаус бывал дома, она чувствовала себя счастливой. Для нее счастье означало только одно — чтобы они вчетвером сидели дома у камина.

— Похолодало, и я решила растопить его, — сказала она.

Клаус подошел к жене и поцеловал ее в губы. Легкое мимолетное прикосновение. Его рука нежно скользнула по головке Берты. Малышка была копией матери. Те же серые глаза. Он говорил, что они прозрачные, как вода.

Подойдя к дивану, Клаус сел рядом с Карлой. По телевизору ведущая пересказывала очередные новости из жизни известных голливудских актеров, игравших в фильмах, премьеры которых ожидались в Германии в ближайшее время. Но Карла сидела, уткнувшись в экран своего мобильника и сосредоточенно читала сообщения, приходившие по Ватсапу от ее подружек.

Клаус поговорил с Ингрид о домашних делах, которые предстояло сделать за эти выходные. Потом Карла встала и сказала, что пойдет в торговый центр с подружками. Она обещала вернуться к ужину.

И, только услышав из гостиной, как закрылась входная дверь, Клаус рассказал Ингрид о том, как продвигается расследование дела о мертвых девушках. Он даже сообщил, какие версии выдвинуты в ходе следствия, на чем они основаны и что им удалось узнать, работая по трем направлениям: секс, наркотики и эзотерические ритуалы. Клаус сказал, что с ними сотрудничает аналитик из Европола. И, кроме того, теперь у них появился еще один подозреваемый — художник из Лейпцига по имени Максимилиан Лоух.

— Судья дал санкцию на прослушивание его телефонов. Хочу понять, с кем мы имеем дело.

Ингрид уже знала о том, что в лейпцигский комиссариат направлена агент Европола. С помощью своего мобильного офиса она должна была помочь прояснить обстоятельства смерти девушек-иностранок. Однако Ингрид не стала расспрашивать о ней мужа, предпочитая ничего не знать о том, что она за человек и как выглядит.

Маленькая Берта проснулась, и Клаус взял ее на руки. Пока он играл с малышкой, Ингрид пошла в кухню, чтобы приготовить кофе и ужин для ребенка.

Потом Клаус уселся в свое кресло перед огнем, горевшим в камине, нацепил наушники от мобильника, выбрал на Спотифай любимые мелодии из кинофильмов и погрузился в чтение докторской диссертации Хенгеля Тонвенгера. Ингрид, кормившая дочку молочной кашей с фруктами, бросила на него косой взгляд. Она не чувствовала уверенности в том, что по-прежнему влюблена в своего мужа.

Глава 20

«Персефона» — это модный миф о жизни, смерти и возрождении. А значит, вполне могла стать идолом для «девчонок из выгребной ямы». Каждая из нас мечтает об этом: жить, умереть и возродиться другой, забыть обо всем и обо всех. Я никогда не верила в возрождение. По-моему, эта идея абсурдна. Однажды я прочитала, что смерть человека ничем не отличается от смерти комара. Смерть — это конец всему. Но уже очень скоро наука даст нам возможность умереть и воскреснуть, если уже не дала, и ученые ничего не говорят об этом, чтобы только они одни могли воспользоваться вожделенным даром бессмертия. Мне кажется, эта тема полностью раскрыта в том фильме, где каждый раз, когда убивали солдата, он воскресал, и все начиналось сначала, пока его не убивали снова. Так он продвигался вперед, пока не добился своей цели и не исправил свое прошлое. Чем-то похоже на то, что происходит в видеоиграх в жанре экшен. Каждой из нас хотелось бы совершить путешествие во времени, чтобы изменить наше трагическое настоящее. Дай бог, чтобы сюрприз, о котором вчера объявила Яблоко П, помог нам вдохнуть новый смысл в наши жизни, пусть даже через смерть и воображаемое возрождение. Я хочу умереть и знаю, что скоро умру. Никто не может этого избежать. Думая о названии нашего чата, я не случайно отказалась от «Дам Черной Луны», на то была причина. Теперь все изменилось, все стало другим.

Ровно в двенадцать ночи я ввожу свой ключ и открываю чат.

Черная Луна: Привет! Это наша предпоследняя ночь.

Яблоко П: Мне надо подготовиться к путешествию.

Ведьмина Голова: Вот именно. У меня уже есть билет на рейс до Берлина.

Балерина: Нам надо решить, где мы встретимся.

Богомол: Я этим займусь. Встречу каждую из вас. Нужно только, чтобы вы сообщили мне время своего прибытия.

Туманность: Я нервничаю. Я никогда не выезжала из Польши. Думаю поехать на машине.

Черная Луна: Ты уверена, что знаешь, как доехать до Берлина?

Богомол: Лучше поезжай поездом. Тогда я буду ждать тебя на вокзале, как Яблоко П и Черную Луну. По Берлину сложно проехать, если не знаешь города.

Туманность: Поезд тащится из Кракова очень долго, почти десять часов, но думаю, вы правы. К тому же я очень бестолковый водитель.

Богомол: Значит, завтра уточняем время, когда мне нужно быть в аэропорту и на вокзале. Я буду встречать вас с табличкой, где нарисую ваши ники. Рисунки будут простыми: луна, яблоко, балерина и туманность. По ней вы меня узнаете.

Ведьмина Голова: Ты забыла про меня, ха-ха-ха.

Богомол: Ой, да, извини! Для тебя я нарисую метлу.

Черная Луна: А теперь поговорим о самом важном.

Все понимают, что я имею в виду. Я знаю, что никто ничего не скажет, пока я не открою, какова последняя фаза моего проекта.

Черная Луна: Я решила отказаться от жизни после того, как сбежала из Белграда в Лейпциг. Сначала я думала, что смогу выжить, если мне удастся исчезнуть с фальшивым паспортом и каждые несколько месяцев менять адрес, переезжая из одного города Германии в другой. Мой словарный запас позволял с легкостью решать вопросы с жильем и едой, а моя специальность — литература стран Восточной Европы — давала возможность сотрудничать с университетом и не иметь проблем с видом на жительство. Но, проведя первые несколько недель в Лейпциге, я поняла, что не смогу жить дальше с грузом вины на моей совести за убийство Милоша Утки. Я не могла спать даже со снотворным, которое мне доставала в аптеках Богомол, подделывая рецепты, которые воровала у своего отца. Не помню, говорила ли она в чате, что ее отец психиатр. Мало мне было призрака Милоша Утки, так еще стала терзать мысль, что рано или поздно полиция меня найдет. Эта мысль стала навязчивой идеей, и я поняла, что больше не выдержу. Я стала превращаться в параноика, который в каждом человеке, посмотревшем в его сторону, видит полицейского.

Однажды вечером, когда мы с Богомолом гуляли в парке и говорили о своих проблемах, она призналась, что скоро умрет от неизлечимой болезни. Я сказала ей, что мои страданияимеют другую природу, но они тоже неизлечимы. Я тоже должна умереть. Не знаю, как и когда, но я уже решила, что не могу до конца своих дней бежать от призрака Милоша Утки, от себя и от полиции. И не могу допустить, чтобы меня поймали и отправили в тюрьму навсегда. Ни у Богомола, ни у меня не было другого выхода. Разница между нами заключается только в том, что она хочет прожить остаток жизни на полную катушку, а я готова отказаться от того времени, что мне придется еще прожить, скрываясь. Я спросила Богомола, не знает ли она, где можно купить пистолет. У меня до сих пор есть деньги Милоша Утки, которые я взяла из его дома. Единственное, чего я боялась, — это умереть в одиночестве. Тогда-то мне и пришла в голову мысль создать чат в глубокой сети. Я знала, что на многих сайтах в Интернете собираются люди, которые не хотят больше жить, поэтому быстро нашла вас в разных чатах о самоубийцах. Богомол сказала, что поможет мне. Однажды она принесла пистолет, о котором я просила, но не сказала, где она его достала. Я признаюсь, клянусь вам, что, создавая чат, я хотела воодушевить вас, убедить жить дальше. Я и сейчас считаю, что вы должны жить, что у вас есть для этого причины. Единственное, что мне нужно, — это чтобы вы были со мной в день моего ухода. Никто не должен умирать в одиночестве. Если я назвала свой чат «Дамы Черной Луны», то только потому, что я та луна, которая исчезнет, которая станет невидима в полночь, и ее дамы, собравшись вокруг нее, отпразднуют продолжение жизни. Что-то вроде священного обряда. Я не знала, дойдет ли чат до финала и что будет, когда мы скажем вслух о нашей тайне, о нашем общем желании умереть. Но когда вы решили назвать чат «Девчонки из выгребной ямы», я почувствовала, что все изменилось. У каждой из вас могли найтись причины, не менее веские и непреодолимые, чем у меня, чтобы изменить мой проект и принять решение умереть всем вместе. Устроить последний праздник жизни, зная, что смерть так близка. Мое решение неизменно. Долгими ночами я думала о том, чтобы покончить с собой. Одним выстрелом, в одиночку. Не дожидаясь никого. Но выстрелить себе в рот — это так бесчеловечно, что у меня не хватило мужества. Мой проект подразумевал легкую смерть. Я ждала, когда настанет нужный момент. И вот этот момент настал. Теперь должны решать вы. До нашей встречи в Берлине осталась одна ночь, но прежде необходимо выяснить, кто, когда и где умрет.

Глава 21

В высоких окнах гостиной сверкнула яркая вспышка молнии. Спустя несколько секунд раскаты грома, заставив дрогнуть стекла, гулким эхом прокатились по дому Урсулы Кайлен — роскошному двухэтажному зданию из белого камня с круглой башенкой, сланцевой крышей, двумя большими мансардами, выходившими на разные стороны, и просторным садом, где в окружении зеленого газона, спускавшегося к самому берегу озера, росли вековые ели.

В оформлении интерьера превалировал белый цвет стен, гардин, ковров и мебели, в сочетании с бежевыми диванами, креслами и люстрами классического стиля.

Сидя в одном из кресел, Сусанна в задумчивости смотрела на языки пламени, лизавшие дрова в камине.

— Мне нравятся осенние грозы, а тебе? — спросила она Урсулу, когда та принесла ей чашку кофе и клубничное пирожное.

— Да, я люблю дожди, — ответила Урсула.

Несмотря на приветливые манеры подруги Хельги, Сусанна чувствовала себя неловко. Этой женщине было примерно столько же лет, сколько ее матери, хотя она выглядела более привлекательно. Сусанна не знала, что сказать, чтобы справиться с напряжением, сковавшим мышцы ее лица.

К тому же она не поняла, какие отношения связывают Урсулу и Хельгу, и эта неопределенность ее очень смущала. Впрочем, задавать вопросы ей не потребовалось. Словно прочитав ее мысли, Хельга сделала глоток кофе из своей чашки и заговорила.

Она сказала, что Урсула близкая подруга ее родителей, что в Берлине у нее известное агентство стюардесс, что она постоянно летает из одной страны в другую и знакома со многими знаменитостями по всему миру и что для нее нет ничего невозможного.

— Она богиня, — закончила Хельга.

Услышав это, Сусанна вспомнила свой разговор с Бруно на бывшей фабрике в Спиннерай, когда она просила его помочь ей найти работу в Лейпциге. Сначала у нее мелькнула мысль, не стоит ли сказать Хельге и ее подруге, что стипендия «Эразмуса» — это сущие гроши и что скоро она столкнется с финансовыми проблемами, если не начнет работать по вечерам после занятий. Однако Сусанна так и не решилась заговорить об этом. Это ее проблема, и она должна решать ее сама. Тем более что она еще не настолько доверяла Хельге и тем более Урсуле, чтобы при первой же возможности просить об услуге. Да и гордость не позволяла этого. Она приехала в Лейпциг вовсе не для того, чтобы еще год проучиться на переводчика немецкого языка. Сусанна хотела найти себя.

Дождь продолжал барабанить по окнам гостиной.

Урсула отмахнулась от хвалебных слов, сказанных в ее адрес Хельгой.

— У меня есть и свои темные стороны, — с улыбкой сказала она.

— Они есть у всех, — подтвердила Хельга. — Впрочем, возможно, у Сусанны их нет, — добавила она, с любопытством глядя на Сусанну.

— Думаю, я ничем не отличаюсь от других, — возразила Су-санна, немного расслабившись, хотя на самом деле считала иначе.

— Хельга очень хорошо о тебе отзывалась.

Урсула взяла со стола серебряный портсигар и предложила Сусанне сигарету.

— Спасибо, я не курю.

— А я курю, — с напором сказала Хельга и протянула руку к портсигару.

В нем помимо сигарет лежала зажигалка. Урсула предложила ее Хельге, потом зажгла, и Хельга закурила.

— Чем ты собираешься заниматься, когда окончишь университет?

— Мне бы хотелось работать в какой-нибудь структуре Европейского союза. Не знаю… сейчас много вакансий для переводчиков и синхронистов в Брюсселе, Люксембурге и Страсбурге. На следующий год я собираюсь поехать в Лондон, чтобы повысить уровень своего английского, — объяснила Сусанна. Она даже не заметила, как забыла о своем смущении.

Хельга, не докурив, погасила сигарету и встала.

— Пойдем, сюрпризы еще не закончились, — сказала она, взяв Сусанну за руку, чтобы поднять ее из кресла.

Урсула тоже загасила свою сигарету в пепельнице и пошла за ними.

Рядом с гостиной находилась столовая — другое просторное помещение, оформленное в таком же стиле. Комнату освещал приглушенный теплый свет. В центре комнаты на большом столе стояли зажженные свечи.

Все было готово к ужину, посуда и приборы стояли симметрично по трем сторонам стола.

Сусанна посмотрела на тарелки с лососем и маленькие плошечки с икрой. Потом подняла голову, посмотрела в сторону и увидела доминирующий объект этого помещения — большую картину с изображением обнаженной девушки в черной военной фуражке на светловолосой голове. Девушка с безразличным видом курила сигарету, лежа на большом диване, покрытом белым шелком.

— Это же ты! — удивленно воскликнула Сусанна. — Какая же ты красивая, Хельга.

Урсула Кайлен убрала ее волосы от лица.

— А ты бы решилась позировать голой?

Сусанна снова уставилась на прекрасное изображение Хельги: на черную военную фуражку, закрывавшую волосы, на грудь с розовыми сосками, на светлый треугольник лобка, на кожаные сапоги… Она не знала, что ответить.

Когда она снова взглянула на Урсулу, та целовала Хельгу в губы. Взгляд Урсулы впился в глаза Сусанны, но губы не отрывались от Хельги. Потом Урсула улыбнулась.

— Надеюсь, тебя это не смущает, — сказала она. — Мы с Хельгой давно не виделись.

Глава 22

К ужину Клаус Бауман закончил читать докторскую диссертацию профессора Хенгеля Тонвенгера. В предисловии в исторической перспективе рассматривалось, насколько важное значение имела борьба, которую вела нацистская партия в крупных городах, в том числе в Лейпциге, но особенно в Берлине, для полного захвата власти в Германии. Она началась с тех диспутов, которые Гитлер вел в мюнхенских пивных в 1919 году, и закончилась 30 января 1933 года, когда он триумфальным факельным маршем вошел в Берлин через Бранденбургские ворота. Несколько черно-белых фотографий на первых страницах иллюстрировали «шествие тысяч солдат во главе с частями СС в парадной форме, чьи сапоги оглушительно стучали по асфальту, сопровождаемое восторженными криками толпы, которая приветствовала их поднятой вперед и вверх правой рукой».

В следующих главах профессор Тонвенгер анализировал финансирование национал-социалистической партии, полученное ими в Лейпциге от крупных городских меценатов, и то, как быстро СС взяли город под свой контроль, отправив в тюрьму своих оппонентов. «Улицы Лейпцига оказались во власти насилия, в каждом подвале кого-то пытали, безнаказанные убийства считались похвальными актами патриотизма и гражданского мужества. СС преследовали и заставляли молчать интеллектуалов, писателей, музыкантов, артистов, политических и профсоюзных лидеров. Террор окутал город, как темная тень апокалипсиса…»

Так начиналась нацистская диктатура в Лейпциге в марте-апреле 1933 года. В то же время началось преследование евреев, большинство которых жили в районе Брюль, а в Берлине студенты-фашисты сжигали перед зданием университета книги, считавшиеся опасными для национал-социалистического режима.

Следующие главы профессор посвятил исследованию нацистской диктатуры с 1933 по сентябрь 1939 года, когда немецкие войска вторглись в Польшу.

Затем профессор Тонвенгер излагал уже знакомую Клаусу Бауману теорию о том, насколько важную роль играл рейхс-фюрер СС Генрих Гиммлер в создании тайных отрядов СС в лоне самой нацистской партии: «Психопатический оккультный бред Генриха Гиммлера стал идейным фундаментом основанного им в 1934 году в замке Вевельсбург (Северный Рейн-Вестфалия) идеологического центра СС, созданного для эзотерического и археологического изучения вопросов чистоты арийской расы. Замок стал местом подготовки и собраний лидеров СС. В его священной крипте проходили обряды посвящения и номинации кандидатов в члены элитного Черного ордена, Великим магистром которого был Генрих Гиммлер».

Когда Клаус Бауман дошел до этой части книги, его интерес заметно вырос. Ему очень хотелось узнать, что еще он может почерпнуть из этой диссертации, помимо того, о чем уже рассказал ему кладбищенский гид.

Читая следующую главу, Клаус подумал, что две версии преступления, одну из которых предложила Маргарит Клодель, другую — загадочный Густав Ластоон, не противоречили, а дополняли друг друга и могли соединиться в одну-единственную, правильно интерпретирующую события той ночи. В обеих версиях имелось свое рациональное зерно.

Чтобы убедиться в собственной правоте, в том, что его предположение разумно, Клаус Бауман снова перечитал следующее: «В 1938 году, за год до начала войны, женщина из Ганновера по имени Хелена Майтнер, которая с молодых лет проявляла болезненный интерес к оккультизму и была секретаршей коменданта концлагеря Заксенхаузен, переехала жить в Лейпциг вместе с мужем, капитаном СС Гансом Штрутом, служившим в дивизии „Тотенхоф“. Со своим будущим мужем она познакомилась на офицерском балу в Бранденбурге.

Обладавшая необыкновенной красотой, Хелена Майтнер очаровывала друзей своего мужа, которых собирала у себя дома на спиритические сеансы, заставляя верить, что стуки, шумы и голоса, доносившиеся из темноты, это проявление страдающих духов, послушно являвшихся на ее властные призывы.

По свидетельству людей, знавших Хелену, эти уловки она использовала, чтобы завоевать доверие и обожание других офицеров СС, желавших приударить за ней и стать ее любовниками. К этому их побуждало пассивное поведение самого капитана Штрута, который не только не препятствовал кокетству своей прекрасной супруги, но, напротив, казался довольным и счастливым.

Через семь лет после того, как 12 апреля 1945 года в Лейпциг вошли войска Соединенных Штатов, две польские служанки, которых Хелена Майтнер держала в доме на положении рабынь и которым чудом удалось выжить во время бомбежек, рассказали американским военным о зверствах, совершенных шестью офицерами СС, включая капитана Штрута и его жену по имени Хелена.

Обе служанки описывали Хелену Майтнер, как очень привлекательную, но чрезвычайно жестокую женщину, которую боялись все окружающие благодаря ее интимным связям с высшими руководителями ваффен-СС. Они рассказали, что до войны супруга капитана Штрута как минимум один раз в год отправлялась в роскошной черной машине на берлинский вокзал, чтобы встретиться с другой женщиной, служившей старшей надзирательницей в концлагере Заксенхаузен. На вокзале ее ждала надзирательница в сопровождении шести девушек не старше пятнадцати лет, одетых в старые платья и потертые башмаки. Все они были немками, которых эта неизвестная женщина отбирала среди бездомных сирот, приехавших в Берлин в поисках работы и пристанища.

Когда американские военные попросили служанок рассказать, какие зверства они имели в виду, те сообщили, что Хелена Майтнер устраивала в своем доме оргии с участием девушек. Она одевала их в костюмы танцовщиц кабаре и рисовала на их спинах странный символ. Сама Хелена Майтнер переодевалась в нацистскую форму и участвовала в этих оргиях вместе со своим супругом и еще пятью офицерами СС. Они напивались и насиловали девушек, продолжая заниматься этим даже после итого, как Хелена убивала их дагой и сдирала кожу у них со спины.

Те же американские военные, которые освободили польских служанок, провели осмотр развалин дома Хелены Майтнер и Ганса Штрута и среди обломков обнаружили разбитый саркофаг из черного дерева с мраморной инкрустацией, изображавшей символ трикселя».

Перевернув страницу книги, Клаус Бауман увидел фотографию, сделанную одним из американских солдат, на которой трое его товарищей стояли рядом с саркофагом, опираясь прикладами ружей на открытую крышку. Внутри лежал мумифицированный труп девушки.

Глава 23

Тот, у кого нет тайны, никогда не сможет стать счастливым. Не помню, кто из писательниц говорил что-то похожее. Возможно даже, что эта глупая мысль пришла в голову мне самой. В моей памяти зияют бездонные пустоты, которые невозможно заполнить тем, что происходило в моей жизни, и тем, что я когда-либо видела во сне.

Теперь у нас больше нет тайны, которую надо хранить. Наши жизни иссякли. Мы — шесть девушек, стоящих у последней черты, шесть девушек, готовых сделать свой последний вздох. У каждой истории есть конец. Скоро начнется последний акт драмы нашего существования. Время, место и способ мы определим сами. Об этом мы и поговорим сегодня ночью.

Ровно двенадцать. Я последний раз ввожу свой ключ. Мое сознание наполняется ощущением счастья, но в сердце бьется печаль.

Черная Луна: Привет. Это последняя ночь нашего чата.

Ведьмина Голова: Уф, не могу поверить. Неужели в следующий раз мы будем говорить вживую, глядя друг другу в глаза?

Туманность: Я выезжаю сегодня ночью. Через час после закрытия чата я еду автобусом из Кракова в Варшаву, а оттуда в 6 утра отходит поезд в Берлин. На вокзал мой поезд прибудет в 11:15 утра.

Балерина: У меня прямой рейс 9:45 из Стокгольма. Прилечу в 10:20.

Яблоко П: Я тоже решила лететь из Амстердама самолетом. Вылет в 9:10. Прибытие в 10:30.

Ведьмина Голова: Сказочное везение! Моя ведьмина метла вылетает из Дублина в 7:10 и приземлится в Берлине в 10:20, всего на десять минут раньше, чем ты.

Богомол: Гениально!!! Балерина, Яблоко П и Ведьмина Голова будут в аэропорту практически одновременно, около 10:30. Я их там встречу.

Черная Луна: Итак, со временем прибытия у нас все определилось. Поезда из Лейпцига в Берлин идут каждый час. Я выеду в 10:15 и буду в Берлине в 11:30, почти в то же время, когда приедет Туманность. Вы сможете одновременно забрать нас обеих с вокзала.

Ведьмина Голова: И куда мы поедем потом?

Богомол: По такому случаю я возьму напрокат лимузин.

Делаю паузу на несколько секунд, чтобы все, кто хочет, могли что-то добавить по поводу времени прибытия в Берлин. Думаю, нас всех держала в напряжении необходимость скоординировать время. Когда закроется эта сессия чата, у нас не останется никакой возможности связаться друг с другом.

Черная Луна: Прежде чем поговорить на другие темы, напоминаю, что все должны взять в Берлин свои мобильные телефоны и ноутбуки и здесь уничтожить их, чтобы ничего не осталось. А теперь перейдем к самому главному. Если хотите, я буду задавать вопросы каждой из вас, и вы сможете ответить так, как сочтете нужным. Если кто-нибудь хочет добавить еще что-то по поводу времени прибытия в Берлин, говорите сейчас, пока мы не пойдем дальше.

Никто ничего не пишет.

Черная Луна: Кто принял решение умереть? Мой ответ вы уже знаете.

Туманность: Я.

Ведьмина Голова: И я.

Балерина: Я тоже.

Яблоко П: Ок.

Богомол: Я нет. У меня еще осталось одно дело — миссия, которую я должна выполнить. И сделать это, прежде чем болезнь меня прикончит.

Черная Луна: Значит, нас будет пятеро. Кто-нибудь хочет что-то добавить к моему вопросу?

Балерина: Мне бы хотелось, чтобы Богомол объяснила, что это за миссия. Раньше она ничего об этом не говорила.

Богомол: Это мое личное дело, но я могу рассказать о нем. Я должна выяснить, кому принадлежали шесть черепов, которые я нашла в подвале загородного дома своего отца.

Туманность: А если ты не сможешь это выяснить?

Богомол: Тогда я поплачу над ними, кем бы они ни были при жизни.

Ведьмина Голова: И над нами тоже?

Богомол: Нет, над вами посмеюсь, как обычно делаешь ты.

Похоже, больше никто не желает ничего добавлять. Мы все уважаем выбор Богомола. У каждой из нас свои и только свои причины, чтобы быть здесь, даже несмотря на то, что в эти ночи мы рассказали о них всем остальным. Решение жить или умереть тоже принимает каждая сама по себе, и никто не обязан ничего объяснять.

Черная Луна: Когда мы это сделаем?

Ведьмина Голова: Завтра в двенадцать ночи.

Туманность: Да, в то же время, когда начинались сессии нашего чата.

Балерина: По-моему, хорошо.

Яблоко П: Я согласна, больше мне нечего сказать.

Богомол: Мне тоже, но я буду с вами до самого конца.

Проходит несколько секунд, и я решаю продолжить.

Черная Луна: Как мы умрем?

Балерина: Давайте, сначала пусть каждая расскажет, как она хотела умереть до того, как мы познакомились на сайтах самоубийц.

Черная Луна: Мне не нравится это слово. Для меня оно означает отказ от жизни до того, как жизнь стала невыносимой, и не важно, по каким мотивам.

Балерина: Но это как раз про нас, разве нет? Мы самоубийцы.

Ведьмина Голова: Тогда еще не поздно изменить название чата.

Туманность: И как мы его назовем?

Ведьмина Голова: «Самоубийцы из выгребной ямы».

Балерина: Ты собираешься насмехаться, пока не умрешь?

Ведьмина Голова: Конечно, я верю в привидения, ха-ха-ха.

Яблоко П: Блин!! Да оставь ты, наконец, свои хиханьки!

Ведьмина Голова: А я не шучу, это у меня такой способ существования. Слыхали про Офелию?

Черная Луна: Это персонаж из «Гамлета» Вильяма Шекспира.

Ведьмина Голова: Так вот, я хотела умереть, как она. Когда моя мать исчезла на озере, я поехала в Лондон. Мне хотелось посмотреть знаменитое кладбище «Хайгейт». Обалденное место! И еще я сходила в галерею Тейт и там увидела картину, которая с тех пор стала моей любимой. Черная Луна может описать ее лучше меня, она наверняка ее знает.

Черная Луна: Бедная прекрасная Офелия плывет по воде в ручье. Ее лицо и руки выступают из воды. В руках зажат венок из цветов, она поет красивую песню и ждет, когда тяжелое платье утянет ее на илистое дно.

Туманность: Это очень красиво. Она вошла в воду, чтобы умереть?

Ведьмина Голова: Нет, и это не шутка. Она упала туда с ветки дерева. А я — да. Я хотела войти голой в ледяную воду, где — как я думала — исчезла моя мать. Мне хотелось встретиться с ней на дне озера, как Офелия встретилась со смертью.

Яблоко П: Есть более простые способы исчезнуть из этого мира! Я, как вы понимаете, покончила бы с собой, вколов себе большую дозу героина.

Черная Луна: До того как мы познакомились, я хотела застрелиться, как Хемингуэй, но только из пистолета и серебряной пулей.

Туманность: После первой попытки я продолжала думать о самоубийстве. Я копила таблетки, которые принимала от тревоги и депрессии.

Балерина: Когда я начала думать о смерти, я хотела лететь до самого конца.

Яблоко П: Не раскрывая парашют?

Балерина: Нет, я бы прыгнула без него. Так я не смогла бы пожалеть и передумать.

Яблоко П: Да бросьте вы все это. Давайте, я приготовлю всем нам восхитительный сладкий сон?

Черная Луна: «Персефона»?

Яблоко П: Да, это нечто особенное.

Ведьмина Голова: Если она у тебя есть, я за.

Балерина: Если ты можешь поручиться, что не будет осечки.

Туманность: Если все вместе, то я согласна.

Остался один последний вопрос.

Черная Луна: Где?

Богомол: Наверно, я не должна высказывать свое мнение, но я знаю идеальное место. Завтра объясню почему. Я уверена, что вы можете придать значение своей смерти драматическое значение, которое сделает вас частью истории, частью великого произведения искусства, которое создам я. Сейчас мне трудно это объяснить.

Балерина: О чем ты говоришь?

Богомол: О том, что ваше самоуничтожение принесет пользу.

Черная Луна: Думаю, я знаю, что пытается сказать Богомол.

Туманность: Меня это смущает. Почему ты не скажешь об этом более ясно?

Черная Луна: Время кончается. Увидимся завтра в Берлине.

Больше в этом чате никто ничего не напишет. С этого момента мы умолкаем навсегда.

Часть третья САРКОФАГ

Глава 1

Дождь продолжал идти, и Урсула предложила им переночевать у нее, но Хельга предпочла ехать дальше, чтобы добраться до Берлина этой ночью.

Они въехали в город с южной стороны, оставили машину на общественной парковке на Ораниенбургерштрассе и пешком, под зонтами, прогулялись до какого-то клуба, находившегося в подвале.

Хельга велела Сусанне ждать ее перед большой настенной картиной в землистых тонах с какими-то фигурами, едва намеченными тонкими линиями, напоминавшими доисторические пещерные рисунки. Вокруг в тусклом свете под звуки музыки в стиле андеграунд толпились люди. Сусанна была поражена. До сих пор она не видела ничего похожего, и ей вдруг захотелось провести всю жизнь, переезжая с места на место, работая, где придется, или даже попрошайничая, если это потребуется. Наконец-то она чувствовала себя свободной.

Через несколько минут голос Хельги прервал ее мечтания.

— Пошли, я уже раздобыла все, что нужно.

На улице они снова открыли зонты, и Сусанна наклонилась к уху Хельги:

— Ты купила наркотик?

— Взяла «кристалл» у одного надежного типа. Не какое-нибудь дерьмо. Ты пробовала метамфетамин?

— Нет, я ни разу не пробовала наркотики.

— Сегодня у тебя будет возможность это сделать. Спать в Берлине — это потеря времени.

В машине Хельга попросила Сусанну свернуть трубочку из банкноты в десять евро, а сама приготовила на кредитной карте две дозы метамфетамина.

— Тебе просто надо сделать то же, что делаю я, — сказала Хельга, быстро и глубоко втянув носом кристаллический порошок.

Потом она передала свернутую банкноту Сусанне и положила карту к себе на ладонь. Сусанна зажала одну ноздрю, поднесла лицо к руке Хельги и через свернутую банкноту с силой вдохнула порошок. Белый лед ударил в нос, как кончик раскаленного кинжала. Не прошло и нескольких секунд, как Сусанне захотелось, чтобы ночь в Берлине никогда не кончалась.

— Я устрою тебе такой праздник, который ты никогда не забудешь, — сказала Хельга, включив мотор своего спорткара. Надавив на газ, она с ревом выехала с парковки.

Рядом с вокзалом Осбанхоф находился «Берлин-панорама-бар» — бывшая ТЭЦ советского периода, переоборудованная в клуб, размещенный на нескольких этажах, где располагались многочисленные танцевальные залы с разной музыкой. Фасад подсвечивался синими, красными, желтыми и зелеными огнями, у входа стояли длинные очереди желающих попасть внутрь.

Взяв Сусанну за руку, Хельга прошла мимо стоявших в очереди людей, поздоровалась с портье с татуированным лицом и золотыми зубами, и они без проблем вошли в этот священный храм городского безумия.

Несколько часов они не переставая танцевали техно в огромном зале с бетонными стенами, психоделическими огнями, лучами лазера и звуком, способным пробить барабанные перепонки. Сусанна пребывала в эйфории. Пот катился с нее градом. Она больше не была собой. Она стала другой. Ее тело извивалось и вибрировало в повторяющемся ритме музыки, который отдавался эхом в ее душе, лишая воздуха.

— Танцуй, танцуй, танцуй! — кричала ей Хельга, но Сусанна ее не слышала.

Перед рассветом они поднялись на третий этаж, съели гамбургеры в «Панорама-баре» и вернулись к входной двери. У входа до сих пор стояла очередь.

По узкой металлической лестнице они спустились вниз и вошли в какой-то совсем особенный зал. Их сразу же окутала темная атмосфера непристойности.

Хельга посмотрела Сусанне в глаза.

— Спокойно. С тобой ничего не случится, если ты сама не захочешь, — сказала она.

Прямо перед ними какая-то девушка занималась сексом с двумя мужчинами, которые в то же время целовались друг с другом. Мускулистый мужик сосал груди немолодой женщины. Две девушки мастурбировали одна другую на диване. Сусанна подумала, что это галлюцинации, вызванные метамфетамином. Мимо проходили красивые и абсолютно голые женщины. Глядя на них, женщины делали языком неприличные, провоцирующие жесты или, усевшись на место, нетерпеливо раздвигали ноги, демонстрируя свою депиллированную промежность.

Хельга нашла уединенный уголок, погруженный во мрак. Глаза Сусанны почти ничего не видели. Почувствовав, как зубы Хельги слегка прикусили ее губы, она закрыла глаза и отдалась безотчетной жажде наслаждения. Время остановилось.

Она не знала, как это произошло, но, когда снова открыла глаза, рядом с ними оказалась Урсула и они целовались уже втроем.

Глава 2

По субботам семья Ингрид собиралась в доме ее родителей, чтобы вместе пообедать. Но все бывали в сборе далеко не всегда. Чаще всего по причинам, связанным с работой, отсутствовал Клаус, иногда Стефан, младший брат Ингрид, уезжал на выходные во Франкфурт, чтобы повидать своего двухлетнего сынишку. Стефан был разведен и сидел без работы после закрытия металлургического завода, где раньше работал. Уже несколько месяцев назад он вернулся жить к родителям. Однако в эти выходные Стефан был дома. Он сидел за столом в кухне, пока его мать готовила обед, и Карла помогала ему разобраться с новым мобильным телефоном.

Ингрид чувствовала бы себя счастливой, если бы не тоскливое беспокойство, мучившее ее с прошлой ночи. Ей нужно было поговорить с Клаусом наедине.

Взяв по кружке пива, они вышли из кухни и устроились в саду на крыльце, защищенном от холодного ветра стеклянным навесом. Крыши соседних домов окутал туман, превративший небо в огромную серую пластину, которую, казалось, можно потрогать руками.

— Мне надо с тобой поговорить, прежде чем мы вернемся в дом, — сказала Ингрид, кутаясь в длинную шерстяную кофту.

— Что случилось?

Клаус почувствовал, как сердце в груди подпрыгнуло вверх. Он не знал, о чем пойдет речь, но его встревожило выражение лица жены. Интуиция подсказывала, что ему предстоит услышать что-то малоприятное.

— Это Карла. Сегодня утром я нашла на балконе у нее в комнате трубку для травки.

— И это все?! — воскликнул Клаус. — Я думал, случилось что-то действительно страшное, — добавил он.

— По-твоему, это не вызывает тревогу? — тихо пробормотала Ингрид, чтобы ее не услышала дочь. Она бросила взгляд на кухню сквозь оконное стекло и увидела, что Карла пристально наблюдает за ними. Наверняка догадалась, что родители говорят о ней.

— Я просто хочу сказать, что тебе не стоит так беспокоиться о Карле. Почти все девочки ее возраста пробуют эти вещи. Мы тоже это делали.

— Ради бога, ей всего четырнадцать лет!

— Сегодня вечером я с ней поговорю, годится?

Ингрид откинула волосы назад.

— Ты должен уделять ей больше внимания, Клаус. Проверь, что она делает в Интернете, куда и с кем ходит гулять, с кем разговаривает по мобильному…

— Ты хочешь, чтобы я шпионил за своей дочерью?

— Я очень боюсь, как бы чего не случилось, а потом окажется, что мы не сделали все необходимое, чтобы этого избежать. Вспомни о тех несчастных девушках. Ты представляешь, какими виноватыми чувствуют себя их родители?

— Возможно, это даже не травка, — вместо ответа произнес Клаус. Ему было слишком страшно думать об этом. — Сейчас многие курят просто измельченный табак или сами скручивают сигареты и пользуются картонными мундштуками. Такая теперь мода, — объяснил он.

Клаус поднялся и подал руку Ингрид, чтобы помочь ей встать с садового кресла из белого пластика. Потом обнял ее.

— Ладно, пойдем внутрь. У твоей матери уже все готово.

Экран мобильника Клауса мигнул, сигнализируя о входящем сообщении. От Маргарит Клодель.

— Что-то случилось? — спросила Ингрид, вспомнив день, когда узнала об измене мужа.

— Европол установил личность пятой девушки.

Домой они вернулись до темноты. Карла ушла со своими подружками. Ингрид, казалось, немного успокоилась, и Клаус, устроившись на диване, включил телевизор и стал смотреть футбол. Матч оказался не особенно увлекательным.

Сидя у телевизора, Клаус ждал, когда вернется дочь и он сможет поговорить с ней. Но время шло, а Карла все не приходила. В эту ночь она так и не вернулась домой.

Глава 3

Утром дождь перестал, но в небе над Берлином по-прежнему преобладали пугающие черные тучи. Из окна мансарды Хельги на Маркграфенштрассе Сусанна видела полукруглые купола двух соборов на Жандарменмаркт и фронтон огромного неоклассического здания Берлинской филармонии. Хельга говорила ей, что Бруно много раз играл на виолончели в Концертхаус — одном из самых красивых концертных залов мира.

Приняв душ, они переоделись, вдохнули еще дозу метамфетамина и снова вышли на улицу, даже не подумав об отдыхе. Ни одна из них ни словом не обмолвилась о том, что было ночью. Сусанна чувствовала себя вполне нормально, но говорить об этом вслух как-то не хотелось. Она даже не была уверена, что все действительно было так, как ей сейчас представлялось. С таким же успехом это могло оказаться бредом, миражом или проявлением необузданной сексуальной фантазии, вызванной наркотиками, которые Хельга давала ей в «Берлин-панорама-баре». Она не помнила, сколько раз вдыхала кристалл, принимала таблетки и пила алкоголь.

— Ты готова прогуляться пешком? — спросила ее Хельга.

— Могу идти хоть на край света.

Прежде чем выехать из Лейпцига, Хельга пообещала, что покажет ей ночной и дневной Берлин. И она это делала.

— Начнем с кафедрального собора. Мы поднимемся на самый верх, и оттуда ты сможешь увидеть весь город.

Сначала они шли по Франзёсишештрассе. Было холодно. Сусанна застегнула молнию своего пуховика и сунула руки в карманы. На спине у нее висел маленький рюкзачок с двумя бутылками воды. Ее мучила жажда. Очень сильная жажда.

— Вчера ночью Урсула тоже была с нами в том темном зале? — наконец решилась она спросить.

— Почему ты спрашиваешь?

— Ты сама знаешь.

— Ты думаешь, что-то произошло? — настойчиво поинтересовалась Хельга, не отвечая на вопрос.

— Думаю, да, — подтвердила Сусанна.

— Тогда какая тебе разница, что я скажу?

— Я не уверена, что все это происходило на самом деле. Может, это просто мои галлюцинации.

Хельга улыбнулась.

— А я думаю, ты просто получила море удовольствия, вот и все.

— Почему ты не говоришь мне правду?

— Потому что правда — это то, что ты чувствуешь. Иногда мне кажется, что нет большой разницы между реальностью, которую мы проживаем в жизни, и той, что существует в нашем воображении. Я тоже не вполне уверена в том, что происходило вчера ночью. Для меня правда то, что мне по фигу, что было на самом деле. Я сделала это вчера и вчера же об этом забыла. Я хочу жить настоящим и брать от жизни все.

— Я уверена, что вчера твоя подруга Урсула была в Берлине, — более настойчиво произнесла Сусанна. — И где она сейчас?

— Урсула появляется и исчезает без предупреждения. Сейчас она может быть где угодно.

Их догнала «скорая помощь» с включенной сиреной. Когда она проехала, они перешли проспект Унтер-ден-Линден. Машин было немного, и они не стали дожидаться, когда на светофоре загорится зеленый.

Хельга показала рукой налево и вдаль.

— Проспект заканчивается Бранденбургскими воротами. Если хочешь, можем сходить туда вечером после обеда.

— Как скажешь. Я думаю, в Берлине много памятников, которые стоит посмотреть, — ответила Сусанна.

Ее интерес к городу заметно поубавился. Гораздо больше ей хотелось поговорить с Хельгой о себе, о Бруно, о своих сомнениях и страхах.

После посещения кафедрального собора они немного отдохнули, любуясь панорамой города со смотровой площадки на куполе, а потом пошли вдоль берега реки. В окрестностях музейного острова Музеумсинзель сновали нескончаемые группы студентов.

Когда они рассматривали неоклассические портики Музео де Пергамо, Сусанне вспомнился Илиан Волки. Интересно, съехал ли он из общежития и чем сейчас занимается. Возможно, пьет пиво в какой-нибудь лейпцигской пивной со своими товарищами по университету, смеется над своим заиканием и даже не вспоминает о ней. А может быть, Илиан решил поехать на одну из экскурсий, которые устраивались для студентов, приехавших по программе «Эразмус».

Однако Сусанна ничуть не жалела, что оказалась в Берлине в компании Хельги и очередной дозы метамфетамина, туманившего ее сознание.

Они вышли на Бебельплац. Сусанна в задумчивости шагала рядом с Хельгой, пока они не оказались в центре мощенной брусчаткой площади. Хельга остановилась перед квадратным отверстием в земле, накрытым толстым стеклом. Внутри этой странной ямы виднелись пустые белые полки.

— Что это такое? — удивилась Сусанна.

— Одной весенней ночью нацисты сожгли на этом месте тысячи книг. Поэтому все эти полки пусты.

— Бруно говорил тебе про записку? — торопливо спросила Сусанна.

Хельга удивленно переспросила:

— Про записку?

— Да, про череп и про «Девчонок из выгребной ямы».

— А, ты имеешь в виду название театральной пьесы, которую писала Лесси.

— Ну, про пьесу я ничего не знаю. Записку я нашла в одной из книг, которые Лесси оставила в своей комнате.

— Бруно прислал мне сообщение, что ты нашла эту закладку. Не знаю, почему ты думаешь, что она имеет какое-то отношение к пяти мертвым девушкам, которых нашли у монумента в Лейпциге.

— Не знаю. Меня испугал череп, нарисованный рядом с этими словами.

Хельга состроила сочувственную гримасу.

— Ты представляешь, у скольких опубликованных и неопубликованных пьес в названии есть слово «девчонка», или «девчонки»?

— Никогда об этом не думала.

— Так посмотри в Гугле. Их до черта. Первоначально Лесси хотела, чтобы ее пьеса называлась «Дамы Черной Луны», но потом решила, что это звучит слишком слащаво, слишком старомодно. И что прототипы героинь ее пьесы гораздо более приземленны и трагичны. Поэтому она назвала пьесу «Девчонки из выгребной ямы». Имеется в виду всякая эмоциональная фигня. Она мне говорила, что об этом просили персонажи этой истории и что она согласилась скрепя сердце. Лесси даже не знала, что это будет за пьеса: драма или комедия.

— Она тебе рассказывала, о чем писала?

— Временами Лесси держалась довольно закрыто.

— Ты не знаешь, она закончила пьесу?

— Однажды она призналась мне, что не может закончить, пока персонажи сами не выберут, каким будет финал. И еще она сказала, что никогда никому ее не покажет и не опубликует. Она не хотела, чтобы кто-нибудь узнал, о чем эта история. А вскоре она съехала из квартиры Бруно.

Имя Бруно, слетевшее с губ Хельги, придало Сусанне смелости, и она заговорила снова.

— Могу я доверить тебе один секрет? — спросила она.

— Если ты мне скажешь, это уже не будет секретом.

Слова Хельги заставили Сусанну усомниться.

— Но я должна с тобой поговорить. Мне становится совсем не по себе, когда я об этом думаю, — наконец призналась она.

— Если это касается Бруно, то меня ничем не удивить, можешь не беспокоиться.

— Я нашла в его доме пистолет.

Хельга остановилась и сурово взглянула на Сусанну.

— Ты рылась в его вещах, воспользовавшись тем, что осталась одна в доме? Черт возьми, ты же его гостья!

— Все произошло как-то странно. Меня как будто кто-то или что-то позвало сверху.

— Да оставь ты эту чушь!

— Мне очень жаль, но я не смогла побороть любопытство. Я увидела лестницу и поднялась в мансарду. Я ничего не искала, просто хотела посмотреть, что там.

— Это пистолет Лесси, я сама ей дала.

— Там была еще одна записка.

— Знаю. Я же уже сказала тебе, что у нас с Бруно нет друг от друга секретов.

Сусанна почувствовала, что задыхается. Эйфория, вызванная метамфетамином, постепенно исчезала, и голова становилась тяжелой. Казалось, еще немного — и она провалится в преисподнюю, если только не вдохнет новую дозу. Она смотрела на Хельгу и видела, что ее движения становятся размытыми, словно окутанные туманом. Голос звучал как гулкое эхо в адской пещере. В какой-то момент ей вдруг показалось, что по ее лицу ползают муравьи, и она провела рукой по щеке, чтобы смахнуть их. Ей захотелось открыть рот и закричать. Потом она посмотрела на свои наручные часы и увидела, что всего три часа дня.

— Мне надо поспать, — печально произнесла она.

— Мы совсем рядом с моей квартирой. Только не закрывай глаза, пока мы не дойдем. Тебе надо принять холодный душ и лечь в постель раньше, чем начнутся галлюцинации.

На лбу Сусанны выступил холодный пот. Она посмотрела на Хельгу, но увидела гримасу жуткого монстра.

Глава 4

В два часа ночи в воскресенье все свободные подразделения полиции Лейпцига были брошены на поиски Карлы Бауман. Девочка-подросток четырнадцати лет, волосы каштановые длинные волнистые, глаза карие, одета в бордовые легинсы, светло-лиловый свитер, черные ботильоны на толстой резиновой подошве с металлическими пряжками по бокам и черную кожаную куртку.

Комиссар Клеменс Айзембаг лично занялся организацией срочных поисков прямо из квартиры Клауса Баумана, после того как Ингрид убедилась в том, что ее дочь не осталась ночевать ни у одной из известных им подруг. Все они вернулись домой около десяти вечера, и ни одна не видела Карлу. Последнее сообщение, отправленное по Ватсапу с ее мобильного телефона школьным подружкам, с которыми она обычно ходила гулять по выходным, было получено в 18:30, когда они выходили из кино. В нем Карла написала, что едет домой. После этого она перестала выходить в Сеть. Мальчики, с которыми ее иногда видели в районе Августусплац, ничего о ней не знали. Она не поступала ни в одну из больниц и, согласно имевшимся у полиции сводкам, не проходила как жертва какого-либо несчастного случая.

Ингрид пребывала в полном отчаянии. Она постоянно повторяла Клаусу, что Карла видела, как они обсуждали ее в доме бабушки, и теперь боится возвращаться домой из-за истории с травкой.

— Большинство подростков, не вернувшихся домой в ночь с субботы на воскресенье, делают это на следующий день, — сказал комиссар в тщетной попытке ее успокоить.

Брат Ингрид Стефан сидел рядом с ней на диване. Бабушка с дедушкой ничего не знали.

Звонок, пришедший на мобильник комиссара, взбудоражил всех. Айзембаг что-то коротко ответил и повесил трубку.

— Из полицейского суда только что прислали в комиссариат постановление об аресте и заключении под стражу. Оно пришло по факсу. Группа по проведению спецопераций уже выехала домой к Густаву Ластоону, — сказал он.

На мгновение взгляд комиссара остановился на столике и двух креслах для чтения, стоявших перед камином. Взяв со столика книгу, он снова посмотрел на Клауса.

— Где ты это раздобыл?

— В библиотеке университета. Мне дал ее Густав Ластоон.

— Ты все еще веришь в сказки, которые рассказывает этот чокнутый извращенец?

— Просто отрабатываю все линии расследования, только и всего.

Клеменс Айзембаг положил книгу на стол.

— Будет лучше, если ты останешься дома с Ингрид, я буду держать тебя в курсе происходящего, — сказал комиссар.

Клаус Бауман не обратил внимания на совет начальника. Набросив на рубашку куртку, он поправил висевший слева в кобуре пистолет.

— Если этот сукин сын что-то сделал с Карлой, я убью его собственными руками, можешь не сомневаться.

Его гневный взгляд, казалось, не мог оторваться от невидимой точки где-то в бесконечности.

— Хорошо, поедем на моей машине, — согласился комиссар.

Синие огни мигалки пронзали туман, окутавший мокрые улицы Лейпцига. Клеменс Айзембаг вел машину и все время что-то говорил, не давая Клаусу задуматься. Он говорил, что это ложная тревога и все дело в проявлении бунтарства, которому так часто подвержены подростки, или просто ребяческая выходка Карлы, вызванная страхом перед выволочкой за курение травки. И что она непременно вернется, когдауспокоится. Возможно, она пошла к какой-нибудь подружке или парню, которых ни он, ни Ингрид не знают.

— У тебя никогда не было детей. Тебе не понять, как мне больно, — отозвался Клаус.

Мысль, что Густав Ластоон имеет какое-то отношение к исчезновению Карлы, неотступно вертелась у Клауса в голове, сводя его с ума. Кладбищенский гид считался главным подозреваемым в убийстве пяти девушек, но он оставил его на свободе вопреки мнению своего непосредственного начальника. Клаус не мог смириться с мыслью, что Густав Ластоон обманул его доверие, что он насмехался над ним, уверяя в своей невиновности, чтобы теперь продемонстрировать, какую ужасную глупость инспектор совершил, не отправив его в тюрьму до конца жизни, когда у него была такая возможность. Это казалось ему слишком изощренной жестокостью даже для психопата-некрофила.

— Перестань изводить себя своими мыслями. Речь идет всего лишь о мерах предосторожности. У этого типа нет никаких мотивов причинять вред твоей дочери. Бьюсь об заклад, что он тебе признателен. Он до сих пор на свободе только потому, что ты ему поверил, — сказал комиссар, не отводя взгляда от ехавших впереди машин.

Клаус Бауман закрыл лицо руками. Потом стиснул зубы и стукнул кулаком по бардачку машины.

— Будь я проклят, надо было тебя послушать!

— Теперь бесполезно сетовать о том, чего ты не сделал.

Клауса не покидало предчувствие — что-то идет не так. Оно мрачной тенью окутывало его сознание, несмотря на то, что полицейский, следивший этой ночью за Густавом Ластооном, заверил его, что подозреваемый вернулся домой в 22:00 и с тех пор никуда не выходил. Агент, сменивший его днем, ни на мгновение не выпускал его из виду с утра до вечера. За это время гид провел несколько экскурсий по разным маршрутам, перемещаясь по городу на маленьком автобусе, принадлежавшем турфирме, на которую он работал.

Однако эта информация не успокоила Клауса. Карлу мог похитить какой-нибудь из его сообщников-некрофилов, чтобы Густав Ластоон обеспечил себе алиби, занимаясь своей работой под присмотром полиции. Он прекрасно знал, что с того дня, когда нашел трупы, за ним следят.

Пять членов группы по проведению спецопераций скрытно дожидались их недалеко от дома Ластоона. Выйдя из машины, комиссар отдал приказ войти внутрь. Оперативники выломали дверь металлическим тараном и ворвались в дом с пистолетами и штурмовыми винтовками в руках. За считаные минуты они осмотрели все.

В доме никого не было.

Глава 5

Когда Сусанна проснулась, на краю ее постели сидел Бруно Вайс. Увидев, что он улыбается, она приподнялась и натянула одеяло до самого подбородка. На ней была пижама, но она не помнила, как надевала ее и ложилась.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Сусанна, радуясь, что Бруно рядом. По крайней мере, сейчас она была уверена, что Бруно — не галлюцинация.

— Я совсем недавно приехал из аэропорта и не хотел тебя будить. Мне нравится смотреть, как ты спишь.

— Сколько времени?

— Два часа дня.

— Я хочу есть, — сказала Сусанна.

Бруно держал в руках мобильный телефон.

— Хельга сказала, что ты спишь уже больше двадцати часов.

— Что еще она тебе сказала?

— Ничего, о чем тебе стоит волноваться. Берлин — змей-искуситель, здесь небеса соседствуют с преисподней. Теперь ты это знаешь.

Мозг Сусанны искал в памяти воспоминания о том, что она делала с вечера пятницы, но обнаружила только беспорядочные обрывки смутных образов. Она откинула одеяло в сторону и встала.

— Где Хельга?

— Ждет нас в ресторане. Это недалеко отсюда.

Пока они шли, на голову капал унылый дождик. Снова оказавшись рядом с Бруно, Сусанна почувствовала, как ее наполняет приятное ощущение покоя.

Бруно рассказывал ей про Милан, про великий театр Ла Скала и про неописуемые эмоции, вызванные аплодисментами публики в финале концерта для виолончели с оркестром Дворжака, который он исполнял в качестве солиста.

— Это несравнимо ни с одним наркотиком, — закончил он.

Слово «наркотик» ударило ей в голову, как будто она снова вдохнула порошок кристалла. И это не было результатом угрызений совести из-за того, что произошло в ночь с пятницы на субботу, о чем она не хотела вспоминать. Какой-то другой голос, затерянный глубоко в памяти, говорил ей, что теперь все изменилось и больше никогда не будет прежним.

— Почему ты так изменился? — спросила она.

Взгляд Бруно скользнул по лицу Сусанны, на секунду задержавшись на глазах.

— Что значит изменился?

— Ты не похож сам на себя.

— Ты так считаешь?

— Сейчас ты другой, совсем не такой, как в тот день, когда я встретилась с тобой на вокзале в Лейпциге, или как ночью в прошлый четверг, когда играл со своей группой в «Бимбо Таун». С распущенными волосами ты какой-то… более загадочный.

— Я могу развязать хвост, если тебе так больше нравится.

— Нет, нет, мне больше нравится так.

Хельга сидела в стеклянной галерее ресторана, расположенного у Бранденбургских ворот. На столе перед ней стояла бутылка пива и стакан. Кругом за столиками сидели туристы.

— Ты не можешь уехать из Берлина, не побывав на Паризер-плац. Надеюсь, Бруно уже рассказал тебе какую-нибудь историю, связанную с этой площадью, пока вы шли сюда? — поинтересовалась Хельга после того, как Сусанна и Бруно сели за стол.

— Мы говорили только о моей поездке в Италию, — объяснил ей Бруно. Взяв меню, он передал его Сусанне, предлагая ей выбрать блюда для себя.

— Ты сам расскажешь? — спросила Хельга.

На лице Сусанны появилось недоуменное выражение.

— Когда Лесси съехала с квартиры, я тоже нашел в ее комнате кое-что связанное с запиской про «Девчонок из выгребной ямы».

— Я вас не понимаю, — сказала Сусанна.

— Лесси не взяла с собой пьесу, которую она писала.

— Она у тебя?

— Да, она спрятана в надежном месте.

— Что значит «спрятана»?

— Лесси не хотела, чтобы кто-нибудь прочитал текст ее пьесы, — ответила Хельга.

— Но ты ее читал?

— Да, она очень интересная, — признался Бруно.

— И зачем вы мне об этом рассказали?

— Книга объясняет желтую закладку, которую ты нашла, и появление пистолета, — пояснил Бруно.

Сусанна моргнула и перевела взгляд на Хельгу. Однако Бруно продолжил:

— Хельга рассказала, что ты рылась у меня в мансарде.

— Извини, мне очень жаль, что я так поступила, — ответила Сусанна.

— Это уже не важно.

— Не знаю, что сделать, чтобы ты меня простил.

Официант подал им еду: тушеное мясо с картошкой. Хельга взяла со стола нож и, указав им на Сусанну, заявила:

— Достаточно, если ты не будешь об этом говорить, если тебя кто-нибудь спросит.

— Кого ты имеешь в виду? Я вас не понимаю.

— Например, инспектора Клауса Баумана, — ответил Бруно.

— Это тот, который расследует смерть пяти девушек?

— Да, мы знаем, что произошло.

— И не сообщаете об этом полиции?

— Полиция все узнает в свое время.

Глава 6

Он не мог вернуться домой без Карлы. Когда Клаус с комиссаром уезжали на задержание Густава Ластоона, полные слез глаза Ингрид молча умоляли его найти дочь.

Как он мог сказать жене, что кладбищенский гид сбежал через потайной тоннель, который обнаружили в подвале его дома с помощью георадара, имевшегося в распоряжении группы спецопераций. Сердце разрывалось надвое с тех пор, как ему пришлось признать, что исчезновение Карлы за несколько часов до того, как Густав Ластоон, словно крыса, ускользнул в лабиринте коллекторов под Лейпцигом, не просто совпадение. В тоннеле нашли выпачканный в грязи мобильник Карлы.

В конце войны многие дома Лейпцига и других городов Восточной Германии оказались заминированы. Взрывчатка закладывалась в тоннели, которые выкапывали, чтобы прятаться от бомбежки. Позднее, в эпоху социализма, их использовали те, кто скрывался от преследований тайной полиции Штази.

Клаус Бауман не сомневался: если полиция нашла телефон Карлы в потайном тоннеле его дома, значит, Густав Ластоон знает, где его дочь и жива ли она. Он вернет Карлу только, если раньше найдет проклятого кладбищенского гида, который увел ее в какое-то другое место в Лейпциге или еще где-то в Германии. Клаус должен найти это место, пока не сошел с ума.

В десять часов утра группа из трех мужчин в серых плащах вошла в кабинет комиссара Клеменса Айзембага.

Клаус сидел в кресле, не зная, куда девать руки. Он сразу понял, кто эти люди и что они прибыли в Лейпциг из Берлина. Агенты федеральной полиции. Теперь этим делом будут заниматься они. Комиссар объяснил Клаусу, что это решение было принято в министерстве вскоре после того, как рано утром они получили информацию об исчезновении Карлы и бегстве единственного подозреваемого в деле о пяти мертвых девушках-иностранках.

Трое агентов сняли плащи, повесили их на вешалку у входа в кабинет и расселись: двое на диване, один в кресле у стола, как будто он собирался следить за закрытой входной дверью. Комиссар устроился в кресле напротив Клауса.

Первым заговорил старший из агентов — мужчина лет пятидесяти, с проседью в волосах и ухоженной бородке. Он сообщил то, о чем Клаус еще не знал.

— Случай вашей дочери — не единственный, — сказал он, глядя на инспектора, на которого его слова подействовали как удар в грудь. — За две ночи с пятницы по воскресенье домой не вернулись еще пять девочек. Все они немки подросткового возраста.

Клаус почувствовал, как незаметно для посторонних глаз все его тело задрожало. С исчезновением Карлы и других девочек ее возраста история кровавого разврата Хелены Майтнер, ее мужа капитана Штрута и четырех офицеров СС, которую он по настоянию самого Густава Ластоона прочитал в докторской диссертации, похоже, повторялась, словно кошмарный сон.

— Пять немецких девочек? — в ужасе переспросил Клаус, нетерпеливым жестом отчаяния запустив руку в волосы. Совесть буквально кричала, что он один виноват в этих исчезновениях.

Федеральный агент поднялся на ноги, взял красный фломастер и подошел к большой карте Германии, висевшей на стене кабинета. Он продолжил говорить, одновременно делая пометки на карте:

— Исчезнувшие подростки, включая вашу дочь Карлу, проживали в разных городах шести германских земель: две на севере, одна на востоке, одна на западе и две оставшихся на юге.

Клаус Бауман мысленно соединил линиями шесть красных точек, нанесенных на карту.

— Это перевернутый силуэт шестиугольного саркофага, — произнес он нейтральным, почти безжизненным тоном.

Более молодой федеральный агент в больших модных очках, сидевший на диване, с сочувствием посмотрел на него.

— Именно так, инспектор Бауман. Проанализировав предшествующий случай с пятью девушками-иностранками, а также ваши отчеты о беседах с Густавом Ластооном, мы пришли к следующему выводу: все указывает на то, что именно он с помощью своих сообщников совершил преступление у монумента. А теперь он намерен совершить еще одно, следуя какому-то некрофильскому ритуалу, где фигурирует эротичное белье и нарисованные на спине жертв раны с торчащими в них кинжалами.

Комиссар продолжал хранить молчание.

— Но все, что он говорил, выглядело так реально, так правдоподобно, так гладко… — простонал Клаус.

— Не обманывайте себя, инспектор. История тайного нацистского общества просто небылица, придуманная самим Густавом Ластооном, чтобы сбить вас со следа. Мы считаем, что вчера ночью, предполагая, что вы собираетесь его задержать, он похитил вашу дочь, когда она возвращалась домой, и сбежал, чтобы спрятаться где-то в другом месте. Но можете не сомневаться, мы его найдем.

Клаус Бауман мысленно прокручивал в голове каждый момент своих встреч с Густавом Ластооном, и в его памяти всплыл голос гида, говоривший, что он боится, как бы его тоже не убили. Какая-то часть его сознания упорно не желала соглашаться с тем, что кладбищенский гид имеет отношение к исчезновению Карлы, даже несмотря на то, что мобильный телефон его дочери найден в потайном тоннеле, через который этой ночью ушел Ластоон. Клаус понимал: перед лицом федеральных агентов он не может признаться, что смотрит на события иначе, что голос Густава Ластоона в его голове кричит, умоляя по-прежнему верить ему.

— Если подростки исчезли в шести разных землях, невозможно считать, что это просто дело рук психопатов под руководством такого юродивого безумца, как Густав Ластоон. За ним должна стоять преступная организация, имеющая серьезную сеть, действующую по всей стране, — произнес он, с огромным трудом подбирая нужные слова, чтобы выразить эту простую мысль.

— Поэтому мы здесь, инспектор. Чтобы выяснить, что за чертовщина тут творится.

Глава 7

В понедельник утром Бруно Вайс отвез Сусанну в университет на своей машине. Накануне ночью они вернулись из Берлина с последним поездом. Над черной водой реки поднимался туман. Приехав в Лейпциг, они отправились к Бруно и Сусанна осталась на ночь у него.

В постели, лаская обнаженное тело Сусанны, Бруно сказал, что Хельга поведала ему про лесбийские удовольствия, которым они двое и Урсула предавались в подвальном этаже «Берлин-панорама-бара». От слов, которые шептал Бруно, она все сильнее возбуждалась, и, когда он проник в нее пальцами, а потом языком, она испытала бурный оргазм.

Сидя в аудитории, Сусанна все еще чувствовала внутри легкую щекотку. Выходные прошли просто фантастически, и теперь она смотрела на своих сокурсников с ощущением некоторого превосходства. Она не только свободно наслаждалась своей сексуальностью, она заслужила доверие Хельги и Бруно. В противном случае никто из них не признался бы, что они знают о причинах случившегося с «девчонками из выгребной ямы». И хотя больше они ничего не сказали, в скором времени она узнает все.

В поезде, пока они ехали в Лейпциг, Бруно рассказал, что однажды ночью, перед рассветом, возвращаясь со дня рождения своего приятеля, который они с друзьями отмечали в пивной в Карли, он решил зайти в бабушкину квартиру — и не застал Лесси в ее комнате. Она ушла на одну из своих одиноких ночных прогулок, но забыла выключить ноутбук. Он так и остался стоять открытым на столе в кабинете. Бруно воспользовался этой возможностью и полюбопытствовал, что хранится у Лесси в архивах. Включив экран, он обнаружил открытую страницу какого-то чата под названием «Девчонки из выгребной ямы». Он нажал «войти», но сайт затребовал ключ доступа. Бруно осмотрел стол, но не нашел никаких записок, похожих на пароль. Тогда он ввел последовательность цифр и соответствующих им букв алфавита: 1a2b3c4d5e6. Экран загорелся на несколько мгновений, а потом открылось второе окно, появилась надпись, что введенный ключ неверен, и активирована система защиты от несанкционированного доступа. Закрыв новое окно, Бруно оставил попытки войти в чат и тут сообразил, что чат, в который Лесси заходила по ночам, не имеет нормального адреса в Интернете, что он находится в Deep Web.

Сусанна не имела ни малейшего понятия, что это такое, хотя знала перевод — «глубокая сеть». Бруно объяснил ей, что Лесси, должно быть, участвовала в каких-то темных делах, если прятала свою личность в темных глубинах Deep Web. С этого момента он перестал ей доверять, пока однажды не поговорил с Хельгой, и та сказала, что он может не волноваться, Лесси не опасна. Она просто искала в глубокой сети сюжет для своей театральной пьесы.

— А зачем Хельга дала ей пистолет?

— Затем, что Лесси хотела покончить с собой.

— Но в записке она написала, что он ей больше не нужен, поэтому она оставляет его тебе на память, — заметила Сусанна.

— Лесси была непредсказуема. Она просто изменила свои планы и решила уехать. Вот и все.

Глава 8

В присутствии федеральных агентов комиссар объявил Клаусу Бауману, что с этого момента его отстраняют от дела, и предупредил о последствиях, которые может иметь для его карьеры в полиции неподчинение приказу министерства, который лично передал ему в руки. Потом в коротком разговоре наедине, пока инспектор Бауман собирал свои личные вещи и складывал их в старый портфель, Клеменс Айзембаг сказал, что очень сожалеет о случившемся и понимает, почему это произошло.

— Нет, ты не понимаешь, никто не может это понимать.

— Думаю, ты должен сдать мне пистолет, — отреагировал комиссар.

Клаус Бауман вынул пистолет из кобуры и отдал ему.

— Будет лучше, если ты поедешь домой к Ингрид и дождешься моего звонка. Если ты не наделаешь новых ошибок, все будет хорошо. Послушай моего совета.

Однако Клаус не собирался сидеть дома, слушать причитания Ингрид и ждать, сидя перед телевизором, когда в новостях федеральные агенты объявят всей стране трагическую весть о том, что обнаружены трупы шести пропавших девочек. Что в убийстве подозревается Густав Ластоон, оставленный на свободе инспектором Клаусом Бауманом, отцом одной из новых жертв, занимавшимся расследованием преступления возле монумента Битвы народов в Лейпциге.

Выйдя из комиссариата, Клаус Бауман направился в библиотеку университета. Пока он вел машину, в голове с маниакальной настойчивостью вертелась цифра шесть. Он вспомнил теорию Маргарит Клодель, которой она поделилась с ним на смотровой площадке башни. Она обратила внимание на странную асимметрию в расположении трупов относительно центральной оси фасада монумента. Согласно рисунку, который Маргарит показала ему на своем планшете, их должно было быть шесть, а не пять. Теперь выводы Маргарит Клодель, в тот вечер показавшиеся ему абсурдными, обрели для Клауса новый смысл. Похищенных девочек было шесть.

Убедившись, что за ним никто не следит, Клаус вошел в библиотеку. Подойдя к библиотекарю, он представился инспектором полиции из отдела по расследованию убийств, и застенчивого вида женщина сразу занялась его обслуживанием. Клаус спросил, не интересовался ли кто-нибудь в прошлую пятницу докторской диссертацией профессора Хенгеля Тонвенгера. Библиотекарь посмотрела в компьютере и сказала, что согласно записям о книгах, выданных на руки, диссертацию взял он сам. До этого диссертацией уже многие годы никто не интересовался. Клаус кивнул.

— Мне еще нужно просмотреть записи с камер наблюдения на входе и в главном зале, — сказал он.

— Боюсь, с этим я не смогу вам помочь. Эта информация не подлежит разглашению, поскольку относится к частной жизни студентов.

— Я вас умоляю, избавьте меня от этих глупостей! Я сам сидел за одним из этих столов. Моих полномочий вполне достаточно.

— Сожалею, но вы должны предоставить судебный ордер.

Клаус Бауман покачал головой и отошел от стойки. На входе он поговорил с охранником. Мужчина выглядел слишком худым, чтобы самостоятельно оказать сопротивление какому-то возможному агрессору.

— Идите за мной, — сказал охранник.

Они спустились в подвал библиотеки. За дверью из специального толстого стекла сидели еще двое охранников в форме в окружении маленьких цветных мониторов.

Худой мужчина открыл инспектору дверь, потом снова закрыл ее и вернулся на свой пост.

Оказавшись в комнате охраны, Клаус Бауман еще раз объяснил причину своего визита. Один из мужчин нашел записи, сделанные в пятницу, в нужный промежуток времени.

На экране появилось изображение входной двери. Сначала в нее вошли несколько студентов, которые пришли вместе, потом девушка с книгами в руке. Вскоре на мониторе появилась корпулентная фигура Густава Ластоона, с характерной рыжей бородой и в черной шерстяной шапке. Он открыл дверь в библиотеку и вошел. Сбоку от двери виднелся едва заметный силуэт следившего за ним полицейского, который стоял на тротуаре, прислонившись спиной к стене. Через несколько секунд после этого у двери остановился еще один студент с рюкзаком, висевшим на одном плече. Оглядевшись по сторонам, он вошел в библиотеку.

— Отмотай назад! — бросил инспектор Бауман, как будто отдавал приказ.

— Смотрите, вот этот кадр.

— Можешь увеличить лицо?

— Конечно, секундочку.

— Отлично.

— Хотите, чтобы вам сделали распечатку?

— Было бы замечательно.

Другой охранник уже вывел на экран изображение главного зала библиотеки. Густав Ластоон, теперь видимый со спины, отошел в сторону от центра зала и сел. В руке он держал книгу, которую позже положил на стол. Вслед за этим вошел тот самый студент с рюкзаком. Достав папку с какими-то записями, он углубился в их изучение. Все нормально. На экране появился инспектор. Он подошел к столу кладбищенского гида и сел напротив него. В этот момент студент с рюкзаком достал мобильник.

— Останови здесь. Можешь показать в замедленном темпе?

— Без проблем.

Студент перевернул смартфон горизонтально, держа его над столом. Потом навел камеру на стол, где сидели Густав Ластоон и инспектор, и включил запись видео. Перед тем, как встать, он снова нажал что-то на своем телефоне, собрал вещи и ушел.

За два часа до того, как Клаус Бауман приехал на Центральный вокзал, чтобы встретить агента Европола Маргарит Клодель, которая возвращалась в Лейпциг, проведя выходные в Париже со своей дочерью, инспектор Мирта Хогг села в поезд, идущий в Нюрнберг. Она должна допросить художника, работающего в жанре эротической живописи и изображавшего на своих полотнах молодых женщин в белье, похожем на то, что было нарисовано на телах мертвых девушек.

Клаус Бауман уткнулся лбом в плечо Маргарит Клодель, чтобы сдержать слезы.

— Все обойдется, — сказала агент Европола, сочувственно проведя рукой по голове Клауса.

Они зашли в кафе на вокзале. Клаус рассказал Маргарит, в каком кошмаре живет с тех пор, как к утру воскресенья Карла не вернулась домой. Он сразу понял, что случилось что-то ужасное. На фоне случившегося история с травкой казалась теперь просто смешной. Ингрид не знала, что Клаус частенько говорил с дочерью о наркотиках. В наши дни трудно избежать того, чтобы подростки вроде Карлы не пробовали алкоголь и не курили марихуану или гашиш, когда большинство детей их возраста это делают. Однако Карла никогда не ушла бы из-за этого из дома.

— Карла не может жить без своей матери и без маленькой Берты, — закончил Клаус.

Агент Европола получила информацию о сложившейся ситуации от своего начальства еще до того, как ее самолет вылетел из Парижа в Берлин. Ей дали инструкции не вмешиваться в дело об исчезновении шести немецких девочек-подростков, поскольку оно находилось в исключительной компетенции полиции и судебных органов Германии. Ее миссию предполагалось ограничить расследованием смерти четырех девушек из разных стран Европейского союза, и в то же время оставить на рассмотрение властей Сербии и Германии то, что касалось последнего трупа, который был опознан как Веричка Людович двадцати восьми лет.

— В начале лета полиция Сербии объявила ее в международный розыск, как предполагаемую убийцу садиста и насильника по имени Милош Утка, размещавшего в глубокой сети порнофильмы, заканчивающиеся реальным убийством одного из персонажей. Отпечатки пальцев этой девушки обнаружили по всему его дому, а в одной из комнат возле кровати нашли кляпы, цепи с наручниками и множественные пятна крови на покрывале, на полу и на стенах, которые совпали с ее ДНК. Кроме того, в компьютере Милоша Утки сербская полиция обнаружила целый архив видео- и фотоальбомов с изображениями обнаженной Верички Людович с глубокими резаными ранами на спине. Этот подонок издевался над ней, насиловал ее перед веб-камерой и за деньги транслировал эти изображения в глубокой сети. Сербская полиция считает, что имеет дело с сексуальным рабством, сопровождавшимся самыми изощренными издевательствами со стороны человека, которого она убила, перерезав горло ножом.

— Они должны были дать этой девушке медаль за мужество, — с презрением прошептал Клаус Бауман.

— Теперь уже поздно. Хотя я не думаю, что они сильно сожалеют о ее смерти. Насколько мне известно, они хотят лишь получить труп, чтобы закрыть дело Милоша Утки.

— Но эта информация открывает новые перспективы в деле. По крайней мере, теперь у нас есть прямая связь между этой девушкой и Лейпцигом.

Клаус Бауман смотрел на чашку кофе, стоявшую перед ним на столе. Внезапно он резко поднял голову и пристально посмотрел в глаза Маргарит.

— Что с тобой? Ты побледнел?

— Ты привезла ее фото?

— У меня есть только те, которые мне прислали из Гааги сегодня утром. И еще есть несколько снимков мужчины, которого она убила. О чем ты думаешь?

— Эта девушка может быть той самой, которой сдавал комнату преподаватель консерватории. Помнишь, она тоже была из Сербии?

— Тебя отстранили от дела, Клаус! Ты не можешь продолжать расследование, — напомнила Маргарит.

Инспектор Бауман снова посмотрел ей в глаза и рассказал все, что прочитал в докторской диссертации по поводу некрофильских оргий, которые устраивали во время войны Хелена Майтнер, ее муж капитан Штрут и еще четыре офицера СС.

— Черно-белая фотография открытого саркофага, найденного в руинах ее дома, с мумифицированным трупом девочки внутри, — это просто кошмар. Меня ужасает одна мысль о том, что с моей дочерью и другими пятью исчезнувшими девочками может случиться что-то подобное, — сказал он.

— Клаус, эти преступления совершены более семидесяти лет назад. Сейчас мир, и ни в одной цивилизованной стране не может произойти ничего подобного. То, что Густав Ластоон сделал с девушками, было просто художественным воссозданием сцены смерти для его клиентов-некрофилов. Он просто переборщил с парализующим наркотиком, который дал им. Только поэтому эти пять девушек погибли, и он решил воспользоваться историей, рассказанной в докторской диссертации, с которой он давно знаком, — возразила агент Европола.

— Помимо всего прочего профессор Тонвенгер утверждает, что именно Хелене Майтнер пришла в голову мысль основать тайное нацистское общество «Стражи смерти» и сделать его символами шестиугольный саркофаг и триксель. Первоначально в общество входили сама Хелена, ее муж и еще четыре офицера СС. После войны в этот тайный орден вступили другая женщина и другие мужчины. Они продолжили устраивать тайные сборища в крипте монумента Битвы народов, где исполняли жуткие обряды своих предшественников. Когда кто-то из членов общества умирал, ему на смену приходил новый нацист-эзотерик, и так должно было продолжаться из поколения в поколение, пока они снова не завладеют миром. Единственное прописанное правило общества состояло в том, что среди стражей смерти всегда должна быть одна женщина.

Маргарит Клодель знала, что в ее версии преступления по-прежнему остается слишком много вопросов без ответа.

— Женщина, которая оставила часть своего ногтя на одном из холстов с нарисованным саркофагом? — предположила она.

— Да, но кто она?

— Не знаю.

— Маргарит, что со мной происходит? Я не знаю, с чего начать, чтобы распутать эту паучью сеть.

Временами Клаусу казалось, что он сходит с ума. Он никогда в жизни не чувствовал себя таким потерянным и беспомощным. Девушки и смерть, саркофаги, трехмерные картины, эротичное белье, эсэсовские даги, наркотики, вызывающие паралич, эзотерическая символика, военизированные отряды неонацистов, пропавшие девушки-подростки и его собственная дочь в руках психопата вроде Густава Ластоона, который мог оказаться главарем секты некрофилов, организованной в Германии.

Этим утром агент Европола тоже не могла избавиться от ощущения тревоги, мучившей ее, пока она летела из Парижа в Берлин и пока ехала поездом из Берлина в Лейпциг. Несмотря на то что она нашла правдоподобное объяснение поведению Густава Ластоона и смерти девушек у монумента, новые происшествия совершенно сбивали ее с толку.

— Нам нужен конкретный план, очень четкий и ясный. Надо обдумать все заново, посмотреть на все направления расследования под другим углом, определить связи, существующие между всеми событиями, по поводу которых у нас нет сомнений, — сказала она.

— Прежде всего у меня не вызывает сомнений то, что исчезновение Карлы и пяти других девочек-подростков связано с делом пяти мертвых девушек и с жестокими убийствами, совершенными тайным нацистским обществом. Об этом мне настоятельно советовал прочитать Густав Ластоон, перед тем как сбежал из своего дома.

— Ластоон и «Стражи смерти» — это одно и то же. Но у меня такое впечатление, что ты до сих пор не видишь того, что совершенно очевидно, — твердо заключила Маргарит Клодель.

— Сегодня утром я побывал в библиотеке университета и просмотрел записи с камер видеонаблюдения за пятницу. Какой-то студент, пришедший в главный зал библиотеки раньше меня, следил за Густавом Ластооном. Он записал на свой мобильник момент, когда Ластоон передавал мне книгу профессора Хенгеля Тонвенгера.

— Может, это полицейский, который за ним следил?

— Нет, полицейский остался ждать на улице, когда Густав Ластоон выйдет из библиотеки. Он знал, что в зале за ним прослежу я.

— Тогда кто это мог быть? — спросила Маргарит.

— Тот, кого тоже интересует, что делает Густав.

— Или тот, кто знал, что ты собираешься встретиться с ним в библиотеке, — добавила она.

— Я отправил его фото инспектору Мирте Хогг. Она попробует что-нибудь выяснить, когда вернется из Нюрнберга. Она готова помогать мне и продолжать наше расследование.

— Наше?

— Мое и Мирты. Я не хочу втягивать в это тебя. Понятно, что ты должна работать с федералами.

— Обо мне можешь не беспокоиться. Давай-ка лучше навестим преподавателя музыки.

Глава 9

На мобильнике Сусанны скопилось уже несколько пропущенных звонков. Все от матери. Она видела по испанскому телевидению и в Интернете, что происходит в Лейпциге, и волновалась. Ответ Сусанны был привычно лаконичным и холодным: «Мама, я жива, не волнуйтесь за меня. Я уже давно не подросток».

После занятий Сусанна зашла в бар неподалеку от университета и посмотрела новости по второму общенациональному каналу. Она взяла сэндвич с томатным соком и села как раз напротив одного из экранов, висевших на стенах. Еще до полудня по аудиториям поползли слухи о новых загадочных исчезновениях, расследованием которых теперь занималась федеральная полиция. Илиан Волки позвонил ей по телефону, он тоже хотел узнать, все ли с ней в порядке. Он съехал из студенческого общежития и поселился в квартире рядом с факультетом точных наук, которую снял с одним перуанцем и девушкой из Греции. Илиан рассказал, что недавно на выходе из бара они попали в серьезную переделку со скинхедами. Это случилось совсем недалеко от Карли. Выйдя на площадь, его приятель-перуанец собрался поиграть на индейской флейте, но его начали оскорблять, отняли флейту и поставили синяк под правым глазом. И никто ничего не сделал, чтобы этому помешать. Его друг тоже не захотел заявлять о нападении в полицию. Он испугался.

— В Лейпциге п-происходит что-то с-странное… а может, и во всей Германии, — сказал Илиан, не в силах справиться с заиканием.

Потом он предложил Сусанне встретиться на следующий день и выпить кофе, но Сусанна сказала, что с сегодняшнего дня начнет работать в пабе в центре города и у нее останется время, только чтобы поужинать и позаниматься. Ей нужно срочно сделать перевод.

— Мне очень жаль, Илиан, но думаю, у нас не получится встретиться. Будь осторожен, ладно? — сказала она перед тем, как повесить трубку.

Они договорились встретиться с Бруно у главного входа в университет. Но, прождав напрасно пятнадцать минут, Сусанна отправила ему голосовое сообщение, что идет домой и будет ждать его там.

Глава 10

Сидя за рулем своей машины, Клаус Бауман чувствовал себя как пьяный, блуждавший где-то вне времени и пространства, в том самом далеком невидимом месте, где, как он воображал, могла находиться его дочь, живая или мертвая.

Когда они добрались до консерватории и вошли в класс виолончели, ученики сразу перестали водить смычками по натянутым струнам своих инструментов. Бруно тоже опустил руку с дирижерской палочкой и обернулся назад, на звук открывшейся двери. Он сразу понял, кто к нему пришел.

— Тишина — самая важная нота в любом музыкальном произведении, даже если она вынужденная. Продолжим завтра с этой же партитурой, — сказал он, с улыбкой глядя на своих юных музыкантов.

Клаус Бауман извинился за то, что вынужден его прервать. — Мы приехали, только чтобы показать вам несколько снимков. Нам срочно нужно, чтобы вы посмотрели на них и сказали, узнаете ли кого-нибудь.

Он попросил агента Европола дать свой планшет и показал преподавателю музыки фотографию Верички Людович, сделанную при жизни.

Реакция Бруно Вайса последовала незамедлительно.

— Это Лесси, Лесси Миловач!

— Теперь вы ее узнали?

— Я вас не понимаю…

— Это одна из мертвых девушек, которых вам показывала инспектор Мирта Хогг несколько дней назад, когда вы приходили в комиссариат.

— Не может быть! Тогда я ее не узнал, у нее были закрыты глаза и совсем другая прическа. Я был уверен, что это не Лесси.

Инспектор Бауман показал ему другие фотографии.

— Да, эта девушка — Лесси, никаких сомнений, — подтвердил Бруно Вайс. — Значит, она умерла? — грустно спросил он.

Клаус кивнул.

— Судя по всему, Лесси Миловач приехала по фальшивому сербскому паспорту. Она предъявила его в университете и показала вам, когда подписывала договор об аренде комнаты, чтобы получить вид на жительство. Ее настоящее имя Веричка Людович.

— Черт, не могу поверить, это ужасно!

Палец Клауса Баумана скользнул по экрану планшета, и он показал другую фотографию, на этот раз мужчины с рыжими усами и бородой.

— Вы его знаете? Его зовут Густав Ластоон.

— Нет, не знаю… хотя, кажется, я его когда-то видел, но понятия не имею где.

— Он приходил в «Бимбо Таун» в ночь вашего концерта.

— В Спиннерай всегда много народу, вы же знаете.

— Да, слишком много.

Клаус Бауман сказал, что Бруно должен показать им комнату, которую снимала сербская девушка. Маргарит Клодель кашлянула, бросила взгляд на инспектора, потом посмотрела на Бруно Вайса.

— Если хотите, то можете оставаться с нами и дождаться, пока мы получим официальный ордер. Это ваше право, — пояснила она.

— Да, конечно, понимаю. Но в этом нет необходимости. Сейчас я возьму свои вещи и провожу вас.

Он открыл квартиру своим ключом. Двое студентов-итальянцев куда-то ушли, а Сусанна еще не вернулась с занятий.

— С чего вы хотите начать? — спросил Бруно, после того как открыл дверь.

Инспектор быстро окинул взглядом коридор и попросил, чтобы им показали кухню.

На столе стояли две тарелки с остатками еды, пакеты с хлопьями, грязные стаканы и кофеварка… Бруно объяснил, что его жильцы бывают не слишком аккуратны, однако этот беспорядок не имеет отношения к студентке-испанке, которая снимает комнату, освободившуюся после отъезда Лесси Миловач.

— Ну да, Лесси… или как там ее звали, — поправился он.

Инспектор сел на стул и жестом попросил Бруно Вайса последовать его примеру. Маргарит Клодель, не говоря ни слова, вышла из кухни.

Клаус пригладил бороду, прежде чем заговорить. По правде сказать, он не знал, с чего начать.

— Значит, ваша квартиросъемщица из Сербии съехала из этой квартиры за два дня до того, как ее нашли мертвой рядом с другими четырьмя девушками, — произнес он, пытливо вглядываясь в лицо Бруно.

— Да, она сказала, что должна вернуться к себе на родину.

— По каким-то важным семейным обстоятельствам, если не ошибаюсь.

— Так она мне сказала. Но меня удивила такая причина. Как я уже говорил инспектору, которая принимала меня в комиссариате, когда я познакомился с Лесси, она утверждала прямо противоположное. Она говорила, что сирота, что в Сербии у нее никого нет и что она хочет начать новую жизнь в Лейпциге. Ей нравился наш университет, и она писала пьесу для театра.

— Пьесу для театра?

— Да, истории людей, которых она знала.

Инспектор наклонился вперед и поставил локти на колени.

— Она рассказывала вам об этих людях?

— Лесси почти ничего не рассказывала ни о себе, ни о других.

— Полагаю, у нее были друзья.

— Ну да, Хельга. Вы уже познакомились с ней в «Бимбо Таун».

— Та блондинка, которая пила травяной ликер?

— Да. Мы с Хельгой были ее единственными друзьями, насколько мне известно.

Клаус Бауман мысленно представил одну из картин с обнаженными девушками в откровенных позах, которые, как выяснила Мирта Хогг, писал художник из Нюрнберга.

— Где мы можем найти Хельгу?

— Она живет в Берлине, хотя очень часто приезжает сюда навестить свою мать, которая уже много лет находится в лейпцигской клинике для душевнобольных. Возможно, вы также слышали о ее отце, Отто фон Майере.

— Отто фон Майер? Психиатр?

— Да.

На кухню вернулась агент Европола.

— Русские книги на полках принадлежали сербской девушке? — спросила она.

— Это единственное, что Лесси не взяла с собой, когда уехала, — задумавшись на несколько секунд, ответил Бруно. Потом добавил: — Никак не могу осознать, что она не та, кем представлялась, и тем более, что она мертва. Такая милая девушка, такая уравновешенная… Трудно поверить, что ее убили вместе с другими девушками.

Клаус Бауман встал. Ему стало трудно дышать, глаза горели. Он не спал всю ночь. Сердечная боль стала такой острой, что он больше не мог терпеть.

— В Сербии ее обвиняют в убийстве, — сказал он.

— Что?

— Посмотрите новости по телевизору, у нас нет времени объяснять вам подробности. А если будете разговаривать со своей подругой Хельгой, скажите, чтобы она позвонила мне по этому номеру. И чем раньше, тем лучше, — пояснила Маргарит Клодель, протягивая ему визитку.

Когда двое полицейских уже собрались уходить, входная дверь открылась. Пришла Сусанна. Увидев в квартире посторонних людей, она испугалась.

— Кажется, мы знакомы, — с улыбкой обратилась к девушке Маргарит Клодель, прежде чем они с Клаусом вышли из квартиры и закрыли за собой дверь.

Не взглянув на Бруно, Сусанна бросилась в свою комнату. Похоже, все на месте. Войдя в кабинет, она увидела, что книги Лесси разбросаны по письменному столу. Позади, опершись на дверной косяк, стоял Бруно.

— Где записка про «Девчонок из выгребной ямы»? — спросила она.

— Разве ее нет?

— Я положила ее туда же, где нашла. Во что ты впутался, Бруно? — испуганно спросила она.

— Почему ты не спрашиваешь, во что впуталась Лесси?

Это был первый случай, когда Сусанна разрыдалась в объятиях Бруно. Она только что узнала, что ее предполагаемая наставница по «Эразмусу» не Лесси Миловач, а Веричка Людович. Кроме того, Веричка объявлена в международный розыск полицией Сербии по обвинению в убийстве человека и она одна из пяти девушек, найденных мертвыми у памятника Битве народов. Все это спровоцировало эмоциональный срыв, с которым она могла справиться только долгими горькими слезами. То, что представлялось ей воплощением мечты о личной свободе, тонуло в безмолвной пелене зловещих тайн, превращаясь в кошмарный сон.

Сусанна высвободилась из рук Бруно, вытерла слезы рукавом футболки и посмотрела ему прямо в глаза.

— Ты все знал, верно? В ту ночь, когда мы в первый раз ужинали вместе, ты уже знал, что Лесси мертва, — всхлипывая, пролепетала она.

— Все не так просто, как ты думаешь.

— Почему ты, хотя бы один раз, не можешь обойтись без вранья? Вы с Хельгой знаете, что случилось с этими девушками, вы сами говорили это в Берлине. Ты должен мне доверять.

Распущенные волосы Бруно упали ему на лицо, и он откинул их назад. Потом подошел к одному из стеллажей и опустился на колени.

— Что ты собираешься делать? — спросила Сусанна.

— Открыть тайник.

Отодвинув боковину стеллажа, он вытащил оттуда несколько книг, а потом маленькую деревянную панель. За ней открылась продолговатая полость размером с две обувные коробки.

— Моя бабушка прятала здесь шкатулку с драгоценностями, — сказал Бруно.

— А что прячешь ты?

Вместо ответа, он вытащил из тайника кипу больших листов, которые с сухим шорохом упали на письменный стол.

— Рукопись «Девчонок из выгребной ямы».

— Пьеса, которую писала Лесси?

Сусанна уставилась на первую страницу, как будто видела перед собой древнюю реликвию. Название пьесы было написано в центре белого листа. На следующей строке стояло имя «Лесси Миловач».

Ниже, под словом «череп» она увидела написанную от руки карандашом последовательность букв и цифр. Прежде чем Су-санна успела задать вопрос, Бруно сказал:

Это адрес и ключ для входа в чат в глубокой сети.

Пока Бруно переписывал последовательность букв и цифр в блокнот на своем смартфоне, Сусанна начала читать рукопись вслух:

— «Мы все храним одну и ту же тайну…»

Но Бруно не дал ей продолжить. Схватившись за листы, он вырвал их у нее из рук.

— Нет, не здесь. Ты должна прочитать это в Интернете.

— Почему я не могу прочитать это на бумаге? — спросила Сусанна, не понимая причины такой резкой реакции Бруно.

— Потому что я собираюсь сжечь рукопись в камине, пока ее не нашла полиция.

Бруно вышел из кабинета и направился в гостиную с рукописью в руках.

— Ты не можешь так поступить. Лесси мертва, кого волнует, что она написала? — возразила Сусанна, идя за ним по коридору.

— Это волнует меня и Хельгу.

— Вам есть что скрывать от полиции?

— Сама поймешь, когда прочтешь чат.

Рядом с камином стояла коробка с горючими брикетами и зажигалкой. Тайком от Сусанны Бруно наклеил на первую страницу желтый стикер, который она нашла, потом бросил кипу листов на металлическое днище, сверху на бумагу положил брикет и поджег его.

Не прошло и нескольких секунд, как вся пачка вспыхнула и огонь начал пожирать страницы.

Глава 11

Когда они вышли на улицу, Клаус Бауман достал пачку сигарет и вытащил одну. Маргарит не могла не заметить, как дрожали его пальцы. Перед ней стоял не тот симпатичный, уверенный в себе инспектор, с которым она познакомилась, впервые приехав в Лейпциг, а постаревший, разбитый, униженный человек.

— Никогда не видела, чтобы ты курил.

— Я бросил несколько месяцев назад, но до этого был заядлым курильщиком.

Следующий вопросвырвался у Маргарит сам собой:

— Ты не будешь ничего говорить федералам? Они должны знать, что Бруно Вайс и Хельга фон Майер дружили с девушкой из Сербии.

— Думаю, будет лучше немного подождать, прежде чем сдавать их федералам. У нас есть лишь пара намеков на то, что они связаны со смертью девушек-иностранок, и ничего, что указывало бы на их причастность к исчезновению моей дочери и других девочек. Думаю, не самая лучшая идея, если средства массовой информации получат еще двух подозреваемых и переключат свое внимание с Густава Ластоона на них. Кроме того, отец Хельги Отто фон Майер известный психиатр с большими связями во властных структурах. Он стал самым молодым президентом Национальной академии психиатрии.

— А что ты скажешь о фотографии с картины, где изображена его дочь, голая и в фуражке офицера СС? — поинтересовалась агент Европола.

— Сегодня утром Мирта Хогг сообщила мне, что федералы не собираются продолжать эту линию расследования. Но сейчас она должна быть на пути в Нюрнберг, чтобы допросить художника, который ее написал.

— Мне надо ехать в комиссариат, поговорить с федералами. Если хочешь, можем встретиться вечером.

Клаус Бауман кивнул, но у него были другие намерения.

Глава 12

Английский паб приятеля Бруно оказался классическим заведением для избранных. Стены, обшитые панелями из дерева ценных пород, большие гобелены с изображением сцен охоты, многочисленные пальмы и удобные кресла, обитые синим бархатом.

Бруно проводил Сусанну к месту ее работы, к которой она должна была приступить этим же вечером. Хозяина, человека лет сорока, с приветливой улыбкой и недоверчивым взглядом, звали Дитер Бранд. У него были темные волосы с короткой стрижкой и маленькое родимое пятно под правым глазом. Когда Бруно их познакомил, мужчина повел себя самым вежливым образом. Он выдал Сусанне белую блузку и синий фартук с логотипом паба на груди.

Пока она переодевалась в раздевалке для персонала, Бруно болтал с ее новым шефом.

— Неплохо смотришься в форме, — пошутил он.

Дитер Бранд дал необходимые наставления, чтобы Сусанна начала убирать освободившиеся столики, и показал место за стойкой, где она могла взять салфетки и моющие средства. Потом ей надлежало вымыть туалеты, а если будет слишком много клиентов, то помочь официантам готовить кофе, подавать напитки и сэндвичи с ветчиной. Сусанна с улыбкой попрощалась с Бруно и приступила к работе.

Часа через два, когда Сусанна проходила между кресел, направляясь к одному из столиков, чтобы его убрать, кто-то взял ее за руку.

Она вздрогнула от неожиданности.

— Ты меня испугала! — воскликнула она, стараясь сдержать отчаянное биение сердца.

Урсула Кайлен сидела у одной из больших стеклянных витрин паба спиной к стойке.

— Извини, я не хотела тебя напугать.

— Ты всегда появляешься, как призрак?

— Только когда меня ждут, сами того не зная.

— Я не заметила, как ты вошла.

— Ты слишком занята.

Равнодушная реакция Сусанны заставила Урсулу изобразить улыбку. Подруга Хельги ей не нравилась, несмотря на любезный прием, который она оказала им в своем доме на озере и их лесбийское трио в «Берлин-панорама-баре». Даже сейчас Сусанну не оставляли сомнения, действительно ли Урсула Кайлен была с ними в ту ночь, целовала в темноте ее губы, пощипывала соски и касалась языком влажной щели между ног. Но сейчас ее глаза, незамутненные туманом и галлюцинациями от метамфетамина, ясно видели, что Урсула Кайлен сидит перед ней.

— Могу я что-то тебе принести, пока ты ждешь свой заказ? — спросила она, отбросив эти смутные воспоминания.

— Я пришла, чтобы увидеться с тобой.

— Как ты узнала, что я здесь?

— Хельга говорила, что Бруно нашел тебе работу в этом пабе и что ты начинаешь сегодня.

— Мне сказали, что я не должна разговаривать с клиентами. Я не хочу, чтобы меня уволили в первый же день.

— Об этом можешь не беспокоиться, хозяин мой приятель.

— Но мне надо убирать столы, народу очень много, — настаивала Сусанна.

— В котором часу ты заканчиваешь?

— В семь, а потом мне надо идти заниматься.

— И сколько платят за эту работу?

Сусанна не знала, стоит ли отвечать на этот вопрос. Это было ее личное дело, и оно не касалось никого другого. Однако ей не хотелось демонстрировать подруге Хельги свое недоверие.

— Пятьсот пятьдесят евро в месяц. Но я буду работать только четыре часа по вечерам, и мне полагается один выходной в неделю.

— Что ж, неплохо, если это то, чего ты хотела.

— Мне нужны деньги, а вариантов работы для студентки из Испании не так много.

— Ты прекрасно говоришь по-немецки и могла бы стремиться к чему-то более приятному и доходному.

— Не представляю, чем еще я могла бы заниматься.

— Я тебе говорила, когда Хельга показывала свой портрет у меня дома. Ты могла бы позировать художнику, которого я хорошо знаю. Он часто пишет портреты известных моделей и актеров немецкого кино.

Сусанна сделала над собой усилие, изображая заинтересованность.

— Мне кажется, для этого не нужно говорить по-немецки.

— Покупатели этих прекрасных картин весьма специфические клиенты. Они настоящие ценители женской красоты и знают толк в приятной беседе.

— Я не хочу раздеваться за деньги.

— Эротическая живопись — такое же искусство, как кино. Тебе нужно хорошо играть свою роль. Роль богини. Ты очень красива и притягательна. Ты могла бы заработать много денег, если бы позволила мне заняться твоими финансовыми делами. Подумай об этом.

— Хорошо… я подумаю, — рассеянно произнесла Сусанна. Ее голова по-прежнему была занята мыслями о рукописи театральной пьесы Лесси.

Урсула Кайлен встала из-за стола, надела свой меховой жакет и, вытащив из сумки визитную карточку, дала ее Сусанне.

— Сегодня вечером у меня важная деловая встреча здесь, в Лейпциге, но завтра около двух дня я поеду в Нюрнберг. Если захочешь изменить свою жизнь, позвони мне на мобильный до двух. Здесь мой номер, — сказала она.

Сусанна взглянула на маленькую картонную карточку блестящего черного цвета. Золотыми вдавленными буквами на ней значилось название фирмы на английском языке: UK Film Agency. Потом она подняла глаза и посмотрела вслед Урсуле Кайлен, элегантной походкой направлявшейся к выходу. Су-санна потерла глаза, проверяя, не спит ли она, и продолжила убирать столики — такова была цена ее независимости.

Глава 13

Он знал только одного человека, который мог бы помочь ему найти Карлу. Припарковав автомобиль вблизи стадиона «Ред Булл Арена», напротив футбольного поля с травяным покрытием, окруженного беговой дорожкой, Клаус Бауман остался ждать его в машине. Натан Вебер тренировал какую-то юношескую футбольную команду. Клаус наблюдал за его беспокойными движениями с парковки. Он почти не изменился, все так же походил на игрока в регби, как раньше, когда они были друзьями: слишком массивное туловище и голова, казавшаяся несколько маловатой.

Чего не знал Клаус Бауман, так это того, как бывший друг отреагирует на его появление. Прошло больше трех лет с тех пор, как они перестали разговаривать, и, вполне возможно, Натан Вебер все так же ненавидит его. Ведь это он, Клаус Бауман, дал в департаменте внутренней безопасности показания против Натана, когда они вместе работали в отделе по борьбе с наркотиками. Это он подтвердил, что Натан положил в карман несколько доз экстези во время облавы, в ходе которой они захватили груз в пятнадцать тысяч таблеток, доставленный в Лейпциг бандой чешских наркоторговцев. О его проступке сообщил другой инспектор, работавший с ними, и Натана Вебера уволили из полиции. Натан просил Клауса сказать, что он не видел, как его друг брал наркотики. Тогда его слово было бы против слова другого инспектора. Но Клаус не согласился солгать.

Увидев, что Вебер приблизился к парковке, Клаус нажал на клаксон. Натан посмотрел на его машину и остановился. У него на плече висела большая спортивная сумка.

В голове Клауса прогремел вопрос, который бывший друг еще не успел ему задать: «Какого хрена тебе здесь надо?» Он вышел из машины и подошел к Натану на расстояние метра. Несколько секунд никто из них не произносил ни слова, а их напряженные взгляды выражали чувство взаимной неловкости от этой встречи.

— Карла пропала, — наконец выпалил Клаус.

— Знаю. У меня еще остались друзья в полиции. Я теперь работаю в фирме, которая отвечает за охрану «Ред Булл Арены», и поддерживаю связь кое с кем из начальства, кто увлекается футболом.

— Я думал, ты мне позвонишь. Ты же крестный Карлы.

— С тех пор как мы в последний раз виделись на комиссии по внутренним расследованиям, утекло много воды. Например, у тебя появилась еще одна дочь, которую я даже не знаю. И ты, и я — мы стали другими.

— Брось, Натан! Это ты отказался со мной разговаривать! Ты даже не дал мне возможности объяснить, почему я это сделал!

Натан Вебер снял сумку с плеча, и она упала на землю.

— Тебе ничего не стоило сказать, что ты ничего не видел.

— Но я видел, черт побери! Видел, как ты взял таблетки и спрятал их на глазах у меня и у того козла, как будто тебе насрать, что мы полицейские. Я не мог сказать, что другой мой товарищ по отделу врет, когда он говорил чистую правду. Его бы выгнали, и это было бы несправедливо.

Натан Вебер посмотрел на облака, начинавшие наползать на высотки с востока. Потом на его губах появилась презрительная усмешка.

— Ты все такой же лицемерный сукин сын! Ты всегда хотел быть чистеньким, а сам изменял Ингрид и заставлял меня прикрывать тебя. Так что можешь засунуть свою щепетильность себе в задницу, честный полицейский. Это ты из-за своих представлений о справедливости оставил на свободе того типа, который похитил твою дочь? Брось, Клаус, опомнись! Этот некрофил, о котором все говорят, насмехался над тобой под самым твоим носом, а потом забрал то, что тебе дороже всего. По-твоему, это справедливо?

Руки Клауса Баумана дрогнули и сжались в кулаки.

— Я пришел не для того, чтобы с тобой драться, у меня нет на это сил. Если бы не моя маленькая дочка и Ингрид… Да я бы сам пустил себе пулю в лоб, если бы с Карлой что-то случилось.

— Оставь этот эмоциональный шантаж для кого-нибудь другого, — сказал Натан Вебер, рубанув воздух огромной ручищей. Потом посмотрел Клаусу в глаза и добавил: — Почему бы просто не сказать, какого черта тебе от меня нужно?

— Ты видел фотографии Густава Ластоона?

— Да, конечно, они есть во всех газетах.

— Ты его знаешь?

— Последний раз я общался с ним за несколько месяцев до происшествия с этими девушками-иностранками. Мутный тип.

Клаус Бауман шагнул ближе к Натану. Невидимая стена, стоявшая между ними последние три года, пошатнулась.

— Что ты о нем знаешь?

И Натан Вебер рассказал, что познакомился с Густавом Ластооном в связи с одним из футбольных матчей на «Ред Булл Арена». Несколько хулиганствующих фанатов из Англии, которые накануне утром побывали с ним на кладбище, попытались пройти на стадион пьяными, вооружившись человеческими берцовыми костями, которые стащили из оссуария кладбища Зюдфридхоф. Охрана их остановила и держала взаперти, пока кладбищенский гид не обратился лично к Веберу и не решил проблему. По словам Натана, Густав Ластоон не был его другом, но пару раз они пересекались в районе Карли, выпивали вместе по кружке пива и обменивались забавными историями из своей профессиональной жизни. Так же как и он, Густав Ластоон любил футбол и оружие.

— Федералы просто идиоты, если думают, что этот тип состоит в какой-то оккультной секте, которая приносит в жертву молодых женщин и подростков, украшая их нарисованным черным бельем и одурманивая новым наркотиком для проведения некрофильских ритуалов, — закончил он.

— Они объявили, что такова официальная линия расследования. Я бы ее не поддерживал, но в доме Густава Ластоона в тайном подземелье нашли мобильник Карлы. Он постоянно твердил про тайное неонацистское общество под названием «Стражи смерти». Они носят на плече татуировку с изображением саркофага и трикселя в круге. Я видел его в одной книге, которую он сам мне дал в библиотеке университета за два дня до исчезновения Карлы.

— Когда мы с тобой работали вместе, я считал тебя одним из лучших и даже восхищался тобой, но на самом деле ты ничем не отличаешься от всех остальных полицейских, которые готовы верить в ложные улики, когда это им удобно.

Клаус Бауман достал сигарету и закурил.

— О каких ложных уликах ты говоришь?

— Ты задавал себе вопрос: зачем Густаву Ластоону понадобилось похищать Карлу в то самое время, когда в разных федеральных землях пропали еще пять несовершеннолетних девочек?

— Я только этим и занимаюсь с тех пор, как поговорил с федералами сегодня утром, и до сих пор не могу понять, зачем Густав Ластоон похитил мою дочь. А ты знаешь?

— Я следил за новостями по телевизору и читал кое-какие газеты за обедом. Я тоже не вижу никаких мотивов, зато я знаю несколько причин, которые заставляют меня сомневаться, что этот тип стал бы похищать твою дочь.

— Назови первую.

— Он не любит девушек, он гей, хотя никогда в этом не признавался.

— Что еще? — спросил Клаус, как делал каждый раз, когда ответ его не успокаивал.

— Его главный бизнес — вовсе не кладбищенский туризм. Ластоон торгует оружием. Несколько месяцев назад я сам купил у него снайперскую винтовку с патронами для одного приятеля.

— Он рассказывал мне про военизированную организацию, которой руководят «Стражи смерти». Ластоон сказал, что у них у всех есть оружие.

— Когда ты, наконец, откроешь глаза?

— Ты о чем?

— В Германии с каждым днем все больше вооруженных неонацистов. Однажды они покажут свою силу.

— Ты не знаком с неким Флаем? Я слышал, он занялся бизнесом в России.

Натан Вебер провел рукой по своей гладко выбритой щеке.

— Сейчас он здесь, в Лейпциге. Я знаю его достаточно хорошо, он помогает нам контролировать самых агрессивных футбольных ультрас из тех, что приходят на наш стадион. Я могу отвести тебя к нему, но с одним условием.

— Говори.

— На этот раз тебе придется помолчать.

Глава 14

В семь вечера Бруно забрал Сусанну из паба. Тусклые серые тени постепенно окутывали центр города, где толпилось еще много веселых студенческих компаний.

Выйдя на улицу, Сусанна вдохнула свежего воздуха и тут же задала Бруно вопрос:

— Ты знаешь, что ко мне приходила Урсула?

— Да, сегодня утром Хельга сказала мне по телефону, что Урсула хотела с тобой поговорить.

— И почему ты не предупредил меня? От тебя и от Хельги только и ждешь сюрпризов.

— Извини. Но если серьезно, из-за всей этой полицейской возни в моей квартире я обо всем забыл. И потом я не думал, что это так важно.

— Да, это важно. Урсула специально явилась в паб, чтобы предложить мне позировать голой тому художнику из Нюрнберга, который написал Хельгу.

Бруно ясно видел, что Сусанна обеспокоена и обижена на него.

— Он большой художник, ты сама видела его работу. Хельга на картине просто великолепна.

— Меня волнует совсем не это. Урсула сказала, что я могла бы заработать кучу денег, если бы доверилась ей, — сказала Сусанна, изобразив пальцами кавычки.

Бруно остановился у витрины какого-то ателье.

— Не хочу вмешиваться в твои дела. Ты уже знаешь, какую работу можешь получить здесь. Пока ты переодевалась, Дитер мне сказал, что какое-то время ты будешь убирать со столов, пока не освоишься немного с тем, как работает бизнес. Но довольно скоро ты станешь официанткой.

— Урсула намекнула что-то насчет покупателей этих картин. Вроде они все богатые коллекционеры и весьма щедрые.

— Намекнула?

— Ну, в общем, она сказала, что мне придется немного поговорить с ними. Но никто не станет платить кучу денег, чтобы с тобой поболтать, если ты не шлюха.

Бруно рассмеялся.

— Ты действительно думаешь, что Урсула хочет сделать из тебя элитную проститутку?

— Да, у меня сложилось именно такое впечатление. Я что думаю, то и говорю.

— У тебя слишком бурное воображение.

— Когда познакомишься с тобой и с Хельгой, можно подумать все, что угодно.

— Мы просто живем в другом мире, Сусанна, в этом все дело.

Сусанна шагала по мощеным улицам, не зная, куда они идут, и видела лишь огни проезжавших мимо машин. Соседние здания исчезли в пелене тумана.

— Шлюха спит с каждым, кто ей платит, а тебе придется трахаться только с одним. Ты хоть представляешь, сколько денег заработала Хельга за одну картину вроде той, что висит дома у Урсулы?

— Предпочитаю не знать.

— По-твоему, где Хельга берет деньги, чтобы платить за свою машину, за квартиру в Берлине, за наркотики?

— Она мне сказала, что она дизайнер.

— Да, это так, только она занимается дизайном и пишет, когда ей хочется. За картину ей заплатили столько, что хватит на две жизни.

— И тебя не волнует, если я тоже это сделаю?

Взгляд Бруно, остановившийся на глазах Сусанны, стал таким же неуловимым, как окружавший их туман.

— Ты мне нравишься, и я за тебя беспокоюсь. И потом, тебе же нравится секс, как и мне… или Хельге и Урсуле. Do ut des. Понимаешь, что это значит?

Сусанна не ответила. Она слишком хорошо поняла, что́ Бруно сказал ей по латыни: «Даю, чтобы ты дал мне». Этого она никогда не забудет.

— Я не хочу больше спать в комнате Лесси, — выпалила она.

— Оставайся у меня, если хочешь. Тогда сегодня ночью ты сможешь прочитать оригинал чата «девчонок из выгребной ямы», из которого Лесси сделала театральную пьесу.

Глава 15

Человек, с которым Натан Вебер поговорил по телефону, сказал, что встретится с ними через полчаса у заднего входа на кладбище Зюдфридхоф.

— Почему он назначил встречу в этом месте? — спросил Клаус.

— Хочет, чтобы мы увидели кое-что, имеющее отношение к Густаву Ластоону.

Клаус Бауман отвез своего бывшего друга к нему домой, где тот принял душ и переоделся, чтобы ехать на встречу. Они вспомнили старые времена, дела, которыми занимались вместе в отделе по борьбе с наркотиками, случаи, когда их жизнь подвергалась опасности, интрижки Клауса с женщинами и то, как Натан сочинял сказки про ночные дежурства и задержания, чтобы оправдать Клауса в глазах Ингрид.

— Я знал, что не ошибусь, встретившись с тобой сегодня, — сказал Клаус.

Натан Вебер криво усмехнулся.

— Я всегда считал, что настоящий друг никогда не подведет, — ответил он, не скрывая своего сарказма. — Хотя должен тебе признаться, что в эти три года мне много раз хотелось тебя убить. Для меня это были тяжелые времена. Развод, проститутки, безработица, алкоголь, наркотики… Ад. Если бы не Клеменс Айзембаг, я бы увяз в чертовой нищете.

— Комиссар?

— А кто же еще? Ты знаешь хоть одного человека лучше его?

— Нет, другого такого, как Клеменс, нет. Тебе не хуже меня известно, что он мне как отец.

— Он вытащил меня из ада и помогал с деньгами, чтобы я мог выжить и вернуться к нормальной жизни.

— Он никогда мне об этом не говорил, — удивился Клаус.

— Я ему запретил. Меня бесила мысль, что ты начнешь меня жалеть, после того что случилось.

— Значит, теперь ты полностью чист?

— Не совсем. Временами позволяю себе кружку пива и полоску кокаина. Но все под контролем, можешь не беспокоиться.

Клаус Бауман провел рукой по лбу. Он не потел, но у него горело лицо.

— Мне очень жаль, Натан, что все так вышло. Сейчас я бы такого не сделал, можешь мне поверить. Я бы соврал ради тебя. Я совершал много ошибок в жизни. И последняя в том, что я допустил, чтобы у меня забрали дочь.

— Клеменс мне говорил, что ты неправильно ведешь расследование. Я общаюсь с ним почти каждый день. Фирма, которая занимается охраной стадиона, принадлежит одному его знакомому, который чем-то ему обязан.

— Комиссар постоянно упрекал меня, что я не арестовал кладбищенского гида сразу же после того, как он дал первые показания. Он говорил, что этот тип в дерьме по самые уши.

Натан Вебер достал из кармана пакетик с кокаином.

— Есть кое-что, о чем я тебе еще не сказал, — пробормотал Клаус.

— Так скажи, пока я готовлю пару полосок.

— Министерство отстранило меня от дела из-за бегства подозреваемого и исчезновения Карлы. Они считают, что при таких личных обстоятельствах я не могу продолжать расследование. Сегодня утром мне пришлось сдать комиссару свой пистолет.

— Ребята из Берлина не склонны церемониться.

— Ни Клеменс, ни федералы не должны знать, о чем я тебе сегодня рассказал. У них другой взгляд на это дело.

— Я с тобой согласен, во всем этом есть что-то более загадочное. А про пистолет можешь не беспокоиться. Флай тебе что-нибудь подберет.

Глава 16

Пока Сусанна читала секретный чат «Девчонок из выгребной ямы», ее сопровождали грустные звуки виолончели. Бруно запустил на своем ноутбуке браузер TOR и набрал адрес в глубокой сети. Потом, когда открылась первая страница, ввел ключ: слово «череп» и за ним длинная последовательность чисел.

— Теперь ты можешь прочитать тексты, которые писала Лесси, и разговоры девушек, которые они вели каждую ночь, встречаясь в чате, — объяснил он.

Сусанна удобно устроилась в одном из кресел в гостиной. Бруно дал ей ноутбук, потом взял свою виолончель и стал играть какую-то грустную мелодию.

В одиннадцать вечера Сусанна закончила чтение, но ее потрясенный взгляд по-прежнему оставался прикованным к экрану.

— О господи! — воскликнула она.

Закрыв лицо руками, она расплакалась. Бруно перестал играть и отставил виолончель в сторону. Потом поднялся с табурета, подошел к Сусанне и, наклонившись, обнял ее.

— Этих девушек никто не убивал. Они сами покончили с собой.

— Но это ведь всего лишь театральная пьеса, история, придуманная Лесси, — прошептала она сквозь рыдания.

— Нет, эта история реальна. «Девчонки из выгребной ямы» больше не хотели жить. Они сами выбрали свой конец — способ умереть легко, и сделали это здесь, в Лейпциге.

Сусанна перестала рыдать и вытерла глаза рукавом свитера, чтобы смахнуть слезы и размазавшуюся тушь. Однако ее голос дрожал.

— Но Богомол не умерла. Она не захотела кончать жизнь самоубийством.

— Богомол любит жизнь. Кроме того, у нее есть важное дело, которое надо закончить, — ответил Бруно.

— Богомол — это Хельга, верно?

— Да, это она.

— Значит, у нее рак мозга?

Бруно кивнул:

— Ей осталось совсем немного.

— Черт, какая сука жизнь!

— Хельга сильная.

— Но… что случилось, когда они все собрались в Берлине?

— Об этом тебе надо спросить Хельгу. Я не знаю точно, что произошло.

В голове Сусанны крутился вихрь беспорядочных мыслей. Оставалось слишком много вещей, которых она не понимала.

— Я слышала в теленовостях, что единственный подозреваемый в убийстве пяти девушек и исчезновении шести немецких девочек-подростков ускользнул от полиции.

— Да, возникли сложности, которых Хельга не ожидала.

Глава 17

По дороге на кладбище им пришлось проехать мимо пруда и башни монумента Битвы народов. Клаусу Бауману вспомнилось то утро, когда он прилетел сюда на вертолете и увидел пять саркофагов с мертвыми девушками. Тогда он впервые встретился с Густавом Ластооном лицом к лицу и не мог даже предположить, что неделю спустя будет готов отдать жизнь, чтобы тот снова оказался рядом с ним. Но кладбищенский гид растворился в пространстве, как башня монумента в тумане.

На перекрестке Прагерштрассе и Зюдфридхофостор машина повернула направо. Узкая дорога, на которую с одной стороны наступал лес, а с другой — могилы с каменными надгробиями, выступавшими из земли, заканчивалась у главного здания кладбища.

Флай ждал их у заднего входа с включенными фарами своего «Харлея». Мускулистый мужчина лет сорока, с длинными волосами, доходившими до плеч, он был одет в черные кожаные штаны, высокие сапоги, отделанные спереди металлом, и короткую черную куртку с меховым воротником, поднятым до ушей. На спине куртки блестели большой орел-могильник и слово «Fly», написанное ярко-красными буквами. Вместо шлема он, как и Густав Ластоон, носил немецкую военную каску.

Когда машина остановилась рядом с ним, он заглушил мотор «Харлея», снял каску и подошел к пассажирской двери. Натан Вебер сказал Клаусу оставаться в машине, а сам открыл дверь и вышел.

Сидя в своей машине, Клаус не слышал, о чем они говорили, и не мог видеть их лиц, но он помнил, что говорили про Флая Густав Ластоон и информатор Мирты Хогг.

Пассажирская дверь снова открылась, а следом за ней открылась задняя дверь, и мужчины сели в машину.

— Если хочешь, я выйду, и ты поговоришь с Флаем наедине, — предложил Натан.

— Предпочитаю, чтобы ты слышал, о чем мы будем говорить.

Клаус повернулся боком на сиденье, чтобы иметь возможность смотреть назад. Человек, который сидел сзади, заговорил первым, не дожидаясь, когда это сделает он. У него был низкий голос, и создавалось впечатление, что слова отдаются где-то в легких.

— Мне не нужны проблемы с полицией. Если я согласился встретиться с вами, то только потому, что доверяю Натану и знаю, что вы доверяли Густаву.

— Вы знаете, где он? — спросил Клаус.

— Не имею ни малейшего понятия. Я только сегодня утром узнал из новостей, что он сбежал.

— Когда вы видели его в последний раз?

— В субботу вечером в клубе «Феникс». Я пробыл там недолго. На следующий день мне надо было рано вставать.

— Он не говорил, что собирается делать в воскресенье?

— Утром он собирался провести обзорную экскурсию по городу для группы японцев и еще одну запланировал на вечер.

Клаус посмотрел на Натана и кивнул. Приятель Густава не врал. Он уже получил всю информацию от службы наружного наблюдения, и данные совпадали.

— Густав говорил вам, что это он обнаружил трупы пяти девушек?

— Он сказал, что кто-то втравил его в эту передрягу, но он не имеет к этому никакого отношения.

— Он делился с вами какими-то подробностями относительно места преступления?

— Только тем, что всем известно из СМИ.

Клаус Бауман достал из кармана куртки сложенный вдвое рисунок с изображением саркофага и символа на кинжале.

— Вы когда-нибудь это видели?

— Это татуировка «Стражей смерти».

— Откуда вы знаете?

— Густав обожал всевозможные городские легенды, особенно из тех городов, где он обычно работал: Лейпциг, Дрезден и Берлин. Как-то раз он рассказал мне историю про это тайное нацистское общество.

— И вы поверили?

— А почему я должен не верить? Я слышал куда более абсурдные истории, которые на поверку оказывались правдой.

— Чем вы занимаетесь?

— У меня была мастерская по тюнингу мотоциклов. Теперь я продаю их в России.

Все это время Натан сидел, откинувшись на подголовник сиденья, и не говорил ни слова.

— Вам не показалось в субботу, что Густав чем-то напуган?

— Да нет. Он знал, что полиция за ним следит. В определенном смысле это его даже успокаивало, хотя в клубе он без конца озирался по сторонам.

— Вы бывали у него дома?

— Да, однажды заходил к нему. Но я ничего не знал про подземный ход, о котором так много говорят по телевизору.

Клаус опустил стекло и закурил сигарету. То, что Флай говорил о своих отношениях с Густавом Ластооном, не вполне совпадало с тем, что рассказывал ему гид, но Клаус решил не упоминать о том, что, по словам Густава, байкер разделял идеи неонацистов.

— В понедельник утром в этом подземелье нашли мобильный телефон моей дочери.

— Я этого не знал.

— У вас есть какие-нибудь предположения, зачем Густаву понадобилось похищать мою дочь?

— Я знаю только то, что он очень ценил вас за то доверие, которое вы ему оказали. Он говорил, что помогает вам разобраться в истории с этими саркофагами. Вы ведь знаете, что эзотерика — это его конек.

— Он принадлежал к какой-нибудь сатанинской секте или тайному обществу?

— В жизни не слышал ничего более абсурдного. Натан ведь уже объяснил вам, чем на самом деле занимался Густав.

— Вы его компаньон?

— Скажем, у нас есть общие темы. У меня есть клиенты, которым нужен его товар.

— Вы продаете оружие неонацистским группировкам?

— Густав торгует в розницу. Он продает оружие людям, которые хотят, чтобы при необходимости им было чем защититься. У военизированных неонацистских групп есть более серьезные каналы для приобретения оружия.

— Вы что-нибудь знаете о шести пропавших немецких девочках?

— Нет, но, по мне, это что-то странное. Не думаю, что Густав имеет к этому какое-то отношение, как и к тем пяти девушкам. Все это козни тех же людей, которые подстроили ему ловушку, чтобы он нашел трупы.

— У него есть враги?

— Враги есть у всех. И, судя по тому, что я вижу, у вас тоже.

— Вы поможете мне найти Густава Ластоона? — спросил Клаус.

— Да, но не ради вас, а ради Натана.

Натан Вебер зевнул и развел руками.

— И еще моему другу нужен пистолет, — сказал он.

Клаус бросил на него косой взгляд.

— У меня нет с собой денег.

— Это не проблема. Заводите машину и поезжайте вперед по этой дороге. Арсенал Густава Ластоона совсем рядом. Натан просил, чтобы я вам его показал и вы удостоверились, что я вас не обманываю насчет бизнеса Густава. Заодно сможете выбрать себе пистолет.

Машина двинулась по грунтовой дороге, и туман окутал ее со всех сторон. Справа и слева открывались лабиринты узких дорожек, протоптанных в сырой кладбищенской траве. Клаусу Бауману казалось, что он едет в никуда. Световой круг от автомобильных фар, словно бледная луна, плыл в бесконечной темноте.

— Остановитесь здесь и не выключайте фары, — сказал Флай, когда они доехали до поворота дороги.

Клаус Бауман сделал то, что его просили. Они втроем вышли из машины и подошли к надгробиям из серого мрамора, выступавшим из земли сантиметров на двадцать, не больше. Свет фар позволял Клаусу определить, что могилы очень древние, со стертыми непогодой надписями на старых плитах.

Приятель Густава остановился перед ними и попросил Натана помочь ему. Вдвоем они отодвинули каменную плиту, чтобы можно было заглянуть внутрь. Внутри не оказалось ни гроба, ни савана. Клаус подошел ближе и увидел какие-то деревянные ящики. Флай открыл один из них и вытащил пистолет.

— Все пистолеты русского производства, — сказал он.

— Этот называется «Стриж», — подтвердил Натан Вебер.

Флай предложил его Клаусу.

— Берите осторожно, он заряжен.

Клаус взял оружие и тщательно осмотрел его.

— Дай, я посмотрю, — сказал Натан. Когда Клаус отдал ему пистолет, он добавил: — Покажи ему штурмовые и снайперские винтовки.

— Они в соседней могиле, помогите мне ее открыть, — попросил инспектора Флай.

Клаус заглянул внутрь. В следующую секунду пуля, выпущенная из пистолета, который держал в руке Натан Вебер, ударила его в спину, и тело Клауса рухнуло в могильную тьму

Часть четвертая ОЧИСТИТЕЛЬНЫЙ ОГОНЬ

Глава 1

Северный ветер разогнал туман, отдавая небо во власть золотого солнца. Шаги кладбищенского садовника шуршали по опавшей листве. Этим утром он уже начал убирать ее. В какой-то момент ему послышалось, что где-то вдалеке раздался звонок мобильного телефона. Мужчина огляделся вокруг, но не заметил никого среди деревьев. Вскоре звук прекратился, и садовник, не придав этому эпизоду особого значения, продолжил свою работу.

Маргарит Клодель сидела перед экраном своего Мака, где отображался ее мобильный офис, когда дверь в кабинет открылась и на пороге появилась Мирта Хогг с вопросом, не знает ли она, где Клаус. Она звонила ему все утро, но мобильник инспектора не отвечал.

Взяв единственный в кабинете стул, Мирта Хогг села перед столом Маргарит и пригладила волосы.

— Я звонила его жене, она в полном отчаянии, — добавила она.

— Могу себе представить.

— Ингрид сказала мне, что две последние ночи Клаус не ночевал дома и она ни разу не говорила с ним по телефону с тех пор, как в воскресенье пропала их дочь. Она не хочет с ним разговаривать, пока он не найдет Карлу. Ингрид винит его в том, что произошло, поскольку это он оставил на свободе кладбищенского гида.

— Бедный Клаус… Вчера мы с ним ездили на квартиру, где снимала комнату девушка из Сербии, и я видела, как он нервничает. С тех пор я тоже с ним не общалась. Он сказал, что мы встретимся вечером, но так и не позвонил мне. Я волнуюсь.

Мирта Хогг скрестила ноги.

— Я хорошо его знаю и боюсь, что он решил сделать все по-своему.

— Что значит «по-своему»?

— Найти пути, куда не должен заходить ни один полицейский.

— Ты хочешь сказать — нарушить закон?

— Называй это как хочешь. Клаус не успокоится, пока не найдет свою дочь, и теперь мы ему не помощники.

Агент Европола встала и подошла к кофемашине.

— Хочешь кофе?

— Нет, спасибо, я уже пила.

— Я должна тебе кое-что сказать, прежде чем мы продолжим разговор.

За те несколько минут, пока Маргарит делала себе кофе и снова села за стол, Мирта Хогг словно замерла, глядя прямо перед собой.

— У нас с Клаусом ничего не было, — сказала Маргарит, глядя на нее с прямотой и сочувствием. — Мы обе женщины и знаем, о чем я говорю.

— Почему ты заговорила об этом?

— Потому что ты до сих пор любишь его.

— Ты ошибаешься, у нас с Клаусом был просто секс.

— Ты не обязана со мной откровенничать, но я знаю, что не симпатична тебе, Мирта.

— Тут ты попала в точку. Впрочем, ты же аналитик, тебе и карты в руки.

— Мой первый вывод оказался ошибочным. Сделать второй оказалось даже слишком просто. Я поняла это с нашей первой встречи, когда заметила, как ты смотрела на Клауса. Он стоял между нами. Одна из нас должна была взять верх над другой.

— Но вместо этого все закончилось ничьей, — усмехнулась Мирта.

Они понимали, что должны прекратить свое соперничество, если хотят помочь Клаусу.

— Предпочитаю, чтобы мы стали друзьями.

— Можем попробовать.

— Вчера Клаус сказал мне, что ты собиралась помогать ему неофициально.

— Он отправил мне снимок одного человека и попросил, чтобы я попыталась выяснить, кто он, не сообщая ничего ни комиссару, ни федералам, — объяснила Мирта.

— Студент из библиотеки?

— Да, поэтому-то я и звонила Клаусу. Я выяснила, кто такой этот студент, и думаю, ему тоже надо это узнать, и чем скорее, тем лучше.

— Что-то важное?

— Думаю, да.

Нерешительность Мирты заставила Маргарит проявить настойчивость.

— Ты знаешь, что можешь мне доверять, я никому ничего не скажу.

— Этот студент снимал в библиотеке не Густава Ластоона, а Клауса.

— Не может быть! — воскликнула Маргарит.

— Он студент-неонацист из университета.

— Откуда ты узнала?

— Он попался на том, что распространял среди студентов запрещенную газету, которую издают самые радикальные апологеты национал-социализма. Похоже, кого-то из этих людей заинтересовали действия Клауса.

Маргарит Клодель судорожно вздохнула.

Глава 2

Приехав в университет, Сусанна набрала в мобильнике номер, который дала ей Урсула Кайлен. Ночь она провела, перечитывая чат «Девчонки из выгребной ямы», но то и дело возвращалась мыслями к заманчивому предложению подруги Хельги.

В аудитории она не могла сосредоточиться на объяснениях преподавателей. Она думала о Яблоке П и о том душевном разложении, которое несут с собой наркотики и секс за деньги. Но ей вовсе не обязательно становиться такой, как эта девушка-самоубийца из чата. Ей надо сделать это всего один раз. Один раз согласиться, чтобы художник написал ее голой, а потом сделать то, что скажет Урсула. Если все так, как говорил Бруно, у нее будет достаточно денег, чтобы обеспечить себе независимую жизнь на несколько лет. Она не вернется в дом родителей, а переедет на следующий учебный год в Лондон или в любую другую страну Европейского союза, которую выберет по своему усмотрению. Прошло всего восемь дней с тех пор, как она приехала в Лейпциг, но за это время она пережила больше, чем за все предыдущие двадцать три года. Такие возможности не ждут тебя на каждом шагу. «Девчонки из выгребной ямы» показали ей, что она тоже может стать хозяйкой своей судьбы. Черная Луна, Балерина, Туманность, Ведьмина Голова и Яблоко П решили уйти, но Богомол захотела остаться и идти дальше одна, даже несмотря на свою смертельную болезнь. Она станет такой же, как Богомол, или даже лучше, как Хельга — это ее настоящее имя. Она выжмет все, что можно, из каждой секунды, из каждого мгновения своей жизни. Она уже перестала бояться и ненавидеть себя. «Смерть волнует только трусов», — подумала она.

Студенты, выходившие из университета, с изумлением увидели, как к зданию подъехал черный лимузин с тонированными стеклами, забрал какую-то девушку и быстро умчался в сторону Аугустусплац.

— Не ожидала, что ты мне позвонишь, — призналась Урсула Кайлен, как только Сусанна села в машину.

— Не хочу больше убирать со столов.

— Рада за тебя.

Тонированное стекло разделяло салон лимузина на две части, отгораживая водителя от ВИП-зоны. Сусанна сидела спиной к стеклу, на черном кожаном диване напротив располагалась Урсула Кайлен. В центре стоял столик из такого же состаренного металла, как ручки двери.

Урсула нажала кнопку на подлокотнике, и сейчас же из глубины столика появились два узких бокала, в которых уже искрилось холодное шампанское. Взяв один бокал, она протянула его Сусанне. Второй взяла себе.

— Выпьем за будущее! — сказала она.

Бокалы соприкоснулись, издав мелодичный звон, и Сусанна выпила глоток шампанского.

— Я хочу сказать тебе спасибо за помощь.

— Да ладно, тебе не за что меня благодарить.

Урсула Кайлен поставила свой бокал в выемку на столе, откуда он появился. У ее ног стояли три роскошных пакета из бутиков. Она приподняла их и показала Сусанне:

— Это все тебе.

На лице Сусанны появилось изумленное выражение. Она не знала, что сказать. Однако Урсула быстро рассеяла ее неловкость.

— Сначала тебе нужно принять таблетку с глотком шампанского. Так тебя не будет укачивать, если тебе вздумается смотреть на пейзаж за окном. Дорога до Нюрнберга ужасно скучная.

— Меня никогда не укачивает.

— Я пошутила, это таблетка эксклюзивного экстези для ВИП-персон, как и этот лимузин.

— Не думаю, что мне это нужно, — возразила Сусанна.

— Ты будешь чувствовать себя более раскованно. Это совсем не похоже на ту дрянь, которую вы с Хельгой принимали в Берлине.

Сусанна колебалась не дольше секунды. Потом протянула руку, взяла таблетку и, положив ее в рот, запила глотком шампанского. По ее телу пробежали мурашки, в желудке сделалось щекотно, и она ощутила уже знакомое головокружение.

— Теперь можешь посмотреть подарки, — с улыбкой сказала Урсула Кайлен.

Руки Сусанны извлекли из пакета платье.

— Какое красивое! — воскликнула она.

Во втором пакете оказался комплект черного белья и шелковые чулки с подвязками. В третьем — туфли на высоком каблуке.

— Можешь примерить все прямо сейчас, — сказала Урсула.

— Здесь? — спросила Сусанна, с трудом сдерживая смех. Она чувствовала, что наркотик уже начал действовать на ее сознание. Как будто где-то в голове водили птичьим пером, которое щекотало ей мозг.

— Почему бы и нет? Шофер нас не видит и не слышит.

Руки Сусанны двигались в замедленном темпе. Она сняла трикотажный джемпер, откинула в сторону волосы и расстегнула блузку, открыв свою маленькую грудь. Бюстгальтер она не носила. Потом нагнулась, чтобы снять сапоги и носки. Расстегнув пряжку на брюках, она спустила их вниз вместе с белыми хлопчатобумажными трусиками и вытащила из них ноги.

Когда Сусанна осталась голой, ее горячий взгляд остановился на серых глазах сидевшей перед ней женщины, которая пристально наблюдала за ее движениями. Она была гораздо старше, но непонятно насколько. Ее волосы мягко отливали медом, правильный нос был само совершенство, а накрашенные губы показались Сусанне сочными, как спелая клубника.

Взяв платье, Сусанна собралась надеть его. Ей хотелось ощутить ласковое прикосновение шелковой ткани к голой коже. Хотелось, чтобы ее ласкали и ласкать самой, хотелось целовать и чтобы ее целовали.

— Подожди, не надевай платье. Иди сюда, сядь рядом со мной, — сказала Урсула, похлопав рукой по кожаному сиденью.

Глава 3

Пакт, заключенный Маргарит Клодель и Миртой Хогг, подразумевал, что каждая из них будет выполнять свои обязанности в расследовании дел, открытых в связи со смертью пяти девушек-иностранок и исчезновением шести несовершеннолетних немецких девочек. Помимо этого они будут обмениваться друг с другом всей информацией, которую получат в ходе расследования, в особенности той, которая может иметь отношение к местонахождению Клауса Баумана.

Перед тем как Мирта Хогг вышла из ее кабинета, Маргарит Клодель сказала, что она тоже узнала кое-что, о чем срочно хотела поговорить с Клаусом. Ее коллеги из Гааги прислали имейл, где сообщалось о молодой голландке, поступившей в ночь с субботы на воскресенье в одну из больниц Амстердама в странном каталептическом состоянии после того, как она приняла чрезвычайно опасный наркотик, до этого времени неизвестный в Нидерландах. В числе токсичных компонентов этого наркотика медики обнаружили амазонское кураре и галлюциногенные грибы, смешанные с седативными барбитуратами, что в точности совпадало с веществами, которые патологоанатомы из Лейпцига обнаружили во внутренних органах пяти мертвых девушек. Под действием наркотика легкие и сердце девушки остановились, но мозг продолжал активно работать, вызывая образы и мысли, которые голландские медики не смогли определить. В настоящее время ни Министерство здравоохранения, ни Центр по борьбе с распространением наркотиков не имели сведений о том, мог ли смертельный наркотик подобного состава поступить на территорию Германии.

Двадцатилетняя девушка, госпитализированная в Амстердаме, не подавала никаких внешних признаков жизни, дыхание и сердечные сокращения отсутствовали, как и все прочие органические функции. В тоже время электроэнцефалограмма, сделанная сотрудниками скорой помощи, осматривавшими ее, зафиксировала интенсивную мозговую активность, сохранявшуюся в течение часа, после чего у девушки восстановились пульс и дыхание и она пришла в себя, как будто ничего не случилось. На допросе, который провели сотрудники полиции, доставившие ее в больницу, девушка сказала, что ей предложили попробовать таблетку под названием «Персефона», заверив, что, приняв ее, она будет ощущать себя по-настоящему умершей в этом мире, но останется жить в другом, параллельном. Таблетку полагалось положить под язык. Эффект последовал мгновенно. Девушка сказала, что почувствовала себя совершенно счастливой, и смерть, сопровождавшаяся фантастическими видениями, которые она не могла описать словами, показалась ей невероятно сладкой.

— Иными словами, этот наркотик может вызывать состояние паранормальной смерти? — спросила Мирта Хогг.

— По словам голландской полиции, девушка описала его, как пребывание внутри какого-то религиозного или научно-фантастического фильма, но совсем не похожего на все, что она видела раньше.

Дальше Маргарит рассказала инспектору Хогг, что голландской полиции удалось задержать наркодилера, который продал пострадавшей таблетку. Ему показали фотографии девушек, умерших в Лейпциге после того, как они приняли те же самые таблетки.

— Но среди них ведь нет ни одной голландки, — удивилась Мирта Хогг.

— Он узнал Ивет Леду.

— Это та наркоманка из Бельгии?

— Да, самая молодая из пяти. Оказывается, приехав на территорию Европейского союза из Нью-Йорка, она поселилась в Амстердаме. Задержанный наркодилер признался голландской полиции, что продал этой девушке двенадцать таблеток одного экспериментального наркотика. И еще он сказал, что таблетки называются «Персефона», поскольку это наркотик смерти и возрождения.

— Черт! — воскликнула Мирта Хогг. — Значит, это Ивет Леду привезла из Голландии наркотик, убивший ее и других девушек.

— Для меня это самое странное. Я была уверена, что это Густав Ластоон дал девушкам наркотик. Федералы, занимающиеся этим делом, уже проинформированы о расследовании, которое провела полиция Амстердама. Теперь они ищут лабораторию, где делают этот наркотик, и дилеров, которые его продают. Они считают, что речь идет об организации, базирующейся в Голландии, но имеющей разветвленную сеть по всей Европе.

— И это означает, что Густав Ластоон не имеет никакого отношения к смерти девушек? — заключила Мирта Хогг.

— Не знаю. Сегодня вечером у нас с комиссаром совещание с федералами для обсуждения сложившейся ситуации.

— Комиссар только что связывался со мной. Он хочет, чтобы я тоже присутствовала в связи с исчезновением Клауса.

— Значит, скоро мы снова увидимся.

— Еще одно. Никто не должен знать, что мы обсуждали это между собой, — твердо заявила Мирта Хогг.

— Можешь не беспокоиться, я умею хранить секреты.

Мирта Хогг встала.

— Интересно, какого черта делает сейчас Клаус?

— Вчера он мне сказал, что ты ездила в Нюрнберг. Возможно, он тоже поехал туда в поисках каких-то следов Карлы, — заметила Маргарит.

— Федералы отказались продолжать расследование в этом направлении.

— Клаус мне говорил об этом, но не сказал почему.

— Прослушивание телефонов Максимилиана Лоуха не дало никаких результатов, и прокурор не разрешил нам продолжать, — пояснила Мирта.

— Но ты поговорила с этим художником, верно?

Мирта Хогг снова села.

— Да, он очень известен. Его картины стоят целое состояние. Он писал известных актрис и моделей. Вначале он прочел мне краткую лекцию по истории эротизма в искусстве и назвал величайших гениев, которые показывали красоту женщины через интимные подробности ее тела. Потом он дал мне каталог своих эротических картин и попросил, чтобы я сообщила ему, если когда-нибудь найду убитой одну из девушек, которые ему позировали. Он немедленно уберет ее из своего каталога, чтобы не волновать своих клиентов по всему миру.

— Ты сказала ему, что тебе говорил его ученик?

— Когда я намекнула ему об определенных слухах по поводу того, что модели для его картин должны были провести ночь с покупателями, он рассмеялся. И, смеясь, предложил мне самой позировать ему, чтобы удостовериться, до какой степени хорошо может выглядеть мое тело на картине и в постели.

— Надо было согласиться, — пошутила Маргарит.

— Может, когда-нибудь я так и сделаю, но сначала попытаюсь отследить мобильник Клауса.

Глава 4

Мастерская художника Максимилиана Лоуха располагалась на верхнем этаже здания с огромными окнами, откуда виднелись красные черепичные крыши домов, зеленые остроконечные башни городских церквей и небольшой холм, на котором стоял нюрнбергский замок.

Максимилиан Лоух открыл дверь и был поражен невероятной теплотой, светившейся в глазах девушки, пришедшей с Урсулой Кайлен.

— Это Сусанна, студентка, о которой я тебе говорила вчера вечером.

Даже не поздоровавшись с Урсулой, художник осторожно взял руку девушки, отвесил ей почтительный поклон и прикоснулся губами к тыльной стороне ладони.

Сусанна подумала, что с ней еще никогда в жизни не здоровались таким образом. Ее переполняла уверенность в себе, поддержанная стимулирующим чувственным эффектом экстези.

— Иди сюда, ближе к свету, я хочу как следует рассмотреть волшебный зеленый цвет твоих глаз, — сказал он, не выпуская ее руки.

Несмотря на свои шестьдесят лет, Максимилиан Лоух был статным мужчиной, сохранил все свои волосы, совершенно белые, но довольно длинные, аккуратно зачесанные назад. Одет он был в черную футболку и джинсы, заляпанные пятнами краски всех цветов.

Косые лучи вечернего солнца, проникавшие в студию, ложились на лицо Сусанны, придавая ему необычный сумеречный оттенок.

— Картина будет божественной, — сказал Максимилиан Лоух, отойдя на некоторое расстояние и закатывая глаза.

Сусанна ограничилась раскованной соблазнительной улыбкой. Она остро ощущала свое превращение, порочность, которую с детства старалась не замечать, зная, что однажды она вырвется из-под контроля.

Урсула Кайлен смотрела на нее, стоя рядом с мольбертом, на котором был установлен абсолютно чистый холст размером с человеческую фигуру до колен.

— Слышала? Ты станешь божеством на вечные времена.

Художник снова нежно взял Сусанну за руку.

— Иди сюда, посмотри на эту картину, — сказал он. — Так ты сможешь представить, каким может быть твой портрет.

— Ты ее закончил? — спросила Урсула.

— Остались последние штрихи.

Сусанна встала перед большим холстом. В доме Урсулы она уже видела картину с Хельгой, но та, на которую она смотрела сейчас, была другой, более провокационной. Девушка с каштановыми волосами, убранными на затылке в пучок, откуда выбивалось несколько прядей, стояла спиной к зрителю на коленях с раздвинутыми ногами. Спину она держала очень ровно, выпятив свои округлые ягодицы. Ее слегка запрокинутая голова была немного повернута назад, как будто она бросала на зрителя высокомерный косой взгляд. Девушка была обута в туфли на шпильке, изображенные со стороны чистых блестящих подошв. Черные чулки в сетку закрывали ее ноги до середины бедер, за которыми скрывались руки. Черный кожаный корсет с застежкой на спине туго обхватывал талию, маленькие трусики из черного кружева прикрывали самое интимное место. Однако больше всего Сусанну удивил реализм, с которым художник изобразил железную цепь между ног девушки и зеленоватую змею, которая, извиваясь, ползла по ней.

— Мне понадобится сделать несколько твоих фотографий в обнаженном виде в разных позах, — сказал художник.

— Вы пишете только девушек? — спросила Сусанна.

— Нет, дорогая, еще больше, чем прекрасное человеческое тело, подобное твоему, мне нравится писать руины древних строений. Все картины, которыми увешаны эти стены до самого потолка, написаны мной. Греция, Рим — две величайшие империи в истории человечества, не считая, конечно, Германии.

Урсула Кайлен погладила Сусанну по голове, чтобы она не волновалась.

— Ты можешь пройти в эту гардеробную, чтобы раздеться. Там есть халат, накинь, если чувствуешь себя неловко, — сказала она.

Сусанна вошла в гардеробную и закрыла дверь.

— Новый меценат желает получить эксклюзивную картину. Что-то совсем не похожее на другие. Сегодня ночью он приедет, чтобы познакомиться с Сусанной.

— Он все получит.

Глава 5

На белой доске, висевшей в зале заседаний, черным фломастером была нарисована графическая схема. Заголовок, размещенный сверху в центре, содержал написанные большими буквами слова: РАССЛЕДУЕМЫЕ ДЕЛА. Вниз от заголовка шли две стрелки, направленные вниз на две стороны доски. На левой стороне тоже большими буквами значилось: ДЕВУШКИ-ИНОСТРАНКИ. На правой: НЕМЕЦКИЕ ДЕВОЧКИ-ПОДРОСТКИ. Под каждым подзаголовком приводилась вкратце основная имевшаяся в распоряжении полиции информация по каждому делу.

Маргарит Клодель вошла в зал заседаний последней. Увидев шефа федералов, стоявшего в конце стола рядом с доской, она подумала, что он скопировал таблицу связей, которую она показывала Клаусу Бауману на своем ноутбуке при их последней встрече. Маргарит села справа от комиссара, рядом с инспекторами Карлом Лайном и Гансом Бастехом. Напротив нее сидели Мирта Хогг и двое других полицейских из Берлина.

Шеф федералов откашлялся, взял фломастер, лежавший у доски, и заговорил.

— Итак, теперь, когда все в сборе, думаю, мы можем начать, — сказал он, посмотрев на свои наручные часы и на Маргарит Клодель. — Прежде чем перейти к анализу сложившейся ситуации, мне хотелось бы выразить свое глубокое сожаление по поводу отсутствия среди нас Клауса Баумана. Однако после того, что произошло с его дочерью, а также после бегства подозреваемого, было бы нецелесообразно, чтобы он продолжал расследование столь сложного дела, которое теперь передано присутствующим здесь представителям федеральной полиции. Как вы знаете, инспектор Бауман допустил ошибки, непростительные для любого сотрудника отдела по расследованию убийств, и тем более недопустимые, если учитывать его опыт. С самого начала следствия инспектор Бауман забыл главное правило, которое должен усвоить каждый студент в самые первые месяцы своего обучения в полицейской академии: «Никогда не исключай из числа подозреваемых любого участника событий, какой бы незначительной не казалась его связь с преступлением».

Маргарит Клодель пошевелилась на своем стуле. Ей хотелось высказаться в защиту инспектора Баумана, но она предпочла дослушать до конца все, что имел сообщить федеральный агент.

— Вместо этого, — продолжил он, — лично допросив Густава Ластоона, инспектор Бауман поверил в рассказанную им абсурдную историю о воображаемом тайном обществе неонацистской направленности, в реальность которой не поверил бы даже самый зеленый новичок, занимающийся расследованием убийств.

Как становится ясно из нарисованной на доске схемы, улики, имеющиеся в обоих случаях, демонстрируют, что инспектор Бауман ошибался, взяв за основу своих дедуктивных рассуждений конспирологическую теорию подозреваемого, что привело его к ложным выводам и совершенно ошибочным действиям.

В то же время работа, проведенная из Берлина нашим Федеральным бюро расследования, позволяет нам с помощью этой простой схемы установить, — сказал он, показывая на доску указательным пальцем, — очевидную связь между пятью мертвыми девушками-иностранками и шестью пропавшими немецкими девочками.

Шеф федералов сделал небольшую паузу и, подчеркнув фломастером подзаголовки двух дел, продолжил:

— Во-первых, я хотел бы вам сказать, что мы, наконец, получили четкие изображения прибытия в Берлин четырех из пяти девушек-иностранок утром накануне дня их смерти. Трое из них приземлились в аэропорту с 9:30 до 10:30: Ивет Леду — девушка-наркоманка из Бельгии, прилетела рейсом из Амстердама; Кристель Ольсен — шведская девушка-парашютистка, прибыла из Стокгольма; Дороти О’Нил — девушка-гот из Ирландии, из Дублина. Ни одна из них не взяла с собой ничего, кроме небольшого рюкзака. Но самое важное, — подчеркнул шеф федералов, — что всех троих встречала в аэропорту девушка из Сербии, находившаяся в международном розыске за убийство, чья настоящая фамилия Людович, хотя, как вы знаете, жила она по поддельному паспорту на имя Лесси Миловач.

Федерал сделал глоток воды из стакана.

— Здесь я обращаю ваше внимание на то, что за день до этого девушка из Сербии использовала поддельный паспорт в Лейпциге, чтобы арендовать белый фургон «фольксваген-калифорния». Фургон так и не был возвращен арендодателю, и транспортная полиция обнаружила его спустя несколько дней на одной из общедоступных парковок на севере города. Все отпечатки пальцев, найденные внутри машины, принадлежат пяти умершим девушкам.

Теперь продолжим говорить о записях с камер наблюдения аэропорта, которые предоставили нам еще одну деталь, существенную для нашего расследования: Веричка Людович, или Лесси Миловач, встречала каждую из трех девушек у выхода для пассажиров из стран Европейского союза с табличкой, где вместо ее имени были нарисованы акварелью цветные картинки: яблоко для девушки из Бельгии, которая прилетела из Амстердама, балерина для шведки, а для ирландки метла. В свое время я проанализирую важность этих деталей.

Теперь важно отметить, что все три девушки при встрече обняли друг друга, а потом обняли Веричку Людович, и это позволяет утверждать, что между ними существовали теплые, сердечные отношения. Все четверо вышли вместе на парковку у аэропорта, где их ждал тот самый белый фургон «фольксваген», который зафиксировали камеры наблюдения в окрестностях монумента в то утро, когда Густав Ластоон обнаружил трупы. Здесь важно подчеркнуть, — при этих словах федеральный агент повернулся всем телом к доске, — что ни одна из четырех девушек не садилась в машину на место водителя, и это заставляет нас предполагать, что внутри их ожидал еще один человек, который и вел машину. Когда все сели, фургон тут же тронулся в путь. К сожалению, камеры аэропорта не смогли зафиксировать изображение внутри салона «фольксвагена».

Казалось бы, можно предположить, что за рулем машины сидела пятая девушка, но это не так, поскольку через полчаса этот же фургон попал в поле зрения камер на парковке берлинского вокзала. Веричка Людович вышла из правой двери, так же как и в аэропорту, и направилась в сторону платформ. Там другая камера видеонаблюдения зафиксировала прибытие поезда из Варшавы, на котором приехала Эвелин Вика — польская девушка-самоубийца, и ее встречу с сербкой, встречавшей ее с табличкой, где было нарисовано какое-то неопределенное сероватое пятно. Обе девушки вышли из здания вокзала и направились к фургону. Веричка Людович села рядом с водителем, девушка-полька — сзади в салоне. Это позволяет нам сделать вывод, что в «фольксвагене» ехали по меньшей мере шесть человек. Пять умерших девушек и тот, кто вел фургон.

Несомненно, у всех нас в Федеральном бюро, так же, как и у вас сейчас, сразу же возник вопрос: кто вел машину и почему он это делал? Однако, прежде чем ответить на этот вопрос, я должен затронуть другой, трансцедентальный аспект расследования.

Старший федеральный агент снова повернулся к доске.

— Это касается виртуальной истории и содержания, — сказал он, подчеркнув на доске эти слова, — тех сайтов в Сети, куда заходили пять девушек-иностранок за месяц до дня их смерти. Нам пришлось потратить немало сил, чтобы отследить их в каждой из стран, где они жили, но первые следственные действия полиции каждой из этих стран Евросоюза уже позволяют подтвердить, что, по крайней мере, две из тех, чью личность удалось установить в первую очередь, а именно ирландка и шведка, искали с помощью Гугла сайты и статьи, касающиеся самоубийства и способов его осуществления. Мы предполагаем, что Дороти О’Нил испытывала восхищение перед смертью благодаря ее принадлежности к субкультуре готов и любви к кладбищам. Что же касается Кристель Ольсен, то она, вероятно, хотела лишить себя жизни по причине депрессии, от которой страдала после аборта и трагической гибели своего мужа и его любовницы.

В отношении Эвелин Вика — девушки из Польши, нам не удалось найти никаких договоров на ее имя о подключении к Интернету. Возможно, она делала это через какое-нибудь интернет-кафе в Кракове. Однако результаты аутопсии трупа, свидетельствующие о неудачной попытке самоубийства, в сочетании с биполярным расстройством, которым она страдала с детства, подтверждают, что она могла войти в контакт с двумя другими девушками на одном из ресурсов Интернета, где самоубийство и самоуничтожение представляются как наилучший способ решения жизненных проблем, возникающих у многих молодых людей.

В связи с этим считаю важным упомянуть, что мы намерены выяснить, не заключала ли Веричка Людович в Лейпциге контракта на услуги доступа в Интернет на имя Лесси Миловач, воспользовавшись для этого своим поддельным паспортом. Хотя мы полагаем, что она пользовалась сетью вай-фай, установленной в квартире преподавателя музыки Бруно Вайса, у которого она снимала комнату.

Сказав это, федерал пристально посмотрел на Маргарит Клодель. Эту информацию она предоставила им накануне вечером. Затем он продолжил:

— В ближайшее время мы, конечно, пригласим господина Вайса, чтобы прояснить его отношения с Веричкой Людович, но мы уже отследили сервер, к которому подключена его квартира, и получили новые данные, существенные для следствия. Я имею в виду, что с этого же сервера зафиксированы частые обращения на сайты самоубийц, доступные через Гугл.

Безусловно, самые важные для нашего расследования данные мы получили, когда выяснили, что за две недели до того, как Густав Ластоон обнаружил трупы, серверы, через которые осуществляли связь с Интернетом компьютеры пяти девушек, начали использовать программу шифрования TOR, чтобы получить доступ в какому-то нелегальному сайту в глубокой сети, которую наши киберагенты не смогли — и полагают, что не смогут, — определить из-за многочисленных уровней защиты, характерных для глубокой сети. Тем не менее мы знаем, что все эти девушки одновременно связывались с ним в двенадцать часов ночи и прекратили это делать за день до своей смерти.

Поэтому мы полагаем, что на этом сайте все пять девушек договорились о встрече в Лейпциге, чтобы исполнить какой-то эзотерический ритуал или магический обряд духовного обновления, связанный с самоубийством, который все они хотели пройти из-за своих психологических и эмоциональных проблем.

Агент Европола не могла сдержать своего изумления. Если события развивались так, как представил шеф федералов, ее теория насчет оргии некрофилов, организованной для своих клиентов Густавом Ластооном лишалась всяких оснований.

— Вы хотите нам сказать, что факты подтверждают версию группового самоубийства? — спросила она.

Остальные полицейские повернули голову и уставились на нее.

— На ваш вопрос, Маргарит, я отвечу через несколько минут. Но прежде позвольте мне представить некоторые детали, которые помогут нам понять, что произошло, — сказал руководитель федералов, сохраняя все то же бесстрастное выражение лица. Затем он снова сделал глоток воды из стоявшего на столе стакана и продолжил: — Как я сказал, если в намерения этих девушек входило умереть вместе, следуя какому-то зловещему обряду самоубийства, о котором они договорились заранее, они наверняка выбрали местом для него кладбище Зюдфридхоф, известное во всем мире благодаря тысячам посетителей, которые приезжают туда раз в году на Лейпцигский фестиваль готики. Чтобы сделать свою смерть легкой и приятной, они использовали экспериментальный наркотик «Персефона», который, согласно информации голландской полиции, полученной Европолом, привезла из Амстердама девушка-бельгийка. Приняв такое решение, они через глубокую сеть связались с гидом по кладбищенскому туризму Густавом Ластооном, чтобы он помог им совершить групповое самоубийство, о котором они заранее договорились.

Это предположение вполне логично, если иметь в виду, что девушка из Ирландии, которая назвалась Ведьминой Головой, как он сам показал на допросе, в 2014 году уже приезжала в Лейпциг на фестиваль готики и могла познакомиться с ним лично. Поэтому накануне в одиннадцать часов утра она позвонила ему на мобильный телефон, чтобы встретиться с ним у монумента Битвы народов. Мы предполагаем, что Густав Ластоон согласился помочь им совершить самоубийство и предложил привлечь уличного художника, который придумает сценографию места преступления с помощью написанных в жанре трехмерной живописи саркофагов, белья, ран на спине и кинжалов, нарисованных на теле каждой из девушек, создавая атмосферу мистического ритуала, о которой они так мечтали.

Шеф федералов снова посмотрел на Маргарит Клодель и изобразил на лице слабое подобие восхищения.

— Здесь я должен отметить особую ценность вклада, которое внесла в расследование аналитик Европола Маргарит Клодель, поскольку ее версия о сексуальных извращениях самого Густава Ластоона и некоторых других любителей посещать кладбища, где он проводит экскурсии, позволяет нам сделать вывод, что подозреваемый воспользовался сложившейся ситуацией. Зная, что этим утром в его распоряжении окажутся красивые безжизненные тела девушек-самоубийц, он решил предложить их самым избранным из своих клиентов для совершения зловещей некрофильской оргии, о которой они не могли даже мечтать.

В глазах Маргарит Клодель блеснула влага. Она сама предложила эту некрофильскую версию, но в ее версии имелось множество неизвестных, которые руководитель федералов только что разъяснил с логичностью, не допускающей возражений. И тем не менее она ошиблась. К такому выводу Маргарит пришла еще в самом начале совещания. На какое-то мгновение эти мысли отвлекли ее, но уже через несколько секунд она снова сосредоточилась на том, что говорил федеральный агент.

— Чтобы в глазах полиции снять с себя возможные подозрения в участии в групповом самоубийстве пяти девушек, Густав Ластоон воспользовался своими знаниями в области истории, почерпнутыми из докторской диссертации ныне покойного профессора Лейпцигского университета Хенгеля Тонвенгера, опубликованной в 1979 году, во времена существования в Восточной Германии советского режима. В книге этого профессора, которую по счастливой случайности обнаружил в доме инспектора Баумана комиссар Клеменс Айзембаг, — пояснил он, взглянув на комиссара, — говорится о воображаемом тайном нацистском обществе «Стражи смерти», якобы основанном в 1939 году одной женщиной, увлекавшейся спиритизмом, ее мужем, капитаном СС, и еще четырьмя офицерами СС. По словам профессора, эти нацисты совершали кровавые ритуалы и устраивали некрофильские оргии с юными немецкими девственницами, которых они жестоко убивали, извлекая их сердца через рану на спине, проделанную с помощью даги. По странному стечению обстоятельств эти оргии происходили в крипте того самого монумента, где Густав Ластоон нашел безжизненные тела пяти девушек.

Мирта Хогг подняла руку, чтобы вмешаться:

— Тем не менее я не понимаю, почему вы отказались продолжать линию расследования, которую я начала в отношении художника из Нюрнберга. Кто-то ведь должен был нарисовать саркофаги в трех измерениях и белье на телах девушек.

Взгляд комиссара впился в подчиненную, как острый кинжал.

— Потому что Максимилиан Лоух известен по всему миру как выдающийся немецкий художник, работающий в жанре эротической живописи. Было бы непростительно втягивать его в такую темную историю, когда гораздо разумнее предположить, что Густав Ластоон мог привлечь кого угодно из тех, кто зарабатывает на жизнь, создавая свои трехмерные творения на улицах Лейпцига, Берлина или любого другого города. Вполне возможно, что автор этих работ даже не знал о том, как они будут использованы в конечном счете.

В голове Мирты Хогг бурлили новые сомнения.

— А что вы можете сказать об анализе ДНК Густава Ластоона, светлых волосах и кусочке женского ногтя, найденных на холстах с нарисованными саркофагами?

— Анализ ДНК не выявил признаков присутствия Густава Ластоона.

Все услышанное произвело на Маргарит Клодель большое впечатление. Расследование, проведенное Федеральным бюро, содержало факты, которым трудно было возражать. И тем не менее она продолжала считать, что в деле могла существовать шестая девушка, которая в то утро не умерла.

Она кашлянула, словно просила разрешения взять слово, и спросила:

— И какую связь вы установили между Густавом Ластооном и исчезнувшими немецкими девочками, включая дочь инспектора Баумана Карлу?

— Об этом пока рано говорить, но мы склоняемся к мысли, что подозреваемый по неизвестной нам причине вдруг испугался. Возможно, он убедился, что его теория о тайном обществе нацистов-некрофилов, убивавших девушек, иссякла после всего того, что он рассказал инспектору Бауману. Если у него больше не нашлось информации, которую он мог бы представить в свою защиту, его алиби могло в скором времени развалиться. Но, отвечая на интересующий вас вопрос, скажу, что, по нашему мнению, психопатия Густава Ластоона могла заставить его поверить в изобретенную им самим версию преступления, и он, решив, что сам превратился в одного из «стражей смерти», покинул Лейпциг, чтобы избежать ареста. Ему осталось лишь продолжить воплощать в жизнь сценарии, похожие на смерть пяти девушек-самоубийц, для чего он с помощью своих клиентов-некрофилов похитил шесть несовершеннолетних немецких девственниц. Мы думаем, что именно по этой причине девочки пропали в городах разных немецких земель, которые, будучи соединенными воображаемыми линиями, дают изображение шестиугольного саркофага.

Маргарит Клодель с сомнением покачала головой.

— Но для чего Густаву Ластоону причинять вред дочери Клауса, который верил всему, что говорил Ластоон?

— Возможно, таким способом Густав Ластоон хотел получить возможность контролировать инспектора Баумана, а не наоборот.

Глава 6

После того как закончилась длительная фотосессия в мастерской Максимилиана Лоуха, шофер повез Урсулу Кайлен и Сусанну на окраину Нюрнберга. Пока они ехали, уже совсем стемнело. Растущая луна то и дело пряталась в мягкой вате кучевых облаков.

Через десять минут они подъехали к роскошной средневековой вилле, расположенной в центре пышного ботанического сада. Фасад здания из красноватого камня освещался фонарями, скрытыми в цветочных клумбах.

Передав Урсуле Кайлен ее дорожную сумку, шофер попрощался с ними. Сусанна видела, как он вернулся к лимузину, открыл дверь, сел в машину и уехал по гравийной дороге, окаймленной стройными силуэтами кипарисов.

Под арочным сводом входной двери их встретила женщина лет шестидесяти, с седыми волосами, убранными в пучок. Она была в черной, с белым воротничком униформе экономки.

— Новый меценат уже приехал, он ждет вас в зале с колоннами, — сообщила женщина, принимая из рук Урсулы Кайлен ее багаж.

— Скажите ему, что я выйду, как только отведу девушку в ее комнату.

Женщина кивнула.

Они прошли через просторный круглый холл виллы с высоким сводчатым потолком. Сусанна несла пакеты с одеждой, которую ей подарила Урсула.

В глубине она увидела каменную лестницу с большим центральным пролетом, который выше разделялся на два других, поднимавшихся по двум сторонам помещения. Вдоль лестницы на обшитых деревом стенах висели старые портреты господ ушедших веков. Сусанне казалось, что она попала в сказочный замок. Они молча поднимались наверх, и, казалось, каждая ступенька отдавалась в ее душе новым трепетом.

— Прими душ, высуши волосы, сделай макияж и надень черное белье с туфлями на шпильке. Я зайду за тобой через полчаса, — ласково произнесла Урсула Кайлен. Подойдя к двери в комнату, она остановилась и, прежде чем открыть ее, посмотрела на Сусанну и добавила: — В шкатулке, которая стоит на ночном столике, есть кое-что для тебя. Можешь взять.

Любопытство заставило Сусанну взглянуть, о чем идет речь. Она ожидала увидеть прекрасное жемчужное колье или золотой браслет. Подойдя к столику, Сусанна взяла шкатулку и открыла ее. Внутри лежала пачка новеньких банкнот по пятьсот евро. Сусанна отвела взгляд от денег и посмотрела на Урсулу. Несмотря на действие наркотика, прежде делавшего ее разговорчивой, она не могла ничего сказать.

— Там пятьдесят тысяч, теперь эти деньги твои, и это только аванс.

— За одну ночь? — наконец выйдя из ступора, спросила Су-санна.

— Нет, Сусанна, не только за одну ночь. Еще за твое молчание. Тебе надо принять еще таблетку экстези. После первой прошло уже много времени, а ты должна быть очень чувственной, чтобы доставить удовольствие своему меценату, — объяснила Урсула Кайлен, протягивая на ладони таблетку.

Сусанна взяла ее. Она этого хотела, да, хотела постоянно пребывать в состоянии чувственного экстеза, наполнявшего каждый нейрон ее мозга, каждую клеточку ее тела, каждую пору ее кожи. Тогда она чувствовала себя всесильной и счастливой.

Голос Урсулы вернул ее к реальности:

— Есть кое-что, о чем ты не должна забывать после этой ночи.

— Я сделаю все, как ты скажешь.

— Это очень легко запомнить, поэтому я скажу это только один раз. Если ты кому-нибудь расскажешь о том, что видела, слышала и делала здесь, они тебя убьют, — просто произнесла Урсула Кайлен, после чего вышла из комнаты и заперла дверь на ключ.

Глава 7

Они вышли из комиссариата в девять вечера. Маргарит предложила Мирте пойти выпить пива в каком-нибудь тихом баре в центре. Мирта спросила, не хочет ли она виски, и Маргарит с улыбкой ответила:

— Я бы предпочла белое вино, только хорошо охлажденное.

— Тогда я поведу тебя попробовать отличный немецкий рислинг, — сказала Мирта.

Они не спеша доехали до одной винотеки, расположенной недалеко от вокзала, оставили машину Мирты перед входом и уселись на пустой уличной террасе, где они могли спокойно поговорить, не опасаясь, что их кто-нибудь услышит. Погода стояла довольно приятная. В то время как по случаю конца недели во всех заведениях в центре толпились студенты, здесь, в районе вокзала, почти никого не было.

Официант налил им по бокалу вина и оставил бутылку в ведерке со льдом. Время от времени на соседнюю остановку подъезжали трамваи.

Мирта достала из сумки пачку сигарет, закурила и медленно выпустила изо рта дым.

— Ты не против, если я буду курить?

— Нет.

— Я курильщица со стажем.

— У меня тоже есть свои нездоровые пристрастия, ем слишком много шоколада, — улыбаясь, призналась Маргарит.

Мирта бросила на нее понимающий взгляд, но перевела разговор в более серьезное и мрачное русло.

— Я снова звонила Клаусу после совещания, но у него выключен телефон. Он даже не включил автоответчик.

— Не понимаю, как он может обходиться без связи. В его ситуации любые новые сведения могут оказаться решающими.

— Комиссар тоже спрашивал меня, не связывался ли со мной Клаус. Мне даже не пришлось ему врать. Я сказала, что со вчерашнего дня ничего о нем не знаю, — ответила Мирта.

— Надеюсь, Клаус не будет и дальше совершать эту ошибку и позвонит одной из нас.

— Не знаю, что-то мне подсказывает, что в этом деле Клаус с самого начала ведет себя ненормально.

— Что ты хочешь сказать?

— Я никогда не видела, чтобы он так слепо доверял свидетелю.

Маргарит медленно отпила вина из своего бокала и подержала его во рту, смакуя кисловатый вкус.

— Как тебе показалась длинная речь шефа федералов? — спросила она.

— Для меня стало сюрпризом, что он связал групповое самоубийство пяти девушек с некрофильской оргией Густава Ластоона и его клиентов.

Агент Европола не стала признаваться Мирте Хогг в том, что она уверена в существовании шестой девушки, которая могла остаться жива.

— Все же меня удивило, — призналась она, — что все они собрались в Лейпциге и здесь довели до конца свою договоренность совершить обряд самоубийства, хотя судебные медики уже предупреждали о такой возможности. Но правда в том, что все фрагменты пазла, которые сложили федералы, действительно идеально совпали с моей версией преступления и составили с ней одно целое. Кроме того, они придали смысл тому, чего я не смогла понять. Я имею в виду причину, заставившую этих девушек приехать сюда из разных стран Евросоюза. — Она замолчала.

— Чтобы закрыть дело, нам надо еще найти Густава Ластоона и шестерых пропавших девочек. Мне по-прежнему не совсем понятно, почему этот человек похитил именно Карлу.

Маргарит Клодель отпила еще немного вина и задержала губы на кромке бокала.

— Руководитель федералов ответил на мой вопрос достаточно разумно, — заметила она. — Сейчас Густав Ластоон контролирует действия Клауса. Он держит в своих руках жизнь Карлы и других девочек, и это дает ему свободу действий, необходимую, чтобы успешно скрываться.

Несколько секунд Мирта Хогг хранила молчание, как будто думала о чем-то, чего не могла выразить.

— Объяснения, которые дал этот федерал по поводу художника из Нюрнберга, меня не убедили. И вообще, по мне, все это как-то дурно пахнет, — под конец призналась она.

— Честно говоря, мне тоже так кажется. Информация, которую он изложил в отношении расследований полиции каждой из заинтересованных европейских стран должна была поступить сначала ко мне, а потом к ним. Непонятно, почему в Гааге решили нарушить официальный протокол и обойти меня.

— Мы должны продолжить идти по следу Клауса.

— Теперь нам придется полагаться только на свой женский нюх. Мои шефы недвусмысленно запретили мне заниматься расследованием исчезновения немецких девочек. Это внутреннее дело немецкой полиции, и оно не подлежит анализу со стороны Европола.

Мирта Хогг снова наполнила бокалы вином и закурила новую сигарету.

— И ты подчинишься приказу своего начальства?

— Никто не обязан знать, чем я занимаюсь в Лейпциге.

Мирта Хогг одним глотком допила свой бокал.

— Что, если сегодня ночью мы немного напьемся?

— Я закажу еще бутылку рислинга, — согласилась Маргарит.

Глава 8

Сусанна стояла возле кровати, когда звук ключа, снова повернувшегося в замочной скважине, заставил ее напрячься в ожидании того, что будет дальше. Однако нельзя сказать, чтобы предупреждение на случай, если она заговорит, то «они» ее убьют, вызвало у нее хотя бы малейшее беспокойство. Ее страх исчез, как будто она никогда его не знала. Возможно, говоря «они», Урсула имела в виду меценатов, которые платили тысячи евро за обладание картиной, написанной с красивой девушки, с которой они провели ночь секса и наркотиков, подавлявших ее волю. Но если речь шла только о том, чтобы держать язык за зубами, то ей нечего бояться. Хельга и Бруно уже знали, что происходило в этом таинственном доме, а больше у нее в жизни не было никого, с кем она могла бы откровенничать.

Сусанна уже надела шелковые чулки, закрывавшие ноги до середины бедра, и туфли на высоком каблуке. Из-под пояса и трусиков с прозрачными вставками просвечивал лобок, кружевной бюстгальтер плотно облегал ее маленькие упругие груди. Черный цвет белья совпадал с холодным оттенком ее вьющихся волос. Они свободно ниспадали на плечи, подчеркивая красивое подкрашенное лицо, зеленые глаза с блестящими розовыми тенями и ярко-красные тонко очерченные губы.

— Ты великолепна! — увидев ее, воскликнула Урсула.

Она подошла к Сусанне и нежно поцеловала ее в шею.

— Ты правда думаешь, что я ему понравлюсь?

— Ты выглядишь потрясающе чувственно.

— Я чувствую себя шлюхой, но меня тянет познакомиться со своим меценатом. Ты была очень щедра со мной.

Урсула протянула руку и убрала со лба Сусанны прядь волос.

— Ты не шлюха, ты богиня, — сказала она.

— Скажи, что я должна делать, когда увижу его.

— Веди себя естественно и невинно.

— Как это?

— Закрой глаза, и пусть он направляет тебя. Не говори, пока он не заговорит, не трогай его, пока он до тебя не дотронется, не целуй его, пока он тебя не попросит. Если он будет о чем-то спрашивать, отвечай «да, господин», или «нет, господин», а когда он будет тебя трахать, стони от удовольствия как можно громче.

— Можешь не волноваться, после экстези, который я выпила, мне не придется симулировать оргазмы, — улыбаясь, заявила Сусанна. Она чувствовала себя такой раскованной, что этой ночью могла бы лечь в постель с несколькими мужчинами или женщинами одновременно.

Она взяла черный плащ, лежавший на кровати, и набросила его на голые плечи. Потом накрыла голову капюшоном и завязала на шее ленту, чтобы плащ не соскользнул с нее.

Урсула держала в руках серебряный ларец, который открыла перед Сусанной. Внутри на ложе из черного бархата лежала дага со стальным лезвием и каким-то круглым символом на рукоятке.

— Покажи мне ладони, — сказала она.

Вытащив дагу из ларца, Урсула положила ее на ладони вытянутых рук Сусанны. Так он должна была нести дагу в гостиную с колоннами и держать, пока меценат не возьмет ее.

— А теперь выходи и спускайся по лестнице. Удачи тебе.

— А ты где будешь?

— Совсем рядом.

Сусанна сделала все, как сказала Урсула. Она шла медленно и торжественно, уверенно ступая на высоких шпильках. Потом спустилась по лестнице, следуя бледному свету висевших на каменных стенах канделябров. В сводчатом холле их едва заметный свет указывал путь, по которому надо идти. Наконец она дошла до больших распахнутых дверей.

Войдя в гостиную, Сусанна остановилась. Ей показалось, что под действием экстези она перешагнула в другое измерение, вне времени и пространства. Вдоль стен и по всему залу возвышались колонны, которые, многократно повторяясь в полумраке, уводили куда-то в бесконечность. С потолка свисала огромная люстра, дававшая, однако, очень слабый свет. В центре гостиной стоял большой черный стол в форме шестиугольного саркофага. Напротив каждого из его углов стоял обитый черным бархатом стул с высокой спинкой.

На самом дальнем от Сусанны стуле сидел мужчина, пристально, не мигая, смотревший на нее. На нем был элегантный черный смокинг с бабочкой того же цвета на белоснежной рубашке. Голова мужчины была совершенно лысой, и Сусанна не могла определить его возраст.

Ей показалось, что он немного моложе художника, но, возможно, такое впечатление создавалось из-за блеска его бритого черепа.

Руки мужчины лежали на столе.

— Подойди, — сказал он.

Сусанна повиновалась. Она подошла к меценату, протянула ему дагу и закрыла глаза.

— Посмотри на меня.

Когда Сусанна снова открыла глаза, то увидела, что мужчина старше, чем она думала, но у него сильные руки и на лице нет морщин.

— Тебе страшно?

— Нет, господин, — без тени сомнения ответила она.

— Но ты дрожишь.

— Мне просто немного холодно.

Мужчина встал, подошел к Сусанне и снял с ее головы черный капюшон. Несмотря на высокие шпильки, он оказался выше ее.

Мужчина поднял руку, в которой держал дагу, поднес ее к шее Сусанны и приставил стальное лезвие к ее горлу. Не отрывая взгляда от ее глаз, он быстрым коротким движением разрезал ленту. Плащ соскользнул с голых плеч Сусанны и упал на пол.

Глава 9

Она позвонила в офис Европола в Гааге ранним утром, когда еще завтракала в номере отеля круассаном с маслом и кофе.

Маргарит не убедили объяснения, которые один из ее коллег дал ей по телефону в отношении того, почему она получила информацию о результатах расследований, проведенных киберполицией каждой из стран Евросоюза, где жили девушки-иностранки, только после того, как ее отправили напрямую шефу немецких федералов.

— Меня прислали сюда, чтобы я занималась этим делом! Именно мне полагается анализировать ситуацию и доводить до сведения отдела по расследованию убийств информацию о жертвах преступления, полученную от полиции стран Европейского союза! — в ярости выпалила она.

Маргарит не могла видеть выражение лица своего коллеги по Европолу, но полагала, что оно мало отличалось от того, какое было бы у нее, будь она на его месте. Решения принимали другие, он всего лишь передавал ей плохие новости.

— Начальство считает, что ты в плену заблуждений.

— Заблуждений?! — выкрикнула она.

— Да. Начальство полагает, что ты, как и инспектор Бауман, считаешь подозреваемого невиновным.

— Но это не так, я никогда с ним не соглашалась. Мои отчеты совершенно однозначно указывают на это.

На том конце провода воцарилась полная тишина.

— Ты еще здесь? — спросила Маргарит.

— Я тебе ничего не говорил, но думаю, ты скоро получишь приказ вернуться в Гаагу.

— Проклятье! Я не могу сейчас вернуться!

Конверт принесли в комиссариат около одиннадцати утра. Его вручил ей один из охранников, который явился в кабинет Маргарит.

— Кто его принес? — спросила она охранника, удостоверившись, что конверт адресован ей.

Охранник ответил, что конверт передал ему сотрудник почты, он принес его вместе со всей остальной официальной корреспонденцией. Поблагодарив его, Маргарит закрыла дверь в кабинет, села за стол и еще раз прочитала на конверте свое имя. Ниже значилось слово «Европол» и адрес центрального комиссариата города Лейпцига, напечатанный компьютерным текстовым редактором. По размеру конверт соответствовал обычному листу писчей бумаги и не имел обратного адреса, хотя на нем стоял штемпель одного из почтовых отделений Берлина.

Маргарит подумала, что в нем могут лежать документы, которые она ждала из Гааги в отношении оплаты счета за отель, но втайне надеялась, что это сообщение от Клауса Баумана.

Воспользовавшись в качестве ножа для писем пилочкой для ногтей, которую всегда носила с собой в сумке, она вскрыла конверт.

— О господи! — невольно воскликнула Маргарит, увидев жуткие фотографии, лежавшие внутри.

Девять черно-белых снимков, увеличенных на домашнем принтере. На восьми из них были изображены восемь групп по шесть очень юных девушек — на каждом снимке разных, — одетых в черное бельеи туфли на высоком каблуке, лежавших лицом вниз на темном полу так, что не было видно лиц. У всех на спине в центре огромной открытой раны торчали кинжалы одного и того же типа. Все девушки были мертвы. В общей сложности сорок восемь трупов.

Охваченная ужасом, Маргарит подумала, что дело не только в том, что это вовсе не трехмерные рисунки, как те, что она видела на фотографиях пяти мертвых девушек-иностранок. Судя по всему, снимки были сделаны в другие времена, хотя копии, которые она получила, выглядели совсем недавними.

На девятой фотографии она увидела шесть человек в одинаковой военной форме, сапогах и фуражках, которые носили офицеры СС во время Второй мировой войны. Лица этих людей до самых глаз скрывали черные платки, а перед ними стоял черный стол в форме шестиугольного саркофага с белой инкрустацией в центре столешницы, изображавшей некий символ в круге.

Маргарит Клодель заглянула в конверт в надежде обнаружить в нем записку, которая могла бы объяснить, почему именно ей адресовали эти жуткие снимки, но ничего не нашла. И лишь одно не вызывало у нее сомнений: ее версия, что девушек у монумента должно было быть шесть, верна. Но теперь она имела дело не с одним преступлением и не с единственным убийцей. Корни этой чудовищной истории уходили в далекое прошлое, во времена Второй мировой войны.

Маргарит набрала номер инспектора Мирты Хогг и сказала, что им надо немедленно встретиться. Случилось нечто ужасное, о чем она не может говорить по телефону.

— Я уже выхожу из дома, — ответила Мирта.

— Сколько тебе надо, чтобы доехать сюда?

— Минут пятнадцать. Но скажи, это касается Клауса?

— Нет, Клаус по-прежнему вне доступа.

— Это я знаю. Последний раз сигнал от его мобильника был зафиксирован вчера утром телефонной антенной, которая стоит совсем рядом с кладбищем Зюдфридхоф.

— Что он мог там делать?

— Хороший вопрос, чтобы задать его Густаву Ластоону, тебе не кажется? — ответила Мирта.

Маргарит понизила голос:

— У нас слишком много вопросов, остающихся без ответа. Но об этом лучше поговорить не в комиссариате.

— Ты можешь дойти до Шиллерштрассе? Я заберу тебя там через пятнадцать минут.

Лейпциг снова накрыло дождем. Маргарит Клодель надела плащ, положила в сумку свой ноутбук и конверт с фотографиями, повесила ее на плечо и вышла на улицу. Взглянув на серое небо, она раскрыла зонт.

Она шагала по мокрому тротуару, как автомат, бессознательно подчиняясь импульсам, поступавшим по нейронным сетям. Мелкие брызги дождя, барабанившего по крышам припаркованных вдоль дороги машин, освежали ей лицо, и она то и дело смахивала их быстрым движением руки, стараясь не задеть зонты проходивших мимо людей. В пелене дождя перед ней бесконечно мелькали студенты на своих стареньких велосипедах, закутанные в длинные непромокаемые плащи из желтой, красной, синей и зеленой пленки. Их яркие цвета вносили искру радости в меланхоличную атмосферу утра.

Мозг Маргарит Клодель снова работал, как компьютер, пытаясь сложить общую картину из бесконечной череды непонятных, противоречивых сведений. Полученные ею фотографии развеивали в пух и прах гладкие построения шефа федеральных агентов, которые она и сама разделяла, если не считать нескольких малозначительных деталей. И безусловно, возрождали из пепла конспирологическую теорию Густава Ластоона о тайном нацистском обществе. Агент Европола невольно подумала: уж не он ли сам прислал ей жуткие снимки этих преступлений? И если это не кладбищенский гид, то кто это мог быть?

Несмотря на отсутствие дат, все девять фотографий, похоже, были старыми и сделанными в хронологическом порядке. Если исходить из предположения, что эти преступления совершались в разное время, Маргарит Клодель казалось очевидным, что их не могли совершать одни и те же люди. Но даже если в каждом случае убийцы были разными, агент Европола полагала, что идеологические или эзотерические скрепы, объединявшие их, сохранялись на протяжении всего времени, проходившего между преступлениями, запечатленными на девяти фотографиях. Такой коллективной живучестью обладают только страны, государственные институты, транснациональные корпорации, религии и тайные общества.

Глава 10

В доме Бруно кто-то был. Но не он. Еще с улицы она услышала музыку техно, тяжелую и громкую, как в «Берлин-панорама-баре». Начинался дождь. Сусанна вышла из лимузина Урсулы, прошла через маленький садик по дорожке, вымощенной камнем, и открыла дверь дома дубликатом ключа, который оставил ей Бруно. Ей не хотелось снова ночевать в его квартире, пока в голове с маниакальной навязчивостью крутились мысли о сербской девушке-самоубийце, жившей в этой комнате до нее.

Хельга лежала на диване в гостиной с сигаретой в руке. Рядом на полу стояла керамическая пепельница. Увидев вошедшую Сусанну, она, нажав кнопку на пульте дистанционного управления, выключила музыку.

— Похоже, в Нюрнберге все прошло неплохо.

Сусанна положила на кресло пакеты, которые несла в руках.

— Да уж не хуже, чем у тебя, — бросила Сусанна.

— Не стоит быть такой высокомерной. Это ведь я познакомила тебя с Урсулой.

Сусанна, извиняясь, взмахнула рукой.

— Прости, я не хотела, чтобы это так прозвучало. Просто я устала и не ожидала застать здесь тебя.

— Я приехала навестить мать, у нее очередной приступ беспокойства. Ты могла бы пойти со мной. Мать будет рада с тобой познакомиться. Посещения ее успокаивают. А потом пообедаем в доме моего отца.

— Я собиралась немного отдохнуть и сесть заниматься. Я прогуляла целых два дня, а время идет.

Хельга привстала, опираясь локтем на диванные подушки.

— На те деньги, что ты заработала, можно несколько лет жить без проблем. И потом, ты всегда можешь снова обратиться к Урсуле. Я так и делаю каждый раз, когда мне нужны бабки.

— Знаешь, не нравится мне все это.

— Не хочешь — не делай, тебя никто не заставляет.

— Урсула сказала, что, если я кому-нибудь расскажу, чем я там занималась, «они» меня убьют.

— Ничего с тобой не случится, если будешь держать рот на замке.

Сусанна снова взяла пакеты, положила их на стол и шлепнулась в кресло.

— Я устала. Мне надо принять душ и поспать.

— Если хочешь, я сделаю тебе полоску кристалла.

— У меня есть две таблетки экстези, Урсула подарила. Могу поделиться.

Сунув руку в карман джинсов, Сусанна достала маленький бумажный сверток и осторожно развернула его. Хельга одним прыжком вскочила с дивана.

— Пойду принесу воды.

Она сходила в кухню и тут же вернулась со стаканом. Они выпили по таблетке экстези, и Хельга снова уселась на диван, подобрав под себя согнутые ноги.

— Знаешь, что я тебе скажу… Я ненавижу Урсулу.

— А я думала, что вы…

— Пара? — спросила Хельга, сдерживая приступ смеха.

— Ну, знаешь, когда у нее в доме я увидела, как она тебя целует, я подумала, что вы любовницы.

— Урсула была влюблена в мою мать еще до того, как она свихнулась. Мне тогда было пятнадцать лет.

— Надо же, никогда бы не подумала.

— Это она научила меня всему, что я знаю о лесбийском сексе. Я веду беспорядочную сексуальную жизнь, потому что она так делала и продолжает делать, несмотря на возраст, — сказала Хельга. Потом сменила тон и спросила: — Чего я не понимаю, так это, к чему склоняешься ты в этом плане.

Сусанна никогда с полной ясностью не сознавала свои сексуальные предпочтения и никогда ни с кем об этом не говорила. Ей мог понравиться кто-нибудь из друзей, но она не хотела его как мужчину. Иногда в университете она чувствовала, что ее тянет к какой-нибудь сокурснице, но она не могла сделать ни одного шага, чтобы завоевать ее. Поэтому она решила уехать подальше от родителей, чтобы найти себя вдали от них, под предлогом того, что лейпцигский университет предоставил ей стипендию по программе «Эразмус».

— Честно говоря, я еще не знаю. Когда я тебя увидела, ты понравилась мне не меньше, чем Бруно, но я не могу тебе сказать почему.

— И что теперь? Ты поняла, к какому лагерю примкнуть?

Сусанна улыбнулась, и ее лицо приобрело гордое выражение.

— Я хочу найти настоящую любовь. Она и решит за меня.

— Любовь найти непросто, это я тебе точно говорю.

— Да, думаю, ты права. Бруно ясно дал мне понять — для него любовь всего лишь взаимовыгодный обмен: ты мне, я тебе, — сказала Сусанна.

Хельга приподнялась на диване и села, выпрямив спину и сложив ноги, в позу «лотос».

— А как ты провела время с меценатом?

— После экстези все оказалось проще, чем я думала.

— Проще? Большинство этих меценатов — протухшие слюнявые денежные мешки, на которых и смотреть-то противно. Почему, ты думаешь, Урсула предлагает им девочек вроде нас?

— Вчера вечером я думала, что мне действительно будет неприятно. Но при ближайшем рассмотрении он оказался крепким мужчиной, и довольно воспитанным.

— Он хорошо тебя оттрахал?

— Он сделал это несколько раз на столе в гостиной с колоннами. А потом отвел меня в свою комнату и повторил в постели в других позах.

— Ты его сосала?

— Я делала все, что он просил, пока он не уснул рядом со мной. Мне не сразу удалось заснуть, но, когда я проснулась, его уже не было в постели. Думаю, мне очень повезло.

На обратном пути в Лейпциг Урсула рассказала ей, что среди меценатов попадаются ненормальные. Сусанна не стала говорить об этом, но Хельга, видимо, догадалась, о чем она думала.

— Все они ублюдки и извращенцы. Мне раз попалась одна, которая обошлась со мной совсем не ласково.

Сусанна подумала, что под действием экстези Хельга что-то путает, говоря о меценате в женском роде.

— Ты сказала «одна»?

— Да, среди меценатов есть и женщины. Очень богатые. Той нравилось надевать пояс с фаллоимитатором и трахать меня, как мужик.

— Ты серьезно? — спросила Сусанна, вытаращив глаза и давясь от смеха.

— В том, что я говорю, нет ничего смешного. Некоторые лесбиянки-миллионерши тоже платят тысячи евро за картины с голыми девушками, которые пишет Максимилиан Лоух, и за то, чтобы провести с ними безумную ночку.

— Просто я никогда не думала о таких вещах. Честно.

— Вот и не думай. Будет лучше, если ты поскорей забудешь о том, что была в Нюрнберге, и об этом меценате.

Возбуждение, вызванное экстези, заставляло Хельгу без конца двигаться и без конца что-то с жаром говорить. Она плохо контролировала себя. Встав с дивана, она снова пошла в кухню за водой. Ее мучила жажда.

Тишина, которую Хельга обнаружила в гостиной, когда вернулась, вызывала раздражение. Ее понесло.

— Бруно мне сказал, что ты прочитала чат «Девчонки из выгребной ямы», — сказала она, снова усаживаясь на диван.

— По-моему, очень тяжелая и печальная история.

— Да, представляю, как ты себя чувствовала. Но каждая из них сама принимала все решения.

— Как они могли сделать такое? Они такие молодые и красивые.

— Что сделать?

— Совершить самоубийство. У них впереди была целая жизнь.

— Лесси терпеть не могла слово «самоубийство». Мне оно тоже отвратительно. Больше не говори так.

— Тогда как я должна называть то, что они сделали?

— Называй это «отказ», как делала Лесси. Это был отказ от жизни, очень хорошо обдуманный за долгие ночи. Никто из них не видел смысла жить дальше в этом дерьмовом мире.

— Но они все находились в подавленном состоянии. Они могли выбраться из этого кризиса, если бы им помогли. В Интернете есть множество сайтов, где этим занимаются. Ни одному человеку в здравом уме не придет в голову… отказаться жить дальше. Ты же этого не сделала.

Хельга повысила голос:

— Я знаю, что скоро умру, осталось всего несколько месяцев! Ты ни черта не понимаешь. Не понимаешь, каково жить с этим проклятым призраком, который день и ночь твердит тебе в ухо, что у тебя неизлечимый рак мозга.

Сусанна не хотела продолжать разговор о болезни Хельги. Ей было больно видеть отчаяние в глазах подруги.

— Расскажи, что произошло, когда вы все встретились в Берлине.

Хельга допила воду, оставшуюся в стакане.

— Просто план немного изменился, вот и все.

— Ты можешь мне сказать, они страдали, когда умирали? — не отставала Сусанна.

— Они расстались с жизнью, как если бы уснули. Тут не о чем особенно рассказывать.

— Черт, Хельга, да ты просто спятила! Вы все спятили в этом проклятом чате! — выкрикнула Сусанна. Она больше не могла молчать.

Хельга ничуть не обиделась на ее грубые слова. Она понимала, что Сусанна не в состоянии согласиться с решением, которое приняли девушки, решив умереть всем вместе, навсегда отказаться от жизни, не страдая от одиночества, как другие самоубийцы. Понять это было слишком сложно. Кроме того, они обе слишком возбудились под действием экстези, а Хельгу волновали уже совсем другие вещи.

— Не хочу с тобой спорить, по крайней мере, сейчас. Вставай, поедем со мной, навестим моих родителей, — ответила она, резко вставая на ноги. Ее одолевала тоска и тревога. В измученном сознании снова и снова возникал образ шести похищенных девочек-подростков.

Глава 11

Управляющий кладбищем Зюдфридхоф производил впечатление человека, которого больше всего заботит чистота и блеск его черных ботинок. Он сообщил, что к нему не приходил никто из полицейских, чтобы поговорить о пяти девушках-иностранках или о кладбищенском гиде, обнаружившем их трупы. Он знал Густава Ластоона уже много лет и всегда считал его человеком разумным и уравновешенным. Возможно, он проявлял некоторую скрытность в отношении своих дел, но не имел ничего общего с архетипом зловещего персонажа, каким принято представлять человека, чья работа связана со смертью.

— В городе ходит слишком много разных сказок о нас, о кладбищах и о некрофилии. Ну, вы понимаете, что я имею в виду. Чистые бредни, если позволите мне так это называть. Вы можете себе представить судебного медика, одержимого трупом, который он вскрывает на столе для аутопсии? Уверен, что нет, потому что это полнейшая чушь, верно? Поэтому, когда я услышал новости, где говорили о Густаве Ластооне, как о психопате-некрофиле, убившем пятерых девушек, я задался вопросом: почему такой человек, как он, который ежедневно водит экскурсии по кладбищам, вдруг звонит в полицию и сообщает, что он обнаружил пять нарисованных саркофагов с пятью девушками, лежащими у монумента, расположенного рядом с кладбищем, не подумав о том, что его немедленно арестуют как главного подозреваемого в этом преступлении? Каждому понятно, что он невиновен… и он не сумасшедший. Можете мне поверить, Густав Ластоон человек благоразумный и очень доброжелательный в отношении своих клиентов. За многие годы у нас не возникало ни одной проблемы, связанной с тысячами туристов, которые посещали Зюдфридхоф в составе его экскурсионных групп. В кругу профессионалов нашего дела Густав Ластоон пользовался репутацией человека большой культуры и знаний в области истории и эзотерики, которыми он поражал своих клиентов, — объяснял управляющий Маргарит Клодель и Мирте Хогг, показывая им место в центре кладбища Зюдфридхоф, где находились самые посещаемые памятники — обнесенный стеной архитектурный ансамбль в средневековом стиле с двенадцатью башнями, часовней и крытыми галереями.

Он, конечно, слышал об исчезновении шести несовершеннолетних немецких девочек и о том, что полиция всех федеральных земель разыскивает Густава Ластоона.

— Честно говоря, меня удивило, что никто до сих пор не пришел поговорить со мной, — сказал управляющий, довольный тем, что ему представилась возможность высказать свое мнение о таком загадочном и трагическом деле.

Затем он проводил двух женщин на задний двор, где находилась парковка. Проходя мимо служебного флигеля, они увидели внутри нескольких работников, занятых своим делом. Мирта Хогг спросила управляющего, не будет ли он возражать, чтобы они задали им несколько вопросов.

— Нет, раз уж они здесь, спрашивайте. Когда идет дождь, они работают в помещении, — пояснил он.

Женщины вошли в помещение, заваленное древними могильными плитами, расколотыми на несколько частей, штабелями старых гробов, мешками с землей, цементом, гипсом и инструментами для садовых и других работ. На одной стене висели венки из пластмассовых цветов. Пахло сыростью и травой.

Управляющий объявил своим работникам, что к ним пришли из полиции, и попросил внимания.

— А теперь прошу меня извинить, но я должен заняться другими делами. Где выход, вы уже знаете, — сказал он.

Пожав руки полицейским, управляющий удалился.

Мирта Хогг подошла к рабочим и, задав несколько вопросов про Густава Ластоона, быстро убедилась, что никто из них не хочет говорить про кладбищенского гида. Они уже давно не видели его здесь и никогда не могли бы представить, что он сделает что-то вроде того, о чем говорили в телепрограммах. Одна мысль об этом повергала их в ужас, и им хотелось, чтобы все выяснилось как можно быстрее. Кроме того, люди, жившие с ними по соседству, смотрели на них так, словно они имели какое-то отношение к случившемуся. Дошло до того, что по городу поползли слухи, будто шесть пропавших девочек убиты и похоронены Густавом Ластооном на кладбище Зюдфридхоф. И все потому, что в этом огромном, поросшем деревьями парке с открытым доступом к могилам он знал самые надежные места, где мог спрятать трупы, и, чтобы найти их, пришлось бы вскрыть тысячи могил.

Работники дружно заявили, что до сегодняшнего дня к ним не обращался ни один полицейский, однако один из садовников неуверенно поднял руку, желая что-то сказать. Это был молодой человек, среднего роста, с бледным круглым лицом.

— Не знаю, должен ли я говорить вам это…

Маргарит и Мирта с любопытством посмотрели на него.

— Не волнуйтесь, — сказала Мирта.

— В прошлый вторник около одиннадцати утра я полол сорняки на могилах в одном из отдаленных уголков в южной стороне кладбища. Вокруг чирикали птицы, но в какой-то момент мне показалось, что я слышу отдаленный звук мобильного телефона, но звук был таким, как у старых телефонов. Я попытался сообразить, где он звонит, но звук быстро прекратился. Поскольку я никого вокруг не увидел, то решил, что мне почудилось, и вернулся к работе.

Мирта посмотрела на Маргарит, говоря глазами, что теперь ее очередь задавать вопросы.

— Значит, вы не можете с уверенностью сказать, что вы слышали?

Садовник колебался.

— Ну, я думаю, что слышал звук мобильника, но, раз там никого не было, приходится считать, что я ошибся. Если только телефонами не начали пользоваться мертвецы, — ответил садовник, вовсе не пытаясь сказать что-то смешное.

— Вы могли бы отвести нас в это место?

— Да, отсюда идет дорога, но из-за дождя вам будет трудновато проехать туда на машине. Мы можем взять садовый вездеход, если вас не смущает, что он грязный.

Садовник вел вездеход по раскисшей земляной дороге с лужами грязной воды, оставшимися после сильного утреннего дождя. Доехав до лесистого участка, он остановился на газоне, чтобы женщины-полицейские не испачкали в грязи свои сапоги. Выйдя из вездехода, садовник показал в сторону открытого участка среди хвойных деревьев.

Маргарит и Мирта сделали за ним несколько шагов. Ливень ослабел, превратившись в моросящий дождь.

— Звук шел оттуда, — сказал садовник, указывая на участок со старыми каменными надгробиями.

Маргарит предоставила Мирте задавать вопросы садовнику. В конце концов, именно она была инспектором отдела по расследованию убийств.

— Как вы думаете, сколько могил насчитывается на этом участке? — спросила Мирта.

— Точно не скажу, но предполагаю, что не меньше двухсот. Может, больше. Звук был слабый, возможно, телефон звонил еще дальше отсюда. Мне трудно определить, откуда шел звук.

— Вы уверены, что, если бы где-то неподалеку от вас находился человек с мобильным, вы бы его увидели? Возможно, это мог быть один из ваших коллег.

— Ну, знаете, на какой-то момент человек мог спрятаться за деревом, но, если бы он двигался, я бы рано или поздно его заметил. Я работал здесь все утро.

Маргарит извинилась перед садовником и попросила Мирту отойти с ней в сторону.

Понизив голос, она сказала:

— Мне кажется, не стоит думать, что с Клаусом что-то случилось, только потому, что одному из работников кладбища почудилось, что он слышал звук мобильника, но никого вокруг не увидел. Думаю, нам больше нечего здесь делать, — закончила она.

Мирту Хогг ужасала одна мысль, что Клаус может лежать мертвым под одной из каменных надгробных плит, однако она не казалась ей такой уж абсурдной. Клаус был где-то очень близко к кладбищу, в этом она не сомневалась. Это подтверждали сигналы его мобильного, зафиксированные телефонной антенной. Кроме того, она знала, что вместо какой-нибудь мелодии Клаус установил на своем смартфоне звук звонка, как в старых аппаратах. Густав Ластоон мог устроить ему ловушку: заманить сюда, якобы для того, чтобы поговорить о Карле, потом убить и спрятать труп в одной из тех могил, забыв забрать у него мобильник. Однако вещь не укладывалась в цепочку дедуктивных рассуждений инспектора отдела по расследованию убийств. Ни один убийца не стал бы оставлять телефоны Карлы и Клауса на месте своих преступлений, если только сам не хотел, чтобы полиция их нашла.

Глава 12

Санаторий для душевнобольных, в котором находилась мать Хельги, совсем не походил на психушку, которую представляла себе Сусанна после прочтения чата «Девчонки из выгребной ямы». Хельга называла безумие своей матери неизлечимым, а место, где она жила, описала, как мрачный сумасшедший дом, из которого она никогда не сможет выйти. Но, войдя с Хельгой на территорию санатория, Сусанна увидела обширный парк, поделенный на небольшие садики с красивыми растениями и цветами. Четырехэтажное здание выглядело вполне современным, с простым лаконичным фасадом, выкрашенным в светло-оранжевый цвет, и большими окнами.

Прежде чем войти внутрь, Сусанна заметила нескольких женщин, которые стояли у окон, прижимаясь к стеклу безучастными лицами, и невольно задумалась, на что они смотрят, и видят ли, как они с Хельгой под моросящим дождем направляются к зданию.

Когда Хельга вошла в комнату матери, та даже не шевельнулась. Она сидела у окна в кресле и держала голову прямо, как будто ждала, что кто-то вот-вот придет, однако ее глаза были закрыты. Сиделка сказала, что сейчас она в порядке. Ей только что сделали укол успокоительного.

Сусанна осталась стоять позади Хельги, словно ее тень.

Ей подумалось, что когда-то женщина, которую она видела перед собой, наверняка была очень красива. Ее волосы уже наполовину поседели, кожа была очень светлой, почти прозрачной. Похоже, она даже пользовалась косметикой светлых тонов.

Вскоре мать Хельги открыла глаза. И как будто на сером небе среди туч показалось голубое небо.

— Ты пришла! — воскликнула она.

— Да, мама, я здесь.

Прежде чем Хельга успела к ней подойти, ее мать встала на ноги, тяжело опираясь на подлокотники кресла. Она двинулась в сторону дочери, но прошла мимо нее, как будто Хельга вдруг стала невидимой и она не замечала ее присутствия.

Остановившись перед Сусанной, она провела кончиками пальцев по ее лицу, лаская его.

— Моя девочка, моя маленькая девочка…

Она снова и снова повторяла эти слова. Потом обняла Сусанну и начала всхлипывать.

Сусанна тоже сжала ее в объятиях, а сама, ничего не понимая, посмотрела на Хельгу.

— Она думает, что ты ее дочка, которая так никогда и не родилась.

Глава 13

Шеф федералов не придавал особого значения возможному исчезновению Клауса Баумана, о котором ему сообщила по телефону инспектор Мирта Хогг. Тогда она объяснила, что садовник с кладбища слышал звук мобильного телефона возле одной из могил. Это произошло в тот самый утренний час, когда расположенная вблизи кладбища Зюдфридхов телефонная антенна зафиксировала оставшийся без ответа входящий звонок агента Европола на его телефон.

Пока они ждали приезда федералов и комиссара, Маргарит рассказала Мирте об анонимном конверте, который получила перед тем, как уйти из комиссариата, и показала ей девять фотографий. Мирта посмотрела их одну за другой, не проронив ни слова. Все снимки были разными, но изображали одну и ту же сцену: шесть молодых женщин лежали на земле лицом вниз, и в спине у каждой торчала дага, воткнутая в центр обширной раны. Мирта Хогг отреагировала на увиденное с холодным интересом, задаваясь вопросом, как могло случиться, что сцена группового самоубийства имела общие черты с этими фотографиями, которые, судя по всему, были сделаны совсем в другие времена.

Они обе согласились с тем, что должна существовать какая-то зловещая связь между всеми этими старыми фотографиями, какая-то своего рода преступная традиция, которая передавалась из поколения в поколение, как дворянский титул или генетическая наследственность. Тот, кто прислал Маргарит Клодель эти фотографии, хотел, чтобы она своими глазами увидела картины, доказывающие существование организации нацистов-психопатов, основанной во время Второй мировой войны, которая с тех пор в разное время совершила убийство сорока восьми молодых женщин, следуя оккультному ритуалу с очевидной некрофильской направленностью.

Наконец прибыли несколько сотрудников отдела криминалистики. Они расположились в радиусе двухсот метров от центра территории, на которую перед этим указал садовник. У каждого имелся металлоискатель, и они начали методично обследовать надгробные плиты и траву вокруг могил.

Маргарит и Мирта с ужасом ждали, что один из этих приборов может подать сигнал тревоги.

Рядом с ними управляющий кладбищем, непрерывно жестикулируя, рассказывал комиссару Клеменсу Айзембагу и руководителю федеральных агентов о Густаве Ластооне.

Резкий звук одного из металлоискателей заставил всех замереть. Полицейские подошли к криминалисту, обнаружившему присутствие металла под одной из могильных плит. Аппараты завыли в унисон, как стайка плакальщиц. Ни Мирта Хогг, ни агент Европола не осмелились приблизиться к могиле.

Им еще предстояло дождаться, чтобы дежурный судья, с которым связался комиссар, дал официальное разрешение на вскрытие этой безымянной могилы.

Когда Клеменс Айзембаг получил сообщение от судьи, все собрались вокруг могилы, на которую указывали металлоискатели. Комиссар приказал криминалистам отодвинуть надгробную плиту.

— Внутри только склад пистолетов! — крикнул один из агентов.

Женщины-полицейские подошли ближе, пока криминалисты вытаскивали из могилы оружие. Они осторожно брали пистолеты по одному руками в белых латексных перчатках, стараясь не повредить отпечатки пальцев, которые могли на них остаться.

Клеменс Айзембаг и шеф федералов внимательно осмотрели оружие.

— Никаких сомнений, это пистолеты «Стриж», сделанные в России. Похоже, все они заряжены и готовы к использованию, — констатировал комиссар.

В этот момент запищал другой металлоискатель. Сначала звук был прерывистым, потом стал ровным и продолжительным.

— В этой могиле тоже что-то есть, — сказал агент, державший в руках аппарат.

Все взгляды обратились на него.

Комиссару больше не понадобилось отдавать приказ открыть могилу. Несколько агентов взялись за тяжелую каменную плиту и отодвинули ее в сторону.

Тошнотворный запах разлагающегося трупа ударил в нос собравшимся вокруг могилы еще до того, как они увидели iPhone, лежавший на спине Клауса Баумана.

— Ничего не трогать! — крикнул комиссар.

Стоявшая в нескольких метрах от него Маргарит Клодель закрыла лицо руками. Мирта Хогг рухнула на землю без сознания.

Глава 14

Метамфетамин и экстези стали овладевать ее сознанием. Сусанна почувствовала это, когда выходила из психиатрической лечебницы. В какой-то момент ей снова показалось, что по лицу ползают муравьи. Она подумала, что сходит с ума, как мать Хельги, и ей представилось, что это она стоит у окна в психбольнице и смотрит вдаль, не видя ничего, кроме пустоты. Что-то неизмеримо более сильное и изощренное, чем ее слабая воля, неудержимо затягивало Сусанну в промозглую колючую темноту. В ту самую темноту, которая толкнула «девчонок из выгребной ямы» отказаться от жизни в ночь черной луны.

— Зачем ты позвала меня навестить твоих родителей? — спросила она, пока они шли к машине Хельги.

— Хочу, чтобы ты узнала правду о моей семье.

— Ты уже рассказала ее в чате.

— Это не вся правда.

— Ты хочешь рассказать мне ее сейчас?

— Сначала мне надо, чтобы ты увидела моего отца.

— Если честно, мне не хочется с ним знакомиться, он нацист, и твоя мать содержится в психиатрической лечебнице по его вине. Он наверняка догадается, что ты мне об этом рассказала. К тому же я его боюсь.

— Он уже знает, что я буду с подругой.

— Ты сказала ему, что я приеду с тобой?

— Я позвонила отцу, пока ты переодевалась перед выходом из дома Бруно. Кухарка уже готовит обед на троих.

— Но зачем ты впутываешь меня во все это?

Хельга остановилась перед рекламным щитом, стоявшим у выхода на парковку.

— Ты мне понадобишься, когда я выполню свою миссию. Случилось много такого, чего ни Лесси, ни я не могли себе представить.

Они подошли к машине, и, когда сели в нее, Хельга начала рассказывать Сусанне, какой план они с Лесси разработали перед тем, как все «девчонки из выгребной ямы» собрались вместе в Берлине.

— Поначалу Лесси собиралась снять какой-нибудь уединенный домик в окрестностях города и устроить для всех праздник прощания с жизнью, чтобы потом все приняли смертельную дозу наркотика «Персефона», который Яблоко П привезет из Амстердама. Но в это время Урсула уехала в Соединенные Штаты, поэтому я предложила Лесси отвезти всех к ней домой. Там мы смогли бы все вместе обсудить план, который мы с Лесси придумали за несколько дней до этого.

Я подумала, что опасно арендовать на мое имя «фольксваген», в который могли бы поместиться все сразу. Я не могла засвечивать свои личные данные, пока не закончу одно важное дело. По той же причине я не могла выходить из фургона, чтобы встретить других девушек в аэропорту и на вокзале. Камеры наружного наблюдения записывали прибытие каждого самолета и каждого поезда, и полиции не составило бы труда отследить меня. По этой причине мы с Лесси решили, что за день до этого она поедет в Дрезден и возьмет фургон на свое имя, а потом перегонит его в Берлин, где я буду ее ждать, чтобы на следующее утро встретить остальных «девчонок из выгребной ямы». Ночь Лесси могла бы провести в моей берлинской квартире. Мы с ней много говорили о том, как сделать, чтобы отказ от жизни «девчонок из выгребной ямы» принес какую-то пользу. Я уже все придумала и в ожидании, что решат остальные, подготовила холсты с изображением пяти шестиугольных саркофагов, написанных в трех измерениях в натуральную величину. В готовом виде они легко сворачивались в рулоны. Кроме того, я нарисовала белье и рану с эсэсовской дагой на теле Лесси, чтобы на следующий день все могли в точности увидеть, как это будет выглядеть. Лесси очень вдохновлял тот факт, что смерть «девчонок из выгребной ямы» не пройдет незамеченной и не будет забыта. Она станет частью произведения искусства, с помощью которого я смогу отомстить своему отцу и его друзьям-нацистам.

Я слышала, что в Лейпциге есть гид, работающий в сфере кладбищенского туризма, по имени Густав Ластоон, и что он большой знаток всего, связанного с нацизмом. Кроме того, он увлекался эзотерической символикой, связанной с историей тайного общества СС и ритуалов, которые они проводили в крипте монумента Битвы народов. В подвале загородного дома моего отца я нашла не только шесть черепов с золотыми глазами, о которых ты читала в чате, — продолжила свой рассказ Хельга, глядя на Сусанну с выражением ужаса на лице. — Я нашла жуткие фотографии сорока восьми молодых девушек, убитых ударами даги в спину. Эти фотографии имели много общего с тайными оргиями моего отца и его приятелей.

Когда все остальные «девчонки из выгребной ямы» прибыли в Берлин, я сидела за рулем фургона, который забирал их из аэропорта и с вокзала, но встречала их Лесси, чтобы мне ни разу не пришлось выходить из машины и я не попала в камеры видеонаблюдения.

Мой план состоял в том, что, как только все сядут в фургон, Дороти О’Нил позвонит по телефону кладбищенскому гиду — его номер я нашла в Интернете — и скажет, что хочет заказать у него эксклюзивную экскурсию по кладбищу Зюдфридхоф и что экскурсию необходимо провести на следующий день перед рассветом, поскольку будет ночь черной луны. Дороти О’Нил сказала ему, что заплатит полторы тысячи евро, которые заранее положит под камень у входа в монумент Битве народов, где они встретятся в пять часов утра перед тем, как пойти на кладбище. И еще она сказала, что ее зовут Ведьмина Голова.

Гид сначала отказался, потому что в такой ранний час нелегко попасть на кладбище, но в конце концов он поддался на уговоры Ведьминой Головы.

Как только мы приехали из Берлина в дом Урсулы на озере, я рассказала всем, какой план я придумала, чтобы отомстить своему отцу и его друзьям, и все согласились, что будут ему следовать и уйдут из жизни так, как я предлагала.

Мне оставалось разрисовать тело каждой из пяти «девчонок из выгребной ямы», кроме Черной Луны. Холсты с саркофагами и туфли на высоком каблуке я приготовила за несколько дней до этого, и за десять часов я создала свое лучшее произведение на теле каждой из них, пока мы делились последними признаниями, которые не успели сделать в чате, обнимались, иногда смеялись и много плакали.

В двенадцать ночи они завернулись в черные пальто, взяли холсты с саркофагами и вышли из дома Урсулы. Я вела фургон. За время поездки ни одна из девушек не сказала ни слова. Все понимали, что их время в этом мире истекает, как истекло их время в чате.

В два часа ночи мы приехали в Лейпциг к памятнику Битве народов. Молча вышли из «фольксвагена». Нам больше нечего было сказать. Но никто не выглядел грустным и одиноким. Я показала им место между фасадом монумента и прудом, где они должны лечь и отказаться от жизни так, чтобы их смерть не была бесполезна и забыта. Стояла безлунная ночь, и, как только я погасила фары машины, их всех окутала темнота.

Каждая расстелила холст с нарисованным саркофагом, который держала в руке. Они легли, последней легла Яблоко П, после того как дала каждой из девушек по две таблетки «Персефоны». Когда все они положили таблетки под язык, Яблоко П сказала: «Ничего не бойтесь, это будет как сон».

Через несколько минут все закрыли глаза и стали похожи на спящих. Я осталась одна оплакивать их, пока собирала пальто, которые до этого момента прикрывали их обнаженные тела. Я отнесла пальто в машину, рванула с места и уехала.

Глава 15

Конверт с девятью фотографиями, полученными Маргарит Клодель, по-прежнему лежал в ее сумке. События этого утра требовали, чтобы она поговорила о них с комиссаром Клеменсом Айзембагом и шефом федералов, но ей по-прежнему не хотелось делать этого сегодня. Сначала ей нужно было отредактировать свой отчет для Гааги, включив в него сообщение об обнаружении трупа инспектора Клауса Баумана в одной из могил на кладбище Зюдфридхоф. И о том, что, кроме того, там находился целый арсенал оружия российского производства, в том числе снайперские винтовки Лобаева, штурмовые винтовки Драгунова, пистолеты «Стриж», гранаты «эфка» и патроны всевозможных калибров. Без сомнения, эта деликатная информация, которую она собиралась отправить до полудня по электронной почте, вызвала бы глубокую озабоченность полицейских властей Европейского союза.

Маргарит Клодель предполагала, что ее подробный отчет о состоянии расследования смерти пяти девушек-иностранок и исчезновении шести несовершеннолетних немок мог послужить достаточным основанием для ее присутствия в Лейпциге в качестве агента-аналитика и для связи немецкой полиции с Европолом. К этому добавилось убийство инспектора Клауса Баумана, скончавшегося от выстрела в спину, поразившего его прямо в сердце.

Все телевизионные каналы давали информацию о том, что кладбищенский гид является опасным психопатом без тормозов, приложившим руку к самоубийству пяти девушек-иностранок и убившим инспектора полиции из отдела по расследованию убийств.

Все были в ужасе оттого, что Густав Ластоон способен без колебаний убить шестерых похищенных девочек, а возможно, уже сделал это. Многие журналисты критиковали министра внутренних дел и выражали сомнение в эффективности федеральной полиции, в то время как люди на улицах задавали вопрос, сколько еще ей понадобится времени, чтобы найти убийцу.

Маргарит Клодель пообедала одна в ресторане рядом с отелем. Печаль, не покидавшая ее после гибели Клауса Баумана, туманила блеск ее серых глаз. В углу ресторанного зала на стене висел включенный телевизор. На экране появились комиссар Клеменс Айзембаг и шеф федеральных агентов. Показывали репортаж, снятый во время пресс-конференции, которую они провели после возвращения с кладбища. Равнодушный взгляд агента Европола задержался на лицах двух полицейских, что-то говоривших на камеры.

Несколько минут спустя зазвонил ее мобильный. Маргарит встала и вышла на улицу, чтобы спокойно ответить на звонок.

На связи был начальник отдела Европола, где она работала. Он сказал, что ей надлежит вернуться в Гаагу этим же вечером. В Лейпциге ей больше нечего делать. В своих сообщениях федеральная полиция Германии с уверенностью заявляла, что пять девушек-иностранок не были убиты ни кладбищенским гидом, ни каким-либо тайным обществом психопатов-нацистов. Улики однозначно доказывали, что это групповое самоубийство и Европол не имеет оснований позволить своему сотруднику продолжать участвовать в этом деле в роли аналитика и агента по связи с полицией государств, гражданками которых являлись эти пять девушек.

— Вопросами транспортировки трупов будут заниматься сотрудники посольств этих стран в Берлине. Маргарит, твоя официальная миссия как агента Европола в Лейпциге закончена. Что же касается исчезновения шести девочек, а также убийства инспектора Баумана и торговли оружием, это внутреннее дело германского государства, в которое ты не имеешь права вмешиваться ни под каким видом, — отчеканил голос в телефоне.

— Я не могу сейчас уехать. Мне еще нужно разобраться в одном очень важном деле.

— Решение принято, Маргарит, и бессмысленно настаивать на том, чтобы ты там осталась. Я понимаю твое желание помочь выяснить, что произошло, но, как нам уже пообещали из Министерства внутренних дел Германии, если вы с инспектором Миртой Хогг самовольно продолжите расследование, они подадут жалобу директору Европола.

На мгновение Маргарит Клодель задумалась.

— Значит, все дело в этом, верно? Это наказание за то, что мы поехали на кладбище без разрешения комиссара и шефа федералов.

— Ты не уполномочена участвовать в оперативных действиях. Ты аналитик и агент по связи. Ты превысила свои полномочия, отправившись на кладбище с инспектором германской полиции без разрешения ее начальства. В отношении ее будет заведено дело по факту нарушения дисциплины и сокрытия информации, связанной с расследованием убийства и торговли оружием. Это очень серьезный проступок, и она будет наказана.

— Но только благодаря Мирте Хогг они смогли найти оружие и труп инспектора Баумана! Она ничего не скрывала!

— Ты не хуже меня знаешь, что любое полицейское расследование, какими бы важными ни были его результаты, должно проводиться в соответствии с законодательными нормами, которые необходимо уважать. Ни один человек в комиссариате Лейпцига не был поставлен в известность о вашей поездке на кладбище и о том, что вы опрашивали управляющего и работников. Вы также не сообщили ни комиссару, ни шефу федералов о своих подозрениях, касавшихся исчезновения Клауса Баумана, и о последней локализации его мобильного телефона одной из телефонных антенн, расположенных рядом с кладбищем.

— Это дело гораздо шире, чем просто загадочное убийство. Есть вещи, которые не укладываются в официальную версию.

— Маргарит, послушай меня внимательно, потому что я не буду больше повторять: забудь навсегда о параноидальных фантазиях инспектора Баумана.

Еще немного, и агент Европола могла потерять контроль над собой и начать орать от ярости. То, что ей приказывали вернуться в Гаагу, было просто катастрофой.

— То, что вы называете параноидальными фантазиями, стоило Клаусу Бауману потери дочери и собственной жизни.

— Да, это печально. Но мы послали тебя в Лейпциг, потому что доверяли тебе, и пока еще доверяем, несмотря на инцидент с поездкой на кладбище, в который ты ввязалась без всякой необходимости. Не заставляй нас пожалеть, что мы выбрали именно тебя.

Маргарит уже собралась рассказать ему, что за долгие годы сорок восемь молодых женщин погибли таким же образом, как изобразили пять девушек-иностранок в сцене своего коллективного самоубийства. Но потом она сказала себе, что будет безопаснее, если она никому не скажет о фотографиях, которые этим утром прислал ей неизвестный отправитель.

— Дайте мне еще два дня, пожалуйста! — взмолилась она. — Я сообщу вам лично о результатах моего расследования.

— Сожалею, Маргарит, но я не могу сделать то, о чем ты просишь. Надеюсь завтра увидеть тебя в твоем кабинете в Гааге. Сообщи мне, когда приедешь.

Глава 16

Приятная внешность Отто фон Майера заставила Сусанну усомниться в правдивости истории, которую Хельга рассказала о своем отце в чате «Девчонки из выгребной ямы». Это был мужчина лет шестидесяти, с суровыми, но правильными чертами лица и заметной сединой в волосах. Черный джемпер с круглым воротом подчеркивал его светлую кожу и голубые глаза, такие же, как у дочери. Хельга в большей степени походила на него, чем на мать.

Он сидел за обеденным столом с развернутой газетой в руках. При виде вошедшей Хельги и ее подруги он сложил газету и положил ее рядом с серебряным канделябром, стоящим на роскошном буфете. Встав на ноги, он поздоровался с дочерью, поцеловав ее в обе щеки. Потом, когда Хельга представила ему Сусанну, ее отец улыбнулся и сделал комплимент еекрасоте.

— Садитесь, будьте добры, — сказал он, указывая рукой на обе стороны от себя.

Хельга прошла за спиной отца и села справа от него.

— Мы немного опоздали из-за пробок. С каждым разом проехать через центр Лейпцига все труднее. Как хотите, а мне больше нравятся широкие проспекты Берлина, — пожаловалась она, небрежно взмахнув рукой.

Обед уже стоял на столе: супница с кабачковым супом-пюре, блюдо с салатом из лосося и копченой селедкой и еще одно с ростбифом под маринадом с кислым соусом.

— Хотите вина? — спросил Отто, посмотрев на свою дочь, потом на Сусанну.

Во время еды отец Хельги расспрашивал, как они нашли ее мать.

— Немного хуже, чем раньше. Каждый раз, когда я к ней приезжаю, мне кажется, что она еще постарела. Сегодня она на меня даже не взглянула, как будто меня не было в комнате.

— Она начала принимать новое лекарство, оно стабилизирует ее состояние и сделает ее более спокойной. Я ни на один день не выпускаю ее из виду, так что можешь не волноваться.

Потом отец Хельги заинтересовался немецко-испанским происхождением Сусанны и ее семьей. Этим утром дочь сказала ему, что приедет обедать со своей подругой, студенткой, которая учится в Лейпциге по программе «Эразмус». Отто фон Майер хорошо знал Гранаду. Много лет назад, еще до рождения Хельги, они с женой провели неделю на Коста-Тропикаль, поскольку у одного из его коллег был дом в Салобренье и он пригласил их погостить у него летом. Затем он стал расспрашивать ее об учебе и о том, почему она выбрала лейпцигский университет, когда на юге Германии у нее живут бабушка с дедушкой. Временами, чтобы Сусанна не слишком смущалась, в разговор вмешивалась Хельга. Она рассказывала истории, которые тут же придумывала на ходу, чтобы заставить своего отца еще что-нибудь рассказать о своей молодости. О том, как он учился на факультете психиатрии, и о том, как изменился Лейпциг со времени коммунистического режима, десятилетиями подавлявшего их до падения Берлинской стены. Теперь жизнь стала другой, более свободной и увлекательной, несмотря на беженцев, наводнивших немецкие города.

Когда в столовую вошла кухарка, чтобы поставить на стол чашки с кофе и пирожные с кремом на десерт, Хельга посмотрела на Сусанну и подмигнула ей с видом заговорщицы.

— Я попросила Сусанну поехать со мной, потому что она чувствует себя немного подавленной. Мне кажется, она еще не адаптировалась к нашему образу жизни, не говоря уже о том, что она скучает без своих родителей и друзей. Мне бы хотелось, чтобы ты поговорил с ней и выписал что-нибудь, что поможет ей снова начать улыбаться и справиться с бессонницей, которая ее мучает с тех пор, как она приехала в Лейпциг, — сказала она.

Пораженная таким бессовестным враньем, Сусанна гневно сверкнула на Хельгу своими зелеными глазами.

— Что ж, посмотрим. Тебе надо рассказать мне, что с тобой происходит, — произнес господин Майер и, насупив брови, посмотрел на Сусанну.

Хельга встала.

— Пока вы будете разговаривать, я схожу в ванную. Сомневаюсь, что Сусанна будет с тобой откровенна, если я буду торчать у нее за спиной.

«Черт возьми, что у тебя на уме!» — хотелось крикнуть Сусанне, когда ее подруга выходила из столовой.

Хельга закрыла за собой дверь и пошла в кабинет отца, находившийся в конце коридора. Бесшумно войдя в кабинет, она решительно направилась к стеллажам библиотеки. Сначала она порылась в коллекции черно-белых документальных фильмов о Второй мировой войне, но потом заглянула вглубь и нашла то, что искала.

Дрожа от волнения, Хельга подошла к письменному столу. Череп, стоявший на столе, сколько она себя помнила, и страшно пугавший ее в детстве, смотрел на нее своими пустыми глазницами.

Она открыла один из ящиков и взяла ключ от сейфа, вмонтированного глубоко в стену. Молча постояла перед карандашным портретом Фрейда, который сама нарисовала для отца, когда училась в Школе изящных искусств. Сняла портрет, вставила ключ и набрала шифр, который был записан на обложке одной из книг. В сейфе лежало несколько пачек банкнот разного достоинства, какие-то документы и шкатулка с драгоценностями. Но Хельга искала нечто другое, то, что она видела здесь раньше. Перерыв бумаги, она, в конце концов, нашла это. Обыкновенный CD-диск. Дрожащими руками она положила диск к себе в сумку, снова закрыла сейф на ключ и повесила на место рисунок.

Потом Хельга пошла в ванную, сделала звонок по мобильному телефону и подождала еще какое-то время, чтобы отец успел закончить беседовать с Сусанной по поводу ее воображаемой депрессии.

Вернувшись в столовую, она увидела, что Сусанна немного оживилась. Несколько раз она даже улыбнулась забавным историям, которые рассказывал ей господин фон Майер о мнимых психопатах, которые пытались симулировать сумасшествие, чтобы получить от государства пожизненную пенсию.

— Я выпишу тебе таблетки дулоксетина, они вернут тебе желание смеяться и развлекаться. В твоем возрасте меланхолия — это не болезнь, а временное эмоциональное расстройство. А чтобы спать, достаточно будет попить после ужина какой-нибудь успокоительный настой. Кроме того, тебе не стоит расстраиваться из-за учебы, как только ты почувствуешь себя бодрее, в университете все пойдет на лад, — заключил он.

Хельга снова уселась на свое место. Отец посмотрел на нее так, словно, увидев перед собой дочь, вспомнил о чем-то важном.

— Пока я ехал сюда на машине, по радио прошла информация, что убит инспектор полиции, занимавшийся делом тех девушек.

— О господи, мы ничего не знали! — воскликнула Хельга, чувствуя, что сердце перестало биться.

Сусанна онемела от потрясения. Отец Хельги скрестил руки, лежавшие на столе.

— С тех пор как обнаружили этих мертвых девушек, в Лейпциге творится что-то ужасное. Здесь в жизни не было ничего похожего. Несколько часов назад полицейские провели пресс-конференцию. Они сказали, что этого кладбищенского гида ищут по всей Германии и в самое ближайшее время он будет задержан, а пропавшие девочки освобождены.

Хельга слегка пошевелилась на стуле, прежде чем заговорить.

— Зачем ему все это делать? Я хочу сказать: то, что произошло в Лейпциге, очень странно. Меня всегда интересовало, что творится в голове убийцы. Помнишь, папа? Когда я училась в школе, я постоянно спрашивала тебя, что думают люди, которые совершают что-то плохое.

Господин Отто фон Майер посмотрел на Сусанну.

— Хельга была очень умным и озорным ребенком, — улыбнувшись, сказал он. Потом, словно отвечая на вопрос дочери, добавил: — В нашей голове всегда есть какой-то мотив, какая-то осознанная или неосознанная причина, объясняющая то, что мы делаем или не делаем. Проблема в том, как до нее докопаться, чтобы понять загадочные механизмы преступного поведения человека.

— Все говорят, что кладбищенский гид очень опасный психопат, — осмелилась вставить Сусанна.

Отец Хельги бросил на нее ласковый взгляд.

— Без сомнения, так и есть. Психопат подобен дьяволу: его злоба не видна. Когда его арестуют, его следует казнить без всякого сожаления.

Нежно коснувшись руки отца, Хельга посмотрела на свою подругу.

— Не обращай на него внимания, я же говорила тебе, что мой отец исповедует радикальные идеи.

Сусанна не знала, надо ли спрашивать о том, о чем она подумала, но потом, помолчав несколько секунд, решила спросить:

— Вы сторонник смертной казни?

— Я принадлежу к числу тех, кто считает, что насилие законно, когда оно применяется, чтобы избежать большего зла, чем оно само. Возвращаются тяжелые времена. Это вопрос выживания: или мы, или они. Они — это зло, мы — добро. В будущем у мира нет другого выбора.

Хельга встала со стула, подошла к отцу и поцеловала его в щеку.

— Не волнуйся за мое будущее. Ты же знаешь, что я уже не ребенок. Я останусь в Лейпциге на пару дней, пока маме не станет лучше. Так что можем снова увидеться как-нибудь с утра.

— Я всегда радуюсь, когда ты приезжаешь домой, хотя ты делаешь это нечасто. Думаю, мне не обязательно говорить тебе это.

— Просто я все время очень занята. Но сегодня мама выглядела такой поникшей и печальной в своем кресле, что я не смогу со спокойной душой вернуться в Берлин.

— Твоя комната всегда ждет тебя. Жаль только, что завтра я не смогу поужинать вместе с тобой. Я должен быть в Берлине на собрании почетных членов Академии психиатрии и, скорее всего, вернусь домой довольно поздно, это если не решу остаться там на ночь.

По телу Хельги пробежали ледяные мурашки. Она не могла терять ни минуты, если хотела выполнить свою миссию вовремя.

— Ты можешь переночевать в моей квартире, — сказала она.

— Я привык уважать твою независимость и твою личную жизнь. Если завтра я надумаю остаться в Берлине, то переночую в отеле, как обычно.

Глава 17

В кафе отеля за столиками, украшенными маленькими букетиками диких цветов, было совсем немного посетителей. Пара пенсионеров изучала карту Лейпцига, несколько молодых людей, судя по виду, заядлых путешественников, увлеченно уткнулись в экраны своих смартфонов, одинокий мужчина потягивал пиво из большой кружки и, не переставая, жевал сухофрукты.

Маргарит собрала свои вещи и, оставив их на ресепшн, попросила, чтобы ей приготовили счет за номер. Устроившись за одним из самых дальних столиков кафе, она ждала Мирту Хогг. За огромными стеклами окон виднелся подсвеченный голубыми огнями фасад университета.

Когда раздался звонок ее мобильного телефона, на экране высветился незнакомый номер. Сердце с силой ударилось в грудь.

— Dites-moi? — ответила она по-французски.

Незнакомый голос в трубке заговорил по-немецки. Звонила женщина.

— Это Маргарит Клодель?

— Да, кто вы?

— Вы одна?

— Да.

— Мне дал ваш номер Бруно Вайс…

Агент Европола хотела сказать, что она знает, о ком идет речь. Они с инспектором Клаусом Бауманом оставили преподавателю музыки свои телефонные номера на случай, если он решит сообщить им что-нибудь о Веричке Людович, о чем умолчал в тот вечер, когда они осматривали его квартиру.

— Пожалуйста, скажите, кто вы?

— Я слышала, что инспектор Бауман убит. Мне кажется, вы с ним хотели поговорить со мной. Мы встречались на концерте Бруно в Спиннерай. Я Хельга фон Майер.

— Да, да, конечно, я вас помню! Мы действительно собирались звонить Бруно Вайсу, чтобы взять у него номер вашего телефона, но все эти дни я была очень занята. Бруно нам сказал, что вы живете в Берлине, — пояснила Маргарит.

— Я сейчас в Лейпциге, поэтому я вам звоню. Если хотите, мы могли бы где-нибудь встретиться.

Маргарит начала быстро соображать. За всеми событиями последних дней, она совершенно забыла про светловолосую подругу Бруно Вайса. Ту самую, что была изображена обнаженной в военной фуражке, похожей на эсэсовскую, на одной из картин нюрнбергского художника, которую показывала им Мирта Хогг на совещании в комиссариате.

— Я нахожусь в кафе отеля «Рэдиссон Блю», мы можем поговорить здесь. Вы знаете, где это? — спросила она.

— Если не ошибаюсь, это на Аугустусплац.

— Да, верно. Вас устроит, если мы встретимся через час?

Несколько секунд Маргарит слушала возбужденное дыхание Хельги, но так и не получила ответа на свой вопрос.

Глава 18

Как только они отошли подальше от дома, где жил отец Хельги, Сусанна дала волю своему гневу. По улице шли люди. Внезапно эти незнакомые люди, не ведавшие того, что в данный момент происходило в опущенной вниз голове девушки, увидели, как она схватила за руку другую девушку, шедшую с ней рядом, и набросилась на нее с криками, не обращая внимания на удивленные взгляды прохожих.

— Зачем тебе понадобилось говорить своему отцу, что у меня депрессия?!

— Перестань орать. Мы не одни, — изумленно одернула ее Хельга. Она не ожидала от Сусанны такой неуместной и бурной реакции.

— Нет, не перестану! И плевать на то, что здесь люди!

Хельга мрачно посмотрела на Сусанну и процедила сквозь зубы, чтобы никто не услышал:

— Мне надо было, чтобы ты на время отвлекла моего отца, устраивает? Я должна была взять из его кабинета кое-что важное.

— Но почему ты не предупредила меня заранее?

— Потому что ты стала бы нервничать.

— Черт, когда ты оставила меня с ним наедине, у меня голос дрожал!

— Тебе показалось. Я видела, ты держалась очень спокойно.

Разгневанное лицо Сусанны постепенно смягчилось.

— Я уверена, что твой отец обо всем догадался. Поэтому он и начал рассказывать мне про мнимых психопатов, которые симулировали, чтобы получить деньги от государства. Он наверняка решил, что я просто дура, если решила обмануть такого опытного специалиста.

— Забудь. Это совершенно не важно. Ты просто перевозбудилась из-за наркотиков. Ты не должна больше принимать никаких таблеток, в том числе тех, которые тебе выписал мой отец, — спокойно сказала Хельга.

Возбуждение Сусанны начало спадать. Она сунула руку в сумку и, достав оттуда визитную карточку, показала ее Хельге.

— Твой отец дал мне номер своего мобильного. Он хочет знать, как на меня подействует лекарство.

— Я тебя предупреждала, что мой отец человек-монстр, как называла таких людей Лесси. На самом деле он хочет тебя трахнуть. Больше никогда не приближайся к нему.

Внутри стеклянного здания на Аугустусплац горел свет, превращая его в светящийся куб. Тишина, царившая в холле, глушила шаги Сусанны и Хельги. Бруно репетировал с оркестром «Гевандхаус», готовясь к завтрашнему концерту, где должна была исполняться подборка произведений гениальных композиторов, родившихся или живших в Лейпциге: Бах, Вагнер, Мендельсон, Шуман. Ни Сусанна, ни Хельга не увлекались классической музыкой, но Сусанне хотелось посмотреть, как Бруно репетирует с оркестром, а Хельга еще не решила, стоит ли ей идти на встречу с агентом Европола в отеле «Рэдиссон Блю», находившемся в двух шагах отсюда.

Они вошли в пустой зал и сели в самом дальнем ряду партера, чтобы Бруно их не увидел. В «Гевандхаусе» существовало священное правило, согласно которому никто и ничто не должно отвлекать музыканта во время репетиции оркестра.

Громкость музыки, окружавшей их, нарастала, увлекая в вихрь прелюдии «Полет Валькирий» Рихарда Вагнера.

Через несколько минут Хельга встала и ушла.

Глава 19

Несмотря на то что в вечернем небе уже взошла луна, покрасневшие глаза инспектора Мирты Хогг скрывали солнечные очки. После смерти Клауса она непрерывно плакала, но боль не утихала.

Войдя в отель, она села напротив Маргарит и, бросив печальное «Привет», сняла очки. Потом достала из сумки ампулу и капнула в глаза по паре капель.

— Никак не могу перестать плакать. Ты была права, я очень любила Клауса, — сказала она.

Маргарит несколько секунд молча смотрела на Мирту, понимая и сочувствуя ее страданию. Потом закрыла крышку стоявшего на столе ноутбука.

— Я должна вернуться в Гаагу сегодня же. Это приказ моего начальства.

— Ты говорила, что не подчинишься.

— Это было до того, как выяснилось, что Клаус погиб. Я не могу похоронить вместе с ним свою карьеру в Европоле.

— Ты не обязана мне ничего объяснять. А меня ждет служебное расследование за то, что я отслеживала его мобильник без официального разрешения, — сказала Мирта.

Маргарит кивнула.

— Мой шеф уже сказал мне об этом. Он все знает.

— Но ни твой, ни мой шеф не знают, что я буду продолжать линию расследования, начатую Клаусом.

Маргарит заметила, что это хорошая новость. Она пригласила Мирту в отель, чтобы попрощаться с ней лично и предложить поддерживать контакт по мобильному и по электронной почте. В расследовании оставались темные места, которые Маргарит по-прежнему не могла объяснить.

— Как ты говорила, это дело дурно пахнет.

— Комиссар и шеф федералов сообщили прессе, что арестуют Густава Ластоона в самое ближайшее время. Они уверяют, что напали на его след.

— Тогда чего они ждут?

— Думаю, они ждут, что он сделает неверный шаг. Жизнь тех шести девочек подвергается опасности. Они боятся, что им придется отвечать за то, что может случиться.

Маргарит попросила официанта принести бутылку воды.

— Помнишь ту девушку, что мы с Клаусом узнали на одной из картин художника из Нюрнберга, ты сама показывала нам снимок во время нашей первой встречи в комиссариате?

— Не понимаю, о чем ты говоришь. Ни одну из этих девушек еще не удалось опознать. Почему ты вообще об этом спрашиваешь?

— Ее зовут Хельга фон Майер. Она позвонила мне на мобильный и сказала, что хочет со мной поговорить. Но когда я предложила ей встретиться здесь через час, она повесила трубку. Я позвонила ей сама, но на том конце включился автоответчик.

Маргарит рассказала Мирте, что, когда они с Клаусом осматривали квартиру преподавателя музыки, где Веричка Людович снимала комнату, он сказал, что девушка из Сербии дружила с Хельгой фон Майер. Кроме того, Хельга дочь весьма известного и влиятельного психиатра, поэтому Клаус считал, что, прежде чем вызывать ее в комиссариат для дачи показаний, надо немного подождать и узнать побольше про художника из Нюрнберга.

— Думаю, ты тоже должна услышать, что нам хочет сказать эта девушка. Кроме того, пока я тебя ждала, я посмотрела ваши архивы…

Мирта ее перебила.

— Ты сказала — наши архивы? Хочешь сказать, архивы полиции Лейпцига?

— Да, конечно. Клаус дал мне пароль, чтобы я могла работать из Парижа в прошлые выходные.

— И тебе удалось что-то найти?

Маргарит не терпелось ответить.

— Два месяца назад эту девушку, Хельгу фон Майер, задержала полиция Лейпцига.

— Наркотики?

— Нет, ничего похожего. Это произошло во время манифестации, устроенной группами неонацистов, которая закончилась столкновением с полицией. На ней была футболка со свастикой, и в руках она несла знамя с черным черепом.

Глава 20

Яркий свет от стеклянных зданий на Аугустусплац, прорезая ночную темноту, создавал на площади огромные прозрачные геометрические фигуры.

Отель, где жила агент Европола, находился всего в двух шагах от «Гевандхауса». Хельга вышла из зала и повернула по площади направо. Прямо перед ней шел трамвай. Дождавшись, когда он проедет, она перешла мокрый после дождя проспект, и ее взгляд уперся прямо в двери отеля «Рэдиссон Блю».

Войдя в кафе, она стала искать глазами Маргарит Клодель. Хельга не помнила ее лица, но надеялась, что вспомнит, когда увидит. Она не сразу сообразила, что агент Европола сидит на диване в глубине зала не одна. Рядом с ней сидела другая женщина, которую Хельга никогда раньше не видела. Они что-то обсуждали, периодически глядя на экран стоявшего на столе ноутбука. Хельга оглянулась и посмотрела на освещенный фасад университета, как будто думала, не повернуть ли ей назад к стеклянным дверям кафе. В этот момент она услышала свое имя и увидела, что Маргарит Клодель подняла руку и жестом приглашает ее подойти к ним. Она уже не сомневалась, что именно с этой женщиной она познакомилась в Спиннерай, когда пила травяной ликер с Сусанной и Бруно за стойкой «Бимбо Таун».

— Извините, но я думала, что вы будете одна, — сказала Хельга, подойдя к столу.

Маргарит встала с дивана и протянула ей руку:

— Привет, Хельга. Спасибо, что пришли. Позвольте представить вам Мирту Хогг из отдела по расследованию убийств полиции Лейпцига. Она работала с инспектором Бауманом.

В качестве приветствия Хельга ограничилась слабым кивком. Агент Европола пригласила ее сесть на диван, стоявший напротив того, на котором располагались она сама и Мирта Хогг. Хельга села и посмотрела Мирте в глаза. Они были красными, как будто она выпила, выкурила косячок или долго плакала. Судя по всему, верной была последняя из трех возможностей. Несмотря на то что на улице уже стемнело и начинался дождь, на столе лежали солнечные очки.

Взгляд Хельги снова скользнул на агента Европола.

— Вы будете записывать то, что я скажу? — небрежным тоном спросила она.

Маргарит Клодель чувствовала определенный дискомфорт, называя Хельгу на «вы», поэтому ответила ей на «ты».

— Нет, это не официальный допрос. Мы просто хотим задать тебе несколько вопросов. Если не хочешь, можешь не отвечать. Ты можешь также позвонить адвокату, которому доверяешь, и уточнить у него свои права. Как я слышала, твой отец важная персона.

— Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Просто скажите мне, что вы хотите знать.

— Разве Бруно не сказал тебе, о чем идет речь?

— Дня два или три назад Бруно позвонил мне по телефону и сказал, что вы осмотрели его квартиру, рассказали ему, что Лесси жила по поддельному паспорту и все такое.

— Он говорил, что Лесси убила человека?

— Да, но я уже слышала кое-что об этом по телевизору. Он также сказал мне, что Лесси одна из мертвых девушек.

Маргарит Клодель как можно мягче произнесла:

— Послушай, Хельга, давай на время забудем, кто мы такие. Я забуду, что я из полиции, а ты — что говоришь со мной.

— А она? — спросила Хельга, бросив взгляд на Мирту Хогг.

— Представь, что и она и я — просто женщины. Нам нужна твоя помощь, чтобы понять кое-какие вещи, и, возможно, мы тоже сможем тебе помочь, чтобы ты не слишком усложняла себе жизнь. Пять девушек уже умерли, шесть девочек-подростков исчезли, инспектор Бауман убит. Это не виртуальная игра, Хельга. Мы знаем, кем была каждая из тех девушек, где они жили, знаем проблемы, которые их объединили, и то, что они создали в глубокой сети сайт, где договорились о групповом самоубийстве. Камеры аэропорта и вокзала зафиксировали их прибытие в Лейпциг и их встречу с Лесси. Если хочешь, можем называть ее так, чтобы лучше понимать друг друга. Пять девушек сели в фургон «фольксваген», позвонили кладбищенскому гиду, которого в данный момент разыскивает вся полиция Германии, и поехали к памятнику Битве народов, чтобы организовать некое подобие эзотерического ритуала, связанного со смертью. Там они приняли наркотик «Персефона», который привезла из Амстердама девушка-бельгийка Ивет Леду. Поэтому мне бы хотелось, чтобы мы не теряли времени зря, пересказывая то, что нам уже известно. Договорились?

Хельга кивнула. Она подумала, что настал момент говорить или надо замолчать навсегда. Но если она сохранит свою тайну, то отказ от жизни, который совершили «девчонки из выгребной ямы», будет бесполезен.

— То, что вы говорите, не совсем точно, — ответила она.

Маргарит и Мирта обменялись удивленными, но удовлетворенными взглядами. Похоже, Хельга фон Майер решилась рассказать им правду. Но прежде, чем она продолжила говорить, агент Европола для верности задала ей вопрос:

— Это ведь ты сидела за рулем фургона, который встречал девушек в Берлине, верно?

Хельга ответила не задумываясь:

— Да.

До этого момента Мирта Хогг хранила молчание.

— Ты понимаешь, что теперь мы можем арестовать тебя по подозрению в совершении тяжких преступлений, включая помощь этим девушкам в совершении самоубийства? — спросила она.

— Мне все равно, что со мной будет. Но если вы меня арестуете, то совершите ошибку, — возразила Хельга. Потом посмотрела на агента Европола: — Это я прислала вам фотографии, которые вы должны были получить сегодня утром в Центральном комиссариате. На этих фотографиях сорок восемь убитых девушек. Если вы не хотите, чтобы это число росло и дальше, то вам надо внимательно выслушать меня.

Маргарит Клодель достала из стоявшей рядом с ней сумки конверт с фотографиями и положила их на стол рядом с ноутбуком.

— Говори, прошу тебя, — сказала она.

Хельга начала свой рассказ с того дня, когда познакомилась с Лесси Миловач, и закончила ночью смерти «девчонок из выгребной ямы». Она не стала вдаваться в подробности и пересказывать признания, сделанные каждой из них в чате.

— Ты знаешь адрес сайта в глубокой сети?

— Сайта больше не существует, Лесси его уничтожила с помощью TOR, — солгала Хельга. Тайны чата «Девчонки из выгребной ямы» принадлежали только им одним.

Не стала она рассказывать ни об их чувствах, ни о том, что и почему произошло, не сказала о неизлечимой опухоли у себя в голове и о своем плане обвинить совсем других людей в ужасном преступлении. Время для этого еще не пришло. Она сказала, что «девчонки из выгребной ямы» обо всем подумали и все решили и что ни одна из них, кроме нее, не захотела дать жизни еще один шанс. Что больше никто не несет ответственности за их решение уйти из этого мира вместе, используя наркотик, изобретенный, чтобы по-новому поиграть со смертью.

— Я даже не знала, кто такой этот кладбищенский гид, и использовала его, только чтобы придать эзотерический смысл всему действу и связать с нацистами смерть девушек, тела которых он должен был найти у монумента, договорившись встретиться там с Ведьминой Головой. Посещение на рассвете кладбища Зюдфридхоф и полторы тысячи евро, которые я оставила ему под камнем у входа в башне, это только способ убедить его согласиться. Сначала он отказывался работать в пять утра.

— Значит, девушки дошли до входа в монумент своими ногами? — спросила Мирта Хогг.

— Да, они приняли «Персефону», когда уже лежали на холстах с нарисованными саркофагами.

Женщины-полицейские смотрели на нее, как загипнотизированные, и выражение их глаз постепенно менялось от любопытства к заинтересованности, от удивления к сомнению, от уверенности к ужасу.

— А Бруно Вайс? Он ведь тоже дружил с девушкой из Сербии.

В голосе Хельги послышались более резкие ноты.

— Бруно не имеет к этому никакого отношения. Оставьте его в покое. Он просто гениальный музыкант.

— Он не знал, что Лесси одна из мертвых девушек?

— Он узнал об этом вечером того дня, когда Густав Ластоон нашел моих подруг. Я оставалась с ними у монумента до тех пор, пока они не уснули навечно. Потом я поехала домой к Бруно, чтобы немного поспать, а когда проснулась, сказала ему. Он был влюблен в Лесси и имел право знать, что больше ее не увидит. За два дня до этого Лесси сказала ему, что собирается вернуться в Сербию.

— И что сделал Бруно, когда узнал? — спросила Маргарит.

— Он очень нервничал. Не хотел мне верить. Сказал, что обязательно пойдет в полицию, чтобы проверить, действительно ли Лесси мертва.

— Знаешь, ты просто чудовище! — воскликнула Мирта Хогг, когда Хельга закончила свой жуткий рассказ.

— Нет, вы ошибаетесь, чудовища — это они.

Маргарит подумала, что эта девушка с глазами похожими на две льдинки бредит.

— Ты принимаешь наркотики?

— Иногда.

— Какие?

— Метамфетамин и экстези.

— Кто такие «они»? — поинтересовалась Мирта Хогг.

Хельга посмотрела на конверт, лежавший на столе.

— Те, которые стоят на этих фотографиях с закрытыми лицами.

— Это мы видели. Они одеты как нацистские офицеры СС.

— Они настоящие убийцы. На фото не очень хорошо видно, но на их фуражках тот же символ, который я нарисовала на кинжалах, вонзенных в спины мертвых девушек. Хотя на самом деле это не кинжал, это дага.

— Почему ты называешь его дагой? — спросила Маргарит.

Хельга ответила, что так называлось оружие чести, которое носили офицеры СС. Это та самая дага, которая на фотографиях воткнута в спины сорока восьми убитых девушек. Она сказала, что этих девушек убили в разное время и что нацистские оргии с юными девственницами начали устраивать в крипте монумента еще до войны. После войны этот ритуал повторялся каждые десять лет, в память о той женщине и тех офицерах СС, которые создали тайное общество. На обратной стороне оригиналов фотографий был указан год каждой резни: 1945, 1955, 1965, 1975, 1985, 1995, 2005 и 2015.

— Откуда ты узнала об этих преступлениях? Ты говоришь так, как будто пересказываешь историю, которую тебе рассказал Густав Ластоон.

— Я вам уже говорила, что даже незнакома с этим человеком. Просто я знала, что он большой знаток в этой области.

Мирта Хогг достала из конверта фотографию шести нацистов с закрытыми платками лицами.

— И ты знаешь этих людей в масках?

— Только одного из них.

— Назови его имя, — потребовала инспектор отдела по расследованию убийств.

— Мой отец.

Маргарит и Мирта снова переглянулись. Первой заговорила Мирта Хогг:

— В какую чертову игру ты играешь? И это после той трагедии, которую ты уже спровоцировала? Мертвы не только пять твоих подруг-самоубийц, инспектор Бауман был нашим другом, и ты виновата в том, что его с нами нет. Всего этого не случилось бы, если бы ты с самого начала обратилась в полицию, — сказала она.

— Я очень сожалею о том, что случилось с вашим другом.

— Теперь уже поздно сожалеть, тебе не кажется? — отозвалась Маргарит.

Хельга ответила, что хотела позвонить, после того как узнала об исчезновении шести немецких девочек, но никак не могла решиться рассказать все, что знала, пока не услышала о гибели инспектора Баумана и о том, что его убил Густав Ластоон. К тому же ей пришлось ждать подходящего момента, когда ничто не могло помешать ее плану открыть правду.

— Я просто пытаюсь помешать тому, чтобы другие девушки продолжали гибнуть такой жуткой смертью. Посмотрите еще раз на фото, у них вся спина растерзана дагой. И это не мои выдумки, — добавила она.

— Нам известно, что несколько месяцев назад тебя задержала полиция, — сказала агент Европола.

Хельга ничуть не смутилась.

— Сегодня вечером я позвонила вам, хотя понимала, что вы наверняка знаете о моем прошлом.

— На той манифестации ты несла нацистское знамя. И пыталась оказать сопротивление полиции, — настаивала Маргарит, подчеркивая причины ее задержания.

— Вы решили, что я одна из них? Неужели вы действительно думаете, что, если бы я имела какое-то отношение к этим монстрам, я сидела бы здесь и рассказывала вам о тех невообразимых ужасах, которые они в течение многих лет творили в Лейпциге?

— Так убеди нас в том, что это не так, — сказала агент Европола.

— Я всегда слушалась своего отца с тех пор, как моя мать сошла с ума, узнав о том, что совершал он и его друзья. Это единственный способ сделать так, чтобы он не догадался, как он мне противен и как я его ненавижу. Примерно год назад он предложил мне вступить в группу неонацистов под названием ПШ — подразделение «Шестиугольник», входящую в лейпцигскую соту. Это тайная военизированная организация, которая называется «Стражи смерти». Ее лидеры носят на правом плече татуировку с изображением саркофага. Такая татуировка есть у моего отца.

Сказав это, Хельга оглянулась по сторонам. В кафе не было никого, кроме них. Быстрым движением левой руки она стянула свою футболку с правого плеча.

— У него такая же татуировка, как эта, только ее дополняет символ внутри белого круга, — объяснила она, быстро вернув футболку на место.

— А зачем ты ее носишь? — с подозрением спросила Мирта Хогг.

— Я сделала ее, когда вступила в свой «Шестиугольник». Отец специально возил меня к татуировщику в Берлин, чтобы мне ее сделали. Он говорил, что однажды я стану лидером «Стражей смерти», но тогда я еще не знала, что это означает. На самом деле я не знала этого, пока не нашла фотографии.

Агент Европола вспомнила, что Клаус Бауман рассказывал им об этих новых неонацистских группировках. Очевидно, что в рассказе Хельги была доля правды, если только она не вступила в сговор с кладбищенским гидом, чтобы обмануть их.

— У тебя есть оружие? — спросила она.

— У меня нет, но у всех остальных есть. У моего отца тоже.

Мирта Хогг решила на время оставить эту тему и сказала Хельге, что они видели эротические картины, написанные Максимилианом Лоухом.

— На одной из них ты лежишь обнаженная на диване в фуражке из тех, что носили нацисты, — добавила она.

— Мне заплатили очень много денег за то, чтобы я позировала для этой картины.

— Что ты знаешь о художнике из Нюрнберга?

— Я не уверена, что он член «Стражей смерти», но он работает на военизированную организацию, которую они возглавляют. На деньги, полученные от продажи его картин, они закупают оружие для каждой соты. Покупателей этих картин называют «меценатами». Они платят по полмиллиона евро за каждую картину, как та, что со мной, и за ночь любви с нами. Каждая девушка получает пятьдесят тысяч. Другие пятьдесят тысяч получает женщина, которая подбирает девушек, еще пятьдесят получает художник, а остальное идет организации.

Мирта Хогг хотела знать все.

— Значит, ты одна из этих шлюх?

— Называйте меня как хотите.

— Но ты только что сама в этом призналась.

— Тогда нет смысла спрашивать о том, что вы уже знаете, — бросила Хельга.

Реакция девушки заставила Мирту подумать, что стоит извиниться, но она этого не сделала.

— Женщина, которая находит этих девушек, живет в Берлине, верно? — спросила она.

— Да, у нее бизнес секс-услуг класса люкс, хотя называется он агентством киноактрис. Она ищет девушек, готовых сопровождать важных клиентов. Среди них отбирает моделей для картин Максимилиана Лоуха и предлагает их в качестве эксклюзивного подарка меценатам, чтобы заработать денег для создания новой Германии.

— Возможно ли, что на фотографиях, которые вы прислали, есть кто-то из этих девушек?

— Я не знаю, что было раньше, но последнюю партию девушек она купила у русских мафиози. Все они были девочки-подростки с Украины. Несколько дней она держала их у себя дома, а мне говорила, что они бездомные и у них никого нет. Что, если бы она им не помогла, их бы изнасиловали и убили в их стране. Но теперь я знаю, что она выкупила их, потому что до них никому не было дела и никто не стал бы заявлять об их исчезновении. Они умерли здесь, в Лейпциге, от рук людей-монстров. Так Лесси называла этих мужчин. У нее хватило смелости убить одного из них в Сербии.

— Назови нам имя этой женщины, и где мы сможем ее найти? — попросила Мирта Хогг.

— Я этого не сделаю.

Мирта Хогг не ожидала такого ответа.

— Но тогда как ты можешь ожидать, что мы поверим в твой рассказ?

— Просто поверьте, как поверил инспектор Бауман Густаву Ластоону. Если вы хотите, чтобы те шесть немецких девочек остались живы, вам придется сделать то, что я скажу.

Маргарит Клодель задумалась. То, что рассказала им Хельга, могло показаться паранойей, как та, которой страдал кладбищенский гид, или продолжением его бредовой конспирологической теории, в которую с самого начала поверил Клаус Бауман. У них не оставалось выбора, кроме того, чтобы дослушать все, что собиралась рассказать Хельга фон Майер. Безусловно, у агента Европола оставались те же сомнения, которые заставляли думать, что за смертью девушек-самоубийц стоял Густав Ластоон.

— Я по-прежнему не понимаю, откуда ты можешь настолько подробно знать, что произошло, если действительно не имеешь никакого отношения к этим преступлениям, — наконец заговорила она.

— За последние месяцы я видела много ужасных вещей, я несколько лет живу с этой женщиной, хотя она много старше меня. Она не скрывает свою бисексуальность от мужчин из своей неонацистской организации. У нее в столовой висит картина, где я изображена в обнаженном виде.

Хельга не стала ничего рассказывать о черепах с золотыми глазами.

Вместо этого она достала из сумки коробку с CD-диском и положила ее на стол.

— Что это? — спросила агент Европола, прежде чем открыть коробку.

— Лица реальных нацистов времен войны.

— Очередные фотографии?

— Скорее короткий фильм о первом ритуале «стражей смерти». Не думаю, что, кроме них самих и меня, кто-нибудь еще видел эти жуткие кадры. Они сняты на черно-белой пленке и без звука.

Хельга объяснила, что фильм идет под музыку Рихарда Вагнера. Знаменитый композитор родился в Лейпциге, и идеологи нацизма считали, что его музыка созвучна идеалам национал-социализма.

— Расскажи нам об этом фильме, — предложила Маргарит Клодель.

— Он очень тяжелый. Я не знаю, как описать словами то, что вы там увидите.

Агент Европола открыла сумку, достала внешний дисковод и подключила его к своему Маку. Открыв крышку, она повернула ноутбук, чтобы Мирта Хогг могла видеть экран, и запустила фильм.

Из маленьких колонок ноутбука послышались первые такты увертюры к опере Вагнера. Маргарит убавила звук, чтобы он стал почти неслышным. На черном экране появилось написанное белыми буквами название — «Стражи смерти». Затем возникло изображение башни монумента Битвы народов в Лейпциге. С башни свисали длинные флаги со свастикой. По экрану побежали светлые полосы, подтверждавшие, что фильм снимали много лет назад. Камера медленно наезжала на купол башни, потом пошла по кругу, останавливаясь на каждом из огромных средневековых рыцарей, высеченных из камня. Потом она спустилась ко входу в монумент и, пройдя сквозь черную темноту, показала интерьер круглого зала крипты. Огромные каменные фигуры окружали большой стол в форме шестиугольного саркофага, выполненный из черного мрамора. На нем горело яркое пламя, выходившее из золотого сосуда. У каждой из шести сторон стола, повернувшись спиной к огню, стояли по одной шесть очень красивых девушек. Волосы их были заплетены в косу, уложенную вокруг головы. Обнаженные тела просвечивали сквозь длинные покрывала из черного шелка, которые прикрывали их, как языческих девственниц. Девушки стояли неподвижно, как статуи. На столе за спиной каждой из них поблескивал золотой кубок.

В следующий момент в зале появились шесть человек, одетых в форму офицеров СС. Выстроившись в ряд, они медленно прошествовали в ногу, чеканя шаг. В правой руке они держали горящий факел. На их ничем не прикрытых лицах застыло бесстрастное выражение, взгляд казался пустым. Одним из этих нацистских офицеров была женщина. Они медленно обходили крипту по кругу, и каждый, подойдя к своему месту у черного мраморного стола, поворачивался по-военному и оказывался лицом к одной из шести девушек. Последней свое место заняла женщина, возглавлявшая церемонию. Она слегка повела головой, и все поставили свои факелы на подставки, стоявшие на столе рядом с каждой девушкой. Потом они синхронно сделали несколько шагов назад и, вернувшись на свои места, громко щелкнули каблуками и вскинули правую руку вперед и вверх в нацистском приветствии. Их рты раскрылись в дружном крике.

Женщина, одетая как офицер СС и руководившая ритуалом, заговорила. С каждым словом черты ее лица становились все жестче, взгляд скользил по лицам каменных гигантов, окружавших крипту. Казалось, она фанатично взывает к древним арийским богам.

Закончив свои призывы, женщина подошла к столу и взяла золотой кубок. Все остальные повторили за ней. Словно на праздничном банкете, они предложили свои кубки стоявшим рядом с ними девушкам. И те выпили.

Маргарит Клодель нажала на клавиатуре ноутбука кнопку «пауза». Сдержав вздох, она посмотрела на Хельгу.

— Что будет дальше в этом фильме? — спросила она.

— Почему вы сами не посмотрите?

— Потому что я хочу, чтобы ты мне рассказала.

Хельга провела рукой по волосам, убирая их от лица.

— Они ласкают их и целуют.

— А потом?

— Девушкам связывают запястья и щиколотки и ставят так же, как они стояли вначале. Потом всем, кроме одной, завязывают глаза. Женщина, руководящая ритуалом, берет со стола свой факел. Та девушка, у которой не завязаны глаза, со страхом смотрит на нее. Женщина подносит пламя факела к ее глазам. Она делает это медленно, пока ресницы девушки не начинают гореть, а ее глаза не становятся золотыми от отражающегося в них пламени. Видно, как девушка кричит от боли и теряет сознание. Остальные девушки дрожат и корчатся от ужаса. А потом начинается бойня.

— Что ты хочешь сказать?

Голос Хельги стал глухим. Казалось, еще немного — и она разрыдается. Однако ей удалось справиться с волнением и сделать вид, что ее не трогает то, о чем она рассказывает.

— Другие офицеры поднимают девушку и кладут ее на шестиугольный стол лицом вниз. Женщина достает дагу и несколько раз подряд с силой вонзает ее в спину девушки, пока в ее спине не появляется большое кровоточащее отверстие. Тогда она засовывает в рану руку, вырывает сердце девушки и начинает пожирать его, отрывая куски зубами, как зверь, в то время как мужчины-нацисты насилуют труп.

Глава 21

Следующим утром Сусанна проснулась рано. Бруно спал рядом. Накануне, перед тем как лечь спать, он попытался ее поцеловать, но Сусанна отказалась.

— Нет, не сейчас, пожалуйста. Мне надо подумать, — сказала она.

Бруно повернулся на другой бок и очень быстро уснул, а Сусанна еще долго лежала с открытыми глазами. Наркотики, которые она принимала начиная с выходных, проведенных в Берлине, вызвали ощущение невыносимого беспокойства и мучительной бессонницы.

Пока она одевалась, чтобы пойти в университет, в голове постоянно крутились похожие на галлюцинации сны, терзавшие ее на рассвете, когда ей, наконец, удалось задремать. Ей снилось, что она лежит в могиле и не может ни пошевелиться, ни закричать. Ее открытые глаза видели ползавших вокруг огромных червей. В воздухе стояла нестерпимая вонь от земли, пропитанной гнилью. Пробравшись в могильную темноту, черви начали выпускать липкие слюни. Сначала Сусанна ощутила, как ее кожи коснулось что-то мокрое и противное, а потом почувствовала страшную боль. Черви пожирали ее заживо, как будто она уже умерла. Сусанна проснулась от собственного беззвучного крика. Она лежала вся мокрая от пота и дрожала. Потом она встала, пошла в ванную и посмотрела в зеркало. По лицу полз муравей. В ужасе она вернулась в постель, обняла Бруно и прижалась к нему.

По дороге в университет Сусанна позвонила парню из Чехии, Илиану Волки.

— Сусанна? Это ты? — спросил Илиан, даже не заикнувшись.

Он не мог поверить, что в такой ранний час эта девушка-испанка, которая, по ее собственному выражению, никогда не знала, куда пойдет и когда вернется, вдруг пожелала с ним поговорить.

— Да, это я, — ответила Сусанна. — Я хочу тебя кое о чем попросить.

— Надеюсь, тебе не надо решить задачку по математике? — пошутил Илиан.

— Нет, не надо, хотя я не уверена, что решение моей проблемы проще, чем у твоих уравнений.

— Тем интереснее будет искать это решение. Ты же знаешь, меня вдохновляют трудные задачи.

Сусанна улыбнулась, однако Илиан не мог этого видеть. Как и то, что в ее глазах блеснула слеза.

— Могу я несколько дней пожить в твоей квартире, пока не найду,куда приткнуться?

Илиан не стал задавать вопросов, но от него не укрылась грусть в голосе Сусанны.

— Понимаешь, квартира у нас маленькая, и в ней нет ни одной свободной комнаты, но в гостиной стоит диван-кровать.

— Годится, мне всего на пару ночей.

— Но ты не сможешь спать на этом диване. Он слишком жесткий и неудобный. Кроме того, мои товарищи — полуночники, и от них слишком много шума. Они постоянно будут тебя будить.

Илиан замолчал на несколько секунд, ожидая, что скажет Сусанна.

— Извини, я не хочу на тебя давить. Не беспокойся, придумаю что-нибудь другое.

— Нет, ты меня не поняла. Ты поживешь в моей комнате, а я… я буду спать на диване. Скажи, где мы встретимся, и я помогу тебе перевезти вещи.

— Ты настоящий друг, Илиан.

— Еще бы, другого такого тебе не найти, — смеясь, ответил он.

— Можешь встретиться со мной после занятий?

— Да, в час я буду в университетском баре. Я рад, что скоро снова тебя увижу.

— Я тоже. Теперь я знаю, кто я.

В это самое время Маргарит Клодель сидела за столом в своем рабочем кабинете в офисе Европола в Гааге. Вчера она села на последний поезд из Лейпцига в Берлин, а оттуда в ночном спальном вагоне доехала до Брюсселя, где на вокзале взяла напрокат машину и через полчаса была на своем рабочем месте.

Она устала. В пути ей почти не удалось поспать, несмотря на удобный вагон. Перед глазами неотступно стояли кадры ритуала, совершенного той женщиной и офицерами СС. Она снова и снова видела пламя факелов, выжигавших глаза зверски убитых девушек.

Ни она, ни Мирта Хогг не сомневались в подлинности пленки, скопированной на CD, который дала им Хельга. Однако она до сих пор не могла с уверенностью сказать, действительно ли отец Хельги один из убийц и правда ли, что ни она, ни Густав Ластоон не причастны к исчезновению шести немецких девочек. Вопрос о том, что же произошло на самом деле, оставался без ответа. После всего что им рассказала Хельга, Маргарит не хотела возвращаться в Гаагу той же ночью, однако Мирта Хогг не позволила ей остаться в Лейпциге и своими руками разрушить свою карьеру в Европоле. С точки зрения Европола ее упрямое желание продолжать расследование, чтобы выяснить правду относительно конспирологической теории, стоившей жизни Клаусу Бауману, не имело никакого смысла. Если она не выполнит приказ шефа, ее немедленно отстранят от должности, и в дальнейшем она не сможет действовать как аналитик и поддерживать контакт с их комиссариатом через свой мобильный офис. Хельга просила их поверить ей. Кроме того, когда Маргарит сказала, что через несколько часов уезжает обратно в Гаагу, Хельга дала Мирте Хогг ключ от какого-то замка и сказала, что на следующий день ровно в восемь вечера она должна ждать звонка на свой мобильный телефон. До этого момента они ничего не должны предпринимать. Только ждать. Девушка предупредила, что, если они сообщат в полиции о том, что узнали, она не просто станет все отрицать, но обвинит их в преследовании и проведении незаконного допроса.

— И вы больше никогда не увидите живыми тех девочек, — заявила Хельга, перед тем как выйти из кафе отеля «Рэдиссон Блю».

Провожая Маргарит на Центральный вокзал, Мирта Хогг обняла ее на прощание. Потом сказала, что будет держать ее в курсе по мобильному телефону, и ушла не оглядываясь.

Глава 22

Хельга провела день, сидя в кресле рядом с матерью. Она чувствовала себя призраком, невидимым для глаз постаревшей женщины, которые смотрели на дождь за окном, как будто и не было рядом с ней дочери, как будто для нее больше не существовало ничего и никого, кроме этих крошечных капель воды, стучавшихся в мутное окно комнаты. Ее безумие уже не трогало Хельгу. Она давно перестала чувствовать жалость к матери. Иногда спокойной, иногда раздражительной и вспыльчивой. Она смотрела на мать, как на прекрасный цветок, неповторимый, хрупкий и одиноко увядающий в своем саду, разоренном диким зверем. Мать жила, но утратила способность мыслить.

Незадолго до наступления сумерек Хельга вернулась в дом отца. Внутри было холодно. Поднявшись в свою комнату, она разделась, потом пошла в ванную и встала прямо перед зеркалом. Она предала своего отца, но осталась верна «девчонкам из выгребной ямы». Только в одном она им солгала: у нее не было никакого рака мозга. Или был? Разве не была злокачественной опухолью та идеология, которую с детства вдалбливал ей в голову отец? Разве те бесчеловечные идеи, которые он повторял раз за разом, не представляли собой смертельную опасность для сознания, которая в последние годы угрожала многим молодым немцам не меньше, чем злокачественная опухоль. Хельга знала, что должна поступить так же, как Лесси Миловач. Она должна покончить с монстрами, терзавшими ее разум.

Она приняла душ, быстро высушила волосы, накрасилась перед зеркалом. Потом, прежде чем одеться, взяла мобильный и позвонила Сусанне. Голос в трубке раздался в самый последний момент, когда она уже собиралась дать отбой.

— Привет, Хельга, — сказала Сусанна.

— Ты в доме Бруно?

— Нет, я сегодня сменила квартиру.

— Ты переехала, не сказав нам ни слова?

— Я все решила только сегодня утром. После всего, что случилось за последнее время, мне как-то не по себе.

— Мы так плохо с тобой обходились?

— Нет, дело не в этом. Просто я прогуляла много лекций и запустила учебу. Я хочу вернуться к нормальной жизни и быть как все другие студентки, приехавшие по «Эразмусу». Вы с Бруно действительно из другого мира.

— Не хочешь сказать, какие мы?

— Я оставила Бруно записку и ключи от квартиры и от его дома.

— И где ты сейчас?

— Один мой друг уступил мне свою комнату на пару дней. Это временно, мне еще придется искать квартиру, где я смогу жить до конца учебного года.

На мгновение наступила тишина.

— Ты помнишь, что я тебе вчера говорила?

— Вчера ты много чего говорила.

— Мне надо, чтобы ты помогла мне закончить одно важное дело.

— Почему ты не попросишь Бруно?

— Забудь про него. У Бруно сегодня концерт с оркестром «Гевандхауса». Сегодня ночью ты должна мне помочь.

— Сегодня ночью? Но я уже договорилась пойти поужинать с приятелем.

— Так отмени эту встречу.

— Я больше не хочу ввязываться в твои игры.

— С этим ты уже опоздала, Сусанна. Ты знаешь обо мне все и не можешь сейчас меня бросить.

Договорились, что Хельга заберет ее ровно в восемь на трамвайной остановке Майнцерштрассе. Хельга оделась, как курсант школы СС, сверху на ней было длинное черное пальто, какое носили все члены подразделения «Шестиугольник» на своих тайных сходках, взяла большую сумку того же цвета и положила туда фуражку и дагу.

Глава 23

К восьми вечера дождь в Лейпциге прекратился. Темные тучи, с самого утра висевшие над ним, рассеялись, и город окутала пелена тумана.

Мирта Хогг сидела за своим рабочим столом и ждала звонка Хельги фон Майер с тяжелым чувством неуверенности, сжимавшей сердце и мешавшей дышать.

Наконец мобильник в ее руке зазвонил.

— Слушаю, — сказала она.

— Инспектор?

Мирта Хогг с первого слова узнала резкий голос Хельги.

— Да, это я.

— Я дам вам адрес и координаты, чтобы вы не заблудились. Если поедете туда прямо сейчас, возможно, еще застанете девочек живыми.

Инспектор отдела по расследованию убийств записала все, что продиктовала ей Хельга, а потом повторила вслух, чтобы удостовериться, что все записано верно.

Хельга добавила еще кое-что.

— Это загородный дом, он находится примерно в тридцати минутах езды от центра Лейпцига на восток. Калитку и дверь вы сможете открыть тем ключом, который я дала вам вчера. Спускайтесь в подвал и постарайтесь не шуметь. И не ходите туда одна, это опасно. — Прежде чем инспектор Хогг успела что-нибудь сказать, Хельга фон Майер повесила трубку.

Мирта надела пуленепробиваемый жилет и быстро пошла по опустевшим коридорам здания. Все сотрудники и агенты уже разошлись по домам. Помощница комиссара Клеменса Айзембага тоже собралась уходить. Когда Мирта спросила ее, где шеф, она ответила, что он ушел минут десять назад.

— Он пошел на концерт в «Гевандхаус». Что-нибудь случилось?

По глазам Мирты она заметила, что инспектор нервничает.

— Ты должна немедленно найти его. Его и шефа федералов. Пропавшие девочки могут находиться по этому адресу, — сказала она, передавая помощнице комиссара лист бумаги с указанием координат. — Надо чтобы туда срочно и без шума выехала опергруппа спецназа. Я буду ждать их в доме.

Мирта положила на стол другой лист, который держала в руке.

— Эту информацию я получила минуту назад от неизвестного, который позвонил мне на мобильный телефон.

— Она надежна? — спросила помощница, копируя адрес.

— Думаю, да. В любом случае мы не можем терять время на возню с телефонной компанией.

— Комиссар не отвечает, — сказала помощница.

— Тогда оповести федералов и отправь опергруппу для штурма дома. Похитителей девочек может быть несколько, и они наверняка вооружены.

Прежде чем завести машину, Мирта Хогг ввела адрес дома в навигатор и подтвердила его с помощью географических координат. Потом набрала мобильный номер агента Европола, вставила ключ в зажигание, нажала на газ и помчалась по Дрезднерштрассе на восток.

Пока Мирта Хогг говорила с Маргарит Клодель, мимо с огромной скоростью проносились постепенно редеющие огни небольших домов, стоявших по обе стороны Торгауэрштрассе.

— Не могла дождаться, когда ты, наконец, позвонишь, — сказала агент Европола.

— Хельга сдержала свое слово. У меня адрес какого-то загородного дома. Постараюсь быть там как можно быстрее. Мне не удалось найти комиссара, но его помощница сделает все, чтобы туда срочно выехали оперативники, — сказала она.

Из динамиков послышался голос Маргарит Клодель.

— Кинематографический материал о «Стражах смерти» с диска, который вчера дала нам Хельга, подлинный. Сегодня утром я показала его эксперту Европола по документоскопии, и он дал заключение, что съемка велась одной из тех камер, которыми пользовались американские военные операторы во время Второй мировой войны. Кто-то из них мог попасть в плен к немцам. Возможно, речь идет о 35-миллиметровой камере «Аймо».

— А я сегодня утром проверяла подлинность фотографий с сорока восемью убитыми девушками. В Национальной библиотеке нашлась еще одна копия докторской диссертации профессора Хенгеля Тонвенгера, — сообщила Мирта Хогг, направляя мчавшийся на предельной скорости автомобиль по длинной прямой Пермозерштрассе. — То, что мы видели на снимках, не монтаж и не фальшивка. Убитые девушки реальны. Это была настоящая бойня, как и говорила Хельга. Скорее всего, ритуал «стражей смерти» — это обряд жертвоприношения древним богам из германской мифологии. Возможно, Тивазу — богу войны, которому подносили сердца шести девственниц, которых насиловали и зверски убивали во время шабашей ведьм, бытовавших в Германии до самого Средневековья. Этот ритуал приспособила для себя женщина-нацистка по имени Хелена Майтнер, чтобы придать мистический и духовный смысл каннибальским и некрофильским оргиям вроде той, что мы видели в фильме. Клаус знал это с того дня, когда прочитал книгу про «Стражей смерти», которую ему дал Густав Ластоон. Там все написано, поэтому его и убили, — пояснила она.

На подъезде к маленькому поселку Любщютц, насчитывавшему не более сотни низеньких домиков с большими лужайками, машина Мирты Хогг снизила скорость.

— Я в трех минутах от Дёгница. Позвоню тебе, когда буду знать, живы ли девочки.

— Мирта, не ходи в дом одна. Подожди, когда подъедет кто-нибудь из оперативников. Эти звери убьют тебя без малейшего колебания.

— Тогда помолись за меня, если знаешь, как это делается.

Дорога разделилась надвое, огибая густой лес из елей, дубов и берез, сплетавшихся друг с другом ветвями, образуя черные тени, блуждавшие в ночном тумане. Дом стоял в стороне от других, в самом центре леса.

Путь машине Мирты преградила высокая ограда. За ней в конце короткой асфальтовой дороги виднелся свет, просачивавшийся из дома, окруженного пышной растительностью. У парадной двери стояли шесть машин люксовых марок.

Все тело Мирты с ног до головы охватил сильнейший озноб. Она припарковалась на обочине дороги и позвонила помощнице комиссара.

— Шеф по-прежнему не отвечает на мои звонки, думаю, он на концерте и отключил телефон. Но федералы и спецназ выехали в сторону Дёгницерштрассе десять минут назад.

Мирта Хогг отключила звук на мобильном телефоне, оставив только виброзвонок, и убрала его в карман куртки. Выйдя из машины, она осторожно закрыла ее и достала пистолет. Прежде чем двинуться к ограде, она убедилась, что оружие заряжено, и сняла его с предохранителя. Проверила запасную обойму. Все на месте. Открыла калитку из заостренных железных прутьев и незаметно проскользнула внутрь, прячась среди окружавших дом деревьев и кустов. Она подошла сбоку к одному из окон, но внутри было темно. Единственным источником света был фонарь, висевший снаружи у входной двери.

У Мирты мелькнула мысль вернуться к ограде и дождаться там федералов и спецназа, но до их приезда оставалось еще минут десять, а похищенным девочкам угрожала смертельная опасность. Пока не поздно, она должна войти в дом одна, как, без сомнения, сделал бы Клаус.

Глава 24

В то время как Бруно Вайс играл на виолончели с оркестром «Гевандхауса», а Хельга забрала Сусанну с остановки трамвая на Майнцерштрассе, Мирта Хогг вставила ключ в замочную скважину входной двери загородного дома психиатра Отто фон Майера, не имея ни малейшего представления, что ее ждет внутри.

Хельга не сказала ей, где расположена лестница в подвал. Глазам инспектора предстала черная, непроглядная темнота.

Мирта почувствовала, что у нее дрожат руки. Достав из кармана куртки мобильник, она включила фонарик и направила свет в пол. Среди окружавшего ее полумрака она смогла различить расплывчатые неподвижные силуэты: старинная мебель, люстры, кожаные диваны гостиной, стоявшие перед каменным порталом камина.

В нескольких шагах от входа Мирта увидела приоткрытую дверь. За ней оказалась просторная кухня с большими окнами, закрытыми легкими шторами, перехваченными в центре шнуром, что придавало им форму песочных часов, в которых остановилось время. Луч фонарика Мирты Хогг шарил вокруг, высверливая в полной темноте круглые отверстия, заполненные светом.

Лестница в подвал располагалась слева от коридора. Сердце Мирты с глухим стуком билось в груди.

Прежде чем ступить на последние ступени лестницы, она погасила фонарик на мобильном телефоне. Тишина была такой же глубокой, как тьма, окружившая ее. Не видя абсолютно ничего, Мирта продолжила спускаться в пропасть. Сжимая в правой руке пистолет, она направляла его дуло в темную пустоту перед собой, а левой рукой держалась за шершавую стену подвала. Наконец на полу появилась оранжеватая горизонтальная полоса. Слабый свет цвета пламени проникал из щели под дверью.

Мирта Хогг так сильно затаила дыхание, что начала задыхаться. Запах подвальной сырости смешивался с запахом расплавленного парафина. Мирта подумала, что за дверью горят свечи или факелы. И хотя она не слышала ни малейшего звука, инспектор Хогг чувствовала, что внутри кто-то есть. Но как узнать, открыта эта дверь или она заперта изнутри? Подойти и проверить? Нет, слишком рискованно. Внутри могли находиться шесть девочек-подростков с кляпами во рту. Ей не оставалось ничего другого, как ждать, когда прибудет опергруппа по спецоперациям.

В этот момент Мирта услышала, как в подвале за дверью раздались громкие чеканные шаги ног, обутых в армейские сапоги. Ей тут же представилась шеренга из шести офицеров СС, медленно шагавших вперед, как в коротком фильме, который оставила им вчера вечером Хельга фон Майер. Ритуал «стражей смерти» начался, с ужасом подумала Мирта. А она ничего не могла сделать, только стоять неподвижно и ждать подкрепления.

Прошло несколько минут, когда Мирта вдруг почувствовала, как что-то коснулось ее плеча. С трудом удержавшись, чтобы не закричать, она протянула левую руку и нащупала шлем и очки ночного видения.

— Мы здесь. Стой на месте, пока мы не закончим штурм, — прошептал голос у самого ее уха.

Потом она услышала, как мимо нее прошли несколько бойцов полицейского спецназа. Через секунду раздался резкий звук гидравлического тарана, ударившего в дверь, и в тот же миг изнутри хлынул поток яркого света, чуть не ослепив ее.

Мирта Хогг услышала грозные крики полицейских, а затем короткий звук выстрела, за которым тут же последовал второй.

В суматохе штурма Мирта Хогг пробежала несколько метров, отделявших ее от яркого светового прямоугольника, образованного проемом разбитой двери.

Перешагнув порог, она застыла как парализованная. Перед ней открылся огромный зал, со всех сторон обшитый черным деревом. На стенах висели длинные белые знамена с нацистской символикой. В углу, всхлипывая, стояли шесть девочек в одном черном белье. Бойцы спецназа надевали наручники на пятерых военных в форме офицеров СС, лица которых до самых глаз закрывали черные платки. В центре помещения стоял черный шестиугольный стол с инкрустацией в виде какого-то символа, вписанного в круг. На столе с каждой из шести сторон стоял зажженный факел, а рядом с ним — череп с золотыми глазами.

В торце зала висел портрет Гитлера. Под ним на большом черном сундуке сидел полный человек, раздетый догола. Его руки и ноги были закованы в цепи, во рту торчал кляп. По его веснушчатому лицу и рыжей бороде Мирта Хогг узнала Густава Ластоона. В груди кладбищенского гида зияла дыра от пули, из которой хлестала кровь. Он умирал. Подойдя к нему, Мирта сорвала висевший на стене нацистский вымпел, быстро сложила его в несколько раз и попыталась зажать рану, чтобы остановить кровотечение. Белая ткань мгновенно промокла насквозь, окрасившись кровью.

На полу возле стола лежал мертвым один из офицеров СС. Взгляд Мирты Хогг невольно остановился на луже крови, растекшейся по полу возле него.

— Как только он нас увидел, сразу же выстрелил в связанного мужчину, а потом себе в голову! — сказал спецназовец, стоявший ближе всех к ней.

Мирта нагнулась и сдернула платок, закрывавший лицо трупа.

— Мразь… — прошептала она, увидев изуродованное лицо комиссара Клеменса Айзембага.

Глава 25

Поднимаясь из подвала по лестнице, Мирта Хогг столкнулась с шефом федералов, но даже не остановилась, чтобы поздороваться с ним, просто продолжила идти вверх по ступенькам. Она вышла из дома, вдохнула сырой воздух и закурила сигарету, стоя среди полицейских машин с включенными мигалками и слушая вой сирен машин скорой помощи, которые все продолжали прибывать по дороге в Дёгниц. Потом нашла в мобильном телефон агента Европола и позвонила. Ее рассказ о случившемся был краток, этой ночью ее ждало еще слишком много работы. Она в общих чертах описала сцену, которую увидела, войдя в подвал, и добавила:

— Прежде чем Густав Ластоон умер у меня на руках, я просила его молчать, пока не приедет скорая и не окажет ему помощь. Но он настоял, что хочет говорить. Он знал, что у него остались считаные минуты. Прерывающимся голосом он сказал, что дочь Клауса похитил Флай. Той же ночью какие-то люди в капюшонах схватили его прямо в доме. Они пришли и ушли через тайный подземный ход, про который знал Флай. В те же выходные другие нацисты из той же военизированной организации похитили еще пять девочек в разных городах Германии. Флай и бывший полицейский по имени Натан подложили оружие в могилу на кладбище Зюдфридхоф и убили Клауса. Они заставили Густава Ластоона взять в руки пистолет, из которого потом застрелили Клауса в спину, чтобы на орудии убийства остались отпечатки его пальцев, — объяснила Мирта Хогг, чувствуя, что каждое новое слово все сильнее сдавливает ей горло. Сделав паузу, она продолжила: — Сегодня ночью «стражи смерти» собирались изнасиловать и убить шесть девочек, следуя некрофильскому ритуалу, который мы видели вчера в нацистском фильме. Густав Ластоон слышал, как Флаю сказали, что потом их надо будет спрятать в каком-то укромном месте и туда же отвезти его. Анонимный звонок должен был сообщить комиссару Клеменсу Айзембагу, где он сможет найти психопата-некрофила из Лейпцига и таким образом обвинить Густава Ластоона в убийстве Клауса и шести несовершеннолетних девочек. Но комиссар уже знал всю правду о том, что должно случиться, хотя не мог подозревать, что Хельга донесет на них раньше, чем они успеют совершить очередную зверскую резню, — объяснила Мирта.

Маргарит Клодель не поняла, что ей только что сказала инспектор отдела по расследованию убийств.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она.

— Комиссар был одним из «стражей смерти». Когда он увидел в подвале штурмовиков спецназа, он выстрелил Густаву Ластоону в грудь и в следующую секунду покончил с собой выстрелом в голову.

— О господи!

— Этот подонок обманул нас всех. Я всегда считала его человеком жестким, но восхищалась им, как честным полицейским. Есть что-то дьявольское в том, что он обладал таким же извращенным сознанием, как те нацисты, некрофилы и каннибалы, которые основали это тайное общество, — закончила Мирта.

Представив Клеменса Айзембага в форме эсэсовца, Маргарит Клодель почувствовала, что ее мутит.

— Теперь я понимаю, почему комиссару так не нравилось, что Клаус верил Густаву Ластоону. Только он один мог объяснить сцену самоубийства тех девушек, как ее задумала Хельга, чтобы отомстить своему отцу и его друзьям-нацистам.

Обе женщины долго молчали. Инспектор Хогг думала о том, что версия Маргарит в деле девушек-самоубийц и шести пропавших немецких девочек, которую поддержал и дополнил шеф федералов, растворилась в воздухе, как последний вздох Густава Ластоона, умершего у нее на руках, умоляя верить ему.

— Мы все были несправедливы к Густаву Ластоону, потому что его теория казалась совершенно невероятной. И только Клаус верил ему до тех пор, пока не исчезла Карла, — заговорила Маргарит Клодель. В ее словах слышалось глубокое чувство вины и горечь по поводу провала миссии, порученной ей Европолом. Ее отправили в Лейпциг, но потом приказали вернуться в Гаагу до того, как выяснилась вся правда о случившемся.

Можно подумать, что Европейский союз XXI века отворачивается от самой мысли о том, что на его цивилизованной территории могут происходить те же нацистские зверства, которые творились в те далекие времена. Воспоминания о них уже стерлись из коллективной памяти Европы.

Вздохнув на другом конце провода, Маргарит продолжила:

— И все же Хельга не приняла в расчет ни то, что ее месть может стоить жизни Клаусу и Густаву Ластоону, ни то, что она чуть не закончилась трагической гибелью шести несовершеннолетних девочек. Она тоже ответственна за эти смерти.

— Подозреваю, что это волновало ее меньше всего.

— Тебе надо позвонить ей и спросить, откуда она узнала, что все «стражи смерти» соберутся этой ночью. Возможно, она далеко не так невинна, как заставила нас думать.

— Сделаю, — уверенно ответила Мирта Хогг.

Агенту Европола хотелось узнать больше подробностей о событиях этой ночи.

— Тебе удалось поговорить с дочерью Клауса?

— Только пару минут, пока ее вместе с другими девочками не забрали медики, приехавшие на «скорой». Все девочки в шоковом состоянии: они дрожали, плакали и не могли связать двух слов от ужаса. Но у Карлы хватило мужества подойти к похитителям и опознать Флая. Именно он в прошлое воскресенье заставил ее сесть в машину, потом привез в этот дом и запер в подвале. И еще она сказала мне, что Густав Ластоон был заперт здесь вместе с ними с самого первого дня. Они сидели в кромешной темноте со связанными руками и ногами и с кляпами во рту. Раз в день Флай и еще один мужчина по имени Натан спускались в подвал с фонариками и приносили им еду. Это был единственный свет, который они видели до тех пор, пока сегодня ночью не явилась женщина, одетая в нацистскую форму и платок, закрывавший лицо. Она зажгла факелы, заставила девочек раздеться и надеть черное белье и туфли на высоком каблуке. А пока они переодевались, она их успокаивала, обещая, что если они будут делать все, что она скажет, то на следующий день вернутся к себе домой.

— Девочкам потребуется много времени, чтобы пережить это жуткое происшествие, а Карле еще предстоит узнать о смерти отца. Как ребенок справится с такими невыносимыми страданиями!.. — Голос Маргарит Клодель был полон горечи.

— Ингрид тоже будет нелегко осознать то, что произошло, и смириться с этим. Как и нам с тобой, — призналась Мирта Хогг.

Инспектору очень хотелось закончить этот разговор, но Маргарит Клодель без тени смущения снова стала задавать вопросы.

— А кто другие арестованные?

— После того как спецназовцы надели на них наручники, они сами с гордостью назвали свои имена, будто гордились, считая себя пленными на новой войне, в которой потерпели поражение от врага. Они отказались говорить что-либо еще и не сказали, кто из них великий магистр тайного общества. Но у нас нет никаких сомнений, что помимо комиссара Клеменса Айзембага «стражами смерти» были отец Хельги Отто фон Майер, художник из Нюрнберга Максимилиан Лоух, бывший полицейский из отдела по борьбе с наркооборотом Натан Вебер, байкер Флай и Урсула Кайлен — та женщина, которая поставляла девушек для меценатов военизированной неонацистской организации.

— Та самая женщина? — с удивлением спросила Маргарит.

— Видела бы ты, каким холодным взглядом она окинула нас, когда с нее сняли платок, закрывавший лицо.

Глава 26

Забрав Сусанну на трамвайной остановке, Хельга сказала, что не хочет умирать в одиночестве. Еще она сказала, что в эти минуты ей полагалось быть со своим отцом в его загородном доме. Но теперь ее миссия выполнена, и она подошла к концу. К своему концу и концу истории «девчонок из выгребной ямы». Она станет последней, принявшей сверхдозу «Персефоны» — наркотика смерти и возрождения. Она снова встретится с Черной Луной, Ведьминой Головой, Туманностью, Яблоком П и Балериной. Но не здесь, а где-то в другом месте.

На глазах Сусанны выступили слезы.

— Нет, ты не должна умирать. Возможно, ты спасла этих девочек-подростков от ужаса и страданий, которые причинил бы им твой отец и остальные нацистские убийцы. Полиция понимает, что без твоей помощи они никогда не узнали бы, что на самом деле произошло с другими молодыми женщинами, которых убивали в Лейпциге в течение стольких лет.

Лицо Хельги покрывала мертвенная бледность, когда она отвечала Сусанне.

— Я тоже превратилась в убийцу, как Лесси. Помнишь чат? Мы обе слишком долго молчали, онемев от страха перед людьми-монстрами, какими были ее мучитель и мой отец. Инспектор Клаус Бауман погиб по моей вине. Я не знаю, что случилось с кладбищенским гидом, которого подозревала вся страна. И я одна буду в ответе за то, что может произойти с этими девочками. Я знала, что этой ночью отец и его друзья собирались их убить, потому что он сам вчера сказал мне об этом. Он хотел, чтобы я поехала с ним в загородный дом и прошла обряд инициализации, который проходят те, кто вступает в тайное общество «Стражи смерти». Потом они обвинили бы во всех преступлениях Густава Ластоона, а я в скором будущем заняла бы за их шестиугольным столом место, которое сейчас занимала Урсула. Тайное общество всегда возглавляла женщина, и мне предстояло стать будущим великим магистром. Я сказала отцу, что пока не чувствую себя готовой стать одной из них, но правда в том, что я собиралась предать их с того самого дня, когда узнала об ужасах, которые они творили. Я даже оставила на нарисованных саркофагах несколько волос своего отца и кусочек ногтя Урсулы, который я сама у нее отрезала, предложив сделать ей маникюр, чтобы полиция нашла их и обвинила в смерти «девчонок из выгребной ямы». Но все пошло не так, как я задумала. Они никогда не простят мне того, что я выдала их врагам, и будут искать меня, пока не найдут и не убьют так же зверски, как других своих жертв. Пока этого не произошло, я хочу отказаться от жизни, как сделали другие «девчонки из выгребной ямы». Я обещала им сделать это, когда выполню свою миссию. И так же как они, я хочу умереть легко, и чтобы рядом кто-нибудь был. Кто-то такой, как ты.

— Я не стану помогать тебе совершить самоубийство… Ты не можешь просить меня о таких страшных вещах.

Ладонь Хельги легла на ее руку.

— Тебе надо будет только положить мне на губы две таблетки, которые я тебе дам, и побыть со мной, пока я не усну. Потом ты сможешь вернуться в Лейпциг на моей машине и оставить ее у дома моего отца. Она взята напрокат на мое имя, и, если ты наденешь перчатки — я их тебе оставлю, — никто не найдет твоих отпечатков.

Через несколько минут после того, как они приехали к памятнику Битве народов, Хельга встала перед фасадом башни, окутанной пеленой тумана. Потом сделала от центра несколько шагов влево, оставив справа воображаемое пространство, где в то утро лежали пять «девчонок из выгребной ямы», скинула длинное черное пальто и расстелила его на каменной площадке. Надев фуражку «стража смерти», она заняла свое место, как была, в форме курсанта СС и армейских сапогах.

Сусанна молча стояла рядом с ней. Хельга взяла двумя руками дагу и положила ее себе на грудь. Потом Сусанна положила ей на губы две таблетки, которые Хельга дала ей в машине. Хельга открыла рот и, когда они упали внутрь, переместила их под язык.

В глазах Сусанны застыло выражение нежности и ужаса.

— Ты уверена?

— Да.

— Нервничаешь?

— Немного.

— Но это ужасно.

— Знаю.

— Я боюсь, что ты будешь страдать.

— Мне будет хорошо.

— Тогда закрой глаза — и прощай.

Глава 27

Маргарит Клодель еще не закончила писать свой доклад для Европола, когда ее мобильный телефон, лежавший на столе в кабинете, начал вибрировать. На экране высветилось имя Мирты Хогг. Приняв звонок, она услышала голос инспектора еще до того, как поздоровалась с ней.

— Сегодня утром Хельга фон Майер была найдена мертвой при обстоятельствах, сходных со смертью девушек-самоубийц.

— На том же месте?

— Да, перед башней монумента. Только лежала она не на нарисованном саркофаге и не в черном кружевном белье. Она была одета в форму СС, как другие «стражи смерти», и лежала на длинном черном пальто. Ее руки, сложенные на груди, сжимали дагу с символом тайного нацистского общества.

— Ты можешь прислать мне фотографию трупа и места преступления?

Голос аналитика Европола звучал глухо и тихо, и Мирте Хогг казалось, что их разделяет бесконечность.

— Я только что отправила тебе имейл с фотографиями, которые сделали криминалисты после того, как в восемь часов утра один из привратников монумента обнаружил ее тело.

Маргарит Клодель повернулась к своему портативному компьютеру, открыла почтовый ящик и в списке входящих писем увидела имейл от Мирты Хогг.

— Я нашла его, — сказала она, — открываю.

— На ее теле не обнаружено никаких признаков насилия. Похоже, эта девушка тоже покончила с собой, — предположила Мирта Хогг.

Маргарит Клодель вывела на экран изображение трупа Хельги, а потом сравнила место перед фасадом башни, где обнаружили ее тело, с фотографиями, сделанными на месте самоубийства пяти девушек. Взяв шариковую ручку, она провела на белом листе бумаги прямые вертикальные линии. Симметрия получилась идеальной. Для нее лейпцигское дело было закрыто.

СПИ СПОКОЙНО _{(роман) Рейчел Эббот}

Со стороны жизнь Оливии Брукс кажется безоблачной и беззаботной: любящий муж, исполняющий все ее прихоти, трое прекрасных детей, комфортабельный дом в пригороде Манчестера…

Но однажды Роберт, супруг Оливии, заявляет в полицию о таинственном исчезновении жены и детей.

При этом все ее личные вещи, включая кошелек и мобильный телефон, лежат на своих местах. Но это не единственная странность, которая сразу привлекает внимание полицейских. Детектив Том Дуглас вспоминает, что имя Оливии Брукс неоднократно фигурировало в делах, в ходе расследования которых не удалось обнаружить преступного умысла. Произошедшее оказывалось или несчастным случаем, или простым недоразумением. Что же на этот раз случилось с молодой женщиной и ее детьми?

Тому Дугласу предстоит ответить на непростой вопрос: кто из супругов сплел сеть хитроумной интриги, а кто стал ни о чем не подозревающей жертвой?

Пролог

Выходя из шумного, полного посетителей паба, девушка улыбалась. С трудом открыла тяжелую дверь, впустив внутрь ледяное дуновение холодного ветра. Вокруг раздавался смех. Девушка обернулась и крикнула «Пока!», обращаясь ко всем, кто смотрел в ее сторону. Несколько человек вскинули руки в прощальном жесте, но большинство продолжали увлеченно поглощать свои напитки или активно жестикулировать, рассказывая всем, готовым слушать, очередную забавную историю.

Уютный желтый свет и веселые голоса молодых людей остались за захлопнувшейся дверью. На улице давно стемнело, а контраст между оживленным гулом голосов и ночной тишиной был так велик, будто она с разбегу нырнула в ледяную воду. Несколько секунд девушка стояла неподвижно.

Было начало зимы, и от свежего морозца пробирала дрожь. Девушка плотнее обернула шарф вокруг шеи и для тепла обхватила себя руками. Все-таки надо купить пальто, но только красивое, чтобы не стыдно было выйти в люди. Девушка улыбнулась собственному тщеславию и напомнила себе, что до дома всего пятнадцать минут хода. Если идти быстро, замерзнуть не успеешь.

Дверь в паб снова распахнулась, на секунду нарушив тишину, и мокрый тротуар засиял янтарным блеском. Из теплого бара доносилась громкая музыка. Вдруг девушке показалось, что ее окликнули по имени, но дверь тут же захлопнулась, и вокруг опять стало тихо.

В этот час прохожих на улицах Манчестера было мало, да и те шагали торопливо, спеша поскорее укрыться в домах. Ничего удивительного — пасмурная погода и ранние заморозки не располагали к прогулкам.

В нескольких ярдах от паба остановилась пара. Молодая женщина обхватила мужчину за шею и привстала на цыпочки, прижимаясь к нему всем телом. Казалось, от их поцелуя стало чуточку теплее. Глядя на них, девушка улыбнулась. Любить — это же так прекрасно! Она и ее молодой человек недавно начали жить вместе, и девушка еще никогда не была так счастлива.

Она дошла до пересечения с главной дорогой и остановилась на перекрестке. Сейчас машин было не много, но движение здесь всегда было оживленное. Перебежав через дорогу, она зашагала по другой стороне, по тихим улочкам вдали от общежитий и новостроек. Когда они нашли эту квартиру в старинном доме Викторианской эпохи, девушка пришла в восторг. Весь первый этаж был в полном распоряжении новых жильцов, и хотя апартаменты им достались немного запущенные, но скоро они наведут порядок. А лучше всего было то, что дом располагался на прелестной, спокойной зеленой улочке и его отгораживали от дороги деревья.

Девушка повернула. Маленький парк справа, в котором целыми днями играли дети, ночью был совершенно пуст, только бесшумно покачивались пустые качели.

В туфлях на плоской подошве она шла почти неслышно, и у нее возникло странное ощущение, будто она не в городе, а где-то далеко от людей. На ходу девушка искала взглядом окна домов, но большинство скрывали от дороги изгороди, а в тех, что удалось разглядеть, свет не горел, лишь отражались фонари, только усиливая зловещее ощущение.

Девушка чувствовала, что она здесь не одна. Сама не знала почему. Она не слышала шагов, не видела тени — ничего подобного. Дело было в другом. Она ощущала спиной чей-то взгляд.

Все тело напряглось, по коже побежали мурашки. Что делать — бежать? А если этот человек кинется вдогонку и схватит ее? Зайти в чужой дом? А вдруг он догонит ее до того, как она успеет захлопнуть за собой дверь? Надо ли дать понять, что заметила слежку? Может, обернуться? Или это, наоборот, спровоцирует его? Девушка не знала.

Но этот человек был близко. Вопрос в том, насколько… Не успев подумать, правильно ли поступает, она лихорадочно осмотрелась. Улица была пуста. Если он не идет за ней следом, значит, где-то притаился. Девушка оглянулась на парк и вспомнила, как покачивались качели. Наверное, сейчас он идет вровень с ней, прячась за темными изгородями.

И тут девушка вспомнила кое-что еще. В пабе, среди смеха и веселья, у нее вдруг возникло неприятное чувство. Развернувшись на барном стуле, она ожидала увидеть за спиной незнакомца. Но рядом никого не было. Никто не смотрел в ее сторону. Тогда она просто отмахнулась от дурного предчувствия и продолжила наслаждаться вечером. Но в этот раз было точно так же. Она чувствовала то же самое.

Впереди маячил вход в парк. Если неизвестный подстерегает ее там, лучше места, чтобы напасть, не придумаешь. Оставалось несколько секунд, чтобы продумать план действий. Девушка решила сделать вид, будто ни о чем не подозревает, а как только поравняется с воротами, сразу побежит со всех ног. А если надо будет, и крик поднимет. Еще два шага… Девушка перестала обхватывать себя за бока и опустила руки. Она уже видела угол своей улицы, но там было еще темнее, и толстые стволы деревьев, которые так ей нравились, отбрасывали глубокие тени на узкий тротуар, а голые черные ветки сливались с ночным небом. На старт, внимание, марш.

Девушка побоялась оглянуться на открытые ворота парка и не знала, преследует ее кто-то или нет. В любом случае все звуки заглушал топот ее собственных ног и тяжелое, прерывистое дыхание. До угла оставалось десять метров, когда это случилось. Еще немного, и девушка была бы в безопасности.

Из-за черных деревьев шагнула темная фигура и застыла, широко расставив ноги. Готовясь поймать ее.

Часть I ОЛИВИЯ

Глава 1

Пронзительная трель звонка нарушает мрачную тишину дома, и я перестаю ходить из угла в угол. Меня охватывает отчаянная надежда. Вдруг это Роберт? Забыл ключи, вот и звонит? Но нет. Я знаю, кто пришел. Полицейские. Сама их вызвала.

Я должна была предвидеть, что это произойдет. Должна была догадаться. Все поведение Роберта говорило об этом, не хватало лишь слов. Прошло три часа с тех пор, как он уехал с детьми, и каждая частичка моего тела изнемогает от боли потери. Где мои дети? Вдруг произошел несчастный случай? О боже, только не это. Мысль поражает как удар. Я закрываю глаза. Передо мной, как живые, встают картины — дети на заднем сиденье машины Роберта, в какой-нибудь темной канаве. Кто-то несся на бешеной скорости и спровоцировал аварию. Помочь некому. Вижу на личиках детей кровь и надеюсь услышать плач: это означало бы, что они живы. Но не слышу ничего, кроме доносящегося через открытое окно птичьего чириканья. Роберту в моем видении места не нашлось.

Но, как бы ни страшны были порожденные воображением образы, я понимаю, что на самом деле никакой аварии не произошло. Все гораздо, гораздо хуже.

Открываю дверь. На пороге стоит молодой широкоплечий констебль. В бронежилете и рубашке с короткими рукавами выглядит сильным и уверенным. Заранее знаю, какие вопросы он будет задавать. Я это уже проходила. Все будет, как в прошлый раз.

Интересно, знает ли он, кто я? Известно ли ему, что позвонившая сегодня Оливия Брукс и Лив Хант, которая семь лет назад заявила о пропаже гражданского мужа, — одно и то же лицо? Впрочем, какое это имеет значение?

Даже спустя столько лет мне снятся кошмары о той ужасной ночи. Каждый раз просыпаюсь в ледяном поту. Он позвонил, когда выходил из университетской лаборатории, сказал, что скоро будет дома. Идти недалеко, но прошло два часа, а он все не появлялся. Я места себе не находила. Прижимала к себе маленькую дочку, шептала: «Зайка, папа сейчас придет». Жасмин, естественно, ничего не понимала. Ей тогда было всего два месяца. Конечно, я говорила неправду. Папа домой не вернулся. Больше я его не видела.

Думала, ничто не может быть хуже страха, который я испытала в ту ночь, и долгих часов ожидания, когда я гадала, что могло случиться с моим милым Дэном. Но я ошиблась — на этот раз все было гораздо хуже. Страх походил на твердый шар, болезненно колотившийся в грудной клетке, и боль отдавалась по всему телу.

Полицейский, конечно, хочет знать подробности. Понять, отчего я так встревожилась. Дети с отцом, значит, для беспокойства нет причин. Пробовала ли я звонить ему на мобильный? Даже не удостаиваю констебля ответом.

Роберт ушел в шесть. Сказал, что собирается свозить детей в пиццерию. Порывалась ехать с ними, но Роберт хотел побыть с детьми наедине и настоял на своем. Сейчас даже думать тошно, но тогда я обрадовалась. Учитывая, как развивались наши отношения, я подумала, что это хорошая подготовка к будущим изменениям в жизни детей, когда мы расстанемся. Поэтому я отпустила их.

В первый час я не тревожилась. Не ждала, что они вернутся так быстро, и просто занималась делами. Роберт пиццу есть не станет — захочет поужинать со мной, когда дети лягут спать. Вот и решила приготовить чили — одно из его любимых блюд — в качестве благодарности.

Но вот все дела были переделаны, и я вернулась в гостиную, но там было слишком пусто. Привыкла, что днем кто-то из детей всегда рядом. Жасмин, конечно, уже ходит в школу, но Фредди всего два годика, поэтому он дома, со мной, а Билли отдаю в детский сад только на утро.

Казалось, будто из дома выкачали весь воздух, осталась только холодная пустота. Окинув гостиную свежим взглядом, с которого наконец спала пелена, понимаю, какое стерильное пространство мы создали. Эту цветовую гамму даже нейтральной назвать — преувеличение. Ни единого цветного пятна, ни одной личной вещи на видном месте. Ни фотографии ребенка, ни безделушки, купленной просто потому, что понравилась. Картины выбраны не из-за чувств, которые они пробуждают, а исключительно по цветовому признаку, чтобы сливались с безликой обстановкой. Все аксессуары подобраны по размеру, чтобы создать идеальный баланс. Иконечно же Роберт не любит, когда в гостиной валяются игрушки.

Что можно сказать о человеке, который так оформил комнату? Вообще ничего. Вероятно, Роберта потянуло на нейтральное после стольких лет жизни в моей квартире, где оранжевые стены и изумрудно-зеленые пледы мирно сосуществовали в веселой гармонии. Но эти цвета излучали радость. А что излучает наша нынешняя гостиная? Правильно, ничего.

Я ответила на все вопросы полицейского. Тот вариант, что после ужина в пиццерии Роберт мог поехать с детьми в гости к родственникам или друзьям, мы исключили. Ни у меня, ни у Роберта родственников нет. Мои родители умерли давно, когда Жас была еще маленькая, а Роберт своего отца не знал. Мать потерял в детстве. У нас обоих ни братьев, ни сестер. Вот они, сухие факты, которые никак нас не характеризуют. Но как объяснить, что у нас нет ни единого друга? Почему мы живем так уединенно и замкнуто? На самом деле я знаю ответ на этот вопрос. Роберт хочет, чтобы я общалась только с ним. Ни с кем не желает меня делить.

Могла бы сразу понять, что дело нечисто. С каких пор Роберт начал проводить время с детьми без меня? Он этого никогда не делал. Надо было вовремя обратить внимание на тревожные признаки, и тогда я смогла бы остановить его, пока не поздно. «Оливия, — говорил Роберт. — Я просто хочу сводить их в пиццерию. Что ж тут удивительного? Некоторые отцы только так и видятся с детьми».

Неужели это был намек, и Роберт догадался о моих намерениях? Будь на его месте другой мужчина, я бы еще могла предположить, что он смирился с неизбежным уходом жены и хочет доказать, что справится и без нее. Но речь идет не о каком-то абстрактном мужчине, а о Роберте. С ним никогда не бывает просто.

Уже прокрутила в голове все возможные сценарии, и каждый повергает в ужас. Не знаю, что хуже — страх, что с детьми что-то случилось, или другие мои опасения. Те, которые я даже не решаюсь выразить словами.

Глава 2

Уже начало двенадцатого. Прошло пять часов с тех пор, как я в последний раз обнимала Фредди, ощущала его тепло, вдыхала самый приятный запах на свете. Одна мысль о том, что мой малыш напуган, невыносима. А Билли? Ему пора спать. Он всегда капризничает, когда устает. И моя милая Жасмин конечно же хочет домой, к маме. Она не любит расставаться со мной надолго, и вообще слишком осторожна для семилетней девочки. Только бы Роберт вернул их живыми и здоровыми! Тогда я сразу выброшу из головы все вздорные мысли о разводе. Научусь жить под постоянной слежкой, лишь бы с детьми все было в порядке.

Привези их домой, Роберт…

Полиция осматривает дом — совсем как в тот раз, когда пропал Дэн. Неужели думают, будто я их нарочно прячу? Потом полицейские ушли, начали стучать в двери, будить соседей. Не видел ли кто чего-нибудь подозрительного? Не располагает ли важной информацией? Потом приехали полицейские более высокого ранга — детективы.

— Миссис Брукс, — прерывает мои раздумья чей-то голос. Поднимаю взгляд и встречаюсь глазами с женщиной, лицо которой выражает сочувствие. На вид примерно моего возраста, но наверняка старше, потому что все обращаются к ней «мэм». — Не возражаете, если буду называть вас по имени? Меня зовут Филиппа. Боюсь, мы обзвонили все ближайшие пиццерии, но никто не видел вашего мужа и детей.

— Может, они передумали и решили поесть гамбургеров? Они ведь могли поехать в другое место, правда?

Я цепляюсь за соломинку, и мы все это понимаем.

— Почему вы не поехали с ними, Оливия?

Что я могу ответить? Не знаю. Раньше Роберт никуда не водил детей. Сама не понимаю отчего, но чувствую острую потребность что-то придумать, соврать.

— Роберт сказал, что у меня усталый вид и мне надо отдохнуть. Хотел помочь…

— Вы действительно сильно устаете? У вас нервная работа? Или дети плохо себя вели?

На что она намекает — я сама решила избавиться от детей?!

— У меня очень хорошие, послушные дети. И я не работаю. Хватает дел по дому — забочусь о малышах и о Роберте.

Вообще-то никогда не работала — если не считать нескольких месяцев до рождения Жасмин. Но когда закончился декретный отпуск, Роберт сделал мне предложение. Он был против того, чтобы я возвращалась на работу. Хотел, чтобы жена уделяла время только ему. Тогда я не возражала. Но теперь сомневаюсь, правильное ли приняла решение. Устраивает ли меня тот факт, что как отдельная личность я ничего собой не представляю.

Вопросы сыплются один за другим. Так и хочется закричать: «Хватит спрашивать всякие глупости! Найдите моих детей!»

— Извините, что приходится вас об этом просить, но не могли бы вы подняться наверх с одним из наших офицеров? Нужно проверить, не пропало ли что-нибудь из детских вещей. Одежда, любимые игрушки, книги. Сами понимаете.

Нет, не понимаю. Совершенно ошарашенная, молча смотрю на нее. С какой стати что-то должно было пропасть? Встаю с дивана и с трудом удерживаю равновесие. Чувствую себя раза в три старше, чем на самом деле. С чего вдруг они заговорили о пропавших вещах? Эта мысль вертится в голове, точно заевшая пластинка.

Один из офицеров идет со мной наверх. Лицо кажется знакомым, но где его видела, не помню. Хотя какое это имеет значение? Решаю начать с комнаты Жасмин. Она девочка аккуратная. Если что-то исчезло, сразу будет заметно. Подхожу к кровати и поднимаю покрывало, ожидая увидеть на подушке Лотти, тряпичную куклу Жас. Ее там нет. Сдергиваю одеяло. Где она? Даже в свои семь лет Жас продолжает спать с Лотти. Но куклы нигде не видно. Совершенно убитая, поворачиваюсь к полицейскому, но тот лишь молча глядит на меня.

Медленно приближаюсь к одежному шкафу. Не могу заставить себя открыть дверцу. Но полицейский не сводит с меня глаз. Нерешительно берусь за ручку, будто надеясь, что, пока тяну время, что-то изменится. Розовый рюкзак Жасмин исчез со своей полки. И тут я, как одержимая, принимаюсь двигать пустые вешалки туда-сюда и выдергивать ящики.

— Нет! — рыдаю я, превращая одно короткое слово в протяжный вопль. Куда делась одежда Жасмин?

Слышу на лестнице торопливые шаги, и в дверь заглядывает Филиппа. Подходит ко мне и берет за руку. Вопросов не задает — по моему лицу и так все ясно. Случилось именно то, чего я боялась. Роберт забрал моих детей.

Глава 3

Том Дуглас устало поднялся из-за стола и потянулся, вскинув руки над головой. С тех пор как его начальник Джеймс Синклер досрочно ушел в отставку по состоянию здоровья, служба в столичной полиции стала уже не та. Новый начальник справлялся неплохо, но, на вкус Тома, слишком увлекался бюрократией. И проблема была даже не в том, что он железной рукой контролировал бюджет. В конце концов, это его прямая обязанность. Но создавалось впечатление, что и преступления он тоже хочет расследовать при помощи бумажных расчетов. Будто существует волшебная формула, которая поможет с точностью вычислить преступника.

Том согласился на должность в столичной полиции только для того, чтобы быть поближе к дочери, Люси. Его бывшая жена Кейт после развода переехала в Лондон, и Том последовал за ними. Конечно, служба была во многих отношениях завидная, но в целом Тома в Лондоне ничто не удерживало. После расставания с новым мужчиной Кейт увезла Люси обратно на северо-запад. Том сам не понимал, почему он до сих пор здесь, и очень скучал по маленькой дочери.

Снял кожаную куртку со спинки кресла и взял ключи. В этот поздний час остальные уже разошлись, и, хотя Тома не слишком тянуло в пустую квартиру, необходимо было выспаться. И поесть — готовка была одной из немногих радостей, оставшихся в жизни Тома. Он задумался, что бы приготовить на поздний ужин.

Не успел Том выключить лампу на письменном столе, как зазвонил телефон. Несколько секунд он сердито смотрел на трубку, но понимал, что ответить надо. Том был не из тех, кто способен повернуться спиной к трезвонящему аппарату и просто уйти.

— Старший инспектор полиции Дуглас.

— Том, как хорошо, что я тебя застала! Это я, Филиппа Стенли. Надеюсь, не отвлекаю? Нужна кое-какая информация.

Услышав это имя, Том сразу понял, что разговор предстоит долгий, поэтому выдвинул стул и сел, бросив куртку и ключи обратно на стол. Перед тем как Том уехал из Манчестера, Филиппа была одной из его подчиненных, а теперь успела дослужиться до одного с ним уровня. Эта женщина двигалась по карьерной лестнице семимильными шагами и явно намеревалась достичь вершины.

— Привет, Филиппа. Рад тебя слышать. Чем могу помочь? — спросил Том.

— Хочу узнать про одно старое дело — если конкретно, семилетней давности. Кажется, в тот день тебя подвозил до дома констебль Райан Типпеттс, но по пути вам пришлось задержаться и отправиться к женщине по имени Оливия Хант, которая заявила о пропаже сожителя.

Сразу стало ясно, что на дружескую болтовню и обмен новостями рассчитывать не приходится. Филиппа, как всегда, думала только о работе. Том так и видел ее перед собой. Одета в ту же «униформу», что и обычно: белая блузка, у которой расстегнута только одна верхняя пуговица, темно-синяя юбка прямого кроя и элегантные, но строгие туфли — мама Тома назвала бы их «выходными». Короткие, блестящие темные волосы заправлены за уши, и никакого макияжа — только помада телесного цвета. Филиппа всегда выглядела нарядно и женственно, но считать ее привлекательной мешала властная, повелительная манера держаться.

— Наверное, удивишься, но я довольно хорошо помню этот случай. Имя забыл, но, если ничего не путаю, у этой девушки был ребенок, который ревел не умолкая, и она настаивала, что с ее молодым человеком что-то случилось. А когда Райан узнал, что пропавший мусульманин, начал вести себя так, будто это все объясняет. Мол, парень лежит избитый где-нибудь в темном переулке. Глупые предрассудки, и больше ничего. Я, само собой, провел с ним разъяснительную работу и заставил извиниться перед девушкой. Так что ты хотела узнать?

— Какое впечатление у тебя сложилось об этой девушке? Оливии Хант? — спросила Филиппа.

— А в чем дело? Что-то случилось? — спросил Том. История давняя, и в архивах есть все подробности, но Филиппа не станет задавать вопросы без причины.

— Потом объясню, а сейчас мне нужно твое непредубежденное мнение. Расскажи все, что помнишь. Пробовала обсуждать эту тему с Райаном. Он теперь детектив, хотя не представляю, кому пришло в голову его повысить. Самомнение все такое же раздутое, считает себя непризнанным гением, но как был ни на что не годным, так и остался. Подумала, от тебя толку будет больше.

Том не знал, считать эту фразу комплиментом или наоборот, но решил не обращать внимания. Дело, о котором говорила Филиппа, и впрямь было странным, но не из-за того, что произошло в ту ночь, а из-за событий, случившихся позже.

— Как я уже сказал, она вызвала полицию, потому что ее гражданский муж — если не ошибаюсь, иранец — не вернулся домой. Было не очень поздно, и мы решили, что, скорее всего, парень просто заскочил по дороге в паб и к утру явится как миленький, еще прощения просить будет. Но, по словам девушки, его религия запрещает алкоголь, и молодой человек капли в рот не берет. Мы объявили молодого человека пропавшим, но потом отследили движение средств на его кредитном счете. Оказалось, он купил билет на поезд из Манчестера в Лондон и тем же вечером забронировал место в самолете до Австралии. А через некоторое время прислал гражданской жене эсэмэску — кажется, просил прощения. Сообщение было отправлено приблизительно из того района, где располагается аэропорт Хитроу. Если хочешь, можешь сама проверить. Насколько помню, тем рейсом он так и не улетел, но приобрел билет с открытой датой, так что мог отбыть в любое время. А после того, как пропавший вышел на связь с Оливией, продолжать расследование не было оснований.

— Ты почти дословно процитировал документы. Восхищаюсь твоей памятью.

— Ну, — усмехнулся Том, — вряд ли так хорошо запомнил бы эту историю, если бы на том все и закончилось. Думаю, ты в курсе, что произошло через два месяца?

— Я ознакомилась с делом, но хочу услышать это от тебя.

Том примолк. У него перед глазами так и стояла заплаканная Оливия Хант, в глазах которой читалось такое отчаяние, что казалось нелепым рассматривать ее как возможную подозреваемую, но формальность есть формальность.

— Она продала квартиру и собиралась поселиться у родителей. Насколько помню, делала она это неохотно, скорее по необходимости. В день переезда она поехала к ним домой, чтобы узнать, почему ее отец опаздывает, — кажется, он обещал приехать на грузовой машине, чтобы перевезти вещи. Оливия Хант обнаружила родителей в спальне. Причина смерти — отравление моноксидом углерода. Неисправный бойлер плюс заблокированное вентиляционное отверстие. Мы расследовали все обстоятельства и очень внимательно наблюдали за Оливией. Картина складывалась подозрительная — за два месяца потерять и гражданского мужа, и родителей… Настораживал тот факт, что молодой человек внес достаточно большую предоплату за квартиру — на имя Оливии Хант. Кроме того, она была единственной, кто упоминался в завещании ее родителей. Через Министерство иностранных дел мы пытались разыскать семью гражданского мужа… его ведь, кажется, Дэном звали?

— Дануш Джахандер, — уточнила Филиппа.

— Точно. Хотели выяснить, известно ли им что-то о его местонахождении. В то время отношения между Великобританией и Ираном были напряженные, так что прояснить ситуацию не удалось. Оливия пережила серьезнейшее потрясение, когда гражданский муж бросил ее с младенцем на руках, а после смерти родителей была совершенно уничтожена. Твердила, что отец всегда был зациклен на безопасности и ничего подобного произойти попросту не могло.

— Но доказать, что несчастный случай подстроен — Оливией или кем-то другим, — не удалось.

— Верно, — согласился Том. — Просто трагическая случайность. Оливия была совершенно раздавлена. Тем утром она съехала из проданной квартиры. Оливия не могла себе позволить оставаться в доме родителей, да и не хотела. Кроме того, ей нужно было думать о ребенке. Но, если ничего не путаю, человек, который купил квартиру, позволил ей остаться. У него было другое жилье, поэтому Оливия попросту вернулась в свою старую квартиру. Больше о новом хозяине ничего не помню.

— Его звали Роберт Брукс, и через некоторое время он женился на ней.

— Хоть одна хорошая новость, — улыбнулся Том. — Но вся эта информация есть в документах. Что конкретно тебя интересует?

— Расскажи, какое впечатление она на тебя произвела. Я спрашиваю не об уликах, а о поведении этой женщины. Как тебе показалось, ей можно доверять? Может, ты заметил признаки фальши, притворства?

— Хорошо, я отвечу, но сначала объясни, в чем дело, — ответил Том.

— Сейчас я в ее доме. На этот раз пропал Роберт Брукс. А вместе с ним — трое ее детей.

Глава 4

Полицейские задают вопросы о Роберте, их интересуют наши отношения. Но как объяснить то, чего сама толком не понимаю? Определенно могу сказать только одно: Роберт был рядом в самое тяжелое время в моей жизни. Сначала я потеряла Дэна, а потом, всего через два месяца, родителей. Оба умерли. Одновременно.

Не знаю, что делала бы без Роберта. Тогда я его совсем не знала. Для меня он был просто человеком, купившим мою квартиру, но удивительным образом Роберт как будто понимал, что мне нужно, и поддержал в эти страшные дни.

Когда Дэн покинул меня, я была сама не своя и ходила точно в тумане. Единственное, что осознавала, — придется продать квартиру, в которой мы жили. Я не могла позволить себе там оставаться, и каждый уголок напоминал о Дэне — мебель, которую мы покупали в магазинах подержанных вещей и на гаражных распродажах, ужасная бледно-розовая краска, которую мы взяли для кухни только потому, что ее раздавали бесплатно… Здесь меня повсюду окружали воспоминания. Но идти было некуда. У нас с дочкой оставался один путь — поселиться у моих родителей. Конечно, я любила их всем сердцем, но не знала, как мы сумеем ужиться.

Тем холодным, морозным днем, когда Роберт приехал занять свою новую квартиру, я была все еще там, стояла в коридоре рядом с коляской в окружении коробок и ждала папу. Тогда я еще не знала, что больше его не увижу.

Роберт был единственным человеком, знавшим, как поступить. Он позволил мне остаться и отложил переезд на два месяца. Иногда заикалась о поисках нового жилья, но Роберт и слышать ничего не желал, а когда все же съехал со старой квартиры, предоставил в наше распоряжение свободную спальню. Даже похороны организовал, и продажу дома взял на себя.

Понимаю, я перед Робертом в долгу, и очень ему благодарна. Без него я бы пропала, но даже в те дни он, ни слова не говоря, давал понять, что в обмен на помощь требует похвал и признания. Со временем я начала от этого уставать.

А еще он постоянно наблюдает, прямо-таки следит за мной. Даже когда дети дурачатся, он смотрит не на них. Нет, глаза Роберта устремлены на меня, он улыбается, когда улыбаюсь я. Если выхожу из комнаты, каждый раз глядит мне вслед. Чувствую спиной его взгляд. А когда возвращаюсь, Роберт по-прежнему смотрит на дверь, будто все это время глаз с нее не сводил.

Вот почему у нас нет друзей. Несколько раз пытались общаться с другими парами, но Роберт не обращает внимания ни на кого, кроме меня. Если говорю с женщиной, потом Роберт хочет знать, о чем шла речь, и по пути домой мне устраивают настоящий допрос, заставляя пересказывать беседу слово в слово. А если меня угораздит заговорить с мужчиной, Роберт сразу бьет тревогу.

В первый раз за много лет скучаю по Софи. Она была моей лучшей подругой, почти сестрой. Вспоминаю ее заразительный смех, веселый взгляд, и на сердце становится теплее, но это ощущение исчезает так же быстро, как и появилось.

Когда познакомилась с Софи, все вокруг сразу засияло яркими красками. Жизнь превратилась в увлекательное приключение. На полном серьезе верила, что наша дружба нерушима, но Софи всегда мечтала служить в армии, и спустя несколько недель после окончания университета отправилась проходить подготовку в Сандхерст. Так Софи исчезла из моей жизни, и с тех пор ее место никто не занял.

Поэтому теперь сижу здесь совсем одна, и в голове крутится единственная мысль.

Где мои дети?

Чувствую, что полиция начала беспокоиться всерьез. Уже утро, но никаких результатов поиски не дали. Меня бьет непрекращающаяся дрожь. Ладони в поту, пальцы трясутся. Каждый раз, когда мне предлагают чашку чая или кофе, вынуждена отказываться: боюсь, что не удержу в руках. Общее настроение неуловимым образом изменилось. В воздухе витает нервозность. Теперь у них есть все основания тревожиться за безопасность моих детей. Филиппа сказала, что сейчас проверяют записи камер видеонаблюдения на всех крупных шоссе. По предыдущему опыту знаю — в таких делах самую важную роль играют первые сутки. Но у Филиппы хватает такта не напоминать об этом.

Как только обнаружили, что часть детской одежды пропала, сразу начали спрашивать о загранпаспортах. Думают, будто Роберт похитил их, чтобы вывезти детей из страны, — конфликты из-за права опекунства и все в таком духе. Но у детей загранпаспортов нет, и у меня тоже. Отдыхать в теплые страны мы не ездим. Нам нравится Энглси, остров у северо-западных берегов Уэльса. Добираться всего два часа, к тому же там мы все знаем.

Филиппа снова садится рядом со мной. Каждый раз, когда она так делает, начинаю нервничать. Жду плохих новостей.

— Оливия, пора сообщить об исчезновении детей в прессу. Они, конечно, с отцом, но нам до сих пор не удалось напасть на его след. Вчера вы дали нам снимок, на котором малыши все вместе, но не могли бы вы поискать другие фотографии? Для объявлений нужны отдельные снимки.

Встаю, хотя ноги едва держат, и достаю из комода коробку с фотографиями. Не уверена, что в состоянии смотреть на них. Этой боли мне не вынести. Если бы произошла авария, их бы давно уже нашли, верно? Вдруг дети в больнице, плачут, зовут маму и не понимают, почему она не идет? Зачем я вообще представляю эти рвущие душу картины? Знаю же, что не было никакой аварии.

Несу коробку к столу, но на полу валяется чье-то упавшее пальто. Бреду, как в тумане, и, естественно, спотыкаюсь. Равновесие сохранить удается, но фотографии разлетаются по всей комнате.

Я узнала мужчину, который придержал меня за руку, не дав упасть. Наконец вспомнила, где его видела, — это один из полицейских, которые приезжали, когда Дэн не вернулся домой. Мне он не понравился — все заглядывал под кровати и шкафы, будто думал, что Дэн притаился где-то в квартире. Впрочем, это, наверное, такая процедура. Как зовут полицейского, забыла, но тут Филиппа поинтересовалась:

— Это ваше пальто, детектив Типпеттс?

Типпеттс. Точно. Фамилия неблагозвучная, да и внешность соответствующая — острый нос, маленькие крысиные глазки. Хорошо все-таки, что расследованием руководит не он.

Опускаю взгляд и вижу раскиданные по полу фотографии. Ноги сразу подкашиваются, хватаюсь за спинку дивана. Отовсюду на меня смотрят мои дети — веселые, улыбающиеся… А ближе всех — фотография Дануша. Много лет избегала на нее смотреть, и теперь от одного вида перехватывает дыхание. Вглядываюсь в каждую черточку лица. Вьющиеся черные волосы до плеч зачесаны назад, чтобы не мешали, темно-карие глаза искрятся весельем, а полные губы расплылись в улыбке, адресованной хорошенькой юной девушке с длинными светлыми волосами и ярко-голубыми глазами. На голове у нее — кремовая кепка-гаврош, сбоку украшенная блестящей пряжкой. Филиппа смотрит на меня, потом снова на фотографию.

— Это вы? — наконец спрашивает она, не в силах скрыть удивления. Да, это была я. В то время проходила стадию увлечения головными уборами. Пыталась приобщить Софи, даже готова была одолжить свою любимую черную шляпу-федору, но подруга заявила, что ее головы не коснется ничего, кроме офицерской фуражки, да и то исключительно если прикажут.

Роберт ни разу не встречал Софи. И вдруг осознаю — а ведь с Лив он тоже незнаком. Роберт знает только Оливию — добропорядочную, скучную Оливию.

Гляжу на фотографию Дэна. Что бы он подумал о женщине, которая сейчас стоит перед ним? Волосы такие же длинные, но цвет изменился — из яркой блондинки превратилась в скромную шатенку. Страсть к ярким нарядам исчезла вместе с бесстрашием и авантюрной жилкой. Мы с Софи чего только не вытворяли, и Дэн нас горячо поддерживал, хотя сам держался в стороне. Были и прыжки с парашютом в целях сбора средств на благотворительность, и тарзанка на мосту. Но теперь понимаю, что безнадежно увязла в болоте серости и заурядности. Как я вообще это допустила? Когда потеряла саму себя?

Принимаю решение — если дети вернутся… Нет, неправильно — когда они вернутся, я снова стану собой прежней. Найду способ вернуть индивидуальность. Получается, проблема не в том, что Роберт скучный человек. Если кто-то здесь и скучный, то я.

Прячу фотографию Дануша в карман джинсов. Когда Роберт вернется домой, вряд ли будет рад ее увидеть. А вернется он обязательно — по-другому и быть не может.

Поверить не могу, что уснула. Мне советовали пойти в спальню и прилечь, но я отказывалась, хотя в гостиной от переговаривающихся полицейских было не протолкнуться. Но усталость взяла свое — а может, моему измученному организму просто необходима была передышка.

Просыпаюсь оттого, что кто-то громко раздает всем присутствующим инструкции. Приглушенные голоса, полные напряжения и тревоги, сменяются бодрыми, торопливыми.

— Отменить брифинг для прессы! Никаких комментариев, в курс дела будем вводить позже.

Никто не заметил, что я проснулась, но из-за лихорадочной атмосферы остатки сна как рукой сняло. Пустота внутри наполняется чем-то, до боли похожим на надежду. Сажусь прямо. Филиппа поворачивается в мою сторону и обводит комнату взглядом, призывая всех к молчанию. Все послушно затихают и выходят. Филиппа снова садится рядом со мной.

— Хорошие новости, Оливия. Машину вашего мужа зафиксировали камеры видеонаблюдения в Северном Уэльсе. Точно разглядеть не удалось, но, кажется, дети тоже находились в автомобиле. Это было несколько часов назад. С тех пор мы его не видели, но подключили к поискам местную полицию.

Мое первое чувство — облегчение. Дети живы. Слава богу. Но когда осознаю, что это может значить… О нет, Роберт. Только не это.

— Где его видели? Где конкретно в Северном Уэльсе? Вы уверены, что это был он?

Филиппа слышит в моем голосе страх, но хладнокровия не теряет.

— Ваш муж ехал по мосту через Менай, который соединяет Уэльс и остров Энглси. Мы на сто процентов уверены, что это была его машина. Не догадываетесь, куда он мог направляться? С тех пор автомобиль вашего мужа в поле зрения камер не попадал. Это в высшей степени странно.

Филиппа обеспокоенно смотрит на меня.

— Он едет проселочными дорогами, — отвечаю я. — Говорит, глупо путешествовать большими магистралями, когда есть пути намного интереснее. — Не удержавшись, спрашиваю: — Как думаете, Роберт может добраться до Холихеда, ни разу не проехав мимо камеры?

— Понимаю, что вас тревожит. Боитесь, он мог отправиться в порт и сесть на паром? — Филиппа берет меня за руку. — Не волнуйтесь. Наши люди отслеживают информацию обо всех пассажирах. Чтобы попасть в Ирландию, загранпаспорт не нужен, но без документа, удостоверяющего личность, не обойтись. На имя Роберта Брукса билетов приобретено не было.

Филиппа поворачивается и пристально вглядывается в мое лицо, а я стараюсь сосредоточиться на разговоре и подавить нарастающую тревогу.

— По-моему, вы что-то недоговариваете, Оливия, — произносит Филиппа. — У вас есть догадки, где он может быть?

Даже думать об этом не хочу, но невольно вспоминаю нашу первую поездку на Энглси. Роберт показывал нам маяк на острове Южный Стэк, к востоку от Холихеда. Мы стояли и смотрели на море, холодный ветер трепал мои волосы. Я наслаждалась от всей души. Давно не чувствовала такой свободы. Любовалась высоко вздымавшимися волнами, слушала, как они ударяются о скалы. Мысли мои витали где-то далеко, и тут Роберт сказал, что в этом году здесь покончил с собой мужчина — спрыгнул с этих самых скал.

— Самое подходящее место, чтобы умереть, — прибавил он.

Очень хорошо запомнила эти слова. Тогда я растерянно посмотрела на него, но Роберт не сводил глаз с бушевавшей внизу стихии.

— Если когда-нибудь потеряю тебя, сразу отправлюсь сюда, — продолжил Роберт. — В последний раз вспомню тебя среди этой красоты. Ты же понимаешь, что я не смогу без тебя жить? — спросил он.

Но я еще не ушла от Роберта. Неужели он догадался о моих намерениях? Не может быть. Во всяком случае, не представляю, чем могла выдать себя. Закрываю глаза и пытаюсь взять себя в руки.

Из груди рвутся рыдания, и я сворачиваюсь в клубочек на диване, пытаясь облегчить боль и отогнать пугающее воспоминание.

Глава 5

Ожидание невыносимо. Меня мучают сомнения и чувство полного бессилия. Умоляла Филиппу позволить мне поехать на Энглси, пусть даже сама она останется здесь. Но Филиппа настаивает, что местная полиция отлично справится без нас обеих. Они хорошо знают местность. Понимаю, что уговаривать Филиппу бесполезно. От злости и досады по щекам льются слезы. Прижимая к глазам насквозь промокший платок, пытаюсь сосредоточиться, несмотря на шум, и представляю лица детей. Зову их к себе, шепчу слова утешения и ободрения, которых они не слышат.

И тут сквозь рыдания слышу, что интонации полицейских снова изменились. Но на этот раз все по-другому. Ни суеты, ни деловитой раздачи указаний. Такое чувство, будто все собравшиеся одновременно испустили глубокий вздох. Что выражает этот вздох — печаль, уныние или что-то совсем другое — не знаю.

Ощущаю чью-то тяжесть в другом углу дивана. Кто-то сидит, убирая с моего лица прилипшие влажные волосы. Слышу голос, но слова ускользают от понимания.

— Мы нашли их, Оливия. С ними все в порядке. И ваш муж, и дети целы и невредимы. Сейчас они возвращаются домой. Все хорошо.

Судя по голосу, Филиппа улыбается, и я рада, что новости обнадеживающие, но смысл доходит не сразу.

— Что?.. — переспрашиваю дрожащим голосом. — Где они были? С ними точно ничего не случилось?

Филиппа ободряюще сжимает мою руку.

— Они остановились в пансионе на Энглси. По словам вашего мужа, вы часто там отдыхаете. — Филиппа внимательно смотрит на меня. — Все нормально. Успокойтесь.

Единственное, что я в состоянии осознать, — мои дети целы и невредимы и возвращаются домой. Тут замечаю, что детектив Типпеттс собирает сумку. Другие полицейские успели разойтись, остались только Филиппа и Типпеттс. Неужели они тоже сейчас уйдут? Но, когда приедет Роберт, у меня просто духу не хватит встретиться с ним наедине. В панике обвожу взглядом комнату. Филиппа будто прочитала мои мысли.

— Не волнуйтесь, Оливия. Детектив Типпеттс побудет с вами, пока не приедет ваш муж.

Устремляю на нее отчаянный взгляд. От этого человека сочувствия не дождешься, и мне совсем не хочется с ним оставаться.

— А вы не можете задержаться? — спрашиваю я, хотя сама понимаю, как жалко это звучит.

Филиппа смотрит на меня, потом на детектива Типпеттса. Моя просьба явно застала ее врасплох — видно, эту обязанность выполняют полицейские более низкого звания. Но она единственный человек, настроенный благожелательно, и я воспринимаю ее почти как подругу. Наконец Филиппа едва заметно вздыхает.

— В конце концов, что меня ждет дома? Кошка и пара лишних часов сна. Иди, Райан, ты свободен. — Филиппа поворачивается ко мне: — Хорошо, Оливия. Я никуда не ухожу. Останусь с вами.

Не свожу с нее глаз. Должно быть, взгляд у меня безумный. Я растеряна, сбита с толку, но при этом ощущаю невероятное облегчение оттого, что с моими малышами все в порядке.

— Еще успеете подняться наверх и быстренько умыться. Ни к чему, чтобы дети видели маму в таком состоянии, — деликатно советует Филиппа.

Должно быть, и впрямь выгляжу ужасно. На ощупь волосы напоминают спутанную солому. Ноги до сих пор плохо держат, и Филиппа помогает мне встать и провожает до лестницы.

— Справитесь? — спрашивает она.

Я должна, обязана справиться. Когда дети вернутся домой, мне понадобятся все силы. Тащусь на второй этаж, в ванную, и гляжу на свое отражение в зеркале. Глаза красные, вокруг размазана черная тушь, щеки пошли пятнами. Но слез в запасе еще много. Опускаюсь на крышку унитаза и рыдаю от облегчения. Слава богу.

Зачем Роберт это сделал? Что взбрело ему в голову?

Постепенно успокаиваюсь, встаю и пытаюсь хоть немного привести себя в порядок. Чищу зубы, причесываюсь и размазываю по лицу тональный крем, которым пользуюсь крайне редко, но другого способа хотя бы частично скрыть неровный цвет лица нет. С покрасневшими глазами ничего не поделаешь, но будем надеяться, что дети не заметят.

Весь следующий час провожу, балансируя на краешке дивана. Колени плотно стиснуты. То сжимаю руки, то разжимаю, то начинаю нервно их потирать. Сидеть спокойно выше моих сил. И тут мы слышим, как к дому подъезжает машина, и видим на стене бледный отсвет фар, когда она разворачивается. В ту же секунду вскакиваю с места и стремительно распахиваю дверь. Роберт, раскинув руки, бежит навстречу по дорожке и что-то кричит. Но я проношусь мимо него. Сейчас мне не до Роберта. Я тороплюсь к моим малышам.

Глава 6

Не хочу расставаться с детьми ни на минуту. Пусть все спят в одной комнате, а я лягу на полу перед дверью и никого к ним не подпущу. Не могу насмотреться на двух моих мальчиков, целую теплые лобики. Спящие, они похожи на невинных ангелочков. Потом тихо перехожу в комнату Жасмин. Дочка поняла — что-то случилось. Как я ни старалась, но, подбежав к машине и прижав к себе детей, не сумела сдержать слез. К счастью, сейчас Жасмин крепко спит, прижав к щеке Лотти. Опускаюсь на колени возле ее кроватки и осторожно убираю волосы с лица.

— Сладких снов, милая, — шепчу я.

За спиной не раздается ни единого звука, но чувствую, что за мной наблюдают. Поворачиваю голову и вижу около лестницы силуэт Роберта, обрамленный светом бра. Лицо в тени, но точно знаю — он улыбается. Роберт разворачивается и спускается обратно вниз, туда, где ждет Филиппа. Оставлять детей не хочется, но понимаю, что придется.

Конечно, Филиппа отнеслась ко мне по-доброму, однако продолжает задавать каверзные вопросы — причем большая часть адресована не Роберту, а мне.

— Оливия, ваш муж утверждает, что предупредил вас о том, что уезжает с детьми на выходные. Может быть, вы просто забыли?

Роберт делает обеспокоенное лицо, будто мое состояние внушает ему тревогу. Пристраивается рядом со мной на диване, но я встаю и отхожу. Даже смотреть на него не хочу. Роберт поворачивается к Филиппе с самым что ни на есть пристыженным видом, точно извиняясь за мое отвратительное поведение.

— Как я могла забыть? Он сказал, что повезет их в пиццерию, — чеканя каждый слог, цежу я сквозь стиснутые зубы.

— Дорогая, — произносит Роберт. Подходит, садится на подлокотник кресла и начинает гладить мои волосы. Так и тянет оттолкнуть его руку, но боюсь, что тогда Филиппа точно примет меня за неуравновешенную. — Ты же сама собрала их вещи. Неужели не помнишь? Откуда мне знать, что нужно двухлетнему ребенку?

Снова вскакиваю и встаю напротив электрического камина, который мы никогда не включаем. Страх и паника сменились обжигающей яростью. Поворачиваюсь к Роберту и, устремив на мужа испепеляющий взгляд, тычу ему в лицо дрожащим указательным пальцем.

— Я думала, вас в живых нет. — Голос дрожит и звучит гораздо тоньше, чем мне бы хотелось. — Роберт, как ты мог? Как ты мог?!

Глядя на Филиппу, Роберт наигранно разводит руками, будто хочет сказать: «Видите, какие мне тут сцены закатывают?»

Вскоре после моей гневной вспышки Филиппа решает, что дольше задерживаться ни к чему. Когда Роберт отправляется за ее пальто, Филиппа сжимает мою руку и тихо произносит:

— Оливия, если вас что-то беспокоит, звоните, не стесняйтесь.

Она вручает мне визитку, которую быстро прячу в карман, едва муж входит в комнату. Если заметит — непременно заберет. Роберт провожает Филиппу до двери и возвращается в гостиную с улыбкой на лице, весьма довольный собой. Всегда считала себя умной, но тут мне ума явно не хватило. В нашем доме один хозяин — Роберт, и мимолетная вспышка гнева гаснет без следа. Ее место занимает страх. Я боюсь собственного мужа — вернее, того, на что он способен.

— Зачем ты это сделал, Роберт? — спрашиваю я, хотя уже знаю ответ. Чувствую, как дрожит голос. Надолго меня не хватило, вызванная страхом ярость быстро улеглась, и Роберт это знает. Мне страшно, и в его взгляде читается удовлетворение.

— А что я сделал? Просто уехал с детьми отдохнуть на пару деньков. Не представляю, как ты могла забыть.

Роберт старательно изображает недоумение, но понимает, что меня не проведешь. Отворачиваюсь. Сейчас я просто не в состоянии на него смотреть. Когда наконец заговариваю, голос звучит чуть громче шепота.

— Я все отлично помню, и ты это знаешь. Ты говорил совсем другое. Сказал, что повезешь детей в чертову пиццерию!

Наблюдаю за его отражением в зеркале и замечаю, как уголки рта едва заметно приподнимаются. Я вообще-то человек миролюбивый, но, окажись под рукой оружие, честное слово, на месте бы прикончила. Роберт кладет руки мне на плечи. Едва сдерживаюсь, чтобы не вздрогнуть. Роберт разворачивает меня к себе и смотрит прямо в глаза, будто надеется, что так я скорее поверю его лжи.

— Я вообще в пиццерию не хожу, ты же знаешь. — Роберт склоняет голову набок и молча смотрит на меня. — Наверное, вот так и живут разведенные женщины. Каждый раз, когда муж забирает детей, гадают, что у него на уме, куда они поехали… Он может увезти детей куда угодно. Только представь.

Зажимаю уши, как ребенок. Не хочу слушать. Выбежала бы из комнаты, но Роберт преградил путь к двери и продолжает рассуждать о том, что я — самое дорогое, что у него есть. Подходит ко мне, берет за руки и удерживает их на уровне бедер. Даже не пытаюсь сопротивляться. Роберт стоит совсем близко. Так близко, что различаю каждую пору у него на коже. Роберт наклоняется вперед. Чувствую щекой его горячее дыхание. Муж шепчет:

— Если ты уйдешь, Оливия…

Часть II ДВА ГОДА СПУСТЯ

Глава 7 ПЯТНИЦА

Когда Том Дуглас зашел в паб, внутри царило праздничное оживление — члены его команды отмечали очередную победу. В общем шуме слов было не разобрать, однако радостный гомон ни с чем не спутаешь. Голоса звучат выше, речь более торопливая, время от времени раздается веселый смех. Что и говорить, повод для празднования был самый что ни на есть основательный.

Прошел почти год с тех пор, как Том уволился из Службы столичной полиции и после короткого отдыха в Чешире вернулся в Манчестер. От новой работы он был просто в восторге. Тому досталась отличная команда — за исключением разве что пары человек, создававших проблемы, которые требовали решения в самое ближайшее время. Тянуть не следовало, но Том счел неразумным раздувать конфликт, когда они вот-вот готовы были распутать очень серьезное дело. И теперь усилия увенчались успехом. Два года кропотливой работы, большая часть которой была проделана до прихода Тома, — и наконец удалось получить неопровержимые доказательства, необходимые, чтобы арестовать серийного насильника.

Прокладывая путь к барной стойке, Том взмахом руки поприветствовал коллег и жестом предложил угостить их выпивкой. Те поняли намек без слов и вскинули пивные кружки, давая понять, что не отказались бы от добавки. Том повернулся к бармену.

— Вот кредитная карта. Плачу за все, — проговорил он.

Ни для кого не было секретом, что деньги у Тома водятся, хотя большинство даже не догадывались, что почти все они унаследованы от брата. Команда Тома заслуживала поощрения, и он был рад, что может позволить себе заплатить за несколько кружек на каждого. Ребята потрудились на славу — теперь негодяю, угрожавшему своим жертвам ножом и насмехавшемуся над полицией, поскольку против него не нашлось ни единой улики, предстоит отбывать немалый срок. Тому приятно было осознавать, что теперь благодаря ему и его коллегам жизнь в Манчестере стала спокойнее и безопаснее. Хотя, конечно, он был не так наивен, чтобы верить, будто свежее достижение значительно снизит уровень преступности. Каждый день совершаются новые злодеяния, появляются новые дела.

Том решил посидеть с коллегами полчасика, а потом незаметно удалиться. Многие чувствовали себя в его обществе совершенно непринужденно, однако те, кто был намного моложе или ниже по званию — за исключением нахала Райана, — робели в присутствии Тома. Эти смогут как следует повеселиться, только когда он уйдет.

К тому же Том подумывал, не навестить ли Лео. Хотя они встречались довольно давно, никто из них не готов был сдвинуть отношения с мертвой точки. Похоже, инициативу придется брать на себя Тому — уже не в первый раз.

Леонора Харрис. Радость и печаль его жизни. Со дня их первой встречи прошел почти год, и Том надеялся, что к этому времени между ними установятся теплые, доверительные отношения. Когда Том купил коттедж в Чешире, по соседству с которым жила сестра Лео, он и не помышлял о новых романах. Личная жизнь у Тома стояла на последнем месте. Но Лео была не такой, как другие женщины. Прямая, будто стрела, и честная до беспощадности, она пережила тяжелое детство, а душевные шрамы от равнодушия отца остались на всю жизнь. Лео с самого начала дала понять, что никого не подпускает к себе близко, но Том надеялся стать исключением из этого правила.

Лео была совершенно особенной. Никому не подражала, ни под кого не подстраивалась и всегда держалась с этакой небрежной элегантностью. Ранимость Лео прятала за язвительными словами, но Том видел возлюбленную насквозь.

Он отдавал себе отчет, что выстроить отношения будет непросто, но рассудил, что, если быть с Лео абсолютно честным и относиться к ней с уважением, крепость, которую она возвела вокруг себя для защиты от мужских посягательств, рухнет. Но задачка оказалась не из легких. События развивались по принципу «шаг вперед и два назад», хотя иногда Тому казалось, что никакого движения вперед и вовсе не наблюдается — одно отступление на прежние позиции. Создавалось впечатление, что Лео нравится, когда он рядом, и она искренне хочет быть с ним, но тут снова, откуда ни возьмись, вырастали неприступные стены. Тогда Лео отталкивала Тома, иногда исчезая на несколько недель. Том не мог сказать наверняка, в чем причина подобного поведения, но догадывался, что Лео проверяет его. Только непонятно, когда закончится этот бесконечный экзамен.

Лео избегала недомолвок и напрямик заявила, что «серьезные отношения» не для нее. Секс — одно дело, но постель — не повод для знакомства. К тому же Том не должен обольщаться: если Лео проведет с ним ночь, это еще не значит, что за первой последуют и вторая, и третья.

Том глубоко вздохнул. Нет, так больше продолжаться не может. Том не успокоится, пока не поймет, в отношениях они или нет. Вдобавок он устал жить по правилам Лео. Иногда Тому удавалось отстоять свои права, но он понимал, что стоит им заняться любовью, и о здравом смысле можно забыть. Когда дело касалось Лео, Тому вообще трудно было рассуждать трезво, а когда она так близко, можно окончательно лишиться рассудка.

— Сэр! — окликнул кто-то из-за спины, отвлекая Тома от раздумий. Он обернулся и увидел, как коллеги салютуют ему кружками. В ответ Том поднял собственную пинту. Все хором прокричали:

— За победу!

На сердце сразу потеплело. Том решил на время выкинуть Лео из головы. Пожалуй, встречу можно и отложить. Том не любил юлить и предпочитал действовать напрямик. Но если он позвонит и честно скажет, что отмечает раскрытие дела вместе с коллегами, Лео возражать не станет. «Мог бы и не звонить. Раз не пришел, значит, занят. Чего тут непонятного?» — скажет она, в очередной раз давая понять, что их не связывают никакие обязательства. Да, с этой женщиной терпение надо иметь ангельское.

Телефон в кармане у Тома завибрировал. Кстати, о несносных особах женского пола — вот и еще одна представительница этого племени, начальница Тома, детектив суперинтендент Филиппа Стенли. С тех пор как она работала под его руководством, Филиппа стала еще добросовестнее, если не сказатьнастырнее, и получала одно повышение за другим. Том, конечно, надеялся, что начальница звонит поздравить команду с успешно выполненной задачей, но всерьез на это не рассчитывал. В официальной обстановке Филиппа, безусловно, выразит свое одобрение, но в паб ради такого дела звонить не станет. Поднеся телефон к уху, Том понял, что не сможет разобрать ни слова.

— Погоди, Филиппа. Сейчас выйду на улицу. Здесь шумно.

Том поставил кружку обратно на стойку. Он был не большой любитель пива, поэтому не слишком огорчился, что ему помешали наслаждаться хмельным напитком. Том с радостью заказал бы красного вина, но беспокоился, как это скажется на его репутации. Прокладывая путь через толпу коллег, спешащих к бару за бесплатной выпивкой, Том наконец вышел за порог и шагнул на тротуар.

— Извини, Филиппа. Мы тут с ребятами праздник устроили. Не расслышал, что ты сказала.

— А теперь нормально слышно? — спросила та, проигнорировав упоминание о празднике.

— Да. Четко и ясно. Так что ты хотела?

— Решила поставить тебя в известность, что нам сообщили о пропаже человека. Отправили констебля разбираться. Что и говорить, с дежурным сержантом повезло — ему, судя по виду, лет сто стукнуло, зато память, как у слона. Сразу уведомил меня, узнала обо всем первой. — Филиппа выдержала паузу. Том ждал, понимая, что рассказ не закончен. — Помнишь, два года назад я звонила тебе в Лондон насчет девушки, у которой сначала пропал гражданский муж из Ирана, а потом умерли родители?

— Помню. Вроде ее второй муж поехал куда-то с детьми и не вернулся. Правильно? Ты еще потом по электронной почте мне написала — сообщила, что все нашлись, живые и здоровые. А теперь-то что стряслось? — спросил Том, понимая, что Филиппа не стала бы звонить ему ни с того ни с сего из-за старого дела.

— На этот раз муж приехал домой из командировки и утверждает, что пропала она! В смысле, жена. Оливия. И дети вместе с ней.

Черт возьми! Да что творится в этой семейке? Том провел рукой по коротко стриженным волосам.

— Они точно исчезли или опять недоразумение вышло? Напомню, в прошлые разы оказалось, что ни с кем ничего не случилось — ни с детьми, ни с мужьями. Мы все вверх дном переворачиваем, и тут выясняется, что происшествие совершенно заурядное, — ответил Том. — У этой Оливии вечно кто-то пропадает, а потом оказывается, что они просто друг друга недопоняли. А на этот раз? Рискну предположить, ты не веришь, что вызов ложный, иначе не позвонила бы. Голос у тебя встревоженный.

В трубке раздался вздох. Казалось бы, расследование еще на ранней стадии, беспокоиться не из-за чего, но Филиппе происходящее определенно не нравилось.

— Филиппа, — позвал Том, так и не дождавшись ответа.

— Констебль говорит, что обстоятельства очень подозрительные. Машина Оливии в гараже, сумка лежит на кухне. Можно подумать, она внезапно сорвалась и умчалась. Ни кошелек не взяла, ни одежду, ни детские вещи. Кому придет в голову уехать с пустыми руками? Не знаю, что и думать. Констебль… если не ошибаюсь, его фамилия Митчелл… Так вот, Митчелл все еще в доме. Первоначальный обыск закончил, пора отправлять кого-нибудь посерьезнее.

— Давно она пропала?

— Муж наверняка сказать не может. Говорит, утром точно была дома, а днем, когда приехал, уже куда-то исчезла, и дети тоже. Сейчас десять вечера, полицию вызвал около восьми. Младшему мальчику всего четыре года, и отец не верит, что Оливия могла уйти с ним куда-то допоздна. Но муж вернулся без предупреждения, на день раньше, чем предполагал. Возможно, ситуация снова разрешится сама собой.

— Но тебе так не кажется.

Это был не вопрос. Том все понял по голосу.

— Я помню, что Оливия говорила в прошлый раз, когда муж увез детей и пропал. Я обратила на это дело особое внимание — ну, из-за прошлых вызовов — и пообщалась с ней лично. Оливия все время повторяла одну и ту же фразу: «Нет, на это он не способен, правда?»

— На что не способен? — уточнил Том.

— Понятия не имею. Так и не сказала. Но Оливия была ужасно напугана. Признаюсь честно, Том, до сих пор ее лицо перед глазами стоит. Самой жутко стало.

Глава 8

Том протолкался обратно в забитый до отказа паб и принялся высматривать Бекки Робинсон. Несколько недель назад он узнал, что Бекки пошла на повышение и станет детективом-инспектором в полиции Большого Манчестера, и новость его искренне порадовала. Но, когда увидел Бекки, сразу забеспокоился. Похудела, осунулась, и глаза ввалились. Том гадал, представится ли случай узнать, что за беда с ней стряслась — а в том, что стряслась беда, сомнений не оставалось, достаточно было взглянуть на бедняжку Бекки.

В Лондоне она была сержантом и служила под его началом. Тому понравилось с ней работать, Бекки оказалась женщиной умной и наблюдательной — для нового дела то, что надо. Только сначала следует убедиться, что Бекки в состоянии взяться за расследование.

Она стояла рядом с остальными, сжимая в руке стакан, содержимое которого подозрительно напоминало апельсиновый сок. Губы Бекки были растянуты в улыбке, но взгляд казался пустым и остекленевшим. Том помахал рукой, и Бекки, а вместе с ней еще несколько человек повернулись к нему. Том поманил ее, и, когда Бекки повернулась, чтобы поставить стакан на ближайший столик, в каждом ее движении сквозило облегчение оттого, что появился повод сбежать. Остальные тоже испытали облегчение — радовались, что зовут не их.

— Да, сэр? — произнесла Бекки, устремив на Тома темные глаза.

— Появилась серьезная работа, Бекки. Из дома пропала женщина с тремя детьми. Сейчас заплачу за напитки и по пути введу тебя в курс дела. Ну как, готова?

— Конечно. Хотите, я поведу? — предложила Бекки, пока Том подзывал бармена.

— Предложение любезное, но нет, спасибо, — ответил Том, вспомнив, как Бекки подвозила его в Лондоне. Будто на американских горках прокатился. — Поедем на моей машине, а когда закончим, попросим кого-нибудь отвезти тебя домой.

До размещавшейся через дорогу парковки шли молча. Том нажал на кнопку пульта. Пока включал двигатель и пристегивался, продолжал хранить молчание. Искоса взглянул на Бекки, но та смотрела прямо перед собой, явно стараясь не встречаться с ним глазами. На Бекки это было не похоже.

— Бекки, я был очень рад, что ты захотела служить у нас, в Манчестере, и еще больше обрадовался, когда твое прошение о переводе удовлетворили. Начальство этого не любит, в наши дни не так-то просто добиться, чтобы тебя перевели. Да что я говорю, сама знаешь. Но почему ты решила уехать из Лондона? Извини за прямоту, но видок у тебя — краше в гроб кладут. Прямо на себя не похожа.

— Спасибо за комплимент, — ответила Бекки. На губах промелькнуло легкое подобие улыбки, и напряженные плечи чуть расслабились. — На самом деле все нормально. Очень довольна, что уехала, но говорить на эту тему не хочу. Даже с вами. Если мое настроение будет сказываться на результатах работы, сэр, просто скажите. А в остальном буду очень благодарна, если мы больше не станем обсуждать этот вопрос. Здесь меня никто не знает. Наверное, думают, что я всегда такая унылая. Сейчас меня это устраивает больше всего.

Том задумчиво кивнул, выезжая с парковки и поворачивая в направлении дома Бруксов. Ему и самому были знакомы чувства Бекки. Не хочет рассказывать — не надо.

— Надеюсь, ты понимаешь, что можешь обратиться ко мне в любое время. Учти, я не болтун, сплетни распускать не стану. И кстати, когда мы наедине, зови меня просто «Том». Что за формальности?

— Хорошо, как скажешь. Так ты собираешься вводить меня в курс дела или нет? — спросила Бекки, на секунду превратившись в себя прежнюю — озорную и немножко дерзкую.

По дороге Том пересказал все, что узнал от Филиппы. Поведал и об исчезновении Роберта Брукса два года назад, и о своей первой встрече с Оливией Брукс, которая произошла почти девять лет назад.

— Помню, тогда у меня сложилось впечатление, что история не так проста, как кажется, но почему — напрочь забыл. Я тогда был с Райаном, а он оттарабанил стандартные вопросы и успокоился. Даже не пытался разобраться.

— С каким Райаном — с нашим? Типпеттсом?

Том молча кивнул.

— Да, не повезло бедняжке.

Несмотря на недавнее знакомство, Бекки явно успела раскусить Райана Типпетса.

— Как по-твоему, что на самом деле произошло с ее гражданским мужем? — спросила Бекки.

— Даже не представляю. По нашей последней информации, купил билет на самолет. Остается предположить, что уехал из страны.

Оба некоторое время помолчали. Сказать, что Оливия переживала из-за бегства гражданского мужа, — значит ничего не сказать. Какие слова в состоянии передать потрясение и страх несчастной девушки? Конечно же это нормальная реакция женщины, которую мужчина бросил с недавно родившимся ребенком. Но Тому показалось, что там все гораздо сложнее.

— И это только начало, — продолжил он. — Через два месяца Оливия обнаружила обоих родителей мертвыми.

Том вспомнил истерически рыдающую девушку. Оливия снова и снова выкрикивала, что это не мог быть несчастный случай. Но, как ни старались полицейские, ни одного доказательства преступления не обнаружили. Даже проверили совсем неправдоподобную версию: к делу причастен исчезнувший гражданский муж. Дануш Джахандер учился на инженера и писал диссертацию. Можно было с натяжкой предположить, что имел место коварный план с целью получить деньги по страховке.

— Ладно, подведем итоги. Первый муж — гражданский — сбежал. Родители умерли. Тут на сцене, будто благородный спаситель, появляется второй муж. Через семь лет он уезжает вместе с детьми, а потом заявляет, что предупредил жену. Оливия утверждает, что он лжет. Получается, она подозревает, что муж похитил детей? Ничего себе!

— Наверняка что-то утверждать сложно, но Филиппе поведение Бруксов показалось странным.

— Допустим, два года назад план похищения сорвался, и теперь муж решил предпринять новую попытку, но на этот раз подготовился поосновательнее…

Том повернулся к Бекки и вскинул брови.

— Продолжай, — велел он.

— Если этому типу так важно заполучить детей, он мог отделаться от жены, снова увезти их и где-нибудь спрятать. А что, на обдумывание плана было целых два года!

Но важному процессу выстраивания предположений некстати помешал телефонный звонок. Том включил громкую связь Bluetooth.

— Детектив Дуглас? — произнес хриплый голос дежурного сержанта.

— Слушаю, — ответил Том.

— Только что из дома Бруксов звонил констебль Митчелл, он сейчас с отцом детей, Робертом Бруксом. Ты ведь, кажется, как раз туда едешь?

— Именно. Минут через десять будем на месте. А в чем дело?

— Пока непонятно. Очень странная история. Констебль Митчелл заполнял документы и попросил у отца фотографии детей. В общем, как обычно в таких случаях. Мистер Брукс открыл комод, но коробка с фотографиями была пуста. Подумал, что жена переложила, но искать не стал — мол, чтобы не тратить время, лучше распечатать фотографии с компьютера. Но и там ни одной не оказалось — ни в папках, ни даже в «Корзине». И на телефонах то же самое — и у Роберта Брукса, и у жены. Я не сказал, что ее мобильный остался в сумке? Так вот, если верить Роберту Бруксу, во всем доме не осталось ни единой фотографии Оливии Брукс или детей.

Глава 9

Бекки была очень рада, что из всех присутствующих в пабе Том выбрал именно ее. Не то чтобы Бекки отличалась необщительностью, просто сейчас ей трудно было постоянно притворяться, будто все нормально. По крайней мере, с Томом она была знакома в «прошлой жизни» — так теперь Бекки называла этот период. Теперь ей постоянно казалось, будто все пялятся на нее, тычут пальцами и прыскают, прикрывая рты ладонями, словно школьники на уроке.

Со дня приезда в Манчестер Бекки с подобным поведением не сталкивалась, однако в Службе столичной полиции дела обстояли именно так. Стоило Бекки войти в помещение, и казалось, что собравшиеся замолчали или сменили тему, поскольку только что перемывали ей косточки. Идиотка самовлюбленная, твердила себе Бекки. Думаешь, все только о тебе и говорят! Впрочем, на это была причина.

Когда они притормозили перед домом Бруксов, само здание Бекки разглядеть толком не сумела. Хотя сегодня был день летнего солнцестояния, солнце зашло час назад, и света было достаточно только для того, чтобы оценить внушительные размеры дома и полюбоваться красивой, обсаженной деревьями улицей. Когда Бекки только начинала работать в полиции, она была поражена, узнав, сколько в таких домах совершается преступлений. Бекки выросла в неблагополучном районе Лондона и с детства сохранила убеждение, что проблемы бывают только у бедных. Как же она ошибалась! Оказалось, единственное различие состоит в том, что люди обеспеченные старательно скрывают произошедшее, руководствуясь ложным чувством стыда.

Но если пропадают дети, тут уж не до страха перед оглаской. Все полицейские терпеть не могли дела, связанные с причинением вреда детям, и Бекки не была исключением. Особой религиозностью она не отличалась, однако повторяла в уме нечто среднее между молитвой и обетом. Мы обязательно вас найдем, обязательно. Оставалось надеяться, что так и будет.

От раздумий ее отвлек Том:

— Ну ладно, Бекки. С потерпевшими мы с тобой разговаривали много раз, так что обычный порядок знаешь. Как всегда, представлюсь и отойду в сторонку. Буду наблюдать, а ты допрашивай мужа. Учитывая все обстоятельства, сомневаюсь, что жена просто уехала с детьми в гости, так что бдительность терять нельзя.

Бекки кивнула и, открыв дверцу машины, постаралась захлопнуть ее потише, чтобы не привлекать внимания к их появлению на тихой, мирной улочке. Единственными, кто мог бы разглядеть припаркованный перед домом полицейский автомобиль, были соседи напротив, но сейчас Бекки меньше всего хотелось спровоцировать наплыв сочувствующих соседей. Тем более что на самом деле ни о каком сочувствии речь не шла. Те, кто стучался в дверь, интересуясь, не нужна ли помощь, просто хотели первыми узнать, что случилось.

Когда они шли к главному входу, ярко вспыхнул сенсорный фонарь, но Бекки с Томом из темноты не выхватил. Бекки повернулась к Тому и пожала плечами, радуясь, что луч не ударил в лицо, и одновременно сомневаясь в эффективности работы этого приспособления.

Том нажал на кнопку, и за дверью раздался звонок — пронзительный, на одной ноте. Дверь открыл констебль, которого Бекки не знала. При виде их на молодом лице мелькнуло облегчение. Парень явно радовался прибытию старших по званию, которые снимут груз ответственности с его неопытных плеч. Констебль был похож на худенького, нескладного жеребенка. Руки и ноги выглядели чересчур длинными, и бедняга явно не знал, куда их девать.

Тома и Бекки провели в гостиную. С дивана поднялся мужчина и молча уставился на них. Причем смотрел в основном на Тома. Глаза были чуть прищурены.

— Мистер Брукс? Старший инспектор Том Дуглас, а это моя коллега, инспектор Бекки Робинсон. Вы, наверное, не помните, но мы с вами уже встречались, сэр. При расследовании обстоятельств смерти родителей вашей жены. Тогда я был просто инспектором.

Бекки заметила, что Роберт Брукс резко напрягся. Глаза его открылись шире. Брукс протянул руку, и Том пожал ее. Потом Брукс повернулся к Бекки и коротко кивнул, не удостоив рукопожатия. Видимо, посчитал слишком мелкой сошкой, ради которой не стоит соблюдать элементарные правила приличия.

Рядом с Томом Брукс казался мелким и тщедушным Сантиметров на десять ниже ее начальника и в плечах намного уже. Над глубоко посаженными глазами с тяжелыми веками нависали массивные брови. Брукс лихорадочно переводил взгляд с Тома на нее и обратно так, что белки глаз отсверкивали желтым в мягком свете расставленных по комнате настольных ламп. Однако лицо хозяина оставалось в тени. У Бекки возникло ощущение, будто за ними наблюдает хищник — ночная сова, выбирающая момент, чтобы спикировать на добычу.

— Спасибо, что приехали, — произнес Брукс. Он казался растерянным, будто не знал, что теперь делать, и ждал инструкций от них.

— Давайте присядем, сэр. — Том указал на диван, и Роберт торопливо плюхнулся обратно на подушки, будто боялся, что у него вот-вот подогнутся ноги. Бекки опустилась на диван напротив, а Том занял место сбоку, в кресле с прямой спинкой.

— Вы, наверное, уже все это рассказывали констеблю Митчеллу, — начал Том, кивнув на молодого человека, облегченно слившегося с обстановкой за спиной у Брукса. — Но если не возражаете, инспектор Робинсон и я хотим услышать подробности от вас, чтобы лучше оценить ситуацию.

Роберт Брукс молча кивнул. Том взглянул на Бекки.

— Вы уверены, что ваша жена не могла уехать с детьми на несколько дней? Она ведь, кажется, не ждала вас до завтра? — тут же перехватила эстафетную палочку Бекки.

— Оливия бы предупредила меня, я с ней разговаривал каждый день хотя бы один раз, но чаще два. Она была дома. Я ей звонил сегодня утром.

— Куда и на какой срок вы уезжали, сэр?

— В Ньюкасл, на конференцию. На две недели. В первую неделю Оливия отправилась с детьми отдыхать, но в субботу уже была дома. Я должен был вернуться завтра, но решил сделать ей сюрприз и приехал пораньше. Даже цветов и вина купил. Никак не ожидал, что ее может не оказаться дома.

Бекки видела, как Том со своего места наблюдает за Робертом Бруксом, и гадала, удалось ли начальнику прийти к каким-то заключениям. Ей уж точно нет. Брукс упорно не смотрел ей в глаза, и вообще его взгляд постоянно находился в движении.

— Значит, вы не предупредили жену о приезде? Вам, наверное, приходила в голову мысль, что на время вашего отсутствия она могла отправиться погостить к друзьям? Вы всем знакомым позвонили?

При этих словах на лице Роберта Брукса явственно отразилось раздражение.

— Мы так не делаем. Ни у кого не ночуем и не останавливаемся. У нас нет таких друзей. Даже если бы были, Оливия бы мне уже позвонила. Наше время для звонка давно прошло. Девять часов, каждый вечер. И по утрам, в семь, прежде чем она пойдет будить детей. Просто чтобы сказать «доброе утро».

— Вы точно знаете, что утром ваша жена была дома, сэр? На какой телефон вы звонили — на городской или на мобильный?

— Ни на тот, ни на другой. Мы пользуемся FaceTime для Macintosh. Это что-то вроде скайпа, можно делать видеозвонки. У нас обоих ноутбуки. Гораздо приятнее разговаривать лицом к лицу, чем просто слышать голос. Оливия всегда звонит из нашей спальни, чтобы я видел, как она лежит, откинувшись на подушки, и мог представлять ее себе в нашей постели. Это напоминает мне о доме. За все два года ни разу не было такого, чтобы мы с Оливией не созвонились, когда я в отъезде.

Бекки обратила внимание, как Брукс зыркнул на Тома. Должно быть, заметил, что выражения его лица считывают самым внимательным образом. Хозяина это определенно смущало. Бекки всегда становилось немножко стыдно в таких ситуациях. Человек сходит с ума от беспокойства, а они… Впрочем, случается всякое.

— Это ваш ноутбук, сэр? — спросила Бекки, указывая на тонкий кожаный футляр, лежавший на диване рядом с Робертом Бруксом.

— Да. Принес сюда на случай, если Оливия будет звонить. Сам много раз пытался дозвониться. Но теперь знаю, что на связь она не выйдет.

Тут в череду вопросов и ответов вклинился Том Дуглас:

— Почему вы так думаете, мистер Брукс?

Роберт Брукс откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза.

— Оказалось, ее ноутбук остался дома. Нашел наверху, на дне шкафа.

— И что же вы с ним сделали, сэр? — спросила Бекки.

— Поставил заряжаться. Батарея села, вот и вставил в розетку — чисто машинально. Оливия часто забывала про такие мелочи, приходилось напоминать.

Роберт Брукс замер, устремив взгляд в какую-то точку над головой Бекки, но было ясно — он видит нечто недоступное другим. И Бекки безумно хотелось узнать, что именно.

— Ладно, продолжим. Если мы правильно поняли, ваша жена и дети пропали, но все их вещи на месте. Вы проверяли, не исчезло ли что-то из игрушек? Может, в доме где-то были спрятаны сбережения? А как насчет старых мобильных телефонов или кредитных карт, которыми вы редко пользуетесь?

— Да что ж такое? — взорвался Роберт. — Сколько раз повторять? Делайте уже что-нибудь, ищите мою жену, а не задавайте по сто раз одни и те же вопросы! Нет, ничего не пропало. Никаких секретных сбережений у Оливии нет, она вообще денег не зарабатывает, а семейным бюджетом распоряжаюсь я, у меня каждое пенни на счету. Детские вещи на своих местах, а мобильный у Оливии всего один, и он сейчас лежит в ее дурацкой сумке! Ничего не пропало. Ничего!

Кроме женщины и трех детей, подумала Бекки. Но озвучивать свою мысль не стала.

— Простите, если процедура вас раздражает, мистер Брукс, но необходимо проверить все варианты. Значит, вы считаете, что ваша жена пропала в промежутке между утренним разговором и четырьмя часами дня?

— Да, — еле внятно процедил Роберт сквозь стиснутые зубы.

— С вашей женой в последнее время не случалось ничего странного? Может, ей кто-то угрожал? А может, дети упоминали о чем-то из ряда вон выходящем? Например, видели подозрительного человека? Или разговаривали с ним?

Роберт снова принялся переводить взгляд с Бекки на Тома.

— Мне Оливия ничего не рассказывала, но что-то явно было не так. Скорее всего, решила не беспокоить, пока я в отъезде, — знала, что буду волноваться.

— Что вы имеете в виду, сэр? — уточнила Бекки.

— Ничего конкретного, просто Оливия в последнее время вела себя не совсем обычно. Ни с того ни с сего стала нервная, напряженная. Пару раз видел, как она что-то шептала на ухо Жасмин. Вообще-то не позволяю шептаться в своем доме. По-моему, у мужа и жены не должно быть секретов друг от друга. Пришлось сделать Оливии замечание.

Черт возьми, подумала Бекки. Он что, серьезно читает жене нотации из-за таких мелочей? Хорошо хоть, не наказывает и не орет. Хотя кто его знает…

— Значит, у жены завелись от вас секреты?

— Нет, конечно, никаких секретов. Перестаньте извращать мои слова. Просто она из-за чего-то беспокоилась, и Жасмин, кажется, тоже. Оливия не хотела волновать меня перед отъездом. Она ведь знала, как для меня важна эта конференция, а если бы у Оливии что-то случилось, я остался бы дома — она и это прекрасно знает. А теперь давайте угадаю следующий вопрос — нет, я понятия не имею, что могло ее встревожить.

И тут, к досаде Бекки, у нее завибрировал телефон. Бекки встала, извинилась и вышла.

Глава 10

Том так и не пришел к определенным выводам относительно ситуации. Оливия не ждала Роберта до завтра, и, учитывая их прошлую историю, можно предположить, что женщина просто поехала куда-то с детьми, не предупредив мужа. Что касается машины в гараже, тут все просто — за Оливией заехала подруга. И хотя пропавшая не захватила ничего из вещей, Том был уверен, что и этому есть разумное объяснение. Однако создавалось впечатление, будто супружескую чету буквально преследуют несчастья, а по опыту Тома, такие явления редко удается списать на совпадение.

Если Оливию похитили, то, по словам констебля Митчелла, она сама впустила злоумышленника в дом. Никаких следов взлома или незаконного проникновения не обнаружили, да и следов борьбы тоже.

— Хорошо, мистер Брукс. Раз вы не знаете, что тревожило жену, давайте вспоминать подробности. Расскажите обо всем, что происходило с тех пор, как вы говорили с ней в последний раз. Постарайтесь ничего не упустить, а констебль Митчелл будет делать записи.

Роберт Брукс откинулся на подушку дивана и уставился на одну из унылых картин на противоположной стене, будто в поисках вдохновения. Том обратил внимание, как Брукс едва ощутимо тряхнул головой и сел прямо, чуть наклонившись вперед и опершись предплечьями о колени.

— Сегодня утром, как всегда, поговорил с женой. Даже намеком не дал понять, что возвращаюсь: не хотел портить сюрприз. Из Ньюкасла выехал на машине, примерно в час, и сразу направился к дому. По пути нигде не останавливался, кроме заправки. Раз уж вас до такой степени волнуют подробности, заехал в цветочный магазин, ну, и еще в пару мест — купил бутылку вина, комиксы для детей… — Роберт провел пальцами правой руки по волосам так, что они встали дыбом. — В общем, добрался в начале пятого. Не верите мне — спросите любопытную старую кошелку из дома напротив. Она видела, как я подъезжаю. Целыми днями у окна торчит. Зовут миссис Престон. Мимо нее мышь не проскочит.

Когда Роберт говорил о соседке, рот его исказила гримаса. Да, со старушкой определенно необходимо побеседовать.

— Продолжайте. Итак, вы вошли в дом, и что дальше?

Роберт озадаченно взглянул на Тома:

— В каком смысле?

— Вашей жены не было, это мы уже поняли. И что же вы предприняли? Позвонили куда-нибудь? Проверили, на месте ли вещи? Пожалуйста, опишите все свои действия по порядку.

Лицо Роберта пошло красными пятнами.

— Сколько можно? Я уже все это рассказывал вашему человеку. — Брукс пренебрежительно махнул рукой в сторону Митчелла. — Зачем повторять одно и то же? Вы вообще собираетесь искать мою жену?

— Разумеется, сэр, но, чтобы поиски были успешными, надо разобраться, с чего начать. Вот почему вы должны ввести нас в курс дела еще раз. Если вы не против.

Роберт на несколько секунд закрыл глаза и плотно сжал губы, перед тем как продолжить.

— Я вошел в дом. Позвал Оливию, но она не ответила. Естественно. — Интонация Брукса прозвучала даже слишком язвительно. Он выдержал паузу, но, когда Том никак не отреагировал на досаду потерпевшего, продолжил: — Сумка Оливии лежала на столе. Я вытряхнул ее, и все вещи были на месте. Кошелек, карточка, телефон, даже ключи. Потом проверил гараж — машина Оливии стояла там. Моя жена очень любит свою машину, представить невозможно, чтобы она ее бросила. Когда наконец вспомнил про свой чемодан, отнес его наверх, а потом наткнулся на ее ноутбук. Вот и все. Утром Оливия была дома, а потом исчезла.

Хоть бы раз детей упомянул, подумал Том.

— Чем она обычно занимается в пятницу днем? У вашей жены есть какие-то привычки? Может, она ходит по магазинам? Или приглашает подруг на кофе? А где в это время дети?

— В школе. Заканчивают в половине четвертого. Иногда Оливия идет за ними пешком, иногда забирает на машине. А посторонних она в дом не зовет.

Не успел Роберт Брукс договорить, как дверь в коридор открылась. Похоже, Бекки успела услышать его последние слова. Взглянула на Тома, и тот едва заметно кивнул.

— Мистер Брукс, когда пропадают дети, мы первым делом обращаемся в школу. Рассудили, что дело срочное, и до понедельника ждать не можем, поэтому связались с директрисой. Она говорит, что ваши дети занятия не посещают. Верно, мистер Брукс?

Том внимательно наблюдал за Робертом. Выражение его лица разгадать было трудно, однако картина стоило того, чтобы ей полюбоваться. Щека у Брукса задергалась, и он принялся тереть ее рукой, однако это не помогло.

— Директриса, миссис Стоукс, утверждает, что вы с женой две недели назад решили перевести детей на домашнее обучение. Их последний школьный день был в пятницу перед началом каникул — то есть ровно две недели назад. С тех пор ваших детей никто не видел.

После неожиданного сообщения Бекки Роберт Брукс некоторое время переводил взгляд с нее на Тома, а потом встал и, не произнеся ни слова, покинул комнату. Том посмотрел Бруксу вслед, но решил не ходить за ним — пусть побудет один. А он пока обсудит ситуацию с Бекки.

— Ну и что ты обо всем этом думаешь? — спросил Том.

Бекки покачала головой:

— Странная история. Если верить миссис Стоукс, когда Оливия Брукс пришла договариваться насчет домашнего обучения, глаза у нее были на мокром месте. Миссис Стоукс пыталась отговорить ее, но Оливия ответила, что муж настаивает, и подписала все бумаги.

— А про самих детей директриса что-нибудь говорила? Как они себя ведут? Не возникало ли подозрений, что дома с ними плохо обращаются? В общем, что-нибудь важное, за что можно зацепиться.

— Нет, миссис Стоукс сказала, что дети очень хорошие. Жасмин немножко застенчивая, зато ее братья совершенные сорванцы, как и любые мальчишки их возраста, — энергичные, непоседливые, вечно вляпываются в истории. Директриса даже назвала их «сорвиголовами» — сто лет этого слова не слышала.

— А как насчет родителей? Какое у нее сложилось впечатление о них?

— Боюсь, тут все не так радужно. В последнее время Оливия Брукс, если можно так выразиться, пренебрегала материнскими обязанностями. Несколько раз забывала забрать детей из школы, а когда ей звонили, не подходила к телефону. Тогда они набирали Роберту на работу. Тот сразу бросал все и мчался за детьми, а потом выдумывал жене оправдания, но, по мнению миссис Стоукс, получалось не слишком убедительно.

— А что сказала сама Оливия?

— В том-то и дело, что ничего. Заявила, что перепутала. Мол, думала, детей должен был забрать муж. Но эта обязанность лежала целиком на ней, Роберту Бруксу заезжать в школу не позволяет рабочий график. Директрисе все это показалось подозрительным.

Том был полностью солидарен с миссис Стоукс. Зачем Роберт Брукс настаивал, чтобы дети не ходили в школу? Не хотел, чтобы их хватились? А Оливия? Судя по рассказу, нельзя исключать, что у этой женщины некие психические проблемы.

— А теперь пора возвращать Роберта Брукса.

— Хорошо, но сначала расскажу еще кое-что. На неделе миссис Стоукс заходила к Оливии домой. Принесла учебники и хотела рассказать, что сейчас проходят бывшие одноклассники детей. Никого не было дома. Миссис Стоукс очень рассердилась. «Это обучение на дому, а не бессрочные каникулы!» — заверещала Бекки тоненьким голоском, явно подражая директрисе. — В общем, миссис Стоукс оставила книги у соседки напротив.

— Интересно. А может, Оливия просто вышла за продуктами или повела детей в музей — это ведь тоже можно расценивать как часть образования?

— Может быть. Но соседка, которой миссис Стоукс отдала учебники, упомянула, что у нее сложилось впечатление, будто в доме уже неделю никого нет. А еще я поинтересовалась у миссис Стоукс насчет фотографий. Надеялась получить хотя бы несколько у школьного фотографа, раз в доме ничего нет.

— Хорошая мысль, — кивнул Том. Он с радостью заметил, что в глазах Бекки снова появился знакомый блеск.

— Мысль-то хорошая, но толку никакого. Оказалось, два года назад Оливия Брукс попросила, чтобы ее детей не фотографировали. Вообще. И не объяснила почему. Просто сказала, что ей это не нужно. Так что фотографий у нас как не было, так и нет.

Бекки отправила констебля Митчелла за Робертом Бруксом, и тот доложил, что хозяин лежит на кровати.

— Обещал, что сейчас спустится, мэм, и все бормотал про школу. Сказал, в первый раз слышит, что детей перевели на домашнее обучение.

— Как по-вашему, Брукс говорит правду? — уточнила Бекки.

— Не знаю. Он же в глаза не смотрит. Никак не пойму, что он за человек. Извините, мэм.

— Боюсь, в этом вы не одиноки.

Наверху хлопнула дверь. Ожидая появления Роберта, все заняли свои места. Тот вошел в гостиную и снова направился к дивану. Лицо было бледным, только на скулах проступил неравномерный румянец, напоминающий злостную форму сыпи.

— Простите, нужно было собраться с мыслями. Даже не знаю, что сказать. Вот это новость. Я…

— Ничего страшного, мистер Брукс. Позже обсудим. А теперь вернемся к насущной проблеме — как разыскать вашу жену и детей? Вы уверены, что в доме нет ни единой фотографии?

Бекки внимательно наблюдала за Робертом Бруксом. Тот качал головой, всем своим видом демонстрируя озадаченность. Но что, если Брукс притворяется? Бекки терялась в догадках.

— Не люблю украшать комнаты фотографиями. Предпочитаю произведения искусства — сдержанно и со вкусом.

Роберт указал на картины, висящие на стенах. Сама Бекки никогда бы не подумала, что эти произведения имеют какое-то отношение к хорошему вкусу. Впрочем, вынуждена была признать Бекки, во всем, что касается искусства, она, мягко говоря, не эксперт.

— Раньше фотографировал Оливию, но она этого не любит. Терпеть не может смотреть на собственные снимки. Не понимаю почему. Моя жена была очень красивая.

Бекки промолчала, но украдкой переглянулась с Томом. Заметил ли он, что Брукс употребил прошедшее время? Оба ждали, что еще скажет потерпевший.

— Вообще-то у нас были фотографии — в телефонах, в компьютере. И в ящике лежала целая коробка, но ни одной не могу найти. Извините, не представляю, куда они все подевались. Наверное, Оливия решила навести порядок, убрать лишнее…

Как ни хотелось Тому подробнее обсудить тему фотографий, было очевидно, что от Роберта больше ничего не добьешься. Том решил изменить подход.

— Мистер Брукс, вы говорили, что в первую неделю конференции в Ньюкасле ваша жена ездила отдыхать.

— Да. Мы отдыхаем несколько раз в год, на Энглси, всегда в одном и том же пансионе. Вернее, не совсем так. В прошлом году Оливия пыталась забронировать номер на октябрь, но в это время наш пансион был закрыт. Тогда Оливия нашла другой. Я, конечно, зашел на их сайт в Интернете. В общем-то мне все понравилось. Поговорил с хозяйкой — надо же убедиться, что имеешь дело с ответственным человеком. После того, что случилось с родителями Оливии, мы стараемся не останавливаться в чужих домах, а если все же приходится это делать, всегда проверяю, соблюдены ли правила безопасности, есть ли сигнализация и так далее. У меня не было времени поехать туда самому и все проверить, но мы собирались снова отдохнуть там в июле, как только закончатся экзамены.

— Пожалуйста, сообщите, где именно и когда отдыхала ваша жена. Мы позвоним хозяйке и уточним, действительно ли она была в этом пансионе.

Роберт сердито поджал губы.

— Что за бред! Конечно была! Я с ней разговаривал. Оливия обошла с ноутбуком весь номер, чтобы я посмотрел, как она устроилась. Даже пляж из окна показала! Какие тут могут быть сомнения?

Тома вспышка Брукса нисколько не смутила. Бекки вспомнила, чему ее учил начальник: когда собеседник пытается затеять скандал, лучший способ избежать накала страстей — игнорировать все выпады.

— Вы наверняка правы, мистер Брукс, но информация о пансионе нам в любом случае пригодится. Констебль Митчелл запишет название, адрес и телефон, и мы свяжемся с хозяйкой, чтобы проверить кое-какие детали.

Роберт Брукс нехотя сообщил требуемое. Закрыв блокнот, констебль Митчелл удалился на кухню.

Том подался вперед:

— Мистер Брукс, когда инспектор Робинсон разговаривала с миссис Стоукс, директриса упомянула, что ваша жена иногда забывала забирать из школы детей. Потом вы сказали, что ничего не знаете о переводе на домашнее обучение. Заранее простите за вопрос, но в свете полученной информации вынужден поинтересоваться: у вашей жены не было проблем с психическим здоровьем? Пожалуйста, ответьте честно. Это очень важно.

Роберт уронил голову на руки, но перед этим Бекки успела заметить, как он на секунду превратился в живое воплощение стыда.

Глава 11

В голове у Тома уже в который раз прозвучал тревожный звоночек, игнорировать который становилось все труднее. Он был уверен: даже если у четы Брукс были какие-то проблемы, Роберт ни за что не признается. Однако необходимо понять, на что способна Оливия. Могла она уйти сама или стала жертвой преступления?

Роберт наконец взял себя в руки и ответил на вопрос о психическом здоровье Оливии. Сказал, что в целом все было в порядке, хотя его иногда беспокоила ее забывчивость. Супруги даже придумывали вместе разные приемы, чтобы Оливия помнила, что и когда нужно сделать. Интересно, могла ли она поехать куда-нибудь с детьми и заблудиться? Или вовсе забыть, куда направляется? Тому было известно, что и манчестерская, и чеширская полиция поставлены в известность о случившемся. Кроме того, обзванивают все больницы. Если Оливия действительно потерялась, ее, скорее всего, скоро найдут. Том видел, что Роберт глух к попыткам Бекки выудить какую-нибудь полезную информацию. Взгляд Брукса казался остекленевшим, мыслями он явно витал где-то далеко.

Но было и еще одно обстоятельство, не дававшее Тому покоя. По всему было видно, что дом содержится в строжайшем, прямо-таки невероятном порядке — учитывая, что здесь живут трое детей. Обстановка была не просто «сдержанной», а холодной. Чисто, как в операционной. Тогда почему всю мебель покрывает тонкий слой пыли? Когда она успела скопиться, если Оливия покинула дом только сегодня утром?

Настораживало и отсутствие фотографий. Если бы Бруксы вообще не фотографировались, это было бы странно, но во всяком случае понятно. А тот факт, что снимки были, но исчезли, совершенно не поддавался объяснению. Том решил попросить кого-нибудь покопаться в ноутбуках. Как только констебль Митчелл поговорит с хозяйкой пансиона, следует заняться этим вопросом.

Не успел Том об этом подумать, как открылась дверь, и констебль жестом попросил его зайти на кухню. Парень немного нервничал, и Том пришел к выводу, что Митчелла только недавно допустили до самостоятельной работы. Вот бедолага. И угораздило же столкнуться с таким запутанным делом!

— Сэр, я говорил с хозяйкой пансиона в Уэльсе. Она подтвердила, что миссис Брукс неделю отдыхала у нее с тремя детьми и уехала в субботу. Эта женщина утверждает, что не заметила в поведении постояльцев ничего странного. Они остались довольны и выразили желание снова отдохнуть в ее пансионе летом.

— Хорошо, спасибо, — ответил Том. Его внимание привлекла висевшая на стене пробковая доска длиной около двух метров. Она была совершенно пуста, не считая нескольких канцелярских кнопок. Между тем констебль Митчелл продолжал говорить, и Том повернулся к нему…

— Прости, отвлекся. Можно еще раз?

— Конечно. Хозяйка утверждает, что мистер Брукс заезжал навестить жену. Эта женщина сказала следующее, — констебль Митчелл заглянул в блокнот: — «Очень жаль, что я так и не познакомилась с мистером Бруксом. Правда, мы разговаривали по телефону, но было очень обидно, что он даже поздороваться не зашел. Утром, когда я встала, он уже уехал».

Том взглянул на полицейского:

— Ты точно ничего не напутал?

Тому сразу стало стыдно, потому что молодой констебль ужасно встревожился и поспешно встал по стойке смирно, вытянув длинные тощие руки вдоль боков.

— Нет, сэр. Я все записал.

— Ничего не понимаю. Что за ерунда? — произнес Том. Увы, вопрос был риторический. — Надо позвонить в полицию Энглси, пусть нанесут визит хозяйке пансиона. Если не прямо сейчас, то завтра утром — обязательно. Необходимо как следует расспросить эту женщину. Скажи им, чтобы выяснили больше подробностей, пусть вспомнит каждую мелочь. А я пока продолжу беседу с мистером Бруксом. Разберусь, зачем он солгал. А завтра с раннего утра начнем обходить соседей, пока не разбежались по своим делам. Ты ведь знаком с процедурой?

Констебль Митчелл медленно кивнул.

— Вот и отлично. Будут проблемы — обращайся, не надо стесняться. Договорились? Все мы когда-то начинали. Уж лучше задать вопрос, чем испортить дело.

Том подошел к пробковой доске и принялся внимательно ее разглядывать. Обернулся через плечо.

— Пойди-ка сюда. Что ты здесь видишь? — спросил он.

В первую секунду констебль Митчелл озадаченно уставился на доску, но потом указал на левый верхний угол.

— Под одной из кнопок остался кусочек бумаги. Как будто отсюда что-то сорвали.

— Молодец. — Том опустил голову и поглядел вниз. — На полу валяется еще одна кнопка. Все сходится. Как по-твоему, что теперь надо сделать?

— Посмотреть в мусоре? — предположил констебль Митчелл.

Том кивнул:

— Надевай перчатки, и за дело. Может, что-то и найдешь. В любом случае мусор проверить не помешает. Если Оливия Брукс и дети жили здесь всю неделю до сегодняшнего дня, должны остаться какие-то следы их пребывания в доме.

Том ободряюще кивнул Митчеллу и вернулся из кухни в гостиную. Бекки продолжала задавать вопросы, но явно начала выдыхаться. Вахту принял Том. Пока он не собирался спрашивать Роберта о поездке на Энглси. Чутье подсказывало, что, стоит Бруксу понять, до какой степени осведомлена полиция, из него ни слова вытянуть не удастся.

— Мистер Брукс, если не возражаете, мы заберем компьютер вашей жены для проверки. Вы же не против? Возможно, с его помощью нам удастся напасть на след. А заодно позвольте взять и ваш, хотим посмотреть историю звонков на FaceTime.

— Это еще зачем? Вы там ничего не найдете, кроме времени, когда я ей звонил. Сами разговоры не записываю.

— Узнаем, откуда ваша жена выходила на связь.

Роберт покачал головой, едва сдерживая досаду:

— Оливия была дома! По-вашему, я собственную спальню не узнаю?

— В таком случае это поможет обозначить временные рамки и восстановить ход событий. Ваша соседка сообщила директрисе школы, что не видела Оливию целую неделю. Когда вы общались с женой, что было видно на экране — только подушка у нее за спиной или что-нибудь еще?

Роберт в буквальном смысле слова схватился за голову. Создавалось впечатление, что у него из ушей вот-вот повалит пар, точно из чайника.

— В тысячный раз повторяю! Оливия сидела здесь, в нашей спальне, среди наших подушек! В этом самом доме. — Роберт произносил каждое слово очень медленно и внятно, для выразительности покачивая поднятым пальцем. — И не только сегодня, но и всю неделю. Если эта назойливая старая кляча не видела мою жену, это еще не значит, что ее тут не было. Миссис Престон постоянно следит за соседями, но торчать у окна двадцать четыре часа в сутки без перерыва даже ей не под силу.

— Хорошо. Тогда скажите, нет ли в доме других компьютеров, которыми могла воспользоваться Оливия? Скажем, большого стационарного? А может, у детей были какие-то устройства с выходом в Интернет?

Роберт покачал головой:

— Оливия пользовалась только своим ноутбуком. А что касается детей, мы договорились — в Интернете им делать нечего. К компьютерам мы их не подпускали.

Том хотел было спросить, как же они делали уроки, но вовремя сдержался. Это, конечно, не его дело, но дочь Тома, Люси, которая была лишь чуть-чуть постарше исчезнувшей Жасмин, постоянно прибегала к помощи Всемирной сети. Оставалось надеяться, что им с бывшей женой удалось внушить девочке элементарные правила предосторожности, но, если запретить Люси выходить в Интернет,дочка будет сильно отставать от одноклассников.

— Значит, больше в доме компьютеров нет? — уточнил Том.

— Только у меня в кабинете, но Оливия не смогла бы им воспользоваться. Этот компьютер защищен паролем.

— Можно посмотреть? — спросил Том.

Роберт со вздохом поднялся с дивана. Наклонился, поднимая связку ключей с журнального столика, и вышел из комнаты, показывая дорогу. Когда Брукс вставил нужный ключ в замок, Том переглянулся с Бекки. Та озадаченно нахмурилась.

— Зачем вы запираете эту комнату, мистер Брукс? — спросила Бекки.

Роберт нетерпеливо прищелкнул языком, будто речь шла о простых, очевидных вещах.

— Я здесь работаю. Не хочу, чтобы дети врывались, мешали, трогали компьютер… Когда приехал ваш констебль, я его впустил, но у меня вошло в привычку всегда запирать за собой дверь.

— А у вашей жены есть ключ от кабинета? — спросил Том, уже заранее предвидя ответ.

— Нет. Он ей не нужен. Оливия убирает кабинет, когда я дома, но в мое отсутствие туда не заходит.

Том кивнул, будто подобное устройство семейного быта абсолютно в порядке вещей.

— И последний вопрос, мистер Брукс. Если не ошибаюсь, вы пробыли в Ньюкасле две недели?

— Естественно. Я же сказал.

— Понятно. Тогда объясните, почему хозяйка пансиона на Энглси заявляет, будто в середине прошлой недели вы заезжали проведать жену?

Роберт Брукс развернулся на каблуках.

— Что вы сказали?

— Главным образом меня интересует, действительно ли вы навещали жену неделю назад, когда она отдыхала с детьми на Энглси.

— Нет. Я уже объяснял, что все две недели провел в Ньюкасле и не выезжал из отеля. Работы было невпроворот, отлучиться не мог. Спросите кого угодно.

— Непременно, мистер Брукс. Спасибо за помощь.

Бекки казалось, что сегодня они выяснили многое, но при этом не узнали ничего. Еще полчаса допрашивали Роберта Брукса, задавая самые разные вопросы — и о конференции, и об утреннем разговоре с Оливией. Однако единственное, чего удалось добиться, — получить список людей, которые, по словам Роберта, могли подтвердить, что он действительно был в Ньюкасле.

Бекки посмотрела на Тома, обменивавшегося телефонами с Робертом Бруксом, и, не удержавшись, снова принялась сравнивать двух мужчин. На фоне спокойного, непринужденного поведения Тома нервозность Роберта особенно бросалась в глаза. Этот человек был просто не в состоянии сидеть спокойно, даже глаза находились в постоянном движении. А еще у Брукса была, мягко говоря, странная привычка ни при каких обстоятельствах не смотреть собеседнику в глаза. Тут в дверь заглянул констебль Митчелл. Не желая беспокоить Тома, Бекки отправилась узнать, что удалось выяснить.

— Инспектор Дуглас велел осмотреть мусор, — объяснил Митчелл. — В ведре на кухне ничего не обнаружилось. Судя по запаху, его вымыли дезинфицирующим средством. Тогда я заглянул в мусорный бак во дворе. Там тоже было пусто, если не считать двух вещей — пакета из магазина «Джон Льюис» и… вот этого.

Констебль Митчелл развернул широкий лист бумаги и расстелил на кухонном столе.

— Судя по оторванному углу, оставшемуся под канцелярской кнопкой, это висело на стене.

Бекки поглядела на таблицу и достала телефон. Сфотографировать эту штуку не помешает.

— Кажется, это что-то вроде распорядка дня, — предположил Митчелл.

Распорядок — не то слово. На листе размером два на один метр были расписаны каждые полчаса каждого дня на протяжении месяца. А для следующего месяца отводилось пустое место. Бекки наклонилась и принялась читать плотные строки. Скрупулезность хозяйки поражала.

«15:20 — выйти из дома, чтобы забрать детей из школы.

15:40 — вернуться из школы с детьми».

Это была последняя запись, датированная сегодняшним числом. У Оливии был в деталях расписан каждый день. Бекки заметила, что для детского распорядка отводилась отдельная таблица, внизу которой были аккуратно прикреплены напоминания. На этом листе подробно описывалось, в какое время Оливия покидала дом и когда возвращалась. Кроме того, она зачем-то перечисляла всех, кто звонил по телефону, хотя никаких важных переговоров не вела.

«Звонок в 10:30. Ошиблись номером». Кто вообще такое записывает?

Когда Роберта спросили о наличии у жены психических проблем, тот ответил, что они вместе боролись с забывчивостью Оливии. Очевидно, придумали какую-то систему напоминаний. Но этот график, судя по всему, был составлен отнюдь не заранее — Оливия писала о вещах, которые уже сделала или вот-вот собиралась сделать. Попадались записи вроде: «Вернулась в супермаркет «Сэйнсбери» — забыла яйца. Домой пришла через двадцать минут». Возникало ощущение, будто вся эта информация предназначалась не для самой Оливии, а для кого-то другого. А еще, если верить расписанию, сегодня — точнее, вчера, ведь было уже далеко за полночь — Оливия якобы забирала детей из школы. Однако достоверно известно, что ни в какую школу они не ходили.

Бекки принялась внимательно изучать таблицу. Почти все записи были сделаны то карандашом, то красной ручкой, то синей, иногда даже детскими мелками. Но при составлении распорядка последних нескольких дней использовалась одна и та же ручка — правда, почерк остался прежним. Надо кому-нибудь показать этот лист. Хотя вряд ли найдется человек, способный разобраться в такой абракадабре. Кто знает, возможно, Оливия писала все это давным-давно. Не говоря уже о том, что с таким же успехом таблицу мог составить и Роберт.

Глава 12 СУББОТА

Когда из дома наконец исчезли люди с беспрестанно звонящими мобильными телефонами, задававшие бесконечные вопросы, Роберт выждал пятнадцать минут. Потом схватил бутылку воды, ключи от машины, кошелек и покинул дом через главный вход. Загорелся сенсорный фонарь, но до подъездной дорожки луч не доходил, хотя, казалось бы, ее-то он и должен освещать в первую очередь. Фонарь был нацелен прямо на окно миссис Престон в доме напротив. Надо будет поправить. Роберт заметил, как от окна спальни отпрянул темный силуэт. Странное поведение фонаря, вне сомнения, привлекло внимание соседки, и она будет с интересом ожидать дальнейшего развития событий. Скоро миссис Престон получит возможность высказаться по полной программе. Роберт был уверен, что с самого утра полиция начнет обходить соседей.

Он планировал уехать как можно тише, но раз уж эта любительница лезть в чужие дела не сводит глаз с дома, Роберт решительно завел машину и собирался было стремительно вылететь на дорогу под визг шин, лишь бы позлить старую идиотку, но тут заметил, что на их улице припаркован чей-то автомобиль. Причем принадлежал он явно не кому-то из здешних обитателей. Роберт сразу догадался, в чем дело. Проклятая полиция. Роберт ослабил давление на педаль газа и под тихий шум дорогого двигателя медленно и почти неслышно выехал с подъездной дорожки. Если полицейские поедут за ним, что-нибудь придумает.

Но, к удивлению Роберта, он уже добрался до прямой дороги, ведущей к шоссе М56, а слежки так и не заметил. Видимо, подозрения оказались беспочвенными. В час ночи движение отсутствовало как таковое. Будь за Робертом хвост, он бы об этом знал. Предстояло два часа пути, но, несмотря на усталость, спать не хотелось, даже наоборот. Роберт с трудом удерживался, чтобы не превысить скорость. Нет, сегодня ни к чему привлекать к себе лишнее внимание. Роберт понятия не имел, связана ли дорожная полиция с полицией уголовной, но, если его имя фигурирует в каких-то общедоступных списках, рисковать ни к чему.

Вдобавок ко всему разыгралось ненастье. День был ясный и солнечный, а ночью непонятно откуда налетел сильный ветер и принялся яростно раскачивать деревья. Благодаря погоде и позднему часу Роберт добрался до цели даже раньше, чем планировал, — всего за час пятьдесят минут. Конечно, звонить в чужую дверь в три часа ночи недопустимо, особенно если хочешь добиться нужного результата. Тут надо действовать осторожно, а это значит не торопиться и держать эмоции под контролем. Вряд ли хозяева пансионов валяются в постелях допоздна, им ведь надо готовить завтрак для постояльцев. Что ж, придется подождать. Конечно, решение отправиться на Энглси посреди ночи было принято импульсивно, однако Роберту было важно поговорить с хозяйкой пансиона первым.

В этот час пансион скрывала темнота. К главному входу вела широкая дорожка. Снаружи над дверью висела единственная лампа, отбрасывая слабый круг света. На фоне звездного неба Роберт смутно различил колпаки высоких дымовых труб и рассмотрел выкрашенные в белый цвет оконные рамы, ярко контрастировавшие с традиционным серым известняком стен.

Роберт откинул спинку мягкого кожаного сиденья в своем «Ягуаре-XJR», прилег и закрыл глаза. Но сон не шел. Перед глазами так и стояла Оливия. В голове пронеслись события начиная с момента, когда он впервые встретил ее, и заканчивая днем, когда видел жену в последний раз. Роберт каждые несколько минут смотрел на часы. Время тянулось невыносимо медленно. Он старался отгородиться от мыслей об Оливии, но это было просто невозможно. К пяти часам утра от неподвижности свело все мышцы, а чувства прошли всю гамму от ярости до страха и обратно. Дольше оставаться в машине было невозможно.

Роберт открыл дверцу и сразу ощутил острый морской запах. Волны размеренно накатывали на песок. Роберт обернулся и окинул взглядом пляж, в это июньское утро залитый светом восходящего солнца. Потом пригляделся внимательнее. Что-то было не так, но что именно, Роберт сообразить не мог. Выговорив себе за мнительность, он зашагал прочь от маленькой гавани. Дошел до противоположного края бухты и, опустившись на гладкий камень, принялся смотреть на море. Мрачные мысли накатывали подобно прибою. Роберт надеялся, что прохладный утренний ветерок поможет отвлечься и перейти от абстрактных размышлений к конкретным планам. Но надежда оказалась напрасной.

В половине шестого Роберт решил вернуться к своему наблюдательному посту и медленно направился обратно к машине. Между тем ночные тени постепенно таяли в оранжевом сиянии солнца. Наконец Роберт разглядел проблеск света между задернутыми шторами одной из комнат. Похоже, кто-то не спит. Спустя показавшиеся бесконечными двадцать минут занавески раздвинули, и электрический свет был выключен. Роберт выждал еще пять минут и, выбравшись из машины, тихо закрыл за собой дверцу. Подошел к дому сзади — туда, где, по его расчетам, должна была располагаться кухня. Через распахнутое окно доносились приглушенные звуки радио. Ведущий объявлял следующую песню. Хит Майкла Бубле. Роберт поймал себя на том, что чуть не улыбнулся. Оливия терпеть не могла Майкла Бубле. Говорила, его песни отупляют точно наркоз. Сегодня это как раз кстати. Пахло жарящимся беконом. Только сейчас Роберт сообразил, что целые сутки ничего не ел. Вчера так торопился домой, что даже пообедать не остановился. При мысли о еде слегка затошнило, и Роберт проглотил наполнившую рот слюну.

Он резко стукнул в дверь три раза и услышал тихое «иду», произнесенное с уютным валийским акцентом. Загремели сковородки — видимо, хозяйка убирала с конфорки бекон. Роберт подумал, что его, наверное, можно принять за бродягу — рубашка измята, щеки небритые. Впрочем, так, наверное, даже лучше.

Женщина, открывшая дверь, в точности соответствовала ожиданиям Роберта. Чуть за шестьдесят и выглядит на свой возраст, безмятежно-спокойное выражение лица безошибочно выдает человека, довольного жизнью. Седые волосы подстрижены коротко — прическа сугубо практичная, никаких украшательств. Зато розовая помада даже слишком яркая. Женщина мило улыбнулась, однако в глазах мелькнула настороженность.

— Доброе утро, — приветливо произнесла хозяйка. — Чем могу помочь?

Роберт улыбнулся в ответ и протянул руку.

— Миссис Эванс, меня зовут Роберт Брукс. Позвольте зайти на минутку. Хочу кое-что спросить о моей жене.

Глава 13

— Что?! — У Тома Дугласа не было привычки кричать на людей по телефону, но, с другой стороны, судьба нечасто сводит с такими непроходимыми тупицами, как Райан Типпеттс. — Райан, мы нарочно ждали, пока ты доберешься до места, чтобы спокойно уехать. Мы ни малейшего представления не имеем, что случилось с Оливией Брукс и ее детьми. Может, они все убиты, а может, Роберт Брукс их где-то прячет. У нас нет ни единой зацепки, поэтому я и велел тебе следить за домом на случай, если Оливия вернется или Роберт куда-то отправится! А теперь будь добр, объясни, что тут было непонятного?

Том нетерпеливо выслушивал оправдания Райана и не верил ни единому слову. Значит, услышал на противоположной части улицы подозрительный шум и решил разобраться? Как же! Скорее всего, просто заснул. Тогда понятно, почему Типпеттс заметил исчезновение припаркованного рядом с домом «ягуара» лишь несколько часов спустя.

— Да, согласен, хозяин мог переставить машину в гараж, но почему тебе не пришло в голову проверить, действительно ли она там? На этой стадии расследования мы не имеем возможности официально установить наблюдение за Робертом Бруксом, но на твоем месте любой сообразил бы доложить, что объект куда-то уехал.

Том еще десять секунд слушал глупые отговорки и тут заметил стоящую за стеклянной дверью кабинета Бекки. Та активно пыталась привлечь его внимание — явно хотела сообщить что-то важное. Ладно, хватит на сегодня общения с Типпеттсом.

— Райан, не своди с дома глаз, уяснил? Как только Роберт Брукс вернется, немедленно сообщи — если он, конечно, вернется.

Том аккуратно опустил трубку. Еще в начале карьеры он понял, что швырять ее в конце разговора не только грубо, но и бесполезно: человек на другом конце провода слышит обычный щелчок, такой же, как если бы разговор закончился спокойно, чинным порядком. Да, после звонков этого несносного типа приходить в себя надо постепенно. Том сделал глубокий вдох и подал Бекки знак, чтобы заходила.

— Только что звонили из полиции Энглси, — начала она. — В пансион они приехали в восемь часов утра. Думали, что раньше нет смысла, но ошибались. Там уже побывал гость. Роберт Брукс разговаривал с хозяйкой в шесть.

Вот черт. Только этого не хватало! Подозреваемый в преступлении — если преступление вообще было — вмешивается в ход следствия и активно мешает выяснению истины. Ну, попадись Тому Райан Типпеттс…

Бекки продолжала стоять в дверях, и Том пригласил ее сесть, радуясь, что сегодня коллега выглядит чуточку пободрее. Возможно, новое запутанное дело помогло ей отвлечься от проблем, какими бы они ни были. Бекки с досадой пожала плечами.

— Эти свидетели… Иногда придушить хочется, честное слово! Полицейские говорят, что миссис Эванс общалась с ними нехотя, да еще вдобавок извинилась и заявила, что все перепутала. Мол, Роберт Брукс на прошлой неделе к жене не приезжал. В первый раз она его увидела сегодня утром.

— Тогда почему раньше утверждала, что приезжал, да еще и с полной уверенностью?

— Теперь миссис Эванс заявляет, будто ошиблась. Ночью кто-то из постояльцев действительно принимал гостя, и хозяйка подумала, что это мистер Брукс. Однако произошло недоразумение. Народ в пансионе постоянно меняется, запутаться немудрено…

Том призадумался.

— И что, местные полицейские поверили?

— По-моему, не очень. Сказали, миссис Эванс нервничала, ей не терпелось закрыть тему. Попытались на нее надавить, разобраться, с чего вдруг хозяйка изменила показания, но она еще больше распереживалась. Клялась и божилась, что до этого дня Роберта Брукса не видела, причем говорила убедительно. Полицейские рассудили, что во всяком случае тут она не обманывает.

— Значит, пообщалась с Бруксом и сразу поняла, что ошиблась? Интересно… Что же он ей сказал? Может, хозяйка сообщила какую-нибудь примечательную деталь?

— Вроде нет. Миссис Эванс рассказывает следующее. Брукс попросил показать комнату, где спала Оливия. А когда хозяйка его туда привела, уставился на кровать, а потом подошел к окну и стал смотреть на пляж. Бормотал что-то про цвет песка. Хозяйка еще удивлялась — мол, чем его цвет не устраивает? Обычный песок. Обычного песочного цвета. Вот и все. А еще Брукс все время поглядывал на часы. Наверное, догадывался, что скоро приедет местная полиция. Впрочем, мы ему сами вчера сказали. Где Брукс сейчас, неизвестно. Возможно, на пути к дому. Очень на это надеемся. Распорядилась, чтобы просмотрели записи камер — вдруг удастся заметить его машину на А55 или М56? Если в ближайшее время обнаружить Брукса не удастся, круг поисков придется расширить.

— Держи меня в курсе дела. Хочу встретиться с Робертом Бруксом, как только он объявится. — Подавив раздражение, Том откинулся на спинку вертящегося кресла. — Ну, Бекки, и что ты обо всем этом думаешь? Чутье ничего не подсказывает?

Бекки пожала плечами:

— Этому Бруксу есть что скрывать.

— В смысле?

— Пока не разобралась. Все время вспоминаю, что он уже один раз увозил детей. Вдруг он что-то с ними сделал и убил Оливию? Да еще эта история с домашним обучением. Брукс клянется, будто ему об этом ничего не известно. А таблица в мусорном баке? Тут он снова ничего вразумительного сказать не смог. Однако, судя по всему, этот человек следил за каждым шагом Оливии.

Бекки была права. Заходя с разных сторон, они расспрашивали Роберта, зачем такое подробное расписание, а тот лишь твердил, что это памятка для Оливии. Каким образом таблица может решить проблему с рассеянностью, Том не представлял. А еще по графику выходило, что Оливия пропала перед самым приездом Роберта. Но если дети в школу не ходили, почему в расписании указано, в котором часу их забирали домой?

— У меня от этой штуки мурашки по коже, — призналась Бекки, корча гримасу, будто проглотила что-то кислое. — Да, у некоторых есть привычка составлять списки дел, чтобы ничего не забыть. Но тут каждая мелочь по минутам расписана! Удивляюсь, и как она не указала, во сколько в туалет ходила. И кабинет, который постоянно на замке, очень настораживает. Надо бы покопаться в этом компьютере. Брукс не особо обрадовался, когда мы вчера захотели туда наведаться. В общем, говори что хочешь, но чувствую одно: Бруксы ни на грош друг другу не доверяли.

— А пропавшая простыня? — прибавил Том.

Уже после обыска констебль Митчелл заметил, что на кровати в хозяйской спальне нет простыни. Заглянул в корзину для грязного белья, стоящую у двери, но и там отсутствующего предмета не оказалось. Отправился в кладовку — и стиральная машина, и сушилка были пусты. Конечно, можно предположить, что простыню постирали и убрали в шкаф, но в остальном кровать была застелена ровно и аккуратно, и это обстоятельство показалось констеблю Митчеллу странным.

Бекки покачала головой:

— Не знаем, что и думать, но на всякий случай приняли к сведению.

— Полагаю, из больниц новостей нет? И камеры видеонаблюдения никого похожего не зафиксировали?

— Женщина и трое детей, подходящие под приметы, пешком мимо камер не ходили, а поскольку собственную машину Оливия не взяла, за дорогами следить нет смысла. Проверили звонки на ее мобильном телефоне — за последнее время ни одного. Кажется, она им вообще не пользовалась.

Том сцепил руки в замок на затылке.

— Роберт Брукс утверждает, что разговаривал с женой каждый день, и она все это время была дома. Но создается впечатление, будто там уже некоторое время никто не жил. Во-первых, слои пыли. Можно допустить, что Оливия не особо следила за порядком. Но чтобы женщина, моющая мусорное ведро дезинфицирующим средством, не вытирала пыль? Впрочем, это еще пустяки, есть доводы и весомее — получается, что Оливия каким-то чудом умудрялась вести безотходное хозяйство и ничего не выбрасывала. Замечу, мусор вывозили во вторник, за три дня до предполагаемого исчезновения Оливии и детей.

— А я проверила холодильник, — подхватила Бекки. — Ни единого скоропортящегося продукта. Молока, например, вообще не было. И овощей.

— Другими словами, в таблице все неправда, а Роберт Брукс клянется, что до пятницы Оливия была дома. Вдобавок ничего не пропало. — Том снова подался вперед. — Кроме женщины и троих детей. Что будем делать?

Бекки достала из пачки, которую сжимала в руках, лист бумаги, и протянула Тому.

— Создавать оперативный штаб расследования. Необходимо опросить соседей и узнать, видел ли кто-нибудь Оливию Брукс за последние две недели. А еще — отправить человека к директрисе, разобраться, что это за ерунда с домашним обучением. И конечно, нельзя забывать про третий компьютер. Пока занимаемся только ноутбуками. Сообщили о пропаже людей в прессу, хотя отсутствие фотографий объяснить нелегко. Распространим обращение к Оливии — мол, если жива и здорова, пусть выйдет на связь. Пообещаем полную конфиденциальность и все в таком духе. А пока разузнаем, нет ли у кого фотографий с детьми Оливии — скажем, с дней рождения одноклассников, школьных экскурсий, ну и так далее. И вот еще что — надо посмотреть записи камер видеонаблюдения в отеле, где останавливался Роберт Брукс во время конференции. При этом особое внимание уделить территории парковки. Вдруг Брукс все-таки ездил к жене на Энглси? Впрочем, какая теперь разница, правда?

— И все-таки проверить не помешает. Не доверяю я Роберту Бруксу, Бекки. Какой-то он странный. И впрямь что-то скрывает, вот только что?

— Если моя догадка верна, и Роберт действительно убил Оливию, зачем же тогда купил цветы и подарки? Получается, ожидал застать семью дома.

— Необязательно.

Том уже собирался предложить собственную, гораздо более зловещую теорию, как на столе завибрировал мобильный телефон. Том никогда не понимал, почему этот режим называют «бесшумным». На самом деле вибрация привлекает больше внимания, чем обычный звуковой сигнал. Звонила начальница.

— Слушаю, Филиппа, — произнес Том, мысленно застонав. Учитывая ее особую заинтересованность в этом деле, Филиппа, скорее всего, хотела обсудить художества Райана. Но Том ошибся.

— Два года назад, когда Роберт Брукс увез детей якобы отдохнуть на выходные, я, естественно, составила отчет о вызове. Но уже тогда ситуация показалась мне из ряда вон выходящей, и я приложила дополнительный лист — описала собственные впечатления от семьи. Кстати, Том, спасибо, что научил этому полезному приему.

Подобные похвалы из уст Филиппы были редкостью, но Том счел за лучшее промолчать и дать ей договорить.

— Так вот, сейчас некоторые из моих заметок могут оказаться полезны. Во-первых, у Брукса был вид человека, довольного собой, хотя он всячески старался демонстрировать, что сочувствует жене и переживает за нее. А во-вторых, в школе мы узнали, что девочка — Жасмин — носит фамилию отца и говорит об этом человеке так, будто хорошо с ним знакома. Вдобавок использует только настоящее время. Тогда мы не обратили внимания на эти факты. Может, с тех пор привычки у девочки изменились, но прежде чем начнем раскапывать задний двор в поисках тел пропавших, почему бы не разыскать Дануша Джахандера?

Глава 14

— Я спала с начальником.

В тот момент, когда Бекки сделала это сенсационное заявление, Том Дуглас как раз собирался отпить глоток эспрессо из маленького картонного стаканчика. Судя по тому, что внезапное признание было никак не связано с обсуждаемой темой, Бекки уже некоторое время набиралась смелости, чтобы поделиться причиной своего угнетенного состояния. Отпив глоток кофе, Том ждал продолжения.

— Поэтому и хожу как в воду опущенная. Меня угораздило завести роман с начальником, — повторила Бекки с легкой дрожью в голосе. Том посмотрел на нее, и Бекки отвернулась, уставившись в окно машины. Они припарковались на некотором расстоянии от дома Бруксов — ждали, когда Роберт приедет домой. Его заметили на М56, и, судя по направлению движения, хозяин все-таки планировал вернуться. Имело смысл подготовиться к встрече, а заодно потратить время ожидания с пользой — выпить купленного по дороге бодрящего кофе и обсудить разные версии произошедшего. Впрочем, Бекки продолжала оставаться при своем мнении.

Том повернулся к ней, стараясь показать, что внимательно слушает. Дал Бекки время собраться с мыслями. Ее плечи поднялись и опустились, будто Бекки сделала глубокий вдох. Наконец она снова села прямо и уставилась перед собой невидящим взглядом. Лицо встревоженное, губы плотно сжаты.

— Так и знал. Что-то подобное я и ожидал услышать, — произнес Том, стараясь сохранять нейтральный тон.

Бекки резко развернулась к нему:

— Что? Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал?

— Не волнуйся, сам догадался. Если хочешь, можешь поделиться подробностями. Например, о котором начальнике речь?

Бекки снова устремила взгляд сквозь лобовое стекло.

— О Питере Хантере.

Старший суперинтендент, ни больше ни меньше. Да, это всем начальникам начальник. Том никогда не испытывал особой приязни к Питеру Хантеру — еще с тех пор, как тот пришел на смену Джеймсу Синклеру в Службе столичной полиции. Работал Хантер добросовестно, однако, кроме упорного бюрократизма и формализма, обладал еще одним недостатком. В свои пятьдесят пять Хантер упорно продолжал причислять себя к рядам продвинутой молодежи. Обожал порассуждать о современной музыке, хотя ничего в этой теме не понимал. Через слово использовал, как ему самому казалось, модный сленг, но на деле только выставлял себя в смешном виде. Хантер сделал впечатляющую карьеру, но уважения подчиненных так и не завоевал — наоборот, за глаза те с удовольствием посмеивались над замашками начальника. Надо думать, интимные отношения с подчиненной не спасли ситуацию, а сохранить такое в секрете не представлялось возможным. Разумеется, с Бекки этими соображениями Том делиться не стал.

— Мне казалось, я люблю его, — продолжила Бекки. — Он был такой заботливый, внимательный. Встречались всего три-четыре раза в месяц, но, если не получалось увидеться, Питер все время звонил. С ним мне было хорошо.

Том закрыл глаза и подавил вздох. Он знал, что Питер Хантер женат. Более того, был лично знаком с его супругой. Очень приятная женщина. Однако тот факт, что муж ей изменяет, Тома не удивил. Скорее поражало то, что Бекки могла быть настолько наивна.

— Знаю, глупее не придумаешь. Понимала же, что Питер семейный человек, но на меня будто наваждение нашло.

Бекки некоторое время помолчала, и Том решил, что пришло время заговорить:

— Не ты первая, не ты последняя, кто потерял голову от мужчины вроде него. Деньги, власть, слава… если репутацию Казановы, конечно, можно назвать славой. Но власть у Питера уж точно есть. Как я понимаю, теперь между вами все кончено?

Бекки издала мрачный смешок:

— Еще бы не кончено. Его жена меня застукала.

Том не знал, кому больше сочувствует в этой ситуации. Не Хантеру точно.

— Она сказала, что ее муж чахнет без восхищения и поклонения, у Питера таких, как я, сотня была, и еще столько же будет. Я сказала, что люблю его, а она засмеялась. Ответила, что я путаю увлечение с любовью, и пора бы мне повзрослеть. Мол, я смотрю на отношения между мужчиной и женщиной сквозь розовые очки, на самом деле страстные ночи и букеты — еще далеко не все. За точность цитаты не ручаюсь, но что-то в этом духе.

Да, миссис Хантер была в чем-то права. Когда отношения на романтической стадии, все легко и просто. Том невольно подумал о Лео, вспомнил, как та старается не подпускать его слишком близко, боясь, что именно это в конце концов и приведет к разрыву отношений. У Тома никак не получалось уговорить ее ослабить оборону. Оставалось два варианта — или ждать, или расставаться. Том заставил себя снова сосредоточиться на словах Бекки — коллеге явно необходимо было выговориться.

— Я спросила — если муж изменяет ей не в первый раз, зачем она терпит такое отношение? И знаешь, что она ответила? Сказала, что презирает Питера за слабохарактерность. В ее глазах он перестал быть мужчиной и причинил ей много боли. Но любовь — вещь сложная, и она давно уже поняла, что нет смысла искать несуществующий идеал. Ну и что ты обо всем этом думаешь?

— Может, в ее словах и есть резон. По крайней мере, я идеала ни разу не встречал. А ты? Посуди сама — все наши близкие неидеальны, но мы их любим такими, какие есть.

Бекки задумчиво примолкла, и Том продолжил:

— Верю — вы с Питером отлично проводили время. Атмосфера секретности сама по себе заводит. Но вы встречались ненадолго, урывками. А как насчет жизни за пределами постели? Может, дома он требует, чтобы жена бегала вокруг него, будто прислуга, или разговаривает с набитым ртом, или ковыряет мозоли перед телевизором, или пукает в кровати.

Том добился цели — Бекки едва заметно улыбнулась.

— Некоторых такие мелочи умиляют, — продолжил Том, — но другие из-за них расстаются. Знал одного парня, который развелся с женой, потому что она запрещала ставить его футбольные кубки на каминную полку. Наверное, Питер с женой приспособились, притерлись друг к другу, и ей в самом деле приятнее жить с человеком, которого она считает слабаком из-за измен, чем терпеть типа, который с утра до вечера будет бесить ее своей черствостью и эгоизмом. Кто знает? Оценивать отношения со стороны — занятие бессмысленное.

Бекки опустила голову. Том дал ей время взять себя в руки.

— Ну и чем кончилось дело?

— В общем, потребовала, чтобы я к ее мужу на километр не приближалась. Или я ищу другую работу, или она поговорит с дядей, заместителем комиссара полиции — удобно, правда? — и плакала моя карьера. Не уверена, всерьез она угрожала или просто припугнуть хотела, но это не важно. С тех пор Питер со мной без лишней надобности не заговаривал и обращался исключительно «сержант Робинсон».

Том видел, как тяжело Бекки дается эта исповедь.

— Как-то прочел афоризм, — произнес он. — Не помню, кто это сказал, но смысл примерно такой: «Если у вас увели жену, лучшая месть — позволить ее забрать». Поменяй жену на мужа, и получится твоя ситуация. Представь, как бы все сложилось, если бы супруга выгнала Питера, и он приполз к тебе на порог. На долго бы хватило вашей идиллии?

Том наблюдал за Бекки, старавшейся вообразить эту перспективу. На бедной девочке до сих пор лица не было.

— Спасибо за доверие, Бекки. Да, нелегко тебе пришлось. Наверное, скучаешь по нему?

Бекки развернулась к Тому всем корпусом, потрясенно округлив глаза.

— По-твоему, я хожу как привидение, потому что скучаю по Питеру?! — Бекки резко рассмеялась. — Ошибаешься. У меня много поводов переживать, и главный — чувство вины. Я-то думала, что знаю, какой я человек. Это и тревожит. Вроде считаешь себя доброй и чуткой, но тут оказывается, что для какой-нибудь Рут Хантер ты коварная, беспардонная стерва. Ну и которая из этих женщин настоящая «я»? — Бекки помолчала. — А еще стыжусь собственной глупости. Ну, тут ничего объяснять не надо.

На этот раз ее улыбка была более искренней, и Тому показалось, что сейчас самое время сменить тему. Он не хотел, чтобы Бекки решила, будто он счел ее признания назойливым нытьем, но что можно сказать в подобной ситуации, не представлял. Придется Бекки искать выход самой.

Между тем она отпила большой глоток кофе. Он видел — Бекки пытается отогнать преследующие ее мрачные мысли.

— Кстати, о странных семейках, — произнесла она. — Вчера вечером, когда мы разговаривали с Бруксом, я кое-что заметила. Роберт предпочитает общаться с женой в отсутствие детей. Звонит, когда они еще не встали или уже спят. Мало того — все время повторяет, чтобы нашли Оливию. А о детях — ни полслова. Обратил внимание?

— Да уж…

— Не знаю, что и думать, ведь в прошлый раз вся история, наоборот, затевалась ради детей. Что, если Брукс точно знает, где они, вот и не дергается? И опять мы возвращаемся к моей версии…

Бекки озорно улыбнулась, но прежде чем Том успел ответить, уловил краем глаза движение. Повернулся и сквозь лобовое стекло увидел, как в ворота въезжает «ягуар» Роберта.

— Извини, Бекки. Вот и он! А за ним, если не ошибаюсь, гонится наш хороший друг Типпеттс. Пошли. — Том сжал в гармошку опустевший стаканчик из-под кофе и запихнул в бумажный пакет. — Райан и так достаточно дров наломал.

Глава 15

Обратная дорога показалась короче, чем путь от дома до Энглси. Почему, когда торопишься, путь тянется бесконечно, а если, наоборот, не прочь оттянуть прибытие, оказываешься на месте в мгновение ока? Роберт отнюдь не спешил домой — знал, что его ждет выговор от полиции. Они, правда, не сажали его под домашний арест, но вряд ли обрадуются, что Роберт побеседовал с миссис Эванс. Зато теперь можно не опасаться, что хозяйка пансиона сболтнет лишнего. У Роберта создалось впечатление, что она достаточно хорошо уяснила последствия избыточной откровенности.

Роберт похлопал по нагрудному карману пиджака, ощущая твердость спрятанной там фотографии. Повезло, что заметил ее на стенде в коридоре среди десятков других. Ну уж нет, полиции этот снимок видеть ни к чему.

Роберт въехал на подъездную дорожку и посмотрел в зеркало заднего вида. За автомобилем трусцой бежал мужчина, на ходу что-то выкрикивая в мобильный телефон. Вчера Роберт этого человека не видел, но не сомневался, что перед ним полицейский. Ну и что теперь? Роберт открыл дверцу машины и не успел выйти, как его оглушил грохот, доносившийся из соседского сада.

— Сэр, хорошо, что вы вернулись. Пожалуйста, давайте зайдем в дом, — проорал полицейский. — Если вы не против. Мне нужно с вами поговорить, а здесь слишком шумно.

От досады Роберт прищелкнул языком. Угораздило же соседа выбрать именно эти выходные для шумных работ на участке. И кому придет в голову по новой мостить подъездную дорожку, с которой и так все в порядке? Роберт шагнул на террасу, выудил из кармана связку ключей и сделал вид, будто никак не может найти нужный. Роберту необходимо было собраться с мыслями и придумать подходящую отговорку. Наконец он вставил ключ в замок и отпер дверь. Повернулся, приглашая полицейского войти, и тут заметил на террасе коробку, на которой было написано имя Оливии.

— Что это? Откуда? — спросил Роберт.

— Для вашей жены оставили. Директриса из школы не застала ее и отдала все соседке. Там еще сверху конверт с письмом…

Роберт наклонился и поднял коробку. Ну и зачем ему теперь школьные принадлежности? Роберт занес коробку внутрь и бросил в коридоре, выдернув конверт и запихнув в карман. Повернулся к полицейскому.

— Ну, говорите, чего надо, — произнес Роберт, широко расставив ноги и скрестив руки на груди. Пусть полицейский думает что хочет, но извиняться и оправдываться Роберт не намерен.

— Мистер Брукс, можно вас попросить? На будущее, если куда-то соберетесь, дайте знать. Вчера мы очень… встревожились, когда вы неожиданно исчезли.

— Я что, в тюрьме?

Роберт сдерживался из последних сил. У него и без этого павиана забот хватало.

— Мне из-за вас такой выговор вкатили! За то, что упустил и не знаю, где вы. Больше так не делайте, договорились?

Роберт едва удержался от соблазна улыбнуться. Этот идиот не заметил, что несколько минут назад к нему со спины подошли двое вчерашних детективов. Шаги заглушил грохот дробящегося бетона, и парочка слышала последнюю фразу. Тут женщина наклонилась вперед и тихо произнесла:

— Спасибо, детектив Типпеттс. Дальше мы сами.

Типпеттс закатил глаза, будто поверить не мог, что их подслушали. Опустив голову, развернулся на каблуках и стремительно покинул дом, избегая встречаться взглядом со старшими коллегами.

— Простите, сэр, — произнесла инспектор, улыбнувшись одними уголками губ. — Но детектив Типпеттс прав, мистер Брукс. Мы бы предпочли быть в курсе, где вы находитесь. Вдруг появятся новости или потребуется ваша помощь? Есть сотня причин, по которым может понадобиться выйти с вами на связь. Мы не только понятия не имели, где вы. У вас был отключен мобильный телефон.

— Значит, я вам еще и докладывать должен! Мало того что следите за мной! Наблюдение установили, или как это называется?

Тут в разговор вступил старший:

— Наблюдение ведется не за вами, сэр, а за домом. На случай, если ваша жена вернется.

Роберт нетерпеливо покачал головой:

— Как видите, не вернулась. Ну, и что дальше?

Том Дуглас внимательно разглядывал Роберта. Оценивал, прощупывал…

— Почему вы так уверены, сэр? Отсюда просматривается только коридор. Что, если Оливия Брукс на кухне, в гостиной, в спальне? Я вроде не слышал, чтобы вы ее звали. А вы, инспектор Робинсон?

У Роберта кровь прилила к голове. Вот черт. Не сообразил.

Том не сводил глаз с Роберта и сразу заметил, когда тот занервничал. Теперь Том был на сто процентов уверен: Роберт точно знал, что жена и дети не вернулись. Спрашивается, откуда? Брукс попытался отвлечь внимание от своей ошибки и принялся энергично тараторить:

— По крайней мере, теперь вы точно знаете, что я не врал насчет Энглси. Миссис Эванс перепутала. Наверное, она уже все объяснила местной полиции. Ну, теперь-то вы мне верите? Я не виделся с женой две недели. Надеюсь, вы наконец-то перестанете ставить под сомнение мою правдивость.

Том молчал, давая Бекки возможность высказаться.

— Вы же понимаете, в подобных делах следует перепроверить каждую деталь. Увы, подозреваются все. Миссис Эванс подтвердила, что ни разу не видела вас до сегодняшнего дня. Простите, сэр, вышло недоразумение.

Том понимал, что, извиняясь, Бекки старается усыпить бдительность Роберта.

— Ах, какой сюрприз! Это у вас вышло недоразумение, а не у меня. Я-то знаю, где я был, а где — нет.

Роберт улыбнулся, празднуя победу.

— И все-таки, зачем вы ездили на Энглси, мистер Брукс? — спросил Том. — Мы разыскиваем пропавшую женщину и троих детей, а непрофессионал, который общается с потенциальными свидетелями — даже если намерения у него наилучшие, — сильно затрудняет ведение расследования. Вы вообще хотите, чтобы мы разыскали вашу семью?

Растерянный, Роберт не нашелся что ответить. И правильно, подумал Том. Поделом.

— Извините. Просто хотел узнать, почему хозяйка соврала. Не думал, что от этого может быть какой-то вред.

— Когда в следующий раз захотите что-нибудь узнать, спросите у инспектора Робинсон или у меня. — Том помолчал, давая Роберту время усвоить сказанное. — А теперь, прежде чем безо всяких на то оснований предполагать, что с вашей женой случилась беда, давайте обсудим ее финансовое положение. Располагала ли Оливия Брукс достаточными денежными средствами, чтобы уйти, ничего с собой не взяв?

Роберт сразу расслабился. Вид у него был такой, будто Том сказал что-то смешное. Впрочем, Том не удивился. И запертая дверь кабинета, и расписание на стене говорили о том, что Роберт Брукс обожает держать все под контролем.

— Проходите, — пригласил он, запоздало вспомнив о хороших манерах. — Сами знаете, всю ночь не спал, без кофе разговаривать не смогу. Садитесь, осматривайте дом — короче, делайте что хотите. Скоро вернусь.

Роберт скрылся на кухне, оставив Тома и Бекки стоять в коридоре. Бекки взглянула на Тома и нахмурилась.

— Для человека, который хочет, чтобы его семью нашли как можно скорее, Брукс не особо горит желанием сотрудничать со следствием, — проговорила она.

— Да, но этому может быть много объяснений. Если Брукс думает, что Оливия просто от него сбежала, он может испытывать самые разные чувства, от стыда до отчаяния. А если опасается, что Оливию похитили, то странное поведение можно списать на страх или чувство вины — не смог уберечь жену.

Бекки кивнула:

— А если Брукс прикончил их всех, или только жену, он может одновременно испытывать и страх, и чувство вины, и отчаяние.

Прежде чем Том успел ответить, кухонная дверь распахнулась, и Роберт пригласил их в гостиную. Садиться никто не стал.

— Так что вы хотели узнать?

— Нас интересуют все банковские счета и кредитные карты, к которым ваша жена имела доступ. Конечно, мы можем проверить и сами, но будет проще, если вы объясните, как в вашей семье решаются денежные вопросы.

— Ну, тут у нас все просто. У Оливии своих денег нет, а мои лежат на счете на мое имя. Эти деньги использую на хозяйственные расходы — плачу по закладной на дом, за коммунальные услуги и все в таком роде. Этот же счет — для крупных покупок. В конце месяца Оливия собирает все квитанции, и мы проводим веселый денек, оплачивая свет и воду. Есть еще один счет для мелких расходов — туда я кладу деньги на продукты и всякие мелочи для детей. У Оливии имеется дебетная карта, привязанная к этому счету. Каждый месяц мы вместе проверяем, сколько истратили. Если деньги остались, приплюсовываем к сумме на следующий месяц, а когда не хватает, подкладываем еще.

— В последнее время вы проверяли этот счет, мистер Брукс? — спросила Бекки.

Верхняя губа Роберта презрительно изогнулась, будто вопрос показался ему глупым.

— Естественно. Вчера. Ничего необычного не обнаружил. Снятие наличных со счета на Энглси — должно быть, на мороженое и все в таком роде. А еще на этой неделе Оливия была в супермаркете «Сэйнсбери». Все как обычно. Ну, и одна дозаправка…

— В какой день ваша жена ездила за покупками?

— В понедельник. Если вам это важно, истратила семьдесят восемь фунтов три пенса.

— Значит, счет предназначался для расходов на продукты? А если вашей жене хотелось купить, скажем, новое платье? Вдруг, под настроение? — спросила Бекки.

Роберт рассмеялся:

— Оливия никогда и ничего под настроение не покупает, инспектор. Она вообще по магазинам не ходит, заказывает все через Интернет. Посмотрит, остановится на паре вариантов, а когда прихожу домой, вместе выбираем, что брать, и оплачиваем покупку. Одежду для меня и детей тоже в интернет-магазинах покупаем. В общем, ходим только за детской обувью — ее обязательно надо мерить, чтобы не промахнуться с размером. Оливия обожает делать покупки в Интернете. Любую вещь можно вернуть. Первым делом примеряет обновки и показывается мне, и если что-то не понравилось, сразу отправляем обратно. Вы ее не знаете. Оливия терпеть не может принимать решения. Мне нравится заботиться о жене, а она заботится обо мне.

Тому показалось, что желания контролировать тут больше, чем заботы, но рассудил, что от категоричных выводов лучше воздержаться. Возможно, у Оливии Брукс и в самом деле проблемы, и обоим супругам так проще и легче.

— Думаете, я жмот? Денег на нее жалею? Пойдите наверх, откройте шкаф! — Роберт резко вскинулруку и ткнул указательным пальцем в потолок — примерно туда, где на втором этаже располагалась спальня. — Одежда еле помещается! И заметьте, вещи все хорошие. Даже пара дизайнерских найдется. Загляните в косметичку — сплошь «Диор» и «Шанель». Впрочем, Оливия мало красится. Да ей и не надо. У Оливии есть все, что только можно пожелать. Ни в чем не отказываю.

На какую-то секунду взгляд Роберта сделался отсутствующим, точно мыслями Брукс перенесся куда-то далеко — в другое место, в другое время. Роберт тут же прикрыл глаза, но Том успел разглядеть в них нечто, похожее на сожаление.

Глава 16

Войдя в оперативный штаб расследования, Том словно очутился в улье, полном трудолюбивых пчел. Примерно десять человек сидели, склонившись над столами, тихо разговаривали по телефону или делились информацией с коллегами. Бекки, должно быть, уже ввела команду в курс дела, но присутствие Тома лишний раз укрепит ее авторитет как руководителя. Каждодневные обязанности, связанные с расследованием, целиком и полностью лежали на Бекки, но Тому также не следовало выпадать из процесса, особенно учитывая историю этой семьи и интерес к делу Филиппы Стенли.

Том чувствовал себя разбитым, хотя было всего одиннадцать часов утра. Его мучило странное предчувствие, что ничего хорошего от этого дня ждать не приходится. Направляясь к столу Бекки, Том кивал всем, мимо кого проходил, затем выдвинул себе стул.

— Ну, как дела? — спросил он.

— Мы обратились в СМИ, и о пропаже сообщили почти во всех утренних выпусках новостей. Газеты объявления напечатать пока не успели. К сожалению, сегодня суббота, а значит, мало кто включает телевизор с утра пораньше. Может, кто-то что-то и вспомнит, но без фотографий надежды мало. Сейчас наши люди опрашивают соседей, а эксперты проверяют ноутбуки. Предварительные результаты будут готовы… — Бекки взглянула на наручные часы, — если повезет, минут через пять. В стационарном компьютере мистера Брукса покопаться тоже не мешает, хотя от Оливии кабинет держали на замке.

В тоне Бекки явственно слышалось негодование: подумать только, эта женщина не имела возможности свободно перемещаться по собственному дому!

— А что с Данушем Джахандером? Не удалось напасть на след?

— Пока нет. Когда Оливия заявила в полицию об исчезновении гражданского мужа, в папке с делом сохранились сведения о брате Дануша по имени… — Бекки принялась прокручивать документ на экране компьютера, — Самир Джахандер. Его разыскать оказалось намного проще. Самир врач, живет и работает в Дубаи. Но время от времени уезжает на несколько недель в Иран, где занимается волонтерской работой. Сейчас он как раз там.

— Значит, снова тупик?

— Оставили сообщение на автоответчике с просьбой перезвонить, а пока побеседовали с женой. Насколько ей известно, Самир не виделся с Данушем с тех пор, как ездил в Англию примерно за год до исчезновения брата. Своим поведением Дануш позорил семью, Самир хотел уговорить брата расстаться с Оливией и вернуться в Иран. Однако дело закончилось грандиозным скандалом, и Самир вернулся, так и не добившись своего.

— И все? — уточнил Том.

— Самир сказал жене, что Дануш выходил на связь только один раз, года через два после исчезновения. Да и то звонил лишь с одной целью — сообщить, что жив и здоров, а еще прибавил, что «благодаря» вмешательству Самира в их с Оливией отношения он, Дануш, принял худшее решение в своей жизни, и этого он брату никогда не простит. Жена утверждает, что муж рассорился с Данушем в пух и прах и с тех пор ни разу о нем не заговаривал.

Том состроил гримасу.

— А что с фотографиями?

Бекки принялась рыться в горе бумаг на столе, которые, несмотря на кажущуюся хаотичность, на самом деле являли образец безупречной организованности.

— Единственные снимки, которые удалось раздобыть, относятся к тем временам, когда Дануш встречался и жил с Оливией. То есть самым поздним не меньше девяти лет. Их сама Оливия предоставила.

Взгляд Бекки задержался на улыбающемся лице Дануша Джахандера. Пухлые губы, идеально белоснежные зубы, вьющиеся темные волосы зачесаны назад, открывая широкий гладкий лоб. Да, если сравнивать с пятидесятилетним бывшим любовником Бекки — небо и земля, не мог не отметить Том. Причем сравнение явно не в пользу Питера.

У Бекки зазвонил телефон. Пока она разговаривала, Том принялся внимательно изучать фотографию Дануша Джахандера. На вид хороший парень, добрый и порядочный, да и улыбка искренняя — нет никакого противоречия между нижней частью лица и выражением темно-карих глаз. Но горький опыт научил Тома, что внешность обманчива. Дануш Джахандер вполне может оказаться полным подонком.

От размышлений отвлек напряженный тон Бекки.

— Гил, ты уверен? — спросила она. Помолчала, выслушивая ответ. — Тогда поднимись, пожалуйста, к нам, и расскажи все то же самое старшему инспектору Дугласу, он сейчас сидит рядом со мной. Думаю, тут надо разобраться как следует. Хорошо, ждем.

Бекки повесила трубку.

Том вопросительно посмотрел на нее, ожидая объяснений.

— Гилберт просветит нас, как работает FaceTime и что происходит на обоих ноутбуках. Боюсь, самой разобраться сложновато, слишком много технических подробностей. Нет, в общих чертах поняла, но повторить вряд ли сумею, обязательно что-нибудь напутаю. Точно не торопишься? Если хочешь, иди. Когда Гил поднимется, позвоню.

Том согласился подождать и достал мобильный телефон, собираясь сделать несколько звонков, в том числе — Лео. Хотел предложить встретиться сегодня вечером, но не был уверен, в котором часу освободится. Если идти в ресторан будет слишком поздно, Том готов был самолично приготовить поздний ужин при условии, что Лео купит продукты. Но к телефону она не подходила, а оставить сообщение Том не успел услышал приближающиеся к столу шаги.

— Не стесняйся, Гил, бери стул.

Том улыбнулся и кивнул Гилберту Теннанту. Этот молодой человек не имел ничего общего со стереотипным образом программиста. Наоборот, Гил уделял неприлично много внимания моде и стилю. Маленького роста и худощавый, фигурой он напоминал девочку-подростка. Сегодня Гил нарядился в горчичного цвета джинсы и черную рубашку поло, идеально сочетавшуюся со сверкавшими чистотой черными замшевыми кедами. Том вообще заметил, что к обуви Гил неравнодушен — пристрастие странное, но вполне безобидное. Жесткие, будто проволока, волосы были уложены при помощи геля. А еще он всегда казался чуть удивленным — видимо, переусердствовал, выщипывая брови.

— Ита-а-ак, — выразительно, будто со сцены, произнес Гил. — Всплыли интересные факты. Что вам известно о программе FaceTime?

Том повернулся к Бекки и пожал плечами.

— Зачем она нужна, знаю. Сам пару раз пользовался. Дома, с Macintosh. Но выдвигать смелые предположения опасаюсь.

— FaceTime позволяет общаться обладателям любых Современных устройств производства Apple — айфонов, айпэдов, «маков» — без разницы. FaceTime — это видеосвязь. В принципе от скайпа ничем не отличается. Пока все понятно?

Том сдержал улыбку — отвык, чтобы с ним говорили, будто с шестилетним ребенком, — и кивнул.

— Хорошо. Короче, фишка вот в чем. Если связь осуществляется между компьютерами, а не между мобильными устройствами, как в нашем случае… — многозначительно произнес Гил и, выдержав паузу, усмехнулся. — Тогда задействованы адреса имейла, а значит, можно воспользоваться IP-адресом компьютера, чтобы установить местонахождение пользователя.

Пока Гил углублялся в ненужные подробности, сравнивая различные технологии и описывая тонкости выслеживания людей, Том позволил себе отключиться. Все это он выслушивал и раньше. Том вспоминал первую встречу с Оливией Брукс. Было это почти девять лет назад, ненастной, ветреной ноябрьской ночью. Дежурство Тома уже закончилось, но, когда поступил вызов, Райан Типпеттс как раз подвозил его до дома. Райана попросили съездить к Оливии, и Тому пришлось отправиться с ним. Больше всего запомнилось, как девушка раскачивалась вперед-назад, прижимая к груди рыдающего младенца и повторяя снова и снова: «Дэн не мог нас бросить. Я знаю. Я вас очень прошу, найдите его». При одном взгляде на Оливию сердце разрывалось. Дочь Тома Люси была ненамного старше ребенка этой девушки. Нетрудно было представить, что переживала бы Кейт, окажись она в такой же ситуации. Конечно, в те времена они были счастливы вместе.

Тут Том заметил, что Гил снова сделал паузу, переводя взгляд с него на Бекки. Видно, проверял, следят ли слушатели за нитью рассуждений.

— А теперь перейдем к мистеру Бруксу. — Тут Гил улыбнулся. — Если не ошибаюсь, он утверждает, что разговаривал с женой каждый день?

— Да, — кивнула Бекки. — До утра пятницы включительно.

Гил прищелкнул языком и поднял указательный палец.

— А вот и неправда. Мы проверили его ноутбук. Мистер Брукс действительно звонил жене каждый вечер и почти каждое утро. Но только до среды. После вечернего звонка во вторник новых исходящих вызовов не было.

Теперь Гилу удалось привлечь внимание Тома. Получается, Роберт обманывал. Почему-то эта новость не стала для него неожиданностью.

— Но мы изучили историю звонков и на компьютере миссис Брукс. Вот тут начинается самое любопытное. За последние две недели — пусто. Получается, будто она ни разу не общалась с мужем. Думаю, вы и так уже все поняли, но на всякий случай поясню. Это означает, что, когда он звонил ей, миссис Брукс отвечала не с этого ноутбука, а с какого-то другого компьютера или айпэда.

На этом месте Том перестал что-либо понимать. По словам Роберта, Оливия лежала на кровати в их спальне, а значит, разговаривала по какому-то переносному устройству с выходом в Сеть. Но — опять-таки, если верить показаниям Роберта, — единственный соответствующий этому описанию предмет, находившийся в доме, — ноутбук Оливии. А теперь Гил заявляет, что она никак не могла им пользоваться. Между тем Гил еще не закончил. Чрезвычайно довольный собой, он переводил взгляд с Тома на Бекки и обратно.

— Однако… За последние несколько месяцев миссис Брукс сделала несколько звонков со своего компьютера. Связывалась с аккаунтом на Hotmail, и, судя по IP-адресу, человек, с которым она разговаривала, находится… — Гил выдержал эффектную паузу, — в Иране.

По ходу дела Бекки делала записи, но, услышав эту новость, замерла и подняла глаза. Они с Томом переглянулись и поняли друг друга без слов.

— По идее, следующий шаг — связаться с провайдером, а дальше начнется бюрократическая волокита, надо же убедить их сообщить точное местонахождение интересующего нас объекта. Но с иранским провайдером на успех рассчитывать не приходится.

— Гил, ты точно уверен, что миссис Брукс звонила в Иран? — поинтересовался Том. — Когда был последний звонок?

Точеные брови Гила чуть под потолок не взлетели.

— Гарантия сто процентов, старший инспектор Дуглас. Я таких элементарных ошибок не допускаю. Последний контакт с аккаунтом на Hotmail был чуть больше двух недель назад. — Гил заглянул в свои записи. — Если быть точным, вчера было ровно две недели.

Том взял со стола карандаш и повертел в пальцах. Возможно, Оливия просто сбежала от мужа к бывшему иранскому возлюбленному, и дело яйца выеденного не стоит? Но что-то подсказывало — нет, тут все гораздо сложнее. Почему Роберт соврал насчет последнего звонка жене? По словам Гила получалось, что он не звонил Оливии со среды. Впрочем, та своим ноутбуком и вовсе не пользовалась. Роберт клялся, что жена была дома до утра пятницы включительно, однако его утверждения расходятся с фактами. Спрашивается, зачем мистеру Бруксу обманывать?

— Извини, Гил. Просто задумался, — произнес Том. — Ты очень толково объясняешь, зато в отношениях семейки Брукс в два счета запутаться можно. Непонятно, где правда, а где ложь. Что еще удалось выяснить?

— Очень немногое. Как я уже упоминал, мистер Брукс звонил жене до вторника включительно. Мы отследили, где находилось устройство, по которому отвечали на звонки. Получается, будто во Франции.

Бекки была совершенно озадачена.

— У Оливии же нет загранпаспорта. Как она туда попала?

— Скорее всего, никак.

Бекки откинулась на спинку вертящегося кресла и состроила гримасу.

— В смысле? — произнесла она.

— Мы почти уверены, что IP-адрес фальшивый. Должно быть, купила в Интернете. Проще простого. Но если понадобится выяснить настоящий IP-адрес, боюсь, без дополнительных бюрократических проволочек дело не обойдется.

— Можно было направить сигнал через полмира, так она бы окончательно нас запутала, — заметил Том. Его родной брат заработал на этой самой технологии целое состояние. Кроме того, во время расследований Тому не раз приходилось сталкиваться со случаями, когда местоположение скрывали именно таким способом.

— С FaceTime этот номер не пройдет. Сигнал будет слишком слабый, качество изображения пострадает, и очень заметно. Мы можем выяснить у провайдеров, где на самом деле находилась Оливия Брукс, но ее муж ничего узнать не сумеет. Видимо, на это и был расчет. Правда, уйдет время — два-три дня, не меньше. И, как я уже сказал, по ходу дела утонем в бумагах.

Гил некоторое время молчал, с нетерпением поглядывая то на Бекки, то на Тома.

— Конечно, не хочется произносить вслух очевидные вещи, но позвольте обратить ваше внимание на один важный факт. Единственное, что мы знаем наверняка, — в FaceTime Роберт Брукс использовал для выхода на связь имейл жены. Но у нас нет никаких доказательств, что отвечала ему именно Оливия. Единственное подтверждение этого факта — слова самого Роберта. Вообще-то на звонки мог ответить любой, кто знал адрес электронной почты миссис Брукс и ее пароль. Можно даже допустить, что Роберт делал это сам — решил представить дело так, будто до пятницы с его женой все было в порядке. Короче говоря, непонятно, есть ли смысл выяснять настоящий IP-адрес. Нет никакой гарантии, что это поможет найти Оливию.

Отлично. Лучше не придумаешь, подумал Том. Выходит, единственное, что удалось выяснить, — Роберт солгал, заявив, что в пятницу говорил с Оливией. Более того, неизвестно, общались ли они вообще на протяжении последних двух недель, или все это хитрая инсценировка. А ведь, за неимением других доказательств, они считали звонки по FaceTime свидетельством, что Оливия жива. Возможно, Бекки с самого начала была права.

Но если Роберт и вправду убил жену, куда, черт возьми, подевались дети?

Глава 17

Роберт полулежал в постели, откинувшись на четыре подушки. Он не спал всю ночь, и ему необходим был отдых, но заснуть мешали навязчивые мысли. Теперь Роберт жалел, что обратился в полицию, но тогда казалось, что это единственный правильный путь. Не сообщи Роберт о пропаже жены, его поведение истолковали бы как верный признак виновности. Однако, как ни странно, заявление в полицию не помогло защититься от подозрений, которые уже нависли над Робертом. С этим надо что-то делать.

Ситуация настолько серьезная, что придется подкинуть полицейским информацию к размышлению. Выдать больше, чем Роберту хотелось бы. Но других вариантов нет. Рано или поздно они сами все узнают. Наверное, будет лучше, если сведениями поделится именно Роберт. Тогда его репутация хоть немного улучшится.

Оливия, ну почему, почему?..

Роберт с самого начала знал, что обречен оставаться для нее вторым номером. В глазах Оливии никто не мог сравниться с Данушем, но Роберт делал все возможное, чтобы добиться ее любви. И Оливия говорила, что любит, однако Роберт знал — за этими словами ничего не стоит. Она не понимала, что он чувствовал, не представляла, как бешено билось сердце от желания вдохнуть в нее хоть какие-то эмоции, вернуть ту смешливую, беззаботную девчонку, которую Роберт встретил много лет назад и полюбил с первого взгляда. Роберту казалось, будто на Оливию постоянно направлен луч прожектора — где бы она ни появлялась, все остальное погружалось в тень. Роберт видел только ее. Но в те времена Оливия даже не знала о его существовании.

Роберт придумал, как надо поступить. Он сделался для Оливии незаменимым, превратился в неотъемлемую часть ее жизни. Без него она пропадет. Роберт доказывал ей это снова и снова. Но пробиться сквозь броню, которой окружила себя Оливия, не удавалось. Отчего она защищалась — не хотела подпускать Роберта слишком близко или пыталась скрыть зияющие внутри раны?

Роберт оглядел спальню. Взгляд остановился на туалетном столике. Роберт представил, как Оливия сидит около него, расчесывая волосы. Перед тем как они купили этот дом, Роберт убедился, что на втором этаже можно будет устроить нечто вроде отдельной квартиры. Спальня была достаточно велика, чтобы вместить и удобный диван, и гардеробную, и смежную ванную. Роберту хотелось баловать Оливию. В обстановке преобладали оттенки кремового и серого плюс несколько темно-фиолетовых деталей. Интерьер напоминал ожившую фотографию из журнала об элитной недвижимости, но по непонятной причине Роберт так и не сумел создать атмосферу уютного уголка, а ведь именно к этому он и стремился. Роберт вспомнил, какие надежды питал в начале совместной жизни, и глаза тут же защипало.

Отогнав печальные мысли о несбывшемся, Роберт сосредоточился на другом чувстве — гневе. Подумал обо всем, что узнал на Энглси. Перегнувшись через кровать, поднял брошенный на пол пиджак, достал из нагрудного кармана смятую карточку и стиснул обеими руками. Миссис Эванс видела, как Роберт смотрел на этот снимок, висящий на доске объявлений среди других фотографий отдыхающих.

— Миссис Эванс, когда была сделана эта фотография? — спросил Роберт, стараясь сохранять ровный тон.

— На прошлой неделе. Ваша жена как раз выходила из дверей, когда одна из наших завсегдатаев фотографировала здание. Эта женщина всегда присылает мне свои снимки. Жаль, что Оливия не смотрела в камеру. Такая красивая женщина! Если хотите, можете забрать фотографию, мистер Брукс.

Чего Роберту действительно хотелось, так это сорвать снимок со стены и разорвать на мелкие клочья, но этим делу не поможешь. К тому же фотография может пригодиться.

— Спасибо, миссис Эванс. Очень любезно с вашей стороны. Может, у вас есть другие фотографии моей жены?

Но других не оказалось. Только эта. Роберт уставился на нее и принялся размышлять. Заходил то с одной стороны, то с другой, но всюду ждал тупик. Со своего места Роберт видел в окно противоположную сторону улицы. Наблюдал, как полицейские стучатся в двери, разговаривают с соседями, ставят их в известность об исчезновении Оливии. Роберт заранее знал, что они все подумают.

Наконец добрались до дома напротив, где жила Эдит Престон. Уж этой точно будет что рассказать. Другой вопрос, сможет ли она сообщить нечто такое, за что сумеет зацепиться полиция. Роберт ожидал, что миссис Престон пригласит полицейского в дом, усадит в кресло и поведает целую сагу о семействе Брукс, по, к его удивлению, соседка шагнула за порог и принялась показывать на что-то пальцем. Роберт сел прямо. Что она говорит? Вот миссис Престон ухватила полицейского за рукав и потащила за собой. Остановились они перед окном ее гостиной. Видимо, миссис Престон демонстрировала свой наблюдательный пост, замаскированный шторами. Вдруг она указала сначала на проезжую часть, потом — на подъездную дорожку. И тут принялась выделывать нечто совсем уж странное — то вытянет палец, то согнет. Спрашивается, как это понимать?

Полицейский достал блокнот. Видимо, велел миссис Престон повторить все сначала, потому что соседка одно за другим проделала те же самые движения. Миссис Престон проговорила с полицейским еще пять минут, на этот раз без жестикуляции. Наконец тот зашагал прочь, на ходу вынимая рацию.

Ну и что ему наболтала эта мерзкая карга? Ничего хорошего, в этом Роберт был уверен. Вдруг он вспомнил. Вчера вечером, когда Роберт вышел из машины и направился к багажнику за чемоданом, миссис Престон подошла поздороваться. Соседка говорила что-то еще, но Роберт особо не прислушивался. Неужели это и вправду было только вчера? Что-то в словах миссис Престон настораживало, вот только что? Роберт никак не мог припомнить. Мозг был утомлен не только недосыпанием, но и обилием самых разных чувств и мыслей. Роберт спустил ноги с кровати. Надо действовать.

Остановившись у комода жены, он принялся наугад выдвигать ящики и рыться внутри, хотя на самом деле не надеялся наткнуться на что-то полезное. Терпения хватило на пару минут. С воплем, исполненным боли и ярости, которые так долго копились внутри и наконец вырвались наружу, Роберт принялся выдергивать ящики и швырять их в стену. Потом кинулся к шкафу и стал срывать с вешалок одежду, пока на полу не выросла целая гора тряпья. Роберт пинал ее что было сил, не встречая никакого сопротивления со стороны мягкой ткани. Потом опустился на пол около кровати и обхватил руками колени. Опустив на них голову, наконец позволил себе расплакаться — глубоко, навзрыд. Напрасно Роберт старался избавиться от чувства вины, грузом висевшего на совести.

Глава 18

На объявления откликнулось гораздо больше народу, чем ожидала Бекки. Однако большинство только отвлекали полицию от дела. Многие звонили, утверждая, что видели женщину с тремя детьми на своей улице или в своем городе. Однако после подробных расспросов выяснялось, что дети не того возраста или не той национальности. Впрочем, такому большому семейству трудно оставаться незамеченным долгое время. Возможно, это направление расследования окажется решающим. Потом, но не сейчас.

Вот бы у кого-нибудь оказалась хорошая, четкая фотография детей. Поиски снимков с дней рождения одноклассников продвигались вяло, особенно потому, что каникулы закончатся только в понедельник. Самой удачной находкой оказалась фотография Билли, на которой мальчик стоит на голове, опираясь о стену, и вдобавок корчит гримасу.

Несмотря на все трудности, Бекки была рада, что расследование поручили именно ей. Для Бекки это была отличная возможность заслужить уважение коллег, и она не собиралась упускать такой случай. Рассказать Тому о Питере оказалось нелегко, но Бекки поступила правильно. Пусть лучше он узнает подробности от нее, чем наслушается сплетен от бывших коллег или старших офицеров. Постепенно боль начала притупляться. Место уныния и отвращения к себе заняло облегчение.

Отношения с Питером дарили Бекки много радости, но, когда Том принялся рассуждать о том, что было бы, заполучи она его в постоянные спутники жизни, Бекки стало почти противно. Питер непременно упал бы с пьедестала, на который она его возвела, и что бы тогда от него осталось? Из привлекательного мужчины, наделенного властью, каким Бекки видела его в коридорах Службы столичной полиции, Питер превратился бы в человека, оставляющего трусы на полу ванной или засыпающего с открытым ртом перед вечерними новостями. Интересно, надолго бы хватило их отношений?

Радуясь, что у нее более чем достаточно других поводов для размышлений, Бекки вернулась к насущным проблемам. Сейчас главное — дело.

Услышав тихое покашливание, Бекки подняла глаза и увидела около своего рабочего стола молодого констебля. Бекки понятия не имела, сколько он там простоял.

— Извини, Ник. Задумалась. Пытаюсь представить, как рассуждала Оливия Брукс. Ты что-то хотел?

— Насчет загранпаспортов, мэм… Мистер Брукс сказал, что у жены и детей их не было. На всякий случай решили проверить, и оказалось, что он говорит неправду. И у миссис Брукс, и у Жасмин есть паспорта, оба получены в течение последних полутора лет. Но у младших детей загранпаспортов действительно нет. Решил, что вам будет интересно.

Бекки нахмурилась. Выходит, Роберт врал? Или загранпаспорта были получены без его ведома? Если Оливия и впрямь уехала за границу, как же двое младших детей? Бекки в задумчивости прикусила нижнюю губу. Заметив, что Ник продолжает маячить около стола, снова повернулась к столу:

— Еще какие-то новости?

Ник кивнул, молодое лицо сияло полной энтузиазма улыбкой. Неужели Бекки уже в том возрасте, когда констебли кажутся неразумными малышами? Во всяком случае, Ник производил именно такое впечатление.

— Опросили соседей. В основном ничего примечательного, но женщина из дома напротив поделилась интересными наблюдениями. Вот два особенно важных момента. Во-первых, соседка клянется, что Роберт Брукс вернулся домой в ночь со среды на четверг, около двух часов. У Бруксов сбился сенсорный фонарь. За две недели миссис Престон неоднократно просыпалась оттого, что луч светит прямо в окно ее спальни. В первый раз сенсоры среагировали на лису. Но в ночь со среды на четверг фонарь включился оттого, что подъехала машина Роберта Брукса. Автомобиль у него достаточно приметный. Миссис Престон утверждает, что хозяин припарковался на подъездной дорожке и вошел в дом. Соседка почти уснула, но тут фонарь зажегся снова. Она решила не обращать внимания, но, когда свет загорелся в третий раз, встала посмотреть, что происходит, и увидела, как мистер Брукс въезжает в гараж. То же самое произошло вчера ночью, когда ему пришло в голову проехаться до Энглси, но об этом мы знаем.

Бекки сделала пометку в блокноте. Странно. Роберт настаивал, что оставался в Ньюкасле до пятницы. Сначала их интересовали его передвижения в течение первой недели — той самой, когда он предположительно навестил жену на Энглси. А теперь сомнения возникли по поводу второй недели, и все дело предстало в совершенно новом свете. Тут надо разобраться. Но прежде чем уличить Брукса в обмане, необходимо проверить, покидала ли его машина парковку отеля. А значит, требуются записи камер видеонаблюдения.

— Продолжай, Ник. Что еще удалось выяснить?

— Похоже, миссис Престон — старушка любопытная. На прошлой неделе, когда миссис Брукс отдыхала на Энглси, миссис Престон проходила около их гаража. Там сбоку есть узкая дорожка, она нам ее показала. Миссис Престон утверждает, что отвозила на место мусорный контейнер Бруксов. Он стоял у калитки начиная с вечера пятницы. Видимо, миссис Брукс выставила его перед отъездом, чтобы мусор забрали, но, по мнению миссис Престон, бак на тротуаре портил вид улицы. Короче говоря, сбоку в стене гаража есть маленькое окошко, и соседка заглянула в него. Внутри стояла машина миссис Брукс, «фольксваген-жук». Однако у миссис Престон создалось впечатление, что хозяева в отъезде уже несколько дней. Она постучалась в дверь, но никто не открыл. После этого миссис Престон каждый день заглядывала в гараж, и машина все время стояла на прежнем месте. А в четверг утром соседка ожидала увидеть рядом с автомобилем Оливии Брукс машину Роберта Брукса, однако ее там не оказалось.

Бекки сложила пальцы домиком и опустила на них подбородок.

— Не знаешь, на этой неделе рядом с домом Бруксов выставляли мусорный контейнер?

— Нет. Во всяком случае, миссис Престон его не видела. Впрочем, она призналась, что во вторник ее все утро не было дома. За это время миссис Брукс вполне могла выкатить его, а когда мусор забрали, увезти обратно.

— Молодец, хорошо поработал. Ну и что ты обо всем этом думаешь?

У Бекки имелись свои соображения, однако она полностью разделяла точку зрения Тома Дугласа: даже в самой нелепой догадке может прятаться рациональное зерно.

— Ну, мэм… Если миссис Брукс действительно уезжала на неделю на Энглси, как же она добралась туда без машины?

Глава 19

От размышлений Тома отвлек противный звук вибрирующего телефона. Ему никак не удавалось определиться с основной версией произошедшего. Однако, стоило Тому увидеть, кто звонит, досаду как рукой сняло. Лео.

— Привет, Лео. А я тебе набирал. Видела пропущенный звонок?

— Да, но звоню не поэтому, — ответила она. Спокойный голос и небрежный тон были призваны подчеркнуть, что это вовсе не разговор двух влюбленных. — Вернее, и поэтому тоже, но главная причина другая.

Разумеется. Лео на все готова, лишь бы продемонстрировать, что не намерена бежать к нему по первому зову. Том улыбнулся, ожидая объяснений.

— Боюсь, у меня для тебя плохие новости.

Том оперся локтями о стол. Лео не склонна драматизировать — если говорит, что новости плохие, значит, так оно и есть.

— Вчера ночью кто-то проник в твой коттедж, — продолжила Лео. Голос зазвучал мягче. — Мне очень жаль, Том. Понимаю, тебе сейчас не до того. Элли с Максом говорят, что сигнализация не сработала, они бы обязательно услышали — всегда спят с открытыми окнами. Полчаса назад проезжали мимо твоего дома и заметили, что окно открыто, а под ним валялись обрывки бумаги и еще какой-то мусор — видимо, сквозняком вынесло. Элли и Макс решили посмотреть, в чем дело…

Элли звали сестру Лео, которая жила рядом с коттеджем Тома в Чешире. Сам он приезжал на выходные, и то изредка, а в последнее время совсем перестал там бывать. Элли и ее муж Макс любезно согласились следить за домом, пока хозяин в Манчестере — то есть постоянно.

Между тем Лео еще не договорила.

— Так вот, они позвонили в полицию. Только что приехал твой старый приятель Стив. Узнал, в чей дом залезли, и решил разобраться лично. Элли с Максом все еще там, но они не уверены, удобно ли звонить тебе на работу по личному вопросу, вот и обратились ко мне. Обещала все передать.

Лео попала в точку — Тому было совершенно некогда этим заниматься. И вообще, в коттедже не было ничего ценного. Разве что пара картин, которые брат купил, желая выгодно вложить деньги. Но Том сомневался, что кому-то о них известно, вдобавок по виду этих полотен не скажешь, что они представляют ценность.

— Что украли? Макс заметил, чего не хватает?

— В этом и проблема. Вроде бы все на месте — по крайней мере, на первый взгляд. Макс удивился, что воры не взяли твой айпэд и компьютер в кабинете. Но, хотя видно, что в коттедже кто-то побывал — бумага по всему полу раскидана, — дорогие вещи лежат, где лежали.

— Сигнализация точно не сработала?

— Элли и Макс утверждают, что да. Они бы наверняка услышали. Я точно помню, как перед отъездом ты ее включал. Я же тогда была с тобой. И Макс сказал, что с тех пор в дом не заходил. Ограничивался, как он выразился, обходом прилегающих территорий.

— Поверить не могу, что сигнализация вышла из строя, она же совсем новая. И фирма ее устанавливала проверенная.

— Ты не приносил домой документы с работы? Дело может быть в них — по крайней мере, так думает Макс. Ведь единственное, что пострадало, — бумаги.

Эта версия вызывала у Тома большие сомнения.

— Иногда беру папки домой, но на следующий же день возвращаю. Конечно, делаю записи, но вряд ли они могут кому-то понадобиться. — Том примолк, решая, как поступить. — Слушай, Лео, у нас тут сегодня полный аврал. Будь другом, позвони Максу и попроси, чтобы проследил за мерами безопасности. Со Стивом поговорю сам, пусть его ребята выяснят, почему не среагировала сигнализация. Приехать пока не смогу, сначала надо с новым делом разобраться.

— Хорошо. Будет сделано. Ну ладно, пока, — ответила Лео.

— Подожди, — выпалил Том и сразу пожалел о своем порыве. Ну почему все время получается, будто эти отношения ему одному нужны? — Я ведь зачем звонил… Хотел сказать, что освобожусь поздно. Но если сходишь в магазин, с радостью приготовлю ужин на двоих. Как тебе идея?

— Неплохая, — произнесла Лео тем же самым тоном, каким рассказывала о проникновении неизвестных в коттедж. Том надеялся хотя бы на маленький проблеск радости. Ну что ж, хоть досады не услышал. — Присылай список. Придешь, когда сможешь.

— Договорились. Будет время — скину эсэмэску. До встречи.

Том повесил трубку. Да, забот невпроворот — тут тебе и Оливия Брукс, и загадочные взломщики, и Леонора Харрис.

Хотя у Тома имелись проблемы поважнее, он не успокоился, пока не поговорил с другом Стивом Корби, инспектором полиции Чешира. Надо же было узнать, что об этом происшествии думает профессионал. После разговора с Лео Том побеседовал со Стивом, и оказалось, что в его коттедже поработали профессионалы. Внутрь проникли, вынув стекло из рамы в кабинете, а оказавшись в доме, сумели отключить сигнализацию. Что касается бумаг, то они оказались разбросаны по всему коттеджу оттого, что стекло неизвестные на место не вернули, а этой ночью в Чешире дул порывистый ветер.

К счастью, Макс вызвался позаботиться о том, чтобы такого больше не происходило. Том решил, что отправится в Чешир в первый же выходной день. Может, получится уговорить Лео составить компанию. Разумеется, под благовидным предлогом — почему бы не проведать сестру?

Том терялся в догадках, что могло понадобиться взломщикам в его доме. Звучит парадоксально, однако пропажа ценных вещей не смущала бы так сильно, как отсутствие следов ограбления. Но пока Том ничего не мог предпринять, поэтому с облегченным вздохом переключился на чужие проблемы.

Войдя в оперативный штаб расследования, Том огляделся по сторонам. Все без исключения были заняты делом, а Бекки разговаривала с одним из молодых констеблей. Лицо у нее было серьезное и напряженное. Неужели удалось что-то нащупать?

— Как дела, Бекки? Новости есть?

Бекки нахмурилась и, едва заметно кивнув, зашагала к своему столу. Том последовал за ней.

— Не уверена, имеет это отношение к делу или нет, но с Энглси только что звонила миссис Эванс. Мой номер ей дали в местной полиции. Хочет поговорить о чем-то важном, причем желательно «не с полицейским, а с полицейской». Так и сказала.

— Наверное, что-то вспомнила. Не пойму, по какому поводу встревоженный вид? — поинтересовался Том.

— К телефону подошел Ник. Говорит, у миссис Эванс был такой голос, будто она плакала. Хозяйка пансиона была явно чем-то расстроена. Я не тревожусь, просто гадаю, что могло довести ее до слез? Впрочем, лучше спросить у нее самой.

Бекки села за стол и взглянула на листок бумаги, где Ник записал номер миссис Эванс. Взяла телефон и набрала номер. Том сел напротив и по репликам Бекки попытался понять, о чем речь, но особо не преуспел.

— Не расстраивайтесь, миссис Эванс. Уверена, вы ничего плохого не сделали. Нет, все нормально, честное слово. Просто расскажите, как все было, и постарайтесь передать разговор поточнее.

Затем Бекки долго молчала, но через пару минут удивленно округлила глаза.

— Вы нам очень помогли, миссис Эванс. Спасибо огромное. Вы правильно сделали. Вам не о чем беспокоиться. У вас не осталось другого экземпляра фотографии?

Фотографии? Неужели им наконец-то повезло и хоть где-то обнаружился снимок детей?

— Пожалуйста, сообщите имя женщины, которая вам ее прислала. И, если можно, координаты. Буду вам очень признательна. Да, ручка есть. И бумага. — Бекки улыбнулась и покачала головой. — Да-да, я все поняла, миссис Эванс. Не волнуйтесь. Нет, повторять не надо. Будут вопросы — позвоню. Еще раз спасибо, и, ради бога, перестаньте казнить себя. Вы поступили совершенно правильно.

Бекки положила трубку, и Том выжидательно посмотрел на коллегу.

— Посиди две минуты. Нужно отдать кое-какие распоряжения, — выпалила Бекки, вскакивая из-за стола. — А потом еще раз наведаюсь к мистеру Бруксу. Ты со мной? Тогда расскажу по дороге.

Бекки быстрой походкой направилась к Райану, который, кажется, был единственным человеком, не висевшим на телефоне. Бекки протянула ему листок бумаги и что-то сказала, но Том ни слова не расслышал.

— Готов? — спросила Бекки, схватив сумку и ключи. Движения ее были энергичны и решительны. С самого начала расследования Том не замечал в ее манере такой уверенности.

— Готов, — ответил Том.

Что бы там ни рассказала миссис Эванс, лицо Бекки пылало праведным гневом.

Глава 20

Бекки твердо вознамерилась сесть за руль, не удосужившись узнать мнение Тома. Однако он не мог вечно избегать ее машины. Оставалось утешаться тем, что в Манчестере движение не такое напряженное, как в Лондоне, где он имел удовольствие испытать все прелести поездки с Бекки в качестве водителя. По дороге она поделилась всем, что рассказала миссис Эванс, время от времени вставляя собственные возмущенные комментарии. Однако это не мешало Бекки лихо петлять по дороге, обгоняя другие машины и давя на тормоз за секунду до столкновения со встречным автомобилем.

— Ну, что скажешь? — наконец спросила она, нисколько не смущенная количеством аварий, которых удалось избежать лишь чудом. Том, вцепившийся в поручень, чтобы не болтало из стороны в сторону, понадеялся, что правильно уяснил основную мысль.

— Ну, Брукс — подонок, это и так ясно. А вообще-то подозрительная история. Что будем делать?

Бекки закусила нижнюю губу.

— С радостью бы его допросила, но, по-моему, тебя он боится больше. Видела, как Брукс на тебя поглядывает. Не знает, чего ожидать. А я всего лишь глупая женщина, какая от меня угроза? Если не возражаешь, поручаю вести переговоры тебе, а сама буду смотреть и слушать — вдруг замечу что-то важное?

Именно это Том и хотел предложить, но боялся обидеть Бекки. Продолжить обсуждение они не успели: Том с облегчением увидел впереди дом Бруксов. Бекки резко затормозила, да так, что машину занесло.

— Про ноутбуки и паспорта лучше помалкивать, — решила Бекки. — Если обрушим все и сразу, будет труднее оценить его реакцию.

Том согласно кивнул. Они вышли из машины и направились к крыльцу. И тут раздался противный скребущий звук, будто кто-то царапал чем-то металлическим по очень твердой поверхности.

— Фу! Это что было? — скривилась Бекки.

— Сосед землеройную машину осваивает. Сразу слышно, делает успехи, — усмехнулся Том. Парень явно захотел сэкономить, решив, что справится без помощи профессионалов. Тут раздалось громкое ругательство, и машина резко заглохла.

Роберт открыл почти сразу, будто ждал гостей. Взгляд у него был безумный.

— Ну что? — спросил он. Глаза казались тусклыми и безжизненными. Том никак не мог понять, что означает выражение лица Брукса.

— Боюсь, найти вашу жену и детей пока не удалось. Но удалось выяснить кое-что очень важное.

Роберт распахнул дверь во всю ширь и жестом пригласил их войти. На лице вновь появилась уже привычная презрительная гримаса. Брукс стоял, опустив голову, и глядел на Тома исподлобья. При этом вид у него был достаточно зловещий. Он замер в центре коридора. Ни пройти в комнату, ни сесть не предлагал, только запер за ними дверь. Между тем снова заработала землеройная машина.

— Ну? — поторопил Роберт.

— Сегодня утром вы побывали в пансионе миссис Эванс на Энглси и разговаривали с хозяйкой, — начал Том.

Роберт сунул руки в карманы и прислонился к стене.

— И что тут нового? Эту тему мы уже обсуждали.

— Верно, мистер Брукс. Но не могли бы вы повторить, что именно сказали миссис Эванс?

Том заметил, как Роберт напрягся. Видимо, догадался, что полиции стали известны подробности.

— Спрашивал, зачем она сказала, что я навещал Оливию десять дней назад, когда ничего подобного не было и быть не могло. Миссис Эванс подтвердила, что раньше меня не видела.

— Она и гостя не видела. Ее с ним не знакомили.

— Может, и не знакомили, инспектор, но владельцы пансионов все подмечают. Гостя она разглядела хорошо и уверена, что это был не я.

— Неужели? Что еще она вам сказала?

— К чему вы клоните?

Роберт тщетно пытался изобразить растерянность.

— Бросьте, мистер Брукс. Хватит притворяться. Миссис Эванс сказала вам, что мужчина, представившийся Робертом Бруксом, провел ночь в номере вашей жены. Правильно? Гость приехал не к кому-то, а к Оливии Брукс.

Губы Роберта плотно сжались, небрежная поза сменилась вызывающей — ноги на ширине плеч, руки скрещены на груди.

— По-вашему, я должен повторять такие вещи? Признаться, что жена изменила мне с другим мужчиной?

— Если честно, да, — ответил Том. — Требуете, чтобы вашу жену и детей нашли как можно скорее, а сами утаиваете важную информацию.

Роберт промолчал.

— Вы не только утаили от нас этот факт, но и заставили миссис Эванс ввести полицию в заблуждение. Более того — она утверждает, будто вы ей угрожали.

Роберт фыркнул:

— Ну уж и угрожал. Инспектор, я всего лишь попросил ее не рассказывать об этом мужчине. Хотел защитить доброе имя Оливии.

— Вы обещали сделать так, чтобы постояльцы обходили пансион миссис Эванс стороной. Угроза физической расправы — не единственный способ запугивания, мистер Брукс. Говорить, что вы напишете разгромные отзывы о ее пансионе на всех сайтах, куда заходят потенциальные гости, и расскажете, что она устроила у себя в заведении… так сказать… бардак… Уверен, тут миссис Эванс поскромничала, на самом деле вы выразились по-другому… Я считаю, что это бесчестный и грязный трюк.

Роберт переводил взгляд с Тома на Бекки и обратно, однако продолжал хранить молчание.

— Как давно вы узнали, что у вашей жены роман? И какова была ваша реакция?

— Не было у Оливии никакого романа. Она бы не по… — Роберт оборвал себя на полуслове.

— Что вы хотели сказать? «Она бы не посмела», мистер Брукс? — уточнил Том.

Роберт вскинул руку и почесал в затылке. Том видел, в каком взвинченном состоянии тот находится. Том открыл папку и достал фотографию, но взял ее так, чтобы Роберту было не видно.

— Вам удалось заставить миссис Эванс взять свои слова обратно. Возможно, вы даже сумели убедить себя, что хозяйка пансиона в самом деле ошиблась и гость ночевал в другом номере. Но кое в чем вы правы. Миссис Эванс действительно успела украдкой поглядеть на мужчину, когда тот поднимался по лестнице. Хозяйка призналась, что не осмелилась сообщить эту подробность вам, но у человека, зашедшего в комнату вашей жены, была не европейская внешность. Насчет национальности миссис Эванс не уверена — то ли с Ближнего Востока, то ли мулат. Не догадываетесь, кто бы это мог быть? Есть предположения?

Роберт покачал головой:

— Нет, конечно! Наверное, она все это на ходу сочинила.

Том показал Бруксу фотографию, которую Бекки передала ему в машине.

— Узнаете, мистер Брукс? — спросил Том.

Роберт поглядел на снимок, и губы сжались в тонкую нитку.

— Да.

— Будьте добры, назовите имя.

Роберт некоторое время помолчал, а когда наконец заговорил, казалось, слова давались ему с большим трудом.

— Дануш Джахандер. — Брукс устремил на Тома холодный, ничего не выражающий взгляд. — Зачем вы принесли его фотографию?

— Насколько хорошо вы знали ДанушаДжахандера? — спросил Том.

Роберт помотал головой:

— Ни разу не встречал. Только снимки видел. Когда познакомился с Оливией, у нее вся квартира была ими завешана. Прямо зал славы.

— Если не ошибаюсь, вы купили эту квартиру у жены… вернее, у будущей жены? — уточнил Том.

— Да. Так мы и встретились.

— Поправьте, если что-то путаю, но, кажется, и вы, и ваша жена, и Дануш Джахандер учились в Манчестерском университете. Во всяком случае, нам точно известно, что именно там Оливия познакомилась с мистером Джахандером. И что же, вы их там ни разу не видели?

Губы Роберта искривились в усмешке.

— Инспектор, вы хоть представляете, сколько студентов в Манчестерском университете? К тому же я был ботаником, целыми днями сидел за компьютером. Человеком стал, только когда на первую работу устроился. Понял — если хочу чего-то достичь, надо учиться общаться, другого выхода нет. Потом встретил Оливию, и она сделала из меня примерного семьянина, каким теперь и являюсь. А почему вы спрашиваете про Джахандера? Он давным-давно уехал.

— Вы очень удивитесь, если скажу, что, возможно, к вашей жене в Энглси приезжал именно Дануш Джахандер?

Тут Роберт как будто расслабился. Выражение лица у него было такое, будто Брукс услышал что-то забавное.

— Что же тут смешного, сэр?

Роберт опустил глаза.

— Да нет, ничего. Просто Джахандер исчез много лет назад. Сбежал, и ни слуху ни духу. С чего бы ему вдруг объявиться на Энглси?

— Ну, ни слуху ни духу — это вы преувеличили. Брат Дануша Джахандера говорит, что общался с ним.

Роберт резко вскинул голову. Кажется, новость его неприятно удивила. Настороженно прищурился, но ни слова не сказал.

— Нужно обсудить еще один вопрос. Может, присядем? — предложил Том.

Роберт покачал головой:

— Не надо, я постою. Говорите.

— Хорошо. Расскажите про ваши семейные поездки на Энглси. Сколько раз вы там были и где останавливались?

Роберт выдохнул сквозь сжатые губы. Видимо, счел вопрос не имеющим отношения к делу.

— Мы там много лет отдыхаем. Раньше останавливались в пансионе в Моэлфре. Иногда ездили все вместе, а если я был занят, Оливия отдыхала одна с детьми. Там безопасно. Хозяйка нас хорошо знала.

— Ну-ка, объясните еще раз, почему вы решили сменить пансион и выбрали бухту Семас?

— Я уже говорил. В последний раз мы отдыхали в Моэлфре летом, а потом, в октябре, Оливия хотела забронировать номер, но, когда позвонила, включился автоответчик. Сообщили, что пансион закрывается на неопределенное время в связи с болезнью хозяйки. Оливия передала мне телефон, чтобы я сам послушал. Голос был незнакомый, и мы решили, что хозяйке, видно, совсем плохо — даже обращение записать не смогла. Тогда Оливия поискала и нашла другой пансион. Я заходил на их сайт в Интернете и все проверил. Летом собирался ехать вместе с Оливией и детьми.

— Выходит, жена успела побывать там без вас три раза — в октябре, на Пасху и на прошлой неделе? А вы в первый раз посетили пансион миссис Эванс только в эту субботу, рано утром? Я ничего не перепутал?

— Нет. Вы мне эти вопросы в тысячный раз задаете.

— Пансион в Моэлфре располагается в доме под названием Дубовый коттедж? — спросил Том.

— Не припомню, чтобы говорил об этом, но — да.

— Верно, мистер Брукс, не говорили. По этому поводу мы обратились к местной полиции.

— Тогда зачем спрашиваете?

— Уж не знаю, удивит вас эта новость или нет, но пансион работает в обычном режиме. Хозяйка была очень разочарована, когда ваша жена отменила бронь. Кстати, она совершенно здорова и прекрасно себя чувствует.

Роберт нахмурил брови.

— Может, Оливии просто надоело в Моэлфре? Такое ведь может быть?

— Или ваша жена выбрала новый пансион, чтобы спокойно встречаться с любовником. На предыдущем месте этот номер не прошел бы — хозяйка слишком хорошо вас знает.

— Полная чушь, — фыркнул Роберт.

— Думаете? Еще миссис Эванс упомянула, что у нее была фотография вашей жены, которую вы забрали. Вам ведь известно, что мы не располагаем ни единой фотографией Оливии Брукс и детей? С ног сбились, стараясь найти хоть одну для объявлений о пропаже. Почему вы не передали снимок нам?

Роберт смутился и уставился в пол. Похоже, ответить было нечего.

— Пожалуйста, принесите фотографию Оливии. Мы сделаем копии и, как только сможем, вернем ее вам.

Когда Роберт поднял глаза, выражение его лица напугало Тома. Глаза сужены, рот сжат еще плотнее, чем раньше. Голос прозвучал тихо, но резко:

— У меня нет фотографии. Я ее порвал.

Глава 21

Роберту начало казаться, что полицейские никогда не уйдут. Нарочно держал их на ногах в коридоре, но это не помогло. Старший инспектор с трудом сдержал раздражение, когда Роберт сказал, что уничтожил фотографию. А эта дамочка, инспектор Робинсон, пялилась на него, точно под микроскопом изучала.

Роберт схватил ключи с кухонного стола и направился в кабинет. По пути к книжному шкафу включил компьютер, чтобы успел загрузиться. Сдвинув книги в сторону, открыл спрятанный за ними потайной ящик и достал кожаную папку для документов. Роберт положил ее сюда в день, когда они переехали в этот дом, и с тех пор ни разу не доставал. С сердитым хлопком задвинул ящик обратно и вернул книги на место. Засунул папку в сумку и взялся за телефон.

— Такси? Пришлите, пожалуйста, машину к церкви Святого Петра на Брум-Роуд. Если можно, через двадцать минут. — Помолчав, прибавил: — Имя — Пол Браун. Спасибо.

Нервно взглянув на часы, Роберт щелкнул по ярлыку в левом нижнем углу экрана. Открылся видеофайл. Роберту просто хотелось посмотреть его еще раз. Вот она, ходит по кухне, занятая обычными хлопотами. Разгрузила посудомоечную машину, заварила чаю… Какая же она все-таки красивая! У Роберта рука не поднималась удалить этот файл — так же, как и все остальные. Но он понимал, что придется. Вдруг раздался треск, и экран погас, снова став черным. Что за?.. Роберт потянулся к настольной лампе и щелкнул выключателем. Никакого эффекта. Наверное, пробки выбило. Черт, как не вовремя…

Роберт торопливо прошел через кухню и направился в гараж. Протиснулся между стеной и капотом машины Оливии, подобрался к электрическому щиту и открыл дверцу. Все рычажки находились в положении «включено».

— Средневековье какое-то, — пробормотал рассерженный Роберт. Теперь надо проверять, есть ли электричество у соседей, или одному ему так «повезло». Только этого не хватало. Роберт физически ощущал, как поднимается давление.

Распахнув дверь, пронесся по дорожке и вышел на тротуар. Замер, уперев руки в бока, и поглядел по сторонам, не видно ли других озадаченных жильцов. Ну, хоть один плюс — только сейчас Роберт обратил внимание, что у соседа в первый раз за выходные стало тихо. Увидев, как тот заглядывает в только что выкопанную яму, растерянно почесывая в затылке, Роберт окликнул его:

— Что, тоже электричество отключили?

— Вот дерьмо! Значит, тебя тоже вырубило? Извини, приятель. Это я виноват. Кстати, как дела? Про Оливию ничего не слышно? Наверное, и так с ума сходишь, а тут еще я… Уж прости.

Почувствовав, как внутреннее напряжение достигает критической точки, Роберт рванулся на соседскую дорожку.

— Что значит — ты виноват? Ты что наделал, идиот?

Сосед удивленно уставился на него:

— Расслабься, Роберт. Случайно перерезал кабель. Донна уже звонит в аварийную службу. Наверное, скоро приедут. Извини за беспокойство. Особенно сейчас.

Ну конечно, теперь про исчезновение Оливии вся улица знает. Полицейские ни одного дома не пропустили, в каждый зашли. Еще не легче. Обычно Роберт не удостаивал вниманием своего придурка соседа, но сейчас едва удерживался, чтобы не придушить этого типа.

— Ты хоть представляешь, как мне сейчас нужен компьютер? Секунды дороги! — проорал Роберт.

Сосед был совершенно ошарашен, но уже через секунду перешел в нападение:

— И нечего на меня орать! Я не нарочно, понял? А криком делу не поможешь.

— Дебил недоразвитый! — ответил на это Роберт и повернул обратно к дому.

Но сосед явно хотел, чтобы последнее слово осталось за ним. Сделал пару шагов вперед и завопил в спину Роберту:

— Извини, конечно, но твои проклятые кипарисы своими корнями мне всю дорожку разворотили! Если б не они, ничего этого не было бы! Но я молчал! Да уж, неудивительно, что от тебя жена сбежала!

Роберт развернулся, чувствуя огромное желание дать подонку по зубам, но с крыльца за ними с открытым ртом наблюдала Донна. Будет драка — сразу вызовет полицию. Учитывая, что один из них как раз дежурит на улице, наблюдая сцену из машины, для этого ей даже звонить никуда не придется. А у Роберта не было времени со всем этим разбираться. Ни слова не говоря, развернулся на каблуках и зашагал к себе в дом.

Перепрыгивая через две ступеньки, добежал до спальни, по пути захватив еще одну сумку из пустующей комнаты и пройдясь по одежде Оливии, раскиданной по полу. Открывая ящики, Роберт доставал только самое необходимое. Пользоваться кредитной картой за пределами города не следует, придется задержаться, чтобы снять максимальную сумму со всех четырех. На первое время хватит. До офиса он доедет на такси, а потом позаимствует одну из служебных машин. До понедельника ее точно никто не хватится, и даже тогда отсутствие автомобиля вряд ли сочтут подозрительным. Роберт запишет машину на кого-нибудь, кто сейчас в отпуске.

Он взял фотографию, которую снял со стены пансиона миссис Эванс. Роберту она была больше не нужна, но бросать снимок — тоже не дело, иначе найдет полиция. Теперь, когда у Роберта появился план, сразу стало спокойнее. Оставалась только одна проблема — компьютер. Хотя, если подумать, ничего компрометирующего там нет. Полиция, конечно, не поймет, но это их проблемы.

Две минуты спустя вещи были собраны. Роберт вышел на террасу, прошел в дальнюю сторону сада и, перебравшись через забор, зашагал вперед, через поле.

Глава 22 ВОСКРЕСЕНЬЕ

Для Тома Дугласа воскресенье было обычным днем недели, ничем не отличавшимся от других. В полиции выходных не существовало, поскольку преступники не выказывали желания отдохнуть от трудов по субботам и воскресеньям. Поэтому в семь тридцать Том уже был в оперативном штабе.

Не мешало бы съездить в Чешир и разобраться, что произошло в коттедже, но Оливия и трое ее детей до сих пор не отыскались, и вообще, было во всей этой истории что-то очень неприятное. Вчерашний день тянулся нескончаемо долго, а после общения с Лео усталость и чувство досады только усилились. С одной стороны, когда речь зашла о взломщиках, Лео была само сочувствие — даже вызвалась съездить в Чешир и все уладить. Но с другой, единственное, чего хотелось Тому, — лечь с ней в постель, заняться любовью, а потом спокойно проспать всю ночь бок о бок. И на какую-то секунду Тому показалось, что его мечта вот-вот осуществится.

Лео купила простые ингредиенты, требующиеся для приготовления курицы с маскарпоне и соусом из белого вина. Это блюдо Том мог состряпать за две минуты. Готовка всегда его успокаивала. И в квартире Лео Тому очень нравилось — открытое пространство лофта, стена из голого кирпича, прочные, надежные балки. Квартира располагалась в одном из старых реконструированных манчестерских складов. Ремонт был выполнен с большим вкусом, и в каждом уголке чувствовалась индивидуальность Лео.

Пока Том готовил, они переговаривались. Лео сидела, уютно расположившись на диване с бокалом красного вина, по цвету почти совпадавшим с темной помадой. Сколько Том ее знал, Лео никогда не носила цветных вещей — только черное и белое. Однако, как ни парадоксально, каждый раз ей удавалось создать оригинальную комбинацию. Единственным ярким пятном была помада, иногда — массивное красное ожерелье или бордовый педикюр. Ногти на руках Лео в такой цвет не красила. А вчера на ней были узкие белые брюки и блузка без рукавов в черно-белую полоску. Последняя вещь была одновременно и свободной, и облегающей фигуру при каждом движении. Лео не стала распрямлять длинные темные волосы — Тому больше всего нравилось, когда они вились свободно. Пока он поджаривал курицу в оливковом масле и рассказывал, как прошел день, Лео была вся внимание.

— Ну и что тебе подсказывает интуиция? Забудь про улики. У тебя очень хорошо получается смотреть на ситуацию со стороны, с которой другим и в голову не приходит, — посоветовала Лео.

— У меня от этого Роберта Брукса мурашки по коже. Да и не только от него — от всей ситуации. Я ведь разговаривал с пропавшей — с Оливией — примерно девять лет назад.

Добавив белого вина и положив на сковородку пару лавровых листов, Том начал резать эстрагон и по ходу дела рассказал про все случаи, когда Оливия и ее семья попадали в поле зрения полиции.

— Между прочим, я ведь так и не поверил, что с родителями Оливии произошел несчастный случай. И Оливия тоже.

— И что ты предпринял? — спросила Лео. Вполне закономерный вопрос.

— Ничего.

Лео нахмурилась — это было совсем не похоже на Тома Дугласа, которого она знала.

— Слушай, я честно пытался. Но, насколько мы могли судить, их смерть была никому не выгодна, разве что самой Оливии. А она была совершенно уничтожена. И упорно настаивала на том, чтобы в обстоятельствах произошедшего разобрались как следует. Повторяла, что у отца был пунктик по поводу сигнализаций. Так оно и оказалось. В доме была установлена охранная сигнализация последнего поколения, а столько датчиков дыма я вообще нигде не видел.

Том налил на сковородку куриного бульона и принялся помешивать блюдо.

— Ничего подозрительного наши ребята не обнаружили. Охранная сигнализация была отключена, но, по словам Оливии, родители часто ее выключали, когда были дома. Никаких признаков взлома и незаконного проникновения. Пришлось отступиться.

— Оливия тогда уже была замужем? — уточнила Лео.

— Нет. Они с Робертом недавно познакомились, но он ждал ее на старой квартире и позвонил узнать, почему Оливия задерживается. К телефону подошел я. Когда сказал, что случилось, мигом примчался и все спрашивал, чем помочь.

Решив, что соус достиг нужной консистенции, Том взбил маскарпоне, потом добавил эстрагон и черный перец.

— В общем, так и осталось чувство незавершенности. Думали — вдруг тут не обошлось без сбежавшего гражданского мужа? Но доказательств не нашли, и вообще, никто не знал, где он.

Тому было хорошо известно, что Лео интересно все, связанное с его работой. Особенно с тех пор, как она надумала снова пойти учиться. Когда они познакомились, Лео занималась лайф-коучингом, и весьма успешно — несмотря, или, наоборот, благодаря отстраненности и способности взглянуть на дело трезво, без эмоций. Однако это качество распространялось не только на рабочую, но и на личную жизнь Лео. Она всегда производила впечатление холодной и неприступной. Недавно сестра убедила Лео принять сумму денег, достаточную для обучения в университете. Лео решила заняться судебной психологией, хотя, чтобы освоить эту непростую область, понадобятся годы. Наверное, поэтому Лео с таким интересом слушала рассказы Тома и пыталась понять образ мышления преступников. Но вот ужин был готов, и Тому больше всего хотелось просто отдохнуть.

— Хватит разговоров про работу. Давай поедим спокойно.

Лео радостно вскочила с дивана. Готовить она не любила, зато поесть — очень даже. Взглянула сначала на свою тарелку, потом на Тома и, игриво улыбнувшись, взяла нож и вилку. Потом наклонилась к нему:

— Том Дуглас, ты супер. Приятно, когда у мужчины есть что-то, кроме хорошенькой мордашки.

Таких комплиментов Тому еще не делали, но, пока Лео в благодушном настроении, он был готов выслушивать что угодно. За едой болтали о пустяках. Лео рассказывала, как целый день искала идеальную лампу в угол гостиной, а когда Том ужаснулся такой бесполезной трате времени, принялась подшучивать над его отношением к магазинам в целом и мебельным салонам в частности. Том никогда не скрывал, что вопросы, связанные с дизайном интерьеров, ставят его в тупик. Когда нужно было обставить манчестерскую квартиру, нанял специалистов. Так же поступил и с домом в Чешире. Лео не понимала, как вообще можно поручать подобные вещи посторонним людям, и тщательно подбирала для своего лофта каждую мелочь.

Так они продолжали дружескую перепалку. Слушая ее мягкий голос и сдержанный смех, Том почувствовал, как постепенно расслабляется. Конечно, пришлось обсудить неприятную историю с проникновением в коттедж, но, когда Лео пообещала съездить туда завтра же утром, Том со спокойной совестью отложил тревоги по этому поводу на потом.

Играла тихая ненавязчивая музыка. Исполнителей Том не знал, но голоса звучали нежно и успокаивающе. Одна песня его особенно заинтересовала. Том слышал ее и раньше, довольно давно, однако такой голос трудно забыть.

— Лео, кто это поет?

— Джуди Цуке. Называется «Останься со мной до рассвета». Песня старая, но мама ее обожала. Всегда напевала, когда мыла посуду.

Услышав название, Том затаил дыхание. Хотелось думать, что это намек, но Том уже заранее предвидел, чем закончится вечер. Тем же, что и все остальные вечера, проведенные с Лео. Их влекло друг к другу так, что воздух был наэлектризован от напряжения. От каждого прикосновения по телу Тома пробегала дрожь, и он был уверен, что Лео испытывает то же самое. Но каждый раз она останавливалась в последний момент.

Том нехотя поднялся с дивана, собираясь уходить. Тут Лео протянула руку и удержала его за локоть.

— Останься, Том, — попросила она.

Том посмотрел на нее сверху вниз и намотал на палец густую прядь шелковистых волос Лео.

— А что будет завтра? — спросил он.

Лео только пожала плечами. Минутная слабость прошла, она снова облачилась в защитный панцирь. Том понимал, что это значит. Он может провести ночь, занимаясь с Лео любовью и все сильнее попадая под власть ее чар, но на другой день она будет вести себя как ни в чем не бывало. Они так и останутся друзьями, которые время от времени — по настроению Лео — спят вместе. Лео не в первый раз предлагала остаться, но, хотя соблазн был велик, Тому удавалось его побороть. Пока.

Он наклонился, коснувшись губами ее лба, взял Лео за подбородок и нежно поцеловал в губы. Он скорее почувствовал, чем услышал тихий стон. На секунду Лео закрыла глаза. Потянулась к нему, и Том помог ей встать, придержав за локти. Лео всем телом приникла к нему.

— Так что насчет завтра? — прошептал Том ей на ухо и почувствовал, как спина Лео едва заметно напряглась.

— Отношения — это не мое. Сам знаешь.

Пришлось выпустить ее из объятий — что еще ему было делать? Ясно одно — ситуацию пора менять. Долго так продолжаться не может. Если Том сдастся — Бог свидетель, именно этого ему и хотелось, — они так и будут находиться в непонятных отношениях, и Тому придется все время подстраиваться под переменчивые настроения Лео. Есть два пути — или дождаться, пока она будет готова, или уйти, как бы тяжело ему это ни далось.

Вот почему в это солнечное воскресное утро Том злился на себя и не мог сдержать досады. Несмотря ни на что, он совершенно потерял голову от женщины, в принципе не способной на более серьезные отношения, чем одна совместная ночь.

— Доброе утро, начальник. Прием, земля вызывает Тома Дугласа! Что, ночь была бурная?

Том вздрогнул. Мог бы догадаться, что Бекки тоже придет пораньше. Постаравшись взять себя в руки и выкинуть из головы все мысли о Лео, он с радостью заметил, что постепенно Бекки снова становится сама собой — энергичной и немножко дерзкой.

— Да уж, очень бурная — все думал о нашем деле. Перебирал факты и так, и этак, но толку никакого. Что за человек Роберт Брукс? И вообще, запутанная история. Он, по-моему, неуравновешенный. Если узнал, что жена изменяет, мог ей что-нибудь сделать. Хорошо, допустим. А дети куда подевались? Может, проверить, нет ли у Брукса еще какой-нибудь недвижимости? Вдруг окажется, что он их там прячет? Если они живы, конечно.

— Ну, свою гипотезу уже излагала. Не знаю как, когда и почему, но Роберт убил Оливию. Остается надеяться, что хотя бы дети целы и невредимы.

Между тем потихоньку начал собираться народ. Зевая, коллеги рассаживались за рабочие столы. Пока не удастся разыскать детей, на свободные вечера и выходные рассчитывать не приходится. Ребята из команды включали компьютеры, проверяли автоответчики. Оперативный штаб медленно оживал.

Краем глаза Том заметил, как Райан Типпеттс победоносно вскидывает кулак.

— Есть! — воскликнул он.

Буквально выдернув из принтера лист бумаги, с торжествующей улыбкой направился к Тому. Кажется, Райан распечатал какую-то фотографию.

— Доброе утро, инспектор Дуглас. Упорный труд, как всегда, принес свои плоды.

Типпеттс прямо-таки излучал самодовольство. Том лишь кивнул, ожидая продолжения. Если и удалось чего-то добиться, трудолюбие Райана тут, скорее всего, ни при чем.

— Вчера почти весь день пытался связаться с женщиной, которая сфотографировала Оливию на Энглси.

Райан явно работал на публику — то энергично кивал, то поводил головой из стороны в сторону. Точь-в-точь игрушечная собачка — таких сажают на панель в машине.

— Ну и?.. — поторопил Том.

— Вот, пожалуйста!

Райан с гордостью продемонстрировал фотографию. Том и Бекки внимательно поглядели на снимок, потом снова на Райана.

— Как видите, качество оставляет желать лучшего. По словам женщины-фотографа, Оливия отвернулась — видимо, не хотела, чтобы ее снимали. Но три четверти лица все же попали в кадр. По этой фотографии миссис Брукс вполне можно узнать. Ну что, отдадим для объявлений?

Не сводя глаз с самодовольного лица Райана, Том протянул руку за фотографией. Посмотрел еще раз, проверяя, не ошибся ли.

— Райан, я ведь ничего не путаю? Ты знаешь Оливию Брукс, девять лет назад ты ездил к ней на вызов со мной, а еще через семь лет — с детективом Стенли?

— Да. У этой семейки вечно все не слава богу.

— Внимательно посмотри на фотографию, Райан. По-твоему, это Оливия Брукс? — спросил Том.

— Женщина, которая фотографировала пансион, говорит, что да. Этот снимок она отправила хозяйке, и его же стащил Роберт Брукс.

На лице у Райана появилось озадаченное выражение. Хоть он и не понимал, в чем дело, но чувствовал, что желанный триумф ускользает, как песок сквозь пальцы.

— Значит, с этой женщиной вы разговаривали два года назад, констебль Типпеттс? Присмотритесь как следует.

Том едва сдерживал негодование.

— Ну да, вообще-то и правда не очень похожа, но женщины все время что-то с собой делают, на то они и женщины…

Том отвернулся, едва скрывая отвращение.

— Доставай ключи, Бекки. Понятия не имею, что это за особа, но даже после стольких лет уверен на сто процентов — это не Оливия Брукс.

Глава 23

Сотрудники выдвигали одну версию за другой. Бекки попросила Тома остаться и ввести команду в курс дела, а сама поехала к Роберту Бруксу. Нужно было убедиться, что перед ними та самая фотография, которую Роберт забрал у миссис Эванс, а потом спросить, знает ли он женщину на снимке, а главное, зачем ей выдавать себя за Оливию. Есть и еще один важный вопрос — почему, черт возьми, Роберт ничего не сказал полиции? По крайней мере, теперь понятно, почему предполагаемая измена жены не особо расстроила Брукса. Если в пансионе под именем Оливии останавливалась другая женщина, какая разница, кто у нее ночевал?

Роберт Брукс скрывал от полиции слишком многое. Сначала Бекки послушает, какие нелепые отговорки он еще выдумает, а потом решит, что предпринять. Пожалуй, пришло время вызвать мистера Брукса на официальный допрос. Конечно, оснований для ареста пока нет, а значит, они не имеют права его задерживать, чем Роберт с радостью воспользуется. Но Бекки поклялась, что Брукс сухим из воды ни выйдет. Что бы он ни совершил, Роберту придется за это ответить.

Бекки уже несколько месяцев не ощущала такой бодрости и прилива сил. Глупый, нелепый роман с Питером Хантером оставил ее в расстроенных чувствах. Теперь, когда Бекки успокоилась и смогла взглянуть на ситуацию со стороны, она поняла, что ее больше всего беспокоило. Бекки переживала не из-за того, что Питер ее бросил, а из-за того, что угодила в такую банальную ловушку — юная, неопытная девушка влюбляется в сильного мужчину постарше. А самое обидное, что Бекки не была до такой степени юной и неопытной. Могла бы догадаться, чем все закончится. Теперь Бекки стыдилась своей наивности.

Вчера Том очень ее поддержал. У него вообще не было привычки осуждать людей. Возможно, причина в том, что мелкие ошибки простых обывателей не шли ни в какое сравнение со злодеяниями, с которыми Тому приходилось иметь дело по работе.

Подъезжая к дому Роберта Брукса, Бекки вспоминала, как они с Томом в первый раз встретились. Тогда они занимались делом Хьюго Флетчера, и Том был старшим следователем. Когда он только поступил в Службу столичной полиции, Бекки казалось, что ему очень грустно — должно быть, из-за недавнего развода. Но Том был полон энтузиазма и увлекал за собой всю команду. Однако со временем грусть никуда не девалась, да и энтузиазм исчез. В его манере появился легкий налет цинизма, которого Бекки раньше не замечала. Она не понимала, что случилось — возможно, причина в серьезном деле, которое Тому не удалось распутать. Но теперь старина Том снова стал прежним. От унылого, разочарованного типа не осталось и следа. Том снова был готов с головой погрузиться в работу.

Ну почему она не могла влюбиться в него? Бекки тихонько фыркнула. Нет, она легких путей не ищет. Зачем ей высокий, красивый, одинокий мужчина, который не считает окружающих пустым местом, когда есть женатый бабник средних лет, которому плевать на всех, кроме себя любимого?

Бекки свернула на узкую, обсаженную деревьями улицу, ведущую к дому Бруксов. Каждый дом здесь был построен по индивидуальному проекту, поэтому участки находились под разными углами к извилистой дороге. Бекки любила такие улочки — своеобразие намного интереснее, чем безликая массовая застройка. Но, как бы мило здесь ни было, Бекки передергивало при одной мысли о предстоящем разговоре с Робертом Бруксом. Постаравшись взять себя в руки, припарковала машину.

Вчера сразу несколько соседей заявили, что супруги Брукс обычно держат машины в большом, смежном с домом кирпичном гараже, но сегодня «ягуар» Роберта стоял на подъездной дорожке. Бекки порадовалась, что не слышно невыносимого шума землеройной машины, хотя сам агрегат по-прежнему виднелся из-за ограды. Видимо, у соседей наконец-то проснулась совесть.

Бекки уже доложили, что за ночь Оливия Брукс не объявилась. Она открыла дверцу машины и поразилась, как тихо вокруг. Единственное, что было слышно, — щебетание птиц на деревьях и далекое жужжание газонокосилки. Бекки подняла голову и увидела, что занавески в окне спальни Роберта и Оливии раздвинуты. Поэтому она с чистой совестью взялась за дверной молоток и громко постучала три раза. В ожидании ответа Бекки повернулась к двери спиной и принялась разглядывать дом напротив. Из окон отлично просматривается сад — вид не загораживают ни деревья, ни изгороди. Старушка, которая здесь живет — миссис Престон, — оказала следствию неоценимую помощь. Что ж, сразу видно — бдительности она не теряет. Хотя любопытная соседка стояла сбоку от окна, ее тень явственно виднелась на тонких шторах. Бекки с улыбкой повернулась к двери Бруксов. Постучала еще раз. Никакой реакции.

Вот черт. Брукс что, в ванной? Или нарочно не открывает? В дальнюю часть сада вела тянувшаяся вдоль стены гаража узкая дорожка — вне сомнения, та самая, по которой ходила миссис Престон, проверяя, на месте ли машина миссис Брукс. Бекки решила последовать примеру старушки. Подойдя и заглянув в окошко, нисколько не удивилась, увидев автомобиль Оливии на прежнем месте. Когда они были здесь с Томом, он поделился любопытным наблюдением. Для женщины с тремя детьми, двоим из которых еще требуются детские кресла, двухдверный «жук», мягко говоря, не самый удачный выбор. Означает ли это, что Оливия — импульсивная женщина, не задумывающаяся о последствиях своих поступков?

Обойдя гараж и оказавшись у задней стены, Бекки увидела дверь, которая, как она уже знала, вела в кладовку, а оттуда — на кухню. Бекки подергала ручку, но дверь была заперта. Она отправилась дальше и очутилась перед огромными стеклянными дверьми, ведущими на залитую утренним светом просторную кухню. Бекки такие очень нравились — удобно и готовить, и есть. Тут даже мягкое кресло стояло — можно с комфортом устроиться, книгу почитать… Не кухня, а настоящий дом, все удобства под рукой. Однако на вкус Бекки помещение было слишком стерильным — это она бы точно исправила. На рабочих поверхностях ничего не валяется, на стенах ни картин, ни фотографий. Даже детских рисунков на холодильнике нет. Все очень элегантно — кремовые шкафчики с глянцевыми дверцами, столешницы из черного гранита. Но все какое-то пустое, безжизненное, будто смотришь на экспонат с выставки интерьеров. Даже посуда в шкафчиках со стеклянными дверцами подобрана под цвет обстановки — все сплошь кремовое и черное. Бекки бы с радостью добавила сюда цвета — ярко-красный миксер, салатницы с яркими узорами, напоминающими о Средиземном море, зеленые или голубые стаканы. В общем, что-нибудь, что добавит сюда хоть немного жизни.

В остальном смотреть в кухне было особо не на что. Роберта Брукса не видно, следов недавнего завтрака — тоже. Хотя Бекки вынуждена была признать, что этот человек сразу убрал бы все тарелки и навел полный порядок. Роберт Брукс из таких, на его кухне по-другому быть не может.

Бекки принялась разглядывать огромный сад. Рядом с домом был разбит газон, на котором через равные промежутки располагались красивые цветочные клумбы. Изгородь из тиса отгораживала сад от остальной части обширного участка. На расстоянии виднелись лесенки, турники и детский домик. Бекки удивилась, что площадка для игр находится так далеко от дома. Разумнее было бы разместить ее поближе, чтобы Оливия могла следить за детьми из окна кухни. Впрочем, сад был очень живописен. Наверное, по вечерам тут просто блаженство — можно сидеть на широкой, выложенной каменными плитами террасе, потягивать из бокала холодное вино и вдыхать сладкие ароматы цветов.

Бекки снова повернулась в сторону дома. Ну и что теперь делать? На всякий случай решила проверить раздвижные двери на террасе, хотя не ожидала, что они окажутся открыты. Но ее ждал сюрприз — двери бесшумно разъехались в стороны, и Бекки шагнула на кухню, а потом задвинула их за собой.

Вокруг царила зловещая тишина. Казалось, она очутилась в заброшенном доме, куда много лет не ступала нога человека. Бекки ни разу в жизни не испытывала подобного ощущения — ей вдруг безумно захотелось убежать отсюда, и как можно скорее. Воздух казался застывшим, неподвижным, Бекки почувствовала, что задыхается. Резко развернувшись к дверям, раздвинула их во всю ширь и вдохнула полной грудью.

— Не валяй дурака, — сказала она себе.

Обернулась, почти ожидая увидеть в дверях неподвижную фигуру Роберта Брукса, наблюдающего за ней прищуренными глазами. Но никого не было. С облегчением выдохнув, Бекки шагнула вперед.

— Мистер Брукс, — позвала она. Ответом была тишина. Бекки рискнула заглянуть в гостиную, оттуда вышла в коридор. Снова повторила: — Мистер Брукс.

Никакого ответа. Пришлось подняться наверх. Нельзя же просто торчать посреди коридора. На то Бекки и следователь, чтобы расследовать и разбираться. Но от этого дома мороз по коже пробирал.

Бекки подошла к двери, ведущей в кабинет, и с удивлением обнаружила, что она открыта. Впрочем, хозяина внутри не оказалось. Только на экране компьютера мелькала разными цветами заставка. Бекки зашагала дальше.

— Мистер Брукс, — еще раз позвала она.

Заглянула в спальни, но и там никого не было. Наконец оказалась возле закрытой двери. Деликатно постучала, потом еще раз, громче. Произнесла:

— Мистер Брукс, это инспектор Робинсон. Вы здесь?

Наконец Бекки нажала на ручку и открыла дверь. Ахнув, окинула взглядом разгромленную комнату. Что тут произошло? И главное, куда провалился Роберт Брукс?

Глава 24

Софи Дункан машинально запихивала пакеты из супермаркета в багажник, но мысли витали совсем в другом месте. Софи была не уверена, купила ли все необходимое, и боялась, что, вернувшись домой, обнаружит — не хватает чего-то важного, и тогда придется возвращаться. Впрочем, походы в магазин не были для Софи слишком обременительной обязанностью. Она не уделяла выбору продуктов много внимания. Софи была не из тех, кто полжизни проводит на кухне. Нарочно приехала к самому открытию, чтобы избежать обычного воскресного наплыва покупателей. А ведь воскресенье считается днем отдохновения, или она что-то путает?

Софи повернула ключ в замке зажигания. По радио передавали местные новости. Снова говорили про Оливию Брукс и ее троих детей. Софи в который раз почувствовала смутное беспокойство, но отмахнулась от этого ощущения. С Оливией все будет в порядке. Что с ней может случиться?

Прошло полтора года с тех пор, как Оливия Брукс — впрочем, для Софи Дункан подруга всегда останется Лив Хант — неожиданно объявилась после семи лет молчания. Давненько у Софи не выдавалось такого хорошего дня. В то время в ее жизни наступила черная полоса. Софи было трудно смириться с тем, что в обозримом будущем она не сможет вернуться к активной службе. Казалось, она очутилась в теле другого человека. Кого-то хилого и слабого, ничуть не похожего на нее. К бессильной досаде Софи, это новое тело упорно не желало ей подчиняться.

День, когда пришла Лив, стал для нее настоящим праздником. На какое-то время Софи даже забыла о боевых ранениях. Когда раздался звонок в дверь, мама начала было вставать, но Софи тут же замахала рукой:

— Сиди, мама. Мне надо больше двигаться, а то до пенсии буду бумажки перебирать.

Проигнорировав произнесенное вполголоса «хорошо бы» — что еще ждать от мамы? — Софи медленно, но упорно направилась к двери. Они жили в доме тридцатых годов на две семьи. Открыв дверь, Софи ахнула от неожиданности:

— Лив! Не может быть! Ничего себе! Ну-ка, дай на тебя посмотреть. Как же я соскучилась…

Со слезами на глазах Лив оглядела Софи с головы до ног, оценивая плачевное состояние подруги. Софи попыталась разрядить обстановку — с криком «Ура!» исполнила нечто похожее на пируэт, вскинув здоровую руку и повернувшись вокруг своей оси на той ноге, что пострадала меньше. И конечно, чуть не упала.

— Ой, Софи, ты как? В новостях сказали, что вы эвакуировали людей во время атаки на дамбу, и тут рядом упал снаряд. Ты ведь поправишься?

— Конечно, заживет как на собаке. Травмы мелкие, просто их много, вот и все. Подлечусь и буду как новенькая. Да брось, Лив, не делай такое лицо. Улыбнись. Я ведь могла и не вернуться — некоторые мои товарищи не вернулись.

Тут Софи показалось, что она вот-вот потеряет самообладание, но годы тренировки взяли свое. Несмотря ни на что, она улыбнулась:

— Пошли, сядем, откроем бутылочку вина. Вот и повод появился…

Обняв подругу за талию, Софи увлекла ее за собой в гостиную.

— Мам, гляди, кто пришел.

— Ой, Лив, сто лет не виделись, — обрадовалась Маргарет, мама Софи. — А мы по тебе так скучали. Обе.

Выражение лица у подруги стало виноватым, и Софи пришла Лив на выручку:

— Ну, тут мы обе виноваты. Если б не сбежала на другой край света сражаться в битвах, которые, откровенно говоря, никакого отношения ко мне не имеют, все бы по-другому сложилось. Лив у нас молодец — замуж вышла, потомством обзавелась. Нормальная взрослая жизнь. А я, как мальчишка, все в войнушку играю.

В устах Софи это звучало легкомысленно, но на деле все было по-другому. Когда Софи уехала из Манчестера — сначала в Сандхерст, на офицерские курсы, потом к первому месту дислокации, — она старалась не терять связь с Лив. Но через несколько недель после отбытия Софи Лив перестала писать. Софи полагала, причина в том, что она не поддержала подругу, когда ушел Дэн. Но тогда она должна была улетать в Ирак. Нельзя заявить командованию Британской армии, что ты очень извиняешься, но никуда лететь не можешь — у тебя лучшая подруга переживает.

Поначалу от Лив пришла пара писем, но после смерти ее родителей переписка оборвалась. Софи понимала, что в такое тяжелое время подруге не до писем. Когда мама сообщила, что Лив выходит замуж за какого-то Роберта, Софи отправила поздравительную открытку, а к ней приложила длинное послание, желая новоиспеченной паре счастья и всяческого благополучия. И снова никакой реакции.

Но Софи была не из тех, кто затаивает обиду на долгие годы. Глупо тратить на это время. Главное, что Лив все-таки о ней вспомнила. Правда, выглядела подруга так, будто они в последний раз виделись не семь лет назад, а все семнадцать. Кожа вокруг глаз и рта казалась натянутой, будто за все эти годы Лив ни разу не улыбнулась, а задорный блеск глаз померк до слабого мерцания.

— Ну, я за вином. Посидим, новостями поделимся…

Софи захромала к двери.

— Нет, спасибо. Я за рулем. Меня дети ждут.

— О-о! Уже во множественном числе? Ну и сколько у тебя?

— Трое. Через полчаса надо в школу ехать, забирать…

— Ну, один-то бокальчик не повредит, — настаивала Софи, ухватившись за дверь для поддержки.

— Повредит. Почуют, что от меня алкоголем пахнет, — сразу в службу опеки позвонят. Объясняй потом, что всего бокал выпила.

— Ну, это ты загнула, — ответила Софи. Но, взглянув на Лив, без слов поняла — нет, подруга не драматизирует. — Ладно. Тогда чайку?

Тут с трудом поднялась мама Софи:

— Садись, я заварю. Уж чай принести мне по силам. Вам же надо о многом поговорить, а Лив, кажется, торопится.

Софи понадеялась, что подруга не услышала резкой нотки в мамином голосе. Она явно считала, что после такой долгой разлуки забегать в гости на пять минут некрасиво. Но ничего страшного, главное — начало положено.

— Ну, Лив, давай, рассказывай. Как муж, как дети, как жизнь? Мне все интересно. Когда на пороге тебя увидела, прямо офигела!

Неодобрительно пробормотав: «Что за выражения!», мама покинула комнату. Подруги переглянулись и улыбнулись друг другу. С годами связь никуда не делась.

— Нет, Софи, лучше ты о себе расскажи. Глазам не поверила, когда увидела твою фотографию в новостях. Вообще-то мы телевизор почти не смотрим, но тут включила на пять минут, а там — ты… Даже не представляю, через что тебе пришлось пройти.

— Не смотришь новости? Как же ты узнаешь, что в мире делается? Газеты читаешь?

— Это из-за Роберта. Не хочет, чтобы мне портили настроение. Говорит, плохие новости меня расстраивают. Вот он их и фильтрует — хорошие рассказывает, а об остальных молчит. Так он обо мне заботится. Но, когда Роберта нет дома, время от времени слежу за событиями. Ладно, не важно. Рассказывай.

И Софи рассказала про Ирак, Афганистан и службу в Разведывательном корпусе. Софи старалась рассказывать сухо и без эмоций, но не стала скрывать того факта, что любит дело, которому посвятила жизнь. Она понимала, что тараторит, но старалась закончить рассказ поскорее, пока мама не вернулась. Поведала про тот самый день — и про снаряд, и про кровавое побоище. Софи объявили чуть не героиней, но тогда погибло непростительно много народу, а она сумела спасти лишь нескольких. Услышав, как открывается дверь, Софи поспешно сменила тему:

— Помнишь, как мы познакомились? Ты была у себя в комнате в общежитии, исполняла радостный танец в честь прибытия в университет. Скакала между перевернутыми чемоданами, одежду в воздух подбрасывала… В общем, такое вытворяла!

Лив повернулась к маме Софи, изображая негодование.

— Ваша дочь явилась ко мне в комнату без стука. Просто молча стояла и наблюдала!

— Мама, жаль, что тебя там не было! Второй такой неряхи свет не видывал. И все сваливала на трудное детство — мол, столько лет прожила в одном доме с папой-аккуратистом, и теперь ее от порядка тошнит. Я потом С ней одежду по всей комнате собирала. А когда вместе квартиру снимали, уборку приходилось делать за двоих.

— Да, а еще ты мне очень милые записочки оставляла… Если ничего не путаю, примерно такие — «Оторви задницу от дивана, лентяйка» или «От свиньи и то грязи меньше». В общем, сплошные оскорбления. Зато весело было, правда?

Лив рассмеялась и стала почти похожа на девчонку, с которой Софи познакомилась много лет назад.

— Говори за себя. — Софи устремила на нее обвиняющий перст. — А вот мне иногда казалось, будто я — твоя нянька. У тебя же вообще тормозов не было, вечно лезла куда ни попадя. Чуть какой-то экстрим намечается — наша Лив тут как тут. И меня втянуть норовила. За тобой глаз да глаз нужен был. В тебя все парни Манчестера влюблены были, а я, как телохранитель, обороняла звезду от назойливых поклонников.

Лив улыбнулась:

— Не болтай ерунду. И вообще, с тех пор как Дэна встретила, других мужчин замечать перестала.

При упоминании о Дэне Лив сразу помрачнела.

— Бедная ты моя. Да, хреново тебе тогда было — извини, мам. Зато теперь совсем другое дело — заботливый муж, трое детей! Так и не узнала, куда делся Дэн?

— Нет. После той эсэмэски — ни ответа ни привета.

Софи кивнула и опустила взгляд на сцепленные в замок руки. Сомневалась, уместно ли сейчас рассказывать Лив, что ей удалось узнать, но скрытничать Софи не любила.

— Я тут встретила брата Дануша, Самира, — тихо произнесла она.

— Что?!

Софи сразу пожалела о своих словах. Она-то думала, что после стольких лет Лив к Дэну равнодушна. Но, судя по тому, как подруга подалась вперед, и по читавшемуся во взгляде нетерпению, — какое там!..

— Что он сказал? Где ты его встретила?

— В Дубаи. Подцепила мерзкую инфекцию в какой-то дыре — не помню в которой. Короче, отправили меня на самолете в Эмираты, в больницу. Когда сказали, что моего лечащегося врача зовут доктор Джахандер, сразу обратила внимание на знакомую фамилию. Вспомнила, как ты рассказывала, что Самир — врач. Впрочем, Джахандер — фамилия распространенная. Но, как только увидела, сразу узнала. Мы же с ним раньше встречались, помнишь? Самир приезжал читать брату мораль — как он смеет позорить семью, живя во грехе с распущенной местной девицей, вместо того, чтобы, как подобает, жениться на двоюродной сестре? Или что-то в этом роде.

Судя по выражению лица, Лив отлично помнила Самира. Но вскоре после этого подруга узнала, что беременна. Даже если Дануш и собирался уехать из Манчестера после получения докторской степени, то планы пришлось менять.

— Самир работает в больнице Дубаи. Там он зарабатывает на жизнь, а еще каждый год ездит волонтером в бедные районы Ирана. Мне он понравился.

Софи считала — Оливия имеет право знать, что Самир говорил о Дануше. И она все рассказала. Может, это наконец поможет подруге избавиться от бесплодных мечтаний, которые сохранились даже через столько лет.

Когда Софи договорила, Лив едва боролась со слезами, а через пару минут заявила, что ей пора. Софи была не уверена, увидит ли давнюю подругу снова. В тот раз она не стала спрашивать, почему Лив не отвечала на ее письма. Этот разговор состоялся намного позже и сопровождался гораздо большим количеством слез.

Но все это было давно. Время пролетело быстро, однако с тех пор произошло очень и очень многое. Софи встряхнула головой, выныривая из воспоминаний. Пора подумать о будущем. Скоро она снова вернется на службу. Софи сделали бесчисленное количество операций на ноге, и несколько последних привели к значительному улучшению. Оставалось дождаться, когда нога заживет. Но даже во время реабилитации Софи не теряла времени даром и закончила курсы пушту — именно этот язык предпочитают использовать для общения между собой талибы. А еще Софи радовалась возможности побыть рядом с мамой, за которую очень беспокоилась. Артрит усугублялся с каждым днем. Хорошо, что они установили в доме лестничный лифт, и теперь мама может без проблем подниматься и спускаться с одного этажа на другой.

К тому времени, как Софи вернулась из Афганистана, у нее накопились довольно приличные сбережения. Софи хотела отложить эту сумму, чтобы в случае чего у мамы были деньги на черный день. Но мама отказалась наотрез и не взяла ни пенни: она считала, что Софи должна оставить деньги себе. Теперь Софи поняла, что это и к лучшему — за последний год от сбережений почти ничего не осталось. Как бы она стала объяснять маме, на что истратила столько денег?

Софи припарковалась рядом с маминой серебристой «фиестой». За руль этой машины не садились уже два года, но расставаться с ней мама не собиралась — мол, автомобиль пригодится, когда она снова сможет водить. Все понимали, что на это рассчитывать не приходится, однако ни у кого не хватало духу сказать такое Маргарет в лицо.

Вынимая из багажника продукты, Софи продолжала думать о своих многочисленных заботах и тревогах. Придерживая пакеты коленом, Софи повернула ключ в замке и крикнула:

— Мам, это я!

Мама не ответила. Наверное, спит. Софи вернулась к машине, собрала остальные пакеты и отнесла на кухню. Надо все положить в холодильник. Но сначала Софи решила проверить, как там мама. Она остановилась у подножия лестницы. Лифт был наверху, а значит, искать маму в гостиной не было смысла.

— Мама, — тихо позвала она. Если и правда спит, будить ни к чему. — Принести тебе чаю с печеньем?

Тишина.

— Спасибо, Софи. Очень мило с твоей стороны.

И тут у нее волосы на голове зашевелились. Голос, ответивший со второго этажа, никак не мог принадлежать маме Софи.

Глава 25

Как только Бекки сообщила, что Роберта Брукса в доме нет, но машина на месте, Том велел вызывать криминалистов. Учитывая состояние, в котором Бекки обнаружила спальню, нельзя было исключать ни одного варианта, включая незаконное проникновение. Что и говорить, возможность как следует осмотреть дом представилась очень удачная, пусть даже выяснится, что Роберт просто вышел прогуляться через черный ход. Но это предположение Том отмел сразу. Брукс сбежал. Смылся.

— Вот черт, — пробормотал Том. Он должен был это предвидеть. Но у них не было оснований проводить более серьезную проверку, чем стандартный обыск. На данном этапе слишком рано переворачивать дом вверх дном. Каким бы подозрительным ни казалось поведение Роберта Брукса, сначала надо официально вызвать его на допрос, и только потом принимать решение относительно более обширного обыска.

А эта женщина, которая останавливалась в пансионе под именем Оливии? Может, Роберт заплатил ей, чтобы изобразила его жену? Что, если таким способом он хочет скрыть, когда на самом деле пропала супруга? Однако миссис Эванс утверждает, будто фальшивая Оливия Брукс отдыхала в ее пансионе целых три раза. Нужно как можно скорее выяснить личность неизвестной женщины. Когда Том думал о ней, его каждый раз что-то настораживало, но что — никак не мог сообразить. А тут еще загадочный ночной гость. Кто он? Еще одна пешка в игре Роберта?

Машину Том вел неаккуратно — торопился поскорее добраться до дома Бруксов. От «хороших» новостей голова кругом шла — ситуация с Лео, взлом в чеширском коттедже, а теперь еще Роберт Брукс сделал ноги. На безопасном вождении удалось сосредоточиться, только когда Том едва не сшиб велосипедиста — последний, правда, ехал не по своей полосе. Но через пять секунд от дороги отвлек звонок мобильного телефона. Том нажал кнопку на консоли:

— Том Дуглас.

— Том, это Лео. Я у тебя в коттедже. Разговаривать можешь?

— Надо же. Рано ты выехала, как я погляжу. Спасибо за помощь. Очень ценю.

— Ну да. Восьми еще не было. Что-то не спалось. — Том решил умолчать о том, что не ее одну мучила бессонница. — Том, как ты думаешь… — Лео запнулась. Том ждал. Тут раздался вздох. — Нет, не сейчас. В другой раз обсудим. Ладно, к делу. Макс и Элли уже прибрались и решили вопрос с сигнализацией, но впечатление такое, будто взломщиков интересовали именно бумаги. Один из встроенных шкафов вообще сверху донизу разворотили, даже паркет разобрали. Понятия не имею зачем. Все остальное цело.

Видимо, причина в том, что кабинет в коттедже — единственная комната с паркетными полами, эту часть к дому пристроили несколько позже. В остальных помещениях полы были из каменных плит.

— И на чердаке побывали, — продолжила Лео. — Все коробки перевернуты. Мы с Максом ходили смотреть, но я не хотела рыться в твоих бумагах, так что даже не спрашивай, пропало что-то или нет.

— Ройся сколько угодно, Лео. У меня там ничего секретного, так что не стесняйся. И уборку делать необязательно. Как только разберусь с делом, сразу приеду и наведу порядок сам. Но неплохо бы выяснить, что именно искали неизвестные. Наоборот — смотри все, что хочешь, милая.

Том тут же закусил нижнюю губу и скривился. «Милая»? Да что на него нашло? Оставалось надеяться, что Лео спишет подобное обращение к женщине на северный диалект и не будет искать за ним скрытых смыслов. Впрочем, чего уж тут скрытого, все предельно ясно.

Лео, естественно, ответила как ни в чем не бывало:

— Договорились. Я тут все посмотрю. Что-то обнаружу — перезвоню. Ты сегодня очень занят?

— Не то слово. Наш приятель Роберт скрылся в неизвестном направлении, весь оперативный штаб на уши поставили.

— Может, вечером увидимся? — спросила Лео. Голос прозвучал чуть робко. Том не знал, как реагировать. Обычно Лео была не из тех, кто робеет. Она старалась ни при каких обстоятельствах не показывать слабости.

— Посмотрим.

Том не собирался нарочно изображать неприступность — он и в самом деле не знал, будет ли свободен сегодня вечером.

— Хорошо. Где меня найти, ты знаешь. Если будет очень поздно или сильно устанешь, звонить необязательно. Встретимся, когда тебе будет удобно. Удачи с расследованием.

Лео отсоединилась, и Том принялся гадать: неужели она наконец прониклась к нему доверием? Впрочем, в их отношениях Лео была не единственной, кому трудно довериться партнеру. После развода Том приходил в себя очень долго, а пару лет назад неосмотрительно сблизился с женщиной, с которой у него не было никаких надежд на совместное будущее. Впрочем, Лео обо всем этом не знала.

Том удивленно вздрогнул, обнаружив, что сворачивает на улицу, на которой жили Бруксы. Видимо, на автопилоте доехал. Осмотревшись, Том заключил, что Бекки хорошо поработала. Улица была запружена машинами. Вне сомнения, обыск идет полным ходом. Теперь у полиции наконец-то появился шанс выяснить, что на самом деле происходило в семействе Брукс.

Глава 26

Хотя Том уже несколько раз побывал в этом доме и успел порядочно наследить, лишний раз затруднять экспертам работу ни к чему. Поэтому перед входом он облачился в специальный одноразовый костюм из полипропилена и бахилы, похрустывающие при каждом шаге. Том сразу направился в сторону кухни. Он был уверен, что Бекки именно там. И точно — она как раз беседовала со старшим экспертом, здоровенным чернокожим парнем, с лица которого не сходила улыбка. Джумоке Озоба — впрочем, все звали его просто Джумбо — объяснял всем, кто спрашивал, что обожает чувство неизвестности, ему всегда было любопытно, что его ждет. На каждое следующее место преступления Джумбо выезжал с радостным нетерпением — так шестилетний ребенок ныряет под рождественскую елку за подарками. Чем больше улик обнаруживал Джумбо, тем шире становилась улыбка. Надо сказать, что энтузиазм его был заразителен. Естественно, Джумбо сразу мрачнел, если речь шла об убийстве, но это место преступления было для него идеальным. Работа мечты — в доме ни тел, ни пострадавших, а что именно надо искать — вообще непонятно.

Впрочем, Том опасался, что тела все же обнаружатся, однако поспешно отмахнулся от этой мысли. Том обратил внимание, что щеки у Бекки раскраснелись, и она большими глотками пила из бутылки воду. Потом надо отвести ее в сторонку и спросить, все ли в порядке, но сначала следует поговорить с Джумбо.

— Привет, Джумбо. Рад тебя видеть. Вижу, у нас тут сегодня собралась команда мечты.

Джумбо рассмеялся:

— Точно. Для тебя — все самое лучшее. Чего не сделаешь для друга? Уже не терпится приступить. — Джумбо тоненько рассмеялся — такой звук никак не ожидаешь услышать от крупного чернокожего мужчины. Том не смог сдержать улыбки, когда Джумбо продолжил, с довольным видом потирая огромные руки в перчатках: — На первый взгляд ничего достойного внимания. Посмотрим, что удастся найти.

Джумбо покосился на террасу и взглянул на Тома, вопросительно вскинув брови. Оба поняли друг друга без слов, однако Том искренне надеялся, что раскапывать сад не придется. Широкими шагами Джумбо покинул кухню, собираясь раздавать инструкции своим людям. Том подошел к Бекки.

— Ты как? — спросил он. Бекки рассеянно посмотрела на него, однако сразу же сосредоточилась.

— Извини. Все нормально. Просто воображение разыгралось. Когда зашла в дом, возникло какое-то странное ощущение, будто в морге очутилась. Сама не поняла почему. Тишина была какая-то зловещая. Казалось, будто вот-вот на тело наткнусь, и не на одно. Когда криминалисты приехали, вздохнула с облегчением. Хотя этот ваш Джумбо меня, если честно, ошеломил. В первый раз такого эксперта вижу.

— Он лучший. Скоро сама убедишься, — произнес Том, подходя к окну и глядя в сад. — Как думаешь, Роберт и вправду сбежал или просто отправился на долгую пешую прогулку?

Бекки покачала головой:

— Сбежал. Я чувствую. Наши люди установили, что Роберт выбрался из сада через забор. Для обычной прогулки немного эксцентрично, не находишь? На мягкой земле обнаружили отпечаток ботинка, а еще Роберт принес из игровой зоны пластиковый детский стульчик.

— Вопрос в том, почему Брукс сбежал именно сейчас? Что мы такого узнали? Возможно, Роберт испугался разоблачения и решил, что пора рвать когти? То есть он соврал о местонахождении жены, а когда мы узнали правду, запаниковал? Или ему не понравилось, что кто-то сфотографировал женщину, выдававшую себя за Оливию Брукс? Вдруг, сами того не подозревая, мы подобрались совсем близко к разгадке? Надеюсь, что так. Надо как можно скорее найти детей.

— Роберт напуган — это факт. Понял, что он у нас главный подозреваемый, — согласилась Бекки. — Осталось узнать, как он поступил с Оливией и детьми.

Том покачал головой. С предыдущей версией все было намного проще — Оливия завела любовника и тайком встречалась с ним в пансионе. Но участие другой женщины, которая на протяжении длительного времени целых три раза отдыхала там под именем Оливии Брукс, предполагало мистификацию поистине грандиозных масштабов. Но чья это затея? Такое впечатление, будто Роберт был совершенно ошарашен, узнав, что Оливия ни разу не приезжала в пансион миссис Эванс.

Бекки указала на пустую бутылку из-под воды:

— Пойду выброшу. Заодно узнаю, как идут дела. Наверху жуткий беспорядок, будто в спальне дрались. Правда, Джумбо утверждает, что на драку не похоже. Ну ладно, ему виднее.

Когда Бекки ушла, до Тома донесся безошибочно узнаваемый голос Гила Теннанта. Должно быть, решил покопаться в компьютере Роберта Брукса, прежде чем криминалисты начали увозить технику, требующую особо пристального внимания.

— Доброе утро, инспектор Дуглас, — поздоровался Гил, входя на кухню. Что касается обуви, Гилберт снова не разочаровал. Из-под бахил виднелись стильные бордовые кеды, явно подобранные под цвет рубашки или брюк — под пропиленовым костюмом было не разобрать.

— Привет, Гил. Прости, что выдернули в воскресенье. С Бекки говорил?

— Конечно, говорил. Сказала, что мистер Брукс запирает кабинет на ключ. Любопытно узнать, что за тайны он там скрывает. — Гил потер руки.

— Брукс упоминал, что его компьютер защищен паролем. Для тебя это обстоятельство представляет затруднения? — уточнил Том.

Гил с самодовольным видом вскинул подбородок, и Том понял, что более полного ответа не дождется.

— Хорошо, что электричество наконец появилось. Вчера днем гениальный сосед Роберта Брукса перебил кабель. Будем надеяться, на сегодня он от землеройных работ воздержится, — произнес Гил.

— Том! Можно тебя на минутку? — раздался где-то в доме перекрывавший общий гул голос Джумбо. Все тут же притихли — поняли, что удалось обнаружить нечто важное. Обогнув Гила, Том, перепрыгивая через две ступеньки, устремился наверх. Бекки — следом. Джумбо был в хозяйской спальне.

— Быстро ты управился. Даже по твоим стандартам. Ну, что там?

Джумбо что-то держал в руках, но поначалу Том не обратил на этот предмет внимания — его слишком ошеломил масштаб разрушений.

— Тут что, табун пробежал? — спросил он.

— Ах да. Сейчас объясню. Бекки… Инспектор Робинсон, вы не против, если буду звать вас просто Бекки? — Не дожидаясь ответа, Джумбо продолжил: — Бекки решила, что тут была драка, но похоже, что весь этот беспорядок устроил один человек. Судя по всему, он стоял здесь, — Джумбо шагнул влево, — выдергивал ящики и швырял через комнату. Вещи бросали только с этой точки. Кровать чуть примята — на ней кто-то сидел. С вешалок сдернута только женская одежда. Видимо, мистер Брукс был раздражен и решил выпустить пар.

Да уж, выпустил так выпустил. Всю комнату разнес.

— Может, он что-то искал? — спросил Том.

— Не похоже. Когда ищут, присутствует система. Но… — Джумбо сделал паузу и широко улыбнулся. — Если и искал, то очень плохо. Как видите, одни ящики перевернуты, другие просто брошены на пол. Смотрите, что мы нашли приклеенным к дну одного из них.

Джумбо протянул Тому два предмета, уже упакованные в пластиковые пакетики. Внутри оказались загранпаспорта. Том вопросительно взглянул на Джумбо.

— Это британские загранпаспорта, первый — на имя Оливии Брукс, второй — Жасмин Джахандер. Не знаю, поможет вам это или нет, но в обоих — иранские визы. На октябрь.

Поскольку Том и Бекки приехали каждый на своей машине, обратно в оперативный штаб возвращались также по отдельности. У Тома это обстоятельство вызывало немалую досаду — ему очень хотелось поделиться соображениями с Бекки. То, что у Оливии и Жасмин есть загранпаспорта, они уже знали, хотя Роберт весьма категорично утверждал обратное. Оливия явно прятала документы от мужа. Но если в октябре они с дочерью ездили в Иран, с кем же оставались мальчики?

Когда Роберт объяснял, что ни Оливии, ни детям загранпаспорта не нужны, Тому показалось, что он говорил искренне. Понятно, почему Оливия спрятала паспорта — относительно иранских виз Роберт явно был не в курсе. Если Джумбо сделал такое открытие в первые же пять минут, что еще может скрываться в этом доме? Впрочем, Том быстро получил ответ на свой вопрос. Раздался звонок, и на дисплее высветилось слово «Джумбо».

— Привет! Только не говори, что за час распутал все преступление.

Шутил Том лишь отчасти.

— Ха! Не поверить, какой мы тут компромат нарыли. Погоди, ты еще с Гилом не разговаривал! Парня прямо распирает, все утро заставляет моих ребят по стремянкам лазить…

— По стремянкам? — озадаченно переспросил Том. — Какое стремянки имеют отношение к компьютерам?

— Пусть Гил сам рассказывает. Не хочу лишать его удовольствия. А вообще-то, если серьезно… Не нравится мне все это, Том. Очень не нравится. В чем дело, пока не разобрался, но в этом доме за красивым фасадом такое прячется… И чем дальше в лес, тем больше дров. — Джумбо помолчал, потом глубоко вздохнул. Видно, уже начал выстраивать предположения. — Ладно, вернемся к голым фактам, версиями займемся потом. Уже получили выписки по картам и счетам?

— Пока нет. Только запрос отправили. А что?

— Особенно меня интересуют покупки, сделанные за последнее время в магазине «Джон Льюис». В мусорном баке нашли пакет с логотипом. Кстати, это оказался чуть ли не единственный предмет, который там обнаружили, впрочем, этим вопросом ты уже занимался. Наверху обнаружили несколько вещей из «Джона Льюиса», все еще в упаковке. В комнате мальчиков лежит пододеяльник, на котором нарисован паровозик, и розовая пижама — видимо, для девочки.

— Ну, и что тут подозрительного? — уточнил Том, не в силах скрыть, насколько озадачен.

Ответом был раскатистый хохот Джумбо:

— Думаешь, совсем заработался, а, Том? Нет, просто возможно, что одновременно с этими вещами было куплено кое-что другое. Одна из моих девчонок осматривала кухню и заметила, что все ножи в подставке на месте и стоят ровно. Однако она у нас барышня дотошная и педантичная — других не держим, — поэтому не поленилась, достала их все и сняла отпечатки пальцев. Причем обратила внимание, что Бруксы пользуются ножами Сабатье — ну знаешь, с тремя стальными заклепками на ручке? Так вот, оказалось, что все их ножи — Сабатье Диамант. Кроме одного. Причем на вид от остальных практически не отличишь, но на самом деле этот нож куплен в «Джоне Льюисе».

На Тома такая наблюдательность произвела впечатление. Да, девушка способная, но какая следствию польза от этой информации?

— Знаю, о чем ты думаешь, — прокричал Джумбо — на заднем плане что-то сверлили. — Но самое интересное то, что на всех ножах есть только отпечатки Оливии, и никого больше. За исключением этого самого ножа из «Джона Льюиса», на котором мы нашли только отпечатки Роберта. Одно из двух — или нож очень тщательно вымыли, и после этого его никто, кроме Роберта, не трогал, или вещь приобретена совсем недавно.

Том уже заранее предвидел, что за этим последует.

— Следов крови нет — кстати, на остальных ножах тоже. Мы проверили. Но похоже, что нож из «Джона Льюиса» приобрели в качестве замены старому, и произошло это совсем недавно. Вот почему хочу проверить, кто купил нож и когда. А когда разберемся с остальным, обработаем все люминолом. Что еще остается делать?

По голосу Том почувствовал, что Джумбо больше не улыбается.

— Думаете, что обнаружите следы крови? — тихо спросил Том.

— Честно? Не знаю. Но этот нож поневоле наводит на нехорошие мысли. Куда подевался тот, старый, из набора? Вдобавок получается, что об Оливии уже больше двух недель ни слуху ни духу. Единственный, кто утверждает, будто общался с ней, — ее муж, но показания Роберта Брукса доверия не вызывают.

— Согласен, — ответил Том.

— Ладно, буду держать тебя в курсе.

И Джумбо дал отбой, как раз когда Том въехал на парковку. Не дай бог окажется, что Роберт прикончил всю семью. Тогда окажется, что Том упустил убийцу.

Глава 27

Бекки, фонтанируя бурной энергией, ворвалась в оперативный штаб. Она поверить не могла, что позволила себе настолько расклеиться в доме Бруксов. Бекки с двумя здоровыми амбалами справиться могла, если придется — и приходилось, — а тут испугалась пустого дома. Удивительно, насколько собственные переживания способны лишить человека сил и целеустремленности. Ну ничего. Она еще отыграется. Бекки не намерена проливать слезы, подобно нервной барышне восемнадцатого века, и падать в обморок от каждого шороха. Не дождетесь.

Решительно стиснув зубы, она прошагала к рабочему столу. Том поднял на нее взгляд и кивнул. Радовался, что к Бекки снова вернулась уверенность. Всего несколько недель назад приехала в Манчестер жалкой размазней, а теперь — совсем другое дело. Местные ребята еще не видели настоящую Бекки Робинсон.

— Учитывая новый поворот в деле, хочу собрать всех вместе. Обсудим, что мы имеем на данный момент. Ты же не против?

Прежде чем он успел ответить, Бекки пришло сообщение, и практически одновременно завибрировал телефон Тома. Джумбо писал следующее: «Вы оба должны это видеть. В комнате Жасмин нашли альбом, вот рисунок». Прилагалась фотография. Бекки открыла файл и уставилась на дисплей. Потом подняла глаза на Тома.

— Черт, — пробормотала Бекки.

Она перекинула фотографию с телефона на свой компьютер и, склонившись над столом, принялась увеличивать ее так, чтобы можно было разглядеть все детали. В крупном формате картинка выглядела так же тревожно, как и в мелком. Бекки быстро распечатала ее в нескольких экземплярах и протянула один лист Тому.

— Что он с ними сделал? — спросила Бекки, не ожидая услышать ответ. Тому известно не больше, чем ей.

Бекки молча подошла к пробковой доске, на которую прикрепляли фотографии и улики, и повесила туда рисунок. В комнате стало тихо. Все повернулись к Бекки, почувствовав — что-то случилось. Рисунок из альбома Жасмин ничуть не уменьшил решимости Бекки, но теперь на сердце лег тяжелый груз. Опасение, что она не смогла спасти этих детей, почти превратилось в уверенность.

Все молча собрались вокруг пробковой доски, и Бекки приколола к ней остальные распечатки. Том отодвинул кресло на колесиках, подошел поближе и замер, опершись о край стола. Прежде чем заговорить, Бекки еще раз поглядела на картинку. Им уже говорили, что в школе Жасмин учится хорошо, а теперь оказалось, что для такого возраста художественные способности у девочки развиты выше среднего — каждая деталь была прописана четко и тщательно.

На рисунке была изображена крошечная комнатка. Вот два задних угла и три стены, которые Жасмин заштриховала темно-серым. Окон не видно, мебели тоже. В комнате нет ничего, за исключением красной коробки. И конечно, троих детей, прижавшихся друг к дружке в уголке. Они сидели на полу, свернувшись в комок и прижав колени к груди. Посередине девочка с длинными темными волосами, по бокам — маленькие мальчики. Волосы их были раскрашены желтым. Девочка прижимала обоих к себе. На лице одного из них, самого младшего, были нарисованы маленькие овальные пятнышки — должно быть, слезы. В одной из стен была открытая дверь, но она находилась высоко над полом. Снизу Жасмин подписала: «Прячемся от врага».

В комнате повисла тишина. Команда пыталась понять, что может означать рисунок. Бекки, уже пришедшая к собственным заключениям, дала им время подумать.

— Да, поворот неожиданный. Какие будут идеи?

Бекки окинула взглядом притихших коллег.

— В доме есть подвал? — спросил Райан.

— Нет. Ни подвала, ни большого чулана — вообще ничего похожего. Видимо, это место находится не в доме. Надо попросить Джумбо, чтобы отогнал машину Оливии — вдруг в полу гаража есть люк? Впрочем, сомневаюсь.

— Может, у Роберта есть какая-то другая недвижимость? — уточнил Ник.

— Узнавали — нет. Может, надо провести более тщательную проверку. Кстати, учтите — Жасмин нарисовала эту картинку до того, как они пропали, ведь альбом обнаружили в доме. Получается, дети бывали в этом месте раньше, если только сюжет рисунка не вымышленный. Кто считает, что девочка просто фантазировала?

Молчание было красноречивее всяких слов.

— Мы сразу решили, что враг, от которого прячутся дети, — Роберт. Но на самом рисунке никаких указаний на это нет. Вдруг опасность грозила не со стороны отца, а со стороны матери? Райан, ты приезжал к ним в дом, когда Роберт якобы увез детей отдохнуть на выходные, а Оливия — опять же якобы — ничего об этом не знала. Как тебе показалось, похожа Оливия Брукс на женщину, способную причинить детям вред, запереть их где-то?

В кои-то веки Райан растерял всю браваду. Бекки в первый раз видела его таким серьезным.

— Я, конечно, могу ошибаться, но, по-моему, она была просто в ужасе — боялась, как бы Роберт чего-нибудь с ними не сделал. Представить не могу, чтобы Оливия обижала детей, но вы лучше у суперинтендента Стенли спросите, она тоже там была.

Бекки взглянула на Тома. Он кивнул, обещая поговорить с Филиппой, хотя оба и так знали, что услышат.

— А что, если «враг» — кто-то посторонний? Вспомните как следует — может, в показаниях упоминалось какое-нибудь имя, на которое мы поначалу не обратили внимания?

И снова все промолчали. Бекки не удивилась. Роберт говорил о том, что Оливия и Жасмин казались обеспокоенными, и теперь было совершенно ясно — речь шла не о каком-то пустяке.

— Хорошо. Думаю, и так понятно, что мы должны найти место, изображенное на рисунке. Это задача номер один. Что бы ни случилось с Оливией, можно предположить, что она велела детям прятаться там. Возможно, они живы и здоровы и ждут, пока их заберут, или дети заперты и не могут выйти самостоятельно. Проверьте все варианты. И соседи… Надо снова обойти соседей, и на этот раз — не только с вопросами. Обращайте внимание на сараи, подвалы, чердаки. Вдруг Оливия спрятала детей у кого-то из соседей? Ник, займись, пожалуйста, этим вопросом.

Ник кивнул и вернулся к столу.

— А теперь поговорим про нее. — Бекки ткнула пальцем в увеличенную фотографию женщины, которая останавливалась в пансионе под именем Оливии Брукс. — Мы не знаем, кто это. Роберт видел фотографию, но скрыл, что на снимке — не его жена. Вопрос в том, почему?

Руку поднял кто-то из задних рядов.

— Роберт мог сделать что-то с Оливией и детьми, а потом отправить в пансион эту женщину, чтобы замести следы. Может, она его сообщница? Вдруг эта женщина и есть враг, от которого прячутся дети на рисунке?

Бекки задумчиво кивнула:

— Звучит правдоподобно. Есть другие версии?

Тут встал Том:

— Сегодня утром в доме нашли загранпаспорта Оливии и Жасмин. В обоих — иранские визы. На октябрь. Напомню, в этом же месяце у школьников каникулы. Но Роберт был уверен, что жена и дети на Энглси. Получается, Оливия уже обманывала мужа, скрывая свое местонахождение. Что, если она просто ушла от него? Тогда женщина на фотографии — сообщница Оливии, а не Роберта.

— Хочешь сказать, что Оливия и Жасмин ездили в Иран к Данушу Джахандеру? Допустим, но где в это время были мальчики? Оливия их спрятала? Возможно, Роберт узнал, что жена хочет уйти от него к Джахандеру, с этого все и началось. Надеюсь, никому не надо объяснять, как важно выяснить личность этой женщины? — Бекки снова ткнула пальцем в фотографию. — Зачем она выдавала себя за Оливию и кто попросил ее это сделать? Может, на телевидение обратиться?

Все примолкли. У Бекки возникло навязчивое ощущение, будто она что-то упускает, но что именно — не могла сообразить. Ладно, потом подумаем. Пора переходить к следующему пункту повестки дня.

— Что еще удалось выяснить? Да, Эрика? — обратилась Бекки к женщине с замученным лицом. У Эрики было четверо детей — наверное, когда срочно вызвали на работу, лихорадочно искала, на кого их оставить.

— Миссис Престон утверждает, что Роберт вернулся домой в ночь со среды на четверг, но к утру снова уехал. Эти показания подтвердил другой сосед — он выезжает на работу в шесть часов утра, поэтому с собакой гулял в пять пятнадцать. Говорит, что машина Роберта вылетела так стремительно, что чуть его не сбила.

— Ну и что это значит? Роберт хотел проверить, на месте ли семья? Может, это не первая такая поездка? Что там с камерами видеонаблюдения в отеле Ньюкасла? Ничего интересного не засняли? — спросила Бекки.

— В лобби — нет. Но менеджер сказал, что есть и другие выходы, причем возле некоторых из них камеры не установлены. Если Роберт не хотел, чтобы его заметили, мог и через кухню выйти.

— А с парковкой что?

— Запрос отправили сразу, но записи пришли только сейчас — за систему видеонаблюдения на парковке отвечает другая компания. Отсмотрим сразу после совещания.

— Начните с вечера пятницы, — велела Бекки. — Но и остальные дни проверьте. Даже если машина Роберта покидала парковку на пять минут, я хочу об этом знать.

Повисла пауза — коллеги обдумывали полученную информацию. Тут дверь в оперативный штаб резко распахнулась, и внутрь в бордовых кедах вбежал задыхающийся и явно чем-то встревоженный Гил.

— Вы должны это видеть, — объявил он.

Бекки не хотелось прерывать совещание, но, судя по всему, Гил наткнулся на что-то важное. Он торопливо поставил на стол ноутбук и ткнул в пару клавиш. Изображение отобразилось на белой маркерной доске. Хотя она была исписана сверху донизу, картинка получилась четкая. Оказалось, Гил хотел показать видео, вне всякого сомнения снятое на кухне Бруксов. Открылась дверь, и вошел Роберт Брукс. В руках он держал большой букет белых цветов и пакет, в котором, судя по форме, лежала бутылка. Под мышкой у него Бекки заметила яркие журналы — видимо, те самые комиксы для детей. Роберт сложил все на стол. Хотя звука не было, по губам можно было прочитать имя «Оливия». Брукс оглядывался по сторонам и звал жену, потом вышел из кухни. Следующие кадры были сняты в спальне — Роберт ворвался туда и с растерянным видом обвел взглядом комнату. Потом Гил кликнул что-то на экране. Тут снова показалась кухня. Роберт толкнул дверь так резко, что она врезалась в кухонный шкафчик. Даже без звука многие вздрогнули. Роберт схватил сумку жены, вытряхнул на стол и принялся рыться в содержимом. Гил нажал на паузу.

— Пятница, то самое время, когда, по словам Роберта, он вернулся домой.

Бекки обвела взглядом озадаченные лица подчиненных.

— Откуда ты взял это видео?

— Сейчас объясню, но сначала посмотрите вот это.

Больше Гил ничего говорить не собирался. Он кликнул на другую иконку. В кадре появилась женщина. Съемка велась сверху, камера находилась где-то у нее над головой. К тому же женщина шла, чуть опустив голову, поэтому как следует разглядеть лицо не получалось, но Бекки была уверена — это Оливия Брукс. Бекки обернулась к Тому за подтверждением, и тот коротко кивнул, не сводя глаз с импровизированного экрана. Звука снова не было, но Оливия шевелила губами, разговаривая с кем-то у себя за спиной и одновременно заваривая кофе. Тут в кадре показался маленький ребенок — вернее, его светлый затылок. Судя по росту, мальчику было года четыре. Потом и Оливия, и ребенок скрылись. Изображение исчезло, потом появилось снова. На этот раз полицейские увидели гостиную. Оливия подошла к дивану, села, взяла журнал и отпила глоток кофе из чашки, которую принесла из кухни. В оперативном штабе царила звенящая тишина. Такого не ожидал никто. Гил выключил ноутбук и повернулся к потрясенной публике.

— Согласен — на этих кадрах вы не увидели ничего сенсационного, — объявил он тоном телеведущего. — Однако, друзья мои, перед вами лишь верхушка айсберга. Жесткий диск на компьютере Роберта под завязку забит видеофайлами. Просто кинохроника жизни семейства Брукс. Они все были под колпаком. В каждой комнате спрятаны камеры, кроме детских и ванных. Приятно сознавать, что Роберт Брукс все-таки обладал определенным тактом и деликатностью.

Бекки покосилась на Тома. Выражение его лица не изменилось, только глаза чуть прищурились. Бекки заметила, что Роберт ему не нравился, но при одной мысли, что этот человек снимал на видео каждый шаг жены, по коже бегали мурашки. Знала ли об этом Оливия? Нет, не может быть. Ни один человек не стал бы мириться с тем, что за ним ведется постоянная слежка. А может, это вовсе и не слежка, а вуайеризм, и Роберт подглядывал за женой, потому что его это возбуждало? Возможно, правду они никогда не узнают.

Но Гил еще не закончил.

— Камеры были очень хитро замаскированы и спрятаны между шкафами и потолком. Но кажется, мы все их нашли. Камеры реагируют на движение, но не на всякое — они запрограммированы так, что начинают снимать, только если движение происходит на определенном уровне над полом. Короче говоря, очевидно, что Роберта интересовали исключительно кадры с женой. Каждый раз, когда она заходила в комнату, начиналась видеозапись. Естественно, время от времени вместе с Оливией в кадр попадали и дети, но они слишком малы ростом, чтобы активировать камеры. Так что плохие новости — видны только их затылки, для объявлений о розыске ничего подходящего нет. Наверное, когда Роберт возвращался вечером с работы, он отключал камеры со своего компьютера. Во всяком случае, ни одного видео с его участием найти не удалось — кроме того, которое я вам показал.

Гил обвел взглядом собравшихся и улыбнулся, однако глаза оставались усталыми и печальными.

— Судя по электронным отметкам времени, последнее видео с участием Оливии было снято в пятницу, примерно за час до возвращения Роберта Брукса. Получается, до этого момента и она, и дети были дома, живые и здоровые.

Оперативный штаб гудел как пчелиный улей. Каждый спешил поделиться своей версией, но, по мнению Тома, все они не выдерживали никакой критики.

— Выходит, Роберт говорил правду. Он действительно ожидал застать жену дома, — произнес Райан.

— С этим согласны все? — уточнила Бекки.

Ник робко поднял руку:

— Если камеры установил Роберт Брукс, и он же выключал их, когда возвращался домой, значит, ему было известно, что все его действия записываются. Когда Роберт звал жену по имени, он стоял, повернувшись лицом к объективу, а подарки мог принести нарочно, чтобы подтвердить собственные слова. По-моему, это видео ничего не доказывает.

Молодец парень, отметил Том. Он и сам сразу подумал о том же. С другой стороны, получается, что Оливия весь день была дома и исчезла только за час до приезда мужа. Остается проверить, действительно ли Роберт в это время был на пути из Ньюкасла. Задача несложная — достаточно отследить его машину. Теперь остается выяснить, что успело произойти за час. Сначала Оливия пила кофе на диване, потом вернулся Роберт, и дома ее уже не было…

Вдруг Тому пришла в голову неожиданная мысль.

— Бекки, на видео Оливия готовила кофе, так? И добавляла в него молоко. Но ты говорила, что молока в холодильнике не было? И в мусоре не нашли ни одной пустой бутылки!

Глядя на Тома, Бекки молча кивнула.

Ну и что все это значит?

Глава 28

Такие расследования, как это, Джумбо нравились особенно — главным образом потому, что было неизвестно, есть преступление или нет. Выяснить это предстояло ему. Особенно радовала находка с ножом — подающая надежды новенькая отлично справилась. Вдобавок интригующая история с загранпаспортами… Добавьте сюда видео, которые Гил обнаружил на компьютере, и все эти жуткие камеры, в поисках которых его люди влезали по стремянкам под потолок. Настоящая загадка, да и только. Все как любит Джумбо.

Теперь, когда Гил ушел, Джумбо решил как следует осмотреть кабинет. Том сказал, что хозяин всегда запирал дверь. Да, ничего удивительного. Роберт Брукс определенно не собирался ставить жену в известность, что каждый ее шаг записывается на видеокамеры. Но Джумбо тоже смотрел эти видео, и что-то тут не сходилось. Джумбо показалось, что, перемещаясь по комнатам, Оливия ведет себя совершенно непринужденно. Не похоже, чтобы работала на камеру. По опыту Джумбо, если люди знают, что их снимают, это видно сразу. Их поведение неуловимо меняется. Начинают держаться точно на сцене. С Оливией такого не было, однако смущало два обстоятельства. Во-первых, она как будто специально старалась не показывать лица — когда идет в сторону камеры, голова опущена, а когда поворачивается спиной — наоборот, поднята. А еще Оливия никогда, ни разу не раздевалась в спальне. Для этого она уходила в ванную. Один раз Оливия забыла что-то из белья и, вернувшись в комнату, выдвинула ящик комода. Но из ванной она вышла в халате. Кто станет заворачиваться в халат, выбегая в смежную комнату за трусами?

Во всяком случае, у Джумбо дома подобное было даже представить трудно. Его жена, как и он, телосложение имела массивное, отличалась добродушием и громким смехом — может, даже громче, чем у него. Супруга вечно разгуливала по спальне полуголая, изображая перед Джумбо Тину Тернер — утверждала, будто целый день репетировала. При мысли о жене Джумбо улыбнулся и невольно сравнил ее с Оливией Брукс. Первая самозабвенно запрокидывала голову, хохоча во весь голос, вторая ходила так, что лица толком не разглядишь, и ни разу не засмеялась. Джумбо обвел взглядом кабинет и позвал одного из своих людей.

— Давай проверим книги, Адам. Порядок ты знаешь. Брукс тип скрытный. Обращай внимание на тематику литературы и посмотри, не спрятано ли чего между страницами. А дальше видно будет. Позови Фила, пусть помогает. А я пока отлучусь. Некоторые комнаты уже можно обрабатывать люминолом, там все осмотрели сверху донизу. Договорились?

Перебирать многочисленные книги в мягких обложках — не слишком увлекательное занятие, но ничего не поделаешь. Джумбо хлопнул Адама по плечу:

— Вот и умник. Ничего, справишься быстро.

А теперь к вопросу о люминоле. С чего бы начать? Жаль, что сейчас июнь — свечение люминола видно только в темной комнате, а где ее взять? Впрочем, в детской шторы светоизолирующие. Можно попробовать, вдруг что-то получится? А в ванной вообще окон нет, она будет следующей на очереди.

— Итак, за дело, — объявил Джумбо, ни к кому конкретно не обращаясь.

Примерно через час его позвали снизу.

— Джумбо, пойди сюда! — раздался голос Фила, криминалиста, помогавшего Адаму.

— Две минуты! — прокричал Джумбо через открытую дверь.

С помощью люминола никаких следов обнаружить не удалось. Джумбо обработал все спальни, включая хозяйскую, в которой, к счастью, оказались очень плотные занавески.

Джумбо с топотом сбежал вниз по лестнице. Под его тяжелой поступью ступени жалобно скрипели — видно, раньше им такого веса выдерживать не приходилось. Наконец Джумбо остановился в дверях кабинета.

— Ну, что там у вас, ребята? — спросил он. «Ребятами» Джумбо называл всех, кто моложе сорока.

Адам указал на заднюю стенку книжного шкафа:

— Вроде обычная фанера, но, когда сняли с полки книги, заметили, что один угол немного отстает, вот и решили на всякий случай проверить. И верно — за фанерой обнаружилось нечто вроде компактного потайного ящика. Размер — примерно тридцать на сорок сантиметров, глубина — около восьми. К сожалению, ящик пуст, но там определенно что-то прятали. Похоже, что книги сдвигали в сторону, причем недавно — остались едва заметные следы пыли. — Адам показал пальцем. — Да. Совсем недавно.

— Молодцы. Надеюсь, все записали и сфотографировали? — уточнил Джумбо, заранее зная ответ. — Что же он там держал? Жаль, что камеры не засняли, как он лез в свой тайник. Вот когда эти штуки пригодились бы. А как насчет книг? Ничего любопытного?

Адам покачал головой:

— Извини, Джумбо. Единственное, что мы с Филом заметили, — Роберта Брукса явно интересовали Майра Хиндли и Иэн Брэйди. У него много книг, где упоминается эта парочка, но о других серийных убийцах ничего нет. Странно, почему именно они?..

— Да, парень, сразу видно, что ты не в Манчестере рос. История про убийства на болотах старая, но жива по сей день — прошу прощения за неудачный выбор слова. Тело одного ребенка ведь так и не нашли. Местные об этих страшных случаях наслышаны. Очень жаль, но ничего особо подозрительного тут нет.

Джумбо оглядел кабинет. Похоже, ребята все осмотрели. Бумаги были собраны, оставалось их только вывезти. Компьютер Гил уже забрал.

— А теперь давайте закроем шторы и обработаем комнату люминолом, — произнес он.

Кроме занавесок, на окне обнаружились еще и жалюзи. Видимо, Роберт не хотел, чтобы домашние заглядывали в комнату с улицы. Пока ребята работали, Джумбо шагнул в коридор и заметил на первом этаже двух человек с коробками.

— Что там у вас? — спросил Джумбо.

— Вещи с чердака, — ответил один. По возрасту в «ребята» явно не годился — впрочем, в пропиленовом костюме не разберешь. — Одежда и всякое барахло — ничего особенного. Впрочем, эта коробка может представлять интерес. Там лежат разные бумаги — похоже, научные работы. И еще много всякого другого — шарф, рамка для фотографии, перчатки, старая программка на матч «Манчестер Юнайтед». На коробке написано «Дэн», а на бумагах — «Дануш Джахандер». Насколько понял, этот человек нас интересует, поэтому решил забрать коробку — надо изучить все как следует.

— Отлично, — просиял Джумбо. — А мы тут проверяем кабинет на следы крови. Наверху ничего не нашли. Потом будем обрабатывать первый этаж, так что скоро спустимся к вам.

Джумбо вернулся в затемненную комнату и приготовился. Надел маску и внимательно оглядел кабинет. Через приоткрытую дверь внутрь проникал тонкий луч света. Ничего страшного — сначала надо выбрать место, а потом дверь можно и закрыть. Немного подумав, Джумбо захлопнул ее пинком ноги и нацелил спрей на ковер в углу комнаты. Ничего. Проверил еще пару вероятных мест. Снова никаких результатов.

Джумбо повернулся к двери — шесть панелей, выкрашена белой глянцевой краской. Джумбо распылил люминол, замер, потом пшикнул еще раз. Сердце заколотилось быстро-быстро.

— Черт… Вот здесь…

В темноте Джумбо стянул маску и уставился на дверь и прилегающую к ней стену. С высоты метр восемьдесят до пола тянулся светящийся голубой след.

Том оглядел оперативный штаб. Атмосфера изменилась, стала более лихорадочной и напряженной. Обнаружили кровь — и много. По словам Джумбо, ее очень основательно отчищали при помощи отбеливающего средства, однако кровь успела впитаться в стены по обе стороныдвери, так что можно с уверенностью установить — жертвой нападения был не ребенок, а взрослый человек. Следы находятся слишком высоко. Кроме того, судя по форме капель, кровь стекала по стене вниз. Джумбо заявил, что готов поспорить на большие деньги — кровь артериальная. Кроме того, ее так много, что вряд ли жертва выжила.

От следов избавлялись тщательно, после такой обработки узнать ДНК не получится. Но, по опыту Джумбо, в подобных случаях на месте преступления присутствуют мелкие капли, которые практически невозможно разглядеть невооруженным взглядом. Джумбо гарантировал, что криминалисты непременно их отыщут. Ни одному преступнику не удавалось уничтожить все следы.

Столько новых сведений, но что с ними делать, непонятно. Вдобавок до сих пор не удалось выяснить, куда направился Роберт — и на чем. Мобильный телефон не активен. Кредитными картами Брукс пользовался до того, как стало известно о его побеге. С тех пор активности не наблюдалось. Предупредили все посты, но результата это не дало, поэтому теперь составляли пресс-релиз — к списку людей, которых необходимо разыскать, прибавился Роберт.

Обнаружение крови безусловно сильно повлияло на работу команды. К сожалению, у некоторых это известие вызвало казавшееся неуместным оживление. Тома же новость глубоко опечалила — к сожалению, придется признать, что в этой комнате произошло нечто ужасное.

Бекки сидела, опершись локтями о стол и прижав ладони ко лбу. Пальцы теребили и без того уже спутанную челку.

— Да, Том, я об этом уже давно предупреждала, но в некоторых ситуациях лучше ошибиться.

— Значит, ты уверена, что Роберт убил Оливию?

Бекки перегнулась через стол и принялась с неподдельным пылом излагать свою точку зрения:

— Мы знаем, что два года назад Роберт пытался увезти детей, что бы он ни болтал насчет того, что жена в курсе. Кроме того, нам известно, что он следил за Оливией, выбирал удобный момент. А она, в свою очередь, скрывала от мужа, что получила загранпаспорта для себя и дочери. Короче, запутанная история. А теперь Роберт поехал забирать детей оттуда, где их спрятал. Вместе с ними он собирается начать новую жизнь.

Тому эта версия показалась не слишком убедительной. Роберт убил жену, чтобы заполучить детей? А может, он и с ними тоже расправился? Или дети и впрямь где-то спрятаны? Подперев кулаком подбородок, Том внимательно поглядел на Бекки, пытаясь решить, излагать свои соображения или оставить при себе. Бекки с самого начала была уверена, что Оливию убили, и теперь все указывает на то, что она права.

— А что, если это кровь Роберта? — задумчиво произнес Том, заранее предвидя реакцию.

— Что?! Ну-ка, объясни, откуда взялась эта версия.

Том вынужден был признать, что версии как таковой у него не было. Но разве нельзя допустить, что в субботу вечером Роберт вовсе не сбежал? Что, если кто-то убил его и избавился от тела? Такую возможность исключать нельзя. К великой досаде Тома, похоже было, что террасу все же придется разбирать.

Разрозненные факты упорно не желали складываться в целостную картину. Оливия была дома и исчезла только за час до возвращения Роберта. Получается, времени у него было не так уж много, а ведь получается, что Роберт успел убить Оливию, избавиться от тела и что-то сделать с детьми. Он ведь вызвал полицию всего через несколько часов.

Бекки глядела на Тома так, будто у него внезапно рога выросли. Том ждал следующего уничижительного комментария, но, к счастью, неприятную беседу прервал телефонный звонок.

— Вот не вовремя, — пробормотала Бекки.

Когда она брала трубку, Том не удержался от улыбки.

— Инспектор Робинсон, — произнесла Бекки, усиленно изображая бодрость. — Да, Гил? Что ты хотел?

Тут Бекки надолго умолкла и принялась что-то нажимать на клавиатуре компьютера.

— Поняла. И что теперь? — спросила она. Даже со своего места Том услышал торжествующий вопль на другом конце провода, после чего Бекки повесила трубку.

— Гил в восторге от собственной гениальности. Отправил мне фрагмент видео. Если сами не поймем, в чем дело, придет и все растолкует.

Том закатил глаза.

— Ну почему наша восходящая звезда не может объяснить по-человечески? У нас не телевикторина, мы тут, между прочим, убийство расследуем.

Бекки резко вскинула голову. В первый раз кто-то произнес это слово вслух, хотя мысль у всех работала именно в этом направлении. Сейчас Том выразил общее мнение. Что ж, теперь придется признать, что они действительно расследуют убийство, пусть даже тело обнаружить пока не удалось.

Том молча обогнул стол Бекки и поглядел на экран через ее плечо.

— Ну, и на что мы смотрим? — спросил Том.

— Опять съемки скрытой камерой, — ответила Бекки. В голосе сквозило презрение и отвращение. — Не знаю, по-моему, с утра ничего не изменилось.

— Гил прислал тебе два файла. С первым все понятно, а что со вторым? — поинтересовался Том.

— Наверное, то же самое. Только дата другая — два месяца назад.

Бекки начала проигрывать второе видео.

— Ну-ка, прокрути вперед, — попросил Том. Забрезжила какая-то смутная догадка. — И первый файл тоже открой. Пусть оба окна будут на экране одновременно.

— На этом компьютере? — фыркнула Бекки. — Шутишь, что ли? Нет, таких подвигов я от него не добьюсь. А зачем тебе?

— Тогда просто покажи сцены на кухне.

В этот момент двойные двери распахнулись, и в оперативный штаб ворвался сияющий Гил.

— Ну как, сообразили? — с порога выпалил он.

— Почти, — ответил Том. — Что-то ты больно мало времени дал.

— Прошу прощения, не терпелось. Что скажете, инспектор Робинсон? — спросил Гил.

— Пока ничего — воевала с компьютером. Само видео посмотреть толком не успела. Хватит тянуть, Гил, говори уже.

Слегка сбитый с толку этой вспышкой раздражительности, Гил слегка отстранил Бекки и взялся за мышку сам.

— Тринадцатое апреля — то есть почти два месяца назад. Запись сделана камерой на кухне. Подсказка — обратите внимание на цветы. На столе в кувшине стоят нарциссы. А теперь отсматриваем материал за прошлую неделю, когда Оливия якобы вернулась с отдыха на. Энглси. В качестве примера выбрал вторник. Целый день съемки, в кадр попала вся семья, хотя главная героиня, как всегда, Оливия. Итак, смотрим на кухонный стол… И опять кувшин с нарциссами. Вижу, у вас не получилось проиграть оба видео одновременно. Сейчас все сделаю. Смотрите и учитесь.

И Том с Бекки увидели два видеофайла — один с одной стороны, второй с другой. Оливия вошла на кухню, низко опустив голову. На ней был темно-серый свитер. Оливия взяла кружку, стоявшую на столе рядом с кувшином, развернулась и вышла. Обе записи были абсолютно одинаковы. Том взглянул на Гила, ожидая продолжения.

— Конечно, я просмотрел все видеозаписи за интересующий нас период. Как и следовало ожидать, за первую неделю после отъезда Роберта не обнаружилось ни одной. Ведь в это время Оливия якобы была на Энглси. А вот все записи за прошлую неделю, когда, по словам мужа, Оливия вернулась домой, — фальшивка. Все до единой.

Во взгляде Гила блеснуло удовлетворение. Он наклонился вперед и указал ручкой на экран.

— Видео явно монтировал профессионал. То, что мы видим, — не просто копии записей от тринадцатого апреля. Иначе мы бы давно уже сообразили, в чем дело. Все остальные фрагменты, относящиеся к четвергу, взяты из разных видео.

Бекки озадаченно нахмурилась:

— Извини, Гил. Не пойму, к чему ты клонишь.

Гил постучал ручкой по монитору.

— Хорошо, сейчас объясню. Посмотрим, что было до того, как Оливия вошла на кухню. На оригинальной записи, тринадцатого апреля, она вытирала пыль в гостиной. А во вторник перед походом на кухню она якобы пылесосила спальню. Этот отрывок скопирован из файла, датированного двадцать девятым марта. Работа тонкая, тут потрудился мастер. Мало того — как видите, видео смонтировано из фрагментов, на которых Оливия одета одинаково. Ни одного ляпа. Обратите внимание — на всех кадрах Оливия в сером свитере, черных джинсах и белых шлепанцах. Что ж, разумно, иначе получится, будто Оливия по-быстрому переоделась на пути из кухни в гостиную.

Гил пристально посмотрел на Бекки, будто хотел убедиться, что она не потеряла нить рассуждений.

— Короче говоря, задача этих видео — создать впечатление, будто Оливия Брукс вернулась с отдыха и всю неделю провела дома вместе с детьми. На самом же деле она там даже не появлялась. Во всяком случае, начиная со дня предполагаемого отъезда на Энглси настоящие видеозаписи отсутствуют. Короче говоря, нас хотят убедить, что Оливия пропала только в пятницу. Но, как видим, это неправда. Боюсь, мистер Брукс сознательно ввел нас в заблуждение.

Том внимательно следил за лицом Бекки. В глазах ее отразилось понимание. О его последнем аргументе можно забыть. На то, чтобы избавиться от Оливии и детей, у Роберта была не пара жалких часов, а целых две недели.

Глава 29

Софи Дункан лежала на полу — там же, где и упала. Она громко, замысловато выругалась, выпуская всю ярость и горечь.

— Вот гад!.. Ну гад… — накричавшись вволю, сердито забормотала Софи. Как он вообще узнал, где она живет? Глупый вопрос. Этот человек знает про Лив абсолютно все, вплоть до мелочей. А Софи — лучшая подруга Лив. Естественно, ее адрес ему прекрасно известен.

И теперь Софи валяется здесь, привязанная к стулу и абсолютно беспомощная. За себя Софи не беспокоилась. Больше всего она тревожилась за маму. Жаль, что нельзя с ней переговариваться. Софи бы сразу стало спокойнее. Но дверь в комнату заперта, и расстояние от входа до стула — не меньше десяти футов. Дома в тридцатые годы строили основательно, внешние кирпичные стены отличались шириной и прочностью. Живи они в современном здании, можно было просто поднять крик, и вся улица сбежалась бы. Но сейчас от этих мыслей никакого толку.

Мама, наверное, с ума сходит. Оставалось надеяться, что она не попыталась спуститься вниз. Роберт заявил, что не причинил ей вреда. Если соврал, ему предстоит горько об этом пожалеть. Софи его лично выследит. Этот тип не знает, с кем связался. Говорит, что спустил лестничный лифт вниз, выдернул из розетки телефон и запер окна. Остекление у них было двойное, разбить окно мама не сумеет. В любом случае ее спальня в дальней части дома, а соседи уехали в отпуск. И здесь тупик.

Софи сама удивлялась, что угодила в такую передрягу. Услышав на втором этаже голос Роберта, растерялась и запаниковала. Что может быть глупее? Она же солдат. А повела себя глупее не придумаешь. Кинулась наверх, перепрыгивая через две ступеньки, и наткнулась на Роберта, прижимавшего зазубренное лезвие швейцарского армейского ножа к горлу ее мамы.

Полная тупость. Если бы Софи хоть на секунду задумалась, ей в голову бы пришла сотня других планов, выбирай какой хочешь. Роберт не стал бы угрожать ее матери, если бы сама Софи так и не появилась. Вся затея утратила бы смысл. Нет, у мужа Лив точно не все дома.

Он заставил бедную маму связать Софи руки за спиной. Умная тактика. Даже Роберт сообразил — как только уберет нож, Софи сразу кинется на него и обязательно нейтрализует, даже с больной ногой. Потом Роберт повел Софи вниз, дав понять — одно неосторожное движение, и он тут же вернется на второй этаж, чтобы завершить начатое. Роберт втолкнул Софи в заднюю комнату, задвинул занавеску, а потом как следует привязал ее руки и ноги к стулу. И начались вопросы.

Что ты делала на Энглси?

Зачем выдавала себя за Оливию?

Что за мужчина к тебе приезжал?

Что ты знаешь про нас с Оливией?

Сначала Софи упорно молчала, но глаза Роберта пылали опасной яростью. Тонкие губы были плотно сжаты, на щеках двумя алыми пятнами выступил румянец. Все признаки гнева налицо, и гнев этот направлен на Софи. Из-за расширенных зрачков глаза Роберта казались черными. Его взгляд будто прожигал насквозь. И тогда Софи стала отвечать — настолько ядовито, насколько могла. Сама она не боялась этого мелкого вредителя — Софи только не хотелось его злить, чтобы ничего не сделал маме.

— Что ты делала на Энглси? — повторил Роберт и дал Софи пощечину. Она сердито уставилась на него.

— Я тебе не какая-нибудь беззащитная размазня, придурок. И не с такими дело имела. Я прошла в финал отбора в парашютно-десантные войска особого назначения. Ты даже не представляешь, с кем связался. Только полное дерьмо может угрожать пожилой женщине ножом.

Так Софи заработала еще одну пощечину, однако за ней последовали новые угрозы.

— Я не убью твою мать, — произнес Роберт. Губы исказились в злобной гримасе, отдаленно напоминающей улыбку, а глаза засверкали еще ярче. — Обойдусь и без этого. Слышала когда-нибудь, как она кричит, а, Софи?

В ответ Софи выпалила все бранные слова, какие только знала. С ней пусть делает все, что хочет, но причинить вред маме Софи не позволит.

— Я ездила в пансион, чтобы Лив могла отправиться, куда ей нужно. Сбежать подальше от тебя. Это был ее секрет. Там Лив можно было не думать о тебе. Она была в полной безопасности. Не то что с тобой.

Последние слова Софи почти выплюнула.

— Лжешь! — крикнул Роберт. Блеск в глазах погас. Теперь взгляд сделался тусклым, ничего не выражающим. Софи поняла, что ударила по больному месту.

— Своих детей у тебя нет, Софи. С кем же ты ездила в пансион? Неужели с моими?

В ответ Софи рассмеялась, и это понравилось Роберту еще меньше. Он пнул ее в ногу и случайно попал по ране. Софи не смогла сдержать вскрик. Последнюю операцию делали всего несколько недель назад, и рана еще не совсем зажила. Роберт улыбнулся.

— Конечно нет. Думаешь, Лив отпустила бы детей от себя? Она же знает, какой ты псих.

Теперь Роберт знал ее слабое место и собирался его использовать. Он поднял ногу и с силой ударил Софи каблуком. Софи почувствовала, как расходятся недавние швы, но на этот раз она успела подготовиться. Стиснула зубы и молча ждала, когда боль отступит. Роберт ничего от нее не добьется. Софи не собиралась говорить, что два мальчика, с которыми она ездила на Энглси, — дети ее сестры, а девочка — дочь кузины. Кто знает, что взбредет в голову мужу Лив? И кузина, и сестра были матерями-одиночками и не понаслышке знали, как трудно найти человека, готового взять к себе детей на длительный срок. Обе испытали огромное облегчение, когда тетя Софи предложила свозить племянников к морю. Но Роберту об этом знать ни к чему.

— Кто к тебе приезжал?

— Не твое дело. Я тебе не жена, с кем хочу, с тем и сплю. Да и жена твоя делает то же самое, — не удержавшись, прибавила Софи. Ей хотелось как можно сильнее задеть его. Наказание последовало незамедлительно.

— Моя жена не спит ни с кем, кроме меня, и ты это знаешь, — процедил Роберт. Его голос зазвучал угрожающе низко, будто рычание.

— Уверен? — самым невинным тоном спросила Софи. — А если я скажу, что Лив так и не забыла Дануша? Она всегда будет любить его, и ты ничего с этим поделать не сможешь.

Этот гад рассмеялся — весело и искренне. Бедная Оливия. Описывая мужа, она ни капли не сгустила краски.

— Что ты знаешь про меня и Оливию, Софи? Что она тебе рассказала?

— Все. В подробностях. Я знаю, что ты собой представляешь. Мало того, что ты больной на всю голову, так еще и полное дерьмо…

Когда Софи выкрикнула последние слова, он воткнул зазубренный нож в открывшуюся рану на ноге. Уже теряя сознание, Софи услышала, как Роберт задал единственный вопрос, ответить на который она не могла. Софи была довольна — пусть так и не узнает, известен ей ответ или нет.

Глава 30

Сев в машину, Том сунул ключ в замок зажигания и вынужден был признать, что совершенно вымотан. Воскресенье оказалось днем открытий, но сложить все эти разрозненные фрагменты в единую картину не удавалось никому. В доме Бруксов кого-то убили. Но кого?

После того как Гил обнаружил, что видеозаписи за последнюю неделю — умелый монтаж, поступила свежая информация. Камеры на парковке отеля в Ньюкасле засняли, как машина Роберта выезжает оттуда в среду вечером, в одиннадцать тридцать девять, и возвращается на следующее утро, в восемь тридцать две. Очередная ложь. А выписка по счету кредитной карты подтвердила, что в четверг днем Роберт оплачивал покупку в магазине «Джон Льюис», хотя какие именно товары он приобрел, удастся выяснить только завтра.

Наконец позвонил Джумбо и сообщил, что его расчет оказался верным — криминалисты отыскали едва заметный след крови, оставшийся неотчищенным. Совсем крошечный, но, чтобы взять образец ДНК, много и не надо. Джумбо нашел в спальне расческу Оливии и распорядился, чтобы анализ провели как можно быстрее. Джумбо не надо было объяснять, насколько важны эти сведения.

Автомобиль Том вел на автопилоте, но, к счастью, машин в такое позднее время было мало. От размышлений голова шла кругом. До сих пор не ясно, что произошло, вдобавок после побега Роберта придется разыскивать всю семью.

Больше всего озадачивало видео. У Тома сложилось впечатление, будто Оливия специально надевала одни и те же вещи в одних и тех же комбинациях — для удобства монтажа. Что, если в деле замешаны и муж, и жена? Узнать бы еще, что это за дело такое.

С FaceTime никаких подвижек не наблюдалось. Было решено получить судебный приказ и на его основании запросить настоящий IP-адрес Оливии Брукс — или человека, воспользовавшегося ее электронной почтой.

Том обещал приехать к Лео и выслушать все, что она узнала о проникновении в коттедж. Правда, тогда он еще надеялся освободиться пораньше. Очень любезно со стороны Лео, что она взяла на себя столько хлопот. Том по опыту знал, как неприятно входить в разгромленный дом, и радовался, что к его приезду коттедж приведут в порядок. Вот еще одно дело, которым следует заняться и которое придется отложить на потом. Однако Тому хотелось быть уверенным, что можно не опасаться новых инцидентов. В начале летних каникул Люси приедет в Чешир погостить на две недели. Если ее мама узнает, что произошло, может решить, что девочке там делать нечего. А уж если Кейт что-то решила, переубедить ее практически невозможно.

В кои-то веки Тому совершенно не хотелось готовить. Вдобавок уже поздно. Может, предложить Лео поужинать в ресторанчике по соседству? Как скажет, так и будет. Том был настолько измотан, что сейчас мнение у него отсутствовало как таковое.

Пропало трое детей, а дело упорно не двигалось с мертвой точки. Том уже обсуждал с Бекки новую идею — может, позвать в школу художника, чтобы составил фоторобот? Конечно, фотографии были бы лучше, но коллективными усилиями педагогический состав должен составить вполне приличный словесный портрет.

Том отыскал на парковке одно из двух машиномест Лео, взял с пассажирского сиденья портфель и направился к лифту. Позвонил в дверь квартиры и стал ждать. Лео встретила Тома сочувственной улыбкой. Была у этой женщины удивительная способность — она всегда чувствовала его настроение. Лео потянулась к Тому, обняла и поцеловала в щеку.

— Проходи, садись. Я тебе уже вина налила, — шепнула Лео.

— А как насчет ужина? — спросил Том. Он был уверен, что Лео ничего не готовила. Том не знал, почему она ни разу не угостила его ужином — может, боялась выглядеть бледно на фоне его кулинарных талантов? Но, так или иначе, поесть надо было, а если Том усядется сейчас, заставить себя встать уже не сможет.

— Все под контролем, — ответила Лео. Том молча уставился на нее, и она рассмеялась. — Предвидела, что ты придешь уставший, и позвонила в японский ресторан на нашей улице. Заказ уже сделала — темпура, стейк и лосось терияки. Осталось только набрать им еще раз, и через двадцать минут все будет готово. Ты же не против?

Том ощутил огромное облегчение. Какое счастье, что не надо ничего решать и организовывать. Идеальный вариант!

— Отлично, согласен, — пробормотал Том и с благодарной улыбкой опустился на диван.

— Трудный день? — спросила Лео.

— Да уж не простой. Столько всего случилось! — ответил Том и со вздохом потянулся за бокалом. — Ну, про муженька, который дал деру, я уже рассказывал. Официально мы за ним наблюдение на устанавливали — повода не было. Роберт сотрудничал со следствием. Нехотя, конечно, да и случая приврать не упускал.

Лео промолчала. В отличие от других его знакомых женщин она редко высказывала собственное мнение — только если задашь прямой вопрос.

— Ладно, что мы все обо мне да обо мне? Как у тебя дела? Что там с коттеджем?

Лео отпила глоточек вина. Вид у нее был озадаченный.

— Не знаю, что и думать, — нахмурившись, произнесла Лео. — Кажется, эти люди рылись в твоих ящиках. Впрочем, я туда никогда не заглядывала. Может, у тебя всегда творческий беспорядок? Короче говоря, все было свалено как попало. Но ценные вещи лежат на своих местах. И картину не взяли. Ну, красивое абстрактное полотно. Если не ошибаюсь, испанского художника. Пако… Забыла, как фамилия. А ведь картина висит на самом видном месте.

Том пожал плечами:

— Мало кто умеет определять ценность произведения искусства на глаз. Мой брат Джек коллекционировал картины. Почти все были проданы частным лицам или отданы в музеи. Но эта мне понравилась, вот я ее и оставил. Хотя, если честно, сам не знаю, сколько она стоит.

— В любом случае немало. Странно, что ее не тронули, — продолжила Лео. — Насколько могу судить, злоумышленники ничего не украли, но перевернули несколько коробок с бумагами и раскидали их по всему полу. Но их явно интересовали коробки Джека, а не твои. Том, что произошло с твоим братом? Ты говорил, что он умер, но подробностей не рассказывал. По-моему, тебе неприятно это обсуждать.

Том некоторое время помолчал. Джек… Из двоих братьев хулиганом всегда был он. Джек терпеть не мог школу, пытался собирать компьютеры и запирался у себя в комнате, включая на полную мощность альбомы Whitesnake или Black Sabbath, когда Том делал уроки. Пытаться описать словами характер Джека — напрасный труд. Правдивее будет просто сказать, что рядом с ним жизнь начинала играть всеми цветами радуги. С Джеком никогда не бывало скучно.

— Я ведь говорил, что он разработал какую-то новую технологию в сфере обеспечения интернет-безопасности? А потом продал компанию за астрономическую сумму?

Лео кивнула.

— Так вот, на вырученные деньги Джек купил супербыструю моторную лодку, поехал кататься и погиб. Дурак безответственный.

Последние слова Том произнес почти шепотом. Горло болезненно сжалось, и он отпил большой глоток вина.

— Как это произошло?

— Никто толком не знает. Когда Джек не вернулся, снарядили поисковую команду. Лодку обнаружили перевернутой, но тела так и не нашли. Береговая охрана говорит, что унесло в море. Производители проверили лодку и утверждают, что все системы исправны. В результате пришли к выводу, что с братом произошел несчастный случай. Например, плыл на слишком большой скорости и врезался в волну не под тем углом. Что-то в этом роде.

Лео встала и пошла к столу за бутылкой, чтобы налить Тому еще. Он не мог не отметить, как привлекательно она выглядит — белая туника с крупным черным прямоугольником на боку и облегающие черные джинсы. Надо было все же выйти из дома. Жаль, что ее такую никто не видит.

Подлив Тому вина, Лео села рядом и подобрала под себя ноги. Взяла его за руку, но уже через пару секунд отпустила.

— Давай сделаем вот что, — предложила Лео. — Я сейчас закажу ужин, а через пятнадцать минут сбегаю и заберу. А ты отдыхай.

Предложение звучало соблазнительно, однако Том понимал, что расслабиться не сможет. Открыв портфель, достал папку, которую взял на дом, и начал было листать, но тут Лео потянулась к нему и поцеловала в шею, чуть пониже правого уха. Том слегка наклонил голову и позволил себе на секунду прикрыть глаза.

— Зачем тебе фотография нашей местной военной героини? — озадаченно спросила Лео.

— Что? — вздрогнул Том. — Какой еще героини?..

— Это же Софи Дункан! Кажется, так ее зовут. Неужели не помнишь? О ней целый документальный фильм сняли! Вернее, фильм был о женщинах-военных в Афганистане, но про нее сделали отдельный сюжет. Не очень большой, но я запомнила, потому что Софи Дункан тоже из Манчестера. Она еще вывела из-под бомбежки много местных жителей.

Том взял в руки фотографию — ту самую, сделанную на Энглси. Вот она, женщина, которую миссис Эванс ошибочно принимала за Оливию Брукс. Наконец Том вспомнил, где видел это лицо. Они с Лео вместе смотрели этот документальный фильм на каком-то малоизвестном спутниковом канале, но тогда Том был занят чем-то другим и на экран глядел урывками. Лео права — это действительно она. Софи Дункан.

Надо срочно позвонить Бекки.

Глава 31

Со стоном изнеможения Бекки отодвинула клавиатуру и вытянула руки над головой. Все, пора домой. День выдался тяжелый. Как Бекки ни старалась, ей никак не удавалось найти связь между фактами, выясненными за последние четырнадцать часов. Наверное, надо хорошенько выспаться. На ясную голову соображается лучше. Бекки сложила бумаги в стопку, достала сумку из нижнего ящика стола, и тут зазвонил мобильный телефон.

— Вот черт, — пробормотала Бекки. — Ни минуты покоя.

Она решила посмотреть, кто звонит. Если ничего важного, отвечать не станет. Но нет, Тома игнорировать нельзя. Слушая его рассказ, Бекки чувствовала, как усталость исчезает без следа. Том выяснил личность женщины, отдыхавшей в пансионе. Неужели наметился долгожданный прорыв? Бекки считала себя атеисткой, но тут принялась молиться Богу, чтобы это было так.

Софи Дункан.

Бекки ни разу не слышала об этой женщине, но, если она армейский офицер, узнать адрес будет проще простого. В отличие от остальных Ник до сих нор не ушел и всячески старался быть полезным. Но, в отличие от некоторых своих коллег, Ник был полон честолюбивых стремлений и не испытывал разочарования по поводу выбора профессии. Записав адрес Софи, Бекки подозвала Ника — ей не терпелось поделиться новостями.

— Вполне возможно, что эта женщина знает ответы на все наши вопросы. Инспектор Дуглас обещал подъехать, если понадобится, но думаю, пока обойдемся без него. Посмотрим, что скажет капитан Дункан, и потом уже решим, вызывать начальство или нет. Согласен?

Ник пришел в полный восторг. Должно быть, бедняге тоже нечем заняться в воскресенье вечером — совсем как Бекки. Взяв ключи и выйдя из душного помещения, Бекки в первый раз сообразила — с тех пор как она переехала из Лондона в Манчестер, ходит только на работу и обратно. Если не считать празднования по поводу успешного раскрытия дела об изнасилованиях. Неужели это было всего пару дней назад? Бекки решила, что при первой же возможности исправит ситуацию и снова начнет жить активной жизнью.

— Готов? — окликнула Бекки Ника. Тот поспешно собирал вещи.

Пока они ехали в машине, Бекки обдумывала, какие вопросы задаст Софи Дункан.

— Прежде всего надо узнать, зачем она выдавала себя за Оливию Брукс. А потом попытаемся выяснить, знает ли Софи Дункан, где сейчас Оливия. И вот еще важный момент — что за мужчина приезжал в пансион? Возможно, это просто бойфренд Софи, который никакого отношения к делу не имеет. Но следует выяснить наверняка. Ты будешь записывать, Ник, но сам с ней не разговаривай. Если забуду о чем-то спросить, потихоньку отведи меня в сторону и напомни. Я вполне могу сделать это нарочно, так что лишний раз не вмешивайся, понял?

Ник резко, отрывисто кивнул — раз двадцать, не меньше.

— Будет сделано, мэм, — произнес он.

Да, энтузиазм из мальчишки так и прет.

Когда они наконец доехали до дома Софи Дункан, Бекки с досадой заметила, что свет в окнах не горит. Еще не совсем стемнело, однако в такое время суток люди обычно включают хотя бы лампы. Может, Софи живет в задней части дома. Рядом стояли две машины. Хороший знак.

Бекки нарочно припарковалась напротив ворот. Что, если Софи попытается сбежать? Роберта уже упустили. Больше Бекки такой ошибки не допустит. Она достала удостоверение, чтобы в случае необходимости было наготове, и зашагала по дорожке. Ник устремился следом, глядя по сторонам так, будто в первый раз очутился в пригороде. Бекки три раза резко постучала в дверь. Никакой реакции. Попробовала позвонить. Звонок был исправен, однако открывать хозяева не спешили.

Бекки заглянула внутрь через проделанную в двери щель для писем и осмотрела коридор. Никого не было. У подножия лестницы Бекки заметила лифт для инвалидов. Значит, тот, кто пользовался им в последний раз, должен быть внизу. Неужели Софи пострадала настолько серьезно?

— Ник, проверь черный ход. Только осторожно, не пугай хозяев.

Ник скрылся в темноте, а Бекки продолжала колотить в дверь. Вдруг в тишине раздался топот бегущих ног. Констебль спешил к ней.

— Мэм, надо попасть внутрь, и поскорее, — доложил Ник и, не дожидаясь ответа, высадил дверь ногой в ботинке сорок пятого размера, выбив йельский замок. Ник ворвался в дом, Бекки поспешила за ним. Констебль пинком открыл дверь в гостиную и опустился на колени рядом с лежавшей на полу молодой женщиной.

Привязанная к столу за руки и за ноги, она явно пыталась освободиться, но лишь опрокинула стул, чудом не ударившись головой о металлическую решетку камина. На брюках виднелась запекшаяся кровь. Бекки решила, что женщина мертва, но тут Ник принялся нащупывать у нее пульс, и темные глаза резко распахнулись.

— Долго же вас дожидаться пришлось. Развязывайте быстрее эти чертовы веревки. Что с мамой?

Бекки оглядела гостиную, но в комнате никого больше не было.

— Она наверху, сама спуститься не может. Если этот подонок что-то ей сделал…

Но Бекки не стала дослушивать угрозы до конца и побежала к лестнице. Наверху она разглядела в темноте силуэт лежащего человека. Бекки кинулась наверх, перепрыгивая через ступеньки и, упав на колени, протянула руку, дотрагиваясь до шеи пожилой женщины, распростертой на ковре. От прикосновения та вздрогнула и отпрянула.

— Не трогай меня, гад, — произнесла она, едва шевеля сухими, потрескавшимися губами. Бекки вытащила из заднего кармана мобильный телефон и, набирая номер, ласково заговорила с женщиной:

— Успокойтесь, все хорошо. Меня зовут Бекки. Я офицер полиции. Теперь вы в безопасности. Сейчас вызову скорую помощь.

Понизив голос, Бекки объяснила, что произошло, и отсоединилась. Потом стала осторожно гладить женщину по щеке. Рассудив, что сдвигать пострадавшую с места может быть рискованно, Бекки взяла висевшее на балюстраде пальто и с величайшей осторожностью медленно опустила женщине на плечи, хотя той, кажется, было не холодно.

— Скажите, пожалуйста, как вас зовут? — вежливо спросила Бекки.

— Где Софи? Что этот мерзавец сделал с моей дочерью?

В этот момент снизу раздался крик:

— Мама! Мама, ты как?

Бекки обернулась на звук быстрых, но неуверенных шагов. Прихрамывая, Софи ковыляла к лестнице. Время от времени падала, но тут же снова поднималась и на непослушных ногах упорно продолжала путь. Ник пытался ее поддерживать.

— Из-за этих хреновых веревок никак кровообращение не восстановится. Уф, больно… Мама, что с тобой?

— Все нормально, Софи, — ответила Бекки. — Я позвонила в скорую помощь. Ник, принеси, пожалуйста, воды. Для них обеих.

— Софи, деточка, иди сюда, — произнес слабый голос рядом с Бекки. Та подвинулась, освобождая место для Софи, когда та вскарабкается вверх по лестнице. Бекки видела, сколько крови на брюках у Софи, и поражалась, как она вообще может передвигаться.

— Ой, Софи… что он с тобой сделал? — с трудом выговорила ее мама.

— Ничего особенного. И вообще, меня так просто не одолеть, ты же знаешь. Этому психу такое не по силам, — с искренней злобой выпалила Софи. — А ты как здесь оказалась? Лежала бы в кровати…

— Шла к тебе. Хотела съехать с лестницы, как с горки, но, когда садилась, упала. Так за тебя боялась, но встать не могла. Прости, дочка.

Бекки видела, что Софи трудно говорить.

— Если кто-то и виноват, мама, то уж точно не ты.

Софи нежно погладила мать по щеке.

— А теперь расскажите, кто на вас напал, Софи, — вмешалась Бекки. — И почему.

— С превеликим удовольствием. Напал на нас чокнутый тип по имени Роберт Брукс, и он за это поплатится. Причинить вред мне — одно дело. А вот издеваться над Лив — совсем другое. Не говоря уже о маме. Ну нет, это ему с рук не сойдет. И не смотрите на меня так. Вот сами вы что бы сделали, если бы такое случилось с вашими мамой и лучшей подругой?

Когда Том приехал в больницу, он застал Бекки сидящей на жестком пластиковом стуле. Она откинулась на спинку и прислонилась затылком к стене. Вид у Бекки был совершенно измученный, однако в ближайшее время об отдыхе даже мечтать не приходилось. Заметив, что Бекки дремлет, Том решил не будить ее сразу — вместо этого направился к автомату, чтобы купить две банки кока-колы. Обычно он данный напиток не употреблял, но сейчас доза кофеина просто необходима, а кофе в таких местах — настоящая отрава. Вдобавок пить его приходится из пластиковых стаканов, которые нагреваются так, что в руках не удержишь. Том поставил одну из банок на стул рядом с Бекки, а сам сел с другой стороны и с хлопком открыл напиток. Бекки, вздрогнув, выпрямилась и повернулась к Тому.

— Это тебе, — сказал он, указывая на вторую банку.

— Спасибо. Будем надеяться, хоть немного проснусь. — Бекки помолчала. — Мог бы и не приезжать. У меня все под контролем.

Том медленно покачал головой:

— Я вовсе не думаю, будто ты сама не справишься. Просто дело очень серьезное — пропали трое детей. И вообще, одна голова хорошо, а две лучше. Согласна?

— Пожалуй, — тихо произнесла Софи.

— Ну что, как продвигаются дела с мисс Дункан?

— Пока никак. Софи отказывается отходить от матери, пока ту не осмотрят, а потом врач займется ее ногой. Похоже, Роберт нанес серьезный ущерб. Кажется, в ногу ее ранило давно, во время взрыва, но рана никак не заживала, поэтому Софи пришлось сделать несколько операций, после которых она еще не совсем оправилась. И наш приятель Брукс этим воспользовался, хотя Софи наверняка старалась не выдавать своего состояния. Она вообще крепкий орешек, сразу видно…

— Узнала что-нибудь полезное?

— Нет. Если не считать того факта, что в дом к ним проник не кто иной, как Роберт Брукс. Слышал бы ты, какими словами Софи его обзывала. Впрочем, ничего удивительного. Хотела спросить, почему он на них напал, но тут подоспел врач и прогнал меня. Если хочешь знать мое мнение, это уже не игрушки, Том. Брукс настроен совершенно серьезно. Я уже говорила, что он способен на убийство…

Том откинулся на спинку стула и потер лицо руками. Вот так история… Надо было взять Роберта под стражу, пока никуда не делся. Все, что случилось, — вина полиции. Впрочем, у них все равно на него ничего не было, и самый никудышный адвокат вытащил бы Брукса на свободу за пять минут. И все же Том чувствовал себя виноватым из-за того, что не смог предотвратить нападение на Софи Дункан и ее мать.

Том бросил взгляд на часы. Ему совсем не нравилось сидеть без дела. Надо заняться чем-то полезным, но для начала следует побеседовать с Софи Дункан. Давно пора.

— Скоро она освободится? — уточнил Том.

— Наверное. Перед тем как ты пришел, из кабинета выглянул доктор и сказал, что Софи уже накладывают швы.

Краем глаза Том заметил в пустом коридоре какое-то движение. К ним направлялся врач. Напротив Бекки он остановился.

— Инспектор Робинсон, теперь можете поговорить с капитаном Дункан. Вообще-то ей уже можно ехать долгой, но мы позволили ей остаться, пока вы не зададите все необходимые вопросы. А миссис Дункан придется остаться на ночь. У нее повышенное давление, и мы беспокоимся, что возвращение домой может разволновать ее еще сильнее — она ведь до сих пор побаивается. Ну вот, ситуацию изложил. Капитан Дункан — на кровати за занавеской в дальнем конце палаты. Да, сильная женщина, ничего не скажешь. — Доктор улыбнулся. Лицо его выражало уважение, граничащее с благоговением. — Не завидую парню, который на нее напал.

Бекки и Том направились в палату и, раздвинув занавески, заглянули внутрь.

— Софи, это старший инспектор Дуглас. Он с первого дня принимает участие в расследовании обстоятельств исчезновения Оливии Брукс.

Поморщившись от боли, Софи приподнялась на кровати.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Том.

— Отлично! Разве не видно? Так что вы хотели спросить?

— Расскажите, каким образом Роберт Брукс попал в ваш дом и что происходило потом.

Том подозревал, что Бекки хотя бы частично знает ответы на эти вопросы, но лучше выслушать всю историю с самого начала.

— Как попал, не видела — меня дома не было. Наверное, просто через дверь зашел. Она была заперта на один замок. Должно быть, всунул кредитку и открыл. Потом поднялся наверх и угрожал моей матери швейцарским армейским ножом. До полусмерти ее напугал. Но вообще-то ему была нужна я.

Софи молчала, но губы были плотно сжаты, а подбородок упрямо выпячен. Похоже, Софи крепко стиснула зубы. Пальцы вцепились в край голубого вафельного одеяла на больничной койке. Если бы можно было кипеть от гнева в буквальном смысле слова, от Софи давно бы уже клубами валил пар.

— Слушайте, — выдавила она, почти не разжимая губ. — Очень хреново себя чувствую. Пришли вопросы задавать — не тяните, спрашивайте.

— Хорошо, Софи, — примирительно произнес Том. — Мы только уточним пару моментов и сразу уедем. А завтра встретимся еще раз и обсудим остальное. Договорились?

Софи кивнула и, чуть расслабившись, откинулась на подушку.

— Самое главное, что мы должны узнать, — где Оливия Брукс и дети?

— Вот черт. Так и знала, что первым делом об этом спросите. Не знаю. Понятия не имею. Даже приблизительно. Честное слово. Сама беспокоюсь, с ума схожу…

Том заметил в ее взгляде искреннюю тревогу и понял, что Софи говорит правду.

— После того как Роберт напал на вас, он скрылся в неизвестном направлении. Нам известно, что он лгал насчет того, когда в последний раз общался с женой. Как думаете, Роберт мог причинить вред ей или детям?

Софи опустила взгляд на собственную ногу и прижала ладони к верхней части бедра.

— Сами видите, на что он способен. Ну и зачем спрашивать?

Софи повернула голову в сторону Тома.

— Есть один человек, который, наверное, получше меня знает, где Лив. Разыщите Дэна и спросите, выходила она с ним на связь или нет, — посоветовала Софи. — Сто раз пыталась дозвониться, а он к телефону не подходит.

— Дэна? — переспросил Том, хотя сразу понял, кого имела в виду Софи.

— Дануша Джахандера. Того самого, который сбежал от Лив много лет назад. Так вот, теперь он снова объявился и хочет наладить отношения. Но Лив при одной мысли трястись начинала — боялась, что сделает Роберт, если узнает.

Том и Бекки переглянулись. Несмотря на состояние Софи, отложить такое дело до завтра попросту невозможно. Том вспомнил самодовольное выражение лица Роберта, когда разговор зашел о Джахандере. Брукс даже рассмеялся. Все он знал, подумал Том. Если так, то чем это грозит Оливии? Однако ход мысли прервал не вовремя завибрировавший телефон. Взглянув на дисплей, Том решил, что надо ответить.

— Извините, Софи. Очень важный звонок.

Том отошел от кровати.

— Да, Джумбо? Какие новости?

В трубке зарокотал знакомый низкий голос:

— Большие, мой друг, а главное — неожиданные. Помнишь кровь в доме Бруксов? Только ради тебя потянул за все ниточки и оказал кое-кому несколько услуг. Между прочим, результаты срочного анализа обычно готовы только через двое суток, но я же вижу, как ты переживаешь за Оливию Брукс и детей. Поэтому работу проделали ускоренными темпами, и тут нас ждал, если можно так выразиться, сюрприз.

Том молча ждал.

— Учитывая высоту, на которой обнаружили брызги крови, мы практически уверены, что жертва — взрослый человек. Хотя, конечно, еще будем проверять. Мы все думали, что это кровь Оливии Брукс. Тут-то мы и ошиблись. Это вообще не женская кровь. Она принадлежит неизвестному мужчине.

У Тома по спине пробежал холодок. Он уже бесчисленное множество раз испытывал это ощущение, но даже за долгие годы не сумел к нему привыкнуть.

Часть III ОЛИВИЯ

Глава 32 ПОНЕДЕЛЬНИК

Некоторые считают, что свобода — неотъемлемое право каждого человека, но мне за свою пришлось бороться, и борьба оказалась долгой и трудной.

Началось все в тот день, когда Роберт увез детей. Я и не представляла, что способна испытывать такое. Думала, будто пережила худшее, что может случиться с человеком, испытала все существующие виды горя и отчаяния, но ничто не могло сравниться со страхом, что я потеряю своих детей. Конечно, Роберт затеял все это не просто так. Незапланированную поездку на Энглси он устроил в качестве предупреждения — хотел показать, что меня ждет, если уйду. С этого дня я поняла, что никто из нас не может чувствовать себя в безопасности и спокойно спать по ночам в этом доме. Исходящая от Роберта угроза висела над головой, будто черная туча.

С какой стороны ни посмотри, сбежать — единственный выход. Но как это сделать? Своих денег у меня давно уже не было, да и идти некуда. Ясно, что следов оставлять нельзя. Представить страшно, что будет, если Роберт найдет нас.

Не скажу, что после ухода Дэна все время была несчастна — вспоминаются и светлые моменты. Но, хотя мы были вместе не так уж и долго, ни до, ни после не чувствовала такого упоения — будто внутри играют пузырьки шампанского. С Робертом никаких пузырьков не было, но тогда я готова была с этим примириться. После бегства Дэна и того, что случилось с родителями, мне хотелось мира и покоя — казалось, это все, что мне нужно. Однако шли годы, и я поняла, что одного покоя мало. А когда все поняла… когда узнала, почему потеряла Дэна…

Казалось, что внутри у меня все умерло. На месте желанного спокойствия зияла черная бездна. Никаких чувств — одна пустота. И эта бездна росла, поглощая все на своем пути, опутывая своими щупальцами каждый уголок моей души и уничтожая каждый проблеск эмоций.

Когда Роберт забрал детей, я осознала две вещи. Я должна побороть эту пустоту и вернуться к жизни, если не ради себя, то ради детей. А еще мне придется расшевелить погрузившийся в спячку мозг и найти решение. Придумать, как спастись от этой кошмарной жизни, в которую я незаметно для себя погрузилась с головой. Но на ум ничего не шло. Во всех моих планах было полнослабых мест.

Просто уйти я не могла. Я знала, как отреагирует Роберт. И вообще, он слишком хитер. Умудрился убедить даже меня саму, будто я — беспомощное существо, неспособное справиться с самыми пустяковыми делами. Все немногочисленные знакомые, которых становилось все меньше и меньше, были тверды убеждены, что без Роберта я пропаду. Со стороны создается впечатление, будто муж заботится обо мне и делает все, чтобы я была довольна. Не жизнь — мечта.

Но мне нужно было другое — свобода.

Расписание на стене кухни якобы предназначалось для того, чтобы помочь мне побороть рассеянность. Но зачем тогда я должна в письменном виде отчитываться о каждом общении с посторонними людьми — пусть даже речь идет о паре слов? Роберт сказал, что, если вдруг приедет домой раньше времени и меня там не окажется, ему надо знать, где я. Спрашивается, зачем?

Чувствовала себя зверем в клетке. Меня постоянно контролировали, наблюдали за мной. Я знала, что Роберт следит за мной и не хочет отпускать от себя ни на минуту. Стоило заикнуться о том, чтобы завести подругу — или даже просто поболтать с другой мамой возле школы, — и Роберт сразу выходил из себя. В случае чего непременно ужесточил бы надзор.

Но больше всего я беспокоилась не за себя, а за детей. Единственной, кто интересовал Роберта, была я. Для него дети были всего лишь еще одним средством добиться своего.

С того дня, когда Роберт увез детей, прошло полгода, и все эти шесть месяцев я пыталась найти выход из ситуации. Но у меня не было ни денег, ни надежного убежища. А потом я снова разыскала Софи, и тогда наконец забрезжила слабая надежда.

Тяжело одновременно притворяться, будто ничего не изменилось, и снова становиться собой прежней. Но я справилась. Остается только молиться, чтобы Роберт нас не нашел. Никто не знает, где мы. Даже Софи. И особенно Софи, потому что моя подруга — единственное связующее звено. Софи знает очень многое, но я не могла допустить, чтобы ей стало известно наше местонахождение. Для меня не секрет, на что способен Роберт.

Я уже начинаю за нее беспокоиться. Мы договорились заранее, и вчера вечером я ждала звонка, но Софи так и не позвонила. На нее это не похоже. Софи с самого начала оказала мне неоценимую помощь. Если бы не она, не знаю, как бы я справилась. А еще Софи, сама того не подозревая, преподнесла мне бесценный подарок. В день, когда мы встретились в первый раз с тех пор, как я вышла замуж за Роберта, Софи вернула мне Дануша.

— Дэн ни за что бы не разлюбил тебя, Лив. Что бы ни случилось, — сказала она. — Даже не сомневаюсь. Самир очень жалеет и чувствует себя виноватым. Но тогда ему казалось, что он ведет себя правильно. И вообще, столько лет прошло! Теперь у тебя совсем другая жизнь — муж, дети… Давай, рассказывай!

Но в тот день я ничего рассказать не смогла. После того, что услышала про Дэна, не в состоянии была думать ни о чем другом. Только тогда я поняла, как мне не хватало Софи, как я соскучилась по общению с другими женщинами. Но незаметно для себя я зачем-то отгородилась от всех. Я пообещала Софи, что скоро приду снова. Подруга хотела приехать в гости сама, познакомиться с детьми — но я ее пригласить не могла. Роберту это не понравится. Он ни разу не встречал Софи, но я была уверена, что он ее сразу невзлюбит. Достаточно будет одной причины — она моя подруга.

Я выждала пару недель и выбрала время, когда Роберту точно было не до меня. Он давно уже ныл, что на работе ему поручили вести презентацию, так что я отлично запомнила, когда она состоится. Таким образом у меня появились час и двадцать минут свободного времени — редкая удача. Хоть ненадолго смогу вздохнуть спокойно.

Я взяла с собой несколько фотографий, чтобы показать Софи, и быстро поехала к ее дому. Заранее рассчитала, сколько времени уйдет на дорогу туда и обратно. Получалось, что мы сможем провести вместе целых сорок минут — настоящее блаженство! Я не могла предупредить Софи, что приеду, — ее номер сохранился бы в памяти телефона. Роберт регулярно получал распечатку звонков — якобы для того, чтобы проверить, сколько средств списывают со счета. Оставалось молиться, что Софи окажется дома. Мне повезло.

В последний раз Софи видела Жасмин, когда моей девочке было два месяца. Я знала, что Софи восхитится, ведь к семи годам дочка стала такой красивой! Сейчас Жасмин почти девять, и она хорошеет с каждым днем. А с мальчиками Софи и вовсе незнакома. У обоих волосы очень светлые и контрастируют с темными, шелковистыми локонами сестры. Со стороны даже не подумаешь, что все мы — одна семья. Вот почему Билли пришлось выкрасить в более темный оттенок, а Фредди стрижем так коротко, что мальчик кажется лысым.

Софи хотела знать все. Как мы с Робертом познакомились, где живем. Помню, как разыгрывала роль счастливой жены, твердила, что у нас есть все, о чем только можно мечтать, рассказывала, какая мы дружная семья. Но Софи так легко не проведешь. Подруга сразу поняла — все мои восторги совершенно не похожи на правду. Потому что сама я была не похожа на себя. Софи видела — женщина, которая сидит перед ней, кто угодно, но только не Лив.

Смутившись под пристальным взглядом подруги, я принялась рыться в сумке в поисках фотографий.

— Ух ты, какая красавица! — воскликнула Софи, увидев снимок Жасмин. — И внешность такая экзотическая… Впрочем, ничего удивительного — с таким-то отцом! Редко говорю так про мужчин, но Дануш — прямо супермодель!

Промолчав, я достала остальные фотографии. Сначала показала Билли, потом Фредди. Софи, как и положено в таких случаях, умилялась не меньше двух минут, но я чувствовала — подруге не терпится узнать, с кем я сошлась после Дэна.

— Ну, показывай своего принца на белом коне. Нечего скрытничать.

Я уже успела рассказать Софи, при каких обстоятельствах мы встретились. Я достала одну из редких фотографий, на которых мы с Робертом были вдвоем. Снимала Жасмин — когда в последний раз ездили отдыхать, позволила дочке поэкспериментировать с моим фотоаппаратом. Софи широко улыбалась. Когда увидела снимок, выражение лица не изменилось, но улыбка сразу сделалась натянутой.

— Ну-ка, повтори еще раз, как вы познакомились, — произнесла Софи, не сводя глаз с фотографии.

Я поведала всю историю снова, хотя уже объясняла, что Роберт купил у меня квартиру. Рассказала, как он выручил и поддержал меня, когда одно за другим произошли два ужасных события. Как был добр ко мне. И это была правда. Конечно, сейчас я несчастна, но нынешнее состояние наших отношений не перечеркивает того, что было в прошлом.

— А где он учился? — спросила Софи.

Странный вопрос, но я ответила — там же, где и мы с ней, в Манчестерском университете.

— И что, ты его там ни разу не видела? — спросила Софи.

Я занервничала. Зачем подруга задает все эти вопросы? Тут она вернула фотографию, потом подалась вперед, взяла меня за руки и пристально посмотрела в глаза — в первый раз с тех пор, как увидела на снимке Роберта.

— Помнишь, я говорила, что парни в университете проходу тебе не давали? — Не дожидаясь ответа, Софи продолжила: — Так вот, один меня реально беспокоил. Всюду за тобой таскался, но близко не подходил — только издали пялился. Помнишь, я тебе говорила, но ты только посмеялась? Я его еще называла стремным парнем.

Я не понимала, к чему она клонит, и просто молча смотрела на Софи. Подруга заметила мою растерянность.

— Верю — в первый раз ты встретила Роберта, когда он купил твою квартиру, а до тех пор в глаза не видела. Зато он на тебя насмотрелся как следует и отлично знал, кто ты такая.

— Да я тебе клянусь, мы ни разу не встречались. Я бы запомнила.

— Лив, этот тип за тобой ходил как хвост. Ты мне тогда не верила, но я-то заметила — где ты, там и он. Уф, даже не знаю, как сказать… Короче, твой Роберт и есть тот самый стремный парень.

Глава 33

Роберт Брукс лежал на линялом персиковом хлопчатобумажном покрывале и осматривал грязную комнатенку. Роберт не ожидал, что дело закончится этим и придется скрываться от полиции в каком-то занюханном дешевом отеле в неблагополучной части Манчестера. Но выбирать не приходилось. Теперь пользоваться кредиткой нельзя, и он был вынужден искать место, где принимают наличные.

Роберт заглянул во все банки и снял с каждой карты максимально допустимую сумму. Лимит по золотой карте составил семьсот пятьдесят фунтов. Роберт возлагал большие надежды на платиновую, о которой Оливия ничего не знала, но получить удалось ту же сумму и не больше. С дебетовых карт Роберт тоже снял сколько мог. В результате набралось две с половиной тысячи — на первое время хватит. Еще Роберт заглянул в офис и взял служебную машину на чужое имя. Оставалось надеяться, что никто не хватится хотя бы пару дней.

Если повезет, уловка с такси сработает и поможет отвлечь полицию. Неужели и впрямь поверили, что он такой дурак? Вызвать такси из собственного дома! Первый звонок был ложным вызовом. А потом Роберт пошел в прямо противоположную сторону, добрался до ближайшего супермаркета и позвонил в другую службу из автомата.

Оставалось еще одно дело — избавиться от мобильного телефона. Роберт был так взвинчен, что не мог вспомнить, можно ли отследить человека по самому устройству или только по сим-карте? Роберт где-то читал, что в Америке власти могут включить микрофон мобильного телефона, даже если он отключен, и подслушивать, что происходит вокруг. Рисковать было нельзя. По пути в супермаркет Роберт вытащил сим-карту и сквозь решетку бросил в люк. Потом скрепя сердце скрылся за рядом магазинчиков и топтал свой новенький айфон до тех пор, пока не убедился, что телефон восстановлению не подлежит. Все, что осталось, Роберт выкинул в огромный мусорный бак за лавкой мясника, полный остатков туш и потрохов. Уж там точно никому не придет в голову рыться.

Доехав на такси до офиса, Роберт позаимствовал машину, а заодно захватил айпэд, который втайне ото всех прятал в ящике стола. Теперь можно было заняться поисками Софи Дункан. В университете они с Оливией были неразлучны, а потом к дружеской компании присоединился Джахандер. Оливия встречалась с парнями и до Дануша, но это все было несерьезно. Роберт решил просто выждать. Следил за ситуацией и ждал подходящего момента. С тех пор как он увидел в баре Оливию, смеющуюся над какой-то шуткой, Роберт решил, что эта девушка создана для него. Казалось, все остальное вокруг померкло и стало черно-белым, и только одна Оливия оставалась цветной и яркой. Так он ее и видел — всегда в центре. А потом вмешалась эта стерва Софи, и Роберт больше не смог наблюдать за Оливией.

Роберт постарался вспомнить все, что знал о ней. Он вообще выяснил все, что мог, о друзьях Оливии, и Софи в этом списке значилась первой. Девять лет назад он с легкостью от нее отделался — даже стараться особо не пришлось. Нельзя было допустить, чтобы они с Оливией продолжали общаться. Оливия должна во всем полагаться на него, а не на каких-то сомнительных подруг, которые не смогут позаботиться о ней так же хорошо, как он. Когда же они снова встретились? Видимо, Роберт проявил небрежность, однако не понимал, как это могло произойти.

Наконец Роберту удалось припомнить, где живет мать Софи. Роберт отправился по нужному адресу и не мог поверить своей удаче: миссис Дункан созналась — правда, не обошлось без принуждения, — что дочь временно живет у нее и скоро будет дома. Впрочем, эта стерва ничего ему не сказала. Ничего. А потом Роберт немного перестарался. Больше всего хотелось надавать Софи затрещин, чтобы очухалась, но перед тем, как вырубиться, она очень громко орала. Что, если соседи услышали и вызвали полицию? На всякий случай пришлось сматываться, и поскорее.

Едва увидев фотографию Софи в пансионе миссис Эванс, Роберт понял, что Оливия его обманула. Куда бы она ни отправилась, назад возвращаться не собирается. Однако Роберт не стал делиться этими соображениями с полицией. Он должен сам разыскать жену и вернуть ее туда, где ей и место — рядом с ним.

Роберт ясно дал понять, что будет, если Оливия посмеет от него уйти, и убедился, что она все уяснила и приняла к сведению. Роберт приложил столько труда, чтобы завоевать эту женщину, и теперь ей придется поплатиться за то, что она его бросила. Единственное, о чем мог думать Роберт, — как достойно отомстить Оливии за свои страдания.

Глава 34

После того как Джумбо сообщил Тому сенсационные новости, разговор с Софи пришлось прервать. Вернувшись к ее кровати, Том заметил, что лицо Софи приобрело сероватый оттенок, а глаза горят неестественно ярко — видимо, начался жар. Роберт невольно задумался — а вдруг Софи даже с расстояния услышала громкий голос Джумбо? Впрочем, для этого потребовался бы необычайно острый слух. Роберт пришел к выводу, что сейчас от расспросов никакого толку — Софи необходимо как следует отдохнуть.

И конечно же нужно было поделиться новостями с Бекки.

— Это еще ничего не значит, — возразила та. — Роберт вполне мог убить какого-нибудь другого бедолагу.

Однако и у нее появились сомнения относительно правильности собственной версии. Казалось, после всей проделанной работы они снова вернулись к началу. Они искренне надеялись, что Софи сумеет поведать что-то еще и ее показания помогут достроить картину и понять, что произошло с Оливией и детьми. На следующее утро, когда Софи открыла перед ними дверь дома своей матери, вид у нее был такой, будто всю ночь глаз не сомкнула. Бекки вызвалась заварить чаю и поджарить тосты, предоставив Тому задавать вопросы. Он наблюдал, как Софи направилась в сторону одного из двух диванов в гостиной и осторожно опустилась на подушки. Нога явно беспокоила ее, причем сильно.

— Зачем Роберт Брукс проник в ваш дом и напал на вас? Что ему было нужно, Софи?

— Думаю, то же, что и вам. Хотел узнать, где Лив и почему я ездила на Энглси вместо нее. Спрашивал, чьих детей я брала с собой, но они отношения к делу не имеют. Естественно, я ему не сказала — черт знает, что этому типу в голову взбредет. Еще отправился бы их разыскивать. Впрочем, дети ничего не знают. Единственное, что я ему сказала, — это были не Жасмин, Билли и Фредди. Оливия боялась отпускать от себя детей, даже со мной — на случай, если Роберт что-то задумает.

— В каком смысле — что-то задумает?

Тому фраза показалась странной.

— Да, хорошо же вы изучили Роберта Брукса! — Ноздри Софи раздулись от гнева, а губы скривились. Она покачала головой: — В жизни такого человека не встречала — постоянно манипулировал Оливией, во всем ее контролировал. Совершенно чокнутый! Причем всегда таким был, если хотите знать мое мнение. Тот еще экземпляр.

Толкнув дверь, из коридора в комнату зашла Бекки с подносом в руках.

— А теперь, если вы не против, вернемся к вопросу, для чего вы изображали Оливию.

Том не сомневался, что о Роберте Софи готова высказываться долго и с удовольствием, но сейчас ему были нужны факты.

— Лив хотела уехать — так, чтобы Роберт ей не помешал. Лив надо было сбежать, и я с радостью помогла. Никто не должен был узнать, что в пансионе на Энглси останавливалась я. Так что я облажалась по-крупному.

— Чего именно боялась Оливия, Софи? У нее были основания опасаться, что Роберт может причинить ей вред? — спросила Бекки, ставя поднос на столик перед Софи.

— А сами как думаете? К вашему сведению, Лив собиралась от него уйти, но этот Роберт… он же ненормальный! С ним мирно разойтись не получится. Ни за что не отпустит. Вот я ее и выручила. И дальше буду помогать. Не дай бог Роберт ее отыщет.

— И где же Оливия сейчас? — спросил Том. — Нашла какое-то убежище и прячется?

Софи покачала головой:

— Я уже сказала — не знаю, и это правда. Лив ни в какую не захотела говорить. Наверное, боялась, что Роберт вытрясет из меня информацию. Но я бы, конечно, не созналась. Меня так просто не запугаешь, и не с такими дело имела.

Софи откинулась на спинку дивана и скрестила руки на груди. Бекки с досадой вздохнула.

— Ну должны же вы хоть что-то знать, Софи! Я вас очень прошу. Нам необходимо найти Оливию и убедиться, что с ней и детьми все в порядке.

— В третий раз говорю — я не знаю, где она. Раньше мы условились, что я отправлюсь отдыхать вместо Оливии, а она потом вернется домой, якобы с Энглси. Но на этот раз вышло по-другому. Я сразу поняла, что возвращаться Лив не собирается. Обычно, когда я выезжала из отеля, мы с ней встречались. Я отдавала Лив карту — своей пользоваться не могла, Роберт контролировал все расходы жены, — счет из пансиона и все в таком духе. Но на этот раз об этом даже речи не заходило. А главное, Лив не хотела рассказывать мне ничего лишнего — такое у нее было условие. Или соглашаюсь, или к делу меня не допустят.

Том и Бекки переглянулись. Если они рассчитывали на долгожданный прорыв, то напрасно. Одно из двух — или Софи правда ничего не знала, или мастерски умела притворяться. Учитывая род занятий Софи, возможны оба варианта, и какой из них вероятнее, Том судить не мог.

— А на связь Оливия не выходила? — уточнил Том.

— В том-то и дело, что нет. Прямо с ума схожу. Если Роберт узнал, что она затеяла, добра не жди.

В этом Том был с ней совершенно согласен.

— Расскажите о Дэне. Когда они с Оливией снова начали общаться?

Софи покачала головой:

— Точную дату не назову. Вроде в прошлом году.

— А вы не знаете, почему он ушел от нее девять лет назад? — спросил Том.

Морщась от боли, Софи принялась ерзать на диване, стараясь устроиться поудобнее.

— Подробностей не расскажу, но в общих чертах в курсе. Из-за брата, Самира. Да, так оно и было. Самир специально приехал, чтобы уговорить Дэна вернуться в Иран. Дэн отказался. Потом все вроде устаканилось, а через некоторое время Лив забеременела, и тогда Дэн уже не мог уехать, даже если бы чувство вины перед семьей замучило. А потом они вроде как поссорились. Лив сказала Дэну что-то про Самира. На следующий день он и сбежал.

— И где Дануш Джахандер сейчас? — спросила Бекки. — Мы должны с ним побеседовать. Я звонила по номеру, который вы мне дали, но телефон постоянно отключен.

— Тут я знаю не больше вашего. Дэн приезжал ко мне на Энглси — хотел поговорить. Я сказала, что Лив старается найти выход из положения, но ей надо думать о детях. А Дэн ответил, что с него хватит. Он поговорит с Робертом, как мужчина с мужчиной, и скажет, чтобы отпустил Лив.

— И каким же образом Дэн собирался встретиться с Робертом?

Тому эта история определенно не нравилась. Тут Софи закрыла глаза и уронила голову на грудь.

— Опять я во всем виновата. Я знала, в каком отеле Роберт остановился в Ньюкасле. Лив всегда мне говорила на случай, если что-то пойдет не по сценарию. Сдуру проболталась, и Дэн собрался звонить ему в гостиницу. Сказал мне, что приедет к Роберту домой. Хотел назначить встречу на следующую неделю.

— Ну и как, дозвонился Дэн до Роберта?

Софи кивнула.

— И как тот отреагировал?

Софи картинно вздохнула. Что именно ее раздражало — очевидные вопросы или упрямое желание Дэна встретиться с Робертом лицом к лицу — неизвестно.

— Не знаю. Сразу заявила, что хуже идеи не придумаешь. Дэн пусть как хочет, а я в этом участвовать не собираюсь. Дэн хотел рассказать, как все прошло, но я уже была полусонная. Сунула голову под подушку и сказала, чтоб проваливал.

Софи пожала плечами и вытянула руки ладонями вверх. Почему-то Тому казалось, что Софи только изображает равнодушие и отсутствие интереса к этому делу. Но, по крайней мере, можно узнать в отеле, звонили Роберту или нет.

— Не знаете, в котором часу Дэн разговаривал с Робертом?

— Было уже поздно, это я точно помню. Кстати, Дэн звонил с моего телефона, у него мобильник разрядился. Если хотите, можете посмотреть в исходящих вызовах. Я историю не удаляла. Телефон у меня в сумке. Берите, проверяйте.

Софи указала на сумку, валявшуюся на полу. Том поднял ее и передал владелице. Софи небрежно махнула рукой — видимо, имела в виду что-то вроде «хватит реверансы разводить, принимайтесь за дело». Том повиновался.

Получается, Дэн приезжал в пансион в позапрошлый вторник. Софи нетерпеливо кивнула, и Том принялся просматривать исходящие вызовы. Код Ньюкасла — 0191. Нужный номер сразу попался на глаза. Том записал его и вернул телефон Софи обратно в сумку. По ходу дела он рассчитывал наткнуться на имя Лив — но нет, не повезло.

— Спасибо за помощь, — произнес Том. — Еще что-нибудь вспомните, сразу звоните мне или Бекки. — Том вручил ей визитку, поднялся с дивана, но потом замешкался. — Позвольте задать последний вопрос. У вас, похоже, сложилось очень полное впечатление о характере Роберта Брукса. Как думаете, что он предпримет теперь?

— Будет искать ее. Нипочем не отступится. Инспектор, вы хоть представляете, что он за человек? Роберт — просто одержимый. Прикидывается нормальным, а у самого внутри такое прячется… Обвился вокруг Лив, точно удав. Пока не получит того, что ему надо, — не успокоится.

Глава 35

Роберт не помнил, когда в последний раз спал, но в конце концов усталость взяла свое, и на полчаса он задремал. Сон был беспокойный, перед ним мелькали видения и образы из прошлого. Но, как только открыл глаза, все они развеялись точно дым. Кроме одного. Чего-то такого, на что следовало обратить внимание.

И тут Роберт вспомнил. В пятницу вечером он возвращался к машине за чемоданом, и тут его окликнули по имени. Роберт обернулся и увидел на фоне заката женский силуэт. На секунду ему показалось, что перед ним Оливия. Но конечно же Роберт ошибся. Это оказалась Эдит Престон — последний человек, которого он хотел бы видеть. Видимо, как всегда — подкарауливала у окна. Роберту было не до того, чтобы выслушивать болтовню соседки, однако теперь он припомнил некоторые ее слова.

«Уже начала беспокоиться за Оливию. Две недели ни ее, ни детей не видела. А потом, когда в ночь со среды на четверг к дому подъехала ваша машина, сразу подумала — что-то стряслось. Но к утру вы уже уехали. У вас точно все в порядке?» — спросила миссис Престон. Тогда Роберт не стал отвечать и постарался побыстрее от нее отделаться, поэтому пропустил рассуждения миссис Престон мимо ушей. Но теперь они будто сами собой всплыли в памяти.

Роберт лег на бок и прижал колени к груди. Наверняка миссис Престон повторила то же самое полиции. Еще одно свидетельство против него.

Где ты, Оливия? Что ты затеяла?

Роберт вытянул ноги и достал из заднего кармана джинсов смятый конверт. Хотел почитать, что написала миссис Стоукс — вдруг удастся найти какие-то подсказки и понять, что на уме у жены? Может, когда переводила детей на домашнее обучение, обмолвилась о своих планах? Впрочем, особо на это рассчитывать не приходилось. Роберт приподнялся и оперся о спинку кровати, обтянутую засаленной обивкой. Разорвал конверт и вытащил четыре листа бумаги.

Первый оказался письмом от Надин Стоукс, в котором она убедительно просила мистера и миссис Брукс как следует подумать, прежде чем забирать детей из школы. Директриса напоминала, что в образовательных учреждениях дети не только осваивают обязательную программу, но и учатся «жить в обществе», а для этого, по мнению миссис Стоукс, им необходимо общаться с другими детьми…

Бла-бла-бла, подумал Роберт. Может, и так, но ему от этих рассуждений никакой пользы. Далее миссис Стоукс отдельно писала о каждом из детей и особенностях их развития. Это Роберт читать не собирался. Они и так знают, что Фредди несамостоятельный для своего возраста, но Оливия права — ему всего четыре года, он в подготовительной школе самый младший. И то, что Билли готов на все, лишь бы оказаться в центре внимания, — тоже не секрет. Роберт не сомневался, что миссис Стоукс права, и общение с детским коллективом окажет положительное воздействие на обоих, но сейчас его эти соображения волновали меньше всего. Роберт уже собирался скомкать письмо и кинуть в мусорную корзину, но тут в глаза бросилась первая строка характеристики Жасмин.

В последнее время учителя жалуются, что Жасмин стала рассеянной. Для девочки, которая всегда очень добросовестно относилась к учебе, это большой шаг назад. Привожу особенно яркий пример. На пасхальные каникулы ей задали подготовить доклад о Второй мировой войне. Когда пришло время отвечать, Жасмин с готовностью вскочила — девочке явно не терпелось рассказать о том, как во время войны детей отправляли в эвакуацию. Кроме прочего, Жасмин сказала, что остров, на который вы ездите отдыхать, во время войны был эвакуирован полностью — вывезли не только детей, но и даже взрослых.

Учительница мягко указала девочке на ошибку — наоборот, детей вывозили на Энглси, а не с Энглси. Остров наводнили жители Манчестера, Ливерпуля и окрестностей. К сожалению, Жасмин отреагировала очень болезненно. Учительница рассказывает, что девочка покраснела, уронила голову на руки и расплакалась. Обычно Жасмин ведет себя спокойно и уравновешенно, и нас этот эпизод очень встревожил. Дело даже не в том, что девочка перепутала, а в том, что она так сильно распереживалась из-за своей оплошности. Мы решили внимательно понаблюдать за ней и проверить, не связаны ли перемены в поведении Жасмин с какими-то проблемами, однако ничего из ряда вон выходящего не заметили, если не считать того, что девочка не слишком охотно отвечает на вопросы о том, как дела дома. Старались расспросить Жасмин о поездке на каникулах, но после неудачного доклада она эту тему обсуждать не желает.

У Роберта не было привычки следить за поведением детей, но даже он признал, что для Жасмин описанный эпизод совершенно не типичен. Такого педантичного ребенка поискать. Роберт отложил письмо и закинул руки за голову. Почему она так сказала? Ясно, что напутать Жасмин не могла. Роберт взял айпэд и включил. Думай, Роберт, думай.

— Ну давай, давай, — нетерпеливо произнес он вслух. Ну почему эта штука так долго загружается? Конечно, ни о каком Wi-Fi в этой дыре и речи нет. Придется воспользоваться 3G. Нет, так никакого терпения не хватит — скорость просто черепашья. Наконец удалось открыть Google.

«Вторая мировая война эвакуировали остров», — напечатал Роберт и принялся изучать результаты. Первым пунктом шел Крит. Эту версию Роберт даже проверять не стал. Ехать вместо Энглси на Крит… Совершенно неправдоподобно. Загранпаспортов у них нет, и вообще, если бы мальчишки в первый раз в жизни очутились в самолете, непременно проболтались бы.

Далее — «Оккупация Нормандских островов»… Это уже ближе к делу. С Гернси вывезли всех детей. Нет, не подходит. Жасмин сказала, что эвакуировали и взрослых тоже. Роберт стал читать дальше: «После того как Олдерни оказался фактически отрезан от Великобритании, почти все население было эвакуировано…»

Олдерни. Один из Нормандских островов, совсем крошечный. Точка на карте между Францией и Англией. Но почему Роберту кажется, что он уже слышал это название? Он положил айпэд на покрывало и закрыл глаза, пытаясь вспомнить тот вечер, несколько недель назад. И снова Жасмин как-то странно отреагировала. Вот только на что? Они сидели, смотрели телевизор… А дальше?.. Кажется, Билли что-то сказал. Да, правильно. Шел документальный фильм про природу. Роберт читал газету, и тут Билли воскликнул: «Смотри, Жас, наш остров!» Роберт поднял глаза и поглядел на экран. Нет, остров был точно не «их». Песок слишком белый.

Роберт резко сел на кровати. Так вот что его настораживало, когда он ездил к миссис Эванс на Энглси. Темный песок. Совсем не похожий на тот, который Оливия показывала ему из окна. Роберт опустил подбородок на колени и обхватил их руками. Что это была за программа? И почему реакция Жас показалась ему странной?

Роберт закрыл глаза, стараясь сосредоточиться. Жасмин сидела на диване справа, Оливия — слева. Когда Билли сказал про «наш остров», Роберт заметил, как Жасмин с матерью переглянулись. Жасмин округлила глаза и чуть приоткрыла рот. Но тут Оливия подтолкнула Роберта в бок, и он повернулся к жене. Оливия прошептала: «До чего же эти малыши забавные! Видит остров с пляжем и думает, что это Энглси. Надо бы свозить ребенка куда-нибудь еще, пусть узнает, что есть другие пляжи и другие острова». Потом они нежно улыбнулись друг другу, и Роберт выкинул то, что было до этого, из головы. А теперь вспомнил.

Так о чем была программа? Знал бы — смотрел повнимательнее. С другой стороны, это было совсем недавно. Роберт снова схватился за айпэд и зашел на сайт Би-би-си. Да, в тот вечер они смотрели именно Би-би-си — как всегда, включили, когда закончились новости. День был будний, тут никаких сомнений — они решили строить новую террасу, и все выходные Роберт посвящал этому делу. Он принялся изучать программу передач.

— Есть, — произнес Роберт, широко улыбнувшись. То, что надо. Оставалось только прочесть анонс. Роберт чувствовал, как сильно колотится сердце, и принялся нетерпеливо тыкать пальцами в экран в тщетной попытке ускорить процесс. — Вот оно! Ежи!

Как он мог забыть? Фредди хотел построить в саду домик для ежей. Роберт почти не слушал, а вот Оливии мальчишка все уши на эту тему прожужжал. Только ежи, которых показывали в документальном фильме, были не простые, а белые. Если верить анонсу, в Великобритании есть только одно место, где они водятся в дикой природе. Остров Олдерни.

Роберт отбросил в сторону айпэд и заложил руки за голову. Просто камень с души упал. Наконец-то удалось выяснить, где она.

Сладких снов, милая. Завтра я приду за тобой.

Глава 36

Когда Софи рассказала о Роберте — кто он такой и как всюду ходил за мной в университете — у меня в голове будто лампочка зажглась. Сразу все поняла, и в голову полезли страшные мысли. Я понимала, что должна задушить их в зародыше, иначе потом не смогу скрыть своих чувств.

Я была на сто процентов уверена, что наше знакомство состоялось, когда Роберт приехал смотреть квартиру. Вся моя жизнь перевернулась с ног на голову, и он был так добр ко мне… Значит, все это время он знал, кто я. И про Дануша ему было известно. Ну почему я не слушала, когда Софи пыталась предупредить, что за мной следит какой-то парень? Думала, подруга преувеличивает, и даже взглядом его не удостоила. И вообще, из всех мужчин я видела только Дэна.

Софи уже тогда была намного наблюдательнее меня. Постоянно анализировала поведение людей. Софи очень нравилось это занятие, и она надеялась применить полученные знания на практике, когда поступит на военную службу. Я бы ни за что не разглядела Роберта в толпе на вечеринке или в клубе, но Софи, конечно, сразу выделила человека, который смотрит только в одну сторону. Надо было обратить внимание на слова подруги.

Тогда я ей не поверила, но, оглядываясь назад, поняла, что все доказательства были у меня под самым носом, нужно было просто их заметить. Как я могла забыть тот вечер, когда возвращалась одна из паба? С тех пор как мы с Дэном стали жить вместе, тысячу раз ходила этой дорогой. Я шла мимо парка, и тут заметила, как покачиваются качели, хотя ветра не было. Я решила, что за мной кто-то следит, почувствовала спиной чей-то пристальный взгляд. Торопясь добраться до дома, я пустилась бежать. Думала, человек, который следит за мной, у меня за спиной. Казалось, вот-вот нагонит. Но тут навстречу из-за дерева шагнула темная фигура. Чуть сердце не остановилось.

Это был Дэн. Приехал домой, увидел, что я еще не вернулась, и отправился встречать. Заметив, как я напугана, хотел пойти и проверить, не прячется ли кто-нибудь за деревьями. Но мне было так страшно, что хотелось только одного — скорее оказаться дома. Дэн сказал, что на темной улице у меня за спиной никого нет, и в конце концов мы решили, что у меня просто разыгралось воображение. Но больше я в темноте одна не ходила.

Вдруг за мной шел Роберт? А может, это был какой-то неизвестный извращенец, притаившийся в кустах парка. Теперь уже не узнать. Почему Роберт приехал смотреть мою квартиру в первый же день, как только я выставила ее на продажу? Просто совпадение? Что-то не верится. Он сделал это нарочно, чтобы таким образом завязать со мной отношения. Я много лет спала в одной постели с этим мужчиной. Роберт знает каждый сантиметр моего тела, и все это время я даже не подозревала, кто он на самом деле.

Когда Софи рассказала все, что помнит, на меня саму нахлынули воспоминания, и тут я поняла, что произошло на самом деле. Я почувствовала невероятное отвращение, но понадеялась, что сумею его побороть. Сразу вспомнила про своих милых мальчиков. Как я могу жалеть, что сошлась с Робертом? Иначе они бы не появились на свет.

Я должна была сбежать. Вся наша совместная жизнь оказалась построена на лжи. Кроме того, из головы не шли его угрозы. Если хочу, чтобы затея увенчалась успехом, следует быть очень осторожной. И вообще, трудно придумать какой-то план, когда нет ни денег, ни свободы действий.

Но мы это сделали. Здесь мы в безопасности. Слава богу.

Последние полтора года мы жили в постоянном страхе. Ни секунды не чувствовала себя спокойно. Всегда считала себя никудышной притворщицей, но ради детей пришлось научиться разыгрывать целые представления. И днем-то было нелегко — вместе сидеть за столом, пить вино, делать вид, будто считаю Роберта своим спасителем… А ночи — вообще отдельный разговор.

Не знаю, как удалось ничем не выдать себя, когда Роберт обнимал меня, дотрагивался, ждал ответной реакции… Давно уже настояла, что предпочитаю заниматься любовью при выключенном свете, и теперь мне это обстоятельство сыграло на руку. К хитрости пришлось прибегнуть, когда обнаружила в спальне камеру. Сказала Роберту, что в темноте романтичнее, но при одной мысли, что потом муж будет отсматривать это все на видео, изучая выражения моего лица, становилось тошно. А в эти полгода Роберт непременно заметил бы — что-то изменилось.

А на самом деле чуть не плакала. Время от времени из глаз сами собой начинали течь слезы, и, если Роберт задавал вопросы, врала, что это от удовольствия. Его обнаженное тело внушало мне отвращение — стоило дотронуться до него, и казалось, будто ощущаю под пальцами чешую змеи. Никак не могла избавиться от этого чувства.

Но необходимо, чтобы Роберт доверял мне и не сомневался, что уловка с детьми принесла плоды. Если у него появятся хоть малейшие подозрения относительно моих истинных намерений, Роберт увезет детей снова, и на этот раз я могу больше никогда их не увидеть.

Глава 37

Единственное, что оставалось Роберту, — полагаться на чутье. Он провел небольшое расследование, и, судя по всему, островок, который выбрала Оливия, — спокойное, тихое место, где практически отсутствует преступность. Идеальное укрытие. Роберт вынужден был признать, что решение о побеге Оливия принимала отнюдь не импульсивно, под влиянием порыва. Еще в октябре Софи в первый раз поехала на Энглси под видом Оливии. Видимо, жене каким-то образом удалось раздобыть деньги — без финансовой поддержки такую операцию не провернуть. Видимо, Роберт знал ее гораздо хуже, чем ему казалось. Никогда бы не подумал, что Оливия настолько коварна, но, похоже, он ее недооценивал.

Одно Роберт знал совершенно точно. Оливия и не подозревала, какой он на самом деле. Жена видела только те стороны, которые Роберт хотел ей показать. Пришло время продемонстрировать остальное. Оливия — его жена, в ней вся его жизнь. Без нее Роберту жить незачем. Роберт четко и ясно говорил, что сделает, если Оливия его бросит, но она все равно ушла. Бросила ему вызов, обманывала, лгала… Теперь Роберт должен наказать ее.

Чувствуя, как кровь приливает к лицу, Роберт крепко вцепился в руль. Он ехал по трассе М6, направляясь в сторону М40. Тут его подрезал какой-то идиот на раздолбанном старом БМВ. Возмущенный, Роберт принялся громко сигналить, потом открыл окно и показал водителю пару жестов. Безумно хотелось со всей силы надавить на газ, оставив позади этого самодовольного кретина, но так рисковать Роберт не мог. Еще не хватало, чтобы полиция остановила за превышение скорости.

Решение доехать на машине до Пула и там сесть на паром до острова Гернси далось Роберту нелегко. Гораздо удобнее было бы вылететь напрямую из Манчестера, так он добрался бы до Оливии намного быстрее. Однако перелет стоил дороже, и кроме того, полиция наверняка объявила его в розыск — в аэропорту Роберта непременно задержат. После того, что он сделал с Софи, в покое его не оставят.

Роберт вновь испытал удовольствие, вспоминая, как вонзил нож ей в ногу. Он с радостью расправился бы с этой стервой за то, что она сделала, но его цель — Оливия. Если начнется полноценная облава, все планы окажутся под угрозой срыва. А совершенное им преступление не настолько серьезное — его, конечно, все равно ищут, но не так рьяно. По крайней мере, Роберт очень на это надеялся.

Он пришел к выводу, что путешествовать на пароме безопаснее. Роберт был убежден, что его паспорт сканировать не станут — просто проверят, совпадает ли имя с тем, что указано в билете. Роберт узнавал — поскольку Нормандские острова часть Великобритании, потребуется только удостоверение личности с фотографией. Возможно, Роберту удастся благополучно добраться до Оливии, не привлекая к себе лишнего внимания.

Каждый раз, когда Роберт вспоминал, что она совершила, челюсти его крепко сжимались. До чего же несправедливо! Когда родителей Оливии нашли мертвыми, кто, как не он, помог ей? Каждый день Роберт делал для нее все. Как могла Оливия ответить черной неблагодарностью?

Разумеется, для начала Роберт позаботился о том, чтобы Софи исчезла из жизни Оливии. Ее влияние опасно. Роберт знал — когда умерли родители Оливии, Софи написала подруге письмо. Сразу обратил внимание на штамп Вооруженных сил Великобритании. Это письмо Роберт уничтожил — так же, как и все остальные, приходившие после него. Оливия переживала, что от подруги ни слуху ни духу, и несколько месяцев писала Софи каждую неделю. В первые дни убитая горем Оливия редко выходила из дома, и всегда просила Роберта отнести письмо на почту. Он улыбнулся, вспоминая, как она доверяла ему в те дни. До чего приятно было обнимать рыдающую Оливию, переживавшую из-за отсутствия вестей от подруги. Тогда Оливия твердила, что единственный человек, на которого она может положиться, — Роберт. И это ему нравилось.

Но каким образом Оливия и Софи встретились снова? Почему Роберт ничего не заметил?

Софи со студенческих лет была зловредной стервой. В университете Роберт ненавидел ее всей душой. Кем она себя возомнила? Софи заметила, как он разглядывает Оливию. Но разве есть закон, запрещающий смотреть на привлекательных девушек? Как она тогда назвала его? Стремный парень. Точно. Софи сильно осложнила Роберту жизнь. Когда она была рядом с Оливией, приходилось отступать. Но Роберт выжидал, выбирал момент, когда сможет быть полезен Оливии, и она будет готова принять его.

После одного особенно неприятного вечера в университетском театре Роберт решил: теперь Софи точно должна поплатиться за то, что лезет не в свое дело. Софи поймала его с фотоаппаратом в руках — Роберт пытался сфотографировать Оливию, пока они репетировали какую-то дурацкую пантомиму в целях сбора средств на благотворительность. Софи подлетела к Роберту, схватила за грудки и рывком притянула к себе.

— Ну ты, стремный парень, вали отсюда! И камеру забирай, пока я ее тебе в задницу не засунула, извращенец! Хватит таскаться за моей подругой!

Тут Софи окликнула Оливия:

— Софи, ты где? Готовься, через несколько минут твой выход!

Роберт ее тогда чуть не придушил. Представлял, как схватит за шею, как покраснеет ее рожа. Но нет, нельзя. Оливия будет искать утешения в объятиях Дэна, а этого Роберт вынести не мог. Поэтому тогда он ничего не предпринял. Софи встряхнула Роберта еще раз и, вперив в него сердитый взгляд, пробормотала последнее предупреждение. Потом вернулась в гримерку, задернув висевшую на дверях занавеску. Роберт слышал, как Софи сказала:

— Опять этот твой извращенец. Ну, стремный парень. Пойдем, Лив, я тебе его покажу. Ты должна запомнить его лицо, я серьезно.

Оливия рассмеялась:

— Договорились. В следующий раз увидишь — покажешь. Решим проблему раз и навсегда.

— Поверить не могу, что ты до сих пор не обратила на него внимание! Слушай, Лив, тебе надо быть очень осторожной. Есть в нем что-то такое… — ответила Софи.

Вот стерва! С этого дня Роберт старался держать дистанцию, хотя все равно продолжал наблюдать за Оливией. Как-то ночью даже проводил ее до дома, но в самый неподходящий момент из-за дерева вышел прекрасный принц Дануш, и Роберт бесшумно скользнул в открытые ворота соседнего дома, пока его не заметили.

Роберт был рад, что порезал Софи. Она это заслужила, давно напрашивалась. Но сейчас не время думать о Софи. Роберт сосредоточился на главной цели — Оливии. Всю дорогу до Пула обдумывал план действий. Как только паром прибудет на Гернси, Роберт найдет катер, на котором доплывет до Олдерни. Конечно, уйдет лишних три часа, зато так безопаснее всего. А потом Роберт выследит Оливию. Да, ее ждет большой сюрприз. При одной мысли Роберт улыбнулся. Оливия, конечно, хитра, однако она даже не подозревает, на что способен он.

Наверняка кому-то известно, где она прячется. Забрать детей из школы — ловкий ход, но Роберт начнет поиски оттуда, где больше всего людей — скажем, в центре города, если на Олдерни, конечно, есть полноценный город. Еще можно поспрашивать в барах. Не может быть, чтобы никто ничего не знал. Тебе от меня не спрятаться, Оливия.

А что будет, когда Роберт ее разыщет? Два года назад он в подробностях рассказал, что сделает, если Оливия уйдет. И теперь докажет ей серьезность своих намерений.

Глава 38

Мы с Софи втайне разработали план моего побега — во всех деталях. Теперь я знала, какими приемами Роберт пользуется, чтобы привязать меня к себе. Было мне известно и о методах, при помощи которых муж следит за каждым моим шагом. Нельзя было упустить ни одной детали его грандиозного плана, чтобы создать собственный, не менее грандиозный. Иногда я позволяла Роберту выставлять меня в глупом виде. Понимала, зачем он это делает, но вынуждена была подыгрывать, иначе муж только удвоил бы бдительность.

Сначала этот фокус со школой. Все прошло настолько успешно, что Роберт повторил свою уловку несколько раз. Обещал забрать детей, а сам не приезжал. Дети сидели в школе и думали, будто мама про них забыла. Роберт переадресовывал звонки на свой мобильный. Когда из школы звонили сообщить, что дети ждут, Роберт просто не отвечал. Вшколе думали, будто я отправилась развлекаться, позабыв о материнских обязанностях, или упилась до такого состояния, что не могу ответить на звонок. И тогда у них не оставалось другого выхода, кроме как звонить Роберту и объяснять, что я в школу не явилась.

После первого раза сообразила, что происходит, но какой у меня был выбор? Если бы приехала несмотря ни на что, Роберт понял бы, что я разгадала его игру, и придумал бы что-нибудь похуже. Главное, чтобы детям ничего не грозило. Я не сомневалась, что в конце концов Роберт приедет за ними, разыгрывая роль заботливого папаши, которому заодно приходится опекать и бестолковую жену.

Я отлично представляла, как Роберт обставлял ситуацию. Бегом несся к школьным воротам, торопливо извинялся, всячески демонстрируя волнение — в общем, у присутствующих не оставалось никаких сомнений, что о детях я позабыла. Или со мной что-то не так — алкоголь, наркотики или психические заболевания.

Роберт говорил директрисе, Надин Стоукс, что будет звонить мне каждый день и напоминать про детей. В общем, приложит все усилия, чтобы такого больше не повторилось. При этом Роберт всячески убеждал меня, что я сама виновата в случившемся, и, если бы не Софи, я бы ему поверила. Роберт умудрялся усыпить мою бдительность, уверял, что в последнее время я намного лучше справляюсь. Все это делалось для того, чтобы я усомнилась в собственных силах и способностях. А потом Роберт снова проделывал то же самое.

Мне известно, что он подходил к матерям других учеников и просил за мной проследить. Вдруг я приду за детьми, а потом возьму и уйду без них? Или заберу двоих вместо троих? При этом Роберт ссылался на какой-то «трудный период» в моей жизни. Так бы ничего и не узнала, но Роберт совершил ошибку. Одна из женщин, к которым он обратился, отличалась природной стервозностью — мы таких видим за километр, но редкий мужчина способен распознать подобную особу. Если остальные отнеслись ко мне с искренним сочувствием, пусть и держались несколько настороженно, стерва не могла удержаться, чтобы не поддеть меня. Брошенный мимоходом уничижительный комментарий, замаскированный наигранно приветливым тоном и сладкими улыбочками. Однако скрыть злорадного блеска в глазах эта женщина не могла — какая радость, у кого-то проблемы!

Но я делала вид, будто не понимаю, что происходит. Даже когда Роберт предложил повесить на стену в кухне это ужасное расписание, я согласилась. Сказала, хорошая идея. Дураку понятно, что смысл графика не в том, чтобы напоминать о запланированных делах. Очередной способ следить за мной. Если Роберт вернется домой раньше времени — якобы для того, чтобы сделать мне сюрприз, — он будет точно знать, где я. Роберт набирал на телефоне 1471, чтобы узнать, с какого номера был последний звонок, и, если бы соответствующих цифр не оказалось в памяти, у него возникли бы подозрения.

И эти камеры… Роберт прятал их тщательно, но не настолько, чтобы нельзя было найти. Всегда терпеть не могла работу по дому, но выполняла ее добросовестно. В конце концов, это моя обязанность, и я старалась справляться с ней как можно лучше. Пусть дома чувствую себя как в тюрьме, но пусть это хотя бы будет чистая тюрьма. У меня были все удобства и даже излишества, кроме свободы. Каждый раз, когда на глаза наворачивались слезы, опускалась на четвереньки и принималась драить кухонный пол. Если сидеть и ничего не делать — а других занятий, кроме уборки, у меня не было, — накатывали грусть и уныние. Поэтому сразу кидалась протирать мебель. В нашем доме мне был знаком каждый уголок. Здесь муж ничего не мог от меня спрятать. Даже то, что скрывалось за дверью тщательно охраняемого кабинета, не было для меня загадкой. Но я снова притворялась идиоткой и позволяла Роберту вести свою игру, а сама тем временем разрабатывала план побега вместе с Софи.

Улизнуть из дома оказалось проще, чем я думала. В коридоре, на лестничной площадке и — слава богу! — в ванной детей Роберт камер не установил. И в нашей спальне их не было. Именно тогда у меня и появилась привычка раз в несколько дней подолгу нежиться в ванне. Заходила в нашу спальню и устраивала показательное выступление — снимала с крючка халат, собирала волосы в узел, брала с туалетного столика пару флаконов и исчезала из поля зрения камер часа на полтора. А потом снова появлялась — одетая в халат, ложилась на кровать и читала книгу. В общем, сплошная релаксация.

Однако понятия не имела, как мне удастся сбежать насовсем — у меня ведь ни фунта за душой не было. Позаимствовать хотя бы маленькую часть суммы на хозяйственные расходы было нельзя — Роберт знал, на что уходит каждое пенни. Нужно было достать денег, и поскорее.

Мы с Софи рассматривали всякие идеи — сразу исключили только проституцию. Но в каком-то смысле именно этим я и занималась много лет — ложилась в постель с мужчиной, которого не любила, ради того, чтобы он предоставил нам крышу над головой. Ну и в чем разница?

Софи хотела одолжить мне денег на побег и последующее обустройство. Но как я смогу вернуть долг? К тому же сумма, которую предлагала Софи, слишком мала. А нам вчетвером необходимо на что-то жить, пока не минует опасность. Когда это произойдет — неизвестно.

Наконец мы придумали один план. Вероятность успеха была невелика, но главное, что она была. Дело предстояло рискованное, практически обреченное на провал, но попытаться стоило. Я взяла у Софи всего пять тысяч фунтов и вложила в свой маленький бизнес — занялась интернет-трейдингом. В конце концов, я ведь когда-то училась на экономиста. Неужели не сумею заработать? Купила самый маленький ноутбук, какой только смогла найти, и спрятала в свободной спальне, в ящике для постельного белья. Сунула под подушки и простыни, приобретенные на случай, если к нам приедут погостить. Все вещи до сих пор в упаковках и вряд ли понадобятся в ближайшее время — если вообще понадобятся. Там Роберт ноутбук не найдет. Софи воспользовалась своими невероятно широкими связями, и у меня появились документы на чужое имя, а также банковский счет. Все операции осуществлялись в режиме онлайн, так что начать оказалось легко.

Но первый блин всегда комом. Я принимала решения, основываясь на сиюминутных тенденциях. Сначала мне и в голову не приходило заняться долгосрочным планированием. Но потом поняла, что следует оценивать экономическую ситуацию в целом. Взбодрила старые знания, приобрела много новых, и решения мои стали более взвешенными. Первые четыре тысячи быстро вылетели в трубу, однако вскоре сообразила, что к чему. Теперь я тщательно взвешивала риски, и дело пошло на лад. Правда, деньги к этому времени уже почти кончились. Из-за страха потерять все я действовала даже слишком осторожно. Средства мои прирастали, но очень медленно. Тогда Софи одолжила еще денег, десять тысяч. Подруга рисковала никогда их больше не увидеть, поэтому я просто не имела права на ошибку. Я должна была заработать достаточно, чтобы сбежать. Кроме того, хотелось быть уверенной, что я и дальше смогу обеспечивать семью этим способом, ведь Роберт не должен нас выследить.

Несмотря на все препятствия, я это сделала. Я свободна. Чувствую себя так, будто с плеч свалился тяжелый груз, придавливавший к земле. Теперь можно спать спокойно. Наконец-то перестала просыпаться каждые два-три часа, проверяя, на месте ли дети. Прошло уже две недели, и мы замели следы самым тщательным образом. Дети быстро освоились и чувствуют себя на острове как рыбы в воде. Пока приходится заниматься с ними дома, но, надеюсь, скоро они смогут влиться в детский коллектив — когда привыкнут к новым именам.

Сначала я превратила эту затею в веселую игру — предложила детям самим выбрать себе имена в честь любимых героев книг и мультфильмов. Сказала, это будут наши «островные» имена. Дети пришли в восторг и с радостью подхватили задумку. Так Билли стал Беном, Фредди — Джорджем (правда, так толком и не научился выговаривать свое новое имя, но, учитывая, что мальчику всего четыре года, вряд ли кому-то это покажется подозрительным), а Жасмин теперь Джинни. Сначала хотела быть Гермионой, но я попросила дочку выбрать какое-нибудь другое имя из «Гарри Поттера», не такое редкое и запоминающееся. Джинни — сестра Рона Уизли, так что Жасмин осталась довольна. А меня в этой новой жизни зовут Линн. Хотелось бы выбрать что-то более красивое, но для нас сейчас главное — простота и распространенность. К тому же «Линн» похоже на «Лив» — так привычнее.

Была пара острых моментов, когда дети обращались друг к другу по выдуманным именам дома. Но Роберт крайне редко обращал на них внимание — если и услышал, то решил, что просто валяют дурака. А потом тот случай, когда по телевизору показывали белых ежей на Олдерни. Бедная Жасмин так перепугалась, что не смогла скрыть своих чувств. Но Роберт, похоже, не заметил.

С самого начала понимала — где бы ни решим обосноваться, придется посетить это место заранее, задолго до окончательного побега. Сколько ни меняй внешность, одинокая женщина с тремя детьми сразу привлечет внимание местных. Поэтому мы успели побывать на Олдерни два раза, при этом постарались как следует примелькаться. Когда нас объявят в розыск — а это непременно произойдет, — фотографий не будет, и жители Олдерни привыкнут к нам настолько, что никому и в голову не придет, что мы и есть пропавшие.

Дети почти не задавали вопросов. Правда, Билли — то есть Бен — спросил, зачем я обставила свою спальню в новом доме точно так же, как в Манчестере. Настоящую причину назвать не могла, но что может быть неприятнее, чем лгать детям? Ответила почти правду — чтобы было похоже на наш дом. Сейчас этот период закончился, но на прошлой неделе каждый день ложилась на кровать и разговаривала с Робертом по Facetime, притворяясь, что я в Манчестере. Не могу дождаться, когда переделаю тут все до неузнаваемости и избавлюсь от всех темно-фиолетовых подушек, которые мне уже в кошмарах снятся. Завтра раздобуду большую коробку и уберу в нее все «маскировочные» предметы интерьера прочь с глаз.

Одну из комнат даже пришлось оформить под стандартный номер в пансионе. Стены нейтрального оттенка, поверх одеяла к подушкам для сна прислонены другие, диванные — цвет универсальный, что-то среднее между голубым и синим, чтобы годился и для мужчин, и для женщин. Того же цвета покрывало, прикрывающее нижнюю часть кровати. На покрывале — аккуратная стопка чистых полотенец. Я знала, что, когда буду говорить с Робертом, он обязательно захочет посмотреть номер и вид из окна. К счастью, из нашего как раз виднеется кусочек пляжа. У Роберта не возникло поводов усомниться, что мы не на Энглси. На берегу не было никого и ничего, даже тележки с мороженым. Только блестящий на солнце светлый песок. Необходимо было убедить Роберта, что ничего особенного не происходит. Да, место я выбрала очень удачное. Роберт никогда не был в бухте Семас и разницы не заметит.

Дети считают, что им невероятно повезло — еще бы, жить в двух шагах от пляжа, причем не только на отдыхе. Зато обо всем остальном не задумываются, а ведь через три или четыре месяца наступит зима, закончится курортный сезон, и жить на море будет совсем не так весело. Может быть, к тому времени отдам их в школу. Хотя не уверена. Не думаю, что Роберт успокоится, а значит, нельзя терять бдительность и нам. Муж четко дал понять, что не смирится, если уйду от него.

Но сейчас чувствую себя в безопасности. Следов мы не оставили, и постепенно начинаю расслабляться.

Глава 39

— Лив! Ну слава богу! Как же я рада тебя слышать — словами не передать!

Только тут Софи почувствовала, что задерживала дыхание, подходя к телефону.

— У тебя там все нормально, Софи? — спросила Лив. — Я так беспокоилась… Ты ведь никогда не забываешь позвонить. Уже хотела сама набрать, но решила не рисковать. Как дела? Как мама? Я подумала вдруг она опять упала?

Лив тараторила дальше, и Софи понимала, что придется ее перебить. Но как рассказать о случившемся, не знала. Слава богу, в тот день, приехав из супермаркета, Софи оставила в машине свой специальный телефон, на котором оплата производилась по факту использования, — он же «телефон для Лив», как его называла Софи. По крайней мере, Роберт не наложил на него свои грязные лапы.

— Слушай… Не хочу тебя пугать, но он приходил сюда. Роберт. Вот сволочь. Прямо ко мне домой.

Софи тут же пожалела о своей несдержанности. Она вовсе не хотела показывать, насколько сердита. Софи собиралась сохранять спокойствие. Но стоило произнести имя Роберта, и она моментально вспыхивала от возмущения и гнева. Лив тихонько ахнула, и Софи сразу поняла, что сваляла дурака. У подруги и без того забот хватает, а она еще нагружает ее своими проблемами.

— Софи… о нет… Господи… мне так жаль. Что он сказал?

Ну и как прикажете объяснять, что Роберт одними разговорами не ограничился?

— Нет, Лив, он так просто не успокоится. Мне очень жаль, но это правда. Глаза безумные, весь трясется от гнева, еще чуть-чуть — и пена изо рта пойдет. Слушай, не хочется тебе все это рассказывать, но, чтобы тебя разыскать, Роберт сил не пожалеет. Вы точно в надежном месте?

— Ладно, хватит обо мне, вы-то как? Роберт тебя не тронул? А маму? Пожалуйста, скажи, что все обошлось. Прости, если можешь. Не хотела, чтобы вы пострадали.

Услышав всхлипывания, Софи с досадой зажмурилась. И кто ее только за язык тянул?

— С мамой все нормально. Не волнуйся. Со мной тоже. И все-таки, Лив… ты точно уверена, что вы в безопасности?

— Думаю, да. Не представляю, как Роберт сумеет нас там разыскать. Правда, была одна случайная оговорка, но он, по-моему, не заметил. Ничего, обойдется. А вот за тебя беспокоюсь всерьез. Как Роберт тебя нашел? И главное, почему вообще пришел к тебе?

— Будь добра, успокойся и перестань трещать. Я должна тебе сообщить кое-что важное. Но сначала скажи, как там дети? — спросила Софи.

— Хорошо, даже отлично. Им тут очень нравится.

Повисла пауза. Похоже, подруга собиралась с духом, готовясь к новостям.

— Сейчас играют на пляже, а я сижу на скамейке среди песчаных дюн и слежу, чтобы не убегали далеко. Если бы не проблемы, не жизнь была бы, а сплошное блаженство. Вот посмотрела на волны, послушала, как накатывают на берег, и сразу успокоилась. Не поверишь, даже в сон потянуло.

Софи и сама успокоилась. Лив явно чувствует себя в безопасности, а это главное.

— Только не вздумай засыпать! Сначала выслушай последние известия. Во-первых, Роберт знает, что в пансионе миссис Эванс на Энглси останавливалась я.

Софи притихла, ожидая бурной реакции.

— A-а.

Вот и весь ответ. Софи ждала продолжения. Видимо, Лив не сразу удалось собраться с мыслями.

— Не знаешь, откуда? — Голос Лив прозвучал удивительно хладнокровно. Ведь этого они никак не планировали.

— Кажется, догадываюсь. Отдыхала там одна жуткая парочка. Так вот, жена ни на секунду из своих пухлых ручонок фотоаппарат не выпускала, всех подряд щелкала. Два дня от этой идиотки бегала. Как-то выхожу из пансиона, шагнула за дверь — тут-то она меня и поймала! Я, конечно, быстренько отвернулась, но профиль в кадр попал. А потом эта дурища отправила фотографию миссис Эванс в пансион. Впрочем, я и сама не лучше. Надо было отобрать у нее камеру и зашвырнуть в море. Прости, Лив.

Софи очень переживала, что подвела подругу.

— Софи, милая, тебе не за что извиняться. Ты мне так помогла! Не знаю, кто бы еще для меня столько сделал, да я бы и просить не осмелилась. Давай рассказывай, что было дальше.

— Твой стремный муженек заглянул в гости.

Софи поведала остальное, опустив любые упоминания о стульях, ножах и ранах. Лив молча слушала.

— Потом он спросил, где ты…

— А ты что? — тихо произнесла Лив.

Нельзя же объяснить, что тут Софи потеряла сознание и не смогла бы проговориться, даже если бы знала ответ.

— А что — я? Ничего не сказала. Откуда я знаю, где ты? Ты молодец — правильно сделала, что не растрепала. Я бы, конечно, все равно молчала, но быть не в курсе как-то надежнее.

Софи помолчала. Теперь придется рассказывать про полицию. Но прежде чем Софи успела открыть рот, Лив заговорила первой:

— Но как Роберт узнал, где ты живешь?

Софи вздохнула. Несмотря на все, что произошло потом, у Лив до сих пор не укладывалось в голове, до какой степени была сильна одержимость Роберта в студенческие годы.

— Лив, послушай внимательно. Он не просто глаз на тебя положил. Роберт уже тогда был такой же сдвинутый, как и сейчас. Ты же часто ходила со мной в гости к маме, и Роберт, естественно, тащился следом, следил… Для него это обычное дело. Конечно же Роберт отлично представлял, где живет моя мама. Правда, узнать, что я временно переехала к ней, Роберту было неоткуда. Наверное, просто надеялся получить мой адрес, но тут неожиданно повезло…

— А про мужчину Роберт узнал? Ну, про того, который навещал «Оливию Брукс» на Энглси?

— Да, тут все прошло по плану. Конечно, на ожидаемый результат теперь рассчитывать не приходится — он-то должен был думать, что гость навещал тебя. А еще пришлось отвечать на вопросы полиции. Разыскали меня по фотографии. Но, кажется, я все уладила.

— Софи, ничего страшного не произошло. Мы же предвидели, что меня и детей будут разыскивать. Ну и что они сказали?

Софи подробно пересказала всю беседу, взвешивая каждое слово, чтобы случайно не ляпнуть про больницу.

— Спрашивали, кто к тебе ездил?

— Естественно.

— И что ты ответила? Я должна знать.

— Сказала, что приезжал Дэн, и…

Глава 40

Олдерни я выбрала совершенно случайно. Вернее, с самого начала решила искать подходящий остров. Хотела, чтобы дети — вернее, Билли и Фредди — думали, что они на Энглси. Глупо, конечно — Энглси так велик, что мальчики, скорее всего, даже не замечали, что они на острове. И все же я тогда была в таком состоянии, что ничего умнее придумать не могла. К тому же мне понравилась сама идея маленького острова — здесь чувствуешь себя спокойнее. И не без причины — паромы сюда не ходят. Со всех сторон Олдерни окружает вода. Такое чувство, будто она защищает нас от всякого зла. Море то спокойно переливается под теплыми лучами солнца, то начинает бушевать и пениться, будто отгоняя чужаков.

Конечно, Жасмин большая девочка и ни за что бы не поверила, будто мы на Энглси. Но я придумала объяснение, которое, как мне казалось, ей понравится. С тех пор как два года назад Роберт увез ее и мальчиков, я часто рассказываю Жасмин о ее настоящем отце. Хотела, чтобы моя дочь знала все о своих корнях, познакомилась с другой культурой, которую так любил ее папа. Я узнала, что Жасмин теперь выдумывает всякие истории про Дануша, будто мы — одна семья и вот-вот будем жить все вместе. Меня это беспокоит. Как бы там ни было, надо объяснить Жасмин ситуацию, хотя бы отчасти. Рассказать ей о нем, пусть узнает, кто он и почему не может быть с нами. Но некоторых вещей Жас, конечно, говорить нельзя. Жасмин слишком мала — ни к чему ей знать такие подробности.

Пришлось объяснить про Олдерни, ни так, чтобы Жасмин точно никому не проговорилась. Сказала, что на каникулы мы поедем на другой остров. Там я отдыхала с ее папой, когда мы были счастливы. Но Жасмин должна хранить это в секрете. Дочка уже привыкла, что в присутствии Роберта об отце говорить нельзя. Пару раз заикнулась, но Роберт пришел в ярость и начал кричать, что ее отец — он. Кто ее кормит и одевает? Роберт — единственный отец Жасмин, другого у нее нет, и точка.

После этого при Роберте дочка о папе речь не заводила. Я сказала, что мы ездим на Олдерни, потому что с этим местом связаны мои самые теплые воспоминания о нем. Мне стыдно за эту ложь. Жалею, что пришлось врать собственной горячо любимой дочери, но Жасмин умеет читать и сразу поймет, что мы на Олдерни, а не на Энглси. А мальчикам, надеюсь, и в голову не придет разглядывать таблички. Билли уже шесть, но он до сих пор путает буквы, и в школе поговаривали о том, что, если он не научится читать как следует к новому учебному году, придется проверять его на дислексию.

Да, я солгала, но другого пути не было. Я сделала это не только ради себя, но и ради детей. И особенно ради детей.

Самой серьезной проблемой оказался транспортный вопрос. Мы не могли отправиться на Олдерни на Самолете — мальчики пришли бы в такой восторг, что непременно рассказали бы Роберту. Поэтому до Пула ехали на машине, оставляли «жука» там и добирались до Олдерни на катере. Конечно же Роберт проверял счетчик пройденного пути — он делал это каждую неделю. Пул намного дальше Энглси, но я придумывала всякие истории, объяснявшие лишние мили. Как-то раз даже показала детям один из разрушенных фортов Олдерни и заявила, будто это замок Карнарвон. Роберт там ни разу не был, и, даже если описания детей не имели ничего общего с тем, как выглядит известная достопримечательность, подозрений у него возникнуть не могло. Впрочем, Роберт толком не слушал. Главное, что муж знает — от пансиона до замка ехать не меньше восьмидесяти миль.

Дети заметили, что дорога теперь занимает больше времени, но Роберту было известно, что бухта Семас находится дальше, чем Моэлфр. Поэтому, когда Билли и Фредди рассказывали, что ехали «очень-очень долго», списывал эти жалобы на мальчишескую непоседливость и вопросов не задавал. Объяснить, куда и зачем мы плыли на катере, оказалось труднее, хотя с самолетом проблем было бы еще больше. Но, узнав, что на Энглси организуют прогулки на катерах для туристов, поняла, что зря беспокоилась. Когда разговаривала с Робертом по FaceTime, рассказывала про наши «водные экскурсии». Когда возвращались домой и дети принимались взахлеб рассказывать о «плавании», Роберт даже не пытался слушать — это он уже знал.

Мы очень рисковали, но нельзя было просто взять и объявиться на Олдерни непосредственно в день побега. Местные жители должны были нас приметить и запомнить. Вдобавок надо продемонстрировать, что мы самая обычная, добропорядочная семья. Благодаря Софи у меня есть сразу несколько документов на новое имя, Линн Медоуз, — включая загранпаспорт. Оказалось, сделать его не так трудно, особенно учитывая, что я не собиралась использовать его по прямому назначению и отправляться с ним за границу. Уверена, наши настоящие загранпаспорта уже отыскали. Интересно, поверит ли Роберт, что я ездила в Иран? Надеюсь, что да. Впрочем, мнение Роберта к делу не относится. Главное — что думает полиция.

После нашей первой поездки в октябре едва сдерживала волнение. Понимала, что просто взять и сбежать нельзя. Но безумно хотелось ускорить процесс и как можно быстрее начать новую жизнь. Но спешка в таком деле недопустима. Слишком многое необходимо продумать, не говоря уже о том, чтобы все организовать. Операция должна пройти без сучка без задоринки.

Мне удалось найти сдававшийся в аренду дом, местоположение которого было достаточно уединенным. Никто не видел, когда мы приезжали и когда уезжали. Впрочем, оказалось, что здесь это обычное дело — многие посещают свои коттеджи наездами. Дом стоит у самого берега моря, а лучше всего то, что здесь предусмотрен запасной выход — в случае чего дети сумеют убежать и спрятаться. Уверена, до этого не дойдет, но так мне спокойнее.

Когда приезжали в октябре и на Пасху, старалась попасться на глаза как можно большему количеству народа. Правда, детских мероприятий приходилось избегать, пока Джинни, Бен и Джордж не привыкнут к новым именам. Зато поучаствовали в семейных играх — например, «Найди акулье яйцо». Впрочем, детей больше интересовали спрятанные на пляже в качестве утешительных призов шоколадные яйца, чем главная цель поисков. А еще регулярно прогуливались по главной улице, заходили в магазины, сидели в многолюдном кафе, причем столик выбирали не в зале, а на улице. Вдобавок улыбались, кивали и здоровались с любым, кто смотрел в нашу сторону.

И вот мы здесь. Можно вздохнуть свободно. Конечно, при побеге пришлось бросить все, зато уверена, что мы не оставили ни единого следа, ведущего от Манчестера к Олдерни.

Глава 41

— Олдерни? — удивленно переспросил Том. — Почему ты уверен, что она именно там, Гил?

— И что вообще такое Олдерни — город, деревня? — прибавила Бекки.

— Один из самых маленьких Нормандских островов, — ответил Том. — Если не ошибаюсь, располагается ближе всех к Франции. Так с чего ты взял, что Оливия там?

Вновь услышав этот вопрос, Гил самым раздражающим образом поцокал языком.

— Вношу ясность — я не утверждаю, что Оливия на Олдерни. Точно можно установить одно — до среды некто, имеющий доступ к электронной почте Оливии Брукс, общался с Робертом Бруксом по FaceTime. Из этого факта никак не следует, что на связь выходила сама Оливия или что она до сих пор на Олдерни. Однако вы попросили установить предполагаемый IP-адрес. Если помните, я упоминал, что Оливия Брукс, скорее всего, купила этот самый IP-адрес, и он ненастоящий.

Том чуть зубами не заскрипел. Разумеется, нельзя так раздражаться, но он хотел просто получить ответ на поставленный вопрос, а не выслушивать лекцию.

— Да-да, помню.

— Так вот, я связался с компанией, которая оказала Оливии данную услугу. К счастью, эти люди не из тех, кто любит создавать лишние проблемы на пустом месте, и дело уладилось быстро. Короче говоря, их клиенты — обычные люди, желающие скрыть IP-адрес от посторонних, а не какие-нибудь преступники.

Тому захотелось сказать Гилу, чтобы поторапливался, но соблазн удалось побороть.

— Итак, компания подтвердила настоящий IP-адрес. Провайдером оказалась компания на острове Гернси. Позвонил туда, хотел узнать адрес пользователя. Но… — Гил опять выдержал эффектную паузу, — получилось, что Оливия воспользовалась Wi-Fi в аэропорту острова Олдерни.

Том был очень разочарован, что адрес узнать не получилось, но зато теперь они знают, где Оливия. Вернее, где она успела побывать со дня исчезновения, а это необязательно одно и то же. Не говоря уже о том, что Гил прав — выдавать себя за Оливию мог кто угодно. Даже после грандиозных новостей и долгожданного прорыва они продолжают брести наугад, пытаясь найти выход из тупика. Том никак не мог избавиться от мрачного настроения и порадоваться достижениям команды. Хотя какие уж тут достижения? То, что полиция так и не смогла разыскать детей, давило на совесть тяжелым грузом. Даже после многообещающего разговора с ценной свидетельницей ясности не прибавилось. Если подумать, выяснить удалось очень и очень немногое.

Теперь было известно наверняка, что кровь, обнаруженная на стене в кабинете Роберта, принадлежит не Оливии, но больше ничего о личности жертвы узнать не удалось — кроме того, что это мужчина. Но даже если его убили в этой комнате, нельзя с уверенностью утверждать, что преступник — Роберт Брукс. Но если с неизвестным расправился именно он, можно ли допустить, что на этом Брукс не остановился?.. Тело не обнаружили, но, по словам Джумбо, в том, что оно есть, сомнений никаких. Было очень много крови, а когда Том увидел на фотографиях светящийся люминол, пришел в ужас — как же широко разлетелись брызги. А ведь Том стоял в этой самой комнате рядом с Робертом Бруксом и даже не подозревал, что прямо у него за спиной скрываются следы такого страшного преступления. Тому казалось, что он должен был хоть что-то ощутить, почувствовать. Впрочем, он вскоре отмахнулся от этих мыслей, сочтя их глупыми.

Джумбо утверждал, что есть два варианта — либо тело все еще на территории дома или сада, либо его вывезли в неизвестном направлении. Криминалисты забрали обе машины Бруксов, чтобы проверить, нет ли там следов. Если тело все же увезли, скорее всего, его положили в багажник или даже на заднее сиденье. Впрочем, если речь шла о «жуке» Оливии, ни то ни другое осуществить не удалось бы.

У Бекки был крайне озадаченный вид. Кажется, нашла какую-то нестыковку. Только тут Том отвлекся от размышлений. Задумавшись о том, каким образом убийца избавился от трупа, он прослушал добрую половину речи Гила.

— Нет, не может быть, — заспорила Бекки. — Как Оливия могла разговаривать с Робертом по FaceTime из аэропорта? Он бы сразу понял, что жена не дома. По-вашему, Брукс не отличил бы аэропорт от собственной спальни?

— Уверяю, инспектор Робинсон, сведения абсолютно достоверные. Огромных многолюдных терминалов там нет, по FaceTime можно было и не понять, что Оливия в аэропорту, — произнес Гил. — Хотя даже такой маленький и тихий аэропорт со спальней перепутать затруднительно.

Тут вмешался Том:

— Показаниям Роберта Брукса доверять нельзя, к тому же нам точно известно, что со дня предполагаемого отъезда на Энглси Оливия дома не появлялась. Кроме того, благодаря истории звонков мы выяснили, что в среду кто-то разговаривал с Робертом из аэропорта Олдерни. Место, конечно, неожиданное, к тому же мы не знаем наверняка, кто это был. Впрочем, согласен с Бекки. Если с Бруксом разговаривала жена, вряд ли она ответила на звонок прямо в терминале.

— Согласен, — кивнул Гил. — Вот почему я дополнительно навел справки. Оказывается, к этой конкретной сети Wi-Fi можно подключиться в нескольких местах на территории всего острова. Ею пользуются многие местные жители и туристы. Так что Оливия могла быть где угодно.

— Отличная новость, — пробормотал Том.

— Сэр, — тут из-за спины Бекки показался Ник и взмахнул в воздухе листом бумаги. — Услышал, как вы упомянули остров Олдерни, и почитал про него в Интернете. Население Олдерни составляет меньше двух тысяч человек. Скорее всего, появление неизвестной женщины, да еще и с тремя детьми, привлекло внимание местных жителей. Наверняка кто-нибудь знает, где Оливия Брукс.

Перед лицом такого проявления энтузиазма и оптимизма среди подчиненных Том почувствовал, как беспричинная раздражительность постепенно сходит на нет.

— Хорошо. В таком случае необходимо связаться с полицией Олдерни, пусть окажут содействие. А главное, объясните все обстоятельства — пусть отдают себе отчет, что положение деликатное и действовать надо осторожно. А главное, нужно поскорее выяснить, где сейчас Роберт Брукс. После того как этот человек напал на Софи Дункан и ее мать, к Оливии следует приставить охрану, пока ее муж не окажется под замком.

Бекки направилась к столу Райана, чтобы ввести его в курс дела, а Том с виноватым видом посмотрел на Гила, примирительно улыбнувшись.

— Спасибо, Гил. Прекрасная работа. Из-за всей этой истории кто хочешь сорвется.

Гил вскинул брови, словно хотел сказать «говорите за себя». Тому снова стало стыдно. Он вовсе не хотел рявкать на коллег, но как они могут знать так много и одновременно ничего не знать? Вдобавок до сих пор не удалось выяснить, кто и зачем проник в его коттедж, не говоря уже о непростых отношениях с Лео. В довершение зазвонил мобильный телефон. Филиппа Стенли.

— Вот дерьмо, — пробормотал Том, ни к кому конкретно не обращаясь. Вопросов накопилось больше, чем ответов, поэтому возник большой соблазн не отвечать. Но кто знает? Может быть, Филиппу успокоит след, обнаруженный на Олдерни. Уже нажимая на кнопку, Том сообразил, что все они упустили из виду кое-что очень важное. Догадаться, что Оливия на Олдерни, невозможно, однако можно допустить, что Роберт располагает информацией, которая не известна полиции. Кстати, вполне вероятно. Вместо того чтобы проверять все международные рейсы, вылетающие из Великобритании, нужно обратить самое пристальное внимание на самолеты до Нормандских островов. Хотя бы в качестве предосторожности. Набрав полную грудь воздуха, Том произнес:

— Да, Филиппа?

Глава 42

Часто гадаю, не совершила ли в прошлой жизни чего-то ужасного. Иначе не представляю, чем заслужила столько горя и несчастий. До двадцати двух лет я и вовсе не знала, что это такое. Жизнь моя была легка и беззаботна. Родители баловали, в школе училась на отлично, подруг было много, а все понравившиеся мальчики отвечали взаимностью. Даже в университете ни разу не пришлось столкнуться с трудностями. Конечно, нужно было подолгу сидеть над книгами, но учеба доставляла удовольствие — так же, как и развлечения. Я стремилась принять участие во всем, испытать и попробовать как можно больше. Тогда меня ничто не пугало и не смущало.

Признаюсь, беременность не входила в мои планы, и то, что я жду ребенка, стало полной неожиданностью. Но мы с Данушем любили друг друга всей душой. Два года мы почти не расставались, а потом решили жить вместе. Думала, теперь меня ожидает одно лишь безоблачное счастье. Как же я ошибалась!

Проблемы начались с того дня, когда из Ирана приехал Самир, чтобы напомнить Данушу о долге перед семьей. Родители поручили старшему брату убедить Дэна, что он должен вернуться и жениться на двоюродной сестре, с которой был обручен еще в детстве. Я ужасно испугалась. Не могла представить, что потеряю Дэна, — он был для меня всем. И все же видела, что он колеблется. Не потому, что не любил меня. Просто у Дэна всегда было очень развито чувство долга. Помню, с какой болью он говорил о том, что должен отказаться или от меня, или от своей семьи. Какой ужасный выбор!

Я понимала, как тяжело приходится Дэну, но не делала ничего, чтобы облегчить любимому жизнь. Только и знала, что злиться и с утра до вечера перечислять все, чего он лишится, если уйдет от меня. Дэну придется отказаться от своей любви, от карьеры инженера на Западе, забыть все наши планы и мечты и вернуться в Иран, страну, которую Дануш любил, но готов был покинуть. Ради меня. Самой не верится, что могла вести себя так по-свински. На Дэна и без того давил брат, а тут еще я не оставляла его в покое ни на минуту, пытаясь удержать около себя.

Самир же использовал недостатки противницы в собственных интересах. Презрительно высмеивал мой эгоизм, выставлял глупой, капризной девчонкой. Самир был всего на несколько лет старше нас, но уже получил диплом врача. Я и впрямь вела себя, как избалованный ребенок, которому все должны приносить на блюдечке с голубой каемочкой. В этом случае, как и во всех других, я была твердо намерена получить желаемое. Если бы эта девушка встретила нынешнюю Оливию, что бы она о ней подумала?

Я не могла потерять Дэна, но и как удержать его, тоже не знала. Пыталась заставить ревновать, кокетничала со всеми подряд, даже с его братом. Пусть поймет, как сильно меня любит. Самир, казалось, отвечал взаимностью. Позже он признался, что делал это не потому, что я ему нравилась. Просто хотел показать Данушу, какая я пустышка. Своими выходками я только усугубляла ситуацию и отталкивала Дэна. Я и сама это понимала, но остановиться не могла. Пыталась оправдаться, заявляя, что мои поступки продиктованы одной лишь любовью. Тогда я считала, что любовь — самое главное на свете. Но теперь признаю — раньше мне все давалось легко, и я просто не привыкла к неудачам.

А потом случилось чудо. Я узнала, что беременна. Полная, безоговорочная победа. Со стороны могло показаться, будто я все подстроила нарочно, но, даже будучи юной и наивной, отлично понимала: пытаться удержать любимого — одно дело, а привязывать его к себе, используя беременность как средство манипуляции, — совсем другое. И все же Дэн остался со мной. Я знала — по-другому он поступить не может. К тому времени, когда беременность подтвердилась окончательно, Самир уже вернулся в Иран, чтобы доложить родителям о результатах поездки. Но Дэн сразу сообщил брату новость, и у Самира не оставалось другого выхода, кроме как смириться. Я понимала — он ни на грош не верил, что я забеременела случайно. Должно быть, теперь неприязнь Самира переросла в отвращение. Но мне было все равно. Я победила — вернее, так я тогда думала.

В день, когда Дэн не вернулся из лаборатории, казалось, что моя жизнь кончена. Не знаю, как бы пережила такой удар, если бы не Жасмин. Хотя Дэн всячески меня поддерживал и во время беременности, и когда родилась наша красавица дочка, хотя любил меня с той же страстью и нежностью, иногда я чувствовала — он с горечью думает о вынужденном разрыве с родными.

По минутам помню день, когда потеряла Дэна. Было шестое ноября, и с самого утра я пошла погулять с Жасмин, чтобы насладиться особой атмосферой после Ночи костров, которую помнила с детства. В этот день на рассвете все вокруг окутывала легкая дымка от разведенных на задних дворах костров, которые хозяева оставили догорать. Запахи сажи и отгремевших фейерверков смешивались в один неповторимый аромат. А на лужайке перед домом всегда поджидали сюрпризы — то остатки от ракеты, то почерневшая палочка бенгальского огня, переброшенная через забор.

Но в этот раз меня ждало разочарование. Здесь, в коттеджах на окраине города, по большей части проживали студенты, поэтому семейных праздников у нас не отмечали. Утро выдалось самое обыкновенное, а единственное, что удалось найти на лужайке, — чья-то банка из-под пива. Сделала глубокий вдох, но не ощутила никаких запахов, кроме обычных, утренних — выхлопные газы и подгоревшие тосты.

Тогда я даже не подозревала, что мне готовит этот день. Моему сердцу предстояло разлететься на мелкие осколки, потому что тем вечером Дануш не вернулся домой. Исчез из моей жизни. Теперь я знаю правду. Знаю, что произошло, но от этого не легче.

В те мучительные месяцы казалось, что хуже просто не бывает. Родители не слишком любили Дэна, и его внезапное исчезновение только лишний раз заставило их утвердиться в своем мнении. Папа с мамой были образцами чопорности и благопристойности. Когда я кричала, что они ничего не понимают, и Дэн на самом деле любил меня, мама поджимала губы и переглядывалась с папой, будто хотела сказать «к этому все и шло».

Не то чтобы Дэн не нравился им как человек. Просто родители не одобряли нашего, как выражалась мама, «сожительства». А еще были глубоко убеждены, что смешанные браки обречены с самого начала. Проблема заключалась даже не в том, что Дэн иранец. Просто он был мусульманином, а я — во всяком случае, в глазах родителей — христианкой.

Когда Дэн исчез, мне приходили в голову всякие мысли — что, если его приняли за террориста, увезли на какой-нибудь заброшенный склад и теперь выбивают признание? Но на следующий день от него пришла эсэмэска. Всего одно слово — «прости». Полиция отследила сигнал мобильного телефона и сообщила, что Дэн писал из аэропорта Хитроу, где купил билет до Австралии. В один конец. Видимо, Дэн решил разорвать отношения и со мной, и со своей семьей.

Несмотря на то что они с самого начала не одобряли мой выбор, родители всячески старались помочь. Видели, в каком я состоянии, и беспокоились за маленькую внучку. Когда родилась Жасмин, мне казалось, что я хорошо справляюсь с материнскими обязанностями, и эти первые два месяца мы были как будто бы счастливы, как и полагается молодой семье. Да, я очень уставала, и Дэн тоже. Но все эти хлопоты были нам в радость. Сбылась наша мечта. А когда Дэн пропал, мне стало трудно сосредоточиться на потребностях Жасмин. Внешне все было как прежде — я кормила дочку, меняла подгузники, но делала все это на автомате. Иногда с трудом могла заставить себя встать к ней ночью.

Положение складывалось безвыходное. Я понимала, что придется продавать квартиру и переезжать к родителям. Вариант, мягко говоря, неидеальный, но что еще оставалось делать? Мамины ежедневные призывы «не распускаться» и папины рассуждения о том, что «бывает и хуже», и без того действовали на нервы — а если буду выслушивать все это постоянно? Я просто обожала своих родителей, но им, как и мне до этого, за всю жизнь не приходилось переживать никаких серьезных бед и горестей. Они словно плыли по течению тихой, спокойной реки.

И снова терзаюсь из-за былых ошибок. Будь у меня больше характера, окажись я сильнее, все сложилось бы по-другому и ничего этого не случилось бы. Но я была слаба и всегда шла по пути наименьшего сопротивления.

Покупатель нашелся в первый же день, стоило выставить квартиру на продажу. Им оказался Роберт Брукс.

Глава 43

Еще один день прошел в тщетных попытках собрать все известные факты воедино и прийти к какому-то выводу. Бекки ощущала раздражение и досаду. Напасть на след Роберта Брукса так и не удалось, а ведь они испробовали все варианты. Учитывая, что машина осталась возле дома, было очевидно, что Брукс воспользовался каким-то другим транспортным средством. Разумеется, он слишком хитер, чтобы вызывать такси из собственного дома, но на всякий случай они разыскали водителя машины, приехавшей на вызов. Таксист, разумеется, сообщил, что клиент так и не пришел.

Бекки поджала губы и скрестила руки на груди. Пока Брукс выигрывал. Она мерила шагами комнату и смотрела на пробковую доску с доказательствами. Похоже, Бекки искала черную кошку в темной комнате. Им было известно, что Роберт снял деньги со всех своих карт, но банкоматы, которыми он воспользовался, располагались в центре Манчестера. Если Роберт до сих пор там, искать его посреди большого города труднее, чем иголку в стоге сена.

Еще Бекки беспокоилась за Софи Дункан. Женщина-военный настояла, что никакая охрана и защита ей не требуется, и вообще, Роберта Брукса она не боится.

— Еще раз заявится к маме — опомниться не успеет, как я с ним поквитаюсь.

Вот и все, что сказала Софи. Бекки импонировали ее смелость и уверенность в своих силах, однако вряд ли Софи сумеет одолеть Роберта с больной ногой. Оставалось надеяться, что больше она его не увидит. Бекки договорилась, чтобы время от времени мимо дома миссис Дункан проезжала патрульная машина, но была не уверена, поможет эта мера или нет. Когда Роберт проник внутрь в прошлый раз, снаружи все выглядело спокойно.

Тут в кабинет вошел Райан. Хотелось надеяться, что Типпеттс принес хорошие новости, но, откровенно говоря, в этом Бекки сомневалась.

— Как вы и просили, выяснил, какими способами можно добраться до Олдерни, — доложил Райан. — Но вряд ли это нам поможет — туда постоянно кто-то плавает. Там есть порт, на острове развит рыболовный промысел. Ну, что тут скажешь? Кто угодно мог нанять лодку или катер…

Райан пожал плечами и состроил гримасу:

— Хорошо. А когда человек прибывает на остров? Проверяют там загранпаспорта?

— Гражданам Великобритании для въезда на территорию Нормандских островов загранпаспорт не нужен. Я узнавал.

Райан помолчал, будто ожидая услышать от Бекки похвалу за проявленную инициативу, а когда понял, что на дифирамбы рассчитывать не приходится, в глазах отразилось разочарование. Терпение с этим типом надо было иметь железное.

— Еще что-нибудь узнал?

— За исключением тех, кто прибывает из округа бейлифа Гернси —понятия не имею, что это такое, — все обязаны проходить таможню. Но читал, что за пределами порта полно мест, где можно высадиться безо всякой проверки. Скорее всего, так Роберт и поступил.

Бекки подавила стон. Чем дальше, тем веселее. Но если Софи права и Роберт действительно разыскивает Оливию, это их единственный шанс поймать его.

— Хорошо, Райан. Свяжись с Олдерни и сообщи приметы Брукса, пусть проверяют всех, кто прибывает на остров. Мы не знаем, известно ли Роберту, где находится жена. Даже если Софи Дункан ничего не сказала, он мог найти другой способ это выяснить. Нужно расставить сеть как следует. Я тебя очень прошу, Райан, сделай все, что можешь. — Немного подумав. Бекки прибавила: — Молодец. Очень полезная информация.

Уголок его рта приподнялся. Бекки не могла понять — то ли Райан доволен, то ли раскусил ее и понял, что начальница просто мотивирует подчиненного. Впрочем, какая разница?

Тут Бекки вспомнила Питера Хантера и тот день, когда попала во власть его чар. Вместе они расследовали очень запутанное дело об убийстве. Тщательно собирая улики и проверяя каждую версию, Бекки сумела сделать то, что никому до этого не удавалось, и напала на след. Питер подошел к столу Бекки и сказал то же самое, что и она Райану. «Молодец. Очень полезная информация». Положил руку ей на плечо, а потом отошел, но большой палец задержался на обнаженном участке возле шеи. Питер убирал его медленно, и у Бекки возникло ощущение, будто он погладил ее. Она ждала новых знаков внимания, заливаясь краской каждый раз, когда Питер входил в кабинет. Вдруг снова приблизится к ее столу и даст понять, что Бекки ему интересна?

Теперь она понимала — в этом деле Питер профессионал. Ничего не предпринимал, пока не убедился, что Бекки окончательно пала жертвой его обаяния. Дразнил случайными прикосновениями и мимолетными улыбками, а как-то раз, передавая Бекки папки, задел рукой ее грудь. Мерзкий развратник.

Бекки вздрогнула, сама не понимая, как могла думать, будто влюблена в этого человека. Теперь, несколько месяцев спустя, единственное чувство, которое Питер в ней вызывал, — отвращение. Наконец Бекки заставила себя вернуться к мыслям о деле.

Она с нетерпением ждала новостей от полиции Олдерни. Преступности на таком крошечном острове практически не было, поэтому штат у них был небольшой. Оставалось надеяться, что местные сумеют сообщить что-то важное. Как и Том, Бекки испытала облегчение, когда оказалось, что обнаруженная в доме кровь принадлежит не Оливии. Но какого-то несчастного там все-таки убили. Бекки понимала, что не успокоится, пока не убедится, что дети в безопасности. Вспоминала маленькую комнатку без окон на рисунке Жасмин. Перед глазами вставали трое детей, забившихся в угол, и по коже пробегал холодок. Но продвинуться вперед так и не удалось. Другой недвижимости, кроме дома в Манчестере, у четы Брукс не было, предполагаемых сообщников также выявить не удалось.

Перечислив в уме доказательства, Бекки пришла к выводу, что все они имеют отношение к одному человеку — Данушу Джахандеру. Сначала он уехал, потом вновь объявился, назначив Роберту встречу. Менеджер отеля в Ньюкасле подтвердил, что в комнату к мистеру Бруксу действительно звонили с номера, принадлежащего Софи Дункан. Разговор длился около двух минут. Возможно, именно эта беседа заставила Роберта покинуть Ньюкасл и отправиться домой? Брукс ездил на встречу с Дэном?

На столе у Бекки зазвонил стационарный аппарат. Она постаралась взять себя в руки и подошла к телефону.

— Инспектор Робинсон.

— Здравствуйте, инспектор. Мне сейчас передали, что вы хотите со мной поговорить. Извините, меня не было дома. Ездил в Иран, только сегодня вернулся. Чем могу помочь?

— Для начала представьтесь, пожалуйста, — попросила Бекки, заранее предвидя, какой ответ услышит. Она сразу оживилась.

— Самир Джахандер. Так о чем вы хотели спросить? — произнес тот безупречно вежливым тоном без малейших признаков акцента.

— Спасибо, что позвонили, доктор Джахандер. Если вы никуда не торопитесь, мы хотели бы задать несколько вопросов о вашем брате.

— О котором? У меня их четыре, и еще две сестры, — ответил Самир. Поразительно — и не подумаешь, что говоришь с иностранцем.

— О Дануше, доктор Джахандер. Скажите, в последнее время вы с ним не общались? Мы говорили с вашей женой, и она утверждает, что вы уже много лет не разговариваете. В последний раз он звонил вам через год после того, как покинул Великобританию.

Бекки услышала в трубке странный звук, будто Самир втянул в себя воздух сквозь стиснутые зубы. В первый раз за время разговора этот человек проявил сильные эмоции.

— Дануш больше не член нашей семьи, инспектор Робинсон. К сожалению, он отказался от этого права, когда пренебрег своим долгом перед родными.

— Но ведь он, кажется, уехал из Англии, оставив гражданскую жену и ребенка. Разве Дануш не вернулся в Иран?

— Ребенка. — И снова в трубке раздался тот же сердитый звук. — Да уж, ребенок появился удивительно вовремя! Полагаю, у Дануша наконец спала пелена с глаз. Он ушел от этой женщины. Но Дануш был разочарован последствиями своих опрометчивых поступков — нежеланное отцовство, невозможность закончить диссертацию, разрыв с родителями… Боюсь, не в силах найти другой выход, он поступил как трус.

Бекки уже решила, что Дануш покончил жизнь самоубийством.

— Просто взял и сбежал в Австралию, инспектор Робинсон. Прожил там два года, а потом вернулся в Иран, но поселился в другом городе, подальше от нашей семьи. Захотел идти своим путем.

— Когда вы в последний раз виделись с братом, доктор Джахандер? — спросила Бекки.

— Почти девять лет назад, на ребенка тогда еще и намека не было. Когда приехал, его девушка уж точно не была беременна. Я провел в Англии месяц, уговаривал брата одуматься.

— Значит, с тех пор вы его не встречали?

— Вы неправильно поняли, инспектор. Когда я сказал, что не виделся с Данушем, я имел в виду, что не поддерживал с ним отношения девять лет и не собирался этого делать и впредь, но около года назад Дануш явился ко мне домой и попросил денег в долг. Жена его не видела, и я не стал ей рассказывать, потому что был сам не свой от злости, к тому же боялся, что она расскажет моим родителям. Дануш пропал на столько лет, а теперь объявился лишь для того, чтобы потребовать денег?! Однако у нас было то, что по праву принадлежало Данушу, и я отдал ему эту сумму.

— О чем это вы? — спросила Бекки.

— Когда Лив продала квартиру, по закону половина вырученных денег причиталась Данушу. Она отправила эти деньги мне, чтобы передал их брату. Но я ничего ему не сказал… — В трубке стало тихо. Бекки тоже молчала. — Пожалуй, я поступил некрасиво — просто тяжело было признать, что Лив на самом деле оказалась порядочнее, чем мне казалось. К тому же боялся, что Дануш может вернуться к ней. Но с тех пор прошло много лет, и во время той нашей встречи я решил, что уже можно все ему рассказать. — На том конце провода раздался невеселый смешок. — Этот случай лишний раз доказывает, как плохо я знаю брата. Оказалось, он так и не забыл Лив. Собрался разыскать ее и привезти в Иран, чтобы познакомить с родителями, а заодно показать им внучку.

— И что же, Дануш осуществил свой план?

Бекки не хотелось перебивать Самира, но тот надолго умолк. Даже через телефон чувствовалось, что собеседник едва сдерживает нарастающий гнев.

— Родителям и без того причинили много боли, инспектор. Встреча с Жасмин только разбередила бы старые раны, которые только-только начали заживать. Я сказал Данушу — делай что хочешь. Возвращайся к Оливии, показывай Жасмин нашу страну. Но при одном условии — чтобы ни одна из них к нашим родителям на километр не приближалась, иначе деньги не отдам.

— Это была ваша последняя встреча с братом, доктор Джахандер?

— Да, но потом мы несколько раз созванивались. Дануш был очень расстроен, когда узнал, что Лив замужем, и все твердил, что уверен — этот брак просто формальность, и они не любят друг друга. Я сказал, что Дануш не имеет права вторгаться в чужую семью и рушить их отношения, но ему было все равно. Когда говорил с Данушем в последний раз, он рассказывал, что Лив боится Роберта. Якобы, если она уйдет, муж сделает что-то страшное. Лив утверждала, что она давно уже опасается Роберта, и попросила дать ей время подумать.

— И как на эту просьбу отреагировал ваш брат, доктор Джахандер?

— Грозился, что сам разберется с ее мужем. Доходчиво объяснит, что они с Лив должны быть вместе, а Роберту пришло время отойти в сторону.

— Не знаете, как прошел разговор?

Бекки затаила дыхание. Она уже предвидела, какой ответ услышит.

— Нет, инспектор. С тех пор от Дануша ни слуху ни духу.

Двухчасовая встреча с Филиппой отнюдь не улучшила настроение Тома. По сравнению с утром — никакого прогресса. Бекки все поглядывала на него — видно, пыталась понять, безопасно ли задавать вопросы о том, как прошла встреча с начальницей. Том решил облегчить ей задачу.

— Джумбо хочет привезти наземную радиолокационную станцию, чтобы обследовать террасу и сад. Филиппа тоже считает, что без этого не обойтись. А вот я не согласен, так что немного поспорили. Думаю, надо подождать — вдруг удастся установить, чья кровь?

— Почему? — спросила Бекки. — Чем скорее проверим, на участке спрятано тело или нет, тем лучше. По словам соседей, Роберт Брукс строил эту самую террасу всю весну, а закончил перед самым отъездом на конференцию в Ньюкасл.

Том почесал затылок.

— Да, это конечно… Все понимаю, но почему-то мне кажется, что это бесполезная трата времени и денег — ничего мы там не найдем.

— С чего ты взял? Слушай, Том, не хочется с тобой спорить, но мы пока даже личность убитого установить не сумели. А еще понятия не имеем, что с Оливией и детьми. Да что там — мы не знаем, кто убил этого человека и почему!

Видимо, в этом отделении сторонников у Тома не было вовсе. Доводы, приводимые Филиппой, были здравы и разумны — тут не поспоришь. Тот факт, что убийство произошло в комнате, принадлежащей Роберту, сам по себе не дает оснований предполагать, что преступник — он. Оливия тоже жила в этом доме. Можно допустить, что убийца она — расправилась с неизвестным и подалась в бега. Но Том знал — хотя рассуждения Филиппы звучат достаточно правдоподобно, на самом деле все было по-другому. С каких пор у полицейских вошло в привычку ни во что не ставить чутье?

Бекки оперлась локтями о стол. Наконец-то щеки ее порозовели, а в глазах снова появился былой блеск. Она была вся поглощена делом и благодаря этому меньше думала о собственных переживаниях.

— Все, что мы знаем, — на прошлой неделе неизвестный человек, находившийся где-то на острове Олдерни, выходил на связь с Робертом, воспользовавшись для этого электронной почтой Оливии, — стала перечислять Бекки. — Но у нас нет доказательств, что это была сама Оливия, — если не считать слов Роберта, а доверять ему оснований нет. Согласен? У Роберта вполне могла быть любовница или сообщница — а может, сообщник. Как мы можем быть уверены, что на звонки вообще отвечала женщина, тем более Оливия? Таким образом, нам до сих пор не известно, где она находится. Нельзя исключать, что Роберт все-таки убил ее две недели назад. И детей тоже. Хорошо, на стене в доме не ее кровь, но из этого еще не следует, что Оливия жива и здорова, так?

Том вскинул руки, будто сдаваясь.

— Ну-ну, притормози. Я с тобой не спорю. — У Тома ее ныл вызвал улыбку. — Да, все понимаю — кровь не ее, и тело Оливии вполне может оказаться на территории участка. Так же как и труп того несчастного. Можно предположить, что Роберт убил Оливию и даже детей, а все эти видео и звонки по FaceTime — просто часть ловкого плана, попытка сбить нас со следа. Но если Оливия уже две недели как убита, куда мог отправиться Роберт? Думаю, разумнее будет подождать новостей от полиции Олдерни.

— Уф-ф… — Бекки откинулась на спинку кресла и поморщилась, точно от боли. — Боюсь, тут все не так просто.

Том закрыл глаза и покачал головой. Пора уже привыкнуть, что с этим делом никогда и ничего не бывает просто. Взглянув на Бекки, Том вопросительно вскинул брови. Она смущенно поерзала на месте, но вынуждена была ответить.

— Райан разговаривал с местным сержантом, и тот поначалу был очень любезен. Но Райан спросил, нет ли на острове вновь прибывших — людей, которые приехали в последние две-три недели. Но забыл упомянуть, что Оливия и дети вполне могли побывать там на Пасху или даже в октябре. Пришлось самой перезванивать и объяснять ситуацию. Сержант остался недоволен, когда узнал, что придется начинать все сначала и залезать так глубоко в архивы. Сначала предлагал проверить, не появилось ли в школах новых учеников, но дети Оливии на домашнем обучении, так что этот номер не пройдет. Боюсь, придется подождать.

Нет, они над нами издеваются, подумал Том и вдруг понял, что именно это его и раздражает — кто-то из супругов сознательно и преднамеренно сделал все, чтобы запутать дело. Если Оливия и впрямь хотела исчезнуть, забрать детей из школы — умный ход. Но так же мог поступить и Роберт, если планировал увезти их, спрятать или убить.

Внезапно ведущие в оперативный штаб двойные двери распахнулись настежь, но даже так массивный Джумбо только-только сумел протиснуться внутрь. Том никак не ожидал его увидеть: обычно, когда Джумбо собирался зайти, он предупреждал об этом по телефону или электронной почте. Том надеялся увидеть широкую заразительную улыбку приятеля — может, хоть это поднимет настроение, — но сегодня Джумбо не улыбался.

Том встал и пожал его огромную руку.

— Чем обязаны, Джумбо?

Вид у него был мрачный, губы поджаты, на лбу залегли глубокие морщины.

— Сам знаешь, Том, — обожаю, когда оказываюсь прав. Но иногда, особенно когда речь идет об убийстве, насчет которого еще остаются сомнения, очень хочется ошибаться.

— Присядь, Джумбо. Расскажи, что узнал.

Когда Джумбо грузно опустился на стул Тома, тот жалобно заскрипел. Бекки уже хотела предложить Тому собственное кресло, но он лишь отмахнулся и пристроился на краешке стола. Поза была подчеркнуто небрежной, однако даже она не могла скрыть истинные чувства. Наклонившись вперед, Джумбо сцепил руки на коленях и замер в нерешительности, переводя взгляд с Тома на Бекки — будто не мог решить, готовы они услышать новость или нет.

— Ладно, начну сначала. Как вы знаете, мы провели анализ ДНК. Выяснилось, что кровь мужская, но больше ничего узнать не удалось. На всякий случай взяли вещи мальчиков, чтобы посмотреть, не совпадет ли ДНК, — к счастью, результат отрицательный. Даже проверили версию, что жертва — Роберт Брукс. И снова результат отрицательный.

— Как и следовало ожидать, — вставил Том, но по лицу Джумбо было видно, что это еще не все.

— Помните, я упоминал, что на чердаке мои ребята нашли старую коробку, заклеенную скотчем? Внутри в основном оказались записи, сделанные от руки. Я, естественно, ничего не понял. Какие-то сложные расчеты, потом распечатки материалов из Интернета… Надо показать тому, кто во всем этом разбирается. Конечно, нет оснований считать, что бумаги из коробки имеют какое-то отношение к нашему расследованию, и все же… Я их вам передам. Но важнее всего то, что на коробке написано «Дэн», и на некоторых листах стоит имя — «Дануш Джахандер». На дне обнаружились личные вещи — видимо, тоже принадлежавшие ему. Притом сложены были неаккуратно, будто кто-то просто сгреб все в кучу. — Джумбо широко развел руки, показывая, как это происходило, и не глядя швырнул в воображаемую коробку.

Том и Бекки переглянулись. Оба заранее знали, что сейчас услышат.

— В коробке лежали кожаные перчатки большого размера, явно мужские, — продолжил Джумбо. — Достаточно потертые и поношенные, страна-производитель — Иран. Нам удалось извлечь кое-какие образцы ДНК, мы провели анализ и обнаружили совпадение с тем, что нашли в крови жертвы. Похоже, убитый — Дануш Джахандер.

Хотя именно это Том и ожидал услышать с тех пор, как речь зашла о коробке, он некоторое время задумчиво помолчал, думая об этом молодом человеке, сыгравшем такую важную роль в этом деле. Том никогда его не встречал, но испытывал смутное беспокойство за его судьбу, с тех пор как узнал, что Дануш снова хочет вернуться к Оливии и звонил по телефону Софи, договариваясь о встрече с Робертом. А теперь, когда окончательно подтвердилось, что кровь в кабинете Брукса принадлежит Дэну, расследование принимает совершенно другое направление.

— Спасибо, Джумбо, — тихо произнес Том. — Ты уверен, что жертва никак не могла выжить?

— Конечно, преступник очень тщательно уничтожал следы, поэтому не могу сказать, какова была толщина слоя крови. Однако брызги разлетелись достаточно широко. Кроме того, нет никаких сомнений, что это артериальная кровь. Поэтому можно судить с полной определенностью — в этой комнате произошло убийство.

Джумбо опустил взгляд на собственные руки, зажатые между колен, и затих, будто таким образом объявил минуту молчания по Данушу Джахандеру. Потом вздохнул, поднял глаза и продолжил:

— И вот еще что. Если помните, мы забрали обе машины, и в багажнике автомобиля Роберта обнаружились следы крови — той же, что и в доме.

Бекки нахмурилась:

— Если было столько крови, багажник должен был весь ей пропитаться.

Джумбо покачал головой:

— Необязательно. Брукс мог постелить внутрь пластик — скажем, водонепроницаемый, таким накрывают садовую мебель. Тут даже толстый мусорный пакет сгодился бы, если качество хорошее. И вообще, судя по брызгам, похоже, что вся кровь вытекла в кабинете. Это мы еще проверим, но я практически уверен, что была перерезана сонная артерия. И вот еще что — ваш констебль заметил, что с кровати исчезла простыня, правильно? Ну так вот — в багажнике мы нашли хлопковые волокна. Из такой же ткани сшито все постельное белье в спальне мистера и миссис Брукс.

— Черт, — пробормотал Том. Если тело увезли, оно может быть где угодно. Но был и еще один вопрос, который его тревожил.

— Мы знаем, что Брукс приезжал домой в среду… хотя вернее будет сказать — в четверг, ведь было далеко за полночь. Остается предположить, что именно в это время он и договорился встретиться с Данушем — несомненно, ожидая, что жена тоже будет дома. Возможно, замысел состоял в том, чтобы присутствовали все три заинтересованные стороны. А что, Оливия уже должна была вернуться с отдыха. А может, Джахандер в открытую сообщил о своих намерениях увести Оливию у мужа, но Брукс был готов на все, чтобы этого не допустить.

Глядя на Бекки, Том сразу понял — она не просто уловила его мысль, но и успела ее развить.

— Значит, Роберт приехал на встречу с Данушем и убил его, — произнесла она.

— Дануш Джахандер был убит в кабинете Брукса, — продолжил Том. — А потом Роберт вывез тело на своей машине. Есть и еще одно доказательство — недостающий нож, который, как я подозреваю, мы так и не найдем. Нам точно известно, что Роберт успел вернуться в Ньюкасл к первому утреннему докладу. Мужчина, выгуливавший собаку, видел, как Брукс отъезжал от дома в пять пятнадцать утра. Значит, чтобы не опоздать, Роберт должен был ехать напрямик, никуда не сворачивая по дороге.

— Сейчас принесу карту. Попробуем определить наиболее вероятный маршрут, — предложила Бекки.

Том покачал головой:

— Не надо, Бекки. Я и так знаю здешние дороги. Учитывая время выезда и прибытия, когда машина снова оказалась на парковке отеля в Ньюкасле, Роберт должен был выбрать самый быстрый путь. То есть через Пеннинские горы Брукс ехал или по М60, или по М62, а потом — по А1.

— Ни фига себе история, — пробормотал Джумбо. Том терпеливо ждал продолжения. — Очень удивишься, если скажу, что наш приятель Роберт сильно интересовался делом Майры Хиндли и Йена Брэйди?

Том встретился с Джумбо взглядом, и оба поняли друг друга без слов. Бекки озадаченно переводила взгляд с одного на другого.

— Ну же, Бекки, подумай сама. Где на трассе М62 есть место, где ранним утром уж точно никого не встретишь? Для цели Роберта оно подходило как нельзя лучше. Не говоря уже о том, что далеко от дороги уходить не пришлось? — попытался подсказать Джумбо.

Поскольку Бекки была намного моложе и вдобавок не отсюда родом, она никак не понимала, к чему клонят Том и Джумбо.

— Болото Сэддлуорт, Бекки, — наконец сжалился Том. — В шестидесятые Брэйди и Хиндли убили пятерых детей. Тела четырех из них были зарыты на болоте, а одну жертву так и не нашли.

— Ах да, точно. Извините, не связала, — смущенно покраснела Бекки. — Только… Разве у Роберта было время выкопать яму?

Том покачал головой.

— Сомневаюсь, — произнес он. — Или Джумбо приберегает главную новость — в доме обнаружена лопата со следами торфа?

Джумбо ответил красноречивым взглядом.

— Так я и думал.

Том встал и выпрямился, сунув руки в карманы брюк.

— Только учти, Джумбо, — даже ради расследования все болото выкачать не получится, — произнес он.

Глава 44

Сидя на пляже и глядя на играющих детей, чувствую, как внутри затеплился крошечный огонек счастья. В первый раз позволила себе быть счастливой с тех нор, как потеряла Дэна, а через два месяца — родителей.

Я просто не в состоянии была смириться с их гибелью. Помню, как кричала на приехавшего в дом полицейского инспектора. Они пытались объяснить, что произошло. Говорили, что смерть моих родителей была совершенно безболезненной. Но я чувствовала — что-то здесь не так. Этого просто не могло быть. Полицейские сказали, что в доме есть прибор для определения содержания оксида углерода в воздухе, но батарейки в нем отсутствуют. Должно быть, мой отец достал их, чтобы поменять, а потом просто забыл? Нет, это было невозможно. У папы не переводились запасы батареек всех существующих видов. И вообще, во всем, что касалось таких вещей, у него был настоящий пунктик. Я отвела инспектора в сторону и показала ящик, где они хранились. Папе даже не надо было покупать новые батарейки, так почему же он их не поменял?

Но полицейские меня не слышали. Когда опасные пары выветрились и было признано, что в доме находиться безопасно, какая-то добрая женщина-полицейский отнесла Жасмин в свободную спальню и уложила на новый развивающий коврик — подарок, который мама с папой купили ей в честь новоселья. И тут у меня зазвонил мобильный телефон. Разговаривать я просто не могла. Ни с кем. Не знала, как произнесу слова «родители погибли». Они просто застрянут у меня в горле. Инспектор взял у меня телефон и сам ответил на звонок. Не помню, что он говорил, по, когда вернул мне мобильный, произнес: «Роберт Брукс просил передать, что скоро приедет». Про Роберта я совсем забыла. Он ждал меня в квартире. Когда фургон, который папа взял напрокат, так и не приехал, Роберт посоветовал съездить к родителям самой и узнать, почему они задерживаются. Мы договорились, что я позвоню, когда буду ехать обратно.

Узнав, что о случившемся теперь знает кто-то еще, кроме полиции, я почувствовала облегчение. Казалось, с моих плеч сняли часть ноши. И я была рада, что приедет именно Роберт. Я знала его совсем недавно, однако с того дня, когда выставила квартиру на продажу, а он приехал ее смотреть, Роберт всегда был добр ко мне. Он казался мне сильным, всегда знающим, как поступить. Не могла дождаться его приезда и отчаянно жаждала поддержки.

Было такое чувство, будто Роберт добирался до дома родителей целую вечность, хотя сам потом говорил, что мчался точно гонщик. Между тем криминалисты обследовали все сверху донизу, но ничего подозрительного не нашли. Никаких признаков присутствия посторонних, и за исключением весьма сомнительного доказательства в виде вынутых батареек, ничто не указывало на то, что несчастный случай подстроен.

Приехал инженер, чтобы осмотреть бойлер. Проблему он выявил сразу. Объяснил, что вентиляционное отверстие необходимо для того, чтобы пропускать холодный свежий воздух, который вытесняет газы, поднимающиеся по дымоходу, или что-то вроде того. Тут я на какое-то время вышла из состояния зомби и принялась внимательно слушать. Я должна была понять, что произошло. Когда инженер показал старое полотенце, которым было заткнуто вентиляционное отверстие, я была просто вне себя.

— Что за бред? — кричала я снова и снова. — Папа не мог этого сделать!

Инженер просто указал на тройные стеклопакеты с теплоизоляцией, которые в доме родителей были установлены на каждом окне, а на всех дверях, даже межкомнатных, прикреплены уплотнители от сквозняков. Инженер предположил, что папа был зациклен на экономии и был готов пойти на что угодно, лишь бы сэкономить по счетам. Я вынуждена была признать, что инженер попал в точку. Папа действительно был одержим идеей не пропустить в дом ни единый сквозняк, а вентиляционное отверстие по сути своей противоречило этой цели. Но неужели папа действительно мог сделать такую глупость?

Все печально смотрели на меня. Роберт обнял меня за плечи. Помню, как с досадой сбросила его руку. В утешении я не нуждалась. Все, что мне было нужно, — чтобы кто-нибудь отнесся к моим подозрениям серьезно.

А потом выяснилось, что проблема была не только в заткнутом отверстии. Герметичность вытяжной трубы оказалась нарушена на стыке. Бойлер в доме у родителей был старый — тут возразить было нечего. Получалось, что через эту трубу происходила утечка токсичных газов. Выходило, будто мой папа сам во всем виноват.

Помню, как подогнулись колени, а потом меня окутал черный туман. Кто-то поймал меня и уложил на диван. Но я сопротивлялась забытью, потому что должна была убедить полицию — они ошибаются. Тогда я думала, что Роберта мне сам Бог послал, хотя его объятия и утешения были мне не нужны. С другой стороны, не его вина, что от полиции никакого толку. Роберт был единственным, благодаря кому я окончательно не потеряла голову. Даже посреди всего этого кошмара не забыл напомнить, что пора кормить Жасмин.

Когда у меня просто закончились аргументы и доводы, именно Роберт извинился от моего имени перед полицией. Я не хотела, чтобы он это делал, но рассудила, что криками делу не поможешь. Пришлось смириться, что доказательств у меня нет, к тому же я не представляла, кто мог злоумышлять против моих родителей, и не могла назвать возможного убийцу.

Я чувствовала — инспектору дело тоже кажется подозрительным. Слышала, как он разговаривал с криминалистами. Подошла к двери кладовки, в которой они совещались, и слышала, как инспектор просил их внимательно осмотреть все еще раз и убедиться, что в дом точно никто не проникал. С определенной натяжкой можно было предположить, что папа специально заблокировал вентиляционное отверстие, но про батарейки он никак забыть не мог. Оставалось предположить, что у него ни с того ни с сего резко изменился характер или началась ранняя болезнь Альцгеймера.

При одной мысли, что придется ночевать в доме родителей, меня охватила паника. Как я могу спать там, где они лежали всего несколько часов назад? Этого мне было не вынести. И вообще, я больше не желала ступать на порог дома, где произошло такое. Но квартиры у меня больше нет, а единственный близкий человек, лучшая подруга Софи, где-то на Среднем Востоке. Я съехала по стене на пол, обхватила руками колени и расплакалась навзрыд. Полицейский спросил Роберта, нет ли у меня других родственников, и тот сказал инспектору, чтобы не беспокоился: он отвезет меня обратно в мою — вернее, уже свою — квартиру и позаботится обо мне.

Полицейский не ожидал, что Роберт будет готов принять настолько деятельное участие в моей судьбе. Мне, пожалуй, тоже следовало насторожиться, но тогда я не в силах была соображать здраво. Единственное, чего мне хотелось, — лечь на кровать, свернуться в клубок и плакать, плакать, плакать, пытаясь сдержать боль. Если позволю ей вырваться из-под контроля, она меня совершенно уничтожит. Поэтому я позволила Роберту взять все дела на себя. Он уже не раз помогал нянчиться с Жасмин, и вообще был очень предупредителен. Как еще я могла поступить?

Сначала потеряла Дэна, потом, всего через два месяца — родителей. Неудивительно, что я впала в какое-то странное состояние между сном и явью. Я была благодарна Роберту. Настолько, что через полгода, когда он сделал мне предложение, ответила «да». Что еще мне оставалось? Так было проще всего.

Какой же я была идиоткой. Сама зашла прямиком в расставленную ловушку. А потом дверца мышеловки захлопнулась.

Глава 45

Наступил вечер, и Том собирался ехать домой. Ему нужно было как следует подумать в тишине и покое, и более умиротворяющее место, чем его дом, найти было ложно. Том прочувствовал эту располагающую атмосферу, еще когда приехал сюда в первый раз. Мама говорила, что дома со временем приобретают характеры семей, которые в них живут, и Том частенько посмеивался над ней по этому поводу. Но похоже, мама была права — должно быть, предыдущим хозяевам здесь жилось очень счастливо и спокойно. Как раз то, что надо.

Конечно, Тому нравилось иногда съездить на выходные в Чешир, особенно если компанию составляла дочка Люси, но ездить оттуда на работу было ужасно неудобно. Когда движение не слишком загруженное, пятьдесят миль — не такая уж большая проблема, но в часы пик окрестности Манчестера опоясывали гигантские пробки, а Тома в любое время могли срочно вызвать в штаб-квартиру.

Жилье Том подбирал довольно долго. Не хотел, чтобы его снова окружала холодная, безликая обстановка, как в Лондоне. И вообще, Люси подрастает, и в Манчестере девочке будет гораздо веселее, чем за городом, в чеширском коттедже — магазины, кинотеатры, кафе, в которых можно посидеть с подружками… Ночные клубы… Нет! Том вздрогнул, радуясь, что на эту тему можно не беспокоиться еще несколько лет.

Том планировал остаться в Манчестере, поэтому решил, что, коль скоро деньги не проблема, осядет именно здесь. Конечно, для него одного дом был великоват, однако Том влюбился в него с первого взгляда. Поначалу казалось, что это обычный одноквартирный дом из красного кирпича, имеющий смежную стену с соседним особняком — на юге Манчестера таких много. Но если приглядеться, повсюду сохранились характерные черты Эдвардианской эпохи. Том был покорен окончательно. Комнаты просторные, с высокими потолками, а в гостиной в эркере было два сводчатых окна, на которых сохранились оригинальные витражи. Холл был настолько велик, что Том смог с комфортом разместить там рабочий стол. Уюта добавлял маленький камин. Работать там было одно удовольствие. Два низких книжных шкафа, забитые романами всех эпох, стран и жанров, и паркетный пол, устланный разноцветными ковриками, дополняли интерьер и уже от самого входа создавали располагающую атмосферу.

Открыв дверь и шагнув за порог, Том физически ощутил, как постепенно расслабляется. Положив портфель и ключи на стол, снял пиджак и набросил на спинку кресла. Потом направился в сторону кухни. В ясный июньский вечер на улице было еще светло, поэтому Том прихватил бутылку холодного пива и вышел в сад.

Вообще-то садоводством Том никогда не интересовался, но не исключал, что когда-нибудь может заняться выращиванием фруктов и овощей — правда, с единственной целью. Для готовки. А пока все обязанности по уходу за растениями были возложены на садовника. Конечно, стыдно за собственную лень, но тут уж ничего не поделаешь. Иначе все свободное от работы время Тому пришлось бы проводить за газонокосилкой или с полольной вилкой в руке. Ну уж нет, лучше он побудет с Люси. И с Лео.

Любуясь красивым ухоженным садом, Том снова вспомнил о вторжении в чеширский коттедж, потом подумал о Джеке. Если бы не брат, Тому бы о собственном доме и мечтать не приходилось — ни о городском, ни о загородном. Хватало и на алименты бывшей жене. Иногда Том не представлял, как бы выкручивался без денег Джека, однако не задумываясь променял бы свое роскошное жилье на койку в ночлежке, только бы вернуть брата.

Но вот чего Том никак не мог понять, так это кому могли понадобиться бумаги Джека. Брат погиб больше четырех лет назад, и Том только сейчас забрал их у поверенного. Собирался изучить, когда после увольнения с прежней службы образовалось свободное время, однако перерыв закончился раньше, чем ожидал Том: ему вдруг предложили должность старшего инспектора в Манчестере, и с тех пор время на разбор бумаг выкроить так и не удалось. По словам поверенного, все дела Джека были в полном порядке, и бумаги по большей части носят личный характер, поэтому поводов для спешки нет.

И тут он кое-что вспомнил. Когда Джек погиб, о своих правах заявила его девушка — утверждала, что именно она является законной наследницей миллионного состояния. В завещании брата было ясно указано, что все деньги должны перейти Тому, однако Мелисса пыталась добиться через суд, чтобы документ признали недействительным, и проиграла. С Джеком они встречались не больше полугода, и оставалось только теряться в догадках, почему он выбрал эту девицу. Джек был типичным представителем племени гениальных чудаков и для работы больше всего нуждался в тишине и покое. Мелисса же напоминала Тому хищную представительницу семейства кошачьих. Грациозная, изящная, до поры до времени притворяется ласковой домашней кошечкой — мурлыкает и льнет к окружающим, требуя внимания. Но чуть что не по ней — сразу показываются клыки, и понимаешь, что перед тобой дикий зверь. Помнится, Том спрашивал Джека, что ему в голову взбрело. До встречи с ней Джек несколько лет жил с женщиной по имени Эмма, полной противоположностью Мелиссы. Казалось, от ее улыбки вокруг становилось светлее. Все были уверены, что отношения их прочны и нерушимы, но потом Джек будто с ума сошел.

После того как были оглашены условия завещания и попытки Мелиссы его оспорить не увенчались успехом, она заявила, что, коль скоро денег ей не полагается, она хочет получить хоть что-то, напоминающее о Джеке, и выразила желание забрать у поверенного бумаги. Поверенный ответил отказом, после чего Том выкинул эту историю из головы. Но теперь поневоле задумался.

Сам толком не понимая, что собирается делать, достал из кармана брюк мобильный телефон.

— Стив? Это Том Дуглас. Прости, что беспокою. Если тебе не трудно, помоги, пожалуйста.

Том попросил Стива зайти в коттедж, достать из тайника запасные ключи, забрать все бумаги и спрятать в безопасном месте. Том и сам не понимал, чего конкретно опасается, но чувствовал, что поступает правильно. Как только разберется с делом Бруксов, сразу примется за бумаги Джека. Давно пора.

Том попрощался со Стивом, пообещав в награду за труды поставить приятелю пинту, и волевым решением приказал себе сосредоточиться на работе. Весь день Тому не давала покоя какая-то смутная догадка. Что-то, имевшее отношение к смерти родителей Оливии Брукс.

Том сходил за портфелем и достал папку.

Глава 46

Когда маме порекомендовали задержаться в больнице еще на один день, Софи почувствовала облегчение. Дел у нее было невпроворот, а оставлять маму одну дома не хотелось. Наверное, теперь бедняжка будет бояться, что Роберт Брукс нагрянет снова.

Софи договорилась, чтобы рядом с маминой кроватью установили тревожную кнопку. А еще нужно было поменять обычный йельский замок на что-нибудь понадежнее, чтобы не волноваться всякий раз, когда уходишь из дома. По крайней мере, теперь, если Роберт Брукс надумает нанести им повторный визит, ему придется попотеть, чтобы проникнуть внутрь.

Но Софи сомневалась, что Брукс вернется. Его цель — Лив. Оставалось надеяться, что подруге удалось как следует замести следы. Если повезет, Роберт так и не сумеет найти ее. Лив просто не в состоянии снова отказаться от свободы, вернуться туда, где за ней постоянно и непрерывно следит мужчина, вынашивающий безумные замыслы и плетущий коварные интриги, лишь бы удержать ее. А еще Софи убедилась, что Роберт очень жесток, хотя, насколько ей было известно, жену и пальцем не трогал. Пока.

Но предаваться тревожным мыслям было некогда — Софи ждали дела. К примеру, следовало расплатиться с парой человек за услуги. Она уже рассчиталась за фальшивые документы на имя Линн Медоуз — сразу же, по факту доставки. Но с видео все было сложнее — файлы монтировали и загружали дистанционно.

Софи не представляла, кто мог заметить или узнать ее в этом районе, однако почему-то занервничала, хотя это было на нее совсем не похоже. Софи шагала по узкому переулку в недавно восстановленном Северном квартале Манчестера и время от времени украдкой оглядывалась через плечо. Но этого укромного места восстановительные работы не коснулись — видимо, о нем просто забыли. Тут оживлением и не веяло. Софи была не робкого десятка, но даже ей начало казаться, будто из черных окон на нее смотрят чьи-то бледные лица. Начало темнеть, и задерживаться в таком местечке допоздна не хотелось, особенно учитывая то, что Софи сейчас не в форме. Она сильно прихрамывала, и, если кому-то понадобится легкая цель, лучше объекта не найдешь. Софи дошла до темно-коричневой двери с облупившейся краской. На стене обнаружилась кнопка домофона. Фамилии рядом с ней указано не было. Софи позвонила и стала ждать.

Спустя показавшиеся бесконечными тридцать секунд дверь зажужжала, потом щелкнула — можно заходить. Спрашивать, кто там, не стали, но Софи была уверена, что за ней наблюдают Стюарт кого попало не впустил бы.

Софи потащилась вверх по бетонным ступенькам темной лестницы. Придется осилить два марша. Стоило ступить на больную ногу, и боль отдавала в голову. Проклятый Роберт Брукс. Чертов псих. Добравшись до нужного этажа, Софи остановилась перевести дыхание. Подъем оказался весьма болезненным. Со лба градом катился пот. Софи достала из сумки бумажный платок и, досадуя на собственную слабость, вытерла лицо.

Придя в себя, толкнула еще одну дверь и очутилась в полумраке студии Стюарта. Если на лестнице все же было скудное освещение, то здесь единственным источником света являлся монитор, который частично заслоняла голова Стюарта. При появлении Софи хозяин даже не обернулся.

— Деньги принесла? — спросил он, не отрываясь от работы.

— Стала бы я сюда просто так тащиться, — таким же пренебрежительным тоном отозвалась Софи.

Подойдя поближе, она смогла разглядеть лицо Стюарта, подсвеченное мигающим экраном. Огромные выпуклые глаза, казалось, вот-вот выскачут, однако у Стюарта это была единственная крупная часть тела. Тощий, как жердь, голова в форме треугольника: наверху широко — видно, чтобы поместились глаза, — а снизу узкий рот и острый подбородок. Сальные волосы спадали на выдающийся лоб и были заправлены за уши, будто у женщины. Одной рукой Стюарт крутил контроллер, другой ковырял воспаленного вида прыщ на подбородке.

Стюарт был лучшим в своем деле, и Софи могла не опасаться, что он кому-то расскажет о полученном задании. В противном случае Стюарт рисковал оказаться в одной из тюрем ее величества. У Софи на Стюарта было больше компромата, чем у него на нее. Конечно, Софи могла заставить Стюарта выполнить работу бесплатно, однако была опасность, что тогда результат окажется с подвохом. И вообще, справедливее будет заплатить.

Софи прислонилась к стене, перенося вес с больной ноги, и принялась созерцать мастера за работой. Каким бы невзрачным Стюарт ни казался с виду, в своем деле он был просто волшебником. Монтировал удивительно четко и быстро.

— Отлично справился, Стю. Не подкопаешься.

— Естественно, — ответил тот, не сводя глаз с экрана.

— Как думаешь, скоро полиция заметит подвох?

— Смотря кому дело поручили. У одних глаз алмаз, другие — полные тупицы, дальше своего носа не видят.

— Ладно, посмотрим, кто нам достался, — ответила Софи.

В любом случае дело должно было выгореть.

— Кстати, а она ничего, соображает, — произнес Стюарт.

— В смысле?

— Каждую деталь предусмотрела. Возьмем хотя бы вазу с нарциссами. Вроде не в центре кадра, в глаза не бросается, но даже такая мелочь продумана. Наблюдательный человек сразу заметит. Один день цветы стоят где стояли, на следующий исчезают, а на третий появляются, причем в точности на том же месте. И комплекты одежды… В общем, с непрерывностью действия никаких проблем. Тут и опытный человек мог бы ляпов наделать, не говоря уже о новичке.

— Наверное, купила самоучитель «Непрерывность действия для чайников», — пошутила Софи, отойдя от стены.

Стюарт повернулся к ней.

— А что, есть и такой? — удивленно спросил он.

— Без понятия. Название на ходу сочинила, а ты уши и развесил, — фыркнула Софи. — Короче, держи свои деньги, гений. Все на месте плюс небольшая премия за виртуозность.

Софи положила конверт на стол, отодвинув в сторону картонную коробку, в которой лежала как минимум вчерашняя пицца. К полупустым кофейным чашкам Софи постаралась не притрагиваться. Один раз принялась переставлять, а Стюарт наорал на нее. Если бы пролила хоть каплю на драгоценное оборудование, на месте бы прикончил.

— А Маку заплатила? — не поворачивая головы, уточнил Стюарт. — Когда направляю клиентов к знакомым, хочу, чтобы рассчитывались по-честному.

— Ясное дело, заплатила.

Софи посмотрела на странное, будто у фантастического существа, лицо Стюарта — особенно сходство подчеркивали световые узоры от монитора.

— Его что, правда зовут Мак? — спросила Софи. — Или это прозвище? Ну, потому что он «Макинтоши» взламывает?

— Не спрашивал. Да и какая разница? Парень — гений. Подчистил историю звонков этого типа в FaceTime и ни единого следа не оставил. Талант, — рассеянно пробормотал Стюарт. — Дверь за собой закрой, и поплотнее.

Больше Стюарт на Софи не взглянул. Истолковав это как знак прощания, она приготовилась к мучительному спуску по идиотской лестнице.

Глава 47 ВТОРНИК

Во вторник утром Бекки казалось, будто ей, подобно атланту, взвалили на плечи непомерный груз. Полиция Олдерни сообщала, что поиски продолжаются, но пока безрезультатно. Сержант утверждал, что справки наводили и в агентствах недвижимости, и в отелях, и в пансионах. Те предоставили список клиенток, однако не похоже, чтобы одной из них была Оливия Брукс — если она, конечно, до сих пор на острове. А ведь существует возможность, что она там вообще не появлялась. Но, даже если и приезжала, после разговора с Робертом на прошлой неделе могла отбыть в любом направлении. А это значило, что Оливия может оказаться где угодно — увы, даже под настиломтеррасы.

Хотя не было никаких сомнений, что тело Дануша Джахандера вывезено на машине Роберта, Джумбо вместе со своей командой обследовал сад при помощи наземной радиолокационной станции. Основание простое — если Роберт оказался способен на одно убийство, то мог совершить и другое.

Том уже говорил Бекки, что уверен — в саду ничего нет. Но теперь они расследовали дело об убийстве, а значит, надо проверить все версии. Том был уверен, что если Роберт действительно убил Оливию и детей, то не стал бы закапывать их прямо возле дома. Но, пока они не убедятся, что семья в безопасности, ничего исключать нельзя.

Бекки взглянула на Тома. Сегодня утром он тоже был молчалив. Сидел, задумчиво уставившись в папку, но соображениями делиться не спешил.

Кроме того, пришли выписки по кредитным картам Роберта за прошлую неделю. Том предположил, что в ночь со среды на четверг Брукс мог остановиться на заправке по пути из Ньюкасла в Манчестер, однако выяснилось, что в этот день Роберт картой вообще не пользовался. Для него такое поведение было нетипичным и могло свидетельствовать о желании замести следы и скрыть поездку. Одно полиция знала наверняка — в четверг Роберт делал покупки в магазине «Джон Льюис» в Ньюкасле, и сотрудники сообщили, какие именно. Брукс приобрел нож — очевидно, тот самый, который криминалисты обнаружили на кухне. Даже удалось побеседовать с продавщицей, обслужившей Роберта. Бекки говорила с ней по телефону.

— Ему нужен был просто нож? — спрашивала Бекки. — Или какой-то конкретный?

Голос у продавщицы был такой, будто она только что бежала и немного запыхалась. Но Бекки знала — это обычное волнение человека, которому задает вопросы полиция.

— Да, он точно знал, что ему надо, — ответила продавщица. — Даже код товара назвал. Я на этого мужчину сразу внимание обратила — все на часы поглядывал, будто опаздывает. Сказал, что торопится — скоро обеденный перерыв заканчивается, а потом ему выступать. Уж не знаю где. Хотела предложить на выбор два-три ножа, но он даже смотреть не стал. Нас так учат, чтобы покупатель не подумал, будто мы ему товары собственного бренда навязываем.

— А ножи Сабатье его не интересовали? — спросила Бекки, вспомнив, что изготовителем всех остальных ножей в доме является именно эта фирма.

— Нет. Они вообще-то мало чем отличаются, но покупатель сказал — если принесет не то, что жена заказывала, она его этим же ножом и прирежет. А потом посмеялся — это он шутил.

— Мужчина назвал код товара наизусть или он у него был записан?

— Да, с листа прочитал.

Бекки задумалась.

— А вы не видели, код был написан от руки или напечатан? — уточнила она.

— Написан, синей ручкой, — ответила продавщица. — Он дал мне подержать этот лист, пока осматривал нож. Там был список покупок, но других товаров для кухни не заметила. Это, конечно, нехорошо, но я проглядела список. Понимаете, просто хотела проверить, нет ли там еще чего-то из нашего отдела.

— И… — поторопила Бекки.

— Я уже всего не помню, но, кажется, ему нужно было что-то из постельного белья.

— Значит, список для него составила жена? — уточнила Бекки.

— Нет, по-моему, он сам писал. Да-да, еще проверял, не перепутал ли цифры, но одну разобрать не смог. Сказал, что писал на коленях, вот и получилось кое-как. У меня сложилось впечатление, будто ему кто-то диктовал.

Пока Бекки не знала, какие из всего этого делать выводы, однако поблагодарила продавщицу за помощь и сделала пару заметок. Том, кажется, только и ждал, когда она закончит разговор.

— Бекки, — окликнул он. Обычно Том в любых обстоятельствах сохранял олимпийское спокойствие, но сейчас лоб его был обеспокоенно нахмурен. — Можно кое-что с тобой обсудить?

— Конечно. Мне срочно необходимо встряхнуться, а то чувство такое, будто в болоте увязла. Будь другом, помоги взбодриться.

— Вообще-то тема далеко не бодрящая. Ломаю тут голову над одним вопросом и очень хочу услышать твое мнение. Дело касается родителей Оливии Брукс, мистера и миссис Хант. Они умерли почти девять лет назад. Помню, что-то меня в этой истории настораживало, но никак не мог понять, что именно. А теперь, кажется, сообразил. Вот только сомневаюсь — вдруг у меня просто воображение разыгралось?

Бекки откинулась на спинку кресла и взяла чашку холодного чая, который собиралась выпить еще час назад. Отпила глоток и поморщилась. Ну что ж, лучше, чем ничего.

— Продолжай, внимательно слушаю.

— В тот день нас вызвали в дом Хантов примерно в два часа дня. Я уже рассказывал, отчего они умерли и при каких обстоятельствах их обнаружила Оливия. Но почему-то с трудом верилось, что это был несчастный случай. Никаких доказательств преступления не нашли, а я тогда был не настолько опытен, чтобы доверять чутью. Да и вообще, работать было не с чем. Во всяком случае, так я думал… пока вчера вечером не перечитал кое-какие материалы.

Том захлопнул папку и положил обратно на стол.

— Несколько раз все изучил, но кое-какие подробности и так помню. Когда разговаривал с Оливией — вернее, пытался разговаривать, бедняжка была в истерике, — у нее зазвонил мобильный телефон. Роберт Брукс хотел узнать, куда она пропала. Оливия говорить не могла, поэтому я взял телефон у рее и объяснил, что произошло. Брукс ответил, что сейчас приедет.

— Надо же, какое неравнодушие! А ведь всего лишь квартиру купил, — произнесла Бекки, помимо воли впечатленная готовностью Роберта прийти на помощь в трудный час. — Другие бы просто сказали: «Ладно, когда будет готова съехать, пусть даст знать».

— Так вот, Роберт приехал примерно через полчаса. Я с ним разговаривал. Создавалось впечатление, будто он сильно беспокоится за Оливию. Хотя в доме было жарко, она вся дрожала. Роберт снял пиджак и набросил ей на плечи. Когда женщина-полицейский, присматривавшая за Жасмин, принесла девочку в комнату и протянула Оливии, та даже не взглянула на ребенка, и тогда младенца взял Роберт. Мы тогда тоже диву давались. Короче говоря, я спросил Роберта, бывал ли он раньше в этом доме, — чтобы не возникало лишних недоразумений в случае, если найдем его отпечатки. Роберт ответил — нет, ни разу.

— И что? — поторопила Бекки. Она внимательно вглядывалась в лицо Тома, однако никак не могла понять, к чему он клонит.

— Повторяю — по телефону Оливии с Робертом разговаривал я. Отлично помню — я просто сообщил, что случилось с ее родителями. И больше ничего не говорил.

Бекки ждала. Том продолжал сверлить ее взглядом. Явно ждал, когда Бекки посетит догадка, однако она все еще пребывала в недоумении. Бекки молча ждала пояснений.

— Бекки, если Роберт и вправду не бывал в доме мистера и миссис Хант, откуда он знал, где они живут?

Том не понимал, как мог упустить такое важное обстоятельство. Впрочем, тогда он больше следил за состоянием Оливии — девушка то кричала, что несчастный случай подстроен, то опускалась на пол и начинала рыдать. Впрочем, ничего удивительного. Оливия была просто не в состоянии осмыслить произошедшее, и ее реакция была вполне естественна. Но теперь корить себя нет смысла. Даже если Том задал бы Роберту этот вопрос, у Брукса наверняка нашелся бы ответ. Скорее всего, заявил бы, что у Оливии где-то записан адрес родителей, а он его просто прочитал. Или соврал бы, что она мимоходом упоминала, где они живут. Вне всяких сомнений, Роберт явился с готовой отговоркой — причем очень правдоподобной и убедительной.

Но какой у Брукса мотив? И как он пробрался в дом? Полотенце, которым было заткнуто вентиляционное отверстие, принадлежало Хантам. Кроме того, если батарейки убрал злоумышленник, он сделал это после того, как Ханты легли спать. С самого начала полицию интересовала только Оливия. Сначала пропал ее гражданский муж, потом умерли родители. Однако, если преступница она, придется допустить, что Оливия обладает незаурядными актерскими способностями — так убедительно изобразить горе и потрясение! Роберта же просто проигнорировали. Да и кто он такой? Просто человек, купивший квартиру Оливии. Спрашивается, зачем обращать на него внимание? Они и не обратили, а зря. Похоже, надо было.

Глава 48

Наконец-то, подумал Роберт, сходя на берег в бухте острова Олдерни. Путешествие было отвратительное. Ночевать на Гернси Роберт не планировал, но, когда добрался, отплывать было уже поздно, поэтому другого выхода не оставалось. Роберт сто раз пожалел, что побоялся лететь на самолете, но нельзя исключать, что его уже разыскивает полиция. А по воде на Олдерни можно прибыть практически незамеченным. Теперь дело за малым — разыскать Оливию. При этой мысли Роберт улыбнулся.

Он был не уверен, стоит ли останавливаться в отеле или пансионе. Все зависит от того, сколько времени займут поиски. Роберт постарался во всех деталях вспомнить берег, который Оливия показывала из окна, но, когда они подплывали к Олдерни, успел разглядеть множество красивых и совершенно одинаковых пляжей. Это мог быть любой из них.

На борту крошечного парома плыли всего десять пассажиров. Роберт спросил у попутчиков совета, куда податься туристу, и ему посоветовали отправиться в город. Справа Роберт заметил достаточно презентабельного вида отель, однако наличных у него на такое дорогое удовольствие не хватит, а картой пользоваться нельзя. Наверняка где-то сдаются дешевые комнаты. Можно поспрашивать у местных, а заодно задать пару вопросов об Оливии. Конечно, лучше бы нанести ей визит сразу же, но надо бы продумать порядок действий заранее. В том, что найдет Оливию, Роберт даже не сомневался.

По дороге на юг он пытался понять, почему Оливия выбрала именно этот остров, но только добравшись до цели, понял, в чем, с ее точки зрения, главное преимущество Олдерни. Добраться сюда непросто. К тому же дорога занимает много времени. Да и уехать не легче. Оливия надеялась, что Роберт не сумеет ее найти, но на всякий случай выбрала остров, на котором ему трудно будет привести свой план в исполнение. Отсюда так просто не сбежишь. Но ничего. Он что-нибудь придумает. Подходящее место можно найти и здесь.

Еще давно Роберт решил, что, если когда-нибудь придется осуществить давнюю угрозу, торопиться он не будет и постарается максимально растянуть действие — пусть Оливия испытает ту же боль, что и он. А потом придет время для кульминации, после которой Оливия всю жизнь будет казнить себя, осознавая, что в ее силах было этого не допустить. Роберт хотел от Оливии совсем немногого — чтобы она любила его. Вот и все. Он отдавал себе отчет, что не сможет без нее жить, и, раз Оливия больше не хочет быть с ним, отныне она будет горько раскаиваться в том, что бросила человека, который любил ее.

Конечно, здесь замысел осуществить сложнее, но Роберт его просто переработает. Единственное, что нужно сделать, — наметить маршрут и выбрать место для финала. Роберт зажмурился, и картина встала перед глазами как живая. Пожалуй, будет даже лучше, если он кое-что поменяет в первоначальном плане. Пусть Оливия поневоле станет свидетельницей разворачивающихся событий. Роберт рассмеялся. Теперь он был доволен, что прибыл морем и успел как следует осмотреть берега. Подходящих мест оказалось более чем достаточно. Оливия навсегда запомнит то, что здесь произойдет. Но для начала надо ее разыскать.

Проходя мимо отеля, Роберт заметил как раз то, что искал, — паб. Пора познакомиться с местными. Толкнув дверь, он шагнул внутрь. Роберту не терпелось перейти от планов к действию.

Глава 49

Я далеко не сразу осознала всю глубину одержимости Роберта. Сначала он просто казался самым чутким, заботливым и предупредительным мужчиной, и, хотя не пробуждал во мне никаких чувств, я сумела убедить себя, что в отношениях важнее всего надежность и стабильность. А Роберт в избытке предлагал и то и другое. Он сделал для меня очень многое, оказывал всяческие знаки внимания. После того как я потеряла и Дэна, и родителей, была совершенно раздавлена. Роберт взял в жены пустую оболочку и все же пытался хотя бы отчасти обеспечить меня тем, чего я лишилась. Но было то, чего Роберт мне дать не мог, — страсть. Я пыталась убедить себя, что это нормально. Возможно, если бы мы с Дэном до сих пор были вместе, погрузились бы в точно такую же рутину — секс два раза в месяц, а во все остальные ночи — только короткий поцелуй в щечку перед сном. Впрочем, дело было не в отсутствии энтузиазма со стороны Роберта. Наоборот, он старался как можно чаще до меня дотрагиваться. Когда возвращался домой с работы, сразу заключал в объятия. Заставляла себя обнимать его в ответ, но потом находила предлог отстраниться — то детям что-то нужно, то ужин подгорает. Он ведь мой муж. Разве это нормально — шарахаться от мужа?

По ночам, когда отворачивалась от Роберта, он каждый раз принимался гладить меня по спине. Я эту привычку терпеть не могла. Конечно же Роберт чувствовал, как напрягается все мое тело. Я молча умоляла его прекратить. Потом раздавался тихий вздох, и Роберт убирал руку. Но после того как Роберт увез детей, а потом молча стоял в дверях спальни Жасмин и слушал, как я желаю ей спокойной ночи, все изменилось — в последние два года он больше не вздыхал. Вместо этого тихонько шептал, обдавая дыханием шею: «Сладких снов, милая». Три ласковых слова — казалось бы, безобидных. Но на самом деле это было напоминание, угроза.

А еще Роберт все время наблюдал за мной. Если мы были в одной комнате, стоило поднять глаза — и сразу натыкалась на его взгляд. Иногда занималась хозяйством на кухне, готовила или гладила, а Роберт следил за мной из сада. Взгляд его пронзал, словно холодный клинок. Если неожиданно оборачивалась, непременно замечала в окне лицо Роберта. Тогда он улыбался, махал мне рукой и отворачивался. Будто такое поведение в порядке вещей. Я же едва выносила эту постоянную слежку. Чувствовала себя связанной по рукам и ногам, будто в коконе или в смирительной рубашке. И липкий, холодный пот — я же знаю, что, если попытаюсь высвободиться, паутина опутает еще сильнее.

Не знаю, когда поняла, что больше так жить не могу. Кажется, началось все с разговоров других матерей, когда мы все вместе ждали окончания уроков, чтобы забрать детей. Эти женщины смеялись и шутили, всячески критикуя своих мужей. Называли лентяями и бездельниками, сетовали на чрезмерную любовь к футболу, ругали за неаккуратность и нечистоплотность. Но при этом в их взглядах читалась нежность. Мне же сказать было нечего. В голову приходило только одно — «муж за мной следит», но я отлично понимала, как это воспринимается со стороны.

Я решила поговорить с Робертом, убедить, что такая холодная, бесчувственная женщина ему не нужна и он заслуживает кого-то получше. Пусть рядом с Робертом будет та, которая сможет любить его и заботиться о нем так же, как он любил и заботился обо мне. И тогда Роберт спросил меня о детях. Если я в принципе не способна на чувства, значит, я и к ним равнодушна? Вопрос, конечно, был глупый. Дети — моя жизнь, и я обожаю их всем сердцем. Неужели он сам не понимает? Тогда Роберт заключил — выходит, я все-таки не бесчувственная. Получается, дело в том, что я не могу любить его? В этом причина? Роберт и сам знал ответ на свой вопрос. Но как я могла признаться, что хочу уйти от него? Нет, я была просто не в состоянии. В конце концов мы обратили разговор в шутку, списав мое настроение на «гормоны». Универсальное объяснение на любой случай — единственное, которое мужчины принимают без вопросов.

Несколько дней мы на эту тему не заговаривали, но потом Роберт неожиданно начал строить планы на нашу следующую поездку. Сказал, что хочет еще раз сходить к маяку на острове Южный Стэк, и поинтересовался, помню ли я, как мы были там в прошлый раз? Я не понимала, на что он намекает, и вдруг вспомнила, как стою на краю скалы, а Роберт рассказывает, что какой-то мужчина покончил с собой, спрыгнув с нее. Роберт еще назвал это место «самым подходящим, чтобы умереть». По коже пробежал холодок, будто в комнату ворвался порыв холодного ветра. Еще несколько недель мы с грехом пополам уживались, но потом Роберт выступил с коронным номером и увез детей. Словами не описать, что мне пришлось пережить, когда я думала, что потеряла их, и все же я почему-то чувствовала себя так, будто сама во всем виновата. Как и следовало ожидать, Роберт сказал полиции, что я знала о его планах, просто совсем о них забыла. Оказалось, это только начало — на этом Роберт не остановился и при каждом удобном случае продолжал ставить под сомнение мою адекватность. Случаи, когда я якобы забыла забрать детей из школы, разговоры с другими матерями, расписание, по которому Роберт отслеживал каждый мой шаг… Причем все это Роберт без малейшего стеснения рассказывал моему врачу, учителям, врачу детей, социальным работникам… Я начала понимать, что, если подам на развод, есть очень большая вероятность, что Роберт получит опеку над детьми, сославшись на мою предполагаемую ненадежность и неуравновешенность. Муж собирал доказательства, и делал это очень хитро. Нарочно загонял меня в угол. Давал понять, что, если уйду от него, детей мне в любом случае не видать. Я угодила в ловушку и чувствовала себя совершенно беспомощной. Все мое наследство вложили в новый дом, а больше своих денег у меня не было. Побег невозможен. Я была совершенно парализована страхом, а потом от бессилия погрузилась в полную апатию. Если раньше меня беспокоило, что Роберт за мной наблюдает, то теперь ощутила себя амебой под микроскопом. Самое странное, что я не всегда видела, как это происходит. Но чувствовала постоянно.

Глава 50

Когда Том вошел в оперативный штаб с двумя чашками кофе, у него в кармане зазвонил мобильный телефон. Бекки сидела, склонившись над столом, темные волосы свисали вниз и закрывали лицо. Но по напряженной позе Том сразу понял — что-то случилось. Бекки кому-то звонила. Том проделал трюки, достойные жонглера, пытаясь одновременно и удержать чашки, и достать из кармана мобильный. Только взглянув на дисплей, понял, что Бекки звонит не кому-то, а ему.

— Бекки, я здесь, — сказал Том, решив не отвечать на звонок.

Бекки вскинула голову. Во взгляде ее читалась тревога.

— Что случилось? — спросил Том, взяв стул и садясь напротив Бекки по другую сторону стола. Потом пододвинул к ней одну из чашек. — Можно подумать, ты привидение увидела.

— Только что звонил владелец паромной компании на Гернси. Они осуществляют пассажирские перевозки, курсируют между Нормандскими островами, ходят и на Олдерни. Этот человек увидел в новостях сюжет, в котором рассказывали о пропаже Оливии и детей, а заодно и об исчезновении мужа.

У Тома сразу возникли дурные предчувствия. Будто прочитав его мысли, Бекки кивнула:

— Сегодня утром Роберт Брукс высадился на Олдерни.

Том тут же вскочил. Черт возьми, все-таки этот тип нашел ее, подумал он. Поспешно проглотив глоток кофе, дал Бекки знак поторапливаться, схватил со стола ключи и мобильный телефон и, развернувшись на каблуках, устремился к двери.

— Собирай вещи, Бекки. Не забудь удостоверение с фотографией. Что делать, решим по дороге.

Том знал, что Бекки не станет тратить время на ненужные вопросы. И точно — она мигом схватила стоявший под столом портфель, открыла и запихнула внутрь пару папок и телефон. Потом, не оглядываясь на констебля, распорядилась:

— Ник, договорись, чтобы нам забронировали места на самолет из Манчестера до Олдерни. Как можно быстрее. Потом позвонишь мне, доложишь о результатах.

В котором часу рейс, они не знали, поэтому на всякий случай пустились бегом. Будет очень обидно, если опоздают всего на несколько минут. Оба не сговариваясь кинулись к машине Тома — ее выбрали только потому, что стояла ближе на парковке. На бегу Том спросил, нет ли новостей от полиции Олдерни.

— И да, и нет. Оливию найти так и не удалось, но если Роберт на острове, значит, она тоже там. Если Оливия где-то остановилась, то в любом случае не в отеле и не в пансионе. Ни описания внешности, ни имена местным ничего не говорят, но Оливия женщина умная — наверняка не забыла о маскировке.

Том был с ней согласен. На месте Оливии он непременно приехал бы на остров заранее, скажем в апреле, и постарался как можно лучше запомниться обитателям Олдерни. А после окончательного побега разумнее всего, наоборот, особо не попадаться на глаза. Ничем не выделяться, изменить детям внешность. Конечно, наличие фотографий поставило бы на затее крест, и Оливия отдавала себе в этом отчет. Иначе зачем она уничтожила их все перед побегом? Полиция Олдерни приложит все усилия, но они не знают и не понимают Роберта Брукса так, как Том. Теперь он не сомневался: Оливии грозит опасность.

Том нажал на пульт, открывая машину, и они с Бекки запрыгнули внутрь и пристегнулись, а потом рванули прочь с парковки.

— Бекки, набери Софи Дункан. Скажи — если она действительно желает Оливии добра, пришло время это доказать. Мы должны найти ее подругу. Над Оливией Брукс нависла серьезная угроза. Даже если Софи и впрямь не знает, где она прячется, наверняка в случае чего может с ней связаться. Попроси Софи предупредить Оливию. Это уже не шутки. Дай понять, что мы тут не в игрушки играем.

Бекки провела пальцем по списку телефонов, вложенному в папку, и набрала номер. Том, разумеется, слышал только половину беседы. Бекки объяснила, что Оливия, скорее всего, скрывается на острове Олдерни, и полиции необходимо выяснить, где именно.

— Ну же, Софи. Это очень важно. Если вам известно, где Оливия, скажите сразу. Мы хотим помочь ей. Уж вы-то не понаслышке знаете, какой опасный человек Роберт Брукс.

В машине стало тихо — Бекки слушала ответ. Тому даже оглядываться не пришлось — он и без того чувствовал, как напряглась Бекки.

— Что?! — вдруг закричала она в трубку. — Вы уверены?

Через некоторое время Бекки отсоединилась.

— Черт, — забормотала она. — Черт, черт, черт.

Том посмотрел на ее бледное лицо, на глаза с расширенными зрачками.

— Что случилось?

— Софи говорит… Она не знает, где Оливия, но сейчас же ей позвонит. И нам ее номер тоже скинет.

Том ждал продолжения.

— Софи сказала, что Роберт не собирается причинять вред Оливии. Его цель — не она, а дети.

Глава 51

Бекки уже давно заметила, что злосчастный роман с Питером Хантером сказался на ее физической форме самым неблагоприятным образом. Бекки перестала ходить в спортзал — старалась лишний раз не уходить из дома на случай, если Питер вдруг позвонит. Даже вспомнить стыдно. А теперь, когда они с Томом прибыли в аэропорт Манчестера и неслись по терминалу номер один, она ощутила плачевные результаты на себе. Только бы самолет вылетал именно из этого терминала, а не из какого-то другого…

Стараясь не отставать от Тома, Бекки лавировала между покупателями в дьюти-фри, едва не сбив с ног женщину с флаконом духов «Шанель» в руках. Если они опоздают на этот рейс, следующий вылетит только через несколько часов, а ведь еще надо добраться с Гернси до Олдерни. Однако проблемы придется решать по мере их поступления.

После разговора с Софи у Бекки толком не было времени обдумать услышанное. Раз за разом она пыталась дозвониться до Оливии, однако неизменно попадала на голосовую почту. Вдруг Роберт уже нашел ее?

Бекки еще раз побеседовала с полицией Олдерни. Те заверили, что делают все, что в их силах, и тоже стараются связаться с Оливией по номеру, который сообщила Бекки. До этого поиски были тщетны, и полицейским до сих пор не удалось точно установить, на острове Оливия или нет. Однако сержант сообщил, что у них есть план и, когда Бекки с Томом прибудут на место назначения, он все им объяснит.

И вот они у цели. Судя по табло, посадка скоро завершится. Бекки вынуждена была согнуться пополам, чтобы перевести дыхание. С удивлением она заметила, что перед ними змеится очередь из целых двадцати человек. Можно было просто дойти спокойно, и сейчас Бекки прекрасно бы себя чувствовала. Даже Том пыхтел и тяжело дышал. Наблюдая за страданиями Бекки, он улыбнулся.

— Мы это сделали, — выдохнул Том, опершись рукой о спинку пластикового сиденья, будто не в состоянии был удержаться на ногах. К тому времени, как они зашли в самолет, оба успели более или менее прийти в себя. Они, конечно, были рады, что благополучно успели, однако ликование длилось недолго — восторги омрачали мысли о том, что им вскоре предстояло.

Весь полет Том с Бекки обсуждали то, что им известно о доме Оливии на Олдерни, — от разговоров с Робертом и описаний вида из окна до того, что смогла вспомнить Софи из телефонных разговоров с подругой. Конечно, фактов было негусто, однако Софи упоминала, что рядом с домом есть дюна, на которой стоит скамейка. Пожалуй, это поможет.

Полет занимал полтора часа, и все это время им оставалось только обсуждать ситуацию. Хотя, по мнению Бекки, они просто ходили по кругу, повторяя одно и то же и каждый раз приходя к одинаковым выводам. Через полчаса Бекки едва могла усидеть на месте, сгорая от желания выяснить, удастся ли им попасть на рейс до Олдерни. Когда нужно срочно связаться с землей, лететь в самолете — просто пытка. Наконец стюардесса, которой Бекки задала интересующий вопрос, вернулась и склонилась над ее креслом.

— Ближайший самолет до Олдерни вылетает через пятнадцать минут после того, как мы приземлимся. Вас сразу доставят на борт.

Стюардесса не обманула — когда они совершили посадку на Гернси, Тома и Бекки вывели первыми, а потом усадили в мини-кар и доставили прямо к трапу. При других обстоятельствах Бекки наслаждалась бы полетом. Нечасто случается лететь так низко над морем, а видневшийся вдалеке Олдерни с его белыми пляжами и бирюзовыми бухтами был похож на райский остров. Однако, чем ближе они подлетали, тем сильнее тревожилась Бекки.

— Скорее, скорее, — бормотала она, пока маленький самолетик издевательски медленно заходил на посадку. И снова они с Томом сошли первыми и кинулись в крошечный терминал, где их встречали местные полицейские.

— Ну как, нашли? — спросил Том, едва пожав сержанту руку.

— Простите, сэр. Пока нет. Может, у вас есть какие-то догадки, где может быть Оливия Брукс?

— Этот вопрос мы со всех сторон обсудили в самолете, — ответила Бекки. — Единственное, что нам известно наверняка, — она живет рядом с морем.

Сержант ответил выразительным взглядом, словно прося не издеваться. Но только когда они сели в машину и отъехали от аэропорта, Бекки поняла, почему он так отреагировал. Куда бы они ни сворачивали, море было повсюду. Сержант, видимо, пожалел ее и прибавил:

— По крайней мере, город можно исключить.

Но, судя по его тону, вряд ли это обстоятельство хоть в какой-то степени облегчит поиски. Том занял переднее пассажирское сиденье, Бекки же подалась вперед, чтобы не упустить ни единого слова.

— Ну и что вы предлагаете, сержант? — спросил Том.

— Придется воспользоваться сарафанным радио, — произнес тот. — Моя жена и жена нашего констебля уже два часа с телефона не слезают. Обзванивают всех знакомых, спрашивают, не видел ли кто чего, не может ли помочь. Поверьте на слово, ничего лучше все равно не придумаем. А пока будем объезжать побережье. Похоже, машину напрокат ваш Роберт Брукс не брал — для этого ему пришлось бы воспользоваться кредитной картой. Велосипед, конечно, мог взять… Впрочем, угон тоже исключать нельзя. У нас тут машины не запирают, и ключи с собой брать никому в голову не приходит. Если Брукс и правда автомобиль угнал, это будет зацепка. Правда, ездят у нас тут мало, все близко, хозяин может только дня через два хватиться. Раз этот Брукс так хитер, наверное, выберет машину, которой редко пользуются.

Отлично, подумала Бекки. А то она уже начала беспокоиться — что-то им слишком везет…

Глава 52

Еще один чудесный день. С утра светит солнце, но в этой части пляжа, кроме нас, никого нет. Сначала целый час изучали обнаруженный между камней маленький водоем с прозрачной водой, который сливается с остальной частью моря только во время прилива, потом помогали Билли возводить «самый лучший в мире» песочный замок. Улучив минутку, решаю передохнуть и ложусь на мягкий песок. Любуюсь голубым небом над головой, а дети между тем бурно обсуждают, из чего сделать подъемный мост. Слушаю вполуха — из головы не идут мысли о Софи. Очень переживаю из-за того, что Роберт приходил к ней домой. Уверена, многие подробности подруга опустила. Не представляю, чтобы мой муж спокойно спросил, где я, а потом, не получив ответа, вежливо откланялся. Чувствую себя виноватой из-за того, что втянула Софи в такую историю. Впрочем, справедливости ради, именно Софи горячо убеждала меня, что дальше так продолжаться не может. Подруга медленно, но верно вытягивала меня из пучины отчаяния, где я, казалось бы, безнадежно увязла.

— Вот что я тебе скажу, Лив, — заявила Софи во время третьей или четвертой нашей встречи. — Ты, конечно, думаешь, что, пока остаешься с Робертом, с детьми ничего не случится. Но откуда ты знаешь, что ему в следующий момент в голову взбредет? Или вдруг твой муженек застанет тебя врасплох и еще плотнее гайки закрутит? Захочет за каждым твоим шагом следить и вовсе из дома выпускать перестанет? Будешь как в тюрьме. Нет, пора рвать когти.

Первым делом попытались найти законный способ благополучно расторгнуть брак, но пришли к выводу, что тут рассчитывать не на что. У меня не было никаких доказательств, что муж мне угрожает, зато Роберт накопил множество свидетельств моей неуравновешенности. При разводе меня могут объявить так называемой «враждебной стороной», и Роберту как минимум предоставят возможность время от времени видеться с детьми. Естественно, Роберт ею воспользуется и приведет свои замыслы в исполнение.

Несмотря на все тревоги, умиротворяющая атмосфера на острове оказывает свое целительное воздействие. Кажется, будто здесь со мной не может случиться ничего плохого. Здешний незамысловатый уклад жизни действует успокаивающе. Здесь люди улыбаются друг другу и всегда готовы прийти на помощь. Машин на дорогах почти нет, а крупные развязки отсутствуют как таковые. Но лучше всего — постоянная близость моря. Иногда оно спокойно и переливается голубыми и бирюзовыми оттенками, а порой становится темно-серым и бурным, покрываясь складками волн и белой пеной. В любую погоду морем можно любоваться бесконечно.

Хотя история с Дэном пока окончательно не разрешилась, знаю, что долго ждать не придется. И тогда я наконец смогу начать жизнь с чистого листа. А пока я словно бы сижу на мягком облачке, паря над разыгравшейся внизу бурей. А рядом — дети. Небо под нами темное и мрачное, затянутое черными облаками, а еще ниже бушует штормовое море. Но у нас наверху светло, солнечно и радостно. Нужно только не подпускать черные тучи слишком близко и не позволять разрушить наше счастье.

Поворачиваюсь и смотрю, как играют на пляже трое моих прекрасных детей. Жасмин… то есть Джинни в любимой голубой футболке, пухлые ножки мальчиков облеплены белым песком. Вот они стоят на мелководье с оранжевыми пластиковыми ведерками. Видимо, хотят наполнить водой ров вокруг замка. Интересно, скоро ли мои малыши поймут, что ничего из их затеи не выйдет — вода все равно впитается в песок? Но я ничего говорить не буду — пусть сообразят сами.

Сажусь и оглядываюсь на дом, который мы снимаем. Идеальнее места не придумаешь. Ближайшие соседи далеко, но ничьего общества мне и не нужно. Зато по ночам можно спать с открытым окном, слушая, как волны мягко накатывают на берег. Не могу дождаться первого большого шторма. Отсюда мы сможем во всех подробностях увидеть это величественное явление природы.

Стены коттеджа выкрашены в светло-кремовый цвет, до калитки тянется лужайка, а потом сразу начинается пляж. Конечно, укромное расположение дома — большой плюс, но выбрала я его не за это. Я сразу обратила внимание на веранду, тянущуюся вдоль задней стены. Во всех спальнях есть двери, ведущие на эту самую веранду, а еще там есть винтовая лестница, но которой можно спуститься на террасу рядом с кухней и гостиной. Для нас — самый подходящий вариант. Поверить не могла такой удаче. Облачко — это, конечно, замечательно, однако всем известно, что облака — субстанция эфемерная и ненадежная. Вот почему у нас есть запасной план. Пожалуй, самое время устроить очередную учебную тревогу.

Для детей я превратила наши тренировки в игру. Играем мы в войну. Дети — беженцы, не успевшие на последний катер. Вот-вот придут вражеские солдаты, и беженцы должны спрятаться. Я хочу, чтобы дети воспринимали «игру» всерьез, но не могу допустить, чтобы им снились кошмары, поэтому постаралась сделать так, чтобы было интересно и весело, а не страшно. Как только приехали на Пасху, первым делом отправились на поиски подходящего бункера. К счастью, на Олдерни их сохранилось более чем достаточно. Конечно, следовало выбирать не тот, что ближе всех к дому, а тот, в который можно легко проникнуть и спрятаться. Два дня мы провели за захватывающим занятием — исследовали все бункеры, до которых в состоянии добежать четырехлетний ребенок на коротеньких ножках. Вынесли накопившийся за годы мусор, потом купила пластиковый контейнер-холодильник, в который положила печенье и любимые напитки детей, еще принесла сюда два фонарика на батарейках и мобильный телефон, который постоянно подзаряжаю. Я рассудила, что в контейнере до продуктов не сможет добраться ни один зверь. Мы накрыли его темно-серыми одеялами. Даже если кто-то заглянет внутрь, не сумеет разглядеть ярко-красный пластик. Раз в несколько дней проверяем, все ли на месте. На случай, если кто-нибудь найдет контейнер и заберет его, храню дополнительные запасы дома.

Но есть у этого острова одна особенность. По-моему, люди тут вообще не понимают, зачем брать чужие вещи. Женщина, у которой мы снимаем дом, удивилась, когда я попросила ключ. Оказывается, она уже двадцать лет не запирает дверь. Воров здесь не водится. Впрочем, на таком маленьком острове просто невозможно уйти безнаказанным. Любого злоумышленника быстро отыщут — будь то грабитель… или похититель детей.

Но я буду держать все двери на замке. Может, у меня и создалось впечатление, что мы здесь в безопасности, но дополнительные предосторожности не помешают — ради детей. Бдительность терять нельзя.

Как только выбрали убежище на случай вражеского вторжения, принялись отрабатывать саму эвакуацию. Выскочить из спальни на веранду, потом спуститься на террасу по винтовой лестнице. Бесшумно пробежать по траве, а за калиткой пуститься в путь по тянущейся вдоль побережья тропинке. Благополучно миновать два первых бункера, съехать вниз по склону холма и юркнуть в крошечный бункер, скрытый в боковой части скалы. Конечно, дверь располагается довольно высоко над полом, и вниз приходится спрыгивать, но я натаскала внутрь камней и сложила из них горку, чтобы мальчики могли без проблем лазать туда и обратно.

Мне, конечно, хочется, чтобы они тренировались как можно чаще, но детям игра быстро надоедает. Боюсь, когда на самом деле понадобится бежать в убежище, они могут попросту отказаться. В первый раз Фредди даже расплакался, но теперь, кажется, привык. Остается надеяться, что бункер так и не понадобится.

Встаю и медленно бреду в сторону скамейки, на которой оставила пляжную сумку. Хочу сфотографировать детей и вытаскиваю телефон из-под стопки полотенец. Вижу несколько пропущенных звонков. В первый раз звонили два часа назад. Почти все от Софи, но замечаю и пару незнакомых номеров. Тут телефон начинает вибрировать снова. Опять Софи. Мы же всегда заранее договариваемся, когда созваниваться. На Софи это не похоже. На секунду меня охватывает беспричинная тревога, но сразу от нее отмахиваюсь. Надо приучаться чувствовать себя уверенно. Касаюсь пальцем дисплея.

— Привет, Софи. Приятный сюрприз в замечательный день, — весело произношу я. — Ты мне звонила?

Но уже через секунду улыбка исчезает. Софи сообщает новость, которую я надеялась никогда не услышать.

— Лив, Роберт узнал, где ты. Он тебя нашел.

Не в силах выговорить ни слова, прирастаю к месту. Роберт приехал за детьми, как и грозился. Раньше не совсем понимала, в чем именно заключаются его угрозы, но два года назад, после того как Роберт забрал детей, он дождался, пока полиция уедет и мы останемся наедине. А потом высказался напрямую, без намеков. Каждое слово произносил разборчиво и медленно, чтобы я уж точно все уяснила. Я пыталась не слышать, будто надеялась таким образом отгородиться от того, что он говорил. Старалась не смотреть на него, будто это может помочь. Но Роберт приблизил лицо вплотную к моему и выдохнул угрозы мне в ухо, чтобы не пропустила ни единого словечка.

— Оливия, ты моя жизнь. Мне больше ничего не нужно, только ты. Если уйдешь, жить мне будет незачем. Поняла? Я думаю о тебе каждую секунду и до сих пор надеюсь, что когда-нибудь ты ответишь мне взаимностью. — Роберт вздохнул. — Но ты же не ответишь, правда, Оливия?

Ответить я была не в состоянии.

— Оливия, ты моя жена. Пусть даже ты не любишь меня так, как я тебя, ты принадлежишь мне. Я, пожалуй, могу с этим примириться, но только если буду каждый день видеть твое лицо, дотрагиваться до тебя, когда захочу… Да, Оливия, когда я захочу. И когда я буду возвращаться по вечерам с работы, дома меня будешь встречать ты. Но если разведешься со мной, в один прекрасный день я заберу детей, вот как сегодня. И никто меня не найдет.

Роберт наклонился ближе, и его губы коснулись моего уха.

— Если бросишь меня, никогда нас больше не увидишь. Останешься ни с чем.

Глава 53

Марджори Бересфорд чувствовала себя ужасно виноватой. Должна была ухаживать за пожилым отцом, а сама с утра отправилась в город и, вместо того чтобы, как обещала, купить мяса и рыбы и сразу вернуться, по пути зашла выпить чашечку капучино. Денек был чудесный, и столики кафе вынесли на улицу. Если подумать, почему она не может побаловать себя кофе? Лишние десять минут погоды не сделают.

Но проблема заключалась в том, что десять минут незаметно растянулись до получаса. Мимо Марджори проходило столько знакомых, которых она неделями не видела! Теперь за папой нужен был глаз да глаз, поэтому выйти в люди удавалось все реже. Переезжать в дом престарелых папа отказывался наотрез. Ну и что прикажете делать? Однако за приятной беседой время летит незаметно. Ничего удивительного, что Марджори немножко засиделась. Один разочек можно.

Марджори уже расплачивалась по счету, когда подошел приятный молодой мужчина и сказал, что ищет сестру. Она недавно приехала на остров с тремя детьми и, если брат ничего не путает, сняла где-то коттедж. Он обещал приехать в гости, но потерял бумажку с адресом — глупее не придумаешь, правда? Вообще-то обращался мужчина к Джо, владельцу кафе, но Марджори сидела близко и услышала вопрос. Единственное, что этот человек помнил о коттедже сестры, — находится домик возле самого пляжа. Вот он и ходит, расспрашивает всех, кого встретит, — вдруг кто-нибудь в курсе? Марджори была почти уверена, что речь идет о Линн. У нее как раз трое детей.

Поначалу Марджори решила промолчать — не хватало еще задержаться. Но к тому времени, как расплатилась и поболтала еще с парой знакомых, заметила, с каким унылым видом мужчина сидит за одним из столиков, и Марджори стало жаль его.

— Извините, — произнесла она. — Не расслышала вашего имени.

— Джонатан, — ответил мужчина с приветливой улыбкой, однако в глазах сквозила легкая грусть.

— А я Марджори. Как зовут вашу сестру?

К ее удивлению, собеседник невесело рассмеялся:

— Представьте себе, не знаю.

— То есть как? — удивилась Марджори.

— Извините, — ответил Джонатан. — Это долгая история, и очень запутанная. У моей сестры проблемы, потому она и уехала из Англии. Задолжала больших денег. Обычная история — муж ушел, осталась без средств к существованию и взяла, как ей тогда показалось, скромный кредит. Только процент оказался огромный. Короче говоря, вляпалась по полной программе. Я, конечно, дал сестренке денег, а она, вместо того чтобы вернуть долги, взяла и подалась в бега. Здесь и прячется. Вот, теперь хочу найти ее и сообщить, что все уплатил. Теперь может спокойно возвращаться домой, хватит скрываться. Наши папа с мамой места себе не находят, скучают и по ней, и по внукам. Но даже не представляю, какое имя она могла выдумать. Вообще-то мою сестру зовут Оливия, а когда была моложе, многие обращались к ней просто Лив. Понятия не имею, какой сестренка выбрала псевдоним. Наверное, и детям имена поменяла.

Марджори вгляделась в его печальное лицо. Повезло же кому-то с братом, невольно позавидовала она. У нее и самой есть брат, только помощи от него не дождешься — изволь возиться со стариком одна.

— Какой вы заботливый брат, — искренне восхитилась Марджори. — Не знаю, поможет это вам или нет, но я присматриваю за домом соседей, которые на несколько лет уехали в Америку. Так вот, они сдали свой коттедж женщине с тремя детьми. Вообще-то она давно въехала, еще в октябре, так что не уверена, может ли эта женщина оказаться вашей сестрой. Зовут Линн. Имена детей не припомню, но у нее два маленьких мальчика и старшая девочка. Ну как, похоже на вашу сестру?

Джонатан улыбнулся:

— Замечательно! Большое спасибо. Это точно они! Не подскажете, как найти этот дом?

И Марджори подсказала. Вот почему домой она явилась с сорокапятиминутным опозданием. Папа, естественно, надулся и на все вопросы отвечал в лучшем случае односложно — если вообще удостаивал «блудную дочь» ответом. Нужно было срочно заглаживать свою вину. Когда Марджори вышла из папиной спальни и отправилась выполнять заказ — то есть готовить сэндвич, — в коридоре зазвонил телефон. Марджори с радостью подошла бы — поболтать она была большая любительница, а в последнее время ее единственным собеседником стал папа. Но нет, нельзя. Дочерний долг прежде всего, надо хоть чаю ему сначала принести.

Марджори стояла на кухне, дожидаясь, пока закипит электрический чайник, но сообщение на автоответчике все равно услышала. Марджори сразу узнала голос Пэм. Сто лет не виделись. Наверное, подруга приглашает выпить кофейку. Хорошо бы, но попробуй тут вырвись. Однако, наливая воду в чайник, Марджори вдруг услышала слово «полиция». Забросив приготовление чая, выбежала в коридор, а когда дослушала сообщение до конца, щеки залил виноватый румянец. «Господи, что я наделала?» — подумала Марджори.

Глава 54

Отпотрясения я приросла к месту. Как это вообще возможно? Каким образом Роберт нас разыскал? На сто процентов уверена, что не оставила ни единого следа. Конечно, теперь Роберт знает, что на Энглси мы не ездили, но не представляю, как он сумел найти нас на Олдерни. Остается только теряться в догадках. Из раздумий меня выводят веселые крики детей. Жасмин показывает пальцем на дорогу у меня за спиной и что-то оживленно объясняет братьям. О нет. Только бы это был не Роберт.

Я старалась делать все, чтобы дети не стали бояться отца. Не хотела, чтобы они жили в страхе, к тому же искренне верила, что Роберт не причинит им вреда, если буду послушной женой. Но когда поняла, насколько глубока его одержимость, и узнала, на что способен мой муж, наконец убедилась, что с ним ни я, ни дети никогда не будем в полной безопасности. Оборачиваюсь посмотреть, на что указывает Жасмин, и с облегчением вижу пару лошадей. Дочка обожает лошадей. Собиралась записать ее на уроки верховой езды, когда все уляжется.

Усилием воли беру себя в руки и начинаю действовать. Прежде всего нужно отправить детей в убежище, а потом вызвать полицию. Прямо сейчас звонить нельзя — слишком долго объяснять. Дети могут не успеть спрятаться. Встаю со скамейки, и тут начинает звонить телефон. Не обращаю на него внимания — любое дело может подождать. Главное — спасти детей. Я просидела, ошеломленная, не больше тридцати секунд, но кажется, будто своей неспособностью двинуться с места я уже поставила жизни детей под угрозу.

— Жас! — кричу я. — Идите сюда скорее!

Со всех ног бегу по пляжу и подхватываю на руки Фредди, прижимая к себе его пухлое тельце. Зову Билли, стоящего у моря и наполняющего ведерко водой.

— Оставь ведерко! Не спорь! Беги, и побыстрее!

Вижу, что напугала детей. Фредди даже расплакался.

— Простите, мои хорошие, — произношу чуть более спокойным голосом. Впрочем, дети удивительно хорошо улавливают эмоции. — У нас опять тренировка. Враг идет, бегите в бункер и прячьтесь. Сидите тихо, чтобы вас не нашли.

Пытаюсь изобразить улыбку. Дети послушно исполняют приказ, но продвигаются вперед слишком медленно — впрочем, по мягкому песку бежать нелегко. Вместе мы преодолеваем дюны и добираемся до скамейки. Хватаю сумку. Телефон все еще звонит. Ну и пусть, сейчас не до него. Подбежав к тропинке, тянущейся вдоль задней стены дома, через открытое окно столовой слышу самый страшный звук на свете. Звонок в дверь. Дети смотрят на меня. На какую-то секунду прирастаю к месту. Билли тянет меня за руку.

— Мама, что с тобой? — растерянно спрашивает он. Не понимает, с чего я вдруг так разволновалась.

Опускаюсь на корточки и привлекаю к себе Жасмин.

— Объявляю учебную тревогу. Жас, остаешься за главную. Где прятаться, знаете. Бери мальчишек и беги. Сидите в убежище, пока я за вами не приду. Договорились?

Жасмин испуганно смотрит на меня.

— А ты с нами не пойдешь? — тихо-тихо спрашивает она дрожащим голоском.

— Я скоро приду. Проверю, хорошо ли вы все усвоили. Беги, зайка. Ты же у нас храбрая девочка, правда?

Разворачиваю дочку и легонько подталкиваю в спину. Мальчики, похоже, немного сбиты с толку, но я улыбаюсь, давая понять, что все в порядке. Мне с ними бежать нельзя. Через несколько секунд Роберт начнет обходить вокруг дома. Пусть дети спасаются, а я пока отвлеку его. Жасмин оглядывается на меня. Изо всех сил делаю веселое лицо, но дочку так легко не проведешь. Жасмин догадалась, что на этот раз враг настоящий. Невольно начинаю гадать, увижу ли своих детей снова.

Возвращаюсь к дому. В дверь Роберт звонить перестал. Молюсь и надеюсь, что теперь он заглядывает в окна, а не направляется сюда, к задней стене. Я должна задержать Роберта. Если придет сейчас, непременно увидит детей: далеко убежать они не успели. Со всех ног несусь к черному ходу и липкими от пота пальцами пытаюсь открыть замок. Наконец мне это удается. Мчусь через кухню в коридор. Сквозь матовое стекло входной двери вижу мужской силуэт. Вот он выпрямился — должно быть, пытался заглянуть внутрь через щель для писем. Эту форму головы узнала бы из тысячи.

— Одну минутку! — кричу я, изображая жизнерадостный, непринужденный тон.

Пусть думает, что не подозреваю, кто мой гость. Нужно дать детям как можно больше времени, чтобы наверняка добрались до бункера. Хватаю кухонное полотенце, будто только что вытирала руки, и громко хлопаю кухонной дверью. У Роберта должно создаться впечатление, будто дети где-то поблизости, играют в саду или на пляже. Сердце колотится так сильно, что кажется, вот-вот пробьет грудную клетку, но в полицию звонить нельзя. Все равно не успею ничего объяснить — терпение у Роберта закончится, и он попросту ворвется в дом. Скорее всего, в дверь он принялся звонить только по одной причине — не был на сто процентов уверен, что мы именно здесь. Наверняка кто-то дал ему наш новый адрес. Роберт наверняка отдает себе отчет, что этот человек мог и ошибиться, поэтому на всякий случай ведет себя цивилизованно, а то как бы хозяева в полицию не заявили. Но скоро Роберт забудет о хороших манерах. Наконец достаю ключ с верхушки шкафа. Нарочно туда положила, чтобы дети не дотянулись и не открыли замок, пока я не вижу. Набрав полную грудь воздуха, поворачиваю ключ, отодвигаю задвижки и тяну дверь на себя. А вот и он. Лицо точно белая маска, свисающие по бокам руки крепко сжаты в кулаки.

— Здравствуй, Роберт, — произношу я как можно спокойнее.

Но от самого Роберта спокойствием и не веет. Отталкивает меня обеими руками, и я врезаюсь спиной в стойку перил. Изо всех сил стараюсь не вскрикнуть. Если закричу, и дети не прибегут, у Роберта возникнут подозрения. Пока он не должен знать, что их здесь нет. Роберт заходит в коридор и пинком ноги захлопывает дверь с такой силой, что она снова распахивается и ударяет по шкафу. Роберт продолжает хранить ледяное молчание. Просто смотрит на меня, а я смотрю в ответ. Губы сжаты в тончайшую линию, глаза горят. Так проходит почти минута — еще одна драгоценная минута. Нарушать молчание не собираюсь — чем дольше мы так стоим, тем больше шансов, что дети успели благополучно скрыться в убежище. И тут Роберт произносит одно-единственное слово:

— Почему?

Голос его полон такой печали, что человек, который не знаком с Робертом и не подозревает, на какие поступки он способен, мог бы его пожалеть. Роберт приближается ко мне и вытягивает руки. Решаю, что он хочет обнять меня, и сразу накатывает тошнотворная волна отвращения. Вспоминаю все случаи, когда позволяла обнимать себя, зная, кто он на самом деле и что совершил. И все ради того, чтобы спасти детей. Но сейчас Роберт не собирается меня обнимать. Кажется, он хочет меня задушить. Его руки обхватывают и сжимают шею. Задыхаясь, захожусь в кашле. Думаю, что мне конец. Но Роберт почти сразу же останавливается. Руки безвольно опускаются, и вид у него становится сокрушенный. Во всяком случае, так мне кажется.

— Нет, Оливия. Я не стану тебя убивать. Не могу этого сделать, ты же знаешь. И все-таки не понимаю, как ты могла так со мной поступить. Ушла и даже записки не оставила. Не сказала, где ты. Между прочим, полиция думает, что я убил тебя. Наверное, уже разворотили всю террасу. По дому ходят криминалисты, заглядывают в каждый угол. И все из-за тебя — ты же не предупредила, что уходишь.

Невольно ощущаю удовлетворение. Жестоко, конечно, но по сравнению с жестокостью Роберта это пустяки.

— Так ты вернешься ко мне или нет? — спросил он.

Некоторое время молча потираю шею. Нет слов, которые смогли бы выразить мою безграничную ненависть к этому человеку. К тому же прошло достаточно времени, и дети, скорее всего, уже на месте.

— Ни за что.

Хочется выложить все и сразу. Я давно знаю, что скрывается под его маской. Мне известно, что он совершил и кто он такой на самом деле. Так и тянет выкрикнуть, что больше Роберт нас никогда не увидит, но я и без того уже сказала достаточно.

Момент слабости прошел, и Роберт засмеялся. Видимо, ситуация кажется ему забавной. А потом он показывает истинное лицо. Подозреваю, что мой муж всегда был таким, просто я этого не замечала. Подбородок опускается, взгляд становится жестким и неподвижным, рот чуть приоткрывается, обнажая стиснутые зубы. Это лицо зла. Роберт снова толкает меня, но на этот раз для того, чтобы отошла с дороги. Теперь он ищет детей.

Остановить его не могу. У меня просто не хватит сил. Нужно было предвидеть такую возможность заранее и запастись оружием, чтобы было чем ударить Роберта по голове. Нож, пожалуй, тоже не помешал бы. Но я не предполагала, что Роберт найдет нас. Самой большой предосторожностью были военные игры с детьми, но на самом деле я не думала, что нам и в самом деле будет грозить опасность. Хочется побежать, но куда? К детям нельзя, от них — тоже. У этого очаровательного уединенного местечка есть один серьезный минус — к соседям за помощью отсюда не добежишь. Метров через сто Роберт меня нагонит. И вообще, надежнее всего глаз с мужа не сводить. Буду следить за каждым его шагом. Нельзя допустить, чтобы Роберт нашел детей. Вот бы под рукой оказался телефон, однако он остался на кухне.

За какие-то несколько секунд Роберт успевает осмотреть все помещения на первом этаже и, протолкнувшись мимо меня, торопливо поднимается по лестнице, перепрыгивая через две ступени. Потом начинает заглядывать в спальни. Слышу, как хлопают дверцы шкафов. Затем, судя по звукам, Роберт падает на колени — наверное, проверяет под кроватями. Пока он наверху, бегу на кухню, но телефона нет. Роберт забрал его. Вдруг со второго этажа доносится истерический смех — должно быть, зашел в мою спальню и оценил интерьер. До перестановки руки пока не дошли.

— Очень умно, Оливия. Я тебя недооценивал! — прокричал он и кинулся в следующую комнату. Хлопает дверь — видимо, обнаружил один из выходов на веранду. И тут меня посещает ужасная мысль. Никогда не задумывалась, хорошо ли оттуда просматриваются окрестности. Что, если Роберт увидит вдалеке бегущих детей, и… Я не могу позволить ему задерживаться на террасе, поэтому мчусь наверх с криком:

— Роберт! — В голосе звучит испуг, который я не в силах скрыть. — Их здесь нет. Можешь не искать.

Роберт обернулся и уставился на меня. На секунду застыл, потом направился ко мне и медленно произнес:

— Ну и где дети, Оливия? Учти, я все равно их найду, даже если придется заставить тебя сказать правду.

Выпрямляюсь во весь рост.

— Неужели ты правда думаешь, что я их выдам? Делай что хочешь. — Я буквально выплевываю слова. — По-твоему, я пожертвую их жизнями лишь ради того, чтобы избавиться от какой-то там физической боли?

Я нарочно дразню Роберта. Необходимо выманить его из этой комнаты, подальше от веранды и от окна. Поворачиваюсь и начинаю спускаться по лестнице. Роберт кидается следом, вцепляется в мои выкрашенные в каштановый цвет волосы и наматывает на руку, а потом тянет к себе так резко, что чуть не падаю. Когда спускаемся в коридор, Роберт хватает меня за волосы еще крепче и тащит через кухню в столовую. Пытаюсь дотянуться до его руки, но Роберт каждый раз пресекает мои попытки, дергая все сильнее. Приходится идти, согнувшись вдвое. Я ничего не могу сделать, чтобы защитить себя. По пути в столовую Роберт расстегивает ремень, и в этот страшный момент понимаю, что он хочет меня изнасиловать. Почти вползаю в дверь. Роберт бьет меня по ногам, и я падаю на пол как подкошенная. Готовлюсь к неизбежному. Пытаюсь подняться, но Роберт ставит ногу мне на живот, не давая пошевельнуться, и стягивает запястья ремнем у меня над головой, а потом привязывает один конец к батарее. Все, теперь спасения нет. Роберт берет стул и, развернув так, чтобы я не смогла дотянуться до него ногой, садится. Роберт наклоняется и устремляет на меня безумный взгляд.

— Где дети, Оливия? — Его лицо нависает надо мной. Вижу, как кровь прилила к губам, а в уголках рта показалась слюна. Надеюсь, когда Роберт будет меня насиловать, ему не придет в голову поцеловать меня. Вздрагиваю от одной мысли. Роберт усмехается. — Не думал, что такое возможно, но сейчас, любимая моя женушка, я хочу тебя еще сильнее. Ты ведь уже давно собиралась меня бросить, верно? Надо было еще раньше тебя наказать.

Хочется быть смелой и осыпать Роберта оскорблениями, но не желаю приближать неизбежное. К тому же чем больше времени все это займет, тем больше шансов, что дети будут в безопасности.

— Это будет наш последний раз, Оливия. Вот увидишь, такого между нами еще не было. На всю жизнь запомнишь. Но сначала скажешь, где дети.

Закрываю глаза, не в силах видеть перед собой эту чудовищную маску.

— Посмотрим, надолго ли хватит твоей решимости, — произносит Роберт.

Достает из кармана швейцарский армейский нож, который я купила ему в подарок на Рождество, и выдвигает зазубренное лезвие. Отталкивает стул и, сев мне на ноги, наклоняется вперед. Проводит лезвием по обнаженной коже от локтя до подмышки. Выступает кровь. Чувствую резкую, острую боль.

— Это только начало. Очень жаль, что приходится так с тобой поступать, Оливия. Но если не вернешься вместе с детьми, вынужден буду выполнить обещание. То самое, которое дал два года назад, помнишь? Я же говорил, что случится, если ты меня бросишь. Так что признавайся, где дети?

Ни за что не скажу. Никогда.

И вдруг слышу самый ужасный звук в мире. Дверь из кухни в столовую медленно открывается, и до меня доносится детский плач. Фредди.

— Мама, ты где? Не хотим прятаться от врага без тебя. Мама!

Не издаю ни звука, но поверх плеча Роберта вижу в дверях своих детей. Всех троих.

Глава 55

Бекки все сильнее овладевало беспокойство. Она говорила по телефону с Софи, и та сказала, что наконец-то дозвонилась до Оливии и предупредила подругу об опасности. Софи хотела узнать адрес, но, как только сообщила, что Роберт на острове, Оливия сразу прервала разговор. Было это около двадцати минут назад. Бекки с Томом продолжали объезжать остров. Настораживал тот факт, что с тех пор Оливия к телефону не подходила. Бекки мучили дурные предчувствия.

Между тем сержант отлично справлялся со своими обязанностями, показывая Бекки и Тому все попадавшиеся на пути дома, которые подходили под имевшееся в их распоряжении скудное описание.

— Правда, есть одна проблема, — объяснял сержант. — Многие из этих домов принадлежат людям, которые бывают на острове наездами, не чаще нескольких раз в год. А если хозяева сдают коттедж в аренду неофициально, это еще больше затрудняет дело. Можно, конечно, стучаться во все двери подряд. Допустим, никто не открывает. Ну и что это значит? Роберт Брукс проник внутрь и угрожает Оливии оружием или просто никого нет дома?

Они припарковались рядом с красивым каменным домом, и Бекки сразу заметила, что задний двор тянется почти до самого моря. Да, приятное местечко. Они постучали в дверь, но никто не открыл. Том обошел вокруг дома и почти сразу же вернулся.

— По-моему, это не тот коттедж. Здесь пляж не песчаный, а миссис Эванс рассказывала, как Роберт бормотал что-то о цвете песка, — произнес он. — Оливия показывала ему вид из окна и выдавала побережье Олдерни за бухту Семас.

— Точно. И как я сама не вспомнила? — раздосадованная Бекки была готова саму себя стукнуть. Тогда они не придали значение этой истории с цветом песка, но теперь стало ясно, почему Роберт так им заинтересовался. К сожалению, упоминание о скамейке на дюнах оказалось не таким полезным, как они рассчитывали. Такие скамейки стояли по всему острову.

Они сели обратно в машину и поехали к следующему подходящему дому. На этот раз вычеркнули из списка все коттеджи, рядом с которыми не было песчаных пляжей.

— Просто из любопытства, — начал сержант, обогнав двух велосипедистов. — Предположим, найдем мы мистера Брукса. И что дальше?

— Арестуем по подозрению в убийстве, — ответила Бекки.

— Простите, инспектор, — с виноватым видом произнес сержант. — Вы не имеете права производить аресты на территории Олдерни, равно как и я не могу взять под арест мистера Брукса по вашему распоряжению.

— Черт, — пробормотала Бекки. Ну и как они должны поступить, когда отыщут Брукса? Просто позволить ему уйти?

— Успокойся, Бекки. — Том повернулся к ней с ободряющей улыбкой. — Я все предусмотрел. Пока ты договаривалась, чтобы нас как можно быстрее посадили в самолет, сделал один звонок и попросил выдать ордер на арест, так что основания для ареста будут. Оригинал доставят прямо сюда. И что потом?

Том выжидательно взглянул на сержанта.

— Ордер необходимо предъявить председателю суда Олдерни. Когда примерно его доставят, инспектор?

— Самое раннее — завтра. И пожалуйста, зовите меня Том. А это Бекки.

— Рэй, — представился сержант. — Ну ладно, будем решать, что делать, когда выследим мистера Брукса. Есть какие-нибудь идеи?

Повисла пауза, и тут у Рэя зазвонил мобильный телефон. Сержант даже представиться не успел — по всему салону сразу же разнеслись звуки высокого голоса.

— Успокойся, Марджори. Ни слова не разобрать. Сделай глубокий вдох и попробуй еще раз.

Рэй замолчал, слушая собеседницу.

— Хорошо. Спасибо, Марджори. Молодец. И не вини себя, ты ничего плохого не сделала. Не волнуйся, присматривай за папой спокойно. Потом заеду, расскажу, как все прошло.

Рэй убрал телефон и резко надавил на газ.

— Кажется, нашли, — только и произнес он.

Глава 56

Роберт обнимает детей. Нестерпимо видеть, как он к ним прикасается. Хочется закричать. Ну почему, почему они вернулись? Похоже, я совершила ошибку, обратив все в игру, и дети не восприняли тренировки всерьез. Наверное, надо было предупредить, что опасность настоящая. Хотя Жасмин, кажется, поняла. Должно быть, поэтому и вернулась — не хотела меня бросать. Мальчики, похоже, рады видеть папу, а вот Жасмин не сводит глаз с меня. Когда замечает, что я привязана к батарее, глаза округляются, как блюдца. Хочется дать ей знак, чтобы бежала. Но как же мальчишки?

— Что ты сделал с мамой? — спрашивает Жасмин испуганным голосом. Бедная девочка совершенно ошарашена и не понимает, почему я лежу на полу и по моей руке на ковер стекает кровь.

Роберт не отвечает. Да и что тут сказать? Жасмин слишком большая и умная девочка, чтобы поверить его выдумкам. Дочка смотрит то на меня, то на мою руку, то на Роберта. Теперь он встал на колени и прижимает мальчиков к себе. Смотрю на них и пытаюсь придумать какой-то способ спасти их. Надо срочно что-то делать.

— Как я по тебе соскучился, Билли. И по тебе, Фредди. Ну что, хорошо отдохнули? — спрашивает Роберт притворно ласковым голосом. Но глаза горят безумным огнем. Кажется, Жасмин тоже это заметила.

— Я не Билли, я Бен, — с гордостью отвечает Билли. — Смотри, какие у меня теперь волосы.

Роберт поворачивается ко мне и едва заметно качает головой. Взглядом умоляю мужа одуматься, но тот лишь улыбается.

— Роберт… — начинаю я. Однако он игнорирует мои попытки.

— Слушайте, дети, может, покажете мне тут все? Сходим на пляж. А то, когда с мамой по компьютеру разговаривал, плохо разглядел.

Роберт бросает на меня взгляд, исполненный лютой злобы.

— А мама тоже с нами пойдет? — спрашивает Билли.

— Мама останется здесь. Вы и так уже больше двух недель с ней провели. Теперь моя очередь. Ну, идемте.

Жасмин продолжает растерянно оглядываться из стороны в сторону.

— Я останусь с мамой, — произносит она с вызовом в голосе.

— Нет. Пойдешь со мной, — цедит Роберт сквозь стиснутые зубы. Тянется к Жасмин, но дочка отталкивает его руку.

— Я остаюсь, — объявляет она. В этот момент очень горжусь своей маленькой воительницей.

Роберт встает и хватает Жасмин за руку.

— Мальчики, пошли! Показывайте дорогу.

Жасмин не двигается с места. Роберт с силой дергает ее за руку, и дочка чуть не падает. Жасмин вскрикивает от боли.

Я должна освободиться и найти способ спасти их. Тяну за ремень, но ничего не получается — не хватает сил. Мучительно болят плечи. Кажется, будто смотрю какое-то дурное кино — все вокруг погружено в темноту и расфокусировано, а в центре резкость наведена на мужа и детей.

Между тем мальчики насторожились. Оглядываются на Жасмин, потом — на меня.

— Дети, никуда не ходите. Не слушайте его. Он все равно не сможет заставить всех троих сразу. Иди сюда, Фредди.

Хочется, чтобы мой младший оказался подальше от отца, но я опоздала. Роберт подхватывает Фредди и берет на руки. Свободным остался только Билли, но мальчик просто остолбенел от растерянности. Билли, сделай же что-нибудь.

— Жасмин, подержи брата, — распоряжается Роберт, пытаясь отдать ей Фредди. Не уверена, что Жасмин сможет его удержать. Фредди — мальчик крепкий, а дочка маленькая и худенькая. Жасмин продолжает стоять неподвижно, и Роберт снова дергает ее за руку. По щекам дочки катятся слезы. Она поднимает голову и смотрит на Роберта. Неужели у него совсем сердца нет? Как можно устоять перед таким взглядом?

— Не трогай моих детей, Роберт! Если с их головы хоть один волос упадет, я тебя убью!

Понимаю, что угрозы не помогут. Мои крики или позабавят его, или только подольют масла в огонь. Но если дети поймут, что Роберт представляет для них угрозу…

Так я и знала — он рассмеялся, и на этот раз смех звучит еще более истерично, чем раньше.

— Раз ты отказываешься возвращаться, Оливия, ты должна заплатить соответствующую цену. Я всего лишь поступаю так же, как многие другие мужья до меня. Мужья, которых предали, обманули, бросили. — Когда Роберт произносит последние три слова, все признаки веселости исчезают и наружу прорывается гнев.

Волны злобы расходятся от него по всей комнате. Дети начинают горько плакать, и я ничего не могу предпринять.

— Попрощайтесь с мамой, дети. Пора идти.

Роберт отпускает Фредди и Жасмин и подталкивает детей к двери. Опускается около меня на колени и берет двумя руками за шею. Бросаю долгий, исполненный тоски взгляд на детей, а Роберт между тем притягивает меня к себе, а потом с силой отпускает так, что ударяюсь о батарею. Во всей голове вспыхивает боль, но до того, как потерять сознание, успеваю почувствовать его дыхание на своей коже и услышать шепот:

— Сладких снов, милая.

Глава 57

Чувство такое, будто голова раскалывается в буквальном смысле слова. Пытаюсь дотянуться до нее руками, словно надеясь таким способом сдержать боль, но не могу пошевельнуться. Плечи болят, а одна рука почему-то вся мокрая. Ощущаю в ней странное жжение. Что случилось? Кто-то обращается ко мне, упорно добиваясь ответа.

— Оливия! Ну же, Оливия, очнитесь.

Чья-то рука гладит меня по щеке, но голос принадлежит другому человеку, мужчине. А осторожные прикосновения явно женские. И тут она произносит:

— Кажется, приходит в себя, Том.

В ответ низкий мужской голос бормочет:

— Отлично.

Где-то в стороне другой мужчина торопливо раздает инструкции. Слышу слова «скорая помощь», «дети», «оставьте все тела»… Тела?! Тут же прихожу в себя. Какие тела?.. Где мои дети?.. Пытаюсь сесть, но сильные руки удерживают меня за плечи.

— Оливия, вы можете говорить?

Пытаюсь кивнуть, но простое движение причиняет сильнейшую боль. И тут я все вспоминаю. Страшные события этого дня проносятся перед глазами с такой скоростью, что чуть было не теряю сознание снова.

— Роберт забрал детей, — произношу я, словно говоря сама с собой. В голове туман. Пытаюсь разобраться, действительно ли все так и было или это просто бред, последствия удара головой. Но нет, он действительно был здесь, и я это знаю.

Повторяю уже громче:

— Роберт забрал детей.

При последних словах из груди вырываются рыдания.

— Мы знаем, мы их обязательно найдем.

— Сейчас кто-то сказал «оставьте все тела». Какие тела?..

Рядом кто-то испуганно ахает. Перевожу взгляд на хорошенькую девушку с темными волосами и усталыми глазами.

— Нет-нет, вы неправильно расслышали — не «тела», а «дела» — «оставьте все дела». Сержант вызывает подкрепление. Собираемся бросить все силы на поиски ваших детей.

Слава богу. Но как долго я была без сознания? Будто прочитав мои мысли, мужчина с сильными руками спрашивает:

— Не знаете, в какое время Роберт пришел сюда? Чтобы грамотно организовать поиски, нужно рассчитать, далеко ли он мог уйти.

Нет, не знаю, на часы не смотрела. И соображать я толком не в состоянии, однако нужно приложить все усилия.

— Посмотрите у меня в телефоне. Как только позвонила Софи, сразу увела детей с пляжа. А потом объявился он. Все случилось очень быстро. Прошло минут пятнадцать, самое большее — двадцать.

Девушка тут же поспешила на поиски телефона.

— Черт возьми. На какие-то три минуты опоздали! Правда, если прошло двадцать минут, то на восемь.

Полицейского в форме я узнала. Это сержант из островной полиции. Остальных двух ни разу не видела. Но они приехали помочь мне, и это главное. А знакомство можно отложить на потом.

— Знаю, куда он их повел. — Голос у меня дрожит, но пытаюсь взять себя в руки. — На какую-нибудь высокую скалу над морем.

Сержант внимательно слушает, готовый отдавать приказания подчиненным.

— Зачем, Оливия? Почему именно на скалу? — спрашивает мужчина по имени Том.

Едва могу говорить. В голове проносятся картины, одна страшнее другой. Вспоминаю тот день на острове Южный Стэк. И последние слова, которые Роберт сказал моим детям: «Попрощайтесь с мамой».

— Он собирается спрыгнуть со скалы… вместе с моими детьми.

— Бекки, оставайся здесь, с Оливией. Оливия, Бекки — инспектор полиции. Если ваш муж вдруг вернется, она сумеет вас защитить. Договорились?

Ну уж нет.

— Я пойду с вами, — объявляю я.

Мужчина по имени Том порывается возразить. Все-таки есть в его лице что-то знакомое. Кажется, я его где-то видела, только не припомню где.

— Плевать, какие у вас там звания. Моим детям угрожает опасность, и я не собираюсь сидеть сложа руки.

С трудом поднимаюсь на ноги и едва не падаю снова. Голова взрывается болью, но полицейские не должны заметить моей слабости.

— Вы только замедлите наше продвижение, Оливия. Лучше останьтесь.

— Нет. Если Роберт будет на скале и заметит вас, сразу прыгнет. Я единственная, кто может хотя бы попытаться его отговорить.

Том бормочет себе под нос ругательства, но меня его мнение не волнует. И вообще, чего мы ждем? Том подзывает местного сержанта.

— Ну что, Рэй? Какой у нас план? — спрашивает он.

— Сначала хорошая новость — высоких скал поблизости нет. Кроме того, если с мистером Бруксом трое маленьких детей, быстро идти он не сможет. Кстати, решил подключить к делу пожарных. Пойдут в штатском, чтобы не спугнуть его. Спасательный катер уже вышел в море. Будут плыть вдоль побережья и, если заметят мистера Брукса, сразу дадут знать. Так я не понял — вызывать в дом скорую помощь или нет?

Пытаюсь покачать головой, но идея оказалась неудачная.

— Нет, — выговариваю я. — Никакой скорой помощи. Я пойду с вами.

Полицейские переглядываются, и сержант пожимает плечами:

— Некогда препираться. Если Брукс вышел через заднюю калитку, наверняка повернул направо и шел по тропинке. А слева только пляж, до ближайшей скалы оттуда мили две, не меньше. Только что звонил мой констебль — говорит, что присоединился к группе, которая дежурит около дорожки, ведущей к скалам. Они сейчас на расстоянии около двухсот пятидесяти метров от ее начала, и Брукса пока не видно. — Сержант направился к двери. — Я сейчас тоже туда поеду. Надо все проконтролировать. Если что, позвоню.

Выйдя за дверь, он переходит на бег.

— Ну и чего мы ждем? — кричу я, выведенная из себя кажущимся бездействием полиции.

Девушка кладет руку мне на плечо.

— Нам лучше не уходить далеко от машины. Когда найдут ваших детей, так мы сможем гораздо быстрее добраться до места. Рэй оставил нам патрульную машину, она у него с четырехколесным приводом, так что проехать сможем даже по самой трудной местности.

Девушка берет меня за руку и ведет к стулу.

— Давайте осмотрю вашу голову, — ласково предлагает она.

Но, как ни странно, боль меня не беспокоит. Для меня это просто напоминание о том, что я должна сделать. Умудряюсь просидеть спокойно целых тридцать секунд, после чего порывисто вскакиваю. Голова снова начинает болезненно пульсировать, будто предупреждение об осторожности, иначе еще раз сознание потеряю.

— Почему мы не можем выехать в нужном направлении прямо сейчас? Я вас очень прошу. Если буду сидеть и ничего не делать, просто не выдержу!

Полицейские переглядываются. Судя по выражениям лиц, им тоже не терпится. Наконец Том едва заметно кивает.

— Брукс вышел из дома около пятнадцати или двадцати минут назад. Средняя скорость пешехода — примерно пять километров в час, но с детьми он, скорее всего, продвигается вперед гораздо медленнее.

Наверное, Роберт взял Фредди на руки, а Жасмин уже большая девочка. Вся надежда на Билли, но он начнет уставать только после первого километра, не раньше. Делюсь своими соображениями с полицейскими, и Том, похоже, соглашается.

— Бекки, садись за руль, а я буду прокладывать маршрут, — распоряжается он. Кажется, девушку это распоряжение почему-то удивляет. — Где карта, которую ты смотрела?

— В машине, — отвечает Бекки, беря сумку. — Рэя предупреждать будешь?

Но Том, не успев дойти до двери, уже прижимает к уху мобильный телефон.

— Рэй, мы тоже направляемся к дорожке, ведущей на скалы. Будем дежурить на расстоянии километр двести пятьдесят метров от ее начала. Да, карта есть. Встретимся там.

Глава 58

Бекки не представляла, как ободрить Оливию. Роберт ушел вместе с детьми два часа назад, и с тех пор никто их не видел. Оливия сидела на заднем сиденье, прижавшись лбом к стеклу, а по щекам катились слезы. Однако плакала она совершенно беззвучно.

— Оливия, даже не представляю, что вы сейчас чувствуете, но во всяком случае мы можем быть уверены, что с детьми ничего не случилось. Мы бы сразу об этом узнали. Не успел Роберт их забрать, как мы сразу отправили на скалы людей. Там теперь муха незамеченной не пролетит. Мы обязательно найдем ваших детей.

Бекки оглянулась на Тома. Она прекрасно знала — Том терпеть не мог, когда люди давали обещания, исполнение которых гарантировать не в состоянии. Но Том просто кивнул, нервно закусив верхнюю губу. И тут Бекки заметила впереди какое-то движение и сразу подалась вперед. Машина стояла на траве, они подъехали настолько близко к скалам, насколько позволяли соображения безопасности. Должно быть, Оливия что-то почувствовала — отодвинувшись от окна, она принялась заглядывать через плечо Бекки.

— Что там? — спросила Оливия. В голосе звучала робкая надежда.

— Кажется, что-то мелькнуло, но не уверена. Может быть, просто заяц, — ответила Бекки. Но нет — не заяц. Снизу по дорожке поднимался человек, и Бекки удалось разглядеть его затылок. Оливия мгновенно отпрянула и порывисто схватилась за дверную ручку.

— Стоп! — воскликнул Том. — Оливия, не спешите. Если это и правда Роберт, действовать нужно аккуратно. Напугаем — спрыгнет раньше времени или начнет паниковать, а в таком состоянии он может вытворить что угодно. Роберт гораздо ближе к краю, чем мы.

Извилистая дорожка была неровной и изобиловала поворотами. Каждые несколько секунд затылок то исчезал, то показывался снова, будто карабкающийся вверх человек нарочно над ними издевался. И тут на заднем сиденье раздался стон и порывистый вздох — видимо, все это время Оливия задерживала дыхание. Теперь все они узнали бегущего рысцой Рэя. Тот направлялся к машине. Будь у сержанта хорошие новости, определенно бежал бы быстрее, но, с другой стороны, с плохими вовсе бы не торопился. Когда раскрасневшийся Рэй добрался до машины, Том и Бекки распахнули дверцы и вышли из машины. С той стороны, где сидела Оливия, на дверцу был прикреплен специальный дополнительный замок, поэтому, чтобы она могла последовать за ними, выпустили и ее тоже. Бекки была рада возможности подышать свежим воздухом и размять ноги. Дул порывистый ветер, и Бекки полной грудью вдохнула пьянящий запах моря.

— Какие новости? — спросил Том. Изнемогающая Оливия устремила на Рэя взгляд распухших от слез глаз. Бекки подозревала, что мучилась она не только от нетерпения, но и от головной боли, хотя старалась этого не показывать.

— Мистер Брукс даже близко к скалам не подходил. Мы в этом практически уверены. Остается предположить, что он решил спрятаться и переждать.

Бекки огляделась по сторонам, но вокруг простиралась только открытая местность — где тут прятаться? Рэй правильно истолковал ее взгляд.

— Не все так просто. После войны на острове сохранилось великое множество убежищ, а про старые форты вообще молчу. К тому же, выйдя из дома, Брукс проходил мимо нескольких коттеджей, которые в это время года всегда пустуют. Он вполне мог проникнуть в один из них. У нас многие даже дверей не запирают. Будем проверять все укромные места. Мне очень жаль, но придется запастись терпением. Миссис Брукс, во что были одеты дети? Особенно могут пригодиться цвета — если заметим издалека…

Пока Оливия описывала голубую футболку и полосатые шортики Жасмин, Бекки снова повернулась к морю. Что теперь предпримет Роберт? Вот бы выманить его из укрытия, но только как? И вообще, чего он выжидает? Наступления ночи? Но стемнеет еще не скоро. Тут рация на поясе у Рэя затрещала, и он стремительно схватил ее.

— Что?! — прокричал Рэй, и Бекки резко развернулась к нему. Сержант обеспокоенно нахмурил лоб. — Черт! Как он туда попал? — Рэй уже бежал к машине, и остальные последовали за ним. — Свяжись с Эдом и скажи, чтобы стягивал всех людей туда. Но осторожность прежде всего, старайтесь не попадаться ему на глаза. Ясно?

Рэй сел за руль, а Бекки влезла на заднее сиденье рядом с Оливией. Все молчали, боясь отвлекать Рэя, разворачивавшего машину в непосредственной близости к краю скалы. Оливия схватила Бекки за руку. Ладонь ее была холодна, будто лед. Оливия стиснула пальцы Бекки с такой силой, что казалось, вот-вот треснут кости. Между тем Рэй выехал на дорогу и включил сирену.

— Не волнуйтесь. Когда подъедем ближе, выключу. Мы ошиблись. От сада Брукс шел в другую сторону — видимо, неправильно рассчитал, он ведь на Олдерни в первый раз. Песчаный берег тянется где-то на милю. На всякий случай отправили туда пару человек, но Брукс, видно, некоторое время отсиживался, потому что никто его не заметил. А теперь Брукса и детей заметили со спасательного катера над фортом Клонк.

Оливия с облегчением выдохнула:

— Знаю этот форт. Он ведь вдается в море, правильно? Там еще насыпь… Так что Клонк располагается на уровне моря, верно?

Бекки сразу поняла, в каком направлении движутся мысли Оливии. Если Клонк располагается низко, дети в безопасности.

— Да, но дело в том, что Брукса и детей видели не на одном уровне с фортом, а над ним. На скалах.

Глава 59

Вцепляюсь в руку Бекки так, будто от этого зависит моя жизнь. Но когда Рэй объясняет, где дети, чувствую, как кровь приливает к голове, и пульсирующая боль усиливается. Кажется, вот-вот отключусь снова. Усилием воли беру себя в руки. Должно быть, дети очень устали. Еще бы, столько часов шли пешком. Фредди наверняка плачет, Билли едва переставляет ноги и капризничает, а Жасмин?.. Скорее всего, молчит, пытается понять, что происходит, и тревожится за меня. Последнее, что видела девочка, — как Роберт ударил меня головой о батарею.

Когда Рэй выключает сирену, чувствую облегчение. Если Роберт услышит эти звуки, сразу поймет, что полиция нашла его, а я должна добраться до мужа раньше. Въезжаем на крутой холм, огибая еще один огромный разрушенный форт. Вспыхивает мигалка, из-за которой немногочисленные прохожие и водители проезжающих машин провожают нас удивленными взглядами. Рэй тормозит у края дороги, рядом с узкой тропинкой.

— Бекки, — распоряжается он, — останешься в машине с Оливией. А мы с Томом пойдем туда.

Извините, у меня другие планы.

— Я с вами, — объявляю я, молясь, чтобы меня снова не заперли на заднем сиденье. Том поворачивается ко мне. В глазах читается сочувствие, но лицо строгое.

— Оливия, вы можете пойти с нами, потому что понадобитесь своим детям. Но вы должны сидеть тихо и не попадаться Роберту на глаза. Если он вас заметит, это может его спровоцировать. Поняли?

Соглашаюсь, не зная, смогу ли выполнить обещание, когда увижу детей. Между тем Рэй кинулся бегом через поле.

— Куда это он? — настороженно шепчу я, боясь, как бы не услышал Роберт.

— Пошел проверить, что делает Роберт. Не волнуйтесь. Если ситуация будет складываться опасная, даже близко к нему подходить не станем.

Спешим по тропинке, стараясь не упускать из вида Рэя. Земля неровная, вдобавок и без того узкую дорожку почти скрывают заросли желтого утесника и сиреневой герани. Нужно внимательно смотреть под ноги, чтобы не споткнуться, однако не могу отвести глаз от Рэя. Внезапно он пригибается и, повернувшись к нам, предостерегающе вскидывает руку. Сама Роберта разглядеть пока не могу, но похоже, Рэй его видит. Сержант показывает, чтобы мы тоже пригнулись — особенно Том, который намного выше нас всех. Тихо продолжаем путь, почти пригнувшись к земле. Кому-то это может показаться нелепым, но всегда чувствовала, что могу общаться с Жасмин на расстоянии. Считаю, что телепатия — вещь вполне возможная, просто развить в себе эту силу или способность могут далеко не все. Но когда, как не теперь, прилагать все усилия?

«Жасмин, милая, ты меня слышишь? — повторяю про себя. — Ложись на землю, Жасмин, и мальчиков уложи. Сплетайтесь в узел, чтобы было непонятно, где чья рука и где чья нога, чтобы он не смог вас растащить. Это затруднит ему задачу. Давай, Жасмин, давай, дочка…»

Присоединяемся к Рэю. Наконец-то вижу Роберта и детей, прямо под нами. Все трое живы и здоровы. Едва не разрыдалась от облегчения. Роберт возвышается над ними, а Жасмин сидит на земле, опершись на руки и опустив голову. Должно быть, дорога утомила ее. Сбоку к Жасмин прижимается Фредди. Дочка не глядя обнимает его и притягивает к себе. Билли же стоит и смотрит на отца, но я слишком далеко, чтобы разглядеть выражение его лица. Должно быть, бедный мальчик находится в полной растерянности. Вокруг тихо. Стараюсь расслышать хоть какие-то звуки. Вдруг до нас донесутся голоса детей? Внизу на камни ритмично накатывают волны. Их шум и пронзительный свист кулика-сороки заглушает доносящиеся с тропинки голоса. Но потом различаю сдавленные всхлипы, будто Билли старается сдержать плач, а старшая сестра шепчет: «Тише, тише». Хотя может быть, мне просто показалось. И тут слышу низкий, похожий на рычание голос Роберта — его слышно лучше, потому что он стоит к нам лицом. Конечно, все слова разобрать не удается — звуки относит ветер. Но общий смысл улавливаю.

— Вставай, Жасмин, понесешь Фредди.

Судя по жестам, именно этого Роберт от нее и требует. Хочет, чтобы дочка взяла Фредди на руки, потому что всех троих Роберту не унести. Но Жасмин не двигается с места и только крепче прижимает братика к себе. Конечно, она делает не совсем то, о чем я просила, однако и это тоже осложнит Роберту задачу. Том и Рэй шепчутся, пытаясь решить, как поступить. Роберт слишком далеко. Если кинутся к нему сейчас, он успеет схватить детей — двоих точно — и спрыгнуть. Не слышу, что говорят полицейские, но постепенно продвигаюсь вперед, пока не оказываюсь на одном уровне с Робертом.

Внезапно он наклоняется и, схватив Жасмин за волосы, тянет, заставляя подняться на ноги. Дочка вскрикивает от боли. Мое сердце будто ножом пронзает. Забываю про всякий здравый смысл. Не позволю ему причинить вред моей девочке. Вскакиваю и бегу со всех ног. Кто-то протягивает руку, чтобы поймать меня за лодыжку и оттащить в сторону, пока Роберт ничего не заметил, но мне удается высвободиться.

— Жасмин! — кричу я. — Ложись! Ложись на Фредди! Билли, Билли, ты тоже ложись!

Жасмин резко оборачивается, и ее шелковистые волосы выскальзывают из пальцев Роберта. Дочка застывает, но всего на секунду, а потом сразу же бросается на землю, сбив с ног плачущего Фредди и накрыв его собой. Но Билли продолжает стоять, уставившись на меня. Роберт тянется было к нему, но Жасмин реагирует быстро, к тому же Билли замер в шаге от нее. Дочка вцепляется в брата и валит на землю. Вскрикнув от неожиданности, Билли падает. Остается молиться, чтобы полицейские не вмешивались. Если Роберт заметит засаду прежде, чем успею до него добежать, сразу кинется со скалы в бурлящую, бушующую воду, прихватив с собой кого-нибудь из детей. Не осмеливаюсь отвести взгляд от Роберта, однако краем глаза замечаю ярко-оранжевую лодку, покачивающуюся на волнах рядом с берегом. Спасатели. Но если Роберт спрыгнет сейчас, сделать ничего не удастся. До моря они не долетят, разобьются о камни.

— Роберт! — кричу я, вложив в эти два слога всю свою боль и переживания.

Он опустился на корточки, пытаясь оторвать детей друг от друга, но при этом не сводит глаз с меня. Пока у него ничего не получается. На бегу замечаю, как он хватает чью-то руку, но вторая плотно обвилась вокруг чьей-то ноги. Похоже, я успею добежать до Роберта, прежде чем ему удастся их разъединить.

По крайней мере, очень на это рассчитывала. Однако ошиблась. Услышав мой голос, напуганный Фредди выползает из-под Жасмин, но дочка слишком занята спасением Билли, чтобы следить еще и за вторым братом. Роберт тут же хватает Фредди на руки и начинает пятиться к краю скалы. Жасмин испуганно вскрикивает. Дочка решила, что это ее вина — не смогла уберечь брата. Хочется утешить ее, но сейчас не до того. Замираю на месте.

— Роберт, — произношу я, стараясь говорить спокойным, ровным тоном. — Не надо, прошу тебя. Отпусти Фредди.

Между тем Жасмин и Билли медленно отползают от Роберта в мою сторону. Жестом незаметно показываю, чтобы укрылись у меня за спиной. Жасмин сразу все поняла и тянет за собой Билли. Но я по-прежнему не свожу глаз с мужа.

— Ты ведь никогда не понимала, правда, Оливия? — спрашивает Роберт. — Даже не представляешь, на что я пошел, чтобы завоевать тебя, чтобы ты была моей. Хоть раз замечала, с какой любовью я забочусь о тебе?

На самом деле прекрасно знаю, на что он пошел. Догадалась. Но рассказать было некому, вдобавок доказательствами я не располагала. Со стороны Роберт производил впечатление любящего, заботливого мужа. А теперь нужно быть оченьосторожной, Роберта может спровоцировать одно необдуманное слово.

— Я все понимаю, Роберт. Знаю, как сильно ты меня любишь, и очень ценю твою заботу. Прости, что причинила тебе боль.

Медленно, шаг за шагом, приближаюсь к нему. Нужно говорить убедительнее — пусть поверит, будто между нами действительно светлые чувства, не запятнанные его чудовищными злодеяниями. Будто у нас еще есть шанс. Делаю еще один шаг, стараясь придать лицу опечаленное, горестное выражение.

— Не хочу твоей смерти, — вру я. — Давай поговорим. Пожалуйста, Роберт…

На какую-то секунду создается впечатление, будто достигла нужного результата, но тут Роберт смотрит мне за спину, и выражение его лица сразу меняется. Похоже, кого-то заметил. Понял, что мы тут не одни. Крепче прижав к себе Фредди, снова начинает пятиться к обрыву. Нужно его остановить, до края остались какие-то жалкие метров восемь.

Жасмин и Билли громко плачут у меня за спиной. Смотрю на испуганное личико Фредди, и тут из головы вылетают все разумные соображения. Сейчас не до планов. Я должна спасти своего малыша. В два прыжка оказываюсь рядом с Робертом и с разбегу врезаюсь в него, чтобы сбить с ног. Роберт, конечно, маленького роста, однако я еще ниже, вдобавок сказывается разница в весе. Поэтому он покачнулся, но остался стоять. Правда, от неожиданности выпустил Фредди. Мой мальчик свободен.

Роберт хватает меня за шею и притягивает к себе, сжимая все сильнее и бормоча себе под нос какие-то бредовые речи о большой любви. Пытаюсь высвободиться, но тут слышу крик Жасмин. Поверх плеча Роберта вижу Фредди. Малыш пятится от нас, не замечая, что через каких-то несколько шагов его крошечная ножка не найдет под собой опоры. Он же сейчас упадет!

Но я не в состоянии даже сделать вдох. Борюсь не за свою жизнь, а за жизнь Фредди. Надо крикнуть, предупредить, но не могу. Пытаюсь изо всех сил, но Роберт сдавил шею так, что из гортани вырывается лишь слабый писк. Голову повернуть не получается, но тут выскакивает темная фигура и, кинувшись к Фредди, успевает поймать его возле самого края. Слава богу. Наконец-то дети в безопасности. Теперь могу умереть спокойно.

Глава 60

Сидя на диване, смотрю на старшего инспектора. Впрочем, во время казавшегося бесконечным двухчасового ожидания в машине он разрешил называть себя просто Том. Сейчас Том сидит за обеденным столом, прижимая к поврежденной руке пакет с замороженным горошком, обернутый в кухонное полотенце. Врач сказал, растяжение связок. Травму Том получил во время отчаянного прыжка, когда перехватил Фредди возле самого обрыва. Теперь я перед этим человеком в неоплатном долгу, даже не знаю, как его благодарить.

Роберта арестовали за правонарушения, совершенные на территории Олдерни, после чего увезли в участок. Британский ордер на арест придет завтра, и тогда будут решать, как с ним поступить — доставить в Манчестер, где ему предъявят обвинения в преступлениях, совершенных там, или и дальше держать на острове, вменив в вину покушение на детей и меня. Спрашивала у Рэя, что Роберт успел натворить в Манчестере, но тот ответил, что этот вопрос мне придется обсудить с Томом.

Дети облепили меня со всех сторон. К одному боку привалилась Жасмин, к другому — Билли. Оба стараются прижаться ко мне как можно теснее. Еще немного, и задыхаться начну. Фредди же забрался на колени. Лежит, плотно свернувшись клубочком. Его затылок упирается прямо в синяки у меня на шее. Но эта боль только напоминает о том, чего я едва не лишилась. Дети находятся в состоянии шока. Даже не знаю, как помочь им пережить такое потрясение. Надеюсь, что мирная, спокойная жизнь на острове со временем залечит раны. Жасмин, конечно, будет приходить в себя дольше, чем малыши. Личико у нее серьезное, лобик время от времени озадаченно хмурится. Моя девочка пытается разобраться, понять, что же сегодня произошло.

Том поглядывает на меня. Явно хочет обсудить что-то очень серьезное. Наконец встает и подходит к дивану, а потом произносит спокойным, ровным тоном, чтобы лишний раз не нервировать детей, да и меня тоже:

— Оливия, ответьте, пожалуйста, на несколько вопросов. Понимаю, вы не хотите оставлять детей, но Бекки за ними присмотрит. Сядем в столовой, оттуда вам их будет хорошо видно. Ни к чему, чтобы они услышали наш разговор.

Тихонько объясняю Жасмин, что буду рядом, и предлагаю дочке выбрать DVD. Пусть посмотрят какой-нибудь добрый, веселый мультик.

Иду за Томом и сажусь так, чтобы дети могли меня видеть. Том же располагается к ним спиной — видимо, очень не хочет, чтобы дети узнали, о чем пойдет речь.

— Том, я вам так благодарна за то, что вы сегодня сделали…

Инспектор лишь улыбается.

— А вы сами? Так рисковать жизнью… Мы уж думали, не успеем. Никогда бы себе не простил.

Мне уже рассказали, как все было. Том подхватил Фредди и передал Жасмин, а Рэй между тем повалил Роберта на землю. А пока сержант вдвоем с Томом надевали на него наручники, Бекки увела плачущих детей в безопасное место. Но я в это время уже была без сознания, так что полицейским во второй раз пришлось приводить меня в чувство. Первое, что увидела, когда очнулась, — склонившиеся надо мной грязные, залитые слезами личики всех троих моих детей. Разве есть на свете зрелище прекраснее?..

Тут Том берет меня за руку, отвлекая от раздумий.

— Мы знали, что детям грозит опасность. Софи нас предупредила. Должно быть, вы были потрясены, когда узнали, что задумал ваш муж.

— Да, но, к сожалению, не он первый и не он последний, кто жертвует родными детьми, чтобы отомстить их матери.

Кто бы мне поверил, скажи я правду — жизни моих детей в опасности? Слава богу, Софи не усомнилась в моих подозрениях, как бы невероятно ни звучала вся эта история. Впрочем, Софи еще в студенческие годы оценила всю серьезность помешательства Роберта и поэтому понимала, что он способен на все. А потом мы вместе догадались, на что именно.

Что бы я делала без Софи? Как только опасность миновала, попросила Бекки позвонить ей. Конечно, хочется поговорить с подругой самой, но дети прежде всего. А Софи наберу потом, когда мои малыши лягут спать.

Том подается вперед и, понизив голос, задает первый вопрос:

— Простите, что лишний раз беспокою после всего, что вы пережили, но не могли бы вы рассказать о своих отношениях с Данушем Джахандером?

Конечно же я этого ожидала. Казалось бы, должна быть готова, но стоит услышать, как кто-то произносит имя Дэна, и сердце тут же пронзают боль и тоска. Изо всех сил борюсь с дрожью в голосе.

— Ну, про то, как Дэн ушел, вы знаете. Теперь я вас вспомнила — вы приезжали ко мне той ужасной ночью. Кажется, будто все это случилось давным-давно. Вы тогда были очень добры ко мне. И потом тоже, когда родители погибли.

Едва не теряю самообладание. С какой стороны ни посмотри, получается, что в смерти родителей виновата я. Но Том хочет узнать о Дэне, и, взяв себя в руки, продолжаю:

— Вы же знаете, Дэн отправил мне эсэмэску, в которой просил прощения. А потом от него много лет не было вестей, но год назад Дэн разыскал меня. Хотел, чтобы мы снова были вместе. Но я не могла к нему вернуться. Я люблю его и буду любить всегда, однако я знала Роберта и не могла так рисковать.

Сижу, не в силах поднять на Тома глаза. Пальцем черчу на столе узоры — со стороны, наверное, можно подумать, будто занята важным делом, так я сосредоточена.

— И…

— Мы с Дэном встречались несколько раз. Он уговаривал меня уйти от мужа. Даже хотел свозить Жасмин в Иран и познакомить с бабушкой и дедушкой. Едва не согласилась, но вовремя одумалась. Пыталась объяснить Дэну, что мне нужно время, но он просто не желал слушать. Не верил, что, если Роберт узнает, нам всем, включая его и детей, будет грозить опасность.

— Вы знаете, что Дануш звонил вашему мужу две недели назад? Хотел договориться о встрече.

Мои узоры на скатерти становятся все более замысловатыми. Голос понижается до шепота.

— Да, Софи рассказала. Дэн в юности был горячая голова, и сейчас остался таким же. Ни в какую не хотел ждать. Но Роберт уехал в Ньюкасл, и я решила, что до его возвращения можно ни о чем не беспокоиться. Дэн уже две недели не звонил, и на мои звонки не отвечает. Наверное, обиделся, что сбежала не предупредив. Может, теперь мы… Хотя не знаю, получится ли. Столько лет прошло.

Продолжаю сидеть, опустив голову. Вспоминаю наши счастливые дни — вот Дэн смеется над чем-то, что я сказала, берет за руку, прижимает к себе, зарывается лицом в мои волосы… Том продолжает говорить, но я все еще думаю о тех временах. От этих мыслей легче на сердце.

— Судя по всему, Роберт Брукс и Дануш Джахандер договорились встретиться в вашем доме в прошлую среду. Нам известно, что этой ночью Роберт возвращался домой.

Грудь будто сдавливает железным обручем. Я знаю, что он сейчас скажет.

— Мне очень жаль, Оливия. Сегодня на вас столько всего обрушилось… Очень тяжело сообщать такую новость, но все улики указывают на то, что ваш муж убил Дануша Джахандера.

Роняю голову на руки. Неизбывное горе так и рвется наружу. С Робертом я не могла дать своим чувствам выход, но теперь никто не помешает мне оплакивать моего милого, прекрасного Дэна. Он как живой стоит перед глазами. Вот он обнимает меня, а я чуть отстраняюсь, глядя в его шоколадно-карие глаза и улыбаясь. Том продолжает рассказывать подробности, а Дэн между тем улыбается в ответ. Думаю, он гордится мной.

— Мы обнаружили следы крови в кабинете вашего мужа. Сравнили ДНК с образцами, оставшимися на перчатках, принадлежавших Данушу. Их мы нашли на чердаке, в коробке с вещами. Но мы хотим убедиться наверняка, что кровь принадлежит именно Дэну. Если не возражаете, нужно провести анализ ДНК вашей дочери.

Поднимаю залитое слезами лицо и смотрю на Тома. Заранее ненавижу себя за то, что сейчас скажу, но другого выбора нет.

— Конечно, инспектор. Правда, не уверена, что он вам поможет. На самом деле Жасмин Дэну не дочь. Ее отец — Самир.

Глава 61 СРЕДА

Во время полета до Манчестера Том был удивительно молчалив. Бекки же, наоборот, радовалась и торжествовала победу. Наконец-то Оливия и ее дети смогут жить спокойно. Конечно, очень жаль, что Дэн не сможет разделить с ними это счастье, но какое же облегчение избавиться от постоянного страха!

— Ты как себя чувствуешь, Том? — поинтересовалась Бекки. — Рука сильно болит?

— Болит, но жить буду, — ответил он.

Бекки ждала продолжения, но Том молчал.

— Тебя что-то беспокоит? — настаивала она. Поведение Тома ее озадачивало. Он сидел, поглощенный размышлениями, и покусывал нижнюю губу. Все это было совершенно не похоже на Тома.

— Да нет, все нормально.

Каждое слово клещами тянуть приходится. Зато Софи Дункан отреагировала, как и подобает верной подруге: когда Бекки позвонила, сообщая, что и Оливия и дети живы и здоровы, Софи была просто на седьмом небе. Про Дануша Бекки рассказывать не стала. Потом Оливия сама скажет то, что считает нужным.

— Как тебе вся эта история с Дэном и Самиром? — наконец спросила Бекки, предпринимая последнюю отчаянную попытку завязать разговор.

— А что тут скажешь? Оливия говорит, что с самого начала не стала скрывать от Дэна правду, потому он и ушел.

— Но зачем? Зачем Оливия завела роман с братом Дануша, если так его любила?

Том покачал головой:

— Не наше дело задавать такие вопросы, Бекки. Люди постоянно совершают глупые поступки по им одним понятным причинам.

Бекки понадеялась, что этим замечанием Том не пытается поддеть ее, напоминая о злосчастной интрижке с Питером Хантером. Впрочем, что за глупости? На него это не похоже.

— Скорее всего, Оливия хотела заставить Дэна ревновать и поэтому начала заигрывать с Самиром, — произнес Том. — Однако дело зашло слишком далеко. Бывает. В любом случае, несмотря на то что биологический отец Жасмин — Самир, для Оливии девочка всегда была ребенком Дануша. Так она ее и воспитала. Надо взять у Жасмин кровь для анализа, но я практически уверен, что образцы ДНК будут частично совпадать — Дануш ведь ее дядя.

— Ну и чем ты тогда недоволен? — настаивала Бекки.

— Даже не знаю. Что-то тут не так. Я чувствую. Но что именно, сказать не могу.

Некоторое время помолчали, каждый погруженный в свои мысли. Том взял было бумаги, которые только что изучал, но тут же снова отложил.

— А еще мне надо кое-что тебе сказать, хотя не уверен, правильно ли поступаю. Теперь, когда ты в нашей команде, очень не хочется тебя терять.

Бекки резко повернула голову:

— В смысле? Меня что, увольняют?

— Нет, конечно. Просто, пока мы ждали самолет в аэропорту Гернси, мне позвонили и предложили временно замещать… одного человека. В Службе столичной полиции освободилась должность.

— Скажи, что отказался.

Бекки не в силах была скрыть тревогу.

— Да, отказался. Но, наверное, ты должна знать… Это должность Питера Хантера. Даже не знаю, как ты отреагируешь на эту новость, но, видимо, жене наконец-то надоели его постоянные измены, и она подала на развод. Питер взял отпуск по состоянию здоровья — мол, сильный стресс.

Бекки притихла. Что сказать, она не знала, а Том, будучи джентльменом, не собирался ее торопить. Бекки смотрела в иллюминатор на простиравшийся внизу ковер из белых облаков. Значит, Питер и Рут развелись. Всего несколько месяцев назад эта новость привела бы ее в восторг и вновь пробудила бы надежды на совместное будущее. Бекки пыталась разобраться в собственных чувствах. Чего она хочет? Снова быть с ним? Или нет?.. Но Бекки поняла, что не чувствует ровным счетом ничего — ни удовлетворения оттого, что Питер получил по заслугам, ни радости оттого, что он теперь свободен. Бекки откинулась на спинку кресла и с улыбкой взглянула на Тома.

— Ну уж нет, так легко ты от меня не избавишься.

— Молодец, правильное решение, — пробормотал Том, едва заметно улыбнувшись, и снова погрузился в изучение бумаг.

Глава 62 ЧЕТВЕРГ

Том весь вечер и всю ночь провел, перебирая в уме известные факты и обдумывая собственные подозрения. С Лео не виделся. Просто сидел на кухне с бутылкой вина, тарелкой пасты, ручкой и листом бумаги, но так ни слова и не написал. Нужно было срочно встретиться с Филиппой.

Когда Том вошел в ее кабинет, начальница встретила его широкой улыбкой и потянулась через стол, чтобы пожать руку.

— Молодец, Том. В этот раз вы сработали особенно хорошо. Чуть позже подойду к инспектору Робинсон и выражу свое одобрение лично. И пожалуйста, передай мои поздравления всей остальной команде.

— Спасибо, Филиппа. Но, прежде чем начнем бурно праздновать успех… Есть у тебя свободная минутка?

— Конечно, садись. Ну, и по какому поводу мрачное настроение? Уж кто-кто, а ты должен радоваться и гордиться.

Том даже не знал, с чего начать.

— Ты же в курсе, что Роберт Брукс утверждает, будто не убивал Джахандера? Клянется, что всю ночь провел в отеле, а в Манчестер и обратно на его машине ездил кто-то другой. Уверяет, будто его подставили. И разумеется, тело до сих пор не нашли.

Филиппа только пожала плечами:

— Если оно действительно на болотах, как ты и предполагал, то, скорее всего, и не найдут. Естественно, Брукс клянется, что невиновен. Обычная история. А ты чего ожидал? И вообще, он единственный человек, у которого был мотив расправиться с Джахандером.

Том покачал головой. Он был убежден, что эта история не так проста, как может показаться на первый взгляд.

— В доказательство своей невиновности Роберт просил нас проверить, лежат ли запасные ключи от «ягуара» в ящике, куда он их обычно кладет. Ключей не оказалось. В то же время единственное свидетельство, что они там вообще были, — его слова, которым по понятным причинам доверять нельзя.

— Том, у нас на руках очевидное, элементарное дело на пять минут. Нам известно, что Джахандер звонил Роберту Бруксу в Ньюкасл. Они договорились о встрече, и Брукс ненадолго заезжал домой. При этом его видели даже не один, а два человека. В доме и в машине обнаружили следы крови. К утру Брукс успел доехать обратно до Ньюкасла. Из кухни исчез нож и был заменен на другой, похожий. Причем мы точно знаем, что новый нож купил Роберт. Не говоря уже о том, что Джахандер исчез: никто его не видел начиная со среды и к телефону он не подходит.

— Знаю, Филиппа, знаю. Но в этой истории многое настораживает. Да, Роберт купил новый нож, но куда подевался старый, выяснить так и не удалось. И еще странно то, что он явился в магазин с кодом товара, записанным на бумажке, но не смог разобрать собственный почерк. Идем дальше. Роберту действительно звонили в Ньюкасл с телефона Софи Дункан. Но мы не знаем, кто ему звонил и что сказал. Единственное подтверждение, что это был Дануш, желающий назначить Роберту встречу, — показания Софи. И это еще не все. Там много разных подозрительных деталей. Хотел записать их все, но, хоть тресни, в единую картину не укладываются.

— Ничего страшного, выкладывай как есть. Попробуем разобраться вместе.

— Оливия Брукс проявила незаурядную ловкость и хитрость, — продолжил Том. — Как минимум трижды ей удалось тайком уехать, скрыв от мужа свое местонахождение. И каждый раз не обошлось без Софи Дункан.

— Ну, за это ее осуждать нельзя. Судя по всему, что мы узнали, помешательство Роберта все больше усугублялось. Оливия — умная, изобретательная женщина, и слава богу, — с пылом возразила Филиппа. Кажется, прониклась к Оливии Брукс уважением.

— Что верно, то верно. Но я почти уверен, что фальшивые видеофайлы оказались в компьютере Роберта при ее непосредственном участии.

Филиппа озадаченно нахмурилась:

— Том, зачем ей это нужно? По-твоему, Оливия хотела обмануть Роберта? Заставить его думать, что была дома до пятницы?

— Возможно. Однако на этот раз Оливия возвращаться не планировала. Ну и какая тогда разница, что подумает Роберт? Скорее всего, Оливия предвидела, что мы обнаружим подделку, и хотела создать впечатление, что видео смонтировал Роберт. Разумеется, именно так мы и подумали.

Филиппа постукивала ручкой по столу.

— Не пойму, к чему ты клонишь, Том.

— Сейчас поймешь. Почему мы решили обыскать дом? — дожидаться ответа Том не стал. — Потому что показания Роберта неоднократно расходились с фактами, и мы пришли к выводу, что он лжет. Если бы Роберт не сбежал, следующий шаг, который мы предприняли бы, — проверили его компьютер. Нашли бы видеофайлы, отсмотрели бы их все, заметили, что некоторые из них — просто смонтированные вместе отрывки из предыдущих видео. Расписание на кухне также ненастоящее. Конечно, мы бы сразу пришли к выводу, что Роберт пытается отвести от себя подозрения, и Оливия на самом деле исчезла гораздо раньше, чем он утверждает. Тогда к делу, естественно, подключились бы криминалисты. Думаю, все эти улики были нарочно оставлены для того, чтобы мы принялись осматривать дом и наткнулись на следы крови.

Том видел, что его рассуждения не производят на слушательницу особого впечатления, и прекрасно понимал почему. Полноценной готовой версии у него не было, однако Том был уверен, что движется в правильном направлении.

— И потом, есть, казалось бы, несущественные мелочи. Например, сенсорный фонарь, который случайно задели таким образом, чтобы луч светил прямо в окно соседке напротив — будто нарочно, чтобы старушка вовремя проснулась. Слишком много совпадений.

Филиппа начала перебирать лежащие на столе бумаги.

— Расскажи про папку, которую изъяли у Роберта Брукса.

Том вздохнул. Это, пожалуй, самая неприятная часть истории.

— Должно быть, именно ее Брукс и прятал в тайнике за книжной полкой. Криминалисты пришли к выводу, что недавно он что-то оттуда доставал. Конечно, наверняка мы не знаем, но по размеру папка подходит. В любом случае, внутри обнаружили сотни фотографий Оливии и какие-то ключи.

— И какие выводы можно сделать из этой находки?

— Все фотографии были сделаны, когда Оливия училась в университете. Причем Брукс явно фотографировал девушку без ее ведома. Снято издалека, и качество оставляет желать лучшего, будто использовался не слишком хороший телеобъектив. Оливия на вечеринках, Оливия исполняет танец у шеста на благотворительном мероприятии в целях сбора средств на что-то там, Оливия смеется, танцует, занимается в библиотеке. Я не преувеличиваю — сотни разных кадров. И все сделаны до того, как Оливия впервые встретилась с Робертом Бруксом. Вернее, так ей казалось. Остается предположить, что одержимость у Брукса возникла давно. Возможно, он считал, что у него есть шанс, пока Оливия не родила ребенка.

Филиппа кивнула, будто подобное поведение в порядке вещей. Том понимал, что перечисление разрозненных фактов не помогает склонить собеседницу на свою сторону.

— А ключи от чего? — спросила Филиппа.

— Конечно, доказательств у меня нет, и вряд ли они будут, но подозреваю, что от дома родителей Оливии. Если он и вправду так хитер, как я думаю, при продаже коттеджа, заниматься которой Оливия предоставила ему, Роберт заменил все замки. В качестве предосторожности. А старые ключи оставил на память.

Филиппа откинулась на спинку кресла.

— Ничего себе! Получается, Роберт убил родителей Оливии?

— Совершенно верно, однако улик, повторяю, нет. Предполагаю, дело было так — Роберт пришел еще раз осмотреть квартиру — мол, сделать замеры, чтобы решить, что куда ставить, и все в таком духе, а сам потихоньку стащил ее ключи и сделал дубликат. Учитывая, что он за человек, наверняка у Роберта были дубликаты всех ключей Оливии — на всякий случай. Других родственников, кроме родителей, у Оливии нет, и Роберт понимал, что после их смерти у нее не останется другого выхода, кроме как принять его предложение крыши над головой и помощи. Таким образом, в самый тяжелый период своей жизни Оливия оказывается полностью зависима от Роберта.

— Или я что-то путаю, или ты намекаешь, что Оливия подставила Роберта Брукса. То есть ты считаешь, что Брукс убил мистера и миссис Хант, но не убивал Дануша Джахандера. Я правильно поняла?

Том покачал головой:

— Нет, неправильно. Я на все сто процентов уверен, что Роберт Брукс расправился с Джахандером.

Филиппа вскинула руки и тут же бессильно уронила их, показывая, что совершенно запуталась.

— Только произошло это не на прошлой неделе. Брукс убил Дануша Джахандера девять лет назад.

Глава 63

Том просидел в кабинете у Филиппы почти час, изложил все свои соображения, и в конце концов начальница сказала ему, чтобы шел домой. Велела как следует все обдумать — включая последствия, которые повлекут за собой его дальнейшие действия. Поэтому Том позвонил Лео. Сегодня вечером лекций у нее не было, и неожиданно Лео проявила совершенно нехарактерное гостеприимство.

— Голос у тебя расстроенный. Приезжай ко мне. Приготовлю ужин… вернее, что-то вроде позднего обеда. Поговорим, послушаем музыку. Если хочешь, можешь остаться на ночь.

Перспектива была весьма приятная. Ни с кем нельзя отдохнуть и расслабиться так, как в компании Лео. Через полчаса Том уже звонил в дверь ее квартиры. О деле сначала не говорил, только рассказал, какое красивое место остров Олдерни. Даже предложил как-нибудь съездить туда отдохнуть, и Лео согласилась. Том не решался думать, что может означать это маленькое «да». К обеду Лео купила в ближайшей кулинарии очень вкусный сыр, хлеб с хрустящей корочкой и варенье из красного лука. К вину то, что надо. Том ощутил, как постепенно отступает напряжение.

— Еще не решил, что делать с коттеджем? — спросила Лео. Естественно, она имела в виду загадочную историю с проникновением неизвестных, просто хотела намекнуть поделикатнее.

— Стив забрал все бумаги, так что беспокоиться не о чем. Знаешь, что я решил? Просмотрю их все, как только выдастся несколько свободных деньков. Попытаюсь разобраться, почему кого-то вдруг заинтересовали документы моего брата. Уверен, это все неспроста.

— Понадобится помощь, обращайся, — произнесла Лео, встав с кухонного табурета и направившись к кофемашине. Указала на нее пальцем и вопросительно вскинула брови.

— Да-да, с удовольствием.

— Ну, отдыхай, а кофе я и сама могу принести, — распорядилась Лео, протестующе взмахнув рукой, как только Том сделал попытку встать.

Том послушно расположился на диване, откинувшись на мягкие подушки и, запрокинув голову на спинку, принялся бездумно разглядывать потолок. Том услышал, как Лео поставила чашку кофе на журнальный столик. Потом она опустилась на корточки и положила руки ему на колени.

— Ну, рассказывай, — только и сказала она.

И Том рассказал. Не сводя глаз с толстой балки под потолком, поведал всю историю и поделился собственными подозрениями.

— Допустим, ты прав. И кто же тогда приезжал к Софи Дункан в пансион?

— Миссис Эванс показали фотографию Дэна, но снимок, к сожалению, девятилетней давности. Человека на фотографии она не узнала, но сказать, что это точно был не он, тоже не могла. Но Оливия явно хотела убедить нас, что приезжал именно Дануш Джахандер. Нам подбрасывали одно доказательство за другим, что Джахандер был жив и здоров еще десять дней назад — чтобы никаких сомнений не осталось.

— У тебя есть какие-нибудь улики? — спросила Лео. Наконец Том посмотрел на нее и после короткой паузы покачал головой:

— Нет. Хотя, если мои предположения верны, можно было бы проверить кровь на цитраты.

— И что это даст?

— Я подозреваю, что на самом деле в кабинете Брукса никого не убивали. Следовательно, по стене разбрызгана кровь живого человека. Одновременно такое количество взять невозможно, а значит, кровь брали по пинте-двум на протяжении нескольких дней или даже недель. Выходит, перед тем, как принести кровь в дом Бруксов, ее где-то хранили. А чтобы не свернулась, в нее пришлось добавить некие химикаты. Какую-то разновидность цитратов. Вчера нарочно узнавал. Однако в список обычных тестов проверка на цитраты не входит.

— Так в чем проблема?

— Джумбо говорит, что удалось обнаружить лишь микроскопические следы крови. Достаточно для анализа ДНК, но слишком мало, чтобы выявить наличие цитратов.

— А Филиппа что сказала?

— Дала понять, что категорически против дальнейшего расследования. У нас железные доказательства, виновность Роберта доказана. Нет никаких свидетельств того, что Брукса подставили. Если у меня будет что предъявить, дело, конечно, придется пересмотреть, но одной интуиции недостаточно. И конечно, если девять лет назад Роберт Брукс действительно убил троих человек, однако предъявить ему соответствующие обвинения не представляется возможным, придется работать с тем, что есть. Я не могу доказать, что Роберт никого не убивал сейчас, но точно так же у меня нет доказательств того, что он совершил три убийства много лет назад. Точно известно одно — Роберт клялся, будто ни разу не встречал Оливию в университете, но это неправда. А когда мы сказали, что на Энглси его жену навещал Джахандер, Роберта наше предположение как будто позабавило. Теперь понятно почему — он ведь точно знал, что Дэн мертв.

— Значит, Филиппа хочет, чтобы ты оставил это дело в покое, но ты не можешь так поступить.

Это был не вопрос, а утверждение. Том закрыл глаза. Признаваться не хотелось, но придется.

— Помнишь, год назад я говорил, что есть один секрет, который не открою никогда и никому?

Том был уверен, что Лео не забыла, и даже подозревал, что это и есть тот самый барьер, который она не в состоянии преодолеть. Ответа Том дожидаться не стал.

— Так вот, однажды я позволил убийце уйти от правосудия. Взял на себя роль и судьи, и присяжных. Но с того дня совесть просто покоя не дает. Конечно, до сих пор считаю, что поступил правильно. Но не мое дело принимать такие решения. Для этого существует правоохранительная система, причем проверенная и эффективная. Хотя иногда бывает, что, сделав все по правилам, нарушаешь другие законы — моральные, общечеловеческие. Филиппа считает, что случай с Оливией как раз такой. Но не уверен, что смогу снова посмотреть на дело сквозь пальцы и отойти в сторону. Как мне с этим жить?

Лео взяла его руки в свои и, поднеся одну к своей щеке, нежно поцеловала.

— В этой ситуации вся ответственность лежит не на тебе, а на Филиппе. И вообще, что будет, если отпустить этого человека? Ты можешь гарантировать, что он не убьет детей?

Том снова откинулся на спинку дивана. Разговор снова взволновал его.

— Наверное, нет.

— Получается, ты переживаешь из-за того, что Роберта Брукса приговорят к пожизненному заключению за преступление, которое он совершил! Просто в другое время и при других обстоятельствах, вот и вся разница. Ну, и что же неправильного, Том? В любом случае Филиппа, похоже, готова взять на себя ответственность за это решение, а значит, оно на ее совести.

Том продолжал сидеть, уставившись в потолок. Некоторое время оба молчали. Том почувствовал, как Лео придвинулась ближе. Ее мягкая грудь задела его ногу. Том чуть не застонал в голос. Дыхание Лео стало быстрым и прерывистым. Том ощутил легкий острый аромат ее духов. Совсем рядом…

— Знаешь, что мне больше всего в тебе нравится? — тихо спросила Лео робким, нерешительным тоном. — Ты такой честный. Никогда не подводишь тех, кто тебе доверился. Ты первый мужчина, на которого я могу положиться… по крайней мере, так мне кажется.

Том затаил дыхание. Неужели она правда так думает? Том, конечно, старался взять чувства под контроль, но точно знал, что влюблен в эту женщину. Опустив голову, посмотрел в эти прекрасные, чуть испуганные глаза. Их взгляды встретились, и Том понял, что сейчас его не волнует больше никто и ничто. Руки Лео пришли в движение, скользнув вверх по его бедрам. И тут она приникла к груди Тома.

— Останься на ночь, — тихо попросила она.

Том погладил ее по волосам.

— А завтра?..

Лео повернула голову и поцеловала его руку.

— И завтра, — улыбнулась она. — А может, даже послезавтра.

Глава 64 НОЯБРЬ

Машина с трудом преодолевает ямы и ухабы узкой дорожки. По возможности стараюсь объезжать самые крупные булыжники и глубокие рытвины. Наконец-то купила нормальную машину вместо этого дурацкого «жука», который подарил Роберт. Спору нет, машинка хорошенькая, но это, пожалуй, самый непрактичный и неудобный автомобиль для женщины с тремя маленькими детьми. До сих пор помню, как остолбенела, когда Роберт доставил подарок к дому. К счастью, мой открытый рот он истолковал как признак восторга и восхищения.

— Черт, Лив! Поаккуратней нельзя? Еще раз так тряханешь, опять в больницу загремлю!

Смеюсь. Как же я рада, что подруга рядом со мной! К сожалению, Софи пришлось выдержать еще несколько операций на ноге. Последствия нападения Роберта оказались более серьезными, чем показалось врачам при первом осмотре. Но Софи категорично заявила, что непременно поедет со мной. Ей ли не знать, как мне это нужно.

Наконец дорожка закончилась. Пора выходить на ноябрьский холод. В воздухе висит промозглая сырость. Невольно передергиваюсь, но в унылом пейзаже болота Сэддлуорт есть что-то завораживающее. Когда стоишь здесь, поверить трудно, что мы совсем недалеко от Манчестера. Здесь совершенно пустынно, если не считать белеющее вдалеке стадо овец и прячущиеся в укромных низинах каменные сельские домики. На холмах ни единого деревца, но земля покрыта одеялом жухлой травы, перемежающейся открытыми участками торфяной почвы. Замираю на этом зеленовато-коричневом ковре. Кое-где виднеются поблекшие сиреневые цветы увядающего вереска.

— Далеко идти? — спрашивает Софи, доставая трость с заднего сиденья.

— Нет, тут совсем рядом, — отвечаю я, надеясь, что правильно запомнила место. Страдания Софи и без того на моей совести, меньше всего хочется усугублять.

— Значит, здесь, да? Точно уверена? — уточняет Софи.

Если честно, нет. Но, если даже не здесь, то близко, очень близко.

Сворачиваем с дорожки и направляемся к болоту, потом переходим по деревянным ступенькам на другую сторону ограды.

— Думаешь, придет? — спрашиваю я. Перед встречей очень нервничаю, но знаю, что поступила правильно, позвав его сюда.

— Если обещал, придет. Он же тебя ни разу не подводил, вспомни!

Софи плюхается прямо на рыхлую поверхность, не обращая внимания на сырость, мгновенно пропитавшую джинсы.

— Хочешь, оставлю вас наедине? — предлагает подруга.

Нет, без поддержки мне не обойтись. Но сначала надо убедиться, что он вообще придет. Молча ждем, вслушиваясь в тишину. Наконец различаем вдалеке хруст камешков под колесами. Вдруг из кустов с громким, хриплым криком вылетает вспугнутый фазан. Вздрагиваю от неожиданности. Наконец машина останавливается рядом с моей. Выходит мужчина и сразу поворачивается спиной, чтобы захлопнуть за собой дверцу. Невольно ахаю. Он отрастил волосы длиннее, теперь они доходят до воротника и чуть завиваются от влажности. На какую-то секунду поверила в невозможное. Софи с трудом поднимается на ноги.

— Молодец, нашел, — произносит она вместо приветствия.

Он машинально кивает, но не сводит глаз с меня. Внимательно изучает мое лицо, пытаясь оценить, в каком я состоянии.

— Ну как ты, Лив? Сколько месяцев не виделись! Иди сюда.

Он распахивает объятия. Два раза меня приглашать не надо. Горло сжимается так, что едва могу говорить.

— Спасибо, что приехал… Самир.

Голос предательски дрогнул. Чуть было не назвала его Дэном. Но я стольким обязана этому человеку. Пожалуй, он сделал для меня не меньше, чем Софи.

— Не знаю, как вас и благодарить. Что бы я делала без вас обоих?..

— Лив, Дануш был моим братом. Я просто не мог поступить иначе, — произносит Самир. Несмотря на то что прошло столько лет, боль его не становится менее острой, да и как иначе? Ведь Самир узнал правду совсем недавно.

— Ты же моя лучшая подруга, — подхватывает Софи. — Думаешь, мы бы тебя бросили на произвол судьбы? Как же! Правда, я чуть было не завалила все дело, когда позволила той тетке себя сфотографировать.

— Но все же обошлось. Наоборот, эта история с фотографией нам даже помогла. Реакция Роберта очень хорошо вписалась в общую картину, и в результате получилось правдоподобнее. Но вы оба так рисковали. И до сих пор рискуете, — честно прибавляю я. — Вдруг…

— Никаких «вдруг», — произносит Самир, прижав палец к моим губам. — Роберта арестовали пять месяцев назад и уже осудили за убийство. Если у меня до сих пор не взяли анализ ДНК, то теперь точно не возьмут, так что хватит нервничать.

Чуть отстраняюсь от Самира и киваю. Конечно, путь мы выбрали рискованный, но другого выхода не было — я должна надежно защитить детей раз и навсегда.

— Ну что, пойдем? — предлагаю я. — Тут недалеко.

Шагаем вперед, одновременно и торопясь, и не желая добираться до места. Хотя мы уже знаем, что с ним произошло, здесь это осознается по-новому, будто в первый раз.

— Почему ты думаешь, что он именно здесь? — спрашивает Самир.

Мне трудно об этом говорить, но прилагаю все усилия, чтобы взять себя в руки.

— Понимаешь, воображение у Роберта развито не слишком хорошо. Я заметила, что его очень, даже слишком, интересовала история «болотных убийц» — вернее, тот факт, что тело последней жертвы, Кита Беннетта, так и не нашли. Семь лет назад, когда я ждала Билли, Роберт привез меня сюда. Сказал, прогулка нам обоим пойдет на пользу. Мы шли, потом остановились чуть подальше от того места, где мы сейчас. Я устала и села на камень. И тогда Роберт опять начал рассуждать о болотных убийцах.

Продолжать я не в силах, ведь теперь этот случай приобретает еще более зловещий смысл, чем мне тогда казалось. Но Самир должен знать, что произошло с братом. Просто не имею права молчать.

— Одну фразу запомнила слово в слово: «Интересно, сколько тел здесь спрятано? Возможно, одно из них прямо у нас под ногами». Я еще обратила внимание — говорил о таких ужасных вещах, а сам улыбался.

Перевожу взгляд с Самира на Софи. Похоже, они начали понимать, каким искаженным способом рассуждал Роберт. Ни слова не говоря, протягиваю друзьям обе руки. Самир берет меня за одну, Софи — за другую. Обмениваемся ободряющими пожатиями.

— Когда ты поняла, что Роберт убил Дэна и твоих родителей? — спрашивает Самир. — И как это случилось?

Бросаю взгляд на Софи и слабо улыбаюсь. Кусочки головоломки начали собираться в целостную картину, когда мы встретились снова почти два года назад. Как только Софи сказала, что Роберт — тот самый «стремный парень», все встало на свои места.

— Софи упомянула, что случайно встретила тебя. Спрашивала о Дэне, а ты ответил, что он не выходил на связь с тех пор, как ушел от меня. И тогда я поняла, что его нет в живых. Дэн очень любил тебя, Самир. Он никогда не смог бы порвать ни с тобой, ни с другими родными. А в то, что в доме родителей произошел несчастный случай, я с самого начала не поверила.

Дальше говорить не могу, поэтому Софи продолжает за меня:

— Заставила Лив рассказать все в подробностях, начиная с того дня, как она познакомилась с Робертом. Всего несколько часов, как квартиру на продажу выставила, а он уже в дверь стучался, причем купил практически не глядя. Тут-то я и поняла — нет, это не простое совпадение. А потом, когда погибли родители Лив, примчался, изображая благородного спасителя. Но проблема в том, что Лив ни разу не говорила, где они живут! Вот и начали перебирать все, начиная со дня так называемого знакомства и заканчивая ночью, когда Роберт грозился убить детей.

— А про Дэна как догадались? — спрашивает Самир, не сводя с меня добрых карих глаз — совсем как у брата.

— В первый раз поняла, что Роберт знает про исчезновение Дэна больше, чем надо, когда он взял да и сказал Жасмин, что ее папа сбежал в Австралию. Сама слышала. Но про Австралию я Роберту не рассказывала. Вообще избегала говорить про эту историю — тогда мне было очень стыдно, что меня бросили с младенцем на руках. Полиция, конечно, была в курсе, но больше никого я в такие подробности не посвящала — до тех пор, пока не встретилась с вами. Должно быть, Роберт убил Дэна, а потом поехал в аэропорт с его телефоном и кредитной картой. Бедная Жасмин. Роберт не имел права говорить моей дочери такие вещи.

— Кстати, как наша дочь? — спрашивает Самир с самым невозмутимым видом.

На секунду закрываю глаза. Мне так стыдно за эту ложь, но что оставалось делать? Мысленно прошу прошения у Дануша и поворачиваюсь к его брату.

— Самир, прости, пожалуйста, мне так жаль… Надеялась, до этого не дойдет.

Самир смеется:

— Расслабься, шучу. Знаешь, Лив, такой дочерью можно только гордиться. Я все рассказал жене. Она нас полностью поддерживает и, когда разговаривала с полицией, роль свою исполнила блестяще.

Обеспокоенно хмурюсь. Самир, конечно, специалист и лучше нас знает, как избежать риска, и все же именно он подвергался самой большой опасности. Самир медленно и осторожно забирал собственную кровь, пинта за пинтой, пока не накопилось достаточное количество, чтобы изобразить сцену убийства. Мы надеялись, что старые перчатки Самира, засунутые в коробку с вещами Дэна, окажутся для полиции достаточным доказательством и другие образцы ДНК им не потребуются. Но всегда существовал риск, что они захотят на всякий случай взять анализ у Жасмин. Тогда эксперты поймут, что обнаруженная на стене кровь принадлежит близкому родственнику, но никак не отцу девочки. Пришлось соврать, но знаю — Дэн простит меня за эту ложь.

Каждый наш шаг был связан с большой опасностью. Сколько раз план был на грани срыва? А что, если бы миссис Престон заметила, что мужчина, вышедший из машины посреди ночи, слишком высок, чтобы быть Робертом? Оставалось надеяться, что бьющий в глаза луч сенсорного фонаря помешает соседке как следует разглядеть Самира и он благополучно доберется до дома. Однако слишком многое зависело от усердия полиции и любопытства соседей.

Медленно, облегченно выдыхаю. Наконец-то все трудности позади, и мы можем спокойно спать по ночам. Отпускаю руку Самира и кладу голову ему на плечо. Если закрыть глаза, на секунду можно представить, что рядом со мной Дэн.

— Ну, теперь мы на месте. Даже если нет, то почти. Роберт привел меня сюда и именно здесь начал рассуждать про то, что у меня под ногами. Зная его искаженный образ мыслей, вряд ли я ошиблась.

Смотрю то на Софи, то на Самира. Софи грустно улыбается, Самир коротко кивает. Открываю сумку и достаю одну-единственную белую розу. Подношу цветок к губам и целую, потом опускаюсь на колени. Осторожно опускаю розу на влажную землю. Чувствую на плече теплую руку Самира.

— Спасибо, мой милый Дэн. За все, что ты для меня сделал, за все, чем ты для меня был, и за нашу прекрасную дочь. Прости, что хоть на секунду усомнилась в тебе.

СМЕРТЬ ПРИХОДИТ В МАРЛОУ _{(роман) Роберт Торогуд}

Знаменитый в Марлоу сэр Питер Бейли приглашает гостей на грандиозную предсвадебную вечеринку в свое поместье. Джудит, Бекс и Сьюзи отправляются туда, чтобы непринужденно провести время за бокалом бесплатного шампанского. Но в самый разгар праздника в особняке раздается грохот: старинный шкаф упал на хозяина дома, придавив того насмерть.

Дверь в кабинет, где произошла трагедия, была заперта, а единственный ключ от нее лежал в кармане самого сэра Питера. Полицейские уверены: это несчастный случай. Но интуиция Джудит Поттс подсказывает ей, что все не так просто. И Клуб убийств Марлоу непременно должен разобраться в произошедшем, чтобы найти убийцу.

Глава 1

После волнительных приключений прошедшего лета миссис Джудит Поттс предпочла вернуться к более уединенному образу жизни. Она поздно вставала, недолго смотрела телевизор, раскладывала пасьянсы, ходила гулять, когда появлялось настроение, — что, если честно, бывало нечасто, — и каждый день тратила несколько часов на составление кроссвордов для газет.

Когда на Хай-стрит загорелись рождественские огни, миссис Поттс незаметно отстранилась от празднеств, как делала каждый год. Не то чтобы она как-то возражала против Рождества. Совсем даже наоборот. Просто ей казалось, что этот праздник принадлежит другим людям, в основном родителям и их маленьким детям, да семьям, серьезно настроенным на то, чтобы любой ценой испытатьрождественское веселье.

Но пускай Рождество и стало занятием рутинным, а сбивающая с толку неделя между рождественской ночью и Новым годом будто исчезала из жизни, Джудит знала, что январь принадлежит ей. Этот месяц можно было назвать почти самым ее любимым. В январе никто ничего от нее не требовал и не заставлял никуда ходить. Джудит наконец могла как следует отдохнуть и обдумать будущее.

И конечно же, она ходила плавать.

Джудит не позволяла наступившей зиме отвадить ее от почти ежедневных вылазок на берег реки. В это время года по понятным причинам купалась она недолго, но все же никогда не упускала шанса пообщаться с природой. К тому же Джудит нравилось ощущение свежести на коже, которое она испытывала до конца дня. Джудит особенно любила плавать, когда ей требовалось решить проблему. Именно по этой самой причине сегодняшним январским утром она степенно рассекала воды Темзы.

Джудит пыталась разгадать тайну.

Все началось на рассвете, когда Джудит взяла в руки еженедельный выпуск «Марлоу фри пресс». Так как год только начался, в газете было еще меньше новостей, чем обычно: на главной странице разместили статью о шокирующем закрытии местного почтового ящика. Но Джудит больше всего интересовал раздел с кроссвордами. Ей никогда не требовалось много времени на разгадку, но она находила процесс поиска ответов чрезвычайно увлекательным. Этим утром Джудит справилась с головоломкой быстро, как и всегда. Но все же стоило ей отложить карандаш и посмотреть на заполненные клеточки, как она поймала себя на мысли, что с ее ответами что-то не так. Подсознание пыталось о чем-то ей сообщить, но Джудит никак не могла понять, в чем именно дело. Она терпеть не могла неразгаданные головоломки. По ее мнению, у каждой загадки имеется отгадка, поэтому она решила хорошенько поразмыслить над этим во время утреннего купания.

Джудит думала о кроссворде, а не о том, куда плыла, и именно поэтому по ошибке ввязалась в драку с лебедем.

Позже этим днем Джудит рассказала двум своим подругам, Бекс и Сьюзи, что вовсе не собиралась сражаться с птицей. По мнению Джудит, в произошедшем даже не было ее вины. Винить следовало мертвую утку, которая кверху брюхом плыла по самой середине реки. Джудит не сразу поняла, что перед ней утка. Сперва она решила, что плывет в сторону нескольких оранжевых веток, торчащих из воды. Но, приблизившись, Джудит наконец увидела белое тельце, шею и погруженную в воду голову птицы и в панике попыталась отплыть подальше к берегу реки.

Именно таким образом она случайно оказалась между лебедем-мамой и ее птенцами. Так как на дворе уже стоял январь, птенцы размером почти не уступали взрослым птицам, но их мать все равно рассердилась и зашипела. Размах ее крыльев превышал по размерам рост самой Джудит. Та даже на мгновение задумалась, не попробовать ли прошмыгнуть между этими крыльями, чтобы схватить лебедя за шею и отшвырнуть подальше. Но, как и большинству других людей, воспитанных в Великобритании, Джудит было хорошо известно, что лебедь «способен сломать человеку руку». К тому же есть нечто неправильное в том, что совершенно голая старушка семидесяти восьми лет посреди реки дерется с лебедем.

И тут-то крылась еще одна проблема. Как и всегда, когда Джудит отправлялась плавать из своего сарая для лодок, расположенного в нижней части сада, она не надела купального костюма. Да и зачем он ей? Эти влажные, склизкие тряпки неприятно липнут к телу и напрочь уничтожают чувство свободы, которое дарит Джудит купание в реке.

С ужасающим шипением лебедь кинулся вперед, и Джудит поняла, что ей нужно выбираться из воды, да побыстрее. К ее облегчению, она находилась неподалеку от изгиба реки, где редко ходили другие люди.

К несчастью, именно по причине своей уединенности это место было связано со множеством счастливых воспоминаний Яна Барнса. Ян вырос в Марлоу и переехал отсюда несколько лет назад, но ему очень хотелось привести сюда свою жену Мэнди и двух маленьких детей, чтобы показать места, где он любил бывать в юности. В его список входила и эта замечательная речная заводь. Мальчишкой он много часов провел здесь, наблюдая за птицами и природой.

Именно в тот момент, когда Ян указывал на пенек, где однажды он увидел не одного, а целых двух зимородков, из воды прямо перед ним выбралась старушка семидесяти восьми лет. Она пробежала вдоль берега — складки ее обнаженной кожи колыхались в такт шагам, — затем бодро отсалютовала удивленному семейству и, подогнув под себя ноги, «бомбочкой» прыгнула назад в реку, подняв в воздух тучу брызг.

— Ха! — радостно воскликнула Джудит, вынырнув на поверхность.

Конечно, она пришла в ужас, оказавшись голой так близко к другим людям, но решила с достоинством выйти из этой ситуации и рукой помахала невольным свидетелям ее наготы в знак приветствия, прежде чем прыгнуть назад в воду. Вот теперь-то у них точно будет о чем поговорить. Пускай считают это ее маленьким подарком.

Джудит не могла перестать улыбаться, пока течение несло ее вниз по реке. Все мысли о кроссворде из «Марлоу фри пресс» давно вылетели у нее из головы. Она без конца проигрывала в памяти выражение лиц бедного семейства. Тихий ужас в их глазах еще долгие месяцы будет ее веселить.

И все же именно из-за происшествия с мертвой уткой и вполне себе живым лебедем Джудит вернулась к своему сараю для лодок гораздо раньше, чем обычно. Надев серую шерстяную накидку, она направилась к своему старинному особняку и вошла внутрь как раз в тот момент, когда зазвонил ее домашний телефон. Она схватила трубку, и грубый мужской голос попросил позвать миссис Джудит Поттс.

— Слушаю, — ответила Джудит.

— Меня зовут сэр Питер Бейли, — представился мужчина. — Мы не встречались прежде, но я хотел бы попросить вас об услуге. Видите ли, завтра я женюсь.

— Поздравляю, — сказала Джудит, заметив догорающий в камине огонь.

Ее кожу покрывали мурашки, а ноги заледенели на холодном паркете, так что она уселась в свое любимое кресло, позволяя исходящему от углей жару согреть ее.

— Сегодня после обеда я устраиваю небольшую коктейльную вечеринку, чтобы отпраздновать это событие, и мне хотелось бы пригласить вас.

Джудит удивилась. Сэр Питер был главой одной из самых выдающихся семей в Марлоу, так с чего вдруг он приглашал на праздник ее?

— Ничего особенного не планируется, — продолжил он. — Костюмы, платья, все такое. Если честно, мы просто собираемся выпить по рюмочке, и всё. Начало в половине третьего. И оденьтесь тепло. Прогноз обещает ясную погоду, но на улице все равно будет прохладно. Вы знаете, где я живу?

Джудит знала, где живет сэр Питер. Все в Марлоу знали. Но она чувствовала легкое раздражение, оттого что мужчина решил, будто она бросит все свои дела после его внезапного звонка. У нее уже имелись планы на вечер. Она собиралась устроиться перед камином, чтобы съесть несколько булочек с ежевичным джемом, купленным ею на субботнем рынке, и, возможно, даже выпить рюмочку-другую домашнего тернового джина, который она держала на кухне под раковиной на особый случай. И правда, почему Джудит должна жертвовать своими планами, чтобы пойти на вечеринку?

— Это очень мило с вашей стороны, но почему вы приглашаете меня?

— Все очень просто. Я подумал, что канун моей свадьбы — это прекрасный повод поблагодарить всех самых важных жителей Марлоу. Ну, знаете, мы пригласили представителей благотворительных организаций, приходского совета и так далее. И я был очень впечатлен тем, какую помощь вы оказали нашему городу прошлым летом.

— О, теперь я понимаю. Вы знаете о той истории?

— Все знают о том, как вы помогли полиции раскрыть те ужасные убийства.

— Надеюсь, вы не ждете, что кого-то убьют на вашей вечеринке, — с усмешкой сказала Джудит.

— Что? — спросил сэр Питер. — Конечно же, нет. Почему вы так решили?

Джудит была заинтригована. Ее высказывание по какой-то причине заметно взволновало сэра Питера.

— Я просто пошутила, — сказала она.

— По-моему, это была очень плохая шутка.

— Она станет плохой, только если кого-то и вправду убьют.

— Никто здесь не тревожится за свою жизнь. Я честно не понимаю, почему вы утверждаете обратное. Вы хотите прийти на вечеринку или нет?

«Никто здесь не тревожится за свою жизнь?» — повторила Джудит про себя. Какое странное высказывание. И почему сэр Питер внезапно так разволновался? Джудит решила, что ее булочкам и терновому джину придется немного подождать.

— Я буду очень рада прийти на вечеринку, — ответила она.

— Хорошо, — хмуро сказал сэр Питер. — Увидимся после обеда.

Когда он повесил трубку, Джудит набрала номер Бекс Старлинг.

— Джудит, подождите, — сказала Бекс, ответив на звонок. — Колин, помешай, пожалуйста, соус. Как у вас дела? — она снова заговорила в трубку. — Простите, я не могу говорить слишком долго, потому что мы идем в гости после обеда. — Не успела Джудит объяснить причину своего звонка, как Бекс уже оказалась захвачена чередой домашних событий. — Сэм, зачем тебе упаковка спичек? Нет ни единой причины, по которой тебе могут понадобиться спички. Что ты задумал? О боже, — сказала она в микрофон. — Простите, на линии висит Хлоя. Она ночевала у своего парня. Мне нужно ответить. Вдруг что-то случилось.

Бекс отключилась, и Джудит поняла, что за весь разговор не произнесла ни слова. Она улыбнулась. Бекс была замужем за священником Марлоу — очень милым мужчиной по имени Колин. И под словом «милый» Джудит подразумевала как хорошие, так и плохие его стороны. Несмотря на то что Бекс задалась целью стать идеальной домохозяйкой и матерью, в прошлом году, когда в Марлоу произошло несколько убийств, она позволила себе сблизиться с Джудит. С тех пор они стали хорошими подругами, пускай даже Бекс все еще порой волновалась, что Джудит из тех свободных духом людей, от которых мать велела ей держаться подальше. В свою очередь, Джудит видела, сколько сил Бекс вкладывает в заботу о своей семье и обществе, и желала, чтобы ее подруга тратила хоть толику своих талантов на удовлетворение собственных нужд. Но Бекс никогда не изменится, и Джудит это знала. Отчасти именно по этой причине она и наслаждалась компанией молодой домохозяйки так сильно.

Джудит набрала другой номер. После нескольких гудков Сьюзи Гаррис ответила на звонок.

— Кто же это, как не знаменитая Джудит Поттс, — сказала Сьюзи. Ее голос показался Джудит немного неестественным.

Сьюзи была вполне приличной пятидесятилетней женщиной и являлась третьим членом команды Джудит.

— Прошу прощения за неожиданный звонок, — сказала Джудит, — но, думаю, у меня только что состоялся очень странный разговор.

— Тогда расскажите нам об этом.

— «Нам»? Что вы имеете в виду?

— Ваш звонок в прямом эфире. Лучше вам не сквернословить, — добавила Сьюзи с понимающей усмешкой.

Кровь в жилах Джудит заледенела.

Прославившись в прошлом году, Сьюзи смогла получить утренний слот для выступлений на местном общественном радио «Марлоу ФМ». Там Сьюзи ставила музыку, принимала звонки и обсуждала со слушателями самые животрепещущие вопросы на повестке дня, а заодно пользовалась каждым удобным случаем, чтобы прорекламировать свои услуги по выгулу и передержке собак, наверняка нарушая при этом все существующие правила радиовещания. Но как говорила Сьюзи, она была матерью-одиночкой — пускай даже ее дочери давно вылетели из гнезда — и ей нужно было как-то сводить концы с концами. Она не собиралась упускать шанс бесплатно прорекламировать свой бизнес.

— Вы вывели мой звонок в эфир? — спросила Джудит.

— Наши слушатели всегда рады слышать вас, Джудит.

Чересчур жизнерадостный тон подруги заставил Джудит замолкнуть. По ее мнению, Сьюзи слишком увлеклась своим недавно обретенным статусом знаменитости, но сейчас точно не время для того, чтобы спускать ее с небес на землю.

— Серьезно, Сьюзи, вы не должны выводить в эфир мои звонки всему городу на потеху. Когда заканчивается ваше шоу?

— Я передам микрофон Карен Херд и ее рок-группе в час дня.

— Хорошо. Не хотите сходить на вечеринку, когда закончите?

Глава 2

К востоку от Марлоу Темза огибала маленький остров, на одной стороне которого находился судоходный шлюз, а на другой — яростно ревущая плотина. Чуть дальше вниз по реке, где течение становилось более спокойным, расположились самые дорогие дома в городе.

Дом сэра Питера Бейли под названием «Белый коттедж» был, наверное, самым большим из всех. Стены трехэтажного здания в георгианском стиле были отделаны кремовой штукатуркой. Сбоку раскинулся теннисный корт с натуральным грунтом, а чуть позади виднелась белоснежная стеклянная оранжерея, перед которой хозяева разбили сад в елизаветинском стиле. У берега реки подстриженная лужайка выглядела еще ровнее и аккуратнее, чем у любого из соседей. В дальней части сада у берега реки была пришвартована лодка сэра Питера. Блестящий моторный катер, отделанный отполированной древесиной, он привез из Венеции.

Каждый дюйм поместья кричал о богатстве владельцев, и Сьюзи не сразу поняла, где ей припарковать свой потрепанный фургон для выгула собак, когда они с Джудит подъехали к дому. К счастью для них, молодой розовощекий паренек в пиджаке с высоким воротом подсказал им, что оставить машину можно в поле недалеко от сада.

— Черт возьми, — сказала Сьюзи, когда они вылезли из фургона, — представьте, каково это, когда у тебя на вечеринке есть парковщики.

Этим январским днем на улице было свежо и солнечно, а в ярко-голубом небе плавали пушистые облака. Когда Джудит и Сьюзи вошли в сад, они увидели почти сотню нарядно одетых людей, болтающих и смеющихся неподалеку от сияющего шатра.

— Мне кажется, в этом шатре могло бы поместиться два моих дома, — сказала Сьюзи. — Вы уверены, что никто не будет возражать против моего присутствия?

— Конечно, уверена.

— Я не совсем подобающе одета для вечеринки.

Сьюзи отличалась внушительным ростом, румяными щеками и зычным голосом. Поверх выцветшей аквамариновой футболки из хлопка она накинула ярко-красную пуховую куртку, а на ноги надела старенькие прогулочные ботинки. На штанинах ее потрепанных джинсов засохла грязь.

— Я думаю, вы выглядите идеально, — сказала Джудит.

— Ладно, тогда, если кто-то начнет жаловаться, я буду винить вас. Так, где здесь раздают закуски?

Стоило Сьюзи задать свой вопрос, как к ним подошел молодой официант с подносом шампанского. Джудит взяла себе бокал, а Сьюзи — сразу два.

— Для друга, — объяснила она официанту, жестом указав на выдуманного приятеля, стоявшего где-то в стороне.

— Ну разве не замечательно? — восхитилась Джудит, потягивая свой напиток и наслаждаясь видом.

— Определенно, — согласилась Сьюзи и залпом осушила первый бокал. — Черт возьми, пузырьки нос щекочут. Понятия не имею, почему люди это пьют. Так, где этот сэр Питер, который вас пригласил?

— Не могу его найти. Но вы его узнаете, как только увидите. Из-за пышных усов и зычного голоса он похож на армейского генерала.

— Джудит? — раздался восхищенный голос, а затем говоривший добавил чуть более робко: — Сьюзи?

К ним подплыла Бекс Старлинг, и Джудит подумала, что более идеальной картинки она сегодня не увидит. Бекс всегда выглядела потрясающе. Она тщательно следила за своими светлыми волосами и ухоженными ноготками, но сегодня подруга Джудит просто сияла красотой и здоровьем. Она надела изящное кремовое платье с высоким воротом, а на плечи накинула темно-синюю кашемировую шаль. Но взгляд Джудит немедленно приковало к себе новенькое кольцо с сапфиром у нее на пальце. Если камень настоящий, украшение стоило очень дорого.

— Выглядите потрясающе, — сказала Джудит.

— Вы так думаете? — спросила Бекс, краснея. — Правда?

— Вы всегда выглядите потрясающе, но сегодня особенно красивы.

Бекс мгновенно смутилась и поступила так, как поступала каждый раз, когда получала комплимент. Она принялась извиняться.

— Простите, что не смогла с вами поговорить сегодня утром, — сказала она. — Меня отвлекли дети, и Колин мешался под ногами. А мне же еще нужно было собираться на вечеринку. Почему вы звонили?

— Только для того, чтобы пригласить вас на этот праздник, — сказала Джудит. — Выходит, ничего страшного не случилось, ведь вы и так здесь.

— Я сопровождаю Колина. Завтра он будет венчать жениха и невесту. Он вон там, — сказала Бекс, указывая на мужа, стоявшего возле шатра.

Колин, как всегда, был одет в темный костюм с белым римским воротничком. Но что было довольно необычно: он разговаривал с женщиной, нарядившейся в узкое платье, по всей длине отделанное золотыми блестками. Каждый изгиб ее тела сверкал в солнечных лучах.

Подруги услышали смех Колина, и, даже стоя на значительном расстоянии, они не могли не заметить, насколько отчаянно и заискивающе он прозвучал.

Бекс нахмурилась.

— Внимание, — протянула Сьюзи, — креветки в кляре на три часа.

По пути к дому сэра Питера Сьюзи объяснила Джудит, что на любой вечеринке съесть достаточное количество закусок можно, только работая в команде минимум из двух человек. Один из них обязательно должен стоять лицом к гостям — эту работу Сьюзи поручила Джудит, — пока второй следит за каждым выходящим из кухни официантом, стоя почти спина к спине со своим спутником. На празднике сэра Питера кейтеринговая компания возвела еще один шатер, поменьше. В нем располагались кухня и раздаточный стол, поэтому Сьюзи с самого их прибытия смотрела только в ту сторону.

Когда официант прошел мимо них, направляясь к большому шатру, Сьюзи стащила с его подноса две большие креветки в кляре.

— Ага! — крикнула она вслед официанту, когда тот продолжил свой путь.

— Я не знала, что вы знакомы с семьей Бейли, — обратилась Бекс к своим подругам.

— Я не знакома, — ответила Сьюзи, с открытым ртом пережевывая жирную и горячую креветку.

— Я тоже, — призналась Джудит, прежде чем объяснила, что пришла сюда только после того, как этим утром получила весьма странный звонок от сэра Питера.

— Вы ведь не считаете, что кого-то и в самом деле сегодня убьют? — потрясенно спросила Бекс.

— Конечно же, нет. Но сэр Питер определенно испугался, когда я заговорила об убийствах. Что-то тут не так, помяните мое слово. Кстати, вы уже видели виновника торжества?

— Знаете, это довольно забавно, — произнесла Бекс, — но стоило вам упомянуть о сэре Питере, и я поняла, что еще не видела его с тех пор, как пришла сюда.

— Вдруг его кто-то убил? — взволнованно спросила Сьюзи. С ее губ сорвались масляные брызги, ведь всего несколько секунд назад она решительно засунула себе в рот вторую креветку. — Простите! — добавила она, но это стало ее ошибкой: на сей раз масляные брызги попали на кремовое платье Бекс.

— Сьюзи! — ахнула Бекс, в ужасе отступая на шаг назад.

— Простите! — снова воскликнула Сьюзи и рукой попыталась вытереть платье Бекс, при этом оставив на ткани еще больше масляных пятен.

— Пожалуйста, хватит! — взмолилась Бекс, расстроенно глядя на подругу. — Это было дорогое платье.

— Простите, кляр у этих креветок довольно жирный. Вам нужно будет отдать платье в химчистку, — добавила Сьюзи, указывая на пятна так, словно делилась тайной мудростью.

Все они услышали рев мотора, когда на подъездную дорожку въехал старенький спортивный кабриолет с черной тканевой крышей. Из его выхлопной трубы клубами валил дым. Машина остановилась перед домом, и с водительского сиденья вылез мужчина в коричневых брюках-чинос, фиолетовой рубашке с цветочным узором и твидовом пиджаке. Он пальцами провел по своим длинным темным волосам.

Даже с такого расстояния можно было заметить, что незнакомец очень красив.

— Ну приветик, — сказала Сьюзи. — Мне нравится, как выглядит наш новый гость. Как думаете, кто это?

Глава 3

Когда машина остановилась на подъездной дорожке, из дома вышел мужчина лет шестидесяти с кустистыми седыми усами и аккуратно уложенными волосами. Он был одет в темно-синий блейзер и лососево-розовые штаны. В одной руке он держал бокал шампанского, а в другой — сигарету. Он решительно направился к только что прибывшему молодому гостю.

— Вот он, — сказала Бекс, указывая на мужчину в блейзере. — Это сэр Питер.

— Что, черт возьми, ты здесь делаешь? — услышали подруги крик сэра Питера.

Молодой мужчина рассмеялся так, словно недовольство хозяина дома его ничуть не беспокоило, и заявил, что это его дом и он может приходить и уходить когда пожелает.

— Вот теперь похоже на настоящую свадьбу, — одобрительно сказала Сьюзи. — Сейчас начнется драка.

От главной группы гостей отделилась темноволосая румяная женщина и направилась к двум мужчинам, стоявшим у дома. Для праздника она выбрала простое черное платье, а поверх него накинула пальто. Было видно, что женщина очень взволнована.

— Это Дженни Пейдж, — прошептала Бекс подругам. — Будущая невеста. Мы встречались всего пару раз, но она такая милая. Очень прямолинейная…

Бекс замолкла, когда Дженни начала ругаться с молодым человеком. Теперь сэр Питер пытался успокоить ее, а остальные гости с любопытством наблюдали за происходящим. Джудит подумала, что сэр Питер так странно вел себя сегодня утром не без причины. В семье Бейли царил серьезный разлад.

— Завтра такой важный день! Как ты мог так со мной поступить? — донесся до них голос Дженни.

— А что тут такого? — усмехнулся молодой мужчина. Он по-прежнему выглядел совершенно невозмутимым.

— Не смей так говорить с моей женой! — рявкнул сэр Питер.

— Вы еще не женаты, отец.

— Хочешь, чтобы все внимание всегда доставалось только тебе, правда? — Дженни всхлипнула. — Чужое счастье тебе как кость поперек горла.

Она зарыдала и бросилась внутрь.

Сэр Питер подошел к молодому мужчине и начал кулаками молотить по его груди, не переставая ругаться. Затем, нанеся последний удар, он развернулся на каблуках и направился внутрь дома вслед за своей невестой.

Когда сэр Питер покинул поле боя, гости вечеринки сделали именно то, чего можно было ожидать от истинных англичан. Они вновь завели беседу так, словно ничего особенного не случилось. Стоявшие неподалеку официанты подняли свои подносы и продолжили разносить напитки и закуски.

— Теперь мы все просто притворимся, что ничего не слышали? — спросила Сьюзи.

К трем женщинам подошел Колин Старлинг.

— Приветствую всех, — сказал он. — Как я понимаю, это сын сэра Питера, Тристрам.

— У сэра Питера есть сын? — спросила Джудит.

— И дочь Розанна. Она должна быть где-то здесь. Это дети от его первого брака. Я довольно часто встречался с сэром Питером и Дженни за последние несколько недель, и, насколько понимаю, Тристрам не одобряет их свадьбу. Не знаю, зачем я вам это говорю, ведь и так понятно, что отец с сыном не ладят.

— Но я не могла не заметить, как неплохо ты поладил с той леди, мой дорогой, — сказала Бекс с улыбкой, и только Колин не догадался, что выражение ее лица не сулило ему ничего хорошего.

— Да, это мисс Луиза. Она управляет местной школой танцев.

— Мисс Луиза?

И снова Колин даже не понял, в какой опасности он находится.

— Так она представилась, — простодушно ответил он.

Прежде чем Бекс успела задать еще один вопрос, к ним подошел молодой мужчина, с которым спорил сэр Питер. Джудит подумала, что вблизи он казался еще красивее. На вид ему можно было дать чуть меньше сорока лет, но квадратная челюсть и блестящие голубые глаза необыкновенно его красили.

— Прошу прощения за это недоразумение, — произнес он с печальной улыбкой. — Есть здесь шампанское? — добавил он, подмигнув Бекс, и в его вопросе Джудит ощутила кокетливое озорство.

— Не уверена, что сэр Питер будет рад вашему присутствию, — заметила она подобающим для почтенной леди голосом.

— В таком случае мы можем добавить новый пункт в список вещей, которым мой отец не рад, — сказал мужчина. — Меня зовут Тристрам Бейли. Стоило представиться раньше. Пойду найду себе выпить. Увидимся завтра на свадьбе.

Джудит и ее подруги переглянулись между собой. Их удивило, с каким хладнокровием Тристрам разговаривал с ними после недавней перепалки с отцом.

— Пожалуй, он кажется весьма уверенным в себе юношей, — сказала Джудит.

Вдалеке церковный колокол отзвонил три часа дня. Джудит повернулась, чтобы посмотреть на церковь, расположенную на другой стороне реки, и увидела, как мимо сада проплыла большая моторная лодка. Едва она задумалась о том, насколько безвкусное судно выбрал владелец, как изнутри дома раздался оглушительный грохот и звук разбившегося стекла.

Все разговоры стихли, и гости уставились на дом. На балконе второго этажа появилась Дженни, привлеченная шумом.

— Что это было? — спросила она стоявших внизу гостей.

Тристрам развернулся на каблуках и зашагал ко входу в коттедж. Мгновение поразмыслив, Джудит направилась за ним, а за ней последовали Сьюзи, Бекс, Колин и еще полдюжины других гостей.

— Вы знаете, что это было? — крикнула Джудит Тристраму вслед.

Но тот не ответил, уже исчезнув за входной дверью.

— Грохот стоял… внушительный, — сказала Джудит своим друзьям, когда они вошли в дом следом за Тристрамом и оказались в прихожей, отделанной каменной плиткой.

Тристрам уже вошел в коридор, так что Джудит направилась следом в сопровождении своих друзей и других гостей вечеринки.

Когда они остановились в холле, вниз по лестнице сбежала Дженни.

— Что происходит? — спросила она.

— Нам нужно найти отца, — ответил Тристрам.

Он принялся по очереди открывать ведущие из холла двери: в гостиную, во вторую гостиную, в кухню. Остальные гости тоже начали рассредоточиваться по дому.

— Разве он не в саду? — спросила Дженни Тристрама.

— Я думал, он ушел за тобой.

— Вы слышали, откуда раздался грохот? — спросила Джудит у Дженни, желая помочь сузить круг поиска.

— Я не уверена, — сказала Дженни, — но звук точно шел с первого этажа.

— Папа! — крикнул Тристрам, но ответа не получил. — Ты где, папа? О боже, — мрачно произнес он, когда в его голове возникла идея.

Тристрам направился вниз по коридору. Все остальные последовали за ним, пока не уперлись в старинную деревянную дверь с проржавевшим замком. Тристрам схватился за железное кольцо, служившее дверной ручкой, и повернул его, но дверь не поддалась.

— Пап! — крикнул он. — Ты тут?

Ответа не последовало.

— Что там находится? — спросила Джудит.

— Кабинет отца.

Тристрам снова повернул ручку и плечом толкнул дверную створку.

Она не сдвинулась с места.

— Кто-то закрыл дверь.

— У вас есть ключ? — спросила Джудит.

Она видела, что Тристрам начинает паниковать. Он пошел обратно по коридору в сторону кухни. Когда он скрылся за поворотом, к ним подбежала запыхавшаяся темноволосая женщина, которую Джудит прежде не видела. Она была одета в ярко-красный пиджак в военном стиле, украшенный золотой тесьмой на манжетах и воротнике.

— Что происходит? — спросила она.

Женщина говорила резко и по-военному серьезно.

— Мы не знаем, — ответила Джудит. — Но мы услышали какой-то грохот, а теперь не можем найти сэра Питера.

— Да, я тоже слышала этот звук, — согласилась женщина, что показалось Джудит странным. Конечно же, она должна была его слышать. Все его слышали.

— Простите, но кто вы такая? — поинтересовалась Джудит.

— Розанна, — ответила женщина, удивившись вопросу. — Розанна Бейли.

Тристрам вышел из кухни, держа в руках огнетушитель.

— Тристрам, — обратилась к нему Розанна, — что ты делаешь?

— Отойдите назад, — велел он.

Гости поспешили отойти подальше, а Тристрам приблизился к двери и ударил тяжелым огнетушителем по дереву чуть выше дверной ручки. Дверь едва вздрогнула. Тристрам снова поднял огнетушитель и сильнее ударил по створке. На этот раз они услышали треск, но дверь все равно не поддалась. Тристрам поднял огнетушитель в третий раз и изо всех сил опустил его вниз. Громко затрещала древесина, и створка приоткрылась на несколько дюймов.

Тристрам влетел в комнату, остальные последовали за ним. Оказавшись внутри, они увидели лежащий на полу огромный стеллаж из красного дерева.

Из-под него торчали ноги в лососево-розовых штанах.

— О боже, Питер! — вскрикнула Дженни и подбежала к нему. — Нужно поднять шкаф!

Остальные следом за ней кинулись к стеллажу, выстроились по бокам и, поднатужившись, с трудом смогли поставить его вертикально. Только тогда все увидели тело сэра Питера. Он лежал среди осколков стекла и обломков разного лабораторного оборудования, упавшего с полок.

На его лице алели кровавые разводы, правая рука была вывернута под нелепым углом, а левая откинута в сторону. Несколько пальцев на ней заметно искривились.

Он не дышал.

Дженни упала на колени рядом с ним и постаралась нащупать пульс на шее.

— Питер, нет! Питер! — закричала она.

— Не пораньтесь об осколки, — предупредил Колин, но это было бесполезно, ведь Дженни ничего не слышала. Она продолжала отчаянно пытаться отыскать пульс на шее и запястье у своего жениха.

— Дженни, вам нужно сейчас же встать, — сказала Бекс и знаком велела Колину подойти к женщине.

— Всем выйти из комнаты, — крикнула Джудит. — И кто-то должен вызвать полицию!

Стоило упомянуть полицию, как гости наконец опомнились. Бекс и Колин оттащили рыдающую Дженни подальше от тела, и комната опустела. Джудит осталась внутри, чтобы быстро осмотреться. Кабинет определенно принадлежал мужчине, но Джудит отметила, что мест, где можно спрятаться, здесь нет. Сэр Питер находился в своем кабинете один, когда на него упал стеллаж.

Джудит невольно опустила взгляд на старый металлический засов, торчавший из дверной створки. Она закрыла дверь, чтобы проверить, совпадал ли засов по форме с дырой в дверной раме. Совпадал. Дверь была плотно закрыта, когда Тристрам выломал замок, но Джудит не могла не удивиться тому, как легко та поддалась. Дереву на вид было сотни лет, а металлические петли давно покрылись ржавчиной. И с каких это пор такие древние двери так плавно закрывались? Джудит осмотрела петли и заметила характерный блеск.

Совсем недавно их кто-то смазал.

Джудит подошла ближе, чтобы осмотреть одну из петель, и почувствовала странный запах. Что-то здесь было не так. Но что именно?

В комнату вернулась Сьюзи.

— Вы начали свое расследование? — спросила она. Ее театральный шепот мог бы вызвать сход лавины в ближайшей долине.

— Еще не знаю, — ответила Джудит.

— Бекс и Колин отвели Дженни наверх, а я попросила всех подождать полицию снаружи. Что не так с этой дверью?

— Все дело в петлях. Думаю, их кто-то смазал. И они странно пахнут.

Сьюзи головой прижалась к дверной раме и втянула носом воздух.

— Вы правы, — согласилась она. — Мне знаком этот запах. Но что это такое?

— То есть мне не кажется? — спросила Джудит.

— Нет, я так не думаю.

Сьюзи провела по смазанной петле пальцем, а затем сунула его в рот.

— Вы правы, — сказала она. — Это оливковое масло.

— Точно! — согласно воскликнула Джудит. — Именно этот запах я и почувствовала. Оливки. Но кто станет смазывать петли оливковым маслом?

Глава 4

На подъездной дорожке перед домом в ожидании полиции собрались все гости вечеринки и даже обслуживающий персонал. Не видно было только Дженни, Бекс и Колина. Они остались в Белом коттедже.

— Может, богачи всегда смазывают дверные петли оливковым маслом? — предположила Сьюзи. — Обычные средства для них недостаточно хороши.

Джудит улыбнулась, но не отвела взгляда от толпы, пытаясь понять, как ей относиться к смерти сэра Питера. Она посмотрела на Розанну Бейли. Та стояла на краю дорожки в окружении утешающих ее друзей. Джудит не могла не заметить, насколько просто ей удалось отыскать Розанну среди других гостей. Почти все выбрали наряды приглушенных тонов, и девушка в своем ярко-красном пиджаке заметно выделялась на их фоне. Взглянув на Розанну, Джудит вспомнила о Тристраме. Она попыталась отыскать его в толпе, но мужчины нигде не было.

— Вы видите Тристрама? — спросила она у Сьюзи.

— Не вижу, — ответила та. — Интересно, куда он запропастился? Кстати, вы заметили, как он смотрел на Бекс?

— Заметила.

— Вы были правы, она действительно замечательно выглядит сегодня. И мистер Тристрам Бейли, очевидно, тоже это заметил, когда подошел поздороваться с нами.

— Может, все дело в сапфировом кольце на ее пальчике. Подозреваю, оно недешево ей обошлось.

— Какое кольцо?

— Вы не заметили? Вам стоит на него взглянуть. Прекрасное украшение, багетная огранка, состаренное золото. Думаю, это подарок Колина.

— Вы и правда считаете, что он купил ей такое дорогое кольцо?

Женщины переглянулись. Они обе знали, насколько это маловероятно.

На подъездную дорожку, сверкая фарами, свернули две полицейские машины и карета скорой помощи. Громко хрустнула галька, когда машины затормозили перед входом в дом. Бекс вышла на крыльцо и решительно направилась к полицейским.

Джудит и Сьюзи радостно переглянулись, заметив, как из первой машины вышла знакомая им женщина.

— Вот это поворот, — сказала Сьюзи.

— Какая удача, — отозвалась Джудит. — Пойдемте?

— Ну разумеется.

Женщины подошли к полицейской машине в тот самый момент, когда Бекс остановилась перед детективом Таникой Малик.

— Нам действительно стоит пореже встречаться при подобных обстоятельствах, — сказала Джудит.

— Что вы трое здесь делаете? — удивленно спросила Таника.

Танике было чуть за сорок. Сегодня она пришла на работу в пепельно-сером деловом костюме, а прямые волосы собрала в тугой хвост. Прошлым летом она расследовала убийства в Марлоу в качестве старшего следователя, но смогла закрыть дело только благодаря помощи Джудит и ее подруг.

— Это просто совпадение, — смутившись, заверила ее Бекс. — Увидев полицейские машины, я решила спуститься и рассказать вам, что погибший мужчина — сэр Питер Бейли — собирался жениться на женщине по имени Дженни Пейдж. Мы с Колином отвели ее наверх, в их спальню. Дженни очень переживает. Она будет там, если вы захотите с ней поговорить. Думаю, мне лучше подняться к ней. Вы ведь не возражаете?

— Значит, вы посидите с невестой сэра Питера? — спросила Таника.

— Да.

— Спасибо, это очень мило с вашей стороны. Можете ей передать, что мы придем поговорить с ней после того, как оцепим место происшествия? Но только если она будет готова.

— Я все ей передам, — кивнула Бекс и поспешила вернуться в дом.

Таника посмотрела на Джудит и Сьюзи. В их глазах плясали дьявольские огоньки.

— Вы серьезно утверждаете, что оказались здесь совершенно случайно? — спросила она.

— Забавно, что вы спросили об этом, — сказала Джудит. — Мы действительно оказались здесь не совсем случайно. Но я все расскажу вам после того, как вы осмотрите тело. А пока, думаю, полиции лучше считать, что смерть произошла при подозрительных обстоятельствах.

— Почему вы так решили?

Прежде чем Джудит успела ответить, к женщинам подошел мертвенно-бледный Тристрам.

— Вы наверняка захотите поговорить со мной, — обратился он к Танике. — Меня зовут Тристрам Бейли. Я его сын. В смысле, я сын сэра Питера, мужчины, который…

Тристрам не смог закончить предложение. Он выглядел совершенно подавленным.

— Пойдемте, — профессиональным тоном сказала Таника, и голос ее прозвучал одновременно и мягко, и деловито. — Снаружи прохладно. Давайте зайдем внутрь, и вы расскажете мне о случившемся.

Таника рукой обхватила Тристрама за локоть и повела его в сторону дома.

Сьюзи и Джудит поняли, что о них забыли. А между тем Таника была права: на улице действительно похолодало. Солнце уже зашло, и на смену дневному теплу пришла вечерняя морозная свежесть.

— Тут чертовски холодно, — сказала Сьюзи.

— Тогда нам стоит зайти внутрь, — отозвалась Джудит, оглянувшись на полицейских, которые уже начали объяснять гостям, как будет проходить процесс дачи показаний.

— Нам нельзя вмешиваться. Таника нас убьет.

— Вмешиваться? — переспросила Джудит с притворным возмущением. — Вмешиваются только любители.

Сьюзи рассмеялась.

— Мы займемся поиском улик.

— Хорошо, — согласилась Сьюзи. — Тогда где нам стоит приступить к делу?

— На кухне сэра Питера.

— Почему? Что именно мы будем там искать?

— Разве это не очевидно? Недавно использованную бутылку оливкового масла.

* * *

Таника зашла в кабинет и на мгновение замерла, чтобы осмотреть комнату, в которой лежало тело сэра Питера. Поверхность рабочего стола была усеяна ворохом бумаг, а рядом с потертым креслом, вплотную пододвинутым к забитому пеплом камину, стояли пепельница и пустой винный бокал. На стене позади стола висели два старых рентгеновских снимка человеческих грудных клеток.

«Интересно, почему они здесь?» — подумала Таника.

На мгновение комнату осветила вспышка, когда один из офицеров начал фотографировать место происшествия. Таника подошла ближе к телу сэра Питера и присела на корточки, чтобы осмотреть труп. Вокруг него лежали обломки научного оборудования и осколки колб, мензурок и стеклянных банок. Она заметила старый осциллограф, погнутые металлические лабораторные стойки, бунзеновскую горелку и несколько электроклапанов, подключенных проводами к микросхемам. Среди обломков валялись маленькие желтые бумажки, на которых виднелись остатки выцветших от времени чернил. «Лакмусовая бумага», «сульфат бария», «гидроксид алюминия». Содержимое разбитых сосудов рассыпалось по ковру, оставив на ворсе разноцветные пятна.

«Наверняка все это научное оборудование как-то связано с рентгеновскими снимками, висящими позади рабочего стола», — решила Таника.

Она перевела взгляд на тело. На руках, шее и голове сэра Питера алели царапины, оставленные упавшими на него стеклянными колбами. Засохшая кровь покрывала лицо и волосы. Травмы явно были вызваны ударом тупым предметом.

«Неудивительно», — подумала Таника, оглянувшись на стеллаж из красного дерева. Тот был в два раза выше ее, а в длину достигал почти пятнадцати футов. Сверху его украшала фигурная резьба, а за долгие годы пользования на деревянной поверхности появилось множество сколов и царапин. Подобную мебель Таника видела раньше только в школах или церквях. Она бы совсем не удивилась, если бы узнала, что шкаф весит целую тонну.

Как именно упал такой тяжеленный стеллаж? Он выглядел довольно устойчивым, и Танике было сложно даже представить, каким образом его можно опрокинуть.

«Жаль, что гости решили поднять его», — подумала она. Желание людей освободить сэра Питера из-под завала было ей понятно, и все же получалось, что место происшествия разворошили еще до того, как Таника и ее команда всё здесь осмотрели.

Таника подошла к панорамным окнам и выглянула наружу. Висящие по бокам шторы из плотного материала пахли пылью и дымом. Снаружи, под окнами, в темноте она разглядела заросшую кустами клумбу. Сами стекла были оправлены в металлическую раму, замки и защелки явно перекрашивали много раз, а в некоторых местах сквозь краску проступала ржавчина. Таника быстро осмотрела окна и убедилась, что их уже много лет не открывали.

Она вспомнила предупреждение Джудит. Конечно, порой эксцентричная старушка вела себя невыносимо, но, когда дело касалось убийств, ей можно было доверять. Раз Джудит сказала, что смерть сэра Питера выглядит подозрительно, Танике стоило прислушаться к ее словам.

Она обратилась к стоящему рядом офицеру.

— Вы можете попробовать отыскать ключ от двери? Кому-то пришлось сломать замок, чтобы сюда войти.

— Думаю, ключ уже у нас, — ответил мужчина и протянул ей пластиковый пакет для улик, в котором лежал старый железный ключ. — Мы нашли его в кармане брюк усопшего.

— То есть он сам закрыл за собой дверь?

— И судя по всему, когда гости вломились в комнату, он находился здесь один.

— Тогда можете поговорить с его семьей? Спросите, есть ли в доме запасной ключ.

— Разумеется.

Таника перевела взгляд с тела сэра Питера на раздавивший его стеллаж. Что, бога ради, тут произошло?

Глава 5

— Ясно, — сказала Сьюзи, потирая руки, когда они с Джудит вошли в кухню, — значит, мы ищем бутылку оливкового масла?

— Верно. Ею должны были недавно пользоваться, — ответила Джудит и начала по очереди распахивать дверцы кухонных шкафов. — Но если найдете бутылку, не прикасайтесь к ней.

— Ясное дело! — согласилась Сьюзи. — Вдруг на ней остались отпечатки.

Сьюзи подошла к подоконнику, на котором стоял старенький радиоприемник. Она включила его и начала настраивать на новую волну.

— Что вы делаете? — спросила Джудит.

— По одному слушателю зараз увеличиваю охваты нашей радиостанции. Вот так-то лучше, — воскликнула Сьюзи, когда в динамиках заиграла музыка группы «Бакс Физ», и выключила радио. — Теперь, включив радио, они услышат нашу радиостанцию.

— Вы всегда настраиваете радиоприемники на «Марлоу ФМ»?

— По возможности.

— Что вы здесь делаете? — ахнула Бекс, заходя на кухню.

— Ищем оливковое масло, — ответила Сьюзи так, словно это все объясняло.

— Ладно, — сказала Бекс, удивленная поведением подруг. — Я просто пришла налить воды для Дженни.

Бекс достала с полки стакан и наполнила его водой. Она видела, что Джудит и Сьюзи рылись в шкафах, но твердо решила не вмешиваться.

«Неважно, что они задумали», — повторяла она про себя, ведь ей нужно было возвращаться к Дженни. Именно Дженни сейчас горевала. Только ей нужна сейчас поддержка. Со стаканом в руке Бекс пошла к выходу из кухни, убеждая себя, что не станет ни о чем расспрашивать подруг.

— Ладно, вы должны мне все рассказать, — сдалась она, остановившись в дверном проеме. — Почему вы ищете оливковое масло?

Джудит объяснила, что петли ведущей в кабинет двери были смазаны именно оливковым маслом.

Бекс сразу поняла, насколько важна эта деталь.

— Странно, правда? — спросила она. — Вы должны сообщить полиции.

— Не думаю, что им это интересно. По крайней мере, пока. Но у меня есть одно предположение.

— Черт возьми, — выругалась Сьюзи, открыв дверь, ведущую в кладовую комнату. Все пространство внутризанимали полки, забитые жестяными банками с едой, упаковками макарон, вином и другой снедью. — Я словно в постапокалиптический фильм попала, — сказала она, прежде чем зашла внутрь.

— Как себя чувствует Дженни? — спросила Джудит.

— Она в шоке, — ответила Бекс. — Совсем не понимает, что происходит.

— Неудивительно, учитывая события нынешнего дня. Что она думает о смерти своего жениха?

— Почему вы спрашиваете?

— Я не уверена, что смерть сэра Питера — это несчастный случай.

— Вы считаете, его кто-то убил?

— Вы видели тот стеллаж? Он просто не мог упасть случайно. И почему сэр Питер не отскочил в сторону, когда шкаф начал падать?

— Я понимаю, о чем вы говорите. Но какое отношение это имеет к Дженни?

— Она находилась в доме, когда стеллаж упал. Чего нельзя сказать обо всех остальных.

— Думаете, она толкнула стеллаж на своего жениха?

— Не стоит исключать и такой вариант.

— Но мы все видели, как она вышла на балкон сразу после того, как в доме раздался грохот.

— Знаю, так оно и было. Но сколько прошло времени между падением стеллажа и ее появлением на балконе?

— Всего несколько секунд.

— Возможно, этого могло хватить.

— Подождите. Вы считаете, что она опрокинула стеллаж на своего будущего мужа в кабинете на первом этаже, затем взбежала вверх по лестнице и появилась на балконе второго этажа всего мгновение спустя?

Джудит нахмурилась.

— Нет, действительно звучит маловероятно.

— И зачем Дженни убивать сэра Питера за день до их свадьбы?

— А вот это очень хороший вопрос, — согласилась Джудит.

— О боже, — сказала Сьюзи, выходя из кладовки, — я словно в Нарнию попала. Но, боюсь, оливкового масла там нет.

— Я тоже ничего не нашла. И, насколько понимаю, мы уже проверили все кухонные шкафы.

— Но это невозможно, — сказала Бекс. — Быть не может, что в таком доме нет оливкового масла.

— Здесь вы ошибаетесь, — возразила Сьюзи. — Мы всё проверили и ничего не нашли.

— Значит, вы просто не там искали.

— Как это «не там»? Мы же на кухне!

— Уверена, вы могли бы найти масло, — с хитрым прищуром обратилась Джудит к Бекс.

— Точно! — воскликнула Сьюзи, мгновенно разгадав план подруги. — Если кто-то и сможет найти масло в этом доме, то только вы. Вы одна среди всех моих знакомых знаете, как все устроено в таких роскошных жилищах.

— Спасибо, — ответила Бекс. Она даже не поняла, что слова Сьюзи едва ли можно было считать комплиментом. — Но у меня и правда нет времени. Я должна отнести Дженни стакан воды.

— Я уверена, поиски не займут у вас много времени, — сказала Джудит.

— Вы знаете этих людей, — подхватила Сьюзи с притворной искренностью, но Бекс не заметила подвоха. — Вы похожи на этих людей.

Поддержка подруг тронула Бекс до глубины души.

— Ничего более милого вы мне никогда не говорили. Давайте посмотрим.

Бекс потребовалось мгновение, чтобы сосредоточиться. Она словно готовилась к сложной битве. Женщина осмотрела индукционную плиту, затем провела ладонью по четырем разделочным поверхностям и раковине. Это ей не помогло, поэтому Бекс медленно повернулась кругом — и снова безрезультатно. Но затем она удивила своих подруг, присев на корточки так, чтобы ее глаза оказались на уровне кухонной столешницы. Джудит и Сьюзи заметили, как на лице их подруги промелькнуло замешательство, пока она осматривала светлую поверхность. Но вдруг Бекс выпрямилась, подошла к раковине и уставилась на сверкающую нержавеющую сталь. Она сунула палец в сливное отверстие, затем вытащила, внимательно осмотрела и улыбнулась.

— Вы правы, — сказала она.

— Погодите-ка, что? — шокированно произнесла Сьюзи. — Вы знаете, где они держат оливковое масло?

— Знаю.

— Как? Вы ведь даже ни одного ящика не открыли!

Бекс пересекла кухню и указала на маленькую алюминиевую баночку, на одной стороне которой выступал носик, а на другой — поршень. Баночка больше походила на старомодный опрыскиватель для цветов, да и стояла она рядом со стеклянной вазой, из которой торчали подсолнухи.

— Оливковое масло хранится в этой банке, — сказала Бекс и потянулась к полке.

— Не трогайте! — крикнула Джудит и бросилась к подруге. — Мы должны проверить, есть ли на ней отпечатки.

— Но как вы узнали? — спросила Сьюзи. — На ней же даже этикетки нет. Вы не можете быть уверены, что внутри масло.

— О, не волнуйтесь, внутри точно масло, — ответила Бекс.

— Но это же опрыскиватель для цветов.

— Это высушенные цветы, их не нужно опрыскивать.

— Но как вы вообще нашли ее, стоя на другой стороне кухни?

— Не сразу, — призналась Бекс. — Но я заметила, что столешницы сделаны из искусственного камня.

— Прошу прощения?

— Столешницы на этой кухне из искусственного камня. Поистине замечательный материал. Плиты устанавливают по отдельности, а затем сваривают вместе и полируют стыки — одно удовольствие наблюдать за процессом. К тому же такая столешница из искусственного камня намного дешевле мраморной. Но что еще важнее, — продолжила Бекс, заметив, что ее слушательницы не сильно интересовались плюсами и минусами различных кухонных столешниц, — у них есть существенный недостаток. Без разделочной доски на такой кухне не обойтись. Если резать что-то прямо на столешнице, остаются едва заметные царапины от ножа. И я обнаружила такие царапины, когда осматривала рабочую поверхность.

Бекс подошла к кухонному островку и указала на столешницу рядом с плитой. Как следует присмотревшись, Сьюзи смогла разглядеть тончайшие отметины от ножа. Да, теперь она ясно видела, что эти царапины имеют светло-зеленый оттенок. Возможно. Сложно сказать наверняка.

— Вы разглядели эти отметины? — спросила Сьюзи.

— Я заметила их почти сразу же, как только вошла в кухню.

— Но как царапины на столешнице подтверждают наличие оливкового масла в баночке, которая стоит на другой стороне кухни?

— Ну, тут все просто, — ответила Бекс и подошла к раковине. На стоящей рядом сушилке находились терка для сыра, сверкающая стеклянная емкость и металлические ножи для блендера. — Кто-то недавно помыл измельчитель для орехов. И эту терку для сыра — тоже. Но на таких натирают только самые твердые сорта сыра. Пармезан, например. Поэтому я и подумала: что именно сначала режут, а затем перетирают с орехами и пармезаном? Разумеется, ответ очевиден.

Джудит и Сьюзи переглянулись между собой. Они понятия не имели, о чем идет речь.

— Кто-то резал базилик, — объяснила Бекс. — Для свежего песто.

— Ну конечно! — воскликнула Джудит, не сумев сдержать восторга. — Свежий песто. Я сразу так и подумала.

— Я поняла, что не ошиблась, когда нашла в раковине один целый кедровый орешек. А значит, где-то здесь должно быть оливковое масло, ведь его используют для приготовления песто. Поэтому я начала искать сам миксер, он стоит на другой стороне кухни. А на полке с цветами прямо над ним располагается металлическая баночка. Так я и поняла, что базилик и сыр нарезали в этой части кухни, но ингредиенты смешивали там, где стоит миксер. Масло, должно быть, хранится в масленке. Я просто использовала дедукцию.

Джудит и Сьюзи в восхищении уставились на Бекс.

— Должен быть способ монетизировать ее способности, — сказала Сьюзи.

Джудит схватила пару желтых резиновых перчаток, висевших над раковиной, и натянула их на руки. Она заглянула в один из выдвижных ящиков и достала оттуда металлическую лопатку, затем взяла с обеденного стола старенький пластиковый поднос с изображением Виндзорского замка и подошла к полке, где была масленка.

— Что вы делаете? — спросила Бекс.

— Не хочу испортить улики на месте преступления.

Джудит подцепила лопаткой масленку и аккуратно перетащила ее на поднос.

— На каком месте преступления?

— Это очевидно, — сказала Джудит. — Думаю, отпечатки на баночке с маслом могут принадлежать убийце сэра Питера Бейли.

Глава 6

Таника как раз выходила из кабинета сэра Питера, когда в коридоре возникли Джудит, Сьюзи и Бекс. Танике показалось, что Джудит в желтых резиновых перчатках несет пластиковый поднос, на котором стоит маленькая металлическая баночка. Когда женщины подошли ближе, Таника поняла: ей не показалось. Джудит действительно натянула на руки желтые резиновые перчатки и несла поднос, на котором стояла маленькая металлическая баночка.

Понимая, что Джудит снова ввязалась в одно из ее дел, Таника устало вздохнула. Нет, она вовсе не считала Джудит бесполезной. Еще в прошлом году старушка и ее подруги проявили себя великолепными сыщиками, пускай иногда и казались непоследовательными и ненадежными. Ее усталость, скорее всего, была связана с тем, что Таника целый день провела на работе, а ее дочь уже давным-давно легла спать. Завтра же Таника наверняка отправится в офис еще до того, как Шанти и Шамиль проснутся.

Детектив взяла себя в руки. Возможно, она до смерти устала, но сегодня умер мужчина, который завтра должен был жениться. Он заслуживал ее полной сосредоточенности на деле, и Таника не собиралась его подводить.

— Джудит, — сказала она, — вы нашли металлическую банку.

— Нашла! — подтвердила Джудит. — Хотя лучше сказать: ее нашла Бекс.

— И теперь вы несете ее мне на подносе. На подносе с изображением Виндзорского замка, как я вижу.

— На кухне лежал еще один поднос, с изображением замка Балморал, но я подумала, что местный замок вам понравится больше.

— А зачем вам резиновые перчатки?

— Не хочу портить улики.

— Возможно, вы хотите рассказать мне, чем занимались.

Когда Джудит закончила объяснять причины, по которым она считала необходимым снять отпечатки с масленки, Таника решила, что пришло время напомнить старушке о границах дозволенного.

— Вы не можете обыскивать этот дом, — сказала она. — Вы свидетели.

— Если бы мы не обыскали этот дом, — возразила Джудит, — вы никогда не узнали бы про масленку.

— А нам действительно стоит что-то знать про масленку?

— Думаю, да. Потому что человек, который оставил свои отпечатки на этой масленке, мог убить сэра Питера.

Хотя бы лишь для того, чтобы избавиться от старушки в желтых резиновых перчатках, Таника позвала одного из своих офицеров, велела ему забрать масленку и снять с нее отпечатки. Судя по выражению его лица, мужчина в это мгновение осознал, что ниже по карьерной лестнице падать ему уже некуда.

— Хорошо, давайте всё проясним, — сказала Таника, когда Джудит сняла перчатки. — Почему вы думаете, что сэр Питер был убит?

— Могу назвать несколько причин. Во-первых, время смерти. Как много людей умирают за день до своей свадьбы?

— Такое случается, — возразила Таника, но Джудит услышала в ее голосе намек на сомнение.

— Но многих ли убивают стеллажи, случайно упавшие на хозяев сразу после ссоры?

— Ладно, с этим доводом я согласна, — кивнула Таника. Офицеры уже начали собирать показания у гостей вечеринки и официантов, и ей быстро доложили о том, как незадолго до смерти сэр Питер ругался со своим сыном Тристрамом. — Странно, что стеллаж упал сразу после ссоры, но, возможно, это простое совпадение.

— Есть еще одна важная деталь, — с триумфом заявила Джудит. — Сэр Питер предупредил меня о том, что сегодня его убьют.

— Что? — спросила Бекс, сгорая от любопытства.

— Ну, он с тем же успехом мог прямо сказать мне, что его сегодня убьют, — поправила себя Джудит.

— Подождите, — остановила ее Таника. — Так он сказал это или не сказал? Не понимаю.

— Видите ли, я незнакома ни с сэром Питером, ни с кем-то из членов его семьи, но сегодня утром он позвонил мне на домашний телефон, представился и пригласил на эту вечеринку. Сказать, что его звонок удивил меня, — это ничего не сказать. Но он настаивал, утверждал, что хочет позвать всех известных горожан, и меня — в их числе. Конечно, если мое присутствие так важно для него, он мог бы пригласить меня и пораньше, но я решила его в этом не упрекать. Я вообще не поняла, почему он счел меня знаменитостью. Я, то есть мы, — Джудит повернулась и указала на Сьюзи и Бекс, — всего лишь помогли раскрыть те ужасные убийства прошлым летом. Поэтому я шутя выразила надежду, что никого на вечеринке не убьют. Вот тогда-то и случилось нечто очень странное. Он сильно заволновался. И сказал, я цитирую: «Никто здесь не тревожится за свою жизнь». А потом почти сразу повесил трубку. Поэтому я тут же позвонила Бекс и Сьюзи. «Никто здесь не тревожится за свою жизнь» — по-моему, это очень странная фраза. Кто станет так говорить?

— Вы считаете, сэр Питер боялся, что кто-то его убьет?

— Считаю, он думал, будто кто-то может опасаться за свою жизнь, и переживал, что на вечеринке может случиться несчастье. Именно поэтому в последнее мгновение он решил позвать меня. Он хотел, чтобы на вечеринке присутствовал надежный свидетель или кто-то, способный остановить убийцу. Но у меня не получилось.

— Но подождите, — сказала Таника. — Пускай он думал, будто чья-то жизнь в опасности, но это не значит, что его убили.

— Ну вот опять! — воскликнула Джудит и всплеснула руками.

— Что? — спросила Таника, удивившись горячности старушки.

— В прошлом году вы уверяли меня, что Стефана Данвуди никто не мог убить, но ведь вы сильно ошибались тогда, верно?

— Это удар ниже пояса. Как только мы собрали все свидетельства, я первой признала вашу правоту, просто не хотела делать поспешные выводы. Но если вы думаете, что сэра Питера убили, мне придется вас разочаровать. Скажите, как, по-вашему, это случилось?

Женщины переглянулись, удивленные внезапным выпадом детектива.

— Это вопрос с подвохом? — спросила Сьюзи.

— Нет.

— Хорошо, тогда позвольте мне ответить, — обратилась Сьюзи к подругам и посмотрела на Танику. — Кто-то толкнул на него чертов стеллаж.

— Простите, нужно было сразу это прояснить: не спорю, если его убили — а в данный момент это весьма значительное «если», — то кто-то должен был толкнуть на него стеллаж. Но как именно было найдено его тело?

— Тристрам выломал дверь, ведущую в кабинет, — сказала Джудит, уже понимая, куда клонит Таника.

— Вы были с ним в тот момент?

— Там были не только мы втроем, но и полдюжины гостей с вечеринки.

— Тогда почему вам пришлось выламывать дверь?

— Потому что она была заперта. Я сама проверяла замок. Засов определенно продырявил дверную раму от удара.

— Я тоже это заметила, — согласилась Таника. — А окна в кабинете не открывали годами. Так скажите мне: что произошло, когда вы вошли в комнату?

— Я отвечу, — вызвалась Сьюзи, радуясь, что она снова знала ответ на вопрос. — Мы нашли сэра Питера, лежащего под шкафом. Его ноги торчали в разные стороны, как у Злой Ведьмы Востока из старого мюзикла.

— Сьюзи! — вскрикнула Бекс. — Вы не можете так говорить.

— Ой, да ладно, не надо делать вид, будто такое сравнение не пришло вам в голову. Бедного мужчину придавил этот чертов стеллаж, из-под которого торчали только ноги в лососево-розовых штанах и коричневых ботинках.

— Клянусь, я ни о чем подобном не думала, — потрясенно произнесла Бекс. — А вы, Джудит?

— Вынуждена признать, — сказала та, — у меня возникла подобная мысль.

— Подумайте, — прервала подруг Таника, стараясь вернуть разговор в прежнее русло, — когда вы вломились в комнату, кто еще, кроме сэра Питера, был внутри?

— Ну, это самый простой вопрос, — сказала Сьюзи. — Никого там больше не было.

— Вы уверены?

— Сьюзи права, — согласилась Джудит. — Внутри больше никого не было. И спрятаться там тоже негде. Я проверила.

— Получается, — для всех подытожила Таника, — когда сэра Питера нашли в комнате, из которой ведет только одна дверь, он находился там один. Дверь же была заперта, а ключ от нее мы нашли в кармане штанов сэра Питера.

— Тогда в доме должен быть второй ключ, — заключила Джудит.

— Один из моих офицеров поговорил с Розанной Бейли, дочерью сэра Питера. По ее словам, кабинет открывается только одним старым железным ключом, копию которого никто никогда не изготавливал. Если сэр Питер был в кабинете один, как убийце удалось перевернуть огромный шкаф, а затем выбраться из закрытой комнаты до того, как вы вошли внутрь?

Вопрос сбил трех подруг с толку, и Сьюзи с Бекс посмотрели на Джудит, ожидая ее объяснений.

— Да, с одной стороны, когда вы так рассуждаете, убийство кажется маловероятным, — признала та, пытаясь сохранить лицо. — Но, с другой стороны, если убийство — это единственное логичное объяснение смерти сэра Питера, нам осталось только понять, как именно убийца выбрался из комнаты, кто он такой и почему сэр Питер должен был умереть.

— Довольно много вопросов, по-моему.

— Стеллаж не мог упасть сам по себе. Кто-то толкнул его на сэра Питера. И я вынуждена признать: этот кто-то должен быть очень сильным.

— Послушайте, — сказала Таника, поднимая руки: ей не терпелось закончить этот разговор, — я благодарна вам за неравнодушие и за помощь, которую вы оказали мне в прошлом году, но мне придется вам напомнить, что вы на самом деле не офицеры полиции. Раскрывать это убийство — не ваша работа. Даже если тут действительно произошло убийство.

— Босс, — обратился к Танике один из ее офицеров, подходя ближе.

Джудит и ее подруги узнали мужчину. Именно он забрал у них масленку, чтобы снять с нее отпечатки.

— Я проверил масленку, — прищурившись, произнес он, словно осознал, как стремительно его карьера вновь полетела вверх.

— И? — поторопила его Таника, когда мужчина замолк.

— Вы меня проверяли?

— Что вы нашли?

— Я ничего не нашел.

— Что вы имеете в виду?

— На масленке нет отпечатков.

— Но они должны там быть, — недоверчиво произнесла Бекс. — Ею пользовались для приготовления песто. Недавно. Сегодня, раз уж на то пошло.

— Ну, как скажете, — ответил офицер. — Но после кто-то стер с поверхности все отпечатки.

— Кто бы так поступил? — спросила Бекс.

— Кто-то, не желавший, чтобы полиция узнала, что этот кто-то смазал оливковым маслом петли двери, ведущей в комнату, где произошло убийство.

— Мы не можем утверждать, что в этой комнате произошло убийство! — воскликнула Таника.

— Вы были правы, Джудит! — произнесла Сьюзи, не обращая внимания на Танику. — Надо выяснить, кто пользовался масленкой, — и мы найдем убийцу.

— Спасибо, Сьюзи, — сказала Джудит, запустила руку в свою сумочку и достала круглую жестяную конфетницу. Открыла крышку, с важным видом выбрала леденец, покрытый сахарной пудрой, и сунула его в рот. — В таком случае, думаю, следует начать поиски, — довольным тоном произнесла Джудит и с громким хрустом раскусила конфетку.

Глава 7

К Танике подошла женщина в полицейской форме и сообщила ей, что родственники усопшего собрались в гостиной и готовы с ней говорить.

— Только его невеста осталась наверху, — добавила женщина. — Она сказала, что слишком расстроена, чтобы с кем-то сейчас разговаривать. С ней сейчас священник.

— О боже, Дженни! — воскликнула Бекс и опустила взгляд на стакан с водой, который все еще держала в руке. — Бедная женщина. Она и так сегодня настрадалась, а теперь еще и застряла в одной комнате с Колином.

Когда Бекс убежала наверх, Таника повернулась к Джудит.

— Слушайте, — сказала она, — я признаю: возможно, вы правы. Допустим, каким-то образом сэра Питера все-таки убили. Но разве вам не понятно, что в таком случае вы и ваши подруги тем более должны позволить полиции самостоятельно заниматься расследованием?

— Разумеется, — ответила Джудит, невинно хлопнув глазами. — Мы так и поступим.

— Я вам не верю.

— Бога ради, почему?

— Потому что вы всегда во все вмешиваетесь. Просто не можете жить по-другому.

— Но я даю вам слово. Жизнью клянусь не вмешиваться.

— Клянетесь?

— Клянусь.

— Хорошо, я ценю это. Можете подождать на улице вместе с другими свидетелями, и один из моих офицеров возьмет у вас показания. Спасибо.

Таника направилась в холл, радуясь, что наконец разобралась с Джудит и ее подругами.

Она заметила, что Джудит семенит рядом с ней.

— Что вы делаете? — спросила Таника.

— Иду с вами.

— Куда?

— На допрос.

Таника резко остановилась.

— О чем вы говорите? Вы же согласились выйти на улицу и дать показания одному из моих офицеров.

— Нет, не соглашалась. Это вы так сказали. А я поклялась не вмешиваться.

— Вы же понимаете, что ваше присутствие на допросе родственников сэра Питера является вмешательством?

— Боюсь, у меня нет выбора, — произнесла Джудит с сожалением в голосе, хотя и она, и Таника прекрасно знали, что сожаление наигранное. — Сэр Питер звонил мне этим утром. Я одной из последних с ним говорила. Получается, я ключевой свидетель. Возможно, у меня есть особо ценная информация. А может, слова членов его семьи напомнят мне о чем-то, что сказал мне сэр Питер. Пока мы просто не можем знать наверняка, не правда ли? Но я уверена: мое присутствие на допросе крайне важно для расследования, и вы должны это понимать.

Таника была вынуждена признать, что в словах Джудит имелась логика. Сэр Питер пригласил старушку на случай, если на вечеринке произойдет несчастье. Теперь, когда оно действительно произошло, есть смысл позволить Джудит присутствовать на допросе в качестве ключевого свидетеля.

— Хорошо, — согласилась Таника. — Но вы должны пообещать мне не задавать никаких вопросов.

— С чего бы я стала задавать вопросы?

— Потому что вы всегда так делаете. Вы не умеете держать себя в руках.

— Я попытаюсь, хорошо? Но не могли бы вы подождать секундочку? — добавила Джудит и поспешила обратно вниз по коридору, туда, где все еще ждала Сьюзи. Старушка встала на цыпочки и зашептала подруге на ухо: — Побродите по округе. Попробуйте что-нибудь нарыть.

Сьюзи театрально подмигнула: приказ ясен.

Джудит с ангельской улыбкой вернулась к Танике, и та повела ее в гостиную. Стены комнаты были обклеены яично-желтыми шелковыми обоями, на них висели картины, подсвеченные медными лампочками над рамами. Огромная деревянная каминная полка была выкрашена в белый цвет, а из панорамных окон открывался вид на сад и Темзу. Более элегантно оформленных помещений Джудит посещать еще не доводилось.

Тристрам и Розанна посмотрели на них. Джудит заметила, что глаза Тристрама покраснели от слез. Розанна же взирала на старушку с ледяным презрением.

— А вы почему здесь? — спросила она.

— Меня зовут Джудит Поттс. Ваш отец звонил мне сегодня утром. Он очень переживал о том, что может произойти сегодня не вечеринке.

— Такое поведение отца вас удивило? — спросила Таника.

Брат и сестра выглядели растерянными.

— Думаю, он волновался из-за свадьбы, — предположила Розанна. — Да и кто бы не волновался! Им нужно было организовать перед венчанием тысячу разных мелочей.

— Нет, — сказала Джудит, — думаю, он не о свадьбе беспокоился, а о чем-то другом. Когда я произнесла слово «убийство», он испугался. Да, именно так и было. Он испугался.

— Что? — спросил Тристрам, будто только сейчас заметил, как Джудит вошла в комнату. — Простите, как именно вы оказались в нашем доме?

— Ваш отец пригласил меня.

— Спасибо, Джудит, — сказала Таника, пытаясь взять ситуацию под контроль. — Может кто-то из вас рассказать мне, что произошло сегодня на вечеринке?

Пока Розанна рассказывала о вечеринке и о том, как они нашли ее отца в кабинете, Тристрам смотрел в пол. Слушая Розанну, Джудит заметила черную нитку, торчащую из правой манжеты пиджака девушки. Взглянув на ее левую манжету, Джудит увидела золотую пуговицу в форме морского узла. Если не считать этой маленькой детали, Розанна была одета безукоризненно. Но неужели такая аккуратная молодая женщина могла не заметить, что на ее пиджаке не хватает одной пуговицы?

— Спасибо, — поблагодарила Таника, когда Розанна закончила говорить. — Могу ли задать вопрос? Гости сказали моим офицерам, что между вами, Тристрам, и вашим отцом произошла ссора прямо перед тем, как он зашел в дом. Это правда?

Тристрам поднял голову, больше не пытаясь скрывать свою вину.

— Никогда себе этого не прощу, — сказал он.

— Что произошло?

— Я думал, будет весело. Но мне было больно от его предательства, и я захотел устроить скандал. Встряхнуть отца.

— Встряхнуть?

— Он предпочел Дженни мне, — сказал Тристрам с ноткой отчаяния в голосе.

— Можете ли рассказать об этом подробнее? — спросила Таника. — Ваш отец ведь собирался жениться во второй раз?

— Да, после многих лет жизни холостяком, — сказала Розанна.

— Что случилось с вашей матерью?

— Мама и папа развелись, когда мы были маленькими.

— Сколько вам тогда было?

— Мне было восемь, а Тристраму — шесть.

— Наверное, вам пришлось нелегко.

— У меня сохранилось не так много воспоминаний. Сколько себя помню, отец был холостяком.

— Тогда могу ли я спросить: как он познакомился со своей невестой, Дженни Пейдж?

Розанна и Тристрам переглянулись. Было ясно, что им не хотелось ничего объяснять.

— Все очень просто, — сказала Розанна, решив как можно быстрее разделаться с неприятной историей. — Она медсестра. А папу пару лет назад серьезно подвело здоровье. Врачи сделали заключение: он употреблял слишком много вина и жирной пищи. В итоге у него диагностировали диабет второго типа, поэтому он обратился в агентство, чтобы нанять медсестру, которая постоянно жила бы в доме. Они прислали Дженни. Так получилось, что они начали встречаться, и вот мы сидим здесь накануне их свадьбы.

— Спасибо. Выглядит действительно просто. Но могу ли спросить вас, Тристрам, что вы имели в виду, когда назвали вашего отца предателем?

— Какая разница? — спросил Тристрам, внезапно заволновавшись. — Теперь он мертв. Какими бы ни были мои отношения с отцом, теперь все кончено, а я до конца жизни буду помнить, что стал причиной его смерти!

— Довольно серьезное заявление, — сказала Таника.

— Но если бы я не приехал, чтобы вывести его из себя, Дженни не расстроилась бы, правда? И отец не побежал бы за ней в дом и… не знаю, что случилось, но он бы не уронил на себя шкаф. Я во всем виноват.

— Ты не виноват, — пренебрежительно произнесла Розанна. — Никто ни в чем не виноват. Это просто ужасный несчастный случай.

— Могу я спросить? — продолжила допрос Таника. — О чем вы спорили?

— Дженни запретила Тристраму приходить на свадьбу, — ответила Розанна.

— Почему?

— Потому что мой глупый брат сказал вслух то, о чем ему следовало молчать.

— А именно? — спросила Таника у Тристрама.

Он вновь не ответил.

— Медсестра без роду без племени — Дженни вообще сирота — пришла в наш дом, — произнесла Розанна, — и прикарманила себе баронета, коттедж и маленькое состояние всего за год. Она зря времени не теряла.

— Думаете, Дженни интересовали только деньги вашего отца?

— И титул. Не забывайте об этом. Она вот-вот должна была стать леди Бейли.

— Но теперь не станет, не так ли? — спросила Джудит, пытаясь разобраться в логике происходящего. — Раз ваш отец умер до свадьбы.

— Нет, — сказала Розанна, понимая, что Джудит не ошиблась. — Думаю, уже не станет.

— Тогда кто унаследует титул? — спросила Таника. — Вы, Розанна, как старший ребенок?

Розанна перевела взгляд на брата.

— Считаю, на этот вопрос лучше ответить тебе, — протянула она.

— Титул баронета передается по мужской линии, — сказал Тристрам немного пристыженно.

— Что это значит? — спросила Таника.

— Я унаследую отцовский титул.

— И все его деньги, — добавила Розанна. — Всю его собственность.

— Но вы не старший ребенок, — запутавшись, возразила Таника.

— Не я придумываю правила, — развел руками Тристрам.

— Но ты не обязан им следовать, — язвительно произнесла Розанна.

Джудит ясно поняла, что брат с сестрой не ладят.

— Могу я спросить? — вмешалась она. — Когда ваша семья получила титул?

— В конце Английской революции, — ответил Тристрам.

— Правда? Это кажется маловероятным.

— А в чем проблема? — спросила Таника.

— Ну, Кромвель одержал победу и казнил короля. Он едва ли одобрял систему дворянской знати.

— Да, здесь вы не ошибаетесь, — кивнула Розанна. — Наша семья сражалась на стороне Кромвеля во время войны, но, как только республика распалась, наши предки перешли на другую сторону и присоединились к движению по восстановлению монархии. Когда они преуспели в этом, Карл II даровал нашей семье титул баронетов в 1660 году. Видите ли, Бейли всегда бежали туда, куда дул ветер. Это самая яркая наша черта, которая передается из поколения в поколение. Мы очень непостоянны. Принципы нас не особо волнуют. Мы шесть раз изменим свое мнение еще до обеда, если от этого жить станет проще. Ну, если дело не касается наследства, конечно.

— На этом вопросов хватит, Джудит, — сказала Таника.

— Разумеется, — отозвалась Джудит, складывая руки на коленях. — Я закончила. Продолжайте.

— Спасибо.

— Но все же вы, случайно, не знаете, кто готовил сегодня песто на кухне?

Тристрама вопрос сбил с толку, и он посмотрел на сестру.

— Розанна, ты готовила?

— Да, я, — ответила она, не понимая, почему этот вопрос так важен. — Я готовила пасту нам на обед. Ну, понимаете, углеводы дают много энергии и нейтрализуют алкоголь. Ведь потом начиналась вечеринка.

Значит, именно Розанна готовила песто. Джудит вспомнила, что не видела девушки на вечеринке до того, как упал стеллаж. К тому же она позже всех прибежала к двери, ведущей в кабинет.

— Где вы были, когда упал стеллаж? — спросила Джудит.

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Просто я не видела вас в саду, где находились другие гости.

Джудит заметила, что ее вопрос на мгновение выбил Розанну из колеи, но она быстро взяла себя в руки.

— О, я тоже была в саду, — сказала она.

— Тогда, я уверена, вы сможете сказать мне, кто вышел на балкон, когда раздался грохот.

— Простите?

— Это простой вопрос. Если вы были в саду вместе с остальными, то сможете сказать, кто вышел на балкон, когда в доме упал стеллаж.

— Это легко, — ответила Розанна, спокойно глядя на Джудит. — Это была Дженни, не так ли? Она вышла на балкон на втором этаже.

— Вы правы, так и было, — добродушно согласилась Джудит. — Спасибо.

Раздался стук, и в дверь просунулась голова женщины-полицейского. Именно она привела сюда Танику и Джудит.

— Босс, — сообщила женщина, — прибыл юрист сэра Питера. Он хочет поговорить с вами. Это очень срочно.

— Тогда приведите его сюда, — велела Таника.

— Спасибо, — раздался приветливый голос прямо из-за двери, затем створка отворилась, и внутрь вошел полноватый мужчина лет пятидесяти с румяными щеками и слабым подбородком. Он был одет в потрепанную ветровку и вельветовые штаны — довольно обычный наряд для джентльмена из глубинки.

— Эндрю Хасселби, — представился мужчина. — Я юрист сэра Питера. Приехал сразу, как только смог, когда до меня дошла эта ужасная весть о его гибели.

— Зачем? — спросила Таника.

Эндрю взглянул на Тристрама и Розанну, чувствуя себя неловко в их присутствии, но все же взял себя в руки.

— В прошлом месяце сэр Питер составил новое завещание, и, думаю, крайне важно как можно скорее открыть его.

Глава 8

Розанна встала с места.

— Правда? — восторженно спросила она. — Он наконец составил новое завещание?

— Да, — ответил Эндрю.

Джудит понимала, почему Розанна так обрадовалась. В конце концов, если раньше сэр Питер собирался оставить все свое имущество Тристраму, то составить новое завещание он мог лишь для того, чтобы включить в него больше наследников. А может, сэр Питер и вовсе решил передать все имущество Розанне — своей старшей дочери. Джудит заметила, как нахмурился Тристрам. Да, и у него в голове определенно возникли подобные мысли. Как интересно.

— Простите, — сказал Эндрю, — но лучше ничего больше не говорить до тех пор, пока мы не увидим завещания и не сможем его прочесть.

— Подождите, — вмешалась Джудит. — Вы утверждаете, что сэр Питер составил новое завещание в прошлом месяце, а теперь, всего несколько недель спустя, он умер?

— Знаю, — извиняющимся тоном ответил Эндрю. — Ужасное стечение обстоятельств. Именно поэтому мы должны открыть завещание как можно скорее. Оно лежит в сейфе, находящемся в спальне сэра Питера.

— Как можно скорее? — спросил Тристрам, и все заметили, что он пытался тянуть время. — Дженни сейчас там. Мы не должны ее беспокоить.

Джудит поймала взгляд Таники. Они обе подумали об одном и том же. Лишь несколько минут назад Розанна рассказала, что они с братом считают Дженни охотницей за богатством их отца, а теперь Тристрам так волнуется о ее благополучии?

— И все же нам лучше достать завещание, — возразил Эндрю и повернулся к Танике, ожидая ее решения.

— Я хочу взглянуть на это завещание, — сказала она. — Мистер Хасселби, не могли бы вы проводить меня к сейфу?

Таника вышла из комнаты следом за юристом, но, дойдя до лестницы на другой стороне холла, вновь заметила идущую рядом Джудит.

— Что вы здесь делаете? — спросила Таника.

— Моя помощь может понадобиться вам, чтобы взломать сейф.

— Что?

— Раз уж сэра Питера больше нет рядом, чтобы назвать код, у вас может не получиться открыть сейф, и вам придется его взламывать. А я довольно неплохой медвежатник.

— Джудит, что это слово вообще означает?

— Это очень интересный синоним для составления кроссвордов. Так называют человека, способного открыть сейф, не зная кода, — взломщика.

Таника решила, что на сегодняшний вечер общения с Джудит ей уже хватило.

— Не могли бы вы остаться здесь?

— Конечно.

Когда Таника отправилась на второй этаж в сопровождении Эндрю, Джудит осталась стоять в холле в одиночестве, но это ее ничуть не огорчило. Ей многое предстояло обдумать.

Она подошла к картине, висевшей в углу коридора. На ней сэр Питер сидел на кожаном диване, а рядом с ним навеки замерла светловолосая женщина. Одной рукой мужчина обхватывал плечи маленькой Розанны, а другой обнимал жену, на коленях которой устроился малыш Тристрам. Джудит заметила, что сэр Питер с любовью смотрел на все свое семейство, но взгляд его жены был направлен лишь на ее маленького сына.

Джудит внимательнее изучила изображение первой леди Бейли. Длинные светлые волосы женщины были распущены, на щеках алел здоровый румянец. Была в ней какая-то живость, которая показалась Джудит очень привлекательной. В картине она не нашла ни намека на напряжение между супругами. Примечательно, что сэр Питер оставил полотно висеть в коридоре, хотя на днях собирался жениться во второй раз.

Джудит взглянула на напольные часы, стоящие у изножья лестницы, и поняла, что Таника уже довольно долго находится наверху.

«Странно, мне казалось, она вернется раньше», — подумала Джудит.

На втором этаже раздался звук шагов, и из-за перил высунулась голова Таники.

— Ладно, — вздохнула женщина, — вы и правда можете взломать сейф?

— Разумеется, — сказала Джудит, немного слукавив. — Иначе я бы промолчала.

— Тогда не могли бы вы нам помочь?

— Вы признаёте, что вам нужна моя помощь? — спросила Джудит с невинной улыбкой.

— Не нарывайтесь.

— Тогда подождите там, я сейчас поднимусь.

Джудит вскарабкалась вверх по лестнице и следом за Таникой вошла в просторную спальню, большую часть которой занимала огромная дубовая кровать. С одной стороны комнаты из больших окон открывался вид на сад и лавровые кусты, но Джудит не могла отвести взгляд от балкона: оттуда было видно Темзу, крыши домов, стоящих на другой стороне реки, и церковь Марлоу прямо за ними. В этот поздний час лунный свет посеребрил темную воду, а подсвеченный прожекторами шпиль церкви сиял в темноте, словно маяк.

Дженни сидела на диване рядом с Колином, а на стуле напротив устроилась Бекс. В руках она сжимала ладони женщины. Эндрю же стоял около написанной маслом картины, за которой скрывался встроенный в стену сейф.

Джудит направилась прямо к Дженни.

— Я сожалею о вашей потере, — сказала она.

Дженни благодарно кивнула, но, казалось, она даже не понимала, о чем речь.

— Вы правда сможете открыть этот сейф? — спросила Таника, все еще не до конца веря старушке.

Так уж вышло, что Джудит не умела взламывать сейфы, но она когда-то прочла автобиографию мужчины, который обладал таким талантом. И Джудит не собиралась по собственной глупости пропускать все веселье. В подобных обстоятельствах блеф — лучшая стратегия. Джудит всегда придерживалась этой философии.

— Не я, — с притворной скромностью ответила старушка. — Ричард Фейнман.

— Кто это? — спросил Эндрю.

— Игрок на кубинских барабанах, начинающий художник и физик, получивший Нобелевскую премию. Во время Второй мировой войны, когда он работал в Лос-Аламосе, мистер Фейнман часто показывал на вечеринках трюки, взламывая сейфы.

— Серьезно? — спросила Таника.

— О да, совершенно серьезно.

— Каким методом он пользовался?

— Ну, давайте посмотрим.

Джудит начала обходить комнату, рассматривая фотографии и картины. Она поднимала элементы декора и вертела их в руках, пытаясь что-то отыскать, но рассказывать о цели своих поисков не спешила.

— Не обращайте на меня внимания, — сказала она. — Мне нужно немного времени, а вы можете продолжить разговор.

Остальные присутствующие смущенно переглянулись, и Таника поняла, что ей нужно взять ситуацию под свой контроль. Она обратилась к Эндрю:

— Что вы можете рассказать о новом завещании?

— К сожалению, ничего. Сэр Питер не показал мне его. Впервые я узнал о новом завещании, когда он позвонил мне и попросил приехать, чтобы засвидетельствовать его подпись. Вторым свидетелем стал Крис Шеферд, он работает здесь садовником.

— Сэр Питер держал содержание своего завещания в тайне от вас?

— Он вел себя очень необычно. Сэр Питер никогда не был скрытным человеком.

— В таком случае не могли бы вы раскрыть мне содержание старого завещания?

— Думаю, теперь могу, раз уж оно потеряло силу. В старом завещании он все свое имущество оставлял Тристраму.

— Да, Розанна и Тристрам так мне и сказали. Имя Розанны там совсем не упоминалось?

— В одном из пунктов говорилось, что Тристрам должен выплачивать ей солидное пособие на содержание. Я всегда считал это несправедливым, но сэр Питер был непреклонен. Он всеми силами пытался защитить семейный титул, поэтому его сын должен был унаследовать все.

— Даже несмотря на то, что он младше сестры?

— Бейли — старинный и знатный род. Они всегда передавали семейный титул и наследство исключительно по мужской линии.

— Тогда, возможно, в новом завещании он включил Розанну в список наследников?

— Очень на это надеюсь. Она заслуживает награды, учитывая, насколько упорно работала на благо семьи.

— К тому же отец и сын не особенно ладили.

— Верно.

— Как идут дела с сейфом? — спросила Таника у Джудит.

— Если честно, не очень хорошо, — беззаботно ответила та. — Видите ли, способ, описываемый Фейнманом, весьма прост и работает почти всегда. Но в данный момент у меня ничего не получается. Пока не получается.

— В чем заключается этот способ?

— Ну, когда Фейнман трудился над созданием атомной бомбы, он заметил, что ученые очень боялись забыть коды от своих сейфов и неизменно использовали значимые для них даты в качестве паролей. И если рассуждать логически, легко понять, что две первые цифры — месяцы в американской календарной системе — могли принимать значения только от ноля и единицы до двенадцати. А двенадцать комбинаций попробовать гораздо легче, чем девяносто девять. Следующие две цифры означали числа от первого до тридцать первого. Последние две цифры должны были означать год, но люди редко использовали значимые события более чем полувековой давности. В общем, он сокращал список возможных вариантов, а если приходилось, грубой силой взламывал замок. Но Фейнман редко прибегал к последнему варианту, ведь он заметил, что люди часто пишут пароли на бумажках — или на страницах блокнотов — и оставляют их неподалеку от своих сейфов. В ящиках, например.

— Правда? — недоверчиво спросила Таника. — И это всё?

— В этом-то вся проблема магических трюков. Вы были бы ошеломлены, увидев, как Ричард Фейнман вламывается в сейф Роберта Оппенгеймера, в котором тот хранил коды запуска атомных бомб. Но стоит узнать, как именно он это сделал, — и трюк начинает казаться вам до ужаса банальным. Но! — добавила Джудит, подходя ближе к остальным. — Давайте воспользуемся его логикой. Рядом с сейфом нет ни одной записки с шестизначным кодом, а значит, возможно, сэру Питеру не хотелось оставлять никому подсказок. Но если верить Ричарду Фейнману, можно заключить, что сэр Питер выбрал какую-то значимую дату для пароля к своему сейфу. Вы пробовали ввести дату его рождения?

Этот вопрос Джудит задала Дженни, и та кивнула.

— Дни рождения его детей? Или вашу?

Дженни снова кивнула, и Джудит подошла к сейфу, чтобы осмотреть его внимательнее. Темная краска посерела от времени, а на дверце было выгравировано название компании-производителя — «Марлоу Локсмит & Ko». Крупные буквы не имели засечек. Если Джудит не изменяла память, подобный шрифт под названием «Футура» разработал Пауль Реннер в 1927 году. Так, значит, этот сейф был изготовлен еще до войны?

— Сейф установил еще отец сэра Питера, — себе под нос пробормотала Джудит. — Кто-нибудь знает дату рождения отца сэра Питера?

— Думаю, я знаю, — ответила Дженни. — Кажется, он родился летом 1929-го. Дайте мне попробовать.

Дженни встала с места и подошла к сейфу.

— Он родился в августе, если не ошибаюсь, — сказал Эндрю.

— Вы правы, в августе, — подтвердила Дженни и начала крутить ручку механического замка вправо и влево. — Питер говорил, что его отец родился в первый день начала сезона охоты на тетеревов. Он называл этот день «праздником праздников». Тогда первое число — двенадцать, потом ноль и восьмерка — август, — а затем двойка и девятка.

Раздался щелчок, и замок открылся.

— Вы были правы, Джудит, — подтвердила Дженни, открывая дверцу, когда все подошли.

— Внутри должен лежать небольшой коричневый конверт, — сообщил Эндрю.

— Непонимаю, — сказала Дженни и сделала шаг в сторону.

— Чего вы не понимаете? — спросила Таника и заглянула в сейф. — А, теперь все ясно.

Сейф был пуст.

— Но завещание должно быть здесь, — сказал Эндрю. — Я собственными глазами видел, как сэр Питер положил его сюда.

— Может, он с тех пор перепрятал его? — предположила Джудит.

— Он бы не стал этого делать, — сказал Эндрю.

У Джудит и Таники возникло впечатление, что Эндрю что-то недоговаривал.

— Почему? — спросила Таника.

— Знаете, я правда не могу сказать, — смущенно пробормотал Эндрю.

— Хочу вам напомнить, что сэр Питер только что умер при очень подозрительных обстоятельствах, — произнесла Таника. — Если у вас есть информация, способная пролить свет на случившееся, то вы обязаны ею поделиться.

— Конечно, — сконфуженно сказал Эндрю. — Вы правы.

— Вы знаете, что было написано в завещании, не так ли? — спросила Джудит.

— Нет, дело не в этом. Я правда не знаю, но считаю, Розанна правильно предположила, решив, что сэр Питер внес серьезные изменения в завещание в ее пользу. Просто мы с сэром Питером немного повздорили после того, как он положил завещание в сейф. Мне казалось, ему не стоило менять что-либо, не посоветовавшись со мной. Он велел мне не лезть не в свое дело и сказал, что ему нужно действовать быстро из-за… Ну, это непросто произнести, но он сказал, что новое завещание — это его страховка.

— Страховка от чего? — спросила Таника.

— Он боялся, что Тристрам убьет его.

— Что? — в ужасе воскликнула Дженни.

— Знаю, звучит странно, — согласился Эндрю. — Я так ему и сказал. Он нес полную чепуху. Зачем кому-то, тем более Тристраму, его убивать? Но сэр Питер порой бывал невероятно упрямым — и гордым, раз уж на то пошло, — когда что-то взбредало ему в голову. Он был непреклонен. Сэр Питер очень боялся, что Тристрам убьет его до того, как он женится на Дженни. И ему пришлось составить новое завещание как можно быстрее, чтобы обеспечить себе страховку.

Таника повернулась к Дженни.

— Сэр Питер вам об этом когда-либо говорил? — спросила она.

— Нет, — ответила Дженни, безуспешно пытаясь переварить слова Эндрю.

— Он не говорил вам, что боится за свою жизнь?

— Нет.

— А о том, что составил новое завещание?

— Нет. Он скрывал это от меня.

— Но он не мог не обсуждать с вами Тристрама.

— Конечно, — кивнула Дженни. — Мы только о нем и говорили. О том, как Тристрам пытался разрушить наши отношения. О том, как эгоистично он себя вел. Питер всегда называл его «избалованным ребенком», но винил в поведении сына себя. Говорил, что излишне снисходительно относился к нему, пока тот рос. Он должен был раньше установить границы дозволенного.

— А вы что думаете? — спросила Джудит.

— О чем?

— О Тристраме.

— Я всегда говорила Питеру, что детям пришлось нелегко, когда я появилась в их доме и забрала у них отца. Они ведь много лет жили только втроем. Я знаю, они думают, будто меня интересует только состояние Питера, но я надеялась переубедить их. Со временем. Я просто должна была показать им, как сильно люблю их отца. Я повторяла Питеру, что рано или поздно Тристрам смирится с нашими отношениями. Смирится с моим присутствием. Нам просто нужно было немного подождать. Но Питер никогда не говорил мне, что боится за свою жизнь…

— Когда сэр Питер запретил Тристраму появляться на свадьбе? — поинтересовалась Джудит.

Дженни посмотрела на нее, не вполне понимая вопроса.

— Это случилось в прошлом месяце, когда он составил новое завещание, или позднее?

— Ох, теперь я понимаю. Нет, они поссорились где-то в конце ноября. Тогда Питер выгнал Тристрама из дома и велел не приходить на свадьбу.

— Тристрам раньше жил здесь?

— Да, до конца ноября.

— Как Тристрам к этому отнесся? — спросила Таника.

— Очень разозлился, но что он мог поделать? Отец вышвырнул его и даже не пригласил на Рождество. Он сказал, что встретится с сыном только на следующий день после свадьбы.

— Довольно конкретная дата.

— Думаю, он имел в виду, что Тристраму будет поздно убеждать его отменить свадьбу, когда мы будем уже женаты.

— Когда вы засвидетельствовали создание нового завещания, Эндрю? — спросила Таника.

— Десятого декабря.

— Значит, — для всех подвела итог Джудит, — в конце ноября, сразу после крупной ссоры, сэр Питер вышвырнул Тристрама из дома, запретил ему приходить на свадьбу, а неделей позже составил совершенно новое завещание в качестве страховки на случай, если собственный сын убьет его до свадьбы. Ну, по крайней мере, именно так он сказал Эндрю. А теперь, всего месяц спустя, сэр Питер внезапно умер при загадочных обстоятельствах в канун своей свадьбы, а новое завещание — его страховка — исчезло.

— Ага, — сказала Таника, давно забыв о своем намерении держать Джудит подальше от расследования. — Все верно.

Женщины переглянулись между собой, думая об одном и том же.

Неужели Тристрам убил своего отца?

Глава 9

Всего несколько человек еще ждали на улице, чтобы дать показания двум полицейским. Все ужасно замерзли и хотели поскорее покончить с неприятными процедурами. И потому совсем не заметили, как из-за дома вышел человек, подсвечивая себе путь ярким фонариком. Это была Сьюзи. В руке она держала телефон с включенной вспышкой. Женщина оглянулась вокруг, увидела Джудит, выходящую из дома, и направилась прямо к ней.

— Джудит! — позвала Сьюзи.

— Вы что-нибудь нашли?

— Что-нибудь помимо надежного способа подхватить простуду или воспаление легких? Да, мне кажется, тут есть кое-что по-настоящему стоящее.

— Правда?

Джудит посмотрела по сторонам, желая убедиться, что их никто не подслушивает.

— Думаю, да. Пойдемте со мной — сможете все увидеть своими глазами.

Пользуясь вспышкой телефона, чтобы осветить путь, Сьюзи повела Джудит вокруг дома. Джудит осознала, что именно эту часть сада было видно сверху из спальни сэра Питера.

— Наверное, я бы ничего не нашла, если бы внутри не горел свет, — сказала Сьюзи, подходя к окну кабинета.

Льющийся из него свет четким прямоугольником падал на лужайку снаружи. Заглянув внутрь, Джудит увидела, что полицейский и два фельдшера раскладывают носилки рядом с телом сэра Питера.

— Что вы нашли? — спросила она.

Сьюзи указала на высаженные перед окном кусты, отодвинула в сторону ветки азалии и фонариком осветила землю.

На мягком грунте виднелся отпечаток ноги.

— Это след. И он тут не один. Кто бы их ни оставил, этот человек подошел вплотную к окну, а затем направился вдоль стены дома.

Сьюзи отодвинула ветки чуть дальше, и Джудит увидела еще больше следов. Они вели к окну, а затем полностью пропадали в зарослях азалий.

— Кто-то пытался заглянуть внутрь кабинета, — предположила Сьюзи.

— Эти следы, должно быть, появились сегодня, — сказала Джудит. — Вчера весь день и всю ночь лил дождь, не так ли? Следы появились, когда он закончился.

— Есть еще одна важная деталь, — продолжила Сьюзи и поднесла фонарик вплотную к ближайшему отпечатку. — На подошве левого ботинка есть трещина. Теперь нам остается лишь найти владельца этой пары ботинок.

Сьюзи была права. На каждом отпечатке, оставленном левым ботинком, виднелась полоса, рассекавшая всю подошву в месте, где треснула резина.

— Потрясающая работа, Сьюзи! — похвалила Джудит.

Сьюзи просияла.

— Мы должны немедленно рассказать Танике. Правда, не думаю, что она сильно обрадуется, если я вновь ее потревожу. Я отправлюсь на поиски Бекс, а вы приведите сюда Танику и всё ей расскажите.

— Но в чем проблема? Мы же просто пытаемся помочь.

— У нее пунктик насчет невмешательства в ее расследования. Поэтому ни в коем случае не признавайтесь ей, что искали зацепки. Скажите, что наткнулись на эти следы совершенно случайно.

— Хорошо, — согласилась Сьюзи и повторила слова Джудит, желая убедиться, что поняла все правильно: — Я не искала зацепки, просто случайно наткнулась на следы.

Несколько минут спустя Сьюзи вернулась к растущим под окном кабинета кустам вместе с Таникой.

— Я искала зацепки, — гордо сказала Сьюзи, уже забыв о данном Джудит обещании, но тут же опомнилась: — То есть я не искала зацепки, — поправила она себя. — Я тут курила, вот и всё. И совершенно случайно оказалась на этой стороне дома с сигареткой в руке и увидела следы. Потрясающее совпадение, не правда ли?

Таника знала, что Сьюзи пыталась ее обмануть, но не пропадать же из-за этого уликам? Пока она рассматривала отпечаток, к ним подошли Джудит и Бекс.

— Ну конечно, — вздохнула Таника. — Еще два мушкетера.

— Я знаю, о чем вы думаете, — воскликнула Джудит.

— Не знаете, поверьте.

— Но ко мне это не имеет никакого отношения. Сьюзи попросила меня найти Бекс.

— Разве? — спросила Сьюзи, но тут же осознала свою ошибку и повернулась к Танике: — Верно, я попросила Джудит найти Бекс, — гораздо увереннее заявила она.

— Слушайте, я благодарна вам за найденные следы, Сьюзи, но не могли бы вы рассказать мне, что здесь происходит?

— Процесс идентификации, — ответила Джудит. — Я подумала, вы захотите узнать, какие именно ботинки оставили следы.

— Я работаю в полиции, — сказала Таника. — У нас есть целые базы данных с оттисками всех возможных подошв для сравнения. Мы разберемся.

— Но зачем ждать, если у нас есть Бекс?

— Ничего не понимаю, — отозвалась Бекс. Слова Джудит одинаково запутали и ее, и Танику.

— Что вы можете сказать нам об этих следах? — спросила Джудит.

— Я уверена: ничего особенного я вам сообщить не смогу, — ответила Бекс, удивленно заметив направленные на нее взгляды. — Правда, — добавила она, чуть внимательнее посмотрев на отпечаток, — если вы настаиваете, мне кажется, эти следы оставлены женщиной в охотничьих резиновых сапогах. Все дело в треугольном узоре на каблуках. Такой наносят только на женские охотничьи сапоги фирмы «Хантер». И если желаете знать, я бы предположила, что это седьмой размер из линейки с зауженным голенищем. Но я, конечно, далеко не специалист.

— Ну вот, пожалуйста, — сказала Джудит Танике. — Теперь нет нужды ждать до завтра. Эти следы оставила владелица охотничьих сапог фирмы «Хантер» с узкими голенями и седьмым размером ноги.

— И с порезом на левой подошве, — на всякий случай добавила Сьюзи. — Думаю, если вы найдете эту женщину, то найдете убийцу.

— Нет, — сказала Таника, — я обязана остановить вас на этой…

— А мне придется остановить вас, — перебила ее Джудит. — Потому что мы втроем уже нашли для вас масленку без единого отпечатка пальцев, открыли сейф, из которого исчезло завещание, а теперь еще и отыскали следы в клумбе, расположенной прямо напротив комнаты, где было совершено убийство.

— Вот именно. Я все еще не могу утверждать, что это было убийство…

— Понимаю, вы должны так говорить, ведь вам необходимо следовать правилам.

— Не правилам, Джудит, а законам. Настоящим законам, не соблюдая которые можно попасть в тюрьму. А это значит, я должна рассматривать все улики согласно протоколу, чтобы быть уверенной в их законности.

— Тогда вы можете следовать вашим правилам, а мы будем поступать по совести. Как только будете готовы признать, что сэр Питер был убит, и вам понадобится наша помощь, мы будем рядом. Как и в прошлый раз. Пойдемте, дамы, — велела Джудит, повернулась и зашагала прочь.

Сьюзи быстро последовала за подругой, но Бекс немного задержалась.

— Я действительно не хочу вмешиваться в расследование, — извиняющимся тоном сказала она, — но они мои подруги.

Таника ободряюще улыбнулась:

— Не волнуйтесь, Бекс. Я все понимаю.

Быстро кивнув, Бекс развернулась и поспешила нагнать Джудит и Сьюзи.

Когда они ушли, Таника опустила взгляд на отпечатки ботинок, затем подошла к углу дома, откуда открывался вид на газон, раскинувшийся до самого берега Темзы. В лунном свете изящный шатер отливал серебряной белизной. Невозможно представить более безмятежного места. Но как тогда получилось, что этот радостный день закончился такой ужасающей смертью?

Инстинкты подсказывали Танике, что Джудит права. Сэра Питера действительно убили. Но так говорило ей сердце, голова же утверждала обратное. Чтобы делу дали ход, ей придется убедить суд в том, что кто-то сумел совершить убийство внутри запертой комнаты, а затем волшебным образом исчез из нее за секунды до того, как дверь внутрь была выломана снаружи. В общем, если сэра Питера убили, то как, бога ради, это произошло?

Глава 10

Джудит и ее подруги последними из гостей дали показания полиции. Когда с этим было покончено, Сьюзи предложила отправиться к кому-нибудь домой, чтобы обсудить произошедшее за стаканчиком чего-нибудь горячительного. Но Бекс не терпелось вернуться домой, к детям, да и Джудит тоже отказалась. Пускай переживания нынешнего дня и доставили ей удовольствие, старушка все равно привыкла находиться большую часть времени в одиночестве. Целый вечер, проведенный среди такого количества людей, утомил ее. Она просто хотела домой.

Джудит окутало ощущение покоя, едва она закрыла входную дверь своего дома. Она подошла к серванту, налила себе стаканчик виски в лечебных целях и села в свое любимое кресло.

«Какой удивительный вечер, — подумала она. — Как же получилось, что день начался со странного звонка сэра Питера, а закончился его убийством?»

Джудит заметила свой экземпляр «Марлоу фри пресс», лежавший на столике возле нее. Она взяла газету в руки, гадая, сможет ли теперь понять, что так смутило ее в ответах на кроссворд сегодняшним утром. С кроссвордами так часто случалось. Если вопрос казался слишком сложным, нужно было отложить его в сторону, полностью забыть о нем и вернуться к головоломке некоторое время спустя. Более надежного способа просто не существовало.

В этот раз, когда Джудит и надеялась, решение к загадке, не дававшей ей покоя весь день, пришло внезапно. Ответы в каждом из четырех углов поля образовывали сообщение. Ответ на первый вопрос по горизонтали в левом верхнем углу — «ШЕСТНАДЦАТЬ»; ответ на вопрос двадцать семь по горизонтали в левом нижнем углу — «СОТНЯ»; ответ на вопрос в правом нижнем углу — «ВОСКРЕСЕНЬЕ»; ответ на пятый вопрос по горизонтали в правом верхнем углу — «ШАШКИ». «Шестнадцать сотен», очевидно, означало время — четыре часа дня. «Воскресенье» и объяснять не надо, а «Шашки» — название паба, который находился на Хай-стрит.

Неужели кто-то поместил в газету сообщение о секретной встрече в пабе «Шашки» в воскресенье в четыре часа дня? Если так, то почему составитель кроссвордов воспользовался именно этим способом, чтобы отправить сообщение, и кому оно предназначалось? Все это казалось слишком маловероятным, и Джудит решила, что все-таки ошиблась. Это просто совпадение, что из ответов в четырех углах поля можно составить послание. Джудит отложила газету, намереваясь вернуться к размышлениям о более важных событиях этого дня, но ее глаза начали закрываться сами собой. Всего несколько секунд спустя она начала тихо похрапывать.

Когда благовоспитанная чета Старлинг наконец добралась до дома священника, между супругами разгорелась настоящая ссора.

— Ты не можешь указывать мне, что делать! — крикнула Бекс, бросая ключи от машины на столик у входа.

— Я тебе не указываю, — ответил Колин, искренне веря, что просто пытается поступать благоразумно.

— Нет, указываешь! Ты пытаешься меня контролировать.

— Это не так. Я просто пытаюсь сказать, что полиция должна разбираться со смертью сэра Питера, а тебе лучше не вмешиваться.

— Ты завидуешь, не так ли? Вот в чем дело. Прошлым летом я была в центре внимания, и тебе это не нравится, правда?

— Нет, все совсем не так…

— Священник Марлоу стал второй скрипкой при своей жене. Я ведь тебя даже не интересую. Я могла бы целыми днями разгадывать убийства, а то и заниматься чем похуже, но ты бы ничего не заметил.

— Почему ты так злишься?

— Почему бы тебе, как всегда, не пойти в свой кабинет и не проверить электронную почту? А я, как всегда, проведаю детей.

Бекс стряхнула с ног туфли и взлетела вверх по лестнице. Она постукивала ободом своего нового сапфирового кольца по перилам в такт шагам.

Колин остался в напряжении стоять у подножия лестницы. Он вовсе не завидовал Бекс, когда та помогла разгадать убийства прошлым летом. На самом деле он гордился женой больше, чем когда-либо. Он уже много лет не видел в Бекс такого рвения к жизни. Но каждый раз, когда он пытался рассказать ей об этом, слова застревали у него в горле. Он не знал, как признаться жене в своих чувствах. Колин не мог не заметить в этом некой иронии, ведь большую часть жизни он провел, общаясь с людьми и помогая им лучше выражать собственные эмоции.

Печальная правда состояла в том, что с тех пор Бекс постоянно на него злилась. Однажды Колин спросил, не начался ли у нее перименопаузальный период, но Бекс в самых красочных выражениях быстро ему объяснила, как глупо он поступил, задав такой вопрос жене. Тогда Колин осознал, что плохое настроение Бекс не вызвано гормональным сбоем. К их детям и прихожанам она по-прежнему относилась с добротой и терпением. Единственным человеком, на которого она срывалась, стал сам Колин. Но что он мог с этим поделать?

Когда Колин отправился проверять свою электронную почту — в конце концов, ему действительно нужно каждый день справляться о благополучии своих прихожан, — на другой стороне города Сьюзи вошла в свой дом, где ее радостно приветствовал доберман по кличке Эмма. Фасад дома по-прежнему скрывался за нагромождением из строительных лесов и досок, а на первом этаже среди разодранных диванов и поцарапанного линолеума все так же царил хаос. По мнению Сьюзи, с такими профессиональными рисками должен был мириться каждый человек, занимающийся передержкой собак на постоянной основе. Поэтому Сьюзи поднялась на второй этаж, где располагалась гораздо более опрятная часть дома. Там она открыла свою баночку с табаком, достала лакричную бумагу и скрутила себе сигаретку.

После наполненного волнением дня она кипела от едва сдерживаемой энергии и все еще не могла до конца поверить в то, что ей удалось побывать на настоящем месте преступления. Завтра во время прямого эфира на «Марлоу ФМ» будет только одна тема для разговора. Сьюзи как свидетельница смерти сэра Питера сможет легко поддерживать диалог и делиться со слушателями сочными подробностями.

Взяв телефон, чтобы проверить, как социальные медиа и другие местные издания преподнесли своим читателям весть о смерти сэра Питера, Сьюзи увидела сообщение от одного из своих постоянных клиентов. Завтра ему предстояло отправиться в Лондон по работе, и он хотел узнать, не сможет ли Сьюзи присмотреть за его собачкой породы кокапу. Сьюзи не собиралась пропускать свое радиошоу, поэтому в ответ написала, что мест на передержке уже не осталось.

Покончив с этим, Сьюзи сразу поняла, с кем именно хочет обсудить события нынешнего дня. Было уже слишком поздно для того, чтобы звонить Рейчел, но Эми — ее вторая дочь — жила в Австралии. Взглянув на часы, Сьюзи предположила, что Эми только-только вернулась из школы, куда отвозила сына по утрам. С улыбкой Сьюзи взяла телефон и набрала номер дочери.

Следующим утром Джудит попыталась выбросить смерть сэра Питера из головы, но это было не так-то просто. Она начала составлять новый кроссворд, но не могла сосредоточиться на словах, поэтому решила сложить пазл, чтобы успокоить разум. Его она раздобыла в хосписе Темзы, и работающий там мальчишка-волонтер был весьма впечатлен ее выбором: не каждый возьмется за пазл из тысячи деталей с увеличенным изображением тушеных бобов. Но мальчик не знал, что Джудит ни за что не стала бы собирать пазл, на котором изображены только тушеные бобы, — даже одна мысль об этом сомнительном деликатесе вызывала у нее тошноту. Нет, Джудит придумала новую забаву, чтобы размять свой мозг: она перевернула все детали серой стороной вверх и теперь собирала их, не глядя на изображение на коробке. Но даже пока она разбиралась со своим монохромным пазлом, сознание Джудит продолжало вновь и вновь возвращаться к смерти сэра Питера.

Отчаянные времена требуют отчаянных мер, и Джудит решила заняться уборкой. Правда, ее рвение поутихло, стоило ей взять в руки позавчерашнюю газету «Марлоу фри пресс». Взглянув на ответы в четырех углах кроссворда, Джудит вновь задумалась: должны ли эти слова складываться в зашифрованное сообщение, или же их расположили в таком порядке совершенно случайно? Джудит открыла первую страницу, нашла номер офиса редакции и набрала его. Когда на другом конце линии раздался женский голос, Джудит попросила соединить ее с редактором раздела головоломок.

— Боюсь, у нас такого нет, — ответила женщина.

— Тогда не могли бы вы сказать мне, кто отвечает за составителей кроссвордов?

— Тут все просто. Это я.

— Вы знаете, кто составляет ваши кроссворды?

— Да, ведь этим занимается один человек. Мы с ним списываемся каждую неделю. Хотя скорее он списывается со мной, когда отправляет кроссворды. И знаете что? За ним никогда не приходится бегать; да по нему можно часы сверять! Каждый понедельник ровно в девять утра от него мне на почту приходит электронное письмо с головоломкой.

— Потрясающе.

Джудит объяснила женщине, что и сама занимается составлением кроссвордов. Когда та принялась расспрашивать ее о подробностях, старушке пришлось признать, что она сотрудничала с национальными газетами.

— Невероятно! — воскликнула женщина на другом конце провода. — Со всеми?

— Но главное, — продолжила Джудит, желая вернуть разговор в прежнее русло, — я восхищена навыками вашего составителя кроссвордов, и мне хотелось бы с ним связаться.

— Прошу прощения, но это невозможно.

— Понимаю, вы не имеете права разглашать его личные данные, но, если я оставлю вам информацию о себе, не могли бы вы передать ему мое сообщение?

— В том-то и проблема. Он составляет для нас кроссворды, но только при условии, что мы не будем пытаться связаться с ним.

— Что?

— Знаю, звучит странно, но он работает таким образом уже много лет. Он ни разу нас не подвел, не пропустил ни одного понедельника, и я правда не знаю, кто он такой. Только между нами, — шепотом добавила женщина, — я даже не знаю его имени. Да я даже не уверена, что это «он». Он — или она — подписывает каждое письмо своим псевдонимом: «Хиггинсон».

— Да, это я уже поняла из газеты.

Среди составителей кроссвордов существует обычай прятать свою личность за псевдонимами. Свои кроссворды Джудит подписывала именем «Пеппер», славно сочетавшимся с ее фамилией — Поттс^[445]. Что же касается человека, сотрудничавшего с «Марлоу фри пресс», его псевдоним — Хиггинсон — был просто идеальным. Слово и само по себе могло сойти за фамилию, но еще такое же название носил самый большой общественный парк в Марлоу.

— Вы уверены, что не можете с ним связаться?

— Забавно, но несколько лет назад я захотела отправить ему цветы от всей редакции. К тому моменту он составлял для нас кроссворды уже десять лет. Помню, как получила от него письмо по электронной почте. Его ответ был вежливым, почти старомодным, но он предупредил, что перестанет присылать нам кроссворды, если мы раскроем его личность. Он никогда не просил денег за свои услуги, а от бесплатного работника глупо отказываться, поэтому мы оставили его в покое.

— Но кто-то же должен знать его имя?

— Возможно, кто-то из предыдущих работников был с ним знаком. Но они ушли из редакции много лет назад. Все нынешние сотрудники занимают свои должности куда меньше десяти лет. Я даже не уверена, что мне стоит говорить вам об этом. Не хочу потерять его.

— Нет-нет, разумеется. Но это странно.

— Согласна, вся эта история звучит странно. Но, боюсь, просто не могу рассказать вам, кто он такой.

Джудит поблагодарила женщину за потраченное время и повесила трубку.

Незаметно для самой себя она подошла к эркерному окну, чтобы обдумать услышанное. Этим зимним утром солнце расплывчатым желтым пятном сияло из-за облаков. Трава в ее саду, которую стоило подстригать чаще — откровенно говоря, ее в принципе стоило подстригать хотя бы иногда, — клонилась к земле под весом тяжелой ледяной изморози. Чуть дальше над Темзой застыл холодный туман. Морозная дрожь пробрала Джудит до самых костей.

Неужели только вчера она общалась с сэром Питером по телефону? Чем дольше она вспоминала об их разговоре, тем сильнее ей казалось, что сэр Питер буквально умолял ее прийти на вечеринку. На самом деле его звонок был мольбой о помощи, не так ли? И только существо совершенно бессердечное сможет отказать в помощи человеку, убитому всего за несколько часов до собственной свадьбы.

Джудит подошла к своей сумочке и достала из нее клубок красной шерсти, проткнутый насквозь двумя вязальными спицами. Она хранила его уже многие годы, оптимистично надеясь, что однажды вновь увлечется вязанием.

Джудит вытащила спицы и взглянула на клубок красной шерсти.

«Да, это отлично подойдет», — подумала она.

Пришло время взяться за работу.

Глава 11

В полицейском участке Мейденхед детектив Таника Малик тоже пыталась разобраться со смертью сэра Питера.

Проведя вскрытие, патологоанатом заключил, что сэр Питер погиб от удара тупым предметом по голове. Таким предметом, к примеру, мог оказаться стеллаж, который на него упал. Все другие повреждения, синяки и сломанные кости тоже вписывались в эту картину. Более того, вскрытие показало, что смерть сэра Питера наступила практически мгновенно. В его крови не обнаружили ни наркотиков, ни токсинов, лишь небольшое количество алкоголя, а на теле не было замечено подозрительных травм, появившихся до или после смерти.

А вот специалисты по цифровой криминалистике во время предварительного исследования компьютера и телефона сэра Питера не смогли узнать ничего интересного. Большинство писем предназначалось его друзьям, и речь в них шла о встречах и выездах в охотничьи угодья. Казалось, все свое время сэр Питер посвящал развлечениям. И хотя он часто говорил о Дженни как о «той, кому он обязан подчиняться», было понятно, что сэр Питер очень любил свою невесту. Он позволял ей принимать любые решения касательно свадьбы и с готовностью называл ее «любовью всей своей жизни».

Дженни тоже часто писала своему будущему мужу, и из ее сообщений можно было понять, насколько она практична. Эта женщина не терпела возражений.

«Типичная медсестра», — подумала Таника.

И хотя сэр Питер не общался с сыном, Розанна, его дочь, постоянно писала отцу, чтобы рассказать о принимаемых ею решениях. Большинство их было связано с работой их ферм, субсидиями от государства, вопросами по найму рабочих и тысячей других мелочей, важных для поддержания большого хозяйства. Сэр Питер не всегда отвечал сразу, что невероятно раздражало Розанну, ведь ей приходилось постоянно донимать отца и просить его просмотреть отправленные ею документы. Но в большинстве случаев сэр Питер соглашался со всеми предложениями дочери. Точно так же он соглашался и со всеми предложениями Дженни, как поняла Таника.

Ее изначальное предположение оказалось неверным: в семье Бейли все ключевые решения принимал вовсе не сэр Питер.

Единственная зацепка, которую удалось достать криминалистам, была найдена в одном из приложений-мессенджеров в его телефоне. За неделю до Рождества сэр Питер получил четыре сообщения, но все они, как и ответы мужчины, были удалены. Криминалисты смогли узнать только дату и время, когда их прислали. Но такая секретность не вязалась с открытым — порой даже чересчур — характером сэра Питера. В других своих переписках он часто не стеснялся в выражениях, а порой вел себя даже вызывающе. Что такого содержалось в этих сообщениях, раз он почувствовал необходимость их удалить? Таника знала, что заставить компанию-разработчика предоставить оригинальное содержание сообщений практически невозможно, поэтому поручила одному из членов своей команды найти владельца номера, с которого они были отправлены. Возможно, раскрыв личность отправителя, Таника сможет узнать содержимое этих сообщений.

На первый взгляд в отчетах криминалистов не было ничего примечательного, но Таника не могла забыть о предупреждении Джудит, и ей все больше хотелось согласиться с мнением старушки: смерть сэра Питера была неслучайной. Именно по этой причине Таника поручила своей команде провести расследование в отношении Дженни Пейдж и всей семьи Бейли, особенно Тристрама, сына сэра Питера. В конце концов, сэр Питер верил, что сын хотел убить его. Он вышвырнул Тристрама из дома, запретил ему появляться на свадьбе и написал новое завещание в качестве «страховки», что бы это ни значило. Правда, подтверждением тому служили лишь слова юриста Эндрю Хасселби. Полиции так и не удалось найти среди имущества сэра Питера — физического или цифрового — никаких подтверждений того, что мужчина боялся умереть от рук своего сына. Хотя зачем местному юристу лгать о чем-то столь важном?

Но и в том, каким способом сэр Питер был убит, крылось множество загадок. Таника могла представить только два возможных варианта. Согласно первому, преступник толкнул стеллаж на сэра Питера, закрыл кабинет изнутри, положил ключ в карман покойному, а затем спрятался где-то в комнате и ждал, пока гости выломают дверь и войдут внутрь. Но эта версия едва ли заслуживала внимания, ведь полиция собрала показания у свидетелей, и все они утверждали, что внутри кабинета, когда они туда ворвались, лежало только тело сэра Питера. Могли ли все они не заметить человека, прятавшегося в комнате? Но тогда вторая версия казалась еще более фантастической, ведь убийца должен был толкнуть стеллаж на сэра Питера, выйти из комнаты, запереть дверь снаружи, а затем каким-то образом засунуть ключ в карман сэра Питера сквозь закрытую дверь.

Это заставило Танику задуматься, не существовало ли третьей версии случившегося? Может, кто-то сделал дубликат? Сложно представить, у кого хватило бы навыков создать точную копию тяжелого железного ключа. Таника подозревала, что он слишком старинный и что обычные мастера не смогли бы справиться с такой задачей. И все же она поручила одному из офицеров связаться со всеми лавками по изготовлению дубликатов и кузницами, расположенными в радиусе пятидесяти миль от Марлоу, и узнать, не создавали ли они копий такого ключа. Она также попросила криминалистов разобрать замок от двери в кабинет и взять образцы пыли, ржавчины и металлической стружки изнутри механизма. Если копия существовала, то она была изготовлена из современного металла, и была вероятность, что в старом замке осталась стружка от дубликата. Но все члены семьи Бейли в один голос утверждали, что существовал лишь один ключ от кабинета, объяснить наличие стружки из современного металла им будет сложно.

Зазвонил телефон. На экране отобразилось имя звонящего. Это был отец Таники, и ее рука на мгновение замерла над кнопкой приема вызова. С тех пор как ее мать умерла от сердечного приступа, семь лет назад, отец начал все больше и больше полагаться на помощь единственной дочери, хотя у него были и два сына, также способных помочь ему. Но отец Таники считал, что ответственность по уходу за больными родителями должна ложиться на плечи дочерей. В том, что ее отец действительно болел, не было никаких сомнений. Память подводила его уже много лет, но лишь недавно, посетив его квартиру, обклеенную стикерами с заметками для самого себя, Таника поняла, что медлить не стоит, и посоветовала отцу продать жилье и переехать в дом престарелых, но он отказался. Затем она предложила отцу обратиться к специалисту за советом о том, как обезопасить свой дом, но он и на это не согласился. Тогда Таника нашла медсестру, которая могла бы навещать его каждое утро. Отец и эту помощь отверг. На самом деле любое предложение, способное хоть на йоту изменить ход его жизни, незамедлительно отвергалось. А в последнее время он выходил из себя, стоило Танике заговорить о его проблемах с памятью. Дочь даже предлагала отвезти его в больницу на прием к доктору — в действительности она говорила об этом в первую очередь, — но получила отказ.

В то же время отец Таники завел привычку каждый день звонить дочери, чтобы она помогла ему разобраться даже с самыми маленькими трудностями. Бывало, они разговаривали несколько раз на дню, ведь отец частенько забывал о предыдущих звонках.

Таника была не в настроении говорить с отцом. У нее просто не было времени, чтобы ответить на звонок.

Она нажала на кнопку приема вызова.

— Папа.

— Что у меня сегодня на ужин?

— Я на работе.

— В холодильнике пусто.

— Хорошо, почему бы тебе тогда не сходить в супермаркет и не купить себе продуктов?

— Ты же знаешь, что я не умею готовить.

— Ты не обязан готовить что-то сложное. Можешь просто купить готовый обед.

— Эти обеды слишком маленькие. Я ими не наедаюсь. И они на вкус как пластик.

Таника решила не оттягивать неотвратимый конец этого разговора. Так она хотя бы сэкономит время.

— Тогда, может, я куплю тебе что-нибудь по пути домой?

— Ты правда сделаешь это для меня?

— Буду рада.

— Я хотел бы рыбы. Мне нужно поддерживать уровень омега-3. Ты всегда мне об этом говоришь.

— Тогда я принесу тебе рыбы.

Обсудив с отцом приемлемый вид рыбы и пообещав ему проверить цвет ее глаз, чтобы убедиться в свежести, Таника наконец повесила трубку.

Несколько секунд она сидела, глядя в пустоту.

Таника вынырнула из ступора, когда дверь в ее кабинет с грохотом отворилась, и внутрь уверенно вошел широкоплечий мужчина лет пятидесяти с хвостиком, одетый в стильный серый костюм. Его нос искривился после перелома, а седые волосы были коротко острижены. Танике потребовалось мгновение на то, чтобы понять, кто перед ней.

— Сир, — произнесла она, вставая со стула.

Перед ней стоял старший инспектор Гарет Хоскинс. Только из-за его болезни Танике было позволено расследовать убийства прошлым летом. С тех пор он оставался на больничном, а она занимала должность исполняющего обязанности старшего инспектора.

— Детектив, — дружелюбно сказал Гарет, но его тон напомнил Танике о разнице в их рангах.

— Что вы здесь делаете?

— Это мой кабинет.

Тут он не ошибался. Таника работала в кабинете старшего инспектора Хоскинса с самого своего назначения на должность.

— И я хотел бы его вернуть. Мне поручено расследовать дело Бейли. С этого момента я назначен старшим инспектором. Но не волнуйтесь: вы также являетесь важным членом команды. Я хотел бы поручить вам следить за документами. Сможете освободить мой кабинет за полчаса?

Таника взглянула на рисунки ее дочери Шанти, которые она скотчем приклеила к окну, затем перевела взгляд на рамочку с фотографией ее, мужа и дочери, стоявшую на столе. Целый год это место служило ей вторым домом.

— Разумеется, сир.

— Я так рад вернуться сюда, — сказал он с улыбкой.

Но его взгляд остался холоден.

Глава 12

Следующим утром Джудит пригласила Сьюзи и Бекс к себе домой. В гостиной она поставила на столик заварочный чайник и три чашечки с блюдцами. Бекс принесла кекс с лимонной глазурью, еще теплый, недавно из духовки, и поставила его в центре кофейного столика. Ее взгляд, как всегда, был прикован к окну гораздо более прозрачному и чистому, чем все остальные. В прошлом году стекло в нем пришлось заменить, после того как его разбила пуля.

— Кекс самый обычный, — сказала Бекс, передавая Сьюзи и Джудит по кусочку.

— Уверена, он очень вкусный, ведь его испекли вы, — возразила Джудит.

— Разве вы сами не будете есть? — спросила Сьюзи у Бекс.

— Я сейчас слежу за фигурой, — с натянутой улыбкой ответила та.

Сьюзи осмотрела подругу и заметила, что женщина казалась еще тоньше, чем обычно.

— Из всех моих знакомых никому, кроме вас, не удалось бы сбросить вес за рождественские праздники, — заметила Сьюзи, а вспомнив о словах Джудит, произнесенных на вечеринке, продолжила: — Джудит говорила, как замечательно вы выглядите, и я с ней полностью согласна.

— Вы правда так считаете? — спросила Бекс.

— И только взгляните на это замечательное кольцо, которое подарил вам Колин.

— Какое кольцо?

— Сапфировое кольцо, — пояснила Сьюзи и указала на руки Бекс. — Оно ведь настоящее?

— О да, настоящее, — подтвердила Бекс и сложила руки на коленях, пряча кольцо от чужих глаз. — Но это ерунда.

Сьюзи и Бекс переглянулись. Отчего же Бекс так скромничала?

— Вам же Колин подарил это кольцо? — спросила Сьюзи.

— Конечно, Колин. Кто еще станет дарить мне дорогие украшения? — ответила Бекс, но Джудит и Сьюзи сразу поняли, что она солгала. — Но скажите лучше, — Бекс повернулась к Джудит, стараясь сменить тему, — почему вы хотели встретиться с нами?

— Хороший вопрос, — кивнула Джудит, решив не вмешиваться в личную жизнь подруги. — Просто хотела узнать, поможете ли вы мне.

— С чем? — спросила Сьюзи.

— С делом сэра Питера Бейли.

— Разумеется! Простите, я что-то туго соображаю! Конечно, я в деле.

— Бекс?

Бекс замешкалась всего на секунду.

— Конечно, — сказала она. — Но только когда будет такая возможность. У меня все еще есть обязанности в церкви. И мои дети тоже нуждаются во мне. А еще моя подруга Зои хочет, чтобы я помогла ей в организации протестной акции…

— Но вы ведь поможете мне? — спросила Джудит, не горя желанием слушать бесконечный список обязанностей Бекс.

— О да, — ответила та.

— Замечательно! — радостно воскликнула Джудит.

— Но я уверена, что вы уже разработали несколько теорий, — усмехнувшись, сказала Сьюзи. — Не правда ли?

— Знаете, мне кажется, я сделала кое-что получше, — ответила Джудит и коснулась маленького ключа, висевшего на цепочке у нее на шее.

Взгляды Сьюзи и Бекс тут же метнулись к двери в углу комнаты, запертой на толстый подвесной замок. В прошлом году они узнали, что Джудит слишком остро отреагировала на смерть своего мужа, случившуюся при загадочных — на самом деле очень загадочных — обстоятельствах, и начала собирать все местные газеты. Довольно быстро ее невинное увлечение вышло из-под контроля, и Джудит начала собирать все газеты, попадавшиеся ей под руку, от церковных брошюр до глянцевых журналов.

Осенью Бекс удалось убедить Джудит избавиться от ее пыльной библиотеки, целиком состоявшей из высохшей от времени бумаги, хотя бы из опасений за пожаробезопасность ее дома. Затем где-то между Рождеством и Новым годом Джудит объявила, что готова заняться уборкой. Ее секретный архив занимал две комнаты, и, хотя у Джудит не хватало душевных сил на то, чтобы разобрать дальнее помещение, в котором хранились самые старые документы из семидесятых — именно тогда погиб ее муж, — она знала, что в первой комнате лежали только газеты, выпущенные за последнее десятилетие. Эта комната была не «святыней», а, скорее, побочным продуктом привычки, которой Джудит по глупости позволила выйти из-под контроля. И именно в этой «безопасной» комнате Джудит согласилась прибраться с помощью Бекс.

Бекс с энтузиазмом взялась за дело, заказала машину для вывоза мусора, купила строительные маски, невероятное количество пластиковых мешков и целую тележку чистящих средств. Но уборка пошла не совсем так, как надеялась Бекс. Джудит позволила подруге начать разбирать башни из газет, которые доставали почти до потолка, и даже согласилась разобрать полки, забитые пожелтевшей бумагой, но, когда процесс пошел, она замкнулась в себе. К концу первого дня женщины разобрали большинство бумаг в одной части комнаты, но Джудит объявила, что с нее хватит и заканчивать уборку она не намерена. И вообще, она хотела, чтобы Бекс ушла. Сию же секунду. Бекс пыталась возражать, но спорить с Джудит было бесполезно. Она хотела, чтобы Бекс покинула дом, и не желала, чтобы кто-то другой когда-либо прибирался в ее комнатах.

С тех пор она не пускала своих подруг за запертую дверь.

Но когда Джудит повела их в свой архив, Бекс и Сьюзи переглянулись. Они обе задавались вопросом, не начала ли Джудит вновь собирать газеты?

Джудит сняла замок и открыла дверь. Зайдя внутрь, Бекс с радостью поняла, что та часть комнаты, которую они с Джудит сумели отчистить, оставалась все такой же пустой. Правда, это было не совсем так. Бекс увидела листы бумаги, висящие на стенах, и нечто вроде красной нити, привязанной к пустым книжным стеллажам.

— О боже мой, все совсем как в фильмах! — воскликнула Сьюзи, увидев, что сделала Джудит.

— Это шерсть? — изумленно спросила Бекс.

На стене висела большая карта Марлоу, на краю которой булавками были прикреплены фотографии сэра Питера и членов его семьи. От каждой распечатанной на принтере фотографии к отмеченным булавками местам на карте тянулись нити, образуя собой красную шерстяную паутину.

Джудит создала дома копию полицейской доски расследований.

— Где вы раздобыли фотографии? — спросила Бекс.

— Удивительно, что можно порой найти в интернете, — с гордостью ответила Джудит.

— У вас и улики есть, — произнесла Сьюзи и указала на лист формата А4. Сверху на нем большими буквами было написано слово «Зацепки», а ниже располагались фотографии металлической масленки, резинового охотничьего сапога и художественное изображение завещания.

— Похоже на игру в ассоциации, — восторженно заметила Бекс. — Куда нас приведут масленка, на которой вообще нет отпечатков пальцев, резиновый сапог с трещиной на подошве и пропавшее завещание?

— Эта игра закончится убийством, — мрачно заметила Сьюзи, разглядывая снимки. — Так какие у вас есть соображения?

— Ну, — начала Джудит, — думаю, мы все можем согласиться, что Тристрам — это наш… Ох, я забыла подходящее слово.

— Не понимаю, о чем вы, — сказала Сьюзи.

— Хелен Миррен еще играла в сериале с похожим названием.

— Она играла королеву? — совсем запутавшись, предположила Бекс.

— Нет, конечно, не королеву. Главный подозреваемый, вспомнила! Тристрам — это наш главный подозреваемый.

— Черт возьми, это верно! — согласилась Сьюзи. — Он ругался со своим отцом незадолго до инцидента.

— И не будем забывать, что сэр Питер уже подозревал его в недобрых намерениях.

— Ипоэтому он составил новое завещание.

— Которое пропало, — кивнула Джудит. — А значит, старое завещание все еще в силе, и, согласно ему, Тристрам унаследует абсолютно все. Так что мотивов у него хватает.

— Но мы все видели Тристрама снаружи, когда упал стеллаж, — возразила Бекс. — Он не может быть убийцей.

— Тогда кто мог убить сэра Питера? — спросила Сьюзи. — Все гости были в саду вместе с нами.

— Не все, вообще-то, — сказала Джудит. — Дженни была дома в тот момент. Правда, я согласна с Бекс: не знаю, как она могла толкнуть стеллаж на своего жениха в его кабинете на первом этаже и в то же время быть наверху в своей спальне.

— И я еще вот что вам скажу, — вставила Сьюзи. — Не могла невеста убить своего жениха за ночь до свадьбы. Особенно если после этой свадьбы она стала бы невероятно богатой.

— Она стала бы не просто богатой, — кивнула Бекс. — Она бы получила титул. После свадьбы с сэром Питером она стала бы леди Бейли.

— Согласна, — сказала Джудит. — Но все это говорит о том, что во время смерти сэра Питера в доме находился третий человек. Кто-то, кого мы не знаем. Кто-то, кто был внизу, в кабинете.

— И этот кто-то толкнул стеллаж на сэра Питера, — согласилась Сьюзи.

— А затем как-то выбрался из запертой комнаты, — добавила Бекс.

— Да, эту часть истории объяснить будет сложнее всего, — признала Джудит. — Но в противном случае стеллаж упал сам по себе, и в это мне верится с трудом. Так давайте найдем того, кто это сделал, а с вопросом, как он это сделал, разберемся по ходу расследования. И я точно знаю, с чего нам следует начать. Нужно поговорить с дочерью сэра Питера, Розанной. Она утверждает, что присутствовала на вечеринке среди остальных гостей, когда Сэр Питер был убит. Но она была в ярко-красном пиджаке, и я не помню, чтобы видела ее в саду. Кто-то из вас видел ее?

Ни Бекс, ни Сьюзи не видели на вечеринке никого в красном.

— Есть еще кое-что, — продолжила Джудит. — Когда я попросила Розанну сказать, кто появился на балконе второго этажа сразу после падения стеллажа, она назвала имя Дженни, но выглядела при этом очень подозрительно. Она что-то скрывает, я уверена.

— Например, свою причастность к смерти сэра Питера? — спросила Сьюзи.

— Точно! — сказала Джудит. — И я не могу не думать о его звонке. Я уверена, он связался со мной потому, что опасался за свою жизнь. А значит, он просил меня заняться расследованием его смерти, если погибнет при подозрительных обстоятельствах. И я считаю, нам стоит взяться за это расследование, пускай даже наш клиент уже мертв. Вы со мной согласны?

Глава 13

— Не понимаю, — сказала Дженни, приглашая Джудит, Бекс и Сьюзи войти на кухню Белого коттеджа. — Питер звонил вам вчера утром?

Джудит посмотрела на молодую женщину. Та выглядела еще более потерянной, чем вчера вечером. Она будто полностью погрузилась в себя и осмысливала информацию гораздо медленнее, чем все остальные.

— Сэр Питер пригласил меня на ваш праздник не без причины, и я склонна согласиться с мнением его юриста Эндрю. Сэр Питер боялся за свою жизнь.

— Это невозможно.

— Но, к сожалению, он все-таки умер.

— И вы правда считаете, что его кто-то убил?

— Думаю, такая вероятность очень высока. И должна предупредить: полицейские решат, что вы замешаны в его смерти.

Дженни удивленно приоткрыла губы.

— Как они могут такое предположить? Я любила его, собиралась выйти за него, он был… — Дженни опустилась на стул.

— Знаю, — сказала Бекс, мгновенно переключившись в режим «жены священника». — Почему бы мне не приготовить нам всем чаю?

Бекс подошла к кухонному гарнитуру, безошибочно нашла шкаф, где хранились чашки, и, чтобы достать молока, из множества одинаковых дверок выбрала ту, за которой прятался холодильник.

Джудит села рядом с Дженни.

— Простите мое любопытство, но знаете ли вы, желал ли кто-то смерти сэру Питеру?

— Нет, конечно, нет!

— А что насчет Розанны? — спросила Сьюзи.

Дженни отрицательно покачала головой.

— Нет. Иногда она может казаться холодной на фоне своих родственников, но лишь потому, что Питер всегда был душой компании, а Тристрам не умеет скрывать свои эмоции. Розанна держит свои чувства при себе. Но она была настоящей опорой для Питера. И для меня. Не знаю, что бы я без нее делала.

— О чем вы?

— Розанна управляет семейным имением и очень преуспела в этом. Еще она помогает мне с домашним хозяйством. Она очень хорошая, правда.

— Она ведь готовила для вас пасту с песто вчера? — спросила Джудит.

— Да, и это так на нее похоже, — с грустной улыбкой проговорила Дженни. — Она очень умная. Всегда на шаг впереди остальных. Я даже не подумала перекусить, просто в ужасе бегала по дому, думала только о себе. Я такая эгоистка.

— Вы были невестой, — мягко напомнила Бекс, — и обязаны были думать о себе.

— Но не могли бы вы рассказать мне, — продолжила Джудит, — ладили ли между собой Розанна и сэр Питер?

— У них были разногласия, конечно, но ничего серьезного.

— Какие именно разногласия?

— Дело касалось бизнеса, а не личных отношений. Они всегда оставались семьей. Питер не особенно хорошо умел планировать свой бюджет, он любил тратить деньги на веселую жизнь. Или на своих друзей. Поэтому я его полюбила. Он был очень импульсивным.

— Поэтому они ссорились?

— Розанна очень осторожна, она всегда считает каждый пенни. Но не поймите меня неправильно: Питер никогда не подвергал опасности семейный бизнес. Просто он хотел тратить свои заработки на развлечения, а Розанна уговаривала его заняться инвестированием. Но он говорил, что в этом нет смысла, ведь у него денег больше, чем он сможет потратить за всю свою жизнь.

Бекс подошла к ним и передала Дженни чашку с чаем, от которой поднимался пар.

— Я добавила несколько ложечек сахара.

— Спасибо.

— Могу ли я задать вам еще один вопрос? — спросила Джудит. — Изначально вас наняли в качестве медсестры сэра Питера, не так ли?

Дженни улыбнулась своим воспоминаниям.

— Все верно. Но, если честно, на самом деле впервые мы встретились в Италии, во Флоренции.

— Правда? Вы ездили туда в отпуск?

— Не совсем так. В молодости я выучилась на медсестру, но работать в государственной системе здравоохранения было безумно сложно. Когда мне почти исполнилось тридцать, я сбежала от больниц и листов ожидания и устроилась в агентство, которое помогало богатым людям найти медсестер на постоянную работу. Так, в позапрошлом году я работала на клиентку, у которой имелась недвижимость в Лондоне, Париже и во Флоренции. Ей было около восьмидесяти, она жила одна и имела слабое здоровье. Она наняла меня в качестве медсестры, но я была нужна ей не только для того, чтобы измерять давление или напоминать пить таблетки. Я стала ее подругой, человеком, с которым она могла бы поговорить. Так часто случается.

— Вы, наверное, и в карты играли, — с улыбкой заметила Джудит, вспоминая, как она много лет также ухаживала за своей тетушкой Бетти.

— Верно. Она была непобедима, когда брала в руки карты. Вот чем я занималась во Флоренции. Если честно, я просто отлично проводила время в компании своей клиентки. Но когда у меня появлялась свободная минутка, я в одиночестве гуляла по городу. На меня часто обращали внимание мужчины. Не думаю, что я их привлекала. Им просто хотелось со мной поговорить, узнать, не потерялась ли я. Вы знаете, как это бывает.

Женщины на мгновение примолкли. Все они понимали, о чем говорила Дженни.

— Поэтому, когда какой-то немолодой мужчина заговорил со мной, я решила, что он один из этих грубиянов, которые считают, будто любая одинокая молодая женщина мечтает об их компании.

— Что он делал во Флоренции?

— Он сказал, что приехал, чтобы найти сына. Тристрам — актер, вы же знаете, и он участвовал в постановке во Флоренции. Но он завел роман с кем-то из актрис и отказывался возвращаться в Великобританию. Питер приехал во Флоренцию, чтобы найти сына, прежде чем тот спустит еще больше семейных денег. Но после того как я рассказала о моей работе, Питер больше не хотел говорить ни о чем другом. Он рассказал, как недавно у него диагностировали диабет второго типа и теперь ради своего здоровья ему придется изменить все свои привычки. Болезнь не должна так сильно влиять на его жизнь. Я пыталась объяснить ему это, но он не хотел меня слушать. Сказал, что, как только найдет Тристрама и вернет его домой, ему понадобится профессионал, который сможет держать его в узде и учить правильному образу жизни. — Дженни замолкла, вспоминая свое знакомство с будущим женихом. — Во время нашей первой встречи я ничего особенного в нем не заметила, но все равно дала ему контактные данные моего агентства на случай, если он захочет нанять медсестру. Если честно, я просто проявила вежливость. Но несколько недель спустя он позвонил в агентство и попросил их прислать меня. Не знаю, почему он захотел нанять именно меня: я не была с ним особенно дружелюбна во время нашей первой встречи. Даже совсем наоборот. Но он сказал представителям агентства, что не потерпит отказа. К тому же моя клиентка к тому времени поняла, что нуждается в уходе, обеспечить который в одиночку я уже не могла. Она решила переехать в дом престарелых. Мой контракт подходил к концу. Я не стала отказываться от предложения сэра Питера. Работа есть работа.

— Когда вы начали работать на сэра Питера? — спросила Джудит.

— В прошлом феврале. Если честно, я не сразу нашла с ним общий язык. Он оказался именно таким, каким я его и представляла. После каждого приема пищи пил портвейн и закусывал сыром, называл женщин «бабенками» и больше всего любил охотиться на фазанов с другими местными землевладельцами. Все они, разумеется, были мужчинами. И он никогда не воспринимал ничего серьезно, ему все вокруг казалось забавной шуткой. Он стал моим ночным кошмаром. Не принимал таблеток, не следил за здоровьем. Именно об этом он меня когда-то предупреждал.

— Что изменилось?

— Не знаю, но, работая медсестрой в домах клиентов, я заметила, что рано или поздно они показывают свои настоящие лица. Я узнала Питера ближе и поняла, что его крики — это всего лишь крики. Под личиной уверенного в себе человека скрывался… Сложно объяснить, но мне кажется, он был вовсе не столь уверен в себе, как всем казалось.

— Отчего это, как вы считаете?

— Думаю, все дело в его деньгах. Он рос, зная, что однажды унаследует состояние. У него не было цели. А если в жизни нет сложностей, разве она того стоит? К тому же я увидела, насколько любящим он способен быть. Он обожал своих детей.

— Даже Тристрама? — спросила Джудит.

— Даже Тристрама.

— Нам так не показалось.

— Они слишком похожи друг на друга, вот в чем проблема. В них обоих чересчур много страсти, они заводятся с полуоборота. Но я видела, как сильно их ссоры расстраивали Питера. Он понимал, что их с Тристрамом отношения разрушены, но не знал, как вернуть все на круги своя.

— Если верить Эндрю Хасселби, их отношения были не просто разрушены. Сэр Питер и правда вам не говорил, что, по его мнению, Тристрам хотел его убить?

— Не говорил, и, если честно, мне сложно не чувствовать себя преданной. Возможно, если бы он только обо всем мне рассказал, я бы смогла помочь им помириться. Питер никогда ни от кого не хранил секретов, тем более — от меня. Почему он ничего мне не рассказал?

Все они услышали шум, раздавшийся со стороны ведущей на кухню двери. Джудит жестом показала всем замолчать, но больше ничего слышно не было, поэтому она велела Сьюзи продолжать говорить, а сама медленно двинулась в сторону двери.

— Вы правы, — сказала Сьюзи, пытаясь поддержать разговор. — Странно, что он не поделился с вами своими страхами.

Джудит рывком открыла дверь, и внутрь комнаты, потеряв равновесие, ввалился испуганный Тристрам.

Он выглядел и смущенным, и злым одновременно. Когда Тристрам выпрямился, Джудит заметила, что он слегка растерян. Возможно, он был вовсе не таким смышленым, каким хотел казаться.

— И часто вы подслушиваете чужие разговоры под дверями? — спросила она.

— Только когда эти двери принадлежат мне, — ответил Тристрам, вернув самообладание. — Думаю, я могу подслушивать под любой дверью в этом доме. Я пришел только для того, чтобы спросить Дженни, когда она собирается уехать.

Дженни не поняла вопроса.

— Теперь это мой дом, — сказал Тристрам. — Так когда вы съедете?

Женщины пришли в ярость.

— Ее жених умер вчера, — сказала Бекс.

— Ага, знаю. Он был моим отцом. Но теперь дом принадлежит мне, и я хочу, чтобы она уехала.

— Вы быстро оправились, — заметила Сьюзи.

— Что вы имеете в виду?

— Прошлым вечером вы были разбиты, но, кажется, довольно быстро оправились от смерти отца.

— Вы даже не представляете, что я сейчас чувствую, — пренебрежительно сказал Тристрам.

— Это не ваш дом, — твердо заявила Джудит. — Вы ничего не унаследуете до тех пор, пока завещание вашего отца не пройдет проверку в суде, а это может занять месяцы. И вообще, с чего вы взяли, что унаследовали этот дом?

— В семье Бейли наследником всегда становится старший сын. Так было всегда начиная с семнадцатого века.

— До тех пор, пока ваш отец не составил в прошлом месяце новое завещание.

— Ну да, так сказал юрист. Но завещания нет, а значит, я все еще единственный наследник.

Пока Тристрам говорил, Джудит запустила руку в сумочку и достала баночку с леденцами.

— Могу ли я задать вам вопрос? — спросила она, выбирая присыпанную сахарной пудрой лимонную сладость. — По какой именно причине отец вышвырнул вас из дома в конце ноября?

Джудит закинула конфетку в рот, прекрасно осознавая, что ее пренебрежительное отношение раздражает Тристрама.

— Разве это не очевидно? — сказал он, сжав правую руку в кулак. — Мы поссорились.

— Из-за чего?

— Я не обязан вам ничего рассказывать.

— Не обязаны, но это логичный вопрос.

— Ничего подобного.

— О чем вы с отцом спорили?

— Это вас не касается, понятно? — продолжил Тристрам. На его лице промелькнул гнев. — Наши с отцом отношения — это наше дело. И что вы вообще здесь делаете?

— Мы пришли в гости к Дженни, — ответила Сьюзи и встала рядом с Джудит, еще дальше отталкивая Тристрама от Дженни.

— Верно, — согласилась Бекс и присоединилась к импровизированной баррикаде, хотя по тому, как она спряталась за плечом Джудит, было понятно, что она ощущала себя менее уверенно, чем подруги.

— И Дженни просит вас уйти, — сказала Джудит и положила баночку с леденцами обратно в сумочку, будто намекая, что разговор окончен. — Поэтому вам пора.

— Вы не имеете права мне указывать.

— Предлагаю вам два варианта. Можете спокойно покинуть дом — или мы позвоним в полицию, и они заставят вас уйти, хотите вы того или нет.

— Боже мой! — воскликнул Тристрам, явно пытаясь выиграть время, чтобы придумать, как поступить дальше.

Еще несколько секунд он поколебался, затем развернулся на каблуках и вылетел из кухни.

Несколько секунд женщины молчали. Джудит вспомнила об отпечатке ботинка, обнаруженном Сьюзи под окнами кабинета сэра Питера. Вероятнее всего, человек, оставивший следы, пытался узнать, что происходило внутри кабинета. А теперь они увидели, как Тристрам подслушивал их разговор на кухне. Может, он действительно привык за всеми шпионить?

— Бекс, — сказала Джудит, — вы уверены, что отпечатки под окном кабинета были оставлены женской моделью сапог?

— О да, — ответила та. — Узор на подошвах женских сапог сильно отличается от узора на мужских.

— Значит, снаружи около кабинета точно стояла женщина?

— Если только Тристрам не носил женских сапог, — предположила Сьюзи, догадавшись, к чему клонит Джудит.

— Это вообще возможно? — спросила Джудит.

— Думаю, все зависит от того, насколько маленькие у него ноги, — ответила Бекс.

— О чем вы говорите? — спросила Дженни.

Взглянув на Дженни, Джудит вспомнила, что их с сэром Питером спальня располагалась прямо над кабинетом и из ее окна открывался вид на кусты, за которыми они нашли следы.

— Помните, вы пошли в свою спальню после ссоры с Тристрамом? — спросила Джудит. — Вы, случайно, не смотрели в окно? Может, видели кого-нибудь в саду?

— Нет, я так не думаю.

— Вы уверены? — продолжила настаивать Джудит. — Возможно, кто-то прятался в кустах, высаженных перед окном кабинета?

— Я никого не видела, — ответила Дженни, но женщины заметили, что она не до конца откровенна с ними.

Джудит с подругами переглянулись между собой: Дженни что-то скрывает?

— Слушайте, — продолжила Дженни, — я не должна этого стыдиться, но дело вот в чем: я не смотрела в окна потому, что пошла в спальню за сигаретами. Знаю, курить вредно, и я даже не… Это все Питер, из-за него я снова вернулась к этой вредной привычке. Время от времени просто срываюсь. Как вчера, например. После того как Тристрам унизил меня перед всеми, я вспомнила, что Питер оставил упаковку сигарет на каминной полке в нашей спальне. Поэтому пошла наверх. Я тайно ото всех курила в тот момент, когда Питер умер.

— В том, что случилось с сэром Питером, нет вашей вины, — мягко произнесла Бекс.

— Я медсестра и обязана была оберегать его.

— Но вы не могли находиться рядом с ним двадцать четыре часа в сутки.

— И вы не можете изменить прошлое, — вздохнула Джудит, — просто не можете. Но, — продолжила она чуть бодрее, — способны изменить будущее. И вам не стоит волноваться о Тристраме. Он не имеет права вышвырнуть вас из дома. До окончания проверок дом все еще принадлежит сэру Питеру. Значит, вы можете оставаться здесь.

— Знаете, что я думаю? — сказала Сьюзи, пытаясь немного взбодрить женщин. — Нам нужно найти пропавшее завещание. Вдруг сэр Питер оставил вам этот дом? Или много денег? Вы и правда не знаете, где еще он мог хранить свои документы?

— Я даже не догадывалась, что Питер составил новое завещание, — призналась Дженни. — Он никогда не говорил мне об этом.

— Тогда нам нужно начать поиски, — беззаботно сказала Джудит. — В конце концов, есть еще и этическая сторона вопроса. Завещание содержит последнее желание сэра Питера. Можно сказать, лучший способ почтить его память — это найти завещание.

Дженни подошла к раковине и открыла кран. Она достала стакан, наполнила его водой, сделала глоток, повернулась и посмотрела на остальных женщин.

— Вы правы, — сказала она. — Думаю, мы должны попробовать отыскать завещание.

Джудит улыбнулась:

— Тогда мы разберем дом по кирпичикам, но найдем его.

Глава 14

Джудит, Бекс, Сьюзи и Дженни решили начать с кабинета сэра Питера. На оконных рамах и железных дверных петлях остались пятна графита после снятия отпечатков пальцев. Такие же следы виднелись даже на деревянном стеллаже, который упал на сэра Питера. На ковре все еще валялось разбитое лабораторное оборудование и стеклянные осколки разных баночек и колб, разбившихся из-за падения стеллажа.

— Вы в порядке? — спросила Бекс Дженни.

— Не совсем, — призналась та, но все же собралась и взяла себя в руки. — Если завещание Питера лежало не в сейфе, оно должно быть где-то в доме.

— Скажите нам, если вам станет слишком худо, — попросила Бекс.

— Так с чего нам, по-вашему, стоит начать? — спросила Сьюзи.

— Может, с его стола? Он хранил в нем много бумаг.

Пока Дженни, Бекс и Сьюзи осматривали рабочий стол, Джудит заглянула за деревянный стеллаж. После того как гости вечеринки подняли его с пола, между задней стенкой и стеной остался зазор, которого прежде не было. Джудит пролезла в эту узкую щель. Заднюю стенку стеллажа покрывали пыль и старая паутина, а в самом верху к нему было приделано старое железное кольцо. Обернувшись, Джудит заметила торчащий из стены железный крюк подходящего размера. Он выдавался всего на несколько дюймов, но выглядел очень крепким. Крюк и кольцо были расположены точно друг напротив друга. Логично, что такой огромный шкаф дополнительно крепился к стене ради безопасности.

Падение стеллажа не сорвало крюк со стены. Металлическое кольцо также осталось на месте. Значит, до происшествия убийца — а может, даже несколько убийц, учитывая тяжесть шкафа, — приподнял его достаточно, чтобы снять с крепления.

Джудит прижала ладони к пыльной стенке шкафа и толкнула. С удивлением она почувствовала, как шкаф самую малость наклонился вперед. Взглянув наверх, она поняла, что из-за деревянной резьбы, тянущейся по самому верху, низ стеллажа был гораздо легче, чем верх. Чтобы перевернуть его, все равно понадобилось бы приложить изрядное усилие — у самой Джудит это точно не получилось бы, но кто-то более сильный смог бы опрокинуть стеллаж на сэра Питера.

— На стене висит крюк, к которому должен был крепиться стеллаж, — сказала она, выбираясь наружу.

— Этот крюк сняли? — спросила Сьюзи.

— Нет, но стеллаж от него кто-то отсоединил. Это могло случиться много лет назад. А может, и совсем недавно. Дженни, этот стеллаж обычно прикреплен к стене?

— Не знаю, — ответила та. — Никогда не проверяла. Простите.

— Думаю, это не имеет значения. Я уверена: если стеллаж не был прикреплен к стене, кто-то достаточно сильный мог бы перевернуть его. Но могу я спросить? Почему в кабинете сэра Питера вообще стоит стеллаж с научным оборудованием? Разве он не был простым землевладельцем?

— Это как-то связано с отцом сэра Питера, — ответила Дженни. — После Второй мировой войны он основал компанию по производству медицинского оборудования, изобрел рентгеновский аппарат или что-то вроде того.

— Теперь мне понятно, почему сэр Питер повесил рентгеновские снимки над своим рабочим столом, — сказала Джудит.

— Верно. Мне кажется, они принадлежат отцу сэра Питера и его деловому партнеру. Это самые первые снимки, полученные с помощью изобретенного ими аппарата.

Пока Джудит и Дженни переговаривались между собой, Бекс подошла к стеллажу, чтобы осмотреть обломки лабораторного оборудования, лежащие перед ним.

— А магний безопасен? — спросила она. — Или, скорее, магниевые ленты. Они безопасны?

Бекс указала на стеклянную банку, лежащую на ковре. Подписанная от руки этикетка гласила, что внутри находится магниевая лента.

— Магний абсолютно стабилен, — ответила Джудит. — Лента из него тоже безопасна, если, конечно, ее не поджигать. Тогда она вспыхивает, как спичка.

— Не понимаю, — возразила Сьюзи, подходя к подруге. — Банка пуста. Какая разница, что написано на этикетке?

— Я боялась, что внутри еще могло что-то остаться, — объяснила Бекс. — Что-то ядовитое. Просто не хотела рисковать.

— Что вы нашли? — спросила Джудит, подходя к женщинам.

— Эта стеклянная банка не разбилась.

— И что? — спросила Сьюзи.

— Ну, просто все остальные стеклянные предметы разбились, когда стеллаж упал на пол. Но не эта банка. Это показалось мне странным, вот и всё.

— Вы правы, — согласилась Джудит, оглядывая разбитое стекло и разбросанное по ковру лабораторное оборудование.

Обломки лежали на полу прямоугольником, идеально совпадающим по форме со стеллажом. Лишь банке, которую заметила Бекс, удалось пережить падение.

— Подождите, — сказала Джудит и огляделась вокруг в поисках чего-то длинного и тонкого, чтобы поднять банку.

Она подошла к камину. На каминной полке находилась маленькая медная подставка. Должно быть, когда-то на ней стояла какая-то статуэтка. Джудит заметила надпись на медной табличке: «Судье сэру Джорджу Бейли, К. А., 1906». Джудит решила, что, раз мужчина был судьей, на подставке когда-то лежал церемониальный молоточек.

— Тут раньше лежал церемониальный молоток?

Дженни в недоумении подошла ближе.

— Да, — ответила она, — лежал. Кажется, он принадлежал одному из родственников Питера.

— Не знаете, где сейчас этот молоток?

— Нет. Простите. Я нечасто сюда захожу. Эта комната принадлежала Питеру.

Расстроившись, Джудит подошла к рабочему столу. На нем молотка тоже не было — он бы идеально подошел для исполнения ее задумки, — но в настольном органайзере находились старые монетки, ручки и длинная отвертка.

Джудит взяла отвертку и вернулась к стеклянной банке, лежащей у ног Бекс. Она подцепила отверткой горлышко банки, подняла ее и перенесла на рабочий стол сэра Питера. Затем аккуратно опустила отвертку и вновь поставила банку вертикально.

Лучи утреннего солнца просачивались через окна, и стекло найденного ими сосуда сверкало в солнечном свете. Казалось, банку недавно кто-то отполировал до блеска.

— Подождите, — продолжила Джудит, запустила руку в свою сумочку и достала баночку с леденцами. С точностью ученого, работающего с опасными химическими реактивами, она очень-очень осторожно сняла крышку. Отложив ее в сторону, Джудит поднесла баночку с леденцами к стеклу и дунула на нее. В лучах утреннего солнца в воздух поднялось облачко сахарной пудры и осело на стеклянную банку.

— Что вы делаете? — спросила Сьюзи.

— Снимаю отпечатки пальцев.

— С помощью сахарной пудры? — уточнила Бекс.

— Стеклянная поверхность достаточно твердая. Уверена, у меня получится рассмотреть отпечатки. Ну разве не занимательно? — добавила она и обошла стол, чтобы подойти к банке с другой стороны.

Джудит вновь дунула на сахарную пудру. Под ее пристальным взглядом сахарное облачко опустилось на стеклянную поверхность.

— Если не ошибаюсь, а я уверена, что не ошибаюсь, на этой банке нет отпечатков пальцев.

Джудит перевела взгляд на осколки стекла и обломки лабораторного оборудования, лежащие на полу.

— Вообще ни одного? — растерянно переспросила Дженни.

— И это странно. На стекле отпечатки остаются надолго, — заметила Джудит. — На целые годы.

— Откуда вы это знаете?

— Из старого сериала под названием «Она написала убийство», — извиняющимся тоном призналась Джудит.

— Может, ее просто очень хорошо почистили? — предположила Сьюзи.

— Я не знаю, — ответила Дженни. — Что-то здесь не так. Я никогда не убиралась в этой комнате и не уверена, что наша уборщица Патрисия это делала. Питеру не нравилось, когда другие люди трогали его вещи. Но ведь странно, что на стекле нет отпечатков пальцев, не так ли? Даже если кто-то хорошо почистил банку, на ней все равно должны были остаться следы, когда ее убирали обратно.

— Мне тоже так кажется, — согласилась Джудит.

— Могу я посмотреть? — спросила Сьюзи, но, подойдя ближе, задела угол стола.

Банка пошатнулась и упала, вдребезги разбившись.

— О боже, мне так жаль! — воскликнула Сьюзи, шокированная собственной неуклюжестью.

— Это была улика, Сьюзи, — пожурила ее Бекс, словно мать, отчитывающая ребенка. — Вы не должны бездумно скакать по месту преступления.

— Скакать?

— Вы понимаете, о чем я.

Женщины уставились на осколки стекла, лежащие на полу.

— Знаете что, — сказала Сьюзи, желая исправить ситуацию, — возможно, я оказала нам всем услугу.

— Какую? — спросила Бекс.

— Я только что доказала правдивость вашего утверждения. Стеклянная банка должна была разбиться, упав со стеллажа.

— Вы правы, — кивнула Джудит. — Стекло выглядело очень хрупким и разбилось столь же легко.

Джудит снова посмотрела на стеллаж и на осколки стекла. Почему эта банка осталась цела, тогда как другие разлетелись на мелкие осколки?

— Думаю, мы должны сообщить об этом полиции, — сказала Джудит.

— Вы о том, как я разбила улику? — взволнованно спросила Сьюзи.

— Нет, не волнуйтесь об этом. Но мы должны рассказать Танике о том, что нашли стеклянную банку, тщательно отчищенную от отпечатков, и о том, что эта банка не разбилась, когда упал стеллаж. Возможно, это важно.

Бекс, Сьюзи и Дженни продолжили искать завещание в других комнатах, а Джудит достала телефон и позвонила Танике.

— Получается, вы нашли важную улику, но разбили ее? — спросила Таника, не веря своим ушам.

— Нет нужды так волноваться. К тому же это совсем неважно. Если на стекле и были какие-то отпечатки, они там и остались. Банка всего лишь разбилась на несколько кусочков. И раз уж мы об этом заговорили, считаю, вам следует снять отпечатки со всего оборудования и всех колб, которые упали со стеллажа. Мне кажется, мы найдем некую закономерность. Помните масленку, на которой тоже не было отпечатков? Наш убийца весьма осторожен. Он старается не оставлять улик на месте преступления.

— Что вы вообще делаете в кабинете сэра Питера?

— Дженни попросила нас помочь ей найти пропавшее завещание. Знаю: вы скажете, что мы не должны вмешиваться, но мы и не вмешиваемся, просто помогаем нашей подруге.

— Не волнуйтесь, нам все равно нужно это завещание, и неважно, кто найдет его первым. И спасибо за наводку с отпечатками. Я пошлю офицера собрать улики.

Джудит не верилось, что она правильно расслышала слова Таники.

— Вы не возражаете против нашего расследования?

— Но вы ведь ничего не расследуете, не так ли? Как вы и сказали, вы просто помогаете подруге. Если будете и дальше сообщать обо всех найденных уликах, мы будем считать, что вы оказываете содействие полиции.

Джудит поблагодарила Танику и повесила трубку, чувствуя некое беспокойство. С каких это пор Таника перестала возражать против их вмешательства? Вот уж действительно очень странно.

Задвинув эту мысль подальше, Джудит пересекла коридор и зашла в гардеробную, где вели свои поиски Бекс, Сьюзи и Дженни. Вдоль одной стены на крючках висели плащи, а под ними рядком стояли самые разные прогулочные ботинки и резиновые сапоги. К стене напротив крепились две широкие раковины.

— Ну, что тут у вас? — спросила Джудит, входя в комнату.

— Зависть, — ответила Бекс, стоявшая у конца шеренги ботинок.

— Соглашусь с Бекс, — кивнула Сьюзи. — Хотелось бы мне так жить. У них есть целая комната только для плащей и ботинок.

— Знаю, — сказала Дженни, оценивающе оглядываясь по сторонам. — В детстве у меня не было ничего. Даже меньше, чем ничего. Я убеждала себя, что роскошь меня не привлекает. И это правда, такие излишества мне не нужны. Но было так приятно не волноваться о деньгах. Здесь я впервые в жизни почувствовала себя в безопасности.

На Дженни накатила волна печали.

— Хотите сделать перерыв? — предложила Бекс.

— Да, думаю, стоит. Мне нужно убраться подальше отсюда. Прокатиться на машине. Очистить разум.

— Хотите, чтобы кто-то из нас поехал с вами?

— Нет, все нормально. Можете остаться здесь и продолжить поиски завещания.

— Есть ли в доме место, которое нам стоит осмотреть в первую очередь? — спросила Джудит.

— Нет, можете искать везде, где вздумается. Никаких ограничений. Разберите дом на части. Я хочу найти завещание Питера.

Когда Дженни уехала, Бекс рассказала Джудит о том, насколько они уже продвинулись в своих поисках.

— В этой комнате завещания нет, — констатировала она. — Мы проверили все шкафы и карманы плащей.

— И ботинки, — добавила Сьюзи.

— Подозреваю, здесь нет резиновых сапог фирмы «Хантер» седьмого размера с трещиной на левой подошве?

— Здесь вообще нет женских моделей резиновых сапог фирмы «Хантер», — ответила Бекс. — Что неудивительно.

— Почему? — спросила Сьюзи.

— Женские резиновые сапоги этой фирмы вышли из моды еще десять лет назад.

— Подождите, — остановила ее Сьюзи, желая убедиться, что не ослышалась. — Вы утверждаете, что существует мода на резиновые сапоги?

— Разумеется.

— Вы серьезно?

— Не знаю, почему вас это так удивляет. Все в нашем мире следует моде.

— Тогда какие сапоги сейчас в моде?

— О, это легко: «Ле Шамо Вьерзонорд».

— Что, простите?

— Эту модель сапог носит Кэтрин, принцесса Уэльская.

Сьюзи понадобилась минутка, чтобы переварить эту информацию.

— У меня так много вопросов, — сказала она. — Правда, не думаю, что хочу знать ответы на них. Но, возвращаясь к вашему вопросу, Джудит: нет, ни на одном стоящем здесь левом сапоге нет трещин.

Женщины решили продолжить поиски в другом месте и переместились в кухню. После получаса охоты за завещанием они вновь пришли к выводу, что вряд ли кто-то станет прятать важные документы за консервными банками с томатной пастой и упаковками макарон. Поиски в гостиной тоже не увенчались успехом. Им не удалось найти тайный конверт под подушками или за масляными полотнами на стенах.

— Ни у кого нет ощущения, что мы просто попусту тратим время? — спросила Сьюзи.

— Ерунда, — ответила Джудит. — Каждый раз, заканчивая осматривать комнату, мы узнаем что-то новое.

— Ага. Только вот завещания мы все еще не нашли.

— Давайте попробуем подняться на второй этаж, — предложила Джудит. — И начнем с комнаты Тристрама.

Женщинам легко удалось понять, какая из спален принадлежала Тристраму до того, как его выгнали из дома. На стенах висели афиши театральных шоу, а на полках стояли книги по актерскому мастерству и сценарии пьес в бумажных переплетах.

Женщины начали обыскивать комнату, но Джудит заинтересовали театральные плакаты. На афише шоу под названием «Савонарола» прямо посередине крупным планом было напечатано лицо Тристрама, а чуть позади него виднелись лица еще четырех актеров. Текст под изображением гласил, что пьеса будет показана в здании Британского совета во Флоренции. Так, значит, именно в этом театральном шоу Тристрам принимал участие, когда сбежал с кем-то из членов команды и отказывался возвращаться домой?

Джудит посмотрела на изображенные на постере лица. Все они принадлежали мужчинам. В труппе была женщина, которая не попала на афишу? Джудит просмотрела остальные имена, указанные на плакате, но и режиссер, и продюсер тоже были мужчинами. Она решила запомнить эти детали на будущее.

— Здесь завещания тоже нет, — раздраженно подытожила Сьюзи.

— Тогда давайте двигаться дальше, — предложила Джудит. — Мы не можем сдаться сейчас.

— Можем. Мы можем сдаться и пойти выпить где-нибудь чашечку чая и съесть кусочек торта.

— Но мы пообещали Дженни, что обыщем весь дом, — возразила Бекс. — Мы не можем ее подвести. Давайте же, — сказала она, направляясь к двери. — Думаю, теперь нам стоит поискать в их с сэром Питером спальне.

Но там их тоже ожидало разочарование. Они заглянули под кровать и под матрас, обыскали прилегающую к спальне ванную, а Сьюзи даже проверила трубу маленького камина в углу.

— Если бы кто-то спрятал завещание в камине, — сказала Бекс, — то оно давным-давно сгорело бы.

— Не сгорело, если бы никто не разжигал огонь в камине после смерти сэра Питера, — возразила Сьюзи.

— Так, значит, завещание там?

— Как оказалось, нет.

Пока Бекс и Сьюзи переругивались, Джудит вспомнила, что, по словам Дженни, она поднялась сюда, чтобы выкурить сигарету. Джудит подошла к каминной полке, рядом с которой стояла Сьюзи, и увидела старую упаковку сигарет и зажигалку, лежащую на ней.

— Можете сами проверить, — раздраженно предложила Сьюзи Джудит.

— Нет, конечно, я вам верю, — согласилась та. — Просто размышляю о том, что здесь произошло.

Джудит оглянулась вокруг и решила осмотреть ближайший шкаф.

— Чем скорее мы закончим обыскивать эту комнату, тем скорее сможем пойти домой, — резюмировала Сьюзи.

— Нам нужно искать тщательнее, — предложила Бекс. — Ведь даже если мы докажем, что завещания точно нет в доме, то сможем сделать важные выводы.

— Вы так думаете?

— И даже если не найдем завещание, — согласилась Джудит, ощупывая внутренности шкафа, — кто знает, что еще нам попадется во время поисков.

Тон ее голоса привлек внимание Бекс и Сьюзи.

— Вы что-то нашли? — спросила Бекс.

Джудит нагнулась и подняла что-то с деревянного пола в задней части шкафа.

— Что это? — заинтересовалась Сьюзи.

— Забавная находка, ведь вчера я как раз обратила на это внимание.

— О чем вы говорите?

— О манжете на пиджаке Розанны.

— Что с ней не так?

— Дело в том, что Розанна была очень аккуратно одета. Идеальная прическа. Новый пиджак. И все же на одной из манжет не хватало пуговицы.

— И что из этого? — спросила Сьюзи, уже некоторое время назад потерявшая нить разговора.

— Все остальные пуговицы были золотыми и по форме напоминали морские узлы. И теперь мне хотелось бы знать: как точно такая же пуговица оказалась на полу шкафа в спальне сэра Питера и Дженни?

Джудит разжала пальцы, и женщины увидели золотую пуговицу, лежащую у нее на ладони.

Глава 15

Бизнес-офис Бейли располагался в кирпичном здании старой пивоварни неподалеку от Хай-стрит. Розанна была удивлена, увидев Джудит и ее подруг на пороге, но проводила их в свой темный кабинет. Внутри рядом с камином стояло несколько кожаных кресел, на стенах висели масляные полотна и карты семейных владений, а на большом рабочем столе возвышались стопки документов. Это место во многом напоминало Джудит кабинет сэра Питера, но более опрятный.

— Простите, но я могу уделить вам всего несколько минут, — предупредила Розанна, возвращаясь к столу. — Через полчаса я должна быть в Хэмблдене. У меня назначена встреча с управляющим службой градостроения насчет кое-каких работ.

— Не волнуйтесь, — сообщила Джудит, — мы не отнимем у вас много времени. Просто хотим знать, как пуговица с вашего красного пиджака оказалась в шкафу вашего отца в день, когда он умер.

С этими словами Джудит выложила золотую пуговицу на стол.

Розанна едва повела бровью.

— Что это? — спросила она, поднимая пуговицу.

— Пуговица с пиджака, в котором вы были на вечеринке.

— И вы утверждаете, что нашли ее в шкафу моего отца?

— В его спальне.

— Вы правы. Эта пуговица похожа на ту, что я потеряла на вечеринке. Но я понятия не имею, как она оказалась в шкафу. Мы закончили?

Розанна встала с места, но Сьюзи не собиралась просто так ее отпускать.

— Мы определенно еще не закончили, — возразила она, сделав шаг в сторону Розанны. Выглядела Сьюзи в этот момент весьма угрожающе. — Вы прятались в шкафу, не так ли? Каким еще образом пуговица могла там оказаться?

— Сьюзи права, — кивнула Джудит. — Именно поэтому вы выглядели такой виноватой во время нашего первого разговора, когда я спросила вас, кто вышел на балкон после смерти сэра Питера. Вы увидели Дженни не из сада, не так ли? На самом деле в тот момент вы находились в одной комнате.

После того как Джудит и Сьюзи закончили, Розанна посмотрела на Бекс, ожидая, добавит ли та что-либо еще. Но Бекс виновато покачала головой, показывая, что участие в этом разговоре причиняло ей не меньше дискомфорта, чем Розанне.

— Пуговица могла оказаться в шкафу по тысяче разных причин, — осторожно произнесла Розанна.

— Но только одна из них будет правдивой, — продолжила Джудит. — И вам лучше рассказать все нам, иначе в следующий раз вас будут допрашивать полицейские.

Розанна выгнула бровь.

— Вы меня шантажируете?

— Едва ли, — ответила Джудит, достала из сумочки баночку с леденцами и открыла крышечку. — Просто говорю, что мы не связаны рамками закона. А вот полиция может записать ваши показания и передать их в суд. Но я уверена, это лишнее, ведь должно существовать совершенно невинное объяснение тому, что вы прятались в шкафу в спальне вашего отца в день его смерти. Леденец?

Джудит протянула баночку Розанне.

— Хорошо, — сказала та, не обращая внимания на сладости. — Вы правы. Существует совершенно невинное объяснение. Но прежде всего вы должны знать, что я не собиралась прятаться.

Джудит вернула крышечку на место.

— Разумеется, — согласилась она.

— Все началось с чертового отцовского завещания.

— А при чем здесь завещание?

— Я узнала о нем незадолго до Рождества.

— Но я следила за вами, когда Эндрю Хасселби рассказывал о новом завещании. Вы выглядели удивленной.

— В нашей семье не только Тристрам обладает актерским талантом.

— Как вы узнали?

— Мне рассказал Крис, наш садовник. Он подстригал кусты и развел костер во дворе, чтобы сжечь ветки. Это произошло за несколько недель до Рождества. Знаете, огонь имеет свойство притягивать к себе людей. Мы разговорились, и Крис спросил, известно ли мне, что написано в новом завещании моего отца. Я была шокирована. Отец всегда утверждал, что он не в силах изменить порядок наследования в нашей семье. Титул и земли передавались по мужской линии уже сотни лет. Все имущество Бейли должно было достаться Тристраму. Но они с отцом недавно сильно поссорились. Узнав о его решении изменить завещание, я пришла к единственно возможному выводу: отец должен был оставить часть своего поместья мне. Или все поместье. В смысле, Дженни тоже стала бы совладелицей нашего имущества после свадьбы с отцом. Но ведь отец составлял завещание, чтобы удостовериться, что после его смерти и смерти Дженни имущество перейдет к единственному члену семьи, который здесь работал. Я заслуживаю получить признание за свой труд.

— Да, Дженни рассказывала нам о том, как хорошо вы справляетесь со своей работой, — подтвердила Джудит.

— Правда? — удивленно спросила Розанна. — Я не была уверена, что она замечала. Дженни была так поглощена моим отцом. Но это неважно. Едва услышав о новом завещании, я уже не могла перестать о нем думать. Знаете, как это бывает: я постоянно прокручивала мысль об этом завещании в голове и медленно сходила с ума. Я знала, что он хранил самые важные документы в сейфе в своей спальне, и попыталась открыть его, но безуспешно. Я снова и снова приходила к нему в спальню в каждый свой визит, начала даже специально для этого приезжать в Белый коттедж. Я попробовала каждую комбинацию чисел, какую только была способна придумать: папин день рождения, день рождения Дженни, Тристрама, свой собственный. Номер папиной страховки, день его с мамой свадьбы и даже ее день рождения. Ничего не сработало. А ведь сейф находился в их с Дженни спальне, поэтому во время подготовки к свадьбе они постоянно ходили туда-сюда. В день вечеринки я убедилась, что папа и Дженни общаются с гостями снаружи, зашла в дом и поднялась на второй этаж. Составила в телефоне целый список с новыми комбинациями, но ни одна из них не подошла.

— Совсем не одна? — многозначительно спросила Джудит.

— Ни в тот день, ни в любой день до этого у меня не получилось открыть этот проклятый сейф. Когда я начала вводить новую комбинацию, снаружи раздались крики. Не успела я опомниться, как кто-то ужеподнимался по лестнице. Я не хотела попасться за таким недостойным занятием — только представьте, что подумал бы мой отец, увидев меня рядом со своим сейфом? Но у меня не было времени на размышления, поэтому я спряталась в шкафу. И как раз вовремя. В комнату зашла Дженни. Я увидела ее, когда закрывала дверь.

— А она вас видела? — спросила Джудит.

— Нет. Она направилась прямо к камину. Она была расстроена.

— Что произошло потом?

— Не знаю. Мне было ее не видно. Но я слышала ее. Думаю, она щелкнула зажигалкой и закурила сигарету.

— Да, так она нам и рассказала.

— Мы давно узнали, что иногда они курили с отцом.

— Не понимаю, — сказала Бекс. — Она же была его медсестрой.

— Знаю. И она хорошо выполняла свою работу, когда только приехала. Заставляла его вести дневник питания, потреблять меньше алкоголя и пить эти ужасные смузи, сделанные, кажется, из одной только листовой капусты. И это работало. Отец сильно похудел, его диабет был под контролем. Дженни сотворила настоящее чудо, по-моему. Она хорошо на него влияла. Но чтобы держать отца в узде, требуется железная воля. Он всегда оказывал на людей плохое влияние. Убеждал их выпить лишний бокальчик вина или съесть добавку на ужин. «Жизнь нужна, чтобы жить», — говорил он каждому, кто был готов слушать. Не знаю, как это произошло, но он начал возвращаться к своим старым привычкам, и в этот раз Дженни не возражала.

— Они уже начали встречаться к тому моменту? — спросила Бекс.

— Не знаю. Если подумать, наверное, да. Когда Дженни перестала быть папиной медсестрой и стала его девушкой, она потеряла над ним контроль. А он получил контроль над ней.

— Так, значит, вы сидели в шкафу, — напомнила Сьюзи, желая вернуть разговор в прежнее русло.

— Я решила выйти и признаться в своей затее. Я взрослая женщина и не должна прятаться в шкафах. Но потом я услышала этот жуткий грохот на первом этаже. Я рискнула чуть-чуть приоткрыть дверцу и увидела, как Дженни вышла на балкон. На секунду я даже подумывала выбежать из комнаты, но испугалась и закрыла дверь — и вовремя. Как только я снова оказалась в шкафу, Дженни вернулась в комнату, пересекла ее и побежала вниз. У меня голова кружилась от адреналина, и мне понадобилась пара минут, чтобы прийти в себя. Я услышала взволнованные голоса внизу и не знала, что там происходит. В конце концов я выбралась из шкафа, спустилась и только тогда узнала о случившемся. Но, думаю, именно так моя пуговица оказалась в шкафу. Я наверняка зацепилась за что-то, когда пряталась.

Розанна посмотрела на женщин. Она выглядела равнодушной и скучающей, словно в ее рассказе не было ничего необычного. Могло ли хоть что-то лишить Розанну самообладания? Очевидно, эта женщина привыкла все контролировать. Во время их первой встречи Розанна выглядела удивленной, когда Эндрю Хасселби рассказал о новом завещании. Сейчас она призналась, что ее удивление было наигранным. И Розанна была хорошей актрисой, Джудит это признавала. Так почему она должна верить хоть единому слову этой женщины?

— Вы и правда думаете, что моего отца кто-то убил? — спросила Розанна.

— Да, — ответила Джудит.

— Это вас удивляет? — спросила Бекс.

— Конечно. Мой папа был простым веселым старикашкой и душой компании. Кто мог желать ему смерти?

— Ваш отец переживал, что Тристрам собирается его убить. Вы знали об этом? — спросила Сьюзи.

Розанна рассмеялась, но не совсем добродушно.

— Это невозможно, — сказала она. — Серьезно. Тристрам всегда был избалованным. Он злился, если не получал желаемого, но никогда не навредил бы собственному отцу.

— Какие у вас с братом отношения? — спросила Бекс.

— Сложные, — призналась Розанна. — Я люблю его, но порой он меня раздражает. Он слишком нетерпелив, вот в чем проблема. Тристрам — неплохой актер, но он отказывается выступать в маленьких театрах или играть маленькие роли в больших театрах Лондона. Постоянно твердит, что заслуживает лучшего, а потом жалуется на безработицу.

— И часто он сидит без работы? — спросила Бекс.

— Думаю, он не работал уже больше года.

— Как он зарабатывает на жизнь?

— Отец давал ему немного карманных денег. И в отцовском доме он жил бесплатно.

— Где он живет сейчас?

— С мамой, в таунхаусе напротив старого супермаркета «Уэйтроуз». Я готова поспорить, Тристрам рассказывал своим дружкам, как сильно он мечтает о смерти отца, чтобы получить завещание, но он это не всерьез. Не по-настоящему. Как ни странно, несмотря на все его жалобы, он любил отца.

— Дженни сказала, Тристрам очень похож на сэра Питера.

— Да, мы часто говорили, что яблочко от яблони недалеко укатилось. Они оба эгоисты, но в то же время очень ранимые. Довольно токсичное сочетание.

— Тогда вы не можете утверждать наверняка, что не он стоял за смертью вашего отца.

— Тристраму не хватило бы духа.

В голосе Розанны кипел гнев, и это натолкнуло Джудит на мысль.

— Возможно ли, что у него был сообщник? — спросила она. — Если он сам не мог совершить убийство, мог ли это за него сделать кто-то более решительный?

Розанна шокированно вскинула брови, но глаза виновато блеснули.

— О чем вы? — спросила она, но лишь для того, чтобы потянуть время.

— Есть кто-то еще, не так ли? — с нетерпением спросила Сьюзи.

Розанна не сразу нашлась с ответом. Она бросила быстрый взгляд на стену, где висело выцветшее от времени семейное древо в деревянной раме. Имена и связи, соединявшие членов семьи Бейли, уходили корнями на столетия назад.

Розанна вновь посмотрела на женщин.

— Нет, никого больше нет, — сказала она.

— Это неправда, — возразила Сьюзи. — Есть кто-то еще.

— Никого нет, — повторила Розанна, захлопнула крышку своего ноутбука и выдернула его из розетки. — Теперь мне действительно пора идти на встречу. Вы утверждаете: моего отца убили? Хорошо. Но Тристрам — или выдуманный вами сообщник — к этому непричастен, как и я. Полагаю, вы непреднамеренно доказали это, найдя пуговицу. Я пряталась в шкафу на втором этаже, когда на папу упал стеллаж. Думаю, я должна радоваться тому, что пуговица оторвалась, — добавила Розанна, взяла со стола упомянутую пуговицу и положила ее себе в карман. — Это мое алиби.

Розанна покинула офис. Глубоко разочарованная Джудит вместе с подругами вышла следом за ней.

— Фамильное древо вас не защитит, — сказала она, когда Розанна нагнулась, чтобы отстегнуть велосипед. — Вся история вашей семьи принадлежит мужчинам, так же как ваше будущее теперь принадлежит вашему брату.

— Не знаю, о чем вы говорите, — ответила Розанна.

— Вы старший ребенок в семье. Вы выполняете всю работу. Но Тристрам вот-вот станет вашим начальником. Он унаследует поместье и захочет утереть вам нос. Мы обе это понимаем. Я готова поспорить: ему не терпится рассказать вам, что вы неправильно управляли имением все эти годы и что он справится куда лучше. Вот так поворот! — добавила Джудит, удивленная внезапным озарением. — Он все испортит, не так ли? Ведь он непохож на вас. Он не умен, не трудолюбив. Но Тристрам свято верит в собственное превосходство. Типичный мужчина.

Розанна заколебалась, словно решала, стоит ли делиться с женщинами своими знаниями или нет. Втайне Джудит была рада видеть, что ей наконец удалось лишить Розанну привычного самообладания.

Но затем на лицо женщины вновь опустилась маска собранности.

— Вы ошибаетесь, — возразила Розанна. — Мы с Тристрамом — хорошая команда. Ладим с самого детства. И прекрасно справимся с управлением семейным бизнесом. А теперь мне надо в Хэмблден.

С этими словами Розанна залезла на свой велосипед и поехала прочь.

— Почему она его покрывает? — спросила Сьюзи.

— Не вижу в этом смысла, — согласилась Джудит. — Он бы не стал ее защищать.

Бекс подпрыгнула, когда у нее зазвонил телефон. Она достала его, тайком проверила экран, густо покраснела и вернула телефон в сумочку.

— Всё в порядке? — спросила Джудит.

— Если честно, мне нужно кое-куда уйти.

— Неужели? — выгнула бровь Сьюзи, заметив смущение подруги.

— Ничего важного. Просто церковные дела. Довольно скучные, если честно. Но мне лучше поспешить. Прямо сейчас.

— Вам нужна помощь? — спросила Джудит.

— Нет! — в панике выкрикнула Бекс, но затем взяла себя в руки: — Это очень мило, но ничего страшного не случилось. И все же я должна идти прямо сейчас. Увидимся позже.

Чтобы ничего больше не выболтать, Бекс спешно направилась вниз по Хай-стрит в сторону дома священника.

— Что это было? — удивилась Сьюзи.

Женщины увидели, как Бекс прошла мимо своего дома.

— Хорошо, она не пошла домой, — заметила Сьюзи. — Думаю, она направляется в церковь. Раз уж у нее возникли церковные дела. Это логично.

Но, немного не дойдя до церкви, Бекс нырнула в одну из пересекавших город узких аллей и исчезла из виду.

— Подождите, — продолжила Сьюзи и посмотрела на Джудит, уверенная, что они обе думают об одном и том же. — Куда она идет?

— Хороший вопрос.

— Мы должны пойти за ней.

— Что?

— Да ладно, я знаю, вам хочется узнать, куда она идет, ничуть не меньше, чем мне. Потому что вы правы: Бекс сильно изменилась за последнее время. И она перепугалась, когда мы начали расспрашивать ее о новом кольце с сапфиром. А теперь начала получать загадочные звонки, о которых не может нам рассказать.

Джудит на секунду закусила губу.

— Вы правы, я хочу знать. Пойдемте, — предложила она и отправилась в погоню за Бекс.

Сьюзи не отставала.

Дойдя до начала аллеи, женщины остановились, чтобы отдышаться. Не сговариваясь, они вытянули шеи, выглядывая за угол. Бекс нигде не было видно, поэтому они побежали вниз по улице так быстро, как только могли, и резко остановились, достигнув ее конца. Вновь выглянув из-за поворота, они увидели, как Бекс свернула на узкую улочку, на углу которой стоял паб под названием «Два пивовара».

Пытаясь двигаться как можно незаметнее — что, если честно, им не очень хорошо удавалось, — Джудит и Сьюзи пересекли улицу и свернули за угол. Прямо на их глазах Бекс поднялась на крыльцо одного из домов, поправила волосы, выпрямила спину и нажала на дверной звонок.

Вскоре дверь открылась, и на порог вышел темноволосый мужчина лет сорока. Он обнял Бекс, а затем пригласил ее в дом. Через несколько секунд Бекс возникла в окне второго этажа и задернула шторы.

Джудит и Сьюзи переглянулись, напрочь лишившись дара речи.

— Вот почему она не могла рассказать нам о своем новом кольце, — в конце концов выдавила Сьюзи.

— Я не верю, — произнесла Джудит, но было понятно, что она согласна с подругой. — Только не Бекс.

— Вы говорите о женщине, которая вышла замуж за самого скучного мужчину в мире? Давайте будем честны друг с другом: есть лишь одна причина, по которой женщины тайно навещают мужчин днем в их домах, поднимаются наверх и закрывают шторы, чтобы никто не мог заглянуть внутрь.

Джудит посмотрела на подругу, понимая, что полностью с ней согласна.

Неужели Бекс изменяет мужу?

Глава 16

Таника сидела в полицейском участке и пыталась не дать своему раздражению выплеснуться наружу. Причиной ее расстройства служило отнюдь не возвращение старшего инспектора Хоскинса на работу, хотя, по мнению Таники, такое совпадение выглядело чертовски подозрительно. Нет, она злилась потому, что Хоскинс уже начал терять интерес к делу Бейли. Просмотрев все улики, он потер подбородок, делая вид, будто взвешивает все факты, а затем заявил команде, что просто не знает, как преступник смог бы опрокинуть стеллаж, а затем выбраться из комнаты, запертой на ключ, найденный в кармане покойного. Таника пыталась возражать: смерть сэра Питера все равно выглядела подозрительно. Хоскинс внимательно выслушал ее — за годы работы старший инспектор научился внимательно прислушиваться к чужим словам — и сказал, что не собирается менять своего мнения. Это тоже было для него привычным стилем поведения.

Тот факт, что Таника не смогла найти объяснения тому, как убийца выбрался из запертой комнаты после того, как опрокинул стеллаж на сэра Питера, делу не помог. Все слесари, с которыми связались члены ее команды, заявили, что никогда не делали копию ключа от кабинета, — у них не было технической возможности создать дубликат, даже если бы их попросили. Ключ был слишком старым. Хуже того, когда следователи разобрали замок на части, они не смогли найти внутри стружку, которую мог бы оставить дубликат. Обнаружили лишь пыль, ржавчину и древнюю металлическую стружку, оставшуюся после десятилетий пользования старым ключом.

После возвращения Хоскинса Танике было сложно не воспринимать понижение в должности как личное оскорбление. Нет, разумеется, ее работа с документами была крайне важна: Таника следила за регистрацией и компоновкой улик в базе данных. Но эта работа не шла ни в какое сравнение с обязанностями, которые она исполняла, занимая должность старшего инспектора.

Таника со вздохом вернулась к своей работе: она присваивала порядковые номера сканам банковских выписок сэра Питера за последние шесть месяцев. Ее личные чувства не могли стать оправданием небрежной работе, поэтому, перед тем как загрузить в систему каждую выписку, она пробегала глазами по записям. В конце концов, ей казалось логичным желание убедиться, что все цифры отображались правильно. Сэр Питер являлся клиентом «королевского банка» «Куттс»^[446], но, кроме этого, в выписках не было ничего интересного. У него на счету лежало чуть больше двадцати тысяч фунтов. Сэр Питер не тратил денег на оплату коммунальных услуг или счетов за обслуживание дома. Таника подозревала, что оплата таких счетов производилась другим способом. С личного счета сэр Питер платил только за рестораны, бары, такси, заказы в Винном сообществе и членство в Королевском автомобильном клубе в Лондоне. Ни один из платежей не был особенно большим, но затем Таника наткнулась взглядом на четыре операции по снятию наличных, сделанные незадолго до Рождества. Сэр Питер снимал деньги 17, 19, 22 и 23 декабря — каждый раз по пять тысяч фунтов.

Пролистав выписки, Таника увидела, что в начале декабря на балансе было чуть больше сорока тысяч фунтов. Она проверила ноябрьскую выписку: на балансе также значилось около сорока тысяч. То же самое она увидела и в октябрьской выписке. Таника смогла проверить выписки за целый год, и баланс сэра Питера никогда не уходил сильно ниже отметки сорока тысяч фунтов. Он также никогда не снимал с карточки больше нескольких сотен за раз.

Незадолго до Рождества он в четыре подхода снял со счета двадцать тысяч фунтов, и это определенно выглядело необычно. Но зачем ему понадобилось столько наличных? Может, он собирался купить подарки? Сумма казалась слишком большой для этого. Кроме того, если он знал, что ему понадобится двадцать тысяч, то почему не снял их сразу, а по частям выводил на протяжении нескольких дней?

Но дело было не только в этом, как поняла Таника. Что-то в этих платежах — или в датах, когда они были совершены, — всколыхнуло в ней воспоминания. Что же это? С привычной для нее методичностью Таника достала блокнот и записала четыре даты, когда сэр Питер выводил деньги со счета. Почему эти даты не давали покоя ее подсознанию?

«Странно, — лениво думала она, — почему между первой и второй операциями прошли целые сутки, а затем, после небольшого перерыва, оставшиеся десять тысяч были сняты за два идущих друг за другом дня?»

Размышляя о последних двух операциях, Таника наконец обнаружила причину своего беспокойства. К счастью, новая должность позволяла ей без помех проверить свою догадку.

Она нашла записи о переписках сэра Питера в мобильных приложениях и открыла скриншоты с удаленными сообщениями. Таника не ошиблась. Да, сообщения были удалены, но даты их получения, как и телефонный номер отправителя сохранились. Каждое удаленное сообщение было отправлено за день до каждого снятия пяти тысяч фунтов. Сообщения сэр Питер получил 16, 18, 21 и 22 декабря, а деньги он снимал 17, 19, 22 и 23 декабря.

Танике все стало очевидно. Кто-то четыре раза отправил сэру Питеру сообщения с требованием выплатить пять тысяч фунтов наличными, и сэр Питер четырежды сходил в свой банк, чтобы снять деньги и передать их собеседнику. Он также удалил все сообщения с требованием денег и свои ответы на них.

Таника вспомнила, что, когда это дело еще находилось под ее контролем, она поручила одному из своих офицеров идентифицировать номер телефона, с которого были отправлены сообщения. Проверив нужную запись в своем компьютере, она с радостью убедилась, что к скриншотам удаленной переписки теперь крепилась ссылка. Нажав на нее, Таника узнала, что сообщения были отправлены с виртуального номера, зарегистрированного на компанию, расположенную в Вануату — островном государстве в южной части Тихого океана.

Теперь у нее не осталось сомнений. Сэр Питер и его загадочный собеседник явно хранили какой-то секрет, но Таника работала в полиции. Для нее любой секрет — потенциальное преступление. Она вышла из кабинета, еще не успев решить, что будет делать с новой информацией. Очутившись перед кабинетом старшего инспектора Хоскинса, она постучалась и зашла, не дожидаясь, когда ее пригласят.

— Шеф, — начала Таника и тут же замолкла, увидев в комнате старшего офицера — их общего начальника. — Прошу прощения, — добавила она.

— Нет-нет, заходите, детектив, — пригласил Хоскинс, напоминая Танике о том, насколько дружелюбным он может быть в присутствии начальства.

— Надеюсь, вы не возражаете против вашего переназначения? — спросил старший офицер. Этого мужчину легко было узнать по вечно усталому выражению лица. — Я как раз рассказывал старшему инспектору Хоскинсу, как хорошо вы справлялись с обязанностями за время его отсутствия. Предполагаю, теперь вы захотите сдать экзамены на повышение квалификации?

Таника все еще пыталась понять, о чем речь.

— О чем вы, сир?

— Раз уж вы исполняли обязанности старшего следователя весь прошлый год, я надеялся, что вы захотите формально сдать экзамен.

Так уж вышло, что Таника особенно об этом не думала. Она была слишком занята, пытаясь удержаться на плаву: бралась за все дела на работе, воспитывала дочь и разбиралась с проблемами отца. Таника просто лелеяла смутную надежду на то, что старший инспектор пробудет на больничном как можно дольше.

— Я тоже на это надеюсь, — сказал Хоскинс, тоже желая сменить тему. — Так по какой причине вы ворвались в мой кабинет и прервали мою встречу?

Таника рассказала, что сэр Питер получил четыре сообщения с одноразового телефона, зарегистрированного в Вануату, и что удалил все эти сообщения и свои ответы, а затем четыре раза снимал деньги со своего счета.

— Невинные люди так себя не ведут, — заключила она.

Таника видела, что старший офицер внимательно следил за реакцией Хоскинса.

— Соглашусь с вами, — сказал тот, и Таника почувствовала вспышку радости.

Наконец-то они начнут относиться к делу с вниманием, которого оно заслуживает!

— Но, — продолжил Хоскинс, — у всех людей есть свои секреты, с которыми они не спешат расставаться. У меня точно есть. И даже если сэр Питер по уши залез в какую-то сомнительную сделку, вскрытие показало, что он погиб, когда на него упал стеллаж. В его теле не было ни ядов, ни других субстанций. Ничего, кроме алкоголя, который, хочу вам напомнить, мог повлиять на скорость его реакции. И он был найден в запертой комнате, единственный ключ от которой лежал у него в кармане. У нас нет правдоподобных оснований для того, чтобы назвать смерть сэра Питера убийством, и неважно, праведную ли он вел жизнь или нет.

— Его смерть выглядит подозрительной, сир.

— И здесь я опять вынужден с вами не согласиться. В его смерти нет ничего подозрительного. На него просто упал чертовски большой шкаф.

— Но как он упал? И почему именно за день до свадьбы? К тому же позвольте напомнить вам, что его завещание все еще не найдено.

— Завещания постоянно пропадают. И если вы так уверены, что это было убийство, объясните, как убийца выбрался из комнаты?

Произнеся эти слова, Хоскинс заговорщически подмигнул старшему офицеру, даже не попытавшись скрыть это от Таники.

Вместо того чтобы сорваться на двух мужчин, которые являлись ее непосредственными начальниками, Таника, как обычно, скрыла свою злость за маской фальшивой уступчивости.

— Я не знаю, сир.

— Вы не знаете потому, что это невозможно. В чем вы сами сейчас признались. И мы не можем продолжать расследовать убийства, которых не было, ведь у нас и так не хватает ресурсов. Предлагаю вам побыстрее закончить вносить данные по уликам в систему, а потом я лично найду для вас какое-нибудь хорошенькое новое убийство, с которым вы могли бы помочь.

— Да, сир, — согласилась Таника и с натянутой улыбкой покинула комнату.

К тому времени, когда Таника дошла до своего рабочего стола, она уже знала, что упертость старшего инспектора Хоскинса не оставила ей выбора. Он не собирался серьезно относиться к делу, но Таника знала людей, которые иначе подходили к правосудию. Таника не могла сдержать улыбку при мысли о том, что она вот-вот собирается сделать. Пришла пора ей, всегда разумной Танике Малик, послушной дочери, жене и матери, встать на темную дорожку.

Глава 17

Став свидетельницами тайной встречи Бекс с мужчиной средних лет, Джудит и Сьюзи решили устроить экстренную встречу в парке, недалеко от речного шлюза Харли-Лок. Это место идеально подходило им обеим, ведь Джудит было легко добраться туда из своего дома, а Сьюзи могла погулять в парке с собаками.

Пока Эмма и изумительная собака породы салюки с желтовато-коричневой шерстью по кличке Принцесса носились по поляне широкими кругами, Джудит и Сьюзи сидели на скамейке неподалеку от цепочки пришвартованных у берега речных барж.

— Мы не можем рассказать Бекс о том, что проследили за ней, — первой начала Джудит. — Она никогда нас не простит. Я не уверена, что сама простила бы нам этот поступок.

— Ну разумеется, — согласилась Сьюзи и тут же добавила: — Но мы обязаны хоть что-то сказать.

— Не обязаны. Мы не должны вмешиваться.

— Да, верно. Я согласна. То, чем занимается Бекс, нас не касается.

— Именно.

В уютной тишине женщины молча наблюдали за собаками.

— Ну или можем просто расспросить ее обо всем, — предложила Сьюзи.

— Совершенно точно не можем, — возразила Джудит.

— Да, разумеется, — моментально согласилась Сьюзи. — Вы правы.

Женщины опять замолкли, хотя Джудит видела, что Сьюзи готовит новые аргументы, чтобы доказать свою правоту.

— Если наши предположения верны, Бекс, должно быть, страшно переживает, — сказала Джудит, пытаясь увести разговор в другую сторону.

— Тут вы не ошибаетесь, — согласилась Сьюзи. — Она всегда так идеальна. Никогда так не поступила бы, если бы была счастлива. Но давайте на мгновение вернемся назад: если бы мы решили с ней поговорить, что именно нам стоило бы сказать?

— Ничего. Мы ведь уже решили, что не станем ничего ей говорить.

— Знаю, мы и правда не станем, обещаю. Но если бы сказали, — просто предполагаю, — то что именно?

Джудит вздохнула. Сьюзи не собиралась сдаваться, не так ли?

— Думаю, мы постарались бы убедить ее в нашей безусловной поддержке. Заверили бы ее, что она может обратиться к нам в любой момент, если захочет, что бы ни происходило в ее жизни.

— Потрясающе. А потом спросим, с кем она кувыркается?

— Нет, не спросим!

— Почему?

— Это не наше дело! Сьюзи, посмотрите на меня. Вы должны пообещать мне, что не станете переступать эту черту. Бекс — наша подруга.

— Ладно, — безрадостно согласилась Сьюзи. — Не волнуйтесь обо мне, мой рот на замке. Я и слова ей не скажу.

Джудит взглянула на подругу. В мире не было человека более неспособного сдержать обещание, чем Сьюзи. За исключением самой Джудит, разумеется. Именно поэтому она так наслаждалась компанией Сьюзи.

— Но черт возьми, — изумленно проговорила Сьюзи, — Бекс изменяет мужу? Кто бы мог подумать?

— Знаю, это невероятно, — согласилась Джудит. — Знаете что? Мне кажется, у меня затекла задница.

Сьюзи рассмеялась.

— Понимаю, о чем вы, — сказала она. — Зимой слишком холодно, чтобы так долго сидеть в парке. Но мне в любом случае уже пора. Я должна отвести собак на передержку.

— Что?

— Скоро начнется радиошоу. Я могу брать с собой Эмму, потому что она просто тихонько сидит в уголке и ждет, пока я закончу. Но если и Принцесса будет с нами, я точно не смогу вести передачу.

— Погодите-ка, — сказала Джудит, все еще пребывая в замешательстве. — Но вы сами занимаетесь передержкой собак.

— Знаю.

— Так почему вам нужна другая передержка?

— Ну, иногда человеку, который занимается передержкой собак, тоже бывает нужна передержка собак, — ответила Сьюзи, немного раздраженная этим вопросом, и поднялась с лавки.

— Подождите, я правильно все поняла? Вам платят за то, чтобы вы приглядывали за Принцессой, а вы передаете эти деньги другому человеку, чтобы тот делал эту работу за вас?

— В противном случае вообще не буду за ней приглядывать, а я и так уже отказалась от многих клиентов, чтобы успевать на радио. И кстати, человек, чьими услугами я пользуюсь, берет больше, чем я. А это бьет по кошельку, уверяю вас. Передержки животных в Марлоу чертовски дорогие.

Сьюзи подозвала собак. Пока она пристегивала поводок к ошейнику Эммы, Джудит заметила, что на салюки ошейника не было. Он все еще крепился к поводку, который Сьюзи держала в руках.

— А вам стоило отпускать ее с поводка без ошейника? — спросила Джудит.

— Думаю, нет, — ответила Сьюзи, надевая ошейник Принцессе на шею. — Но ее хозяин никогда не позволяет ей как следует побегать. Понимаете, она участвует в выставках, и он очень боится, что она сломает лапу и больше не сможет выигрывать призы.

— Но как это связано с ошейником?

Защелкнув ошейник на шее Принцессы, Сьюзи указала на серую квадратную бляшку, прикрепленную к нему рядом с медным именным брелоком.

— Это трекер. Есть приложение, которое позволяет отслеживать местоположение собаки в реальном времени. Так хозяин сможет найти Принцессу, если ее украдут или она потеряется в лесу. Но, впервые спустив Принцессу с поводка, я узнала, что хозяин шпионит за мной с помощью этого трекера. Я пообещала ему не пускать ее бегать, и теперь он контролирует, действительно ли я выполняю свое обещание.

— Очень умно с вашей стороны снять с нее ошейник, — сказала Джудит. — Но что за хозяин станет вечно держать свою собаку на поводке?

— Думаю, Принцесса выигрывает хоть какие-то призы только потому, что я снимаю с нее ошейник и позволяю ей набегаться вволю. Это полезно для ее здоровья.

— Уверена, так и есть. Пойдемте.

Подруги направились обратно в Харли. Пройдя мимо ближайшей баржи, они услышали позади женский голос.

— Я так и подумала, что это вы.

Они обернулись и увидели Розанну. Она стояла на палубе одной из пришвартованных к берегу барж.

— Здравствуйте, — удивленно поздоровалась Джудит.

— Что вы здесь делаете? — спросила Сьюзи.

— Я здесь живу, — ответила Розанна, указывая на баржу. Она сняла свой велосипед с велосипедной стойки и опустила его на траву.

— Очень красивая баржа, — заметила Джудит. Сквозь окна она увидела женщину, одетую в толстый джемпер и пижамные штаны с цветочками. Кончики ее прямых светлых волос были окрашены в голубой цвет.

— Я подумала о том, что вы сказали, — произнесла Розанна. — Вчера.

Сьюзи уже собиралась ей ответить, но Джудит локтем ткнула ее под ребра: не стоит торопить Розанну, пусть она сама все расскажет.

— И вы правы, — продолжила та. — Тристрам все испортит. — В это мгновение Розанна выглядела уязвимой, даже хрупкой. Никогда прежде Джудит не видела ее такой. — И если он невиновен, нет никакой разницы, расскажу я вам что-либо или нет, правда? Но могу ли спросить: вы абсолютно уверены в том, что отец подозревал Тристрама в желании… Звучит безумно, но отец действительно подозревал Тристрама в намерении убить его?

— Так нам сказал Эндрю Хасселби.

Услышав имя юриста, Розанна взглянула на женщину, оставшуюся внутри.

— Раз Эндрю так говорит, значит, это правда, — подтвердила она, обращаясь скорее к самой себе. — Не уверена, что это важно, но, мне кажется, у Тристрама уже много лет есть тайная любовница. Он не рассказывает нам о ней.

— Вы пытались расспросить его об этом?

— Пробовала несколько раз, но его личная жизнь — его дело. Тристраму не нравится, когда в нее вмешиваются.

— Что вы можете рассказать нам об этой женщине?

— Почти ничего. Правда, прошлым летом, когда гостила в Белом коттедже, я услышала, как Тристрам шептал всякие нежности в свой телефон, а когда я попыталась подразнить его, он густо покраснел. Как будто я его поймала на чем-то неприличном.

— Что именно он шептал? — спросила Сьюзи.

— Он говорил ей, что им нужно просто набраться терпения, их время скоро придет, они должны поддерживать друг друга и все такое.

— Вы точно не знаете, с кем он говорил? — уточнила Сьюзи.

— Не знаю. Но он вел себя очень странно. Потом, когда я пыталась расспросить его о подробностях, он отрицал, что вообще говорил с кем-то по телефону.

— И почему он мог так себя вести? — спросила Джудит.

— Понятия не имею. Но именно об этом я собиралась рассказать вам вчера.

— Спасибо, — сказала Джудит.

Розанна грустно улыбнулась, забралась на свой велосипед и поехала прочь.

— Вот так сюрприз, — заметила Сьюзи.

— Ага, — кивнула Джудит. — Правда, если Розанна правильно запомнила их разговор, непохоже, что Тристрам разговаривал со своей девушкой. По-моему, просьба набраться терпения могла быть адресована его сообщнику.

— В этом я с вами соглашусь.

Зазвонил телефон. Джудит достала его из сумочки и взглянула на экран.

— Это Таника, — сообщила она. — Интересно, чего она хочет?

Глава 18

Джудит, Бекс и Сьюзи стояли в парке Хиггинсона и смотрели, как несколько дюжин малышей вопили и кричали, катаясь на качелях и горках. Джудит любила наблюдать за играющими детьми. Ей нравился хаос и шум, который всегда их окружал. Она часто задавалась вопросом, как обществу удавалось превращать этих смелых и беззаботных малышей в унылых и скучных взрослых. Но сегодня Джудит краем глаза приглядывала еще и за Бекс. Новость о том, что ее подруга завела роман на стороне, расстроила Джудит больше, чем она была готова признать. Сьюзи не ошиблась: Бекс всегда стремилась поступать правильно. Что, бога ради, заставило ее нарушить собственные принципы?

— Мне нравятся горки и качели, — призналась Сьюзи, и Джудит согласно улыбнулась.

— Помню, как водила своих детей в парк, — сказала Бекс, — еще когда мы жили в Гринвиче. Сэм однажды забрался на вершину очень большого деревянного домика. Не знаю, как ему удалось туда залезть, но это было очень опасно.

— Я уверена, он смог спуститься, не поранившись, так ведь? Детям всегда море по колено.

— Он упал и сломал руку. Это был почти худший день в моей жизни.

— Ох, — выдохнула Сьюзи, пытаясь не рассмеяться, и Джудит тоже не смогла сдержать улыбку.

С любовником или без Бекс оставалась сама собой. Любой пустяк заставлял ее волноваться сверх меры, особенно когда дело касалось ее детей.

— Это не смешно. Почему вы смеетесь?

— Нет, конечно, не смешно. Простите, просто только вы можете увидеть в детской площадке смертельную ловушку.

— Но дети тут действительно могут пораниться, если за ними не присматривать.

Женщина средних лет в пуховике длиной до колена увидела Сьюзи и подошла к ним.

— Вы Сьюзи Гаррис? — спросила она. — Со станции «Марлоу ФМ»?

Сьюзи мгновенно будто стала на дюйм выше.

— Да, — ответила она.

— Я каждый день слушаю ваше шоу! Вы потрясающая ведущая! Можно взять у вас автограф?

— У меня? — спросила Сьюзи с впечатляющей скромностью, одновременно вынимая из кармана визитку и ручку. — Во мне нет ничего особенного, — продолжила она, размашисто расписалась на задней стороне визитки и передала ее женщине. — Все дело в слушателях. Именно вы — главные звезды нашей станции.

— Спасибо большое, — поблагодарила ее женщина и повернулась к Джудит и Бекс. — Ваша подруга очень знаменита, — сказала она так, словно в мире не было ничего важнее, затем развернулась и пошла прочь.

Когда она ушла, Джудит посмотрела на Сьюзи. Она видела, как много эта встреча значила для ее подруги. Та мгновенно распушила перышки, словно гордая курица-наседка.

— И часто к вам подходят поклонники? — спросила Бекс.

— Нет, — ответила Сьюзи, задрав нос от гордости. — Это был мой первый автограф.

По мнению Джудит, лесть от совершенно незнакомых людей едва ли служит лучшим способом повышения самооценки. Но Сьюзи всегда любила находиться в центре внимания. Даже во время их первой встречи Сьюзи разговаривала с журналистами с местного телевизионного канала, хотя Таника строго-настрого запретила ей это делать.

— Всем привет, — раздался голос сбоку, и, обернувшись, женщины увидели, что к ним присоединилась Таника. — Спасибо, что согласились встретиться со мной.

— Мы всегда рады помочь, — сказала Джудит. — Но ради чего такая скрытность?

— У меня забрали дело сэра Питера.

— Что? — одновременно воскликнули все три женщины.

— Ну, не совсем забрали. Меня понизили в должности.

Женщины пришли в ярость.

— Но вы идеально справляетесь со своей работой, — сказала Бекс.

— Мне очень приятно слышать вашу похвалу.

— Похвалу? — спросила Джудит. — Это абсолютная правда.

— Но все это время я было только и. о.

— И. о.?

— Исполняющим обязанности. Это значит, что, если бы старший инспектор Хоскинс захотел вернуться с больничного, он смог бы это сделать.

— И теперь, когда в городе произошло новое убийство, он внезапно вернулся на службу? Он не смог вынести того, что все лавры вновь достанутся вам?

— Стечение обстоятельств весьма… неудачное, — сказала Таника, не желая грубо говорить о своем начальнике. — Он думает, что сэр Питер погиб в результате несчастного случая, и это меня тревожит еще больше.

— Вот зараза!

Женщины растерянно посмотрели на Джудит. Что она сказала?

— Но вы согласны с тем, что это убийство? — спросила Бекс у Таники.

— Если честно, я почти с самого начала думала, что сэра Питера убили.

— Вы могли бы сказать нам, — пожурила женщину Джудит.

— Не могла. Особенно пока я была старшим инспектором. Но теперь, когда меня понизили, уже неважно, что я думаю. Дело все еще будет открыто, ведь Хоскинс слишком умен, чтобы сразу его закрыть, но никто не будет вести расследование всерьез.

— Мы должны поймать убийцу! — воскликнула Сьюзи, и неподалеку четырехлетняя девочка с разбегу остановилась, зарыдала и бросилась обратно через игровую площадку к маме на руки.

— Упс, — произнесла Сьюзи. — Простите.

— Дело в том, — продолжила Таника, — что я не могу нарушать приказы начальства.

Джудит наконец стала понимать, к чему клонит женщина.

— Ясно, — сказала она. — Поэтому по телефону вы сказали нам, что не возражаете, если мы продолжим искать завещание в Белом коттедже. И по той же причине вы захотели тайно с нами встретиться.

— Я не могу формально о чем-то вас просить. Я пришла сюда не как полицейский. Но, возможно, вы могли бы и дальше продолжить разнюхивать? Посмотрите, сможете ли вы нарыть хоть что-то на сэра Питера и его семью, потому что полиция даже близко не подобралась ко всей правде.

Джудит ответила не сразу, но Таника видела, что старушка молча раздумывает над ее предложением. В конце концов, если Джудит и ее подруги оказали полиции такую неоценимую помощь в прошлом году, то почему сейчас Таника должна относиться к ним как к начинающим сыщикам-любителям?

— Что вы узнали об оливковом масле, которым были смазаны петли на двери в кабинет сэра Питера? — спросила Джудит.

Таника кивнула, понимая, что Джудит хотела проверить честность ее намерений.

— Мы провели расследование: оливковое масло на дверных петлях совпадает с оливковым маслом из масленки, которую вы нашли на кухне.

— Из масленки, с которой были стерты все отпечатки.

— И вы должны знать, что отпечатки также были стерты со всего научного оборудования, упавшего со стеллажа. Но когда я сообщила об этом инспектору Хоскинсу, он только сказал, что у Бейли, вероятно, работает очень хорошая уборщица.

— Хотя Дженни правильно заметила, — вмешалась Бекс. — Даже очень хорошая уборщица оставляет отпечатки пальцев на вещах, которые чистит, когда ставит их на место.

— Я тоже так подумала, — согласилась Таника. — Кто-то специально стер все отпечатки с научного оборудования и начисто вытер масленку. Но я хочу попросить вас разузнать кое о чем конкретном. Незадолго до Рождества сэр Питер четыре раза снимал со своего счета пять тысяч фунтов наличными в разные дни. Каждый раз за день до снятия он получал сообщение с телефонного номера, зарегистрированного в Вануату. Их все он удалил. Ответы — тоже.

— Звучит чертовски подозрительно, — заметила Сьюзи.

— Когда именно это произошло? — спросила Джудит.

Таника оглянулась вокруг, чтобы убедиться, что на них никто не смотрит, и передала Джудит листок бумаги, на котором были написаны все даты. Джудит положила листок в свою сумочку и вытащила из нее маленькую баночку со сладостями. Открыв крышку, она протянула баночку Танике.

— Леденец? — спросила она, и обе женщины поняли, что Джудит предлагает куда больше, чем простую конфетку.

Таника знала, какую сделку собиралась заключить.

— Спасибо, — сказала она, — буду очень рада.

Она взяла леденец и положила его в рот.

— Вы уже проверяли семью сэра Питера? — спросила Джудит.

— Мы проверили всех ближайших родственников, но, боюсь, они чисты. Агентство, которое прислало Дженни Пейдж, сообщило, что она эффективный и надежный работник, полностью заслуживающий доверия. Она работала на них почти пятнадцать лет. За все это время они не получили ни одной жалобы на нее.

— А что насчет Розанны Бейли?

— Я поговорила с несколькими людьми, которым довелось с ней работать, и все они назвали ее очень способной. Она терпеть не может дураков, а один человек назвал ее безжалостной. Она из тех работодателей, которые могут уволить постоянного сотрудника в пятницу, а в понедельник нанять временного, если только это поможет сэкономить несколько фунтов.

— Типичная начальница, — констатировала Сьюзи. — А что насчет Тристрама?

— О Тристраме я получила смешанные отзывы. Некоторые говорят, что он высокомерный и эгоистичный — типичный богатенький мальчишка, которому ни дня в жизни не приходилось по-настоящему работать. Но я смогла связаться с его классным руководителем, и, по ее мнению, все его высокомерие — это просто ширма, а на самом деле он глубоко не уверен в себе и сделает что угодно, лишь бы заслужить чужое одобрение.

— Вам удалось узнать, есть ли у него девушка? — спросила Джудит.

— Нет, — ответила Таника. — А она есть?

— Розанна рассказала, что прошлым летом она услышала, как он по телефону шептал кому-то «всякие нежности».

— Раз это случилось прошлым летом, быть может, их отношения уже закончились?

— Это возможно. Но, по словам Розанны, Тристрам просил своего собеседника немного подождать. Вы поняли, как убийце удалось выбраться из комнаты?

— К сожалению, пока это остается загадкой. А вы что-нибудь узнали?

— Нет, эта тайна по-прежнему окутана мраком. Это так меня злит. Сэр Питер был убит, я в этом не сомневаюсь…

— Я не так в этом уверена, — перебила ее Бекс.

— Не сейчас, Бекс, — возразила Джудит, останавливая подругу.

— Вот что я вам скажу, — произнесла Таника, — если кто-то и может раскрыть эту тайну, так это вы трое. Теперь мне пора возвращаться в офис, иначе меня могут хватиться. У вас есть номер моего телефона на случай, если вам удастся что-нибудь отыскать. Звоните в любое время дня и ночи.

Таника развернулась и зашагала к выходу из парка. Подруги молча смотрели ей вслед.

— Вы должны перестать говорить, будто думаете, что сэр Питер не был убит, — попросила Сьюзи.

— Знаю, — ответила Бекс. — Простите.

— Поверить не могу, что Танику понизили в должности, — произнесла Джудит. — Глупый и опрометчивый поступок.

— Теперь мы обязаны поймать убийцу сэра Питера, чтобы вернуть ей ее работу, — заявила Сьюзи.

— Согласна. И считаю, мы должны начать с поисков тайной девушки Тристрама. Что-то подсказывает мне: есть человек, который поможет нам узнать о ней больше.

— Кто?

— Та, которая приняла Тристрама, когда его вышвырнули из Белого коттеджа, а вся его семья отвернулась от него. Его мать. Розанна сказала: она живет в доме напротив старого супермаркета «Уэйтроуз». Думаю, нам нужно найти ее дом и поговорить с ней. Вы согласны?

Глава 19

Когда пришло время отправляться на поиски дома леди Бейли, безупречные знания Бекс о жизни людей среднего класса вновь пришли женщинам на выручку. Несмотря на то что вдоль улицы, где, по словам Розанны, жила леди Бейли, стояло больше десятка одинаковых домов, Бекс уверенно подошла к седьмой двери и постучала в нее.

— Почему, бога ради, вы думаете, что это ее дом? — спросила Джудит.

Удивление подруги крайне озадачило Бекс.

— Все остальные двери и оконные рамы на этой улице выкрашены в черный, белый или цвета натуральной древесины, — сказала она. — Эта дверь была окрашена «Фэрроу и Болл».

— Что это? — спросила Сьюзи.

— Думаю, «пчелиный плач».

Как на это ответить, Сьюзи не знала.

— Будьте здоровы? — в конце концов предположила она.

— Что?

— Вы, кажется, чихнули.

— «Пчелиный плач» — это цвет краски из линейки «Фэрроу и Болл», компании, производящей краски, — сказала Бекс, удивленная тем, что ей приходится объяснять такие очевидные вещи. — «Пчелиный плач» — что-то между «мышиной спинкой» и «мертвым лососем», — добавила она, искренне веря, что тем самым прояснила ситуацию. Но подруги продолжали непонимающе смотреть на нее, и Бекс со вздохом пояснила: — Этот цвет был на пике моды десять лет назад.

— Вы утверждаете, что цвета могут быть модными? — с улыбкой спросила Джудит. — Как и резиновые сапоги?

— Нуразумеется!

— Мы с вами явно живем в разных мирах, — изумленно пробормотала Сьюзи.

Дверь открыла женщина лет шестидесяти в леопардовой шубе из искусственного меха, светло-серых спортивных штанах и пушистых белых тапочках. В руке она держала зажженную сигарету.

Сьюзи усмехнулась: хоть Бекс и разбиралась в модных цветах, но дверью она явно ошиблась.

— Леди Бейли? — спросила Джудит, прекрасно зная, что Бекс попала точно в яблочко.

— Да-а-а, — напыщенно протянула женщина.

— Мы друзья семьи Бейли, — сообщила Джудит. — Сожалеем о вашей утрате.

Леди Бейли стряхнула пепел с кончика сигареты на улицу.

— Благодарю вас, — сказала она.

— Мы также помогаем полиции разобраться в том, что там произошло. Не возражаете, если мы войдем, чтобы задать вам несколько вопросов?

Леди Бейли посмотрела на трех женщин и решила, что со своим свободным временем ей все равно делать нечего.

— Заходите, — сказала она и направилась в дом, оставив дверь открытой.

Джудит провела подруг через коридор в уютную гостиную. Потолок маленькой комнаты поддерживали дубовые балки, а на стенах криво висели написанные маслом картины. Ваза с шелковыми маками на окне скрывала комнату от взглядов случайных прохожих и закрывала собой вид на проезжавшие мимо дома машины. На маленьком кофейном столике по соседству с семейными фотографиями, оправленными в серебряные рамки, ютился маленький телевизор, а на другом стояла большая пепельница, полная окурков.

Вся комната пропахла сигаретным дымом.

— Кто хочет выпить? — спросила леди Бейли.

— Я бы с радостью, — ответила Бекс.

— Джина или водки?

— Чашки чая будет достаточно, спасибо, — поблагодарила Бекс и твердо посмотрела на Джудит и Сьюзи. Ее послание было ясно как день: им запрещалось пить джин с леди Бейли.

— Тогда подождите минутку. Я скоро вернусь, — сказала леди Бейли и исчезла в маленькой кухоньке, примыкающей к гостиной.

Как только подруги остались в одиночестве, Джудит подошла к столику, на котором стояли фотографии в рамках. На трех из них леди Бейли позировала вместе с Тристрамом, и только на одном снимке была запечатлена Розанна в полном одиночестве.

Джудит также увидела конверт, помеченный логотипом банка. Она взяла его в руки и кивком велела Сьюзи встать на стреме. Та мгновенно все поняла и скользнула к двери на кухню. Джудит достала из конверта банковскую выписку.

— Что вы делаете? — одними губами произнесла Бекс.

Джудит быстро просмотрела суммы списаний. Леди Бейли определенно жила скромно и без излишеств. Почти каждый день она совершала маленькие покупки в местном супермаркете, не тратила деньги на предметы роскоши, путешествия или рестораны. Леди Бейли получала пенсию от государства размером в три сотни фунтов, а также каждый месяц ей на счет зачислялась тысяча фунтов с неизвестного личного счета.

Сьюзи громко закашлялась, и Джудит едва успела спрятать выписку за спиной, прежде чем в комнату вошла леди Бейли с подносом в руках.

— У вас не найдется сахара к чаю? — спросила Джудит, надеясь заставить леди Бейли вернуться на кухню.

— Я принесла немного.

— А у вас есть тростниковый сахар?

— Здесь маленькая сахарница с тростниковым сахаром и еще одна — с белым.

Улыбка Джудит теперь выглядела отчаянной. Как ей вернуть банковскую выписку обратно в конверт, не привлекая внимания леди Бейли?

— Прошу прощения за беспокойство, но не найдется ли у вас овсяного молока? — спросила Бекс.

— Разумеется, — ответила леди Бейли с улыбкой.

Она явно приняла просьбу Бекс за вызов и направилась обратно на кухню.

Как только она ушла, Джудит сунула выписку обратно в конверт, кинула его обратно на столик, провела рукой по бумаге, чтобы выправить вмятины и с широкой улыбкой повернулась навстречу леди Бейли как раз в тот момент, когда она вошла в комнату с упаковкой овсяного молока в руках.

— Очень мило с вашей стороны, — отметила Бекс.

— У вас замечательные дети, — сказала Джудит, указывая на фотографии.

— Спасибо, — ответила леди Бейли, радуясь возможности отвлечься. — Они мне очень дороги.

— Да, я вижу. Расскажите мне о них.

— Они моя любимая тема для разговора. Что вы хотели бы узнать?

— Они хорошо ладили с отцом?

Прежде чем ответить, леди Бейли сделала глоток из своей чашки с чаем.

— Разумеется, хорошо.

Джудит выгнула бровь.

— Я понимаю, на что вы намекаете, но отношения между Тристрамом и Питером всегда были довольно напряженными. Думаю, Питер всегда завидовал сыну.

— Неужели?

— Он был очень тщеславным мужчиной. Не слушайте тех, кто говорит иначе. И считаю, он завидовал молодости и красоте Тристрама. Питер ненавидел, когда ему напоминали о его возрасте, именно поэтому постоянно принижал все достижения Тристрама, что плохо сказывалось на мальчике. Тристрам всегда страдал от недостатка уверенности в себе.

— Мы слышали, Тристрам поссорился с сэром Питером в прошлом месяце, и довольно сильно, поэтому и переехал жить к вам. Мы присутствовали на вечеринке, на которой… на которой умер сэр Питер. Незадолго до этого между ним и Тристрамом произошел жаркий спор. Тогда я не заметила в Тристраме недостатка уверенности в себе.

— Спор? Глупый мальчишка. Он не может держать себя в руках. Это его защитный механизм. Он всегда бросается в драку, когда чувствует, будто его загоняют в угол. Но все это — пустые угрозы. Чем лучше вы его узнаете, тем скорее поймете, что он до глупого сентиментален — как щенок лабрадора. И такой же преданный.

Джудит была заинтригована. Леди Бейли подтверждала слова Розанны, а также бывшего учителя Тристрама. По их мнению, Тристрам был куда более ранимым и впечатлительным, чем казался на первый взгляд.

— Знаете, как говорят? Людей судят по их друзьям, — продолжила леди Бейли. — Что ж, этот тест Тристрам прошел на отлично.

— А кто его друзья?

— Ну, я, конечно. Но есть и другие, в основном со времен школы.

— А девушка у него есть? — спросила Джудит с нарочитой небрежностью.

— Думаю, у него всегда кто-то есть, — сказала леди Бейли, едва ли не сияя от гордости. — Мне, конечно, он о своей личной жизни не рассказывает, но, насколько мне известно, он меняет девушек как перчатки.

— У него было много девушек?

— Разумеется.

— Мы слышали, есть одна девушка, которой он дорожит сильнее остальных. С ней он, возможно, втайне общается по телефону.

— А вот это интересно, — произнесла леди Бейли и сделала глоток из чашки, размышляя, как лучше ответить. — Иногда, если я захожу в комнату, пока Тристрам разговаривает по телефону, он мгновенно сбрасывает звонок или уходит в другое место в поисках уединения. Не могу его винить. Этот дом крохотный. Его и домом-то назвать сложно. Но мне нравится думать, что рано или поздно Тристрам заведет семью. Надеюсь, вы правы.

— Он когда-нибудь упоминал при вас имя этой женщины? — спросила Джудит, а затем вспомнила, что отцу Тристрама пришлось ехать за ним во Флоренцию, когда тот сбежал с актрисой из своей труппы. Но в спектакле, где он играл, женщин не было. — Или, может, имя этого мужчины? — добавила Джудит.

— Не думаю, что он когда-либо интересовался мужчинами, — протянула леди Бейли. — В этом нет смысла. Женщинам он очень нравится. Но, конечно, я не могу знать о его вкусах наверняка. Если Тристрам не хочет, чтобы кто-то лез в его личную жизнь, узнать о ней очень сложно. Он бывает очень скрытным.

Джудит взглянула на Бекс и Сьюзи. Те тоже сразу обратили внимание на слово «скрытный». Можно ли считать слова леди Бейли подтверждением тому, что на самом деле все это время Тристрам общался вовсе не со своей девушкой, а с тайным сообщником?

— А что насчет Розанны? — спросила Джудит. Она не хотела, чтобы леди Бейли начала в чем-то подозревать подруг из-за их чрезмерного интереса к Тристраму. — Она ладила с сэром Питером?

— Скажу честно: Розанна всегда была преданной и очень трудолюбивой дочерью, но она никогда не ценила Питера, считала его женоненавистником. А он совсем не такой, уверяю вас. Бога ради, конечно, он не ненавидит женщин. Но он всегда предпочитал вести дела с мужчинами, это правда. Он шовинист.

— Я слышала, они часто ссорились из-за семейного бизнеса.

— Абсолютная правда. Розанна и ее отец могли часами ругаться друг с другом. Иногда я переживала, как бы их ссоры не закончились поножовщиной. Но она никогда не причинила бы Питеру вреда, — поторопилась добавить леди Бейли. — Розанна умеет глубоко скрывать свой гнев. Иногда мне кажется, она так упорно работает именно из-за сложных отношений с отцом: просто пытается доказать ему, что не хуже любого мужчины может справляться с делами. Не возражаете, если я закурю?

— Нет, конечно, — ответила Джудит. — Это ваш дом, вы можете делать здесь все что пожелаете.

Леди Бейли потянулась к белоснежной упаковке сигарет с логотипом «Картье», вытянула из нее длинную белую сигарету и прикурила ее от золотой зажигалки.

— Какую марку вы предпочитаете? — с любопытством спросила Сьюзи.

— «Картье».

— Разве это не ювелирная компания?

— Да, вы правы.

— И они производят сигареты?

— Сейчас мне приходится заказывать их из-за границы. Хорошие сигареты — моя маленькая слабость. А вы курите?

— Курю, — ответила Сьюзи. — Но не такие сигареты, — добавила она, с подозрением глядя на упаковку.

— Хотите одну? — предложила леди Бейли.

Сьюзи заколебалась. Теперь, когда леди Бейли закурила, ей тоже захотелось сигаретку, но было слишком стыдно доставать свой потрепанный портсигар с табаком для самокруток. А попробовать сигарету от французской ювелирной марки у нее бы точно смелости не хватило.

— Нет, спасибо, — в конце концов сказала Сьюзи.

— Если не возражаете, я хотела бы узнать, почему вы расстались с вашим мужем? — продолжила допрос Джудит.

Леди Бейли сделала глубокую затяжку, прежде чем ответить.

— Стараюсь не думать о прошлом. Мы всегда поддерживали связь и даже после развода принимали важные решения вместе.

— Это хорошо сказывается на детях, — заметила Бекс с мудростью, присущей жене священника.

— Но нам хотелось бы знать, — вмешалась Сьюзи, — кто кого бросил и по какой причине.

Леди Бейли шокированно уставилась на подруг. Она была слишком хорошо воспитана, чтобы ответить на столь грубый вопрос. Однако от правды не скроешься.

— Это была я. Я его бросила.

Джудит и ее подруги молча ждали продолжения.

— Между нами не было непримиримых разногласий или жестокости. Что-что, а жестоким Питера назвать нельзя.

— Тогда почему вы расстались? — спросила Бекс.

— Из-за его измен. Он ни одной юбки не пропускал, и не каждая женщина могла противостоять его ухаживаниям. Когда я узнала, он даже не пытался ничего отрицать, да и вообще постоянно говорил, что у него есть нужды, которые должны быть удовлетворены. Будто это оправдывает его поведение. Он утверждал, что все эти женщины ничего для него не значат и он просто развлекается. Когда я спрашивала, значу ли я для него хоть что-то, он лишь смеялся в ответ. По его мнению, я должна была лишь рожать ему детей и терпеть его измены, а потом мы бы вместе состарились. Таковы порядки в семье Бейли. Отец Питера вел себя так же, и яблочко недалеко укатилось от яблоньки.

— Он даже не извинился?

— Нет. Питер никогда не испытывал вины за содеянное. Именно это привлекло меня в нем в первую очередь. С ним было так весело: он всегда называл вещи своими именами и плевал на чувства других. Но я надеялась, что после свадьбы он изменится.

— Мужчины не меняются, — с грустью сказала Сьюзи.

— Некоторые меняются, — возразила Бекс, но печали в ее голосе было не меньше.

Бекс и Сьюзи сочувственно улыбнулись друг другу.

— Так почему он снова решил жениться? — спросила Джудит.

— Понятия не имею, — ответила леди Бейли. — Но все мы не молодеем, а Питер к тому же всегда был ипохондриком. Возможно, с тех самых пор, как я подарила ему детей, он мечтал завести себе медсестру.

Джудит ясно видела, что свадьба сэра Питера расстраивала леди Бейли куда больше, чем та хотела показать. Глядя на женщину, Джудит не могла не вспомнить картину, висевшую в холле Белого коттеджа. На ней сэр Питер сидел, обнимая жену и дочь, а леди Бейли руками обхватывала устроившегося у нее на коленях Тристрама. Но больше всего Джудит поразило, как сильно леди Бейли изменилась за эти годы: вместо юной, пышущей жизнью красавицы перед ней сидела усталая, изможденная женщина.

Леди Бейли затушила сигарету, и Джудит поняла, что разговор ей уже наскучил.

— Могу я задать еще один вопрос? — поспешила продолжить Джудит. — По нашим данным, недавно — незадолго до Рождества — сэр Питер кому-то заплатил двадцать тысяч фунтов наличными. Подозреваю, эти деньги он передал не вам?

— Ха! — фыркнула леди Бейли. — Этот мужчина ничего мне не дает. Ничего! Хоть он богач и душа компании, но только для тех, кто в нее входит. Я ушла — меня вынудили, — и теперь для него все равно что мертва. От него мне достаются только жалкие подачки. Посмотрите на дыру, в которой я живу! Все, что у меня осталось, — это мой титул.

Тело Джудит пронзил электрический разряд.

— Вы правы, — подтвердила она. — Кроме титула, у вас ничего не осталось.

— Что вы имеете в виду?

— У вас нет денег, — пояснила Джудит, вслух размышляя над своей новой теорией. — Нет красивого дома. Но у вас остался титул. Леди Бейли. А женившись на Дженни Пейдж, сэр Питер и это бы у вас отнял, не так ли?

— Я попросила бы вас не произносить в моем доме имя этой женщины.

— Она должна была стать новой леди Бейли. А как бы тогда звали вас? Миссис Бейли. Огромная разница, не правда ли?

— Неужели вы смеете утверждать, что я убила бывшего мужа, чтобы сохранить свой титул? — шокированная сказанным ей, произнесла леди Бейли. — Знаю, я выгляжу как дешевка, но даже я не готова так низко пасть.

— Могу ли я задать вам вопрос? — вмешалась Бекс, желая разрядить обстановку. — Сэр Питер не давал денег вам, но, возможно, вы знаете, кому он мог их отдать?

Леди Бейли взглянула на Бекс, и казалось, мягкий голос жены священника немного ее успокоил.

— Я понятия не имею, — призналась она. — Даже для сэра Питера двадцать тысяч — большие деньги.

— А знаете ли вы, кто мог желать ему смерти? — спросила Джудит.

Этот вопрос привлек внимание леди Бейли.

— Считаете его смерть неслучайной?

— Кто-то убил его, — ответила Сьюзи, прежде чем Бекс смогла выразить свой скептицизм касательно этой теории.

— Как ужасно, — содрогнувшись, прошептала леди Бейли.

— Так желал ли кто-либо смерти сэру Питеру?

Леди Бейли ответила не сразу, но ее молчание было выразительнее всяких слов.

— Так это правда, — надавила Джудит. — У сэра Питера были недоброжелатели.

Со стороны входной двери раздался звук поворачивающегося в замочной скважине ключа. Леди Бейли в нетерпении поднялась со своего кресла.

В гостиную вошел Тристрам, и его взгляд мгновенно остановился на трех женщинах.

— Что вы все здесь делаете? — спросил он.

— Я как раз собиралась проводить наших гостей, — ответила леди Бейли, мгновенно распознав недовольство сына.

— Хорошо, — буркнул Тристрам и направился к лестнице, ведущей на второй этаж.

— Да, мне и правда нужно попросить вас уйти, — сказала леди Бейли, выходя в узкий коридор.

Джудит переглянулась с подругами. Все они заметили, как оробела леди Бейли в присутствии сына.

— Но ведь я не ошиблась? — повторила Джудит. — Есть человек, у которого были причины желать вашему бывшему мужу смерти?

— Возможно, вы правы, — ответила леди Бейли. — Есть такой человек. Его зовут Крис Шеферд.

Джудит потребовалось мгновение, чтобы вспомнить это имя.

— Вы говорите о садовнике мистера Питера?

— Вы спросили, желал ли кто-нибудь смерти Питеру, и это единственное имя, которое пришло мне на ум.

— Почему?

— Он сам расскажет вам свою историю. Крис делится ею со всеми, кто готов его выслушать.

— А не могли бы вы хотя бы намекнуть нам, в чем там дело? Просто чтобы мы знали, какие вопросы ему задавать.

— Отец сэра Питера предал дедушку Криса. С тех пор между двумя семьями идет кровная вражда.

— Вы не знаете, где мы можем найти Криса?

— В это время дня он, должно быть, сидит в «Двух пивоварах» и вскармливает зеленого змея. А теперь мне и правда пора. Тристрам наверняка проголодался. И должна попросить вас больше сюда не возвращаться. Я и так слишком много вам рассказала.

С этими словами она спешно выпроводила Джудит и ее подруг на улицу и захлопнула за ними входную дверь. Затем раздался щелчок дверного замка.

— Что ж, такого я не ожидала, — призналась Сьюзи.

Джудит и Бекс вполне разделяли чувства подруги.

— Давайте прогуляемся, — предложила Джудит.

Бекс посмотрела на свои часы.

— Мне нужно вернуться домой к двум. В церкви сегодня состоится встреча приходского совета.

— Я уверена, мы управимся до двух.

— С чем управимся? — спросила Сьюзи. — Куда именно мы идем?

— Разве не очевидно? В «Два пивовара», разумеется. Нам нужно поговорить с Крисом Шефердом.

Глава 20

По пути к «Двум пивоварам» женщины обсуждали свою встречу с леди Бейли. Для себя Джудит еще раз уяснила, что Тристрам мог тайком звонить как своей загадочной девушке, так и сообщнику или сообщнице, с кем планировал убийство сэра Питера. Сьюзи же не могла избавиться от мысли, что, хотя леди Бейли и говорила, как Маргарет Тэтчер, одевалась она, как Бет Линч. Бекс же говорила мало, и даже Сьюзи заметила ее молчаливость.

— Вы в порядке? — спросила она, когда подруги подошли к пабу.

— Не думаю, что мне стоит заходить внутрь, — сказала Бекс, заглянув в окно.

— Это место недостаточно гламурное для вас?

— Нет, конечно, дело не в этом.

— Тогда в чем?

— Я просто… не хочу заходить, — неловко пробормотала Бекс.

— Даже женам священников не запрещено появляться в пабах в обеденное время, — возразила Джудит.

— Дело не в этом… — Бекс замолкла. — Ох, ладно. Пойдемте посмотрим, внутри ли Крис Шеферд.

Бекс первой вошла внутрь, а Джудит и Сьюзи, растерянно переглянувшись, последовали за ней. Но причина нерешительности Бекс стала понятна, как только они вошли в паб. У барной стойки сидели двое мужчин. Один из них был одет в старую флисовую кофту и плотные штаны для работы в саду. На столе перед ним лежал номер «Марлоу фри пресс». А во втором посетителе Джудит и Сьюзи узнали мужчину, которого тайно навещала Бекс. Он обедал в одиночестве, но так сосредоточенно смотрел на свою еду, что сомнений не оставалось: он заметил Бекс, едва она вошла, а теперь изо всех сил старался не смотреть в ее сторону.

Сьюзи и Джудит обратили внимание на то, как покраснела Бекс.

— Это там Крис сидит? — спросила она и указала на мужчину с газетой, стараясь делать вид, что ничего особенного не происходит.

— Давайте пойдем и узнаем, — предложила Джудит, решив взять ситуацию под контроль.

Она подошла к мужчине и широко улыбнулась.

— Простите, что отрываю вас от обеда, но вы, случайно, не Крис Шеферд?

Перед женщинами сидел мужчина лет пятидесяти. Волнистые темные волосы падали на его загорелый, покрытый морщинами лоб.

«Он удивительно похож на грецкий орех», — подумала про себя Джудит.

— Чего вам надо? — грубо спросил он.

— Вы ведь работаете садовником у сэра Питера Бейли?

Крис отложил газету и внимательно посмотрел на женщин.

— Мы подруги Дженни, — продолжила Джудит. — И она пытается разобраться с тем, что произошло с сэром Питером.

Крис молчал. Возможно, он ждал, что еще скажет Джудит, а может, вообще не хотел с ними разговаривать. Сказать наверняка было сложно.

— Почему вы не пришли на вечеринку? — спросила Сьюзи.

— Потому что не захотел?.. — ответил Крис.

— Вас ведь пригласили?

— Приглашения на свадьбу мне хватило с лихвой. Идти еще и на вечеринку накануне мне не хотелось.

Видя, как нехотя Крис с ними разговаривает, Джудит решила сказать все напрямую.

— Мы думаем, смерть сэра Питера не несчастный случай. — Теперь на лице Криса появилось любопытное выражение. — И мы только что встретились с леди Бейли. Она сказала, что отец сэра Питера когда-то перешел дорогу вашему дедушке.

— Неужели так и сказала?

— По ее словам, между вашими семьями вспыхнула кровная вражда.

— Я работаю на сэра Питера почти пятнадцать лет. Похоже это на кровную вражду?

— Нет, непохоже.

— Если кто и враждовал с сэром Питером, так это его бывшая жена. Поэтому, если вы ищете кого-то, кто не забывает обид и никогда никого не прощает, то обратите внимание на леди Бейли. Уж она способна кого угодно убить, чтобы получить желаемое.

— Она вам не нравится? — спросила Бекс и сразу поняла, что злая тирада Криса уже служила ответом на ее вопрос.

— Так из-за чего возникла эта кровная вражда?

— Мне правда нужно рассказывать?

— Леди Бейли сказала, вы будете рады поделиться этой историей.

— Что бы эта женщина понимала.

— Так что случилось?

— Ладно, я расскажу, раз уж вы спросили, но в подробности вдаваться не буду, потому что прошлое должно оставаться в прошлом. Все началось, когда отец сэра Питера покинул службу в Министерстве обороны после окончания Второй мировой войны. Он администрировал разработку рентгеновских аппаратов или что-то в этом духе. В любом случае мой дедушка был его самым многообещающим ученым, и они стали очень хорошими друзьями. Когда война закончилась, отец сэра Питера убедил моего дедушку открыть свой бизнес. Они собирались вместе изготавливать рентгеновские аппараты.

— В кабинете сэра Питера висят два рентгеновских снимка. Один из них принадлежит отцу сэра Питера, а другой — вашему дедушке, его бизнес-партнеру, не так ли? — спросила Джудит, вспомнив рассказ Дженни.

— Так мне всегда говорили.

— Немного странно вешать на стену в своем доме снимок чужих внутренностей, — заметила Сьюзи, и Крис впервые за весь разговор улыбнулся.

— Тут вы правы, — согласился он. — В любом случае новый бизнес был не в приоритете у отца сэра Питера, ведь ему вдобавок приходилось управляться со всем своим поместьем. Он не интересовался наукой и не обладал необходимыми знаниями, занимался исключительно финансовыми вопросами. Но для моего дедушки создание рентгеновского аппарата стало делом всей жизни.

— Погодите, — перебила его Джудит, когда в ее голове возникла неожиданная мысль. — Кому изначально принадлежал стеллаж с лабораторным оборудованием, который стоит в кабинете сэра Питера?

— Моему дедушке.

— Но теперь он стоит в доме Бейли? Как так вышло?

— Мой дедушка создал прототип рентгеновского аппарата для отца сэра Питера, но им не удалось получить ни одного заказа из медицинских учреждений. И заключить контракт на массовое производство тоже не получилось. Вся их работа пошла коту под хвост. Поэтому они решили закрыть компанию. В качестве благодарности за вклад в их дело отец сэра Питера выкупил долю моего дедушки. Именно так он и получил стеллаж с лабораторным оборудованием. Но угадайте, что произошло дальше? Вскоре отцу сэра Питера все-таки удалось найти фабрику, согласившуюся производить аппараты. А так как он остался единственным акционером после покупки доли моего дедушки, все деньги достались ему.

— Он обманул вашего дедушку, — шокированно проговорила Сьюзи.

— Обманул, — подтвердил Крис.

— Это несправедливо.

— Вы правы. Но с тех пор прошло семьдесят лет, даже больше. И леди Бейли забыла упомянуть, что мой дедушка не затаил обиды на отца сэра Питера. Он вообще не переживал по этому поводу. Аппараты назвали в его честь. Никто не пытался скрыть его участия в их создании, особенно отец сэра Питера. Он всегда называл именно моего дедушку создателем аппарата.

— А что потом стало с вашим дедушкой?

— Он начал преподавать физику в гимназии Борлейза. Он всегда говорил, что преподавание приносило ему куда больше удовлетворения, чем любые деньги.

— Я бы никогда не простила семью Бейли, — заметила Сьюзи.

— Вы похожи на леди Бейли. Но мне хотелось бы, чтобы она забыла об этой истории. Не все люди настолько злопамятны. Я вырос, искренне гордясь своим дедушкой. Каждая рентгеновская машина в этой стране существует только благодаря ему. По-моему, это очень круто.

Крис залпом выпил остатки пива из своего стакана, и Джудит поняла, что времени у них осталось немного.

— Как вы стали садовником у сэра Питера? — спросила она.

— Он сам предложил мне работу, когда моя жизнь пошла под откос. Мой бракоразводный процесс был очень сложным. Бизнес обанкротился. У меня не осталось ни гроша. Мы неожиданно столкнулись с сэром Питером в городе, разговорились и решили выпить — по случайному совпадению в этом самом пабе. За одной рюмкой последовала другая, и вот к концу того вечера я стал садовником в его доме и с тех пор работаю на сэра Питера.

— Вы так легко его простили? — спросила Сьюзи.

— Не сэр Питер, а его отец подставил моего дедушку. Меня их история тоже никак не касается. А сэр Питер пообещал за мной приглядывать. Он хотел исправить ошибки прошлого. И у него получилось.

— Как именно он их исправил? — спросила Джудит.

На секунду Крис заколебался.

— Я же сказал, — в конце концов беззаботно проговорил он, — сэр Питер дал мне работу, когда все остальные от меня отвернулись. Но если вы ищете кого-то, кто был на ножах с сэром Питером, присмотритесь к его сыну Тристраму.

— Да, так нам все и говорят. Их отношения простыми не назовешь.

— Они постоянно грызлись как кошка с собакой.

— Но в конце ноября между ними произошла особенно крупная ссора, не так ли?

Крис смерил Джудит оценивающим взглядом.

— Вам известно об этом?

— Сэр Питер решил, что Тристрам собирается его убить. По крайней мере, так нам сказал Эндрю Хасселби, его юрист.

— Я бы не стал верить словам этого человека. Стоит ему открыть рот, как из него начинает сыпаться ложь.

— Ему нельзя доверять?

— Он юрист, — сказал Крис так, словно это все объясняло. — Но в этот раз он не преувеличивал. В тот день я работал в саду, а сэр Питер и Тристрам спорили в кабинете. Если честно, тогда их ссору я не воспринял всерьез.

— Что именно вам удалось услышать?

— Они очень громко ругались. Окна в кабинете были закрыты, но я все равно ясно их слышал, даже стоя в другой стороне сада. Сэр Питер кричал что-то насчет яда — он говорил, что больше у Тристрама не возникнет соблазна его отравить, потому что впредь он будет запирать дверь в свой кабинет на замок. По крайней мере, до свадьбы, а потом станет уже слишком поздно.

— Сэр Питер думал, что Тристрам собирается его убить?

— Я бы не стал воспринимать это всерьез. Сэр Питер всегда слетал с катушек по любому поводу и любил сыпать безумными обвинениями. Ему нравилось из всего устраивать драму. Он часто скучал, так что ему приходилось искать способы развлечь себя.

— Но он правда сказал, что будет закрывать свой кабинет на замок, чтобы не давать Тристраму соблазна его отравить?

— Что-то вроде того. Но это неважно, не так ли? Никто никого не отравил. На сэра Питера упал стеллаж моего дедушки — так мне сказали. И как бы сильно Тристрам ни ненавидел своего отца, он никогда не поступил бы с ним так, в этом я уверен. У него бы духу не хватило. Не дайте этому позеру вас одурачить. На самом деле он совершенно бесхребетный. Такие, как он, добровольно вступают в секты. По-моему, он и сам не знает, кем хочет стать.

— Но именно такой человек мог бы использовать яд, не так ли? — спросила Джудит.

— Это да, думаю, таким образом он и убил бы кого-нибудь, если бы захотел: действовал бы издалека, как трус. Не захотел бы пачкать руки. Если честно, не думаю, что ему вообще приходилось пачкать руки. Он никогда и не работал-то по-настоящему. По мне, так он поленился бы и стеллаж толкнуть.

— Вы рассказали полиции о том, что Тристрам и сэр Питер ругались из-за яда? — спросила Джудит.

— А зачем? С тех прошло несколько месяцев. И за это время сэра Питера никто не отравил, — ответил Крис и повернулся к бармену: — Можно записать пиво на мой счет?

— Конечно, — ответил тот.

— На этом наш разговор окончен, — обратился Крис к женщинам.

— Последний вопрос, — произнесла Джудит, когда он направился к выходу. — Что именно было написано в новом завещании сэра Питера?

Крис остановился на пороге.

— О чем вы говорите?

— Эндрю Хасселби сказал, что вы были свидетелем сэра Питера.

— Тогда почему бы вам не спросить об этом у Эндрю?

— Он сказал, что не знает о содержании завещания. Сэр Питер ничего ему не показал.

— Мне он тоже ничего не показал. Но это лишь подтверждает, что мы с сэром Питером отлично ладили, не так ли? Он доверял мне достаточно, чтобы попросить меня стать его свидетелем. А мне он нравился достаточно, чтобы я согласился.

С этими словами Крис развернулся на каблуках и вышел из паба.

Прежде чем женщины успели что-то произнести, к стойке подошел бармен, чтобы убрать газету и пустой стакан.

— Это сегодняшний выпуск? — спросила его Джудит.

— Конечно, — ответил тот.

— Могу я одолжить его на секундочку?

Бармен передал газету Джудит. Она нашла раздел с головоломками, вырвала страницу с кроссвордом, сложила ее пополам и сунула в сумочку.

— Спасибо. Остальное мне не нужно.

— Оки-доки, — произнес бармен, взял газету и ушел.

— Это кроссворд на эту неделю, — объяснила Джудит подругам. — Итак, что мы думаем о мистере Шеферде?

— Я ему не верю, — ответила Сьюзи. — Слишком спокойно он рассказывал о том, как отец сэра Питера обокрал его семью.

— Я склонна с вами согласиться, — кивнула Джудит.

— Но ведь он садовник, не так ли? — уточнила Бекс. — Люди, которые выбирают эту профессию, не стремятся к богатству, как все остальные. И он был прав насчет одного: сэр Питер действительно доверял ему, раз попросил его стать свидетелем.

— Возможно, это и так, — уступила Сьюзи. — А что насчет его рассказа о ссоре Тристрама с сэром Питером из-за яда?

— По-моему, эта история притянута за уши, — предположила Бекс и бросила быстрый взгляд в сторону мужчины, с которым она встречалась вчера.

— Вы в порядке, Бекс? — спросила Сьюзи.

— Почему вы спрашиваете?

— Просто вы все время смотрите на того мужчину, — ответила Сьюзи, проигнорировав предупреждающий взгляд Джудит.

Бекс покраснела.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — сказала она.

— Я тоже, — вставила Джудит и с облегчением выдохнула, когда зазвонил ее телефон.

Джудит сунула руку в сумочку и выудила из нее мобильник. Номер на экране был ей незнаком.

— Алло, — она ответила на звонок.

— Миссис Поттс, это Дженни, — на другом конце линии раздался взволнованный голос Дженни Пейдж.

— Чем могу вам помочь?

— Тристрам. Он заявился в Белый коттедж. Кричит и угрожает мне. Вы не могли бы приехать? Я в опасности!

Глава 21

Фургон Сьюзи с громким скрипом остановился на подъездной дорожке перед Белым коттеджем. Подруги вылезли наружу и решительно направились к дому, откуда до них доносились громкие голоса. Но входная дверь оказалась закрыта, поэтому женщинам пришлось обойти дом и пробраться внутрь через гардеробную.

— Уйми этих чертовых женщин!

Крик Тристрама эхом отразился от стен.

— Умоляю, пожалуйста, уходи! — взмолилась в ответ Дженни.

— Пойдемте быстрее, — скомандовала Джудит и распахнула дверь, ведущую в холл.

— Отец погиб в результате несчастного случая! Зачем ты рассказываешь всем, что его убили?

— Я не рассказываю, клянусь, но с ним действительно что-то случилось. Нам нужно узнать правду.

Голоса раздавались из гостиной, так что Джудит, Бекс и Сьюзи, не теряя времени, ворвались в комнату. Дженни, съежившись, сидела в кресле, а Тристрам нависал над ней, агрессивно тыча пальцем ей в лицо.

— Боже мой! — воскликнул он. — Опять они! Зачем вы меня преследуете?

— Немедленно отойдите от Дженни, — произнесла Джудит безапелляционным тоном.

Тристрам с яростью посмотрел на нее.

— Я же сказала: немедленно, — повторила Джудит.

Тристрам раздраженно дернул руками, но отступил на шаг от кресла, где сидела Дженни.

— А теперь убирайтесь из этого дома, — продолжила Джудит.

Женщины видели, что Тристрам хотел возразить ей, но затем пожал плечами так, словно происходящее мало его волновало.

— Вам заняться больше нечем? — спросил он.

— А вам? — вопросом на вопрос ответила Сьюзи.

— Это мой дом.

— Пока нет.

— Возможно, он никогда не будет вашим, — добавила Джудит. — Все зависит от того, что было написано в новом завещании вашего отца.

— Ха! — усмехнулся Тристрам и направился к выходу. — Никакого нового завещания нет.

— Думаете, он попросил своего адвоката и Криса Шеферда засвидетельствовать, как он подписывает пустой листок бумаги?

— Так я и думаю. Завещания не было в его сейфе, когда вы его открыли. И я поговорил с Эндрю: он подтвердил, что в единственном сохранившемся у него завещании отец все оставил мне. Так что этот дом будет моим, это лишь вопрос времени, — сказал Тристрам, бросил последний гневный взгляд на Дженни и вышел из комнаты.

Джудит расправила плечи и последовала за ним.

— Мы поговорили с Крисом Шефердом, — сообщила она, и Тристрам, не оборачиваясь, замер на месте. — Вы ведь не знали, что в тот день, когда вы с отцом крупно поругались в прошлом году, Крис работал в саду рядом с домом? Он объяснил нам, почему ваш отец вышвырнул вас из дома, запретил вам появляться на свадьбе и переписал свое завещание. Крис слышал ваш разговор, каждое слово.

Пока Джудит говорила, из гостиной вышли Бекс и Сьюзи. По выражениям лиц обеих женщин легко было понять, что они понятия не имеют, о чем говорит их подруга, ведь ничего подобного Крис им не рассказывал. Но Джудит приложила к губам указательный палец, веля им молчать.

Тристрам обернулся и сделал шаг вперед.

Джудит не сдвинулась с места.

— Мы расскажем полиции, как ваш отец решил впредь держать дверь в свой кабинет закрытой, чтобы не соблазнять вас возможностью подсыпать ему яд, — продолжила Джудит так, словно Крис сообщил ей множество важных деталей о том знаменательном дне, тогда как на самом деле весь разговор с садовником едва ли приблизил женщин к разгадке тайны гибели сэра Питера. — Но, возможно, у вас есть другая версия, которой вы хотели бы поделиться? — добавила Джудит, стараясь говорить скучающим голосом.

— Я просто рассматривал химические реагенты из дедушкиного стеллажа, — сказал Тристрам. Джудит явно удалось задеть его гордость. — Я поверить не мог, что они стояли там уже бог знает сколько десятков лет. И я думал, за свою жизнь успел выучить содержимое этого стеллажа наизусть, но в тот раз заметил на верхней полке маленькую стеклянную бутылочку с надписью «цианид» и решил рассмотреть ее поближе. Я держал ее в руках, когда отец зашел внутрь. Он слетел с катушек, как только увидел меня с этой бутылочкой. Он словно с ума сошел. Неужели он и правда решил, что я хочу прикончить его? Даже если бы я действительно этого хотел, неужели так глупо попался бы с бутылкой цианида в руках?

— Но вы продолжаете о чем-то умалчивать. Крис рассказал нам еще кое-что, — соврала Джудит, надеясь хитростью выманить у Тристрама больше подробностей, но ее слова явно поставили его в тупик.

— Это всё. Отец отказывался верить, что я говорил ему правду. Он никогда мне не доверял, особенно после того, как эта тварь вцепилась в него своими когтями.

— Вы говорите о Дженни?

— Она считает себя такой умной. Пробралась в наш дом, влюбила отца в себя, что несложно: он влюбился бы в любую женщину, которая бы кормила его три раза в день и поила дорогим вином. Но кто теперь смеется последним? Ее охота за чужими деньгами не увенчалась успехом. Теперь она не получит ни пенни. Отец умер раньше, чем она успела женить его на себе.

В это мгновение женщины заметили Дженни. Она молча стояла у входа на кухню и слушала каждое слово Тристрама.

Неожиданный телефонный звонок отвлек Тристрама. Он вытащил мобильник из кармана, проверил экран и в панике оглянулся на Дженни, затем сунул телефон обратно в карман, игнорируя пронзительный звон.

— Разве вы не собираетесь ответить? — спросила Джудит.

— Нет, — сказал он, но тут же, похоже, передумал, развернулся и быстрым шагом вышел из дома.

Все четыре женщины сразу подбежали к окну. Снаружи Тристрам снова достал телефон, ответил на звонок и направился к своей старой спортивной машине. Казалось, он о чем-то спорил с человеком на другом конце линии.

— Что вы думаете? — спросила Джудит. — Может, это один из его тайных звонков?

— О чем вы? — спросила Дженни.

— Леди Бейли рассказала нам, что Тристрам тайно звонит кому-то, с тех пор как переехал в ее дом, — сказала Бекс.

— И Розанна тоже говорила нам о чем-то подобном, — кивнула Сьюзи.

— Правда? — удивилась Дженни. — И кому именно он звонит?

— Мы не знаем, — вздохнула Джудит. — Леди Бейли и Розанна считают, что Тристрам может звонить своей девушке. Но мы думаем, он общается со своим сообщником. С кем-то, кто находился в кабинете сэра Питера и толкнул на него стеллаж в тот самый момент, пока Тристрам снаружи улыбками и шутками обеспечивал себе алиби.

— Вы правда так думаете? — спросила Дженни.

— Мы знаем, что Тристрам не мог совершить убийство, ведь в момент смерти сэра Питера он был с нами в саду. Но ведь кто-то был в кабинете сэра Питера. Кто-то толкнул на него стеллаж. И так как Тристрам получает наибольшую выгоду от смерти своего отца, можно предположить, что они с этим человеком работали сообща.

— И именно с этим человеком он сейчас говорит по телефону, — добавила Сьюзи.

Женщины снова посмотрели в окно. Тристрам забрался в машину, все еще не отрывая телефона от уха, и выехал со двора.

— Тогда мы должны выяснить, с кем именно он разговаривал все это время, — внезапно оживившись, предложила Дженни. — Именно этот человек может быть виновен в смерти Питера!

— Я согласна, — сказала Джудит.

— Мы должны поехать за ним.

— Уже поздно, — возразила Бекс. — Мы не сможем его догнать.

— Вы так думаете? — спросила Сьюзи, когда ей в голову пришла идея. — Мне кажется, я точно знаю, как мы его догоним.

Глава 22

— Мы прерываем программу из-за срочной новости, — сообщила Сьюзи в микрофон на радиостанции «Марлоу ФМ».

Ведущий послеполуденной передачи, а по совместительству вышедший на пенсию учитель географии по имени Тревор жался к углу комнаты, в ужасе взирая на трех женщин, которые влетели в студию несколько секунд назад и забрали у него микрофон.

— Это Сьюзи Гаррис, — продолжила вещать Сьюзи. — Наши постоянные слушатели знают, что я занимаюсь передержкой собак. Вы не поверите, но только что произошло ужасное событие. Моего восхитительного добермана-пинчера похитили! Сейчас, здесь, в Марлоу! Я не сумела разглядеть мужчину, который забрал мою Эмму, но точно знаю, что он был за рулем зеленой спортивной машины. Это был «триумф», или «спитфайр», или что-то в этом роде. Автомобиль двухместный, с черной тканевой крышей. Пожалуйста, выгляните сейчас в ваши окна и позвоните нам, если увидите подходящую под описание машину. Номер вы знаете. Хочу вернуть мою замечательную Эмму домой. Звоните, если увидите в Марлоу зеленое спортивное авто. — Сьюзи посмотрела на плейлист на экране компьютера, затем снова включила микрофон и мелодично пропела: — А теперь в нашей студии играет Нил Даймонд.

Сьюзи мышкой нажала на нужную иконку и потянула бегунок микрофона вниз.

— Спасибо, Тревор, — поблагодарила она.

Тревор кивнул, но ничего не ответил. Это, скорее всего, было связано с крохотным размером студии, ведь станция «Марлоу ФМ» располагалась в старой кладовой местного Дома морских кадетов, так что мужчина находился до неловкого близко к трем женщинам. На микшерном пульте загорелась зеленая лампочка, и Сьюзи бросилась к нему, ловко заглушила музыку, одновременно включая микрофон.

— Вы в эфире!

— Привет, Сьюзи, — раздался из динамиков пронзительный голос.

— Мэгги, как у тебя дела? — спросила Сьюзи и тут же поморщилась, осознав, какую ошибку совершила. Всем на этой радиостанции было известно, что ни в коем случае нельзя спрашивать у Мэгги, как у нее дела.

— Бывало и лучше, — с печалью в голосе протянула Мэгги. — Если честно, меня опять мучает приступ радикулита…

— Придется прервать тебя, но не видела ли ты зеленую спортивную машину?

— О да, видела!

Сьюзи выжидающе замолкла на мгновение, но затем вновь энергично заговорила с профессионализмом бывалого радиоведущего.

— Прекрасно. Где именно ты ее видела?

— Она только что проехала мимо моего дома.

— А на какой улице ты живешь?

— На Стейшен-роуд.

На микшере рядом с первым зеленым огоньком зажегся второй.

— Спасибо большое за звонок. Дорогие слушатели, кажется, наш зеленый спортивный автомобиль едет по Стейшен-роуд. Теперь я должна ответить на следующий звонок. — Сьюзи нажала на переключатель. — Вы дозвонились на «Марлоу ФМ», говорите!

— Я только что видел зеленую машину на Дедмир-роуд! — закричал старый мужчина.

— Спасибо за звонок, Брайан. Получается, если машину видели сначала на Стейшен-роуд, а затем на Дедмир-роуд, она направляется на восток, в деловой район. Дорогие слушатели, если кто-то из вас живет в восточной части Марлоу, пожалуйста, подойдите к окнам и посмотрите, нет ли снаружи зеленого спортивного автомобиля. На кону жизнь моей собаки!

Пока они дожидались следующего звонка, Сьюзи снова включила музыку на полную громкость.

— Вы потрясающая ведущая, — заметила Бекс.

— У меня есть некая связь с нашими слушателями, — скромно призналась Сьюзи.

На микшере вновь замигала зеленая лампочка.

— Вы в эфире «Марлоу ФМ», — произнесла Сьюзи, включив микрофон.

— Ох, простите, я немного запыхалась, — раздался старческий женский голос.

— Все хорошо, не спешите.

— Я только что преследовала зеленую спортивную машину на своем электрическом инвалидном кресле.

Женщины удивленно переглянулись между собой, представив, как старая женщина гонится по улице за автомобилем Тристрама.

— Но я ее упустила. Бедная собака!

— Какаясобака? — спросила Сьюзи, а опомнившись, добавила: — Ну конечно, моя собака! Простите, я просто очень расстроена. Вы помните, где именно упустили машину из виду?

— На перекрестке Дедмир-роуд и Элисон-роуд. Мне потребовалось немного времени, чтобы добраться до перекрестка на своем кресле, но, когда я наконец доехала дотуда, машина уже исчезла.

— Спасибо большое! Кто-нибудь еще видел недавно зеленый автомобиль на Элисон-роуд? Если да, звоните мне!

Сьюзи снова включила музыку и оглянулась на своих подруг. Ее щеки раскраснелись от возбуждения.

— Откуда вы знаете, на какие кнопки нажимать? — спросила Джудит.

Тревор сделал полшага вперед.

— На самом деле… — начал он.

— Это просто кнопки, — перебила его Сьюзи. — Если вы умеете водить машину, то и с микшером справитесь.

Тревор нахмурился. Ему не понравилось, как снисходительно Сьюзи рассказывала о навыках, на овладение которыми у него самого ушли долгие годы, но возражать не стал.

— Ну же, — торопила Сьюзи, глядя на лампочки на микшерном пульте, но они оставались безучастно темными.

Когда секунды начали перетекать в минуты, а Сьюзи сменила песню Нила Даймонда на трек Барбары Диксон, подруги начали понимать, что больше никто машину Тристрама не видел. Каждые тридцать секунд Сьюзи выключала музыку и напоминала своим слушателям о поисках, но больше им никто не позвонил.

Десять минут спустя женщины смирились с тем, что их поиски не увенчались успехом, и собрались покинуть студию.

— А что же теперь будет с вашей собакой? — жалобно пробормотал Тревор.

— Ох, конечно! — воскликнула Сьюзи и вновь склонилась над микрофоном. — Дорогие слушатели, пожалуйста, не волнуйтесь, Эмму нашли. С ней все в порядке, но лишь благодаря вашим звонкам! И помните: если вы ищете кого-то, кто мир перевернет ради ваших питомцев, обращайтесь к Сьюзи Гаррис. Посмотрите, что я сделала ради своей собаки! О ваших зверушках я позабочусь не хуже.

Выключив микрофон, Сьюзи улыбнулась совершенно сбитому с толку Тревору и вместе с подругами вышла из студии.

— Мы его потеряли, — разочарованно призналась Сьюзи.

Джудит посмотрела на подругу. Как органично и сосредоточенно Сьюзи выглядела, сидя в радиостудии! Теперь Джудит хорошо понимала, почему Сьюзи отказывалась брать на передержку собак. Ей нравилась работа радиоведущей, пускай денег она и не приносила.

— Необязательно, — возразила Джудит. — Возможно, ваши слушатели потеряли его на Элисон-роуд только потому, что туда он и направлялся. Если он заехал на парковочное место или в гараж, с улицы его машину не увидеть.

— Но как же нам узнать, где именно он остановился? — спросила Бекс.

— Если он вообще остановился, — добавила Сьюзи.

— Не уверена, что у нас получится, — резюмировала Джудит. — Но я знаю того, кто может нам помочь.

Глава 23

Едва добравшись до дома, Джудит позвонила Танике и рассказала о том, как взбешенный Тристрам укатил на своей машине, ответив на загадочный телефонный звонок. Джудит также рассказала ей, что они потеряли след его машины на перекрестке Дедмир-роуд и Элисон-роуд.

— Как, бога ради, вы вообще смогли его отследить? — спросила Таника.

— Поверьте, вам не стоит знать ответа на этот вопрос. Но если сможете уточнить, кто звонил Тристраму сегодня после полудня, часа в два, то, скорее всего, получите имя человека, который убил сэра Питера, в то время как Тристрам обеспечивал себе алиби.

— Хорошая идея. Только, к сожалению, я не уверена, что смогу это сделать.

— Почему нет?

— Я больше не старший инспектор, а значит, не имею права получать ордера на изъятие данных о телефонных звонках.

— Тогда попросите об этом старшего инспектора.

— Он не станет ничего делать. Мне так жаль, но, сколько бы я ни упрашивала его продолжить расследование, он не соглашается. Его это не интересует. Помните, он не увидел ничего примечательного в том, как сэр Питер снял со своего счета двадцать тысяч наличными после того, как получил сообщения с одноразового телефона, зарегистрированного в Вануату? Он считает, никакого убийства не было. И новость о том, что Тристрам получает странные звонки, не заставит его передумать.

Джудит поджала губы:

— Расскажите-ка мне об этом вашем старшем инспекторе.

— Он хороший коп, — начала Таника, не желая плохо отзываться о своем коллеге, — и отлично справляется со своей работой.

— Полная чепуха! — воскликнула Джудит. — Он игнорирует ваше мнение, словно какой-то шовинист! А вы можете напрямую обратиться к кому-нибудь выше рангом?

— Старший офицер, скорее всего, займет сторону Хоскинса.

— Старший офицер тоже мужчина?

— Да, он тоже мужчина.

— Понятия не имею, как вы это терпите, — посочувствовала Джудит, совсем не ожидая от Таники ответа. В этом мире власть, статус и деньги всегда куда легче достаются мужчинам, и обеих женщин это уже давно перестало удивлять. — Возможно, вы могли бы его отравить?

— Думаю, наши разногласия не настолько критичны, — рассмеялась Таника. — По крайней мере, пока.

— Я упомянула отравление только потому, что мы разузнали еще кое-что.

Джудит рассказала Танике об их разговоре с леди Бейли, из которого подруги узнали историю о том, что отец сэра Питера лишил семью Криса Шеферда целого состояния, а также о том, что сам Крис в ноябре подслушал разговор, после которого сэр Питер вышвырнул Тристрама из дома.

— Серьезно? — переспросила Таника. — Сэр Питер думал, что Тристрам собирался его отравить?

— Мы спросили об этом у Тристрама, и он не стал ничего отрицать. Признался, что произошло маленькое недоразумение. По его словам, он разглядывал бутылочку с цианидом, которую взял со стеллажа, когда его отец вошел в кабинет. Между ними просто возникло недопонимание. Должна признаться, все члены семьи Бейли, с которыми нам удалось поговорить, отзывались о сэре Питере как о человеке мелодраматичном и вспыльчивом. Думаю, вполне возможно, что он всего лишь не так все понял.

— И я не могу не заметить, что сэр Питер все-таки не был отравлен. Неужели он составил новое завещание и сказал своему юристу, что Тристрам пытается его убить только потому, что чересчур бурно отреагировал на тот разговор?

— Не знаю. Возможно, его реакция заставила Тристрама отказаться от использования цианида и придумать новый план — со стеллажом.

— Вот что я могу сделать, Джудит. Дайте мне узнать у членов команды, занимавшихся описью содержимого кабинета, нашли ли среди вещей сэра Питера флакон с цианидом. Если такой флакон имеется, Крис Шеферд, вероятно, сказал правду.

— Но даже если цианида там нет, Крис все равно мог сказать нам правду. Со времени той ссоры кто угодно мог убрать флакон из кабинета.

— Думаю, вы тоже правы. Попробую разузнать побольше. И спасибо вам за работу. Мне так жаль, что не могу достать для вас официальное разрешение на расследование.

— Не волнуйтесь, мы обе знаем, кого за это стоит винить, и дело вовсе не в вас.

Распрощавшись с Таникой, Джудит повесила трубку. Она знала, что ей предстоит многое обдумать, поэтому решила сначала пойти искупаться. Ледяная вода Темзы очистила ее сознание и придала свежести. Но когда Джудит села перед зажженным камином с чашкой горячего шоколада, она поняла, что вновь не может сосредоточиться. Стоило ей только подумать о деле, как мысли убегали совсем в другую сторону. Вот если бы им только удалось выяснить, куда уехал Тристрам, они, возможно, уже знали бы имя человека, который помог ему убить сэра Питера. Если, конечно, Тристрам и правда убил сэра Питера. И имел помощника.

Взяв со столика свой планшет, Джудит отыскала в интернете домашний номер телефона леди Бейли и набрала его. Когда та ответила на звонок, Джудит спросила, были ли у Тристрама знакомые с Элисон-роуд.

— Элисон-роуд? — переспросила леди Бейли так, словно услышала название чужой страны. Джудит поняла, что женщина пьяна. — Что, бога ради, ему там понадобилось? — невнятно пробормотала она.

— Мне неизвестно, — ответила Джудит и решила попробовать воспользоваться невменяемым состоянием леди Бейли. — В последнее время он ведет себя очень скрытно, вы сами говорили.

— Ха! — воскликнула леди Бейли. — Вы намекаете на его загадочную подружку?

— Я так рада, что вы сами о ней заговорили. Как давно они встречаются?

— Уже много лет. Я пыталась расспросить его о подробностях, но он, разумеется, все отрицал. Он всегда был скрытным молодым человеком; вы правы: это слово подходит ему идеально. Но мать всегда все поймет. Когда я занимаюсь стиркой, чувствую запах женских духов на его одежде. И он не всегда ночует дома, — добавила леди Бейли, но по ее голосу было понятно, что женщина начинает переживать, не слишком ли много она рассказала Джудит.

— Я так рада за него, — произнесла та, не желая потерять благостного расположения леди Бейли.

— Правда? Я тоже. Да, я тоже очень за него рада.

Поблагодарив леди Бейли за потраченное время, Джудит решила позвонить Дженни и узнать, может ли та рассказать что-нибудь еще о личной жизни Тристрама.

— Вы говорили с леди Бейли? — спросила Дженни, когда Джудит объяснила ей причину звонка.

— Только насчет Тристрама и то лишь для того, чтобы узнать, желал ли кто-то смерти сэру Питеру. Но она сказала, что Тристрам, по ее мнению, встречался с кем-то весь последний год. А возможно, еще дольше.

— Очень интересно, — сказала Дженни. — Никто не говорил мне, что у Тристрама есть девушка. Питер точно не говорил.

— А вы, случайно, не знаете, есть ли у Тристрама знакомые, живущие на Элисон-роуд?

— Почему именно на Элисон-роуд?

Джудит объяснила, что им удалось отследить машину Тристрама и они потеряли ее в районе Элисон-роуд.

— Простите, — призналась Дженни, — но ничего не могу припомнить. Розанна живет на барже недалеко от шлюза Харли-Лок, так что Тристрам точно ездил не к ней.

— Да, мы со Сьюзи случайно встретились с Розанной возле ее лодки. Она живет не одна, не так ли?

— Верно. С ней живет ее подруга, Кэти Хасселби.

— Хасселби? Она как-то связана с юристом сэра Питера?

— Эндрю Хасселби — ее отец. Все зовут ее Кэт. Она тоже юрист и работает на ту же компанию, что и отец. Кэт очень яростно относится к защите окружающей среды. Она бесплатно помогает многим протестным движениям. Удивительная женщина.

Джудит получила не совсем ту информацию, на которую рассчитывала.

— Тогда что насчет Криса Шеферда? Может, это он живет недалеко от Элисон-роуд?

— Почему вы заговорили о нем?

— Леди Бейли считает, у Криса был повод затаить обиду на сэра Питера.

— Сомневаюсь, что это правда, — задумчиво проговорила Дженни. — Крис может иногда вести себя грубо, но едва ли он это делает со зла. Он очень любит бывать на природе и ухаживать за растениями, а в этом доме ему всегда есть чем заняться. Но вряд ли это имеет значение. Крис даже не живет в Марлоу. Он каждый день приезжает сюда из Ридинга на своем старом грузовичке. Когда тот заводится, — с улыбкой в голосе добавила Дженни. — Он постоянно ломается.

Джудит знала, что Ридинг находится где-то к юго-западу от Марлоу, а машину Тристрама в последний раз видели на восточной окраине города.

Дженни замолкла, и у Джудит возникло впечатление, будто женщина собирается с духом, чтобы что-то сказать.

Джудит молча ждала.

— Вы ведь не верите ему, так ведь? — спросила Дженни.

— Не верю кому?

— Тристраму. Тому, что он сегодня сказал: обо мне, о том, что мне нужны были только деньги Питера.

— Конечно, я не верю ему.

— Но я не могу отрицать его слова, — продолжила Дженни. — Я всегда всем говорила, что выхожу замуж по любви, и это правда, не поймите меня неправильно. Да, возможно, мои чувства нельзя назвать настоящей любовью, но я испытывала симпатию и привязанность. Мне так нравилось проводить время с Питером, он всегда был полон жизни… — Дженни потребовалась минута, чтобы взять себя в руки и продолжить: — Но Тристрам тоже не ошибается. Рядом с Питером я чувствовала себя в безопасности. Не могу это отрицать. Я не становлюсь моложе, а моя работа мешает устраивать личную жизнь. Я уже свыклась с мыслью, что мне придется работать до конца своей жизни. Но с Питером я бы никогда не нуждалась в деньгах, и от этого он был еще привлекательнее в моих глазах.

Джудит слышала, с каким облегчением Дженни признавалась в своих чувствах.

— В этом нет ничего страшного, — успокаивающе произнесла она. — Тристрам говорил: вы сирота.

— Пока я росла, меня постоянно передавали из одной приемной семьи в другую. Порой я попадала в очень хорошие руки. Иногда даже знакомилась с другими милыми приемными детьми. Но в основном все они были ужасны. Если честно, я всю жизнь боролась — за свое образование, за место в интернатуре, за повышение на работе. Лишь представив, что все мои переживания останутся позади после свадьбы, я…

Дженни замолкла, но интуиция вновь подсказала Джудит, что молодая женщина еще не закончила.

— Наверное, просто хочу сказать, что руководствовалась не самыми праведными мотивами, когда решила выйти за Питера.

— Если уж на то пошло, ни у кого и никогда не бывает абсолютно праведных мотивов.

— Но именно поэтому я так хочу найти завещание Питера и узнать, как много денег он мне оставил.

Вот оно, то самое постыдное признание, которое так долго собиралась сделать Дженни.

— Это совершенно нормально.

— Я чувствую себя ужасным человеком, охотницей за чужими деньгами.

— Когда на кону стоит столько денег, любой поступил бы так же. Я бы — точно.

Джудит повесила трубку, налила себе рюмочку виски — исключительно в целях улучшения мыслительной деятельности — и отправилась в соседнюю комнату, чтобы посмотреть на схему своего расследования.

Ее внимание приковала к себе черно-белая фотография Тристрама, которую Джудит специально распечатала на принтере. Такие снимки актеры рассылают режиссерам в надежде на сотрудничество. Тристрам — действительно очень привлекательный молодой человек, но Джудит заинтересовало выражение его лица. Он не улыбался. На фото он словно хотел походить на Хитклифа — мрачного, красивого и опасного. Но затем Джудит вспомнила, как Розанна, леди Бейли и Крис Шеферд в один голос твердили, что Тристрам лишь лает, да не кусает. Каков же он тогда на самом деле? Неужели Тристрам и правда опасный человек, способный на убийство, как думал его отец? Или же он просто слабый мальчишка, неспособный держать себя в руках?

Джудит решила, что ей не повредит еще одна порция виски. Она могла бы дойти со своей рюмкой до стоящего в гостиной графина, но вместо этого принесла графин поближе к рюмке. Вернувшись к своей доске, Джудит плеснула себе капельку янтарной жидкости и задумчиво сделала маленький глоток.

Так, что им удалось выяснить?

Улики все так же подтверждали, что Тристрам, скорее всего, замешан в гибели отца, хотя стеллаж он сам и не толкал. От смерти сэра Питера он точно получал наибольшую выгоду. Но вдруг он нашел способ убить отца, не заходя в его кабинет? Нет, это совершенно невозможно.

Разглядывая фотографии, Джудит вспомнила, что Розанна с самого начала лгала о том, где находилась во время убийства. Бедняжка, подумала Джудит, из всей семьи она единственная зарабатывала на жизнь честным трудом. Несмотря на то что она была первым ребенком сэра Питера и леди Бейли, ей не полагалось ни денег, ни части семейного бизнеса в случае смерти отца. И как сказала сама Розанна, хотя бы по этой причине она не могла желать смерти отцу. Как только Тристрам получит наследство, все окажется под его контролем. Да, пускай в момент убийства сэра Питера она пряталась в шкафу по довольно сомнительной причине, повода желать смерти отцу у нее не было.

Похоже, все так или иначе упиралось в завещание. Если — а Джудит вполне серьезно рассматривала такой вариант — сэр Питер и правда изменил его, чтобы включить Розанну, а возможно, и вовсе оставить все имущество ей, то это полностью меняло всю картину. Джудит почувствовала, как в груди разгорается раздражение. Нечто подобное она обычно испытывает, когда возникают сложности с составлением кроссвордов. В голове кружились тысячи идей и мыслей, но ни одна из них не приближала ее к решению проблемы.

Размышления о кроссвордах заставили Джудит вспомнить о страничке, которую она вырвала из газеты Криса Шеферда. Плеснув в рюмку еще капельку виски, Джудит вернулась в гостиную, села в кресло и поставила перед собой сумочку. Наконец отыскав заветный газетный лист, она положила его на колени и разгладила следы от сгибов.

Большая часть вопросов Джудит не интересовала. Она сразу сосредоточилась только на тех подсказках, с помощью которых можно было заполнить клеточки в четырех углах кроссворда.

Под номером один была записана следующая загадка: 1. Раз в неделю рыба держится далеко от Туманного Альбиона (7).

Как правило, вопрос для криптографических кроссвордов состоял из двух частей: в первой был зашифрован синоним к ответу, а во второй содержался сам ключ к разгадке. Джудит улыбнулась. Она сразу заметила, как прост и в то же время элегантен ключ к этому вопросу. Ключ к разгадке крылся во фразе «рыба держится далеко от Туманного Альбиона», но вторая часть подсказки «раз в неделю» тоже была важна. В знак уважения старых традиций в Англии часто едят рыбу по пятницам, а значит, раз в неделю. Получалось, ответ — ПЯТНИЦА.

Джудит нашла подсказку к вопросу в нижнем левом углу: 7. На Синае отнюдь не одиозное молвлено было слово (6).

И вновь Джудит почувствовала, как ее губы растянулись в улыбке. Ни для кого не секрет, что, согласно Библии, именно на горе Синай Бог дал Моисею десять заповедей. К тому же, как было известно Джудит, целые числа делились на одиозные и им противоположные — злые. Злыми называли все целые неотрицательные числа с четным весом Хэмминга, и число десять как раз подходило под это описание. Джудит, составляя кроссворды, и сама нередко прибегала к этой уловке. Значит, второй ответ — ДЕСЯТЬ.

В нижнем правом углу спрятана следующая подсказка: 28. Каждому молодому человеку нужна доска, но не больше пяти (5).

«Доска для молодого человека» могла означать, к примеру, доску для серфинга — фишборд, сноуборд или скейтборд. Но составитель добавил и вторую часть загадки: «не больше пяти». Джудит предположила, что тем самым он хотел ограничить количество букв в слове. «СКЕЙТ» — единственное слово, пришедшее ей на ум. Его она и выписала себе на листочек.

Оставалась последняя подсказка в правом верхнем углу: 3. Гайда земли позволит городу дышать (4).

Разгадка была совсем короткой. Джудит вспомнила, что гайда — это старинная мера величины земельных участков, которой пользовались еще со времен колонизации Британских островов. Это слово даже нашло отражение в названии самого известного парка Великобритании — Гайд-парка. А парки, которые еще часто называют «зеленые легкие», — это и есть участки земли, позволяющие городу дышать.

Джудит посмотрела на четыре ответа, которые она вписала в клетки кроссворда, и прочла их против часовой стрелки: ПЯТНИЦА, ДЕСЯТЬ, СКЕЙТ и ПАРК. Если Джудит права, то эти четыре ответа вновь складываются в инструкцию к встрече: в десять утра пятницы в скейт-парке Марлоу. Другого объяснения такому подозрительному совпадению она придумать не могла. Но правильно ли Джудит разгадала подсказки? А если так, то кто оставил сообщение и зачем?

Лишь одно Джудит знала наверняка: завтра — в пятницу — ровно в десять утра она будет ждать загадочного составителя кроссвордов в скейт-парке Марлоу.

Глава 24

На следующее утро Джудит позвонила Бекс и попросила ее в десять утра прийти в скейт-парк. Сьюзи она звонить не стала. Вместо этого Джудит решила зайти к ней домой и лично поговорить с подругой. После визита на радиостанцию Марлоу Джудит очень хотелось обсудить со Сьюзи ее карьеру радиоведущей. Джудит считала, что любой человек, настолько хорошо справляющийся со своей работой, заслуживает заниматься ею на постоянной основе. Джудит не одобряла стремления Сьюзи к славе, но ради счастья подруги готова была смириться с ее выбором.

Подъехав к дому Сьюзи на велосипеде, Джудит с удивлением обнаружила, что с ее последнего визита фасад дома ни капельки не изменился. Он все так же прятался за частоколом строительных лесов и порванным брезентом. В последний раз Джудит была здесь прошлым летом, но она предполагала, что с тех пор Сьюзи все же смогла закончить ремонт.

— Что вы здесь делаете? — спросила Сьюзи, открыв входную дверь.

— Просто решила вас навестить. Могу ли я войти?

Сьюзи скрылась внутри дома, но оставила дверь распахнутой. Следом за подругой Джудит вошла в устланный линолеумом коридор, где ее с радостью приветствовала виляющая хвостом Эмма.

— Кто тут хорошая девочка? — спросила Джудит и ласково потрепала собаку за ушами.

Женщины быстро сошлись во мнении, что сегодня Эмма выглядит особенно хорошо. Сьюзи предложила Джудит выпить по чашечке чая, но та решила сразу перейти к делу.

— Сначала я хотела бы заручиться вашей поддержкой в разгадке одной маленькой тайны, которая просто сводит меня с ума. Сможете ли вы пойти со мной в местный скейт-парк к десяти часам?

— Конечно. Если только мы управимся с вашей тайной до начала моего радиошоу.

— Не волнуйтесь, мы должны все успеть. И я рада, что вы первой заговорили о радио, ведь именно из-за вашей работы на «Марлоу ФМ» я приехала сюда.

— Да? И в чем именно дело?

— Вчера я увидела, как потрясающе вы справлялись с микшером на радиостанции. Вы так легко нажимали на все эти кнопочки и ползунки, при этом не прерывая разговора со своими слушателями! У меня бы никогда так не получилось. Вы смогли наладить настоящее взаимопонимание со своей аудиторией. И я знаю, насколько важна ваша радиостанция для местного общества. Любой бы это понял, послушав ваши передачи.

— Вы и правда так думаете? — спросила Сьюзи, сияя от гордости.

— Но я также вижу, что вы отказываетесь от работы по уходу за собаками ради своего радиошоу.

— Это неправда.

— Это правда.

— Нет, неправда.

— Вы сами рассказали мне о том, как платите за свою работу другим.

— Неужели?

— Во время нашей прогулки в парке у шлюза Харли-Лок.

— Ох, точно, получается, я уже проболталась. Но не переживайте, ничего страшного не происходит, ведь я не могу сидеть с собаками только по утрам, когда готовлюсь к своему шоу.

— Понимаю. Но мне интересно, можете ли вы получать оплату за работу на радио, чтобы восполнить потери из-за невозможности заниматься своим основным бизнесом?

— Это невозможно. На радиостанции работают только волонтеры.

— Тогда почему бы вам не найти работу на другой радиостанции, где сотрудникам платят?

— Почему я должна искать другую работу? Мне нравится на «Марлоу ФМ».

— Но как вы зарабатываете себе на жизнь?

— Думаете, мне не хватает денег? — оскорбленно проговорила Сьюзи.

— Сьюзи, у вашего дома все еще не хватает одной стены.

Так уж получилось, что, после того как Сьюзи начала отказываться от своих постоянных клиентов, ей стало катастрофически не хватать средств на существование, а затраты по кредитке совершенно вышли из-под контроля. Но ведь во время рождественских праздников расходы всегда растут? По крайней мере, именно в этом Сьюзи пыталась убедить себя каждый раз, когда получала выписку из банка. Отсутствие дохода волновало ее до дрожи в коленках, но она пыталась справляться с тревогой, просто не думая о своих проблемах.

— Состояние дома никак не связано с моим финансовым положением, — ответила она. — Мой строитель вернется. Он закончит работу.

— Тот самый строитель, который так ничего и не сделал в прошлом году?

Сьюзи не сразу нашлась с ответом.

— Возможно, — в конце концов пробормотала она.

— Вы должны нанять кого-то нового.

— Не могу, — произнесла Сьюзи натянутым от раздражения голосом. — Я уже заплатила предыдущему мастеру.

— Он не вернется.

— А вдруг вернется?

— Когда вы с ним разговаривали в последний раз?

— Вы имеете в виду, в каком году? Слушайте, вам не стоит за меня волноваться, — сказала она нарочито жизнерадостным тоном. — Все как-нибудь наладится, как всегда. Но гораздо важнее вот что: вы действительно считаете, что я хорошо справляюсь с работой радиоведущей?

Джудит не могла не улыбнуться. Тщеславие подруги казалось ей очаровательным.

— Вы не просто хорошо справляетесь. По-моему, лучше всех! Вы должны продолжать вести свое шоу, но вам также надо зарабатывать деньги.

— Спасибо, ваши слова много для меня значат. И вы правы: я должна научиться совмещать работу на радио со своим бизнесом. Я подумаю над этим. А теперь пойдемте в скейт-парк. А по пути можете рассказать мне, зачем мы вообще туда направляемся.

Джудит позволила своей подруге загрузить свой велосипед в багажник фургона. Доехав до парка Хиггинсона на машине Сьюзи, они пешком обошли поле для крикета и оказались прямо в скейт-парке, где их уже ждала Бекс. Она была обута в пушистые ботинки, а на руки натянула столь же пушистые шерстяные перчатки. Чтобы согреться, женщина то и дело хлопала в ладоши и притопывала ногами по холодной земле.

— Какую тайну мы пытаемся раскрыть сегодня? — спросила Бекс у подруг.

Джудит объяснила, как составитель кроссвордов для «Марлоу фри пресс» зашифровывал в своих головоломках секретные сообщения.

— Он хотел с кем-то встретиться в скейт-парке? — удивленно спросила Бекс.

— Думаю, тут все просто, — ответила Сьюзи. — Наверняка он продает наркотики.

— Сомневаюсь, что составители кроссвордов часто бывают замешаны в наркоторговле, — возразила Джудит.

— Они и расследованием убийств редко занимаются.

— Туше, — с улыбкой приняла поражение Джудит.

Женщины посмотрели на площадку для катания на скейтбордах. Там играли с полдюжины детей, и всем им было не больше десяти. Многие из них пришли сюда с родителями.

— Не думаю, что дело в наркотиках, — сказала Бекс.

Колокол в местной церкви начал отбивать десять часов утра, и женщины нетерпеливо оглянулись вокруг. Парк был почти пуст, если не считать детей: на их глазах одинокая пожилая женщина подошла к скамейке, на которой сидел столь же пожилой мужчина в толстых перчатках и твидовой шапке. Но затем женщины увидели бегущего в их сторону мужчину в спортивной одежде. К нему навстречу со стороны Темзы бежала другая спортсменка. Молодой бегун посмотрел на свои наручные часы, и подруги взволнованно переглянулись между собой. Значит, именно эти двое должны были встретиться в десять часов?

Проверив время, мужчина свернул с дорожки и побежал вдоль поля для крикета, а женщина дотронулась до ближайшей постройки для трюков в скейт-парке, развернулась и направилась в обратную сторону.

Бегуны даже на двадцать ярдов не подошли друг к другу.

Когда пробил десятый удар колокола, женщины поняли, что никакой секретной встречи в парке не состоялось.

— Может, подождем еще минут пять? — предложила Джудит.

Но даже пять минут спустя дети продолжали резвиться среди пандусов, их родители все так же наблюдали за ними, а на лавочке по-прежнему мирно сидели старик со старушкой. Больше никого в парке не было.

— Ну что ж, мы довольно бесполезно потратили время, — сказала Сьюзи, и из ее рта в воздух поднялось облачко пара.

Джудит была вынуждена согласиться. Неужели она ошиблась: никаких секретных посланий в кроссвордах «Марлоу фри пресс» не было?

— Не уверена, что совсем бесполезно, — возразила Бекс и указала на женщину, которая шла через парк к реке. — Смотрите, это леди Бейли.

— Действительно, — подтвердила Сьюзи, но восторга в ее голосе не было слышно. — Какая неожиданная встреча.

— Мы должны задержать ее, прежде чем она исчезнет, — предложила Бекс и быстро зашагала следом за леди Бейли.

Сьюзи и Джудит удивленно переглянулись, а затем поспешили догнать подругу.

— Доброе утро, леди Бейли, — поздоровалась Бекс, поравнявшись с женщиной.

— Доброе утро, — ответила та.

— У вас такие симпатичные резиновые сапоги.

— Вы подошли ко мне только для того, чтобы похвалить мое чувство стиля? — спросила леди Бейли.

Джудит и Сьюзи наконец добежали до них и тут же поняли, почему Бекс так спешила.

На леди Бейли были резиновые сапоги кислотно-розового оттенка с очень узким голенищем.

С улыбкой Бекс нанесла решающий удар.

— Сапоги такого розового цвета выпускает только компания «Хантер», не так ли?

— Мне просто захотелось добавить ярких цветов в свой гардероб.

— И я смотрю, вы выбрали модель с узким голенищем.

— Мне повезло с генами. Но могу я спросить, почему вас так волнует моя обувь?

Джудит заметила прямо рядом с пешеходной тропинкой темную лужицу свежей грязи.

— Не могли бы вы на секундочку наступить в эту грязь? — спросила она.

— Не мелите чепухи, — огрызнулась леди Бейли. Даже ее терпению подходил конец.

— Сделав это, вы нам очень поможете, — сказала Джудит.

— Правда?

— Это не займет у вас больше минуты, а потом мы сразу уйдем. Обещаю.

Леди Бейли поняла, что самый надежный способ избавиться от трех женщин — это сделать так, как они просят, и она встала прямо в грязь.

— Теперь вы счастливы? — спросила она.

— Почти, — ответила Джудит. — Не могли бы вы вернуться назад?

— Разумеется, — согласилась леди Бейли и вновь подошла к женщинам. — Теперь я могу идти?

— Нет, — ответила Джудит, разглядывая отпечатки сапог.

— Прошу прощения?

— Вы никуда не пойдете.

Леди Бейли оставила в грязи два очень четких отпечатка сапог. Вдоль левой подошвы тянулась трещина.

— Значит, это были вы? — изумленно спросила Сьюзи. — Вы стояли в клумбе напротив окна в кабинете сэра Питера в день его смерти!

— Не понимаю, о чем вы говорите, — пробормотала леди Бейли, но женщины заметили, насколько сильно она разволновалась.

— После того как сэр Питер был убит, — сообщила Джудит, — мы нашли отпечатки ботинок в грязи под окном его кабинета. А Бекс смогла узнать, что их оставила владелица резиновых сапог фирмы «Хантер» седьмого размера.

— Из линейки с зауженными голенищами, — добавила Сьюзи.

— Но важнее всего то, что на левой подошве была отчетливо видна длинная трещина. Точно такая же, как на вашем сапоге. Вы были там, когда сэра Питера убили, не так ли?

В это мгновение вся бравада покинула леди Бейли.

— О боже, — прошептала она, — вы должны мне поверить. Я никак не причастна к смерти Питера.

— Тогда почему бы нам не прогуляться, пока вы будете рассказывать обо всем, что случилось в тот день?

Леди Бейли посмотрела на трех женщин и кивнула так, словно готовилась лично подписать себе смертный приговор.

— Вы правы. Если честно, правда снедала меня изнутри. Я буду рада скинуть с плеч этот груз. И на этот раз обещаю не врать. Я расскажу вам правду, только правду и ничего, кроме правды.

Глава 25

— Так вы готовы во всем признаться? — спросила Джудит, пока женщины вчетвером медленно шли вдоль Темзы. — Вы стояли под окнами кабинета вашего мужа, когда он был убит?

— Вы говорите так, словно я сделала что-то плохое.

— Сэр Питер был убит, а вы находились рядом. Думаю, тут действительно нет ничего хорошего.

— Мне просто хотелось посмотреть.

— На что?

— На нее. — Леди Бейли видела, что собеседницы не поняли ее. — На эту женщину.

— Вы говорите о Дженни? — уточнила Бекс, когда на нее наконец снизошло озарение.

— Я знала, что мне не стоит туда ходить, но не смогла устоять: слишком велик был соблазн. Я никогда прежде ее не видела. А как иначе? Меня больше не приглашают в Белый коттедж. Но мне так хотелось узнать, как выглядит эта женщина, ведь она собиралась выйти за Питера. Я бы не вынесла, если бы впервые увидела ее на фотографии в подвенечном платье. А ее снимки наверняка попали бы в местные газеты. Или Розанна показала бы их мне. Уж моя дочь точно никогда не упускала шанса вонзить мне нож в спину. Она безжалостна. Я должна была сама узнать, как выглядит эта женщина.

В это мгновение Джудит и ее подруги искренне сочувствовали леди Бейли.

— Расскажите нам, что там произошло, — попросила Джудит куда мягче, чем прежде.

— Вдоль дальнего края сада проходит общественная прогулочная тропинка. Она соединяет главную дорогу набережной Темзы. Немногим известно об этой тропинке. Питер позволил лавровым кустам разрастись и почти полностью скрыть ее из виду, но я-то знаю, что она все еще там. О вечеринке мне рассказали друзья, многим из которых просто не терпелось поделиться со мной этой новостью. Поэтому, когда праздник был в самом разгаре, я пересекла мост Марлоу, прошлась вдоль реки до края сада, затем пролезла сквозь лавровый куст и протиснулась в узкое пространство между живой изгородью и соседним забором. Где-то на полпути к дороге находится довольно большая клумба, так что я смогла вылезти из лавровых кустов и спрятаться среди цветов. Я была так довольна собой! С того места открывался отличный вид на всю вечеринку и стоящий у реки шатер.

— Вам не пришло в голову, что вы совершали очень глупый поступок? — спросила Бекс.

— Ну конечно, пришло! Но разве вы никогда не совершали глупых поступков? Я только хотела увидеть невесту, а все остальное меня не волновало. Но из кустов я не могла понять, где она. Я находилась слишком далеко, да и гостей на вечеринке было очень много. Поэтому я решила попробовать перебежать через лужайку и спрятаться за углом дома, чтобы разглядеть эту женщину вблизи.

— Вы не боялись, что вас могут заметить? — спросила Джудит. Смелость леди Бейли ее впечатлила.

— О, конечно же, боялась. Но в той стороне дома гостям делать особо нечего, да и просматривается она плохо. Туда выходят только окна кабинета сэра Питера и его спальни на втором этаже. К тому же шторы на окне в кабинете были задернуты.

— Правда? — прищурившись, спросила Джудит.

— Да. Не уверена, хватило бы у меня наглости спрятаться за домом, если бы они были открыты.

Джудит и ее подруги переглянулись между собой. В конце концов, когда они вломились в кабинет сэра Питера после его смерти, шторы были раздвинуты.

— Но это неважно, — продолжила леди Бейли. — Когда я уже собиралась выбежать на лужайку, из парадных дверей вышел Тристрам.

— Тристрам? — спросила Джудит. — Вы уверены?

— Он мой сын — разумеется, я уверена. Но мне повезло, ведь он увидел бы меня, если бы я выбежала из-за кустов секундой ранее. А так я просто наблюдала за тем, как он прошелся вдоль подъездной дорожки и вышел за ворота. Когда путь был чист, я выбралась из своего укрытия и побежала к дому.

— Один вопрос, — прервала ее Джудит. — Как выглядел ваш сын?

— Не поняла: что вы имеете в виду?

— Он выглядел взволнованным, торопился уйти из дома?

— Нет, он просто шел вдоль дорожки. Я не заметила ничего примечательного.

— Он был один?

— Да, но я не понимаю, какая вам разница. Питер и его гости развлекались на лужайке около реки, а Тристрам ушел. И знаете что? Я решила больше не прятаться, а идти с высоко поднятой головой. Если бы меня увидели, я бы придумала какое-нибудь объяснение своему присутствию там. Никаких идей у меня, если честно, не было, но скрываться мне больше не хотелось. В конце концов, когда-то этот дом принадлежал мне.

— Получается, вы пересекли лужайку и спрятались в кустах под окном кабинета? — спросила Бекс.

— Нет, разумеется, нет. Я больше не планировала прятаться в кустах, просто хотела посмотреть на новую женщину моего бывшего мужа. А как только перебежала на другую сторону сада и уже собиралась выглянуть из-за угла дома, на подъездную дорожку въехала спортивная машина. Я была очень удивлена, ведь это была машина Тристрама. Он только-только ушел и уже вернулся? И стоило ему выйти из машины, как все закрутилось! Я увидела, что Питер подошел к сыну, чтобы прогнать его. Вот тогда-то я и спряталась в кустах. И если честно, рада, что так поступила, потому что Тристрам и Питер сцепились не на шутку. Тогда я наконец и увидела эту женщину. Совершенно не понимаю, что Питер в ней нашел. Ну да, она худенькая — ну, естественно, худенькая, ведь она еще так молода! Но у нее такое угловатое лицо, тощие коленки и локти! А волосы? Неужели нельзя было сделать нормальную прическу перед собственной свадьбой?

— Вы слышали, о чем они разговаривали? — спросила Джудит, желая вернуть леди Бейли к прежней теме разговора.

— Слышала, и это было так ужасно! Должна признать, Тристрам вел себя довольно беспардонно. Он говорил, что ему плевать, оскорбляет ли кого-то его поведение, ведь это его дом, и он будет приходить и уходить когда захочет. Его будущая мачеха заливалась слезами. Как она собралась замуж за Питера с такими слабыми нервами? Она сказала, что пойдет в свою спальню; она больше не могла видеть их ссору. Как только она ушла, Питер рассвирепел по-настоящему, прежде я никогда не видела его таким. Он сказал Тристраму, что давно знает о его плане и именно поэтому запретил ему появляться на свадьбе.

— Сэр Питер сказал, что знает о плане Тристрама? — переспросила Джудит.

Леди Бейли поняла, что невольно подставила своего сына.

— Это просто выражение такое. Питер злился, вот и всё. А потом он тоже ушел в дом. Но я все еще видела Тристрама. Он выглядел ужасно. И неудивительно, ведь он терпеть не может ругаться. Но у моего сына непростой характер, а Питер знает, как вывести его из себя. Когда Тристрам вернулся к гостям, я решила убираться оттуда. Выбралась из кустов, стряхнула с одежды грязь и побежала обратно, под укрытие живой изгороди в другой стороне сада. Если вам от этого легче, в тот момент я чувствовала себя очень глупой. Меня могли заметить, а я ведь даже не знала, как буду объясняться в таком случае. Если честно, меня трясло от страха. Я пробиралась через лавровые кусты, но решила напоследок еще разок взглянуть на дом. Тогда-то я и видела его в последний раз.

— Кого? — спросила Бекс.

— Питера. Он был в своем кабинете.

— Но вы же говорили, что шторы были задернуты.

— Простите, мне стоило с этого начать: когда я оглянулась, он как раз их открывал.

— Был ли с ним в кабинете кто-то еще?

— Я никого не видела, но я и не присматривалась. Меня больше интересовало, в порядке ли Тристрам. Он в тот момент разговаривал с какими-то женщинами, если не ошибаюсь.

— Он разговаривал с нами, — кивнула Бекс.

— Хорошо. Тогда мне не нужно вам объяснять, что Тристрам непричастен к смерти Питера.

— Но видели ли вы, что произошло в кабинете, когда упал стеллаж? — спросила Джудит.

— Я была слишком далеко, к тому же в тот момент из-за туч выглянуло солнце. Оно светило прямо в окна кабинета, и из-за бликов я не видела, что происходило внутри.

— Довольно удачное стечение обстоятельств, — заметила Сьюзи.

— Ничего не могу с этим поделать. Стекло бликовало на солнце, когда я услышала жуткий грохот со стороны дома. Правда, тогда я решила, что это официант уронил поднос с бутылками вина или что-то в этом духе. Я понятия не имела, что Питер погиб в тот момент. Ужасно, если подумать. Я отвернулась и пошла прочь так быстро, как только могла.

— Вы видели, как все мы побежали в дом?

— Нет, в тот момент я как раз пыталась пролезть сквозь дыру в лавровых кустах. Вот вам объяснение тому, как отпечатки моих сапог оказались на земле под окном кабинета Питера.

Леди Бейли прямо посмотрела на женщин. По ее взгляду было ясно, что тему она уже считает закрытой.

— Я уже спрашивала вас раньше, — напомнила Джудит, — но вы уверены, что не просили у сэра Питера двадцать тысяч фунтов наличными?

— Совершенно уверена. У меня есть гордость, знаете ли.

— Буду с вами честна, — заметила Сьюзи, — но мне кажется, у женщины, которая прячется в кустах у дома своего бывшего мужа, с гордостью явные проблемы.

— И если уж как следует подумать, — заметила Джудит, — никто, кроме вас, не может подтвердить, что в момент падения стеллажа вы находились в кустах в другой стороне сада, не так ли?

— На что, бога ради, вы намекаете?

— Вы признались, что прятались под окнами кабинета только потому, что Бекс смогла узнать модель ваших резиновых сапог с пятидесяти ярдов. — Бекс покраснела от радости, услышав такой комплимент. — А доказать всю эту историю о том, что сэр Питер открыл шторы, но стекло начало бликовать на солнце, не давая вам заглянуть внутрь комнаты, вы не можете.

— Конечно, не могу. Я была там одна.

— Тогда позвольте мне рассказать мою версию событий. Вы подошли к окну, когда увидели внутри сэра Питера. А так как он был там один, вы обошли дом по кругу, вошли в парадные двери, затем проникли в кабинет своего мужа, где убили его, опрокинув тяжелый стеллаж. Потом выбрались из дома так, чтобы никто вас не заметил, а когда все гости поспешили войти в дом, путь был свободен, вы добежали до кустов и выбрались из сада.

— Да как вы смеете? Ничего подобного я не делала! — воскликнула леди Бейли, мгновенно рассердившись. — В этой истории пострадала именно я! Это меня предал собственный муж, это он заставил меня уйти от него. А теперь я живу в какой-то дыре, вынужденная терпеть его подачки. У меня ничего не осталось из-за него!

Джудит взглянула на леди Бейли и увидела в ее глазах такую горечь, такое разочарование в жизни и гнев, что у нее не осталось сомнений: леди Бейли была способна опрокинуть на мужа тяжелый стеллаж.

— Вы правы, — подтвердила Джудит, — у вас не осталось ничего, кроме вашего титула. Но и титул вы потеряли бы, как только сэр Питер снова женился бы. Вы с Тристрамом всегда были очень близки. Это видно даже на масляном полотне, которое висит в Белом коттедже. А после смерти сэра Питера именно Тристрам будет распоряжаться семейным бизнесом, не так ли? Он не позволит своей матери жить в бедности, в крохотном доме. Готова поспорить: если бы вы правильно разыграли свои карты, он даже позволил бы вам снова переехать в Белый коттедж. Так что, если разбираться, у вас была причина желать смерти вашему мужу. А вы в момент его гибели были неподалеку, как вы сами нам сейчас признались, так что возможность его убить у вас тоже имелась. Теперь мне ясно, что вы можете быть тем самым сообщником, которого мы искали все это время. Именно вам тайно звонил Тристрам. Он просил вас проявить терпение и подождать еще чуть-чуть.

— Что вы там бормочете?

— Когда мы расспрашивали вас о загадочных звонках Тристрама, высказали, что тоже слышали, как он с кем-то общается, но, по вашим словам, это была его тайная девушка. Теперь я думаю, не пытались ли вы сбить нас со следа. Тогда получается, на самом деле Розанна слышала, как Тристрам звонил вам. Потому что именно вы помогали своему сыну все это время. Это вы убили сэра Питера в его кабинете, пока Тристрам снаружи обеспечивал себе алиби.

— Это какое-то сумасшествие! — воскликнула леди Бейли. — Я признаю, что близка с Тристрамом, и признаю, что, по моему мнению, с ним очень жестоко обошлись, но когда упал стеллаж, я была в другой стороне сада, далеко от дома.

— Но вы не можете это доказать, не так ли?

— Стойте! — крикнула леди Бейли, когда ей в голову пришла какая-то мысль. — Кажется, могу. Меня видели, когда я вылезла из кустов около реки. Поверить не могу, что забыла об этом, но, как только я вышла к реке, мимо на своей лодке проплыл майор Том Льюис. Он поздоровался со мной. Я что-то сказала в ответ, правда, что именно, не помню. Но он видел меня. Всего через пару секунд после погрома.

Джудит вспомнила, как за несколько мгновений до смерти сэра Питера она видела большую лодку, плывшую по реке.

— Ну конечно, — скептически заметила Сьюзи, — теперь вы утверждаете, что у вас все-таки есть алиби? Как удобно.

— Не стоит разговаривать со мной таким тоном. Если хотите обвинить меня в убийстве, поговорите сначала с майором Томом Льюисом. Он сможет подтвердить мои слова. Теперь мне пора. Для одного дня мне достаточно унижений.

Леди Бейли взглянула на женщин, высоко задрав подбородок, затем развернулась на каблуках и направилась обратно в сторону Хай-стрит. Несколько долгих мгновений подруги молча смотрели ей вслед.

— Думаю, мы только что нашли нашего убийцу, — подытожила Сьюзи.

— Понимаю, о чем вы, — согласилась Бекс. — Джудит, как здорово, что вы догадались, кому именно Тристрам звонил все это время.

— Но вот что мне хочется знать, — продолжила Сьюзи. — Почему Тристрам выходил из дома, когда леди Бейли его увидела? Он, должно быть, пришел туда пешком, раз несколько минут спустя подъехал к дому на машине.

— Но можем ли мы верить ее словам? — спросила Бекс.

— Верно, — кивнула Джудит. — Для начала нам надо поговорить с майором Льюисом, не так ли?

— Я могу заняться этим, — предложила Бекс. — Он поет в церковном хоре, а сегодня вечером у нас как раз будет собрание. Я расспрошу его, когда увижу.

— Хорошая идея. А пока, думаю, нам стоит отыскать тропинку, ведущую вдоль сада сэра Питера. Так мы сможем узнать, была ли в словах леди Бейли хоть толика правды. А потом нам нужно разузнать, зачем Тристрам приходил в Белый коттедж. Правда, у меня уже есть теория на этот счет, и, возможно, именно этой зацепки нам не хватало.

— Какой? — спросила Сьюзи. — Что, по вашему мнению, он задумал?

— Не будем спешить. Сначала изучим кусты, а потом возьмемся за Тристрама.

Глава 26

Когда женщины подошли к мосту Марлоу, у его основания они увидели столпотворение. Водители нетерпеливо жали на свои гудки и пытались сдавать назад, а на самом мосту стояли какие-то люди с флагами, полностью блокируя дорогу.

— Что тут происходит? — спросила Бекс у одного из зевак.

— Протестная акция экоактивистов, — ответил тот.

— Но нам нужно попасть на другую сторону, — возмутилась Бекс.

— Они останавливают только машины. Пешеходы могут проходить беспрепятственно.

— Тогда пойдемте, — сказала Джудит и повела своих подруг к мосту мимо застрявших в пробке машин.

На мосту стояло около двадцати людей с флагами, баннерами, разными трещотками и свистками.

— Запасного плана не существует! Запасной планеты у нас нет! — кричали они, пока несколько полицейских пытались заставить их сдвинуться с места.

Неожиданно для себя Джудит увидела в толпе Розанну. Она, скрестив ноги, сидела на земле и держала в руках нарисованный от руки плакат с надписью: «Вы можете игнорировать меня, но вы об этом пожалеете».

Джудит направилась к ней, а ее подруги не отставали, хотя Бекс явно нервничала.

— Я не уверена, что могу здесь находиться, — сказала она.

— Замечательное шествие! — крикнула Джудит Розанне, проходя мимо.

Розанна, не ожидавшая увидеть здесь старушку и ее подруг, от удивления поднялась с земли.

— Что вы здесь делаете? — спросила она.

— Мы, как три козочки из детской сказки, пытаемся перебраться на другую сторону реки, — ответила Джудит. — Но я очень рада видеть, как молодежь отстаивает свои взгляды. Наше общество не сможет измениться, если хоть кто-то не начнет действовать. Взять, к примеру, хотя бы суфражисток. Правда, я и не думала, что вас так волнуют проблемы экологии.

— Я обычно не хожу на протесты, — призналась Розанна, опустив взгляд. — Мне нелегко даются эти шествия, но, если у нас не остается выбора, мы должны действовать.

— Да, вы правы, — согласилась Джудит и пристально посмотрела на Розанну. — Иногда нам нужно действовать.

К ним подошла другая женщина. Кончики ее светлых волос были окрашены в голубой цвет. Джудит вспомнила, что они уже видели ее на барже, где живет Розанна. Значит, это и есть Кэт — дочь Эндрю Хасселби.

— Эти женщины обижают тебя? — спросила она Розанну, а затем обратилась к Джудит: — У нас есть право на публичный протест. Это прописано в Европейской конвенции по правам человека.

Глаза Кэт сверкали от едва сдерживаемого пыла, и Джудит удивленно вскинула брови.

— Вас зовут Кэт, не так ли? Вы дочь Эндрю Хасселби? — спросила Джудит.

— Какое вам до этого дело? Пойдем, Розанна, нам нужно заняться делом.

Кэт увела Розанну обратно в толпу протестующих, но затем передумала и снова подошла к Джудит и ее подругам.

— Вам стоит знать, что отец одобряет то, чем я занимаюсь, — сообщила она.

— Ничуть в этом не сомневаюсь, — кивнула Джудит и, прежде чем Кэт успела понять, что происходит, достала из своей сумки баночку с леденцами и сняла с нее крышку. — Хотите леденец?

Кэт посмотрела на протестующих, на полицейских, стоящих у нее за спиной, и вновь обратила свой взгляд на старушку, протягивающую ей баночку со сладостями.

— Нет, спасибо, — отказалась она.

— Как вам угодно, — парировала Джудит, сунула себе в рот леденец и оглядела бушующую толпу протестующих. — Это, конечно, не Париж в шестьдесят восьмом. Но, если честно, ничего похожего на Париж в шестьдесят восьмом не происходило ни до, ни после, — жизнерадостно добавила она.

— Вы были в Париже во время протестов в шестьдесят восьмом?

— Вы знакомы с этими событиями?

— Каждому, кто верит в силу протестов, известны эти события. На что это было похоже? — Глаза Джудит восторженно засверкали, когда она погрузилась в воспоминания. — Я тогда только-только вернулась из Оксфорда и не совсем понимала, что мне делать дальше. Поэтому поехала на лето в Париж. Это было замечательное путешествие — в ретроспективе, разумеется. В то время все эти протесты только раздражали меня. А могу ли я задать вам несколько вопросов? Мы помогаем полиции разобраться с тем, что случилось с отцом Розанны. Не могли бы вы рассказать нам все, что вам известно о семье Бейли?

— Это несложный вопрос, — ответила Кэт. — Семья Бейли одним своим существованием олицетворяет все, что не так с этой страной. Они разбогатели благодаря тяжелому труду других людей. Потом они передавали свое богатство из поколения в поколение, тогда как работу за них всегда выполнял кто-то другой. Они вампиры.

— Вы очень решительно выражаете свои мысли, — усмехнулась Сьюзи.

— Вам нравятся эти люди? — недобро прищурившись, спросила Кэт.

— Мы едва с ними знакомы, — ответила Бекс.

— Меня утешает лишь то, что хотя бы отец Розанны под конец прозрел.

— О чем вы говорите? — спросила Джудит.

— Он ведь исключил Тристрама из своего завещания, не так ли? И правильно сделал. Этот мужчина не заслужил такого богатства. Точно не с таким отвратительным поведением.

— Откуда вы знаете, что сэр Питер исключил сына из завещания?

— Он сам мне сказал в рождественский вечер. Дженни тогда устроила настоящий пир. Она даже приготовила для меня вегетарианские блюда, а такого в этой семье до нее никто не делал, уж поверьте мне. Чуть позже тем вечером я случайно наткнулась на Питера. Он сидел в своем кабинете с бокалом вина и разглядывал эти жуткие рентгеновские снимки, висевшие над его столом. В тот момент он показался мне старым и очень слабым. А ведь он никогда не выглядел слабым. Поэтому я спросила, все ли у него в порядке, а он ответил, что переживает, правильно ли поступил с Тристрамом. Тогда я спросила, о чем он говорит, и он ответил, что написал новое завещание и вычеркнул из него Тристрама. Питер гадал, не совершил ли он ошибку. Я сказала, что деньги принадлежат ему и он может поступать с ними как ему заблагорассудится.

— Он сказал, кому оставил деньги?

— В смысле, Розанне ли? Я не спрашивала. Ведь в тот день мы праздновали Рождество.

— Но Розанна думает, что теперь она все унаследует?

— Наверняка она ничего не знает. Если честно, я переживаю за нее. Она так зациклилась на этом проклятом завещании, что не может говорить ни о чем другом. Мне кажется, вся эта ситуация немного повредила ее рассудок. По-моему, это прекрасный пример того, как деньги могут развращать нас. А когда денег много, они развращают еще больше. Но все это теперь неважно, ведь новое завещание так и не найдено, правда?

— И вас это не волнует?

— Я юрист. Слишком часто мне приходилось видеть, как из-за завещаний распадаются семьи. Как мне думается, найдется — так найдется. А если не найдется, то и бог с ним. В мире есть куда более важные вещи, о которых стоит волноваться, — добавила Кэт, указывая на других протестующих.

— Не хотим вас больше задерживать, — сказала Джудит. — Но могу я спросить, почему вас не было на вечеринке?

— Почему вас это интересует?

— Вы близкая подруга Розанны, но я не заметила вас на празднике в честь свадьбы сэра Питера. Почему?

— Боже, да мне просто не хотелось торчать среди этих скучных богачей весь день.

Было что-то странное в ее словах, и Джудит не совсем поверила ей. Кэт это заметила.

— Ох, ладно, если вам так важно знать, — я была в парикмахерской. Готовилась к свадьбе. Вы довольны?

Джудит улыбнулась. Она прекрасно понимала, почему ярая экоактивистка Кэт не хотела признавать, что прихорашивалась перед походом на свадьбу «скучных богачей».

— В какой именно парикмахерской?

— «Красавицы и красавчики».

— Я знаю, где это, — заметила Бекс. — Водила туда своих детей, когда они были еще совсем маленькими. Но разве это не детская парикмахерская?

— Ее владелица — моя старая подруга. Она занимается моими волосами. Так что, если вы намекаете на то, что я как-то причастна к смерти Питера, спешу вас разочаровать. Я была у парикмахера.

К ним подбежал раскрасневшийся молодой человек.

— Полицейские говорят, что мы должны уйти с моста!

— Черт возьми! — воскликнула Кэт, вместе со своим другом подбежала к полицейским и начала с ними спорить.

— Вот и первое доказательство, — сказала Сьюзи. — Ну, тому, что сэр Питер и правда исключил Тристрама из своего нового завещания.

— Да, но только если Кэт говорит правду, — сказала Джудит.

— Зачем ей лгать?

— Простите, — вмешалась Бекс, оглядываясь на журналистов, которые начали снимать протестующих, — вы не возражаете, если мы продолжим разговор в другом месте?

— Разумеется, — рассмеялась Джудит.

Женщины перебрались на другую сторону реки, свернули на набережную, пройдя мимо отеля, и направились в сторону восточной окраины Марлоу.

— Думаю, нам стоит проверить алиби Кэт, — заявила Джудит.

— Вы ей не верите? — спросила Бекс.

— Я никому не верю, пока они не докажут, что говорят правду.

— Чертовски верная позиция! — согласилась Сьюзи. — Правда, было бы довольно странно, если бы Кэт убивала сэра Питера в его кабинете, пока Розанна пряталась в шкафу на втором этаже, не находите?

— Понимаю, о чем вы говорите. Звучит действительно странновато.

— Но мы уверены, что сэра Питера и правда кто-то убил? — спросила Бекс.

— Да, — в один голос ответили Джудит и Сьюзи.

— Простите. Просто хотела убедиться, что наша позиция по этому вопросу не изменилась.

— Нет, не изменилась, — сказала Сьюзи.

Женщины не спеша шли вдоль реки, разглядывая огромные коттеджи, а порой и почти столь же огромные лодки. Обсуждали, в каком из безумно дорогих домов хотели бы жить. Сьюзи больше всего волновал размер. Ей особенно понравился большой современный дом с огромными панорамными окнами, из которых открывался прекрасный вид на пришвартованную у берега моторную лодку и речной шлюз. Один лишь вид этого дома привел Бекс в ужас.

— Только представьте, как сложно мыть все эти окна, — заметила она.

— Если я смогу позволить себе дом такого размера, — возразила Сьюзи, — то денег на мойщиков окон не пожалею.

Джудит нравилось слушать разговор подруг, но вмешиваться она не спешила. В конце концов, она и так уже жила в доме на берегу Темзы, идеальном по всем параметрам.

Путь им преградили запертые на замок ворота. Раньше женщины думали, что здесь набережная и кончается, но теперь они знали, куда смотреть. Сбоку от ворот густые заросли лавровых кустов отделяли собственность семьи Бейли от дороги. Если словам леди Бейли можно было доверять, общественная дорога здесь сворачивала прочь от реки, но теперь она густо заросла кустами.

— Вы готовы? — спросила Джудит.

Бекс и Сьюзи не были уверены.

— Не волнуйтесь, я пойду первой.

Стоило Джудит протиснуться в густые заросли, как ее поглотили воспоминания о событиях прошлого лета. Тогда, пробравшись сквозь похожие кусты, она обнаружила в реке за ними тело своего соседа. Но эти мысли лишь придали ей решимости.

Прижимаясь к деревянному забору справа от себя, Джудит упорно продиралась сквозь живую изгородь. К радости старушки, под ее ногами действительно имелось некое подобие тропинки, но, чтобы идти по ней, Джудит приходилось отодвигать в стороны густые ветви. Ей подумалось, что и в гробу попросторнее будет.

Примерно через минуту борьбы с упрямыми растениями Джудит заметила просвет в кустах и остановилась. Раздвинув руками ветки, она увидела за ними клумбу. Чуть дальше, на другой стороне лужайки, возвышался особняк семьи Бейли. Со своего места она видела кусты азалий, высаженные под окном кабинета Сэра Питера, и маленькое окошко его спальни на втором этаже.

Джудит заметила белый сигаретный окурок, втоптанный в грязь, и наклонилась, чтобы поднять его. По краю бумажного фильтра золотой краской было выведено название фирмы-изготовителя: «Картье».

— Все, как она и говорила, — обратилась Джудит к подоспевшим подругам. — Леди Бейли и правда здесь была.

— Она шпионила за своим бывшим мужем, — произнесла Сьюзи почти одобрительно. — Так какой у нас теперь план? Пойдем поговорим с Тристрамом?

— Нет, — покачала головой Джудит. — Теперь наконец пришло время найти пропавшее завещание сэра Питера.

Глава 27

Дженни стояла в кабинете Белого коттеджа и осматривала каждую деталь маленькой комнаты. На ковре все еще сверкали на свету крохотные осколки стекла. Если бы не они да не сломанная дверная рама, никто бы и не понял, что совсем недавно здесь случилась трагедия.

— Дженни! — услышала она крик Джудит, раздавшийся со стороны входной двери.

— Я в кабинете, — крикнула Дженни в ответ.

Джудит, Бекс и Сьюзи возникли на пороге.

— Вы в порядке? — спросила Бекс.

— Я просто пыталась понять, что здесь произошло. Как кто-то мог сотворить с ним такое. Как Тристрам мог убить собственного отца, — добавила она, словно желая пояснить свои слова.

— Тристрам? — спросила Джудит.

— Я просто пытаюсь следовать логике. Только ему выгодна смерть Питера. Знаю, вы считаете, будто ему кто-то помогал. Но что, если все куда проще и Тристрам убил своего отца самостоятельно?

— Но он ведь был снаружи, в саду, когда сэра Питера убили, — напомнила Бекс.

— И об этом я думала. А что, если Питер случайно уронил на себя стеллаж?

— Но зачем ему понадобилось лезть на стеллаж? — спросила Сьюзи.

— Понятия не имею. Может, он пытался достать что-то с верхней полки? Однажды я увидела, как он прятал там апельсиновые дольки в шоколаде. Это было весьма в его духе. Кто вообще сейчас ест апельсиновые дольки в шоколаде? Но он так разозлился после ссоры с Тристрамом. Что, если Питер пришел сюда, заперся, чтобы побыть в одиночестве, а затем попытался достать что-то с верхней полки стеллажа и случайно опрокинул его на себя? А если так, то в тот день просто произошел ужасный, кошмарный несчастный случай. Потом мы все вломились в комнату. Но теперь думаю: что, если я ошиблась, проверяя его пульс? Вдруг он был еще жив?

— Такое возможно? — спросила Джудит.

— Не знаю. Я медсестра, а значит, должна уметь проверять пульс, но в тот момент была не в себе. Вид его тела шокировал меня. Вдруг я ошиблась? Меня вытолкали из комнаты раньше, чем я успела перепроверить. Возможно — лишь возможно, — он был еще жив.

— Ох, я понимаю! — воскликнула Джудит, вспоминая, как они со Сьюзи вместе с остальными гостями снаружи дожидались приезда полиции сразу после убийства. Тогда она не могла отыскать в толпе Тристрама. — Вы хотите сказать, что, после того как мы все вышли из дома, чтобы дождаться полиции, Тристрам забрался обратно в кабинет?

— Да, именно такая мысль пришла мне в голову. К тому же в комнате было достаточно тяжелого лабораторного оборудования.

— Значит, Тристрам взял нечто большое и тяжелое и нанес своему отцу смертельный удар. Если так, сэр Питер умер куда позже, чем мы предполагали?

— Не знаю, — ответила Дженни. — Теперь эта идея кажется мне притянутой за уши.

— Но вы правы: такой вариант вполне возможен. Думаю, теперь мы должны еще усерднее заниматься поисками пропавшего завещания.

— Да, — согласилась Дженни, — я как раз думала об этом. Мы вчетвером перевернули все вверх дном в этом доме, но ничего не нашли. Так, быть может, причина в том, что завещания здесь просто нет?

— Возможно, вы правы, — кивнула Бекс. — Но тогда где оно?

— Я не знаю. Но давайте мыслить логически: если оно не внутри дома, то, может быть, снаружи?

— Вы читаете мои мысли! — воскликнула Джудит. — К тому же мы только что узнали: леди Бейли видела, как Тристрам выходил из этого дома за несколько минут до того, как приехал сюда на машине.

— Неужели? — удивленно спросила Дженни.

— Если он приходил сюда, чтобы найти завещание, мы должны понять, что он с ним потом сделал.

— Тут все просто, — решительно заявила Сьюзи. — Он его сжег. В камине. А в этом доме их целых три, не так ли? — добавила она. — Один — в кабинете, другой — в гостиной и третий — в спальне наверху.

— Не думаю, что он сжег завещание, — с сомнением возразила Джудит.

— Почему вы так в этом уверены?

— Я не уверена. Но он бы не стал сжигать завещание здесь, где кто угодно мог бы застать его за этим действием. Что бы он тогда сказал? И вы знаете, как плохо порой горит бумага: в камине так или иначе остаются несгоревшие клочки и обрывки. По-моему, Тристрам не стал бы так рисковать. Поэтому я склонна согласиться с Дженни. Что, если он спрятал документы снаружи, где-то между входной дверью и выездом на улицу? Никому бы и в голову не пришло искать завещание там.

Следом за Джудит женщины вышли из дома на усыпанную гравием подъездную дорожку. Слева низкая тисовая изгородь отделяла теннисный корт от проезжей части.

— Никто бы не стал прятать завещание в кустах, не так ли? — спросила Дженни.

— Согласна, — подтвердила Сьюзи. — Так его кто угодно мог бы найти.

— Давайте сначала поищем вон там, — предложила Джудит, указывая на живую изгородь, отделяющую подъездную дорожку, усыпанную опавшими листьями, от сада.

Чуть дальше виднелась кирпичная арка, ведущая к изысканным клумбам и оранжерее, в которой даже зимой было полно зелени.

Женщины прошли под аркой, чтобы осмотреть сад, но и там не нашлось ни одного достаточно укромного места, в котором можно было бы спрятать завещание.

Сьюзи подошла к оранжерее и потянула за ручку двери. Та не поддалась.

— Оранжерея всегда закрыта? — спросила она.

— Да, мы держим ее закрытой, на случай если в сад проберутся воры, — ответила Дженни. — Но в доме есть ключ.

Дженни замолкла и нахмурилась.

— Что-то не так? — спросила Джудит.

— Кто-то рылся в компостной яме, — сказала Дженни, указывая на большой металлический ящик, стоящий неподалеку от оранжереи. Кто-то старательно разровнял светло-коричневый компост, но в самом углу ящика виднелся бугорок более темного цвета. — В последний раз, когда я сюда приходила, поверхность была идеально ровной.

Джудит, Бекс и Сьюзи подошли ближе и уставились на кучку темно-коричневого перегноя. Всех их посетила одна и та же мысль.

— Я не стану совать туда руки, — заявила Бекс.

— Я тоже не уверена, что хочу это делать, — отозвалась Джудит.

— Это всего лишь мертвые листья, — успокоила их Сьюзи, сняла куртку и передала ее Дженни.

Закатав рукав повыше, она сунула руку глубоко в компостную яму и сморщилась, пытаясь пальцами нащупать хоть что-то в мокром перегное.

— Надеюсь, вы никогда не станете ветеринаром, — пошутила Бекс.

— Опаньки, что это тут у нас? — улыбнулась Сьюзи.

Она вытянула руку из компоста, сжимая в пальцах маленький клочок бумаги. Он насквозь промок, но на его поверхности еще остались следы голубых чернил.

Сьюзи положила обрывок на компост. Из-за влаги чернила довольно сильно выцвели, но женщины все равно смогли разобрать написанные от руки слова.

Это последнее вол

Находясь в здра

— Это почерк Питера! — воскликнула Дженни.

Сьюзи вновь подошла к дыре, которую вырыла, и сунула туда руку. Через несколько секунд она вытащила на поверхность еще один обрывок бумаги.

— Что там написано? — нетерпеливо спросила Дженни.

— Давайте посмотрим, — ответила Сьюзи и положила новый обрывок рядом с первым.

На нем женщины увидели имя и подпись Криса Шеферда.

Сьюзи начала ладонями выгребать перегной из ямы, стараясь добраться до остальных клочков бумаги. Вытаскивая обрывки, она по одному передавала их Джудит, которая раскладывала их рядом с первыми двумя, пытаясь собрать воедино, словно пазл. К тому времени, когда Сьюзи закончила, завещание было практически полностью восстановлено, и женщины наконец смогли прочитать его.

10 декабря 2022

Это последнее волеизъявление сэра Питера Бейли.

Находясь в здравом уме и трезвой памяти, я оставляю всю свою собственность Дженни Пейдж. Если я умру при загадочных обстоятельствах, пожалуйста, проведите расследование в отношении моего сына Тристрама Бейли. Он ни перед чем не остановится, чтобы разлучить меня с любовью всей моей жизни.

Ниже стояла витиеватая подпись сэра Питера, а под ней виднелись подписи, имена и адреса проживания Эндрю Хасселби и Криса Шеферда.

— Он оставил все мне, — прошептала Дженни, пытаясь переварить эту информацию.

Джудит, Бекс и Сьюзи не знали, что на это ответить.

— Раз мы нашли это завещание, старое больше не имеет силы?

— Простите, — возразила Джудит, — но я в этом сомневаюсь.

— Но посмотрите! Он оставил все мне!

— Новое завещание разорвано на клочки.

— Но ведь такова воля Питера!

У Дженни начиналась истерика, но в таких обстоятельствах подруги не могли судить ее. Сьюзи и Джудит взглянули на Бекс, намекая ей, что пришла пора вмешаться, и та обхватила Дженни рукой за талию.

— Почему бы нам не пойти в дом? — спросила она. — Пускай Джудит и Сьюзи сами позвонят в полицию.

Бекс увела до слез расстроенную Дженни прочь, и Сьюзи перевела взгляд на Джудит.

— Это завещание и правда не имеет силы?

— Не имеет, — подтвердила Джудит. — Но вы заметили, что здесь нет конверта?

— О чем вы?

— Мы нашли завещание, но где же конверт, в котором оно лежало?

— Забудьте про конверт! — воскликнула Сьюзи. — Завещание — вот что важно! Тристрам вытащил его из дома незадолго до того, как убил сэра Питера, как и предполагала Дженни. Он выкрал его, разорвал, зарыл в компост, а затем вышел за пределы участка только для того, чтобы несколько минут спустя триумфально въехать в главные ворота. Но получается, старое завещание, в котором Тристрам назван единственным наследником, все еще имеет силу?

Женщины замолкли. Им обеим требовалось несколько секунд, чтобы осознать, насколько ужасным ударом это стало для Дженни.

— Сэр Питер знал, что Тристрам желал ему недоброго, — сказала Джудит, чувствуя, как внутри нее зреет комок ярости. — Поэтому он пригласил меня на вечеринку. Поэтому составил новое завещание, в котором назвал своей наследницей Дженни — даже до того, как они поженились. Все из-за того, что Тристрам хотел его убить.

— И он убил. Правда, мы не можем это доказать. И теперь он унаследует все: титул, дом, целое состояние. Ему удалось выйти сухим из воды.

— Но как он это сделал? — вопросила Джудит, теряясь в догадках. — Как Тристрам убил своего отца, если в момент его гибели мальчишка разговаривал с нами?

Глава 28

Когда старший инспектор Гарет Хоскинс и два его помощника прибыли в Белый коттедж, Джудит сразу повела их к компостной яме.

— Как, бога ради, вам взбрело в голову искать завещание в компостной яме? — спросил он.

— Тристрама Бейли видели, когда он выходил из дома незадолго до убийства.

— Убийства? — с ухмылкой уточнил Хоскинс.

— Я не собираюсь опять с вами спорить. Завещание сэра Питера лежит поверх кучи. Кто-то разорвал и закопал его здесь, но, к вашему сведению, конверта, в котором лежало завещание, мы не нашли.

— Вас волнует пропавший конверт?

— Нет, но, надеюсь, он волнует вас, — ответила Джудит и развернулась, намереваясь уйти.

— Минуточку, — остановил ее Хоскинс. Ему не хотелось оставлять последнее слово за Джудит. — Пусть Тристрама Бейли видели незадолго до смерти сэра Питера, но как это связано с компостной ямой?

— В прошлом ноябре, прежде чем выгнать Тристрама из дома, сэр Питер обвинил сына в попытке убить его с помощью яда, а затем написал новое завещание. Но я уверена, все это вам и так известно. Мы лишь пользовались дедуктивным методом, который привел нас к этой компостной яме.

— Откуда вы все это знаете?

— Лучше скажите: почему вы ничего об этом не знаете?

Старший следователь Хоскинс не сразу нашелся с ответом.

— Вы должны дать официальные показания, — наконец произнес он.

— Разумеется. А потом вы сами сможете решить, что делать с полученной информацией.

Джудит подчеркнуто вежливо улыбнулась, давая Хоскинсу понять, что на этом их разговор закончен. Подойдя к дому, она увидела припаркованный у въезда «ягуар» и поспешила зайти внутрь, желая поскорее узнать, кто же приехал в Белый коттедж, пока она разговаривала с полицией.

Дженни и Сьюзи сидели на кухне, а компанию им составлял Эндрю Хасселби.

— Добрый день, миссис Поттс.

— Пожалуйста, зовите меня Джудит. Что вы здесь делаете?

— Дженни сообщила мне о новостях.

— Эндрю говорит, что завещание недействительно, — сказала Дженни.

— Мне очень жаль, — печально кивнул он, — но таков закон.

— Но это ведь желание Питера! — всхлипнула Дженни.

— Мы не знаем этого наверняка.

— Знаем! Он подписал завещание, поставил на нем дату! Оно написано его почерком. Он оставил все мне! Я должна получить его деньги. Я хочу получить его деньги!

— Но есть и другое объяснение. Возможно, он написал завещание, как вы и говорите, но затем передумал и разорвал его в клочья.

— И спрятал в компостной яме? — спросила Сьюзи.

— Верно, — согласилась Джудит. — Почему он просто не выкинул его в мусор?

— К сожалению, мы никогда не узнаем ответа на этот вопрос, — сказал Эндрю. — Но, согласно закону, разорванное завещание не имеет юридической силы. Просто не имеет. Как юрист я не могу сказать вам ничего другого. Мне очень жаль. А могу ли я кое-что спросить? В завещании, которое вы нашли, упоминаются другие наследники?

— Он все оставил мне! — крикнула Дженни.

Ее явно больше не заботило, что подумают о ней окружающие.

— О чем вы говорите? — спросила Джудит.

— Мне хотелось бы знать, оставил ли он что-то Крису Шеферду.

— С чего бы он стал оставлять что-то своему садовнику?

— Когда мы подписывали завещание в качестве свидетелей, Крис спросил Питера, выполнил ли тот свое обещание. Сэр Питер уверил его, что всё в порядке, и звучало это так, словно он обещал оставить ему что-то. Но как я позже объяснил Питеру, завещание будет считаться недействительным, если среди наследников он упомянул Криса.

— Почему?

— Человек не имеет права выступать свидетелем в завещании, если он упомянут в нем в качестве наследника.

— В этом есть некий смысл, — сказала Сьюзи.

— Но Питер заверил меня, что он просто слегка приукрасил действительность, чтобы Крис подписал завещание, а на самом деле он ему ничего не оставил. Если честно, сэр Питер говорил весьма пренебрежительно. «С чего бы мне оставлять деньги своему садовнику?» — так он мне сказал. У Питера имелась весьма неприглядная черта: порой он вел себя как сноб. Думаю, мне просто любопытно, что же все-таки произошло между ними на самом деле.

— Подождите, — сказала Джудит, едва успевая угнаться за собственными мыслями. — Крис думал, что сэр Питер включил его в завещание?

— Сэр Питер так ему сказал.

— Но если бы Крис нашел завещание, — подхватила Сьюзи, — то он бы понял, что сэр Питер наврал ему. Тогда Крис мог порвать завещание и спрятать его в компостной яме — ну конечно, он бы выбрал компостную яму, он же садовник, — а потом за день до свадьбы мог зайти в кабинет сэра Питера и убить его!

Эндрю нахмурился.

— Что такое? — спросила Бекс.

— Это возможно. Вот только Крис уже много недель знал, что ничего не получит от сэра Питера. Я все рассказал ему в тот день, когда мы подписали завещание. Я как раз собирался обратно в город, а Крис вышел в сад. Тогда я во всем ему признался. Это был правильный поступок — юристы всегда должны поступать правильно, даже если зачастую это непросто. В будущем это в любом случае окупится. Но я ясно дал Крису понять, что, несмотря на заверения сэра Питера, из завещания он ничего не получит. Должен признаться, он пришел в неистовство.

— Что, простите? — сказала Сьюзи.

— Он разозлился, — пояснил Эндрю. — Даже хотел вернуться в дом и потребовать от Питера объяснений, но я его остановил.

Женщины переглянулись. Почему Крис умолчал об этом происшествии во время их встречи в пабе?

— Да какая разница, знал он или не знал? — спросила Дженни. — Ему ничего не досталось, а мне досталось все, вот что важно. Вся собственность Питера должна принадлежать мне!

— Но это невозможно, — грустно покачал головой Эндрю. — Единственное нетронутое завещание сэра Питера хранится у меня, и в нем Тристрам назван единственным наследником. Мне жаль.

— Но не может же он унаследовать все?

— Боюсь, так и есть.

— Дом? Деньги?

Эндрю ничего не ответил. Большего подтверждения Дженни и не требовалось. Она развернулась и вышла из комнаты.

— Как печально вышло, — грустно сказал Эндрю. — Думаю, Дженни как никогда нужна поддержка друзей.

— Когда Тристрам получит свое наследство? — спросила Джудит.

— На оформление всех необходимых документов с момента смерти наследодателя дается год. Я сделаю все возможное, чтобы подать заявление на триста шестьдесят пятый день.

Еще раз грустно улыбнувшись женщинам, Эндрю вышел из комнаты.

— Какой кошмар, — вздохнула Бекс. — Дженни должна была все унаследовать. Так хотел сэр Питер.

— Но почему он солгал Крису Шеферду? — спросила Сьюзи. — Почему не попросил кого-нибудь другого подписать завещание?

— Потому что он типичный представитель английской знати? — предположила Джудит. — Он богат, образован и ничего не воспринимает всерьез, ведь ничто не может ему по-настоящему навредить. Богатство служит таким людям броней от собственных ошибок.

— Они навеки остаются детьми, — сказала Сьюзи.

— Точно. Поэтому они скажут все, что от них хотят слышать. Мы с вами считаем их лжецами, но, по собственному мнению, они просто пытаются всех осчастливить и действительно ведут себя как дети. Если говорить прямо, то сэр Питер был лжецом. Он лгал своей жене, когда изменял ей. И он солгал своему садовнику, пообещав оставить ему деньги, хотя не намеревался это обещание выполнять. Но вот что мне хотелось бы знать: почему он ничего не оставил Розанне в новом завещании?

— Вы правы, — сказала Бекс. — Довольно странное решение. Но теперь это не имеет значения, ведь Розанне так и не удалось взломать сейф в комнате отца. Она не видела нового завещания. Иначе у нее не было бы причин прятаться в шкафу в спальне отца, пока его кто-то убивал в кабинете.

— Но почему он даже не подумал включить ее в наследство? — снова спросила Джудит.

— Не знаю, — ответила Сьюзи. — Может, он сошел с ума или они тогда в очередной раз поссорились? Помните, Дженни рассказала нам об их спорах, а леди Бейли все подтвердила? Она даже сказала, что переживает, как бы все не закончилось кровопролитием.

— Но, по словам Дженни, они никогда не переходили на личности, — возразила Бекс, — спорили только о бизнесе.

— Невозможно ссориться, не переходя на личности, — отозвалась Сьюзи. — К тому же все говорили нам, насколько сэр Питер любил драматизировать. А от всей этой истории с новым завещанием так и веет драмой. Он оставил все имущество своей девушке. Обвинил собственного сына в убийстве. Смотрите, — воскликнула Сьюзи, внезапно приободрившись. — Сэр Питер обвинил сына в убийстве, так почему бы нам просто не согласиться с ним? Тристрам и есть убийца! Что тут сложного?

— Но он не может быть убийцей, — возразила Бекс. — Он стоял прямо напротив нас, когда умер его отец.

— А вдруг Дженни права? — продолжила Сьюзи. — Вдруг сэр Питер не был мертв, когда мы нашли его тело? Тогда Тристрам мог бы проскользнуть обратно в комнату и прикончить его, ударив каким-нибудь тяжелым лабораторным аппаратом.

— Не знаю, — сказала Джудит. — Тогда получалось бы, что сэр Питер довольно долго лежал на полу, истекая кровью. Думаю, во время вскрытия патологоанатом должен был это заметить. Если честно, я готова поспорить на то, что Тристраму помогал некий загадочный сообщник, который убил сэра Питера. Иначе слишком уж все гладко выходит в его алиби.

— Но как нам найти этого сообщника? — спросила Бекс.

— Или сообщницу, — добавила Сьюзи.

— Это очень хороший вопрос, Бекс! — сказала Джудит. Ей в голову уже пришла идея. — Думаю, мы все можем согласиться, что в тот день, когда нам удалось отследить машину Тристрама, он ссорился по телефону именно со своим сообщником. Конечно, он мог оказаться на Элисон-роуд по чистой случайности, но, думаю, если мы узнаем, зачем он туда поехал, то отыщем возможного убийцу сэра Питера.

— Но как нам выяснить, с кем именно он тогда разговаривал? — спросила Бекс.

— Сьюзи, — Джудит с улыбкой обратилась к подруге, — когда вы в следующий раз будете присматривать за той восхитительной собачкой породы салюки?

Глава 29

К сожалению, совсем недавно Сьюзи сказала владельцу Принцессы, что больше не сможет брать его собачку на передержку. Лишь усилием воли Джудит сохранила нейтральное выражение лица, слушая, как ее подруга в очередной раз отказалась от оплачиваемой работы. И все же ее план мог сработать и без Принцессы. Женщинам требовалось лишь раздобыть устройство слежения, похожее на то, что крепилось к ошейнику собаки, и подбросить его в машину Тристрама.

По этой причине Сьюзи отправилась в элитный магазин товаров для животных на Хай-стрит и купила новенький брелок с функцией геолокации. Трем женщинам потребовалось несколько часов, чтобы разобраться с капризным прибором, но в итоге они сумели подключить его к онлайн-аккаунту, синхронизированному с телефоном Сьюзи. Когда связь между двумя девайсами была налажена, женщины отправились на поиски машины Тристрама, которая оказалась припаркована неподалеку от дома его матери. Джудит отстегнула несколько креплений тряпичной крыши его кабриолета и спрятала устройство слежения между двумя кожаными сиденьями, пока Сьюзи и Бекс стояли на стреме. Закрепив крышу на прежнем месте, Джудит поспешила отойти от машины, и вскоре ее подруги присоединились к ней.

— Теперь нам осталось только дождаться, когда он снова отправится на Элисон-роуд. В этот раз сможем точно узнать, куда именно он ездил, — сказала она.

Но в течение двух следующих дней машина оставалась неподвижной. На третий день Тристрам отправился в местный супермаркет, но вскоре вернулся домой. На следующий день он поехал в Лондон и возвратился только под вечер. Женщины начинали впадать в отчаяние: за все это время Тристрам и не приблизился к Элисон-роуд.

Но затем, ближе к вечеру пятого дня, когда Сьюзи сидела дома вместе с Эммой, ей на телефон пришло оповещение. Машина Тристрама наконец сдвинулась с места. У Сьюзи не было причин надеяться, что он отправился в сторону Элисон-роуд, но она все же открыла приложение. Ее сердце радостно подпрыгнуло, когда синяя точка на экране смартфона свернула на Стейшен-роуд. Именно по этой дороге Тристрам ехал, когда подруги потеряли его след в прошлый раз.

Как только точка свернула на Дедмир-роуд, а затем остановилась где-то посреди Элисон-роуд, Сьюзи поняла, что они наконец нашли тайную девушку Тристрама, а возможно, все-таки его сообщника или сообщницу.

Сьюзи тут же позвонила Бекс и Джудит, затем взяла ключи от своего фургона и в компании Эммы отправилась за подругами. Забрав их, Сьюзи поехала на Элисон-роуд и припарковалась недалеко от того места, где замерла синяя точка на карте приложения.

Заглушив машину, Сьюзи посоветовала подругам пересесть из салона в заднюю часть фургона. Так они смогут наблюдать за улицей через лобовое стекло, оставаясь невидимыми для всего остального мира. Сьюзи даже положила в багажник три складных стула и захватила в кухне немного еды на случай, если женщины проголодаются.

— Отлично сработано, — похвалила ее Джудит, когда они с удобством расположились на стульях, а Эмма улеглась на старое одеяло у нее в ногах.

Хоть в чем-то им повезло. Спортивная машина Тристрама была хорошо скрыта густыми кустами, но женщины видели, что он припарковался рядом с маленьким фургоном, на котором золотой краской было написано: «Мокко Марлоу». Но даже на этом их везение не закончилось: со своего места женщины прекрасно видели, что происходит в гостиной комнате на первом этаже дома, перед которым припарковался Тристрам. Мужчина стоял перед незашторенным окном и ругался с какой-то женщиной.

С такого расстояния они не могли хорошо разглядеть лицо женщины, но на вид ей было около сорока. Прямые темные волосы доставали до плеч, а под коротким желтым платьем в цветочек на ней были обычные джинсы.

— Интересно, он ругается со всеми своими знакомыми? — спросила Сьюзи.

— Похоже на то, — отозвалась Бекс.

— Но действительно ли они ругаются? — задумалась Джудит. — Если судить по его жестам, он пытается в чем-то ее убедить или извиниться. И по-моему, он скорее спорит с ней, чем ругается.

— А она не из тех, кто легко сдается, — усмехнулась Сьюзи. — У него явно не получается уговорить ее принять его точку зрения.

— Так кто она такая? — спросила Джудит. — Вам доводилось видеть ее раньше?

— Я так не думаю, — ответила Бекс.

— Я тоже, — согласилась Сьюзи. — Но мне знаком этот фургон. Он всегда стоит перед железнодорожной станцией.

— Вы правы, — сказала Бекс. — В нем можно купить кофе.

— Так что вы обо всем этом думаете? — спросила Джудит. — Мы нашли девушку Тристрама или его сообщницу?

На их глазах женщина подошла к Тристраму и обвила его руками за шею. Казалось, ее прикосновение помогло ему успокоиться. Затем она поцеловала его, а он с энтузиазмом ответил на поцелуй.

— Мы не должны за ними подглядывать, — сказала Бекс, глядя на целующуюся пару.

К счастью, женщина отстранилась, взяла Тристрама за руку и повела его прочь из комнаты.

— Ну, хотя бы на один вопрос ответ мы получили, — заключила Джудит. — Может, эта женщина и не его сообщница, но она определенно та самая девушка, которую мы так долго искали. Тристрам все это время скрывал ее от своей семьи. Интересно, почему?

— Так какой у нас теперь план? — спросила Бекс.

— Что ж, — довольно ответила Сьюзи, — у меня есть две пачки печенья, большая упаковка чипсов и три литровые бутылки лимонада. Думаю, мы можем устроиться поудобнее и наблюдать за домом.

С этими словами Сьюзи открыла упаковку чипсов.

— Кто-нибудь хочет?

— Не особенно, — отозвалась Джудит, с подозрением поглядывая на дешевые чипсы. Порой ее глубоко спрятанный снобизм все же вырывался наружу.

— Вам же хуже, — сказала Сьюзи и сунула в рот сырную палочку. — А ведь это наша первая засада, — произнесла она с набитым ртом, открывая шипучий лимонад. — Простите, но у меня тут всего одна кружка.

Сьюзи вытащила из кармана своей куртки старую кружку и наполнила ее до краев.

— Пончики! Я должна была принести пончики, — воскликнула она и хлебнула лимонада. — Тогда мы бы точно походили на героинь фильма о полицейских. — Сьюзи снова сунула руку в упаковку чипсов и повернулась к Джудит. — Так удалось ли вам найти другие послания, зашифрованные в кроссвордах?

— Вы говорите о газете «Марлоу фри пресс»? Свежий выпуск выйдет завтра, тогда я и проверю.

— А как вы думаете: там будет еще одно тайное сообщение?

— Не знаю. Но это вполне возможно.

— Я все еще готова поспорить, что так кто-то тайком продает и покупает наркотики.

— Но разве не достаточно просто позвонить или написать сообщение, чтобы это сделать?

— Как и в случае с сэром Питером, когда он снял со своего счета деньги, после того как получил сообщения, — добавила Бекс.

— Точно! Я много об этом думала. По-моему, если мы выясним, кому он передал деньги, то приблизимся на шаг к разгадке тайны его гибели.

— Мы должны искать человека, хорошо разбирающегося в технологиях, — предложила Сьюзи. —Раз уж он смог воспользоваться поддельным телефоном.

— Мой Сэм мог бы провернуть нечто подобное, — сказала Бекс. — Ну, завести поддельный номер телефона и купить что-нибудь ужасное в даркнете просто для того, чтобы узнать, получится ли у него.

— Вы говорите серьезно? — спросила Джудит.

— Ему пятнадцать, а в таком возрасте мальчишки могут совершать довольно глупые поступки. Как поживают ваши дочери, Сьюзи?

— Мои? Просто замечательно. Рейчел приедет сюда со своим партнером на следующей неделе, а весной я планирую отправиться в Австралию, чтобы навестить Эми.

В машине раздался телефонный звонок. Бекс вытащила мобильник из сумочки, посмотрела на номер входящего звонка и нажала на отбой.

Сьюзи и Джудит переглянулись. Бекс отчаянно покраснела.

— Кто это был? — спросила Сьюзи.

— Да никто, — ответила Бекс.

Ее телефон снова зазвонил. Бекс начала паниковать и быстро ответила на звонок.

— Я не могу сейчас говорить, — прошептала она. — Нет, не сейчас, я перезвоню позже.

Она повесила трубку и положила телефон обратно в сумочку.

— Так, — решительно сказала Сьюзи, — что здесь происходит?

— О чем вы? — спросила Бекс.

— Об этом звонке.

— Ох… тут нет ничего особенного.

— А по-моему, совсем наоборот. Джудит, — обратилась Сьюзи к подруге. — Пора нам поговорить с Бекс начистоту. Пришло время выпустить скелет из шкафа.

— Какой скелет? — спросила Бекс.

— Возможно, вы правы, — кивнула Джудит. — Но доверьте это мне, — добавила она, зная, что разговор предстоит довольно деликатный.

— Мы видели вас с мужчиной, — выпалила Сьюзи.

«Впрочем, неважно», — подумала Джудит.

— С каким мужчиной? — взволнованно спросила Бекс.

— Помните, мы разговаривали с Розанной в ее офисе? Вам тогда кто-то позвонил, и вы сказали, что вам нужно решить какие-то церковные вопросы. Но в церковь вы не пошли, в дом священника — тоже.

— Вы шпионили за мной?

— Сожалею, но да, — ответила Джудит. — Лишь потому, что мы очень за вас волновались. И мы не совсем шпионили. Просто хотели убедиться, что с вами все в порядке.

— И что именно вы обнаружили? — тонким голосом спросила Бекс, хотя уже прекрасно понимала, о чем пойдет речь.

— Вы пришли в гости к мужчине и — да, сказать это непросто — выражали очень нежные чувства. А затем вы вместе поднялись на второй этаж его дома и задернули шторы.

— Вы всё это видели?

— И не только. Этот же мужчина сидел в пабе «Два пивовара», когда мы общались с Крисом Шефердом, не так ли? Вы заметили его сквозь окно и именно поэтому не хотели заходить внутрь. А потом, когда мы разговаривали с Крисом, вы с ним делали вид, что совершенно друг друга не знаете.

— Так мы и поняли, что ваши отношения выходят за рамки общедозволенных, — подхватила Сьюзи. — Нечасто двое людей, знакомых друг с другом, делают вид, что никогда не встречались.

Бекс посмотрела на своих подруг и поняла, что больше скрывать правду у нее не получится.

— О боже, — сказала она. — Я так запуталась. Вы должны мне помочь.

Глава 30

— Не бойтесь. Что бы вы сейчас нам ни рассказали, все равно останетесь нашей подругой, — мягко сказала Джудит.

— Чертовски верно! — поддержала ее Сьюзи.

Бекс кивнула. Она не знала, с чего начать, а заверения подруг едва ли ее утешили.

— Почему бы нам не начать? — спросила Джудит. — Вы завели роман на стороне.

— Что? — шокированная, спросила Бекс. — Нет!

— Вам не нужно притворяться, когда вокруг больше никого нет, — посоветовала Сьюзи. — Мы все знаем, насколько скучным бывает Колин. Кто вообще захочет выйти замуж за священника?

— Я захотела, — возразила Бекс. Слова Сьюзи ранили ее. — В смысле, не захотела, конечно. Я выходила замуж за банкира. Он много зарабатывал, и мы ходили в театры и рестораны. Наша жизнь была идеальной, но Колин решил стать священником, и я поддержала его.

— Но у вас тоже есть потребности, — сказала Джудит.

— Вовсе нет. Знаю, с ним бывает скучно, но он хороший мужчина. Он подарил мне двоих замечательных детей. И все это немало для меня значит. А еще он любит меня, я точно знаю. Я бы никогда не предала ни его, ни наших детей.

— Подождите-ка, — остановила ее Сьюзи, чувствуя, как в ее голове со скрипом крутятся шестеренки. — У вас нет романа на стороне?

— Нет.

— Но почему?

— А как вы объясните платье, которое надели на вечеринку сэра Питера? — спросила Джудит, желая увести разговор в другую сторону. Вряд ли Бекс хотелось слушать мнение Сьюзи по поводу ее брака. — И то новенькое колечко с сапфиром. Кто их вам подарил?

— Мне очень стыдно об этом говорить.

— Вы не изменяете мужу. Но что же вы тогда натворили? — спросила Сьюзи.

— Почему бы вам сначала не рассказать нам о вашем новом знакомом? — спросила Джудит.

— О ком?

— О мужчине, с которым вы встречались днем за закрытыми шторами.

— Его зовут Вив. Вив Родерикс.

— Почему вы притворялись, что незнакомы, когда мы были в пабе?

— Я пообещала ему никому о нас не рассказывать.

— Так, значит, у вас все-таки есть роман на стороне?! — воскликнула Сьюзи, радуясь, что разговор вернулся в прежнее русло.

— Нет, мы не любовники. Все гораздо хуже.

Сьюзи растерялась.

— Что может быть хуже?

— Он… — Бекс потребовалось собрать в кулак всю свою силу духа, чтобы наконец признаться. — Он мой финансовый советник.

Джудит и Сьюзи не знали, что на это ответить.

— Он закрыл шторы потому, что солнце светило прямо на монитор компьютера.

— Но почему он вас обнимал?

— Я могу объяснить. После наших приключений в прошлом году я чувствовала себя так, словно могу горы свернуть. Колин был очень впечатлен моим участием в расследовании, и, должна признаться, интерес прихожан мне тоже льстил. Меня наконец заметили. Но время шло, и Колин вновь стал… прежним Колином. Конечно, он всегда добр ко мне, но мне не хватало его внимания. Да и дети совсем забыли, что их мать помогла раскрыть целую цепочку убийств. Для них я снова стала обычным таксистом, который порой опаздывал к окончанию занятий в школе, или личным поваром, который отказывался класть шоколадные батончики в ланч-боксы. Но я сама изменилась и решила взбунтоваться. Мне захотелось попробовать заняться тем, о чем я всегда мечтала, но на что прежде мне не хватало смелости.

— Подождите, — прервала ее Сьюзи. — Вы не даете своим детям шоколадные батончики?

— Сейчас не время, Сьюзи, — осадила ее Джудит. — Так что вы решили сделать?

— Я сняла со своего сберегательного счета немного денег — всего пять тысяч фунтов — и инвестировала их. Финансовый рынок интересовал меня, еще когда Колин работал банкиром, но мне не хватало смелости вложить деньги в акции.

— Я поняла! — воскликнула Сьюзи. — Вы все потеряли. Тогда вы взяли еще денег, чтобы отыграть потери, — я бы точно так же поступила, — но и эти деньги пропали, и вы поняли, что сможете получить их назад, лишь рискнув еще более крупной суммой. И не успели вы опомниться, как упали в долговую яму! Я вас понимаю, сама была в такой ситуации. Да я на этом финансовом рынке собаку съела! Хотя нет, не съела, потому что в итоге мою задолженность пришлось списывать через суд.

И тут Сьюзи поняла, что не совсем правильно оценила обстановку.

— Простите, — сказала она. — Так о чем вы говорили?

— Если вы влезли в долги, — сказала Джудит, — существует множество организаций, способных помочь. Для начала можете обратиться в консультационное бюро по гражданским вопросам.

— Нет, все гораздо хуже.

— Хуже, чем долги?

— Я инвестировала свои деньги в криптовалюту — Сэм постоянно о ней рассказывает в последнее время, — и через шесть месяцев мои пять тысяч фунтов превратились в тридцать.

Джудит и Сьюзи потеряли дар речи.

— И это, по-вашему, плохая новость? — наконец смогла выдавить Сьюзи.

— Да, это ужасно! Я начала изучать рынок криптовалют только после того, как получила прибыль. Вы знали, что майнинговые фермы работают по двадцать четыре часа в сутки и потребляют больше энергии, чем Норвегия? А я обогащаюсь за их счет!

Слова Бекс никак не укладывались у Сьюзи в голове.

— Погодите минутку. То есть вы жалуетесь на то, что разбогатели?

— Я захотела все исправить и связалась с Вивом. Он посещает нашу церковь. Вив — брокер, но он следует особому этическому кодексу. Он помог мне найти компании, чья деятельность не вредит нашей планете. Вместе мы вывели мои деньги из криптовалюты и вложили их в акции британской компании, которая занимается исследованием экологически чистых источников энергии на рынке электрических автомобилей.

— Но это же прекрасно! — воскликнула Джудит. — Вы используете свои деньги, чтобы сделать наш мир лучше.

— И я так думала, но на следующий же день после того, как я купила акции, эта компания остановила свои исследования. Совет директоров решил направить все активы компании на их основное бизнес-направление — производство выхлопных труб для обычных машин. После этого акции взлетели в цене. За двадцать четыре часа я заработала на них пятнадцать процентов.

— Так вот почему Вив обнимал вас, — радостно произнесла Джудит. — Он выражал вам соболезнования!

— Вот именно! Это ужасно. Все, к чему бы я ни притронулась, превращается в золото, и от этого мне так мерзко на душе. В Марлоу столько бедных. Даже среди наших прихожан многие живут очень небогато.

— Тогда направьте деньги на благотворительность, — предложила Джудит, невольно бросив взгляд на Сьюзи.

Обеим женщинам пришла в голову одна и та же мысль: Сьюзи не хватало денег на то, чтобы нанять строителя, который бы смог закончить работы по ремонту фасада ее дома, а Бекс искала благотворительный проект, которому могла бы посодействовать. Ей выпала идеальная возможность помочь своей подруге финансово.

Сьюзи крепко сжала челюсти. Даже мимолетный взгляд Джудит задел ее гордость. Джудит смутилась, хотя она еще не успела и слова сказать.

Но Бекс не обратила на них внимания. Ее все еще занимали собственные финансовые горести.

— Я должна отдать свои деньги на благотворительность, — сказала она. — Знаю, что это правильный поступок. Но ведь я заработала эти деньги, заработала их сама! Когда торговала на бирже, я была самой собой. Не женой Колина, не матерью своих детей. Я была собой. И только мысль о том, чтобы отдать эти деньги, заставляет меня чувствовать себя так, словно меня не существует. Будто я живу не для себя, а только ради других.

Слова Бекс холодным туманом окутали женщин.

— Ничего не говорите, — обратилась Сьюзи к Джудит, все еще кипя от злости.

— Не говорите чего? — спросила Бекс.

— Если вас так волнует эта ситуация, — ответила Джудит, пытаясь отвлечь внимание Бекс от Сьюзи, — почему бы вам не обсудить все с Колином?

— Он осудит меня и будет читать мне нотации.

— Вы и правда так считаете? Но вы сами говорили, насколько Колин добрый и заботливый муж. Думаю, он будет счастлив оттого, что счастливы вы.

— Слушайте, здесь чертовски холодно, — заметила Сьюзи, потирая ладони друг о друга, чтобы согреться. — Мы наверняка еще не скоро увидим Тристрама и его подружку. А завтра она в любом случае будет продавать кофе у железнодорожной станции. Думаю, тогда у нас и получится с ней поговорить. Может, сегодня нам уже пора по домам?

— Если честно, я только «за», — согласилась Бекс.

Джудит знала, что обе ее подруги так спешат уйти по одной и той же причине: разговор становился все более и более личным, и это их смущало.

Сьюзи открыла заднюю дверь фургона и выбралась наружу, Джудит последовала за ней. Вместе они пересекли улицу.

— Сьюзи… — начала было Джудит, но не успела закончить предложение.

— Покараульте, — перебила ее Сьюзи, обошла кофейный фургон и приблизилась к машине Тристрама.

Джудит следила за дорогой, пока Сьюзи отстегивала застежки на мягкой крыше кабриолета. Она вытащила устройство для слежения из машины, затем спешно вернула крышу на место. К тому времени, когда Сьюзи вернулась, Джудит поняла, что упустила подходящий для разговора момент. Она вовсе не считала, что Сьюзи нуждается в благотворительности Бекс, но сказать это так и не успела.

Они вернулись к фургону Сьюзи, но, заглянув внутрь, увидели, что Бекс уже ушла.

Глава 31

На следующее утро женщины встретились около железнодорожной станции Марлоу, расположенной на краю городской промзоны. В единственном поезде — местные ласково называли его «Осликом из Марлоу», — который останавливался перед крохотным деревянным зданием вокзала, был всего один вагон.

— Вчера вы ушли не попрощавшись, — сказала Сьюзи, садясь на скамейку рядом с Бекс.

— Простите, — ответила та, хотя было ясно, что виноватой она себе не чувствует. — Я спешила.

— Но вы могли бы дождаться нашего возвращения.

— Я не знала, как долго вы будете возиться с машиной Тристрама.

Джудит уже привыкла к спорам подруг, но сегодня Сьюзи и Бекс казались ей особенно напряженными. Бекс явно чувствовала себя уязвимой после вчерашнего признания, а Сьюзи переживала из-за того, что ее трудное финансовое положение может стать достоянием общественности.

— Ну хватит вам, — осадила подруг Джудит и добавила, пытаясь их развеселить: — Мы же пришли сюда, чтобы посмотреть на возможного убийцу сэра Питера Бейли.

Джудит кивком указала на фургончик «Мокко Марлоу» и собравшуюся перед ним небольшую очередь покупателей. Их обслуживала та самая девушка, с которой прошлым вечером встречался Тристрам. К величайшему сожалению подруг, она казалась весьма дружелюбной и умелой бариста: для каждого у нее находились доброе слово или милая шутка.

— Она выглядит очаровательно, — в конце концов высказала Бекс мнение всех трех женщин.

— И правда, — согласилась Джудит.

Через несколько минут очередь рассосалась, и девушка вылезла наружу, чтобы протереть расположенные перед фургончиком столики, где стояли молочники и сахарницы.

— Думаю, сейчас наш выход, — сказала Джудит, поднимаясь с места.

— Какой у нас план? — спросила Бекс.

— Я планировала сперва заказать кофе, а потом действовать по обстоятельствам.

Джудит повела подруг к кофейному фургончику.

— Доброе утро, дамы, — поздоровалась девушка, наполняя сахарницы. Она говорила с акцентом, который больше подошел бы обитательнице Букингемского дворца, а не бариста кофейни на колесах. — Чем я могу вам помочь?

Подойдя поближе, Джудит смогла лучше рассмотреть подружку Тристрама. Ее волосы на месте удерживал черный ободок, на шее висела нитка жемчуга, а под темно-синим жилетом на ней была приталенная блузка ярко-розового цвета. Девушка больше походила на любительницу конного спорта из богатой семьи, чем на владелицу кофейни.

— Черный кофе для меня, пожалуйста, — попросила Джудит и повернулась к подругам: — А вы что будете?

— Мне, пожалуйста, кофе с молоком, — сказала Сьюзи.

— У вас есть травяные чаи? — спросила Бекс.

— У меня есть все. Какой именно чай вы хотели бы?

— А чай с куркумой имеется?

— Значит, один чай с куркумой и два американо, один с молоком.

Когда девушка начала готовить напитки, подруги растерянно переглянулись между собой. Им сложно было представить, что настолько приветливая и дружелюбная девушка могла совершить убийство.

— Можно спросить, как вас зовут? — сказала Джудит.

— Сара, — оглянувшись через плечо, ответила она. Из кофемашины в чашку повалил пар, почти заглушив ее слова. — Сара Фицерберт.

— Вы выбрали очень удачное расположение для своей кофейни, Сара.

— Спасибо. Мне пришлось убеждать городской совет в том, что здесь стоит разместить кофейню.

— Им не нравилась эта идея?

— Не очень, но я сразу поняла, что это удачное расположение. В течение двух недель я приходила сюда и считала людей, садящихся и выходящих из поезда в пиковые часы. По моим подсчетам, бизнес приносил бы прибыль, даже если бы лишь каждый двадцатый человек покупал у меня кофе.

— Весьма предприимчиво с вашей стороны.

— Я считаю, можно добиться чего угодно, если сильно захотеть, — продолжила Сара и поставила кофе на прилавок. — Не хотите печенья или пирожных к кофе? Всю продукцию я пеку сама.

— Ваша выпечка выглядит чудесно, но, думаю, мы откажемся, — сказала Джудит.

— Мне, пожалуйста, брауни, — одновременно с ней сказала Сьюзи.

— Конечно, — сказала Сара. — Хороший выбор. У меня нет пирожных слаще.

Сара завернула кусочек брауни в салфетку.

— Еще что-нибудь?

— Нет, спасибо, — ответила Джудит и достала из сумочки кошелек. Прижав карточку к банковскому терминалу, она решила, что пришла пора начинать допрос. — Знаете, я все пытаюсь вспомнить, где мне приходилось вас видеть, — сказала она. — Вы ведь подруга Тристрама? Мне кажется, я видела вас вместе. Или, может, он упоминал ваше имя в разговоре.

— Он упоминал мое имя? — спросила Сара.

— Не уверена. С возрастом меня все чаще начала подводить память.

— Но вы с ним знакомы? — с ноткой нетерпения в голосе спросила Сара.

— Если честно, — ответила Джудит, — мы познакомились с Тристрамом только после того, как умер его отец. Такое печальное событие, не правда ли? Но, наверное, вы не были близко знакомы с сэром Питером.

— Совсем наоборот. Моя семья много лет дружила с семейством Бейли. Мы с Тристрамом практически выросли вместе.

— Так вот почему вы с Тристрамом так хорошо дружите.

— Так крепко дружите, — подмигнув, добавила Сьюзи.

Сара растерянно посмотрела на нее.

— Простите, — продолжила Джудит. — Возможно, мне стоило с этого начать: видите ли, мы пытаемся понять, как именно умер сэр Питер. Мы были у него в гостях, когда это произошло. Его внезапная гибель шокировала нас всех, но полицейские, кажется, сами не знают, что творят.

— Правда?

— Да, — кивнула Джудит. Теперь пришло время прощупать почву. — В первую очередь они считают, что Тристрам может быть причастен к смерти отца. Мы, спешу добавить, в это не верим.

— Не верим? — спросила Сьюзи.

— Раньше мы думали так же, — вмешалась Бекс, быстрее разгадав выбранную Джудит стратегию, — но теперь сомневаемся.

— Ну, как скажете, — пожала плечами Сьюзи, все еще ничего не понимая.

— Видите ли, — продолжила Джудит, желая снова сосредоточить внимание подруг на Саре. — Гибель отца очень выгодна Тристраму. К тому же множество косвенных улик указывает на то, что он желал сэру Питеру смерти: они постоянно ругались, а в прошлом году сэр Питер и вовсе выгнал сына из дома. Если честно, несложно понять, почему полиция считает Тристрама главным подозреваемым.

— Это очень сильно его расстраивает, — кивнула Сара. — Лишь потому, что он унаследует состояние отца, все относятся к нему как к преступнику.

— Мы, безусловно, знаем, что он не может быть причастен, ведь в момент гибели отца он разговаривал с нами в саду.

— Я поняла! — воскликнула Сьюзи, наконец догадавшись, почему Джудит так странно себя вела. — Простите, — тут же извинилась она, — продолжайте.

— Поэтому, — сказала Джудит, — мы хотели бы узнать, не можете ли вы рассказать нам о Тристраме нечто, что поможет полиции лучше его понять.

— Вам правда это интересно?

— Очень.

— Никто не знает Тристрама лучше меня. Мы начали встречаться, когда нам было всего по четырнадцать.

— Вы были парой все это время? — удивленно спросила Джудит.

Но ведь леди Бейли говорила, что ее сын за свою жизнь встречался со многими девушками?

— Мы часто расставались и снова сходились, — призналась Сара, и ее улыбка дрогнула. — И если честно, мы, бывало, расставались на довольно длительный срок, но в итоге всегда сходились вновь.

— О, понимаю, — произнесла Сьюзи, — он ходит налево.

— Но всегда возвращается, а это самое главное. Неважно, что он покидает меня; важно, что приходит обратно.

Голос Сары звучал удивительно оптимистично. Она была похожа на домохозяйку из пятидесятых, отчаянно старавшуюся поддерживать видимость счастливого брака.

— Получается, сейчас вы снова встречаетесь? — спросила Сьюзи.

— Разумеется, — ответила Сара.

— Даже после вашей вчерашней ссоры? — продолжила Сьюзи.

— Как вы об этом узнали? — Сара широко распахнула глаза от удивления.

— Так получилось, — сказала Джудит, пытаясь исправить допущенный Сьюзи промах, — что мы вчера прогуливались мимо вашего дома и случайно увидели вас с Тристрамом в окне гостиной.

— Но это совсем неважно, — сказала Бекс ласковым голосом жены священника. — Мы лишь пытаемся лучше понять Тристрама.

Слова Бекс, полные искренней доброты, убедили Сару открыться подругам. Хотя, быть может, их объединило схожее чувство стиля. Сегодня Бекс, как и Сара, надела поверх приталенной рубашки стеганый жилет.

— Тристрам похож на ребенка, — снисходительно сказала Сара. — Когда у него появляются какие-нибудь желания, он стремится утолить их любой ценой, вот и всё. Именно поэтому он такой замечательный. Он очень спонтанный, в нем всегда кипит энергия. Ну и, конечно, он потрясающе красив.

— Когда вы говорите о его желаниях, вы ведь не только его любовниц имеете в виду? — спросила Джудит.

— У него нет любовниц, он просто иногда ходит налево, — поправила Сара и вновь улыбнулась. — Но да, вы правы, он всегда действует импульсивно. Вы только представьте, после смерти отца Тристрам сказал мне, что между нами все кончено.

— Он объяснил почему? — спросила Сьюзи.

— В том-то и дело, что нет! «Теперь мы должны расстаться», — так он сказал.

— «Теперь мы должны расстаться»?

— Он постоянно повторял эти слова так, словно это все объясняет.

— Но вы же встречались столько лет! — воскликнула Джудит, хитро заманивая Сару в свою ловушку.

— Вот именно! И я ждала его все это время. Терпела измены, всегда прощала. И теперь, когда умер его отец, Тристрам решил меня бросить? Я… я даже не могу объяснить, что почувствовала в тот момент.

— Так вот почему вы ругались с ним по телефону несколько дней назад, — догадалась Джудит.

Собственная история так увлекла Сару, что она даже не задумалась о том, откуда Джудит могла все это узнать.

— Я пригрозила ему совершить нечто ужасное, если он немедленно ко мне не приедет. Он назвал меня сумасшедшей. Клянусь, так и сказал! Но это он сошел с ума, решив, что между нами все кончено! Я должна была достучаться до него и заставить понять, как много стоит на кону.

— И когда он приехал к вам…

— Я была очень расстроена, но именно он разрыдался, лишь увидев меня. Сказал, что совершил ужасную ошибку и очень сильно об этом сожалеет. Я простила его. Но, знаете, я всегда оказываю на него такое влияние. Со мной он чувствует себя в безопасности. Я его успокаиваю. Он остался у меня на ночь, и на следующее утро я поняла: мы снова вместе. На этот раз навсегда. Я заставила его пообещать мне это.

— И он пообещал?

— Конечно. Но мы ведь всегда были вместе. Даже когда он думал, будто это не так. Мы умрем вместе. В этом мы поклялись друг другу в юности. Состаримся вместе, как те очаровательные парочки старичков, о которых пишут в газетах.

— И когда вы выйдете за него, вас будут называть леди Бейли, — заметила Джудит, желая узнать мысли Сары на этот счет. — Вы получите доступ к его миллионам и станете хозяйкой Белого коттеджа — одного из самых изысканных домов в Марлоу.

— Звучит потрясающе, я знаю! — воскликнула Сара, не в силах скрыть свой восторг.

Но девушка тут же поняла, что сказала слишком много, поэтому схватила тряпочку, отвернулась и начала протирать кофемашину.

Джудит переглянулась с подругами. Все они думали об одном и том же: Саре не терпелось получить титул леди Бейли.

— Вы ведь не помолвлены? — спросила Джудит.

— Помолвлены уже давно, — не оборачиваясь, ответила Сара. — Тристрам попросил меня выйти за него замуж, когда нам было семнадцать.

— И теперь вы поженитесь.

— О да, поженимся. Тристраму больше не надо волноваться о своем отце.

— Пока он не женился на вас только из-за отца? — удивленно спросила Сьюзи.

Сара обернулась.

— Я всегда нравилась сэру Питеру… Но дело совсем не в этом. Просто Тристрам всегда находился в тени отца. Мне казалось, он не мог жить по-настоящему, пока его отец был жив… А теперь…

Сара не могла скрыть нетерпение. Она отчаянно ждала начала их с Тристрамом новой жизни, не омраченной присутствием сэра Питера.

— Где вы были в пятницу, в три часа дня, когда умер сэр Питер? — спросила Джудит.

— Простите?

— Полиция захочет узнать, где вы находились в тот момент, особенно теперь, когда им стало известно о ваших с Тристрамом отношениях. И ваше отсутствие на празднике кажется мне довольно странным.

— Это несложно объяснить. Меня, разумеется, пригласили, но я отказалась идти.

— Почему? — спросила Сьюзи.

— Потому что сэр Питер ужасно относился к Тристраму.

— Ну конечно! — кивнула Джудит. — Тристрам не был приглашен, поэтому и вы не пошли.

— Сэр Питер ни разу не приходил посмотреть, как Тристрам играет на сцене. Ни разу. Вы знали об этом? Он говорил, что актерство — это ненастоящая работа. А ведь сэр Питер ни дня в своей жизни не работал. Но теперь все изменится. Я смогу восстановить эту семью, всегда об этом мечтала.

— Но могли бы вы ответить на вопрос? — спросила Сьюзи.

— Вы о том, где я была в момент его смерти? Легко: я гуляла.

— В одиночестве?

— Да, в одиночестве.

— Вас кто-нибудь видел?

— Дайте-ка подумать. Я поработала в своем фургончике до часа дня, потом вернулась домой, чтобы пообедать, и примерно часа в два отправилась на прогулку в сторону Бурн-Энда. Уверена, кто-нибудь из местных жителей видел меня там. Точно! В Бурн-Энде я зашла в бар под названием «Охотница за головами», чтобы воспользоваться их туалетной комнатой. Я говорила с одним из барменов. Думаю, это случилось как раз в три часа дня.

— Значит, вы разговаривали с барменом в «Охотнице за головами» ровно в три часа дня? — спросила Сьюзи. — Как раз в то время, когда в Марлоу умер сэр Питер?

— Ох, — выдохнула Сара, словно только сейчас догадавшись, как подозрительно звучал ее рассказ. — Получается, что так.

Пока женщины разговаривали, к платформе подъехал поезд, и в сторону кофейного фургона уже направлялось несколько человек.

— Теперь мне нужно обслужить посетителей, — предупредила Сара. — Не могли бы вы забрать ваши напитки и немного подвинуться?

— Конечно, — ответила Сьюзи, взяла с прилавка их стаканчики и отошла в сторону, Джудит и Бекс последовали за ней.

— Если бы мы участвовали в телепередаче, — заключила Сьюзи нарочито громким шепотом, когда подруги нагнали ее, — знаете, как бы я ее назвала? «Безумие как оно есть».

— Сара производит весьма странное впечатление, — согласилась Джудит. — Наверняка все дело в титуле. Он отравляет любую женщину, которая оказывается слишком близко к этому семейству. Все они хотят стать «леди Бейли». Ну, может, за исключением Дженни, — задумчиво добавила она. — Мне всегда казалось, финансовая обеспеченность волнует ее больше, чем статус, который дает титул, но это и неудивительно.

— Так что теперь? — спросила Бекс. — Получается, мы наконец поняли, что на самом деле произошло в тот день? Неужели из-за титула Сара убила сэра Питера, пока Тристрам изображал невинного сыночка перед всеми гостями вечеринки?

— Вполне возможно, — кивнула Джудит. — Но сначала нам надо проверить, на самом ли деле Сара заходила в бар «Охотница за головами» в три часа дня.

— После смены на радио я съезжу в этот бар и спрошу у местных, видели ли они Сару в тот день, — сообщила Сьюзи.

— Хорошая идея. Кстати, о птичках, — Джудит повернулась к Бекс, — вы сумели поговорить с майором Томом Льюисом прошлым вечером?

— Ой, простите, я забыла вам рассказать. Да, я поговорила с ним, но у меня плохие новости. Он стоял у штурвала своей яхты и проплывал мимо Белого коттеджа, когда колокол в церкви Всех Святых пробил три часа дня. Несколько секунд спустя изнутри дома раздались звон разбитого стекла и жуткий грохот. А затем, примерно в то же время, когда все гости направились ко входу в дом, на набережную Темзы из лавровых кустов выбралась леди Бейли.

— «Примерно в то же время»? — переспросила Сьюзи.

— Я попросила его точнее вспомнить, сколько времени прошло между этими двумя событиями, и, по его словам, леди Бейли появилась на берегу реки всего через пару секунд после того, как он услышал шум. Том был абсолютно в этом уверен.

— Невозможно толкнуть стеллаж на сэра Питера в его кабинете, затем выбраться из дома, перебежать через весь сад и пробраться к реке по заросшей кустами дорожке всего за несколько секунд, — заключила Сьюзи.

— Но все еще хуже. Том сказал, что со своего места он видел весь сад. После того как раздался грохот, все гости направились внутрь дома, но наружу никто — особенно леди Бейли — не выходил. В саду тоже было пусто, и Том наверняка бы увидел, если бы кто-то попытался выбраться из дома, пересечь сад и пролезть сквозь кусты.

— Понятно, — разочарованно протянула Джудит.

— Но все не так плохо, — произнесла Сьюзи, пытаясь не падать духом. — Просто теперь мы знаем, что леди Бейли не может быть убийцей. И я даже не против, потому что убийца — Сара Фицерберт. Я готова поспорить, что в баре «Охотница за головами» ни один работник не видел Сары в тот день.

— Вы правы, — подтвердила Бекс. — Мы исключили из списка подозреваемых леди Бейли. Дженни и Розанна во время убийства находились в спальне на втором этаже, а Тристрам разговаривал с гостями в саду. Получается, больше никто, кроме Сары, не мог совершить убийство?

— Чтобы утверждать наверняка, нам, возможно, сначала стоит проверить алиби Кэт Хасселби во время убийства, — сказала Джудит. — Просто для протокола. По пути домой я, пожалуй, загляну в ее парикмахерскую…

Джудит замолкла, увидев приближающийся автомобиль.

— Джудит, — позвала ее Бекс.

— Какой симпатичный пикап, — заметила она, указывая на небольшой грузовой автомобиль, в кузове которого лежало разное садовое оборудование, даже газонокосилка.

— Действительно, — выгнула бровь Сьюзи. — Но мы тут, вообще-то, пытаемся понять, кто убил сэра Питера Бейли.

— Я тоже именно этим и занимаюсь, — ответила Джудит, все еще не сводя глаз с грузовичка. — Смотрите, кто сидит за рулем. Это Крис Шеферд.

Бекс и Сьюзи внимательнее посмотрели на машину. На водительском сиденье действительно находился Крис Шеферд.

— И что из этого? — спросила Сьюзи.

— Дамы, мне кажется, мы только что нашли то, что так долго искали.

— Неужели?

— Но, думаю, сейчас самое время воспользоваться лучшим приемом Кэт Хасселби.

С этими словами Джудит вышла на дорогу и широко расставила руки, чтобы остановить машину.

Глава 32

Крис Шеферд спокойно ехал по своим делам, когда на дорогу перед ним выскочила женщина. Он ударил по тормозам как раз вовремя, чтобы не сбить ее насмерть. Узнать женщину, глядящую на него сквозь лобовое стекло, не составило труда. Перед ними стояла Джудит Поттс.

— Доброе утро! — жизнерадостно поздоровалась она, словно каждый день прыгала под колеса машин.

«Возможно, так и есть», — мрачно подумал про себя Крис.

Он опустил окно.

— Что вы творите? — крикнул он.

Джудит подошла к водительскому сиденью, и Крис заметил ее подруг, стоящих на тротуаре. Та, что повыше, вышла на дорогу и встала перед пикапом, чтобы не дать ему уехать.

— У вас очень красивая машина, — сказала Джудит.

— Не могли бы вы уйти с дороги?

— Сначала позвольте мне задать один вопрос. Когда вы ее купили?

— Зачем вам это знать?

— Когда мы расспрашивали Дженни Пейдж о вас, она сказала, что вы ездите на старом грузовике, который постоянно ломается. Но я не могла не заметить, как прекрасно выглядит ваш автомобиль. Поэтому я и решила, что вы купили его себе в качестве подарка на Рождество.

— Вы не могли бы попросить вашу подругу убраться с дороги?

— Конечно, могла бы. Но только после того, как вы расскажете мне, когда купили эту машину.

— Я ничего не обязан вам рассказывать.

— Сьюзи, сфотографируйте, пожалуйста, его номерной знак. Я уверена, мы сможем отыскать информацию об авто в интернете.

— Что вы делаете? — спросил Крис, глядя в зеркало заднего вида.

Сзади к ним уже подъехала машина. Водитель терпеливо ждал, пока Крис сдвинет с места свой грузовик.

— Когда вы купили этот автомобиль? — снова спросила Джудит. — Это простой вопрос.

За ними остановилась еще одна машина. Первый водитель нажал на гудок.

— Интересно, надолго ли у них хватит терпения? — спросила Джудит, указывая на пробку.

— Ладно-ладно, вы правы, я купил эту машину после Рождества. Довольны?

— Как интересно.

— Теперь мне пора в Белый коттедж. У некоторых из нас, вообще-то, есть работа.

Крис нажал на педаль газа, и Джудит взмахом руки велела Сьюзи отойти. Та, не теряя времени, отскочила на обочину, освобождая дорогу. Джудит осталась стоять в одиночестве посередине проезжей части.

Снова раздался автомобильный гудок, и Джудит испуганно встрепенулась, когда поняла, что на этот раз сигналили ей.

— Простите! — крикнула она и поспешила вернуться на тротуар, к подругам.

Когда машины тронулись с места, Джудит степенно помахала им вслед рукой, наслаждаясь созданным переполохом.

— Зачем, бога ради, вы туда полезли? — воскликнула Бекс.

— Простите, у меня не было времени все вам объяснить. Но неужели вам не показалось странным, что простой садовник ездит на такой хорошей машине?

— Показалось, — отозвалась Сьюзи. — Но он вправе тратить свои деньги так, как захочет.

— С этим я полностью согласна. Если честно, даже рада, что у него такой изысканный вкус. Пойдемте.

Джудит зашагала вперед, а ее подруги поспешили за ней.

— Куда мы идем? — спросила Бекс, не до конца понимая, что здесь сейчас произошло.

— В библиотеку, разумеется, — ответила Джудит так, словно ничего очевиднее на свете не было.

Библиотека Марлоу располагалась в старой вилле, возведенной еще в начале прошлого века. С тех пор к торцу здания было пристроено еще одно крыло. Джудит и ее подруги вошли сквозь стеклянные двери, приветливо улыбнулись библиотекарю и, пройдя мимо отдела детских книг, остановились перед стеллажами со старыми выпусками газет.

— Что именно мы ищем? — прошептала Бекс.

— Все местные газеты, выпущенные после двадцать третьего декабря, — ответила Джудит. — Меня особенно интересуют разделы о продаже автомобилей.

— Это довольно конкретная дата.

— У меня есть вполне определенная теория. Помните, что мы все еще не разобрались, по какой причине незадолго до Рождества сэр Питер снял со своего банковского счета двадцать тысяч фунтов?

Сьюзи первой догадалась, о чем речь.

— Думаете, сэр Питер отдал деньги Крису?

— Сказать наверняка я не могу, но из всего близкого окружения семьи Бейли лишь один человек внезапно совершил крупную покупку после Рождества.

Женщины начали просматривать местные газеты, и через несколько минут Сьюзи довольно воскликнула:

— Ну наконец-то!

— Вы нашли нужное объявление? — спросила Джудит.

Сьюзи посмотрела на подруг так, словно совсем забыла об их присутствии.

— Нет, — ответила она и вырвала страницу из газеты.

Сложив газетный лист пополам, она запихала его в карман куртки и прижала к губам палец, давая подругам понять, что не хочет обсуждать свою находку. Женщины снова взялись за поиски, правда, Бекс и Джудит потребовалось чуть больше времени, чтобы сосредоточиться. Почему Сьюзи вырвала страницу из газеты?

У них не ушло много времени на поиски: большинство местных газет выпускало колонки о мототехнике всего раз в неделю, так что подругам пришлось просмотреть всего несколько выпусков, отпечатанных после Рождества. Нужную рекламу они нашли в выпуске «Мейденхед адвертайзер» за 10 января. Объявление о продаже пикапа модели «Форд-Рейнджер» за девятнадцать тысяч фунтов дал частный дилер. Джудит одолжила телефон Бекс и тут же набрала указанный в рекламе номер.

— Здравствуйте, — раздался мужской голос на другом конце линии.

— Вас беспокоит полицейский участок Мейденхеда.

Бекс и Сьюзи, шокированные, уставились на Джудит, но та лишь чуть пожала плечами, заметив их взгляды. А что еще она могла сделать?

— Зачем вы мне звоните? — спросил мужчина.

— Пытаемся отследить денежную сумму, которая, по нашим данным, могла быть получена мошенническим путем.

— Я ничего плохого не делал.

— А я ничего подобного и не утверждаю. Но не могли бы вы ответить на два маленьких вопроса? Несколько недель назад вы продали автомобиль модели «Форд-Рейнджер» мужчине по имени Крис Шеферд. Это так?

— Да, — согласился мужчина, желая услужить полиции.

— И он заплатил наличкой?

— У меня есть все документы. Я не занимаюсь подпольной торговлей.

— Пожалуйста, ответьте на мой вопрос: он заплатил наличными?

— Да, наличными.

— Банкноты, которыми он рассчитался, еще у вас?

— По большей части. У меня не было времени отнести их в банк.

— Это просто прекрасно! — радостно воскликнула Джудит, но поспешила взять себя в руки и вновь заговорила серьезным тоном инспектора полиции. — Пожалуйста, не трогайте эти деньги. Один из моих офицеров приедет, чтобы забрать их. Мы позвоним позже, чтобы договориться о подходящем для вас времени.

Джудит нажала на отбой, и Сьюзи восхищенно подняла большие пальцы вверх.

— Вы ведь знаете, что выдавать себя за полицейского — противозаконно? — спросила Бекс.

— Я не выдавала себя за полицейского, — возразила Джудит, прижав руку к груди в наигранном возмущении.

— Я же вас слышала! И вы использовали мой телефон! Если полиция захочет отследить звонок, они решат, что звонила я!

— Вы слишком много переживаете по пустякам, — заметила Джудит подруге.

— В данный момент мне кажется, что я переживаю недостаточно. Мы обе вас слышали. Вы притворились офицером полиции.

— Не притворялась. Если вы все слышали, то должны помнить мои слова. Я сказала: «Вас беспокоит полицейский участок Мейденхеда». Я притворялась зданием и сомневаюсь, что существуют законы, запрещающие людям притворяться зданиями. Вам не стоит волноваться: Таника сможет все утрясти, когда мы ей расскажем о том, что нам удалось разузнать. А пока можем сходить и поболтать с нашим внезапно разбогатевшим садовником.

На своем фургончике Сьюзи отвезла подруг к Белому коттеджу. Крис уже работал в саду: подметал опавшие листья рядом с теннисным кортом.

— Снова здравствуйте! — с улыбкой поздоровалась Джудит. Крис взглянул на приближающихся женщин, но отвечать не спешил, просто продолжал мести. — Мне бы очень хотелось знать, как вы смогли получить такую крупную сумму от сэра Питера? Какой рычаг давления вы использовали?

Крис нагнулся, подобрал с земли пару кусочков картона, взял в руки охапку листьев и понес их к своей тачке.

— И еще кое-что, — продолжила Джудит. — Как вам удалось завести поддельный номер телефона, зарегистрированный… Ох, как же называется это место?

— Вантити, — уверенно подсказала ей Сьюзи. — Ой, нет, неправильно. Наверное, Вантуту.

— Точно, Вануату! Спасибо, Сьюзи, — поблагодарила подругу Джудит и снова повернулась к Крису. — Думаю, неважно, как именно вы это сделали. Но с помощью этого поддельного телефона, скрыв свою личность, вы четыре раза обратились к сэру Питеру с требованием выплатить вам деньги на общую сумму двадцать тысяч фунтов. И ваша мотивация мне кристально ясна. Вы злились, что совершенно объяснимо. Сэр Питер много лет обещал заботиться о вас, но в итоге обманул вас. Точно так же, как его отец обманул вашего дедушку.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказал Крис, хотя было ясно, что он ловил каждое слово Джудит.

— Ну вот опять вы лжете. Так не пойдет. Мы разговаривали с Эндрю Хасселби. Вы сильно разозлились, когда он сообщил вам о том, как, подписав завещание сэра Питера в качестве свидетеля, вы своими руками подтвердили, что не претендуете на его наследство. А ведь всего несколькими часами ранее сэр Питер пообещал завещать вам крупную сумму.

— Вы явно никогда не сдаетесь.

— Спасибо за комплимент. Вы правы: мы не сдаемся. Как я уже говорила, мне совершенно ясно, почему вы так хотели получить деньги от сэра Питера. Правда, совершили серьезную ошибку, решив заплатить за свою новую машину наличными, которые дал вам сэр Питер. Мы поговорили с продавцом: ваши деньги все еще у него, и я уверена, на них полно отпечатков сэра Питера. И ваших, раз уж на то пошло. Полиции этого хватит, чтобы выдвинуть обвинение. А это возвращает нас к предыдущему вопросу: как именно вам удалось заставить сэра Питера дать вам денег?

Крис взглянул на Джудит и решил сделать вид, что случившееся не очень его волнует.

— Ладно, — согласился он, — вы правы. Сэр Питер действительно дал мне денег на новую машину. Но ничего криминального в этом нет. Мы заключили честную сделку.

— Спасибо. Какую именно сделку?

— Незадолго до Рождества я отправил сэру Питеру сообщение, представившись внучатым племянником юриста его отца.

— Это сообщение вы отправили анонимно с подставного номера.

— У меня есть право защищать неприкосновенность личности. Но это неважно. Я рассказал ему, как, копаясь в старых записях своего дядюшки, нашел доказательства того, что отец сэра Питера много лет назад обманул своего бизнес-партнера. Я сказал, что речь идет о компании, производившей рентгеновские аппараты, а обманул он мужчину по имени Майк Шеферд.

— Я так понимаю, Майк Шеферд — ваш дедушка?

— Да, верно, — подтвердил Крис. — В своем сообщении я написал, что готов продать сэру Питеру все документы, бросающие тень на его отца, за пять тысяч фунтов.

— Вы его шантажировали! — воскликнула Бекс.

— Я с вами не согласен. У меня имелся товар на продажу. У сэра Питера были деньги, чтобы его купить. Спрос и предложение — закон рынка.

— Я не собираюсь спорить с вами, — сказала Джудит, — но Бекс права. Ваши действия — это самый настоящий шантаж. У вас не было на руках таких документов, правда? Иначе вы бы рассказали о них много лет назад и получили бы крупную компенсацию от семьи Бейли. Кроме того, если бы вы и правда достали такие документы, то у вас не было бы нужды скрываться заподдельным телефонным номером.

Крис пожал плечами, дав понять, что вопросы честности его мало волновали.

— Но сэр Питер клюнул на вашу ложь? — спросила Джудит.

— Я попросил у него всего пять тысяч фунтов. Для него это небольшая сумма.

— Как он передал вам деньги?

— Все обстояло довольно просто. Я завел абонентский ящик на почте и попросил его отправить деньги туда. Сказал, что пошлю документы, как только получу оплату.

— Но в итоге все было совсем не так? Вам не хватило пяти тысяч фунтов, поэтому вы попросили еще денег и после — дважды.

— Я недооценил, как далеко сэр Питер готов зайти, чтобы получить эти документы. Но, заплатив мне двадцать тысяч фунтов, он дал ясно понять, что не готов перечислять больше. Меня это вполне устраивало. Ведь изначально я даже и на такую сумму не рассчитывал. Двадцать штук — это даже больше, чем я надеялся когда-нибудь получить после его смерти. Я всегда мечтал о крутом автомобиле, и этих денег с лихвой хватило на исполнение моего желания.

Крис не смог скрыть усмешку.

— Вы нарушили закон, — сообщила Бекс.

— Разве? Я ведь передал ему документы.

— Вы и правда это сделали? — с сомнением спросила Джудит.

— Разумеется. Но вы их теперь не найдете, и в этом нет моей вины. Сэр Питер уничтожил все бумаги, как только я передал их ему, а это лишний раз подтверждает тот факт, что его отец был вором.

— Все мы знаем, что вы тоже солгали. У вас никогда не было таких документов, — сказала Джудит, выпрямляясь в полный рост. Криса это едва ли впечатлило. — Вы сжульничали, только и всего.

Крис посмотрел на Джудит сверху вниз и усмехнулся.

— Докажите это, — возразил он.

— Не смейте так со мной разговаривать! — воскликнула Джудит, закипая от гнева. — Ведь я знаю: двадцати тысяч фунтов вам показалось мало. Вы надеялись, что насытитесь этой мелкой местью, но ошиблись. Даже купили себе новенькую машинку, чтобы унять злость. Но это вам не помогло, и поэтому вы придумали новый план. Знаете, что все это мне напоминает? Роман Эдварда Моргана «Говардс-Энд». Леонард — один из героев — умирает в конце книги, когда на него падает шкаф. Довольно удачное сравнение, ведь сэра Питера убил стеллаж с лабораторным оборудованием, принадлежавший вашему дедушке. Это убийство почти поэтично: отец сэра Питера украл будущее вашего дедушки, забрав у него стеллаж. А теперь вы с помощью этого стеллажа отомстили сыну человека, который так скверно обошелся с вашей семьей.

— Забавная история. Только это всего лишь история. В ней нет ни слова правды.

— Где вы были в три часа дня, когда умер сэр Питер?

— Это не ваше дело.

— Значит, вы прятались в его кабинете, чтобы уронить на него стеллаж?

— Бога ради, женщина, — фыркнул Крис, — я был в «Платтс», ясно вам?

В Марлоу находилась автомастерская с таким названием.

— Что вы там делали?

— Чертова колымага плевалась дымом, — кисло произнес он. — Автомеханик сказал, что мне продали рухлядь. Я наконец-то получил компенсацию, которую всегда заслуживала моя семья, но потратил ее на машину, которая едва ездит. Смейтесь, если хотите.

— Мне кажется, тут не над чем смеяться.

— Хорошо. Потому что я тоже так думаю.

— Но есть в этой ситуации некая ирония, вы не находите? Ваш старый грузовик вечно ломался, поэтому вы купили себе новую машину, столь же неисправную. Может, вам стоит подумать о том, чтобы некоторое время передвигаться пешком?

Джудит посмотрела на Криса. В его глазах плескалась буря эмоций: мужчина пылал от гнева, но куда более занимательным Джудит показалось то, что хотя бы отчасти это чувство было направлено на него самого. Старушка почти посочувствовала неудачливому садовнику. Почти.

— Хотите узнать правду? — с горечью произнес он. — Этот мужчина лгал мне годами. Хуже — он надо мной насмехался, водил меня за нос, обещая исправить ошибку своего отца для меня, хотя никогда не собирался выполнять свои обещания. Он даже попросил меня подписать его завещание. Разве психически здоровый человек поступил бы так? Двадцать тысяч фунтов — наименьшая плата за то, как он обошелся со мной и моей семьей. Я рад его смерти. Это вы хотели услышать? Так я это признаю. Мир стал лучше без этого человека. Теперь вы удовлетворены?

Крис взялся за ручки своей тачки и пошел прочь. Джудит с удивлением поняла, что все это время леди Бейли была права. Между Крисом Шефердом и сэром Питером Бейли и правда существовала кровная вражда. К тому же у женщин не было причин сомневаться в физической силе Криса. Ему с легкостью удалось бы толкнуть тяжелый стеллаж на сэра Питера. А теперь Крис сам рассказал им о том, как шантажировал своего работодателя в декабре. И раз так, что мешало ему убить сэра Питера в январе?

Глава 33

На следующий день Джудит попыталась встретиться с Таникой, но та не смогла вырваться из участка из-за другого дела, в расследование которого была вовлечена. Лишь через день Джудит и ее подругам удалось увидеться с Таникой в парке, недалеко от речного шлюза Марлоу. Они рассказали ей обо всем, что им удалось узнать от Сары Фицерберт, а также о том, как Крис Шеферд признался в вымогательстве двадцати тысяч фунтов у сэра Питера.

— Не представляю, как у вас это получается, — восхищенно сказала Таника, когда женщины закончили пересказывать события прошедших дней.

— Нам проще, ведь мы с самого начала знали, что имеем дело с убийством, а не с несчастным случаем, — ответила Джудит.

Таника вздохнула.

— Догадываюсь, на что вы намекаете, но старший инспектор Хоскинс по-прежнему считает неразумным тратить ограниченные ресурсы полиции на это дело.

— Неужели даже порванное и зарытое в землю завещание не заставило его передумать?

— В том-то и дело. Хоскинс — очень упрямый человек. Он изменит свое мнение, только если кто-нибудь сможет объяснить ему, как сэр Питер был убит в закрытой комнате. Кстати, есть ли зацепки по этому вопросу?

— Никаких, — покачала головой Джудит. — Но у Дженни появилась идея. Она предположила, что сэр Питер выжил после того, как его придавил стеллаж, но в суматохе она, даже будучи медсестрой, не смогла нащупать у него пульс. Тогда у Тристрама появилась бы возможность вернуться в комнату после того, как мы вывели оттуда всех гостей, и убить отца намного позже, чем мы считали прежде. Это объясняло бы, почему сэр Питер был в комнате один. Он сам закрыл за собой дверь и положил ключ в карман своих штанов.

— Это неплохая теория, — согласилась Таника, — но, к сожалению, я смогу легко ее опровергнуть. Сколько времени вам понадобилось на то, чтобы сломать дверь в кабинет после того, как вы услышали шум?

— Не очень много, — ответила Сьюзи. — Наверное, четыре-пять минут.

— А вскрытие показало, что сэр Питер скончался от полученных травм буквально за считаные секунды. Он не смог бы цепляться за жизнь даже те четыре-пять минут, которые вам потребовались на выламывание замка. Если бы все это время его сердце продолжало биться — даже совсем слабо, — распределение крови в его сосудах и синяки на теле выглядели бы совсем по-другому. Патологоанатом смог бы точно определить, как долго билось сердце сэра Питера, если бы он умер не мгновенно.

— К тому же прошло гораздо больше четырех-пяти минут, — согласно кивнула Джудит. — Нам понадобилось еще не меньше минуты, чтобы вывести всех из комнаты, а я еще задержалась внутри, чтобы оглядеться вокруг и обсудить произошедшее со Сьюзи.

— Тем более, — подтвердила Таника. — Тристрам не мог убить сэра Питера после того, как вы все вышли из кабинета. Мне жаль, но лишь одна версия сходится с отчетом о вскрытии. В тот момент вы все решили, что сэр Питер мертв, потому что он действительно был мертв.

— Но тогда получается, убийца смог исчезнуть из закрытой комнаты! — воскликнула Бекс. — А это невозможно, — добавила она, хотя даже ей была понятна очевидность этого замечания.

— Но ведь есть и другое объяснение, — продолжила Таника, — хоть и весьма неприятное.

— Пожалуйста, не продолжайте, — попросила Джудит.

— Слушайте, я согласна, жизнь сэра Питера была… непростой. Из-за преступлений, совершенных его отцом, сэра Питера шантажировал собственный садовник. Бывшая жена, которая вскоре лишилась бы титула, следила за ним из кустов. А старшая дочь пряталась в шкафу его спальни, пытаясь найти завещание, в котором даже не было ее имени. Не стоит забывать и про его невесту, ведь она вот-вот должна была разбогатеть, но в тот день потеряла все. И конечно, есть еще и младший сын, и каждая новая найденная вами улика, кажется, указывает именно на него.

— Пожалуйста, не надо, — повторила Джудит. — Удалось ли вам снять отпечатки с порванного завещания, которое мы достали из компоста? — спросила она, надеясь отвлечь Танику от ее рассуждений.

Та лишь вздохнула.

— Хоскинс не хотел отправлять завещание на экспертизу, но я смогла убедить его, что бездействие бросит тень на репутацию полиции. Нам удалось получить частичные отпечатки пальцев, но они принадлежат либо Эндрю Хасселби и Крису Шеферду, либо самому сэру Питеру. Лишь они трое участвовали в написании завещания, и только их отпечатки нам удалось достать. А для Хоскинса все это служит лишь очередным доказательством того, что сэр Питер умер в результате несчастного случая. А вдруг он прав?

— Ну я же просила! — простонала Джудит.

— Знаю, вам сложно в это поверить. Наверняка такой вариант кажется вам маловероятным. Но разве у нас есть более подходящие теории?

— Вы хотите сказать, стеллаж упал на него случайно? Но как это могло произойти? — возмущенно спросила Джудит.

— Дженни сказала, что сэр Питер хранил свои вещи на самых верхних полках, — напомнила подругам Бекс.

— Разве вы не должны быть на моей стороне? — воскликнула Джудит.

— Простите, но она и правда так сказала, — пробормотала Бекс. — Сказала, что когда-то он прятал там апельсиновые дольки в шоколаде. Я много думала об одной теории. Мы знаем, сэр Питер хранил вещи на верхних полках шкафа. Нам также известно, что его завещания не было в сейфе на втором этаже. Вы видели это своими глазами, Джудит. Так, может быть, завещания не было в сейфе потому, что сэр Питер спрятал его на верхней полке своего стеллажа? А после ссоры с сыном он попытался достать свое новое завещание и случайно опрокинул стеллаж на себя?

— Если честно, это весьма неплохая теория, — сказала Сьюзи.

— Не совсем, — раздраженно возразила Джудит. — Если он пытался достать завещание в день своей смерти, почему мы не нашли это самое завещание на полу рядом с его телом?

— Серьезно? — невозмутимо отозвалась Сьюзи. — Неужели вы бы заметили лежащее на полу завещание во время всей той неразберихи?

— Мы действительно могли его не заметить, — вмешалась Бекс, высказав только что пришедшую ей в голову мысль, — но Тристрам точно обратил бы на него внимание. Разве не так? Он мог незаметно прикарманить документ, а потом разорвать его на кусочки и спрятать в компостной яме.

— Это весьма правдоподобная версия, — подтвердила Таника. — Так мы могли бы объяснить, почему тело сэра Питера было найдено на полу в запертой комнате, а единственный ключ от двери лежал в кармане его брюк.

— Слушайте, — продолжила Джудит, но ее подруги понимали, что старушка лишь пытается оттянуть неизбежное. — Нам не стоит зацикливаться на запертой двери. Вдруг кто-то сделал дубликат? Так убийца мог бы запереть за собой дверь, а настоящий ключ подложить в карман сэру Питеру.

— К сожалению, — вздохнула Таника, — это невозможно. Я успела отдать замок с двери в кабинет на экспертизу до того, как меня понизили в должности. Внутри замка не было металлической стружки, которую мог бы оставить ключ, созданный из современных материалов. Замок отпирался только одним ключом, и этот ключ мы нашли в кармане брюк сэра Питера.

Джудит поджала губы. Пусть возражения так и вертелись у нее на языке, но даже Джудит видела логику в словах Таники и в версии событий, которую она описала.

— Нет, я не согласна, — решительно заявила Джудит, почувствовав, что готова сдаться и согласиться с самым простым объяснением произошедшего. — С самого начала сэр Питер был моим клиентом. Он нанял меня, потому что знал о грозившей ему опасности. Вы хотя бы нашли яд, о котором я вам рассказывала? — спросила она, вспомнив о последней улике, способной привести их к убийце сэра Питера.

— К сожалению, здесь тоже тупик, — ответила Таника. — Офицеры сделали список всего, что выпало на пол с полок стеллажа, но мы не нашли ни баночки с цианидом, ни даже наклейки с таким названием, вообще ничего, похожего на яд.

— Значит, кто-то убрал яд из комнаты до того, как умер сэр Питер! — воспрянув духом, воскликнула Джудит. — И тогда стоит задуматься, кому это могло понадобиться? Вряд ли у этого человека благие намерения.

— Джудит, — терпеливо произнесла Таника, — может, в комнате не было яда потому, что сэр Питер сам его выкинул после ссоры с Тристрамом?

— А может, Крис Шеферд солгал нам, — добавила Бекс. — В конце концов, нам известно, что он шантажировал сэра Питера ради денег. Тогда почему мы должны верить его рассказу о ссоре сэра Питера и Тристрама? И из всех людей, с которыми мы говорили, он единственный упомянул о яде. Получается, Крис мог выдумать эту историю.

Джудит не сразу нашлась с ответом.

— Знаю, вы разочарованы, — продолжила Таника, — но, боюсь, нам пора признать, что сэра Питера действительно никто не убивал.

— Я отказываюсь в это верить, — возразила Джудит. — Отказываюсь, и всё!

— Понимаю. Это сложно. Вы так долго предполагали, что сэр Питер был убит, и смогли раскрыть невероятные тайны семьи Бейли, но вдруг сэр Питер и правда погиб в результате несчастного случая?

Зазвонил телефон. Таника достала его из кармана и ответила на звонок.

— Младший детектив Малик, слушаю вас, — произнесла она, а затем отвернулась от Джудит и ее подруг, внимательно слушая человека на линии. — Повторите! — Было очевидно, что новости она получила безрадостные. — Хорошо, я приеду через пять минут, — торопливо добавила она. — Вызывайте команду криминалистов. Я подожду прибытия старшего инспектора на месте.

Таника повесила трубку и посмотрела на подруг. На ней не было лица, женщина словно увидела призрака.

— Что случилось? — спросила Джудит.

— Это Сара Фицерберт. Соседи нашли ее мертвой в ее доме. Простите, мне нужно немедленно ехать на Элисон-роуд.

Подъезжая к дому Сары, Таника постаралась выкинуть из головы все мысли об убийстве сэра Питера. Снаружи полицейский в форме уже отгораживал передний дворик сигнальной лентой с надписью: «Полиция. Хода нет». Показав свой полицейский значок, Таника выслушала доклад офицера. Оказалось, что соседка Сары увидела ее тело, распростертое на диване, сквозь окно. Сара не проснулась, когда соседка постучалась, поэтому она достала запасной ключ и вошла в дом. Тогда-то она и поняла, что Сара мертва.

— Причина смерти? — спросила Таника.

— Кажется, она умерла во сне.

— Похоже на самоубийство?

— Она не оставила предсмертной записки.

— Хорошо, тогда я войду внутрь, чтобы оцепить место происшествия до приезда старшего инспектора Хоскинса.

— Так точно.

Таника зашла в дом и распахнула ведущую в гостиную дверь. Сара в пижаме лежала на диване, спиной откинувшись на подлокотник. По цвету кожи было несложно понять, что она умерла довольно давно.

На ковре перед диваном валялся стакан. Большая часть его содержимого расплескалась по полу, но внутри еще оставалось немного жидкости. Таника вспомнила о своем недавнем разговоре с Джудит, и по ее спине пробежали мурашки. Но ведь у нее не было причин предполагать, что Сару отравили? Да, на полу лежал перевернутый стакан, но Сара могла случайно уронить его прямо перед смертью.

И все же Таника знала о существовании простого теста на отравление цианидом, хотя он был не таким надежным, каким его показывали в голливудских фильмах. В тридцати процентах случаев изо рта убитого исходит едва заметный запах миндаля, но чаще всего никакого запаха нет и в помине. Таника склонилась над лицом Сары, стараясь не прикасаться к ней, затем втянула носом воздух.

И ощутила слабый запах миндаля.

Это должно было удивить Танику, но она почувствовала лишь всеобъемлющую печаль. Глубоко в душе она подозревала, что Сару убили, с той самой минуты, как услышала по телефону о найденном теле. Часто ли молодые и здоровые женщины в одиночестве умирают у себя дома? И на самоубийство смерть Сары непохожа, ведь записки в комнате не было.

Оставалось лишь одно логическое объяснение: убийца нанес новый удар.

Таника беззвучно кипела от ярости. Она злилась не только на убийцу, но и на старшего инспектора Хоскинса. Если бы он с самого начала серьезно отнесся к делу об убийстве сэра Питера, второй смерти можно было бы избежать. В это самое мгновение Таника поклялась найти и наказать убийцу, чего бы ей это ни стоило. И плевать, если это разрушит ее карьеру.

Вдалеке завыли сирены приближающихся полицейских машин.

Глава 34

После прибытия старшего следователя Хоскинса события развивались стремительно, правда, в основном Таника узнала об этом из рассказов коллег, ведь, едва войдя в дом, Хоскинс поблагодарил Танику за то, что она первой из детективов приехала на место преступления, и отправил ее обратно в офис оцифровывать улики, собранные офицерами.

Ей разрешили покинуть участок только в первом часу ночи. К этому времени ее муж и дочь давно лежали в своих постелях и видели сладкие сны, и Танике не терпелось вернуться домой к своей семье. И все же она не спешила вылезать из-за рабочего стола. От усталости офисное кресло казалось ей неестественно уютным. Но дело было не только в измождении. Танике было стыдно, ведь, если бы она настояла на своем в разговоре с Хоскинсом, Сара, возможно, была бы жива.

Таника распрощалась с коллегами, которые оставались в участке на ночную смену, и спустилась по лестнице на первый этаж. Но вместо того чтобы выйти из здания через главные двери, она выбралась наружу через пожарный выход.

На улице стоял ледяной холод, но Таника не обращала внимания на мороз, зачарованно глядя в темное безоблачное небо и сверкающие искры далеких звезд. В прошлом году, стоя на этом самом месте, Таника приняла решение позвонить миссис Джудит Поттс с очень необычным предложением.

И Таника точно знала, как ей следовало поступить сейчас. Она достала из кармана телефон и набрала знакомый номер.

Но из динамика доносились лишь размеренные гудки. Таника уже собиралась повесить трубку, как до нее донесся хриплый голос.

— Алло.

Лицо Таники озарила широкая улыбка.

— Джудит, это я, Таника.

— Боже мой, погодите.

Джудит замолчала.

«Наверняка ей нужно попить водички, чтобы прочистить горло ото сна», — подумала Таника.

Она была права лишь наполовину: Джудит определенно хотелось пить, но на тумбочке возле кровати у нее стоял стакан отнюдь не с водой.

— Так-то лучше, — сказала Джудит более привычным для Таники голосом. — Вы в порядке?

— Да, все хорошо.

— А Бекс и Сьюзи?

— Не волнуйтесь, ничего страшного не произошло. Я просто хотела рассказать вам о том, как продвигается дело Сары Фицерберт.

— Внимательно слушаю, — тут же навострила уши Джудит.

— Вы будете счастливы услышать, что после ее смерти старший инспектор Хоскинс вызвал на допрос Тристрама Бейли. Сейчас он сидит в камере, ему выдвинули уголовное обвинение.

— Думаете, он убил Сару?

— Сара Фицерберт умерла в результате отравления цианидом, мы также нашли следы цианида в стакане, из которого она пила.

— Так вот куда делся пропавший яд!

— Так я и сказала Хоскинсу. К его чести стоит заметить, что он начал прислушиваться к моим доводам.

— Он согласен с тем, что смерти сэра Питера и Сары Фицерберт связаны между собой?

— Да, наконец-то он это признал.

— Тогда что насчет сосуда, из которого Саре подсыпали цианид? Вы смогли его отыскать?

— Пока нет, но один из офицеров уже обыскивает дом леди Бейли и машину Тристрама.

— Леди Бейли обыск ее дома точно не понравится.

— Кажется, она ясно дала это понять моим коллегам.

— А что с Тристрамом? Он уже признался в убийстве?

— Пока нет. Он отрицает свою причастность к гибели Сары.

— Как он себя ведет?

— Я не присутствовала на допросе, но смогла посмотреть записи. По правде говоря, он ведет себя так, как вел бы любой человек, только что узнавший о гибели своей девушки. Он в шоке. Едва может связать вместе пару слова. Он потрясен до глубины души.

— Но не забывайте, что Тристрам — актер. Возможно, он просто притворяется.

— Но как бы хороши ни были его актерские способности, все улики указывают на него. На стакане, из которого пила Сара, кроме ее отпечатков, есть еще куча отпечатков Тристрама.

— Это потрясающая новость. Так что, по-вашему, произошло?

— Хоскинс считает, что в убийстве Сары нет никакого смысла. Он не понимает, зачем Тристраму было убивать свою девушку.

— Но вы придерживаетесь другого мнения?

— Да. Считаю, Сара вполне могла быть причастна к убийству сэра Питера.

— Мы тоже думали об этом. Из нашего с ней разговора было ясно, как сильно она мечтала выйти за Тристрама. Ради него она бы пошла на что угодно.

— Даже на убийство?

— Вполне возможно. На кону стояли ее свадьба и титул. Тристраму достаточно было рассказать ей сказочку о том, как они поженятся сразу после смерти его отца. Леди Бейли сказала, что шторы в кабинете сэра Питера в тот день были задернуты. Так, может быть, это Сара задернула их, чтобы никто из гостей не заметил ее снаружи? И пока ее парень обеспечивал себе алиби, она ждала сэра Питера в кабинете, чтобы толкнуть на него стеллаж.

— Но как она заставила его войти в кабинет?

— Может, она просто позвала его? Дженни и Розанна в тот момент были на втором этаже и вряд ли услышали бы.

— А что потом? Как Сара заставила сэра Питера встать прямо перед стеллажом?

— Это несложно, достаточно сказать: «Сэр Питер, я пытаюсь достать ту штуку с верхней полки. Не могли бы вы мне помочь?» А когда он подойдет ближе, толкнуть на него стеллаж. Если, конечно, у Сары хватило бы на это сил.

— Но вот чего я не могу понять, — призналась Таника. — Если мы привязываем все наши теории к смерти сэра Питера…

— К его убийству, — поправила Джудит.

— Простите, разумеется, к его убийству. Но убийство произошло за день до его свадьбы, а это не может быть совпадением.

— Согласна. Но, возможно, убийца просто хотел сбить нас с толку. В конце концов, мы не можем с полной уверенностью утверждать, что между этими двумя событиями есть прямая связь. Быть может, преступник убил сэра Питера накануне свадьбы только потому, что хотел, чтобы мы подумали, будто между этими двумя событиями есть связь, тогда как на самом деле никакой связи нет!

— Это возможно, — согласилась Таника, хотя в ее голосе не было особого энтузиазма. — И все же легче всего будет предположить, что убийство как-то связано со свадьбой. И именно это кажется мне странным. Зачем все настолько усложнять?

— Продолжайте, — попросила Джудит.

— Если кто-то хотел убить сэра Питера, достаточно было задушить его во сне подушкой.

— Возможно. Но тогда убийце пришлось бы пробираться мимо Дженни.

— Хорошо. Тогда убийца мог бы дождаться, пока Дженни уедет куда-нибудь из дома на денек, и выстрелить в сэра Питера, представив все как неудачное ограбление. Зачем убивать его в запертой комнате во время вечеринки с кучей гостей, к тому же за день до его свадьбы?

— Давайте рассуждать логически. Дженни вне подозрений потому, что в момент гибели сэра Питера она была наверху. Мы все видели ее на балконе. А Розанна пряталась в шкафу в той же комнате, и, хотя такое поведение кажется мне довольно странным, она тоже не может быть убийцей. Теперь стоит вспомнить о людях, которым смерть сэра Питера была особенно выгодна. Тристрам стоял прямо перед нами в тот день и вошел в дом вместе со всеми после падения стеллажа. Бекс смогла поговорить с майором Томом Льюисом. Он проплывал мимо коттеджа Бейли на лодке примерно в три часа и смог подтвердить, что видел леди Бейли на речной набережной буквально через несколько секунд после того, как услышал грохот падающего стеллажа. Также, по его словам, никто не выходил из дома и не пробирался через сад к реке. Поэтому можем вычеркнуть леди Бейли из списка подозреваемых.

— А Крис Шеферд?

— Сегодня днем, после того как вас вызвали в дом Сары, я отправилась на маленькую велосипедную прогулку по Марлоу. По пути заехала в автомастерскую под названием «Платтс», и очень милый механик, который там работает, смог подтвердить, что в пятницу они с Крисом целый день занимались починкой его новой машины. Если верить механику, покупка такой машины была страшной ошибкой со стороны Криса, и я не могу не испытывать от этого удовлетворения. И все же почти дюжина местных работников готовы подтвердить, что в тот день он уехал поздним вечером. Поэтому он тоже не может быть нашим убийцей. На обратном пути я также заехала в парикмахерскую «Красавицы и красавчики», которой владеет просто очаровательная женщина.

— Зачем?

— Чтобы проверить алиби Кэт Хасселби. Вдруг она согласилась убить сэра Питера ради Розанны или какого-нибудь другого человека, чье имя мы пока не узнали? Но владелица салона сказала, что в день смерти сэра Питера она с двух до пяти часов дня стригла и красила волосы Кэт. Получается, все люди, которые могли желать смерти сэру Питеру, имеют неоспоримое алиби на время преступления. Они все вне подозрения. Все, кроме Сары Фицерберт.

— Вы говорили, во время убийства она была в пабе «Охотница за головами».

— Так она нам и сказала, но не думаю, что это правда. Сьюзи со своими собаками сегодня ходила в тот паб, но ей не удалось найти ни одного работника, который видел бы Сару в три часа тем днем.

— Неужели Сара вам солгала?

— Похоже на то. В тот день в баре работал еще один человек, но сегодня Сьюзи не смогла с ним поговорить. Предполагаю, если он тоже не видел Сары, то у нас нет свидетелей, способных подтвердить местонахождение Сары в день убийства сэра Питера. И это удивительно, не так ли? Ведь, если бы она действительно зашла в тот паб, хоть кто-то должен был ее запомнить.

— Но они не помнят ее потому, что Сара в это время совершала убийство в кабинете в другой стороне города, — протянула Таника, словно пробуя на вкус новую теорию. — Джудит, вы невероятны! Теперь вся эта история наконец приобретает смысл! Сара убила сэра Питера ради свадьбы с Тристрамом, титула, дома и денег. Но Тристрам просто использовал ее, и, как только девушка сыграла свою роль, он убил ее, чтобы тайна о смерти сэра Питера никогда не всплыла наружу.

— Если честно, слова Криса Шеферда только подтверждают эту теорию. Он сказал, что Тристраму не хватило бы духу на то, чтобы опрокинуть стеллаж на отца, а вот Саре, которая всю жизнь всего добивалась сама, по-моему, такая задача была бы как раз по плечу. А Тристрам вполне мог бы убить Сару с помощью яда — оружия трусов.

— Я отправлю офицера в паб поговорить с последним из сотрудников. Нам нужно знать наверняка, что никто не видел Сары Фицерберт в момент смерти сэра Питера.

— Отличная идея, — согласилась Джудит.

Джудит поблагодарила Танику за звонок и повесила трубку. Она хотела бы порадоваться тому, что Тристрам вскоре окажется за решеткой, но что-то мешало ей насладиться триумфом. В этом деле все еще было слишком много загадок: например, если Сара действительно убила сэра Питера, то как ей удалось выбраться из запертой комнаты после его смерти?

Джудит была слишком возбуждена, чтобы заснуть. Она заправила кровать, надела халат и спустилась на первый этаж, где в отдельной комнате висела ее собственная доска с деталями расследования. Взглянув на улики, Джудит поняла, что в свете новых фактов пришло время обновить все детали и связи между участниками и событиями того мрачного дня.

Да, ночь обещала быть долгой.

Глава 35

Только к утру Джудит закончила обновлять все карточки с деталями событий. С помощью еще одного мотка шерсти и нескольких булавок она соединила разные точки на карте Марлоу, но так и не приблизилась к разгадке тайны смерти сэра Питера. Джудит просто не могла понять, как убийство Сары связано с его гибелью. Теория о том, что Сара убила сэра Питера, а Тристрам затем убил Сару, казалась Джудит очень соблазнительной, но почему тогда Тристрам так глупо попался? Может, он просто допустил промах, оставив свои отпечатки на стакане, из которого пила Сара?

Снаружи дома раздался шум. Это почтальон принес утреннюю почту.

Отодвинув все мысли об убийствах в дальний угол своего сознания, Джудит поспешила в прихожую и с радостью увидела на полу свежеотпечатанный выпуск «Марлоу фри пресс». Подобрав газету, она вернулась в гостиную и открыла страницу с головоломками, даже не дойдя до любимого кресла. Схватив со столика карандаш, она с жадностью набросилась на кроссворд, но ее интересовали только слова, зашифрованные по углам разлинованного поля.

Под первым номером значилась следующая подсказка: справедливый король целый день пьет бурбон, но приносит одни неприятности (10).

Сначала загадка показалась Джудит слишком сложной, но затем она вспомнила, что в семнадцатом веке во Франции правил король Людовик XIII по прозвищу Справедливый из династии Бурбонов, хотя, разумеется, американский виски никакого отношения к французским королям не имел. А число ТРИНАДЦАТЬ часто считали несчастливым, отсюда и вторая часть подсказки.

3. Не каждому солдату выпадает шанс умереть на сцене (5, 5).

Значит, ответ под цифрой три содержал два слова. Солдат, который умер на сцене? Джудит задумалась. В прошлом веке в Великобритании жил один актер по имени Томас, или Томми Купер. До своей карьеры на телевидении он служил в армии, а умер он действительно на сцене, прямо во время прямого эфира. К тому же в Англии простых солдат еще со времен Первой мировой войны наградили кличкой Томми. Джудит вписала ответ в клеточки: ТОММИ КУПЕР.

17. Фермий как вода, но вскипятить его не получится (3).

По неведомой причине Джудит не сразу догадалась, какой ответ скрывается за этой подсказкой. Хотя ей потребовалось немного времени, чтобы разобраться в деталях.

Фермий — радиоактивный элемент, стоящий на сотом месте в периодической таблице. Вероятно, вскипятить такой металл действительно невозможно. А вот вода как раз кипит именно при ста градусах Цельсия. Значит, ответ — СТО.

Осталось последнее слово!

23. Без меня не будет завтра, но каждый день я тут как тут (7).

Последняя загадка была легкой, почти детской. Каждый день — это СЕГОДНЯ, а без сегодня, естественно, не будет завтра. Джудит заполнила последний пробел.

Джудит наконец разгадала четыре загадки, но сможет ли она составить сообщение из своих ответов?

Как и прежде, Джудит перечитала слова, начав с верхнего левого угла. «Тринадцать сто сегодня Томми Купер» — вот что у нее получилось. «Тринадцать сто сегодня» расшифровать было достаточно легко: тайная встреча явно должна состояться сегодня в час дня. Но последняя часть сообщения никак не хотела ей поддаваться. Хорошенько подумав, Джудит поняла, что послание составлено только из слов, расположенных в углах поля, а значит, слово «Томми» она могла проигнорировать и сосредоточиться на слове «Купер». И кажется, в деловом районе Марлоу было кафе под названием «Куперс».

С трепетом Джудит осознала, что загадочный составитель кроссвордов придет в «Куперс» сегодня в час дня. И на этот раз она не упустит возможности пообщаться с ним и обязательно выяснит, кому предназначаются тайные послания.

Но сначала Джудит должна отыскать двойного убийцу, а может, даже нескольких убийц, и у нее в голове уже созрел подходящий для этого план.

— Я принесла морковный тортик, — сообщила Бекс, входя в комнату, где висела доска с уликами. — И отдельную баночку с сырным кремом. Его почему-то всегда не хватает.

— Замечательно, спасибо большое, — поблагодарила ее Джудит и усадила гостью рядом со Сьюзи.

Раньше в этой комнате не было ничего, кроме стеллажей с газетами, но перед приходом подруг Джудит специально принесла сюда столик, заварила чай и достала из серванта чашечки, блюдца и молочник.

— Я знала, что вы придете не с пустыми руками, — призналась она. — Поэтому приготовила тарелочки.

— У меня не так много времени, — предупредила Сьюзи. — Мне нужно еще успеть добраться до радиостанции.

— А я помогаю местной благотворительной организации в устройстве бесплатного обеда для нуждающихся, — вставила Бекс. — Я должна быть там в полдень.

— Конечно, — кивнула Джудит. — У меня тоже есть планы на сегодня, но, думаю, утро мы можем посвятить разбору всех найденных нами улик.

— Всех? — изумленно переспросила Сьюзи, взглянув на свои наручные часы.

— По крайней мере, тех, на которые нам хватит времени. Теперь, когда произошло новое убийство, стоит снова обсудить все, что нам известно, и убедиться в правдивости имеющихся у нас данных.

— Но мы знаем, кто совершил убийства. Сара убила сэра Питера, а Тристрам убил Сару.

— Я в этом не уверена, — возразила Джудит. — Никто не упоминал Сары до того, как мы сами не узнали о ее существовании, и это меня настораживает. Сэр Питер ничего о ней не говорил, когда связался со мной по телефону, и никто из его окружения тоже ее не упоминал.

— Они не знали, что Сара может быть замешана в смерти сэра Питера, — заметила Сьюзи. — Почему они должны были говорить о ней?

— Потому что мы постоянно натыкались на подтверждения виновности Тристрама. И даже в своем новом завещании сэр Питер указал на Тристрама как на возможного убийцу. Но у Тристрама есть идеальное алиби на момент преступления. Так почему никто из тех, с кем мы разговаривали, не вспомнил о его девушке, которую он мог заставить совершить убийство вместо себя?

— Понимаю, что вы имеете в виду, — произнесла Бекс и подошла к доске с уликами, не выпуская из рук тарелочки с тортом. Она указала на фотографию масленки, которую Джудит скачала из интернета. — Но я вот о чем думала. Сара работает в кофейне и сама печет свои десерты. Она легко могла бы сообразить, что скрипучие дверные петли можно смазать оливковым маслом.

— Хорошая мысль, — одобрила Сьюзи.

— Слушайте, — предложила Джудит, — давайте составим список всех подозреваемых и попробуем представить каждого в роли убийцы.

Сьюзи и Бекс с радостью поддержали план подруги, но, казалось, каждый человек из их списка имел неоспоримое алиби. И даже в своих самых смелых предположениях женщины не могли объяснить, как убийца смог исчезнуть из закрытой комнаты.

Они пришли к выводу, что во время смерти сэра Питера лишь Сара Фицерберт могла находиться в его кабинете, ведь только у нее не было подтвержденного алиби.

— Правда, нам все еще нужно поговорить с последним из неопрошенных работников паба, — напомнила подругам Джудит, взяла свой телефон и набрала хорошо знакомый ей номер. — Здравствуйте, Таника! — приветствовала она детектива, когда та сняла трубку. — Я просто хотела узнать, удалось ли вам проверить алиби Сары Фицерберт?

Джудит внимательно выслушала ответ Таники.

— Хм, — протянула она, — понятно. Спасибо, что рассказали всё нам. Конечно, я буду на связи.

— Что она сказала? — спросила Сьюзи, как только Джудит повесила трубку.

— Сегодня утром Таника попросила своего начальника отправить полицейского в паб. Ему удалось поговорить с последним сотрудником, который заявил, что в тот самый момент, когда сэр Питер был убит в своем кабинете, Сара Фицерберт стояла у барной стойки.

— Что? — шокированно воскликнула Сьюзи.

— Сара говорила правду. Она зашла в паб и спросила у бармена, может ли воспользоваться уборной.

— Этот бармен уверен, что не ошибся во времени? — спросила Бекс.

— Не ошибся. Оказывается, они учились в одной школе, но в разных классах. Он узнал Сару, но не смог вспомнить ее имя, поэтому решил поискать информацию о ней в интернете. Он показал историю поиска в своем браузере полицейскому. Тот проверил время и подтвердил, что бармен начал искать имя Сары примерно в три минуты четвертого. И Сара никак не могла добраться до этого паба за три минуты, ведь сэр Питер был убит ровно в три.

— Ужасная новость! — всплеснула руками Сьюзи. — Теперь у всех есть алиби! Дженни была наверху в спальне, Розанна пряталась в шкафу в той же комнате, леди Бейли вылезала из кустов на другой стороне сада, где ее видел майор Льюис, Крис Шеферд чинил свою машину в автомастерской, а Кэт Хасселби была у парикмахера. И даже чертова Сара Фицерберт сидела на унитазе почти в двух милях к востоку от места преступления. У каждого из этих людей имелась своя причина желать смерти сэру Питеру, но никто из них не мог опрокинуть на него стеллаж ровно в три часа дня.

— Однако один из них сделал это, — уверенно заявила Джудит. — Нам просто нужно узнать, кто именно. Хотя, разумеется, есть вероятность, что в кабинете сэра Питера прятался кто-то другой.

— Кто, например?

— Пока я даже не могу представить, кому еще была бы выгодна смерть сэра Питера.

Женщины переглянулись. Разгадка этого дела стремительно ускользала от них. Как кто-то мог убить сэра Питера, не находясь при этом в одной комнате с ним?

— Давайте еще разок взглянем на физические улики, — предложила Джудит. — Вдруг это поможет нам понять, кто именно убил сэра Питера?

Но и этот план с треском провалился. Они обсудили масленку, отпечаток сапога в клумбе и пропавшее завещание, которое обнаружили в компостной яме, но ни на дюйм не продвинулись в своем деле и не обнаружили никаких новых зацепок.

Не желая упускать ни единой детали, Бекс напомнила подругам об уцелевшей после падения стеклянной банке.

— Точно, — согласилась Джудит. — Стеклянная банка без единой трещинки выглядит очень подозрительно.

— Особенно если учесть, как легко я доказала ее хрупкость, — с гордостью вставила Сьюзи.

— Вы уронили на пол ценную улику, — напомнила Бекс.

— Но именно так я и смогла доказать ее хрупкость. Но вот что мне интересно, — торопливо добавила Сьюзи, желая сменить тему разговора, — почему вы захотели поискать на этой банке отпечатки пальцев, Джудит?

— Не знаю. Мне показалось, что так надо поступить, ведь с потенциально важных улик всегда в первую очередь снимают отпечатки пальцев. Но вряд ли я бы об этом подумала, если бы не солнечные лучи, которые осветили стекло. Я сразу заметила, насколько оно прозрачное и чистое. Оно так и сверкало на солнце. О боже! — воскликнула она и сняла с доски фотографию стеклянной банки. — Мы ведь проверяли банку на отпечатки утром?

— Да, — неуверенно протянула Сьюзи.

— Во сколько именно? — спросила Джудит, сверкая глазами от возбуждения.

— Примерно в половине одиннадцатого, — ответила Бекс, — или чуть раньше.

— Но точно не позже, — согласилась Сьюзи. — В одиннадцать я была уже на радиостанции.

Джудит шокированно замерла на месте.

— Но это невозможно.

— Что именно?

На мобильнике Сьюзи заиграла веселая мелодия будильника, и она отключила его.

— К сожалению, — вздохнула она, — мне пора бежать. Я еще должна успеть добраться до радиостанции.

— Конечно, конечно, — отозвалась Джудит. — Не смею больше вас задерживать.

— Но ведь вам только что в голову пришла какая-то идея!

— Я пока ни в чем не уверена, — сказала Джудит, слегка покривив душой.

Ей в голову действительно пришла потрясающе важная мысль, но старушка пока не совсем понимала, как именно эта догадка может помочь разгадать тайну убийства сэра Питера.

Бекс тоже пора было уходить, и Джудит поняла, что пришло время прибегнуть к уловке, которой она пользовалась, когда требовалось решить нерешаемую на первый взгляд проблему.

— Пойду поплаваю, — объявила она подругам, стоя на пороге своего дома. — Но сможете ли вы встретиться со мной в Белом коттедже в три часа дня?

— Почему именно в три? — спросила Бекс.

— Хотя даже не в три, а, скажем, без пяти три. Да, так будет лучше. Потому что, если моя догадка верна, сегодня днем мы сможем узнать, кто убил сэра Питера.

Глава 36

Заплыв в Темзе подарил Джудит заряд кипучей энергии. Пускай она еще не могла с уверенностью назвать имя убийцы, зато точно знала, что ее догадка должна пролить свет на тайну этого преступления. Если, конечно, запланированный на три часа дня эксперимент подтвердит ее теорию. А пока Джудит выпала идеальная возможность сходить в кафе «Куперс» и наконец узнать, кому предназначались сообщения, зашифрованные в кроссворды на страницах «Марлоу фри пресс». А в кафе Джудит сможет еще немного поработать над делом.

Удивительный ей предстоит денек!

Кафе «Куперс» находилось в деловом районе города, неподалеку от дома Сьюзи. Оно расположилось на первом этаже небольшого здания из красного кирпича — одного из многих других унылых краснокирпичных строений на этой улице. Но внутри кафе выглядело очень модно: с потолка свисали маломощные лампочки без абажуров, у входа стояло несколько мягких диванчиков, а остальное свободное пространство занимали хромированные столы и стулья. На одном из диванов крепко спал черный лабрадор, принадлежащий, по-видимому, хозяину заведения, что было для Марлоу привычным делом. За столиками сидели офисные работники со всей округи, студенты, молодые родители и обычные прохожие. Всех их сюда привело желание получить новую дозу кофеина.

Джудит присела за свободный столик в уголке помещения. К ней подошел официант, и она заказала себе чашечку мятного чая. Но кафе «Куперс» на весь город славилось своим кофе, и не отведать здесь этого напитка было настоящим преступлением, поэтому Джудит передумала и вместо чая заказала стаканчик замечательного латте на жирном молоке, а вдобавок к нему фирменный бутерброд. Джудит не особо хотела есть, но ей нужно было сделать большой заказ, ведь ей придется просидеть здесь до часа дня. Пожалуй, кусочек песочного тортика с шоколадом и карамелью, который она заметила на прилавке, должен помочь ей скоротать время и обеспечить достойное прикрытие.

Джудит было сложно сосредоточиться на посетителях кафе, потому что мысленно она вновь ивновь возвращалась к делу о смерти сэра Питера.

«Но, — напоминала она себе, — проверить свою теорию я смогу только в три часа дня. А пока мне нужно набраться терпения».

А еще ей нельзя было отвлекаться, ведь тогда она может упустить появление «Хиггинсона» — загадочного составителя кроссвордов.

Стрелка часов подбиралась все ближе к заветной единице, и Джудит оглядела кафе, чувствуя, как внутри нее нарастает нетерпение. Вдруг Сьюзи права — и сейчас среди толпы посетителей прячется хитрый наркоторговец или какой-нибудь контрабандист? Сама Джудит готова была поспорить, что зашифрованные сообщения предназначались любовнице составителя кроссвордов.

Джудит решила сконцентрироваться на посетителях, которые пришли в кафе в одиночку. За дальним столиком сидела и сосредоточенно стучала по клавиатуре своего ноутбука студентка в наушниках. Чуть в стороне обедал немолодой мужчина, а в его ногах мирно дремал золотистый ретривер. Ближе всего к Джудит сидела женщина лет шестидесяти с потрепанной книгой в руках. Она была одета так, словно собиралась на долгую прогулку, а на столике перед ней стоял стакан с нетронутым кофе.

Инстинкты подсказали Джудит, что именно эта женщина составила подсказки для кроссворда. Она явно кого-то ждала.

В следующее мгновение дверь кофейни отворилась, и внутрь вошел пожилой мужчина в твидовой шапке. Вокруг шеи он намотал толстый шарф, а на руки надел кожаные перчатки. Джудит уже видела этого человека в скейт-парке несколько дней назад.

Она пораженно уставилась на нового посетителя. Старик не мог появиться здесь случайно, но действительно ли он «Хиггинсон», составитель секретных посланий?

Джудит проследила, как мужчина подошел к прилавку, заказал себе чашку чая, а затем присел за свободный столик в тихом уголке кафе. Пришло время действовать, но сначала Джудит решила доесть свой шоколадно-карамельный тортик. Быстро заглотив последний кусочек и не дав себе времени как следует его прожевать, она встала с места и пересекла помещение, чтобы наконец встретиться лицом к лицу со своим заклятым врагом.

— Вы мистер Хиггинсон, не так ли? — спросила она и опустилась на стул напротив старичка.

Ему можно было дать лет девяносто, может, чуть меньше. Из-под его шапки торчали тонкие седые волосы, но больше всего Джудит поразила пронзительная синева его глаз. Наверняка в молодости он слыл настоящим красавчиком среди сверстниц.

— Вы кто такая? — заикаясь, спросил он.

— Вы заставили меня попотеть, — сказала Джудит.

— Простите, я правда не понимаю, о чем вы говорите.

— Так просто вам от меня не избавиться. Вы — Хиггинсон, составитель кроссвордов для «Марлоу фри пресс». Я видела вас в скейт-парке на прошлой неделе ровно в десять часов утра. Именно это время и место были зашифрованы в ответах к кроссворду в еженедельной газете. В тот день вы встречались с женщиной на одной из скамеек в парке. И если не ошибаюсь, сегодня вы тоже пришли сюда, чтобы встретиться с этой женщиной. А может, и с другой. Не стану строить ничем не подкрепленных предположений.

Едва Джудит договорила, как в кафе вошла та самая женщина из скейт-парка. Она подошла к стойке и заговорила с бариста.

— Нет, я была права. Вы встречаетесь с одной и той же женщиной. Не хочу вас осуждать, ведь ваши дела меня не касаются, но вы не можете оставлять после себя такой явный след из улик и думать, будто никто ничего не заметит. Вы молчите, значит, я вынуждена предположить, что между вами и женщиной, которая вот-вот подойдет к этому столику, существует романтическая связь. Ваша личная жизнь — совершенно не мое дело, и я готова повторять это снова и снова, но ведь есть какая-то причина для таких тайных встреч? Думаю, все дело в вашей жене. Вы не хотите, чтобы она узнала о вашей любовнице.

Женщина отошла от стойки, неся в руках поднос с чашкой и чайничком, и к старичку наконец-то вернулся дар речи.

— Насчет одного вы точно правы, — признался он. — Между мной и этой женщиной действительно существует романтическая связь. Но моя жена совершенно не против.

— Ха! Так говорят все мужчины.

— Я не обманываю вас. Моя жена ни капли не возражает.

Женщина замедлила шаг, увидев за столиком Джудит. Ей было около восьмидесяти, но современная прическа очень ее молодила. Она напомнила Джудит ее преподавательниц из Оксфорда, таких же умных и одухотворенных на вид.

— Здравствуйте, — поприветствовала их женщина, и Джудит показалось, что присутствие незнакомки за столиком ее ни капельки не смутило.

— Здравствуйте, — ответила Джудит.

— Боюсь, нас раскрыли, — обратился мужчина к женщине.

— Ну что ж, — отозвалась та. — Думаю, такой риск всегда существовал. Не возражаете, если я присяду рядом?

— Разумеется, — сказала Джудит, чувствуя себя немного сбитой с толку.

Что здесь происходит?

Женщина поставила поднос, пододвинула стул от соседнего столика и присела рядом с Джудит.

— Здравствуй, дорогой, — с улыбкой обратилась она к пожилому мужчине.

— Здравствуй, дорогая, — ответил он, а затем они посмотрели на Джудит.

— Как так вышло, что вы организуете секретные встречи через кроссворды в газетах, но почему-то именно мне кажется, будто я натворила что-то плохое? — спросила Джудит.

— Думаю, мне стоит чувствовать себя польщенным, — ответил мужчина. — Хотя бы один человек каждую неделю разгадывает мои кроссворды.

— Конечно, я их разгадываю. Я «Пеппер».

— Простите?

— Я тоже составляю кроссворды. «Пеппер» — мой псевдоним.

Мужчина восторженно вытаращился на нее.

— Вы на самом деле «Пеппер»?

— Этот псевдоним очень созвучен моему настоящему имени. Меня зовут Джудит Поттс. «Пеппер Пот».

— Вы составляете потрясающие кроссворды.

— Мне очень приятны ваши слова. Я тоже люблю разгадывать ваши загадки.

— Вы и правда разгадали наш шифр? — спросила женщина.

— Это было несложно. Но, прошу вас, избавьте меня от страданий и расскажите, что именно скрывается за этим шифром? Почему вы встречаетесь тайком?

Мужчина повернулся к женщине и нежно взял ее руку в свою.

— Она думает, будто мы любовники, — сказал он.

— Очаровательно!

— Вы не любовники? — неуверенно спросила Джудит.

— О нет, — ответил мужчина.

— Но тогда я ничего не понимаю. Вы же сказали, что между вами существует романтическая связь.

— Это правда, — ответила женщина. — Видите ли, мы женаты.

Такого Джудит точно не ожидала услышать.

— Женаты? Тогда почему вы прячетесь?

— Потому что это волнительно, — ответил мужчина, сверкнув синими глазами.

— Мы всегда с нетерпением ждем наших тайных встреч, — продолжила его супруга. — Утром каждого четверга я хожу на пилатес, а затем беру свежий выпуск «Марлоу фри пресс» и разгадываю кроссворд. Закончив, я получаю секретное сообщение, предназначенное только мне. А потом мы встречаемся, словно тайные любовники. Это добавляет перчинку в наши отношения.

Внезапно раздался грохот: одна из официанток уронила поднос со стаканами, заставив всех посетителей замолчать. Она тут же принялась извиняться, и постепенно люди начали возвращаться к прерванным разговорам, хотя потребовалось чуть больше времени, чтобы в заведении воцарилась былая спокойная атмосфера.

Джудит снова перевела взгляд на пару старичков, сидевших перед ней.

— Вы притворяетесь, будто незнакомы друг с другом? — спросила она.

— Не совсем. Дело в том, что мы познакомились еще в юности, и нам приходилось скрывать наши отношения от родителей и школьных учителей. Прятаться ото всех было так волнительно, и тайные встречи — это наш способ вспомнить былые эмоции десятилетия спустя, когда мы так постарели.

— Что, если кто-то из ваших друзей разгадает шифр и сделает неправильные выводы, как я?

— Но в этом и заключается все веселье! — воскликнула женщина. — И опасность наших встреч. Конечно, ничего по-настоящему опасного мы не делаем, просто развлекаемся.

Счастливая история этой пары невероятно порадовала Джудит, но что-то в этом разговоре — а может, и в атмосфере всего кафе — вновь натолкнуло ее на размышления об убийстве сэра Питера и Сары Фицерберт. Она не вполне понимала, в чем именно дело, но точно чувствовала, что тектонические плиты, на которых она так тщательно выстраивала свои догадки об этом деле, только что сдвинулись.

— Думаю, я никогда прежде не слышала более прекрасной истории, — призналась Джудит, широко улыбнувшись.

— Спасибо, — ответила женщина.

— И мне действительно не хочется больше отвлекать вас от вашего романтического свидания. Обещаю больше не совать свой нос в ваши дела. Но знайте: я продолжу разгадывать ваши кроссворды каждую неделю и, увидев новую подсказку о тайной встрече, непременно буду улыбаться.

— Думаю, больше подсказок не будет, — сказал мужчина. — Раз уж нас поймали с поличным.

— Да, я тоже с этим соглашусь, — кивнула женщина. — Я получала удовольствие от этих встреч, только пока они проходили в секрете ото всех.

— Тогда мне остается только извиниться за испорченное веселье, — сказала Джудит, хотя на лицах старичков не было ни следа грусти.

— Не волнуйтесь, — произнесла женщина и накрыла ладонь мужа своей. — Мы придумаем другой способ весело проводить время. Не переживайте о нас ни минуты.

— Я уверена, вы что-нибудь придумаете.

Джудит вновь поблагодарила пожилую пару и покинула кафе. Но все ее мысли так или иначе продолжали возвращаться к одному вопросу: как именно ее разговор с этими милыми людьми связан с убийством сэра Питера и Сары?

Глава 37

Джудит прибыла к воротам Белого коттеджа в самых расстроенных чувствах. В своем сознании она раз за разом проигрывала разговор с двумя старичками в кафе, но ее подсознание не поддавалось. Джудит не могла вспомнить, какая именно догадка посетила ее в кафе «Куперс», и это сводило ее с ума.

Она почти не заметила подъехавшего к дому фургончика Сьюзи, из которого выбрались ее подруги.

— Джудит, вы в порядке? — приближаясь, спросила Сьюзи.

— Конечно, — с улыбкой ответила Джудит, пытаясь сосредоточиться на подругах. — Просто размышляла о нашем деле.

— О наших делах, — подсказала Сьюзи. — Не стоит забывать об убийстве Сары.

— Верно.

— Я поговорила с Дженни, — сообщила Бекс. — Сегодня днем у нее назначен прием у доктора, но она оставила ключи под горшком на случай, если нам понадобится войти внутрь.

— Это хорошо, — сказала Джудит и махнула рукой. — Пойдемте посмотрим, что нам удастся здесь отыскать.

Джудит направилась в сад с той стороны дома, куда выходило окно кабинета сэра Питера. Сьюзи и Бекс переглянулись, но последовали за ней.

— Что именно мы ищем? — спросила Бекс, поравнявшись с Джудит.

— Мы поймем, когда это увидим, — ответила та. — Хотя лучше будет сказать, что мы поймем, когда этого не увидим. Если, конечно, я не ошиблась в своем предположении. А я редко ошибаюсь.

— Я вообще не поняла, что вы сейчас сказали, — заметила Сьюзи.

— Простите, я слишком возбуждена. Нам нужно быть на месте ровно в три часа дня.

Но Джудит не подошла к окну кабинета, а пересекла лужайку и остановилась рядом с клумбой неподалеку от лавровой изгороди, где, как утверждала леди Бейли, она пряталась во время убийства сэра Питера.

— Что мы тут делаем? — спросила Бекс.

Но было слишком поздно. Джудит уже залезла прямо в кусты.

Бекс посмотрела на Сьюзи и поняла, что им придется лезть туда же.

Пробравшись сквозь густое переплетение ветвей, они увидели Джудит. Старушка невозмутимо проверяла свои наручные часы.

— Хорошо, — наконец сказала она. — Как нам всем известно, сэр Питер был убит вскоре после того, как церковный колокол пробил три часа дня, значит, примерно в это самое время.

— Почему мы должны стоять на том месте, где стояла леди Бейли во время убийства? — спросила Бекс.

— На месте, которое она нам указала, — поправила Джудит.

Подруги услышали, как зазвонили колокола церкви Всех Святых.

— Стеллаж, должно быть, упал примерно в этот момент. Бум! — воскликнула Джудит. — И все гости из сада поспешили в дом.

— Но мы знаем, что леди Бейли не может быть убийцей, — сказала Бекс. — Я говорила с майором Льюисом. Он не стал бы мне лгать.

— А вот это очень интересно, — протянула Джудит, не сводя глаз с дома. — Я была права. Но что это значит?

— Значит что? — спросила Сьюзи.

— Леди Бейли нам солгала, — пробормотала Джудит.

Подругам было ясно, что разговаривала она скорее сама с собой, нежели с ними.

— Как — солгала, когда? — спросила Сьюзи.

— Тише! — шикнула Бекс. — Не отвлекайте ее.

— Она просто не могла говорить правду. Особенно если вспомнить стеклянную банку, которую вы, Бекс, нашли в кабинете. О боже, ведь банка была пуста! Неужели именно это видела леди Бейли? Погодите-ка, но такого не может быть, ведь тогда получается…

По спине Джудит пробежали мурашки. Она поняла, что именно привлекло ее внимание во время посещения кафе «Куперс», и все наконец встало на свои места.

— Не может быть, — пробормотала она, все еще вслух обдумывая свою новую теорию. И вероятно, Джудит пришла к мысли, что все-таки, может, и было, потому что она тут же добавила: — Это действительно блестящий план!

— Вы поняли, кто убил сэра Питера? — спросила Сьюзи, будучи больше не в силах сохранять молчание.

— Знаете, — выдохнула Джудит, все еще пытаясь прийти в себя после этого невероятного открытия, — думаю, да.

— И вам известно, как этот человек убил сэра Питера?

— О да, известно. Теперь я все знаю.

— И каким образом убийца выбрался из закрытой комнаты, тоже знаете? — спросила Бекс.

— Знаю. Я также знаю, почему сэр Питер должен был умереть. И конечно же, почему следом должна была умереть Сара.

— Нет, подождите, — сказала Сьюзи. — Вы поняли все это, стоя в кустах перед домом?

— Не просто стоя в кустах перед домом, — покачала головой Джудит. — Стоя в кустах перед домом ровно в три часа дня.

— Могу я попытаться угадать? — спросила Бекс. — Потому что у меня есть теория.

— Правда? — радостно спросила Джудит.

— Возможно.

— Тогда почему вы ничего не говорили раньше? — раздраженно спросила Сьюзи.

— Я никогда по-настоящему не верила в то, что сэр Питер был убит в своем кабинете. Я думала, это невозможно. Но теперь вы точно знаете, что его все-таки убили? — спросила Бекс у Джудит.

— Он был убит в своем кабинете, — подтвердила та.

— Тогда, думаю, это сделала Розанна.

— Интересно, — отозвалась Джудит, подбадривая подругу. — Продолжайте.

— Считаю, в этом деле главную роль всегда играло лишь наличие алиби. Каждый раз, когда мы находили человека с подходящим мотивом, этот человек предъявлял нам неоспоримое алиби. Но если один из наших подозреваемых — убийца, его или ее алиби не может быть таким уж надежным. И я не уверена, что алиби Розанны сможет выдержать проверку на прочность. По ее словам, она пряталась в шкафу, но так ли это на самом деле?

— Она точно знала, что именно Дженни вошла в спальню, а потом выбежала на балкон, — заметила Сьюзи.

— Все на той вечеринке видели, как Дженни выбежала на балкон. Кто угодно мог бы рассказать Розанне об этом.

— Но ведь Джудит нашла в шкафу оторванную от ее жакета пуговицу.

— Вот об этом я и размышляла. Вдруг Розанна специально подложила туда свою пуговицу, догадываясь, что мы — или полиция — будем осматривать дом. Она могла притвориться смущенной, когда мы поймали ее на лжи, а потом сделать вид, будто вовсе не хочет признаваться в том, что пряталась в шкафу. Потому что на самом деле ее не было в шкафу, ведь в тот момент именно она убивала своего отца на первом этаже.

Бекс с триумфом посмотрела на Джудит.

— Это замечательная теория, — согласилась та. — Но, к сожалению, неверная. Розанна не убивала отца. Я готова предположить, что в момент убийства Розанна не пряталась в шкафу, хотя, если честно, я все же склонна доверять ее словам. Но скажите: как у нее получилось убить своего отца, а затем выбраться из запертой комнаты до того, как мы сломали замок? Сможете ли вы объяснить это мне?

Бекс нахмурилась.

— Нет, — ответила она, — наверное, не смогу.

— Но вы знаете как? — спросила Сьюзи.

— Для того чтобы сказать наверняка, нам сначала нужно войти в дом, — ответила Джудит, — и кое-что проверить. Бекс, вы говорили, Дженни оставила для нас ключ?

Женщины отыскали ключ и вошли в Белый коттедж. Оказавшись внутри, Джудит направилась прямо к кабинету.

— Хорошо, Розанна не убивала сэра Питера, — повторила Сьюзи. — Но собираетесь ли вы рассказать нам, кто его убил?

— Как только проверю пространство за стеллажом, — ответила Джудит, подойдя к шкафу, который все еще стоял где-то в футе от стены.

Старушка ловко просочилась в узкое пространство.

— Зачем вам проверять пространство за стеллажом?

Джудит вылезла обратно. Ее правая рука была покрыта пылью и паутиной, словно она старательно ощупывала заднюю стенку стеллажа.

Джудит потерла пальцы друг о друга.

— Что именно вы ищете? — спросила Бекс.

Джудит подошла к камину.

— Пыль, — сказала она. — Хотя скорее пепел. Пропавший церемониальный молоточек! — воскликнула она и указала на пустую подставку, стоявшую на каминной полке.

— Какой пропавший молоточек? — спросила Сьюзи, ясно понимая, что она либо давно потеряла нить разговора, либо начала сходить с ума.

— Подарочный молоточек, который принадлежал одному из предков сэра Питера, — продолжила Джудит, снова указывая на бронзовую подставку. — Здесь должен лежать церемониальный судебный молоточек, но теперь его тут нет.

— И этот молоточек имеет значение для нашего дела? — спросила Бекс.

— О да, он имеет огромное значение! Если бы я была азартной женщиной — и готова признать, так оно и есть, — то поставила бы крупную сумму на то, что мы найдем этот молоточек в куче пепла в камине.

— Серьезно? — уточнила Бекс. — Вы заметили, что с подставки пропал молоточек, и единственное место, куда, по-вашему, он мог деться, — это камин?

— Существует только один способ проверить, права ли я, — сказала Джудит.

Она взяла с подставки кочергу и начала шарить металлическим кончиком по каминному проему. Наткнувшись на что-то, Джудит с помощью кочерги вытащила этот предмет из пепла.

Женщины уставились на маленький бронзовый молоточек.

— Да быть такого не может! — воскликнула Бекс.

— Думаю, наша находка служит подтверждением моей теории, — продолжила Джудит. — Это довольно приятно.

— Теперь вы просто обязаны рассказать нам, что происходит.

Из сумочки Джудит раздался телефонный звонок, но она, кажется, его не слышала.

— Джудит, — позвала ее Бекс, — это ваш телефон звонит.

— О, точно, — сказала Джудит, вытаскивая мобильник. — Таника, — поздоровалась она. Несколько секунд Джудит стояла молча, приложив телефон к уху, а потом взволнованно вздохнула. — Нет, это совсем нехорошо. Он не может. — На другом конце линии вновь заговорила Таника, но Джудит нетерпеливо ее прервала: — Погодите. Мне нужно все это обдумать. Можно я перезвоню вам через пять минут?

— Что случилось? — спросила Сьюзи, когда Джудит повесила трубку.

— Опять этот идиот Хоскинс натворил дел. Он выпустил Тристрама под залог.

— И это плохо? — спросила Бекс.

— Думаю, да, — ответила Джудит, резко выпрямившись, когда ей в голову пришла идея. — О боже, это плохо, это очень-очень плохо. — Джудит посмотрела на Бекс и Сьюзи. — Кажется, вот-вот произойдет третье убийство!

— Так Тристрам все-таки убийца? — спросила Сьюзи, когда Джудит начала быстро набирать новый номер на мобильнике.

Ожидая ответа, она подняла палец, веля подругам притихнуть.

— Дженни, слава богу, что вы ответили. Вы должны немедленно ехать домой. Полиция только что отпустила Тристрама под залог, и, мне кажется, ваша жизнь может быть в опасности.

Глава 38

Стоило Дженни войти в дом, как Джудит кинулась объяснять ей, что Тристрам может попытаться напасть на нее.

— Он убийца? — шокированно произнесла та. — Мы должны вызвать полицию!

— Детектив Хоскинс никогда не верил в насильственную смерть сэра Питера. Мы не сможем доказать ему, что Тристрам собирается вас убить.

— Вы серьезно?

— Мы имеем дело с безжалостным убийцей, поэтому нам стоит позаботиться о вашей безопасности.

— А что насчет той женщины из полиции, которая приезжала сюда в день смерти Питера? Она поверит вам?

— Таника? Она больше не командует офицерами.

— Тогда что нам делать?

— К сожалению, мы можем только дождаться его появления, а затем вызвать полицию.

— Но почему бы не вызвать полицию прямо сейчас?

— Полицейские не приедут. Ими командует полный придурок. И у нас не будет доказательств недобрых намерений Тристрама до тех пор, пока он сам сюда не заявится. Но мы не бросим вас в одиночестве. Я, Бекс и Сьюзи останемся тут и подождем Тристрама вместе с вами. Мы станем вашими глазами и ушами. И обещаю: как только Тристрам объявится, мы будем рядом. Он не посмеет навредить вам в присутствии трех свидетелей.

— Хотя он, конечно, довольно зол.

— Он все равно должен понять, что вредить вам при свидетелях — глупо.

Дженни взволнованно нахмурилась. Она явно пыталась переварить только что полученную информацию.

— Сперва он должен приехать сюда, — сказала Джудит, пытаясь донести свою мысль до Дженни самыми простыми словами. — И только потом мы сможем позвонить в полицию.

— Хорошо, — согласилась Дженни, хотя было видно, что такая перспектива ее не особо обрадовала.

Солнце уже зашло, поэтому Джудит и ее подруги помогли Дженни задернуть шторы на всех окнах.

— Мне страшно, — призналась Дженни.

— Не волнуйтесь, — утешила ее Джудит. — Оставайтесь внизу. Мы с Бекс и Сьюзи поднимемся наверх и из-за закрытых штор будем следить за улицей.

Оставив Дженни сидеть на кухне, Джудит, Бекс и Сьюзи поднялись на второй этаж.

— Она права, — сказала Бекс. — Мне кажется, это очень плохая идея.

— У нас нет выбора, — возразила Джудит. — Серьезно. Мы сможем точно доказать мою правоту, лишь когда Тристрам приедет сюда. А теперь нам пора занять наблюдательные позиции. Я буду ждать в спальне Дженни и сэра Питера. Бекс, вы оставайтесь на лестничной площадке и следите за подъездной дорожкой. Сьюзи, вы будете следить за той стороной сада, где находится теннисный корт.

Женщины разделились, и Джудит направилась в спальню. Она выбрала это место неслучайно: здесь из окна открывался прекрасный вид на сад и лавровые кусты, под прикрытием которых леди Бейли незамеченной пробралась к дому во время праздника. Джудит верила, что раз уж леди Бейли знала про тайный ход, то и Тристраму о нем хорошо известно. Но он явно не догадывался о том, что его мать рассказала Джудит о существовании этого хода. Наверняка Тристрам проникнет в Белый коттедж именно этим путем. Именно так поступила бы сама Джудит, пожелай она незаметно пробраться в чужой дом и совершить убийство.

Джудит терпеливо ждала у окна, но ее мысли кружились вокруг всех деталей этого преступления. Она и представить не могла, что ей и ее подругам придется поздно вечером сидеть в Белом коттедже и следить за садом. Но еще сложнее ей было поверить в вывод, к которому она сегодня пришла. В этом Джудит так никому и не призналась. И все же благодаря годам, которые она посвятила составлению кроссвордов, Джудит знала, что даже самые невероятные предположения порой оказываются правдивыми. Такое же чувство она испытала, впервые узнав, что фразы «чайник долго остывает» и «чайник долго не остывает» означают одно и то же. Подсознание твердило ей, что это невозможно, и все же это была правда.

Но в сознании Джудит зрело зернышко сомнений. Избавиться от него она сможет, только когда Тристрам объявится на пороге этого дома.

В лавровых листьях недалеко от реки сверкнула вспышка серебристого лунного света. Неужели кусты пошевелились? Джудит попыталась подсчитать, сколько времени может понадобиться человеку на то, чтобы пробраться по заросшей дорожке, ведущей от реки к дому, но стоило ей отвлечься, как кусты вновь подозрительно задрожали.

Сердце быстрее застучало в груди Джудит, но не успела она опомниться, как густые ветви раздвинулись. Сокрытая мраком фигура выпрыгнула из кустов и помчалась к дому. Джудит была шокирована внезапным появлением человека и скоростью, с которой он передвигался. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы взять себя в руки и сдвинуться с места.

Она развернулась и бегом бросилась прочь из комнаты.

— Он здесь! — крикнула Джудит, добежав до лестничной клетки.

Сьюзи и Бекс выбежали из своих комнат, но, прежде чем они успели сказать хоть слово, внизу с грохотом распахнулась дверь, и раздался мужской крик, полный ярости.

Подруги сбежали вниз по лестнице, перепрыгивая через пару ступенек разом. Услышав громкий крик Дженни, они ворвались на кухню и увидели ужасающую картину.

Как и предполагала Джудит, это Тристрам ворвался в дом. Он повалил Дженни на пол и придавил ее всем своим весом, сомкнув руки у нее на горле. Ее лицо приобрело ярко-фиолетовый оттенок, а глаза вылезли из орбит. Дженни задыхалась.

Джудит и Сьюзи с криками кинулись ей на помощь. Они вцепились в плечи Тристрама, пытаясь оттащить его в сторону, но он не обращал на них никакого внимания. Собственная ярость придала ему нечеловеческую силу, и его руки еще сильнее сжались вокруг шеи Дженни. Но затем в комок из сплетенных тел протиснулась новая пара рук и смогла разжать пальцы Тристрама.

Это была Таника.

Хватка Тристрама слегка ослабла, и Бекс, Сьюзи и Джудит наконец смогли оттащить его от Дженни. Тристрам издал разочарованный вопль, когда Таника бросилась ему на спину и ловко сковала его руки наручниками.

— Тристрам Бейли, вы арестованы за покушение на убийство, — прохрипела она, скатываясь с его спины.

Тристрам неловко повалился на пол. Его руки были надежно скованы у него за спиной, а металл наручников врезался в кожу запястий.

Дженни с трудом поднялась на четвереньки, пытаясь вдохнуть. Казалось, ее вот-вот вырвет. С ужасным хрипом она жадно втягивала ртом воздух, а на ее красной шее уже начали проступать синяки.

Таника первой поднялась на ноги.

— Черт вас подери, Джудит, — произнесла она.

— Секундочку, — ответила та, пытаясь восстановить дыхание.

— О чем вы думали? — выпалила Сьюзи.

— Что?

— Вы сказали, она будет в безопасности! Вы сказали, ей ничего не грозит!

— Я не думала, что он действительно попытается причинить ей вред, — попыталась оправдаться Джудит.

— Ну конечно, попытается, он ведь ненормальный!

— Джудит, это уже слишком, — произнесла Бекс.

— Я же извинилась, — сказала Джудит, но в ее голосе явно звучало раздражение. — У нас не было выбора.

— Всегда есть выбор, — возразила Сьюзи. — И мы должны были позвонить в полицию.

— Сьюзи права, — согласилась Бекс. — Вы просчитались, Джудит. Вы очень сильно просчитались.

— Это не моя вина.

— А вдруг Тристрам убил бы Дженни?

— Но не убил же.

— Однако он был чертовски близок к этому! — крикнула Сьюзи.

— Вы не можете винить в этом меня.

— Тогда кого нам винить? — спросила Сьюзи. Бушующий в крови адреналин всколыхнул в ней ярость. — Вы всегда считаете себя самой умной. Суете свой нос в чужие дела, осуждаете людей за недостаток денег и велите им побыстрее закончить ремонт фасада в их домах. Да какое вам дело до того, как я живу и на что трачу свои деньги? Какое вам дело до всех нас?

— Сьюзи… — произнесла Джудит, пытаясь коснуться подруги.

— Нет, с меня хватит. Мне все это надоело, — выпалила Сьюзи и широким шагом направилась к выходу из кухни. — Таника, если вам нужны мои показания, можете позвонить мне завтра. Бекс, вы идете?

Бекс оказалась в затруднительном положении: ее просили сделать выбор между двумя лучшими подругами.

И она выбрала Сьюзи.

— Простите, Джудит, но Сьюзи права. Вы всегда переходили все допустимые границы, но в этот раз зашли слишком далеко. Вы использовали Дженни в качестве приманки, и я не могу простить вам этого. Мне нужно вернуться домой, к Колину, в безопасное место. Прямо сейчас.

Бекс направилась к выходу. Бросив последний гневный взгляд на Джудит, Сьюзи открыла для подруги дверь, и они вместе вышли из комнаты.

Таника помогла Дженни сесть на стул и спросила, в порядке ли она. Дженни только слабо кивнула. Тристрам же все еще лежал на полу. Его глаза были закрыты, и он громко всхлипывал от злости и жалости к себе.

Через кухонное окно женщины увидели, как Сьюзи и Бекс залезли в фургончик Сьюзи и выехали со двора. Стоило им свернуть на главную дорогу, как в ворота, сверкая мигалками, заехал полицейский фургон. Он остановился прямо перед домом, рядом с патрульной машиной, на которой приехала Таника. Старший инспектор Хоскинс вышел из фургона и быстро зашагал к дому в сопровождении двух полицейских в форме. Через несколько секунд ведущая на кухню дверь широко распахнулась, и трое мужчин вошли внутрь, оглядывая комнату. Таника стояла рядом с Дженни, которая все еще сидела за кухонным столом, Джудит замерла рядом с окном, а скованный наручниками Тристрам лежал на полу.

— Младший инспектор, извольте объяснить, что, черт возьми, здесь происходит? — гаркнул Хоскинс.

— Мистер Бейли только что попытался убить Дженни, — ответила Таника. — Я смогла его остановить.

— Но что вы здесь делали?

— Как только мне стало известно, что вы отпустили мистера Бейли под залог, я начала следить за этим домом.

— Почему?

— Потому что любой человек мог предугадать его следующий шаг. Любой, кто хоть немного соображает.

— Прошу прощения?

— В отличие от вас, сэр, я всегда знала, что мы расследуем убийство, а не несчастный случай.

— Вы больше не старший инспектор и не имеете права самостоятельно вести расследование.

— И все же я весьма удачно оказалась неподалеку, — возразила Таника, указав на Тристрама. — Если бы я полагалась только на вас, сейчас у нас уже было бы три убийства.

Дерзость Таники шокировала двух офицеров, но старший инспектор Хоскинс угрожающе затих, замерев на месте.

— Повторите, что вы сказали, — ледяным голосом тихо произнес он.

Таника вспомнила клятву, которую дала, стоя над трупом Сары Фицерберт.

Она вскинула подбородок и прямо посмотрела на своего начальника:

— Если бы я полагалась только на вас, Дженни Пейдж была бы мертва.

— Выметайтесь, — сказал Хоскинс. — Сейчас же. С этого момента вы отстранены от ваших полномочий за нарушение субординации.

Таника бросила на старшего следователя долгий взгляд и направилась к двери. Полицейские в форме отступили в сторону, чтобы дать ей пройти.

— Пожалуйста, возьмите мистера Бейли под стражу, — приказал Хоскинс. — И проверьте, как себя чувствует мисс Пейдж.

Один из мужчин подошел к Дженни, а другой грубо дернул Тристрама за плечо, заставив того подняться на ноги. За окном зашуршала галька, когда патрульная машина Таники выехала со двора.

Последующие события могли произойти за минуты или растянуться на целые часы. Течение времени потеряло для Джудит всякое значение. Тристрама вывели из кухни, а во двор въехала машина скорой помощи. Медики проверили состояние Дженни и объявили, что никаких серьезных последствий для ее здоровья травма не вызовет. Они посоветовали Дженни принять при необходимости обезболивающее и хорошо выспаться.

После произошедшего Дженни была не в состоянии давать показания, и Хоскинс пообещал вернуться утром, чтобы поговорить с ней.

— Вы должны помнить, — обратился он к Дженни, — что теперь Тристрам за решеткой и никогда больше оттуда не выйдет. Теперь все кончено.

Дженни слабо улыбнулась, хотя было понятно, что она еще не до конца оправилась от потрясения.

— Я останусь с вами, — предложила Джудит.

— Я справлюсь, — возразила Дженни.

— Это меньшее, что я могу для вас сделать, — настаивала Джудит. Было ясно, какой виноватой она себя чувствовала за столь близкую встречу Дженни со смертью. — Я помогу вам запереть все двери и прослежу за тем, чтобы вы были в безопасности.

Хоскинс поблагодарил Джудит за помощь и ушел вместе с офицерами, которые грубо пихали Тристрама к машине.

Как только полицейские ушли, Дженни разрыдалась. Джудит придвинула к ней свой стул и заключила женщину в объятия, выражая ей поддержку.

— Простите, простите меня, — вновь и вновь повторяла Дженни.

— Могу ли я налить вам чего-нибудь выпить? — предложила Джудит. — Может, чашечку травяного чая? Или чего-нибудь покрепче?

— Я не верила, что он правда придет сюда, даже когда вы это утверждали. Я думала, вы чрезмерно волновались из-за него.

— Боюсь, молоточек, найденный мной в камине, подсказал, что все это время я волновалась недостаточно сильно.

— Какой молоточек?

— Почему бы вам не пройти со мной в кабинет? Там я смогу в деталях объяснить вам, как сэр Питер был убит.

— Вы поняли, как он умер? Потому что я так и не смогла в этом разобраться. Как Тристрам это сделал? Как он убил Питера? Ведь он разговаривал с гостями снаружи в саду…

— Это был довольно хитроумный план, — ответила Джудит, ведя Дженни через дом. — И забавно, — заметила она, когда они вошли в кабинет, — что ответ на эту загадку всегда находился в этой самой комнате. Не у всех на виду, как можно было бы выразиться ради драматизма, а в куче пепла в камине. Расследуя это дело, я чаще всего спрашивала себя: каким образом убийца сделал это? Как он толкнул тяжелый стеллаж на сэра Питера, а потом незамеченным выбрался из запертой на замок комнаты?

Джудит замолкла, словно давая Дженни возможность обдумать ее вопрос.

— Но тайна этого убийства зарыта гораздо глубже, чем кажется на первый взгляд. Таника как-то спросила меня, зачем убийца придумал такой изощренный план. Он заманил сэра Питера в его кабинет за день до свадьбы, толкнул на него шкаф, а затем провернул этот хитрый трюк с запертой дверью. Именно поэтому я все время возвращалась к мысли, что именно Тристрам совершил убийство. В конце концов, только ему было важно, чтобы смерть отца выглядела случайной, ведь если бы полиция начала расследовать гибель сэра Питера, его сын стал бы главным подозреваемым. Но почему сэр Питер должен был умереть за день до своей свадьбы? Убийца не мог выбрать этот день случайно. Он хотел причинить как можно больше боли семье сэра Питера. И вам.

Дженни кивнула, понимая, к чему клонит Джудит.

— И вы постарались на славу, придумывая этот план.

— Простите?

— Именно вы убили сэра Питера. И бедную Сару Фицерберт тоже убили вы.

Казалось, Дженни совершенно не понимала, о чем говорила Джудит.

— Дженни, вы — убийца, а не Тристрам. И церемониальный молоточек, найденный мной в камине, это доказывает.

Глава 39

— Что? — удивленно спросила Дженни, но Джудит с радостью отметила, как внимательно женщина смотрит на нее. — Вы же видели, что Тристрам попытался сделать со мной!

— Видела, и мне его почти жаль. Я только-только догадалась о вашей причастности к смерти сэра Питера, когда мне позвонила Таника и сообщила о том, что Тристрама выпустили под залог. Если честно, в тот момент я все еще не до конца верила в собственную теорию, но знала, что, если я права, Тристрам попытается на вас напасть. Конечно, использовать вас в качестве безвольной приманки было довольно аморально с моей стороны. Но не с вами мне говорить о морали, Дженни. Вы совершили два убийства. Хотя доказать я этого не могу. По крайней мере, не способом, который бы принял суд.

— Вы, должно быть, шутите.

— Не возражаете, если я присяду? — спросила Джудит и подошла к креслу, стоящему рядом с камином. — Если честно, я довольно сильно устала и немного нервничаю. Прошлой ночью мне не удалось как следует выспаться, и сейчас моя жизнь полностью в вашей власти. Правда, хочу отметить: уезжая, полицейские видели, что я осталась в вашем доме. Они также знают, что, кроме вас и меня, в доме никого больше нет. Если со мной что-то случится, вам вряд ли удастся обвинить в этом кого-то другого.

— Прошу вас немедленно прекратить это сумасшествие. Я любила Питера.

— Не любили. Вам нужны были только его деньги. Разумеется, ведь он был очень богат.

— И я не получила ни пенни из его состояния!

— Знаю, и это тоже очень хитрый ход с вашей стороны. В конце концов, как заметила Бекс в первый день, зачем невесте убивать своего жениха за день до их свадьбы? Если бы вы прикончили его на двадцать четыре часа позже, то стали бы миллионершей и владелицей особняка в георгианском стиле. Титул леди Бейли принадлежал бы вам до конца вашей жизни. Но вы не успели выйти замуж за сэра Питера и остались ни с чем после его смерти. Хотя если бы вы подождали двадцать четыре часа, то стали бы еще и главной подозреваемой. Как и сказала Розанна, вы появились на пороге их дома из ниоткуда и очаровали самовлюбленного и тщеславного богача. Если бы он погиб в результате несчастного случая на следующий день после вашей свадьбы, полицейские вцепились бы в вас мертвой хваткой. На самом деле, даже если бы он умер в любой другой день после вашей свадьбы, подозрения в первую очередь пали бы на вас.

— Но Питер и так оставил все свое имущество мне. В своем новом завещании.

— Да, наверняка вы были глубоко шокированы, когда Эндрю Хасселби сообщил вам о существовании нового завещания. В конце концов, ваш план состоял в том, чтобы убедить всех вокруг, что вы не получали никакой выгоды от смерти сэра Питера. И вот появляется документ, в котором сэр Питер, возможно, оставляет все свои деньги вам. А вы ведь так старались, чтобы этого не произошло ни при каких обстоятельствах. Но вам удалось блестяще сымпровизировать в тот день. У меня очень хорошая память на события. Эндрю тогда сказал, что сэр Питер при нем положил новое завещание в сейф в своей спальне. Несложно было догадаться, что всего месяц спустя завещание все еще должно было лежать на прежнем месте. Наверняка ваше сердце стучало как бешеное, пока я пыталась отгадать код. Ваш план провалился бы, если бы сэр Питер в своем новом завещании оставил бы вам хотя бы пенни.

Джудит внимательно посмотрела на Дженни, все еще молча стоящую перед креслом.

— Забавно, что вы сохраняли молчание до тех пор, пока я не предложила попробовать ввести дату рождения отца сэра Питера в качестве кода. Думаю, если бы в комнате не было Эндрю, который тоже знал эту дату, вы бы специально напутали с цифрами. Вы предложили свою помощь, только когда поняли, что сейф так или иначе будет открыт, и начали мямлить что-то о «празднике праздников», о котором вам когда-то рассказывал Питер. Вы знали, что другого шанса стащить новое завещание вам не представится, поэтому своим телом заслонили нам обзор и спрятали конверт у себя в рукаве, или в вырезе платья, или в каком-то другом месте — не могу сказать определенно. Но вы точно вытащили завещание из сейфа к тому времени, когда мы все сгрудились вокруг, чтобы осмотреть его. Думаю, пока мы не смотрели в вашу сторону, вы лучше перепрятали конверт. Например, сунули его под подушку кровати. И давайте говорить начистоту: мы все купились на вашу ложь. Вы отлично притворялись невестой, скорбящей по внезапно погибшему жениху. Никто не смотрел в вашу сторону с подозрением, ведь вам не было нужды прятать новое завещание сэра Питера. Особенно если учесть, что он сделал вас своей единственной наследницей. Но как я и сказала, ваш план состоял в том, что вы не должны были получить никакой финансовой выгоды от смерти сэра Питера. Не могу представить, как вы были шокированы, когда позднее открыли конверт и прочли завещание. Ваш самый ужасный страх стал реальностью: сэр Питер — глупый, без ума в вас влюбленный сэр Питер — действительно оставил все свое имущество вам.

— Вы сошли с ума.

— Не сошла, и мы обе это знаем.

— Тогда объясните: как я могла толкнуть на Питера тяжелый стеллаж внутри кабинета, находясь при этом в спальне на втором этаже?

— С удовольствием объясню. Но сперва мне стоит сказать кое-что еще. Знаю, вы не в одиночку придумали этот план. Все это время у вас был сообщник. Не думаю, что смогла бы догадаться, если бы не познакомилась сегодня утром с очаровательной пожилой парой в кафе «Куперс». Они давно женаты, но порой на публике притворяются незнакомцами. И тогда я задумалась: вдруг среди наших подозреваемых тоже есть такая пара? Ответ был очевиден. Тристрам — вот ваш сообщник. На людях вы делали вид, что едва знаете друг друга, тогда как на самом деле вас связывали очень близкие отношения.

— Теперь вы несете полный бред.

— Нет, это далеко не бред. Вы с Тристрамом на славу постарались, чтобы заставить всех вокруг поверить в вашу взаимную ненависть. Но на самом деле вы с ним были безумно, до ужаса крепко влюблены друг в друга, хотя я и не могу назвать вашу любовь здоровой.

— Этот мужчина только что попытался меня убить.

— И именно это позволило мне окончательно убедиться в том, что когда-то вы работали сообща. Но в какой-то момент вы, Дженни, потеряли контроль над событиями. Однако мы до этого еще доберемся. Давайте сначала вернемся во Флоренцию, когда вы впервые встретились с сэром Питером в баре. Вы сказали, что именно он завязал с вами разговор, но позвольте мне предложить вам другой вариант произошедшего. Видите ли, на стене в комнате Тристрама висит постер с шоу, с которым он выступал во Флоренции. На нем изображены всего четыре человека, и все они мужчины. Имена на плакате тоже только мужские. Меня это сильно заинтересовало, пока я рассматривала постер. Но тогда в какую женщину он влюбился? В его постановке участвовали только мужчины. За сценой работали только мужчины. Тогда я и задумалась: вдруг он влюбился в кого-то, кто не имел отношения к театру? В ту, которая, как нам известно, тоже находилась в то время во Флоренции и приглядывала за старенькой одинокой женщиной? Например, в вас.

Джудит видела, что Дженни жадно ловит каждое ее слово. Это хорошо. Пусть слушает внимательно.

— Правда, подходит ли в данной ситуации слово «влюбился»? По словам своей матери, Тристрам похож на верного щенка, а Крис Шеферд сказал, что он невероятно слабовольный и мог бы присоединиться к секте, даже заставлять бы не пришлось. Думаю, встретив Тристрама во Флоренции, вы сразу разгадали его суть: онведь просто глупый, самовлюбленный мальчишка из очень богатой семьи. Поэтому вы начали его обхаживать. Наверняка сначала вы просто хотели получить доступ к его кредитке. Но я уверена, во время ваших ночных разговоров Тристрам рассказал вам об ожидающем его наследстве, об огромном доме в Марлоу и о титуле «леди Бейли», который получит его будущая жена. Вам удалось бы надолго привязать к себе влюбчивого Тристрама, возможно, даже женить его на себе, но ждать, пока сэр Питер умрет, чтобы его сын получил долгожданное наследство, вы не хотели. Возможно, существовал способ подтолкнуть немолодого мужчину чуть ближе к порогу смерти? Не могу точно сказать, в какой именно момент в вашей голове возник этот дьявольский план, но подозреваю, это произошло примерно в то же время, когда сэр Питер приехал во Флоренцию, чтобы забрать Тристрама обратно в Великобританию. И тогда Тристрам — бедный, трусливый и впечатлительный Тристрам — позволил вам залезть ему в голову. Да, чтобы план сработал, вам пришлось бы соблазнить сэра Питера, но и сам Тристрам готов был совершить убийство, ведь он всю жизнь чувствовал себя придавленным сокрушительным весом отцовского эго. Иронично, учитывая, каким образом в конце концов сэр Питер умер. Интересно, как все-таки Тристрам относился к тому, что вы — его девушка — собирались соблазнить его отца? Наверняка вам удалось убедить его, что это лишь придавало вашему плану изящества. Тристрам наверняка поведал вам о болезни отца, поэтому вы подстроили вашу встречу в баре и рассказали сэру Питеру о вашей профессии. Что еще случилось той ночью, мы никогда не узнаем, ведь сэр Питер больше не может нам об этом поведать. Но, думаю, вам удалось заманить его в свою постель. Вы заставили его влюбиться в вас. Или, по крайней мере, пробудили в нем желание. Позже, когда сэр Питер вернулся в Англию со своим непутевым сыном, он нанял вас в качестве своей медсестры, даже не подозревая, какой опасности подвергал себя. Бедный мужчина, он думал, будто сумел соблазнить молодую красавицу, хотя на самом деле пустил в свой дом самую опасную из паучих — черную вдову. Когда же вы с Тристрамом вновь встретились в этом доме, то притворились незнакомцами, сделали вид, будто ненавидите друг друга. Думаю, это представление далось вам легко, ведь на самом деле вы ни к кому и никогда не испытывали по-настоящему теплых чувств. Довольно иронично, но подозрения Розанны касательно ваших истинных намерений тоже помогли сделать вашу ложь более правдоподобной. Ох, если бы только она знала хоть часть того, что теперь известно мне. Оставаясь наедине, вы с Тристрамом обдумывали план убийства сэра Питера. Как вы уже знаете, Тристрам не слишком сильно старался держать вашу связь в тайне, и несколько раз его сестра и мать даже заметили, как он совершал тайные звонки. Они предположили, что он завел себе девушку. Когда мы узнали о существовании Сары Фицерберт, я допустила досадный промах. Мы искали тайную девушку — и мы нашли тайную девушку, и я ошибочно предположила, что секрет Тристрама раскрыт. Но он завел не одну, а двух тайных девушек, не так ли?

Джудит сделала короткую паузу, словно давая Дженни время обдумать ее слова.

— Но не будем спешить. Потому что наконец-то настало время поговорить о вашем гениальном плане. Вы собирались заставить сэра Питера сделать вам предложение, а затем убить его за день до свадьбы. Кто бы стал подозревать вас в убийстве? Да вы буквально последний человек, который мог бы пожелать смерти сэру Питеру! По крайней мере, так подумают люди. Конечно, они начали бы сплетничать, если бы после смерти своего жениха вы начали встречаться с Тристрамом, но это едва ли можно счесть преступлением. Видит бог, случались вещи более странные, чем внезапный роман между одиноким мужчиной и невестой его внезапно погибшего отца. Признаю: вы создали весьма элегантный план. Теперь вам осталось лишь придумать, каким образом убить сэра Питера незадолго до вашей свадьбы, и здесь у вас случилась загвоздка. Мы с младшим детективом Малик сошлись во мнении, что убить человека не очень-то просто. Хотя позвольте мне перефразировать эти слова. Легко убить человека, с которым вас ничего не связывает, но сэр Питер был вашим женихом, и полиция обратила бы на вас самое пристальное внимание, если бы он погиб при загадочных обстоятельствах. Тогда что вам оставалось? Тристрам предложил использовать яд, но сэр Питер заметил, как его сын пытался стащить флакончик из его кабинета, что отнюдь не облегчило вам задачу. Но в тот момент вы поняли: смерть сэра Питера должна походить на несчастный случай. Причем несчастный случай должен выглядеть так, чтобы не оставалось сомнений: сэра Питера не могли убить. Именно поэтому он погиб внутри запертой комнаты, единственный ключ от которой был найден в кармане его брюк. И конечно, вы знали, что Тристрам как единственный наследник будет привлекать детективов, словно маяк в темном море, поэтому вы должны были создать для него неоспоримое алиби. Следовательно, я почти уверена в том, что именно Тристрам пригласил меня на вечеринку. Должна признать: вы спланировали довольно хитрый спектакль. Я никогда не разговаривала с сэром Питером и не знала, как звучит его голос, а Тристраму как актеру было несложно изобразить манеру речи его отца. Вы собирались устроить настоящее представление во время вечеринки, и вам очень хотелось, чтобы на нем присутствовал свидетель, которому полиция уже безоговорочно доверяет. И все же рисковать, приглашая настоящего офицера, вы не хотели, поэтому вспомнили обо мне — милой старушке, раскрывшей в прошлом году несколько убийств. В ваших планах я, без сомнений, подтверждала полицейским, что Тристрам находился снаружи дома во время смерти сэра Питера. Именно поэтому Тристрам в первую очередь подошел ко мне и к моим друзьям, пока вы совершали убийство. В каком-то смысле я даже польщена, ведь вы посчитали меня надежным свидетелем.

— Вы ведь понимаете, что все это лишь ваши догадки? — спросила Дженни.

— О, конечно, понимаю. Правда, кое-какие детали могут быть подтверждены. Например, ваша с Тристрамом встреча во Флоренции. Полиция сможет посмотреть выписки с ваших банковских счетов и найти свидетелей ваших встреч. А в этой самой комнате остались улики, которые могли бы пролить свет на то, как вы убили сэра Питера. Ваш план был почти идеальным. Признайтесь: вам ведь даже приятно слышать мою похвалу? И все же вы допустили одну ошибку, запланировав свадьбу на зиму, а не на лето.

— В чем здесь ошибка?

Джудит была рада, что Дженни наконец начала по-настоящему принимать участие в этом разговоре.

— Только благодаря этой оплошности мне удалось понять, что именно вы убили сэра Питера, и узнать, как вы это сделали.

— Вот эту часть истории мне очень хотелось бы услышать.

— Прекрасно. Позвольте мне рассказать, как умер сэр Питер.

Глава 40

— Сначала хочу заметить, — сказала Джудит, — что было несколько улик — даже, можно сказать, аномалий, — которые помогли мне раскрыть это дело. Например, пропавший с каминной полки судебный молоточек. «Мир полон очевидных вещей, но мало кто их замечает», как говорил Шерлок Холмс. И примером тому является стеклянная банка, которая не разбилась после падения. Что еще? Ну давайте посмотрим: Розанна говорила, что вы закурили, вернувшись в тот день в свою спальню; леди Бейли рассказала нам, что Тристрам покидал дом незадолго до того, как вернулся обратно на машине. И конечно, стоит упомянуть крюк на стене, который раньше удерживал стеллаж на месте. Все эти маленькие детали сами по себе не имеют никакого значения, но, если правильно сложить их воедино, можно увидеть удивительную картину.

— Что будет, если я признаю вашу правоту? — внезапно перебила ее Дженни.

Джудит охватил трепет. Она надеялась, что Дженни решит пойти на сделку, когда петля вокруг ее шеи затянется достаточно крепко.

— В чем именно вы хотите сознаться?

— В том, что я действительно влюбилась в Тристрама. Во Флоренции. И мы вместе придумали план, в котором я соблазняла его отца.

— И…

— Хорошо. Мы также планировали убить его.

— Спасибо, — кивнула Джудит. — Вы не представляете, насколько мне приятно слышать ваше признание.

— Но прежде чем вы начнете сильно радоваться своей проницательности, — продолжила Дженни, — хочу вам напомнить, что мы в этом доме одни, а полицейские давно уехали.

— Знаю, но, поверьте, угрозы я для вас не представляю. Важнее всего мне услышать правду из ваших уст.

— Вы хотите знать правду? Я скажу вам ее. Вашу приятельницу-детектива отослали отсюда самым позорным образом. А ваши подруги? Да им не терпелось избавиться от вас.

— Понимаю, в какой опасности нахожусь, — спокойно произнесла Джудит. — Но, возможно, другого шанса поговорить с вами с глазу на глаз мне не представится. Однако вам не стоит волноваться раньше времени. Сомневаюсь, что хоть что-то, сказанное в этой комнате, сможет служить уликой в суде. Но вот в чем дело: я зарабатываю на составлении кроссвордов и просто терпеть не могу оставлять загадки нерешенными. Поверьте, смерть сэра Питера — это лучшая загадка из тех, что попадались мне в последнее время. Но найти ответ на нее я смогу, только лично поговорив с вами.

— Хорошо. Тогда вам стоит знать, что я действительно придумала план убийства вместе с Тристрамом, но случилось непредвиденное. Я влюбилась в сэра Питера.

— Ох, — разочарованно выдохнула Джудит. — Пожалуйста, не надо снова мне врать. Вы же так неплохо справлялись.

— Я расскажу вам, что случилось. Я должна была соблазнить Питера, а затем убить его и выйти замуж за Тристрама. Таков был наш план. Но я действительно влюбилась в Питера и отказалась выполнять свою часть плана. Однако Тристрам не хотел меня и слушать. Он решил идти до конца. Сначала он хотел убить отца с помощью цианида, а затем, когда его план провалился, Тристрам придумал новый.

— То есть вы утверждаете, что Тристрам — убийца?

— Я пыталась его остановить, умоляла одуматься, но он меня не слушал.

— Почему вы не обратились в полицию?

— Я не думала, что он всерьез намеревался претворить свой план в жизнь. Потом уже было слишком поздно. Тристрам сам убил своего отца. Я не имею отношения к смерти Питера.

— Очень хорошо. Если это правда, то как он это сделал?

— О чем вы?

— Я задала единственный вопрос, который имеет значение. По вашей версии событий, Тристрам в одиночку убил своего отца. Как он это сделал?

— Как я вам и сказала несколько дней назад. Думаю, Питер не был мертв после падения стеллажа, когда я проверяла его пульс.

— Да, вы поступили очень умно, предложив нам такую версию. Именно тогда вы решили спасать собственную шкуру и бросить Тристрама на растерзание полицейским?

— Никакого другого логического объяснения у меня нет, — сказала Дженни, проигнорировав вопрос Джудит. — Питер был еще жив, когда мы подняли стеллаж. А после ухода всех гостей Тристрам вернулся в эту комнату и прикончил отца.

— Замечательная теория, я согласна. Если бы не три маленькие детали. Во-первых, как стеллаж упал на сэра Питера, если он был в кабинете один? Крупная мебель едва ли каждый день падает на своих невнимательных хозяев. Во-вторых, вскрытие показало, что сэр Питер умер от полученных травм практически мгновенно. Он умер задолго до того, как мы нашли эту комнату, сломали дверь и подняли стеллаж. И мы все видели его тело. Его рука была вывернута под странным углом, пальцы — переломаны. Он и правда был мертв.

Глядя на Дженни, Джудит чувствовала себя весьма довольной собственной смекалкой.

— Вы сказали, есть три детали.

— Ах да, конечно! Ваша теория не объясняет, как молоточек оказался в камине.

— Да перестаньте вы уже говорить про этот молоточек!

— Боюсь, не могу. Но забавно, что вы так злитесь сейчас, ведь во время расследования вы вели себя очень аккуратно. На первый взгляд вы во всем нам помогали, но на самом деле просто пытались подобраться как можно ближе к нам. Хотели быть в курсе всего, что происходит. Вы пытались помешать нам сделать некоторые выводы и подталкивали нас к правильным, с вашей точки зрения, умозаключениям. Например, это вы забрали завещание из сейфа, а потом порвали его на кусочки и спрятали в компостной яме. Мне стоило заметить, что именно вы предложили нам поискать завещание снаружи. К тому времени я уже пришла к похожему выводу, и мне не терпелось начать действовать, но мне стоило проявить больше подозрительности. Вы предложили нам поискать снаружи, подвели нас к компостной яме — как будто случайно — и указали на перерытый компост. Разве все это могло быть совпадением? Пропавший конверт тоже заинтересовал меня, но я не потрудилась найти ответ для этой загадки, а зря. Вы не могли порвать конверт и сунуть его в компост, потому что на нем остались ваши отпечатки пальцев. Вся эта ситуация была подстроена вами, и мне стоило понять это раньше. В конце концов, не мог же Тристрам в приступе ярости разорвать завещание и спрятать его в куче перегноя, но при этом аккуратно сохранить конверт и избавиться от него в другом месте. Но по-настоящему вы превзошли саму себя, когда заставили нас думать, что сэра Питера убили после того, как все мы покинули кабинет. И теперь вы пытаетесь вновь убедить меня в этом. Идея очень правдоподобна, понимаю. В нее так легко поверить. Но, боюсь, вы самолично подставили себя. Дело в том, что я обладаю весьма логическим мышлением. Сэра Питера убили после падения стеллажа — так вы сказали. Но я подумала, вдруг его убили до этого? Никто бы и не предположил такого варианта, ведь стеллаж упал с ужасным грохотом, наверняка мгновенно прикончив сэра Питера. Очень драматичный момент.

— Но вы сами сказали, что от полученных травм он умер мгновенно.

— О да, и это правда. Слово «драматичный» очень важно для того, чтобы понять, что же все-таки произошло в тот день. Вы с Тристрамом спланировали убийство, как режиссеры планируют свои театральные представления. И, как и в театре, вам сначала нужно было подготовить сцену. Именно поэтому леди Бейли увидела, как Тристрам выходил из дома незадолго до смерти сэра Питера. Видите ли, пока все мы веселились в саду, Тристрам был в кабинете отца. Он задернул шторы и запер дверь, но, как нам сказал Крис Шеферд, после ссоры с сыном сэр Питер завел привычку запирать дверь в кабинет, поэтому никто бы не удивился, что она закрыта. Тристрам также смазал дверные петли маслом, чтобы никто не услышал, как открывается и закрывается дверь. Он выбрал довольно экстравагантное средство — оливковое масло, — но хватило и этого. Тристрам даже предусмотрительно стер свои отпечатки с масленки, прежде чем вернуть ее на кухню. Запершись в кабинете, Тристрам снял все лабораторное оборудование со стеллажа и очень аккуратно выложил его на ковре перед ним. Позже, когда стеллаж упал, стекло, конечно же, разбилось. Но, как бы Тристрам ни старался, он допустил досадный промах. Одна из стеклянных банок не разбилась. Наверняка она просто идеально поместилась между двумя полками, когда рухнул стеллаж. Бекс заметила эту странность: любая стеклянная вещь разбилась бы после такого падения. Сьюзи лишь подтвердила, насколько хрупка та банка, случайно уронив ее на пол. В любом случае Тристрам хорошо подготовил сцену к предстоящему шоу. После вашей подставной ссоры с Тристрамом на вечеринке вы сказали, что пойдете к себе в спальню, но не пошли. Вы направились в кабинет. Думаю, Тристрам оставил для вас ключ где-то в доме. Когда сэр Питер пошел за вами, вы позвали его из кабинета. Уверена, он очень удивился, увидев все лабораторное оборудование на полу перед стеллажом. Когда он подошел посмотреть на бардак поближе, вы схватили самый тяжелый предмет — старинный металлический осциллоскоп, к примеру, — и изо всех сил ударили им по голове сэра Питера. Он умер буквально за секунды, как и подтвердило позднее вскрытие. Патологоанатом также сообщил, что смерть была вызвана ударом тупым предметом. Но смог бы он точно сказать, был ли этот удар нанесен женщиной или получен в результате падения тяжелого стеллажа?

Дженни молчала. И Джудит продолжила:

— Вы стерли свои отпечатки с орудия убийства и бросили его рядом с телом сэра Питера. Так вы осуществили первую часть своего сложного плана. Сэр Питер был мертв, и никто ничего не услышал. Все мы в тот момент еще ничего не подозревали. Вы же закрыли кабинет, а потом со всех ног кинулись наверх, в вашу спальню. Так уж вышло, что Розанна уже была там, и это могло бы сильно спутать вам планы, но девушка спряталась в шкафу. Очень удачное для вас стечение обстоятельств, ведь показания Розанны заставили нас поверить в ваше неоспоримое алиби.

— Вы серьезно? — шокированно воскликнула Дженни. — Розанна пряталась в шкафу?

— Да. Но не бойтесь: она ничего не видела.

— Получается, она может подтвердить, что я была в своей спальне, когда рухнул стеллаж.

— Она может, даже подтвердила: да, вы были в спальне.

— Тогда как, по-вашему, я могла опрокинуть стеллаж, находясь в спальне на другом этаже, к тому же в компании свидетеля?

— Вы правы, спорить не буду.

— Значит, вся ваша история не может быть правдой.

— Я не буду спорить лишь потому, что вы не опрокидывали стеллаж, — перебила ее Джудит. — Просто позволили ему упасть. И именно поэтому вам стоило запланировать свадьбу на лето.

— Прекратите нести эту чушь!

Джудит испытывала радость, видя, в какую ярость привели Дженни ее слова. Именно на это старушка и рассчитывала.

— Позвольте ознакомить вас с приложением к делу номер один, составленным со слов леди Бейли. Она сказала, что ровно в три часа дня, когда из дома раздался оглушительный грохот, она стояла в кустах на краю сада и смотрела в окно кабинета. И хотя шторы были открыты, она не могла рассмотреть, что происходит внутри, из-за солнечных лучей, отражавшихся от стекла. Тогда я решила, что леди Бейли просто пытается уйти от ответа, но давайте примем ее слова за чистую монету: в три часа дня солнце вышло из-за облаков и осветило окна кабинета. Хорошо. В тот день было холодно, но довольно солнечно, так что все сходится. Но тогда нам стоит обратиться к приложению номер два: стеклянной банке, которую мы нашли на полу. Поставив ее на рабочий стол сэра Питера, я постаралась расположить ее четко в лучах солнца, чтобы внимательнее разглядеть стекло. Тогда-то мы и догадались, что вы стерли все отпечатки. И вот тут есть некая странность. Мы исследовали банку примерно в половине одиннадцатого утра. Но если солнце светило в окно кабинета утром — а оно светило, я видела это собственными глазами, — как оно могло светить в то же самое окно больше четырех часов спустя? В три часа дня солнце должно освещать другую часть дома, а зимой, когда оно так низко висит над горизонтом, это должно быть особенно заметно. Но если бы вы запланировали свою свадьбу на лето, когда солнце поднимается высоко в небо, я бы вряд ли заметила разницу между его положением в десять утра и в три часа дня. Это было поистине невероятным открытием. Я знала, что теперь мне осталось лишь провести эксперимент, поэтому я и мои подруги приехали сюда и ровно в три часа дня встали на том самом месте, где пряталась леди Бейли в день убийства сэра Питера. Как я и предполагала, солнце к тому времени уже освещало другую часть дома. Получается, леди Бейли не могла видеть отблески солнечных лучей на окне кабинета. Она лгала нам — по крайней мере, так я сперва подумала. Но зачем ей врать о такой мелочи? Вдруг она говорила нам правду? Но если это были не солнечные лучи, то что? И тогда меня осенило! Я вспомнила уцелевшую банку. В ней когда-то хранилась магниевая лента.

Дженни замерла.

— Ну наконец вы поняли, в какой опасности находитесь. Хорошо. Да, на банке осталась наклейка с соответствующим названием, и мне стоило раньше заметить, что внутри целой банки нет той самой магниевой ленты. А ведь это очень необычный материал, не так ли? Помню, как в школе во время уроков химии мы ставили на нем эксперименты. Магниевые ленты продаются рулонами — почти как скотч, — и, хотя развернуть этот рулон несложно, сам материал очень прочный. Неудивительно, ведь магний — это металл. Но у него есть удивительная особенность: если поджечь ленту из магния, она вспыхнет ярким светом и за секунды превратится в пепел. И хотя вы действительно были на другом этаже, ваша с сэром Питером спальня находится прямо над кабинетом. Я поняла это еще в свой первый визит, когда из окна на втором этаже увидела кусты, растущие под окном кабинета. Есть еще кое-какая связь между двумя комнатами. И там и там есть камины. Сьюзи даже заглянула в дымоход камина в вашей спальне, когда мы искали завещание сэра Питера. Если бы она только догадалась, что камины на первом и втором этаже связаны одним дымоходом, мы бы гораздо раньше раскрыли это дело.

Джудит выразительно посмотрела на Дженни.

— Так вам и удалось достать до кабинета из своей спальни. Подготавливая сцену преступления, Тристрам не только выложил оборудование на полу. Он также обвязал магниевой лентой резные узоры на самом верху стеллажа, а затем, слегка ослабив натяжение, обвязал ее вокруг металлического крюка, вделанного в стену. После этого он совсем легонько толкнул стеллаж вперед. Лента натянулась, но не лопнула. Теперь стеллаж держался на месте только из-за этой ленты. Стоило ее перерезать, и он полетел бы вниз и упал с жутким грохотом, лишь усиленным звоном разбитых колб и пробирок.

— И кто же перерезал эту ленту? — спросила Дженни, хотя уже понимала, что Джудит и на этот вопрос нашла ответ.

— Это довольно просто. Вот тут-то нам и пригодится молоточек. Когда Тристрам накренил стеллаж, ему оставалось только протянуть ленту от железного крюка к камину. Но как дотянуть ленту до комнаты наверху? Вы и об этом подумали, Дженни. До вечеринки вы со второго этажа просунули в дымоход еще один отрезок ленты. Правда, вам понадобился бы тяжелый предмет, чтобы утянуть ленту вниз. Но так как этот предмет должен был потом упасть в дымоход, вам требовалось найти нечто достаточно непримечательное и не вызывающее подозрений. Поэтому вы взяли бронзовый молоточек с каминной полки в кабинете и отнесли его наверх, привязали к нему ленту и опустили по дымоходу в камин на первом этаже. Тут в дело вступал Тристрам. Он дотянулся до молоточка, висевшего внутри камина, и привязал конец своей части ленты к вашей. Вуаля! Так вы и сделали фитиль, который через камины соединял вашу спальню и кабинет внизу.

Джудит восторженно посмотрела на Дженни. Та совсем не разделяла ее радости.

— Поэтому Розанна решила, что вы закурили сигарету, войдя в комнату. Она ошиблась. Сидя в шкафу, Розанна услышала, как вы щелкнули зажигалкой, но, к счастью для вас, она сидела за закрытой дверцей шкафа, иначе увидела бы, как вы запустили руку с зажигалкой в камин, и заметила бы яркую вспышку, с которой загорелся магний. Лента вспыхнула, и, пожирая ее, огонь пополз вниз. Молоточек упал в пепел, а пламя перекинулось на следующую часть ленты, соединявшую камин со стеллажом и железным крюком. Именно эту вспышку заметила леди Бейли, стоя в другом конце сада. Она видела не отблески солнечных лучей, а сияние, с которым горит магний. И как только он догорел, случилось то, чего вы так сильно ждали: стеллаж наконец-то упал на мертвое тело сэра Питера, отчего раздались ужасный грохот, скрип дерева и звон разбитого стекла. Остатки ленты догорели, почти не оставив следа, но в кабинете сэра Питера было очень пыльно, а стеллаж не двигали с места много лет, поэтому никто и не заметил тонкого следа белого пепла, оставленного сгоревшей лентой.

Джудит замолкла, переводя дух. План был длинным и сложным, и говорить ей пришлось долго.

— Так вы это и сделали, Дженни. И ваш план был хорош, правда. Тяжелый стеллаж упал с таким грохотом, что это событие надежно отложилось в памяти всех присутствующих. Никто бы и не подумал, что сэр Питер умер несколькими минутами раньше. Даже патологоанатом не смог отличить травму, нанесенную вами, от травм, которые сэр Питер получил уже после падения стеллажа. Таника настаивала на том, что сэр Питер умер почти мгновенно. Но и тут все сходится, ведь вы убили его почти мгновенно. И если бы вы хоть чуть-чуть замешкались, то вскрытие наверняка определило бы, что стеллаж упал на уже мертвого человека. Но с момента его смерти прошла минута, не больше. Тело сэра Питера не успело остыть, его кровь еще не свернулась. Все его травмы, выявленные во время вскрытия, не были летальными: сломанные кости, синяки и ссадины не могли привести к смерти. Удар по голове — вот что его убило. Но ни свидетели, ни полицейские, ни даже патологоанатомы не смогли бы узнать, что смертельный удар был нанесен до того, как стеллаж упал на сэра Питера.

— Вы так уверены в себе, — ядовито произнесла Дженни. — Я почти готова сознаться.

— Тогда вам не стоит сдерживаться. Потому что теперь полиция знает, где искать. Они смогут обнаружить следы магния на полу, задней стенке стеллажа и в дымоходе.

— Вы считаете себя такой умной, да?

— Тут вы правы.

— Тогда как вы объясните запертую дверь?

— Легко. Как я и сказала, убив сэра Питера, вы вышли из комнаты, заперли дверь и положили ключ в свой карман. Когда упал стеллаж и все мы побежали внутрь, Тристрам выломал дверь, а вы, как медсестра и невеста сэра Питера, первой бросились к его телу, и это никого не удивило. В царившем там хаосе вам легко удалось достать ключ и сунуть его в карман брюк сэра Питера. На самом деле план довольно прост. Вы подготовили комнату, натянули фитиль и заперли дверь. Последняя деталь заставила бы любого здравомыслящего человека сразу отбросить мысль об убийстве. Но меня впечатляет то, как вы сумели сложить все кусочки этого плана вместе. То, какой налет театральности вы придали этому действу. Однако не стоит отдавать все лавры вам, ведь Тристрам тоже принимал участие в создании этого плана. Уж кому как не ему знать все о театральных спецэффектах.

— Вы не можете ничего доказать!

— Но мне и не надо. Потому что ваш партнер все сам расскажет полиции. И вы это знаете.

— О чем вы?

— Дело в том, что вы не учли одного. Впечатлительность Тристрама — обоюдоострый меч. Да, вам удалось соблазнить его и уговорить его убить собственного отца, но был и другой человек, способный влиять на него столь же сильно. Лишь после прибытия в Марлоу, когда шестеренки вашего плана уже закрутились, вы узнали о существовании Сары Фицерберт, женщины, которая уже много лет имела огромную власть над Тристрамом. Все эти годы она ждала их свадьбы. У вас все-таки получилось вернуть Тристрама на свою сторону, потому что он порвал с Сарой. Разумеется, порвал, ведь он уже так многим рискнул ради вас. Он просто не мог позволить себе отвлекаться на былые романы. Вы двое совершили убийство, и все прошло так, как вы и задумали. Вы с Тристрамом продолжили притворяться врагами на людях, даже разыграли ссору и заставили меня приехать сюда, чтобы прогнать Тристрама. Я поверила в вашу ложь. Но именно тогда ваш тщательно продуманный план начал разваливаться на куски. В тот день, когда мы приехали защитить вас, кто-то позвонил Тристраму. Наверняка вы пришли в ужас от такого поворота событий, ведь кто еще, кроме вас, был способен так распалить Тристрама? Думаю, вы боялись худшего. Когда я рассказала вам о том, как мы потеряли след Тристрама недалеко от Элисон-роуд, вы поняли, что Саре каким-то образом удалось вернуть былой контроль над вашим сообщником. Вы убили человека ради Тристрама. Теперь он должен был жениться на вас, чтобы поставить точку в вашем изощренном плане. Вы думали, будто обладаете полным контролем над своим любовником, но жестоко ошибались. В конце концов, Тристрам мог жениться на любой другой женщине. И тогда вы нанесли свой удар. Вам уже приходилось убивать, и вы не боялись сделать это снова. Вы отправились в дом Сары под благовидным предлогом и напоили ее водой с разведенным внутри цианидом, уже ассоциировавшимся у нас с Тристрамом, из стакана, на котором остались его отпечатки. Но этого было недостаточно, чтобы его обвинили в убийстве, ведь они с Сарой состояли в отношениях, поэтому его отпечатки можно найти по всему ее дому. Но своим поступком вы дали Тристраму понять, что ему не стоит вам перечить, иначе придется мириться с последствиями, весьма серьезными последствиями.

Джудит с любопытством посмотрела на Дженни. Та была бледна, но сохраняла молчание.

— Разумеется, Тристрам напал на вас, когда его выпустили под залог. Он никогда не планировал, что пострадает Сара, подруга его детства, не имевшая к вам никакого отношения. Думаю, он наконец понял, что заключил сделку с дьяволом, пустив вас в свою жизнь.

— Я не дьявол.

— Однажды вы рассказали мне, как тяжело вам пришлось в жизни. Вы сражались за свое образование, за будущее, не омраченное прошлым. И оттого я вами восхищаюсь. Вы проявили больше стойкости и отваги, чем все люди, на которых вы работали в последние годы. Но вас наверняка раздражало, что ваши клиенты принимают свое богатство как данность. Они жили так, словно весь мир был им чем-то обязан. Могу представить, как вы пришли к выводу, что они вовсе не заслуживают жизни. Признайтесь же: ведь вы правда так думаете.

— Богачи отвратительны.

— И почему вы должны наслаждаться малым, трудясь так упорно, тогда как они купаются в своем богатстве, ничего при этом не делая?

— Именно.

— И сэр Питер никогда не задумывался о последствиях своих действий. Он мог легко предать свою дочь, своего садовника, выкинуть из дома сына и платить своей бывшей жене жалкое пособие на содержание. Ему было плевать на них всех. Его не волновали чужие беды. У него был титул, он владел огромным богатством, а горести и сложности этого мира не могли ему навредить. Держу пари: вам не терпелось показать ему, как живут настоящие люди.

Дженни усмехнулась, ее глаза триумфально заблестели.

— Уверена, — невозмутимо продолжила Джудит, — незадолго до смерти он понял, что вы его провели. Вы собирались оборвать его жизнь. Как он выглядел в тот момент?

— Он был напуган, — прошептала Дженни, окунувшись в воспоминания. — В то мгновение он лишился всего: своих денег, своего статуса. Он наконец-то стал одним из нас, простым смертным.

— Он пытался с вами поговорить?

— Да.

— Что он сказал?

— Лишь мое имя. Он произнес его как вопрос. Это выглядело так жалко, что я почти рассмеялась.

— Вам было смешно?

— Не вам меня судить. Вы не жили с ним, не терпели его высокомерия и не притворялись слабым полом. Не притворялись влюбленной дурой.

— Вам тоже не нужно было всего этого делать. Вы сами навлекли на себя свою печальную участь.

— Ничего я на себя не навлекала.

— О нет, дорогая, вы надолго сядете в тюрьму.

— Ничего из сказанного мной здесь не может быть использовано в суде. Вы правы: этот разговор останется между вами и мною.

— Но как я и сказала, Тристрам признается в своей причастности к убийству.

— Не признается.

— Признается, когда узнает, что вы обвиняете его в убийстве отца. А он узнает, потому что я сама ему об этом расскажу.

— Тогда мне придется убедиться, что вы никогда не покинете эту комнату живой.

Джудит взглянула на Дженни. Женщина была готова нанести удар, все ее тело дрожало от едва сдерживаемой ярости.

— Да, думаю, такой риск существовал всегда, — спокойно сказала Джудит. — Но прежде чем вы решитесь устранить меня, я хотела бы кое-что сказать. Ваш план убить сэра Питера на вечеринке в присутствии надежного свидетеля — то есть меня — подарил мне одну идею. Если честно, я немного смухлевала и воспользовалась вашим же приемом. Так ведь, Таника?

Дженни ничего не понимала. С кем говорила Джудит? Но затем у нее на глазах из-за стеллажа вышла Таника со смартфоном в руке.

— Добрый вечер, Дженни, — произнесла она.

Прежде чем та смогла ответить, Таника подошла к ней и сковала ее руки наручниками.

— Я видела, как вы уехали, — запинаясь, пробормотала Дженни.

— Не вы одна умеете использовать сценические трюки в реальной жизни, — сказала Джудит. — Таника, Бекс, Сьюзи и я придумали этот план сегодня днем, до вашего приезда. Мы предположили, что Тристрам приедет сюда и нападет на вас. Тогда Бекс и Сьюзи должны были поссориться со мной и выбежать из дома. Но только одна Сьюзи уехала на своей машине из коттеджа. Бекс осталась ждать снаружи. Потом приехал старший следователь Хоскинс, и Таника очень ловко вывела его из себя, зная, что за это он немедленно отошлет ее прочь. А когда ее патрульная машина выехала со двора, за рулем сидела вовсе не Таника, а Бекс. Таника же в это время смогла обойти дом, через черный ход пробралась в кабинет и спряталась в щели между стеллажом и стеной. Мне лишь оставалось заманить вас в эту комнату и заставить признаться в преступлении. Но вот в чем фишка: вы признавались не только мне, но и младшему инспектору полиции с включенным диктофоном.

Таника подняла свой смартфон и показала Дженни экран, на котором горела красная кнопка записи.

— Мы все знаем, что Тристрам сломается, как только ему дадут прослушать эту запись. Он расскажет полиции всю правду, только правду и ничего, кроме правды. Он попадет в тюрьму как ваш сообщник, но вам за двойное убийство светит срок гораздо длиннее.

— Дженни Пейдж, — объявила Таника, — вы арестованы за убийство сэра Питера Бейли и Сары Фицерберт. Вы имеете право хранить молчание, но ваша защита может пострадать, если во время допроса вы не упомянете деталей, которые позднее предъявите в суде. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас.

И в это самое мгновение мир Дженни разлетелся на крохотные осколки.

Глава 41

Старший детектив Хоскинс не сильно обрадовался, когда ему пришлось вернуться в Белый коттедж, чтобы арестовать Дженни Пейдж. Он сорвался на своих подчиненных и мрачно выслушал рассказ миссис Джудит Поттс о том, как они с Таникой хитростью заставили Дженни признаться в убийстве сэра Питера.

— Суд не примет аудиозапись в качестве улики, — сказал он, когда женщина завершила свой рассказ.

— Разумеется, я это знаю. Но Тристрам — очень впечатлительный молодой человек. Я уверена: с помощью сделанной Таникой аудиозаписи вы сможете получить от него чистосердечное признание. К тому же теперь вы знаете, где искать улики, и это поможет вам составить обвинение против Дженни.

Хоскинс знал, что в словах миссис Поттс есть логика, но особой радости по этому поводу не испытывал.

Когда к ним подошла Таника, и без того хмурое настроение детектива ухудшилось еще больше. Он понимал, что Таника, так успешно раскрыв убийство, обязательно воспользуется шансом подорвать его авторитет в участке.

— Поздравляю, сэр, — сказала она. — Вы блестяще справились со своей ролью.

— Что? — непонимающе спросил он.

— Вы подыграли мне во время нашего спора после ареста мистера Бейли. Я смогла незамеченной пробраться в дом и засвидетельствовать признание Дженни только потому, что вы при всех отослали меня прочь.

До Хоскинса начало медленно доходить значение ее слов: Таника предлагала ему сделку. Если он притворится, что их спор был частью плана с самого начала, она не станет доставлять ему неприятности в участке, а он сможет сохранить лицо перед коллегами. Такой компромисс ему был выгоден куда больше, чем ей самой, но Хоскинс не получил удовлетворения от этой мысли. В любом случае выбора у него не было.

— Я знал, что вы не стали бы вести себя так нагло без веской причины, — медленно произнес он, словно пробуя лед на прочность.

— Разумеется, сэр, — с улыбкой подтвердила Таника. — Разумеется.

Хоскинс не знал, что на это ответить, поэтому просто посмотрел на Танику и Джудит, стоявших бок о бок. В этот момент во всем мире вряд ли нашелся бы человек, рядом с которым ему хотелось бы находиться еще меньше, чем с этими двумя женщинами, поэтому он просто развернулся и пошел прочь.

— Знаю, что вы собираетесь сказать, — произнесла Таника, как только Хоскинс ушел достаточно далеко.

— Это вы раскрыли дело, — возмутилась Джудит. — Зачем вы делитесь с ним своим триумфом?

— Не только моим. Это и ваш триумф. А моя жизнь станет гораздо проще, если я позволю старшему детективу присвоить себе часть моих заслуг.

— Это совершенно несправедливо.

— Знаю, но ничего не могу изменить.

В ворота въехал фургончик Сьюзи, а следом за ним — полицейская машина, из которой вышла Бекс. Сьюзи тоже заглушила мотор, и вместе подруги поспешили подбежать к Джудит.

— Вы в порядке! — воскликнула Сьюзи и заключила Джудит в крепкие объятия. — Вы в порядке!

— Конечно, я в порядке, — ответила та, ощущая неловкость от бурного проявления чувств подруги. — Я всегда в порядке.

— Я так сожалею о том, что сказала там, в доме, — призналась Бекс. — Ругаться с вами было ужасно.

— Но ведь наш план сработал? — спросила Сьюзи.

— Сработал, — кивнула Таника. — Сработал даже лучше, чем мы надеялись. Джудит великолепно справилась.

— Чепуха, — отозвалась Джудит. — Я просто дала Дженни веревку, а петлю себе на шею она накинула без моей помощи. В любом случае это была командная работа. Если бы вы втроем не разыграли это представление с машинами, Дженни никогда не смогла бы расслабиться и во всем мне признаться. Но вот что мне хочется знать, — протянула она и посмотрела на Бекс, — вам понравилось водить полицейскую машину?

— Очень! Это так классно!

— А вы включили сирену? — с усмешкой спросила Сьюзи.

— О нет, это было бы неправильно.

— А мигалку? Спорю, вы немного покатались по улицам с включенной мигалкой.

— Исключено.

Только сейчас Сьюзи поняла всю глубину предательства Бекс.

— Но хоть скоростной лимит вы превысили?

— Конечно же, нет. Скоростной лимит устанавливают не без причины.

— И почему я согласилась позволить вам взять патрульную машину Таники? — отчаянно воскликнула Сьюзи.

— Это было логично, ведь вы должны были вести собственную машину, — ответила Бекс, все еще не понимая, почему Сьюзи жаловалась.

— Знаете, — с улыбкой прервала подруг Джудит, — мне кажется, нам стоит отметить окончание этого дела.

— Соглашусь, — поддакнула Сьюзи.

— Я тоже, — кивнула Бекс.

— Таника, не хотите ли присоединиться к нам и выпить чего-нибудь у меня дома?

— Я бы с удовольствием, — ответила Таника, — но меня будут ждать в участке. Я должна внести все улики в базу данных. Но могу ли я попросить вас кое о чем? Моя дочь Шанти очень любит реку. Могли бы вы как-нибудь прокатить нас на своем ялике по Темзе?

— С радостью. И мне очень хотелось бы познакомиться и с вашим мужем.

— Вы всех нас прокатите?

— Конечно. Возьмем с собой корзинки для пикника и устроим настоящее приключение. Можете взять и своего отца, если он захочет. Места всем хватит.

— Не уверена, что вы захотите посадить моего отца к себе в лодку, ведь в таком случае вы сразу узнаете, что и лодка у вас неправильной формы, и реки тут, в Англии, не так хороши, как реки в Индии…

— С радостью прокачу на своей лодке и вашего отца, — прервала ее Джудит с улыбкой.

— Спасибо, — отозвалась Таника. — Спасибо всем вам. Без вас троих мы бы никогда не поймали Дженни.

— Без нас четверых, — поправила ее Джудит.

Таника улыбнулась. В ее глазах сияла настоящая гордость.

— Да, — повторила она, — без нас четверых.

Когда Таника ушла, к дому на велосипеде подъехала Розанна. Джудит и ее подруги направились к ней.

— Это правда? — спросила Розанна. — Дженни арестовали?

Джудит кивнула. Она также объяснила, какую роль в убийстве сэра Питера сыграл Тристрам, правда, попыталась представить все так, чтобы Розанна поняла, что все это время он находился под тлетворным влиянием Дженни.

— Мне жаль, — сказала Бекс, когда Джудит закончила свой рассказ.

Розанна выглядела совершенно потерянной.

— Он убил нашего отца?

— Нет, — ответила Джудит. — Он трусливый и жадный мальчишка, но он не убийца. Как я и говорила, он просто внушаемый — вот его главный недостаток. Ему очень не повезло встретить такую лживую и циничную женщину, как Дженни. Если бы они никогда не познакомились, ваш отец был бы сейчас жив. Как и Сара Фицерберт.

— Не знаю, что сказать, — пробормотала Розанна. — Не знаю даже, что и думать. Если бы…

— Идите домой к Кэт, — мягко предложила Бекс. — Она за вами присмотрит.

— И она как юрист сможет кое-что для вас подтвердить, — добавила Джудит. — Видите ли, в Англии закон запрещает получать выгоду из преступления. Так как Тристрам был сообщником в убийстве вашего отца, он не сможет получить наследство. Деньги, бизнес, дом — все это достанется самому близкому родственнику вашего отца. Думаю, мне не стоит объяснять, что это вы — его старший ребенок, который с самого начала должен был получить все это.

— Вы шутите?

— Нет. А значит, впервые за четыре сотни лет титул и состояние унаследует не старший ребенок мужского пола, — с наслаждением произнесла Джудит. — И я обрадую вас еще больше. Получив в наследство семейный бизнес и деньги, вы сможете изменить традиции и оставить свое состояние кому угодно — женщине или мужчине.

— Вам больше не надо жить на речной барже, — продолжила Сьюзи и отступила на шаг назад, чтобы как следует полюбоваться Белым коттеджем. — Вы только что получили замечательный особняк в георгианском стиле.

— Хотя позвольте дать вам один совет, — сказала Бекс. — Увольте Криса Шеферда.

— Точно! — воскликнула Сьюзи. — Он шантажировал вашего отца, ему доверять нельзя. Прямо совсем-совсем нельзя.

— Вы уверены? — спросила Розанна, все еще пребывая в шоке. — Я унаследую все?

— Поговорите с Кэт, — посоветовала Джудит. — Она сможет подтвердить, что Тристрам — недостойный наследник, а значит, право наследования де-факто переходит к вам.

Несмотря на все приключения этого дня, женщины не упустили характерного блеска в глазах Розанны, которого прежде не видели.

Она уже предвкушала грядущие перемены.

Вернувшись домой в сопровождении своих подруг, Джудит щедро плеснула виски в три хрустальных бокала.

— Если честно, я лучше выпила бы чаю, — высказала пожелание Бекс.

— Ерунда, — отозвалась Джудит. — Сегодня мы празднуем нашу победу!

Сьюзи же одним глотком опустошила свою рюмку и протянула ее Джудит.

— Надеюсь, вы не возражаете, — произнесла она.

Когда Джудит снова наполнила сосуд, Сьюзи уселась в любимое кресло хозяйки дома. Джудит улыбнулась и поняла, чтосовершенно не возражает.

— Вы были правы, — признала Сьюзи. — Сэр Питер был убит в запертой комнате, тогда как единственный от нее ключ нашелся у него в кармане.

— Мы были правы, — поправила ее Джудит.

— Я никогда по-настоящему не верила, что его убили, — сказала Бекс, желая быть честной с подругами.

— Зачем вы на себя наговариваете? — спросила Джудит, поднимая свой бокал. — Вы все время утверждали, что никто не мог находиться в кабинете во время гибели сэра Питера. И там действительно никого не было. Вы заслуживаете еще больше похвалы, чем мы.

Бекс покраснела.

— А у вас будет много тем для разговоров на завтрашнем радиошоу, — обратилась Джудит к Сьюзи и села на мягкое сиденье перед эркерным окном.

Сьюзи уставилась в свой бокал с виски.

— Что-то не так? — проницательно спросила Бекс.

— Простите, — ответила Сьюзи, — за то, что я сказала в кухне у Дженни.

— Конечно, — мягко произнесла Джудит, быстро сообразив, о чем говорит Сьюзи. Они с подругами с самого начала запланировали эту ссору, но тогда как Бекс произнесла лишь общие фразы, Сьюзи, казалось, разозлилась по-настоящему и обвинила Джудит во вполне конкретных прегрешениях. — Не волнуйтесь, я это заслужила. Вы были правы: всегда считаю себя самой умной, хотя это вовсе не так. Простите меня.

— Но дело в том, — вздохнула Сьюзи, — что я с вами согласна. Вы действительно очень умны и говорите правильные вещи. Я не буду вести радиошоу завтра.

— Почему же?

— Это занятие мешало моей основной работе, мешало мне зарабатывать деньги. Вы только представьте, я — специалист по передержке собак — нанимала другого специалиста по передержке собак, чтобы гулять с моими собаками. Я заварила жуткую кашу.

— Но вы не можете бросить радио, — возразила Джудит. — Вам так хорошо удается роль ведущей.

— Джудит права, — согласилась Бекс.

— Вы правда так думаете? — спросила Сьюзи, наслаждаясь похвалой.

— Разумеется.

— Тогда вы будете рады услышать, что я все еще буду выходить в эфир раз в неделю, по воскресным вечерам. Моя программа будет называться «Звериный уголок». Наши слушатели смогут звонить и рассказывать о своих животных, а может, и давать советы другим собачникам и кошатникам. Так я смогу приводить с собой в студию собак, не боясь, что они прервут эфир своим лаем. Они станут моей командой.

— Звучит потрясающе, — отозвалась Джудит, радуясь, что подруга смогла придумать такое замечательно решение.

С новым шоу, выходящим лишь раз в неделю, слава Сьюзи в Марлоу поутихнет. По мнению Джудит, одним выстрелом Сьюзи способна подстрелить целых трех зайцев: сможет заниматься любимым делом на радио, снова начнет зарабатывать деньги, а чуть менее заметная передача поможет ей не потерять голову от внезапной славы.

— Есть еще кое-что, — сказала Бекс. — Когда вы обвиняли Джудит во всех ее грехах, вы сказали, что ремонт вашего дома все еще не закончен.

— Ха! — усмехнулась Сьюзи. — Действительно не закончен.

— Правда?

— Знаете, как это бывает: пробуешь отложить денег, чтобы нанять нового строителя, но, как только появляется достаточно большая сумма, тратишь ее на отпуск в другой стране и снова возвращаешься к началу и пустому банковскому счету.

— Я хотела бы помочь, — сказала Бекс.

Этим она привлекла внимание подруг.

— Я прислушалась к вашему совету, Джудит, и поговорила с Колином начистоту. Рассказала ему о том, как заработала деньги, и знаете что? Вы не ошиблись, Колин был очень рад моему успеху. Когда я предложила отдать все деньги на благотворительность, он разозлился и сказал, что я сама их заработала и вольна оставить их себе и поступать так, как мне захочется. Ему очень понравилась моя идея построить для нас домик, где мы сможем провести старость, ведь пенсии служителя церкви едва ли хватит на жизнь.

— Прекрасно! — воскликнула Джудит. — Вы станете хранителем вашего семейного богатства.

— Думаю, так и есть.

Джудит и Сьюзи чрезвычайно обрадовались хорошим новостям подруги.

— Теперь мне нет нужды покупать себе дорогую одежду и драгоценности, — продолжила Бекс. — Буду копить на нашу с Колином старость. Возможно, даже смогу помочь нашим детям оплатить обучение в университете или внести первый взнос за ипотеку. Но, Сьюзи, я даже не представляла, что вы еще не закончили ремонт в вашем доме. Я хотела бы помочь вам с этим. Так хотя бы часть своих денег потрачу на благое дело.

— Вы серьезно? — спросила Сьюзи.

— О да. Если честно, это поможет мне очистить совесть.

— Вы невероятная женщина. Уверена, других таких не существует.

— Это не так, я знаю.

— Нет, правда. Много ли вы знаете людей, которые бы так переживали из-за своего непомерно большого заработка? А вы, даже решив начать откладывать деньги себе на старость, все равно ищете способ поделиться ими с окружающими.

Бекс зарделась. Она всегда смущалась, когда люди начинали говорить ей комплименты.

— Но мне придется отказаться от вашей помощи, — продолжила Сьюзи. — Видите ли, я смогла разобраться со своим ремонтом.

— Вы нашли строителя, который сбежал с вашими деньгами? — спросила Джудит, подаваясь вперед.

— Нет, он все еще не отвечает на мои звонки.

— О, значит, вы наняли нового строителя?

— Не совсем.

— Тогда как же вы «разобрались» со своим ремонтом?

— Помните, как я вырвала страницу из газеты «Марлоу фри пресс», когда мы были в городской библиотеке?

— Конечно, — кивнула Бекс, слегка слукавив. Она забыла об этом происшествии.

— На той странице была напечатана реклама нового реалити-шоу. Они приглашали на кастинг людей, которых обманули строители. Ведущие программы попытаются найти сбежавшего строителя, но в то же время будут заканчивать ремонт для участника проекта.

— Вас покажут по телевизору?

— Да! — ответила Сьюзи, и возбуждение в ее голосе не шло ни в какое сравнение с тем, что она испытала, когда у нее попросила автограф совершенно незнакомая женщина в парке. — И у этого шоу уже целых три миллиона зрителей. Вы можете себе представить? Это удивительно! Меня увидят три миллиона человек.

Джудит потребовалось мгновение, чтобы обдумать слова Сьюзи, но, несмотря ни на что, она улыбнулась, как и Бекс. Ну конечно, Сьюзи решила, что лучший способ разобраться с проблемами — пойти на телешоу. Несмотря на надежды Джудит, ее подруга слишком любила находиться в центре внимания, чтобы так просто отказаться от славы. Сьюзи никогда не изменится, впрочем, как и ее подруги.

Раздался звонок. Сьюзи достала телефон.

— Простите, — сказала она. — Это мой будильник. Мне нужно ехать домой, чтобы встретить Амину, моего парикмахера. Завтра я должна выглядеть на все сто, потому что у меня запланирована встреча с продюсерами шоу.

Когда Сьюзи засобиралась, Бекс тоже объявила, что ей пора. Сегодня она пригласила Колина сходить в «Руки, полные цветов» — единственный ресторан с двумя звездами Мишлен в Марлоу. Колин не мог позволить себе ужинать в таком заведении, чего нельзя было сказать о Бекс.

Когда Сьюзи и Бекс ушли, Джудит направилась в соседнюю комнату, где висела ее импровизированная доска для расследований. Глядя на красную шерстяную нить, соединяющую разные точки на карте Марлоу, Джудит вспомнила, как случайно во время утреннего заплыва она встретила на своем пути мертвую утку. Если бы не это происшествие, она не ввязалась бы в драку с лебедем и не вернулась бы домой раньше обычного, а значит, пропустила бы звонок сэра Питера, благодаря которому началось это головокружительное приключение. Хотя звонил вовсе не сэр Питер, но какая теперь разница?

Джудит чрезвычайно гордилась тем, что ей и ее подругам удалось совершить. Чувствуя небывалый прилив уверенности в себе, Джудит подошла к двери, ведущей в следующую комнату, где все еще хранились огромные стопки старых газет и бумаг, которые ей предстояло выкинуть. Годами она копила здесь эту макулатуру, но все началось с газетных вырезок, рассказывающих о смерти ее мужа, писем от следователей из Англии и Греции и местных властей. В то время все крупные британские газеты хотели взять у нее интервью.

Джудит знала, что пришло время избавиться от последних стопок пыльной бумаги, но так и не смогла шагнуть за порог. Нет, ей не стоит торопиться. Нужно двигаться шаг за шагом.

Она развернулась и направилась в гостиную, ненадолго остановившись рядом с кофейным столиком, чтобы налить себе в рюмочку еще немного виски. Чем же ей теперь заняться? Может, поплавать в реке? Или приготовить себе смазанные маслом пышки, взять свежий выпуск газеты с головоломками и, возможно, налить себе рюмочку тернового джина, который все это время терпеливо дожидался ее в шкафчике под раковиной?

Джудит улыбнулась. Перед ней открывалась тысяча возможностей, и она не собиралась их упускать.

ОТ ИМЕНИ ГОСУДАРСТВА _{(роман) Роджер Пирс}

Старший инспектор Контртеррористического подразделения СО-15 Джон Керр устанавливает слежку за подозреваемым в терроризме Ахмедом Джибрилом.

Террориста арестовывают, но странным образом быстро отпускают, практически не допросив, а Керру приказывают оставить его в покое.

Старший инспектор вычисляет готовящийся теракт, однако предотвратить его не удается. В ходе расследования сотрудники Керра узнают о существовании заговора в высших кругах и о серии загадочных убийств.

Следствие приходит к выводу, что высокопоставленных чиновников-извращенцев принуждают работать на иностранные разведки…

Пролог

Среда, последний день июня 2005 года. Жители Лондона едут на работу. Сидя в еле ползущих вагонах метро, они читают в газетах об очередной угрозе теракта на борту самолета. Террористы взрывают поезда в России и Испании, а старую лондонскую подземку как будто не замечают.

Старший инспектор уголовного розыска Джон Керр провожает в аэропорт Хитроу дочь Габриэллу — она улетает в Рим. Пятнадцатилетняя Габи живет там со своей матерью. Они едут на метро, потому что «альфа-ромео» Керра в ремонте. Кроме того, он хочет угостить Габи обедом до того, как она поднимется на борт. Девочка путешествует налегке, только с ручной кладью: у нее футляр со скрипкой и небольшая сумка на колесиках.

Незадолго до одиннадцати они садятся в полупустой последний вагон на станции «Хайбери и Излингтон», в нескольких минутах ходьбы от квартиры Керра. Поезд с грохотом мчится к центру Лондона. Габи слушает айпод. Керр, в джинсах, зеленой рубашке поло и замшевых мокасинах, рассеянно просматривает газету «Метро». Он рад, что сегодня ему не нужно идти на работу. И все же немного не по себе оттого, что под землей нет устойчивого приема сигнала его сотового телефона. Придется подождать, пока они не поднимутся в город на станции «Эрлс-Корт».

Террорист садится в поезд на станции «Юстон», через две остановки после них. Свободных мест в вагоне много, но он топчется у дверей. На вид он немного старше Габи. Плотный, темнокожий, гладко выбритый, он одет в джинсы, кроссовки и грязную футболку. Вокруг шеи намотан длинный белый шарф. За плечами рюкзак, в этом нет ничего необычного или тревожного. Никто не смотрит на него, в том числе и Габи. Только Керр сразу обращает на него внимание. Двадцать лет в Спецслужбе^[447] даром не проходят. Его чутье обострено. Молодого человека выдают мимика и движения. Он переминается с ноги на ногу, сунув руки в карманы, то и дело озираясь, что-то бормочет себе под нос.

Когда поезд замедляет ход у станции «Грин-парк», раздается громкий хлопок. Пассажиры озираются с любопытством, но без страха: они не знают, что такое взрыв детонатора. А Джон Керр специально ездил в Израиль и на Шри-Ланку, где изучал методы работы самоубийц-смертников; на хлопок он реагирует мгновенно, как собака на свист. Предельно сосредоточившись, он толкает Габи на пол, а сам бросается на нее, прикрывая своим телом. Сейчас прогремит взрыв…

Но ничего не происходит. Керр вскидывает голову. Парень понимает, что Керр его раскусил. Двери открываются; террорист в страхе пробует избавиться от своей адской машинки. Так и не сняв рюкзак, он выпрыгивает на платформу и несется к выходу. Керр гонится за ним по пятам.

На платформе толпятся туристы, которым не терпится сесть в поезд. Смертник несется быстро. Керр разменял пятый десяток, но находится в хорошей форме. Сначала парень опережает его на полвагона, но Керр быстро догоняет его. Ему легче: смертник расталкивает пассажиров, и за ним образуется своеобразный коридор. Керр на бегу кричит, чтобы его пропустили. У выхода женщина-контролер нерешительно перегораживает парню путь жезлом, но тот грубо отпихивает ее в сторону.

Станция «Грин-парк» глубокого залегания; наверх ведет длинный эскалатор. Керр не отставал на платформе, но на эскалаторе погоня замедляется, хотя он несется за террористом, перескакивая по две ступеньки кряду. Он перестал кричать, чтобы сэкономить силы, и все равно отстает. От смертника его отделяет шагов двенадцать. Парень украдкой озирается через плечо; его как будто удивляет решимость Керра. Наверху, растерявшись перед многочисленными указателями, он совершает роковую ошибку. Перескочив через турникет, он бежит в подземный переход, который ведет собственно к парку. Но вместо того, чтобы как можно быстрее рвануть на улицу, к свободе, он прячется в мужском туалете. Наверное, надеется, что его преследователь выберет другой выход и в замешательстве потеряет его.

Для Джона Керра он соображает недостаточно быстро. Керр замечает его, когда он взмывает над толпой, перескакивая турникет. Керр врывается в туалет и моментально оценивает обстановку. Трое мужчин у писсуаров; два типа в костюмах ошиваются у кабинок — не иначе, пытаются снять кого-нибудь, кто отсосал бы им до обеда. Его добыча в тупике. Керру не нужно показывать свое удостоверение. Едва он появляется, все мигом выбегают, оставив его наедине со смертником. Парень запирается в самой дальней кабинке, но Керр выбивает дверь с полпинка и хватает террориста за горло, не дав тому и глазом моргнуть. Он толкает его на сиденье унитаза; рюкзак бьется о трубу. Керр размашисто лупит его по лицу, раз за разом. Парень пытается вырваться; ему даже удается пару раз врезать Керру по ребрам. Получив сдачу, Керр радуется. Задержанный оказал сопротивление. Значит, он имеет право не останавливаться. Больше всего на свете он хочет отомстить подонку, который покушался на жизнь его дочери.

Он выволакивает парня из кабинки, тащит к раковинам и со всего маху бьет его головой в зеркало. В туалет входят два пассажира; увидев, что происходит, они круто разворачиваются и спешат прочь. Свидетелей не будет. Парень стонет — его дух сломлен. Керр снова и снова бьет его лбом о водопроводный кран. Слышится тошнотворный хруст — наверное, сломан нос. Из парня хлещет кровь; оба забрызганы красной жидкостью.

Керр хватает за оба конца шарф, обмотанный вокруг шеи парня, затягивает потуже и тащит смертника назад, в кабинку.

У стены стоит швабра — наверное, уборщица оставила. Керр отламывает кусок от черенка и, намотав на нее конец шарфа, закручивает до тех пор, пока парень не вырубается. Тяжело дыша, Керр нагибается и смотрит парню в лицо. Левый глаз выбит, но ничего — глаза ему уже не понадобятся… Снаружи слышится женский визг. Террорист безвольно утыкается в него головой.

— Сволочь, ты хотел убить мою дочь! — Керр не знает, слышит ли его смертник, и все же говорит: — Вот где твое место!

Он закручивает шарф туже. Когда террорист уже не подает признаков жизни, Керр опускает его на пол и осторожно снимает с него рюкзак. Внутри взрывное устройство — обгоревшая пластиковая упаковка с белым порошком. В порошке видны гвозди и болты. Террорист рассчитывал причинить как можно больше ущерба. Теперь бомба уничтожена, как и ее владелец. Керр устало выходит на улицу, закрывает за собой двери и звонит на работу.

Бомба оправдывает убийство. Услышав вердикт, Керр пожимает плечами и уходит. Юридические тонкости его не интересуют. Для него то, что произошло, — акт возмездия.

Пятница, 15 июля 2005 года. Начальство перекладывает вину друг на друга, расчищая почву для дальнейшей работы и готовя себе оправдания. Прошло шестнадцать дней после того, как Керр убил террориста, и восемь — после серии терактов в лондонском метро. Все винят контртеррористические организации в том, что они не смогли предотвратить события 7 июля. Оказывается, парень, которого остановил Керр, был сообщником главного смертника, Мохаммеда Сидика Хана. Он приехал из Бэтли в Западном Йоркшире и, как Хан, находился на заметке у спецслужб.

Если бы Джон Керр не казнил парня, а захватил его живым, он мог бы навести их на своих сообщников до того, как они отправились взрывать поезда лондонской подземки.

В середине дня Керра вызывают в личную переговорную комиссара, чтобы он «кое с кем встретился». Хотя за столом его ждут трое в штатском, Керр насчитывает семь чашек из-под кофе и грязных тарелок; атмосфера в комнате накалена — похоже, до его прихода они ссорились. Печенья нет, как нет и комиссара и его приближенных. Керр не удивлен. Нет смысла защищать подчиненного, который собственными руками хладнокровно убил человека. За такое по головке не погладят…

Собеседники называют Керру только имена: Бет, Хью и Нил. Все трое белые, все выходцы из среднего класса. Никаких фамилий. Они широко улыбаются, как ведущие передачи «Мы ищем таланты». Хью представляет внешнюю разведку или Секретную разведывательную службу, МИ-6. Он явно из бывших военных; тугой воротник застегнут, туфли начищены до зеркального блеска. Как будто только что с парада. Его спутница очень худая женщина; обесцвеченные волосы торчат дыбом. Керр замечает у нее на шее татуировку в виде бабочки и вспоминает, что семь или восемь лет назад, после конференции представителей спецслужб в Челтнеме, они с ней ужинали. Ели курицу по-мадрасски и запивали красным вином. Если Бет и помнит об их знакомстве, она об этом не упоминает. Годы борьбы с боевиками джихада оставили на ней свой отпечаток. Ее худоба кажется болезненной, да и бабочка безвольно сложила крылья.

Керра усаживают за стол лицом к окну. Рядом с ним никого нет. Первым слово берет представитель контрразведки, МИ-5. Керр вздыхает с облегчением, узнав, что их беседа — не допрос. Его собеседники рады сообщить ему, что никаких обвинений предъявлено не будет. Да-да, в самом деле! Они кивают и бегло улыбаются, словно разделяя облегчение Керра. Ему не придется занимать скамью подсудимых в Центральном уголовном суде Олд-Бейли.

— Да я и не ждал ничего другого, ведь вы с самого начала замяли дело… — Керр пожимает плечами. Журналисты ни словом не обмолвились о действиях Керра, потому что им никто ничего не сказал. Труп и рюкзак оперативно увезли; о неудавшемся теракте никто и не заикался. Вплоть до страшных событий 7 июля начальству казалось, что замалчивание — лучшая тактика.

Нил из полицейского управления по связям с общественностью. Он носит широкие подтяжки, а на его часах слишком много циферблатов для государственного служащего, начальника отдела. Керр отметил, что Нил отпустил козлиную бородку.

Все наперебой уверяют Керра, что он среди друзей; его часто называют по имени, что включает в его голове сигнал тревоги. Коллеги из Госдепартамента США называют такую тактику «декомпрессией», но у собеседников Керра ничего не получается. Атмосфера все равно остается напряженной. Кроме того, Керр не новичок.

Наконец, именно Керр призывает приступить к делу. Он знает, что его собеседников интересует только один вопрос: почему он пустил парня в расход, когда должен был его арестовать? Возможно, арестованный террорист рассказал бы о своих сообщниках, планировавших взрывы 7 июля, и ужас, случившийся через восемь дней, удалось бы предотвратить. Что ж, вопрос вполне законный. Керр много думал о своих действиях.

Потом вмешивается Нил и все портит. По его словам, он прекрасно понимает, что чувствуешь, когда сталкиваешься со смертником лицом к лицу. Можно подумать, он только что вернулся из Афганистана, где участвовал в ближних боях. Нил совершает крупную ошибку. Все равно что сочувствует больному в неизлечимой стадии рака. Ему хочется казаться многоопытным и искушенным, хотя всем известно, что он — обычная канцелярская крыса из Темз-Хаус.^[448]

— Джон, мы должны тщательно проанализировать все, что тебе удалось выяснить о… том смертнике. И подумать, что мы могли бы предпринять с целью предотвращения терактов. — Говоря «мы», Нил, разумеется, имеет в виду только Джона Керра. Они хотят, чтобы он признал свои ошибки, а потом употребить против него все, что он скажет, и наказать его.

— То есть вас интересует, не показывал ли он мне свою страничку в Фейсбуке, прежде чем я его удушил? — негромко уточнил Керр.

— Не совсем, — ответил Нил. — Но он мог… ну, не знаю… может быть, перед тем, как он выбежал из вагона, он что-нибудь крикнул? Или в туалете, до того как… ну, ты понимаешь… Хоть какие-нибудь зацепки!

— Ты имеешь в виду, не пытал ли я его перед тем, как убить? Абу-Грейб^[449] в мужском туалете на станции «Грин-парк»?

— А ты его пытал? — Хью, видимо, решил, что настало время вмешаться. Его шея распирает тугой воротник, глаза прищурены. Он больше не улыбается и не пытается снизить напряжение.

— Хрена с два, — ответил Керр, что еще больше их раздражает. — А единственная ниточка — рюкзак, набитый взрывчаткой и шрапнелью.

После такого ответа все ненадолго затихли и попытались перегруппироваться. Допрос проходит из рук вон плохо, потому что допрашиваемый не выказывает должного уровня раскаяния. Ну кто мог ожидать, что он начнет огрызаться?

Во время спарринга Бет сидела молча, опустив голову, и рисовала на листе бумаги квадратики и кружочки. Наверное, благодарила свою счастливую звезду, что много лет назад чудом спаслась…

— Парень, которого ты прикончил, был сообщником Хана, поэтому, наверное, знал о его намерениях, — сказала она, мрачно разглядывая свои прямоугольнички и кружочки. — Как по-твоему, почему он пошел на такой риск? Ведь он мог завалить все дело?

— Бет, ты же у нас специалист по мозгам, вот ты и скажи, — фамильярно ответил Керр. — Может быть, все дело в добром старом тщеславии… ну, знаешь, ему захотелось стать первым из этих психов. Ничего такого он мне не говорил, учтите! Заранее предупреждаю, если спросите.

— Мы не спросим, Джон. Что ты! — Нил опять широко улыбнутся. — Просто необходимо выяснить много вопросов. Нам нужно знать твое мнение. Могли мы что-то предпринять, чтобы предотвратить 7 июля?

— Конечно, могли! Надо было сразу все предать огласке. Сообщить об опасности простым гражданам, предупредить о возможном риске. А вы вечно все замалчиваете, вот почему все так плохо. Давно пора понять…

— Да ведь ты и сам прекрасно понимаешь: мы не хотели без нужды тревожить граждан!

— Дело замяли потому, что ваша контора недооценила уровень опасности.

— Общие слова!

— Вы уверяли, что непосредственной угрозы нет.

— Как бы там ни было, — отвечает Нил, — случилось то, что случилось.

— Слушайте, мне придется всю жизнь жить с тем, что я сделал. Ну ладно, допустим, 7 июля все произошло потому, что я прикончил того подонка. Я виноват. Но и вам придется расхлебывать то, что вы заварили. Вы обо всем знали, но молчали!

— Так и должно быть впредь.

— Должно?

Наступила еще одна пауза. Все пытливо смотрели Керру в глаза; даже Бет отложила карандаш. И Керра вдруг озарило.

— Вы думаете, я настучу на своих? — Он расхохотался. — Значит, вот в чем дело!

— Вовсе нет. Мы все заодно.

— Чушь! Вам ведь плевать, сказал мне что-нибудь тот парень перед смертью или нет. Вам важно, чтобы я ничего не предпринимал. Вот в чем дело, оказывается! Почему же вы меня прямо об этом не попросили?

— Зачем ты так поступил?! — рявкнул Хью. Наверное, решил в последний раз напомнить ему о субординации. — Из-за чего ты хладнокровно убил человека, хотя прекрасно понимал, что должен был оставить его в живых?

Керр смотрит в лица своих собеседников. Он знает, что ни у кого из них нет детей.

— Задайте мне тот же вопрос, когда у вас появятся дети.

Часть первая

Глава 1

Четверг, 13 сентября 2012 г., 06.53, Новый Скотленд-Ярд

Чтобы протиснуться в стеклянную кабинку, которую отвели ему вместо нормального кабинета на верхнем этаже Нового Скотленд-Ярда, Джону Керру пришлось придерживать дверь плечом. В одной руке он держал бумажный стакан с кофе из «Старбакса», в другой — ноутбук с зашифрованными данными, а плечом прижимал к уху смартфон «Блэкберри». Услышав сообщение своего заместителя, он, забыв про кофе и ноутбук, схватил табельное оружие. В его отделе наружного наблюдения предпочитали пользоваться полуавтоматическими «Глоками-19». По инструкции оружие должно было храниться под замком, в оружейной, рядом с командным пунктом, но Керр, нарушая все правила, держал «глок» в запертом ящике сейфа. По телефону он говорил менее тридцати секунд.

— Почему они нам сразу не сказали? — крикнул Керр и внимательно выслушал ответ. — Там точно Мелани? Они ее раскололи? Ладно, Плут, добудь мне адрес дома, где они засели.

Он выбежал из кабинета, не проведя в нем и двух минут. «Глок» покоился в наплечной кобуре под пиджаком. Адреналин зашкаливал.

Думать приходилось сразу о многом. Керр прикидывал, велика ли опасность. Они проводили обычную операцию под прикрытием, в ходе которой необходимо было ненадолго внедриться в банду контрабандистов, провозивших кокаин из Европы. В роли агента под прикрытием выступала Мелани Флеминг, сержант уголовного розыска. Ей предстояло стать курьером на последнем отрезке пути, связующим звеном между поставщиками и получателями в Великобритании. Керр возглавлял отдел секретных операций. На протяжении многих десятилетий этому элитному подразделению в составе Специальной службы поручали самые сложные дела. Они занимались тремя основными видами деятельности: наружным наблюдением, часто с применением оружия, вербовкой агентов, которых теперь официально именовали «тайными человеческими разведывательными источниками», а также «техническими атаками», так корректно называли прослушивание.

Диапазон их задач оказывался весьма широким. Деликатные и щекотливые дела, которыми они занимались, часто имели политический подтекст. В их отделе скучать не приходилось. Иногда Керра просили «дать взаймы» кого-нибудь из сотрудников в другие отделы. Так вышло и с Мелани. Два дня назад Керр поручил ее заботам коллег из отдела по борьбе с коррупцией — копам, которые следят за другими копами. Их называют «тихушниками», потому что они имеют обыкновение подкрадываться неслышно. Что там вдруг случилось?

Керр вызвал лифт.

— Дилетанты, мать их… — буркнул он себе под нос.

Коллеги уверяли его, что риск минимален. В случае если Мелани раскроют, ей практически ничто не угрожает. Его уверяли, что они все продумали… И все-таки ночью обычная операция, которая должна была окончиться арестом наркоторговцев, переросла в полномасштабную осаду. Они захватили Мелани в заложницы.

В кабине Керр ехал один. Обстановка пока неясна. Голова у него раскалывалась от многочисленных вопросов. Жизнь и здоровье Мелани были в опасности, но Керр не позволял выплескиваться эмоциям и хладнокровно прикидывал, что делать.

На первом этаже у дверей лифта столпилась стайка сотрудниц канцелярии. С их отделом Керр сотрудничал по вопросам охраны кадров. Неожиданно он увидел перед собой начальницу канцелярии, честолюбивую и стервозную дамочку из гражданских, чьи высоченные шпильки были под стать ее амбициям. Она положила руку Керру на плечо.

— Извини, Джулс, мне надо бежать, — бросил он на ходу. — Я к тебе попозже заскочу.

Услышав виброзвонок, он выхватил смартфон из кармана.

— Иду к машине, — коротко бросил он, сбегая по винтовой лестнице и отыскивая взглядом в переполненном подземном гараже свою «Альфа-Ромео-156Т-спарк». — Подберу тебя, где всегда.

Подключая смартфон к системе беспроводной связи в машине, он быстро въехал на пандус, заставив расступиться еще одну группку сотрудников, идущих от станции метро «Сент-Джеймс-парк». Его рация «Тетра» лежала в бардачке вместе с запасной косметичкой Габриэллы — дочь оставляла ее на всякий случай, иногда она ночевала у него. Керр включил пятый канал, выделенный для его групп наблюдения.

Выезжая в проезд, он чуть не задел темно-синюю «тойоту-приус» своей начальницы. Пола Уэзеролл, сидевшая на заднем сиденье, опустила стекло и посмотрела на него в упор. Керр догадывался, в чем дело, — наверняка на него настучала какая-нибудь девчонка из канцелярии. Уэзеролл в последнее время очень интересовалась ходом дознания по делу Жуана Карлоса де Менезеса, невинного электрика-бразильца, застреленного полицейскими через две недели после терактов 7 июля. Среди прочих в ходе следствия критиковали и подчиненных Керра, наружников, которые спустились за подозреваемым в метро, потому что сочли его поведение подозрительным. Они уже собирались арестовать Жуана Карлоса, но тут подоспели бойцы вооруженного спецптодразделения и застрелили его. Керру пришлось защищать своего подчиненного перед начальницей Столичной полиции и остальными большими чинами, настроенными весьма негативно. Его совершенно не беспокоила репутация смутьяна и перспектива остаться в одиночестве.

Сегодня утром Пола Уэзеролл завтракала с комиссаром. Керр был в курсе, так как специально выяснял, чем заняты его начальники. Ему показалось, что Уэзеролл собирается его окликнуть, но он включил синий проблесковый маячок и сирену, призывая ее водителя освободить дорогу.

Глава 2

Четверг, 13 сентября, 07.03, Виктория-стрит

Плута он увидел издалека. В его массивной фигуре было не менее двухсот двадцати фунтов, что он сам, впрочем, пылко отрицал. Седые волосы Плут как будто никогда не причесывал, а мешковатый серый костюм выглядел так, словно он в нем спал. Но в светло-голубых глазах на румяном лице светились ум и обаяние. Он ждал Керра на углу Виктория-стрит и Страттон-Граунд, у входа на рынок. Запрыгнув в «альфу» на ходу, он тут же включил навигатор. Керр повернул в сторону Вестминстера и набережной.

— Двигай на Мар-стрит, в Хакни. — Несмотря на то что Плут жил в Лондоне уже три года, его североирландский акцент по-прежнему резал уши. — Они засели в викторианском особняке, переделанном в четырехквартирный дом. Их логово на первом этаже.

— Ясно, Плут. — Когда они поравнялись с вереницей машин, спешащих в сторону Парламентской площади, Керр выключил сирену. — Я тот район знаю, работал там.

— Переговоры проходят в средней школе, — продолжал Плут. — На той же улице.

Человек, которому Керр поручил возглавить группу агентов под прикрытием, раньше служил в Северной Ирландии. Он разменял шестой десяток, и все сотрудники, даже подчиненные, называли его Плутом, хотя никто не знал, откуда у него такая кличка. В прошлой жизни на него покушались боевики ИРА, но он выжил. Однажды, в целях безопасности, ему пришлось дважды за ночь перевезти жену и дочь из одного места в другое. Наверное, кличкой он обзавелся именно тогда.

— Как там?

Плут выпрямился; Керр въехал на перекресток с круговым движением.

— Двое захватчиков — мужчины. — Плут часто уверял, что бросил курить, но его выдавал кашель. — На обоих есть досье в Европоле. Серьезные парни.

— Требования выдвигали? Угрожали Мел?

— Не знаю.

— Какое у них оружие?

— Дробовик и револьвер. Возможно, есть что-то еще. Похоже, они турки.

— Похоже? Плут, а поточнее?

— «Тихушники», дрочилы проклятые, только сейчас раскололись! — Они стояли в пробке у здания парламента; Плут говорил не повышая голоса, внешне абсолютно спокойный, словно ехал с семьей на воскресную прогулку. — Мелани посадили в фургон во время пробной поездки в Саут-Миммс, когда ей показали место передачи на стоянке грузовиков. Потом они сразу покатили назад. Все как было задумано.

— Она выходила на связь?

— В полночь прислала зашифрованную эсэмэску. — Плут смотрел прямо перед собой. — Джон, она все сделала правильно.

— Конечно. — Керр знал, что Плут не преувеличивает. В пивной он был душой компании, угощал всех больше, чем угощался сам, и иногда украдкой выходил на улицу, чтобы выкурить сигарету. Но на работе он всегда был предельно серьезен, славился тем, что всегда продумывал все до мелочей. Плут еще ни разу не терял агента.

— Они вернулись на квартиру, — продолжал Плут, — выгрузили часть товара, а потом все втроем пошли перекусить.

— Как они были охвачены?

— «Тихушники» все время вели прослушивание их мобильных телефонов. Во всяком случае, они так утверждают. Но по-моему, где-то они их упустили. — Керр прибавил газу и понесся на восток по набережной; справа, на другом берегу Темзы, виднелись здание Совета Большого Лондона и колесо обозрения «Око Лондона». — На обратном пути, когда они парковались, их тормознули патрульные, — продолжал Плут.

— Подстава или совпадение?

— «Тихушники» уверяют, что совпадение. Обычная проверка документов. Но наши герои психанули, пару раз выстрелили по патрульной машине и скрылись в своем логове… Остальное ты знаешь. — Машин стало меньше, и Керр включил сирену.

— Нет, Плут, — сказал он, — ни хрена я не знаю. — Мелани было тридцать четыре года, но Керр относился к ней как к дочери, тем более что его родная дочь в последнее время с ним не разговаривала. — С чего вдруг они взяли Мелани в заложницы?

— Патрульные наложили полные штаны от страха и умотали оттуда, но их водитель успел заметить, как двое парней выволакивали из фургона женщину и целились в них из дробовика. Женщина вырывалась и отбивалась.

— А нам «тихушники» не сказали, что наша сотрудница засветилась… Сколько времени они молчали — три часа?

— Почти пять.

— Принцип необходимого знания!^[450]

— Да нет, обычное раздолбайство.

— Да, вот только в заложницах-то наша Мелани! Мы передаем им наших лучших, опытнейших сотрудников, потому что сами они не в состоянии справиться с работой, и они же скрывают от нас важные сведения! Вот гады! Кем они себя вообразили?

Керр умолк, не потому, что ждал ответа от своего собеседника; просто выискивал свободное место в соседнем ряду.

— В следующий раз пусть берут своих, — продолжал он. — Ну, они у меня попомнят!

Плут покосился на него.

— Я тебе верю.

Керр с самого начала не питал никаких иллюзий по поводу «тихушников». Отдел по борьбе с коррупцией руководил операцией потому, что поступили сведения: одним из звеньев в цепи наркотрафика стал сотрудник полиции. Мелани внедрилась в банду именно с целью опознать предателя и схватить его.

— Плут, почему Мелани засветилась? Она опытная сотрудница и оступиться не могла. Кто ее выдал?

— Может быть, и никто. Они испугались, когда их остановили патрульные, и воспользовались ею как живым щитом. Наверное, сейчас они надеются, что с ее помощью им удастся бежать.

В операциях под прикрытием не бывает ничего незыблемого. Одни компромиссы, полуправда и отдельные кусочки головоломки.

— Что нам известно об осведомителе, которого они использовали для внедрения? — спросил Керр.

— Почти ничего. По-моему, в их досье он проходит по разделу «В2».

— Значит, он, скорее всего, просто шестерка, — подытожил Керр, — и он ее раскрыл.

— Нашу сотрудницу выдал осведомитель «тихушников»? — Плут присвистнул. — Ничего себе! Что скажет комиссар?

— Плут, и это еще не самое плохое. Что, если произошла утечка и предатель поломал всю операцию?

— Мы ничего не знаем. Может, Мел не засветилась, — вздохнул Плут. — Давай отталкиваться от того, что нам известно.

Они повернули на север, к Хакни, снова включив сирену, и едва не врезались в черный «рейнджровер», огромный автомобиль встал вторым рядом и перекрыл проезд. Водитель не заглушал мотор. Жирный, самодовольный тип, коротко стриженный, с сигарой, в темных очках, весь в золоте. Когда Керр велел ему освободить дорогу, водитель жестом показал, что его пассажир зашел в бутик. Керр выждал пару секунд, не выключая сирены, а затем выскочил из «альфы» и распахнул водительскую дверцу «рейнджровера». Толстяк изумленно заморгал. Керр выволок его из автомобиля, сел за руль и задом отвел «рейнджровер» в грязный, изрытый колдобинами строительный двор. Плут хотел было пойти на подмогу своему начальнику, но не успел: Керр справился сам.

Когда возмущенный водитель кинулся к Керру, тот сильно толкнул его лицом о кирпичную стену, расплющив ему нос. Темные очки упали и разбились, окурок сигары, дымясь, полетел на тротуар. Керр нагнулся и что-то сказал прямо в ухо водителю, затем спокойно вернулся к «альфе», а ключи от «рейнджровера» швырнул на землю.

— А ты не мог его просто попросить? — ухмыльнулся Плут, когда Керр, посмотрев в зеркала, рванул с места.

— Свидетели есть?

— Вряд ли. Но он точно будет жаловаться.

Керр еще раз глянул в боковое зеркало и покачал головой:

— Нет, не будет!

— Что ты ему сказал?

— Не важно. — Они доехали до перекрестка, Керр молчал, соображая, можно ли им сейчас проскочить на красный.

— Да ладно, не переживай. Никто ничего не видел.

— Судя по всему, Мелани засветилась еще до того, как села в тот фургон. — Керр говорил тихо, подавленно. — Плут, во всем виноват я.

Часть пути проехали, не проговорив ни слова. Задумчивый Керр время от времени ругал лондонские пробки. Наконец, Плут не выдержал и спросил:

— Что ты собираешься делать?

— Естественно, вернуть ее.

«Глок» придавал Керру уверенности.

Глава 3

Четверг, 13 сентября, 07.36, Хакни

Логово бандитов размещалось на Феррис-стрит, к югу от парка Лондон-Филдс. Улица длиной примерно с полмили шла по диагонали между Хакни-Роуд на юге и Мар-стрит на востоке; через каждые двадцать метров приходилось тормозить из-за «лежачих полицейских». Здесь был смешанный квартал; ветхие муниципальные дома соседствовали с величественными рядами викторианской застройки. Каждый особняк разделили на несколько просторных квартир. На полпути дорога делала плавный поворот; пришлось проехать под железнодорожным мостом.

Захватчики засели в квартире на первом этаже дома в двадцати метрах к западу от железнодорожного моста. Через три дома от них находилась средняя школа. «Тихушники» устроили там импровизированный командный пункт, нагнав свои машины на спортивную площадку за синей металлической оградой.

Во всем квартале царила неестественная тишина; ничто не двигалось. По обе стороны улицы по-прежнему стояли машины жильцов; час пик на время операции отменялся.

Полицейские здешнего участка перекрыли улицу с обеих сторон и выставили кордоны в пятидесяти метрах от логова бандитов. Кроме того, они эвакуировали жителей четырех соседних с логовом домов и семи домов напротив. Почти все ушли на работу, но у оцепления топтались зеваки — человек двадцать. Кое-кто даже вышел в пижаме. За ограждением стояли два скучающих констебля в светоотражательных жилетах. Оба скрестили руки на груди и жевали резинку.

Сирену Керр выключил, но все услышали рокот мотора, когда он вывернул из-за поворота. Констебли перестали жевать и встали по стойке «смирно». Наверное, решили, что Керр их сейчас задавит. Он резко затормозил у оцепления и помахал удостоверением.

— Старший инспектор уголовного розыска Керр, Антитеррористическое отделение СО-15.

Керр по-прежнему считал себя сотрудником Специальной службы, хотя название давно изменилось. Специальную службу слили с антитеррористическим отделом Скотленд-Ярда СО-13 и зашифровали дурацкой аббревиатурой. СО означало спецоперации.

Полицейский помоложе и пониже ростом сделал шаг вперед. Кожа на его лице носила следы многочисленных прыщей; огромный шлем сползал на самый лоб, подчеркивая его приземистость. Без всякого почтения он нагнулся и проверил удостоверение Керра.

— Командир велел никого не пропускать, — заявил он, брызгая слюной. От него пахло мятной жвачкой.

Керр посмотрел на ленту внутреннего оцепления в тридцати метрах впереди. Чуть дальше и левее находилась школа. Керр чуть нагнул голову и различил на крыше дома напротив фигуру снайпера.

— Мне нужно немедленно побеседовать с переговорщиками.

— Ну да, конечно. — Констебль выпрямился и снова начал жевать; первое потрясение быстро прошло. Достав планшет с зажимом, он принялся не спеша читать, что там написано. — Вас нет в списке.

Парень пытался смотреть на Керра сверху вниз, но для этого ему пришлось отступить. «Альфа» рванула вперед, содрав заградительную ленту. Керр услышал крики.

Старший инспектор остановился слева по ходу движения, чтобы его не было видно из бандитского логова. За оградой на противоположной стороне улицы он разглядел еще двух снайперов.

Среднюю школу построили в середине шестидесятых годов двадцатого века. Для того времени здание было типовым: большие квадратные окна, плоская крыша. Керр вышел из машины. Сам он был одет неофициально, поэтому велел Плуту в строгом костюме идти первым. У дверей школы еще один констебль, увидев их, тоже принялся читать какой-то список, но он был молод и по уверенным манерам Плута решил, что перед ним кто-то из начальства.

Рация захрипела — ожил констебль с внешнего кордона. Плут представился на ходу, намеренно утрируя свой североирландский акцент.

— Переговорщики нас ждут, — сообщил он. Старший по званию, опытный, закаленный в боях! Констебль показал, куда идти.

Командный пункт устроили в кабинете завуча. Показывать дорогу не было нужды; «тихушники» успели повесить на дверь соответствующую табличку. Плут остался снаружи, чтобы отвлекать незваных гостей и дать Керру время. Переговорщики работают парами: один ведет переговоры, второй жестами подает ему ценные идеи или напоминает о чем-то важном. Керр приоткрыл дверь и молча вошел. Он увидел двух детективов без пиджаков, с наушниками, которые сидели за тесным письменным столом. Они так пристально смотрели на молчащий телефон,лежащий между ними, как будто хотели совместными усилиями заставить его ожить.

Керр никого из них не узнал в лицо, что было очень кстати.

— Джон Керр, отдел по борьбе с коррупцией, — солгал он, протягивая руку и не дожидаясь их реакции. Он догадывался, что у «тихушников» принято свое особое рукопожатие, нечто вроде масонского приветствия. Два переговорщика его не разочаровали. — Приехал на всякий случай — проверить, вдруг вам еще что-нибудь нужно.

Первый из двух переговорщиков снял наушники и показал на стенд в углу, к которому прикрепляли листки с угрозами бандитов, их требованиями и сроками предоставления выкупа. На спинке его стула висел модный дождевик. Видимо, он любил казаться своим в доску. «Встреча без галстуков»: верхние пуговицы красной клетчатой рубашки расстегнуты, рукава закатаны и обнажают мощные загорелые бицепсы. Керр посмотрел на приколотый к стенду примерный план логова: кухня, туалет, большая комната и спальня. В квартиру можно попасть из тамбура, куда ведет общая дверь. Слева лестница, справа вход в логово. Черного хода как будто нет.

— Нет, нам никто не нужен, если вы не можете чего-то к этому добавить.

Наверху слева они прикрепили снимки преступников, сделанные Европолом, и их приметы. Оба мусульмане; оба совершили немало «подвигов» за время скитаний по разным странам Европы. В основном специализировались на вооруженных ограблениях. Европол квалифицировал обоих как особо опасных, но внимание Керра привлекли слова «участие в изнасиловании». Под словом «заложник», где следовало быть кодовой кличке Мелани, они нацарапали просто: «женщина» с вопросительным знаком. Керру нужно было как можно быстрее узнать главное, однако спросил он беззаботно:

— Что там происходит?

Первый кивнул в сторону телефона:

— Мы выходили на связь три раза. Тот тип, чье фото слева, одиннадцать минут назад оборвал разговор, и мы ждем, что он снова позвонит.

— Какие у них требования?

— Пока они захотели завтрак и получили его. Наверное, ближе к полудню потребуют машину в аэропорт. Но отправятся в тюрьму или в морг.

Первый был совсем молодой и зеленый, но изображал из себя крутого. Керр еще больше разозлился. Почему вести переговоры о жизни Мелани послали новичка?

— Они все в одном месте? — спросил он.

— Снайперы засекли объекты в большой комнате.

— Ну, и когда вы снова их поднимете?

Второй покосился на своего напарника и ответил:

— Мы даем им время подумать.

— Подумать?

— Прикинуть, какие у них есть варианты.

Очевидно, второй у них считался мозговым центром. Лет сорока с небольшим, в каком-то клубном галстуке поверх белой рубашки с короткими рукавами. Руки у него были веснушчатые, в рыжеватых волосках. Пиджак он аккуратно повесил на старую проволочную вешалку. Устроился со всеми удобствами.

— Спешки нет. Мы дали им немного попотеть. Я послал за горячей едой, но преступники не получат ничего, пока не проведут «Мерлин». Так мы называем…

— Полевой телефон. — Взгляд Керра снова переместился на стенд. Под ним стоял черный кейс с инструментами. Проводка прямой линии в логово бандитов — первоочередная задача для переговорщиков при осаде. По такой линии можно общаться без помех.

— Таково наше теперешнее положение. — Второй говорил, как продавец, и Керр с трудом подавил новую вспышку гнева.

— А что с освобождением заложницы? Разве сейчас это не задача номер один?

— Мы ведем переговоры, а не принимаем решения, — ответил второй. — Сколько потребуется времени, столько и потребуется.

Теперь второй изображал стреляного воробья, пережившего не одну тысячу осад. Керру захотелось врезать ему в жирное веснушчатое лицо. Но он глубоко вздохнул и жестом указал на пробел вместо имени Мелани:

— Почему там знак вопроса?

— Мы насчет ее не уверены.

— Что-о?!

— Возможно, она их сообщница.

Керр похолодел. Почему никто не сказал им, что Мелани — одна из них?

— Вы потребовали, чтобы вам дали с ней поговорить?

— Они могут использовать ее, чтобы повысить ставки, — продолжал второй, словно не слышал вопроса. — Так уже делалось раньше. До тех пор, пока мы не уложим всех мордами в асфальт, мы считаем всех потенциальными врагами.

Керр взял фломастер и подчеркнул слова «участие в изнасиловании».

— Вас это не беспокоит? — спросил он, сдерживаясь из последних сил.

— Таких угроз они не выдвигали.

— Но вы должны были вести переговоры о ее освобождении — ну, знаете, в обмен на тосты с яичницей.

Второй помолчал, посмотрел на Керра снизу вверх.

— Скажите это координатору, — сказал он и отвернулся. — А вообще вы не имеете права здесь находиться.

Керр снова смотрел на стенд, запоминая план комнаты, прикидывая расстояние до парадной двери.

— Значит, они засели на первом этаже?

Но тут снова зазвонил телефон, и двое переговорщиков обменялись тайными знаками, моментально забыв о Джоне Керре.

Глава 4

Четверг, 13 сентября, 07.47, логово бандитов

Через стеклянные двойные двери Керр увидел, как прибыл констебль с завтраком на подносе: три пластиковых контейнера и пластиковые чашки из ближайшего кафе. Керр начал действовать, руководствуясь исключительно своим чутьем.

— Молодец, — сказал он, придерживая дверь и забирая у констебля поднос, — как раз вовремя. — Он приоткрыл крышки и осмотрел содержимое: черный кофе, остывшая яичница с сосисками и беконом.

Выйдя из здания школы, Керр повернул налево, к дому, в котором засели захватчики. На всей улице царила неестественная тишина; она как будто застыла. Потом тишину взорвал треск радиопомех; Керр понял, что все сотрудники полиции говорят о нем. Он хорошо видел снайперов. Все пытались понять, что происходит. Из-за ограды соседних домов ему кто-то махал руками, но он не останавливался.

Керр с удовлетворением заметил, что руки у него не дрожат: он не пролил ни капли кофе. У дома он ненадолго остановился, еще раз мысленно представив себе план квартиры. Позвонил у входной двери, отступил на шаг и стал ждать, сознавая, что четыре снайпера целятся ему в спину. Из эркера большой комнаты справа от Керра послышались крики на английском; Керр решил, что бандиты устраивают переговорщикам веселую жизнь.

Потом за дверью что-то произнесли по-турецки. Керр боялся, что бандиты прикажут ему поставить поднос на землю и уходить, что осложнило бы задачу, но дверь открылась. В коридорчике справа было темно; как только глаза привыкли к темноте, Керр увидел нацеленный ему в лицо ствол дробовика. Турок, видимо, решил, что можно будет захватить второго заложника: легкую добычу, гражданского, субтильного типа с подносом в руках. Как будто у него на лбу написано слово «Заложник». Оружие бандит держал небрежно; дробовик казался продолжением его руки.

После вспышки неуправляемого гнева люди часто признаются, что им казалось, будто перед глазами опускается красная пелена. Джон Керр, побывавший в переделках столько раз, сколько и не снилось обычным гражданам, реагировал совершенно иначе. В подобных ситуациях все вокруг для него словно освещалось ослепительным светом — белым, холодным, словно замораживающим. И происходило все как в замедленной съемке.

Керр смотрел на палец бандита на спусковом крючке. Он хладнокровно прикидывал все за и против. Дробовик держит бритоголовый жирный головорез в грязной безрукавке и шортах. Сравнительно легкая мишень. Второй кадр — он увидел приоткрытую дверь в большую комнату в двух шагах справа от себя и услышал голос второго бандита. Видимо, тот с телефоном подошел к окну. Керр заметил, что дверь открывается вовнутрь. Он увидел солдатские ботинки Мелани и ее ноги — не связанные. Мелани сидела в кресле в углу, слева от двери. Он мог бы добежать до нее в три прыжка, меньше чем за секунду, тем более что второй бандит отвернулся и занят разговором по телефону…

— Ваш завтрак! — услужливо произнес Керр. Турок поднял дробовик и поманил Керра за собой. — Оставить все здесь?

— Иди туда! — на ломаном английском приказал бандит.

Керр перешагнул через порог и ногой захлопнул за собой дверь. Ствол дробовика опустился; бандит отступил на шаг назад и, склонившись к подносу, поднял крышку одного контейнера. Он злобно выругался, увидев свиные сосиски и бекон.

— Ну да, недосмотрели, вы уж простите.

Керр замахнулся подносом и с силой обрушил его со всем содержимым на бритую голову бандита. От неожиданности и боли тот заорал; Керр успел выдернуть у него дробовик. Бандит метнулся вперед, но Керр не дремал: снизу вверх ударил его коленом в лицо. Послышался хруст — наверное, выбил зубы… Керр отшвырнул дробовик в сторону, сделал шаг назад, замахнулся и со всей силы лягнул бандита в пах, затем быстро достал из кобуры «глок» и ударил рукояткой по голове. Тот осел на пол и затих.

Ноги Мелани за дверью исчезли. Перешагнув через первого бандита, Керр вбежал в комнату и столкнулся лицом к лицу со вторым. В одной руке турок сжимал телефон, а во второй держал револьвер — длинноствольный «смит-и-вессон» 38-го калибра — и целился в незваного гостя. Керр мог бы снять его в два счета, но вдруг понял, почему турок так странно клонится назад. За ним на коленях стояла бледная Мелани. Волосы она туго зачесала назад. Керр узнал ее вытертую джинсовую куртку, в которой она иногда выходила на задания. Потом он заметил, что ее запястья замотаны изолентой. И все же ей удалось обеими руками захватить головореза за шею. Мелани тянула его назад. Не давая бандиту высвободиться, Керр подпрыгнул и ударил его обеими ногами в лицо. Снова послышался хруст — нос, зубы или скула. Кресло полетело назад, и Керр, турок и Мелани повалились к стене. Керр выронил «глок», но выхватил револьвер у турка, схватив его самого за горло, чтобы тот не дергался. «Смит-и-вессон» приятно было держать в руке. Он был тяжелее, чем «глок». Керр замахнулся и ударил турка рукояткой в глаз. Тот завопил и закрыл лицо руками. Между пальцами у него потекла кровь. Керр ударил его еще раз — в висок.

— Держи его, Мел.

Из коридора послышался шорох; первый бандит пришел в себя. Сунув «глок» в кобуру, Керр развернулся и врезал первому турку револьвером его напарника. Тот снова потерял сознание.

Из трубки послышался встревоженный мужской голос. Керр откашлялся и сообщил:

— Это Джон Керр. Мы целы и невредимы; мы больше не заложники. Ничего не предпринимайте, повторяю, ничего не предпринимайте, пока я не дам добро. — Не слушая ответное бормотание, Керр отключился.

Он проверил, не пришел ли в себя кто-то из бандитов, а затем помог Мелани встать и усадил ее на диван.

— Как ты?

— Ты что так задержался? — улыбнулась она.

Телефон снова зазвонил. Не обращая на него внимания, Керр сходил на кухню за ножом и перерезал изоленту на запястьях Мелани.

— У них есть еще изолента?

Мелани поискала под диванной подушкой, нашла коричневой моток. Керр приволок первого бандита из коридора, а Мелани успела замотать второму руки и ноги. Тот тихо стонал.

— Давай скорее, — сказала Мелани, заклеивая своему пленнику рот, — иначе он истечет кровью.

Связав обоих головорезов, они уложили их в противоположных углах комнаты. Керр разрядил дробовик и револьвер и положил на кухонную сушилку.

— Ну, как ты? — спросил он, когда оба вышли в коридор. — Нормально? Тогда работаем.

Керр медленно открыл входную дверь и высоко поднял свое удостоверение, показывая его всем. Они с Мелани шли по улице, держась за руки. Пусть полицейские из группы оцепления думают, что он либо поддерживает раненую, либо не дает ей сбежать. У школы их ждали два стража порядка постарше званием. Керр представился и объяснил, где сейчас находятся оба захватчика, оружие и боеприпасы. Не представляя Мелани по имени и званию, он лишь сказал, что она — ценный свидетель. Ему необходимо сейчас же убрать ее с места происшествия, пока не нагрянули репортеры. Его слова не произвели на полицейских никакого впечатления; ему приказали ждать внутри оцепления «разбора полетов».

— Понятно. Нет проблем, — покладисто согласился Керр. Он обрадовался, заметив рядом со своей «альфой» машину скорой помощи. — Только покажу ее медикам и сделаю пару звонков.

В логово бандитов устремились бойцы вооруженного подразделения.

— Пять минут, — рассеянно бросил встретивший их полицейский. — Ждите нас у штаба.

— Где?

— У похоронного бюро.

— Да, конечно.

Керр повел Мелани к машине скорой помощи. Он велел ей на всякий случай прихрамывать, но притворство не понадобилось. Медики во все глаза следили за тем, что происходит в логове бандитов. Керр и Мелани быстро прошли к «альфе», где их уже ждал Плут.

— С возвращением! — сказал он, по-медвежьи обнимая Мелани. Подмигнув Керру, он бросил ему ключи от машины.

Когда они с Мелани сели в машину, Керр достал смартфон и обратился к Плуту:

— По-моему, они здорово распсиховались.

— Значит, мне остаться и прикрыть вас, так?

— Скажи, что меня срочно отозвали, — бросил Керр, трогаясь с места.

— Отлично! — невозмутимо одобрил Плут. — Они сразу успокоятся.

Керр развернулся и медленно проехал до конца оцепления. Потом повернул на Хакни-Роуд.

— Спасибо, Джон, — тихо произнесла Мелани.

Покосившись на нее, он улыбнулся и спросил:

— Что пошло не так?

— Понятия не имею. Все происходило как обычно, но потом нас вдруг тормознули… И они как взбесились. Похоже, они с самого начала меня подозревали!

— А до того, как вас тормознули, какие-то признаки были?

— Нет. По пути в Саут-Миммс они пару раз кому-то звонили. Говорили по-турецки. Единственное английское слово, которое они повторили несколько раз, — «сумма».

Они помолчали, пока Керр лавировал в потоке транспорта на Бишопсгейт, направляясь в сторону Сити. Чтобы не стоять в пробках, он свернул налево на Хаундсдитч и понесся к Тауэр-Хилл.

— Ничего, мы докопаемся до сути. Напишешь рапорт сейчас или отвезти тебя домой?

— Я в хорошей форме.

Керр еще не закончил фразу, как пятый канал буквально взорвался. Мелани подалась вперед и тронула его за плечо, призывая к молчанию.

— Джон, там моя группа… — сказала она. — Что-то случилось. Нужно ехать в Ламбет. — Она внимательно слушала переговоры, не обращая внимания на повороты, торможение и рывки. — Ч-черт! «Эйвон».

Керр тут же включил сирену и вдавил в пол педаль газа.

— Ахмед Джибрил, «спящий»… — сказал он. Хотя Керр руководил семью операциями одновременно, он и про «Эйвон» не забывал.

— Все равно. — Мелани включила проблесковый маячок. — Похоже, он только что проснулся.

Они доехали до реки и понеслись по Лоуэр-Темз-стрит; слева мелькнул Тауэр, въехали в туннель, направляясь в сторону набережной. Неожиданно сзади, словно ниоткуда, вынырнул мотоцикл. Его мощная фара слепила Керра, рев мощного мотора гулким эхом отражался от стенок туннеля.

— «Красный-один» вызывает «Альфу».

— Что у тебя, Джек? — спросил Керр в микрофон.

— Нам не хватает людей. Отпустишь со мной Мел?

Несмотря на шум ветра, Керр отчетливо различал северный выговор Джека Ленгтона, как будто он только вчера приехал из Ньюкасла. Выбравшись из туннеля, Керр поехал к «Темплу».

— Ты где сейчас?

— Глянь в зеркало.

Хотя Керр шел на скорости семьдесят миль в час, Ленгтон на своем «Сузуки-GSXR1000» делал его по всем статьям. И мотоцикл, и мотоциклист, и его шлем были черными. Ленгтон был заместителем Керра и руководил группами наружного наблюдения «в поле». Обогнав «альфу», Ленгтон резко затормозил. Мелани уже открыла дверцу.

— Еще раз спасибо, Джон. — Она быстро сжала ему плечо. — Кстати, у тебя на рукаве кровь… и остатки яичницы.

Ленгтон уже протягивал Мелани шлем и запасную куртку; Мелани забралась на заднее сиденье. Ленгтон вскинул руку в черной перчатке; в рации послышался хрип. Ленгтон и его спутница умчались прочь.

Часть вторая

Глава 5

Четверг, 13 сентября, 08.12, явочная квартира, Ламбет

Ахмед Джибрил был третьим террористом, который получил въездную визу в Великобританию по тайному распоряжению министерства внутренних дел. Все трое были боевиками, тайными членами «Аль-Каиды», которая смыкала ряды после казни ее лидера, Осамы бен Ладена. Ненавистные американцы казнили бен Ладена в мае 2011 года. Ахмеду Джибрилу и двум его сообщникам было поручено вести войну против Великобритании. Их отобрали для выполнения важного задания, потому что руководство «Аль-Каиды» считало их «чистыми». Иными словами, они не были известны ни одной западной спецслужбе. Пройдя иммиграционный контроль в аэропорту Хитроу, они бесследно исчезли, растворились в Лондоне, Манчестере и Лидсе, где среди жителей выискивали кандидатов для соответствующего обучения в Пакистане и Афганистане. Естественно, их главной целью было создание ячеек «Аль-Каиды» и подготовка шахидов.

Ахмед Джибрил въехал в Великобританию под видом студента, который изучает стоматологию. У него имелось фальшивое приглашение на работу от колледжа Биркбек при Лондонском университете. Лишь однажды он нарушил конспирацию, позвонив без санкции руководства связнику в Лахоре. Хотя разговор велся с использованием специального шифра и продолжался менее десяти секунд, его все же засекли. Центр правительственной связи^[451] перехватил разговор, а МИ-6, Секретная разведывательная служба, выследила и самого Джибрила.

Группа Керра взяла Джибрила в разработку только потому, что глава отделения МИ-6 в Йемене хорошо знал Керра, считал себя его должником и верил в то, что поступает правильно. Под вечер субботы, 9 сентября, когда представители спецслужб наслаждаются заслуженным отдыхом в пригородах Лондона и соседних графствах, Джо Алленби начал действовать на свой страх и риск. Он переслал скан фотографии и номер рейса «Йемен Эйруэйз» в старый офис Специальной службы в Хитроу, прославленный «чулан», спрятанный за односторонним зеркалом перед залом прилета Третьего терминала. Он сообщил полное имя Джибрила и дату его рождения. В верхнем правом углу Алленби написал: «Совершенно секретно. Лично в руки старшему инспектору уголовного розыска Джону Керру». Снимок был сделан в Сане, столице Йемена, на заполненной народом средневековой рыночной площади. Размытую и нечеткую фотографию сделала на дешевую цифровую «мыльницу» одна из секретарш Алленби, изображающая туристку. Ночью, когда Джибрил еще находился в воздухе, верный друг Керра Алан Фарго откопал три засекреченные ориентировки, предназначенные «только для Великобритании». В ориентировках подтверждалась связь Джибрила с «Аль-Каидой». Фарго возглавлял отдел по изучению терроризма, так называемую комнату 1830. Он и его сотрудники сидели в квадратном угловом помещении с южной стороны Скотленд-Ярда, с окнами, выходящими на электростанцию Баттерси. Войти в комнату 1830 можно было только по специальному пропуску — карте с магнитной полоской и ПИН-кодом; доступ был строго ограничен. Хотя в комнате имелось целых шесть окон, четыре аналитика, работавшие под началом Алана Фарго, редко любовались видами или наслаждались преимуществами естественного освещения. Жалюзи на окнах всегда были закрыты.

Главной ценностью комнаты 1830 считался сервер, известный под названием «Экскалибур», который связывал отдел Фарго с базами данных МИ-5, МИ-6 и ЦПС. Внешне суперкомпьютер выглядел невыразительно: серый, с металлическим отливом ящик выше человеческого роста, шириной в метр и глубже письменного стола Фарго. В комнате 1830 он занимал целый угол справа от двери, вдали от окон. Инженеры из ЦПС установили его вскоре после трагедии 11 сентября. Для того чтобы протянуть на девятнадцатый этаж оптоволоконный кабель, им пришлось прорыть возле здания Скотленд-Ярда целый Бродвей.

«Экскалибур», как опасный зверь, помещался в цельнометаллическом кожухе и был снабжен сигнализацией. На столе у каждого сотрудника имелся компьютерный терминал, но работать с самим сервером позволялось только Фарго. Будучи его хранителем, Фарго поставил свою рабочую станцию между дверью и сокровищем. «Экскалибур» непрерывно негромко гудел и грелся. К гудению Фарго давно привык, как и к жаре. В комнате 1830 постоянно поддерживалась температура 75 градусов по Фаренгейту, или почти 24 градуса по Цельсию. Подчиненные Фарго называли свое рабочее место «сауной»; сотрудники никогда не носили здесь пиджаков.

Кроме того, в комнату 1830 стекались сведения об источниках финансирования террористов и расшифровка перехватов их телефонных переговоров. Комнату 1830 часто называли «сердцем СО-15», хотя Фарго и любил скромничать. Конечный результат анализа, говорил он, зависит от качества исходного материала, или, проще говоря, «дерьмо на входе — дерьмо на выходе».

Согласно полученным данным, Ахмед Мохаммед Джибрил родился 25 мая 1981 года в Карачи (Пакистан). В дополнение к несанкционированному телефонному звонку, были получены ориентировки, согласно которым в 2004 и 2005 годах Джибрил проходил спецподготовку в афганских тренировочных лагерях.

Человек, снятый сотрудницей Алленби, был с длинной бородой; носил тюрбан и белый халат. Субъект, которого подчиненные Керра взяли в разработку в аэропорту Хитроу, прилетел в Лондон с одним чемоданом. Получив багаж в зале прилета, он вышел и направился к метро. Он был чисто выбрит, одет в линялые джинсы и стеганую куртку.

Если не считать одного-единственного промаха, во всем остальном Ахмед Джибрил вел себя в высшей степени профессионально. Он снял меблированную комнату на верхнем этаже перестроенного викторианского особняка между Саут-Ламбет-Роуд и Клапам-Роуд. Дом, в котором он поселился, стоял на узкой улочке, застроенной рядами домов с общей стеной. Джибрил прилетел рейсом из Йемена с пересадкой в Дубае; выйдя из аэропорта, он поехал в город на метро. Купил билет в один конец до станции «Стоквелл» и расплатился наличными. По пути он нигде не останавливался, не звонил по телефону, не отправлял электронную почту, никаких опрометчивых поступков не совершал.

Оперативники не удивились тому, что объект так резко сменил внешность. Несколько поколений сотрудников Спецслужбы привыкли к неожиданностям. Джибрил зашел во второразрядное агентство по найму жилья через дорогу от станции метро «Стоквелл». На глазах у оперативников он получил ключи от квартиры: от американского и сувальдного замков. Никакого залога у него не потребовали. Затем оперативники следом за Джибрилом проехали по адресу. С того момента, как Джибрил прибыл в Лондон, он жил жизнью праведника во время Рамадана. Или террориста, который знал, что за каждым его шагом могут следить.

Как бы там ни было, его поведение осложняло жизнь группе наружного наблюдения. Чтобы не потерять объект, сотрудникам контртеррористического отдела требуются свежие разведданные. Лучше всего записи с камер наружного видеонаблюдения, перехват телефонных разговоров, сведения из агентств по сдаче квартир и машин. Неплохо, если объект расплачивается наличными или кредитными картами. Еще лучше, если удается перехватить электронную почту, если объект — активный пользователь Интернета и у него есть странички в социальных сетях.

Оперативники анализируют контакты террориста, так как чаще всего другими сведениями они не располагают. Однако эта нить Ариадны может в любой миг оборваться. После 11 сентября 2001 года мир изменился. Террорист-одиночка занимает выигрышную позицию.

Поселившись в Ламбете, Ахмед Джибрил словно впал в спячку. Целыми днями он сидел дома и смотрел телевизор. Поскольку наблюдение за Джибрилом велось без санкции руководства, Керр мог направить в Ламбет лишь половину обычной группы, шестерых сотрудников. Наблюдательный пункт развернули в муниципальном многоквартирном доме через дорогу. Джибрил появился внезапно, поэтому в его квартире нельзя было сделать обычную «закладку» — установить камеры и подслушивающие устройства. Приходилось полагаться на микрофон, который Джек Ленгтон прикрепил к наружной стене.

В первый день в восемь утра Джибрил включил телевизор на полную громкость. Ровно в одиннадцать он вышел из дому, спустился в подземный переход и не спеша проследовал на Стоквелл-Роуд, где тщательно выбирал фрукты и овощи в индийском магазине.

Во время своей недолгой прогулки он дважды перешел дорогу, сворачивал в несколько переулков с односторонним движением, проверяя, как ходит транспорт, а затем возвращался назад по собственным следам, как будто что-то забыл. На квартиру он всегда возвращался к одиннадцати сорока пяти. Классический прием контрнаблюдения, который на жаргоне оперативников называется «химчисткой». Джибрил бродил по Стоквеллу вовсе не из желания подышать свежим воздухом, которого там к тому же и не было. Он просто хотел выманить их из укрытия. Вернувшись домой, он больше никуда не выходил, телевизор выключал около десяти вечера.

Через трое суток оперативники пришли к выводу, что Ахмед Джибрил «спящий» одиночка-аскет. Его не следует упускать из вида, но непосредственной опасности он, скорее всего, не представляет. Все обсудив с Керром, Джек Ленгтон распорядился, чтобы на наблюдательном пункте круглосуточно находился один человек и еще трое оперативников вели наблюдение «в поле». Остальных он перебросил на другие объекты. Как оказалось, Джибрил разгадал их намерения.

13 сентября, на четвертый день своего пребывания в Лондоне, Джибрил вышел из дома в восемь двенадцать утра и застал оперативников врасплох. Обычно в это время он только просыпался. Теперь же он быстро и целеустремленно направился к метро.

Мчась по мосту Ватерлоо, Керр с помощью беспроводной гарнитуры общался со Стивом Гиббом, дежурившим на наблюдательном пункте напротив квартиры Джибрила. Гибб служил в 22-м полку спецназа, и его прикомандировали к группе Керра. Скромный и неприметный, он был самым низкорослым в группе; у него еще не до конца сошел загар после недавней операции в Сомали.

— Стив, доложи обстановку! — потребовал Керр.

— Малый из Йемена, на которого нам прислали ориентировку… вдруг выбежал из дома как бешеный. А мне как раз приспичило отлить! — Гибб был родом из Глазго; он тараторил, очевидно досадуя на себя. — И все-таки мне удалось его засечь. Семь снимков. — Керр представил, как Гибб справляет малую нужду и одновременно щелкает камерой. Наверное, все руки себе обмочил.

— Ты молодец, что не упустил его. Сколько к нему приставлено наших?

— Половина группы «красных». Двое на машинах, остальные пешком.

В наушниках послышался голос Мелани, едва слышный из-за рева мотоцикла:

— Меня тоже подключай. Мы уже на месте; Джек меня довез.

— Он поворачивает направо на Саут-Ламбет-Роуд, — сказал Гибб. — Двигается целенаправленно, как будто идет по делу. «Красный-три», как слышно?

Керр услышал тихий голос, ответивший Гиббу, и хлопанье дверцы. Видимо, оперативник вылез из машины, чтобы дальше преследовать объект пешком.

— Есть, мы его ведем.

Переехав мост, Керр встал в потоке машин перед светофором и позвонил Ленгтону.

— Джек, наши вооружены?

— Да, понял тебя, — ответил Ленгтон. — Что с ним делать — продолжать наблюдение?

— Да, провожаем до места, — приказал Керр. — Мел, пусть двое идут за ним пешком. Я вызываю подкрепление. Зулу, как понял, прием!

Из эфира послышалось глухое ворчание:

— Действуй, Джон.

Услышав голос Алана Фарго, Керр вздохнул с облегчением. Они занимались контртерроризмом больше десяти лет и часто читали мысли друг друга. Вот и теперь можно было не тратить время на пустую болтовню.

— Ал, на всякий случай разворачивай оперативный штаб.

— Я уже все подготовил.

Керр не удивился. Он заранее угадал, что Фарго начнет разворачивать суперсовременное коммуникационное оборудование в помещении командного пункта на шестнадцатом этаже. Алан Фарго принадлежал к редкой породе людей. Отличный оперативник и аналитик, он одинаково хорошо действовал и в штабе, и в комнате 1830. Родом из Фалмута, он не любил кичиться своими заслугами. Никто быстрее Фарго не мог подключиться к операции. Его сотрудники чувствовали себя в безопасности, когда он находился одновременно на двух ключевых постах.

— Когда передать новость мистеру Ритчи? — спросил Фарго. Керр услышал на том конце линии голоса и живо представил, как техники расставляют мониторы и надевают наушники.

— Ему что-нибудь известно?

— Никто из старших по званию не в курсе, — сообщил Фарго. — Помнишь?

— Ладно, — после паузы ответил Керр. — Я сам с ним разберусь.

— Джон, пришли снимки от Стива Гибба, довольно четкие… — Голос Фарго затих. Керр представил, как Фарго на стуле, снабженном колесиками, подъезжает к двум большим экранам, на которых появляются снимки. — Я их для нас скопирую.

— Говорит Мел. Он переходит дорогу и садится в автобус номер восемьдесят восемь. Поднялся наверх. Едет в южном направлении… — Последовала пауза с включенным микрофоном; Керр услышал, как быстро дышит Мелани: она бежала к автобусу. — Я села.

Как только Мелани выключила микрофон, послышался голос Джека Ленгтона:

— Джон, я стягиваю подкрепление из Лейтона.

— Его нельзя упустить. Поручи его двум группам. Где вооруженные подразделения?

— В Кемберуэлле, — ответил Ленгтон. — Доберутся до места за семь минут.

— Хорошо. Алан, кто у нас «Золотой»? — Керр услышал шум в оперативном штабе; смешивались несколько голосов.

— Уэзеролл, — тихо ответил Фарго.

Все тяжело вздохнули.

Глава 6

Четверг, 13 сентября, 08.39, оперативный штаб, Новый Скотленд-Ярд

Пола Уэзеролл, возглавляющая Контртеррористическое подразделение СО-15, села на стул с табличкой «Золотой» и стала протирать очки. В штаб она пришла после рабочего завтрака с начальником полиции, который тоже пожелал присутствовать. Начальник полиции по очереди завтракал со всеми представителями командного состава. Давясь мюсли и фруктовым чаем, они должны были сказать, что думают о новой идее начальника — так называемой «Большой палатке» или совещании особо приближенных. Одних в конечном счете пригласят в святая святых, других сошлют в отделы информационных технологий, ювенальной юстиции и связей с общественностью. Успех зависел главным образом от умения себя подать и умения изображать бурную деятельность. Уэзеролл стремилась войти в круг особо приближенных и ради этого была готова на любые жертвы. Она старалась как можно чаще завтракать с начальником Столичной полиции.

Получив зашифрованное послание от Фарго, Уэзеролл наклонилась к комиссару и попросила разрешения сказать ему что-то на ухо. Она подгадала идеально: приватный обмен мнениями подразумевал, что она обладает доступом к сверхсекретным сведениям и входит в ближний круг. Еще год назад она командовала заштатным транспортным отделом; теперь же ее сделали главой Контртеррористического подразделения СО-15. В новое подразделение влилась и прославленная Специальная служба, в которой почти всю жизнь прослужили Джон Керр и его коллеги. Уэзеролл считала свою новую должность трамплином на пути к новым высотам. На новые теракты правительство отреагировало лозунгом: «Не „если“, а „когда“». На борьбу с терроризмом денег не жалели; руководство Контртеррористическим подразделением могло считаться важной вехой в биографии. Такой строчке в резюме можно только позавидовать! Сев на стул с табличкой «Золотой», Уэзеролл приняла руководство операцией на себя. С этого момента она несла всю ответственность за любые действия против Джибрила.

Командный пункт, в котором развернули оперативный штаб, разместился в комнате на четыре окна — пять шагов в ширину. В комнате уже стояли компьютеры Алана Фарго и трех его подчиненных. В примыкающем кабинетике справа, отделенном от КП прозрачной перегородкой, сидели наблюдатели. Фарго расположился спиной ко входу и лицом к окнам. На левой стене висели два больших экрана; напротив сидели операторы. Молодой человек, занимавший место у окна, отвечал за обработку снимков и видеозаписей, передаваемых оперативниками из групп наружного наблюдения. Уэзеролл со своего места отлично видела Фарго и его экспертов. Она говорила по выделенной линии связи. Рядом с ней сидели двое представителей спецслужб; в их задачу входило подтверждение или опровержение данных, полученных комнатой 1830. Больше места не оставалось, но следом за Уэзеролл в оперативный штаб протиснулись еще два начальника, которые были совершенно не в курсе дела. Сидевшие за компьютерами эксперты на секунду оторвались от мониторов, услышав шум, покачали головой и постарались плотнее заткнуть уши наушниками.

— Оперативная сводка! — потребовала Уэзеролл. Она сидела совсем рядом с Фарго — рукой можно было дотянуться — и говорила, как обычно, не повышая голоса. Уэзеролл не упускала случая использовать служебное положение в личных целях; однако ей хватало ума понять, что успех всей операции зависит от плотного коротышки сержанта из комнаты 1830 и его мудрого компьютера.

Введя начальницу в курс дела, Фарго обратил ее внимание на фото Джибрила и его квартиры, которые прикрепили к стене рядом с телеэкранами.

— Ахмед Мохаммед Джибрил, кодовая кличка Эйвон, привлек внимание МИ-6 в Йемене; в прошлое воскресенье коллеги прислали нам ориентировку на него, поскольку он собрался к нам в гости.

— Ну и что? — раздраженно спросила Уэзеролл.

— Все. На данном этапе у нас на него больше ничего нет.

Их перебила Элис, занимавшаяся радиоперехватом. Она круто развернулась к Фарго; светлые волосы упали на лоб. Элис была вольнонаемной. Незамужняя и хотя совсем молодая, она считалась опытным специалистом. Оперативники доверяли ей свою жизнь. Элис всегда занимала место рядом с Фарго.

— Объект в восемьдесят восьмом автобусе, едет на юг по Стоквелл-Роуд по направлению к станции «Брикстон». Сейчас он на перекрестке с Клапам-Роуд. — Пальцы Элис стремительно забегали по клавиатуре. — Конечная остановка — «Клапам-Коммон». Мелани его сопровождает.

— Спасибо, Элис, — кивнул Фарго, прежде чем снова повернуться к Уэзеролл. Элис вовсе не обязательно было вмешиваться, но Уэзеролл явно не понимала, что здесь происходит. Элис решила ненавязчиво напомнить о том, что сейчас важнее всего. — Повторяю, информация поступила от главы йеменского отделения МИ-6. Утром в понедельник объект вышел из Четвертого терминала Хитроу. Мы взяли его в разработку. Он снял малогабаритную квартиру в Ламбете. По нашему мнению, его прислали для координации действий уже существующих ячеек «Аль-Каиды».

— Почему? — Уэзеролл не отрываясь смотрела на фотографию Джибрила на левом телеэкране.

— Он чутко реагирует на происходящее, бдителен, дисциплинирован, живет по строгому расписанию.

— Точнее, жил — до сегодняшнего дня, — уточнила Уэзеролл, глядя на новые снимки, которые появились на втором экране. — При нем нет ни сумки, ни рюкзака. Зато он в толстой куртке.

— Совершенно верно, на нем толстая стеганая куртка.

— Куртка сидит довольно свободно. Ну и что вы можете мне сказать о… его намерениях?

— Откровенно говоря, до того, как покинуть квартиру, он не совершал ничего необычного.

Снова вмешалась Элис:

— Расчетное время прибытия для вооруженного подразделения — три минуты, место встречи — угол строительного дворика Фентимен-Роуд и станции «Воксхолл-парк».

— Спасибо, Элис.

Вдруг на правом экране появилось видео с изображением Джибрила.

— Вы все время его снимали? — спросила Уэзеролл. — Я имею в виду — постоянно?

— Нет, не каждую секунду.

— Ясно. И уж конечно, не в квартире, когда он одевался. У него что-то есть на поясе. Брайан, вы со мной согласны?

Уэзеролл повернулась к Брайану Перкинсу, одному из двух полицейских начальников, которых она привела с собой. Перкинса она назначила «Серебряным», то есть своим официальным заместителем. Уэзеролл была сторонницей делегирования полномочий. В случае неудачи на заместителей удобно свалить вину. Перкинс, суперинтендент из Службы общественного порядка, очень удивился такому назначению. Уэзеролл выбрала его потому, что в тот день его назначили дежурным на случай какого-либо важного происшествия. Рядом с ним сидел «Бронзовый», третий по старшинству в руководстве операцией. Им стал недавно переведенный из Колиндейла старший инспектор. На его лице застыло привычное ожидающее выражение. Перкинс решил не рисковать:

— Трудно судить. Может, там что-то и есть…

Уэзеролл крутанулась на стуле к Фарго:

— Почему никто не доложил мне об операции?

— Не знаю, мэм.

— Сегодня рано утром я встретила мистера Керра; его машина чуть не протаранила мою. Полагаю, он-то в курсе?

— Да, мэм. Определенно.

— Тогда почему он не здесь?

— Он руководит мобильной группой.

— Кто руководит действиями в поле?

— Он руководит и действиями в поле, и мобильной группой.

— Кроме того, предполагается, что он начальник отдела. Передайте, что я жду его здесь.

Они сидели почти вплотную; Фарго почувствовал на своей щеке ее горячее дыхание.

— Он уже возвращался, когда нам доложили, что объект вышел. И он поехал на место…

— Соедините его со мной.

Фарго повернулся к Элис, но та уже говорила в микрофон:

— «Зулу» вызывает «Альфу», как поняли, прием!

Вскоре все услышали треск помех и голос Керра:

— Вас понял.

— На связи «Золотой». — Элис включила микрофон.

Керр несся по Эффра-Роуд, идущей параллельно Брикстон-Хилл. Он был уже совсем рядом с местом событий. Голова гудела от избытка информации: помимо обмена сведениями по пятому каналу, специально выделенному для операции, приходилось отслеживать переговоры других подразделений по восемнадцатому каналу. Кроме того, он ждал звонка командира группы спецназа, который спешил на место из Сити. Группы тактического вооруженного подразделения, или СО-19, были наготове круглосуточно. Они использовали позывные «Челленджер». Среди коллег их называли «троянцами». «Троянцев» вызывали в том случае, если преступники были вооружены. Кроме того, они обязаны были служить подкреплением во всех контртеррористических операциях.

Уэзеролл вышла на связь по пятому каналу. Она говорила слишком громко и раздраженно, внося сумятицу в холодный поток оперативных сообщений.

— Что там у вас происходит? Что вы там делаете? Почему операция получила статус первоочередной?

Услышав эхо, Керр понял, что Уэзеролл включила громкую связь.

— Причина в информации и источниках.

— Но он три дня ничего не делал!

Позже Фарго расскажет Керру, как был изумлен, услышав эти слова. За две минуты до того Уэзеролл предположила, будто у Джибрила под курткой бомба, но сомневалась в том, что операция имеет первоочередное значение. Подобно многим новичкам, она маскировала собственную неопытность, намеренно унижая подчиненных, хотя те считались признанными специалистами. Керр называл такое поведение «агрессивной нерешительностью».

В разговор вмешался бас Джека Ленгтона:

— Подкрепление в трех минутах езды от места.

— Понял тебя. Твои уже на месте?

— Угу.

Керр посмотрел на часы. «Красные», вызванные Ленгтоном для подкрепления, приехали из Лейтона за четырнадцать минут.

— «Золотой», я перезвоню по обычной линии. — Керр нажал кнопку быстрого набора. — Джек, где он? Прием.

— По-прежнему едет на юг в восемьдесят восьмом автобусе к станции метро «Стоквелл». Мы видим автобус. С ним Мелани. — Керр оставил смартфон включенным; оттуда доносился голос Уэзеролл.

Он включил кнопку громкой связи и, обдумывая, что делать, заговорил:

— Мадам, причиной того, что сегодняшнюю ситуацию можно считать срочной, служит предыдущее пассивное поведение объекта. Три дня он занимался химчисткой.

— Чем-чем?

— Проверкой с целью избавиться от наружного наблюдения. Сегодня утром он повел себя совершенно иначе; мы считаем, что он отправился по делу.

— Что известно о его контактах?

— Ничего. В том-то и дело. Поэтому я решил сам возглавить операцию на месте.

— Ваша задача как руководителя — быть здесь, в оперативном штабе, и докладывать мне о ходе операции.

По пятому каналу на связь вышла Мелани:

— Он вышел из автобуса. Переходит дорогу. Мы с «Красным-три» ведем его.

— Подождите, пожалуйста. Я должен разобраться. — Керр прервал разговор. — Продолжай, Мел.

— Он бежит за автобусом, который идет в обратную сторону. Второй автобус движется назад, к станции «Воксхолл». Объект направляется на север, повторяю, на север, к Воксхоллу. Этот тип — полный параноик. Отбой!

— Понял тебя. Джек, он возвращается, твои ребята его подберут?

— Говорит «Красный-четыре», я его веду.

«Красный-четыре» был молодым лингвистом, свободно владевшим французским и арабским; его только что приняли на работу в отдел международных связей. Не отключая рации, он бежал за автобусом.

— Поднимается… на второй этаж… Ч-черт, мне нужна мобильная группа. — Они услышали, как «Красный-четыре» колотит в дверь автобуса и говорит с водителем. — Спасибо, приятель! — Керр вдруг сообразил, что он, должно быть, помахал своим служебным удостоверением — не идеальный выход для агента, который ведет наружное наблюдение. Наконец, запыхавшийся «Красный-четыре» прошептал: — Я сел.

— Молодец, — похвалил его Керр. — Теперь нам нужно точно знать, где вы находитесь, так что слушайте внимательно, все группы!

Агент что-то пробормотал в ответ — Керр не разобрал его слов в потоке других сообщений. В переполненном автобусе никто не удивится молодому парню, который бормочет что-то себе под нос. Мало ли в Брикстоне психов, разговаривающих с самим собой?

— Саут-Ламбет-Роуд, пересечение с Лэндсдаун, направляется на север.

— Внимание всем группам! Необходимо оцепление в районах Кеннингтон-Лейн, Найн-Элмс и набережной Альберта, — произнес Керр. — И Воксхоллский мост — на случай, если он поедет на тот берег. Если кому-то покажется, что он направляется в Вестминстер, сразу же, не мешкая, сообщите. Связь через «Красного-четыре».

Одновременно заговорили двенадцать голосов — оперативники разворачивались на маршруте. Все они работали вместе давно и отлично знали друг друга, так что позывные часто не требовались. Убедившись, что все идет как надо, Керр перезвонил Уэзеролл:

— Докладываю, мэм. Выхотели узнать предысторию. Вечером в воскресенье мы получили ориентировку от начальника йеменского отделения МИ-6. Он послал ее спешным порядком…

— Хотите сказать — в обход обычных каналов?

— Дело было срочное, потому что объект собрался к нам…

— Иными словами, он не получил санкции начальства?

Керр отлично понимал: здесь кроется их слабое место. Уэзеролл уже нащупывала для себя безопасный выход на тот случай, если что-нибудь пойдет не так. Как выражался Алан Фарго, она искала козла отпущения. В ее поведении не было ничего оригинального. Поиск козла отпущения — любимое занятие больших начальников. Керр понял, что должен будет послать запрос Алленби в Йемен. Пока же придется обходиться тем, что есть. Это азы оперативной работы.

— Мне кажется, что его нельзя упускать. Я буду постоянно держать вас в курсе дела. Три дня объект в основном сидел дома. Выходил ненадолго, передвигался кружным путем. Либо он псих, либо занимался контрнаблюдением. Я склоняюсь ко второму предположению. Сейчас мы считаем, что он едет на встречу с сообщниками.

— Или собирается совершить теракт.

— Нет, непохоже.

— Но у него что-то есть под курткой, — упрямо заявила Уэзеролл. — У него что-то на поясе. Возможно, бомба.

— Нет, я справлялся у Стива Гибба с наблюдательного пункта. Когда он выходил из дома, выглядел как обычно. Предлагаю подождать и понаблюдать за ним.

— Нет! Наша задача — минимизировать риск!

Ожил восемнадцатый канал:

— Говорит «Челленджер-один». Два подразделения «троянцев» в условленном месте встречи на Фентимен-Роуд. Мы готовы приступить к действиям. Доложите обстановку.

— Спасибо, — отозвался Керр. — Переключайтесь на пятый. Объект на Саут-Ламбет-Роуд, едет на север, к станции «Воксхолл». — Он снова заговорил в телефон: — Мадам, вооруженные подразделения «троянцев» прибыли на условленное место встречи. Я должен скоординировать их действия… Мелани, Джек, есть признаки, что объект заряжен? Прием!

— Судя по тому, как он рванул через дорогу, по-моему, нет, — ответила Мелани.

— Говорит Джек… Я согласен… погоди. Внимание всем группам! Объект вышел из автобуса, идет пешком по Саут-Ламбет-Роуд, направляется на север, пересечение с Уайвил, повторяю, Уайвил-Роуд. Движется по левой стороне. Возможно, идет к станции метро «Воксхолл» или на пригородный поезд. «Красный-четыре» остается в автобусе.

Послышался рев мотоцикла.

— Я еду к станции «Воксхолл», — сообщил Ленгтон.

— Вы слышали, мэм? — спросил Керр в трубку мобильника.

— Да, и вы меня не успокоили, совсем не успокоили. Докладывайте о каждом его шаге!

Уэзеролл нажала отбой и тут же вышла на связь по пятому каналу:

— Внимание всем! Говорит «Золотой». Объект далеко от станции «Воксхолл»?

— Говорит Джек. Судя по всему, он будет там через четыре минуты, плюс-минус.

Керр покачал головой и повернул на Уондсуорт-Роуд.

В оперативном штабе наступила тишина. Уэзеролл застыла, не зная, что предпринять. Потом она повернулась к Фарго:

— Дайте мне инструкции по «Андромеде».

— Но он не вооружен, мэм, — возразил Фарго, наклоняясь вперед и выдвигая ящик стола, — на нем ничего нет.

— Позвольте судить об этом мне, — отрезала Уэзеролл, листая страницы.

Планом «Андромеда» называлась система мер, направленная на устранение террориста-смертника. Как однажды язвительно заметил заместитель комиссара в разговоре с недоверчивым журналистом, план «позволяет сделать все по инструкции». По «Андромеде» сотрудникам полиции позволялось нарушать обычные правила. В просторечии «Андромеду» называли «лицензией на убийство». Правда, начальство предпочитало иную терминологию. Вместо «устранения» писали «нейтрализация», а вместо «убийства» — «обезвреживание». Впрочем, трагедия 2005 года, произошедшая на станции «Стоквелл», совсем рядом с местом предстоящей операции, доказала, что при таком способе действий возможен лишь один исход. Тогда бойцы вооруженного подразделения застрелили ни в чем не повинного Жуана Карлоса де Менезеса.

Фарго ужаснулся, когда понял, что Уэзеролл всерьез собирается отдать приказ об «обезвреживании» их единственной зацепки. Элис и двое техников косились на него; Фарго понимал, что они разделяют его страх. Предыдущий провал мог повториться. Уэзеролл, похоже, совершенно не представляла себе возможных последствий. Она читала инструкцию с таким безмятежным видом, как будто перед ней лежало ресторанное меню.

— Что вы думаете, Брайан?

Перкинс нагнулся вперед, облокотившись о стеллаж. Рубашка едва не лопалась на круглом животе. Он посмотрел на столешницу. Сидевший рядом с ним моложавый старший инспектор откатился на стуле назад, к стене. Фарго живо представил, как потом они будут забрасывать друг друга грязью.

Все замолчали. Настал момент истины.

— Брайан!

Перкинс почесал тыльную сторону ладони.

— По-моему, мы должны его остановить.

— «Челленджер-один», — произнесла Уэзеролл в микрофон, — вперед! Вы… — Она замялась. — Вы должны… Не пускайте его в метро!

— «Челленджер-один» вызывает «Золотого». Повторите, пожалуйста. Вы приказываете «троянцам» обезвредить его? Прием.

— Я сказала, он не должен войти в метро.

— «Золотой», повторите приказ!

— Все предельно ясно, — ответила Уэзеролл. — Делайте, что необходимо.

— Вас понял, мы видим объект.

— «Золотой», ни в коем случае! — тут же прорезался хриплый голос Керра. — Мы должны проследить за ним! Возможно, он направляется вовсе не в метро, а на платформу пригородных поездов. Он полностью блокирован, и он — наш единственный след!

— Понял тебя, Джон. Подожди, — сказал Фарго от лица Уэзеролл; ему передалась тревога друга. Фарго помнил, что Джон Керр принимал участие в операции по задержанию Жуана Карлоса де Менезеса, и не сомневался, что та трагедия до сих пор преследует его. А еще он вспомнил, что Уэзеролл запрашивала материалы дознания, которое проводилось после того ужасного утра в 2005 году, и читала подробные показания Керра. Ожидая ответа Уэзеролл, он от всей души сочувствовал другу. И думал: неужели она такая дура и будет спорить с опытным оперативником, который провел «в поле» не один десяток лет?

Уэзеролл покосилась на своего заместителя, «Серебряного». Перкинс упорно разглядывал свои руки. Фарго считал секунды. Уэзеролл никак не могла решиться. Фарго уже начал набирать сообщение: «Нет. „Челленджер-один“, оставайтесь на месте». Неожиданно Уэзеролл выдохнула:

— Я не могу рисковать. Возможно, он — террорист-смертник.

В оперативном штабе загремел голос Керра:

— Говорит Джон Керр. «Троянцы», не вмешивайтесь. Повторяю, не вмешивайтесь. Джек, Мелани, проверьте его!

Глава 7

Четверг, 13 сентября, 08.44, Саут-Ламбет-Роуд

Хорошие оперативники из групп наружного наблюдения добиваются успеха потому, что доверчивые граждане, воспитанные на шпионских телесериалах, их недооценивают. Их объекты терпят поражение, так как привыкли искать хвост вдали. Как правило, они не замечают того, что происходит под самым их носом. Подобно наивным жертвам карманников, они не обращают внимания на студента, который бочком пробирается рядом в толпе, стоит за ними в очереди на кассу или сидит напротив в кафе, погруженный в книгу.

Джибрил шел по Саут-Ламбет-Роуд, обходя Воксхолл-парк. Он шагал быстро, однако бдительности не терял. Но Мел и Джек оказались проворнее. Услышав приказ Керра, они тут же приступили к действиям. Мелани и Джек Ленгтон, по-прежнему облаченный в кожаный байкерский костюм, встретились с объектом на автобусной остановке у выхода из парка, в трехстах метрах к югу от станции «Воксхолл». От остановки отлично просматривалась буква «М». На автобусной остановке толпились люди, приехавшие на работу из пригородов и ожидавшие автобусов на Брикстон, Стоквелл и Клапам. Человек двадцать стояли на тротуаре между крытой остановкой и высокой кирпичной стеной, перегораживая прохожим дорогу. Когда Джибрил подошел к остановке, Джек и Мел изображали ссорящуюся парочку. Мел упрекала Джека в неверности. Они выучили свои роли назубок; спектакль проходил с успехом.

Джибрил сам столкнулся с ними — обойти их он не мог. Как только он к ним прикоснулся, они дружно развернулись к нему и, осыпая бранью, принялись отпихивать назад, в толпу. Толстая куртка помогала Ленгтону оставаться невредимым. Захваченный врасплох их тычками и грубостью, Джибрил не сознавал, что верхнюю половину его туловища осторожно обхлопали рукой. Стеганая куртка скрыла тихий хлопок, когда под ней провели детектором взрывчатки. Несмотря на спецподготовку, полученную в тренировочных лагерях, Джибрил ничего не заметил, ему было не до того, он постоянно озирался в поисках хвоста.

— Говорит Джек. Он чист.

— Понял тебя, — сказал Керр. — «Золотой», прошу вас отозвать «троянцев». Мы не имеем права светиться. Конец связи.

В разговор вмешалась Мелани:

— Объект очень спешит. Будет на станции «Воксхолл» через две минуты.

— «Челленджер-один» вызывает «Золотого». Мы можем взять его через тридцать секунд.

— Нет! — отрезал Керр. — «Золотой», у него ничего нет, повторяю, ничего! Вы слышите меня?

В оперативном штабе снова воцарилось молчание. Фарго, ожидая распоряжений, разглядывал Уэзеролл и Перкинса. А их словно парализовало; они сидели, уставясь друг на друга. Перкинс считался специалистом по безопасности в жилых кварталах. Без отрыва от работы он защитил диссертацию и получил степень доктора философии, о чем не уставал напоминать коллегам. Сейчас он выглядел так, словно охотно предпочел бы безвестность.

Фарго не выдержал.

— Мадам, вы слышали? Джибрил сейчас войдет в метро! — Фарго терпеть не мог обман и понты, поэтому к обоим начальникам относился с презрением. Они любили хвастать боевым прошлым, но Фарго знал, что весь их опыт сводится к демонстрации у мечети в Марбл-Арч да паре стычек в северной части Лондона.

Элис тоже развернулась лицом к начальству; она переводила голубые глаза с Фарго на Уэзеролл и обратно.

— Он почти на месте. Алан, нам нужно четкое решение.

— Мадам, что вы намерены делать? — поинтересовался Фарго.

Уэзеролл смерила его ледяным взглядом; Фарго снова представил, как его будут забрасывать грязью. Грязь уже набирали на лопату…

— Что скажете, Брайан?

— Вам слово, мэм.

Уэзеролл повернулась к микрофону. Голос у нее дрожал.

— «Челленджер-один», готовьтесь к нейтрализации.

— Вы что, спятили? — Фарго и Элис мысленно охнули, услышав возмущенный голос Керра по громкой связи. — Мадам, объект не заряжен, повторяю, не заряжен! Возможно, он направляется на явку. Если его сейчас уложат, мы не обнаружим его сообщников! Как поняли меня, прием!

Уэзеролл снова покосилась на Перкинса, но тот деловито чесался. От волнения он едва не сдирал себе кожу на ладонях.

— Мы не имеем права рисковать, — выдохнула Уэзеролл и перелистнула папку на начало. — Внимание всем! Объявляю план «Андромеда». «Челленджер-один», руководство операцией передаю вам. Время — ноль восемь сорок семь.

— Нет! Не надо! Отмените! — снова прорвался в оперативный штаб голос Керра. — Слушайте, он практически на станции. Вспомните Жуана Карлоса. Вы не имеете права снова подставлять «троянцев»! Поручите операцию нам. Мы ведем его и последуем всюду, куда бы он ни поехал! Если сейчас вы нас отзовете, рискуете потерять все.

— Достаточно. Я уже приняла решение.

— Вызываю всех «Красных». Внимание, «Птичья клетка».

«Птичьей клеткой» на кодовом языке называлась операция, при которой оперативники, не раскрывая себя, окружали объект. Шаг был рискованный; обычно «Птичью клетку» применяли на улице или в других многолюдных местах перед самым арестом преступника, когда требовалось обеспечить безопасность граждан. Но на сей раз все было по-другому. Керр хотел, чтобы его подчиненные, в нарушение «Андромеды», защитили Джибрила от «троянцев». Тем самым он отменял приказ Уэзеролл.

— Доложите, где сейчас «троянцы», — продолжал он, не дожидаясь, пока Уэзеролл придет в себя.

Оперативники Ленгтона тут же ускорили шаг, догоняя Джибрила. Все они, выйдя на связь, спускались в подземку. Неожиданно Джибрил свернул налево, направляясь к широкому металлическому железнодорожному мосту — темному, гулкому пространству длиной более чем в сто метров, ограниченному кирпичными стенами. Отличное место для последней «химчистки». К тому времени, как два «рейнджровера» вооруженного подразделения с тонированными стеклами ворвались на гигантский перекресток с круговым движением, семь сотрудников группы наружного наблюдения собрались на другом конце моста, в двадцати метрах от входа на станцию, окружив Джибрила словно непроницаемым прозрачным пузырем.

— Говорит Мел. «Троянцы» приближаются.

— Понял тебя, — ответил Керр. — Керр срочно вызывает «Челленджера-один». Мы окружили объект. Повторяю. У нас все под контролем; будем держать вас в курсе. Отойдите! Как поняли?

Уэзеролл пыталась что-то сказать Керру, но начальник вооруженного подразделения ее опередил:

— «Челленджер-один» вызывает «Альфу». Ответ отрицательный. Мы на месте, видим объект. Операция поручена нам. Немедленно отзовите своих людей!

Джибрил продолжал быстро идти к подземке, не подозревая о том, какие страсти бурлят вокруг него.

— Говорит Мел. Десять метров до станции.

— «Альфа» вызывает «Челленджера-один», — резко произнес Керр. — Он почти у входа. Сейчас же отзови своих ковбоев, придурок! Час пик, кругом тысячи свидетелей. Он не заряжен, повторяю, не заряжен. Мы последуем за ним на поезде. Важно выяснить, куда он направляется, так что отойдите.

Пока он говорил, «птичья клетка» все время сужалась. Двое «красных» уже топтались впереди, у входа на станцию.

— «Челленджер-один» — всем «троянцам». Взять его!

Все было кончено меньше чем через минуту. Оба «рейнджровера» подлетели к метро, распугав пешеходов. Они пронеслись под мостом по встречке и неожиданно выехали на тротуар. Одновременно наружники Керра стянули кольцо вокруг Джибрила; они могли практически дотронуться до него руками.

Шестеро «троянцев» в джинсах, спортивных фуфайках и бейсболках выбежали из первой машины. Все держали наготове полуавтоматические «Глоки-17».

— Говорит Мел; они атакуют, — были последние слова Мелани перед тем, как «троянцы» смяли «красных» и проникли внутрь, распихивая пассажиров, которые спешили на работу. Двоим наружникам пришлось раскрыться; они обратились к «троянцам», жестами приказывая им отойти, но «троянцы» отпихнули их в сторону, мчась к объекту, уже вопя во все глотки: «Полиция! Стоять!»

«Троянцы» схватили Джибрила при входе на станцию, напротив входа переполненного народом автовокзала. Он собирался спуститься в метро. Приезжие из пригородов замерли на месте, увидев, как «троянцы» швыряют Джибрила на пол. Толпа испуганно отпрянула, когда один «троянец» приставил ствол к виску Джибрила. Потом они увидели человека в байкерской куртке, который бросился к Джибрилу. Байкер упал на него, прикрыв своим телом.

Прежде чем кто-то успел среагировать, Мелани выбежала из толпы следом за Ленгтоном, крича:

— Полиция! Полиция!

Она села на корточки над Ленгтоном и Джибрилом. Вокруг них топтались «троянцы». Несмотря на замешательство «красных», они по-прежнему целились в Джибрила. Мелани схватили и оттащили в сторону; Ленгтон, все еще прикрывающий Джибрила собой, перекатился на спину и показал «троянцам» свое удостоверение.

— Говорили же, мы его вели! — орал он. — Козлы долбаные!

Вокруг завывали сирены. Джибрил молча лежал ничком, пока один из «троянцев» наскоро обыскивал его. Командир подразделения стоял рядом. Человек тридцать пассажиров глазели на происходящее со стороны входа. Они как будто оцепенели при виде драмы, разыгравшейся у них на глазах. Три «троянца» грубо оттащили Мелани и Ленгтона в сторону и швырнули о стену. Их тоже обыскали, подробно изучив удостоверение Ленгтона.

«Троянец», обыскивавший Джибрила, посмотрел на своего командира снизу вверх и покачал головой. В это время на станции появился Керр.

— Привет, — сказал он, кивая Ленгтону и Мелани. — Я Джон Керр, а это мои подчиненные.

Командир «троянцев» мрачно посмотрел на него, словно не замечая протянутой руки, и буркнул:

— Вы мне за все ответите!

Появилась вторая группа «троянцев», облаченных в белые халаты судмедэкспертов. Оправившись от шока, пассажиры принялись снимать происходящее на мобильные телефоны. Джибрила быстро оттащили к билетной кассе, а Ленгтон и Мелани растворились в толпе. «Троянцы» выгнали один «рейнджровер» на тротуар и перегородили вход в метро. Пленного загнали на кусок пластиковой пленки и методично сняли с него одежду. Каждую вещь укладывали в отдельный пакет для вещдоков.

— Ну, кто доложит — вы или я? — спросил Керр у командира «троянцев», наблюдая за тем, как на Джибрила надевают белый комбинезон.

Командир отвернулся и заговорил в микрофон:

— «Челленджер-один» вызывает «Золотого». Подозреваемый не вооружен. Мы забираем его в «Паддингтон-Грин».

Керр разглядывал толпу пассажиров, наметанным глазом выделяя в ней своих людей. Рядом с ними стояли два «троянца» с дробовиками Бенелли. Керр кивнул в их сторону и заметил:

— Должен сказать, вид у них немного разочарованный.

— Вы не имели права вмешиваться! — кипел командир «троянцев». — Мы не собирались его убивать. Ни в коем случае.

В это время к станции на полном ходу подъехала машина вооруженного подразделения и встала перед первым «рейнджровером». Экипаж доставал из багажников автоматические пистолеты «хеклер-кох».

— Уверены?

Командир «троянцев» бросил на него испепеляющий взгляд.

— Нельзя было рисковать; он бы уехал на поезде, и все, — сказал он, инстинктивно проверяя свое оружие.

— Мы бы его не упустили, приятель, — отрезал Керр, перед которым проплыли воспоминания. 2005 год, изувеченное тело Жуана Карлоса де Менезеса. — Мы и должны были его вести, потому и взяли его в разработку! Главное — он не был вооружен, не нес с собой бомбу. Может, вы его застрелили бы, а может, нет.

Они наблюдали, как «троянцы» надевают на Джибрила наручники и ведут в «рейнджровер». На мгновение Керр вернулся мыслями в туалет на станции «Грин-парк», где он молотил смертника физиономией о зеркало.

— Грань очень тонка… Поверьте, я не просто так болтаю. Я тоже побывал на вашем месте. Один молодой парень погиб потому, что я принял случившееся близко к сердцу.

— Вот как, в самом деле? — с горечью и сарказмом поинтересовался «троянец». — Когда же это было?

Керр снова вспомнил, как душил молодого террориста-смертника; потом перед ним возникло лицо Габи с огромными глазами — она не могла поверить, что ее отец способен на такое насилие.

— Не важно.

Когда Джибрила в белом комбинезоне проводили мимо них, он мрачно покосился на командира «троянцев». Керру показалось, что он слышал их разговор.

— Похоже, вы ему не очень понравились.

Джибрила аккуратно погрузили в машину и увезли.

Местные полицейские снимали оцепление; к ним шел суперинтендент.

В оперативном штабе все поняли, что Уэзеролл напортачила. Элис посмотрела на Фарго, ожидая указаний, и Фарго повернулся к Уэзеролл:

— Мадам… Вы по-прежнему требуете, чтобы группа наружного наблюдения не вмешивалась?

Уэзеролл приложила одну руку ко рту, а другой с силой зашвырнула папку с инструкциями по «Андромеде» в ящик стола.

— Передайте мистеру Керру, что я хочу его видеть немедленно.

— По-моему, он сейчас занят… на месте происшествия.

— Нет! — прошипела она, красная от гнева. — Он должен немедленно явиться ко мне с рапортом. Это приказ. Вам ясно? — С этими словами она вылетела из комнаты.

Глава 8

Четверг, 13 сентября, 09.13, «У Пепе», Кенсингтон

Опыт подсказывал Джону Керру, что скоро события начнут разворачиваться по худшему сценарию. Арест террориста происходил при многочисленных свидетелях; почти все фотографировали происходящее. Полицейские собирались расправиться с безоружным человеком! Очень скоро действия Джека Ленгтона, Мелани и «троянцев», которым они помешали, будут рассматривать во всех подробностях.

Керр уже все это проходил. Он возглавлял группу наружного наблюдения в тот день, когда «троянцы» застрелили Жуана Карлоса де Менезеса на станции «Стоквелл». С тех пор прошло несколько лет, но на него по-прежнему давило бремя вины. Керр постоянно спрашивал себя, мог ли он предотвратить бессмысленное убийство. Тогдашняя трагедия лишь укрепила его взгляды на проведение агрессивных секретных операций. Он считал, что у прытких начальников, обожающих приказывать и отчитываться, мало шансов на победу, особенно если они сидят где-нибудь в штабе, за много миль от места действия.

Серьезные дела следует поручать опытным детективам, оперативникам, которые много лет работают «в поле». А ими руководят выпускники полицейского колледжа, похожие друг на друга как близнецы. У них одна цель: получить лишнюю запись в своем резюме. При их работе необходимо развивать в себе чутье и наблюдательность, угадывать атмосферу, долго разрабатывать объекты, подходить к ним на расстояние вытянутой руки. Только опытные наружники способны решить, пора ли «нейтрализовать» ведомого или следить за ним дальше, не спрашивая разрешения наверху. Вот какой урок извлек Керр из трагедии с Жуаном Карлосом; и вот почему он следом за Джеком Ленгтоном поехал на место действия, а не вернулся в штаб-квартиру, чтобы отчитываться перед Уэзеролл.

Керр, руководивший ходом операции, не сомневался в своей правоте. Ведь он с самого начала добивался, чтобы Джибрила не трогали! Несмотря на противоречивые приказы, поступавшие сверху, Ленгтон провел слежку идеально, что Керр и собирался доказать.

Получив сообщение Алана Фарго, Керр позвонил в кабинет Уэзеролл и сообщил, что до десяти часов с ним нельзя будет связаться. Ему понадобилось время для того, чтобы расспросить Ленгтона и Мелани. Они собрались в кафе «У Пепе», забегаловке в переулке возле Кеннингтон-Лейн, одном из их постоянных мест встреч.

Кроме них, Керр вызвал в кафе Джастина Хайна, своего технического эксперта, который приехал из Кемберуэлла. Джастин был нужен Керру для того, чтобы проанализировать данные анализатора взрывчатых веществ Ленгтона и обработать фотографии, сделанные оперативниками. Ничто не указывало на то, что Джибрил обмотался поясом шахида или спрятал бомбу в куртке.

Фарго удалось сбежать из оперативного штаба. Он приехал последним и вошел в зал, когда Керр приказал всем отключить рации и мобильники. В его группу входили по-настоящему близкие люди; их связывала многолетняя дружба. Им не нужно было соблюдать правила субординации. Все они были выходцами из сильно поредевшей Специальной службы. Опытные, проверенные люди, на которых с опаской посматривали новые начальники, в том числе Уэзеролл. Пепе принес всем сэндвичи с беконом и кофе. Мелани никак не могла успокоиться и поддразнивала Ленгтона. Она назвала его «Человеком — пушечное ядро», вспоминая, как тот прыгнул на Джибрила, прикрыв его собой. Ленгтон, бывший учитель физкультуры и фанат мотоциклов, расплылся в улыбке, словно Мелани сделала ему комплимент:

— Ну да, а ты не могла дождаться, пока запрыгнешь на меня, верно?

Фарго по привычке принялся плотнее заправлять рубашку в брюки; протискиваясь за стол, он подмигнул Мел и одними губами произнес:

— С возвращением! — Фарго слышал о том, что ей пришлось пережить в Хакни. Он так хорошо знал Мелани, что не стал расспрашивать ее о похищении и бегстве. Он понимал: в свое время Мел сама обо всем расскажет.

Фарго, сорокатрехлетний холостяк, жил со старушкой матерью в маленьком доме в Эджвере. Ходили слухи о сестре с синдромом Дауна, но о ней Фарго никогда не рассказывал. Он то соблюдал диету, питаясь на работе одной рыбой, то срывался и обжирался по ночам. На этой неделе он набрал лишний вес.

— Ал, пора садиться на сардины, — заметил Джастин, стройный молодой человек вдвое моложе Фарго. Он похлопал Фарго по животу. Но Фарго уже подал знак Пепе, чтобы тот нес добавку.

Когда все расселись, Керр велел каждому подробно записать, кто что запомнил. Чем раньше они внесут записи в «полевые дневники», тем больше они вызовут доверия. Ценнее всего свежие воспоминания. Сам Керр на всякий случай сосредоточился на защите своей группы. Меньше чем за сорок минут им удалось свести все воспоминания воедино и составить связный отчет с указанием времени, места, людей и событий в нужном порядке. Скоро на них начнут вешать всех собак, и важно не забыть ни одну мелочь, говорящую в их пользу. Поэтому Керр приказал Фарго скопировать записи из журнала оперативного штаба и его собственные заметки, сделанные в пылу битвы, и все запереть в комнате 1830. Факты были для Керра гораздо важнее воплей начальницы.

Когда Керр уходил, Ленгтон посоветовал ему использовать журнал Уэзеролл по прямому назначению. Все рассмеялись и пожелали ему удачи. Джон Керр был их командиром, который делил с ними все невзгоды, часто сам выходил «в поле», кормил их и всегда принимал удары на себя.

В приемную Уэзеролл Керр прибыл в 10.06. Обязанности личной помощницы и администратора Уэзеролл исполняла Донна, идеально ухоженная уроженка Ямайки, разменявшая шестой десяток. Ее прозвали «флюгером», потому что она очень ловко показывала жестами, в каком Уэзеролл настроении. Едва Керр вышел из лифта, Донна издали показала ему опущенные вниз большие пальцы. Керр ненадолго отвлекся, глядя на ее безупречные блестящие ногти.

Донна служила в Столичной полиции много лет; она пережила многих начальников и в годы торжества расизма, и в политкорректные девяностые.

— Вид у тебя такой, как будто ты дрался, — негромко заметила она, многозначительно глядя на растрепанные волосы Керра.

— Большое спасибо.

Керр вошел, не постучав. Поморщившись, он захлопнул дверь перед самым носом Донны.

— Доброе утро, мэм. — Керр помнил, что Уэзеролл любит подобострастие, но ему всегда было трудно притворяться.

— Вы опоздали! — рявкнула Уэзеролл, неодобрительно глядя на грязную куртку Керра и рубашку без галстука.

Интересно, подумал Керр, знает ли она об осаде в Хакни, которая закончилась всего два часа назад. Начальнице Контртеррористического подразделения отвели самый лучший кабинет во всем Скотленд-Ярде: угловой, на девятнадцатом этаже, с панорамными окнами, выходящими на Сент-Джеймсский парк. В кабинете стояли мягкие кресла и длинный стол, но их Уэзеролл приберегала для равных по званию. Если к ней приходили подчиненные, она оставалась за столом. Несколько поколений начальников Специальной службы сидели за дубовым письменным столом, отделанным зеленой кожей, за которым когда-то сидел сам виконт Тренчард, бывший маршал ВВС и комиссар Столичной полиции. Но гордость и радость Тренчарда ликвидировали вместе со Специальной службой, заменив практичным прямоугольником из ламината пепельного цвета.

Керр сел на стул рядом со старшим суперинтендентом уголовного розыска Биллом Ритчи, главой оперативного отдела и его непосредственным начальником. В сорок восемь лет Ритчи еще не начал седеть, а его округлившийся живот можно было заметить лишь при очень внимательном рассмотрении. Немногие знали, что полтора года назад ему диагностировали рак простаты. Он ни разу в жизни не разводился. Его жена работала учительницей начальной школы; у них было двое взрослых детей. Ритчи был кадровым оперативником. Он поступил в Столичную полицию сразу после школы и выслужился из низов. Через год будет тридцать лет, как он служит в полиции, он сможет уйти на пенсию. Ритчи занимался экстремистскими группировками с середины восьмидесятых; вначале он возглавлял группы по борьбе с ИРА, внутренними экстремистскими бандами и международным терроризмом. Его послужной список считался безупречным. Коллеги из МИ-5, которые обычно смотрят на оперативников сверху вниз, часто спрашивали у Ритчи совета и высоко ценили его мнение.

После того как Ритчи назначили заместителем Уэзеролл, ему пришлось выглядеть соответственно. Ему очень шел темный однобортный костюм с рубашкой в голубую полоску и шелковым галстуком, но Керру казалось, что Ритчи скучает по прежней работе «в поле». После того как над ним поставили Уэзеролл, Биллу часто приходилось служить буфером между ней и своими оперативниками. Его недовольство было заметно невооруженным глазом.

— Как делишки, Билл? — спросил Керр.

Ритчи мрачно покосился на него, давая понять, что сейчас не время и не место для фамильярности.

— Вот ты мне и расскажи, — буркнул он.

Утром, приходя на работу, Уэзеролл всегда просила Донну принести ей литровую бутылку воды. Еще одну бутылку она требовала после обеда. Когда Керр вошел, она как раз наполняла себе стакан; Керр заметил, что воды в бутылке на треть поубавилась. Телевизор, неуклюже примостившийся на кондиционере за ее столом, был включен на канале ВВС24. Новостью номер один стал арест Джибрила.

— Назовите мне хотя бы одну причину, по которой мне не следует сейчас же отстранить вас от работы и назначить служебное расследование, — без вступления заговорила Уэзеролл. — Ваши люди повели себя в высшей степени непрофессионально… в очередной раз!

Керр покосился на Ритчи; тот, казалось, взвешивал все за и против.

— «Троянцы» собирались его застрелить.

— Нейтрализовать.

— Как вы это ни назвали, они приставили ствол к его голове!

Уэзеролл отпила воды.

— Чтобы арестовать подозреваемого в терроризме, который, как они считали, мог быть вооружен и опасен. Мой приказ был предельно ясен.

— Ваш приказ был предельно двусмыслен. Вы велели им не дать ему войти в подземку.

Ритчи пнул его ногу под столом, но Керра уже понесло.

— Вот ваши подлинные слова. — Он схватил кое-как нацарапанную записку Алана Фарго. — «Не дайте ему войти в подземку». Что это значит?

— Я не собираюсь с вами спорить. — Уэзеролл обращалась к Керру, но пристально смотрела на Ритчи. Она взяла распечатку электронного письма с таким видом, как будто у нее в руках находилось неопровержимое доказательство. — Вот расшифровка переговоров, которые вел командир вооруженного подразделения; парочка ваших дикарей сорвала вооруженную операцию.

— Полная чушь! Джек Ленгтон и Мелани Флеминг спасли жизнь человеку. — Керр протянул руку. — Позвольте взглянуть?

Уэзеролл положила распечатку в папку.

— Билл, ради всего святого! — Керр повернулся к Ритчи. — Я ведь все видел своими глазами! Мы докладывали, что Джибрил безоружен. Он ничего на себе не нес, не представлял угрозу для жизни.

— Джибрила нет в списке объектов, которые находятся в разработке, — тихо сказал Ритчи, — поэтому вынужден спросить, почему вы развернули наружное наблюдение без санкции начальства.

Керр тяжело вздохнул.

— Слушай, Джо Алленби переслал нам ориентировку за несколько часов до того, как Джибрил сел на самолет и полетел в Лондон. Джо Алленби — глава йеменского отделения МИ-6. Он опытный игрок. И служит в одной из самых неустойчивых стран в мире.

— В таком случае почему он прислал ориентировку только тебе? Объекты, за которыми устанавливается наблюдение, согласовываются на совместном заседании Объединенного комитета спецслужб. Как правило, их ведет МИ-5, контрразведка. Они работают у нас, в Великобритании, и не склонны доверять словам приятеля с другого конца света… Мы все, поступая на службу, подписывали обязательства… Объясни, почему Алленби решил действовать вопреки инструкции?

Керр и сам задавал себе тот же вопрос, но предпочитал держать дурные предчувствия при себе.

— Была вторая половина воскресенья. — Он пожал плечами. — В Лондоне, скорее всего, никого не было, как не было и времени передавать сведения через дежурного в Воксхолл-Кросс.

— Значит, и со стороны МИ-5 санкции тоже нет, — вмешалась Уэзеролл. — А ведь подобными операциями руководят они! Напоминаю вам на всякий случай, если вы забыли.

С таким доводом не поспоришь. Секретная служба МИ-5 занимается делами, связанными с угрозой для национальной безопасности; Скотленд-Ярд выступает ее главным партнером. Каждый второй вторник месяца представители МИ-5 встречались с Керром, Ленгтоном и Плутом и согласовывали очередность задач. Если у двух сторон возникали разногласия по поводу того, что на жаргоне МИ-5 называлось «задачами первостепенной важности», у коллег из МИ-5 всегда имелся в запасе неопровержимый довод: Скотленд-Ярд им только помогает. «Топтуны» Плута и «слухачи» Ленгтона, настоящие «рабочие лошадки», могли бы многое сказать чинушам, редко покидавшим свои кабинеты. Тем не менее все соглашались с тем, что первенство принадлежит МИ-5.

Керр поднял руки вверх:

— Ну хорошо. Я прошу прощения за то, что нарушил приказ… назовите это недопониманием, недоразумением или как хотите. И все же мы обязаны доверять своим источникам. Джо Алленби поступил правильно, послав нам сведения о Джибриле, а мы неопровержимо доказали, что у него ничего нет. Мы разрабатывали его, но все приняли случившееся слишком близко к сердцу, вот и все. Вы дали «троянцам» зеленый свет, позволив убить Джибрила, потому что вам показалось, что он террорист-смертник. Мы с Джеком собирались, наоборот, проследить за ним, так как не сомневались в том, что он — не смертник. Он мог бы привести нас к своим сообщникам, но теперь уже поздно сожалеть.

— А тебе пора сбросить обороты, — перебил его Ритчи.

Уэзеролл заерзала в кресле.

— Как в тот день, когда я собственными руками прикончил гада, который мог навести нас на смертников 7 июля? Ну давай, договаривай!

— Нам нет необходимости вспоминать о том, что было.

— Нет, есть. По-честному так по-честному, Билл. Мы играем жестко; бывают и трагедии. Уж кому и знать, как не мне. — Он посмотрел на Уэзеролл в упор. — Я своей вины не отрицаю, но хотя бы научился кое-чему на собственных ошибках.

Ритчи откашлялся, как будто собирался взять бразды правления в свои руки. У него в душе затеплилась искра надежды. Если Ритчи встанет к штурвалу, все будет хорошо.

— Мадам, позвольте предложить выход, — сказал Ритчи. — Речь идет об опытных сотрудниках, преданных и талантливых. По последним оценкам спецслужб, в Лондоне и его окрестностях действуют пять ячеек «Аль-Каиды». У нас редко когда бывало столько объектов в разработке одновременно. Кроме того, мы подозреваем, что среди них имеется по крайней мере один смертник, готовый пожертвовать собой. — Он поднял руки вверх, словно заранее соглашаясь с ее возражениями: — Возможно, Джон погорячился и поступил неправильно.

Керр молчал. Он понимал, что Ритчи должен быть искусным политиком. И если одного укола хватит, чтобы Уэзеролл от них отцепилась, он, Керр, потерпит.

— Он грубо нарушил нашу договоренность с МИ-5, — злобно огрызнулась Уэзеролл.

— Однако он действовал из лучших побуждений, — возразил Ритчи. — По-моему, служебное расследование сейчас проводить нецелесообразно. Оно подорвет боевой дух наших сотрудников, которых мы посылаем на опасные задания.

Керр улыбнулся про себя. Ритчи целую вечность занимается контртеррористическими операциями. Уэзеролл, будь она поумнее, слушалась бы его во всем.

— Не помню, чтобы я просила у вас совета.

— Я как глава оперативного отдела считаю своим долгом подать вам добрый совет. На самом деле я просто рекомендую вам не спешить. Для начала я прочту рапорт «троянцев» и выясню у наших сотрудников, кто, где и в какое время находился.

— Наш рапорт можешь получить хоть сейчас, — сказал Керр.

— Лучше мы поручим разбирательство Независимой комиссии, — возразила Уэзеролл.

— Да ведь и я о том же, — не сдавался Ритчи. — Независимая комиссия — как сыпь: если появится, от нее уже не отделаешься. Для начала нужно самим все как следует проверить, и ваша распечатка, — он кивнул в сторону папки, — будет главной уликой. Я должен точно понять, что произошло. Сорвалась вооруженная операция. Представители разных отделов одного ведомства столкнулись друг с другом в метро… да еще в час пик. Скорее всего, видеозаписи уже появились на Ютубе. Независимая комиссия будет изучать всю цепочку принятия решений, сверху донизу, поэтому мы сами должны все понять наверняка.

— А вам нужно понять, что мы не с боевиками ИРА здесь переговоры ведем, — отрезала Уэзеролл. Завибрировал ее телефон. Она схватила трубку и, прикрыв микрофон рукой, прошипела: — Всем известно, что мы столкнулись с беспрецедентной угрозой! Времена изменились, а вы, похоже, так этого и не заметили!

Все то же самое они слышали не раз. Уэзеролл принадлежала к новой породе полицейских начальников, для которых история террористических организаций начиналась с «Аль-Каиды», а самым первым терактом стали события 11 сентября 2001 года. Представителям ее поколения — с чистыми руками и стеклянными глазами — Ритчи казался пережитком прошлого.

— Спасибо, Билл, — негромко произнес Керр, пока Уэзеролл разговаривала по телефону. — Сделай одолжение, не отвечай.

Их многое связывало. Двадцать лет назад Ритчи, тогда командир Керра, был его куратором, пока Керр работал под прикрытием. Официально должность Ритчи называлась «офицер службы прикрытия». Он в самом деле прикрывал параллельную жизнь Керра со всех сторон: и как сотрудника полиции, и как псевдоэкстремиста. В каком-то смысле и сам Ритчи вел двойную жизнь. На явочных квартирах в пригородах Лондона он был другом, который утешал, и начальником, который отдавал приказы. Керр иногда язвительно говорил, что Ритчи на одну четверть советник, а на три четверти диктатор, но Ритчи не обижался. В память многолетней дружбы они обращались друг к другу запросто, без чинов и званий. Раньше Керр сокрушался, видя, как Ритчи постепенно превращается из «рабочей лошадки» в политика; иногда он даже обвинял Ритчи в том, что тот «продался» и мечтает спокойно дослужить до пенсии… Керр понимал, что они непременно поссорятся, и не раз, но сейчас он испытывал благодарность к своему наставнику. Закончив разговор по телефону, Уэзеролл достала из ящика стола папку с делом. Обложка у папки была красная, и она с важным видом подняла ее над головой.

— Сейчас, как известно вам обоим, мы играем по другим правилам.

Керр парировал первым — даже Ритчи не успел предупреждающе пнуть его под столом:

— Ну да, например, убиваем безоружных людей выстрелом в голову.

— Старший инспектор, не ваше дело учить меня, как проводить контртеррористическую операцию! — рявкнула Уэзеролл, швыряя папку обратно в ящик. Побагровев от гнева, она переводила взгляд с одного на другого. — Ваше дело — найти подпольную лабораторию, где производят бомбы. Вы мне все уши прожужжали про эту лабораторию и уверяете, что она находится где-то в Лондоне.

— Да ведь мы как раз и надеялись на то, что Джибрил приведет нас к ней, — заметил Ритчи. Нанося главный удар, он держался в высшей степени рассудительно и смотрел Уэзеролл прямо в глаза. — И может статься, что Ахмед Джибрил был нашей единственной ниточкой, которую вы оборвали.

Уэзеролл с перекошенным лицом повернулась к телевизору и сделала звук погромче. Ведущий как будто слышал, о чем они говорят.

«Многие свидетельствуют, что вспомнили убийство Жуана Карлоса де Менезеса на станции метро „Стоквелл“ в 2005 году. У них на глазах вооруженные люди схватили человека и приставили пистолет к его голове. В это время появились два сотрудника полиции в штатском и заявили, что собираются его арестовать. По словам нашего источника из правоохранительных органов, два отдела не сумели договориться и скоординировать свои действия. Представитель Независимой полицейской комиссии по жалобам заявил, что начато служебное расследование. А теперь вернемся на место событий. Новые подробности от Кэти Брэдли…»

Уэзеролл смотрела на экран точно громом пораженная.

— Значит, вы хотели, чтобы я еще раз посмотрел репортаж до того, как за нас возьмутся всерьез? — Керр буркнул это себе под нос — правда, довольно громко, и добавил: — Прямо слышу, как они забивают гвозди в крышку моего гроба.

От его шпильки Уэзеролл как будто ожила. Она круто развернулась лицом к Ритчи:

— Поскольку у меня много других дел, поручаю вам, Билл, напомнить своему подчиненному, где его место… — Она повернулась к Керру: — А вам пора научиться смотреть на вещи трезво — или уходить.

Дверь распахнулась одновременно с тем, как в нее постучали. По пятам за Донной следовала Мелани Флеминг в футболке, джинсовой куртке, камуфляжных штанах и солдатских ботинках. Она так и не успела переодеться после операции в Хакни.

— Как вы смеете врываться без… — начала было Уэзеролл.

— Мелани говорит, что дело не может ждать, — перебила ее Донна, как будто ничего не слышала. Затем она развернулась и вышла, закрыв за собой дверь.

Мелани подошла к столу.

— Мэм, мне нужно поговорить с мистером Ритчи и мистером Керром об операции.

— А вы кто такая?

— Сержант Мелани Флеминг, мэм.

— «Красный-два», — пояснил Керр, — работает в паре с Джеком Ленгтоном.

— Ваша наглость просто поражает, — возмутилась Уэзеролл, снова отвинчивая крышку на бутылке с водой. — Как вы посмели сюда явиться?

— Дело очень срочное, мэм. Я заехала кое за каким оборудованием, и мне очень нужно поскорее вернуться на место. Меня ждет Джек.

— Что ж, мы все вас внимательно слушаем.

Мелани покосилась на Керра.

— Проснулся Фотограф из Лейтона. Джеку позвонили в кафе. Он подал признаки жизни примерно в то время, когда мы брали Джибрила. Вышел из дома с кейсом для фотокамеры и треногой.

— Фотограф? — перебила ее Уэзеролл. — Это еще кто такой?

— Осама бен Ладен привлекал его для съемок в Пакистане; по словам наших заокеанских партнеров, он снимал видео после 11 сентября, — ответил Керр, не сводя взгляда с Мелани.

Ритчи посмотрел на Уэзеролл и негромко напомнил:

— На прошлой неделе я проинформировал вас о нем. Его отпечатки нашли на вещах из резиденции бен Ладена.

— Мы считаем, что его снова привлекли для съемки какой-нибудь агитки… или теракта, — сказала Мелани.

— С чего вы взяли? — спросила Уэзеролл.

— Боевики «Аль-Каиды» свадеб не снимают, — отрезал Керр.

— Он сел на шестьдесят девятый автобус наХоу-стрит и поехал в сторону Уолтемстоу-Центрального, оттуда пошел пешком, — продолжала Мелани. — Ребята Джека вели его до многоквартирного дома возле Филдинг-Роуд. На дорогу у него ушло меньше пятнадцати минут. Он поднялся на седьмой этаж. Возможно, там явочная квартира, тайник с оружием или подпольная лаборатория. Джек и Джастин уже на месте. Мы с Аланом Фарго разворачиваем наблюдательный пункт.

— Где? — спросил Керр.

— Мы реквизировали автобус… на время.

— Вы… что?! — брызжа слюной, завизжала Уэзеролл.

Керр угадал, что из кафе «У Пепе» его группа, должно быть, вышла, как только он уехал в Скотленд-Ярд.

— Где место встречи для группы наблюдения? — спросил он на полпути к двери.

— Джек на парковке рядом с центром здоровья на Проспект-Роуд.

— Поехали!

— Погодите.

Обернувшись, Керр увидел, что Уэзеролл расплескала воду. Она осторожно поставила бутылку на стол.

— Для начала не забудьте известить о ваших действиях МИ-5. И если мне сегодня снова придется вводить план «Андромеда», я должна быть уверена в своих решениях на сто процентов. Вам ясно?

Ритчи уже выходил следом за Керром; он заслонил собой Керра, чтобы Уэзеролл не видела лица старшего инспектора.

— Пошли, Джон, — тихо сказал он.

Глава 9

Четверг, 13 сентября, 11.13, Филдинг-Роуд, Уолтемстоу

Керр помчался в Уолтемстоу, на северо-восток Лондона. Моросил дождь; хотя было еще утро, солнце скрылось за плотными серыми облаками. Керр хвалил себя за то, что не распорядился прекратить наблюдение за Фотографом, даже когда Джеку Ленгтону потребовались дополнительные силы, чтобы вести Ахмеда Джибрила.

В мае 2011 года, взяв штурмом резиденцию Осамы бен Ладена в столице Пакистана Карачи, американские «морские котики» нашли семь видеозаписей, на которых более молодой бен Ладен репетировал свои пропагандистские речи. Иногда в поисках более удачной формулировки он повторял одни и те же куски по пять-шесть раз. На всех видеокассетах были обнаружены одни и те же отпечатки пальцев, что, впрочем, не очень помогло следствию: отпечатки не значились ни в одной базе данных террористов. Тогда специалисты из ЦРУ вспомнили о бывшем курьере Осамы, который содержался на базе Гуантанамо. Курьер сообщил, что человеку, которого они разыскивают, около шестидесяти лет. Он ходит, опираясь на самодельную палку, а живет в Лондоне. Он работает в магазине «Севен-илевен», недалеко от ипподрома, где проводятся собачьи бега. Старик проводит видеосъемку для боевиков, но сам ни в каких активных действиях участия не принимает.

За три дня до того, как Ахмед Джибрил прибыл в Лондон, группа Алана Фарго из комнаты 1830 проверила район вблизи бывшего собачьего ипподрома в Уолтемстоу. Им удалось найти владельца отпечатков в овощном магазине в Лейтоне, в восточной части Лондона. Им оказался Фазал Шакир, пятидесятидевятилетний пакистанец, выросший в Карачи, всего в нескольких улицах от тайного убежища бен Ладена. В 2007 году Шакир бежал в Великобританию и с тех пор тихо жил в Лондоне.

Хотя МИ-5 не хотела предпринимать против Шакира никаких действий до одобрения из Вашингтона, Джон Керр распорядился приставить к нему наружку. У оперативников Джека Ленгтона Шакир проходил под кличкой Фотограф. Благодаря тому, что Керр тогда положился на свое чутье, они снова взяли след. Керр надеялся, что пожилой пакистанец наведет их на подпольную лабораторию, которую они разыскивали уже не первый месяц.

Шакир привел их к жилому комплексу под названием «Баррингтон-Хаус». Жилой комплекс находился на Филдинг-Роуд, которая шла с востока на запад; с севера ее ограничивало кладбище, а на западе, на пересечении с Блэкхорс-Роуд, расположился досуговый центр. Жилые кварталы здесь шли вперемешку с мелкими предприятиями — фабричками или магазинами. Напротив «Баррингтон-Хаус» тянулся ряд ветхих строений, возведенных в тридцатых годах прошлого века. Внизу помещались ресторанчики и магазины, в верхнем этаже жили владельцы. Здесь торговали кебабами, пиццей и курицей, имелся ломбард, две букмекерские конторы и пара заведений, в которых можно было, если верить объявлениям, выгодно продать золото и обменять иностранную валюту.

Сам тринадцатиэтажный комплекс был муниципальным. Построенный в пятидесятых годах прошлого века, он стоял метрах в пятидесяти от дороги, окаймленный узким газоном без деревьев. Слева имелась огороженная сеткой площадка с ржавыми качелями и сломанной детской горкой. Надпись сбоку гласила: «С собаками вход воспрещен». Человеку постороннему могло показаться, что здесь никто не живет. Керр же сразу понял, что это очень удобное место. Бесхозная территория, на которую очень трудно проникнуть незамеченным. С фасада шли две потрескавшиеся асфальтированные дорожки; они пересекали газон по диагонали со стороны Филдинг-Роуд. Позади дома узкая подсобная дорога выводила на автостоянку.

Керр добрался сюда от Скотленд-Ярда за семнадцать минут и остановился на двойной желтой линии так, чтобы его не было видно из окон квартир. Очень скоро квартал оцепят, но сейчас по улице в обе стороны едут машины, которым очень мешает стоящий у дома автобус. Местные жители спешат по магазинам, не ведая о том, какая им грозит опасность. Их могут подстрелить или взорвать на улице, по которой они ходят много лет.

Достав из кармана смартфон, Керр побежал вдоль фасада. Верхний этаж лондонского автобуса — неплохое место для импровизированного наблюдательного пункта. Он надеялся, что потом, если понадобится, в отделе снабжения им подыщут что-то более подходящее. На тротуаре возле автобуса еще топтались семь-восемь разочарованных пассажиров. Они надеялись, что реквизированный автобус все же починят и он пойдет по маршруту. Водитель в светоотражательном жилете с хитрым лицом курил сигарету и что-то орал по мобильнику.

Мелани, которую Ленгтон довез на заднем сиденье своего мотоцикла, Керр нашел на верхней площадке автобуса; они с Аланом Фарго налаживали связь. Несмотря на холод, лицо Фарго раскраснелось, а рубашка потемнела от пота. Он подключал звукозаписывающую и видеоаппаратуру с дистанционным управлением. Вид у Фарго был такой, как будто он бежал в Уолтемстоу от самого кафе «У Пепе».

Протиснувшись между Мелани и Аланом, Керр посмотрел в боковое окно. Автобус стоял в ста пятидесяти метрах от здания, наполовину скрытый раскидистым буком.

— Какие новости?

— Шакир вошел в шестьсот восьмую квартиру, — сообщила Мелани, — посередине. Хуже не бывает.

Снаружи дом был обшит уродливыми серыми бетонными блоками, и окна в нем были старомодные, металлические. Посередине располагался вход в подъезд с двойными дверями. К подъезду вела полоска асфальта, у которой сходились две диагональные тропинки. Дальше узкая дорожка вела за дом, к парковке. Балконов в доме не было. Керр стал считать окна снизу.

— Окно с грязными тюлевыми занавесками, да?

— Они все отвратительные, — заметил Фарго, проверяя настройку, — и соседние квартиры все заняты, и сверху, и снизу.

Керр отошел назад и сел, чтобы было лучше видно.

— Соседи впустят нас, чтобы мы сделали закладку?

— Тут надо действовать осторожно, Джон. — Фарго протиснулся мимо Керра, и тот уловил запах пота. — Сюда уже много лет не рекомендуют заходить туристам.

— Давайте все равно позвоним соседям — если, конечно, удастся найти тех, у кого еще подключены стационарные телефоны. Где Джастин?

— Уже на месте, — ответила Мелани, стуча пальцами по дисплею. — Наверное, по колено в использованных презервативах и шприцах.

— А спецназовцы?

— Разминаются, — ответил Фарго, протирая наушники ваткой с антисептиком. Он махнул в сторону заднего окна. После того как десять лет назад он подхватил через наушники ушную инфекцию, он стал очень брезгливым. — Место встречи для вооруженных подразделений — Миллер-Роуд, на парковке у супермаркета.

— Как они ухитрятся проникнуть в дом незамеченными?

— Подъедут на парковку сзади — окна шестьсот восьмой квартиры выходят только на фасад. Если жильцы не выйдут из квартиры и не станут наблюдать из окна на лестнице, они их не увидят. А рисковать они вряд ли станут.

— Можно попасть в дом прямо с парковки?

— Конечно, но «троянцы» собираются подкрасться с фасада, потому что так можно сразу попасть на лестницу. Их командир, кстати, хочет с тобой переговорить. — Фарго жестом призвал всех к молчанию и заговорил в микрофон: — Давай, Джастин!

Джастин Хайн, самый молодой эксперт в группе Керра, которого остальные считали юным дарованием, лежал ничком на полу гостиной в семьсот восьмой квартире, над комнатой, в которой собрались интересующие их объекты. Он лежал совершенно неподвижно, растянувшись на животе и закрыв глаза.

Квартиросъемщица, беженка из Сомали в хиджабе и парандже, испуганно наблюдала за ним с порога. Джастин только что уговорил ее вместе с сынишкой ненадолго уйти. Мальчик, которому на вид было не больше пяти лет, подкрался к нему и робко тронул его за ногу. Джастин открыл глаза, вынул один наушник стетоскопа, с помощью которого он слушал признаки жизни внизу, и буркнул в микрофон, висевший на шее:

— Там не меньше трех человек; скорее всего, четверо. Все мужчины.

Мальчик, видимо, решил, что Джастин обращается к нему, и с изумленным видом обернулся к матери. Джастин посмотрел на него, поднес палец к губам и продолжал бормотать, приведя мальчишку в еще большее замешательство.

— У них работает телевизор; настроен на канал «Аль-Джазира». Похоже, они все сильно взвинчены. — Он нахмурился и покачал головой, как будто не соглашался со своим собеседником. Перепуганный малыш отбежал к матери и схватил ее за юбку. — Нет, кое-что я все-таки смогу сделать. Включи экран и жди.

Джастин встал, потянулся, заправил футболку в джинсы и устало посмотрел на мамашу с мальчиком. Беженка почти не говорила по-английски. Когда несколько минут назад он позвонил в их дверь, она открыла и долго смотрела на его фетровую шляпу и рюкзак. Джастин показал удостоверение, подмигнул мальчишке и вошел в прихожую. Он снял с вешалки верхнюю одежду жильцов и, подав мамаше, принялся теснить их из квартиры на лестничную площадку. Он нажал кнопку вызова лифта и прислушался.

— Можете вернуться через час. — Он поднял один палец. Затем ободряюще сжал женщине локоть, пощекотал мальчишку под подбородком, вернулся в квартиру и тихо закрыл за хозяевами дверь.

Вернувшись в квартиру, Джастин вынул из сумки оптоволоконный кабель, крошечный монитор и дрель, специально приспособленную для таких работ. Откинув вытертый ковер, он прикинул, где находится точный центр комнаты. Через полминуты, лежа на животе, он начал совершенно бесшумно сверлить отверстие в бетонном полу. Заменил бур и снова сверлил, пока глубина отверстия не достигла десяти сантиметров. Для последнего этапа он воспользовался миниатюрным пылесосом: на пол в квартире этажом ниже не должна упасть ни одна крошка.

Казалось, что Джастин совершенно не торопится, и все же через три минуты после того, как он откинул ковер, кабель уже был вставлен в отверстие. Еще через сорок секунд он начал настраивать изображение на крошечном цветном мониторе. Сел скрестив ноги и стал осторожно двигать кабель, чтобы охватить всю комнату внизу.

— Ал, там точно подпольная лаборатория. В квартире четверо; двоим лет по двадцать пять — двадцать восемь, говорят по-английски с йоркширским выговором. Третий постарше; он помалкивает. Оператор, Шакир, устанавливает оборудование. Ты все видишь и слышишь? Как качество звука и изображения?

— Все отлично.

— Посреди комнаты верстак. На нем минимум три взрывных устройства в пластиковых контейнерах. В углу холодильник — возможно, там есть еще. Три рюкзака, полдюжины батареек, белый порошок в толстом целлофановом пакете.

— Сколько там взрывчатки?

— Уйма. Ал, молодые парни побриты наголо.

Важный знак. Перед тем как совершить теракт, шахиды сбривают все волосы на лице и теле. Поскольку у них не будет обычных похорон, бритье обеспечит им чистоту, когда они попадут на небо.

— Что там на краю верстака?

— Бутылка с какой-то прозрачной жидкостью — возможно, серной кислотой. — Джастин прищурился. — Не могу прочесть этикетку. Шесть… нет, семь пластиковых мензурок, пара пипеток. Ножовка, медные трубки для детонаторов… от батареек должны отходить провода, но мне отсюда их не видно. Шакир со своими причиндалами стоит у стены слева от двери. Там три стула. К стене прикреплены листы формата A3, исписанные фломастером. Представляешь, он даже написал для них сценарий! Подпольная лаборатория плюс декорация для съемок.

Керр, Мелани и Фарго столпились вокруг монитора на своем импровизированном наблюдательном пункте. Керр схватил микрофон.

— Джастин, ты меня слышишь? Немедленно уходи оттуда! Сию секунду!

— Джон! — Мелани осторожно похлопала Керра по плечу. — У нас гости.

Керр повернулся, увидел у себя за спиной командира вооруженного подразделения и улыбнулся с облегчением.

— Привет, Джим, — сказал он, пожимая гостю руку, — до чего же я рад тебя видеть!

Керр и Джим Галлахер за много лет провели вместе не одну операцию. Галлахер проник в автобус совершенно бесшумно. Он был в черном комбинезоне, с полным боекомплектом: с баллончиком слезоточивого газа, светозвуковыми гранатами, противогазом, пластиковыми наручниками, дубинкой и «Глоком-17» в набедренной кобуре. Если бы Галлахер переоделся в джинсы и спортивную фуфайку, никто не догадался бы, где он работает. Высокий блондин Галлахер, типичный шотландец-горец тридцати с небольшим. Говорил он негромко, и его моложавое лицо не отражало тех опасностей, с которыми ему приходилось сталкиваться каждый рабочий день.

Керр знал, что Галлахер выдержан и хладнокровен. В 2005 году, через неделю после трагедии 7 июля, Галлахер координировал действия трех из пяти вооруженных подразделений, которые арестовывали боевиков, готовивших вторую волну терактов в Лондоне. Тогда спецслужбы пришли к выводу, что дальнейшие теракты неизбежны. Галлахер почти не тратил времени на предварительную рекогносцировку, и при этом всегда действовал безупречно. Его бойцы попали в объективы телекамер; и потом еще долго по всем каналам передавали снимки профессионалов-спецназовцев.

Мелани отошла, чтобы Галлахеру удобнее было смотреть в монитор.

— Ну, Джон, ты опять подсунул мне огромный кусок дерьма?

— Сам видишь, — ответила Мелани, включая микрофон. — Джастин, мы вводим в курс дела «Челленджера-один», так что дай нам еще крупный план.

Картинка задергалась; Керр показал на монитор.

— Три объекта в шестьсот восьмой квартире плюс один, который собирается снимать их на видео. Взрывчатку ты видишь и сам; у них по меньшей мере три готовых СВУ,^[452] которые осталось только уложить в рюкзаки.

Галлахер посмотрел из окна автобуса, отсчитывая этажи.

— Значит, эвакуировать жильцов не удастся?

— Это небезопасно, — ответил Керр, держа наушники у уха Галлахера. — Клиенты очень взвинчены. Малейшее подозрение — и вся улица взлетит на воздух. Времени у нас немного.

Галлахер внимательно слушал голоса из наушников.

— Я не могу рисковать… Взрывные устройства в жилом доме. — Он хладнокровно заговорил в микрофон на шее: — «Челленджер-два», убери все подразделения и жди моей команды. — Он инстинктивно проверил боекомплект. — Нам придется перегруппироваться — и тебе, Джон, тоже. Улицу уже оцепили, но вы слишком близко. Если дом рухнет, вас накроет.

— Времени нет, — ответил Керр.

— Нейтрализуем их, как только они дернутся. — Еще не закончив фразу, Галлахер бросился к лестнице; от него слышался треск радиопомех. — Прикройте головы и заткните уши! — посоветовал он, спускаясь вниз. — Сейчас здесь будет очень шумно.

В шестьсот восьмой квартире, за которой они так пристально наблюдали, трое боевиков готовились произнести прощальные речи и отправиться в свое последнее путешествие. Никто из них, кроме Фазала Шакира, еще не попадал в поле зрения комнаты 1830. Сабри, их главарю, было тридцать пять лет; он неоднократно проходил спецподготовку в пакистанских тренировочных лагерях. По-английски он почти не говорил, зато считался настоящим экспертом по производству взрывчатки.

Далджит, семьянин, любящий отец маленького сына, всю жизнь прожил в Бредфорде и работал младшим продавцом в супермаркете. Ему было двадцать четыре — столько же, сколько и третьему из их группы, Махмуду. В свое время Махмуд бросил химический факультет университета Лидса и работал где придется. Внуки эмигрантов из Пакистана и друзья детства, в последний год оба стали радикальными исламистами. Они молились в одной и той же мечети. Потом Сабри приказал им испариться. Ни Далджит, ни Махмуд ни разу не выезжали за пределы Англии. Никто из них не был знаком с личным оператором бен Ладена.

Пройдя процесс очищения тела, они принялись вставлять в тротиловые заряды шашки из двуперекиси ацетона. Шакир терпеливо ждал в углу, рядом с камерой. Со стороны можно было подумать, что двое молодых людей готовят еду и раскладывают ее по пластиковым контейнерам.

Самодельные взрывные устройства положили рядом с рюкзаками. Все было готово к укладке. В рюкзаках уже лежали карты лондонской подземки, по одной для каждого смертника. Если не считать верстака, холодильника и большого телевизора, мебели ни в одной комнате не было; и на стенах ничего не висело. Квартира была предназначена строго для определенной цели. Перчатки никто не надевал; они прекрасно понимали, что отпечатки их пальцев найдут на всех поверхностях. В положении террориста-смертника имелись свои преимущества; не нужно заметать следы.

Шакир прикрутил звук телевизора и жестом велел молодым людям сесть перед камерой, но они его как будто не слышали. Взволнованный Махмуд в сотый раз посмотрел на часы.

— Наш брат опаздывает больше чем на час. С ним что-то случилось!

— Он придет в свое время, — отрезал Сабри. — Мы подождем, как было приказано.

Пожилой пакистанец впервые за все время подал голос:

— А пока он идет к вам, братья, зачитайте свою последнюю волю!

— Молчи! — рявкнул Махмуд и снова обернулся к Сабри: — А может, его уже повязали? Брат, нам нужны красные точки. И очередность. И мы сразу покинем это место.

Услышав слова Махмуда, Керр и Мелани переглянулись. Красными точками на жаргоне «Аль-Каиды» назывались станции лондонской подземки. Еще один «брат» должен сообщить им названия станций и точное время взрывов в самый последний момент, чтобы обеспечить безопасность всей операции. Керр почти не сомневался в том, что отсутствующим «братом» был Ахмед Джибрил.

В микрофоне снова послышался хриплый, возмущенный голос Сабри:

— Нет. Повторяю, мы будем ждать. Останемся здесь, пока брат не отдаст приказ. — Он посмотрел на Шакира. — Старик, мы готовы. Где слова, которые мы должны произнести?

— Садитесь сюда. — Шакир, опираясь на палку, проковылял к камере. — Вот ваше послание миру. Если все прочитаете как надо, мне понадобится не больше трех-четырех минут.

Махмуд загородил камеру от Сабри. Молодой человек был на пятнадцать сантиметров выше главаря; он протянул к нему руку:

— Нет. У нас нет времени на болтовню и съемку! — Он осторожно вынул из ближайшего рюкзака карту лондонской подземки и шлепнул ее на верстак. — Мы доживаем последние часы, и мы больше не боимся тебя. Так что выбери нам цель. Иначе мы с Далджитом пойдем одни.

— Махмуд прав, — сказал Далджит. — Нам пора выходить. Если нашего брата взяли, скоро придут и за нами. Пора, иншалла!

— Слышите, ребята? — негромко спросил в микрофон Джастин из квартиры этажом выше. — Они сейчас выйдут.

Далджит бросился к окну, а Махмуд, повернувшись к верстаку, проверял провода самодельных взрывных устройств. Вдруг ему на руку упала крошка штукатурки, и он вскинул глаза к потолку.

Лежа совершенно неподвижно, Джастин не сводил взгляда с монитора. Далджит вгляделся в окно и что-то крикнул остальным. К нему подошел Сабри; оба начали возбужденно жестикулировать.

— Ал, что-то их встревожило на улице, — прошептал Джастин. — Кто там ходит вокруг дома? Передайте «троянцам». Алан, ты видишь? — спросил он в микрофон на шее.

Фарго тихо и взволнованно ответил:

— Да, а ты, пожалуйста, сейчас же уходи оттуда. Нет, Джастин, погоди… не двигайся! Он смотрит прямо на тебя!

Джастин и Фарго застыли, каждый на своем наблюдательном пункте, завороженные картинкой на мониторе. Махмуд смотрел прямо в камеру у себя над головой. Глядя на террориста, застывший Джастин прошептал:

— Погоди… он не уверен.

Махмуд что-то громко воскликнул. Сабри, оставив Далджита у окна, подошел к нему. Оба террориста с подозрением уставились на потолок. С одинаковым выражением лиц они стали похожи на братьев со старой семейной фотографии. Джастин заметил, что Шакир, воспользовавшись всеобщим замешательством, принялся убирать свою аппаратуру.

— Ал, положись на меня, — прошептал Джастин. — Они ни за что не заметят отверстие — во всяком случае, не будут знать наверняка.

Несколько секунд две стороны смотрели друг на друга в полном молчании, как будто ждали, кто первый моргнет. Вдруг Махмуд заметил Шакира. Старик бочком пробирался к двери со своим оборудованием. Он гневно закричал, возмущенный бегством оператора. В два прыжка он подскочил к пакистанцу, ударил его по лицу, втащил в комнату и швырнул к верстаку. Потом что-то закричал Далджит, стоявший у окна, и двое других бросились к нему.

Джастин хладнокровно повернул камеру, сделал крупный план.

— Все в порядке, мы чисты. Где «троянцы»?

— Готовятся к атаке, — ответил Фарго. — Джастин, они входят в здание. Уходи оттуда.

— Должно быть, клиенты их заметили… и начали психовать.

Фарго все больше волновался:

— Слушай, перестань валять дурака! Скорее убирайся оттуда!

Потом Джастин услышал голос Керра:

— Джастин, повторяю. Закрепи кабель, чтобы мы видели, что там происходит, и уходи. Как только выберешься в безопасное место, позвони мне с мобильного.

— Ладно, только вы давайте скорее… — Услышав шорох, Джастин круто развернулся и с ужасом увидел, что жильцы вернулись. Мать держала мальчика за руку. Джастин вскочил на ноги и мягко обратился к ней: — Я же вам говорил, здесь небезопасно. Вам надо уходить.

Сомалийка махнула рукой куда-то в сторону лифта:

— Не работать.

Джастин поднял руки вверх, ладонями наружу:

— Хорошо, сейчас я вас выведу, только не шумите!

Он проверил картинку на мониторе и закрепил кабель так, чтобы камера давала максимально широкий угол обзора. Уложив остальное оборудование в рюкзак, он заговорил в микрофон на шее:

— Ал, я выхожу. В семьсот восьмой чисто.

Мальчик подошел к Джастину и взял его за руку. Джастин закинул рюкзак на спину, поднял мальчика на руки и вывел жильцов из комнаты.

— Мы спустимся по лестнице.

Глава 10

Четверг, 13 сентября, 11.36, Филдинг-Роуд, Уолтемстоу

В подпольной лаборатории события разворачивались стремительно. Далджит смотрел в окно, а двое остальных заканчивали последние приготовления. Высунувшись чуть дальше, Далджит увидел спецназовцев, которые крались к парадной двери.

— Сабри! — крикнул он. — Они здесь! Они идут нас убивать!

Их главарь поднял голову.

— Сколько их?

— Много. Скорее заканчивайте, у нас больше нет времени.

Хотя картинка на мониторе дергалась, голос Далджита слышался так громко, что Фарго пришлось снять наушники. Они с Мелани подошли к монитору, а Керр вызвал Галлахера:

— Джим, у тебя аудиосвязь работает? Они вас засекли, пора!

Галлахер ответил чуть слышно:

— Понял тебя, я с первой группой на четвертом этаже. — Он как раз пробегал мимо Джастина и его подопечных. — Дай мне сорок секунд.

Сабри помог Махмуду и Далджиту зарядить взрывные устройства и положить их в рюкзаки; старый пакистанец, съежившись, сидел в углу, где он должен был снимать последнее обращение шахидов к миру. Смертники бросали на оператора Осамы бен Ладена презрительные взгляды. Этот хромой, увечный старик, который когда-то общался с самым известным террористом на свете, ничего для них не значил. Он принадлежал прошлому.

— Все кончено, — тихо произнес Далджит.

Они надели рюкзаки на грудь и хором закричали:

— Мы заберем их с собой, иншалла!

Далджит заметил, что у него выскочил проводок.

— Подождите! Подождите! — крикнул он.

Махмуд, у которого перед лицом смерти руки не дрожали, помог Далджиту закрепить детонатор.

У террористов наступил последний миг тишины; Джим Галлахер и его бойцы неслышно подошли к двери шестьсот восьмой квартиры.

— Вы готовы? — спросил Сабри, снова беря на себя роль лидера. Он посмотрел на обоих товарищей по очереди.

Они подошли ближе к двери и немного постояли, прислушиваясь к шорохам снаружи. Дверь выбили ногой, по полу покатились гранаты со слезоточивым газом. Все трое завопили:

— Аллах акбар! Аллах акбар!

Все взрывы прогремели одновременно, и в квартире начался настоящий ад. Первым в прихожую ворвался Галлахер. Он понял, что террористы вот-вот взорвут бомбы, поэтому бросился вперед, метнув гранату. Он находился на расстоянии меньше метра от Далджита, когда тот привел в действие свою адскую машинку. Взрывной волной с него сорвало каску и одежду. Гвозди вспороли ему живот.

Галлахер упал навзничь посреди комнаты и стрелял, пока не закончились патроны. Затем он с удивлением посмотрел на свои кишки. Им полагалось находиться в животе, но они вылезли наружу. Нижняя половина туловища превратилась в кровавое месиво. Но каска защитила от осколков его голову и лицо, и он озадаченно смотрел на ярко-алую кровь, сбегающую по груди на пол.

Заместитель Галлахера ворвался в логово террористов вторым. Они с Галлахером дружили на работе и дома, дружили семьями, каждую неделю играли в сквош в «Имбер-корт», спортивном клубе Столичной полиции. Увидев Сабри, заместитель Галлахера бросился на него. Он был совсем рядом, когда прогремел взрыв. Ему опалило грудь, оторвало левую ногу выше колена. Осколки угодили ему в грудь; в лицо врезалась ножка стула, искорежив правую скулу. Все полученные им раны были смертельными, и все же он умер не сразу.

Оторванная нога, рикошетом отскочив от стены, упала на него. Спихнув ее, он пополз к Галлахеру, чтобы помочь ему. В последние секунды перед смертью он попытался убрать кишки на место. Они заботились друг о друге до самого конца.

Сабри и Далджиту повезло больше. Их убило сразу, еще до того, как в них попали пули из карабина Галлахера. Шакир тоже погиб. Сабри оторвало голову; голова метеором пронеслась по комнате и врезалась в стену. Взрывом им разворотило грудные клетки. Конечности и внутренние органы превратились в однородное кровавое месиво. Галлахер успел заметить рядом с собой голову Далджита. Мертвые глаза удивленно смотрели куда-то вдаль. Перед тем как умереть, Галлахер схватил голову за волосы и отшвырнул прочь, как мусор.

Сотрясаясь от взрывных волн, вторая пара «троянцев» ворвалась в комнату. Целясь и освещая комнату фонарями, они стояли на пороге и искали живых, но безрезультатно. Хотя обоим уже доводилось присутствовать на терактах, то, что они увидели в шестьсот восьмой квартире, они запомнят на всю жизнь. Внутри было темно, как ночью; противогазы защищали их от едкого дыма и пыли, но перед глазами разворачивался настоящий ад. Из газовой трубы под потолком вырывалось яркое пламя; потолок квартиры уже загорелся. В противоположном углу по стене стекала вода. Тела их мертвых товарищей плавали в лужах крови. Неожиданно в комнате стало светлее — обрушилась часть противоположной стены. Когда дым рассеялся, снова прогремел взрыв. В квартиру хлынул холодный воздух. Снаружи мелькали синие проблесковые маячки. На улице у дома стояли брошенные машины, к которым бежали хозяева, и двухэтажный автобус. Они как будто смотрели в огромное панорамное окно. В бывшей подпольной лаборатории царила смертельная тишина. И хотя их барабанные перепонки были повреждены взрывами, они слышали, как их зовут громкие голоса.

Они поймали в прицелы шевеление в дальнем углу. После того, как ветер развеял пыль и дым, они увидели человека, балансирующего на краю пропасти; он казался силуэтом на фоне облаков. К груди он крепко прижимал рюкзак. Лицо было в шрамах, одежда разодрана. Трусость помешала ему последовать за своими товарищами раньше. Руки он спрятал под рюкзаком и дрожал всем телом.

— Стоять! — закричали «троянцы», хотя ни один не собирался брать его живьем.

Они застрелили его, когда он попытался привести в действие взрывное устройство. Выпав из проема, он проломил крышу полицейского фургона. Его бомба взорвалась в тот миг, когда к дому подбежали полицейские в защитном снаряжении. Крыша фургона отлетела в сторону, как крышка консервной банки. Водитель погиб на месте.

Глава 11

Четверг, 13 сентября, 11.47, Филдинг-Роуд, Уолтемстоу

Когда шестьсот восьмая квартира взорвалась, Джастин с сомалийкой и ее сыном находились на площадке второго этажа. Джастин вначале услышал легкий хлопок и понял, что в квартиру бросили гранату со слезоточивым газом. Потом прогремело два взрыва, от которых содрогнулся весь дом. Джастин толкнул истошно вопящих женщину и ребенка на твердую бетонную лестницу, а сам бросился сверху, закрывая их своим телом. Его ударило по голове — с потолка отвалился большой кусок штукатурки. В шоке Джастин не чувствовал боли; он снова подхватил мальчика на руки, а его матери помог подняться. Он бросился вниз, волоча перепуганную женщину за собой.

В пяти шагах от первого этажа — впереди уже показалась открытая дверь — им преградили путь полицейские, которые ворвались в здание. Небольшая задержка спасла им жизнь: если бы они успели выбежать из дома, то очутились бы рядом с фургоном, на который рухнул убитый террорист.

Бомба взорвалась, когда они добрались до первого этажа. Тяжелые двери разлетелись в стороны, как куски картона. Прижатые к стене, они оказались вне зоны действия взрывной волны. Джастин толкнул мать и ребенка в угол и снова заслонил их собой. Ему обожгло лицо; что-то ударило в висок. Ему хватило присутствия духа найти удостоверение. Он вывел своих подопечных, размахивая удостоверением и крича «Полиция!» всякий раз, как он видел нацеленный на него ствол. Он загораживал их от осколков, летящих от искореженной машины, и искал дерево, стену или здание, которые могли бы защитить их от следующего взрыва.

Керр сидел в автобусе с Мелани и Фарго. Они с ужасом наблюдали за последними минутами существования подпольной лаборатории. На мониторе они увидели, как в квартиру ворвался Галлахер, и услышали стаккато очередей. Потом изображение пропало. Через секунду обрушилась стена; в автобусе посыпались мелкими кусочками безосколочные стекла. Взрывной волной двухэтажный автобус отшвырнуло вбок; какое-то время они боялись, что автобус перевернется. Их бросило на сиденья и перегородки; потом они попадали на пол. Автобус накренился на другой бок, но все же выправился. Когда они снова выглянули наружу, на землю еще падали куски бетона и смертельно опасные осколки стекла. Они решили, что самое ужасное уже позади, но вдруг сверху упал мужчина с рюкзаком. Автобус снова отбросило взрывной волной.

— Господи! — Мелани не отрываясь смотрела перед собой. Там, где только что была стена жилого дома, стоял густой черный дым; языки пламени, раздуваемого холодным воздухом, лизали потолок квартиры. По небу быстро бежали темные тучи; в ноздри забивалась едкая вонь. В пыли и жаре завыли сирены; послышались крики. Мимо них к дому за линию оцепления прорвались БТРы и машины скорой помощи. Важно было захватить террористов, если они еще остались.

— Никто не ранен? — крикнул Керр, вставая на ноги.

Фарго уже вызывал Джастина по рации, но тот не отвечал. Фарго попробовал дважды — тщетно.

— Позвони ему на мобильный! — заорал Керр, как будто мог спасти своего подчиненного одной лишь силой воли.

Фарго хотел забрать аппаратуру, но Керр велел всем выйти из автобуса и пересесть в его машину. Скоро сюда слетятся репортеры, а ему совсем не хотелось светиться. Вид у них плачевный, все в пыли и какой-то крошке, у Керра порвалась куртка. И все же никто из тех, кто был с ним, не пострадал.

Джастин позвонил, когда Керр ехал на условленное место встречи, и сказал, где он находится.

Загнав «альфу» на парковку возле центра здоровья, Керр велел Фарго и Мелани оставаться в машине. Сам он вкратце рассказал группе Ленгтона о штурме и велел пробираться на место взрыва. Он попросил Ленгтона, если возможно, забрать из автобуса аппаратуру Фарго и ехать в Скотленд-Ярд. Вернувшись в машину к Мелани и Фарго, он проехал к внешней границе оцепления. Джастина он увидел в толпе пострадавших; всех вели к машинам скорой помощи, стоявшим на Хоу-стрит. Джастин, с рюкзаком за спиной, держал за руку маленького мальчика. Одновременно он пытался успокоить мать ребенка, у которой началась истерика.

Керр помог ему довести подопечных до медиков, а потом спросил:

— Ты как?

— Отлично.

— Не валяй дурака. Кому сейчас отлично?

Вернувшись на работу, Керр попросил Ленгтона отвести Джастина к врачу, а Мелани и Фарго развезти по домам на служебных машинах. Ленгтон молчал, но смотрел на него в упор. Керр понимал: его заместитель вспоминает все события сегодняшнего утра.

— Ну, а ты, Джон? — спросил Ленгтон. — Сам-то как?

— Нормально. У меня осталось еще одно дело.

Керр позвонил командиру «троянцев». Как только худшие подозрения подтвердились, Керр вместе с ним поехал к вдове Джима Галлахера. Галлахер совсем недавно купил в Кройдоне половину красивого дома на две семьи с тремя спальнями. От предыдущего брака у Галлахера осталась дочь, которая училась в начальной школе. Второй раз он женился год и месяц назад; его жена была молодой симпатичной мусульманкой. Она только что родила сына. Нандита Галлахер была дочерью богатых иммигрантов, принадлежащих к одной из высших каст; ее родители переехали в Лондон из Нью-Дели. Так как Керр был немного знаком с Нандитой, он рассказал ей о последних минутах жизни ее мужа и о его подвиге. Она слушала довольно хладнокровно до тех пор, пока ей не сообщили, что от него ничего не осталось — нечего опознавать. Тогда она закричала, что террористы украли у ее мужа душу.

После таких трагедий детективы, у которых еще бурлит кровь, расслабляются по-разному. Те, кто помоложе и не обременены семьей, склонны держаться вместе. Они идут в пивную или возвращаются на работу. Закаленные в битвах ветераны спешат домой, к супругам и детям. В такие дни хочется подольше побыть с родными и близкими.

Джон Керр принадлежал к меньшинству. Обычно общительный экстраверт, в себя он предпочитал приходить в одиночестве. Он приехал домой в начале пятого. В его излингтонской квартире на верхнем этаже викторианского особняка, переделанного в многоквартирный дом, было две спальни и балкон, выходящий на Аппер-стрит. Оттуда открывался великолепный вид на местный рынок. Керр полюбил свой дом с первого взгляда. Выглядел он не так роскошно, как новостройки на набережной Темзы, но дом обладал особой атмосферой. Кроме того, Керру нравились высокие потолки и резные карнизы. Обстановка была вполне современной, декор не бросался в глаза. Керр почти ничего не поменял с тех пор, как переехал сюда три года назад.

Он никак не мог отделаться от запаха дыма, пыли и горелого мяса. Понимая, что скоро наступит реакция, он налил себе полный стакан бренди и открыл застекленную дверь на балкон. Сгущались сумерки; моросил дождь. Вдыхая полной грудью прохладный воздух, Керр думал об убитых и раненых. То, что осталось от четырех террористов, двух «троянцев» и водителя полицейского фургона, развезли в морги по всему Лондону. Кроме них, погибли четверо жильцов дома — их убило осколками стекла.

Он не сомневался, что мог предотвратить трагедию, и это наполнило его печалью.

Керр понимал, что гибель товарищей и невинных людей сильно действует на всех. Непосредственная реакция у каждого бывает разной. Но через несколько часов все его коллеги испытают острое желание поскорее вернуться к работе и постараться сгладить последствия трагедии. Обычно Керр не поощрял подобное рвение. Он знал, что родственники в такие дни чувствуют себя обделенными. Они ведь не способны ни понять до конца, ни утешить своих любимых. За последние сутки они все пережили настоящий ад. Особенно досталось Мелани. Сейчас ей лучше всего побыть с мужем и двумя маленькими детьми. Но, хотя они с Ленгтоном распустили всех по домам и велели отдыхать, Керр не сомневался: скоро Мелани примчится на работу, как и Алан Фарго, Джастин и остальные.

Войдя в спальню, он разделся, бросил одежду в корзину для грязного белья, отбросил рваную куртку и направился в ванную. Он долго стоял под душем. Потом, надев махровый халат, упал на диван и включил круглосуточный новостной канал «Скай-ньюс». Он хотел узнать подробности. Почти сразу же экран заполнила жирная физиономия Дерека Финча, координатора Контртеррористического отдела. Финч играл двойную роль. В его обязанность входила организация контртеррористических мероприятий. В то же время, считаясь главой СО-15, он был начальником Полы Уэзеролл. В то время как подчиненные Уэзеролл, «рабочие лошадки», добывали ценные сведения о тех, кого подозревали в экстремистской деятельности, огромный отряд детективов под руководством Финча расследовал преступления террористов. После того как эксперты осматривали места терактов, после допроса заключенных и поимки их сообщников в Великобритании и за границей детективы Финча должны были связать воедино все звенья одной цепи. Далее они вместе с юристами из Службы уголовного преследования готовили дела для передачи в суд. В задачу Уэзеролл входило предотвращение терактов. Если разведка не справлялась со своими обязанностями и теракты все же совершались, подчиненные Финча должны были собрать все улики и отыскать сообщников, пусть даже они находились в самых отдаленных уголках земного шара.

Керр застал Финча в разгар его пылкой речи. Он зачитывал куски из последнего отчета МИ-5:

— Все указывает на то, что нам грозит серьезная опасность дальнейших неизбежных терактов. Вопрос заключается не в том, намерены ли наши враги атаковать, а в том, когда они предпримут следующую атаку. Прошу граждан не паниковать, но не терять бдительности и сообщать обо всех подозрительных лицах и фактах…

Керр выключил звук и стал проверять почту на своем смартфоне «Блэкберри». Все сообщения были так или иначе связаны с терактами. Встревоженные родители Керра написали ему из Майами-Саут-Бич, посмотрев утренний выпуск новостей на канале Эн-би-си. Пришла эсэмэска от Робин, матери Габи. Робин, как всегда, писала лаконично: «Габи волнуется подтверди что ты ок». Керр немного обрадовался: все-таки дочери небезразлично, что с ним. Габи теперь живет в Лондоне; она поступила в Королевскую академию музыки. Снимает квартиру с двумя своими сокурсницами. Сейчас на пару дней она летела к Робин в Рим. Керр очень переживал из-за отчуждения дочери, начавшегося пять лет назад. Габи всегда была доброй и чуткой девочкой, живо интересовалась политикой и защищала бедных и притесняемых. Так ее воспитывали Робин и сам Керр.

Иногда Керру казалось, что близость с дочерью умерла вместе с тем парнем, которого он задушил в туалете на станции «Грин-парк» в июне 2005 года. После всего, когда он нашел Габи и все ей рассказал, у нее произошел нервный срыв. Она кричала, что ненавидит его хладнокровное насилие даже больше, чем бомбу того парня.

— Зачем, зачем ты убил его? Ты такой же проклятый ханжа, как и все остальные! А я так хотела, чтобы ты был не такой, как все! — рыдала она, уткнувшись ему в грудь.

Очутившись в безопасности, в римской квартире матери, Габи больше трех недель не отвечала на его звонки. Во вторник, 26 июля, через пять дней после того, как застрелили Жуана Карлоса де Менезеса, она, наконец, подошла к телефону, но только для того, чтобы обвинить его. Он не сумел предотвратить убийство невинного человека.

Почти два года Габи отказывалась ночевать у него, хотя Керр всегда на всякий случай прибирал в гостевой спальне — вдруг приедет. В последнее время она иногда ночевала у него, но отец и дочь вели себя настороженно. Они разговаривали холодно, как супруги, которые не расходятся ради детей. Время от времени Габи, выпив бокал вина, оттаивала и принималась пылко спорить с ним. Она уверяла, что во всем мире большинство подавляет меньшинство. Керр соглашался с дочерью — не только потому, что хотел ее задобрить, но и потому, что искренне верил в ее правоту.

Потом что-то в ней надломилось. За последние два года она как-то очерствела. Керр знал, что дочь стала активисткой в паре политических группировок, которые выступали за мир на Ближнем Востоке, но говорить с ним на такие темы Габи упорно отказывалась.

Донна, личный помощник Уэзеролл, тоже прислала ему письмо по электронной почте. Она весь день пыталась с ним связаться. Донна предупреждала, что по его душу приходили «тихушники». И Билл Ритчи волновался за его группу. Керр позвонил Фарго и Мелани. Оба наотрез отказались ехать в больницу и настояли на том, что на следующий день выйдут на работу.

— Чувствую себя паршиво; мне нужно чем-то себя занять, — сказала Мелани, совершенно не сонная и энергичная. Она как будто забыла о том, что еще сегодня была жертвой похищения.

Вдруг Керр почувствовал, что больше не может. Десять часов без перерыва он провел в состоянии повышенной боевой готовности: дрался, мчался по улицам, защищал своих и ожесточенно спорил с начальством. Керр старался держать себя в форме и по вечерам бегал трусцой по улицам своего квартала, но сейчас мышцы ныли после драки с похитителями Мелани, а сердце болело от ужасного сознания потери.

Вспомнив, как повела себя Уэзеролл, он, кроме того, осознал, насколько шатко и уязвимо его положение. Он позвонил Ритчи; тот подошел не сразу. Услышав скованный голос Билла, Керр догадался, что тот, вероятно, занят тысячей дел одновременно. Он рассказал о том, как они съездили к вдове Галлахера, и заверил, что с Фарго, Мелани и Джастином все в порядке.

— Представляю, как тебя сейчас рвут на части, — добавил он, изображая беззаботность.

— Пусть запишут свои показания. Убедись, что они совпадают, — парировал Ритчи, — и твои, кстати, тоже.

— Я еду на работу.

— Нет. На сегодня с тебя достаточно. Мой телефон скоро расплавится — мне все время звонят из Хакни.

— Так вот почему ты так злишься!

— Ринувшись спасать Мелани, ты подверг ваши жизни ненужному риску!

— Если бы я ее не освободил, она, возможно, до сих пор сидела бы у террористов. Или умерла.

— Джон, я больше не могу с тобой разговаривать. Посмотри телевизор. Напейся, ложись спать пораньше… делай что хочешь.

— Мы должны сегодня встретиться и все обсудить. Я имею в виду ту хрень, которую несла наша начальница.

— Завтра обсудим.

— При Лоре Миллс ничего подобного не было.

— Миллс не имела дела с клиентами вроде Джибрила.

— Я правильно сделал, что не подчинился ее приказу. Джибрил мог привести нас к подпольной лаборатории! Ты все прекрасно понимаешь, Билл. Ты ведь говорил Уэзеролл практически то же самое!

— Джон… Прекрати.

— Мы могли бы довести его до самой квартиры и спокойно взять всех, не потеряв никого из наших. Из-за того, что случилось, мне по-настоящему плохо. А тебе, Билл? Правда рано или поздно выплывет на поверхность.

Керр продолжал давить, но чем дольше он настаивал, тем больше ожесточался Ритчи.

— Поживем — увидим. — Вот и все, что удалось выжать из него Керру.

Когда Ритчи наконец бросил трубку, Керр заварил черный кофе и сделал себе омлет с ветчиной и сыром, любимое дежурное блюдо еще с холостяцких времен. Потом он оделся и поехал на работу.

Глава 12

Четверг, 13 сентября, 18.45, Найтсбридж

Голос, при звуках которого сотни людей дрожали от ужаса, был низким и бархатистым. Его обладатель, улыбаясь и прищурив глаза, выдвинул свое требование с таким видом, будто оказывал своей собеседнице большую любезность.

— Как, еще одна виза в обход обычных процедур? — переспросила она. — Нет, Гарольд, ничего не получится. Ты и сам понимаешь, что я больше не могу этого сделать. Слишком рискованно.

Обладатель бархатистого голоса стряхнул нитку с лацкана пиджака.

— Милая моя, это не просьба. Всем нам приходится делать то, что нам не нравится.

Он говорил звучно и неторопливо, со вкусом подбирая слова. Его уверенные интонации выдавали человека, привыкшего наслаждаться жизнью на вершине социальной пирамиды. Он совсем не рисовался. Когда Гарольд что-то приказывал, его собеседники понимали: сопротивление бесполезно. Стоило взглянуть ему в глаза, и все понимали: за ними лежит нечто тверже гранита. Оба были одеты безупречно: он в темном костюме, она — в черном коктейльном платье с низким вырезом. Подол высоко задирался, когда она закидывала ногу на ногу. Они сидели в одинаковых коричневых кожаных креслах в отдельном кабинете рядом с прихожей роскошного найтсбриджского особняка и ждали, когда придут другие гости Гарольда. Пока в доме царила тишина, лишь тикали старинные дорожные часы на каминной полке. На подлокотниках их кресел, на стеклянных полосках, были насыпаны дорожки высококачественного кокаина.

— Ты же обещал, что после Джибрила меня оставят в покое!

— Это последнее задание… на некоторое время. Дорогая моя, речь идет всего об одной студенческой визе!

— Кто он?

— «Спящий». Он уедет на север и заляжет на дно. И будет спать до тех пор, пока не придет время его разбудить. — Он протянул ей полоску бумаги. — Как бы там ни было, наши турецкие хозяева приказывают, а мы им подчиняемся.

Женщина, приближавшаяся к пятидесятилетнему юбилею, была заместителем министра внутренних дел. По возрасту она была лет на десять, а то и больше, моложе Гарольда. Крепкая, короткопалая, со стрижкой боб, она ухитрялась смягчать свой суровый взгляд, когда выступала по телевидению. В Найтсбридж она приехала прямо с работы в темном деловом костюме и переоделась в одной из спален. После приема ей придется вернуться в министерство; необходимо как-то урегулировать кризис после терактов. И эта женщина, занимавшая высокий пост и добившаяся успеха в жизни, не отодвинулась, когда Гарольд наклонился к ней и фамильярно сунул полоску бумаги в вырез ее платья.

— Ему велели посетить наше посольство в Исламабаде в следующий вторник, в десять часов утра по местному времени.

Женщина переложила бумагу в потайной кармашек на молнии в своей сумке.

— Слишком мало времени. Поднимется тревога.

— Он вылетит ночным рейсом в воскресенье; прибудет в Хитроу. Через Дубай.

— Гарольд, я не могу.

— Милая моя, ни у кого из нас нет выбора, так что тебе придется что-нибудь придумать.

Загрохотали отодвигаемые засовы; турки-помощники открывали парадную дверь. Гарольд машинально посмотрел на часы: без двенадцати семь. Он всегда был пунктуальным хозяином.

— Вы, политики, обожаете что-нибудь придумывать… Стараетесь ради своих нянь и любовников, верно? Особенно когда вам кажется, что вы можете выйти сухими из воды!

Большие напольные часы в холле, которые спешили ровно на десять минут, пробили час; мужчина и женщина воспользовались минутами ожидания и принялись втягивать кокаин через свернутые в трубочку банкноты.

— Ты ведь знаешь, все можно очень легко отследить!

— Расслабься. Вспомни о муже и детях. О том, что для тебя по-настоящему важно.

Из холла послышался смех; явились первые гости — ранние пташки.

— На листке, который я тебе дал, есть еще одна фамилия. Это государственный служащий, который позвонит тебе по прямому номеру по совершенно другому делу.

— И тогда мы получим девочку? Таковы условия, да? — спросила женщина.

Гарольд встал, зашел ей за спину и заглянул в вырез платья.

— Нашу английскую розу привезут в субботу. И ты, милая моя, сможешь расслабиться… А сейчас нам пора. Некоторые гости уже пришли, — негромко проговорил он, водя кончиками пальцев по ее шее и подбородку, отчего волосы у нее на затылке встали дыбом.

Выгнув шею, она заглянула ему в глаза и раздвинула ноги; платье задралось еще выше, открыв кружевные чулки и пухлую белую плоть над ними.

— Хватит говорить о делах, Гарольд, — попросила она. — Разогрей меня, пожалуйста.

Он улыбнулся. Так она реагировала всякий раз, когда их хозяева требовали от нее профессиональных услуг. Ее почти детская просьба, как всегда, возбудила его. Кокаин подействовал, и она вдруг показалась ему желанной. Нагнувшись, он сунул руку ей за вырез платья и обхватил ладонью грудь. Руки у него были сильные, как будто принадлежали гораздо более молодому человеку. Он возбуждал ее соски, пока ей не стало больно; но она не вскрикнула и не отстранилась, а, наоборот, обхватила его руку своей, побуждая его продолжать.

Без двух минут семь один из турок-помощников улыбнулся и кивнул, застав двух пожилых любовников в одном кресле. Их губы слились в поцелуе; рука мужчины скользнула между ног женщины. Но ровно в семь, когда они вышли к гостям, они выглядели респектабельными, словно супруги, только что вернувшиеся из церкви. Гарольд был застегнут на все пуговицы; его спутница прикрыла вырез шелковым шарфом.

Пятница, 14 сентября, 09.40 по местному времени, Стамбул (Турция)

Тридцатипятилетний мультимиллионер Абдул Малик, турецкий предприниматель и правоверный мусульманин, сидел в своем современном офисе в центре Стамбула. Красивый и уважаемый, он любил дорогие костюмы, сшитые на заказ, и выполненные также на заказ туфли. Одежда и обувь отражали его высокое положение в турецком обществе. Малик обладал исключительным умом, гибкостью и деловым чутьем. В его банке «Малик Файнэнс Хаус» отмывались миллионы долларов — так называемые «исламские капиталы», вывезенные из США Саудовской Аравией и другими государствами Персидского залива после событий 11 сентября 2001 года. Деньги часто доставлялись в Турцию просто в чемоданах и дорожных сумках. С помощью своей второй компании, «Малик холдингс», Абдул Малик вкладывал деньги в автомобильную промышленность, бензин, электронику, строительство, торговые центры и любые другие отрасли, приносившие стабильный доход. Кроме того, суннит Абдул Малик славился своей выдающейся добродетельностью.

Он был ревностным сторонником правящей в Турции Партии справедливости и развития, АКП, которую часто обвиняли в скрытом пособничестве экстремистам, пустившим глубокие корни в религиозных турецких общинах, и в связях с запрещенными исламистскими группировками. После победы АКП на выборах 2007 года Малик от всей души молился, чтобы партия укрепила свою программу прочными религиозными ценностями. До этого момента в обществе боялись реального столкновения между АКП и «государством в государстве» в лице армии, органов правосудия и спецслужб, что Малик бы только приветствовал. Он верил, что новое правительство, выполняя волю Аллаха, должно вернуть страну на праведный путь. Он с огорчением наблюдал за тем, как Турция спешит по пути неверных, по материалистическому пути, в погоне за дьяволом. К его ужасу, родная страна, которую он когда-то так любил, оказалась не лучше развращенных и безбожных государств Европейского союза, куда Турция так отчаянно стремилась вступить.

Охраняя безопасность его деятельности в Великобритании, узкий круг людей, знавших о его намерениях, называл Малика просто «директором». Его кабинет был просторным и светлым; в нем преобладало естественное освещение. Сидя за современным столом светлого дерева, на котором стояли три компьютерных монитора, Малик был похож на руководителя безбумажного офиса любого успешного современного предприятия в процветающем европейском городе. В одном углу кабинета помещался кулер с водой, в другом стоял принтер с функцией защищенного факса. На кофейном столике были разложены подставки для чашек с логотипом фирмы «Малик холдингс». В сейфе с электронным замком хранился сервер для передачи зашифрованной информации. По нему Малик получал от своих лондонских помощников письма и фотографии.

Когда его партнер в небрежно накинутом на плечи пиджаке вошел в кабинет, Малик вскинул голову. Рашид Хуссейн вкратце рассказал ему о вчерашней катастрофе в Лондоне. Сириец Рашид Хуссейн тесно сотрудничал с Маликом. Он был более чем на десять лет старше Малика; худощавый, черноволосый, коротко стриженный. Подобно Малику, Хуссейн одевался как преуспевающий бизнесмен. О накрахмаленный воротник его рубашки в голубую полоску можно было порезаться. Но по его лицу сразу было видно, что он настоящий боец. Красный шрам, тонкий, как нитка, начинался под левым ухом, проходил через всю щеку и исчезал в аккуратно подстриженных усах.

Когда партнеры заговаривали о своих тайных операциях, они переходили на английский.

— Вчерашний арест в Лондоне — это серьезно, да?

Хуссейн повесил пиджак на спинку стула, на миг показав бледно-голубую шелковую подкладку, и пожал плечами.

— Нет, это пустяки. Ахмед Джибрил пошлет британскую полицию куда подальше.

— Как они на него вышли?

Хуссейн откатил стул назад, сел за стол напротив Малика и ввел в компьютер три пароля.

— Кто знает? Жаль, что парня арестовали, но, судя по истерике в британской прессе, теракт был успешным.

— Что с женщиной, которая выдала ему визу? Ее арестовали?

— Она живет в страхе и всецело в нашей власти.

— Рашид, прошу тебя, будь осторожен.

Сириец проверил, нет ли новых сообщений на его мобильнике.

— Я приказал Гарольду создать заслон между ней и иммиграционной службой. След не приведет их к нам… Уверяю тебя, нам ничто не грозит. Я разбираюсь в таких вещах.

Рашид Хуссейн всегда говорил уверенно. Малик полностью полагался на него, когда шантажировал нужных людей, но до сих пор так и не привык к некоторой категоричности Хуссейна.

— Рашид, ты уверен, что полицейские не ослабят наши позиции в связи с Джибрилом? Мы по-прежнему можем использовать его для последней стадии операции?

— С полицией никаких проблем не возникнет, — улыбнулся Хуссейн, спокойный, как всегда. — Джибрила скоро освободят, обещаю.

В дверь постучали, и в кабинет вошла молодая женщина — помощница Малика. Она положила ему на стол черновик контракта на покупку недвижимости. Малик улыбнулся ей:

— Эсра, пожалуйста, дай мне немного времени.

Для ведения законных коммерческих операций Малик нанял пятерых выпускников Стамбульского университета, в том числе двух женщин. Его помощники трудились в соседнем общем зале. Все работавшие у него женщины носили хиджабы. Дверь в личный кабинет Малика запиралась на три замка, а по ночам он всегда включал сигнализацию. Как только помощница вышла и закрыла дверь, он спросил:

— Ты уверен, что операция «Английская роза» пройдет успешно?

— Время выбрано идеально. На следующей неделе приедут контролеры; они расскажут о последнем шаге перед финальной стадией.

Малик нажал кнопку интеркома и вызвал Эсру.

— Мы еще это обсудим.

— Поверь мне, Малик, эта женщина в нашей власти. Мы воспользуемся «Английской розой» для того, чтобы сокрушить ее. А потом свалим ее правительство, как гнилое дерево.

Глава 13

Пятница, 14 сентября, 07.55, комната 1830

— Повторяю, в базах данных ничего нет. В «Экскалибуре» что-то удалено.

Фарго воспринял случившееся близко к сердцу. Хотя Фарго и обещал как следует отдохнуть, Керр сразу понял, что Алан всю ночь просидел в комнате 1830, роясь в своем волшебном ящике. Правда, рубашку он сменил, но и новая была мятой; скорее всего, он хранил ее на работе в ящике стола для экстренных случаев. Зато брюки на нем остались те же самые, что и вчера, — в пыли и мелких частицах после взрыва. Судя по влажным волосам, Фарго принял душ в душевой рядом с командным пунктом, но уже успел вспотеть и от усталости шатался, как пьяный.

— Ты хочешь сказать, что доступ к его досье закрыт? — уточнил Джастин.

— Нет, — тихо ответила Мелани. — По-моему, он хочет сказать, что все сведения о нем уничтожены.

Группа Керра расположилась в кабинке, втиснутой в угол комнаты 1830 и отгороженной от остального пространства прозрачными перегородками. Фарго называл ее «читальней». В «читальне» умещался единственный стол и компьютерный терминал. Как только Керр рано утром услышал от Фарго тревожную новость, он вызвал в «читальню» всех своих сотрудников. Керр, Ленгтон, Мелани и Джастин теснились на стульях вокруг стола; Фарго устроился на вентиляционном коробе. За его спиной в окне высилась башня Вестминстерского аббатства. Керр захватил всем двойные эспрессо из закусочной на станции метро «Сент-Джеймсский парк» через дорогу от Скотленд-Ярда. Фарго тут же задел поставленную для него чашку и залил кофе свои записи и вентиляционные отверстия. Остальные принялись подтрунивать над ним: наконец-то удалось прикончить кондиционер.

— Сейчас покажу. — Фарго подошел к Джастину и, нагнувшись над ним, стал что-то набирать в поисковой строке. — Видишь, старые данные исчезли, а если и появились новые, то мы их не получили.

— Когда это произошло? — спросил Ленгтон.

— Через несколько часов после его ареста. Или даже минут.

— Почему убрали его досье? — спросила Мелани.

— Межведомственная политика, — вздохнул Джастин, качая головой.

— А может, что-то посерьезнее? — предположила Мелани.

Все посмотрели на Керра. Он успел обо всем подумать, и теперь ему хотелось услышать мнение своих коллег. Им всегда приходилось действовать очень быстро; по большей части они следили за подозреваемыми на улицах, в неотапливаемых машинах или на продуваемых всеми ветрами наблюдательных пунктах. По сравнению с такими условиями тесная «читальня» Алана Фарго казалась настоящей роскошью. Они делали вид, будто сегодняшний день ничем не отличается от других, но выглядели все неважно. Из-под фетровой шляпы Джастина виднелась повязка, напоминая о том, что он чудом избежал смерти. Джастин с отличием окончил инженерный факультет Даремского университета; в Контртеррористическом подразделении ему поручали самую тонкую работу. Но одевался он в джинсы, футболки и высокие кроссовки. Из-за его стиля Мелани поддразнивала его, говорила, что он похож на школьника.

Мелани сильно ударилась о стенку автобуса во время взрыва; Керр заметил, как она поморщилась, когда Джастин случайно задел больное место. Она приехала на работу первой, если не считать Фарго, и выглядела почти как обычно. И даже оделась для спокойной работы в офисе. Ленгтон подмигнул ей и, садясь рядом, одними губами спросил: «Порядок?» Ему как будто было неуютно без кожаной куртки; и похоже, не терпелось вернуться на улицу.

— Итак, Джо Алленби присылает нам ориентировку на йеменца в обход обычных каналов, — заговорила Мелани. — Потом кто-то в Лондоне нажимает на нужные кнопки, и плохой парень вдруг оказывается чистеньким. О чем это нам говорит?

— Джибрила забросила в Великобританию МИ-5… Может быть, он… ну, скажем, «крот» из «Аль-Каиды»? — хмурясь, предположил Джастин. — Но предупредить об этом Алленби контрразведчики забыли. Очень странно… Разве МИ-5 не должна была поставить его в известность?

Мелани хохотнула:

— Хочешь сказать, что «пятерка» не разговаривает с «шестеркой»? Перестань, Джастин. Речь идет о серьезных играх. На них, между прочим, выделяются большие деньги. И все выслуживаются перед премьер-министром.

— Если Джибрила завербовали в Йемене, Джо обязательно должны были ввести в курс дела; без него у них не получилось бы все уладить, — заметил Ленгтон. — Он бы наверняка знал обо всем с самого первого дня и, возможно, сам проводил вербовку.

— А я все-таки думаю, что люди из МИ-5 намеренно держали Джо в неведении, — сказала Мелани. — Может, они собирались завербовать Джибрила в Лондоне, а мы поломали им всю игру, арестовав его.

— Тогда кто оплатил ему билет? — спросил Джастин. — По-моему, Джо непременно должен был входить в круг посвященных.

— Кстати, вот вам еще одна плохая новость, — подал голос Фарго. — Алленби исчез. Вчера вечером я звонил в отделение МИ-6 в Йемене, но меня переключили на автоответчик. Удалось дозвониться только до Воксхолл-Кросс. Дежурный из ночной смены не в курсе.

Все снова посмотрели на Керра.

— И что с его досье? — спросила Мелани Фарго.

Тот пожал плечами:

— В Воксхолл-Кросс нам никто ничего не скажет.

— Значит, одно из двух. Джибрил либо террорист, либо наш агент. Но если он на нашей стороне, от Джо все скрыли. И теперь у нас полная тишина в эфире, — констатировал Керр. Он не терял хладнокровия, но последние события очень тревожили его, как и то, что кто-то не поленился убрать досье из «Экскалибура». Он очень надеялся на то, что Алленби его поддержит; ведь он возражал Уэзеролл и Ритчи только потому, что друг прислал ему ориентировку. — Напомни, Ал, что было в послании из Йемена. Мне нужны точные слова Алленби.

— Он переслал скан записки, написанной от руки, в наше отделение в Хитроу. Там были приметы Джибрила, его фото и номер рейса, — сообщил Фарго, стряхивая со своих бумаг капли кофе. — Цитирую: «Услуга за услугу. Пожалуйста, передайте срочно ДК. Будьте осторожны, и счастливой охоты», конец цитаты.

Керр нахмурился.

— Прошлым летом я помог ему взять агента в Четвертом терминале. Действовать пришлось быстро, но ничего особенного я не сделал.

— Шел воскресный вечер, и Алленби просто нечем было заняться. — Джастин пожал плечами.

— Не может быть! — возразила Мелани. — Алленби работает на переднем крае; такие, как он, ничего просто так не делают… Так что давайте не будем напрасно терять времени на всякие домыслы.

— Она права, Джон, — поддержал ее Ленгтон. — Должно быть, Алленби все продумал. МИ-6 не отвечает услугой на услугу, разве что для них это чем-то выгодно. Раз Алленби прислал тебе ориентировку в обход обычных каналов, у него имелась на то причина.

Керр заметил кого-то снаружи и поманил в «читальню». И все же Карл Сергеев, неизменно корректный сержант уголовного розыска, вежливо постучал в стекло, прежде чем протиснуться в дверь. Русский по происхождению, высокий — шесть футов три дюйма — и атлетически сложенный, Карл всегда безупречно одевался. Сегодня на нем был темно-серый костюм с белой рубашкой и желтым галстуком. Золотые запонки, черные итальянские туфли. Войдя, Сергеев поздоровался со всеми и особо улыбнулся Мелани.

— Я слышал про Хакни. — У него был настоящий бас. — Надо сказать, несмотря ни на что, выглядишь ты неплохо. — Только он упомянул о том, что Мелани пришлось пережить вчера.

Джастин пощупал пиджак Сергеева:

— Как мило с твоей стороны, что ты удостаиваешь своим вниманием нас, плебеев! — Он подвинулся, освобождая место, но Карл подсел к Фарго на вентиляционный короб, старательно избегая лужицы пролитого кофе.

Карл Сергеев служил в отделе зарубежных стран, который находился на том же этаже, что и комната 1830. Известный как «зарубежка», отдел занимался всеми крупными международными экстремистскими организациями, за исключением «Аль-Каиды», в том числе и контршпионажем. Прирожденный разведчик, Карл прочно внедрился в лондонское эмигрантское сообщество и пользовался любой возможностью, чтобы подружиться с большими шишками из стран Восточной Европы. У него были обширные знакомства; с таким обаятельным человеком всем хотелось дружить. Кроме того, он нравился женщинам — по слухам, именно из-за этого его брак сейчас трещал по швам.

— Похоже, босс, я немного опоздал, — заметил он, постучав по пустой чашке Фарго.

— Нет, ты как раз вовремя, — возразил Керр. — Можешь себе представить, что тут несут мои специалисты по теории заговоров. Ну, а ты что скажешь?

Остальные переглянулись. Видимо, чуть раньше Керр ввел Сергеева в курс дела. Карл медленно покачал головой:

— У всех моих подопечных в наши дни чистые руки. Они прямо помешались на инструкциях и договорах. Разумеется, главное — источники энергии. Холодная война забыта, перезагрузка в отношениях и так далее. — Несмотря на шестнадцать лет в Специальной службе, говорил он по-прежнему рублеными фразами, с сильным акцентом. — Сейчас важнее всего сотрудничество. Совместные исследования во всех областях, особенно в противодействии мошенничеству и наркоторговле. Иностранные послы пьют чай с комиссаром. Без конца обмениваются разведданными и досье на преступников с нами и другими партнерами по ЕС. Терроризм в Великобритании? Никто из тех, кем я интересуюсь, не станет рисковать и пачкать руки. По-моему, все происходящее очень похоже на «Аль-Каиду». Извините, ребята.

— Ну ладно, Карл. Давайте теперь сосредоточимся на самом Джибриле. Мел, можешь по-тихому навести справки в «Паддингтон-Грин»? Нам бы узнать, что они собираются с ним делать…

— Я уже звонила своему знакомому сержанту из отдела предварительного заключения. Там тоже творится что-то странное. Почти сразу после того, как Джибрила закрыли, примчались две тетки из МИ-5. За ними приехал еще один тип. Мой источник считает, что тип — коллега Джо Алленби из Воксхолл-Кросс, потому что тетки из МИ-5, похоже, совсем ему не обрадовались.

— Наверное, спорят, кто из них главнее, — усмехнулся Ленгтон. — Но зачем «пятерке» и «шестерке» мериться мускулами, если следствие ведет полиция? Это не по правилам. Почему Финч их не прогонит?

Мелани пожала плечами:

— Как бы там ни было, они вместе пытаются отобрать у нас Джибрила.

— Я ими займусь, — обещал Керр.

— То, что происходит, очень странно, — продолжала Мелани, — а Джибрил, конечно, молчит как пень.

— Кто у него адвокат?

— Женщина, о которой никто понятия не имеет. Некая Джулия Баккур. Умная, вежливая, самоуверенная. Можно подумать, она представляет интересы какого-нибудь крупного мошенника из Сити. У нее контора в Мэнор-Парк, в хорошем квартале Ист-Хэма. Она носит хиджаб, но в остальном вполне европеизированная и современная женщина. Она не похожа на муниципальных адвокатов, которые защищают неимущих. Мой знакомый назвал ее «паранджой в побрякушках». С ней будет непросто.

— Кто ее нанял?

— Такое впечатление, что никто не знает. Я навела о ней справки; раньше Баккур не защищала террористов.

Керр нахмурился. Они хорошо знали адвокатов, которые специализировались на делах по обвинению в терроризме, поэтому появление на сцене Джулии Баккур было в высшей степени необычным.

— Может быть, Джибрил просил, чтобы прислали именно ее?

— По словам моего источника, нет, — ответила Мелани. — И нет записей о том, чтобы кто-то отдавал ей распоряжения. Она появилась из ниоткуда, но, судя по всему, примчалась в дежурную часть «Паддингтон-Грин», как только туда доставили Джибрила.

— Хорошо, Мел. Поблагодари своего знакомого. И попроси, чтобы был осторожнее. Пусть больше не рискует ради нас. Погодите все! — Через окошко в двери он увидел, как в комнату 1830 входит Билл Ритчи, берет ежедневную сводку происшествий и направляется к ним в «читальню». — Подвиньтесь! — велел Керр. Все задвигались, закрывая монитор.

Заметив их, Ритчи просунул голову в дверь.

— Что нового?

— Проводим благотворительный разбор полетов, — ответил Керр. Фарго тем временем прикрыл свои бумаги. — Вчера вы хорошо поработали, ребята. — Керр кивнул в сторону Карла, который в той операции непосредственного участия не принимал. — Кстати, на осмотре у врача все побывали? Джастин, и ты?

— Да, сэр, — солгала за всех Мелани.

— Билл, пожалуйста, удели мне несколько минут, — обратился Керр к начальнику.

— У меня весь день занят, — ответил Билл Ритчи. Керр не понял, злится на него Билл или уже перестал. — Перезвони в конце дня.

А может, он что-то скрывает… Когда Ритчи ушел, все посмотрели на Керра и покачали головами. Он явно впал в немилость у начальства.

Приняв решение, Керр шумно выдохнул.

— Хрен с ними, с начальниками, мы все выясним сами. Главное — понять, как Ахмед Джибрил попал в нашу страну. Можно проверить его паспорт и другие вещи?

— Следствие на все наложило эмбарго, — ответила Мелани.

— Это еще почему? — встревожился Керр. — Кто это говорит?

— Суперинтендент уголовного розыска Меткаф. — Мелани вздохнула. — По поручению Финча он ведет следствие. Кодовое название дела — «Бредень». Пока Джибрила допрашивают, нам туда нельзя. Допуск закрыт.

— Кем?

— Очевидно, так приказал сам Финч.

— Я с ним поговорю, — пообещал Керр. — А что явочная квартира? Скоро ее закончат обыскивать?

— Эксперты уже уехали, — ответила Мелани. — Они пробыли там меньше двух часов. Если что-то и нашли, то помалкивают.

Джастин встрепенулся еще до того, как Керр повернулся к нему.

— Конечно, босс, — сказал он, — не волнуйтесь. Хотите, чтобы я сегодня туда заглянул?

Керр улыбнулся:

— Вот погодите с Джеком, я еще разберусь с вами!

— Всего одна комната в обшарпанном викторианском доме, — заметил Фарго.

— Есть у него что-нибудь интересное в биографии?

— Я поручил своим ребятам поискать следы финансирования. Результат должен быть к завтрашнему дню.

— Отлично. Ал, обязательно скопируй все свои записи, которые ты вел в оперативном штабе, а оригиналы спрячь. — Керр отодвинул стул от стола. — Нам нужно взглянуть на паспорт Джибрила, поэтому я сейчас спущусь вниз и побеседую с Меткафом. Спасибо, ребята. Вы уж сегодня не перенапрягайтесь; потом наверстаете.

Мелани осталась сидеть; остальным пришлось ее обходить.

— А может быть, Джо Алленби все-таки не посвятили в ход операции или он сам ошибся? Может быть, Джибрил — наш человек, а мы его арестовали… Вот почему люди из «пятерки» и «шестерки» всеми силами стараются его защитить, ничего не говоря нам.

— Что-то не верится, — возразил Ленгтон. — Зачем агенту встречаться со смертниками перед самыми терактами? Странные у них игры… Да нет, он точно террорист!

— Вот именно. И как я догадываюсь, босс тоже это вычислил, — заключила Мелани, постукивая ручкой по столу. Она посмотрела на всех по очереди, заканчивая Керром. — И если мы правы, нам придется рассмотреть еще один вариант, да, Джон? О котором ты, скорее всего, уже подумал. Ну, кто скажет — я или ты?

— Говори, не останавливайся, — предложил Керр.

— Все очевидно, так? Если Джибрил — поганый ублюдок, каким мы его считаем, значит, кто-то его покрывает. Но кто и зачем?

Керр медленно кивнул. Утром он уже обдумал эту версию — еще до того, как узнал о странных делах, которые творятся в «Паддингтон-Грин». Понимая, что все смотрят на него, он лишний раз убедился в своей правоте. Они стремятся играть на опережение. Большой опыт подсказывает им, что надо предполагать худшее. Керр взял смартфон. Он собирался позвонить одному человеку позже, но решил сделать это прямо сейчас.

Раз враги захлопывают дверь перед самым его носом, он поищет обходной путь. Керр полистал список контактов и нашел слово «Пустельга». Такую кличку он дал своему информатору из МИ-5. Он набрал номер, но его сразу же переключили на автоответчик.

— Сейчас пятница, восемь пятнадцать утра; перезвони, как только получишь сообщение, — коротко произнес Керр.

Глава 14

Пятница, 14 сентября, 10.26 по местному времени, Стамбул (Турция)

После того как все сотрудники ушли, Абдул Малик сдвинул на лоб солнцезащитные очки-«авиаторы», тщательно закатал манжеты рубашки и, подавшись вперед — он сидел в минималистском «кресле руководителя», открыл секретный почтовый ящик.

— Давай перейдем к делу. Расскажи все подробности о нашем юристе из МИДа.

Рашид Хуссейн открыл папку, которую он заранее подготовил для Малика. Затем нагнулся и завязал шнурок. Он носил оксфордские туфли, отполированные до зеркального блеска. И туфли, и темно-синий костюм, почти такой же дорогой, как у Малика, были куплены в Лондоне, городе, в который Хуссейн вот уже двадцать лет боялся наведываться. Он закинул ногу на ногу, снял с брюк пылинку и подкатил стул ближе к столу.

— Кличка — Бекас. Сорок семь лет, гомосексуалист, но женат. У него двое детей-подростков, — заговорил Хуссейн, листая страницы досье. — Занимает руководящий пост; скорее всего, рекомендован к повышению. Работает в штаб-квартире на Кинг-Чарлз-стрит. Там есть все подробности. У меня его полное досье с изобличающими снимками. — Он прочел первые строки.

Малик придвинулся ближе к монитору и посмотрел на фотографию Бекаса. Хорошо одет; на нем темно-синий костюм в узкую полоску. На снимке Бекас пил шампанское и смеялся. Рядом с ним стоял какой-то молодой человек.

— Кое-что нужно увеличить, но опознать его можно, — продолжал Хуссейн, прокручивая альбом вперед.

На новых снимках Бекаса сняли уже без одежды. Он занимался сексом с тем самым молодым человеком. На многих фото лицо Бекаса выглядело вполне узнаваемым.

— У нас, кажется, и видео есть? — спросил Малик.

— Да. Все изображения вполне четкие.

— Давно Гарольд с ним знаком? — спросил Малик, просматривая текст.

— С тех пор, как он учился в Кембридже.

— Сколько гостей пришло на прием?

— Двенадцать, в том числе две женщины; они первые заняли спальни.

— Развращенность этих шлюх не знает границ! — проворчал Малик, с отвращением рассматривая компрометирующие фотографии. — И мало кто из неверных способен потягаться в порочности с западными дипломатами!

Малик не понаслышке знал, о чем говорил. В девяностых годах его отца назначили третьим секретарем турецкого консульства; он отвечал за налаживание торговых связей. Отец перевез жену и детей из уютного дома в Анкаре. Им выделили служебную квартиру на улице Мейда-Вейл в северо-западной части Лондона. Молодой Малик поступил в Лондонскую школу экономики, где получил степень бакалавра по специальности «международная экономика». В юности он был маленьким и тщедушным, с едва заметными подростковыми усиками, зато вдумчивым, чем выгодно отличался от большинства своих однокурсников.

До тех пор Малик ни разу не выезжал за пределы Турции. Шумные и развязные жители британской столицы сильно смущали его. Они сбили его с толку. Его до глубины души оскорбляли пьянство, наркомания и беспорядочные половые связи, нескромность женщин и наглость мужчин. Когда он смотрел телевизор, ему казалось, что все британское общество погрязло в пороке. Иногда по протоколу им со старшей сестрой приходилось бывать на приемах; там он с глубокой грустью осознал, что излишества Запада соблазнили даже его родителей.

В 1997 году, учась на последнем курсе, Малик стал лучшим студентом. Из служебной квартиры отца он переехал в студенческое общежитие в районе Херн-Хилл. Ему выделили самую маленькую комнату на верхнем этаже обветшалого купеческого дома викторианской эпохи, в котором, кроме него, жили три студентки и пять студентов ЛШЭ, в том числе Димитрий, третьекурсник с отделения экономики труда.

В середине нового семестра Димитрий повел его на студенческую вечеринку в Брикстоне, где все пили и курили марихуану. Студенты из его общежития фотографировали своих друзей, которые совокуплялись прямо на полу, часто по трое. Иногда сексом занимались мужчины с мужчинами. Малик пошел искать Димитрия, он хотел сказать, что уходит домой. Своего соотечественника он нашел в одной из спален; тот занимался сексом с англичанкой.

Позже, ночью, один студент-англичанин, едва ли не самый разнузданный, упал с балкона третьего этажа и разбился насмерть. Все страшно перепугались; девушки рыдали. И лишь Абдул Малик тихо радовался в глубине души. Есть все-таки справедливость на свете! За час до того, как упасть с балкона, погибший целовался с другим мужчиной. Малик решил, что таким образом Аллах наказал студента за его грехи.

Вернувшись в свою уединенную комнату в верхнем этаже, он взял Коран, книга раскрылась на истории грехопадения Адама. Тогда-то на него и снизошло озарение. Несчастный случай с однокурсником был зна́ком свыше. Аллах обратился к нему через современную аллегорию греховности человека! С той ночи Малик совершенно отдалился от студенческой жизни и замкнулся в своих мыслях. Он изучал Коран и регулярно молился. Соседей раздражали его застенчивость, которую они неверно приписывали его отчужденности, и успехи в учебе, из-за которых его считали зубрилой. В насмешку над его турецким происхождением его прозвали «Шиш-кебаб». Особенно безжалостно Малика преследовал его соотечественник, которому следовало, казалось бы, его защищать. Хотя Стамбул и называли шикарным городом, честолюбивые юноши стремились преодолеть культурные границы и уехать на Запад.

Однажды ночью Малик сидел у себя в комнате и читал Коран, как вдруг соседи по дому стали швырять камни в его окно. Всмотревшись в щель между занавесками, он увидел, что они, пьяные, столпились на тротуаре и что-то кричат, обращаясь к нему. У всех была с собой еда из закусочных; девушки пустили по кругу бутылку водки. Малик выключил свет, но соседи вломились в дом и стали подниматься по узкой лестнице.

Он лег в постель и укрылся одеялом. Соседи выбили дверь и ворвались в его комнату. Они подняли невероятный шум. Его самый лютый враг, третьекурсник-физик с первого этажа, и Димитрий сорвали с него одеяло и навалились на него, прижимая к кровати. Малик кричал и вырывался, но кто-то снял с него трусы. Его гениталии полили соусом чили. Одна девица схватила его член и принялась мастурбировать, а остальные вопили во всю глотку: «Шиш-кебаб! Шиш-кебаб!» У него возникла эрекция, и он мучился от стыда. Другая девица полила его член водкой и взяла его в рот, но от смеси водки и чили ее вырвало. Малик в отчаянии закрыл лицо руками. Димитрий стал вытирать рвоту, чили и сперму Кораном. Таким был первый сексуальный опыт Малика.

На следующий день Димитрий смотрел на него злобно и презрительно, хотя студенты-англичане пытались обратить все в шутку. Малик еще больше замкнулся в себе. И все же после второго курса Малику рекомендовали поступить в докторантуру и писать диссертацию по эконометрике. К тому времени друзей у него почти не осталось, зато он стал настоящим знатоком Корана. Потом он познакомился с молодой турчанкой с химического факультета. Она изучала химическое машиностроение. Ее звали Джамайма; она была единственной из всех его знакомых студенток-турчанок, которая носила хиджаб и одевалась скромно — в джинсы и темные блузки, закрывающие плечи и грудь. Они вместе гуляли по Эджвер-Роуд и покупали исламскую литературу; заходили и в рестораны на Уоррен-стрит. Джамайма познакомила его с основными принципами ваххабизма и облекла в слова его самые сокровенные мысли об упадничестве Запада.

Джамайма выросла в Стамбуле; ее отец был состоятельным промышленником, который производил сельскохозяйственную технику на экспорт и продавал ее во все страны Европы. Когда Малик окончил курс, получив, как и ожидалось, диплом с отличием, Джамайма познакомила его с отцом и попросила его взять Малика под свое покровительство. Малик быстро показал свою деловую сметку; он посоветовал отцу Джамаймы сочетать экспорт продукции с банковским делом. Молодые люди поженились, как только Джамайма окончила университет. Малик купил дом в престижном районе Стамбула. За десять лет жена родила ему трех здоровых детей. В делах Малик скоро сравнялся с тестем; расширив сферу своих интересов, он занимался химическими заводами, недвижимостью, цементом, удобрениями, грузовиками и коврами.

Когда родные жены посоветовали Малику, в числе прочих инвестиций, вложить деньги в лондонскую недвижимость, он стал скупать дома и квартиры в самых престижных районах столицы Великобритании.

Малик и Хуссейн молча просматривали файл минут двадцать. Снова открыв папку с фотографиями, Малик внимательно посмотрел на человека по кличке Бекас.

— Когда мы завербуем этого высокопоставленного извращенца? — спросил он.

— Как только он трахнет мальчишку, — ответил Хуссейн.

Глава 15

Пятница, 14 сентября, 08.30, следственный отдел СО-15

Подчиненные Дерека Финча сидели на три этажа ниже разведчиков Уэзеролл. Созданный в семидесятых годах двадцатого века для расследования преступлений экстремистов, следственный отдел прославился своим умением добывать улики с мест терактов и предъявлять суду веские доказательства.

Пройдя мимо лифта, Керр направился в конец коридора и спустился по пожарной лестнице. Он еще издали заметил суперинтендента уголовного розыска Джима Меткафа, старшего следователя Финча. Керру нужно было точно выяснить, что Меткафу известно об Ахмеде Джибриле, но дело было не из легких. Меткаф, обидчивый по натуре, все время раздувал противоречия между двумя отделами СО-15. Сейчас их отношения можно было назвать гражданской войной. Меткаф снял пиджак и галстук и засучил рукава; вид у него был такой, словно он вот-вот даст кому-то в глаз. Керр представил, как Меткаф валяется на полу, избитый Джеком Ленгтоном.

— Что ты здесь делаешь? — осведомился Меткаф. Он был родом из Ливерпуля и отстаивал принцип «око за око». Меткаф носил кожаный пояс и широкие подтяжки; и то и другое было ему тесновато и подчеркивало пивной животик. Коротко стриженные седеющие волосы на лбу росли мысиком; острый носик выделялся на лице, делая Меткафа похожим на хорька. Он никогда не улыбался. Ростом он был выше Керра, когда они пожимали друг другу руки, его близко посаженные глазки под тяжелыми веками излучали враждебность. Керр прекрасно помнил, за что Меткаф возненавидел его десять лет назад. — Пришел извиниться за своих портачей?

— Я тоже рад тебя видеть, — ответил Керр.

— Добро пожаловать в настоящую полицию, — проскулил Меткаф.

Керр ничего не ответил. Меткаф обожал насмехаться над коллегами из других отделов, бестактно напоминая о том, что его подчиненные набраны из отделов уголовного розыска на местах. Человек пятнадцать его следователей сидели на телефонах и за компьютерами, подключенными к стандартизованной общенациональной базе «Холмс», в которую были загружены все особо тяжкие уголовные дела. В основном под началом Меткафа работали люди солидные, располневшие от сидячей работы. Они работали, распустив галстуки, засучив рукава и сдвинув очки на кончик носа. Керр подумал: странно, что сейчас они заняты такими стандартными операциями. Первые часы после ареста террориста самые важные. Можно найти важные следы, установить связь с другими ячейками и предотвратить другие теракты. В отделе Меткафа работа должна кипеть.

Много лет назад, когда в обеденный перерыв еще можно было выпивать в ближайшем пабе, сотрудники Специальной службы прозвали следователей с этого этажа «пузанами». В наши дни сотрудники Скотленд-Ярда чаще всего перекусывают бутербродами на рабочем месте, но прозвище «пузаны» за отделом закрепилось. Керр отметил, что ветеранам из отдела Меткафа недостает рвения. Похоже, им заранее внушили, что дело развалится.

— Из-за вас у нас куча неприятностей, — продолжал Меткаф.

Керр улыбнулся про себя, вспомнив давнюю историю. Группа наружного наблюдения сняла Меткафа голым в спальне пригородного дома; в объектив попал его белый выпуклый зад. Керр в то время служил сержантом в отделе технической экспертизы. У них Меткаф проходил под кличкой Коротышка — из-за сморщенного члена, безвольно обвисшего после полового акта.

Поняв, что Меткаф не собирается приглашать его к себе в кабинет, Керр прислонился к свободному столу и без выражения спросил:

— Почему вы заблокировали доступ к документам Джибрила?

— Зачем вы следили за человеком, которого не было в согласованном списке объектов?

— Джим, нам сейчас нужно работать сообща.

— Хочешь сказать, что мы должны спасать вашу шкуру. Даже не надейся! Вы вляпались, вы и выбирайтесь.

— Мы входим в СО-15. Мы одна команда.

— Ну да, ясно. Тебя что, твоя начальница прислала? За помощью…

— А ты что же, против?

Меткаф скрестил руки на груди.

— Чтобы вы совали нос в мою работу? Конечно, я против.

— Нет, — ровным тоном продолжал Керр. — Я имею в виду — против того, чтобы женщины занимали руководящие посты.

Хотя после 1997 года их пути не пересекались, Керр все помнил, как будто дело было вчера. Специальная служба проводила операцию против ячейки активистов ИРА, приехавших из Дублина. Главарь обзавелся подружкой — ничего не подозревающей разведенной учительницей, которая преподавала в школе для детей с отклонениями в развитии, таких в то время начали называть «детьми с особыми потребностями». Она регулярно развлекалась с Меткафом в своем уютном доме с тремя спальнями. Их любовные утехи прилежно снималикамеры, установленные Специальной службой. Поскольку у учительницы потребности тоже оказались особыми, Меткафу крупно не повезло. Подружка ирландского террориста каждый вторник изменяла своему любовнику с женатым полицейским.

Тактично предупредив Меткафа об опасности, коллеги из Специальной службы спасли его брак и карьеру, а может быть, даже жизнь. Но Меткаф понимал, что они его снимали; он так и не простил им своего унижения.

— Понимаешь, Джим, мне кажется, что нас всех в этом деле водят за нос. Ты нашел что-нибудь интересное у него на квартире? Например, ноутбук?

— Обыск еще не окончен, — ответил Меткаф.

— А, ну да, — невозмутимо ответил Керр, заметив ложь. — Когда примерно закончите?

В ответ Меткаф пожал плечами.

— Ну, и что сейчас творится в «Паддингтон-Грин»? Как себя ведет его адвокат?

— Как обычно.

— Выяснилось что-нибудь пикантное на допросах?

— Хватает.

— Когда ты предъявишь ему обвинение?

— Когда мы с ним закончим, ты узнаешь то, что тебе положено знать.

— Джим, мне кажется, ты ведешь себя как человек, которому в рот вставили кляп. По-моему, тут что-то не так.

Мимо них прошли два детектива из следственного отдела. Они навострили уши, и Керр направился к кабинету Меткафа, точнее, к крошечной кабинке, отгороженной от общего зала прозрачными перегородками. В кабинетике умещался только письменный стол, зато над ним красовались многочисленные дипломы с эмблемами американских и европейских сил правопорядка. «Стена славы»! Пол загромождали папки с делами и бумаги с судебными постановлениями.

— Послушай, я могу прикомандировать тебе в помощь пару своих сотрудников.

Меткаф сел за стол — видимо, для того, чтобы перехватить инициативу.

— Кого ты мне дашь — своих ботаников-аналитиков из комнаты 1830? — Он ухмыльнулся и включил компьютер. — Нет уж, спасибо.

— Человека, который отслеживает финансовые потоки террористов…

— Не нужно. Следствие на верном пути, — туманно ответил Меткаф.

Керр решил сблефовать:

— Мы сейчас кое-что выясняем через наши источники в Пакистане; мы отслеживаем канал, по которому он получил въездную визу. Неплохо было бы сравнить данные.

Меткаф резко вскинул голову:

— И думать забудь.

— Это еще почему? — парировал Керр, переходя в боевую стойку.

— Все, что связано с визами и паспортами, поручено нам. Следствие веду я. МИ-5 запретила выносить паспорт Джибрила за пределы моего отдела.

— Почему?

— МИ-5 не спрашивают.

— И ты тоже? — Керр выждал пару секунд и сдался: — Ладно, ситуация сейчас такая. Алану Фарго нужны все подробности для базы данных, и если ты не пойдешь нам навстречу, мы напрямую обратимся в Службу иммиграции и министерство внутренних дел. Джим, мы ведь хотим вам помочь…

— Обращайтесь ко мне по званию, старший инспектор!

— …мы хотим помочь, чтобы дело скорее раскрылось, так что хватит валять дурака, ясно? Мы должны действовать заодно, ведь и мы, и вы относимся к СО-15. И мы в состоянии помочь вам. Мы должны работать параллельно.

Меткаф прищурился, вглядываясь в монитор.

— Нет, не должны. Сейчас все по-другому. Вся информация необходима только нам. — Он нажал клавишу «Печать» и кивнул в сторону своего компьютера: — Здесь у меня есть все, что требуется. МИ-5 дает нам задания напрямую.

Зажужжал оживший принтер.

— Не сомневаюсь.

— Иногда и МИ-6 тоже.

— Поздравляю.

— А знаешь, ты прав, кое в чем вы действительно можете нам помочь, — глумливо продолжал Меткаф, вытягивая из принтера распечатанную страницу. — Вот список нынешних исламских организаций.

Керр равнодушно пробежал взглядом по старой сводке, скопированной из файла МИ-5.

— «Хизб-ут-Тахрир» можешь не заниматься, — продолжал Меткаф. — По этим психам у нас уже все есть. Мне нужно больше знать о союзе «Исламский джихад». Понаблюдайте за книжными магазинами в Ист-Хэме, Ньюхэме, Илинге, которые торгуют исламской литературой, и так далее. Наконец-то и твоим оболтусам найдется работа! — Порывшись в своих бумагах, Меткаф нашел тонкую брошюрку и швырнул ее Керру. Керр, сунув руки в карманы, наблюдал, как брошюрка падает на пол. — Здесь последние данные из Центра социальных связей. Мне нужно узнать все, что только можно, о наших, лондонских чурках. А международными организациями мы займемся и сами.

— Ты вели своим умникам поискать в Гугле, — посоветовал Керр, косясь в сторону общего зала. — Ладно, вторая попытка. Когда вы собираетесь предъявить обвинения Ахмеду Джибрилу?

— С чего ты взял, что ему предъявят какие-то обвинения?

Керр расхохотался.

— Что?! Ты собираешься его отпустить? Да ведь он сидит только сутки!

— Мы ничего не исключаем.

— Ты хочешь сказать, что ребята из МИ-5 диктуют тебе, что делать? Ты, наверное, шутишь.

Раньше Керру и в голову не приходило, что Меткаф в самом деле собирается отпустить террориста. С трудом сдерживаясь, он недоверчиво смотрел на своего собеседника. На лице Меткафа застыло неприятное выражение — смесь высокомерия и глупости. Керр задумался. Неужели придурок в самом деле не понимает, что им манипулируют?

— Так и быть, попробую объяснить еще раз, — сказал он. — Комнате 1830 требуются последние данные о ходе следствия. Копия того, что вы забили в систему «Холмс». А мы, в свою очередь, подбросим вам кое-какую полезную информацию, вам будет что предъявить ему на допросе.

— Имей в виду, ничего вы не получите… — У Меткафа зазвонил телефон, и он поспешно схватил трубку. — Да, я возьму, — сказал он в трубку, поворачиваясь к залу. Один из его подчиненных энергично жестикулировал. Меткаф направился к выходу, по пути бросив Керру: — Повторяю, не суйся в настоящую работу; линяй назад, в свою читальню.

Керр ждал, когда Меткаф, взяв телефон, протянутый ему подчиненным, отвернется к окну. Он мгновенно метнулся к включенному компьютеру и открыл папку «Мои документы» на диске С. Керр сразу увидел подпапку, озаглавленную «Бредень». Открыл ее, нашел файл «ОДХ» («Оперативные данные для системы „Холмс“») и отправил содержимое на свой электронный адрес. Подняв голову, он увидел, что подчиненный Меткафа дернул шефа за рукав и показал в его сторону. Дождавшись, когда Меткаф вихрем ворвется в свой кабинетик, Керр закрыл папку.

— За это я не знаю что с тобой сделаю!

— Джим, ты оставил компьютер включенным. — Керр сокрушенно покачал головой. — Тем самым серьезно нарушил правила информационной безопасности.

— Ах ты гад, ты кого из себя строишь?

— Неудачника, которому не повезло лицезреть твой жирный, голый, прыщавый зад, — ответил Керр, проходя мимо Меткафа. У двери он обернулся, скрестил руки на груди и полюбовался ошарашенной физиономией Меткафа. Распахнув дверь, Керр громко продолжал, чтобы его слышали сотрудники в общем зале: — И мне очень хочется узнать, сколько тебе понадобилось времени на то, чтобы…

— На что?

— Ты, правда, всегда был настоящим говнюком, — вздохнул Керр, — и все-таки, сколько тебе понадобилось лет для того, чтобы стать таким сексистом и расистом?

— Пошел вон из моего кабинета! — прошипел Меткаф, впервые пугаясь.

— Приятно было повидаться, Джим, — улыбнулся Керр, небрежно махнув Меткафу рукой. — Или тебя по-прежнему зовут Коротышкой?

Глава 16

2005 г., Стамбул (Турция)

Абдул Малик не сомневался, что Рашида Хуссейна ему послал Аллах.

В 2005 году в сферу его деловых интересов попала Сирия. Он приехал в Дамаск по турецко-сирийской межрегиональной программе сотрудничества. Поскольку в списке перспективных сделок значилось дорожное строительство, Малику пришлось налаживать отношения с сирийскими госслужащими. Хуссейн уже тогда знал о злоключениях Малика в Лондоне. Кроме того, Хуссейн знал о его религиозном обращении и о том, что Малик интересуется недвижимостью. Их объединяла ненависть к Великобритании, граничащая с фанатизмом.

Рашид Хуссейн тоже был суннитом — и экономистом по образованию. Известный своим умением ладить с людьми, Хуссейн объявил, что сразу почувствовал симпатию к турецкому гостю. Чтобы очаровать Малика, он пустил в ход лесть и обаяние. Накануне возвращения Малика в Стамбул Хуссейн пригласил его на ужин к себе домой.

Пока гость с аппетитом поедал фасолевый суп, тыквенный пирог и роскошный торт на десерт, Хуссейн не спеша оценивал гостя. Он сочувственно кивал, когда Малик обличал развращенность, жадность и безбожие Запада. Затем он напомнил, что народы, отвергнувшие Аллаха, уязвимы перед дьяволом изнутри.

— В Великобритании живут неверные. Они развращены до предела и не могут обуздать свои животные инстинкты, — с улыбкой заметил Хуссейн. — Ты, друг мой, все видел собственными глазами. Я очень рад, что наши взгляды на жизнь совпадают. Мы с тобой одинаково относимся к уродливому образу безбожного мира. Мы непременно вернемся к этому разговору!

Через неделю Хуссейн ловко напросился в гости к Малику. За прошедшее время он успел внимательно изучить досье многообещающего нового партнера. Когда Джамайма подала им кофе, Хуссейн коснулся более насущной темы. Он стал расспрашивать Малика о купленной в Лондоне недвижимости и об офшорных компаниях под разными названиями.

— Ты — предприниматель, обладающий большой энергией и деловой хваткой; ты мыслишь масштабно. — Хуссейн с улыбкой косился на располневшую супругу Малика, отмечая про себя, что на фотографии в досье она выглядит гораздо лучше. — Мне кажется, я могу помочь тебе раскрыть заключенный в тебе религиозный потенциал.

— Рашид, ты меня переоцениваешь. Я всего лишь скромный предприниматель.

— Ничего подобного, — промурлыкал Хуссейн.

Когда Джамайма ушла наверх укладывать детей, он произнес хорошо продуманную речь. Ближе к концу вечера он нагнулся к Малику и взял его за руку.

— Послушай, — пылко проговорил он. — Я считаю тебя орудием Аллаха, ниспосланным нам свыше. Ты должен сотрудничать с нами! Я помогу тебе приобрести подходящий для наших дел дом — тайное убежище, клуб с ограниченным членством, место для неформального общения, где безопасно, как на Пэлл-Мэлле.

— А кто такой наш человек в Лондоне? Кого ты называешь Гарольдом? — спросил Малик. — Я должен знать о нем все.

Хуссейн улыбнулся:

— Гарольд — британский извращенец. Он из знатной семьи, но совершенно безнравствен и принадлежит мне с потрохами. Очень исполнителен и услужлив; выполняя мои задания, он получает удовольствие. Он настоящий паук, который будет ловить нужных мух в твою паутину. Я дарю его тебе. Пусть он будет твоим орудием! — Хуссейн, сияя, сжал Малику руку. — Он станет твоим тарантулом!

По совету Хуссейна Малик нанял двух молодых людей, которые должны были следить за ходом лондонской операции. Оба они в прошлом служили в турецкой спецслужбе МИТ (Милли Истихбарат Тескилати). Первому было двадцать восемь; он считался интеллектуалом. Сдавая очень трудный экзамен, необходимый для поступления на государственную службу, он набрал высший балл, опередив многих конкурентов. Его редеющие волосы, высокий лоб и круглые очки в металлической оправе придавали ему сходство скорее с университетским преподавателем, чем со шпионом. Его стали готовить на взрывотехника. Вначале он сотрудничал с пакистанской разведкой, затем участвовал в секретных операциях против Курдской рабочей партии на границе с Ираком. Изготовление бомб он считал настоящим искусством и постоянно придумывал новые способы повысить качество и убойную силу своих адских машинок. Он специализировался на уничтожении машин. Как правило, его устройства срабатывали, когда водитель еще находился внутри. Для опытного взрывотехника автомобили предлагали безграничные возможности; он прятал свои взрывные устройства в руль, тормоза, шины, бензобаки, электропроводку.

Его напарником стал тридцатилетний специалист по допросам. Он уступал первому в интеллекте, зато в рвении ни на йоту. Раньше он служил на военной базе в Самсуне, на севере Турции, на побережье Черного моря.

Через свою риелторскую компанию Хуссейн снял роскошный особняк в Найтсбридже. Гарольд заверил его, что для их целей дом подойдет великолепно. Хуссейн позаботился и о запасном варианте: приобретя дом поскромнее в Чизике. Когда все было готово, участники встретились в приемной: Малик, Хуссейн, Гарольд и двое силовиков-турок. Хуссейн повернулся к Гарольду, который должен был исполнять роль хозяина дома и вербовщика.

— Надеюсь, дом подойдет для наших целей? — спросил он.

Элегантный, дружелюбный Гарольд, в широкополой шляпе и шерстяном пальто, постучал по половицам зонтиком и ответил:

— Меня все устраивает. Я никогда не отказываюсь от дружеских вечеринок.

Глава 17

Пятница, 14 сентября, 08.47, кабинет Полы Уэзеролл

Для того чтобы проводить в жизнь разнообразные операции слежения, Джону Керру требовались вспомогательные помещения. Их подыскивали долго и тщательно, поскольку требований, которые предъявлялись к домам и квартирам, было много, к тому же и весьма необычных. Группы наружного наблюдения Джека Ленгтона базировались в Уондсуорте, в бывшем магазине розничных продаж крупными партиями. Надежно охраняемое помещение располагалось над несколькими мелкими предприятиями, среди которых были магазин скобяных изделий, шашлычная и афро-карибская парикмахерская под названием «Отдохни». Вывески на втором этаже не было. Если бы нашелся гений-домушник, сумевший взломать защищенные сигнализацией окна и двери, он увидел бы большое количество свернутых спальных мешков на четырех односпальных кроватях, два деревянных стола, стулья, пару побитых молью кресел, обращенных к старому телевизору, и платяной шкаф, где висел запас одежды на случай, если агентам придется срочно менять внешность, десяток кружек, кофе и сахар на кухне. На голых стенах не было ни стенда с объявлениями, ни календаря, ни других признаков бюрократизма. Внизу находился подземный гараж, попасть в который можно было только по ухабистой подсобной дороге, что проходила за домом. В гараже помещались самые разные транспортные средства, в основном неприметные с виду мотоциклы и машины.

Сотрудники, работавшие с информаторами, подчинялись Плуту, со своими осведомителями они встречались на конспиративных квартирах, которые снимались в разных кварталах Лондона и менялись через определенные промежутки времени. Они содержались в порядке; в них имелись постели с чистым бельем, на стенах висели картины, в гостиных стояли современные телевизоры и музыкальные центры. Холодильники на кухнях регулярно заполнялись продуктами. Подчиненные Плута особенно заботились о том, чтобы все такие квартиры выглядели уютными. Год назад, когда имущественный отдел Столичной полиции потребовал, чтобы конспиративные квартиры обставлялись стандартной мебелью, они просто скинулись из своего кармана и обставили их по своему вкусу. «Засветившийся» сотрудник или агент, которому грозила опасность, мог жить в такой квартире долгое время, пока коллеги организовывали для него безопасное укрытие.

Базой для инженеров-механиков Джастина Хайна служила мастерская, встроенная в ряд викторианских железнодорожных арок к западу от Кемберуэлл-Грин. По легенде, там находилась научно-исследовательская фирма, которая занималась информационными технологиями. Рядом, через стенку, расположилась столярная мастерская — этим объяснялись металлические двери, двойные запоры, суперсовременная сигнализация и нерегулярные часы прихода и ухода сотрудников. За старым, обветшалым фасадом скрывался полностью переоборудованный интерьер. Ярко освещенный просторный зал, размером пятьдесят футов на двадцать, был разделен посередине перегородкой из пуленепробиваемого стекла с дверью. Для поддержания работоспособности аппаратуры, размещенной в дальнем конце мастерской, температура в помещении не опускалась ниже 22 градусов. Напротив, у самого входа, стояли два верстака и токарный станок, создававшие видимость самой обычной мастерской. Случайный посетитель видел дрели, молотки, пилы, отвертки и деревянные заготовки, аккуратно разложенные на верстаках или развешенные на стенах. Подчиненные Джастина содержали мастерскую в образцовом порядке, иногда работая в порыве вдохновения. Сам Джастин любил повторять, что у них комплексное обслуживание. Они сами изготавливали кожухи и защитные футляры для своих высокоточных датчиков, камер и микрофонов; они придумывали новые способы прослушки и скачивания информации с компьютеров и смартфонов. В другой половине помещения два вольнонаемных плотника, оба разменявшие седьмой десяток, делали настоящую мебель на заказ и собирали из заготовок футляры для аппаратуры. Рядом с ними сидел слесарь, тоже пожилой мужчина; он изобретал инструменты, способные победить даже самые изощренные замки. Хотя, когда все уходили, базу охраняла суперсовременная сигнализация, в рабочее время создавалась видимость настоящей мастерской. Посторонние, случайно зашедшие с улицы, видели за дверью маленькую приемную, разделенную перегородками. На столе стоял коммутатор и лежали рекламные буклеты, на стене висел календарь телекоммуникационной компании. Впрочем, попасть на базу с улицы было не так просто. Вначале посетитель должен был позвонить в домофон. Джастин или кто-нибудь из его подчиненных отправляли посторонних в другое место. Как правило, случайные прохожие искали кузовную автомастерскую, пункт техосмотра или склад металлолома. Все эти мелкие предприятия располагались по соседству; многие тамошние работники обладали богатым криминальным опытом.

Керр предпочитал лично навещать свои группы по очереди, но Уэзеролл настояла, чтобы он сам сидел в Скотленд-Ярде. Ему отвели клетушку на месте бывшей кладовой, в дальнем конце общего зала на девятнадцатом этаже, наискосок от комнаты 1830. Он унес с нижнего этажа письменный стол и пару стульев и попросил Джастина установить для него защищенное соединение. Целых три месяца ушло на то, чтобы техотдел согласился заменить простые стены прозрачными перегородками. Вскоре кабинет Керра получил название «Аквариум», потому что его обитатель всегда был на виду.

Вернувшись от Меткафа, Керр сел за стол, включил компьютер, ввел пароль и отправил Алану Фарго файл, озаглавленный «Бредень». От себя он добавил всего одно слово: «Введи». Тем самым он велел Фарго спрятать файл подальше, в какую-нибудь совершенно секретную базу данных.

Агент Пустельга, его осведомитель из МИ-5, так и не перезвонил. Такая небрежность не удивляла Керра. Все три года, что Пустельга поставлял им сведения, их отношения носили сложный характер. На все просьбы Пустельга реагировал одинаково: сначала наотрез отказывался помогать, потом тянул время, затем уверял, что выполнить просьбу невозможно, и, наконец, очень неохотно соглашался. Керр старался не слишком давить на Пустельгу и относился к его капризам с пониманием. Пустельге важно было убеждать самого себя в том, что он — не пешка в чьих-то руках. Керр отправил Пустельге еще одно сообщение и стал просматривать почту. Он догадывался, что скоро ему позвонит личная помощница Уэзеролл. Донна перезвонила меньше чем через час.

— Тебя вызывает начальник. Сейчас же.

— Хоть намекни, по какому поводу, — попросил Керр, хотя, в общем, и сам обо всем догадывался.

Донна понизила голос до шепота:

— Ты что еще натворил? Они просто дымятся!

— Они? — переспросил Керр, удаляя папку «Бредень» из списка входящих писем и снова ставя пароль на вход в компьютер.

— У нее Бык, так что готовься спасаться бегством.

Керр вошел в кабинет и чуть не задохнулся: атмосфера в кабинете Уэзеролл сгустилась так, что ее можно было потрогать рукой. Пола Уэзеролл сидела на своем обычном месте, во главе стола для совещаний. Заместитель комиссара Столичной полиции Дерек Финч, глава Контртеррористического подразделения, занял место на противоположном конце. Оба смотрели друг на друга в упор и молчали. Странно!

Подняться по служебной лестнице Финчу помогли подхалимаж, предательство друзей и членство в масонской ложе. Впрочем, из масонов он вышел, как только в перспективе замаячил крупный пост. Зубы у него были ослепительно-белые, волосы черные как вороново крыло. Причем и то и другое выглядело ненастоящим. Окинув его взглядом, Керр решил, что Финч весит фунтов двести пятьдесят. На телеэкране он выглядел еще фунтов на двадцать толще; камера подчеркивала его тяжелые челюсти и опущенные углы рта, из-за чего на его лице всегда было неодобрительное выражение. Прозвище Бык Финч получил из-за своего пристрастия бросаться на людей по малейшему поводу; часто он вымещал гнев вовсе не на тех, на ком следовало бы.

Поскольку никто из начальства не раскрывал рта, Керр выбрал стул посередине, поодаль от обоих.

Хотя Финч вырядился в темно-синий шерстяной костюм в полоску на красной подкладке, подобрал галстук в тон и не забыл положить носовой платок в нагрудный карман, Керру он всегда казался мешком с дерьмом. Чуть отодвинув стул от стола, Керр закинул ногу на ногу, перевел взгляд с Уэзеролл на Финча, улыбнулся и сказал:

— Доброе утро!

Уэзеролл еще набирала в грудь воздух, когда Финч выпустил по нему первый залп:

— Начальник следственного отдела только что доложил мне, что вы украли у него материалы из следственной базы данных!

— Мы с Джимом Меткафом побеседовали, — тут же парировал Керр, — и я предложил помочь ему с Джибрилом. Поскольку он отказался, я переслал в наш отдел материалы по «Бредню». Мы обработаем их и добавим свои данные. Тем самым мы вам поможем, только и всего. Мы ведь служим в одном подразделении, СО-15, и действуем заодно. Так что я ничего не крал.

— Украли и взломали его компьютер. — Финч все больше распалялся. — Вы нарушили все мыслимые и немыслимые правила!

— Ладно, сэр, — согласился Керр, поднимая руки вверх. — Я поступил необдуманно, но действовал из лучших побуждений, за что прошу у вас прощения. Кстати, тот файл я уже стер.

— Но вы его открывали? — Финч злился больше, чем обычно — видимо, из-за Керра ему не удалось в пятницу уехать пораньше домой.

— Откровенно говоря, там почти ничего нет. Я ожидал большего.

Финч гневно посмотрел на Уэзеролл.

— Насколько я понимаю, вы не давали санкции на то, чтобы он вмешивался в ход нашего расследования? Ни вы, ни Билл Ритчи?

— Конечно нет. — Уэзеролл метнула на Керра гневный взгляд. — Предполагается, что вы руководите операциями под прикрытием. Собираете разведданные. Какого черта вы полезли на пятнадцатый этаж?

— Мадам, вчера вы угрожали отстранить меня от работы за то, что я распорядился взять Ахмеда Джибрила в разработку. Я должен убедиться в том, что действия моих подчиненных были оправданными. Мы живем в неспокойное время, и многое указывает на то, что Джибрил — террорист. Тем не менее Джим Меткаф намекнул, что Джибрила в скором времени отпустят, не предъявив никаких обвинений. — Керр недоверчиво хмыкнул. — По-моему, все происходящее выглядит очень странно. Включите телевизор и увидите, что по всем каналам крутят вчерашние теракты. Но про Джибрила — ни слова, хотя «троянцы» пытались застрелить его на глазах целой толпы свидетелей. Ни единого слова, ни единого кадра, ни по телевидению, ни в прессе. И вы, сэр, не даете пресс-конференций, что вам несвойственно.

В самом деле, журналисты как будто воды в рот набрали, отчего Керр тревожился еще больше. Особенно его озадачивало молчание Финча. Глава СО-15 предпочитал дружить со средствами массовой информации, особенно с телевидением. Он раздавал сотни интервью, не упускал ни одной возможности лишний раз мелькнуть на экране. Наверное, после выхода на пенсию рассчитывал получить выгодное место комментатора в каком-нибудь таблоиде.

— Вы забываетесь! — рявкнул Финч.

— Мне просто любопытно. Джибрила словно окружает заговор молчания, мне интересно понять, в чем дело?

Неожиданно Керру стало, фигурально выражаясь, легче дышать. Обернувшись, он увидел, что Уэзеролл уже не смотрит на него. Она с удивлением обратила свой взор на Финча:

— Вы что, в самом деле собираетесь его освободить, хотя с момента его ареста прошло… меньше суток?

— Такие вопросы решаю я.

— Совершенно верно. Но поскольку я вчера руководила ходом операции… Дерек, я хочу сказать, что здесь затронуты и мои интересы, — не сдавалась Уэзеролл.

Керр вздохнул с облегчением. Он искренне надеялся, что Уэзеролл отвлечется от него.

— Исход данного дела зависит от меня, — заявил Финч, — и от МИ-5.

— Что ж, во вторник я встречаюсь с их генеральным директором, — сообщила Уэзеролл. — Мы с ней регулярно, раз в две недели, обмениваемся сведениями… Она наверняка заговорит о Джибриле, поэтому мне необходимо быть в курсе всего дела.

— Нет. Мы с Филиппой вчера встречались за рабочим завтраком. Пола, не вмешивайтесь. Больше того, что вам известно, вам и знать не нужно.

Керр сомневался, что Уэзеролл позволит себя оттеснить. Она, как и Финч, входила в касту высшего командования. Странно, что Финч ведет себя с ней столь пренебрежительно! Керр невольно пожалел его жену.

— Возможно, я все решу за выходные, — выпалил Финч, тем самым совершив роковую ошибку, — на совещании с членами кабинета министров.

— С политиками? — Керр больше не в силах был сдерживаться. — Вы докладываете членам кабинета министров о ходе полицейской операции? Кому именно и с какой стати? — В голове Керра снова зазвенел тревожный сигнал. Последнее признание Финча обескуражило его не меньше вмешательства МИ-5 и МИ-6 в допросы Джибрила в «Паддингтон-Грин». С какой стати политики вмешиваются в их работу?

— Старший инспектор, занимайтесь своими делами! — рявкнул Финч.

— Именно ими я и пытаюсь заниматься. — Керр уже собирался обвинить Быка в том, что тот стер из «Экскалибура» секретные сведения, но самодовольство Финча заставило его сбавить ход.

— И держитесь подальше от вопросов, которые находятся вне вашей компетенции! — Финч злобно зыркнул на него, готовый снова напасть. Ограниченный, но самодовольный, Финч славился рабской преданностью любому очередному правительству. Министр внутренних дел льстил ему тем, что приглашал на обеды, называл по имени и полагался на его согласие при всех нападках на общественную свободу. — И чтобы духу вашего больше не было в следственном отделе!

— Но Джибрил наверняка связан с террористами-смертниками!

— Я сам решу, так это или нет.

— Мы считаем, что Ахмед Мохаммед Джибрил — боевик, уверены, он собирался на нас напасть. Мои сотрудники нарушили его планы, — невозмутимо продолжал Керр. — С какой стати вы решили его освободить? И почему про него нигде не упоминают? Журналистам кто-то заткнул рты? Обычно сведения из «Паддингтон-Грин» просачиваются наружу, как из дырявого мешка!

Печально знаменитый тем, что он привечал лондонских репортеров криминальной хроники в обмен на сочувственные статьи, Финч побагровел и повернулся к Уэзеролл:

— Вы точно не давали ему санкции спускаться на пятнадцатый этаж?

— Конечно, не давала, — ответила Уэзеролл, смущенно покосившись на Керра.

— Может быть, Ритчи?

— Нет.

Финч стряхнул с пиджака пушинку.

— Ладно, разбирайтесь с ним сами, — сказал он, разглаживая галстук. Керр узнал знакомые признаки и тяжело вздохнул. Бык всегда прихорашивался перед тем, как устроить подчиненным разнос. Он склонился в сторону Уэзеролл, и его раздутый живот вжался в стол. — Пола, просветите меня. Этот человек всегда обращается к старшим по званию с нарушением субординации? — Он говорил так, словно Керр стал невидимкой, и при этом злобно смотрел на Уэзеролл, сидящую напротив. — Откровенно говоря, я очень удивлен и разочарован. Когда все кончится, мы с вами обсудим ваши методы руководства.

— Нет, — перебил его Керр, хрипло рассмеявшись. — С «Бреднем» я все сделал по собственной инициативе — потому что ваш подчиненный повел себя как полный идиот и отказался пойти мне навстречу. — Уэзеролл вздрогнула, но Керр решил закрепить успех. — И коммандер Уэзеролл тут совершенно ни при чем.

— Молчать! — только и сумел выговорить Финч.

— И раз уж на то пошло, я не хочу, чтобы вы оскорбляли мою начальницу в моем присутствии!

Бык все больше распалялся, поглаживая свой красный галстук.

— Ваше поведение совершенно недопустимо, — продолжал Керр. — Вы превышаете свои полномочия и демонстрируете невежество. Мой руководитель пытается реорганизовать работу подразделения, сделать так, чтобы все мы действовали сообща. — Керр с изумлением слушал сам себя. Неужели он в самом деле заступается за женщину, которая за последние два дня дважды унизила его? — Между прочим, наша святая обязанность — защищать граждан, а не собачиться друг с другом!

Бык раздувал ноздри; еще немного — и из него пойдет дым. Керр живо представил, как он бьет копытами по ковру.

— Больше вы ничего от меня не хотели? — тихо спросил Керр, обращаясь к Уэзеролл.

На столе завибрировал навороченный смартфон, но Финч не обращал на него внимания. Он тяжело дышал, как рыба, которую вытащили из воды.

— Пошел отсюда на…! — Вот и все, что удалось выдавить из себя заместителю комиссара.

Керр остался безучастным. Он прослужил в разведке более двадцати лет. Финч — карьерист, который попал сюда случайно и задержится ненадолго. Собравшись, он повернулся к Уэзеролл:

— Что-нибудь еще, мэм?

— Не сейчас, — тихо ответила та. — Оставьте нас, пожалуйста.

Глава 18

Пятница, 14 сентября, 12.36, «Аквариум»

Если реакция Меткафа обескуражила Керра, то агрессия Быка стала равнозначна тревожной сирене. Он созвал срочное совещание в своем крошечном кабинете, уже решив про себя, что больше его группа в «Аквариуме» собираться не будет. Если то, что он подозревает, правда, отныне им придется встречаться втайне.

Первой пришла Мелани — прямо с сеанса физиотерапии в больнице Святого Фомы; у нее до сих пор болели левое плечо и бок. Керр налил ей кофе из кофеварки. Они немного посидели молча. Керру очень хотелось отпустить Мелани домой, к семье, но еще больше ему хотелось узнать ее мнение. Мелани сидела поникшая, как будто опустошенная — наступил посттравматический шок. И все же она наотрез отказалась взять выходной.

После перевязки пришел Джастин; из-под его фетровой шляпы выглядывал бинт. Джек Ленгтон примчался на мотоцикле с наблюдательного пункта в Бэлеме. Он снова надел любимый байкерский костюм, в котором чувствовал себя лучше всего. Керр выдвинул стол на середину комнаты, и все кое-как за ним расселись. Стульев было всего четыре, поэтому Джастин сел на корточки у двери.

Керр раздал всем кофе.

— Итак, Ал, что мы имеем? — спросил он, опуская жалюзи и включая свет.

Фарго работал без передышки. Он успел распечатать файл «Бредень» и выложил листки на стол вместе со своими заметками.

— С таким странным делом я еще не сталкивался. Если не считать того, что нашли эксперты на месте теракта, Меткаф и его «пузаны» подняли большой шум, носились по всему зданию и, трубя о так называемых срочных допросах, изображали бурную деятельность. И почти все пустышка. В обычных базах данных о Джибриле нет никаких сведений. Его нет ни в базе данных ДНК, ни в общенациональной полицейской базе данных. Он не значится ни в базах данных участков, ни в налоговой, ни в страховой службе, ни в списках избирателей. А вел он себя так, как будто не впервые приехал в Лондон. Вспомните, мы довольно долго снимали его в аэропорту, на улице, в автобусе. Видели, как он получает у агента ключи от съемной квартиры. Кстати, там он не оставил ни чека, ни залога наличными. В конторе его как будто ждали. Если же он бывал в Лондоне раньше, логично предположить, что должны были остаться хоть какие-то его следы. Но их нет.

— Что ты предполагаешь? Кто-то ухитрился влезть во все базы данных и все стереть? — спросил Джастин.

— Такое впечатление, что боевик, которого мы с Джеком обхлопали вчера на автобусной остановке, превратился в Человека-невидимку… Кто знает? С этим типом возможно все, — констатировала Мелани.

— В «Бредне» что-нибудь говорится о том, как он попал в нашу страну? — обратился Керр к Фарго.

Тот сверился с записями.

— Опять-таки там почти ничего нет, кроме номера его паспорта.

— Очень необычно, вам не кажется? — заметил Джастин.

— Да еще при расследовании теракта, совершенного иностранцами? Я бы сказал, что это беспрецедентно, — кивнул Фарго. — По словам его адвоката, он студент-стоматолог, приехал сюда учиться, и… вот удобное совпадение… ребятки Меткафа выясняют, что на следующий семестр для него зарезервировано место в Лондонском университете.

— А при чем здесь «пятерка» и «шестерка»? — недоумевал Ленгтон. — По словам источника Мел, в «Паддингтон-Грин» побывали и те и другие. И Меткаф похвастал, что получает от них задания. Можно предположить, что МИ-6 знала о Джибриле с самого начала. Тогда выходит, что Джо Алленби, прислав тебе ориентировку, действовал против собственной организации.

— Тогда версия, будто его заслали сюда для внедрения, как нашего агента, сходит на нет, — заключил Джастин. — Ахмед Джибрил на стороне ангелов? И думать забудьте.

— Что ты нашел в «Бредне» по его вещам, сообщникам и прочему? — спросил Керр.

— То же самое, что и по всему остальному, — ничего. В списке вещей холщовая сумка и одежда, в которой его арестовали. Обыск на его квартире ничего не дал. Мобильника у него нет. Компьютера тоже.

— Опять Человек-невидимка. Очень подозрительно! — заметил Джастин, не мысливший себе жизни без компьютера.

— Суть вот в чем, — начал Фарго, уже успевший сообщить новость Керру. — Мы вели этого типа, мы наблюдали за ним. Мы считаем, что он — грязный подонок, арестованный на «Паддингтон-Грин», — боевик. Точка. И тем не менее материалы «Бредня» доказывают, что Меткаф и его люди ищут удобный предлог, чтобы его освободить, несмотря на то что им через плечо заглядывают соседи из «пятерки» и «шестерки».

— А может быть, наоборот, именно поэтому.

— Коммандер Уэзеролл тогда подрезала Джибрилу крылья, так что теперь он не полетит, а пойдет на свободу, — с загадочным видом произнес сидящий на полу Джастин.

— Тебе пора еще раз проверить голову. — Мелани дружески легонько пнула его.

Керр потянулся к распечаткам Фарго. Некоторое время все сидели молча, ожидая, пока он прочтет информацию «Бредня».

— Никакого досье нет; не о чем говорить, — произнес Керр через несколько секунд. — И в прошлом ничего. Никаких подробностей допросов! Они даже не пишут, какие вопросы ему задавали. — Он отшвырнул записи. — Итак, что же нам известно? Мы считаем его террористом. В пользу нашей версии говорят Джо Алленби, стертые следы в «Экскалибуре» и то, как он ловко уходил от слежки. Теперь Алленби исчез, а разведданные стерты. — Говорил он стремительно, как будто не раз репетировал свою речь. — Меткаф откровенно халтурит. Бык советуется с политиками, собирается отдать приказ об освобождении потенциального террориста и связывает руки Уэзеролл. — Керр несколько секунд помолчал, готовясь к главному. Наконец он повернулся к Ленгтону: — Джек, завтра суббота. Ты не против прогуляться на восток Лондона, в Мэнор-Парк?

Ленгтон сразу же понял, о чем речь, и вытаращил глаза.

— Хочешь, чтобы я вломился в контору Джулии Баккур, адвоката Джибрила? — Он недоверчиво хохотнул. — Джон, похоже, ты совсем спятил!

— Нам нужно знать, кто дает ей указания и почему, — объяснил Керр.

— Насколько я понимаю, никаких санкций у нас нет, — продолжал Ленгтон. — Я имею в виду такую мелочь, как «Акт о следственных полномочиях».

— Уэзеролл ни за что не согласится ходатайствовать о применении акта в нашем случае. К тому же действовать придется быстро. Все дело не должно занять больше десяти минут. А оттуда надо будет сразу поехать на квартиру Джибрила и выполнить работу Меткафа: прочесать все сверху донизу частым гребнем.

— Если меня поймают, нас всех ждут крупные неприятности, — заметил Ленгтон, для которого риск был делом обычным.

— Совершенно верно. Нас всех. Я знаю. — Керр снова замолчал, давая всем время обдумать возможные осложнения. «Акт о следственных полномочиях» приняли в парламенте в 2000 году; в нем регулировались правила того, что на сленге юридического отдела министерства внутренних дел именовалось «навязчивым наблюдением». По закону, для проведения всех операций, включающих прослушивание телефонных переговоров, установку видеонаблюдения или внедрение агентов, необходимо получать санкцию руководства. Любое нарушение инструкции — и на карьере можно ставить крест.

— Это не проблема, — отмахнулся Ленгтон. — Джон, а что нам там искать?

— Правду, — просто ответил Керр. Вот почему он на самом деле созвал своих сотрудников к себе и предлагал действовать на свой страх и риск. Он уже все спланировал и просчитал. Сейчас он приглашал всех желающих присоединиться к нему. Его подчиненные переглядывались, и Керру показалось, что они уже всё решили, оттого и вели себя так, словно работали все это время параллельно с ним. Возможно, Мелани и Фарго даже опередили его на несколько шагов.

Он посмотрел на каждого по очереди. Прошло чуть больше суток после теракта; все выглядели смертельно усталыми.

— Слушайте, — сказал Керр, немного помолчав, — сегодня пятница, и мы все устали, как старые клячи, так что хорошенько подумайте, прежде чем соглашаться. Вы правы. Похоже, нам придется искать в деле следы коррупции и укрывательства. Возможно, корни уходят очень глубоко. Можно, конечно, махнуть на все рукой и заниматься повседневной работой… А можно ворочать камни.

Джастин рассмеялся:

— Все очень просто!

— Как только мы взбаламутим воду, плохие парни об этом узнают. И постараются сильно испортить нам жизнь.

— По-моему, ты нам это уже продемонстрировал, — напомнила Мелани.

— И все-таки я не могу не спросить… Вы не должны испытывать никаких сомнений. Либо вы соглашаетесь, либо нет. И учтите, что карьерный рост после такого дела нам не светит.

Керр снова почувствовал себя виноватым. Чем больше он отделял себя от начальства, тем больше волновался за своих друзей, которые работали под его началом. Он понимал, что ставит их перед трудным выбором. У всех неплохой послужной список; он же по сути просит их поставить под угрозу многообещающую карьеру. Джек Ленгтон, получивший диплом магистра по физической культуре в Университете Лафборо, был инспектором уголовного розыска, пользовался большим уважением; он недавно женился, у него родилась дочка. Ленгтону тридцать девять; через год или два его, возможно, сделают старшим инспектором. Муж Мелани тоже служит в полиции; у них два маленьких сына. Они с Аланом Фарго оба в чине сержантов. Оба обладают всеми качествами, необходимыми для работы в Контртеррористическом подразделении… Джастину всего двадцать шесть, но он считается компьютерным гением, трудится, не жалея сил, и всегда готов прийти на выручку друзьям… Живое воплощение невоспетой преданности.

Керру внезапно стало не по себе. Он опустил глаза и стал перебирать лежавшие на столе заметки Фарго. После паузы он продолжил:

— Понимаете, ребята… Вы все на хорошем счету, и вам есть чем рисковать.

— Что ты там бормочешь? — возмутилась Мелани.

— Я хочу сказать, что каждый из вас может в любое время отказаться. Чем бы ни кончилось дело, спасибо вам никто не скажет.

— Кроме тебя, — возразила она.

— Ты приглашаешь нас вместе с тобой сойти с лыжни, — беспечно произнес Ленгтон, — заскочить на минуточку в Мэнор-Парк и Ламбет. Ну, а если мы засветимся, Джастин позвонит тебе из «обезьянника». Как тебе мой план?

Керр расплылся в улыбке:

— Превосходно!

— А какие преступления можем совершить мы с Мел, чтобы пожертвовать своими блистательными карьерами? — поинтересовался Фарго.

— Найдите человека, который распорядился выдать визу Джибрилу, — сказал Керр. — Ищите следы в Йемене, Пакистане… где угодно. Разыщите чиновника МИДа в посольстве, который беседовал с ним.

— Я уже звонила в Исламабад, — сообщила Мелани.

— Отлично. Теперь вот что. Нам придется принять дополнительные меры безопасности. Придется допустить, что все наши базы могут взломать. Постарайтесь отправлять друг другу как можно больше голосовых сообщений, которые касаются наших обычных, повседневных дел. Придумайте еще что-нибудь для отвлечения внимания. Насчет нашей операции переговоры будем вести по отдельным мобильникам, чтобы нас не прослушивали… Джастин, сумеешь раздобыть нам такие?

— Как нечего делать.

— Давайте соберемся в воскресенье. Никто не против?

Фарго и Джастин кивнули.

— Утром по воскресеньям я играю в футбол, — вздохнул Ленгтон.

— А у моей дочери вечером в воскресенье концерт, — признался Керр. — И я никак не могу его пропустить. Давайте встретимся в три.

— Здесь? — уточнил Фарго.

— Нет, здесь встречаться больше нельзя, — ответил Керр, поднимая жалюзи. К стеклу уже прижимались двое любопытных. Всем интересно, какое важное дело можно обсуждать вечером в пятницу. — У меня дома. Там безопаснее, и я закажу пиццу.

Когда они направились к выходу, Керр попросил Мелани задержаться.

— В чем дело? — спросила она.

— Ты ведь знаешь, какие у нас все любопытные, — начал Керр, глядя сквозь жалюзи. — Когда дело раскрутится, нам понадобится подкрепление. Передай остальным, Мел: никому ни слова. Обо всем строго по мобильникам и электронной почте. Никаких посторонних! — Двое сотрудников из-за стекла приветственно махнули ему руками, как будто слышали, о чем он говорит. — Дугги Блейн еще служит у нас?

— Вчера его официально пригласили в «Бритбанк». Ему предложили возглавить Антикризисное управление и службу безопасности.

— А где Фаз?

— На курсах переподготовки, — ответила Мел, проследив за его взглядом. — «Межрасовое и гендерное сотрудничество». Кстати, заранее предупреждаю, что Рула тоже уходит. Возвращается в университет, поступила в аспирантуру. А Тони подал заявление в службу общественного порядка.

— Никого не осталось… — вздохнул Керр. — Я думал, Фаз уже был на курсах по переподготовке месяц назад.

— Он завалил экзамен.

— Он?! Да ведь он родом из Лахора! — воскликнул Керр. — Ну ладно. Тогда привлечем Карла.

— Из «зарубежки»? Ты уверен? — Меланибросила на него загадочный взгляд, но Керр стоял опустив голову и ничего не заметил. — Ты собираешься обо всем известить мистера Ритчи? Он, кажется, тебя просил…

— Потом. Сегодня я уже оскорбил двух старших по званию.

— Угу. Я уже знаю, как после твоего визита в кабинет Уэзеролл бушевал Финч.

— Откуда?

— Донна остановила меня в коридоре.

— Да ведь ее не было в кабинете!

— А она все слышала. Наверное, покопалась в аппарате внутренней связи… Кстати, спасибо за доверие. — Мел жестом показала в сторону общего зала. — Любой из них ради тебя готов на все. Тебе стоит только попросить!

Глава 19

Пятница, 14 сентября, 13.38, Найтсбридж

Между тем, как лимузин выехал со стоянки для особо важных персон в Хитроу и привез его к месту назначения в посольство на Кенсингтон-Палас-Гарденз, Анатолий Ригов, заместитель российского министра торговли, успел три раза позвонить по мобильному телефону, который взял у своего водителя, верзилы в темно-сером костюме. Выехав из посольства в отель «Дорчестер», Ригов еще два раза позвонил кому-то, и два раза звонили ему. Во всех семи случаях Ригов говорил по-русски. Когда ему нужно было пообщаться с представителем Столичной полиции, приставленным к нему для охраны, он обращался к водителю, а тот как умел переводил слова Ригова Карлу. Карл Сергеев, сидевший на переднем пассажирском сиденье, решил, что водитель также выступает в роли телохранителя. Скорее всего, он отставник-кагэбэшник, пережиток холодной войны, потерявший форму, но еще способный драться в ситуациях, где много бегать не требуется.

Его спутники не знали, что Карл вырос в Казани и бегло говорил по-русски. Карл прекрасно понимал, что Борис переводит отвратительно.

Русские настояли на том, что Ригов будет передвигаться в их бронированном «ягуаре». Машина оказалась такой тяжелой, что продавливала колеи в гудроне, когда они ехали по шоссе М4. Водитель-переводчик-телохранитель метался из ряда в ряд, без нужды притормаживал и рыскал — в общем, вел себя так, словно на дороге они были одни.

— Три шанса из десяти, Борис, — негромко заметил Карл, когда они подрезали тридцатитонный тягач. Он сомневался в том, что водителя в самом деле зовут Борисом. Наверное, это шутка. Он как будто сошел с экрана боевика про Джеймса Бонда. — Может быть, всем будет проще, если я начну говорить на вашем языке? — спросил он на безупречном русском, когда они остановились перед «Дорчестером». Борис развернулся к своему начальнику — так круто, что «ягуар» едва не снес стойку портье. Карл умел многое прочесть по выражению лица. Ригов сидел совершенно невозмутимо, но Борис шевелил своими куриными мозгами, вспоминая, сколько раз допускал оплошности в качестве переводчика во время поездки.

Ригов опомнился первым.

— Конечно, друг мой, почему вы сразу не сказали? Напомните, пожалуйста, как ваше имя. Можно называть вас по имени?

— Карл. — Карл изобразил смущение.

— И вы русский?

— Да. Прошу прощения, но нас в Скотленд-Ярде инструктируют, чтобы на первой встрече мы говорили по-английски. Таковы правила.

Карл лгал, прекрасно понимая, что его собеседники отлично обо всем информированы. Он мог бы при знакомстве пошутить по-русски, и тогда дорожный разговор свелся бы к обычному трепу о жизни лондонской эмиграции. Он же подслушивал, о чем говорят его подопечные, притворяясь, будто занят разговорами по рации, и украдкой глядя в боковое зеркало. Карл часто пользовался этой уловкой. Гости в его присутствии чувствовали себя непринужденно, а ему необходимо было выяснить, что у них на уме.

По-русски он обратился к заместителю министра:

— В какое время мне за вами заехать?

Ему ответил Борис, причем по-английски:

— Сегодня господин Ригов намерен отдыхать. Он весь день проведет в отеле.

— Но насколько я знаю, вечером мистер Ригов приглашен на прием? — не сдавался Карл, незаметно приказывая швейцару отойти.

Ригов широко улыбнулся и тоже заговорил по-английски, причем гораздо лучше, чем Борис:

— Спасибо, Карл, но сегодня мне ваша помощь уже не потребуется. Пожалуйста, передайте своим в Скотленд-Ярде, что я очень признателен.

— Мое начальство требует, чтобы я всюду вас сопровождал, — настаивал Карл, тоже перейдя на английский.

— В этом нет необходимости. Прием у нас сверх программы; это обычная светская вечеринка. — Ригов похлопал по плечу своего водителя: — Вот Борис прекрасно обо мне позаботится.

— Извините, сэр, — Карл повернулся на сиденье, — не обижайтесь, но я обязан сопровождать вас. Насколько мне известно, прием намечен на десять вечера в Найтсбридже?

— Да, но надеюсь, вы понимаете, что прием организуется для узкого круга лиц?

Карл приказным тоном обратился по-русски к «переводчику» Борису:

— Буду ждать вас здесь, у стойки портье, ровно в двадцать один тридцать.

Борис оглянулся на босса, ища поддержки, но Карл уже вышел из машины и придержал для Ригова дверцу.

— Желаю вам хорошо отдохнуть.

— Вы на удивление заботливы, Карл, — заметил Ригов, когда консьерж жестом показал Борису, чтобы тот ехал на парковку. Правда, улыбка с его лица мгновенно исчезла.

Карл съездил в Скотленд-Ярд, поужинал и успел вернуться в «Дорчестер» на десять минут раньше срока. Он напрасно прождал Ригова до 21.33. В общем, он не удивился, что его подопечные попытались от него избавиться. В Хитроу Борис вручил Карлу официальную программу, которую для Ригова составили в посольстве. Экземпляр программы, предназначенный для Бориса, лежал между их сиденьями. По дороге из аэропорта Карл успел прочитать все, что было написано на ней от руки по-русски. Он без труда нашел нужный адрес. «Ягуар» обнаружился за углом, в компании с несколькими другими лимузинами. Борис стоял, опираясь на капот; он курил и набирал по мобильному текстовое сообщение. Карл припарковался чуть поодаль и, подойдя к нему со спины, огорошил по-русски:

— Ноль баллов из десяти за наблюдательность!

Огромная голова Бориса дернулась вверх; он едва не выронил трубку.

— Какого хрена ты здесь делаешь? — Когда Бориса заставали врасплох, дипломатическая корректность слетала с него, как шелуха, и он сразу становился самим собой. — Давай вали отсюда!

— Кому хочешь послать эсэмэску, а, Борис? Не мне? — Телохранитель схватился за телефон, пытаясь нажать клавишу быстрого набора, но Карл уже схватил его за руку: — Не трудись. Пойду представлюсь.

Борис отбросил руку Карла и схватил его за плечо.

— Тебе же объяснили, здесь частная вечеринка, — прошипел он. — Только для своих!

— Посмотрю, как там твой хозяин, и сразу вернусь, — ответил Карл, сбрасывая с плеча мясистую лапищу Бориса. — А потом можем поболтать о том, как идет жизнь на родине. — Карл отвернулся, угадав, что Борис сейчас бросится на него.

— Я же сказал — нет! — Схватив Карла за плечи, Борис попытался его развернуть.

Карл реагировал рефлекторно. Круто обернувшись, он толкнул Бориса лицом в кирпичную стену, заломив ему руку за спину.

— Ты, кусок дерьма… если захочешь пикнуть, сначала спроси меня, — произнес Карл в ухо Бориса. — Оставайся у машины и кури. Еще шаг — я оторву тебе яйца и запихну в глотку. Понял? — Он полез в карман Бориса и достал оттуда мобильник. — Я сам обо всем позабочусь… Нам ведь не нужен дипломатический скандал!

Они стояли неподалеку от белого оштукатуренного трехэтажного особняка с двумя входами; к парадному вело широкое каменное крыльцо. Узкая лесенка вела вниз, в полуподвал, отделенный от улицы черной металлической оградой и калиткой. Сзади дом защищал высокий деревянный забор. Сначала Карл завернул за угол, чтобы его не было видно с улицы, и проверил телефон. Борис не успел его заблокировать. Войдя в список контактов, Карл быстро наговорил все номера на свой диктофон.

Его внимание привлек темно-красный седан «Ауди-А4» с пуленепробиваемыми стеклами. Он был припаркован на значительном расстоянии от дома. Судя по отсутствию государственных регистрационных знаков и особой метке на лобовом стекле, машина принадлежала кому-то из членов королевской семьи.

Узнав все, что требовалось, Карл вернулся к лимузину Ригова и небрежно протянул телефон Борису:

— Не хочу, чтобы из-за меня у тебя были неприятности. — Он улыбнулся: Борис, скорее всего, не захочет признаться боссу в том, что представитель британской стороны его переиграл.

Парадная дверь была отперта; никаких признаков охраны Карл не заметил, пока не очутился в холле. Наверное, не хотят светиться перед соседями, подумал Карл. Шум ударил по ушам, как скорый поезд. Определенно, прием был в разгаре, а тяжелая резная ширма означала, что он может все слышать, но не видеть. Ну да, ему же сказали, что вечеринка частная. Он слышал смех, визг и пьяные голоса; до него долетал сладковатый запах марихуаны, напомнивший годы учебы в Казанском университете. Атмосфера была так насыщена ароматом травки, что казалось, здесь можно словить кайф даже из холла… Понятно, почему Ригов отказался от его услуг на вечер.

За вторыми дверями стояли двое охранников. Из предосторожности, знакомясь, Карл предпочитал говорить по-английски с сильным акцентом, как будто только что приехал в Лондон, а служебное удостоверение показывал, только если без этого нельзя было обойтись. Он говорил на ходу, подражая водителю, который ждет хозяина и выпил слишком много кофе.

— Я с мистером Риговым, — сказал он, идя на шум и тыча пальцем за ширму. — Где туалет? Уборная!

Охранник пониже ростом с непроницаемым видом показал ему на винтовую лестницу, ведущую вниз, в цокольный этаж.

Карл спустился в бывшую кухню. Там уже грелись четверо водителей. Они толпились у современной кофеварки и кулера с водой; один так и не снял беспроводной гарнитуры. Карл определил, что все они бывшие полицейские или сотрудники спецслужб. Сейчас они отдыхали и вспоминали лучшие дни. При виде чужака они ненадолго смолкли, но вскоре продолжили вспоминать об Африке и огромных лимузинах в Лондоне. Поскольку пройти в дом оказалось невозможно, Карл устроился у американского холодильника в углу, слева от лестницы. Когда он потянулся за диетической колой, разговоры снова стихли.

— Извините, сэр, — услышал он женский голос с сильным русским акцентом.

— Конечно. — Карл машинально отступил на шаг назад и придержал открытую дверцу. Нет, не русская. Судя по высоким скулам, красавица, подошедшая к нему, скорее всего, была румынкой. Светлая кожа, не тронутая пудрой, резко контрастировала с ярко-красной губной помадой; в ярком свете из холодильника она казалась полупрозрачной.

— Мне нужно еще шампанское. — Элегантная и совершенно хладнокровная, она улыбнулась, перегнувшись через него. Карл уловил цветочный аромат и разглядел ложбинку между ее грудями. Блестели густые каштановые волосы; ему вдруг захотелось вынуть из ее прически заколку, украшенную стразами. Красавица достала бутылку шампанского «Крюг» и банку диетической колы. На долю секунды Карл представил ее обнаженной; вот она, тряхнув головой, распускает волосы…

Девушка поставила шампанское на рабочий стол, ловко откупорила и протянула ему, не обращая внимания на водителей, которые с глупым видом таращили на них глаза. Она ясно давала понять, что заметила его одобрительные взгляды. Затем обратилась к нему по-русски:

— Наверное, вам сейчас ничего нельзя пить, кроме этой дряни?

— Только когда я на службе, — буркнул Карл.

— Вы из Казани? Я сразу вижу тех, кто родился восточнее Волги! — Красавица опять улыбнулась; сверкнули умные зеленые глаза. — Вот и познакомились… Вы пришли меня спасти! Одну секундочку.

Она повернулась к людям, стоящим у нее за спиной; те не могли оторвать взглядов от ее груди и ног. Пожав плечами, она развела руками, давая понять, что представление окончено.

— Хватит, ребята, поговорите лучше о чем-нибудь поважнее. Что скажут ваши жены? — Окинув их презрительным взглядом, она вскрыла банку колы для Карла и, скрестив ноги, прислонилась к холодильнику. — Я знаю, ты не такой, как они… — тихо произнесла она, глядя на булавку в лацкане Карла. — Ты из полиции, да? Тебя приставили к кому-то из гостей.

Карл промолчал.

Красавица протянула ему руку, звякнув браслетом:

— Прости, что не представилась! Меня зовут Ольга; я очень рада с тобой познакомиться. — Ее ухоженные пальцы были длинными; рукопожатие оказалось сухим и твердым. Она задержала его руку на секунду дольше необходимого. Карл понял, что перед ним не просто любительница светских тусовок, а хладнокровная профессионалка. Умная, безупречно одетая… Не хватало лишь юбки-карандаша и пиджака, чтобы принять ее за бизнес-леди… Хотя Карл уже восемь лет не был в Казани, Ольга напомнила ему о родине.

— Карл, — сказал он.

Она потянулась к булавке на его лацкане:

— Вижу, ты из Скотленд-Ярда. Наверное, охраняешь шишку из посольства?

— А ты стараешься его развлечь?

— Я к ним и близко не подхожу. — Ольга кивнула в сторону винтовой лестницы. На ступеньке стояла скромная смуглая молодая девушка в яблочно-зеленом летнем платье. Девушка была накрашена гораздо гуще Ольги, но Карлу показалось, что ей лет пятнадцать, не больше. Она держалась за отполированные медные перила, поставив одну ногу на ступеньку выше, как будто готова была вприпрыжку вернуться наверх. — Мы с Таней разносим напитки и украшаем дом своим присутствием, — продолжала она. — Вот и все. Думаешь, мы странные?

Карл снова покосился на лестницу. Получив от Ольги выговор, водители переключились на девчонку. Все улыбались ей, но не глумливо, а дружелюбно, по возрасту они все годились ей в отцы. Но девчонка все равно смотрела на них испуганно.

— Нет, — ответил Карл. — Как раз наоборот.

Ольга глянула на него в упор.

— Можно? — тихо спросила она, беря его банку и делая глоток. — Держу пари, твоего подопечного в полночь привезут в отель. Потом ты будешь свободен.

Карл почувствовал, что водители, стоящие вокруг кофемашины, снова оживились.

— Скажи, Карл, что ты пьешь после работы? Или ты сразу едешь домой, к жене?

— Не совсем.

Они молча смотрели друг на друга; наконец, она оторвала бумажное полотенце от рулона и потянулась к его карману за ручкой:

— Надеюсь, ты по-прежнему уважаешь водку. Национальная традиция! — Она нацарапала номер своего мобильного, протянула ему ручку и бумагу и тихо продолжала: — После водки не болит голова… Идеальный напиток для сотрудника Скотленд-Ярда.

— Только когда мы оба не будем на работе!

Ольга рассмеялась:

— До чего же я люблю татар! Вы все считаете себя даром Божьим! — Она быстро погладила его по щеке и схватила шампанское. — Мне пора возвращаться и радовать гостей, но скоро все закончится. — Она снова понизила голос, как будто боялась, что остальные вдруг начнут понимать по-русски. — А потом будем наслаждаться жизнью сами.

С этими словами она вылетела из комнаты, послав всем воздушный поцелуй.

Анатолий Ригов распрощался с Карлом у двери своего номера только в половине второго ночи. Ригов не лег спать. Приказав Борису ждать дальнейших распоряжений, он заказал в номер легкий ужин и стаканчик на ночь. В ожидании он стоял у окна и, задумавшись, смотрел на Гайд-парк. Ригов был человеком осторожным и расчетливым, неожиданный поворот событий представил ему удобный случай. Продумав план действий, он сел на мягкий диван и позвонил своему самому доверенному лондонскому помощнику, приказав проверить план на возможные непредвиденные обстоятельства. Через десять минут они оба пришли к выводу, что все вполне осуществимо. Затем Ригов позвонил российскому послу. Разговор продолжался совсем недолго. Посол не удивился, что его разбудили среди ночи. Прежде чем лечь в широкую кровать под балдахином, Ригов сел за богато украшенный стол и написал записку на почтовой бумаге с шапкой отеля «Дорчестер». Затем он вызвал Бориса и велел немедленно доставить записку в посольство на Кенсингтон-Палас-Гарденз. Посол должен был отдать ее в перевод на дипломатический язык и утром в субботу переслать ее в министерство иностранных дел и по делам Содружества.

Глава 20

Суббота, 15 сентября, 09.12, Уонстед

Утро субботы выдалось ясным и свежим; погода ненадолго напомнила о золотой осени перед наступлением зимы. Джастин взял с базы фургон с эмблемой газовой службы. Фургон был необходим на случай непредвиденных обстоятельств, например когда нужно было среди бела дня проникнуть в дом в присутствии жильцов или хозяев. Однако Джастин надеялся, что необходимости в таком вторжении не будет.

Адвокатская контора Джулии Баккур размещалась на северо-востоке Лондона, в красивом трехэтажном георгианском доме в ряду таких же домов с общей стеной. От конторы было рукой подать до станции метро «Уонстед». Ряд домов длиной метров в пятьдесят стоял напротив тихого сквера. Фасады выходили на аккуратно подстриженную лужайку. Особняки, отремонтированные и поделенные на квартиры, соседствовали с архитектурной мастерской, офисом бухгалтера и еще одной юридической фирмой. Над безмятежной лужайкой высился подстриженный дуб, окруженный нарциссами; в углу, подальше от дороги, скромно приютился паб с «живым» пивом.

Тихий квартал, мечта представителей среднего класса; парк Уонстед-Флэтс отделял его от безликих муниципальных домов, построенных южнее. Чтобы проехать сюда, нужно было свернуть с автомагистрали, связывающей Лейтонстон с Илфордом, в узкий проезд, в котором едва могли разъехаться две машины. Сюда был запрещен въезд автомобилям большой грузоподъемности; парковка предназначалась строго для местных жителей. Джулия Баккур выбрала отличное место для своей конторы. Все здешние обитатели знали своих соседей в лицо, собирали мусор, собачий помет выбрасывали в специальные корзины и зорко отслеживали все, что казалось подозрительным. На дальнем конце лужайки пожилая женщина в дубленке выгуливала старого терьера, держа наготове целлофановый пакет; на ветках дуба щебетали птицы. Тихий квартал с бдительными жильцами. Настоящий оазис для тех, кому важно вовремя заметить слежку.

Почувствовав на себе взгляд старухи, Джастин медленно объехал сквер по кругу, глядя по сторонам. Важно было уяснить общее расположение, выявить все камеры видеонаблюдения и в целом удостовериться, что операция возможна. Контора Баккур находилась в доме под номером двадцать три, но, так как на доме не было таблички с названием, он выглядел как простой жилой дом, такой же, как соседние. Возле паба остановились два байкера. Джастин притормозил у дома номер тридцать. Ему позвонила Мелани и подтвердила, что Джулия Баккур, взяв ноутбук, поехала в участок «Паддингтон-Грин». Если бы она оставила ноутбук в конторе, возможностей узнать о ней было бы больше, зато пришлось бы провести там больше времени. Пока Мелани рассказывала, Джастин придирчиво оглядывал парадный вход. Он увидел автоматический и сувальдный замки, отметил обычную панель сигнализации на стене. Условия сложные, но ему приходилось сталкиваться и с худшими.

Замедлив ход у конторы Баккур, он заметил, что на первом этаже горит настольная лампа; за застекленной дверью двигался человек. Джастин выругался себе под нос, надевая куртку сотрудника газовой службы. Достав из ящика с инструментами фальшивое ламинированное удостоверение, он вызвал по рации Ленгтона.

— Джек, там кто-то есть.

— Что в доме справа?

— Контора «Манро Инвестментс». Похоже, там пусто, но пока трудно сказать.

— Ладно, работай, а я пока отвлеку соседей.

Джастин остановился у соседнего дома, открыл задние дверцы фургона и привел в действие замаскированные газовые баллончики, изготовленные его экспертами для такого вида операций. Почувствовав запах газа, быстро огородил часть площади пластиковой лентой. Пожилая женщина, выгуливавшая собаку, быстро ретировалась к своей парадной двери. Через минуту на полицейском мотоцикле подъехал Джек Ленгтон в форме обычного регулировщика. Он занял пост у входной двери соседнего дома справа.

Джастин позвонил в домофон. Когда ему ответили, он произнес:

— Инженер газовой службы. Пожалуйста, откройте дверь.

Тяжелую дверь открыл темнокожий молодой человек в белой футболке и джинсах лет двадцати пяти на вид, с усиками. На носу сидели очки в проволочной оправе, за ухо он заложил карандаш. У лестницы стоял велосипед; от шин на ковролине остались мокрые следы. Джастин повертел пропуском перед носом молодого человека, но тот на него даже не взглянул.

— Извините, приятель. В вашем районе зафиксирована утечка газа. Будем проверять систему, а вас пока придется эвакуировать.

— Где утечка? — спросил молодой человек, принюхиваясь и глядя на заградительную ленту. — Ух ты, ну и воняет!

— У ваших соседей. — Джастин быстро осмотрел панель сигнализации за дверью. Новая, вполне обычная, но такие штучки иногда очень осложняют жизнь.

— Жизнь и здоровье самое главное, верно? — Джастин указал на велосипед: — В доме еще кто-нибудь есть?

— Нет. Это мой.

Джастин вздохнул с облегчением. Хорошо. Не придется для убедительности звать Ленгтона. Молодой человек уже снимал с вешалки куртку и тянулся за ключами.

— По утрам в субботу здесь бываю только я.

— Ну, попейте кофейку, хорошо? — Джастин уже направлялся к фургону с усталым видом человека, которому предстояло ликвидировать аварию. — Дело вряд ли займет больше часа. Если увидите, что фургона нет, можете смело входить. Кстати, сигнализацию можете не отключать! — крикнул он вслед, как будто вспомнил в последнюю минуту. — У вас на всякий случай и электричество вырубят!

Ленгтон, стоявший у двери соседнего дома, словно охраняя работавших там других сотрудников газовой службы, жестом показал Джастину, что путь свободен. Молодой человек неспешно пересек сквер и направился к метро. Взяв из фургона ящик с инструментами, Джастин поспешил в дом. С автоматическим замком он справился меньше чем за тридцать секунд. На сувальдный ушло полторы минуты; Ленгтон внимательно следил за ним, готовый в случае необходимости прикрыть его. Джастин очутился в небольшом зале ожидания. Напротив помещалась грязноватая стойка администратора; для посетителей приготовлены несколько пластиковых стульев. Сбоку помещались маленькая кухня и туалет. Адвокаты принимали на втором этаже. При ремонте сломали внутренние перегородки и соорудили общее пространство с чистыми белыми стенами и точечными светильниками. Чтобы попасть наверх, нужно было подняться по лестнице со старинными деревянными перилами.

В общем зале стояло пять дубовых письменных столов. Все они были завалены документами на арабском языке. Еще больше документов лежало на стоящих по всей комнате деревянных стульях и даже на полу. В углу стоял сейф. Натягивая перчатки, Джастин изучал замок. На одном столе стояла недопитая чашка с еще теплым кофе. Видимо, за тем столом сидел молодой человек, который дежурил по субботам.

Бегло просмотрев бумаги на четырех оставшихся столах, Джастин нашел конверт с именем Джулии Баккур под какими-то бумагами на столе в самом дальнем углу, рядом с сейфом. На других столах стояли обычные компьютеры, а на столе Баккур он увидел только зарядное устройство для ноутбука. Джастин решил, что Баккур уносит ноутбук с собой всякий раз, как покидает офис. Среди бумаг он увидел небольшую золоченую фоторамку с фотографией двух детей — мальчика и девочки, лет пяти и семи. Оба ящика стола оказались незапертыми; выдвинув их, Джастин бегло осмотрел канцелярские принадлежности, косметику, стопку визитных карточек, перетянутую резинкой, и пару юридических журналов. Ничто не привлекло его внимания.

Он достал специально усовершенствованную фотокамеру «Пентакс-Оптио-V10», включил настольную лампу и начал быстро переснимать документы. Каждую сфотографированную бумажку он старался класть на прежнее место. Затем он разложил на столешнице двенадцать визиток, сфотографировал их и снова сложил в стопку и перетянул резинкой.

— Джек, ты меня слышишь?

— Да.

— Снаружи почти готово. Ноутбука нет. Попробую взломать сейф. Добро?

— Я тебя прикрою.

Джастин уже прикладывал магнитный датчик к замку. Примерно такой же сейф стоял у него в Кемберуэлле; Джастин рассчитывал справиться с замком минут за пять, но вскрыл его меньше чем за четыре. На двух полках лежали документы, но ничто не имело очевидного отношения к Ахмеду Джибрилу. На верхней полке он увидел ежедневник формата A4, также испещренный записями на арабском. Джастин перелистнул его на два дня назад, на четверг, день ареста Джибрила, и нашел запись, сделанную кодовыми значками и цифрами, со множеством восклицательных знаков.

Увлеченно переснимая страницы ежедневника, он вначале спутал шорох ключа в замке с щелканьем объектива.

— Джек, что там у тебя?

— Все тихо. Долго еще?

— Погоди. — Джастин застыл, сосредоточенно прищурившись. Внизу, на первом этаже, кто-то тихо закрывал дверь. — Внизу кто-то есть. Должно быть, он вернулся раньше времени. Черным ходом, со стороны поля для гольфа.

— Я его перехвачу.

Должно быть, задняя дверь разбухла от сырости, так как юристу не сразу удалось плотно закрыть ее. Потом в замке снова повернулся ключ.

— Не надо, я сам справлюсь.

Джастин решил, что у него еще есть секунд двадцать. Он убрал свои вещи в сумку и за пятнадцать секунд закрыл сейф, выставив на замке прежнюю комбинацию цифр. Внизу послышались шаги; выйдя на площадку, Джастин увидел своего знакомого. Держа в одной руке смартфон, а в другой — бумажный стакан капучино из «Старбакса», молодой человек медленно поднимался по лестнице, одновременно набирая текстовое сообщение. Джастин вошел в общий зал и огляделся по сторонам. Никаких перегородок; спрятаться негде, разве что за каким-нибудь столом. Он достал из кармана куртки газовый счетчик, готовясь что-нибудь соврать. Вдруг в тишине послышался звонок мобильника; молодой человек заговорил по-арабски и засмеялся. Джастин спрятался за сейфом. Молодой человек подошел к окну, посмотрел вниз, на фургон и Ленгтона, стоявшего рядом со своим мотоциклом. Он снова расхохотался — наверное, радовался, что так ловко провел газовщиков. Он даже пролил кофе на рубашку. Воспользовавшись удобным случаем, Джастин быстро вышел на лестницу и спустился вниз, стараясь не наступать на скрипучие ступени.

Он приоткрыл парадную дверь и прислушался. Вскоре заскрипели половицы и по ковролину прокатились колесики кресла. Тогда он вышел на крыльцо, тихо прикрыв за собой дверь, и, прижимаясь к стене, двинулся к соседнему дому. Вскоре он очутился в безопасности, рядом с Джеком Ленгтоном.

Через три минуты все было кончено. Ленгтон укатил, не дожидаясь, пока Джастин смотает ленту. Набирая скорость на пути в Ламбет, оба чувствовали на себе насмешливые взгляды молодого юриста.

Глава 21

Суббота, 15 сентября, 12.17, Ламбет

Заехав в Уонсуорт, они поставили машины в гараж, переоделись и выпили растворимого кофе. Дожидаясь, пока закипит чайник, Ленгтон позвонил Алану Фарго, сидевшему в комнате 1830, а Джастин по электронной почте переслал ему снимки.

Вскоре они отправились в Ламбет, к явочной квартире Ахмеда Джибрила. Джастин ехал на заднем сиденье «Сузуки» Ленгтона; мощность мотоцикла маскировалась протертой и помятой черной рамой. Лавируя в потоке субботних покупателей, они меньше чем за пятнадцать минут добрались до ветхого четырехэтажного викторианского дома. Ленгтон ссадил Джастина за углом, чтобы его не было видно из ближайшего переулка, а сам остановился прямо напротив нужного дома.

На лестницу вела общая парадная дверь, к которой от тротуара можно было подойти по короткой бетонной дорожке. Несмотря на «лежачих полицейских», автомобильное движение на улице было довольно оживленным, автовладельцы объезжали пробки на Клапам-Роуд и Саут-Ламбет-Роуд. Дома, стоящие по обе стороны улицы, когда-то величественные особняки, были кое-как отремонтированы и разделены на квартиры. Между жилыми домами поместились прачечная и обшарпанный круглосуточный магазин. Через дорогу, напротив убежища Джибрила, стояла муниципальная шестиэтажка; построенная в пятидесятых годах прошлого века, она давно нуждалась в ремонте. Сидящий на верхнем этаже, в брошенной квартире Стив Гибб, прикомандированный к ним спецназовец, по-прежнему вел за явкой круглосуточное наблюдение.

Ленгтон спешился, поднял козырек шлема и прислонился к мотоциклу. С виду он напоминал обычного курьера, который внимательно читает список заказов и сверяется с номерами. Разве что он чересчур внимательно разглядывал входную дверь в доме напротив.

Через пару минут со стороны Саут-Ламбет-Роуд к дому подошла девушка в спортивном свитере и платке; рассеянно роясь в сумке в поисках ключа, она повернула на дорожку. Ленгтон заметил, что из кармана ее джинсов торчит проводок от наушников айпода. Погруженная в музыку, она заметила его, только когда отперла парадную дверь, которая открылась вовнутрь.

— Привет, дорогуша! — проворчал Ленгтон. Из-под его шлема доносился треск помех и голос несуществующего диспетчера; это должно было успокоить бдительных жильцов.

«Курьер» поставил посылку на полку для почты за дверью, замешкался там, пока девица поднималась наверх, и, как только она скрылась из вида, два раза щелкнул пультом. Меньше чем через двадцать секунд в подъезд зашел Джастин и помчался наверх, перескакивая через две ступеньки, а Ленгтон вышел, сел на мотоцикл и завел мотор. У жильцов не должно возникнуть никаких подозрений; кроме того, рокот мотора заглушал шаги Джастина.

Девятая квартира находилась на третьем, верхнем этаже. С замками Джастин справился без труда. Он приготовился заранее, они видели ключи, которые Джибрил взял в риелторской конторе. На площадке было всего две квартиры; из-за двери напротив не доносилось ни звука. Джастин закрыл за собой дверь и ненадолго застыл на пороге, изучая обстановку. Хотя тяжелые шторы были задернуты, даже в полумраке он видел с порога практически все. Квартира гостиничного типа, которую разместили в половине переделанной мансарды. Скос крыши шел слева направо. У окна стоял маленький дубовый стол с двумя стульями; кровать притулилась у левой внутренней стены рядом с комодом. Помимо этого, единственным предметом мебели было неудобное с виду кресло напротив маленького телевизора.

Напротив входа он увидел крошечный туалет и душ. В дальнем углу располагалась кухонная ниша, отделенная от комнаты грязной цветастой занавеской. Над раковиной из нержавейки висела древняя газовая колонка; на ламинированной полке стояли чайник, электроплитка, крошечный холодильник и микроволновка.

Все выглядело так, словно Джибрил только что ушел; постель не застелена, одежда разбросана на кресле. В раковине стояла грязная посуда: треснутая тарелка, нож и кружка. В холодильнике ничего не было, кроме вскрытого пакета молока и остатков фруктов и овощей, которые Джибрил покупал с лотков в районе Брикстона во время своих ежеутренних прогулок. Мусор никто не выбрасывал все три дня, что Джибрила не было. В душевой Джастин нашел зубную щетку, маникюрные ножницы, жидкое мыло, шампунь и бритву; там же висело полотенце.

Увиденного Джастину хватило, чтобы сделать два вывода. Если Джибрил не был террористом-смертником, он намеревался сюда вернуться. Значит, он не заметил слежку, что хорошо. Второй вывод был не таким приятным. Все указывало на то, что квартиру не обыскивали как следует. Даже экспертов не вызывали. По правилам, обыск должен был продолжаться не менее сорока восьми часов. Он не заметил ни следов порошка для снятия отпечатков, ни других признаков того, что здесь поработали подчиненные Меткафа.

Джастин начал с кухни. И законопослушные граждане, и преступники считают, что в кухне удобнее всего прятать тайные или ценные вещи; якобы сюда воры-домушники и полицейские заглядывают в последнюю очередь. Первое открытие он сделал через три минуты. Находка оказалась такой важной, что обыск можно было сразу сворачивать.

Джибрила выдала обычная грязь. Все твердые поверхности в комнате были покрыты пылью — судя по всему, до внезапного приезда Джибрила в квартирке никто не жил. На кухне грязь была жирной. Спрятав руки за спину, Джастин внимательно осматривал каждый сантиметр стен и полок. Заглянул за холодильник, за микроволновку и под раковину. Судя по всему, здесь уже много месяцев ни к чему не прикасались.

Потом он поднял взгляд повыше и стал осматривать газовую колонку. И тогда он заметил след в слое грязи между скобой и стеной. Присмотревшись, он увидел полосу на вогнутом металлическом кожухе водонагревателя. Вокруг кожуха виднелась толстая кромка жира с полоской чистого металла над ней, меньше миллиметра шириной. Это говорило о том, что кожух недавно снимали или отодвигали. Без труда сняв кожух, Джастин увидел, что изнутри к нему клейкой лентой приклеен клочок бумаги размером меньше спичечного коробка. На ней он увидел надпись, сделанную шариковой ручкой: «13 + ЕО — АТ — 4». Джастин положил кожух на рабочий стол, сфотографировал надпись и аккуратно отлепил клейкую ленту. Осторожно развернув бумажку, он с помощью фонаря осветил драгоценную находку — сим-карту Ахмеда Джибрила.

Нашаривая в сумке пакет для вещдоков, он одновременно нажимал клавишу быстрого набора. Фарго ответил сразу же.

— Слушай, Ал, — сказал Джастин, глядя на найденный клад, — ты ведь не собирался сегодня рано ложиться?

Джастин жил в Парсонс-Грин, в квартире с одной спальней на втором этаже в бывшем особняке Эдвардианской эпохи. Его дом стоял на тихой улице, за поворотом Нью-Кингс-Роуд. Жил он со своей подругой, физиотерапевтом, которая работала в больнице королевы Марии в Патни. Оба имели привычку бегать трусцой; по утрам в выходные они совершали пробежки по набережной по обе стороны моста Патни. Но больше всего Джастин любил бегать поздно вечером, около половины двенадцатого, перед сном. Когда работа была особенно напряженной или отнимала много сил, как в последние дни, ему нравилось бегать в одиночестве в темноте по обычному маршруту: по трем улочкам к северу от Сэндс-парка. Короткая — не более пятнадцати минут — пробежка в конце дня помогала лучше заснуть и восстановиться.

Вернувшись домой незадолго до полуночи, Джастин еще раз позвонил Алану Фарго. Потом он переоделся в спортивный костюм и вышел на улицу. Его подружка готовилась ко сну. Слушая музыку по айподу, Джастин не заметил, как ему навстречу проехал фургон «форд-темза». Он не заметил и его приближения, когда ускорился на двадцать секунд, пробегая по Брумхаус-Лейн, граничащей с Херлингемским парком. Даже когда он свернул на соседнюю со своим домом улицу, он не чувствовал никакой угрозы. Последний отрезок пути пролегал вдоль ряда магазинов. До дома оставалось бежать сорок одну секунду. Джастин миновал универсальный магазин, прачечную между двумя ресторанчиками и тропинку в дальнем конце, которая вела к подъездной дороге сзади. Должно быть, нападавшие караулили его именно там, у газетного киоска. Почти у самого дома он полез за ключом, как вдруг наткнулся на препятствие, которого не было еще секунду назад. Оно оказалось твердым, как бетон, и у него захватило дух. Джастин сообразил, что препятствие живое; оно дышало, испуская на холоде клубы пара. Вскинув голову, Джастин увидел две фигуры в черном. Один был в очках, ростом и сложением примерно такой же, как Джастин. Другой оказался гораздо выше и крупнее. Ошеломленный, захваченный врасплох, не в силах сопротивляться, Джастин позволил утащить себя с безопасной освещенной улицы на темную подъездную дорогу.

Когда они оказались вдали от магазинов, громила зажал ему рот — рука у него была в перчатке — и ударил кулаком в живот. Его напарник отобрал у Джастина айпод, вывернул карманы, достал ключ. Джастин никогда не брал на пробежки мобильник, и денег при нем не было. Он подумал, что грабители разозлятся, но ни один из нападавших не произнес ни слова. Они действовали слаженно и четко; видимо, проделывали такое не первый раз. После того как громила снова ударил его, Джастин рухнул на гравий. Двое нападавших тут же ушли.

К тому времени, как Джастин пришел в себя и выбежал на улицу, они уже скрылись. Ощупав себя, он добрался до дома и позвонил в звонок. Если не считать ударов и ссадины на бедре после того, как его проволокли по гравию, он был невредим. Подружка требовала, чтобы он вызвал службу 999, но Джастин, приняв душ, позвонил начальнику.

Керр ответил немедленно; голос у него был бодрый, как будто он еще работал. Вначале Керр попытался уговорить его поехать в больницу. Джастин отказался, и Керр засыпал его вопросами. Его интересовало все. Заметил ли Джастин что-нибудь подозрительное утром и днем, когда проводил обыски? Может, за ними следила какая-нибудь машина? А в промежутке, когда они с Джеком возвращались в Уондсуорт?

— Босс, наверное, мне просто не повезло, — сказал Джастин, когда ему удалось вставить слово. Он попытался говорить беззаботно. — Уличные грабители. Или чокнутые, которым нравится наряжаться в черное и избивать прохожих до полусмерти.

— Но ведь они не избили тебя до полусмерти, верно? Похоже, нас пытаются предупредить, чтобы мы не лезли не в свое дело. Джастин, напрашивается вывод, что тебя выбрали не случайно.

— Как они могли узнать, где я живу?

— Проследили за тобой, когда ты ехал домой.

— Не может быть, — ответил Джастин. — Слежку я бы заметил.

— Но ведь перед тем, как на тебя напали, ты ничего не заметил.

— Сегодня я был как вареный — день выдался трудный. Кстати, а можно никому, кроме наших, не рассказывать, что случилось? Пожалуйста!

На том конце линии последовала пауза.

— Джастин, мог ли кто-нибудь, кроме сотрудников Скотленд-Ярда, дать им твой адрес?

— Нет. Я почти ни с кем не общаюсь, кроме коллег по работе и своей подружки… — Он усмехнулся. — Грустно, правда?

— Похоже, у нас начались неприятности. Отдыхай. Подумаем обо всем завтра.

Глава 22

Воскресенье, 16 сентября, 15.07, квартира Керра

В воскресенье к Керру в Излингтон приехали все, кроме Алана Фарго. Он остался на работе, и с ним общались по скайпу. Фарго ждал кое-каких результатов, и ему мог понадобиться «Экскалибур».

Квартира у Керра была светлой и просторной, со старинными деревянными полами от фасада до черного хода. Стояла необычно для осени теплая погода, и Керр открыл застекленную дверь на балкон, впустив в гостиную уличный шум. С одной стороны от гостиной находились две смежные спальни и современная кухня. На стенах, выкрашенных в кремовый цвет, висели репродукции и акварели, купленные в Африке, США и Риме. Над известняковым камином висела гравюра девятнадцатого века с видом Темзы. На заднем плане виднелся недавно построенный Тауэрский мост. На буфете, на почетном месте, красовалась цветная фотография Габриэллы в день окончания школы.

В гостиной имелись два двойных дивана и кресло, но все сгрудились вокруг стола, на котором стоял ноутбук, чтобы Фарго видел их со своего рабочего места. Все успели выспаться и отдохнуть; приятно было для разнообразия увидеть сотрудников в обычной одежде. Когда пришел Джастин, Керр ненадолго вызвал его на кухню. Он испытал облегчение, увидев, что Джастин в самом деле серьезно не пострадал. Более того, он выглядел куда лучше Фарго, который всю ночь просидел за компьютером, и Джека Ленгтона, его срочно вызвали из дома утром. МИ-5 потребовалась помощь при проведении какой-то срочной операции. После Джек еще успел, как всегда в воскресенье, поиграть в футбол.

Керр тоже выглядел отдохнувшим в свитере и белых джинсах. По квартире он расхаживал босиком. Он заказал пиццу и заварил кофе, слушая, как Джастин подтрунивает над Фарго, намекая, что фигура Алана не влезает в монитор.

— Ну а теперь, включаем мозги! — велел Керр, когда все устроились, и положил на стол лист формата A4. На нем он черным фломастером крупно написал код, который Джастин нашел в квартире Джибрила: «13 + ЕО — АТ — 4». — Допустим, Джастин нашел какую-то оперативную инструкцию. В худшем случае здесь указания для второго теракта. — Он показал надпись Фарго и пустил лист по кругу. — Пожалуйста, запомните, что тут написано, и, как только у вас появятся какие-то соображения, поделитесь ими. Пусть даже ваши мысли покажутся вам странными, все равно выкладывайте.

Фарго выпалил сразу же, как будто они с Керром сговорились:

— Теракт устроили 13 сентября, так что очень может быть, что цифра «13» именно это и обозначает. Значит, Джон верно говорит, что здесь какая-то инструкция для боевиков. Во всяком случае, отнестись к ней надо со всей серьезностью. А вот что такое «ЕО — АТ»? Мы должны выяснить это как можно скорее… Скажем, до полуночи.

— Видите, у нас каждая минута на счету, — заметил Керр, механически проверяя время на часах. — Дело первостепенной важности. Джастин нашел головоломку, и я хочу, чтобы вы думали над ней каждую секунду, пока мы ее не разгадаем. — Он положил бумагу на стол и разлил по чашкам кофе. — Давай дальше, Ал. Значит, ты говоришь, что обыск у Баккур тоже оказался не напрасным.

— Вот именно. Сейчас, тут у меня перевод и кое-какие выводы. — Роясь в своих заметках, Фарго нечаянно сдвинул камеру; им пришлось ждать несколько секунд, пока он поправит ее. — Извините. В конторе, помимо Баккур, трудятся четыре юриста. Все они сирийцы в первом или втором поколении. Фирма занимается коммерческими делами, супружескими и имущественными отношениями. Специалисты по шариату, главным образом в применении исламского закона в здешних делах о разделе имущества и разводах. До сих пор в защите террористов не замечены. Запись в ее ежедневнике за прошлый четверг означает, что она срочно должна позвонить по записанному номеру, подчеркнуто, ровно в десять сорок.

— Кому она должна была позвонить?

— Имени нет. Только номер.

— Ну и что?

— Здесь-то и начинается интересное, — ответил Фарго, поправляя очки. — Вычислить обладателя номера непросто, что уже само по себе странно. Но тот же самый номер есть на визитной карточке, одной из тех, что снял Джастин, и принадлежит некоему Омару Талебу.

— Адрес?

— На карточке только имя и профессия: адвокат. Ни названия компании, ни адреса электронной почты. Похоже на те шпионские карточки, которые агенты МИ-6 раздают на приемах с коктейлями.

— Из какой он страны?

— Пока не выяснил. Но лицензии на практику в Великобритании у него точно нет.

— Где же он практикует?

— Я пытаюсь его найти.

— В наших досье не фигурирует?

— Пока ничего не могу сказать — слишком мало о нем известно.

— Ал, возможно, мы нашли след. Не упусти его!

— А мы пока займемся Баккур, — сказала Мелани. — Мой информатор по каплям сообщает мне кое-что о том, как проходят допросы. Наша умница Джулия вытирает Меткафом пол; она очень настырно добивается немедленного освобождения Джибрила.

Джастин коротко хохотнул:

— Но на фотографии Алленби он в тюрбане, с бородой, все как полагается.

— Джулия утверждает, что перед приездом в Лондон ее клиент полностью изменился. Кроме того, внешний вид — не основание для того, чтобы содержать его под стражей без предъявления обвинения. Я не могу добыть оригиналы распечатки допросов, но потеря небольшая, потому что Джибрил, судя по всему, молчит.

— Не все так плохо, — тишину нарушил голос Фарго, говоривший с корнуэльским акцентом. — Я кое-что накопал о квартире Джибрила. Джастин, на сим-карте, которую ты нашел, сохранились два номера. Возможно, его лондонские контакты.

— Адреса? — спросил Керр.

— Скоро найду, потерпи. Погодите. — Фарго на пару секунд скрылся из вида, чтобы позвонить; они слышали только голоса; им также открывалась смазанная, нечеткая картинка Сент-Джеймсского парка сквозь венецианские жалюзи. — Нет, они ждут. Скоро поступят подробности, — сказал Фарго, снова появляясь на экране.

— Давай скорее, — попросил Ленгтон. — Отныне нам нужно следить за этими людьми, кем бы они ни оказались.

— Ал, у тебя все? — спросил Керр.

— Нет. Самое вкусное я припас напоследок. Мы начинаем соединять точки. Вот только что мне принесли сводку по каналам финансирования террористов. Если мне не изменяет память, Джибрил поселился в Ламбете, в бывшем викторианском особняке, который разделили на девять квартир. Правильно? А помните, я говорил, что фирма Джулии Баккур занимается недвижимостью? Так вот, они появились на рынке довольно давно. Мы выяснили, что фирма Баккур арендует весь дом с 1986 года.

— Значит, ее фирма двадцать с лишним лет назад сняла дом, а теперь представляет интересы жильца, — заключил Керр. — Очень мило. Кто владелец дома?

— Компания «Фолкон пропертиз». Возможно, владелец чисто номинальный, мы сейчас как раз ими занимаемся. И вот еще что. В прошлом этот дом упоминался в связи с попыткой теракта, след от которого тянулся в Сирию. Вспомните дело Хиндави.

— Бомба, обнаруженная на рейсе компании «Эль Аль» у невиновной медсестры-ирландки?

— Вот именно, — ответил Фарго.

— А ну-ка, повтори. — Джастин нахмурился.

— А ты сам поищи, — посоветовал Керр. — Операция «Дервент».

— Ну да, но я думаю, стоит ли нам поделиться тем, что мы узнали, с Меткафом? — задумчиво спросил Джастин. — Я имею в виду закодированную записку и прочее…

— Ты что, шутишь? — воскликнула Мелани.

Они сидели молча и впитывали новости. Вдруг в парадной двери повернулся ключ, и Керр заметил, что все смотрят на него. Он посмотрел на часы и вдруг вспомнил…

— Папа, ты мне не говорил, что ждешь гостей. — В прихожую вошла Габриэлла, дочь Керра, в джинсах, свитере и ветровке. Она всего пару дней назад вернулась от матери, из Рима. Аспирантка Королевской академии музыки по классу скрипки, Габи жила на съемной квартире рядом с Ройял-Альберт-Холл. Время от времени она ночевала у Керра, но только ради того, чтобы угодить матери. Одной рукой она подталкивала чемодан на колесиках, в другой держала две коробки с пиццей. — Я встретила его на лестнице, — пояснила она, когда за ней на пороге показался курьер с велосипедом. — С ним нужно расплатиться.

— А ты рано, — заметил Керр и затем, обращаясь к монитору, попросил: — Подожди, Ал.

Он прошлепал босиком к двери, поцеловал Габи и расплатился с курьером. Пиццы поставил на буфет и снова повернулся к дочери, собираясь ее обнять, но она, уклонившись, покатила чемодан в свою комнату.

— Он, наверное, даже и не вспомнил, что я приезжаю!

Все рассмеялись, но лицо Габи оставалось серьезным. Она лишь едва заметно улыбнулась Мелани, посмотрев на монитор, поздоровалась с Фарго и состроила забавную рожицу.

— Присоединяйся к нам, — пригласил Керр.

— Нет, — сухо ответила Габи, снимая пальто. Керр понял, что дочь обиделась, не любила, когда не она находилась в центре внимания. — Я должна репетировать и готовиться к концерту. Если помнишь, сегодня я играю концерт Бруха.

— Конечно, — ответил Керр, глядя поверх ее плеча на часы, стоящие на каминной полке. — Жду с нетерпением!

— Вот и хорошо.

Керру стало неприятно, когда он понял: все заметили, как Габи уклонилась от его объятий. С ее приходом атмосфера стала более напряженной; все дружно отвернулись и притворились, будто что-то записывают. Мелани и Ленгтон знали Габи давно, с тех пор, как она была школьницей. Тогда она относилась к отцу совершенно по-другому…

Вакуум заполнила Мелани.

— Пойду принесу тарелки, — предложила она, направляясь на кухню.

Керру стало совсем неловко.

— Когда нам нужно выходить? Около шести, да?

— Нет, папа, — ответила Габи, косясь на Мелани и демонстративно поднимая брови. — Не позже четверти пятого, чтобы успеть на репетицию. Мы же вчера договорились, неужели забыл? — Габи распахнула дверь в свою комнату и посмотрела на часы рядом с кроватью. — То есть самое позднее — через сорок минут. Концерт начинается в семь.

— Вот и хорошо. Мы почти закончили.

Все были смущены. Керр понимал: все и раньше догадывались, что в его личной жизни не все гладко, потому что он всегда ставил работу на первое место. Габи была трудным подростком; налаживать с ней отношения было нелегко, тем более что ее родители жили в разных странах. И все же подчеркнутая холодность по отношению к нему была особенно неприятна. Она вела себя как-то стервозно, хотя Керр помнил ее совсем другой. Он заметил, как Мелани на ходу сжала Габи плечо, возвращаясь из кухни с тарелками. Может быть, она думает, что Габи волнуется перед концертом или что они с Керром недавно поссорились? Если бы… Наверное, так было бы лучше. Отцы и дочери часто ссорятся, а потом мирятся.

— Рассказать, что мне удалось выяснить насчет визы? — спросила Мелани, когда за Габи закрылась дверь. Джастин начал резать пиццу и, дразня Фарго, помахал куском перед монитором. — Мне перезвонили из Йемена. Помнишь, в прошлом году арестовали одного алкаша из МИДа — за вождение в нетрезвом виде и брань в общественном месте? Потом оказалось, что у него богатый опыт общения с правоохранительными органами. А вот что с ним случилось потом. МИД учел все его былые заслуги, и его перевели в Сану, в отдел виз. Мой контакт вчера пригласил его в клуб, куда ходят экспаты, и влил в него не меньше галлона «Стеллы Артуа». Так вот, официально никто ничего не скажет, но ходят слухи, что Ахмеду Джибрилу дали визу в обход обычных процедур. Санкция на выдачу ему студенческой визы поступила из Лондона. Судя по записям, никаких собеседований Джибрил не проходил. Похоже, он просто пришел в посольство и получил паспорт с проставленной визой.

— Кто же санкционировал выдачу?

— Никто не знает. Мой контакт считает, что запрос прислали из контртеррористического отдела МИДа в Лондоне. Во всяком случае, все документы они пересылали именно туда. Но никаких имен он не знает. — Они снова замолчали, поедая пиццу и обдумывая услышанное. Из-за двери послышались нежные звуки скрипки. Игра настолько противоречила недавней грубости Габи, что всем снова стало неловко.

— Она у тебя молодец, — за всех сказал Джастин.

— Умница. — Керр мимолетно улыбнулся и повернулся к Фарго. — Судя по всему, это необычно?

— Что именно? Что наше правительство выдает въездную визу террористу в обход обычных процедур? — Фарго рассмеялся. — Да, Джон. Можно и так сказать.

— Необходимо выяснить, чем Джибрил отличается от остальных желающих попасть в нашу страну. От тех, кто долго стоит в очереди, — продолжала Мелани. — И узнать, кто именно санкционировал выдачу визы. — В этот момент на ее телефон пришло сообщение; остальные молча слушали музыку.

— В самом деле, босс, она играет блестяще, — повторил Джастин. — Может, нам всем пойти на ее концерт?

— Нет! — Мелани подняла руку, быстро прочитала сообщение и покосилась на часы. — Пишет мой информатор из «Паддингтон-Грин». Финч только что объявил, что через сорок минут Ахмед Джибрил будет свободен.

Все смотрели на нее так, словно она вдруг заговорила на иностранном языке. Даже Керр был ошарашен. Они сидели, лишившись дара речи от потрясения. Слышались только звуки скрипки. Габи репетировала элегию, и музыка соответствовала настроению.

— Но какого?.. Они ведь имели право держать его четырнадцать дней! — возмутился Ленгтон. Он выражал вслух общие мысли. Почему их коллеги собираются отпустить террориста, боевика? Уму непостижимо!

Первым опомнился Джастин.

— Черт! — Он резко выпрямился. — Сим-карта… Джибрил ведь наверняка сразу поедет домой, в Ламбет, да?

— Ну да, там у него вещи, — ответила Мелани, — точнее, были.

Керр понял, что все снова смотрят на него — встревоженные, не знающие, что делать. Сам он сохранял ледяное спокойствие.

— Позаботься о том, чтобы ты попал туда первым, — сказал он Джастину, протягивая ему последний кусок пиццы.

Ленгтон быстро собирался.

— Джон, ты ведь поставишь в известность Билла Ритчи? — спросил он, но как-то угрожающе. Ему как будто не терпелось врезать кому-то по физиономии. — И коммандера?

— Не сейчас, Джек.

— А мы что же? Вернем Джибрилу его сим-карту и забудем о нем? — Ленгтон схватил со стола мобильник с таким видом, как будто собирался лично звонить Поле Уэзеролл. Ленгтон редко давал волю чувствам, но, когда он уставал или злился, его северный акцент делался отчетливее. Он ткнул пальцем в монитор, отчего Фарго инстинктивно отъехал на стуле. — Значит, Ал не спал ночами напрасно? Значит, и мы напрасно хлебали дерьмо полными ложками?

— Я этого не говорил, — ответил Керр, глядя на него в упор.

— Что тогда? Блин, с каких пор мы начинаем отпускать террористов? Этот гад шел в логово смертников, мы могли их всех повязать!

— Да, могли. — Керр покосился на Фарго на мониторе, как будто хотел вначале что-то обговорить с ним. — И отныне вы будете следить за ним круглосуточно! Не спуская глаз!

Ленгтон хрипло рассмеялся.

— За кем следить — за человеком, которого только что освободили? — Во второй раз заместитель Керра говорил за всех. — Интересно, как нам удастся скрыть это от начальства?

— У нас изменились обстоятельства. — Керр внимательно посмотрел на каждого по очереди и перевел взгляд в монитор. — Придется летать пониже и не шуметь.

Не прошло и минуты, как все уже вышли из дома. Джастин вскочил за спину Ленгтону, и они понеслись на другой конец Лондона. Нужно было забрать сим-карту у Фарго в Скотленд-Ярде и вернуть ее в квартиру Джибрила до того, как он туда попадет.

Керр дал Габи деньги на такси и обещал приехать в Королевскую академию музыки вовремя, к началу концерта. Потом они с Мелани спустились в гараж за «альфой» и помчались в полицейский участок «Паддингтон-Грин», где находились камеры предварительного заключения особого режима. Они припарковались в переулке рядом со станцией подземки «Эджвер-Роуд» в тот миг, когда на крыльце показался Джибрил. Рядом с ним шла женщина — смуглая, одетая в деловой костюм. Джибрила они узнали сразу; на нем была та же одежда, что и в тот день, когда его арестовали. Керр и Мелани с другой стороны Эджвер-Роуд наблюдали, как Джибрил и женщина о чем-то поговорили на крыльце и пожали друг другу руки. Женщина быстро спустилась по ступенькам и направилась на север.

— Должно быть, это Джулия Баккур, — сказал Керр. — Мне нужна ее фотография. — Не дожидаясь ответа Мелани, он вылез из машины и быстро зашагал в ту же сторону, что и Баккур. Обогнав ее, он прошел еще метров двадцать, развернулся, перебежал дорогу и зашагал ей навстречу, делая вид, будто набирает эсэмэску на смартфоне. Ему удалось сделать два довольно четких снимка. Снова перейдя дорогу, Керр вернулся к машине.

Пока Керр пересылал фотографии Баккур в комнату 1830, Джибрил стоял на крыльце полицейского участка. Он озирался по сторонам, как будто не мог решить, куда ему идти.

— Наверное, не знает, как лучше ехать — на автобусе или на метро, — предположила Мелани.

— Или проверяет, нет ли слежки.

Джибрил спустился со ступенек и повернул направо, к ближайшей станции метро.

— Метро выбрал, — сказала Мелани, распахивая дверцу. — Хочешь, я его поведу?

— Нет, слишком рискованно. Тебя он узнает. Передай Джеку. Будем надеяться, он поехал домой. Больше мы сейчас все равно ничего не сможем поделать.

— Ну да. — Мелани глянула на часы. — А тебе пора бежать.

Керр поехал домой, переоделся в льняной пиджак и чистую рубашку. В Королевскую академию музыки в Найтсбридже он успел вовремя, даже чуть раньше третьего звонка. Габи он нашел в фойе; она беседовала с другими участниками концерта. В черном платье, в туфлях на высоком каблуке дочь выглядела настоящей красавицей. Светлые волосы она зачесала наверх и заколола; прическа подчеркивала ее длинную шею.

— Извини, что пришлось тебя бросить… Срочное дело.

— Очередное.

— Но я ничего не забыл. И не опоздал на концерт. Уже хорошо, правда?

— Я только что отправила маме эсэмэску. Она… если бы ты опоздал, она бы тебя убила.

Габи была первой скрипкой и сидела в первом ряду оркестра. Керр занял место у прохода в заднем ряду, откуда ее было хорошо видно. Смартфон он перевел в беззвучный режим и держал на ладони, ожидая звонка Фарго. Экран осветился в начале второй части; встав, он поймал на себе гневный взгляд Габи.

— Звучит неплохо, — заметил Фарго, когда Керр вышел в фойе.

— Что там Джибрил?

— Вернулся на квартиру и не высовывает оттуда носа. Гостей тоже не было.

— Можно опять устроить наблюдательный пункт в доме напротив?

— «Красные» уже там.

— Следите за ним круглосуточно, семь дней в неделю, пока я не дам отбой. Спасибо, Ал. Мне пора возвращаться в зал.

— Подожди. Я не поэтому позвонил. Пришла расшифровка с сим-карты Джибрила. У нас есть два номера. Один звонок исходящий, в девятнадцать пятьдесят три два дня назад, в прошлый вторник. Джибрил звонил некоему Самиру Хану в Уэст-Хэм. Погоди секунду… — Керр услышал шорох бумаги. — В «Экскалибуре» данных на него нет, зато его подозревают в связи с ячейкой «Аль-Каиды», которая хотела взорвать самолет в 2006 году.

— Отлично. Берем его в разработку!

— Джек уже им занимается, но может рассчитывать только на свои силы. Ему нужно подыскать удобный наблюдательный пункт.

— Ал, ты спас мне вечер.

— Сейчас ты еще больше обрадуешься. Джибрил принял входящий вызов. С номера, записанного в ежедневнике Джулии Баккур.

— Омар Талеб?

— Адвокат с визитной карточки, совершенно верно. Я тут замотался и не сразу сообразил…

— Не волнуйся, Ал. Все идет хорошо, только ты у нас работаешь не покладая рук. Езжай домой, отдохни. Мы найдем его завтра, когда ты…

— Нет, не в том дело. Слушай. Талеб разговаривал с Джибрилом всего шесть секунд. Угадай, когда он звонил?

Встревожившись, Керр инстинктивно перешел в угол фойе.

— Когда?

— В четверг, тринадцатого. В восемь утра!

— Ничего себе! — Керр торопливо вспоминал записи из журнала наблюдения. — Во сколько мы засекли Джибрила?

— Стив Гибб засек его в восемь двенадцать, когда он выходил из дому. Через пять минут после звонка. Должно быть, Джибрил сидел дома, готовый выйти в любую секунду, и ждал сигнала. Джон, Талеб дал ему отмашку. Представляешь, тот же самый тип, который отдал Джибрилу приказ… всего через пару часов нанял ему адвоката. Как работают, а?

— Связь у них налажена лучше, чем у «Аль-Каиды». Мы имеем дело с профессионалами. На кого же он работает?

— Вот именно, — поддержал Фарго. — Джон, скорее всего, он работает на свою страну. Как в восьмидесятых.

Керр смотрел сквозь стеклянные двери на улицу.

— После того, что ты сказал, невольно возникает вопрос, кому еще об этом известно.

— Интересная мысль… А Финч его только что освободил.

— Действовать придется быстро, но осторожно.

Глава 23

Понедельник, 17 сентября, 08.32, Хаммерсмит

Голый Карл Сергеев стоял в ванной в квартире Ольги, прижав к уху мобильник. Он ссорился с Нэнси, своей бывшей женой, понимая, что его семейная жизнь летит в мусор вместе с использованным презервативом. Ольга, стоя у него за спиной, терпеливо ждала, а Нэнси продолжала скандалить. Карл был бессилен — у него были заняты руки.

— Либо в среду, в половине шестого, либо никогда. Карл, ты не в том положении, чтобы выдвигать условия.

Они с Нэнси познакомились почти девять лет назад; тогда Нэнси служила в канцелярии Специальной службы. Разумная, внимательная и скромная, она по уши влюбилась в него, сраженная его обаянием. Нэнси не сразу поняла, что свои чары Карл расточал и за пределами супружеской спальни.

— Нэнси, ты же знаешь, как я занят. Прошу тебя только об одном: не будь со мной такой строгой.

— Не смеши меня, — отрезала она, в то время как бачок с шумом наполнялся водой. — Кстати, что там за звуки? Почему ты не на работе?

Карл вспомнил, что по понедельникам Нэнси вставала на два часа раньше. В то время как они с Ольгой занимались сексом, она умывала, кормила и одевала детей. Сейчас она везла их в школу, а говорила с помощью беспроводной гарнитуры. Услышав щелчки поворотников, Карл понял, где она находится. Еще месяц назад он отвозил детей; Нэнси занимала его место после того, как они высаживали его у станции.

— Нэнси, пожалуйста, не злись. Я все понимаю, но давай лучше не будем ссориться, пока ты ведешь машину. Ты подвергаешь опасности и себя, и детей.

— Чудесно! Ты бросаешь меня ради очередной шлюхи, но почему-то считаешь, будто имеешь право критиковать мой стиль вождения! Жалость какая. — Загудел клаксон; он услышал визгливый крик Нэнси: «Да пошел ты знаешь куда!» Карл представил, как жена показывает кому-то средний палец.

Его жена никогда не умела нормально ездить в пробках. Карл задумался о том, что они поменялись ролями: когда они жили вместе, Нэнси приходилось его утихомиривать, Карл считался сорвиголовой.

— Я имею в виду — при детях, — пояснил он. — Им не стоит такое слышать.

— Ты в самом деле нечто. Думаешь, они таких слов не знают?

Карл посмотрел в зеркало и увидел Ольгу.

— Ладно, успокойся, передай им от меня привет. — Ольга почти исчезла из вида, ее груди мягко прижались к его спине. — Передай, что в среду я поведу их есть бургеры.

— Сам передай! — отрезала Нэнси.

Над его плечом показались смеющиеся глаза Ольги, и он едва не ахнул, когда она мягко сжала его гениталии.

— Привет, Эми, привет, Том!

Когда он услышал тоненькие голоски, что-то у него внутри перевернулось.

— Папа, ты когда вернешься домой?

Он накрыл руку Ольги своей, сдерживая ее, но не мог оторваться от ее отражения.

— Нэнси, они здоровы?

— Здоровее некуда. Слушай, мы почти приехали. Не опаздывай в среду. Попробуй хоть раз сделать что-нибудь как надо.

— Я тебе вечером перезвоню.

— Не трудись! — послышался еще один гудок, и Нэнси отключилась.

Ольга отняла у него телефон и повела его назад, в спальню.

— Дети здоровы, да? Зачем она звонила в такую рань? — Она села рядом с ним на кровать и толкнула его на подушку.

— Дети здоровы, — ответил Карл, глядя на часы, — а Нэнси права. Мне пора ехать на работу.

Ольга легла рядом и погладила его по голове:

— Бедный малыш! Жена вызывает у тебя чувство вины, да?

Карл уже в третий раз просыпался в постели Ольги; в выходные он не возвращался к себе даже для того, чтобы переодеться. Вот и теперь он снова возбудился, хотя с прошлого раза прошло меньше часа. Он позвонил Ольге в субботу ночью из лифта «Дорчестера», после того как пожал руку присмиревшему Борису с синяком под глазом и проводил Ригова до двери номера. Она вышла встречать его в халате, под которым ничего не было. Стоя на придверном коврике, она вытирала мокрые волосы. Забыв о водке, они бросились на ее кровать под балдахином. Он доехал до ее скромной квартирки в Хаммерсмите за тридцать пять минут; еще через пятнадцать он вошел в ее сладкое, ароматное лоно.

— Карл, мой милый татарин! — смеялась она потом, гладя его по лбу, покрытому испариной. — Ты и в самом деле дар Божий!

Польщенный Карл скромно улыбался. Ольга приподнялась на локте; Карл пожирал взглядом ее груди.

— Тебе нравится моя грудь, да? Ты глаз не можешь от нее оторвать! — Ольга оказалась по-настоящему утонченной. Уверяла, что у нее такая красивая грудь именно потому, что она натуральная, тоже Божий дар. Силиконовые груди — удел шлюх. Настоящим мужчинам подавай все настоящее.

Карлу Сергееву показалось, что она видит в нем родственную душу и потенциального спутника жизни. В выходные Ольга призналась, что хочет возобновить учебу, которую бросила, когда ей было восемнадцать лет. Она поклялась, что отныне ее прелести будут предназначены только для него. Они много говорили и пили водку. Карл все больше ревновал ее, хотя она пообещала уйти из своего агентства эскорт-услуг на следующей неделе… в крайнем случае через неделю.

Когда утро снова обрело смысл, зазвонил его мобильник. Увидев номер Донны, Карл выпрямился и шепотом пояснил:

— Секретарша начальницы. Я должен ответить.

— Нет проблем, — ответила Ольга, сбрасывая одеяло и прижимаясь к нему. — Скажи, что сегодня ты работаешь дома.

— Привет, Донна.

Разговор был коротким. Карл внимательно выслушал, поблагодарил и отключился.

— Мне надо идти, — сказал он, глянув на часы. — Начальница вызывает меня к себе в десять пятнадцать, а мне нужно переодеться.

Ольга продолжала возбуждать его.

— Наверное, она начнет тебя распекать за аморальное поведение!

— Ольга, все очень серьезно… судя по тому, что говорит Донна.

— Все женщины как сговорились! Не забудь, спроси своих друзей насчет Тани! — Она снова прильнула к нему.

— Если получится.

Услышав уклончивый ответ, она резко отстранилась и метнула на него испепеляющий взгляд.

— Но ты обещал! — Она отбросила волосы со лба и обхватила его лицо ладонями.

Все выходные Ольга пыталась дозвониться до Тани, но ее всякий раз переключали на автоответчик. Ольга все больше тревожилась. Карл помнил застенчивую юную девушку, которая ждала Ольгу на лестнице. Ее исчезновение стало единственным темным пятном за все выходные. Они замечательно провели вместе два дня и три ночи. По словам Ольги, Таня еще с двумя девушками жила в маленькой квартирке в Бэронс-Корт. Она звонила Тане через каждые два часа и все больше волновалась. По ее словам, такого раньше не случалось. Скорее всего, Таня попала в беду… С тех пор, как они подружились, Таня всегда отправляла ей эсэмэски, в которых сообщала, что благополучно вернулась домой. Они так договорились. Ольга чувствовала себя виноватой, что уехала с Карлом, не проводив Таню до такси: если с девушкой что-то случилось, то ответственность лежит на ней. Ну, и на Карле, конечно, тоже, добавила она сквозь слезы. И теперь он обязан воспользоваться своими связями в Скотленд-Ярде и помочь найти Таню.

— Слушай, возможно, сегодня я даже не увижу Джона, — сказал Карл. — У него много работы в городе.

— Хватит отговорок! — воскликнула Ольга, из глаз ее брызнули слезы. — Подонок! Клянешься, что любишь меня, а сам ничего не делаешь!

Ее непредсказуемость очень возбуждала Карла. Невозможно было понять, как она поведет себя в следующую минуту. Они предавались безудержной страсти два дня и три ночи, хотя иногда Ольга вспоминала о Тане и плакала. Сейчас она впервые нажала на тормоза. Но с Ольгой все барьеры возбуждали еще больше.

— Таня скоро объявится, вот увидишь. Не останавливайся… — простонал он, надавливая на ее затылок.

— Нет! С ней случилось что-то плохое! — закричала Ольга, молотя его кулаками по груди. — И ты сегодня же все выяснишь у своих друзей! — Она спрыгнула с кровати и надела халат. — Неужели ты откажешь мне в такой малости?

— А с этим что прикажешь делать? — спросил Карл, глядя на свое возбужденное мужское достоинство.

— Мне ответить или сам догадаешься? — крикнула она, захлопывая за собой дверь ванной.

Глава 24

Понедельник, 17 сентября, 10.33, «Аквариум»

Керр, без галстука, стоял у себя в кабинетике, пил кофе из бумажного стаканчика и наблюдал за Карлом через жалюзи. Тот шел к «Аквариуму» по общему залу. До Керра уже дошли слухи о том, что Карл встретил очередную женщину своей жизни. Несколько минут назад Донна, которая всегда все узнавала первая, предупредила Керра, что Карл хочет его видеть и новости у него не лучшие. Карла окружили многочисленные друзья; все добродушно подтрунивали над ним. Карл, элегантный, как всегда, в темно-синем однобортном костюме, накрахмаленной белой рубашке и желтом галстуке, улыбался и отшучивался, но Керр видел, как он измотан — с трудом переставляет ноги.

Керр ждал, что Карл постучит; ему пришлось дважды крикнуть: «Войдите!» Карл просунул в дверь только голову.

— Ты, наверное, занят. Может, мне зайти попозже?

— Нет, что ты.

На самом деле Керр с самого утра, с начала восьмого, когда он приехал, работал без отдыха. Группы наружного наблюдения, которыми руководил Ленгтон, постоянно перебрасывали в разные концы города. Иногда приходилось выезжать и за пределы Лондона. Плут неизменно советовался с ним о ходе нескольких операций под прикрытием. Сегодня утром Плут переслал Керру на подпись черновик показаний, связанных с событиями в Хакни. Мелани в черновике именовалась «сотрудник А».

По утрам в понедельник накапливалось более чем достаточно административной работы, которую Керр терпеть не мог. Он подписывал разрешения на отгулы за переработку, ставил свою визу на запросах о проведении операций. В том числе ему пришлось подписывать и согласие на ночной субботний вызов Джека Ленгтона по инициативе МИ-5. Вдобавок приходилось прикрывать сотрудников, которые следили за Ахмедом Джибрилом, и для вида придумывать для них другие задания.

Он жестом велел Карлу садиться и, словно извиняясь, пожал плечами, набирая номер Пустельги, своего осведомителя из МИ-5. Когда его переключили на автоответчик, он в очередной раз оставил сообщение: «Мне необходимо срочно встретиться с тобой, перезвони сразу, как получишь». Керр решил, что звонит в последний раз. Раньше Пустельга неохотно шел на контакт, делая вид, будто помогает Керру добровольно. Но много лет назад, когда Пустельгу арестовали на улице и привели к Керру, тот дал понять, что ни о каком добровольном сотрудничестве не может быть и речи. Теперь Керр задумался. Может быть, уклончивость Пустельги как-то связана с последними открытиями его коллег?

Керр развернулся к столу.

— Сейчас, только закончу… — Дописав письмо, он заблокировал свой почтовый ящик, с трудом встал и пересел на другой стул. — Ну, что у тебя?

— Плохо, Джон. Коммандер только что лишила меня допуска.

— Что-о?! — Керр с изумлением посмотрел на Карла. Лишение допуска фактически означало конец продвижения по службе. Без допуска невозможно служить в разведке.

— Сказала, что переводит меня в обычное полицейское подразделение… Джон, она меня доконала. Отныне я считаюсь отстраненным от работы с сохранением заработной платы… Официально. Она запретила мне приближаться к Скотленд-Ярду.

— Как ты думаешь, почему?

Карл, которому было очень не по себе, заерзал на стуле и отвел глаза в сторону, на перегородку.

— Наверное, она хочет меня наказать.

— За то, что ты думаешь не головой, а другим местом.

— Да не в том дело! Ее зовут Ольга… Подумать только, я влюбился, а начальница назначила мне санкции за антиобщественное поведение!

— К сожалению, ты пал ее очередной жертвой в борьбе за этическую корректность. Мы должны быть безупречными и так далее.

— Но ведь я уже не живу с Нэнси!

Карл познакомился с Ольгой ночью в субботу; сегодня было утро понедельника. Керр услышал сплетни о Карле и девице из эскорт-агентства через несколько часов от кого-то из коллег — слухи у них распространялись быстро. Но Уэзеролл получила сведения о Карле, скорее всего, не по «народному телеграфу».

— Как она узнала? Кто ей донес?

— Можешь меня обыскать, — сказал Карл, — но мне как-то неинтересно.

Керр сочувственно пожал плечами.

— Слушай, это еще не конец света. Я хорошо ее знаю… Она хочет тебя напугать, чтобы ты вернулся к жене. Карл, не будь врагом самому себе. Стань нормальным мужем и отцом, и она передумает.

— Нормальным — как ты?

— Карл, я не шучу!

Зазвонил городской телефон, потом смартфон, но Керр не стал принимать вызовы.

Карл с мрачным видом стоял у перегородки, глядя на свою прошлую жизнь, которая стремительно ускользала от него.

— С какой стати она меня увольняет? Моя личная жизнь никого не касается!

Снова зазвонил мобильник Керра.

— Ты прав, все дело в политике. Мне очень жаль.

— Знаешь, когда я в последний раз надевал форму? Шестнадцать лет назад! И больше не хочу!

— Карл, ты очень торопишься. Ты нам здесь нужен. Без тебя Скотленд-Ярд уже не тот… — Не выдержав, Керр схватил мобильник, посмотрел на экран и положил его. — Пережди несколько недель, и все наладится.

— Поздно. Я уже позвонил Ольге. Она очень расстроилась из-за меня. И сразу начала подыскивать мне работу. Ей удалось кое с кем договориться. Она пристроила меня к одному своему знакомому — на время.

— Что за знакомый?

— Он тоже был на том приеме в пятницу. Играет по-крупному, сразу видно.

— Хочешь сказать, он — ее клиент?

— Да нет. — Карлу стало неловко. — Просто хороший знакомый.

— Как его зовут?

— Юрий Гошенко. Сегодня я поработаю у него водителем.

— Погоди, Карл. Что тебе известно об этом типе?

— У него своя компания. «Игл секьюрити сервисиз». Средства защиты, телохранители, домашняя сигнализация и все такое. Это только на время.

— Хочешь сказать, ты будешь работать по совместительству?

— Для начала посижу за рулем, пока мне еще начисляют зарплату и я разбираюсь со своей жизнью. Джон, это лучше, чем ничего.

— Прошу тебя, не сжигай мосты! Мы все очень хотим, чтобы ты вернулся, так что наведи справки о том типе, прежде чем увязнешь по уши.

— За меня не волнуйся. Мы, русские, всегда помогаем друг другу, только и всего. Совсем как вы, англичане.

— Чем занимается Гошенко?

— Делает деньги. — Карл все больше раздражался.

— Карл, мы с тобой оба прекрасно понимаем, что он, скорее всего, гангстер, так что будь осторожен.

Увидев по ту сторону Алана Фарго, Керр встал и показал ему большой палец. Фарго прижимал к себе брезентовую сумку, вроде инкассаторской, в которой из комнаты 1830 выносили самые секретные документы.

— Слушай, а сейчас тебе что-нибудь нужно?

— Не волнуйся за меня, — сказал Карл, криво улыбаясь и притворяясь, будто дела у него не так плохи. — Мне нравилось с тобой работать. Давай как-нибудь встретимся, выпьем пивка… Может быть, вместе с Нэнси. Я знаю, она с радостью повидается с тобой.

— Передай ей от меня привет. Береги себя, и давай встретимся в ближайшем будущем, — сказал Керр, пожимая Карлу руку. — И не стесняйся, если тебе захочется посплетничать со мной о новом хозяине.

Как только Фарго ввел Керра в курс дела, Керр поспешил в свой любимый итальянский ресторанчик на рынке Страттон-Граунд, где делали вкусные бутерброды. Он всегда заказывал одно и то же, сицилийский багет с тунцом, и расплачивался наличными, поэтому дочь владельца часто потихоньку обслуживала его вне очереди.

— Джон, и еще одно… последняя услуга. — Карл неожиданно вышел из толпы и перегородил Керру дорогу.

— Ты передумал, — заговорил Керр, быстро приходя в себя, — одумался, решил вернуться домой к Нэнси и детям, и хочешь, чтобы я помог тебе реабилитироваться в глазах начальства! — Он быстро направился назад, на Виктория-стрит. — Давай прогуляемся.

Им пришлось проталкиваться сквозь толпу — в обеденные часы рынок бывал переполнен. Карл взял Керра за плечо. Он был выше Керра, и ему пришлось нагнуться, чтобы Керр расслышал:

— Джон, я насчет Ольги…

— Не говори, сам угадаю. Она замужем, у нее дети, а ее муженек тебя заказал.

На лице Карла появилось отчаяние. Керр остановился на середине переулка.

— Карл, ты ведь сам признался, что влюблен по уши, — напомнил Керр.

Офисные служащие торопливо проходили мимо.

— Джон, выслушай меня… всего две минуты! — просил Карл, по-детски дергая его за рукав. Они очутились рядом с зазывалой, который зычно рекламировал свои помидоры. — Дело очень деликатное. О таком не скажешь на работе.

— У меня нет никаких тайн от своих. — Керр снова повернул туда, откуда они пришли. Они нашли скамейку напротив пожарного депо на Хорсферри-Роуд. Керр вскрыл пакет с бутербродом, разломил багет пополам и протянул половину Карлу. — Ну, что там у тебя?

— У Ольги есть подруга, Таня, очень молодая и хорошенькая. Даже красивая… будет, когда повзрослеет.

— Только не говори, что трахаешься еще и с ней, — с набитым ртом попросил Керр.

— Так вот, с прошлой пятницы о ней ни слуху ни духу… Она работает в одном агентстве с Ольгой и была на том же приеме. Домой она так и не вернулась.

Керр рассмеялся:

— Интересная у них работа, особенно по ночам! Карл, посмотри правде в глаза. Она шлюха, и какой-нибудь клиент в нее влюбился. Такое случается. За примерами далеко ходить не надо, взять хотя бы тебя…

— Нет, ты не понимаешь. По словам Ольги, Таня не такая, как все; для нее она как младшая сестренка, которой у нее никогда не было. Обычно они созваниваются каждый день.

— Сестренка? Сколько ей лет? — Керр, не переставая жевать, поглядывал на часы.

— Она очень молодая. Ей нет еще и двадцати.

Зазвонил мобильник Керра.

— Закрутилась и вернулась в Румынию.

— Нет. Она не из Румынии, Джон. Я видел ее на приеме. Вместе с Ольгой.

— Мел, подожди секунду, — сказал Керр в трубку. Он перестал жевать и круто развернулся к Карлу: — Прием ведь был в Найтсбридже, да?

— В шикарном доме напротив церкви.

С воем сирен мимо них из депо выехала пожарная машина. Керр выразительно покосился на половинку багета, которую он сунул Карлу. Карл покачал головой, тогда Керр снова забрал хлеб, откусил кусок и одновременно заговорил по мобильному:

— Мел, Джек с тобой?.. Передай, что вечером мне нужно с ним повидаться. Да, приду на НП около девяти… Отлично. Ну, что там у вас?

Карл снова протянул руку, но Керр был поглощен разговором. Увидев, что пакет вот-вот упадет на землю, Карл смял его и бросил в мусорный бак.

— Спасибо за обед, — произнес он одними губами, тронул Керра за плечо и встал, собираясь уходить.

Керр показал ему большой палец.

Пока Мелани рассказывала, как идет наблюдение за сообщником Джибрила в Ист-Хэме, Керр смотрел вслед другу. Тот шел через рынок. Судьба Карла очень тревожила Керра. Фарго по его просьбе навел справки о Юрии Гошенко, и результаты его совсем не обрадовали. Будущий работодатель Карла был известен полиции. Русский бизнесмен-плейбой, один из многих миллионеров, появившихся после холодной войны, он занимался сталью и газом. Переехав в Лондон в конце девяностых, он на крошечную долю своего состояния основал охранную фирму и предлагал богатым представителям столичной элиты услуги телохранителей, а также защиту домов и офисов. В его биографии имелись темные пятна, а там, где он всплывал на поверхность, его окружал шлейф обвинений в мошенничестве, вымогательстве и краже. Вряд ли Юрий Гошенко в ближайшее время получит награду «Предприниматель года».

Керр очень хотел, чтобы Карл вернулся в СО-15. Служба на гангстера вряд ли поможет ему прийти в себя. Участие Ольги в судьбе Карла также тревожило Керра. Интересно, это Карл попросил ее найти ему работу или она помогает ему по собственной инициативе? Карл вступил в Специальную службу, когда ему было всего двадцать один год, и, судя по всему, что знал Керр, впереди его ждала блестящая карьера. Неужели он в самом деле готов перечеркнуть свою жизнь из-за профессиональной проститутки?!

Увидев, как Карл заворачивает за угол, Керр бросился следом и громко окликнул его. Карл обернулся и остановился. Керр бежал к нему с трубкой, прижатой к уху. Он еще слушал Мелани.

— Погоди, Мел, — сказал Керр, прикрывая ладонью микрофон. — Извини, Карл. Последние несколько дней у нас такое творится… просто сумасшедший дом. Слушай, так друзья не прощаются. Давай сегодня встретимся и выпьем. Попозже… часов в одиннадцать, идет? Кстати, я хочу познакомиться с твоей новой подружкой. Сами выберите место и пришлите мне эсэмэску.

И Керр ушел, слушая Мелани и лавируя в толпе покупателей, которым и в голову не приходило, что им может грозить опасность.

Глава 25

Понедельник, 17 сентября, 21.41, наблюдательный пункт, Ист-Хэм

Служащих отдела охраны труда в Столичной полиции считали настоящими фашистами. Керр представил, как бы они оживились, увидев наблюдательный пункт, который устроил Джек Ленгтон в Ист-Хэме. Посланный им разведчик выбрал для наблюдения заброшенный чердак над магазинами, примерно в миле от конторы Джулии Баккур по другую сторону парка Уонстед-Флэтс. На чердаке гуляли сквозняки, было очень сыро и, в половине десятого вечера, царила почти кромешная тьма. Весь вечер шел дождь; по мокрой улице внизу шелестел нескончаемый поток машин. Крыша протекала, и почти все половицы сгнили или провалились, так что вести наблюдение у окон было все равно что вести переговоры на минном поле. К стене был прикреплен снимок Самира Хана, который проходил по делу под кличкой Второй. Его нашли по мобильному номеру, сохранившемуся на сим-карте Джибрила. Рядом прикрепили снимок еще одного, пока не опознанного субъекта, которому присвоили кличку Третий. Снимки пришлось приколотить кнопками очень крепко и со всех углов, чтобы они не загнулись по углам и не отлетели от осыпающейся штукатурки. В самом дальнем углу, где пол остался почти целым, установили раскладной стол, два складных полотняных стула, фляги с кофе, походный холодильник и слабую настольную лампу. На столе лежал десятифунтовый банкнот, придавленный сверху тремя монетами по фунту.

Поднимаясь на чердак по черной лестнице, Керр вдыхал ароматы, плывущие из расположенного внизу ресторана индийской кухни. Толкнув скрипучую дверь плечом, он увидел Джека Ленгтона и Мелани в свитерах и непромокаемых плащах. Сидя на барных табуретах, они управляли тремя камерами на треножниках. Тяжелая оконная сетка, грязная и искусно порванная в нужных местах, обеспечивала максимальный обзор. Чтобы не испортилась аппаратура, Ленгтон наблюдал за домом напротив с помощью приборов ночного видения и наговаривал на диктофон ход наблюдения. Обернувшись, Джек помахал Керру.

— Третий возвращается; несет два оранжевых магазинных пакета. Второй открывает парадную дверь. Они разговаривают. Третий вместе со Вторым входит в дом. Заносит пакеты. Второй выходит из дома и поворачивает налево. Мел, сменишь меня? Время… двадцать один сорок две.

— Есть. — Мелани уже стояла за ним, щелкая быстрые крупные планы; не отвлекаясь ни на минуту, она поздоровалась с Керром. Ленгтон отошел от камер, включил миниатюрный фонарик и зашагал к столу, ловко перепрыгивая через дыры.

— Ты поосторожнее, Джон. Тут не пол, а смертельная ловушка.

Керр на цыпочках подошел к окну и посмотрел в видоискатель. На той стороне улицы стоял ряд домов Викторианской эпохи. Некоторые были поделены на две квартиры: на первом и втором этажах. Чуть в стороне стояли небольшие особнячки, выгодно отличавшиеся от своих соседей. У них были заботливо выкрашены парадные двери, окна с двойными рамами. На освещенных крылечках стояли ящики с цветами. Они резко контрастировали с жалкими развалюхами, которые сдавались внаем. На крышах в таких домах недоставало черепицы, ступеньки на крылечках были выщерблены. Дом, в котором обитал Хан, был как раз таким. В крошечном палисаднике стояли потрескавшийся серый мусорный бак и выброшенный диван; рядом притулился мотороллер «Кобра»; черная кованая калитка слетела с нижней петли. Мимо навстречу друг другу проехали два двухэтажных автобуса, на несколько секунд закрыв Керру вид.

— Что они там делают? — спросил он. Третий скрылся внутри и закрыл за собой обшарпанную дверь, зато Самир Хан был как на ладони: он шагал по улице.

— Похоже, обычные хозяйственные дела. Здесь много молодежи. Кое-кого мы знаем; у них приводы за уличные кражи, грабежи и нападения. Третий в прошлом году отсидел за сексуальное домогательство. Так как на мотороллере ездят трое, скорее всего, он не застрахован. Джон, я бы назвала их обычной шпаной, а не экстремистами. Вот Хан — дело другое. Он очень осторожен и все время озирается по сторонам. Совсем как Джибрил.

Мелани ловко сделала четыре крупных плана. Керр не сводил взгляда с Хана. Он был одет в джинсы, кроссовки и черный свитер; на вид Керр дал бы ему лет двадцать пять — двадцать восемь.

— А как Хан связан с покушением на теракт в самолете? — спросил он.

— Общался с террористами по электронной почте, — ответил Ленгтон, наливая кофе.

— Неверно, — уточнила Мелани, делая еще два снимка. — Они общались на Фейсбуке.

— Кто-нибудь может объяснить, почему этот тип не в тюрьме? — спросил Керр, не сводя взгляда с объекта.

— Очевидно, Самир Хан не участвовал в заговоре. Он дружил с приятелем сообщника главаря, только и всего. В МИ-5 утверждают, что им тогда пришлось хватать тех крокодилов, которые ближе подплыли к лодке.

— Кстати, сегодня утром я опять звонил Пустельге, он по-прежнему молчит. Мел, устроишь ему завтра за меня выволочку?

— Нет проблем.

Керр наблюдал за Ханом, пока тот не скрылся из вида, затем подошел к Ленгтону, переступив через его мотоциклетный шлем. Ленгтон и ему налил кофе в пластиковую чашку. Керр сел на второй складной стул и развернулся к Мелани.

— Хочешь?

— Она пьет травяной чай, — доложил Ленгтон, когда Мелани покачала головой. Он откинулся на спинку стула, потянулся.

Керротпил глоток и поморщился.

— Джек, расскажи, в какой совместной операции ты участвовал в субботу. Где МИ-5 ее проводила — в Найтсбридже?

— Ну да. А что?

— Сегодня утром мне приносили на подпись документы… В чем там было дело?

— Операцию проводили они, — ответил Ленгтон, отпивая кофе. — Мы проходили по департаменту оперативной поддержки: мобильные и стационарные подразделения наблюдения, отдел А-4.

— Кто объекты?

— Имен не называли. По крайней мере мне.

— Так кто они — друзья или враги?

— Трудно сказать. Мы должны были прикрывать двух типов в самом обыкновенном фургоне «форд-темза». Опекать их, так сказать. Странно, что нас дернули в последнюю минуту. Люди из А-4 тоже там были и наблюдали за ними. Я обеспечивал оперативную безопасность.

— Откуда вы их вели?

— Из Клапама. А что?

Ленгтон нахмурился, и Керр как будто услышал, как у друга в голове вращаются шестеренки. Вступал в действие инстинкт самосохранения.

— Джон, я ведь понимаю, что ты пришел в нашу дыру не только для того, чтобы посмотреть в видоискатель. Кто-то опять напортачил?

— Нет. Я просто вспомнил, что мне утром рассказывал Карл Сергеев. Кто дежурил, кто руководил операцией?

— Никто из начальства так и не объявился. Повторяю, все это было очень странно.

Керр еще попробовал кофе.

— Что ты должен был делать, Джек?

— Ничего особенного. Стоять в стороне, слушать сообщения и избегать слишком настырных патрульных. Кстати, одну из их машин в самом деле тормознули на пути к месту.

— И что же здесь странного?

— Мне позвонил домой их ночной дежурный — в полтретьего, представляешь? Я приехал к ним около трех; они пили кофе как ни в чем не бывало. Видимо, все обсудили между собой. Стенды с фотографиями задернули шторками, но до моего прихода они явно смотрели фото или видео, потому что проектор был включен. Друг другу они снимки раздали. Оригинал я увидел на пюпитре. Два головореза, около тридцати, плюс-минус, судя по внешности — турки. Один тщедушный, лысеющий, в круглых очках. Похож на учителя. Зато второй — настоящий головорез.

— Может, они наши агенты и коллеги из А-4 их охраняли?

— Не знаю, кто они такие; меня никто не просветил. Главное, там собралось меньше половины обычной группы, так что вряд ли задание было ординарным. Из А-4 пришло всего четыре человека; я решил, что они не боялись неприятностей. Был один двинутый, он у них за сигнальщика — знаешь, вечно ходит в анораке. Один тип иногда работает с нами в сельской местности. Кроме них, еще двое… — Джек понизил голос. — Как зовут девицу с большими сиськами, с которой Джастин трахался в прошлом году? Бев, Джен или как ее там? Она еще все время ныла и жаловалась…

— Сэм, — отозвалась Мелани от окна.

— Она самая. Извини. И еще какой-то выпускник дорогой школы, которого я раньше не видел. Больше смахивает на канцелярскую крысу, чем на оперативника.

Кто-то негромко постучал в дверь. Керр развернулся, но Ленгтон уже шел открывать, сгребя со стола деньги.

— Пора и закусить!

Когда он распахнул дверь, все увидели девушку-индианку с двумя целлофановыми пакетами.

— Спасибо, Сафира, сдачу оставь себе. — Ленгтон закрыл дверь бедром и вернулся к столу. — Все нормально. Ее папаша думает, что мы из отдела по борьбе с наркотиками и наблюдаем за домом через два от этого. — Он вскрыл упаковку с жареным луком.

— Что еще?

— Коллеги из А-4 взяли свой фургон около ноля тридцати пяти, с Клапам-Хай-стрит. Без адреса. Нас привезли в Найтсбридж, в шикарный особняк; они что-то забрали оттуда — груз в картонных коробках — и уехали. — Он протянул контейнер Керру: — Угощайся.

Керр покачал головой:

— Дом на Марстон-стрит, да? Дополнительные меры защиты они предприняли?

— Нет, ничего; мне показалось, они совершенно спокойны. Поблагодарили меня и уехали. Если бы их по пути не тормознули патрульные, я бы освободился еще раньше. Вернулся домой в пять, а в семь надо было менять подгузники. В восемь совсем вымотался, в десять пошел играть в футбол. Потом, днем, поехал к тебе.

— Кто владелец дома?

— Понятия не имею, да и какая разница? Он уже съехал. Сегодня я съездил туда. Ставни закрыты, никакой мебели; скорее всего, дом необитаем.

— Спасибо, Джек. Ну, я пошел. — Керр встал. — Но ты держи меня в курсе, хорошо?

— Ясное дело. Повторяю, почти все, что они вывозили, было упаковано в картонные коробки. Да, те двое подогнали фургон к самому крыльцу и что-то вытаскивали из подвала.

— Что?

— Я не видел. Повторяю, они остановились вплотную к крыльцу.

— Джек, черт побери! Почему ты мне раньше не сказал?

— Да я подумал… сам не знаю почему. Ночью все казалось каким-то ненастоящим…

Керр уже несся к двери.

— У тебя твои инструменты с собой?

Ленгтон кивнул на свою сумку:

— Конечно. А в чем дело?

— Поехали, еще раз осмотрим тот дом. — Керр повернулся к окну: — Мел, сумеешь час продержаться?

— Нет проблем, они, похоже, ложатся спать. Езжайте. Только пирожки оставьте.

Глава 26

Понедельник, 17 сентября, 22.27, Найтсбридж, Марстон-стрит, 36

Несмотря на вечер понедельника, на улицах было полно такси и лимузинов, которые везли крупных игроков в клубы Мейфэра; Керр и Ленгтон добрались до Марстон-стрит только в половине одиннадцатого. Как и сказал Ленгтон, дом был пуст. Служебный «фольксваген-гольф» четырехлетней давности Ленгтон поставил между «бентли» и «ягуаром».

Керр считал, что вламываться в чужие дома безопаснее поздним вечером, чем ночью. Ленгтон видел, как вчерашние головорезы подогнали фургон к самому крыльцу и что-то поднимали из подвала, слева от парадного входа. Поэтому он решил, что и они проникнут в дом через подвал. С тяжелым навесным замком на воротах Ленгтон справился за несколько секунд; спустившись по ступенькам, они очутились вне пределов видимости с улицы. Керр светил миниатюрным фонариком, а Ленгтон ловко вывел из строя сигнализацию и принялся взламывать три замка.

— Давай скорее, Джек. — Керр покосился наверх, в сторону улицы. — Ты обещал, три минуты максимум!

— А ты свети на замок, а не мне в спину.

Ленгтон разобрался с тремя замками всего за две минуты. Войдя, они закрыли за собой дверь. Луч фонаря высветил двойную раковину и стальную винтовую лестницу с медными перилами наискосок от двери. Они поднялись по лестнице и осмотрели две комнаты на первом этаже.

— Видишь? Здесь никого нет, как я тебе и говорил. — Ленгтон все больше нервничал. — Может, сразу уйдем, пока не вляпались в дерьмо?

Керр опустился на колени и осмотрел пару перерезанных видеокабелей, которые змеились по полу, затем посветил фонарем на два кронштейна на стене в гостиной.

— Хороший хозяин — шпионит за своими гостями!

Вернувшись в холл, Керр кивнул в сторону широкой лестницы и потянулся к сумке Ленгтона.

— Джек, быстренько осмотрись наверху. А я побуду здесь.

— Что искать? — Ленгтон уже светил себе фонарем.

— Признаки прошлой жизни.

Керр спустился по винтовой лестнице вниз, в бывшую кухню. Если не считать американского холодильника слева от лестницы, в помещении ничего не было. Он наугад провел пальцем по кафельному полу и стене, ища пыль и грязь. Все поверхности оказались совершенно чистыми, а от пола сильно пахло дезинфицирующим средством.

Он выключил фонарь и достал из сумки Ленгтона инфракрасную лампу. В ультрафиолетовом свете на полу высветилось небольшое пятно крови. Керр осторожно взял образец с помощью ватки. В это время сверху спустился Ленгтон.

— Нашел что-нибудь?

— Ничего, но у меня от этого дома мороз по коже. — Ленгтон поморщился. — Наверху тоже все вымыли с хлоркой.

— Они тут хорошо прибрали.

Ленгтон посветил фонарем на стены.

— Чище, чем в операционной!

— Вот только пятно крови на полу пропустили, — заметил Керр, передавая Ленгтону ватку. Он посмотрел на часы: 22.43. — Мне пора бежать. Джек, закрой все сам, хорошо? — бросил он на ходу. — Я должен успеть в другое место.

* * *

От Марстон-стрит Керр поймал такси и поехал в модный бар, который выбрала Ольга. Бар находился в бывшей конюшне за Найтсбриджем, рукой подать от магазина «Харродз». Карла он не увидел, зато Ольгу заметил сразу. Она сидела за стойкой и пила водку с тоником. Они раньше не встречались, но Керр сразу ее узнал. Она оказалась точно такой, как он себе представлял: великолепная фигура, темно-синяя мини-юбка, шелковая блузка, в ушах покачиваются крупные кольца. Он протянул руку, но Ольга соскользнула со своего табурета и расцеловала его в обе щеки, как будто они всю жизнь дружили.

Несмотря на поздний час, от нее пахло свежесрезанными цветами, как будто она только что вышла из душа. Ольга спросила у Керра, что он будет пить, и заказала ему джин-тоник. Бармен обращался к ней запросто и поставил заказ на ее подставку. Она пригласила Керра за стойку, но он отказался. Ему хотелось, чтобы встреча проходила без посторонних.

— Давайте займем столик, — предложил он, беря со стойки их напитки.

— Конечно, если хотите… — Он понял, что Ольге нравится быть на виду.

Они сели за столик лицом ко входу. Здесь их профессиональные привычки совпадали. Керр сел первым; по пути Ольгу перехватил какой-то краснолицый франт в полосатой рубашке, модных джинсах и коричневых замшевых мокасинах. Он предложил ее угостить. Ольга расцеловалась и с ним, назвав его Генри. Потом она, раскачивая бедрами, подошла к Керру. Заметив, как он на нее смотрит, она отбросила волосы со лба и рассмеялась.

— Не бойтесь. Здесь меня все знают. — Они чокнулись; Ольга придвинула к столику третий стул. — И вообще, Карл через минуту подойдет.

— Расскажите, как вы познакомились.

— На частной вечеринке для больших шишек. Карл охранял одного из важных гостей. Мне повезло.

— А вы там заботились о Юрии Гошенко?

— Он мой поклонник; любит везде бывать со мной.

— Да уж, готов поспорить!

— Поэтому, чтобы сделать мне приятное, он взял Карла к себе на работу. Что в этом плохого?

— Где проходила вечеринка?

— Неподалеку отсюда, рядом с Уилтон-Креснт, рядом с посольствами.

Карл появился словно ниоткуда и подсел к ним. Ольгу он поцеловал, Керру пожал руку. Керр немного удивился. Он не заметил, как Карл вошел.

— Гости находились за ширмой, — сразу подхватил Карл. — Но шумели сильно… Нет, никаких имен я не узнал, — продолжал он, заметив вопросительный взгляд Керра, — но там был кто-то из королевской семьи.

— В самом деле? Ты ничего не путаешь?

— Рядом на улице стояла «ауди» с гербом и без государственных регистрационных знаков.

Керр повернулся к Ольге:

— Вы видели, кто это?

— Ольга все равно не знает никого из членов королевской семьи, — ответил Карл, опережая Ольгу.

Керр переводил взгляд с одного на другую.

— Ну, так что же у вас? Кто кого первый снял?

— Да оба. — Карл смущенно рассмеялся. — Знаешь, Джон, нас просто потянуло друг к другу… — Зазвонил его мобильник, и рука дернулась к нагрудному карману. — Только не смейся.

— Расслабься, милый, это меня, — промурлыкала Ольга, сунув руку в сумочку и глядя на экран. — Мне придется ответить, так что извините. — Она поцеловала Карла и отошла к барной стойке.

— У нас одинаковый звонок, — смущенно пояснил Карл. — Иногда случается путаница.

Керр наблюдал за Карлом с растущим раздражением. За те двенадцать часов, что они не виделись, Карл сильно изменился. Может быть, он просто чувствует себя не в своей тарелке? Он на незнакомой территории, и никто не может сказать ему, что делать. Костюм на нем был тот же самый, но держался он более напористо, как будто уже начал приспосабливаться к новой жизни.

— Понимаешь, Джон, в жизни всякое бывает. Я сразу понял: вот она, моя женщина! Перед ней невозможно устоять.

Керр бросил взгляд на барную стойку. Ольга еще говорила по телефону, часто смеясь и поправляя волосы.

— И она по-прежнему занята своим ремеслом?

— Ты поможешь нам найти Таню или нет? — спросил Карл, глядя на него в упор.

От ответа Керра избавил сигнал текстового сообщения. В последний раз они встречались больше года назад, но Робин, мать Габриэллы, писала, как всегда, лаконично: «Буду в Лондоне до пяти. Волн. за Г. надо поговорить среда 7 ок?»

— Мне нужно ответить… — Керр набрал: «Лучше в 8». Он надеялся, что Робин не воспримет его ответ как очередной вызов и не раздует ссору.

— Джон, — заговорил Карл, когда Керр убрал смартфон и осушил бокал, — оказывается, утром я ввел тебя в заблуждение. Ольга считает, что Тане не двадцать лет, а четырнадцать.

Керр разозлился по-настоящему:

— Несовершеннолетняя?

— Поэтому она так и волнуется.

— Карл, ты-то куда смотрел?!

— Она турчанка. Мне показалось, что она старше. Макияж, одежда…

— Ты хоть понимаешь, во что ввязываешься?

— Клянусь, утром я ни о чем понятия не имел!

Бар быстро заполнялся клонами Генри; завсегдатаи с бокалами в руках толпились возле их стола. Керр и Карл перешли на стоячие места дальше от входа. Робин прислала еще одну эсэмэску: «ОК, где обычно». Чтобы Карл расслышал, Керру приходилось почти кричать.

— Мне нужен образец ее ДНК. Щетка для волос подойдет. И фотография.

— Хорошо. Постараюсь что-нибудь найти.

— Давай встретимся завтра утром. Я напишу, где и когда.

Вернулась Ольга с еще одной порцией джин-тоника и водкой для Карла.

— Я, конечно, пью шампанское за стойкой, — сказала она, обнимая Карла за шею и целуя его в губы. — Милый, надеюсь, ты не рассказываешь Джону гадости про меня? — Она надула губки и помахала каким-то знакомым.

Карл вытер с губ помаду тыльной стороной ладони.

— В профессию Таню втянула Ольга, верно? — спросил Керр, придвигаясь ближе. — А теперь боится до смерти, потому что знает, в какие игры играют их клиенты.

Расслышав, как злобно заговорил Керр, две блондинки в маленьких черных платьях встревожились. Керр наклонился к самому уху Карла и спросил:

— Как она могла допустить, чтобы четырнадцатилетнюю девчонку послали в такую клоаку?

— У Тани фигура взрослой женщины… И потом, Ольга же не знала, что все так обернется. Посмотри на нее, она такая красавица, что не может сделать ничего дурного!

— Да, конечно. Настоящая профессионалка.

Его слова попали в цель. Карл опустил голову.

— Карл, на кого она работает? — Керр сделал шаг назад и стал помешивать джин-тоник, ожидая ответа.

Блондинки косились на них, гадая, что они будут делать дальше.

— Зачем ей на кого-то работать? Джон, почему ты такой циник? Слушай, она начинает новую жизнь. Она еще очень молода и хочет вернуться в колледж, закончить учебу… Я собираюсь ей помочь. Что в этом плохого?

— Как скажешь. — Керр отставил бокал. — А теперь позволь сказать, что думаю обо всем этом я. Карл, ты — сотрудник разведки. Ты попал на частную вечеринку, куда пригласили проституток, в том числе несовершеннолетнюю девушку. Кроме того, в числе гостей был высокопоставленный иностранец и, возможно, представители высшей британской знати. Кому как не тебе знать, что такие люди — излюбленные объекты для шантажистов! А ведь ты даже не попытался установить их личности. Друг мой, тут попахивает угрозой национальной безопасности. Ты должен был обо всем доложить по начальству. И точка!

Не дав Керру взять бокал, Карл схватил его за плечо.

— Но ведь я докладывал, Джон! — воскликнул он, гневно глядя на него. — И обо всех звонках Ригова тоже. Я скопировал всю его гребаную программу пребывания и отдал мистеру Ритчи. И как они меня отблагодарили? Вышвырнули вон!

Глава 27

Вторник, 18 сентября, 09.34, кабинет генерального директора МИ-5, Темз-Хаус

Пола Уэзеролл, очутившаяся в непривычной обстановке, чувствовала себя очень неуютно. Смущенно поерзав на стуле, она кашлянула и попробовала говорить уверенно, хотя никакой уверенности не ощущала. В выходные она простудилась, отчего чувствовала себя более уязвимой.

— Филиппа, мне в самом деле требуется помощь.

Для встречи с Филиппой Харрингтон, генеральным директором МИ-5, которую вскоре должны были наградить орденом Британской империи, Уэзеролл предпочла одеться в форму, о чем уже пожалела. В Темз-Хаус все смотрели на нее сверху вниз. Уэзеролл замолчала. Молчала и Харрингтон, глядя на нее исподлобья. Уэзеролл понимала, что камнем идет ко дну.

По другую сторону стола, за которым сидела генеральный директор МИ-5, стояли полукругом три стула. Харрингтон славилась своим умением манипулировать партнерами и союзниками. Для равных по званию и коллег из американской разведки она предлагала места с видом на Темзу и усаживала их в удобные кресла. Для беседы с начальниками департаментов МИ-5 она садилась за стол переговоров. Но подчиненных она загоняла за свой стол, как делала директриса в ее школе, Роудин-скул. Главу СО-15, несмотря на мундир, Харрингтон усадила на неудобный стул, стоящий спиной к двери.

На столе ничего не было, кроме документа с грифом «Только для Великобритании». Наверху Уэзеролл увидела герб Службы безопасности и девиз: Regnum Defende, «На страже королевства». Пока Уэзеролл ждала ответа, Харрингтон проверяла почту на одном из трех ноутбуков. Тем самым она давала понять, что у нее есть и более важные дела. Наконец она подняла голову и посмотрела на свою собеседницу.

— Ты ведь и сама признала, что приняла рабочее решение, создав проблему для полиции… В данном случае, к сожалению, и для тебя самой. — Она вздохнула.

Уэзеролл шмыгнула носом и вытерла его мокрым бумажным платком. Она чувствовала себя все более несчастной. Освобождение Джибрила в воскресенье лишь подтвердило ее подозрения в том, что Джон Керр с самого начала был прав. Послушай она его совета и позволь проследить за Джибрилом до конца, он, возможно, навел бы их на ячейку террористов. Тогда их удалось бы арестовать до того, как они привели в действие свои адские машинки. Мысль о том, что и она отчасти виновна в гибели людей, беспокоила ее почти так же сильно, как потребность спасти свою шкуру. А поскольку по поводу ареста Джибрила на станции «Воксхолл» уже было назначено служебное расследование, Уэзеролл нужно было во что бы то ни стало доказать, что ее тогдашнее решение правомерно.

Она очень рассчитывала на содействие Харрингтон, но испытала горькое разочарование.

— Филиппа, — снова заговорила она, — при всем к тебе уважении я прошу лишь о публичном выражении поддержки. В конце концов, мы ведь одно дело делаем!

Генеральный директор МИ-5 демонстративно поморщилась: она не любила, когда к ней обращались запросто без ее согласия.

— Ну уж нет. Ты сама начала операцию, не обратившись к нам. Решила, что Ахмед Джибрил — террорист-смертник…

— Я действовала на основании ориентировки, полученной от Секретной разведслужбы из Йемена.

— …и, судя по всему, дала добро на то, чтобы его расстреляли, — продолжала генеральный директор, словно не слыша. — Но оказалось, что он — не террорист. Он не был вооружен. О Джибриле наверняка известно одно: он собирался сесть в метро или на пригородный поезд.

— Возможно, он направлялся в подпольную лабораторию по производству взрывчатки.

Харрингтон кисло улыбнулась:

— Теперь мы уже ничего не узнаем, потому что твои люди поспешили его арестовать. Как бы там ни было, остальные на той конспиративной квартире точно были террористами-смертниками. Но ты предпочла сосредоточиться не на них, а на Джибриле. Грустно, но что будет, то будет… — Она придвинула к Уэзеролл папку: — Кстати, мы к твоей операции совершенно непричастны. Да и как могло быть иначе? Ведь никто не удосужился нас уведомить! Здесь нота, в которой изложена наша официальная позиция. Разумеется, мы можем о чем-то говорить лишь постфактум ввиду того, что ты не захотела посоветоваться с нами. Если хочешь, мы прочтем ноту вместе.

— Спасибо, в этом нет необходимости, — с трудом ответила Уэзеролл.

В кабинете воцарилась тишина; Уэзеролл читала ноту, набранную довольно мелким шрифтом через один интервал. Генеральный директор МИ-5 снова устремила взгляд на мониторы. Уэзеролл всегда с большим трудом докапывалась до сути в разведывательных документах. В начале ноты цитировались сводки Совместного аналитического антитеррористического центра, который базировался в Темз-Хаус. Один абзац был составлен в департаменте G, который занимался международным терроризмом. В ноте упоминалось приблизительное количество радикально настроенных мусульман в Великобритании, в том числе боевиков, прошедших спецподготовку, подпольных лабораторий по производству взрывчатки. В конце вкратце перечислялись успехи департамента по «осушению болот» терроризма.

Об Ахмеде Джибриле упоминалось только в начале третьей страницы. МИ-5 предпочла хранить нейтралитет; хотя Джибрила не причисляли к террористам, его не назвали и совершенно невинным человеком. Хотя Уэзеролл недавно перешла в СО-15, она участвовала в нескольких совещаниях руководства и понимала: в досье должны фигурировать источники финансирования Джибрила и информация о том, как он получил въездную визу. Но ей не удалось найти ни строчки информации по существу.

Она читала, и ее недоумение росло. Подчиненные Филиппы Харрингтон были весьма многословны, но не сказали ничего до самого последнего абзаца, где выражалось «разочарование» в связи с тем, что Столичная полиция не посоветовалась с МИ-5 перед началом операции. Далее утверждалось, что все решения принимались в рабочем порядке и «исходили исключительно от полиции». Все многословие ноты сводилось к одному: коммандер Пола Уэзеролл облажалась. Она почувствовала себя еще более одинокой. Придя в смятение, закрыла папку и придвинула ее Харрингтон.

— Ну как, все верно? — досадливо осведомилась генеральный директор.

— Не хватает конкретных данных по объекту. Пожалуй, я поручу своим сотрудникам выяснить источники финансирования Джибрила.

— Ни в коем случае, — ответила Харрингтон, вскидывая голову. — Если появится что-то по Ахмеду Джибрилу, его будет вести моя служба.

Уэзеролл с изумлением посмотрела на свою собеседницу:

— Значит, твои люди уже взяли его в разработку?

— Возможно, — ответила Харрингтон, снова щелкая ее по носу. — А в нашей профессии предположения — вещь ненадежная.

— Хочешь сказать, прежде чем что-то предпринять, я должна посоветоваться с тобой?

— Я хочу сказать, что мы идем по следу и запрещаем вам вмешиваться. Более того, очень рекомендую тебе и твоим людям не приближаться к человеку, которого вы чуть не застрелили. — Харрингтон окинула многозначительным взглядом мундир Уэзеролл. — И кстати, если ты так высоко ценишь наше сотрудничество, попробуй уговорить мистера Керра не нарушать все мыслимые должностные инструкции. В конце концов, нашу объединенную группу создали не случайно. Мы должны советоваться по объектам, которых мы берем в разработку. А твои старшие сотрудники любят действовать на свой страх и риск.

— Старшие? — Уэзеролл снова высморкалась.

Харрингтон успела надеть бифокальные очки; она бросила на Уэзеролл насмешливо-удивленный взгляд.

— Позволь тебе напомнить, что Керр играет в эти игры намного дольше тебя. Он значительно опытнее и потому способен доставить всем массу неприятностей.

— Я уже побеседовала с ним.

— Возможно, беседы недостаточно. — Не дав Уэзеролл собраться с силами, Харрингтон выдвинула ящик стола и достала оттуда лист бумаги. — Кстати, раз уж речь зашла о твоем смутьяне Керре, — продолжала она, просматривая текст, — мне доложили, что он вчера вмешался в ход одной нашей технической операции. Он слишком много себе позволяет и лезет куда его не просят. Насколько я понимаю, вчера ночью он в очередной раз действовал на свой страх и риск? — Она замолчала, и Уэзеролл почувствовала, что раздавлена ее пристальным взглядом. — Хочешь узнать, что здесь написано?

— Да, если ты мне скажешь…

Вместо ответа Харрингтон сняла очки, нажала кнопку на столе и встала, показывая, что беседа окончена.

— Он привел в действие систему сигнализации, которая управляется дистанционно. Система направлена против несанкционированного взлома и проникновения.

Когда они подошли к двери, из приемной вошла личная помощница Харрингтон.

— Взлома и проникновения? — спросила ошеломленная Уэзеролл.

— Ну да. — Генеральный директор МИ-5 оглядела Уэзеролл с ног до головы. — И, судя по твоей реакции, тебе об этом ничего не известно. Так вот, сестренка, учти: ты попала под раздачу. Если хочешь спасти свою шкуру, ты должна взять Керра на поводок и восстановить наше доверие.

Уэзеролл понимала, что слова генерального директора хорошо продуманы и все призвано еще больше унизить ее при подчиненной. Она покраснела, а секретарша смущенно отвернулась.

— О какой операции идет речь?

— Вот Алисон тебе расскажет, — ответила генеральный директор МИ-5, — и я буду тебе очень признательна, если ты позвонишь мне после того, как поговоришь с ним. В нашей работе нет места индивидуалистам, взломам и межведомственным стычкам. Мы ждем от вас более серьезных усилий; вы должны не допустить дальнейших терактов. Ваша задача — патрулирование улиц, обыски и задержания подозрительных лиц и так далее.

— Такими делами в основном занимаются обычные подразделения полиции. — Уэзеролл шмыгнула носом.

— А от вас мы ждем настоящего сотрудничества… Не сомневаюсь, комиссар со мной согласится. Вопросы разведки предоставьте нам и нашим международным союзникам.

Секретарша придерживала дверь; Уэзеролл смущенно протянула руку, но Харрингтон уже повернулась к своему столу.

Из-за того, что в Темз-Хаус запрещено было проносить мобильные телефоны и пейджеры, Уэзеролл пришлось подождать две минуты, прежде чем на стойке в приемной отыскали ее вещи. Она позвонила Барри, своему вольнонаемному водителю, и, спускаясь по ступенькам, увидела, как «тойота» выворачивает из-за угла на набережную. Как только они тронулись с места, она позвонила Донне.

— Немедленно вызовите ко мне старшего инспектора Керра.

— Он на наблюдательном пункте в Кентиштауне, — солгала Донна, которая понятия не имела, где находится Керр.

— Так пусть немедленно едет в Скотленд-Ярд. Я буду у себя через десять минут.

Поймав в зеркале взгляд водителя, Уэзеролл отвернулась и стала смотреть на Темзу. С тех пор, как она сказала ему, что его заменят женщиной из правительственного гаража, с лица Барри не сходил укоризненный взгляд человека, знающего, что его дни сочтены. Уэзеролл чихнула и стала морально готовиться к очередному трудному дню.

Глава 28

Вторник, 18 сентября, 10.23, Ламбет

Когда Керру позвонила Донна, он был совсем недалеко от Скотленд-Ярда. Судмедэксперта Анну Харрис он поцеловал в щеку. По просьбе Керра они с Анной всегда встречались под мрачными викторианскими арками железнодорожного моста на той стороне Ламбетского моста, напротив Темз-Хаус, откуда была видна ее экспертно-криминалистическая лаборатория. Оглядев его итальянский плащ с поднятым воротником, Анна заметила, что он похож на мафиозо.

Услышав звонок, Керр достал из кармана смартфон и нажал клавишу «Прием вызова».

— Я в Ламбете, — сообщил он Донне.

— Ответ неверный. Запомни, сейчас ты на всех парах несешься в Ярд из Кентиштауна.

Керр отключился и протянул Харрис прозрачный пакетик для вещдоков. Чуть раньше он встретился с Карлом, который передал ему Танину фотографию и ее щетку для волос. Щетку Керр положил в конверт вместе с ваткой с Марстон-стрит.

— Анна, если можно, мне пока нужны лишь общие анализы ДНК. А потом, наверное, придется делать более подробные анализы… — Харрис только что пригласила его на вечеринку по случаю своего развода. Хотя она разменяла шестой десяток, Керр решил, что она неплохо выглядит в плаще и водонепроницаемой шляпе; фигура пышная, лицо свежее.

— Уверен, что здесь все чисто? То есть тебе за это не влетит?

Анна Харрис считалась одним из признанных авторитетов в экспертизе петехий, крошечных кровоизлияний, которые могли доказать, что жертву задушили. Всю профессиональную жизнь она провела в судебно-медицинской лаборатории Столичной полиции до того, как ее слили с экспертно-криминалистической службой.

— Бедняжка… Она жива или мертва?

— Угу.

— А ты в самом деле не любишь говорить больше, чем другим нужно знать! — Харрис была знаменита на свой скромный лад. Каждая неофициальная встреча с Керром представляла угрозу для ее карьеры. Но повод был веским, и она не сомневалась в том, что Керр все предусмотрел. — Ты ведь понимаешь, что мне понадобится какое-то обоснование?

— Придумай что-нибудь. Ты ведь сама называла такие дела сверхважными. — Просьбы Керра, хотя и редкие, подразумевали, что она должна проводить экспертизу и работать на дорогостоящем оборудовании в строжайшей тайне. Керр называл свои просьбы «любезностью», но Анна считала их сверхважными делами, в которых задействованы национальные интересы.

— Я позвоню тебе через пару дней.

— Отлично! — сказал Керр, сдвигая капюшон и снова целуя ее в щеку. — Желаю хорошо повеселиться.

До Скотленд-Ярда он доехал за семь минут и повесил дождевик на вешалку в приемной Донны.

— Нахал! — прошептала она, жестом направляя его в кабинет Уэзеролл.

Без всяких вступлений, не дожидаясь, пока он сядет, Уэзеролл заявила:

— Насколько я понимаю, вы без моего ведома и согласия вломились в один из домов в Найтсбридже и провели там обыск.

Керр, соображая на ходу, взял себе стул, ближе всего расположенный к ее столу. Пока она сверялась с записями, он мельком увидел в углу комнаты лекционный плакат, покрытый каракулями, сделанными зеленым фломастером. Заголовок гласил: «Гераклит и теория потока: мой подход к управлению изменениями».

— На Марстон-стрит, — продолжала Уэзеролл. — Какого черта вы там забыли?

Керр знал, что Уэзеролл только что вернулась из Темз-Хаус, и понял, что она, должно быть, узнала о его незаконном вторжении от Филиппы Харрингтон. Значит, либо кто-то рассказал МИ-5 о нем и Джеке Ленгтоне, либо в доме была установлена сигнализация, которая срабатывала дистанционно. Первую возможность он отверг с ходу, потому что они с Джеком никому не рассказывали о своем тайном визите.

Он мысленно вернулся к кровавым следам и к ночной операции МИ-5. Они следили за двумя головорезами, которые что-то вывозили ночью с субботы на воскресенье из того же дома. Следили или прикрывали? Интересно, что же вывозили из дома среди ночи? Из-за чего пришлось подать фургон к самым перилам? Слова Уэзеролл лишь еще больше осложнили ситуацию: обдумывая ответ, он одновременно гадал, почему его несанкционированный обыск возбудил интерес самой главы МИ-5. Керр мельком отметил, что Уэзеролл на своем плакате неверно написала «Гераклит»: через «о».

Уэзеролл налила себе воды и выпила ее одним глотком. Она не сводила взгляда с того места, где у Керра должен был быть галстук. Стол был завален толстыми коричневыми папками с делами; вид у Уэзеролл был измученный. Керр заметил, что в ее бутылке с водой осталось меньше половины, и невольно подумал, первая ли она за день.

— Я проверял информацию, поступившую от Карла Сергеева, — хладнокровно ответил Керр. — Он оказался на подозрительной вечеринке, где присутствовали российский заместитель министра по имени Анатолий Ригов, ряд наших высокопоставленных соотечественников и дорогие проститутки. Судя по всему, что нам известно, там занимались сексом, принимали наркотики и, возможно, вели видеосъемку.

Уэзеролл что-то записывала, поэтому Керр замолчал, давая ей возможность понять смысл сказанного. Он вдруг подумал, что похож на адвоката в суде, который наблюдает за жестами судьи.

— Затронуты вопросы национальной безопасности; по словам Сергеева, он обо всем доложил. Разве Билл Ритчи вам не говорил?

Уэзеролл с изумлением вскинула голову:

— А какое все это имеет отношение к вам?

Керр пожал плечами:

— Такими делами больше никто не хотел заниматься.

— Откуда вы знаете, черт побери?

— А я не прав?

— Предположения в нашей профессии — вещь ненадежная, — заявила Уэзеролл. Керр не знал, что она лишь повторяет слова Харрингтон. — Кто был там с вами?

— Никто; я ездил один, — сблефовал Керр.

— Точно? — переспросила Уэзеролл, снова что-то черкая. После возвращения из штаб-квартиры МИ-5 Уэзеролл переоделась из формы в шерстяной костюм из блекло-оливковой шотландки. В ожидании ответа она сняла жакет, под которым оказалась застиранная форменная гимнастерка с эполетами. Одна пуговица расстегнулась, обнажив бретельку лифчика. Он давно уже утратил свежесть и белизну и выглядел таким же потасканным, как его владелица. Керр молчал, глядя, как начальница сверяется с записями. — Кто подписывал разрешение?

— Никакого незаконного вторжения не было. Кстати, устроитель вечеринки успел съехать. Скорее всего, все видеоматериалы он увез с собой. — Керр снова замолчал. Уэзеролл, извернувшись, подобно старомодному детективу из кино, повесила жакет на стул. «Господи, сейчас окажется, что на ней подтяжки!» — подумал Керр. — А ключи я получил от агента из риелторской конторы, — снова солгал он, надеясь, что Харрингтон не посвятила Уэзеролл в подробности.

Уэзеролл, снова извернувшись, потянулась за носовыми платками. Жакет наполовину сполз со стула.

— Кто еще в курсе вашего ночного… рейда?

— Никто. Да и зачем мне кому-то говорить? Просто стало любопытно, понимаете? Налицо явное нарушение безопасности. Разве не следует известить об этом секретариат кабинета министров?

— Черт побери, занимайтесь своими делами!

— Значит, нет, — негромко ответил Керр, пока Уэзеролл чихала в платок, снова показав лифчик. Она уронила скомканный платок на стол, украдкой вытерла руку о юбку и взяла ручку.

— Я назначила вас начальником отдела секретных операций, но вы значительно превысили свои полномочия! Причем второй раз за неделю… То дело совершенно вас не касается!

— А по-моему, касается, мэм, — из-за сведений, которые сообщил Карл Сергеев. Нас касается все, что связано с национальной безопасностью. Так нас учили в Специальной службе… и так же мы работаем в СО-15.

— Позвольте мне судить, кому и чем заниматься в СО-15! — рявкнула Уэзеролл, хватая новый платок. Использованный она наконец бросила в корзину. — Надеюсь, мистер Керр, вы не участвуете в других приключениях, о которых мне ничего не известно? — Чтобы расширить пространство, она сдвинула в сторону несколько папок, нечаянно перевернув при этом семейную фотографию. Жакет упал на пол. — Вы хоть понимаете, что сегодня мне очень хочется снова объявить вам выговор?! — рявкнула она, на миг скрываясь под столом.

Керр нагнулся, чтобы поднять фотографию. На ней были сняты сама Уэзеролл, ее супруг и дочь-подросток — нарядные, раскрасневшиеся, как будто только что причастились.

— Мадам, позвольте спросить, что вам так не нравится во мне?

— Вам пора влиться в систему, — ответила она, выныривая из-под стола с жакетом и кивая в сторону плаката, — и обратить внимание на перемены. Вы слишком распустились! Привыкли во всем поступать по-своему и вообразили, что можете вершить правосудие. Так вы повели себя с Джибрилом, и теперь с вашим нелепым ночным взломом.

При упоминании Джибрила Керр угадал, что Уэзеролл крупно влетело от Филиппы Харрингтон за то, что они, следя за Джибрилом, не поставили в известность МИ-5. Харрингтон славилась своей любовью к подавлению, унижению и угрозам, замаскированным под добрые советы. Невольно пожалев свою начальницу, Керр невозмутимо ответил:

— Мы по-прежнему считаем, что Ахмед Джибрил — террорист.

— Мы?

— Я, — уточнил Керр. Он понимал, что главное — скрыть, что его группа продолжает тайно следить за Джибрилом. В пятницу, собравшись в «Аквариуме», они согласились пойти на риск ради него. Его долг — защитить своих друзей, сохраняя операцию в тайне. В беседах с начальством придется придерживаться принципа необходимого знания. Если Уэзеролл так завелась из-за того, что он заглянул в пустой дом, интересно, как бы она повела себя, узнав, что Джастин за выходные обыскал не одну квартиру?

Пока правда не всплыла на поверхность. Керру и его группе придется работать скрытно, не привлекая внимания Уэзеролл и Ритчи.

— Мадам, — продолжал он, — МИ-6 не просто так прислала нам сведения на Джибрила, и я до сих пор убежден в том, что он — боевик. По-моему, и вам в глубине души тоже не нравится, что его освободили.

— Бросьте! — отрезала Уэзеролл. — Джибрилом занимается МИ-5. Больше ничего не предпринимайте относительно этого человека без санкции и особой просьбы подчиненных Филиппы.

— Понятно, — кивнул Керр.

Уэзеролл попыталась повесить жакет на место, но после нескольких неудачных попыток сдалась и бросила его на короб кондиционера. Несмотря на гневные речи, она выглядела какой-то забитой, как жертва травли.

— Отныне вы работаете только по объектам, согласованным с МИ-5, — сказала она. — И больше ни по каким!

— Хорошо.

«Да, — подумал Керр, — Харрингтон надавила на нее как следует».

— Считайте мои слова последним предупреждением. Мы в СО-15 работаем как одна команда. Индивидуалистам у нас не место, а вы, насколько мне известно, любите работать в одиночку, — многозначительно продолжала она. Гимнастерка распахнулась еще больше. Заметив, куда смотрит Керр, Уэзеролл опустила голову и застегнулась. Жестом давая понять, что беседа окончена, она потянулась к голубой папке с надписью «Институт управления». — Постарайтесь извлечь что-то полезное из нашей беседы. Да, и по пути передайте Донне, чтобы разыскала мистера Ритчи.

Когда Керр подошел к вешалке, Донна уже набирала номер.

— Она хочет видеть…

— Билла Ритчи, знаю.

— Донна, ты что, поставила в ее кабинете жучки? — улыбнулся Керр. — Кстати, не можешь попросить Алана Фарго зайти ко мне?

— Это я тоже уже сделала, — улыбнулась Донна, глядя куда-то поверх его плеча.

— Шутишь! — Керр обернулся и увидел Фарго.

Донна прикрыла ладонью микрофон.

— Кстати, мне звонил сэр Тео Каннинг из Национального агентства по борьбе с преступностью. Спрашивал твой номер. Просил, чтобы ты зашел к нему. — Донна протянула Керру лист бумаги. — Он говорит, ты не пожалеешь.

Глава 29

Вторник, 18 сентября, 11.17, аэропорт Фарнборо

Из Москвы за Анатолием Риговым прислали частный самолет, который принял его на борт в аэропорту Фарнборо в Гемпшире, к юго-востоку от Лондона. В отсутствие Карла Скотленд-Ярд прикрепил к нему еще одного сотрудника, который должен был сопровождать его из посольства в аэропорт. Его взяли из отряда охраны членов королевской семьи. Он выглядел весьма представительно и не нарушал субординации. У стойки для особо важных персон Ригов дружески похлопал его по спине и отпустил, приказав засвидетельствовать его глубочайшее почтение всем обитателям Букингемского дворца.

Самолет «Бомбардье Лирджет 40XR» уже ждал Ригова, готовый к взлету. Ему и самому не терпелось сесть в мягкое кресло и полететь домой, но у него была назначена еще одна встреча. Дождавшись, когда Борис и остальные сопровождающие уедут, Ригов незаметно выскользнул из зала и сел в ожидавшую снаружи машину, серебристый «пежо» четырехлетней давности. Водителем был русский лет тридцати с небольшим, плотнее Бориса и вдвое умнее. Он обращался к Ригову, только когда тот с ним заговаривал. Они вернулись на шоссе М25 и понеслись на запад по М40. Ригов молчал, пока они не очутились на окраине Стратфорда-на-Эйвоне.

Водитель высадил его в десяти метрах от итальянского ресторана неподалеку от Черч-стрит, в пешей доступности от Королевского Шекспировского театра. Он передал Ригову незапечатанный белый конверт и шариковую ручку и уехал. Ригов знал, что шофер будет ждать его у крикетной площадки на другом берегу реки.

Ресторан помещался в старинном здании с сохранившимися оригинальными дубовыми балками и неровными дверьми и окнами; здесь было уютно и царил полумрак. Столики разделялись толстыми дубовыми колоннами, подпирающими низкий потолок. Человек, которого Ригов пригласил на обед, ждал его в самом дальнем углу, вдали от источников естественного света и напротив лестницы, ведущей вниз, в гардероб. Они успели до обеденного часа пик; в зале были заняты всего три из двадцати с лишним столиков.

Ригову ресторан нравился потому, что находился рядом с шоссе, куда можно быстро выбраться и затеряться в потоке машин. Кроме того, место было довольно далеко от Челтнема, где жил и работал его тайный агент. Они уже встречались здесь же зимой 2007 года, вскоре после того, как Ригов его завербовал; обоим пришлось по вкусу здешнее ризотто.

Ригов подошел к столику и пожал агенту руку. Тот остался сидеть. На публике они не называли имен и старались осторожно выбирать слова. Агенту было под пятьдесят; низкорослый, с брюшком, крашенные в каштановый цвет жидкие волосы. Кончики пальцев пожелтели от табака. На встречу агент приехал в линялых джинсах, черной футболке и высоких кроссовках. Типичная жертва кризиса среднего возраста. Целых восемнадцать лет он служил на низкооплачиваемой должности в ЦПС, Центре правительственной связи. Он работал на станции радиоперехвата в Челтнеме. Последние три года из этих восемнадцати он работал на Анатолия Ригова и передавал тому сведения о материально-техническом планировании и стратегических приоритетах. Кроме того, за два особенно плодотворных года он передал Ригову пароли и ключ шифрования.

В ФСБ, преемнице КГБ, не уступающей своему предшественнику в беспощадности, его считали самым удачным из всех завербованных. Он пошел на сотрудничество добровольно и руководствовался исключительно корыстью. В отличие от других агентов, с которыми приходилось много возиться, их ценный сотрудник, родившийся и выросший в Глостере, не высказывал никаких политических взглядов и ничего не боялся. В обмен на ценные сведения, которые поставлял агент, его время от времени поили и регулярно перечисляли гонорары. Деньги из Москвы поступали на секретный счет на Каймановых островах.

Никто в ресторане не слышал, что Ригов говорит с иностранным акцентом. По его просьбе агент сделал заказ для них обоих: ризотто и по большому бокалу красного вина. Ригов заранее решил, что этот обед будетдля них последним. Больше они не увидятся. Начиная с мая с его ценным приобретением что-то случилось. За месяц его несколько раз арестовывали за вождение в нетрезвом виде. Затем он бросил жену и стал жить с местной барменшей на двадцать лет моложе себя. Вскоре у него начались неприятности на работе: его обвинили в пьянстве и сексуальных домогательствах. Агент клялся жизнью матери, что обвинения — полная чушь, но Ригов отчетливо видел все признаки упадка. Работать с таким агентом стало опасно. По опыту многолетней службы в ФСБ он знал, что одна оплошность влечет за собой другую. Если оставить все без внимания, начнется цепная реакция, и след рано или поздно приведет в Москву.

В ожидании ризотто они немного поговорили обо всем, кроме выпивки и секса. Ригов знал: после того как они закажут еще вина, агент начнет каяться. Так и произошло.

— Слушайте, извините меня, — сказал агент, взяв вилку. — Мне очень жаль. — Медлительный выговор выдавал в нем уроженца юго-запада Англии. Ригов уловил в его голосе нотки отчаяния. Он очень боялся провала. Сейчас агенту нужны были деньги; он хотел начать новую жизнь с молодой женой.

Ригов улыбнулся ему так же, как Карлу Сергееву:

— Ничего страшного. Как я всегда говорил, мы с вами встретились как друзья и так же расстанемся.

— Неприятности на работе — полная ерунда. — Агент нагнулся вперед, вторгаясь в личное пространство русского и пытливо заглядывая ему в глаза. — Честное слово! Дело замнут. Я все улажу.

Ригов медленно покачал головой и тихо, но твердо возразил:

— Вас, скорее всего, лишат допуска к засекреченной информации, что делает вас бесполезным для меня.

— Нет! Я выберусь из дерьма. Обещаю!

— А пока вам понадобятся деньги. Совершенно вас понимаю. — Не переставая улыбаться. Ригов достал конверт и, сдвинув тарелку в сторону, протянул конверт агенту. — Мы будем по-прежнему перечислять средства на ваш счет еще два месяца, в знак нашей доброй воли. Мы подождем, пока все успокоится, а потом встретимся снова. — Он вложил конверт в руку агенту. — Но вам необходимо расписаться на пунктирной линии.

С прошлого раза Ригов запомнил, что агент носит очки для чтения. Пока тот неуклюже вытаскивал из конверта лист бумаги и возился с очечником, Ригов протянул ему ручку. Он подержал ее над тарелкой и незаметно нажал на кнопку два раза, брызнув в ризотто прозрачной жидкостью.

— В наши дни нам всем приходится отчитываться перед бухгалтерией, — заметил Ригов, поводил ручкой по конверту, чтобы показать, что она не пишет, достал из пиджака другую и протянул ее агенту. — Вот, эта ручка пишет! — Он улыбнулся.

Требование подписи было маскарадом. Секретный счет уже закрыли. Съев ризотто, агент подписал себе смертный приговор. В баллончике внутри волшебной ручки Ригова содержался новый яд, разработанный в лаборатории ФСБ. Ученые из секретного института воспользовались в своих интересах европейской эпидемией кишечной палочки 2011 года и вывели особо агрессивный вид бактерий, устойчивый ко всем известным видам лечения. В следующие несколько дней бактерии внедрятся в организм агента. Через неделю у него начнутся кишечные колики, за которыми последуют диарея, рвота, гибель нервной системы, почечная недостаточность и смерть.

Глава 30

Вторник, 18 сентября, 13.47, Темза

Чтобы быстрее попасть на эскалатор, Пустельга, «крот» Джона Керра в недрах МИ-5, всегда ездил на работу в третьем вагоне поезда по Юбилейной линии, от станции «Станмор» до станции «Вестминстер». Если позволяли условия, он вставал у вторых по счету дверей вагона, чтобы первым выйти в город и совершить пешую десятиминутную прогулку до «Лягушатника», как сотрудники МИ-5 в шутку называли Темз-Хаус, свою штаб-квартиру.

На обратном пути Пустельга всегда спускался в метро без четверти шесть и садился в пятый вагон. Таким образом нарушал первое правило разведчика, которое требовало избегать шаблонов в поведении и привычках. Странный промах для человека, чья работа состояла в отслеживании нарушений безопасности.

Сегодня утром он приехал на работу гораздо позже обычного, ближе к обеду. Мелани караулила его на станции «Бейкер-стрит». Она сразу увидела его в переполненном вагоне. Пустельга стоял на привычном месте, как всегда, в старом синем плаще, и читал «Файнэншл таймс». Ростом он был ниже большинства пассажиров и уже начал лысеть. Чтобы скрыть лысину, он зачесывал на нее пряди волос сбоку. Мелани он заметил, как только она вошла в вагон. Мелани угадала в нем склонность ко второму закону разведки: не узнавать знакомых. Впрочем, у него на то имелись не профессиональные, а скорее личные причины.

Когда Мелани направилась к нему, Пустельга демонстративно отвернулся и уткнулся носом в газету.

— Ты не отвечаешь на звонки Джона, — тихо сказала она, протискиваясь между двумя рюкзаками, — а ему очень нужно поговорить с тобой сегодня… Точнее, сейчас же.

Поезд замедлял ход, приближаясь к станции «Вестминстер». Пустельга огляделся по сторонам, пытаясь выглядеть невозмутимо, но Мелани разглядела в его глазах страх.

— Ради всего святого, я должен быть на работе! — прошипел он. — У меня важные встречи.

Мелани положила руку поверх его газеты.

— Так возьми больничный! — Поезд остановился, двери с шипением разъехались в стороны. — Куда идти, ты знаешь.

Следом за Пустельгой она вышла из метро и увидела, как он повернул налево. Направившись к Вестминстерскому мосту, он позвонил на работу и сказался больным. Убедившись, что все в порядке, Мелани спустилась в метро и поехала на станцию «Тауэр-Хилл».

Керр ждал Пустельгу у Вестминстерского пирса. Как они условились, Пустельга купил два билета на прогулочный теплоход в сторону Тауэрского моста и первым поднялся на борт.

По-настоящему Пустельгу звали Джереми Томпсон; в МИ-5 он относился к числу служащих среднего звена. Из-за того, что он вынужденно стал агентом Джона Керра, должен был действовать крайне осторожно. Они уже два раза встречались на палубе прогулочного теплохода. Сегодня Темза стала идеальным местом встречи; видимость была снижена из-за облачности и моросящего дождя.

Керр подождал, пока матросы отдадут швартовы, и только потом присоединился к Пустельге на маленькой кормовой палубе, отделенной от салона туалетами и кладовкой. Их голоса к тому же заглушались шумом двигателей. На теплоходике, кроме них, путешествовала только немецкая семья в плащах. Они стояли на носу, вцепившись в поручни, опасаясь, что их сдует ветром. В салоне сидела стайка французских пенсионеров; они покупали в буфете спиртное и чипсы. Поняв, что от таких пассажиров чаевых не дождешься, рулевой, который начал было комментировать знаменитые виды, вскоре умолк.

Вначале Керр позвонил Пустельге в пятницу, рано утром, потому что ему нужно было узнать, в чем дело с Ахмедом Джибрилом. Но за последующие четыре дня положение быстро менялось; сейчас больше всего Керра интересовало, почему генерального директора МИ-5 так возмутил его ночной визит в Найтсбридж. Жалобы на полицию со стороны нижних чинов МИ-5 давно стали обычным делом; с какой стати проступок Керра навлек на себя гнев самой Филиппы Харрингтон?

Пустельга мрачно слушал Керра, не сводя взгляда с пенного следа в кильватере. Теплоход шел вниз по течению, к Ватерлоо. Закончив, Керр похлопал своего собеседника по плечу:

— Ну, Джерри, как они на меня вышли? — При их первой встрече Пустельга признался Керру, что терпеть не может, когда его имя сокращают, поэтому Керр нарочно это делал. — Должно быть, там установлена сигнализация или камера с дистанционным управлением?

— А может, они запеленговали твой мобильник, — предположил Пустельга, отворачиваясь и глядя на берег.

— Невозможно, — отрезал Керр. — А теперь говори, зачем они оставили сигнализацию в пустом доме? И кстати, почему ты меня не предупредил?

— Меня проверяют со всех сторон! — раздраженно ответил Пустельга. — Сейчас у меня нет допуска к секретным сведениям.

До некоторой степени он говорил правду. Когда они впервые встретились, Пустельга служил в отделе связи. И все же он о многом умалчивал. Керр знал, что Пустельгу перевели в секретариат; он мог входить в личный кабинет генерального директора и имел допуск к вопросам стратегического планирования. Кое в чем новое место Пустельги оказалось даже лучше прежнего.

— Джерри, не вешай мне лапшу на уши. Повторяю, если ты еще не понял. В ночь на воскресенье из того дома тайно вывезли труп. Мы подозреваем, что это труп четырнадцатилетней девочки. Очень скоро я все выясню наверняка. Весь дом выскребли и вымыли; такой стерильности не бывает даже в операционной. И все же мне удалось найти на полу в подвале следы крови. Кроме того, там брошены провода и кронштейны от какой-то видеоаппаратуры. В чем дело? И зачем ваши продолжали охранять дом, зачем там оставили сигнализацию с дистанционным управлением? Еще более странная вещь. Мне нужно посмотреть документы. Я знаю, что у вас каждый чих документируется и заносится в журнал. Так что придумай что-нибудь.

Джереми Томпсону было сорок два; женатый, трое детей. Керр завербовал его четыре года назад после того, как один констебль, ревностный христианин, арестовал его с другим мужчиной в лесопарке Хампстед-Хит. Они, по словам констебля, совершали «развратные действия», а затем ввязались в пьяную драку. Как только стало известно, где работает Томпсон, начальник участка, хорошо знавший Керра, позвонил ему. Керр за три минуты договорился с дежурным инспектором. Переговоры с Томпсоном в вонючей камере заняли четыре часа.

Работать с Пустельгой было непросто. Он то охотно шел им навстречу, то отказывался помогать. В плохие дни, когда Пустельга капризничал, Керр хладнокровно напоминал ему, что он спас его карьеру и брак, но Пустельга все равно упрямился.

— Это просто шантаж, ясно? — однажды закричал он по мобильному, который выдал ему Керр. — И все за то, что я один раз не туда кинул палку! — Конечно, Пустельга прикидывался оскорбленным; он просто ловчил. Оба прекрасно понимали, что рычаг давления Керра исчезнет, когда Пустельга бросит жену и во всем признается проверяющему его сотруднику.

— Я не могу достать документ, который тебе нужен, — сказал он наконец, — потому что его почти наверняка не существует.

На палубу из салона выбежали двое немецких детишек. Заметив мрачную физиономию Пустельги, они невольно попятились. Девочка нечаянно наступила ему на ногу и разразилась слезами.

— Ответ неверный. И знаешь что, Джерри? Возможно, я бы и спустил дело на тормозах, если бы Филиппа с таким пылом не порочила меня при моей начальнице. — Керру пришлось повысить голос, чтобы перекричать детский плач. Девочка кинулась к родителям. — Речь идет о жизни и смерти, Джерри, так что нечего пудрить мне мозги.

Пустельга тяжело вздохнул; он сдулся, как воздушный шар.

— Слушай, дело очень серьезное. Все началось за границей. Узкий круг из МИ-6. Все только для своих. В те дни королева и государство посылали их в разные интересные места, где можно было вести шикарную жизнь. Мальчики, девочки, все шито-крыто, особенно если ты женат. Все тридцать три удовольствия — и все совершенно неофициально.

— Хочешь сказать, их так ловили? Приманивали?

— Ни в коем случае. Просто частные вечеринки, в которых участвовали взрослые люди; все были согласны.

— Иными словами, бессовестные ублюдки трахались направо и налево, чтобы веселее было шпионить, и время от времени менялись партнерами? Что с нашим элитным генофондом?

— Они не видели причин, почему все должно измениться даже после того, как их вернули на родину и они обосновались в «Сенчури-Хаус».

Немецкие родители вернулись в салон и покупали в буфете напитки. Мальчик тыкал пальцем в Пустельгу и что-то говорил; мать семейства, державшая девочку на руках, бросала на него гневные взгляды.

— Потом, в девяностых годах, ввели тесты на детекторе лжи, и кое-кого уволили без права восстановления. Одни решили все бросить, но некоторые участники были хорошо защищены. Прошло время, и они привлекли к своим забавам нескольких начальников из нашего ведомства. Все продолжалось, как раньше, только не с таким размахом.

— Как же ты обо всем узнал? — Голос Керра гулко отдавался от бетонных стенок — они проплывали под мостом Ватерлоо.

Пустельга покосился на салон, потом отвернулся к корме, как будто туристы могли читать по губам.

— Мне рассказала одна уволившаяся сотрудница. Просто референт, ничего особенного.

— В каком департаменте она служила?

— «Джи». Международный терроризм. Официально она заявила, что хочет перейти на преподавательскую работу, но на самом деле она ушла по другой причине. Она знала, что там творится.

— Хочешь сказать, она тоже принимала во всем участие? — уточнил Керр.

— Все изменилось. Они стали привлекать для участия девочек извне. Иногда и мальчиков тоже.

— Ты имеешь в виду проституток?

— Детей. Их похищали прямо на улице.

— Где? Здесь, в Лондоне?! Джерри, перестань стесняться!

— Не в Лондоне. За границей. Я точно не знаю… Кажется, в Турции. Моя знакомая сказала, что там творились ужасные вещи.

— Из-за того, что их скомпрометировали? Когда же все открылось?

— Ничего не открылось. Все сохраняется в строжайшей тайне.

— Назови хоть какие-нибудь имена, Джерри! Ну же, выкладывай! Тебе не в первый раз…

— Подробностей я не знаю. Об этом на работе никогда не говорили.

— Ну, МИ-5 не случайно прикрывала двух головорезов на Марстон-стрит. Кто-то из твоих начальников наверняка в курсе. А если они не входят в тот, как ты выразился, узкий круг, то кого они покрывают?

— Не знаю. Клянусь!

— Может, мне записаться на прием к их боссу и прямо спросить?

— Господи Боже! — Керру показалось, что Пустельга вот-вот расплачется. — Пожалуйста, не надо!

Они стояли молча и наблюдали, как здания парламента постепенно скрываются за поворотом. Корабль двигался к Саутуарку.

— И как твоя подруга все узнала? — спросил наконец Керр.

— Она мне не подруга. Мы с ней едва знакомы. — Агент Керра перешел на левый борт и стал смотреть на «Президент», старый тренировочный корабль военно-морского флота. — Она подписала обязательство о неразглашении и обещала пожизненно хранить молчание, напилась, пригласила меня к себе домой и переспала со мной. Она проболталась, когда мы после решили выкурить по сигаретке. А потом классно отсосала мне. — Пустельга глубоко вздохнул. — Похищения поставлены на поток. Кажется, она говорила, что похищенных контрабандой ввозят в Великобританию для сексуальной эксплуатации, а потом они исчезают. Больше о них никто не слышит.

— Точно? — недоверчиво спросил Керр.

— Не знаю. Повторяю, она в тот день здорово напилась. Да и я тоже. Мы оба были в стельку.

— Погоди… я попробую повторить. За незаконным ввозом в страну детей стоят высокопоставленные служащие? И, судя по всему, это продолжается до сих пор?

— В семье не без урода.

— Прекрасно! После твоих слов мне стало гораздо легче. Итак, они поставили дело на поток. Детей похищают, насилуют и убивают. Я бы сказал, Джерри, это настоящая сенсация. А ты как считаешь? Те, кого обвинили в пытках членов «Аль-Каиды», нервно курят в сторонке! Ну, и что же предприняла в связи со всем этим твоя подруга?

— А что она могла поделать?

— Например, доложить по начальству.

— Не знаю. К тому времени, как она мне призналась, она уже у нас не служила. А когда ты уходишь со службы, назад пути уже нет.

— Интересно, почему она призналась во всем человеку, которого почти не знала?

— Джон, так часто поступают люди в состоянии стресса, — внезапно отрезал Пустельга, — или те, на кого сильно давят… Уж кому и знать, как не тебе!

— А может быть, она подумала, что тебе хватит духу передать все дальше. — Керр следил за лицом Пустельги. Тот опустил глаза и посмотрел направо; Керр понял, что он ищет взглядом Школу Лондонского Сити, свою старую школу. — Но ты промолчал, да? Ты ни хрена не сделал. — Он развернул агента к себе лицом. — А теперь говори, как ее зовут. Тогда тебе не будет так плохо, когда подтвердятся мои подозрения и окажется, что в ту ночь из дома вывезли труп девочки под прикрытием МИ-5!

Пустельга молча стоял у ограждения, глядя на собор Святого Павла.

— Она учительница в частной школе для девочек возле Виндзора, — ответил он, глядя, как мимо проплывает лучшая часть его жизни. — Но уверяю тебя, она ничего тебе не скажет. Будет все отрицать.

— И все-таки мне нужно с ней поговорить. Как ее зовут, Джерри?

— Памела Мастерс.

— Вот видишь, не так все и трудно! — заметил Керр, сжимая агенту плечо. — Наконец-то ты поступил порядочно.

— Что порядочного в том, что я заложил своих?

— Я думал, мы с тобой на одной стороне.

— Не заблуждайся, — хрипло хохотнул Пустельга. — Дело не в патриотизме, а в грубом принуждении!

Оба помолчали, глядя вверх, на Тауэрский мост.

— Раз уж ты разоткровенничался, Джерри, что там у вас происходит с Ахмедом Джибрилом? — ровным тоном спросил Керр.

Пустельга тут же отвернулся:

— Джон, об этом давай не будем.

— Я уже слишком далеко зашел. Только не говори, что у тебя нет его досье.

Они почти добрались до конечной станции; теплоход замедлил скорость, входя на пристань Святой Екатерины перед отелем «Тауэр».

— Досье есть, но оно строго засекречено. Филиппа не выносит его из своего кабинета.

— Что в нем такого? Говори, Джерри!

Матрос перешел на правый борт; за ним топало немецкое семейство. На понтоне ждал другой матрос со сходнями на колесах. Убрав ограждение, матрос приготовился бросать швартовы напарнику на пристани.

— Не знаю.

— С чего ты вдруг так распсиховался? — При одном упоминании Ахмеда Джибрила с Пустельгой как будто случился нервный срыв. Он затравленно смотрел во все стороны, словно искал выход. — Филиппа велела моей начальнице прекратить всякую разработку Джибрила, и все злятся на меня гораздо больше обычного. Джерри, признавайся, во что я вляпался? Что в этом типе такого особенного?

— Больше я тебе ничего не могу сказать.

— Он что, агент МИ-5? — Керр несколько секунд молча смотрел на Пустельгу. — Джерри, я влез в вашу операцию? Да что там у вас творится, черт побери?

Ему показалось, что Пустельга вот-вот расплачется.

— Если мистер Джибрил — хороший парень и у нас на зарплате, все замечательно. Я извинюсь, угощу тебя обедом и уйду. Но за последние несколько дней я то и дело натыкаюсь на каменные стены. И чутье подсказывает мне, что Джибрил — боевик, который работает на «Аль-Каиду».

— Что еще за каменные стены?

— Если это правда и я выясню, что твои сослуживцы защищают ублюдка, который на нас не работает, значит, ситуация в корне меняется, и я от тебя не отстану. Ни днем ни ночью.

— Ты мне не ответил.

— Тебе придется влезть в его совершенно секретное досье. И если я выясню, что ты пудришь мне мозги, я тебе ноги вырву!

— Что за каменные стены? — спросил Пустельга, разворачиваясь к Керру лицом.

Керр рассмеялся:

— Неужели ты всерьез думаешь, что я раскрою тебе свои карты?

— А может быть, ты блефуешь, — не сдавался Пустельга. Он хорохорился, но, видимо, от страха почти перешел на визг. — Неужели ты и правда сдашь меня Филиппе после всего, что я для тебя сделал? Сомневаюсь.

Керр уже направился в салон, собираясь сойти на берег.

— А ты меня испытай, — предложил он, обернувшись через плечо.

Они были уже в шести или семи футах от причала, когда Пустельга вдруг опрометью бросился на корму. К тому времени, как до Керра дошло, агент уже перелезал через ограждение и балансировал на планшире. Теплоход в этот момент находился ярдах в двух от причала и быстро приближался, подгоняемый приливом.

— Джерри, стой! — закричал Керр.

Пустельга присел и прыгнул, стараясь ухватиться за канаты на причале. Он промахнулся и повис на защитной шине. Все закричали; к нему бросился стоявший на понтоне матрос. Но Пустельга, не дожидаясь помощи, вдруг подтянулся с силой, поразившей Керра, и вылез на пристань. Еще секунда — и теплоход раздавил бы его бортом.

Матросы и ошеломленные пассажиры, ждавшие посадки, попытались схватить его, но Пустельга всех растолкал и взбежал по сходням на набережную. Затем он пустился бежать. Керр уже нажимал клавишу быстрого набора. Он звонил Мелани.

Мелани ждала у отеля; ее не было видно со стороны набережной. Она заметила Пустельгу, как только он с поразительной скоростью помчался прочь от причала. Мелани последовала за ним, не приближаясь. Ей хотелось посмотреть, что он сделает в минуту кризиса и в состоянии крайнего возбуждения. Пустельга перешел с бега на быструю ходьбу. Мелани думала, что он пойдет налево и, поднявшись на холм, отправится к станции метро «Тауэр-Хилл». К ее удивлению, Пустельга выбрал более длинную дорогу и повернул направо, пройдя через гигантские обитые железом ворота. Затесавшись в толпу туристов, он зашагал по мощеной дорожке, ведущей к Тауэру. Мелани следовала за ним мимо лотков с сувенирами. Туристы, услышав хлюпанье, оборачивались и ахали при виде странной фигуры в мокрых насквозь плаще и брюках.

Спустившись в подземку, Мелани следом за Пустельгой прошла на платформу, с которой уходили поезда в западном направлении. Она старалась держаться на расстоянии. Пустельга сел на скамью. В середине дня пассажиров в подземке было мало, и здесь, в полумраке, он снова стал незаметным. Он просидел на скамье несколько минут, закрыв лицо руками; никто, кроме Мелани, не обращал на него внимания. Он пропустил два поезда. Услышав, что к станции подходит третий, он резко встал, подошел к краю платформы и застыл в неподвижности, прижав руки к туловищу. Редкие пряди волос раздувал ветер; взгляд его словно приклеился к плакату на изогнутой стене на другой платформе, когда из туннеля с грохотом выехал поезд. Мелани, стоявшая в пяти метрах, понимала, что она слишком далеко и не успеет ничего предпринять. Их агент собрался покончить с собой. Пустельга стоял в середине узкой цепочки пассажиров, которые ждали посадки. Поезд уже начал притормаживать… Пустельга перешагнул желтую линию, и его ноги очутились точно на краю платформы.

Молодая женщина в деловом костюме первая заметила его. Мелани увидела, как женщина положила руку ему на плечо; качая головой, она что-то кричала Пустельге в ухо. Должно быть, и машинист заметил неладное; поезд издал громкий, пронзительный свисток. Объединенными усилиями нескольким пассажирам удалось оттащить Пустельгу от края и привести его в чувство. Мелани смотрела ему вслед. Он прошел по платформе и сел в четвертый вагон. Когда поезд тронулся, Мелани бросилась наверх, чтобы позвонить Керру. Она думала, что Керр вернется в Скотленд-Ярд, но он ждал ее у самого выхода, на скамейке под деревом с видом на Тауэр. Керр как чувствовал, что она вернется. В прошлый раз после теплоходной прогулки они с Пустельгой вместе выпили в одном баре за причалом Святой Екатерины: может быть, подумала Мелани, Керр надеялся, что она убедит Пустельгу вернуться с ней вместе.

Керр молча слушал рассказ Мелани о том, как Пустельга пытался покончить с собой. Рассудок агента сильно тревожил ее. Может, он боялся, что Керр разоблачит его двойную жизнь, может быть, на него давила ноша каких-то ужасных знаний? Мелани пыталась убедить Керра, что Пустельга переживает сильный стресс.

— Джон, нам придется на время ослабить давление, — сказала она под конец. — Пусть придет в себя.

— Да, в самом деле? — Керр перестал любоваться Тауэром и посмотрел на нее. Лицо у него было суровым. — Мелани, нам придется поступить по-другому. Мы должны знать, что творится в МИ-5. Мы ведь решили, что сейчас для нас важнее всего?

— Да.

— Вот именно. Как ты считаешь, наш агент может привести нас к истине?

Мелани открыла было рот, но вовремя сообразила, что Керр вовсе не ждет от нее ответа.

— Мел, я ни за что не позволю Джерри Томпсону меня кинуть. Мы его дожмем. А все остальное не важно.

Глава 31

Вторник, 18 сентября, 16.53, кабинет председателя Национального агентства по борьбе с преступностью

После разговора на Тауэрском холме Мелани поехала на наблюдательный пункт в Ламбет, а Керр вернулся на станцию «Сент-Джеймсский парк». Купил сэндвич на рынке Страттон-Граунд и, засев в своем «Аквариуме», стал перечитывать входящую почту. Погода была сносной, и он оставил «альфу» в подземном гараже, а в штаб-квартиру НАБП пошел пешком. Так оказалось быстрее, да и на ходу лучше думалось. Кроме того, ему не пришлось беспокоиться из-за места на парковке во дворе Скотленд-Ярда, где действовал принцип «кто первый приехал, тот и занял место».

Приглашение зайти в НАБП Керра заинтриговало. Сотрудников агентства набирали из Королевской налогово-таможенной службы, из Управления иммиграции, а также из полиции. Основной задачей агентства считалось привлечение к ответственности представителей организованной преступности; НАБП, как и организация-предшественник, Агентство по борьбе с организованной преступностью (АБОП), регулярно проводило совместные операции со Скотленд-Ярдом.

Билл Ритчи позвонил, когда Керр переходил Воксхоллский мост, и велел срочно явиться к нему в кабинет. Керру показалось, что Ритчи не один; он соврал, что он в Чизике и помогает Плуту завербовать несуществующего агента. Его, правда, выдали не вовремя раскричавшиеся чайки. В конце концов они договорились, что встретятся в семь, после того как все закончится.

Когда личная помощница объявила о приходе Керра, Тео Каннинг ждал его на пороге, широко улыбаясь. Он вскочил из-за стола, как будто ему было вполовину меньше лет, чем на самом деле. Они хорошо знали друг друга, неоднократно участвовали в рискованных и сложных совместных операциях.

Прослуживший много лет в МИ-6 Каннинг пользовался репутацией выдающегося оперативника. Карьеру он начал тридцать семь лет назад в Сенчури-Хаус, возле Саутуарка, прежней штаб-квартире МИ-6, мрачной башне с автозаправкой перед ней, а завершал ее в Воксхолл-Кросс, футуристическом монстре из зеленого стекла на набережной. Почти четыре десятилетия он занимался разведывательной работой во всех горячих точках. Иногда он работал под крышей третьего секретаря посольства. В награду за самоотверженный труд его повысили и назначили начальником отдела международных операций. Каннинг считался близким другом «мистера Си», как по традиции называли генерального директора МИ-6. Традиции было почти сто лет, и начало ей положил сэр Мэнсфилд Смит-Камминг.

Тео Каннингу оставалось семь месяцев до пенсии, когда его попросили вернуться в строй и возглавить важное правительственное агентство. Он должен был координировать борьбу с организованной преступностью, хотя неофициально его попросили решительно предотвращать межведомственные стычки, попортившие много крови его предшественникам. Каннинг и его жена Мэри, с которой они прожили в браке тридцать лет и которая раньше служила шифровальщицей в московском отделении МИ-6, недавно приобрели свое первое семейное гнездышко в Англии — бывший фермерский дом возле Троубриджа в графстве Уилтшир.

Ходили слухи, что Каннинг проходил курс облучения. После их прошлой встречи — они не виделись несколько лет — Каннинг заметно похудел. Правда, его рукопожатие по-прежнему оставалось крепким, костедробительным.

— Рад снова видеть тебя! — Каннинг, сияя, усадил Керра в кресло с панорамным видом на Темзу. — Спасибо, что зашел.

— Какая роскошь! — заметил Керр, восхищенно озираясь по сторонам. — Лучше, чем то, к чему ты привык.

— В Найроби было очень весело, только немного воняло туалетом. — Каннинг опустился в кресло напротив и закинул ногу на ногу. Он стал хорошо одеваться; ему очень шел светло-серый костюм в узкую полоску и серо-голубой галстук в тон. Зато любимая обувь председателя не изменилась; как и раньше, он носил коричневые замшевые мокасины. — Ну, а в доброй старой Женеве… Скажем так: работа непыльная, но можно умереть со скуки.

Личная помощница спросила, хотят ли они чаю. Керр вежливо отказался, но Каннинг все равно приказал ей принести, а затем покосился на часы.

— А может, ты хочешь чего-нибудь покрепче, старина?

Дождавшись, пока секретарша выйдет, Керр от души рассмеялся. «Старина»! Каннинг по-прежнему верен себе.

— Да нет, наверное.

— Какие все сейчас стали благоразумные!

— Я слышал, ты болел?

— Ну да, нашли небольшой рачок, но это не смертельно, в наши дни все лечится. Надо регулярно приходить на осмотры, да еще медики настаивают на том, чтобы каждые две недели мне вводили какое-то волшебное зелье. — Каннинг потряс рукой в воздухе. — Чувствую себя как какой-нибудь наркоман, но похоже, их алхимия помогает. Мэри хотела, чтобы я вышел в отставку, но в прошлом году меня выбрали председателем. Даже прикрепили секретаршу… Нет, извини, их теперь называют личными помощницами. Политкорректность прежде всего! А ты почему до сих пор в старших инспекторах?

— Твое агентство уже заработало в полную силу? — спросил Керр.

Он удивился, узнав, что Каннинг принял должность, которую почти все их коллеги считали чашей с ядом. В первые месяцы работы новый орган разъедали ревность, враждебность и устаревшие методы работы. Все организации, влившиеся в новое агентство, тянули одеяло на себя и действовали так, словно ничего не изменилось. Так же поступали и представители криминальных кругов. Постепенно стало происходить оздоровление обстановки. Начало этому было положено недвусмысленным сигналом со стороны правительства: Национальное агентство по борьбе с преступностью должно заработать. Хотя формально главой НАБП считался главный констебль, все понимали, что реальная власть сосредоточена в руках Тео Каннинга.

— Ты ведь знаешь, какое у нас положение, — рассмеялся Каннинг. — Пора положить конец межведомственным войнам. Обстановка постепенно улучшается. Мы занимаемся наркотиками, оружием и преступными синдикатами. Конечно, отмыванием денег. Ну, и киберпреступностью — проблем столько, что не справляемся. Проводим конфискации имущества. Бьем мультимиллионеров в самые больные места. Судьи их сажают, а мы конфискуем яхты, и все замечательно. По условиям контракта, я должен работать два дня в неделю, а выходит четыре. Как ты, наверное, понимаешь, мне приходится еще заниматься потоками оперативной информации. А работаем ли мы в полную силу… Хрен знает!

— Судя по тому, какие слухи доходят до нас, ты справляешься замечательно, — заметил Керр, улыбаясь про себя. Каннинг даже ругался изящно и со вкусом.

— Сейчас я, так скажем, ищу свежую кровь… — Каннинг замолчал и посмотрел Керру в глаза.

— И что?

— Хочу, чтобы ты мне помог.

— Что-что?

— Мне снова требуется твоя помощь в одном грязном дельце. Как в добрые старые времена.

— Господи, Тео, — вздохнул Керр, — такого я не ожидал!

— Джон, — начал Каннинг, — ты, наверное, представляешь, с чем мне пришлось столкнуться… Взрывчатая смесь: круговая порука и добрая старая коррупция в духе начала двадцатого века… — Он сложил пальцы домиком. — Сейчас мне меньше всего нужно служебное расследование или скандал в прессе. Сказать, кого мне хотелось бы видеть рядом с собой? Человека честного и опытного, но не из нашего монашеского ордена мрачных предсказателей, мать его так и растак! Мне кажется, самая подходящая кандидатура — ты.

Личная помощница принесла на подносе чай, фарфоровые чашки и серебряные ложки. Они замолчали. Оба гораздо больше привыкли пить чай из треснутых стаканов на верхнем этаже «Сенчури-Хаус». Когда личная помощница предложила молоко и сахар, Каннинг подмигнул Керру.

— Что, не совсем как в добрые старые времена? — улыбнулся Керр.

— Слушай, мне нужно, чтобы ты проводил разведывательные операции «в поле», — продолжал Каннинг, как только они снова остались одни, — вел операции под прикрытием и занимался наружным наблюдением. Как только мне удастся уломать идиотов из руководства, тебя повысят до суперинтендента.

— Моя начальница с тобой, случайно, не говорила? — спросил Керр, застигнутый врасплох прямотой Каннинга.

— Нет, но я хочу ей позвонить, если ты не против. — Каннинг откинулся на спинку стула, ожидая ответа.

Керр пожал плечами.

— Слушай, Джон, — хладнокровно продолжал Каннинг, — я знаю, что сейчас творится у вас в Скотленд-Ярде. Наверху совсем двинулись с политкорректностью, лизанием начальственных задов и так далее. И я знаю, что новичкам из начальства ты не по нутру. В вашем гребаном подразделении… как оно теперь называется? СО-15? Ну вот, опытных оперативников из Специальной службы оттирают. Я прав? Так вот, мне ты нужен здесь и сейчас.

Каннинг ненадолго замолчал, ожидая, пока Керр переварит сказанное.

— А еще я так понял, что тебе приходится расхлебывать кашу с Джибрилом. О чем там думал Финч, мать его так и растак? Почему отпустил его? У него ведь было две законные недели сроку!

— Да, его выходка здорово осложнила мне жизнь.

— И идет вразрез с общей политикой. Хочешь об этом поговорить?

Каннинг, не перебивая, выслушал подробный рассказ Керра обо всем: о неудачном аресте Ахмеда Джибрила, о смертниках, чуть не погубивших его и его группу, убивших его друга Джима Галлахера. Рассказал он и об откровенной халтуре Джима Меткафа и его команды.

— Так почему не послать их всех куда подальше? — спросил Каннинг, когда Керр закончил. — Здесь тебе никто не будет вставлять палки в колеса, обещаю! У меня ты сам себе хозяин. Только не говори, что тебе не хочется!

Керр расхохотался. Переход к Тео Каннингу показался ему отличным ходом. Он испытал мощное чувство облегчения. Пола Уэзеролл явно считала, что в СО-15 ему не место. А в последнее время против него обернулся даже Билл Ритчи. Если хотя бы половина того, что рассказал ему Пустельга, — правда, он собирается наступить на мозоль очень высокопоставленным особам. И ничто из того, что он раскопал, не способствует продвижению по службе.

Он вспомнил о том, какие силы ему противостоят, и вдруг ему очень захотелось перейти под начало самого уважаемого им представителя разведывательного сообщества. Заманчиво, очень заманчиво! Тео Каннинг — наверняка замечательный руководитель. В свое время он руководил сетями агентов, обладал цельностью натуры и располагал широкими связями. Хорошо, наверное, снова поработать под началом друга…

— Знаешь, Тео, больше всего меня смущает то, что мы действовали по наводке твоих прежних сослуживцев.

— Продолжай.

— Первоначальная информация пришла от главы отделения в Сане.

— От Джо Алленби.

— Ты его знаешь?

— Отличный мужик, — кивнул Каннинг. — Старая школа.

— Вот именно. Он отвечал мне услугой на услугу. Послал фотографию и все остальное в обход официальных каналов. Под вечер воскресенья, когда в Воксхолл-Кросс никого не осталось. Сначала Джибрил нашелся в «Экскалибуре». И вдруг кто-то оттуда все стер. К тому же пропал сам Джо. По обычным каналам нам ничего не удалось получить. Вот если бы…

— Хочешь спросить, не могу ли я добыть что-нибудь неофициально?

— Это было бы здорово.

— Вот что, — ответил Тео Каннинг, — пожалуй, надо наведаться в Воксхолл-Кросс и порыться там в архивах да поболтать кое с кем из старых друзей. А ты обещай, что подумаешь над моим предложением.

Керр снова улыбнулся:

— А ты оставляешь мне возможность выбора?

Едва выйдя на Воксхолл-Бридж-Роуд, Керр понял: что-то не так. Когда он застегивал куртку, шестое чувство подсказало: за ним следят. Он различил в ряду еле ползущих машин черный седан «ниссан», запомнил номерные знаки и внешность пассажиров и водителя и сразу же ввел запрос в базу угнанных автомобилей.

Глава 32

Вторник, 18 сентября, 17.36, Ламбет

После освобождения из КПЗ «Паддингтон-Грин» Ахмед Джибрил всего во второй раз покинул свою квартиру в обветшалом викторианском доме. Если не считать короткого похода в магазин через час после возвращения, он безвылазно сидел в квартире.

Джастин дежурил на наблюдательном пункте в доме напротив. Увидев Джибрила, он включил видеозапись и сделал пару снимков. В пять часов Джастин сменил Стива Гибба, прикомандированного к ним спецназовца. Накануне он целый день провел со своей подружкой, а вечером вышел на пробежку. Теперь он чувствовал себя отдохнувшим.

Ему повезло больше, чем Гиббу в тот раз, когда Джибрил вышел из дома в прошлый четверг, потому что его мочевой пузырь был пуст, а объект, на сей раз без куртки, в джинсах и тонком свитере, сунув руки в карманы, шел медленно. Хотя Джибрил держался настороженно, судя по его виду и жестикуляции, он отправился не на теракт, а на вечернюю прогулку.

— Джастин вызывает Мел. Объект вышел.

Он сразу же услышал голос Мелани:

— Спасибо. Мы его ведем.

«Красные», группа наружного наблюдения, сильно уменьшились. Почти всех оперативников по распоряжению Керра приставили к Самиру Хану, сообщнику Джибрила из Ист-Хэма. Мелани осталась следить за квартирой Джибрила в Ламбете. Ее напарником стал «Красный-четыре», молодой лингвист, в прошлый раз ухитрившийся следом за Джибрилом втиснуться в автобус. Джастин услышал, как хлопнула дверца машины. Мел и ее напарник вышли из темно-зеленой «хонды» и разделились, чтобы удобнее было следовать за объектом пешком.

Он откинулся на спинку стула и расслабился, представив, как Джибрил кружит по кварталу. Если все пойдет как обычно, он вернется где-то через полчаса. В дом, где жил Джибрил, вошла пара соседей — Джастин уже видел их и узнал. Он подумал, не вскипятить ли чайник. Если бы его смена подходила к концу, если бы он скучал, устал или хотел пить, он бы, возможно, упустил Джулию Баккур. Кроме того, если бы Алан Фарго не распечатал оперативно снимки, которые в воскресенье сделал Керр возле участка «Паддингтон-Грин», возможно, Джастин бы не осознал, насколько важно то, что он видит. Но он был опытным профессионалом, чутким на все необычное. Женщину-адвоката он заметил, как только та показалась из-за поворота.

Он успел сфотографировать ее четыре раза; Баккур в строгом деловом костюме и пальто подошла к дому и зашагала по дорожке. В руке она несла кейс. Джастин решил, что она пришла прямо из своей конторы в Уонстеде.

— Мел, срочно. Здесь Джулия Баккур, повторяю, Баккур. Идет пешком к дому объекта. Где он?

— На Саут-Ламбет-Роуд. Глазеет на витрины, постоянно переходит дорогу и озирается по сторонам. Все как обычно.

— Должно быть, она пришла к нему. Готовьтесь. — Глядя в видоискатель с увеличением, Джастин наблюдал, как Баккур подходит к двери, ищет на мятой панели домофона квартиру номер девять и нажимает кнопку. В ожидании она изумленно озиралась по сторонам; в незнакомом месте ей было не по себе. Джастин решил, что, не застав Джибрила дома, она позвонит ему, но адвокат не достала мобильный телефон. Она еще раз нажала кнопку домофона, немного постояла на месте, развернулась и зашагала туда, откуда пришла.

— Мел, она уходит, — сообщил Джастин. — По телефону не звонила. Будь осторожна: они могут столкнуться на улице.

— Поняла тебя.

Джастин наблюдал, как Баккур возвращается по своим следам. Она двигалась к перекрестку с Саут-Ламбет-Роуд.

— Мел, она идет к вам. — Джастин увидел, что Баккур снова остановилась и обернулась назад. Она явно не знала, что ей делать. Открыла кейс, порылась в нем, достала лист бумаги и шариковую ручку. — Уточняю. Она собирается оставить ему записку.

— Поняла.

— Где Джибрил?

— Покупает овощи с лотка. Не спешит. Наверное, он еще тут побродит. Обычная «химчистка», так что мы к нему не приближаемся.

Баккур снова заозиралась по сторонам, ища место, где можно было бы писать. Направилась на автобусную остановку в паре метров от поворота к дому. Она быстро покончила с делом. Не дожидаясь, когда она закончит, Джастин натянул куртку со всем необходимым.

— Мел, что делает объект?

— Да вроде все как обычно.

— Они прокололись. Отличная возможность!

— Повтори!

— Я хочу перехватить записку.

— Ответ отрицательный. Скорее всего, у нее нет ничего серьезного. Какие-то формальности, связанные с арестом и освобождением. Не ходи туда!

— Мел, я помню план. Она оставит записку в его почтовом ящике. Не волнуйся и, главное, предупреди, когда он повернет назад.

Мелани что-то возражала, но Джастин уже рванул с места, надвинув фетровую шляпу на глаза. На ходу он достал из сумки «Пентакс» и запихнул в карман. Включив видеозапись, он запер за собой дверь и сбежал вниз с четвертого этажа.

Он увидел Баккур, как только вышел на улицу. Один из жильцов шел по дорожке, и она поспешила его догнать.

— Мел вызывает Джастина. Объект повернул назад. Повторяю, объект возвращается домой.

— Понял тебя. — Жилец отпер дверь подъезда; Баккур, размахивая запиской, зашла за ним следом. — Сколько у меня времени? — спросил Джастин на бегу.

— Пять минут максимум. Ты где?

Через десять секунд после того, как Баккур вошла в подъезд, Джастин был уже на дорожке, ведущей к дому. С дверью он поравнялся в тот миг, когда она открылась. Из-за того, что он не остановился и держал наготове ключи, как будто возвращался к себе домой, Баккур инстинктивно придержала для него дверь.

— Спасибо, — буркнул он, опустив голову и проходя мимо.

Записка лежала в конверте, на котором значилась цифра «9». Джастин повертел конверт в руке. Баккур, очевидно, лизнула его, войдя в подъезд; слюна еще не высохла. Дождавшись, пока она дойдет до поворота, Джастин вскрыл конверт и достал записку.

Голос Мелани был встревоженным.

— Джастин, черт тебя дери, где ты?

— В подъезде. Взял. Не подходи.

— Он в трех минутах ходьбы. Меньше. Мы тоже ее видим. Они, наверное, встретятся.

— Она звонит по телефону? Мел, она ему звонит?

— Нет.

— Значит, больше у нас ничего нет, — ответил он, разворачивая листок.

— Оставь записку и уходи!

— Я успею. Мел, не мешай.

Записка была на арабском. Джастин быстро глянул в сторону лестницы и дорожки, прислушался, нет ли признаков жизни, и разложил записку на полке перед почтовыми ящиками.

— Джастин, они встретились, — встревоженным голосом сказала Мелани. — Вместе идут к дому. Очень спешат. Уходи, быстрее!

— Понял тебя.

Камера «Пентакс» была та же самая, которой он фотографировал ежедневник ивизитные карточки в конторе Баккур. Джастин сделал три снимка.

— Они повернули на улицу. У тебя тридцать секунд!

— Понял. — Джастин сунул камеру в карман, сложил записку и аккуратно вложил в конверт. Поплевал на пальцы, распределил слюну на клапане и прижал, пока края не склеились.

— Ты задержался, Джастин! — взволнованно сказала Мелани. — Они на дорожке. Тебе придется импровизировать.

— Нет проблем. — Сквозь матированное стекло он различил фигуры Джибрила и Баккур. — Не приближайся и не выходи на связь, пока я не вернусь, поняла?

Джастин вспомнил, что на втором и третьем этажах имелись общие туалеты. Он спрячется в нижнем, пока Джибрил и Баккур не поднимутся. Сунув конверт туда, где он его нашел, он бросился по лестнице на второй этаж. Туалет оказался занят. Он услышал, как открывается дверь; из подъезда донеслись тихие голоса. Взлетел на третий этаж, тот самый, где была квартира Джибрила. Туалет находился справа и оказался свободен. Джастин заперся на крючок, закрыл матированную панель жалюзи и включил свет, отчего заработал шумный, старомодный вентилятор.

Они поднялись на этаж, говоря по-арабски. Джибрил звякнул ключами; Джастин живо представил, как он отпирает сначала американский замок, потом сувальдный — совсем как сам Джастин три дня назад. Он держал руку на крючке, готовый бежать в любую минуту.

Джулия Баккур что-то сказала и направилась в его сторону. Ручка двери повернулась; он включил холодную воду на полную мощность и ждал, пока шаги не стихнут. Выключив воду, он услышал, как закрывается дверь квартиры Джибрила.

Решив, что можно выходить, он бесшумно откинул крючок, спустил воду и быстро побежал к лестнице. Его шаги заглушались ревом воды и грохотом вентилятора. Спускался он осторожно, стараясь не наступать на скрипучие ступеньки. Внизу заглянул в ящик для писем и убедился, что записки там уже нет.

Через двадцать секунд он вышел на улицу, а еще через минуту был в безопасности — на своем наблюдательном пункте. Проверил качество видеозаписи и вызвал по рации Мелани:

— Я вернулся, Мел. Не засветился.

— Джастин, ты уверен? Прием.

— Все заснял, — сказал Джастин, подключая камеру к ноутбуку.

— Молодец.

— Пересылаю в 1830 для перевода. — Он нажал «Отправить» и позвонил Алану Фарго.

Фарго перезвонил ему меньше чем через десять минут, когда Джастин снимал, как из дома выходит Баккур.

— Ну что, готов? — спросил Фарго. — Она написала: «Доставка костюма в четыре тридцать в условленный день. Примерка в афганском, а не саудовском магазине. Жди звонка с подтверждением».

— И что вся эта хрень значит?

— Джон Керр только что задал мне тот же вопрос.

— Непонятно. Юристка хренова!

Глава 33

Вторник, 18 сентября, 18.56, кабинет Билла Ритчи, Новый Скотленд-Ярд

Керр, одновременно пивший диетическую колу из банки и проверявший входящие сообщения, столкнулся с Ритчи у лифтов на первом этаже.

— Есть проблемы? — спросил он, следом за Ритчи входя в лифт и изображая беззаботность.

— Потом, — проворчал Ритчи, нажимая кнопку. Он не сводил взгляда с панели этажей и вел себя так, словно незнаком с Керром. На девятнадцатом этаже, не глядя на Керра, он быстро зашагал по коридору к своему кабинету. Отпер дверь и включил верхний свет. — Садись!

— В чем дело?

Ритчи тяжело опустился на свое место за столом и поправил подлокотник — верный признак того, что он раздражен.

— Признавайся, что вы там задумали?

Керр хмыкнул:

— Пятый день после теракта. Все уработались как сумасшедшие!

— Я проверял график нарядов. — Ритчи принялся рыться в бумагах. — Некоторые записи не совпадают с журналом.

— Ты вызвал меня к себе, чтобы устроить разнос?

Ритчи отобрал несколько листков.

— Мне кажется, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Мелани Флеминг. Джастин Хайн. Алан Фарго. Торчали на службе все выходные без перерыва, заваливали себя работой выше головы. И Джек Ленгтон тоже трудился без отдыха. Чем они занимаются?

— Билл, я управляю сразу многими группами. Повсюду наблюдательные пункты. К тому же Джека дернули ночью с субботы на воскресенье и привлекли к операции МИ-5. — Керр отпил колы. — Пойми, их всех неделю назад чуть не убили, и все же они не расхотели на нас работать. Защищать простых граждан. Они по-своему справляются с посттравматическим шоком; сейчас для них лучшее лекарство — заваливать себя работой. Они сами не хотят отдыхать. Чем ты недоволен?

— Дело не в бумажках. Мы с тобой оба все прекрасно понимаем. — Снова поправив подлокотник кресла, Ритчи тяжело вздохнул, и Керр стал ждать очередного выговора. Его начальник не гневался; скорее, его лицо выражало печаль. Так было всегда. — Джон, коммандер с тебя не слезет, а мне очень трудно выгораживать человека, который упорно не слушает добрых советов. — Керр оказался прав. После того как Пола Уэзеролл заняла кабинет по соседству, Ритчи все чаще устраивал представления напоказ. — Сначала напортачили с Джибрилом, потом незаконно провели обыск на Марстон-стрит. Из-за тебя Харрингтон устроила ей веселую жизнь!

— А Дерек Финч унизил ее при мне. В этом тоже я виноват?

— Не наглей, — одернул его Ритчи. — Она собиралась отстранить тебя от работы и назначить служебное расследование, но я за тебя заступился. Помнишь? Но она ничего не забыла.

Керр смял пустую банку и огляделся в поисках мусорной корзины.

— У тебя так тесно, что даже кошка не поместится, — заметил он, стуча по гипсокартонной перегородке. — Как ты только здесь устраиваешься?

Он нарочно тянул время и отвлекал внимание Ритчи, а сам тем временем решал, выложить ли ему все как есть или сначала проверить, что ему известно. Кабинет Ритчи находился рядом с кабинетом Уэзеролл, но был почти вполовину меньше. Недавно по распоряжению Уэзеролл от кабинета Ритчи отделили часть, чтобы было куда посадить консультанта по «руководству и управлению», которого наняли по срочному контракту за очень большие деньги. Все знали, что для Ритчи тема кабинета — больная мозоль. Оперативные совещания часто устраивались именно у него, хотя тут можно было только стоять, а просторный кабинет Уэзеролл часто пустовал.

— Не отклоняйся от темы.

Керр выбрал второй вариант.

— Да брось ты, Билл! Команда Финча скрывает от нас правду с самого первого дня. Когда «пузаны» кого-то выпускали? Объясни, наконец, что же тут творится?

— Руководство операцией перешло к МИ-5.

— Билл, Джибрил — боевик. Финч освободил террориста, выпустил его на улицы Лондона. Мы с тобой все прекрасно понимаем.

— Это не наше дело. И точка.

— Как ты изменился! — заметил Керр, пристально глядя начальнику в глаза. — Ты совсем не похож на того парня, который всегда требовал все гребаные подробности до последней. Вот еще почему сейчас я тебе не верю.

— Ну так привыкай.

— Билл, почему ты что-то от меня скрываешь?

— Ахмед Джибрил — свободный человек, — ответил Ритчи. — Игра окончена.

— А может, МИ-5 разрабатывает его как потенциального агента? Они поэтому выпустили его, а ты не можешь себя заставить мне в этом признаться? Они пытаются его завербовать? — Керр язвительно усмехнулся. — Блестяще! Сколько пройдет времени, прежде чем из-за их гребаного умничанья снова прогремят взрывы? Уж лучше я прикажу своим войскам по-прежнему стоять в оцеплении.

— Если будешь продолжать в том же духе, рискуешь навлечь на себя наказание. Джон, я тебя серьезно предупреждаю.

— За что мне это? За то, что я делаю свое дело?

— За неподчинение. Тебе ясно?

Они молча переглянулись. Керр пытался прочесть, что написано на лице у человека, которого он знал почти всю профессиональную жизнь. Ритчи, не отвечая, смотрел на Сент-Джеймсский парк, на башню почты и огни в северной части Лондона. Керр решил рискнуть и прибегнуть к хитрости.

— Хорошо, я все отменю, — сказал он наконец, бросая банку в мусорную корзину. — А ты передай начальнице мое мнение: меня тут хорошо поимели.

— Похоже, ты ничего не понимаешь, да? — Ритчи вздохнул и наклонился вперед. Он рассердился не на шутку. — Джон, тебе нужно быть очень осторожным, или мне не удастся тебя выгораживать.

— Что ты имеешь в виду, черт побери? — тихо спросил Керр, думая, сказать ли Ритчи про слежку, которую он заметил, когда вышел от Тео Каннинга. — Выгораживать? Зачем?

В голове у Керра сработал сигнал тревоги. Он вдруг вспомнил, как много лет назад был агентом под прикрытием. Целых пять лет он доверял Ритчи свою жизнь. Не верилось, что его всегдашний защитник бросит его в трудную минуту.

— Перестань, Билл. Ведь ты много лет страховал меня со спины. Что случилось сейчас? Господи, как ты изменился!

— Нет. Времена изменились…

— Может, когда тебя сделали начальником, тебе заодно и яйца отрезали? Ты как будто стал другим человеком. Спроси любого, кто тебя знает…

— …а ты как будто ничего не заметил, мать твою, — продолжал Ритчи, возвышая голос.

— Поэтому пришлось уйти Карлу Сергееву?

Вдруг лицо у Ритчи сделалось озабоченным.

— Сержант Сергеев не прошел проверку из-за связи с проституткой, — ровным тоном произнес он, словно повторяя строку из должностной инструкции.

— Они познакомились в ночь с пятницы на субботу… Точнее, утром в субботу. С Уэзеролл слухами не делятся. С тобой теперь тоже. Так откуда же вы так быстро обо всем узнали?

— Телефонный звонок.

— Чушь! Карл все выходные не вылезал из койки.

— Нам звонили из МИДа. Представители российского посольства предъявили официальную жалобу на его поведение.

Керр смерил начальника недоверчивым взглядом:

— За что — за то, что он трахался?

— За упрямство. И за то, что он превысил свои полномочия.

— Ну, Уэзеролл все объяснила Карлу совсем не так, — возразил Керр. — Кажется, Карл докладывал тебе о том, что видел в тот вечер на Марстон-стрит?

— Не твое дело. — Ритчи отвернулся.

— Он должен был передать тебе распечатку звонков своего подопечного, заместителя российского министра Анатолия Ригова. Карл предупредил тебя, что в доме ведется видеосъемка? Он сделал все, что должен был сделать, будучи хорошим следователем, но ты позволил Уэзеролл нанести ему удар в спину!

— Джон, повторяю в последний раз. Иди и занимайся своим делом. И держись подальше от того, что тебя не касается.

Предупреждение или намек? А может быть, его прежний наставник ему угрожает? Вид у Ритчи сделался усталый, как у человека, который слишком много знает. Голос вдруг потускнел, и стало непонятно, говорит он как начальник или как друг. Но внутренний голос велел Керру не принимать все близко к сердцу и продолжать, поэтому он встал и потянулся.

— Ну и дела, тут практически достаешь до стен с обеих сторон! Билл, объясни, как тебе удается хоть что-то тут делать?

— Попробуй для разнообразия заняться делами в своем кабинете, — буркнул Ритчи, снова шелестя бумагами, — и исправь то, что натворил.

— Сегодня не получится, — улыбнулся Керр. — У меня репетиция хора.

* * *

В то время как Керр беседовал с непосредственным начальником, Анатолий Ригов вернулся на аэродром Фарнборо и поднялся на борт своего роскошного «Лирджета». Приготовившись отдыхать, он откинул спинку мягкого сиденья. Симпатичная стюардесса щедро плеснула ему водки. Нужно будет найти замену выбывшему агенту из службы перехватов, но во всем остальном Ригов чувствовал полную гармонию с миром. Самолет начал выруливать на взлетную полосу. Ригов только что заразил бывшего агента мощным штаммом кишечной палочки; его жертвой стал британский предатель, а не русский диссидент. Никакие действия Ригова не возбудили подозрений. Ни яд, ни жертва не укажут в сторону Москвы. Улыбнувшись ему в ответ, стюардесса пристегнулась к своему откидному сиденью. Взревели моторы; Ригов выпил водку одним глотком. Его смертельный обед не станет объектом пристального внимания, каким окружали других убитых врагов государства Российского! Ригов с нетерпением ждал ужина. «Бомбардье» взмыл в небо. Проблема решена, подумал он. Задание выполнено.

Глава 34

Вторник, 18 сентября, 20.23, Долфин-сквер, Виктория

Каждый вторник от семи до половины девятого вечера в церкви рядом с Долфин-сквер репетировал объединенный хор МИ-5 и МИ-6. Хор давал концерты для родственников, друзей и других близких людей на Пасху и Рождество. Кроме того, они выступали по другим особым случаям, например на поминальных службах по руководителям обоих ведомств, которые обычно проводились в военной часовне в Веллингтонских казармах.

Керр все узнал от Уилли Данкена на одном из координационных совещаний групп наблюдения в Темз-Хаус. Данкен руководил группами наружного наблюдения департамента А-4, с которыми в ночь с субботы на воскресенье работал Джек Ленгтон. Коллеги из МИ-5 хорошо наблюдали, подслушивали и подсматривали, но личной инициативы никогда не проявляли. В МИ-5 их считали низшим классом, «рабочими лошадками», прекрасно обученным вспомогательным персоналом. Они должны были делать только то, что им приказывали. Данкен занимался хоровым пением, потому что, по его словам, на репетициях он отдыхал от монотонной повседневной работы. Пение помогало восстановиться после долгих смен, посвященных наружному наблюдению и прослушке.

В департаменте А имелась собственная табель о рангах, которая весьма существенно отличалась от других подразделений МИ-5. У сотрудников департамента было меньше возможностей продвинуться по службе. Их часто набирали из бывших военных, таких как Данкен. Они, как правило, находились в распоряжении тех офицеров, которые разрабатывали стратегию. Нескольким удалось добиться перевода в другие подразделения, но вообще редкий наружник поднимался по скользкому шесту карьерной лестницы МИ-5. Керр подозревал, что Данкен посещал репетиции хора еще и поэтому. Пусть на работе ему не сделать карьеры, голос у него ничуть не хуже, чем у любой восходящей звезды. Никто еще не унижал его из-за его пения. Керр догадывался, что хор — единственная деятельность в МИ-5, в которой Уилли Данкен по-настоящему чувствовал себя в своей тарелке.

Подойдя к зданию церкви, Керр прислушался. Хор исполнял незнакомое произведение. Хористы смотрели на пожилого, тщедушного и подвижного дирижера; Керр признал в нем бывшего замдиректора МИ-6 по подготовке кадров. Хористов было восемнадцать, в том числе девять женщин разного возраста, которые стояли в первом ряду. Он узнал одного аналитика, трех или четырех референтов, двух руководителей агентской сети из прошлого и шифровальщика. В церкви было прохладно; некоторые женщины пели, не снимая пальто.

Если судить по фигуре, Керр предположил бы, что у Данкена баритон или бас. Однако Данкен стоял в ряду теноров. Волосы у него поседели раньше времени; верхнюю губу закрывали неопрятные усы. Лицо побагровело от натуги. Керр тихонько сел на скамью в заднем ряду, спрятавшись в полумраке за колонной, и стал ждать конца репетиции. Почти все выходили через дверь ризницы, откуда было ближе до паба в соседнем переулке, но Данкен заметил Керра и, держа под мышкой ноты, засеменил к нему по проходу. Он занял ряд перед Керром, загородив его от остальных. Данкен был в толстых вельветовых брюках, начищенных коричневых туфлях и толстом пальто с капюшоном на теплой подкладке. Чтобы ответить на рукопожатие Керра, ему пришлось развернуться всем корпусом.

— Рождественская программа. Поем кое-как, но мы только начали.

— А мне понравилось, — признался Керр. — Пива хочешь?

— Ты по делу или так? — Лицо у Данкена затуманилось.

— Зависит от многих факторов.

Лицо у Данкена снова покраснело — на сей раз от смущения.

— Джон, не обижайся, но… сейчас ты у нас стал персоной нон грата.

Керр знал, что Данкен служил в Саудовской Аравии и мечтал применить свои навыки в департаменте «Джи», который занимался противодействием международному терроризму. Он подал заявление на должность референта, но ему отказали. На его место взяли аспиранта-востоковеда из Лондонского университета. В тридцать девять лет Данкен достиг потолка своей карьеры. До самой пенсии ему суждено было тренировать зеленых новичков, обучая их азам. Керр всегда немного жалел своего знакомого.

— А я и не обиделся, — сказал он. — Все из-за того, что я заглянул в один интересный дом на Марстон-стрит?

— И еще из-за прошлого четверга, — быстро проговорил Данкен. — Из-за Джибрила. Его не было в согласованном списке разрабатываемых объектов. Ты должен был проконсультироваться с нами. — Он покосился в сторону прохода. Группка хористов еще толпилась вокруг фортепиано; один из мужчин показывал большим пальцем в сторону двери.

— Я скоро приду, — донесся до них его гулкий голос; хорист поднял растопыренную ладонь.

— Сейчас мне неудобно разговаривать, — тихо продолжал Данкен. — Все немного странно… Ты не можешь подождать до следующей недели?

Керр подался вперед, опустил голову и сложил руки, как будто молился.

— Друг мой, нет смысла втягивать в это других. Можно все решить сейчас же. В чем там дело с Марстон-стрит? То есть… кто всем руководил?

— Джон, тебе этого знать не нужно.

— Уилли, прекрати изображать из себя святошу. Джек Ленгтон помогал тебе, хотя его срочно выдернули из дома среди ночи. Поэтому я считаю, что ты у меня в долгу. — Ему показалось, что Данкен собирается перекреститься, но он просто хлопнул ладонями по коленям и сказал:

— Мне надо идти.

— Уилли, что оттуда вывозили в ту ночь? Скажи!

— Джон, оставь. Моя задача — организовать наружное наблюдение и не задавать лишних вопросов. Если хочешь, давай все обсудим на оперативке. — Данкен привстал. — Заодно и провал с Джибрилом. Из-за тебя у меня куча неприятностей.

— Джибрил не может ждать до следующей недели. Я намерен начиная с завтрашнего дня приставить к нему наблюдение, — солгал Керр.

— Не надо! — Данкен откинулся на спинку сиденья. — За ним следим мы.

— С каких пор?

— С тех самых, когда его освободили.

— Правда? И кто же его сообщники? Мы можем вам помочь, взять их в разработку.

— У него нет сообщников.

— Точно? Уилли, черт побери, не пудри мне мозги!

— Джон, не чертыхайся в церкви. Это грех.

Керр встал и пошел прочь. Обернувшись через плечо, он бросил:

— Ложь — тоже грех.

Еще не выйдя на улицу, он включил смартфон. Замаскированное предупреждение Ритчи и уклончивость Данкена напомнили ему об инстинкте самосохранения.

Джастин Хайн, совершенно голый, лежал в постели, а его подружка втирала ему в спину массажное масло.

— Джастин, ты сейчас можешь поговорить?

— Конечно, босс. — Они слушали Майкла Бубле, который всегда ее заводил; Керр позвонил, когда Джастин собирался перевернуться на спину и попросить подружку помассировать ему кое-что спереди.

— В моей квартире нужна дополнительная сигнализация.

— Согласен.

— Ты можешь установить ее сегодня?

Джастин покосился на часы, стоящие на прикроватной тумбочке; подружка нежно массировала ему плечи.

— Босс, сейчас я немного занят. У меня сеанс физиотерапии. Но если это в самом деле…

— Нет, ничего, дело терпит до завтра, — согласился Керр. — Если меня не будет дома, передам консьержке, чтобы впустила тебя. И спасибо за то, что ты сделал сегодня в Ламбете. Очень оперативно подсуетился. Молодец!

— Рад стараться, босс. И хватит об этом. — Джастин перевернулся на спину.

— Ты только не вздумай менять свои планы из-за меня. Я позвонил не вовремя.

— Вовсе нет. — Массаж резко прекратился; атмосфера была нарушена. Джастин наблюдал за тем, как его подружка с обиженным видом уходит в ванную. — Все в порядке, босс, честно. Увидимся завтра утром.

В ту же ночь, только позже, в скромной квартирке в Хаммерсмите, которая, по словам агентов по недвижимости, прельщала своей близостью к Темзе, Ольга, приняв душ, оправдывалась перед любовником. Она не опустила жалюзи, и темноту прорезал свет с плавучего дома, который стоял на якоре у Хаммерсмитского моста. Завернувшись в полотенце, Ольга тряхнула влажными волосами.

— Милый, всего один вечер. Деловая встреча в Сити, очень скучная, — сказала она по-русски. Они заговорили впервые после того, как он позвонил.

Карл вышел из кухни с обжигающим черным кофе. Полупьяный и страдающий, он сел на диван и сбросил туфли. Друзья неожиданно пригласили его выпить пива в пабе рядом со Скотленд-Ярдом.

— Когда ты вернулась домой?

— Карл Сергеев, ты пьян, у тебя двоится в глазах. Ты болтаешь невесть что. — Ольга стояла перед ним, вытирая груди и подмышки. — Значит, ты подозреваешь меня в том, что я трахаюсь с твоим новым боссом, да? Думаешь, я такая идиотка?

— Возможно, — сказал Карл, потирая ноющие виски.

Пара приятелей еще по Специальной службе, отцы взрослых детей и мужья терпеливых жен, оставались в пабе до закрытия. Он угостил водкой двух местных из участка Эшберн-Хаус за углом, а потом, по привычке, чуть не сел на последний поезд, чтобы ехать домой, к Нэнси.

— Ладно, не дуйся, — примирительно произнесла Ольга, тщательно вытирая волосы. Потом она вышла, и он услышал, как она включает чайник. — И не забудь о своей дурацкой работе!

Карл нагнулся, чтобы обуться, и в голове словно заработал молотком неутомимый гном. На мысках туфель он увидел грязь, похожую на засохшую рвоту. Или на помидорные шкурки? Он допил кофе одним глотком и рывком снял пиджак со спинки стула.

— Да пошла ты!

— Найди Таню! — отозвалась она из кухни и, услышав, как захлопнулась дверь, включила фен на полную мощность.

Глава 35

Среда, 19 сентября, 11.34, Беркли-сквер, Мейфэр

Через три дня после воскресной встречи у него дома Керр вызвал свою группу для очередного тайного совещания за пределами Скотленд-Ярда. Одно было ясно наверняка: после того как Джон Керр пошел против устоявшихся порядков, общение с ним возбранялось. Поэтому он особенно остро осознавал необходимость защитить от опасности друзей, рисковавших ради него своим будущим.

Через шесть дней после теракта журналисты не скупились на мрачные предположения. Подпитываемые интервью Финча и словами сотрудников МИ-5, не предназначенными для записи, репортеры увлеченно занимались домыслами. Говорили, что взрывы начали новую серию; «Аль-Каида» внедрила в Великобританию множество ячеек. Атмосфера страха положительно сказывается на финансировании спецслужб. И в Новом Скотленд-Ярде, и в Темз-Хаус намекали: весь вопрос не в том, будут ли теракты, а когда они произойдут. Улики, обнаруженные группой Керра, свидетельствовали о том, что Ахмед Джибрил, которого признали невиновным и отпустили, был одним из внедренных в страну боевиков. Возможно, он надзиратель, который руководит «пушечным мясом» — террористами-смертниками. И пыл, с которым его осуждали Филиппа Харрингтон и собственное руководство, лишь укреплял его подозрения. Зашифрованная записка, оставленная для Джибрила Джулией Баккур, перевела подозрения в разряд убеждения: «Доставка костюма в четыре тридцать в условленный день. Примерка в афганском, а не саудовском магазине. Жди звонка с подтверждением».

Для Керра и Алана Фарго расшифровка записки стала делом первостепенной важности, как и надпись, обнаруженная за кожухом водонагревателя в крохотной кухне Джибрила: «13 + ЕО — АТ — 4». Оба были согласны в одном: Джастин добыл две связанные между собой оперативные инструкции, которые указывают на еще один спланированный теракт. А сигнал к началу действий, скорее всего, должен подать Омар Талеб, звонивший Джибрилу за несколько минут до того, как тот в роковой день покинул явочную квартиру.

Фарго осторожно наводил о Талебе справки у знакомых из разведслужб по всей Европе, но безрезультатно. Он проверил все юридические справочники, какие сумел раздобыть в Европе и на Ближнем Востоке, но ни в одном из них адвокат Омар Талеб не значился. Пробелы в знаниях тревожили Алана Фарго. Он понимал, что у них, возможно, не остается времени для того, чтобы предотвратить новое кровопролитие. Фарго разослал ориентировки всем своим подчиненным; он срочно просил их поделиться мыслями — вдруг им удастся на что-нибудь набрести. Все сходились в одном: боевики часто называли «примеркой костюма» теракт.

Сосед Керра по дому возглавлял отдел бизнес-инвестиций в фирме, торгующей роскошной недвижимостью в Мейфэре. Керр позвонил ему, и сосед, не задавая лишних вопросов, позволил Керру провести встречу в конференц-зале в помещении своей фирмы. Компания базировалась на Керзон-стрит, меньше чем в двадцати метрах от прежней штаб-квартиры МИ-5, и контраст со Скотленд-Ярдом оказался разительным. Комплекс был малоэтажным, чистым, современным; минималистическая обстановка — стекло, нержавеющая сталь и черное дерево; в переговорной их уже ждали свежесваренный кофе, минеральная вода и диетическая кола.

Администратор выписала пять пропусков на вымышленные имена, которые придумал Керр. Все пришли по отдельности. Первой явилась Мелани, деловитая в темно-сером костюме и белой блузке — после обеда ей предстояла еще одна встреча. Через пять минут после нее прибыл Джастин — как всегда, в джинсах, кроссовках и фетровой шляпе. Хотя он надвинул ее на самые глаза, она не совсем скрывала повязку у него на голове. Ленгтон приехал прямо с наблюдательного пункта в Ист-Хэме и сидел в своем мотоциклетном костюме, положив шлем на ясеневый стол и расстегнув кожаную куртку.

Керр опоздал. После того как он заметил за собой слежку у штаб-квартиры Тео Каннинга, решил прибегнуть к методам «химчистки», которые были для него привычными много лет назад. Поэтому с работы он добирался кружным путем. По пути он не заметил ничего подозрительного, что его не успокоило. Либо наблюдение поставлено очень хорошо, либо наблюдатели поняли, что он засек машину, пробил ее по базе, и решили сменить средство передвижения. И то и другое плохо.

Отсутствовал только Алан Фарго. Он позвонил Керру с рабочего места, когда все уже собрались. Керру показалось, что голос у Алана встревоженный или просто взволнованный. По словам Фарго, ему только что позвонили из Исламабада и он дождется результатов по двум важным зацепкам, а потом присоединится к остальным. Он просил Керра никого не отпускать до его приезда.

Когда Керр рассказал о разговоре с Уилли Данкеном и о том, что якобы Джибрила разрабатывает департамент А-4, Ленгтон возмутился.

— Джон, пусть не свистят! — сказал он, скрипя кожаной курткой и подаваясь вперед. — После освобождения Джибрил всего два раза выходил из своего логова. Если бы ребята Уилли были где-то рядом, мы бы их засекли. Интересно, почему он тебе соврал?

— Может быть, я застал его врасплох. А может, он неправильно понял то, что творится в МИ-5. Как бы там ни было, Джек, мы не отступимся.

— Конечно! — Джек посмотрел на остальных. — А теперь мы все умираем от желания послушать о твоей поездке на теплоходе.

Керр вскрыл банку с колой и покосился на Мелани.

— Ребята, вы не поверите!

Комплекс зданий министерства иностранных дел и по делам Содружества на Кинг-Чарлз-стрит тянется от Сент-Джеймсского парка до улицы Уайтхолл. Выцветшие особняки служат памятником той эпохи, когда Британия правила миром, а международные границы обсуждались за стаканчиком виски в клубах Пэлл-Мэлла, расположенных совсем рядом — рукой подать. В то время как Керр рассказывал о встрече с Пустельгой на теплоходе и о неожиданном бегстве агента, Алан Фарго, как охотничий пес, взявший след, почти бежал по Сент-Джеймсскому парку.

Прошлой зимой Фарго на целый месяц прикомандировали к контртеррористическому отделу министерства иностранных дел и по делам Содружества. После того как командировка закончилась, он ухитрился не вернуть свой пропуск с фотографией — будто бы по рассеянности. Фарго хорошо изучил план здания, был знаком с расположением тесных кабинетов, лестниц и коридоров, превращенных в общие залы. Заодно он подружился с охранявшими их смотрителями. Поднявшись по ступеням Клайв-Степс, он достал из кармана заламинированный пропуск на ярко-синей ленте и повесил его на шею. Когда он почти бегом проходил через арку во внутренний двор, пропуск хлопал его по животу. Когда-то во дворе стояли кареты; теперь их сменили автомобили высшего руководства. Смотритель в приемной улыбнулся Алану, заметил, что он давно не появлялся, и махнул рукой, пропуская его.

Фарго посмотрел на часы: 12.03. Каждую среду в одном из конференц-залов Контртеррористического отдела проводились совещания. Продолжались они ровно час. У него оставалось не больше двадцати минут.

Восемь сотрудников отдела были разбросаны по разным кабинетам на третьем этаже. То, что было нужно Фарго, находилось в отдельной каморке в мансарде. Попасть туда можно было, поднявшись по особой лесенке. В каморку вела тяжелая дубовая дверь со старинной медной ручкой и старомодным кодовым замком с четырьмя кнопками. Фарго надеялся, что за время его отсутствия никто не удосужился сменить код.

Чтобы проникнуть в нужное место, Фарго пришлось пройти в другой конец здания в сторону парка и подняться на два пролета. Он очутился на широкой площадке. Прогулка заняла шесть минут; значит, для того, чтобы найти то, что ему было нужно, и уйти, у него оставалось всего четырнадцать минут.

Коридор справа от лестницы вел в небольшой конференц-зал; Фарго с облегчением увидел на двери табличку «Занято». Лесенка рядом с конференц-залом вела в мансарду, где размещался архив; если его здесь засекут, бежать будет некуда. Лесенка поворачивала под углом. Поднявшись, Фарго стал невидим для тех, кто находился в главном коридоре. Запертая дверь находилась на расстоянии меньше метра от верхней ступеньки. Отдуваясь, он набрал комбинацию 5231. Дверь открылась со второй попытки — за долгие годы резьба стерлась.

В каморку со скошенной крышей, рассчитанную максимум на двоих, ухитрились втиснуть шесть столов. Фарго показалось, что в архиве как будто стало еще теснее, чем в то время, когда он здесь работал. Спертый воздух, настольные компьютеры с заблокированными мониторами, куртки на спинках стульев, рюкзаки и разбросанные повсюду документы были признаками того, что каморка обитаема. В самом дальнем конце, за перегородкой, где когда-то сидел сам Фарго, рядом с копиром и шредером стояли три стальных сейфа. Дверцы были закрыты, но Фарго помнил, что сотрудники, выходя, оставляют дверцы «на щелчке» — чтобы открыть их, достаточно повернуть замки на пол-оборота против часовой стрелки.

Нужный Фарго сейф стоял слева и был помечен табличкой «Входящая документация. Великобритания». Он включил копир, осторожно повернул замок до щелчка, обрадовался и потянул обе дверцы на себя. Сейф, набитый папками и делами, навевал воспоминания о докомпьютерной эпохе. Папки не были разложены ни по регионам, ни по датам.

Копир работал шумно, не давая услышать шаги из коридора. Фарго перебирал документы, пока не нашел на нижней полке то, что ему было нужно. На нужной ему пружинной папке было написано «Йемен и Эфиопия». Она лежала на нижней полке, набитая бумагами доверху. Фарго перенес ее на ближайший стол и принялся листать. Он помнил, что здесь хранятся оригиналы документов, которые доставляют в Лондон диппочтой. В каждом из оригиналов можно увидеть написанные от руки заметки сотрудников визовой службы в посольствах Саны и Аддис-Абебы. Ниже имелись также рукописные визы. Документы потом должны были подшивать по алфавиту и по датам, но на деле получалось очень приблизительно. Фарго ослабил пружину, вынул верхнюю стопку бумаг и стал искать документы десятидневной давности.

То, что ему было нужно, он нашел меньше чем за полминуты. Документ, имевший отношение к его объекту, был зарыт в куче обычных прошений о предоставлении визы и подтвердил слова его знакомого из Исламабада. Он увидел копию письма в три абзаца на бланке министерства внутренних дел, подписанного лишь инициалами. Документ шел под шапкой «Выдача виз особой важности» (ВВОВ). МВД требовало выдать студенческую визу Ахмеду Мохаммеду Джибрилу, который должен посетить посольство с паспортом в четверг, 6 сентября. На месте подписи уполномоченного лица стояли неразборчивые инициалы.

Подняв крышку копира, Фарго положил письмо на стеклянную пластину, вынул еще теплую копию, а оригинал вернул на место. Копию он сунул в карман и посмотрел на часы. 12.19. Он закрыл папку, сунул ее на нижнюю полку, закрыл дверцы сейфа и осторожно повернул замок на пол-оборота вправо.

Когда он спускался по лесенке, из-за двери с табличкой «Занято» слышался смех — предупреждение о том, что совещание заканчивается раньше обычного. Дверь конференц-зала распахнулась, когда он повернул за угол. Послышались голоса. Фарго ждал, что кто-то узнает его со спины и окликнет, но голоса стихли за поворотом.

Очутившись в главном коридоре, у галереи, граничащей с «Локарнским залом», он позвонил Керру, нажав клавишу быстрого набора.

— Джон, мне до вас десять минут.

— Где ты?

— Пожалуйста, никого не отпускай, пока я не приду. Все должны увидеть то, что я нашел.

В ожидании Фарго Керр спросил Мелани, что ей удалось выяснить о Памеле Мастерс, бывшей сослуживице Пустельги по МИ-5.

Мелани помнила все наизусть. Мастерс под пятьдесят; она не замужем. В 1979 году с отличием окончила университет Суссекса с дипломом бакалавра по английскому языку и литературе. Пару лет работала в благотворительной организации в Кении, а потом ее завербовали в Службу безопасности. Проработав в департаменте F, который занимался подрывной деятельностью внутри страны, она в 1988 году на время перешла во вновь созданную группу взаимодействия с МИ-6. Чуть позже вернулась в МИ-5, где и прослужила до самого увольнения. Мелани подтвердила, что полтора года назад Мастерс уволилась и стала учительницей в школе Святого Бенедикта для девочек. Школа находится в десяти милях к западу от Виндзора. Недавно ее назначили заведующей отделением английского языка и литературы и выделили служебную квартиру на территории школы.

— Как она отреагировала на твой звонок? — спросил Керр.

— Агрессивно. Наотрез отказалась встретиться, велела мне сваливать — это ее слова, не мои. Потом бросила трубку. Так что мы с Джастином сейчас, прямо отсюда, поедем к ней. Машина ждет нас снаружи. Кстати, у нее был ребенок, дочь, которую назвали Люси Энн. Девочка родилась в 1991 году.

— Кто ее отец?

— В документах не указано. Девочка умерла во младенчестве, — ответила Мелани, посмотрев на часы. Она собрала вещи, похлопала Джастина по колену и встала. — Нам пора. Передай Алану, что мы обязательно свяжемся с ним позже.

Они столкнулись с Фарго у застекленной двери. Он очень спешил; новый пропуск он надел на зеленую ленту. Пропуск гостя перевернулся фотографией внутрь, рубашка взмокла от пота.

— Ребята, вы должны меня выслушать! — сказал он, тесня Мелани и Джастина назад, в зал. — Две минуты, а потом я вас отпущу!

— Кофе хочешь? — спросил Керр, двигаясь, чтобы освободить Фарго место. Но Фарго его как будто и не слышал; не обращая внимания на роскошную обстановку, он достал из куртки стопку документов, переложенную закладками, и бросил все на стол. Он тяжело дышал, но Керр видел, что задыхается Алан от волнения, а не от быстрой ходьбы.

Ленгтон налил ему воды и спросил:

— Как ты туда попал?

— Пешком, через парк… Спасибо. Слушайте все! Свежие данные о визе Джибрила! — Фарго отпил воды и кое-как разгладил бумаги ладонью. — С Ахмедом Джибрилом в самом деле что-то странное.

— Например? — насторожился Керр.

Фарго достал копию письма и пустил ее по кругу.

— Вот что я только что нашел в МИДе. Смотрите сами. Прошение на визу пришло из министерства внутренних дел. Они запрашивают визу по программе ВВОВ. По пути я навел о ней справки. Программа применяется в отношении правительственных агентов, которые действуют в границах Великобритании, — либо потенциальных, либо проходящих процесс вербовки. Если Джибрил — наш человек, его виза считается делом национальной безопасности и прошение о его визе подписывает напрямую министр внутренних дел.

— Но мы взяли его под наблюдение как врага в тот миг, когда он приземлился в Хитроу! — заметил Ленгтон.

— В обход обычных руководящих и координирующих каналов, — уточнил Керр. — И что же, выходит, Ахмед Джибрил все же хороший парень? Алан, неужели ты хочешь сказать, что я здорово облажался?

Фарго пожал плечами:

— Наверняка можно сказать только одно. К нам он прибыл с санкции МВД, и кто-то наложил эмбарго на все сведения о нем. Очевидно, никто не предполагал, что мы возьмем его в разработку — уж не знаю почему. Наверное, поэтому начальство так на тебя и давит.

— Подписи нет, — сказал Керр, глядя на письмо.

— Одни инициалы, и те неразборчивые. Но я сейчас проверяю тамошнее начальство, — сообщил Фарго. — Джон, пока придется довольствоваться этим. Его кто-то покрывает. Либо он наш человек, либо террорист. Если он наш, почему никто ничего не говорит в открытую? Даже Джо Алленби, похоже, был не в курсе… А если он террорист, каким мы его считаем, кто-то его мощно прикрывает. Мы не имеем права от него отступаться, пока так или иначе не докопаемся до сути.

Керр огляделся по сторонам и тяжело вздохнул:

— Хорошо. Значит, мы не будем выпускать Ахмеда Джибрила из поля зрения, пока я не выясню, какого дьявола его так защищают… — Он кивнул Джастину и Мелани: — Езжайте, ребята.

— Еще две секунды, — попросил Фарго, наклоняясь, чтобы завязать шнурок. Из-под штанов показалась полоска голой кожи. — Я занимался документацией по дому тридцать шесть на Марстон-стрит. Если помните, мне удалось выяснить, что владелец дома в Ламбете, в котором поселился Джибрил, — некая фирма «Фалкон пропертиз». Так вот. Той же фирме принадлежит и особняк на Марстон-стрит.

— Ничего себе! — Керр нахмурился. — Ты уверен?

— Сведения только что подтвердил один знакомый из финансового отдела. Получается, что шумиха вокруг Джибрила каким-то образом связана с тем, что случилось в доме на Марстон-стрит и чему в субботу стал свидетелем Джек.

— Ничего удивительного, что все нас опускают, — буркнул Ленгтон.

Вдруг в кармане брюк Фарго зазвонил мобильник. Он поднял руку, призывая всех к молчанию, и нажал кнопку «Прием вызова». Слушал он внимательно.

— Точно? Повтори по буквам. — Фарго зажал телефон плечом и принялся тщетно искать ручку. Джастин отреагировал первым, протянув, словно ниоткуда, красивую ручку с эмблемой отеля. — Прекрасно, просто замечательно! Офигительно! — говорил Фарго, записывая что-то под диктовку. — Еду обратно.

Отключившись, он просиял и обвел взглядом остальных.

— Наконец-то! Подтвердилось то, чего я ждал! — сказал он. — Мы изучили документы, связанные с операцией «Дервент», с делом Хиндави. В архивах имеется распечатка дела, потому что формально оно еще не закрыто. В его томах не одна тысяча страниц. Всю вчерашнюю ночь заходили в тупики; сегодня утром — то же самое. И вот наконец — в яблочко. Нашли Омара Талеба! Это псевдоним.

— И что? — хором спросили все.

Фарго сверился с записями.

— По-настоящему его зовут Рашид Хуссейн; он служит в сирийской контрразведке. У нас он засветился в мае 1986 года как незадекларированный офицер «Мухабарат», выступавший под видом сотрудника сирийского посольства. Вот чей телефон сохранился на сим-карте Джибрила. Вот кто дал Джибрилу сигнал и нанял для его защиты Джулию Баккур. Классическая, идеальная крыша.

— В чем тогда заключалась его роль? — поинтересовался Ленгтон.

— Если помните, суть дела такова. Сирийский агент Незар Хиндави соблазняет ничего не подозревающую медсестру-ирландку и делает ей ребенка. Далее он покупает ей билет в один конец в Тель-Авив и просит взять с собой его транзисторный приемник. Обещает прилететь к ней следующим рейсом. Перед самой посадкой «Эль Аль» обнаруживает спрятанную в приемнике бомбу. Так вот. Куратором Хиндави был Хуссейн. Он вовремя улетел в Дамаск; мы не успели его схватить. Он крепкий профессионал. Лет двадцать, не меньше, не подавал признаков жизни, но можно не сомневаться, он и сейчас в строю. Сейчас ему должно быть под пятьдесят. Джон, теперь с явочной квартирой Джибрила все более-менее ясно. Как мы и предположили в воскресенье, корни тянутся в Сирию. Все началось еще в восьмидесятых годах, когда Сирия спонсировала террористов.

— Что-нибудь еще? — спросил Керр.

— Конечно! В электронной базе данных по Талебу ничего нет; там кто-то хорошо покопался и стер все интересное. Зато о бумажных распечатках они забыли. И вот последний, железный довод. Джулия Баккур подписала договор аренды дома номер тридцать шесть по Марстон-стрит.

— Молодец! — выдохнул Керр. Мысли в голове мчались бешеным галопом. — Давай, доведи дело до конца и найди его! — Керр вспомнил, как накануне вел себя Билл Ритчи. — И кстати, раз уж мы заговорили о Марстон-стрит, что там с телефонными переговорами того русского?

— Его зовут Анатолий Ригов. Я как раз собирался о нем рассказать. В службе телефонного прослушивания еще ничего не знают. Они ничего не получили от мистера Ритчи.

Джастин шумно вздохнул:

— Черт, что там творится?

— Они ничего не путают? — уточнил Керр.

— Я звонил Карлу. Он сохранил информацию на своем мобильнике, и я попросил его переслать копию прямо мне, — сказал Фарго. — Вот вернусь на работу и займусь.

Керр посмотрел на Фарго:

— И где же сейчас этот мистер Талеб — он же Хуссейн?

— В Турции.

— Где конкретно?

— Чтобы выяснить, где он находится, придется подключить ЦПС.

— Нет. Мы не имеем права рисковать. Придумай другой способ. — Керр посмотрел на Мелани и Джастина, которые в нетерпении топтались у двери. — Езжайте, ребята. И обработайте Памелу как следует. Посмотрим, что она расскажет.

Глава 36

Среда, 19 сентября, 13.53, школа Святого Бенедикта для девочек, Беркшир

На то, чтобы доехать до школы Святого Бенедикта, у Мелани и Джастина ушел почти час; еще двадцать минут ушло на розыски Памелы Мастерс.

Территория школы в графстве Беркшир занимала целых пятнадцать акров. На ней стояли здания, построенные в неоклассическом стиле, окруженные парком. Администратора звали миссис Балдерстоун; она была дородной, решительной женщиной под шестьдесят; ее фамилия значилась на медной табличке на двери кабинета.Мелани сказала, что они с Памелой были коллегами и она хотела бы с ней встретиться.

— К сожалению, это невозможно, — ответила миссис Балдерстоун, окидывая Мелани подозрительным взглядом. Видимо, она придерживалась убеждения, что молодым женщинам доверять нельзя, особенно когда они появляются вдруг, без приглашения. — Сейчас мисс Мастерс ведет урок.

— Я уверена, что она захочет меня увидеть, — с улыбкой возразила Мелани. — Мы с ней уже говорили по телефону. Пожалуйста, передайте, что я привезла ей привет с прежней работы.

Администратор лишь в общих чертах знала, что мисс Мастерс раньше работала на государство, потому что сама Памела почти не рассказывала о своем прошлом. Но миссис Балдерстоун смотрела сериал «Шпионы» и догадывалась, что заведующая отделением английского языка и литературы в прошлом занималась серьезными делами.

Миссис Балдерстоун нехотя набрала номер. Сесть она Мелани не предложила. В задачу администратора не входит тепло встречать незваных гостей. Кроме того, она относилась к мисс Мастерс покровительственно. В ней угадывалась какая-то тайна, и администратор чувствовала себя польщенной из-за того, что бывшая охотница на Осаму бен Ладена предпочла Вордсворта, тугой пучок и трудных шестиклассниц.

Дозвониться до Памелы удалось лишь во время перемены; администратору пришлось три раза повторить фамилию Мелани. Мелани легко представила, как разволновалась учительница, услышав о «прежней работе». Что делать, если она наотрез откажется встречаться?

— Мисс Мастерс сейчас проставляет оценки, но у нее есть десятиминутный перерыв, — объявила администратор, когда коридор наполнился гулом голосов. — Пройдите через главный вход и поверните направо, в новое крыло. Она в седьмом «В».

Через несколько минут Мелани посмотрела в застекленную дверь, чтобы проверить, не задержалась ли в классе случайная ученица. Памела Мастерс сидела в классе одна. Из-за зеленого шерстяного костюма, состоявшего из юбки с джемпером, и туфель без каблука она казалась на десять лет старше. В волосах видна была седина. Хотя Мастерс изображала сосредоточенность, Мелани поняла, что ее она заметила сразу. Когда Мастерс нехотя протянула руку, Мелани не могла понять, злится она или просто волнуется. Говорила она не так злобно, как по телефону; кроме того, лицом к лицу она держалась не так уверенно. Мелани увидела на столе, рядом с дамской сумкой, мобильный телефон.

— Вы не имеете права сюда приезжать, — заявила Мастерс, закрывая дверь за гостьей. — Я ведь здесь работаю! — Она снова села за стол; Мелани кое-как притулилась за партой в первом ряду.

— Памела, во время нашего прошлого разговора вы бросили трубку. И не оставили мне другого выхода.

Должно быть, когда-то Памела Мастерс была очень хорошенькой, а теперь поблекла и исхудала. Во время разговора она мелко, по-птичьи, трясла головой.

— Повторяю: та страница моей жизни перевернута. С ней покончено. Дверь закрыта.

— А я вам повторяю, что мы расследуем возможное убийство, — невозмутимо ответила Мелани, — поэтому, боюсь, придется приоткрыть дверь в прошлое. — Она достала из сумки блокнот и зубами сняла колпачок с ручки. — Мы считаем, что к делу могут быть причастны ваши бывшие коллеги.

— Кто рассказал вам обо мне и как вы посмели вторгнуться в мою личную жизнь?

— Вам следовало пригласить меня к себе домой, когда была такая возможность, — ровным тоном ответила Мелани. — Почему вы так неожиданно уволились из МИ-6?

— Не ваше собачье дело!

— Неужели МИ-5 оскорбляет ваши недавно обретенные гражданские права? — Мелани посмотрела своей собеседнице прямо в глаза. — Памела, вы ушли по собственному желанию или, как говорится, вас ушли? — Из коридора до них доносился девичий смех, но в классе тишину нарушало лишь тиканье часов. Они молча смотрели друг на друга в упор. Мастерс не выдержала первой.

— А вам-то что? — Она взяла книгу сверху. — У меня дела.

— Поймите, Памела, ваша враждебность очень показательна. Ничего другого я не ожидала. Должно быть, беспорядочные половые связи оставили много неприятных воспоминаний, — ответила Мелани, глядя, как Мастерс укладывает книги в мягкую кожаную сумку на ремне. — Если я не ошибаюсь, кое о чем вы не можете себя заставить говорить вслух даже сейчас… Ваша реакция совершенно нормальна. Я вас понимаю.

Ошеломленная тем, что Мелани известна ее тайна, Мастерс уронила сумку на пол. Потом она закрыла лицо руками и вся как-то сжалась, словно из нее понемногу выходил воздух.

— Почему вы не можете оставить меня в покое? — почти неслышно произнесла она. — Прошу вас, уйдите!

— Памела, чего вы боитесь? — Мелани подошла к ней и мягко тронула за плечо.

— Проваливайте! — прошипела Мастерс, резко вскидывая голову. Похоже, она поняла, что демонстрирует слабость. — Кем вы себя воображаете, черт вас дери?

Мелани молча посмотрела на нее, взяла свою сумку и пошла прочь, на ходу отправляя сообщение Джастину. На пороге она обернулась.

— Если захотите, позвоните мне. — Она достала из сумки клочок бумаги, написала на нем номер своего мобильного телефона и положила на ближайшую парту. — Памела, невозможно вечно прятаться в глуши. Дело раскручивается; скоро все может стать очень и очень плохо. Поверьте, я сумею о вас позаботиться. — Она тихо прикрыла за собой дверь.

Джастин нарочно припарковал машину подальше от школьных ворот; Мелани дразнила его, что он распугает всех учениц. Она быстро шагала вдоль ряда сверкающих черных внедорожников. Дойдя до Джастина, распахнула дверцу и села на пассажирское сиденье.

— Ну что? — Джастин уже поставил на колени сканер для прослушивания сотовых телефонов. — Ты в плохом состоянии, — укорил он Мелани, услышав, как она запыхалась. На экране начали появляться цифры. — И внушаешь страх. Чем ты ее запугала, скажи на милость?

— Ты давай жми на газ, — отдуваясь, ответила Мелани, пристегиваясь и глядя на часы. — Результаты скоро будут?

Алан Фарго позвонил им, когда они ехали по эстакаде в том месте, где автострада М4 пересекается с Северной кольцевой дорогой. Мелани записала его сообщение и нажала клавишу быстрого набора. Она звонила Керру.

— Ну, как прошла беседа? — сразу спросил тот.

— Напустилась на меня, как будто я не выучила стихотворение Вордсворта!

— Она спросила, как мы на нее вышли?

— Не настойчиво. Пока грязной маленькой тайне Пустельги ничто не угрожает, — ответила Мелани. — После того как я вышла, она позвонила на два мобильных номера. Один ее абонент находится в Великобритании, второй за границей. По словам Джастина, в обоих случаях она применила клавиши быстрого набора, так что номера сохранены на ее сим-карте. Она схватилась за телефон, как только я вышла за порог. Имен пока нет. Ал говорит, оба номера закрытые.

— Так давайте их раскроем.

Глава 37

Среда, 19 сентября, 14.56, «Игл секьюрити сервисиз»

Карл Сергеев пытался внушить своему новому боссу, чтобы тот держался подальше от его любимой женщины. Пошел третий день после того, как его уволили с сохранением содержания; с утра до вечера он выполнял задания Юрия Гошенко и находился за рулем. Больше всего Карл злился на самого себя. Ведь это Ольга нашла ему работу у Гошенко; он должен благодарить ее, а не ревновать, как мальчишка. Ревность не давала ему покоя с прошлого вечера, когда он после паба приехал к ней в Хаммерсмит. Раньше Карл не знал, что такое неуверенность в себе; теперь же он все больше чувствовал себя не в своей тарелке. Чуть больше чем за месяц он остался без семьи, без работы, без друзей. Он знал многих женщин, но ни одна не задевала его так сильно, как Ольга. Ревность как будто лишь подогревала его страсть. Кроме того, он стал много пить. Водка, которая подхлестывала его пыл в постели Ольги, из допинга превращалась в костыль, без которого ему было трудно существовать.

— Юрий, мне сейчас очень нелегко. Я думал, Ольга вам сказала. Мы с ней оба меняем свою жизнь; она хочет учиться. — Карл мысленно поморщился. Он как будто о чем-то просил, а Карл Сергеев еще никогда в жизни не выступал в роли просителя. Теперешняя его роль ему совсем не нравилась.

— Успокойтесь, Карл. Поверьте, то, что было вчера, — ерунда. Нудная торговая делегация в Хайгейте, а не какой-нибудь прием вашей Британской киноакадемии. После переговоров был фуршет; мы немного выпили. Вы ведь знаете, как люди проводят время на таких мероприятиях. Мне приходится бывать на виду, и я беру с собой Ольгу. Рядом с ней лестно находиться… Вы ведь понимаете, насколько важен имидж для успеха?

Гошенко выпрямился и посмотрел на Карла, давая понять, что разговор окончен. Квадратный, широкоплечий, широколицый, он был пострижен почти налысо; его серые глаза, когда он говорил, все время щурились. Долгий и богатый опыт приучил его к тому, что рано или поздно ему все уступают. Ростом он был ниже Карла, но его поза и манеры излучали властность. Хотя Гошенко был миллионером и мечтал вписаться в атмосферу лондонского Сити, контора у него выглядела на удивление старомодно. Фирма его носила ничего не говорящее название «Игл секьюрити сервисиз», а в Лондоне Гошенко открыл «международную штаб-квартиру», хотя его клиентами были в основном богатые русские эмигранты, жившие в Европе или на Ближнем Востоке. Гошенко одевался по-западному, покупал дорогие машины и вел шикарную жизнь; в желтой прессе его называли плейбоем. Но его контора на Белгрейв-сквер чем-то неуловимо напоминала Советский Союз.

Тяжелые шторы никогда не раздвигались, поэтому, когда приезжал Гошенко, в кабинете постоянно горела огромная хрустальная люстра. На массивном дубовом столе ничего не было, кроме компьютера и телефона. Гости вначале обращали внимание на сам стол, покрытый затейливой резьбой, и только потом на хозяина кабинета. Гошенко сидел в большом мягком кресле, похожем на епископский трон; спинка возвышалась на добрых три фута над его головой. За столом для переговоров без труда размещались восемь человек; когда Гошенко обхаживал особо важных гостей, усаживал их на черные кожаные диваны и угощал водкой, которую доставал из богато инкрустированного бара.

Ольга говорила Карлу, что все это напоказ и призвано произвести впечатление на жителей стран Запада, привыкших к обстановке из нержавеющей стали. Но, что бы в Сити ни думали о Гошенко, его гости, которых Карл развозил по домам, восхищались его вкусом и деловым чутьем.

Гошенко и Карла усадил в мягкое кресло. Карл неловко устроился на краешке, понимая, что Гошенко намеренно ломает стереотип отношений. Гошенко хозяин, он — слуга; но Гошенко хочет его обаять.

— Она только сопровождала меня. — Гошенко улыбнулся, хлопнув Карла по колену. — Ну, и после мы немного выпили. Она ведь сказала, что я доставил ее назад целой и невредимой? Карл, повторяю, она нужна мне для дела, а не для удовольствия.

После того как Карл вихрем вылетел из квартиры Ольги, он два часа блуждал по берегу Темзы в Хаммерсмите. К ней он вернулся лишь в четвертом часу утра. Он чувствовал себя совсем разбитым после дружеской вечеринки и ссоры. Все это отражалось на его лице. Карл понимал, что внешность сейчас работает против него.

— Юрий, она больше не хочет заниматься эскорт-услугами.

— Я попросил ее, и она сразу согласилась, — рассмеялся Гошенко. — Бросьте, Карл! Вы ведь знаете: все красивые девушки любят быть в центре внимания… И хватит об этом. У вас усталый вид. За последнее время на вас много всего свалилось. Попробуйте помириться с женой, отдохните. До завтра!

— Юрий, понимаете, мы с Ольгой… не знаю, говорила ли она вам, но мы с ней теперь вместе. Она собирается поступить в колледж. В Илинг, на психологический факультет. Заявление подаст сегодня.

— Карл, я сразу перейду к делу. — Гошенко больше не улыбался и заговорил тихо, исключая всякую двусмысленность: — Вид у вас дерьмовый. Я не могу держать у себя пьющего водителя. Друг мой, вам нужна эта работа. И не говорите, что готовы все бросить ради обыкновенной шлюхи.

Карлу захотелось ударить Гошенко, но он вышел, не говоря ни слова. В голове звенели последние слова его нового босса. Он понимал, что Гошенко нарочно оскорбил и Ольгу, и его самого. Только дурак надеется на совместную жизнь с женщиной, которая торгует своим телом! Одержимый своей красивой любовницей, Карл чувствовал, как постепенно улетучивается его самоуважение. А Юрий Гошенко, который вроде как спас его, внушил ему комплекс неполноценности.

Выйдя от Гошенко, Карл поехал к детям, как он и обещал Нэнси. Около половины шестого он уже стоял у дома. Дети высматривали его, прижавшись носами к стеклу. Забравшись в машину, они снова спросили, почему папа с мамой больше не дружат. Он отвез их в ближайшую закусочную и уже наполовину съел чизбургер с картошкой фри, когда вдруг сообразил, что забыл в «Игл секьюрити сервисиз» свой телефон. Когда он привез детей домой, он спросил Нэнси, можно ли ему войти и поговорить, но она захлопнула дверь перед самым его носом, как только дети переступили порог.

Свой мобильник он нашел в клетушке, которую отвел ему Гошенко в дальнем конце коридора, застеленного пыльной ковровой дорожкой. На мобильнике он увидел текстовое сообщение от Ольги — по-русски: «Привет милый ув. ок. 10 с психол все хор лол ххххх». Он улыбнулся про себя и выключил свет.

Проходя мимо кабинета Гошенко, он услышал голоса. Карл заметил, что дверь приоткрыта, и подошел к ней вплотную. Из кабинета доносились красноречивые стоны; слышался скрип дерева. Карл заглянул в щель. Прямо перед ним мелькали голые ягодицы Гошенко. Он занимался сексом с полуобнаженной Ольгой, которая сидела, выгнувшись, на его письменном столе.

Карлу хотелось убить обоих на месте. Он связал с ними свое будущее, а они предают его. А ведь и его работа, и личная жизнь зависят от них! Под конец Гошенко хрипло вскрикнул от удовольствия.

Может быть, он недостаточно любил Ольгу или ненавидел Гошенко; может быть, внутри у него все онемело — или он просто боялся потерять жалкую временную работу. Или ему показалось, что все справедливо: он бросил жену и должен понести наказание. То, что он увидел, могло совершенно раздавить его. И все же, поколебавшись секунду, Карл ушел на цыпочках. В себя он пришел только на улице, когда искал ключи от машины. Более трусливого поступка он в жизни не совершал.

Глава 38

Среда, 19 сентября, 20.17, бар, Вестминстер

Пока Карла терзали сомнения насчет совместного будущего с Ольгой, Джон Керр встречался со своим прошлым. Бар в подвальчике у Трафальгарской площади находился недалеко от штаб-квартиры «Эмнисти Интернэшнл». Поэтому обычно он встречался с Робин, матерью Габриэллы, именно там. Бар устроили в бывшем погребе, поделенном на мрачные арки с низкими потолками. Стены и своды были закопченными; воздух сизым от свечей и сигаретного дыма. Зато вино там наливали отменное. Владелец как будто запер свои двери во время Второй мировой войны, когда бомбили Лондон, а недавно заново открылся, не успев как следует прибрать. К стенам с облупившейся штукатуркой были прикреплены фотографии и плакаты с рекламой растворимого шоколадного порошка «Овалтин» и дешевых сигарет; Робин всегда смеялась над портретом грозного Уинстона Черчилля рядом с входом.

В подвальчике можно было поговорить без помех, в чем, по разным причинам, нуждались они оба. Робин опоздала — наверное, решила отомстить Керру за то, что он перенес встречу на другое время. Когда она появилась, он уже сидел за столиком в самом темном углу за бутылкой итальянского красного. Робин была на пару лет старше Керра; сколько он ее помнил, она питала пристрастие к стрижке боб. Косметикой Робин по-прежнему не пользовалась; кожа на лице была чистая, белая, не тронутая загаром. В джинсах, свитере и кроссовках она выглядела очень неплохо.

— Привет. Извини. Очень жаль, что я опоздала.

— Ничего тебе не жаль. — Керр придвинул ей бокал. Она нагнулась вперед, и он расцеловал ее в обе щеки.

— В штаб-квартире много дел. — Хотя Робин уже почти двадцать лет жила в Риме, выговор до сих пор выдавал в ней уроженку Глазго.

— В мире столько несправедливости!

— И скольких людей вы предали сегодня, синьор Керр? — спросила она, нюхая вино. — Или как тебя зовут сейчас?

Их встречи всегда начинались именно так. Познакомились они в 1990 году. Тогда Керр второй год работал под прикрытием, и звали его Джоном Корли; Билл Ритчи был его куратором. Робин Каллаган фигурировала в списке их объектов. Уроженка Шотландии, она была медсестрой по профессии и тесно общалась с итальянскими «Красными бригадами». Жизнь столкнула их на митинге в Брайтоне, организованном одной леворадикальной группировкой под названием «Международная помощь заключенным». Керр заранее изучил тайное досье Робин в Специальной службе и с первого дня взял ее в разработку.

В последний вечер они четыре часа пили и пятнадцать минут занимались сексом в его фургоне. Прошло пять месяцев, и Робин разыскала Джона Корли. Она была на пятом месяце беременности. По легенде, тогда он работал в магазине автозапчастей в Саутхолле; когда он увидел ее, кровь застыла у него в жилах.

— Поздравляю, — сказал он, выскакивая ей навстречу из грузовичка, в котором развозил заказы. — Кто отец?

— А то сам не знаешь!

Он повел ее в паб через дорогу и одним глотком осушил полбанки светлого.

— Что ты собираешься делать? — спросил он. Мозги у него плавились. Ему казалось, что Робин слышит, как громко бьется его сердце, норовя выскочить из грудной клетки.

— Очевидно, нам придется пожениться, — ответила Робин, отпивая глоток диетической колы без льда. — Я решила, что тебя нужно поставить в известность… Кстати, если тебе любопытно, я хочу ребенка.

— Я тоже, — сказал он, гадая, чего она от него ждет, — но как же с защитой прав человека?

— А тебе не кажется, что у нашего ребенка тоже есть права?

— Как ты меня нашла?

— Имей в виду, я хочу, чтобы ты тоже его воспитывал, — сказала она, как будто прочитав мысли Керра, — так что не надейся смыться.

— Да уж, полный облом. — Грубое столкновение с действительностью. Гораздо позже, когда он, наконец, открыл ей, кто он такой на самом деле, Робин так и не призналась своим товарищам, что ее обвели вокруг пальца, а Керр так и не рассказал Биллу Ритчи, как и всем остальным сослуживцам, о том, как он нарушил конспирацию. Робин уехала рожать в Италию, а дочь назвала Габриэллой, в честь матери одного активиста «Красных бригад». Вместе с еще двумя радикальными юристами — защитниками угнетенных — она открыла контору на северной, промышленной окраине Рима, на улице Джузеппе Розаччио, и всецело посвятила себя кампаниям по защите прав человека, которые проводились по всей Европе.

— Вид у тебя совершенно измочаленный, — заметила она. Из ее уст эти слова звучали как обвинение. — По-прежнему трахаешься за королеву и отечество?

— Спасибо, — ответил Керр, чокаясь с ней. — Я тоже рад тебя видеть.

— Но я рада, что Габи у тебя иногда бывает, — сказала Робин, протягивая Керру пакет с логотипом итальянского супермаркета. — Кстати, она забыла у меня свитер.

— В воскресенье она замечательно выступила на концерте. Просто блестяще!

— По ее словам, ты почти все пропустил.

— Я был на концерте. И выходил ненадолго, чтобы ответить на важный звонок. Ты ведь знаешь, после недавних терактов мы по уши заняты. Мне показалось, что Габи стала лучше играть.

— Вовсе нет. Она мало занимается. Пойми, Джон, чтобы добиться успеха, она должна всецело посвятить себя музыке. Ты и сам все прекрасно понимаешь. Мы с тобой обо всем говорили, когда оплатили ее обучение.

— Ну да.

— Она стала очень интересоваться политикой. Ты в курсе, чем она занимается в Лондоне?

— По-моему, участвует в каких-то демонстрациях, — ответил Керр. — Их устраивают лейбористы. Студенческие протесты и так далее. Кто по молодости этим не баловался?

— И еще она участвует в маршах в защиту палестинцев. Она тебе рассказывала?

— Тебе следует ею гордиться.

— Значит, ты ничего не знаешь. Габи и в Риме вошла в два радикальных кружка… Черт побери, недавно ее арестовали за нападение на полицейского! Совсем нехорошо. Не нравится мне это.

Керр рассмеялся:

— Ты говоришь, как истинный радикал!

— А ты не остри. — Робин без улыбки смотрела на него в упор. — Неужели она вообще ничего тебе не рассказывает?!

— Она меня избегает. — Керр отвернулся. — Ты же знаешь, я последний, у кого она попросит совета…

— Сделай что-нибудь! В конце концов, она и твоя дочь. Ты не можешь просто повернуться к ней спиной. Подумать только! Из нас двоих левая — я, но к политике ее пристрастил ты. Все из-за тебя! Ты убил молодого парня голыми руками… Ты не тот отец, каким она тебя считала! — Робин коротко хохотнула. — Я прекрасно ее понимаю!

— Нашей дочери небезразлично, что творится в мире. Что в этом плохого? Нынешней молодежи и так живется нелегко. Не дави на нее.

— Джон, ты не понимаешь. Здесь, в Лондоне, она якшается с какими-то странными типами. Видел бы ты ее страничку на Фейсбуке! И некоторые твиты…

Керр изобразил удивление:

— Ты залезаешь на ее страницы в социальных сетях?!

— Она, черт побери, сама мне показывает! Она этим гордится!

— Робин, у нас очень чуткая и отзывчивая девочка. Ее все волнует. Мы ее такой воспитали.

— Не будь наивным! Джон, я имею в виду вовсе не здешние ненасильственные акции протеста. Она рассказывает о себе каким-то подонкам. Признается в том, что ненавидит полицейских. И говорит, что ее папаша — коп.

— И имя мое называет?

— Нет. Но все равно, кому, как не тебе, знать, что такие игры небезопасны. Ты должен с ней поговорить.

— Хорошо, поговорю. — Керр отпил вина. — Ну, а что говорят в вашей штаб-квартире через дорогу? Вы по-прежнему боретесь против торговли людьми?

— Ты уже спрашивал меня об этом по телефону, так что прекрати валять дурака.

Керр звонил Робин через несколько минут после того, как Пустельга прыгнул с теплохода; он постарался рассказать ей как можно больше, не раскрывая истинных размеров скандала.

— Это очень важно. Повторяю, речь идет не об обычной проституции. Детей похищают прямо на улицах; судя по всему, они из Турции.

— Кому их поставляют?

— Не могу сказать.

— Что ж, занимайся делом со своей стороны; найди тех, для кого их сюда привозят, — сказала Робин, но сразу же встрепенулась: — И прекрати сбивать меня с темы! Мы встретились, чтобы обсудить Габи. Обещай, что поговоришь с ней!

— В следующий раз, как она ко мне заскочит.

— Нет. Позвони ей. Ты ее отец! Возьми инициативу на себя.

— Обещаю. Я серьезно, Робин… и я правда рад тебя видеть.

— Ах, вот оно что!

— Ну, если ты на это намекаешь, я пришел сюда не для того, чтобы тебя трахнуть… Давай лучше еще поговорим о торговле людьми!

— Серьезно? — рассмеялась Робин.

— Прошу тебя, расскажи все, что тебе известно.

— Никак не успокоишься? — Она отодвинула бокал и нахмурилась, слегка похлопывая ладонями по столу и собираясь с мыслями. — Для начала тебе стоит прочесть доклад, подготовленный нами для ЕС. Как тебе, наверное, известно, сексуальных рабов ввозят в Великобританию по нескольким каналам. — Она посмотрела на Керра, ожидая, что он ответит, но Керр упорно смотрел вниз, на свои туфли. — Несколько недель назад мы узнали от одного наркоторговца из Нидерландов, что в Лондон секс-рабов ввозит какой-то сотрудник полиции. Он лично ввозит их на грузовике.

Керр резко вскинул голову:

— Какой еще сотрудник полиции?

— Подкупленный, дурачок, — ответила она, искоса глядя на него. — И почему среди твоих коллег столько подонков?

Перед Керром, как в замедленной съемке, поплыли кадры осады в Хакни. «Тихушники» сообщили Мелани, что кого-то из агентов, работавших под прикрытием, перекупили. Она должна была выяснить, кто он такой, и поймать его с поличным, но в результате ее саму чуть не убили… Керр вспомнил, как ворвался в логово ее похитителей. Его душила холодная ненависть; он мечтал убить тех, кто схватил Мелани.

— Я имел в виду другое, — продолжал он, стараясь не выдавать волнения. — Он из Столичной полиции?

— Нет; не перебивай меня и слушай молча. Итак, место действия — Турция. На улицах похищают молодых девушек, привозят в Лондон и вынуждают заниматься там проституцией. В этом наш осведомитель совершенно уверен. Коп провозит их в Нидерланды, спрятав в специальных металлических отсеках под кузовом грузовика. В Англию он переправляется на пароме; на таможне его не досматривают. Девушки, вероятно, попадают в Англию полумертвые.

— С какой стати наркоторговец делится с «Эмнисти» такими подробностями?

— С такой, что тот же коп поставляет ему наркоту, а сам еще торгует живым товаром.

— Что именно он поставляет вашему осведомителю?

— Главным образом высококачественный кокаин, — ответила Робин.

— Скажи, как вы распорядились полученными от него сведениями? Кому вы обо всем рассказали?

— Ставить в известность кого следует — дело начальства. У одной нашей сотрудницы есть знакомый, которого она называет «тихушником». Не знаю, что это значит.

— Значит, он служит в отделе по борьбе с коррупцией… Робин, ты не представляешь, как важно то, что ты мне сейчас рассказала!

— Она обещала позвонить ему неофициально.

— И она позвонила? Ты не знаешь, она в самом деле позвонила? Как зовут того типа? — От волнения Керр наклонился вперед.

Робин тяжело вздохнула.

— Знаю только одну примету. У этого гада есть лицензия на вождение таких огромных грузовиков, которым не место на дорогах!

— Скорее всего, он водит тридцатидвухтонники, — кивнул Керр, соображая на ходу. — Хорошо, теперь его легче будет вычислить… Что-нибудь еще?

— По ее словам, он служит в ведомстве по борьбе с организованной преступностью… Раздутая бюрократическая организация, которая называется какой-то аббревиатурой.

В кармане куртки Керра завибрировал мобильник. Робин нахмурилась:

— Неужели ты никогда не выключаешь эту дрянь?

— Не важно. Продолжай!

— БОП или ПОП… Дурацкое название.

— Может быть, АБОП?

— Да, — тихо сказала Робин. — Да, похоже. Хотя я все равно не знаю, что это значит.

— Агентство по борьбе с организованной преступностью. Теперь они называются по-другому: Национальное агентство по борьбе с преступностью, НАБП. Их босс недавно пригласил меня к себе на работу, чтобы я занимался как раз вот такими грязными делами… Он хороший человек и мой друг, и я хочу ему помочь. Робин, пожалуйста, вспомни что-нибудь еще. То, что ты рассказала, очень важно!

— Не повторяй одно и то же. Попробую выяснить еще что-нибудь.

— Ты — просто чудо, — восхитился Керр, целуя ее в щеку и одновременно глядя на экран смартфона, — но мне нужно позвонить.

— Кому? Другой женщине?

— Вообще-то да. — Он улыбнулся, читая послание от Мелани. — Но это по работе.

Робин расхохоталась, поперхнувшись вином.

— Ну да, все как у нас с тобой!

Глава 39

Среда, 19 сентября, 21.53, квартира Керра

Придя домой, Керр застал у себя Джастина. Он стоял в прихожей на стремянке.

— Бери из холодильника что хочешь, — предложил Керр, включая чайник.

— Я уже взял.

Едва войдя в гостиную, Керр увидел три миниатюрных микрофона.

— Где ты их нашел? — Микрофоны лежали на диване; Джастин разложил их в ряд, как экспонаты на выставке.

— В телефоне, настольной лампе и телевизоре. Где обычно, — ответил Джастин, спустившись со стремянки. — Извините, босс. Пусть первыми закладку сделали другие, я подключаю камеру.

— Господи… Когда ты их нашел?

— Как только я вошел в комнату, сканер начал пищать как сумасшедший.

Керр принялся рассматривать ближайший к нему микрофон, не прикасаясь к нему.

— Хотя это не стандартная дешевка, какие ставят в Столичной полиции, — продолжал Джастин, очевидно прочитав мысли Керра, — найти такие нетрудно.

— В ночь с воскресенья на понедельник мы с Джеком наведались в дом на Марстон-стрит, — сказал Керр. — Допустим, меня поставили на прослушку именно из-за этого. Значит, ко мне влезли в последние сорок восемь часов. Меня и дома-то почти не было… И отсюда я не звонил. Что они могли услышать? Разве что мой храп.

— Босс, давайте не будем ничего допускать. Если помните, в воскресенье мы проводили у вас совещание. Говорили довольно подробно и непринужденно… Тогда же я рассказал, как покопался в логове Джибрила и в конторе Джулии Баккур.

— Ну и что? Мы тогда выяснили, что Омар Талеб звонил Джулии в день терактов.

— Плюс шифр — ну, тот, где буквы ЕО и АТ. И еще то, что я нашел сим-карту Джибрила.

— Верно. — Керр все больше хмурился, вспоминая их воскресное совещание. — И еще, что мы проследили историю явочной квартиры, которая связана с сирийской контрразведкой.

— Если жучки поставили уже в воскресенье, те, кто делал закладку, знают почти то же, что и мы, — констатировал Джастин. — Но самое плохое, что это не все.

Керр оглянулся по сторонам, как будто ожидал найти еще один микрофон, пропущенный Джастином.

— Что еще? Говори!

— Я имею в виду вашу дочь. Они знают, что Габи бывает у вас.

— Да, конечно… — Керр говорил так, словно уже подумал о такой возможности, а сам по-прежнему внимательно оглядывал комнату. — Я об этом подумаю. Значит, по-твоему, теперь все чисто?

— Сейчас — совершенно стерильно. Через пару дней я проведу еще одну проверку.

— И они поймут, что мы нашли микрофоны.

— Ну да, — кивнул Джастин. — Похоже, мы только что удвоили ставку.

Керр принял душ, переоделся в джинсы и белую футболку и заварил имбирный чай с лимоном. Одну кружку протянул Джастину, а сам босиком прошлепал в гостиную и посмотрел заголовки новостей по каналу «Скай ньюс».

* * *

После терактов работать приходилось на износ. Керра ждала еще одна бессонная ночь; нужно было поработать с документами. Он поставил на обеденный стол ноутбук. Стол был завален документами и снимками, сделанными во время наружного наблюдения. Алан Фарго старался узнать любые подробности о том, как продвигается следствие после терактов. Он сличал записи в журналах групп наружного наблюдения. Керр проверял за ним все данные, стараясь найти то, что Фарго мог упустить, и идя по новым следам.

Через несколько минут он услышал, как Джастин собирает инструменты.

— Все готово, босс! — крикнул он, складывая стремянку.

— Спасибо, Джастин. — Керр вышел в прихожую и пожал ему руку. — С меня пиво.

Джастин показал на камеру, спрятанную в пластиковом карнизе:

— Пленки хватит на тридцать шесть часов записи. — Он подхватил ящик с инструментами. — Еще две кассеты я оставил на кухне. Если они рискнут еще раз к вам наведаться, мы их увидим.

Когда Керр снова сел за стол и посмотрел в монитор, он увидел мигающий конвертик в нижнем правом углу. Входящее письмо с вложением от некоего «Друга». Тема письма — Veritas Vos Liberavit. Керр открыл письмо. В приложении он увидел цветную фотографию, на которой голый мужчина насилует молодую девушку на диване. Мужчина лежал сверху, опираясь на подголовник и подушку, поэтому на фото он получился со спины. Видно было, что ему около пятидесяти лет и он крепкого сложения. Девушка, которой на вид было не больше двадцати, выгнула шею и раскрыла рот в беззвучном крике; по ее лицу градом катились слезы.

Присмотревшись, Керр различил на заднем плане край узкого черного металлического камина — такие обычно ставят в спальнях. Каминная полка простая, но сбоку он заметил кафельную плитку с узором — какое-то вьющееся растение. По краям узора виднелись красные ромбики.

В поисках каких-то опознавательных знаков Керр разглядел на левой руке мужчины золотой перстень с печаткой, который отражался в зеркале на стене напротив. Он увеличил снимок и увидел какие-то неразборчивые буквы курсивом. Щурясь, он тут же позвонил Фарго, приказав тому не отключаться, переслал снимок ему и велел поискать подходящую кандидатуру среди сильных мира сего.

— Алан, я должен выяснить, кто этот тип.

— Уже ищу, — ответил Фарго, негромко выругавшись себе под нос. — И еще нужно понять, кто прислал фото. Пожалуй, поручу это Джастину.

— Он только что от меня ушел, — сказал Керр, — так что сейчас он наверняка в дороге, на пути в свою мастерскую.

В ожидании, когда Фарго перезвонит, Керр работал со снимком, увеличивая разные части мужчины. В конце концов он сдался и решил, что Джастин решит задачку лучше, чем он. Потом он пятнадцать минут увеличивал все фрагменты снимка по очереди, разглядывая и сами фигуры, и фон. И вдруг его словно током ударило. Он позвонил Джеку Ленгтону, который, как он знал, вместе с Мелани сидел на наблюдательном пункте в Ист-Хэме.

— Джек, вспомни нашу вылазку на Марстон-стрит, когда ты осматривал верхние этажи.

— Вспомнил, ну и что?

— Мне тут прислали одну фотографию… Помнишь, на втором этаже была такая маленькая комната?

— Помню. До сих пор мороз по коже!

— Там был старый диван?

— Нет. Я же тебе еще тогда сказал: там было пусто.

— А камин был? — Керру казалось, что он слышит, как ворочаются мозги у Ленгтона. На заднем плане слышался голос Мелани; она тихо комментировала события в электронный журнал наблюдения.

— Да, камин был. Выложен плиткой с узором — жимолость. Я хорошо запомнил, потому что больше в комнате почти ничего не было… Еще зеркало висело.

— А я как раз собирался тебя спросить, было там зеркало или нет.

— Оно висело на стене. Я запомнил, потому что стекло было в паршивом состоянии — все в пятнах, и амальгама проступала местами. Зато рамка резная, золоченая, наверное, дорогая. Да, еще зеркало было треснутое — кажется, трещина внизу справа. Ну, как, годится?

Керр снова посмотрел на фотографию, убедившись, что все так и есть, как он запомнил.

— Ты настоящий ас!

— Выкладывай, в чем дело.

— По-моему, мы нашли нашу жертву. — Керр увидел на экране входящий звонок от Алана Фарго. — Я тебе перезвоню.

— Джон, кажется, кое-что есть, — сразу сказал Фарго. — На печатке инициалы: РГА. Я поискал в Гугле, потом плюнул и пошел в библиотеку за старыми выпусками «Кто есть кто». Пришлось пролистать на несколько лет назад, зато я обнаружил некоего Ральфа Годфри Атвелла, королевского адвоката, 1929 года рождения…

— Слишком старый…

— Он уже умер, — перебил его Фарго, — но у него имеется сын, Роберт Джеймс. Он служит в МИДе заместителем министра.

Керр встревожился:

— И он носит отцовский перстень с печаткой?

— Может быть. Погоди секунду! — Керр слышал, как Фарго листает лежащие у него на столе справочники. — Я тут взял список адвокатов. Роберт Джеймс Атвелл еще и барристер; выпускник «Грейз-инн», но ушел из адвокатуры после того, как поступил на государственную службу. Какое-то время провел в Минобороны, но сделал карьеру в министерстве иностранных дел. Крупный специалист по международному праву.

Глава 40

Пятница, 21 сентября, 10.43, Новый Скотленд-Ярд

Утром в пятницу Пола Уэзеролл сидела за столом и изучала срочные документы из толстой синей папки. Раз в квартал она обязана была присутствовать на совещании Антитеррористического комитета Ассоциации старших офицеров полиции, сокращенно АСОП. Совещания по очереди устраивались во всех регионах Великобритании. После совещания, на которое нужно было долго добираться из Лондона, обычно устраивали товарищеский ужин, но он превращался для Уэзеролл в тягостную обязанность. Тосты, пустые речи и демонстрация мужского превосходства придавали ужинам атмосферу клики, псевдомасонской ложи. Посмотрев на план размещения гостей за столом, она еще больше приуныла. Придется лавировать и отшивать не в меру галантных коллег, стараясь вместе с тем не испортить с ними отношения.

Судя по программе, совещание в Бирмингеме окажется еще длиннее ужина. Она не прочла и трети всех бумаг, когда ей по интеркому позвонила Донна.

— Я же сказала — ни с кем меня не соединять!

Донна, сидевшая в приемной, включила громкую связь. Она подняла брови и подмигнула Керру, который направлялся в соседний кабинет, к Биллу Ритчи.

— Вам звонит председатель Национального агентства по борьбе с преступностью, — ответила она, когда Керр скрылся в кабинете Ритчи. — Передать, что вы заняты?

Уэзеролл услышала эхо и поняла, что Донна опять принялась за свои обычные игры.

— Нет, конечно. Соединяйте… Сэр Тео! Доброе утро.

— Миз Уэзеролл, надеюсь, у вас все в порядке? К сожалению, я звоню для того, чтобы попросить вас об услуге. Среди ваших подчиненных имеется один старший инспектор по имени Джон Керр; он много лет работает у вас в Специальной службе и, судя по тому, что я о нем слышал, настоящий ас в некоторых щекотливых делах.

Уэзеролл поерзала в кресле.

— Теперь мы называемся Антитеррористическим подразделением СО-15.

— Ну да, конечно, — ласково прожурчал бархатистый голос Тео Каннинга. — Так вот, хочу позаимствовать его у вас на пару месяцев.

— Имеете в виду служебную командировку?

— Мы подозреваем, что кое у кого из моих подчиненных руки нечисты; для расследования требуется надежный специалист извне. Он поможет мне докопаться до сути.

— К сожалению, об этом не может быть и речи.

— Пола, ну хотя бы на месяц! Вы ведь позволите называть вас Полой?

— Извините, сэр Тео, но я ничем не могу вам помочь. Джон Керр только что назначен на новую должность.

— В самом деле? Чем же он будет заниматься? Надеюсь, чем-то поважнее, чем наша совместная борьба с коррупцией?

Уэзеролл невольно покраснела. Она понимала, что Донна в приемной слышит каждое слово.

— Н-нет, не совсем, но он значительно перерос свою нынешнюю должность…

— Его давно уже пора повышать; вот почему я считаю, что у меня ему будет лучше. Он будет исполнять обязанности суперинтендента, а когда вернется, вы, если захотите, представите его к повышению. Вы не согласны?

Уэзеролл пришлось оправдываться:

— Все не так просто… Сэр Тео, надеюсь, вы понимаете, что на все есть свои установленные процедуры. Делегирование полномочий, новые обязанности… Борьба с терроризмом в наше время — дело непростое.

— Могу я надеяться, что в будущем вы пересмотрите свое решение?

— Я подумаю, — ответила Уэзеролл, мысленно выругав себя за малодушие. — Я посоветуюсь с отделом кадров и перезвоню вам.

— Вы очень любезны, — ответил Каннинг, как будто она уже дала свое согласие. — Может быть, вы что-нибудь решите к концу сегодняшнего дня?

Уэзеролл пробормотала, что ничего не обещает. Но Каннинг обрадовался так, словно перевод Керра — дело решенное.

— Пола, это просто замечательно! — воскликнул он. — Мы все перед вами в огромном долгу. Желаю приятно провести выходные… Надеюсь в самом скором времени услышать от вас новости.

К тому времени, как Уэзеролл собралась с мыслями, намереваясь отвоевать сданные позиции, ее собеседник уже отключился.

Керр в соседнем кабинете недоверчиво распахнул глаза:

— Информационное управление? Ты, наверное, меня разыгрываешь. Скажи, что пошутил!

Ритчи с закатанными рукавами наклонился вперед. Предвидя такую реакцию, он решил, что лучший вид защиты — нападение.

— Я ведь тебя предупреждал, но ты никогда не слушаешь!

— Презентации, графики и таблицы в долбаном «Экселе»?! Билл, когда я был канцелярской крысой? Это не повышение, а наказание!

— Ты сам так сказал.

— Ты ведь знаешь, я всю жизнь был оперативником! Работал на переднем крае, по шею в грязи и пулях.

— И часто бился лбом об стены, которые сам же и возводил.

Керр только головой покачал. Он как будто лишился дара речи. Не может быть! То, что он услышал, — полная нелепость! Он тяжело вздохнул, стараясь сдержать гнев и сохранять спокойствие и сдержанность.

— Ты имеешь в виду Ахмеда Джибрила?

— Из-за тебя у всех куча неприятностей.

— Билл, погибли одиннадцать человек, в том числе трое наших. Съезди к их близким — вот у кого неприятности!

— Тебя не переделаешь! — в досаде ответил Ритчи, придвигая Керру стул. — И сядь, когда я приказываю! Ты сказал, что не трогал файл «Жернов» из базы Джима Меткафа. Но ты ведь туда влез, да? Скопировал информацию?

— Конечно, — ответил Керр, быстро прикидывая, откуда Ритчи все узнал и придется ли покрывать Алана Фарго. — Билл, сбор разведданных всегда входил в обязанности сотрудников Специальной службы. Может, ты забыл? — Он развернул стул и сел верхом, положив руки на спинку. — Но, раз уж ты сам заговорил об этом, какого дьявола МИ-5 руководили «пузанами» в «Паддингтон-Грин»? Меткаф мне сразу признался, да еще лопался от гордости!

— МИ-5 руководит операцией и выбирает объекты для разработки; ты сам все знаешь не хуже меня.

Завибрировал смартфон Керра; он быстро прочел эсэмэску, не переставая говорить. Тео Каннинг просил его о встрече в два часа: «Где-нибудь на нейтральной территории. Пожалуйста, подтверди».

— Кто же отдал приказ о досрочном освобождении Джибрила?

— Не знаю. Тебе вообще не следовало заниматься Джибрилом. — Ритчи потянулся к горе документов у себя на столе. — Все, дискуссия окончена.

— Вот тут ты ошибаешься, — возразил Керр, набрав: «Согласен». Он прикидывал, что можно рассказать, а о чем лучше умолчать. — По-моему, готовится еще один теракт; освобождение Ахмеда Джибрила было гигантской ошибкой! — Он искал на лице Ритчи сочувствие, но увидел только гнев. — Его просто необходимо взять в разработку!

— Нет, — сказал Ритчи. — Я обязан действовать по инструкции. Джибрил — свободный человек. Финч его отпустил.

— Ему из МИ-5 приказали. Тут дело нечисто!

— Но к нам оно никакого отношения не имеет. И я определенно не собираюсь бодаться с Дереком Финчем.

— Бюрократ сраный!

— Обзывайся как хочешь, — ответил Ритчи. — Финч — начальник отдела, а ты — старший инспектор, которому пора знать свое место. Пола считает тебя смутьяном и хочет, чтобы ты находился здесь, у нее на глазах.

— Пола? — насмешливо спросил Керр. — Как удобно! Знаешь, как ее называли на прежнем месте?

— Выбирай выражения…

— Цунами! Налетает неожиданно, все портит и исчезает. Кстати, ко мне в квартиру тоже кто-то влез, — продолжал он, не дав Ритчи ответить. — И я заметил слежку, но ее вели не слишком профессионально. И след ведет вАнтикоррупционный отдел. Интересно, с чего бы «тихушники» так мной заинтересовались? — Керр выжидал, но Ритчи хранил невозмутимость. Керр достал из кармана микрофон. — Ты только посмотри! Устройство посложнее наших стандартных жучков. Интересно, кто меня подставил? — Он снова выждал, наблюдая за реакцией Ритчи. — Билл, что я вижу — удивление или чувство вины? Может, нам вместе зайти в соседний кабинет? Попроси свою ненаглядную Полу, как ты ее называешь, просветить нас обоих. Почему ты не можешь быть со мной честным?

Ритчи откинулся на спинку кресла и скрестил руки на груди.

— Переноси вещи. Твой кабинет через три двери.

Керр несколько секунд смотрел Ритчи в глаза.

— Не думаю.

— Это приказ.

— Собираешься объявить мне выговор? — Керр схватил жучок и поднес к самому носу Ритчи. — Нет, разумеется! Так что передай Поле, что я очень благодарен ей за заботу, но вначале мне нужно кое с чем разобраться. Раз уж моего непосредственного начальника это не интересует.

Глава 41

Пятница, 21 сентября, 13.51, сады у набережной Виктории

Когда Керр перезвонил Тео Каннингу и предложил встретиться где-нибудь подальше от работы, Тео предложил сады у набережной Виктории, зеленый оазис на берегу Темзы. Выйдя из метро и проверив смартфон, Керр увидел, что ему звонила Мелани.

— Мне только что позвонила Анна Харрис — говорит, ты недоступен. Анализы ДНК показали, что на Марстон-стрит была Таня. Ты сам скажешь Карлу или хочешь, чтобы это сделала я?

— Я сам, — ответил Керр, оглядывая Стрэнд в поисках хвоста, — а тебе приказываю ехать домой. Отдохни как следует в выходные.

— Если помнишь, мы с Джастином завтра снова поедем к Памеле Мастерс. Попробуем ее расколоть!

— С ней справится Джек. А ты посиди дома, поиграй с детьми. Наверное, Роб за тебя волнуется.

— Роб ничего не знает, и ты смотри ничего ему не говори!

Стремясь побыстрее добраться до парка, Керр пошел напрямик, мимо Йоркского затвора, построенного в 1626 году; когда-то он был парадным выездом на Темзу, но теперь берег реки отодвинулся от него довольно далеко. Тео Каннинга он нашел на скамейке под статуей Уильяма Тиндейла.^[453] Каннинг сидел в одиночестве; почти все служащие вернулись на работу после обеденного перерыва. Здесь всегда было много юристов из Судебных иннов; какой-то адвокат в полосатом костюме рассеянно читал документы, вертя между пальцами красную бечевку. Рядом с ним на скамье лежала сумка с мантией.

Когда Керр подошел, Каннинг встал; ему не терпелось размять ноги.

— Ты какой-то измочаленный, — заметил он, когда они зашагали по дорожке. — Много трудишься?

— К сожалению, только на работе, — рассмеялся Керр.

— Друг мой, нам обоим нужно чаще гулять, — заметил Каннинг. — Ты знаешь, зачем я хотел тебя видеть.

— Да. Если вспомнить, сколько дерьма вылили мне на голову в последнее время, твое предложение становится неотразимым. — Керр старался говорить беззаботно, но сам обдумывал каждое слово. Тео Каннинг остался единственным старшим по званию, кому Керр доверял; он обладал и властью, и желанием вдохнуть в свою карьеру новую жизнь. Он начал преобразования в Национальном агентстве по борьбе с преступностью; расчищал поле, предлагал хорошую возможность для роста тем, кто не закоснел, не участвовал в подковерной борьбе, раздиравшей АБОП — предшественника НАБП. Может, у них все и получится? — Кстати, у тебя тоже не все гладко.

— Правда? — Каннинг удивленно поднял брови. — Говори. Выкладывай!

Керр уже передал своим коллегам рассказ Робин о том, как в Великобританию незаконно ввозят секс-рабынь. Он выложил новость Каннингу, не называя источников. Услышав, что в страну девушек провозит сотрудник, работающий под прикрытием кого-то из его агентства, Каннинг замер на месте.

— Госслужащий попустительствует незаконному ввозу в страну проституток? И ему содействует и помогает кто-то из моей организации? Господи Иисусе, просто не верится! — Они дошли до восточных ворот рядом с «Савоем», где женщина в парандже и туфлях на шпильках наблюдала за тем, как двое ее детишек кружат по дорожке на пластмассовых трехколесных велосипедах. После того, как дети едва не проехали им по ногам, Каннинг и Керр поспешили отойти.

— Тео, того, кто покрывает перевозчика, нужно найти как можно скорее, кем бы он ни оказался.

С высоты своего пьедестала статуя Роберта Бернса смотрела на бродягу, который спал под открытым небом.

— Еще один пережиток прошлого, — заметил Каннинг. — Вот об этом я тебе все время и толкую. Черт, — выругался Каннинг, — только этого мне сейчас и не хватало!

Они ускорили шаг, проходя мимо вонючего бродяги.

— Но я доведу дело до конца!

Пьяница, чью злобу подогревало выпитое крепкое пиво, окликнул их, обозвав гадами ползучими. Не обращая на него внимания, Каннинг остановился, повернувшись к Керру лицом.

— По твоим словам, в моей организации назревает еще один крупный коррупционный скандал. Джон, если твои сведения подтвердятся… Ты нужен мне, как никогда! Сегодня я звонил твоей Поле и просил отпустить тебя; она обещала подумать и перезвонить, но так и не перезвонила.

Дети побежали назад, к матери. Керр косился на бродягу, который с большим трудом пытался встать.

— Тео, я думаю над твоим предложением… Давай вначале подождем и послушаем, что скажет Уэзеролл.

— Да, конечно. А я пока займусь проверкой того, что ты сообщил. — Они неспешно побрели назад, к Йоркскому затвору и станции метро. — Кстати, я навел справки о Джо Алленби в Воксхолл-Кросс, как обещал. Оказывается, он подал в отставку. Совершенно неожиданно, но в наши дни такое часто случается. Его коллеги, как всегда, скрытничают. Может, начальство устроило ему разнос за то, что он передал тебе ориентировку на Джибрила, а он их всех послал. Попробую выудить что-нибудь еще.

— Буду очень тебе благодарен.

Несколько шагов они прошли молча.

— Слушай, Джон, то, о чем ты мне рассказал, очень серьезно, поэтому, надеюсь, ты меня понимаешь… Можешь хоть что-нибудь рассказать о своем источнике?

Керр инстинктивно оглянулся и увидел, что мамаша ведет своих детей через ворота к «Савою».

— Извини, Тео, я дал слово.

— Все понятно, друг мой, — ответил Каннинг, поднимая руки вверх. — Мы не раскрываем свои источники и так далее… Забудь о моей просьбе. — Он лукаво покосился на Керра. — Но ведь ты не злишься на меня за то, что я попробовал?

— Что — нарушить правила? — Керр расхохотался. — По-моему, ответ знаем мы оба.

Глава 42

Суббота, 22 сентября, 15.07, школа Святого Бенедикта для девочек, графство Беркшир

После обеда в субботу Памела Мастерс сидела в классе 7-й «В» и готовила четырех самых лучших учениц школы к вступительным экзаменам в университеты Оксфорда и Кембриджа. Они писали сочинение по Чосеру; Мастерс с радостью пожертвовала выходным днем. Ей, главе отделения английского языка и литературы, хотелось, чтобы ее ученицы были самыми лучшими. Всю свою жизнь она отличалась усердием; ей хотелось предоставить ученицам широкие возможности, в которых судьба отказала ей самой.

Иногда она гадала, как сложилась бы ее жизнь, если бы двадцать лет назад она поступила в колледж Святой Хильды Оксфордского университета. Наверное, она сделала бы карьеру в частном секторе или в каком-нибудь почтенном департаменте государственной службы; у нее была бы нормальная семья, и не пришлось бы влачить безрадостное, одинокое существование.

Знание — сила, как предупреждал ее инструктор в МИ-5 в первый день на Гауэр-стрит, но сила — большое искушение. В первые годы службы она упивалась тайнами и властью. К концу своей карьеры она возненавидела то, что ей пришлось узнать. В школе Святого Бенедикта она могла всецело посвятить себя литературе; она радовалась успехам учениц, как своим собственным. В часы досуга она наслаждалась книгами, передачей «Самый умный студент» по каналу ВВС-2 и не отказывала себе в тосканском красном вине.

Ее служебное жилье находилось в пяти минутах ходьбы от учебного корпуса, рядом с площадкой для игры в нетбол. Мастерс выделили квартиру с одной спальней наверху Западной башни, откуда открывался захватывающий вид на окрестности. В погожий день из окна можно было разглядеть Виндзорский замок. Ища ключи, она чуть не врезалась в Мелани и Джастина, которые ждали ее у входа.

— Какого дьявола вы здесь делаете? — воскликнула она, окинув негодующим взглядом Джастина. В фетровой шляпе, свитере и джинсах он походил на прогульщика-старшеклассника. — Я ведь уже сказала, что ничем не могу вам помочь!

— Памела, вы не пригласите нас к себе? — спросила Мелани.

Мастерс, не зная, как ей поступить, возилась с ключами.

— Сейчас я говорить не могу, — солгала она. — Мне нужно готовиться к контрольной.

Они специально приехали попозже, после уроков, чтобы не встречаться с грозной теткой-администратором. Джастин подкатил БМВ прямо к зданию.

— Все необходимо выяснить сейчас же, — не сдавалась Мелани, кивая в сторону машины, — так что либо поговорим здесь, либо пригласим вас в Лондон на весь вечер.

— Хотите сказать — вы меня арестуете? — Мастерс рассмеялась Мелани в лицо. — Сомневаюсь!

— А вы не сомневайтесь, — тихо произнес Джастин, который сразу перестал казаться беспечным подростком. Он рассеянно почесал шею.

Им пришлось подниматься на два лестничных пролета по неровным ступенькам. Обстановка в квартире Мастерс оказалась спартанской и безликой. В гостиной стояли кресло, бугристый диван, стол с откидной доской, дубовый буфет тридцатых годов прошлого века и телевизор. Местами от стен отлетела штукатурка. Пока хозяйка не включила газовый обогреватель, явственно ощущался запах сырости. Низкий потолок, скрипучие половицы и шумные трубы напоминали те ветхие явочные квартиры, в которых подчиненные Керра проводили опрос агентов после выполнения задания. В комнате не было ни единой фотографии, намекавшей о жизни за пределами этих стен. Вкус хозяйки угадывался лишь в больших — от пола до потолка — книжных стеллажах, заставленных сборниками поэзии и классическими романами. Мелани не увидела ни одной современной книги или литературы о политике.

Мастерс повесила сумку на дверную ручку и села в кресло. Она по-прежнему носила туфли без каблука и черные колготки.

— Давайте поскорее со всем покончим, — сказала она, слегка запыхавшись. — Чтобы сэкономить время, предупреждаю сразу: я не стану поддерживать разговор о моей службе в МИ-5.

— Может быть, вы еще передумаете, — возразила Мелани, садясь бок о бок с Джастином на продавленный диван. Джастин не снял шляпу, чем заслужил еще один неодобрительный взгляд Мастерс.

— Вы сказали, что должны уточнить какие-то конкретные подробности, связанные с убийством, — уточнила она, и глаза ее снова забегали по комнате. — Или вы меня обманули?

— Расскажите, пожалуйста, почему вы уволились, — попросила Мелани.

— Повторяю, я не намерена рассказывать о своей службе в МИ-5, — решительно ответила Мастерс, украдкой глядя на часы.

— Памела, а может, перестанем играть в игры?

Из пучка Мастерс выбились седые пряди. Лицо перекосилось от еле сдерживаемой злобы.

— Кто наговорил вам про меня всякой дряни?

Мелани положила ручку и вздохнула.

— Помните, мы составляли для вашего ведомства подробнейшие досье? Экстремисты, лица, ведущие подрывную деятельность, потенциальные члены правительства… Так вот, то же самое мы проделали с вами, так что, может, хватит пудрить нам мозги? Кому вы звонили, когда мы ушли от вас в среду?

— Понятия не имею, о чем вы говорите.

— Нам известно, что, едва за нами закрылась дверь, вы кому-то звонили по мобильному телефону. Прошу вас, скажите кому.

Мастерс резко встала и включила торшер. Внизу, на площадке, девочки играли в нетбол. Мастерс снова села и начала поправлять прическу, словно не слышала просьбы Мелани. В окно до них долетал девичий смех.

— Вы что, прослушиваете мой телефон? — сурово спросила Мастерс.

Не отвечая, Мелани продолжала:

— Нам известно, что вы звонили два раза. Один ваш абонент находится в Великобритании, второй — за границей. Поскольку оба номера не числятся в открытом доступе, мы пришли к выводу, что вы звонили кому-то из друзей по прошлой жизни. Мы все равно все выясним, пойдете вы нам навстречу или нет. Но я предлагаю вам все рассказать сейчас. Памела, мы проводим оперативный эксперимент. Хотим изобличить человека, занимающего важный пост.

— В самом деле? Ну, раз вы такие умные, зачем вам моя помощь?

— Жертвой стала молодая девушка, которую, возможно, незаконно ввезли сюда из Европы. Улики у нас уже есть; мы получили фотографию. Найдем и остальное, сколько бы времени на все ни потребовалось. Скажите, почему вы ушли из МИ-5? Вы поняли, что дело зашло слишком далеко?

— Хватит на сегодня риторических вопросов! — отрезала Мастерс.

— Вы не обращались к непосредственному начальству? — спросила Мелани.

— Сколько еще глупостей мне придется выслушать, прежде чем вы уберетесь из моего дома?

— А может, подавали жалобу вашему уполномоченному по правам человека? В наши дни тем, кто сигнализирует о коррупции, гарантируют неприкосновенность. После того, как напортачили с Дэвидом Шейдером, помните? Так почему вы не доложили о том, что узнали? Вы бы исполнили свой нравственный долг!

— Какая чушь! — Мастерс сдвинула колени и пересела на край кресла, готовясь встать и выпроводить их за дверь.

— Напрасно вы притворяетесь! — мягко возразила Мелани. — Ведь вы порядочный человек, Памела. Должно быть, вы пришли в ужас, поняв, какие дела у вас творятся. Все продолжается по сей день, потому что вы умыли руки!

Мастерс подошла к двери и распахнула ее.

— Арестуйте меня, если хотите. В противном случае я требую, чтобы вы немедленно ушли.

Мелани встала.

— Вам когда-нибудь приходилось иметь дело с юристом по имени Роберт Атвелл? — В комнате повисло молчание, нарушаемое лишь девичьим смехом внизу и просьбами подать мяч. — Вы ничего не хотите нам сказать?

Мастерс одной рукой держала дверь, другую сунула в карман плаща. Она отвернулась. Вдруг до нее дошло: им многое известно. Она сразу поникла, как будто из нее выкачали воздух.

— То, что со мной произошло, вас не касается, — тихо сказала она, борясь со слезами. — Я ушла оттуда и возвращаться не хочу.

Джастин, играя свою роль, проскользнул между ними и стал спускаться.

— Памела, — негромко произнесла Мелани, когда они остались одни, — простите, что пришлось влезть в вашу жизнь. Мне в самом деле очень жаль. Но вы ведь понимаете, что мы не позволим вам прятаться до бесконечности. — Она положила руку ей на плечо, и Мастерс не отстранилась. — Я знаю, что вам трудно, потому что вы многое можете мне рассказать. Звоните мне в любое время дня и ночи… когда совесть подскажет.

Глава 43

Суббота, 22 сентября, 19.54, квартира Керра

Керр долго ждал, пока Мелани и Джастин вернутся из Беркшира; ему важно было узнать, как прошла их встреча с Памелой Мастерс. Поэтому домой он вернулся лишь около восьми и сразу проверил оставленные Джастином метки.

Он проводил на работе уже вторую субботу, доделывая накопившиеся административные дела и складывая воедино кусочки поступающих сведений. Помимо тайной слежки за Джибрилом, он руководил еще несколькими операциями; обязан был регулярно читать оперативные сводки и информацию о террористических организациях в странах Европы и во всем мире. Его письменный стол был завален документами, которые ждали прочтения.

В силу привычки он включил телевизор на канал «Скай ньюс» и стал слушать заголовки новостей. Сообщение о пропавшей девочке он услышал, когда смешивал себе джин с тоником.

«Полиция Гемпшира расследует обстоятельства похищения Сары Данбери, одиннадцатилетней дочери Майкла Данбери, министра юстиции „теневого кабинета“. Установлено, что девочка была похищена после того, как вышла с урока танцев в Линдхерсте (Нью-Форест, Гемпшир). Сотрудники полиции не комментируют произошедшее; пока ничто не указывает на связь похищения с профессиональной деятельностью отца девочки. Майкл Данбери стал известен в начале года своими противоречивыми требованиями дальнейшего ужесточения иммиграционной политики правительства. Полиция ищет свидетелей и просматривает записи камер видеонаблюдения в близлежащих кварталах. По словам друга семьи, обезумевшие от горя родители умоляют вернуть им дочь целой и невредимой».

Тщетно порывшись в холодильнике в поисках чего-нибудь съестного, Керр позвонил в индийский ресторан и заказал карри, а затем принял душ. Когда он вернулся в гостиную, пришло сообщение от Робин: «Рада была повид., предатель едет через Гуль ты мой должник. ПОГОВОРИ С ГАБИ». Он набрал ей в ответ: «Grazie» и стал звонить домой Джеку Ленгтону. В это время курьер доставил ему ягненка по-мадрасски. Джек ответил сразу, в трубке слышался младенческий плач.

— Надеюсь, это не из-за меня, — неуклюже извинился Керр. Он вручил курьеру десятку и знаком показал, что сдачу тот может оставить себе. — Что там? Зубки режутся?

Ленгтон сообщил, что меняет дочери подгузник перед последним кормлением.

— Ей восемь месяцев. Джон, дети в ее возрасте часто плачут… А ты ведь, кажется, работал с документами?

— Помнишь, о чем я тебе рассказывал — о переметнувшемся агенте, который работает под прикрытием?

— Продолжай, — велел Ленгтон.

— Сколько времени тебе понадобится, чтобы на мотоцикле добраться до Гуля?

— Зависит от пробок и от того, буду ли я обращать внимание на радары-ловушки. — Ленгтон перешел на шепот; Керр понял, что где-то рядом его молодая жена. Он видел Кейти один раз, и она ему понравилась. Она преподавала физкультуру и, как и Ленгтон, тоже была родом из Нортумберленда. Ленгтон познакомился с ней на родине, когда ездил на игру «Ньюкасл Юнайтед». — Насколько я понимаю, ты хочешь, чтобы я поехал туда сегодня же, так что… клади пару часов, плюс-минус. Погоди. — Керр услышал разговор вполголоса и представил, как Ленгтон сообщает новость жене, выразительно пожимая плечами и поднимая брови с видом: «А я что могу поделать?» — Все в порядке, — солгал Ленгтон снова в трубку.

— Джек, спасибо тебе! — сказал Керр, выкладывая еду на тарелку. — По последним данным, этот тип ввозит девушек через Гуль. Пожалуйста, заезжай на таможню и посмотри портовые уведомления.

— За какое время?

— За два-три месяца — сколько сможешь, не раздражая таможенников. Тот, кого мы ищем, наверняка как-то отмечен, только вот не знаю, каким цветом их выделяют в наши дни.

— Агентов под прикрытием помечают синим флажком.

— Тео Каннинг со своей стороны тоже наведет справки. Спасибо, приятель. Извинись за меня перед Кейти и сразу звони, если что-нибудь узнаешь, хорошо?

В девять часов Керр приготовился ко сну. Контейнеры из-под еды он выкинул в мусоропровод, запер входную и балконную двери и проверил электронную почту. По пути в спальню он мельком слышал новые сведения о пропавшей девочке. Лишь через много часов его усталая голова поймет истинное значение этого происшествия.

Ленгтону удалось пару часов поспать; он выехал в путь в первом часу ночи. Дочка спала беспокойно, а когда Ленгтон взял ее на руки, она срыгнула, оставив у него на плече едкий след. Чтобы не разбудить жену, он откатил «Сузуки» подальше от дома, как всегда поступал, когда заступал на утреннюю смену. Мотор он завел только у парка.

Ленгтоны жили в Милл-Хилл, на северо-западе Лондона, рядом с выездом на шоссе M1. Кингстон-апон-Халл, или, по-старому, Гуль, находился почти в двухстах милях, но Ленгтон и его подчиненные регулярно ездили туда, чтобы следить за объектами, полагавшими, что за пределами Лондона спецслужбы проявляют меньше рвения.

Проносясь по участкам разных подразделений полиции и слушая сообщения по многоканальной рации, Ленгтон добрался до окраины Гуля за час пятьдесят семь минут. В двадцать минут третьего, сунув под мышку шлем, он подходил к заброшенному пункту таможенного досмотра. В отделах полицейского и иммиграционного досмотра, как он и ожидал, никого не оказалось, но в помещении таможни горел свет. Там пылесосила грязный ковролин пожилая уроженка Ямайки в синем комбинезоне с именным бейджем. Она не слышала, как он постучал, и Ленгтону пришлось подойти к окну. Как только она отперла дверь, он вошел, протягивая свое удостоверение и быстро бросая взгляд на бейдж с именем.

— Здравствуйте, Селия. Я инспектор уголовного розыска Джек Ленгтон. Помните? Рад снова видеть вас, — солгал он, дружелюбно улыбаясь. — Мне тут поручили кое-что забрать.

Уборщица устало глянула на его удостоверение и с сомнением ответила:

— Мне не разрешили никого пускать…

Но Ленгтон уже сидел за столом, ближайшим к пропускному пункту, и рылся в документах, оставленных вечерней сменой.

— Знаю, но вы не волнуйтесь, дело на несколько секунд, не больше. — Он вышел на кухню и налил чайник, давая понять уборщице, что ему здесь все хорошо знакомо. — Позвоните им, если хотите, — добавил он, — а я пока заварю нам крепкого чайку. — Ленгтон снова сел за стол, что-то для вида записал, гадая, как отреагирует уборщица, и готовясь сбежать, как только она подойдет к телефону. Но вскоре снова загудел пылесос.

Ориентировки, касающиеся определенных транспортных средств или людей, отправлялись из Лондона по электронной почте, но здесь оба компьютерных терминала не работали: розетки валялись на столах. Заваленные работой сотрудники таможни в порту Кингстон-апон-Халл, как оказалось, держали границу на замке, вооруженные дощечками-зажимами и бумагой формата A4.

Стол был двухтумбовый, по три ящика с каждой стороны. Запертым оказался только средний ящик справа. Ленгтон взломал замок, как только Селия повернулась к нему спиной — даже чайник еще не закипел.

Внутри лежали вперемешку груды таможенных деклараций, несколько презервативов и диск «Роллинг Стоунз», но ничего, имеющего отношение к особым распоряжениям. У стены стоял серый металлический сейф с замком; его Ленгтон одолел за две минуты, пока Селия заканчивала пылесосить. В сейфе лежали стопки устаревших папок на пружинах, распухших от многочисленных директив, инструкций и рекламного мусора десятилетней давности. Оперативного интереса, даже отдаленного, здесь ничто не представляло.

Он нашел то, что искал, в нижнем ящике по другую сторону стола. Ориентировки записывались в линованный журнал в твердом красном переплете, который по традиции назывался «Книга-40». Пережиток прошлого, к которому питали пристрастие многие поколения полицейских и таможенников. Вначале журнал заполнялся от руки; ближе к концу к его страницам кое-как приклеивали распечатки. Ленгтон сразу увидел разноцветные флажки, стоящие против тех или иных фамилий или регистрационных знаков. Для тех отделений, где не было цветных принтеров, в скобках помечали особо: «К» (красный), «С» (синий) и так далее.

Листая страницы, Ленгтон обнаружил совсем немного синих флажков. Против каждого стоял регистрационный номер машины и зашифрованная ссылка на источник, две буквы и номер из четырех цифр. Буквами «АИ» обозначали агентов или «активных информаторов». Агентов, которые работали под прикрытием, шифровали буквами «ГС» — «Главный список». Главным списком назывался общенациональный список агентов под прикрытием, хранившийся в базе данных НАБП. Селия скрылась в туалете, и Ленгтон услышал шум льющейся воды. Он достал усовершенствованную Джастином камеру «Пентакс» и включил настольную лампу. К тому времени, как Селия с ведром и шваброй вышла из туалета, Ленгтон скопировал все двадцать три страницы. Он сразу заметил три ссылки на ГС-2403.

— Ну и где мой чай? — усмехнулась уборщица.

— Сейчас будет, Селия, — ответил Ленгтон, засовывая камеру в карман и протискиваясь мимо нее в облаке дезинфицирующего средства. — По-моему, мы оба его заслужили.

Домой он вернулся в половине шестого. Кейти снова кормила малышку, поэтому он, наводя справки, одновременно готовил завтрак. В семь часов измученная жена снова легла в постель, а Ленгтон вышел в гостиную и позвонил Керру:

— Джон, я просмотрел все таможенные уведомления за последние три месяца. В списке много народу, но среди них только один возможный агент под прикрытием, который работает на НАБП. Он есть в базе; я навел о нем справки у знакомого из отдела особых преступлений. Он въезжал через Гуль три раза, причем каждый раз на другом грузовике.

— Кто он?

— Раньше служил в Столичной полиции, в отделе уголовного розыска в Стоук-Ньюингтон. Принимал участие в совместных операциях с пожарными и отделом по борьбе с наркотиками. Когда он перешел в НАБП, его бывшие коллеги вздохнули с облегчением. По словам моего знакомого, тогда его уже купили, так что ему не привыкать.

— Как его зовут?

— Микки Бейнс, констебль уголовного розыска; у него есть права на вождение большегрузных автомобилей, тридцатидвухтонников. По крайней мере четыре кодовые клички для поддельных документов. Информацию по машинам я послал Алану Фарго; если Бейнс еще будет их использовать, мы сразу узнаем.

— Молодец, Джек, — похвалил Керр. — Я все передам Тео Каннингу.

Глава 44

Понедельник, 24 сентября, 08.46, министерство внутренних дел

Член парламента Клер Грант, первый заместитель министра внутренних дел, приехала на работу с опозданием, хотя по понедельникам она обычно прибывала в новое здание на Маршем-стрит к восьми часам для встречи с министром. Послушав субботний выпуск новостей, она с утра поехала в Баттерси, где жил Майкл Данбери.

Своего достопочтенного друга Грант ненавидела лютой ненавистью. Своим неуемным политиканством он подрезал ей крылья. Выпускница экономического факультета Кембриджского университета, до того, как пройти в парламент, она работала в комитете международной помощи, читала лекции и служила советником. Тщательно отретушированные снимки Грант в веселые студенческие годы создали ей репутацию доступной и надежной, «своей в доску». Благодаря шестилетним интригам она попала в министерство внутренних дел, где стала курировать отдел иммиграции, натурализации и гражданства.

Грант была замужем за юристом, специалистом по корпоративному праву; он жил с двумя их детьми в дорогом доме в десяти милях от Манчестера. В дни парламентских сессий Грант ночевала в их втором доме, квартирке в Саутуарке с одной спальней, откуда было рукой подать до Вестминстера. К семье она возвращалась поздно вечером в воскресенье.

Майкл Данбери был ее «тенью» в парламенте и постоянно клеймил многочисленных псевдобеженцев, попавших в Великобританию с санкции Грант. Обычно его нападки совпадали с кампаниями в средствах массовой информации, которые кричали о росте организованной преступности, проституции, краже рабочих мест у британцев и провале политики мультикультурализма.

Кампании порождали ненависть к мигрантам, которая превосходила даже страх терроризма. Всякий раз, как Данбери обвинял Грант в некомпетентности, Грант в ответ клеймила его расистом и говорила о его недостаточной толерантности. Но вдруг он нанес сразу несколько сильных ударов, один за другим. В одном таблоиде напечатали статистические данные: истинное количество насильников, наркоторговцев, экстремистов и социопатов, «уничтожающих Британию». В ходе острых дебатов с Грант в программе «Ньюснайт» Данбери неопровержимо доказал, что Грант манипулирует с данными статистики. На следующий день министр внутренних дел выразил полное доверие своей первой заместительнице; еще через день Клер Грант поняла, что ей конец.

Грант олицетворяла собой исключение из правила, согласно которому в клубе палаты общин переступают барьеры партий. Несколько лет спустя ее все же рекомендовали к повышению, но ничто не смягчило ее звериной ненависти к Майклу Данбери. Но когда бледный и заплаканный Данбери открыл ей входную дверь, Клер Грант обняла его, как брата. Она действовала напоказ, хотя кожа у нее была такая толстая, что она едва заметила, как он поцеловал ее в щеку.

— В такие минуты политические разногласия не имеют никакого значения, — сказала она ему, позвонив по телефону накануне.

Грант несколько минут посидела с Данбери в гостиной, вежливо отказавшись от чая. Она упивалась его страданиями.

— Я знаю, — чуть не плача, сказал он, — что в парламенте мы с тобой часто ссорились.

— Ерунда, Майкл, все в прошлом. Мы все родители, — ответила она, мельком вспомнив о своем взрослом сыне от первого брака, которого она не видела с тех пор, как его родила. — Политика тут совершенно ни при чем. — Она подалась вперед. — А теперь расскажи, что предпринимает полиция.

— Вчера вечером ко мне приезжал главный констебль. Если честно, он показался мне идиотом. За ним приплелся глава уголовного розыска и спросил, не может ли исчезновение моей дочери иметь отношение к моей политической деятельности в Северной Ирландии. Он имел в виду похищение из мести, за выкуп и так далее.

— А ты что думаешь?

— Полная ерунда; я так и ему сказал. В Северной Ирландии я работал целую вечность назад. Я спросил, слыхал ли он о соглашении Страстной пятницы.^[454] Тогда он стал нудеть об угрозе со стороны «Аль-Каиды».

— Ну, надо признать, ты делал довольно смелые выпады против исламских террористов.

— Похищение — не их стиль в Великобритании, — ответил Данбери, качая головой. — У нас они действуют совершенно по-другому. — Он вздохнул и посмотрел Грант в глаза. — Но раз уж ты спросила, Клер, мне важно убедиться, что… понимаешь…

— Что следствие делает все возможное? Конечно, я тебя понимаю.

— Мне станет гораздо легче, если ты дашь хорошего пинка гемпширской полиции.

— Езжай домой и утешь Селину. И не волнуйся, я вызову к себе на ковер главного констебля. Пусть отчитывается лично передо мной, уж я позабочусь, чтобы он сделал все, что от него зависит!

— Клер, спасибо тебе большое. От нас обоих.

Покончив с делом, Грант встала.

— Я буду держать тебя в курсе. Скоро позвоню.

В министерство она вошла на сорок минут позже обычного, неся красный кожаный портфель для официальных документов.

Клер Грант была известна непредсказуемостью и стремлением демонстрировать свое положение. В то время как другие заместители министра ждали лифта в общем холле вместе с обычными служащими, водитель Грант требовал, чтобы ее пропустили в лифт одну. Нижние чины могут подняться и по лестнице. В приемной Грант ждала растерянная секретарша, которой пришлось сдвигать все запланированные встречи. Еще трое подчиненных сидели за столами, притворяясь, будто заняты работой, а сами пытались определить, какое у нее настроение. Ждать им пришлось лишь несколько секунд.

— Вызовите ко мне главного констебля Гемпшира, — потребовала Грант, не обращаясь ни к кому конкретно, — и принесите кофе. Быстро!

— Вам звонили из резиденции премьер-министра… — начала было Сьюзен, старшая личная секретарша, когда Грант ворвалась в кабинет и захлопнула за собой дверь. Вдобавок к отдельному лифту, замминистра весь день требовала свежезаваренный черный кофе с сахаром. Среди ее подчиненных наблюдалась большая текучка.

Сьюзен резво подбежала к столу Грант:

— Я связалась с главным констеблем Кларком. Он сейчас в машине.

— Как его зовут? — сурово осведомилась Грант, освобождаясь от жакета.

— Гордон.

Клер Грант включила громкую связь; разговаривая, она одновременно просматривала электронную почту.

— Гордон, я по поводу Майкла Данбери. Какие у вас успехи?

— Следствию по делу Сары Данбери придается первостепенное значение. У нас несколько версий. — Голос у Кларка был высокий и гнусавый; он говорил, как статистик. — Пока главной является версия похищения; возможно, придется возбуждать дело по факту убийства.

— Да, очевидно, — ответила Грант, раздраженно качая головой. Вдруг она вспомнила лицо Кларка, с которым ее познакомили в полицейском колледже в Брамсхилле. Похож на школьника-блондина, с пушком на верхней губе. Из нагрудного кармана рубашки торчат разноцветные ручки. Видимо, обожает рисовать схемы и графики. — Но что вы можете сообщить конкретно?

— Сейчас пока рано делать какие-либо выводы. Жертву похитили после того, как она вышла с урока танцев.

— Мы все смотрим новости по телевизору.

— Мы опрашиваем соседей; на месте преступления работают эксперты-криминалисты. Мы отсматриваем записи с камер наружного наблюдения. Приметы жертвы разослали по всей стране.

— У вас все время прерывается голос. Какие у вас есть зацепки, свидетели и так далее? — спросила Грант, делая вид, что не замечает Сьюзен, принесшую кофе.

— Следствие идет по плану, — ответил Кларк, шурша бумагами. — Три свидетеля видели серый фургон «форд-транзит» с раздвижными боковыми дверцами без окон. Один свидетель вспомнил, что фургон был длиннобазовый. За рулем сидел смуглый мужчина. Госпожа заместитель министра, зачем вам такие подробности?

— Меня интересует все, что вам удалось узнать, — сухо ответила Грант.

— Водитель хрупкого телосложения, в круглых очках в металлической оправе. Второй мужчина схватил девочку. Он также был смуглый, но крепкого сложения, в джинсах и свитере. Вчера вечером я лично навестил мистера Данбери.

— Я в курсе. Слушайте, Майкл Данбери — мой коллега по палате общин и друг, поэтому меня интересуют все подробности дела. Если что-нибудь обнаружите, сразу свяжитесь со мной, ясно?

— Конечно, если вы считаете, что это необходимо.

— Да, считаю. Кстати, дайте мне знать, если придется привлечь к делу Столичную полицию. — Грант отключилась и по интеркому позвонила в приемную. — Почему меня до сих пор не соединили с Даунинг-стрит?

Глава 45

Понедельник, 24 сентября, 12.56, кабинет председателя Национального агентства по борьбе с преступностью

Услышав от Керра о Микки Бейнсе, сэр Тео Каннинг приступил к действиям с решительностью, сослужившей ему хорошую службу еще в МИ-6. Керр позвонил ему утром, когда Каннинг, как всегда по понедельникам, проводил совещание начальников отделов. Поскольку он распорядился не беспокоить его во время таких совещаний, он перезвонил Керру только во время обеда, потеряв два драгоценных часа времени.

Керр дословно повторил рассказ Робин о незаконном ввозе детей, которых принуждают заниматься проституцией. Упомянул, что секс-рабов ввозят через Гуль. На сей раз он признался, что первоначально сведения поступили от наркодилера, которому Бейнс поставлял кокаин.

— Извини, Тео, что порчу тебе настроение с утра в понедельник, — добавил Керр. — Представляю, как ты ошеломлен.

«Ошеломлен» — не то слово. Каннинг еле сдерживался, пытаясь представить, какой ущерб ему нанес предатель. Грубое нарушение оперативной безопасности угрожало всему, ради чего он трудился долгие годы. Из-за откровенной жадности Бейнса под угрозу поставлены его карьера и жизнь. Профессионализм требовал не показывать гнева и поблагодарить Керра вполне хладнокровно, но Каннинг понимал: Джон Керр так хорошо его знает, что понимает и его истинные чувства.

Каннинг постарался побыстрее закончить разговор с Керром. Он уже начал продумывать план. К тому времени, как он позвонил личной помощнице по внутреннему телефону, план в общих чертах уже был готов.

— Дороти, пожалуйста, вызовите ко мне Микки Бейнса. Я подожду на трубке.

Она, очевидно, что-то ела; Каннинг услышал, как она сглатывает и набирает номер.

— Не отвечает, — буркнула Дороти с набитым ртом. — Меня переключили на автоответчик.

— Позвоните ему на мобильный. — Каннинг глубоко вздохнул. Несмотря на постоянные оплошности личной секретарши, он неизменно разговаривал с ней сдержанно и вежливо. — Прошу вас, Дороти, найдите его побыстрее.

Пока Дороти звонила, Каннинг запер дверь кабинета, вынул из сейфа ноутбук и поставил его на кофейный столик. Из внутреннего выдвижного ящичка сейфа он достал передатчик размером с ладонь и подключил его к ноутбуку. Отпер ящик стола, извлек оттуда USB-ключ с функцией генератора одноразовых паролей, дождался, пока пароль сменится, и ввел его. Пробежал глазами расшифрованное сообщение, закрыл ноутбук, вернул его в сейф и отпер дверь кабинета. Он успел вовремя; Дороти по интеркому доложила, что в приемной его ждет Микки Бейнс. Каннинг вышел к нему; Бейнс проворно вскочил. Как обычно, он был одет для работы: легкие туфли, узкие джинсы и красная футболка в обтяжку. Тайный агент всегда готов выполнить задание, едва его позовут. Каннинг едва заметно покачал головой и пригласил Бейнса к себе в кабинет.

Каннинг сел во главе стола для переговоров лицом к окну, которое выходило на Темзу. Меньше чем в полумиле отсюда, за поворотом, находилось его прежнее место работы.

— Микки, я хочу поручить вам особое задание, — не улыбаясь, начал Каннинг. — Задание срочное; его необходимо выполнить сегодня. — Он удивился, поняв, как трудно ему скрывать свои истинные чувства. Он во многом доверился Бейнсу и его предательство расценивал как личное оскорбление. Бейнса можно считать двойным агентом, который работает на двух хозяев: на него, Тео Каннинга, и на самого себя. Эгоист проклятый! Каннингу уже несколько раз приходилось отдавать приказ о казни двойных агентов, и Бейнс не станет исключением.

Бейнс, похоже, был в отличной форме.

— Не беспокойтесь, сэр Тео, — сказал он, проводя рукой по длинным волосам. — Я готов. Полностью готов!

Каннинг сдерживался с трудом. Бодрячок Бейнс и раньше внушал ему неприязнь. Хорошие агенты под прикрытием излучают уверенность: некоторые из них порочны до мозга костей и при этом обладают огромным обаянием. У сидевшего перед ним нахального, самоуверенного выскочки в жизни не было никаких духовных интересов.

Каннинг вкратце рассказал о срочном особом задании, которое Бейнс должен был выполнить той же ночью. Дав ясные, четкие инструкции, Каннинг откинулся на спинку кресла и спросил:

— Ну так как, Микки? Справитесь?

— Конечно. Нет проблем!

— Вам, естественно, придется соблюдать все необходимые меры предосторожности, — негромко продолжал Каннинг, кивая словно для того, чтобы подчеркнуть особую важность задания. — Сумеете придумать какую-нибудь отговорку для жены?

— Конечно, сэр Тео! — Бейнс прямо раздулся от гордости, осознав, какую важную роль ему поручают; он едва не поигрывал бицепсами. Каннинг терпеть не мог таких хвастунов. Они не умеют держать язык за зубами. В агентстве ходили слухи о непомерном тщеславии Бейнса. Кроме того, он неоднократно приставал к молодым сотрудницам аналитического отдела за ромом с колой.

— Итак, езжайте на своей машине через Дувр, — продолжал председатель. — А вернетесь грузовиком через Гуль. Сюда не звоните ни при каких обстоятельствах. Возьмите три дня за свой счет на тот случай, если кто-нибудь вдруг спросит о вас. Вам ясно?

— Все ясно.

— Еще раз спасибо, Микки, — сказал Каннинг, зная, что видит Бейнса в последний раз. — Ваши заслуги не останутся без признания.

Каннинг покинул свой кабинет сразу после ухода Бейнса. Накрапывал дождь, и он взял с собой зонтик. Для аварийных вызовов Каннинг выходил в Гайд-парк, зная, что там его не подслушают. Кроме того, добраться до парка можно было многими способами. Он сел в метро на станции «Пимлико», на «Грин-парке» пересел на линию «Пикадилли» и проехал одну остановку. В парке прошел на запад, вдоль Серпентайн-Роуд, и продолжал свой путь под мостом, огибая Лонгуотер с севера. Маршрут был проверенный, испытанный. Он рассчитал все так, чтобы оказаться в назначенном месте ровно в 14.07.

— Извините, босс, срочная информация, — скороговоркой сообщил Фарго, врываясь в «Аквариум» и косясь на обычную понедельничную груду служебных записок на столе Керра. Он подмигнул Мелани. — Мне показалось, что она покажется вам интересной.

Керр чувствовал себя отдохнувшим; в воскресенье ему удалось выспаться и восстановить силы. Как и обещал Робин, он позвонил Габи и пригласил ее на обед в итальянский ресторанчик рядом с рынком. Хотя была середина дня, голос у Габи был сонный; она начала отнекиваться и говорить, что у нее были другие планы. Он облегчил ей жизнь, извинившись за то, что не позвонил заранее.

Керр заметил Фарго, когда тот вошел в общий зал. Как всегда, без галстука, рукава рубашки подвернуты кое-как. Фарго спешил, неся под мышкой брезентовую сумку с секретными документами.

— Еще бумаги… Просто здорово! — сухо заметил Керр, когда Фарго протиснулся на свободное сиденье.

— Вы слышали о пропавшей девочке? — спросил Фарго. — Одиннадцатилетняя Сара Данбери, дочь политика. Ее похитили после урока танцев.

— В общих чертах, — ответил Керр, косясь на Мелани.

— В МВД все на ушах. Клер Грант достала главного констебля, требуя, чтобы тот отчитывался перед ней лично.

— Ну, и с чего вдруг ты оторвал зад от стула и примчался сюда?

— Ребята, вы сегодня туговато соображаете, — ответил Фарго, снова кивая на стол Керра, — но я вас прощаю, потому что вас завалили канцелярской работой… Грант курирует полицию и спецслужбы, так? А теперь скажите, какое еще ведомство находится под ее чутким руководством?

Мелани сообразила чуть раньше Керра:

— Случайно, не контртерроризм?

— Так вот кто подписал запрос о въездной визе для Джибрила! — воскликнул Керр. С его глаз как будто упала пелена. Несколько секунд они сидели молча и наблюдали за тем, что происходило по другую сторону стеклянной перегородки, и обдумывали слова Фарго.

— Значит, сейчас Клер Грант засуетилась, — констатировал Керр, — и ее имя попадается нам уже во второй раз…

— …в один и тот же день…

— …в разных обстоятельствах. Ал, то, о чем ты говоришь, мы называем совпадением.

— Недостающим звеном. Поиски таких звеньев — моя задача.

— И все же пока у нас не факты, а лишь догадки… То есть… что ты хочешь этим сказать?

— Я навожу справки и пока еще не до конца уверен, — ответил Фарго. — И все-таки подумайте над тем, что у нас вырисовывается. — Некоторое время он смотрел на свои руки, собираясь с мыслями. — Кто-то очень сильно прикрывает Ахмеда Джибрила; ему выдали въездную визу в обход обычных процедур. Визу выдало ведомство, работукоторого курирует Клер Грант. Ты сейчас ищешь девушку, которая пропала из дома на Марстон-стрит. Тот дом, как и квартира Джибрила, ведет к сирийским экстремистам и событиям, которые происходили много лет назад. Теперь пропадает еще одна девочка, и кто же рыщет вокруг места преступления и вынюхивает подробности?

— Но ведь девочка — дочь известного политика, члена парламента, и Грант… ну, не знаю… может быть, старается ради своего коллеги, — неуверенно произнесла Мелани.

— А может быть, Грант сама во всем замешана. Она — недостающее звено. — Покраснев, Фарго встал, собираясь уходить, и принялся заправлять рубашку в брюки. — Я пытаюсь сложить вместе кусочки головоломки, — продолжал он, словно извиняясь. — Или, может, у нас есть версия получше?

Все трое вздохнули с облегчением, когда тишину нарушил телефонный звонок. Керр принял вызов:

— Керр слушает… Да, он здесь, у меня. — Он передал трубку Фарго. — Исламабад.

Фарго в основном молчал и лишь иногда что-то записывал в блокноте Керра.

— Спасибо, что сообщили… Да… Всего хорошего!

Он нажал отбой и шумно выдохнул. С приходом Фарго в крошечном «Аквариуме» сразу стало жарко — как в автобусе перед терактом, подумал Керр.

— Тео Каннинг сказал тебе, что Джо Алленби подал в отставку, верно? Так вот, его кто-то дезинформировал. Джо умер. Садовник нашел его в закрытом гараже, в машине. Отравился выхлопными газами. Бедняга никуда не уехал из Йемена.

Глава 46

Вторник, 25 сентября, 09.16, Кентиштаун

По вторникам, если позволяла обстановка, Керр предпочитал работать не в Скотленд-Ярде, где его часто отвлекали. Он сосредотачивался на каком-нибудь одном конкретном деле. Для этого он отправлялся на одну из явочных квартир Плута. В то утро ему нужна была пара часов, чтобы спокойно проверить все, что удалось узнать Фарго об Ахмеде Джибриле. Возможно, в спешке он что-то упустил.

Для дополнительного чтения Фарго принес ему свежий выпуск «СК», или «Синей книги», ежемесячного бюллетеня, выпускаемого Объединенным разведывательным комитетом. Бюллетень печатался на голубой бумаге, отсюда и название, и распространялся под грифом «Совершенно секретно». В бюллетене приводились сводки по проблемам безопасности Великобритании и ключевых стран мира. Рассылали его ограниченному кругу лиц, начиная с королевы и премьер-министра. Подразделение СО-15 получало два экземпляра; оба приносили в комнату 1830.

Керр заметил слежку около десяти пятнадцати, когда ехал по Эвершолт-стрит неподалеку от Юстонского вокзала. Темно-синий «ниссан-алмера» сел ему на хвост на Трафальгарской площади, и всякий раз, как он в профилактических целях отклонялся от курса, а потом возвращался, «ниссан» оказывался рядом. Керр увидел в «ниссане» только водителя; он часто переговаривался с кем-то по беспроводной гарнитуре.

На сей раз Керру не нужно было проверять по базе; он и так знал, что слежку ведет Антикоррупционный отдел. Как он и предчувствовал, на Кентиштаун-Роуд пробка стояла в обе стороны, и автобусы едва могли разъехаться. Остановившись перед светофором на Фортесс-Роуд, он заглушил мотор, вылез из машины, быстро подбежал к «ниссану» и вскочил на пассажирское сиденье.

— Ловите лучше преступников, — негромко посоветовал он, — и, кстати, блокируйте дверцы!

Водителю, в джинсах и черной кожаной куртке, было лет двадцать пять. Он лихорадочно глянул в боковые зеркала и поспешно спрятал в бардачок миниатюрный радар.

— Какого черта? Убирайтесь!

— Инспектор уголовного розыска Джон Керр, — представился Керр, показав удостоверение. — Но ведь вам это, кажется, и так известно? — Он притворился, будто не заметил радара, но понял, что они, должно быть, поставили датчик на днище его «альфы».

— Вылезайте из машины! Сейчас же!

Лицо водителя показалось Керру смутно знакомым. Ему удалось найти и другие неопровержимые доказательства того, что за ним следят коллеги. Он заметил стандартную ведомость, рацию с серийным номером и клетчатую бейсболку — такие надевали сотрудники полиции, чтобы их могли быстро опознать свои.

— Почему за мной следит Антикоррупционный отдел? — сурово спросил он, глядя в боковое зеркало на молодую женщину в стандартной для агентов одежде: джинсах и свитере. Она вышла из зеленого «фольксвагена-пассата» через три машины и быстро шевелила губами, как будто разговаривала сама с собой. — Зачем вы с вашей очаровательной помощницей следите за мной? Ответьте, она вас вызывает, не слышите, что ли?

«Тихушник» хорохорился, пытаясь казаться круче, чем он есть на самом деле:

— Повторяю, немедленно уходите, не то вас арестуют!

— Не думаю, что вашему командиру это понравится, — съязвил Керр, заметив, что пробка впереди начинает рассасываться, — особенно после всего, что мы для вас сделали. — Выйдя из машины, он обошел ее кругом и нагнулся к водительской дверце. — И передайте своему начальству вот что, — сказал он пораженному сыщику, просовывая руку в окошко и выдергивая ключи зажигания. — Либо предъявляйте обвинение, либо слезайте с меня.

Видя, что водитель онемел от изумления, Керр бросил ключи в ближайшую водосточную канаву, вернулся к «альфе» и тронулся с места. Загудели клаксоны; машины, стоящие за «ниссаном», замигали фарами. Керр прибавил газу и выехал на свободную дорогу.

Он свернул в переулок, остановился за брошенным грузовиком — судя по номерным знакам, из Ньюкасла — и внимательно осмотрел днище машины. Датчик нашелся почти сразу и там, где Керр и предполагал. Он был на магните; Джек Ленгтон и Джастин называли такие «шишками» и давно отказались от их применения. Керр не мог поверить в то, что «тихушники» оказались такими придурками. Они ехали за ним почти вплотную, хотя могли бы положиться на сигналы от его датчика. Он быстро снял «шишку», прикрепил ее к днищу грузовика из Ньюкасла и, развернувшись, поехал в Кентиштаун.

Явочная квартира находилась в мансарде четырехэтажного особняка неподалеку от главной улицы. Квартира была крошечной — тесная гостиная, спальня, кухонная ниша и туалет. Но в ней регулярно прибирали, а замороженных продуктов в морозилке хватало, чтобы продержаться пару дней.

Керр отпер кодовый замок кейса, достал ноутбук, сделал себе чашку черного кофе и разложил на столе бумаги, слушая, как на крыше воркуют голуби.

Вначале он просмотрел материалы по конкретным операциям, затем взял «СК». Бегло просмотрел общую часть — оценку положения в странах, наиболее подверженных влиянию террористических организаций, особенно «Аль-Каиды». Пробежал глазами не внушающие оптимизма сводки о положении на Ближнем Востоке. В приложении он нашел краткий отчет Европейского отдела министерства иностранных дел и по делам Содружества. В нем говорилось и о перспективах евро, и о субсидиях фермерам, давалась оценка продолжающейся экономической нестабильности в Греции. Один раздел был посвящен вступлению Турции в Европейский союз.

Еще сорок минут Керр занимался чтением сводок, циркуляров и разведданных. Прочел обзор, посвященный «Контесту», международной контртеррористической стратегии британского правительства, и сводку, подготовленную МИ-5, по внутреннему положению в стране.

И только когда он сделал перерыв и пошел налить себе еще кофе, в голове прозвенел сигнал тревоги. Если бы он сидел в Скотленд-Ярде, в своем кабинете, заваленный повседневными письмами и делами, он бы вряд ли обратил на это внимание… Выключив чайник, Керр бросился назад, к столу и стал листать приложение к бюллетеню, пока не нашел раздел, посвященный Турции. Под грифом «Секретно — только для Великобритании» он прочел параграф, в котором шла речь о переговорах, запланированных на понедельник, 1 октября, между членами британского кабинета министров и руководством ЕС. Главной темой переговоров значились политические и экономические перспективы Турции в связи с расширением Европейского союза. Но внимание Керра привлек не сам текст, а его заголовок: «Европейский отдел — ассимиляция Турции», за которым в скобках шло принятое в министерстве сокращение: «ЕО — АТ».

Окончательно все подтвердить мог только Фарго… Алан подошел к телефону сразу же.

— Ал, по-моему, я только что понял, что такое «ЕО — АТ», — сказал Керр. — Посмотри свой экземпляр «СК», страница пятьдесят три приложения… Там есть заголовок. Ничего не напоминает?

Зашелестели страницы; потом Фарго тихо присвистнул.

— А у Джибрила записано: «ЕО — АТ минус четыре».

— Если это оперативная инструкция, значит, очередной теракт запланирован на следующий четверг. Неужели все связано с принятием Турции в ЕС?

— Теракт с турецкими корнями означает конец всем надеждам Турции на вступление в Европейский союз. Если мы правы, у нас остается меньше сорока восьми часов, — заключил Керр.

— А ведь переговоры-то секретные, — напомнил Фарго. — Неужели террористы узнали о них, шантажируя Атвелла?

— Очень может быть… да, вполне возможно.

— Ладно.

Фарго на том конце линии глубоко вздохнул. Оба долго молчали, обдумывая последствия. Вдруг в голове у Керра замелькали, как в калейдоскопе, противоречащие друг другу мысли. Он вспомнил, как спасал Мелани в Хакни, узнал от Робин о детях, которых незаконно ввозят в Великобританию и принуждают заниматься проституцией. Перед его глазами стояла ужасная фотография, на которой Атвелл насиловал девушку… Потом он подумал: в самом деле странно. Почему заместитель министра внутренних дел принимает так близко к сердцу похищение маленькой англичанки? Все следы, начиная от явочной квартиры Джибрила и заканчивая судьбой нескольких девочек и шантажом Роберта Атвелла, вели на Марстон-стрит. Потом мелькание прекратилось; успокоившись, Керр понял, что в их познаниях имеется пробел.

— Ал, кстати… ты получил распечатку переговоров русского замминистра?

— Да, получил час назад, но не хотел тебя беспокоить. Почти все подтверждает то, что мы уже знаем от Карла. Он звонил в российское торгпредство в Хайгейте, в посольство в Лондоне. Находясь в «Дорчестере», он принял входящий звонок из Москвы. Жаль тебя разочаровывать, Джон, но в Анатолии Ригове нет ничего сверхъестественного.

— Кроме того, что он был гостем на той странной вечеринке, — возразил Керр, складывая бумаги в кейс. — На месте убийства. Мне очень нужно еще раз поговорить с Карлом. Ал, можешь это устроить? Попроси, чтобы он привел с собой Ольгу.

— Я уже звонил ему, но он не подходит, — ответил Фарго.

— Тогда разыщи Ольгу. Если Карл перезвонит, не говори ему. И назначь встречу где-нибудь на нейтральной территории — скажем, в «Старбаксе» на Кенсингтон-Хай-стрит.

— Договорились.

— Я еду на работу. Слушай, кажется, Ригов по должности обязан налаживать торговые связи с Великобританией, да? Сколько времени он пробыл в Лондоне?

— Карл встретил его в Хитроу в прошлую пятницу, неделю назад. В Москву он вернулся во вторник. Вылетел из Фарнборо частным самолетом.

— Значит, меньше пяти дней, включая выходные. С кем он встречался?

— Похоже, ни с кем. Я наводил справки у знакомой из протокольной службы МИДа. Если бы Ригов официально встречался с министрами или представителями деловых кругов, все было бы отражено в протоколе. Судя по всему, Ригов все время проводил в «Дорчестере» и российском посольстве.

— И еще побывал на частной вечеринке, куда его провожал Карл, — дополнил Керр. — Все подсказывает, что налаживание торговых связей — всего лишь крыша. По-моему, мистер Ригов занимается совершенно другими делами. В нем скрыто гораздо больше того, что мы видим на поверхности.

— Если что-то и скрыто, у нас нет к нему доступа, — ответил Фарго.

— Что еще больше наводит на подозрения. Попробуем зайти с другой стороны… Кто сейчас наш самый близкий европейский союзник?

— Я бы поставил на французов.

— Ты шутишь!

— Месяц назад группа Плута завербовала для них агента на поезде «Евростар».

— Попробуй что-нибудь выяснить, хотя многого я не жду.

Фарго перезвонил, когда Керр еще не доехал до Скотленд-Ярда.

— Ольга может встретиться с тобой завтра утром, в десять, в «Старбаксе». Выйдешь на «Кенсингтон-Хай-стрит», поверни налево. «Старбакс» на углу с Аллен-стрит. Она просила передать тебе вот что. Юрий Гошенко в этот четверг берет ее с собой на очередную частную вечеринку.

— Где она будет?

— Он ей не сказал.

Глава 47

Вторник, 25 сентября, 18.47, Чизик

После того как дом на Марстон-стрит засветился, все операции перенесли во второй дом, в Чизике. Четырехэтажный особняк прятался в стороне от дороги, в тихом тупичке посреди вишневого сада. Участок граничил с крикетной площадкой в десяти минутах от набережной Темзы. Несмотря на широкие черные двойные двери, увенчанные полукруглым цветным стеклом, дом в Чизике был куда скромнее своего предшественника в Найтсбридже: комнаты поменьше, потолки пониже, обстановка сравнительно скромнее.

Клер Грант приехала в Чизик вечером во вторник; Гарольд уже ждал ее в гостиной со стаканом хорошего виски. Комната была небольшая, примерно пятнадцать квадратных футов, но уютная; стены обшиты деревянными панелями, над мраморным камином висит пейзаж, на потолке пыльная стеклянная люстра, на деревянном полу — вытертый ковер. В гостиной стояли два мягких кожаных кресла с откидными столиками и такой же диван. На дубовом столе в дальнем углу были приготовлены графин с хорошим виски и два хрустальных стакана. Клер Грант приехала прямо из министерства; сняв пальто, она бросила его на диван. Гарольд встал ей навстречу, расцеловал в обе щеки и усадил в соседнее с собой кресло, лицом к двери.

— По-моему, тебе сейчас не мешает выпить, — заметил он.

— Гарольд, какого дьявола ты меня вызвал?

Не отвечая, он налил ей виски и подлил себе.

— Мне совсем чуть-чуть! — попросила Клер. — Вечером мне еще голосовать… Где все?

— Никого нет; мы одни. — Гарольд насыпал на ее откидной столик дорожку кокаина и сел в свое кресло. — Наши хозяева просили поговорить с тобой. Они очень довольны тем, как ты публично поддерживаешь Майкла Данбери, молодец. И по телевидению выступила очень достойно. Высший класс!

— Чушь! Данбери — настоящий осел. — Грант нагнулась к кокаину.

— Поверь мне, Клер, они понимают, как тебе тяжело.

— И что же они с ней сделали? — спросила Грант, пытливо глядя на Гарольда. Тот с невозмутимым видом пил виски. — Выкладывай! Гарольд, говори же! Дело очень щекотливое…

— Об этом уже поздновато беспокоиться, дорогая моя. — Гарольд расхохотался и поморщился. — Мы делаем то, что от нас требуют. И к сожалению, нас просят еще кое о чем.

— От нас?

Гарольд достал из нагрудного кармана сложенный лист бумаги и стал крутить его в руке. Клер Грант пожалела, что кокаин еще не подействовал. Он бесил ее, когда бывал в таком настроении; у него принуждение выглядело соблазном.

— Если честно, от тебя… Извини, — несколько разочарованно произнес он.

Понимая, что Гарольд ждет, когда она выхватит у него записку, она откинулась на спинку кресла и закинула ногу на ногу.

— Нет, Гарольд. С меня хватит. Я больше не могу рисковать.

— Дело очень срочное, — продолжал он, по-прежнему помахивая запиской. — И, судя по всему, оно станет последней просьбой к тебе.

— То же самое ты говорил и в прошлый раз. — Вздохнув, она взяла у него записку, развернула и прочла два имени и прочие сведения, необходимые для выдачи визы. Прочитав все, она пытливо взглянула на Гарольда. — Они экстремисты вроде Ахмеда Джибрила, да?

— Студенты, как и он. Прилетят из Исламабада, — умиротворяюще ответил Гарольд. — Их присутствие необходимо для выполнения особого задания.

— Они террористы.

— Дорогая моя, они выполняют задание наших хозяев.

— Меня вынуждают попустительствовать экстремизму!

— Мы ничего не знаем. И потом, кто мы такие, чтобы делать подобные выводы? Ты снова пошлешь запрос о выдаче виз в обход обычных процедур, и все, как в прошлые разы, подготовит соответствующий служащий.

— Но после Джибрила прошло слишком мало времени. Если дело выплывет наружу…

— Любая проверка покажет, что документы были рекомендованы надежным сотрудником твоего министерства, твоим подчиненным. Мы с тобой прекрасно понимаем, насколько в таких делах размыты границы. Никто не сумеет отличить террориста от агента, вышедшего из-под контроля…

— Повторяю, я не могу!

— А я тебе снова напоминаю, — усмехнулся Гарольд, — что наше дело — выполнять приказы, а не думать о последствиях.

— Господи Иисусе! — Замминистра, дрожа всем телом, одним глотком выпила виски. — Гарольд, хватит с меня трупов! Это уж слишком!

— С каких пор в тебе заговорила совесть? — Гарольд опустил голову и понизил голос. — Друзья наших хозяев называют дочку Данбери «Английской розой». Одному Богу известно, что они для нее приготовили, но через нее нетрудно выйти на тебя… — Когда он снова поднял голову, Клер Грант увидела, что он уже не улыбается. — Так что хватит валять дурака, моя милая. Ты все можешь сделать. И сделаешь.

— Нет, Гарольд. Скажи, пусть отпустят меня! — Голос у Грант сделался умоляющим. — Заставь их!

— Да ладно, успокойся. — Гарольд поставил пустой стакан на столик. — Выполни задание еще один раз, и твоя драгоценная шкура спасена. Обещаю.

— И тогда меня оставят в покое, да?

— Можешь мне поверить. — Гарольд посмотрел ей в глаза. — Я-то связан с ними пожизненно, но ты — дело другое. Послезавтра вечером ты станешь совершенно свободна от всех обязательств. Выпьешь шампанского, мы расстанемся друзьями, и у тебя начнется карьерный взлет. — Он поставил стакан, снял пиджак, взял Грант за руку и поцеловал ее в губы. — Дома все в порядке?

— Гарольд, Дэвид не заметит, даже если ты затрахаешь меня до посинения.

— А ты хочешь? — улыбнулся Гарольд, нажимая кнопку на стене.

Не успела она ответить, как дверь открылась и в гостиную вошла женщина крепкого сложения в мешковатых черных брюках и белой блузке с короткими рукавами, которая обтягивала выпуклый живот. Замминистра уже видела женщину прежде и смерила ее злобным взглядом.

— А вам что здесь нужно, черт побери?

Не обращая на нее внимания, женщина обратилась напрямую к Гарольду:

— Вы готовы?

— Да, прошу вас, — ответил Гарольд, легонько сжимая руку Грант. — Думаю, сейчас самое время.

Женщина оглянулась в коридор и поманила кого-то своей жирной рукой. До них донесся чей-то тонкий голосок. В комнату вошла Сара Данбери с распухшими, заплаканными глазами. На ней ничего не было, кроме простой ситцевой сорочки и балетных тапочек. Ее густо нарумянили; щеки накрасили ярко-красной помадой. Рядом со своей спутницей она казалась крошечной.

Грант испуганно прижалась к Гарольду, как будто боялась, что девочка вот-вот набросится на нее.

— Нет-нет, Гарольд! Не позволяй им делать это со мной! — завопила она, когда до нее дошел ужасный смысл происходящего. — Пожалуйста! Я тебя прошу!

Гарольд поглаживал ее по руке и утешал. Тем временем толстуха подвела девочку к столу с напитками.

— Она здесь, чтобы прислуживать тебе, дорогая моя, — прошептал он. — Расслабься и получай удовольствие.

Грант похолодела, когда толстуха грубо сомкнула пальцы Сары на графине с виски.

— Мне еще работать вечером, — только и выговорила Грант. Она снова метнула на толстуху гневный взгляд: — Ты что, не слышишь? Я сказала, я больше не хочу, сука жирная!

По-прежнему не обращая на нее внимания, женщина подтолкнула Сару к креслу Грант. Мозг Грант, уже затуманенный виски и кокаином, еще пытался сопротивляться, но Гарольд положил руку ей на плечо, а Сара налила виски в пустой стакан. Рука у девочки дрожала, и немного виски пролилось на стол, но ни Гарольд, ни женщина ничего не заметили. Потом Гарольд отошел в сторону, а в руках толстухи неведомо откуда появилась видеокамера.

— Улыбочку! — насмешливо проговорила толстуха, снимая похищенную девочку, которая наливает виски заместителю министра.

Тюремщица увела Сару из комнаты так же быстро, как привела, и Грант с Гарольдом снова остались одни. Она скорчилась в кресле, закрыла лицо руками. Гарольд придвинулся ближе и принялся массировать ей затылок.

— Просто небольшая страховка, — бормотал он, — а ты ведь все сделаешь как надо!

— Мне конец! — рыдая, проговорила Грант.

— Чушь!

Она встала, забыв записку, которую вручил ей Гарольд, в кресле. Он подобрал ее и вложил в руку Грант.

— Еще два студента, дорогая моя, — прошептал он, — и потом мы оба ее поимеем, и все пойдет как раньше… Обещаю!

Глава 48

Вторник, 25 сентября, 19.38, дом Билла Ритчи

Из «Аквариума» Керр хотел поехать прямо домой. Проезжая по Финчли-Роуд (Мелани на всякий случай держалась сзади, проверяя, нет ли нового хвоста), он пытался расслабиться, включив канал «Мэджик-ФМ», но тревога, охватившая его после сделанного открытия, не отпускала.

Он остановился на двойной красной линии у шашлычной и выключил радио. Дорога была широкая, прямая и хорошо освещенная, поэтому он жестом показал Мелани, чтобы ехала дальше. Он не сомневался, что заметит любую машину, шпионящую за ним.

Впереди, у кинотеатра, парочки ждали следующего сеанса. Очередь дотянулась почти до его машины. Автобус на выделенной линии мигал ему: стоящая «альфа» вынуждала его ехать по общей полосе. Водитель нажал на клаксон и показал ему средний палец, но Керр, погруженный в раздумья, по-прежнему смотрел прямо перед собой.

Записка, обнаруженная под кожухом водонагревателя в квартире Джибрила, меняла все. Теперь они с Аланом Фарго понимали, что значит «13 + ЕО — АТ — 4». Ключ, найденный в «Синей книге», превратил подозрения в убеждение. Ахмед Джибрил готовится к очередному теракту. У них каждый час на счету.

Из шашлычной вышли три юнца, привлеченные гудками автобуса, и стали глазеть на неправильно припаркованную машину Керра. Один швырнул в него маринованным помидором. Юнцы громко расхохотались, когда помидор расплющился на лобовом стекле, но Керр был настолько поглощен собственными мыслями, что ничего не замечал.

Придется одновременно выгораживать своих, пока те следят за Джибрилом, и выполнять свой долг — предотвратить очередной теракт. Если боевики нападут до того, как они докопаются до истины, все их труды сойдут на нет. Если он не сумеет предотвратить кровопролитие, чувство вины будет мучить его до конца жизни.

После открытия, сделанного утром, в тишине и покое явочной квартиры, Керр почувствовал себя еще более одиноким. Он понимал, что друзья рассчитывают на него, доверяют ему. До сих пор он еще ни разу их не подводил. Теперь же его грызла тревога. С каждым новым доказательством он все острее понимал, что и ему, в свою очередь, необходимо кому-то довериться. Но у него тыла не было; он не ждал поддержки от старших по званию.

Керр поднял голову на запачканное лобовое стекло. Юнцы, забыв о нем, приставали к какой-то испуганной девчонке у кинотеатра. Вдруг он понял, что он должен сделать. Чувство долга не оставляло ему другого выхода. Он завел мотор и с ревом развернулся. Юнцы вздрогнули от неожиданности.

Билл и Лин Ритчи жили на севере Лондона, в Финчли — там в свое время находился избирательный округ Маргарет Тэтчер. Они купили полдома с четырьмя спальнями в тихом тупике, обсаженном деревьями, напротив ухоженного парка. В последний раз, когда Керр здесь был, Ритчи устроил прием для ирландского отдела Специальной службы после очередного поражения ИРА в Лондоне; тогда на подъездной дорожке стоял тот же старый «мерседес».

Керр словно извиняясь посмотрел на Лин Ритчи, которая открыла дверь, но та просияла.

— Джон! Какой приятный сюрприз! Заходи, — сказала она после того, как он расцеловал ее в обе щеки.

В гостиной работал телевизор.

— Извини, Лин. Он дома? — спросил Керр, оглядываясь.

— Конечно. Билл! — позвала она, распахивая дверь. — Пришел Джон… Джон Керр!

Ритчи, одетый по-домашнему в мешковатые зеленые вельветовые брюки, клетчатую рубашку с расстегнутым воротом и домашние тапочки, развалился в кресле с бокалом красного вина. Гостиная была обставлена современно и со вкусом; Керр заметил новые обои, несколько акварелей на стенах и кремовый ковер — обычно такой покупают после того, как вырастают дети. На столе рядом с двухместным диваном стоял еще один бокал с белым вином. Ритчи встал ему навстречу. Неожиданно Керру стало интересно, что делают Билл и Лин, когда остаются одни. Разговаривают друг с другом или просто молча смотрят телевизор?

Настал неловкий миг, когда Ритчи выключил звук и жестом пригласил Керра сесть на место Лин.

— Что случилось? — спросил он.

Подушка была еще теплой; Лин взяла со стола свой бокал и спросила, что он будет пить.

— Красное, спасибо, — ответил Керр, бегло улыбнувшись.

— В чем дело? — спросил Ритчи, как только они остались одни.

— Извини, что испортил тебе вечер.

— Не испортил, — буркнул Ритчи, пригубливая вино.

— Ну, значит, испорчу. Если я прав, скоро начнется настоящий ад.

— Что случилось?

— Пока сам не знаю. Но то, что я должен сказать, больше не может ждать. — Керр наклонился вперед и осторожно поставил бокал на кофейный столик. — Я поручил своим взять Джибрила в разработку. Судя по всему, кроме нас, им больше никто не занимается.

Ритчи побагровел:

— Ведь я же приказывал! А ты обещал…

— Извини, я солгал. Но слишком многое поставлено на карту. Мы следим за ним круглосуточно. И кое-что выяснили… по-моему, ты непременно должен об этом узнать.

Вернулась Лин; она принесла бокал красного для Керра и подлила вина Ритчи. Посмотрев на них, она улыбнулась и сказала:

— Ну, я вас оставлю. — Выйдя, она закрыла за собой дверь.

— Слушай, дело связано не с одним Ахмедом Джибрилом. Все гораздо серьезнее. Как бы ты отнесся к рассказу о том, что кое-кто из наших сильных мира сего устраивает частные вечеринки для узкого круга друзей, на которых они насилуют девочек, контрабандой ввезенных из Турции? Возможно, не только девочек, но и мальчиков…

— Я бы приказал тебе назвать источники.

— Погоди. — Керр уже не мог остановиться. — Они убили по крайней мере одну жертву.

— Докажи.

— Скоро докажу.

Ритчи не замедлил с ответным ударом:

— Старший инспектор, встаньте в строй!

— Вот тебе для начала. — Керр порылся в кармане куртки и достал копию фотографии, которую он получил по электронной почте шесть дней назад. — Насильник, Роберт Атвелл, занимает не последний пост в министерстве иностранных дел. Его личность установил Алан Фарго. Атвелл — крупный специалист по международному праву. Сейчас он служит в европейском отделе… Мы считаем, что Атвелла шантажируют.

— Где ты это взял? — спросил Ритчи, протягивая руку.

Керр поспешно убрал снимок обратно в карман.

— Кто-то прислал его мне. Анонимно. Ты бы мне поверил, если бы я не показал тебе фотографию? Нет? — Он медленно и недоверчиво покачал головой: — Билл, если ты не дашь делу ход, на твоих руках будет кровь…

— Полная ерунда.

— …как и на руках тех, кто тобой управляет!

Керр ожидал еще одного словесного удара, но Ритчи как будто лишился дара речи. Человек посторонний сказал бы, что он выглядит подавленно, встревоженно и устало, но Керр знал Ритчи много лет и понимал, что тот напряженно думает. Тишину нарушил телефонный звонок из прихожей.

— Билл, я имею право знать, почему ты вдруг обернулся против меня. Кто тебя настроил? Почему Уэзеролл спускает на меня всех собак? — Он замолчал, но лицо Ритчи оставалось непроницаемым; глаза метнулись к телеэкрану. — Может, Филиппа Харрингтон? Наверное, ты догадываешься, как ей не терпится меня утихомирить… — Они молча смотрели друг другу в глаза; атмосфера в гостиной дышала недоверием. — Послушай, кто-то явно работает против меня. Мне нужна поддержка.

— Убери голову! Сделай для разнообразия что-нибудь разумное.

— Билл, почему Джибрила так защищают?

Они услышали голос Лин из прихожей; она разговаривала по телефону и смеялась.

— Еще совсем недавно ты был моим непосредственным подчиненным и руководил всеми тайными операциями, — сказал Ритчи, снова переводя взгляд на экран. — Почему бы тебе не заняться тем делом, за которое мы тебе платим?

Шестое чувство снова принялось что-то нашептывать Керру, поэтому он потянулся к бокалу, чтобы немного потянуть время. К боссу он поехал, повинуясь порыву; теперь он пробовал дать задний ход и прикидывал, что можно, не выдавая себя, раскрыть Ритчи.

— Вот тебе еще информация к размышлению. Явочная квартира Ахмеда Джибрила засветилась в связи с сирийскими террористами, которые орудовали в восьмидесятых. Помнишь дело Хиндави?

— В какое еще дерьмо ты вляпался?

Керр осторожно рассказал, как они нашли связь между явочной квартирой Джибрила и домом на Марстон-стрит, а также о том, что оба жилища арендовала контора Джулии Баккур. Потом он объяснил, как Алан Фарго установил личность Омара Талеба, чей номер сохранился на сим-карте Джибрила. Талеб оказался офицером сирийской спецслужбы Рашидом Хуссейном.

— Билл, кто сделал закладку в моей квартире? Если окажется, что следы ведут к Хуссейну, мне угрожает враждебный агент иностранного государства.

— Я не занимаюсь домыслами! Или ты уже забыл все, чему я тебя учил? Может, у тебя найдется конкретное доказательство?

— Какое доказательство и зачем? Чтобы ты мог проверить, сколько мне известно?

Керр откинулся на спинку кресла, закинул ногу на ногу и выпил вино, прикидывая все за и против. Он решил рискнуть:

— Ну хорошо… Вот тебе конкретное имя. Клер Грант, заместитель министра внутренних дел. Запрос о выдаче визы Ахмеду Джибрилу прислала она, пользуясь своим влиянием в МВД.

Наконец-то Билла Ритчи проняло.

— Как ты это выяснил, черт тебя дери? — живо спросил он, подаваясь вперед.

— Значит, это правда? Я попал в яблочко, Билл? — ответил Керр. — И потом, ты злишься или удивляешься? А может, не можешь понять, как мы до всего докопались?

— Ты хоть понимаешь, что ты делаешь?

— Я-то понимаю, а ты? Если Джибрил — террорист, почему с ним так возятся? Кстати, ты в курсе, что похитили девочку — дочь известного политика?

— Я читаю газеты.

— Грант требует, чтобы ей каждые две минуты докладывали о ходе следствия по делу Сары Данбери. Еще одно важное совпадение!

Ритчи смотрел на него исподлобья; Керр по-прежнему не мог понять, что думает его начальник. Лин закончила разговаривать и, выйдя на кухню, стала доставать тарелки из посудомоечной машины. Лицо Ритчи оставалось непроницаемым; невозможно было понять, о чем он думает. Может быть, он злится оттого, что Керр нарушил его покой, а может, искренне жалеет Керра, который сам поставил крест на своей карьере? Скорее второе.

Ритчи скрестил руки на груди.

— Ну, хорошо. Я собирался сказать тебе завтра, но с таким же успехом могу сообщить и сегодня. Пола предложила на месяц перевести тебя с повышением в Национальное агентство по борьбе с преступностью, начиная с понедельника. Завтра в пять ты должен явиться с рапортом к Тео Каннингу.

— На месяц?! А что потом? — Завибрировал смартфон Керра; он увидел на экране имя Робин.

— Тебе звонят, — заметил Ритчи.

Керр нажал кнопку «Сброс вызова».

— Билл, я спросил, что будет со мной потом?

Ритчи некоторое время молчал; он снова покосился на телеэкран.

— Не говори, что я тебя не предупреждал, — произнес он наконец.

— На прежнее место я уже не вернусь? Меня уволят? На что ты намекаешь?

— Пола уехала в Бирмингем. Дело уже от меня не зависит. Она хочет убрать тебя из СО-15.

— За что? За то, что я делал свое дело? Ушам своим не верю! Особенно потому, что это говоришь мне ты. — У Керра снова завибрировал смартфон; он увидел текстовое сообщение: «Не могу найти Габи. Очень волнуюсь. СРОЧНО ПЕРЕЗВОНИ!»

Должно быть, Ритчи заметил тревогу на лице Керра.

— Что случилось?

— Личное дело, — ответил Керр, направляясь к двери.

— Не принимай все так близко к сердцу!

Глава 49

Среда, 26 сентября, 13.11, школа Святого Бенедикта для девочек, Беркшир

В первые дни в школе Святого Бенедикта Памела Мастерс обедала вместе с ученицами в столовой, затем урывала полчаса в учительской до звонка на послеобеденные занятия. После того как ей предоставили служебную квартиру, она уходила обедать к себе домой. Запивая бутерброды бульоном, она смотрела дневные новости. Исключение составляли среды, когда у нее не было вечерних занятий. По средам Мастерс ездила в Виндзор, где ходила в кино, или готовила себе что-нибудь необычное на ужин.

Запыхавшись после подъема по узкой лестнице, она сразу включила телевизор и услышала о похищении Сары Данбери. Застыв от неожиданности, она вскоре взяла себя в руки и нажала на видеомагнитофоне кнопку «Запись». Бегущая строка информировала, что заявление от лица родителей девочки делает заместитель министра внутренних дел, которая курирует вопросы безопасности. Не отрываясь от экрана, Памела нащупала табуретку и села на край, завороженная голосом и лицом женщины, которую она ненавидела больше всего на свете.

«Повторяю, потеря любого ребенка — вещь ужасная, — говорила Клер Грант, — и с каждым новым днем, что Сары нет, ее родные переживают невообразимые страдания. Майкл и Селина Данбери сейчас не дают интервью; они сидят дома и ждут новостей. Я знаю Майкла Данбери много лет по совместной работе в парламенте. Будучи заместителем министра по вопросам безопасности, я со всей ответственностью заявляю: полиция делает все возможное, чтобы вернуть Сару родителям живой и невредимой. Вы, журналисты, всегда высмеиваете так называемую „вестминстерскую деревню“, — сказала она в заключение, язвительно улыбаясь и наклоняя голову, — но в такие времена, как сейчас, хочется верить, что все мы делаем свое дело».

Мастерс снова и снова прокручивала запись и с каждым повтором все больше убеждалась в справедливости своих догадок.

— Корова! — буркнула она себе под нос. — Извращенка, убийца, сука проклятая! — Она опустилась на колени почти вплотную к экрану и внимательно разглядывала каждую клеточку на лице Грант, вслушивалась в ее интонации. Наконец, она с трудом встала, выключила телевизор и опустила голову. Руки у нее дрожали. Очень хотелось выпить. Она вышла на кухню, но в буфете ничего не было. Схватив пальто и ключи, Памела Мастерс поспешила вниз.

Машину, коричневый «ниссан-микра», она держала в бывшей конюшне напротив спортивной площадки. Она купила ее в местном салоне, когда поступила на работу в школу Святого Бенедикта; новая машина для новой страницы в ее жизни. Памела очень любила свою машину и каждое воскресенье ездила в город на ручную мойку, после чего служитель загонял ее на парковку возле супермаркета.

Город находился в трех милях к востоку; ехать туда нужно было по живописной лесной дороге. Стоял погожий осенний день; обычно Памела Мастерс любовалась пейзажем. Но сегодня она гнала машину вперед, не сбрасывая скорость ниже пятидесяти пяти миль в час и почти не замечая, как красиво желтеют листья на конских каштанах. В городке была всего одна главная улица с магазинами и двумя автозаправками; на одном ее конце стояла церковь, а на другом, рядом с супермаркетом, — два паба. Поскольку городок находился в окрестностях Виндзора, здесь всегда было много машин; местные жители давно и безуспешно требовали от властей построить объездную дорогу.

Парковочную разметку нанесли по диагонали к проезжей части; она с трудом въехала задним ходом на последнее место со своей стороны. Заперев машину, она поспешила в бар, где торговали спиртным навынос. Бар находился всего в нескольких шагах от парковки. Поскольку было тепло, владелец приоткрыл дверь и ее не выбило взрывной волной, когда Памела расплачивалась за литр водки. Сначала они услышали громкий хлопок, от которого здание как будто подпрыгнуло. За хлопком последовали свист и громкий треск, как будто снаружи взрывались огромные петарды. Бармен поспешно нырнул под прилавок. Памела выглянула на улицу и увидела вспышку. Она в ужасе посмотрела на парковку. Ее любимая машинка превратилась в груду искореженного металла, окруженную пламенем. Верхние ветки стоящего рядом ясеня тоже загорелись; от горящих покрышек шел едкий черный дым. Пламя пожирало дорогую велюровую обивку салона; взрывались остатки бензина. Прохожие в ужасе разбегались во все стороны; многие кричали от страха.

Из паба выходили завсегдатаи с пивными кружками; они с любопытством наблюдали за происходящим. Мастерс подумала: «Меня пытались убить, а вам все равно!»

Бармен уже вызывал экстренные службы, и Мастерс опомнилась. Положив водку в целлофановый пакет, она вышла из бара и хладнокровно направилась прочь от своей машины, к стоянке такси рядом с букмекерской конторой. Она вернулась в школу. К тому времени, как из соседнего городка приехала первая пожарная бригада и начала тушить то, что осталось от машины, она снова поднималась по лестнице в свою квартиру.

Мастерс действовала быстро. Не снимая пальто, она позвонила администратору и попросила у нее машину на вечер. Она солгала, что ее «микра» в сервисе. Глотнув водки прямо из горлышка, она высыпала содержимое своей сумки прямо на пол и стала искать записку с нацарапанным на ней мобильным номером Мелани.

— Мне нужно увидеться с вами сегодня, — сказала она, когда ее переключили на автоответчик. — Сейчас два пятнадцать, и я еду в Скотленд-Ярд, потому что дело не может ждать ни минуты. Пожалуйста, будьте на месте.

Коричневый конверт формата A4, запертый в ящике ее стола, содержал такое ужасное напоминание о ее прошлом, что ее невольно затрясло. Памела набрала еще один мобильный номер, затем выдвинула ящик, схватила конверт и бросилась вниз, за ключами от старого «форда-фиесты».

Впервые за много лет она ехала в Лондон на машине. По пути пришлось завернуть на заправку; она забыла о том, что за въезд в город надо платить. «Налог на пробки»! У нее ушло двадцать минут на то, чтобы найти свободное место в центре. К тому времени, когда она добралась до Скотленд-Ярда, она буквально взмокла от пота.

Мелани, в джинсах и свитере, стянувшая волосы в хвостик, спешила на встречу из Ист-Хэма. Последнее время они заметили повышенную активность — верный признак того, что скоро планируется новый теракт. До звонка Памелы Мастерс Мелани поговорила с Керром. Тот волновался из-за Габи. Накануне вечером он не смог дозвониться до дочери и сказал Мелани, что утром разыщет ее соседок по квартире. Ни одна не знала, где сейчас находится Габи. По их словам, в последнее время она часто исчезала на несколько дней. Иногда она говорила им, что ночует у него. Ни одна соседка не тревожилась, и обе уверяли Керра, что рано или поздно Габи объявится. Насколько им было известно, постоянного парня у Габи не было; никаких проблем у нее в жизни тоже не наблюдалось.

Кроме того, Керр тревожился из-за того, что в воскресенье, когда они проводили совещание у него дома, их могли прослушивать. Значит, те, кто установил жучки, знали, что Габи — его дочь и бывает у него. Он еще раз побеседовал с Робин и, стараясь не показывать страха, попросил ее припомнить, что Габи писала на своих страничках в Фейсбуке и Твиттере.

Когда Мелани сообщила ему о Мастерс, Керр распорядился вести допрос в «Аквариуме». Он назначил Мелани главной: в конце концов, Мастерс ее уже знает. Необходимо было расколоть Мастерс, играть на ее болевых точках. Ведь что-то вынудило ее схватиться за телефон! Нужно, чтобы она дошла до точки невозврата.

— Я просто посижу рядом. Меня ты даже не заметишь, — обещал он.

Приехав, Мелани увидела, что Керр опустил жалюзи и устроился по другую сторону своего стола.

— Спасибо, что пришли, — только и сказал он, когда Мелани представила ему Памелу Мастерс. Затем он, как и обещал, сел в углу.

— Памела, мне показалось, что голос у вас был встревоженный — похоже, дело не терпит отлагательств, — начала Мелани, садясь на место Керра. Барьер, разделявший их, мешал ей вести допрос; вскоре она встала и пересела поближе к Мастерс.

— Вы сказали, чтобы я звонила в любое время дня и ночи, — напомнила Мастерс, переводя взгляд с Мелани на Керра и обратно.

— Совершенно верно — когда вам подскажет совесть, — кивнула Мелани, наливая в бумажные стаканы воду из щербатого графина. — И я сразу примчалась к вам, хотя у меня сейчас много других дел. Так что давайте не будем тянуть время.

В «Аквариуме» было тепло, но Мастерс не снимала пальто. Опустив голову, она принялась крутить пуговицу. Керр заметил, что ее шея закрыта плотным шелковым шарфом.

— Меня только что пытались убить, — сказала она наконец.

— Что?!

— Повторите, — не в силах сдержаться, подхватил Керр.

— Не нужно смотреть на меня как на полную идиотку, — огрызнулась Мастерс, косясь на Керра, сидевшего напротив. Теперь она принялась крутить концы шарфа. — Взорвали мою машину. Или подожгли… все равно. Она взорвалась через минуту после того, как я вышла из нее на стоянке! Наверное, поставили взрывное устройство на определенное время. Еще одна минута, и я сгорела бы заживо. Наверное, они выяснили, что вы приезжали меня допрашивать.

— Кто? — спросила Мелани.

— А еще они прислали мне фотографии, чтобы меня напугать. Но они, очевидно, поняли, что номер не прошел, потому что вы вернулись в субботу. Решили, что я пошла вам навстречу и… ну, понимаете, раскололась.

— Что за фотографии?

Мастерс смущенно покосилась на Керра, но тот вовремя отвел взгляд в сторону.

— Грязные, отвратительные снимки, от которых меня тошнит.

— Что на них? — спросила Мелани.

— Мне обязательно все говорить? — Она опустила голову.

— Пожалуйста, покажите снимки мне; я должна убедиться, что вы говорите правду, — хладнокровно ответила Мелани, указывая на конверт, торчащий из сумки Мастерс. — Позвольте взглянуть!

Она увидела три увеличенные цветные фотографии более молодой Памелы Мастерс, которая занималась сексом с несколькими партнерами. Мастерс отвернулась. Мелани быстро просмотрела снимки, разглядывая лица других людей. Потом, не показывая фотографии Керру, она сунула их назад в конверт и вернула Памеле.

— Спасибо. Извините. Кто их вам прислал?

— Один человек по имени Гарольд. Таким образом они пытались заткнуть мнерот, а потом покушались на мою жизнь.

— Кто такой Гарольд? — спросил Керр.

— Мы знали его только по имени.

Мелани покосилась на Керра, намекая, чтобы тот помолчал. Мастерс вдруг разразилась бурной речью, как будто прорвало плотину:

— Он педофил. Подонок, который предпочитает мальчиков… и девочками тоже не брезгует, — все громче говорила Мастерс. — Полное дерьмо, ублюдок!

— Памела, успокойтесь, пожалуйста, — сказала Мелани. — И расскажите все, что вам известно.

— Гарольд очаровывает людей… Заманивает и укладывает к себе в постель… Но он — настоящий зверь, насильник и садист.

— Поэтому вы должны рассказать, кто он такой, — вмешался Керр.

— Не могу.

— Не можете или не хотите?

— Это просто невозможно.

Мелани снова угрожающе покосилась на Керра.

— Потому что вы его боитесь. Я права?

— Очень боюсь… — едва слышно ответила Памела Мастерс.

— И все же защищаете его, — заметил Керр.

— Я защищаю себя!

— О вашей защите позаботимся мы.

— Просто замечательно, черт побери! — Мастерс вскинула на него красные глаза. — В следующий раз, когда меня сожгут, вы прибежите сразу же, верно?

— Если вы сдадите его сейчас, этого даже не понадобится делать.

— Сделаете меня главной свидетельницей? Ни в коем случае. — Мастерс разрыдалась. — Я и так… переступаю через себя. Вы хоть представляете, как мне стыдно?

Мелани хотела ответить, но Керр ее опередил:

— Памела, никто ничего не узнает, но один раз в жизни вам придется все рассказать. — Он нагнулся к ней. — Пожалуйста, назовите имя того человека и перестаньте валять дурака.

— А вы перестаньте меня запугивать! — Только что она плакала, но сразу же ощетинилась. Мелани вспомнила их первую встречу в школьном классе. Мастерс закуталась в пальто и прижала к себе сумку: — Если он будет продолжать в том же духе, клянусь, я сейчас же уйду, — обратилась она к Мелани. — И попробуйте меня остановить!

— Памела, никто вас ничего не заставляет делать, — мягко возразила Мелани, протягивая женщине бумажный носовой платок, чтобы снять напряжение. Затем она многозначительно покосилась на Керра. — Пожалуйста, не спешите и расскажите, как вы познакомились с тем человеком.

Мастерс уронила сумку на пол, вытерла глаза и глубоко вздохнула.

— Меня тогда прикомандировали к МИ-6, и я служила референтом в здании «Сенчури-Хаус». Я была молодая и симпатичная… хотите — верьте, хотите — нет. А он уже тогда считался восходящей звездой. И он… мной овладел.

— Хотите сказать — он вас изнасиловал? — тихо уточнила Мелани.

Мастерс опустила голову и тихо заплакала.

— Он был моим первым мужчиной; нет, никакого насилия, все совершилось с моего согласия. Никто из нас не возражал… мы все взрослые люди и шли на это добровольно. Наши вечеринки будоражили нервы. На них можно было принимать что угодно и развлекаться со всеми, с кем хотелось… Вечеринки каждую ночь, мальчик с мальчиком, девочка с девочкой… а ведь тогда еще нетрадиционная сексуальная ориентация могла стоить карьеры. Никто никого не принуждал; и кроме нас, никто ничего не знал, потому что все держали язык за зубами. Вы не представляете, как мне теперь скверно, когда я все это вспоминаю!

Мелани мягко тронула ее за плечо:

— Памела, нам известно, что у вас был ребенок.

— Да… Люси Энн. Она умерла, когда ей не исполнилось и десяти месяцев. — Мастерс беззвучно плакала. — Хуже этого со мной ничего не случалось.

— Ее отцом был Гарольд?

— Гарольд был харизматическим лидером. Он выделил меня из толпы; все очень просто. Он умеет находить у людей недостатки и внушать им, что это, напротив, достоинства.

— Признак неплохого сотрудника разведки, — заметила Мелани.

— Не пытайтесь его оправдать. Он обладает мощной сексуальной энергией и умеет причинять боль. Все изменилось в девяносто третьем году, когда я забеременела. Я сразу перестала быть для него близким человеком. Он выкинул меня, променяв на жадную дешевую сучку.

— А вы что?

— Оплакала Люси и стала кое-как налаживать жизнь. Больше я его не видела, но слышала о нем много плохого.

— От друзей из МИ-5, да?

— Они поставили дело на поток, — продолжала Мастерс, словно не слыша вопроса, — и Гарольд стал вводить в наш кружок людей извне, понимаете? Он подвергал всех невероятному риску. Странно, что им так долго все сходило с рук, прежде чем все пошло ко дну.

— Что вы имеете в виду? — спросила Мелани.

— Их выбирали не случайно, а потом компрометировали. Насаживали по-крупному… Как смешно!

— Что с ними делали? — спросила Мелани.

— Их шантажировали. Все, что там творилось, втайне снималось на камеру.

— Когда все происходило? — уточнил Керр.

— Я точно не знаю.

— Но вы тогда еще служили в МИ-5?

— Да. Пять-шесть лет назад.

— Памела, кто именно организовал шантаж? — спросила Мелани.

— Гарольд довольно долго служил в странах Африки… По-моему, главным образом в Кении. Но в самом начале его посылали в страны Восточной Европы. В восемьдесят девятом году сотрудники болгарской спецслужбы застукали его с девятилетним мальчиком в самом центре Софии. Классическая ловушка! Я все узнала гораздо позже. Его завербовали еще до распада советского блока, а потом передали русским, которые с тех пор его и курируют.

— Кто его жертвы? — спросил Керр. — Вы знаете их имена?

Мастерс покачала головой.

— Но мне известно, что все продолжается по-прежнему… Это отвратительно. Вот почему я подала в отставку.

Керр все больше волновался и принялся забрасывать Мастерс вопросами:

— Как вы все выяснили?

— Не могу сказать.

— Почему вы не доложили обо всем по начальству?

— Сами догадайтесь. Гарольд поимел меня и одновременно свою страну. Представьте, как бы начальство обошлось с его брошенной любовницей!

Все немного помолчали; затем Мелани снова многозначительно посмотрела на Керра, напоминая ему о его обещании сидеть тихо. Керр откинулся на спинку стула.

— Все в порядке, Памела. Я понимаю, — сказала Мелани, успокаивая Мастерс. — Но если вы боитесь рассказать, кто он такой, зачем вы проделали такой путь ради встречи со мной?

— В обеденный перерыв я зашла домой и включила телевизор, а там кое-кого увидела. Потом я села в машину… что было дальше, вы знаете. — Голос у нее задрожал. — В общем, я вдруг кое-что поняла и ужаснулась.

— Продолжайте.

— По телевизору выступала Клер Грант; она говорила о пропавшей девочке. Так вот, Грант почти наверняка замешана в похищении! В свое время Данбери добился того, что ее уволили. Он ее главный политический противник. И сейчас она ему мстит, притворяясь, будто помогает.

Мелани поморщилась:

— Откуда вам это известно?

— Так ведь это ради нее Гарольд меня бросил! И я не сомневаюсь: они вдвоем вытворяют ужасные вещи.

— Памела, вы хоть понимаете, что сейчас говорите? — Мелани выпрямилась и снова покосилась на Керра, призывая того к молчанию. — То есть… у вас есть доказательства?

— Пожалуйста, не смотрите на меня как на полную идиотку. Грант требует, чтобы главный констебль каждый день отчитывался перед ней о ходе расследования; так она может следить за тем, какие действия они предпринимают. Клер Грант — психопатка. Она нимфоманка и извращенка. Я хорошо ее знаю; я умею разгадывать ее жесты и вижу ложь. За много лет она ни на йоту не изменилась.

— Где они познакомились?

— По-моему, в Африке. Грант после университета работала в какой-то международной организации. Они психопаты, но очень хитрые. Да, Мелани! Гарольд всю жизнь занимался тем же самым. Он приближал к себе врагов, чтобы удобнее было следить за ними, понимаете?

Керр одним прыжком оказался у двери; он снова взял бразды правления в свои руки.

— Подождите меня, пожалуйста. Мне нужно кое-что проверить в комнате 1830. Дело займет пять минут максимум. Когда я вернусь, вы назовете его имя.

Глава 50

Среда, 26 сентября, 16.23, «Аквариум»

Мелани и Керр провели вместе множество допросов. Керр понимал, что Мелани не хочется снижать темп, но нужно было привлечь Алана Фарго. Он поможет установить личность Гарольда. Кто знает, что способны нарыть ребята из комнаты 1830, пока они беседуют с Памелой Мастерс? Кроме того, Керр собирался сообщить Фарго, что тот был прав с самого начала, подозревая Грант. Его чутье оказалось вернее их рациональных выкладок.

Заваривая кофе в приемной, Мелани через открытую дверь наблюдала за Мастерс. Ей казалось, что она понимает ее лучше Керра. Мелани считала Мастерс жертвой. Тот, кого Памела Мастерс до сих пор боялась, обладал полной властью над ней, когда ей было двадцать с небольшим. Он властвовал над ней, унижал ее, вселял в нее парализующий страх и чувство вины. В силу своей подготовки Мастерс привыкла хранить тайны, но унижения, которым она подвергалась по милости ее мучителя, были самыми тяжкими из всех.

После перерыва Мастерс немного успокоилась; она, правда, все равно не находила в себе сил смотреть Мелани в глаза и то и дело теребила пальто и шарф. Но Мелани оставалась невозмутимой. Она нисколько не сомневалась: перед тем как Мастерс покинет Скотленд-Ярд, они узнают настоящее имя ее любовника. Либо Мастерс признается сама, либо его вычислит Алан Фарго по своим каналам.

Она предложила Мастерс молоко и сахар, затем снова села рядом, держа в руке свою кружку. Она нарочно придвинулась поближе, и Мастерс чуть отодвинулась. Шарф соскользнул, и Мелани мельком увидела ее шею. По другую сторону прозрачной перегородки сотрудники занимались повседневными делами; Мастерс держалась так, словно они с Мелани — незнакомые люди, которые очутились в одном и том же пустом зале ожидания. Атмосфера сложилась странная, но Мелани не нарушала молчания. В ожидании Керра Мелани поглядывала на Мастерс, но та успела поправить шарф. Они молча пили кофе. Наконец, Мелани не выдержала:

— Памела, вы сказали, что больше никогда не видели Гарольда. Но ведь это неправда, да?

— Он бросил меня много лет назад.

Ее сумка лежала между ними, и Мелани выхватила оттуда конверт. Рассмотрела его с обеих сторон — там ничего не было написано.

— По вашим словам, снимки вам прислали. Но на конверте нет ни имени, ни адреса, ни почтового штемпеля. Ничего.

— Я переложила их в другой конверт.

— А с оригиналом что сделали? Ведь мы могли бы отдать его на экспертизу. Кстати, этот конверт не новый. Памела, пожалуйста, будьте со мной откровенны. По-моему, Гарольд принес вам снимки лично. Или кто-то из его приближенных.

— Нет!

— Вы поэтому так боитесь? — Мелани осторожно дернула шарф, открывая красные пятна и синяки на шее Мастерс. — Неужели он пытался вас запугать?

Мастерс долго смотрела на Мелани в упор, как будто они играли в гляделки. Потом она отвернулась и снова заплакала.

— В субботу вечером, после того как вы во второй раз приезжали ко мне… с тем молодым человеком… ко мне явился Гарольд. Секс его уже не интересовал… он хотел только причинить мне боль.

Вернулся Керр и молча сел на место; Мастерс замолчала. Мелани разгладила ее шарф, словно намекая, что это останется между ними.

— Продолжайте.

— Он привез мне эти фотографии и велел помалкивать. Он угрожал мне, и я его выгнала… да, выгнала! А сегодня меня пытались убить.

Керр вскинул голову, как будто хотел что-то спросить, но Мелани одними губами произнесла: «Потом!»

— Памела, — сказала она, — вы намекнули, что у вас до сих пор есть друзья в МИ-5… И раз уж мы зашли так далеко, пожалуйста, расскажите, кому вы звонили из школы в прошлую среду, сразу после моего ухода.

На сей раз Мастерс не колебалась.

— Джереми Томпсону.

— А он тут при чем? — негромко спросил Керр.

Мастерс покосилась на него и хмыкнула:

— По-моему, вы прекрасно знаете, при чем тут он. Или считаете меня совсем уж идиоткой? Я знаю, что на меня вы вышли через Джереми, потому что он сам во всем признался.

— Я не об этом вас спросил.

Мастерс немного помолчала.

— Мы с Джереми подружились на работе после того, как выяснилось, что только мы с ним в школе изучали латынь. Правда, смешно? Подумать только, из-за чего люди иногда сближаются… Мы часто шутили на эту тему… и остальные тоже над нами подтрунивали. Вот и все.

— Джереми тоже принимал участие в ваших вечеринках?

— Скажем, ему… известно то, о чем я вам рассказала, — осторожно ответила Мастерс. — Нам обоим было противно. Но… я уволилась, а он остался. Он женат, у него дети; ему есть что терять. Он считает, что со всем этим как-то связаны теракты в Уолтемстоу.

— Почему он так решил?

— Я знаю только, что все имеет какое-то отношение к Джибрилу, которого недавно освободили. Кажется, на него заведено совершенно секретное досье, которое запрещено выносить из кабинета Филиппы. Наверное, Джереми в него заглянул. И теперь мучается от того, что узнал.

— Джерри рассказывал мне о досье, — задумчиво проговорил Керр. — Так почему же он все отрицал во время нашей встречи? Какого черта сам не рассказал обо всем?

— По его словам, вы ужасно давили на него. И угрожали… Джереми предложил, чтобы все исходило от меня, он считает, что вы не в состоянии его защитить.

— Чушь! Трусливые отговорки!

— Нет. Вы не должны винить Джереми. То, что он обнаружил, гораздо ужаснее, чем я думала раньше… Он надеялся, что вы до всего докопаетесь сами после того, как встретитесь со мной. Мне вы навредить не сможете. И никто не сможет. Но я ошибалась, да? Выходит, навредить мне можно… и кое-кто охотно это сделает.

— По-моему, Джерри пел нам с вами разные песни.

— Поверьте мне, на прошлой неделе мы с ним часто беседовали. Я убеждала его поступить как надо. Джереми со всем разберется… по-своему. Неужели вы не понимаете, что ему нужно защитить себя? Бедняга по-настоящему считает, что сходит с ума. Несколько лет развлечений — а в результате невинных людей взрывают! Вот какие мысли бродят у него в голове. Пожалуйста, обещайте, что больше не будете ему докучать!

Керр покосился на Мелани.

— Покажи ей, — велел он.

Мелани вошла в почтовый ящик Керра и нашла фотографию Роберта Атвелла, которую неизвестный прислал в среду вечером, через несколько часов после первой краткой встречи Мелани с Мастерс.

Мелани довольно долго смотрела на дату и время.

— Да, наверное, это прислал Джереми. Повторяю, я звонила ему после того, как вы ушли. Он говорил, что чувство вины сводит его с ума, а я его успокаивала, внушала, что можно все исправить. В тот же день, ближе к вечеру, он снова позвонил мне. Он все обдумал и обещал кое-что прислать вашему боссу. Посмотрите, как называется тема: Veritas vos liberavit.

— «Истина вас освободит», — произнес Керр.

Мастерс обращалась исключительно к Мелани, как будто Керра в комнате не было.

— Он назвал это своей предсмертной запиской. Сказал, что, как только он обнародует то, что у него есть, люди из МИ-5 все поймут и погубят его.

— Это неправда. Мы в состоянии его защитить.

— Он так не считает.

Как только Мелани закрыла письмо, в почтовый ящик Керра пришло еще одно. Отправителем снова значился «Друг», а тема называлась Ultima voluntas.

— Погодите минутку, Памела! — Мелани жестом подозвала Керра и подвинулась вбок.

Керр подошел к Мелани и посмотрел на монитор.

— Открой.

Все трое ждали, затаив дыхание. Неизвестный вложил в свое послание цветное видео хорошего качества: сцена зверского изнасилования девушки-подростка. Она лежала на диване, лицом в камеру, и Мелани сразу узнала ее.

— Таня! — еле слышно произнесла она.

Насильник был голым, только его лицо, голову и плечи закрывал черный капюшон; кроме того, на нем были черные хлопчатобумажные перчатки. Из-под капюшона доносились приглушенные стоны и сопение, которые постепенно делались все громче.

— Познакомьтесь с Гарольдом, — ровным тоном произнесла Памела.

— Что?!

— Он всегда так стонет, когда кого-то насилует, — пояснила она. — Это значит, он собирается ее убить и нарочно задерживает оргазм до тех пор, пока жертва не умрет… Я же говорила вам, что он зверь!

Запись продолжалась пару минут. Когда она закончилась, они несколько секунд сидели молча.

— Теперь-то вы выдадите нам этого подонка? — спросил наконец Керр.

Мастерс отвернулась. Он резко выдвинул средний ящик стола, задев ее колено, но не извинился. Мастерс пришлось подвинуться. Порывшись в бумагах, Керр нашел увеличенный снимок Тани и швырнул его на стол.

— Памела, вы учительница, — гневно произнес он. — Теперь вы видите, что случается, когда хорошие люди бездействуют!

— А вы слышали женский голос, который понукал его из-за камеры? — с каменным лицом спросила Мастерс. — Это Клер Грант. Уверяю вас, съемку вела она. Раньше она частенько этим баловалась. Она обожает снимать и сниматься.

Керр снова сел.

— Насколько я понимаю, видео мне тоже прислал Джерри?

— Я позвонила ему перед уходом, сказала, что еду на встречу с Мелани. Ultima voluntas значит «последняя воля». Мне по-настоящему страшно за него.

— Ну, так как? — спросил Керр. — Вы и дальше будете изворачиваться или поможете нам положить этому конец?

— А вы арестуйте Клер Грант, чтоб ее черти побрали! Как только я увидела эту суку в дневных новостях, я сразу поняла, что она соучастница похищения… Поэтому я и приехала. Я все сказала.

Керр посмотрел ей в глаза.

— Но ведь вы не только поэтому приехали сюда? — тихо спросил он. — Не только Джерри Томпсон понял, как связаны развеселые вечеринки в кругу сотрудников и жестокие убийства?

Мастерс опустила голову.

— Джереми позвонил мне ночью в понедельник… — Она глубоко вздохнула. — Он сказал: Джо Алленби убили за то, что он прислал вам ориентировку на Ахмеда Джибрила. Надеюсь, вы понимаете, почему он так напуган.

— Значит, вот что привело вас к нам… — вздохнул Керр. — Вы чувствуете свою ответственность за гибель хорошего человека, которого вы даже не знали?

— Я его знала. — Опустив голову, Мастерс снова тихо заплакала и едва слышно сказала: — Джо был в курсе всего.

Мелани тронула ее за плечо:

— Памела, он и был тем вторым человеком, которому вы тогда звонили? После нашей первой встречи. Второй звонок вы сделали за границу. Вы звонили Джо, да?

— Я любила его. — Она вскинула голову; по ее лицу текли слезы. — Отцом моего ребенка был Джо Алленби.

После того как Мелани проводила Мастерс в приемную, Керр еще раз включил видеозапись и стал внимательно изучать все подробности.

— А ты заметила? — спросил он, когда Мелани вернулась и села рядом с ним на место Мастерс.

— Что?

— Я знаю, кто такой Гарольд! — Керр убрал звук и приостановил воспроизведение. Промотал изображение на несколько кадров назад. — Посмотри на его левую руку! Гад сжимает ее ногу и все больше заводится… Смотри внимательно! Сейчас перчатка соскользнет… вот… есть! Видишь темную отметину на тыльной стороне ладони? Помнишь, я рассказывал тебе про человека, который проходит курс химиотерапии?

— Господи!

— И Мастерс упомянула Африку, так? Я вспомнил, что он два срока отслужил в Найроби. А сейчас Алан Фарго подтвердил, что до командировки в Кению он служил в Болгарии.

— Так почему же ты не?..

— Потому что хотел услышать имя ублюдка от нее.

— И что ты собираешься делать?

Керр посмотрел на часы, выключил компьютер и схватил куртку.

— Разумеется, повидаться с ним. А ты пока постарайся раздобыть Пустельгу. И сразу звони мне. Я приеду в любое место, где бы ты его ни нашла.

Ошеломленная Мелани побежала за Керром и догнала его уже в холле, у лифтов.

— Слушай, по-моему, Памела в чем-то права. Тебе не кажется, что нам лучше на время оставить Пустельгу в покое? То есть… вспомни, совсем недавно он пытался спрыгнуть на рельсы в метро. Он знает, что случилось с Джо Алленби после того, как тот высказался. Джон, он на краю пропасти. Он подавлен. По-моему, ему нужна помощь психотерапевта.

— Найди его, — упрямо повторил Керр, входя в лифт.

— Джон, из-за него мне как-то не по себе.

— Сегодня же, — добавил он.

Дверцы кабины сомкнулись.

Глава 51

Среда, 26 сентября, 17.13, кабинет председателя Национального агентства по борьбе с преступностью

Тео Каннинг, без пиджака, подвернув рукава рубашки, пошел навстречу Керру. После крепкого рукопожатия он провел Керра в свой кабинет.

— Джон, наконец-то! Добро пожаловать! — сказал он, усаживая его в кресло. — Располагайся, чувствуй себя как дома.

Керр еще не знал начальника, который умел бы так ловко обезоруживать людей, как Каннинг.

— Значит, Тео, твой фокус все-таки удался! — Он улыбнулся.

— Сначала твоя начальница Пола Уэзеролл наотрез мне отказала, но вчера вечером совершенно неожиданно перезвонила и предложила немедленно перевести тебя. С нетерпением жду твоего рассказа. Что ты такого натворил, чем так досадил ей? — Каннинг расплылся в улыбке. — Кстати, насчет Микки Бейнса ты оказался совершенно прав. Только между нами… Для этого типа все обернулось очень плохо. Учти, Джон, рассказываю только тебе.

Следующие пять минут Каннинг описывал, как убитого Микки Бейнса нашли в пригороде Амстердама. Его нашли с перерезанным горлом; в кармане его пиджака лежал пакет с килограммом героина. По предварительным выводам полиции Нидерландов, Бейнса убили во время передачи крупной партии наркотика.

— Подонок взял отпуск за свой счет и поехал туда на своей машине. У него в Голландии не было абсолютно никаких дел, и он повез туда партию первосортного товара. Амстердам он знал как свои пять пальцев. Голландцы обещают тщательно расследовать дело, но я от них многого не жду. Теперь ты понимаешь, почему мне так важно, чтобы ты работал со мной.

Керр старался держаться так же расслабленно, как Каннинг, повторяя его жесты и позы, «зеркаля» его обман.

— Надеюсь оправдать твое доверие.

— Ты можешь помочь мне прямо сейчас вырезать раковую опухоль! — Каннинг выпрямился, поставил локти на колени, сложил пальцы домиком и понизил голос. Керру с трудом удавалось не смотреть на темное пятно на тыльной стороне его левой ладони. — Повторяю, все должно остаться в строжайшей тайне. Бейнса я подозревал уже несколько месяцев. И даже просил кое-кого присмотреть за ним — знакомых со старой работы. То, что сообщил ты, подтвердило мои опасения. А для тебя у меня есть еще одно срочное дело. Надо завершить операцию «Пирамида». Сегодня вечером Бейнс должен был получить вознаграждение от одного из крупных игроков. Стандартная операция с внедрением агента в криминальную среду. Из-за того, что Бейнс неожиданно уехал, все пришлось организовать с помощью третьего лица, еще одного продажного агента. Сегодня утром мы его арестовали. Он раскололся, признался во всем, но мне очень хочется, чтобы сделка все же состоялась.

— А меня используешь как приманку, — сказал Керр, у которого нервы были на пределе.

— Ты все понимаешь… — Каннинг посмотрел на него, словно извиняясь. — Я знаю, официально ты приступаешь к работе у нас только с понедельника.

— Ничего страшного.

— Время поджимает. А мне пока нельзя выносить сор за пределы агентства.

Настала очередь Керра податься вперед; он улыбнулся даже шире, чем Каннинг:

— Тео, меня убеждать не нужно. Мы с тобой на одной стороне.

— Сразу видно по-настоящему благородного человека! — Каннинг снова расплылся в улыбке. — Объект не знает агента в лицо. Ты скажешь пароль, тебе передадут деньги. Джон, риска почти никакого. Рядом, на наблюдательном пункте, группы вооруженной поддержки и задержания; всякое контрнаблюдение мы нейтрализуем. Ты, главное, получи деньги и сохрани доказательную базу в целости.

— Где назначена встреча? — спросил Керр так беззаботно, как будто договаривался о светском рауте.

— В Уоппинге. Ну что, дружище, справишься?

— Сейчас надо ехать в контору — у меня там куча недоделанных дел — а потом, конечно, справлюсь. В какое время мне приехать?

Каннинг глянул на часы:

— В двадцать три тридцать. У нас примерно шесть часов. Оставь мне свой мобильный номер; попозже я сообщу тебе, если произойдут какие-то изменения. И повторяю, Джон, все строго между нами, — сказал он, пока Керр писал номер. — Честь мундира и так далее.

— Конечно-конечно. — Керр встал и подошел к личному туалету Каннинга. — Ты не против?

Закрывшись, он извлек из мусорной корзины несколько салфеток с волосками Каннинга. Воду в туалете не спускали, поэтому он окунул в мочу кусок туалетной бумаги, тщательно завернул его в бумажные полотенца и сунул в карман пиджака. Покончив с делом, он спустил воду и вымыл руки.

Проводив его до приемной, Каннинг снова пожал ему руку и хлопнул по плечу.

— Я все устрою и звякну тебе, — пообещал он.

Керр успел запомнить мобильный номер Каннинга, записанный на стенде за спиной у Дороти.

— Рад буду поработать с тобой, Тео! — Он снова широко улыбнулся, пытливо глядя своему собеседнику в лицо. — Я тебя не подведу.

Глава 52

Среда, 26 сентября, 17.28, «Игл секьюрити сервисиз»

Карл Сергеев сидел в своей каморке и ждал звонка от Юрия Гошенко. Тот вызвал его на полчаса раньше, не оставив Карлу времени привести себя в порядок и перекусить. Карл не успевал съездить в прачечную; пришлось надеть ту же рубашку, что и вчера. В прежней жизни такое было для него немыслимым. На голубом шелковом галстуке появилось пятно; костюмные брюки помялись из-за многочасового сидения в лимузине.

Ему только что звонила Нэнси — в третий раз за день. Настроение у нее то и дело менялось; она быстро переходила от обиды и тревоги к откровенной злобе.

Карл уже два раза задерживал денежные переводы, хотя, уходя, обещал платить регулярно. Накануне он не перечислил в банк проценты по ипотеке. Детям нужны новая школьная форма и обувь, а также кроссовки для дома. Нэнси призналась, что ей отчаянно не хватает денег; Карл понимал, что она говорит правду. Его собственное финансовое положение можно было назвать ненадежным. Через неделю он получит последний чек из Столичной полиции; сообразив это, Нэнси уже принялась искать работу по объявлениям. Хуже того, он точно не знал, сколько ему заплатит Гошенко и когда; перспективы были весьма неясными.

Прошла неделя после того, как он увидел Ольгу в кабинете Гошенко. Карл по-прежнему чувствовал себя разбитым и глубоко несчастным. Он не сказал Ольге, что засек ее, не пытался уличить ее во лжи. Хотя она еще злилась на него, в постели была такой же страстной и по-прежнему уверяла, что хочет изменить свою жизнь, чтобы они были вместе. Ее заверения еще больше смущали Карла. Одержимость, ревность и унижение сочетались с чувством вины по отношению к Нэнси и детям. Эмоции раздирали его на части.

Всю жизнь Карла считали оптимистом; он внушал себе, что все будет хорошо. Коллеги и друзья, бывшие свидетелями его бурных и разнообразных отношений с женщинами, говорили, что все его романы — победа надежды над жизненным опытом. Карл всегда воспринимал слова друзей как комплимент, но последняя связь оказалась гораздо более серьезным испытанием. После ночи с Ольгой ему всякий раз с трудом удавалось восстанавливать душевное равновесие. Сердцем он стремился к совместному будущему с Ольгой; здравый смысл советовал на всякий случай сохранить за собой съемную квартиру.

Застегивая пиджак, Карл вошел в роскошный кабинет Гошенко. В кресле, похожем на трон, сидел Анатолий Ригов. Гошенко скромно притулился сбоку. К заместителю российского министра торговли он относился с явным почтением. При виде Карла ни один из них не улыбнулся.

Гошенко первым подал голос.

— Ключ, — потребовал он, протягивая руку.

Озадаченный Карл протянул ему ключи от «мерседеса».

— Карл, я вас предупреждал, — продолжал Гошенко. — Я не могу держать водителя, который садится за руль в пьяном виде… И который совершенно не следит за своим внешним видом.

Все помолчали. Ригов улыбнулся, разряжая обстановку:

— Я бы все изложил по-другому. На должность простого водителя я бы нанял человека вроде Бориса. Вы же, друг мой, обладаете более ценными качествами, позволяющими вам ориентироваться в серьезных вопросах…

— Уже нет.

— В связи с чем могу лишь выразить вам свои сожаления, — сказал Ригов, покосившись на Гошенко. — Кстати, именно поэтому я и хотел вас видеть. По-моему, вас наказали из-за… скажем, излишней обидчивости сотрудников нашего посольства. Я просто информировал посла о том, что в тот вечер вы скрупулезно исполняли свои обязанности. В любом случае примите мои извинения. Вот что я хотел вам сказать. Карл, я чувствую себя в ответе за то, что с вами случилось. И я хочу вам помочь вернуться в профессию, для которой вы так хорошо подходите.

Прямота Ригова поразила Карла; неожиданно для себя он разволновался. Его карьера прервалась на взлете; в личной жизни тоже наступил перелом. Неуверенность в завтрашнем дне порождала уныние. Хотя в подсознании что-то екнуло, он по-прежнему сохранял скептическое выражение лица.

— Вот как?

— Карл, я не понаслышке знаю о том, как вы работаете, — продолжал Ригов. — И мне больно видеть, что к моему соотечественнику относятся так неуважительно. Я хочу наладить отношения. — Внутри снова что-то екнуло. Карл усмехнулся и как бы невзначай сунул руку в карман пиджака.

— Это невозможно.

— Иногда можно и передумать, — заметил Гошенко.

— Ни в коем случае.

— Возражения иногда отклоняются, — ласково продолжал Ригов. — Юрий позаботится о вас. Он знает, как вы привязаны к своей подруге, и о ваших семейных проблемах. В особенности о том, как вам не хватает денег.

Карл снова покосился на Гошенко.

— Это Ольга вам сказала? Вы с ней говорили обо мне?

— Конечно нет. — Ригов снова заулыбался. — Карл, для нас ваше лицо — открытая книга. Вот сейчас мы оба понимаем, что вы очень беспокоитесь. Ваши чувства вполне естественны. Я хочу помочь вам вернуться в Скотленд-Ярд.

— Почему?

— Карл, мы высоко ценим вас. В конце концов, вы тоже русский.

С лица Ригова не сходила улыбка. Даже Гошенко вдруг повеселел.

— Мы видели вас с детьми.

— Вы за мной следили?

— Ваши дети заслуживают лучшего будущего. И Ольга тоже. Вы не согласны?

— А что взамен?

— Я хочу подружиться с вами. Иногда я буду приглашать вас в какое-нибудь тихое место, где можно выпить без посторонних и поговорить о том, что представляет взаимный интерес.

Карлу удалось криво улыбнуться.

— С кем же именно я буду беседовать, мистер Ригов?

— Перестаньте, старина! — Ригов разговаривал с ним терпеливо, как отец с непослушным ребенком. — Мы оба раскусили друг друга при первой встрече. В мое отсутствие будете встречаться с Юрием.

— А если я все-таки откажусь?

Ригов пожал плечами:

— Значит, мы расстанемся, как и встретились, — друзьями. Вы нам ничего не должны, — продолжал он, покосившись на Гошенко. — Зато Юрий еще не расплатился с вами… — Он многозначительно замолчал. Гошенко тут же выложил на стол пачку новеньких пятидесятифунтовых банкнотов. — Пять тысяч фунтов — это аванс. Деньги ваши независимо от того, примете вы мое предложение или нет. Здесь плата за услуги, которые вы уже оказали Юрию. И подарок — жест доброй воли, компенсация за те неудобства, которые мы вам причинили.

Карл глубоко вздохнул и откинулся на спинку кресла. Несколько секунд он молчал, переводя взгляд с одного на другого.

— Ольга в курсе?

Ригов покачал головой:

— Никто ничего не знает за пределами этого кабинета. Если вы позволите мне вам помочь, я, конечно, подумаю о более удобном канале передачи вознаграждения.

Карл достаточно давно занимался русскими делами и знал, что «расстаться друзьями» — старый эвфемизм, которым в КГБ обозначали убийство, иногда медленное и мучительное, но часто насильственное и кровавое. Он потянулся к деньгам и снова перевел взгляд с одного на другого.

— Чего вы от меня хотите?

Первым заговорил Гошенко:

— Оставайтесь хорошим сотрудником Скотленд-Ярда. — Поймав на себе тяжелый взгляд Ригова, он продолжал: — И естественно, не забывайте о том, что вы — русский. — Он снова улыбнулся, но его голос больше не звучал дружелюбно.

Мелани пришлось прождать Пустельгу у штаб-квартиры МИ-5 почти два часа. Она стояла, не бросаясь в глаза, в Виктория-Тауэр-Гарденз, прелестном скверике между набережной Миллбанк и Темзой; агент Керра всегда срезал здесь дорогу по пути к станции метро «Вестминстер». Она сидела на скамейке под деревом и листала книгу в мягкой обложке. Иногда она смотрела на реку и на шикарные современные дома на южной стороне Ламбетского моста.

Пустельга появился уже в сумерках. Мелани как раз поднялась на ступеньки рядом с детской площадкой, чтобы еще раз взглянуть на Темз-Хаус, и вдруг увидела его. За аркой Пустельга повернул налево и зашагал к пешеходному переходу на оживленной Хорсферри-Роуд. По мосту мчались машины; Пустельга шел, не глядя по сторонам. Машины резко тормозили; водители высовывались из окон и жали на клаксоны. Пассажир белого мини-вэна грязно обругал его. Мелани показалось, что Пустельга совершенно ничего не замечает. Он почти бежал; полы плаща хлопали на ходу. С реки дул свежий ветер, растрепав его жидкие волосы.

Мелани не показывалась Пустельге на глаза, пока он не добрался до Парламентской площади. Она догнала его у фонтана «Бакстон мемориал», воздвигнутого в честь принятия закона об отмене рабства.

— Джерри, мы все получили, — только и сказала она, легко тронув его за плечо.

Он поспешно развернулся, очевидно не подозревая, что она шла за ним. Вид у него был измученный; лицо потное и серое, несмотря на быструю ходьбу. Его била дрожь.

— Видео, — тихо пояснила Мелани. — Памела нам все рассказала, и Джон хочет немедленно увидеться с тобой.

Пустельга отдернул руку и крикнул:

— Передай ему, пусть катится ко всем чертям!

— Джереми, дело слишком серьезно, чтобы сейчас все бросить.

— И ты тоже катись!

Пустельга припустил к метро, не оглядываясь. Он почти бежал. Мелани держалась на расстоянии. В толпе на подходе к Вестминстерскому мосту он вдруг бросился через дорогу, не ожидая, пока переключится свет на светофоре, и Мелани чуть не потеряла его из вида. Ей снова удалось подобраться к нему, когда он проходил через турникет; на эскалаторе она встала за ним. Пустельга пошел не на «Юбилейную» ветку, по которой всегда ездил домой, а на кольцевую. В голове Мелани прозвенел тревожный звонок. Она помнила, что только на «Юбилейной» платформа отделена от рельсов прозрачными щитами, поэтому там невозможно спрыгнуть на пути.

Ей показалось, что Пустельга дошел до ручки. Он дико озирался по сторонам, ища знакомые лица. Они спускались все глубже. Мелани наклонилась и заговорила в самое его ухо:

— Джереми, тебе нечего бояться. Мы тебя защитим. Но мы не можем бросить начатое… Никто из нас не может.

Она снова тронула его за плечо, и Пустельга словно взбесился. Он завопил во всю глотку:

— Воровка! Воровка! Оставь меня в покое!

Он оттолкнул ее. Пассажиры с опаской косились на них. Сцена была вполне недвусмысленной. К солидному служащему, в костюме, при галстуке, приставала женщина из низов.

Мелани отогнали не служащие, а двое работяг в заляпанных краской комбинезонах. Они оттащили Мелани от Пустельги и пихнули на пол. Пустельга поспешил смешаться с толпой и, расталкивая пассажиров локтями, побежал на платформу. Один работяга еще лягнул Мелани и обозвал «шкурой». Потом оба побежали на свой поезд. Мелани вдруг затошнило — не от боли, а от дурного предчувствия. Она поняла, что задумал Пустельга, и бросилась за ним. Из туннеля хлынул теплый воздух. К станции подходил поезд.

Изогнутая платформа была переполнена народом; когда в конце туннеля ярко сверкнули фары, все дружно шагнули к краю. Вдруг Мелани увидела Пустельгу. Он стоял совсем недалеко, метрах в пяти от нее, у самого края. Вычислить его оказалось нетрудно; только он и двигался на всей платформе. Он проталкивался к последнему вагону, к выезду из туннеля, где поезд еще не успевает затормозить. Его окружали в основном молодые женщины; Мелани видела его растрепанные волосы. Он толкался и пихался. Другие пассажиры раздраженно оборачивались. Одна девушка что-то сказала, но сразу отвернулась. Должно быть, заметила выражение его лица — а может, догадалась, что Пустельга собирается сделать. Мелани громко звала его, но ее голос заглушил громкоговоритель. Пассажиров просили отойти от края платформы, не заступать за желтую линию. Пустельга дошел до точки невозврата. Она увидела, как он на миг распрямился и спрыгнул с платформы. Он не просто упал между колесами, а врезался в кабину, словно нападал на поезд… Скрежет, свист, шипение тормозов, глухой удар… Поезд медленно протащился мимо Мелани.

Толпа, замершая на платформе, одновременно выдохнула. На несколько секунд наступила тишина, нарушаемая только скрипом эскалаторов. Машинист с посеревшим лицом вышел из кабины. Потом началась настоящая какофония. До остальных постепенно дошло, что случилось у них на глазах. Люди часто слышат о попавших под поезд, но думают, что такое может случиться с кем угодно, только не с ними. И вот за долю секунды все изменилось. В ряды нормальных людей затесался самоубийца, эгоист, из-за которого они теперь опаздывали на работу или домой.

Послышался громкий голос дежурной по станции. Пассажиров призывали сохранять спокойствие. На платформе царили смятение, страх и паника. Мелани в силу профессии приходилось наблюдать вещи и похуже. Она не злилась и не боялась. Поднимаясь по эскалатору, она чувствовала, как ее заполняют сознание собственной вины и раскаяние.

Глава 53

Среда, 26 сентября, 21.33, кабинет Полы Уэзеролл

Керр знал, что Уэзеролл и Ритчи должны встретиться поздно вечером, потому что Уэзеролл будет вводить Ритчи в курс дела после возвращения с конференции в Бирмингеме. Ему обо всем рассказала Донна. Он решил дать им десять минут, прежде чем вламываться в кабинет Уэзеролл. Решение оказалось кстати, потому что ему позвонила Робин из Рима. Она не могла уснуть и спрашивала, нет ли новостей от Габи. Керр попытался ее успокоить, сказал, что соседки Габи обещали сразу же перезвонить, как только что-то узнают. Ему показалось, что Робин на грани истерики. Она вспомнила, что недавно Габи подружилась на Фейсбуке с каким-то парнем по имени Сэм. Он, по его словам, заинтересовался ее «политической принципиальностью», и Габи рассказала ему о том, чем занимается ее мать в Риме.

Керр, который готовился к серьезному разговору с начальством, успокаивал Робин, идя по коридору.

— Робин, у меня, наконец, прорыв. Скоро все раскроется… Не волнуйся. С Габи все будет в порядке, обещаю. Как только появится свободная минутка, позвоню ее подругам.

— Она твоя дочь, — отрезала Робин, — так что выбери подходящую минутку сегодня!

Керр понял, что ответил неудачно.

Когда он наконец вошел в кабинет Уэзеролл, сцена была не из приятных. Бросив пальто на спинку стула, а сумку с вещами на пол, Уэзеролл сидела за столом для переговоров и пила водопроводную воду из треснутого кувшина, который Донна оставляла в холодильнике. Верхнее освещение для такой большой комнаты было недостаточным, и поэтому казалось, что в кабинете очень холодно. Ритчи с закатанными рукавами сидел у противоположного конца стола. Вид у него был такой, словно сейчас он с радостью очутился бы где угодно, только не здесь.

Уэзеролл выглядела плохо; ей не шел выцветший зеленый шерстяной костюм в клетку, в котором она, должно быть, провела весь день на конференции. Керр справлялся о ней и знал, что ее сопровождал кортеж Транспортной службы Уэст-Мидлендс. До самого Лондона она ехала с мигалкой; выйдя из отеля в центре Бирмингема, она добралась до Скотленд-Ярда меньше чем за час.

Ритчи опомнился первым.

— Какого дьявола ты здесь делаешь?

Не ожидая приглашения, Керр сел за стол напротив него, слева от Уэзеролл и положил на столешницу свой кейс с кодовым замком.

— Ведешь себя не по-дружески, Билл. — Предчувствуя долгую ночь и тяжелый завтрашний день, Керр, узнав от Мелани о Пустельге, поехал домой, принял душ и переоделся в джинсы, рубашку поло и льняной пиджак. В отличие от своих начальников, он выглядел бодрым и свежим.

Уэзеролл кисло посмотрела на кейс, словно предчувствуя неприятности.

— Вы больше не служите в СО-15. Разве мистер Ритчи вас не предупредил?

— О чем? О том, что вы выставили меня и вам не хватило порядочности сообщить мне новость лично? Да, я в курсе. И о переводе в Национальное агентство по борьбе с преступностью тоже.

— И что? — спросила она, метнув на Ритчи гневный взгляд. — Вы виделись с сэром Тео?

— Да.

— Зачем же вы сюда вломились? Или мне повторить вам все по слогам? Здесь вы больше не работаете, ясно? — Уэзеролл провела рукой по волосам. Похоже, во время гонки по шоссе М-1 ее сильно укачало — лицо было совсем серым. — Сегодня же освободите кабинет и заберите личные вещи.

Уэзеролл вынула из ушей серьги и вздрогнула, услышав, как Керр щелкнул замком на своем кейсе.

— Я думаю, сначала вы должны кое-что увидеть, — тихо произнес Керр. Он достал из кейса DVD-диск и лист бумаги формата A4. — Видеозапись пришла ко мне на почту перед тем, как я отправился на предварительную дружескую беседу с Тео Каннингом. — Он придвинул ей бумагу. — На этом снимке Каннинг насилует и душит молодую девушку. Ее звали Таня, фамилия неизвестна. Судя по анализам ДНК, ее труп тайно вывезли с Марстон-стрит.

Керр ждал реакции, но Уэзеролл лишь раздраженно кивнула:

— Из дома, в который вы вломились без разрешения.

— С места убийства, которое охраняли коллеги из МИ-5, — уточнил Керр, — из дома, след от которого, как я предупреждал Билла, тянется к сирийским спецслужбам. Теперь я отдал на экспертизу образцы ДНК Каннинга. Посмотрите запись; вы услышите, как кричит умирающая девушка. — Он помолчал, давая им время переварить сказанное. Уэзеролл как будто втайне проверяла, не потеют ли у нее подмышки, а Ритчи опустил глаза и рылся в каких-то бумагах. Керр продолжал: — Каннинг педофил и предатель. Он не меньше двадцати лет работает на иностранные спецслужбы. Его кодовая кличка — Гарольд. По его просьбе через два часа я должен принять участие в тайной операции. У меня предчувствие, что он отдал приказ убить меня. Но яне согласен умирать из чувства долга.

— Кто прислал вам фото и запись? — мрачно спросила Уэзеролл, вспомнив о том, что она здесь главная.

— Человек, приславший мне видео и снимок, умер.

— Имя! — потребовал Ритчи.

Керр покачал головой:

— Сегодня он покончил с собой, потому что не смог смириться с ужасом, о котором я вам рассказываю. И я считаю себя отчасти виновным в его смерти, потому что я должен был ему помочь. — Керр снова порылся в кейсе и передал Уэзеролл фотографию. — Из того же источника. — Он помолчал, пока Уэзеролл и Ритчи, едва не стукаясь лбами, разглядывали ужасный снимок. — Насильник на снимке — сотрудник МИДа Роберт Атвелл, специалист по международному праву. С помощью таких снимков высокопоставленных людей шантажировали и вынуждали сделаться предателями вроде Каннинга.

Уэзеролл стало жарко. Она начала снимать жакет, потом передумала и выпила еще воды.

— В самом деле? Вам это известно доподлинно?

Керр сделал вид, что не замечает сарказма.

— Въездную визу Ахмеду Джибрилу заставили сделать Клер Грант, — осторожно ответил он.

— Джон, ты должен предоставить нам больше доказательств, — заметил Ритчи, но без всякого пыла.

— Я все могу доказать с помощью документов министерства иностранных дел, — парировал Керр.

— Так покажите их! — воскликнула Уэзеролл.

— Клер Грант затребовала визу в обход обычных процедур, — невозмутимо продолжал Керр, — и приняла участие в похищении Сары Данбери. Ее тоже шантажируют.

— Кто? — спросила Уэзеролл, покосившись на Ритчи.

Керр несколько секунд смотрел на своих начальников, пытаясь в полумраке прочесть, что написано на их лицах.

— Похоже, вы в самом деле не в курсе, — заключил он наконец. — Хоть это хорошо! Итак, позвольте сообщить, что всей их деятельностью управляют из России.

— Докажи! — рявкнул Ритчи.

— Посредником служит человек по имени Анатолий Ригов. По-моему, Ригов много лет курирует Тео Каннинга. Билл, не изображай удивление. Ничего не изменилось. Иностранные разведки стремятся завербовать одних и тех же людей. Тех, кто формирует общественное мнение, депутатов, возмутителей спокойствия, представителей правящих кругов — в общем, всех, кого можно скомпрометировать и завербовать. А найти нужных людей им помогает Каннинг.

— Где доказательства? — Ритчи по-прежнему смотрел на него скептически.

— Билл, хоть наши враги сейчас мягко стелют, спать все равно жестко. И хватка у них стала куда крепче. Похоже, Ригов на время передал Каннинга сирийцам. Он ищет подходящие объекты для шантажа и компрометирует их.

— Зачем?

— Чтобы те помогали пропускать к нам боевиков и устраивать теракты. Как только речь заходит о въездных визах, в игру вступает Клер Грант. Я давно уже пытаюсь вам объяснить… Ахмед Джибрил — живое доказательство того, что сирийский план внедрения осуществляется успешно.

— Мало фактов, — заметил Ритчи.

— А ты съезди в морг, — отрезал Керр.

— Хватит! — прикрикнула Уэзеролл. — Пока я слышу одни ваши домыслы. Вы выдвигаете голословные, бездоказательные обвинения. Фотография может оказаться монтажом. Старший инспектор, пора отрешиться от теории заговоров! Вы прямо помешались на Джибриле, и он довел вас до паранойи. — Она покосилась на Ритчи. — Вот, Билл, к чему приводит неуравновешенность, о которой я вас предупреждала.

Керр хрипло засмеялся.

— Вы в самом деле думаете, что фото смонтировано?

— Я не утверждаю, а предполагаю.

— Джон, — сказал Ритчи, — я навел справки о Ригове. Его нет ни в одной нашей базе данных, в том числе в «Экскалибуре». Мне принесли расшифровку его звонков. Там нет ничего необычного.

— Это лишь доказывает, как мы отстали в области контршпионажа. Анатолий Ригов служит в КГБ.

Уэзеролл закатила глаза.

— Джон, ты не прав, — сказал Ритчи.

— Ну, то есть в ФСБ. ФСБ — преемница КГБ, но суть та же. Там служат те же люди, которые в 2006 году отравили Александра Литвиненко.

Ритчи подался вперед. Он по-прежнему говорил мягко, как будто стремился избавить Керра от дальнейшего унижения.

— Джон, можно мы?..

— Час назад мне звонил Карл Сергеев, — продолжил Керр, глядя на него сверху вниз. — Сегодня чуть раньше Ригов его вербовал.

— Что-о?! — ахнула Уэзеролл.

— Ну да, вербовал. Ригов вместе со своим приспешником попытался переманить Карла на свою сторону.

— Чушь! — воскликнула Уэзеролл, снова косясь на Ритчи. — Неужели этот Сергеев таким способом пытается нам отомстить?

— Нет. Карл не предатель. Он хранит нам верность, несмотря на то что его незаслуженно унизили, — тихо ответил Керр. — Вы спросите, откуда мне все известно… Дело в том, что он записал весь разговор. — Он откинулся на спинку стула; Уэзеролл и Ритчи молча переглядывались, потрясенные его словами. — Сейчас в комнате 1830 расшифровывают его запись.

— Она нужна мне немедленно! — отчеканила Уэзеролл.

— И знаете, что самое любопытное? Ригов уверял, что поможет Карлу вернуться в СО-15. Похоже, для него такое дело трудностей не представляет. — Керр внимательно посмотрел на обоих. — Зачем обещать то, чего не можешь выполнить? И где он в следующий раз нанесет удар? Вот о чем я все время себя спрашиваю. Я дам вам послушать запись, мэм, — продолжал он, — но оригинал и расшифровку оставлю у себя до тех пор, пока не узнаю ответ.

Керр ждал их реакции. В комнате стало промозгло и неуютно. В зеркале сбоку Керр видел отражение Уэзеролл в профиль. Она растерялась и разозлилась; казалось, ей не по себе в слишком большом для нее кабинете.

— Насчет фото я все-таки не уверена, — сказала она наконец. — Билл, пожалуйста, до того, как мы дадим делу ход, проверьте все на подлинность.

— Это нелепо, — возмутился Керр. — Вы в самом деле думаете, что можете себе позволить ничего не делать?

— Если вы докажете, что они подлинные, я в пятницу утром объявлю о начале операции… Разумеется, при согласии мистера Финча.

Не произнося больше ни слова, Керр схватил диск и, обойдя стол, включил телевизор. Уэзеролл вздрогнула и повернулась к экрану. Она слушала крики жертвы и, побледнев, смотрела, как сэр Тео Каннинг насилует и душит Таню. Запись продолжалась три минуты. Через полминуты Уэзеролл визгливо потребовала, чтобы Керр выключил, но он, наоборот, сделал звук погромче. Крики сменились предсмертными хрипами… голова девочки безвольно упала набок, а председатель Национального агентства по борьбе с преступностью пинком сбросил тело на пол, как сломанную игрушку.

— Съемку проводила Клер Грант, — сообщил Керр. — Заместитель министра внутренних дел, которая курирует вопросы безопасности, снимает на камеру изнасилование и убийство. Какие заголовки на первых полосах!

Все сидели в ошеломленном молчании, а Керр вынул диск и посмотрел на них в упор.

— На плиточном полу в подвале я нашел пятно крови. Ее труп волоком тащили вниз по лестнице, разбив ей череп. Потом тело засунули в коробку, куда-то увезли и выкинули. — Керр положил диск и фотографию в кейс, защелкнул замок и тихо спросил: — Что они вам наплели, мэм? Как всегда, болтали о важной операции в интересах национальной безопасности? — Керр снова сел. Атмосфера в кабинете сгустилась, как грозовая туча. Ритчи смотрел на свои руки; Уэзеролл была уже на грани истерики. — И потом, в пятницу утром будет уже поздно. К сожалению, такой роскоши, как время, у вас нет. И кстати, не рекомендую привлекать к операции Быка. У нас значительно меньше двадцати четырех часов.

— Откуда вы знаете?

— По словам Карла, на завтрашний вечер запланировано какое-то важное мероприятие — прием.

— Где он состоится? — спросил Ритчи.

— Не знаю. Но Карл должен доставить туда Гошенко и Ольгу. Среди приглашенных «много больших шишек и один второстепенный член королевской семьи». Я цитирую подлинные слова Карла.

— Господи! Кто именно?

— Понятия не имею. В отделе охраны королевской семьи о завтрашнем приеме ничего не знают; должно быть, высокопоставленный гость явится туда инкогнито.

— Что совершенно недопустимо, — машинально констатировала Уэзеролл.

— Вы сами им обо всем доложите, мэм? — Керр усмехнулся и кивнул в сторону ярко освещенного Букингемского дворца. — И потом, кем бы он ни был, он не в первый раз балуется кокаином и сексом вдали от огней рампы. В ту ночь, когда Карл побывал на Марстон-стрит, он заметил там «ауди» пятой серии с гербом и специальной меткой на стекле.

— По-вашему, на приеме возможен теракт? — спросила Уэзеролл.

— Шантаж, похищение, теракт — выбирайте что хотите. Они уже доказали, что способны на первое и второе, поэтому лично я — за третий вариант. Да, мне кажется, что гости станут жертвами террористов. А их хозяева соберут в одном месте всех, кого они так долго шантажировали и вынуждали работать на себя, и взорвут. Представьте, какие будут последствия!

— Но ты не знаешь где, когда и кто? — уточнил Ритчи.

— Как раз собираюсь все выяснить. Мадам, мне нужна ваша санкция. Моя группа справится.

Уэзеролл посмотрела на Ритчи. Похоже, она, наконец, поняла, что с мнением заместителя стоит считаться.

— Что ты предполагаешь? — спросил у Керра Ритчи.

— Возможно все. И понадобиться тоже может все что угодно. Вам придется положиться на меня. Действовать нужно быстро, поэтому мне нужна свобода в принятии решений на месте в зависимости от того, как будут развиваться события.

— Похоже, вы уже все продумали, — заметила Уэзеролл.

— Потому что заранее догадывался, что произойдет.

— Согласен, — сказал Ритчи. — Но мы будем руководить тобой из оперативного штаба.

— Спасибо, — улыбнулся Керр. — А в качестве «крота» у меня будет Ольга.

— Откуда ты знаешь, что она не на их стороне? — спросил Ритчи.

— За нее поручился Карл.

— Он с ней спит.

— Ольга работает на меня.

— С каких пор?

— С утра, когда я угостил ее кофе.

Перед лицом опасности Ритчи начал резко меняться. Уэзеролл сидела молча, а непосредственный начальник Керра как будто ожил. Он подался вперед и забрасывал его вопросами. Охотно отвечая на них, Керр с радостью узнавал прежнего Ритчи, каким он был десять лет назад.

— Ольга тоже считает, что завтра будет важный день, — продолжал он. — Так ей сказал Гошенко.

Ритчи ткнул в него ручкой:

— Точные слова, Джон!

— «Там будут крупные игроки из британских правящих кругов. И еще сюрприз — одна очень важная персона». Дословно.

— Ничего себе… Если это правда, конечно. Ты уверен, что она не работает на Гошенко?

— Уверен. Я рассказал ей, как умерла Таня. В смерти девочки она винит не только Каннинга, но и Гошенко… Она ненавидит его и уверяет, что хочет его убить.

Ритчи оторвался от своих записей и едко уточнил:

— Убить — в смысле затрахать до смерти?

Перед ним сидел прежний Ритчи. Керр улыбнулся. Уэзеролл сидела молча, но излучала неодобрение.

— У Гошенко гепатит С, — тихо продолжал он, — а у Ольги ВИЧ.

Ритчи тяжело вздохнул.

— Интересно, Карл Сергеев в курсе?

Глава 54

Четверг, 27 сентября, 14.12, станция метро «Сент-Панкрас интернэитл»

Утром последнего дня своей жизни Абдул Малик, руководитель боевиков в Великобритании, прибыл в Лондон из Стамбула с единственным предметом багажа — дорогим портпледом из мягкой коричневой кожи. Если бы он для прикрытия не провел предыдущую ночь в Париже, он мог бы путешествовать совсем налегке. Не спеша позавтракав, он поехал на Северный вокзал и сел на поезд «Евростар». Малик купил билет первого класса. На вокзал Сент-Панкрас он прибыл около двенадцати, никем не замеченный.

От вокзала он пошел пешком. В переулке к нему пристали две проститутки, и он живо вспомнил, какое унижение пережил в студенческие годы в обители порока. Хотя гостиница ему не требовалась, он снял номер на сутки в первом попавшемся отеле, в котором нашлись свободные места. Он заплатил вперед и сказал портье, что багаж прибудет позже. Однако он мог бы ничего не говорить; в отелях рядом с вокзалом Кингс-Кросс привыкли к бизнесменам, которые ненадолго вырываются из дома, чтобы развлечься в столице. Поднявшись в номер, Малик позвонил по мобильному Рашиду Хуссейну и сообщил о своем благополучном прибытии. Потом он помолился, лег на узкую кровать, плотно закрыл глаза и представил себе жену и детей.

* * *

Керр перезвонил Ольге около десяти; она согласилась встретиться с ним в Хаммерсмите перед началом занятий в колледже. Керр захватил с собой Ленгтона; они остановились у плавучих домов рядом с Хаммерсмитским мостом.

— В половине седьмого Юрий заедет за мной в лимузине. Нас повезет Карл.

Керр покосился на Ленгтона.

— Гошенко специально попросил его об этом?

— Нет, Карл сам настоял. По-моему, даже потребовал, — ответила Ольга, наклоняясь с заднего сиденья «альфы» и сдвигая вбок сумку с книгами.

У Керра завибрировал смартфон.

— Что у тебя, Ал? — Он слушал молча и, отключившись, повернулся к Ленгтону. — Ожил номер Омара Талеба. Талеб — это Рашид Хуссейн, куратор Джибрила.

Керр достал из кармана фотографию Сары Данбери и показал ее Ольге.

— Узнаете? — спросил он.

— Про эту девочку писали в газетах… Ее убили, да?

— Ее могут держать в том месте, куда вас сегодня пригласили. Ольга, ей грозит опасность… Возможно, с ней будет то же, что и с Таней.

Ольга кивнула.

— Когда я туда попаду, я все выясню. А потом потихоньку отправлю вам эсэмэску из туалета.

Ленгтон протянул ей небольшой матерчатый мешочек.

— В эсэмэсках нет необходимости. Лучше наденьте это. — Она достала из мешочка браслет и крошечную серьгу. — Они вас не выдадут. Наши сотрудники все время ходят с такими миниатюрными передатчиками, и никто ничего не замечает. В браслете встроенный микрофон; к вечеру мы замаскируем его под настоящими бриллиантами.

— Достаточно поднести руку ко рту и шептать, — сказал Керр, — и вы сможете рассказывать Джеку, что вы видите.

Ольга улыбнулась.

— А вы где будете, мистер Джек, если мне вдруг понадобится защита?

— На крыше, — невозмутимо ответил Ленгтон.

— Мел, внимание! Объект вышел из дома и уходит, повторяю, уходит. Как слышишь, прием! — Керр и Ленгтон направлялись назад по Кромвел-Роуд, когда услышали по пятому каналу взволнованный голос Стива Гибба. Прикомандированный спецназовец вызывал Мелани с наблюдательного пункта напротив квартиры Ахмеда Джибрила. Все начиналось как и две недели назад.

Мелани откликнулась немедленно:

— Поняла тебя. Спасибо, Стив.

— На нем джинсы, стеганая куртка, темно-коричневые кроссовки, — продолжал Гибб.

— Есть, вижу его.

Керр прибавил газу и вырвался вперед в потоке машин еще до того, как Ленгтон включил мигалку.

— Джек, по-моему, началось, — только и сказал он.

Ленгтон уже схватил рацию и стал вызывать свои группы.

— Внимание всем! Говорит Джек. Мы с Джоном возле «Эрлс-Корт». РВП^[455] — десять минут. Ребята, его нельзя упустить. Все время докладывайте, что происходит. — Керр и Ленгтон опросили своих и убедились, что у них все готово.

Поскольку Ахмед Джибрил находился в центре событий, вокруг него вертелось все, слежке за ним придавалось особое значение. Все помнили любопытную записку, оставленную Джибрилу Джулией Баккур: «Доставка костюма в четыре тридцать в условленный день. Примерка в афганском, а не саудовском магазине. Жди звонка с подтверждением». По-прежнему не до конца ясная, записка доказывала, что Джибрил — главное действующее лицо. Террорист приведет их к шантажистам. Кроме того, он мог навести их на след еще одной подпольной лаборатории по производству взрывчатки. Вся надежда была на «красных», на группы наружного наблюдения. В их силах предотвратить еще один теракт. О том, чтобы потерять Ахмеда Джибрила, и речи быть не могло.

В «альфе», заглушаемый треском помех, послышался голос Фарго:

— Алан вызывает Мел. Я в оперативном штабе. Тебе нужна помощь?

— Поняла тебя. Он идет пешком по Саут-Ламбет-Роуд, направляется к метро, к станции «Стоквелл». Очень спешит.

— Мел, где вы? — спросил Ленгтон.

— Мы с Джастином пешком. «Красный-четыре» на машине. Мы его ведем.

— Мел, будь осторожна — он может тебя узнать, — предупредил Ленгтон.

— Я переоделась и пропущу его вперед, пока он переходит дорогу. Джастин, тормози.

— Как он себя ведет?

— Говорит Джастин. Я в двадцати метрах позади. Он спокоен. Не озирается по сторонам, не рыскает. Больше не нервничает, не высматривает слежку. По-моему, он махнул на нас рукой.

— Все еще идет к метро? — спросил Керр.

— Да, скорее всего, — ответил Джастин. — Таким темпом он будет там минут через семь.

Вмешался Керр:

— Внимание всем «красным»! Говорит «Альфа». Я буду стоять у Воксхоллского моста, на северном берегу. Постоянно докладывайте обстановку. Мел, не приближайся к нему. Не рискуй.

Эфир замолчал; «красные» преследовали Джибрила по Саут-Ламбет-Роуд. Мелани не выключила микрофон; Керр слышал, как участилось ее дыхание, когда они с Джастином ускорили шаг.

— Говорит Джастин, он на станции. Мы не приближаемся.

Снова послышался голос Фарго:

— Сообщите, куда он направляется. Мы подхватим его.

В Скотленд-Ярде, в «альфе» Керра, которая мчалась по Пиккадилли, и на улицах вокруг станции «Стоквелл» все напряженно ждали.

— Покупает билеты в автомате. Платит наличными, — еле слышно сообщил Джастин. — Билет «Трэвелкард» на весь день… Черт! — «Трэвелкард» — плохо; по такому билету невозможно отследить место назначения. — Я поеду с ним.

Они слышали, как Джастин бежит по эскалатору, потом шум подъезжающего поезда.

— Мел, говорит Джастин, он садится на ветку «Виктория» и направляется на север. Я с ним. Можешь сесть в соседний вагон? Прием.

Керр услышал топот бегущих ног, гудок, когда закрылись двери, и шепот Мелани:

— Я села.

Двойной щелчок Джастина — и тишина.

Несмотря на разгар рабочего дня, пассажиров было много. Они обеспечили Джастину и Мелани неплохое прикрытие. Джибрил сел спиной к платформе. Джастин устроился в том же ряду, через три человека. Он хорошо видел отражение Джибрила в окне напротив. В соседнем вагоне ехала Мелани; она спряталась от Джибрила в толпе покупателей. Когда поезд замедлил ход перед третьей остановкой, «Виктория», Джибрил направился к дверям, собираясь выйти. Джастин прошел к двери в конце вагона. Из его наушника доносился голос Мелани. Она громко, заглушая визг тормозов, оповещала наземные группы о том, где они находятся.

Двери открылись, но Джибрил неожиданно переменил планы. Он неуверенно топтался чуть в стороне, пропуская выходящих пассажиров и как будто сомневаясь, что ему делать дальше. Джастин тоже замешкался у дверей; в давке его толкали. Потом Джибрил вышел на платформу и быстро огляделся по сторонам. Как только он отвернулся, Джастин вышел и бросился к переходу, стараясь спрятаться между северной и южной платформами. По громкой связи объявили, что поезд задерживается на минуту по техническим причинам. Джастин видел, как Мелани не спеша идет к выходу, смешавшись с группой студентов и поглядывая на огромные рекламные щиты.

Неожиданно Джибрил снова вскочил в вагон.

Мелани действовала не мешкая.

— Джастин, он нас засек. Не возвращайся.

— Нет, он запутался, — возразил Джастин. — Давай останемся с ним.

Он вернулся и подошел к соседнему вагону. Джибрил тут же снова вышел на платформу и зашагал к выходу в город. Джастин и Мелани последовали за ним, наполовину скрытые за группой пешеходов.

Как только послышался звуковой сигнал «Двери закрываются», Джибрил круто развернулся и в последнюю секунду вернулся в вагон. Джастин бросился за ним. Его зажало дверьми, и он очутился у всех на виду. Потом двери медленно разъехались в стороны, и он вошел.

Когда поезд тронулся, он заметил Мелани, оставшуюся на платформе. На глазах у Джастина она нарушила первое правило наружного наблюдения: никогда не вступать в глазной контакт с объектом. Поезд набирал скорость, и Мелани выискивала в вагоне Джибрила.

Оказалось, что Джибрил действительно ее заметил. Когда поезд проезжал мимо Мелани, террорист поднял руку и насмешливо улыбнулся.

Джастин услышал в наушниках голос Мелани:

— Выходи на следующей станции. Не приближайся к нему. Он нас засек!

— Не меня. Меня он не видел, — ответил Джастин, опускаясь на сиденье. — Все нормально. Я справлюсь.

Он услышал, как Мелани вызывает Керра:

— «Альфа», говорит Мелани. Как слышно меня, прием?

Джастин услышал, как Керр и Ленгтон о чем-то быстро переговариваются. Потом раздался голос Ленгтона:

— Говорит Джек. Джастин, веди его. Мы снова направляемся на север с мобильной группой. Так держать!

Мелани снова возразила:

— Нет, Джек! Его нужно брать сейчас же. Он опасен!

— Ответ отрицательный. Он наша единственная зацепка. Джастин, оставайся с ним.

На следующей остановке, «Грин-парк», Джибрил ясно дал понять, что точно знает, куда он направляется. Он побежал вверх по эскалатору. Поднявшись наверх, тут же развернулся и стал снова бегом спускаться вниз. Внизу еще раз развернулся и поднялся в город.

В пылу погони одна ошибка накладывалась на другую. Джастин должен был прислушаться к своему внутреннему голосу, который советовал выйти на улицу и раствориться в толпе. Но он понимал, что значит их сегодняшняя операция для Джона Керра. Слишком много поставлено на карту; они не могут себе позволить потерять Ахмеда Джибрила. Джастин снял фетровую шляпу и пальто, расправил плечи и затесался в толпу студентов, покупателей и служащих. Он решил, что Джибрил его не узнает.

Через полминуты Джастин увидел Джибрила. Он стоял у эскалатора, прислонившись к поручням, спиной к видеокамере. Стараясь не смотреть на него, Джастин медленно поднимался наверх. Во второй раз за утро террорист доказал, что умеет превосходно рассчитывать время: одним прыжком он перебросил свое тело через поручни и с силой ударил Джастина ногами в лицо.

Джастин без сознания упал на верхнюю ступеньку эскалатора, перегородив выход. Позже запись с камеры покажет, как несколько пассажиров, держа наготове проездные билеты, перешагивают через него и идут дальше, ни разу не оглянувшись.

К тому времени, как кто-то сообразил, что Джастин не просто пьян, Ахмед Джибрил снова спустился в метро и скрылся.

Глава 55

Четверг, 27 сентября, 15.39, Килберн

В назначенное Рашидом Хуссейном время Абдул Малик спустился на станцию «Кингс-Кросс» и сел на кольцевую ветку. На станции «Бейкер-стрит» он пересел на «Юбилейную» ветку и проехал еще пять остановок до станции «Килберн» на северо-западе Лондона.

Его целью было то, что на жаргоне Хуссейна называлось «примеркой». Хуссейн все очень тщательно подготовил. Малика ждали молодожены Валид и Фатима Уджама, которые накануне прилетели из Исламабада. По распоряжению Клер Грант въездные визы им выдали в обход обычных процедур. Валида, инженера-химика по образованию, очень ценили в «Аль-Каиде». Он был хорошим подрывником. Валид служил инструктором в двух тренировочных лагерях в Афганистане. Для прикрытия он всегда путешествовал вместе с женой.

«Примерка» Абдула Малика стала первой операцией Валида в Великобритании. Предварительная вербовка и подготовка агентов, материальное обеспечение и подготовка тыла продолжались не менее двух лет. После операции супруги должны будут сесть на поезд и поехать в Лидс, где им велели на время залечь на дно. Им придется время от времени приезжать в Лондон лишь для подготовки к следующим терактам.

Так как после ареста Ахмеда Джибрила явочная квартира в Ламбете стала небезопасной, пришлось задействовать запасные варианты. Много лет назад представители сирийской службы безопасности через подставных лиц купили в разных частях Лондона еще две квартиры, как пишут в отчетах, «для быстрого развертывания в критических ситуациях». Все сирийские агенты, заброшенные в Великобританию, выучивали наизусть оба адреса и маршруты. Они могли добраться на явки на автобусах и метро из центра Лондона.

Владельцем первой явки официально значился гражданин Саудовской Аравии. Дом с двумя спальнями в Хаунслоу сдавали за низкую плату жильцам из Пакистана. По условиям договора, жильцы в случае предупреждения должны были немедленно съехать. Вторую явку занимал пожилой афганец, слепой на один глаз; до 11 сентября 2001 года он жил рядом с мечетью в Финсбери-Парк, но потом им заинтересовалась полиция. Он переселился в скромную квартирку на втором этаже в Килберне, над мастерской по ремонту телевизоров. Для последней части своей весьма рискованной операции Хуссейн предпочел афганца гражданину Саудовской Аравии. Спрятанная в тихом переулке в двадцати метрах от Килберн-Хай-Роуд, квартирка идеально отвечала его требованиям.

Выведя Джастина из строя, Джибрил вернулся на станцию «Грин-парк», перешел на «Юбилейную» ветку и сел на поезд в северном направлении. Уверенный в том, что избавился от хвоста, он вышел из метро на станции «Уилзден-Грин». Моросил мелкий дождь; Джибрил направился на Уилзден-Хай-Роуд, прошел мимо церкви и повернул направо в переулок мимо полицейского участка.

Переулок застраивался в основном в тридцатых годах двадцатого века. С одной стороны тянулся ряд домов с общей стеной, напротив стояли дома на две семьи. Машины жильцам приходилось оставлять на улице. Некоторые дома были ухоженными, с красивыми палисадниками или мощеными площадками для машин, другие, скорее всего сдаваемые внаем, много лет не ремонтировались.

Машин на здешних улицах было мало. Джибрил направился к железнодорожной станции. По тротуарам вышагивали женщины с покупками и дети, возвращающиеся из школы. Метров через двести улица сворачивала влево. Быстро оглянувшись через плечо, Джибрил неожиданно повернул направо, в почти незаметный проход.

Он очутился в узком переулке, в нем мог уместиться лишь один ряд припаркованных машин. По одну сторону переулка стояли заброшенные дома середины прошлого века, по другую — полуразвалившиеся пятиэтажки. Перед отдельными домами имелось место для парковки. Жителям пятиэтажек приходилось поворачивать налево, в арку. Их парковка находилась за домами и не была видна с улицы. Почти все машины на улице были десятилетней давности, а то и старше. Чуть дальше за домами виднелись рельсы — там проходила и линия подземки, и линия пригородных поездов. Переулок казался тупиком, который резко обрывался в зарослях рядом с железнодорожными путями. На самом деле полоса бетона резко поворачивала направо перед последним маленьким домом; проехать дальше можно было лишь на малолитражке. Бетонная дорога, вся в трещинах и рытвинах, спускалась в канаву и подводила к двенадцати гаражам, стоящим в ряд с левой стороны. Задняя часть гаражей находилась меньше чем в десяти метрах от железнодорожной ограды.

Кирпичные гаражи закрывались деревянными двойными дверями. Маленькие и тесные, они были рассчитаны на машины, выпущенные в предыдущую эпоху. И все же постройки не были бесхозными: на всех дверях висели замки. Судя по кучам мусора, наваленным у дверей, и сорнякам, пробившимся сквозь трещины в бетоне, гаражами давно никто не пользовался. Крыши проржавели, дверные петли погнулись. Вокруг гаражей выросли деревья и кусты, хорошо скрывавшие их от домов и железной дороги. Если не считать шприцев и пластиковых бутылок, ничто не указывало на то, что здесь бывают люди. Гаражи были невидимыми. Наверное, из-за их отдаленного положения о них забыли все, даже местные власти, и потому не снесли.

Еще раз быстро оглядевшись по сторонам, Джибрил спустился в канаву. Пройдя мимо последнего гаража, он нырнул в кусты. Сунул руку под камень и достал большой ключ от навесного замка. Подошел к третьему гаражу от конца, отпер дверь, приоткрыл ее и заглянул внутрь.

Агенты бывшей турецкой секретной службы, подобранные Абдулом Маликом, в короткие сроки оборудовали внутри лабораторию по производству взрывчатки. Жалкий наружный вид не давал представления о том, что скрывается внутри. Потолок закрепили и загерметизировали специальным составом, чтобы внутри было сухо.

Слева от входа у стены стояли дубовые козлы с двумя высокими табуретами, мощные настольные лампы, ящик с инструментами, три паяльника и большая катушка зеленого шпагата. В металлическом контейнере хранились медная проволока, гвозди, батарейки и таймеры. Именно здесь, за этим верстаком, подрывник Малика изготовил взрывное устройство, уничтожившее машину Памелы Мастерс.

В дальнем углу притулилась грязная электрическая плита с большой сковородкой на конфорке. Напротив плиты стоял холодильник, в котором хранили запас еды и взрывчатую смесь. На холодильник водрузили микроволновку. Рядом на полу стоял низкий диван-футон с подушкой и двумя одеялами. После провала ламбетской квартиры Джибрил должен был отсиживаться здесь до тех пор, пока его миссия не будет выполнена. На настенном крюке висел жилет, изготовленный по особому заказу и начиненный взрывчаткой. На верстаке, на новой спортивной сумке, лежали моток веревки и переключатель, с помощью которых жилет превращался в бомбу. Джибрил осторожно расстегнул молнию на сумке. Внутри, как и обещал Хуссейн, он нашел жилет, такой же, как тот, что висел на стене. Но жилет в сумке уже был заряжен.

Джибрил запер лабораторию-гараж, положил ключ под камень и, повесив сумку на плечо, вернулся так же, как пришел сюда. Он добрался до перекрестка Хай-Роуд с Уолм-Лейн. Адрес афганца он запомнил несколько недель назад. Вместо того чтобы вернуться на станцию «Уилзден-Грин», он повернул направо, на Уилзден-Лейн, прошел еще четверть мили, повернул налево, к указателю железнодорожной станции Борндсбери и Килберн-Хай-Роуд. Карту местности он давно выучил наизусть и уничтожил.

Абдул Малик прибыл в Килберн в начале четвертого. Афганцу велено было не появляться на квартире до вечера. Дверь Малику открыла Фатима Уджама и, не произнося ни слова, проводила гостя в крошечную гостиную, где уже ждал ее муж. Он должен был предъявить Малику вторую половину десятифунтового банкнота. Двое мужчин тепло поздоровались по-английски. Фатима ушла на кухню заваривать чай.

Валид Уджама ничего не знал ни об Абдуле Малике, ни о его миссии. Как и Ахмеду Джибрилу, ему сейчас велено было выжить, а не принести себя в жертву. Валид понимал, что не должен задавать лишних вопросов, если только они не касаются деталей операции. Даже если он насторожился или испугался при виде двубортного черного костюма, длинного пальто и общего властного вида Малика, он не показал виду.

Двое мужчин молча ждали. Фатима осматривала улицу сквозь щель между занавесками. Через несколько минут она обернулась к мужу:

— Наш брат сейчас придет. — Она снова принялась осматривать улицу, по которой шагал Ахмед Джибрил.

Потом Фатима спустилась в подъезд и открыла Джибрилу дверь.

Войдя, Джибрил осторожно поставил спортивную сумку к стене и только потом поздоровался с Валидом. Валид отнесся к гостю с большим почтением: ведь он только что сидел в британской тюрьме, пережил допросы. Джибрил уважительно приветствовал Абдула Малика; тот кивнул, но не встал ему навстречу.

Пока Фатима готовила еду, Малик безучастно отвернулся, Валид рылся в сумке, принесенной Джибрилом. Он обрадовался, поняв, что все ингредиенты наивысшего качества, как и обещал Рашид Хуссейн. Валид был профессионалом; чтобы убедиться в том, что взрывное устройство сработает, он на всякий случай разобрал его, а потом снова собрал. Джибрил стоял рядом и следил за каждым его движением.

Через сорок минут Валид кивнул Малику: все готово. Малик встал и вытянул руки вперед. Валид осторожно надел на него жилет шахида. Зарядил жилет-бомбу и просунул тумблер в рукав его дорогого пиджака. Фатима помогала мужу; она держалась почтительно, но ее движения были ловкими и свидетельствовали о большом опыте. Она обматывала взрыватель вокруг руки Малика. Потом Валид спросил, когда понадобится жилет. Вопрос не был связан с операцией и задавался из чистого любопытства.

— Сегодня, брат, — ответил за Малика Джибрил, но больше не сказал ничего.

— Наверное, на всякий случай его нужно уложить в сумку?

— Сумка не нужна, — ответил Абдул Малик. Он одернул пиджак, придирчиво оглядел себя и потянулся за пальто. — Я его не сниму.

Глава 56

Четверг, 27 сентября, 18.17, Новый Скотленд-Ярд и Вестминстер

После того как наружники упустили Джибрила, Алан Фарго остался в оперативном штабе. Он в тысячный раз проверял все части оборудования и велел своим подчиненным не расслабляться. Элис, его старший оператор, поддерживала постоянную связь с наблюдательным пунктом напротив явочной квартиры Джибрила, где дежурил Стив Гибб. Надежды мало, но вдруг объект еще вернется туда?

Придя в сознание, Джастин наотрез отказался ехать на осмотр. Керр приказал ему немедленно отправиться в больницу. Остальные группы стянули в район Уайтхолла. Далее мобильные и пешие группы наружного наблюдения Джека Ленгтона вышли на связь и затаились в ожидании Роберта Атвелла и Клер Грант.

Севернее, в номере захудалого отеля рядом с вокзалом Кингс-Кросс, Абдул Малик встал с кушетки и пошел в ванную для очищения. Около четырех он вернулся в отель из Килберна и полностью разделся. Костюм повесил в гардероб, а жилет шахида — на спинку стула.

Приготовившись, он снова оделся и осторожно застегнул на груди жилет, начиненный взрывчаткой. Взрыватель он осторожно просунул в рукав пиджака. Захватив с собой паспорт, чтобы после взрыва его тело легче было опознать, он подошел к перекрестку, откуда был виден вокзал и где его ждал нанятый лимузин с включенным мотором. Два головореза, бывших сотрудника секретной службы Турции, терпеливо ждали своего начальника, которым они безраздельно восхищались.

Все трое понимали, что сегодня особый день и они видятся в последний раз. Они ехали в Чизик по Юстон-Роуд; ни один не боялся взрывчатки, обернутой вокруг тела Малика.

Малик молчал, пока они не добрались до Найтсбриджа; его телохранители не хотели мешать его мыслям.

— Как вы думаете, в какое время мне следует действовать? — спросил Малик.

— Советую вам войти в восемь часов, — сказал более умный из двух, протирая очки, — до того, как неверные расползутся по спальням. Мы соберем их в гостиной и будем держать там, пока вы не подадите нам сигнал, что готовы.

— Рашид Хуссейн говорит, что вечерние новости передают в десять, правильно?

— Да. По нашим подсчетам, ваша святая миссия обеспечит полный охват целевой группы.

— И никто не выберется?

— Все будут надежно заперты.

На западе, в Хаммерсмите, Ольга тоже ждала, когда за ней приедет лимузин. Она надела ненавистное шелковое платье — подарок Гошенко — и браслет с бриллиантами. Браслет ей нравился. Она верила, что с его помощью добьется справедливости. Ольга подошла к зеркалу, надела серьгу, спрятала ее под волосами и стала ждать пробного вызова Джека Ленгтона. Его голос послышался сразу же, как будто он за ней следил. Ольга подняла руку и шепнула, что слышит его. Она по-детски обрадовалась, когда Джек ее похвалил.

— Я так нервничаю, — призналась она.

Она снова услышала голос Ленгтона, когда подъехал «мерседес» Гошенко с Карлом за рулем. Хотя Ольге иногда трудно было понять своеобразный выговор Ленгтона, он вселял спокойствие.

— Постарайтесь расслабиться. Мы с Джоном рядом. Мы вас видим. Не спешите и рассказывайте, что можете. Ольга, мы не допустим, чтобы с вами что-то случилось.

На цель «красных» навел Роберт Атвелл. Его заметили сразу после того, как он вышел из здания министерства иностранных дел и по делам Содружества на Кинг-Чарлз-стрит с черным портпледом. Атвелл шел быстро и повернул налево, в сторону Уайтхолла, где сел в такси. Оперативники следовали за ним. Атвелл поехал на запад через Гайд-парк, Глостер-Роуд и Кенсингтон. По пути в Чизик он проехал мимо дома Ольги в Хаммерсмите. Отпустив такси на Эллзмир-Роуд, он пешком прошел через парк, ведущий к широкому тупику, и приблизился к особняку Эдвардианской эпохи. Фарго распорядился включить громкую связь, поэтому наружники на месте слышали все переговоры остальных групп.

— Мелани вызывает Алана. Адрес: 154, Пентленд-Креснт, Чизик. Как поняли меня, прием?

— Понял тебя. Молодец, Мел! — ответил Фарго.

— Ал, пожалуйста, проверь владельцев, и побыстрее, — попросила Мелани, изучая карту. — Мелани вызывает все группы. Не приближайтесь к дому! Место встречи — автомобильная свалка рядом с Оулд-Стейшн-Роуд. Джек, как понял?

— Понял тебя. Наши объекты только что выехали. Ольга с Гошенко. Карл за рулем. Мы с Джоном держимся за ними, приблизительно в десяти минутах от цели, — послышался голос Ленгтона. — Мел, какая там крыша?

Когда такси Атвелла замедлило ход, Мелани затормозила у бордюра, объехала парк и остановилась в соседнем переулке. Ее машина не бросалась в глаза. Нужный дом хорошо освещался уличными фонарями; переулок слева предоставлял надежный путь к отступлению. Мелани вышла из машины, когда ее вызвал Ленгтон. Он осматривал дом вблизи, пробегая мимо трусцой. Ленгтон переоделся в тренировочный костюм и серую толстовку с капюшоном. Рация была замаскирована под айпод.

Белый четырехэтажный дом с двумя входами находился чуть в глубине, шагах в двадцати от проезжей части. К крыльцу можно было попасть по широкой дорожке, усыпанной гравием. Черные двойные двери казались такими огромными, что в них можно было въехать на машине. Мелани сразу же заметила справа пожарную лестницу и быстро подошла к ней, чтобы отдышаться и осмотреть пути доступа.

— Похоже, лестница исправная. По ней можно подняться на верхний этаж.

— Взгляни на нее получше и жди меня на месте встречи, — сказал Ленгтон.

— Не приближайся, — запыхавшись, проговорила Мелани, увидев, что внутри зажегся свет. — Гости на подходе. Один на такси, подъехал прямо к двери, двое пешком. Похоже, вечеринка начинается в семь, и никто не хочет опаздывать.

Дверь за спиной Фарго тихо открылась; в оперативный штаб вошла Уэзеролл. Она села на стул с табличкой «Золотой» и молча кивнула ему. Через несколько секунд в штабе появился Билл Ритчи. Он прижимал к уху мобильный телефон, что-то внимательно слушал и черкал в блокноте. Ритчи устроился рядом с Уэзеролл.

— Мы нашли адрес, мэм, — сообщил Фарго.

— Молодцы.

— Группы наружного наблюдения в пути; место встречи на Оулд-Стейшн-Роуд. Вам доложить обстановку? — спросил он, слушая переговоры по рации.

— Где Джон Керр?

— Уже на месте, мэм.

— И наверное, сам принимает участие в операции. — Уэзеролл скрестила руки на груди и покосилась на Ритчи. — Говорите мне только то, что я должна знать.

Фарго тем временем получил очередное сообщение.

— Мадам, появилась Клер Грант. Вышла из министерства. Пешком идет к Хорсферри-Роуд. — Выслушав следующее сообщение, Фарго круто развернулся к Ритчи. — Села к нашему человеку, «Красному-семь»! Дала адрес: Уэйверли-Роуд, совсем рядом с Пентленд-Креснт.

В стекло сзади постучали; обернувшись, Ритчи увидел, что за перегородкой рядом с Донной стоит Филиппа Харрингтон. Вид у генерального директора МИ-5 был разгневанный. Ритчи вышел к ней и протянул руку:

— Филиппа! Чем обязаны?

— Почему вы не известили нас об операции? — злобно спросила она, указывая на перегородку.

Ритчи бросил взгляд в свой блокнот.

— А зачем вам о ней знать?

— Я хочу видеть вашего босса.

Ритчи присел на край стола и рассмеялся:

— Не пудрите мне мозги, Филиппа! Для этого мы с вами слишком давно знакомы. — Он покосился в блокнот. — Дом, который нас интересует, снят некоей фирмой «Медлок Эстейтс», которая входит в «Роквилл груп»…

— О чем вы, черт побери?

— …а «Роквилл», в свою очередь, является собственностью «Транскэпитал». Это подставная фирма, которую использует для своих секретных операций Национальное агентство по борьбе с преступностью.

— Ну, так поговорите с Тео Каннингом.

— Если хотите, поговорите с ним сами. — Обернувшись, Ритчи увидел, что Уэзеролл пристально смотрит на него. Делая вид, будто не замечает Харрингтон, она постучала по стеклу. — Похоже, его вот-вот арестуют.

Глава 57

Четверг, 27 сентября, 18.58, Пентленд-Креснт, 154, Чизик

Карл доставил Ольгу и Юрия Гошенко на место вовремя, но всю дорогу в «мерседесе» царила напряженная атмосфера. Ольга видела, что Гошенко изображает непринужденность, но нервничает, как будто его ждала главная ночь в жизни. Он сразу сказал Карлу, что на остаток ночи тот свободен, и обещал «проследить», как он выразился, чтобы Ольгу благополучно доставили домой.

— Поэтому сегодня можете выпить; никто не будет возражать. — Гошенко наклонился вперед и сжал плечо Карла. Ольга не могла понять, проявляет он великодушие или провоцирует. Карл то и дело поглядывал на нее исподлобья в салонное зеркало заднего вида. Он напряженно думал о чем-то.

— Нет, — ответил он Гошенко, — пить я не буду. Поеду к детям.

Едва высадив их у нужного дома, Карл, не оглянувшись на Ольгу, унесся прочь. Гошенко галантно подал ей руку, и они зашагали к крыльцу по широкой дорожке. Ольга ни на миг не забывала о волшебном браслете Ленгтона на руке. Ее так и подмывало обернуться; она надеялась, что Керр и Джек следят за каждым ее шагом.

Холл оказался просторным, как большая комната. Впереди, шагах в пятнадцати, начиналась парадная лестница. Слева от входа Ольга заметила закрытую дверь. Два служителя-турка, которых Ольга помнила по Марстон-стрит, почтительно приветствовали Гошенко, а ее как будто не видели. Их проводили в гостиную справа от входа. По случаю приема диваны и кресла вынесли и квадратная комната казалась огромной, с высокими потолками и старинным камином, карнизами и деревянным полом. С потолка свисали две громадные люстры; окно выходило на улицу. Широкий эркер был закрыт толстыми винно-красными бархатными шторами.

У дверей гостей встречали три полуодетые и густо накрашенные молоденькие девушки. Они предлагали закуски и шампанское. Ольга наблюдала, как они лавируют по гостиной. Все девушки были незнакомыми. Даже если бы она видела их раньше, после того как их, запуганных, полуголодных, привезли в металлических контейнерах поСеверному морю, она ни за что не узнала бы их сейчас.

На встрече в «Старбаксе» Керр рассказал Ольге то, что ей следовало знать о Тео Каннинге, и показал фотографию, он должен был убедиться, что она наверняка его опознает. Оглядевшись, Ольга насчитала семерых гостей — «ранних пташек». Каннинга она увидела сразу. Прием еще не начался, а он уже был душой общества.

Постепенно гостиная заполнялась народом; то здесь, то там слышался громкий смех. Ольга увидела еще одно знакомое лицо: женщина-политик, которую часто показывали по телевизору, сразу подошла к Каннингу, тот приветствовал ее поцелуем в щеку. Когда к нему подошли Ольга и Гошенко, Каннинг ему кивнул, а ее дружески расцеловал. Ольга прижалась к нему всем телом, быстро соображая. Перед ней — убийца Тани. Ольга широко улыбалась и болтала; ей удалось рассмешить Каннинга. Еще раз обольстительно улыбнувшись, Ольга пообещала себе, что живым он из этого дома не выйдет. Когда Гошенко, извинившись, ненадолго оставил ее и подошел к туркам, Ольга выждала несколько секунд и вышла из комнаты следом за ним. Ей хотелось осмотреть дом. В гостиную уже набилась целая толпа; гости прибывали одновременно. Она успела заметить, как турок ведет Гошенко на кухню в задней части дома. У входных дверей остался высокий и плотный головорез.

Рядом с гостиной она заметила еще одну закрытую дверь. Под винтовой лестницей находился чулан; дверь в него была приоткрыта. Ольга заглянула в щель и увидела письменный стол и стул, затиснутые в дальний угол; на столе стоял монитор. Она осторожно вошла в чулан и закрыла за собой дверь. Развернув монитор, она узнала лицо, которое последние пять дней не сходило с телеэкранов и газетных полос. Сара Данбери, облаченная в школьную форму, сидела на кровати; она была густо накрашена и смотрела прямо в камеру.

— Джек, Джек, ты меня слышишь? — прошептала она в браслет.

— Да, Ольга, слышу тебя хорошо.

— Сара здесь, где-то на верхнем этаже. Я хочу ее найти.

Ленгтон что-то возразил в ответ, но Ольга уже незаметно выскользнула в холл. Она взбежала наверх по винтовой лестнице, как будто искала туалет. На втором этаже она нашла большую ванную комнату и четыре пустые спальни с двойными кроватями. Все комнаты были не заперты, поэтому она поднялась еще на два пролета. На верхнем этаже она увидела узкий и длинный коридор. По одну его сторону, под скошенным потолком, были две кладовые. В противоположном конце находилась еще одна дверь, запертая на врезной замок и три тяжелых засова. Она услышала голос Джека;

— Ольга, ты можешь говорить?

— Да. Я на верхнем этаже; кажется, я знаю, где держат девочку. Но я должна возвращаться к гостям, пока меня не хватились.

— Я снаружи, на крыше. Слушай, в другом конце коридора тоже есть дверь.

— Нет, там ничего нет, — ответила она.

— Ольга, там должна быть дверь. Отопри ее и впусти нас, иначе мы наделаем много шума.

— Постараюсь. — Изящно приподняв подол длинного платья, Ольга бросилась в другую сторону.

Коридор изгибался влево. За поворотом она увидела наполовину застекленную дверь, запертую на замок и три засова. Вглядевшись, Ольга увидела снаружи Джека, Керра и Мелани. Они сидели на корточках. Едва она повернула ключ в замке и отодвинула засовы, они бесшумно проникли в дом и, не говоря ни слова, потащили ее за собой. Их шаги заглушались смехом и голосами гостей двумя этажами ниже.

— Она здесь, — сказала Ольга, когда они очутились перед запертой дверью. — Я собственными глазами видела ее на мониторе. Уверяю вас, ее собираются убить. Как Таню…

— Что происходит внизу? — спросил Керр.

— Гости пьют шампанское.

— Сколько там народу?

— Человек двадцать. Женщина только одна. Напитки разносят девочки.

— А что человек с фотографии, которого я тебе показывал? — спросил Керр. — Ольга, Тео Каннинг здесь? Мы не видели, как он приехал.

— Я точно не знаю, — солгала она, снова обретая хладнокровие.

— А Ригов?

— Нет. Его точно нет. Боюсь, они задумали что-то страшное. Эти люди подонки, все до одного.

— Ольга, мы сейчас немного осмотримся, — сказал Керр. — Скоро здесь начнется суматоха, так что тебе нужно сейчас же выбираться отсюда. Выходи на крышу, там еще один наш человек. Он проводит тебя в безопасное место.

Не дожидаясь, когда Керр договорит, Ольга отскочила к лестнице.

— Нет. Я останусь здесь, в доме, и буду сообщать вам, что происходит. Я могу подсказать, когда вам лучше начать действовать. Вы, главное, не спешите и ждите моего сигнала. — Все ее мысли сосредоточились на Каннинге. — Другого такого случая у вас не будет.

— Ольга, уходи! Возвращаться вниз опасно! — прошептала Мелани, но Ольга была уже далеко. На нижней площадке она остановилась и оглянулась на них.

— Все будет хорошо. Оставайтесь наверху, пока я не дам знак.

Когда Ольга побежала вниз, Керр тихо отодвинул засовы, а Ленгтон достал набор отмычек. Из-за двери до них доносился тихий плач. Чтобы не попасть в объектив камеры, они остались на пороге. Сара Данбери, оцепенев, смотрела на них.

— Все хорошо, Сара, — тихо сказала Мелани, маня девочку к себе. — Мы пришли, чтобы увезти тебя домой. Возьми одеяло и иди ко мне.

— Пожалуйста, помогите мне, — прошептала девочка, подойдя к двери и глядя на Мелани снизу вверх.

Мелани завернула ее в одеяло.

— Не бойся, все будет хорошо. — Она взяла Сару на руки и поспешила по коридору следом за Керром.

Ленгтон задержался, чтобы снова запереть замок. Не прошло и трех минут, как Мелани снова вылезла на крышу. Ночь была холодная, и Сару словно парализовало от страха, когда они бочком пробирались вдоль водосточного желоба к пожарной лестнице. Керр шел первым, за ним Ленгтон; Мелани и Сара спускались последними. Очутившись на земле, Мелани снова подхватила девочку на руки и бросилась к «альфе», стоящей в отдалении.

— Внимание всем группам! — произнес в рацию Керр, трогаясь с места. — Сара Данбери у нас. Везем ее к условленному месту встречи. РВП — три минуты плюс инструктаж для групп захвата.

— Вас понял, — услышал он голос Фарго. — «Золотой» в курсе.

Ольга понимала, что должна действовать быстро, иначе Керр отдаст приказ о штурме и правосудие не свершится.

Перед тем как вернуться в гостиную, она снова незаметно вошла в чулан и отключила монитор от сети. Она сильно рисковала, понимая, что монитор регулярно проверяют. К тому времени, как она вернулась к гостям, атмосфера там изменилась. Она заметила еще одну девушку. Гости забыли о канапе. Подобные сцены Ольге приходилось наблюдать множество раз. Под влиянием шампанского и кокаина у гостей отключились сдерживающие центры. Они начали разбирать девушек, собираясь разойтись по спальням. Времени у нее очень мало.

Юрий Гошенко, стоявший напротив у стены, поманил ее к себе. Ольга подняла руку, что-то произнесла одними губами и кивнула, мотнув головой в сторону Тео Каннинга. Свой волшебный браслет она на время сняла и положила в сумку: на следующие несколько минут ее слова предназначены только одному мужчине. Накинув на плечи красный шелковый шарф, она зашагала к Каннингу и, многозначительно улыбнувшись стоявшей рядом с ним женщине, ловко накинула шарф ему на шею. Он метнул на нее озадаченный взгляд.

— Мне поручили занимать вас как особо почетного гостя, — заявила Ольга, дергая за концы шарфа, — поэтому вы должны следовать за мной.

— Рановато, — заметил Каннинг, покосившись на свою спутницу. — Я скоро вернусь.

Ленгтон что-то говорил ей в ухо; не слушая, Ольга увела Каннинга на второй этаж, в самую дальнюю спальню. Из мебели в ней стояли широченная кровать, застеленная красным шелковым бельем, тумбочка и два мягких кресла. Заперев дверь, Ольга повернулась к своему спутнику и, поцеловав его в шею, пощекотала его лицо концом шарфа. Она пытливо заглянула ему в глаза, ее рука скользнула вниз. Она почувствовала сильную эрекцию. Смесь кайфа и виагры, подумала она. Сняв с Каннинга пиджак, Ольга мягко толкнула его на кровать.

— Лежи; я все приготовлю.

Не сводя с него глаз, она достала из сумки второй шарф и ловко связала ему руки скользящим узлом; этому трюку ее обучили в первые дни работы «эскортом». Она все делала так небрежно, что он ничего не заметил.

— Сегодня я угощу тебя кое-чем особенным. — Она сладострастно улыбнулась, расстегивая его рубашку и брюки. Каннинг громко засопел. — Такого ты еще не пробовал, — продолжала Ольга, небрежно привязывая концы шарфа к металлическому изголовью. — За пределами самых смелых твоих желаний!

Когда Каннинг выгнул шею, Ольга вдруг нагнулась и дернула за концы шарфа. Руки Каннинга поднялись высоко над головой, он встревоженно замигал, но Ольга по-прежнему улыбалась, расслабленная и умиротворенная.

— Еще секунду… Лежи, не двигайся.

Она небрежно расстегнула его пояс, стянула с него брюки и затем одним ловким движением крепко связала ему штанинами лодыжки. Каннинг еще ничего не понимал, но испугался.

— Какого черта? Что ты творишь? — проворчал он.

Ольга достала из сумки кусок марли и попыталась заткнуть Каннингу рот.

— Что за игры, сучка? — выпалил он.

Ольга хладнокровно зажала ему нос. Как только он стал хватать ртом воздух, Ольга запихнула туда кляп. Каннинг начал извиваться на кровати, пытаясь подтянуться на связанных руках и дергая связанными ногами.

Она все делала быстро. Виагра еще действовала; Ольга рывком спустила с него кальсоны и тоже обвязала вокруг лодыжек. Так еще унизительнее. Задрав платье, она села на него верхом и туго затянула шарф, которым раньше обвязала его шею. Каннинг извивался под ней; его лицо искажал ужас.

Когда глаза у него вылезли из орбит, а лицо побагровело, она ловко вынула из волос заколку и, намотав на нее концы шарфа, стала закручивать, пока он не начал задыхаться. Она опустила голову к самому его лицу, чтобы убедиться, что он ее слышит.

— Я видела, что ты сделал с Таней, скотина. Теперь ты знаешь, что чувствует человек, когда умирает, да? — Шепча, она не переставала затягивать петлю у него на шее. — Сейчас ты испытаешь настоящий кайф… за пределами твоих самых смелых желаний, как я и обещала!

Хотя Джек Ленгтон в ухе настоятельно звал ее на верхний этаж, Ольга не сводила взгляда с Каннинга. Глаза у него налились кровью. Ольга щупала слабеющий пульс и сдавливала ему шею все туже. За несколько секунд до смерти она быстро выхватила заколку с остро заточенным концом и, прицелившись, всадила ее прямо ему в сердце.

Убедившись, что больше он не причинит никому вреда, она слезла с кровати и вытерла окровавленную заколку о безупречно белую рубашку мертвеца. Затем она не спеша подошла к зеркалу, подкрасила губы, спрятала орудие убийства в волосах, надела на запястье браслет и спустилась вниз.

Войдя в гостиную, она увидела, что Юрия Гошенко нет.

Глава 58

Четверг, 27 сентября, 19.47, Пентленд-Креснт, 154, Чизик

Абдул Малик попрощался с агентами турецкой секретной службы в пустом холле. Его взрывчатки хватило бы, чтобы половина домов в переулке взлетела на воздух. Он расцеловал своих помощников и мягко отклонил их предложение остаться с ним до конца. Малик сказал, что их долг — жить. Работа еще не закончена.

Юрий Гошенко, безуспешно поискав Ольгу, покинул дом через черный ход. Он должен был обо всем доложить Ригову и Рашиду Хуссейну, перечислив имена гостей. После того как турки заложат засовами тяжелые парадные двери, дом станет гробницей для Клер Грант, Роберта Атвелла и остальных ничего не подозревающих любителей развлекаться. Судьба Гарольда тоже решена; вместе с ним погибнут невинные девушки, и без того полумертвые после поездки в рефрижераторах через всю Европу. Абдул Малик приступал к своей святой миссии, не испытывая угрызений совести. Все, кто скоро погибнет, — неверные. Все они погрязли в пороках и разврате. Они недостойны спасения, и потому их участь предрешена.

Подобно Гошенко, турки должны были выйти черным ходом, а затем запереть за собой специально укрепленную дверь кухни. Если кто-то выживет при взрыве, убежать им не удастся.

Перед тем как уничтожить себя, Абдул Малик решил немного посидеть в тишине и помолиться. Турки выделили ему одну из спален на втором этаже, но Малик предпочел импровизированный наблюдательный пункт под лестницей. Он сказал, что оттуда удобнее попасть в гостиную. Выключенный монитор не возбудил его подозрений. Малик решил, что его выключили, потому что скоро все кончится. Он осторожно сел за стол, снял пиджак и позвонил Рашиду Хуссейну. Начинался последний этап операции. Оба знали, что разговаривают в последний раз, но прощались без всякой сентиментальности. Нажав отбой, Малик повернулся лицом к голой стене, поручая себя Аллаху.

Малик сидел с закрытыми глазами, погруженный в собственные мысли, и потому не слышал, как тихо приоткрылась дверь. Ольга хотела включить монитор.

— Это Ольга. Здесь есть террорист-смертник. У него пояс шахида.

— Повтори! — тут же выпалил Ленгтон.

— Он в комнате под лестницей, откуда они наблюдают за Сарой. Будьте осторожны.

Керр, Ленгтон и Мелани лежали ничком на площадке верхнего этажа. Ольга, запыхавшись, поднялась к ним и легла на пол рядом с ними.

— Где все? — спросил Керр.

— Вы слышите, — задыхаясь, ответила Ольга. — Они все в гостиной. Их согнали туда, а двери закрыли снаружи. Не знаю зачем.

— С чего ты взяла, что у него бомба?

— Говорю вам, у него пояс шахида… точнее, на нем что-то вроде жилета, набитого взрывчаткой. — Ольга заметила, что Керр не сводит глаз с ее окровавленного платья. — У вас больше нет времени. Джон, здесь слишком опасно, мы должны уходить.

— Ольга, ты чудо, — сказал Керр, кивая Мелани. — Мел, уводи ее отсюда. Ольга, грейся в машине, но сними это платье, ясно? Мел, вези ее к месту встречи. Передай остальным, чтобы пока не вмешивались, но были в состоянии боевой готовности. Начало штурма после моего сигнала. Пусть готовятся действовать в жестком режиме. Возможно, придется подогнать ко входу БТР.

— «Альфа» вызывает «Золотого», — проговорил Керр в рацию, как только Мелани увела Ольгу. — Возможно, в здании террорист-смертник. В гостиной на первом этаже, справа от входа, собрали около двадцати человек. Мы с Джеком Ленгтоном оцениваем ситуацию на месте. Требую немедленное введение «Андромеды». Прием.

— Понял тебя, Джон! — Керр вздохнул с облегчением, услышав голос Алана Фарго с мягким корнуэльским акцентом. — Пока ничего не предпринимай.

Должно быть, Фарго не отключал пятый канал, потому что они услышали взволнованный голос Уэзеролл.

— Где вооруженные подразделения? — спросила она.

— «Троянцам» требуется от пяти до семи минут, мэм, чтобы добраться до места, — произнес еще один голос.

— Дом закрыт снаружи, — напомнил Керр, — они могут и не успеть.

— «Альфа» и «Красный-один», немедленно покиньте здание!

— Мадам, об этом мы не договаривались, — возразил Керр, покосившись на Ленгтона.

— А мне все равно. Пусть операцию заканчивают «троянцы»!

— Нет времени, — тихо возразил Керр, доставая «глок» из наплечной кобуры. Они с Ленгтоном неслышно спустились на второй этаж. — Я временно отключаюсь.

Выключив рации, они спустились вниз и застыли у подножия лестницы, откуда были видны двери гостиной и наблюдательный пункт под лестницей.

Абдул Малик в последний раз вышел в холл и очутился в поле зрения Керра. Пиджак Малика был застегнут на все пуговицы; когда он повернулся, чтобы закрыть за собой дверь чулана под лестницей, Керр не заметил никаких признаков пояса шахида. Малик действовал не спеша, как будто находился в трансе. Потом Малик распахнул тяжелые двери гостиной; изнутри послышался шум голосов и смех. Вскоре все стихло: Малик плотно закрыл двери. Керр выругал себя за медлительность. Ведь Ольга их предупредила! Ублюдок хочет, чтобы было как можно больше жертв, подумал он. Вот почему он собирается взорвать бомбу в закрытом помещении. Керр встал на ноги.

— Прикрой меня из фойе, — прошептал он Ленгтону, — а потом беги как черт к пожарной лестнице.

Керр прошел полпути до гостиной, как вдруг в гостиной все стихло — как будто кто-то нажал выключатель. Керр быстро оглянулся к парадным дверям, заложенным засовами, покосился на лестницу, жестом приказал Ленгтону уходить и молча открыл двойные двери.

Он не верил своим глазам. Гости располагались почти идеальной подковой. Его прихода почти никто не заметил, зато он успел разглядеть несколько хорошо знакомых лиц, которые часто мелькали на телеэкранах и на страницах прессы. Кое с кем Керр был знаком. Он узнал нескольких высокопоставленных политиков, члена кабинета министров, сотрудников парламентского комитета по разведке и безопасности, генерала, которого он помнил по далекому прошлому. В толпе мелькнуло охваченное ужасом лицо дальнего родственника королевы. Других он вспомнил не сразу: известный адвокат, загорелый промышленник, дипломат высокого ранга, с которым он много лет назад случайно столкнулся в Скотленд-Ярде. Гости с бокалами шампанского в руках образовали живописную картину: застывшие, осовевшие от алкоголя и наркотиков, они не сводили взглядов с фигуры, стоящей посреди комнаты и напоминающей некое современное божество.

Абдул Малик распахнул пиджак, словно показывая остальным подкладку. Он упивался ужасом в глазах неверных, которых собирался уничтожить. За несколько секунд до самопожертвования он получал удовольствие, видя, как их глаза все шире раскрываются от изумления и ужаса. В правой руке он сжимал переключатель.

Керр сосредоточился, как в Хакни, при встрече с похитителями Мелани. Смертник перестал быть для него живым человеком и превратился в мишень, как будто это был служебный тир на Липпитс-Хилл. Цель находилась в пяти шагах от Керра. У него оставалось секунды три, если, конечно, смертник его не увидит. Террорист стоял спиной к двери, но медленно поворачивался по часовой стрелке, заставляя каждую жертву взглянуть смерти в лицо. Опустив руку с пистолетом и не сводя взгляда с переключателя, Керр шагнул к нему. Шаг, еще шаг… он очутился в пяти футах от цели. Близко, но по-прежнему не на расстоянии удара. Если кто-то из жертв его выдаст, если объект его заметит, действовать будет уже поздно. На миг вскинув голову, Керр заметил безмятежную улыбку на лице смертника и его остекленевшие глаза. Преодолев разделявшее их расстояние за три шага, Керр отступил чуть влево и прицелился. Потом, размахнувшись ногой, он что есть силы ударил смертника в живот. Тот инстинктивно раскинул руки в стороны и рухнул на пол. Керр наступил на запястье, сжимавшее взрыватель, перевернул смертника на живот и надавил коленом на поясницу.

Услышав крики и визг и поняв, что среди гостей началась паника, Керр развернул голову смертника, приставил «глок» к его виску и два раза нажал на спусковой крючок. Один за другим раздались два хлопка. Затем он вскочил, подбежал к дверям и приказал всем ложиться на пол. Он целился во всех, кто не подчинился ему немедленно. Убедившись, что гости лежат, Керр включил рацию:

— «Альфа» вызывает всех. Вперед, вперед, вперед!

Местная группа поддержки успела первой. Взревел мотор, послышался оглушительный грохот: БТР проломил стену дома. Керр спрятал «глок» в кобуру. Двери у него за спиной с треском распахнулись, и комнату наводнили бойцы спецназа в защитном снаряжении. Первым делом они кинулись к трупу.

Прежде чем спецназовцы заметили Керра, словно ниоткуда появился Джек Ленгтон и выволок его на улицу.

— Как ты, Джон?

— Тех двух головорезов не видно, — с досадой обронил Керр, когда они побежали к «альфе». — И Гошенко тоже. Неужели никто не охранял черный ход?

— Мы велели полиции не вмешиваться.

— Должно быть, они улизнули.

Керр завел мотор.

— Думаю, наша начальница потребует, чтобы ты явился к ней с докладом, как только у тебя появится свободная минутка.

— Нет у меня свободной минутки, — ответил Керр, вдавливая в пол педаль газа и выезжая на улицу. — Мы должны немедленно найти Карла.

Глава 59

Четверг, 27 сентября, 22.19 по местному времени, «Малик холдингс», Стамбул, Турция

Когда Рашид Хуссейн и Абдул Малик разговаривали по телефону в последний раз, в фирме «Малик холдингс» никого не было. Жена Малика во всем поддерживала мужа; она пылко благословила его перед тем, как он отправился выполнять свою святую миссию. Подчиненные же не знали ничего. За три дня до отъезда в Лондон Малик перевел всех в филиал, который принадлежал его тестю. Перевод он согласовал с Хуссейном заранее. Необходимо было оградить невиновных людей от преследований.

Они все решали совместно вплоть до того мига, когда Малик поймал такси и поехал в стамбульский аэропорт. Далее — «Директор» еще ждал посадки — Хуссейн действовал один, по собственному плану.

Накануне на военную базу в Самандир тайно прилетели три агента «Мухабарат». Повинуясь приказу Хуссейна, они вынесли мебель из покинутого здания и удалили все крупицы улик, которые могли указать на него. В конце техник вынес сервер. Малик гордился тем, что на его жестких дисках хранились все подробности операции; после того как его земная жизнь закончится, он собирался продемонстрировать всему миру, как порочны британцы.

Когда Малик звонил из Лондона, Хуссейн стоял в пустом кабинете, опершись о стену. Телефон стал последним следом, связывавшим его с «Малик холдингс». Рядом уже стоял техник из «Мухабарат». Как только Хуссейн закончил разговор, линию перерезали. Хуссейн и Малик договорились, что после жертвы, которую принесет Малик, Хуссейн предъявит доказательства преступлений Грант, Атвелла и других. Хуссейн подтвердил, что сделает все, как они договорились. Но, поговорив с Маликом, он поступил с доказательствами, которые сам же помогал собирать, по-своему. Он их украл.

Готовясь к смерти, Абдул Малик так и не узнал, что человек, которому он доверял как другу и наставнику, которому больше всех верил, воспользовался им в своих собственных интересах. Для Хуссейна их дружба ничего не значила; он предавал с такой же легкостью, с какой клялся в верности. Подобное качество совершенно необходимо для агента спецслужб.

Пока кровь из головы Малика вытекала на ковер, сотрудники сирийской разведки под присмотром Рашида Хуссейна грузили сервер на военный самолет. Им предстоял короткий перелет в Дамаск. Убедившись, что все в порядке, Хуссейн велел пилоту подождать.

Он позвонил по закодированному каналу. Разговор продолжался недолго. Хуссейн внимательно выслушал собеседника, иногда задавая наводящие вопросы. Затем он направился по летному полю к стоящему чуть в стороне самолету «Бомбардье Лирджет». На верхней ступеньке трапа его уже ждал телохранитель. Он жестом пригласил Хуссейна в салон, а сам отправился к кабине экипажа.

Анатолий Ригов сидел в мягком кожаном кресле в хвосте салона и пил водку из большого стакана. Не дожидаясь приглашения, Хуссейн устроился напротив. Между ними на ореховом столике стояла диетическая кола со льдом, которую Хуссейн всегда пил во время их встреч. Разговор велся на английском.

— Вы уже слышали о Гарольде? — грубовато спросил Хуссейн.

— Мне только что звонил Гошенко.

— Извините. Он должен был бежать вместе с Юрием…

Ригов пожал плечами:

— Гарольд никогда не мог совладать со своими аппетитами.

— Девица жаждала мести.

— И я тоже. Юрий считает, что тот тип, Сергеев, вас предал.

— Откуда он знает?

— Хотите сказать, вы подозреваете кого-то другого?

— Нет. Мы в абсолютной безопасности.

— Тогда кто же еще? Сергеев привез к дому Юрия и девчонку, а потом навел на нас полицию. Как еще объяснить то, что случилось? Мы его недооценили. Позаботьтесь о нем.

— Туркам приказано сегодня же уничтожить Сергеева.

Ригов отпил еще водки и без улыбки продолжал:

— Рашид, как расценивать нашу операцию, как успех или поражение? Что вы думаете?

Хуссейн пересел на край кресла.

— Гарольд обеспечил нас всем необходимым.

— И расплатился своей жизнью. Зря вы позволили турку закончить все таким образом.

— Малик был фанатиком.

— Скорее самовлюбленным типом. Нарциссом.

— Он давно решил стать мучеником, и мне пришлось считаться с его желанием.

— Жалкая смерть, — заметил Ригов.

— Англичане все замнут. — Хуссейн взял колу, и Ригов заметил, что рука у сирийца дрожит. — Мое руководство получило все, что требовалось, — сказал Хуссейн. — Они довольны. И признательны Москве.

Это было преуменьшение. В Дамаске, в ожидании, пока Хуссейн вернется, его начальники уже праздновали победу. Они получили данные с сервера Малика, что считалось крупной победой разведки. Их план был согласован за много месяцев заранее. Руководство «Мухабарат» не собиралось показывать порнографические снимки представителей британских властных кругов сразу и вместе, как предполагал наивный Малик. Куда полезнее вводить яд по тайным дипломатическим каналам постепенно, по капле. И то, что жертвы шантажа не погибли от рук Малика, лишь укрепляло победу. Потеря Голанских высот в 1967 году стала для сирийцев незаживающей раной; они затаили обиду против всех союзников Израиля. Если применять яд с осторожностью, фотографии, видеозаписи и досье позволят им еще много лет требовать услуг от скомпрометированных политиков.

— Анатолий, люди, которых Малик хотел уничтожить, — мелочь, обычная дешевка.

— А где же драгоценные камни?

— Я приберег их для вас.

— Всех четверых?

— Конечно. — Хуссейн достал из сумки DVD-диск и положил его на стол.

Ригов щелкнул пальцами. Тут же из кабины пилота вышел стройный молодой человек в рубашке с короткими рукавами. Он взял диск и скрылся за двойными дверями в хвосте самолета.

— Вы гарантируете, что я не буду разочарован? — тихо спросил Ригов.

— Все они там, как договорились. Это наша награда вам. Мы вам благодарны. После того как их скомпрометировали, еще никто не пытался их завербовать.

На диске содержались компрометирующие записи с участием четырех жертв, тщательно отобранных Риговым и Гошенко. Они запретили приглашать их на прием, где Малик должен был выполнить свою святую миссию. Четырьмя «драгоценными камнями» стали шифровальщик из ЦПС, служащий Казначейства, специализирующийся на промышленном шпионаже, ядерный физик, которого подловили в единственный раз, когда он изменял жене, и член кабинета министров, имевший регулярный и прямой доступ в резиденцию премьер-министра на Даунинг-стрит, 10. В отличие от высокопоставленных фигур, чьи досье предназначались для Дамаска, одобренные Риговым кандидатуры активно действовали сейчас. Они имели доступ к совершенно секретным данным, то есть считались в мире шпионажа твердой валютой. Как они условились заранее, «Мухабарат» передал их русским. «Драгоценные камни» поступали в распоряжение Анатолия Ригова. В следующие несколько месяцев агенты Ригова завербуют их, и они будут работать на Москву.

Технический эксперт вернул диск и кивнул в знак того, что все в порядке.

— Передайте, пусть заводят, — только и ответил Ригов без улыбки.

Хуссейн встал. Он должен был сесть на свой самолет и лететь в Дамаск.

— Вы даете добро на проведение финальной стадии операции?

— Вы по-прежнему курируете Джибрила?

— Он на месте и ждет последних указаний.

— Тогда делайте что нужно. Ни один кровавый след не должен привести к моей двери.

— Анатолий, позвольте спросить, — сказал Хуссейн, постукивая пальцем по диску. — Как вы считаете, операция окончилась успешно?

Ригов не шелохнулся в своем кожаном кресле.

— Время покажет. — Он снова щелкнул пальцами, требуя еще водки, и посмотрел Хуссейну в глаза. — На вашем месте я бы на это надеялся.

Глава 60

Четверг, 27 сентября, 20.21, Новый Скотленд-Ярд

Керр требовал от Ленгтона и его групп постоянно находиться в состоянии боевой готовности; Джибрил может объявиться в любую секунду. На наблюдательном пункте в Ламбете дежурил Стив Гибб. Из Чизика несколько мобильных групп отправились туда. Керр встретился с Мелани на другой стороне парка. Он все время пытался дозвониться до Карла Сергеева, но номер был занят. С каждой новой попыткой тревога Керра росла.

— Наверное, он разговаривает с Ольгой, — сказала Мелани. — Она позвонила ему, как только я вывела ее из дома.

Наконец, Карл ответил. Керр включил громкую связь.

— Карл, как ты там?

— Я-то нормально, а ты? Ольга мне все рассказала. Ты молодец, Джон. И Джек тоже. Жаль, ребята, что меня не было с вами. — Керру показалось, что Карл в каком-то баре; он подвыпил, но находился в приподнятом настроении.

— Слушай, Карл, по-моему, тебе грозит опасность.

— Ни в коем случае. У меня крыша.

— Гошенко пропал. И те два головореза тоже. Что, если они решат, что на них нас навел ты?

— Ерунда! Они думают, что я у них на жалованье, помнишь? — Не боясь гнева Ригова, Карл беззаботно рассмеялся. Видимо, ему казалось, что он снова на коне.

— Ты вез их на место, — напомнил Керр. — Ольга сказала, что из Чизика ты поехал к жене и детям. Где ты сейчас?

— В Чок-Фарм. Нэнси запретила мне приезжать, и я пригласил Ольгу на ужин.

— Где вы конкретно?

— В «Доминике», русском ресторане рядом с Риджент-Парк-Роуд. Как здорово снова оказаться в строю! Я чувствую себя великолепно. Когда у вас все закончится, приезжай сюда и присоединяйся к нам.

— Карл, слушай меня. Гошенко знает, что ты ходишь в этот ресторан?

— Никто ничего не знает. Ресторан в подвале, и здесь темно. Очень романтичная обстановка. Если даже кто-то сюда и заглянет, нас не найдут.

— Сделай милость, переночуй сегодня с Ольгой в отеле. Побудь там, пока я все не выясню.

— Ладно! — рассеянно ответил Карл. Кто-то обратился к нему по-русски и, видимо, рассмешил. — А когда ты снова примешь меня в свою команду, я буду заботиться о тебе, друг мой.

— Будь осторожен, Карл, вот и все.

Они снова сидели за столом переговоров в кабинете Полы Уэзеролл. Пола с утомленным видом пила мелкими глотками обжигающий черный кофе. Ритчи очень устал, но приготовился еще к одной бессонной ночи. Ровно через две недели после спасения Мелани в Хакни на одежде Керра снова была кровь. Хотя он тщательно вымыл руки, от них по-прежнему пахло порохом. Керр готовился к очередному выговору, но ему пожали руку и заботливо спросили, как он себя чувствует. Затем, к его удивлению, его поблагодарили, как будто все уже кончилось.

Керр понял, что они с Уэзеролл находятся как бы в противофазе. Уэзеролл уже празднует победу. А ему, Керру, чутье подсказывало, что террористы готовят что-то еще.

— По-моему, то, что случилось в Чизике, — лишь отвлекающий маневр, — сказал он. — Два турецких головореза бежали, как и Юрий Гошенко. Но самое плохое, что Ахмед Джибрил от нас ушел. По-моему, это очень опасно. Где-то есть еще одна подпольная лаборатория, и они готовят крупный теракт, о чем я вам твержу с самого начала. — Адреналин еще бурлил в нем, и все выплескивалось потоком. — Билл, операция не закончена. Смертник, которого я ликвидировал, — только начало. Мы должны сегодня же найти Джибрила и остальных и нейтрализовать их.

Ритчи слушал его внимательно, но Уэзеролл смотрела со смесью жалости и скепсиса, как на тяжелораненого. Больше всего на свете ей хотелось оградить себя от неприятностей. Она принялась пересказывать события в Чизике с таким видом, словно Керр не в курсе. Дом очищен от взрывчатки и трупов; группа захвата устанавливает личности гостей. Очень скоро, сказала она, комиссару полиции придется кое-кому позвонить.

Она самозабвенно рылась в своих записях. Керр все больше тревожился. Он снова подумал о Карле и вспомнил, как слушал запись его вербовки. Ригов говорил низким голосом; Фарго показал ему перевод, и отдельные фразы вдруг отчетливо вспомнились Керру: «Карл, мы высоко ценим вас. В конце концов, вы тоже русский… мы видели вас с детьми… ваши дети заслуживают лучшего будущего… Вы не согласны?»

«Мы видели вас с детьми»… Керр вдруг похолодел. Должно быть, люди Ригова проследили за Карлом, когда тот навещал детей. Они знают, где он живет. Ритчи что-то говорил Уэзеролл, но Керр уже не слушал. Если Ольга знала, что Карл собирался провести вечер с семьей, он наверняка сообщил об этом ей и Гошенко по пути. Значит, Гошенко о его планах тоже известно. Если Карл попал под подозрение, Нэнси и детям тоже грозит опасность. Он слышал, как Уэзеролл обратилась к нему, стала уговаривать отдохнуть. Керр вскочил; мысленно он уже прикидывал план действий.

— Джон, что с тобой? — нахмурился Ритчи.

— Да так… вспомнил одну вещь, — ответил Керр, распахивая дверь. — Извините. Я должен кое-что проверить.

В ожидании лифта Керр снова позвонил Карлу, но его переключили на автоответчик.

— Ч-черт! — Керр вспомнил, что ресторан в подвале. Значит, там плохо принимается сигнал. Поднявшись по пандусу из подземного гаража, он едва дождался, пока поднимется шлагбаум, и тут же включил мигалку и понесся к Марбл-Арч. Он знал, что жена и дети Карла Сергеева живут в Хорнси-Вейл, в нескольких милях севернее его квартиры в Излингтоне. Дорога была знакомая. Керр притормозил у обочины, поискал в своем смартфоне адрес и телефон Нэнси. Затем он на скорости покатил дальше.

В доме Сергеевых было темно; горел только ночник на площадке второго этажа. Керр еще раз позвонил Карлу на мобильный, но его снова переключили на автоответчик. Тогда он позвонил в дверь. Нэнси спустилась в халате и пригласила его войти, не дав ему извиниться.

— Что-то случилось? — встревоженно спросила она. — В новостях показали, что эвакуировали половину Чизика, но почему — непонятно.

Сергеевы купили половину викторианского дома на две семьи с тремя спальнями, гостиной справа и длинным коридором. В тыльной части находились кухня и столовая.

— Вы сегодня вечером ждали Карла? — спросил Керр, вешая пиджак на спинку стула.

— Вы ведь знаете, Джон, Карл с нами больше не живет, — ответила Нэнси, наливая воду в чайник и озадаченно глядя на него через плечо. — А что? Надеюсь, вы приехали не для того, чтобы сделать мне предложение?

Керр велел ей разбудить детей и покинуть дом. Нэнси еще больше встревожилась.

— Вы хотите сказать, что опасность грозит не только Карлу, но и нам с детьми? Какое кому дело до нас?

— Нэнси, речь идет всего лишь о мерах предосторожности. На всякий случай. Жаль, что я не подумал об этом раньше.

Она нахмурилась.

— Наверное, если надо, мы можем несколько дней побыть у моей матери.

— Ну да, всего несколько дней. Я сразу же пришлю кого-нибудь к вам на помощь…

Оба услышали шаги совсем рядом с домом. Керр поспешно схватил Нэнси за руку и выключил свет.

— Поднимайтесь наверх, — шепнул он. — Разбудите детей и запритесь в своей спальне.

Сам Керр лег ничком у кухонной двери, а Нэнси бросилась вверх по лестнице. Керр ждал, когда глаза привыкнут к темноте. Приподнявшись на локтях, он рискнул посмотреть на дверь столовой. За долю секунды он увидел узкий луч света и фигуры двоих людей в черном, которые вставляют отмычку в застекленную дверь. Осторожно вернувшись на кухню, он нашел в пиджаке смартфон и набрал 999.

— Говорит старший инспектор уголовного розыска Джон Керр, СО-15, — прошептал он. — Срочно требуется помощь по адресу: 136, Хайберн-Роуд. Взлом и незаконное проникновение. Преступники вооружены. Повторяю — вооружены. Действуйте без шума.

Наверху, в спальне, Нэнси прижимала к себе детей и смотрела в щель между занавесками. Незваные гости орудовали у нее на внутреннем дворике. Она подбежала к кровати и нажала кнопку тревожного вызова. Карл установил такую перед тем, как уйти, — наверное, чувствовал себя виноватым. Потом она обняла детей, и они забрались на кровать.

Карл принял тревожный вызов, когда они с Ольгой садились в такси, чтобы ехать в скромный отель в Белсайз-Парк. Они замечательно провели вечер; угощались хачапури, борщом и сациви. Выпив бутылку грузинского вина, они помирились. Каждый из них солгал только в одном: Ольга поклялась, что у нее с Гошенко ничего не было, а Карл притворился, что поверил ей. После того как Карл убедил ее, что вернется на работу в Скотленд-Ярд, не сказав, правда, каким образом, они принялись строить планы на будущее.

Услышав вибрацию мобильника, он глянул на экран и увидел сигнал тревоги. Карл не планировал садиться за руль до утра, но после сигнала все изменилось. Он сказал Ольге, что у него срочное дело, и отправил ее в отель на такси, обещав, что приедет к ней позже.

От страха он моментально протрезвел. На большой скорости он несся по черным, знакомым улицам спасать жену и детей, на ходу набирая номер Нэнси и вдавливая в пол педаль газа. В ответ слышались частые гудки. Карл понял, что линия перерезана.

На глазах у Керра, стоявшего за кухонной дверью, незваные гости взломали замок и вошли в столовую. Люди в черном двигались слаженно и уверенно. По спине Керра пробежал холодок. Это не обычные взломщики. Он сразу догадался, кто его противники. Отступив на кухню, он готовился к неравной схватке не на жизнь, а на смерть. И вдруг его выдал смартфон. Он был включен в режиме вибро, но в тишине Керру показалось, будто началось извержение вулкана. Он прижал смартфон к телу, но незваные гости, стоявшие у кухонной двери, уже ринулись на него. Керр успел заметить, что на экране высветился номер Билла Ритчи.

Несмотря на то что они вполне могли его убить, Керр не мог не восхищаться быстротой и ловкостью своих противников. Два палача работали совершенно синхронно. Один, тот, что повыше, схватил его сзади за локти и оторвал от пола; его напарник включил свет и одновременно замахнулся. Они работали четко, но Керр реагировал инстинктивно. Он с громким криком мотнул головой назад, ударив затылком головореза, державшего его за руки. Услышав хруст выбитых зубов, он лягнул противника не глядя. Послышался грохот; он выбил у убийцы пистолет. Керр обернулся. Пистолет плавно, как в замедленной съемке, катился по ковру. После того как первый головорез невольно согнулся от боли, Керр рывком освободился, двинул первого локтем в ребра и набросился на его более хрупкого напарника. Размахнувшись, он врезал ему по лицу смартфоном. Звякнуло стекло; Керр понял, что второй головорез был в очках. Не переставая громко кричать, Керр бил очкарика. Оба его противника молчали. Видимо, они не сомневались в том, что расклад сил все равно в их пользу, и экономили силы.

Они снова набросились на него, стараясь поразить болевые точки на руках, ногах и шее. Керр пытался дотянуться до пистолета. Все трое сплелись в тугой клубок; они катались по полу. Керр пытался переместиться к входной двери.

Здоровяк первым дотянулся до пистолета. Керр не ощущал боли; все его чувства притупились. Видимо, то же самое происходило и с его противниками. Никто не услышал, как открылась дверь.

Карл Сергеев тоже оказался настоящим профессионалом. Только Керр заметил, как он вошел, на ходу доставая нелегально сохраненный служебный «глок». Из-за того что они работали так же слаженно, как турки, Керр откатился в сторону еще до того, как Карл завопил:

— Джон, назад!

Здоровяк развернулся лицом к новой угрозе, и Карл выстрелил ему в голову. Все снова замедлилось; Керр не мог не восхититься меткостью Карла: он проделал одну аккуратную дырочку в балаклаве посередине лба и еще одну — на шее. Затем все снова закрутилось; турок упал на пол, во второй раз выронив пистолет. Его напарник подобрал оружие, чем подписал себе смертный приговор. Карл убил и его, хотя на сей раз Керр не видел, куда попали пули.

Если не считать предупредительного возгласа, Карл был так же молчалив, как и нападавшие. Не произнося ни слова, он перешагнул через первую жертву и ткнул в очкарика стволом пистолета. Затем, вложив пистолет в руку убийцы, он осторожно прицелился и выстрелил в стену над парадной дверью, чтобы доказать, что незваный гость выстрелил первым.

На верхнюю площадку вышла Нэнси с детьми; и как будто сразу же завыли сирены. Улица ожила; за окнами замелькали проблесковые маячки, затрещали рации. Карл молча переводил взгляд с Керра на Нэнси и обратно. Керр, не говоря ни слова, забрал у Карла «глок».

— Карл, какого дьявола ты таскаешь его с собой? — с улыбкой спросил Керр, проверяя серийный номер.

Карл покосился на него, затем устремил обвиняющий взор на Нэнси. Та, в одной ночной рубашке, стояла на верхней ступеньке лестницы, прижимая к себе детей.

— Чем вы с ним занимались в моем доме?

Глава 61

Пятница, 28 сентября, полдень, кабинет Полы Уэзеролл

Как только Керра отпустили из отделения неотложной помощи больницы Святого Фомы, Уэзеролл по телефону сообщила ему, что ему предоставляется отпуск по болезни. Ленгтон ждал снаружи; врач ощупал кровоподтеки на плечах и груди и зашил порез над левым глазом, в том месте, куда высокий турок двинул кулаком. В три часа ночи врач отпустил Керра домой, наказав больше не драться. Уэзеролл велела ему сидеть дома и лечиться.

Приехав домой, он включил телевизор и принялся щелкать пультом. На всех каналах сообщали о чудесном возвращении Сары Данбери. Девочку нашли в Чизике, на улице. Говорили и о попытке вооруженного взлома на севере Лондона; в ходе перестрелки, сказал диктор, оба взломщика погибли.

Керр проснулся около восьми, принял душ и поехал на работу. Уэзеролл снова попыталась отправить его домой, но все же согласилась в полдень принять его вместе с Биллом Ритчи.

Между тем Керр позвонил из «Аквариума» Джастину узнать, как тот себя чувствует, и рассказать о судьбе головорезов. Вполне возможно, это те же, кто напал на него тогда рядом с его домом.

Голос у Джастина звучал бодро:

— Босс, вы намекаете на то, что отныне на улицах безопасно и я могу снова бегать трусцой?

Керр не удивился, узнав, что Джастин после перевязки поехал в «мастерскую» в Кемберуэлле. Он хорошо понимал Джастина. Дело должно быть сделано, не важно, какой ценой. В ожидании встречи с Уэзеролл и Ритчи Керр места себе не находил. У него было неоконченное дело, и ему не терпелось увидеть, чем все завершится. Кроме того, тревогу вызывало кое-что еще, не имевшее отношения к его работе.

Последние дни они действовали наперегонки со временем. Операция совершенно обессилила его. И теперь, в часы затишья перед бурей, которая, как он знал, непременно разразится, Керр понял, что им двигало ссамого начала, ради чего он сражался не на жизнь, а на смерть. Истинными жертвами негодяев стали не коррумпированные чиновники, которых они шантажировали, а дети. Керр нашел убийцу Тани и спас Сару; но, как он догадывался, было гораздо больше молодых и беззащитных жертв, которых он уже не спасет. Вздрогнув, он спустился по винтовой лесенке в подземный гараж.

Не ответив на звонок Билла Ритчи, Керр позвонил родителям Сары Данбери. Затем он отправился в дорогую частную клинику на западе Лондона, где девочка получала необходимое лечение и где с ней работали психологи. Бледная, вялая Сара сидела в кресле рядом с кроватью и без всякого выражения смотрела в окно.

— Не говорит ни слова, — сказала ее мать, Селина, когда они с Керром вышли в коридор. — По-моему, она даже не поняла, что я здесь.

— Как на все отреагировал ваш муж?

— Никак, мистер Керр. Вы спасли ее тело, но Майкл говорит, что ее душа до сих пор у них.

— И что он намерен делать?

— Правительство намерено заключить с ним какую-то сделку.

Керр изумленно посмотрел на нее:

— Хотите сказать, он позволит им купить свое молчание? Несмотря на все, что пришлось пережить его дочери?!

— Мистер Керр, я знаю, вы — сотрудник спецслужб, — ответила Селина, глядя на Сару через прозрачную перегородку, — так что не притворяйтесь, будто вас удивляет великое британское лицемерие. Так было всегда. — Она развернулась к Керру и посмотрела на него уверенно и решительно. — Майкл хочет стать премьер-министром. И не ожидайте, что он поведет себя по-другому.

Керр отправился навестить Сару Данбери не как сотрудник разведки, который хочет что-то узнать, но как человек, отец, который сочувствует ее родителям. Цинизм матери вызвал у него очередную вспышку гнева.

— Вы когда-нибудь расскажете об этом Саре? — спросил он перед уходом. Для себя он уже все решил.

Когда Керр с кейсом вошел в кабинет, Уэзеролл и Ритчи уже совещались. Донна в приемной задержала его и, притворившись, будто осматривает его глаз, предупредила:

— Будь осторожен. Они опять грызутся.

Обогреватель работал на последнем издыхании; холод, царящий в кабинете, вполне соответствовал общей атмосфере. Уэзеролл, похоже, только что вернулась за свой стол, а Ритчи, насупившись, сгорбился за столом для переговоров. Когда Керр вошел, оба притворились, будто читают свои записи, но, судя по их позам и выражениям лиц, они только что крупно поскандалили. Уэзеролл с усталым видом подошла к столу для переговоров и жестом велела Керру сесть рядом с Ритчи.

— Джон, вам в самом деле лучше было бы поехать домой, — сказала она мягко — так она к нему еще ни разу не обращалась.

— А кое-кого лучше посадить за решетку.

Керр с растущим недоверием слушал рассказ Уэзеролл о том, чем закончилась операция. В половине восьмого утра ее вызвал на совещание чиновник из кабинета министров. К тому времени, как она пришла, группа незнакомых ей бюрократов уже собралась вокруг подковообразного стола в подземном конференц-зале «Б»; судя по всему, они уже договорились о том, как минимизировать ущерб. Председатель сообщил ей, что все сведения о ночных событиях, в том числе о нападении на дом Карла, засекречены в соответствии с циркуляром министерства обороны. Он процитировал раздел пятый циркуляра, который предписывал не предавать огласке все, имеющее отношение к спецслужбам Великобритании. Поэтому материалы о произошедшем могут быть переданы в СМИ только с санкции правительства. Глядя ей в глаза, председатель добавил: жизненно важно охранять общественные интересы.

— И покрывать их коллегу, который вчера тоже был на том приеме. Выходит, никто ничего не узнает. Вот это маскировка! — только и сказал Керр, когда она закончила. — Ну, а мы сосредоточимся на шантаже.

— Посмотрим. У меня еще много дел, а вам следует отдохнуть. Вы, кажется, говорили, что у вас для нас что-то есть? — спросила Уэзеролл.

Керр протянул ей и Ритчи две копии досье.

— Вот что подготовил за ночь Алан Фарго. Здесь все, что мы собрали на тех людей. Если хотите вкратце, мы можем доказать, что Клер Грант и Роберт Атвелл были завербованы иностранной разведкой. Я хочу, чтобы вы дали добро на слежку за другими жертвами шантажа.

Ритчи вынул из своего блокнота распечатку электронного письма.

— Для того чтобы доказать факт шантажа, нам потребуется помощь из-за рубежа, что сейчас нежелательно, — медленно проговорил он. Затем он нарочито долго надевал очки, которые почти никогда не носил. Керр по опыту знал, что Ритчи всегда тянет время перед тем, как сообщить неприятную новость. — В комнату 1830 только что звонили из Турции. Их полиция передала предварительные данные по вашему смертнику. Абдул Малик был богатым бизнесменом; штаб-квартира его фирмы находилась в Стамбуле. Турки считают его фанатиком, который давно попал на заметку их Секретной службы. Учился в Лондоне; здесь же приобрел радикальные взгляды. Он был ярым врагом Великобритании и своей родины… ну, и так далее. Они уверяют, что теракт имел своей целью нанести политический вред Турции.

— То же самое мог бы сказать им и я.

— Он пытался ослабить шансы Турции на вступление в ЕС. Очевидно, мистер Малик считал, что турецкое правительство идет против ислама, — продолжал Ритчи, глядя на Керра поверх очков. — Кстати, в Лондоне на него работали двое бывших сотрудников турецкой Секретной службы. Видимо, те самые, с которыми ты встретился вчера ночью.

— Так пусть они обыщут его стамбульскую штаб-квартиру. И заберут жесткие диски.

— Они уже там побывали. В здании ничего нет. Одни голые стены.

— А что сириец, Хуссейн, террорист, который через двадцать лет по-прежнему пользуется кодовым именем Омар Талеб? Билл, неужели ты сам не понимаешь — за всем чувствуется рука Дамаска!

Уэзеролл мрачно покосилась на Ритчи:

— Я думала, сирийцы сейчас наши друзья?

— До тех пор, пока мы идем на уступки, — выпалил Керр, опередив Ритчи. — Если сегодня мы замолчим скандал, мы рискуем навлечь на себя новую вспышку терроризма, который спонсируется Сирией. Неужели вы не понимаете? Ахмед Джибрил по-прежнему бродит на свободе. А Джулия Баккур? Мы без труда докажем, что защищать Джибрила ей приказал Талеб! Ведь это четкий след… — взмолился расстроенный Керр. — Что тут трудного? Баккур нужно немедленно арестовать!

Послышалось шипение, и в кабинете стало еще холоднее. Керру показалось, что кондиционер тоже злится. Он переводил взгляд с одного начальника на другого.

— Слушайте, сейчас не время все отрицать. Тео Каннинг много лет работал на русских, а Клер Грант выдавала въездные визы террористам. Таковы факты. Я доверял Каннингу, и мне сейчас очень больно, но приходится смотреть правде в глаза. Они оба предали нашу страну.

— Кабинет министров закрыл и эту информацию, — ответила Уэзеролл, мельком глянув в свои записи. Потом она стала зачитывать: — Клер Грант завтра же уходит со своего поста по семейным обстоятельствам. Ее письмо с прошением об отставке уже составлено при личном участии премьер-министра. Вечером Национальное агентство по борьбе с преступностью объявит о смерти председателя, сэра Тео Каннинга, от сердечного приступа.

— Его убили ударом в сердце! — воскликнул Керр, не веря своим ушам.

Утром он первым делом связался с Памелой Мастерс. Он специально звонил ей, задолго до начала уроков, потому что считал своим долгом сообщить ей: больше Каннинг не сможет ей угрожать. Керр считал звонок своим долгом. Ему хотелось хоть немного развеять мрак, окружавший Мастерс долгие годы. Ее звезда в МИ-5 закатилась после того, как много лет назад Каннинг ее бросил, и в этом смысле они с Мелани считали Мастерс еще одной жертвой. Теперь она отомщена, сказал Керр по телефону, и может спокойно начать новую жизнь. Он не знал, как поведет себя Мастерс, узнав, что официально Каннинг умер от сердечного приступа. Как она расценит ложь — как благо или очередное предательство?

Уэзеролл смотрела на него пустыми глазами, как будто фактам в ее речи не было места. Опустив голову, она снова забубнила по бумажке:

— Роберта Атвелла отправляют в отпуск, из которого он уже не вернется.

— Вы шутите? — недоверчиво переспросил Керр. — То есть… неужели вы позволите правительству покрывать ублюдков только ради поддержания имиджа?

Уэзеролл налила себе еще воды из кувшина, оставленного Донной.

— Люди, которые напали на нас, хотели уничтожить правительство, — сказала она, — и я не хочу, чтобы меня обвиняли в пособничестве нашим врагам.

— Значит, и вы тоже согласны с тем, что дело просто замнут? — Керр покосился на Ритчи, но тот уткнулся носом в блокнот.

Неожиданно он сообразил, из-за чего они спорили до его прихода.

— Неужели вы не понимаете, что делаете? Джо Алленби рисковал жизнью, прислав нам сведения о Джибриле. Один, во вражеской стране, он отказался играть по правилам. Он выполнил свой долг и расплатился жизнью. Неужели вы хотите сказать, что его жертва была напрасной?

— Джон, вы спасли не одну жизнь и действовали героически, — ровным тоном ответила Уэзеролл, — и тоже рисковали своей головой. Мы все гордимся вами. Давайте на этом и покончим.

— В самом деле? А как же бомба?

— Какая бомба?

Керр с шумом отодвинул стул от стола.

— Жаль, что я не позволил взорвать всех этих ублюдков к чертовой матери! — сказал он, вскакивая на ноги.

Дверь в кабинет распахнулась; на пороге стояла Донна. Она смотрела на него как-то странно.

— Вначале нужно стучать! — проворчала Уэзеролл.

Керр шагнул за порог.

Донна, придерживая дверь для Керра, наклонилась к самому его уху и негромко сказала:

— Звонит Мелани. Насчет вашей дочери.

Керр сразу понял, что Мелани за рулем, а говорит с использованием беспроводной гарнитуры, но ее голос оставался спокойным и хладнокровным:

— Джон, пожалуйста, сядь куда-нибудь и слушай молча.

— Говори.

— Минут двадцать назад я засекла Джибрила.

Внутри у Керра все перевернулось; Донна придвинула ему свой стул на колесиках.

— Ты ведь должна быть в Ист-Хэме.

— Я там и нахожусь, веду Самира Хана. Все остальные в Ламбете, ждут, когда Джибрил вернется на явочную квартиру. Здесь я одна и веду слежку из машины.

— Ты уверена, что это Джибрил?

— Совершенно уверена. Мопед Хана припаркован на улице, не в палисаднике, у мусорного бака. Раньше он никогда так не поступал. Похоже, они нарочно оставили мопед в таком месте, чтобы можно было быстро смыться. У Джибрила был ключ. Он завелся, надел шлем и уехал.

— Что он делает в Ист-Хэме?

— Он знает, что явка провалилась. Наверное, решил, что у Хана спокойнее.

Керр все еще стоял.

— И что?

— По-моему, с ним Габи.

— Что-о?!

— Джон, я за рулем, так что слушай внимательно. Я ехала следом за ним по кольцевой дороге. Он направился на запад и зашел в один дом возле Брент-Кросс. Припарковался, вошел внутрь и вскоре вышел с молодой женщиной. Белая, двадцати с небольшим лет, хрупкого телосложения, в джинсах и так далее. На голове у нее был шлем. Он крепко держал ее за руку, как будто боялся, что она сбежит, и заставил ее сесть на заднее сиденье.

— С чего ты взяла, что это Габи?

— Джон, это была твоя дочь. Я уверена.

— С какого расстояния ты ее видела?

— Нас разделяло примерно четыре машины. Но я узнала ее. И мне удалось мельком увидеть ее лицо на светофоре. Она очень напугана.

— Ясно. — Керр уже сжимал в кулаке ключи от «альфы». — Где они сейчас?

— Только что свернули с кольцевой. Я на большой развязке в Нисдене. Погоди. Включили левый поворотник. Похоже, едут к Уилздену. Вопрос вот в чем. Ты хочешь, чтобы я вмешалась сейчас же, или мне лучше подождать подкрепления?

— Ты вооружена?

— Вообще-то нет.

Керр быстро соображал, прикидывая все за и против. Безоружная Мелани пытается отбить его дочь у террориста, который, скорее всего, вооружен до зубов. Хотя у Керра потребовали вернуть его «глок» после того, как он застрелил Абдула Малика, он инстинктивно похлопал себя по карману пиджака.

— Нет, Мел, ничего пока не делай. Я еду к тебе. Главное, не упусти их. И продолжай комментировать по пятому каналу.

— Мы привлекаем «троянцев»?

Мрачные мысли взрывались в голове Керра, как фейерверки. Поскольку он был не только оперативником, но и отцом, отчетливее всего он понимал: стоит хоть кому-то допустить оплошность, и его дочь убьют. Кроме того, он боялся долгой осады с Габи в качестве заложницы и неудачного исхода топорно спланированного штурма. Он понятия не имел, к чему все ведет, не знал, что ждет их всех.

— Не надо. Сами справимся.

Глава 62

Пятница, 28 сентября, 12.46, подпольная лаборатория, Уилзден

Керр дозвонился Джеку Ленгтону и Джастину еще до того, как покинул Скотленд-Ярд. Они оба уже слышали рассказ Мелани.

— Нам подъехать в Уилзден?

— Как можно скорее.

Быстрее всего в Уилзден из Скотленд-Ярда можно было попасть через Эджвер-Роуд. Хотя на ней много светофоров, она идет прямо на северо-запад. Включив сирену и проблесковый маячок, резко тормозя на каждом перекрестке, Керр на отдельных ровных отрезках Сент-Джонс-Вуд и Мейда-Вейл ухитрялся развивать скорость до семидесяти пяти миль в час. Он обладал большим опытом, и его глаза не застилала красная пелена. Он вел осторожно, видя лишь дорогу впереди и свою дочь в опасности. От того, сумеет ли он быстро добраться до места, зависит жизнь Габи.

Он услышал голос Мелани по пятому каналу:

— Джон, Уилзден-Хай-Роуд. Перед собой увидишь участок. Джибрил повернул направо, на Стаффорд-стрит.

— Мне до тебя минут пять. Не отставай!

Взревел мотоцикл Ленгтона; тот спешил с юга на север города.

— Ребята, мы будем у вас минут через пятнадцать, — сообщил Джастин, сидевший на заднем сиденье. — Только что переехали мост.

Керра переполняли два всепоглощающих чувства: любовь и страх. Но их пересиливала холодная ярость. Его дочь взяли в заложницы, но настоящая цель террористов — он. Все очевидно. Вначале они покушались на родных Карла, теперь они пытаются убить его родных. Подонки другие, но методы у них те же. В его голове словно рассеялся туман. Габи стала жертвой не только потому, что какие-то новые знакомые отдалили ее от родителей. Во многом виновато его собственное упрямство. Скоро он заставит их признаться, как они до нее добрались, но до этого ему, Керру, необходимо кое в чем признаться самому себе. Габи похитили из-за того, что он отказался пойти на компромисс и во что бы то ни стало стремился докопаться до истины. Из-за его одержимости Габи подвергается смертельной опасности. Он сам приговорил свою дочь к такой судьбе. Раскаяние ударило его, как кулаком под дых.

Он выругался и прибавил газу.

Когда он снова услышал голос Мелани, понял, что она уже вышла из машины.

— Джон, он свернул на вспомогательную дорогу рядом со Стаффорд-стрит. За стоячим почтовым ящиком! — Мел вышла из машины и преследовала их пешком. — Я не могу ехать дальше; он меня заметит. Попробую найти другую дорогу… Буду держать тебя в курсе.

— Две минуты! — Керр уже был на Уилзден-Хай-Роуд. Он увидел полицейский участок и снизил скорость, чтобы повернуть направо, на Стаффорд-стрит. Со двора за участком выезжала патрульная машина, и ему пришлось резко затормозить и пропустить ее. Сейчас ему меньше всего нужно, чтобы его останавливали местные полицейские.

Вскоре он увидел рядом с уличным почтовым ящиком помятую «хонду» Мелани.

— Я на месте, — скомандовал Керр. — Где они?

Мелани бросила машину кое-как, заблокировав кому-то выезд. Она даже не захлопнула водительскую дверцу.

Она вышла на связь, когда он остановился рядом с «хондой» и выскочил из машины.

— Да… Они на вспомогательной дороге, справа частные дома. Между четвертым и пятым есть проход, который ведет к гаражам. — Она тяжело дышала. — В конце стена, потом ограда. Иди осторожнее, там дальше канава.

Керр с большим трудом нашел Мелани: она лежала на животе в густых зарослях, скрытая со всех сторон. Рядом валялись пустые пивные банки, целлофановые пакеты и старая мешковина. Керр вздохнул с облегчением. Она их не упустила! Упав на землю рядом с ней, он заметил, как Мелани показывает на ряд гаражей шагах в тридцати от них, едва заметных за кустами. Дверь в третий гараж слева была приоткрыта; рядом, у стены, стоял мопед.

— Он только что завел ее туда.

В щели между дверями ненадолго показалась голова мужчины. Он наскоро проверил, нет ли кого поблизости. Хотя он скрылся внутри через секунду, оба сразу же узнали Ахмеда Джибрила.

— Пошли, — сказал Керр, вставая.

— Нет, Джон. Остынь! — Мелани положила руку ему на плечо. — Ты сейчас не способен рассуждать здраво. Мы безоружны и не знаем, сколько их там. Пусть Джек позовет «троянцев».

— Что? Рисковать вооруженной осадой против террористов? Ни в коем случае!

— Там ведь твоя дочь! Ты не можешь просто вломиться туда наугад.

— Мел, то же самое я сделал ради тебя в Хакни, — сказал он, стряхивая ее руку. Затем быстро подобрал с земли большую ветку, подбросил ее в руке. — Ты со мной? — Керр обошел куст справа и осторожно придержал ветки, пропуская Мелани. Они очутились за последним гаражом. Дверь интересующего их бокса по-прежнему была слегка приоткрыта, и из-под нее пробивалась полоска света. Бочком идя вдоль стены, Керр услышал голос Джибрила и плач Габи. Он ничего не продумал заранее и понятия не имел, с чем столкнется, не думал об успехе или поражении. Известно лишь одно: действовать придется в замкнутом пространстве. Он должен ворваться быстро, произведя максимум шума. Фактор неожиданности — его единственный козырь. Нет, не единственный. Он готов голыми руками убить тех, кто угрожал его дочери, и сила этой первобытной ненависти могла быть остановлена лишь пулей в голову.

Слыша, как Мелани идет за ним по пятам, Керр вслушивался в то, что происходит внутри гаража. Потом, вдруг осознав, что его приближение скроет шум проезжающего мимо поезда, он отступил на шаг и ногой распахнул дверь, одновременно крича:

— Полиция! Мы вооружены! Стоять!

Сначала он ничего не увидел, потом рванулся внутрь, размахивая веткой, которую держал обеими руками, как оружием. Мелани тоже что-то кричала.

Ему понадобилась всего секунда, чтобы оценить обстановку. Он увидел верстак с металлической стружкой и инструментами, холодильник, микроволновку и диван-футон. В голове мелькнуло: «Подпольная лаборатория». Увидел испуганное, заплаканное лицо Габи. Рядом с ней стоял ошеломленный Ахмед Джибрил. Ветка в руках Керра обманула террориста всего на миг, но и этого хватило. Керр ударил его по лицу и набросился на него, по-прежнему громко крича. Джибрил был меньше и легче Керра. От удара он отлетел к стене, ударившись головой. Керр еще два раза ударил его по лицу, а потом сбил на землю.

Габи неслышно обошла их кругом и прислонилась к верстаку. К ней подошла Мелани; она крепко обнимала ее, как узницу. Только тогда Керр увидел главную угрозу. Сначала он заметил серое, заплаканное лицо дочери. От страха она даже кричать не могла. Он раскинул руки в стороны — не для того, чтобы подозвать ее к себе, но призывая дочь стоять совершенно неподвижно.

— Не двигайся, Габи. Стой где стоишь!

Поверх блузки на Габи был черный матерчатый жилет. Четыре кармана жилета были набиты прозрачными целлофановыми пакетами. То же самое Керр уже видел меньше суток назад, когда убил Абдула Малика. Мелани опустилась перед Габи на колени и осматривала каждый сантиметр жилета и его содержимое.

— Джон, здесь детонатор и что-то вроде тротиловых шашек. И гвозди… Вызывай подкрепление, сейчас же!

Не обращая на нее внимания, Керр вздернул Джибрила на ноги и ударил его спиной о плиту.

— Оно заряжено?

— Да пошел ты, — на ломаном английском ответил террорист. Лицо у Джибрила заплыло, но глаза оставались ясными. Керр все понял. Фанатик, который без труда обвел вокруг пальца подчиненных Финча, не ведал страха: ничто в этой стране не способно было причинить ему вред.

— Повторяю вопрос. Бомба готова к взрыву?

Джибрил ответил ему издевательским взглядом, словно приглашал Керра еще раз ударить его. Габи тихо плакала; Мелани, утешая, положила обе руки ей на плечи, но главное, чтобы она не шевелилась.

— Куда ты собирался ее повезти?

— А зачем куда-то везти ее? — Джибрил хрипло расхохотался. — Неверные сами к ней придут!

Керр со всей силы ударил его по лицу; на сей раз Джибрил отключился. Керр увидел на крючке моток веревки и туго стянул Джибрилу запястья. Завибрировал мобильник, засунутый в карман джинсов Джибрила. Керр осторожно достал его и посмотрел на экран. Сообщение от Самира Хана, сообщника из Ист-Хэма. Всего два слова: «Когда начинать?»

Керр набрал: «Сейчас», — и показал телефон Мелани. Она накрыла его руку своей:

— Джон, будь осторожен. Это условный сигнал! Ты уверен, что не приводишь бомбу в действие?

— Нет. Все будет в порядке. — Он нажал кнопку «Отправить».

Через несколько секунд завибрировал смартфон Керра. Сообщение пришло от неизвестного отправителя: «Ваша дочь будет ждать вас ровно в два часа. Торговый центр Брент-Кросс, первый этаж, у лифтов. Приходите один, или больше вы ее не увидите».

Керр опустился рядом с Мелани на колени и тоже осмотрел жилет. Он застегивался спереди на две металлические застежки; кроме того, на шее у Габи висела узкая петля — жилет был тяжелым. Взрыватель, идентичный тому, что был у Малика, болтался у ее правой руки.

— Папа, мне больно! — Габи трясло, она была близка к истерике. — Пожалуйста, помоги мне!

— Все хорошо. — Керр взял ее за руку. — Мы его с тебя снимем. Главное, не шевелись. Стой неподвижно. — Покосившись на Мелани, он осторожно расстегнул застежки. Мелани поддерживала жилет снизу, но тяжесть оказалась неимоверной. От неожиданности она чуть не выронила его. После того как Мелани осторожно уложила жилет шахида на бетонный пол, Керр обнял Габи. Мелани с трудом поднялась; ее лицо было покрыто испариной.

— Готово, — сказала она. — А теперь пошли отсюда… скорее!

Керр осторожно подтолкнул к ней Габи:

— Уведи ее к машине и передай Джеку и Джастину, чтобы не подходили.

— Джон, здесь вот-вот все взлетит на воздух!

— Я еще не закончил. Сейчас догоню вас.

Как только они вышли, Керр опустился на колени и снова принялся рассматривать жилет, затем посмотрел на крюк, на котором висела веревка. Джибрил застонал — видимо, к нему возвращалось сознание. Керр схватил его за связанные запястья, подтащил к стене и, приподняв, обвязал концы веревки вокруг крюка. Он тянул, пока руки террориста не оказались высоко над головой. Джибрил стоял на цыпочках. Он пришел в себя, но Керр не обращал на него внимания. Осторожно подняв с пола жилет, он надел его на Джибрила и застегнул на груди.

— Повторяю вопрос. — Керр смотрел ему прямо в глаза. — Жилет заряжен?

Джибрил больше не смотрел на него с издевкой. Он был боевиком, но к самопожертвованию вовсе не стремился, предпочитая, чтобы свои жизни отдавали другие. Теперь на его лице проступил обычный человеческий страх. Наконец-то Джибрил осознал, что и он смертен. Он смотрел на Керра даже с некоторым удивлением. Наверное, он привык считать, что создан для более великих свершений.

— Ты в самом деле собирался сделать из моей дочери живую бомбу? — тихо спросил Керр.

Джибрил начал что-то говорить, но Керр вдруг понял, что время разговоров закончилось. Не сводя взгляда с Джибрила, он вспоминал, как много лет назад ехал с Габи в метро и как собственными руками казнил террориста, после чего их отношения с дочерью безнадежно испортились. Внутренний голос запрещал ему повторять свою ошибку. Сейчас никто не будет покрывать террориста. Джибрил никуда не денется и попадет за решетку до конца своих дней.

Не слушая самого себя, Керр схватил с верстака катушку шпагата и привязал конец к взрывателю. Не глядя на Джибрила, попятился, разматывая катушку, и, выйдя из гаража, закрыл за собой дверь.

Продолжая разматывать шпагат, он зашагал прочь, продираясь сквозь заросли. Ему не нужно было прятаться; он не замечал, как ветки царапают ему лицо и рвут одежду. Он был меньше чем в десяти шагах от последнего гаража, когда вдруг споткнулся о торчащий из земли корень. Падая, он невольно дернул шпагат. Вначале он услышал громкий хлопок; за ним последовал взрыв и рев пламени. Керр почувствовал острую боль в ноге и голове. Он удивился: неужели царапины так болят? Взрывная волна подбросила его в воздух, сорвала одежду. Он услышал, как хлопают крыльями птицы, согнанные с дерева. В голове мелькнула обжигающая красная вспышка, и его окутала темнота.

Глава 63

Пятница, 28 сентября, 13.07, подпольная лаборатория, Уилзден

Мелани добежала до Керра первой; по пятам за ней несся Джек Ленгтон. Керр без сознания скорчился под деревом, почти рядом с тем местом, где они вместе следили за Джибрилом. Судя по всему, взрывом его несколько раз подбрасывало вверх, как мячик. Падая в последний раз, он врезался головой в ствол бука. Все его тело было в рубцах и царапинах. На месте запрокинутого лица — сплошное кровавое месиво. Мелани увидела кровоточащую рану на левом виске и зажала ее ладонью. Керр был похож на сломанную куклу: руки и ноги изогнулись под неестественными углами. Она поняла, что левая нога у него сломана. Гвозди и стружка превратили его брюки в кашу; туфель нигде не было видно. Пока Мелани осматривала его, Ленгтон стоял рядом с ней на коленях и прижимал платок к ране на голове Керра, одновременно по пятому каналу вызывая подкрепление и сообщая, где они находятся.

— Пульс слабый, — тихо сказала Мелани, жалея, что к ним подбежала Габи. Продравшись сквозь заросли, она бросилась на колени рядом с отцом, обняла его за шею. Мелани помогла ей приподнять Керру голову, проверила дыхательные пути и подложила под шею импровизированную подушку из веток и листьев. Джастин накрыл Керра своим пиджаком. Вдали завыли сирены.

Мелани покосилась на Ленгтона и Джастина; они смотрели на последствия теракта. Гаражи исчезли; на месте взрыва зияла дымящаяся воронка. Мелани поняла, что от Джибрила ничего не осталось. Даже если что-то уцелело, все накрыто обломками. Ветер переменился, и в их сторону понесло густой черный дым. Все закашлялись, и Габи попыталась закрыть лицо отца. В это время в конце прохода показались зеваки — жильцы соседних домов.

Первыми на место взрыва прибыли местные полицейские; они сразу оцепили проход. Отправив зевак домой, они подошли к Керру и остальным. Старший из двух, расторопный, опытный, быстро, как ему показалось, оценил ситуацию.

— Пожалуйста, освободите территорию. Медики уже в пути. — Впрочем, он смотрел на Керра с таким видом, словно не сомневался, что медицинская помощь вряд ли понадобится. Нет, он не был злым человеком. Просто делал свое дело, работал в трудных обстоятельствах. Ленгтон показал ему свое удостоверение и велел сматываться.

— Мел, как такое могло случиться? — спросил он, когда полицейские ушли.

По-прежнему щупая пульс на шее Керра, Мелани показала на языки пламени:

— Должно быть, Джибрил взорвал бомбу после того, как Джон вышел.

Поняв, что Ленгтон ей не верит, Мелани снова склонилась над Керром. Она осторожно обыскала то, что осталось от его одежды. В кармане пиджака нашла разбитый смартфон; из брюк выудила ключи от машины и мелочь. Мелани знала, что Керр всегда ездит налегке.

Наконец-то приехала «скорая помощь». Медики потребовали освободить место. Керра уложили на носилки и, включив сирену, помчались в больницу. Мелани обняла Габи за плечи и медленно повела к машине.

Керра отвезли в Центральную больницу Мидлсекса в Парк-Ройял, милях в трех от места взрыва. Мелани и Габи ехали следом в «альфе» Керра, а Джек и Джастин мчались впереди, расчищая им дорогу. Габи хотела поехать вместе с Керром в карете скорой помощи, но Мелани объяснила, что это невозможно. Она солгала, но Мелани нужно было время, чтобы разговорить Габи. После того как прошел шок, Габи зарыдала. Она кричала, что это она во всем виновата. Мелани решила извлечь из нее как можно больше информации, иначе девушка может замкнуться в себе.

— Робин говорила, что тебе регулярно писал какой-то молодой человек по имени Сэм, — сказала Мелани, когда они тронулись за каретой скорой помощи.

— Он познакомился со мной в Фейсбуке пару недель назад. Не надо мне было соглашаться… Я писала всякую ерунду о Палестине, и он захотел со мной сотрудничать. Пару дней мы просто переписывались, потом я дала ему свой мобильный номер. Он предложил общаться по скайпу; он казался таким славным парнем. Мы с ним болтали часами…

Пошел дождь, и Габи ненадолго погрузилась в воспоминания, прикусив губу и глядя на улицу сквозь потоки дождя. Потом она быстро продолжала:

— Его родные в Пакистане пережили настоящий ад. Они страдали по-настоящему, понимаете? Мы с ним встретились в кофейне рядом с колледжем. Он просил меня помочь ему организовать студенческий кружок. Во вторник после обеда он заехал за мной на мопеде и привез сюда.

Мелани следом за «скорой» заехала на переполненную Крейвен-Парк-Роуд.

— В дом, откуда он недавно тебя забрал, да?

— Там был еще один парень. Они отняли у меня мобильник и заперли наверху, в спальне… Обещали выпустить через пару дней.

— Габи, они тебя… обижали?

— Нет, не в этом дело. Ни один из них и пальцем меня не тронул… Они только не давали мне уйти, вот и все.

— Габи, тебя похитили. Это серьезное преступление.

— Я чувствую себя полной идиоткой. Мелани, я так испугалась!

— Ты ничего не могла поделать. Попробуй вспомнить, когда именно он связался с тобой в первый раз. Это важно.

«Скорая помощь» включила сирену, чтобы проехать на красный сигнал светофора. Габи смотрела прямо перед собой. Она снова плакала, как будто одна была во всем виновата.

Мелани тронула Габи за руку:

— Габи, ты ни в чем не виновата. Мы тебе поможем.

«Скорая» притормозила на перекрестке; «альфа» ехала за ней следом. Потом они слышали только скрип «дворников», которые сметали струи дождя с лобового стекла.

— Вечером после концерта, на котором был папа, — прошептала Габи.

— Какие-то люди поставили жучки в квартире Джона. Должно быть, они узнали про тебя тогда же, в воскресенье, когда мы все у него собрались, а ты вернулась из Рима…

— Значит, мной воспользовались, чтобы добраться до папы? Как я могла быть такой дурой!

— Габи, ты пока ни в чем не виновата. Слушай меня. Ты могла даже ничего не знать. Так называемый Сэм, который познакомился с тобой… Мы считаем, что его настоящее имя — Самир Хан. Он сообщник человека, который только что взорвался в гараже, и мы собираемся его арестовать.

Габи снова заплакала:

— Какая же я была идиотка!

Они подъехали к больнице. Ленгтон и Джастин уже ждали их у входа.

— Он хотел взорвать меня, — тихо и как будто недоверчиво произнесла Габи.

— Мы бы ему не позволили.

— И теперь… они убили папу.

— Не говори так. — Мелани крепко схватила ее за руку. — Будем надеяться на лучшее.

Мелани заехала на ближайшую стоянку и выключила зажигание. Она распахнула дверцу, но Габи сидела на месте и смотрела на дождь.

— Я не могу туда идти, — плача, призналась она.

Мелани захлопнула дверцу, чтобы лучше слышать, что говорит девушка.

— Нет, можешь. Ты ему нужна.

— Мелани, я была с ним такой грубой! В последнее время вела себя с ним как настоящая стерва! — Она развернулась; лицо покраснело и распухло от слез. — Просто он… У него такая странная жизнь. И то, что произошло у них с мамой… Мне трудно с этим справиться.

— Могу себе представить.

— И ни один из отцов не делает того, что делает мой папа, ни у кого из моих подруг… То, чем занимаетесь вы все. До сих пор я по-настоящему этого не понимала. И я во всем виновата!

— Ни в чем ты не виновата.

— Я вела себя как полная идиотка!

Мелани перегнулась через Габи и открыла пассажирскую дверцу.

— Так давай начнем все сначала.

Помимо бесчисленных рваных ран на лице и теле и открытого перелома на ноге, у Керра нашли многочисленные осколочные ранения головы и спины. Ленгтон и Джастин присоединились к ним в зале ожидания отделения неотложной помощи, где они ходили туда-сюда, как звери в клетке, утешали Габи и разговаривали по телефону с Донной. Немного взяв себя в руки, Габи взяла у Мелани телефон и позвонила Робин. Та велела девушке лететь в Рим завтра первым же рейсом. После того как Керра поместили в палату интенсивной терапии, они вчетвером пошли в столовую перекусить.

Потом они вернулись и поговорили с врачом. Молодая женщина выглядела устало, как будто за день ей пришлось оперировать несколько таких пациентов, как Керр. Она рассказывала о его состоянии, употребляя много медицинских терминов. Он был не просто без сознания, что его друзья еще могли понять. Врач употребила слово «кома». Он был весь в бинтах, из него торчали шланги капельниц. По словам молодой докторши, сейчас такое состояние для него даже благо; пока мозг отключен, тело выздоравливает.

— Что же с ним сейчас происходит? — спросил Ленгтон.

— Мы наблюдаем за ним… и ждем.

— Но что вы собираетесь делать?

— Я только что вам сказала.

Эпилог

Пятница, 28 сентября, 20.42, «Аквариум»

Вернувшись в Скотленд-Ярд, они увели Габи в «Аквариум» и заварили хороший кофе, который Керр держал «для своих» в среднем ящике стола. На время отсутствия Керра бразды правления взял в свои руки Джек Ленгтон; он вкратце рассказал Ритчи обо всем, что случилось, попросив ордер на арест Самира Хана и его сообщников у торгового центра Брент-Кросс. Мелани позвонила домой и велела Робу, своему мужу, приготовить для Габи гостевую комнату. Ленгтон пробовал отправить их домой, но вскоре Фарго увел всех к себе, в комнату 1830. Габи они устроили в «читальне».

Фарго усадил их за столы перед мониторами и открыл вордовский документ.

— Мы с Джоном вот уже десять дней составляли его, — пояснил он, заметив удивление на лицах друзей. — Здесь объясняется каждая подробность.

— Отлично, Ал, — одобрил Джастин. — И что дальше?

— Джон предчувствовал, что дело попробуют замять. Так и произошло. — Все изумленно смотрели на Фарго.

— И что? — снова спросил Джастин.

— Пожалуйста, прочтите, что здесь написано. Может быть, мне нужно что-нибудь добавить. И согласны ли вы с нашим поступком.

— Как ты собираешься с этим поступить?

— Читайте, не отвлекайтесь.

Они составили подробнейший отчет об операции — так, как было принято еще в Специальной службе. Отчет озаглавили просто: «Вражеские действия Москвы против Великобритании». Документ занимал четырнадцать страниц вместе с резюме. Фарго написал и о роли Абдула Малика, и о том, как им манипулировал агент сирийской секретной службы Рашид Хуссейн. Отдельный абзац был посвящен тому, как Москва передала своего агента в Великобритании «в аренду» сирийцам и с первого дня контролировала ход всей операции через Анатолия Ригова.

Они называли все имена. Разоблачили агента Тео Каннинга по кличке Гарольд, насильника, для которого не было ничего невозможного. Клер Грант напрямую заклеймили нимфоманкой и предательницей, которая покрывала Ахмеда Джибрила. Кроме того, в отчете рассказывалось о насилии над детьми, которых с санкции Каннинга привозили в Лондон. К тексту прилагались ужасные фотографии и видеозапись.

— По-моему, неплохо, — заметил Ленгтон, прочитав документ.

— Как мы с ним поступим? — спросила Мелани.

Фарго жестом подозвал их к своему компьютеру. Сгрудившись у него за спиной, они увидели, что отчет приложен к письму, готовому к отправке. Фарго уже заполнил строку «Тема сообщения». «Шантаж, терроризм и предательство. Дымовая завеса в Москве и Великобритании».

— Мы взорвем такую бомбу, что мало не покажется никому, — медленно проговорил Фарго. — Если, конечно, вы все согласны.

— Ты уверен, что на нас не выйдут? — спросил Ленгтон, увидев адрес получателя.

— Отправитель засекречен.

— Как бы поступил на нашем месте Джон? — спросил Ленгтон, выражая общее мнение.

— Он бы захотел, чтобы мы все завизировали письмо, — ответила Мелани.

— Все правильно. — Фарго снова открыл документ, перешел на последнюю страницу текста и набрал:

— «Посвящается Джо, верному другу и патриоту своей родины, — прочла Мелани. — И Пустельге, который привел нас к правде. In memoriam. Светлая им память!»

— Проверь.

Закончив, Фарго крутанулся на стуле и посмотрел им в глаза.

— Ну что, все за?

Он собирался спросить каждого по очереди, как при голосовании, но они хором ответили:

— Посылай.

Сидней, Австралия

Тони Миллер, старший репортер отдела расследований старейшей австралийской газеты «Сидней морнинг геральд», увидела, как в углу экрана замигал конвертик. Отставив в сторону чашку с кофе, она открыла письмо и стала читать. Глаза ее изумленно расширились. Потом она открыла приложение и увидела, как Тео Каннинг насилует Таню. Не отрываясь от монитора, она схватила телефон и набрала номер:

— Гарри! Зайди ко мне немедленно!

МОЯ ДОРОГАЯ ЖЕНА _{(роман) Саманта Даунинг}

На первый взгляд наша история любви ничем не отличается от истории многих других пар. Я встретил великолепную женщину. Мы влюбились. У нас родились дети. Мы переехали в пригород. Мы поделились друг с другом нашими самыми сокровенными мечтами и… нашими самыми темными секретами.

А потом нам стало скучно, и мы решили немного развлечься. Мы похожи на нормальную пару. Мы — ваши соседи, родители друга вашего ребенка, знакомые, с которыми вы ходите вместе обедать. У всех нас есть свои секреты, которые помогают сохранять наш брак. Вы ходите в кино. Ездите в отпуск.

А мы иногда убиваем…

1

Она смотрит на меня голубыми стеклянными глазами. Потом переводит взгляд на свой бокал и снова поднимает его на меня. Я чувствую, что она за мной наблюдает, пытается понять: испытываю ли я к ней такой же интерес, какой она испытывает ко мне. Подняв голову, я улыбкой показываю ей: да, испытываю. Она улыбается в ответ. Почти вся помада на ее губах стерлась, на ободке бокала краснеет характерное размазанное пятнышко. Я подсаживаюсь к ней.

Девушка поправляет свои волосы: обычные, ничем не примечательные — ни длиной, ни цветом. Ее губы шевелятся. Она произносит: «Привет», и ее глаза внезапно вспыхивают, словно их подсветили изнутри.

Физически я ее привлекаю, как и большинство женщин в этом баре. Мне тридцать девять, я отлично сложен, густые волосы, на щеках и подбородке ямочки, и костюм на мне сидит лучше, чем на руке перчатка. Вот почему она обратила на меня внимание. Вот почему она мне улыбнулась и так довольна, что я к ней подкатил. Я — мужчина ее мечты.

Я пододвигаю к ней мобильник по барной стойке. На его экране высвечивается текст:

«Привет. Меня зовут Тобиас».

Она читает сообщение и, выгнув бровь, переводит взгляд с мобильника на меня и обратно. Я набираю новое сообщение:

«Я глухой».

Ее брови поднимаются вверх, рука прикрывает рот, а кожа розовеет. Замешательство у всех проявляется одинаково.

Она качает головой: жаль, ах, как же жаль! Она этого не знала.

«Конечно же, не знала. Откуда ты могла это знать?»

Она улыбается, только уже по-другому. Не так, как прежде.

Я больше не картинка в ее голове. Я уже не тот мужчина, которого она себе воображала. И теперь она колеблется, не знает, что ей делать.

Но вот она берет мой телефон и пишет в ответ:

«Меня зовут Петра».

«Приятно познакомиться, Петра. Ты русская?»

«Мои родители были русскими».

Я киваю и улыбаюсь, она тоже кивает и улыбается. Судя по всему, ее мозг закипел от сомнений.

Она бы предпочла не оставаться со мной. Ей хочется встретить мужчину, который будет слышать ее смех и не станет печатать свои слова.

Но в то же время совесть велит ей быть терпимой и не принижать «ущербного» человека. Петра явно не хочет выглядеть поверхностной женщиной, которая отказывает мужчине, потому что он глухой. Она не хочет отвергать меня так, как отвергали многие до нее.

Или только делает вид.

Ее внутренняя борьба — трехактная пьеса, разворачивающаяся перед моими глазами. И я знаю, как она закончится. По крайней мере, заканчивалась уже множество раз.

Петра остается. Ее первый вопрос — про мой слух или его отсутствие. Да, я глухой от рождения. Нет, я никогда не слышал никаких звуков: ни смеха, ни человеческого голоса, ни лая щенка или рокота самолета над головой.

Петра надевает на лицо печальное выражение. Она не сознает его покровительственности, а я не упрекаю ее, потому что она старается. И потому что она осталась.

Петра спрашивает, умею ли я читать по губам. Я киваю, и она начинает говорить.

— Когда мне было двенадцать лет, я сломала себе ногу в двух местах. Упала с велосипеда, — губы Петры шевелятся преувеличенно гротескно. — И мне пришлось носить гипс от ступни до бедра, — Петра замолкает и чертит пальцем по бедру линию — на случай, если я недопонял. Я все понял, но ценю ее усилия. И бедро тоже.

Взбодрившись, Петра продолжает:

— Я не могла ходить шесть недель. И в школе я ездила в инвалидном кресле, потому что гипс оказался очень тяжелым для костылей.

Я смеюсь, хоть смутно представляю себе маленькую Петру с огромным гипсом на ноге и еще меньше представляю себе, к чему ведет эта печальная история.

— Я не хочу сказать, что понимаю, каково это — жить в инвалидном кресле постоянно или иметь иное отклонение от нормы. Я просто всегда чувствую состояние такого человека… Как будто… Как бы это получше выразиться… как будто я испытала это на себе, только на время. Понимаешь?

Я киваю.

Петра с облегчением улыбается — она опасалась, что эта история может задеть меня за живое.

Я печатаю:

«Ты очень чувствительная».

Петра пожимает плечами и сияет в ответ на комплимент.

Мы берем еще по бокалу вина.

Я рассказываю ей историю, не связанную с моей глухотой. О своем любимчике из детства — Шермане. Это был лягушонок-бык, который сидел на самом большом камне в пруду и лопал всех мух подряд. Я никогда не пытался поймать Шермана, а тольконаблюдал за ним, и иногда он тоже за мной наблюдал. Нам нравилось сидеть рядом, и я стал называть его своим «домашним питомцем».

— А что с ним случилось? — интересуется Петра.

Я вздрагиваю.

«Однажды я пришел, а камень был пуст. Я больше никогда его не видел».

— Как это печально, — вздыхает Петра.

«Вовсе нет», — возражаю я. Гораздо печальней было бы найти его мертвое тельце и столкнуться с дилеммой: нужно ли его хоронить? Хорошо, что мне не пришлось этого делать. Я просто представил, что лягушонок переселился в другой, больший по величине пруд, над которым летало громадное количество мух.

Петре понравился мой ответ, и она прямо заявила мне об этом.

Но я не рассказал ей всего, кое о чем умолчал. Например, о том, что у Шермана был очень длинный язык, который выстреливал по сторонам так быстро, что я с трудом его замечал. Но мне всегда хотелось его схватить. Я любил сидеть у пруда и размышлять о том, насколько плохой была эта мысль. Насколько ужасно было бы схватить лягушонка за язык? Причинил бы я ему тем самым вред или нет? И если бы он умер, считалось бы это убийством? Я никогда не пытался этого сделать, да и вряд ли бы у меня получилось, но я раздумывал над этим, и из-за этого мне казалось, что я не был Шерману хорошим другом.

Петра рассказывает мне о своем коте Лайонеле. Она назвала его в честь другого кота, тоже Лайонела, который был у нее в детстве. Я говорю ей, что это смешно, хотя совсем в этом не уверен. Она показывает мне фотки. Лайонел — персидский кот с черно-белой мордой. Он слишком толстый, чтобы быть умным.

Петра переводит разговор на свою работу: она разрабатывает бренды товаров и компаний. По ее словам, это и легко, и тяжело. Тяжело бывает в самом начале, потому что заставить кого-нибудь что-то запомнить очень трудно. Но, чем больше людей начинают узнавать бренд, тем легче становится его продвигать.

— В какой-то степени даже не важно, что мы продаем. Бренд становится значимей продукта, — Петра указывает на мой телефон и спрашивает, почему я его купил: потому что он мне понравился или из-за бренда?

«Наверное из-за того и другого».

Петра улыбается:

— Видишь. Ты даже затрудняешься ответить.

«Похоже, что так».

— А ты чем занимаешься?

«Я бухгалтер».

Она кивает. Это самая невозбуждающая профессия в мире, но она обеспечивает стабильность и солидность. И это то, что по силам глухому парню. Цифры не говорят — у них нет голоса.

К нам подходит бармен — опрятный и аккуратный. Судя по возрасту, студент колледжа. Петра берет заказ на себя — ведь я же глухой. Женщины всегда думают, что обо мне надо заботиться. Им нравится делать что-нибудь за меня, потому что они считают меня слабым.

Петра заказывает нам еще по бокалу вина и свежую закуску. И улыбается так, словно гордится собой. Это заставляет меня рассмеяться. Молча, но все-таки рассмеяться.

Она наклоняется и кладет свою руку на мою. Она забыла, что я не ее идеальный мужчина, и развитие нашего знакомства уже предсказуемо. Довольно скоро мы оказываемся в ее квартире. Решение дается мне легче, чем следовало бы, но вовсе не потому, что я нахожу ее необычайно привлекательной. Это выбор. Петра предоставляет мне право решать, и я превращаюсь в мужчину, говорящего «да».

Петра живет в деловой части города, неподалеку от бара, в эпицентре рекламы всех крупных брендов. Ее квартира не настолько чистая, как я ожидал: повсюду разбросаны вещи — одежда, посуда, газеты. Это наводит меня на мысль, что она часто теряет ключи.

— Лайонел где-то тут. Прячется, наверное.

Но я вовсе не ищу глазами жирного кота.

Петра проносится по комнатам, бросая сумку в одной и скидывая туфли в другой. В руках у нее появляются два бокала, наполненные красным вином, и она ведет меня в спальню, а там, улыбаясь, поворачивается ко мне лицом. Внезапно она становится еще более привлекательной, даже ее гладкие волосы начинают переливаться.

Это не только алкоголь, но и ее счастливый вид. У меня складывается впечатление, будто Петра давно не вызывала у мужчин желания. Не понимаю, правда, почему: она довольно мила.

Девушка прижимается ко мне, ее тело теплое, дыхание отдает вином. Петра забирает из моей руки бокал и ставит на пол.

Я отпиваю из него вино уже гораздо позже, когда мы в темноте, при одном лишь свете моего телефона, печатаем вопросы и ответы, посмеиваясь над собой и тем, что совершенно не знаем друг друга.

Я спрашиваю:

«Твой любимый цвет?»

«Зеленый, лаймовый».

«Мороженое?»

«Баббл-гам, со вкусом жвачки».

«Баббл-гам? С голубой начинкой?»

«Ну да».

«Надо же».

«А ты какое мороженое любишь?»

«Ванильное. А твоя любимая начинка для пиццы?»

«Ветчина».

«Мы уже готовы».

«Да?»

«Погоди, мы все еще о пицце говорим?»

Мы говорим уже не о пицце.

А потом она засыпает первой. Я колеблюсь — уйти мне или остаться. Я так долго решаю, как мне поступить, что в итоге и сам засыпаю.

Просыпаюсь затемно и выскальзываю из постели, не разбудив Петру. Она спит лицом вниз, одна нога согнута, волосы рассыпаны по подушке. Я не могу понять, нравится она мне по-настоящему или нет. И решаю об этом не думать. Незачем.

На прикроватной тумбочке лежат ее сережки. Они сделаны из цветного стекла: водоворот голубых теней, под стать глазам Петры. Одевшись, я смахиваю сережки с тумбочки в свой карман. Я забираю их себе как напоминание больше так не делать. Мне кажется, это сработает.

А потом я направляюсь к входной двери.

— Ты действительно глухой?

Петра задает этот вопрос громко, прямо мне в спину, и я его слышу. Потому что я не глухой.

Но я не оборачиваюсь.

Я притворяюсь, что ничего не услышал, подхожу к двери, захлопываю ее за собой и продолжаю идти. Выйдя из здания, я прохожу квартал, сворачиваю за угол и только тогда останавливаюсь и задумываюсь: как она догадалась? Должно быть, я допустил ошибку.

2

Меня зовут не Тобиас. Я пользуюсь этим именем, только когда хочу, чтобы меня кто-то запомнил. В данном случае — бармен. Я представился ему, напечатав свое имя, когда зашел в бар и заказал выпивку. Он меня запомнит. Он запомнит, что Тобиас — глухой мужчина, ушедший из бара с женщиной, с которой только что познакомился. Это имя для него, а не для Петры. Она по-любому меня запомнит, вряд ли ей доводилось раньше спать с глухими парнями.

И если бы я не допустил ошибку, то остался бы лишь необычным эпизодом в хронике ее сексуальных приключений. А теперь останусь странным эпизодом, потому что Петра запомнит меня как парня, «притворявшегося глухим» или «вероятно, притворявшегося глухим».

Чем больше я об этом думаю, тем больше задаюсь вопросом: а не допустил ли я целых два промаха? Возможно, я на миг замер на месте, когда она спросила, действительно ли я глухой. Это вполне могло произойти, потому что именно так люди реагируют, слыша то, чего не ожидали услышать. И если я на самом деле замер, то Петра, скорее всего, это заметила. И сообразила, что я соврал про свою глухоту.

Всю дорогу домой я испытываю дискомфорт. Сиденье в машине скрипит и царапает мне спину, радио играет слишком громко, и везде слышатся зловещие крики. Но я не могу винить в этом Петру. Просто я раздражен.

Зато дома все тихо и спокойно. Моя жена, Миллисент, все еще в постели. Я женат на ней уже пятнадцать лет, и она зовет меня не Тобиасом. У нас двое детей: Рори четырнадцать, а Дженна на год младше.

В нашей спальне темно, но я различаю фигуру Миллисент под одеялом. Сняв ботинки, я на цыпочках крадусь в ванную.

— Все нормально?

Голос жены звучит полусонно.

Я оглядываюсь и вижу ее тень, приподнявшуюся на локте.

И я снова перед выбором. Из-за Миллисент, что случается редко.

— Нет, — отвечаю я.

— Нет?

— Она нам не подходит.

Воздух между нами застывает и оттаивает только тогда, когда Миллисент выдыхает и снова кладет голову на подушку.

* * *

Она встает раньше меня. К тому времени, как я захожу на кухню, Миллисент уже организует завтрак, сухие пайки детям в школу, наш день и наши жизни.

Я понимаю: мне следует рассказать ей о Петре. Не о сексе с ней, нет (этого я бы своей жене ни за что не рассказал), а о том, что я ошибся, и Петра нам подходит. Мне надо это сделать, потому что упускать Петру рискованно, но вместо этого я молчу.

Миллисент смотрит на меня. Ее разочарование причиняет мне большую боль, чем физическая сила. Глаза у моей жены зеленые, переливаются всеми оттенками этого цвета, как камуфляж.

И они совсем не похожи на глаза Петры. У Миллисент и Петры нет ничего общего, разве что они обе спали со мной. Или одной из моих ипостасей.

По лестнице с топотом проносятся дети, орущие друг на друга и ссорящиеся из-за того, что накануне в школе кто-то из них что-то не так сказал.

Дети уже одеты и готовы к школе. Я тоже уже оделся для работы в свой белый теннисный костюм.

Я не бухгалтер и никогда им не был. Пока мои дети в школе, а жена продает дома, я на корте под открытым небом, под лучами солнышка, учу людей играть в теннис. Большинство моих клиентов среднего возраста и давно утратили спортивную форму (если она у них вообще когда-то была), зато у них уйма денег и времени. И меня периодически нанимают богатенькие родители, свято верящие, что их чадо — талант, будущий чемпион и ролевая модель. До сих пор все они ошибались.

Скоро я опять отправлюсь кого-нибудь чему-нибудь учить, но прежде Миллисент заставляет и меня, и детей сесть за стол хотя бы на пять минут. Она называет это завтраком.

Дженна закатывает глаза и сучит в раздражении ногами, желая получить свой мобильник обратно: садиться за стол с телефоном у нас запрещено. Рори держится спокойнее сестры: за пять отведенных нам минут он старается заглотить как можно больше еды, а потом набивает свои карманы тем, что не успело попасть ему в рот.

Миллисент сидит напротив меня, с чашкой кофе у губ. Она тоже готова к работе: на ней юбка, блузка и туфли на каблуках. Рыжие волосы уложены назад. В лучах утреннего солнца они кажутся медными. Мы с Миллисент ровесники. Но она выглядит лучше меня, так было всегда. Она женщина, которую я, похоже, так и не смог заполучить.

Моя дочь стучит пальчиками по моей руке, как будто отбивает ритм какой-то песни. И, конечно, добивается своего — я обращаю на нее внимание. Дженна не похожа на мать. И глаза, и волосы, и форму лица она унаследовала от меня, и иногда меня это печалит. А иногда радует.

— Папа, ты купишь мне сегодня новые туфли? — спрашивает Дженна. И улыбается, потому что знает: я скажу «да».

— Да, — говорю я.

Миллисент пихает меня под столом ногой.

— Этим туфлям всего месяц, — говорит она Дженне.

— Но они стали мне слишком тесны.

На это даже моя жена не находится, что возразить.

Рори спрашивает, можно ли ему поиграть в видеоигру перед уходом в школу, всего несколько минут.

— Нет, — мотает головой Миллисент.

Сын смотрит на меня. Мне следует сказать «нет», но теперь, сказав «да» его сестре, я этого сделать не могу. Рори это знает, потому что он умный малый, так похож на Миллисент.

— Валяй, — говорю я.

Рори уносится прочь.

Миллисент с шумом ставит на стол чашку с кофе.

Дженна хватает свой телефон.

С завтраком покончено.

Перед тем, как встать из-за стола, Миллисент сверлит меня взглядом. Она выглядит в точности как моя жена и в то же время совсем на нее не похожа.

* * *

Впервые я увидел Миллисент в аэропорту. Мне тогда было двадцать два, я возвращался из Камбоджи, где провел лето с тремя приятелями. Мы кайфовали каждый день и пили каждую ночь. И вообще не брились. Я улетел из страны чистеньким юношей-паинькой, а вернулся косматым бородачом с сильным загаром и десятком отличных историй. Ни в какое сравнение с Миллисент.

Я летел с пересадкой, впервые вернувшись в страну. И, пройдя таможню, направлялся во внутренний терминал, когда увидел Миллисент. Она сидела в зоне выхода на посадку в одиночестве, подпирая ногами свой чемодан, и смотрела в окно от пола до потолка, выходившее на бетонированный периметр аэродрома. Рыжие волосы были стянуты в нетугой хвост, на ней были джинсы, футболка и кеды. Я остановился понаблюдать за ней, пока она наблюдала за самолетами.

То, как она смотрела в окно, было нечто.

Я также пялился на самолеты перед вылетом в Камбоджу. Моей мечтой было путешествовать, повидать такие уголки мира, как Таиланд, Камбоджа и Вьетнам, и я эту мечту осуществил. Теперь я возвращался на родную землю, туда, где вырос. Но моих родителей уже не было, хотя я и не уверен, что у меня они когда-либо действительно были.

После Камбоджи моя мечта о путешествиях уже исполнилась, а другой у меня еще не было. Пока я не увидел Миллисент. Вид у нее был такой, словно она только предвкушала исполнение своей мечты. И мне захотелось стать ее частью.

Тогда, правда, я так не думал. Я пришел к такому заключению позднее, когда пытался объяснить самой Миллисент или кому-нибудь еще, почему я нашел ее столь привлекательной. Проведя в воздухе двадцать часов и еще не закончив свой путь домой, я не смог даже собраться с силами, чтобы заговорить с ней. Все, что получалось, — только восхищаться.

Оказалось, что мы летим одним рейсом. Я воспринял это как знак.

Миллисент села у иллюминатора, а у меня было место в центре среднего ряда. Но… немного уговоров, легкий флирт со стюардессой, двадцатидолларовая банкнота — и я оказался в кресле рядом с Миллисент. Она даже не подняла глаза, когда я садился.

К тому времени, как с нами поравнялась тележка с напитками, у меня созрел план. Я задумал заказать то же, что и Миллисент. Потому что уже решил для себя: она — особенная! И не мог даже вообразить, что она закажет себе что-то земное, вроде воды. Ее выбор должен был пасть на нечто более необычное — вроде ананасового сока со льдом. И, если бы я взял себе то же самое, то возник бы момент симметрии, симбиоза, счастливой «случайности» — не важно чего.

Учитывая то, как много времени прошло с тех пор, как я в последний раз спал, этот план казался мне правдоподобным, пока… Пока Миллисент не ответила стюардессе: «Нет, ничего не надо, спасибо». Она вообще не захотела брать напиток.

Я сделал то же самое. Но эффекта, на который рассчитывал, не дождался.

Но, когда Миллисент обратилась к стюардессе, я впервые разглядел ее глаза. Их цвет напомнил мне о пышных зеленых полях, которые я видел по всей Камбодже. И они еще не были такими темными, какими кажутся теперь.

А потом Миллисент снова вперила свой взгляд в иллюминатор. А я снова стал смотреть на нее, делая вид, что не делаю этого.

Я говорил себе, что я идиот, и должен с ней просто заговорить.

Я говорил себе, что со мной что-то не так, потому что нормальные люди не ведут себя подобным образом с девушкой, которой никогда прежде не видели.

Я призывал себя не уподобляться сталкеру.

Я убеждал себя, что она для меня слишком красива.

Через тридцать минут полета я выдавил из себя:

— Привет.

Она повернулась ко мне. Поглядела.

— Привет.

Думаю, в этот момент я перестал сдерживать дыхание.

Через много лет я спросил у нее — почему она все время смотрела в окна, и в аэропорту, и в самолете? Она ответила — потому что никогда не летала раньше, и единственное, о чем она тогда мечтала, — это о благополучной посадке.

3

Петра была в списке номером один. Но теперь, когда мы от нее отказались, я перехожу к следующему номеру — молодой женщине по имени Наоми Джордж. Я еще не общался с ней.

Вечером я еду на машине в отель «Ланкастер». Наоми работает там портье. Отель «Ланкастер» — один из тех осколков старого мира, которые сохраняются благодаря былой славе. Здание огромное и роскошно декорировано — сейчас бы такое возводить уже не стали. Построй его, как надо, вышло бы слишком дорого, а экономная подделка под старину выглядела бы до нелепости дешево.

Двери и боковые панели «Ланкастера» стеклянные, сквозь них отлично просматривается стойка портье. Наоми стоит за ней в гостиничной униформе: накрахмаленной белой блузке и синем костюме, и юбка и пиджак оторочены золотистой тесьмой. Волосы у Наоми длинные и темные, а веснушки на носу придают ей более моложавый вид, хотя Наоми уже двадцать семь. И, возможно, у нее до сих пор требуют документы в барах. Только она не настолько невинна, как выглядит.

Поздно ночью я не раз становился свидетелем ее слишком фривольного общения с постояльцами мужского пола. Все они были одиноки, старше ее и хорошо одеты. Более того, Наоми не всегда уходит из отеля по окончании своей смены. Либо она подрабатывает, либо не гнушается случайными связями на одну ночь.

Благодаря социальным сетям мне известно, что Наоми обожает суши и не ест красное мясо. В средней школе она играла в волейбол и встречалась с парнем по имени Адам. Сейчас она называет его не иначе как «кретином». Ее последний бойфренд, Джейсон, три месяца назад куда-то свалил, и с тех пор Наоми одна. Она подумывала завести какого-нибудь домашнего питомца, скорее всего, кота, но пока не сподобилась. У нее больше тысячи онлайновых знакомых, но, насколько я могу судить, настоящих друзей всего двое. Ну, максимум, трое.

А я все еще не уверен, что она — та самая. Мне нужно узнать о ней больше.

Миллисент устала ждать.

Прошлой ночью я застал ее в нашей ванной стоящей перед зеркалом и снимающей макияж. В джинсах и футболке, провозглашавшей ее матерью семиклассницы-отличницы. Дженны, конечно.

— Что с ней было не так? — поинтересовалась у меня Миллисент. Она не назвала Петру по имени — не должна была. Я и так понял, о ком речь.

— Просто она оказалась не той.

Миллисент не взглянула на меня в зеркало. Она наносила лосьон на лицо.

— Это уже вторая, которую ты отмел.

— Она должна отвечать нашим требованиям. Ты же это понимаешь.

Миллисент с хлопком защелкнула крышку на бутылочке лосьона. Я ушел в спальню и присел на стул, чтобы снять ботинки. День выдался долгим, его следовало закончить, но Миллисент посчитала по-другому. Она проследовала за мной в комнату и встала у меня над головой.

— Ты уверен, что все еще хочешь это сделать? — спросила она.

— Да, — обошелся я односложным ответом.

Выказать больший энтузиазм мне не удалось. Меня слишком угнетало чувство вины за то, что я переспал с другой женщиной. Оно поразило меня вечером, когда я увидел престарелую семейную пару. Обоим было за девяносто. Они прогуливались вниз по улице, крепко держась за руки. Такие пары не изменяют друг другу. Я взглянул на Миллисент, и мне истово захотелось сделать нас походящими на тех двух счастливцев.

Миллисент опустилась передо мной на колени и положила мне руку на ногу.

— Нам нужно это сделать.

Ее глаза блеснули. А мне передалось тепло ее руки, заскользившей по моей ноге вверх.

— Ты права, — сказал я. — Нам нужно это сделать.

Миллисент наклонилась ближе и наградила меня долгим глубоким поцелуем. От этого мое чувство вины только усугубилось. И резко возросло желание сделать все, что было в моих силах, лишь бы она была счастлива.

* * *

После того разговора с Миллисент не прошло и суток, а я уже сижу перед «Ланкастером». Смена Наоми заканчивается в одиннадцать вечера, и просидеть еще три часа перед отелем нереально. Но, вместо того чтобы поехать домой, я перекусываю, а потом захожу в бар. Подходящее заведение, когда больше некуда податься.

Бар не такой замечательный, как тот, в котором мы были с Петрой. И он полупустой — в основном в нем толкутся одинокие мужчины. Коктейли стоят вдвое дешевле, и все посетители в костюмах уже ослабили свои галстуки. Деревянный пол испещрен царапинами от табуретов, а на стенах переплетаются кольца водяных знаков. Это место для выпивох, место, где все слишком пьяны, чтобы рассматривать детали декора.

Я заказываю пиво и смотрю бейсбол на одном экране и новостную программу на другом. Нижняя часть третьего иннинга, два аута. Завтра возможен дождь, но в целом сохранится солнечная погода. Тут, в Вудвью, всегда солнечно. Это такой своеобразный анклав в реальном мире. За час мы, его жители, можем оказаться у океана, в национальном заповеднике или в одном из крупнейших парков развлечений на свете, и мы всегда говорим, что счастливы проживать здесь — в Центральной Флориде. Особенно повезло тем, кто живет в Хидден-Оуксе. Это анклав внутри анклава.

Верх четвертого иннинга, один аут. Еще два часа до окончания рабочей смены Наоми, и я смогу за ней проследить.

И снова Линдси.

Ее улыбающееся лицо смотрит на меня с телеэкрана.

Линдси, с ее узкими карими глазами, прямыми светлыми волосами, естественным загаром и большими белыми зубами.

Она пропала год назад. Целую неделю она блистала звездочкой в новостях, а потом все случилось. За отсутствием близких родственников, никто не обратил на ее исчезновение внимания. Линдси не была пропавшим ребенком, она не была беззащитной. Она была взрослой женщиной, и не прошло недели, как о ней все позабыли.

Только не я. У меня в ушах до сих пор звучит ее смех. Достаточно заразительный, чтобы заставить меня тоже засмеяться вместе с ней. И снова видя ее лицо на экране, я вспоминаю, как сильно она мне нравилась.

4

Впервые я заговорил с Линдси во время утренней пробежки. Как-то в субботу я проследовал за ней до горных троп сразу за чертой города. Она побежала по одной, я — по другой, а через час мы столкнулись.

Увидев меня, Линдси кивнула и сказала «привет» — тоном, не приглашающим к продолжению разговора. Я помахал ей рукой и губами проартикулировал: «привет». Линдси неосознанно кинула на меня озадаченный взгляд, и я протянул ей свой мобильник — представиться.

«Привет! Извини, я, наверное, выгляжу странно! Меня зовут Тобиас. Я глухой».

Так я усыпил ее бдительность.

Она тоже представилась, и мы немного поболтали, а потом присели выпить воды. Линдси предложила мне карамельку, у нее их было много.

Линдси закатила глаза, осуждая саму себя:

— Это ведь ужасно, да? Есть сладости во время тренировки. Но я их так люблю!

«Я тоже».

Я написал правду. Я не ел карамелек с тех пор, как был маленьким ребенком, но очень их любил.

Линдси рассказала мне о себе, о своей работе, доме и увлечениях — все то, что я уже знал. А я повторил ей те же истории, которые рассказывал всем остальным. Когда солнце поднялось, мы решили закончить нашу пробежку вместе. Большую часть пути мы хранили молчание, и мне это нравилось. Моя жена почти никогда не молчит.

Линдси отклонила мое предложение поужинать, но мы обменялись телефонами. Я дал ей номер, которым пользуюсь как Тобиас.

И через несколько дней после нашей пробежки Линдси прислала мне эсэмэску. Ее текст заставил меня улыбнуться:

«Было здорово встретиться с тобой на прошлой неделе. Надеюсь, мы еще когда-нибудь пробежимся вместе».

И мы пробежались.

Во второй раз — уже по другой тропе, севернее, близ национального парка Индиан-Лейк. Линдси снова прихватила с собой карамельки. А я взял плед. Мы остановились передохнуть в тенистом местечке, куда путь солнцу преграждала пышная листва. Когда мы присели, я улыбнулся своей спутнице. Искренне.

— Ты очень милый, — сказала она.

«Нет, это ты милая!»

А еще через несколько дней Линдси написала мне новое сообщение, но я его проигнорировал. К тому времени мы с Миллисент уже пришли к общему мнению: Линдси нам подходит!

И вот теперь, спустя год, Линдси снова на экране. Они ее нашли.

* * *

Из бара я направляюсь прямиком домой. Миллисент уже там, сидит на переднем крыльце. Она еще не переоделась после работы, и ее дорогие кожаные туфли гармонировали с цветом кожи. Миллисент считает, что они делают ее ноги длиннее, и я с этим согласен. Я подмечаю это каждый раз, когда она их надевает, даже сейчас.

Проработав целый день, а потом просидев в закрытом автомобиле, наблюдая за Наоми, я ощущаю себя копченой селедкой. Мне нужен душ! Но Миллисент и не думает воротить нос, когда я к ней подсаживаюсь. И прежде, чем я заговариваю, она произносит:

— Ничего страшного. Не стоит волноваться.

— Ты уверена? — спрашиваю я.

— Абсолютно.

А вот я не уверен. Мы должны были позаботиться о Линдси вместе, но все получилось иначе. И мне ничего не остается, как возразить.

— Я не понимаю, как…

— Это не проблема, — снова повторяет Миллисент и показывает пальцем на второй этаж дома. Там дети. Я хочу задать ей еще несколько вопросов, но они прилипают к моему языку.

— Нам придется подождать, — говорю я. — Сейчас нам лучше ничего не делать.

Жена не отвечает.

— Миллисент?

— Я слышу тебя.

Слышать-то она слышит, но понимает ли? Может, спросить для верности? Да нет, не стоит. Я уверен, что Миллисент все понимает. Просто ей это не нравится. Она сожалеет, что Линдси нашли именно сейчас, когда мы нашли очередную женщину.

Похоже, у моей жены уже развилась зависимость.

И не только у нее.

* * *

Наше знакомство в самолете не вылилось в любовь с первого взгляда. Для Миллисент. У нее не возникло ко мне даже легкого интереса. Сказав «привет», она отвернулась и снова уставилась в окно иллюминатора, а я вернулся к тому, с чего начал. Откинувшись на подголовник, я закрыл глаза и отругал себя за то, что не нашел в себе мужества сказать ей что-то еще.

— Прошу прощения…

Мои веки мгновенно взмыли вверх.

Она смотрела на меня своими огромными зелеными глазами, озабоченно наморщив лоб.

— С вами все в порядке?

Я кивнул.

— Вы уверены?

— Уверен. Только я не понимаю, почему вы…

— Потому что вы бьетесь головой об это, — указала Миллисент на подголовник. — Вы трясете сиденье.

Я даже не заметил, что это делал. Думал, что ругал себя только мысленно.

— Извините…

— Так вы нормально себя чувствуете?

Я уже вполне очухался, чтобы осознать: девушка, на которую я смотрел, разговаривала со мной! И даже выглядела взволнованной.

Я улыбнулся:

— Нормально, правда! Просто я…

— Вы били себя по голове. Я тоже бью.

— За что?

— За множество вещей, — пожала она плечами.

Я ощутил жуткое желание узнать, что могло побуждать такую девушку биться в раздражении головой, но самолет уже выпустил шасси, и времени на долгие разговоры у нас не осталось.

— Назовете мне хотя бы одну? — спросил я.

Она задумалась над моим вопросом, даже приложила к губам указательный палец, а я с трудом сдержал улыбку, заигравшую на моих губах, — не потому, что это выглядело очаровательно, а потому что я добился ее внимания.

После того как самолет приземлился, она ответила:

— Придурки… Придурки в самолетах, которые пристают ко мне, когда я хочу, чтобы меня оставили в покое.

Даже не осознав, не сообразив, что Миллисент имела в виду меня, я поспешил ее заверить:

— Я могу вас от них защитить.

Ошеломленная, она уставилась на меня. А когда поняла, что я сказал это на полном серьезе, звонко расхохоталась.

И когда я смекнул, почему она прыснула со смеху, я тоже расхохотался.

К тому моменту, как мы подошли к телескопическому трапу, мы не только познакомились, но и обменялись телефонными номерами.

И, прежде чем уйти прочь, она спросила:

— Как?

— Что «как»?

— Как бы ты меня защитил ото всех этих придурков в самолетах?

— Я бы усадил их посередине салона, выгнул бы подлокотники и порезал бы их наглые морды инструкцией о действиях в аварийных ситуациях.

Она снова разразилась смехом и на этот раз хохотала дольше и еще заливистей, чем до этого. А мне до сих пор нравится слушать ее смех.

Тот разговор стал частью нас обоих. В наше первое совместное Рождество я приволок ей в подарок громадную коробку — достаточно большую, чтобы вместить огромный телевизор. Коробка была целиком обернута блестящей бумагой и перевязана бантом. Но единственной вещью, лежавшей в ней, была инструкция о действиях в аварийных ситуациях.

С тех пор на каждое Рождество мы старались делать друг другу креативные подарки, в напоминание о той шутке. Однажды я подарил Миллисент авиационный спасательный жилет, а она перенарядила нашу елку, украсив ее кислородными масками.

И с тех пор, всякий раз, когда я сажусь в кресло самолета и вижу аварийную инструкцию, я улыбаюсь.

Странно другое: спроси меня кто-нибудь, с какого момента у меня и Миллисент все завертелось, пришло в движение и привело к тому, что у нас происходит сейчас, я бы назвал именно ту свою шутку о порезах.

А случилось все, когда Рори было восемь лет. У нашего сына имелись друзья, но не слишком много. Он рос не паинькой, но и не хулиганом — обычным ребенком. И для нас стало неожиданностью, когда мальчишка по имени Хантер порезал его бумагой. Намеренно. Ребята поспорили о том, какой супергерой был самым сильным. Хантер разозлился и порезал Рори. Порез пришелся на ямку между большим и указательным пальцами его правой руки и оказался достаточно болезненным, чтобы Рори закричал.

Хантера отправили на день домой, а Рори пошел к медсестре. Та забинтовала ему руку и угостила леденцом на палочке, без сахара, и Рори тотчас же забыл про боль.

Но в ту ночь, когда дети заснули, мы с Миллисент заговорили о порезах бумагой. Мы лежали в постели, за секунду до этого она выключила свой ноутбук, а я — телевизор. Занятия в школе только начались, и летний загар жены еще не полностью поблек. Она не играла в теннис, но любила плавать.

Миллисент взяла мою руку и провела ногтем по коже между большим и указательным пальцами.

— У тебя когда-нибудь был здесь порез?

— Нет. А у тебя?

— Был. Адски больно.

— Кто тебя порезал?

— Холли.

Я мало что знал о Холли. Миллисент почти никогда не рассказывала о своей старшей сестре.

— А почему она тебя порезала? — спросил я.

— Мы составляли коллажи любимых вещей, вырезали картинки из журналов и приклеивали их на большие куски цветного картона. Мы с Холли схватились за одну картинку одновременно и… — Миллисент передернулась, — я порезалась.

— Ты вскрикнула?

— Не помню. Но я заплакала.

Я поднял ее руку и поцеловал давно заживший порез.

— А что вы с Холли любили?

— Что?

— Ну, ты сказала, что вы вырезали картинки любимых вещей. Мне интересно — каких?

— Ой, нет, давай не будем об этом. — Миллисент выдернула руку из моих пальцев и погасила свет. — Ты же не собираешься превратить эту историю в еще один сумасшедший рождественский обычай…

— А тебе он не нравится?

— Нравится. Но одного вполне достаточно. Другого не надо.

Я понимал, что не надо, и старался избегать упоминаний о Холли. Миллисент не нравилось о ней говорить. Вот почему я спросил у нее про любимые вещи. А мне следовало спросить о Холли…

5

Линдси в новостях постоянно. Она единственная, кого нашли. И первым сюрпризом для меня стало место, где ее обнаружили.

В последний раз я видел Линдси в одном Богом забытом местечке. Мы с Миллисент завели ее далеко в болото рядом с природным заповедником в надежде на то, что дикие звери найдут ее раньше людей. Линдси была еще жива, и мы собирались убить ее вместе. Таков был наш изначальный план.

В том-то и загвоздка.

Нам пришлось менять его на ходу, из-за Дженны. Мы специально так подстроили, чтобы дети заночевали у своих друзей. Рори играл с приятелем в видеоигры, а Дженну мы оставили на «ночном девичнике» у одной из ее подружек, в компании дюжины двенадцатилетних девчонок. Когда телефон у Миллисент замяукал, я сразу понял — звонок от Дженны. Миллисент ответила на него еще до второго «мяу».

— Дженна? Что такое?

Я перевел взгляд на жену, слушавшую дочь. И с каждым кивком ее головы мое сердце билось быстрей и быстрей.

Линдси лежала на земле, ее загорелые ноги распластались в грязи. Действие лекарства, которым мы ее вырубили, уже слабело, и Линдси начала потихоньку шевелиться.

— Солнышко, ты можешь передать телефон миссис Шиэн? — спросила Миллисент и снова закивала головой.

Когда Миллисент вновь заговорила, тон ее голоса изменился:

— Я понимаю. Спасибо вам большое. Я сейчас подъеду. — Она нажала на кнопку «отбой».

— Что…

— Дженну тошнит. Расстройство желудка, а может, и пищевое отравление. Она провела в туалете целый час. — Прежде чем я смог ответить, Миллисент добавила: — Поеду за ней.

Я помотал головой:

— Нет, за Дженной поеду я.

Миллисент не возражала. Она опустила глаза на Линдси, а потом снова перевела их на меня:

— Но…

— Я заберу Дженну и отвезу ее домой, — сказал я.

— Ладно, я смогу о ней позаботиться, — покосилась на Линдси Миллисент. Она имела в виду не нашу дочь.

— Конечно, сможешь, — кивнул я. У меня и сомнений не возникало на этот счет. Я испытал лишь досаду, что все пропущу.

Когда я приехал к Шиэнам, Дженне все еще было плохо. По дороге домой мне пришлось дважды останавливаться — дочку рвало. Я просидел с ней почти всю ночь.

Миллисент вернулась домой перед рассветом. Я не спросил, перевозила ли она Линдси, потому что предположил, что она похоронила ее в каком-нибудь пустынном месте. И я понятия не имею, как тело Линдси оказалось в номере 18 в мотеле «Мунлайт».

Этот мотель закрылся после строительства новой автострады более двадцати лет назад. Заброшенное здание облюбовали грызуны, преступники, бомжи и наркоманы. Никто не обращал на него внимания, потому что никому не нужно было проезжать мимо: Линдси нашли там какие-то подростки. Они же и вызвали полицию.

Мотель — одиночное одноэтажное строение, с номерами по обе стороны. Комната под номером 18 находится в углу тыльной части здания, с дороги ее не видно.

И вот сейчас я смотрю по телевизору на этот мотель с воздуха и пытаюсь себе представить: Миллисент объезжает его, паркуется, выходит из машины, открывает багажник и… волочет Линдси по земле.

«Неужели она настолько сильна, что смогла это сделать?» — закрадывается ко мне в голову сомнение. Линдси занималась спортом и была довольно мускулистой. Возможно, Миллисент перевезла ее на чем-нибудь с колесами. На тележке, к примеру. Моя жена достаточно находчива, чтобы придумать выход из любой затруднительной ситуации.

Репортер молодой и очень старается. Он говорит так, словно каждое слово имеет значение. Он рассказывает, что Линдси была завернута в полиэтилен, засунута в шкаф и накрыта одеялом. Подростки нашли ее только потому, что играли в пьяные прятки. Я не знаю, как долго Линдси пролежала в шкафу, но репортер говорит, что ее тело удалось идентифицировать только по записям зубной формулы. Результаты ДНК-тестов пока не готовы, а отпечатки пальцев полиция использовать не могла, потому что пальцы у Линдси были отпилены.

Я стараюсь не представлять себе, как Миллисент это сделала, и что она вообще такое сделала, но эта сцена назойливее прочих бередит мое воображение.

Я то и дело воображаю себе улыбчивое лицо Линдси, ее белые зубы; то, как моя жена отпиливает ей кончики пальцев, как тащит ее тело в номер мотеля и запихивает его в шкаф. Все эти образы мелькают перед моими глазами не только днем, но и вечером, когда я пытаюсь заснуть. А Миллисент выглядит как ни в чем не бывало. Она держится совершенно естественно и когда приходит домой с работы, и когда готовит на скорую руку салат, и когда снимает макияж, и когда работает за компьютером перед тем, как улечься в постель. Если жена и слушала новости, то виду не показывает. И я в который раз собираюсь ее спросить: почему и как Линдси оказалась в мотеле?

Но не спрашиваю. Потому что могу думать только об одном: почему я должен ее спрашивать об этом, почему она сама мне не рассказала.

На следующий день она звонит мне ближе к вечеру, и эти вопросы едва не слетают с моих губ. Более того, у меня на языке вертится новый вопрос: есть ли еще что-то такое, чего я не знаю?

— Ты помнишь, что мы ужинаем сегодня с Престонами? — напоминает мне Миллисент.

— Помню, — отвечаю я.

Хотя на самом деле забыл. Миллисент это знает и сообщает мне название ресторана, не дожидаясь, пока я его спрошу.

— В семь часов, — говорит она.

— Я буду ждать тебя там.

* * *

Энди и Триста Престоны купили свой дом у Миллисент. Энди старше меня на несколько лет, но я знаю его сызмальства. Он вырос в Хидден-Оуксе, мы ходили в одни школы, и наши родители общались друг с другом. Теперь Энди работает на фирме по разработке и распространению программного обеспечения и загребает достаточно бабок для того, чтобы хоть каждый день брать у меня уроки тенниса. Но он этого не делает — предпочитает отращивать брюхо.

А вот его жена берет уроки тенниса. Триста тоже выросла в здешних краях, но она не из Оукса, а из другой части Вудвью. Мы встречаемся с ней дважды в неделю, а большую часть своего времени она проводит за работой в художественной галерее. Вместе Престоны зарабатывают вдвое больше нас с Миллисент.

Жена отлично осведомлена о доходах своих клиентов; у большинства из них он выше нашего. И должен признаться, меня это тяготит больше, чем Миллисент. Жена полагает — это потому, что ее заработок больше моего. Но тут она ошибается. Это потому, что Энди зарабатывает больше меня. Только я не говорю об этом жене. Она не из Оукса и не понимает, каково это — вырасти здесь и здесь же остаться.

Мы ужинаем в первоклассном ресторане, где все едят салат, курицу или форель и пьют красное вино. Энди и Триста опустошают целую бутылку. Миллисент не пьет и терпеть не может, когда выпивает ее муж. В ее присутствии я не пью.

— Завидую я тебе, — признается мне Триста. — Хотелось бы мне иметь такую работенку, как у тебя, и проводить на свежем воздухе целый день, мне нравится играть в теннис.

Энди улыбается. Его щеки покраснели.

— Но ты же работаешь в художественной галерее. Это практически то же самое.

— Находиться на природе и работать на свежем воздухе — не одно и то же, — говорю я. — Я бы предпочел просиживать все дни на пляже, ничего не делая.

Триста хмыкает в свой дерзкий нос:

— По-моему, это очень скучно — лежать без движения, просто так. Я бы умерла с тоски от безделья.

Меня подмывает ей сказать, что брать уроки тенниса и обучать этой игре других — совершенно разные вещи. Когда ты работаешь, ты меньше всего думаешь о природе или свежем воздухе. Большую часть времени ты тратишь, пытаясь обучить игре в теннис людей, которые бы с большей охотой болтали по телефону, смотрели телевизор, ели или выпивали. Мне хватит пальцев на одной руке, чтобы перечислить тех, кто действительно желает играть в теннис, а не приходит на мои уроки ради поддержания формы. Триста — одна из таких. Ей вовсе не нравится теннис. Ей нравится хорошо выглядеть.

Но я держу рот на замке, ведь именно так поступают друзья. Мы не указываем друг другу на недостатки, когда нас о них не спрашивают.

Разговор переходит на работу Энди, и я выключаюсь из него, улавливая только ключевые слова. Меня отвлекает звучание серебряных приборов. Всякий раз, когда Миллисент отрезает кусочек от запеченной курятины, я думаю о том, как она убивала Линдси.

— Внимание, — произносит Энди. — Это единственное, что волнует все компании по разработке программного обеспечения. Как мы можем привлечь ваше внимание и удержать его? Как мы можем вас заставить просиживать за компьютером целый день?

Я закатываю глаза. Когда Энди выпьет лишнего, он начинает проповедовать. Или читать лекции.

— Ну давай, — говорит он. — Ответь мне на один вопрос. Что тебя удерживает перед экраном компьютера?

— Видео с кошками, — отвечаю я.

Триста хихикает.

— Не ерничай, — кривится Энди.

— Секс, — подает голос Миллисент. — Скорее всего, секс или жестокость.

— Или и то и другое, — вставляю я.

— На самом деле видео совсем не обязательно должно содержать секс, — говорит Энди. — Я имею в виду голый секс. Что действительно необходимо, так это обещание секса. Или жестокости. Или и того и другого. И еще должна быть сюжетная линия, история. Не важно какая — реальная или выдуманная. И не важно, кто эту историю рассказывает. Важно вызвать у людей интерес, чтобы им захотелось узнать: что будет дальше.

— И как вы этого добиваетесь? — спрашивает Миллисент.

Энди улыбается и указательным пальцем очерчивает в воздухе невидимый круг.

— Секс и жестокость.

— Это везде присутствует. Даже новости строятся на сексе и насилии, — замечаю я.

— Все в этом мире вращается вокруг секса и насилия, — говорит Энди. Он снова выписывает указательным пальцем круг и обращается ко мне: — Ты это знаешь, ты же отсюда.

— Знаю, — поддакиваю я. По данным официальной статистики, Оукс — одна из самых безопасных общин в штате. Но это потому, что все насилие здесь случается за закрытыми дверями.

— Я тоже это знаю, — говорит Триста мужу. — Вудвью не многим отличается от Оукса.

Отличается. И сильно. Но Энди не вступает в спор с женой. Вместо этого он наклоняется к ней и чмокает в губы. Когда их губы соприкасаются, Триста дотрагивается ладонью до щеки Энди.

А я завидую.

Завидую простоте их общения. Завидую их хмельному состоянию. Завидую их незатейливой прелюдии к сексу, который у них будет ночью.

— Думаю, нам пора по домам, — бормочу я.

Энди мне подмигивает. Я перевожу взгляд на Миллисент — она смотрит в свою тарелку. Ей противны публичные проявления любви, симпатии или привязанности.

Когда официант приносит нам счет, Миллисент и Триста встают из-за столика и проходят в туалетную комнату. Энди хватает чек раньше меня.

— Не вздумай мне перечить, я плачу, — говорит он, глядя в чек. — Тем более что вы, ребята, ненамного насидели. Без алкоголя-то.

— Мы вообще много не пьем, — пожимаю я плечами.

Энди улыбается, покачивая головой.

— Что? — переспрашиваю я.

— Если бы я знал, что ты превратишься со временем в такого занудного семьянина, я бы заставил тебя потусить в Камбодже подольше.

Я повожу глазами:

— Теперь ты ерничаешь.

— Для этого я сюда и пришел.

Парировать я не успеваю — наши жены возвращаются к столику, и мы с Энди сразу прекращаем разговоры о выпивке. И о счете за ужин тоже.

Вчетвером мы выходим из ресторана и прощаемся на парковке. Триста расстается со мной до следующего занятия. Энди клятвенно обещает, что вскоре тоже будет посещать мои уроки. Триста за его спиной закатывает глаза и тихонько посмеивается. А потом они уезжают, и мы с Миллисент остаемся вдвоем. Мы встречались с ней у ресторана — и каждый из нас подъехал к нему на своей машине.

Миллисент поворачивается ко мне. В свете уличных фонарей она выглядит такой старой, какойя никогда еще ее не видел.

— Ты как? — спрашивает она меня.

Я вздрагиваю:

— Нормально…

А что еще я могу ей сказать?

— Ты чересчур переживаешь из-за этой истории, — вперяет взгляд в поток машин Миллисент. — Все хорошо. Все просто прекрасно.

— Надеюсь, что так.

— Доверься мне. — Миллисент вставляет свою ладонь в мою руку. И крепко сжимает ее.

Я киваю ей, сажусь в свою машину, но еду домой не сразу, а проезжаю мимо отеля «Ланкастер».

Наоми стоит за стойкой портье. Ее темные волосы свободно падают на плечи. И, хотя веснушки на ее носу мне не видны, мне кажется, что я их вижу.

Я ощущаю облегчение от того, что вижу ее, от того, что она все еще работает портье и, наверное, продолжает подрабатывать на стороне. У меня не было оснований подозревать, что с Наоми что-то случилось, ведь мы с женой договорились подождать, так что проверять, на месте ли Наоми, бессмысленно и нелогично. Но я это делаю.

Это не первый раз, когда я поступаю нелогично. С тех пор, как обнаружили тело Линдси, я начал плохо спать: просыпаюсь посреди ночи, сердце бешено колотится. И из-за какого-нибудь бессмысленного вопроса. Запер ли я входную дверь? Оплатил ли те счета? Не забыл ли сделать то, что я должен был сделать, чтобы наш дом не сгорел и не стал добычей банка? И не врежется ли во что-нибудь мой автомобиль, потому что я не проверил вовремя тормозные колодки?

Все эти мелкие заботы отвлекают меня от мыслей о Линдси. И от того факта, что я уже ничего не могу изменить.

6

Субботнее утро.

У Дженны сегодня футбольный матч. Я смотрю его один; Миллисент показывает клиенту дом. Суббота — самый насыщенный день недели и для риелтора, и для учителя тенниса, и для наших спортивных детей. Мы с Миллисент по очереди проводим с ними субботы. И в последний раз мы собирались все вместе более года назад — когда Рори вышел в финал детского турнира по гольфу. Сын и сейчас играет в гольф. Я отвез его на тренировку рано утром, до того, как начался матч у его сестры. Рори состоит в том же клубе, в котором я обучаю клиентов теннису, но играет в гольф, потому что это не теннис. И меня это злит и бесит, чего мой сын, собственно, и добивается.

Дженна, напротив, не проявляет бунтарства. Она не пытается быть трудным ребенком. Если она делает что-то, то не в пику кому-либо, а потому что ей этого хочется. И я очень ценю это качество в дочери. А еще Дженна много улыбается, чем побуждает меня улыбаться в ответ и давать ей все, что она жаждет получить. Я понимаю, что рискую ее «упустить», и это пугает меня до чертиков. Но поделать с собой ничего не могу, и Дженна продолжает вить из меня веревки.

Футбол не мой спорт. Я выучил его правила только тогда, когда им увлеклась моя дочь. Так что от меня ей помощи мало. Я не могу подсказать, как поступить или как сыграть лучше в той или иной ситуации, — что я наверняка бы сделал, играй она в теннис. Хорошо хоть, Дженна — вратарь. Я, по крайней мере, понимаю, что ее дело — не давать другой команде забивать и набирать очки. А в остальном я могу ее лишь подбадривать.

«Ты сможешь!»

«Отлично сработано!»

«Молодчина!»

Я часто задаюсь вопросом: а не смущаю ли я Дженну? Наверное, смущаю, но все равно это делаю. А иначе что? Смотреть ее игры каменным истуканом, в полном молчании? По-моему, это еще хуже. Бессердечно и даже жестоко, уж лучше смущать. И когда Дженна перехватывает мяч, готовый залететь в сетку, я беснуюсь как сумасшедший. Она улыбается, но все же машет мне рукой, намекая: умолкни! В такие моменты я не думаю ни о чем, кроме своей дочери и ее футбольного матча.

Но тут вмешивается Миллисент со своей эсэмэской:

«Не волнуйся».

Это все, что она мне пишет.

На поле кричат дети. Другая команда пытается атаковать ворота, и моей дочери снова приходится ловить мяч. Дженна промахивается.

Она поворачивается — спиной ко мне, руки на бедрах. Мне хочется ей сказать: ничего страшного, ошибиться может каждый. Но именно этого делать не стоит. Все родители так говорят, и все дети воспринимают подобные утешения в штыки. Я так же на них реагировал когда-то.

Дженна смотрит вниз, на траву. Какая-то девчонка из ее команды подходит к ней, гладит по плечу и что-то говорит. Дженна кивает и улыбается. А мне интересно — что такого сказала ей напарница? Возможно, то же, что сказал бы и я, только из уст приятельницы это прозвучало значимей.

Игра возобновляется. Я снова опускаю взгляд на телефон: от Миллисент больше нет сообщений. Я просматриваю новости, и дыхание у меня перехватывает.

По заключению судмедэксперта, Линдси умерла всего несколько недель назад. Миллисент где-то продержала ее живой почти год!

* * *

У меня возникает непреодолимое желание бежать. Куда — не знаю, не имеет значения. Что-то сделать. Но что? Я понятия не имею! Мне просто хочется куда-нибудь исчезнуть.

Но я не могу оставить Дженну на футбольном поле одну, без своей поддержки. Я не могу бросить свою дочь, и сына тоже.

Когда матч Дженны заканчивается, я забираю Рори из клуба, и мы втроем, по уже заведенной привычке, поедаем «послеспортивную» пиццу, сдабривая ее замороженным йогуртом. Мне трудно поддерживать разговор, и Рори с Дженнной это замечают. Они же мои дети! Они видят меня каждый день и мгновенно понимают, когда что-то не так, а я порой терзаюсь вопросом: что они думают о Миллисент?

Ведь по ее виду никогда не поймешь, что что-то не так, а в последний год она и вовсе выглядела спокойной… Чересчур спокойной для себя… О том, что пора подобрать следующую женщину, она намекнула лишь месяц назад.

Точно! Все встает на свои места! Миллисент не просила подыскать новую женщину, пока не убила Линдси!

Весь прошлый год я пытался заполнить работой, заботой о детях, домашними делами, оспариванием счетов и регулярным мытьем машины. Ничего знаменательного в моей жизни не произошло. Никакого памятного события, ни одного яркого дня, ничего, что бы я вспоминал и через двадцать, и через тридцать, и через сорок лет. У Миллисент год выдался урожайным на клиентов. Цены на газ то подскакивали вверх, то понижались. Местные выборы пришли и прошли. Моя любимая химчистка закрылась, и мне пришлось подыскивать новую.

Нет, химчистка вроде бы закрылась два года назад. Хотя какая разница?

Весь этот год Линдси была жива, Миллисент держала ее в плену.

В моем воображении мелькают вереницы разных картин: от тревожных и расстраивающих до жутких и самых диких. Я представляю себе сцены, о которых слышал в новостях: когда женщин находили после многолетнего плена, в котором их удерживали мужчины с разными психическими отклонениями. Но мне никогда не доводилось слышать, чтобы что-то подобное учиняла женщина. И, как мужчина, я не могу себе представить, чтобы такое сделал я сам.

Оставив детей дома, я еду к Миллисент. Дом, который она сейчас продает, находится всего в нескольких кварталах от нас. Я доезжаю туда минут за пять. Перед входом в здание стоят два автомобиля. Один — Миллисент, другой — внедорожник.

Я жду.

Через двадцать минут из дома выходит моя жена в сопровождении семейной пары, моложе нас. Глаза у женщины широко распахнуты. Мужчина улыбается. Пожимая им руки, Миллисент краешком глаза замечает меня. Я чувствую, как задерживаются на мне ее зеленые глаза, но жена не замедляет своих плавных движений.

Супружеская пара направляется к своей машине. Провожая ее взглядом, Миллисент остается стоять у входа в дом. Сегодня на ней синий наряд — узкая юбка, блузка в полоску, туфли на каблуках, ее прямые рыжие волосы сейчас отрезаны по подбородок. Они были гораздо длиннее, когда мы познакомились. Но с каждым годом становились все короче и короче, словно Миллисент дала себе обет периодически подрезать их на полдюйма. И я не удивлюсь, если окажется, что так оно и было. Пожалуй, я теперь не удивлюсь ничему.

Миллисент дожидается, когда внедорожник уедет, и только потом поворачивается ко мне. Я выхожу из машины и иду к зданию.

— Ты расстроен, — говорит мне жена.

Я только молча смотрю на нее в ответ.

— Давай зайдем внутрь, — устремляется к входу Миллисент.

Мы заходим. Вестибюль очень просторный, потолки высотой более двадцати футов. Новое строение, почти как наше, только большее по площади. Все пространство открытое и воздушное. И организовано так, чтобы направить посетителя прямиком в большую залу. Туда проходим и мы с Миллисент.

— Что ты с ней делала? Целый год? Что ты с ней делала?

Миллисент мотает своей головой. Ее волосы колышутся взад-вперед:

— Мы не можем обсуждать это сейчас.

— Мы должны…

— Не здесь. У меня назначена встреча.

Миллисент ускоряет шаг и отрывается от меня, но я упорно следую за ней.

* * *

Через несколько месяцев после нашей свадьбы Миллисент забеременела. Мы с ней договаривались повременить с детьми, поэтому такая новость для меня оказалась «сюрпризом». Но не полным, потому что предохранялись мы с ней не всегда. Мы с Миллисент обсуждали разные способы предохранения, но всегда возвращались к презервативам: жене не нравились гормональные препараты. От них она становилась чересчур эмоциональной.

Когда у Миллисент случилась задержка, мы оба заподозрили, что она беременна. Наше подозрение подтвердилось сначала дома, после теста на беременность, а потом и в кабинете у врача. В тот вечер я никак не мог заснуть. Мы с Миллисент долго провалялись на диване, купленном в секонд-хенде, в нашем захудалом арендованном домишке. Свернувшись калачиком рядом с женой и положив свою голову ей на живот, я терзался сомнениями.

— А может, нам от него избавиться? — спросил я.

— Нет, — отрезала Миллисент.

— Нам нужны деньги. На что мы будем…

— Мы справимся.

— Я не хочу прозябать в нищете вечно. Я хочу жить в достатке. Я хочу…

— У нас все будет, — и ребенок, и достаток.

Я поднял голову и взглянул на нее:

— Почему ты так во всем уверена?

— А почему ты во всем не уверен?

— Вовсе нет, — возразил я. — Просто я…

— Просто ты беспокоишься.

— Ну да.

Миллисент вздохнула и нежно спихнула мою голову со своего живота:

— Не глупи, — сказала она. — У нас все будет хорошо. Даже лучше, чем просто хорошо.

Еще несколько минут назад я чувствовал себя скорее ребенком, чем мужчиной, которому скоро предстоит стать отцом. Миллисент зарядила меня силой и уверенностью.

С первых дней нашего брака и безденежья мы с Миллисент проделали долгий путь. Я пошел учиться на магистра делового администрирования, но мне оставалось еще два курса, когда она забеременела. Мы очень нуждались в деньгах, и я бросил учебу и вернулся к тому, что умел делать лучше всего — игре в теннис. Это был мой единственный талант. Это было то, что я делал лучше любого, с кем вырос. Теннисный корт был тем местом, где я по-настоящему блистал. Не так ярко, чтобы стать профессиональным спортсменом, но достаточно ярко, чтобы начать предлагать всем желающим частные уроки.

Миллисент на момент нашего знакомства только закончила курсы риелторов и готовилась к экзамену. После его сдачи она не сразу начала торговать недвижимостью, но все-таки начала и продолжала этим заниматься, даже когда ходила беременной, даже когда наши дети были совсем крохами.

Моя жена оказалась права. У нас все получилось. И теперь у нас все хорошо. Даже лучше, чем просто хорошо. И, насколько мне известно, мы пока еще не избавлялись от детей.

7

Но сейчас, когда мы стоим в этом пустом доме, который она пытается продать, Миллисент не заряжает меня ни силой, ни уверенностью. Она пугает меня.

— Все плохо, — говорю я. — В этом нет ничего хорошего.

Миллисент приподнимает бровь. Обычно это выглядело мило.

— В тебе проснулась совесть?

— Она всегда у меня была…

— Нет. Не думаю.

И она снова права. Меня не мучила совесть, когда я старался сделать ее счастливой.

— Что ты с ней делала? — повторяю я свой вопрос.

— Это не важно. Ее больше нет.

— Теперь уже нет.

— Ты слишком сильно переживаешь. У нас все хорошо.

Звонок в дверь.

— Работа зовет, — улыбается мне Миллисент.

Я иду вместе с ней до двери. Миллисент представляет меня клиентам, рассказывает им о моем мастерстве теннисиста.

Эта пара того же возраста, что и предыдущая, — такие же молодые и такие же невежественные.

Я отправляюсь домой и… проезжаю мимо нашего дома.

Сначала я заезжаю в «Ланкастер». Наоми там, за стойкой портье, и до конца ее смены еще несколько часов.

Затем я миную загородный клуб. Может, мне отвлечься? Зависнуть в этом клубе, поболтать с кем-нибудь из моих клиентов за просмотром спортивной игры? И снова я не останавливаюсь.

В голове проносятся другие места: бар, парк, библиотека, кинотеатр. Я сжигаю почти половину бензобака, крутясь по округе и пытаясь выбрать, куда мне поехать. И, в конечном итоге, выбираю неизбежное.

Я еду домой.

Я всегда туда возвращаюсь.

Открыв входную дверь, я слышу звуки моей жизни. Моей семьи. Единственного реального мирка за все мое бренное существование.

Рори играет в видеоигру: по дому разносятся хлопки электронных выстрелов. Дженна висит на телефоне, болтает, шлет эсэмэски и накрывает на стол. По всей большой комнате витает запах ужина — чеснока, курицы и чего-то с корицей. Миллисент стоит за рабочим кухонным столом и что-то мурлычет себе под нос. Она всегда напевает, готовя пищу. А ее выбор песни, как правило, непредсказуем. Это может быть мелодия из телешоу, оперная ария или попсовый хит. Жена вскидывает на меня взгляд и улыбается. Искренне. Я вижу это по ее глазам.

Мы всей семьей садимся за стол и поглощаем пищу. Дженна развлекает мать и заставляет скучать брата подробным рассказом о футбольном матче. Рори хвастается своими успехами: сегодня он был лучшим среди гольфистов младше шестнадцати. Так же обычно проходят наши общие застолья и в большинство других дней — бурные и шумные, наполненные рассказами о событиях дня и приятной расслабленности в домашней обстановке.

«И сколько раз мы так весело сиживали, пока Линдси томилась в плену?» — внезапно закрадывается в мой разум противная, неуютная мысль.

* * *

Спать я ложусь, удивляясь: вот уже несколько часов я не думал ни о Линдси, ни о полиции, ни о том, что мы с Миллисент творили. Вот какое воздействие оказывают на меня мой дом и все, что с ним сопряжено.

Мое детство было другим. Я рос в полноценной семье, с двумя родителями, в нашем прекрасном доме в Хидден-Оуксе, с двумя машинами, хорошими школами и множеством кружков по развлечениям, но мы никогда не ели вместе, как принято сейчас в моей семье. А если нам и доводилось обедать или ужинать одновременно, то мы игнорировали друг друга. Отец читал газету, мать смотрела стеклянными глазами в пространство, а я старался поесть, как можно быстрее, и выбежать из-за стола.

Родители выбирались посмотреть на мою игру в теннис, только если это был турнир и я проходил в последний раунд. И никто из них — ни мать, ни отец — не жертвовал ради меня своей субботой. Дом был местом для сна и хранения вещей, местом, которое мне хотелось быстрее покинуть. И я его покинул. Я уехал из страны при первой же возможности. Невозможно всю жизнь ощущать себя чьим-то разочарованием.

Впрочем, я не уверен, что дело было во мне. Может, я был единственный, кто мог скрепить родительский брак. Размышляя над этим годами, многократно прокручивая в голове воспоминания детства, я пришел к выводу, что родители и завели меня в надежде на то, что я укреплю их брак. Не сработало, и их разочарование обернулось моей несостоятельностью.

Я вернулся в Хидден-Оукс только потому, что моих родителей не стало. Глупая авария, которую нельзя было ни предугадать, ни предотвратить. Они ехали по автостраде, и у автомобиля впереди вдруг отлетело колесо. Оно врезалось в лобовое стекло роскошного отцовского седана, и мать с отцом погибли. Ушли сразу, так и не успев разойтись. Так и оставшись вместе и, без сомнения, несчастными.

Я не видел их тел. В полиции мне сказали, что лучше мне на них не смотреть.

А потом выяснилось, что у родителей было намного меньше денег, чем они делали вид. И я вернулся в дом, заваленный закладными. Денег едва хватило на гонорар адвокату по недвижимости — чтобы он все уладил и избавил меня от такого наследства. Мои родители оказались даже не теми, кем я их считал: они оказались обманщиками. Они не могли себе позволить жить в Хидден-Оуксе, лишь притворялись, что могли. А у меня не осталось никакой семьи, пусть даже плохой. А какая она — хорошая семья — я попросту не знал.

Нашу семью выстроила Миллисент. Я говорю так, потому что у меня самого ничего бы не вышло. Я и понятия не имел, как обустраивать домашний быт или собирать всех членов семейства за общим застольем. А Миллисент это знала и умела. Первый раз, когда Рори смог сесть на высокий стул, Миллисент пододвинула его к столу, и с тех пор мы ели всегда вместе. И, несмотря на возрастающее недовольство наших взрослеющих детей, мы до сих пор едим вместе.

Когда жена ходила беременной Дженной, она придумала для нашей семьи свод правил. Я их называю «Заповедями Миллисент».

Завтрак и ужин вместе, всегда.

Никаких игрушек или телефонов за столом.

Разрешения на них можно заслужить, только выполняя хозяйственные работы по дому.

Раз в неделю вечером общий просмотр кино.

Сахар ограничивается и заменяется по возможности фруктами, но не фруктовыми соками.

Все продукты будут натуральными, если позволят средства.

Физическая активность и спортивные тренировки поощряются. Но без принудиловки.

Все домашние дела должны быть сделаны до просмотра телевизора или видеоигр.

Когда я впервые увидел этот список, он вызвал у меня смех. Миллисент посмотрела на меня, и я тут же прекратил хохотать.

К тому времени я уже различал, когда она только притворялась рассерженной, и когда ее гнев был настоящим.

Миллисент вводила свои правила постепенно, одно за другим. Нет, она не превратила дом в тюрьму, она сумела организовать нашу семью. Оба чада занимаются спортом. Деньги они получают от нас, только когда их заработают. Раз в неделю мы все садимся и смотрим кино. Пищу едим в основном натуральную и почти не употребляем продуктов с сахаром. Уроки дети делают еще до моего прихода с работы, и в этом тоже заслуга Милллисент. Той самой Миллисент, которая держала Линдси в заточении целый год и Бог ведает что с ней делала.

* * *

Заснуть у меня не получается. Я встаю и проверяю, спят ли дети. Рори распластался на своей кровати, одеяла валяются на полу. Когда ему исполнилось четырнадцать, он больше не захотел жить в комнате с динозаврами на стенах. Мы сделали в ней ремонт, сменили меблировку. И теперь там одна стена темная, а три бежевые, повсюду наклеены постеры разных рок-групп, на деревянной мебели темные пятна, а окно закрывают светонепроницаемые занавески, когда Рори спит. Этакое детское видение взрослой комнаты: мой сын превращается из мальчика в подростка.

Комната Дженны пока еще остается оранжевой. Она обожала этот цвет почти с самого рождения, думаю, что из-за цвета волос Миллисент. У Дженны на стенах висят постеры с футболистами, музыкальными ансамблями и парой-тройкой актеров. Я их не знаю, но, когда они в телевизоре, Дженна с подружками заходятся в диком визге. Как только дочери стукнуло тринадцать, все ее куклы переместились в чулан. Дженна следит за модой, интересуется украшениями и макияжем (хотя ей пока запрещено краситься). Вместо кукол у нее в комнате теперь стоит несколько звериных чучел, и она, как и Рори, любит видеоигры.

Я обхожу дом, проверяю все двери и окна. И даже захожу в гараж, выискивая глазами следы грызунов, жучков или ущерба, причиненного водой. Затем выхожу из гаража в задний двор и проверяю боковые ворота. То же самое я делаю в переднем дворе, а потом опять обхожу дом, отпирая и запирая все двери.

Обычно это делала Миллисент, особенно после рождения Рори. Мы жили тогда в обветшалом съемном доме, и каждую ночь она обходила его, запирая все двери и окна. Потом присаживалась на несколько минут, после чего снова вставала и повторяла свой обход.

— Здесь нечего бояться, район не криминальный, — сказал я ей как-то. — Никто к нам не залезет.

— Я знаю, — пробормотала Миллисент и в очередной раз поднялась, чтобы осмотреть дом.

А я решил последовать за ней. Я пристроился у нее за спиной и копировал каждый ее шаг, любое ее движение. Сначала меня удостоили взглядом — тем самым, выразительным.

А, когда я не прекратил ее передразнивать, Миллисент залепила мне пощечину.

— Это не смешно, — сказала она.

Я был слишком потрясен, чтобы возразить. Раньше мне не доводилось ловить оплеухи от женщин, меня даже не шлепали, пусть и играючи. Но, поскольку я действительно насмешничал над женой, я поднял руки вверх и извинился.

— Ты извиняешься только потому, что получил затрещину, — сказала Миллисент. И, резко развернувшись, ушла в ванную и заперлась в ней.

Всю ночь я провел, думая, что она меня бросит. Заберет сына и уйдет, потому что я все разрушил. Крайность, конечно, но Миллисент не отличается терпимостью. Однажды, когда мы еще только встречались, я пообещал ей позвонить в определенное время и не позвонил. Так она потом не разговаривала со мной больше недели, даже трубку не брала.

Тогда Миллисент все же вернулась ко мне, но я для себя уяснил: если я ее доведу, она от меня уйдет. И один раз она так и сделала.

Рори было полтора годика, Дженне — шесть месяцев. И мы с Миллисент проводили все дни, нянчась с детьми и крутясь на работе. А однажды я проснулся, так и не отдохнувший, и осознал: мне двадцать семь, и у меня жена, двое детей и ипотека.

Мне нужна была всего лишь передышка, временный отдых от такого бремени ответственности. Я встретился с приятелями и так напился, что им пришлось тащить меня до дома. А, когда я проснулся на следующий день, Миллисент дома не было. Она ушла.

Она не отвечала на мои звонки. Я не заставал ее на работе. Ее родители уверяли меня, что дочери у них нет. У Миллисент было всего несколько близких подруг, но ни с одной из них она не созванивалась и не встречалась. Она исчезла! Вместе с моими детьми.

Через три или четыре дня я стал названивать ей каждый час. Я засыпал ее электронными письмами и эсэмэсками. Я превратился в свою самую сумасшедшую ипостась, попросту обезумел. Но не потому, что волновался за Миллисент. Я бы уверен, что с ней и детьми все в порядке, а потому, что подумал, будто лишился ее… лишился их всех навсегда.

Прошло восемь дней. А потом Миллисент вернулась.

Я заснул тогда поздно, свернувшись калачиком на неубранной кровати, заваленной коробками от пиццы, бумажными тарелками и стаканчиками и пакетами из-под еды. А проснулся от запаха оладий в чистой кровати.

Миллисент готовила на кухне завтрак. Рори сидел за столом, на своем высоком стульчике. Дженна дремала в своей детской кроватке. Миллисент повернулась ко мне и улыбнулась. И это было не видение, это все было в реальности!

— Ты вовремя, — сказала Миллисент. — Завтрак почти готов.

Я бросился к Рори, схватил его на руки, поднял высоко в воздух и держал так, пока он не захныкал. Затем расцеловал Дженну, в недоумении уставившуюся на меня своими темными глазками, и только потом присел за стол, боясь вымолвить слово. Я все еще опасался, что это сон, и не хотел просыпаться.

Миллисент поставила на стол полную горку оладий и, присаживаясь, наклонилась ко мне так близко, что ее рот отказался у моего уха.

— В следующий раз мы уже не вернемся, — прошептала она.

И на протяжении всей нашей супружеской жизни у меня не возникало желания усомниться в ее обещании. И уж тем более проверить его на деле. Хотя… я все-таки переспал с Петрой.

И еще с одной женщиной.

8

Когда я прихожу с работы домой, Миллисент и дети уже там. Рори, лежа на диване, играет в видеоигру. Миллисент стоит над ним, уперев руки в боки; лицо суровое. Позади нее Дженна передвигает телефон взад-вперед, пытаясь сделать селфи перед окном. На всех троих отбрасывает тусклый свет телевизионный экран, на секунду они застывают — сценка современной жизни!

Взгляд Миллисент переносится с Рори на меня, ее глаза сверкают самой темной зеленью.

— Ты знаешь, — говорит она, — что сегодня вытворил наш сын?

Бейсболка Рори загораживает его глаза и почти все лицо, но не скрывает полностью его самодовольно-глупую ухмылку.

— А что наш сын сегодня вытворил? — интересуюсь я.

— Скажи отцу, что ты сделал.

За Рори отвечает Дженна:

— Он жульничал на экзамене с телефоном.

— Ступай в свою комнату, — велит ей Миллисент.

Моя дочь уходит с кухни. Хихикая, она поднимается по лестнице и ударом руки открывает дверь в свою спальню.

— Рори, — спрашиваю я. — Что случилось?

Тишина.

— Отвечай отцу.

Мне не нравится, когда Миллисент указывает сыну, как ему со мной общаться, но я проглатываю.

Миллисент вырывает из руки Рори игровой контроллер. Сын вздыхает и, наконец-то, открывает рот.

— Я вроде бы не собираюсь стать ботаником, и, если мне понадобится узнать про фотосинтез, я почитаю о нем в Интернете, как я и делал сегодня, — Рори смотрит на меня, широко раскрыв глаза и молчаливо вопрошая: «Разве я не прав?»

Мне хочется согласиться, потому что он отчасти прав, но я — его отец.

— Его отстранили от занятий на три дня, — встревает Миллисент. — Нашему сыну еще повезло, что его не отчислили.

В случае отчисления Рори из частной школы его бы перевели в государственную школу. Я не напоминаю об этом Миллисент — она уже объявляет нашему сыну наказание:

— …никакого мобильника, никаких видеоигр, никакого Интернета. И после уроков ты идешь из школы сразу домой. Не беспокойся, я проверю.

С этими словами Миллисент круто разворачивается и цокает на своих шпильках цвета человеческой плоти к выходу в гараж.

Услышав шум заработавшего двигателя, я подсаживаюсь к сыну. У него такие же рыжие, как и у Миллисент, волосы. Но зеленые глаза светлее, и сейчас широко распахнуты.

— Зачем?

Рори пожимает плечами:

— Так было проще.

Я понимаю. Иногда действительно проще двигаться по инерции вперед, чем все разом порушить и начать с нуля.

— Ты не должен обманывать, — говорю я.

— Но ты же обманываешь.

— О чем это ты?

— Я слышу, как ты потихоньку выходишь из дома.

Рори прав. Я, бывает, выскальзываю ночью на улицу, потому что не могу заснуть.

— Иногда я катаюсь на машине.

Рори фыркает:

— Я что, похож на слабоумного?

— Нет.

— Па! Я видел, как ты прокрадывался в наш дом в костюме. Кто надевает костюм, чтобы прокатиться ночью на тачке?

Я не надевал костюм с тех пор, как встретился с Петрой.

— Ты же знаешь, что я провожу много вечеров в клубе. Обмен информацией в сети — часть моей работы.

— Работа в сети, — произносит Рори без малейшей иронии.

— Я не обманываю твою мать, — заверяю его я. И это почти правда.

— Ты врешь.

Я начинаю говорить Рори, что это не так, но тут же понимаю, что это бесполезно. Я хочу убедить его, что никого не обманываю, и сознаю, что это тоже бесполезно. Мой сын слишком догадлив.

Я бы очень хотел ему все объяснить, да только не могу. И в итоге начинаю наезжать на сына:

— Ты забыл, что речь сейчас не обо мне.

Рори округляет глаза, но ничего не говорит.

— И я никогда не обманывал учителей в школе. Вот представь себе: в один прекрасный день разразится зомби-апокалипсис. Ты спасешься, но окажешься на острове, и тебе придется там создавать совершенно новую цивилизацию, выращивать растения. Как ты думаешь, знание процессов фотосинтеза пригодятся тебе тогда?

— Я ценю твои усилия, па. А уж про зомби-апокалипсис и все прочее ты вообще классно загнул, но все же я поберегу твое время, — Рори вытаскивает что-то из своего кармана и кладет передо мной.

При виде сверкающего синего стекла у меня отвисает челюсть. Это одна из сережек Петры.

— У Дженны уши еще не проколоты, — замечает Рори. — А мама никогда не стала бы носить такую вульгарную дешевку.

Сын прав. Миллисент носит серьги с бриллиантами. Настоящими бриллиантами, а не стекляшками.

— Ну что? Похоже, тебе нечего сказать? — спрашивает Рори.

Два-два. Я действительно не знаю, что сказать.

— Не переживай. Дженна не знает о твоей цыпочке на стороне, — на лицо Рори возвращается самодовольная ухмылка. — Пока не знает…

Мне требуется секунда, чтобы понять: мой сын, вооружившись уликой, пытается меня шантажировать.

Я впечатлен умом Рори. И обескуражен, потому что не хочу, чтобы мои дети росли, считая отца грязным обманщиком. Это последнее, чего бы я желал для своих детей, особенно для дочери. И это то, чего все специалисты-психологи советуют настоятельно избегать, чтобы это не отразилось на ее взаимоотношениях с мужчинами впоследствии. (Я смотрю дневные телепередачи.)

Дженна не должна ничего знать, она не должна даже заподозрить того, что Рори считает правдой. Все, что угодно, только не это!

Я поворачиваюсь к сыну:

— Чего ты хочешь?

— Новую игру «Кровавый ад».

— Мама запретила тебе играть в такие игры.

— Я помню.

Если я не соглашусь, Рори скажет Дженне, что я изменяю их матери. Он обязательно выполнит свою угрозу.

А если я соглашусь, то мой сын в четырнадцать лет превратится в успешного шантажиста! Мне следовало это предвидеть, следовало разгадать его наклонности еще в тот день, когда Рори родился. Он дышал поначалу так тихо, что все подумали, будто он умер. А когда, наконец, закричал, то сделал это так громко, что у меня зазвенело в ушах.

А может, мне следовало об этом догадаться в тот день, когда на свет появилась его сестра? И Рори испустил не менее громкий крик — не потому, что обрадовался новорожденной, а потому, что хотел попенять нам на недостаток внимания к его персоне.

А затем был еще один показательный случай. Дженна и Рори ходили вместе выпрашивать сладости на Хэллоуин, и Рори убедил сестру, что все шоколадные батончики отравлены психом из нашего местного супермаркета. Псих был здоровенным детиной, нежным и ласковым как хомячок. Но детей он пугал, даже не пытаясь этого делать. Дженна поверила брату на слово и выбросила все «отравленные» сладости. Мы с Миллисент узнали об этом только после того, как Дженну с неделю промучили ночные кошмары, и мы нашли в комнате Рори кучу оберток от шоколадных батончиков.

И вот теперь, шантажируемый своим собственным сыном, я могу оглянуться назад и сказать: мне следовало предвидеть, что он на такое пойдет. Но ведь до этого момента у меня не было поводов рыться в прошлом.

— Ответь мне на один вопрос, — говорю я Рори.

— Ладно.

— Как давно тебе об этом известно? — я старательно избегаю слово «обман». Как будто это имеет значение.

— Несколько месяцев. Первый раз я пошел в гараж рано утром — взять свой футбольный мяч. Твоей машины там не было. После этого я начал обращать внимание на твои отлучки.

Я кивнул:

— Завтра я куплю тебе игру. Только постарайся, чтобы она не попала на глаза матери.

— Да уж постараюсь. А ты постарайся не попадаться ей на глаза, прокрадываясь назад от своей цыпочки.

— Я больше не буду отлучаться из дома.

Рори с насмешливой улыбкой берет сережку и убирает ее в свой карман. Он мне не верит. Но он достаточно умен, чтобы промолчать, когда он в выигрыше.

* * *

Мне следовало бы рассказать о нашем сыне Миллисент. Я подумываю об этом во время ужина, пока Дженна изо всех сил старается подшутить над Рори без последствий для себя. Я подумываю об этом после ужина, когда Миллисент отбирает у Рори телефон на ночь. И я думаю об этом даже тогда, когда мы с женой остаемся вдвоем в нашей спальне и занимаемся тем, чем привыкли заниматься по ночам. Мне следовало бы рассказать жене о том, на что способен наш сын. Но я этого не делаю.

Не делаю только потому, что мой рассказ породит у Миллисент много вопросов, а ответить я могу лишь на некоторые из них.

Прошло всего две недели с тех пор, как я переспал с Петрой. Я вспоминаю о ней только посреди ночи, когда пробуждаюсь от беспокойного сна и мучаюсь бессонницей.

И именно тогда я терзаюсь вопросами: где же я допустил промах? Чем себя выдал? Почему Петра усомнилась в моей глухоте? Может, я отреагировал на какой-нибудь звук? Может быть, посмотрел Петре в глаза, а не на рот, когда она говорила? Или обращал слишком много внимания на ее крики в постели? Не знаю… А еще я не знаю, буду ли и дальше притворяться глухим. Но эти вопросы не дают мне заснуть по ночам до сих пор.

Как и шантаж Рори. Еще один промах. Рори не должен был видеть, как я ускользаю ночью из дома. Миллисент это не понравится.

И я ничего не говорю своей жене. Рори и Петра — два моих секрета, которые я ей не выдаю. Возможно, потому что у Миллисент тоже имеются свои тайны, и их гораздо больше, чем я раньше думал. Конечно, я сильно рискую и с Петрой, и с Рори, с каждым по-своему. И все-таки продолжаю держать свой язык за зубами.

9

Начиналось все по-житейски, не как что-то плохое. Я до сих пор в это верю.

Три года назад, в один субботний октябрьский вечер, я находился на переднем дворе вместе с Рори и Дженной, они были еще достаточно маленькими, чтобы не стесняться моего присутствия. Мы втроем развешивали украшения перед Хэллоуином, этот праздник дети очень любили (правда, чуть меньше, чем Рождество), и мы ежегодно декорировали дом паутиной, пауками, скелетами и ведьмами. Если бы мы могли позволить себе аниматронику, мы бы использовали и ее.

Миллисент приехала домой после показа дома клиентам. Одетая в деловой костюм, она остановилась на передней дорожке и заулыбалась, восхищаясь нашей работой. Дети запищали, что они проголодались. Драматично закатив глаза, Миллисент пообещала приготовить бутерброды. Она произнесла это с улыбкой. Думаю, мы все улыбались тогда.

Но дела у нас обстояли не лучшим образом. Дом, который мы украшали с детьми, был для нас новым — мы жили в нем всего шесть месяцев. И сумма ипотечного кредита была огромной. Заоблачный кредит давил и на жену, и на меня. Миллисент приходилось продавать больше домов, чем позволяли силы, а я даже подумывал о второй работе.

Еще у нас были проблемы с матерью Миллисент. Ее отец умер двумя годами ранее, а у матери диагностировали болезнь Альцгеймера; у старушки начался продолжительный, медленный процесс угасания. Мы потратили много времени на поиски сиделки с проживанием в ее доме. Первые две не подошли — они не отвечали стандартам Миллисент, третья работает, по крайней мере, на сегодняшний день.

В нашей семье тоже были проблемы. И немало. Но в тот день мы все улыбались — пока Миллисент вдруг не вскрикнула.

Я бросился в дом, дети — следом за мной. Я влетел на кухню в тот миг, когда Миллисент швырнула свой телефон через комнату. Он врезался в стену, разбившись на кусочки и оставив на ней отметину. Миллисент закрыла лицо руками и заплакала. Дженна закричала, Рори подобрал с пола кусочки разбитого телефона.

Я обнял Миллисент; ее тело сотрясалось от всхлипываний.

В голове у меня промелькнули два самых ужасных предположения. Кто-то умер. Возможно, ее мать. Возможно, подруга. Или кто-то умирал. От неизлечимой болезни. Может быть, кто-то из детей. Может быть, моя жена.

Одно из двух. Ничто другое не оправдывало такую реакцию. Ни деньги, ни работа, ни даже потеря домашнего питомца, которого у нас никогда не было. Либо кто-то умер, либо кто-то должен был скоро умереть.

И для меня стало настоящим шоком узнать, что оба мои предположения неверны. Никто не умер, и никто не умирал. Совсем наоборот.

* * *

Через несколько месяцев после того, как мы начали встречаться, мы с Миллисент провели Ночь Вопросов (так мы ее окрестили). Мы купили пиццу и вино и принесли все это в ее крошечную квартирку. Гостиная в ней была настолько маленькой, что помещались там только кофейный столик и небольшой, двухместный диванчик. Поэтому мы сели на полу. Миллисент зажгла свечи, выложила ломтики пепперони на настоящие тарелки и налила вино в бокалы для шампанского — другой посуды у нее не было.

Мы провели всю ночь, задавая друг другу вопросы. Никаких рамок, никаких ограничений, как и планировали. Первые вопросы звучали довольно банально. Мы еще были слишком трезвы, чтобы откровенничать о сексе, и говорили о чем угодно, только не о нем — о кино, о музыке, о любимых блюдах и цветах. Я даже спросил у Миллисент, есть ли у нее на что-нибудь аллергия. Оказалось, есть. У нее аллергия на глазные капли.

— На глазные капли? — переспросил я.

Отпив еще глоток вина, Миллисент кивнула:

— На те, что помогают избавиться от покраснения глаз. У меня от них глаза опухают так, что я почти ничего не вижу.

— Как у Рокки.

— Точно, как у Рокки. Я выяснила это в шестнадцать лет, когда накурилась. Я попыталась скрыть это от родителей, но все закончилось больницей.

— Ага! — заметил я. — Значит, ты была плохой девочкой!

Миллисент пожала плечами.

— А у тебя? Есть на что-нибудь аллергия?

— Только на женщин, которых зовут не Миллисент.

Я подмигнул ей, чтобы показать, что шучу. Она ударила меня по ноге и округлила свои глаза. В конце концов, мы захмелели настолько, что перешли к пикантным вопросам — о сексе и прежних отношениях.

Вскоре я устал слушать про ее бывших бойфрендов и решил расспросить Миллисент о ее семье. Я знал, откуда она родом и что ее родители все еще жили в браке, но кроме этого мне ничего о ней не было известно. Миллисент никогда не упоминала о своих братьях или сестрах.

— У тебя есть братья или сестры?

К тому моменту мы уже прилично напились. Уж я так точно. Перед нами на маленьком блюдечке стояла свечка, и в ожидании ответа я играл с воском, капавшим с нее. Я зажимал его между пальцами, скручивал в шарик, а потом снова разглаживал. Ответа я дождался не сразу, сначала Миллисент просто посмотрела на меня.

— Так есть или нет? — переспросил я.

Она отпила глоток вина.

— Есть… Сестра… Холли.

— Она старше или младше тебя?

— Она была старшей. Ее уже нет.

Я бросил комочек воска, наклонился и положил свои руки на руки Миллисент, сжимавшие бокал для шампанского.

— Извини, — сказал я.

— Все нормально.

Я подождал, не скажет ли она еще что-нибудь, но Миллисент молчала. И тогда я задал новый вопрос:

— Что с ней случилось?

Миллисент откинулась назад, прислонилась спиной к стене. Из-за алкоголя и света свечей все вокруг меня колыхалось, включая ее рыжие волосы. На какую-то долю секунды мне даже почудилось, что с них падают тлеющие угольки.

Миллисент отвернулась и заговорила:

— Ей было пятнадцать. Она была на два года старше меня. Больше всего на свете Холли мечтала водить машину и с нетерпением ждала, когда сможет получить права. Однажды родители куда-то уехали на папиной машине, а мамин автомобиль остался. Холли предложила на нем прокатиться. По кварталу, не дальше, она обещала ехать медленно, — Миллисент повернулась ко мне и пожала плечами: — Она не сдержала своего обещания. И погибла.

— О Господи! Мне так жаль!

— Все в порядке. Холли была моей сестрой… Но не очень хорошим человеком.

Мне захотелось расспросить Миллисент о Холли побольше. Я мог бы это сделать, ведь у нас была Ночь Вопросов. Но я не стал. Вместо этого, я спросил Миллисент, когда она впервые напилась.

Разговоров о Холли больше не возникало. До тех пор, пока я не поехал на ужин к родителям Миллисент. Я виделся с ними ранее только раз — в ресторане, когда они приезжали к дочери. А в тот раз мы с Миллисент поехали к ним домой и провели в дороге три часа. Родители жены жили в большом доме на севере, у границы со штатом Джорджия, в Богом забытом местечке. Они не были богатыми, но и работать им было ни к чему. Отец Миллисент, Стэн, изобрел и запатентовал рыболовную приманку, а потом продал ее компании, специализирующейся на спортивных товарах. На тот момент он проводил все свое время, наблюдая за птицами, мастеря деревянные скворечники и ловя рыбу. Мать Миллисент, Эбби, работала в свое время учительницей и, когда не ухаживала за своим садом, вела образовательный блог. Они немного напоминали хиппи, разве что выращивали кориандр вместо сорняков.

Внешне Миллисент походила на отца буквально всем — даже множеством оттенков своих глаз, но характером пошла в мать. Эбби была даже более организованной, чем Миллисент.

Я увидел ту фотографию по окончании ужина, когда решил помочь родителям Миллисент убрать со стола и понес свои тарелки на кухню. Фотография стояла на подоконнике за мойкой — крошечный образ, полускрытый домашним цветком. Мой взгляд привлекли рыжие волосы. Взяв карточку в руки и рассмотрев ее, я понял, что на ней запечатлены Миллисент и ее сестра, Холли. Вплоть до этого момента мне не бросался в глаза недостаток фотографий в доме. Я видел образы родителей Миллисент, самой Миллисент. Но это фото было единственным с Холли.

— Не надо, чтоб она ее увидела.

Я вскинул глаза. Передо мной стояла мать Миллисент. Выражение ее теплых карих глаз было почти умоляющим.

— Вы в курсе, что случилось с Холли?

— Да. Миллисент мне рассказала.

— Тогда вы понимаете, как это может ее расстроить, — мать Миллисент отобрала у меня фото и поставила его обратно на подоконник, за цветок. — Мы убираем фотографии с Холли, когда приезжает Миллисент. Она не любит напоминаний о сестре.

— Она очень печалится из-за аварии. Потерять сестру таким образом должно быть очень тяжело, — сказал я.

Мать Миллисент бросила на меня странный взгляд.

Я не понимал его значения до того дня, когда внезапно зазвонил телефон и Миллисент закричала.

10

Коробка с видеоигрой «Кровавый ад VII» оформлена вызывающе; через всю крышку тянется большая желтая предупредительная надпись. А на обороте красным предупреждение о самой игре. Я не уверен, что такой игре следует быть в моем доме.

И, тем не менее, я ее покупаю.

Рори, чье трехдневное отлучение от школы еще не истекло, находится дома. Миллисент забрала его компьютер, поменяла пароль для доступа в Интернет и постаралась отключить кабельное телевидение, но сдалась на середине попытки. Рори сидит на диване в гостиной и смотрит серфинг.

Я бросаю игру на диван рядом с ним.

— Спасибо, — бормочет он. — Но твое поведение не мешало бы скорректировать.

— Прекрати!

Рори ухмыляется, хватает коробку и отклеивает желтый предупредительный стикер с ее крышки. На картинке под ним изображены десятки тел, сваленных в кучу, а поверх нихстоит уродливое рогатое существо, по-видимому, дьявол.

Рори косится на меня; его зеленые глаза загораются.

— А где игровая приставка? — спрашивает у меня сын.

После секундного колебания я указываю на стеклянный буфет в столовой.

— За серебряным подносом. Только не разбей ничего.

— Не разобью.

— И верни потом ее обратно.

— Ладно.

— Ты больше не будешь обманывать? — уточняю я.

Рори закатывает глаза:

— Каков отец, таков и сын.

Наш разговор прерывает телевизор. В дневное ток-шоу врывается реклама новостей.

На экране появляется сначала логотип местной новостной передачи, а за ним — тот самый молодой и старательный репортер, который освещает историю Линдси. Его зовут Джош, и я наблюдаю за ним каждый день с тех пор, как обнаружили тело Линдси. Сегодня он выглядит немного уставшим, но его глаза блестят безумным возбуждением.

Полиция, наконец, поняла, как убили Линдси.

— Сегодня вечером с нами в эфире доктор Йоханнес Роллинс, бывший медицинский эксперт округа Де-Калб, штат Джорджия, — говорит Джош. — Спасибо вам, доктор Роллинс за то, что согласились к нам присоединиться.

— Пожалуйста.

Доктор Роллинс выглядит старше всех моих знакомых, вместе взятых, и напоминает мне Санта-Клауса. Только одежка не та: на докторе клетчатый пиджак и однотонный синий галстук.

— Доктор Роллинс, вы уже видели сегодняшнее заявление полиции. Как бы вы могли его прокомментировать, исходя из своего богатого опыта?

— Она была задушена.

— Да-да. В нем именно так и говорится: асфиксия вследствие механического удушения.

Доктор Роллинс кивает.

— Я так и сказал. Она была задушена.

— Вы можете сообщить нам что-либо еще?

— Она потеряла сознание через несколько секунд и умерла через несколько минут.

Джош ждет, не добавит ли доктор Роллинс чего-нибудь еще к этим словам. Но тот молчит.

— Что ж. Благодарим вас, доктор Роллинс. Мы ценим ваше время и готовность пожертвовать им ради беседы с нами.

Камера наезжает на Джоша, и в следующем кадре он — уже крупным планом — делает вдох. Его официальный репортаж всегда сопровождается неофициальным комментарием. Джош амбициозен и, похоже, повсюду имеет источники.

— Это не все, что мы готовы вам сообщить. «Новости 9» всегда располагают сведениями, которые вы не услышите ни в одной другой новостной передаче и не найдете в заявлении полиции. По информации моих источников, следы на шее Линдси указывают на то, что ее, скорее всего, задушили цепью. Убийца стоял сзади и сжимал ей горло Линдси, пока она не умерла.

— Классно, — говорит Рори.

Я чувствую себя слишком плохо, чтобы одернуть сына. Потому что я представляю себе его мать, свою жену, убийцей, которого описывает Джош.

Картина убийства выстраивается перед моими глазами очень четко, отчасти потому что я знаю или знал обеих женщин. Я явственно вижу выражение ужаса на лице Линдси, и так же ясно я могу представить себе лицо Миллисент, хотя его выражение постоянно меняется: то она в ужасе, то спокойна, то наслаждается оргазмом, то улыбается.

Рори устанавливает свою видеоигру.

— Ты в порядке? — спрашивает он.

— В полном.

Сын больше ничего не говорит. «Кровавый ад» загружается.

Я ухожу из дома — мне нужно на урок, я отменил слишком много занятий в последнее время.

В клубе меня уже поджидает женщина средних лет: у нее прямые темные волосы, сильный загар и выраженный акцент. Кекона с Гавайев: когда она раздражена, то ругается на пиджине^[456].

Кекона — вдова на пенсии, а это значит, что у нее куча свободного времени, чтобы обращать внимание на то, что делают другие люди, и она постоянно судачит обо всех. Благодаря Кеконе я знаю, кто с кем спит, какие пары разводятся, кто от кого забеременел и чьи дети без конца влипают в разные истории. Подчас меня воротит от ее сплетен. Она выбалтывает мне больше, чем я желаю знать. Иногда мне хочется просто учить клиентку теннису.

Сегодня я узнаю от Кеконы, что одна из преподавательниц Рори состоит в отношениях с отцом ученика. Это, конечно, плохо. Но, по крайней мере, она не вступила в связь с учеником. Кекона также сообщает мне о разводе МакАллистеров, который затянулся на год с лишком и еще о гуляющих по округе слухах об их возможном примирении. Кекона быстро выносит свой вердикт: «скорее всего, так оно и есть, но никогда не знаешь наверняка».

Через полчаса нашего часового урока она упоминает Линдси.

Это необычно, ведь Линдси не являлась членом нашего клуба и нашли ее не в нашей маленькой общине, а в двадцати милях отсюда — вне зоны пересудов Кеконы, которая большую часть своего времени проводит в Оуксе, за воротами одного из самых больших домов. Кекона обитает в квартале от того места, где я вырос, и я хорошо знаю ее дом. Там жила моя первая подружка.

— В этом деле о девушке в мотеле много странностей, — заявляет Кекона.

— А что, все другие убийства в порядке вещей?

— Ну, это как посмотреть. Убийство — почти национальное развлечение. Но нормальных девушек обычно не находят мертвыми в заброшенных мотелях.

Кекона высказывает вслух то, о чем я думал все это время. Мотель сбивает меня с толку. Я не понимаю, почему Миллисент не похоронила Линдси или не отвезла ее тело за сотни милей отсюда, в лес или куда-нибудь еще. А оставила неподалеку от того места, где мы живем — в здании, где ее рано или поздно должны были найти. Это лишено здравого смысла.

Если только… если только Миллисент не хотела, чтобы ее поймали.

— Нормальные девушки? — переспрашиваю я Кекону. — А что значит — нормальная девушка?

— Ну, такая, которая не балуется наркотиками и не занимается проституцией, которая не ходит по лезвию бритвы. Эта девушка была нормальной: она имела работу, квартиру и, скорее всего, исправно платила налоги. У нее все было нормально.

— Вы, наверное, смотрите много полицейских сериалов?

— Конечно, — пожимает плечами Кекона. — А кто их не смотрит?

Миллисент не смотрит, но она читает книги. Детективы.

Я посылаю жене эсэмэску:

«У нас сегодня ночное свидание».

У нас с Миллисент не было такого свидания уже более десяти лет. Фраза кодовая — однажды мы с женой сели и разработали свой тайный код. «Ночное свидание» означает, что нам нужно переговорить о своих делах на стороне. По-настоящему поговорить, а не шептаться в темноте.

* * *

Между эсэмэской и ночным свиданием я встречаюсь с детьми. Рори находился весь день дома, и в фантазиях Миллисент ее сын должен был читать какую-нибудь книгу — ради самосовершенствования. А вместо этого он играл в новую видеоигру. Благодаря мне…

Но, зайдя в дом, я никаких признаков этого не замечаю. Рори сидит за столом в полнейшей тишине.

Он вскидывает на меня глаза и подмигивает. И мне впервые за все время не нравится человек, в которого превращается мой сын, а ведь в этом моя вина.

Я поднимаюсь наверх — принять перед ужином душ. А, когда снова спускаюсь вниз, застаю там и Дженну. Она подкалывает Рори.

— О тебе сегодня в школе говорили все, — произнося эти слова, Дженна набивает сообщение в своем телефоне. Она всегда так делает. — Ребята сказали, что ты настолько тупой, что не можешь без подсказки выговорить даже свое имя.

— Ха-ха, — хмыкает Рори.

— Они сказали, что ты слишком тупой, чтобы быть старше меня.

Рори закатывает глаза.

Моя жена хлопочет на кухне. Она успела переодеться после работы, и сейчас на ней спортивные штаны для занятий йогой, длинный свитшот и полосатые носочки. Волосы собраны в пучок на макушке и зафиксированы огромной заколкой-зажимом. Миллисент улыбается и подает мне чашу с салатом, чтобы я ее поставил на стол.

Пока мы накрываем ужин, дети продолжают ссориться.

— Ты очень тупой, — подзуживает брата Дженна. — Ребята говорят, что все мозги от наших родителей достались мне.

— Зато ты не унаследовала от них красоты, — парирует Рори.

— Мам!

— Хватит! — прекращает их перепалку Миллисент и усаживается за стол.

Рори и Дженна замолкают и кладут себе на колени салфетки.

До чего же все это обыденно…

Пока мы едим, Миллисент просит меня и Дженну помыть после ужина посуду: она собирается проверить с Рори его домашнее задание, ей надо убедиться, что он его сделал.

Я замечаю в глазах сына панику.

Вечер Рори испорчен. Я слышу это из кухни, где мы с Дженной наводим порядок. Я мою посуду, а она ее вытирает за болтовней.

Дженна рассказывает мне о футболе, вдаваясь в такие подробности, которые мне непонятны. И не в первый раз я задаюсь вопросом: может быть, мне следовало проявить к этому командному виду спорта больше интереса и стать помощником арбитра или кем-нибудь еще в этом роде? А потом я вспоминаю, что у меня попросту нет на это времени.

Дженна продолжает трещать, но мои мысли занимает уже Миллисент. Наше ночное свидание.

И вот посуда помыта. Рори исчерпывает все оправдания. Дело близится к ночи. Сын уходит в свою комнату делать домашнее задание, которое он не сделал днем. Дочь болтает по телефону и пишет эсэмэски — как всегда, одновременно. Когда подходит время укладываться спать, Миллисент отбирает у обоих гаджеты. Она делает это каждый вечер перед сном, чтобы дети не общались с незнакомыми людьми в Интернете после того, как мы ляжем с ней спать.

По-моему, в сети всегда общаются с незнакомыми людьми, но я не спорю насчет этого с женой.

Когда дети уже лежат в своих кроватях, мы с Миллисент уходим в гараж — на ночное свидание.

11

Мы сидим в машине Миллисент. Ее автомобиль лучше моего — роскошный кроссовер класса люкс. Ведь жене часто приходится возить клиентов по округе, показывая им дома. Кожаные сиденья в салоне невероятно удобные. Сам салон просторный и уютный. А дверцы машины закрыты, так что дети не могут нас подслушать. Моя рука лежит между нами, на центральной консоли. И Миллисент кладет на нее свои руки.

— Ты нервничаешь, — замечает она.

— А ты нет?

— Полицейские не найдут ничего, что бы их могло вывести на нас.

— Как ты можешь быть в этом уверена? Ты что, рассчитывала, что они ее найдут?

Миллисент вздрагивает:

— Пожалуй, мне было все равно.

Похоже, я знаю гораздо меньше того, чего я не знаю. У меня очень много вопросов, но я не хочу узнавать на них ответы.

— Остальных так и не нашли, — говорю я. — Почему Линдси?

— Линдси, — медленно повторяет это имя Миллисент. И это побуждает меня вернуться мысленно в прошлое — когда мы нашли с ней Линдси. Мы сделали это вместе. Мы искали, выбирали, я был частью любого решения жены.

После второй пробежки с Линдси я сказал Миллисент, что она нам подходит. Именно тогда мы с женой изобрели свой код, наши особые «ночные свидания». Только встретились мы в первый раз не в гараже. Оставив детей под присмотром соседки, мы с Миллисент пошли за «холодным йогуртом». Она взяла ванильный, а я выбрал сливочный с пеканом. Потом мы прогулялись по торговому центру, в котором уже ничего не работало, кроме кинотеатра. И, остановившись перед салоном дорогой кухонной мебели, стали разглядывать его витрину. Это был один из любимых магазинов Миллисент.

— Итак, — произнесла жена. — Скажи мне свое мнение.

Я огляделся по сторонам. До ближайших к нам людей было не менее сотни ярдов — они стояли в очереди за билетами в кино, и все-таки я понизил свой голос:

— Думаю, она подходит идеально.

Миллисент приподняла брови: удивленно и счастливо.

— В самом деле?

— Если мы собираемся это сделать, тогда — да. Она — та самая.

Линдси действительно была той самой. Но не единственной, а уже третьей по счету. И особенной, потому что была незнакомкой, которую мы нашли в Интернете. Мы выбрали ее из миллиона других вариантов. Первых двух мы не выбирали, они сами к нам пришли.

Миллисент доела ванильный йогурт и облизала ложку:

— Думаешь, стоит? Нам следует это сделать?

Что-то в ее взгляде заставило меня отвернуться. Иногда Миллисент действует на меня как красивая кобра: в груди что-то перехватывает, и я не могу дышать. Именно так я почувствовал себя и в тот раз — когда мы стояли в торговом центре и решали судьбу Линдси. Я отвел глаза от жены и уставился в витрину закрытого салона. Новые, сверкающие предметы кухонного оборудования тоже уставились на меня, дразня и раздражая своей недоступностью. Мы с Миллисент не могли себе позволить всего, что хотели. Не то что бы все другие могли, но меня это угнетало.

— Да, — сказал я жене. — Нам точно следует это сделать.

Миллисент наклонилась и подарила мне холодный ванильный поцелуй.

Но мы никогда не договаривались держать Линдси в плену.

И вот теперь мы сидим в гараже. Еще одно «ночное свидание». Но уже без йогурта. Только маленький пакетик кренделей, который лежал у меня бардачке. Я предлагаю их Миллисент, но жена воротит нос.

Я возвращаюсь к теме нашего «ночного свидания»:

— По-моему, ты рассчитывала на то, что Линдси найдут…

— Да, рассчитывала.

— Но почему? Почему ты захотела, чтобы ее нашли?

Миллисент выглядывает из машины на горы пластиковых туб со старыми игрушками и рождественскими украшениями, а, когда она снова поворачивается ко мне, ее голова склоняется набок, а губы изгибаются в полуулыбке:

— Потому что у нас годовщина.

— Наша годовщина была пять месяцев назад.

— Не эта, другая.

Я задумываюсь, не желая это показывать. Потому что Миллисент уверена, что я знаю, о какой годовщине речь. По ее мнению, я должен помнить такие вещи.

— Ну конечно. Год назад мы выбрали Линдси. Мы все решили.

Миллисент сияет:

— Да! Год до того дня, как ее нашли.

Я смотрю на жену. И все равно не улавливаю суть.

— Почему ты захотела…

— Ты слыхал об Оуэне Рили? — спрашивает Миллисент.

— О ком?

— Об Оуэне Рили. Ты знаешь, кто это такой?

Поначалу мне это имя ничего не говорит. А потом я вспоминаю.

— Ты имеешь в виду Оуэна Оливера? Серийного убийцу?

— Значит, ты его так называешь?

— Оуэн Оливер Рили. Мы привыкли называть его Оуэном Оливером.

— Так, значит, ты знаешь, что он сделал?

— Конечно, знаю. Жить здесь и не знать этого невозможно.

Миллисент мне улыбается. И, как это нередко случается, я оказываюсь в замешательстве.

— Это не только наша годовщина… Но и Оуэна, — говорит жена.

Я напрягаю память, прокручивая в голове события того времени, когда меня еще нельзя было назвать взрослым. Оуэн Оливер появился летом, по окончании мной средней школы. Никто не придал значения исчезновению одной женщины, и никто не придал значения, когда пропала вторая женщина. На это обратили внимание, только когда одну из женщин нашли мертвой.

Помню, я сидел в баре с фальшивым удостоверением личности, в окружении приятелей-сверстников. Мы попивали дешевое пиво и еще более дешевый ликер и смотрели, как полицейские извлекают первое тело. Такого в Вудвью никогда не случалось — убийство красивой женщины по имени Калли, работавшей продавщицей в магазине одежды, взбудоражило всех. Калли была найдена на заброшенной заправке, в стороне от перекрестка. А обнаружил ее тело водитель грузовика.

Поначалу это было всего лишь ужасное убийство женщины. Я провел то лето у телевизора, следя за новостями и за тем, как полиция с общиной пытались разгадать мотив отвратительного преступления.

«Убил кто-то залетный» — такое предположение устроило всех. Никому не хотелось верить, что убийца из местных. Даже несмотря на то, что этот «залетный» похитил Калли и удерживал ее в своем плену живой на протяжении нескольких месяцев, прежде чем убить. Все верили в эту версию. Даже я.

А когда произошло второе убийство, мы все почувствовали себя преданными. Преступником оказался один из нас! Никто не знал, что это был Оуэн Оливер Рили. До поры до времени. Мы просто прозвали его «Убийцей из Вудвью».

После того, как его жертвами стали девять женщин, Оуэна Оливера Рили поймали. Это был мужчина тридцати с лишним лет, со светлыми, похожими на солому волосами, голубыми глазами и уже отраставшим брюшком. Он ездил на серебристом седане, был завсегдатаем спортивного бара и работал на добровольных началах в своей церкви. Люди знали его, общались с ним, продавали ему товары и услуги и махали ему приветственно рукой, когда он проходил мимо. Я смотрел на его портрет в теленовостях и не верил, что он мог быть убийцей. Он выглядел совершенно нормальным человеком. И Оуэн таким был, если не считать того, что он отправил на тот свет девятерых женщин.

Сначала ему предъявили обвинение только в одном убийстве. Для обвинения по остальным восьми эпизодам не хватало улик. Под залог его не выпустили. Оуэн Оливер провел в тюрьме три недели, а потом его освободили из-за формальности. Оказалось, что ордер на взятие у него материала для ДНК-теста не был подписан на тот момент, когда полицейские взяли у Оуэна мазок за щекой. И именно этой лазейкой в законе сумел воспользоваться назначенный судом адвокат.

Кроме результатов ДНК-теста у полицейских на убийцу ничего больше не было. Они все еще пытались раздобыть улики, когда Оуэн Оливер вышел из тюрьмы. Он выглядел настолько нормальным, что легко вернулся в общество и куда-то делся.

О том, что Оуэн Оливер вышел на свободу, я узнал, находясь за границей. Мне рассказали об этом мои родители незадолго до своей гибели. Когда их не стало, я вернулся домой, но остаться в Вудвью не планировал, пока не встретил Миллисент. И ее согласие на первое свидание со мной я объяснил тем, что она была в наших краях «новенькой» и никого больше не знала.

Иногда я и сейчас так думаю.

К тому времени Оуэн Оливер уже бесследно исчез, как будто канул в Лету. Но каждый год, в годовщину его освобождения из-под стражи, его лицо появлялось во всех новостных репортажах. И с годами Оуэн превратился в нашего местечкового монстра, пугало, серийного убийцу. А, в конце концов, и вовсе стал легендой — слишком страшной для того, чтобы в нее хотелось верить.

— Прошло семнадцать лет после его последнего убийства, — замечаю я.

— На самом деле восемнадцать. Восемнадцать лет назад этого же месяца пропала его последняя жертва.

Я трясу головой, пытаясь свести все услышанное воедино, понять, как связана с Оуэном Линдси. И, как всегда, за меня это делает Миллисент.

— Помнишь, когда впервые исчезла Линдси? Когда люди искали ее? — говорит она.

— Конечно.

— А как ты думаешь, что произойдет, когда исчезнет еще кто-нибудь? Например, какая-нибудь женщина из нашего списка?

Слово за слово, концы начинают сходиться. Если пропадет еще одна женщина, полиция решит, что имеет дело с серийным убийцей. Миллисент воскресила Оуэна, чтобы переложить на него вину за наши деяния.

Она печется о нашем будущем.

— Ты поэтому держала Линдси живой так долго? — уточняю я. — Ты копировала Оуэна?

— Да, — кивает Миллисент.

— И он душил своих жертв, так?

— Да.

Я выдыхаю. И физически, и психологически.

— Это все было подстроено.

— Конечно. Когда полицейские начнут поиски, а они их начнут, они станут искать Оуэна.

— Но почему ты ничего не говорила мне? Целый год?

— Я хотела сделать тебе сюрприз, — говорит Миллисент. — К нашей годовщине.

Я смотрю на нее. Моя любимая жена!

— Это безумно, — бормочу я.

Миллисент приподнимает бровь. Но, прежде чем она заговаривает, я кладу свой палец ей на губы.

— И великолепно, — восклицаю я.

Миллисент наклоняется и целует меня в кончик носа. Ее дыхание пахнет десертом, который мы ели на ужин. В этот раз — не ванилью, а шоколадным мороженым и вишней.

Миллисент подталкивает меня к пассажирскому сиденью. Когда она снимает свой свитшот, зажим на ее волосах ослабляется, и они падают ей на плечи. Миллисент устремляет на меня свои глаза. Они темны, как трясина.

— Ты не думал о том, что нам следует остановиться? — спрашивает она.

Нет. Теперь мы уже не можем остановиться.

И я даже этого не хочу.

12

А началось все с Холли. Потому что нам пришлось это сделать.

В тот бодрящий осенний день, когда зазвонил телефон, наш мир взял и перевернулся. Телефонный звонок касался Холли. Ее собирались выпустить из психиатрической лечебницы. Я не ослышался. Хотя и подумал так поначалу, когда мне Миллисент впервые призналась, что ее сестра не погибла в аварии в пятнадцать лет, а была помещена в психиатрическую лечебницу.

Жена сказала мне это в тот же субботний вечер, после того как дети утихомирились, поужинали и легли спать. Мы с ней сидели в гостиной, на новом диване, кредит на покупку которого все еще продолжали выплачивать. И Миллисент поведала мне реальную историю о Холли. Начала она с эпизода о порезе бумагой. Я уже слышал о нем — о том, как они с сестрой составляли коллаж из любимых вещей.

— Она сделала это специально, — сказала Миллисент. — Она схватила мою руку и порезала ее бумагой. Вот здесь, — жена показала на ямку между большим и указательным пальцами. — А наших родителей она убедила в том, что это получалось ненамеренно.

Спустя месяц шестилетняя Миллисент почти забыла о том случае. Пока то же самое не повторилось опять. Они с Холли находились в комнате сестры, играя в игру, которую придумали сами. Миллисент с сестрой создали свой собственный маленький мирок с куклами, чучелами животных и пластиковыми макетами домиков и назвали эту игру «Фиолетовая яма» — по цвету стен в комнате Холли. Они были лавандовые, а у Миллисент — желтые.

Пока сестры сидели в своей «яме», Холли снова порезала Миллисент. На этот раз — острым кусочком пластика, который она отломала от одной игрушки.

Порез пришелся по ноге Миллисент, рядом со щиколоткой. Миллисент закричала, кровь тонкой струйкой потекла на ковер. Холли смотрела на нее неотрывно до тех пор, пока в комнату не вбежала их мать. И тут она начала плакать вместе с Миллисент.

Этот случай тоже был истолкован превратно — как еще одна случайность.

На протяжении последующих двух лет Миллисент постоянно становилась жертвой разных «случайностей». Ее отец думал, что она неуклюжая. Мать призывала быть осторожней. А Холли… Холли просто смеялась над ней.

Чем больше мне рассказывала о своей сестре Миллисент, тем сильнее я ужасался. Но кое-что, что я наблюдал за Миллисент, теперь обретало смысл.

Укус на ее руке, который якобы нанесла ей собака. Две маленькие обесцвеченные отметины, которые так и не прошли.

Сломанный палец, зажатый дверью. Он до сих пор плохо сгибался.

Крошечная щербинка на ее переднем нижнем зубе, оставшаяся после того, как Миллисент якобы споткнулась и ударилась о дверной косяк.

Длинный, глубокий порез на ее икре — якобы от осколка стекла на улице. Шрам от него виден до сих пор — рыжевато-коричневая полоска длиной почти шесть дюймов.

Перечень увечий растянулся на многие часы. И, чем больше взрослели сестры, тем хуже становилось.

Когда Миллисент было десять, Холли на своем велосипеде врезалась в нее и сбила с ног. А потом Миллисент упала с дерева на заднем дворе.

Родители продолжали верить, что все это случайности. Или же видели то, что хотели видеть. Никому из родителей не хочется признать, что его ребенок — чудовище.

Часть меня могла это понять. Меня бы ничто не заставило поверить, будто Рори или Дженна могли поступать так же, как Холли. Это просто невероятно! Такого не может быть! И я был уверен, что родители Миллисент так же думали о своей старшей дочери.

Но от того, что я поставил себя на их место, гнев мой не поубавился. Пока я сидел и слушал, что пережила, взрослея, Миллисент, во мне разбушевалась ярость.

Увечья — точнее, пытки — продолжались и в подростковом возрасте. К тому времени Миллисент уже не старалась быть с сестрой доброй и ласковой. Уже не надеясь на то, что это ее остановит. Теперь Миллисент решилась давать ей сдачи.

Но первый же раз, когда она попробовала отомстить Холли, стал единственным. Это случилось уже в средней школе. Когда уроки закончились, сестры вышли из школы вместе с остальными детьми и направились к шеренге родителей, поджидавших своих чад. Они шли рядышком, и Миллисент подставила сестре подножку.

Холли распласталась на земле.

Все произошло за секунду, но на глазах у доброй половины школы. Дети покатились со смеху, учителя бросились к Холли на помощь, а Миллисент довольно улыбнулась про себя.

— Это звучит гадко, — сказала мне жена, — но я действительно думала, что проучила сестру, и она перестанет мне пакостить.

Но Миллисент ошиблась.

Через несколько часов она вдруг проснулась посреди ночи. Ее запястья были стянуты и привязаны к изголовью кровати. А Холли заклеивала Миллисент рот.

Она не сказала сестре ни слова. А просто села в углу и смотрела на нее до восхода солнца. И только за несколько минут до подъема родителей Холли развязала Миллисент и сорвала пластырь с ее рта.

— Не пытайся больше мне навредить, — заявила она. — В следующий раз я тебя просто убью.

И Миллисент больше не пыталась. Она продолжала сносить надругательства Холли, хоть и пыталась найти способы доказать, что она вовсе не была неуклюжей и не наносила себе увечья случайно, но Холли была слишком умна, чтобы засветиться на камеру или быть пойманной «на месте преступления».

И Миллисент до сих пор убеждена: так бы все и продолжалось, если бы не та авария.

Авария, о которой она мне рассказывала прежде, действительно произошла. Холли было пятнадцать, Миллисент — тринадцать. И Холли решила взять автомобиль матери — прокатиться. Она велела Миллисент поехать с ней, а затем намеренно врезалась в забор — пассажирской стороной.

И все бы снова сошло за случайность, если бы не видео.

Аварию зафиксировали две разные камеры слежения. Первая показала, как машина ехала прямо по улице, а затем вдруг резко крутанула вправо и протаранила забор. На второй видеозаписи оказалось водительское сиденье. За рулем была Холли, и она явно умышленно вывернула руль.

Полиция допросила ее и вынесла вердикт: авария была неслучайной.

После многочисленных бесед с сестрами и их родителями полицейские пришли к выводу, что с Холли было что-то не так. Она пыталась убить свою младшую сестру!

Чтобы их дочери не предъявили обвинения в покушении на убийство, родители согласились поместить Холли на длительный срок в психиатрическую лечебницу под наблюдение врачей.

Через двадцать три года Холли оттуда выпустили.

И она стала у нас первой.

* * *

После нашего «ночного свидания» с Миллисент я изучаю дело Оуэна Оливера Рили. Раз наш план — воскресить местное пугало, значит, мне нужно освежить в памяти факты. И, прежде всего — уточнить, какие типы женщин он выбирал себе в жертвы. Я не многое из того помню. Только то, что он запугал до чертиков всю женскую половину округа, чем облегчил и одновременно затруднил мне знакомства с женщинами. Они либо смотрели на меня как на возможного «Убийцу из Вудвью», либо оценивали мои шансы от него отбиться.

Те девушки были примерно моего возраста, между восемнадцатью и двадцатью. Но, судя по всему, Оуэн Оливер даже не взглянул бы на них во второй раз. Ему нравились женщины чуток постарше — от двадцати пяти до тридцати пяти лет.

Блондинки или брюнетки — не имело значения. Оуэн Оливер не отдавал предпочтения никакому цвету волос.

Он выбирал своих жертв по другим «критериям». Все они были низкого роста, не выше 5,3 фунта: так их легче было перетаскивать. И гораздо легче для Миллисент.

Все они были одинокими.

И многие работали по ночам. Одна даже была проституткой.

Последним «критерием» Оэуна было то, что впоследствии помогло его изобличить. В свое время каждая из его жертв была пациенткой Мемориальной больницы Святой Марии. Одной удаляли в этой больнице гланды, другая попала туда с пневмонией и провела два дня под капельницами. Оуэн работал в отделе выписки счетов. Ему известно было все об их болезнях и процедурах, а также их возраст, семейное положение и место жительства.

Лечение в клинике Святой Марии было единственным, что связывало между собой всех его жертв. Долгое время полиция упускала это из виду, потому что в эту больницу обращаются все. Это единственная большая клиника в нашей округе, до другой ближайшей больницы — час езды.

Я опускаю подробности того, что Оуэн Оливер вытворял со своими жертвами, пока держал их в плену. Слишком много ненужной мне информации, слишком много мысленных образов, которые мне претят.

Единственное, что привлекает мое внимание, — это отпечатки пальцев. Оуэн удалял их у всех своих жертв. То же самое сделала и Миллисент с Линдси.

Затем я просматриваю фотографии убитых им женщин. Они молоды, эффектны и счастливы. Так всегда выглядят на снимках жертвы. Никто не хочет видеть образ угрюмой и малопривлекательной особы, даже если она мертва.

Я подмечаю еще несколько особенностей: все женщины были совершенно обыкновенными. Они не носили стильной одежды и не злоупотребляли макияжем. Большинство выглядели просто: обычные волосы, джинсы и футболка, ни яркой губной помады, ни крашеных ногтей. Линдси тоже так выглядела, и ее рост тоже отвечал требованиям Оуэна.

Наоми скорее обычная, чем гламурная, но она слишком высокая.

Вплоть до этого момента я никогда не выбирал женщину по типажу. У меня были совсем другие критерии: много ли людей будут ее искать? Как быстро будет оповещена об ее исчезновении полиция и сколько времени она уделит поискам взрослой женщины.

Все остальное было произвольным. Я выбрал Линдси, потому что она отвечала всем важным, по моему мнению, условиям и потому что Миллисент не отставала от меня, изводя требованиями найти новую жертву.

Петра другая. Потому что я с ней переспал. Или потому что она заподозрила, что я не был глухим. Она все еще остается в зоне риска, но она совсем не соответствует нашему новому типажу. Петра чересчур высокая и чересчур гламурная. Она носит юбки и каблуки. И у нее даже на ногах ногти покрашены красным лаком.

Мне надо найти другую. Нашу четвертую.

Именно так поступал Оэун Оливер. Он всегда похищал свою следующую жертву после того, как находили предыдущую.

Пока я роюсь в социальных сетях, к голове приливает адреналин. Еще не сильно, но скоро он зашкалит. Я это чувствую. Мы с Миллисент заставим всех вспомнить об Оэуне.

И я это предвкушаю.

13

Двух первых женщин мы не подыскивали. Линдси стала первой, кого мы выбирали. Мы нашли ее в социальных сетях, но в то время мы не ориентировались на типаж Оуэна и не учитывали его требование к росту. Большинство женщин не указывают в соцсетях своих физических данных, и таких сведений, как точный рост, вес или цвет глаз, там тоже нет. Это затрудняет мой предварительный поиск четвертой женщины.

Правда, я все-таки нахожу сайты, где уточняется рост. Это сайты знакомств. Но беглый просмотр некоторых из них меня не вдохновляет.

На следующий день я прошу Миллисент встретиться со мной в обеденный перерыв. Мы берем по стаканчику кофе и садимся в парке через дорогу. День стоит прекрасный, на синем небе ни облачка, воздух сухой, а парк расположен достаточно близко от кофейни, чтобы можно было воспользоваться ее Интернетом.

Я объясняю жене новые критерии по типажу женщин и показываю ей, что обнаружил в сети. Миллисент просматривает страницы одного сайта знакомств, а потом вскидывает на меня взгляд.

— Они все кажутся такими… — мотает она головой и умолкает.

— Фальшивыми?

— Да. Как будто они пытаются быть не самими собой, а такими, какими их хотят видеть мужчины.

Я показываю на одну, которая пишет, что ее хобби — виндсерфинг и пляжные вечеринки.

— И у таких, должно быть, слишком много друзей.

— У некоторых да, наверняка.

Миллисент продолжает просматривать профили, нахмуривается:

— Мы не можем подбирать женщину на сайте знакомств.

Я молчу, и она поднимает на меня свои зеленые глаза. Я улыбаюсь.

— Что? — спрашивает Миллисент.

— У меня есть другая идея.

Она расслабляется и выгибает одну бровь:

— Тебе это только что пришло в голову?

— Да.

— Тогда выкладывай.

Я оглядываю парк, и мой взгляд, наконец, останавливается на женщине, сидящей на другой скамейке и читающей книгу. Я киваю на нее:

— Как насчет этой?

Миллисент изучает женщину и улыбается:

— Ты хочешь подыскать кого-нибудь в реальном мире?

— Для начала — да. Так мы найдем ту, что соответствует физическому типажу Оуэна. А затем проверим в сетях, подходит ли она нам.

Миллисент снова переводит глаза на меня. Они такие яркие! Жена кладет на мою руку свою. И от ее прикосновения по всему моему телу распространяется теплая дрожь. Как будто я перезаряжаюсь. Даже мой мозг проясняется.

Миллисент кивает, уголки ее рта задираются вверх в довольной улыбке. Теперь мне хочется только одного: поцеловать свою жену. Опрокинуть на траву прямо посередине парка и сорвать с нее всю одежду.

— Я всегда понимала, почему вышла за тебя замуж, — произносит, наконец, Миллисент.

— Потому что я такой замечательный?

— И покорный.

— А еще довольно привлекательный внешне, — добавляю я.

— Если мы все сделаем правильно, — говорит Миллисент, — то полицейским никогда не придет в голову искать брачную пару. Мы будем вольны делать все, что нам захочется.

Что-то в ее словах еще больше усиливает мое возбуждение. Мир полон вещей, которые я не могу делать и не могу себе позволить — от домов и автомобилей до кухонного оборудования. Но это… Это дает нам ощущение свободы. Это единственное, что целиком наше, только наше и нам подконтрольно. Благодаря Миллисент.

— Я согласен, — говорю я жене.

— Согласен на что?

— На все.

* * *

Я доезжаю до станции Санрейл и сажусь на поезд, следующий до Алтамонте Спрингс — в обратном направлении от того места, где живет Петра. Технически этот городок лежит за пределами Вудвью, и все же он был частью «охотничьих угодий» Оуэна. Женщины здесь повсюду: молодые, старые, высокие, низкорослые, худые, толстые. Они на каждой улице, в каждом магазине, на каждом углу. Мужчин я не замечаю. Я вижу только женщин. Как раньше. В молодости я даже не представлял себе, как можно выбрать всего одну женщину, когда вокруг их такое множество — совершенно разных и доступных.

Конечно, так было до моей встречи с Миллисент.

Теперь я изменился. Я все еще оцениваю всех женщин, но только уже по-другому. Я не смотрю на них как на своих потенциальных партнерш и любовниц или как на свои победы. Я оцениваю их по тому, соответствуют ли они типажу Оуэна. Я измеряю взглядом рост каждой женщины, смотрю на то, как она накрашена и как одета.

Вот одна молодая женщина выходит из прачечной самообслуживания и поднимается по лестнице в квартиру над ней. С того места, где я стою, мне трудно определить, насколько она высока.

Вторая женщина выходит из офисного здания. Она совсем низкого росточка, но раздражающе живая и энергичная. И садится в машину гораздо лучше моей. Я не уверен, что смог бы к ней подойти.

А затем я замечаю женщину в кафе и сажусь за столик рядом. Она просматривает в ноутбуке сайты, касающиеся двух тем: политики и еды. Я немножко разбираюсь и в том и в другом. И подумываю, как мог бы сложиться наш разговор. Любопытство побуждает меня выйти из кафе за ней следом и запомнить номер ее машины.

А потом я опять иду по тротуару, пока не замечаю миниатюрную женщину. Она — инспектор по парковкам. Выписывает штраф клиенту. Ее ногти коротко пострижены, волосы тоже. Мне не видно ее глаз — их скрывают солнечные очки. Но губы у нее не накрашены.

Я прохожу мимо достаточно близко, чтобы прочитать ее имя на бейджике:

А. Парсон.

Может — она, а может, и нет. Я еще не решил. Когда она отворачивается, я пару раз снимаю ее на телефон.

* * *

Уже поздно ночью того же дня Миллисент лежит в постели, изучая крупноформатную таблицу в своем компьютере. Дети спят. По крайней мере, должны спать. Во всяком случае, в их комнатах тихо.

Я скольжу в кровать рядом с женой.

— Привет.

— Привет. — Миллисент отодвигается, чтобы высвободить себе пространство, хотя наша кровать не просто большая, а очень большая.

— А я сегодня ходил по магазинам.

— О Господи! Надеюсь, ты не потратился. Я сейчас свожу наш бюджет, у нас нет лишних денег, а нам нужно еще заменить стиральную машину.

— Я только приглядывался к товару, — улыбаюсь я ей и показываю снимки А. Парсон в своем мобильнике.

— О! — восклицает жена, скосив на фото глаза: — А что за униформа на ней?

— Инспекторши по парковкам.

— Да ну? Я бы не отказалась отыграться хоть на одной из этих сучек.

— Я тоже, — мы оба смеемся. — И она подходит под типаж Оуэна.

— Действительно подходит, — соглашается Миллисент. Она закрывает свой компьютер и поворачивается всем телом ко мне: — Отличная работа!

— Спасибо.

Мы целуемся, и все проблемы с нашим бюджетом вмиг улетучиваются.

14

На первых порах это никак не было связано с сексом.

И мы думали, что Холли ознаменует конец, а не начало. На следующий день после того, как ее выпустили из лечебницы, Миллисент открыла входную дверь нашего дома и обнаружила свою сестру на его крыльце. Она тут же захлопнула дверь перед ее носом.

Тогда Холли написала письмо и бросила его в наш почтовый ящик. Миллисент на него не ответила.

Холли позвонила. Миллисент перестала отвечать на телефонные звонки.

Я связался с психиатрической лечебницей, но там отказались со мной разговаривать.

Холли стала появляться на публике. Она маячила в отдалении от нас, примерно в сотне фунтов, но присутствовала везде. В гастрономе, куда Миллисент ходила за покупками, на парковке торгового центра, на противоположной стороне улицы, когда мы выходили пообедать.

Только она никогда не задерживалась настолько долго, чтобы мы успели вызвать полицию. И каждый раз, когда мы пытались сфотографировать ее для доказательства, она разворачивалась и быстро уходила прочь. Или двигалась так, что снимок получался нечетким, размытым.

Миллисент не рассказывала об этом своей матери. Болезнь Альцгеймера уже заставила старушку позабыть, кем приходилась ей Холли. И Миллисент хотела оставить все так, как есть.

Я изучил в сети правила сталкера и составил список, в котором по часам и минутам расписал все появления Холли в опасной близости от нас. Потом я показал этот список Миллисент, а она сочла все это бесполезным.

— Не поможет, — нервно повела жена плечами.

— Но если мы…

— Я знаю правила сталкинга. Холли их не нарушает и никогда не нарушит. Она слишком сообразительна для этого.

— Но должны же мы хоть что-то предпринять, — сказал я.

Миллисент покосилась на мои записи и покачала головой:

— Мне кажется, ты не понимаешь. Она превратила мое детство в ад.

— Я это знаю.

— Тогда ты должен понимать, что этот список нам не поможет.

Я хотел пойти в полицию и рассказать о том, что с нами случилось. Но единственным физическим доказательством, имевшимся в нашем распоряжении, было письмо, опущенное Холли в наш почтовый ящик. А в нем не содержалось никаких угроз. Как не раз повторяла Миллисент, Холли была слишком умна, чтобы так подставляться.

М.,

ты не считаешь, что нам нужно поговорить? Я думаю нужно.

Х.

Вот все, что в нем было написано.

Так что в полицию я не отправился, вместо этого я встретился с Холли. И сказал ей оставить мою жену и семью в покое.

Она этого не сделала. В следующий раз я увидел ее уже в своем доме.

Это произошло во вторник, где-то в районе ланча. На мой телефон упали три эсэмэски подряд. Все сообщения были от Миллисент.

911

НЕМЕДЛЕННО домой

Холли

Не прошло и недели, как я нанес Холли визит.

Я не стал тратить время на ответные эсэмэски жене.

Когда я примчался домой, Миллисент встретила меня в дверях. Ее глаза были мокрыми, слезы грозились потечь по щекам, а моя жена не плачет по любым пустякам.

— Что, черт возьми…

Не успел я докончить, как она схватила меня за руку и потащила в общую комнату. Холли сидела на диване в дальнем конце, при виде меня она тут же вскочила.

— Когда я пришла домой, Холли была уже здесь, — дрожащим голосом сказала Миллисент.

— Что? — переспросила Холли.

— Она сидела прямо здесь, в нашей общей комнате.

— Нет, все было не так…

— Я забыла свой фотоаппарат. А мне нужно было сфотографировать один дом на продажу. И вот, когда я вернулась за ним домой, Холли была уже здесь.

— Что ты такое…

— Я застала ее сидящей на нашем диване, — слезы, наконец, пролились из глаз Миллисент, и она закрыла лицо руками.

Я ласково приобнял жену.

Холли выглядела как вполне нормальная женщина тридцати с лишним лет — в джинсах и футболке; на ногах сандалии. Ее короткие рыжие волосы были зализаны назад. А губы накрашены яркой помадой. Она сделала глубокий вдох и подняла вверх обе руки, словно хотела мне показать, что они пустые.

— Все совсем не так…

— Прекрати врать, — прикрикнула Миллисент. — Ты все время врешь.

— Я не вру!

— Подождите, — сделал я шаг вперед. — Давайте все успокоимся.

— Хорошо, давайте, — согласно кивнула Холли.

— Нет, я не собираюсь успокаиваться. — Миллисент указала на окно в углу комнаты, смотрящее на торец дома. Окно было зашторено, но на полу под ним валялись осколки стекла. — Вот как она проникла сюда. Она разбила окно, чтобы залезть в наш дом.

— Я этого не делала!

— Тогда как ты сюда пробралась?

— Я не…

— Холли, прекрати. Просто прекрати. Ты не одурачишь моего мужа так, как одурачивала наших родителей.

Насчет этого Миллисент была права.

— О Боже мой! — воскликнула Холли. А затем обхватила руками голову и закрыла свои глаза. Словно пыталась отрешиться от внешнего мира. — О Боже мой — О Боже мой — О Боже мой, — запричитала она скороговоркой.

Миллисент отступила на шаг назад.

А я приблизился к ее сестре:

— Холли, с тобой все в порядке?

Холли не остановилась. Похоже, она даже меня не услышала. Когда она шлепнула себя рукой по голове, я оглянулся на жену. Миллисент неотрывно смотрела на Холли и выглядела слишком напуганной, чтобы пошевельнуться. Она буквально вросла в пол ногами.

— Холли! — повысил я голос.

Ее голова вздернулась вверх.

Руки безвольно упали.

Лицо Холли исказила злость, нечто почти дикое, звериное. Мне показалось, что я увидел на нем то, чего так боялась Миллисент.

— Тебе следовало погибнуть в тойаварии, — прорычала Холли сестре.

Миллисент придвинулась ко мне вплотную, прикрылась мной, как щитом, и вцепилась в мою руку. Я полуобернулся — сказать ей, чтобы она вызвала полицию. Но жена заговорила первой. Ее голос понизился почти до шепота:

— Слава богу, дети не видят всего этого.

Дети! Их образы молниями промелькнули в моей голове. Я увидел Рори и Дженну в комнате вместо нас. И ощутил их страх перед этой сумасшедшей женщиной.

— Холли, — произнес опять я.

И опять она меня не услышала. Она ничего не могла услышать. Ее глаза буравили Миллисент, пытавшуюся спрятаться за мной.

— Ты сука, — прорычала ей Холли.

И ринулась на меня.

На Миллисент.

В тот момент я не принимал решения. Я не прокручивал в голове разные варианты, взвешивая «за» и «против», и не выбирал логически самый оптимальный образ действий. А ведь если бы я так сделал, Холли осталась бы жива.

Увы, я не думал, не решал. К тому, что я сделал в следующее мгновение, меня побудило нечто, возникшее из самого нутра. Это была биология, самосохранение, инстинкт.

Холли представляла угрозу для моей семьи, она представляла угрозу для меня. И я схватился за первую попавшуюся под руку вещь. Она стояла у стены, совсем рядом со мной.

Я схватился за теннисную ракетку.

15

Проходит несколько дней, прежде чем кто-то на телевидении поднимает вопрос об Оуэне Оливере Рили.

Джош, молодой старательный Джош, озвучивает это имя на пресс-конференции. С тех пор, как нашли Линдси, полиция проводит пресс-конференции чуть ли не через день, во второй половине дня, чтобы основные моменты были освещены в вечерних новостях.

Сегодняшним заголовком всех новостных репортажей станет вопрос Джоша:

— А вы не думали, что Оуэн Оливер Рили вернулся?

Главный следователь, лысеющий мужчина, разменявший шестой десяток, явно не удивлен вопросом.

Джош слишком молод, чтобы помнить все подробности об Оэуне Оливере. Но он умный, амбициозный репортер, способный перерыть Интернет со скоростью света, его надо было только подтолкнуть к этому.

И ради такого дела я скрупулезно изучил биографии и дела самых известных серийных убийц. Некоторые из них общались с прессой, а иногда и с полицией. И это было задолго до изобретения электронной почты. Памятуя о том, как легко нынче отследить электронную переписку, я решил действовать другим путем, по старинке.

Оуэн никогда и никому не писал писем. Так что все, что мне нужно было сделать, — это придумать что-нибудь достаточно правдоподобное, чтобы этому поверили. После нескольких попыток — от длинных до кратких, поэтических и совершенно бессвязных — я накропал всего одну, простую строчку:

«Хорошо вернуться домой. Оуэн»

Надев хирургические перчатки, я написал эту фразу на листке бумаги, положил его в конверт и наклеил на него марку. Потом — чтобы запутать Джоша — я спрыснул конверт дешевым аптечным одеколоном, с запахом животного мускуса, как у ковбоя.

А затем сел в машину, проехал через весь город и бросил этот конверт в почтовый ящик. Через три дня Джош назвал имя Оуэна на пресс-конференции, но про письмо умолчал. Возможно, он решил сохранить его у себя, сделать своим секретом. А возможно, полиция попросила его не упоминать про письмо.

И вот теперь я выжидаю и наблюдаю. Потому что мне необходимо сделать кое-что еще.

Прошлой ночью я наблюдал за квартирой Аннабель Парсон. Найти заинтересовавшую меня инспекторшу по парковкам оказалось намного труднее, чем остальных. Чтобы разыскать Линдси и Петру, мне потребовалось лишь забить их имена в поисковике Интернета. Аннабель оказалась не такой простушкой — наверняка она пряталась ото всех обозленных клиентов, которым выписывала штрафы за неправильную парковку. И, чтобы выяснить, где она живет, мне пришлось в один из вечеров проследить за ней до самого дома. Это вызвало у меня раздражение.

А прошлой ночью я поджидал Аннабель уже у дома — хотел увидеть, вернется ли она домой одна или с кавалером. Около полуночи я получил от сына эсэмэску:

«Опять за старое? Тебе это будет дорого стоить».

«Что ты хочешь?»

«Ты имеешь в виду — сколько я хочу?»

Рори уже не хочет видеоигру. Он хочет денег.

На следующий день, вернувшись с работы, я застаю Рори дома. Он лежит на диване, смотрит серфинг, строчит кому-то смски и играет в игру. Миллисент дома пока нет. Дженна наверху, в своей комнате. Я присаживаюсь рядом с сыном.

Он вскидывает глаза, приподнимает брови.

Я опять допускаю ошибку. Мне следовало все рассказать Миллисент. Мы могли бы сесть все вместе, с Рори и Дженной, и объяснить детям, что ничего страшного не происходит.

«Отцу просто нравится кататься на автомобиле посреди ночи. Иногда он это делает даже в костюме».

Я вручаю сыну наличные.

Он так увлекается пересчетом денег, что даже пропускает мимо ушей новости, в которых воспроизводятся основные кадры пресс-конференции. И от его внимания ускользает настоящая причина, по которой отец по ночам уезжает из дома, а ведь, чтобы ее узнать, ему нужно всего лишь обратить глаза к телевизору.

* * *

На ужин у нас тако с остатками курицы — необыкновенно вкусные. Моя жена — хорошая кухарка, готовит ужин каждый вечер. Но, чем меньше времени она тратит на стряпню, тем лучше она у нее получается.

Только я не говорю ей об этом.

На десерт у нас ломтики персиков, присыпанные коричневым сахаром. И каждому из нас еще достается по одному печенью сникердудл. Рори первым закатывает глаза, Дженна ему вторит. Миллисент всегда была прижимистой на десерты.

Мы все едим их по-разному. Дженна слизывает коричневый сахар со своих персиков, потом лопает печенье и заедает его персиками. Рори сначала съедает печенье, потом персики. Хотя все равно у него во рту все перемешивается — он слишком быстро отправляет туда все подряд. Миллисент чередует персики с печеньем — кусочек одного, потом ломтик другого. Я их перемешиваю и ем ложкой.

Завтра у нас семейный просмотр кино, и мы обсуждаем, что будем смотреть. На прошлой неделе это был фильм о животных. Рори всегда сначала тяжко вздыхает, но он любит такие фильмы не меньше других. И сыну, и дочери нравится и тема спорта, так что мы выбираем фильм о молодежной бейсбольной лиге, пытающейся пробиться на мировое первенство. И голосуем, словно это серьезный, ответственный выбор! Победителем нашего голосования с огромным отрывом становится «Отбивай».

— Я буду дома в половине шестого, — говорю я.

— Ужин в шесть, — напоминает Миллисент.

— Мы закончили? — спрашивает Рори.

— А кто такой Оуэн Оливер Рили? — интересуется Дженна.

И все разом замирают.

Мы с Миллисент смотрим на дочь.

— Где ты про него услышала? — прерывает молчание Миллисент.

— По телевизору.

— Это ужасный человек, который вредил людям, — говорю я. — Но тебе он никогда не сможет навредить.

— О!

— Не тревожься из-за этого Оуэна.

— Но почему о нем столько говорят? — спрашивает Дженна.

— Из-за этой мертвой девушки, — встревает Рори.

— Женщины, — поправляю его я. — Мертвой женщины.

— Ой, — поеживается Дженна и бросает взгляд на свой мобильник. — Так мы закончили?

Миллисент кивает, дети хватают свои телефоны и начинают набирать эсэмэски. Я убираю со стола посуду, Дженна помогает мне ставить ее в посудомоечную машину, а Миллисент избавляется от остатков тако.

* * *

Пока мы готовимся ко сну, Миллисент включает местные новости. Она смотрит отрывки с пресс-конференции, а затем поворачивается ко мне. Не произнося ни слова, она спрашивает меня, имею ли я к ней какое-то отношение.

Я пожимаю плечами.

Она приподнимает бровь.

Я подмигиваю ей.

Она улыбается.

Иногда нам не нужно ничего говорить, чтобы друг друга понять.

Так было не всегда. В начале наших отношений мы проводили за разговорами целые ночи, как все молодые влюбленные пары. Я рассказывал ей свои истории. Постепенно, смакуя — потому что я, наконец-то, нашел человека, который находил их очаровательными. И который находил очаровательным меня.

В конце концов, Миллисент узнала все мое прошлое, и мы стали обмениваться только новостями. Я бомбардировал ее эсэмэсками, описывая мельчайшие подробности своего дня. Она присылала мне забавные картинки о том, как проходил ее день. Я никогда никого не узнавал настолько хорошо, как узнал Миллисент, и никогда не делил ни с кем так свою жизнь. Это продолжалось и когда мы поженились. И даже в браке, когда Миллисент была беременной Рори.

До сих пор помню первую вещь, о которой я жене не рассказал. Я имею в виду первую важную вещь. Это была машина. У нас их было две. Автомобиль Миллисент был новее моего — я ездил на допотопном старом грузовичке, в котором умещалось все мое теннисное оснащение. Когда Миллисент была на восьмом месяце беременности, мой грузовичок сломался. На его ремонт требовалась штука баксов, а у нас таких денег не было. Те деньги, что у нас имелись, мы откладывали на детскую кроватку, коляску и кучу подгузников, которые нам в скором времени должны были понадобиться.

Я не хотел расстраивать Миллисент, не хотел, чтобы она волновалась. И я сделал выбор. Я сказал ей, что грузовик поломался, но не так серьезно, как было на самом деле. Чтобы оплатить ремонт, я открыл новую кредитную карту — только на свое имя.

Мне потребовалось больше года, чтобы выплатить кредит, но я ни разу не проговорился о нем Миллисент, и другими своими заботами я ее тоже не грузил.

А потом мы перестали обсуждать мелочи. У нас появился сначала один ребенок, затем второй. И хлопот у Миллисент заметно прибавилось. Ей уже было не до забав, и она больше не придавала значения пустяковым деталям, а я прекратил докучать ей подробностями о своих клиентах. Мы оба перестали спрашивать, перестали вдаваться в подробности и сосредоточились на основных моментах нашего бытия. Так и сейчас.

Иногда нам довольно улыбки или подмигивания.

16

За двадцать четыре часа Оуэн Оливер Рили становится притчей во языцех. Его лицо мелькает во всех местных новостях и на веб-сайтах. Мои клиенты только о нем и говорят. Те, кто родом из других мест, желают узнать как можно больше подробностей. А здешние не могут смириться с мыслью, что он действительно вернулся. Кекона, местная сплетница, упивается всеобщим вниманием.

Несмотря на то, что она родилась на Гавайях, Кекона прожила в Вудвью достаточно долго, чтобы узнать все наши легенды, мифы и «знаменитостей» с дурной славой. Но она не поверила, что Оуэн Оливер вернулся ни на секунду.

Мы находимся на корте, и Кекона работает на свою подачу. Опять. Она полагает, что если сможет зарабатывать очки на каждой подаче и выполнять их одну за другой, то ей не придется доигрывать игру до конца. Теоретически она права, но в реальности ни у кого не получается это сделать, если только противник — не пятилетний мальчонка.

— Оуэн мог податься куда угодно, чтобы и дальше убивать женщин. С чего они решили, что он вернулся? — недоумевает Кекона.

— Если под «ними» вы имеете в виду полицейских, то они даже не заикались об Оуэне Оливере. Его имя прозвучало в вопросе одного репортера.

— Пфф.

— Я не вполне понял, что вы хотели сказать.

— Я хотела сказать, что это нелепо. Оуэн в один прекрасный день взял и исчез. У него не было причин возвращаться назад.

Я пожимаю плечами:

— А если он вернулся домой?

Кекона закатывает глаза:

— Жизнь — не фильм ужасов.

И она — не единственная, кто так считает. Все, кто услышал про Оуэна впервые, полагают, что возвращаться ему сюда не было никакого резона. Они так же, как и Кекона, не видят в этом здравого смысла, но те, кто тут пожил достаточно для того, чтобы помнить страшные деяния серийного убийцы, верят, что Оуэн вернулся домой. Особенно женщины.

Они помнят чувство страха, завладевавшее ими, когда они оставались одни — будь то на улице или внутри дома, потому что Оуэн хватал своих жертв практически везде. Две женщины исчезли в своих собственных домах, одна пропала в библиотеке, другая в парке. И, по меньшей мере, трое — на парковках, из них две женщины попали на видеокамеру. Но пленка была старой, а изображение зернистым и нечетким. Оуэн выглядел в кадре большим расплывчатым силуэтом в темной одежде и с бейсбольной кепкой на голове. И эти видео теперь снова крутили в новостных репортажах. Целыми днями.

Сегодня у меня еще урок с Тристой, женой Энди. Но, проходя через раздевалку, я замечаю ее в спортивном баре. Триста смотрит новости на одном из больших экранов. Как и ее муж, она недавно разменяла пятый десяток и не выглядит моложе своих лет. Концы ее волос слишком светлые, а глаза всегда окаймляют черные круги. И загар у нее глубокий, неправдоподобно натуральный. Триста сидит в баре одна. Пьет в час дня красное вино. Бутылка стоит перед ней на столике.

Похоже, урока у нас сегодня не будет.

Некоторое время я молча наблюдаю за Тристой со стороны — не уверенный, стоит ли мне вмешиваться. Я словно ученик парикмахера, не знающий, следует ли менять даме стрижку или лучше оставить как было. Нет, пожалуй, все-таки следует. Это может оказаться интересным.

— Привет! — подхожу я к Тристе.

Она взмахивает рукой и показывает на пустой стул, не отрывая глаз от телеэкрана. Я видел ее пьющей много раз на разных ужинах и вечеринках, но в таком состоянии я никогда прежде не наблюдал.

Во время рекламной паузы Триста поворачивается ко мне:

— Сегодняшний урок отменяется, — роняет она.

— Спасибо, что уведомила меня об этом.

Триста смеется, но видок у нее остается нерадостным. Может быть, ее чем-то расстроил Энди? Может, он совершил какой-то проступок. Я не хочу вмешиваться в их семейные дела. И уже поднимаюсь со стула, когда Триста заговаривает:

— Ты помнишь, что здесь творилось? — спрашивает она меня, кивая головой на телеэкран. — Тогда, когда он убивал?

— Оуэн?

— Ну а кто же еще?

— Конечно, все местные это помнят, — пожимаю я плечами и снова сажусь на стул. — Ты когда-нибудь заглядывала в «Хэтч»? Мы с приятелями тусили там субботними вечерами, и по всем телеканалам только об этом и твердили. Думаю, что…

Триста делает глубокий вдох:

— Я его знала.

— Кого?

— Оуэна Оливера. Я была с ним знакома. — Триста берет бутылку и подливает вина в свой бокал.

— Ты никогда не рассказывала мне об этом раньше.

Она поводит глазами:

— Да гордиться вроде бы нечем, тем более что я с ним встречалась.

— Не может быть!

— Я серьезно…

У меня отвисает челюсть. Без преувеличения.

— А Энди в курсе?

— Нет. И я не собираюсь ему об этом рассказывать.

Я мотаю головой. Я тоже не намерен этого делать, не хочу быть разносчиком сплетен.

— Но как ты с ним…

— Выпей-ка для начала, — подвигает ко мне бутылку Триста. — Тебе не помешает.

* * *

Триста оказалась права. Вино притупило ужас услышанной мною истории.

Она познакомилась с Оуэном Оливером, когда ему было тридцать с небольшим. Триста была на десять лет моложе, с дипломом специалиста по истории искусств, но работала в коллекторском агентстве. Там они и встретились. Оуэн работал в отделе выписки счетов при больнице Святой Марии. Когда пациенты не оплачивали счета, сотрудники отдела обращались в агентство Тристы.

— Это была сволочная работенка, — признается мне Триста. Ее голос уже начал заплетаться от вина. — Я звонила больным людям и требовала у них деньги. Противно и мерзко. Каждый день я чувствовала себя гадиной, делавшей гадости.

А Оуэн убедил ее, что она таковой не была. Впервые они заговорили на эту тему в связи с некоей Линн, которая задолжала больнице больше десяти тысяч долларов. Позвонив ей семнадцать раз, Триста пришла к выводу, что ей дали неверный номер. На звонки все время отвечал старик лет девяноста, явно страдавший деменцией. А Линн было двадцать восемь. И проживала она одна. Так и не установив с ней контакт, Триста позвонила в больничный отдел выписки счетов — проверить номер. На звонок ответил Оуэн.

— Конечно же, мне дали верный номер. Оуэн сказал, что Линн была актрисой, — Триста тяжело вздыхает. — Я испытала такое замешательство, что даже не спросила, откуда он это знает.

Они разговорились. Тристе понравился его голос, ему понравился ее смех, и они договорились о свидании. Триста встречалась с Оуэном шесть месяцев.

— Мы оба любили поесть и выпить, и оба предпочитали смотреть спортивные игры, а не играть в них. Зато много занимались сексом. Хорошим, но не улетным, дух не захватывало. Но… — Триста поднимает палец вверх и очерчивает в воздухе круг, — Оуэн делал такие рулетики с корицей, которые таяли во рту. Вообще он их делал с разными начинками, скатывал из теста, поливал топленым маслом, а затем добавлял смесь корицы с сахаром… — на мгновение Триста вперивает взгляд в никуда. Затем медленно возвращается к рассказу: — Да, рулетики с корицей были хороши. Они были совершенно отпадные. И Оуэн казался совершенно нормальным. Разве что работал клерком в больничном отделе счетов.

Моя собеседница опускает глаза и улыбается. Но не обычной улыбкой, а полной отвращения и устремленной внутрь себя. А потом Триста резко поднимает голову и заглядывает мне прямо в глаза:

— Я порвала с ним, потому что у меня и в мыслях не было выходить замуж за больничного клерка. Я бы не сделала этого ни за какие коврижки. Может, это попахивает снобизмом, да только мне по барабану. Черт подери! Я не собиралась влачить нищенское существование всю свою жизнь. — Триста взмахивает руками, словно обороняясь от любых упреков, которыми я мог ее поддеть.

Но я ничего не говорю. Вместо слов я поднимаю свой бокал. Мы чокаемся и выпиваем вино.

Триста рассказывает мне об Оуэне Оливере почти два часа.

Он смотрел спортивные передачи, его любимой спортивной игрой был хоккей, хотя ближайшая профессиональная команда базировалась в сотнях миль от нас. Оуэн всегда носил джинсы. Всегда! Он снимал их только, отправляясь в душ, ложась в постель и расслабляясь возле бассейна, но плавать он не умел. Триста подозревала, что он вообще боялся воды.

Жил Оливер в доме на севере города — в том же районе, где проживали и мы с Миллисент сразу после женитьбы. Это не плохой район, но жилье там более старое и ветхое, нежели в юго-восточной части города, где расположен Хидден-Оукс. Дом Оуэн унаследовал от матери, после ее кончины. По словам Тристы, он был «довольной милый, но больше походил на хибару», что совсем не удивительно. Большинство домов в северной части — маленькие коттеджи с верандами, резным деревянным декором, крошечными слуховыми оконцами и старомодными, зачастую убитыми интерьерами. Дом Оуэна не являлся исключением.

Отопления в нем не было, окно в спальне заедало, ковер раздражал своим противным сине-зеленым цветом. Ванна имелась, но смеситель подтекал, и это сводило Тристу с ума. Если она оставалась у Оуэна на ночь, то обязательно закрывала дверь в ванную комнату, иначе заунывную капель слышно было даже в гостиной. Если они с Оуэном ели в его доме, то пользовались посудой матери, с желтым цветочным орнаментом по ободку.

Через некоторое время Триста становится настолько пьяной, что продолжать разговор дальше просто не в состоянии, и я прошу клубного водителя отвезти ее домой. На прощание я заверяю жену друга: если ей захочется еще поговорить об Оуэне, я с удовольствием ее выслушаю. Я говорю правду.

Триста снабдила меня теми сведениями, которые мне были очень нужны для второго письма Джошу!

17

Я никогда не любил и не умел вынашивать планы. Даже мое путешествие за океан не было запланировано. Мне позвонил приятель, и через неделю я встретился с ним в аэропорту Орландо. Когда я осознал, что никогда не поднаторею в теннисе так, чтобы играть в него профессионально, я не строил планов на будущую карьеру. Я не планировал воспитывать ребенка, когда Миллисент забеременела Рори, и я не думал растить второго ребенка, когда она сообщила мне, что ждет Дженну. Только наша общая с Миллисент тайна заставляет меня планировать дальнейшие действия.

Моя игра — теннис, а не шахматы. Я играю, обучаю теннису, и при этом все ограничивается только тем, что я вижу: двумя сторонами сетки, двумя противостоящими силами, одной целью. Это не сложно. А теперь я вынужден планировать. Я должен составить план, с одной-единственной целью — обезопасить от подозрений себя и Миллисент. И этот план охватывает несколько разных людей.

В текущей версии моего плана фигурируют три человека: Оуэн, Джош и Аннабель. Миллисент — четвертая. Да и Тристу я мог бы в него включить. Или те сведения, которые она мне сообщила.

Первым делом я пошлю второе письмо Джошу. В нем будут указаны не только подробности из реальной жизни Оуэна (в частности, описание дома его матери), но и дата, когда исчезнет еще одна женщина.

Это рискованно, я понимаю, может быть, даже излишне. Но таким письмом мы одним махом добиваемся цели. Мы всех убеждаем: да, Оуэн вернулся. И да — именно он виновен в смерти Линдси и следующей жертвы. Никаких гаданий, никаких расхождений во мнении у полиции и прессы, пытающихся понять — действительно ли Оуэн Оливер вернулся или у него появился подражатель. Информация, которой снабдила меня Триста, убедит и тех и других окончательно: это он! И никто не усомнится в том, кто виноват, когда исчезнет следующая женщина.

А ею будет Аннабель Парсон.

Минус моего плана в том, что вся полиция будет ждать пропажи женщины в указанную мною ночь. И начнет ее поиски, как только кто-нибудь сообщит о ее пропаже.

Плюс — в том, что у Аннабель очень мало друзей, и никто не будет заявлять о ее исчезновении в полицию, если она не выйдет на работу. Благодаря этому мы с Миллисент выиграем пару дней.

Нам с женой все еще предстоит придумать, как схватить Аннабель так, чтобы это осталось незамеченным для людей и не попало на камеры видеонаблюдения — в ночь, когда все будут настороже.

А, пока полиция будет искать Оуэна, Миллисент будет полностью вне подозрений.

Мой план настолько прост, что хочется признать его блестящим.

Но я еще раз просматриваю все пункты, начиная с письма Джошу и заканчивая похищением Аннабель. И вижу множество пробелов, нестыковок и потенциальных проблем.

Вот почему я так не люблю планировать. Это выматывает. Но и возбуждает, поэтому я этим занимаюсь. Я пытаюсь скорректировать план до мелочей, прежде чем огласить его Миллисент. После стольких лет нашей совместной жизни мне все еще хочется удивлять и впечатлять свою жену, а это требует немалых усилий. Впечатлить Миллисент было непросто даже в молодости. Теперь же это почти невозможно.

Впрочем, я не играю в одни ворота. Много раз и Миллисент старалась меня впечатлить. Она пыталась это сделать, когда украсила нашу рождественскую елку кислородными масками, и на нашу пятую годовщину — когда надела на себя то же белье, что было на ней в первую брачную ночь. И на нашу десятую годовщину — когда она устроила нам небольшой отдых.

С двумя детьми и желанием заиметь больший дом мы не могли позволить себе потратить деньги не то что на отдых, но даже на ужин в хорошем ресторане. Моя жена нашла выход.

Сначала она заявилась на теннисный корт. Миллисент никогда не ходит на теннисные корты. Если она и наведывается в клуб, то только за тем, чтобы поплавать или пообедать с кем-нибудь, поэтому, когда она пришла на корт, я подумал, что что-то случилось. А моя жена просто решила меня выкрасть.

Она завезла нас в какую-то глухомань, остановилась, указала на лес и произнесла всего одно слово:

— Пошли.

И мы пошли.

В паре сотен ярдов от дороги мы вышли на поляну. На ней уже стояла палатка — рядом с кострищем из камня. Маленький пластиковый столик был сервирован пластиковыми тарелками, стаканчиками и толстыми свечами.

Миллисент вывезла меня на лоно природы! Она не любит отдых на природе. Но на одну ночь она притворилась, будто это ей по душе.

Увы, Миллисент тогда забыла спрей от насекомых. И через некоторое время ими были облеплены все свечи. Тем не менее, они продолжали гореть. А еще жена не догадалась запастись водой, чтобы мыть посуду или чистить зубы. Но все это было неважно. Мы сели у костра, съели слегка подогретый суп, выпили дешевое пиво и даже позанимались незатейливым сексом. А потом заговорили о будущем, которое теперь выглядело совсем иначе, чем раньше, — из-за детей. Нет, оно не казалось нам мрачным. И не пугало нас. Просто приоритеты поменялись.

Мы избегали разговаривать о вещах, которые мы бы хотели, но уже больше не могли заиметь.

Где-то после полуночи мы заснули. (Я не ложился так поздно с Рождественского Сочельника, когда мы вынуждены были бодрствовать, чтобы выложить подарки Санты.)

А на следующее утро, когда я вышел из палатки, Миллисент уже стояла перед ней, зажав рот руками. Наш лагерь был разорен.

Все перевернуто, раскидано вокруг, опустошено, посуда с едой откупорена или разбита, а наша одежда разбросана на земле.

— Мусорщики, — предположил я. — Может быть, еноты.

Миллисент ничего не ответила. Она была слишком напугана.

Придя немного в себя, она начала подбирать наши вещи.

— У нас есть еще немного кофе, — сказал я, поднимая с земли маленькую баночку растворимого напитка. — Мы могли бы приготовить…

— Я думаю, что это были не еноты, — выдавила из себя Миллисент, собирая то, что осталось от содержимого рюкзака.

Я посмотрел на нее:

— А тогда кто же?

— Наш лагерь разрушили не звери. А люди.

— Почему ты так решила?

Миллисент указала на палатку, в которой мы спали:

— Они не тронули ее.

— Возможно, они попросту искали еду. Может, они не додумались…

— А может, это были люди.

Я больше не спорил. Мы побрели из леса к машине.

И с того самого дня, стоит зайти разговору о походах на природу, Миллисент вспоминает об ужасных людях, рывшихся тогда в наших вещах. Я до сих пор думаю, что это сделали какие-то звери, а не люди, но не спорю с женой. Миллисент видит мотив за любым происшествием.

А мои воспоминания о том выезде на природу другие. Для меня важно, что моя жена устроила его, чтобы меня удивить и впечатлить!

* * *

Аннабель Парсон не болеет, не опаздывает на работу и не берет больше двух выходных подряд. И всегда выходит на замену, если кто-нибудь заболевает, а это значит, что у нее нет бойфренда. Никого, кто бы мог бы прийти к ней поздно вечером. Пары обычно дорожат выходными, особенно те, у кого нет детей, а Аннабель все равно. И — вишенка на торте! — она была удостоена звания «Инспектор месяца» целых пять раз! И упомянута на окружном веб-сайте.

Я рассказываю все это Миллисент.

— Ты прав, — кивает жена. — Она подходит идеально.

— Я также набросал новое письмо Джошу, но пока я тебе его не покажу.

— Не покажешь? Почему?

— Хочу тебе сделать сюрприз.

Губы Миллисент слегка выгибает улыбка:

— Я тебе доверяю.

Это лучшие слова, что я услышал за всю неделю!

Я начинаю наблюдать за Аннабель так, как наблюдал за остальными. Усердно и осторожно.

Сегодня я возвращаюсь с места ее работы на поезде. На всякий случай — чтобы она не запомнила мою машину. Проследить за Аннабель во время ее смены невозможно.

Она разъезжает на внедорожнике, выискивая просроченные счетчики и нелегальных парковщиков. Предугадать, когда она остановится или снова тронется в путь, нереально.

Некоторое время я сижу в кафетерии на главной магистрали. Каждые двадцать-тридцать минут Аннабель проезжает мимо, проверяя счетчики. В ожидании я набрасываю в очередной раз черновик письма от имени Оуэна Оливера. Моя задача — придать письму такую убедительность, чтобы оно стало достоянием публики, чтобы и у Джоша, и у руководства канала, на котором он работает, не возникло даже желания его утаить.

Одно лишь предположение о том, что Оуэн вернулся, всколыхнуло весь округ. Местные станции транслируют старые новостные клипы и ретроспективы, последние несколько дней портрет Оуэна не сходит с первых страниц всех газет. Рори со своими приятелями уже образовали от его фамилии глагол («Вот щас оливерну тебя»). А группа местных активисток рьяно добивается, чтобы убийство Линдси объявили преступлением на почве ненависти.

Я пытаюсь представить себе, как усилится напряжение в обществе, если слух подтвердится, или даже если люди подумают, что он подтвердился. На самом деле это все, что нужно нам с женой! Если я заставлю полицию поверить в то, что Оуэн вернулся, она будет искать только его одного и никого другого.

Пусть все это и начала Миллисент, я же доведу дело до конца. Моя жена будет впечатлена!

18

Если бы не Робин, ничего бы больше не случилось. Мы ее не искали. И не выбирали так, как Линдси. Однажды постучавшись в нашу дверь, Робин изменила всю нашу жизнь.

Это произошло во вторник. Я только что вошел в дом. Время ланча, дома никого не было, а у меня еще оставалась пара часов до следующего урока. Прошел почти год после случая с Холли, и наша жизнь вернулась в нормальное русло. Тело Холли сгинуло, поглощенное болотом. Мы с Миллисент не говорили о ней, я больше не ждал полицейских сирен. Мое сердце перестало заходиться бешеным стуком всякий раз, когда звонил телефон или дверной звонок. Моя бдительность притупилась. И я не был наготове, когда открыл дверь.

На крыльце стояла молодая женщина лет двадцати с небольшим, в джинсах, плотно облегавших ноги, и рубашке с разорванным воротом. Ногти у нее были красными, помада на губах розовая, а длинные волосы — цвета жареного каштана.

За ее спиной виднелся маленький красный автомобиль, припаркованный на улице: старенький, почти классика. За несколько минут до этого я заметил его у знака «Стоп» неподалеку от нашего дома. Женщина за его рулем посигналила, но мне даже в голову не пришло, что сигналит она мне.

— Чем я могу вам помочь? — спросил я незнакомку.

Она вскинула голову, искоса оглядела меня и улыбнулась:

— Я так и думала, что это вы.

— Простите?

— Вы — приятель Холли.

От имени, упомянутого незваной гостьей, мое тело дернулось так, словно я вставил палец в розетку.

— Холли?

— Ну да, я видела вас с ней.

— Мне кажется, вы ошиблись. Вы обознались.

Конечно же, она не обозналась. Я узнал ее.

Когда Холли выписали из лечебницы, один из врачей помог ей устроиться на работу в бакалейную лавку, на полставки. Холли выкладывала на полки товар. И именно туда я заходил — сказать Холли, чтобы она держалась от нас подальше, перестала запугивать мою жену и преследовать нашу семью.

Я даже не предполагал, чем это может обернуться.

Я заехал в тот магазинчик в понедельник утром, когда сотрудники только начали размещать товар на полках, а покупателей почти не было. Холли в одной из ниш расставляла на стеллаже коробки с батончиками мюсли. Она была одна. Когда я шел к ней по проходу, она обернулась, и в ее чистых зеленых глазах блеснул испуг.

Уперев руки в боки, Холли не сводила с меня взгляда до тех пор, пока я не подошел к ней вплотную.

— В чем дело? — спросила она.

— По-моему, мы еще не знакомы, — протянул я свою руку, ожидая, что Холли ее пожмет.

В конце концов, она подала мне руку.

Я сказал Холли, что сожалею о том, что нам пришлось познакомиться таким образом, — при иных обстоятельствах, в другом месте и в другое время мы могли бы стать семьей. Но теперь это оказалось невозможно. Потому что своим поведением она запугала мою жену и детей. Мои дети этого не заслужили; они никогда и ничего плохого ей не делали.

— Пожалуйста, — попросил я, — оставь мою семью в покое.

В ответ Холли рассмеялась мне в лицо.

Она хохотала так, что из уголков ее глаз брызнули слезы. Но и тогда она не перестала смеяться. И чем дольше это продолжалось, тем униженней я себя чувствовал. А ее смех от этого становился еще более заливистым. Я на собственной шкуре понял, что испытывала при общении с ней Миллисент. И разозлился.

— Ты — сука! — выругался я.

Холли прекратила смеяться. В ее глазах засветился гнев:

— Убирайтесь отсюда!

— А если я не уберусь? Если я останусь здесь и превращу твою жизнь в ад? — мой голос прозвучал громче, чем следовало.

— Уходите.

— Держись подальше от моей семьи!

Холли посмотрела на меня — недвижная, как статуя. Она даже не пошевелилась.

Я развернулся и пошагал прочь, ощущая замешательство и беспомощность. Я не смог образумить Холли, не смог добиться от нее понимания.

Робин стояла в конце прохода и все видела.

Она тоже работала в том магазинчике. И носила такую же униформу — желтую рубашку и зеленый фартук. Я заметил ее, прошел мимо и, возможно, даже кивнул ей. А может, и нет. Но Робин была там, она меня видела, и вот теперь она стояла на пороге моего дома.

— Я не ошиблась, — сказала Робин. — Именно вас я видела в лавке в тот день.

— Извините, вы явно принимаете меня за кого-то другого, — выпалил я и быстро захлопнул дверь.

Но Робин снова в нее постучала.

Я проигнорировал стук.

Из-за двери донесся голос:

— Вы же знаете, что ее больше нет, верно? Она даже не забрала свой последний чек.

Я приоткрыл дверь:

— Послушайте, я действительно сожалею по поводу вашей подруги, но я не представляю…

— Зато я представляю, и очень хорошо. Вы не тот, за кого себя выдаете. И теперь, когда я вас нашла, я заявлю на вас в полицию. Там живо во всем разберутся.

Робин развернулась и собралась уходить.

Я не мог ей позволить уйти.

Никто не знал, что Холли пропала, никто ее не искал, и я не желал, чтобы ее начали искать. Мы с Миллисент не были экспертами криминалистики, ДНК или чего-то еще в этом духе, мы, наверняка, допустили промашки. И их мог обнаружить любой, кто копнул бы слишком глубоко.

Я спросил у Робин, не хочет ли она зайти в дом и спокойно поговорить. Она заколебалась. Но потом достала свой телефон и, сжимая его в руке, переступила порог. Мы прошли на кухню. Я предложил Робин выпить. Она отказалась, но схватила со стола апельсин и начала его чистить. А я, даже не представившись, спросил у нее, что случилось. Робин стала рассказывать о бакалейной лавке, о Холли и о самой себе.

Она поведала мне целую историю о том, как пришла на работу в этот магазин, как познакомилась с Холли, как они подружились. Я встал из-за стола и подошел к холодильнику — взять содовую. Пока его дверь была открыта, я послал Миллисент короткую эсэмэску на том же языке, на котором она сообщила мне о присутствии в доме Холли.

«911 НЕМЕДЛЕННО домой»

Мне показалось, что прошло несколько часов до того мига, как я услышал шум ее машины. А Робин уже поинтересовалась, как мы разрешим сложившуюся ситуацию. Она не помышляла о справедливом возмездии за свою дорогую подругу Холли. Она жаждала денег. И много.

— Я считаю, это беспроигрышный вариант для нас обоих, — заявила мне Робин. В этот момент входная дверь распахнулась, и она обернулась на звук. — Кто это? — нервно спросила незваная гостья.

— Моя жена, — ответил я.

Миллисент застыла в дверях кухни, с трудом переводя дыхание — как будто она долго и быстро бежала. На ней был стандартный рабочий костюм — юбка, блузка, туфли на каблуках. И жакет нараспашку. Миллисент даже не позаботилась его застегнуть. Не произнося ни слова, она переводила взгляд с меня на Робин и обратно.

— Это Робин, — сказал я. — Она работала в одном магазине с женщиной по имени Холли.

Миллисент приподняла бровь на Робин, та кивнула:

— Именно так. И я видела, как ваш муж разговаривал с ней, он обозвал ее сукой.

Бровь Миллисент искривилась в мою сторону.

Я ответил ей молчанием.

Миллисент сняла жакет и повесила его на стул.

— Робин, — сказала она, передвигаясь по кухне, — почему бы вам не рассказать мне подробно, что произошло?

Робин самодовольно ухмыльнулась мне и начала свой рассказ с того момента, как я вошел в магазин.

Миллисент за моей спиной ходила по кухне. Я не видел, что она делала. Я только слышал, как цокали по полу ее каблуки. Робин бросила на нее подозрительный взгляд, но продолжила свой рассказ.

А потом я услышал треск черепа Робин. С глухим стуком девушка повалилась на пол. И только в этот момент я заметил в руке у Миллисент вафельницу.

Моя жена убила Робин так же, как я убил Холли. Без колебаний. Из инстинкта самосохранения. И это было так сексуально!

19

Когда я выхожу из клуба, собираясь проследить за Аннабель, на мой мобильник поступает звонок. От Миллисент. Она сообщает мне, что наша дочь заболела.

— Я забрала ее из школы.

— Температура есть? — уточняю я.

— Нет. Какие у тебя планы?

— Я могу приехать домой прямо сейчас.

Все мысли об Аннабель вмиг улетучиваются, я разворачиваю автомобиль.

Дома Миллисент измеряет шагами прихожую, разговаривая с кем-то по телефону. В общей комнате работает телевизор, и там же на диване лежит Дженна, завернутая в одеяла, как в кокон. Голова дочери покоится на кипе подушек. А на журнальном столике стоят стакан с имбирным элем, блюдце с крекерами и большая миска — на всякий случай.

Я присаживаюсь на диван рядом с дочерью:

— Мама сказала, что ты заболела.

Дженна кивает и надувает губки:

— Угу.

— Это не розыгрыш?

— Нет, — слабо улыбается дочь.

Я знаю — она не притворяется, Дженна терпеть не может болеть.

В детском саду она заболела воспалением легких и провела целый месяц дома. Болезнь оказалась не настолько серьезной, чтобы ее положили в больницу, но достаточно проблематичной, чтобы дочь запомнила ее на всю жизнь. Помнит о ней и Миллисент и иногда ведет себя так, словно Дженне все еще пять лет. Дочери уже тринадцать, но я не спорю. Я тоже за нее переживаю.

— Посмотри со мной, — показывает Дженна на телевизор.

Я снимаю ботинки и задираю ноги. Мы вместе смотрим игровое шоу, выкрикивая ответы на вопросы до того, как они высвечиваются на экране.

Каблуки Миллисент цокают по полу, она проходит по комнате и останавливается перед телевизором.

Дженна отключает звук.

— Как мы себя чувствуем? Хорошо? — спрашивает Миллисент.

Дженна кивает:

— Хорошо.

Жена обращается ко мне:

— Как долго ты сможешь с ней побыть?

— Весь вечер.

— Я позвоню тебе позже.

Миллисент подходит к Дженне и трогает ее лоб — сначала рукой, потом губами.

— Температуры еще нет. Позвони мне, если тебе что-нибудь потребуется.

Ее каблуки цокают обратно в прихожую. Дженна не включает звук телевизора, пока не закрывается входная дверь. Мы снова смотрим шоу. Во время рекламной паузы дочь снова выключает звук.

— Ты в порядке? — спрашивает она.

— Я? Конечно! Не я же заболел.

— Я о другом, — говорит Дженна.

Я понимаю.

— Все нормально, дочка. Просто я очень занят.

— Слишком занят.

— Увы, слишком.

Больше никаких вопросов Дженна не задает.

Миллисент звонит нам дважды. Сначала вклиниваясь в ток-шоу, потом — в мыльную оперу.

Рори приходит домой около трех часов и, поворчав немного, присоединяется к нашему телемарафону.

В пять вечера я снова становлюсь отцом.

— Домашнее задание?

— Я болею, — отговаривается Дженна.

— Рори, домашнее задание.

— Ты только что вспомнил, что я хожу в школу?

— Иди делай свое задание, — повторяю я. — Ты знаешь наши правила.

Рори закатывает глаза и уходит наверх.

Мне следовало сказать про домашние уроки раньше, я о них не забыл. Просто я уже не помню, когда в последний раз сидел с детьми.

Миллисент возвращается домой с задержкой на сорок минут. Наспех поприветствовав нас и даже не переодевшись, она устремляется на кухню — готовить еду. С ее появлением энергия в доме меняется, наполняется драйвом. Мы дружно оживляемся в нетерпеливом ожидании.

Сегодня вечером у нас на ужин куриный суп с лапшой. Этот суп мы едим всегда, когда кто-то в нашем семействе заболевает.

В других правилах послабление. Поскольку Дженна усаживается на диване, Миллисент разрешает есть на нем и всем остальным. И мы садимся перед экраном телевизора со своими тарелками на подносах. К этому моменту Миллисент уже успевает поменять деловой костюм на спортивный, а Рори божится, что сделал все домашнее задание. Мы смотрим новый — просто ужасный! — ситком, а затем посредственный полицейский сериал, и пара часов проходит спокойно.

После того, как дети укладываются спать, мы с Миллисент направляемся в общую комнату. Даже пролежав на диване почти целый день, я чувствую себя вымотанным. Сажусь за кухонный стол и тру со всей силы глаза.

— Ты сегодня много потерял? — спрашивает меня жена.

Она имеет в виду мою реальную работу, которую я пропустил бы по-любому. Так как собирался наблюдать за Аннабель.

Я пожимаю плечами.

Миллисент подходит ко мне и начинает их растирать. Мне становится очень приятно.

— Это мне следовало бы сделать тебе массаж, — говорю я жене. — Ты единственная, кто сегодня проработал весь день.

— Уход за больным ребенком требует большего напряжения.

Миллисент права, хотя у Дженны скорее легкое недомогание, а не что-то серьезное.

— С ней все будет в порядке, — говорю я.

— Конечно, — соглашается Миллисент.

И продолжает растирать мне спину. Через минуту она спрашивает:

— А как в остальном?

— Мой сюрприз для тебя почти готов.

— Хорошо.

— И будет хорошо.

Миллисент перестает растирать мне плечи:

— Звучит как обещание.

— Возможно, так оно и есть.

Жена берет меня за руку и ведет в нашу спальню.

* * *

После случая с Робин мы с Миллисент ни разу не заговаривали о ней. И о Холли тоже. Мы вернулись к нашей жизни, к нашей работе, к нашим детям. Идея насчет Линдси возникла у нас полтора года назад. Я тогда еще слабо представлял себе, как можно выбрать, выследить и убить женщину. И возможно, мы с женой продолжали бы жить по-прежнему, если бы не один маленький эпизод в торговом центре.

Мы пошли туда с Миллисент, чтобы выбрать рождественские подарки для детей. С деньгами было совсем туговато, хуже, чем обычно. Миллисент ждала заключения двух сделок по продаже домов, но обе они откладывались из-за финансовых проблем клиентов. До Рождества была всего неделя, а у нас — ни подарков, ни наличных. Да и на кредитных карточках оставалось всего ничего. Мы урезали наш праздничный бюджет трижды. И меня это совсем не радовало. Ведь нам нужно было купить подарки не только для детей, но и для наших друзей, коллег и клиентов.

В торговом центре Миллисент постоянно повторяла одно слово: «Нет». Все, что привлекало мое внимание,стоило слишком дорого.

— Мы будем выглядеть дешево, — буркнул я.

— Ты излишне драматизируешь, — возразила Миллисент.

— Я вырос с этими людьми, — напомнил я ей.

— Опять? — закатила глаза жена.

— Что значит «опять»? — решил уточнить я.

— Ничего. Не бери в голову, — ушла от ответа Миллисент.

Я взял ее под локоть. Жена была без жакета, в одной блузке с длинными рукавами, потому что даже в декабре температура в нашем краю держалась у отметки в шестнадцать градусов.

— Нет, подожди, что ты имела в виду?

— Только то, что ты всегда сводишь разговор к «этим людям», жителям Хидден-Оукса. Ты их поносишь, а потом кичишься тем, что сам — один из них.

— Вовсе нет.

Миллисент ничего не ответила. Она устремила глаза на полку с подсвечниками.

— Я этого не делаю, — поупорствовал я.

— Как тебе эти? — жена взяла с полки пару из серебра. Или какого-то другого материала, похожего на серебро.

Я задрал нос.

Миллисент со стуком поставила подсвечники обратно на полку.

Я был уже раздражен. А к раздражению примешалась усталость. Последнее время мы с женой говорили только о деньгах. Я устал слышать, что их у нас нет, что я не могу купить то или это, что я должен выбирать товары подешевле. Я даже своим детям не мог сделать к Рождеству такие подарки, о которых они мечтали.

Вот и сейчас Миллисент опять завела разговор о бюджете и банковских счетах. Я отключился от нее. Я больше не мог это слушать и думать о деньгах тоже не мог. Мне нужно было одно — отвлечься.

И вдруг мимо нас прошла женщина. С волосами цвета жареного каштана.

— Эй? — щелкнула пальцами перед моим лицом Миллисент.

— Я здесь.

— Ты уверен? А то я…

— Она похожа на Робин, — сказал я. — На подругу Холли.

Миллисент оглянулась и проводила взглядом женщину, исчезнувшую в толпе. А, когда жена снова повернула ко мне голову, одна бровь на ее лице была приподнята.

— Ты так думаешь?

— Да.

— Как странно.

Это действительно было странно. Как и чувство, которое накатывало на меня каждый раз, когда я прокручивал в голове убийство Робин. Каждый раз, когда я вспоминал, каким фантастическим выдался тот день, как мы с женой объединились и сделали то, что должны были сделать, чтобы защитить себя и нашу семью. Это было так удивительно, волнительно, потрясающе.

Так сексуально!

И я начал рассказывать об этом своей жене.

20

Рабочее расписание Аннабель никогда не меняется. С понедельника по пятницу, с восьми утра и до пяти вечера она выдает штрафные талоны за нарушение правил парковки, вызывает эвакуаторы и выслушивает оскорбления и брань за то, что просто выполняет свою работу.

Аннабель сохраняет спокойствие. А я только удивляюсь — как ей это удается? Ей действительно безразлично, или она пользуется какими-то особыми средствами? Интересно, какой уровень наркомании среди таких инспекторов?

Вечера Аннабель не такие однотипные. Она — одинокая женщина, которой нравится гулять и тусить, но не слишком часто. Тем более что на своей работе она зарабатывает не больно много денег. По средам Аннабель ужинает со своими родителями. А все остальные ночи проводит, как Бог на душу положит. А мне надо выбрать ночь, когда она выходит в люди чаще всего. Пожалуй, это пятница.

Через две недели будет пятница 13-е. Лучшего и пожелать нельзя! В пятницу, да еще 13-го числа, Аннабель исчезнет!

Я, наконец, готов отправить второе «письмо Оуэна» Джошу. Я его тоже напечатал. Только оно гораздо длиннее первого.

Дорогой Джош,

Я не уверен, что ты веришь, что прошлое послание написал тебе я. Хотя, возможно, ты и веришь, а вот полиция — нет. Я не самозванец и не подражатель Оуэна. Я и есть — тот самый Оуэн Оливер Рили, который некогда проживал на Сидр-Крест-Драйв в маленьком старом домишке с противным сине-зеленым ковром. Впрочем, не я его туда настелил. Это моя мать страдала плохим вкусом.

По-моему, мне здесь не верят. И мне понятно почему. Ведь никто еще не видел меня и не общался со мной. Ну, кроме Линдси. Она-то меня видела часто. И мы очень тесно общались с ней. Много-много раз за тот год, что она была моей.

А теперь я снова один, и ты мне не веришь. По всему выходит, я должен дать тебе обещание. Так вот, даю: через две недели с этого дня пропадет еще одна женщина. Я могу даже назвать тебе точную дату. Это произойдет в пятницу, 13-го числа. Банально? Ну, в общем, да. Зато легко запомнить.

Так что, Джош, ты все еще можешь мне не доверять. Только учти: я всегда держу свое слово.

Оуэн.

Джош получит это письмо во вторник. Перед отправкой я так же спрыснул его одеколоном с мускусным запахом ковбоя. Это письмо наверняка сначала изучат полицейские. И кто знает, сколько они будут судить да рядить, прежде чем решатся его обнародовать. Целиком или хотя бы ту часть, в которой говорится о пятнице 13-го.

А я тем временем вернусь к своей реальной жизни. За последние несколько недель я отменил слишком много уроков. Мой рабочий график теперь очень плотный; каждый день расписан по часам и минутам. А кроме этого мне приходится делать и другие дела — забирать детей после занятий, развозить их по спортивным секциям, бегать в магазин за недостающими продуктами. Мелкие хлопоты создают у меня иллюзию нормальной жизни. Благодаря им почти проходит даже нервное подергивание, одолевающее меня в последнее время. Если бы еще Миллисент не посматривала на меня так выжидающе и с таким множеством вопросов в своих зеленых глазах!

Ответы на них приходят в четверг вечером.

Мы с Миллисент сидим в клубе, на вечеринке по случаю ухода на пенсию кого-то из правления. Подобные вечеринки в клубе невероятно показушные, почти вульгарные. Столы ломятся от еды, вина в избытке, и все поздравляют друг друга с очередными успехами в рабочей и личной жизни.

Мы участвуем в них, потому что должны; налаживание деловых контактов — часть и моей работы, и работы Миллисент. Придя на эту вечеринку вместе, мы потом, по обычаю, разделяемся. Я направляюсь налево, она — направо. Мы кружим по залу, встречаемся в центре, снова разделяемся и кружим по залу и опять воссоединяемся у входа.

На Миллисент яркое желтое платье. Со своими рыжими волосами она походит в нем на ослепительный язык пламени. Жена постоянно передвигается в толпе, заговаривает то с одним, то с другим гостем, но ее желтый наряд ни на минуту не исчезает из моего поля зрения. И я постоянно ловлю на себе ее взгляды. Когда губы Миллисент шевелятся, я пытаюсь понять, что она говорит. Она ходит по залу с бокалом шампанского в руке, но не отпивает из него ни глоточка. Только этого никто не замечает.

Сегодня глаза моей жены сверкают светлее обычного — зеленью молодого листика под солнцем. Такими я их не видел давно. Вот эти глаза в очередной раз скашиваются на меня. Миллисент видит, что я на нее смотрю, и подмигивает мне.

Я выдыхаю и продолжаю налаживать свои деловые контакты.

Энди и Триста также здесь, с полными бокалами вина в руках. Энди поглаживает себя по животу и говорит, что ему нужно с ним что-то решать. Триста немногословна, но задерживает на мне взгляд дольше положенного, наверное, вспоминает наш разговор об Оуэне или какие-то отрывки из него.

Кекона тоже пришла на вечеринку с эскортом в виде молодого мужчины, которого она даже не удосуживается нам представить, зато обсуждает всех остальных гостей: кто выглядит хорошо, а кто не очень, кто уже не работает и кто ищет работу. Будучи одним из самых состоятельных членов клуба, Кекона может позволить себе говорить все, что ей хочется, и люди все равно будут ее принимать.

Мимо меня проходит с подносом клубная официантка Бет и предлагает мне выбрать напиток, сильный алабамский акцент придает ее голосу самоуверенной дерзости.

— Не сегодня, — мотаю я головой.

— Ладно, — говорит Бет.

Я подхожу к супругам Рейнхартам. Лиззи и Макс совсем недавно переселились в Хидден-Оукс. Моя жена продала им дом, и я уже успел с ними познакомиться: Макс играет в гольф, а Лиззи утверждает, что раньше играла в теннис и теперь подумывает заняться им снова. Ее мужу быстро надоедает разговор о спорте, и он переводит его на другую тему — маркетинг. Это его бизнес. Макс считает, что мог бы сделать много полезного для клуба Хидден-Оукса, хотя его официально об этом никто не просил.

Я устремляюсь дальше, наказав на прощание Лиззи позвонить мне, если она соберется снова играть в теннис. Лиззи обещает связаться со мной.

С Миллисент мы встречаемся на середине дистанции. Ее бокал все еще полон. Миллисент выливает половину шампанского в цветочный горшок.

— Ты как, нормально? — спрашивает она.

— Отлично.

— Тогда еще круг?

— Давай.

Мы опять разделяемся, и я обхожу другую часть зала, приветствуя всех, с кем еще не здоровался. Такое впечатление, будто я двигаюсь кругами, потому что по-другому не умею.

Оповещение населения производится до одиннадцатичасовых новостей. Я не знаю, кто первый обратил на него внимание, но я вижу, как люди начинают доставать свои телефоны. Слишком многие, чуть ли не все сразу.

Женщина рядом со мной шепчет:

— Это он.

Кто-то включает телеэкраны в баре. Перед нами всплывает Джош — на полпути к своему звездному часу. Сегодня вечером он не выглядит чересчур юным, возможно, из-за очков. Они у него новые.

— Я получил письмо чуть раньше на этой неделе. Посовещавшись и с полицией и с владельцем нашего канала, мы решили ради безопасности общества предать его содержание огласке.

Снимок письма высвечивается на экране. Мы все впиваемся в него глазами, внимательно читаем напечатанные слова, а репортер громко и отчетливо произносит их вслух. Когда Джош доходит до абзаца о женщине, которой предстоит исчезнуть в пятницу 13-го числа, из уст всех гостей вырывается дружный вздох. Я оглядываюсь по сторонам и нахожу ярко-желтое платье.

Миллисент смотрит на меня; на ее губах играет полуулыбка, одна бровь приподнята, словно задает мне вопрос.

Я молча подмигиваю жене.

* * *

— Бесподобно, — говорит она. — Ты бесподобный!

Миллисент лежит на кровати обнаженная, желтое платье валяется на кресле.

— Думаешь, теперь все поверят в возвращение Оуэна?

Я не сомневаюсь, что поверят. Просто хочу, чтобы это мне сказала моя жена.

— Конечно, поверят. Они уже поверили.

Я — тоже обнаженный — стою у изножья кровати и улыбаюсь так, словно захватил флаг.

Миллисент вытягивает вверх руки, вцепляется ими в изголовье.

Я падаю на кровать рядом с ней:

— Теперь они будут искать Оуэна.

— Да.

— И не станут больше никого подозревать.

Миллисент дотрагивается пальчиком до моего носа:

— Благодаря тебе.

— Да ладно…

— Это правда.

Я мотаю головой:

— Давай не будем злорадствовать.

— Завтра.

* * *

Последующие несколько дней проходят потрясающе. То, как Миллисент смотрит на меня, наполняет мое сердце счастьем. Я даже расправляю плечи.

Миллисент чувствует то же самое. На следующий день после вечеринки она присылает мне эсэмэску с подписью: «Пенни». Это единственное мое прозвище для Миллисент. Но я не употреблял его уже много лет.

Первый раз я назвал ее так во время свидания — до того, как мы поженились, но уже после того, как переспали. Ни у кого из нас не было денег, поэтому многие наши свидания проходили очень скромно. Мы долго гуляли, ходили на дешевые сеансы в кино и заглядывали в бары только в часы скидок. Поневоле мы стали изобретательнее. В ту самую ночь мы проехали двадцать миль, чтобы съесть дешевую пиццу и поиграть в видеоигры в старомодном пассаже. Я вышел победителем во всех спортивных играх, но Миллисент изрешетила мне пулями задницу в играх с огнестрельным оружием.

Через дорогу от пассажа находился небольшой парк с фонтаном. Миллисент вынула из кармана пенни, загадала желание и бросила монетку в фонтан. Мы проследили взглядами за тем, как она погрузилась на дно, упав поверх множества прочих монет. Вода в фонтане была настолько прозрачной, что я смог прочитать на ней два слова:

«Один цент».

— Вот как я буду тебя называть, — сказал я. — Пенни.

— Почему пении?

— Потому что Миллисент звучит почти как милли-цент^[457].

— О Господи!

— К тому же у тебя рыжие волосы, — добавил я.

— Пенни? Ты серьезно?

— Пенни, — улыбнулся я.

Миллисент покрутила пальцем у виска.

Я был влюблен, беззаветно и безусловно. Но тогда я не признался ей в этом вслух. Вместо этого я окрестил ее «Пенни». В конце концов, мы сказали друг другу те самые, заветные слова, и я перестал называть Миллисент «Пенни». И вот теперь она сама воскресила это прозвище. А мне почему-то больше не хочется его произносить.

21

Понедельник 9-го, Аннабель на работе. День чудесный — солнечный, но не слишком жаркий. Воздух почти бодрящий. Аннабель припарковала свою машину в конце квартала и идет вниз по улице, проверяя номерные знаки и спидометры. Ее короткие волосы выбиваются из-под кепки, козырьком которой она прикрывает от солнца глаза. В правое ухо вставлен наушник, а вниз по груди, по рубашке, вьется белый шнурок, исчезающий в правом переднем кармане брюк. Голубая униформа Аннабель скроена в стиле унисекс. Я наблюдаю за ней, поджидая. Дойдя до зеленого автомобиля, Аннабель начинает нажимать кнопки своего ручного сканера.

Я бегу со всех ног по кварталу, останавливаюсь в нескольких футах от нее и поднимаю вверх руки, как будто прошу ее обождать.

Аннабель смотрит на меня как на сумасшедшего.

Я достаю свой телефон и передаю его ей.

«Извините, я не хотел вас напугать. Меня зовут Тобиас. Я глухой».

Аннабель читает мое сообщение. Ее плечи расслабляются, она кивает.

Я показываю на машину, потом на себя. Аннабель показывает на просроченный спидометр.

Я складываю домиком руки под подбородком — как будто умоляю. Или молюсь.

Она улыбается. У Аннабель замечательная улыбка.

Я тоже улыбаюсь, показывая ей свои ямочки.

Аннабель грозит мне пальчиком.

Я снова передаю ей свой мобильник:

«Обещаю, я никогда больше не буду так делать…»

Она вздыхает.

Я выиграл. Зеленый автомобиль не удостаивается штрафной квитанции.

Хотя это — не мой автомобиль.

И я сам даже в толк не возьму, зачем «заговорил» с Аннабель. Мне не следовало этого делать. Мне уже не нужно узнавать подробности ее жизни — где она живет, ждет ли ее кто-нибудь дома. Я уже получил ответы на эти вопросы. Но я все-таки вступаю с ней в свой «немой» диалог. Это — часть моего отборочного процесса.

В среду я встречусь с Аннабель снова. Но она этого не знает.

* * *

Портреты Оуэна повсюду. Компьютерные специалисты «состарили» его, постаравшись представить, как он должен выглядеть сейчас. Они даже прикинули, как он может маскироваться. И теперь эти образы бомбардируют меня со всех сторон — их показывают во всех новостных репортажах, печатают во всех газетах, размещают в Интернете. На телефонные столбы наклеены листовки. Оуэн с бородой, усами, темными волосами, лысый, толстый, худой. Оуэн с длинными волосами и короткой стрижкой, в очках и контактных линзах, с бакенбардами и козлиной бородкой. Оуэн, выглядящий как любой человек и как немужчина.

И сделал это я!

Ладно, это сделала Миллисент. Или начала. Но я тоже приложил руку.

Я не совершил ничего неординарного. Но из-за меня теперь все ищут Оуэна Оливера Рили.

Я всегда хотел выделяться из массы. Быть выше среднего уровня.

Сначала — в теннисе. Мой отец играл в теннис, мать делала вид, что играла, и в семь лет я забил свой первый теннисный мяч. Это был первый вид спорта, которым я заинтересовался. И родители обеспечили мне старт — купили мне мою первую ракетку и наняли тренера. За несколько лет я стал лучшим юным игроком в клубе. Но так и не удостоился родительского внимания — того, которого желал. Впрочем, мне от этого стало только лучше. Я не представлял себе, сколько во мне копилось злости, пока не ударил по этому маленькому желтому мячику.

Тогда я не был «середнячком», не был разочарованием ни для кого, кроме собственных родителей. Я был в теннисе лучше всех остальных, пока не перестал таким быть. Но, как дальше жить «середнячком», я не знал. И подался за океан, подальше от родителей, в поисках места, где я мог бы быть лучше других и никого не разочаровывать. С Миллисент я этого добился.

Ужасно так говорить, но моя жизнь стала намного лучше после кончины родителей. И после того, как в нее вошла Миллисент. Она позволила мне ощущать себя выше, лучше других.

И она так впечатлена моим письмом, что даже в постели заговаривает о нем:

— Как бы мне хотелось вырезать его и наклеить на холодильник!

Я смеюсь и глажу ее ногу. Она лениво закидывается на мою.

— Дети бы сочли это странным, — бормочу я.

— Они бы даже не заметили.

Миллисент права. Наш холодильник сплошь оклеен фотографиями, составляющими своеобразный семейный альбом. Они настолько размыты, что ни одна не выделяется из общей массы.

— Ты права, — говорю я. — Они бы не заметили.

Миллисент перекатывается и прижимается лицом к моему лицу.

— Я хочу раскрыть тебе свой секрет, — шепчет она.

Мое сердце слегка подскакивает в груди. Мне вдруг становится не по себе.

— Что за секрет? — спрашиваю я. В голос, не шепотом.

— Я наблюдала за ней.

— За кем?

— За Аннабель, — беззвучно, одними губами артикулирует это имя Миллисент.

Сердце немного успокаивается.

Мы делали так и раньше. Мы наблюдали за Линдси и обменивались впечатлениями.

— И? — интересуюсь я.

— Она будет прекрасно смотреться на телеэкране.

Свет в нашей комнате не горит, но кромешной темноты в ней нет. Наша спальня находится на втором этаже и выходит окнами на улицу. И блики фонарей поблескивают вокруг занавесок. Я много раз наблюдал за ними после нашего переезда в этот дом. Их золотое свечение кажется таким неестественным.

— Пенни, — говорю я.

Миллисент смеется:

— Что?

— Я люблю тебя.

— И я тебя люблю.

Я закрываю глаза.

Иногда я первым произношу эти слова. Иногда их первой произносит Миллисент. Мне это нравится — так мы на равных. Но это сейчас. А тогда, в молодости, первой призналась мне в своих чувствах Миллисент. Она первой сказала, что любит меня. Прошло три месяца. Три месяца с нашего знакомства в самолете до ее признания. Я любил Миллисент, по меньшей мере, два с половиной месяца из тех трех, но не говорил ей об этом. Пока она не сказала мне о своей любви. Когда это произошло, мы сидели на дереве. Мы были молодыми, бедными и в поиске развлечений залезли на дерево.

В Вудвью полно деревьев. У нас имеется парк с огромными, раскидистыми дубами, идеально подходящими для лазанья. Но в тот день мы с Миллисент сидели на клене. Мне следовало догадаться, что, пожелав забраться на дерево, Миллисент выберет не доступный дуб в общественном парке, а этот клен, из-за которого нам придется прегрешить — нарушить границы частного владения.

Клен рос перед домом, стоявшим в нескольких сотнях ярдов от дороги. И между дорогой и его входной дверью находилась только гладкая зеленая лужайка, да этот гигантский клен.

Дело было в середине августа, на пике летней жары. И некоторое время мы просто смотрели на клен из моего авто, оснащенного кондиционером. Мы припарковались ниже по дороге, выбрав место, с которого открывался прекрасный обзор на все окрестности. Мы сидели в машине и ждали, пока дом погрузится во тьму. Свет продолжал гореть только в одной комнате — на втором этаже справа. Миллисент сжимала мою руку так, словно была на грани.

— Ты действительно хочешь залезть на это дерево? — спросил ее я.

Она повернулась ко мне, сверкнула глазами:

— А ты не хочешь?

— Я как-то не думал об этом раньше.

— А сейчас?

— А сейчас я действительно хочу залезть на это чертово дерево.

Миллисент улыбнулась. Я тоже улыбнулся. Свет в доме, наконец, погас.

Я повернул ключ, выключив кондиционер. В салоне машины сразу же стало душно. Миллисент вылезла из нее первой. Придержав дверь за ручку, чтобы не хлопнуть ею. Я вылез следом и тоже очень аккуратно закрыл свою дверцу.

А затем перевел взгляд на клен. Внезапно он показался мне слишком открытым для посторонних глаз. «Интересно, грозит ли тюремное заключение нарушителям частных границ?» — промелькнуло в моей голове.

Миллисент бросилась бежать. Она пронеслась по улице, через лужайку и исчезла за кленовым стволом. Скажи она или даже крикни что-нибудь, я бы ее не услышал.

Я побежал за ней следом, тем же путем. Мои ноги почему-то отяжелели. Казалось, каждый мой шаг отдавался гулким стуком по округе. Но я продолжал бежать до тех пор, пока не добрался до Миллисент. Едва я приблизился к дереву, как она притянула меня к себе и поцеловала в губы. Крепко. Я чуть не задохнулся.

— Ну что, ты готов забраться на дерево? — спросила Миллисент.

И не успел я ответить, как она вскочила на большущий наплыв на стволе, дотянулась оттуда до самой нижней ветви, схватилась за нее и поднялась выше. Я наблюдал за ней, опасаясь, что в доме зажжется свет или она упадет с дерева и мне придется ее ловить. Но ни того ни другого не произошло.

— Давай, — прошептала Миллисент.

Она уже сидела не верхней ветке и смотрела оттуда вниз, на меня. Лунный свет превратил ее в размытый силуэт. Я различал лишь длинные волосы, колыхавшиеся на ветру, и ноги, свисавшие по обе стороны ветки. Все остальное казалось неясной тенью.

Я залез на дерево. Правда, это оказалось гораздо труднее, чем я ожидал, и кряхтел я достаточно громко, чтобы разбудить любого в радиусе десяти милей. И все-таки семейство в доме вблизи нас продолжало спать. Окна в их комнатах оставались темными.

Пока я долез до Миллисент, с меня сошло десять потов. Мне стало жарко. Воздух среди ветвей дерева был гуще. И пах корой, мхом и потом.

Миллисент схватила мою футболку, притянула меня к себе близко-близко и впилась губами в мои губы. Клянусь, она пахла кленовым сиропом.

Миллисент прижалась лицом к моей шее, и ее горячее дыхание обожгло мою кожу.

— Эй, — окликнул я подругу.

Она подняла голову и посмотрела на меня. Влажная прядка волос прилипла к ее щеке.

— Я люблю тебя, — сказала Миллисент.

— И я тебя люблю.

— Любишь? Правда?

— Конечно, люблю.

Миллисент прикоснулась рукой к моей щеке:

— Поклянись.

— Клянусь.

22

Автоматические кофемашины — одно из самых удобных изобретений человечества за все времена. Никаких барист, никакого жирного молока вместо двухпроцентного, никаких нежелательных привкусов. Все, что мне нужно сделать, — это выбрать сорт кофе, молоко, вкус и даже температуру варки, а затем нажать на зеленую кнопочку «включить». И мой кофе наливается в стаканчик. К тому же это довольно дешевое удовольствие.

В деловой части города такие удобные, но простые кофемашины доступны только в мини-маркетах на автозаправочных станциях. В настоящих кофейнях автоматов нет. Мой любимый автомат находится в магазинчике при заправке в двух милях от Оукса. Я заезжаю туда, даже когда ограничен во времени. Кассиршей там работает красивая девушка по имени Джессика. Она из тех, кто всегда улыбается и находит доброе словцо для любого человека. Может быть, отчасти я именно из-за нее проезжаю две лишние мили до заправки. Но, по сути, пить там кофе вошло в мой жизненный уклад. У каждого имеется свой жизненный уклад.

И у Аннабель, естественно, тоже.

Каждую среду вечером она ужинает со своими родителями в одном и том же итальянском ресторане. Мне кажется, они заказывают там все время одни и те же блюда, одни и те же напитки и даже один и тот же десерт. Ужин начинается в половине седьмого и заканчивается к восьми. Аннабель уходит из ресторана домой. На то, чтобы добраться пешком до своей квартиры, ей требуется одиннадцать минут. Если она не заглядывает по дороге в какой-нибудь магазин, не отвечает на телефонный звонок и не натыкается на какого-нибудь знакомого. Типа меня.

Пока Аннабель смотрит на свой телефон, я врезаюсь в нее.

Она вскидывает на меня глаза в удивлении. Узнала!

— Привет, — говорит Аннабель.

Сейчас она накрашена сильнее, чем бывает днем. Губная помада темнее, глаза подведены. Коротко постриженные волосы делают ее лицо даже более привлекательным.

Я достаю свой мобильник.

«Неужто это самая прекрасная контролерша в городе?☻»

Аннабель поводит глазами:

— Как ваши дела?

Я киваю и указываю на нее.

Она поднимает большой палец вверх.

«Что вы тут делаете одна? Разве вы не знаете, что в городе объявился серийный убийца?»

Аннабель улыбается, пока читает мои вопросы.

— Я прямо сейчас направляюсь домой.

«А, может, выпьем чего-нибудь сначала?»

Аннабель колеблется.

Я показываю на бар ниже по улице.

Она смотрит на часы. И я искренне удивляюсь, когда она произносит: «Да». Ей следовало сказать: «Нет». Хотя бы из-за всей этой истории с Оуэном Оливером. Похоже, Аннабель еще более одинока, чем я думал.

* * *

Бариста Эрик приветствует меня взмахом руки. Я уже приходил в этот бар несколько раз — всегда один, всегда в ожидании, когда Аннабель пойдет домой после ужина с родителями. Эрик думает, что меня зовут Тобиас. Я научил его всем известным мне азам языка жестов. И теперь он может «произносить» на нем мое имя и мой традиционный напиток — джин с тоником.

Аннабель тоже его заказывает. Только просит Эрика:

— Побольше тоника.

Она мне не доверяет. И я не могу винить ее за это. Я — всего лишь парень, который упросил ее не выписывать ему штраф. Возможно, очень красивый и не представляющий угрозы, но глухой.

— Значит, вы его знаете? — показывая на меня, спрашивает Аннабель Эрика.

— Конечно, я его знаю. Тобиас пьет немного, но оставляет щедрые чаевые. Правда, он — большой молчун, — подмигивает Аннабель Эрик в знак того, что он шутит.

Аннабель улыбается, и это хорошо. Я начинаю воображать себя с ней в постели. И вслед за этим у меня возникает вопрос: сколько времени должно пройти, чтобы она пригласила меня к себе? Я уже знаю, что она это сделает. И ее квартира от бара недалеко. Знать многое о другом человеке и выбирать, как себя с ним повести, — вот, что мне нравится.

— Вы отлично спелись, — говорит Аннабель нам с Эриком. При этом она старается стоять ко мне лицом. Она не забывает, что я глухой.

После пары глотков Эрик исчезает в другом конце бара. Мы с Аннабель остаемся вдвоем. И она мне рассказывает многое из того, что я уже знаю, и кое-что из того, что мне еще неизвестно. Например, я не знал, что сегодня вечером она ела лингвини с грибами. Но теперь я знаю, что она ест на ужин по средам.

Я рассказываю ей историю Тобиаса. Я — бухгалтер, разведен, детей нет. Я очень сильно любил свою жену, но мы познакомились в институте и слишком быстро поженились. Такое случается.

Аннабель умеет слушать и кивает в нужный момент.

«А у тебя есть бойфренд?»

Она мотает головой.

— У меня уже давно нет бойфренда, — признается она.

И я понимаю: до приглашения к ней домой остается недолго. Скорее всего, оно прозвучит после второго бокала, но до того, как мы закажем третий.

«А почему у тебя нет бойфренда?»

Вопрос не ради поддержания разговора. Мне, правда, это интересно.

Аннабель пожимает плечами:

— Может, я еще не встретила своего человека?

Теперь я качаю головой:

«Общая фраза».

На минуту Аннабель замолкает. Я уже готовлюсь выслушать ее рассказ о том, каким эгоистичным мерзавцем был ее последний бойфренд. Как он ее обманывал, как зависал с приятелями.

— Мой последний бойфренд погиб, — говорит вдруг Аннабель.

От шока я чуть не выдаю в голос:

«Это ужасно. Как это случилось?»

— Пьяный водитель.

Я смутно припоминаю, что Аннабель постила в сети призывы к борьбе против вождения в нетрезвом виде. Но по ее постам нельзя было понять, что это личное.

Я расспрашиваю Аннабедь о погибшем друге. Его звали Бен. Аннабель познакомилась с ним на работе. Он был копом. Ходил на вечерние курсы по уголовному правосудию и мечтал стать детективом и дослужиться до сержанта.

А его фото в телефоне Аннабель удалила — ей невыносимо смотреть на него.

Это признание звучит так печально, что я отвожу глаза в сторону.

— Эй, — окликает меня Аннабель.

Она касается моей руки, призывая посмотреть на нее:

— Извини. Все это слишком серьезно. Не хотела тебя грузить.

«А ты и не нагрузила».

— Мне надоело говорить о себе. Давай поговорим теперь о тебе. У тебя есть девушка?

Я мотаю головой: «Нет».

— Твоя очередь. Почему?

«Не так-то просто начать снова с кем-то встречаться. Я был женат десять лет. И потом я глухой… Это все затрудняет».

— Женщина, которая отказывает в общении человеку только потому, что он глухой, не стоит переживаний.

Я улыбаюсь. Аннабель произносит общие фразы, но говорит она искренне. «Интересно, а что бы она сказала, расскажи я ей всю правду о себе?» — мелькает в моей голове вопрос.

А затем я принимаю решение: я не буду с ней спать.

И довольно говорить друг о друге. Я меняю тему разговора. Мы обсуждаем кино, музыку, текущие события. Больше ничего личного — разговор только о посторонних вещах, не причиняющих боль. Стоит мне перестать флиртовать, и Аннабель тоже прекращает кокетничать. Атмосфера вокруг нас меняется.

Эрик возвращается в наш конец бара. Спрашивает, не хотим ли повторить заказ. Ни я, ни Аннабель больше ничего не заказываем.

Она не хочет, чтобы я проводил ее до дома. Это понятно. Но я настаиваю, чтобы Эрик вызвал для нее такси. Аннабель соглашается, но, скорее всего, только из-за Оуэна Оливера. Перед расставанием я спрашиваю у нее номер телефона. Она дает мне его, а я называю ей номер своего одноразового телефона.

Аннабель благодарит меня за угощение и подает на прощание руку. И формально, и трогательно. Я провожаю ее взглядом.

Я не буду писать ей эсэмэсок. Я в этом уверен.

И еще в одном я теперь также уверен: Аннабель не пропадет в пятницу 13-го.

* * *

Все из-за ее бойфренда. Как только я услышал историю Аннабель, я сразу же решил: это будет не она.

Слишком много трагичного для одной молодой жизни. Потерять любимого в жестокой аварии, чтобы потом быть убитой самой…

Это несправедливо. Наша система отбора была усовершенствована, отчасти из-за Оуэна. Но все-таки мы действовали произвольно, подчиняясь воле случая. Я ведь в тот день совершенно случайно обратил внимание на Аннабель в торговом центре. На ее месте могла оказаться любая другая женщина.

Я возвращаюсь в отель «Ланкастер» и наблюдаю за Наоми. Все же она чуть выше «стандарта» Оуэна. Я знаком с Наоми только через компьютер и стеклянные двери отеля. Я никогда не заговаривал с ней, никогда не слышал звук ее голоса. Хотя мне этого хочется. Мне хочется услышать ее смех, увидеть, как меняется ее поведение после двух-трех бокалов вина. Мне хочется понять — она действительно западает на стариков или ей просто нужны деньги. И мне интересно — понравится ли она мне или не понравится. Или вообще не вызовет никаких чувств.

Но я не должен с ней сближаться. Я не могу рисковать. Вдруг я опять услышу что-нибудь такое, отчего захочу сохранить ей жизнь.

Поэтому я не захожу в отель. Не приближаюсь к Наоми. Я просто наблюдаю за тем, как она собирается домой по окончании своей смены. Вот она переоделась из униформы в джинсы и футболку. Вот она разговаривает по телефону, направляясь к своей машине — крошечной малолитражке цвета лайма. По дороге домой в среду вечером, в четверть двенадцатого, Наоми делает всего одну остановку — в ресторанчике фаст-фуда. Через несколько минут она уже подходит к своей квартире с сумкой в одной руке и униформой в другой. Наоми живет на первом этаже тихого дома, рассчитанного на людей со скромным заработком. Двор утопает в зелени; у входной двери густые, раскидистые кусты.

Прекрасно! У нас большой выбор для пятничного действа 13-го числа — от парковки при отеле до многоквартирного дома Наоми.

Мне остается только сказать Милллисент, что я передумал.

23

В шесть часов утра в мое ухо врывается голос радиодиктора — настолько громкий, что заставляет меня подпрыгнуть. Миллисент любит свои радиочасы. Они старые — с перекидными цифрами и корпусом под дерево. И они постоянно действуют мне на нервы. Но мою жену радио побуждает оставлять сиденье унитаза поднятым.

«Доброе утро! Сегодня вторник, 12 октября. И у вас, дамы, есть еще один день, чтобы запереться в своем доме или квартире. Оуэн Оливер намеревается похитить одну из вас, красотки…»

Радио замолкает. Я открываю глаза и вижу стоящую надо мной Миллисент.

— Извини, — говорит мне жена. — Я забыла его выключить.

Миллисент разворачивается и уходит обратно в ванную. Ее рыжие волосы, хлопчатобумажные шорты и маечка на бретельках расплываются перед моими глазами в длинный темный конский хвост и голубую униформу с золотым кантом.

Мне снилась Наоми, когда по радио прозвучало оповещение. Она стояла за своей стойкой в «Ланкастере», болтая с каким-то мужчиной. Он был настолько старый, что даже шепелявил, когда говорил. Наоми откинула назад голову и засмеялась. Ее смех прозвучал как ехидный хохот ведьмы из сказки. А затем Наоми обернулась ко мне и подмигнула. Веснушки на ее носу начали кровоточить. Я вроде бы хотел что-то сказать, но тут сработала сигнализация. Миллисент солгала. Она не забыла выключить свои радиочасы. Просто она все еще немного дуется на меня. Не потому что мы в последний момент все переиграли и снова переключились на Наоми. А потому что я принял решение без нее.

Прошлой ночью у нас состоялось еще одно «свидание» в гараже. Миллисент думала, что мы встречаемся, чтобы уточнить наш план действий накануне важного дня. Так оно и должно было быть, если бы я не сказал ей, что Аннабель в этот план не вписывается.

— Не понимаю, — наморщила брови жена.

— Я же сказал тебе: нам следует переключиться на Наоми.

— Наоми слишком высокая. Она не соответствует типажу Оуэна.

— Я знаю, но Аннабель…

— Что Аннабель?

Я принял решение за долю секунды:

— Она начала с кем-то встречаться.

— Бойфренд?

— Если этот парень еще и не стал им, то скоро станет. Он тотчас же вызовет полицию.

Такой сценарий мы предпочитаем избегать.

Миллисент помотала головой. Возможно, даже чертыхнулась про себя.

— Не верится, что мы только сейчас это узнали.

— Мы все время наблюдали за ней на работе.

— Не все время.

Я пропустил это мимо ушей. Не время было выяснять у Миллисент, что она имела в виду. Тем более что я ей солгал.

— Итак, — сказал я. — Наоми.

— Наоми, — вздохнула Миллисент.

* * *

Мне совсем не хочется работать, но выбора у меня нет. Мой день заполнен уроками, следующими один за другим. И когда они, наконец, заканчиваются, я забираю детей из школы и отвожу их к стоматологу. По воле случая их обоих записали на прием в четверг 12-го. Миллисент планирует для детей визиты к зубному заблаговременно, каждые полгода.

У дверей кабинета Дженна и Рори произносят считалку — выясняют, кому идти первым. Это один из тех редких моментов, когда они говорят в унисон.

— Камень, ножницы, бумага, выстрел…

Рори проигрывает, Дженна ликует. Хотя, по большому счету, злорадствовать не имеет смысла. Ей тоже не миновать стоматологического кресла.

В комнате ожидания я просматриваю новости в своем мобильнике. Перед глазами мелькают фотографии предыдущих жертв Оуэна. Наша местная газета разместила их всех на своей первой странице. Все снимки были сделаны еще при жизни женщин — когда они улыбались и строили планы на будущее. Намек передовицы довольно прозрачный: если ты похожа на этих женщин, то завтра окажешься в группе риска. Вряд ли кто-то сумеет отбиться или убежать от преступника. И единственный способ уцелеть — это не быть им выбранной. «Пожалуй, женщинам должно быть неприятно, что их держат за беспомощных овечек», — хмыкаю я. Автор этой статьи не имел дела с моею женой!

После стоматолога полагается мороженое. Это уже стало семейной традицией. Начало ей положил я, когда дети были намного меньше, а я искал хоть какой-нибудь способ заставить их не плакать в кабинете у зубного. Однажды я посулил им мороженое. Это сработало, и с тех пор мы свято соблюдаем эту традицию. Миллисент встречает нас возле кафе.

У каждого из нас есть свое любимое мороженое. Миллисент заказывает ванильное, я — шоколадное, Рори получает шоколадное с орехами, а Дженна, по обычаю, экспериментирует. Она всегда заказывает что-то особенное. Сегодня это мятное мороженое с шоколадной крошкой. Дочери оно нравится. А мне кажется отвратительным.

Остудив свои глотки, мы разделяемся. Миллисент везет детей домой, а я возвращаюсь на работу. По дороге в клуб я сталкиваюсь с Тристой. Она отменила наш последний урок. И с того дня, когда она, пьяная, рассказывала мне о своем романе с Оуэном Оливером, я ее не видел. За что я ей очень благодарен. Но Триста не догадывается. Она ни о чем сейчас не догадывается. И ничего не понимает. А только смотрит на меня взглядом мертвецки пьяного человека. Не потому что снова перебрала. А потому что сидит на таблетках — скорее всего, болеутоляющих. Я частенько наблюдаю подобное за завсегдатаями клуба. Но не ожидал этого от Тристы.

Я протягиваю вперед руку и касаюсь ее локтя:

— Привет, ты как?

— Лучше не бывает, — Триста выговаривает эти слова с таким трудом, что сомневаться не приходится: лучше бывает.

— Ты неважно выглядишь. Может, мне позвонить Энди?

— Нет, я не хочу, чтобы ты звонил Энди.

А мне кажется, что я должен это сделать. Потому что я не хотел бы, чтобы моя жена обдолбывалась до чертиков. Я достаю свой мобильник.

Триста смотрит на меня:

— Какая-то женщина завтра исчезнет. А потом она умрет.

Мне хочется сказать Тристе, что, возможно, этого не случится. Может, полиция схватит «Оуэна». Но я ничего ей не говорю. Потому что это — ложь. Полицейские не собираются хватать меня и Миллисент. Они даже не знают о нашем существовании.

— Да, — киваю я. — Кто-то завтра, возможно, исчезнет.

— Оуэн — ублюдок, — взгляд у Тристы пустой, но эта пустота ложная. Таблеткам явно что-то противодействует. Что-то, что не дает ей оцепенеть. Злость?

— Эй, давай прекращай это. Ты не можешь себя винить из-за этого урода.

Триста фыркает.

— Тебе не стоит оставаться завтра одной, — говорю я, потому что искренне переживаю за нее. Все, что делает Триста, — это вредит самой же себе.

— Энди будет дома, — она вскидывает глаза на экран телевизора. Там показывают запись задержания Оуэна пятнадцать лет назад. Тристу бьет дрожь. — Мне пора.

— Подожди, давай я отвезу тебя домой.

— Я еду не домой.

— Триста!

— Увидимся! Передай Миллисент — я ей позвоню. — Триста направляется в женскую раздевалку, но через несколько секунд возвращается назад.

— Не говори Энди, ладно?

Я никогда не говорил Энди, что видел его жену пьяной. И не рассказывал ему о ее романе с Оэуном Оливером. Недомолвки не делают предательство хуже, чем оно есть.

— Я ему ничего не скажу, — обещаю я Тристе.

— Спасибо тебе.

Триста исчезает в раздевалке. А я, провожая ее взглядом, задумываюсь над тем, что мы с Миллисент наделали. Воскресение Оэуна Оливера задело не только полицию.

Мой последний клиент тоже говорит только об этом. У него три дочери, и две — из той же возрастной группы, которая привлекает Оуэна. Они до сих пор живут в нашем городе. Но мужьями не обзавелись и проживают одни. И мой клиент так распереживался за них, что предложил им уехать куда-нибудь на выходные. Он переехал к нам уже после того, как Оуэна поймали, но наслышан об этом убийце.

Несмотря на то, что мы полакомились мороженым, ужин все равно в шесть. За столом Дженна сообщает нам, что в школе всю неделю говорили только об Оуэне. У одной из ее подруг есть старшая сестра, которая убеждена, что Оуэн придет за ней. Рори хихикает: этого не случится, потому что обе девицы настолько уродливы, что на них не позарится даже серийный убийца. Дженна пуляется в брата булочкой. Миллисент велит им прекратить «хлебные бои». Дети начинают обзывать друг друга.

— Я сказала — прекратите! — прикрикивает Миллисент.

Она не любит дважды повторять. И дети прекращают перепалку. Но только на минуту. Дженна вздрагивает, когда Рори под столом пинает ее ногой. Я уверен, что Миллисент это видит, но замечания сыну она не делает. Вместо этого жена объявляет внеурочный киновечер после ужина. У Миллисент своя тактика. Когда дети начинают слишком часто и сильно ссориться, она заставляет их проводить больше времени вместе. Так, по ее мнению, они быстрее могут найти общий язык, а не рассориться окончательно.

Минут двадцать Рори и Дженна спорят о том, какой фильм посмотреть. Ни Миллисент, ни я в их спор не вмешиваемся. На самом деле даже не обращаем на него внимания. Мы на кухне моем посуду, когда жена справляется о моих планах на вечер:

— Пойдешь куда-нибудь?

— Да.

— Ты уверен, что это хорошая идея?

— Да.

Мой тон более резкий, чем мне бы хотелось. Целый день слышать про Оуэна невыносимо. У меня и так нервы на пределе. Да и встреча с Тристой меня напрягла. Что-то в ней, в том, что она с собой делает, меня тревожит.

Все, что произойдет завтра, случится из-за меня. Я написал письмо Джошу, я выбрал дату, я пообещал всем, что исчезнет еще одна женщина. И я тот, кто прошлой ночью перевел стрелки с Аннабель на Наоми. Тот, кто должен убедиться, что она — та самая.

Выбор фильма для вечернего просмотра решается подбросом монетки. Мы будем смотреть кино о дельфине.

Рори и Дженна усаживаются рядом на пол с миской попкорна и уже не бросаются им друг в друга. Мы с Миллисент садимся на диван с нашим собственным попкорном. Миллисент чаще смотрит на детей, чем на экран. И ее глаза становятся на десять оттенков светлее. Они всегда так реагируют на детей.

И остаются такими до тех пор, пока фильм не заканчивается и дети не уходят наверх спать. Их стеб друг над другом перетек в оживленное обсуждение дельфинов. Я тоже приподнимаюсь с дивана, но тут Миллисент кладет свою руку мне на колено и крепко сжимает его.

— Тебе лучше приготовиться, — говорит она.

Голос жены звучит так, словно это ее идея. И на меня накатывает раздражение.

— Ты права, — говорю я. — Мне нужно выйти отсюда куда-нибудь.

— Ты в порядке?

Я опускаю глаза вниз, на свою жену. Ее глаза ясны, они совсем не такие, как у Тристы.

Миллисент — диаметральная противоположность жены Энди.

И я улыбаюсь, благодаря про себя Всевышнего за то, что женат не на Тристе.

24

Я не собирался особо наряжаться, потому что разговор с Наоми в мой план не входил. Но в последнюю минуту я почему-то облачился в костюм, который больше всего нравится Миллисент. Он темно-синего цвета с воротником, отделочная строчка которого отлично имитирует ручную. И раз уж он у меня есть, то почему бы мне его не носить?

Когда я, стоя перед зеркалом, завязываю галстук, у меня за спиной возникает Миллисент. Скрестив руки на груди, она прислоняется к стене и наблюдает за мной. Я понимаю: на языке у жены вертится резонный вопрос. Ведь я никогда и никуда не ходил в этом костюме без нее. И купила его мне именно она.

Завязав галстук, я обуваю ботинки, забираю кошелек, мобильник и ключи. Мой одноразовый телефон хранится не дома.

Когда я вскидываю глаза, Миллисент все еще стоит в прихожей — в той же позе.

— Ну, я пошел, — говорю я.

Она кивает.

Я жду, что жена скажет что-нибудь, но Миллисент продолжает хранить молчание. Я прохожу мимо нее и спускаюсь по ступенькам. А приблизившись к двери гаража, слышу голос Рори:

— Па!

Он стоит на пороге кухни со стаканом воды в руке. Увидев, что я обернулся на его окрик, он поднимает вверх свободную руку и потирает свой большой палец об указательный. Хочет еще денег.

Сын не случайно появился на кухне. Он поджидал меня.

Я киваю и выхожу.

* * *

Наоми стоит за стойкой, регистрируя гостей отеля, отвечая на телефонные звонки и улаживая конфликты со всеми, кто обращается к ней с какими-нибудь претензиями. Сегодня вечером я не таюсь в своей машине. Я устроился в холле.

Он большой и роскошный, с мягкой мебелью, обитой плотной тканью темных тонов. Стены завешены бархатными занавесями, отороченными, как и униформа работников «Ланкастера», золотым галуном. Повсюду бахрома и кисточки.

Я легко могу спрятаться в этом холле, затерявшись среди его богатого декора. Как еще один неизвестный гость, работающий за своим компьютером и потягивающий между делом вино. Почему я прошел в холл? Потому что не могу больше оставаться в своем гостиничном номере. Ни на минуту. Это почти правда. И сидеть в своей машине я тоже больше не могу. Ни минуты. Раз Наоми суждено стать нашей «четвертой», я вынужден держаться от нее неподалеку. Но не заговаривать с ней. Я решил этого не делать — после недавней корректировки нашего плана. Не хватало передумать в самый последний момент! Я слишком напряжен, чересчур сильно нервничаю. Воскресение Оуэна Оливера оказалось гораздо более трудным делом, нежели я ожидал. Возможно, из-за прессы. Возможно, из-за Тристы. Но также и из-за моих детей, которые ни о чем другом уже не говорят, как только об этом убийце.

С Линдси все было по-другому. Это было сугубо наше дело — мое и Миллисент. О нем никто ничего не знал, и в нем никто больше не был задействован — даже косвенно.

В канун Нового года мы с Миллисент отправились на вечеринку в загородный клуб. Дженне исполнилось двенадцать, Рори был на год старше, и в тот раз мы впервые оставили их одних в доме 31 декабря. Дети были в восторге от этого. Мы тоже. Мы не встречали Новый год со взрослыми с их рождения.

Прошло меньше месяца с тех пор, как я увидел в торговом центре женщину, похожую на Робин. В ту ночь мы с Миллисент занимались сексом. Не тем, каким со временем начинают заниматься семейные пары. А таким, какой был у нас, когда мы только начали встречаться. Классным сексом!

А на следующий день все закончилось. Секс, настроение, ощущения — все это испарилось в никуда. Мы вернулись к нашим повседневным спорам о деньгах — о том, что мы могли, а чего не могли себе позволить. Сюда входило и празднование Нового года.

Вечеринка в клубе была костюмированной. Мы с Миллисент оделись в стиле 1920-х годов — как гангстер и его отчаянная подружка. На мне были костюм в полоску, блестящие ботинки, украшенные кожаными накладками с дырочками и насечками, и мягкая фетровая шляпа. Миллисент надела сверкавшее бархатное платье, голову украсила повязкой с перьями, а губы накрасила яркой, пунцовой помадой.

Обычно костюмированные вечеринки действуют на меня угнетающе. Вокруг бродят люди, мечтающие быть не теми, кем они являются.

Но в тот вечер мы с Миллисент ощутили себя другими. Не такими, как остальные гости. И завели вдруг разговор на странную тему: смогли бы мы повторить то, что уже сделали дважды — убить женщину? А потом принялись обсуждать, как мы могли бы ее убить. И зачем.

— Как насчет этой? — спросила Миллисент, показав жестом на женщину, груди которой походили на две огромные бочки. У нее были вставлены импланты, и об этом знали все. Потому что она рассказывала всем подряд, во сколько ей обошлось такое удовольствие.

— Мы не смогли бы ее утопить, — пожал я плечами.

— Пожалуй, ты прав, — хмыкнула Миллисент.

— А как насчет этой? — кивнул я на пышную блондинку со спутником, годившемся ей в деды.

Миллисент улыбнулась; ее белые зубы ослепительно сверкнули за рубиновыми губами:

— Убийство из сострадания. Судя по такому загару, она рано или поздно заработает рак кожи.

Я подавил смех. Миллисент хихикнула. Мы были ужасны, несли всякую извращенную околесицу, но это была всего лишь болтовня. Большую часть вечера мы с Миллисент проговорили друг с другом.

Поскольку это был наш первый выход в свет за долгое время, я был готов задержаться в клубе допоздна и даже хлебнул энергетика перед уходом домой. Но мы не остались до конца вечеринки. Через пять минут после полуночи мы двинулись домой.

А еще через пятнадцать минут мы скинули с себя свои костюмы 1920-х годов и раскидали их по полу.

Я не представлял — мы на старте чего-то нового или просто продолжили уже начатое. Но я не желал, чтобы это заканчивалось.

* * *

Сидя в холле «Ланкастера», я, то и дело, бросаю свой взгляд на часы, проверяю мобильник и копаюсь в Интернете. И все потому, что притворяюсь, будто не наблюдаю за Наоми. Она меня не замечает. Эта рабочая смена проходит более оживленно, чем другие. Ведь следующий день — пятница, 13-е. Люди стекаются в город посмотреть, что сделает Оуэн, кого из женщин он выберет себе в жертвы, похитит и убьет. Некоторые из этих людей работают в средствах массовой информации. Для других главное — снять видео, выложить его в сеть и заработать кучу лайков.

Небольшая группа таких охотников за жареным сидит рядом со мной в холле. Это подростки, стремящиеся подзаработать деньжат. Они прикидывают, сколько денег смогли бы выручить. Все зависит от того, насколько графичным получится видео. Хотя, если им удастся заснять настоящее похищение женщины, это будет золотая жила! При условии, что руки, держащие камеру, не будут дрожать.

Когда они, наконец, уходят искать места, где могут обретаться серийные убийцы, я снова сосредотачиваюсь на Наоми. Ищу в ней что-нибудь, о чем я мог бы рассказать Миллисент. Что-нибудь, что связало бы нас с ней еще крепче. Я хочу опять почувствовать то, что мне уже довелось пережить раньше.

Наоми улыбается. Практически все время. Это удивительно, даже восхитительно. Многие люди, подходящие к ее стойке, чем-то недовольны. Или им что-то нужно. Но Наоми всегда остается приветливой и доброжелательной. Она улыбается даже тогда, когда кто-то обзывает ее идиоткой.

Я начинаю подумывать, что она — безудержная оптимистка, смотрящая на мир сквозь розовые очки и не замечающая ничего плохого. Из тех, кто всегда сохраняет добродушие. Что бы ни происходило. Мы с Миллисент не шепчемся о таком в темноте.

А потом я вижу другое — надлом в приторно-сладкой личине Наоми. Когда один грубиян поворачивается к ней спиной, Наоми показывает ему палец.

Я улыбаюсь.

Пора идти домой — мне есть что рассказать жене.

25

Я просыпаюсь в тишине. До рассвета еще час, и мир вокруг меня темен, как бархат.

Суббота, 14-е.

Миллисент еще не вернулась домой.

Решение разделиться мы приняли поздно вечером в четверг, после моего возвращения из «Ланкастера». Мы запланировали похитить Наоми и какое-то время удерживать ее в плену живой — как Линдси. Сделать это было необходимо, потому что именно так поступил бы Оуэн.

Но мне вдруг стало от такого плана не по душе. И даже расхотелось это лицезреть.

Часть меня понимала, что я непременно должен участвовать. Несправедливо было заставлять Миллисент делать все самой.

Я попытался представить себе, как это будет происходить — как мы посадим Наоми под замок и будем сохранять ей жизнь, давая еду, питье и… истязая. От замелькавших перед глазами картин меня чуть не вырвало. Не думаю, что я в состоянии смотреть на такое в реале — лицом к лицу с жертвой.

Именно это удерживает меня от расспросов Миллисент. Я несколько раз собирался справиться у жены, где она держала Линдси и где намеревалась держать Наоми. Но так и не решился. Временами мне бывает не по себе от этого. Хотя и не слишком плохо. Большую часть времени я просто ощущаю облегчение.

— Я могу это сделать, — сказала Миллисент мне пятничным утром.

Мы находились дома одни. Дети уже ушли в школу. Мы сидели на кухне, попивая кофе и обсуждая наши планы.

— Тебе не следует все делать самой, — сказал я.

— Один раз я уже это сделала. — Миллисент встала и отнесла свою чашку в раковину.

— И все же, — пробормотал я. Мои возражения звучали слабо — я это сознавал. Но они хотя бы чуть-чуть приподнимали мое настроение.

— И все же так будет лучше, — решительно заявила жена. — Я позабочусь о Наоми. А ты возьмешь на себя этого репортера.

— Ладно. В конце концов, мне нужно будет вступить с ним в контакт еще раз.

— Вот именно.

Миллисент повернулась ко мне и улыбнулась, освещенная утренним солнцем, заглянувшим к нам в окно.

План был утвержден — точно такой же, какой мы использовали в случае с Линдси.

Мы проработали все его детали (Миллисент всегда очень тщательно все продумывает). Первым делом нужно было вырубить Наоми (как Линдси), чтобы потом вывезти ее, бесчувственную, в пустынное место. Оказалось, что хлороформ — не такой уж чудодейственный препарат, каким его преподносят в фильмах. Поиски лучшего завели нас с Миллисент в самые темные и страшные уголки всемирной паутины, где за деньги можно купить все. Электронная валюта, анонимный мейл и приватный почтовый ящик — этого довольно, чтобы заполучить все, что хочешь, включая транквилизатор, действующий достаточно быстро и эффективно, чтоб усыпить динозавра.

А, поскольку нужно было усыпить всего лишь 58-килограммовую женщину, много его нам не требовалось. В свое время Миллисент приобрела ноутбук, о котором знали лишь мы с ней вдвоем. Его мы и использовали для поиска нужных нам препаратов. И для того, чтобы найти Линдси.

И Петру.

И Наоми.

В пятницу ночью мы вместе схватили Наоми. Точно так же, как Линдси. За отелем Миллисент замахала руками — словно прося о помощи — перед выезжающей с парковки Наоми. В этот момент они обе находились вне зоны обзора камеры наблюдения. Я видел, как Миллисент наклонилась у окошка с водительской стороны и начала быстро и сбивчиво говорить — якобы ее машина сломалась. Затем я увидел предательский рывок ее руки — Миллисент вколола Наоми препарат. Потом она оттолкнула Наоми в сторону, села на водительское место и укатила прочь.

Я следил за женой, улыбаясь. После долгих поисков, планов и разговоров мне всегда нравилось смотреть, как все происходит на деле.

* * *

Разделились мы в лесу. Я сел в машину Наоми и через некоторое время избавился от нее. А Миллисент уехала с нашей жертвой, все еще пребывавшей в бессознательном состоянии, на моем автомобиле. К тому времени, как я добрался до машины жены, припаркованной в квартале от «Ланкастера», и вернулся домой, было уже начало первого ночи. Во всех домах Хидден-Оукса горел свет. И в нашем тоже. Дети не спали. Они делали то, что я делал в их возрасте — смотрели ужастики в гостиной со своими мобильниками, планшетами и кучей дрянной еды. Я присоединился к ним.

Дети подумали, что я патрулировал округу, помогая защищать Хидден-Оукс от Оуэна Оливера. У нас имеется своя частная охрана, но прошлой ночью часть жителей решили проявить бдительность и выйти на улицы. Дженна и Рори уже знали, что Миллисент не вернется домой до утра. Мы сказали им, что она проведет ночь с подругами, которые побоялись остаться дома одни. Правда, детей все это мало волновало. Я вообще не уверен, что они воспринимают Оуэна как реального человека. Для них он — страшилка с телеэкрана, псих из кинофильмов. Им не приходит в голову, что какая-то женщина — учительница, соседка или даже их мать — может пострадать. Мое отношение к этому двойственное. С одной стороны, я хочу, чтобы мои дети чувствовали себя в безопасности. И в то же время мне хочется, чтобы они отчетливо представляли себе, насколько опасен мир.

Все еще лежа в постели, я начинаю задумываться над тем, куда Миллисент отвезла Наоми и что с ней будет потом. Что с ней уже происходит. Чтобы отвлечься от этих мыслей, я встаю и включаю телевизор. Спортивный канал. Слушая результаты прошедших накануне бейсбольных матчей, я готовлю себе кофе. В почтовый ящик у входной двери с шумом падает газета, но я за ней не иду. Вместо этого я пью кофе и смотрю мультики, пока не просыпаются дети. Тогда я выключаю телевизор — до того, как они спустятся вниз. Рори первым влетает на кухню. Хватает пульт и включает новости.

— И кого в итоге замочили? — сын достает из буфета чашку и высыпает в нее из пакетика хлопья.

— Не говори слова «замочили».

Рори закатывает глаза:

— Ладно. Так кого же убили?

В дверях появляется Дженна. Она переводит взгляд с Рори на меня:

— Это все-таки случилось? Оуэн вернулся?

Рори увеличивает громкость телевизора. Репортер на экране — не Джош. А молодая светловолосая женщина, соответствующая типажу Оуэна.

«Полиция утверждает, что пока не может сообщить нам ничего определенного. Нервозная обстановка сохранялась всю ночь. В полицию поступило множество звонков по поводу женщин, которые не подходили к телефону или не связывались со своими близкими. Нам не известно, действительно ли эти женщины пропали. И, судя по всему, должно пройти некоторое время, пока полиция соберет сведения по каждой из них…»

— Да полицейские все идиоты, — говорит Рори. Повернувшись к Дженне, он тычет в нее пальцем: — Как ты.

Дженна закатывает глаза:

— Уймись уже!

Дети перестают говорить об Оуэне. Я снова слышу его имя только, когда мы уже в машине — едем на футбольный матч Дженны. В перерыве между музыкальными номерами радиодиктор сообщает, что в полицию поступило свыше тысячи звонков от различных людей, утверждавших, что они видели ночью Оуэна Оливера.

А от Миллисент по-прежнему нет вестей. Хотя я вру детям, что она завтракает с подругами. Но им, похоже, опять все равно.

Во время матча я начинаю чаще заглядывать в свой телефон.

Некоторые родители обсуждают последние новости, Оуэна и пятничную ночь: может, все это было мистификацией? Чей-то папаша уверен в этом. Но женщины сомневаются. А, когда мужчина заходится смехом, одна из них спрашивает: что смешного он нашел в угрозе убийства?

Я проверяю мобильник. Опять ничего.

Команда Дженны побеждает с преимуществом в одно очко. Я поднимаю оба пальца вверх. Дженна счастливо улыбается и одновременно закатывает глаза. И мне приходит в голову, что пальцы вверх — для ее поколения уже отстой.

А потом я замечаю ее — свою жену. Она позади Дженны, возле стоянки, обходит поле. Рыжие волосы распущены и колышутся из стороны в сторону при каждом движении. Одета Миллисент в джинсы и футболку со львом, школьным талисманом, на груди. Она всегда старается выглядеть под стать другим мамашам, дочери которых играют в бейсбол. Но ей это никогда не удается. Миллисент всегда выделяется среди них.

Чем ближе она к нам подходит, тем шире становится ее улыбка. Зеленые глаза жены тоже лучатся. По моим венам разливается облегчение. И только в этот момент я сознаю, насколько извела меня нервозность. Глупо! Я же знал, что не стоит сомневаться в Миллисент.

Я протягиваю жене руку. Она обвивает своей рукой мою талию и наклоняется меня поцеловать. Ее губы теплые, а дыхание пахнет корицей и кофе.

— Как дела у Дженны? — интересуется Миллисент, поворачиваясь к полю.

И я не могу отвести от нее своих глаз.

— Они выиграли.

— Отлично.

Миллисент отходит от меня, здоровается с кем-то из родителей. Они болтают об игре и прекрасной погоде. Но, в конечном итоге, разговор сводится к Оуэну.

После матча мне нужно ехать на работу. В эту субботу забота о детях лежит на Миллисент. И мы с ней только на минутку оказываемся наедине на парковке. Дети уже уселись в машину, пристегнулись и, по своему обыкновению, ссорятся. А мы с Миллисент стоим между нашими автомобилями.

— Все в порядке?

— Все замечательно. Вообще никаких проблем.

И мы опять разделяемся. Я еду в клуб. Я более чем счастлив. Как будто у меня за спиной появились крылья.

* * *

В клубе у меня урок с Кеконой, записной сплетницей Хидден-Оукса. Думаю, она назначила урок на субботу специально — хочет потрепаться об Оуэне, о том, что могло произойти минувшей ночью. Я не ошибаюсь. Она ни о чем другом не говорит — только об Оуэне.

— Пятьдесят три женщины. В новостях говорят, что за прошлую ночь пропало пятьдесят три женщины, — Кекона мотает своей головой. Ее длинные темные волосы скручены в пучок у основания шеи.

— Оуэн не мог похитить пятьдесят три женщины за ночь, — замечаю я.

— Не мог, — соглашается Кекона. — Возможно, он вообще никого не похищал. Но пятьдесят три семейства опасаются, что он это сделал.

Я киваю, пытаясь впитать ее слова. Но в голове они не укладываются. Я чувствую себя не при делах, как будто совершенно не причастен к происшедшему.

26

Мы ждем остальных, чтобы узнать, что случилось. Когда начинаются новости, Миллисент мне подмигивает. Когда кто-то упоминает Оуэна, я кидаю на жену взгляд, понятный только ей. Это наша тайна, которая отделяет нас от всех остальных.

Впервые я испытал подобное состояние после случая с Холли. Потом — после Робин, а затем — после Линдси. После смерти каждой женщины у нас с Миллисент возникал момент, когда мы ощущали себя единственными в этом мире. Почти такое же ощущение мы пережили, когда залезли на тот большой клен. И то же ощущение мы испытываем сейчас, после исчезновения Наоми.

Мы с Миллисент бодрствуем, когда все другие спят.

* * *

К понедельнику у полиции под вопросом остается местонахождение двух женщин. Все остальные нашлись или вернулись домой. Я слышу об этом по радио, пока еду на работу. Я понятия не имею, сколько времени потребуется людям, чтобы установить, кто именно пропал. И от этого у меня возникает сильное желание отправить еще одно письмо Джошу — сообщить ему, что исчезла Наоми. Но я подавляю его.

Ведь, чем больше времени полицейские будут выяснять, какая женщина пропала, тем меньше времени они потратят на ее поиски. А сейчас они даже не знают, кого искать.

Где-то в середине дня мне звонит директор школы. Меня это удивляет — до этого из школы всегда звонили сначала Миллисент. Но директор говорит, что она не отвечает на звонки. И сообщает мне, что в школе произошло ЧП и я должен немедленно туда приехать. Я интересуюсь — уж не Рори что-то натворил?

— Речь о вашей дочери, — отвечает директриса. — У нас с ней проблема.

Примчавшись в школу, я застаю Дженну сидящей в углу директорского кабинета. Нелл Грейджер давно работает в школе и совершенно не изменилась. Она выглядит как милая старенькая бабуся, которая будет трепать тебя за щечки, пока на них не появятся синяки. Дженна уставилась в пол и глаз не поднимает.

Нелл жестом приглашает меня присесть. Я сажусь, а затем замечаю нож.

Шестидюймовое лезвие, нержавеющая сталь. Резная деревянная рукоять. Это нож с нашей кухни. А теперь он лежит на столе директрисы.

Нелл постукивает по ножу своим розовым ногтем:

— Ваша дочь сегодня принесла это в школу.

— Не понимаю, — говорю я, не уверенный, что хочу понять.

— Учительница заметила его в ранце Дженны, когда ваша дочь доставала тетрадь.

Дженна сидит у стены, лицом к нам, но ее голова все еще опущена. Она не произносит ни слова.

— Зачем ты принесла в школу нож? — спрашиваю я.

Дженна мотает головой. Но опять ничего не говорит.

Нелл встает и жестом призывает меня следовать за ней. Мы выходим из директорского кабинета, и Нелл громко захлопывает за нами дверь.

— Дженна не сказала ни слова, — сообщает она мне. — Я надеялась, что вы или ваша жена допытаются у девочки, зачем ей нож.

— Мне и самому хотелось бы это узнать.

— Значит, это не то, что вы…

— Дженна никогда не проявляла агрессивности или жестокости. Она не играет с ножами.

— И все же… — Нелл не заканчивает предложения. Да и не должна.

В ее кабинет я возвращаюсь один. Дженна, как сидела, так и сидит. Она не сдвинулась со своего места ни на дюйм. Я подвигаю стул ближе к ней и сажусь.

— Дженна!

В ответ молчание.

— Ты можешь мне объяснить, для чего тебе нож?

Дочь вздрагивает. Значит, моя попытка ее разговорить не безнадежна.

— Ты собиралась кого-то им поранить?

— Нет.

Голос Дженны звучит твердо, не дрожит. И это меня пугает.

— Ладно, — говорю я. — Если ты не собиралась никого порезать, то зачем ты принесла нож в школу?

Дочь вскидывает глаза. В ее глазах нет той уверенности, как в голосе:

— Чтобы защитить себя.

— Тебя кто-то задирает? К тебе кто-то пристает?

— Нет.

Все, что я могу сделать, — это подавить в себе желание схватить дочь за плечи и вытрясти из нее ответ:

— Дженна, пожалуйста, расскажи мне, что произошло. Тебе кто-нибудь угрожал? Тебя кто-то обидел?

— Нет. Я просто хотела…

— Хотела что?

— Я не хотела, чтобы он причинил мне боль…

— Кто?

— Оуэн, — шепотом признается Дженна.

Удар под дых! Сильный, болезненный. Мне и в голову не приходило, что Дженна может бояться Оуэна.

Потрясенный, я обнимаю ее за плечи:

— Оуэн никогда не сделает тебе больно. Ни за что на свете! Ни за миллион лет, ни за миллиард.

Губы дочери кривятся в улыбке:

— Дурацкая шутка.

— Знаю. Но насчет Оуэна я не сомневаюсь. Он не причинит тебе вреда. Я в этом абсолютно уверен.

Дженна отстраняется и смотрит на меня — уже не такими широкими глазами:

— Я только из-за этого принесла нож. Я никого не хотела им поранить.

— Понимаю.

Дочь ждет за дверью кабинета, пока я разговариваю с директрисой. Нелл кивает и даже улыбается, когда я сообщаю ей, что Дженна боится Оуэна Оливера.

— В этом нет ничего удивительного, — говорю я. — Вот уже несколько недель все только о нем и говорят. Включишь телевизор — он там. Зайдешь в Интернет — он там. Послушаешь радио — опять Оуэн Оливер. Даже перед гастрономом развесили листовки с его портретом. Пресса мусолит эту тему с тех пор, как Оуэн вернулся. А дети очень восприимчивы и чувствительны, особенно девочки.

Нелл приподнимает бровь:

— Вы думаете, он действительно вернулся?

Такое ощущение, будто мне тринадцать лет и я стою перед директрисой грязный, весь в синяках, а в уголке моего рта запеклась капелька крови. Моя драка с Дэнни Тернбуллом обошлась без серьезных последствий, по крайней мере, с моей точки зрения. Если не считать того, что меня вызвали в директорский кабинет. Когда я сообщил директрисе, что драку начал Дэнни, она посмотрела на меня точно таким же взглядом, каким сейчас меня окидывает Нелл Грейджер.

— Я не знаю, вернулся он или нет, — пожимаю я плечами. — Но моя дочь явно считает, что вернулся.

— Это она так говорит.

— А у вас есть основания сомневаться в ее искренности? У меня так нет.

— И у меня нет, — мотает головой Нелл. — Дженна всегда была хорошей девочкой, — директриса не говорит «до сегодняшнего дня», но она и не должна так говорить.

— Я могу ее забрать сейчас домой?

— Можете. Но нож я оставлю у себя.

Я не возражаю.

Дженну отпускают до конца дня, и мы с ней решаем пообедать. Мы направляемся в крупный сетевой ресторан, меню в котором состоит из десяти страниц. Там предлагают все — от сытного завтрака до жареных ребрышек. Мы бывали в этом ресторане сотню раз, и Дженна всегда заказывает в нем поджаренный сэндвич с сыром и помидорами или стандартный ланч. Сегодня дочь заказывает салат с заправкой, и не содовую, а простую воду.

Когда я спрашиваю, как она, Дженна отвечает:

— Нормально.

А мне хочется поговорить с Миллисент. Рассказать ей о дочери. Но моя жена все еще не отвечает на звонки.

Должно быть, она с Наоми. Наверное, они в каком-нибудь бункере или цементном помещении (как в кинофильмах). И поэтому жена не слышит мобильник. Он не звонит под землей.

А может быть, Миллисент просто занята.

Я посылаю ей эсэмэску — о том, что все в порядке, хотя я в этом совсем не уверен. А потом я слышу знакомый сигнал «Новостей».

По другую сторону от нашей кабинки находится барная зона с телевизорами. И со всех них на меня смотрит Наоми. На гигантских экранах она выглядит крупнее, чем в жизни. А внизу бежит строка:

«МЕСТНАЯ ЖИТЕЛЬНИЦА ВСЕ ЕЩЕ НЕ НАЙДЕНА».

— Это она, да? — Дженна тоже смотрит на телеэкраны. — Это ее похитил Оуэн?

— Полиции еще точно неизвестно, — говорю я.

— Она умрет?

Я не отвечаю. Я улыбаюсь. По крайней мере, одна моя половина.

А другая беспокоится за Дженну.

27

Наоми. Наоми с распущенными волосами, Наоми с убранными волосами, без макияжа и с губами, накрашенными ярко-розовой помадой. Наоми в своей рабочей униформе, в джинсах, в зеленом атласном платье подружки невесты. Наоми везде, на всех телевизионных каналах, в сети и у всех на языке. За несколько часов три ее подруги размножились. Теперь оказывается, ее знают все. И все охотно рассказывают репортерам о том, какой замечательной была их мертвая подруга Наоми.

Вечер понедельника. Мы дома. Телевизор работает. Миллисент дает весьма расплывчатое объяснение своему отсутствию после обеда. Я, в свою очередь, весьма туманно разъясняю ей ЧП в школе. И стараюсь выглядеть более встревоженным, чем есть на самом деле.

— В общем-то, это было просто недоразумение, — говорю я.

— Ты уверен? — передергивает плечами Миллисент.

— Уверен.

Начинаются новости. Дженна слушает их как завороженная. А Рори явно скучает — ничего нового там не говорят. Он велит Дженне переключить канал. Дочь отказывается.

Я и не подозревал, как история с Оуэном Оливером подействует на наших детей. Исчезновение Холли и Робин обошлось без огласки. Об Оуэне дети говорят уже несколько дней кряду. И кто знает, как долго Дженна будет вспоминать о Наоми…

Из-за этого мои приятные ощущения начинают меркнуть.

Я выхожу на задний двор. В одном его углу растет большой дуб. В другом находится старый детский городок — горка с домиком. Рори и Дженна не играют там уже несколько лет. Я даже позабыл о его существовании. А теперь вижу, в каком он запустении. Пластик потрескался, и играть там, должно быть, опасно. Я возвращаюсь назад, прохожу через дом в гараж и беру там ящик с инструментами. Мне необходимо разобрать этот опасный детский городок. Мне важно избавиться от него, пока никто из детей не пострадал.

Болты не поддаются, хотя и сделаны из безопасного для детей пластика. И я ломаю один молотком.

— Что ты делаешь?

Голос Миллисент меня не пугает. На самом деле я ожидал его услышать.

— То, что должен сделать.

— Разве это не могло подождать до завтра?

— Могло. Только я хочу сделать это сейчас, — я не слышу вздоха жены, но знаю, что она вздыхает. — Ты собираешься стоять надо мной всю ночь?

Миллисент уходит обратно в дом. Раздвижная дверь с шумом закрывается.

Менее чем через час я вытираю с лица седьмой пот возле груды раскуроченного пластика. Благодаря моим усилиям наш задний двор стал выглядеть хуже прежнего.

В гостиной никого нет. Все наверху. Кто-то в ванной, кто-то прохаживается по коридору. Я сажусь перед экраном. По телевизору идет ситком о такой же семье, как моя. У двоих родителей тоже двое детей, но у них все намного проще, нежели у нас. Их тринадцатилетняя дочь не таскает в школу ножи, а сын не шантажирует отца.

Во время рекламной паузы показывают анонс новостей, и я переключаю канал и смотрю другой сериал. А потом переключаю и этот канал и смотрю уже третий по счету сериал. И так — пока в комнату не заходит Миллисент. Она забирает из моей руки пульт, потом наклоняется ко мне и целует в ухо.

— Возьми себя в руки! Немедленно!

Кинув пульт в дальний угол дивана, жена выходит из комнаты.

* * *

Вам может показаться, что я никогда не перечил Миллисент. Однако это не так. Возможно, такое бывало не часто, но, тем не менее, случалось. Один случай я помню очень хорошо. Тогда мне было важно ей противостоять.

Рори было шесть, Дженне пять. А мы с Миллисент были настолько заняты, что и продохнуть не могли. Я работал на двух работах. Помимо того, что я давал частные уроки тенниса, я еще работал в оздоровительном центре. Миллисент пыталась продавать недвижимость. Дженна ходила в детский сад, Рори — в первый класс школы. И кого-то из них всегда нужно было отвезти туда или забрать оттуда. У нас имелось две машины, но одна из них почему-то всегда бывала сломана. И все-таки у нас имелась крыша над головой. Еда и все необходимое. А все остальное было просто занозами в заднице.

Но однажды случилось непредвиденное. То, о чем я никогда и подумать не мог. Суд наконец — спустя десять лет — удовлетворил коллективный иск против моего бывшего работодателя, у которого я корпел, еще учась в институте. Возможно, коллектив был небольшой. Или адвокаты оказались лучше большинства своих коллег. Но моя доля составила десять штук баксов — больше, чем я держал когда-либо в руках.

Мы с Миллисент сидели на кухне и разглядывали этот чек. Дети спали, в доме стояла тишина. И мы с женой начали мечтать о том, как мы могли бы распорядиться такими деньжищами. Провести неделю на Гавайях или месяц в горах. Совершить путешествие по Европе. Купить Миллисент такое обручальное кольцо, какое она заслужила. Потом мы выпили вина, и наши мечты стали смелее. Одежда на заказ. Домашний кинотеатр. Шикарные хромированные диски на колеса обеих наших стареньких машин. Десять тысяч долларов не были огромным состоянием, но мы притворялись, что стали богачами.

— А если серьезно, — сказала Миллисент, допив свое вино. — Дети. Колледж.

— Очень благоразумно.

— Нам надо думать о будущем.

Миллисент была права. Обучение в колледже стоило дорого. И отложить на это деньги не мешало. И все-таки… Эти деньги могли принести пользу всем нам, а не только одним нашим детям.

— У меня есть идея получше.

— Лучше, чем образование детей?

— Выслушай меня.

Я предложил жене инвестировать деньги в нас самих. За годы, прошедшие после нашей свадьбы и рождения детей, наше финансовое положение не сильно улучшилось. Карьеры тоже. Миллисент продолжала продавать квартиры и дешевые дома. Тогда как более опытные агенты заключали сделки на громадные суммы. Я проводил свои частные уроки на теннисном корте в общественном парке, и клиентов у меня было то густо, то пусто.

Я предложил с этим покончить.

Поначалу это прозвучало как одно из наших смелых мечтаний. Билет на Рождественское празднество в загородном клубе Хидден-Оукса стоил 2500 долларов. В Оуксе проживало уже новое поколение. Большинство не знали ни моих родителей, ни меня. Эти люди могли себе позволить частные уроки тенниса и дорогие дома. Пусть бы они оплатили и образование наших детей.

— Безумие, — сказала Миллисент.

— Ты не слушаешь.

— Нет, — она отмела мою идею одним махом руки.

Мы спорили неделю. Она называла меня ребенком, а я обвинял ее в том, что она недальновидна. Она называла меня честолюбивым карьеристом, а я пенял ее за отсутствие воображения. Миллисент перестала со мной разговаривать, я спал на диване. И все же я не сдался. Уступила она.

Миллисент заявила, что устала спорить со мной. Но я думаю, что ей просто стало любопытно. Она захотела посмотреть, окажусь ли я прав или нет.

Мы потратили половину денег на билеты, потом купили ей платье и туфли, а мне смокинг и ботинки. И арендовали на ночь роскошный автомобиль. Миллисент также сделала себе прическу, маникюр и макияж. И, когда подошло время расплачиваться с нянькой, денег осталось совсем мало.

Но моя затея стоила каждого пенни. Через полгода после рождественской вечеринки мне предложили работу инструктора по теннису в клубе. Миллисент познакомилась на том вечере с богатыми клиентами и начала пробиваться в мир крупных риелторов. За одну ночь мы скакнули по социальной лестнице вверх так, как прежде не сумели бы сделать и за пять лет. Словно автоматически поднялись на новый уровень в видеоигре.

Мы не стали намного богаче, не достигли уровня наших клиентов, но та вечеринка приблизила нас к ним.

И по сей день Миллисент сознает, что все это случилось благодаря мне. Ей напоминает об этом каждый год традиционная рождественская вечеринка, на которую мы всегда званы. В том, чего мы добились, — моя заслуга. Это я решил, что делать с теми деньгами. Хотя… если уж начистоту, то, по-моему, моей жене это до лампочки.

28

Поначалу меня впечатляло то, что Рори нашел способ шантажировать меня. Должен это признать. Я больше досадовал на себя за то, что пошел на поводу у сына, чем на то, что он решил из меня сделать дойную корову.

Но теперь Рори начал меня бесить.

Я в его комнате. Сын сидит за своим письменным столом. Его компьютер включен, и с его экрана на меня смотрит Наоми. Прошло сорок восемь часов с того момента, как ее объявили единственной пропавшей женщиной. Лицо Наоми мелькает повсюду — на страницах всех газет, в сети и на телеканалах.

— Зачем ты это смотришь? — киваю я на монитор.

— Ты уходишь от разговора, — хмыкает Рори.

Он прав. Я пытаюсь проигнорировать требование, которое он предъявил мне минуту назад — несколько сотен долларов за то, что он будет держать рот на замке и никому не расскажет о том, в чем я не повинен. Или о моем «романе на одну ночь» с Петрой.

— Как долго ты собираешься меня шантажировать? — спрашиваю я.

— А как долго ты собираешься продолжать свои шашни налево? Я видел, как ты выскользнул из дома на прошлой неделе.

Невозможно воспринимать Рори ребенком, когда он говорит такие вещи. Несмотря на его патлатые рыжие волосы и мешковатую одежду, Рори не выглядит на свои четырнадцать лет. Он выглядит как мой ровесник.

— Я готов заключить с тобой сделку, — говорю я. — Я дам тебе деньги, и порешим на этом. Ты больше никогда не увидишь, как я тайком отлучаюсь из дома.

— А если это повторится?

— Если это повторится, я дам тебе вдвое больше.

Брови сына лезут на лоб, от чего его бесстрастное лицо комично вытягивается. В попытке скрыть свое удивление Рори усиленно трет подбородок — делает вид, будто раздумывает над моим предложением.

— Я буду следить за тобой, — предупреждает сын.

— Не сомневаюсь, — огрызаюсь я.

Рори кивает и… отвергает мое предложение:

— У меня есть другая идея.

Но я, взбешенный, уже мотаю своей головой. До этого я был на грани, а теперь срываюсь с катушек:

— Я больше не дам тебе…

— А я и не хочу больше денег.

— Тогда что?

— В следующий раз, когда ты улизнешь из дома, я не потребую от тебя денег. И ничего другого взамен тоже не попрошу. Но я расскажу обо всем Дженне.

— Ты действительно расскажешь все сестре?

Он вздыхает. Но не старческим вздохом, полным немощи и усталости. Рори вздыхает по-детски, с подрагивающей губой:

— Прекрати, па, — просит он. — Прекрати обманывать маму.

Теперь мой черед удивиться. Смысл его слов доходит до меня постепенно, пока не наступает полное прозрение. И осознание.

Рори — все еще ребенок! До зрелости ему еще очень далеко. Он даже не на ее пороге. И сын теперь кажется мне даже более юным, чем есть. Он выглядит моложе, чем в тот первый раз, когда я ему солгал. Моложе, чем во второй и в третий раз. Он выглядит моложе, чем в тот день, когда я научил его держать в руке теннисную ракетку, и моложе, чем в тот день, когда он отверг ее ради гольфа. Рори выглядит моложе, чем выглядел еще вчера. Он снова — всего лишь маленький мальчик

Оказывается — дело вовсе не в деньгах. И не в видеоиграх, и даже не в шантаже. Все дело в том, что сын превратно истолковывает, что я делаю. Он полагает, что я обманываю его мать. Что я ей изменяю. И хочет меня остановить. Любой ценой.

Когда я это осознаю, мой мозг словно взрывается от вонзившейся в него пули. Именно такое ощущение возникает в моей голове. Оно гораздо сильнее и больнее, чем от обычного удара кулаком. И я не знаю, что сказать Рори в ответ. И как сказать.

Я только молча киваю и протягиваю сыну свою руку.

Он пожимает ее.

* * *

Я по-прежнему ничего не рассказываю о Рори Миллисент. Я не рассказываю ей даже о том, что он читал о Наоми в Интернете. От детей этого все равно не утаить. О Наоми говорят все и повсюду.

Джош по-прежнему освещает эту историю; он на телеэкране целыми днями — и в дневных репортажах, и в вечерних новостях. Все еще очень молодой и амбициозный. Правда, выглядит уже уставшим, да и постричься ему не мешало бы.

Последние два дня он объехал всю округу с полицейскими; они проверяли остановки междугородних автобусов для отдыха пассажиров. Ведь на одной из заброшенных остановок Оуэн Оливер в свое время держал своих жертв, превратив здание в настоящий бункер. Полиция осмотрела все подозрительные места, даже постройки бункерного типа, обозначенные на карте. Но ничего не нашла.

Сегодня вечером Джош опять появляется на телеэкране. Он стоит на пустой дороге; за ним — флотилия полицейских машин. Джош в куртке; на голове бейсбольная кепка. В таком прикиде он выглядит даже моложе. И он говорит, что сегодня полицейские проверяют еще одно место, где Оуэн может скрывать Наоми. Они последовательно расширяют зону поисков, охватывая даже восточные районы близ парка Гете. И все потому, что Наоми еще жива.

Джош это не озвучивает. И полицейские тоже. Но все понимают: раз Оуэн все еще жив, значит, жива и Наоми. Он всегда подолгу удерживал у себя в плену женщин. И творил с ними жуткие, омерзительные вещи. Такое, о чем не говорят по телевизору. И о чем стараюсь не думать я, потому что Миллисент вытворяет сейчас то же самое с Наоми.

Я это, во всяком случае, допускаю. Я допускаю, что Наоми еще жива, хотя не спрашивал об этом у Миллисент и не имею понятия, где жена может ее прятать. Меня побуждают так думать поиски полиции.

На следующее утро, когда я на автомобиле сдаю назад по подъездной аллее, Миллисент выходит из дома и поднимает руку — просит меня остановиться. Затормозив, я наблюдаю, как она идет от дома к моей машине. На ней узкие брючки и белая блузка в мелкий горошек.

Миллисент склоняется к окошку. Ее лицо оказывается так близко к моему, что я могу различить даже крохотные складочки в уголках ее глаз — не глубокие, но все же видимые морщинки. А когда Миллисент кладет свою руку на торец дверцы, я замечаю на ее предплечье царапины. Как будто она играла с кошкой.

Миллисент понимает, куда я смотрю, и опускает рукав. Мои глаза встречаются с глазами жены. В лучах утреннего солнца они кажутся почти такими же, какими были всегда.

— Что? — спрашиваю я.

Миллисент сует руку в карман и достает из него белый конверт:

— Я подумала, что это нам пригодится.

Конверт запечатан.

— Что там?

Миллисент подмигивает:

— Это для твоего следующего письма.

Это мелочь поднимает мне настроение. Я не пишу писем, но их пишет Оуэн.

— Это их убедит, — говорит Миллисент.

— Как скажешь.

Жена подносит руку к моей щеке и проводит по ней большим пальцем. Я думаю, что она собирается меня поцеловать, но Миллисент этого не делает. Она не целует меня на подъездной аллее, где нас может увидеть любой сосед. Вместо этого Миллисент возвращается к дому так же небрежно, как и вышла из него, — словно она просто хотела мне напомнить купить на обратном пути домой миндальное молоко.

Я поддеваю пальцем клапан конверта и приоткрываю уголок.

Внутри лежит прядка волос Наоми.

29

Несмотря на то, что сказала Миллисент, я колеблюсь насчет этой пряди. Я не знаю, улучшит или ухудшит ситуацию новое письмо Оуэна, да еще с таким содержимым. Дженна больше не носит с собой нож. Но аппетит к еде она потеряла. Я часто подмечаю, как дочь ковыряется вилкой в пище, размазывая ее по тарелке. И она стала молчаливей. Мы давно уже не слышали за ужином ее восторженных рассказов о футболе или школьных буднях.

Мне это не нравится. Я хочу видеть свою Дженну прежней — девочкой, которая мне улыбается, которая меня просит о чем-нибудь так, что я не могу ей отказать. Но единственное, о чем она просит сейчас, — это позволить ей выйти из-за стола и уйти в свою комнату.

Если я отправлю еще одно письмо Джошу, подтверждающее, что Наоми жива, полиция только усилит свои поиски. Она прочешет каждое здание, каждое заброшенное строение в пределах пятидесяти милей, и средства массовой информации будут освещать их в мельчайших подробностях.

Хотя, не отправлять письмо тоже чревато. Возможно, будет только хуже, если все удостоверятся в том, что Оуэн похитил Наоми, быть может, навсегда. Потому что тогда Дженна осознает, что люди могут взять и исчезнуть, и никто их не найдет. Это — правда жизни, но, пожалуй, дочери не следует ее узнавать. Пока, во всяком случае.

Да, Миллисент снова права. Прядь волос нам пригодится.

Я делаю несколько набросков письма. Первый получается слишком витиеватым, второй — чересчур длинным, третий — в один абзац. И тут я сознаю, что Оуэну не нужно ничего объяснять.

За него все скажет эта прядка.

Полиция использует ее для ДНК-теста и убедится, что волосы Наоми. Все, что мне надо сделать, — это завернуть ее в клочок бумаги и подписать внизу: «Оуэн».

И финальный штрих — дешевый одеколон.

Я кладу прядь волос на листок бумаги. Я не знаю, сколько в ней волосков, но длиной они в несколько дюймов. На одном конце они обрезаны немножко неровно. А на другом — настолько прямо, что я почти слышущелканье ножниц.

Я запрещаю себе думать о них и дальше. Не хочу видеть перед глазами лицо Наоми, смотрящей на ножницы. И не хочу представлять себе то облегчение, которое она испытала, когда ей отрезали только прядку волос.

Я заворачиваю прядь в бумагу, кладу ее в новый конверт и с помощью губки заклеиваю его. Я не снимаю с рук перчаток до того момента, как письмо оказывается в почтовом ящике. Едва бросив в него письмо, я ощущаю резкий прилив адреналина.

* * *

Работа должна была бы меня отвлечь, но этого не происходит. Все говорят об Оуэне, о Наоми, о том, где он может ее прятать и найдут ли ее когда-нибудь вообще. Кекона не вылезает из клубного дома; у нее не запланирован урок со мной, но она все равно торчит там, болтая с женщинами, по возрасту годящимися Наоми в матери. Сидящие в баре мужчины пялятся в телевизионный экран — на очаровательную исчезнувшую женщину, с которой они бы не отказались встречаться. И никто из них не говорит о «делишках» Наоми в «Ланкастере». Она стала для всех дочерью, сестрой, миловидной и доброй соседкой.

Просто жуть, как все быстро случилось.

С другими было иначе — особенно с Холли. Ее никто не искал. Ведь никто не заявлял в полицию об ее исчезновении.

Мы с Миллисент приняли решение вместе. И мы никогда не обсуждали его после того, как Холли не стало. Мне это даже в голову не приходило. Я слишком сильно беспокоился о том, как бы меня не задержала полиция. И совсем не думал о том, что может последовать дальше. А спустя несколько дней позвонила мать Миллисент. Ее болезнь Альцгеймера еще не развилась настолько, чтобы она забыла, сколько у нее дочерей. Мы не сказали ей, что Холли выпустили из лечебницы, но она это узнала сама — просто туда позвонила.

Именно тогда у нас с Миллисент состоялось первое «ночное свидание». До этого мы с женой просто забавлялись, употребляя это кодовое выражение. Но наступил момент, и нам потребовалось все обсудить без посторонних глаз и ушей.

Когда я рассказал Миллисент о звонке ее матери, выражение ее лица не изменилось. Мы только что отужинали, дети смотрели телевизор, а мы с женой все еще сидели за столом. На ужин у нас были вегетарианские гамбургеры с помидорами и органическим сыром, картофель-фри и салат. И я все еще жевал ломтики картошки, макая их в пряный псевдомайонез.

— Я предполагала, что это случится, — сказала жена.

Я оглянулся — удостовериться, что поблизости нет детей.

В те дни я подскакивал от собственной тени. Я не привык нарушать закон, а тем более кого-то убивать. И вздрагивал от любого звука. Я боялся, что полиция нас вычислит. И каждый день старил меня на год. Так мне, во всяком случае, казалось.

— Нам не следует обсуждать это здесь, — сказал я.

— Безусловно. Поговорим позже, когда дети уснут.

Но я все равно занервничал:

— Нам нужно выйти из дома, пойти куда-нибудь. Хотя бы в гараж. Мы можем сесть в машине.

— Отлично. Значит, у нас будет свидание.

Наше первое ночное свидание состоялось после того, как одиннадцатилетний Рори и десятилетняя Дженна легли спать. Миллисент оставила дверь в дом приоткрытой — на случай, если мы им потребуемся.

Я думал, нам следует сказать матери Миллисент, что мы не видели Холли. Я был не прав.

— Нельзя говорить матери, что Холли пропала, — предостерегла меня жена. — Она начнет ее искать.

— Но она ее не найдет…

— Не найдет. Но она станет искать Холли до тех пор, пока будет помнить о ней.

— Значит, мы соврем твоей матери? Скажем ей, что Холли у нас и с ней все в порядке?

Миллисент помотала головой. И, погруженная в мысли, уставилась на приборную доску.

Наконец она произнесла:

— Другого выхода нет.

Я ждал, опасаясь сморозить новую глупость.

Помнится, когда Миллисент предложила сделать вид, будто Холли жива, мне подумалось, что это не сработает. После всего, что мы сделали, и после того, с чем мы вроде бы покончили, новый обман мог легко все разрушить. Мы никогда толком не думали об этом. И никогда не обсуждали такую вероятность.

— Не сработает, — сказал я. — В конечном итоге твоя мать захочет поговорить с Холли, повидаться с ней. Она приедет сюда или попытается связаться с ней… — забормотал я, перечисляя все возможные варианты. — Вряд ли мы ее сможем убедить в том, что были единственными людьми, кто видел или разговаривал с Холли.

— А почему бы Холли не уехать? — сказала Миллисент. — Из-за меня… Или из-за того, что я напоминаю ей о том, что она вытворяла и почему ее поместили в психушку.

Я начал врубаться:

— Будь я на ее месте, я пожелал бы начать жизнь с чистого листа и уехал из страны.

— Я бы точно уехала из страны, — согласилась Миллисент.

— Ты отправишь матери письмо по электронной почте?

— Нет, обычное письмо. Длинное. В котором дам понять, что со мной, то есть с Холли, все в полном порядке. Просто мне требуется время, чтобы прийти в себя и влиться в общество.

Миллисент послала матери письмо почти через неделю после смерти сестры. Холли написала, что уезжает в Европу подлечиться, найти себя и свое место в этом мире, но будет регулярно писать и звонить. Мать ответила, что понимает. Миллисент вложила в конверт даже фотографию Холли из моего телефона, которую я сделал в лавке. Через некоторое время мать Миллисент приехала к нам в гости и показала это письмо — оно вернулось туда, где его написали.

Уйдя в мир иной, моя теща больше не вспоминала ни об одной из своих дочерей.

30

Первый раз я вижу сообщение, еще сидя в машине у кофейни. Я на полпути между домом и работой — возвращаюсь в клуб после того, как высадил детей у школы. Только остановился, чтобы выпить чашечку кофе. И вот, мой мобильник взрывает новостное сообщение:

ОУЭН СНОВА ПОШЕЛ НА КОНТАКТ

На видео Джош рассказывает о последнем послании от Оуэна. Впервые за долгое время он не выглядит уставшим. Джош стоит перед полицейским участком. Его щеки горят, глаза широко распахнуты — не от кофеина, а от возбуждения. После недельного наблюдения за действиями полицейских, проверявших автобусные остановки для отдыха пассажиров и заброшенные лачуги и сараи, он выглядит совершенно новым человеком.

На экране высвечивается снимок письма. Имя Оуэна четко видно.

«Эта записка — не единственная вещь, которую я получил от человека, именующего себя Оуэном Оливером Рили. В этот листок бумаги была завернута прядь волос. Нам еще не известно, принадлежит ли она мужчине или женщине. Но, пока мы общаемся с вами, полиция проводит ДНК-тест. И, как только мы узнаем его результаты, мы вас сразу же о них оповестим».

Джош подчеркивает, что пока еще доподлинно не известно, что произошло с Наоми. И представляет зрителям молодую женщину — якобы ее подругу. Мне она не знакома. Я не помню, чтобы видел эту женщину с Наоми в реальной жизни или в сети. Она сильно гнусавит. И меня это раздражает. Такое ощущение, будто я оказался запертым с ней в машине. Женщина утверждает, что Наоми «милая, но не жеманная, хорошая подруга, но достаточно независимая, умная, но не всезнайка». А я не понимаю, что это значит.

«Подруга» Наоми отходит в сторону. Камера снова фокусируется на Джоше, а затем расширяет обзор. Рядом с репортером стоит мужчина — довольно крупный, с усами, делающими его похожим на моржа. Со слов Джоша, это помощник управляющего отелем «Ланкастер», работавший вместе с Наоми. Джош не просит его охарактеризовать Наоми одним словом, но он это делает:

«Если бы мне нужно было описать Наоми одним словом, я бы сказал «добрая». Она была добра ко всем — и к гостям нашего отеля, и к своим коллегам. Всегда готова помочь. Если постояльцу нужно было отнести что-то в номер, а горничные были заняты, Наоми добровольно вызывалась это сделать. Если кто-то из коллег заболевал, она охотно выходила на замену. Никогда ничего не просила. У меня, во всяком случае. За каждого я сказать не могу».

Стук в окошко машины заставляет меня подскочить.

Триста.

Я вижу ее и ее отражение в стекле. В последний раз, когда я видел Тристу, она была обдолбана до состояния, близкого к коме. Но данное ей обещание я сдержал и ничего не рассказал Энди.

Триста улыбается мне, жестом просит опустить окошко. И, когда я это делаю, она наклоняется и целует меня в щеку. Ее абрикосовая губная помада кажется мне очень липкой.

— Привет, — говорю я.

Триста смеется. Улыбка делает ее моложе, как и козырек с ромашкой на голове.

— Прости, у меня просто хорошее настроение.

— Заметно, — я выхожу из машины и встаю к ней лицом. Глаза Тристы чистые, зрачки не слишком большие и не слишком маленькие. Кожа чуть розоватая, как будто накануне она провела день на пляже. — Отлично выглядишь!

— Да, у меня все отлично.

Облегчение, которое я ощущаю, подтверждает, как сильно я за нее беспокоился.

— Я очень рад это слышать. Я волновался за тебя.

— Я ушла от Энди, — говорит Триста.

— Ушла? Куда? — я кидаю взгляд на кофейню, думая, что Энди в ней. На самом деле.

— Нет, я имела в виду не это. Мы больше не живем вместе.

Скрыть шок мне не удается. Энди и Триста поженились вскоре после нас с Миллисент. Мы были на их свадьбе. Ничто не намекало на проблемы в их семье. Ни я, ни Милллисент не замечали ничего такого.

— Энди разве тебе не сказал? — спрашивает Триста.

— Нет.

— Что ж, узнаешь это от меня. Я его бросила.

У меня на языке вертятся слова: «Мне очень жаль, что ваш брак распался». Мне действительно жаль, потому что Энди с Тристой — мои друзья. Но Триста выглядит такой счастливой, что я лишь плотно сжимаю губы.

Триста закатывает глаза.

— Все в порядке. Ты ничего не должен говорить. Только знаешь что? Я никогда его по-настоящему не любила. Так, как ты любишь Миллисент, — Триста улыбается, совершенно не смущенная. — Это правда. Я вышла замуж за Энди потому, что он соответствовал всем моим требованиям. Это звучит ужасно, да? Ну же, скажи! Я — стерва!

— Я никогда не называл тебя стервой.

— Но ты так считаешь. Должен считать — ведь ты друг Энди.

— Я и твой друг тоже.

Триста пожимает плечами.

— Я больше не буду брать у тебя уроки. Извини, но я не могу ходить в клуб, который посещает Энди.

— Понимаю.

— Ты мне действительно очень помог, — говорит Триста. — Тот разговор помог мне понять, что к чему.

Тот разговор и мне помог. Благодаря Тристе я узнал об Оуэне то, чего не узнал бы иначе никогда, и смог написать от его имени убедительное письмо Джошу. Но Триста имеет в виду другое.

— Я ничего такого не сделал, — говорю я. Возможно, чтобы убедить самого себя, что не я разрушил брак друга.

— Если бы ты меня тогда не выслушал, моя тайна осталась бы со мной и продолжала бы меня изводить. Мне нужно было выговориться. Но кому хочется слышать такое. Все желают знать только одно: Оуэн — чудовище.

— А он не такой?

Триста задумывается, посасывая соломку:

— И да, и нет. Помнишь, я тебе сказала, что секс с ним был хорошим. Не классным, но хорошим?

Я киваю.

— Я соврала. Он был классным. Реально фантастическим. Оуэн был… он был… — голос Тристы плывет. Она отводит взгляд на парковку перед кофейней, явно прокручивая перед глазами воспоминания, которые я видеть не могу. Мне неловко смотреть на нее молча, но говорить что-то мне кажется еще неуместней. И я не открываю рта.

— Я любила его, — признается вдруг Триста.

— Оуэна?

Она кивает, а потом трясет головой:

— Это звучит ужасно. Я не хочу сказать, что собираюсь к нему сбежать. Да и где его найти, я не знаю. О Боже, я не так выразилась, — Триста вскидывает вверх руки, словно отмахиваясь от объяснения. — Прости. Это все так странно.

— Нет, это… — я не могу подобрать другого слова.

— Странно.

Я пожимаю плечами:

— Ну да, странно.

И ужасно.

— Любить чудовище плохо?

— Ты же не знала, что он за человек, когда влюбилась в него?

— Не знала.

— И ты полюбила его не за то, что он — чудовище, так ведь?

Теперь Триста пожимает плечами:

— Как я могла это понять?

У меня нет ответа.

31

Церковь Обретения Надежды становится местом сбора всех людей, желающих поговорить о Наоми, помолиться за нее или поставить свечку. Сначала туда зачастили ее подруги и коллеги по работе. Возможно, первыми дорожку в эту церковь проложили моржеобразный помощник управляющего «Ланкастера» и гнусавящая девушка. Но теперь доброхотов заметно прибавилось.

Я не захожу в саму церковь, но останавливаюсь возле нее по дороге с работы домой. Сидя в машине, я наблюдаю, как люди входят и выходят оттуда. Одни задерживаются там надолго, другие — только на несколько минут. Некоторых я узнаю. Я общался с этими людьми в клубе и готов держать пари, что никто из них не был знаком с Наоми. Это не те люди, что встречаются с гостиничными портье.

Слухи о новом обычае доходят до Миллисент — скорее всего, от кого-то из клиентов. И она решает, что наше семейство должно сходить в эту церковь в пятницу.

Вечер проходит в спешке. Я запаздываю с урока и, войдя в дом, тут же прыгаю в душ. Рори после школы отправился в гости к другу, но позабыл, когда мы условились встретиться. И Миллисент уезжает за сыном. Дженна собирается в своей комнате. Времени на домашний ужин у нас не остается, и мы решаем после церкви заглянуть в какой-нибудь ресторанчик. Рори хочет в итальянский, Дженна в мексиканский, а мне все равно.

Когда машина заезжает в гараж, я зову Дженну:

— Поехали отрываться!

Когда я так говорю, Дженна всегда хмыкает: в ее представлении я становлюсь похожим на настоящего папу.

Но сейчас она не произносит ни слова.

— Дженна?

Когда она не отвечает во второй раз, я поднимаюсь наверх и стучу в ее дверь. Дженна прикрепила к ней маленькую белую табличку, украшенную ленточками всех цветов радуги. На табличке пузырящимся почерком Дженны выведены два слова: «Нет, Рори».

Внизу открывается дверь гаража и из него доносится крик Миллисент:

— Готовы?

— Почти, — отвечаю я жене и снова стучу в дверь дочери.

Дженна не отвечает.

— Что там у вас происходит? — осведомляется Миллисент.

Дверь не заперта. Я приоткрываю ее на несколько дюймов:

— Дженна? С тобой все в порядке?

— Да, — раздается тоненький звук. Он доносится из ванной.

В нашем доме ни у кого нет только спальни. У каждого из нас свои апартаменты, с ванной комнатой, примыкающей к спальне. Четыре спальни, четыре с половиной ванные — так спроектированы все дома в Хидден-Оуксе.

— Давай выходи! — кричит Рори.

Миллисент поднимается по лестнице.

Я пересекаю спальню Дженны, обходя игрушки, одежду, обувь и наборы макияжа расцветающей девушки-подростка. Дверь в ванную открыта. В тот самый момент, когда я заглядываю внутрь, в коридоре у комнаты Дженны появляется Миллисент.

— В чем дело? — спрашивает она.

Дженна стоит на полу, выложенном белой плиткой; у ее ног валяются пряди темных волос. Дочь вскидывает на меня глаза — такие большие, каких я раньше не видел. Она отрезала себе все волосы. Почти до кожи, оставила не больше дюйма длины.

За моей спиной ахает Миллисент. Она кидается мимо меня к Дженне и обхватывает ее голову обеими руками:

— Что ты наделала?

Дженна, не моргая, переводит взгляд на мать.

Я молчу, хотя знаю ответ. Я понимаю, что сделала Дженна. И это понимание повергает меня в ужас; мое тело цепенеет, ноги прирастают к напольному коврику цвета хурмы.

— Какого… — Рори тоже уже в комнате; он глядит на свою сестру… на ее волосы на полу в ванной.

Дженна поворачивается ко мне и спрашивает:

— Теперь он меня не заберет?

— Господи Иисусе, — бормочет Рори.

Не Иисус.

Оуэн.

* * *

В церковь мы не идем. Мы вообще никуда не идем.

— Доктор, — резюмирует Миллисент. — Нашей дочери нужен доктор.

— Я знаю одного врача, — говорю я. — Он — мой клиент.

— Позвони ему. Нет, подожди. Может, нам не стоит обращаться к твоим клиентам? Может, им не следует знать об этом?

— О чем?

— О том, что нашей дочери требуется помощь.

Мы с женой смотрим друг на друга, не зная, что предпринять. Сюрреализм ситуации обескураживает обоих. Это для нас совершенно новая проблема. Ответ на все вопросы можно найти в книгах по воспитанию детей. У Миллисент их уйма. И там все прописано. В случае болезни ребенка — нужно обращаться к врачу. Если он устал, плохо себя чувствует — надо уложить его спать. Притворяется — пусть идет в школу. У сына или дочери проблема с другим ребенком — необходимо позвонить его родителям. Дитя закатывает истерику — лучше оставить его на время в покое.

Только о проблеме Дженны в этих книгах не сказано ни слова. Ни в одной из них не дается рекомендаций на предмет того, что нужно делать, если ваш ребенок боится серийного убийцу. Такого, как Оуэн.

Мы с Миллисент сидим в нашей спальне; разговариваем очень тихо. Дженна внизу, на диване. Смотрит телевизор с бейсбольной кепкой на голове. Рори сидит рядом с ней. Мы строго-настрого ему наказали не выпускать сестру из виду. А также запретили язвить над ней и глумиться. Хоть раз, но он делает то, что ему было велено.

Миллисент решает позвонить нашему семейному врачу. Доктор Барроу — не ее клиент. И мы уже много лет пользуемся его услугами. Он лечит наши осипшие горла и кишечные колики, проверяет, не сломал ли кто из нас кости и не заработал ли случайно сотрясения мозгов. Но я не думаю, что он может нам оказаться полезен в такой ситуации. Доктор Барроу — довольно пожилой человек. И может, верит, а может, и не верит в то, что психическое здоровье — реальность.

— Уже поздно, — говорю я Миллисент, — он не ответит.

— С ним свяжется служба клиентской поддержки. Они всегда знают, как найти доктора.

— Может, нам лучше…

— Я иду звонить, — прерывает меня жена. — Мы должны что-нибудь предпринять.

— Да, должны.

Кинув на меня взгляд, Миллисент хватает телефон. Редко, когда я не могу расшифровать значения ее взгляда. Но это тот самый случай. Впрочем, мне показалось, что в нем просквозила легкая паника.

Я спускаюсь вниз — посмотреть, как там Дженна. Они с Рори сидят на диване. И смотрят телевизор, уплетая сэндвичи с картофельными чипсами, которыми прослоены хлебные булки. Дженна вскидывает на меня глаза. Я улыбаюсь, пытаясь донести до нее: все в порядке, она в порядке, мир прекрасен, и никто не причинит ей вреда. Дочь отводит глаза и откусывает еще один кусок от своего сэндвича.

Мне не удалось внушить ей то, что хотелось.

Поднявшись снова наверх, я застаю Миллисент разговаривающей по телефону. Голос жены звучит спокойно; она объясняет секретарю-телефонистке, что дело срочное. И да — ей необходимо связаться с доктором Барроу прямо сейчас, несмотря на столь поздний час. Положив трубку, Миллисент выжидает минут пять, а потом снова набирает номер.

Наконец доктор Барроу перезванивает нам. Миллисент торопливой скороговоркой объясняет ему, что случилось. Что сотворила с собой наша дочь. В нервозной спешке Миллисент захлебывается словами. Для нее это удар. Это удар для всех нас, для всей нашей семьи.

У Дженны кризис.

Миллисент пытается что-то с этим сделать.

Рори — свидетель — остается в стороне от линии огня.

А я ношусь вверх-вниз по лестнице, проверяя состояние каждого, будучи сам не в состоянии что-либо решить. Я снова мечусь между всеми.

32

Доктор Барроу рекомендует нам обратиться к детскому психологу, который соглашается принять нас в субботу за двойной гонорар. Все в его кабинете бежевое — от ковра до потолка. Такое впечатление, будто мы оказались в чаше овсяной каши.

Психолог специализируется на таких случаях. Потому что они реальные. Он говорит, что Дженна не чувствует себя в безопасности. И подозревает, что под влиянием средств массовой информации у нее развилось тревожное расстройство. Хотя этот термин весьма условен, он не точно отражает ее психопатическое состояние. Тревога подталкивает Дженну совершать бессмысленные поступки. Разум здесь не задействован вообще.

— Вы можете твердить дочери, что она в безопасности, до тех пор, пока она не начнет повторять эти слова во сне, да только ничего не изменится.

Миллисент сидит перед доктором — так близко, насколько это возможно. Она провела всю ночь в комнате Дженны, почти не спала и выглядит ужасно. Я выгляжу не лучше. А Дженна спала ночью хорошо. Похоже, что, отрезав себе волосы, она успокоилась. Когда я пытаюсь сказать об этом доктору, он поднимает руку:

— Обман.

— Обман, — повторяю я, тщетно пытаясь подражать его тону, — в нем слишком много надменного высокомерия.

— Успокоение временное, пока очередная порция новостей не выбьет ее снова из колеи, — говорит психолог. До разговора с нами он провел целый час за общением с Дженной.

— Что же нам делать? — спрашивает Миллисент.

У психолога есть несколько идей, как вернуть Дженне ощущение безопасности. Во-первых, дважды в неделю нам надо привозить дочь к нему на прием. Стоимость каждого — 200 долларов. Медицинская страховка на эти консультации не распространяется. Оплата только наличными или по карточке. Во-вторых, мы должны делать все, чтобы Дженна ощущала нашу поддержку. Чтобы она не думала, будто мы ее можем оставить.

— Но мы и не оставляем ее, — пожимаю я плечами. — Мы всегда…

— Всегда?

— По крайней мере, девяносто процентов времени, — вставляет Миллисент. — Может быть, даже девяносто пять.

— Вы должны находиться при ней постоянно.

Жена кивает, как будто у нее есть волшебная палочка, по мановению которой так все и будет.

— И последнее, но не менее важное, — говорит психолог. — Избавьте ее от всех этих историй о серийном убийце и его жертвах. Не давайте ей смотреть телевизор или читать новости в Интернете. Я понимаю, что требую невозможного, учитывая возраст девочки и потребности нынешнего юного поколения. Но хотя бы попытайтесь. Не смотрите теленовости дома. Не обсуждайте при ней Оуэна или что-либо, с ним связанное. Постарайтесь вести себя так, словно он не имеет к вашей семье никакого отношения.

— А он и не имеет, — говорю я.

— Конечно, не имеет.

Мы выписываем доктору чек на приличную сумму и выходим из его кабинета. Дженна в комнате ожидания. По телевизору на стене транслируются мультики. Дженна смотрит на свой телефон.

Миллисент хмурится.

Я улыбаюсь и наигранно веселым тоном спрашиваю:

— Кто хочет позавтракать?

* * *

Выходные насыщены встречами: со всей семьей, с одной Дженной, с одним Рори, с обоими детьми и только с Миллисент. Так много встреч с Миллисент! К воскресному вечеру у нас уже готов новый свод правил, нацеленных на то, чтобы исключить из нашей жизни плохие новости. Просмотр новостных репортажей отныне под запретом, газеты тоже. По телевизору мы будем смотреть только кинофильмы и сериалы. Радио слушать мы также не будем. Хотя и телевизор, и радио легко заменяет Интернет. Дети пользуются им для развлечения, для школы, для общения.

Миллисент, тем не менее, пытается ограничить их доступ к сети. Она меняет в компьютерах детей пароли. Теперь никто не сможет выйти в Интернет без ее ведома и дозволения.

Мятеж.

— Тогда я не буду тут жить, — идет ва-банк Рори.

Дженна кивает в знак согласия с братом. Редкий случай солидарности.

Я соглашаюсь с детьми. Предложение Миллисент непрактичное, неработающее. Абсурдное.

Но я помалкиваю.

Рори переводит взгляд с меня на мать, сознавая тщетность своих потуг. Он уже перечислил все доводы, по которым идея со сменой пароля не будет работать. В их числе — и долгое отсутствие Миллисент на работе.

И тут Дженна выпаливает:

— Я провалю английский.

В яблочко!

Английский в этом году давался дочери тяжело. Она изо всех сил пыжилась, чтобы остаться на доске почета. И перспектива завалить этот предмет заставляет Миллисент изменить свое решение. Жена сокращает свод запретительных правил.

Родительский контроль, ноутбуки переносятся в гостиную, все новостные приложения из мобильников удаляются. Это, скорее, психологические меры, нежели практические. Но мы все все понимаем. Правда, я не знаю — будет ли Дженна следовать новым правилам.

Парикмахер пытается придать ежику на голове дочери стильную форму. Получается даже неплохо. Просто кардинально другая прическа. Миллисент накупает всевозможных шляпок и кепок — на случай, если Дженне захочется ее прикрыть. Жена вываливает их на обеденный стол, и Дженна примеряет каждую. А потом пожимает плечами.

— Симпатичные, — признает дочь.

— А какая тебе больше всего нравится? — спрашивает Миллисент.

Дженна снова пожимает плечами:

— Я не уверена, что мне нужна шляпа.

Плечи Миллисент слегка опадают. Она переживает за волосы Дженны больше дочери.

— Ладно, — говорит жена, собирая шляпки. — Я оставлю их в твоей комнате, на всякий случай.

Перед тем, как лечь спать, я захожу в комнату Рори. Он лежит в своей кровати и читает книжку комиксов. При моем появлении сын быстро прячет ее под подушку. Я делаю вид, что ничего не заметил.

— Чего тебе? — интересуется Рори. Раздражение во всем — в голосе, в жестах, во взгляде.

Я сажусь за его письменный стол. Книги, тетрадки, зарядные устройства. Полный пакет чипов и рисунок, на котором изображен не пойми кто — полумонстр, полугерой.

— Это несправедливо, — говорю я. — Ты ни в чем не виноват, но все равно должен жить со всем этим. И выполнять эти новые правила.

— Да уж, жертвовать собой ради остальных. На что не пойдешь для всеобщего блага…

— Что ты думаешь? — спрашиваю я.

— О чем?

— О твоей сестре.

Рори открывает рот, чтобы что-то сказать. Я вижу по его зеленым глазам, что он намерен немного поумничать.

Но сын сдерживается.

— Не знаю, — говорит он. — Слишком близко к сердцу она приняла всю эту историю.

— Историю с Оуэном?

— Ну да. Распереживалась даже сильнее обычного. Ты же знаешь, как она подвластна одержимости.

Сын намекает на способность Дженны чрезмерно концентрироваться на предмете. Будь то футбол, ленты для волос или пони. Рори называет это одержимостью, потому что сам он ни на чем не зацикливается.

— А как у нее дела в школе? — интересуюсь я.

— Нормально, насколько я знаю. Все еще популярна.

— Дай мне знать, если что, ладно?

Рори задумывается. Возможно, решает, что попросить взамен. Но потом кивает:

— Ладно.

— И не задирай ее без надобности.

— Это моя обязанность. Я же ее брат, — улыбается Рори.

— Понимаю, только не переусердствуй.

* * *

Поздним субботним вечером мы с Миллисент, наконец-то, остаемся одни. Я изнурен. Обеспокоен. И боюсь очередной истории об Оуэне, Наоми или Линдси.

Наоми. В первый раз за два дня мне пришло в голову, что Миллисент не покидала дом. Она была с Дженной, со мной, с нами с вечера пятницы. И мне становится интересно — а где же Наоми? Жива ли еще? Ей ведь нужна вода. Без воды она не выживет.

Раньше я все время гнал от себя мысли о Наоми. Я заставлял себя не думать о том, где она находилась и в каких условиях содержалась. И все же образы замаячили перед глазами. Те, о которых я слышал, — подземный бункер, подвал или звуконепроницаемая комната в обычном доме, стальные цепи и наручники, которые невозможно порвать или сломать.

Но может, все совсем не так? Может быть, Наоми просто заперта в комнате и свободно передвигается по ней. Может, в той комнате есть и кровать, и туалетный столик, и ванная, и даже холодильник? Она чистая и уютная. И никаких ужасов, пыток и всяких подобных вещей там не происходит. Может быть, у Наоми есть даже телевизор…

Или всего этого нет…

Я поворачиваюсь к Миллисент; она сидит в постели за своим планшетом и читает про детей, которые боятся того, что слышат по телевизору.

Мне надо расспросить ее о Наоми. Я хочу знать, где и как Миллисент ее удерживает. Но я опасаюсь ответа жены. Я не знаю, как я на него отреагирую. Смогу ли я сохранить над собою контроль? Да и что мне даст эта информация?

Если я узнаю, где Наоми, я поеду к ней. Мне придется это сделать. А что, если я увижу сцену худшего сценария? Что, если Наоми пристегнута наручниками к батарее в каком-нибудь грязном подвале и истекает кровью от пыток? Если я застану такую картину… я даже не представляю, что сделаю.

Может, убью ее. А может, отпущу.

Нет, лучше ни о чем не спрашивать Миллисент.

33

Воскрешение Оуэна сослужило свою службу. Никто не сомневается в том, что именно он похитил и убил Линдси. И что именно он удерживает сейчас у себя в плену Наоми. Теперь пришло время ему снова исчезнуть. Это единственный способ избавиться от нежелательных новостей. Больше никаких писем, никаких прядей волос. Больше никаких пропавших женщин. Никаких тел.

Нам необходимо выработать стратегию выхода. Ради Дженны.

В клубе продолжают обсуждать Оуэна. Я отказываюсь участвовать в этих разговорах. И выхожу из клуба — подальше от сплетен и кривотолков, подальше от Кеконы. У нас с ней по-прежнему всего два урока в неделю. Но она торчит в клубе каждый день. Я провожу весь день на корте — либо с клиентом, либо в ожидании следующего ученика. После двух минувших недель и прошедших выходных день проходит подозрительно нормально. Очень подозрительно. Что-то да должно нарушить его ход.

У меня урок с супружеской четой, проживающей в Хидден-Оуксе с самого начала. И он, и она двигаются на корте медленно. Но то, что они вообще могут двигаться, кое о чем говорит. По окончании урока мы все втроем направляемся в спортивный магазин. Я хочу взять кофе и взглянуть на свое расписание на неделю. Кратчайший путь в этот магазин лежит через клубный дом. И там я замечаю Энди, склонившегося над барной стойкой.

Я не виделся с ним после их расставания с Тристой. Тогда Энди выглядел как всегда: брюшко на талии, редеющие волосы, красное лицо от злоупотребления вином. Теперь он выглядит совсем иначе. На нем тренировочные штаны, по виду столетней давности. Его хлопчатобумажная брендовая рубашка хранит следы загибов, как будто он только что купил ее в магазине и, не гладя, на себя напялил. Энди чисто выбрит, но его волосы выглядят неухоженными. А напиток в его руке коричневый и чистый — безо льда и добавок.

Я подхожу к Энди — ведь он мой друг. Или был таковым, пока я не начал утаивать от него различные вещи.

— Привет, — говорю я.

Энди поворачивается ко мне, но радости на его лице я не подмечаю.

— Ба! Да это же наш профи. Теннисный профи, я хочу сказать. Хотя, возможно, ты — профи и в другом.

— В чем дело?

— О, думаю, ты знаешь, в чем дело.

Я мотаю головой. Пожимаю плечами. В общем, притворяюсь, что не понимаю, о чем речь.

— Ты в порядке?

— Нет, не совсем. Но тебе, пожалуй, лучше расспросить об этом мою женушку. Ты ведь ее хорошо знаешь, да?

Я не даю Энди возможности наболтать лишнего. Я беру его под локоть:

— Пойдем выйдем на свежий воздух.

К счастью, Энди не протестует. Он не говорит ничего, что могло бы обернуться для меня проблемами на работе.

Мы проходим через клубный дом, выходим на улицу и останавливаемся в арочной галерее. С обеих сторон ее обвивает ползучий плющ. Слева от нее спортивный магазин, справа — парковка.

Я встаю к Энди лицом:

— Послушай, я не знаю…

— Ты спишь с моей женой?

— О Господи, нет.

Энди смотрит на меня, он колеблется.

— Энди, я никогда не спал с твоей женой. Никогда!

Плечи друга слегка опадают — гнев покидает его. Энди мне верит.

— Но у нее с кем-то шашни.

— Только не со мной, — цежу я сквозь зубы. Я не намерен с ним делиться секретами Тристы.

— Но ты же видишь ее постоянно. Дважды в неделю, разве не так? Она же берет у тебя уроки тенниса?

— Уже не первый год. И тебе это известно. Но она никогда не упоминала ни о каком романе на стороне.

Сузив глаза, Энди впивается в меня взглядом:

— Это правда?

— Как давно мы друг друга знаем?

— С детства.

— И ты думаешь, что Триста мне дороже тебя?

Энди поднимает руки:

— Я не знаю. Она очень расстроилась из-за пропавших девушек. Даже перестала смотреть новости, — опустив глаза, Энди скребет ботинком по булыжнику: — Поклянись, что тебе ничего не известно!

— Клянусь.

— Ладно, извини, — бормочет он.

— Все нормально. Не хочешь перекусить? Время ланча! — я намеренно не упоминаю про выпивку.

— В другой раз. А сейчас я поеду домой.

— Ты уверен?

Энди кивает и уходит. Он не возвращается в клубный дом, а идет прямиком к парковке. Меня так и подмывает крикнуть ему вдогонку, что в таком состоянии ему не стоит садиться за руль. Но я этого не делаю. Парковщики его тормознут. Ответственность и всякое такое.

* * *

Мои уроки продолжаются. И никаких новостей. Никаких звонков, никаких новых потрясений. До тех пор, пока я по дороге с работы домой не заезжаю на мойку.

Я обычно проверяю свой одноразовый телефон, по меньшей мере, каждый второй день. Но тут я нарушил это правило. Слишком много всего навалилось. Слишком много других вопросов пришлось разруливать.

Телефон спрятан в запасном колесе, в моем багажнике. На мойке я опустошаю его. И вместе с остальными вещами достаю этот мобильник. Пока автомобиль моется, я его включаю. И нервно вздрагиваю, услышав сигнал о поступлении нового смс-сообщения.

И звук, и сам телефон старомодные. Это даже не смартфон — просто предоплаченный телефон, причем довольно увесистый. Он тяжелее, чем кажется на вид. Я приобрел его в дискаунтере несколько лет тому назад. Решился на его покупку я не сразу. Не то чтобы я не мог определиться с выбором модели — все предоплаченные телефоны похожи друг на друга. Просто я колебался, нужен ли мне вообще такой телефон. А потом ко мне подошла приятная продавщица и поинтересовалась, может ли она мне чем-нибудь помочь. Женщина выглядела слишком пожилой, чтобы превосходно разбираться в электронике, но оказалось, что она знала о ней все. И она была такой внимательной, такой терпеливой, что я засыпал ее вопросами. Ответы не имели значения. Меня не волновали технические подробности. Я пытался понять, стоит мне покупать второй мобильник, для разового пользования. И, по-моему, купил я его в итоге только потому, что не купить чего-нибудь у такой продавщицы было просто невежливо. Я отнял у нее слишком много рабочего времени.

С тех пор я и пользуюсь этим мобильником — иногда. Последнее сообщение от Аннабель. Я не думал о ней после того, как исключил ее из нашего с женой плана. У меня не было причин о ней думать — пока она сама не напомнила о себе. Точнее, прислала эсэмэску. Что толку звонить глухому человеку.

«Привет, незнакомец, давай еще разок выпьем что-нибудь. Да, это Аннабель☻»

Я понятия не имею, когда она отправила это сообщение. Оно поступило на мой телефон, только когда я его включил. Аннабель могла послать эсэмэску неделю назад. По крайней мере, прошла ровно неделя с тех пор, как я его проверял.

Стоит ли мне отвечать Аннабель? — задумываюсь я. — Написать хотя бы, что я ее не намеренно игнорю.

Моя машина все еще моется, и я прокручиваю экран мобильника. Перед эсэмэской от Аннабель — сообщение от Линдси. То, которое я намеренно проигнорировал. Ему уже пятнадцать месяцев.

«Мы классно провели время, Тобиас. До скорой встречи!»

Тобиас. Он никогда не должен был обретать свою собственную личность. И не должен был спать с другими женщинами.

Мы с Миллисент придумали его вместе. Случилось это в ту редкую холодную ночь во Флориде, когда температура опустилась ниже пяти градусов. Между горячим какао и мороженым появился на свет Тобиас.

— Ты не можешь изменить свой внешний вид, — сказала мне Миллисент. — Я имею в виду, не пользуясь париком или фальшивой бородой.

— Я не ношу париков.

— Значит, нужно придумать что-нибудь другое.

Именно я предложил притворяться глухим. Всего за несколько дней до этого я проводил урок с одним глухим подростком, и для общения мы пользовались мобильниками. Мне это запомнилось, и я выдвинул такую идею.

— Замечательно, — сказала Миллисент и поцеловала так, как мне нравится.

А потом мы стали придумывать мне имя. Оно должно было быть запоминающимся, но не редким и необычным. Традиционным, но не слишком простым. Остановились мы на двух вариантах: Тобиас и Квентин. Мне захотелось называться Квентином — из-за прозвища от этого имени. Квент, на мой взгляд, звучало лучше, чем Тоби.

Мы долго спорили с женой, взвешивали все «за» и «против». Миллисент даже уточнила происхождение этих имен.

— Тобиас происходит от еврейского имени Товия, — вычитала она в Интернете. — А Квентин — от римского Квинтинус.

Я пожал плечами. Меня не волновала этимология.

— Квентин происходит от римского слова, означающего «пятый», — продолжила Миллисент. — Товия — библейское имя.

— А что он сделал в Библии?

— Сейчас посмотрим, — Миллисент прокрутила экран и сказала: — Он изгнал демона, чтобы спасти Сару, а потом взял ее в жены.

— Я хочу быть Тобиасом, — заявил я.

— Ты уверен?

— Кто не хочет быть героем?

В ту ночь родился Тобиас.

Не многие люди встречали его на своем жизненном пути — только несколько барменов и несколько женщин. Даже Миллисент с ним не общалась. Тобиас — это почти что мое альтер эго. У него даже есть свои собственные секреты.

Я не отвечаю на послание Аннабель. Я отключаю мобильник и снова прячу его в багажнике.

34

Рождество шесть лет назад.

Рори восемь, Дженне семь. И оба начали спрашивать, почему у них только одна бабушка и один дедушка. Я никогда не рассказывал им о своих родителях. Никогда не объяснял, кем они были и как умерли. Вопросы детей заставили меня задуматься над тем, как мне им лучше это преподнести. Что именно нужно сказать.

Как-то ночью я спустился на кухню в надежде на то, что набитый живот сделает меня достаточно сонным, чтобы справиться с бессонницей. Я начал доедать — прямо из сотейника — остатки запеканки с бобами. Холодной, но не слишком противной. Я еще не доел ее, когда на кухню зашла Миллисент. Она схватила вилку и уселась рядом со мной.

— Что тебя так напрягает? — спросила жена. И, зачерпнув вилкой большой кусок запеканки, уставилась на меня в ожидании.

Я никогда не вставал посреди ночи, чтобы поесть. Миллисент это знала.

— Дети расспрашивают о моих родителях.

Миллисент приподняла брови, но ничего не сказала.

— Если я совру им, что их бабушка и дедушка были расчудесными людьми, а они потом узнают правду, они меня возненавидят. Ведь так?

— Возможно.

— Но они могут возненавидеть меня и по любой другой причине.

— Только на время, — сказала Миллисент. — Думаю, все дети проходят этап, когда они во всем винят родителей.

— И как долго он обычно длится?

Жена пожала плечами.

— Лет двадцать?

— Надеюсь, за это время они поумнеют.

Я улыбнулся. И Миллисент тоже улыбнулась.

Я мог сказать детям, что мои родители плохо обращались со мной. Физически. Психически. Даже сексуально. Я мог сказать детям, что они меня били, связывали, прижигали сигаретными окурками и заставляли ходить в школу и обратно по дороге, поднимавшейся в гору. Но они этого не делали. Я вырос в прекрасном доме в прекрасном районе, и никто меня даже пальцем не трогал. Мои родители были утонченными, вежливыми людьми, которые могли скороговоркой перечислить хорошие манеры, разбуди их посреди ночи.

Но, вместе с тем, они были ужасными, холодными, бессердечными людьми, которым не следовало становиться родителями. Они отказывались понимать, что ребенок не в состоянии сосредоточиться на чем-либо одном.

Финальный аккорд прозвучал перед моим отъездом за рубеж. Когда я сказал родителям, что хочу отдохнуть от учебы в колледже и отправиться в путешествие, они дали мне энную сумму денег. Я купил билет с открытой датой вылета и выпил несколько дюжин рюмок. Энди и еще два приятеля решили присоединиться ко мне. Мы разработали спонтанный план и условились о дате вылета. И я не признался тогда ни им, и никому другому, что ужасно трусил.

За несколько часов до вылета я все еще паковал вещи, все еще решал, какие футболки мне взять с собой и понадобится ли мне теплая куртка. Я пребывал в диком возбуждении. Я смертельно боялся уезжать из Хидден-Оукса. Я боялся покидать свою детскую спальню, стены в которой были раскрашены так, что создавалась иллюзия, будто я нахожусь в синем небе, в окружении звезд. Я устал гадать о том, что было за ее пределами, за необъятной гладью океана. Я устал мечтать о дальних странах и решил увидеть их своими глазами.

Но в то же время я не представлял себе, что могло поджидать меня там. Я уже потерпел фиаско в теннисе. И не смог поступить в хороший колледж. Средненький теннисист, средненький студент. Что, если, и покинув родные края, я не смог бы себя обрести? Ну и ладно, — утешал я себя. — Все лучше, чем и дальше чувствовать себя сыном, которому не стоило рождаться.

Я искренне надеялся, что не вернусь больше домой и не увижу снова стен, окрашенных под небо.

Мои родители не повезли меня в аэропорт. Я вызвал такси, потому что постеснялся попросить друзей и их родителей захватить и меня. Была среда, утро. Мой рейс был рано, только начало светать. Я, моя мать со своей традиционной чашечкой кофе и мой отец, уже одетый, — мы все стояли в холле, на сверкающей плитке, в окружении зеркал. В вазе на столе в центре холла пылали ярко-оранжевые хризантемы. Над нашими головами лучи восходящего солнца играли с кристаллами люстры, отбрасывая на лестницу дивную радугу.

И в этот миг посигналил таксист. Мать поцеловала меня в щеку. Отец пожал мне руку.

— Па, я хотел…

— Счастливого пути, — произнес он.

Я сразу позабыл, что собирался сказать. И вышел из дома. Больше я родителей не видел.

* * *

В конечном итоге я не стал врать детям. Я сказал им, что их бабушка и дедушка погибли в нелепой автокатастрофе и оставили нас на многие-многие годы.

Я не рассказал им всего — только часть. Так посоветовала Миллисент. Мы вместе решили, что им сказать. Чтобы все выглядело официально, мы устроили семейное собрание. Ведь Рори и Дженна были еще такими маленькими. Возможно, это было не совсем честно по отношению к ним, но мы так решили.

Мы сели в гостиной. Дженна была уже в своей желтой пижаме с рисунком из воздушных шариков. Дочке нравились воздушные шарики, а сыну нравилось их хлопать. Темные волосы Дженны были острижены по подбородок, а лоб скрывала кокетливая челка, из-под которой сверкали любопытством темные глаза.

Рори был в тренировочных штанишках и синейфутболке. Когда сыну исполнилось семь, он заявил, что слишком стар, чтобы носить пижаму. Мы сможем это пережить — решили мы с Милисент. И жена перестала покупать Рори пижамы.

Мне было тяжело смотреть на их крошечные, доверчивые личики и говорить, что иногда родителям лучше не заводить детей.

— Не все люди могут быть родителями, — сказал я. — Как и не все люди хорошие.

Первой отозвалась Дженна.

— Я уже знаю про незнакомцев, — сказала она.

— Не все в твоей семье хорошие. Или были хорошими, — продолжил я.

Сморщенные лица. Недоумение.

Я проговорил десять минут. Ровно столько мне потребовалось, чтобы объяснить своим детям, что их бабушка и дедушка не были хорошими родителями.

Вся ирония в другом: то, что я сделал с Холли и остальными, может обернуться для меня печальными последствиями. Как знать, может быть, в один из дней, Рори и Дженна заведут похожий разговор со своими детьми и скажут им то же самое обо мне и Миллисент.

35

Я предполагал, что на ДНК-анализ пряди Наоми уйдет больше недели. Возможно, потому что в кино такие тесты всегда делаются очень быстро, я считал иначе. На настоящий анализ ДНК действительно требуются месяцы. Но не на предварительные тесты. И не тогда, когда полиция пытается разыскать женщину, которая еще, возможно, жива.

ДНК-анализ показывает: с вероятностью более 99 процентов волосы принадлежат Наоми.

Кекона — единственная, кто сообщает мне эту новость. Наши регулярные уроки тенниса превращаются в курсы криминалистической экспертизы, потому что теперь ее хобби — это телерепортаж и документальные фильмы и о настоящих преступлениях. А в них исчезновение и/или убийство женщин — частые темы.

— Всегда молодые, красивые и в основном невинные, — говорит Кекона, перечисляя характеристики жертв, ставших героинями подобных программ. Она попивает кофе, и я подозреваю, что это — не первая ее чашка. — Хотя есть сюжеты и с проститутками — в качестве поучительных историй.

— И что потом? — спрашиваю я.

— Что вы имеете в виду?

— Что происходит потом, после того, как исчезает молодая, красивая и в основном невинная женщина?

Кекона поднимает вверх обе руки, как будто пытается успокоить расшумевшуюся аудиторию.

— Вариант первый — бойфренд. Потому что он — ревнивый собственник. Либо бывший бойфренд, который тоже — ревнивый собственник.

— Разве это один вариант?

— Да. Вариант второй — незнакомец. Это может быть психопат/ сталкер/ социопат/душевнобольной человек/серийный убийца. Кто-то из них.

Кекона не открывает мне америки. Я тоже смотрю телевизор. Хотя последние дни я его не включал. Потому что новости до сих пор под запретом в нашем доме. Я пропустил репортаж Джоша о результатах ДНК-анализа. Но сделал себе зарубку в памяти — посмотреть его в сети.

— Возможный исход? — произносит Кекона так, словно я ее об этом спросил. — Смерть. Изнасилование и смерть. Пытки, изнасилование и смерть.

Добавить к этому нечего.

— Правда, случается, что кто-нибудь выживает, — добавляет Кекона.

— Но не часто.

— Даже в кинофильмах, — кивает Кекона.

Мы возвращаемся к игре в теннис. Но через некоторое время у меня вызревает еще один вопрос к своей клиентке:

— Как вы думаете, почему так популярны истории о пропавших женщинах?

— Ничто так не берет за душу, как девица в беде.

* * *

Запрет на новости в нашем доме изначально был лукавством, потому что у всех у нас в мобильниках имеется Интернет. И каждому из нас уже известны результаты ДНК-теста. После ужина Миллисент ведет меня в гараж. «Ночное свидание» экспромтом.

Жена хочет обсудить результаты теста с Дженной. Прошло меньше недели с того дня, как дочь обрезала себе волосы. Но она выглядит оправившейся. Даже счастливой. Миллисент беспокоится, как бы ни случился рецидив. Во что он может вылиться, я без понятия. Я вообще склонен думать, что Дженна не страдает паранойей. Она просто перестраховалась. Кому захочется быть похищенной психопатом/ сталкером/ социопатом/ душевнобольным человеком/ серийным убийцей? Уж точно не моей дочери.

Пока мы сидим в машине, Миллисент описывает свой план — как нам следует вести себя с дочерью. Мы не должны ее огорчать, но и игнорировать новости тоже не должны. Нам не следует кричать на Дженну или ругать ее, но мы не можем быть ей друзьями. Мы должны обсуждать с ней любые вопросы, но не читать лекций и нотаций. Мы должны успокаивать ее, но не сюсюкаться, как с малым ребенком. Миллисент все время повторяет слово «мы», как будто это наш план, а не сугубо ее.

— Как она? — спрашиваю я.

— Сейчас вроде бы нормально. Но и на прошлой неделе все вроде было нормально, а потом она взяла и отрезала…

— Я не о Дженне.

Миллисент вскидывает в замешательстве голову. В глазах проскальзывает раздражение. Но через миг они снова излучают спокойствие.

— Мы говорим о Дженне, — уходит от вопроса жена.

— Она еще жива? — проявляю я настойчивость.

— Да.

Мне хочется забрать свой вопрос назад. Мне хочется сказать что-нибудь, от чего Миллисент засмеется, мой адреналин подскочит, и нам обоим станет хорошо.

Но мне ничего не приходит на ум.

Мы смотрим друг на друга; глаза Миллисент настолько темны, что походят на черные дыры. Я не свожу с нее взгляда до тех пор, пока не сознаю: я должен либо перестать буравить жену глазами, либо спросить у нее, где Наоми.

Я отвожу глаза.

Миллисент выдыхает.

Я захожу вслед за ней в дом. В общей комнате мы присаживаемся на диван, на котором Дженна и Рори смотрят телевизор. Рори первым замечает, что мы смотрим на них, а не на экран. И уходит к себе.

«Все идет хорошо», — думаю я. Дженна слушает, кивает и улыбается. Когда Миллисент спрашивает дочь, есть ли у нее какие-нибудь вопросы, Дженна мотает головой. Когда я справляюсь у нее о самочувствии, она отвечает:

— Все нормально.

— Ты все еще боишься? — уточняет Миллисент.

Дженна встает и проводит руками по своим коротким волосам:

— Нет.

— Оуэн не причинит тебе вреда.

— Я знаю.

Раздраженный тон убеждает. Она выглядит нормально и говорит, как обычно. Только стрижка теперь короткая.

* * *

Позднее мы с Миллисент встречаемся в нашей комнате. Миллисент готовится к новому дню — фланирует между спальней и уборной, убирая одни вещи и доставая другие. Моя жена всегда все проверяет перед сном — чтобы утром было легче собираться. Суетливая беготня и метание не про нее. Как и опоздания.

Я наблюдаю за женой. Ее рыжие волосы распущены, беспорядочно колышутся, и Миллисент постоянно приглаживает их рукой. На ней термобелье из узелковой пряжи и полосатые носочки. Ее старомодные ночные наряды совершенно не соответствуют ни ее облику, ни ее характеру. Я не раз говорил ей, что они дурацкие. Но сегодня вечером я этого не говорю. Вместо этого я спускаюсь в холл и проверяю Дженну.

Она спит, угнездившись между оранжевыми простынями под белым ватным стеганым одеялом. Лицо дочери спокойное, даже безмятежное. Испуга на нем нет.

Я возвращаюсь в нашу комнату. Миллисент уже в постели, и я ложусь рядом с ней. Жена косится на меня. И мне кажется, что она собирается вернуться к нашему разговору в гараже. Но вместо этого Миллисент выключает свет. Как будто этот разговор ничего не значил.

Я дожидаюсь, когда ее дыхание замедлится, встаю и снова наведываюсь к Дженне.

Встав во второй раз, я уже больше не ложусь. За ночь я еще трижды проверяю сон дочери. А в перерывах смотрю телевизор. Около двух часов ночи, за просмотром старого фильма, меня смаривает сон. А пробудившись, я вижу перед собой лицо Оуэна. По телевизору показывают документальный фильм об этом убийце.

Некоторые фильмы об Оуэне кишат подробностями его преступлений. До сих пор у меня получалось их избегать. Точно так же, как я избегал читать в публикациях о том, что Оуэн делал со своими жертвами. На этот раз мне это не удается. Потому что я просыпаюсь не в то время. Сразу после того, как я вижу в телевизоре лицо Оуэна, кадр сменяется. На экране появляется комната, в которой он держал одну из своих жертв.

Этот фильм предназначался для суда над Оуэном, который так и не состоялся. Он был снят пятнадцать лет назад ручной камерой, и по пляшущим кадрам можно понять, как сильно тряслись руки у оператора. Оуэн переделал заброшенную автобусную остановку для отдыха пассажиров. Он снес перегородку между комнатами отдыха для мужчин и женщин. Выложенные кафелем полы, похоже, были когда-то белого цвета. Теперь они зеленовато-коричневые. От былой обстановки остались один туалет, раковина, матрас и стол. По стенам вверх и вниз тянутся трубы; они выходят из земли, бегут по потолку и спускаются вниз с другой стороны, вонзаясь в бетонный пол. Их размер идеально подходит для наручников. И пара их до сих пор прикреплена к одной из труб.

Видеокамера судорожно дергается и фокусируется на полу. И я различаю на нем капельки крови. Красные пятнышки повсюду, как будто кто-то потряс над полом кистью, смоченной в красной краске. Камера движется по полу в угол помещения. Там крови уже больше. Ею замазан весь низ стены. Как будто та, кому она принадлежала, стояла на коленях или в согнутом положении.

Ракурс снова меняется. Теперь в кадре матрас. Я представляю, что на нем лежит Наоми. И переключаю канал.

36

Проходит два дня прежде, чем я слышу о Тристе. Мне о ней говорит Миллисент.

Субботний вечер. Рори наверху, Дженна осталась ночевать в доме своей подружки. Раз они не могут меня видеть, я плюхаюсь на диван и задираю ноги на стол. Делать это в нашем доме запрещено — и мне, и детям. Но, когда Миллисент присаживается рядом со мной, она меня не попрекает.

И это заставляет меня мгновенно убрать со стола свои ноги. Уж слишком странная реакция жены.

— Что-то не так? — спрашиваю я.

Миллисент кладет свою руку мне на руку. И меня охватывает уже беспокойство. Даже паника.

— Миллисент, не молчи…

— Триста, — коротко бросает она.

— Что Триста?

— Мне позвонила ее сестра. Энди слишком потрясен и подавлен, чтобы с кем-нибудь разговаривать.

— Ее сестра? Зачем ей тебе зво…

— Триста совершила суицид.

Я трясу головой, как будто глаза ничего не видят. Как будто уши не услышали только что сказанных слов: Триста покончила жизнь самоубийством.

— Мне очень жаль, — говорит Миллисент.

Я сознаю, что это — правда, и внутри меня все холодеет:

— Я не понимаю…

— Судя по тому, что сказала ее сестра, этого не понимает никто. Особенно Энди.

— Как? — спрашиваю я.

— Она повесилась на штанге душа.

— О Господи!

— Я знала, что у них были проблемы. Но мне даже в голову не приходило, что Триста настолько удручена.

Миллисент понятия не имеет об истинной причине самоубийства Тристы — я ведь ничего ей о ней не рассказывал. Я ни разу не обмолвился жене, что Триста встречалась с Оуэном. И продолжала любить его даже в браке с Энди.

Мой ужин словно прожигает в желудке дыру. Я бросаюсь в ванную. Меня рвет. Миллисент останавливается в дверях, спрашивает, все ли в порядке. Я отвечаю «да», хотя снова ощущаю позывы к тошноте.

— Я просто переел, — говорю я жене.

Она подходит ко мне и щупает мой лоб; он теплый. Я сажусь на пол и, прислонившись к стене, машу ей рукой в знак того, что со мной все нормально.

Миллисент уходит. Я закрываю глаза, прислушиваюсь, как она роется на кухне в холодильнике, выискивая еду, которая могла спровоцировать у меня рвоту.

Мне хочется сказать ей, что еда тут ни при чем, что меня тошнит от нас самих. У нас есть дочь, которая ходила в школу с ножом, а потом отрезала себе волосы. Теперь умерла женщина. Не Наоми, а другая. Она умерла из-за Оуэна. Из-за меня. Ведь это я писал от его имени письма Джошу.

Миллисент прибегает обратно в ванную с пузырьком розового лекарства. Я опустошаю его, и меня снова вырывает.

* * *

Церемонию погребения проводит похоронное бюро Элтона. На том же кладбище, где была похоронена Линдси. Я не ходил на ее похороны, но читал о них. Линдси хоронили в закрытом гробу — из-за того, что с ней сделала Миллисент. Триста лежит в открытом гробу.

Энди — все еще ее муж, и все хлопоты по прощанию с ней он взял на себя. Зал большой, но все места в нем заняты. «Тристе было бы приятно узнать, что на ее похороны пришла куча народу», — мелькает у меня в голове. Собравшиеся облачены в свои лучшие черные костюмы. Кто-то явился, чтоб воздать последние почести усопшей, кто-то — просто поглазеть. Я пришел, потому что был обязан прийти.

Миллисент пришла вместе со мной, хотя она до сих пор не понимает, почему Триста покончила с собой. Этого никто не понимает. Несколько дней завсегдатаи клуба обсуждали ее разрыв с Энди, депрессию, финансовые проблемы. В любой момент она могла стать в их разгулявшемся воображении наркоманкой, алкоголичкой, нимфоманкой. А, может, она была беременна, но потеряла ребенка? Или была неизлечимо больна…

Похоже, никто не помнил, а, скорее всего, даже не знал, что лет двадцать назад Триста встречалась с Оуэном Оливером Рили.

На похоронах присутствует сестра покойной — брюнетка, крупнее Тристы. Она рассказывает, что Триста нянчила ее, пока родители работали, — кормила ее, стирала пеленки, а потом и одежду.

— Мы выросли на другом конце города. Триста не всегда жила в Хидден-Оуксе.

Это звучит как упрек. Младшая сестра Тристы до сих пор живет на другом конце города. И она ни словом не обмолвливается об Энди.

Следом держит речь одна из подруг Тристы — такая же стройная и светловолосая. Она долго и утомительно рассказывает о том, что Триста всегда была готова выслушать, посочувствовать и помочь и энергично бралась за любое новое дело.

Последним выступает Энди. Он постригся с тех пор, как я его видел в последний раз. И одет он не в тренировочный костюм, а в строгий черный смокинг. Энди вспоминает о том, как он познакомился с Тристой. Она тогда проходила неоплачиваемую стажировку в музее, все еще надеясь найти работу со своим дипломом историка искусств. Энди пришел в музей на благотворительный вечер, и их дорожки пересеклись у одной из скульптур. Триста рассказала ему о ней.

— Я был заворожен ею. Тем, как она говорила и что она говорила, даже тоном ее голоса. Я не могу подобрать другого слова. Триста была обворожительна, — Энди запинается, борется со слезами, но потом всхлипывает.

Никто не шевелится.

Я оглядываюсь по сторонам. Меня снова тошнит.

К Энди подходит его брат и шепчет что-то ему на ухо. Сделав глубокий вздох, Энди берет себя в руки. И продолжает говорить. А я раздумываю над тем словом, которым он охарактеризовал Тристу, — «обворожительная».

Когда Энди заканчивает свою речь, все направляются за гробом Тристы до могилы — сказать ей последнее «Прощай». Точнее, почти все. Лишь некоторые гости не решаются последовать за гробом. Мы с Миллисент идем.

Гроб сделан из такого темного дерева, что кажется почти черным. А внутренняя обивка персиковая, очень нежного оттенка. Этот цвет как нельзя лучше подходит белокурым волосам Тристы и абрикосовой губной помаде. Тристе идет этот цвет, и я радуюсь тому, что кто-то угадал, как ее надо загримировать.

А вот наряд Тристы совсем не вяжется с ней. Темно-синее платье с длинными рукавами, на шее нитка жемчуга, в ушах сережки-гвоздики, тоже с жемчугом, — все это не в стиле Тристы. Такое ощущение, будто кто-то купил этот комплект накануне погребения, потому что решил, что ее нужно похоронить в чем-то величаво-торжественном, а не в том, во что она любила наряжаться.

Это меня расстраивает. Мне не по душе мысль о том, что Триста будет пребывать в вечности в ненавистном наряде. И я тешу себя надеждой, что она не видит с небес свои похороны.

— Она выглядит прекрасно, — говорит Миллисент

Если бы я мог что-нибудь сказать Тристе, я бы попросил у нее прощения. За этот наряд, за свои расспросы об Оуэне, за то, что мы с Миллисент его воскресили.

Я бы также сказал ей, что Энди прав. Она обворожительна. Я знаю это, потому что понимаю, что имел в виду Энди.

И Миллисент обворожительна. Именно так я бы ее описал. Она была обворожительна, когда мы познакомились. Она обворожительна сейчас. Если бы она умерла и мне пришлось говорить на ее похоронах, я бы сказал то же, что и Энди. Если бы мне пришлось описывать, насколько она была обворожительна, сознавая при этом, что я больше никогда с ней не увижусь, я бы потряс небесам кулаком. Или тому, кто мне порушил всю жизнь. Энди порушил жизнь я. Его друг.

37

Мужчина на телеэкране слишком тучный и нездоровый на вид, полумертвый в свои пятьдесят с хвостиком. У него мягкое, округлое брюшко, руки уже начинают дрожать, а на голове топорщится ежик седых волос. Я хорошо знаю людей такого типа. Мои клиенты такие же или были такими же.

Джош берет у него интервью перед отелем «Ланкастер». Этот человек первым говорит, или, скорее, намекает, что Наоми была не такой девушкой, как ее все описывают.

— Я не хочу сказать, что она делала что-то плохое, — подчеркивает толстяк. — Просто я думаю, что мы должны быть честны насчет Наоми, если хотим ее найти.

Он приезжал в наш городок дважды в месяц по работе и был частым гостем в «Ланкастере». И он несколько раз встречался с Наоми, как и с некоторыми другими постояльцами.

— Скажем так: она не всегда общалась с гостями отеля только по рабочим вопросам.

— Вы можете высказаться конкретнее? — спрашивает Джош.

— Не думаю, что мне нужно это делать. Люди достаточно умны, чтобы понять, что к чему.

Этот человек первый, кто упоминает о делишках Наоми на стороне. И не последний.

Один за другим на экране появляются сотрудники отеля, утверждающие, что знают всю подноготную Наоми. Она спала со многими мужчинами. Некоторые из них были гостями отеля. Никто из интервьюируемых не говорит о деньгах. Это был секс ради секса. Наоми не была проституткой. Она была двадцатисемилетней женщиной, которая переспала не с одним постояльцем гостиницы.

Первый из ее любовников скрывает свою личность. На телеэкране его силуэт размыт, голос искажен.

— Вы останавливались в отеле «Ланкастер»?

— Да.

— И вы были знакомы с портье по имени Наоми?

— Да.

— И у вас был с ней секс?

— Мне стыдно признаваться, но — да.

По его словам, Наоми была агрессором. Она сама ему навязалась.

На экране сменяются мужчины. Новые тени, искаженные голоса. Все сохраняют инкогнито. Никто из мужчин, спавших с Наоми, не называет себя. Не потому что они все женаты — некоторые из них холосты или разведены. Просто никто из любовников Наоми не желает признать, что был всего лишь «одним из ее мужчин». Или одной из ее побед. Кто-то в репортаже называет их именно так.

В клубе разговоры принимают другой оборот. Люди перестают ругать репортеров за копание в чужом белье. А некоторые даже прекращают называть Оуэна чудовищем. Теперь все задаются другими вопросами. Могла ли Наоми избежать того, что с ней случилось, и как? Могла ли она не стать жертвой?

Кекона на коне. Новые факты о Наоми подтверждают ее теорию о том, что беда приходит к тем людям, которые ее ищут. По ее мнению, от секса всегда одни проблемы.

По телевизору теперь только и говорят, что о личной жизни Наоми. Джош не сходит с экрана. Он на переднем плане; каждый, кто дает интервью, подходит сначала к нему. И чем больше я слушаю этих людей, тем сильнее ощущаю, будто меня гипнотизируют. Сейчас Наоми — один человек, а в следующую минуту — совсем другой.

Я даже обсудил это с Миллисент. Первый раз мне представился случай поговорить об этом с женой после нашего последнего визита с Дженной к психологу. Мы отвезли дочь обратно в школу, где она присоединилась к подружкам, украшавшим спортзал к предстоящему сбору пожертвований. А потом Миллисент довезла меня до клуба, у которого я припарковал свою машину. Она включила радио, и из него полились новости. Диктор сообщил, что еще один мужчина, пожелавший, как и остальные, сохранить анонимность, признался, что переспал с Наоми в отеле «Ланкастер». Это уже седьмой.

— Замечательно, — сказала Миллисент.

— Замечательно?

— Пока они говорят о Наоми или об Оуэне, нам нечего опасаться.

Я хочу воспитать Дженну. Но как вся эта история скажется на ней? И, хотя я истово желаю, чтобы моя дочь оставалась до конца жизни девственницей, даже я готов признать, что это ненормально.

Миллисент сжала мне руку:

— Ты был прав насчет Аннабель. С ней бы так не получилось.

Это правда. И я в ответ тоже сжимаю руку Миллисент.

* * *

Я поднимаюсь наверх и захожу в комнату Дженны — пожелать ей спокойной ночи. Дочь лежит в постели, читая бумажную книгу, потому что ее планшет остался внизу. Ее волосы уже немножко отросли, и прическа теперь выглядит очень стильно. Дженна смотрит на меня поверх книги, спрашивая глазами, зачем я пришел.

Я присаживаюсь на краешек ее кровати.

— Ты хочешь поговорить? — произносит уже вслух Дженна.

— Ты становишься слишком умной для меня.

Дочь сужает глаза:

— Почему ты мне льстишь?

— Льщу? Ну, это уже слишком надуманно.

Дженна со вздохом откладывает книгу в сторону. А я чувствую себя глупо (что случается довольно часто, когда я общаюсь со своими детьми).

— Как ты? — спрашиваю я дочь.

— Прекрасно.

— Я серьезно. Поговори со мной.

Дженна пожимает плечами:

— Я в полном порядке.

— Тебе нравится доктор?

— Наверное.

— Ты больше не боишься Оуэна?

Еще одно пожатие плечами.

Последние несколько недель наши беседы с дочерью проходят именно так. А раньше было иначе. Дженна всегда рассказывала мне о своих друзьях и учителях — что сделал тот и что сказал другой. Она могла болтать до бесконечности, позволь я ей это.

Я даже знал о ее первом увлечении. Оно сидело перед ней на уроке английского. Вот почему этот предмет стал даваться моей дочери с трудом.

А теперь Дженна со мной не делится. И все из-за этого психолога. Похоже, она сильно устает от бесед с ним.

Я наклоняюсь и целую ее в лоб. И в этот момент уголком глаза замечаю что-то блестящее. Между кроватью и тумбочкой из-под матраса что-то торчит. Я видел это на нашей кухне.

Моя дочь взяла с кухни еще один нож и спрятала его под своим матрасом. Я ничего не говорю.

Я просто желаю ей спокойной ночи и выхожу из комнаты, прикрыв за собою беззвучно дверь. Проходя мимо комнаты Рори, я слышу, что он разговаривает по телефону. Я собираюсь зайти к нему и сказать, чтобы он ложился спать. Но тут же понимаю, что сын обсуждает Наоми.

Невозможно оградить наш дом от новостей.

38

Я кое-что утаивал от Миллисент. Как ту поломку грузовика много лет назад.

Я не рассказал жене, что Триста встречалась с Оуэном Оливером Рили. И ни разу не упомянул, что именно по этой причине она бросила Энди и покончила с собой.

Я не рассказал жене о Петре — женщине, которая заподозрила, что я не глухой. А сейчас вспоминать о ней глупо. Да и бессмысленно.

И я не рассказал жене о Рори, о его шантаже, потому что тогда бы мне пришлось рассказать и о Петре.

А еще была Кристал.

Миллисент никогда не хотела, чтобы ей кто-нибудь помогал по хозяйству. Она не верила, что чужой человек сможет убраться в нашем доме так, как это делала она. И она не желала, чтобы кто-то посторонний воспитывал ее детей. Единственный раз мы наняли прислугу несколько лет назад, когда оба были настолько загружены работой, что уже не могли все успеть без сторонней помощи. Это было как раз после убийства Холли. До всех остальных.

В обязанности Кристал входило отвозить детей в школу и спортивные секции и привозить их обратно домой. Красивая молодая женщина, Кристал никогда не опаздывала и по-доброму относилась к детям. Она проработала у нас, пока Миллисент не решила, что мы больше в ней не нуждаемся.

Но прежде этого Кристал меня поцеловала.

Это произошло, когда Миллисент улетела в Майами на конференцию с коллегой по имени Купер. Мне он никогда не нравился.

В отсутствие жены Кристал хлопотала по дому больше обычного. Она забирала детей из школы и готовила для них дома обед. В один из дней мы оказались с ней наедине. Тогда-то все и случилось.

В обеденный перерыв я заскочил домой перекусить. И Кристал была там одна, потому что дети находились в школе. Она приготовила для нас по паре сэндвичей, и, поедая их, мы разговорились о ее семье. Обычный разговор. Ничего такого, никаких намеков на то, что Кристал надумала со мной пофлиртовать. А потом я направился к холодильнику, а она к мойке, и мы столкнулись.

Кристал не отстранилась.

Я тоже, честно говоря. Возможно, я хотел посмотреть, что она будет делать.

А она взяла и поцеловала меня.

Я отпрянул. Я тогда не изменил Миллисент. Я даже об этом не подумал. Я подумал о том, что моя жена находится в Майами в обществе коллеги мужского пола. Сказать что-то Кристал я не успел — она извинилась и вышла из комнаты. А потом мы вроде бы больше ни разу не оставались наедине.

Я собирался рассказать об этом случае Миллисент при встрече в аэропорту Орландо. А потом решил не рисковать.

Сейчас я размышляю над этим потому, что уверен: не только у меня имеются тайны от своей второй половинки. Полагаю, что и Миллисент мне иногда лжет. Я заподозрил это, когда заболела Дженна. Я примчался домой с работы, но опоздал. Мы должны были пойти на вечеринку, которую устраивала ассоциация ипотечных брокеров. Миллисент носилась по дому, Рори играл в видеоигры, а Дженну тошнило в ванной. В тот вечер Миллисент пошла на вечеринку одна. Я остался дома с дочерью.

Мы уже обращались к врачу по поводу ее желудочно-кишечных проблем. Наш семейный доктор считает, что я слишком сильно переживаю по этому поводу. Он утверждает, что дети постоянно страдают расстройством живота. Но после воскресения Оуэна эти расстройства у Дженны стали случаться гораздо чаще. И это наводит меня на мысли о том, что дочь так и не избавилась от своего страха перед Оуэном. И физически этот страх проявляется в тошноте.

Я высвечиваю в мобильнике календарь и пытаюсь установить, как часто тошнило Дженну. Первый раз это случилось в ту ночь, когда мы были с Линдси. Я тогда оставил ее с Миллисент, чтобы вернуться и посидеть с Дженной.

А с тех пор как тело Линдси нашли, я не перестаю задаваться вопросом: а что бы случилось, не заболей наша дочь? Убили бы мы с женой Линдси той ночью? Или Миллисент призналась бы мне, что решила оставить ее на время в живых? И где она ее держала, когда находилась на работе? Как она умудрялась продавать все эти дома и прятать Линдси целый год?

Слишком много вопросов, на которые я не знаю ответов. У меня есть секреты от жены. Почему же и ей не иметь от меня тайн?

* * *

Мой первый порыв был глупым. Я подумал — а не проследить ли мне за Миллисент, чтобы выяснить, что она делает и где скрывает Наоми. Но, чем больше я размышляю над этой идеей, тем яснее сознаю: это невозможно. Моя жена слишком хорошо знает мою машину. Она знает ее номер. Она сразу же заметит меня.

К тому же мне нужно работать. У меня скользящий график работы.

Впрочем, мне не обязательно следить за женой самому. Это могут сделать за меня современные технологии. Пятиминутный поиск в Интернете убеждает меня, что нужные мне приборы имеются, и они работают точь в точь как в кинофильмах. Я покупаю GPS-маячок на магните. Все, что мне остается сделать, — это нажать на нем кнопку питания, прицепить к днищу автомобиля Миллисент и залогиниться в приложении на своем мобильнике, чтобы видеть, где находится ее автомобиль. Это приложение также регистрирует и записывает адреса всех мест, где жена останавливается. Так что мне не нужно следить за ней постоянно. Вся программа стоит на удивление дешево, даже с налогом за информацию в масштабе реального времени. Оказывается, шпионить за кем-то в наши дни проще простого!

Я стараюсь относиться к слежке за женой легко, и технически она легко осуществима. Но на кону — моя психика. И мой брак.

Даже купив умное устройство, я не сразу решаюсь его задействовать. Прибор лежит в багажнике моей машины, а моя голова идет кругом от противоречивых мыслей. Я не хочу разрушать свой брак и свою семью. А именно это случится, если Миллисент узнает, что я за ней шпионю. Мне претит следить за женой, и все же я желаю знать, что она делает.

Когда я возвращаюсь с работы, Миллисент уже дома; и ее автомобиль стоит в гараже. Мне хватает секунды, чтобы прикрепить к нему GPS-трекер.

Уже вечером мне приходит в голову, что Миллисент может узнать, что на ее машине установлен маячок. Против всякой технологии найдется контртехнология. Я допускаю такой вариант. И целый час копаюсь в Интернете, выясняя, может ли Миллисент узнать, что я сделал. Да, я прав! Она может это узнать. Но сначала она должна заподозрить, что за нею ведется слежка.

Я кидаю на жену взгляд. Она сидит с Рори за обеденным столом; они готовятся к уроку истории. Рори никогда не был хорошистом, потому что он не стремится к этому и совсем не старается. Так говорят его учителя. И Миллисент с ними согласна. Несколько раз в неделю она помогает сыну «стараться». Никаких мобильников, ничего, что может отвлекать, — только его домашнее задание и мать. Даже я не вмешиваюсь, когда Миллисент занимается с Рори.

Через несколько секунд она ощущает на себе мой взгляд, вскидывает глаза и подмигивает мне. Я подмигиваю в ответ.

И уже совсем поздним вечером отлепляю маячок от машины жены.

А на следующее утро я… снова его устанавливаю.

39

Наблюдать за кем-нибудь так интимно. Люди не знают, что за ними подглядывают, и потому ничего не опасаются, не смущаются, не отгораживаются защитной стенкой и не контролируют свое поведение. И я узнаю, как они ходят, движутся, их характерные жесты и особенности мимики. Иногда я даже могу угадать, что они сделают в следующий момент.

Использование маячка — это совсем другое дело. Ведь я наблюдаю за Миллисент. Я слежу за синей точкой на карте.

Мобильное приложение оповещает меня о том, где она находится — адрес, широту и долготу. Мне становится известно, как долго она простояла на том или ином месте, с какой скоростью она едет, где паркуется. Приложение выдает мне схему и графики, отображающие, сколько времени жена провела в дороге, ее среднюю скорость передвижения и среднее время каждой стоянки. Я пытаюсь представить себе Миллисент за рулем, одетую в деловой костюм и, возможно, разговаривающую по телефону или слушающую музыку. Интересно — делает ли она что-нибудь, о чем я не знаю? Может быть, она поет, когда остается одна. Или разговаривает сама с собой. Я никогда не замечал такого за ней. Но она должна делать что-то в подобном духе. Все люди делают, когда они одни.

В первый день Миллисент высаживает детей у школы и направляется в свой офис. Она работает на агентство недвижимости, но не сидит постоянно за рабочим столом. Затем Миллисент едет в Ларк-Секл, по жилому адресу в Хидден-Оукс. Следующие восемь или девять часов она объезжает одиннадцать домов; все они продаются. Я проверяю это. Наконец, жена забирает детей из школы, заезжает в магазин и возвращается домой.

Удивление я испытываю, когда она останавливается на ланч. Вместо того чтобы взять салат, сэндвич или даже что-нибудь из фастфуда, Миллисент заезжает в кафе-мороженое.

Остаток дня я гадаю, что она там заказала — мороженое или кофе?

На ужин у нас жареная индюшка с чоризо и картофелем. Рори замалчивает свою оценку за контрольную по истории, рассказывая впечатляющую историю про мальчика, которого застали курящим, но который успел убежать, прежде чем его опознали. Дженна тоже слышала похожую историю, но приятельница ее подруги сказала, что мальчик убежал не потому, что курил, а потому что был сыном проректора.

— Дудки! — говорит Рори. — Я слышал, что это был Чед.

Дженна задирает нос:

— Он — придурок!

— Чед Аллисон? — переспрашивает Миллисент. — Я продала для Аллисонов дом.

— Нет. Чед Мэдиган.

— У вас в школе два Чеда? — любопытствует Миллисент.

— Три, — отвечает Дженна.

В разговоре наступает затишье. Я размышляю над изобилием Чедов и попутно кидаю взгляд на тарелку Миллисент. На ней лежит толстый кусок индюшки, ложка чоризо и крошечная картофелина. Для жены это нормальная порция на ужин. На десерт у нас фрукты и имбирное печенье. Никакого мороженого.

Внезапно я поражаюсь привычкам в питании своей жены. Интересно, ее ланч всегда предопределяет, что мы будем есть на ужин или десерт?

На следующий день я снова наблюдаю за синей точкой.

Миллисент отвозит детей в школу, но забираю их оттуда я. А жена в это время находится в доме в коттеджном поселке Уиллоу-Парк. Сегодня она также заезжает в офис, но на ланч не останавливается. Она по-прежнему остается в пределах небольшого радиуса, кружа в основном по тем районам, в которых продает дома.

В отличие от Миллисент, полиция расширяет свою зону поисков. Ночью, когда жена засыпает, я просматриваю в телефоне новости. Я делаю это в ванной, потому что, пойди я в гараж, мой сын подумает, что я опять изменяю его матери.

Джош теперь начинает свои репортажи с количества дней, миновавших с исчезновения Наоми. Он называет это «Отсчетом». С той пятницы, 13-го, прошло уже двадцать два дня. И Джош до сих пор объезжает с полицией заброшенные дома, сараи и бункеры. Эксперт говорит, что это бесполезно. Потому что Оуэн тоже смотрит новости и, значит, он не будет держать Наоми в заброшенном здании, сарае или бункере. Тем более что женщину можно прятать где угодно. В гостиничном номере, в складском контейнере. В уборной.

Репортаж длится всего несколько минут. Раньше он занимал половину новостного выпуска. Но интерес к этой истории начинает угасать — ведь ничего нового не происходит, и Наоми — больше не хорошая, добрая девушка. Она — испорченная, развратная девица. Свидетельств тому масса.

А я загипнотизирован синей точкой. За все годы нашего брака я никогда не интересовался тем, сколько времени требуется Миллисент на показ жилья, сколько домов в день она осматривает или сколько времени уходит у нее на ланч. Теперь, когда я слежу за ней, все это меня сильно интригует.

Я проверяю приложение при каждом удобном случае. До и после уроков тенниса, сидя в машине, находясь в клубе или запершись в своей комнате. Никаких намеков на Наоми. Миллисент не наведывается в странные здания или заброшенные строения. Все дома, которые она посещает, выставлены на продажу. Она заезжает в магазины, в школу, в банк для совершения заключительных сделок. По прошествии четырех дней я озадачиваюсь: а может, Наоми уже мертва?

От этой мысли мне становится тревожно. Но, с другой стороны, это, пожалуй, — лучший вариант.

Если Наоми умерла и не будет найдена, история с Оуэном рано или поздно заглохнет.

А стоит Оуэну исчезнуть из новостных репортажей, и он больше никогда не вернется.

Только вот Триста не воскреснет. Но с этим уже ничего не поделаешь. Зато Дженна перестанет бояться. Она больше не будет думать об Оуэне Оливере.

А потом, через год, об Оуэне вспомнят репортеры. Годовщину истории отметят документальными фильмами, специальными новостными выпусками и драматичными роликами, воссоздающими вероятный сценарий происшедшего. Но ничего нового с экранов телевизоров нам не сообщат. Мы услышим о Наоми от ее мужчин с искаженными голосами.

А затем Оуэн канет в Лету. И Наоми вместе с ним.

Дженна будет уже на год старше, ее начнут интересовать мальчики. Ее волосы отрастут, и она не станет больше прятать под матрасом нож.

С течением дней я начинаю укрепляться в своем предположении: Наоми мертва, и Миллисент не посещает ее и не пытает. У полиции до сих пор ничего нет. И все, что мы с женой сделали, со временем — когда все позабудут про эту историю — поблекнет и в нашей памяти.

Я уже с улыбкой наблюдаю за синей точкой. Миллисент возвращается после обеда домой, высаживает детей, а потом снова куда-то уезжает. Она останавливается у кофейни, и я знаю, что она закажет латте с ванилью.

Я настолько увлечен слежкой за синей точкой, что пропускаю специальный выпуск новостей. А в нем какая-то женщина утверждает, что на нее напал Оуэн Оливер Рили.

40

Впервые я слышу об этой женщине в супермаркете. Телеэкран вмонтирован над автоматом с содовой, он виден всем посетителям магазина и даже отражается в зеркалах безопасности. Но я не обращаю на него внимания, пока в кадре не появляется Джош. Он говорит, что встретился с женщиной, которая утверждает, будто на нее напал Оуэн Оливер Рили.

Она не согласилась дать интервью телерепортерам, даже с искаженным голосом. Пока что в их распоряжении имеется лишь копия ее заявления в полицию. На экране появляется текст, и женский голос за кадром зачитывает его:

«Во вторник ночью я стала последней жертвой Оуэна Оливера Рили. Но Божьей милостью я убежала от него. Я — парикмахерша. После работы мы все пошли в бар через дорогу. Потом я оказалась в баре на Мерсер-Роуд, но решила не засиживаться там, а пойти домой, потому что на следующий день мне нужно было выходить на работу. Дело было около одиннадцати вечера. Я это помню, потому что кто-то назвал это время, и я подумала, что лучше пойти домой. И ушла из бара. А припарковалась я на заднем дворе. Там не было темно, потому что горели фонари и луна светила очень ярко. Наверное, было полнолуние, я не проверяла. В общем, было достаточно светло, чтобы я могла сама найти дорогу. Об Оуэне я даже не думала. Мне и в голову не приходило думать о нем.

Я была в паре шагов от своей машины, когда ощутила рывок. Как будто моя сумка за что-то зацепилась лямкой. Рывок был слабым, я не испугалась. Я просто остановилась и потянула сумку. Ее действительно что-то держало. Тогда я обернулась.

Он стоял позади меня, сжимая в руке лямку моей сумки. Вот что ее держало. Рука Оуэна.

Я уверена, что это был он, хотя его кепка была надвинута так низко, что закрывала почти половину лица. Я до сих пор вижу перед глазами его рот. Его улыбку. Ее сейчас узнает каждый — во всех новостях показывали тот старый снимок с его ухмыляющейся рожей. Вот так я и догадалась, что это был именно Оуэн. Я выпустила сумку и дала деру.

Но далеко я не убежала. Оуэн меня схватил. Именно тогда я получила все эти царапины, стараясь вырваться из его цепких лап. Но мне это не удалось, потому что он оказался очень сильным. И каждый раз, когда я пыталась двигаться, он только сильнее сжимал свою хватку.

Я осталась жива только благодаря своему телефону. Мне позвонил брат, я это поняла по звонку. Я персонализировала все входящие вызовы, потому что хочу знать, кто мне звонит, понимаете? Так вот, вызов от брата звучит как взрыв, потому что он у меня такой — большой взрыв. В его жизни всегда что-нибудь случается, и тогда он звонит мне. Но я больше не хочу его за это винить. Ведь из-за его взрывной жизни и этого звонка я все еще жива. Звук взрыва был такой громкий, что Оуэн подпрыгнул и обернулся. Думаю, он и в самом деле подумал, будто что-то взорвалось.

Я рванулась и побежала прямиком назад в бар. А он за мной не побежал. Не думаю, что он понял, что никакого взрыва не было. Возможно, он до сих пор думает, что что-то взорвалось».

На этом заявление заканчивается. Хотя в новостях могли зачитать только его часть. Текст исчезает с телеэкрана, на нем снова появляется Джош. Он стоит на парковке за баром на Мерсер-Роуд. Я не был в этом баре с двадцати лет. А в те времена в нем не обслуживали по карточкам.

Джош выглядит серьезным. Печальным. Лучше, чем раньше — потому что он больше не испытывает возбуждения от ужасного преступления. Он озвучивает имя женщины, подвергшейся нападению Оуэна — Джейн Доу.

— Простите…

Мимо меня проскальзывает пожилая женщина. Я все еще стою в зале супермаркета, рядом с автоматом с содовой, и пялюсь на экран. Единственный человек, который кроме меня на него тоже смотрит, — это парень за кассой. Той самой, за которой я привык видеть Джессику. У этого парня лысая голова, и она смешно блестит под флуоресцентными лампами.

Он переводит на меня взгляд и мотает головой, словно хочет сказать: «Разве это не ужасно?»

Я киваю ему, а потом покупаю свой обычный кофе и пакетик чипсов.

* * *

Жизнь с Миллисент всегда была такой. Идет себе и идет своим чередом. Бывает, подворачивается случайная колдобина на дороге, но в целом езда довольно ровная. А потом вдруг земля разверзается в пропасть. И эта пропасть настолько широка, что способна поглотить всех и вся. Иногда в ней таится что-то хорошее. А иногда нет. Сколько таких пропастей я уже повидал на своем пути!

Так было, когда жена мне сказала, что Холли жива. Потом, когда она огрела Робин по голове вафельницей. И когда воскресила Оуэна.

В такие моменты мне казалось, что пропасть становится шире самой земли.

А иногда разверзавшаяся пропасть была просто большой. Но достаточно большой, чтобы поглотить меня. Как тогда, когда Миллисент забрала детей и исчезла на восемь дней после того, как я явился домой пьяным.

Бывают на нашем пути и трещины. Некоторые больше других. Именно такими были трещины, когда Дженна спрятала под матрасом нож или Триста покончила с собой. Трещины бывают разного размера — длинные, короткие, разной ширины. Но они все — последствия разверзшейся пропасти.

Первая случилась в день нашей свадьбы.

Мы с Миллисент сыграли ее в доме ее родителей, на поле в окружении кинзы, розмаринов и душицы. На Миллисент было тонкое, практически просвечивающее белое платье до щиколоток. А на голове — венок из лаванды и бледно-желтых нарциссов. На мне — брюки цвета хаки, подвернутые по лодыжки, и белая рубашка, не застегнутая на последнюю пуговицу. И мы оба ходили босые. Все было здорово, пока не перестало таким быть…

На нашу свадьбу явились восемь человек. В их числе были трое парней, с которыми я летал за океан, включая Энди без Тристы (они уже встречались, но еще не поженились, и Энди не готов был подавать ей такую идею). Были также родители Миллисент, Эбби и Стэн, и ее школьная подруга, жившая по соседству с ними.

Венчание было символическим — простой ритуал. Ни я, ни Миллисент не были религиозными. Мы собирались зарегистрировать наш брак в загсе в Вудвью в грядущий понедельник. А пока что венчались «понарошку», и роль священника играл отец Миллисент. Стэн выглядел очень официально в однотонной рубашке, застегнутой на все пуговицы, и с прилизанными гелем седыми волосами. Он встал на фоне травных полей с книгой в руках. Нет, не Библией, а обычной книгой. Но произнес верные слова:

— Дамы и господа! Сегодня этотмолодой человек хочет взять в жены мою дочь. И я думаю, что он должен доказать серьезность своих намерений, — Стэн нарочито сурово поглядел на меня: — Давай доказывай!

Я много раз записывал и переписывал слова своей клятвы, сознавая, что мне придется их произнести во всеуслышание. Другие люди меня не волновали. Я нервничал из-за того, как я скажу их Миллисент. Я сделал глубокий вдох.

— Миллисент, я не могу тебе пообещать весь мир. Я не могу пообещать, что куплю тебе большой дом или кольцо с огромным бриллиантом. Я не могу даже пообещать тебе, что у нас всегда будет еда на столе.

Миллисент смотрела на меня, не моргая. В лучах яркого солнца ее глаза походили на кристаллы.

— Я хочу дать тебе все эти вещи, но не знаю, возможно ли это. Я не знаю, как сложится наше будущее, но я уверен, что мы всегда будем вместе. Это я могу пообещать тебе без всяких колебаний и без боязни, что солгу. Я всегда буду рядом с тобой и всегда буду жить для тебя, ради тебя! — мои губы подернула легкая улыбка, потому я заметил слезинку в глазу Миллисент. — И надеюсь, без еды мы не останемся.

Восемь человек рассмеялись. Миллисент кивнула.

— Что ж, — подал голос Стэн, поворачиваясь к своей дочери, — теперь твой черед. Убеди нас, что этот мужчина тебе нужен.

Миллисент подняла руку и приложила ее к моей щеке. Потом наклонилась, почти коснувшись губами моего уха, и прошептала:

— Игра начинается…

41

За ужином никто из нас не упоминает о новостях или Джейн Доу. Она здесь, с нами. Но мы этого не признаем. Мы разговариваем обо всем подряд, только не о ней. О звезде, снова угодивший в реабилитационный центр. О футбольном матче, который я не видел. О том, какой фильм посмотреть вечером. Рори хочет посмотреть комедию про сверстников, а Дженна предпочитает ромком.

Единственное свежее происшествие, которое мы обсуждаем, — это стрельба в торговом центре в соседнем штате.

— Очередной псих, — говорит Рори.

Дженна показывает на него вилкой:

— Ты тоже любишь играть в стрелялки.

— Ключевое слово — играть.

— Но тебе это нравится.

— Заткнись.

— Сам заткнись.

— Хватит! — вмешивается Миллисент.

Тишина.

Когда ужин заканчивается, дети поднимаются наверх и расходятся по своим комнатам.

Мы с Миллисент смотрим друг на друга.

— Это был ты? — спрашивает она одними губами.

Она допустила, что это я напал на Джейн Доу! Я мотаю головой и показываю на гараж.

Помыв посуду и убедившись, что дети заснули, мы выходим из дома и садимся в салоне машины. Миллисент захватила с собой оставшиеся с Хэллоуина сладости, а я — бутылку газированной воды. На жене ярко-синяя рубашка с короткими рукавами. Думаю, что новая. Потому что днем маячок показал мне, что она остановилась у торгового центра.

— Ты не имеешь никакого отношения к этой женщине? — спрашивает жена.

— Никакого. Я бы никогда не вытворил такое, не сказав тебе, — по крайней мере, я так думаю.

— Надеюсь.

— И я бы не сделал ничего, что бы могло усугубить страх Дженны.

Миллисент кивает:

— Я так и полагала.

— Может быть, эта Джейн Доу лжет? — предполагаю я.

— Возможно. Или на нее напал какой-нибудь случайный парень, а она решила, что это был Оуэн. Мы же не знаем, что она видела.

— Есть и третий вариант, — говорю я.

— Какой?

Я снимаю обертку с шоколадки, разламываю ее пополам и протягиваю половинку жене:

— Что, если он действительно вернулся?

— Оуэн?

— Ну да. Что, если это и вправду был он?

— Нет, это был не он.

— Почему ты так уверена?

— Потому что это было бы глупо с его стороны. Зачем ему возвращаться именно тогда, когда его все ищут?

— Разумный довод.

* * *

Я снова в бежевом офисе, ожидая, когда Дженна закончит беседу с психологом. Доктор пригласил нас на прием, услышав про Джейн Доу. Он опасается, как бы у Дженны не случился рецидив. Я не уверен, что ее психическое состояние улучшилось настолько, что можно говорить о рецидивах, но все же привез ее на прием. Миллисент поехать не смогла. И вот я сижу в комнате ожидания и наблюдаю за синей точкой. Моя жена в доме на Дэннер-Драйв; этот дом оценивается в полмиллиона долларов.

Затем Миллисент едет в гастроном «У Джоя».

Иногда жена обедает со своими клиентами, но я не знал, что она возит их по гастрономам.

Миллисент в нескольких минутах езды от офиса доктора, но она не заглядывает сюда. Она усремляется в гастроном «У Джоя» и остается еще там, когда дверь врачебного кабинета открывается и из него выныривает Дженна. Дочь выглядит ни счастливой и ни грустной — с таким же видом она и заходила в кабинет психолога.

Теперь ее очередь подождать, пока я переговорю с доктором Бежем. Эта фамилия ему абсолютно не подходит, потому что только его офис бежевый. А сам доктор — колоритный, высокомерный и самонадеянный застранец. Впрочем, я не встречал других докторов. Они все такие.

— Я рад, что попросил вас привести ко мне Дженну, — говорит надменный психолог. — Это новое нападение произошло так неожиданно.

Доктор не говорит, что оно удивило Дженну, но он это подразумевает. Так он соблюдает врачебную тайну.

— Оно действительно явилось неожиданностью, — говорю я.

— Главное, внушить Дженне, что ничего не изменилось. Что она в безопасности.

— Она в безопасности.

— Ну да, конечно.

Мы смотрим друг на друга.

— Вы не заметили никаких перемен в ее поведении? — спрашивает психолог.

— Признаться честно, я хотел у вас кое-что спросить. У Дженны бывают проблемы с животом. Диарея.

— И когда это началось?

— Не так давно, но становится хуже. Может ли это быть реакцией на все эти события?

— О, безусловно. Психический стресс может проявиться физическими недомоганиями. Еще вопросы?

Я делаю вид, что задумался, а потом мотаю головой:

— Нет, спасибо. Пожалуй, нет.

«Интересно, он понимает, что я вру?» Никто не знает о ноже под матрасом Дженны.

Наша беседа закончена, но в этот момент вибрирует мой мобильник. Приходит эсэмэска от Миллисент:

«Извини, не успела заехать. Как все прошло?»

Синяя точка только что отъехала от гастронома.

Дженна сидит в комнате ожидания перед открытым ноутбуком; она смотрит дневное ток-шоу. Из-за короткой стрижки ее глаза кажутся огромными; на дочери длинная футболка, джинсы и кроссовки. Я предлагаю ей заморить червячка перед тем, как забрать ее брата из школы. Дженна улыбается.

До гастронома «У Джоя» мы добираемся за семь минут. Миллисент уже уехала. Этот гастроном знавал лучшие дни — наверное, из-за своего местоположения. Он находится в старой части нашего городка. А сейчас он стал менее популярным — проигрывает более современным и ярким торговым центрам.

Внутри достаточно светло, чтобы разглядеть царапины на прилавках и витринах. Мясо, сыры и салаты выглядят малость несвежими. Кроме нас с Дженной в гастрономе других посетителей нет. И в нем стоит полная тишина. До тех пор, пока дочь не открывает витрину с картофельными чипсами. Дверца витрины скрипит. Должно быть, проржавела. Но перед нами тут же возникает женщина. Словно до этого она сидела и вдруг резко встала. Пышнотелая блондинка выглядит уставшей. Но, когда улыбается, все ее лицо озаряется светом.

— Добро пожаловать в наш магазин, — приветствует она нас. — Я — Денис.

— Приятно с вами познакомиться, Денис, — говорю я. — Мы к вам раньше не наведывались. Что у вас тут есть особенного?

Денис поднимает палец, прося меня подождать, и исчезает за прилавком. Ее рука ныряет в стеклянную витрину и хватает поднос с кусочками мяса.

— Индейка со специями и сахаром. Немножко острая, немножко сладкая.

Я кошусь на Дженну.

— Классно, — отзывается дочь.

— Обязательно попробуйте индейку. Уверяю вас, вам захочется заглядывать к нам почаще! — говорит Денис.

Мы берем два сэндвича с латуком и томатами.

Оказывается, при гастрономе имеется патио под открытым небом, невидимое с парковки. Чистое и аккуратное, но неколоритное. Впрочем, через минуту это становится неважно, потому что индейка действительно очень вкусная.

Даже Дженна ест.

— Ты узнал об этом месте в сети? — спрашивает она.

— Нет, с чего ты взяла?

— Это в твоем стиле. Искать заведения со странными сэндвичами.

— Они не странные. Они вкусные.

— Мама бы и пробовать их не стала. Это не органическая пища.

— Не говори ей, что мы здесь были.

— Ты хочешь, чтобы я лгала?

Я игнорирую этот вопрос.

— Что ты думаешь о твоем докторе? Он тебе помогает?

Дженна пожимает плечами.

— Вроде бы.

— Ты все еще боишься?

Дженна кивком показывает на боковую дверь гастронома. В ее проем она видит телеэкран над стеклянным прилавком. Сидя на стуле у кассы, блондинка Денис смотрит новости. Ведущий объявляет, что Джейн Доу завтра ночью проведет пресс-конференцию.

42

Мы с Миллисент стоим на пустой парковке торгового комплекса «Ферндейл». Тишину вокруг нарушает только шум, доносящийся с автострады за нашими спинами. Пятничная ночь. Дженна на девичнике, Рори у друга играет в видеоигры.

Пресс-конференция с участием Джейн Доу закончилась час назад. Мы с женой смотрели ее в популярном ресторане со спортивным баром, примыкающим к торговому комплексу. Конференция транслировалась по всем телеканалам. Неожиданный поворот в драме нашего серийного убийцы стал «гвоздем» пятничной ночи вкупе с куриными крылышками и пивом. Мы смотрели конференцию с еще одной семейной парой, с Райнхартами, которые верили каждому слову, сказанному Джейн Доу.

Миллисент прислоняется к машине, скрестив руки на груди. Выбившуюся прядку ее волос колышет ветерок. Моя жена всегда одевается подобающе случаю. И в спортивный бар на просмотр конференции она пошла в черных джинсах и футболке с надписью: «ЕДИНСТВО ВУДВЬЮ» (этот слоган возник после исчезновения Наоми). Волосы собраны в хвост и оплетены шнурком, если не считать той выбившейся пряди.

— Мне она не понравилась, — качает головой Миллисент. — И ее рассказ мне не понравился.

Я вспоминаю о Линдси, которую она держала в плену. Возможно, она тоже ей не нравилась.

— Это не важно, — говорю я.

— Как знать.

— Так что же нам тогда…

— Нам нужно больше информации.

— Ты думаешь…

— Я ничего не думаю.

Мы стоим молча несколько секунд, а потом Миллисент поворачивается и открывает дверцу машины. Я также молча наблюдаю, как она садится на пассажирское сиденье. Миллисент захлопывает дверцу и вскидывает на меня взгляд. Я не двигаюсь с места. И почти слышу, как она вздыхает, когда снова открывает дверцу и вылезает из автомобиля. На ногах Миллисент ботиночки на резиновой подошве, и они приближаются ко мне совершенно бесшумно.

Положив свою ладонь мне на грудь, Миллисент заглядывает мне в глаза.

— Эй, — окликает она меня.

— Что?

— Ты в порядке?

Я пожимаю плечами.

— Это значит «нет», — констатирует моя жена.

Теперь моя очередь вздохнуть. Тяжело вздохнуть:

— Мы облажались.

— Облажались?

— Да, я так думаю.

— Поясни.

Я не знаю, с чего начать. Все так запуталось. И все настолько взаимосвязано, а мне не хочется ненароком сболтнуть лишнего. Например, о Петре, о которой я никогда не рассказывал Миллисент. Или о шантаже Рори. Жена знает о Дженне, но опять же не все. И о причине самоубийства Тристы я тоже не хочу ей говорить. Как, впрочем, и о маячке на ее машине и гастрономе «У Джоя».

Миллисент многого не знает. И все-таки меня не покидает ощущение, что мне тоже многое предстоит еще только узнать.

— Дело Оуэна, — наконец бормочу я. — Оно выходит из-под контроля.

— Я так не думаю.

— А как же Дженна?

— Мне следовало предусмотреть такую реакцию дочери.

Ответ Миллисент меня удивляет. Она редко совершает ошибки, но еще реже это признает. И я решаю не передавать ей то, что сказал мне на приеме доктор Беж. Сейчас неподходящий момент, чтобы объяснять жене, что именно наша затея привела к физическому недомоганию дочери.

По нам скользят лучи фар — какая-то машина выруливает из-за угла торгового комплекса. Когда она подъезжает поближе, я вижу, что это вовсе не автомобиль. Охранники комплекса ездят на гольф-мобилях. И этим управляет женщина средних лет. Она останавливается и спрашивает у нас — все ли в порядке?

— Все хорошо, — машет ей рукой Миллисент. — Просто мы с мужем обсуждаем отметки нашего сына.

— О, понимаю! У меня своих трое.

— Тогда вы знаете, каково бывает с детьми.

Охранница кивает. Они с Миллисент улыбаются друг другу, как все понимающие матери.

— Но вам все-таки лучше уехать отсюда. Торговый комплекс уже закрылся.

— Да-да, мы уже уезжаем, — соглашается Миллисент.

Охранница ждет, пока мы садимся в машину и покидаем парковку. Когда мы останавливаемся на светофоре, Миллисент кладет свою руку на мою:

— Я подумала, что нам следует записать Дженну на курсы самообороны. Мне кажется, это поможет ей обрести в себе уверенность.

— Хорошая идея, — киваю я.

И так оно и есть.

— Я займусь этим завтра.

* * *

Посещение женой гастронома «У Джоя» не ограничилось одним разом. На следующий день, в свой обеденный перерыв, она заезжает в этот магазин снова и проводит там целых сорок минут до встречи с очередным клиентом. Все остальные ее остановки в порядке вещей. Миллисент даже заглядывает ради Дженны в две школы боевых искусств. И вечером, после ужина, когда мы уединяемся с ней в нашей спальне, она рассказывает мне о них.

— В одной секции обучают состязательному тхэквондо. У них есть команды и проводятся соревнования — за ленточки. Другая школа находится в центре, там учат навыкам крав-мага. Немного дороже, но эта система рукопашного боя лучше заточена на самооборону.

— Дженна может для начала походить в обе секции. Пусть сама выберет, что ей нравится больше.

Миллисент подходит и целует меня в нос:

— Ты такой умный!

Я закатываю глаза. Жена хихикает.

Она не упоминает про магазин сэндвичей или пышнотелую блондинку с широкой улыбкой. «Как бы мне выяснить, что она ела на ланч, не огорошивая ее прямым вопросом?» — раздумываю я. Но я не такой умный, как утверждает Миллисент. Потому что, когда я заикаюсь о том, каким вкусным был сегодня мой обед, она не делится впечатлениями о своем. А лишь кивает и улыбается, притворно заинтересованно слушая мой длинный монолог о вымышленном ланче и готовясь ко сну. И спать мы ложимся, так и не обсудив гастроном «У Джоя».

Посреди ночи я встаю и спускаюсь в библиотеку. Мы называем так одну из наших комнат, потому что в ней стоят стеллажи с книгами и большой письменный стол цвета махагон. Но используем мы эту комнату с одной-единственной целью — для личных телефонных звонков. А я еще начал уединяться в ней для своих поисков в сети.

Гастроном «У Джоя» открылся двадцать два года назад. Его основали два компаньона, не состоявшие в родственных отношениях. Гастроном всегда располагался в одном и том же, арендованном здании; его владельцам оно не принадлежало. И никаких проблем у них никогда не возникало, если не считать иска одного покупателя, который утверждал, будто пол в магазине был мокрым, из-за чего он поскользнулся и упал. Этот иск владельцы гастронома урегулировали сами. До суда дело не дошло. Никаких других преступлений, исков или серьезных нарушений санитарных норм за ними не числилось. Гастроном «У Джоя» такой, каким он выглядит — заурядный продуктовый магазин, не более того. Но это и подозрительно. У Миллисент не было причин наведываться туда, да еще не один раз, а дважды.

Спутниковые карты района показывают свободно стоящее здание у дороги, прежде бывшей более оживленной. Напротив находится небольшая стоянка подержанных автомобилей. Рядом с ней магазин сантехники, следом за ним — мастерская по ремонту часов.

Если бы Миллисент останавливалась там только раз, это могло быть случайностью. Возможно, ей рассказал об этом гастрономе кто-то из клиентов. И она решила побывать «У Джоя», но быстро поняла, что этот магазин не для нее. Я бы даже поверил, что Миллисент заехала туда, потому что ей захотелось пить, а других магазинов поблизости не было. Хотя гастроном находится за пределами ее обычной зоны разъездов. Причин, приведших ее туда, могло быть много. И я бы поверил в любую из них, если бы… Если бы через два дня она не поехала туда снова.

У Миллисент явно есть своя причина, чтобы туда заезжать. Поначалу я думаю, что это — Наоми. Возможно, жена прячет ее в том районе. Но жена больше нигде не останавливается. И никакого пустующего здания или заброшенного строения, до которого она бы могла дойти от парковки у гастронома, там нет.

Несуразица!

Неужели Миллисент пристрастилась к нездоровой пище — неорганическим сэндвичам?

Нет! Этого точно быть не могло. Я абсолютно уверен.

43

После случая с Холли мне даже в голову не приходило, что такое может повториться. До тех пор, пока на пороге нашего дома не появилась Робин, угрожавшая разрушить все, если я ей не заплачу.

После случая с Робин я не думал и не предполагал, что такое случится еще раз. До тех пор, пока мне захотелось сделать это снова.

Идея некоторое время витала в воздухе. А озвучена впервые она была на рождественской вечеринке, когда мы с Миллисент заговорили о другой женщине. Обсуждение продолжалось еще несколько месяцев, а потом мы начали искать подходящую нам женщину в сети. Это занятие стало нашим афродизиаком.

Мы с Миллисент представляли перед сном, как мы будем убивать эту женщину, как избавимся от ее тела и заметем следы. И такие разговоры всегда заканчивались умопомрачительным сексом. Диким, необузданным сексом. В любом месте, где не было детей. Если же они находились дома, мы старались сильно не шуметь.

Это было под стать подъему на лестницу. Мы шутили над этим, разговаривали об этом, подбирали подходящую женщину и составляли план действий. Каждый раз, когда мы поднимались на одну ступеньку, мы делали шаг к следующей. А потом кто-то из нас предложил сделать это по-настоящему. Это предложил я — когда мы с Миллисент сидели на кухне. Было позднее утро, и мы сидели голые на холодном кафеле. Мы только что нашли в сети Линдси. И оба признали, что она подходила нам идеально.

— Нам надо просто взять и сделать это, — сказал я.

— Я думала, мы уже сделали это, только что, — хмыкнула Миллисент.

— Не это, то есть, да, это. Но я имел в виду не совсем то.

— Ты имел в виду, что мы должны убить Линдси.

Немного помолчав, я кивнул:

— Да. Я это имел в виду.

Миллисент посмотрела на меня с удивлением, к которому примешивалось что-то еще. Тогда я не понял — что именно. А сейчас думаю, что это был интерес. Или заинтригованность. Но не отвращение.

— Я вышла замуж за психопата? — спросила Миллисент.

Я рассмеялся. Она тоже.

Решение было принято.

Миллисент никогда не напоминала мне о той ночи, никогда не говорила, что это была моя идея. И никогда не винила меня. Но я знаю, что виноват. Если бы не я, не было бы ни Линдси, ни Наоми, и Оуэн бы не вернулся. А у нашей дочери до сих пор были бы длинные, блестящие волосы, и она бы не прятала под своим матрасом нож.

А может, это все Миллисент? Может, она сознательно подводила меня к такому решению?

Не знаю. Я уже больше ни в чем не уверен.

Но проходит несколько дней, и я снова вспоминаю о том нашем решении. И его неожиданных, непредусмотренных последствиях.

В обеих школах боевых искусств Дженне разрешили поприсутствовать на занятии в классе новичков, чтобы понять, понравится ли ей это. Сначала я сводил ее на тхэквондо. Не прошло и получаса, как дочь помотала мне головой, и мы оттуда ушли. Дженне не интересно участвовать в соревнованиях и завоевывать ленточки и трофеи. Ей важно отбиться от Оуэна.

На следующий день после обеда мы поехали в школу крав-мага. В отличие от секции тхэквондо, в этой школе не требуют носить униформу или пояса. И это нашей дочери понравилось. Она предпочла носить свои излюбленные тренировочные брючки и футболки.

Я даже помыслить не мог, что Дженна нанесет увечье пареньку, который будет ее учить. Более того — попытается его нокаутировать.

Все случилось так быстро, что никто и не заметил. Даже я. А я наблюдал за Дженной со стула в ряду, предназначенного для родителей. С минуту они оба стояли, и мальчишка показывал Дженне, как правильно формировать удар. А в следующую минуту он упал на пол и застонал от боли.

Несколько капель крови пролились на мат, и все словно с ума посходили.

— Что это было?

— Как она?..

— Неужели камень?

Чья-то мамаша в бирюзовом джемпере указала на Дженну:

— Это сделала она. Она ударила его камнем.

Переполох не унялся, за новыми стонами последовали новые обвинения.

На разборки ушло несколько часов. Отчасти потому, что в секцию примчалась мать того мальчишки и раскричалась, почему никто не вызвал «Скорую помощь». И тогда кто-то вызвал «Скорую помощь». И полицию тоже.

Через несколько минут появились два офицера в униформе и начали расспрашивать о происшествии. Мать паренька показала на Дженну и заявила:

— Она нанесла моему сыну увечье.

Понятное дело — офицеры пришли в замешательство. Потому что мы все находились в секции крав-мага, где люди частенько получают увечья. К тому же полицейским явно показалось забавным, что парня сбила с ног девчонка. А вот владелец школы ничего смешного в этом не увидел.

В конце концов оказалось, что мальчишка в порядке. Кровь пролилась из маленькой ранки на губе — и всего-то несколько капель. Никто не поехал в больницу, и никто никого не арестовал. Но дорога в секцию крав-мага Дженне была заказана.

Весь вечер мать сбитого с ног паренька клялась и божилась, что скоро подаст на нас в суд. И в довершение ко всему мне пришлось отменить несколько уроков тенниса и разругаться с одним из клиентов.

Уже в машине я спросил:

— Зачем ты это сделала?

Дженна уставилась в окно.

— У тебя должна была быть на то причина, — сказал я.

Дочь пожала плечами:

— Я не знаю. Может быть, мне хотелось посмотреть, смогу ли я.

— Сможешь ли ты ударить ребенка камнем?

— Смогу ли я его вырубить.

Я не указал Дженне на очевидное. Она не вырубила мальчишку. Она лишь разбила ему губу.

— Ты расскажешь об этом маме? — спросила Дженна.

— Да.

— Правда?

На самом деле я не знал. В тот момент я не мог даже взглянуть на Дженну. Она никогда не напоминала мне Миллисент. Когда родился Рори, у него на головке уже были маленькие пучки рыженьких волосиков. А когда начали отрастать волосы у дочери, они оказались того же цвета, что и мои — темно-коричневые, без всякого намека на рыжину. И глаза у нее были такие же, как у меня.

Я был жутко разочарован.

Дело было не в том, что сделала или чего не сделала Дженна. Просто я хотел маленькую рыжеволосую девочку — под стать моему сыну и моей жене с их огненными волосами. Именно такая картинка сложилась у меня в голове. Образ, который я вынашивал, когда представлял себе свою семью. Реальная Дженна ему не соответствовала, потому что походила не на свою мать, а на мою мать.

И впервые она напомнила мне Миллисент именно тогда, когда ударила того мальчишку камнем. Она выглядела в тот момент совсем как Миллисент, ударившая Робин на нашей кухне вафельницей.

И то, что я находил сексуальным в своей жене, ужаснуло меня в моей дочери.

44

Поздний вечер. Мы с Миллисент в ее офисе. Жена работает на «Эбботт Риэлти», небольшое агентство недвижимости, в котором она годами была крупной фигурой — «большой лягушкой в маленьком пруду», как говорится в поговорке. Офис располагается в торговом центре, зажатый между спортзалом и китайским рестораном. В нем пусто и интимно, потому что никто не покупает недвижимость в такой час. Нижняя часть офиса стеклянная. А это значит, что любой может увидеть, что и кто находится внутри. Открытая планировка столов не обеспечивает защиты от посторонних глаз. Поэтому мы выключаем свет и усаживаемся у дальней стены. При иных обстоятельствах это было бы даже романтично.

Миллисент в курсе о поступке Дженны. Ей рассказала о нем одна приятельница, от чего Миллисент пришла в ярость. Она позвонила мне и начала орать так громко, что у меня завибрировала ушная перепонка. Она заявила, что я должен был позвонить ей еще из секции. Миллисент права.

Сейчас Дженна дома, в безопасности. Спит в своей постели и не бросается камнями. Ни на кого не замахивается и не отрезает себе то, что осталось от ее волос. Миллисент успокоилась. И даже принесла нам десерт — шоколадный эклер. Она разрезает его на две половинки — абсолютно одинаковые. Я беру свой кусочек, жена — свой. И я стираю шоколад с ее верхней губы.

— С Дженной творится что-то неладное, — говорит Миллисент.

— Да.

— Нам надо поговорить с ее доктором. Я могу позвонить…

— А она не похожа на Холли?

Миллисент бросает свой эклер, как будто он вот-вот взорвется:

— На Холли?

— Может быть, у нее то же самое. Та же болезнь.

— Нет.

— Но…

— Нет. Холли начала мучить насекомых, когда ей было два года. Дженна совершенно не похожа на нее.

Если так сравнивать, то жена, конечно, права. Дженна вскрикивает всякий раз, как видит какого-нибудь жучка. Она не может убить даже паука. Не то что его мучить.

— Тогда это наша вина, — говорю я. — Нам надо избавиться от Оуэна.

— Мы пытались.

— Я полагаю, охота за Наоми должна быть закончена, — продолжаю я. — Мы должны сделать так, чтобы ее нашли.

— Чем это поможет…

— Так мы сможем навсегда избавиться от Оуэна, — когда Миллисент собирается озвучить очевидное, я поднимаю руку: — Знаю, знаю. Трудно избавиться от того, кого нет, да?

— Можно и так сказать.

— Идея с воскрешением Оуэна была блестящей. Я этого не отрицаю. Но мы спровоцировали так много проблем.

— Много?

— Да. Дженна. Люди в этом городе. Женщины по-настоящему напуганы, — я тщательно избегаю того, что не известно Миллисент. Например, причину самоубийства Тристы.

Жена кивает:

— Я и думать не думала навредить Дженне.

— Я знаю, что ты этого не хотела, — я наклоняюсь вперед на своем кресле, поближе к Миллисент, чтобы она расслышала все, что я собираюсь сказать: — Очень трудно, если не невозможно, сымитировать его смерть за отсутствием тела. Единственный вариант — если он утонет в океане или озере, и его никогда не найдут. Но сомнения у людей останутся. Чтобы все выглядело правдоподобно, нам нужен человек, который расскажет эту историю и которому поверят.

— Как Наоми, — говорит Миллисент.

— А каковы шансы, что она это сделает?

— Нулевые.

— Тогда Оуэн не умирает. А просто снова уезжает куда-то, — на этих словах я делаю паузу, ожидая реакции жены. Но она не произносит ни слова, и я продолжаю: — Оуэн настолько самоуверен, что написал репортеру, сообщил через него всем, что он вернулся, и даже назвал точную дату похищения своей новой жертвы. Так почему бы ему не сообщить всем, что он собирается уехать? Он — из тех людей, что бахвалятся собой и своими поступками. Так что он вполне может написать: «Я рассказал вам, что решил сделать и когда я запланировал это сделать. Но вы так и не смогли меня поймать. А теперь вам никогда меня не найти».

Миллисент едва заметно кивает, словно размышляет над моей идеей.

— Я знаю, она не идеальна, — говорю я. — Но, если Оуэн исчезнет, все перестанут о нем говорить. И Дженна, возможно, избавится от своих страхов.

— Только момент нужно выбрать подходящий, — подает голос, наконец, Миллисент. — Они должны найти Наоми до того, как ты отправишь очередное письмо.

— Абсолютно верно.

— Я позабочусь об этом.

— Может, мы сделаем это вместе?

Миллисент смотрит на меня, ее голова склоняется набок. На мгновение я думаю, что она хочет улыбнуться. Но это не так. Все уже слишком серьезно. Мы вышли за рамки прелюдии к сексу.

— Я возьму на себя Наоми, — говорит Миллисент. — А ты сосредоточься на письме. Ты должен заставить всех поверить в отъезд Оуэна.

Мне хочется возразить, но вместо этого я киваю. В ее словах есть резон.

— Надеюсь, это поможет, — слабо вздыхает Миллисент.

— Я тоже.

Я подаюсь вперед и кладу свою руку в ее ладони. И мы сидим так, пока жена не косится на остатки моего эклера и не откусывает от него кусочек. Я беру ее половинку эклера и делаю то же самое. На лице Миллисент появляется слабая улыбка. Я сжимаю ее руку.

— Все будет хорошо, — заверяю ее я.

Раньше так всегда говорила Миллисент. Она говорила так, когда мы были молодыми и родили одного ребенка, а потом и второго. Она говорила так, когда мы купили наш первый дом, а потом и второй, побольше.

И она сказала так, когда тело Холли лежало в нашей общей комнате с головой, размозженной теннисной ракеткой.

* * *

Пока я стоял над Холли, осознавая, что я наделал, Миллисент начала действовать.

— У нас еще остался в гараже тот брезент? — спросила она.

Мне потребовалась минута, чтобы понять смысл ее слов:

— Брезент?

— Ну, после той протечки.

— Думаю, да.

— Принеси его.

Я медлил, размышляя над тем, стоит ли вызвать полицию. Ведь именно так поступают люди, когда убивают кого-то в целях самообороны. Они звонят в полицию и объясняют, что случилось, потому что они не совершили ничего плохого.

Миллисент прочитала мои мысли.

— Ты думаешь, полиция поверит, что Холли тебе угрожала?

Мне, атлету! Мне, со сломанной теннисной ракеткой.

Холли, совершенно безоружная!

Я не спорил. А пошел в гараж и, порывшись на полках и в пластиковых контейнерах, нашел свернутый синий брезент. Когда я вернулся в комнату, тело Холли лежало на полу уже в другом положении — с вытянутыми ногами и руками.

Мы расстелили брезент на полу и завернули в него тело как мумию.

— Давай перенесем ее в гараж, — сказала Миллисент. Так буднично, как будто и не размышляла над этим.

Я сделал, как она просила, и Холли оказалась в багажнике моей машины. Я отвез ее в лес и похоронил, а Миллисент замыла кровь на полу. К тому времени, как дети вернулись домой из школы, все следы Холли были затерты.

Так же мы поступили и с Робин. С той лишь разницей, что не предали ее земле. Тело Робин и ее маленький красный автомобиль нашли свой последний приют на дне озера.

Миллисент права. У нас всегда все было хорошо.

Теперь моя очередь сделать так, чтобы у нас и дальше было все хорошо.

* * *

Обе половинки эклера съедены, и Миллисент смахивает крошки в мусорную корзину. Мы встаем, пересекаем пустой темный офис и направляемся на выход, к машине. Уже совсем поздно. Даже китайский ресторан не работает. Но спортзал открыт круглые сутки. Он выделяется на общем фоне, как галогеновая звезда в темном небе.

Перед тем, как завести мотор, я поворачиваюсь к Миллисент. Она проверяет свой телефон. Я наклоняюсь к ней и касаюсь ладонью ее щеки — точь в точь как она делала множество раз. Жена вскидывает на меня глаза в удивлении.

— Итак, у нас есть план? — говорю я.

Улыбка озаряет все ее лицо:

— Конечно.

45

Шум утих. Впервые, как бы невероятно это ни звучало, приходит четкое видение ситуации. Прозрение. До того, как я увидел, как Дженна ударила парнишку в секции крав-мага, я не понимал, что мы с Миллисент делали больше, чем сознавали. Мы разрушали нашу собственную семью.

Последнее письмо Оуэна далось мне легче всех. Ведь у меня теперь есть цель — избавиться от него. И, похоже, я знаю, как ее достичь.

И, хотя я отправлю это письмо Джошу (как делал всегда), адресую я его людям. Я говорю им: вы все — дураки!

«Я вам дал уникальный шанс. Я попытался помочь вам меня поймать и сообщил даже для этого точную дату похищения очередной жертвы. Я даже дал вам две недели, чтобы подготовиться, спланировать мою поимку. Но, несмотря на это, вы потерпели фиаско. Вы не остановили меня, вы не смогли меня поймать, и Наоми мертва из-за вас. Не заблуждайтесь! В смерти Наоми повинен не я. А вы!

Она это поняла. Наоми смотрела те же репортажи, что и вы, читала мое первое письмо и все же осталась одна в пятницу 13-го. Наоми поняла, что повела себя как дура. Но не утратила веры и надежды. Она верила, что вы ее ищете. Надеялась, что вы ее найдете. Ее веру вы не обманули, но надежду не оправдали.

Будь у меня время, я бы рассказал вам все, что я с ней делал. Я бы описал вам каждую отметину, каждый порез, каждый синяк на ее теле. Но это было бы излишним. У вас уже есть ее тело.

И мне больше нечего вам сказать. Мы сыграли в игру, и вы проиграли. Наоми проиграла. Все проиграли, кроме меня. И теперь я откланиваюсь. Я совершил задуманное и возвращаюсь назад. Мне больше нечего доказывать. Ни вам, ни себе.

До свиданья.

Наконец-то».

Когда окончательный вариант письма готов, я сообщаю об этом Миллисент. Она приехала в клуб забрать Рори, решившего поиграть после школы в гольф. Миллисент останавливается у теннисного корта, где я поджидаю очередного клиента. А потом устремляется ко мне с улыбкой на губах; ее каблуки телесного цвета ритмично цокают по бетону.

Проходит несколько дней с нашего вечернего разговора. Став публичным человеком, Джейн Доу начала раздавать интервью направо и налево. И мелькала повсюду, пока… пока прошлой ночью не возникла Джейн Доу № 2.

Вместо пресс-конференции она решила выступить в прямом эфире, и его транслировали все местные новостные агентства. Эта женщина оказалась моложе остальных. Возможно, она еще учится в колледже. У нее черные как смоль волосы, бледная кожа и губы такие красные, словно их накрасили кровью. Джейн № 2 — практически полная противоположность типичным жертвам Оуэна. Но она рассказала почти такую же историю, что поведала всем Джейн № 1. Только парковка в ней другая, да еще несколько подробностей. Эта Джейн заявила, будто Оуэн ударил ее по лицу, и показала красновато-фиолетовый синяк на щеке.

Когда живой эфир закончился, на телеэкране появился мой старый друг Джош. В предыдущий раз он был очень серьезным, но прошлой ночью его голос звучал почти саркастически. Он, конечно, не сказал прямо на камеру, что Джейн № 2 — лгунья, но явно так думал. Я тоже не могу себе представить никого, кто бы ей поверил. Я так точно не поверил.

Проблема в том, что из-за таких женщин, как она, Оуэн остается главной темой всех новостных репортажей. Мне не нужно напоминать об этом Миллисент, когда она заходит на теннисный корт.

— Я готов, не знаю, как ты, — говорю я.

Глаза моей жены скрывают и от солнца, и от меня темные очки. Но она кивает.

— И тебе привет.

— Извини, — я наклоняюсь и целую Миллисент в щеку. Она пахнет цитрусом. — Привет!

— Привет. Письмо готово?

— Хочешь его прочитать?

Мне очень хочется понаблюдать за женой, пока она будет его читать. Но Миллисент мотает головой:

— В этом нет необходимости. Я тебе доверяю.

— Знаю. Я только спросил.

Она улыбается и целует меня в щеку:

— Увидимся дома. Ужин в шесть.

— Как всегда.

Я провожаю Миллисент взглядом.

Сегодня она не заезжает в гастроном «У Джоя». Она занята исключительно работой — либо сидит в офисе, либо показывает клиентам дома.

Я все еще слежу за маячком, проверяю, куда она ездит. Но не потому, что хочу знать, что с Наоми. Мне это уже известно. Если Наоми еще не мертва, то скоро будет. Я слежу за маячком, потому что мне нравится следить за Миллисент.

* * *

Проходит еще один день, потом еще один. И Джош продолжает считать, сколько суток минуло с тех пор, как пропала Наоми. Я регулярно смотрю его репортажи по мобильнику, ожидая горячую новость о находке ее тела. Даже, просыпаясь посреди ночи, я ощущаю жгучее желание узнать, что это, наконец-то, свершилось.

В Интернете новости могут смениться в любой момент. Обычно я не слежу за ними. Но сейчас я жду новых сообщений с нетерпением и беспокойством. Я спускаюсь вниз, выхожу на задний двор и проверяю свой телефон. Новости те же, что и были, когда я улегся в кровать. Ничего нового, ничего не случилось. Утомительный повтор.

Но я не устал. В два часа ночи воздух звенит тишиной. Тишина стоит во всей округе. Никто в Хидден-Оуксе сегодня не устраивает ночных застолий. И музыка нигде не играет. Я не вижу света даже в самых больших домах, «почти хоромах», как мы их зовем.

Мне бы очень хотелось называть так и наш дом. Ведь это здорово — смотреть на свой дом и сознавать: это то место, где нам бы хотелось жить вместе с Миллисент, это дом, ради которого мы так много и усердно трудились. Увы, дом нашей мечты находится в самой сердцевине Хидден-Оукса, в его «внутреннем круге». Там, где дома превращаются в настоящие особняки и где живут управляющие хедж-фондов и хирурги.

Мы с Миллисент живем в среднем круге, и то только благодаря грязному разводу одной семейки, приведшему к замораживанию их активов с последующей продажей банком их недвижимости в счет взыскания неплатежей. Поскольку Миллисент постоянно направляла в этот банк ипотечных клиентов, мы смогли приобрести дом, который иначе бы себе никогда не позволили. Вот почему мы живем в середине Хидден-Оукса. Хотя должны были жить в его внешнем круге — на окраине. Но я снова оказался «середнячком».

Шорох кустов заставляет меня подскочить. Ночь сегодня безветренная. Шум доносится со стороны дома. Если бы у нас была собака, я бы решил, что это она. Но у нас нет собаки.

Шорох потревоженных кустов слышится снова, а за ним раздается треск.

С мобильником в руке озираюсь по сторонам. Наше заднее крыльцо длиной почти с полдома — от кухни до его угла. В темноте я подхожу к дальним перилам. Дорожку вдоль боковой стены дома частично освещает уличный фонарь, и она пуста. Никаких зверей, никаких воров-взломщиков, никаких серийных убийц.

Слабый скребущий звук доносится сверху. Я поднимаю глаза как раз вовремя, чтобы заметить Рори, крадущегося в дом.

Я не заметил, когда он выскользнул из него на улицу.

46

Вечеринки, наркотики, девочки.

Вот причины, по которым Рори может отлучаться ночами из дома. Они одинаковые для всех подростков. Я первый раз смылся из дома, чтобы покурить травку. Второй раз я это сделал, потому что в первый у меня все получилось. А потом я стал тайком убегать из дома по ночам из-за Лили. Мои родители ни о чем не догадывались. Но, скорее всего, их просто не волновало, где находится и чем занимается их сын.

И все же, даже когда Рори увидел меня, украдкой выходящего из дома, мне даже в голову не пришло, что он может делать то же самое. Вот насколько рассеянным я тогда был.

А сейчас я сознательно избегаю столкновения с Рори. Я жду до следующего дня. Это дает мне возможность проверить, не пропустил ли я что-нибудь такое, что мне следовало знать до разговора с сыном.

В его комнате царит, как всегда, хаос. Исключение — письменный стол. Он почти образцово-показательный. Вероятно, потому что Рори до всего остального нет дела. Сыну безразлично, что его одежда валяется в куче, а по всему полу разбросаны книги. Но на его столе всегда безукоризненный порядок. Возможно, потому что он им никогда не пользуется.

В другой ситуации я бы не стал обыскивать комнату сына. Я никогда не делал этого раньше. Но раньше я и не знал, что он сбегает по ночам куда-то из дома. У моего сына имеются секреты. И, по моему разумению, это дает мне право на обыск.

Рори в школе. Мобильник у него с собой, а держать компьютер в своей комнате ему запрещено. Поэтому мой обыск происходит в аналоговом мире. Сначала — прикроватная тумбочка, затем его письменный стол, потом комод и шкаф. Я даже заглядываю под его кровать и в ящик для носков.

Это самый разочаровывающий обыск.

Никакого порно, потому что сын смотрит его в сети. Никаких записок от девчонок, потому что они общаются эсэмэсками. Никаких сомнительных фоток, потому что они у него в телефоне. Никаких наркотиков или алкоголя. Даже если Рори и балуется ими, то он достаточно умен, чтобы не прятать их в своей комнате. Так я полагаю, во всяком случае. Мой сын — не дурак.

Я ничего не рассказываю Миллисент. У нее других забот хватает.

Она явно не в курсе ночных похождений сына. Узнай о них Миллисент, Рори был бы уже наказан. Да так, что запомнил бы это наказание на всю свою жизнь. Но Миллисент ничего не знает, потому что ни разу не слышала, как он выходит ночью из дома. Она спит как убитая. Мне кажется, ее не подняла бы с постели даже пожарная тревога.

Когда я заканчиваю свой бессмысленный обыск, время уже близится к обеду. И я направляюсь в школу. Секретарша отправляет сообщение учительнице Рори, и та присылает сына в ее кабинет. Хотя Рори и Дженна ходят в частную школу, униформы там не предусмотрено. Но дресс-код есть, и Рори каждый день одевает брюки цвета хаки и застегивает рубашку на все пуговицы. Сегодня она у него белая. На плече сына болтается рюкзак, а его рыжие волосы пора постричь. При виде меня Рори убирает отросшие пряди со лба.

— Все в порядке? — спрашивает он.

— Лучше не бывает. Я просто подумал, что мы могли бы провести время после обеда вместе.

Брови сына приподнимаются, но он не спорит. Уж лучше побыть со мной, чем торчать в школе.

Обедаем мы в любимом ресторане Рори. Он заказывает себе стейк, который Миллисент ему никогда не готовит. Сын помалкивает, пока официантка не приносит содовую, которую мы дома не держим. Он понимает — что-то произошло. И я не удивляюсь, когда он спрашивает меня без всяких обиняков:

— Что случилось, папа?

Но я испытываю настоящий шок, когда он тут же задает мне новый вопрос:

— Вы что — разводитесь с мамой?

— Разводимся? С чего ты взял?

Сын пожимает плечами:

— Ты всегда меня угощаешь, когда собираешься сообщить мне какую-нибудь гадость.

— Правда?

— Ну да, — говорит сын так, словно это общеизвестный факт.

— Мы с твоей мамой не разводимся.

— Хорошо.

— Мы действительно не разводимся.

— Я слышал, что ты сказал.

Я делаю большой глоток холодного чая, а Рори отпивает содовой. Он больше ничего не спрашивает, вынуждая меня начать:

— Как дела?

— Отлично, па. А у тебя?

— Прекрасно. Что у тебя новенького?

Рори колеблется. Официантка приносит нашу еду, давая ему время подумать, какой смысл я вкладываю в свой вопрос.

Когда официантка уходит, сын слегка мотает головой:

— Ничего особенного.

— Ничего особенного?

— Пап!

— М-мм, — прожевываю я кусок своего стейка.

— Просто скажи мне, почему мы здесь?

— Я просто хочу знать, что нового и увлекательногопроисходит в твоей жизни, — говорю я. — Потому что в ней обязательно должно происходить что-то настолько увлекательное, что вытаскивает тебя из дома посреди ночи.

Рука Рори застывает на половине разрезанного стейка. Я почти вижу варианты ответов, прокручивающиеся у него в голове.

— Это было только раз, — говорит сын.

Я молчу.

Рори вздыхает и кладет на стол свои приборы:

— Я сделал это на пару с Дэниэлом. Мы хотели посмотреть, сойдет ли нам это с рук.

— Ну и как? Ему сошло?

— Вроде да, насколько я знаю.

— И чем же с ним занимались?

— Ничем особенным. Сходили на поле, погоняли футбольный мяч, побродили вокруг.

Правдоподобно. В четырнадцать лет волнительно и просто смыться из дома ночью. Но что-то мне подсказывает, что Рори не первый раз залезает в окно.

* * *

Сын не удирает из дома ни в эту ночь, ни в следующую. Это и не удивительно — ведь его застукали. Но я теперь внимателен не только по ночам. Я обращаю внимание на все, что раньше игнорировал.

Вечером я наблюдаю за сыном, когда он пишет эсэмэски, когда его телефон вибрирует и он смотрит, кто ему звонит. Я наблюдаю за Рори, когда он сидит за компьютером. В наш киновечер я замечаю, что он прячет свой мобильник, но постоянно его проверяет. Один раз телефон сына звонит, но из него звучит не рок-музыка или сигнал видеоигры. А песня, которую я не слышал. Исполняет ее женщина — так, словно она стоит на краю утеса.

В школу за детьми я приезжаю пораньше. Чтобы понаблюдать за ребятами, выходящими из ее дверей. И именно тогда я вижу девушку, сводящую с ума моего сына.

Это миниатюрная блондинка с розовыми губками, молочно-белой кожей и волосами до подбородка. При разговоре с Рори она постоянно отбрасывает их назад и переступает с ноги на ногу. Она так же нервничает, как и Рори.

Интересно, как давно у него эта подружка или почти подружка? — озадачиваюсь я. Не заметь я его той ночью, я бы ничего не узнал. И, возможно, прожил бы жизнь, даже не подозревая об этой маленькой блондинке, которая понравилась моему сыну.

А были ли у него другие девочки — блондинки, брюнетки, рыженькие — из-за которых он так же сходил с ума? Может, я пропустил его первую, вторую, третью «любовь»? Увы, узнать об этом мне не дано. Рори не признается, если я его спрошу. Он даже не рассказал мне о своей нынешней пассии.

А я ничего не замечал и не заметил бы, если бы не приложил усилий. И все опять бы прошло мимо меня.

Может, то же было и с моими родителями? Они никогда не прилагали усилий, и я прошел мимо них.

47

Во время ужина все наши мобильники лежат рядком на кухонном рабочем столе за спиной у Миллисент. Мы едим грибной ризотто с луком-пореем и морковью, когда мой телефон гудит как клаксон.

Свежие новости!

Миллисент оборачивается и отключает у моего мобильника звук.

— Извини, — говорю я. — Спортивное приложение.

Жена награждает меня тяжелым взглядом. По нашим семейным правилам во время ужина все телефоны обязаны молчать. Новости могут быть любыми. Но не в моем случае. Мое новостное приложение отфильтровывает все сообщения с именами Наоми и Оуэн Оливер и словами «найдено тело». Технология — вещь удивительная!

И вместе с тем ужасная. Потому что теперь я вынужден ждать окончания ужина, чтобы узнать, что случилось. Это ли не пытка? Лучше бы мой телефон промолчал все двадцать минут. Наконец с ужином покончено. Дети начинают убирать со стола, а я хватаю мобильник.

«НАЙДЕНО ТЕЛО ЖЕНЩИНЫ».

Я вскидываю глаза на Миллисент. Она в старой толстовке, черных легинсах и моих носках стоит возле мойки. Перехватив взгляд жены, я указываю ей на свой мобильник.

Миллисент отвечает мне едва заметным кивком головы и улыбкой.

* * *

Дождавшись, когда вся посуда помыта, а дети усаживаются смотреть телевизор, я поднимаюсь наверх, в ванную, и просматриваю новости.

Замечательно!

Тело Наоми было найдено в мусорном контейнере за отелем «Ланкастер». Последний раз ее видели живой как раз на стоянке неподалеку от этого бака. Это было в пятницу 13-го. Камера слежения зафиксировала, как Наоми шла по стоянке к своему автомобилю. Но та камера охватывает только часть стоянки. Машина Наоми и мусорные баки в эту зону не вошли.

Джош стоит на противоположной стороне улицы, напротив отеля. Как раз там, где я обычно парковался, чтобы понаблюдать за Наоми. Он сильно возбужден — от кофеина или адреналина, а может быть, и от того и другого. И мне нравится снова видеть его таким. Две Джейн Доу, особенно вторая, похоже, нагнали на него тоску.

Сейчас он пышет энергией, его речь полна домыслов и недомолвок. Потому что фактов пока маловато. Наверняка известно только одно: некая женщина, похожая на пропавшую Наоми, была обнаружена в мусорном контейнере работником компании по утилизации отходов. На место уже прибыла полиция, район оцеплен, а пресс-конференция, может быть, состоится вечером, а может, и нет. Но Джош думает, что она состоится.

Непонятно только, что делать с прошлым Наоми. Теперь, когда она мертва, некрасиво говорить о ней плохо.

Джош отмечает, что прошло несколько недель с тех пор, как он получил последнее письмо от Оуэна Оливера Рили. Я улыбаюсь.

Мое новое письмо адресовано телеканалу и помечено словами: «Джошу, лично и конфиденциально». Я представляю себе репортера, когда он его получит. Наверняка выражение его лица будет оргазмическим, хотя он вряд ли обрадуется тому, что это последнее письмо от Оуэна. Письма серийного убийцы сделали его звездой, пусть и местной. И у нас уже пошли слухи, что его пригласили работать на кабельный канал. У него и там все получится. Джош слишком серьезный и искренний; ему трудно не поверить.

И он — один из немногих, у кого благодаря истории с Оуэном улучшится жизнь.

У несчастной мертвой Тристы уже ничего не будет.

Ее даже никогда не признают жертвой. А ведь Триста тоже ею оказалась, хотя сама на себя наложила руки. Мне ее очень жаль, потому что она всегда за всех переживала. Такие чуткие люди, как она, не могут не вызывать симпатии.

Лучшее, что мы можем сейчас сделать с Миллисент, — это предотвратить новые жертвы.

Я спускаюсь вниз, в общую комнату; дети спорят о том, что смотреть дальше. Миллисент грозится отправить их наверх — читать книги, если они не договорятся. И в комнате сразу становится тихо. А потом раздается музыка подросткового сериала, который так любит Дженна. А Рори даже не ворчит. Я подозреваю, что это тоже из-за миниатюрной блондинки. Наверное, она смотрит те же фильмы, что и Дженна.

Миллисент устремляется ко мне. И мы проходим через кухню в официальную столовую, в которой мы устраиваем вечеринки и застолья только по праздникам.

— Они ее нашли? — шепчет мне жена.

— Нашли, — киваю я. — Ждут официального подтверждения.

— Теперь ты…

— Я отправлю его завтра.

— Отлично.

Я улыбаюсь. Миллисент чмокает меня в кончик носа.

Мы возвращаемся в общую комнату и присоединяемся к детям. А, поскольку фильм идет по телевизору, мы обречены услышать новости про Наоми. Об обнаружении ее тела сообщают во время рекламной паузы. И все происходит так быстро, что мы не успеваем переключить канал.

Мобильник Рори жужжит. Он хватает его и начинает набивать текст эсэмэски.

Дженна не реагирует. Она, не отрываясь, смотрит на экран, как будто по телевизору все еще идет ее сериал, а не новости о мертвой женщине.

— Кто хочет мороженое? — спрашивает Миллисент.

Рори поднимает палец:

— Я.

— А ты, Дженна, будешь?

— Конечно.

— Одну ложечку?

— Три.

— Хорошо, дорогая, — говорю я, вставая с дивана.

Миллисент поднимает бровь и следует за мной на кухню. Я беру четыре креманки и кладу в каждую по три ложки мороженого. Жена хочет что-то сказать, но я не даю ей заговорить:

— Давай не будем сегодня о сахаре. Какое-то время будет только хуже, пока все не наладится.

Это правда. Наоми будет мелькать в новостях каждый вечер, и репортеры будут во всех подробностях описывать, как ее нашли и как она была убита. А, когда Джош получит мое письмо, станет еще хуже. Потому что они будут часами спорить о том, действительно ли Оуэн уехал или он просто выжидает момент, чтобы снова потешить свое самолюбие.

Но рано или поздно все затихнет. Какая-нибудь другая история вытеснит из новостей тему Оуэна, и он исчезнет уже навсегда.

А до тех пор — по три ложки мороженого.

Мы с женой возвращаемся в общую комнату. Сериал о подростках закончился. Рори переключает канал, и мы смотрим концовку одного шоу в преддверии другого. Рекламную паузу между ними опять заполняют новости. И, прежде чем Миллисент успевает схватить пульт, на экране снова появляется Джош. Он повторяет ту же информацию, которую мы уже слышали по другому каналу. Когда Джош рассказывает о том, как было найдено тело Наоми, Рори поворачивается к сестре:

— Как ты думаешь, ее истязали?

— Угу…

— Больше или меньше, чем предыдущую?

— Эй, — говорю я, потому что не знаю, что еще сказать.

— Больше, — шепчет Дженна.

— Спорим, что нет?

Дочь пожимает плечами. Они с Рори пожимают руки.

Миллисент встает и выходит из комнаты.

Я беру свое мороженое и иду на кухню. Мой мобильник почти при смерти, и я роюсь в ящике со всяким барахлом в поисках зарядника. Все зарядные устройства обычно лежат там, но, когда мне требуется зарядник, почему-то в ящике не оказывается ни одного. Я осматриваю кладовку. Туда частенько попадают странные вещи. Когда Дженна была поменьше, я нередко находил там мягкие игрушки, которые сидели вокруг сладостей так, словно их охраняли. Теперь я нахожу там электронные гаджеты.

Но сегодня вечером их в кладовке нет. Зато на нижней полке, за консервными банками, я нахожу маленький пузырек с глазными каплями.

Теми самыми, на которые у Миллисент аллергия.

48

При виде глазных капель я сразу думаю о Рори. Если Миллисент пользовалась ими для того, чтобы скрыть от своих родителей, что она была под кайфом, то почему до такого не могли додуматься другие подростки? Может, Рори тоже так делает, когда сбегает ночью из дома. Может, он со своей миниатюрной подружкой курит травку?

Что ж, бывают вещи и похуже. Гораздо хуже.

Кладовка не место для глазных капель. Но Рори мог просто заныкать их там. Возможно, он тайком вернулся в дом и спрятал их там в последнюю минуту. Или посчитал, что никто не будет рыться на нижней полке за консервами.

Но ведь эти капли могла оставить и Дженна. Что, если это она балуется травкой? Нет, маловероятно. Дженна не стала бы разрушать свои легкие. Футбол для нее важнее.

Я беру пузырек. По дороге в клуб я раздумываю над тем, что может вызывать покраснение глаз, кроме дыма, грязи или какого-нибудь другого раздражителя. Аллергия и переутомление, хотя их скрывать незачем. Возможно, похмелье. Возможно, какой-то новый наркотик, о котором я не слышал.

Пришедшая на урок Кекона застает меня сидящим на скамейке и разглядывающим пузырек с глазными каплями.

Кекона так увлечена сплетнями, что подпрыгивает на своих ногах, как будто ей не шестьдесят, а всего шесть лет. Едва выбежав на корт, она начинает болтать. Ей надо успеть обсудить все последние новости до отъезда из города. Каждый год Кекона отправляется на месяц на Гавайи, и срок ее очередного путешествия туда неумолимо приближается. Кекона боится, что теперь — когда тело Наоми найдено — она пропустит самое интересное.

— Задушена, — сообщает она мне. — Как и остальные.

— Я в курсе.

— И на ее теле следы пыток. Эти чертовы порезы бумагой.

Мое сердце подскакивает:

— Порезы бумагой?

— По словам полицейских, ими покрыто все тело Наоми. Порезы были даже на ее веках, — Кекона дрожит, как будто на улице холодно.

Порезы бумагой.

Я закрываю глаза, стараясь не представлять себе, как Миллисент их наносила. Я пытаюсь отогнать от себя мысль, что она превратила нашу интимную шутку в нечто настолько болезненное.

Еще только одиннадцать дня. Утром в новостях сообщили, что отпечатки пальцев мертвой женщины были удалены. Но полиция установила личность убитой по стоматологическим записям. Это Наоми.

— О порезах рассказали сотрудники полиции? — уточняю я.

— Не официально. Как принято говорить, это стало известно из анонимных источников. Но если вам интересно мое мнение, то скажу так: уж больно срок странный, — Кекона многозначительно выдерживает паузу.

И я вынужден задать вопрос:

— О чем это вы?

— Ну… предыдущую женщину держали пленницей целый год. А Наоми? Всего полтора месяца.

— Может, Оуэну надоело ждать, когда его разыщет полиция.

Кекона фыркает:

— Что-то вы сегодня дерзки?

Я пожимаю плечами и подбрасываю вверх теннисный мяч, намекая Кеконе: не мешало бы нам поиграть. Ведь именно за это она мне платит. Кекона потягивается и размахивает ракеткой.

— Будь это кино, эта разница что-нибудь да значила, — говорит она.

Кекона права, только исходит из неверных предпосылок.

— А разве не вы говорили, что жизнь — это фильм ужасов? — подкалываю ее я.

Кекона не отвечает.

— Подавайте, — говорю я.

Кекона подает мяч дважды. Я не отбиваю ее мячи, потому что она не хочет играть по-настоящему. Она хочет зарабатывать очки на подачах.

— Они еще сказали, что ее тело было обожжено.

— Обожжено?

— Так они сказали. Ожоги по всему телу, как будто ее ошпарили.

Я поеживаюсь: ведь даже случайно ошпариться — невероятно больно. И все же Миллисент это сделала. Намеренно.

— Понимаю, мне тоже не по себе, как представлю это, — говорит Кекона. Она снова подает и останавливается. — Сегодня утром они сказали, что Оуэн воссоздал свое старое преступление. Он сжег вторую из своих жертв — Бьянку или Брианну, я не запомнила толком ее имени. Они показали в утреннем репортаже ее фото. Она выглядит почти точь-в-точь как Наоми.

Я все это пропустил. Вот что значит — не иметь возможности смотреть новости дома.

— Все это странно, — говорю я. — Подавайте.

Кекона подает девять раз подряд. И только потом останавливается и снова заговаривает. Но уже не об Оуэне. А о Дженне.

— Я слышала о вашей дочери.

Меня не удивляет, что Кекона прознала про инцидент в школе крав-мага. Именно о таких вещах мы обычно все дружно судачили. Только раньше они не затрагивали мою семью.

— Да, — бормочу я себе под нос, подыскивая объяснение поступку дочери. Как лучше оправдать Дженну за то, что она ударила мальчика камнем? Сказать, что у нее был плохой день? Провалила тест? Забыла принять лекарство? Нет, все это звучит жутко. Как будто моя дочь не может себя контролировать.

Кекона подходит и похлопывает меня по руке:

— Не переживайте. Ваша дочка — крутая девчонка!

Я смеюсь. Пусть уж моя дочь будет крутой девчонкой. Это лучше всего остального.

* * *

После урока с Кеконой я, наконец, получаю возможность послушать новости. Кекона права насчет бывшей жертвы. Бьянка и Наоми очень похожи. У обеих были темные волосы и добродушное выражение на лице. Бьянка тоже была обожжена, только не кипятком. А маслом.

Это сходство побуждает репортеров вспомнить о Линдси и, покопавшись в прошлом, найти еще одну жертву Оуэна, у которой тоже были прямые светлые волосы.

По-моему, все это притянуто за уши. Репортерам просто нужно о чем-то говорить. А за неимением конкретной информации они начинают искать взаимосвязь там, где ее нет. Если бы Миллисент хотела воспроизвести преступление, детали совпадали бы полностью.

Эти новости немного расстраивают меня. По дороге на работу, я отправил письмо Джошу. Было еще довольно рано, и стоянка перед почтой была свободна. Так что никто не мог увидеть хирургических перчаток на моих руках, когда я опускал конверт в почтовый ящик. Но, если бы я посмотрел утренние новости, я бы изменил текст письма. Я бы написал Джошу, что репортеры ошибаются, что они, как всегда, все надумывают. Оуэн не воспроизводит свои старые преступления. И они должны заткнуться, а не обмусоливать разные способы истязания жертв.

Моя дочь не должна это слышать.

Но я не видел новостей, не слышал о Бьянке. А сейчас уже слишком поздно. В клубном доме Джош взирает на меня со всех экранов — изнуренный, но взвинченный. Он до сих пор стоит напротив «Ланкастера». А дневной свет делает здание отеля причудливо-вычурным.

«На данный момент нам достоверно известно только то, что женщина, найденная в мусорном контейнере за этим отелем, — Наоми Джордж. Остальные сообщения пока официально не подтверждены. Однако наши источники проинформировали нас, что Наоми была убита всего за день до того, как ее тело обнаружили…»

GPS-маячок не показывает за день ничего необычного. Миллисент даже не заезжала в гастроном «У Джоя». Она высадила детей у школы, заехала в офис, потом несколько часов показывала клиентам дома, заглянула в бакалейный магазин и на заправку. Никаких намеков на то, где она держала Наоми. Если только это не было какое-то здание, открытое для публики. Это кажется мне маловероятным, ведь в таком месте постоянно толкутся люди.

Впрочем, теперь уже не важно. Ведь Наоми нашли. А завтра Джош получит мое письмо.

Он не станет о нем молчать. В прошлый раз я думал, что полиция будет дольше изучать мое послание, но новости о нем распространились почти сразу. И на этот раз будет так же. Мое новое письмо выглядит, как и все предыдущие, пахнет так же и даже написано на листе бумаги из той же пачки. Никто не усомнится в том, что его написал тот же самый человек, что отправил остальные письма. Будь я игроком, я бы поставил на то, что новости о письме сотрясут телеэфир еще до того, как я приеду с работы домой.

Но я — не игрок. В свои тридцать девять я стал планировщиком. Возможно, даже очень хорошим.

49

Трудно сказать, проиграл я или выиграл свое воображаемое пари. Это вопрос времени.

Я думал, что Джош появится с письмом в эфире перед вечерними новостями. И будет на всех каналах к тому времени, как люди сядут ужинать. Но это происходит на несколько часов раньше — когда мы с Дженной сидим в офисе доктора Бежа. Он полагает, что моей дочери нужно чаще бывать у него на приемах. Я считаю, что ей нужен другой доктор. С тех пор как Дженна стала ходить на консультации к доктору Бежу, она от обрезания себе волос перешла к битью других людей камнями.

Мы с Миллисент теперь по очереди возим дочь на эти консультации. Отлучаться с работы по три раза в неделю (а именно столько визитов к нему рекомендовал доктор Беж после инцидента в школе крав-мага) никто из нас не может. Сегодня моя очередь сидеть в комнате ожидания, выбор развлечений в которой ограничивается терапевтическими комиксами, образовательными журналами и телевизором. Я в этой комнате один, если не считать суровую на вид секретаршу в черном как смоль парике, которой ни до кого нет дела. Я включаю телевикторину и пытаюсь отгадывать в уме ответы на вопросы параллельно с ее участниками.

Телеигра прерывается примерно за десять минут до окончания приема Дженны. На экране появляется Джош; после краткого вступления он начинает громко зачитывать письмо Оуэна. Секретарша вскидывает глаза.

Пока Джош читает написанные мною слова, у меня по спине пробегают мурашки. Когда же он доходит до конца письма, я с трудом подавляю улыбку. Оуэн выглядит в нем законченным ублюдком.

«До свиданья.

Наконец-то».

Джош перечитывает письмо еще два раза до того, как Дженна выходит из кабинета психолога. Она выглядит уставшей.

За дочерью следует доктор. Он выглядит довольным.

— Иди, — говорит Дженна.

И я захожу в кабинет к доктору Бежу, готовому попотчевать меня миской отборной чепухи.

Но я отказываюсь:

— Извините, у нас совсем нету времени. Я могу позвонить вам позднее?

Хороший доктор явно мной не доволен.

Но мне по барабану.

— Я буду рад вашему звонку, — говорит психолог. — Если я вдруг буду недоступен, просто оставьте мне сообщение и я…

— Договорились. Большое вам спасибо.

Я протягиваю свою руку. Доктору требуется секунда, чтобы ее пожать.

— Что ж, до свиданья.

— До свиданья.

Мы с Дженной выходим на парковку. Дочь искоса поглядывает на меня.

— Ты сегодня какой-то загадочный.

— А я думал, что всегда такой.

— Сегодня ты загадочнее, чем обычно.

— Ну, так это здорово.

— Пап! — скрестив руки на груди, Дженна заглядывает мне в глаза.

— Хочешь хот-дог?

Дочь смотрит на меня так, словно я предложил ей выпить.

— Хот-дог?

— Угу. Такую трубочку из мяса в обертке с горчицей и…

— Мама запрещает нам есть хот-доги.

— Я попрошу ее составить нам компанию.

По-моему, при этой мысли мозг Дженны слегка закипает. Но она садится в машину, больше не вымолвив ни единого слова.

* * *

В «Топ-Доге» предлагают тридцать пять версий хот-догов, включая тофу. Именно его заказывает себе Миллисент. И она не произносит ни слова, когда Рори заказывает себе два говяжьих хот-дога с чили. Это похоже на празднество. Впрочем, мы и вправду празднуем. Оуэн исчез навсегда. Об этом распинаются репортеры со всех телеэкранов над нашими головами. Сегодня все идет по плану, и, похоже, каждый из нас это чувствует.

— Мы теперь вернемся к нормальной жизни дома? — интересуется Рори.

Миллисент улыбается:

— Уточни, что ты имеешь в виду под словами «нормальная жизнь».

— Конец блэк-аута. Возвращение к цивилизации.

— Хочешь смотреть новости? — хмыкаю я.

— Я не хочу, чтобы мне запрещали это делать.

Дженна закатывает глаза:

— Ты просто хочешь впечатлить Фейт.

Я сразу же понимаю: так зовут светловолосую подружку Рори.

— Кто такая Фейт? — спрашивает Миллисент.

— Никто, — отрезает Рори.

Дженна хихикает. Рори щипает ее под столом, и она взвизгивает:

— Перестань!

— А ты заткнись!

— Это ты заткнись!

— Погодите, вы говорите о Фейт Хаммонд? — встревает Миллисент.

Рори не отвечает, что значит «да». И это также значит, что Миллисент знает родителей Фейт; скорее всего, она продавала для Хаммондов дом.

— Почему они его не поймали? — спрашивает Дженна. Ее глаза устремлены на телеэкран.

Похоже, мы еще не вернулись к нормальной жизни.

— Они его уже один раз ловили, — говорит Рори. — Но он улизнул.

— Значит, полиция не может его поймать?

— Она его обязательно поймает. Такие люди, как он, не остаются долго на свободе, — говорю я.

Рори открывает рот, чтобы что-то сказать. Но Миллисент заставляет его промолчать одним своим взглядом.

Все, что я могу еще сказать, звучит в моей голове слишком глупо. И я тоже закрываю рот.

Мы молчим. Все молчим, пока Дженна не признается:

— Что-то мне нехорошо, — потирает она живот. Дочь съела хот-дог с луком — почти такой же большой, как мой хот-дог с сыром и чили.

Не думаю, что это стресс расстроил сегодня ее живот.

Но Миллисент кидает на меня говорящий взгляд.

Я киваю. Да, это я виноват, что предложил полакомиться хот-догами.

Миллисент хватает свою сумочку и кивает головой на выход. Она не разозлилась на меня за то, что я не обсудил с ней заранее этот поход в «Топ-Дог». Я беру жену за руку. И вместе с детьми мы выходим на парковку.

— А как твой живот? — спрашивает меня Миллисент.

— Прекрасно. А твой?

— Лучше не бывает.

Я наклоняюсь и пытаюсь ее поцеловать. Но Миллисент отворачивается:

— У тебя изо рта жутко пахнет.

— А от тебя пахнет тофу.

Она смеется, и я смеюсь. Но с животом у меня отнюдь не так хорошо, как я сказал. Едва мы добираемся до дома, Дженну и меня начинает тошнить. Дочь убегает наверх в ванную, а я опорожняю желудок прямо в прихожей.

Миллисент носится между нами с имбирным элем и холодными компрессами.

— Блюют, как доги! — хохочет Рори.

И я внутри смеюсь вместе с ним.

Сегодняшний вечер просто чудесный, даже несмотря на то, что меня рвет. Сегодня вечером я ощущаю себя так, словно, наконец-то, выдохнул.

А ведь я даже не сознавал, что сдерживал дыхание.

50

Этот хот-дог не дает мне спать ночью, и на следующее утро я просыпаю. Когда я выскакиваю из дома, заезжать за моим любимым кофе уже поздно. И я отправляюсь в кофейню за воротами Хидден-Оукса. Там кофе по пять долларов. Бармен с мерзкой бородкой смотрит телевизор. Наливая мне чашку кофе, он кивает на экран головой:

— Пора прекращать смотреть новости.

Я киваю, понимая его лучше, чем он думает:

— От таких новостей только настроение портится.

— Так точно.

Я не знаю людей, которые все еще говорят «так точно» в обычной жизни, но бородатый здоровяк произносит это выражение так, словно рапортует.

Я ухожу из кофейни, не расспросив про новости. Репортеры продолжают обсуждать, действительно ли Оуэн уехал. А настоящих новостей нет. Ничего свежего. Только новые способы пережевывания старого.

И образ Оуэна уже начинает потихоньку блекнуть. Он все еще остается главной темой новостных репортажей, но уже не доминирует в системе вещания.

Как я и думал.

И теперь мои мысли занимает моя семья, мои дети. Я думаю о девушке Рори, с которой я до сих пор не познакомился. Я узнал, что Хаммонды живут в соседнем квартале. Рори требуется всего шестьдесят секунд, чтобы добраться от нашего дома до их. Мне следовало это выяснить раньше — еще когда я застукал сына ночью во дворе. Но я был слишком занят. Сейчас мне надо наверстать упущенное.

У Дженны новое увлечение — макияж. Это началось на прошлой неделе. Возможно, потому что она больше не пытается спрятаться от Оуэна. Однажды утром, до отъезда в школу, я увидел, как дочь мазала губы блеском. И Миллисент заметила, что кто-то был в нашей ванной.

Но Дженна до сих пор хранит тот нож под своим матрасом. И я начинаю подумывать — а не забыла ли она его там?

Все это прошло бы мимо меня, если бы я продолжал отвлекаться на Оуэна, Наоми, Аннабель и Петру. А сейчас я не могу припомнить, когда в последний раз заряжал одноразовый телефон.

А еще я, естественно, думаю о Миллисент. Мы условились с ней о настоящем ночном свидании. Его еще не было, но, когда оно состоится, мы не будем больше разговаривать о Холли, Оуэне или о чем-нибудь еще в том же роде. А пока Миллисент начала в Интернете крестовый поход против хот-догов.

Я снял маячок с ее автомобиля. Теперь мне хочется наблюдать за своей женой, а не за синей точкой, ее воплощающей.

Да и работы прибавилось. У меня два новых клиента, потому что мое расписание уже больше не беспорядочное. Большую часть дня я провожу в клубе. И если не обучаю никого теннису, то провожу время в сети.

Энди… Я не разговаривал с ним с тех пор, как он покинул Хидден-Оукс. Мой друг уехал сразу после ухода Тристы. Он выставил свой дом на продажу, и с того момента я его не видел. Энди больше не появляется в клубном доме. Мне кажется неправильным, что я позволил ему исчезнуть из моей жизни. Отчасти это произошло из-за моего графика. Но и из-за Тристы тоже.

Я пытаюсь дозвониться до Энди — узнать, как он поживает. Но Энди не отвечает на звонки и не перезванивает мне. Я было попробовал разыскать его в сети, выяснить, где он теперь живет и чем занимается, но через несколько минут оставил свою затею.

И меня до сих пор беспокоит тот пузырек с глазными каплями. Я не нашел подтверждений тому, что Рори или кто-то другой в нашей семье балуется наркотиками. Но тогда что эти капли делают в нашем доме, тем более — в кладовке? Какой смысл и кому нужно их прятать?

* * *

Кекона уехала на целый месяц на Гавайи. И теперь моя первая клиентка — миссис Лиланд. Она не любит болтать ни о преступлениях, ни об Оуэне. Миссис Лиланд — серьезный игрок; она разговаривает только о теннисе.

После урока с ней у меня есть пять минут до занятия со следующим клиентом. Этого времени вполне достаточно, чтобы прочитать эсэмэску от Миллисент.

«?»

Я не понимаю, что это значит, или что она хочет узнать у меня. Поэтому набиваю в ответ:

«Что?»

Посередине моего урока с пенсионером Артуром Миллисент присылает мне ссылку на газетное сообщение. Его заголовок звучит бессмыслицей:

«ОУЭН МЕРТВ»

Я прочитываю статью один раз, другой, третий. И с каждым разом она мне кажется все менее правдоподобной.

«Пятнадцать лет назад Оуэн Оливер Рили был обвинен в убийстве, но выпущен на свободу из-за лазейки в законе. Он исчез бесследно. И снова о нем заговорили только недавно, когда было найдено тело молодой женщины и некто, назвавшийся Рили, прислал местному репортеру письмо, в котором взял на себя ответственность за ее убийство и пообещал убить еще одну женщину, назвав даже точную дату ее исчезновения. После обнаружения тела второй женщины всем показалось, будто Оуэн сдержал свое обещание. В следующем письме говорилось, что он исполнил задуманное и теперь уезжает из этих краев навсегда. Но был ли это действительно Оуэн?

«Нет», — отвечает Дженнифер Рили. На прошлой неделе сестра Оуэна связалась с местной полицией и сделала заявление.

В заявлении, настолько шокирующем, что ему с трудом верится, она утверждает, что пятнадцать лет назад они с братом переехали в Европу. И никогда больше не возвращались в Америку, даже с кратковременным визитом. Более того, они сменили имена и жили анонимно.

Пять лет назад у ее брата врачи диагностировали рак поджелудочной железы, и после нескольких сеансов химиотерапии Оуэн перестал бороться со своей болезнью и умер. Его тело было кремировано; так, во всяком случае, говорится в заявлении Дженнифер Рили.

Как она призналась полиции, до недавнего времени она даже не подозревала, что ее брат «вернулся» в тот край, где он вырос. «Я ничего не собиралась предпринимать, — сказала Дженнифер Рили. — Мы так давно уехали из этих мест. Но одна моя старая приятельница связалась со мной и убедила меня сделать заявление, потому что полиция была уверена, что этих женщин убил Оуэн. Так вот, я заявляю со всей ответственностью: недавние убийства двух молодых женщин — настоящая трагедия. Но мой брат к ним не причастен».

51

Мой телефон лежит на бетонном корте, экран разбит. Я не помню, чтобы я его уронил. Или, может, я его бросил?

Чья-то рука касается моего плеча. На меня смотрит Артур, мой клиент. Его глаза скрыты под густыми седыми бровями, и эти брови обеспокоенно изгибаются.

— С вами все в порядке? — спрашивает Артур.

Нет. Не в порядке.

— Извините. Я должен уйти. Это семейное…

— Да-да, конечно. Идите.

Я подбираю телефон, хватаю сумку и покидаю корт. На пути к парковке я слышу, как меня приветствуют какие-то люди, но их лиц я не вижу. Перед моими глазами стоит лишь один заголовок: «ОУЭН МЕРТВ».

Уже в машине, с включенным двигателем, я вдруг осознаю, что понятия не имею, где сейчас Миллисент. Я же снял с ее автомобиля маячок.

Ощущая пальцами трещины в экране мобильника, я посылаю ей сообщение:

«Ночное свидание»

И тут же получаю ответ:

«Свидание за обедом. Сейчас»

Я уже выезжаю с парковки.

Дети в школе, поэтому мы встречаемся дома. Машина Миллисент стоит у входа; сама она уже в доме, меряет шагами общую комнату. Сегодня на ней синие туфли, и они не цокают при ходьбе. Волосы Миллисент теперь короче, чем были раньше, — она обрезала их по плечи, потому что не хотела, чтобы в женской половине нашей семьи только Дженна ходила с короткими волосами. Когда я захожу в комнату, Миллисент останавливается. Мы смотрим друг на друга. Сказать нечего. Разве что мы облажались.

На губах жены вдруг мелькает улыбка. Нерадостная.

— Такого я не предвидела.

— Мы не могли такое предвидеть.

Я протягиваю к ней руки, и Миллисент падает в мои объятия. Мое сердце бьется быстрее обычного, и она припадает к нему головой.

— Теперь они начнут искать настоящего убийцу, — говорю я.

— Да. — Миллисент откидывает голову назад и поднимает на меня свои глаза.

— Мы можем уехать.

— Уехать?

— Ну да. Просто взять и уехать отсюда. Мы не обязаны здесь жить. Мы не обязаны даже проживать в этом штате. Я могу учить теннису где угодно. И ты можешь продавать недвижимость где угодно, — эта идея осенила меня только что, пока я сжимал Миллисент в объятиях. — Выбери место.

— Это не серьезно.

— Но почему?

Миллисент отстраняется от меня и снова начинает расхаживать по комнате. Я знаю, что она прокручивает в уме списки домов, пытается сообразить, что нужно сделать.

— Сейчас середина учебного года.

— Я помню.

— Я даже не решила, куда бы мы могли уехать.

— Мы можем решить это вместе.

Миллисент снова задумывается.

Я повторяю очевидное:

— Они будут искать настоящего убийцу.

До сих пор это не было проблемой. Первые два тела не были найдены. До того, как нашли тело Линдси, никто и не подозревал о существовании убийцы. Полицейские никого не искали. Теперь они будут искать. И теперь им известно, что убийца выдавал себя за Оуэна.

— Они никогда не догадаются, что это были мы, — говорит Миллисент.

— Никогда?

Миллисент мотает головой:

— Теперь я уже ни в чем не уверена. Мы практически все разделили. Я никогда не дотрагивалась до писем…

— Но ты где-то прятала Наоми…

— Ты никогда этого не видел. А тебя? Тебя видели с…

— Нет. Я никогда не разговаривал с Наоми.

— Никогда? — Миллисент на секунду замолкает. — Это хорошо. Никто тебя с ней не видел.

— Нет.

— А с Линдси?

Я мотаю головой. Мы с Линдси общались во время велосипедных прогулок.

— Нас никто не видел.

— Хорошо.

— Дженна, — говорю я. — Я почти уверен, что нам следует переехать из-за…

— Давай подождем хотя бы немного и убедимся, что это заявление — не утка. Или чей-нибудь трюк.

Я улыбаюсь. Ирония ситуации.

— Как письма Оуэна.

— Да, вроде того.

Мой мобильник пищит. Сработало напоминание. Через пятнадцать минут у меня занятие со следующим клиентом. Я либо еду на работу, либо должен его отменить.

— Поезжай, — говорит мне жена. — Нам ничего сейчас не остается, как только ждать.

— Если это не утка и не чей-то трюк…

— Мы обсудим это еще раз.

Я подхожу к Миллисент и целую ее в лоб.

Она касается рукой моей щеки:

— У нас все будет хорошо.

— Как и всегда.

— Да.

* * *

Дети уже слышали новости. Мы планировали рассказать им все вечером, за ужином, но ребятам уже все известно. Интернет и друзья-приятели опережают нас с Миллисент.

Если Рори и взволнован, то вида не показывает. Его рука сжимает мобильник, связующую нить с его подружкой.

Лицо Дженны как каменное. Ее глаза, обычно такие выразительные, смотрят сквозь нас. Дочь не слушает нас и не слышит. Ее нет в комнате вместе с нами. Я не знаю, где она. Дженна ничего не говорит, пока мы с Миллисент пытаемся внушить ей то, что уже повторяли неделями: ты в безопасности.

Мне кажется, она нам не верит. Я даже не убежден, что сам верю нашим словам. Все, что Дженна считала правдой, оказалось неправдой. Оуэн никогда сюда не возвращался. Это был кто-то другой. А кто — никто понятия не имеет.

Я не могу винить дочь за молчание. Мне тоже хочется помолчать.

Пока мы ее уговариваем, Рори вскакивает и устремляется к лестнице. Уже набивая в телефоне какую-то эсэмэску. Дженна продолжает глядеть сквозь нас.

— Малышка? — дотрагиваюсь я до руки дочери. — Ты в порядке?

Дженна поворачивается ко мне, ее взгляд фокусируется:

— Это все была ложь. Убийца, возможно, никуда не уехал.

— Мы еще этого не знаем, — говорит Миллисент.

— Но такое ведь может быть.

Я киваю:

— Может быть.

Проходит минута, другая.

— Ладно, — произносит, наконец, Дженна, выдергивая руку из-под моей ладони. И поднимается: — Я пойду наверх.

— Как ты себя чувствуешь?

— Нормально.

Мы с Миллисент провожаем дочь глазами.

Остаток вечера я провожу в Интернете, подыскивая для нашей семьи новое место жительства. Я просматриваю сайты о погоде, школах, стоимости жизни и, конечно же, новости. Так необычно — не знать, что будет дальше. С тех пор, как я написал Джошу первое письмо, большинство новостей меня не удивляли. Я уже знал содержание писем и мог догадаться, как их истолкуют. Даже сообщение о теле Наоми не стало для меня неожиданностью. Я не был в курсе деталей, но знал, что его найдут.

Единственное, что меня тогда удивило — это порезы бумагой.

Теперь иначе. Ничего знакомого. Ничего ожидаемого. И мне это не нравится.

52

Я смотрю новости по телевизору, как будто я в эту историю не вовлечен. Как будто я — просто зритель. И, поскольку я не в силах изменить ее ход, я только надеюсь. Каждый раз, когда я включаю новости, я надеюсь, что сестра Оуэна окажется лгуньей. Но в один из вечеров я стою на заднем крыльце, смотрю по мобильнику одиннадцатичасовой выпуск новостей и… Увы, Джош говорит иное.

Он вещает из студии — в пиджаке и галстуке. И его лицо выглядит так, словно он побрился за несколько минут до эфира. С самым что ни на есть серьезным видом Джош сообщает зрителям, что Дженнифер Рили возвращается в страну. Она хочет обелить имя брата.

У меня снова возникает желание отшвырнуть телефон. Но его перебивает скрип сбоку дома. Встав с крыльца, я всматриваюсь в темноту.

Рори.

Он все же продолжил убегать из дома после того, как я его застукал.

Или точнее: он смог и дальше ускользать из дома после того, как я его за этим застал. Интересно, сколько раз я его пропустил?

Сын замечает меня, едва его ноги касаются земли. Рори только выбирался из дома, а не возвращался обратно.

— О, — восклицает он. — Привет.

— Решил подышать свежим воздухом?

Ничего не признавая, сын пожимает плечами.

— Садись потолкуем, — говорю я.

Но вместо того, чтобы сесть на крыльцо, мы проходим вглубь двора. Там — между большим дубом и демонтированной игровой площадкой — стоит стол под зонтиком, для пикников.

— У тебя не так много мест, где ты можешь поговорить об отлучках из дома, — замечает Рори.

Еще несколько дней назад, когда Оуэн вроде бы исчез навсегда, такой комментарий меня бы не задел. Я и сам собирался поговорить с сыном о его первой девушке. Теперь я воспринимаю этот разговор как рутинную обязанность.

Я указываю на одну из скамеек:

— Сядь. А ну, сядь, я сказал.

Рори садится.

— Во-первых, говорю я, — ты, наверное, заметил, что у твоей сестры проблемы. Ты — ее единственный брат. И, я думаю, ты не хочешь, чтобы ей стало хуже?

Рори мотает головой.

— Конечно, не хочешь. Я в этом уверен. И поэтому ты не расскажешь ей свою версию о том, будто бы я обманываю твою мать.

— Версию?

Я смотрю сыну прямо в глаза.

Он снова мотает головой:

— Нет, я не собираюсь ей этого рассказывать.

— Я также понимаю, что ты не сравниваешь себя со мной, хотя тоже норовишь улизнуть ночью из дома. Потому что ты более чем вдвое моложе меня. И повзрослеешь еще не скоро. Ты не должен сбегать из дома.

Рори кивает.

— Что? — уточняю я.

— Я и не думал сравнивать себя с тобой.

— И я также знаю, что на мой вопрос, куда ты бегаешь по ночам, ты не ответишь мне — «потусить с Дэниэлом». Потому что ты идешь сейчас не к Дэниэлу, так?

— Да.

— Ты сбегаешь из дома, чтобы увидеться с Фейт Хаммонд.

— Да.

— Отлично. Я рад, что мы все прояснили.

Мобильник Рори вибрирует. Сын переводит глаза с телефона на меня.

— Давай ответь.

— Да все нормально.

— Не заставляй Фейт ждать.

Рори проверяет мобильник и посылает эсэмэску, смахивая с глаз рыжие пряди. Фейт сразу же отвечает, и он отправляет ей еще одно послание. Общение продолжается, и я жду, пока сын снова не кладет мобильник на стол. Экраном вверх.

— Извини, — говорит он.

А я вздыхаю.

Я на Рори совсем не сержусь. Он — просто ребенок, мальчишка, который внезапно открыл для себя, что девчонки не такие уж и плохие. Он привык повторять, что они «противные, гадкие и, в большинстве своем, уродины». Эта цитата из книжки, которую Рори прочел, всегда вызывала у меня улыбку. Я поворачивался к Миллисент и говорил: «Это ты водишь их в библиотеку каждую неделю». Если мы в это время были на кухне, она замахивалась на меня полотенцем. Однажды она хлестнула им меня так сильно, что поранила руку. Ранка была крошечная — так, слабый надрыв кожи. Но Рори был впечатлен своей матерью. И гораздо меньше мной.

И вот теперь он выбирается тайком по ночам из дома, чтобы встретиться с маленькой блондиночкой по имени Фейт.

— Она тоже сбегает из дома? — спрашиваю я. — Вы встречаетесь где-то на стороне?

— Иногда. Но я могу и залезть к ней в окно.

Мне хочется запретить ему это делать, повесить на его окно замок, позвонить родителям Фейт и сказать им, что наши дети еще слишком юные и все это слишком опасно. Оуэн мертв, но убийца на свободе.

Это неправда. Но я должен притворяться. Так же, как я притворяюсь, что не помню своей первой девушки.

— Вы должны перестать видеться по ночам, — говорю я сыну. — Ты же смотришь новости. Это слишком опасно для вас обоих — гулять где-то ночью одним.

— Да, я понимаю, но…

— Тебе вообще не следует смываться из дома. Если бы я рассказал об этом твоей матери, она бы заперла твое окно на замок и установила бы по всему дому камеры.

Брови Рори выстреливают вверх:

— Она что — не знает?

— Если бы она знала, ты был бы наказан до окончания колледжа. Как и твоя подружка.

— Ладно, мы не будем.

Я делаю глубокий вдох. То, что я сердит, не значит, что я безответственный.

— И, раз уж у тебя появилась подружка, ты должен…

— Па, я знаю, как покупать презервативы.

— Хорошо-хорошо. Значит, договорились? По ночам только общение эсэмэсками. А свидания днем.

Рори кивает и быстро встает, как будто боится, что я передумаю.

— Еще один вопрос, — говорю я. — Только ответь мне прямо.

— Ладно.

— Ты употребляешь наркотики?

— Нет.

— А травку куришь?

Рори мотает головой:

— Клянусь, нет.

Я отпускаю его. Именно сейчас у меня нет времени выяснять, врет ли он или нет.

Когда я не смотрю новости, я могу думать только об одном — не упустили ли мы чего. Я думаю, как нас с Миллисент могли бы вычислить. Все эти криминалистические уловки, ДНК, отпечатки, волокна — все, что я видел в кино, — все это крутится у меня в голове. Хотя я прекрасно понимаю, что зацикливаться на этом бессмысленно. Против меня улик нет. Я ни разу не обмолвился хотя бы словом с Наоми. И уж тем более — не притрагивался к ней. Все улики, какие только могут оказаться в распоряжении полиции, укажут на Миллисент.

* * *

И вот явпервые вижу сестру Оуэна по телевизору. Оуэну было за тридцать, когда он убивал. Сейчас ему было бы около пятидесяти. Дженнифер выглядит моложе; ей сорок с чем-то. У нее такие же голубые глаза, а волосы, хоть и светлые, но более грязного оттенка. И она настолько худощава, что ключица прямо выпирает наружу. Как, впрочем, и вены на шее. Говорят, что телекамера прибавляет людям фунтов десять веса. Если это так, то в жизни Дженнифер должна быть худой, как палка.

Она на всех экранах в клубном доме, куда набилась тьма народу, чтобы за еще одним коктейлем посмотреть пресс-конференцию с ее участием.

По одну руку от Дженнифер — начальник полиции, по другую — медэксперт. У одного на голове есть волосы, у другого нет. Но брюхи у них одинаково большие.

Дженнифер говорит, что она — сестра Оуэна Оливера Рили и что все мы заблуждаемся относительно недавних убийств.

— Я могу доказать, что Оуэн никого не убил за последние пять лет. Я проделала весь этот путь назад для того, чтобы убедить вас: мой брат мертв, — Дженнифер поднимает лист бумаги и говорит, что это свидетельство о его смерти, подписанное коронером в Великобритании и удостоверенное государственной печатью.

— Мой брат мертв, — снова повторяет она.

Медэксперт берет микрофон и подтверждает слова Дженнифер:

— Он мертв.

Затем слово берет шеф полиции. Он долго и нудно распинается о том, насколько неизбежен был промах его сотрудников.

— Да, — признает он. — Они нацелилось на поимку Оуэна, но, оказалось, заблуждались. И он также подтверждает заявление Дженнифер — Оуэн мертв.

Теперь никто из нас не сомневается. Мы все верим Дженнифер. Оуэн мертв, и полиция намерена возобновить поиск улик. Возможно, они что-то пропустили.

Начальник полиции снова передает микрофон Дженнифер:

— Я хочу принести свои соболезнования семьям убитых. А также извиниться за то, что так много времени было упущено из-за того, что полиция искала моего брата, а не настоящего убийцу. О том, что происходит здесь, в Вудвью, мне рассказала моя старая приятельница. И, когда она попросила меня приехать сюда, я поняла: я должна это сделать. Это будет правильно.

Кивком головы Дженнифер указывает на кого-то за своей спиной, а медэксперт отступает немного в сторонку. Оператор наводит камеру на приятельницу Дженнифер.

Моя голова поворачивается так быстро, что я чуть не теряю сознание.

Женщина, позвонившая Дженнифер Рили, пышнотелая и светловолосая. И ее улыбка озаряет весь экран.

Денис. Из гастронома «У Джоя».

53

GPS-трекер лежит на приборной доске моей автомашины. Я переворачиваю его на один бок, потом на другой. И так несколько раз без перерыва. То же самое я проделывал в уме после того, как на телеэкране появилась женщина из гастронома «У Джоя», нового любимого места обеда моей жены.

Денис. Та самая, что обслуживала меня и Дженну.

Это совпадение. Должно быть совпадением. То, что Оуэн мертв, не сыграет на руку нам с Миллисент. А может только навредить.

И, если бы «У Джоя» посетителей потчевали ростбифами из мяса коровок, выращенных на натуральной травке, мне бы никогда в голову не пришло, что это может оказаться не просто совпадением. Но это заведение — не бистро органической пищи. Это гастроном, где «органический» или «натуральный» — слова из другого языка.

Если бы я мог спросить у Миллисент о ее новом пристрастии к дешевым сэндвичам в посредственном гастрономе, я бы это сделал. Но я ведь не должен об этом знать. Эту информацию я получил, шпионя за своей женой.

Я никогда не делал такого раньше. Подумывал, но не делал. Даже тогда, когда Миллисент работала с мужчиной, которому нравилась больше, чем просто коллега. Мне это стало очевидно, как только я с ним познакомился. Купер. Великовозрастный ушлепок, неженатый и не собиравшийся жениться. Все, что он хотел, — это переспать с Миллисент. Именно Купер полетел с ней на конференцию в Майами. В тот уик-энд, когда Кристал меня поцеловала.

Я был убежден, что Купер там тоже атаковал Миллисент.

Когда они вернулись, эта убежденность чуть не сподвигла меня шпионить за ними обоими. Но я не стал за ними следить. По крайней мере, за Миллисент. А за Купером я наблюдал довольно долго. И в результате узнал, что он готов был переспать с любой женщиной. Не только с моей женой.

И, насколько я понял, Миллисент с Купером не спала.

Теперь, когда я стал следить уже за женой, я понял, насколько это проблематично. Я не могу воспользоваться полученной информацией. Маячок на моем щитке, я сижу в салоне машины на парковке возле клуба и пялюсь в гаджет, потому что слежка ведет только к еще большей слежке. Если бы я знал, какой это замкнутый круг, я бы никогда на это не пошел. Пока я так маюсь, Миллисент присылает мне эсэмэску:

«Фо с курятиной на ужин?»

«Звучит аппетитно».

Я жду от жены следующего сообщения, с предложением «ночного свидания» или какой-нибудь ссылкой на сегодняшние новости, но мой телефон молчит.

* * *

Когда я возвращаюсь домой, машина Миллисент уже в гараже. Пару минут я размышляю, не установить ли мне на ней снова маячок. Но отказываюсь от этой затеи.

Миллисент на кухне готовит фо с курятиной. Я начинаю ей помогать — режу овощи. А жена добавляет в бульон свежий лук и имбирь.

Детей рядом нет.

— Они наверху, — сообщает мне Миллисент, не дожидаясь моего вопроса. — Делают домашнее задание.

— Ты смотрела новости?

Она наморщивает губки и кивает:

— Он умер.

— Они заявили об этом уже тысячу раз.

Я пытаюсь улыбнуться. Миллисент тоже. Мы не можем изменить данность: Оуэн мертв. Несколько минут мы храним молчание, готовя ужин. И я стараюсь придумать, как вывести разговор на Денис. Но, прежде чем меня осеняет подходящая идея, на кухне появляются дети.

Я еще раз повторяю, что они не должны придавать значения всему, что сообщают в новостях.

— С вами ничего плохого не случится.

Это противоречит тому, что я говорил Рори накануне ночью. Я ведь сказал ему, что убегать из дома по ночам слишком опасно. Но Рори не бьет других детей камнями. А Дженна бьет.

И все же сын замечает. И, глядя на меня, округляет глаза. Мы с ним не общались после того разговора на заднем дворе. И я не уверен, не злится ли он на меня. За то, что я застукал его. Или за то, что спросил про наркотики. А, возможно, и за то и за другое.

Поскольку тема Оуэна себя исчерпала, наш разговор переключается на субботу. Рори собирается поиграть в гольф. У Дженны футбольный матч. И развозить их на этот раз очередь Миллисент. Я работаю. Встретимся мы все вместе только за ужином.

Тема Оуэна не всплывает и позже — когда ужин закончен, посуда вымыта, а дети расходятся по своим комнатам спать. Миллисент в нашей ванной, готовится ко сну. А я в ожидании жены смотрю новости. Она выходит из ванной в одной из моих клубных футболок и толстовке. Ее лицо блестит от лосьона. Миллисент втирает его в свои руки, вперив взгляд в экран телевизора.

Джош стоит перед отелем «Ланкастер», в котором остановилась Дженнифер Рили. И рассказывает о пресс-конференции. А потом показывает ее фрагменты.

— Я этого не видела, — говорит Миллисент.

— Не видела?

— Нет. Я смотрела репортаж онлайн.

Я прибавляю громкость. На экране сменяются кадры с пресс-конференции, в каждом из которых кто-то произносит слово «мертв». Никто не говорит, что Оуэн скончался, даже его сестра.

Когда на экране появляется Денис, я искоса взглядываю на жену.

Она наклоняет голову набок.

Я жду.

Когда фрагмент с Денис заканчивается, Миллисент произносит:

— Это странно.

— Что странно?

— Я знаю эту женщину. Она — моя клиентка.

— Правда?

— Она — владелица гастронома. Довольно успешная особа. И она подыскивает себе дом.

Миллисент снова уходит в ванную.

Я выдыхаю. Денис — всего лишь клиентка. Мне и в голову не приходило, что у нее есть деньги на покупку дома — по крайней мере, такого, что продает Миллисент. И, тем не менее, деньжата у нее водятся.

До чего же я глупый!

Несмотря на то, что я испытываю облегчение, узнав, что все это было странным совпадением, наши проблемы не исчезают. Ситуация становится только хуже. Оуэн мертв, и полиция ищет теперь настоящего убийцу.

Шеф полиции передал дело новому следователю. Он с другого полицейского участка и сможет посмотреть на него свежим взглядом. Мне тоже следовало взглянуть на Денис под другим углом.

Когда Миллисент выходит из ванной, телевизор в нашей спальне уже выключен. И свет тоже. Жена ложится в постель. Я поворачиваюсь к ней лицом, хотя в комнате слишком темно, чтобы что-то увидеть.

— Я не хочу переезжать, — говорит Миллисент.

— Знаю.

Ее рука скользит в мою руку.

— Я беспокоюсь.

— Из-за Дженны? Или из-за полиции?

— Из-за того и из-за другого.

— А что, если нам уехать из города?

— Я же только что сказала, что…

— Я имею в виду — не на совсем. На время. В отпуск.

Жена молчит. Я перебираю в уме все причины, по которым мы не можем уехать. Дети пропустят школу. У нас нет лишних денег. У Миллисент несколько незавершенных сделок. Мне не следует опять отменять уроки с учениками. Такие же доводы, должно быть, вертятся и в голове жены.

— Я подумаю над твоим предложением, — наконец говорит она. — Посмотрим, как будут развиваться события.

— Ладно.

— Договорились.

— Фо с курятиной получился очень вкусным, — замечаю я.

— Дурачок!

— Даже если мы не уедем в отпуск сейчас, нам следует отдохнуть, когда все это закончится.

— Мы так и сделаем.

— Обещаешь?

— Обещаю, — говорит Миллисент. — А теперь давай спать.

54

Новый следователь — женщина. Ее полное имя — Клэр Веллингтон — звучит так, словно ее предки сошли на берег Америки с «Мейфлауэра». Хотя я готов побиться об заклад, что этого не было. Впрочем, не важно.

На вид Клэр — особа очень суровая. У нее светлая кожа, короткие каштановые волосы и такая же помада на губах. Она ходит в строгих брючных костюмах темных тонов и никогда не улыбается. Я это знаю, потому что она все время мелькает на телеэкране. А ее метод работы — обращение за помощью к общественности.

«Я уверена, что кто-нибудь в этой общине непременно что-то видел, даже если он сам того не сознает. Возможно, это было в ту ночь, когда пропала Наоми. Все тогда были начеку, и все знали, что что-то случится. Возможно, это было, когда убийца выбрасывал тело Наоми Джордж за отелем «Ланкастер». Пожалуйста, вспомните эту ночь, подумайте о том, что вы делали, с кем вы были и что вы видели. Возможно, вы заметили что-нибудь важное, просто не поняли этого».

Для людей, способных сообщить хоть какие-то сведения, создан особый вебсайт. При желании сохранить анонимность свидетели могут позвонить на горячую линию, посвященную Линдси и Наоми. Мне такая активность нового следователя не нравится. Так может всплыть любая информация. Джош уже рапортует, что у полиции появились десятки новых зацепок:

— Полиция также воспользовалась инновационной компьютерной программой, разработанной в Университете Сарасоты, где студенты написали алгоритм, способный сортировать подсказки и часто повторяющиеся слова на наиболее полезные и наименее полезные.

Это происходит в течение всего нескольких дней с момента приезда Клэр. И плохо то, что мне приходится смотреть ее по телевизору. Все время. постоянно. И еще я должен выслушивать, какая она энергичная, эффективная, да еще новатор в своем деле. Даже дома этого не избежать. Правда, намедни Миллисент настояла, чтобы мы не смотрели телевизор по вечерам, потому что Клэр всегда появляется во время рекламных пауз.

Вместо телевизора мы все вместе играем в игры. Миллисент достает колоду карт и пластмассовые жетоны, и мы учим детей, как играть в покер. Это предпочтительнее, чем смотреть на Клэр.

Рори уже умеет играть в покер. У него в мобильнике установлено такое приложение. Дженна схватывает правила игры быстро — она все схватывает быстро. И выражение лица у нее, как у записной покеристки. Лучше, чем у Миллисент.

У меня выражение лица ужасное. И я все время проигрываю.

Пока мы играем, Рори роняет, что завтра в школе должно быть собрание. Миллисент нахмуривается, но тут же разглаживает лицо. Она старается меньше хмуриться, чтобы не появлялись морщины.

— Я не получала уведомления о собрании, — произносит она.

— Эта новая женщина-следователь придет к нам в школу, — говорит Дженна.

— Курица, — бросает Рори.

Брови Миллисент снова хмурятся.

— А зачем к вам в школу придет женщина-следователь? — спрашиваю я.

Рори пожимает плечами:

— Наверное, для того чтобы спросить нас, не видели ли мы чего-нибудь. Дэниэл сказал, что она ходит по всем школам.

Дженна кивает, словно тоже слышала об этом.

— Она противная, жутко раздражает, — говорит Рори. — Но нас хотя бы отпустят с урока.

Миллисент бросает на сына выразительный взгляд. Он делает вид, что его не заметил. Изучает свои карты.

— А мне она нравится, — подает голос Дженна.

— Тебе нравится этот следователь? — спрашиваю я.

Дочь кивает.

— Она производит впечатление целеустремленной и упорной женщины. Думаю, она найдет убийцу.

— О, с этим я согласен, — вставляет Рори. — Она словно одержима.

Получается, что женщина, способная поймать нас с Миллисент, оказывает благотворное действие на самочувствие Дженны.

— Все в нее верят, — говорю я.

— Надеюсь, мне удастся с ней пообщаться, — восклицает Дженна.

— Боюсь, она слишком занята.

— Естественно. Я так просто это сказала.

* * *

Собрания в школе Дженны и Рори проходят не в спортивном зале, как в некоторых других школах. Там есть свой актовый зал, названный в честь спонсора, оплатившего его обустройство. Когда я приезжаю в школу, зал уже битком набит детьми, родителями и учителями. Учитывая то, сколько раз Клэр появлялась в новостях, она — почти звезда!

Она выше, чем я думал. И даже в переполненном зале она пугает. Клэр не хочет рассказывать о себе, о своем прошлом и опыте работы в полиции. Свое обращение к детям она начинает с другого; она заверяет, что они все в безопасности.

— Тот, кто убил этих женщин, не охотится за вами. Он выискивает женщин, которые старше вас. И шансов на то, что ваши пути пересекутся с убийцей Наоми и Линдси, практически равны нулю.

Дженна сидит со своими приятельницами прямо перед сценой. Я вижу, как она наклонилась вперед, как старается не упустить ничего из вида и ловит каждое слово Клэр.

Рори сидит со своей подружкой в среднем ряду. Обращает ли он внимание на сцену или нет, сказать трудно.

— Однако, — продолжает Клэр, — существует, пусть и маленькая, но вероятность, что вы все же пересекались с убийцей. Только не знали этого. Вы могли увидеть что-нибудь, чему даже не придали значения. Но все, что вам показалось необычным, странным, может оказаться для нас очень важным.

Клэр повторяет то же, что твердила по телевизору. Только более простыми предложениями. В завершение она обещает пообщаться со всеми, кто захочет с ней поговорить. Вот для этого я и приехал в школу. Во-первых — убедиться в том, что Дженне представился шанс познакомиться с Клэр. Во-вторых, для того чтобы самому с ней познакомиться.

Вокруг дочери вьются подружки. Поэтому она не машет мне в приветствие рукой. Мы вместе ждем удобного момента, чтобы поговорить с Клэр. Желающих это сделать масса. И, когда подходит наша очередь, я выхожу вперед и представляюсь. Клэр достаточно высока — наши глаза на одном уровне. На телеэкране ее глаза казались светло-карими. Вблизи я вижу в них блики золота.

— Это моя дочь, Дженна, — говорю я.

Вместо того, чтобы узнать, сколько ей лет или в каком она классе, Клэр спрашивает у Дженны, хочет ли она быть следователем.

— Очень! — восклицает моя дочь.

— Тогда главное, что ты должна себе уяснить, — это то, что все имеет значение. Даже самые маленькие детали.

Дженна кивает. Ее глаза сияют.

— Я это понимаю. И всегда обращаю внимание на детали, даже самые маленькие.

— Молодец! — Клэр поворачивается ко мне: — Из вашей дочки получится отличный следователь.

— Думаю, что уже получился.

Мы улыбаемся друг другу.

И, развернувшись к нам спиной, Клэр заводит разговор со следующим человеком.

Дженна подпрыгивает на мысках.

— Ты действительно думаешь, что я смогу быть следователем?

— Ты сможешь быть тем, кем захочешь. Тебе все по силам.

Дженна перестает подпрыгивать:

— Па, ты говоришь как коммерсант.

— Извини. Но это правда. И я действительно думаю, что из тебя выйдет прекрасный следователь.

Дженна со вздохом возвращается к своим подружкам. И отмахивается от меня, когда я машу ей на прощание рукой:

— Мне нужно ехать.

Я наблюдаю за тем, с каким восторгом реагируют подружки Дженны на ее рассказ об общении с Клэр. Они гораздо импульсивнее меня.

Я благодарен Клэр за то, что она так старается вселить в детей ощущение безопасности. Она сделала Дженну такой счастливой, какой я никогда ее прежде не видел.

И все-таки Клэр продолжает мне не нравиться. На самом деле теперь, после знакомства с ней, я даже ее ненавижу.

55

До того, как мне предоставляется возможность изучить нашего нового следователя, это делает Дженна. За ужином мы дружно слушаем историю жизни Клэр Веллингтон — ту, что предлагает Интернет. Родилась Клэр в Чикаго, училась в Нью-Йорке, работала сначала в департаменте полиции Нью-Йорка; потом переехала в сельскую местность, на Средний Запад. Там она стала уже следователем и входила в состав оперативной группы по борьбе с наркотрафиком. Сменив несколько маленьких городков на более крупный, Клэр занялась расследованием убийств. Она входила в группу по делу так называемых «Убийств в Ривер-Парке». Они арестовали убийцу через два месяца после начала следствия.

Клэр стала одним из самых успешных следователей по раскрытию убийств в своем департаменте. Процент раскрываемости у нее на 5 пунктов выше, чем у других детективов. Она и впрямь такая же грозная, какой выглядит.

Не только я с детьми познакомился с ней. Миллисент тоже. Клэр решила снять жилье, потому что жить в отеле — слишком дорого для бюджета полицейского. И она обратилась в агентство недвижимости с просьбой подыскать ей что-нибудь небольшое, простенькое, меблированное на условиях помесячной оплаты. Миллисент не занимается сдачей жилья в аренду, но она находилась в офисе, когда его порог переступила Клэр.

Раннее воскресное утро. Дети еще спят, и мы с Миллисент на кухне одни.

— Что ты думаешь об этой Клэр Веллингтон? — спрашиваю я жену.

— Она очень высокая.

— Она ловкая, — говорю я.

— А мы нет?

Мы обмениваемся улыбками.

Миллисент только что вернулась с пробежки. Она стоит у раковины в своих эластичных лосинах, и я любуюсь видом. Миллисент перехватывает мой взгляд и поднимает бровь.

— Не хочешь снова в постельку? — спрашиваю я.

— Хочешь показать мне, насколько ты ловкий?

— Хочу.

— Но сначала мне нужно в душ.

— Тебе составить компанию?

— Пожалуй.

* * *

Мы начинаем в душе и заканчиваем в кровати. Наш секс, скорее, будничный и удобный, чем страстный и бурный. Но это даже не плохо.

Когда Рори встает, мы еще в постели. Я знаю, что это Рори, потому что он не может закрыть дверь, не хлопнув ею. И шаги у него тяжелые, когда он спускается на кухню. Вскоре поднимается и Дженна. Она следует тем же обычным маршрутом — ванная, потом кухня. Но ее поступь мягче и тише.

Миллисент лежит рядом со мной. Голая и теплая.

— Я еще не приготовила кофе, — мурлычет она. — Они, наверное, гадают, куда мы запропастились.

— Ну и пускай, — я не собираюсь вылезать из постели, пока мне это не нужно. Я вытягиваюсь и закрываю глаза.

Слышно, как заработал телевизор. На полную громкость. Похоже, дети рады, что нас внизу нет. Обычно мы не смотрим телевизор по утрам в воскресенье. Так что для Рори и Дженны это нежданное развлечение. Они яростно спорят, что посмотреть — мультики или художественный фильм.

— Держу пари, они едят кашу, — говорит Миллисент.

— А у нас сегодня каша на завтрак?

— Да, без сахара.

— А молоко у нас есть?

— Соевое.

— Тогда не плохо.

— Я в этом уверена.

Миллисент прижимается ко мне поближе.

Вот такой была наша жизнь до Холли. Все шло своим чередом, чуть медленнее, не так бурно и без такого сильного возбуждения, какое мы порой испытываем сейчас.

Дни сливались, похожие друг на друга. И вехами на пути вперед были только крупные события. Наш первый дом был крошечным, но казался нам огромным — до тех пор, пока мы не выросли из него. Потом Миллисент заключила свою первую большую сделку. Затем Дженна пошла в школу. Мы переехали в больший по площади дом. А потом на руке Рори появился шрамик от пореза бумагой.

Когда Дженне было четыре года, она простудилась. Простуда вылилась в бронхит. Дочка могла заснуть только на час, а потом кашель снова будил ее и изводил. Мы с Миллисент провели три ночи в ее комнате. Я — на полу. Жена — прикорнув на маленькой кроватке Дженны.

А потом я учил Рори кататься на велосипеде. Сын никогда в этом не признается, но он долгое время катался с дополнительными, тренировочными колесиками. Ему не удавалось удерживать равновесие. И до сих пор ему это плохо удается.

Тогда все эти события казались рутинными обязанностями. Мгновения счастья сменяли монотонные, тусклые дни.

Но сейчас мне хочется все это вернуть. Возможно, я устал постоянно пребывать в возбуждении. Передоз.

— Эй, — окликает меня Миллисент. Она уже сидит на постели, обмотавшись простыней. Ее рыжие волосы спутаны. — Ты слышишь это?

Снизу доносится музыкальный сигнал новостей. Он прерывается, когда кто-то из детей переключает канал на мультики.

— Новости каждые пять минут, — бурчу я и снова притягиваю к себе Миллисент; я не собираюсь вылезать из кровати до тех пор, пока в нашу дверь не начнет ломиться полиция. — Наверное, какая-нибудь знаменитость арестована.

— Или умерла.

— Или какого-нибудь политика уличили в жульничестве.

— Это даже не достойно освещения в новостях.

Я смеюсь и зарываюсь глубже под одеяло.

Я надеюсь, что полиция арестовала кого-нибудь за убийства. Не убийцу Наоми и Линдси, а кого-то, кто повинен в смерти других людей — женщин или мужчин, без разницы. Того, кто заслуживает оказаться за решеткой прежде, чем он сможет навредить кому-нибудь еще. Я представляю себе этого человека неряшливым, взлохмаченным существом с безумными глазами.

— Ладно, хорошего понемножку, — говорит Миллисент. — Я встаю.

Махом отбросив одеяло, она быстро одевается и направляется вниз. Я первым юркаю в душ.

Дети сидят на диване и смотрят детский сериал об инопланетянах. На кофейном столике стоят их пустые тарелки из-под каши. Удивительно, как это Миллисент не сделала им замечания! Я нахожу жену на кухне, стоящей у кофеварки. Ее чашка переполнилась, и кофе стекает по стенке стола на пол. А Миллисент даже не смотрит на него. Ее глаза не отрываются от портативного телевизора, который она держит на кухне.

На его экране — Джош. Он стоит перед зарослями кустарников — такими густыми, что я не могу разглядеть за ними дома. Только шпиль церкви над зелеными верхушками. Я не узнаю это место. Деревянный указатель перед церковью потрескался и поблек от погоды. Губы Джоша шевелятся, но что он говорит, я не слышу — звук слишком тихий.

Но мне это и не нужно. Новость красной бегущей строкой повторяется внизу экрана.

БОЖЬЯ ОБИТЕЛЬ — ОБИТЕЛЬ УЖАСОВ?

В ЗАБРОШЕННОЙ ЦЕРКВИ НАЙДЕНА ПОДЗЕМНАЯ ТЕМНИЦА.

56

На секунду я поверил, что Миллисент расстроилась из-за этих ужасных, шокирующих новостей, не имеющих к нам никакого отношения. Или мне просто хотелось в это поверить?

Но уже в следующую секунду я осознаю, что это — дело рук моей жены. И в этой заброшенной церкви она держала Линдси и Наоми.

В церкви?

Мы снова поднимаемся наверх, в нашу спальню. Но настроение у нас уже совершенно другое. В церковной темнице нет ничего сексуального.

Наша семья не ходит в церковь. И никогда не ходила. Миллисент воспитана агностиком. Я вырос в католической семье, но рано разочаровался в религии. Однако даже я нахожу, что церковь — не подобающее место для истязания людей. Более жуткого выбора Миллисент сделать не могла. Хуже был бы только детский сад.

Миллисент уже оправилась от потрясения, которое она пережила, услышав, что ее темница обнаружена. И страха она тоже не испытывает. Моя жена ушла в оборону:

— Мне же нужно было какое-то место. Такое, где бы их даже не подумали искать.

— Говори тише! — Дети внизу смотрят телевизор, но я все равно боюсь, что они нас услышат.

— И ведь его никто не нашел, когда они еще были живы. Разве не так?

— Так. Никто не разыскал это место, пока в нашем городе не объявилась Клэр.

По словам Джоша, полиция нашла эту церковь по чьей-то наводке. Кто-то видел автомобиль там, где раньше была парковка, а теперь находится пустырь, поросший сорняками.

Миллисент останавливается передо мной, уперев в бока руки и загородив мне экран телевизора в нашей спальне. Полиция не допустила в церковь представителей прессы и запретила им там что-либо снимать. Поэтому Джош повторяет то, что ему рассказал его анонимный источник.

— Мерзкая картина… цепи, прикрепленные к стенам… железные наручники, забрызганные кровью… даже ветеран полиции, офицер, повидавший за свою жизнь многое, прослезился… это как сцена из фильма ужасов…

Миллисент вскидывает руку, словно отмахиваясь от этих слов:

— Они не забрызганы кровью. И все это не в самой церкви, а в подвальном помещении. Этой церкви лет сто. Кто знает, что там происходило раньше?

— Но ты там все вымыла?

Глаза жены сужаются:

— Ты всерьез меня спрашиваешь об этом?

Вместо ответа я поднимаю руки вверх.

Миллисент подходит ко мне; ее лицо теперь ближе к моему, чем когда мы были в постели. Но в нем нет ни капельки тепла.

— Не смей во мне сомневаться. И осуждать меня тоже не вздумай. Не сейчас.

— Я и не соби…

— Собирался. Прекрати.

Миллисент резко разворачивается и исчезает в ванной.

Мне понятен ее гнев. Она злится на то, что церковь нашли и на то, что я начал ее допрашивать. Но я бы не оставил в этом подвале даже пятнышка крови. Я бы обработал все помещение нашатырным спиртом, отбеливателем или еще каким составом, чтобы избавиться от следов крови и ДНК. Возможно, я бы даже бросил там сигаретный окурок — пусть бы там все выгорело, как в результате случайного возгорания.

Но мне не представился шанс сделать ни того, ни другого, ни третьего. Потому что я ничего не знал об этой церкви. Я так и не осмелился спросить у Миллисент, где она держала пленниц.

* * *

Миллисент решает, что мы все должны пойти после обеда в кино. Учитывая обстоятельства, предложение кажется абсурдным. Но я говорю себе: это лучше, чем весь день смотреть теленовости. Да, это хорошая идея — выбраться куда-нибудь из дома. Подальше от Джоша. Я твержу себе это, пока одеваюсь. И стараюсь не думать о церкви с ее подвалом. Почти получается.

— Что-то я неважно себя чувствую, — для пущей убедительности я хватаюсь за живот.

Миллисент бросает на меня странный взгляд:

— Возможно, попкорн тебе поможет.

— Нет-нет, вы идите, а я, пожалуй, останусь. Желаю вам приятно провести вечер.

Они уходят без меня.

Я не включаю телевизор и не слушаю новости. Вместо этого я сажусь в машину и еду в сторону церкви.

Одно дело — посмотреть по телевизору. И совсем другое — увидеть все собственными глазами. Я хочу воочию осмотреть то место, где Миллисент прятала еще живых Линдси и Наоми.

К церкви ведет пустынная дорога, бегущая ниоткуда и в никуда. По пути мне попадаются лишь покосившийся бар с заколоченными окнами и дверьми, убогая бензоколонка и заброшенная ферма в конце частной грунтовки. Вот почему я никогда не замечал церковь на GPS. Ферма продается, и ее адрес трекер указывал несколько раз. Миллисент могла заходить в фермерский дом через заднюю дверь — через несколько минут она уже в церкви. И никто с дороги не мог ее увидеть.

Весь район наводнен машинами, фургонами телевизионщиков и зеваками. Я надеваю куртку и бейсбольную кепку и смешиваюсь с толпой.

Телевизионщики облепили всю церковь; со стороны виден только ее шпиль над их головами. Репортеры стоят у самой желтой ленты, которую обороняют от их натиска полицейские в униформе. У некоторых из них очень юные, почти детские лица. У других отекшие мордовороты, мечтающие о скорой пенсии.

Я никогда не видел Джоша так близко. Я вообще его раньше не видел нигде — только в телевизоре. Он ниже ростом и худее, чем кажется на экране.

Рядом со мной оказывается пожилая женщина; ее глаза мечутся между тремя репортерами.

— Простите, вы не знаете — они сообщили что-нибудь новое? — интересуюсь я.

— За какое время? — уточняет дама прокуренным голосом. У нее густые, но уже поседевшие волосы и желтоватые глазки.

— За последние полчаса.

— Нет, вы ничего не пропустили.

Сквозь плотную шеренгу деревьев просматривается макушка белой палатки. На вид такая же, как и те шатры, что используются на свадебных торжествах и детских вечеринках.

— Что это?

— Полицейские установили ее сразу по прибытии. Это их «опорный пункт», как они говорят.

— А вот и их шеф пожаловал, — говорит мужчина за моей спиной. Ему видно лучше — он на добрых четыре дюйма выше меня и чуть ли не на фунт крупнее. — Хочет лично во всем убедиться, — хмыкает здоровяк.

— Убедиться в чем? — переспрашиваю я.

— В том, что там были только две эти женщины, — поясняет мужчина. — И никаких других.

— Прости господи, — бормочет пожилая дама.

Были еще две — Холли и Робин. Но ни одна из них не томилась в заточении в церковном подвале.

Насколько мне известно, во всяком случае.

Вспыхивает яркий свет — Джош выходит в эфир. И снова он ссылается на некие безымянные источники.

Они предоставили ему новые сведения о подземелье под церковью. По словам Джоша, полицейские там кое-что обнаружили. На стене в самом углу, похоже, кто-то из пленниц пытался оставить послание.

57

На секунду мне в голову приходит идея — спросить у Джоша, не располагает ли он еще какой-нибудь информацией. Мы никогда с ним не разговаривали; я не общался с Джошем, если не считать писем от лже-Оуэна. Но его слова о тайном послании вызывают у меня почти панику.

Но вместо того, чтобы совершить какую-нибудь глупость, как я частенько делал в прошлом, я отступаю назад.

Размышляю. Оцениваю ситуацию. И прихожу к заключению:

Чепуха. Вся эта история о послании — чепуха.

Источники Джоша привирают. Если бы полиции потребовалось менее дня, чтобы найти такое послание, то от глаз Миллисент оно бы не укрылось. Ни за что. Без вариантов. Моя жена может не догадываться, что ее сын по ночам убегает из дома, но она способна заметить пыль в гостиной из спальни. Она бы не пропустила послание на стене.

Да и что за послание могла оставить Наоми или Линдси? Помогите? Я в западне? Маловероятно, чтобы Миллисент назвала им свое настоящее имя. Значит, они не могли написать на стене, кто их похитил.

Возможно, это тайное послание — уловка, задуманная Клэр. Утка, пущенная ею с одной целью — выманить убийцу. Все, кто смотрит телевизор, знают: полиция часто врет.

Такое объяснение кажется мне правдоподобным. Надо ехать назад. Домой. Поговорить с Миллисент.

Когда я приезжаю, дома еще никого нет. Я включаю телевизор и просматриваю новости на разных каналах. Джош все еще талдычит о послании жертвы, но без каких-либо новых подробностей. Репортер на другом канале повторяет сказанное Джошем. Третий журналист рассказывает о церкви.

Христианскую церковь Хлеб Жизни основало одно семейство, но со временем число ее прихожан увеличилось до пяти десятков. Они запечатлены на старых фото — все с худыми, изможденными лицами и в ветхой одеже. Судя по снимкам, сделанным гораздо позже, у приверженцев этой церкви все-таки появился хлеб, и жизнь улучшилась — они выглядят более упитанными; а некоторые даже улыбаются. Их благоденствие пришлось на пятидесятые годы прошлого века. А к восьмидесятым их община пришла в полный упадок. Церковь простояла пустой не менее двадцати лет. Поскольку сегодня воскресенье, чертежи из управления городского планирования недоступны. Но местные историки подозревают, что подвал был частью первоначальной постройки. Это могла быть кладовая для хранения охлажденных продуктов.

Я снова переключаю каналы в ожидании свежих новостей.

Миллисент с детьми возвращаются домой около пяти вечера. Они побывали и в кино, и в торговом центре, где Дженна заполучила новую пару туфель, а Рори — новую толстовку с капюшоном. Дети сразу же убегают наверх, в свои комнаты, и мы с Миллисент остаемся одни.

— Ну что, тебе уже лучше? — спрашивает жена; в ее голосе слышится сарказм.

— Не вполне.

Миллисент приподнимает бровь.

Телевизор выключен. Я не знаю, какие новости она слышала, а какие пропустила.

— Репортеры сообщают о послании, — говорю я.

— О чем? — Миллисент направляется на кухню готовить ужин.

Я следую за ней.

— О послании на стене. Его оставила одна из пленниц.

— Невозможно.

Я пристально смотрю на жену. Она очищает латук, чтобы сделать салат.

— Ну да, я так и подумал.

— На, доделай салат, — придвигает ко мне миску и латук жена. — А я пока приготовлю сэндвичи с тунцом и плавленым сыром.

— Я съел тунца на обед.

— Всего?

— Почти.

За мной рывком открывается дверца холодильника. Миллисент ничего не говорит. Но я спиной чувствую ее гнев.

Дверца холодильника с шумом захлопывается.

— Тогда я сделаю запеканку из баклажанов, — цедит сквозь зубы Миллисент.

— Звучит восхитительно.

Мы с ней бок о бок колдуем над едой; она режет баклажаны, я тру сыр, чтобы посыпать им запеканку. Когда она, наконец, отправляется в духовку, Миллисент поворачивается ко мне. Круги у нее под глазами сегодня темнее обычного.

— Извини за то, что сорвалась, — говорит она.

— Все нормально. Мы оба на грани срыва с этой Клэр, церковью и всем прочим.

— Ты боишься?

— Нет.

— Правда? — в голосе Миллисент сквозит удивление.

— А ты боишься?

— Нет.

— Значит, у нас все хорошо, да?

Миллисент обвивает руками мою шею:

— У нас все замечательно.

Хотелось бы, чтобы так было.

* * *

Я поднимаюсь наверх пожелать детям «Спокойной ночи». Свет в комнате Рори не горит, но сын не спит — стучит пальцами по мобильнику.

Не успеваю я и рта раскрыть, как он говорит:

— Да, я переписываюсь с Фейт. И Дэниэлом. И еще играю в игру.

— И как ты со всем этим справляешься? Хорошо?

Рори опускает телефон и смотрит на меня таким же взглядом, каким сегодня уже дважды окидывала меня Миллисент.

— И я не курю травку.

Как я думал, он все еще злится.

— Как твоя подружка? — спрашиваю я.

— Фейт.

— Как Фейт?

Рори вздыхает:

— Она все еще моя подружка.

— Сегодня ночью ты не удерешь из дома?

— Только если ты тоже никуда не намылишься.

— Рори!

— Что, папа? — сын опять пытается умничать: — Какую лекцию ты хочешь мне сегодня прочитать на сон грядущий?

— Спокойной ночи.

Я закрываю дверь, прежде чем он успевает ответить. Я не хочу слышать, как он ерничает. Не сегодня.

Дженна уже легла в постель, и я присаживаюсь поговорить с ней. Дети уже узнали о церкви и подвале-темнице — тем же способом, каким узнают обо всем быстрее света. Как же мне хочется найти способ, чтобы положить всему этому конец! Потому что Дженна еще очень юная. Не настолько, чтобы спать с плюшевыми игрушками. Но достаточно юная, чтобы еще не выбрасывать их. Хотя… ей все равно известно о таких вещах. Девушек похищают и держат в заточении и в книгах, и в кинофильмах, и в телесериалах, и в реальной жизни. От этого никуда не деться. И с этим ничего не поделаешь.

— Они там были прикованы цепями, да? — спрашивает дочь.

Я мотаю головой:

— Мы этого пока еще не знаем.

— Не лги.

— Возможно, и были.

Дженна кивает и поворачивается на бок, лицом к прикроватной тумбочке. Абажур стоящего на ней светильника сделан в виде цветка. И, конечно, оранжевого цвета.

— Как твой живот? — интересуюсь я.

— Прекрасно.

— Хорошо.

— Зачем одни люди мучают других?

Я вздрагиваю.

— У некоторых людей просто мозги набекрень. Они считаю плохое хорошим.

— Я уверена, что Клэр поймает этого злодея.

— А я уверен, что ты права.

По губам Дженны пробегает легкая улыбка.

Я надеюсь, что она ошибается.

58

Первые снимки церковного подвала меня удивляют. Это помещение не похоже на средневековую темницу, которую я себе навоображал.

Нет, оно выглядит как типичный подвал старого здания. Грязный пол, старые деревянные полки на стенах, старая лестница. Только самая дальняя от лестницы стена не такая. Потому что она единственная указывает на то, что творилось в этом подвале. Она сложена из кирпича и оштукатурена. На полу рядом с ней лежит груда цепей и наручников.

Клэр показывает эти фотографии на вечерней пресс-конференции, которую я смотрю в баре. В том же самом, в котором я сидел, когда нашли тело Линдси.

Я беру пиво и сажусь за столиком у окна. Напротив, через дорогу, находится «Первый уличный гриль-бар», в котором посетителям к гигантским кружкам пива предлагают гигантские гамбургеры, и все дешевле, чем может показаться на первый взгляд. Миллисент — не любительница гамбургеров или пива. Поэтому мы ходим в тот бар только для встреч с клиентами или как гости вечеринок.

Клэр показывает каждую фотографию и описывает детали. На стенах и грязном полу видны пятна, похожие на ржавчину. но Клэр утверждает, что это кровь.

Бармен качает головой. Никто в баре не произносит ни звука. Все слишком поглощены пивом и пресс-конференцией.

Я не могу себе представить, чтобы Миллисент оставила после себя так много крови, если эти пятна — все же кровь. Возможно, Клэр блефует. Она глядит прямо в камеру, и из-за этого кажется, будто она смотрит прямо на меня. или на парня за соседним столиком. Или на бармена. Это нервирует.

Мне ненавистны брючные костюмы Клэр. Сегодня вечером на ней темно-синий костюм в комплекте с темно-серой блузкой. Клэр всегда выглядит так, словно собирается на похороны.

Она стоит на подиуме возле церкви, хотя и не так близко, чтобы мы могли разглядеть что-либо, кроме деревьев. Даже церковного шпиля не видно. По одну руку от Клэр стоят шеф полиции и мэр, по другую — установлен мольберт. К нему прикреплены большие копии фотографий, и пара полицейских в штатском переворачивают их, пока Клэр держит речь.

— Мы уже проводим анализы пятен крови, сопоставляя их с образцами крови Наоми и Линдси. Мы также обнаружили следы слюны и также взяли ее на анализ.

Клэр не принимает вопросы. Вся пресс-конференция продолжается около двадцати минут, что позволяет телерепортерам и пандитам разделить ее на фрагменты. Клэр не упоминает про послание, оставленное на стене. Его не было и не на одном из снимков.

Бармен переключает канал на спортивные новости. Я заказываю себе еще пива, но даже не пригубливаю его.

Через сорок минут я вижу его. Джош заходит в «Первый уличный гриль-бар», его любимый ресторан.

Я узнал об этом случайно, когда проезжал по этой улице пару вечеров назад. Остановившись на красный свет, я увидел, как Джош вылез из своей машины и направился в ресторан. На следующий вечер я опять проезжал там. И заметил его автомобиль, припаркованный у входа. В третий вечер я снова увидел там его машину. А сейчас я прохожу мимо и вижу в баре Джоша; он сидит один, попивает пиво и смотрит теленовости.

Я пересекаю улицу, захожу в гриль-бар и сажусь в двух столиках от Джоша. Поскольку я уже поужинал, я заказываю себе только пиво и легкую закуску. Ту же, что заказал себе репортер.

Я смотрю на Джоша, потом отворачиваюсь и тут же снова устремляю на него свои глаза — как будто я его узнал.

Даже не взглянув в мою сторону, Джош произносит:

— Да, я тот самый парень из новостей.

— Я так и решил, что это вы. Я вас вижу в телевизоре почти каждый вечер, — говорю я.

В жизни Джош выглядит совсем иначе. Его лицо не такое гладкое, как на экране. Кожа неровная. Нос красный, глаза тоже. А у меня с собой нет глазных капель. Вот незадача!

Джош вздыхает и, наконец, поворачивается ко мне:

— Спасибо, что смотрите меня.

— Нет, это вам спасибо за ваши репортажи. Вы действительно принимали такое активное участие в этом крупном деле? Об убитых женщинах?

— Принимал.

— И продолжаете принимать. Мне кажется, вы все узнаете первым.

Джош залпом опустошает третью кружку пива:

— А вы — один из тех фриков, что подвинуты на настоящих преступлениях?

— Вовсе нет. Я просто хочу, чтобы этого ублюдка поймали.

— Понятно.

Я машу рукой бармену.

— Слушай, парень, — говорю я Джошу, — давай я тебя угощу.

— Не я это предложил. Только я не гей.

— Принимается. Я тоже не голубой.

Бармен приносит еще пару кружек.

Мы вместе смотрим спортивный канал, обсуждая ту или иную команду. Я заказываю нам еще по кружке пива, но опорожняю свою в цветочный горшок, когда Джош не смотрит. Он выпивает свою до дна и заказывает еще две кружки.

Когда начинается футбольный матч, он кивает:

— Ставлю на «Блейзеров». А вы?

— Я тоже.

Лгу.

— Вы играете. Вид у вас спортивный.

— Да не больно-то, — пожимаю я плечами.

Джош допивает свое пиво и, подняв два пальца, кивает бармену.

— Я раньше играл за команду «Мародеров». Мы отсасывали у всех, но люди почему-то нас боялись. Чудно́.

— Действительно чудно́.

Во время рекламной паузы в местных новостях опять транслируют кадры с пресс-конференции. Клэр Веллингтон снова на экране.

Джош мотает головой, глядя поверх меня. Его глаза уже не такие чистые, как были, когда я вошел в бар.

— Вам нужна инсайдерская информация? — спрашивает он.

— Конечно.

Джош тычет пальцем в экран:

— Она — сука!

— Правда?

— Не потому, что она — женщина. Дело в другом. Просто когда женщине что-то поручают, она почему-то считает необходимым все изменить. Так она самоутверждается, понимаете? Я понимаю, женщины не виноваты, что они такие. Простомне не нравится, что они все переворачивают с ног на голову.

— Неужели?

— Точно, на все сто процентов.

Молодой, искренний репортер, которого я видел на телеэкране, в реальной жизни — совсем другой человек. Не знаю, почему я его таким воспринимал.

Я заказываю еще пива. Джош выпивает свое и швыряется кружкой о барную стойку.

— Пару дней назад я передал зрителям, что рассказал мне мой источник. А на следующий день он позвонил мне и потребовал, чтобы я больше не трепался на эту тему. Технически полицейских могут уволить за общение с прессой. А эта сука решила применить это правило на практике, — Джош взмахивает руками в несогласии. — И это несмотря на то, что они сами со мной общаются. И я сотрудничал с полицией, когда получал эти письма от Оуэна. Точнее, от того, кто их посылал. А я ведь не обязан был это делать. Я мог просто зачитать эти письма в эфире, не информируя о них полицию.

— Так что в итоге? — спрашиваю я. — Ваши источники расхотели откровенничать с вами?

— А вот и нет! Они продолжают снабжать меня информацией. Просто я не могу использовать ее в своих репортажах. Нет, конечно, я мог бы. Но я — хороший парень. Я не хочу, чтобы из-за меня кого-то уволили. Тем более, полезного мне человека. Эта сука не будет здесь вечно.

Я не успеваю ничего сказать — мобильник Джоша заливается позывным. Он взглядывает на его экран и округляет глаза.

— Вот, об этом я и говорил. Сообщение от моего источника. Я уже второй раз слышу эту информацию. Но не могу ей воспользоваться. Я ничего не могу с ней поделать, — Джош испускает тяжелый, шумный вздох.

Я жду. Смотрю на телеэкран, не говоря ни слова и делая вид, что меня не волнует, что сообщил репортеру его источник. Чем безразличней я буду, тем больше шансов, что Джош выболтает мне эту информацию. Ему для этого требуется еще одна кружка пива.

— Ладно, мне нужно с кем-то этим поделиться, — бормочет он. — Но если вы кому-нибудь проболтаетесь, я буду отрицать, что рассказал вам это. По крайней мере, до тех пор пока полиция сама не предаст это гласности.

— А вы думаете, так будет?

— У них нет выбора.

Джош подвигает ко мне телефон. На экране — сообщение от некоего «Дж.». Мне все это немножко напоминает мою историю с Тобиасом.

Пока я не прочитываю текст сообщения:

«Под церковью захоронены тела».

59

Я думал, что сообщение касается послания на стене. А тут такое — захороненные тела!

— И что с того? — бормочу я.

— Что с того? — переспрашивает Джош.

— Этой церкви свыше ста лет. Возможно, под ней много захоронений — целое кладбище.

— Уверен, что так. Но мой источник не об этом пишет, — Джош наклоняется и немного понижает голос. Мне в нос ударяет алкогольное амбре. — Вы там были?

Я чуть не отвечаю «Да», но во время вспоминаю, что я — не фрик, подвинутый на преступлениях. И вместо «да» говорю:

— Нет.

— Копы установили там для себя большую палатку, она за шеренгой деревьев. Именно там они держат пока тела.

— Вы пока не сказали — что за тела?

— Тела, найденные в подвале, не столетней давности. Это женщины, убитые недавно.

— Не может быть.

— Может. А я не могу озвучить это в эфире!

Джош соскакивает с темы и опять начинает сетовать на Клэр и свои источники. Я больше его не слушаю.

Тела Наоми и Линдси уже найдены. Остаются Холли и Робин. Холли была убита в Богом забытом местечке, в лесу, и похоронили мы ее там же.

Робин была убита на кухне. И принадлежавший ей автомобиль с ее телом покоится на дне озера.

Я перебиваю Джоша:

— Вы знаете, когда эта информация попадет в эфир?

— Скоро, я в этом уверен. Они не могут скрывать тела вечно.

Он продолжает что-то говорить, а я думаю только о Клэр Веллингтон. Ей потребуется минута, чтобы появиться на нашем пороге с расспросами о Холли. Она, наверняка, захочет узнать, куда подевалась сестра Миллисент и почему мы не заявили об ее исчезновении.

«Потому что мы думали, что она уехала.

Потому что мы не волновались за нее.

Потому что она глумилась над моей женой.

Потому что она досаждала нам.

Потому что она была сумасшедшей».

Я отправляю эсэмэску Миллисент:

«Ночное свидание».

Жена пишет мне в ответ:

«Никакого свидания. Я в больнице».

Я перечитываю это послание трижды, а потом кидаю на барную стойку деньги и вылетаю из бара, не сказав Джошу больше ни слова. Хотя, может, я и обронил, что должен уйти. Не уверен.

Пока я пытаюсь дозвониться до Миллисент, она сама звонит мне. Жена говорит очень быстро, а я выпил. Поэтому улавливаю только основное:

Рори. В отделении неотложной помощи. Выпал из окна.

Я не вспоминаю про машину — я уже бегу. Больница в трех кварталах от бара. Влетев в приемное отделение, я замечаю жену, измеряющую шагами коридор.

Едва я вижу Миллисент, как понимаю: с Рори все в порядке. Или будет в порядке.

Кулачки жены сжаты, губы надуты. Такое впечатление, что из нее выстреливает электрический ток. Будь у Рори серьезные повреждения, она бы волновалась, плакала или пребывала в шоке. А она не в шоке. И не переживает. Моя жена пышет гневом.

Она кидается ко мне и обнимает меня. Быстро и крепко, а затем резко отстраняется, принюхиваясь к моему дыханию.

— Пиво, — предупреждаю я ее вопрос и задаю свой: — Что случилось?

— Наш сын сбежал из дома, чтобы повидаться со своей подружкой. И упал, когда лез в ее окно.

— Но он в порядке?

— Да. Мы думали, что он сломал запястье, но у него простое растяжение. Будет теперь носить перевязь…

— Почему ты не позвонила мне, когда это произошло? — спрашиваю я.

— Я послала тебе смс.

Я достаю свой мобильник. Да, вот оно — на разбитом экране. Если смотреть под углом, то прочитать его трудно.

— О Господи, извини…

— Забыли. Ты уже здесь. Главное — с Рори все нормально, — гнев снова одолевает Миллисент, как будто он ее вообще покидал: — Он будет так наказан, что запомнит это на всю оставшуюся жизнь!

Кто-то хихикает.

За углом коридора сидит на банкетке Дженна. Она машет мне рукой. Я машу ей в ответ. Миллисент ведет меня к автомату — выпить кофе. Он горький и обжигает мне язык. Но мне именно это и нужно. Кофе не бодрит, а, напротив, немного успокаивает меня. А то сердце слишком быстро билось — из-за бега, алкоголя и неожиданного известия о том, что мой сын угодил в больницу.

Миллисент исчезает в смотровом кабинете — побыть с Рори. Когда они выходят из него, Рори держит руку на перевязи, а на его запястье наложена повязка. Гнев Миллисент слегка поутих, по крайней мере, пока.

Рори избегает смотреть мне в глаза. Возможно, он все еще на меня злится. А может быть, понимает, что влип. Меня одолевают два желания — залепить сыну затрещину и обнять его. Я не делаю ни того ни другого. Просто треплю его за волосы.

— Если тебе расхотелось играть в гольф, тебе следовало просто сказать об этом, — говорю я.

Сын не улыбается. Он любит гольф.

Мы возвращаемся домой после полуночи. Я заглядываю в комнату Рори через несколько минут после того, как он улегся в постель. Сын уже засыпает.

Изнуренный, я сажусь на свою кровать.

Моя машина все еще у «Первого уличного гриль-бара».

А под церковью были захоронены чьи-то тела.

— Миллисент, — окликаю я жену.

Она выходит из ванной:

— Что?

— Я сегодня вечером пил пиво вместе с Джошем. Репортером.

— Зачем тебе…

— Он рассказал мне про тела, похороненные в цоколе той церкви.

— Тела?

Я киваю, не сводя глаз с жены. Ее удивление кажется искренним.

— А он сказал, чьи это тела? — спрашивает Миллисент.

— Полагаю, что Холли и Робин.

— Они не могут там быть. Ты это прекрасно знаешь. — Миллисент уходит обратно в ванную.

Я следую за ней:

— Ты действительно ничего не знаешь о телах, захороненных под церковью?

— Ничего.

— Значит, эти тела случайно оказались в цоколе церкви?

— Господи, откуда же мне знать! Это тебе сообщил тот же репортер, который утверждает, что на стене оставлено послание? И где же оно?

Жена права.

Возможно, Джош ошибается. Или его кто-то намеренно потчует ложными сведениями, чтобы не говорить ему правды.

Полицейские в кино и романах постоянно так поступают. И Клэр, возможно, такая же хитрая, как они.

60

Узнав о том, что у Рори есть подружка и он не раз сбегал к ней из дома на свидания, Миллисент собирается встретиться с родителям Фейт и обсудить с ними сложившуюся ситуацию. Хаммонды — ее клиенты. И, конечно же, они соглашаются, что нам необходимо пообщаться за ужином. Ни Рори, ни Фейт на ужин не приглашаются.

Мы с женой едем в ресторан — традиционное заведение с белыми скатертями на столах и качественной, вкусной едой. Его выбрали Хаммонды, не Миллисент.

— Они разумные люди, — говорит жена.

— Не сомневаюсь в этом, — поддакиваю я.

Когда мы приезжаем в ресторан, Хаммонды уже ждут нас за столиком. Хэнк Хаммонд — невысокий блондин, как и его дочь. Корин Хаммонд — ненатуральная блондинка и выше его ростом. Супруги в классических костюмах встречают нас вежливыми улыбками. Мы сразу принимаемся за еду. Вина никто не заказывает.

Голос Хэнка вдвое мощнее его тела.

— Фейт — хорошая девочка. Она никогда не отлучалась без спроса из дома до встречи с вашим сыном, — заявляет он.

Мяч на нашей стороне. Я почти его вижу. Миллисент улыбается — вежливо-елейно:

— Я могу сказать то же самое о вашей дочери, но мы здесь не для того, чтобы кого-то обвинять.

— А я и не обвиняю. Я говорю о том, что им надо держаться друг от друга подальше.

— Вы хотите запретить Рори и Фейт видеться?

— Фейт уже запрещено встречаться с вашим сыном вне стен школы, — говорит Хэнк. — А вот их встреч в школе, конечно, не избежать.

— Вы можете организовать для своей дочери обучение на дому, — предлагает Миллисент. — Тогда наши дети точно никогда не встретятся.

Я кладу руку на руку жены. Она ее стряхивает.

— Пожалуй, это вашему сыну нужно домашнее обучение, — говорит Хэнк.

Корин согласно кивает.

— Вы на самом деле полагаете, что своими запретами добьетесь того, что ребята не будут встречаться? — спрашивает Миллисент.

— Наша дочь будет делать то, что я ей скажу, — утверждает Хэнк.

Я чувствую, как Миллисент прикусывает язык. Потому что я делаю то же самое.

Напряженное молчание прерывает Корин. Ее голос грубее, чем я думал.

— Это для их же блага, — говорит она.

Миллисент переводит взгляд на Корин и, выдержав паузу, произносит:

— Я не привыкла запрещать своим детям что-то делать.

Ложь.

— В этом наше различие, — пожимает плечами Хэнк.

— Может, вернемся к теме нашего разговора? — предлагаю я. — Не думаю, что нам стоит углубляться в дискуссию о воспитании детей.

— Безусловно, — говорит Хэнк. — Значит, вы постараетесь, чтобы ваш сын держался подальше от нашей дочери. И на том порешим.

Официант приносит счет. Миллисент хватает его раньше Хэнка и передает мне со словами:

— Вот и поговорили.

Ужин заканчивается лаконичным «До свиданья».

По дороге домой Миллисент не произносит ни слова.

Рори встречает нас на пороге. У него растянуто сухожилие, он не может играть в гольф. И он подавлен. Фейт — единственное, что у него сейчас есть. Или он думал, что есть. Я не знаю, что с ним будет, когда он узнает, что потерял и ее.

Но мы ведь не обязаны сообщать это Рори. Миллисент подходит к сыну и касается рукой его щеки.

— Все хорошо, — говорит она.

— Хорошо? Правда?

— Только не убегай больше из дома.

— Обещаю.

Рори убегает к себе с телефоном — позвонить Фейт, которая, наверняка, уже получила совсем другой наказ от своих родителей.

Миллисент мне подмигивает.

Интересно — так некоторые девушки учатся коварству и хитрым уловкам? От других матерей?

* * *

На следующий день нам звонят из школы. Не из-за Рори. А по поводу Дженны. На этот раз речь не о холодном оружии или проблемах с животом. А об ее успеваемости.

Дженна всегда была хорошей ученицей. Но в последний месяц ее оценки понизились. Сегодня она не сделала домашнее задание. И даже не извинилась перед учительницей.

Мы с Миллисент в недоумении. Дженна так прилежно училась, что я даже не проверял еженедельные отзывы преподавателей в сети. После бурного обмена эсэмэсками и звонками мы решаем поговорить с дочерью после ужина.

Миллисент заводит разговор с рассказа о звонке из школы. А затем говорит:

— Объясни нам, что происходит.

В ответ Дженна только мычит, покашливает и мотает головой.

— Я не понимаю, — продолжает Миллисент. — Ты всегда прекрасно училась.

— А смысл? — обретает голос дочь. Она встает с кровати и начинает ходить по комнате. — Зачем это мне, если кто-то может взять и запереть меня в подвале и там истязать и мучить меня?

— Никто с тобой такого не сделает, — говорю я.

— Те мертвые женщины тоже так думали.

Еще один удар под дых. Как будто тебе заехали ледорубом.

Миллисент делает глубокий вдох.

После встречи с Клэр Дженна вроде бы оправилась. Она все время повторяла, что хочет стать следователем. Но все изменилось, когда мы узнали про церковь. Мы стараемся логическими доводами побороть ее страх. Но тщетно. Все, что нам удается, — это взять с дочери обещание, что она будет исправно делать все домашние задания и вежливо разговаривать с учителями.

Когда мы выходим из комнаты Дженны, я замечаю открытый ноутбук на ее кровати. Она проверяла, сколько женщин похищают и убивают каждый год.

Миллисент хватается за телефон, пытается найти другого доктора.

И это происходит на третий день после обнаружения церкви. Никаких свежих новостей о ней нет. Клэр каждый вечер проводит пресс-конференции, повторяя на них то, что нам уже известно.

* * *

Четвертый день начинается с лая собаки. У нас в округе их несколько. И определить, которая из них меня будит, невозможно. Но собака не перестает лаять.

Я сажусь на постели: почему мне не пришло это в голову раньше!

Собака! Конечно!

Большой и сильной собаки достаточно, чтобы Дженна ощутила себя в безопасности и защищенной. Собака даже лаем предупредит о приближении чужого человека.

Я готов побить себя за то, что не додумался до этого раньше. Собака могла бы решить многие наши проблемы.

В кои веки я встаю до Миллисент. Когда она спускается в своем спортивном костюме для утренней пробежки, я уже пью кофе и изучаю собак в Интернете. При виде меня жена застывает на месте как вкопанная.

— Мне следует поинтересоваться, почему ты…

— Смотри, — говорю я, указывая на экран. — Это помесь ротвейлера и боксера. Он в приюте.

Миллисент берет из моих рук кофе и делает глоточек.

— Ты хочешь завести собаку.

— Для детей. Чтобы защитить Дженну и удержать Рори от лазания в чужие окна.

Жена смотрит на меня и кивает:

— Великолепная идея.

— Иногда меня осеняет.

— А кто будет ухаживать за этой собакой?

— Как кто? Дети.

Миллисент смеется.

— Ну, раз ты говоришь.

Я расцениваю эти слова как согласие.

В перерыве между уроками я останавливаюсь возле собачьего приюта. Приятная женщина проводит мне «экскурсию», а я объясняю ей, какую собаку мы ищем. Она рекомендует несколько разных собак, в том числе — и того пса, что я уже присмотрел на сайте приюта — помесь ротвейлера и боксера. Его кличка — Диггер. Женщина говорит, что он будет хорошим другом семьи, но детям лучше сначала приехать в приют и познакомиться с ним. Я обещаю ей, что вернусь. Пес немного заряжает меня оптимизмом.

По дороге домой я заезжаю в кафе — выпить холодный кофе с булочкой. В ожидании заказа я сижу за столиком у окна и смотрю по телевизору очередную пресс-конференцию Клэр Веллингтон. Слова бегущей строки заставляют мое сердце екнуть:

В СТАРОЙ ЦЕРКВИ ОБНАРУЖЕНЫ НОВЫЕ ТЕЛА.

А, когда официантка ставит передо мной чашку кофе, я слышу голос Клэр:

— …тела трех молодых женщин были найдены в цоколе церкви.

Остальную часть пресс-конференции я дослушиваю на парковке по радио.

Три женщины. И все убиты недавно.

Наверное, криминалисты неверно установили время смерти. Не может быть, чтобы кто-то захоронил там тела, когда Линдси была еще…

— Состояние двух тел из трех позволило экспертам определить, как эти женщины были убиты. Как и все остальные, они были задушены. И на телах также имеются следы истязаний.

Я почти задыхаюсь, а Клэр не останавливается:

— Мы также обнаружили слова, написанные на стене подвала, за полкой. ДНК-тесты еще не готовы, но группа крови совпадает с группой крови Наоми.

Когда Клэр упоминает о словах на стене, мое сердце замирает.

«Тобиас. Глухой».

61

Наоми не могла написать имя Тобиаса. Она с ним не встречалась.

Я прокручиваю новости в голове, пытаясь понять, как эти слова могли там появиться. Тобиаса знала Линдси. И она знала, что он глухой.

Но ее тело нашли до исчезновения Наоми. Они не могли пересечься и обменяться такой информацией.

Остается Миллисент.

Но это полная бессмыслица. Все — какая-то бессмыслица.

Я отъезжаю от кафе, дослушивая по радио пресс-конференцию. Когда она заканчивается, тему подхватывают дикторы. Они снова и снова повторяют эти слова на стене.

Тобиас.

Глухой.

Наоми не знала о существовании Тобиаса.

О нем знала Линдси.

И Миллисент.

Я останавливаюсь на обочине дороги. В голове такой туман и хаос, что я не могу думать и управлять машиной одновременно.

Тобиас.

Глухой.

Я выключаю радиоприемник и закрываю глаза. Перед ними — одна сцена: Наоми в подвале церкви, прикованная цепями к стене. Я пытаюсь вытряхнуть ее из головы и рассуждать здраво. Но я снова вижу ее — скрючившуюся в углу, грязную и окровавленную.

Меня начинает подташнивать. К горлу подступает желчь. А потом я ощущаю ее во рту. Я выхожу из машины, и в этот момент звонит мой мобильник.

Это Миллисент.

Она уже говорит, когда я отвечаю на звонок.

— Колесо спустило? — спрашивает она.

— Что?

— Ты сидишь на обочине.

Я поднимаю глаза вверх — может, надо мной дрон или камера слежения? Но небо чистое. В нем нет даже птицы.

— Откуда ты узнала, где я?

Миллисент вздыхает. Глубоко, с придыханием. Ненавижу, когда она так делает.

— Загляни под машину, — говорит мне жена.

— Что?

— Под машину. Загляни.

Я встаю на колени и всматриваюсь. Маячок. Такой же, как тот, что я устанавливал на машину Миллисент.

Вот почему я ничего не знал о той церкви.

Моя жена знала, что я за ней слежу.

* * *

Осознание того, что происходит, бомбой взрывает мой мозг.

Только один человек мог написать это послание кровью Наоми. Я понял это сразу, как только услышал новость. Просто я искал другое объяснение.

Но объяснение одно.

— Ты подставила меня, — говорю я. — Хочешь навесить на меня их всех. Линдси, Наоми…

— И еще трех. Не забывай о них.

В голове мелькают жуткие картины — как Миллисент одна убивает женщин, пытаясь перевести на меня стрелки.

Теперь я знаю, что она делала, пока я сидел днями и ночами с больной Дженной.

Будущее разворачивается перед моими глазами кровавым красным ковром.

Я снова закрываю глаза, запрокидываю назад голову и пытаюсь сообразить, как Миллисент могла меня подставить. Мои образцы ДНК! Она могла оставить любые следы с ними. И вдобавок к этому полиция разыщет людей, знавших глухого Тобиаса.

Аннабель, Петру. Того же бармена.

Они меня вспомнят.

Все будет указывать на меня.

Мой ум сопротивляется этому. Я ищу отмазки, но их нет. Миллисент все продумала. Как всегда — до самых мелочей. Я чувствую себя так, словно оказался в гигантском лабиринте, из которого нет выхода. Увы, я — не такой блестящий планировщик, как моя жена.

Я хожу вдоль машины. Голова трещит от потрясения.

— Миллисент, зачем ты это сделала?

Она смеется. Ее смех звучит издевательски.

— Открой багажник.

— Что?

— Свой багажник, — повторяет жена. — Открой его.

Я медлю, воображая, что там может оказаться. Что может быть еще хуже?

— Открывай, — требует Миллисент.

Я открываю багажник.

Внутри ничего нет, кроме моего теннисного снаряжения.

— Что ты…

— Запаска, — подсказывает Миллисент.

Мой телефон! Одноразовый! С эсэмэсками от Линдси и Аннабель. Я протягиваю руку, но не обнаруживаю его. Вместо телефона я нахожу кое-что другое.

Карамельку.

Линдси.

Первая, с кем я переспал.

Это случилось после нашей второй велосипедной прогулки.

«Ты милый», — сказала мне тогда Линдси.

«Нет, это ты милая», — сказал ей я.

Голос Миллисент возвращает меня в настоящее:

— Знаешь — просто поразительно, что тебе могут рассказать люди после года заточения.

— Что ты…

— Она видела тебя в ту ночь, когда мы ее схватили. Линдси пришла в себя до того, как ты уехал. И очень удивилась тому, что ты не глухой. Правда!

Меня тошнит. Из-за того, что я делал. Из-за того, что сделала моя жена.

— Самое смешное то, — продолжает Миллисент, — что Линдси думала, что я ее мучаю за то, что она переспала с тобой. Я пыталась ей втолковать, что это не так. Не главная причина, во всяком случае. Но, похоже, она мне не верила.

— Миллисент, что ты натворила?

— Я? Ничего. Это ты натворил. Ты за все это в ответе.

— Я не знаю, что ты себе удумала…

— Не перечь мне.

Я прикусываю язык, пока не ощущаю во рту привкус крови.

— И как давно ты все это спланировала?

— А это важно?

Нет. Уже нет.

— Я могу объяснить?

— Нет.

— Миллисент…

— Что? Тебе жаль. Просто так вышло. И это ничего не значило?

Я прикусываю язык. Буквально.

— И что ты теперь собираешься делать? — спрашивает Миллисент. — Пустишься в бега и будешь прятаться или останешься и примешь бой?

Ни то ни другое. И то и другое.

— Пожалуйста, не делай этого.

— Вот в этом твоя проблема.

— В чем?

— Ты всегда фокусируешься не на тех вещах.

Мне хочется ее расспросить о «не тех вещах», но я сдерживаюсь. Я разделяю ее точку зрения.

Она смеется.

Связь обрывается.

62

Меня должно было стошнить. Я должен был изрыгнуть все содержимое своего желудка. Потому что когда женщина, бывшая твоей женой пятнадцать лет, подставляет тебя за убийство нескольких женщин, это не должно вызывать никакой другой реакции, кроме рвоты. Но вместо тошноты у меня такое ощущение, словно все мое тело обкололи новокаином.

И это, в общем-то, неплохо. Потому что я могу думать, а не захлебываюсь эмоциями.

Бежать и прятаться. Остаться и бороться.

Ни то ни другое не привлекает. Как, впрочем, и тюрьма, и смертный приговор, и смертельная инъекция.

Значит, бежать?

Только сначала приготовиться к побегу. Что мне нужно? Автомобиль, полбака бензина, булочки и сэндвичи, кофе со льдом и около двух сотен баксов наличными. Кредитными картами я воспользоваться не смогу, потому что Миллисент будет их отслеживать. Интересно, возможно ли в такой час снять в банке наличные?

Но в целом мои возможности очень ограничены. Я не смогу долго пользоваться автомобилем, потому что избавлюсь от водительских прав. И главный вопрос — куда ехать? До Канады слишком далеко. К тому времени, как я доберусь до ее границы, мое фото будет засвечено во всех теленовостях и газетах.

Остается Мексика. Но и это неблизкий путь. Все зависит от того, как быстро развернутся события. Установить мое имя и составить фотопортрет полиция способна за несколько часов. Я, конечно, могу вылететь из страны, но для этого мне потребуется паспорт. И полиция легко выяснит, где я приземлился. Я никогда не готовился к такому побегу. И Миллисент это знает.

Кинувшись в бега, я лишь обреку себя на поимку полицией.

К тому же я вынужден буду оставить детей. С Миллисент.

Ну вот, меня тошнит. На обочине дороги, за своим автомобилем я опорожняю желудок. И не останавливаюсь, пока в нем ничего не остается.

Бежать и прятаться. Остаться и бороться.

Я задумываюсь над третьим вариантом. Что, если мне просто пойти в полицейский участок и все рассказать?

Нет, не годится. Миллисент, конечно, арестуют, но и меня тоже. И убедить полицейских, что я не виновен, у меня не получится. Потому что это неправда.

Но должен же быть какой-то выход! Мне надо его найти. Чтобы переложить вину на Миллисент. Ведь я никого не убивал. Можно было бы заключить сделку с хорошим адвокатом или надежным прокурором. Но у меня таких знакомых нет. В отличие от Миллисент, я не собирался засаживать свою вторую половинку в тюрьму за убийство.

«Ты всегда фокусируешься не на тех вещах».

Наверное, она права. И «почему?», возможно, не важно. Но для меня будет важно. Это «почему?» будет преследовать меня постоянно. Я буду терзаться этим «почему?» даже ночью, в постели. Если я, конечно, буду лежать в постели. Возможно, я буду размышлять над этим «почему?» на тюремных нарах. Миллисент права насчет «почему»? Это не то, над чем следует раздумывать.

Бежать и прятаться. Остаться и бороться.

Альтернативы выбора прокручиваются у меня в голове снова и снова, как те слова, написанные кровью на стене церковной темницы. Миллисент указала эти варианты, как единственно возможные. Как будто других не существует.

И тут она не права. И варианты эти неверные.

Во-первых, я останусь. Я никогда не покину своих детей.

А, если я останусь, значит, мне придется скрываться. По крайней мере, до тех пор, пока я не найду способ заставить полицию поверить моему рассказу о Миллисент.

А это значит, что мне надо бороться.

Остаться, скрываться, бороться. Первое сделать легко. Не пускаться в бега, и все.

Полиция. Я мог бы пойти в полицию и признаться во всем, рассказать им…

Нет, я не могу это сделать. На моих руках тоже кровь, и даже новобранец в сыске это поймет. А раз я не могу обратиться к полицейским, значит, мне надо их избегать.

Деньги. У меня в кошельке две сотни баксов, и надолго их не хватит. Я направляюсь прямиком в банк и снимаю столько наличных, сколько могу, не привлекая внимания налоговой. Миллисент узнает об этом — ведь на моей машине все еще стоит маячок. Как давно она следит за мной? Когда она начала планировать все это? Вопросов масса, и все они без ответа.

После всего, что мы пережили вместе, после всего, чего мы вместе добились, мне трудно поверить в то, что она не захотела со мной поговорить, не расспросила меня, не усомнилась. Она не дала мне шанса. Лишила меня возможности объясниться.

Это попахивает безумием.

И разрывает мне сердце.

Но у меня нет времени раздумывать об этом. Менее чем за час моя жизнь свелась к самому примитивному — выживанию.

А я не привык выживать. Миллисент знает, где я. А я понятия не имею, что делать дальше.

* * *

Домой! Это все еще то место, куда я возвращаюсь всегда.

Я хватаю все, что подворачивается под руку, — одежду, туалетные принадлежности, свой ноутбук. Тот, которым мы с женой пользовались для поиска подходящих женщин, куда-то делся. Возможно, уничтожен. Но я нахожу планшет Миллисент и забираю его. И фотографии. Я снимаю несколько фотографий наших детей прямо со стен. А еще я отправляю им сообщение:

«Не верьте всему, что услышите. Я люблю вас».

Перед отъездом я снимаю маячок, но держу его при себе. Насколько я знаю свою жену, она некоторое время будет задаваться вопросом — неужели я просто сижу дома? Вот только знаю ли ее на самом деле?

Я выезжаю с подъездной аллеи и направляюсь вниз по улице без малейшего представления, куда ехать дальше.

Найти какое-нибудь заброшенное здание, придорожный мотель, парковку? Спрятаться на болоте? В лесу? Я теряюсь в сомнениях. Но, пожалуй, неразумно оказаться в совершенно незнакомом тебе месте. Мне нужен какой-нибудь тихий уголок, где я мог бы все обдумать. Где никто не потревожит меня хотя бы несколько часов.

Отсутствие готовых вариантов и оригинальность направляют меня в загородный клуб.

У меня, как его работника, имеются ключи от офиса, которым я никогда не пользуюсь, инвентарной и кортов. Я останавливаюсь возле магазина, закупаю еды и жду. В девять вечера огни на теннисных кортах гаснут, и охранники запирают их на ночь.

Вот куда я пойду. В клубном доме есть камеры слежения. На кортах их нет.

63

На теннисных кортах мне все знакомо. Я тут вырос, на этих кортах. Тут я научился играть в теннис. Но я не только махал ракеткой. Мой тренер заставлял меня бегать вокруг этих кортов бесчисленное множество раз — ради поддержания формы. Здесь я выигрывал трофеи и терпел поражения — иногда в один и тот же день.

А один из кортов был моим прибежищем. Я скрывался на нем от приятелей, школы и особенно родителей. В первый раз я пришел на этот корт посмотреть — будут ли они меня искать. Но они меня никогда не искали, а корт стал моим тайным, укромным местом. Я даже поцеловался впервые на нем.

Ее звали Лили. Она была на год старше меня и гораздо более опытной. Или так только казалось. В ночь на Хэллоуин (как же давно это было!) мы с ребятами оделись пиратами, а девчонки вырядились куклами. Мы носились по Оуксу, выпрашивали сладости, и Лили сказала, что я милый. Я решил, что она в меня влюбилась. И думаю, так оно и было.

Слово за слово, и я отважился спросить у Лили, не хочет ли она пойти в одно классное местечко. Она сказала «Да».

«Классное» — это я, конечно, загнул. Но, когда мне было тринадцать, мне казалось классным не сидеть ночью дома, а гулять с опытной девчонкой. Лили, кстати, корт понравился, потому что она меня поцеловала. От нее пахло шоколадом и лакрицей. И мне понравился ее поцелуй.

На секунду я так согрелся этим воспоминанием, что мне показалось: все хорошо. А это не так. И сейчас я нахожусь на этом теннисном корте, потому что меня разыскивает полиция, а возвратиться домой я не могу. Но мысли о Лили помогают мне осознать: мне есть куда пойти.

* * *

Будильник в моем телефоне пробуждает меня в пять утра. Я вскакиваю, подбираю свои вещи и ныряю в машину. Попытки заснуть на скамейке у корта дали мне массу времени для размышлений. А Интернет в телефоне помог мне составить хороший план. Оказывается, существуют десятки сайтов, объясняющих, как можно исчезнуть, как не попасть в поле зрения камеры, как спрятаться от полиции, начальника или от разъяренной жены. Все хотят от чего-то спрятаться!

Я выезжаю из города и еду по автомагистрали между штатами без остановок не менее часа. Наконец, я заезжаю на заправочную станцию, включаю маячок и прикрепляю его к днищу тягача с полуприцепом. А затем, вынув из своего мобильника батарейку, покупаю в придорожном магазинчике дешевый одноразовый телефон

И после этого возвращаюсь в Хидден-Оукс.

Интернет не рекомендует возвращаться туда, откуда бежишь. Но у Интернета нет детей. Если бы и у меня их не было, я бы поехал дальше, поменял номера на машине или вообще избавился от нее. Ехал бы автостопом по штатам и в конечном итоге оказался бы в Мексике.

Но для меня это не вариант. Пока Дженна и Рори все еще с моей женой.

На полпути в Хидден-Оукс я останавливаюсь и скупаю в киоске всю свежую прессу. Просматриваю газеты, выискивая свое лицо, но нигде его не вижу. Заголовки передовиц до сих пор состоят из двух слов:

ТОБИАС. ГЛУХОЙ.

И весь обратный путь к дому я задаюсь вопросом: а не совершаю ли я снова глупость?

* * *

В Хидден-Оукс два въезда. На главном стоят охранники.

Но Хидден-Оукс достаточно большой — в нем сотни домов и целый комплекс для игры в гольф. И заехать в него можно еще через двое ворот. Одни открываются набором кода, другие с пульта, как при въезде в гараж. Но охраны там нет. И именно через них я заезжаю в Хидден-Оукс.

Оказавшись в его пределах, я проезжаю несколько недорогих домов, затем кварталы среднего достатка и, наконец, подъезжаю к дому, вдвое больше моего. В нем шесть спален, столько же ванных комнат и бассейн в задней части. Дом Кеконы пустует — она все еще на Гавайях.

Это самая блистательная идея моего плана. Или самая глупая. Но я этого не узнаю, пока не попробую ее осуществить.

Здесь когда-то жила Лили. В ту ночь Хэлллоуина она стала моей первой девушкой. И потом я много ночей подряд выскальзывал тайком из своего дома и пробирался в ее дом. Точь в точь как мой сын со своей подружкой сейчас.

Много лет прошло с той поры, как я это делал, и дом Лили был перестроен, обновлен и перекрашен. Замки, наверное, менялись не раз. Но так уж заведено у людей, что они обычно меняют замки только на передних и задних дверях. А вот замок на застекленной двери боковой площадки с перилами на втором этаже, я уверен, никогда не менялся. И он всегда плохо работал. Чтобы открыть эту дверь, ключ не требовался.

В моем возрасте залезть на эту площадку не так уж легко. Не то что в юности! Дом Кеконы стоит в самой сердцевине Оукса, в дорогом фешенебельном районе, где у каждого участок земли больше, чем необходимо. И ближайших соседей не разглядишь даже спереди, а уж сзади дома и подавно.

Каким-то чудом я залезаю на площадку, не упав. И с удовлетворением убеждаюсь в своей правоте. Заветная дверь была перекрашена, но замок в ней остался прежний. И я впервые за последние сутки улыбаюсь.

Через пару минут я уже внутри дома, а затем прохожу в гараж. У Кеконы один автомобиль — внедорожник. И мне в ее гараже места хватит.

Я заношу продукты, принимаю душ и успокаиваюсь. Впервые я чувствую, что у меня есть шанс. На что — не знаю. Но, по крайней мере, мне не нужно больше спать на теннисном корте.

Открыв свой ноутбук, я сталкиваюсь с первой проблемой.

Пароль беспроводной сети.

Кекона отлепила с модема наклейку с кодом. Пароль подобрать трудно. Проходит много времени, прежде чем я обнаруживаю эту наклейку на дверце холодильника.

В Интернете я пытаюсь узнать, как можно проникнуть в планшет Миллисент. Для доступа требуется четырехзначный пин-код. Я уверен, что это не ее день рождения или какая-то годовщина. Нужен какой-то иной способ.

В новостях опять говорят о пресс-конференции, о Тобиасе и о трех женщинах, захороненных в цоколе церкви.

Интересно — кто же они? Кого выбрала Миллисент? Женщин из нашего списка? Тех, кого я из него вычеркнул, как Аннабель или Петру? Надеюсь, что это не Аннабель.

Она не сделала ничего, чтобы стать жертвой Миллисент.

Да и какой смысл Миллисент был ее убивать? Кто-то же должен остаться в живых, чтобы опознать глухого по имени Тобиас. Жена не могла убить всех, кто его видел.

Возможно, Миллисент убила совершенно незнакомых женщин — тех, с которыми я никогда не встречался и не разговаривал. Хотя случайный выбор — не в ее духе.

Хватит! Пора остановиться! — говорю себе я. Мои мысли вращаются по кругу и никуда не приводят.

Я упорно пытаюсь зайти в планшет жены — ведь там я могу найти ответы на все свои вопросы. Но к тому времени, как солнце начинает заходить, я не продвигаюсь вперед ни на йоту.

Шесть часов. Я должен был бы находиться дома и ужинать. Сегодня киновечер, а я не с детьми. Если моя эсэмэска не убедит Рори и Дженну, что что-то не в порядке, то мое отсутствие наведет их на эту мысль.

* * *

Я просыпаюсь, думая, что нахожусь дома. Я слышу, как Миллисент, вернувшаяся с утренней пробежки, готовит внизу завтрак. Я прокручиваю в голове свое сегодняшнее расписание; мой первый урок в девять. Я перевертываюсь и со стуком падаю на пол. Реальность отрезвляет меня деревянным полом.

Телевизор работает, кофе варится, компьютер загружается. Прошедшею ночь я провел, составляя списки. Что я знаю, чего я не знаю, и что мне надо узнать. Как получить информацию, которая мне нужна. Последний список довольно короткий, потому что я — не хакер и не следователь. Что я знаю — так это то, что есть два способа выпутаться из сложившейся ситуации: доказать, что всех этих женщин убила Миллисент, или доказать, что я их не убивал. В идеале — и то и другое.

В ночь, когда пропала Наоми, я пришел домой и весь вечер провел с детьми, оставив Миллисент одну. Также было и в случае с Линдси; я сидел с заболевшей Дженной. Мои дети — мое алиби, но не слишком надежное. Ведь они потом заснули и, значит, не могут подтвердить все мои слова.

Но как же мне доказать, что убивала Миллисент? Шансов на то, что я это сумею, немного. Не больше, чем на то, что мне удастся доказать, что я не убивал?

Планшет Миллисент оказался большей проблемой, чем я думал. В нем установлена программа, позволяющая изменить пин-код, но для этого мне нужно зарегистрироваться в электронной почте. Пароля у меня нет, и угадать его я не могу. Посреди ночи я перечитал кучу хакерских форумов, популярных у подростков, озабоченных той же проблемой, что и я.

Должен же быть какой-то выход! Сумею ли я его найти? Наверно. Но только, если смогу убедить кого-нибудь мне помочь.

Половину утра я провожу, раздумывая, когда мне лучше обратиться за помощью — сейчас, пока мое лицо еще не мелькает во всех новостях, или уже после того, как я пополню список разыскиваемых преступников. Я пытаюсь представить, как ко мне за помощью обращается какой-то человек. Который может оказаться, а может и не оказаться психом. Помог бы я ему или захлопнул бы перед его носом дверь и вызвал полицию?

Ответ тот же. В зависимости от ситуации.

И мои возможности ограничены. Мои друзья дружны и с Миллисент. У нас общие друзья. У меня много клиентов, но большинство из них являются и клиентами жены. И лишь один вариант приходит мне на ум. Один-единственный человек, который сможет мне помочь.

Если Энди согласится.

64

До китайской закусочной «Золотой вок» тридцать минут езды от Хидден-Оукса. Я был в ней всего раз, когда ездил куда-то по делам. И она похожа на все китайские закусочные, что мне доводилось видеть. Я приезжаю туда рано и наваливаю себе на тарелку монгольский бифштекс, свинину в кисло-сладком соусе, курицу в соусе чоу-мейн и жареные овощные роллы. Я успеваю съесть только половину, когда в закусочную входит Энди Престон.

Я встаю и протягиваю ему руку. Он отталкивает ее и обнимает меня.

Энди — уже не тот человек, которого я знал до самоубийства Тристы. И даже не тот человек, которого я видел на ее похоронах. Он сбросил лишний вес. Теперь он даже слишком худой. Нездорово худой. Я говорю ему взять тарелку.

Китайскую закусочную выбрал он. Энди уехал из Хидден-Оукса после кончины Тристы, и Кекона говорила мне, что он забросил работу и все дни проводит в Интернете, убеждая незнакомых людей не убивать себя. Я этому верю.

Энди садится за столик и одаривает меня улыбкой. Пустой.

— Как жизнь? — спрашиваю его я. — Как твои дела?

— Не так чтобы очень. Но могло быть и хуже. Всегда может быть хуже.

Я киваю, впечатленный тем, что Энди говорит такие слова после всего, что с ним случилось.

— Ты прав, наверное.

— А как ты? Как Миллисент?

Я закашливаюсь.

— Охо-хо, — хмыкает Энди.

— Мне нужна помощь.

Он кивает. И не задает ни одного вопроса. Потому что он — мой друг, даже несмотря на то, что я был ему не самым лучшим другом.

Все утро я раздумывал над тем, что рассказывать Энди, а что нет. Главное — планшет. Я достаю его из моей спортивной сумки и подвигаю к нему по ламинированному столику.

— Ты можешь мне помочь зайти в него? Там пин-код, а я понятия не имею какой.

Энди смотрит на планшет, а потом переводит взгляд на меня. В его глазах мелькает настороженность.

— Любой восьмилетний мальчишка смог бы это сделать.

— Я не могу попросить об этом детей.

— Значит, это планшет Миллисент.

Я киваю.

— Но это не то, что ты подумал.

— Не то?

— Нет, — я жестом указываю ему на тарелку: — Доедай. А потом я тебе все расскажу.

Я говорю «все», хотя не подразумеваю это.

Покончив с едой, мы садимся в его машину. Это старый пикап, не имеющий ничего общего со спорткарами, на которых привык ездить Энди.

— Что ты натворил?

— А с чего ты взял, что я что-то натворил?

Энди скашивает на меня глаза:

— Ты выглядишь жутко, у тебя новый номер телефона, и ты хочешь взломать компьютер жены.

Как бы я ни хотел рассказать другу все, я не могу этого сделать. И не важно, как давно мы друг друга знаем. Даже у дружбы есть границы. Одна из них — убийство. Другая — утаивание секретов жены друга.

— Я обманул Миллисент, — говорю я.

Энди не выглядит удивленным:

— Не слишком умный поступок.

— Это еще мягко сказано.

— Значит, она выставила тебя за дверь и требует все? Дом и деньги на обучение детей?

Желал бы я, чтобы она только этого хотела!

— Не совсем так, — говорю я. — Миллисент хочет не только этого.

— Сказать по правде, я не удивлен, — Энди на секунду замолкает, качая головой. — Теперь, когда ты от нее ушел, я могу выложить тебе правду.

— Какую правду?

— Мне никогда не нравилась Миллисент. Она всегда казалась мне немного холодной и расчетливой.

Я ощущаю приступ смеха, но он сейчас явно не уместен.

— Она подставляет меня за вещи, которых я не делал. Очень плохие вещи.

— Противозаконные? — уточняет Энди.

— Увы, да.

Энди поднимает руку, словно бы за тем, чтобы я не наговорил большего:

— Значит, я был прав. Она расчетливая.

— Да, ты оказался прав.

Несколько минут Энди хранит молчание. Он водит рукой по рулевому колесу — как обычно бездумно делает человек, слишком занятый своими мыслями. И все, что мне остается, — это тоже помалкивать, позволяя Энди самому решить, насколько я безумен.

— Если тебе требовалось только войти в этот планшет, почему ты рассказываешь мне остальное? — спрашивает, наконец, Энди.

— Потому что мы — старые друзья. Я обязан быть с тобой искренним.

— И?

— И потому что, наверное, скоро я буду во всех новостях.

— В новостях? Черт подери, да за что она тебя так?

— Ты — первый человек, увидевший меня со вчерашнего дня, — признаюсь я. — Пожалуйста, не рассказывай никому о нашей встрече.

Энди кидает взгляд в окошко, на неоновую вывеску «Золотого вока».

— Я не хочу больше ничего знать, договорились?

Я мотаю головой.

— Тогда это настоящее одолжение, — говорит Энди. — Чтобы я держал язык за зубами.

— Пожалуй, да. Но мне очень нужно попасть туда, — говорю я, показывая на планшет Миллисент. Он лежит на приборном щитке Энди. — ты поможешь мне?

И опять он молчит.

Энди собирается мне помочь. Может, он еще не осознал этого, но он уже принял решение мне помочь. Иначе он бы уже уехал. И, судя по его виду, Эндинуждается в этом так же, как я.

— Ты всегда был занозой в заднице, — говорит он. — И, к твоему сведению, твои уроки тенниса слишком дорогие.

Я улыбаюсь.

— Учту. А ты обвинял меня в том, что я спал с Тристой. Ты мне должен.

Энди кивает:

— Давай его сюда.

Я отдаю ему планшет.

* * *

Ожидание хуже всего. Это все равно что знать, что взорвется бомба, но не иметь понятия, где и когда это будет. Или кто ей окажется. Весь следующий день я провожу в кинозале Кеконы. Там широкий, во всю стену, экран и кожаные кресла. Джош все время говорит о Тобиасе. Он даже справляется у специалистов, каково это — быть глухим.

Вынужден признать, что некоторые сведения весьма интересные. Было бы полезно вернуться к ним, когда мне это потребуется.

Из глубокой задумчивости меня выводит музыкальный ролик срочных новостей. При виде портрета на экране мое сердце чуть не выскакивает из груди.

Аннабель.

Приятная инспекторша Аннабель, бойфренда которой убил пьяный водитель.

Она жива!

И она, как всегда, мила, со своей короткой стрижкой и тонкими чертами лица. Только не улыбается. И не выглядит счастливой, когда Джош представляет ее как «женщину, встречавшуюся с глухим мужчиной по имени Тобиас».

Не удивительно, что она первой откликается на призыв. Она не смогла уберечь своего бойфренда, поэтому хочет спасти других.

Аннабель рассказывает нашу историю так, как она ее видит. С того момента, как она, чуть было, не выписала штраф за неправильную парковку машины, которую я выдал за свою. Она объясняет, как мы столкнулись на улице, и я пригласил ее что-нибудь выпить. Она даже называет бар, в котором мы сидели. И если бармен Эрик еще не отозвался на просьбу полиции о содействии, то теперь он это сделает обязательно.

Аннабель не утаивает ничего. Даже текст эсэмэски, которую она мне послала. У полицейских теперь будет этот телефонный номер.

Интересно, Миллисент ответит, если они позвонят?

Под конец — хотя это важно — Аннабель говорит, что провела утро за составлением фоторобота. Его показывают сразу по окончании интервью.

Портрет и похож, и не похож на меня.

Я представляю себе, как его рассматривает и критикует Миллисент, ворча, что нос слишком большой, а глаза слишком маленькие. Она, наверняка, изучит его досконально, потому что она все всегда делает тщательно. И непременно заметит, что они пропустили родинку у моего уха и оттенок кожи у меня другой.

Пройдет совсем немного времени, как меня опознают. Хотя некоторые люди уже, должно быть, хватились меня. Например, мой работодатель. Миллисент, наверное, использует все свои актерские способности, притворяясь, что я исчез без всякой на то причины.

Дженна и Рори… Кто знает, что они думают?

Остаток дня я провожу в доме Кеконы, опасаясь выходить засветло на улицу.

И вспоминаю день нашей свадьбы с Миллисент, в доме ее родителей, в Богом забытом месте. Я отчетливо вижу перед глазами ее образ — в простом платье, с украшенными крошечными цветочками волосами, как добрая фея или нимфа, явившаяся из другого мира. Она и была такой. Все в ней было не от мира сего. И сейчас, похоже, тоже.

А еще я вспоминаю, что она мне сказала в тот день, потому что это так отвечает дню нынешнему.

«Игра начинается»

* * *

Новости начинают распространяться быстрее, что совсем не удивительно. Людям предоставили достаточно информации, чтобы получить еще больше.

Второй человек, заявляющий, что знаком с Тобиасом, — бармен, но не Эрик. Этот молодой человек работает в баре, в котором я встречался с Петрой. Джоша, перевозбужденного от всех новостей, этот молодой человек, похоже, разочаровывает. Потому что он не помнит ни точной даты, ни времени, когда он видел Тобиаса. Он помнит так мало, что сам от этого в замешательстве. И вдобавок ко всему еще и перепутывает напиток. Тобиас никогда не заказывал водку с тоником.

Я даже обижен. Я всегда полагал, что Тобиас — более запоминающаяся личность.

Либо этот бармен — просто слабоумный.

Когда ничего нового не происходит, все повторяется. Я снова и снова просматриваю интервью с Аннабель; телевизионщики крутят его самые интересные фрагменты до тех пор, пока я их не заучиваю на память. Во время рекламных пауз меня терзает вопрос: смотрят ли мои дети этот же канал? Миллисент смотрит. Я в этом уверен. Я так и вижу, как она сидит на диване, разглядывая Аннабель на большом экране нашего телевизора. И улыбается. Или хмурится. А может, и улыбается, и хмурится.

В вечерних новостях, только на другом канале, появляется Эрик. Его интервьюирует не Джош, а репортерша средних лет, одна из наших местных знаменитостей. До сих пор я не видел, чтобы она освещала эту историю. Ни когда Оуэн вернулся, ни когда выяснилось, что он мертв. Тот факт, что она подключилась к этому делу, меня не на шутку обеспокоивает. Похоже, начинается серьезная охота на человека. Или уже началась. И они все ищут меня.

Эрик помнит больше того молодого бармена. Он точно называет напиток: джин с тоником. Он детально описывает мой костюм, даже модель галстука. Он помнит цвет моих глаз и моей кожи. И даже длину моих волос.

Каждое новое откровение вызывает у меня в желудке бурю. Каким-то образом я умудрился напороться на единственного в городе бармена с фотографической памятью.

Через несколько минут интервью с Эриком повторяют все остальные каналы. И мне становится совсем не по себе, когда все эти личные подробности обо мне повторяет Джош. Если бы я знал, какой он ужасный человек! Я бы никогда не посылал ему тех писем.

Хотя… наверное, не мне судить, кто ужасный, а кто нет.

Проходит час за часом, и только глубокой ночью начинают показывать старые фильмы и научно-популярные программы. Я открываю свой ноутбук и ищу сайты о преступлениях. Мой фоторобот высвечивается везде, вместе с интервью, которое я недавно смотрел. Но моего имени нигде нет, да и быть не должно. Пока, во всяком случае.

65

Сплю я недолго. Через час после моего пробуждения новостные станции анонсируют пресс-конференцию с Клэр Веллингтон. Кофе у меня в желудке урчит, пока я ее жду. Клэр никогда еще не говорила ничего хорошего. Не скажет и этим утром. Я это знаю.

Возле полицейского участка установлен подиум. Вокруг — флаги США, штатов, микрофоны, камеры и прожекторы. Через десять минут после заявленного времени к подиуму проходит Клэр. Сегодня она не в брючном костюме. На ней синяя юбка и гармонично сочетающийся с ней жакет — костюм, похожий на те, что носит Миллисент, только не такой облегающий. Но почему-то мне кажется, что это плохой знак.

Клэр начинает с фоторобота и просит людей разместить его повсюду — на фирмах, в школах и гражданских зданиях, а также на сайтах общины. Хотя не видели его разве что те, кто не имеет дома телевизора или Интернета. Или лежит в коме.

Но пресс-конференцию Клэр дает не из-за фоторобота. Это только прелюдия. Главное впереди.

— Теперь у меня появилась информация о трех женщинах, найденных в цоколе церкви. Их идентификация оказалась очень трудоемким процессом в силу различной степени разложения тел. И отпечатки пальцев у них тоже были удалены, — Клэр прерывает свою речь, делает глубокий вдох. — Однако, несмотря на все сложности, медэксперт и криминалисты Вудвью сделали невозможное. Им удалось установить личность первой из этих женщин, и мы уже связались с ее семьей. Благодаря напряженной работе многих людей эта молодая женщин, наконец, будет похоронена по-человечески, и ее душа упокоится.

Прежде чем Клэр называет имя этой женщины, на экране появляется ее портрет.

Я ее знаю.

Джессика.

Кассирша из моего любимого кафе. Она уволилась оттуда не так давно. Парень, занявший ее место, сказал, что она устроилась в школу в другом штате. Я потрясен — Миллисент ее знала! Хотя никогда не пила кофе в том заведении.

Скорее всего, она следила за мной гораздо дольше, чем я предполагал.

От этой мысли мое сердце заходится бешеным стуком. Я ставлю на пол свой кофе.

Экран телевизора разделяется надвое — слева портрет Джессики, справа Клэр продолжает говорить, поясняя, почему еще не были идентифицированы другие женщины.

Теперь я понимаю, что делала Миллисент. Она убивала знакомых мне женщин, так или иначе связанных со мной. Возможно, это была часть ее плана.

Или она думала, что я с ними спал.

По-видимому, она придерживалась тактики «выжженной земли», уничтожая все, что представлялось ей угрозой. Я лихорадочно пытаюсь сообразить, кем могут оказаться две другие женщины. Это точно не мои клиентки. В последнее время никто из них не пропадал. А если бы и пропал, то я бы об этом знал. Состоятельные люди не исчезают без того, чтобы их не искали.

Я перебираю в уме всех женщин, которых знаю. Особенно молодых, соответствующих типажу Оуэна. Некоторые из них работают барменшами, официантками, продавщицами. Я знаком с ними «шапочно», и наше общение обычно ограничивалось приветствиями. Большинство из них все еще и работают там, где работали.

Кроме одной.

Бет.

Перки Бет из Алабамы, официантка в клубе. У меня с ней никогда не было романа. Просто она была красивой молодой женщиной. И иногда мы перекидывались парой слов, пока я ел. Только и всего.

Но не так давно она уволилась; семейные проблемы потребовали ее возвращения в Мобиль. Так сказал мне управляющий ресторана. И никто в этом не усомнился. Никто не заподозрил, что с ней могло что-то случиться. И никто не стал ее искать.

Если бы прошло больше времени, возможно, ее стали бы разыскивать родные.

Я встаю. И начинаю ходить. Сначала по кинозалу, потом — по всему дому: вверх по лестнице, вниз по лестнице, обходя все комнаты по кругу.

И еще.

Миллисент убила трех женщин. Никто больше не пропал. Так не могла ли оказаться ее третьей жертвой Петра? Для опознания Тобиаса достаточно Аннабель и барменов. Так почему бы не избавиться и от нее?

* * *

Мою панику прерывает звонящий телефон. Единственный человек, у которого есть мой новый номер, — это Энди.

— Это ты, — говорит он. Энди не упоминает о фотороботе, да и не должен это делать.

Я киваю в телефон, как будто он может меня видеть.

— Вот о чем я тебе говорил. Она меня подставляет.

— Ну да, я это понял. Но ты не описал мне магнитуду ее гнева.

— Я хотел, но ты отказался слушать дальше.

— Как она вообще это делает? — поражается Энди.

И опять мне хочется все ему рассказать, но я не могу. И ответа на его вопрос у меня тоже нет.

— Если бы я знал, я бы рассказал полиции.

Энди вздыхает. А перед тем, как нажать отбой, бормочет:

— Проклятье!

И у него все еще остается планшет Миллисент.

Весь день я смотрю новости, копаюсь в своем ноутбуке и пытаюсь узнать о своих детей в Интернете.

Мои поиски не приводят ни к чему новому — только несколько старых статей в местной газетке о футбольной команде Дженны и участии Рори в турнире по гольфу.

Я разглядываю фотографии детей, которые забрал с собой из дома. Такое ощущение, будто они столетней давности — из той жизни, которая теперь мне видится сном.

* * *

Ночь. Я около бассейна, хожу вокруг него кругами. Если бы у Кеконы были соседи, они бы приняли меня за сумасшедшего, которым я, может, и являюсь. Но вокруг никого нет. И я прыгаю в бассейн прямо в одежде. И остаюсь под водой, сколько выдерживаю. Когда я выныриваю на поверхность, воздух действует на меня как шок. И бодрит, и одновременно успокаивает.

Я вылезаю из бассейна, ложусь на шезлонг во внутреннем дворике и гляжу на звезды, стараясь не думать о том, насколько еще может ухудшиться моя жизнь.

В один миг она разрушилась. И я бы должен был испытывать гнев. Думаю, что гнев внутри меня, смешанный с печалью, тоской, чувством вины, стыдом и ужасом. Вся эта гремучая смесь рано или поздно выплеснется. Но не сейчас.

Пока я не узнаю, как выпутаться из всего этого дерьма.

И вернуть себе своих детей. Я засыпаю с мыслями о них. О себе и детях, без Миллисент.

* * *

Пробуждают меня солнце и птицы. Во внутреннем дворике Кеконы так покойно, так легко себе представить, будто остального мира не существует! Я понимаю, почему она редко покидает Оукс. Кто бы охотно покинул рай ради грешной и суетной реальности? Я бы — не покинул, если мне не пришлось бы.

В конце концов я все же возвращаюсь в дом и включаю телевизор.

И вижу себя. Смотрящего на себя.

Мой портрет во весь экран, а внизу — мое имя вместе с комментарием:

РАЗЫСКИВАЕТСЯ.

Хоть я этого и ожидал, но все равно падаю на колени.

Как быстро! Вся моя жизнь разрушилась меньше, чем за неделю. Случись такое с кем-то другим, я бы не поверил, что такое возможно.

Голос Джоша заставляет меня поднять глаза. Он говорит, всегда говорит. Но сегодня он — не репортер. Поскольку мы общались с ним в «первом уличном баре», Джош сегодня — интервьюируемый. Он сегодня — звезда.

Большая часть того, что он говорит, — ложь. Я подсел к нему. Стал расспрашивать о деле лже-Оуэна. Я умолял его назвать мне имена его источников. О том, что он напился, обозвал Клэр Веллингтон сукой и сетовал на то, что не может разгласить полученную им от них информацию, Джош умалчивает.

— Я понимаю, почему полиция называет этого человека подозреваемым. Возможно, он действительно — только подозреваемый. А я могу вам описать только то, что я чувствовал. Вам наверняка знакомо ощущение, которое появляется внутри тебя, когда что-то не так. Как будто легкая тревога пронзает ваше сознание, побуждая уйти, убежать, избавиться от другого человека. Именно такое чувство вызвал у меня этот парень.

От его слов у зрителей вполне могут побежать по коже мурашки. Я тоже их чувствую на своем теле. Хотя при нашей встрече сам репортер был не в том состоянии, чтобы что-то чувствовать.

Мне хочется вставить батарейку обратно в свой старый телефон. Посмотреть, не посылали ли мне дети сообщений, беспокоятся ли они, верят ли в то, что обо мне говорят. И заодно проверить, сколько раз мне пытались дозвониться полицейские.

Но я один, в прекрасном доме Кеконы, и поговорить мне не с кем. Пока не звонит мой новый мобильник. Энди.

Я принимаю вызов, но не произношу ни слова. Энди уже говорит:

— Эти убийства страшно расстроили Тристу. Я даже рад, что она не видит, сколько женщин было убито на самом деле.

Будь Триста жива, она бы узнала, что не Оуэн убил этих женщин. И у нее не было бы причины себя убивать. Но я об этом не заикаюсь.

— Я помню, — говорю я. — Она говорила мне об этом в клубе.

— Но ты же не делал этого.

— Я не убивал этих женщин.

Это правда. Я убил только Холли, но ее не нашли.

— Если я узнаю обратное…

— Ты позвонишь в полицию. И сдашь меня.

— Я собирался сказать, что покончу с собой.

Я делаю глубокий вдох:

— Договорились.

— Я вошел в этот планшет. Можешь мне сказать, где ты находишься?

— Для твоего же блага тебе…

— Лучше не знать, — говорит Энди. — Понимаю.

* * *

Мы встречаемся не на стоянке у «Золотого вока», а на другой парковке. Вся моя маскировка — бейсбольная кепка, да солнцезащитные очки. И я не брился два дня. Это немного, но меня никто не ищет во внедорожнике Кеконы. И выезжаю я из Хидден-Оукса через задние ворота, где нет охраны.

Уже стемнело. Я ни за что бы не покинул свое убежище днем. А, кроме того, я не хочу, чтобы Энди видел машину или ее номерной знак. Поэтому я паркуюсь в двух кварталах от места нашей встречи и иду туда пешком. Энди стоит у своего пикапа с планшетом Миллисент в руке. Других машин на парковке нет. Она принадлежит магазину автомобильных запчастей.

Энди стоит более прямо, чем в предыдущую нашу встречу. С поднятым подбородком.

— Весь чертов округ тебя разыскивает, — говорит он мне вместо приветствия.

— Да, надо думать.

Энди поворачивается и кладет планшет на капот, придерживая рукой.

— Если ты мне скажешь, что у тебя ничего не получилось, я перестану верить, что ты — гений, — говорю я.

— У меня всегда получается. Но я не знаю, насколько это тебе пригодится, — Энди прокручивает экран. — Новый код. Шесть-три-семь-четыре. Теперь новости. Сначала плохие. Похоже, Миллисент поняла, что ты забрал ее планшет. Потому что она стерла все в облаке.

— Не сомневаюсь.

— Но есть и хорошие новости. Часть информации она хранила на жестком диске. И удалить ее она не смогла.

Энди показывает мне несколько фотографий — дети, дома, список покупок.

Я качаю головой. Это все слишком мирское, чтобы быть полезным.

— Она любит игры, — говорит Энди и открывает несколько игр «Матч 3» и пару кроссвордов.

Моя надежда улетает, как сорванный ветром листок. Да и что я ожидал найти в этом планшете? Миллисент никогда не была настолько глупой.

— Я также нашел несколько рецептов, — продолжает Энди, высвечивая несколько pdf-файлов.

— Фаршированных грибов?

— Соус-дип из шпината кажется весьма аппетитным.

Я вздыхаю:

— Хорош прикалываться.

— Эй, это твоя жена, — возражает Энди. — Главное, конечно, ее поиски в Интернете и сайты, которые она посещала. Она зачистила историю. но я восстановил их большую часть.

Не так уж и много — опять рецепты, медицинские сайты, посвященные растянутым сухожилиям и расстройству живота, школьный сайт и несколько риелторских сайтов.

— Никаких улик.

— Похоже на то.

Я снова вздыхаю:

— Это не твоя вина. Спасибо за старания.

— Ты будешь мне обязан по гроб жизни, — говорит Энди.

— Если только не сяду пожизненно в тюрьму.

Энди обнимает меня на прощание и уезжает на своем старом пикапе.

Я снова остаюсь один и неспешно возвращаюсь в дом Кеконы. Даже этот большой дом теперь действует на меня удушающе.

И все-таки я снова захожу в планшет и просматриваю все сайты, посвященные недвижимости, которые посещала жена. Никто не совершенен, — твержу я себе, — даже Миллисент. Где-то она должны была допустить ошибку.

Мои глаза режет от боли, когда я ее нахожу.

66

Веб-сайт, на который Миллисент заходила чаще всего, — это база данных по недвижимости. Она посещала этот сайт каждый день, проверяя торговую статистику и передачу недвижимости, — все сведения в открытом доступе. Ее браузер записал адреса, которые она изучала. По одному из них — на Браунфилд-авеню, 1121, — находится коммерческое здание. Шесть месяцев назад человек по имени Дональд Дж. Кендрик продал его за 162 тысячи долларов. Это здание находилось в аренде свыше двадцати лет, и все это время его арендатор не менялся.

Гастроном «У Джоя».

Дональд продал это здание одному ООО, то перепродало его другому ООО, которое, в свою очередь, уступило здание третьему ООО. В итоге сейчас это здание является собственностью ООО «Р. Дж. Энтерпрайзис».

Рори. Дженна.

Это было умышленное решение Миллисент — она никогда бы не посчитала его ошибкой. Наши дети — не ошибка. Но она оформила это здание на их имя нарочно.

Я вспоминаю, что происходило шесть месяцев назад. Это было как раз после того, как Миллисент продала три дома подряд. И в ее распоряжении оказалось много наличных.

Денис никогда не была клиенткой Миллисент.

Она — арендатор. Арендатор, которая волею случая оказалась знакомой с сестрой Оуэна.

Зная Миллисент, я не сомневаюсь: она провела много часов, изучая историю Оуэна. И выяснила все, что могла, о нем самом, о его семье, о его сестре и о том, где они жили и учились. Миллисент копалась в поисковике до тех пор, пока не узнала, что Оуэн на самом деле умер. А потом она разыскала того, кто мог это доказать. Сестру Оуэна. И осталось малое — уговорить ее вернуться в страну.

А кто мог лучше всех справиться с этой задачей? Конечно же, старая приятельница с гастрономом, требующим бесконечных вложений.

Миллисент. Все Миллисент! И все за последние шесть месяцев.

Теперь я понимаю ее реакцию на «откровения» в новостях двух Джейн Доу, этих двух «жертв» Оуэна. Миллисент была убеждена, что они обе лгут. Она же знала, что настоящий Оуэн не вернулся. Она уже узнала, что он мертв.

Ее одержимое стремление уничтожить меня могло бы восхитить, не будь средства достижения этой цели столь отвратительны.

И все-таки у меня до сих пор нет доказательств. Только LLC и коммерческое здание. Любой, даже самый плохой адвокат легко докажет, что его приобретение было просто вложением средств, а не частью плана по обвинению кого-то в убийстве.

Я заезжаю обратно в Хидден-Оукс через задние ворота, открыв их с помощью пульта Кеконы. Меня одолевает жгучее желание проехать мимо моего дома. Солнце восходит. Интересно — спят ли дети? Если они, конечно, могут спать. Если бы жили в каком-нибудь другом месте, им бы не давали проходу репортеры. Но здесь иначе. Посторонняя публика сюда не допускается.

Нет, я не проезжаю мимо своего дома. Это было бы верхом глупости.

Вместо этого я возвращаюсь в дом Кеконы и включаю ее гигантский телевизор.

Опять я на экране. И речь только обо мне.

Теперь, когда моя личность установлена, всем есть, что обо мне рассказать. И все делают это на камеру. Бывшие клиенты, коллеги, просто знакомые — все ошарашены и подавлены тем, что я — фигурант такого страшного дела. Фигурант, разыскиваемый полицией.

— Отличный парень. Может быть, слишком вкрадчивый. Но разве можно ожидать иного от тренера по теннису?

— Моя дочь брала у него уроки. И сейчас я просто счастлива, что она жива.

— Я не раз встречал его в клубе. Он всегда суетился насчет клиентов.

— Мы с женой знаем его уже несколько лет. Никогда бы не подумали. Никогда.

— Прямо здесь, в Хидден-Оуксе? В это невозможно поверить!

— Ужасно…

Джоша теперь интервьюируют другие репортеры. Потому что разговор со мной в баре сделал его фигурантом истории.

Мой босс говорит, что я был лучшим профессиональным теннисистом из всех, кто у него когда-либо работал. И сожалеет, что я оказался «таким психом».

И Миллисент. Она не выступает на камеру, и ее фото не показывают по телевизору. Но моя жена составила заявление:

«Я и мои дети просим вас уважать нашу личную жизнь и наше личное пространство в такое невероятно трудное для нас время. Я активно сотрудничаю с полицией, и пока мне к этому больше нечего добавить».

Коротко, по существу. И подписано Миллисент. Наверное, она написала его под диктовку адвоката — скорее всего, одного из ее клиентов. Который прежде был и моим другом.

А теперь у меня остался один Энди. Хотя… Знай он правду, он бы меня убил.

Я думаю о Кеконе. Интересно, а она мне — друг? Поверила бы мне Кекона, находись она здесь? Мы знакомы с ней не менее пяти лет и давно привыкли добродушно поддразнивать друг друга на занятиях по теннису. Даже пропустив урок, Кекона всегда мне за него платила. А когда она устраивала вечеринки, то всегда меня на них приглашала. Делает ли это ее моим другом? Я уже и не знаю.

Я не привык быть один. На протяжении семнадцати лет со мной рядом находилась Миллисент. И большую часть этого времени — дети. У меня была семья, за которую я переживал и которая переживала за меня. Через несколько лет после нашего переезда в Хидден-Оукс мои старые друзья начали жениться, заводить свои собственные семьи, разъезжаться по стране. Но мне казалось не важным, что их больше не было рядом со мной. Я был слишком занят и без них.

Теперь я сознаю свою ошибку. Сосредоточенность исключительно на собственной семье обернулась для меня изоляцией и одиночеством. У меня остался всего один друг, который никогда не должен узнать обо мне правду.

* * *

Мою «вечеринку сожалений» прерывает Клэр Веллингтон, которая — я готов побиться об заклад — ненавидит любые вечеринки. Она из тех, кто, явившись на них, постоянно поглядывает на часы, потягивает из бокала минеральную воду и поджидает удобного момента, чтобы улизнуть. Я не знаю, прав ли я, но думаю, что да.

Клэр проводит еще одну пресс-конференцию в пять часов — как раз во время вечерних новостей. Сегодня на ней костюм мышиного цвета, под стать фланели, хотя он сшит не из фланели. Потому-то это Флорида, и костюм из фланели выглядел бы здесь нелепо. Ее прическа немного растрепана, кожа лица посеревшая. Она явно много работает и недосыпает.

— Как всем известно, у нас есть команда людей, которые занимаются установлением личностей трех женщин, найденных в цоколе церкви. Двадцатитрехлетняя Джессика Шарп была первой, кого им удалось идентифицировать. Теперь мы знаем имена двух остальных женщин.

Клэр делает глубокий вдох. Я тоже.

По обе стороны от Клэр установлены мольберты. Но оба портрета завешены. Полицейский в униформе открывает первый из них.

Я прав. Это Бет.

На фотографии она не накрашена, а ее волосы стянуты сзади в конский хвост. Благодаря этому она выглядит не старше двадцати.

— Бет Рэндалл было двадцать четыре. Она родом из Алабамы. А в последнее время работала официанткой в загородном клубе Хидден-Оукса. Не так давно ее родители получили письмо, которое они приняли за письмо от дочери. Кто бы ни был его автор, он утверждал, что Бет переехала в Монтану для работы на ферме.

Миллисент. Ее специфическое чувство юмора! Больше рыбацких лодок она ненавидела только фермы.

— В то же самое время работодатель Бет получил письмо, в котором лже-Бет написала, что у ее семьи возникли проблемы, и она возвращается домой в Алабаму, чтобы помочь родным. И никому даже в голову не взбрело, что это письмо — фальшивка.

Клэр выдерживает паузу, пока камера берет крупным планом фото Бет. А потом поворачивается ко второму мольберту. Я все еще думаю, что там фото Петры. Я не могу припомнить больше никого, кто бы исчез или куда-то уехал. И я долгое время не проверял, как Петра.

Полицейский раскрывает фото.

На этот раз я ошибся. Это не Петра.

Кристал.

Женщина, которая у нас работала.

Та, что меня поцеловала.

* * *

Я никогда бы даже не подумал на нее. Не то чтобы я не допускал такой возможности, нет. Но я не видел Кристал уже больше года. Мы не поддерживали общения после того, как она перестала у нас работать.

Неужели Миллисент узнала о поцелуе? И из-за этого убила Кристал? Или это был всего лишь «сопутствующий ущерб», часть более объемного плана Миллисент?

Возможно, я никогда этого не узнаю. Из всех вопросов, которые я бы задал Миллисент, эти не входят в их первую десятку.

Но я склонен полагать, что Кристал призналась Миллисент. И сделала это под пытками.

Я не хочу об этом думать.

Пресс-конференция все еще продолжается, и Клэр представляет человека, имя которого мне знакомо по документальному фильму об Оуэне. Это достаточно известный профайлер, написавший несколько книг о реальных преступлениях. Сейчас он уже на пенсии, но продолжает сотрудничать с органами в качестве независимого консультанта. И этот человек — этот высокий, худощавый и на вид очень дряхлый мужчина — поднимается на подиум и заявляет, что он никогда не сталкивался с таким убийцей как я.

— Он убивает женщин, с которыми знаком шапочно. Таких, как эта кассирша. И он также придумал для себя другую ипостась — глухого человека по имени Тобиас — которой он пользуется, чтобы найти других жертв. Возможно, именно из-за такого разнообразия его методов его так долго не удавалось выявить.

А возможно, и нет. И все это ложь. Только этого никто не говорит.

Моя жизнь разрушается на глазах, словно никогда и не была реальностью. А была всего лишь дорожкой из костей домино, которую выстроила Миллисент. И чем быстрее они падают, тем все меньше мне кажется, что я смогу выпутаться из всего этого.

И все же я смотрю.

Смотрю, пока глаза не разъедает резь, а голова не оседает на затекшую шею.

Четкое, неоспоримое доказательство. Вот что мне нужно. Что-то вроде следов с ДНК на оружии убийцы или видео, на котором Миллисент убивает одну из этих женщин.

Только у меня нет такого доказательства.

* * *

Будит меня телефон. За просмотром собственного апокалипсиса я заснул. Уж больно удобные кресла в кинозале Кеконы.

Я поднимаю мобильник и слышу в нем голос Энди.

— Еще дышишь?

— С трудом.

— Я не могу поверить, что они все еще тебя не схватили.

— Ты недооцениваешь мои умственные способности, — говорю я.

— Скорее, чертово везение, — хмыкает Энди.

А меня гложет вина. Энди верит в меня, потому что не знает и половины истории.

По телевизору выступает еще один профайлер. У него невероятно гнусавый голос, отчего мне даже хочется переключить канал. Но я этого не делаю.

— Степень истязаний может напрямую соотноситься со степенью гнева, который убийца испытывает по отношению к жертве. Например, ожоги на теле Наоми указывают на то, что убийца разъярился на нее по какой-то причине. Возможно, она что-то не то сделала. Возможно, напомнила ему кого-то. Вряд ли мы сможем это узнать, пока убийца не будет пойман.

После этих слов я переключаю канал. И вижу призрак. Свой призрак.

Петру.

67

Она не только жива, она выглядит иначе. Более стильно. Не так много макияжа и меньше показного блеска. Как будто она провела последнюю пару дней, совершенствуя свой имидж. Ее голубые глаза теперь более выразительные и сосредоточенные, а ее прежде непримечательные волосы переливаются и эффектно уложены.

Я вспоминаю ее квартиру, ее кровать. Кота по кличке Лайонел. Ей нравится цвет зеленого лайма, она любит ванильное мороженое и не может поверить, что мой любимый топпинг на пицце — ветчина.

А еще я помню тон ее голоса, когда она спросила, действительно ли я глухой. Тот же голос звучит сейчас по телевизору. Подозрительный. Обвиняющий. И слегка уязвленный.

— Я познакомилась с Тобиасом в баре.

Когда репортер спрашивает, почему она медлила столько дней с интервью, Петра колеблется. Но потом признается:

— Потому что я с ним спала.

— Вы с ним спали?

Она кивает, понурив голову от стыда. За то, что переспала с первым встречным мужчиной, или за то, что выбрала меня. Я не знаю. Возможно, из-за того и другого.

Поначалу репортеры выставляли меня просто больным, помешанным психопатом/серийным убийцей. Теперь я — больной, помешанный психопат/ серийный убийца, который изменяет своей жене. Как будто у людей мало поводов меня ненавидеть.

Если бы они знали, где я нахожусь, они бы выстроились в очередь с вилами. Но они не знают, где я прячусь. И потому я до сих пор сижу здесь, у Кеконы, смотрю телевизор, ем дерьмовую пищу и жду, когда меня разыщет полиция или Кекона вернется домой.

Появившись из ниоткуда, Петра занимает весь эфир. Она врет об одних вещах, рассказывает правду о других. С каждым интервью история обрастает все новыми подробностями, а моя депрессия становится все глубже и глубже.

У меня все еще случаются моменты, когда я думаю, будто могу что-то сделать. И тогда я часами копаюсь в этом чертовой планшете, надеясь откопать там что-то новое. Возможно, видео с Миллисент в подвале церкви или список женщин, намеченных ею в жертвы.

Когда я не делаю ничего полезного, я бесполезен. Комок ненависти и жалости к себе. Недоумевающий, зачем надо было вообще жениться. Эх, если бы я не увидел тогда Миллисент! И не подсел бы к ней в самолете! Возможно, я бы не превратился в того, кем я стал сейчас без нее.

А когда я не вязну в зыбучем песке депрессии, я пялюсь в телевизор. И внушаю себе, что все, о чем там говорят, меня не касается, что это проблемы другого человека.

Интересно — насколько сильно меня ненавидят дети? И что обо мне думает доктор Беж? Бьюсь об заклад, что он считает меня источником всех ее проблем. Ни Оуэна, ни Миллисент, а именно меня. И пытается убедить в этом мою дочь.

Снова звонит Энди.

— Я виделся с твоей женой, — сообщает мне он.

— Что???

— Я был у вас дома и виделся с твоей женой, — повторяет Энди.

— Зачем?

— Послушай, я пытаюсь тебе помочь. Не то чтобы я желал находиться в одной комнате с этой женщиной. Так я ее называю, — говорит Энди. — У нас с Миллисент много общего. Мы оба потеряли свои вторые половинки.

Только я пока что не умер.

— Дети дома были?

— Да, я видел их обоих. С ними все в порядке. Может, немножко психованные от того, что целыми днями сидят дома. Пресса и все такое…

— Они что-нибудь обо мне говорили?

Пауза.

— Нет.

Наверное, это хорошие новости. Но все равно обидно и больно.

— Послушай, — говорит Энди. — что бы ни собирался предпринять, лучше с этим не тянуть. Миллисент сказала, что хочет забрать детей и уехать отсюда навсегда.

Это было бы понятным поступком для женщины, узнавшей, что ее муж — серийный убийца.

— Она не сказала куда?

— Нет.

— Я бы удивился, будь иначе.

— И еще кое-что, — говорит Энди.

— Что?

— Если бы я не пообщался с тобой до того, как о тебе заговорили в новостях, я бы, наверное, тебе не поверил. Особенно после того, как встретился с Миллисент и увидел, как она выглядит.

— А как она выглядит?

— Она совершенно опустошена и надломлена.

Последние слова Энди меня расстраивают. Никто не хочет мне верить на слово. Без доказательств.

* * *

Чем больше времени проходит, тем глубже я погружаюсь в кресло Кеконы. Перед глазами проплывают образы с телеэкрана: Линдси, я, Петра, Джош. Он говорит, говорит без умолку и постоянно все повторяет. Вскрытие. Удушены. Со следами истязаний. Мне кажется, что он произнес эти слова тысячу раз.

На тысячу первый я выпрямляюсь в кресле.

Потом вскакиваю и начинаю носиться по дому Кеконы, отбрасывая в сторону свои вещи, в поисках планшета Миллисент.

Она заходила на медицинские сайты в поисках информации о детских заболеваниях. Но, возможно, и для чего-то еще. Может, я что-нибудь упустил.

Если бы я собирался длительное время истязать человека, но не убивать его, я бы сначала изучил, как это делать. И начал бы я с просмотра телесных повреждений на медицинских веб-сайтах.

Как бы глупо я себя ни чувствовал, надеясь, что свидетельства подобных поисков могут сохраниться в планшете, я решаю проверить все еще раз. Потому что представляю, каким глупцом я бы себя почувствовал, если бы не стал этого делать… а доказательства все-таки оказались в планшете.

Я нахожу его в столовой Кеконы — на столе, достаточно большом, чтобы за ним разместились шестнадцать человек. И этот стол кажется мне вполне подходящим, чтобы за него сесть и изучить планшет жены в очередной раз. Я проверяю каждый сайт, ищу хоть что-нибудь о пытках и удушениях, об ожогах горячей водой и маслом, о внутреннем кровотечении и порезах на веках. И даже об ожогах окурками, что абсолютно нелепо, поскольку Миллисент отказывается даже приближаться к курящему.

И, конечно, я ничего не нахожу.

Жена читала, как долго лечится растянутое сухожилие. И искала информацию о желудочно-кишечных расстройствах — об их причинах и принимаемых в таких случаях мерах.

И больше ничего.

Ничего об истязаниях и физических увечьях, ничего полезного. Мне не стоило надеяться, что я что-то накопаю.

В сердцах я отталкиваю планшет, и он скользит по столу. Моя мгновенная реакция — проверить, не поцарапал ли он обеденный стол Кеконы. Как будто это важно! Но я все же проверяю. Встаю и осматриваю стол, проводя пальцем по дереву. И в этот миг мое внимание привлекает что-то на экране планшета.

На нем все еще высвечивается страница о расстройстве желудка. Справа — список возможных причин. И одна из строчек выделена не синим, а красным цветом. Потому что ссылка по ней была кликнута.

Глазные капли.

68

Тетрагидрозолин — активный ингредиент в каплях для глаз, избавляющий их от покраснения. Но если такие капли проглотить в большом количестве, это может вызвать серьезные проблемы. Они понижают кровяное давление и могут привести некоторых людей даже в кому. Или убить их.

А вот прием внутрь малого количества препарата вызывает расстройство желудка и рвоту. Без повышения температуры.

Глазные капли принадлежат Миллисент.

И она давала их Дженне.

Нет!

Невозможно!

От этой мысли мне становится физически плохо. Дженна — наш ребенок, наша дочь. Это не Линдси или Наоми. Она — не та, кого можно истязать.

Или та? Может быть, Дженна ничем не отличается от Линдси или Наоми? Для Миллисент?

У моей дочери нет проблем с желудком.

У нее есть мать, которая ее травит.

* * *

У меня возникает острое желание убить Миллисент. Пойти домой, убить свою жену и покончить со всем этим. Настолько я разъярен.

Это совсем другое чувство. Раньше я никогда не думал прямо: «Я хочу убить женщину» или даже «Я хочу убить именно эту женщину». Мое желание было не столь четко сформулированным. Оно было связано с Миллисент, касалось нас обоих. И то, чего я ждал от его исполнения, было намного сложнее.

Теперь все просто. Предельно просто. Я хочу, чтобы моя жена умерла.

Я направляюсь к входной двери без шляпы, без всякой маскировки и без какого бы то ни было оружия. Я разъярен, я переполнен отвращением, и меня не волнует, есть ли у меня план. Моя рука уже сжимает дверную ручку, когда я сознаю, насколько я глуп. Насколько глупым я был всегда.

Я, наверное, мог бы пробраться по Хидден-Оуксу, не будучи замеченным. Большинство людей полагают, что я в бегах, а не скрываюсь с ними по соседству. И я мог бы зайти в свой дом — ведь у меня имеется от него ключ.

А там, в моем доме — моя жена. Которая, как я убедился — монстр. Как самый настоящий Оуэн.

А еще там мои дети. И они считают убийцей меня, а не Миллисент. Для них монстр я. И все, что я увижу, — это их реакцию, когда я убью их мать.

Я не открываю дверь.

И план мне не нужен. Мне нужны доказательства, улики. Потому что в телерепортажах уличают пока только меня.

Моя ДНК. Хотя это и не должно было стать для меня «сюрпризом», но Миллисент не перестает меня поражать. Я говорил это с момента нашего знакомства.

Ей удалось оставить образцы с моей ДНК по все церкви Хлебов Жизни. Мой пот обнаружен на входной дверной ручке, на замке в подвале и даже на лестничных перилах. Как будто у жены была целая бутылка с моим потом, и она разбрызгала его повсюду.

Пятнышко моей крови найдено на полках у стены.

На наручниках тоже пот.

Кровь на цепях и грязи.

Миллисент постаралась, чтобы все выглядело так, будто я вымыл большую часть помещения, но пропустил несколько мест.

Все это объявляет на своей пресс-конференции в середине дня Клэр. Я официально переведен из фигуранта дела в подозреваемого. Единственного подозреваемого.

Клэр даже говорит, что я «возможно, вооружен и очень опасен».

Насмотревшись и наслушавшись за несколько часов всевозможных экспертов, репортеров и бывших друзей, словоохотливо распинающих меня, я, наконец, покидаю дом Кеконы. Я выезжаю из Хидден-Оукса в мир, где любой меня может узнать или не узнать.

Проехав через город, я миную свою любимую кофейню. Но не останавливаюсь, а проезжаю еще десять милей по автомагистрали между штатами до другой кофейни этой же сети, в которой имеется такой же автомат для самообслуживания. С бейсбольной кепкой на голове и почти недельной щетиной на лице, я захожу внутрь и беру себе кофе.

Молодой парень за прилавком не отрывает глаз от своего мобильника. Это даже немного разочаровывает меня.

Но и слегка приободряет. Не все люди в мире ищут меня. Может, я смог бы даже поесть в ресторане, закупиться в торговом центре и посмотреть кино прежде, чем кто-нибудь меня узнает. Я просто не хочу ничего этого делать.

Я снова в Хидден-Оуксе. Какая-то незримая сила заставляет меня проехать мимо своего дома. На лужайке нет никаких игрушек, и приветственная табличка на двери снята. Жалюзи спущены, занавески зашторены.

Не купила ли Миллисент еще один пузырек с глазными каплями? — задаюсь я вопросом.

А еще мне интересно — травила ли она еще кого-нибудь, кроме Дженны?

Я тоже несколько раз ощущал недомогание. Если Миллисент способна сделать больной свою дочь, то она может поступить так с любым человеком.

Но я не вхожу внутрь дома. Пока еще рано. Я возвращаюсь в дом Кеконы. Полиция меня там не встречает. Все выглядит так, как и было.

Рука тянется выключить телевизор. Мне нужен отдых. И все-таки я снова слушаю новости.

Практически по всем каналам говорят о ДНК. И только Джош — исключение. Он снова в статусе репортера, интервьюирует криминалиста-паталогоанатома. Голос этого человека не раздражающий, но несколько занудный, как у профессора, читающего лекцию. По крайней мере, пока он не доходит до порезов бумагой на теле Наоми.

— Местоположение порезов имеет большое значение для определения, чем они были нанесены. Мы говорим «бумага» исходя из типа порезов. Но бумага бывает разных видов и сортов. Например, на более грубой коже у Наоми, в частности, стопах, порезы неглубокие. А в местах с более нежной кожей они глубже. Это указывает на то, что все порезы наносились одним предметом, но это не обязательно был обычный лист бумаги. Это мог быть любой предмет, способный разрезать стопу.

Я вскакиваю с дивана так, словно меня поразили шокером. Я знаю, чем Миллисент наносила эти порезы!

69

Миллисент редко делает что-нибудь случайно. У нее на все есть причина. Даже чтобы удивить саму себя.

Это один из тех случаев.

Это началось так много лет назад, когда она спросила меня, как бы я защитил ее от тех придурков в самолете, которые к ней пристают.

«Я бы усадил их посередине салона, выгнул бы подлокотники и порезал бы их наглые морды инструкцией о действиях в аварийных ситуациях», — ответил я.

Инструкция о действиях в аварийных ситуациях! Та, что я подарил жене на наше первое общее Рождество. Она всегда хранила ее.

В ее старой квартире она была прилеплена скотчем к зеркалу в ванной.

Нашим первым общим жилищем был маленький арендованный дом, и там карточка-инструкция была прикреплена к холодильнику с помощью магнитика.

Когда мы купили наш первый дом, Миллисент засунула ее в рамку нашего первого зеркала в полный рост.

А в нашем большем по площади и более дорогом доме живут двое наших детей, которые не понимают шутки с инструкцией. Они находят ее банальной. И Миллисент возит ее с собой — она приклеена к защитному щитку в ее машине. Когда солнце бьет ей в глаза и она опускает щиток, эта карточка с инструкцией вызывает у нее смех.

И эту карточку она использовала, чтобы наносить своим жертвам порезы! Я уверен в этом так, как ни в чем другом.

* * *

В Хидден-Оуксе непросто спрятаться. Здесь все обращают внимание на новые машины. Особенно те,которые просто заезжают сюда и паркуются. Но никто не обращает внимание на людей, занимающихся бегом или спортивной ходьбой. А их бывает то пусто, то густо. Многие начинают заниматься физкультурой по утрам, а потом бросают. Но есть и такие, что поддерживают свою спортивную форму регулярно. Миллисент в их числе.

В той же бейсбольной кепке, с еще большей щетиной на лице, в мешковатых штанах и чрезмерно свободной футболке (спасибо Кеконе, у которой огромное количество одежды большого размера) я выхожу из задней двери ее дома, перемахиваю через ограду и выпрыгиваю на дорогу.

Прошла всего неделя с моего исчезновения, и журналисты снуют повсюду, не давая возможности ни Миллисент, ни детям жить нормальной жизнью. Миллисент не может ходить на работу, а дети в школу. Но я хочу выяснить, покидает ли вообще моя жена дом. Было бы гораздо проще заполучить карточку-инструкцию, если бы она выехала на машине из гаража и припарковалась где-нибудь, куда я могу попасть.

Только бы все получилось, только бы не сорвалось! Ведь Миллисент могла вытереть карточку, чтобы на ней не осталось ничьих отпечатков — ни ее, ни каких других женщин. А могла и избавиться от нее — выбросить или сжечь. Я очень надеюсь, что она этого не сделала.

Я не знаю всего, что делает моя жена, а возможно, и всего, что она делала. Но я знаю ее нутро. Она хранит эту инструкцию в напоминание себе о нас. И в напоминание себе о том, что она сделала с теми женщинами. Миллисент наслаждается этим, даже упивается. Теперь я это понимаю.

Поверят ли мне в полиции, если я принесу им эту карточку-инструкцию и на ней окажутся следы ДНК? Только не мои, а одной или нескольких мертвых женщин и Миллисент? Скорее всего, нет.

Поверят ли мне в полиции, если я расскажу им также о здании, которое приобрела Миллисент через три ООО, о Денис и сестре Оуэна? И если я покажу им мое рабочее расписание за тот период, когда исчезли все эти женщины. Я все время был дома. И понятия не имею, что могли рассказать дети про те ночи.

Нет, вряд ли они мне поверят. При наличии следов с моей ДНК в подвале церкви и многочисленных свидетельств людей, опознавших меня как Тобиаса, не говоря уже о мастерском спектакле Миллисент, они ни на секунду не поверят в мою невиновность. Но они могут поверить в то, что я убил этих женщин вместе с Миллисент. И тогда мои дети будут в безопасности.

Это единственный мой шанс. Шанс не только спастись самому, но и отправить Миллисент туда, где ей место. В тюрьму или в ад — все равно. Меня устроят оба эти места, поскольку они далеки от моих детей.

Я медленно пробегаю по кварталу параллельно моему дому, высматривая в прогалы между домами автомобиль Миллисент. Потом я также не спеша прохожу по улице, на которую она обычно сворачивала на пути к школе.

Как я и ожидал, машины жены я не заметил.

Весь день я рыскаю по округе, как ищейка, но так и не замечаю, чтобы Миллисент выезжала из дома. Хотя полной уверенности у меня нет. Эх, если бы я оставил маячок на ее автомобиле! Мне было бы тогда гораздо легче. И все-таки я не оставляю попыток. Я должен продолжать борьбу! Ходьба и бег трусцой становятся моим новым хобби. Как плохо, что я не взял того пса в собачьем приюте. Сейчас он бы мне пригодился.

Я набираю Энди. Похоже, он удивлен моему звонку. Возможно, он удивлен, что я еще жив.

— У меня только один вопрос, — говорю я.

— Валяй.

— Выезжает ли Миллисент из дома? Мне кажется, она не ездит даже на работу.

Энди колеблется, прежде чем ответить:

— Пожалуй, нет. Соседи носят им еду каждый день. Думаю, что они затаились, избегая прессы.

— Я так и полагал.

— Зачем тебе это?

— Не важно. Еще раз спасибо. Ты не представляешь, как я это ценю.

Энди закашливается.

— Что? — спрашиваю я.

— Я вынужден попросить тебя: не звони мне больше, — я молчу, и Энди продолжает: — Это из-за ДНК. Вся эта история стала слишком…

— Я все понимаю. Не беспокойся насчет этого.

— Я верю тебе, — говорит Энди. — Просто я не могу…

— Знаю. Я больше не позвоню.

Энди обрывает связь.

Меня удивляет только то, что он так долго оставался со мной. Я не заслуживаю его дружбы. Тем более после истории с Тристой.

Солнце начинает заходить, и я решаю в последний раз пройти мимо своего дома, прежде чем попытаться войти. Все, что мне нужно, — это проникнуть в гараж, к ее машине. Но я смогу это сделать только после того, как Миллисент заснет.

И у меня есть ключи.

* * *

Спустя пятнадцать минут я прохожу по параллельному кварталу, высматривая что-нибудь необычное. Типа полицейской машины без номеров, поджидающей меня для того, чтобы сделать именно то, что собираюсь сделать я. Ничего. Никаких странных легковушек, никаких подозрительных грузовиков. Ничего, чего бы я не узнал в своем районе. Кроме меня самого — бородатого парня, слишком долго бегающего трусцой. Удивительно, что меня еще никто не остановил.

Кружа по разным улицам и переулкам, я возвращаюсь к дому Кеконы. Это долгий путь, но коротким я уже пользовался раньше. А, добравшись до подъездной аллеи, ведущей к ее дому, я застываю на месте как вкопанный.

Впереди — такси.

Водитель вытаскивает из багажника чемодан.

Я слышу ее голос. Кекона вернулась домой.

70

Она узнает. Они все узнают.

Кеконе потребуется несколько секунд, чтобы понять, что в ее доме кто-то жил. Еще через несколько секунд полиция выяснит, что в нем жил я. Моя машина стоит в гараже. Повсюду в доме отпечатки моих пальцев. И ДНК. Да еще планшет Миллисент, лежащий на кухонном столе.

Ох, черт, еще же мой кошелек! Я не брал его с собой, он тоже лежит на кухонном столе.

Я возвращаюсь назад тем же путем и пробегаю до наименее дорогих домов в Оуксе. В этом районе есть небольшой сквер в стороне от детского парка. Там я останавливаюсь у группы деревьев и делаю вид, будто потягиваюсь.

Мне некуда больше идти. Я больше не могу позвонить Энди. У меня не осталось ни денег, ни друзей и почти никакой надежды. Но у меня есть ключи. Это все, что лежит в моем кармане.

Сегодняшняя ночь наступит по-любому. И этой ночью я проникну в гараж, чтобы забрать инструкцию по действиям в экстренных ситуациях. В этом плане ничего не изменилось. Что изменилось, так это то, что мне негде прятаться, пока Миллисент не уснет.

Моя первая мысль — клуб. Там много небольших комнат и кладовых, в которых можно затаиться до темноты. Попасть туда — вот проблема! Слишком много камер слежения.

Поле для гольфа по вечерам пустует. Но там полно открытых, хорошо просматривающихся с дороги участков.

Искать незапертый автомобиль в Хидден-Оуксе бессмысленно. Здесь у всех современные, дорогие машины, оборудованные компьютерами, которые делают за их владельцев все — даже запирают двери.

На миг меня осеняет идея — а не спрятаться ли мне под машиной? Но я боюсь, что в нее кто-нибудь сядет и заведет мотор.

Я слышу звуки сирен. Они движутся в мою сторону, но не ко мне. К дому Кеконы. Я перебрал в голове все варианты. Ни один из них не годится. Но мне надо куда-то податься. Я не могу остаться навечно в этом маленьком сквере. Разве что вырыть могилу и похоронить себя заживо…

Может, мне спрятаться на заднем дворе собственного дома? А почему бы нет?

* * *

Все сверху выглядит иначе. Окрестности, машины, небо. Мой дом. Моя кухня, в которой горит свет.

Миллисент.

Когда-то она уговорила меня залезть на дерево. Не думал, что мне придется повторить это снова. Но вот я — прячусь в густой листве большого дуба на краю нашего двора. Достаточно далеко от дома, чтобы никто не услышал шелест листьев, когда я на него забирался.

Миллисент убирается на кухне. С такого расстояния деталей мне не различить. Я вижу только ее рыжие волосы и черную одежду. Похоже, она ходит в черном все эти дни, особенно когда приезжает полиция. «Оплакивает» всех убиенных женщин, своего мужа и распад семьи.

Я и впечатлен, и испытываю отвращение.

На кухню заходит Рори. И направляется прямиком к холодильнику. Он не шевелит своей правой рукой. Наверное, она все еще на повязке. Сын что-то берет и на несколько минут задерживается на кухне, беседуя с Миллисент.

Дженна еще ни разу не заходила на кухню. Но мне хочется верить, что с ней все в порядке. Что она не больна. У Миллисент не было причины травить ее сегодня.

Мои ноги начинает сводить, но походить мне негде. Свет на кухне гаснет, зато освещаются окна спален. Но для сна еще слишком рано. У соседей тоже все затихает. На дороге почти не остается машин. Ничего странного — ночь с понедельника на вторник не для тусовок. Я прислоняюсь головой к стволу дуба и жду.

В десять вечера все должны быть в кроватях. В одиннадцать я уже начинаю спускаться с дерева, но потом решаю обождать еще минут тридцать. Через полчаса я, наконец, спускаюсь на землю и прохожу по кромке двора, прижимаясь к ограде, к дому.

Направляясь к боковой двери, ведущей в гараж, я вскидываю глаза.

В комнате Рори света нет, окно закрыто.

Мы очень редко пользуемся боковой дверью, чтобы попасть в гараж. Я немного подставляюсь, потому что нахожусь перед воротами заднего двора. Я вставляю в замок ключ, и он щелкает — гораздо громче, чем должен щелкать. И я на миг застываю на месте. А потом ныряю в гараж.

Я стою рядом с дверью и жду, когда мои глаза привыкнут к темноте, чтобы не пришлось зажигать свет.

Вот я уже различаю контуры автомобиля Миллисент. Ее роскошный внедорожник припаркован в центре гаража — оставлять место для моей машины больше нет необходимости. Я обхожу его с водительской стороны и возношу хвалу Господу — окошко открыто. Мне даже не нужно открывать дверцу. Я просто протягиваю руку и откидываю крышку бардачка. Из него что-то выпадает на сиденье. Я провожу по нему рукой. Но не нащупываю ничего похожего на карточку-инструкцию. Тогда я открываю дверцу машины. И в тот же миг в ее салоне включается свет, и мои глаза выхватывают предмет, лежащий на бежевом кожаном сиденье.

Голубая стеклянная сережка.

Петра.

Она знала. Миллисент знала об обеих женщинах, с которыми я спал.

Рори ничего не рассказал Дженне. Он рассказал своей матери.

* * *

Я падаю на колени. Словом «поражение» не описать моего состояния. Я уничтожен. Я просто уничтожен.

В конце концов я оказываюсь на бетонном полу. Я лежу на нем, свернувшись в позе эмбриона. И не испытываю ни малейшего желания подняться, а тем более бежать. Мне легче оставаться здесь, в гараже, и ждать, когда меня найдут.

Я закрываю глаза. Пол такой холодный. А в воздухе витает смесь пыли, машинного масла и моего истощения. Мне неуютно, неприятно. Но, несмотря на это, я не двигаюсь. Проходит час. Или два. Я не знаю. А может, прошло всего минут пять?

Мои дети — вот кто заставляет меня встать.

Как и то, что Миллисент может с ними сделать.

71

Дом не совсем погружен в черноту. Свет уличных фонарей и луны просачивается в него сквозь окна, позволяя мне разглядеть достаточно, чтобы не угодить в ловушку. Чтобы не поднять шум. Впрочем, я сознаю, что буду схвачен, и очень скоро. Хотя этого еще не произошло.

У лестницы я замираю, прислушиваясь. Никто не ходит наверху, и я поднимаюсь. Пятая ступенька издает слабый скрип. Может, я и знал об этом. А может, никогда не обращал на это внимания. Я продолжаю подъем.

Комнаты Дженны слева, следом за ней — спальня Рори и в самом конце коридора — хозяйская спальня.

Я начинаю с комнаты дочери.

Она лежит в постели на боку, лицом к окну. И ее дыхание ровное. Спокойное. Большое стеганое ватное одеяло окутывает ее, как облако. Мне хочется прикоснуться к Дженне, но я понимаю, что это — плохая идея. И только смотрю на нее, стараясь запомнить все-все, до мелочей. Если меня засадят в тюрьму пожизненно, я хочу вспоминать свою маленькую дочку именно такой. Здоровой. Безмятежной. В уютной безопасности.

Через несколько минут и выхожу из ее комнаты и притворяю за собой дверь.

Рори раскинулся на кровати — руки-ноги в разные стороны. Хотя не все. Одна рука — та, что растянута, прижата к боку. Он спит с приоткрытым ртом, но не сопит, что самое странное. Я смотрю на него так же, как смотрел на Дженну, запоминая все детали и надеясь, что мой сын вырастет в более хорошего человека, нежели его отец, и никогда не встретит женщину, похожую на Миллисент.

Я не могу винить его за то, что он все рассказал своей матери. Я виню только себя. За Петру, за то, что взял сережки. За все.

Я покидаю комнату сына, бесшумно закрываю дверь и продолжаю путь по коридору. Я представляю себе Миллисент в постели, свернувшуюся под одеялом, со своими рыжими волосами, рассыпавшимися по белой подушке. Я даже слышу ее долгие вдохи, которые она делает в глубоком сне. И вижу шок в ее глазах, когда она просыпается и чувствует на своем горле мои руки.

Потому что я собираюсь убить свою жену.

Когда Миллисент узнала, что я ей изменил, она поняла свое слабое место.

Сегодня вечером я понял свое слабое место.

Я дохожу до закрытой двери спальни и, пригнувшись поближе, прислушиваюсь. Ни звука. Открываю дверь, и первое, что я вижу — постель.

Пустая.

Мой первый инстинктивный порыв — проверить за дверью. Возможно, потому что я знаю: Миллисент способна ударить в спину.

За дверью никого.

— Наконец-то.

Ее голос доносится из другого конца комнаты. Я вижу тень, ее силуэт. Миллисент сидит у окна, в темноте. И смотрит на меня.

— Я знала, что ты придешь, — произносит она.

Я делаю несколько шагов вперед, но не подхожу к ней слишком близко.

— Конечно. Это то, что ты делаешь всегда.

— Возвращаюсь домой?

— Тебе больше некуда идти.

Правда ударяет, как пощечина. Но еще хуже то, что я могу слышать ее улыбку. В спальне слишком темно, чтобы я ее увидел — пока Миллисент не поворачивается к свету и не встает. На ней длинная хлопчатобумажная ночная сорочка. Она белого цвета и обвивает ее ноги. Я не ожидал, что жена не будет спать. И не взял с собой никакого оружия.

А она вооружилась.

В руке Миллисент револьвер, смотрящий дулом в пол. Она не наводит его на меня. Но и не прячет.

— Значит, таков твой план? — спрашиваю я, указывая на револьвер. — Убить меня якобы из самообороны?

— А разве ты заявился сюда не для того же? Ты собрался убить меня?

Я поднимаю обе руки. Пустые.

— Разве похоже?

— Ты лжешь.

— Я? Может, я просто хочу поговорить.

Миллисент ухмыляется.

— Ты не можешь быть настолько глуп. Был бы ты идиотом, я бы за тебя не вышла.

Между нами кровать. Королевского размера. Смогу ли я перепрыгнуть через нее, прежде чем она поднимет револьвер и выстрелит? Похоже на то.

— Ты ведь так и не нашел инструкцию по действиям в экстренных ситуациях, да? — спрашивает Миллисент.

Я ничего не отвечаю.

— Эту дешевую маленькую сережку передал мне Рори, — говорит жена. — Он думал, что ты мне изменяешь. Но потом решил, что ты тайком отлучался из дома, чтобы убивать женщин. Я, конечно, не сказала ему, что его первое предположение было верным.

Я мотаю головой, пытаясь понять.

— Зачем…

— Я оставила ту женщину в живых, чтобы все узнали, какой ты лживый ублюдок! — восклицает Миллисент.

Петра.

Петра до сих пор жива, потому что у нее со мною был секс. Но она никогда не узнает об этом.

— Ты хоть понимаешь, — говорит Миллисент, — как долго придется теперь лечиться нашему сыну?

Я не в состоянии постичь безумие всего, что она наделала.

— Почему ты просто не оставила меня? Зачем ты все это творишь?

— Что я творю? Веду хозяйство, забочусь о детях, стараюсь, чтобы жизнь текла гладко? Слежу за семейным бюджетом и готовлю всем есть? Или ты намекаешь на Оуэна. Потому что изначальный план состоял в том, чтобы его сюда вернуть. Ради нас, — Миллисент делает шаг к кровати, но вроде бы не собирается ее обходить.

— Не…

— И ты с такой готовностью пошел на это. Мне почти ничего не пришлось делать. Это ты убил Холли, а не я.

— Она же тебе угрожала. Она угрожала нашей семье.

Миллисент откидывает голову назад и заходится смехом. Она смеется надо мной.

Я смотрю на жену и вспоминаю все истории, которые она рассказывала мне о Холли. Раны, несчастные случаи, угрозы, порез на руке, между большим и указательным пальцами. Фрагменты перестраиваются у меня в голове, как части пазла, собранного неверно. Миллисент все это делала сама! Сама себе! А на Холли сваливала вину.

— О Господи, — бормочу я. — Холли ведь никогда не была тебе угрозой, так?

— Моя сестра была слабой, плаксивой девчонкой. Она заслуживала все, что я с ней делала.

— Она подстроила аварию, потому что это ты глумилась над ней, а не она над тобой, — говорю я.

Миллисент улыбается.

И мой пазл мгновенно складывается. На сердце тяжело так, что кружится голова. Миллисент подставила свою сестру так же, как подставила меня.

Она всегда третировала и истязала людей. Свою сестру. Линдси, Наоми.

Дженну. Возможно, она травила дочь не только за тем, чтобы убрать меня с дороги.

И меня. Возможно, когда мне бывало плохо, виной тому тоже была Миллисент.

Потому что ей нравится причинять людям боль.

— Ты — чудовище, — шепчу я.

— Забавно это слышать, потому что полиция считает чудовищем тебя, — парирует она.

На ее лице появляется торжествующее выражение. Впервые за все время я замечаю, до чего она уродлива. И не могу поверить, что считал ее прежде красавицей.

— Я нашел глазные капли, — говорю я. — В кладовке.

Глаза Миллисент вспыхивают.

— Ты травила нашу дочь!

Этого она не ожидала. Она не думала, что я догадаюсь.

— Ты и в самом деле сумасшедший, — говорит мне жена. Уже чуть менее уверенным тоном.

— Я прав! Ты хотела, чтобы ей было плохо!

Миллисент мотает головой. Уголком глаза я замечаю какое-то движение. И кидаю взгляд на дверь.

Дженна.

72

Она стоит на пороге в своей оранжево-белой пижаме. Волосы торчат в разные стороны, глаза широко распахнуты. Не сонные. И смотрят на мать.

— Ты хотела, чтобы мне было плохо? — спрашивает Дженна. Таким тоненьким и тихим голоском, как у ребенка, только начинающего ходить. Ребенка с разбитым сердцем.

— Конечно же, нет, — говорит Миллисент. — Если тебя кто и травил, так это — твой отец.

Дженна поворачивается ко мне. Ее глаза полны слез.

— Папа?

— Нет, малыш. Я этого не делал.

— Он лжет, — заявляет Миллисент. — Он травил тебя, и он же убил всех тех женщин.

Я гляжу на Миллисент, не понимая, на ком я женился. В ответ она злобно прищуривается на меня. Я оборачиваюсь к дочери:

— Она подмешивала в твою еду глазные капли, чтобы тебя тошнило.

— Ты сумасшедший, — шипит Миллисент.

— Подумай сама, — обращаюсь я к Дженне. — Кто готовил тебе еду, когда тебе становилось плохо? И как часто вообще я готовлю?

Дженна смотрит на меня, а потом переводит взгляд на мать.

— Дорогая, не слушай его, — говорит Миллисент.

— Что тут происходит?

При звуке нового голоса мы все вздрагиваем.

Рори.

* * *

Сын подходит к сестре и останавливается рядом. Его глаза затуманены, и он трет их, с явным замешательством глядя то на меня, то на свою мать, то на Дженну. На прошлой неделе мои дети увидели, как их жизнь взорвалась. Их отца объявили серийным убийцей, а их мать, скорее всего, сказала им, что это правда. Только я не знаю, поверили ли они в это.

— Папа? Почему ты здесь? — спрашивает сын.

— Я не делал того, что мне приписывают, Рори. Ты должен мне поверить.

— Перестань врать, — вмешивается Миллисент.

Дженна смотрит на брата:

— Папа сказал, что мама травила меня, чтобы меня тошнило.

— Именно так, — подтверждаю я.

— Он врет, — опять встревает Миллисент. — Все, что он говорит, — ложь.

— Ты уже вызвала полицию? — задает новый вопрос Рори, уже своей матери.

Та мотает головой:

— У меня не было возможности. Он только что вошел в спальню.

— А у тебя в руке совершенно случайно оказался револьвер, да? — ухмыляюсь я. И поясняю детям: — Она поджидала меня. Чтобы убить и заявить, будто я на нее напал.

— Заткнись, — рычит Миллисент.

— Мама, это правда? — пищит ребенок с разбитым сердцем.

— Нет, это твой отец заявился сюда, чтобы меня убить.

Я мотаю головой:

— Это не так. Я пришел сюда забрать вас, подальше от вашей матери, — говорю я. И не ограничиваюсь этими словами, потому что дети должны все знать. — Ваша мать меня подставила. Я не убивал тех женщин.

— Подожди минутку, — просит Рори. — Я не…

— Что происходит? — взвывает Дженна.

— Довольно, — цыкает Миллисент низким и твердым голосом.

И мы все разом замолкаем — как и всегда, когда она так говорит.

— Дети, а ну-ка, марш наверх! — командует Миллисент.

— Что ты собираешься делать? — спрашивает у матери Дженна.

— Уйдите отсюда!

— У папы нет оружия, — замечает Рори.

Я снова поднимаю вверх пустые руки:

— У меня нет даже телефона.

Рори и Дженна поворачиваются к своей матери.

Не сводя с меня глаз, Миллисент обходит их и поднимает руку. Она наставляет на меня револьвер.

— Мама! — вскрикивает Дженна.

— Подожди! — бросившись вперед, Рори встает между револьвером и мной и протягивает вперед обе руки.

Но Миллисент не опускает свою руку. Напротив, она поднимает другую руку и сжимает револьвер обеими. Теперь его дуло направлено на сына.

— Прочь с дороги, — цедит Миллисент.

Рори мотает головой.

— Рори, пожалуйста, отойди, — прошу я.

— Нет. Мама, брось револьвер!

Миллисент делает шаг вперед:

— Рори!

— Нет!

Я вижу ярость в глазах жены; она искажает ей даже лицо. Оно становится неестественного красного цвета.

— Рори, — скрежещет зубами Миллисент, — отойди!

Ее голос больше похож на рык. Я вижу, как слегка подскакивает Дженна.

Рори не двигается. Я вытягиваю вперед одну руку, намереваясь схватить его за локоть и оттолкнуть в сторону. И в этот момент револьвер Миллисент выстреливает. Пуля попадает прямо в нашу кровать.

С губ Дженны слетает пронзительный вопль.

Рори застывает на месте.

Миллисент делает к нему шаг.

Она утратила над собой всякий контроль. Я это вижу по ее почерневшим глазам. Если ей придется, она застрелит Рори.

Она застрелит всех нас.

Я прыгаю вперед и, сбив Рори с ног, прикрываю его своим телом. И в тот самый миг, когда мы падаем на пол, я вижу белое пятно в оранжевый горошек. И блеск металла. Дженна! У нее нож, который она прятала под кроватью. А я даже не заметил его, когда она возникла на пороге.

Подняв нож, Дженна кидается на Миллисент и врезается в нее. И дочь, и мать опрокидываются на кровать.

Револьвер выстреливает во второй раз.

Еще один вопль.

Я вскакиваю на ноги. Рори тоже. Он хватает револьвер, выпавший из руки Миллисент. Я хватаю Дженну и оттаскиваю ее от матери. Нож вместе с ней. он выскальзывает из тела Миллисент.

Кровь.

Как много крови!

Миллисент теперь лежит на полу, прижав руки к животу. Из нее течет кровь.

Позади меня заходится криком Дженна, и я поворачиваюсь посмотреть, не ранена ли она. Рори мотает головой и глазами указывает мне на стену. Вторая пуля вошла в нее, а не в мою дочь.

— Уведи ее отсюда, — говорю я.

Рори выводит Дженну из комнаты. Она в истерике и, пока они идут по коридору, не прекращает кричать. Но из ее разжавшейся руки выпадает окровавленный нож.

Я поворачиваюсь к Миллисент.

Она лежит на полу, наблюдая за мной. Ее белая ночная сорочка на моих глазах превращается в красную. Она выглядит в точности как моя жена. И в то же время совершенно на нее не походит.

Пытается что-то сказать. Но вместо слов из ее рта брызжет кровь. Миллисент смотрит на меня дикими глазами. Долго она не протянет. Несколько минут, может, даже несколько секунд. Она это понимает. Но все пытается мне что-то сказать.

Я хватаю нож и со всего маха всаживаю его жене прямо в грудь.

Миллисент лишается последнего слова.

Эпилог

Три года спустя

Карта на стене явила нам весь мир — от Австралии до двух Америк, от Северного полюса до Южного. Мы не стали метать дротики, потому что у нас у всех отвращение к металлическим предметам с острыми краями. Вместо этого мы достали старую детскую игру «Прицепи хвост ослу» и смазали свежим клеем ленточные хвостики. А потом, с повязками на глазах, начали по очереди прицеплять их к карте. Дженна — первая, за ней Рори. А последним вышел я.

С моих губ сорвался вздох облегчения, когда первые три хвоста оказались в Европе. Ни Арктика, ни Антарктика меня совсем не прельщали.

Мы повесили на стене карту Европы и сыграли снова, по кругу. И в итоге нашли новое место проживания: Абердин, Шотландия.

Наш выбор был сделан.

Это было два с половиной года назад, после того, как полиция, наконец, сняла с меня все обвинения. Я не думал, что так будет. На самом деле я боялся, что Миллисент посчитают еще одной моей жертвой. Никто не догадался, что ее зарезала Дженна, — ведь я тщательно вытер нож и оставил на нем лишь свои отпечатки. И я сознался. Я сказал полиции, что убил жену, но это была самооборона. Я защищался, потому что настоящей убийцей являлась она. Я не рассчитывал, что мне кто-то поверит.

И полицейские бы мне не поверили, если бы не Энди, который заявил, что я не мог быть убийцей. «Он не умел пользоваться даже планшетом, — сказал он. — Так как он умудрился убить столько женщин и не попасться?»

Потом дала показания Кекона. Она сказала, что я — ужасный врун, но никак не серийный убийца. Правда, еще добавила, что я — отличный тренер по теннису.

А еще полиция опросила моих детей. Дженна сказала, что слышала нашу ссору и что мать призналась, что подставила меня. Рори сказал, что это была самооборона, поскольку мать собиралась его пристрелить. Никто из них не рассказал полиции, что произошло в действительности. Эти подробности не имели значения.

Мне отрадно думать, что полиция поверила всем, кто встал на мою сторону, что они поняли, что я не мог быть убийцей. Но оставались еще ДНК-тесты. Все улики в церковном подвале подверглись скрупулезному анализу в лаборатории ФБР в Куантико. Результаты подтвердили то, что мы уже знали: ДНК была моя.

Образцы брались из двух источников: пота и крови. Они-то и спасли меня! Точнее, спас меня недостаток знаний Миллисент. Анализы ФБР выявили, что все образцы крови и пота имели одинаковый химический состав. Похоже, Миллисент собрала их только раз и тогда же разбрызгала повсюду. А из этого следовало, что я не мог убить тех женщин в разное время.

Плохо только, что Миллисент уже никогда не узнает, как она лоханулась.

Сразу после того, как меня отпустили, мы продали дом и уехали из Хидден-Оукса. Мне пришлось привыкать к холоду. И к снегу.

Я никогда прежде не жил там, где идет снег. А теперь он окружает нас со всех сторон. Он легкий и пушистый, как сахарная вата. Когда он покрывает город, вокруг воцаряется тишина. Как будто Абердин возносится прямо в облака.

Проходит день-другой, и снег превращается в грязную жижу. И весь город выглядит так, словно вымазан сажей.

Приближается наша третья зима здесь. И я уже попривык. А Рори нет. Не далее как вчера вечером он показал мне веб-сайт с описанием колледжей в Джорджии.

— Слишком далеко, — сказал я.

— Мы же в Шотландии. Отсюда все далеко, — резонно возразил сын.

Именно такую цель мы и преследовали, перебираясь сюда, — оказаться как можно дальше от старой жизни. Мы справляемся. Я могу это сказать, не скрестив пальцы.

У Дженны новый доктор и новые предписания. Я удивляюсь, как она вообще держится, памятуя о том, что с ней творила Миллисент. У Рори свой психолог, как и у меня. Время от времени мы проводим коллективные консультации. Но мы больше ни разу не обидели друг друга.

Я не говорю детям, что скучаю по ней. Иногда. По той организованной семье, которую она создала. По тому образу жизни, который она нам задала. Да, скучаю. Но не все время. Теперь мы не скованы множеством ограничений, хотя некоторые правила мы продолжаем соблюдать. Но сейчас это сугубо мое личное дело — устанавливать какое-то правило или нет. Нарушать его или нет. И никто рядом со мной не говорит, правильно я делаю или ошибаюсь.

Сегодня я в Эдинбурге. Этот город крупнее Абердина. Я приехал сюда повидаться со своим адвокатом по вопросам налогообложения. Переезд в другую страну всегда сопряжен со сложностями. Налоги приходится платить в разных местах — в зависимости от того, где хранятся деньги. Мы выручили за дом в Хидден-Оуксе приличную сумму, и на данный момент живем даже очень хорошо. Я все так же работаю тренером. Теннис очень популярен в Шотландии, хотя большую часть времени мы играем на закрытых кортах.

После встречи с адвокатом у меня остается немного времени до следующего поезда на Абердин. Я заглядываю в привокзальный паб, подхожу к барной стойке и заказываю бочковый эль. Бармен наливает мне кружку жидкости цвета темной патоки, не похожей ни на одно пиво, что я пил дома.

У стоящей рядом со мной женщины темные волосы и бледная кожа. Судя по одежде, она только что закончила работать и решила по дороге домой хлебнуть эля. Я чувствую ее облегчение от того, что день заканчивается.

Выпив полкружки, она поднимает глаза на меня и улыбается.

Я улыбаюсь ей в ответ.

Она отводит глаза и тут же снова переводит взгляд на меня.

Я достаю свой мобильник и набиваю послание. Телефон скользит к ней по стойке.

«Привет. Меня зовут Квентин».

ЧУЖОЙ СЫН _{(роман) Саманта Хайес}

У Кэрри Кент есть все — звездный статус, слава, деньги, роскошный дом.

У Кэрри Кент нет ничего. Потому что тело ее сына-подростка найдено у школьных ворот. Мальчика убили, нанеся несколько ударов ножом.

И Кэрри, столь безжалостная к героям своих телешоу, в которых обсуждаются всевозможные шокирующие истории, сама становится объектом расследования. Как так произошло, что ее единственный сын, такой обычный и благополучный мальчик, погиб? Да еще столь ужасной смертью? В распоряжении полиции лишь один свидетель — странная девочка Дэйна, которая сильно отличается от учеников этой самой обычной школы. Но Дэйна молчит, она испугана до смерти, она не желает сотрудничать с полицией.

Так кто же стоит за этим преступлением? Кто убийца? И только ли он повинен в смерти Макса?

Пятница, 24 апреля 2009 года

Прежде чем она успела осознать, что происходит, нож вошел в его тело. Он вонзался снова и снова, оставляя глубокие раны. Они смотрели на него как зачарованные. Время словно остановилось за мгновение до того, как был нанесен первый удар. За мгновение до того, как их жизни изменились навсегда.

Она не знала, как его остановить, не могла его остановить.

Они в последний раз смотрели друг другу в глаза. Роман длиной в секунду. Между ними струилась его кровь. Что он пытался сказать ей в эту секунду?

— Черт!

— Смываемся! — уже на бегу проорал один из парней.

Их кроссовки мелькали белыми сверкающими пятнами, тренировочные штаны блестели от брызг, даже глаза светились от адреналина, наркотиков, алкоголя — чем они там сегодня заправлялись?

Губы ее до сих пор щипало от уксуса, которым были политы чипсы. Как в замедленной съемке, он упал на колени, затем повалился на бок. Как ему удалось простоять так долго? Она попыталась удержать его, но не смогла, и его голова ударилась об асфальт. Она открыла рот, чтобы закричать, но сил не хватило издать ни звука. Его глаза были широко открыты.

Она пыталась зажать руками ему бок, живот, но ран было слишком много. Она чувствовала на пальцах его кровь, сначала почти обжигающую, но быстро остывавшую.

— Не умирай… — выдохнула она. — Помогите! — Где же все? Все на уроке, кроме них, никто больше не прогуливает. — Я позову кого-нибудь, — она едва владела собой, но не осмеливалась убрать руки, перестать зажимать раны.

Как такое могло произойти?

Его грудь вдруг высоко поднялась и опустилась, будто это был последний вдох в его жизни. Больше он не издал ни звука.

— Помогите! — снова закричала она, вскакивая на ноги.

Она должна предпринять хоть что-то. В отчаянии она огляделась, но никого не увидела. Уродливое здание школы таращилось пустыми глазницами окон, и вокруг ни души. Она выдернула из кармана сотовый, вызвала «скорую», назвала адрес, умоляла их поторопиться. Он умирает. Пожалуйста, скорее!

— Не оставляй меня!

Она снова стояла рядом с ним на коленях, зажимая его раны, как велели по телефону. Его лицо было бесстрастным, лишенным всякого выражения, глаза уставились в одну точку. Казалось, он даже не чувствует боли. А ведь всего десять минут назад они вместе курили и хрустели чипсами из одного пакетика.

— Я не могу без тебя! — выкрикнула она, думая о том, что ей предстоит. Она не вынесет этого в одиночестве. — Я не буду жить без тебя. — Из груди вырывались рыдания, слезы душили ее, мешая говорить. — Ублюдки!

Она даже не заметила, откуда они появились.

— Останься со мной, останься со мной, — снова и снова повторяла она, задыхаясь, дрожа, изо всех сил прижимая ладони к его телу. Да где же «скорая»? Она попыталась сосредоточиться, вспомнить уроки по оказанию первой помощи из прошлого года. А она-то считала, что эти знания ей никогда не пригодятся. — Ладно, ладно. — Сначала надо успокоиться самой. Если так паниковать, ничем ему не поможешь.

Что же она наделала?

— У него шок, — прошептала она, чувствуя, что уже близка к обмороку. Быстро стянула с себя куртку, укрыла его, ощущая, как его трясет, ощущая, как эта дрожь через пальцы поднимается прямо к сердцу.

Она так и не сказала ему, что любит его.

Пятно крови, темной, как сама смерть, проступило на куртке, и тут она услышала вой сирен.

— Слава богу, «скорая»! Только не умирай!

Потом она услышала голоса, ее окружили люди.

— Молодой мужчина, на вид лет шестнадцать или семнадцать… множественные колотые раны в грудь и живот. Большая потеря крови… Давление падает, пульс слабый…

Ее оттеснили в сторону, чтобы врачи могли подойти.

— Пятнадцать, — прошептала она, но никто ее не услышал. — Ему пятнадцать.

— Что происходит? — Мужской голос прозвучал резко и неожиданно. Кто-то схватил ее за плечо. — Да что тут происходит, скажи же наконец! — Он развернул ее лицом к себе. Казалось, сейчас ей влетит за то, что прогуливает. Затем он поднес к уху телефон и прорычал: — Джек, это серьезно, спускайся прямо сейчас.

Мистер Дэнтон, учитель математики.

— Ну?! — Он встряхнул ее. Лицо у него было красным.

— Я… я не знаю, — прошептала она. — Я возвращалась из спортзала и… и просто увидела, что он лежит тут на земле, весь в крови. — Она попыталась сглотнуть. В горле пересохло. Как она могла рассказать им?

Разве она может вообще кому-нибудь об этом рассказать?

Ее уже вовсю трясло. Она уставилась вниз, на пропитанную кровью землю. «Скорая» приехала, ему помогут, а все остальное не важно, верно? Она скажет, что не знает, что произошло, что она тут ни при чем. Она просто пойдет домой, а потом позвонит в больницу и узнает, как у него дела. Все будет в порядке. Все не так плохо, как кажется.

— Ты видела что-нибудь? Драку? Здесь кто-то еще был? Говори!

Она покачала головой, глядя, как санитары поднимают носилки, грузят их в машину.

«Вот черт», — сказал кто-то. Еще кто-то вскрикнул при виде крови на земле. Начала собираться толпа.

К ним спешил директор школы. Изо всех окон здания — нашего корабля, как директор называл его на общешкольных собраниях, — выглядывали лица. Ученики и учителя высыпали на прямоугольный двор, становившийся вольерой для тысячи двухсот подростков во время перемен.

Затем место, где он упал, окружила полиция. Они внимательно рассматривали пятна крови, джинсовую куртку, рассыпанные чипсы. Как будто так могли узнать, что произошло. Они велели всем отступить назад. В этот момент мистер Дэнтон отпустил ее руку, и ей удалось сначала затеряться в толпе учеников, учителей и прохожих, а потом незаметно ускользнуть с территории школы.

Она бежала и бежала и думала о том, что все будет хорошо.

Осень 2008 года

Кэрри Кент изобразила улыбку. Как будто она сама не знает, что делать, черт возьми. Она дотронулась до своего наушника. Режиссер велит копнуть глубже, надавить. Заставь его расколоться, Кэрри. Никакой скидки на возраст или обстоятельства. Она в своей стихии. Она играет с парнем как кошка с мышью. Великолепное шоу. Именно то, чего от нее все ждут.

Будет драка, подумала она. Надеюсь, будет драка. Она обернулась, эффектно прошлась перед камерой, бросила взгляд через плечо. Телохранители, двое дюжих бритоголовых парней в черном, стояли за кадром в полной готовности. Что ж, самое время начать. Зрители в студии на пике напряжения, даже дышать боятся. Она снова развернулась, чтобы быть лицом ко второй камере, и в упор посмотрела на своих гостей. Самые отборные лузеры Британии, уж ее ищейки об этом позаботились. Как и всегда. В этом вся Кэрри, сказал как-то продюсер. Для нее это комплимент.

— Итак, ты утверждаешь, Джейсон, — пауза, чтобы успеть придать лицу подходящее случаю озабоченное выражение, — что твой маленький племянник Тайлер на самом деле твой сын. И ты сейчас решил заявить об этом, чтобы поквитаться с братом?

Камера медленно наезжает сзади. Юбка сидит отлично.

— А за что именно поквитаться, Джейсон? — Она наклонилась к нему, почти шепча. Пусть он забудет о микрофоне. Она-то не забывает ни на секунду. — Прости, но я не понимаю. Мы все видели репортаж нашей съемочной группы о твоей семье, наблюдали за развитием ваших… э… отношений. — Быстрый поворот к камере, возмущенный взгляд. — Отношений, которых просто не существует, верно, Джейсон? Члены твоей семьи — практически чужие друг другу люди, а ты в свои шестнадцать лет — жалкий неудачник.

На секунду она вспомнила о собственном сыне. Он ведь всего на год младше. Нет, сейчас эти мысли не к месту. Не хватало еще, чтобы зрители заподозрили ее в пристрастности. А теперь коронный вопрос, и уж на этот раз никакого шепота:

— Ну же, Джейсон! Ты спал с женой своего брата, когда ей было двадцать семь, а тебе четырнадцать?

Шаг назад — пусть юнец почувствует себя один на один с залом. Одно из двух: либо сопляк сейчас разревется, либо подерется с братом, который сидит от него всего в полутора метрах и уже приготовился атаковать.

Как ни странно, ни то ни другое. Что ж, придется их подтолкнуть.

— Мы все хотим знать только одно, Джейсон: кого маленький Тайлер должен называть папой — тебя или твоего брата?

Неодобрительный ропот из зала — точно как задумано.

Молодец, Кэрри — голос в наушнике.

Да, хорошая работа. Брат, который до этого как воды в рот набрал, с проклятиями бросается на Джейсона, опрокинув его вместе со стулом. Это проще, чем может показаться, — стул-то неустойчивый. Кэрри выжидает лишь долю секунды, зная, что то же приказано и охранникам, — расчет был на драку, а не на кровавое побоище. Зрители ведь, пожалуй, еще завтракают.

Она стояла в стороне, пока охранники разнимали братьев и усаживали их по местам.

— Вы, двое, успокойтесь. — Голос звучал как приказ. Студия затихла. Она обратилась сначала к Джейсону, затем к камере: — Я думаю, нам пора пригласить в студию Бобби-Джо и выслушать ее версию событий. А затем мы представим вашему вниманию результаты анализа ДНК.

Прядь светлых волос выбилась из прически. Отлично, похвалил режиссер.

— Оставайтесь с нами, и после рекламной паузы в реалити-шоу «Правда в глаза» вы узнаете, кто же на самом деле отец Тайлера. Никуда не уходите. — Кэрри завершила эфир своим фирменным жестом, который словно предупреждал зрителей: «Берегитесь, завтра под прицелом моих камер можете оказаться и вы».

— Вне эфира, — объявил режиссер. — Две минуты сорок пять секунд.

На самом деле до начала эфира было три минуты, но они всегда снимали с опережением в пятнадцать секунд. Несмотря на непредсказуемость поворотов шоу, Кэрри чувствовала себя в прямом эфире как рыба в воде. Все выверено до секунды и подчиняется строгому расписанию. Ей это по душе.

Зрители в студии ожили, тихонько загомонили. Кэрри, начисто игнорируя своих лузеров-гостей, сошла со сцены, села в свое кресло, открыла бутылку швейцарской минералки, доставленной по ее спецзаказу. Гримерша освежила макияж, стилист заправил выбившуюся прядь волос так, чтобы при определенном повороте головы она снова упала на лицо.

— Минута десять секунд.

Как же ей расколоть этот строптивый маленький орешек до того, как объявят результаты анализа ДНК? Она встала и устремила на Джейсона внимательный взгляд. От страха тот весь съежился. Бобби-Джо сидела на противоположной стороне сцены: толстая краснолицая бабенка, так и изнывающая от желания засветиться на телевидении и поведать всему свету, что спала с несовершеннолетним мальчиком.

Кэрри сочувствовала своим гостям, от души сочувствовала. Все ее существо на секунду заполнило знакомое жгучее чувство вины и боль от того, что жизнь этих людей, несмотря на появление в ее шоу и на ту помощь, которую им окажут после эфира, никогда по-настоящему не изменится к лучшему. А затем горечь ушла, уступив место теплому чувству защищенности, которое всегда помогало ей держаться и с таким блеском выполнять свою работу.

Я не такая, как они, говорило это чувство.

Гримерша коснулась помадой ее губ. Пора. Она снова вышла на сцену, повернулась лицом к камере, улыбнулась. Она готова к решающей атаке. Еще немного — и это жалкое подобие семьи будет уничтожено окончательно.

Броуди Квинелл лежал в темноте, размышляя, чем это так воняет. Может, остатки вчерашней заказанной еды, а может, опять канализация засорилась. Возможно, запах доносится от соседей сверху. Там настоящие свиньи живут. Ну да ладно, плевать. Ему нравилось лежать в темноте и чувствовать, как осеннее солнце, заглядывающее в окно, ласкает кожу. Он представлял, что лежит на пляже на Ямайке. Он даже слышал музыку — приглушенные рифы бас-гитары. Конечно, не рэггей и не хэви-метал. Скорее заунывный эмо-панк. Но вообще-то неплохо. Вполне подходит к обстановке. Потом в коридоре кто-то закричал, заплакал ребенок. Музыка стала громче.

В кармане у Броуди завибрировал мобильный телефон.

— Да, — сказал он в трубку. Должно быть, из университета. А он не хотел сегодня думать оработе. Он просто хотел полежать в темноте и одиночестве. Однако, услышав ответ, он резко сел и нащупал ногами пол. — Правда? Он сумел? Ты уверен? — Раздавшееся в ответ четкое «да» заставило его окончательно проснуться. — Черт возьми. — Он принялся шарить вокруг себя, отыскивая одежду. — Я буду через двадцать минут. Пока никто не должен знать. Никому не говори, ясно?

Натягивая джинсы, Броуди позвонил Фионе, бормоча под нос: «Ну же, ну же, возьми трубку…»

— Фиона, немедленно приезжай ко мне. Случилось кое-что важное.

— Конечно, — ответила она деловито, — будет сделано, профессор.

И в ту же секунду в дверь постучали. Все еще прижимая телефон к уху, так и не натянув до конца джинсы, голый по пояс, Броуди допрыгал до двери.

— Вижу, ты уже готов, — заметила Фиона, входя, и захлопнула телефон. — Броуди, здесь воняет.

Проследив источник запаха до мусорного ведра, она подняла крышку, утрамбовала его содержимое и завязала пакет.

— Моя домработница заболела.

— У тебя нет домработницы. Но если бы была, то от этого запаха точно бы заболела.

Броуди услышал, как Фиона вытащила пакет с мусором из ведра и выставила его на балкон, что тянулся вдоль всего здания, объединяя десятки убогих квартир. Подростки, маячившие на противоположной стороне внутреннего двора, встретили появление Фионы потоком непристойностей. Она закрыла дверь, не удостоив их и взглядом.

— Хочешь, чтобы я тебя одела, или сам справишься?

Броуди закурил.

— Сначала мне надо подумать.

— А может, лучше сразу поедем…

Фиона оборвала себя на полуслове. Решила не спорить, подумал Броуди. Ну что ж, если то, что ему сообщили, — правда, то он, черт возьми, заслужил сигарету. Ведь он нашел гения.

— Я же сказал — докурю и поедем. — Броуди пошарил по полу рядом с собой в поисках пепельницы. Он точно знал, она где-то тут. Не найдя пепельницу, поднялся и, приоткрыв окно, стряхнул пепел. Ветер тут же загнал пепел обратно в комнату, но Броуди не заметил.

Фиона металась по крошечной гостиной. Он знал, как она ненавидит эту квартиру. Обычно он бывал полностью готов к ее приходу, и они сразу уезжали. Фиона уверяла, что этот ковер гнусного грязно-оранжевого цвета, потемневшие от никотина стены и заросшая пылью мебель вгоняют ее в депрессию. К тому же Броуди не имел привычки устраивать уборку. Она миллион раз пыталась заставить его переехать отсюда. Но Броуди отказывался наотрез.

— Ты не мог бы курить побыстрее? — спросила она.

— Я думаю. — Броуди вдел ремень в джинсы и непринужденно прошелся по комнате. Он знал здесь каждый квадратный сантиметр. Облокотясь на спинку стула, он продолжил: — Я понятия не имею, что мне с ним теперь делать.

— Напиши вступление к этой диссертации, опубликуй ее и дай ему работать над следующей. — Она повертела в руках ключи от машины. — Только для этого надо сначала потушить сигарету.

— Нет, сейчас я думаю о более глобальных вещах. Какое значение это открытие будет иметь для всего научного мира. — Он постепенно воодушевлялся. — Представь, Фи, даже сам чертов Эйнштейн до этого не додумался.

Он пересек комнату, задев ногой журнальный столик, и сжал узкие плечи Фионы большими смуглыми руками.

— Да это перевернет все наши представления о мире! Этот парень у меня на занятиях ни разу рта не раскрыл. Но я знал, я чувствовал, что в нем что-то есть!

— Спасибо, но мне мой костюм нравился и без украшения в виде сигаретного пепла.

Броуди даже вспотел от предвкушения и страха, представив, какое значение может иметь открытие. Он теперь в ответе за Рики. Это ведь он подсунул Рики в качестве домашнего задания недоказанную статистическую теорему в надежде, что этот мрачноватый, застенчивый и нелюдимый парень оправдает его ожидания.

— Это просто бомба, — заключил Броуди, щелчком отправляя окурок в окно, и взял Фиону под руку, позволяя ей довести себя до машины.

Пристегиваясь, Броуди слышал, как Фиона завела двигатель и поспешно выключила заговорившее радио. Передавали утренние новости.

— Поехали, — сказал он. — Хочу поскорее оказаться на месте и сам во всем убедиться.

Наступила тишина. Двигатель заглох.

— В чем дело, Фиона? Отвези меня в университет.

— Нет, — твердо сказала она. — Я тоже кое-чего хочу. Чтобы ты немедленно переехал из этой помойки.

— Что? — Броуди в раздражении ударил кулаком по двери. — Поехали сейчас же, Фиона. Мне надо увидеть Рики, пока еще никто ничего не знает.

— Нет.

Броуди услышал, как она вынимает ключ зажигания.

— Не будь идиоткой. Я, черт возьми, не за это плачу тебе такие деньги.

— Ты мне ничего не платишь. Мне платит университет.

— Да один черт. — Оба понимали, что он имеет в виду: если бы не он, у нее не было бы работы. — Вези меня — или я пойду пешком.

— Ну что ж, если ты не согласишься снять квартиру или дом поприличнее, так тому и быть.

Фиону явно удивили собственные слова — он это почувствовал. Она ведь только что отказалась везти его на работу. И явно тут же пожалела об этом. Он молчал.

— Боже мой, Броуди, прости.

Она снова вставила ключ в зажигание и завела мотор, но он уже выбрался из машины, наклонился к открытому окну:

— Ладно. Пойду пешком.

— Нет, нет, не надо. Просто мне больно видеть, что ты живешь в этой… — Фиона запнулась, — в этом месте.

— Дорогая, ну так не смотри, — рассмеялся Броуди. — Я вот не смотрю.

Он повернулся, вытащил из сумки раскладную белую тросточку. Принюхался, как ищейка, подняв лицо к небу, помедлил, а затем развернулся на сто восемьдесят градусов.

Он знал, что Фиона наблюдает за ним, пораженная, что он знает точно, в какой стороне находится университет. Она ехала рядом с ним на первой скорости всю дорогу, следя чтобы с ним ничего не случилось.

Полчаса спустя Броуди сдался и сел к ней в машину.

— Я же просила белый, Марта. — Кэрри говорила тихо, но Марта по опыту знала, что это хуже крика. — Белый. — Почти шепот.

Кэрри нажала ногой на педаль мусорного ведра, бросила туда коробку швейцарского шоколада.

— Но коробка-то была белой, солнышко. — Марта пожала плечами.

— Шоколад. Я хотела белого шоколада, Марта. — Кэрри покачала головой и поднесла к уху вибрирующий телефон. — Да, Лиа. В чем дело? — Она прошла через кухню к огромному окну, выходившему в сад со стальным водопадом, выложенными стеклянной плиткой дорожками и японскими растениями. — Я напряжена? — Кэрри рассмеялась. — С чего бы мне быть напряженной? — Она миновала просторный холл и зашла в гостиную, чтобы Марта не слышала разговора. — Тупая домработница купила молочный шоколад, а я просила белый. И еще меня раздражает эта затея с готовкой.

Кэрри сбросила туфли и легла на новую кожаную кушетку. Она была рада звонку Лиа.

— Ну неужели я правда должна это делать? — спросила она умоляющим голосом.

Кэрри редко приходилось умолять. Мелодичный ирландский акцент лучшей подруги и продюсера смягчил ее. Он напомнил ей о деревне. О саде. О зеленой, сочной траве на лугу. О тех временах, когда в жизни еще было что-то нормальное.

— Пожалуйста, приезжай пораньше. Ты же знаешь, кухня — не моя стихия. — Кэрри посмотрела на свои руки. Интересно, останется ли время для маникюра? — Жду тебя в пять, дорогая. И купи по дороге коробку хорошего белого шоколада. Швейцарского.

Кэрри отключилась, чтобы не дать Лиа возможности возразить, и вернулась на кухню. Дел еще полно. Марта в своей белой униформе практически сливалась с интерьером. На фоне полированных белых шкафов выделялись только ее черные с проседью волосы и голубые глаза.

— Тебе точно не нужен этот шоколад? — Марта нервно сглотнула. Ничего себе — коробку шоколада за пятьдесят фунтов отправить в мусорное ведро! — Мне надо хирурга поблагодарить. Опухоль не увеличилась.

— Что? — Кэрри подняла глаза, затем улыбнулась и махнула рукой. Она снова прижимала к уху телефон. — Нет, нет. Забирайте его, Марта. — На другом конце не брали трубку. Она бросила телефон на кухонный стол. — И простите меня. Я не хотела вас обидеть. — Она протянула руку, почти дотронулась до плеча Марты, но тут же сложила руки на груди. Лишние прикосновения ни к чему. Эта женщина работает на нее уже девять лет. Много знает о ней. Возможно, даже слишком много.

— Когда привезут еду?

— Еду? — Марта побледнела, еще более сливаясь по цвету с кухней.

— Да. — Кэрри нервно рассмеялась. — Еду. Я неделю назад просила вас ее заказать для этого дурацкого сегодняшнего ужина.

— Но… но ты сказала, что будешь готовить сама. Что готовить сейчас модно, потому что все экономят. — Марта от испуга почти перестала дышать. — Продукты привезут чуть позже, солнышко.

Кэрри молчала. Прямо как на телевидении, перед тем как вцепиться в горло кому-нибудь из своих гостей, подумала Марта. Затем ее губы растянулись в подобие улыбки, а глаза сузились. Подбородок поднялся чуть-чуть выше обычного. Плечи напряглись. На шее запульсировала тонкая и обычно незаметная жилка.

— Когда я сказала, что готовить модно, — медленно произнесла она, — я вовсе не имела в виду, что собираюсь сама этим заняться.

Она издала короткий смешок. Нельзя выходить из себя на глазах у домработницы. Если она ее уволит, Марта наверняка пожалуется в газеты, хотя в ее контракте и есть пункт о конфиденциальности.

Что ж, телевидение научило ее сдержанности. Она умеет контролировать свой голос. Все еще можно поправить. Времени, правда, в обрез. Но у нее есть связи. У нее есть деньги, чтобы зарезервировать хоть целый ресторан, — черт, даже купить целый ресторан, если нужно. Лиа сказала, что американский продюсер мечтает познакомиться с английским гостеприимством. Это можно устроить. Если подумать, ее городской дом в Хэмпстеде не очень-то подходит для такого случая. Да, площадь, конечно, полторы тысячи квадратных метров, но обставлен он несколько по-спартански. Не лучшее место для уютного ужина в английском стиле.

— Где Клайв? — В голове уже сложился план действий. — Черт побери, Марта, мне нужен Клайв.

Лучше ненадолго прилечь. Сейчас только полдвенадцатого. Все еще можно поправить. Она протянула руку к пульту и опустила жалюзи. Подступала мигрень. Через несколько мгновений у изголовья кровати зазвонил телефон.

— Клайв, слава богу. Вы сможете сегодня вечером отвезти меня и двух моих друзей вертолетом в Чарлбери? Клайв, вы просто золото. Я вас обожаю. В эти выходные сходите с Салли куда-нибудь, я оплачу. Спасибо, дорогой.

Она повесила трубку. Затем набрала Чарлбери-холл.

— Ну ответь же, ответь, давай… — Она глубоко вдохнула, как учил психотерапевт. — Дэниел, сегодня я буду ужинать дома с двумя гостями. Можете приготовить для нас что-нибудь такое в английском духе? Чисто английском? Хорошо. — Она уже собиралась повесить трубку, но добавила: — Да, разрешаю вам использовать вина из второго погреба.

Откинувшись на подушки, Кэрри улыбнулась и попыталась представить себя на кухне за готовкой. Просто смешно, подумала она, засыпая. Ей снилось, что «Правда в глаза» выходит теперь и в Америке.

Дэйна Рэй рисовала на обложке тетради. Она уже обвела края голубым, а теперь раскрашивала внутри зеленым. В середине она нарисовала красное сердечко. Может, вписать в него имя новенького? Нет, пока рановато. Надо сначала понять, что он из себя представляет и откуда взялся.

Учитель все талдычил и талдычил о чем-то. Дурацкие уравнения, квадратное что-то там. Пофиг. Она ногой подтянула к себе рюкзак, достала пакет с чипсами. Громко закашляла, чтобы никто не услышал шорох упаковки.

— Поделись, — прошептал с соседнего ряда верзила Нил.

Дэйна состроила гримасу, давая понять, чтобы он отвалил, но этот козел тут же поднял руку, угрожая настучать. Она закатила глаза, потом протянула ему пакет, пока учитель, мистер Как-Его-Там-Дэнтон-На-Больничном, что-то изображал на доске.

— Все не сожри, — шепнула она.

— Кто там разговаривает? — Учитель повернулся лицом к классу. Никто его не слушал и не записывал за ним. Большинство строчило эсэмэски под партой, кто-то читал журнал, один парень вообще спал. — Да что с вами? — рявкнул он. — Маленькие ленивые засранцы.

Дэйна даже оторвалась от своего рисунка. Слева раздались смешки. Класс оживился в ожидании развлечения. Например, в прошлый раз учительница, которая заменяла математика, убежала в слезах, и они могли весь урок заниматься чем хотели.

Дэйна любила только английский. Там она всегда внимательно слушала. Это вообще был единственный предмет, ради которого она приходила в школу. Все эти книжки, судьбы героев. Некоторым из них приходилось еще тяжелее в жизни, чем ей.

— Отдай чипсы, идиот. — Дэйна протянула руку через проход, чтобы вырвать пакет у Нила, но ее стул пошатнулся, и она полетела на пол.

Класс взвыл от смеха. Ей на голову посыпались шарики из скомканной бумаги.

— Как тебя зовут?

Дэйна подняла глаза на учителя. Он направлялся к ней по проходу. Лицо у него было все в оспинах. Руки маленькие.

— Дэйна, сэр. — Она встала и подняла стул. На бедре будет синяк. — Дэйна Рэй.

Сейчас ее точно выгонят. Ну и хорошо. Она закинула рюкзак на плечо.

— Что ж, мисс Рэй, можете идти прямиком в кабинет директора, раз вы такая тупица.

Послышалось недовольное бормотание. Конечно, всем было плевать, что ей сейчас влетит по первое число от директора. Но почему только ей повезло получить на сегодня выходной?

— Нечестно, сэр. А если мы все попадаем со стульев, нам тоже можно будет уйти с урока?

— Помолчи, идиот. — Учитель нацарапал что-то на листе бумаги. — Отдашь мистеру Рашену. Пусть он тобой займется, тупица.

— Почему вы считаете, что можете оскорблять меня, сэр? — Густо подведенные глаза в упор смотрели на учителя. — Вы назвали меня тупицей.

Снова смех. Кто-то засвистел. Дэйна еще ни разу не спорила на уроке. Она покраснела и нашла взглядом новенького. Он не принимал участия в веселье. Она прищурилась, чтобы получше разглядеть, чем он там занят. Читает, подумала она, идя к двери. Читает книгу. И это не учебник математики. Она все еще смотрела на него, когда взялась за ручку двери.

И в этот самый момент новенький поднял глаза и встретился с ней взглядом. У него были черные волосы, тонкая шея и драные джинсы. Он не улыбнулся, не нахмурился, не попытался выдать шуточку в ее адрес. Он внимательно посмотрел на нее. И подмигнул. А потом как ни в чем не бывало снова уткнулся в свою книгу.

— Уйди с глаз долой, тупица, — услышала Дэйна голос учителя, выходя из класса.

Она, конечно, не собиралась идти к директору. Впрочем, домой или по магазинам она тоже не собиралась. После перемены будет английский, и она хотела на него попасть. Она сочинение написала. К тому же ей хотелось побольше разузнать про новенького. Уже неделя прошла, как начался новый семестр, а он ей еще и слова не сказал. Хотя он, похоже, ни с кем не разговаривает.

— Одиночка, — сделала вывод Дэйна, глядя на себя в зеркало в женском туалете. — У нас уже много общего.

Дверь с треском распахнулась.

— Ты с кем разговариваешь, уродина? — спросила одна из двух вошедших старшеклассниц. Они подошли к Дэйне, которая делала вид, что моет руки. А она-то надеялась, что ее не найдут.

— Ни с кем. — Дэйна пожала плечами и опустила глаза. Она знала, что за этим последует. Щеки горели, во рту пересохло. Почти как тогда, когда ее заставили пить хлорку. Бумажных полотенец не было, так что она вытерла руки о штаны. Затем нагнулась за рюкзаком.

— А что у нас тут? — Старшеклассницы выхватили рюкзак у нее из рук, расстегнули и начали копаться.

— Эй, отдайте! — крикнула Дэйна, пытаясь вырвать у них из рук свои вещи.

— Не-а.

Девчонки издевались над ней. Они закрылись с рюкзаком в кабинке, и ей оставалось только биться в дверь снаружи.

— Фу, воняет, — закричала одна из них. — Ты только посмотри на это!

Потом Дэйна услышала, как рвется бумага, а содержимое ее рюкзака вываливается в унитаз. Несколько страниц ее любимой книги вылетели в щель под дверью.

— Да хватит уже! — заорала Дэйна, глотая слезы. Довести ее до слез было сложно. Она научилась быть сильной, прятать свои чувства, сдерживаться. Обычно получалось. Она еще раз изо всех сил пнула дверь — как раз перед тем, как та распахнулась.

— Маленькая грязная уродливая эмо, — сказала одна из девчонок. Под локоток они удалились из туалета, на ходу поправляя свои длинные, тщательно расчесанные волосы.

Дэйна вошла в кабинку. То, что не влезло в унитаз, было втоптано в грязный пол. Она вытащила рюкзак. Капли с него попали на свитер. Несколько книг и тетрадей, включая ту, которую она разрисовывала на математике, можно было только выбросить. Косметичку она обнаружила в мусорном ведре, все деньги из кошелька пропали.

— Суки, — сказала она.

Потом на нее накатило. Жжение в груди, отдающее болью по всему телу. Она схватилась за край раковины.

Дыши медленно, сказала она себе, судорожно хватая ртом воздух. Закружилась голова. Она опустилась на пол, боясь, что сейчас отключится. Не хотелось разбить себе голову о кафель. С ней не часто случались такие припадки, но когда случались, это означало, что ее основательно довели.

«Все в порядке, все в порядке, все будет хорошо», — бормотала она. Мир вдруг стал бесцветным, размытым, руки и ноги задрожали, боль обручем сжала виски. Она дышала. Напрягала зрение. Считала. Старалась сосредоточиться. Все как написано в книжке.

Не дай им победить, шептал внутренний голос. Ты лучше, чем они.

Рот наполнился слюной. Пожалуйста, пусть меня не стошнит. Она схватилась за старую пыльную трубу, которая проходила под раковиной. Труба была горячей. Тепло волнами поднялось по рукам, растеклось по всему телу. Это успокаивало. Она начала покачиваться из стороны в сторону. Уговаривала себя, что все пройдет.

Приступ закончился так же быстро, как начался. Она победила. Эта часть ее жизни, пусть и маленькая, была в ее власти.

Когда прозвенел звонок, Дэйна поднялась и вышла из туалета. Через полминуты все выбегут из классов и начнется получасовой хаос.

Как можно быстрее она прошла через школу, выскочила на улицу и завернула за здание с кабинетами естественных наук. Вытащила из кармана недокуренный косячок, огляделась: не следят? Это чувство ее никогда не отпускало ее. Они наблюдали за ней, выискивая новые поводы поиздеваться, помучить.

— Только не плачь, дура, — велела она себе, впиваясь ногтями в ладони. Пнула стену. Прикурила косяк. Медленно затянулась. Хоть бы его хватило на подольше. Ради этой травки она продала на ebay свой серебряный браслет. Подарок от ее настоящего отца. Травка того стоила. Пара затяжек — и ей стало лучше.

Мимо прошли двое ребят помладше. Она мрачно уставилась на них, чтобы не вздумали приближаться. Она их всех ненавидела.

Подул прохладный осенний ветер. Дэйна поежилась, вытащила из кармана мобильный и посмотрелась в него, как в зеркало. Облизнула палец и потерла под глазами, чтобы стереть размазанную подводку. Черные волосы с оранжевыми прядями делали ее похожей на бродячую кошку. Отвратительно. Она убрала телефон. Докурила.

Перед началом английского она пробралась обратно в школу. Ученики, стоявшие в коридоре группами, напоминали ей стаи волков. Она села за свою парту, открыла книги. Ими ее снабжал учитель. Сказал, у нее есть чувство языка, и велел читать побольше. Она склонила голову над тетрадью, делая пометки. Проходили «Ромео и Джульетту». Она пожевала кончик ручки. Посмотрела на новенького. Он тоже записывал. Интересно, похож ли он на Ромео? Может, они влюбятся друг в друга.

Снова склонившись над книгой, Дэйна написала список действующих лиц, обвела любимых персонажей красной ручкой. Потом начала читать, подчеркивая понравившиеся отрывки. Хмурилась, когда встречала непонятные места. Иногда архаичные слова казались ей просто абракадаброй. Чувство языка… Интересно, как это получается, что она так хорошо разбирается в характерах придуманных героев и так плохо — в собственной жизни?

Кэрри Кент чувствовала разочарование. Американский продюсер совершенно не оправдывал ожиданий. Когда он наконец заговорит о деле? Она под столом наступила Лиа на ногу. Лиа посмотрела на нее и нахмурилась. Кэрри нахмурилась в ответ. Что ж, Лиа может быть довольна: она потратила целый вечер и не получила даже намека на то, что ее шоу покажут в Штатах. По крайней мере, никто не обвинит ее в невнимании к прихотям лучшей подруги и продюсера.

Похоже, этот ужасный американец — обычный турист, который по чистой случайности продюсирует какое-то второсортное шоу на безвестном кабельном канале. Он приехал просто поглазеть, а потом будет хвастать, что во время визита в Лондон провел вечер с самой Кэрри Кент. Вечер, который влетел ей в немалые деньги. Вертолет, еда и, главное, вино! Да, она богата, но тратить деньги попусту не любит. Никогда не любила. Ей это претит.

— Итак… — произнесла она, наклоняясь вперед. Что ж, сам напросился. Сейчас на собственной шкуре почувствует, каково приходится гостям «Правды в глаза».

Боб Дэйн, или Доул, или Дрери, или как его там, отложил вилку и нож. От улыбки и декольте Кэрри он буквально растаял и чуть не стекал прямо в свое фрикасе из кролика.

— А я-то по глупости думала, что вы здесь для того, чтобы обсудить американскую версию моего шоу, Боб.

Он засмеялся и промокнул губы салфеткой.

— Билл. Меня зовут Билл.

Кэрри посмотрела на настенные часы. Девять сорок пять. Будет ли это противоречить духу английского гостеприимства, если она свернет вечеринку в пол-одиннадцатого? Уж она-то умеет сворачиваться вовремя. Она это каждую неделю делает. Обычно в тот момент, когда все грязное белье ее гостей уже извлечено на свет божий и отступать им некуда. Интересно, он заметит, если она уйдет наверх и включит телевизор?

— Ах, извините, Билл. — Она наклонилась к официанту, который наполнял ее бокал, и шепнула; — Больше вина не открывать.

Подумать только, «Шато Латур», одно из самых ценных в ее коллекции. В лучшем случае его следовало пить в компании ближайших друзей, растягивая четыре-пять бутылок на всю ночь. В худшем — она могла бы выпить его одна, лежа в постели, закусывая французским сыром. Она думала, что открывает его сегодня ради особого случая. Угощать таким вином этого придурка — просто святотатство, пустая трата.

— И все же, что вы думаете о моем шоу?

Лиа подняла брови, прикрыла губы рукой, но Кэрри все равно заметила усмешку. О да, чуть позже она и сама над этим посмеется, но сейчас ей было не до смеха.

— Я еще не имел удовольствия видеть ваше шоу, миссис Кент. — Билл взял в одну руку вилку с куском кролика, в другую — бокал вина. — Но я так много о вас слышал, что не смог устоять перед искушением попросить вас о встрече.

Лиа, о чем ты только думала, устраивая все это? Кэрри бросила на подругу не слишком теплый взгляд.

— И я просто в восторге от вашего английского гостеприимства. — Он сунул в рот мясо и сразу залил вином. Кэрри отвернулась.

— Я очень рада. Мой водитель будет готов отвезти вас в Лондон через двадцать минут. Верно, Лиа? Может быть, позвонишь проверить, не задерживается ли машина?

После всего этого пусть даже не рассчитывает, что обратно в отель он тоже полетит на вертолете.

— Слушаюсь, мэм. — Лиа насмешливо улыбнулась и вышла из-за стола.

— Честно говоря, миссис Кент…

— Мисс Кент. — Еще одной «миссис» она просто не выдержит.

— Честно говоря, после этого вечера в вашей компании, после того, как я имел счастье познакомиться с вами лично… — Он подвинул свой стул ближе к Кэрри и провел пальцем по ее запястью. Она отдернула руку. — После того, как я узнал вас…

— Вы меня не знаете, — отрезала Кэрри. Обычно такой тон она использовала во время шоу. Он безотказно срабатывал, если требовалось загнать гостя в угол. Американец явно не понимает, с кем связался. Придется поставить его на место.

— Я хотел бы пригласить вас на ужин…

— Машина будет вовремя, — объявила, входя в комнату, Лиа.

В одну секунду оценив ситуацию, она развернула к себе стул Кэрри, обхватила руками ее обнаженные плечи и запечатлела на ее губах нежный поцелуй. Кэрри поняла намек и притянула Лиа поближе. Обе смерили Билла притворно сочувственным взглядом. С минуту он таращился на них, явно обдумывая, не пригласить ли на свидание обеих, затем покраснел и стал извиняться.

— Даже не думай, — сказала Кэрри, когда он вышел, и слегка оттолкнула Лиа. Потом застонала и уронила голову на руки. Мысль о том, как пуста ее жизнь за пределами студии, была болезненной, как удар.

— Все плохо. Очень плохо.

— Разве? — Лиа ждала продолжения.

Кэрри подняла голову.

— Представь, какая-то часть меня была почти готова принять его предложение.

Макс Квинелл внимательно осмотрел убогий квартал: да, ничего не изменилось. Тусклый бетон сливался по цвету с небом. Вообще-то ему здесь нравилось. Нравились яркие красные, зеленые и черные пятна граффити на общем сером фоне. Нравилось отсутствие деревьев, газонов и аккуратно подстриженных кустов перед входными дверьми. Нравилось чувство опасности, которое усиливалось по мере продвижения в глубь района.

Он накинул капюшон и низко опустил голову. Коробка была зажата под мышкой. Немного помялась, ну да ничего, тому, что внутри, это не повредит. Сунув свободную руку в карман, ощупал его содержимое. Сигареты, зажигалка, ключи, немного наличных. Это были деньги на такси — мать, не спрашивая, переводила их ему на счет, а он никогда не пользовался такси. Мобильный был в заднем кармане. Учитывая местную публику, довольно опрометчиво.

А вот ножа у него в кармане не было. К сожалению. А нож бы не помешал — компактный, с гладкой ручкой, прячущей острое лезвие. Защита, к которой можно прибегнуть в любой момент, при первых признаках опасности. Он представлял себе шок на их лицах, когда ярко блеснет острие, собственное ощущение уверенности. Сейчас все носят при себе оружие, разве нет?

Но он все не решался достать себе нож. Купить легально нельзя: он несовершеннолетний. Конечно, можно сторговаться с кем-нибудь из ребят, которые тусовались около дома его отца, но на это у него не хватало смелости. К тому же он подозревал, что обладание ножом — лишь более верный способ нарваться на неприятности. А неприятности ему не нужны. С другой стороны, если ты не вооружен, неприятностей тоже не избежать.

Макс взбежал по лестнице и забарабанил в дверь. Подождал немного. Может, отец… ну, занят. С этой женщиной, Фионой. Не дождавшись ответа, он открыл дверь.

— Ни хрена себе… — Его чуть не стошнило. Вонь была жуткая. Он прикрыл нос рукавом и прошел по квартире, распахивая все окна. Он давно не навещал отца. И похоже, не он один. Спрашивается, чем занимается эта тупая ассистентка?

Он положил коробку на стол в гостиной и позвал:

— Папа!

Еще раз обошел крошечное пространство, натыкаясь на пустые консервные банки, коробки из-под пиццы, разбросанную повсюду одежду и ботинки. Компакт-диски и другие вещи, которые он подарил отцу за последние несколько месяцев, тоже валялись где попало. Макс посмотрел на коробку, что принес сегодня, и спросил себя, постигнет ли ее та же участь.

Потом, вздохнув, поплелся в кухню. Начинать надо с самого неприятного. Он стянул через голову свитер с капюшоном, повесил на стул. Достал из мойки гору тарелок и одноразовой посуды с засохшими остатками еды и начал отбирать то, что можно выкинуть.

Хорошо хоть мусор отец начал выносить. Мусорное ведро было пусто, в нем даже был чистый пакет. Макс сунул в уши наушники и включил музыку на полную громкость. Он давно заметил, что это почему-то помогает не чувствовать вони. И начал мыть посуду. Мыльная вода в раковине скоро стала грязной и жирной. Он вылил воду, вытер то, что уже успел помыть, и продолжил. Потом протер все поверхности, побрызгав их предварительно каким-то чистящим средством, которое нашел среди всего этого хлама в буфете. Ведь прибраться так просто. Неужели отцу самому нравится жить в таком…

— Блин! Да я от страха чуть не обос…

— Что, твоя мать не учит тебя прилично выражаться? — Броуди Квинелл выпустил сына, тем более что Макс с ног до головы обрызгал его мыльной пеной. — Сам виноват. Если не будешь затыкать себе уши дурацкими затычками, никто не застанет тебя врасплох.

Броуди покатывался со смеху. Видно, в хорошем настроении.

Макс вытащил наушники. Даже зажав их в кулаке, он все равно слышал музыку. Он выключил айпод и сунул наушники в карман. Вытер руки о джинсы и прошел вслед за отцом в гостиную.

— Я здесь еще не убирался.

— Вот и хорошо, — ответил Броуди. — Значит, мне не придется ничего искать.

— Пап, нельзя так жить. Что, эта твоя женщина не может что-нибудь сделать?

— Во-первых, она не моя женщина. Во-вторых, я не понимаю, почему ты говоришь о ней в таком тоне. В-третьих, тебе пятнадцать. Ты должен понимать и принимать беспорядок. Разве тебя не бесит, когда мать велит тебе прибраться в твоей комнате? — Броуди закурил.

Макс подумал: а что, если он тоже закурит? Интересно, отец хоть заметит?

— Можешь курить. — Вот и ответ. Броуди бросил пачку сигарет точно ему в руки. Как он это делает? — И можешь не притворяться, что ты не куришь. Мой нос не обманешь. — Он покачал головой, встал и начал закрывать все окна: — Чертовски холодно сегодня.

Минут десять отец и сын сидели в молчании. Макс наблюдал за тем, как отец втягивает щеки при каждой затяжке. Курение явно доставляло ему удовольствие. Было что-то привлекательное в том, как его губы сжимали сигарету, как он ловко подносил ее ко рту своими большими руками с четко проступающими венами. Макс постарался скопировать его движения. Он посмотрел на собственные руки. Они были меньше, светлее и изящнее по форме. Он хотел взять сигарету большим и указательным пальцами, но уронил ее на грязный ковер.

— Не сожги квартиру, — сказал Броуди.

Макс рассмеялся и подтолкнул коробку так, чтобы она коснулась руки отца:

— Я тебе, кстати, подарок принес.

Броуди взял коробку, потряс, взвесил на руке, держа сигарету во рту.

— Надеюсь, это не очередной прибор для измерения давления.

Макс смутился.

— Это электрическая сбивалка. Для яиц или молока.

— И на хрена мне сбивать яйца или молоко.

— Не знаю. Омлет готовить. Или кофе со взбитыми сливками. — Больше всего Максу сейчас хотелось забрать подарок назад. Но матери он тоже не нужен. — Я положу его в шкаф на кухне. Пусть Фиона покажет тебе, как он работает. Может, пригодится.

Макс попытался говорить о ней с меньшей неприязнью. Дело в том, что пока она рядом с отцом, нет никаких шансов, что родители снова сойдутся. Ну ладно, шансов, конечно, так и так нет. Но он все равно не мог побороть в себе неприязнь к Фионе. Когда все стало плохо, она как бы заменила его мать в жизни Броуди.

— Да у меня в кухне уже места нет из-за всей этой фигни, которую ты мне надарил. Никаких больше кухонных приборов, ладно, сын? Ничего не имею против мобильных телефонов или дисков с музыкой, и поездка на выходные — это тоже здорово. Но от электрических сковородок и хлебопечек избавь.

Макс искоса взглянул на отца. Они всегда были честны друг с другом.

— Понял, пап. — Он встал. — Пойду домою посуду.

— Ничего подобного, — заявил Броуди и схватил сына за руку, снова поражая его своим чутьем. — Мы идем праздновать.

— Что праздновать?

— Во-первых, мой студент доказал теорему, которую до него не мог доказать никто. А во-вторых, у тебя, сын мой, новая женщина.

Макс замер от неожиданности.

— Новая женщина?

— Не отнекивайся, Макси. Ты пахнешь как магазин дьюти-фри. Кельвин Кляйн? Армани?

— Бэкхем. — Макс натянул свитер.

Броуди широко улыбнулся, сверкнув белыми зубами. Он гордился сыном.

— Она красивая? У нее большие…

— Нет, пап. Ты ошибся. — Макс тяжело вздохнул. Он бросил отцу кожаное пальто и взял связку ключей с подоконника. Почему он опять думал о той странной девчонке из своей новой школы?

Прошлое

Программа «Правда в глаза» вышла в эфир всего через пару лет после того, как Кэрри Кент начала работать на телевидении. Сперва она была репортером в новостях, а затем соведущей в другом реалити-шоу — «Громкие преступления». Шоу выходило поздно ночью. Кэрри приходилось мотаться за полицейской машиной и снимать, как полиция производит аресты. Кстати, так она познакомилась с Дэннисом. Несмотря на сравнительно небольшой опыт, ее желание добиться успеха просто зашкаливало. Она представила начальству идею своего шоу. Идею моментально подхватили, а начальство только диву давалось, почему никто не додумался до этого раньше.

Шоу с самого начала пророчили огромную популярность и самые высокие рейтинги в истории. Кэрри должна была стать звездой. Так все и случилось, причем очень быстро. Кэрри и не предполагала, что цена, которую она заплатит за славу, превысит даже ее астрономическую зарплату.

«Правда в глаза» впервые вышла в эфир третьего сентября 1999 года. Вначале предполагалось снять всего двенадцать передач, но популярность шоу оказалась столь велика, что с тех пор оно выходило каждую неделю вот уже четыре года. Когда Кэрри брала отпуск или больничный, приходилось пускать повторы. Желание людей наблюдать по телевидению за судьбами себе подобных, их несчастьями и преступлениями было ненасытным.

— Мы даем зрителям то, чего они хотят, — гордо заявляла Лиа, лучшая подруга и продюсер Кэрри. Лиа в разное время пыталась сделать карьеру в журналистике, на радио и на детском телеканале, а теперь была правой рукой Кэрри. Подруги были неразлучны как в студии, так и за ее пределами. — Все дело в стиле и таланте Кэрри как ведущей. Без нее это было бы не шоу, а выпуск новостей.

Женские журналы печатали бесчисленные интервью с Кэрри Кент. Каждый раз репортеры пытались узнать какие-нибудь подробности из ее личной жизни. И каждый раз терпели неудачу. Сплетен о ее разводе с Броуди хватило на несколько газетных разворотов. Она отказывалась от любых комментариев на вопрос о том, была ли слепота ее мужа причиной разрыва. Ее закрытость породила новые слухи — например, что она отослала сына учиться за границу, потому что не справлялась с обязанностями матери.

— Так всегда бывает, когда становишься известным, — сказал ей как-то один из старших коллег. — Такие времена. Обычная честная знаменитость сейчас уже никому не нужна. Они хотят знать, пробовала ли ты кокаин или платила ли за секс. Они хотят твоей публичной казни, Кэрри. Помни об этом.

Эти слова запали ей в душу, стали ее мантрой. Не было и дня, чтобы ей не пришлось вновь убедиться в их правоте. Они хотят моей публичной казни.

Она развелась через четыре года после выхода шоу. На ее счету в тот момент было достаточно денег, чтобы купить собственный телеканал. Она недавно начала еще несколько проектов, ее гонорар постоянно рос. Однажды вечером в пятницу она решила, что с нее хватит. Ей необходимо уехать.

— Всего на несколько дней. Я еду одна.

Она не дала Лиа возможности возразить. Просто повесила трубку и отключила мобильный до среды. Она понятия не имела, о чем будет шоу на следующей неделе. Более того, ей было наплевать. Вариантов полно: беременная девочка-подросток, избитая жена, неверный муж, наркоманы, алкоголики, грабители, угонщики машин, пропавшие без вести. Список человеческих бед и пороков бесконечен, уж она-то знает. Так что готовиться ей не нужно. Лиа быстро введет ее в курс дела в последнюю минуту.

Кэрри с час просидела в Интернете, выбирая, куда бы поехать. На этот раз никакой пятизвездочной роскоши. Никаких публичных мест, где ее все будут узнавать. Никаких аэропортов. Она хотела немного нормальной жизни. Хотела побыть наедине с собой, хотела полной грудью вдохнуть свежий воздух, не приправленный стрессом, преступлениями и слухами.

Значит, большая часть Англии исключается. В итоге ее внимание привлекло фото деревянного коттеджа на берегу озера Ломонд. Коттедж пустовал. Она связалась с владельцем и сняла жилище на несколько дней, указав вымышленное имя и пообещав заплатить наличными на месте.

Она взяла джип напрокат — ее номерной знак слишком бросался в глаза. Быстрая езда привела Кэрри в отличное настроение. Она заранее запаслась едой и напитками и остановилась подкрепиться на придорожной стоянке только после Глазго.

Потом сложила брезентовую крышу автомобиля. Ночь была звездная и довольно теплая, особенно для Шотландии. Лунный свет ложился на плечи и освещал дорогу.

Ее коттедж и еще семь таких же располагались на большом расстоянии друг от друга на территории заповедника. Ей нужен был номер шесть. Кругом стояла тишина. Свет фар едва выхватывал из лесной тьмы проселочную дорогу. Кэрри глубоко вдыхала свежий воздух, перенасыщенный кислородом, ей казалось, что шум мотора оскорбляет тишину леса. Ни в одном из восьми домиков, похоже, не было ни души.

— Три, — прочитала она, когда фары осветили табличку с номером, прибитую к дереву.

Следующий номер, который она увидела, был пять. Затем впереди показался простой деревянный дом. Его силуэт четко выделялся на фоне залитой лунным светом поверхности озера. Кэрри понимала, что она совершенно одна здесь, и это приятно щекотало нервы. Стресс последних недель оказался слишком велик даже для нее. Если бы она сегодня не сбежала, то наверняка бы последовал срыв. Лиа, конечно, была недовольна, да и агент не пришел в восторг от того количества встреч, которые ему придется отменить, но в итоге оба сдались, хорошо зная Кэрри и понимая, что спорить бесполезно.

— Ну наконец-то, — вслух произнесла Кэрри. — А тут мило.

Она припарковалась под деревом перед коттеджем номер шесть, заглушила мотор. Подумала, не оставить ли включенными фары, но потом решила идти в темноте. Это оказалось несложно: лунное сияние, отраженное от водной глади, хорошо освещало тропинку между деревьями. Похоже, с веранды открывается чудесный вид на окрестности.

У Кэрри даже перехватило дыхание в предвкушении пяти дней одиночества. Она будет только гулять, размышлять, спать и читать.

Споткнувшись о ступеньку, она громко чертыхнулась, и звук ее голоса разнесся далеко над водой. Какое-то животное прошелестело в траве неподалеку. Лиса? Барсук? Поскольку она сняла дом всего за несколько часов до приезда, владелец не успевал встретиться с ней лично и обещал оставить ключ под цветочным горшком у двери, горшка не было.

— Черт. — с досадой повторила она и напрягла зрение. Вроде бы чуть дальше у веранды стоит что-то похожее на горшок. Она стала пробираться вдоль стены коттеджа. Под ногой хрустнула ветка.

Внезапно она почувствовала, что на нее что-то падает. Она запуталась в каких-то веревках, кто-то вцепился в волосы.

Кэрри взвизгнула.

— Что за идиотская…

Вспыхнул свет. Распахнулась дверь.

— Кто здесь? — Голос был глубокий, тон повелительный.

Несмотря на силки, Кэрри умудрилась повернуться. Свет, лившийся из дверного проема, обрисовывал мужской силуэт.

— А кто вы? Что вы делаете в моем коттедже? — возмутилась она, пытаясь освободиться.

Послышался смех, и его звук, казалось, согрел ее. Тем не менее Кэрри почувствовала недовольство. Получается, она тут не одна. А ведь она приехала только затем, чтобы побыть одной.

— В вашем коттедже? — спросил мужчина, шагнув на крыльцо.

Кэрри попыталась вытащить из волос бечевку или проволоку, в которую угодила, и вскрикнула, порезав палец.

— Ну-ну, посмотрим, кого я поймал.

Мужчина подошел ближе. Он был примерно одного с ней возраста. Кэрри не могла не отметить, что он красив. Впрочем, какая разница?

— Поймали? — Кэрри лизнула палец, почувствовала вкус крови.

— Вы запутались в моей рыболовной сети. Решили рыбки попробовать?

— Нет! Разумеется, нет. — Она снова дернулась в попытке сбросить путы. — Вас вообще уже не должно здесь быть. С сегодняшнего дня коттедж сняла я.

Мужчина рассмеялся.

— Не думаю. Этот дом принадлежит мне.

— Ну что ж, могу вам сообщить, что я сняла коттедж номер шесть на пять ночей. — Кэрри наконец выпуталась из сети.

— Да неужели?

— Да. Я искала ключ, когда ваша дурацкая сеть попалась мне на пути.

— А где, по-вашему, должен быть ключ?

Мужчина прислонился к стене дома. В темноте блеснули белые зубы. Он улыбался. Это окончательно взбесило Кэрри.

— Под горшком.

Мужчина спокойно огляделся:

— Что-то не вижу никаких горшков.

— Вот именно. Значит, мне дали неправильную информацию. Я могу заглянуть внутрь? Я не буду платить, если мне не понравится. — Кэрри внезапно подумала, что, возможно, ей придется ночевать в джипе. Ну и ладно. Все равно план сбежать от людей провалился. Неужели в этой стране совсем негде спрятаться?

— Входите, — ответил он, поворачиваясь к дому.

Глаза уже привыкли к темноте, и Кэрри видела, что вокруг стеной стоит густой лес. С одной стороны деревья были пореже, и между ними серебром мерцала вода. Сейчас она избавится от своего непрошеного компаньона и искупается в озере. Ночной заплыв — как раз то, что нужно, чтобы забыть об этом инциденте.

— Добро пожаловать. — Он придержал для нее дверь.

Кэрри вошла. Обстановка выглядела совсем не так, как на фотографиях. Вместо простой белой мебели — большие темные кресла, старые плетеные коврики и целые горы спортивного инвентаря для походов и рыбалки. У двери стоял велосипед.

— Думаю, это какая-то ошибка, — сказала Кэрри. И уж конечно, это не ее ошибка. Дом номер шесть, Кинлохберн-холл. Она ехала точно по указателям на шоссе.

— Думаю, вы правы. Налить вам чего-нибудь? — Он достал бутылку виски.

— Я просто хочу, чтобы вы ушли. Это какой-то ужас. — Кэрри была расстроена. Коттедж, конечно, ничего, но совсем не то, что она ожидала. И она здесь не одна. Она готова была расплакаться и ненавидела себя за это. Неужели она совсем разучилась жить за границами своей звездной действительности?

Мужчина пожал плечами и налил себе порцию виски.

— Не могу.

— Да почему, черт возьми? Это что, какой-то розыгрыш? — Она почти ждала, что сейчас появится оператор с камерой или что этот человек вытащит из кармана диктофон. Боже мой, ну почему она не поручила своей секретарше заняться ее отпуском?

— Нет, не думаю. — Он опустился в большое кожаное кресло, накрытое куском шкуры, устроился поудобнее и посмотрел на Кэрри.

— Так что мне делать? — Голос Кэрри задрожал. Обычно это она раздавала указания.

Мужчина снова пожал плечами:

— Ну, если бы я был на вашем месте, я бы перестал шуметь,извинился, вышел и проехал чуть дальше до дома номер шесть. — Он улыбнулся и допил виски.

— Так это не номер шесть?

— Нет. — Он встал, прошел, все еще улыбаясь, мимо Кэрри и поставил стакан в мойку. — Номер дома на указателе слегка выцвел от времени. Это восемь.

— Вы хотя бы знаете, кто я? — Он еще пожалеет, когда узнает.

— Понятия не имею.

Он был высокий, загорелый и говорил с сильным шотландским акцентом, так что Кэрри приходилось делать усилие, чтобы понимать его. Стоит ли удивляться, что и номера перепутались.

— Я Кэрри Кент, боже ты мой, а вы только что испортили мне начало отпуска.

— Приятно познакомиться, Кэрри Кент. Я Джейсон Макбрайд. — Он протянул ей руку. — Эта земля принадлежит мне. Моя семья живет в Кинлохберн-холл лет триста.

Кэрри уже думала о другом, вполуха слушая рассказ о том, что он живет здесь часть года, потому что хочет побыть в одиночестве. Однако поцелуй быстро привел ее в чувство.

Пока он целовал ее, перед мысленным взором Кэрри проплывали заголовки желтых газет: «Тайные эскапады Кэрри», «Роман на час звездной телеведущей», «Любовник Кент выкладывает всю правду»…

И все же она не сразу оттолкнула его. Она думала обо всех тех вещах, ради которых приехала в Шотландию, — отдых, покой, одиночество, — но с каждой секундой все длившегося поцелуя они казались ей все менее важными.

— Стойте! — Она перевела дыхание. — Я не могу. Вы знаете, кто я? — Господи, какая глупость. Это звучит смешно.

На секунду она с сожалением вспомнила Броуди и их первую страстную ночь. Казалось, это было сотни лет назад.

— Вы только что мне сказали, кто вы. А я сказал вам, кто я. Мы на равных.

Мы далеко не на равных.

Он снова притянул ее к себе.

— Представляешь, у него даже нет телевизора! — Перед эфиром Кэрри взахлеб рассказывала Лиа о своем приключении. — Во всем этом огромном доме! Так что он понятия не имел, кто я.

Лиа посмотрела поверх очков и покачала головой. Она изо всех сил старалась не улыбнуться.

— И ты хочешь сказать мне, что ты с ним не спала?

— Ни разу. Но мы вместе плавали. И ловили рыбу. А потом готовили ее. И еще мы гуляли, и он показал мне свой дом.

— Но ты вроде бы жаждала одиночества.

Лиа сунула своей ассистентке какие-то бумаги.

Кэрри хотела возразить, но времени уже не оставалось. Она на мгновение застыла, а затем вышла на сцену. Зрители в студии зааплодировали. Она посмотрела на них — сотни людей пришли сюда только ради того, чтобы увидеть ее.

Боль захлестнула с такой силой, что она едва устояла на ногах.

Да, это правда. Она жаждала одиночества. Жаждала насладиться одиночеством, как и Джейсон Макбрайд. Строго говоря, ей это не удалось. Но Лиа не понимала главного. Неважно, где находилась Кэрри Кент, в студии, на виду у миллионов, или в компании всего одного человека. Она всегда одинока.

Осень 2008 года

— То есть как это — нет? — От удивления ее голос пополз вверх. Она не привыкла слышать слово «нет».

Солнце, бившее в правое окно, нагревало щеку. Она прижимала к уху горячую телефонную трубку. Мотор урчал, и ее нога была уже готова нажать педаль газа. Но он сказал «нет». Так что, похоже, она никуда не едет.

— Послушай, Дэннис… — Она ненавидела это имя. Оно напоминало ей о кардиганах и гольфе. — Главный инспектор Мастерс, встреча назначена уже несколько дней назад. Съемочная бригада наготове. Мне нужен этот репортаж. У меня шоу на этой неделе.

Кэрри чувствовала, что начинает нервничать. Эта семья сейчас во всех выпусках новостей. Она должна с ними встретиться. Через пару дней это уже будет никому не интересно. Или, еще хуже, кто-то другой доберется до них раньше.

— Дэннис, дорогой мой, если ты не сможешь устроить для меня другое такое же громкое убийство до десяти тридцати завтрашнего утра, мне придется поискать себе другого друга-детекти…

В трубке раздался мрачный смех. Потом тишина.

— Я пошутил.

Кэрри на секунду потеряла дар речи.

Потом вдавила педаль газа в пол и, прежде чем с силой захлопнуть телефон и швырнуть его на пассажирское сиденье, обозвала собеседника долбаным идиотом.

День был прохладным, но в машине стояла жаркая духота. Кэрри сидела на переднем сиденье. Главный инспектор Мастерс вел машину. Он включил полицейскую мигалку, зная, что Кэрри это нравится. Еще один детектив сидел сзади. Его колени упирались Кэрри в спину.

Она открыла окно и высунула руку, наслаждаясь скоростью. Завидев полицейскую машину с включенной мигалкой, водители в панике съезжали на обочину или теснились к разделительной полосе.

— Так забавно. Здорово, когда все уступают тебе дорогу. — Кэрри ни за что бы не призналась, какой беспомощной она себя почувствовала, когда Дэннис сказал, что встречи не будет. Оставшуюся часть пути она размышляла о том, можно ли заставить людей уступать ей и в обычной жизни. И довольно скоро пришла к выводу, что ей это уже удалось.

— Приехали, — мрачно сказал Дэннис. Он указал на длинный ряд муниципальных домов, затем вытащил ключи из зажигания и посмотрел на Кэрри. — Что бы вы там ни думали, мисс Кент, эти люди только что потеряли единственного сына. Будь…

— Не волнуйся. Не такое уж я бревно.

Кэрри придала своему лицу сочувственное выражение и сдвинула солнечные очки на лоб. Глубоко внутри всколыхнулось какое-то чувство — сострадание? — когда она на секунду попыталась поставить себя на место скорбящей матери, ждущей ее за этими мрачными стенами. Нет. Так жутко, что даже думать об этом невозможно.

— Ладно, пойдем. Не будем растягивать удовольствие.

Без этих репортажей, когда Кэрри заглядывала в дома и жизнь своих «жертв», как она их называла, «Правда в глаза» не была бы тем, чем она была. Безжалостное журналистское расследование, раскрывающее всю подоплеку трагедии, являлось главной причиной скандальной популярности шоу и одной из его отличительных черт. Кроме того, за рамками эфира гостям оказывалась психологическая и иная помощь. Наконец, продюсеры никогда не упускали случая похвастаться тем, какую пользу приносят звонки на полицейскую горячую линию, номер которой бежал внизу экрана. Все это было чем-то вроде компенсации за подсмотренное несчастье. Кэрри как-то сравнила свою программу с автокатастрофой. Люди просто не могут отвести взгляд.

— Он тоже идет? — спросила Кэрри.

Молодого детектива, приехавшего с ними, она прежде не встречала. У Кэрри были давние и особые отношения с лондонской полицией. «Даже не спрашивай, — сказала она Лиа, когда вышло в эфир первое шоу. — Все сложно». Она имела в виду свою дружбу с Дэннисом и те преимущества, которые она давала. Почти десять лет назад у них случился мимолетный роман. Он хотел большего, она покончила с этим, не позволив ему увлечься слишком сильно. И вот скоро в эфир выйдет пятисотое по счету шоу. Кэрри внезапно почувствовала себя очень старой.

— Пойдемте, мистер Плод. — Она похлопала молодого полицейского по плечу.

Его лицо вдруг вытянулось. Он с мрачным видом оглядел ряды убогих домишек.

— Один мой приятель жил в этом районе. Его убили. Что-то не поделил с драгдилером. Ему всего пятнадцать было.

Кэрри улыбнулась. Хорошо. Полицейский с совестью.

— Что ж, тогда у вас будет много общего с миссис… — она посмотрела в свои записи, — с миссис Пламмер, верно? Ее сына ударили ножом в шею, когда он отказался отдать свой мобильный банде малолеток.

Она направилась к дому. Жаль, не прихватила бахилы. Дорожка была вся в собачьем дерьме. Вряд ли внутри многим лучше.

Дверь открылась всего на пару сантиметров, и в узенькую щель Кэрри увидела самую несчастную и неухоженную женщину в своей жизни. В этот момент зазвонил мобильный. Кэрри вытащила его из кармана и посмотрела на номер. Звонил ее сын. Она сбросила звонок. Время сейчас неподходящее.

Макс Квинелл любил одиночество. Когда у тебя такие родители, неплохо сбежать от всего мира на пару часов. А про хижину никто не знает.

Он огляделся в привычном полумраке. Все на месте. Идеальный порядок. Не то что тот бардак, который составляет большую часть его жизни. Ну да, хижина, конечно, вот-вот развалится, стены в ржавых разводах, а крыша заделана старым линолеумом, чтобы не протекала. Но для Макса это еще один дом, спрятавшийся от других его двух домов. Можно даже сказать, это и есть его настоящий дом. Здесь никто не бывает, так что некому предъявлять права на крошечную хижину площадью два на два метра, что притулилась, всеми забытая, под железнодорожным мостом. Когда-то тут, видно, хранились инструменты. Но сейчас Макс считал ее своей. Однажды, думал он, можно перебраться сюда навсегда.

Макс сел в старое автомобильное кресло, которое нашел как-то на берегу реки. Похоже, от «форда». Он вытащил пачку сигарет и закурил, затем той же спичкой зажег ароматическую свечу, стоящую на деревянном ящике у его ног. Свеча в синей стеклянной баночке была из подарочного набора. Туда еще входило масло для ванны с ароматом лаванды и маска для лица. Он собирался подарить все это маме на День матери, но… Макс рассмеялся и тут же закашлялся от дыма. Да, этот наборчик лучше было бы отдать в Оксфордский комитет помощи голодающим. А может, даже и туда не стоило. Он еще помнил, как щипало лицо от маски, а потом прыщи высыпали. Качество, должно быть, совсем дерьмовое.

— Ну, — проговорил он, любовно оглядывая свое богатство. — Что у нас дальше?

В списке, который был припрятан под ящиком, уже шесть страниц набралось. На каждой странице по тридцать наименований… кажется, так… всего, значит, около двух сотен. Двести раз повезло. Хотя ему больше нравилось думать, что это не везение, а талант и мастерство. Особенно хорошо получалось угадывать слова. Такие конкурсы он чаще всего выигрывал.

Коробки громоздились до самого потолка. Внизу побольше, сверху поменьше. Чтобы был порядок. Этому он у матери научился. Вещи, не поместившиеся в коробки, он сложил в углу с предельной аккуратностью. Его раздражало, когда не было прямых углов, устойчивости, стабильности. Он знал, что если из коробок с тостерами, соковыжималками, фенами, термосами выстроить аккуратную башню, то в следующий раз он застанет их в том же состоянии. А бесформенные пакеты, свертки, мягкие игрушки в его отсутствие то и дело рушились на пол.

Макс пожевал карандаш и провел пальцем по списку. Ногти у него были длинные. Чтобы удобнее играть на гитаре. Только вот матери не нравилась его музыка. Запретила ему играть. «Это как с грязью на полу, милый. Ведь ты бы снял заляпанные ботинки, если бы я попросила, верно?» Он тогда оставил свой «Стратакастер» на рельсах и наблюдал, как поезд разнес гитару в щепки — осколки того, что он любил. Сейчас он об этом жалел. А иногда ему хотелось, чтобы это его разнесло в щепки вместо гитары.

— Хлебопечка, — деловито объявил Макс. — Или мини-мойка.

Но кому? Отцу его подарки не нужны, а Фиона… да он и снега бы зимой ей не дал, а не то что какой-нибудь подарок. Большинство учителей уже свое получили. Пара одноклассников тоже. Хотя они лишь посмеялись над ним и продали подарки на ebay. А деньги потратили на выпивку и сигареты. Он, конечно, мог бы поступить так же с оставшимся добром, но не хотел. В этих вещах для него заключалась какая-то надежда на будущее, и он не желал ее терять.

— Та девчонка. — Он поморщился, потому что голос прозвучал громче, чем он ожидал. — Та. Девчонка. — Он произнес эти слова так, как будто они составляли ее имя. — Мисс Девчонка. Мисс Та Девочка, я хотел бы преподнести вам эту хлебопечку в качестве дружеского жеста. Будем друзьями, мисс Девчонка? — Макс состроил гримасу. Нет, так не пойдет. Только не хлебопечка. Он вытащил из штабеля коробок другую, бело-оранжевую. Мини-мойка. Он еще ее не открывал. Да, это в самый раз. — Мисс Девчонка, это мини-мойка. Я дарю ее вам.

В его воображении лицо мисс Девчонки освещает улыбка. Она скидывает на землю свой тяжелый рюкзак — Макс успел заметить, что он набит книгами, — и с благодарностью принимает коробку. «О, это как раз то, о чем я всегда мечтала, — говорит она, сияя. — Теперь я могу привести в порядок подъездную дорожку. Теперь я могу помыть папину машину. Теперь я могу стереть граффити со стены гаража. Спасибо, Макс. Спасибо большое». А потом мисс Девчонка встает на цыпочки и целует его. Долго, медленно, прямо в губы. У Макса началась эрекция.

Он покачал головой и снова погрузился в изучение списка. В колонке под названием «Конкурс» было написано: «Десять способов использования». Он усмехнулся. У судей конкурса, похоже, то еще чувство юмора. Местный магазин инвентаря устроил рекламную акцию в автопарке. «Нужно придумать десять способов использования мини-мойки, — сказала девушка в бикини, протягивая Максу флаер, когда он заехал в магазин отремонтировать фару на велосипеде. — Попытайте счастья». Он положил флаер на чей-то капот и написал свои десять способов. Он точно помнил, что последний способ был «вычистить все дерьмо из моей жизни».

— Ладно, значит, мини-мойка, — сказал он, вычеркивая строку из списка. Рядом с названием товара он написал: «Доставить мисс Девчонке лично в руки».

Дэйна Рэй плакала, когда кто-то тронул ее за плечо. Она вздрогнула всем телом и почувствовала приближение еще одного приступа паники. Они вернулись, чтобы помучить ее еще. Суки.

— Привет. — Голос был мальчишеский. Дэйна его не узнала. Она оглянулась. Челка уже отросла, но она не стала убирать ее с лица, чтобы скрыть черные разводы от туши под глазами.

— В чем дело?

— Я собирался тебя о том же спросить.

Это же он. Вот черт.

— Послушай, тебе тут делать нечего. — Лучше избавиться от него, пока она тут одна.

Вместо ответа он ногой отшвырнул банку из-под колы и сел рядом. Протянул сигареты. Она пожала плечами и взяла одну.

— Что, неудачный день?

— Неудачная жизнь.

— Ну тогда тебе точно понадобится вот это, — сказал он, протягивая ей коробку, обернутую в желтую бумагу.

Дэйна нахмурилась.

— Сегодня не мой день рождения. — Она потрогала коробку, уронив на нее пепел. — У тебя что, не все дома? Ты за мной следишь?

Он пристально посмотрел на нее и пожал плечами. Она наблюдала за ним, пока он изучал ее лицо. Она знала, что выглядит паршиво. Он рассмеялся:

— Ты похожа на вампира. Или зомби. Или еще что-то типа того. — Он выдохнул дым в ее сторону. — Давай, открывай. Это тебе.

— Давай хотя бы познакомимся для начала? Иначе это как-то странно.

А может, это подстава? Может, в коробке мусор из помойного ведра?

Он подался вперед и протянул руку:

— Макс Квинелл. Одиннадцатый класс. Бездарь. Изгой. Приятно познакомиться.

Дэйна почувствовала, как щеки заливает горячий румянец.

— Дэйна Рэй. Одиннадцатый класс. Девочка для битья. Тоже изгой. Рада знакомству.

Они пожали друг другу руки.

Дэйна почувствовала это рукопожатие всей рукой, плечом, сердцем.

По тому, как потемнели его карие глаза, она поняла, что и он это почувствовал.

Господи.

— Ну и что это? — Она шмыгнула. Платка у нее не было. Разорвала бумагу и уставилась на коробку. Наклонилась, чтобы прочесть. — «Супермощная мини-мойка с вращающейся головкой и шестиметровый шланг». Здорово. — Дэйна посмотрела на Макса. Потом рассмеялась. Она смеялась долго. Этот смех растворил ненависть и страх внутри нее, эхом прокатился по узкому проходу, в котором они сидели. Этот смех как будто предупреждал весь мир, что лучше им всем поостеречься, потому что у нее теперь новая мини-мойка.

— Тебе нравится?

— Просто супер.

— Можешь теперь навести порядок в своей жизни.

— Уже начала. — Ей не терпелось поскорее достать мини-мойку из коробки.

Фиона Мартон всегда обедала одна. Не то чтобы она так хотела, это скорее Броуди предпочитал обедать в одиночку. Потому он обычно запирался в своем офисе и оставлял ее отвечать на звонки, пока он там выуживал лапшу из картонки или пил воду из бутылки огромными глотками. Фиона не могла пойти с другими в столовую или в новое кафе за углом, но не особо страдала от этого. Зато она могла есть свой неизменный сэндвич с сыром и салатом, наблюдая за Броуди через стеклянную секцию стены и мечтая.

Но сегодня все было иначе.

— Давай вместе пообедаем, — сказал Броуди. Он только что закончил читать лекцию.

Фиона чуть со стула не свалилась от изумления. Она перепечатывала письма, которые он надиктовал ей раньше.

— Что, мы вдвоем? — Она не решалась поднять голову. Несмотря на слепоту, Броуди, казалось, чувствует, даже когда она моргает. Уж конечно, он легко догадается, что она покраснела.

— Ну разумеется, вдвоем, — терпеливо подтвердил он. — Так что?

— Хорошо. Спасибо за приглашение.

Интересно, в чем подвох?

Он вернулся к себе в кабинет и принялся терзать компьютерную клавиатуру. Устройство, озвучивающее то, что он напечатал, было включено. Фиона это точно знала, хоть из-за стеклянной перегородки и не слышала. Броуди всегда внимательно проверял все, что печатал. Жаль, что она не надела сегодня новую блузку.

В час дня они сидели в отдельной кабинке заведения, по мнению Фионы, бывшего попросту грязной забегаловкой. Как она, к своему неудовольствию, обнаружила, находился этот ужас недалеко от дома Броуди. Они сидели на липких красных пластиковых стульях за не менее липким ламинированным столом.

— Боже мой, Броуди, жалко, ты не видишь этого места. Все вроде как стилизовано под ресторан пятидесятых годов, но у меня такое ощущение, что здесь и правда ничего не меняли с пятидесятых. Включая еду.

Броуди что-то недовольно проворчал.

Фиона вздохнула и взяла меню. Да, не так она представляла себе обед с Броуди.

— Тут есть яичница с беконом. Бутерброд с беконом. Бутерброд с яйцом. Омлет с беконом, можно с помидо…

— Я буду блюдо дня.

Фиона посмотрела в меню, потом огляделась вокруг.

— Ты прав, здесь есть блюдо дня. Написано мелом на доске у бара. А что это за блюдо?

— Каждый день разное. — Он замолчал, потом повернулся налево: — Как дела, Иди? — Его лицо осветила улыбка.

— Прекрасно, профессор, спасибо большое. Я стала бабушкой в шестой раз. — Иди с гордостью разгладила фартук.

Фиона видела, что в кафе работают еще по крайней мере четыре официантки. Как же он узнал, что к ним подошла именно Иди? К тому же по их разговору было понятно, что он бывал здесь раньше. Но когда?

— Два блюда дня и два кофе, пожалуйста, — заказала Фиона. Ей хотелось поскорее с этим покончить. Обед с Броуди не оправдал ее ожиданий. Она мечтала, что они пойдут в шикарный ресторан, возможно даже, Броуди наконец скажет ей, что любил ее все эти годы… Она вздохнула и развернула салфетку с приборами.

Когда официантка ушла, Броуди откашлялся.

— Фиона, я не просто так тебя сюда привел.

— Правда? — Глупо, конечно, но сердце замерло, и стало трудно дышать. Всего на мгновение, но Броуди заметил.

— Не волнуйся так, — сказал он.

— Я не волнуюсь. — Фиона еще больше занервничала. Почему этот слепец всегда видит ее лучше, чем она сама?

— Мне необходимо, чтобы ты описала мне всех посетителей.

Броуди говорил резко, но в голосе его сквозила горечь. Он не любил ни о чем просить, а уж тем более использовать слово «необходимо». Помощь Фионы он всегда принимал с неохотой. Нанимая ее несколько лет назад на работу, он сказал, что она должна будет возить его и помогать в кое-какой административной работе. Фиона никогда не напоминала ему о сотне других вещей, которые она для него делала, начиная с помощи в подготовке лекций и заканчивая покупкой туалетной бумаги. «Она мой ассистент», — объяснял он. «Я твои глаза», — думала она.

— Что ты хочешь о них знать?

— Начни со стола у двери. Там сидят четверо, верно?

Фиона положила локоть на спинку своего стула и обернулась. Никогда ей не понять, как он это делает. Порой она сомневалась, действительно ли он незряч.

— Да, двое мужчин, две женщины. Молодые, все чуть за двадцать. Они немного, ну, неформалы. На одной из девушек шапочка в ретростиле, словно из сороковых годов. На другой — длинная юбка из лоскутов. Выглядят довольно безобидно. — Один из парней посмотрел на Фиону, и она быстро отвела глаза. — Может, скажешь, в чем дело?

— Следующий столик, — приказал Броуди. — Тот, что у окна.

— Там сидит один мужчина. Пожилой. Под семьдесят. Похоже, живет один и…

— Достаточно. Давай дальше. И не надо никаких предположений.

— За следующим сидит молодая мамаша. С ней девочка в кресле для кормления. И подруга. Пьют чай. Дальше несколько школьников, а рядом пара рабочих. Вроде бы строите…

— Стоп. Давай про школьников. — Броуди подался вперед и сжал руку Фионы. — Я хочу знать о них все. Вплоть до цвета их носок.

Фиона молча уставилась на свою руку. За те восемь лет, что она проработала с профессором Броуди Квинеллом, он еще ни разу не дотрагивался до нее. И она еще ни разу не видела его таким испуганным.

Кэрри не смогла бы точно сказать, что потрясло ее больше — то, как жила эта женщина, или то, что она потеряла своего единственного сына. По настоянию врача она принимала диазепам с того дня, как случилось несчастье, то есть уже четвертые сутки. Тем не менее женщина пребывала на грани истерики и в бешенстве набросилась на оператора, посмевшего снять фото ее сына на каминной полке.

— Джимми был для меня всем! — Она подняла опухшие от слез глаза. У ног хозяйки, на грязном ковре, лежали три собаки — два боксера и еще дворняга. Казалось, они разделяют ее скорбь.

— Миссис Пламмер, я от всей души вам соболезную. Невозможно описать словами ту боль, которую вы чувствуете.

Слова почти из сценария. Новость о Джимми Пламмере не сходила с первых полос газет. Он возвращался на велосипеде домой после футбольной тренировки и увидел посреди дороги лежащего избитого человека. Подошел помочь, вызвал «скорую» со своего мобильного. Оператор, принявший звонок, слышал шум. Вернувшиеся члены банды напали на Джимми и нанесли ему несколько ударов ножом.

Кэрри села, преодолевая отвращение. Нельзя забывать про камеры. Если она будет воротить нос от грязного дивана, не видать ей симпатий зрителей. Юбку можно потом отдать в благотворительную организацию.

— Расскажите мне о Джимми, миссис Пламмер. Он любил футбол, верно?

Скорбящая мать медленно повернула голову. Ее лицо отекло, щеки покраснели, сальные волосы падали на лоб. Предполагалось, что миссис Пламмер примет участие и в студийной части шоу, выходящей в прямом эфире. Еще они хотели позвать нескольких друзей Джимми, чтобы поговорить о молодежных бандах в этом районе. Дэннис поможет с реконструкцией событий. Звонков будет тьма. Рейтинги взлетят до небес, так что с этим интервью нужно постараться. Ведь именно инсайдерские репортажи делают шоу «Правда в глаза» таким уникальным.

— Джимми был обычным подростком. — Миссис Пламмер заставила себя выпрямиться. — Ему было четырнадцать. Он любил футбол. Хорошо играл. Любил кататься на велосипеде. Любил своего пса Доллара. — Миссис Пламмер положила руку на голову уродливой дворняги. — Он ходил в школу. Никаких проблем с полицией. Никогда.

— Джимми не был членом банды, миссис Пламмер? — Боковым зрением Кэрри заметила, что оператор снимает лицо женщины крупным планом. Отлично.

— Нет, нет, не был он ни в какой банде. Джимми не из таких. Он знал, что хорошо, а что плохо. — Миссис Пламмер сжала кулаки, не зная, на ком бы выместить свою боль и гнев. Кэрри похлопала по дивану рядом с собой, приглашая ее сесть поближе. Две женщины бок о бок на диване, как близкие подруги. Идеальный кадр.

Миссис Пламмер села.

— Есть ли у вас хоть какие-то подозрения относительно того, кто мог убить вашего сына, миссис Пламмер… Лорейн? — Голос Кэрри звучал мягко, успокаивающе. Она взяла женщину за руку. Оператор встал перед диваном и продолжил снимать.

— Нет, — прошептала Лорейн Пламмер. — Но я хочу, чтобы полиция их нашла. — Она посмотрела на Дэнниса и его помощника. (Потом надо будет в этом месте показать на несколько секунд их лица.) — Я хочу, чтобы вы нашли тех ублюдков, которые это сделали. — С этими словами она повалилась, уткнулась лицом прямо в новую юбку Кэрри и зарыдала в голос.

В кармане куртки у Кэрри снова завибрировал телефон. А юбку точно придется отдать на благотворительность.

— Ну и что ты думаешь? — Кэрри выудила из сумки антибактериальную жидкость для рук и вылила полбутылки себе в ладонь. — Как считаешь, она что-то знает?

Дэннис состроил недовольную гримасу. По таким пробкам ехать им придется долго.

— Откуда? Просто очередная банда решила порезвиться. Они же это делают ради забавы. Парень им попался под руку, вот и все. Мы, конечно, арестуем одного-двух человек для виду, но на этом все и закончится. Обычно такие дела отправляются сразу в архив. — Детектив Мастерс зевнул. — Поужинаем?

— Разумеется, нет.

Как только они сели в машину, Кэрри уставилась в окно. Слава богу, уезжают из этого жуткого места. Когда последние из заброшенных — а может, они лишь казались заброшенными — домов уступили место более респектабельным строениям, Кэрри облегченно вздохнула. Ее мутило, руки тряслись. Странно, давно она так себя паршиво не чувствовала. Вспомнив, что надо перезвонить сыну, она достала из кармана мобильный.

— Дэн… — нерешительно сказала она, поглаживая пальцами телефон.

— Что? — Дэннис не повернул головы, сосредоточившись на загруженном перекрестке, который они проезжали.

Ты когда-нибудь задумывался о том, что было бы, будь ты на их месте? Если бы это была твоя жизнь?

Кэрри нервно сглотнула. Ну и мысли.

— Ничего.

Дэннис покосился на нее и рассмеялся.

— Так-таки ничего?

Он включил мигалку.

Кэрри сделала несколько попыток дозвониться сыну. Каждый раз звонок сразу переключался на голосовую почту.

Броуди лежал на спине и смотрел в потолок. Все было черным. Он представил себе, что над ним мерцают тысячи звезд — его собственное созвездие. Никто не мог видеть того, что видел своими бесполезными глазами он. Перед сном он выкурил последнюю сигарету, выпил немного бренди. Бренди всегда помогал ему достичь той степени уединения — или одиночества, — когда перед глазами проплывали видения из жизни, которая давно канула в прошлое.

Макс был неуклюжим шестилеткой, когда Броуди в последний раз видел его собственными глазами. Броуди уже с трудом передвигался по дому, а Макс носился вокруг на роликах, сбрасывая на пол рамки с фотографиями и безделушки со столиков и полок, за которые он хватался для поддержки. Его мать, конечно, бесилась. Ролики он получил в подарок на Рождество — идея Броуди, — и его восторг по этому поводу стоил намного дороже всяких дурацких вазочек и прочего барахла, которое он тогда расколотил.

Броуди тяжело вздохнул. Да, эти дни уши безвозвратно. Он повернулся на кровати. Жалобно заскрипели пружины. Интересно, кто сейчас живет в том доме? Чувствуют ли они, как счастливы были там его предыдущие обитатели?

Это не был дом его мечты. Совсем не то, что он представлял себе, будучи студентом. Но в жизни ведь обычно так и бывает. Все твои планы вдруг раз — и меняются в одну секунду. Так случилось с ним, когда он впервые увидел свою будущую жену. Такие вещи не поддаются математическому анализу — они просто происходят, и с ними надо смириться. Они выбрали для себя дом в быстро развивающейся части Северного Лондона. На заднем дворе росла яблоня. Они экономили каждый пенни, чтобы внести первый платеж. Поначалу и мебели-то никакой не было — матрас на полу да немного посуды. Но это был их собственный дом, и он был прекрасен. Броуди работал как сумасшедший, целыми ночами изучал научную литературу, писал статьи, готовился к лекциям, которые читал в университете. Вскоре он уже заработал авторитет в области статистических теорий, его работы получили мировое признание.

Через два года появился Макс, а Броуди пригласили в штат Королевского университета Лондона. Через шесть лет после этого он ослеп.

А еще через несколько месяцев развелся.

С бывшей женой он с тех пор почти не разговаривал. Но он ее слышал. О да, он ее слышал.

Он и не заметил, как наступило утро. Разбудили его солнечные лучи, щекотавшие лицо. Черт, он ненавидел вот так засыпать. Казалось, только-только видел маленького Макса и вспоминал свою жизнь, как будто просматривал фотоальбом с самыми дорогими моментами прошлого, — и незаметно так и заснул в одежде, с пепельницей на животе. Ноги замерзли. И кто-то барабанил в дверь.

— Броуди, Броуди, ты дома?

Фиона. Вставать не хотелось. У нее был ключ, но он всегда закрывал дверь еще на цепочку. Соседские подростки часто пинали ногами двери ради забавы.

— Иду, — крикнул он, потягиваясь. Спина затекла. Кто-то снизу начал долбить в пол квартиры. Да заткнитесь вы.

Броуди впустил Фиону. Он уже все обдумал.

— Сегодня мы снова обедаем вместе. — Тон был повелительный.

— Только не в той забегаловке, ну пожалуйста.

Броуди понимал, что Фиона предпочла бы поесть с ним панини в новом кафе или пообедать в бистро Себастьяна над музыкальным магазином, да хоть в чертовом «Макдоналдсе». Не настолько же он слеп.

— Ну пожалуйста, Броуди, — повторила она.

— Значит, ты согласна?

Он отметил, что у нее новые духи. Запах пряный и сладкий. Что, если Макс прав? Может, она и правда «его женщина»? Инстинкт подсказывал, что Макс разъярится от перспективы заиметь мачеху в виде Фионы. Макс с самого начала возненавидел Фиону, решив, что она заняла в жизни Броуди место, принадлежащее его матери. Фиона же всегда хорошо относилась к Максу. Она покупала ему подарки на Рождество, посылала открытки ко дню рождения, всегда была вежлива с ним. Хотя встречались они редко.

— Мне надо в душ, — объявил он.

— Еще как.

Он оставил ее в гостиной. С тех пор как Фиона заглядывала сюда последний раз, Макс навел порядок: вынес мусор, подобрал грязную одежду, убрал компакт-диски в коробки. Макс и Фиона были единственными людьми, кому разрешалось входить к Броуди. Фиона часто говорила, что если бы он мог увидеть эту квартиру собственными глазами, то вообще бы никого к себе не пускал. В том числе и себя самого.

Вода струилась по телу. Броуди быстро намылился. Интересно, насколько он постарел с тех пор, как четко видел свое отражение в последний раз. Он хорошо помнил этот последний раз, и была какая-то ирония в том, что о четкости отражения говорить не приходилось. Они с Максом зашли в павильон кривых зеркал на ярмарке. Торс у него в зеркале был как гигантская бочка, а голова совсем крошечная, коротенькие ножки колесом. Уже тогда Броуди понимал, что слепнет. Макс прыгал вокруг него и покатывался со смеху, глядя на их искривленные отражения. Да уж, хорошая осталась память о собственной внешности. Броуди выключил воду, провел по волосам, быстро вытерся и оделся. «Бери одежду слева, — каждый раз говорила Фиона, раскладывая ее после прачечной. — Если возьмешь пару брюк слева и рубашку слева, они будут сочетаться. Я их специально так положила». Он не любил признавать, что нуждается в ней.

— Гадость, — сказала она, когда он вернулся в гостиную, вытирая волосы полотенцем.

— Ты о чем?

— Об этой книге. «Как выжить на детской площадке». Очень уж она мрачная.

— Детская площадка — это метафора для всей жизни, — рассмеялся Броуди. — Почитаешь ее мне. После того, как мы пообедаем в грязной забегаловке. — Он бросил полотенце на пол.

Фиона обреченно вздохнула.

— Ну почему мы должны есть в этой помойке? Я до сих пор не переварила предыдущее блюдо дня.

— Будем изучать подростков.

Фиона ждала у двери, вертя в руке ключи от машины.

— Снова шпионим за школьниками? Я тебя не понимаю. И зачем тебе книга о том, как дети издеваются над своими сверстниками? Расскажи мне. Ты собираешь материал для нового исследования или просто потихоньку сходишь с ума?

— Ни то ни другое, — ответил он. — Но если согласишься съесть еще один мерзкий обед, я тебе расскажу.

Им пришлось ждать. Половину столиков заняли подростки из соседней средней школы, за другими, как всегда, сидели матери-одиночки с детьми в стульчиках для кормления, старики и рабочие. Снова была смена Иди. Увидев Броуди и Фиону, она вытерла руки о передник и дала им меню, чтобы они не скучали, пока стоят в очереди.

— Они еще не пришли. — Броуди прислонился к стене. За ними уже толпились другие посетители. — Я не слышу их голосов. Не чувствую их запаха. — Он почти прорычал последнюю фразу.

— Кто еще не пришел?

— Те, за кем мы будем наблюдать. Одиннадцатиклассники. У них урок до двенадцати сорока пяти. Пока они соберут свои рюкзаки, зайдут в туалет и придут сюда, будет уже час.

— Броуди. — Фиона откашлялась. — Не подумай, что я тебя осуждаю или сомневаюсь в твоих мотивах и все такое, но… — Она запнулась, потом продолжила: — Но это немного странно, что тебе известно расписание уроков местной школы. Обедать здесь нездорово уже само по себе, но при этом еще шпионить за детьми…

— Вот тут ты не права. Мы изучаем, а не шпионим.

Фиона закрыла лицо руками.

— А поскольку ты обеспечиваешь мне прикрытие, никто меня ни в чем не заподозрит.

— Ваш столик, профессор Квинелл. — Иди вмешалась вовремя, не дав Фионе возможности возразить.

Броуди и Фиона пили чай и ждали. В кафе было шумно и жарко. Фиона всеми силами пыталась увильнуть и не заказывать еду. Уверяла, что обслуживают медленно, что официантка снова прошла мимо них, что она пообещала сейчас подойти к их столику.

Закончилось тем, что Броуди дотронулся до своих часов, чтобы узнать время, а затем встал и крикнул:

— Не мог бы кто-нибудь обслужить наш столик, пожалуйста?

Кафе затихло.

— Броуди, сядь. Не устраивай сцен. — Фиона потянула его за рукав. — Они только что вошли. Те парни, которые тут были в прошлый раз. — У столика уже стояла Иди. — Два блюда дня, пожалуйста, — сказала Фиона, сдаваясь. Ладно, свое она есть все равно не будет.

Броуди подался вперед. Его глаза, пусть и бесполезные, напряженно изучали все вокруг. Фиона едва могла поверить, что он видит перед собой лишь темноту, она не сомневалась, что у Броуди есть какое-то шестое чувство.

— Расскажи мне о них. Подробно.

Фиона заколебалась. Ее разрывали сомнения. Она всегда стремилась помогать Броуди, какие бы сумасшедшие идеи ни бродили в его голове, но было что-то неправильное в том, чтобы шпионить за школьниками без всякой видимой причины. Стараясь не признаться себе, что только ее чувства к Броуди заставляют ее уступить, она негромко заговорила:

— Их трое. Все мальчишки. Двое темноволосых, подстрижены небрежно, волосы немного грязные. У одного ужасные прыщи. Выглядит сурово. Ну, знаешь, такое жесткое выражение глаз, как будто он в своей жизни уже слишком много повидал. — Фиона глотнула чая.

— Не останавливайся. — Броуди часто дышал, его пальцы судорожно сжимали край стола. Он смотрел прямо на Фиону. Никто не сказал бы, что он слеп, никто не сказал бы, что он не обычный посетитель, болтающий в кафе со своей девушкой.

— Другой — темноволосый, выглядит обыкновенно. Губы тонкие, в левом ухе серьга. Они смеются. Смотрят на мобильный. Третий парень блондин, но, кажется, не очень светлый. Сложно определить, он пострижен почти под ноль. На нем рубашка и форменный блейзер, джинсы. Галстука нет. На остальных школьные галстуки. — Фиона вздохнула. — Хватит?

— Нет. Еще.

— На полу рядом с бритым парнем стоит сумка. Черно-красный рюкзак. Так, вскрыли пакеты с чипсами. У каждого по пакету. Пьют колу. Хотя нет, бритый пьет «Танго».

— Они все еще держат в руках телефон?

— Да. Прыщавый, кажется, печатает сообщение.

Броуди вытащил из кармана свой телефон и, держа его под столом, набрал номер. Через пару секунд он спросил:

— Слышишь?

Фиона покачала головой.

— Нет.

— Посмотри на них. Они отвечают на звонок?

— Да. Прыщавый прижимает телефон к уху. Вид у него озадаченный. Это ты им звонишь?

— Ага.

— Зачем?

— Чтобы убедиться, что это те парни, которые мне нужны.

Фиона отодвинулась от столика, чтобы не мешать Иди расставлять соус, салфетки и приборы.

— Похоже, те самые. — Фиона говорила тихо, переводя взгляд с Броуди на парней.

— Хорошо, — спокойно произнес Броуди. Он повернул голову в сторону школьников. — Не хотелось бы перепутать.

Пятница, 24 апреля 2009 года

Лиа Роффи просматривала отчеты. Утро не задалось. Она сняла очки и взглянула на часы. Шоу закончилось уже час назад, но звонки по горячей линии все не прекращались. Она нахмурилась и повернулась к Дэннису:

— Отчеты, которые ты дал, меня не очень впечатляют. Сомневаюсь, что хоть одно из этих дел подойдет для следующего шоу. — Лиа надеялась, что работа поможет ей забыть о том, что случилось в эфире сегодня, но отвлечься не получалось. Она просто не могла сосредоточиться.

— Понял. Что ж, тогда я просто раздам ножи и пистолеты местной шпане, накачаю их выпивкой и наркотой и посмотрю, что получится. А то, не дай бог, ваши рейтинги пострадают.

Лиа поморщилась.

— Ты ведь понимаешь, о чем я. — Она снова надела очки. — Так, возьму вот это, с абортом. Где парень заставил свою подружку его сделать. Реально связаться с ее родителями? — Она налила себе чаю, жажда мучила страшно.

Главный детектив Мастерс пожал плечами:

— У нее нет родителей, она живет в приемной семье. Ей всего четырнадцать. Я могу организовать интервью с ее приемными родителями, если хочешь. Мы с ними сотрудничаем. Она отказывается назвать имя парня. Врачи говорят, что она не сможет больше иметь детей.

— О господи. — Лиа поставила локти на стол и уперла подбородок в ладони. — Хочешь чаю?

Ну и утро. В голове не укладывается, что Кэрри просто взяла и ушла из студии во время рекламной паузы. Никто не знал, куда она поехала, на звонки она не отвечала. Им пришлось пустить повтор вместо второй части шоу.

— Нет, — отказался Дэннис. — Я пошел. Работы полно. У меня, знаешь, есть дела поважнее гламурных телешоу и звездных истерик.

Лиа очень ценила помощь Дэнниса. Без него они ни за что не раздобыли бы эксклюзивные материалы, связанные с громкими делами. Отношения шоу с полицией Лондона были взаимовыгодными. Самые запутанные дела Мастерса получали освещение в эфире, это повышало доверие обывателей к властям, и они начинали звонить по номеру полицейской горячей линии. С тех пор как «Правда в глаза» выходит на экраны, число таких звонков увеличилось на восемьдесят процентов, а уровень раскрытия преступлений поднялся на тридцать процентов. В интервью Лиа часто называла «Правду в глаза» смесью ток-шоу и журналистского расследования. Шоу и в самом деле уникально.

Дэннис встал. Он хотел обнять Лиа, но передумал.

— Как там поживает твоя подружка?

— Ушла.

— А, ну да. Так ты теперь одна?

— Иди, Дэн, не зли меня.

— Я полагаю, ты не согласишься со мной поужи… — Дэннис ударился коленом об угол стола и охнул от боли.

— Так тебе и надо.

Зазвонил мобильный телефон Лиа.

— О, слава богу! Кэрри, где, черт возьми, тебя носит? — Лиа облегченно выдохнула и шепнула Дэннису, прикрыв микрофон: — Это она.

Затем лицо Лиа вдруг побледнело, голос понизился до шепота:

— О господи, вот черт, нет… Кэрри, нет… Где ты? Жди. Еду.

Схватив ключи и сумку, Лиа опрометью вылетела из офиса.

Кэрри отказалась от попыток дозвониться сыну. Он часто не подходил к телефону, даже если по чистой случайности не забывал его зарядить. Как обычно, он позвонил ей в неудобное время — в день записи шоу Кэрри встала рано и была в душе — и даже не удосужился оставить сообщение. Кэрри казалось, что она не видела его уже много дней. Вполне возможно, что он звонил ей из своей комнаты. Она попробовала позвонить еще раз, звонок сразу переключился на голосовую почту.

— Это я. Не могу тебе дозвониться. Я сегодня вернусь рано. Если хочешь, пообедаем вместе.

Марта купила на завтрак круассаны. Кэрри завтракала за длинным кухонным столом, за которым могла бы уместиться большая семья, и смотрела в окно на сад. Шел дождь.

— Ты дома? — крикнула она. Может, он проскользнул вчера в свою комнату, а она не заметила? Ее голос эхом прокатился по пустому дому. Она не слышала музыки и не чувствовала запаха дешевого одеколона, которым он обычно пользовался.

— Все парни им душатся, — объяснил сын. — Девчонок как магнитом притягивает. — Он усмехнулся, зная, что от таких слов Кэрри корежит.

Медленно жуя круассан, она размышляла, почему же частная школа-интернат, обходившаяся ей в двадцать пять тысяч фунтов в год, так и не смогла привить сыну хорошие манеры. Надо позвонить директору. Еще раз. Они просто обязаны что-то придумать, чтобы вернуть его. Так дальше продолжаться не может.

Кэрри выбросила недоеденный круассан, прошла в кабинет и включила компьютер. Время еще оставалось, так что она могла полчаса посвятить изучению материалов, которые прислали ее ищейки. Просматривая отчеты, свидетельствовавшие о бедности, лишениях и несчастьях, Кэрри чувствовала одновременно облегчение и скорбь. Да, она могла наблюдать за всем этим горем из своего комфортабельного, богато обставленного дома, она не была одной из них. Но она ничем, совершенно ничем не могла им помочь, и от этого ее охватывало отчаяние. «Правда в глаза» не могла сделать этих людей счастливее.

В списке потенциальных героев шоу снова значилась Лорейн Пламмер. Как ни странно, передача о гибели ее сына, которую они показали прошлой осенью, не вызвала большого резонанса, так что новую программу на эту тему Кэрри собиралась сделать в качестве услуги Дэннису. Интервью с Лорейн Пламмер уже записано и должно пойти в эфир в следующем месяце. Кэрри надеялась, что после повторного освещения сюжета Дэннис получит хоть парочку полезных звонков. После гибели сына Лорейн в том районе произошли еще подобные инциденты. Кэрри только недавно с изумлением поняла, что ее дом находится совсем недалеко от опасного квартала. Между двумя разными мирами, Хэмпстедом и Хэрлсденом, всего несколько минут езды.

— Бедный парень, — сказала она, закрывая файл с фотографией погибшего мальчика. Ее взгляд задержался на снимке Лорейн Пламмер в отсканированной статье из газеты. Пустые глаза, ввалившиеся щеки, застывшее лицо. Ее душа умерла. И было видно, что безвозвратно.

Кэрри быстро настучала письмо и отправила Лиа с пометкой «срочно» — указание подготовить передачу с миссис Пламмер к эфиру на следующей неделе. Дело это странно перекликалось с чувствами, одолевавшими ее в последнее время: с ощущением пустоты, беспокойством,беспомощностью. Должно быть, матери всех подростков места себе не находят.

Кэрри попыталась отгородиться от чужого несчастья, достав фотографию собственного сына в серебряной рамке. Такой элегантный в костюме и галстуке. Снимок сделали на исходе его последнего года в колледже Дэннингем. Как раз перед тем, как он решил туда больше не возвращаться.

— Дурачок, — прошептала Кэрри, глядя на фото. — Мог бы хоть получить аттестат о среднем образовании.

Она вспомнила свой ужас, когда он объявил о том, что не только не вернется в Дэннингем после каникул, но еще и бросает изучать половину предметов.

— Зачем мне латынь и немецкий? — Он навис над кухонным столом, и Кэрри хорошо помнила отпечатки грязных рук, что он оставил на глянцевой столешнице, перед тем как в ярости выбежать вон. Когда он был младенцем с ямочками на щеках и простодушной улыбкой, ее сердце сжималось от нежности при виде этих маленьких ручек.

— Чтобы получить место в университете! — крикнула Кэрри вслед. — И приличную работу!

Разумеется, его шансы попасть в Кембридж или Оксфорд после ухода из Дэннингема стали равны нулю. Она трижды встречалась с директором колледжа, написала бесчисленное количество электронных писем, сотни раз ругалась с сыном, но так ничего и не добилась.

— Я не хочу быть богатеньким мальчиком со знаменитой мамой, который на других смотрит сверху вниз. Больше говорить не о чем, — отрезал он и с силой захлопнул дверь в свою спальню.

— Но мой сын никогда не будет смотреть на других снизу вверх, — прошептала Кэрри, наливая себе очередную рюмку водки в попытке заполнить хоть чем-то пустоту в сердце.

Она его достала. Репортаж, который они сняли у него дома, когда он впал в ярость в присутствии своей двухлетней дочери; свежие синяки на лицах его жены и любовницы; новый приступ ярости в студии, когда он переворачивал мебель и охране пришлось применить силу, — не оставалось никаких сомнений в том, что ее сегодняшний гость — настоящий подонок. Кэрри было противно находиться с ним в одной комнате. Но в то же время она наслаждалась моментом.

— Посмотрите мне в глаза, Винсент.

Она непринужденно пересекла студию. Охранник силой удерживал гостя на месте. Коротышка Винсент узким хитрым лицом напоминал куницу. Кэрри не боялась его. Она склонилась над ним, слегка повернув голову к камере.

— Ну же, давайте начистоту. Вы когда-нибудь били свою маленькую дочь? — Кэрри сделала паузу. По опыту она знала, что он не станет отвечать. Пока не станет. — Почему в течение первого года ее жизни социальную службу вызывали к вам домой семнадцать раз? Почему снимки в полицейском досье показывают, что синяки на ее спине имеют форму вашей руки? Почему у вашей жены и вашей подружки лица, прости господи, напоминают побитые яблоки? Почему, спрашиваю я, — Кэрри повернулась лицом к зрителям, — девочку до сих пор не забрали в приемную семью? — Она почти кричала, держа снимок ребенка над головой. Она ведь сама мать. Пусть это и не ее жизнь, но она чувствовала боль.

Тишина. Потом в студии один из зрителей зааплодировал. Потом еще и еще. Вся аудитория, все триста человек стоя аплодировали ей. Слишком много детей страдало от жестокого обращения и бездействия социальных служб в последнее время. Тема была очень злободневной, общественность требовала призвать виновных к ответу. Когда зрители затихли, Кэрри продолжила:

— Вы били свою дочь или нет?

Снова тишина.

Кэрри дотронулась до своего наушника. «Дай ему еще десять секунд», — велел режиссер.

Она знала, что съемочная группа тоже в напряжении. Она уже почти час пытается сломать его. Он должен расколоться. Даже Дэннис сегодня пришел в студию. Ему нужно было признание. «Камера два, поближе», — приказала Лиа.

Винсент уставился на свои ботинки. Сдвинул носки вместе.

— Она плохо себя вела, — сказал он. — Все своих детей шлепают. Это не криминал.

Зрители были потрясены. Свист, шиканье, обвинения неслись со всех сторон. Мать ребенка вскочила с места, на сцену выбежали охранники. Кэрри секунду понаблюдала за происходящим, затем повернулась ко второй камере и завершила эфир своим фирменным жестом.

— Супер, дорогая, — сказала Лиа. — Ты просто королева признаний.

Дэннис тоже пробормотал пару одобрительных слов, а потом отправился за сцену, чтобы допросить Винсента.

Кэрри устроилась в любимом кресле. Шла реклама. Аудитория до сих пор не успокоилась. Слышались громкие обвинения в адрес Винсента, охранники по всей студии внимательно оглядывали публику. Напряжение не спадало. Но Кэрри ничего не замечала. Ей было не до того. Следовало подготовиться ко второй части шоу, раскрыть подноготную еще одной загубленной жизни.

На секунду Кэрри поддалась усталости. Не физической — эмоциональной. Усталость навалилась внезапно, словно кто-то шарахнул ее сзади. Да, иметь дело с этими людьми ужасно. И если честно, она с удовольствием отдохнула бы от несчастий, безнадежности, страданий, которые хоть и были чужими, но давно уже проникли и в ее жизнь. С каждым шоу нести это бремя становилось все тяжелее.

Но без этих несчастных людей она так и осталась бы провинциальной журналисткой, а ее доход составляли бы новостные статейки, занимающие полколонки на десятой странице местной газетенки. Усталость отступила. Кэрри расправила плечи. До эфира меньше минуты, и надо сосредоточиться.

Визажистка подошла подновить макияж.

Кэрри улыбнулась.

Все было просто. Как те туфли, которые она выбрала для сегодняшнего шоу, — черное и белое. Работа и дом.

Завибрировал мобильный. Она достала телефон. Жестом отстранила гримершу.

Кто говорит?

У нее перехватило дыхание.

Бутылка с водой выпала из руки.

Холодные брызги попали на ноги.

Кэрри выбежала из студии.

Прошлое

С первого мгновения их знакомства она знала, что влюбится в него. Интервью прошло быстро, но ей казалось, что это самое важное событие в ее жизни. Он рассказал, что до нее встречался еще с восемью кандидатками, но теперь он видит — видит? — что она идеально подходит для этой работы.

— Откуда вы знаете?

Может, он тоже это чувствует?

— Потому что вы не пытались помочь мне положить сахар в чай, — ответил он, пододвигая ей через стол контракт. Бумага прошуршала по рассыпанным белым песчинкам. — Возьмите. Прочитайте до завтра. Если согласны, пришлите обратно.

Он не знал, что все десять минут интервью она не отрываясь смотрела в его невидящие глаза, не знал, что она наблюдала, как раскрываются его губы, когда он собирается задать ей следующий вопрос, не знал, что она отчаянно хотела положить свою белую руку на его смуглую, чтобы дать ему понять, как правильно то, что она оказалась рядом с ним. Для нее начиналась новая жизнь.

Уходя, она улыбалась. Некоторые вещи не поддавались математическому объяснению.

Придя домой, Фиона подписала контракт, не читая.

В первый день работы с Броуди Квинеллом диплом по математике ей явно не понадобился.

— Синие или черные? — Она дала ему пощупать разные носки.

— Эти. Они мягче.

Она представила, как он натягивает их на ноги, как ткань облегает лодыжки, как учащается его дыхание, когда он наклоняется, чтобы подтянуть их.

— Десять пар?

Броуди кивнул. Потом повернулся и наткнулся на витрину с трусами.

— Думаю, раз уж мы здесь, надо и ими запастись. — Фиона взяла с полки несколько упаковок.

К концу первого утра работы с профессором Броуди Квинеллом — самым привлекательным ученым в области статистики, как внешне, так и интеллектуально, человеком, работы которого вызывали горячую полемику среди математиков всего мира — Фиона обновила его запасы нижнего белья, закупила туалетных принадлежностей чуть ли не на год вперед и заполнила его холодильник продуктами, которые он велел ей купить. Она не стала бы кормить этим даже кошку.

— Я вот подумала… — Она запнулась. Он сидел за крошечным кухонным столом, пока она разбирала продукты. — Вы когда-нибудь… ну, то есть… — Она ведь просто хотела заботиться о нем.

— Что? Выкладывайте, Фиона. Если мы собираемся работать вместе, то должны быть откровенны друг с другом.

— Ничего, — ответила она.

Ничего. Безумная мысль. И неуместная к тому же. Он же мой босс. Почему я вообще об этом думаю? Но чем бы ни было это чувство, заставляющее ее внутренности сжиматься, как у влюбленной девчонки, ей не нравилось, что он живет в этой квартире. Это просто ужасно. Даже хуже, чем ужасно. Разве он сам не понимает?

— Ваша жена… — начала Фиона, пытаясь придумать, как бы сформулировать вопрос поделикатнее. — Вы здесь жили вместе? В этой квартире?

— Разумеется, нет.

— А где же тогда?

— В очень приятном месте. — Броуди сощурился, как будто пытаясь сфокусировать слепые глаза на картинах из прошлого. — Мы жили в доме. С садом. Там еще был шалаш и качели для нашего сына. В прихожей лежал бежевый ковер, а на столике стояла ваза, всегда со свежими цветами. Я когда-то и представить себе не мог, что в моей жизни будет место для домашнего уюта.

Наступило молчание, тишину нарушало только шуршание упаковок с дешевой едой, которую Фиона убирала в холодильник. С внезапной ревностью она подумала о его сыне. Хорошо бы он не стал помехой их отношениям.

— Хотите знать, чего еще я никогда не мог себе представить?

Фиона повернулась к нему. На секунду забыв о его слепоте, она молча кивнула, но он все равно каким-то образом почувствовал ее интерес.

— Я никогда не думал, что все это закончится.

Наконец они поехали в университет. Вообще-то изначально это была основная причина, по которой она согласилась на эту работу. Здания факультета математики занимали тридцать акров земли между Кью-Гарденз и Остерли-парком. Фиона подъехала к будке охраны и показала свой новый пропуск. Охранник заглянул в машину.

— С возвращением, профессор.

Броуди поднял руку в знак приветствия. Миновав ворота, Фиона двинулась по указателям к парковке персонала.

— Это мой первый раз, — сказал Броуди, когда она заглушила двигатель.

— Первый раз? — Ей понравилось, что он начинает какой-то новый этап жизни вместе с ней.

— Сегодня я впервые в университете с тех пор, как… с тех пор… — Он нервно сглотнул и уставился в лобовое стекло. — Я уже несколько месяцев здесь не был.

— Ну что ж, — сказала она, — пройдем внутрь?

Фиона обошла машину и взяла его под руку. На секунду закрыла глаза.

— С главного входа?

— Нет, — ответил Броуди. — Найди указатель, ведущий к черному ходу.

Фиона прекрасно понимала, почему он хочет незаметно проскользнуть через заднюю дверь. Ей незачем было спрашивать, почему дрожат его руки. И не требовалось объяснять, почему Броуди игнорирует поздравления коллег и студентов, почему он молчит, пока они поднимаются на четырнадцатый этаж в лифте. Фиона улыбнулась про себя. Она и так знала ответ.

Профессор Броуди Квинелл был так же уязвим, как и она сама, но оба они предпочитали скрывать это. Стоя в лифте, Фиона зажмурилась, пытаясь поставить себя на его место. Когда лифт остановился, теплая рука Броуди дотронулась до ее плеча. Она снова открыла глаза, пораженная тем, что увидела за своими закрытыми веками. Она смогла на секунду заглянуть в мир человека, который, как она надеялась, поможет ей снова стать счастливой.

Пятница, 24 апреля 2009 года

Кэрри не помнила, как выбежала из студии и поймала такси. Она не помнила, как заплатила таксисту и влетела в больницу, требуя немедленно объяснить, что происходит. Когда Кэрри оперлась о стойку регистрации и набросилась с расспросами на медсестру, ноги едва держали ее.

— Имя пациента? — спросила медсестра.

— Это… это мой сын. — Имя Кэрри произнести не могла, язык не слушался.

Медсестра терпеливо кивнула и что-то набрала в компьютере. Затем побледнела, внимательно посмотрела на Кэрри и позвонила кому-то.

— Скажите мне просто, в какой он палате? Господи, да хоть этаж назовите. Это же мой сын, понимаете? Вы знаете, кто я?

Женщина опять кивнула, давая понять, что ей известно, кто такая Кэрри, но отвечать на вопросы отказалась. Через несколько минут появился доктор — вернее, Кэрри думала, что это доктор, — и отвел ее в сторонку.

— Сюда, миссис… Кент. — Кэрри отметила, что он запнулся на ее имени. Разумеется, появление знаменитости в больнице вызовет волну сплетен, но теперь они хотя бы уделяли ей особое внимание.

— Ну наконец-то! Пожалуйста, отведите меня к сыну. Тут у вас какой-то бардак.

Ситуация напоминала ночной кошмар. Школьная секретарша сообщила, что произошел несчастный случай и ее сын в больнице. Поспешность, с которой Кэрри покинула студию, удивила, почти испугала ее саму. Ведь шоу было в самом разгаре. Скорее всего, Макс сломал руку и сейчас сидит на больничной койке и настукивает эсэмэски. Нет никакого удовлетворительного объяснения ее бегству из прямого эфира. И это точно отразится на рейтингах. Она еще ему задаст, проучит как следует. Вот возьмет и затащит его на следующее шоу. Тема: как подростки мешают родителям работать и тратят попусту их время. Чертовы подростки.

Пока ее вели по больнице, Кэрри внезапно пожалела, что у них с сыном разные фамилии. Если бы он носил ее фамилию, у них было бы хоть что-то общее, какое-то основание для примирения. Потому что порой ей казалось, что расстояние, разделяющее их с сыном, за последние пару лет превратилось в настоящую пропасть.

— Что произошло? Несчастный случай? — Она почти бежала, стараясь не отстать от врача.

Он лишь неопределенно пожал плечами. Кэрри оставалось полагаться только на свое воображение. Может, происшествие в химической лаборатории? Разлили какую-нибудь дрянь. А может, вышла из строя циркулярная пила в мастерской. О боже. Он сегодня взял велосипед или поехал в школу на автобусе? Она понятия не имеет. Честно говоря, она даже не знает, ночевал ли он сегодня дома. Может, провел ночь у отца? Пищевое отравление? Вечно ест всякую гадость. А может, просто вывихнул ногу? Так почему же тогда она вылетела из студии, не сказав никому ни слова? Почему же тогда материнский инстинкт — по крайней мере, она думала, что это именно он, — заставляет ее внутренности болезненно сжиматься?

Кэрри почувствовала на плече крепкую руку доктора.

— Сюда, миссис Кент. Сейчас я позову кого-нибудь, кто сможет объяснить вам, что произошло. — Он ободряюще улыбнулся.

Кэрри прошла в небольшую комнату. Стены выкрашены белым. Несколько стульев. На низеньком столике в центре комнаты — ваза с искусственными цветами и коробка бумажных платков. В углу — хотя Кэрри старалась не замечать этого — еще один стол, покрытый белой тканью с вышитым посередине крестом.

Прошло несколько секунд, прежде чем мозг ее сумел зафиксировать то, что увидели глаза. На фоне белой стены тенью замер Броуди Квинелл, рядом какая-то женщина. Он сидел, уронив голову на руки, локти уперты в колени. Волосы, собранные на затылке в хвост, отросли чуть ли не на полметра с тех пор, как она видела его в последний раз.

— Броуди? — Странно, но Кэрри почувствовала облегчение. Теперь она хотя бы не одна. Может, стоит вернуться на работу, а он уладит все без нее?

Он медленно поднял голову.

— В чем дело, Броуди? Где Макс?

— Он умер. Наш сын умер.

Осень 2008 года

Из тридцати четырех учеников сочинения сдали только пятеро. Дэйна положила свои два. Макс бросил сверху свое.

— А ты хорошо поработала, — заметил он.

— Я не могла решить, какая тема мне больше нравится. — Она закинула рюкзак на плечо. — Так что написала два. Пришлось попотеть.

Макс внимательно посмотрел на нее, пытаясь прочитать что-то в ее темных глазах, но Дэйна вдруг качнулась вперед, налетев на свой шкафчик.

— Эй! — крикнул Макс дуре, толкнувшей ее. — Ты в порядке, Дэйна?

— Да. Ничего. В прошлый раз она меня сигаретой обожгла. — Дэйна подняла рукав и показала Максу след от ожога. — Видишь, пережила как-то.

Макс хотел дотронуться до красного пятна, но Дэйна отстранилась. Толпа школьников толкала их вперед по коридору. Началась большая перемена.

— Хочешь есть? — спросил он.

— У меня денег нет.

Макс улыбнулся, взял Дэйну за руку, подвел ее к своему шкафчику и вытащил из него небольшую сумку-холодильник.

— Если узнают, что ты принес это в школу, достанется, — сказала она, отступая.

Макс усмехнулся. Кто-то из несущейся мимо толпы лягнул его. Еще кто-то проорал: «Козел!» Макс поморщился, но больше никак не отреагировал.

— Пошли отсюда.

Здание школы почти опустело. Все унеслись либо в ближайший супермаркет, либо в соседнюю забегаловку, либо, если положение было уж совсем отчаянное, в школьную столовку.

Дэйна и Макс бежали, не обращая внимания на окрики дежурных. Они проскочили парковку и пролезли через дыру в заборе. За пределами школы начинался заросший крапивой пустырь, который с одной стороны переходил в улицу с магазинами, а с другой — в промышленную зону. Они двинулись через пустырь.

— Тут канал, — с улыбкой пояснил Макс. — Видишь, я знаю самые лучшие места.

— Я не уверена, Макс.

Дэйна остановилась, почесала ногу. Крапива обжигала даже через штаны.

Макс указал на свою сумку-холодильник:

— Ты еще не знаешь, что там.

Любопытство победило. Дэйна кивнула и пошла за ним, пробормотав, что не успела позавтракать и умирает с голоду. Вскоре сухие заросли сорняков закончились, потянулись какие-то ветхие постройки, полуразвалившиеся сараи. Послышалось журчание. Макс вдруг остановился и упал на траву.

— Вот это жизнь!

Дэйна стояла и смотрела на него сверху вниз. Он улыбнулся и сел.

— Честно говоря, на канал не тянет, — сказала она с сомнением.

По сточной канаве среди камней и обломков цементной кладки бежал ручеек глубиной сантиметров десять. У воды валялась ржавая магазинная тележка. Немного поодаль — останки велосипеда, перетянутого изолентой и веревкой.

— Зато не школа. Это мне и нравится. И к тому же недалеко, можно успеть вернуться до звонка, чтобы не получить выговор.

— «Выговор», — передразнила она, подражая его произношению ученика частной школы. — Ты так смешно говоришь.

— Вот спасибо. — Макс расстелил свою форменную куртку на земле, открыл сумку и вытащил несколько пластиковых контейнеров. — Лобстер со сметаной и укропом. Курица в медовом соусе с кунжутом и кресс-салатом. Заливное из краба. Крекеры. Кола.

— Ого! — Дэйна дотронулась до контейнера. — Лобстер…

Макс засмеялся.

— Мать оставила мне записку, чтобы я брал из холодильника все, что захочу. Ну, я так и сделал. Она написала, что иначе все выбросит.

— Я никогда не пробовала лобстеров. И краба. А вот колу пробовала. — Дэйна усмехнулась, взяла крекер и обмакнула его в соус от лобстера. Откусила кусочек, подержала во рту, чтобы распробовать, потом откусила еще. — Ужас как вкусно.

Макс пожал плечами:

— Я ем нормальную еду, только когда бываю у отца. Гамбургеры и все такое.

— Родители развелись?

Макс кивнул:

— Ага, уже лет сто как.

— Мои тоже. Мама вышла замуж во второй раз за этого ленивого ублюдка. А твоя?

— Не-а, — ответил Макс. — Сомневаюсь, что кто-то сможет поладить с моей мамочкой. А у отца есть эта непонятная женщина. Он говорит, что они не встречаются, но она в него крепко вцепилась. Меня так просто ненавидит. Считает, что я вроде как вставляю ей палки в колеса. Думаю, она бы только порадовалась, если бы меня вообще не было.

— Да, погано. А с кем ты живешь?

Честно говоря, он и сам толком не знал.

— Сам с собой, — улыбнулся он и подумал, что сегодня неплохой денек для того, чтобы прогулять школу.

Когда они добрались до хижины, небо затянуло облаками. Мелкий дождь капельками осел на волосах и одежде.

— У меня в боку колет, — проворчала Дэйна. — Нам обязательно так бежать?

Макс перешел на шаг. Ему внезапно захотелось обнять ее за тонкую талию, провести рукой по ребрам, чтобы облегчить боль. Вместо этого он лишь сильнее потянул ее за рукав.

— Промокнем. Побежали!

Железная дорога проходила в полутора километрах от школы. Они двинулись напрямик через промышленную зону. Макс придержал колючую проволоку, пока Дэйна пролезала под забором, затем они прошмыгнули между остовами старых машин позади автосалона. Дальше пришлось долго идти под гору, пока не достигли железнодорожной насыпи. Воздух пах углем, впереди маячили знакомые силуэты коттеджей. Значит, он уже почти дома.

— Тормози! — взвизгнула Дэйна, когда в каких-то десяти метрах загромыхал поезд. Шум заглушил ее голос.

Макс добрался до опор кирпичного моста и остановился, поджидая ее. Дэйна осторожно пробиралась через высокую траву. До чего же красивая, подумал Макс. Волосы — блестящие от дождя, черные со смешными оранжевыми прядями — окаймляли бледное лицо, отчего оно казалось каким-то мальчишечьим. И нос такой аккуратный, изящный. Одна ноздря украшена крошечным серебряным гвоздиком. Кожа гладкая, разве что на лбу несколько прыщиков, почти незаметных под косметикой. И глаза. Такие задумчивые, такие глубокие, что, кажется, в их бездонности скрывается тьма секретов.

— Добро пожаловать, — гордо сказал он.

Дощатая лачуга почти сливалась с арочным перекрытием моста. Заметить ее было практически невозможно. Вот это Максу больше всего и нравилось. Если обобщить, именно так он предпочел бы прожить всю свою жизнь.

Дэйна огляделась:

— Да это же просто мост.

И тут заметила хижину, спрятавшуюся за опорами.

— Заходи. Чувствуй себя как дома. — Макс отомкнул навесной замок и поманил Дэйну внутрь.

— Круто, — сказала она, когда глаза привыкли к полумраку. — Как ты нашел это место?

— Просто набрел на него как-то раз. Тут ничего не было, кроме старых мешков из-под цемента и матраса. Думаю, здесь жил какой-нибудь бродяга. Пустые бутылки. Ну, всякое барахло. — Макс старался сдержать улыбку. Дэйну явно впечатлило, что у него есть собственный дом. — Садись. — Он указал на автомобильное кресло.

— А это что такое? — Она кивнула на пыльные коробки.

— Мои призы.

— Супер.

— Вот, это тебе. — Макс протянул ей коробку, фен с насадками и выпрямителем волос.

— Я не пользуюсь такими штуками. — Она потрогала свои волосы и рассмеялась.

— Отдашь маме.

— He-а. Моя мама так прыгает вокруг своего козла, что сушить волосы у нее времени нет. — Она снова попыталась рассмеяться, но получилось больше похоже на всхлипывание. — Но все равно спасибо.

Макс пожал плечами:

— Ладно. Как хочешь.

— Откуда у тебя все это барахло?

Макс почувствовал, что краснеет. Ему безумно хотелось быть предельно откровенным с Дэйной. Иначе не имело смысла даже начинать. Как бы ни развивались отношения между ними, — а он надеялся, что они станут развиваться, — он хотел, чтобы все было прозрачным, честным, нежным.

— Я все это выиграл. Ну, знаешь, конкурсы… всякое такое.

Дэйна помолчала, потом недоверчиво сощурилась:

— Что, прямо все выиграл?

Макс кивнул. Он сел рядом с ней в автокресло. Интересно, на нем уже кто-нибудь целовался?

— Везучий, значит, — сказала она, нахмурившись.

— Ну да, — ответил Макс. — Что-то типа того.

Сам он ни за что бы себя везучим не назвал.

Пятница, 24 апреля 2009 года

Кэрри открыла глаза. Все было белым. Слепяще белым.

— Я в порядке. Все в порядке.

Она не узнавала собственный голос, не узнавала привкус во рту. Кто-то был рядом с ней. Какая-то сумрачная тень. Образ из прошлого. Или это будущее такое темное? Голова болела. Острая нить боли, протянувшаяся из одного виска в другой прямо через мозг.

Она приподнялась на локтях. Кожей ощутила жесткость простыни. Значит, она не дома. Маленькая комната. Одно окно. Белые стены. Больница, вот это что. И пахнет, как в больнице.

Она что, попала в аварию?

Темная фигура заговорила. Голос мужской.

— Нет, Кэрри. Все не в порядке.

Горе. Оно пронзило все тело, каждую клеточку, до мозга костей.

Она узнала голос. Повернулась. Сквозь пелену, застилавшую глаза, наконец разглядела говорившего. Ее бывший муж.

— Броуди? — прошептала она.

Что-то теплое коснулось ее руки.

— Ты потеряла сознание. Ударилась головой. — Она не слышала его, но слова каким-то образом доходили до ее сознания.

Она пыталась сосредоточиться на ощущении тепла. Рот наполнился горькой слюной.

Она повернула голову. Ее вывернуло. В палате была медсестра.

— Я что, больна?

— Нет, Кэрри. — Опять голос Броуди в ее голове. Почему она не слышит его? Не слышит, как слышит свой собственный голос, как другие голоса в комнате?

Потому что она не хочет его слышать.

— Броуди.

Он уронил голову на край кровати. Она почувствовала ее вес.

Вес их горя. Слишком большой для такой маленькой кровати.

Кэрри откинулась на подушку. Она представила себе, что кровать не выдерживает груза их совместной скорби, проваливается под ними и они летят к самому центру Земли.

Они медленно шли рядом. Они были не одни. Кто-то спросил, не нужно ли им кресло на колесиках. Кажется, она отказалась. Она должна была увидеть его собственными глазами, чтобы поверить.

«Докажите!» — кричала она. Как будто оказалась в какой-то искаженной версии «Правды в глаза». Она помнила, что когда-то уже кричала эти слова, а за спиной возбужденно и одобрительно шумели зрители.

— Нет, — сказала она. — Нет. Нет.

Она все шла вперед, пока кто-то не положил руку ей на спину, показывая, что нужно повернуть налево. Дверь. Вход в морг.

Нет, нет, нет…

— Сюда.

Нет, нет, нет…

Вдруг она оказалась в комнате, перед столом. Белая простыня.

— Вы готовы, мисс Кент?

Нет, нет, нет…

Кэрри уставилась на своего проводника, как будто пытаясь разглядеть его через мутное стекло. Кто вы? Пальцы онемели. Ног она не чувствовала. Дышать было больно. Она кивнула.

Доктор медленно сдвинул простыню. Длинная груда под ней приняла форму тела ее сына. Словно в иллюзионистком трюке. Это все просто спектакль.

Распилили пополам… чудесным образом летающий мальчик… исчезающий подросток.

Снова подкатила тошнота.

Его волосы такие шелковистые, как будто он помыл их с утра. Несколько прыщиков на все еще по-детски пухлых щеках.

— Почему на нем эта одежда? — Она не знала, что еще сказать.

— Мы переодели его в чистое.

Доктор, наверно, уже сотни раз присутствовал при подобных сценах.

— Его одежда была грязной?

Он не выглядел мертвым. Казалось, он спит. Она раньше не замечала, что волосы у него рыжеватые. И не знала, что он проколол ухо. В мочке поблескивала крошечная серебряная серьга в виде черепа.

— Кэрри, не надо. — Голос Броуди словно заполнил всю комнату. — Помоги мне увидеть его.

Кэрри инстинктивно взяла обе руки Броуди в свои. Женщина, стоявшая рядом с ним, напряженно наблюдала, как она кладет его руки на голову их мертвого сына. Броуди на секунду задержал их там, затем положил на лицо мальчика. Он зажал указательными пальцами его нос, а большими слегка раздвинул губы. Из его груди вырвалось рыдание.

— Мисс Кент, я должен попросить вас идентифицировать тело. Вы можете подтвердить, что это ваш сын, Макс Квинелл?

— Это он. — Голос Броуди был глубоким, но пустым.

— Мисс Кент? — Доктор хотел услышать подтверждение от нее. Слепой не может идентифицировать тело.

— Да… — произнесла она и внезапно ощутила на себе жар софитов, будто она стоит на сцене перед этим человеком… она, знаменитая Кэрри Кент. Будто аудитория замерла в ожидании ее ответа, будто от этого зависит ее жизнь.

Нет, нет, нет…

— Да. Это мой сын.

Главный инспектор Дэннис Мастерс только вернулся с прерванной встречи с Лиа, когда ему сообщили новости. Он тут же собрал свою команду на совещание. Его не покидало чувство, что неприятности на сегодня еще не закончились. Маленькими глотками он выпил кофе из пластикового стаканчика. Кофе был слишком горячий, но Мастерс отчаянно нуждался в кофеине. Неужели на его участке зарезали еще одного подростка? Общественного резонанса не избежать. Люди хотят найти виновных, хотят чувствовать себя в безопасности и, самое главное, хотят, чтобы убийства прекратились.

Мастерс потер глаза. Лег сегодня в три часа ночи. От скотча, которым он попытался взбодриться чуть раньше, стало только хуже. Мастерс снова надел очки и попытался сосредоточиться.

Но перед глазами так и стояли толпы, выплеснувшиеся на улицы Хэрлсдена, люди с плакатами, призывающими полицию остановить насилие. Он представил, как подает в отставку. Он работает в полиции уже пятнадцать лет, и за всю карьеру ему ни разу еще не приходилось иметь дело со столькими убийствами, совершенными холодным оружием. Местные парни поголовно таскали при себе ножи. Оставаться безоружным было страшно.

Дэннис уже перебросил на это расследование своих лучших детективов. И плевать, если он задел чье-то самолюбие. С суперинтендантом он разберется позже, сейчас важно сознавать, что он делает все возможное.

— Итак, что у нас есть? — мрачно спросил Мастерс.

Интересно, Кэрри возьмет этот сюжет? А что будет с ним? Похвалят его за то, что он привлек внимание общественности к преступлениям, или, наоборот, отчитают? Мол, превратил работу полиции в шоу? Надо попозже позвонить ей.

— Очень мало. — Инспектор Джесс Бриттон положила перед ним две тонкие папки. Еще с десяток детективов ожидали указаний. — Согласно информации, полученной от учителей, возможно, есть один свидетель. Камера наблюдения разбита, так что больше ничего нет. В том числе и орудия убийства.

— И кто этот свидетель? — Дэннис посмотрел на часы над магнитной доской. Нельзя было терять время.

— Ученица той же школы. Дэйна Рэй. — Бриттон подула на свой кофе.

— Ее уже допросили?

— Нет. — Бриттон осторожно сделала глоток и поморщилась.

— Действуем по стандартной процедуре, Джесс. Немедленно отправь команду в школу. Пусть опросят всех. Учителей, учеников, обслуживающий персонал — всех. И мне нужны пленки всех камер в радиусе пяти километров от школы. Да, и результаты вскрытия должны быть на моем столе, когда я вернусь.

— А ты куда?

— Побеседую с этой Дэйной Рэй. — Мастерс подвинул к себе папку и прочитал ее адрес.

— А что с родителями? — Джесс предчувствовала, что это неприятное дело достанется ей.

— Отправь Криса и Ала. — Старший инспектор Мастерс с усилием потянулся. В затекшей шее хрустнули позвонки. В этом деле с ключевыми фигурами должны работать его лучшие люди. Нужен арест, причем быстро.

Отлично. Джесс все равно не хотела выходить на улицу. Шел дождь. Она сделала еще глоток кофе. Остыл.

— Значит, до скорого, шеф.

Мастерс кивнул, встал и оглядел комнату. Когда он отвернулся, Джесс Бриттон скорчила гримасу — такую же, как пять лет назад, когда узнала, что Мастерса повысят в обход нее.

Дэннис знал, что его ждет. Микрорайон муниципальных домов в километре от школы, с обычным пустырем, замаскированным под парк, где ржавеют остовы нескольких сгоревших машин. Вокруг — уродливые оштукатуренные строения. Идеальное место для стычек местной молодежи. «Местная молодежь», — повторил он вслух. Боже, он чувствовал себя настоящим стариком.

Он припарковался у дома номер двенадцать и вышел. Снял панель магнитолы и положил ее вместе с мобильным в карман кожаной куртки. Мимо пронеслась старая машина с включенной на полную громкость музыкой. Залаяла собака. Прошла женщина с целым выводком маленьких детей. Она пристально посмотрела на Дэнниса, без сомнения узнав в нем полицейского.

Садик перед домом семьи Рэй кто-то явно пытался содержать в порядке. Здесь не было видно старой покореженной стиральной машины, кучек собачьего дерьма и не валялись обертки от еды. Он постучал в зеленую дверь. Судя по запаху, в доме готовили. Он уже собирался постучать снова, когда дверь открылась.

— Да? — Перед ним стояла маленькая женщина с забранными в хвост волосами. По выражению ее лица было похоже, что она только что с кем-то ссорилась.

— Миссис Рэй? — Дэннис показал свое удостоверение. Взгляд женщины скользнул по нему, а затем вернулся к лицу Дэнниса. — Ваша дочь дома? Я хотел бы с ней поговорить.

Миссис Рэй кивнула, отступила, позволяя войти. Она с треском захлопнула за ним дверь.

— Что она на этот раз натворила, черт ее возьми? — Она повернулась к лестнице: — Дэйна! — Голос оказался неожиданно зычный для столь маленькой женщины. — Вот бестолковая девчонка. Сказала мне, что ушла с уроков, потому что плохо себя почувствовала. Поднимайтесь. Дверь справа. — И миссис Рэй скрылась в кухне. Собака, которая все это время жалась к ногам хозяйки, исчезла следом.

На крошечной лестничной площадке в беспорядке валялась одежда и прочий хлам, в том числе игрушки. Значит, в доме есть еще младший ребенок. Дэннис переступил через завалы и постучал в дверь Дэйны. Ожидая ответа, он рассматривал наклейки и вырезки из журналов, украшавшие ободранные стены, и от души надеялся, что младший ребенок еще не умеет читать.

— Что? — спросил женский голос из-за двери.

— Дэйна, меня зовут Дэннис Мастерс. Я детектив. Тебе нечего бояться, я просто хотел бы поговорить с тобой о том, что произошло сегодня в школе.

Никакого ответа.

— Ты не против?

Молчание.

— Дэйна, это очень важно. Мне нужна твоя помощь. Чтобы мы могли поймать того, кто убил Макса Квинелла.

Еще через несколько секунд дверь медленно открылась. На пороге неосвещенной комнаты стояла худенькая девочка. Губы подрагивали, в глазах плескался ужас.

— Макс умер? — Она говорила очень тихо, будто надеялась, что если не произносить этих слов вслух, то они не сбудутся.

— Мне очень жаль. Да.

Мастерс думал, что она уже знает.

Девочка не заплакала. Она сглотнула и уставилась куда-то ему за спину. Затем прошла к неубранной кровати и свернулась на ней клубком. Дэннис вошел следом. Она молчала, поэтому он переложил стопку одежды и уселся на деревянную табуретку.

— Понимаю, это тяжело, но я бы хотел, чтобы ты рассказала мне все, что видела, пока воспоминания еще свежие.

Дэйна подняла голову и обвела комнату тяжелым взглядом.

— Но я же его любила.

Дэннис видел, что признание вызвано чувством потери, что она впервые в свои… сколько ей там, пятнадцать? — набралась смелости произнести эти слова. Только слишком поздно.

— Уверен, он знал об этом.

— Нет. Нет, не знал.

— Вы встречались? — Нужно быть осторожным. Не стоит, чтобы она заметила, как он достает блокнот с ручкой. Но она смотрела на его руки, так что Мастерс просто положил блокнот на колени.

— Да, вроде того. А вы уверены, что он умер? «Скорая» ведь приехала. — Она вытерла глаза рукавом. — Они же должны были ему помочь.

— Не сомневаюсь, они сделали все возможное. — Дэннис вздохнул. Из-за этих чертовых штор он совершенно ничего не видел. — Вы были близкими друзьями?

Дэйна кивнула.

— Прежде всего, Дэйна, я бы хотел спросить, знаешь ли ты, кто убил Макса. Кто нанес удар? Кто держал нож?

Дэйна сфокусировала взгляд на детективе. Ее лицо медленно превратилось в скорбную маску.

— Нет, — прошептала она. Казалось, это короткое слово пробило какую-то плотину. — Нет, я не видела.

Она упала лицом на одеяло и разрыдалась. Пальцы судорожно мяли ткань. Она все глубже зарывалась головой в одеяло, как будто погружаясь в скорбь. Дэннис Мастерс сидел и ждал, пока она снова сможет заговорить.

Наконец она выпрямилась.

— Все произошло так быстро. Все было нормально, а через секунду… И было так много крови. И крики. Паника. — Дэйна обхватила себя руками, как будто обнимая.

Дэннис подумал, что больше, скорее всего, ее обнять некому. Он услышал снизу женский крик, а потом детский плач.

— Младший брат? — спросил он.

По лицу Дэйны скользнуло бледное подобие улыбки.

— Сестра. То есть сводная сестра. Кев не мой отец.

— А где Кев сейчас?

— В пабе, надо думать. Или в гостях. Или в букмекерской конторе. Или в бюро по трудоустройству, если у мамы сегодня счастливый день.

Мастерс вдруг почувствовал себя мужской версией Кэрри Кент. Пытается вытащить на свет божий грязное белье, которое большинство людей предпочитает скрывать. Наблюдает со стороны за чужой жизнью, наполненной несчастьями, бедностью, пренебрежением, насилием. И конца этому нет. Он видит такое каждый день.

— Думаешь, это был ученик из вашей школы?

Дэйна пожала плечами.

— Высокий? Низкий? Белый? Черный? Азиат? Что на нем было надето? Ты ведь должна хоть что-то помнить. Ты же была там, верно?

Дэйна покачала головой, как будто была не уверена. Ее ногти, покрытые ярко-голубым лаком, впились в одеяло. Глаза выражали замешательство.

— Прекратите! Я не знаю, кто они.

— Если ты сможешь дать хоть какие-то обрывки информации об убийце Макса, ты окажешь нам огромную помощь. Попытайся вспомнить сегодняшнее утро. Начни с того момента, как ты встретилась с Максом. Что вы делали? — Мастерс открыл блокнот.

Дэйна молчала. Очевидно, она еще не отошла от шока. Конечно, позже ей окажут психологическую поддержку как жертве нападения, но помощь ей требуется прямо сейчас. Она явно не в себе. Он уже имел дело с юными свидетелями вроде этой девочки. Они либо безудержно врали, либо замыкались, как Дэйна, и начинали винить себя в происшедшем, считая, что могли предотвратить трагедию.

— Мы прогуливали. Я ждала английского. У меня были чипсы. — Она дотронулась до своих губ, словно на них еще остался вкус чипсов.

— Продолжай. — Неплохо. Она пытается сосредоточиться.

— А потом… — Дэйна встала и подошла к окну. Дэннис невольно зажмурился, когда она отдернула шторы. — А потом они вдруг появились откуда-то. Смеялись над ним. Угрожали. — Она повернулась: — Человек не может умереть, прогуливая уроки и поедая чипсы.

Дэннис тяжело вздохнул.

— Что значит «ждала английского»?

— Это единственный предмет, который мне нравится. Максу он тоже нравится. Нравился.

— Я вижу, ты много читаешь.

Дэйна кивнула:

— Мы читали друг другу. — Ее силуэт четко выделялся на фоне залитой весенним солнцем улицы. — Шекспир и все такое.

— У Макса были враги?

Дэйна несколько раз сглотнула. Затем, будто весть о смерти Макса поразила ее с новой силой, опять рухнула на кровать.

— Я не знаю. Я больше ни хрена не знаю. — Она подняла голову: — Хотя нет, кое-что я все же знаю точно. Я больше никогда не пойду в школу. — И снова зарылась лицом в одеяло. Мастерс осторожно положил руку ей на плечо, но девочка не отреагировала. Он решил дать ей еще час-другой, чтобы выплакалась и пришла в себя. Потом он возьмется за нее всерьез. Пока же свяжется с Джесс и узнает, что раскопали его подчиненные.

А еще позвонит Кэрри или Лиа. Нужно задействовать все имеющиеся ресурсы. Было бы здорово, если бы они смогли дать в эфир что-то вроде специального выпуска. Например, вначале общий репортаж о преступлениях, совершенных с применением холодного оружия, чтобы подстегнуть интерес зрителей, а затем подробности убийства Макса Квинелла. Они могут даже сделать реконструкцию происшествия. Необходимы ответы. Причем быстро.

Мастерс вышел из комнаты Дэйны и сбежал по лестнице. Миссис Рэй не удостоила его ответом, когда он на бегу попрощался, сказав, что еще вернется и что Дэйне нужно будет поехать в участок и дать показания. Перед дверью он задержался, чтобы добавить что-то еще, но передумал. Вряд ли имеет смысл говорить этой женщине, что ее дочери не помешает сейчас немного материнской заботы.

Прошлое

— Не вздумайте писать обо мне всякую ерунду. — Это были первые слова, с которыми обратился к ней доктор Квинелл. Он вообще не очень-то жаловал журналистов, а эта идиотка с фотоаппаратом кружила вокруг него и постоянно щелкала камерой.

— Я напишу ерунду только в том случае, если вы мне ее скажете.

— Все журналисты пишут ерунду. — Он усмехнулся.

— Я не «все журналисты».

Она не успела даже начать писать, как он вырвал у нее из рук блокнот.

— Это еще что? — Он крутил блокнот в руках. — Не могу прочитать. Какая-то хрень…

— Это скоропись.

Она попыталась отобрать блокнот, но Квинелл спрятал его за спиной. Последовал звук разрываемой бумаги. На землю полетели клочки.

— Какого черта… Прекратите! Это же мой блокнот!

— Ага, исписанный ерундой, как я и ожидал.

— Мне нужны заметки, чтобы потом написать статью, а у вас нет никакого права…

— Ой, как строго. Поужинайте со мной сегодня — и я расскажу вам то, что стоит напечатать.

— Ни за что…

— Ладно. Тогда идите и скажите своему редактору, что не справились со статьей о самом большом прорыве в математике со времен Лежандра и его метода наименьших квадратов.

Квинелл скомкал останки блокнота. Руки у него, отметила она, были большие и сильные.

— Мама всегда говорила, что нельзя ходить на свидания с незнакомцами. Думаю, ужин с вами вполне подпадает под это определение.

— Ну а мне мама всегда говорила не встречаться с белыми девушками. Но это не помешало мне вас пригласить. Думаю, вам стоит сказать вашей маме…

— Мне сложно будет сказать ей что бы то ни было. Она умерла два года назад.

— Простите. — Тон Броуди Квинелла сразу изменился, лицо стало серьезным.

Она перестала сердито щуриться.

— Ничего. И все же не стоило портить мои записи. — Думает, она не запомнила ничего из того, что он ей сказал.

Он перестал жонглировать комком бумаги и издал звук, больше похожий на рык, чем на смех.

— Но вы написали…

— Хватит! — улыбнулась она.

Броуди понял, что почти победил.

— Так как же вас зовут?

На вид ей было года двадцать три — двадцать четыре.

— Кэролайн Кент.

— Приятно познакомиться, мисс Кент.

После этого доктор Броуди Квинелл — самый известный и многообещающий ученый в области математической статистики — сунул в рот скомканные обрывки и принялся как ни в чем не бывало жевать.

— А ерунда на вкус ничего, — оценил он невнятно. — Думаю, ужин мне сегодня уже не понадобится.

Начальник уверял Кэрри, что она первоклассный репортер и вот-вот получит работу, за которую многие молодые журналистки отдали бы пару пальцев. Да, ей не очень-то повезло, когда ее назначили на это интервью, но она работала стажером в научном отделе большого издательского дома и была полна решимости показать себя с лучшей стороны. А потому Кэрри решила записать свой разговор с доктором Броуди Квинеллом надиктофон.

Диктофон был спрятан в маленькой дамской сумочке. Она положила приоткрытую сумочку на стол и словно невзначай прикрыла ее салфеткой. Она ожидала, что он поведет ее в бар, а не в изысканный ресторан, и была удивлена, увидев, что он переоделся в элегантный костюм. Он явно подготовился к этому вечеру.

Еще сегодня днем она наблюдала, как он сидит на ограде перед зданием университета, одетый в драные джинсы и линялую футболку. Его диссертация, которая явилась результатом четырех лет исследований, стала настоящей сенсацией в научных кругах. Задача Кэрри состояла в том, чтобы написать статью о частной жизни доктора Броуди Квинелла для журнала «Наука и техника».

— Кажется, доктор вскружил кое-кому головку? — спросила Лиа, фотограф и лучшая подруга Кэрри, заметив, как та оглядывает его мускулистую фигуру.

— Не мой тип, — шепотом ответила Кэрри. Она просто хотела разузнать, что ей нужно, и улизнуть.

Она уговорила его выплюнуть ее записи и повторить научные термины, которые не смогла запомнить. А затем согласилась и на ужин. Он был очень убедителен. Признался ей, что как-то работал в НАСА и встречался с женщиной-астрофизиком. Обещал дать эксклюзивную информацию о том, в каких областях можно использовать его исследование, и даже показать содержимое своего холодильника. В конце концов она решила, что нельзя упускать такой шанс. Если об этом узнает ее редактор, работу она точно не получит.

— Приятное место. — Кэрри обвела взглядом изысканный интерьер. Разговор не клеился.

— Вы так считаете? — скучающе отозвался доктор Квинелл. Ему явно нечем было занять мозги.

Кэрри смущенно улыбнулась, молясь только о том, как бы все не испортить.

— Ну да. — Ужасно. Так она ничего из него не вытянет.

— Что ж, сейчас узнаем, что вы там думаете.

Он в упор уставился на нее. Кэрри была не в силах отвести глаза. Что-то промелькнуло между ними. Она почувствовала, как вспотела. Попросила воды. Поправила волосы. Лишь бы не дать ему заметить, что его взгляд электрическим разрядом поразил ее в самое сердце.

Они даже не успели доесть закуски, когда он предложил уехать.

От удивления она не сразу нашлась с ответом. Но для себя уже все решила. Что может быть хуже, чем торчать тут, ежиться и чувствовать себя уравнением, которое нужно решить. Она не желала быть очередным объектом его исследований.

К тому же она едва могла справиться с охватившим ее возбуждением.

У него дома, сказал он, есть и вино, и еда. Они смогут расслабиться. Она сможет заглянуть в его частную жизнь — для статьи, убеждала она себя, в то время как воображение вовсю рисовало совсем иные картины.

Кэрри нервно сглотнула, встала и взяла сумочку.

— Конечно, поедем, — сказала она таким тоном, будто соглашалась на еще один бокал вина. Она соберет материал для статьи — эксклюзивный материал — и сразу уйдет.

Но в этом докторе Квинелле есть что-то особенное, думала она, пока они ждали такси, нечто такое, что заставляет все внутри сжиматься. И в то же время она злилась на него за то, что он так на нее действует. Он бесил и интриговал одновременно. Увидев его квартиру, Кэрри тут же сделала вывод, что он уже давно ни с кем не встречается. Или очень старается, чтобы ничто не указывало на присутствие женщин в его жизни. Удобное и безликое жилище. Ни одной картинки на стене, даже ни одной подушки на сером диване.

Кэрри стояла посреди этой аскетичной квартиры и чувствовала себя очень маленьким числом в огромном мире этого человека. Ее статья для «Науки и техники» вдруг тоже показалась ей полной ерундой.

А два часа спустя Кэрри чувствовала себя так, будто побывала на Марсе и вернулась обратно. Она не понимала, как все произошло. Он и она, несколько слов, бутылка вина.

— Еще раз? — спросил Броуди.

На самом деле он не ожидал ответа. Они проделали это уже три раза за вечер. Его темная кожа резко контрастировала с ее белой. Через двадцать минут он перекатился на бок.

— Не так уж плохо.

Кэрри с силой ткнула его в бок. Никогда еще она не чувствовала себя такой удовлетворенной. Она достала диктофон из сумочки и четыре последующих часа выспрашивала подробности о его жизни, отношениях с женщинами, достижениях и планах на будущее. Как она и ожидала, на этот раз он был гораздо сговорчивее. Кэрри не заметила, как закончилась пленка и диктофон выключился. Затем, утомленная, она уснула. А проснувшись, вопреки всем своим убеждениям и здравому смыслу, которым обычно руководствовалась, она спросила себя, не было ли это похоже на любовь.

Прошлое

Макс всю жизнь чувствовал, что над ним что-то тяготеет. Он ощущал это как свой недостаток — вроде того, как другие дети вырастают толстыми, или хромают, или страдают от экземы. Таких детей всегда дразнят. Никому не хочется быть не похожим на других.

Он ходил в детский сад с девочкой, у которой на правой руке было шесть пальцев. Дополнительный маленький кривой отросток без ногтя родители хотели удалить, когда она была еще совсем ребенком, но она отказалась. Она считала, что это делает ее особенной. Другие дети смеялись над ней, но Максу она нравилась. У нее, как и у него, было что-то, чего не было у других. Только он не мог сказать, как называется то, что есть у него. Это было нечто необычное. Оно сидело у него на плече. Он носил его на себе каждый день своей жизни, оно мучило его, наблюдало за ним, следило за каждым его шагом, как собственный личный ангел. Или демон, решил он, когда стал старше.

В детстве Макс считал, что нечто оберегает его. Он знал, что и так отличается от других детей, — начать с того, что он был смешанной расы, таких в его школе было всего двое. Он знал, что родители заплатили огромные деньги, чтобы отправить его учиться в Дэннингем, и часто спрашивал себя, не это ли причина его мучений. Он никогда не был счастлив в Дэннингеме.

Насмешкам, издевательству, расизму, насилию и подлости нет места в Дэннингеме. Ученики, пойманные за участие в этих достойных презрения нарушениях, будут немедленно исключены из школы. Мы гордимся хорошим поведением и толерантностью.

Эти слова директриса повторяла громко и четко в начале каждого года. Но Макса все равно окунали головой в писсуары, отбирали вещи, с ним играли в молчанку целый год, потому что одноклассники заключили пари на то, кто первый с ним заговорит. Он всегда плохо спал в дортуаре. Просыпался раньше всех, чтобы никто не увидел его в душе и не начал смеяться над его худобой. Он знал, что не выдержит, если они снова заставят его при всех делать эти мерзкие вещи.

В Дэннингеме ко всем относятся одинаково. Вы все равны.

Учась в школе, Макс установил прочную связь со своим демоном. Он сидел на его плече, когда Макс плакал по ночам, критиковал его глупые поступки, подзадоривал, когда он смущался, сдерживал, когда он хотел дать отпор. Демон вмешивался в его жизнь и принимал в ней такое непосредственное участие, что, когда Макс стал подростком, из школы отправили его матери письмо, сообщая, что Макс постоянно с кем-то разговаривает. С кем-то, кого никто не видит.

Кэрри Кент велела своему секретарю записать Макса на прием к лучшему психологу с Харли-стрит.

— И это нечто всегда было с тобой, Макс?

Максу нравилось, как она произносит слово «нечто», — совсем как он, словно оно существует, но не может быть названо. С ним нельзя шутить, надо говорить о нем с почтением. Оно очень сильное. Оно ведь управляет всей его жизнью.

— Конечно. — Максу было двенадцать. Он был умным мальчиком, хотя это и не отражалось на его отметках. — Всегда.

— А у этого нечто есть имя?

А вот это дурацкий вопрос.

— Это же не человек. Откуда у него имя?

— Но ты ведь разговариваешь с ним, как будто он человек?

Макс пожал плечами и пнул ножку письменного стола. Она что, доктор? Он посмотрел на мать. Она сидела рядом с ним и все сплетала и расплетала пальцы. Макса это раздражало. Ему хотелось, чтобы мать ушла. Ему не нравилось говорить об этом в ее присутствии. А что еще хуже, ему велели подстричься перед возвращением в школу. Придется сказать матери. Хотя он заранее знал, какова будет ее реакция. Она закатит глаза, посмотрит на часы и велит своему водителю отвезти его в какой-нибудь шикарный салон, где будут одни женщины, а сама укатит в студию.

— А с кем еще разговаривать?

Мать нахмурилась, и в комнате тотчас словно сгустилась атмосфера. Да, это она умела. Что-то вроде особого таланта подчинять себе всех вокруг. Если Макс пытался подражать ей, его называли испорченным и капризным. Она же благодаря этому умению стала знаменитой.

— Макс, разве тебе не нравится школа?

— Конечно, не нравится.

Макс сунул руку в карман и нащупал там пачку с леденцами. Вернее, то, что от нее осталось. Конфеты три, не больше. Чуть подтаявшие. У него потекли слюнки. Нечто тут же велело сунуть в рот леденец. Он так и сделал. Мать вздохнула. Он предложил конфетку женщине, к которой они пришли, но она улыбнулась и отказалась. Потом что-то записала в блокноте, лежащем у нее на коленях. У нее красивые колени, подумал Макс, как у мисс Райли из школы. Дети и над ней издевались.

— Я просто хочу сказать, может, лучше было бы разговаривать с другими ребятами твоего возраста, чем с твоим нечто, то есть с самим собой?

Воцарилось молчание. Макс почувствовал, что его окружает такая пустота, что он смог бы вместить в нее всю свою жизнь. Она действительно думала, что он разговаривает сам с собой. Что ему было ответить? Он не знал. Оно иногда заставало его врасплох и заставляло говорить вещи, которые приводили либо к тому, что его избивали после ужина, либо, чаще всего, к тому, что приходилось притвориться больным и уйти пораньше в дортуар, где он сразу ложился спать, просто чтобы ни о чем больше не думать.

Пустота так и не заполнилась. Оставив вопрос висеть в воздухе, психолог положила ручку и повернулась к матери Макса:

— Думаю, у вашего сына депрессия, миссис Кент.

Ну вот и все. Она вынесла свой приговор. Депрессия.

Максу было всего двенадцать, но он уже знал, что это такое.

— Ну что ж. Спасибо, доктор, — сказала мать. Теперь они могут жить дальше.

Макс медленно повернулся к матери. Кажется, она испытывает облегчение — ее глаза сузились, Как будто за ними прячется улыбка. С другой стороны, это не радостная улыбка. Скорее, это улыбка благодарности, что все не так плохо, что она может отправить его обратно в школу с пачкой таблеток после нескольких сеансов с психотерапевтом и забыть всю эту неприятную историю. По крайне мере, так сказало ему оно.

Макс вытащил из кармана оставшиеся два леденца. Сунул в рот и, не отрывая взгляда от лица матери, с хрустом разгрыз.

Осень 2008 года

Макс без усилий нес большую коробку. Радость, переполнявшая его, от которой по лицу блуждала улыбка, делала вес практически неощутимым.

Я выиграл, о да. Я знал. Я так и знал.

Ребро коробки врезалось в руку, но ему было все равно. Это же круто. Самый лучший его выигрыш. И он дался ему так легко. «Нужно, чтобы было для кого выигрывать», — пробормотал он себе под нос. Макс представил лицо Дэйны, когда она откроет коробку, представил, как поможет ей подключить комп дома, после того, как устроит ей сюрприз в хижине. Он познакомится с ее семьей. Может, его пригласят выпить чаю. Он все сделает как следует, удостоверится, что ее родители не против. Им тоже не помешает компьютер…

Он остановился.

Впереди, у входа в проулок, слонялись четверо парней. Одного он узнал. Волосы ежиком. Внезапно все четверо разом двинулись в его сторону. Вот черт.

Справа магазин. Только бы успеть. Из-за коробки ему было плохо видно, далеко ли они.

— Эй, ты! — заорал один из парней.

Топот кроссовок по асфальту был частым, как удары его сердца.

— Эй, ты, ублюдок. — Чья-то рука опустилась ему на плечо. Он дошел всего до середины улицы. — Что это у тебя в коробке?

Парни были примерно одного с ним возраста. Они окружили его плотным кольцом. По обе стороны тянулись заборы задних дворов: металлические ограждения, колючая проволока, сломанные штакетины, старые мебельные щиты, ржавое железо.

Макс успел заметить все это, пока его конвоировали в глубь проулка. Обычно, торопясь к своей лачуге, убегая от всего мира, он ничего здесь не замечал. Но теперь, в ловушке, окруженный четырьмя головорезами, от которых несло алкоголем и опасностью, он чувствовал, что время словно остановилось. Он знал, что каждый удар, каждый пинок, каждое жестокое слово, которое выпадет сейчас на его долю, доставит им удовольствие.

— Я спросил, что это у тебя? — Голову парня прикрывал капюшон, узкие плечи приподняты — чтобы спрятать лицо от десятков камер, установленных по всему району.

— Просто коробка. — Голос у Макса сорвался. Парни засмеялись. Марка и логотип компьютера были напечатаны с каждой стороны коробки.

— Думаю, ты гонишь.

Удар в спину. Волна боли прошла через почки в пах. Он согнулся, коробка вылетела из рук. Он постарался, чтобы она упала ему на ноги, а не на землю. Это подарок Дэйне.

Парни схватили коробку. Затем ударили его еще несколько раз.

— Не трогайте! — Макс выпрямился, стараясь не думать о боли. — Не трогайте, ясно?

Они уже не обращали на него внимания, потрясенные тем, что увидели в коробке. Макс почувствовал запах новой пластмассы. Плоский монитор скользнул обратно в упаковку.

— Смываемся! — Они явно думали о том, сколько денег удастся выручить за компьютер. Кто-то плюнул ему на куртку. — Пидор…

И они отвалили со своими трофеями, пнув его еще разок на прощанье.

Макс смотрел им вслед. Тело болело. И голова. Как он объяснит ей? Что он теперь подарит? Его начало трясти. Пальцы зудели. Гнев, стыд, отчаяние жгли с такой с силой, что он сорвался с места, спотыкаясь, раздирая одежду о колючую проволоку, натянутую вдоль железной дороги. Вот и хижина. Пальцы нащупали замок. Он заскочил внутрь и запер дверь.

Боль туманила мозг. Макс упал в автокресло и разрыдался. Он ненавидел себя за эти слезы. Когда она придет, он не откроет дверь. Он обещал ей сюрприз — и подвел. Единственное, что теперь оставалось, говорил ему голос в его голове, — это сделать вид, что он не существует.

Дэйна не могла понять, что происходит. Замка не было, но дверь оказалась заперта. Кажется, изнутри. Она толкала изо всех сил, но дверь не поддалась. Конечно, сначала она пыталась стучать — бесполезно. Дэйна посмотрела на часы на телефоне. Час тридцать, как они и договаривались. Она сбежала сразу после английского, зная, что он уже ждет ее. Она набрала короткое сообщение: «Где ты?» Поставила в конце «X», что означало «целую», но стерла, перед тем как отправить.

Она сидела на траве возле хижины, дожидаясь ответа, и смотрела, как по ноге ползет жук. Осеннее солнце, пробиваясь сквозь листву, приятно согревало. Дэйна подумала, что сидит на единственном, сколько хватало глаз, приятном клочке земли. Вокруг лишь мусор и серость. Только голубая арка моста, который выдерживал вес целых поездов, выделялась своей хрупкой красотой. Дэйна подумала о людях, строивших этот мост давным-давно, много лет назад. Сейчас они все мертвы.

Макс не ответил на эсэмэску. Она встала и пнула ногой стену лачуги. Она была здесь до этого всего раз и понятия не имела, почему Макс назначил встречу именно в этом месте. Он же мог встретиться с ней и в столовой, верно?

Моя хижина. 1.30 завтра. Приходи.

Сообщение пришло вчера поздно вечером. Она уже была в постели. Она еще подумала, что как-то это неправильно — читать сообщение от него, лежа под одеялом в ночнушке. Заснуть было невозможно, потому что мама и Кев громко ругались внизу.

Дэйна решила отправить еще одно сообщение, чтобы узнать, где его черти носят. А через несколько секунд услышала, как в хижине пиликнул мобильник. Пока она шла к двери, раздался еще один сигнал.

— Макс, что за тупые шутки? Открой дверь!

Тишина. Потом послышался шум и на пороге показался Макс. В тени хижины он выглядел очень мрачным.

— Ты что, плакал?

Макс пожал плечами. Дэйна вошла. На краю автокресла лежал зажженный косяк.

— Я возьму?

Она затянулась. Накрыло знакомое ощущение, будто мозг покидает тело. Ей нравилось это ощущение. Правда, она не любила совсем выключаться, терять контроль.

— Ты все тут на хрен спалишь, если будешь оставлять косяк зажженным.

Она упала в потертое кресло. Сердце на миг замерло, как обычно после первой затяжки.

— Так почему ты плакал? — Дэйна вытащила из сумки книгу. — «Великий Гэтсби». Обожаю новые книги. Они как шкатулки с сюрпризами. И этот запах. — Она открыла книгу и глубоко вдохнула. — М-м-м… — Потом еще раз затянулась и протянула книгу и косяк Максу.

Он взял косяк, но не книгу.

— Книга твоя. Я сказала, что передам тебе. Их раздавали на уроке. Где ты был? — Она аккуратно положила книгу на коробку с электрическим грилем и добавила, подмигнув: — Выкладывай.

— Хочешь, забери гриль. — Макс затянулся. — Возьми что хочешь. — Он сел на корточки. — Твоей маме он бы понравился?

— Нет. — Дэйна обхватила свои колени и усмехнулась. — Она умеет готовить только консервированную еду. Тосты с консервированными томатами. Консервированные пироги. Серьезно. Мы едим пироги из банок. С консервированными фруктами и консервированным кремом, который на вкус как блевотина.

Макс сел на пол.

— Откуда ты знаешь, какой вкус у блевотины?

На его лице заиграла глуповатая улыбка. Дэйна только сейчас сообразила, что глаза могут быть красными от косяка, а не от слез.

— Просто догадываюсь. — Она вытащила из своего рюкзака банку колы, открыла, сделала глоток, передала Максу. — Так зачем ты хотел, чтобы я пришла сюда?

Макс смотрел на нее так пристально и долго, что ей стало не по себе. Может, он собирается сказать, что она ему нравится? Или пригласить ее куда-нибудь, вместо того чтобы сидеть в этой дурацкой норе. Она с удовольствием сказала бы своему отчиму, что у нее настоящее свидание. И настоящий бойфренд. Ей нравилось, как это звучит. Бойфренд.

— Ну? — Дэйна взяла банку у него из рук, встала и оглядела коробки. — Не боишься, что кто-нибудь сопрет? — Фены, выпрямители для волос, блендеры, кофе-машины, обогреватели, велосипедный шлем, гриль, тостер, сани, огромная мягкая игрушка — верблюд или медведь, — набор для рисования… Она не видела, что в самом низу, но что-то большое.

— Ага, — ответил Макс.

— Ага — что? — От созерцания коробок Дэйну охватило приятное рождественское возбуждение — почти такое же, как когда она вдыхала запах новой книги.

— Ага, я плакал.

Дэйна повернулась к нему.

— Почему? — Она поставила банку с колой и взяла его за руки. Они были очень тонкими.

Макс пожал плечами, словно признавая свою вину. Она поняла, что он не хочет об этом говорить.

— А давай пойдем в кино? Или… или в библиотеку.

Дэйна посмотрела в сторону и почесала шею.

— Ты такой глупый. Совсем необязательно изображать из себя крутого мужика только потому, что я видела, как ты плачешь.

— Я не изображаю.

Неловкую тишину разорвал влетевший на мост поезд. Домик, коробки, даже их кости затряслись от грохота.

— Я не хочу в библиотеку. Лучше в кино. — Дэйна допила колу.

Макс закивал так сильно, что, казалось, у него голова оторвется.

— Я плакал не потому, что боялся пригласить тебя на свидание.

— Я знаю, — сказала Дэйна. Она вдруг вспомнила, как маленькая Лорелл, когда ее в очередной раз отшлепают, несется вверх по лестнице, чтобы всласть поплакать у Дэйны на кровати. — Я знаю.

Пятница, 24 апреля 2009 года

Дэйна, босая, по потертому ковру подошла к лестнице, оперлась о липкие перила. Опять этот полицейский здесь. Мать ворвалась к ней в комнату без стука и вытащила за руку в коридор.

— Иди вниз и сама разговаривай с ним, чего бы ты там ни натворила.

Немытые волосы, седые у корней и рыже-каштановые на концах, спутанными прядями падали на голые плечи. На ней была мужская жилетка. В школе девчонки говорили, что мужчины, которые носят такие жилетки, бьют своих жен. Только у них в семье жилетку носит мать. Дэйна подумала, что в ней мать похожа на тощего педика.

— Я ничего не сделала.

Перед глазами все расплывалось от слез. Она не знала, сколько часов проплакала. Никому ничего не объяснишь. Его тело уже остыло? А внутренности вытекли наружу? Она как-то пролистала вперед учебник по биологии и прочитала про разложение.

— А он, похоже, думает иначе. Иди сама с ним объясняйся.

Мать подтолкнула ее к двери гостиной, развернулась и скрылась на кухне. Разве по закону не полагается общаться с полицейскими в присутствии родителей?

— Привет, Дэйна. Решил узнать, как ты.

Голос у него добрый, но она понимала, что на самом деле ему на нее наплевать. На этот раз он был не один. Дэйна переводила взгляд с одного полицейского на другого. Оба мужчины, оба в штатском.

— Как я? А как вы думаете? Мой лучший друг умер.

Она села на диван, обитый зеленым велюром. Этот диван у них уже целую вечность. Лорелл писала на него, проливала на него молоко, здесь ее тошнило, здесь они ели перед телевизором, здесь ее мать и Кев занимались сексом. Наверное, именно на этом диване была зачата Лорелл.

— Я хотел бы, чтобы ты рассказала мне все, что знаешь о жизни Макса. Но прежде всего я прошу тебя подробно рассказать обо всем, что произошло сегодня. Очень важно не терять времени.

Как это случилось, что одно апрельское утро перевернуло всю вселенную?

— Думаете, Макс проснулся сегодня, зная, что не доживет до вечера? — Дэйна подошла к окну и уставилась на улицу. Грязное стекло тут же запотело от ее дыхания. Небо было затянуто тучами. Моросил дождь. Безумие. Просто безумие.

— Я…

— Думаете, он позавтракал или решил, что в этом нет смысла? И что не имеет значения, что он не дописал сочинение? Как считаете, он думал об этом?

— Нет, вряд ли.

— Как вас зовут? — Дэйна забыла его имя. Видимо, от шока.

— Можешь называть меня Дэннис.

Максу бы он не понравился.

— А это инспектор Марш.

Пауза.

— Во сколько ты сегодня проснулась, Дэйна?

— Как обычно. Около семи. Лорелл нужно кормить. — Она снова села на диван и положила подбородок на руки. Что она могла сказать? Теперь, когда Макс умер, все изменится. — Да. В семь.

Лицо болело от долгого плача.

— Ты пошла в школу в обычное время?

— Ну да, когда покормила и одела Лорелл.

— Макс был первым, кого ты встретила в школе?

Дэйна подумала. Посмотрела в потолок.

— Нет, не могу сказать.

— Это важно.

— Ну и что? Я не помню. Можно мне его увидеть?

Дэннис обернулся к своему коллеге.

— Пожалуй, лучше подождать до похорон, — сказал Марш. — Нужно еще провести анализы. — Голос у него был хриплый.

— Вскрытие? — Она читала об этом.

Оба детектива кивнули.

— Так когда ты сегодня увидела Макса?

Дэйна резко втянула воздух. Вопрос застал ее врасплох.

— Э-э… он был… — Она начала грызть ногти. — Думаю, он был на математике. Да, там я его и увидела.

— Что было после математики?

— География, потом биология. Макс их прогулял. Я сходила только на географию, потом вышла на улицу. Все произошло после биологии.

— Ты вышла на улицу, чтобы найти Макса?

Дэйна молчала.

— Это важно, Дэйна.

— Наверно. Не знаю. Да какая разница? Он же умер. — Она знала, что ей придется произнести эти слова очень много раз, прежде чем рана перестанет кровоточить. Это как ковырять коросту. Рано или поздно все заживет, но шрам останется.

— Я спрошу еще раз. Когда ты вышла на улицу после географии, ты искала Макса?

— Наверно, да.

— Ты его встретила?

— Не сразу. — Дэйна снова встала. Ей не сиделось на месте. Она подошла к окну и облокотилась о подоконник. Посмотрела в сад. Она старалась поддерживать там порядок с тех пор, как Лорелл порезала ногу стеклом. — Я пошла в магазин и купила чипсы. Я хотела есть.

— Во сколько ты встретила Макса? Постарайся вспомнить, Дэйна.

— Наверно, где-то в десять пятнадцать. Может, пол-одиннадцатого.

— Но география ведь заканчивается в десять сорок пять. Мне кажется, ты сказала, что досидела до конца урока.

Дэйна закрыла глаза. В темноте закрытых век, самом безопасном месте, которое она знала, она увидела лицо Макса. Он улыбался ей своей особенной улыбкой и приплясывал, что означало, что он снова что-то выиграл. Когда он так делал, его ноги казались длиной метра в три. Его ноги. Его тело. Она открыла глаза и ухватилась рукой за подоконник.

А потом Дэйна вспомнила реку крови, которая лилась из его узкой груди. В ее памяти навсегда отпечаталось выражение его лица, когда он упал на землю. В ее ушах снова раздавались возбужденные и испуганные крики убегающих парней, ее снова охватила паника, она услышала вой сирены «скорой помощи».

После этого воспоминания становились отрывистыми. Она помнила, как убегала со всех ног, как воздух свистел в ее легких. Помнила, как рыдала, когда осознала наконец, что она наделала.

Кэрри ушла из больницы. Врачи говорили что-то о потрясении, седативных препаратах, наблюдении в клинике, пока не пройдет шок… Но какое все это имеет значение после того, как она увидела своего сына лежащим на столе в морге? Казалось, стоит лишь слегка коснуться его плеча — и он перевернется на бок, приоткроет сонные глаза и пробормочет, что ведь еще не пора вставать, правда, мам?

Никто не знал, где ее одежда, поэтому она ушла прямо в больничном халате. Ботинок у нее не было. Она поймала такси. Она понятия не имела, что делает, где у нее лежат деньги, чтобы заплатить нетерпеливому водителю, который громко сигналил, пока она возилась с кодами безопасности у дверей дома. Она даже не была уверена, ее ли это дом.

В конце концов Кэрри бросила на переднее сиденье банкноту в пятьдесят фунтов, вернулась в дом, закрыла дверь и по стене сползла на пол. Шершавая поверхность стены холодила спину.

Какой-то звук. Через каждые несколько минут раздавался электронный сигнал. Он мешал ей отгородиться от реальности, возвести стену между собой и всем остальным, забыться, онеметь.

Где Броуди? С ним вроде бы была какая-то женщина. Она смутно помнила его глубокий голос — когда-то такой знакомый и любимый, — звучащий в больничном коридоре, когда ее увозили прочь. Он сказал, что найдет ее, что они должны поддержать друг друга. Но он не пришел, и она уехала.

Кэрри поползла через прихожую по блестящему деревянному полу. Паркет был весь в щербинках от каблуков. Ее каблуков. Кэрри Кент на высоких каблуках, твердо шагающая по своей идеальной жизни. Щербинки заметны только с близкого расстояния, если приглядеться.

Она ползла в кухню, и ей казалось, что она плывет сквозь густую патоку. Что за лекарства они ей дали? Ей пришлось напрячь все силы, чтобы встать, ухватившись за табурет, и облокотиться о холодную столешницу.

Видели бы они ее сейчас. Ощущение такое, как будто у нее грипп. Все мышцы болят, глаза щиплет. Несгибаемая Кэрри Кент.

Звук шел от автоответчика. Она взяла телефонную трубку. Ее трясло, она попыталась поплотнее закутаться в больничный халат, но он был слишком куцый. Держа телефон в руках, она направилась к лестнице, цепляясь за стены и мебель. Нажала кнопку прослушивания сообщений.

— Кэрри, где тебя черти носят? Твой мобильный не работает. Позвони мне.

— Алло, возьми трубку, Кэрри!

— Ты там?

Дальше шли еще пять таких же нервных сообщений от Лиа, которая хотела узнать, почему она ушла с шоу.

— Кэрри, это я. Я приехала в больницу за тобой, но мне сказали, что ты ушла. Пожалуйста, позвони мне.

Еще несколько сообщений такого же содержания. Потом голос ее тети. Она, очевидно, еще не в курсе. Потом Дэннис Мастерс. Хочет обсудить новый сюжет для шоу.

Столько звонков — и все же она совершенно одинока.

В спальне было темно. Она помнила, что с утра убегала из дома в спешке. У Марты сегодня выходной. Обычно, когда Кэрри возвращалась, Марта хлопотала по дому, наводила порядок, подбирала вещи с пола. Вещи Макса.

Кэрри поплелась в ванную. Ее вырвало. Она сполоснула лицо. Затем легла на кровать и подумала, а не выпить ли все таблетки, что лежат в тумбочке у кровати. Им бы это понравилось — газетам, журналам о знаменитостях. Она знала, что они ненавидят ее, хотя она обеспечивает им тиражи. Знала, но делала вид, что это не так. Большинство обычных людей тоже ее ненавидят. Но все равно смотрят шоу. В этом году она стала самой популярной телеведущей. И самой презираемой.

Как нажиться на бедности: роскошная жизнь телезвезды финансируется бедняками Англии.

Кэрри смеялась, когда читала эту статью. Она согласилась на интервью, потому что молодой журналист, жаждущий получить инсайдерскую информацию, напоминал ее саму много лет назад — безвестную наемную писаку, рвущуюся сделать себе имя. За этой статьей последовало еще несколько похожих, кто-то попытался покопаться в ее прошлом, найти хоть что-то — наркотики, азартные игры, долги, проституцию, насилие. Кэрри только потешалась. Они ничего не нашли. Ничего не было.

— Неееееееет… — Крик пронзил ее тело, будто это ее ударили ножом. Она зажала уши подушкой, уткнулась в пуховое одеяло, дышать стало трудно, она молилась о том, чтобы задохнуться. За стеной была комната Макса. Его вещи. Его запах. Остатки его жизни. Как ей снова войти туда? Очень просто. Она туда больше никогда не войдет.

Зазвонил телефон.

Кэрри схватила трубку. Связь с внешним миром. Она чувствовала себя так, будто была единственным живым человеком на Земле.

— Алло? — Она не узнала собственный голос.

— О, Кэрри, Кэрри. Ты дома.

— Лиа.

— Дорогая, я еду к тебе. Я не могла тебя найти. Они не пускали меня к тебе в больнице. А когда я все-таки прошла, они сказали, что ты уехала.

Молчание.

— Кэрри?

— Приезжай.

Они сидели, обнявшись, раскачиваясь, ища утешения в объятиях друг друга. Лиа приготовила чай, но он успел остыть в чашках. Через щель в двери для почты просунули рекламу. Она упала на пол.

— Мне все время что-то подсовывают. Разве они не знают? Почему они не прекратят? — Кэрри высморкалась, но на самом деле она не плакала. Ее глаза были сухи. Она ничего не чувствовала. — Где чертова полиция?

Лиа раскачивалась вместе с Кэрри. Она держала ее за плечи и приноравливала движения вперед и назад к ритму ее дыхания.

— А ты с ними еще не говорила?

Кэрри покачала головой:

— Я потеряла сознание в больнице, ударилась головой.

— Наверное, они ждали, пока тебе станет… лучше.

Кэрри смотрела прямо перед собой.

— Просто звонок из школы. Как будто он вывихнул ногу… Секретарша спросила, не могла бы я подъехать в больницу. Я не знала, что мой сын… мой сын… — Кэрри не заплакала. Она только сглотнула. Если не обращать внимания на боль, она уйдет. — Дэннис оставил сообщение. Надо перезвонить ему.

— К черту шоу, — сказала Лиа. — Я позвоню Дэннису. Заодно пусть пришлет кого-нибудь с новостями. Он должен быть в курсе. Не понимаю, почему он до сих пор никого не прислал.

— Ты ведь не думаешь… — Кэрри запнулась. — Лиа, ты не думаешь, что Макса… не думаешь, что это сделали из-за меня? Из-за того, кто я?

Кэрри еще не успела договорить, когда Лиа замотала головой.

— Нет, нет. Конечно, нет. — Она прижала Кэрри к груди. — Полиция поймает подонка, который это сделал. Он поплатится за это.

Тишина. Кэрри снова начала раскачиваться. Слезы не приходили.

— Я одна, да? — Кэрри подумала о том времени, когда их было трое — Броуди, Макс и она. Счастливая семья.

Что с ними произошло? Слепота, развод, смерть.

На этот раз слезы хлынули потоком.

Он спешил. Главное — не терять времени. Он только что во второй раз за сегодняшнее утро вышел из дома Дэйны. Они с Алом постарались не очень ее травмировать, но в то же время выжать все, что можно. Сейчас Ал и Крис отправятся к родителям парня. Джесс осталась в участке, чтобы координировать действия.

Сам же Мастерс был больше озабочен тем, чтобы найти Кэрри Кент и упросить ее пустить специальный репортаж в следующем выпуске программы. Конечно, учитывая срочность расследования, начальство вряд ли похвалит его за такую расстановку приоритетов, но Кэрри нужно разыскать в первую очередь. Вот так срываться с эфира — это совсем на нее не похоже. В сотый раз за сегодняшнее утро он взглянул на часы. Где она, черт возьми?

Лиа тоже как сквозь землю провалилась. Кстати, она тоже ему понадобится. Он оставил режиссеру и помощнику продюсера сообщения с просьбой срочно перезвонить ему. Если они не дадут репортаж об этом убийстве в следующей программе, пусть даже хоть на пять минут, это потеряет всякий смысл. Если же все получится, он надеялся арестовать подозреваемого до конца недели. Больше всего зрители звонили, когда новости и эмоции были свежими. Всего один короткий сюжет мог привести к тому, что они получат нужную информацию. Ему нужен арест — ради блага общества и ради его чертовой карьеры. Он очень хорошо помнил свою последнюю безрадостную встречу с начальством по поводу преступлений, совершенных с применением холодного оружия.

Он припарковал машину и направился к дому Кэрри. Если ее нет, больше он искать не будет. Дел и так по горло. Телефон зазвонил в тот момент, когда он забарабанил в дверь.

— Да? — Он не успел услышать, что говорит звонивший, потому что из-за поворота показалась еще одна полицейская машина.

— Шеф, ты же вроде велел нам этим заняться?

Ал Марш и Крис Роуи. Он так удивился, что забыл про звонок.

— Ал, Крис, вы что тут делаете?

— Как это — что? Кэрри Кент. Ты ее уже видел? — Лицо Ала осунулось от усталости. Мастерс знал, что он провел на ногах почти всю ночь.

— Нет. Еще нет. А вы двое откуда здесь? Вы же должны были…

— Шеф… — Ал кивнул в сторону двери, глядя поверх плеча Мастерса.

Тот повернулся. В дверях стояла Лиа. Выглядела она ужасно.

— Ну слава богу, — сказала Лиа. — Входите скорее.

Мастерс прошел в прохладную полутемную прихожую.

— Кто-нибудь может объяснить…

— Тише, — сказала Лиа и прикрыла дверь в гостиную.

Дэннис был в этой комнате много раз. Он ничего не понимал.

— Она там? — спросил Ал.

Лиа кивнула.

— Как она?

— А как вы думаете?

Мастерс понял, что только он чего-то не знает.

— Я нашла ее здесь, одну. — Лиа заплакала.

Мозг силился найти разгадку происходящего.

Школа, близость района… нет, разумеется, нет. Мастерс попытался вспомнить имя парня. Мэтт, кажется?

Он открыл дверь. Кэрри сидела на белой кушетке. Ее лицо было мокрым от слез и таким же белым, как кушетка.

— Кэрри?

Глаза опухли, волосы висели прямыми прядями и, казалось, потеряли вместе с объемом и цвет. Из-под халата, который был на ней, — похоже, больничный — торчали босые ноги. Ногти выкрашены в розовый цвет.

— Ты что, попала в аварию?

Она была в больнице. По-видимому, ничего серьезного. Мастерс облегченно вздохнул и сел рядом с Кэрри. Она привалилась к нему, но продолжала смотреть перед собой.

— Ты в порядке? — И о чем они только думали в этой больнице, что выписали ее в таком состоянии?

— Моего сына сегодня убили.

— Убили? — тупо переспросил Мастерс. — Господи, Кэрри. Как?

Она посмотрела на свою руку. Часов на руке не было.

— Неужели еще сегодня? Неужели Макса убили только сегодня утром? — Ее голос звучал жалко.

Макс. Во рту у него пересохло.

— Я… я не знаю. — Он оглянулся на дверь. Лиа, Ал и Крис стояли в проходе, уставившись на них.

— Дэн, можно тебя на два слова? — Ал Марш поманил шефа.

Лиа села на его место.

Ал вывел Дэнниса в коридор и зашептал:

— Макс Квинелл, парень, которого закололи ножом у школы сегодня утром. Оказывается, он был сыном Кэрри Кент. Джесс дала нам адрес родителей… и вот мы здесь. — Он произнес имя Кэрри так, как простые люди обычно произносят имена знаменитостей, — отстраненно и немного завистливо.

— Боже мой. — Дэннис потер лицо руками. У него скрутило живот. За все годы работы в полиции он лишь однажды вел дело людей, которых знал лично. Девочку из детского сада Эстель сбила машина. От этих воспоминаний стало еще хуже. — Боже, теперь все понятно. — Глубокий вдох. — Ладно. За работу.

Ал кивнул. Они вернулись в гостиную. Дэннис Мастерс приготовился задавать Кэрри вопросы о ее сыне. Она сама делала это сотни раз во время шоу. Он встал на колени рядом с ней и заглянул в ее пустые глаза. Он не знал, с чего начать.

Осень 2008 года

Оба уже видели этот фильм, но не хотели признаваться в этом друг другу. Они зашли в супермаркет, чтобы купить конфет и газировки перед сеансом.

— Будешь эти? — спросил Макс.

— Только не с кофейным вкусом.

— Тогда шоколадные.

— Да ну. — Дэйна нежно погладила упаковку с тягучим мармеладом. — Как тебе эти?

— Берем.

Макс ненавидел мармелад. Он напоминал ему уроки химии в его предыдущей школе.

Они заплатили и вышли на улицу. Сияло солнце. Тротуар почти дымился от быстро испаряющейся дождевой воды.

— Бабье лето, — сказал Макс. Они ждали автобуса. До кинотеатра было недалеко. — Сейчас приедет. — Он уставился на дорогу поверх голов пожилой пары, которая стояла перед ними.

— Вообще-то нет. — Банка холодной газировки в ее руках покрылась капельками влаги.

— Что нет?

— Похолодания ведь еще не было. Нужно, чтобы сначала похолодало, а потом потеплело. Тогда это будет бабье лето. И не меньше семи теплых дней.

Макс задумался.

— Уверен, в Шотландии уже заморозки.

— Но не здесь. — Дэйна прижала губы к вскрытой банке.

Макс смотрел на нее и спрашивал себя, думает ли она о том, каково это — поцеловать его. У нее красивые губы. И она столько всего знает. Ему отчаянно хотелось обнять ее, но он не понимал, с чего начать.

— А хорошо было в твоей прошлой школе?

В автобусе Макс встал так, чтобы их плечи соприкасались.

— По-разному.

— Это как?

— Зависит от того, был ли ты одним из популярных парней.

— А ты был?

Макс рассмеялся.

— Я что, выгляжу популярным?

Он поднял свитер и расправил на узкой груди футболку. Слово «ЛУЗЕР» повторялось снова и снова все более маленькими буквами до самого низа.

Дэйна качнула головой:

— Это не про тебя.

Макс вдруг ощутил прилив счастья, как будто, когда он был с ней, какая-то часть его действительно становилась лучше.

— А, — с улыбкой протянул он, — ты еще не видела, что сзади написано.

— Ну а серьезно, — не сдавалась она, — каково это — жить в школе? Я себе этого даже представить не могу.

Макс посмотрел в окно. Черч-роуд перешла в Хай-роуд. Автобус — не место копаться в воспоминаниях, которые он хотел бы похоронить навсегда.

— Это не по мне, — сказал он наконец.

— Твой отец, должно быть, богатый.

Чтобы избежать ответа, Макс попытался представить себе дом Дэйны. Может, это даже не дом, а маленькая квартирка. Он нарисовал в своем воображении ее родителей — отчим, возможно, работает в ночную смену на заводе, а мать сидит дома и ломает голову над тем, как бы растянуть деньги до следующей получки. У Дэйны, должно быть, двое младших братьев, которые целыми днями носятся по улицам на велосипедах, и еще собака или даже две, и в гостиной, наверное, яблоку негде упасть, когда вечерами все собираются вместе посмотреть телевизор. Дэйна обычно запирается в спальне, которую ей приходится делить с братьями, и читает книги, которые покупает на все свои деньги или берет в библиотеке. Макс часто представлял себе, как они с Дэйной читают одну и ту же книгу и думают при этом об одном и том же.

— He-а. Отец живет в гадюшнике. — Она как-то сказала, что у него смешной выговор, и потому он старался подражать ей.

— А мама?

Макс напрягся.

— Я ее редко вижу.

— Так ты же живешь с ней?

— Ну да, но она редко бывает дома. Мы не очень-то ладим.

— Так кто же оплачивал эту шикарную школу? Тебе что, дальний родственник наследство оставил? — Она покачала головой и усмехнулась.

— Я стипендию получил. — Как же он ненавидел ей лгать.

— Значит, ты реально умный.

Макс почувствовал себя совсем худо. Он вскрыл свою банку и сделал глоток, надеясь хоть так увильнуть от ответа. Если Дэйна узнает о его матери — да и вообще, если кто-нибудь в школе узнает о его матери, — то всему конец. Он просто сбежит. Хотя бежать ему уже некуда. По крайней мере, в этом городе. Мимо проехал еще один автобус, весь залепленный рекламой. Макс закашлялся и пролил всю свою газировку Дэйне прямо на джинсы.

— Прости. — Он стянул с себя свитер и принялся вытирать им ноги Дэйны. — Прости, пожалуйста.

На следующей остановке они вышли. Макс хотел только одного — забиться в угол и умереть. Только он не знал точно, из-за чего: из-за фото матери величиной с дом на том автобусе или из-за того, что Дэйна прочла надпись у него на спине.

— «Я трахаю лузеров», — громко произнесла она, притворившись, будто ей смешно.

Макс натянул мокрый свитер, взял Дэйну за руку и повел ее в кино.

Он был такой забавный. Совсем не похож на остальных парней. Копался со своим бумажником, потому что не мог открыть его, одновременно держа банку с газировкой и пакет с конфетами. Дэйна рассмеялась и помогла ему. Потом он настоял на том, чтобы за все заплатить, но при этом не смотрел ей в глаза, как будто стыдился или, наоборот, не хотел смущать ее. За билеты, кстати, расплатился золотой кредиткой. А потом, не сказав ни слова, лет на сто ушел в туалет.

— Все в порядке? — спросила Дэйна, когда он вернулся. Ей хотелось обнять его. Он так странно себя вел после того, как залил ее колой.

— Да, да. Все нормально.

— Тогда, может, пойдем в зал? — Запах попкорна напомнил Дэйне о счастливых временах. Она уставилась на будку, где продавщица сыпала горячий попкорн в огромные картонные ведра.

— Сейчас. Подожди.

Через минуту он уже стоял рядом с двумя самыми большими ведрами попкорна, которые она когда-либо видела. Да этого добра на всю жизнь хватит.

— Боже, Макс. Нам плохо станет.

— Ничего, зато обоим вместе.

Макс протянул одно из ведер Дэйне — так неловко, что они едва не рассыпали попкорн по всему фойе. Каким-то чудом им все же удалось добраться до своих мест, ничего не уронив. Сидели они в самом заднем ряду. Кроме них в зале было всего четыре человека.

— У тебя кредитка есть, — прошептала она. Прозвучало как-то глупо. Свет погас.

— Ага. — Макс набил полный рот и смотрел прямо на экран.

— Откуда?

Макс лишь пожал плечами. Тихая реклама вдруг сменилась громким роликом, предупреждающим о необходимости выключитьсотовые. Дэйна выудила из сумки древний «Нокиа» и выключила. Макс переключил «айфон» в беззвучный режим.

— Очередной приз? — спросила она.

— Ага, — неохотно ответил он, но не стал уточнять.

Дэйна наблюдала за тем, как он поглощает попкорн. Он явно не желал разговаривать. Она попыталась убедить себя, что это потому, что они в кино, а не потому, что он не хочет быть с ней откровенным. С тех пор как Макс появился в ее жизни, ей легче дышалось, мысль о нем придавала ей силы по утрам, делала жизнь более сносной.

— Когда ты сегодня пришла в хижину, — вдруг прошептал он, поворачиваясь к ней, — я собирался подарить тебе кое-что.

— Да? — Ей стало любопытно. Макс часто говорил неожиданные вещи. Это ей больше всего в нем нравилось.

— Но подарок украли. Меня ограбили.

— Вот черт. Ты заявил в полицию? — Дэйна хотела обнять его, показать, что ей приятно, что он хотел сделать ей сюрприз, но она словно примерзла к креслу.

Макс молча покачал головой. На экране шла реклама нового фильма.

— Но почему?

Он снова ничего не ответил.

— А что это было? Что за сюрприз?

— Компьютер, — произнес он, не отрывая взгляд от экрана.

— Ты собирался подарить мне компьютер?

Макс кивнул.

— Но это же бред какой-то. Люди не дарят компьютеры тем, кого едва знают.

— А я дарю, — прошептал он. — Тише, кино начинается.

Дэйна прикусила губу. Ну и ладно. Макс все равно, наверное, ее не поцелует.

На экране типичный американский белый домик. Дом чьей-то мечты. Маленькие мальчик и девочка играют в саду. Дэйна искоса снова глянула на Макса. Человек-загадка, не то что остальные парни. Она перевела взгляд на экран и занялась своим попкорном. Тревожная музыка не сулила ничего хорошего.

— Бритоголовый уходит. — Скривившись, Фиона вытащила изо рта кусок резинового на вкус бекона. Ей было плохо от одного вида этой еды. Она отодвинула растекшиеся лужицей консервированные помидоры, остаток яйца и поджаренный хлеб на край тарелки и пристроила рядом вилку и нож.

— Проси счет. Быстро. — Голос Броуди звучал настойчиво. Он встал. — Быстрее.

Фиона сунула в карман Иди, которая проходила мимо с подносом грязных тарелок, десять фунтов.

— Сдачи не надо, — сказала она официантке. Затем повернулась к Броуди: — Если тебе интересно, двое других мальчишек тоже уходят.

— Идем за ними.

— Что? — прошипела Фиона на ухо Броуди. — Мы не можем!

— Хочешь, чтобы я один пошел?

Фиона взяла Броуди за локоть и почувствовала, как напряжены его мускулы. Он много занимался спортом — обычно она сидела в зале, пока личный тренер руководил его занятиями на тренажерах, — но в этот раз, похоже, развитая мускулатура была ни при чем. Это было нервное напряжение.

— Да что с тобой такое? — Ей не нравилось, что эти мальчишки расстраивают его. Она вдруг ощутила желание проучить маленьких негодяев, что бы они там ни натворили.

Броуди ничего не ответил, но приноровил свой шаг к шагу Фионы. У них был свой способ ходить — как будто участвовали в беге парами, как будто не только их шаги, но и мысли были синхронизированы. По крайней мере, Фионе нравилось так думать. Так она говорила себе. Она не могла признаться себе лишь в одном: что вся эта связь, гармония, симбиоз, а также желание пойти дальше исходили только от нее. Броуди Квинелл был совершенно слеп к ее любви.

— Мы далеко от них?

— Они впереди, метрах в пятнадцати. Остановились покурить. Прыщавый ковыряет носком ботинка мусор. Не надо дальше за ними идти. Наверное, они просто возвращаются в школу. Да и вообще, почему мы следим за какими-то мальчишками?

А что, если сейчас взять да и поцеловать его? Это бы его отвлекло. Она уже много лет не целовала мужчину. С тех пор, как Дэниел разбил ей сердце, бросив за две недели до свадьбы. Фиона внимательно посмотрела на Броуди. Его невидящий взгляд был направлен вперед, поверх ее головы. А они похожи, подумала она. Тот же твердый подбородок, те же широкие плечи. И улыбка — редкая, зато идущая прямо от сердца. Она постаралась выбросить мысли о Дэниеле из головы. Ему больше нет места в ее жизни.

— Это личное. — Губы сжались в тонкую линию, но тут же искривились в знакомой гримасе.

За долгие годы Фиона научилась распознавать эмоции Броуди, с которыми он постоянно боролся, делая все возможное, чтобы скрыть их от других. Часто Фиона сама чувствовала себя слепой, пытаясь поймать малейшее проявление тоски или желания. Обычно она натыкалась на стену, которую он выстроил вокруг себя. Но сегодня, сегодня она, без сомнения, чувствовала эмоции, просачивающиеся через трещины в этой стене. И больше всего эти эмоции напоминали гнев.

Фиона снова взяла его за локоть.

— Они уходят. Ну и походочка у них.

Броуди вздохнул. Вздох, казалось, шел из самой глубины его души и копился там очень давно.

— Что случилось? — спросила она.

— Сложно объяснить, Фиона. Семейные дела.

Фиона перевела изумленный взгляд на парней, за которыми они следили. «Семейные дела». Эти слова наполнили ее жгучей ревностью и страстной тоской по собственным «семейным делам». И чтобы они были общими с Броуди. Вот только у него уже была семья. С бывшей женой он не общался, но сын — это проблема. Фиона осторожно провела Броуди мимо группы мамаш с колясками.

— Но у тебя больше нет…

— Никогда не говори мне этого. — Броуди резко повернулся к ней и с поразительной ловкостью схватил ее за плечи. Придвинул свое лицо вплотную. Фиона почувствовала запах жареного бекона в его дыхании: гнев, ненависть, печаль вперемешку с жирным мясом. Они застыли посреди людной улицы. Каждый ждал, пока другой сдастся.

— Прости, — пробормотала Фиона. Она чувствовала себя ужасно виноватой. Напряжение не ушло. — Я не хотела…

Но Броуди уже двинулся прочь и вот-вот должен был налететь прямо на скамейку.

Она нагнала его.

— Прости меня. — Она взяла его за руку и повернула влево: — Там скамейка.

— Просто веди меня за ними.

Броуди велел Фионе довести его до самых школьных ворот. Раньше он не особенно распространялся о своей семье — и, как оказалось, не зря, — поэтому вряд ли она бы догадалась, что это та школа, в которую поступил Макс после того, как отказался от частного образования. Честно говоря, Броуди и сам был не в восторге от частных школ. В свое время он просто смирился с решением Кэрри, поскольку считал, что материнский инстинкт подскажет ей, что лучше для их сына.

На сердце у Броуди было тяжело. Макс приходил сюда каждое утро, сутулясь под весом рюкзака и своих проблем. Видеть школу Броуди не мог, но темнота перед его глазами была, похоже, хорошей иллюстрацией того, что чувствовал Макс, поступив сюда. Интересно, чем он занимался, когда прогуливал? Броуди уже четырежды звонили из школы и предупредили, что, если прогулы продолжатся, придется встречаться с директором. Он собирался поговорить с Максом — да и какой родитель бы не забеспокоился? — но не мог найти подходящего момента. В конце концов он решил, что этот разговор нанесет слишком большой ущерб их и без того хрупким отношениям. Максу и так нелегко. Мало того, что надо привыкать к новой школе, а тут еще и мать, ведь Броуди знал наверняка, что она разъярилась, когда Макс решил уйти из Дэннингема. Было бы жестоко вывалить на мальчика еще и это. Велика беда, даже если он и прогуляет пару уроков.

Но голосовое сообщение заставило Броуди взять дело в свои руки. Макса бы оно просто убило.

— Что происходит?

— Ничего. Просто они вернулись в школу, как пай-мальчики.

Броуди представил себе лицо Фионы, которая сейчас, должно быть, пытается по его поручению разглядеть парней сквозь школьные ворота. Внезапно он понял, что за все время их совместной работы он ни разу не поинтересовался, как она выглядит. В его мире внешность отступала на второй план. Если бы его спросили, он бы, пожалуй, сказал, что она рыжая. Маленькая, но решительная женщина с веснушками, которые она маскирует пудрой — иногда он чувствовал ее запах.

— Ты их еще видишь?

— Броуди…

Молчание.

— Это случайно никак не связано с Максом?

Молчание.

— Связано?

— Почему ты спрашиваешь? — Он не очень-то хотел говорить с ней о сыне. Он чувствовал, что Фиона не слишком жалует Макса.

— Ну, потому что он сейчас направляется прямо к нам.

Броуди резко высвободил руку. Черт. Вот черт. Он не рассчитывал столкнуться с Максом.

— Привет, Макс, — сказала Фиона. Броуди показалось, что ее голос прозвучал настороженно.

На конференциях или встречах с коллегами Фиона обычно брала приветствия на себя — называла имена, поворачиваясь к собеседникам, чтобы Броуди понимал, где они находятся. Она компенсировала его физический недостаток. И делала это хорошо. Тут уж не поспоришь.

— Что ты здесь делаешь, пап? Ты что, решил меня проведать? — В голосе возмущенные нотки. Броуди подумал, что на его месте он бы тоже рассердился. — Большое спасибо, пап, что разгуливаешь тут, как…

— Стоп. Не надо. — Броуди поднял руки, как бы сдаваясь. Дети бывают такими жестокими.

— Мы с твоим отцом только что пообедали и возвращаемся к машине, — вмешалась Фиона.

— Ну да, — кисло проговорил Макс. — У меня все в порядке, пап. Я, знаешь ли, на урок опаздываю. Сейчас английский, потом две физики. Звуковые волны.

— Хорошо. — Броуди услышал, как сын нетерпеливо постукивает ногой по асфальту. — Ты сегодня у матери?

— Вроде.

— Приходи ко мне поужинать, если хочешь. Я приготовлю что-нибудь. — Броуди использовал свой лучший «отеческий» голос — такой, который обещает еду на заказ, пиво, веселую болтовню. Им не мешало бы поговорить.

— He-а. У меня планы.

Броуди хотел спросить, что за планы. Собирается пойти куда-то с матерью? Вряд ли. Девушка. У него свидание? Это было бы здорово. А может, просто много уроков. Хотя откуда, если он столько прогуливает?

— Ладно, сын. Тогда можем…

— Броуди, он ушел. — Фиона взяла его под руку. Это не очень-то утешило. Каждый раз, расставаясь с Максом, Броуди чувствовал, что у него осталось еще чуть меньше времени на то, чтобы все исправить.

— Ясно. — Броуди сделал шаг вперед, и Фиона тут же потянула его в правильную сторону. — Отведи меня к машине.

— Конечно. Но только если расскажешь мне, что все это значит.

Пристегнувшись, Броуди начал ощупывать приборную панель в поисках кондиционера. На улице было не жарко, но он вспотел.

— Хватит шантажировать меня, женщина.

Она рассмеялась. Это бывало не часто. Фиона была очень серьезной.

— Что, уволишь меня?

Броуди не ответил. Он слышал, как скрипнула коробка передач. Вечно недожимает сцепление. Однажды он заставил ее уступить ему водительское кресло: «Будь моими глазами. Говори, куда поворачивать и когда тормозить». Они даже не выехали за ворота университетской парковки — он помял левое крыло о будку привратника. «Видишь, что ты наделал?» — упрекала Фиона.

Конечно, не видел, подумал он, вспоминая этот случай. Но он знал. Пока Фиона вела машину, он ясно представлял себе, что делает сейчас Макс. Пока другие дети неохотно возвращаются в школу после большой перемены, он быстро удаляется от нее. Скорее всего, пойдет к каналу или к железной дороге, закурит и будет сидеть один, размышляя о своей разрушенной семье и жизни.

— Все это значит, — медленно проговорил Броуди, — что я пытаюсь спасти своего сына.

— От чего?

Он слышал, как щелкает поворотник, пока они стоят на перекрестке. Ему казалось, что он слышит также мысли Фионы. Догадается ли она собрать воедино всю картинку — парни из кафе, книжка, которую он заказал и просил прочитать ему, визит в школу?

— Ладно, забудь, — после паузы сказал он, думая о том, что если не считать школьной шпаны, то спасать Макса, прежде всего, нужно от его же собственных родителей.

Пятница, 24 апреля 2009 года

К середине дня Кэрри нашла в себе силы переодеться, достала какие-то брюки и простой свитер. Она сидела на кухне. Почему в ее доме столько людей? Все было словно в тумане. Она не очень понимала, что происходит.

Она поймала себя на том, что открывает лэптоп. Она чувствовала себя странно умиротворенной. Кожу покалывало, будто она долго пролежала на солнце, а сердце билось медленно, точно замороженное. Кажется, она голодна.

— Говорят, такое бывает, Кэрри. Просто потерпи. — Голос Лиа проник в ее сознание сквозь пелену. — Почему бы тебе не сесть поудобнее? — Рука подруги легла на ее плечо.

— Но я хочу почту проверить. — Она сидела на кухонной табуретке, поставив ногу на перекладину. Ввела имя пользователя. — Я всегда сижу на этом месте, когда хочу проверить почту на кухне.

Компьютер пискнул, сообщая о неверном пароле.

— Думаю, сегодня тебе надо передохнуть. Иди, сядь вот здесь.

— Нет. — Кэрри снова ввела пароль. Снова отказ. Она повернула голову к женщине, стоящей рядом. Это точно была Лиа, только какая-то расплывчатая, будто снимок, сделанный через фильтр. Она и забыла, какая Лиа красивая.

Кэрри улыбнулась.

— Почему я не могу вспомнить свой пароль?

— Потому что ты в шоке. Не нужно проверять почту. Иди лучше…

— Я хочу вспомнить свой чертов пароль. — Она вбила еще цифры, но это явно был не тот знакомый набор символов, который ее пальцы автоматически набирали каждое утро, чтобы начать привычный рабочий день, узнать, кто будет участвовать в шоу, какие встречи и интервью предстоят ей на этой неделе… — Лиа? — Кэрри вцепилась руками в компьютер. Слова словно застревали в горле.

— Кэрри, ты помнишь звонок из школы? Ты была в больнице, помнишь?

Лиа обняла Кэрри, ее волосы защекотали щеку.

— Да, кажется, да. — Она отстранилась и встала. Хотела налить себе кофе, но кофейник был пуст.

— Сейчас сварю. — Лиа зарядила кофе-машину. — Дэннис хочет поговорить с тобой. То есть он должен.

— Да. — Кэрри обошла кухню. Туфли цокали по плиткам. Она знала, что они должны поговорить, им всегда есть что обсудить. Иногда они говорили даже о том времени, когда были любовниками, но в большинстве случаев обходили свой короткий роман молчанием. — О Максе? — Кэрри сбросила туфли.

— Да. О Максе. — Лиа повела ее в гостиную. Там было полно полицейских. — Поговори с Дэннисом о Максе, дорогая.

Она привыкла к тому, что при ее появлении все замолкают. Она наслаждалась всеобщим вниманием. Почетная гостья на приемах и открытиях торговых центров, звезда вечерних ток-шоу, ведущая «Правды в глаза» — Кэрри Кент обожала быть в центре внимания. Но сейчас это было другое молчание.

— Мне нужно задать тебе несколько вопросов, Кэрри. И еще я хотел бы взять кое-какие личные вещи Макса для экспертизы.

— Конечно. Все, что нужно. — Кэрри села. Белая кожа кушетки давала покой не только ее спине, но, казалось, и мозгу. Пусть Дэннис сам распоряжается.

— Прежде всего, мне нужно знать, были ли у Макса враги. Вопрос кажется слишком очевидным, но зачастую это очень упрощает дело. Были у него конфликты с кем-нибудь?

Упрощает? Больше никогда ничего не будет просто — это она знала, хотя мозг отказывался сказать ей почему.

— У него не было врагов.

— Ты уверена?

— Он был тихим мальчиком. — Кэрри вспомнила, как он начал играть на гитаре и она велела ему прекратить шум. Он повиновался немедленно, и дом снова погрузился в блаженную тишину. Кажется, она слышала, что он плакал, но это быстро прошло. — Не думаю, чтобы у него были враги.

У нее защемило сердце.

— А в школе?

— В школе? — Она закрыла глаза. Перед ней стоял восьмилетний мальчик в новой школьной форме. Позировал для снимка. Он хотел, чтобы она сфотографировала его в новом блейзере и фуражке. Цвета школы — бордовый и зеленый. — Когда ему исполнилось восемь, он пошел в частную школу. — Теперь она видела не мальчика, а юного мужчину, с тенью щетины на щеках и коротко остриженными волосами. Он ударил кулаком по стене и заявил, что больше не вернется туда.

Кровь сочится из ее вен, проникает под кожу, капает из-под ногтей. Такая боль.

В комнате было шесть человек, кроме нее. Да и была ли она там? Казалось, ее душа готова отделиться от тела. Пусть бы так и произошло. Кэрри посчитала стекла в оконных переплетах. Тридцать шесть.

— Расскажи о его школе.

Столько всего можно рассказать. Она попыталась выделить главное.

— Он ничем не выделялся.

— Как давно он стал учеником Милтон-Парка?

Нужно вспомнить, какой сейчас месяц. Апрель.

Недавно у нее был день рождения. Макс подарил ей дробилку для садовых отходов. Обернул ее в розовую бумагу. Она оставила ее в гараже для садовника, который приходит по четвергам.

— С прошлого сентября. Две тысячи восьмого года. Он бросил Дэннингем в прошлом семестре.

— Почему?

Дэннис сидел вплотную к Кэрри. Она ощущала его нетерпение.

— Там возникли какие-то проблемы. Кто-то из детей сделал ему подлость — что-то в этом роде. Так он сказал. — Кэрри отвела взгляд. Она почти шептала. Если произнести эти слова вслух, они станут правдой? — Макс был другим. Таким чувствительным.

Кэрри не познакомила Дэнниса с Максом, хотя Дэннис несколько раз оставался у нее на ночь. Либо он уходил до того, как Макс просыпался, либо наоборот. Макс бы устроил скандал.

— Над ним издевались?

Кэрри задумалась. К ней на шоу приходили люди, любившие издеваться над другими. Родители, тиранившие своих детей, начальники, делавшие жизнь подчиненных похожей на ад, неуравновешенные мужья, женам которых приходилось искать помощи на стороне, — вариантов было много.

— Нет, — ответила она. — Точно нет. Он бы не стал скрывать. — Ее замутило.

— Но ты ведь только что сказала, что с ним подло поступили…

— Но я не сказала, что над ним издевались. Это разные вещи.

По лицу Дэнниса Кэрри поняла, что он не видит разницы.

— А как он освоился в местной школе?

— Она не местная. — Кэрри на секунду закрыла лицо руками. — Школа в Хэрлсдене, рядом с домом его отца.

Кэрри яснее, чем когда-либо, видела, насколько хрупок был баланс между двумя реальностями ее жизни. Хэмпстед и Хэрлсден — короткая поездка на автобусе или на лимузине с водителем. Отчаявшиеся люди, гости ее шоу, — и ее собственное привилегированное существование. Как два полюса на разных концах вселенной. Но она не могла отказаться ни от одного из них.

Всегда — два полюса.

Она и Броуди — брак, обреченный с самого начала.

Мать и сын.

Ее жизнь тогда. Ее жизнь сейчас.

Ее жизнь вчера. Ее жизнь сегодня.

Черное и белое.

— Это произошло в школе?

Дэннис кивнул.

— Я хочу видеть это место.

Она ни разу еще не была в его школе.

Дэннис взглянул на своих коллег. Они обменялись кивками.

— Хорошо, когда закончим. — Он продолжил расспросы: — Кэрри, твой сын не состоял в банде? Может, сменив школу, он попал в плохую компанию? Он принимал наркотики? Пил?

— Конечно, нет. Макс был хорошим мальчиком. — Кэрри сжала виски. Пульсирующая боль усиливалась. Макс никогда не вступил бы в банду. Никогда.

— Дать тебе таблетку? — Лиа, сидевшая на корточках рядом с ней, исчезла и вскоре вернулась.

Кэрри проглотила лекарство. Она снова начала раскачиваться.

— Это не должно было случиться. Он был моим сыном. Никто не смеет отбирать у меня сына.

— Кэрри…

Она встала. Пошла на кухню и открыла крышку лэптопа. Пальцы вбили пароль. Экран ожил.

— Первые слова моего сына, — сказала она детективам, которые шли за ней по пятам. По щекам потекли слезы, которые, казалось, копились в ее глазах всю жизнь. — Я была единственной, кто их слышал.

Сил стоять больше не было. Кэрри опустилась на пол, думая о том, кто был рядом с Максом, когда он произносил свои последние слова.

Никто не заметил, как Дэйна вышла из дома. Кев вернулся в дурном настроении и срывал его на всех, кто подворачивался под руку. Его опять уволили. Больше никакой работы, заявил он. Количество рабочих мест усыхает, как собачье дерьмо на солнце. Тем не менее, заметила Дэйна, денег на пиво и виски ему все же хватает. Она тихо спустилась по лестнице, прихватила куртку и выскользнула за дверь. Мать и Кев говорили на кухне о том, что в дом зачастила полиция. Они беспокоились, что их могут лишить социальных выплат. Лорелл тихо хныкала, сидя на полу.

Дэйна быстро шагала по улице. Маршрут, который она уже несколько лет совершала дважды в день, вдруг показался незнакомым. Прежде она и не задумывалась о том, насколько уродлив их район, но сегодня ей казалось, будто она единственный человек, переживший ядерную войну, и пробирается среди обломков погибшей цивилизации. Взгляд повсюду натыкался на остовы разрушенных домов, затянутых строительной сеткой. Все вокруг тонуло в океане серости. Единственным ярким пятном была красная упаковка от чипсов, которую ветер гнал по асфальту. Дэйна подняла ее и засунула в карман. Она не любила, когда мусор валялся на улице.

Через десять минут над крышами домов показалась верхушка школьного здания, в котором находились классы биологии и химии. Бесконечные уроки, бессмысленное высиживание до перемены, подбородок упирается в руку, спина болит от дурацких деревянных скамеек, единственное желание — смешать в пробирке сразу все химикаты, чтобы посмотреть, какой поднимется хаос, проучить их всех хоть раз.

Неужели он и правда умер? Это же безумие.

В школе еще не все успокоилось. Сейчас она повернет за угол и окажется прямо перед глазами столпившихся у ворот. Она уже видела яркие желтые жилеты, ленту, огораживающую место происшествия, голубые огни полицейской машины.

Внутри ограниченного лентами пространства было натянуто что-то вроде тента. Под ним на четвереньках ползали четверо мужчин в белых костюмах. Наверно, ищут частицы Макса.

Дэйна хотела подойти поближе, еще раз посмотреть на то место, чтобы осознать реальность происходящего, потому что сейчас все это представлялось ей просто сном. Единственным реальным ощущением был привкус рвоты во рту. Интересно, пятна крови еще там или они их смыли? Ускорив шаг, она прошла мимо ограждений. Ей бы только взглянуть. Никто ее не заметит, ее никогда никто не замечал, кроме тех случаев, когда хотели избить.

Люди окружали огороженное место слишком плотным кольцом, чтобы можно было разглядеть хоть что-то.

Пусть время повернет вспять, подумала она. Включить бы перемотку назад.

Рядом распахнулась дверца подъехавшей машины. Дэйна отскочила. Из машины вышла женщина.

Кажется, Дэйна ее где-то видела.

Женщина направилась к школе в сопровождении полицейских. Среди них был и тот, что приходил к ним домой. Дэйна подумала, что женщина выглядит ужасно печальной и словно опустошенной.

И тут она вспомнила.

Ведь это та ведущая с телевидения!

Дэйна невольно ойкнула.

Блондинка остановилась, обернулась. Сдвинув на лоб темные очки, посмотрела на Дэйну. Она недавно плакала. Губы ее шевельнулись, но, не сказав ни слова, она опустила очки и прошла в ворота школы.

Это она, подумала Дэйна. Это точно она. Что Кэрри Кент здесь делает? Она что, уже снимает об этом шоу? Макса покажут по телевизору?

— О нет… — прошептала Дэйна и поняла, что бежит. — Нет, нет… — кричала она, несясь по улице.

Дэйна неслась к лачуге. Ей надо побыть одной, подумать о Максе. Все это просто сон, она подождет, пока проснется. Утром все будет нормально.

Дэннис хотел, чтобы она увидела кровь. Место преступления, как сообщили ему криминалисты, уже сфотографировали. Сейчас они тщательно прочесывают окрестности на предмет улик. Несколько предметов уже отправлены на анализ. Вот-вот польет дождь, и, хотя над местом преступления натянули тент, работать все равно нужно быстро.

— Это здесь? — спросила Кэрри.

Мастерс кивнул. Он почта верил, что они просто выбирают площадку для съемок. Он так привык слышать операторские термины, вроде угла установки камеры, освещения и всего такого, что ему приходилось напоминать себе, что здесь убили сына Кэрри, а не очередной незнакомой женщины, которая скоро превратится для него просто в цифру в отчете.

— Те, кто это сделал, убегали в спешке. Мы знаем, что их было несколько. — Мастерс замолчал, потому что Кэрри резко отвернулась. — К сожалению, орудия мы не нашли. Но зато у нас есть свидетель. — Хотя будет ли она полезна, Мастерс уже сомневался. Пока от нее ничего не добились. Может, она лжет, а может, до сих пор в шоке и никак не соберется с мыслями. Опыт подсказывал, что скорее верно последнее.

— Свидетель? — прошептала Кэрри.

— Мы опрашиваем всех. Надеемся получить отпечатки пальцев, образцы ДНК и записи камер наблюдения.

Дэннис почувствовал, что мысленно отстраняется, начинает воспринимать дело как профессионал, а не как друг. Кэрри кивнула, подошла к ленте. Ее словно тянуло туда, к месту, где погиб ее сын, как будто еще шаг — и она присоединится к нему.

— Он умер здесь?

— Да.

— Только сегодня утром. Я не понимаю. Сегодняшнее утро было так недавно, а кажется, что целая жизнь прошла. Как будто у меня никогда не было сына. — Она говорила тихо. Потом приподняла желтую ленту и покачнулась.

— Туда нельзя. — Дэннис быстро взял ее за плечо. — Прости. Нам придется смотреть отсюда.

Кэрри кивнула.

— Это кровь?

— Здесь врачи из «скорой» пытались помочь Максу. — Так было проще сформулировать.

— Кровь Макса?

Мастерс был вынужден подтвердить. Он хотел увидеть в ее лице гнев, хотел, чтобы она поклялась отомстить. Пусть бы она вспомнила какую-нибудь цитату к случаю, вроде обещания не знать покоя, пока убийцы не будут найдены.

— Она такая темная. Как патока.

Пальцы Кэрри искали его руку. Он крепко сжал ее ладонь. Ее беспомощность поразила его до глубины души.

— Так много крови. Ему было больно?

— Кэрри, его ударили ножом. Несколько раз.

Все равно что сказать: «Да, он умирал в мучениях, лежа в грязи». Он не хотел причинять ей новую боль, но ему требовалась хоть какая-то реакция. Требовалась ее помощь.

Она сглотнула и бесцветным голосом произнесла:

— Ладно. Спасибо.

Мастерс развернул ее к себе. Сейчас это была не та женщина, которую он знал, с которой работал долгие годы, которая так свободно чувствовала себя в прямом эфире, которая шокировала, возмущала, вызывала негодование. Кэрри Кент никогда не говорила ладно и очень редко говорила спасибо.

— Кто это сделал, Кэрри? — Он заставил ее посмотреть ему в глаза. — Кто убил твоего сына? К нему ведь приходили друзья, они обсуждали, кто им нравится, кто нет. Ты должна мне помочь.

— Я… я… работаю допоздна. Я редко бывала дома.

Он отчетливо видел чувство вины в ее глазах. Ему захотелось сжать в ладонях ее лицо, убрать назад волосы. Их отношения всегда протекали на ее условиях.

— Будем надеяться, что его компьютер и телефон дадут нам какую-нибудь информацию. А пока мои подчиненные опрашивают тут каждого ученика и преподавателя.

— Ты пойдешь в его старую школу? — тихо спросила Кэрри.

— Если понадобится, да. Зависит от того, что мы разузнаем здесь. Как бы грустно это ни звучало, вполне возможно, что Макс просто оказался не в том месте не в то время. Сейчас все парни носят при себе ножи. Некоторые пускают их в дело.

Кэрри кивнула и пошла обратно к машине. Она выглядела такой маленькой. Дэннис решил сам отвезти ее домой и вернуться в участок.

Когда они тронулись, на лобовое стекло упали первые капли дождя. Вскоре полило всерьез. Небо резко потемнело. Он надеялся, что криминалисты успели все закончить.

— Джесс. — Мастерс кивнул в знак приветствия. Она села напротив. Сначала нужно было обсудить все между собой, а уж потом инструктировать команду. — Что у тебя есть?

Детектив Бриттон протянула ему несколько листков:

— Первые опросы в школе. Если вкратце, Макс был не очень-то популярным мальчиком. Одноклассники говорят, что он был замкнутым и с самого начала, с тех пор как пришел в школу в сентябре, не делал попыток с кем-нибудь подружиться. Как будто…

— Что?

— Ну, такое ощущение, что одноклассникам нравится его третировать, даже сейчас, когда он умер. Они словно бы чувствуют себя от этого более значительными.

— Менталитет стаи, — кивнул Дэннис. — Есть что-то конкретное?

— Два имени все время повторяются. Блэйк Сэммс и Оуэн Дрисколл. Оба из Вестмаунта. Похоже, они состоят в молодежной группировке. А если и нет, думаю, они что-то знают.

— Ты к ним кого-нибудь отправляла?

Джесс кивнула:

— Да. Парни скоро должны вернуться.

Дэннис в задумчивости покусал губу. Потом допил остывший кофе.

— После совещания поеду к его отцу. Хочешь со мной?

— Еще бы, — сказала Джесс, вставая. — Это должно быть интересно.

— Почему?

— Потому что он тоже живет в Вестмаунте.

Броуди отослал Фиону. Он хотел окончательно погрузиться в одиночество и тьму. Он хотел заткнуть уши, чтобы ничего не слышать, отрезать язык, чтобы онеметь, вспороть кожу, чтобы заглушить душевную боль физической.

У него словно вырвали из груди сердце.

Теперь Броуди понимал, что означают эти слова. Его сын — высокий, худой, с колючей щетиной и пирсингом — в памяти остался маленьким мальчиком, а сейчас в морге лежал мужчина, холодный, недвижимый. Его руки ощупывали лицо Макса, тело: узкую грудную клетку, мягкие волоски на ногах.

Его сын превратился в ворох воспоминаний и застегнутый на молнию мешок, полный потенциальных улик. Кусочки кожи под ногтями, след плевка на щеке, волосок на одежде. Броуди знал, что каждый квадратный сантиметр тела будет тщательно изучен. В итоге судебно-медицинский эксперт будет знать Макса лучше, чем он сам.

Броуди напряг слух. Кто-то — кажется, даже несколько человек — приближался к его квартире. Окно кухни всегда дребезжало, когда кто-нибудь в тяжелой обуви шел по бетонному балкону снаружи. Он не хотел никого видеть.

Как он и ожидал, в дверь постучали. Это не Фиона. Она всегда повиновалась его указаниям и не придет, пока он ее не вызовет. А еще сюда приходил только… Макс.

— Полиция. Профессор Квинелл, мы хотели бы поговорить с вами.

Значит, он не ошибся. Их несколько.

Броуди тяжело подошел к двери. Он никогда не видел дверь своей квартиры, но Фиона сообщила ему, что она грязная, серая и выглядит как дверь тюремной камеры. Броуди было все равно. Это просто дверь, которой он отгораживался от мира.

— Профессор, вы дома? — Снова стук.

Рано или поздно это придется сделать. Броуди открыл дверь. Мужчина и женщина, понял он, уловив слабый аромат духов.

— Профессор, я главный инспектор Дэннис Мастерс, это моя коллега инспектор Джесс Бриттон. Мы хотели бы поговорить о вашем сыне. — Пауза. — Мы глубоко сочувствуем вашему горю.

Броуди кивнул и позволил им войти. Он почувствовал, как они помедлили у входа. Наверное, потому, что это место такая дыра.

— Сюда, — хрипло проговорил Броуди и провел руками по дивану, сбрасывая на пол бумаги, диски и одежду. — Прошу, садитесь.

— Спасибо.

Броуди услышал скрип старых пружин. Сам он устроился в кресле напротив.

— Мои детективы работают над этим делом день и ночь. Я надеюсь, что мы поймаем человека, который убил вашего сына, профессор. Я не могу даже представить той боли, что свалилась на вас и вашу бывшую жену.

Кэрри. Он не вернулся к ней в больницу, как обещал. Что она сейчас чувствует? То же, что и он — каждый вдох дается с трудом, сердце спотыкается в груди.

— Да, — ответил Броуди. — Вы не можете себе этого представить.

Он ей позвонит. Как только уйдет полиция. Они должны сейчас быть вместе, несмотря ни на что.

— Мне нужно задать вам несколько вопросов.

Броуди кивнул.

— Вы не знаете, были у Макса враги? Возможно, это звучит слишком просто, но если был кто-то, у кого на Макса имелся зуб, нам нужно поговорить с ними.

— В школе у него были проблемы с тремя мальчишками. Макс как-то упомянул об этом. — Броуди замолчал, вспоминая ссору, случившуюся с сыном по этому поводу. Он до сих пор слово в слово помнил то голосовое сообщение на мобильном Макса, но полицейского в подробности посвящать не стал.

— Как вы думаете, почему сверстники его дразнили?

Броуди мог бы целый час объяснять, чем его сын отличался от других подростков. У него черный отец и белая мать, и уже одно это делало его непохожим на других, даже в этом районе, да и вообще он всегда выделялся из общей массы. Он любил математику и уже в восемь лет мог написать компьютерную программу на шести разных языках — за это его тоже невзлюбили. У него была страсть участвовать в конкурсах — не в одном или двух, а в нескольких десятках в неделю, — это еще больше отдалило его от сверстников.

— Макс был не похож на других. Он был тихим, задумчивым. — Броуди услышал скрип карандаша о бумагу.

— Почему это могло кому-то не нравиться? — На этот раз женский голос.

— Дети всегда дразнят тех, кто отличается от них. Наверно, это позволяет им чувствовать свое превосходство.

Он не был со своим сыном, когда тот нуждался в нем больше всего. Руки, вцепившиеся в подлокотники кресла, дрожали.

— Вы можете назвать какие-нибудь имена? — спросил Мастерс.

— Нет, но я могу описать их внешность и дать номер мобильного.

— Их внешность? — Голос детектива звучал недоверчиво. — Как это?

— В прошлом году, когда я узнал, что эти парни издеваются над Максом, я их выследил. Это было просто. Фиона, моя ассистентка, сопровождала меня и описала, как они выглядят. Конечно, это может ничего и не значить…

— Так как они выглядели, профессор? — спросила женщина.

Броуди дословно повторил описание, которое Фиона дала ему тогда в кафе. С этого можно начать, пусть уже и слишком поздно, чтобы что-то изменить.

Детективы приглушенно переговаривались, но их голоса перекрывали вопли подростков на улице. Однако Броуди все же разобрал «Вестмаунт» и «совпадение внешности».

Вестмаунт? Неужели Макс попал в неприятности в его районе?

— У Макса была девушка, профессор? — спросил Мастерс.

— Он всегда это отрицал. — Броуди вспомнил смущение Макса. — Но думаю, что девушка была.

— А лучший друг? Кто-то особенно близкий?

— Вряд ли. — Броуди покачал головой. — Иногда он приходил поболтать со мной.

— У Макса здесь была своя комната? — спросила женщина. — Вы позволите взглянуть?

— Когда Макс оставался у меня, он спал на диване. — Что же он за отец? У его сына не было даже своего угла. Конечно, в доме матери у него была комната, но когда он приходил сюда — что в последнее время случалось все чаще, — они допоздна сидели на этом диване, смотрели кино, играли в шахматы, а потом Макс тут же и засыпал. — В этой квартире только одна спальня. Но он держал у меня кое-какие вещи. Вон там, в шкафу.

— Вы не против, если мы посмотрим?

— Пожалуйста.

Скрип дверцы, шуршание бумаги, потом какие-то неясные звуки.

— Тут кое-какие бумаги, мы возьмем их, профессор, если вы не возражаете. Нам необходимо лучше узнать Макса.

«Так же, как и мне, — подумал Броуди, и боль захлестнула его с новой силой. — Так же, как и мне».

Вернувшись в участок, Дэннис Мастерс обнаружил в своем электронном ящике несколько отчетов о проведенных допросах. В настоящий момент подчиненные занимались анализом записей с камер наблюдения. Предварительное заключение медэксперта гласило, что орудием убийства было лезвие длиной 12–15 сантиметров с ровной кромкой.

— Да неужели, — пробормотал Дэннис, увеличивая на экране снимок обнаженного торса. Около десятка ран рассекали кожу — аккуратные надрезы на темной коже.

Дэннис быстро пробежал глазами заключение до конца. Анализ крови выявил наличие марихуаны, но не алкоголя. Более детальное заключение будет сделано после дополнительной экспертизы.

— Ужас, — произнес он, думая больше о Кэрри и ее будущем, чем о снимке на мониторе. Один из протоколов допросов содержал рекомендацию задержать Сэммса и Дрисколла и привезти их в участок для допроса.

Дэннис взглянул на часы и потянулся к телефону.

— Везите сюда маленьких засранцев, — бросил он в трубку. Ничего не попишешь, ночь сегодня будет долгой.

Прошлое

Кэрри никогда не думала, что неудовлетворенность реальностью родилась вместе с ней. Она не считала врожденным и свое желание все исправить — исправить весь мир. «Это у тебя от природы или от моего воспитания?» — часто спрашивала мать, когда Кэрри возвращалась из университета домой и буквально топила все вокруг в гневе и возмущении.

— И почему ты такая, Кэролайн Кент. Уж точно не в меня. В детстве ты была такой тихоней.

Кэрри никогда не назвала бы себя тихоней. В школе, если происходил какой-нибудь конфликт, если кого-то обижали, если кто-то вел себя чересчур уж нагло, Кэрри непременно вмешивалась, занимая сторону обиженных. Сверстники либо восхищались ею, либо ненавидели ее.

На самом же деле руководило ею не столько чувство справедливости, сколько желание контролировать все и вся.

— Все должно быть под контролем, понимаешь? — объясняла она Лиа на первом курсе университета. Шел 1986 год, они обе изучали теле- и радиожурналистику.

— Не понимаю, — ответила Лиа. Они загорали на лужайке, глядя в ярко-синее небо. Высоко-высоко над ними самолет прочертил белый след. — Я вот совершенно не контролирую собственную жизнь. И мне это нравится.

Кэрри приподнялась, опершись на локоть.

— Как ты можешь говорить такое? Зачем ты тогда вообще здесь учишься?

— Родители заставили.

Кэрри упала на траву. Теперь уже она не понимала. Они знакомы с Лиа уже семь месяцев. Вместе еще с двумя девушками они снимали квартиру. То, что Лиа хотела, чтобы ее жизнь просто шла, одновременно и удивляло, и злило Кэрри. Это же такая потеря времени.

— Так ты что, не хочешь решать свою собственную судьбу?

— Не-а.

— Это просто бред.

— Я люблю плыть по течению. Смотреть, что получится.

Кэрри задумалась.

— Как что-то может получиться, если ты сама это не устроишь?

Вместо ответа Лиа вдруг вскрикнула и резко села.

— Ой, простите, пожалуйста… — С виноватым видом к ним торопилась девушка. Она подобрала мяч и неуверенно дотронулась до плеча Лиа.

— Все в порядке. Не волнуйтесь. — Лиа встала, расправила футболку и улыбнулась, хотя Кэрри видела, что ей все еще больно.

— Хотите поиграть с нами? Давайте, будет здорово, обещаю.

— Конечно, — ответила Лиа и оглянулась на Кэрри.

Та выдавила из себя улыбку и опять опустилась на траву.

«Я бы отказалась, — подумала она. Облако над ней медленно превращалось из кошки в слона. — Сказала бы НЕТ. А потом велела бы ей отправляться куда-нибудь подальше, пока я не врезала ей мячом в живот, чтобы посмотреть, как ей это понравится».

Раздался восторженный визг Лиа и веселые крики других девушек. Кэрри повернула голову в их сторону. Лиа явно наслаждалась игрой.

— Плывет по течению, — прошептала она ревниво. Что же в ее прошлом такого, что она не способна поступить так же?

— Ты никогда не рассказываешь о своих родителях.

На ужин опять были спагетти с сыром. Лиа протянула тарелку Кэрри. Та встала:

— Нет. Извини. Не могу есть это третий день подряд. — Макароны исчезли в мусорном ведре; реплика Лиа осталась без внимания.

— Что ты делаешь? Мы не можем позволить себе выбрасывать еду.

— Честное слово, я умру, если съем еще одну тарелку макарон с сыром.

— Ну тогда скажи парням, которые живут в соседней квартире, чтобы прекратили воровать наши продукты.

Кэрри застыла с тарелкой перед мойкой. Она всегда запирала дверь их квартиры в общежитии, и ее раздражало, что больше никто не удосуживался этого делать.

— Они крадут нашу еду?

— Я купила курицу и салат. Думаю…

— Сиди здесь!

Но Лиа не послушалась. Она поплелась за Кэрри, а та выскочила в коридор и забарабанила в соседнюю дверь.

— Кэрри, не надо. Это же ерунда.

Но Кэрри, не дождавшись ответа на свой стук, пнула дверь и вошла. Видимо, тут тоже никто не запирал. На разбросанных по полу подушках развалились два парня. Вяло глянув на посетительниц, они тут же явно забыли про них. Кэрри двинулась прямо к холодильнику, рванула на себя дверцу.

— Это наше? — спросила она, доставая упаковку с курицей.

— Я… — Лиа поморщилась. — Ну так же нельзя.

— Спорим, наше?

Кэрри захлопнула холодильник и направилась к себе.

— Теперь можем и приготовить. — Она взяла разделочную доску и нож и принялась кромсать курицу. — Это справедливо.

Кэрри, почти не видя ничего от яростных слез, свирепо орудовала ножом. Мысленно она была на той военной базе, ощущала затхлый запах их домика, стены которого, казалось, сделаны из картона, слышала шум моторов военного транспорта, знакомый сигнал, обозначающий начало маневров. Видела свое отражение в начищенных до блеска ботинках отца.

Чарльз Эрнст Кент пошел в армию, когда ему стукнуло шестнадцать. С Ритой, матерью Кэрри, он познакомился в увольнительной, когда ему было двадцать два. Вскоре они поженились. Рита бросила работу медсестры, и с тех пор они переезжали с базы на базу. С восхищением и обожанием Рита наблюдала, как ее мужа постепенно повышают в звании. Она никогда не жаловалась, что у них нет своего дома; что стоит завести подруг, как приходится их терять; что ребенка она растит почти в одиночку.

Детство для Кэрри было связано только с мамой. Она помнила ее мягкие карие глаза, неизменный передник в красный горошек, ее привычку аккуратно класть обручальное кольцо на блюдце, перед тем как начать мыть посуду. «Не хочу поцарапать любовь, — говорила мама. И вздыхала с облегчением, надевая кольцо снова. — Папочка скоро вернется, милая. Еще только сто двадцать три сна».

Когда Кэрри подросла, она тоже начала считать сны. Но, в отличие от матери, которая только и ждала, когда Чарльз Кент, пропахший солнцем, пустыней и нефтью, снова будет лежать рядом с ней в постели, Кэрри трепетала от страха при мысли о его возвращении. Она мечтала сделаться невидимой, исчезнуть.

Чай она отправится пить в сад — если позволят. А если нет — заберется в кровать и укроется с головой. Книжки, куклы и игрушки, которые, пока отца не было дома, валялись по всему дому, прятались за несколько дней до его приезда. Как будто он мог почувствовать даже запах беспорядка. Шум, болтовня, визиты друзей, телевизор, а также все виды физического контакта — объятия, рукопожатия, даже случайное прикосновение — категорически исключались. Майор Чарльз Кент придерживался очень строгих правил. А попросту любил все держать под контролем.

— Он не хотел, чтобы я родилась. Он это ясно давал мне понять. Вообще-то он меня просто ненавидел.

— Что?

Лиа занималась салатом. На этот раз она заперладверь квартиры. Как теперь она посмотрит в глаза соседям? Может, у них просто нет денег на еду? Поделиться с ними было бы только справедливо.

Кэрри вонзила нож в курицу, чуть не отрезав себе палец. Чертыхнулась и швырнула куски курицы на раскаленную сковородку.

— Ничего, — буркнула она.

По кухне разлился аромат чеснока. Наконец-то они нормально поедят.

Осень 2008 года

Шансы на то, что удастся поцеловать Дэйну, таяли с каждой минутой. Макс надеялся, что во время самой страшной сцены Дэйна в испуге прильнет к нему, но она лишь наклонилась и прошептала: «Я уже давно поняла, что сейчас это произойдет». Макс порадовался, что она не видит его лица. Он-то уже изготовился, даже губы приоткрыл в полной уверенности, что Дэйна поцелует его, а теперь сидел дурак дураком и сгорал от стыда.

Да слепому ясно, что Дэйна и не собиралась целоваться, думал он, дожидаясь ее у дверей женского туалета. Она не из тех девчонок, что взвизгивают да подпрыгивают от страха, вцепляясь в мужчин. И уж точно не из тех, что целуются направо и налево. Максу даже нравилось это, нравилось, что Дэйна отличается от прочих девчонок из школы, которые из штанов выпрыгивают, лишь бы парни их заметили.

— Я готова, — сказала Дэйна, вытирая мокрые руки о джинсы. — Пойдем к тебе?

Макс замер. Этого ему хотелось меньше всего.

— В хижину? Не вопрос.

— Нет, глупый. В твой настоящий дом. Я хочу увидеть твою комнату. И с твоей мамой я могла бы познакомиться.

О господи. И что теперь делать? С другой стороны, может, ей и правда интересно. Каковы бы ни были ее намерения, упускать такой случай нельзя. Девушка — девушка, которая ему очень нравится, — хотела посмотреть его комнату. Может, с ним больше никогда в жизни такого не случится. Даже если они будут просто сидеть на разных концах кровати — ему и этого хватит. И вообще, он не хотел спешить. Он хотел, чтобы первый раз был особенным, хотел узнать ее получше, не торопить естественный ход событий.

Но разве он мог позволить ей встретиться с его матерью? Это все изменит. В глазах Дэйны Макс станет совсем другим человеком. Как бы она ни восхищалась тем, что шоу его матери каждую неделю смотрят миллионы людей, рано или поздно ее слава встанет между ними.

У него был только один выход. Им придется пойти к отцу. Он просто не может привести ее в Хэмпстед. Даже если матери там нет, богатство самого дома будет для Дэйны настоящим шоком.

— Ладно. Тогда пошли к отцу. Мама наверняка взбесится.

Они перебежали улицу, и тут же подъехал автобус. Макс вытащил телефон и пролистал последние отцовские эсэмэски. «Уехал на конференцию до воскресенья. Папа». Значит, дома никого не будет. Макс подумал, не почистить ли зубы, когда они придут, просто на всякий случай, но квартира такая маленькая, а стены такие тонкие, что Дэйна точно услышит. Хорошо бы в буфете завалялась жвачка или мятные леденцы.

— Готовься к худшему, — сказал Макс, выходя из автобуса.

Он невольно напрягся, когда с Хай-стрит, утыканной магазинами поддержанной одежды, продуктовыми лавками с унылыми овощами, выставленными в ящиках на тротуар, парикмахерскими и забегаловками всех мастей, они вошли в серый квартал Вестмаунт.

— Почему? — Дэйна выглядела совершенно спокойной. Макс знал, что она выросла в похожем месте.

— Тут всякое случается. — Макс инстинктивно наклонил голову и застегнул молнию.

— Ты о чем? — Дэйна рассмеялась.

— Послушай, тут легко нарваться на неприятности.

Он ускорил шаг, входя в бетонный туннель, ведущий внутрь квартала. Пятиэтажные квадратные коробки на две тысячи квартир занимали всю западную окраину Хэрлсдена. Жители называли этот квартал местной тюрягой. Макс думал, что они недалеки от истины.

— Какие неприятности? — Дэйна достала из кармана пакет с остатками конфет. — Хочешь?

Макс покачал головой.

— Всякие.

Он не хотел пугать ее рассказами о групповом изнасиловании, случившемся пару недель назад, или грабежах — едва ли не в каждую квартиру хоть раз да залезли воры, — или о машинах, что полыхают здесь по субботам.

— Да неприятности везде. Я, знаешь, тоже не в раю живу.

Но Макс уже не слушал. Впереди, у лестницы, стояла группа парней. Вроде бы среди них была и девушка, но поручиться Макс не мог. Он хотел повернуть назад, но их уже заметили.

— Э, да это тот тощий ублюдок.

Дэйна собралась было огрызнуться, но Макс толкнул ее:

— Молчи. Нам надо подняться по этой лестнице. Просто опусти глаза.

— Еще чего.

Компания перегородила весь проход. Пахло мочой, марихуаной и потом.

— Извините, — сказала Дэйна и попыталась протиснуться вдоль стены, но один из парней выставил руки. До самых плеч они пестрели сине-зелеными татуировками — роспись гнева и ненависти. — Можно пройти?

— Ладно, — сказал Макс. — Мы можем пойти другой дорогой.

— Что ты нам сегодня принес, козел?

Еще один парень зашел Максу за спину.

— А ты спросил у этой шлюшки разрешения ее трахнуть? — Остальные загоготали. — Знаешь, что у меня в кармане, шоколадка?

Макс ощущал его кислое дыхание, пахнущее сигаретами и пивом.

— У меня тут кое-что, что заставит твою тощую черную задницу сжаться от страха. — Парень ткнул Макса пальцем в живот. — Это моя лестница, ясно? Хочешь пройти — проси разрешения. Понял?

Макс кивнул. Парень сплюнул ему на свитер.

— Хочешь конфетку? — Дэйна просунула пакет между ним и Максом.

Парень ухмыльнулся и забрал весь пакет.

— Запомни, — сказал он, отступая в тень, — настучишь на меня — и мой нож настрогает тебя так быстро, что ты и не заметишь.

Макс смотрел, как они растворяются в темноте туннеля. Все были в капюшонах, кроме девушки, коротенькая юбка едва прикрывала попу. Дэйна уже открыла дверь на лестницу.

— Пошли, — сказала она. — Покажи мне свой дворец.

Макс вздохнул. Неудивительно, что отца никто не навещает. Эти парни — как его личные привратники.

Они прошли по бетонной галерее, пригибаясь под веревками с бельем и переступая через разбросанные там и тут пластиковые игрушки. Макс пытался унять дрожь в ногах. Он вытащил из кармана ключи и отпер дверь. Сердце все еще учащенно билось.

— Тут не очень прибрано, — сказал он, прежде чем посторониться. — И иногда папа забывает помыть посуду.

— Прекрати извиняться. — Дэйна распахнула дверь и вошла. — Где твоя комната?

Макс чуть не сказал, что у него нет своей комнаты, что тут всего одна спальня, отцовская, но он не хотел рисковать. Вдруг Дэйна уйдет, потому что им негде будет потусоваться. К тому же это вызовет новые расспросы.

— Сюда, — сказал он, поворачивая в темный коридор.

— Прикольно, — произнесла она, когда они вошли. — Вещей маловато.

Макс облегченно выдохнул. Очевидно, перед отъездом Фиона навела тут порядок. Когда Макс был помладше, он часто ездил с отцом на разные конференции. Они останавливались в шикарных отелях, и он мог заказывать в номер любую еду, пока отец выступал, делал презентации и восхищал других математиков своими достижениями.

— У твоего отца есть работа? — Дэйна огляделась и села на кровать. — Мой отчим — полный козел и обычно не работает.

— Он математик. Профессор в университете. — Он так обрадовался, что Дэйна поверила ему насчет комнаты, что забыл соврать.

— Кто-кто?.. — недоверчиво протянула Дэйна.

— Ну… он работает на факультете математики. Ничего особенного. — Макс отвернулся, скрывая смущение, и тоже сел на кровать. Дэйна придвинулась к нему.

— Даже очень особенное, если он профессор. А почему он тогда тут живет? Он же, наверное, богатый? — Дэйна улыбнулась.

Макс подумал, что, улыбаясь, она становится настоящей красавицей. Он хотел все рассказать ей, правда хотел, но к чему это приведет? Лишь к пропасти между ними. А знаешь что, Дэйна? Моя мать — миллионерша, лауреат кучи премий, телезвезда, а мой отец — всемирно известный математик. Почему каждый из них живет своей странной жизнью в отдельном от меня мире — для меня загадка…

Он лишь потеряет единственного друга. Она никогда не поймет.

— Да нет. Он просто, типа, уборщик. Папа любит строить из себя невесть что. — Макс откинулся на подушку. От нее пахло отцом.

— А я своего отца даже не вижу. Они с мамой расстались несколько лет назад. Лорелл — моя сводная сестра.

— Хреново, да?

— Ага. — Дэйна тоже легла, но головой в противоположную сторону. — У тебя есть братья или сестры?

— He-а. Только я. — Макс вытянул руки и нечаянно коснулся ноги Дэйны. Она не вздрогнула, поэтому он не стал убирать руку. — А ты хочешь, чтобы они снова были вместе, твои родители?

— Ну уж нет, — не раздумывая, ответила Дэйна. — Они бы друг друга поубивали. А ты?

Макс ответил не сразу. Его пальцы нашли колено Дэйны.

— Очень. — Он оставил руку лежать у нее на колене, напуганный собственной дерзостью, и представил себе невозможное: что он, отец и мать снова живут все вместе.

Пятница, 24 апреля 2009 года

Лиа ни на секунду не оставляла Кэрри одну. Даже в ванную отправилась за ней.

— Так много крови. Повсюду. — Лицо Кэрри было прозрачным, казалось, сквозь кожу проступают сосуды, кости. Она сползла с унитаза на пол.

Лиа кинулась к ней:

— Пойдем в постель?

Кэрри кивнула и позволила отвести себя в полутемную спальню. Лиа откинула одеяло, сняла с Кэрри туфли и уложила ее в кровать. Эта женщина, подумала она, приковывает к себе взгляды миллионов зрителей каждую неделю. Она помогла добиться справедливости сотням жертв, которые без ее вмешательства продолжали бы страдать. Она была успешным предпринимателем, зорко следила за рейтингами и рентабельностью шоу. Она неуклонно проверяла, получает ли каждый из ее гостей необходимую психологическую помощь после шоу. И вот эта женщина, твердой рукой правившая собственной жизнью, рассыпается на ее глазах. Лиа укрыла Кэрри одеялом до самого подбородка и села рядом.

Кэрри резко приподнялась. Затуманенный взгляд свидетельствовал, что ей все же удалось заснуть. Лиа так и сидела рядом с ней, размышляя, пытаясь понять, когда же все пошло не так. Да и было ли время, когда все шло правильно.

— Который час?

— Почти пять, — ответила Лиа, посмотрев на часы. — Ты проспала почти час. Не хочешь пить?

— Нет. — Кэрри откинула одеяло и спустила ноги на пол. Поправила блузку, провела руками по волосам. — У меня куча дел.

— Какие дела? Сейчас тебе не нужно ничего делать. А потом тебе поможет Броуди.

— Нет. Сейчас, — ответила Кэрри. Ее голос звучал сухо и решительно.

Кэрри собрала волосы в хвост и перетянула резинкой, лежавшей на комоде. Прошла в ванную и побрызгала в лицо холодной водой. Лиа не отставала ни на шаг. Склонившись над раковиной, Кэрри замерла. В зеркало она ни разу не взглянула.

— Мне нужно идти. — Она влезла в джинсы, покопалась в гардеробе и вытащила пару туфель — из парусины, без привычных для нее высоких каблуков.

— Может, не стоит…

Лиа выскочила из спальни вслед за ней. Кэрри почти бежала. Голоса из кухни стали громче.

— Где Дэннис? — повелительно спросила Кэрри, входя туда.

— Он ушел, мисс Кент, — ответила молодая женщина-полицейский. — Мы ответим на все ваши вопросы и будем держать вас в курсе…

— Ясно. Тогда скажите вот что. — Кэрри наклонилась над столом, так что женщине пришлось сделать шаг назад. — Кто был с моим сыном, когда он умер? Дэннис сказал, что есть свидетель. Я хочу знать кто. Имя и адрес.

— Мне очень жаль, мисс Кент, но я не знаю. И даже если бы знала, я не вправе…

Но Кэрри уже вышла из кухни.

— Ты куда, Кэрри? Ты не в себе. — Лиа в ужасе наблюдала, как Кэрри достает ключи от машины из ящика в прихожей.

— Мне нужен Дэннис. Или Броуди, или свидетель… кто угодно. Мне нужно найти того, кто убил моего сына.

Быстро сбежав по внутренней лестнице, ведущей в гараж, Кэрри набрала код. Стальная дверь гаража поползла в сторону. Как только щель стала достаточно широкой, Кэрри устремилась внутрь. Лиа протиснулась за ней.

— Хотя бы позволь мне сесть за руль! Ты не в состоянии вести.

Кэрри уже была в машине.

— Я в полном порядке. — Прозвучало это не слишком убедительно.

— Я еду с тобой. — Лиа села на пассажирское сиденье.

Кэрри пультом открыла автоматические ворота гаража. Лиа сомневалась, что Кэрри помнит, как водить машину. В последние годы она ездила исключительно с шофером или же брала такси.

Лиа зажмурилась, когда машина с диким ревом рванула с места.

— Ради бога, притормози.

Кэрри не удостоила ее вниманием. Набирая скорость, машина неслась по тихой улице Хэмпстеда.

— Куда мы едем?

— К Броуди.

Лиа не узнала ее голос. Словно кто-то вселился в тело подруги и теперь управляет им.

— Ты хоть представляешь, где он живет? — Лиа точно знала, что Кэрри ни разу не бывала у мужа. Более того, Лиа знала, что за последние девять лет Кэрри и Броуди разговаривали друг с другом по телефону ровно три раза — когда болел Макс.

— У меня в телефоне есть адрес.

Ухоженные улицы Хэмпстеда с кондитерскими, дорогими бутиками и модными итальянскими ресторанами остались позади, за окнами мелькали заколоченные витрины, бетонные многоэтажки, заросшие сорняками заправки.

— О господи, — прошептала Лиа. — Ты уверена, что мы правильно едем?

На дороге теперь вместо солидных «рейнджроверов» и БМВ попадались разрисованные «фиесты» и «корсы».

— Ты же всего пару часов назад была в больнице. Почему ты хотя бы не позволишь мне…

— Лиа, хватит!

Кэрри нажала на газ и перестроилась через несколько полос, чтобы успеть на зеленый светофор. Налево она повернула, когда уже зажегся красный, и рванула против движения по односторонней улице. Через минуту она резко затормозила и разрыдалась, уронив голову на руль.

— Я понятия не имею, куда я еду.

Лиа вышла из машины, открыла водительскую дверцу и помогла Кэрри выбраться. Затем усадила ее на пассажирское сиденье и ввела адрес в навигатор. Через пару минут они развернулись и начали осторожно пробираться по узким улицам в еще более неприглядную часть города.

Руки у Лиа тряслись — не столько от неуверенности, сколько от того, что впервые за двадцать лет дружбы с Кэрри она видела ее слабой.

— Наверное, навигатор ошибся. — Она переключилась на вторую передачу и выглянула в боковое окно. — Вряд ли Броуди здесь живет.

— Это так… так близко… — На Кэрри будто снизошло откровение. — Все это… так близко от того места, где живу я.

— Не понимаю. Это и есть Вестмаунт-роуд. — Лиа кивнула на указатель с названием улицы, почти полностью скрытым граффити. — Неужели Броуди живет в таком месте? — Лиа еще проехала вперед. Казалось, ее неуверенность передалась машине — скорость все падала.

Перед ними словно возник город из другого мира: серый бетон, битые стекла, линялое белье, свешивающееся с балконов, кое-где редкие пятна красного цвета — горшки с цветами на подоконниках — и повсюду граффити, компании неопрятных и просто устрашающего вида подростков.

Лиа поставила машину на ручной тормоз:

— Ближе припарковаться не получится.

Кэрри вышла. Лиа последовала ее примеру. Два долговязых парня в низко надвинутых на глаза шапках и в куртках от спортивных костюмов как из-под земли выросли рядом.

— Приглядеть за тачкой? — Лицо у подростка было костлявое, лоб в прыщах. Глаза холодные.

— Отвали, — спокойно сказала Кэрри, — машина застрахована.

Женщины приблизились к дому номер триста сорок девять. Казалось, посторонним туда вход заказан — дом словно повернулся к миру своей уродливой спиной. Узкий проход между квартирами первого этажа вел во внутренний двор площадью с несколько теннисных кортов. Подруги остановились в центре двора, со всех сторон их окружал серый бетон.

— Никто не станет жить здесь по своей воле, — прошептала Лиа.

— Мой бывший муж живет здесь, — отрезала Кэрри. — И мой сын жил здесь, когда гостил у отца.

Лиа понимала ее гнев. Все складывалось в единую картину: Вестмаунт, шпана, ножи, ее сын. Выбор Броуди. Его вина.

— Я даже не догадывалась, что это за район, — словно в оправдание добавила Кэрри.

Они изучали указатели, размещенные по углам внутреннего двора, чтобы понять, по какой из вонючих лестниц нужно подняться. Почти все указатели были сожжены или разрисованы, но в конце концов им удалось разобраться. Они поднялись на третий этаж, стараясь дышать через рот. По бетонной галерее, переступая через мешки с мусором, велосипеды, огибая маленьких детей, которых выставили из квартир, как нашкодивших щенков, они добрались до нужной двери. Лиа постучала.

— Открыто! — крикнул Броуди.

У него не было сил идти к двери и встречать очередную команду детективов, прибывшую, чтобы покопаться в жизни его сына, перелопатить ее до основания.

Через несколько секунд стало ясно, что это не полиция.

— Кто это? — Броуди прислушался. Принюхался. Напряг все свои чувства. Женщины.

— Ох и ни хрена себе… — тихо произнесла одна из них.

Кэрри Кент, его бывшая жена, стояла в его гостиной и обозревала разруху вокруг. Разруху, которая была домом для него и Макса.

Броуди остался сидеть в кресле. Плевать, что она думает. Только что сбылся его худший кошмар — бывшая жена переступила порог его жилища, — но Броуди чувствовал лишь одно — огромное облегчение. И что бы она сейчас ни сказала, какой бы сенсацией и лакомым куском для желтой прессы ни стала смерть единственного сына Кэрри Кент, он знал, что в душе ее царит то же, что и у него. Абсолютная, всепоглощающая пустота.

— Мы не справились. — Ее голос звучал безо всякого выражения.

— Кэрри… — Это была вторая женщина. Подруга. Броуди говорил с ней по телефону раз или два. Он никогда не забывал голоса.

— Что же мы за родители, раз позволили нашему сыну связаться с бандами и… и… — Броуди представил себе, как она оглядывает его квартиру, не находя слов, что с ней бывало редко. Но Кэрри лишь просто спросила: — Почему?

— Почему, — повторил он.

На диван кто-то сел.

— Как это с нами случилось?

— Все это, — прошептал Броуди. Оба понимали, что говорят не только о том, что случилось сегодня.

— Не знаю, смогу ли я жить без него, — сказала Кэрри.

Броуди подумал, что слова и тон больше подходят для какой-нибудь забитой гостьи из ее шоу.

— А с ним ты могла жить? — Он знал, что это жестоко, но сказал то, что думал. Макс нуждался в их помощи, а они его не слышали.

— Броуди…

— Не надо, — оборвал он Лиа. Сейчас не до выяснения отношений. Им обоим сейчас нужно только одно — увидеть, как свершится правосудие. Увидеть, как свершится правосудие, с иронией повторил он про себя.

— Мы должны помочь друг другу, — сказала Кэрри.

— Поздновато, тебе не кажется?

— Мы должны быть сейчас вместе, Броуди. С того момента, как появился Макс, мы с тобой связаны. Как бы мы ни отдалились друг от друга.

Смех Броуди прозвучал неуместно.

— Связаны? Отдалились? Да ты вообще понимаешь, о чем говоришь? Ты живешь в этом твоем идеальном мирке, который ты вокруг себя возвела. Ты хоть раз задумывалась о том, насколько мы трое действительно далеки друг от друга… или были далеки?

Он вскочил и беспокойно прошелся по комнате. Жаль, что он не может схватить какую-нибудь вазу и швырнуть ее об стену. У него нет ваз.

— Сейчас не время ссориться. Мы должны выяснить, что произошло. Кто сделал это.

— Она права. — Голос Лиа.

— Полиция тебя уже допрашивала? — спросил Броуди.

— Да. А тебя?

— Очень коротко. Думаю, они не знают, с какого конца взяться.

— У них есть свидетель, — сказала Кэрри. — Ты знаешь, кто это?

— Нет. — Броуди остановился.

— Я хочу поговорить с ним. Мне нужно с ним поговорить.

Броуди понял, что она пытается сдержать слезы.

— Может, предоставить дело полиции?

Кэрри ответила не сразу — собирается с мыслями, решил Броуди. Не хочет плакать в его присутствии.

— Мы не можем просто сидеть и ждать, — наконец произнесла она.

Броуди представил себе, как его бывшая жена, маленькая, хрупкая, с покрасневшими от слез глазами, сидит на диване, — но тем не менее даже сквозь отчаяние он уловил отголоски былой Кэрри Кент. Той Кэрри Кент, у которой всюду связи, в том числе и в полиции. Да. Он тоже не сможет сидеть и ждать новостей. Если у них и осталось что-то общее, то это потребность докопаться до истины, будь то в работе или в жизни.

— Макс пару раз приводил сюда девушку. — Броуди сомневался, что Кэрри это известно.

— Девушку? Когда?

— Это началось прошлой осенью. Он мало о ней рассказывал.

— Он называл ее имя?

— Нет. — Броуди ни о чем не спрашивал сына. Просто раза два он чувствовал в спальне незнакомый запах — не духов, а скорее лака для волос, косметики, стирального порошка. Но он хотел, чтобы Макс сам рассказал ему, когда будет готов.

— Мне нужно вернуться в школу, — решила Кэрри.

Человек действия, она просто не могла сидеть сложа руки. Давно, в их прошлой жизни, если что-то шло не так, Кэрри тут же бросалась все исправлять. Ты стремишься починить вещи до того, как они сломаются, часто шутил он.

— Ты поедешь со мной? — спросила она.

— Кэрри, может, сегодня уже не стоит? — с сомнением спросила Лиа.

— Поеду, — без колебаний сказал Броуди.

С «мерседесом» за время их отсутствия ничего не произошло. Лиа села за руль, Броуди — на пассажирское сиденье. Кэрри открыла ему дверь, помогла пристегнуться. Она сама удивилась, как естественно это у нее вышло. Ведь после того, как он ослеп, они прожили вместе всего несколько месяцев.

— Говорите, куда ехать, — сказала Лиа.

— Прямо, к железнодорожной станции. Там направо. — Броуди объяснял уверенно, будто точно знал, как стоит машина.

Через пять минут они въезжали на школьную парковку.

Кэрри много раз приходилось вместе со съемочной группой сопровождать семью жертвы к месту преступления. Чаще всего речь шла об автокатастрофе, пьяной потасовке, разбойном нападении или изнасиловании. Оператор знал, что сначала нужен панорамный кадр, букеты цветов, записки, плюшевые мишки, затем крупные планы родственников. Важно было поймать самый первый момент, голые эмоции, чистое горе. Наблюдать за этим всегда было тяжело. Но ни в какое сравнение не шло с тем, что она увидела сегодня, — кровь ее сына. И она старалась абстрагироваться, притвориться перед собой, будто это очередной репортаж, что это не ее сын умер этим утром. Этим утром…

— Извините, дальше нельзя. — Двое полицейских загородили ворота, которые вели с парковки на территорию школы. — Здесь произошел несчастный случай.

— Это мой сын, — прошептала Кэрри. — Несчастный случай с моим сыном. — Они с Лиа держали Броуди под локти с двух сторон. Она чувствовала, что ему неприятна собственная беспомощность. — Это его отец. Нам нужно поговорить с директором.

Полицейские переглянулись, сообразили, кто перед ними, и дружно кивнули.

— Идите за мной. — Один из полицейских повел их внутрь желто-серого здания школы.

Джек Рашен, директор, беседовал с двумя учителями. Обычно к этому времени школа уже затихала, но сегодня здесь допоздна обсуждали, как вести себя в столь кризисной ситуации. Учителя замолчали и уставились на Кэрри.

— Мы родители Макса. Нам нужно поговорить с вами.

— Я собирался связаться с вами, миссис Кент, но я не ожидал увидеть вас сегодня, — пробормотал Рашен, встал и зачем-то представился. Он явно не знал, как себя вести.

Кэрри уже ненавидела его. В конце концов, разве это не его вина, что ее сын мертв? Ведь кто-то же должен быть виноват.

— Я хочу знать, что именно произошло сегодня утром.

— Полиция работает над этим, миссис Кент. Это огромная трагедия, но, поверьте…

— Не вижу причин верить хоть одному вашему слову. Мой сын был обычным школьником, а теперь он… он мертв. — У нее вырвалось рыдание.

— Кэрри, хватит. — Голос Броуди почему-то подействовал на нее успокаивающе. Хотя ведь в прежние годы его голос всегда так на нее действовал. — Мы хотим знать, с кем он дружил. Мы хотим пригласить его друзей на похороны.

Воцарилась тишина. Похороны Макса.

Как Броуди может уже думать о похоронах? Она отогнала эту мысль. Не время. Главное сейчас — свидетель. Конечно, директор не скажет, кто был свидетелем преступления, даже если предположить, что это ему известно. Полиция вряд ли будет делиться подобной информацией, а Рашен, скорее всего, хорошо понимает, что разглашение таких сведений будет стоить ему места. Если он уже его не потерял.

Внезапно заговорил один из учителей. Казалось, он лучше контролирует ситуацию, лучше понимает, что в таких случаях следует сказать, пусть даже его слова были банальны.

— Макса все любили. Мне очень жаль.

Молчание. Все любили, подумала Кэрри. Все любили… Он никогда не приводил друзей домой. По крайней мере, она ни разу не видела. А когда они говорили о школе, он не упоминал никаких имен. Никогда не рассказывал о том, кого выберут в футбольную команду, или кто получил выговор, или кто с кем встречается.

— Все любили… — повторила она.

— Так с кем нам связаться? — спросила Лиа, доставая блокнот и ручку из сумки.

Учитель пожал плечами:

— Думаю, многие захотят прийти. Мы повесим объявление. Когда школа снова откроется.

— Назовите хотя бы его ближайшего друга, — сказал Броуди. — Всего одно имя.

Заминка.

— У нас большая школа. Тяжело назвать кого-то одного.

Иными словами, они не знали.

— А учителя? У него был любимый учитель?

От волны боли Кэрри едва устояла на ногах и ухватилась за его рукав.

— Тим Локхарт. Учитель английского, — произнес второй учитель скороговоркой, словно выдавал тайну. — Мы с ним приятели. Он недалеко живет. Дэнби-террас, двадцать четыре.

Директор сердито глянул на подчиненного.

— Я бы посоветовал дождаться сведений от полиции и лишь потом говорить с кем-то из сотрудников школы.

— Разумеется, — согласилась Лиа, пряча блокнот. — Пойдемте, — сказала она Кэрри и Броуди.

Все трое вышли из кабинета. Кэрри медленно брела по нескончаемому школьному коридору, чувствуя себя ученицей, которой директор устроил разнос. Что же она сделала не так, что она сделала не так…

Подростки прибыли с родительницами, которые сейчас курили на улице, переругиваясь с дежурным сержантом и грозя подать в суд. Все как обычно. Матери не пожелали присутствовать на допросе, так что парни сидели в комнате одни. Оба выглядели намного моложе своих лет.

— Сколько вам лет, парни? — спросил Дэннис.

— Тринадцать, — хором ответили они. Прозвучало это как «тринац». Закон они знали, с этим не поспоришь.

— Ну да, а мне тогда двадцать один.

Они пожали плечами. Один начал ковырять прыщ на лбу, волосы у него были грязные. Другой тер глаза.

— Мы арестованы?

— Вы знаете, что нет. Я вам уже это сказал. — Дэннис взглянул на Джесс. Для человека, не покидавшего службу уже восемнадцать часов, выглядела она хорошо. — Мы хотим задать вам несколько вопросов. Надеемся на вашу помощь. Потом можете идти.

Парни обменялись ухмылками.

— Я назову ваши имена. Вам нужно их подтвердить. Просто скажите «да». Блэйк Сэммс и Оуэн Дрисколл.

— Ага, — ответили оба.

— Вы знаете человека по имени Макс Квинелл?

— Без понятия, — ответил Дрисколл. — Может, да, может, нет. — Он усмехнулся, показав желтые зубы.

— Он был убит ножом сегодня утром. — Мастерс взглянул на часы, чтобы удостовериться, что это действительно произошло еще сегодня.

— Ага, — сказал Сэммс. Видно, сообразительностью он не отличался.

— Так вы знаете Макса Квинелла?

— Ну так.

— Вы знаете, кто это сделал?

Пацаны замотали головой.

— Макс был членом банды?

Дрисколл рассмеялся.

— Ага, щас.

— Нет? Почему ты так решил?

— Да без понятия.

Ясно, у Дрисколла все будет «без понятия». Дэннису все это порядком надоело. Такими темпами допрос мог продолжаться бесконечно.

— Так, Оуэн, ты со мной. Блэйк, ты остаешься тут с детективом Бриттон.

Дэннис увел Дрисколла в другую комнату, усадил подростка на стул, сам остался стоять.

— Где ты был сегодня утром между десятью и одиннадцатью?

Дрисколл пожал плечами, нахмурился, посмотрел на потолок.

— В школе.

— Какой был урок?

Парень скривился:

— А я помню? Ну, типа, биология, химия.

— Но ты точно был в школе?

— Ну да. Конечно. Я же послушный. — Он ухмыльнулся. — Спросите Уоррена Лэйна. Он мой кореш.

Дэннис кивнул и, оставив парня с дежурным, вернулся к Сэммсу и задал тот же вопрос.

Сэммс понурил голову.

— Мы с Оуэном прогуляли школу.

— Значит, тебя и Оуэна Дрисколла сегодня утром в школе не было? А что там с этим третьим парнем, Уорреном?

— Ага. Мы тут… зашли в один магазин.

— И провели там все утро?

— Ага.

— Засунь-ка их в камеру на часик, — шепнул Дэннис Джесс и предостерегающе сжал ее руку, увидев, что она приготовилась возразить.

Джесс промолчала.

Осень 2008 года

Он не мог точно сказать, сколько времени они лежали на кровати. Час, два, четыре, десять? А может, всего минуту? Но этого хватило, чтобы перед мысленным взором пронеслось все его детство. Лежать рядом с ней было очень приятно. Может, он влюблен?

Макс смотрел в испещренный пятнами потолок спальни и вспоминал. Каждая из полустертых картинок была так драгоценна, будто сделана из тончайшего хрусталя или чистейшего шелка.

У него тогда были другие родители. Отец — моложе. Моложе по той силе, которая позволяла ему с легкостью поднять Макса под самый потолок. Он любил, когда отец щекотал его, а потом перекидывал через плечо и нес в сад играть в футбол.

А теперь — теперь его сильные руки в основном держали сигареты или ощупывали стену на пути в ванную или кухню. Еще, если Макс приходил к отцу на работу, он видел, как отец бешено жестикулировал этими руками, споря с коллегами или Фионой.

Вспомнить, какой была в те дни мать, было сложнее. Возможно, потому, что из них двоих она изменилась больше, хотя это ведь отец ослеп.

Он никогда не думал, что ее руки дают чувство защищенности, или могут развеселить его, или испугать. Она никогда его не шлепала, но нельзя сказать, чтобы она часто обнимала его, или играла с ним, или… Она кормила, купала и одевала его. Давала ему все необходимое. Конечно, она им не пренебрегала, этого бы никто не мог сказать. Их дом был уютным и гостеприимным, мать была радушной и веселой хозяйкой, у нее все шло по заведенному порядку.

— А у тебя дома бывают… ну, ссоры? — спросил Макс. Руке, которая все еще лежала на колене Дэйны, стало жарко.

Она рассмеялась.

— Спроси лучше, когда их не бывает. Да такого времени просто нет. Разве что когда Кев напивается и засыпает, а мама уходит играть в бинго. Тогда мы с Лорелл играем или я ей читаю. Вот это настоящий покой.

— Знаешь, покоя тоже может быть слишком много. Когда все…

— Слишком хорошо? — закончила она.

— Нет… даже не хорошо. — Макс задумался. — Слишком идеально.

Дэйна удивленно хмыкнула. Она не понимала, о чем он говорит. А он говорил о матери. О своей идеальной матери.

Он поклялся, что никогда их не познакомит.

— Мне нужно идти. — Дэйна села.

Рука Макса соскользнула с ее колена. Пальцы покалывало, тепло волнами поднималось к груди. Макс подумал о том, что сейчас, рядом с ней, он пережил пусть и короткий, но по-настоящему идеальный момент.

Макс не захотел оставаться в квартире отца. К счастью, на обратной дороге они не встретили тех подростков, а Дэйна ничего не сказала о дыре, в которой живет его отец. Возможно, у нее дома было не лучше. Макс сознавал, что, приглашая сюда Дэйну, он брал на себя ответственность за ее безопасность. Если они еще когда-нибудь здесь окажутся, он обязан показать, что он настоящий мужчина. Да, в следующий раз он будет готов.

Выйдя за пределы Вестмаунта, они расстались. Дэйна пошла по направлению к школе, неподалеку от которой жила, а Макс сказал, что встречается с друзьями. Вот только никаких друзей у него не было. Просто он не хотел, чтобы она знала, куда он направляется. А направлялся он домой, в Хэмпстед. В дом стоимостью восемь миллионов фунтов.

Макс быстро шагал, сунув руки в карманы и не отрывая взгляда от носков кроссовок. В Дэннингеме, его прошлой школе, все отлично знали, кто его мать: шоу Кэрри Кент смотрели миллионы, о ней регулярно писали глянцевые журналы. Она была знаменита, как Опра, и одиозна, как Джерри Спрингер. С другой стороны, родители прочих учеников Дэннингема были миллионерами, лордами, иностранными принцами. Если бы его мать не была знаменитой, он все равно выделялся бы — но тогда уже своей обычностью.

Охранная система в доме была трехуровневой. Сначала — распознающие лица камеры. Затем решетка с кодовым замком. Если ввести код неверно трижды, приезжала полиция. Затем вторая дверь, тоже с кодом. Пройдя через нее, он крикнул: «Я дома!» Потом повторил это еще раз, в холле. Он никогда не знал, застанет ли кого-нибудь. Матери чаще всего не было, и его встречала прислуга. Или охранники, или домработница.

— Привет, — услышал он с другого конца огромного, облицованного мрамором холла. Марта. — Я приготовила тебе еду, солнышко. Твоя мама уехала в Чарлбери. Вернется в воскресенье.

Макс прошел на кухню. В этом громадном помещении он чувствовал себя муравьем. Мать снесла заднюю стену и заменила ее стеклом. Это зрительно увеличивало пространство раз в двадцать. Все было белым — аж глаза болели.

— Спасибо. — Макс сел за стол, и Марта тут же поставила перед ним тарелку.

Неужели она весь день ждала, пока он вернется домой? Ему нравилось думать, что так оно и есть. Пожалуй, с Мартой он разговаривал чаще, чем с собственной матерью. Он ел с жадностью, чтобы показать, как вкусно она стряпает. Он любил Марту. Она всегда была добра к нему.

Чарлбери. Он не был там с Нового года, когда мать закатила коктейльную вечеринку. Он тогда напился и блевал в каменную вазу. Он знал, что очень разочаровал и подвел мать. Она предоставила прислуге с ним разбираться. Велела увести его и запереть в одной из дальних спален, чтобы он больше не позорил ее перед гостями.

— Объедение. Спасибо, Марта.

Она радостно улыбнулась. Жаль, что Марта не его мать. Эта неожиданная мысль застала его врасплох, но в то же время от нее почему-то сделалось тепло.

— Ты давно видел своего гениального папу? — Марта вытерла руки. Кухня сияла чистотой.

— Он тоже уехал, — ответил Макс. — Конференция. Похоже, я сирота. — Он ухмыльнулся.

— Ну, я пробуду тут до семи. Крикни, если тебе что-то понадобится, дорогой.

Макс подумал, что, выходя из кухни, Марта погладит его по голове, но она этого не сделала. Он нажал кнопку на пульте. В стене открылась панель, за которой прятался телевизор. Телефонный конкурс. «Сколько дней в неделе? Ваш шанс выиграть пять тысяч фунтов наличными. А) Один. Б) Семь. В) Триста шестьдесят пять».

Во рту у Макса пересохло, руки вспотели, сердце заколотилось. Он тут же набрал номер и прослушал длинное сообщение. Когда оно закончилось, он назвал свое имя, адрес и правильный ответ. Затем проделал это еще с десяток раз. Быстро доев обед, он оставил тарелку рядом со сверкающей белой раковиной и вышел из кухни. По сравнению с окружавшей его белизной он чувствовал себя грязным. И еще он почему-то чувствовал, что в этот раз не выиграет.

Максу отчаянно хотелось снова увидеть Дэйну. Он не мог забыть того ощущения близости, которое испытал, прикасаясь к ее ноге через ткань джинсов. И еще он не мог выбить из головы мысль, что, возможно, он и впрямь ей нравится. Он перебирал в памяти подробности их встреч: пикник, свидание в хижине, как он сделал ей подарок у школы, их поход в кино и то время, что они провели, лежа на кровати его отца. Не так уж мало.

Он ни с кем не разговаривал с тех пор, как вчера ушла Марта. С утра лил дождь. Прихватив еду, Макс отправился в гостиную, где мать принимала своих гостей и устраивала коктейли. Он плюхнулся в дорогущее кресло, на обивку упало несколько капель шоколадного молока, и Макс быстро размазал их рукавом банного халата.

До чего же скучная комната. Ни телевизора, ни книг. Он принялся разглядывать картины, которые выбирала мать. Огромные абстрактные полотна, словно пульсирующие яркими красками, висели в каждом углу и каждой нише. Интересно, что они изображают? Может быть, обнаженное тело? На самом большом полотне, над камином, ярко-голубой и шоколадный цвета резко контрастировали друг с другом и представляли собой… неизвестно что. Макс знал, сколько стоили все эти картины. И он совершенно не понимал мать.

Он вернулся на кухню, открыл холодильник. Ничего вкусного. Салаты, разное мясо, завернутое в вощеную бумагу, сыры, какие-то паштеты, рыба, фрукты. Здорово было бы съесть сейчас пирог с мясом или сосиски с картошкой.

Макс достал телефон из кармана халата.

Хочешь встретиться?

Ответ пришел через пару секунд.

Да. Где?

Закусочная около школы.

ОК. X

X означает поцелуй. Поцелуй. Это сообщение он ни за что не удалит. Макс кинулся к себе и быстро натянул джинсы, футболку и свитер на молнии. Почистил зубы, пригладил волосы с помощью геля, прыщ на подбородке решил не трогать и, перепрыгивая через ступеньку, спустился обратно на кухню.

У него кружилась голова, как будто сегодняшний день должен был стать лучшим в его жизни.

Они поедят жареной картошки, возможно, спустятся к ручью и станут смотреть на проезжающие поезда. Потом он предложит пойти в хижину, они сядут вместе в автомобильное кресло, их плечи будут соприкасаться, а потом… Он так отчаянно хотел поцеловать Дэйну, что у него заныло в груди.

Он был так поглощен этими мыслями, своим волнением, желанием, страхом все испортить, сказать что-нибудь не то, что сам не заметил, как открыл шкаф в кухне. Впрочем, он не удивился, поймав себя на том, что любуется деревянной панелью с ровными прорезями, в которые были вставлены десять ножей самого лучшего качества. Мать покупала только лучшее.

Возьму самый маленький, подумал он. Если что, пригодится для разрезания коробок с призами.

Он провел пальцами по рукоятке каждого ножа. Сердце забилось быстрее, как будто он играл на некоем смертельном музыкальном инструменте.

Вот этот.

Он вытащил нож из прорези.

Провел большим пальцем по лезвию. Такой острый, черт возьми.

Он бедром толкнул дверцу шкафа, чтобы она закрылась, а сам все не отрывал взгляда от пятнадцати сантиметров сверкающей стали. Он уже чувствовал себя лучше. Защищеннее.

Макс положил нож в застегивающийся на молнию карман коричневой кожаной сумки и вышел из дома. Он не мальчик, а настоящий мужчина.

Пятница и суббота, 24 и 25 апреля 2009 года

Дэннис Мастерс снова свел парней в одной комнате. Паршивцы сидели за столом, пиная друг друга и переругиваясь. Наверное, считают, что выглядят от этого более крутыми. В действительности же даже не дашь их пятнадцати-шестнадцати лет.

— Ну что, припомнили что-нибудь интересное? — На часах десять сорок. Его смена закончилась три часа назад. Хотя он так и не был дома с окончания предыдущей. Или еще раньше? Он сбился со счета. — Например, кто убил Макса Квинелла?

Подростки молчали.

— Но вы же там были, верно?

— Не-а.

— А что, если я говорил кое с кем, кто может подтвердить, что вы там были? — Дэннис хотел узнать побольше об Уоррене Лэйне.

Переглянувшись, мальчишки дружно пожали плечами. Именно из-за таких вот переглядываний Мастерс и решил допрашивать их вместе.

— Это неправда, — сказал Дрисколл сквозь зубы.

— Даже если мой свидетель готов дать показания в суде?

— Ага, — сказал Сэммс, которому придала духу смелость товарища. — Мы, блин, никого не трогали.

— А если мой свидетель — Уоррен? — Мастер в упор посмотрел на Оуэна.

Парень побледнел и опустил глаза.

— Если он чего и сказал, то он, сука, врет. Ни хрена он не знает.

— Вы являетесь членами банды? — спросил Мастерс.

— Да все сейчас в бандах, — ответил Оуэн Дрисколл. — А иначе, понимаете… — он чиркнул пальцем по горлу, — кранты иначе.

Мастерс кивнул.

— Как называется ваша банда?

Парни снова переглянулись.

— Чем скорее вы мне скажете, тем скорее выйдете отсюда.

— У нас есть права вообще-то. — Сэммс пнул ножку стола. Посыпалась краска.

— Правда, что ли? — удивился Мастерс и повернулся к Джесс: — Еще час в камере, детектив. — Он направился к двери.

— Подождите… — Дрисколл вскочил. — «Бегущие по лезвию». Вот как мы называемся. Но мы никого не трогаем, ясно?

Мастерс развернулся и быстро подошел к столу.

— Сядь, живо. — Он опустился на стул напротив парней. — «Бегущие по лезвию», значит. И у вас у всех есть ножи, да?

Парни окаменели. Другого ответа и не требовалось. Разумеется, их обыскали, когда привезли, но при себе они ножей не держали. У них, конечно, было достаточно времени, чтобы выбросить оружие или спрятать его дома, прежде чем их увезли в участок. Он вспомнил, как в прошлом году по его рекомендации провели амнистию. В полицейские участки принесли тысячу триста ножей. Он тогда копался в куче смертоносного металла палкой от швабры. Вероятно, часть этого оружия к моменту амнистии уже успела побывать в деле.

— Зачем? Зачем вам ножи? — Конечно, он знал ответ, но не мог понять его.

Сэммс и Дрисколл посмотрели сначала друг на друга, потом на Мастерса.

— Потому что без них мы трупы, — сказал Дрисколл. — Вот и все.

Было очень поздно, но Мастерс решил позвонить Кэрри. Он до сих пор не мог поверить, что ее сын мертв. Он не был знаком с мальчиком, да и его отца сегодня увидел впервые. Он пару раз оставался ночевать у Кэрри, но она выпроваживала его либо до, либо после того, как Макс уходил в школу. Теперь его мучило странное чувство вины. Как будто он вторгся в чужую семью, когда позволил страсти втянуть себя в короткий и бурный роман с одной из самых знаменитых женщин Англии. Хорошо хотя бы, что эта неудачная любовная история не помешала ему и Кэрри продолжить сотрудничество.

Телефонный звонок заставил его вздрогнуть от неожиданности. Обработаны материалы с уличных камер наблюдения, и ему стоит взглянуть на записи.

— Сейчас спущусь.

Мастерс уже давно толком ничего не ел и не мог вспомнить, когда в последний раз спал. Он остановился у кофейного автомата в коридоре, сунул деньги, нажал кнопки, но машина не сработала. Пнув ее от души, он пошел дальше.

Двое детективов отсматривали записи с камер, установленных вокруг школы.

Мониторы слабо освещали темную комнату.

— Что-то есть? — Мастерс придвинул себе стул.

— Вроде того, — ответила Деб Карри. Она перемотала запись назад и пустила на замедленной скорости. В правом нижнем углу кадра было указано время: 10:34, 24 апреля 2009 года. То есть сегодня утром. Или уже вчера, подумал Мастерс. — Видите? Пять подростков бегут по направлению от школы сразу после убийства. Они засветились на всех камерах от Боттл-роуд до Эктон-лейн. Я их отследила до самого вокзала Хэрлсден.

Дэннис наклонился к экрану, чтобы получше рассмотреть. Все в капюшонах.

— Лица есть?

Подростки бежали очень быстро, даже при замедленном воспроизведении их фигуры были размыты.

— Нет. По крайней мере, четко не видно ни одного. Я отправила несколько кадров экспертам, может, что и получим. И запросила материалы с камер наблюдения на вокзале, но их доставят только завтра.

Мастерс кивнул.

— Вот эта куртка, с белыми полосками на рукавах… Я только что познакомился с ней довольно близко. Пусть кто-нибудь узнает, где такие продают и много ли их в районе. Идентифицировать этих парней — лишь полдела, надо еще доказать, что они имеют какое-то отношение к убийству Макса.

Лег Мастерс в три часа утра, но через пять минут снова вскочил и заходил по комнате. Сна ни в одном глазу. Он раздумывал, спит ли она и можно ли ей позвонить? Лежит ли она одна в своей кровати, рыдая, или плачет в объятиях кого-то близкого? А может, крадется по лондонским улицам, зажав в кулаке нож, готовая собственными руками вершить правосудие.

Нет, скорее всего, решил он, Кэрри сидит одна, уставившись в стену. В руке у нее стакан воды. Иногда она делает глоток. Она ничего не ела со вчерашнего утра. Со стороны кажется, что она спокойна и полностью контролирует себя, однако в голове у нее бушует хаос из безумных мыслей, обвинений, раскаяния. Конечно, она думает и о возмездии. Дэннис Мастерс хорошо знал Кэрри и был уверен: она не успокоится, пока не найдет того, кто убил ее сына.

«Моя жизнь идеальна, — сказала она ему однажды, когда они лежали в постели. — Я сама сделала ее такой. И никому не позволю ничего в ней нарушить».

Кэрри держала в руке стакан воды и изредка делала глоток. Была глубокая ночь. Несколько часов назад она настояла на том, чтобы все ушли. Когда рядом находились люди — Лиа, полиция, Броуди, а потом еще и эта женщина, Фиона, — все было слишком по-настоящему, слишком больно, слишком невыносимо.

Оставшись одна, она придумала собственную реальность. Сначала она вообразила, что проснулась от того, что у нее скрутило живот, — и это чистая правда, все ее внутренности словно сжали в кулак, — поэтому она приняла таблетку и теперь сидит у окна, наслаждаясь прохладным ночным воздухом. Затем она представила себя маленькой девочкой, которая не может заснуть от волнения в ночь перед Рождеством.

Следующая ложь, которую она придумала, была связана с Броуди. Вот она ждет его возвращения после недельной конференции в Штатах и не может уснуть, зная, что скоро он, такой красивый, ухоженный, подтянутый, теплый, будет лежать рядом с ней. И даже если они не займутся любовью, потому что он вернется уставшим, они прижмутся друг к другу, обнимутся и станут думать о том, как им повезло, что они вместе, что у них есть Макс, прекрасный дом, хорошая работа. И разве их жизнь не идеальна?

Кэрри вдруг затрясло.

Макса убили. Ее сына убили.

Нет ничего идеального. И никогда не было.

Когда она открыла глаза, было светло. Шея затекла, все тело ныло. Она все-таки заснула прямо в кресле. Потом она вспомнила.

В кухне она очистила банан. Взглянула на часы. Шесть пятьдесят. Обычно к этому времени она уже успевала провести двадцать минут на беговой дорожке, принять душ, выпить кофе, съесть фрукты, тост — или что там приготовила Марта — и сесть за компьютер, чтобы проверить почту и подготовиться к шоу… таким было ее вчерашнее утро. Но все вышло из-под контроля.

— Почему?! — крикнула она, швырнув остаток банана в стену.

Лорейн Пламмер. Ее сына ударили ножом на улице, когда тот пытался помочь пожилому человеку, которого только что ограбили. Кэрри помнила, что она тогда подумала: «Мне так повезло, а вам нет». Она всегда мысленно старалась провести границу между своей жизнью и жизнью героев шоу. Но разве есть что-то плохое в том, чтобы радоваться своему благополучию?

Звук открывающейся двери. Кто это? Броуди вернулся с работы… или Макс из школы?

Черт.

— Ох, дорогая, — послышался взволнованный голос Марты в холле. Она вошла в кухню, протянула руки: — Дорогая моя, я только что узнала. Передали в новостях по радио. Мне до этого никто не сообщил.

Расстояние, которое всегда существовало между двумя женщинами, исчезло: Марта преодолела его, обняв Кэрри за плечи. Какие, оказывается, сильные у нее руки. Как ей хорошо в этих руках.

— Не надо… — сказала Кэрри, хотя на самом деле она хотела лишь одного: чтобы Марта обняла ее покрепче и не отпускала, пока не утихнет боль.

Марта тут же отступила:

— Прости. Просто я подумала…

— Я знаю. Я знаю. — Кэрри выдвинула табурет и села.

Марта засуетилась, налила воду в чайник, включила, достала чашки. И не переставая качала головой.

— Уже известно, кто это сделал?

— Пока нет. — Она не сможет жить, если убийц не найдут.

— Я тоже потеряла сына. — Голос Марты звучал так, как будто для того, чтобы произнести эти слова, ей понадобилось все ее мужество, как будто боль подтачивала ее изнутри все эти годы.

Кэрри молча смотрела на нее. Говорить сил не было.

— Мой мальчик родился мертвым. Это было много лет назад. Он был со мной только те девять месяцев, что я его носила. Он родился с открытыми глазами. Так что сначала нам показалось, что все хорошо. — Марта почти рассмеялась. — Он все время пинался, все эти месяцы. А потом… ничего.

Две женщины, которых разделяла разница в возрасте, состоянии, внешности, положении в обществе, были теперь связаны общей болью. Кэрри никогда не думала, что Марта пережила такую потерю. Она ощутила сострадание, но лишь на секунду, а потом ее снова захлестнуло бесчувственное отчаяние.

Марта обошла стол и взяла руки Кэрри в свои.

— И не вздумай плакать одна. Я здесь, поняла? Я перееду. Макс был хорошим мальчиком. Очень добрым. Он бы хотел, чтобы я была сейчас с тобой. Макс любил, когда я бывала дома.

— Любил?

— Конечно. Иногда тут было так пусто и одиноко, и я видела, как он радуется. Радуется, когда, возвращаясь домой, видит меня на кухне.

Господи. Как же перенести чувство вины?

— Меня вечно не было рядом, даже когда я была нужна ему.

— Ты хорошая мать.

Обе понимали, что на самом деле Кэрри не была хорошей матерью, но сейчас лучше притвориться, что это не так.

— Я приготовлю тебе чаю.

Кэрри кивнула. Зазвонил ее мобильный.

— Дэннис, — сказала она в трубку. — Нет, я не спала.

Она поставила босые ноги на перекладину табурета. В ее мозгу пронеслась мысль, что она сделала педикюр, когда Макс был еще жив, что ногти покрасили в розовый цвет, когда ее сын еще дышал.

— Правда? Ты их арестовал? Почему нет? — Кэрри выпрямилась. — Нет, как ни странно, я не знаю, чем займусь, детектив! Что предложите? Небольшой отпуск, а может, недельку в спа-отеле? А может, лучше просто на работу вернуться и забыть обо всем? — Она задохнулась от гнева. Мастерс что-то ответил. — Просто поймай убийцу моего сына, Дэннис. — Кэрри выругалась в трубку, затем с силой швырнула ее на стол.

Весь следующий час она плакала.

Марта настояла на том, чтобы Кэрри переоделась. Принять душ сил не было, но чистая блузка, удобные льняные брюки и мягкий свитер позволили ей хоть на несколько секунд вспомнить, каково это — жить нормальной жизнью. Той жизнью, которая теперь казалась чем-то недосягаемым.

— А теперь, дорогая, съешь вот это. — Марта придвинула к Кэрри тарелку с яичницей и тостом. Кэрри уставилась на еду, будто она была отравлена. — Ты ведь понимаешь, что тебе нужны силы, Да? — У локтя возникла чашка с чаем. Марта решительно добавила туда сахар.

Обычно Кэрри не пила сладкий чай. А сейчас ей вдруг стало стыдно от того, что она не замечала, как добра Марта.

— Спасибо. — Она начала есть, преодолевая тошноту.

— Что они говорят? Что они делают?

— Вчера они допросили двух мальчиков в участке.

— Это хорошо.

— Но они их отпустили. — Кэрри вонзила ногти в ладони. Боль была как наслаждение. — Они поймали их, а потом отпустили.

— Но, дорогая, может, это были не те мальчики. Может, они просто знают что-то важное, а? — Марта хотела накрыть ладонь Кэрри, но та отдернула руку.

— Еще они нашли запись. Группа парней бежит от школы. Их зафиксировала камера наблюдения. Сейчас они пытаются обработать изображение, чтобы получить лица.

— Ну что ж, это уже кое-что. Видишь, сколько они уже знают. Скоро они их поймают. Полиция сейчас так хорошо работает.

Кэрри кивнула, вспоминая все те истории об ошибках следствия, которые Дэннис рассказывал ей в неформальной обстановке. Чаще всего — после секса.

— Я должна поговорить с этим учителем. По английскому.

Кэрри встала, принесла сумку и ключи. Нужно приниматься за дело. Она не верила, что Дэннис и его команда доберутся до самой сути дела — до эмоций, причин, повода. Вот что, считала она, в конечном итоге приведет их к убийце Макса. Это ее стихия, то, чем она занималась каждую неделю. Только она могла это сделать.

— Марта, я бы хотела, чтобы вы остались здесь. — Она слабо улыбнулась. — И Макс бы этого хотел.

— Тогда я съезжу домой за вещами. — Марта встала и собрала со стола посуду. — Будь осторожна, дорогая.

Дэнби-террас был ничем не примечательным районом. Красные кирпичные дома вдоль кривой улочки спускались к железной дороге. И все же это место выглядело намного более ухоженным, чем улицы, окружавшие школу, которую выбрал для себя ее сын.

Припарковаться было негде, так что она бросила машину в запрещенном месте. Пусть штрафуют. Пахло кебабом и острым соусом. Кэрри замутило еще больше. Ей казалось, что она никогда не избавится от этого чувства. Адреналин, чай, гнев — все заставляло ее желудок болезненно сжиматься.

Она позвонила в дверь дома двадцать четыре. Долго не открывали, и она уже хотела позвонить снова, как на пороге появилась молодая женщина. Короткое домашнее платье, вытравленные перекисью волосы спутаны.

— Слушаю вас.

— Тим дома? — спросила Кэрри. — Тим Локхарт?

— А что вам угодно? — Голос был неприветливый. Очевидно, женщина не любила, когда в ее дом вторгаются посторонние. Поджав губы, она пристально оглядела Кэрри с головы до ног, словно узнавая, потом недоверчиво покачала головой.

— Я мама одного мальчика, которого он учит. Учил. — Кэрри не улыбнулась. Не могла себя заставить.

— Входите. — Женщина оставила Кэрри ждать в холле, а сама пошла наверх. Через минуту спустился мужчина. Лицо у него было заспанное, волосы торчали в разные стороны.

— Мистер Локхарт?

— Да. Чем могу помочь?

— Я мать Макса Квинелла.

Лицо мистера Локхарта внезапно стало каким-то пустым. Видимо, он считал, что именно такое выражение приличествует в обществе матери, только что потерявшей сына. Он сглотнул, затем резко выдохнул и с размаху опустился на коричневую софу, жестом пригласив Кэрри последовать его примеру.

— Мне так жаль, миссис Квинелл.

Кэрри не стала поправлять его. Только подумала, что всякий раз, как кто-то будет говорить ей, что ему жаль, комок боли в ее груди будет становиться все больше, больше, пока она наконец не задохнется.

— Я хочу поговорить с вами о Максе.

— Конечно. — Тим наклонился вперед. — Я вчера был на больничном, но вечером мне позвонил директор. — Он покашлял, как будто в доказательство того, что болен. — И конечно, это было в новостях.

Мимо двери прошла женщина, открывшая Кэрри дверь. Она уже успела одеться и явно желала узнать, что происходит.

— Я не смотрела. — Кэрри видела журналистов под своими окнами. Они, очевидно, ждали от нее заявления или хотя бы возможности заснять через окно рыдающую телезвезду. Лиа ответила на несколько вопросов. Дэннис закрыл все шторы и жалюзи и велел их не открывать. — Я плохо помню вчерашний день. — Она попыталась сосредоточиться. — Каким был Макс на уроках, мистер Локхарт?

Мистер Локхарт выпрямился, как будто они были в школе и он вызвал Кэрри, чтобы сообщить ей о плохих отметках ее сына.

— Он мог бы быть одним из лучших моих учеников. Макс всерьез интересовался литературой. Но…

— Но? — спросила Кэрри.

— Но он часто пропускал уроки. В этом году ведь предстоят экзамены, так что…

— Он пропускал уроки? — Кэрри была поражена. — Почему я об этом ничего не знала?

— Этими вопросами занимается директор, миссис Квинелл.

Кэрри старалась не терять нить разговора, хотя каждый вдох разрывал грудь, звук резал язык.

— Почему он пропускал уроки? Чем он занимался? Я хочу сказать…

— Да многие школьники считают, что тусоваться в парке и магазинах куда веселее, чем сидеть на уроках. Они там курят, едят всякую дрянь, балуются наркотиками.

Говорил учитель непринужденно. Он еще совсем молод — около тридцати, решила Кэрри, поэтому не забыл время, когда сам занимался тем, что перечислил только что.

— Послушайте, — продолжал мистер Локхарт, — я знаю, что он недавно поступил в нашу школу, и знаю, что ему было нелегко вписаться в новую компанию, но если это вас утешит, я скажу вам, что он все же был не совсем один. Я часто видел его с девочкой. Они вместе ходили на английский. Это еще одна светлая голова. Она пыталась уговорить его не пропускать уроки, делать домашние задания.

— Как ее зовут?

— Вообще-то обычно я не сообщаю имена учеников…

— А вы думаете, я обычно прихожу домой к учителям, чтобы обсудить успехи моего умершего сына? — Кэрри привстала, впившись в Локхарта взглядом. На секунду в ней проснулась Кэрри Кент, известная всей стране.

Локхарт кивнул и поплотнее запахнул халат на груди.

— Дэйна Рэй. Она живет где-то в районе Горс-Вэйл. Если хотите наведаться туда, советую взять провожатого.

— Спасибо. — Кэрри направилась к двери. Ей нужен свежий воздух. В этом доме так душно.

— Подождите. — Учитель встал и прошел через стеклянную матовую дверь в столовую. Стол был завален книгами и бумагами. Он перебрал стопку листов, исписанных от руки, выбрал два. — Я хочу отдать вам это. Последнее сочинение Макса. Мы проходили «Ромео и Джульетту». Я поставил ему высший балл. Его мысли… они очень глубокие и в то же время внушают беспокойство.

Кэрри взяла листки. На миг закрыла глаза, кивнула и быстро вышла. Она знала, что должно пройти время, прежде чем она сможет это прочесть.

Горс-Вэйл буквально кишел хулиганского вида мелюзгой на мотоциклах и скутерах, большинству было не больше десяти. Их матери, без сомнения, с сигаретой и пивом сидели перед телевизорами. Кэрри остановилась.

— Зачем ты это делаешь? — Голос Броуди звучал устало. Полчаса назад она заехала за ним и настояла, чтобы он поехал с ней поговорить с подругой Макса. Он отказывался, твердил, что это бессмысленно, — хотя вчера утверждал обратное. Заявил, что лучший способ справиться с болью для него — просто лежать и курить. Больше он ни на что не способен.

— Я не могу ничего не делать, — сказала Кэрри. Они шли рука об руку. — В жизни Макса было что-то, о чем я даже не подозревала.

— И тебе станет легче, если ты узнаешь сейчас? Если найдешь эту девочку?

— Если бы ты мог видеть это место, ты бы понял, что я имею в виду.

Броуди вырвал руку.

— Наверняка выглядит нормально.

— Очень похоже на ту помойку, где ты сам живешь. — Кэрри снова двинулась вперед. Она знала, что Броуди будет следовать за звуком ее шагов. — Только у тебя, в отличие от этих людей, есть выбор.

Теперь остановился Броуди.

— Ты просто не можешь смириться, да?

Галдящие рядом дети замолкли и уставились на них.

— С чем?

— С тем, что твой бывший муж живет в плохом районе. Что отец твоего сына живет в помойке.

— Глупости. — Кэрри потянула его за рукав.

— Признай.

— Тут нечего признавать.

— Признай, что тебя просто убивает, что я живу в таком месте.

Она не хотела начинать этот разговор сейчас. И вообще никогда. Но Броуди не трогался с места. Кэрри вздохнула. У нее не было сил. В обычное время она ни за что бы не уступила, но обычное время закончилось.

— Так вот зачем ты это сделал? Ты столько лет живешь в этом месте, просто чтобы позлить меня? — Она рассмеялась. — Да ты родился слепцом, Броуди Квинелл.

Конечно, он прав — ее злило, что он живет в таком месте, и еще больше злило, что там немало времени проводил и Макс. Броуди схватил ее за запястье, дернул к себе, приблизил свое лицо к ее лицу.

— Нет, Кэрри Кент, это ты — единственный слепой человек, которого я знаю. Всю жизнь правда находилась прямо у тебя под носом, но тебе недоставало ума ее увидеть. — Гнев в голосе сменился отчаянием. — В жизни нет ничего идеального. Ничего! И ты, хоть это может тебя и удивить, ничем не лучше остальных людей.

Кэрри закрыла глаза. Она не желала видеть правду.

Осень 2008 года

Дэйна как раз думала о нем, когда получила эсэмэску. Вот чокнутый, улыбнулась она. Хочет встретиться у этой тошниловки.

Она убрала книги, засунула сочинение в папку и прокралась через коридор в ванную. Кев спал. Если она его разбудит, ей здорово достанется. Она включила воду тоненькой струйкой. Посмотрела в зеркало. Подводка размазалась, так что она намочила палец и потерла под глазами. Теперь выглядело так, будто она плакала. Она взбила руками волосы, жалея о том, что не может позволить себе сходить в парикмахерскую, хотя бы в ту, на углу. Или на худой конец купить краску для волос.

В прихожей она бесшумно надела куртку. В кухне мать, наклонившись над мойкой, курила и тихо разговаривала по телефону. Это уже само по себе было странно. Обычно она кричала.

Лорелл сидела на полу в гостиной и умоляюще смотрела на нее. Максу это, скорее всего, не понравится, но черта с два она оставит Лорелл тут одну, чтобы ее снова выпороли или уложили голодной, потому что никому неохота возиться с ней.

Дэйна тихонько поманила сестру, обула, отметив, что ботиночки уже малы, надела на нее грязное пальтишко.

— Приключение, — прошептала девчушка ей на ухо.

Дэйна кивнула и взяла Лорелл за руку. Да, они собираются встретиться с Максом. Настоящее приключение. Потому что в его компании Дэйна всегда чувствовала себя так, будто может произойти все что угодно.

Он ждал у дверей кафе. Сказал, что хочет угостить ее. Она робко улыбнулась, ожидая, что он ее поцелует, — он вроде бы даже подался вперед. Но тут заметил Лорелл.

— Привет, — сказал он малышке. Казалось, его совсем не разозлило, что она привела сестру. Наоборот, он даже обрадовался.

— Лорелл, это Макс. Можешь сказать «Макс»? — Макс попытался пожать детскую ладошку, но девочка испуганно отпрянула. — Обычно она не такая стеснительная.

Они зашли в закусочную.

— Чем сегодня занималась?

— Утром писала сочинение. Отчим вернулся пьяный в два часа ночи и столкнул маму с лестницы. Это было… интересно. — Дэйна попыталась улыбнуться. Ее пальцы покалывало от желания взять его за руку, но она не осмеливалась сделать первый шаг.

Макс кивнул, и Дэйна заметила, какой грустный у него взгляд.

— Да брось, у нас такое постоянно происходит. — Дэйна рассмеялась. Она не хотела портить свидание. — Им бы пойти на это шоу и разобраться друг с другом. Как оно там называется, «Правда в глаза», что ли? — Тут Лорелл потянула ее за рукав. Дэйна нагнулась к сестренке. — Ей нужно в туалет. Мы сейчас вернемся.

В округе не было ни одного общественного туалета, так что Дэйна повела Лорелл в парк.

Девочка присела на корточки у дерева.

— Давай быстрее, малыш.

Дерево было в стороне от главной дорожки. Рядом — сломанные качели и ржавая изгородь. С другой стороны лужайки гуляла женщина с собакой.

Лорелл натянула штанишки. «Я все», — гордо сказала она.

Дэйна взяла сестру за руку и собралась идти назад, но вдруг застыла, как будто спиной почувствовав, что сейчас произойдет.

— Эй, ты!

Дэйна не шевелилась. Стояла, впившись ногтями в ладони, чтобы не впасть в панику. Оглянулась на закусочную. Она могла бы добежать, но Лорелл ни за что за ней не поспеть. Дэйна медленно повернулась.

— Эй, ты, уродина! Я с тобой разговариваю.

Ее передернуло от отвращения, когда костлявые пальцы сжали плечо. Лорелл прижалась к ее ноге и захныкала. Дэйна погладила сестру по голове. Затем стряхнула с плеча руку и сосредоточилась на своем голосе. Она умирала от страха, но старалась говорить уверенно.

— Моя сестренка тут только что пописала. Смотри, куда ступаешь.

Она надеялась, что это заставит их уйти. Не сработало.

— А ты не собираешься писать?

Хриплый гогот.

— Ага, давай. Пописай.

— Ну-ка, посмотрим, какие у нее трусы.

— Если только они у нее есть, она же грязная сучка.

— Я пошла. — Дэйна подхватила Лорелл и попыталась протиснуться мимо парней. Девочка вцепилась ей в шею.

— Никуда ты не пойдешь.

Снова гнусный смех, с разных сторон тянутся руки, касаются ее спины, попы, волос… тянут за шипованный ремень джинсов… расстегивают молнию…

Послышался крик… ее крик… а потом она оказалась на земле. Холодная трава щекотала лицо. С нее стягивали джинсы, с плеча сорвали сумку. В рот набилась земля. Где Лорелл?!

— Оставьте ее в покое и отвалите.

Внезапно все затихло.

Дэйна повернула голову. Над ней нависали красные лица. Она вскочила и увидела Макса. Он пришел за ней.

— Стоп, стоп, успокойся. Мы просто пошутили, ясно?

— Валите и больше не возвращайтесь.

Дэйна встала рядом с Максом, схватила подбежавшую Лорелл за руку.

Макс спрятал нож в сумку.

Они вернулись в закусочную, купили еду и устроились за столиком на улице.

— А ты бы сделал это? Ну, ты знаешь… — Дэйна изобразила, будто втыкает в себя пластиковую вилку. Лорелл засмеялась, и Дэйна тут же бросила вилку на стол.

Лицо Макса было серьезно. Он не побрился, заметила Дэйна, и солнце золотило мягкий пушок над верхней губой. Он посмотрел прямо ей в глаза и кивнул.

— Да.

В животе у Дэйны словно вспорхнула целая стая бабочек. Это было лучше, чем любой поцелуй.

Фиона часто спрашивала себя, в какой именно момент жизнь Броуди пошла наперекосяк. Она вообще любила строить догадки о прошлом мужчин, которые были в ее жизни, — мужчин, которые действительно были в ее жизни. Ее догадки бывали правильными, бывали и неправильными. Но она каждому сочинила свою историю: одного несчастное детство сделало неспособным к серьезным отношениям, другой женат уже в третий раз и просто не создан для прочной семейной жизни, третьему пора бы уже признаться себе, что он голубой и ищет в женщине только друга, четвертый просто бабник. Фиона была реалисткой, ее с детства учили не терять голову, слушать рассудок и не делать бездоказательных выводов.

С Броуди, однако, все обстояло иначе. Он так и остался для нее загадкой, для него историю сочинить никак не удавалось. В конечном итоге Фиона решила, что Броуди хочется, чтобы все, кто рядом с ним, разделили его недуг, чтобы все они тоже были слепцами. Он как ребенок, заигравшийся в прятки, думала Фиона, жуя свой неизменный сэндвич и глядя, как Броуди у себя в кабинете колотит по клавиатуре.

— Зажмурься покрепче — и будет казаться, что тебя тоже никто не видит, — пробормотала она.

— Второй признак, — послышался голос из-за соседнего стола. Обычно в обед на кафедре математики никого не было.

— Какой признак?

— Разговариваешь сама с собой. Второй признак безумия.

— А какой первый? — Фиона рассмеялась. Пит всегда старался ее развеселить.

— Работаешь на него, — улыбнулся Пит.

— Я уже столько лет с ним, а понимаю его не лучше, чем в первый день. Он никогда не говорит о том, как он… ну, как он ослеп. — Даже Фионе было трудно произнести эти слова. Сотрудники университета и студенты тоже предпочитали обходить эту тему молчанием.

— Говорят, это был несчастный случай.

— Я это тоже слышала.

Фиона следила за своим начальником через стеклянную стену его кабинета. Дверь была закрыта — значит, он работал над чем-то секретным. Ей разрешалось входить, но только после стука и после того, как Броуди удостоверится, что это действительно она.

Броуди поднес к уху телефон. Через секунду зазвонил ее мобильный.

— Мы уезжаем, — сказал он.

— Куда?

— За город.

Фиона озадаченно наблюдала за тем, как он выключает компьютер и надевает синее шерстяное пальто. Он точно знал, где находится каждая вещь. Броуди обмотал шею шарфом и вышел из кабинета. Для конца октября было прохладно, а Фиона утром надела только легкий плащ. Она быстро накинула его и взяла ключи и сумку.

— Увидимся, Пит. Я еду в очередное загадочное путешествие. — Она состроила гримасу, но обнаружила, что разговаривает сама с собой. Пита в комнате не было. «Ну точно, схожу с ума», — заключила она, беря Броуди под руку и направляясь к лифту.

Поездка на машине в Кембриджшир оказалась приятной. Снаружи моросило, а они сидели в тепле. Ей было уютно. К тому же она наслаждалась близостью Броуди, хотя и понимала, что не стоит слишком много об этом думать. Горячий кофе, который они, по настоянию Броуди, выпили на заправке, заметно поднял ей настроение. Фионе даже удалось перестать бесконечно думать о том, что мужчина, которого она знает дольше прочих мужчин в своей жизни, — даже дольше того, за кого чуть не вышла замуж, — никогда не проявит к ней интерес. За эти десять лет Броуди ни разу не оказал ей ни одного знака внимания, выходящего за рамки простой вежливости.

— Может, наконец, скажешь, куда мы едем? — Фиона притормозила. Впереди была пробка. Броуди сообщил ей лишь координаты для навигатора.

— Ах, Фиона. — Он вздохнул, как ей показалось, безнадежно. — Это сложно.

— Все в жизни сложно. — На секунду она позволила себе вообразить, что имеет в виду их отношения.

— А в математике нет.

Она решила на всякий случай промолчать.

— Ты ведь не была замужем, Фиона?

Она изо всех сил сжала руль. Неужели он знает о Дэниеле? Броуди прежде не интересовался ее личной жизнью, вопросы на эту тему ограничивались дежурными «Что делаешь на Рождество?» или «Как провела выходные?», а сама Фиона не рассказывала о своей неудачной помолвке. Она считала, что если мужчина слишком много знает о женщине, то его интерес рано или поздно, но увянет. А этого она не хотела.

— Нет, — ровным голосом ответила она. — Должно быть, я не создана для семейной жизни. — И зачем она это сказала? Дура.

Степень близости их отношений нисколько не соответствовала той роли, что она играла в его жизни. Боже мой, да она сотни раз бывала в его спальне, разбирала его личные вещи, выбирала для него нижнее белье, чистила его холодильник, сортировала почту. Она наблюдала за тем, как он стареет. В ее должностной инструкции все это не значилось, но Фиона ни разу не пожалела, что на нее свалилась столь неблагодарная работа.

Броуди снова вздохнул.

— Если когда-нибудь у тебя возникнет соблазн, не поддавайся ему.

Фиона, не отрываясь, смотрела на дорогу. И до конца поездки не произнесла ни слова. Броуди ведь любил тишину.

И лишь когда машина свернула с шоссе на узкую проселочную дорогу, петлявшую между симпатичными деревеньками, а затем на усыпанную желтыми листьями подъездную аллею, ведущую к воротам, украшенным золоченой надписью «Школа Дэннингем», — лишь тогда Фиона поняла, что поездка связана с Максом.

Суббота, 25 апреля 2009 года

Они нашли ее случайно. Сначала показалось, что маленький комок под деревом — единственным деревом во всей округе — еще один ребенок дошкольного возраста. Но когда ребенок привстал, стало ясно, что перед ними почти взрослая девушка. Кэрри спросила, не знает ли она, где живет Дэйна Рэй.

— Вы прикалываетесь, что ли? — Говорила девушка враждебно, явно привыкла давать отпор всем и каждому. Глаза у нее были сильно накрашены, но от слез косметика размазалась. Из носа текло.

— Нет, — ответила Кэрри мягче, чем собиралась. — Она нужна нам. Она вроде бы живет где-то здесь.

Девочка пристально посмотрела на Кэрри, и в глазах промелькнуло узнавание. Затем она смерила взглядом Броуди и махнула рукой куда-то за спину:

— Она живет там.

— Спасибо, — поблагодарила Кэрри.

— Но ее нет дома. А зачем она вам?

Худенькая, в черной кожаной куртке и узких джинсах. Черные волосы на концах посечены от краски, у корней — светлые и мягкие, как у ребенка. Кэрри подумала, что эта дурочка желает выглядеть на восемнадцать или девятнадцать, но на самом деле ей лет пятнадцать. Как Максу.

Заговорил Броуди. Его неожиданно громкий голос заставил девочку вздрогнуть.

— Нам нужно поговорить с ней.

Рука Кэрри потянулась к Броуди — чтобы направить его или чтобы найти у него поддержку, она и сама толком не знала.

— Хотим задать ей несколько вопросов. — Кэрри чувствовала, что вот-вот расплачется. Все было как во сне.

— Каких вопросов? — Девчонка трясущимися руками вынула из кармана пачку сигарет и закурила.

— Неважно. — Кэрри едва хватало сил говорить. — Спасибо.

— Подождите. — Девочка обогнала их и преградила дорогу. — Вы не та женщина с телевидения?

Кэрри кивнула. Хотя она уже и не знала, кто она сейчас.

— Я вас видела.

— Да. — Кэрри слабо улыбнулась. — Меня многие видели.

— Нет. Я вас видела. — Она глубоко затянулась, выпустила дым. — Вчера у школы, когда там все перекрыли после…

— Нам надо идти. — Кэрри потянула Броуди за руку, но тот не сдвинулся с места.

— Я там проходила, а вы приехали на машине. Вы… вы выглядели печальной. — Недокуренная сигарета полетела в сторону. — Вы собираетесь снять шоу о том… что там произошло?

Кэрри помолчала, затем повторила:

— Что там произошло?

— Макс. Убийство.

Его имя повисло в воздухе, Макс словно был рядом, между ними.

— Ты его знала? — Эту девочку и ее сына что-то связывало, и Кэрри вдруг почувствовала резкую боль, точно ее саму ударили ножом в сердце.

Кроме них и одинокого старика, поникшего за угловым столиком, в кафе никого не было. Кэрри и Броуди заказали кофе, а девочка — колу, хотя пить никто не хотел.

— Это я Дэйна, — сказала девушка.

Кэрри уже и сама догадалась.

Официантка, принявшая заказ, приветствовала Броуди как старого знакомого. В другое время Кэрри наверняка бы удивилась, но сейчас все ее внимание было сосредоточено на Дэйне.

— Пусто, — заметила Дэйна, оглядевшись. — Обычно по субботам с утра здесь тьма подростков. А сейчас как будто все умерли.

— Черт. — Глубокий голос Броуди прокатился по гулкому помещению. За их спинами шипела кофе-машина.

— Ты знаешь, кто я? — спросила Кэрри. — Кто мы?

— Вы — та ведущая с телевидения.

Дэйна сидела рядом с одной из самых известных женщин страны и при этом просто смотрела на Кэрри и хранила неловкое молчание, как будто та была ее тетей или учительницей, с которой она случайно столкнулась в магазине.

— Я мать Макса, Дэйна. А это его отец.

Лицо у девочки вытянулось от удивления. Интересно, она вообще знала, что Макс — сын знаменитости? Неужели… неужели Макс не хотел знакомить с ней своих друзей?

— Вы… вы мать Макса?

— Да. — Кэрри протянула руку через стол, и Дэйна робко ее пожала. Желтые от никотина пальцы с обкусанными ногтями — и холеные белые руки с французским маникюром.

— Но…

— Я знаю. — Они смотрели друг на друга, не отрываясь.

— Я… но он сказал… — Дэйна запнулась. — Это так ужасно. Как будто жизнь просто задули, как свечу.

Кэрри содрогнулась от боли, которую причинили ей эти простые слова. Она кивнула и закрыла глаза.

— Такое происходит только с другими, — прошептала она, зная, что Дэйна ее не поймет. В памяти пронеслись тысячи сюжетов. С другими, подумала она, отказываясь признавать, что со вчерашнего дня она сама превратилась в других.

Броуди был убежден, что это та самая девушка, которую Макс несколько раз приводил к нему домой. Он уже мысленно составил ее портрет по тем следам, которые она оставила в его спальне: легкий аромат дешевой косметики, запах кожаной куртки или кожаных ботинок и безошибочный душок подростковых гормонов — ничего конкретного, просто ощущения. Броуди будто бы сам снова стал подростком и завидовал возрасту Макса и тому, что у него еще впереди.

— А он когда-нибудь рассказывал о своей предыдущей школе? — спросил Броуди.

— Она ему не нравилась, — ответила Дэйна. — В этом мы были похожи. Оба не любили школу.

Броуди услышал, как она открывает банку с колой, делает глоток и ставит банку на стол.

— А вы… встречались? — спросила Кэрри.

Броуди и сам мог бы ответить на этот вопрос.

— Нет. Да. Не знаю. Сейчас это уже неважно, верно? — Она фыркнула, как бы желая сказать, что ей все равно, что о ней подумают, хуже ведь уже не будет.

— Он пару раз упоминал о тебе. Ты ему нравилась.

— Ага, — сказала она. И больше ничего.

Броуди уловил в ее голосе отчаяние.

— Дэйна, ты знаешь, кто… кто мог это сделать? — Голос Кэрри перекрыл внезапный шум. В кафе ввалились четыре юные мамаши с колясками. Мамаши смеялись и галдели, один из младенцев орал благим матом.

— Это тебе не твое чертово шоу, Кэрри.

— Броуди, пожалуйста. — И она, как он и ожидал, положила руку ему на плечо. Он стряхнул ее. — Дэйна, если ты что-то знаешь, ты должна нам рассказать.

— Нас никто не любил, — коротко сказала Дэйна.

Броуди услышал в этом сдержанном ответе ярость и тоску. Эти дети изо дня в день ведут отчаянную борьбу за место под солнцем, он понимал это. В отличие от Кэрри.

— Почему? — резко спросила она. — Что с вами было не так? Что было не так с моим сыном?

Броуди услышал, как Дэйна резко отодвинула свой стул.

— Нет, не уходи…

— Что с нами было не так? — Голос доносился уже откуда-то издалека. — Спросите себя лучше, что не так с вами, раз ваш собственный сын ни разу даже не упомянул о том, кто его мать?

И она ушла, оставив их наедине с правдой, которой ни один из них не готов был посмотреть в глаза.

Дэйна вернулась к дереву. Больше идти было некуда. Она прислонилась спиной к стволу, сползла на землю и ударилась о торчащий корень. Боль полыхнула по позвоночнику к голове. Боль была приятная.

Парочка придурков. Хотят втянуть ее в свою исковерканную жизнь. Но она ничего не расскажет. Какая сука. Хорошая же она мать, раз Макс ни разу о ней не упомянул. Долбаная Кэрри Кент.

Дэйна хотела заплакать, но не могла. Вытащила сигарету. Последняя. Закурила, стараясь делать как можно меньше перерывов между затяжками, чтобы не жечь табак впустую. Легкие саднило, но не от дыма, а оттого, что они находились рядом с ее горящим от боли сердцем.

— Эй! — послышался крик с другой стороны вытоптанной лужайки. — Лови!

Дэйна инстинктивно подалась в сторону. Собачье дерьмо ударилось о дерево в нескольких сантиметрах от ее плеча. Она поморщилась от вони.

— Пошел вон, урод.

Подобрав камень, она швырнула его в каких-то сопляков, которые изучали содержимое мусорного бака в поисках еще какой-нибудь дряни, чтобы бросить в нее. Камень ни в кого не попал, но на Дэйну обрушился град ругательств.

— Достали! — заорала она, вскакивая. — Валите на хрен, маленькие говнюки!

Дэйна быстро пересекла замусоренную лужайку и схватила одного из мальчишек за шкирку. Его приятель успел оседлать велик и теперь улепетывал, отчаянно крутя педали.

— Выворачивай карманы! — прошипела она. Мальчишка нагло ухмыльнулся. Она с наслаждением влепила ему затрещину и сунула руку в его карман.

— Эй, отвали, извращенка, — заверещал он.

Дэйна вытащила сигареты и улыбнулась.

— Такую маленькую сволочь, как ты, я живьем сжираю. — Она помахала у него перед носом конфискованной пачкой. — А теперь дуй отсюда и скажи своему дружку, что он следующий.

Сердце бешено колотилось. Дэйну переполняло ощущение силы оттого, что она впервые дала отпор, пусть и молокососу. Зажав сигарету в зубах, она шла в единственное место, где чувствовала себя в безопасности, — в хижину. Оказавшись внутри, она первым делом запалила свечу — ту самую, что наполняла воздух ароматом в тот вечер, когда Макс пальцем проводил линии по ее руке — от одной родинки к другой. Потом уткнула лицо в колени и плакала, пока не уснула.

Об этом говорил весь Интернет.

Ей редко удавалось добраться до компьютера, но сегодня, если повезет, Кев надерется в баре и завалится спать, вместо того чтобы лазить по сайтам с голыми женщинами и детским порно.

Все вышло так, как она задумала. Когда она вернулась из хижины — получается, она ее теперь унаследовала, да? — Кев развалился на диване с псом под боком и храпел. Пасти у обоих приоткрыты, языки вывалились. Дэйну замутило от отвращения.

Компьютер стоял там же, в гостиной, в нише под лестницей. Старая рухлядь, вовсе не современное чудо техники, которое собирался подарить ей Макс. Монитор здоровенный, весь зарос пылью.

Экран мутный от того, что Лорелл вечно тыкала в него пальцами, когда смотрела свои любимые мультики или выбирала в интернет-магазине игрушки, которые, как она прекрасно знала, ей никто никогда не купит. Клавиатура пожелтела, буквы наполовину стерлись, а курсор мыши в панике бегал по экрану, будто досадуя, что он такой старый и никуда не годится.

Пока компьютер загружался, Дэйна наблюдала за Кевом. Пес, развалившийся у него в ногах, открыл один глаз и вяло помахал хвостом. Наконец она зашла на сайт телеканала и нажала на раздел «посмотреть снова». На экране появился список из десятков разных программ: сериалы, ток-шоу, политические дискуссии. «Правда в глаза» была на первом месте по популярности.

Почему Макс не сказал, что его мать — его мать, боже ты мой — Кэрри Кент? Дэйна до сих пор не могла поверить, что это правда.

Когда открылась страничка шоу, Дэйна едва узнала в ведущей женщину, с которой несколько часов назад сидела за одним столиком. Идеально причесанная и накрашенная, Кэрри Кент обворожительно улыбалась с экрана, подняв руку в своем фирменном жесте, которым начиналось каждое шоу.

Дэйна нажала на ссылку, чтобы посмотреть одну из передач. Старый компьютер загружался целую вечность. Дэйна вывела звук на минимум, чтобы не разбудить Кева, и уткнулась носом в экран. Кэрри Кент была в центре кадра, в узкой красной юбке, черных туфлях на высоких каблуках и кремовой блузке с таким вырезом, на какой не осмелилась бы ни одна другая дневная ведущая. Внимание аудитории она захватила с первой же секунды. Просто потрясающая, подумала Дэйна.

— Сегодня в шоу «Правда в глаза» я познакомлю вас с самой молодой мамой Англии. Сейчас Джоди Барроуз шестнадцать, но свою первую дочь, Кристал, она родила в одиннадцать лет и десять месяцев. С тех пор Джоди родила еще двоих детей. Все они от разных отцов. Она до сих пор остается самой молодой матерью в стране. Ее собственной матери, Стейси, всего тридцать два, но она успела уже трижды стать бабушкой.

Пауза — отчасти из-за скорости загрузки, но отчасти потому, что паузы — это стиль Кэрри Кент. Пауза, заполненная изумленными вздохами из зала. Кэрри дает зрителям возможность как следует проникнуться информацией, только потом представляет публике гостью. Девчонка развязной походкой пересекает студию и гордо садится в одно из голубых кресел на сцене. Она жует жвачку с таким упоением, будто целую неделю не ела. Отвратительно, подумала Дэйна, чуть прибавив звук. Господи, одиннадцать лет.

— Джоди, добро пожаловать на шоу.

Аплодисменты утихают, и Кэрри подходит к девушке. Та равнодушно следит за ведущей из-под густо накрашенных ресниц. Кэрри усаживается в соседнее кресло, скрещивает длинные ноги. Девушка молчит.

— Я пригласила вас сегодня, чтобы поговорить о вашем опыте материнства и отношений с мужчинами. Возможно, ваша история послужит предостережением для других подростков, которые собираются вступить в интимные отношения в раннем возрасте.

Джоди Барроуз слегка кивает в знак согласия, потом пожимает плечами и продолжает жевать. Это нисколько не обескураживает Кэрри Кент.

«Наверное, ей кучу денег отвалили, — решила Дэйна. — Иначе кто согласится выставлять себя дурой перед всей страной?»

— Скажите, Джоди, — продолжает Кэрри, — ваша мать беседовала с вами о сексе до того, как вы забеременели?

— Не-а, — отвечает девушка и хихикает. — И в школе тоже. — Она ерзает в кресле, узкая футболка задирается выше пупа.

Дэйна подумала, что живот у нее достаточно плоский для женщины, родившей троих детей. У ее матери жир мощным валиком нависает над джинсами, а она родила только ее и Лорелл.

— Вы долго встречались с отцом вашего первого ребенка? Вы говорили о сексе перед тем, как это произошло?

— Да мы напились. Так надрались, что и не помнили, чего творим. Это на вечеринке было. Там все в дымину угрохались. Да нормально все было. Типа само собой произошло. — Она явно наслаждается всеобщим вниманием.

— Сколько лет было мальчику, Джоди?

— Да тогда четырнадцать. Ему хотели изнасилование впаять. Посидел в тюрьме для несовершеннолетних, немного. А сейчас в гараже работает.

— Вы с ним видитесь?

— Он хороший папочка. Приносит мне пиво и сигареты. С Кристал тоже гуляет, чтобы я могла позаниматься.

Дэйна фыркнула: «Скажи лучше, чтобы ты могла напиться».

— Я учусь в колледже на косметолога.

— А где вы сейчас живете, Джоди?

— Да с мамой, но там тесновато, потому что…

Кев заворчал и сел на диване.

Дэйна быстро закрыла окно браузера. Подростковых беременностей ей и без того хватает. А вот про Кэрри Кент она почти ничего не узнала.

— Ты че там делаешь?

— Ничего.

— Где мать?

Дэйна пожала плечами.

— Тебе че, заняться нечем? — Кев спихнул с дивана собаку, встал и поплелся на кухню.

«Есть чем, — подумала Дэйна. — Только мне страшно».

Прошлое

Кэрри, Лиа и их соседки по квартире только что вернулись из кино. Под дверью лежала записка. Увидев свое имя, Кэрри подняла ее и сунула в карман. Лиа плюхнулась на софу. Дженни и Тина готовили напитки.

— Сюжет неправдоподобный и какой-то извращенный. У меня аж мурашки по коже. — Неужели она единственный человек на Земле, которому не нравится фильм «Коктейль»? Кэрри повесила свое пальто на вешалку. Другиедевушки побросали свои куда попало.

Лиа запустила в подругу подушкой.

— Ой, помолчи, вечно ты все портишь. Нам понравилось. — Она скинула туфли и открыла пачку чипсов, хотя в кино каждая из них съела по ведру попкорна.

— Вот, возьми-ка. — Дженни сунула Кэрри в руку большой стакан водки с тоником, льдом и лимоном.

Это был их обычный пятничный девичник. Они ели пиццу, шли в кино или на каток, а потом возвращались домой и пили самый дешевый джин или водку с тоником. Они сплетничали за коктейлями до трех или четырех часов утра, а потом всю субботу валялись в постели с головной болью — до самого вечера, пока не начинались танцы. Танцы, повторяли они, — лучшее средство от головной боли.

— Я в раю, — заявила Тина, делая глоток из своего стакана и откидываясь на спинку дивана. — А Мел что сегодня делает? — спросила она Лиа.

— Учится, конечно. — Лиа кисло улыбнулась. Досадно, что ее девушки с ними нет. — Я собиралась пригласить…

— Мне надо позвонить домой. — Кэрри смяла записку, вытряхнула из кошелька немного мелочи и быстро вышла из комнаты. Автомат был в коридоре внизу.

Она споткнулась на нижних ступенях лестницы, уцепилась за перила, чтобы не упасть, и сломала ноготь. Трубка была липкой, провод перекручен. Ее трясло. В глубине души она уже знала, в чем дело.

Просунув в щель пятьдесят центов, Кэрри набрала номер.

— Ну же…

«Позвони домой. Срочно», — было написано в записке. Почерк незнакомый — наверное, писал кто-то из парней, живущих внизу, — может, тот, который всегда загораживал проход своим велосипедом.

— Алло? Мам?

Кэрри слушала. Кивала. Потом осторожно присела на плетеный стул, который хозяин дома поставил у телефона.

— Он не страдал, — услышала она. — Все произошло мгновенно. Когда приехала «скорая», милая, было уже слишком поздно.

Кэрри закашлялась. Она надеялась, что кашель можно будет принять за рыдание, но получилось не похоже. Ее мать тихим голосом рассказывала подробности. Его лицо стало фиолетовым, ему делали массаж сердца, давали ему кислород и лекарства. Кэрри слушала все это, пытаясь вспомнить, когда видела отца в последний раз, что они сказали друг другу — или о чем умолчали.

— Ты приедешь домой? — спросила мать.

— На похороны, конечно, — ответила Кэрри. Она почти видела, как ее мать коротко кивает в знак согласия. Она знала, что эти несколько дней ее мать захочет побыть одна — подумать о своем умершем муже, об одинокой жизни, которая ей теперь предстоит, без развлечений и веселья — хотя их у нее и раньше не было. Надо все привести в порядок, разобрать одежду, организовать церемонию… Все это как нельзя лучше подходит для матери, подумала Кэрри спокойно, займет ее и отвлечет.

— Пока, мам, — наконец сказала она.

В комнате сладко пахло алкоголем. Увидев ее, подруги прервали болтовню.

Кэрри скорчила гримасу, стараясь не обращать внимания на то, что сердце холодным камнем застыло в груди.

— Вот досада, — сказала она, залпом выпивая свой коктейль.

Чтобы поехать на похороны, ей нужно было пропустить лекции. Динамику живого интервью вел Глен Макгоуан — вкрадчивый, как кошка, ведущий с Четвертого канала, известный своим дневным ток-шоу, которое смотрели миллионы скучающих домохозяек. Кэрри жутко бесило, что она не может пойти.

— Надо же было назначить похороны именно на этот день!

— Кэрри, ты говоришь ужасные вещи. Это же твой папа. — Лиа бросила ей черный свитер, но Кэрри тут же швырнула его обратно.

— Терпеть не могу черное на похоронах. Надену это. — Она сняла с вешалки ярко-розовую рубашку.

— Кэрри, так нельзя. Прояви уважение.

— Он меня никогда не уважал. — Она застегнула манжеты и надела сверху свое единственное пальто — синее шерстяное с огромными пуговицами и мохнатым воротником. Было начало ноября, и воздух был по-осеннему холодным. — Я правда лучше бы на лекцию сходила. Глен Макгоуан как-никак.

— После этой лекции все равно одни семинары. — Лиа помогла подруге завязать шарф. Потом взяла ее за плечи и посмотрела в глаза, явно желая сказать что-то, но не смогла найти слов.

— Может, я к тому времени уже вернусь. Я спишу твои конспекты. Макгоуан хорош, но я знаю, что могу быть лучше. Когда мы станем богатыми и знаменитыми, мы пригласим его на наше шоу.

— Ох, Кэрри, — вздохнула Лиа. — Когда мы закончим учиться, мы, как и тысячи других, будем искать работу и совершенствовать наши навыки приготовления гамбургеров в «Макдоналдсе».

— Говори за себя. — Кэрри засунула за ухо Лиа прядь ее непослушных волос. — Тебя, может, и устраивает ждать у моря погоды всю оставшуюся жизнь, а я точно знаю, чего хочу. — Кэрри поцеловала ее в лоб.

— Твое честолюбие только могила исправит.

— Хороший выбор слов.

Кэрри взяла сумку и открыла дверь. Лиа застыла, в шоке от того, что ляпнула, и в такой день. Кэрри только рассмеялась. Когда она вышла на улицу и холодный ветер ударил в лицо, смех стал истерическим. Она вдруг осознала, что больше никогда не увидит своего отца.

Сидя в такси, Кэрри перебирала в голове воспоминания детства. Казалось, все это было не с ней. Девочка, робко прячущаяся на лестнице, убегающая в сад при звуке шагов, такая тихая, — разве это могла быть она?

Никто не мог бы обвинить майора Кента в том, что он был жесток к своему единственному ребенку. Его жена и дочь жили в тепле, хорошо питались, не знали нужды и, когда он был в отпуске, ездили отдыхать в Дорсет и Уэльс. Он даже обещал им, что когда-нибудь они поедут во Францию. На пароме. Поездка так и не состоялась, но Кэролайн Кент никогда не забывала об этом обещании — одном из лучших. Она внесла его в свой список, который вела в маленьком блокнотике, и поставила ему отметку.

— Восемь из десяти, — сказала она тогда себе, жуя карандаш. Она сложила все отметки, которые поставила другим обещаниям. Получилось семьдесят два. Пересчитала во второй раз. Шестьдесят девять.

Она мечтала завести кролика. Она хорошо помнила тот день, когда наконец набралась смелости попросить его.

— Подожди просить, пока отец не поест, — посоветовала мать. — И не выпьет свою воскресную порцию шерри.

Кэролайн кивнула. У всех других детей были домашние животные. У Саймона были две крысы. У Келли этот жуткий паук. Она решила, что кролик уж точно гораздо безобиднее.

— Не будь дурой, — сказал он. И даже не оторвал взгляд от газеты.

Она подумала, что стоило, пожалуй, подождать, пока он снимет форму, — может быть, тогда он стал бы более мягким, нежным отцом.

— Но все-таки, можно мне завести кролика?

Чарльз Кент был погружен в чтение новостей.

С каждой страницей его брови сдвигались к переносице все ближе. Кэрри прочитала заголовок на первой полосе: «Бомбовый удар по Северной Ирландии».

— Они что, приедут на нашу базу?

Отец опустил газету на живот и спросил:

— Кто?

Его голос не звучал сердито или нетерпеливо, просто холодно, как будто она уже успела надоесть ему своими расспросами.

— Эти террористы.

— Нет.

Он снова надел очки и сдвинул брови. Читая, он постукивал пальцем по краю газеты. Кэролайн наблюдала за ним, спрашивая себя, обдумывает ли он ее вопрос о кролике.

— Я сама буду за ним ухаживать. — Она встала рядом с его креслом, выпрямившись и вытянув руки по швам. Все лучшие солдаты так стоят. Она знала, что ее папа важный человек в армии.

— Хорошо, — сказал он. — Будет тебе кролик. — На этот раз он не оторвал взгляда от газеты, чтобы взглянуть на дочь.

— Правда? — Она подумала, не стоит ли ей добавлять «сэр», когда обращается к отцу. Она хотела обнять его, но не стала. Это было бы неправильно.

— Я же сказал.

Кэролайн побежала рассказать маме. Та мыла посуду.

— Папа сказал, я могу завести кролика! Он так сказал!

Несколько дней о кролике никто не упоминал — даже Кэролайн. Она боялась сглазить.

— Когда я вырасту, — сказала она себе вечером, с зубной щеткой во рту, глядя в зеркало, — я буду делать, что захочу. — Она выплюнула зубную пасту. — И у меня будет сто кроликов.

На следующий день за ужином майор Чарльз Кент устроил свой дочери сюрприз. Кэролайн взяла нож и вилку, чтобы начать есть жаркое, которое приготовила мать. Отец, как всегда, прочитал молитву, а затем посмотрел прямо на нее.

— Ты хотела кролика, — сказал он с большей теплотой, чем Кэролайн когда-либо приходилось слышать от него.

— Да, очень, — ответила она с набитым ртом. Наверное, кролик за дверью, сидит в клетке, и сейчас она сможет погладить его.

— Приятного аппетита. — Больше Чарльз Кент не вымолвил ни слова до конца ужина.

Осень 2008 года

Они посадили Лорелл на качели, Макс осторожно толкал пластиковое сиденье, а Дэйна стояла перед качелями и каждый раз, когда Лорелл летела к ней, корчила смешные рожи. Лорелл заливалась счастливым смехом.

Макс прежде не имел дела с маленькими детьми. Разве что совсем в детстве, когда они жили еще все вместе. К ним тогда приехали родственники отца с Ямайки, с двумя маленькими девочками. Макс помнил, как мать носилась по дому, вытирая отпечатки липких детских пальчиков. Неудивительно, что ямайские родственники ограничились тем единственным визитом.

— А ты видишься с родными твоего отца? Ну, с тех пор как твои родители развелись?

Дэйна покачала головой.

— Я тоже нет. — Макс перестал раскачивать качели — и так слишком высоко. Когда у него будут свои дети, они будут счастливы.

Он посмотрел на Дэйну. Интересно, кто станет матерью его детей и сколько ему самому будет лет, когда они у него появятся? Сначала надо найти работу, купить дом, ну и все такое. Может, ему уже все тридцать стукнет. Было бы здорово, если бы они с Дэйной к тому времени не потеряли друг друга из виду.

— Ты для нее как мама, — сказал он.

— А больше и некому.

Она остановила качели и сняла Лорелл. Девочка тут же кинулась к облезлой красно-зеленой карусели.

— Залезайте! — предложил Макс.

Он схватился за ржавый поручень и побежал. У него самого закружилась голова, и он вскочил на сиденье рядом с Дэйной. Ее сестренка сияла от восторга.

Макс покачнулся и ухватился за Дэйну.

— Класс! — выкрикнул он.

Их лица были так близко, и он видел лишь глаза Дэйны, остальной мир бешено вращался вокруг.

— Как будто краску разлили, все такое размытое, — сказала Дэйна. — Но ты все равно красивый.

Макс замер.

Красивый. Это она о нем.

Она думает о том же, о чем и он? Он схватил лицо Дэйны обеими руками и прижался губами к ее губам. Ее соленые от чипсов губы были такими мягкими, такими податливыми, таили столько несказанных слов.

Дэйна ответила на поцелуй. Ее губы раскрылись. Она положила руку ему на затылок.

Они кружились. Вместе. С ними ничего не могло случиться.

— Фу! — закричала Лорелл. — Фу, гадость!

— Прости, — пробормотал Макс, не отрывая губ от Дэйны.

Он первый раз в жизни целовал девушку и надеялся, что все делает правильно. Кончик языка Дэйны уперся ему в зубы, и тут что-то ударило его по ногам.

Все закончилось. Мир снова встал на свое место, и они рассмеялись, глядя на Лорелл, которая, успев спрыгнуть с карусели, пихала их веткой.

— Мороженое, — потребовала хитрюга.

Дэйна затащила ее обратно на карусель, обняла и посмотрела на Макса.

— Я еще ни разу этого не делала, — призналась она. — Было здорово.

— Фу! — подтвердила Лорелл.

Макс улыбался. Внутри бушевал настоящий ураган. Он поцеловал Дэйну. Она ответила на его поцелуй. Это была реальность. Ему нужно побыть одному, подумать обо всем этом. Но и расставаться с Дэйной он не желал — ни на секунду.

Интересно, он теперь выглядит как-то иначе? Макс коснулся своего лица, когда Дэйна повернулась к Лорелл, которая упорно ныла, что хочет мороженое.

— Ох, лучше купить ей мороженого, а то не угомонится, — сказала Дэйна. — Не забудь свою сумку.

Спрыгнув с карусели и взяв сестру за руку, она направилась к выходу из парка.

— Подождите! — крикнул Макс, сдергивая сумку. Он вспомнил о ноже, лежащем внутри, и подивился, сколь непохожие чувства одолевали его еще час назад.

Он нагнал девочек. Дэйна сердито отчитывала сестру.

— Деньги есть? — спросила она Макса тем голосом, каким разговаривала в школе, — жестким, почти угрожающим. Этот голос явно давал понять, что ей на все наплевать.

Макс сунул руку в карман.

— Да, конечно. Но почему ты…

— Спасибо. — Дэйна взяла монеты.

Они вошли в магазин на углу, и Лорелл принялась выбирать мороженое. Макс стоял позади них, вдыхая запах волос Дэйны.

— Давай быстрее, Лорелл, — велела она.

В магазин ввалилась компания старшеклассников из их школы. Они хотели купить пиво, но продавец потребовал у них документы. Завязалась свара, но Макс ничего не слышал.

— Дэйна, прости. Я не хотел…

— Да заткнись ты, Макс. — Она вырвала эскимо из рук Лорелл, как только та достала его из холодильника, захлопнула дверцу и направилась к прилавку.

— Фунт сорок девять, — сказал ей продавец поверх голов подростков. Дэйна протянула две фунтовые монеты. Лорелл подпрыгивала рядом, не сводя глаз с эскимо.

— В чем дело, Дэйна? Что с тобой?

— Да она просто глупая сучка, вот что с ней. — Парни расхохотались.

Кулаки Макса сжались. Он не раз видел этих парней в школе. От них можно ожидать чего угодно. Он потрогал сумку, напоминая себе, что вооружен. Но не доставать же нож прямо здесь, в магазине, когда прямо на них смотрит зрачок камеры видеонаблюдения.

Парни, смирившись наконец с тем, что пиво им тут не обломится, вышли из магазина. По пути один из них толкнул Макса в спину.

На улице Лорелл разорвала упаковку от эскимо и бросила ее на тротуар рядом с дверью в магазин.

— Нет, Лорелл, — сказал Макс. — Подними бумажку и брось в урну.

Малышка послушно сделала, как он велел. Розовое эскимо торчало у нее изо рта. Макс взял Дэйну за плечи и развернул к себе.

— Мы целовались, — ровным голосом сказал он. — Теперь ты расстроена. Прости.

Глаза Дэйны наполнились слезами.

— Не извиняйся, — прошептала она. — Ты тут ни при чем.

— Тогда в чем дело?

Лорелл ухватила сестру за руку.

— Просто… Просто… — Дэйна посмотрела куда-то вверх и всхлипнула. — Я почувствовала что-то такое горячее в сердце, я не знала, как это вынести. И еще я разозлилась.

— Почему? — Макс едва осмеливался дышать.

— Потому что… понимаешь, таких, как мы с тобой, никто не любит.

— Таких, как мы с тобой?

Дэйна отвернулась и негромко сказала:

— Знаешь, со мной всю жизнь плохо обращались. Я уже перестала это замечать. Стала неуязвимой к насмешкам и издевательствам. Как будто на мне броня. Но только…

Почему она считает, что именно это их объединяет? С другой стороны, здорово, что она считает их похожими. Макс прекрасно понимал, каково это — ходить в броне.

— Но только что?

— Только теперь я стала уязвимой. Броня пробита. Мое сердце все чувствует.

Дэйна покраснела и потащила Лорелл прочь.

Макс смотрел им вслед. Он понял, о чем говорила Дэйна.

Крыша хижины протекала. Часть коробок намокла. Макс разорвал парочку и проверил содержимое. Расставил тарелки на сухие коробки. Тарелки были уродливые, точь-в-точь как в доме чокнутой старушенции. Грязно-бежевого цвета, с жуткими цветочками, яблоками и виноградинами. Макс запустил тарелкой в стену.

— Обеденный сервиз на двенадцать персон. Теперь на одиннадцать.

Он схватил суповую тарелку и разбил ее тоже. Фаянсовые осколки усеяли лачугу.

Скоро от сервиза ничего не осталось. Макс ногой вышвырнул коробку на улицу. Снова полил дождь. Макс плюхнулся в автокресло и закурил.

— Неуязвимы, — прошептал он. — Мы с тобой неуязвимы.

Он зажмурился и глубоко затянулся. Перед глазами стояло лицо Дэйны, а вокруг вращался размытый мир.

Незнакомые ощущения оглушали его. Он тряхнул головой. Нужно передвинуть линолеум, пока все тут не пришло в негодность. Он потрогал мокрые коробки. Утюг. Он бы подарил его кому-нибудь, но кому нужен утюг. А вот соковыжималка и набор для вышивки. Набор он положил на кресло. Отдаст его Лорелл. Будет повод увидеться с Дэйной, узнать, как она.

Макс набрал цифры на кодовом замке. Вставил ключ. Каждый раз дверь будто становилась все более чужой. Ручка и дверной молоток сверкали — спасибо Марте. В холле пахло только что срезанными лилиями — мать настаивала на том, чтобы цветы меняли каждые три дня.

Он скинул ботинки и зашвырнул в шкаф. Мать взбесится, если узнает, что он разгуливает по дому в башмаках. «Ты тащишь уличную грязь в наш дом». Честно говоря, Макс с трудом мог назвать это место своим домом.

Он прислушался. Марта уже должна уйти. Мать — ну, она могла быть где угодно, от Нью-Йорка до Селфриджа. Может, она в студии. Ему было все равно. Всякий раз, пересекаясь дома с матерью, Макс лишь убеждался, насколько он не вписывается в эту жизнь. Он, конечно, рад, что эта инакость сблизила его с Дэйной, но он хотел бы быть как все. Достаточно того, что он внешне выделяется.

— Макс? Это ты? — Голос был резкий, повелительный.

Он застыл на лестничной площадке.

— Ага.

— Зайди на минуту.

— Что, мам?

Мать сидела за своим рабочим столом в кабинете, коричневый кожаный портфель с бумагами лежал у ее ног. Волосы сияли золотом, губы, казалось, тоже светились. Мать выглядела потрясающе. И почему он раньше этого не замечал? Это поцелуй с Дэйной его так изменил?

— Просто хотела тебя увидеть. Узнать, как ты. Присядь. — Она указала на кожаное кресло в другом конце комнаты. Макс убрал с кресла мохеровое покрывало и сел, надеясь, что джинсы у него чистые. — Как у тебя дела?

О господи, похоже, назревает один из тех разговоров, которые он терпеть не мог. Скорее допрос, чем беседа между мамой и сыном. Макс даже не помнил, когда видел мать в последний раз, — может, на прошлой неделе, когда у нее были гости? Ну да, точно. В дом набилась целая толпа стариканов с хриплыми голосами, весь вечер трепались про виагру и поло. Да еще врубили какую-то жуткую попсу, так что пришлось по-быстрому уматывать к отцу. Спать на его диване в сто раз лучше, чем наблюдать, как мать тусуется всю ночь со своими тупыми богатыми друзьями.

— Макс?

— Ага. У меня все в порядке.

— Как новая школа?

Вопрос прозвучал глупо. Безусловно, она помнила, как они ссорились из-за его новой школы.

— Отлично.

— Много уроков?

В этой ярко-розовой юбке и бледно-розовой блузке он видел ее по телевизору. Надо признать, наряд ей очень шел. Несколько парней из Дэннингема говорили ему, что «они бы с ней не прочь». От этого ему одинаково хотелось умереть и убить их.

— Ага. Полно.

Кэрри вздохнула. Наверное, досадует, что ничего не может от него добиться. Не то, что от этих несчастных лузеров из ее шоу.

— А друзья? Подружился с кем-нибудь?

Макс насторожился. Неужели она знает про Дэйну?

— Наверное, скучаешь по старым приятелям.

Теперь понятно, куда она клонит.

— Да они те еще придурки.

— Ох, Макс…

Кэрри подалась вперед. Наконец-то она добилась от него какой-то реакции, чего-то, с чем можно было работать. Макс знал, что это ее метод.

— Может, мне поговорить с директором Дэннингема? Если там у тебя были проблемы, это не значит, что именно ты должен был уйти.

— Мам, все в порядке. Мне здесь нравится. Полно отличных ребят, и уроки интересные. Не волнуйся. Этим летом я сдам экзамены на сертификат о неполном среднем образовании, а потом подумаю о сдаче на полное. Может, поступлю в университет. — По лицу матери он понял, что она ему не верит.

— Хорошо, Макси. Я не для того тебя родила, чтобы ты якшался с отбросами общества и наркоманами. Поверь, на моем шоу и так полно подонков, не хватало еще, чтобы ты с ними связался. Ты знаешь, как одно тянет другое: наркотики, алкоголь, преступность. Опомниться не успеешь, как начнутся проблемы с полицией или какая-нибудь девчонка от тебя зеберемене…

— Хватит!

Макс вскочил. Мать резко выпрямилась. Не отпрянула, этого бы она не сделала, но ее явно удивил его тон.

— Я сам могу о себе позаботиться, мам. — Он уже взял себя в руки. — Со мной ничего не случится.

Почудилось? Или в ее глазах и вправду блеснули слезы?

— Хорошо, — сказала она, разворачиваясь к компьютеру. — Я просто хочу, чтобы ты был счастлив.

В голосе было что-то такое, что почти заставило Макса поверить ей, — легкий намек на любовь, мгновенно проникший в самое сердце. Макс поплелся наверх и заперся у себя. Неужели это все из-за Дэйны? Неужели теперь, после поцелуя, он перестал быть неуязвимым? Он взял маркер, повалился на кровать, закатал левый рукав и написал вдоль всей руки: ДЭЙНА.

Суббота и воскресенье, 25 и 26 апреля 2009 года

— Она знала его, Лиа. Эта девочка, Дэйна, знала Макса. Наверное, она знала его лучше, чем я.

— Это неправда. — Лиа подлила виски. Они уже выпили по нескольку порций, но не чувствовали даже легкого опьянения.

— Она сказала, что их никто не любил. — Кэрри вскинула голову, но слезы все равно поползли по щекам. — «Нас никто не любил». Что значит «нас»? Они что, были вместе? Или просто они оба были изгоями?

— Хватит, Кэрри. Ты себя с ума сведешь.

— Моего сына убили. — Кэрри произнесла эти слова очень четко. — Я буду анализировать, сколько захочу. — Она одним глотком осушила стакан. Горло саднило.

— Просто ты пытаешься найти скрытый смысл там, где его нет. Я волнуюсь за тебя. Это же хорошо, что она была его другом.

— Ты ее не видела.

— Нет. — Лиа закрутила крышку на бутылке. — Но если бы увидела, это бы ничего не изменило.

— Ты не понимаешь, Лиа. Она сказала, что их никто не любил. Их. Их, черт возьми. А я даже не знала. — Кэрри потянулась к бутылке, но Лиа перехватила ее руку. Тогда Кэрри привалилась к Лиа и зарыдала. Рыдания были горькими, гневными. — Такое не должно было произойти со мной.

— Детектив Мастерс, эту девочку надо допросить.

Сдержанность стоила ей больших усилий. Голова Кэрри раскалывалась, но ей было все равно. Она была даже рада этой боли. Телефон пискнул — батарейка вот-вот сядет.

— Мы уже допрашивали ее, Кэрри. Дважды.

— И?

— Она не знает, кто это сделал.

— Да чтоб тебя…

Она не могла найти слов. Все изменилось. Она больше не была Кэрри Кент. Она была обычной женщиной, у которой убили сына. Такой же, как другие.

— Послушай, — сказал Мастерс, — приходи утром в участок с отцом Макса, и я расскажу вам, что мы нашли. Я буду там с восьми.

— Нашли? — прошептала Кэрри. Нашли. Это слово означало какой-то прогресс. Она не могла заставить себя спросить, что именно они нашли. Она хотела оставить себе хоть слабую тень надежды, чтобы пережить ночь. — Хорошо, — ответила она и дала отбой.

— Я твоя подруга. И буду с тобой, сколько потребуется.

Лиа переночевала у нее, а утром настояла, чтобы Кэрри приняла душ, перед тем как ехать в участок. Она приготовила для нее одежду и выбрала из огромного гардероба Кэрри брюки и топ для себя.

Пока Кэрри сушила волосы, Лиа нарезала фрукты и поджарила тосты. Есть они не хотели, но понимали, что это необходимо. Лиа налила кофе.

— Думаешь, Броуди приедет?

— Я оставила ему сообщение. Что я еще могу сделать? У него есть эта женщина, которая его везде возит. То, что наш сын умер, еще не значит, что мы теперь лучшие друзья.

— Кэрри, не жди слишком многого от визита в полицию. «Нашли» может обозначать что угодно. Ты же знаешь полицию…

— Это Макс, Лиа. Макс. — Кэрри стянула волосы сзади резинкой. Краситься она не стала. И к лучшему, подумала Лиа. Так ее труднее узнать. — Это Макс, а не безнадежный человеческий мусор из «Правды в глаза».

Вот в чем разница между нами, подумала Лиа. Вот почему ты в свете софитов, почему именно ты вскрываешь душевные раны всех этих преступников и их жертв. Лиа никогда бы не назвала людей, которые приходят на шоу, безнадежным мусором. Да, они несчастны и сломлены. Некоторые настоящие чудовища. Но у каждого ведь своя история. Кто-то рассказывал ее добровольно, из других Кэрри приходилось вытягивать правду. После шоу каждому из участников предоставлялась психологическая помощь. Благодаря передаче у некоторых снова появлялась надежда. По мнению Лиа, только ради этого и стоило делать программу.

Дороги были пустыми. Лиа выехала из Хэмпстеда и повернула на запад. Повсюду бутылки, картонки из-под еды, банки — отпечаток субботнего веселья.

— Спасибо, Лиа. Спасибо, что ты со мной. — Кэрри дотронулась до ее руки. — Не только сегодня, а вообще.

Лиа посмотрела на Кэрри:

— Ты справишься с этим. Не сейчас. Но со временем.

Передвигался Броуди обычно очень уверенно, но на крыльце полицейского участка вдруг споткнулся, и Фиона не успела удержать его. Он упал, беспомощно выставив руки, и ударился головой прямо о ребро бетонной ступени. Охнув, Фиона бросилась к нему, опустилась на колени.

— Господи, у тебя кровь. — Она достала из сумки упаковку бумажных платков. — Не шевелись. Прости меня, Броуди. Я не думала…

— Это не твоя вина, что я ни хера не вижу.

— Но я обязана ограждать тебя от неприятностей.

— Нет. Ты должна помогать мне из них выбраться.

Фиона промолчала. Ссадина была большая и сильно кровоточила.

— Прости, — снова повторила она.

— Я… не смотрел, куда иду. — Лицо Броуди было совершенно серьезным. Фиона понимала, что он говорит вовсе не об этом падении.

— Думаю, нужно промыть. И продезинфицировать. — Она потянула Броуди за руку, помогая встать.

Он поморщился, растирая спину:

— Я старею.

На взгляд Фионы, ему было не дать его сорока шести. Вот бы он увидел себя в зеркале. Но его глаза всегда были устремлены только вперед, что бы он ни делал. Иногда Фиона как завороженная наблюдала за его ртом, когда Броуди работал, — как он кривит губы, как они что-то шепчут или расползаются в улыбке, — наблюдала и гадала, кто последним целовал эти губы.

— Подожди, — сказала она, доставая еще один платок. — Прижми к ране.

В участке их проводили в комнату для допросов. Принесли кофе и тарелку с крекерами. Как будто им сейчас до угощения, неприязненно подумала Фиона.

— Здесь как-то мрачно. — Броуди отказался садиться. В ожидании главного инспектора Мастерса он мерил комнату шагами.

«А у тебя дома разве нет?» Фиона знала, что представление о комнате складывается у него из стука подошв по линолеуму, из едва уловимого запаха антисептика, оставшегося после уборки.

— Да, мрачно. — Она подошла к нему. Кровь уже пропитала бумажный платок, но Броуди отказался от помощи. — Не хочешь сесть? Тут есть кофе.

— Нет. — Броуди подошел к окну, закрытому решеткой. — Сюда приводят преступников, — пробормотал он. — На допросы.

Фиона не уставала удивляться тому, как быстро он ориентировался в незнакомом месте.

— Думаю, ты прав.

Внезапно Броуди обернулся. Его зубы блеснули в свете лампы, хотя он не улыбался.

— Это мы преступники. Кэрри и я. Мы виноваты в том, что случилось. — Он протянул руку, будто хотел обнять Фиону, но замер. Прежде чем она успела ответить, открылась дверь.

— Это Кэрри и ее подруга. И два детектива, — прошептала Фиона.

— Что с тобой случилось? — Кэрри внимательно посмотрела на Броуди.

Он не ответил. Подруга Кэрри, которую представили как Лиа, села рядом с ней. Никто не разговаривал, пока главный инспектор Мастерс не прервал молчание.

— Это были длинные сорок восемь часов. Ужасные сорок восемь часов для всех, кого коснулась эта трагедия. Но мы продвинулись вперед.

Кэрри сцепила руки. Фиона подумала, что она выглядит совершенно иначе, чем на экране. Уверенность в себе, агрессия — все исчезло. Это была не Кэрри Кент, а пустая скорлупа от нее. Фиона завороженно наблюдала за женщиной, которую когда-то любил Броуди.

— Мы проанализировали записи с камер наблюдения. И получили несколько многообещающих кадров, которые продолжаем изучать. На записи группа подростков убегает от школы примерно в то время, когда произошло убийство.

Он не упомянул имени Макса, отметила Фиона и взглянула на Броуди. Платок к ссадине он больше не прижимал. К счастью, кровотечение прекратилось. На темной коже белели прилипшие обрывки бумажного платка.

— Кто это был? Что за подростки? — тихо спросила Кэрри.

— Пять человек, Кэрри. На записи видно, что они бегут от школы, но мы не можем точно сказать, были ли они собственно на территории школы. К сожалению, в момент убийства система безопасности в самой школе не работала. На ее починку нет денег. — Дэннис вздохнул. — Сейчас мы изучаем их одежду и, когда получим обработанные снимки, покажем свидетелю.

Кэрри вздрогнула.

— Свидетелю…

— Да. Как вы знаете, у нас есть свидетель. Девушка. — Мастерс подбирал слова с большой осторожностью. — К тому же мы прочесываем местность на предмет орудия убийства. Отчет о результатах вскрытия будет у меня к концу дня. У криминалистов есть несколько зацепок, надеюсь…

— Девушка? — Броуди неловко встал, уронив стул. — Как ее зовут?

Фиона посмотрела на детективов. Броуди позже потребует рассказать, как они реагировали.

Заговорил второй детектив.

— Мы уже побеседовали с ней. Мы думаем, что она обладает нужной информацией. Однако в данный момент она еще не оправилась от потрясения, и мы не можем давить на нее слишком сильно.

— От потрясения? — Кэрри тоже вскочила. Она обошла стол и встала рядом с Броуди. Сердце Фионы учащенно забилось. Теперь она ясно представляла этих двух людей вместе. Даже сейчас, сломленные, они были великолепны — каждый по-своему.

— Иногда у свидетелей бывает что-то вроде посттравматического стресса, — вновь заговорил Мастерс. — Память блокирует увиденное. Особенно часто такое случается с детьми и подростками. Это защитный механизм. Девушка стала свидетелем страшного преступления. И это изменило ее жизнь. Некоторые люди не готовы принять последствия таких событий, и их мозг просто делает вид, что ничего не произошло. Но со временем мы заставим ее говорить. Я уже сталкивался с таким. Ей нужно время. Если понадобится, с ней поработает детский психолог.

Фиона переводила взгляд с Броуди на Кэрри, потом на детектива.

— Как зовут свидетеля? — спросила она, понимая, что Броуди хочет это знать.

Мастерс нахмурился.

— Извините. Разглашать подобные сведения я не вправе.

Но в глазах Кэрри было столько мольбы, что он уступил.

— Ее зовут Дэйна. Но больше я ничего не могу сказать.

Прошлое

Каждый знал, о чем думает другой. Они едва сдерживали улыбки, стоя у алтаря.

— Кэролайн Элизабет Кент, берешь ли ты Броуди Натана Квинелла в свои законные мужья…

Она повторяла клятвы на репетиции, читала их про себя тысячи раз, пытаясь уловить все оттенки значения слов. Но что в них было заключено именно для нее? Она посмотрела на Броуди. Его глаза сияли, иногда он кивал, словно в знак согласия. Кэрри подумала, что галстук у него слишком затянут.

В горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии…

Мужчина, который через несколько минут станет ее мужем, внимательно слушал священника. Тот, наверное, уже сотни раз произносил эти слова, они же услышат их лишь однажды. Это контракт — вот что она знала точно. Обещание, что они вместе встретят все, с чем бы им ни пришлось столкнуться в жизни. А еще, хотя Кэрри и не хотела быть слишком сентиментальной в день своей свадьбы, этот контракт связывал их духовно и физически на всю жизнь. Шел 1993 год, и «вся жизнь», казалось, только начинается.

Пока смерть не разлучит вас…

Внезапно ее охватил страх, такой сильный, всепоглощающий, что Кэрри едва устояла на ногах.

— Кэролайн? — Услышала она спокойный, теплый голос священника.

Она опомнилась и улыбнулась.

— Согласна, — искренне сказала Кэрри и посмотрела в глаза Броуди. Да, она действительно согласна стать его женой. Его темные глаза были центром ее мира. Она любила просыпаться рядом с ним и смотреть, как дрожат во сне его веки. Он грезил — во сне и наяву. Кэрри любила его за это — за сотни сюрпризов, которые таил в себе этот человек.

Броуди Квинелл, берешь ли ты…

Кэрри не могла бы точно сказать, кто поймал ее букет. Да и вообще она мало что помнила о своем «особенном дне». Все так быстро пролетело. Она опомнилась только тогда, когда они с Броуди поехали в Костуолд, где им предстояло провести короткий медовый месяц. Броуди мог отлучиться с работы лишь на несколько дней.

Каменный коттедж недалеко от Чиппинг-Нортона был собственностью одного из коллег Броуди по университету.

— Так тихо. — Кэрри стояла у окна, за которым открывался вид на темные поля. — Но думаю, я не смогла бы тут жить. Я бы скучала по городу.

— Боб тут и не живет. Он обычно приезжает на выходные. И симпатичных студенточек привозит, наверное.

Кэрри рассмеялась.

— Броуди, что ты несешь в нашу брачную ночь. Вот чем ты, значит, собираешься заниматься, когда я постарею? Будешь развлекаться с юными дарованиями? Давать им частные уроки?

— Даже не собираюсь отвечать на столь гнусные инсинуации.

Большие руки Броуди ловко справились с крошечными пуговицами на ее блузке. Ткань соскользнула с плеч. Он расстегнул лифчик, и они перебрались поближе к камину, в котором Броуди разжег огонь. Владелец коттеджа оставил им достаточно поленьев, а также шампанское в холодильнике.

— У нас хорошие друзья, — сказала Кэрри.

Броуди обнимал ее, зарывшись лицом в волосы, и ничего не ответил.

Потом они лежали, завернувшись в одеяло, у огня, пили шампанское и ели канапе, которые еще утром доставили сюда из Оксфорда.

— Это ведь навсегда, понимаешь, — сказала Кэрри. — Ты, я, дом, дети, собака, каникулы. С нами ведь никогда ничего не случится, да?

— Я об этом позабочусь, — ответил Броуди, целуя ее в лоб.

Осень 2008 года

Дэйна не раз слышала болтовню девчонок о сексе. Они вечно трепались об этом на переменах: со сколькими парнями уже переспали, когда надо пить противозачаточные таблетки, не подцепили ли какую дрянь, маленький или большой у того парня, брали ли они в рот.

И в разговорах этих не было ни слова о любви — по крайней мере, о настоящей любви. Ее поколение выработало стойкий иммунитет к этому чувству. Дэйна считала, что это относится и к ней самой. Вернее, считала раньше.

— Ты на что уставилась, уродина?

На нее зло смотрела высокая блондинка с прямыми длинными волосами.

— На тебя. — Ей было все равно, разозлится девушка или нет. Ей вообще все сейчас было все равно. Дэйна ждала Макса. Им надо было поговорить.

Блондинка визгливо захохотала. Группа из пяти девушек, похожих друг на дружку настолько, что их запросто могли принять за сестер, окружила ее.

— Так ты на меня пялишься? Ты что, лесба?

Вся компания зашлась в хохоте.

— Типичная лесба, — сказала другая крашеная блондинка.

— Не смей на меня пялиться, усвоила? Нечего таращить на меня свои лесбийские зенки. — Девушка закурила. Ногти у нее были ухоженные, выкрашенные розовым лаком. — Ну, чего молчишь, лесба? — Она скрестила руки, выставила вперед бедро.

— Я не лесбиянка, — сказала Дэйна так тихо, что сама была не уверена, произнесла ли она это вслух. Опыт подсказывал, что следует втянуть голову в плечи и опустить взгляд, тогда ее скоро оставят в покое. Но какая-то неведомая прежде часть ее существа рвалась ударить, пнуть, укусить, разорвать в клочья эту дрянь, что стояла перед ней.

— Ну-ка, погромче. Нам не слышно.

— Так по кому из нас ты сохнешь?

Снова дружный смех.

Дэйна молчала. Прилив адреналина спал, уступив место привычному страху. Она смотрела на свои башмаки, зная, что через минуту, через две, через час, но все это закончится. Она думала о Лорелл, которой это только предстоит. Как ее защитить? Как оградить сестренку от всего этого дерьма?

— Я спросила, на кого из нас ты запала, лесба?

Дэйна подняла глаза, постаравшись унять дрожь.

Похоже, эта блондинка здесь главная.

— Может, мы ей все нравимся, — хихикнула одна из подружек.

— Никто из вас мне не нравится, — неожиданно для себя ответила Дэйна. — По-моему, вы все отвратительные.

Она задержала дыхание, надеясь, что это поможет скрыть охватившую ее панику. Глаза у всех девчонок как по команде расширились, рты приоткрылись от удивления.

— Вломим ей!

Дэйна кинулась к школьным воротам. В отличие от других девушек, она предпочитала армейские башмаки, а потому на каблуках за ней не угнаться. Да и адреналин прибавил сил.

— Эй, ты, сука драная! — неслось ей вслед. — Мы тебя найдем!

Она все бежала и бежала, мимо заброшенной парковки, через замусоренную школьную территорию, вдоль канала, где они с Максом устроили как-то пикник. Спустившись к воде, она наконец остановилась и согнулась пополам, пытаясь отдышаться.

Злые слезы текли по ее щекам. Как же она их всех ненавидит! Почему они не оставят ее в покое? Она же им ничего не сделала. Дэйна подобрала камень и с силой швырнула, камень звякнул, угодив в старую тележку из супермаркета. Дэйна представила себе, как окунает голову блондинки в грязную воду канала и ждет, пока на поверхность перестанут подниматься пузырьки. Больше всего на свете ей хотелось причинить боль, неважно кому, только бы избавиться от злости и тоски, что скопились внутри.

В школу она решила не возвращаться, вместо этого пойти в хижину Макса. Она знала, что не застанет его там, что ж, подождет. Черкнет эсэмэску, если деньги на телефоне остались. Сегодня у них английский, должны были раздать сочинения. Эти стервы подчинили себе всю ее жизнь: нужно выбирать коридоры, чтобы добраться до класса, не попавшись им на глаза, нужно думать, идти в столовую или сегодня придется прятаться с банкой колы в школьном дворе. И вот теперь из-за этих тварей приходится пропускать единственный любимый предмет.

По мосту загрохотал поезд. Странно, что эта лачуга простояла так долго, от поездов мост так и ходит ходуном. Дэйна подошла к двери и повернула ручку. Дверь поддалась. Дэйна отпрянула. Макс сейчас в школе. Может, там грабители? У Макса полно добра…

Она медленно отступала, стараясь не производить шума. Дверь резко распахнулась.

Человек, возникший на пороге, выставил перед собой нож.

Дэйна вскрикнула. Но в следующий миг поняла, кто перед ней.

— Какого черта… — Она едва могла говорить. — Я думала, ты в школе.

— Я там и был. — Макс опустил нож и повернулся к ней спиной.

— Эй, подожди. — Дэйна схватила его за плечо, развернула к себе. — Ты плакал.

— Ну и что? — Он стряхнул ее руку и вошел в хижину, Дэйна следом.

— Что случилось? — Она толкнула его в автокресло, рядом с которым на ящике лежал дымящийся косяк и стояла банка пива. Затянувшись, она передала косяк Максу. Потом отпила пива и поморщилась. — Рассказывай.

Понадобилось пятнадцать минут, чтобы сердце Макса перестало бешено колотиться. Он не хотел показывать, как испугался, когда услышал, что кто-то открывает дверь хижины, но Дэйна все равно все поняла. Как она узнала, что он здесь? Неужели ей уже известно и остальное?

— Рассказывай, — повторила Дэйна.

Макс понимал, что только она одна во всем мире сможет понять его, но после их поцелуя… разве мог он рисковать? Разве мог разочаровать девушку, которая ему по-настоящему нравится? Да, ему и прежде нравились девушки. В старой школе. Но именно из-за них он оттуда и ушел. Его тогда разыграли, подстроили все так, чтобы высмеять. А учителя прикинулись, будто ничего не произошло, будто так и надо. Выходит, пока ты не пройдешь испытания из насмешек, издевательств и унижений, тебе не стать настоящим учеником Дэннингема.

Макс отвернулся.

— Да ничего не случилось. Просто плохой день. — То же самое он сказал классному в Дэннингеме. — А ты? Ты что, бежала?

— Да. Пришлось убегать от этих сучек. — Она ухмыльнулась с наигранной бравадой.

— Что они сделали?

— Да как обычно. Только я бегаю быстрее. — Дэйна рассмеялась, взяла из его пальцев косяк и затянулась. Помолчала. Вернула косяк, чуть влажный от ее слюны. — А теперь ты рассказывай. Хватит строить из себя крутого.

Хватит строить из себя крутого. Перед закрытыми глазами замелькали картинки того, что случилось в Дэннингеме. Они напали на него в душе, ударили ботинком в висок, отобрали все деньги и смеялись, смеялись. Как давно-давно, когда в детском саду мальчишка отодвинул стул и он с размаху шлепнулся на пол, а родители лишь посмеялись; и позже, когда его столкнули с лестницы и он сломал ногу, а родители были слишком заняты, чтобы расспросить, что же случилось; и все эти мелкие происшествия, в столовой как-то сыпанули целую солонку в суп и заставили есть; и все это барахло, что у него вечно отбирали, калькулятор, телефон, часы, что подарил отец, деньги на завтрак; и все эти шуточки, все эти прозвища и клички, все эти насмешливые улыбки учителей и гогот одноклассников, и как никто не желал быть с ним в паре на лабораторных…

— Макс?

Он почувствовал, как Дэйна пальцем провела по его щеке, смахивая слезу.

— Что случилось? Расскажи мне.

— Просто устал от всего. Бывает. — Он улыбнулся и глотнул пива. Но никакое пиво не могло уничтожить вкус мочи.

Воскресенье, 26 апреля 2009 года

Главный инспектор Мастерс считал, что боль в груди, которая появилась после того, как Кэрри и Лиа покинули участок, — это обычная невралгия от несварения. Отец Макса и его ассистентка уехали, и Мастерс и Марш попытались хоть как-то утешить женщину, которая прежде никогда не нуждалась ни в чьих утешениях. Внезапно его партнерские отношения с Кэрри превратились в отношения между полицейским и жертвой преступления. Погиб мальчик. Сын знаменитой матери. Женщины, с которой полиция давно и тесно сотрудничала. Эфирное время, что Кэрри предоставляла лондонской полиции, да еще и специальные репортажи каждые три недели были просто бесценны с точки зрения раскрытия преступлений. К тому же, если быть до конца честным, Мастерсу нравилась атмосфера телестудии. Работа с Кэрри имела много плюсов.

— Полная катастрофа, — сказал Алан Марш, когда Лиа вывела из комнаты тень, которая была когда-то Кэрри Кент.

— Катастрофа для нашего участка, — резко сказал Мастерс. — Кровь из носу, нам нужно поймать ублюдков.

Он помассировал грудь. Несварение тут ни при чем, понял он. Вероятно, это сострадание.

— Я должен снова поговорить с вашей дочерью, миссис Рэй.

По привычке он предъявил удостоверение. Женщина на него даже не взглянула.

— Она что, еще не все сказала? Дэ-эйна! Полицейский опять пришел.

В гостиной на диване развалился мужчина. В ногах у него растянулся пес. Больше сесть было некуда. Тут сзади раздался голос Дэйны:

— Здравствуйте.

Казалось, она почти рада его видеть.

— Дэйна, я хотел бы еще раз с тобой поговорить. — Он взглянул на мужчину, который, похоже, не собирался двигаться с места. — Может, пройдемся?

— Ладно.

Глядя, как она натягивает куртку, которая ей явно мала, Мастерс спрашивал себя, смывается ли вообще черная подводка с ее век. Он заметил, как девушка ласково, но твердо отказала младшей сестре, которая просилась пойти с ними.

— Взрослые разговоры, Лорелл, — сказала она, погладив девочку по голове.

Они шли по улице. Макияж придавал ее лицу суровость, которой на самом деле не было. Черные волосы спереди были коротко подстрижены, но сзади падали на плечи неровными прядями, некоторые были выкрашены в оранжевый цвет. Ногти короткие и грязные, пальцы желтые от никотина.

— Хочешь сигарету? — Сам Дэннис не курил, но всегда держал в кармане пачку.

— Да.

— Я знаю, что тебе тяжело об этом говорить, но мы должны прояснить все факты, пока твои воспоминания еще свежи, — объяснил он, давая ей прикурить.

Дэйна кивнула и затянулась.

— Ты — наш единственный свидетель. И это твой шанс оказать Максу последнюю услугу.

Она шмыгнула, помолчала, затем сказала:

— Да, вы правы. Что вы хотите знать?

— Начни со вчерашнего утра. Перед тем как ты встретила Макса…

— Я зашла купить чипсы. — Она замолчала, как будто ждала, что он ее отругает. — Я прогуливала. Ненавижу биологию, потому что эти девчонки со мной в одной группе.

— Где ты купила чипсы? — Он старался идти помедленнее.

— В ларьке недалеко от школы. Все туда ходят.

— Что было потом?

— Я вернулась в школу. Хотела сесть где-нибудь на школьной ограде и поесть. Дождаться Макса. Он тоже не любил биологию.

— Итак, ты сидела на ограде?

— Ага. Там все курят. Учителям по фигу.

— Долго ждала?

Дэйна подумала.

— Минут десять, наверное. Я не успела съесть все чипсы.

— Макс сел рядом с тобой?

Она раздавила окурок носком ботинка.

— Ага.

— Какое у него было настроение? Я слышал, что он… немного не вписывался в коллектив.

Дэйна горько рассмеялась.

— Немного чего?

Мастерс не ответил. С минуту они шли молча. Мастерс злился на себя. Идиот.

— Вы просто не понимаете, да? — наконец спросила Дэйна. — Не понимаете, как это все устроено. Как ведут себя другие подростки и вообще как это — быть другим.

— Когда-нибудь ты мне расскажешь. А сейчас я хочу знать, что случилось в пятницу. Итак, ты сидела на ограде, ела чипсы, а потом?

Дэйна глубоко вздохнула.

— Потом появились они. Внезапно, вроде как ниоткуда.

— Кто?

После разговора Мастерс собирался отвезти Дэйну в участок. Если она расскажет всю правду сейчас, в личной неформальной беседе, то есть шанс, что затем даст и официальные показания.

— Банда. Восемь, девять, может, десять человек. И начали наезжать на Макса.

— Ты, должно быть, испугалась?

Камеры наблюдения зафиксировали только пять подростков.

— Да.

— Что они говорили и делали?

Дэйна вдруг словно опомнилась.

— Не знаю. Типа, насмехались над ним.

— Почему?

Она остановилась и повернулась к нему:

— Он только в пятницу умер, понимаете? — Губы у нее мелко подрагивали.

— Вот. — Дэннис протянул ей еще одну сигарету.

— Да все как обычно было. Хотели отобрать у него деньги. И телефон. Они все время над нами издевались.

— Он отдал им то, что они хотели?

Дэйна запнулась, потом заговорила:

— В этот раз нет. Поэтому… — Она выдохнула дым. — Поэтому все так и закончилось. Они просто подходят и требуют все им отдать, понимаете?

Мастерс кивнул.

— Значит, Макс отказался отдать им телефон. А вы оба в этот момент сидели на ограде?

— Нет, конечно. Они сразу, как подошли, выбили чипсы у меня и стащили нас оттуда. У меня ссадины на ногах остались.

Дэннис представил место преступления, понял, о какой ограде идет речь. Она находилась метрах в трех от того места, где убили Макса. И забрызганные кровью чипсы валялись рядом с телом.

— Они вас обоих стащили?

— Да. Макса за руки, а меня за волосы.

Мастерс покосился на оранжевые пряди. Надо будет проверить отчет о вскрытии — есть ли на руках синяки.

— Потом они окружили нас. Один схватил меня за зад. Меня трясло. Я дико испугалась.

— Представляю. — Не надо больше ничего спрашивать. Пусть просто говорит.

— Вдруг появился нож. Они сказали, будто слышали, что Макс любит подраться, и что они хотят это проверить. Знаете, такой нож-бабочка. Я не заметила, кто его достал. Раз — и он уже есть. Как в фокусе. — Она быстро затянулась, потом еще. — Но я не думала, что они пустят его в ход. Они всегда только угрожают, ну и все такое.

— Так ты их знаешь? — Дэннис не хотел ее прерывать, но этот вопрос задать необходимо. — Они и раньше вам угрожали?

— Да сколько раз. Но я не знаю, как их зовут.

— Они учатся в вашей школе?

— Может быть. Только после всего этого они в школу вряд ли пойдут.

— Но ты могла бы их опознать?

Дэйна пожала плечами. Она выглядела абсолютно несчастной.

— Ha них были капюшоны. Лиц почти совсем не видно.

Дэннис кивнул. На записи то же самое.

— А что на них было надето, помнишь?

— Ничего особенного. Тренировочные штаны. Белые. Куртки с капюшонами. У одного были полоски на рукаве.

В участке он покажет ей снимки. Вечер предстоит долгий. Но в одном Мастерс не сомневался. Дэйна Рэй не вернется домой, не дав показаний или четкого описания убийц Макса.

Мать пришла в ярость, узнав, что Дэйна не сможет приглядеть за Лорелл вечером. Они с Кевом, как обычно, намылились в паб.

— Мы каждый вечер ходим в паб! — разоралась она, когда полицейский сказал, что забирает Дэйну в участок и ей стоит сопровождать дочь. — А эту куда девать? — Она указала на Лорелл, которая возилась на полу с псом. — Я же не могу ее оставить.

Но Дэйна знала, что именно так мать и поступит.

Дэннис Мастерс разрешил ей называть его по имени. От этого Дэйна вдруг ощутила собственную значимость, и на недолгое время чувство это немного потеснило тоску. Уходила она под аккомпанемент скандала между матерью и Кевом, как всегда — из-за денег. На сковороде шипели консервы, по дому лился ужасный запах. Как хорошо, что можно отсюда уйти, хоть ненадолго. После смерти Макса дома стало совсем невыносимо. Горевать по нему в полицейском участке даже лучше, чем горевать по нему дома. Здесь всем на нее наплевать. А этот полицейский за последние двое суток уделил ей больше внимания, чем ее собственная мать за всю жизнь.

— Что это? — спросила она в машине.

— Рация, — ответил Мастерс. — Чтобы я мог связаться с другими детективами.

— То есть музыку не послушаешь?

Максу наверняка бы понравилось ехать в полицейской машине. Дэйну никогда не арестовывали, но другие в школе часто хвастались, что провели ночь в камере за пьяную драку или наркотики.

По дороге Дэйна обдумывала, что скажет в участке. Дэннис уже объяснил ей, что придется снова рассказать все с начала до конца ему и другим детективам, а он будет записывать ее показания. Они еще и диктофон включат, чтобы ничего не перепутать. Она сжала кулаки так сильно, что пальцы онемели. Из динамиков донесся чей-то голос. Дэннис ответил, но она не поняла, о чем они говорят.

— Не верю, что он умер, — пробормотала она.

Дэннис молчал. Она решила, что он, наверное, не услышал, но он вдруг произнес:

— Я тоже.

Дэйну оставили с женщиной, поначалу показавшейся ей бесчувственной крысой. Но уже через несколько минут Дэйна передумала.

— Меня зовут Джесс Бриттон. — Женщина обняла Дэйну за плечи и повела по коридору. — Я детектив, как и Дэннис. Хочешь горячего какао? Надеюсь, автомат работает.

— Спасибо.

На самом деле ей хотелось не какао, а покурить. Они с Джесс были одного роста, отметила Дэйна, исподтишка разглядывая свою опекуншу. Интересно, есть ли у нее пистолет. Черные узкие брюки и белая блузка придают ей строгий вид, хотя это и не полицейская форма. Из-за короткой стрижки она немножко похожа на мужчину, хотя очень хорошенькая.

Они остановились посреди коридора — серый линолеум, серые стены, — и Джесс засунула две монетки в автомат с напитками. Пахло дезинфицирующей жидкостью, как в школе по понедельникам. Джесс пнула автомат, и он выдал пластиковый стаканчик, полный какао с пенкой. Стаканчик обжигал пальцы. Дэйна сказала спасибо и даже улыбнулась, но ей уже стало не по себе от здешней атмосферы. Дэннис сказал: «Будет трудно, но ты справишься». Что же ей предстоит?

— Сюда, Дэйна. — Джесс открыла дверь в комнату, которая была больше, чем весь нижний этаж их дома. — Садись. Остальные сейчас придут. Мы просто еще раз пройдемся… ну, по событиям того утра.

Дэйна молча смотрела на эту элегантную женщину с рацией у пояса и золотой цепочкой на шее. Хотела бы она стать когда-нибудь такой, как Джесс. Стать женщиной, на которую все смотрят и думают: «Хочу быть такой, как она».

— Можно закурить?

Джесс открыла окно:

— Только в окно.

Дэйна похлопала себя по карманам:

— Ой, у меня нет сигарет.

Джесс покопалась в ящиках стола, выудила пачку:

— Лови.

Дэйна прикурила и как можно дальше высунулась наружу.

Полицейские просто спросят ее про пятницу, вот и все. Она расскажет им, что произошло, и ее отпустят. Остальное — дело полиции, верно? Все будет хорошо. Только вот Макс так и останется мертвым, а ее жизнь без него снова превратится в полное дерьмо. По щекам покатились слезы.

Прекрати, дура, велела себе Дэйна.

Расскажи им, что случилось. Просто расскажи.

Неужели это так трудно? Неужели ты не хочешь, чтобы этих подонков посадили? Макс бы этого хотел. Так им и надо за все, что они сделали.

— Пора, дорогая. — Джесс похлопала ее по спине. Дэйна в последний раз затянулась и выбросила окурок на улицу. — Начнем.

Джесс села за стол в центре комнаты. Вошли Дэннис и еще двое полицейских. Один из них приходил с Дэннисом к ней домой.

— Ну что, наслаждаешься чашечкой нашей лучшей бурды? — спросил Дэннис.

Никто не рассмеялся.

— Не такая уж бурда. — Вообще-то Дэйне действительно понравилось какао.

— Дэйна, мы собираемся записывать этот разговор на бумаге и на диктофон. — Дэннис обвел коллег взглядом.

— Ладно. Как хотите.

— Тебе может временами казаться, что мы снова и снова задаем одни и те же вопросы, но сейчас расследование находится на очень важном этапе, и мы не хотим ничего упустить.

Дэйна тоже не хотела, чтобы они что-нибудь упустили. Не хотела, чтобы эти сволочи продолжали наслаждаться жизнью на свободе. Макс умер. А он не сделал ничего плохого. И она тоже. Они просто болтали, курили, обнимались, дружили… ну и все такое.

— Я постараюсь помочь вам, — громко сказала она. — Я хочу, чтобы вы их поймали. Я помогу. — Она глотнула какао. Никакая это не бурда.

Кэрри не могла находиться дома. Повсюду вещи Макса. Ужасная еда, которую он запихивал в холодильник, а она обычно выбрасывала, его зубная щетка в ванной, его куртки в прихожей, его велосипед в гараже. Пусть Марта этим займется. Кэрри никогда не найдет в себе сил, чтобы убрать все это. И дело не только в том, что он умер. Уж она-то перевидала достаточное количество осиротевших семей, чтобы понимать: со временем она очнется и у нее появится шанс на какое-то подобие нормальной жизни. Нет, дело было в том, что он не должен был умереть. Дело было в ней и Броуди, в их равнодушии и невнимательности, в их вине…

— Отвези меня к дому этой девочки. Я хочу ее видеть.

— Кэрри, я не думаю…

— Ладно. Я сама сяду за руль.

— Это тоже плохая…

— Лиа. Ты помнишь, когда мы учились в университете, умер мой отец?

Лиа сжала руль. Они медленно продвигались по запруженным улицам.

— Да. После похорон тебе было очень плохо. Ты пыталась притвориться, будто тебе все равно.

— А я ведь его даже не любила.

— У тебя были психологические проблемы. Я старалась помочь тебе справиться с ними.

— Да. — Кэрри резко повернулась к Лиа. — Да, ты сидела со мной ночи напролет, мы обсуждали мое детство снова и снова, ты пыталась помочь мне понять, что же я делала не так, почему отец не замечал меня. А потом ты поехала вместе со мной туда, где я жила, устроила так, чтобы нас пустили в старые офицерские квартиры. Чтобы я попыталась вспомнить… Вспомнить, что же я делала неправильно.

— Но, Кэрри, ты все делала правильно. И теперь ты это знаешь.

— Да, да, конечно. Неужели ты не понимаешь, Лиа? Сейчас то же самое. Только в этот раз я все же сделала что-то не так. И если я не пойму, что именно, я не смогу жить.

Лиа согласилась, что ничего плохого не случится, если они проедут по району и попробуют найти дом этой девочки.

— Посмотри на них, — сказала Кэрри, словно впервые в жизни видела неприкаянных подростков. — Ты только посмотри на них.

— Просто дети, Кэрри. Люди. Такие же, как ты и я, просто им меньше повезло в жизни. Это не их вина.

Слова Лиа задели Кэрри за живое. Впервые после смерти Макса она почувствовала что-то, кроме горя.

— При чем тут везение, Лиа?

Она много раз произносила эти самые слова на шоу. В последний раз они были обращены к несчастной женщине, которая жаловалась на то, как тяжело быть матерью пяти детей от пяти разных мужчин. Первого ребенка она родила в пятнадцать.

— При чем тут везение, когда речь идет просто о том, чтобы не спать с кем попало? — отрезала Кэрри, когда женщина принялась сетовать, что ей не везет в жизни. — При чем тут везение, если вы прогуливали школу, вместо того чтобы получать образование? При чем тут везение, если вы просто пренебрегаете собственными детьми и даже не даете себе труда выйти из дому, чтобы поискать работу, любую работу? Но в чем мне действительно повезло, — Кэрри почти жалела, что произносит эти слова, — так это в том, что, выйдя из студии, я смогу забыть и о вас, и об этом наркодилере, с которым вы живете. А вы, дорогая моя, не сможете. До конца ваших дней.

Зрители в студии аплодировали и свистели, и, как это часто бывало, Кэрри не знала, кого они освистывают — ее за безжалостность или гостей. Но ее это не трогало. Реакция зрителей в студии означала, что шоу получит хорошие рейтинги, а только это и требовалось.

— Это где-то здесь. Видишь вон то дерево?

Лиа притормозила, но на улице никого не было, лишь какие-то ребятишки палками гоняли по земле шуршащий пакет.

— Спросим у детворы? — предложила Лиа. — Странно, что они гуляют одни. Совсем ведь мелюзга. — Она опустила стекло. — Эй! Привет! Знаете, где живет девочка по имени Дэйна?

Четыре пары глаз уставились на нее. Три мальчика и девочка, все не старше шести лет. Девочка выставила палку. Лиа показалось, что она собирается атаковать «мерседес».

Кэрри перегнулась через Лиа:

— Слушайте, я дам вам пятьдесят фунтов, если вы покажете мне дом Дэйны.

Девочка выступила вперед.

— Я покажу.

— Забирайся в машину, — Кэрри открыла заднюю дверцу.

— Кэрри, так нельзя! — Лиа в ужасе наблюдала, как девочка проворно залезает в машину. Палку она взяла с собой.

— Куда? — спросила Кэрри, обернувшись.

Девочка ткнула пальцем и пискнула от восторга, увидев, что ее приятели гонятся за машиной на велосипедах.

— Это далеко? Ты знаешь номер дома?

— Здесь, — вдруг сказала девочка и, наклонившись вперед, просунула голову между передними сиденьями. От нее пахло чем-то до отвращения сладким.

Лиа припарковалась.

— Неужели ты туда зайдешь?

— Конечно.

Кэрри собралась поблагодарить девочку и дать ей деньги, но та уже вылезала из машины. Они проехали всего метров сто.

— Мне придется идти одной?

Лиа вздохнула:

— Нет, конечно, хотя я не понимаю, чего ты хочешь добиться.

Кэрри вылезла из машины. Девочка уже исчезла.

У стены дома лежало несколько букетов в оберточной бумаге. Кэрри с удивлением тронула один и вскрикнула.

— О боже… О боже, ты только посмотри.

Лиа заперла машину и подошла к Кэрри:

— В чем дело?

Все головки у цветов были срезаны. Букет был просто пучком стеблей. Лиа обняла Кэрри за талию.

— Макс тут ни при чем. Ты просто сейчас все воспринимаешь слишком близко к сердцу.

— Ты следующая, — прочитала Кэрри записку, прикрепленную к бумаге. — Лиа, что это значит?

Лиа развернула второй букет. На землю посыпались листья крапивы, сорняки и еще какая-то дрянь. Все это было обернуто мокрой туалетной бумагой и воняло.

— Мило, — сказала Лиа, стараясь, чтобы ее голос звучал спокойно. — Чего только люди не бросают на улице. Вот идиоты. Должно быть, детки резвятся.

Кэрри закрыла глаза. Она уже собиралась порвать записку, но вдруг подумала, что нужно бы отдать ее Дэннису, и аккуратно положила в сумку.

— Кэрри, думаю, нам не стоит… — начала Лиа.

Но Кэрри уже стояла на крыльце.

— Да? — Дверь открыла женщина в джинсах и футболке. Лицо раздраженное. За ее ногами пряталась девочка. Та самая, что показала дорогу.

— Ой, это ты, — удивилась Лиа.

— Она опять напакостила? — Женщина положила руку девочке на голову и развернула ее в сторону от двери. — Что вы хотите?

— Там у стены лежит…

— Что там еще лежит? — Женщина выставила голову на улицу, стараясь разглядеть, о чем речь.

— Вы знаете, кто это оставил? — спросила Кэрри.

— Ясное дело, нет. Здесь всякое дерьмо бросают. — Она собиралась уже закрыть дверь.

— Подождите. Дэйна дома?

Женщина скривилась.

— Я так и поняла, что вы из полиции. Опять пришли про убийство спрашивать? Опоздали. Ее уже увезли. Давно уже. Этот, как его, Мастерс. Да пусть хоть насовсем ее оставит, мне-то что. Она все равно валяется целыми днями у себя в комнате, ни хрена от нее не добьешься.

Кэрри оглянулась на Лиа, та вздохнула. Они вернулись к машине. Злобный голос все еще звучал у них в ушах.

К радости Мастерса, Дэйна повторила свой рассказ. Здесь, в участке, девушка вдруг словно повзрослела. Судя по всему, она полностью осознала, насколько важны ее показания.

— Они все не отставали. Стало понятно, что сейчас что-то произойдет. А потом вдруг возник нож, словно из ниоткуда.

— Ты смогла бы опознать этот нож, если бы мы его нашли? — спросил Дэннис.

— Думаю, да. Такой, знаете, нож-бабочка.

— Значит, парень с ножом стал угрожать Максу?

Дэйна задумалась.

— Ну вроде бы. Они все угрожали, я же сказала. А потом все стало совсем ужасно.

— В каком смысле?

Дэннис наблюдал за лицом девушки. Ему не хотелось заставлять ее переживать все это снова, но иного пути не было.

— Ну, они стали толкать нас, потом бить. Убежать мы не могли. Что мы им сделали? Просто ели чипсы и… и болтали.

— Тот парень с ножом, он ударил им Макса?

Лицо Дэйны внезапно словно закрылось. Она молчала.

— Дэйна. Ты видела, Дэйна? Это был он?

Девушка в упор посмотрела на Мастерса.

— Да. — Ее глаза наполнились слезами. — Снова и снова, — прошептала она, вцепившись в край стола. — Нож вонзился в него, и все закричали, кроме Макса… Нож вошел очень быстро, а вышел медленно. А когда… когда он понял, что натворил, он вроде как должен был делать это опять и опять. Как будто у него не было выхода.

— А Макс?

Дэйна покачала головой.

— Он просто стоял. Его глаза стали какими-то другими, и он все смотрел на меня, как будто хотел что-то сказать. А кровь хлестала. — Дэйна уронила голову на руки. — Он упал на колени, а потом на землю.

— А когда убежали те парни?

Дэйна подняла голову.

— Он уже лежал на земле. Я закричала, и они тоже закричали. Потом они побежали, когда поняли, что случилось. Можно закурить? Мне нужна сигарета.

Джесс встала и принесла пепельницу. Про окно она даже не вспомнила.

— Значит, как только Макс упал, парни убежали.

Дэйна кивнула.

— Куда они побежали?

— Не знаю. К воротам, наверное. Я не смотрела. Я пыталась помочь Максу. Я ничего не могла сделать. Он умирал у меня на глазах. Я вызвала «скорую» и старалась вспомнить, как оказывать первую помощь.

— Ты все сделала правильно, дорогая, — сказала Джесс. — Мы опросили очень многих в школе. Никто не видел, как именно это случилось, но несколько человек видели, как убегали парни. А теперь подумай хорошенько и скажи вот что: возможно ли, что они покинули территорию школы каким-то другим путем?

Дэйна нахмурилась. Мастерс сердито взглянул на Джесс. Что она делает? Ведь она практически в открытую сообщила Дэйне, что ее показания расходятся с другими свидетельствами.

— Джесс хотела спросить: ты уверена, что они выбежали из главных ворот школы?

— Ну да.

— А тот парень, что ударил Макса ножом, он все еще держал его в руке, когда убегал?

— Наверное.

— Они что-то сказали напоследок?

Дэйна всхлипнула, закашлялась.

— Ну, они не стали прощаться, если вы об этом.

Дэннис почувствовал себя глупо. Конечно, он имел в виду другое.

— Дэйна, ты помнишь еще что-нибудь?

— Один из них крикнул «смываемся».

— Ты сказала, что они издевались над вами, били тебя и Макса, — снова вступила Джесс.

— Да. Очень сильно.

— Куда они тебя ударили?

— По ногам. По голени.

— У тебя есть синяки?

Дэйна помолчала, потом ответила:

— Не знаю. Я не смотрела.

— Можешь подтянуть штанины?

Дэйна медлила.

— Это нам поможет, — сказала Джесс.

Дэйна наклонилась и задрала штанину на одной ноге до колена.

— Вот здесь. И на другой ноге тоже.

Мастерс поймал взгляд Джесс и качнул головой, давая понять, что не нужно давить.

— Я не вижу синяков, — сказала Джесс. Дэйна принялась грызть ногти. Потом взяла сигарету из пепельницы, стала разминать.

— Но ноги у меня до сих пор болят.

Дэннис поерзал на стуле. Он боялся, что своими вопросами Джесс может все испортить.

— Просто синяков не осталось, — сказал он, пытаясь разрядить обстановку, — так бывает.

Он чувствовал, что Дэйна вот-вот запаникует. Девочка кивнула:

— Ага.

— Но ты же сказала, что они тебя избили, — продолжала упорствовать Джесс.

Господи боже, подумал Мастерс.

— Давайте сейчас забудем про побои, ладно?

Однако ни Джесс, ни Дэйна не обратили на него внимания.

— По-вашему, я вру?

— Нет, просто хочу все выяснить. Это важно. Ты сказала, что они тебя сильно избили. Но я не понимаю, почему же тогда нет синяков.

— Не знаю. Может, и не очень сильно. Я реально стараюсь все вспомнить. Правда. Я хочу, чтобы вы их поймали. Мой лучший друг умер.

Джесс перелистнула блокнот.

— Давай немного вернемся назад, Дэйна. Я хотела бы знать, кто был врагом Макса, а поскольку ты его лучшая подруга, ты наверняка знаешь.

Дэйна засмеялась, и тут же брызнули слезы. Это была истерика. Она начала шарить по карманам в поисках платка, не нашла, и Джесс протянула ей коробку салфеток.

— До вас просто не доходит, да? — Дэйна высморкалась. — Нас никто не любил, понимаете? Все были нашими врагами. Все нас ненавидели.

— Ты говоришь «нас», Дэйна. Значит, тебя все ненавидели до того, как ты познакомилась с Максом?

— Ну конечно. Нас ненавидели одни и те же люди. Получилось, Макс как будто унаследовал эту ненависть от меня, потому что стал моим другом. Он же недавно пришел в нашу школу. А я провела там уже несколько лет, и все успели понять… понять, что я другая, не такая, как они. Что я фрик. — Она с отвращением выплюнула последнее слово.

— Почему? — спросила Джесс. — Почему другие школьники над тобой издеваются?

Дэйне не нужно было обдумывать ответ.

— Потому что я другая. Я не в банде, я не быдло, и я не эмо. Все же любят навешивать ярлыки.

— Так кто ты? — спросила Джесс.

Дэйна пожала плечами и покраснела.

— Да просто… я.

— А Макс входил в какую-то группу? — вмешался Дэннис.

— Нет. Он же пришел из этой странной школы. Она была частная и стоила целое состояние. Не думаю, что он особо о ней рассказывал, но слухи все равно гуляли. И это было, ну, как масло в огонь. — Дэйна сглотнула. — Он хорошо учился и все такое. Он умный, но это же зоопарк, а не школа.

— Значит, можно сказать, он был одиночкой?

Она кивнула.

— Мы просто хотели, чтобы нас оставили в покое.

— Что Макс любил, Дэйна? Чем он занимался в свободное время?

Нужно составить портрет Макса. Он не мог спрашивать об этом Кэрри — чувствовал, что она просто не выдержит расспросов. Так что пока придется обойтись показаниями Дэйны. Его задача — выудить любые сведения о Максе. Интуиция подсказывала: что-то здесь не сходится. Вот только что…

— Он любил проводить время в… он любил загадки.

Мастерс отметил, как девушка оборвала себя на полуслове.

— Какие загадки? Судоку?

— Нет. Ну, не совсем загадки. Скорее конкурсы. Он постоянно участвовал в конкурсах.

— И что-нибудь выигрывал? — Вот и еще одна причина, по которой Макс должен был чувствовать себя неудачником.

Дэйна поерзала на стуле. Покосилась на сигареты, и Джесс пододвинула к ней пачку. После долгой паузы девушка вновь заговорила:

— Он никогда не выигрывал. Ну, может, раз ручку получил.

Мастерс кивнул. Так и есть. Парень просто хотел сбежать от реальности.

— Он любил музыку, машины, компьютерные игры?

— Да. Немного. Он любил читать, как и я, и мы иногда ходили в кино. И однажды он приготовил для меня пасту.

Дэйна выглядела совершенно разбитой, ее мир был разрушен.

— А еще эти парни из дома его отца. Они вечно прикапывались к нему, когда он ходил к отцу. Наезжали на него, что он таскается по их территории.

Мастерс вздохнул. С таким он сталкивался ежедневно.

— Они когда-нибудь его били?

— Однажды… Однажды отобрали у него компьютер. Он хотел подарить его мне.

— Хотел подарить тебе компьютер?

— Ну, знаете, старый. — Дэйна покраснела.

Ясно, подумал Дэннис. Кэрри, видимо, собиралась его выбросить.

— Еще что-то было? Макс носил при себе нож?

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Дэйна прошептала:

— Нет. Не было у него никакого ножа.

Дэйна сбежала бы, но ноги словно парализовало. Словно кто-то залил башмаки свинцом, перерезал сухожилия.

Черт бы их побрал. Она прислонилась к стене. Через окно в туалете не протиснуться, да и высоко. Почему она должна отвечать на все эти идиотские вопросы? Снова и снова одно и то же. Почему они не могут просто оставить ее в покое? Макс умер. Его не вернешь.

— У тебя все нормально, дорогая?

Снова эта Джесс. А ведь сказала, что подождет в коридоре.

— Да. Еще пять секунд. — Дэйна отмотала туалетной бумаги и высморкалась. Вышла из кабинки, вымыла руки.

— Я знаю, это было тяжело, но теперь уже все позади.

— Мне можно уйти?

— Да, на сегодня мы закончили. Я отвезу тебя домой.

Дэйна тотчас почувствовала прилив сил.

— Не надо. Я сама дойду. Тут недалеко.

— А ты…

Но Дэйна уже не слышала. Она пронеслась мимо стола дежурного офицера, у которого дожидался своей очереди на допрос очередной подозреваемый. Дэйне показалось, что она узнала парня, когда он скользнул по ней мутным от наркотиков взглядом. И вот она уже на улице, летит со всех ног, словно ее выпустили из заключения.

Первым делом нужно отдать все это барахло в коробках, что лежит в хижине, на благотворительность. Нечего полиции копаться в обломках жизни Макса. Их это не касается. От бега закололо в боку, и Дэйна остановилась, уперлась ладонями в колени, постояла так, пытаясь выровнять дыхание. Рядом притормозила большая машина.

— Тебя подвезти?

Лицо Кэрри Кент скрывали огромные темные очки. Она сняла их. Глаза были красными, опухшими. Бледные щеки ввалились, губы тонкие, серые. Если бы она не заговорила, Дэйна ее ни за что бы не узнала.

— Куда?

— Ко мне домой, — сказала Кэрри. — Лиа нас отвезет.

Мысль о том, что она окажется в мире, где жил Макс, что его мать позаботится о ней, что она поедет в ее большой шикарной машине, внезапно утешила Дэйну. Хижина подождет.

— Хорошо. Я поеду.

Она открыла тяжелую дверь и забралась в машину. Заклепка на башмаке корябнула бежевую кожу обивки.

— Я была у тебя дома. Твоя мать сказала, что ты в полиции.

— Да. Они хотели, чтобы я рассказала им, что произошло.

— Я тоже этого хочу. Но сначала давай доедем до дома. — И она оглянулась на Дэйну.

В ее глазах только горе, подумала Дэйна. Она видела такие же глаза в зеркале каждый день.

Дэйна в изумлении оглядывалась по сторонам. А ведь это только гараж.

Кэрри нажала какие-то кнопки на одном пульте, на другом, ввела код, потом они поднялись по внутренней лестнице из непонятного белого материала. Дэйна в жизни не видела ничего подобного. Почти как белое стекло, подумала она, с опаской наступая своими тяжелыми ботинками на полупрозрачные ступени.

— Сюда, — сказала Кэрри.

Дэйна почувствовала на плече руку той, второй женщины, подтолкнувшей ее в нужном направлении. Наверное, прислуга.

— Вот черт! — не удержалась Дэйна, когда они вошли в огромный белый холл, в конце которого находилась еще одна винтовая лестница.

Все тут было из белого мрамора или какого-то другого белого камня, и повсюду шизанутая мебель странной формы, столики с огромными вазами, полными белых цветов. Цветы, наверное, искусственные, подумала Дэйна, а вслух произнесла:

— У меня дома все не так.

Кэрри слегка улыбнулась, сняла куртку и повесила на закругляющийся конец перил.

— Макс никогда не рассказывал, ну, обо всем этом.

— Поэтому я и хочу поговорить с тобой, Дэйна. Хочу узнать… про тебя и Макса. Он мне про тебя тоже не рассказывал, но мне кажется, вы были близки.

Они вошли в кухню, еще один образец минимализма и лаконичных линий, с блестящими шкафами и гладкими каменными столешницами. Помещение сияло чистотой. Дэйне тут же вспомнилась собственная кухня. Все там пропахло прогорклым жиром, на котором мать жарила для Кева картошку. Этот мерзкий жир тонкой пленкой покрывал на кухне все. Даже потолок.

— Макс был хорошим другом.

У Дэйны внезапно закружилась голова, но она не знала, можно ли ей присесть. Несколько табуреток на блестящих ножках с виду были такие хрупкие. Она оперлась о каменную столешницу, но тут же отдернула руку, испугавшись, что заляпает сияющую поверхность.

— Вы встречались? — спросила Кэрри.

Она наливала воду в чайник. Во всяком случае, Дэйна решила, что это чайник. У них дома воду кипятили в старом уродце со свистком. А этот больше похож на инопланетный прибор.

— Думаю, можно и так сказать.

Ей показалось, что Кэрри вздохнула. Да и понятно. Дэйна уже сообразила, что для Макса, жившего в этом роскошном дворце, она была неподходящей парой. Интересно, Макс тоже чувствовал себя здесь грязным? Он ведь столько времени проводил в доме своего отца и в хижине.

— Мы целовались.

Кэрри закрыла глаза.

— Он меня любил, — упрямо сказала Дэйна.

— А ты его любила?

— Да! Но… — Она запнулась, вспомнив, с кем разговаривает. Пусть они были не в эфире, а Кэрри не накрашена и без микрофона, но это не значит, что она не использует любое ее слово в своем шоу. То, что было у них с Максом, никого не касалось.

— Как вы познакомились? — Кэрри села на один из табуретов и жестом предложила Дэйне последовать ее примеру.

— В школе. На английском. Это наш любимый предмет.

— Ясно.

Казалось, Кэрри удивлена. Дэйна догадалась, что та ничего не знает о жизни Макса, что ему нравится, а что — нет. Но ведь и ее мать о ней, Дэйне, тоже ничего не знает. Мать вряд ли в курсе, в какую школу она ходит, что уж говорить о любимых предметах.

— У нас получаются хорошие сочинения. Получались. — Она не собиралась возвращаться в школу.

— Макс раньше ходил в приличную школу, — сказала Кэрри. — Ему не стоило ее бросать.

— Думаю, он все равно бы умер! — вырвалось у Дэйны. — То есть я хочу сказать, что некоторые вещи не изменить.

— Макс с детства считал, что лучше всех все знает. Даже когда был совсем малышом. — Кэрри коротко рассмеялась, а Дэйна подумала, что смех сейчас совершенно неуместен. Она огляделась в поисках пепельницы, заранее зная, что Кэрри Кент, разумеется, не курит и лучше об этом даже не заикаться.

— Он угощал меня всякой вкуснятиной, — сказала Дэйна. Она уже заметила огромный встроенный холодильник и представила, как Макс выбирает, что бы взять на пирушку в хижину или на пикник у канавы. Копченый лосось, фуа-гра, вареные утиные яйца, неведомые фрукты, на вкус как сладкая плесень. Они пробовали все это и смеялись, наслаждались вкусом или морщились от отвращения, целовались и курили.

— Он мог бы делать все что угодно. Поступить в Оксфорд, Кембридж, поехать учиться в Штаты.

— А он этого хотел? — Дэйна с подозрением посмотрела на прозрачную стеклянную кружку, которую протянула ей Лиа. В горячей воде плавало что-то зеленое.

— При чем тут хотел или нет?

Дэйна подумала, что это не ответ на ее вопрос, но тут же признала, что она тоже часто должна делать то, чего ей делать совсем не хочется.

— Мне часто приходится возиться с младшей сестрой. — Она попробовала напиток. Он был мятный на вкус и очень горячий. — А мне не всегда этого хочется.

Лицо Кэрри было очень белым, как и все вокруг. Волосы она, похоже, давно не расчесывала.

— Кто это был, Дэйна? Пожалуйста, скажи, кто убил моего сына.

Дэйна сделала большой глоток и обожгла рот. Она посмотрела в глаза Кэрри, ощущая себя гостьей на ее шоу. Теперь она понимала, почему люди выбалтывают этой женщине свои самые сокровенные тайны. Даже сейчас, не в лучшей своей форме, Кэрри Кент излучала силу, которой тяжело было противостоять.

— Я не знаю. Правда, не знаю. Там было много парней, целая банда, и все в капюшонах, все произошло так быстро. Я пыталась помочь Максу. Может, я должна была сделать больше, но я…

— Как долго? — холодно спросила Кэрри.

Дэйна нахмурилась, не понимая, что она имеет в виду.

— Как долго Макс умирал?

Дэйна вспомнила лицо Макса. Да, он знал, что умирает.

— Не долго, — прошептала она.

Ее затрясло. Судорога стиснула голову, волной сбежала по шее, скрутила плечи, ввинтилась в позвоночник, охватила руки и ноги. Все тело стало словно чужое, Дэйна подумала, что сейчас ее вырвет.

На нетвердых ногах она подошла к стеклянной стене, отделявшей идеальный дом от внешнего мира. Прижалась к холодному стеклу лицом. Разрыдалась.

Колени подогнулись, и она сползла на пол.

Кто-то поднял ее. Перед лицом возник стакан с ледяной водой. Рядом она ощущала чье-то тепло.

Мать Макса. Часть Макса.

Он был везде.

Его мать держала ее в объятиях и тоже рыдала.

Горе объединило их — Кэрри Кент, женщину из идеального мира, и Дэйну, девочку из трущоб.

Кэрри убрала волосы с лица Дэйны.

— Я его любила. Правда. Ужас в том, что он, похоже, этого не знал. — Под глазами у нее залегли глубокие тени. — Я так рада, что у него был кто-то, кого он любил.

Дэйна скорее почувствовала конец этой фразы, которую Кэрри не договорила. Даже если это такая девушка, как ты.

Она ни за что не смогла бы сделать это одна. Почему-то ее присутствие помогало, как будто они вместе просто ждали, пока Макс вернется из школы. Кэрри вошла первой, хотя больше всего ей хотелось втолкнуть Дэйну в комнату, захлопнуть дверь и оставить ее наедине с призраками. Эта девочка, очевидно, была близка с ее сыном, но Кэрри ее совсем не знала, и от этого было легче — как будто она просто наняла кого-то, чтобы прибраться в доме.

Воздух в комнате был немного затхлый. Пахло нестираной одеждой, заветрившейся едой. Кэрри щелкнула выключателем и сощурилась — не от яркого света, а от вида всего того, чего больше не было в ее жизни, — чего никогда не было в ее жизни.

— Большая комната, — сказала Дэйна. — И неприбранная, — добавила она со всхлипом, который в лучшие времена мог прозвучать как смешок.

— Я не заходила сюда… очень давно. — Признаваться в этом чужой девочке было легко. Она ведь, наверное, больше никогда ее не увидит.

— Как это?

— А твоя мама заходит к тебе в комнату?

На незастеленной кровати валялись пижамные штаны — штанины раскиданы в стороны. Как контуры тела на асфальте.

— Ну… иногда.

Кэрри почувствовала, что ее столкнули еще на несколько ступенек вниз с пьедестала хорошей матери. Даже мать этой девочки лучше, чем она. А им с Броуди остается взирать на сына снизу вверх, ведь он теперь на небесах.

— У тебя хорошие отношения с мамой?

Дэйна рассмеялась:

— Вот уж нет. Мы вечно грыземся.

Кэрри приободрилась. Надо бы встретиться с этой женщиной, подружиться с ней, уделить ей немного времени — нет, много времени. Но у нее нет сил. Ни на что нет сил.

— Так тяжело, — прошептала она.

Девушка коснулась ее руки.

— А у него много журналов. И книг. — Дэйна склонила голову, читая названия на корешках. — Нам нравятся… нравились одни и те же книги. — Она взяла с полки потрепанный томик «Ромео и Джульетты». — Мы читали это на уроке английского.

— Вас из-за этого травили?

Может, для обычной школы Макс был слишком умен, образован, начитан?

— Нет, конечно. На учебу всем плевать.

— Тогда почему? В чем причина? — Голос Кэрри сорвался. — Макс был хорошим мальчиком. Он не делал ничего плохого. Не носил странную одежду.

Дэйна медленно качнула головой.

— Он просто не был похож на других. Как и я.

Но ты-то жива, подумала Кэрри, подавив желание произнести это вслух.

— Он не пытался вписаться, стать своим. Мы для остальных были чужие. Враги. И они воевали с нами, хотя мы им ничего плохого не делали. Ему просто не повезло.

— Не повезло?!

Кэрри схватила пижамные штаны, прижалась к ним лицом. Она старалась уловить запах сына, но… ничего не почувствовала. В углу комнаты стояла корзина для грязного белья. Кэрри подняла крышку.

— Как будто я собираюсь их стирать, — тихо прошептала она, не глядя на Дэйну.

Дэйна жалела эту женщину, но себя она жалела еще больше. Она ходила по комнате Макса и разглядывала его вещи. Как будто он оставил ей в наследство часть своей жизни, о которой она узнала только сейчас, после его смерти, когда слишком поздно с ней знакомиться.

— Я скучаю по нему, — сказала Дэйна. — Мы вместе курили, смеялись и болтали. — Перехватив взгляд Кэрри, она поспешно добавила: — Это нормально. Все курят. Ничего страшного.

Глаза Кэрри сузились, и Дэйне показалось, что сейчас она взорвется. Но тут же все прошло. Осталась лишь глубокая печаль, такая глубокая, что Дэйне захотелось обнять ее, — желание, которого она никогда не испытывала по отношению к собственной матери.

— Может, вам присесть? Давайте сядем и вместе посмотрим на все эти вещи.

Дэйна подобрала с пола кипу бумаг. Почему он ни разу не привел ее сюда?

— Что это? — Кэрри позволила усадить себя на кровать.

— Журналы. Вырезки из журналов. А это флаеры и распечатки из Интернета. — Дэйна пролистала бумаги и протянула Кэрри несколько вырезанных анкет. — Ну, для конкурсов.

— Что?

— Он любил участвовать в конкурсах. У него прямо зависимость была конкурсная.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Дэйна наблюдала, как Кэрри листает наполовину заполненные анкеты. Почерк у Макса был неразборчивый.

— Он кучу всего… — Дэйна запнулась. Чуть не проболталась.

— Он что-то выигрывал?

Дэйна вспомнила аккуратную башню из коробок.

— Ему часто везло.

Сотни вопросов вертелись у Кэрри в голове, но она не станет спрашивать Дэйну — девочку из бедного района, которую никто не любит. Откуда ей знать?

Повисла долгая пауза.

— Это было ужасно, — наконец прошептала Дэйна. — Никогда не забуду его лицо в ту минуту.

— Думаешь, что ты теперь особенная? — Дэйна испуганно вскрикнула, когда Кэрри внезапно схватила ее за плечи и тряхнула. — Ты думаешь, что раз видела, как он умирает, раз ты была с ним в конце, то тебя он любил больше?

— Нет, я…

— Ну так вот, а я была с ним с самого начала. Я выносила его, и родила, и не спала ночами, когда он болел. Я работала до полного изнеможения, чтобы у него было все самое лучшее. Я…

— Хватит! — Дэйна вырвалась.

В голове снова замелькали белые тренировочные штаны, мигалки, сирены, крики, кровь…

Не понимая, что делает, Дэйна хлестнула Кэрри по лицу. Ярость затопила ее.

— Так получилось! — крикнула она. — Нож появился из ниоткуда. Вот и все.

Дрожа, она смотрела на Кэрри. Одна щека у той наливалась красным.

— Ты расскажешь мне, кто убил моего сына. — Каждое слово было угрозой, каждый слог — точным ударом. Кэрри сейчас не использовала ни одного из своих приемов. Но от ее голоса Дэйну пронзил страх. Кэрри дотронулась до покрасневшей щеки. — Ты расскажешь мне правду.

Прошлое

Кэрри никогда в жизни не нервничала. Бывало, она чувствовала неуверенность, особенно в детстве, — ведь смену настроений ее отца невозможно было предсказать. Случалось, испытывала тревогу — она сильно рисковала, бросая свою журналистскую карьеру ради телевидения. А иногда и страх — он одолевал ее всякий раз, когда она размышляла о сыне. Но она никогда не нервничала. До сегодняшнего дня. Она брала интервью в прямом эфире национального телевидения — у человека, которого полиция подозревала в убийстве своей семьи.

Полиция хотела спровоцировать его на признание.

1999 год. «Правда в глаза» была в сетке всего три месяца, но продюсеры и начальство канала уже после четвертого выпуска решили, что шоу будет выходить и в новом тысячелетии. Рейтинги были выше, чем у большинства других программ, выходящих в эфир в это же время, а Кэрри, до этого никому не известная ведущая, в считанные недели стала звездой первой величины. Ее лицо улыбалось с обложек всех женских журналов, интервью с ней добивались все таблоиды, все ток-шоу — и утренние, и вечерние — желали заполучить ее к себе.

Последние недели дались Кэрри нелегко. У нее был сорван голос, она чуть не вывихнула ногу, когда ее новоиспеченные фанаты проникли за сцену и набросились на нее, требуя автографов. Они же меня не знают, думала Кэрри. Разогнав толпу, охранник сгреб Кэрри в охапку и буквально запихнул в машину. По дороге домой лодыжка так распухла, что пришлось разуться.

— Я не могу надеть туфли, — пожаловалась она стилисту назавтра за час до шоу. — Подберите мне что-нибудь на плоской подошве.

Обычно Кэрри ничего не просила. Каждое утро она просыпалась с мыслью о том, как же ей повезло, до чего же удачной оказалась ее идея шоу «Правда в глаза». И она не собиралась искушать судьбу, дурно обращаясь с персоналом.

— Я просто несмогу в них ходить.

Она сняла кремовые шпильки. Они великолепны, но сегодня не годятся. Боковым зрением Кэрри заметила, как в студии появился человек, у которого ей предстояло брать интервью, — или, как выразился Дэннис, «вырывать признание». Сердце вдруг учащенно забилось, Кэрри почувствовала, что ее прошиб пот. Впервые в жизни Кэрри Кент разнервничалась. Их взгляды в зеркале встретились, глаза гостя были пустые, холодные, лишенные жизни. Но ведь вся его семья, жена и две дочери, совсем недавно погибли во время пожара.

— И мне не нравится вырез этой блузки. Я в ней выгляжу как старая училка. — Несколько пар рук немедленно начали расстегивать крошечные пуговицы.

— Может, это? Или это? Или вот? — Стилист услужливо перебирала на кронштейне вещи, идеально подходившие к ее светло-серым брюкам.

Дизайнеры забрасывали Кэрри предложениями предоставить для шоу свои последние модели. Не то что в других программах, как сказала стилистка, и добавила: «В таких условиях работать одно удовольствие». Она протянула Кэрри нежно-голубую блузку.

— Нет, — отрезала та. — Я это не надену.

— Но цвет…

— Ужасный.

Кэрри подошла к вешалке, буквально ломившейся от одежды, и через минуту вытащила черную футболку. Она помнила, что должны быть и темные вещи. Она надевала их на прошлой неделе, когда решила выйти из студии и подышать свежим воздухом.

— И дайте мне вон те ботинки. Серые.

Не сводя с нее изумленного взгляда, стилист подала ботинки.

— Я не думаю, что Лиа будет…

— Лиа будет, — твердо сказала Кэрри и направилась в раздевалку.

Когда она вернулась через несколько минут, стилистка испуганно вскрикнула. Кэрри выглядела более чем затрапезно — в таком виде она могла отправиться в супермаркет или в школу за Максом. Стилистка подскочила к ней, держа наготове халат.

— Прекратите, Сью. Я уже решила.

Кэрри вышла в коридор, приложила ладони к стене, за которой находилась студия, и прошептала:

— О боже…

Руки ничего не чувствовали, под ложечкой разрасталась ноющая боль. Дэннис все уши ей прожужжал, насколько важное дело ей предстоит. Он арестовал этого человека на прошлой неделе, но вынужден был выпустить, не предъявив обвинений. Тот находился в командировке на континенте, когда его жена и две дочери были убиты, а дом сожжен. Останки удалось опознать только по зубам. Всем трем выстрелили в голову. Убитый горем отец и муж согласился прийти на шоу в надежде, что это может побудить кого-нибудь сообщить полиции полезную информацию. Он не меньше остальных хочет найти подонков.

Но Дэннис все равно был уверен, что именно он стоит за этим тройным убийством. Все они были застрахованы на крупную сумму, причем совсем недавно, а глава семьи в последнее время испытывал серьезные финансовые затруднения. Участие в шоу — это попытка замести следы, считал Дэннис, но, если Кэрри хорошо разыграет свои карты, все обернется признанием.

— Он расколется, — сказал Дэннис накануне, когда Кэрри читала материалы по делу. — Он нестабилен. Ходит по острию ножа с того дня, как это произошло. Когда мы арестуем его снова, у нас должны быть для этого веские основания. А ты просто делай то, что у тебя получается лучше всех. Говори.

Осень 2008 года

Макс окликнул ее, когда она уже стояла у двери. Дэйна обернулась и выжидающе посмотрела на него, скрестив руки на груди.

Макс только сейчас заметил, какая она худенькая. Ему захотелось обнять ее. Дэйна нахмурилась.

Может, он ей уже надоел? Может, ей не нравится, как он целуется?

— Подойди сюда, ладно? — Он задержал дыхание. Она от него всего в трех метрах, а кажется, что в трех километрах. Кажется, она слегка улыбнулась. Тепло разлилось по всему телу. Кончики пальцев закололо.

— Зачем? — Она склонила голову набок. Улыбка стала шире.

Макс протянул к ней руки. Как будто чужие руки. Как будто кто-то дергал за ниточки. Дэйна подошла к нему, пальцы их переплелись.

Он застыл. Во рту пересохло. Макс подумал, что сейчас умрет от стыда. Слова застряли в горле.

Я люблю тебя.

Она услышала? Она разобрала эти три слова, которые от волнения слились в невразумительное бормотание? Да и произнес ли он их?

Стены лачуги затряслись. На мост влетел поезд. Макс вздрогнул. Дэйна не двинулась с места и руки не высвободила. Стоять бы так вечно.

А потом она ушла. И в сердце словно нож вонзили. Этот ее взгляд — робкий, исподлобья…

Он смотрел ей вслед, пока она пробиралась через кусты, поднимаясь по склону холма к дороге.

Макс вернулся в хижину. Зажег эту дурацкую ароматическую свечу и прикурил остаток косяка. Подобрал с пола газету и продолжил заполнять очередную анкету.

Закончите предложение — и получите шанс выиграть пару восемнадцатискоростных горных велосипедов с суперсовременным подвесом. Любая дорога покорится вам!

Каждому по велосипеду, думал он, глядя на картинку и пытаясь вытеснить из сознания убегающую прочь Дэйну. Велосипеды отличные, не то что та рухлядь, на которой он ездит. Они смогут кататься вместе. Смогут куда угодно уехать.

Хорошо ехать по крутой горной дороге Шерано-Роки-роуд, потому что…

Макс пожевал карандаш. Затянулся. Вытер слезы. Он понятия не имел, как закончить предложение. Вокруг не было ничего хорошего. Он чувствовал себя таким одиноким. Если захочется повидать мать, то можно просто включить телевизор или открыть какой-нибудь паршивый журнал. Куда вернее. Отец — ну что ж, тут дело обстоит лучше, но все равно он практически слеп ко всему, что не касается его работы. Если не считать встречи с Дэйной, в этой школе даже хуже, чем в Дэннингеме. Мальчишки в старой школе, конечно, изводили его днем и ночью, но эта школа — просто царство зла какое-то.

Да что же с ним не так?

…потому что нет дороги круче той, по которой я уже еду.

Понедельник, 27 апреля 2009 года

Кэрри проснулась с чувством, что в конце темного туннеля, куда ее заточили в пятницу, вдруг забрезжил свет.

— Я знаю, это лекарства, которые мне дают.

Сидевшая на краю кровати Лиа кивнула.

— Я приготовила тебе чай. — Она протянула Кэрри кружку. — Тебе звонили. Я вызвала такси, чтобы отвезти девочку домой.

Воспоминания возвращались медленно. Дэйна… спальня Макса… хаос… слова девочки… Все это никуда не делось, но уже не причиняло сильной боли.

— Думаю, она тоже в шоке, — сказала Лиа. — Я попробовала поговорить с ней, но она молчит. Мне кажется, она что-то знает.

— Конечно, знает. — Кэрри и сама удивилась, как спокойно прозвучал ее голос. — Ты помнишь того парня, который убил всю свою семью? (Лиа кивнула.) Я так нервничала во время того шоу.

— Но ты его разделала.

Лиа подняла жалюзи. Комнату залил солнечный свет.

— Помню, как все повторяла про себя: он знает, что случилось; заставь его рассказать.

Они молча пили чай. Рука Кэрри, державшая кружку, задрожала.

— Я опять нервничаю. Впервые за долгие годы я не контролирую ситуацию. Еще три дня назад все шло своим чередом. Если бы я знала хотя бы десятую часть того, что случилось, я бы…

— Это жизнь, Кэрри. Если бы я верила в Бога, я бы сказала, что он хочет, чтобы мы наслаждались каждым ее моментом так, будто он последний.

— Я была плохой матерью, да?

— Зачем упрекать себя. Это не вернет Макса. — Лиа протянула Кэрри халат: — Примешь душ? — Она помедлила. — Звонил Дэннис. Они что-то раскопали. Нам нужно к десяти в полицию. Если ты, конечно, сможешь.

— Смогу. Я смогу. Ты помнишь, как я это сделала?

Кэрри встала и перед глазами все поплыло. Она прислонилась к стене.

Что они раскопали?

— Что сделала? — Лиа бережно приобняла ее.

— Заставила того человека признаться. Он ведь не был на континенте в момент убийства, как считала полиция. Он заплатил кому-то, чтобы тот уехал по его паспорту. А сам застрелил жену и детей, пока они спали. А потом поджег дом.

— Из-за страховки.

— Да, и из-за любовницы. Он вел двойную жизнь. — Кэрри надела халат, затянула пояс. В дверях ванной комнаты она обернулась. — Я стала его другом, Лиа. За эти тридцать минут я стала единственным человеком в мире, которому он доверял. Как будто не было ни камер вокруг, ни людей в студии, ни миллионов телезрителей. Он просто не мог жить с чувством вины. Не мог вынести, что он единственный, кто знает правду. И он должен был рассказать об этом кому-то. Мне.

— Я помню. Ты была великолепна.

— Лиа, я хочу, чтобы эта девочка пришла на шоу.

Дверь ванной закрылась.

Броуди не хотел звонить Фионе, но у него не было выбора.

— Это моя работа, — мягко сказала она. Он знал, что уже через двадцать минут она подъедет к дому, поэтому решил подождать ее внизу.

— Как дела, чувак? — Несколько парней лениво долбали мяч об стену.

Из соседнего окна выглянула женщина с полотенцем, обернутым вокруг головы, лицо у нее было усталым.

— Хорош колотить. Я всю ночь работала.

Окно захлопнулось. Парни рассмеялись и продолжили лупить по мячу.

— Мой сын, — сказал Броуди, пнув бордюрный камень. — Знаете его? Так вот, он умер.

Парни замерли.

— Да ты че.

Он знал этих ребят, различал их по голосам. Поначалу они пытались его задирать, потом стали выпрашивать выпивку. По сути, они были не такими уж плохими парнями. Скорее просто защищали свою территорию. Их с детства учили с подозрением относиться к чужакам.

— Ударили ножом около школы.

Невнятное бормотание. Броуди представил, как мальчишки смотрят в землю, не зная, что сказать.

— Я же предупреждал, что тут плохой район, мужик. Здесь опасно. Я знаю твоего сына. Такой тощий парнишка, молчал все время.

— Похоже, он, — ответил Броуди.

Наконец подъехал «лексус» Фионы.

— Привет. — Она вышла из машины и усадила Броуди на пассажирское сиденье.

— Не стоило ему молчать, — пробормотал Броуди, садясь в машину. — Тогда, может, был бы сейчас жив.

— Давайте к делу, детектив.

Броуди хотел услышать все, пока не приехала Кэрри. Они сидели в уже знакомой ему комнате для допросов. Тот же застоявшийся запах сигаретного дыма, та же акустика. Распахнулась дверь, и Броуди понял, что это Кэрри, еще до того, как она заговорила. Ее запах. Звяканье браслетов. Ее шаги. Броуди напрягся. Наверное, она на всех оказывает такое действие, но он реагирует сильнее остальных, потому что не видит ее.

— Что? — спросила бывшая жена. — В чем дело?

Броуди удивил ее спокойный голос. Он услышал, как она взяла стул и села. Теперь их было четверо: он попросил Фиону остаться, поскольку не был уверен, что справится в одиночку с тем, что предстоит услышать.

— Броуди, в чем дело?

Он промолчал.

— Раз вы оба здесь, я могу сообщить вам, что сегодня рано утром мы нашли нож. На берегу канала, у железной дороги. Это заброшенный клочок земли в полукилометре от школы. Нож был обернут в полиэтиленовый пакет и спрятан в сточной канаве.

— Да уж, просто прорыв. — Броуди хотелось воды.

— Мы думаем, что это может быть орудием убийства.

— Почему?

Голос Кэрри звучал монотонно. Броуди почти ощущал запах лекарств, которыми она была напичкана.

— Разумеется, пока мы не знаем этого точно. Криминалисты заняты экспертизой. Через пару часов будет известно, совпадает ли группа крови.

— Кровь? — хором спросили Броуди и Кэрри.

— На ноже кровь, да. — Мастерс вздохнул.

Броуди догадался, что еще не все.

— Нож необычный. Местная молодежь предпочитает запрещенные к продаже ножи. Пружинные, например. Их можно купить на черном рынке.

— Так что это за нож? — спросил Броуди.

Зашелестела бумага. Раздался слабый вскрик Кэрри:

— Боже…

— Да в чем дело, черт возьми? — спросил Броуди.

— Это снимок кухонного ножа, — ответил Дэннис.

— Моего кухонного ножа, — прошептала Кэрри.

Броуди сразу представил его — без сомнения, очень дорогой нож, купленный в самом лучшем магазине. И кровь — темная, застывшая на лезвии, шелушащаяся на рукоятке.

— Ты уверена? — спросил Дэннис Мастерс.

— Могу показать весь набор. По моему заказу привезли из Японии. Ручка из морского ушка, лезвие из лучшей в мире стали. Каждый стоит почти триста фунтов.

— А ты не заметила, что один пропал?

— Нет. Я не готовлю.

— Так что это значит? — Броуди встал.

— Я тоже задаю себе этот вопрос, профессор. Возможно, Макс носил с собой этот нож для самообороны. Такой вывод напрашивается. Если так, то, вероятно, кто-то из банды отнял его у Макса во время потасовки.

— О нет… Его убили одним из моих ножей. — Кэрри застонала.

— Нужно подождать результатов экспертизы, но похоже на то. Я понимаю, что вы ждете, когда мы арестуем убийц, но это большой шаг вперед. Наверняка скоро появятся и другие улики, которые приведут к аресту виновных.

Броуди не слушал Дэнниса. Он чувствовал, что и Кэрри тоже не слушает.

— Сообщите нам, как только появятся результаты.

Броуди вытянул руку, давая Фионе понять, что хочет уйти.

— Подожди, — раздался голос Кэрри, сопровождаемый звуком отодвигаемого стула. Но для него встреча закончилась. Говорить было больше не о чем. Никакие разговоры не вернут Макса.

Капот машины был все еще теплым. Броуди привалился к нему. За спиной послышались знакомые шаги.

— Зачем он это сделал? — спросила Кэрри. — Зачем взял нож?

Броуди пожал плечами и затянулся.

— Когда все пошло наперекосяк, Кэрри? — Он представил, как она морщится от дыма.

— В прошлую пятницу, — тихо сказала она.

— Чем тебя накачали?

— Понятия не имею. Лиа всем занимается.

Броуди горько рассмеялся.

— Похоже, нам обоим нужно, чтобы кто-то за нами приглядывал?

Фиона уже сидела в машине, говорила по мобильному, перенося его рабочие встречи.

— Похоже, — согласилась Кэрри.

— И когда это началось? — Броуди ощутил на пальцах жар и отшвырнул окурок. — Может, в тот момент, когда мы разлюбили друг друга? Когда поняли, что оба одиноки, но были слишком горды, чтобы признать…

— Броуди, хватит! Я не могу сейчас говорить об этом. Пожалуйста.

— Правду всегда слышать больно.

— Ты так и не можешь пережить то, что я ушла от тебя, да?

В голосе ее зазвучал гнев. Броуди этого и добивался.

— Не можешь смириться с тем, что наши дороги разошлись, что… что…

Броуди разочарованно слушал, как затихает ее голос. Он наклонился, нашарил ее плечи.

— Я бы со всем справился, Кэрри. Я уже почти нашел решение всех наших проблем, но ты не дала мне шанса. Это ведь ты отдалилась, делала свою головокружительную карьеру.

— Жизнь — это не математика, Броуди. Нельзя придумать формулу любви и счастья.

— Я ездил в Дэннингем прошлой осенью.

— Зачем?

— Хотел понять, почему Макс ушел оттуда.

— Мы знаем, почему он ушел. Это был бунт. Против меня.

— Это не так, Кэрри. Я разговаривал с одноклассниками Макса.

— И?

Вот оно. Проблеск надежды в ее глазах, жилки на ее шее, которые становятся заметными, только когда она волнуется. Он знал, что все это не изменилось. Броуди прижал ее к себе. Тело было податливым, безвольным.

— Ему там было плохо, Кэрри.

— Да?

— Я встречался с заместителем директора. Доктор Дженсен был на больничном, из-за стресса. Его заместитель рассказал, что в последние годы в школе серьезные проблемы. Его попросили занять место директора, чтобы во всем разобраться.

— Но доктор Дженсен был таким… милым.

— Но некомпетентным.

— Но при чем тут Макс?

— Я уверен, что над ним там издевались.

— Нет… этого не мо…

— И в здешней школе было то же самое. Даже хуже. Все эти подростковые банды…

— Откуда ты знаешь?

Броуди закурил. Он сейчас выкурит всю пачку, одну сигарету за другой, потом купит еще и еще и не остановится, пока не откажут легкие и он не умрет.

— Знаю, — сказал он, выдыхая дым. — Я все знаю.

Январь 2009 года

Это произошло на уроке английского. Внезапно он осознал, что Дэйна удивительным образом избавила его от того непонятного, что преследовало его всю жизнь. Что она сделала его сильным. Изменила его.

Ему было неприятно, что она сидит с Шейном. И ведь он даже не мог ненавидеть этого парня. Шейн был одним из тех немногих, кто ни разу не ударил его, ничего у него не украл и не превращал его жизнь в кошмар издевательскими насмешками.

Вот только рука Шейна лежала на спинке стула Дэйны. Это было хуже, чем любые издевательства.

— Мне нужно в туалет, сэр, — не выдержал Макс.

— Потерпишь, Квинелл.

Обычно мистер Локхарт отвечал куда мягче. Проигнорировав запрет учителя, Макс вскочил и направился к выходу. Проходя мимо Шейна, он сбросил его руку со стула Дэйны и прошипел:

— Убери лапы от моей девушки.

В кабинке он привалился к разрисованной граффити двери. Его трясло. Конечно, есть риск, что Шейн с приятелями подкараулит его после уроков и вломит, но это была ерунда по сравнению с тем, что он только что сделал. После всех этих месяцев недомолвок он наконец прямо сказал Дэйне, что считает ее своей девушкой.

— И к чему была вся эта сцена? — Дэйна открыла упаковку копченого лосося, которую Макс принес из дома, и понюхала рыбу.

После урока они спустились в бойлерную, чтобы поесть. Для пикников на воздухе стало слишком холодно. Лампочка перегорела еще в их первый визит, так что они принесли свечи. Окон в подвале не было, но Максу это даже нравилось.

— Не знаю. — Он выглядел смущенным. Хотелось сказать, что он ее любит, — на этот раз по-настоящему сказать. — Меня разозлил Шейн. Он тебя почти обнимал.

Дэйна рассмеялась.

— Ты сказал, что я твоя девушка.

— Да? — Внутренности скрутило в узел. — А разве нет?

— Я бы хотела этого. Мы с тобой дружим, Макс. И мы целовались. Мы понимаем друг друга.

— Я хочу поцеловать тебя снова. — Он сам не верил, что произносит эти слова. Как у него хватило духу? Может, это потому, что он дал отпор Шейну и проигнорировал мистера Локхарта? Может, если грубить, не бояться отвечать ударом на удар, не обращать внимания на окружающих, это пошатнет их уверенность в себе? Что ж, если так, то он, кажется, понимает, почему все над ним издеваются.

— Макс, ты ужасно смешной.

Дэйна рассмеялась и принялась за рыбу.

Макс тоже засмеялся. Когда он был с ней, видел ее глаза, слышал ее голос, жизнь становилась осмысленной. И прекрасной.

Он знал, что скоро звонок на урок. Он потянулся к ней, чтобы поцеловать. Они опять сидели в бойлерной, на мебельных чехлах, сваленных в углу. Как постель, подумал Макс, когда они расстилали их на полу.

Он провел пальцами по ее колену, по плотным колготкам. У него кружилась голова.

— Ненавижу форму, — буркнула Дэйна, глядя на серую школьную юбку.

Может, она хочет, чтобы он снял ее с нее, спросил себя Макс. Никогда он на такое не решится. Даже через миллион лет. Их губы все еще разделяло несколько сантиметров. Нужно лишь чуточку наклониться, закрыть глаза, и…

— Поцелуй меня.

Макс резко отстранился. Зачем она это сказала? Теперь он не знал, что делать.

— Да не секс, глупый. Просто поцелуй.

Дэйна закрыла глаза в ожидании. Он уловил запах печенья, которое она только что грызла. На щеках редкие брызги веснушек. Он хотел бы прикоснуться губами к каждой из них.

— Что ты там делаешь? — Дэйна открыла глаза.

И в самом деле, что он делал?

— Прости, — хрипло сказал он. — Просто…

Он не смог закончить, потому что губы Дэйны прижались к его губам. На этот раз все было по-другому — не было смущения, он не спрашивал себя, можно ли ему сделать это или нет. Теперь он не сомневался, что она хотела его так же, как он хотел ее. Долгие недели, даже месяцы они молчали о своих чувствах. И то, что происходило сейчас, было как взрыв.

Боже, он никогда не испытывал такого. Макс не понял, как это случилось, но вдруг почувствовал, что обнимает ее. Даже после того робкого единственного поцелуя в прошлом году он не мог себе представить, что такое возможно.

Этот момент искупал все: годы страданий, ненависти, все те бесчисленные дни, когда он хотел лишь одного — умереть. Этот поцелуй, этот восхитительный, бесконечный поцелуй изменил все. Макс растворился в ощущениях. И вдруг…

Она сказала, что не хочет секса.

Макс застыл. Что она имела в виду? Он отстранился.

— Что со мной не так?

— Макс? — Дэйна с удивлением глядела на него.

— Почему ты не хочешь заняться со мной сексом? Что со мной не так?

Губы Дэйны растянулись в улыбке.

— Глупый, — сказала она, прижимаясь к его руке, — просто не сейчас. Не здесь. Это должно быть что-то особенное, верно?

Он не понимал. Он больше ничего не понимал.

— Но почему я тебе нравлюсь? Ведь меня все терпеть не могут.

Стены подвала эхом подхватили его крик.

— Потому, — сказала Дэйна, сжав в ладонях лицо Макса. От ее рук словно исходил электрический ток. — Потому что ты другой. И потому, что ты такой же, как я.

Понедельник, 27 апреля 2009 года

— Что ты думаешь об этом? — Мастерс пил уже третью чашку кофе за час.

— Да они просто водят нас за нос, вот что. Они же знают, что чем дольше пробудут в камере, тем больше их потом будут уважать приятели.

Дэннис не мог понять, как Джесс удается так хорошо выглядеть, — она пришла на работу бодрой, отдохнувшей и, что еще больше раздражало, со свежей головой. Жалко, замужем, а то он точно бы за ней приударил. Про Кэрри сейчас, понятное дело, можно забыть. К тому же он все еще помнил ее прощальные слова: «Этого никогда не было». Они нанесли такой же удар по его самооценке, как и это убийство, очередное нераскрытое убийство на его участке. Расследование не продвинулось ни на шаг, несмотря на бесчисленные допросы.

Мастерс взял со стола досье Сэммса и Дрисколла. Конечно, их уже и раньше арестовывали. Сэммса за угон, а Дрисколла, пожалуй, за все, кроме убийства.

— Не думаю, что это сделал кто-то из них. — Он бросил бумаги на стол.

— Почему ты так уверен?

— Все, что у нас есть, — показания нескольких школьников. Двое из них говорят, что, кажется, Сэммс и Дрисколл находились поблизости от места убийства. Кажется!

— Но мы не можем отмахнуться от этих показаний.

— Ладно, привези сюда девчонку. Она явно что-то скрывает. Криминалисты подтвердили, что кровь на ноже принадлежит Максу. Так что орудие найдено.

— Уже легче.

— Ничуть не легче. Девчонка лжет, это ясно. Она же говорила про нож-бабочку. Кого-то выгораживает? Или боится?

Джесс покачала головой.

— Дэннис, сам подумай: у девочки психологическая травма, ее не любят дома и издеваются в школе. Что удивительного в ее скрытности? Я ее привезу, но надо быть с ней помягче.

— Это ты мне говоришь? — проворчал Дэннис. — Кстати, судя по ранам, убийца ниже жертвы.

— Под это описание подходят и Сэммс, и Дрисколл. Оба засранца малорослые.

— Макс был под метр девяносто. Так что по сравнению с ним все такие. И удары были нанесены из-под руки. Как будто ножом пользовался кто-то неопытный.

На все вопросы Мастерса Дэйна Рэй отвечала: «Без комментариев». На этот раз она приехала с матерью, которая, очевидно, прослышала, что здесь раздают бесплатные сигареты. Она курила безостановочно, не забывая твердить Дэйне, чтобы та ни слова не говорила «этим свиньям». Девочка вышла в слезах. Мать одной рукой тянула ее за собой, сжимая в другой мятую полупустую пачку. Когда они ушли, Дэннис взглянул на Джесс сквозь густую завесу дыма.

— Приятная женщина.

Он так устал, что, казалось, больше никогда не заснет.

— По-моему, было интересно. — Джесс Бриттон так и не успела объяснить, что именно показалось ей интересным. В комнату заглянул молодой полицейский.

— Для вас сообщение, сэр. — Он протянул Дэннису записку и вышел.

Дэннис прочел и передал листок Джесс. Та присвистнула.

— Что будем делать?

— Пусть выходит в эфир, — решил Мастерс. — Если кто и может разговорить девчонку, то лишь Кэрри.

— Это доказывает, что когда-то все было нормально. — Кэрри все еще чувствовала неестественное спокойствие. Казалось, она спит и вот-вот проснется.

Она сидела на полу, на коленях лежал альбом с фотографиями.

— Может быть, не стоит смотреть сейчас… ну, ведь прошло так мало времени…

— Прежде я не понимала, зачем нужны фотографии. Если бы я хоть раз об этом задумалась, когда ругала Макса или жаловалась, что Броуди поздно возвращается… если бы я знала, что когда-нибудь ничего этого не станет… что это просто исчезнет… Я… Я…

— Вот, выпей. — Лиа села рядом и протянула две таблетки и стакан воды. — Сейчас приготовлю поесть, если хочешь.

Нет, таблеток вполне достаточно. Кэрри снова принялась листать альбом. Она всегда подписывала все фотографии и указывала даты, альбомы же расставляла на полке в строгом хронологическом порядке. Броуди вечно смеялся над ней. Свои снимки он держал в обувной коробке.

— Вот в чем разница между нами, — однажды сказала она мужу. — Мне нужно все контролировать, а тебе нет.

Кэрри всегда считала странным, что Броуди, будучи математиком, любил беспорядок.

— Нет ничего более хаотичного, чем математика, — убеждал он ее за пару месяцев до свадьбы. — Приходи как-нибудь ко мне на урок. Ты будешь поражена.

Кэрри устроилась на задней парте лекционного зала и приготовилась слушать о «Красоте математики», как называлась его вводная лекция. Она ни слова не поняла из того, что ее будущий муж рассказывал тридцати восьми сбитым с толку первокурсникам, но зато поняла, что он убедил всех — за одним исключением, — что математика прекрасна.

— Но разве есть красота в заблуждении? — спросила одна девушка. Она явно нервничала и встала, чтобы задать вопрос, но Броуди махнул рукой. Кэрри понравился его неформальный стиль общения со студентами.

— Ага! — воскликнул он, явно обрадовавшись. — А вот и настоящий математик среди нас. Наши ошибки, мисс…

— Колдуэлл.

— Наши ошибки, мисс Колдуэлл, — это самая прекрасная часть математики. Только совершая их, мы становимся способны увидеть абсолютное совершенство правильного решения.

— Так что было бы, если бы никто не совершал ошибок?

— Тогда, мисс Колдуэлл, мы навсегда остались бы слепы к самым удивительным, потрясающим моментам нашей жизни.

— Знаешь, — сказала Кэрри, сидя за кухонным столом, — незадолго до того, как ослепнуть, он завел привычку измерять все подряд. — Перед ней стояла тарелка с супом. В руке подрагивал стакан с водой.

— Броуди?

— Я тогда понятия не имела зачем. В нашем доме он измерил буквально все: расстояние между мебелью, расстояние от ламп до пола, размер дырок в дуршлаге. Покончив с домом, он проделал то же самое в саду. Это была мания, Лиа. А после того, как он все-все измерил, зрение ему отказало.

— О боже… — вздохнула Лиа. — Как странно.

— А когда ослеп, то вызвал людей, чтобы они переставили всю мебель в доме. Заявил, что красота в ошибках. Что он хочет познать эту красоту совершая сотни ошибок каждый день.

— Даже как-то жутко. — Лиа пододвинула к ней тарелку. — Тебе нужно поесть.

— Интересно, видит ли он красоту в этом? Это он виноват, — прошептала Кэрри. — Все происходило у него под носом, но он был слишком глуп, чтобы это заметить.

— Кэрри…

— Лиа, он сказал, что все знал. — Кэрри встала, но тут же упала обратно на стул. — Броуди сказал, что он знал про издевательства над Максом, знал, но ничего не сделал. Ведь кто-то же должен быть виноват. Макс проводил много времени с Броуди в этой дыре. Неудивительно, что мальчик попал в плохую компанию. О чем Броуди только думал, когда разрешал ему приходить туда? Если сам хочет так жить — это его выбор, но заставлять нашего сына там находиться…

— Кэрри, прошу тебя…

Внезапно Кэрри схватила тарелку с супом и запустила в стену.

— Это его вина! — закричала она. — Броуди убил нашего сына! Пусть попробует теперь сказать что-нибудь про красоту ошибок.

Она выбежала из кухни, схватила ключи от машины, быстро обулась и распахнула дверь. Тысячи вспышек встретили ее на пороге. Она подняла руку, защищаясь.

— Черт! — раздался за ее спиной голос Лиа.

И на Кэрри хлынула лавина вопросов.

Это правда, что ваш сын был членом молодежной банды, мисс Кент?

Это правда, что его исключили из частной школы?

Его убили, чтобы отомстить вам?

Как вы чувствуете себя, лично столкнувшись с проблемами, благодаря которым сделали свое состояние?

Кэрри опустилась на крыльцо и разрыдалась.

Январь 2009 года

Желание заняться сексом с Максом жгло Дэйну изнутри. Она никогда не делала этого раньше. А он?

— Большинство просто ужасны. — Мистер Локхарт ходил по классу, раздавая сочинения. — Это, конечно, относится к тем, кто удосужился написать хоть что-то. — Он остановился у стола Дэйны. — Это же ваше семестровое сочинение, вы, кучка лузеров. Если вы хотите хоть чего-то добиться в жизни, если не намерены вкалывать всю жизнь официантами в местной закусочной, нужно начинать работать. А это значит — писать что-нибудь вроде вот этого. — Мистер Локхарт поднял над головой сочинение Дэйны.

— Спасибо, сэр, — вспыхнула Дэйна.

Конечно, раздались обычные комментарии: она тоже лузер, она трахается с учителем, она скатала сочинение из Интернета. Честно говоря, Дэйна знала, что сочинение не очень удалось. У нее всегда было много ошибок — она ведь научилась читать и писать только в девять лет. Блестяще сдать экзамены она не надеялась, но рассчитывала, что наберет достаточно баллов и сможет поступить в колледж. И уедет отсюда.

— Это грустно, да?

Дэйна подняла глаза:

— Что?

Оказывается, мистер Локхарт обращался к ней.

— Ну, история об этих детях. Все эти убийства, вражда между семьями.

— Э-э-э… ну да.

Что-то стукнуло в голову сзади. Дэйна потрогала волосы. Жвачка прилипла точно под заколкой.

— Можно ли сказать, что драма не утратила своей актуальности до сих пор? Что молчите? Тогда ваше задание на следующий раз, если кто-то удосужится его выполнить, — сравнить отношения между подростками в наши дни и проблемы, с которыми сталкиваются герои «Ромео и Джульетты». Понятно?

После урока она догнала Макса:

— Тебе что поставили?

— Пару, — сказал он, не глядя на нее.

Она вздохнула.

— Ты не принес еды?

— He-а. Вчера был у папы. Мы ели готовую лапшу.

— Хочешь, купим чипсов?

— Я не голоден. Пока. — Макс ускорил шаг.

— Эй, подожди. В чем дело?

Они вышли на улицу. Воздух был такой холодный, что у Дэйны перехватило дыхание.

— Почему ты злишься?

Макс повернулся к ней:

— А ты не знаешь?

— Нет. — Она схватила его за руку, но он вырвался.

Мимо прошла компания парней, каждый счел своим долгом пихнуть их. Один из парней предложил трахнуть ее прямо сейчас и загоготал довольно.

— Вот в чем дело, ясно? — яростно сказал Макс.

— В чем?

После всего, что произошло за последние несколько месяцев, после всех этих часов, которые они провели вместе, болтая, заполняя анкеты для конкурсов вместо уроков химии, сидя у канала, бросая камни в воду, после вечеров, когда они покупали конфеты и объедались ими, пока не начинал болеть живот, она считала, что он не может так обращаться с ней. И они же целовались.

— Просто мы ведь так и не сделаем этого, да?

Внутри у нее снова разгорелся огонь.

— Я же сказала, что хочу, помнишь?

— Да, но ты никогда не показываешь этого. Откуда мне знать, так ли это до сих пор. — Макс нервно провел рукой по волосам. — Получается, они все правы. Я просто долбаный лузер.

— Так что, получается, ты хочешь переспать со мной, только чтобы доказать всем, что ты не лузер? Может, ты еще фотки собираешься повесить на фейсбук? — Желание уступило место гневу.

— Дэйна… — Макс остановился. — Другие тут ни при чем. Ты мне очень нравишься, просто… не знаю…

— Сейчас, — решительно произнесла Дэйна. Школьный двор почти опустел. — Давай сделаем это сейчас.

Лицо Макса мгновенно изменилось. Будто повернули выключатель. Скулы — она всегда думала, что они очень красивые, — выступили еще резче, отчего выражение лица сделалось угрожающим. Дэйна судорожно вздохнула. Она любит его. И сделает все, что он хочет. Ведь иначе она его потеряет.

— Давай сделаем это. Сейчас. В подвале.

Наверное, и в ней повернули выключатель, потому что вдруг она осознала, что тянет Макса за собой обратно в школу. Они собирались пойти на химию, но теперь ничего на свете не имело значения, лишь ее желание доказать Максу, как сильно она его любит. Она не позволит, чтобы они, как Ромео и Джульетта, расстались из-за других людей.

Они сбежали по лестнице, она потянула его к двери в бойлерную рядом со стопкой ведер и швабрами. Даже в темноте она видела, как блестят глаза Макса.

— Молчи, — сказала она. — Все будет хорошо.

На чехлах для мебели, которые они расстелили на полу, остался мусор после прошлого раза. Чем-то воняло, наверное, остатками паштета — Макс заметил жестянку в углу.

Неужели они займутся сексом сейчас, здесь? Он никогда не мог до конца понять Дэйну. Иногда ему казалось, что она дразнит его, а иногда она была такой холодной и отстраненной. В ней он видел свое отражение.

— Макс…

Она мягко нажала на его плечи, и он опустился на колени. Цементный пол обжег холодом даже через джинсы.

— Я не понимаю тебя, Дэйна Рэй.

Она его дразнит, ведь все это опять закончится ничем. Сколько раз уже она плакала у него на плече или засыпала в хижине, положив голову ему на колени?

— Мы ведь встречаемся, верно? — Она сняла рюкзак с его плеча и бросила рядом со своим.

Макс хотел ее — она была такая изящная и хорошенькая под всеми этими черными тенями и подводкой, — но какая пропасть между желанием и реальностью.

Может быть, завтра ее уже не будет?

— Конечно, встречаемся. — Неужели это действительно случится? — Слушай, извини, что я сорвался. Это все из-за тех козлов.

— Теперь ты со мной. Все будет хорошо.

Макс почувствовал, что внутри всколыхнулось то, чему он обычно не позволял выйти на поверхность. Желание было столь мощным, что причинило ему физическую боль.

— Дэйна…

Он хотел провести пальцами по ее щеке, но она поймала его ладонь и поцеловала. Боже, подумал он. Боже мой. Это происходит. Это не поцелуй украдкой в парке или торопливое объятие во время большой перемены. Дэйна хочет заняться с ним любовью.

Любовью.

Даже если больше ничего не будет, лишь того, что она поцеловала его руку, уже достаточно.

У него закружилась голова. А через мгновение обнаружил, что ладонь лежит на ее груди. Через тонкую ткань он ощущал жар ее тела. Оба застыли. Разве может быть момент прекраснее, подумал он. И вдруг ее взгляд скользнул вниз.

— Это не то, что ты думаешь, — пробормотал он и тут же возненавидел себя.

— Надеюсь, именно то. — Ее уверенный смешок заставил его спросить себя, делала ли она это раньше. Думать об этом не хотелось.

Больше они не разговаривали. По крайней мере, Макс не мог припомнить слов. Дэйна стянула с него школьный блейзер. Ее лицо было так близко, ее дыхание щекотало кожу. Должен ли и он снять с нее что-нибудь? Ее пальцы принялись расстегивать пуговицы на его рубашке. Макс знал, что он худой. Может, ей не нравятся скелеты. Как бы он хотел выглядеть как мужчина, а не мальчишка. Может, схватить свои вещи и убежать, пока не поздно?

Дэйна поцеловала его грудь. Поцелуй проник прямо до самого сердца.

Осторожно, но уверенно она потянула его вниз, на ледяной пол. Он весь дрожал — от предвкушения и страха. Конечно, он все испортит, в этом можно не сомневаться, но, похоже, пути назад больше нет. Он пожалел, что не занялся этим в первый раз с кем-нибудь, к кому был бы равнодушен, для практики.

Макс понял, что брюки расстегнуты, но Дэйна отодвинулась. Он открыл глаза. Их взгляды встретились, и в ее глазах он увидел желание. Возбуждение захлестнуло его. Он и не думал, что такое бывает. Он боялся, что если пошевелится, то все закончится и он проснется один в своей постели.

Дэйна сняла блузку. У Макса закружилась голова от вида ее обнаженной кожи. Она коснулась губами его шеи, и они неловко опустились на грязные мебельных чехлы.

— Эй… — пробормотал он.

Они целовались, его руки гладили ее спину, ее грудь. В классе над ними начинался урок, они слышали шаги и скрип стульев. Макс пришел в ужас от мысли, что их могут застать тут.

Он начал раздевать ее. Быстро снял лифчик, колготки и трусики. Юбку снимать не стал.

Он действительно сейчас это сделает.

Конечно, наверняка что-нибудь пойдет не так. Например, его вырвет.

Макс точно не знал, что должен делать дальше. Он поднял ее юбку…

Болезненные вскрики сменились тихими стонами, она прекратила судорожно царапать его спину, и блаженство, которое, как Макс думал, он никогда не испытает, поглотило его.

А потом все закончилось.

Он рухнул на нее, заставив ойкнуть. Нашарил штаны, достал из кармана ключ. Ключ от его лачуги и его сердца. Молча протянул его Дэйне. Он знал, что влюблен.

Так же молча она взяла ключ, оделась и исчезла.

Дэйна шла домой одна. Но, как ни странно, не чувствовала себя одиноко. Кто-то незримый шел с ней рядом. Она думала об этом, входя в дом, где мать как раз в этот миг шваркнула стеклянную банку о стену. Во все стороны полетели осколки вперемешку с соусом карри, забрызгав голову Кева.

— Ты где шлялась? — заорала мать.

Дэйна сбросила рюкзак у порога. Блаженное ощущение не исчезло. Под ногами захрустело стекло.

Они с Максом занимались любовью. Теперь она женщина.

Она хотела сказать ему, что любит его, но не смогла выговорить эти слова.

Февраль 2009 года

Броуди остановился и принюхался. Моющее средство. Он захлопнул дверь и сбросил сумку с плеча.

— Стоп! Ты что делаешь?

Он представил маленького Макса, стоящего на стуле у мойки, в розовых резиновых перчатках до локтей, с щеткой для посуды в руках, а вокруг летают мыльные пузыри. Как он ни пытался, ему было невероятно сложно думать о своем сыне как о молодом человеке, почти мужчине.

— Опять у тебя тут бардак, пап. Так нельзя жить.

— Очень даже можно. — Броуди ощупал стол в поисках стакана. — Что ты сделал со всеми моими вещами?

— Помыл. Убрал. — Макс слил воду из мойки и вытер лужу на столе. — Так нельзя, папа. Тебе нужно как-то приспособиться. Ты ведь уже много лет назад ослеп.

— Я же все-таки выжил, нет? — Если бы он знал, куда Макс убрал всю посуду, он бы просто сбросил ее на пол, чтобы показать, насколько ему плевать на порядок. — Ты как твоя мать. Когда мы были вместе, она все время приставала ко мне с тем же.

— Мама приставала, чтобы ты прибрался? — Макс рассмеялся. — Да она в жизни ни к чему дома не притрагивается. Все делает Марта, а еще к нам каждую неделю приходят сто уборщиц.

— Я знаю, сын, я хорошо знаю твою мать. — Броуди вздохнул и прислонился к стене.

— Но ты же ее уже столько лет не видел.

— Да. — Броуди не признался, что слушает повторы шоу Кэрри в Интернете. Он снова и снова вслушивался в звук ее голоса, вспоминая их общую жизнь, спрашивая себя, почему все так вышло. — Она не счастлива, да? — Броуди протянул руки и дотронулся до лица сына. — Ты красивый парень, Макс. Я горжусь тобой.

Макс отстранился.

— Я… Я не знаю, счастлива она или нет. Мы мало разговариваем.

— А ты? Ты счастлив?

— Не знаю. Да, наверное. — Голос Макса был слишком ровным.

— Как дела с той девушкой?

— Я тебе уже говорил. Нет никакой девушки.

— Ну, значит, все женщины, которых ты сюда приводишь, пользуются одинаковыми духами.

— Я не привожу сюда женщин. — Макс с силой захлопнул дверцу буфета.

Броуди схватил сына за руку:

— Макс, почему ты не хочешь поговорить со мной? Почему я чувствую, что между нами пропасть?

— Ты тут ни при чем, это я виноват. — Макс высвободил руку и направился в гостиную; Броуди пошел следом. — Просто вся эта фигня, которая происходит… всегда происходила.

Броуди услышал, как скрипнул стул.

— Я не такой, как все, и поэтому все так фигово…

— Она тебя бросила?

Тишина. Было слышно только, как дети играют снаружи на галерее.

— Нет, — наконец ответил Макс.

— Она встречается с кем-то другим?

— Заткнись, ладно?

— Но все из-за нее, да? — Броуди счел молчание знаком согласия. — Знаешь, когда я жил с твоей матерью, мне постоянно хотелось повеситься.

— Тогда почему ты на ней женился?

— Потому что она была ни на кого не похожей.

Именно из-за этой непохожести он влюбился в Кэрри. И именно из-за нее они расстались. Кэрри определила их брак как одно сплошное и непреодолимое разногласие, а Броуди не стал спорить. Сейчас он сожалел о том, что так легко сдался. Тогда он решил наказать себя и переехал в Вестмаунт. Чтобы всегда помнить, что же он потерял.

— Твоя девушка… она тоже непохожая? — Броуди знал ответ, но хотел услышать его от Макса.

— Почему вы с мамой расстались? — вместо этого спросил сын. — Из-за того, что она стала знаменитой?

Броуди рассмеялся.

— Думаешь, она бросила занудного профессора математики с его маленькой зарплатой ради своей звездной карьеры?

— Типа того.

— Твоя мать всегда была и остается самостоятельной женщиной, Макс. Она любит все держать под контролем, а когда… — Подобрать слова было трудно, но он хотел, чтобы Макс хотя бы отчасти понял. — А когда она чувствует, что теряет контроль, она пугается и старается сбежать. Чтобы избавиться от этого чувства.

— Так она что, потеряла контроль над тобой?

Броуди снова рассмеялся.

— Возможно, — сказал он, вспомнив день, когда зрение окончательно отказало ему, когда погас свет. — Моя слепота и для нее тоже стала ударом. Мы с ней буквально оказались в разных мирах.

Броуди попытался представить своего сына, как он вот сейчас сидит напротив, как напряжено его лицо, как сосредоточен взгляд.

— Но я не настолько ослеп, чтобы не видеть, что происходит с тобой, сын, поэтому предлагаю тебе выложить мне все за пиццей. — Он надеялся, что тогда Макс хотя бы еще на пару часов останется у него. Его беспокоило, что Макс стал реже приходить.

— Нет, спасибо, пап. Мне еще уроки надо сделать.

Ответ неверный, подумал Броуди.

— Мне хотелось бы с тобой поговорить.

Броуди чувствовал, что напряжение возрастает, и ждал, когда плотина прорвется.

— Поговорить?! — заорал вдруг Макс. — Поздновато для разговоров! — Он застонал, и сердце Броуди сжалось. Раздался грохот — Макс что-то перевернул. Броуди вскочил и попытался нашарить сына, носпоткнулся.

— Макс, не надо…

Снова стук переворачиваемой мебели, невнятные вскрики. Броуди удалось схватить край рукава Макса.

— Пожалуйста, Макс, успокойся. Давай поговорим. Я знаю, в твоей жизни много всякого дерьма… (Что-то ударилось об стену.) Я знаю об этих парнях…

— Ни фига ты не знаешь! Ты слепой! И всегда был слепым!

Хлопнула входная дверь. Макс ушел. Броуди, спотыкаясь, пробирался через перевернутую мебель. Наклонился, пошарил по полу. Порезал палец о битое стекло. Закурил. Поискал пепельницу и, найдя, пробрался к окну. Закрыл глаза. Ничего не изменилось. Можно их больше не открывать.

Вторник, 28 апреля 2009 года

Броуди позвонил на студию и оставил Кэрри сообщение с просьбой перезвонить ему. Домашний телефон Кээри не отвечал, а номера мобильного он никогда не знал.

Звонок не заставил себя ждать.

— Кэрри? — Он едва узнал ее безжизненный голос. — Детектив тебе тоже позвонил? Ты уже знаешь, что найденный нож — это орудие убийства?

— Броуди, ты можешь приехать? — Кэрри всхлипнула.

— Конечно. Буду у тебя через…

— Я не в Лондоне, Броуди. Я пришлю за тобой водителя. Он отвезет тебя в аэропорт.

Броуди давно привык к аэропортам. Ему постоянно приходилось бывать на конференциях, в самых разных концах света. И всегда его сопровождала Фиона — следила за вещами, расписанием, документами. В этот раз, однако, он доверился водителю Кэрри и позволил провести себя через Лондонский аэропорт к вертолетной площадке. Как ни странно, ему было приятно, что Фионы нет рядом.

— Не волнуйтесь, сэр, проблем в полете не будет, — сказал пилот вертолета.

Броуди пристегнулся, хотя ему было все равно, шлепнутся они на землю или нет. Раздался шум лопастей, пилот о чем-то коротко переговорил с диспетчером, и через несколько минут они взмыли в воздух.

Во время полета Броуди думал о короткой жизни сына. Его подташнивало, но не от вертолетной качки. Как же получилось, что ни он, ни Кэрри не понимали, что они творят с собственным сыном. Картинки в его голове быстро сменяли одна другую: Макс после каникул летит в Дэннингем на частном вертолете… Макс пинает мяч у разрисованных граффити стен в Вестмаунте… Макс проводит выходные в шикарном загородном особняке Кэрри… Макс спит на продавленном диване у него дома… Макс ходит в частную школу, год в которой обходится в тридцать тысяч фунтов… Макс прогуливает уроки в одном из самых криминальных районов Лондона…

Что же они сделали со своим сыном?

Еще один водитель доставил Броуди в загородную резиденцию Кэрри. Он не взял с собой никаких вещей и понятия не имел, когда вернется в Лондон. Он знал только, что сорваться с места его заставила невыразимая тоска, звучавшая в голосе Кэрри. Фиона заявила, что путешествовать без нее — в твоем состоянии — плохая идея. Но Броуди хотел быть рядом с Кэрри, только вдвоем они могли хоть как-то совладать с горем.

Кэрри лежала на полу. Она отпустила всю прислугу и велела ее не беспокоить. Она лежала у холодного камина, прикрыв ноги кашемировым пледом, и вспоминала, как Макс любил вынимать бревна из корзины и строить из них домик на персидском ковре. Неужели вся ее жизнь будет теперь состоять из осколков и боли? Неужели каждый раз, поворачивая за угол или открывая дверь, она будет видеть там Макса?

Она настояла на том, чтобы Лиа осталась в Лондоне и подготовила все к пятничному шоу. «Ты не в себе», — только и сказала Лиа, перед тем как Кэрри бросила трубку. Никто не поддержал ее идею взять интервью у Дэйны Рэй. Никто не понимал, что это не прихоть, а долг.

Звук старинного дверного звонка гулко прокатился по первому этажу. Залаяли собаки. Кэрри не услышала привычной суеты прислуги и тут же вспомнила, что совсем одна в доме.

На пороге стоял Броуди. За его спиной ждал дальнейших указаний водитель.

— Спасибо, Тони. Можете идти домой. — Кэрри автоматически растянула губы в улыбке.

Броуди выглядел ужасно, но почему-то ей показалось, что он примчался спасать ее. Может, если он останется здесь, произойдет чудо и они вернутся в прошлое?

— Проходи, — сказала она, отступая.

Броуди вытянул руку, нашел дверь и сделал осторожный шаг.

— Прости. — Она взяла его за руку. Ладонь была холодная. А прежде руки у него всегда были такие теплые. Броуди весь был теплым, точно грелка, к которой так приятно прижаться зимней ночью.

— Спасибо.

Он не возражал, когда она за руку вела его через холл в комнату с камином.

— Ты держишь собак, — сказал он.

— Ты по запаху определил?

— Нет, просто слышу, как постукивают когти по полу, — сказал он с коротким смешком.

— Нужно зажечь огонь. — Кэрри внезапно осознала, как холодно в доме.

— Не думал, что ты сама это делаешь, — заметил Броуди. Он опустился на большой диван. — У таких, как ты, обычно полный дом челяди.

Кэрри поморщилась.

— Я в состоянии и сама разжечь камин.

Она сердито смотрела, как ее бывший муж устраивается поудобнее на диване. На таком диване чудесно валяться, пить вино, болтать и смеяться, но только не вести разговоры с бывшим мужем о погибшем сыне.

— Сейчас разгорится, — пробормотала Кэрри, засовывая растопку под поленья.

Через несколько минут дрова трещали, тепло поплыло по комнате. Хотя вряд ли что-нибудь могло согреть их сердца.

— Ты хотела, чтобы я приехал, — сказал Броуди.

Ты хотела, чтобы я приехал. Только сейчас Кэрри сообразила, что ее звонок был мольбой о помощи. Как странно, подумала она, пытаясь припомнить, когда в последний раз просила о помощи.

— Я подумала, что нам нужно встретиться. Обсудить.

Броуди слегка кивнул.

— Думаешь, они найдут виновного?

Кэрри села в кресло напротив Броуди, поджала под себя ноги.

— Какой в этом прок, даже если найдут?

— Прок в справедливости. Кто-то должен заплатить за то, что произошло. Кто-то должен сесть в тюрьму.

Кэрри внезапно покраснела. Броуди смотрел на нее так, что она не сомневалась: он все видит.

— Мы уже там, — ответил он.

Февраль 2009 года

— Потому что…

Дэйна не могла заставить себя произнести эти слова. Она чувствовала на своем затылке взгляд Макса. Они не разговаривали все утро. Ей казалось, что Макс уже несколько дней ее избегает. Обычно он так себя не вел. После того, что произошло в подвале, он стал к ней особенно внимателен, особенно заботлив, а потом вдруг резко изменился, замкнулся, отделывался молчанием. Она не знала, что и думать.

— Потому что они были влюблены друг в друга, но никто их не понимал. — Дэйна покраснела. Впрочем, все равно никто ее не слушал.

— Ты действительно в это веришь, Дэйна? Что они могли полюбить друг друга за столь короткое время? Или их просто влекло друг к другу именно потому, что они не должны были влюбляться, потому что их семьи враждовали? Подростковый бунт и все такое. — Мистер Локхарт ожидал, что класс рассмеется, но все были заняты своими делами.

— Ну, может, и так. А может, они просто один раз посмотрели друг на друга — и все. Их глаза встретились, ну и все такое. Иногда так бывает. — Дэйна вспомнила, как посмотрела на Макса, когда он впервые появился в школе. Она не думала, что он сразу ее заметил, но она-то заметила его тотчас. Ей было безумно жаль Ромео и Джульетту. Безумно жаль себя и Макса. Любить так трудно.

— Я хотел бы верить, что это правда, Дэйна. Что касается вас, бездельники… — Мистер Локхарт стукнул книгой по столу. Никто не обратил внимания. — В выходные беритесь за сочинение. И чтобы работы лежали у меня на столе в конце семестра. Я хочу, чтобы вы раскрыли две темы. Первая: эпоха. Я хочу знать, что вы думаете о том, могла бы история Ромео и Джульетты произойти в другое время. Вторая: судьба. Какую роль сыграл рок в судьбе героев?

Дэйна поймала взгляд Макса и робко улыбнулась, но его лицо осталось бесстрастным. Да что с ним такое?

В столовой Дэйна нагнала его:

— Привет.

Макс постукивал пальцами по подносу, стоя в очереди.

— Пирог, — сказал он. — И еще картошку с соусом.

Дэйна хотела коснуться его, взять за руку…

— Ой!

Она качнулась от сильного толчка в спину, упаковка с соком шлепнулась на пол, лопнула, и на ноги брызнула сладкая жидкость.

— С дороги, сука.

Дэйна замерла. Она ждала, что Макс вступится за нее, хотя бы наклонится за подносом. Но он, казалось, ничего не заметил. Взял свой заказ и прошел к кассе. Девчонка, толкнувшая Дэйну, со смешком протиснулась к стойке. К ней буквально приклеился парень, губами елозивший по ее шее.

— Эй, Макси, детка, — крикнул он тоненьким голоском, отрываясь от своей подружки, — можно я пососу твой член, а, Макси, детка?

Дэйна в ужасе замерла. Она боялась даже дышать. Плечи Макса напряглись, но он не обернулся. Вокруг захихикали.

— Эй, козел, я с тобой разговариваю. — Парень прицельно швырнул куском хлеба Максу в голову.

Макс резко обернулся:

— Какого…

— Я с тобой разговариваю, хрен с горы, — прорычал парень. — Ты что, не можешь справиться со своей девкой? Не слышишь, что все вокруг говорят?

Макс не шевелился. Дэйна тоже. Обычный гвалт в столовой продолжался, а они словно застряли во времени.

О чем это он?

Внезапно Макс швырнул свой поднос на пол. Еда и приборы разлетелись во все стороны. Пирог шлепнулся у ног Дэйны. Макс шагнул к ней, с силой наподдал пирог ногой и выскочил за дверь.

Вторник, 28 апреля 2009 года

Кэрри нашла в себе силы приготовить чай. Без прислуги дом казался необитаемым, но присутствие Броуди делало его хоть чуточку уютнее.

— Осторожно, ступенька, — предупредила она, ведя его за собой к столу. Собаки остались лежать у огня.

Шел четвертый день после гибели Макса.

Кэрри поставила чашку перед Броуди на стол, села рядом с бывшим мужем.

— Прошлой осенью Макс оставил у меня дома свой мобильный, — неожиданно сказал он.

Кэрри вспомнила ужасное место, где жил Броуди. Она не понимала, почему он выбрал его, но не осмеливалась спросить. Дело было явно не в деньгах. Затхлый запах, царивший во всем Вестмаунте, до сих пор преследовал ее. Он был словно фоном для ее мыслей.

— Он был такой рассеянный.

Не перечесть, сколько раз она посылала своего водителя в Дэннингем со спортивной формой и учебниками, которые Макс забывал взять с собой после каникул. Она не знала, забывал ли он школьный скарб в последнее время. Если говорить начистоту — а это ей сейчас давалось с трудом, — она совершенно не интересовалась школьной жизнью Макса с тех пор, как он бросил Дэннингем.

— Раньше. Я не знаю, каким он был… в новой школе.

— Не хотела знать, если точнее.

Кэрри сглотнула.

— Макс сам выбрал эту школу, Кэрри. Я же тебе говорил, ему было плохо в Дэннингеме.

— А сейчас ему хорошо? Может, в новой школе все было замечательно?

Броуди не стал возражать.

— Так вот, ночью телефон запищал. Голосовое сообщение.

Кэрри попыталась сосредоточиться. Это было нелегко.

— Телефон у него другой модели, не такой, как у меня. Я хотел его просто выключить, чтобы не раздражал своим писком, а в результате включил сообщение. И, услышав начало, дослушал до конца. Вообще-то их было несколько, этих сообщений…

— Ну говори!

— Ничего хорошего я не услышал.

— Но что там было? Кто их оставил?

Броуди вздохнул.

— Какие-то мерзкие подростки. Ну, знаешь, обычное дело. Оскорбления, унизительные комментарии. Угрозы.

— Угрозы? Почему ты не рассказал Дэннису?

— Почему же, рассказал. Описал парня. И даже дал номер телефона. После прослушивания сообщения можно было перезвонить абоненту, я так и сделал. А когда он ответил, то я сказал, что ошибся. Парень спросонья плохо соображал и послушно продиктовал свой номер. Я его записал.

— Но как ты мог его описать? Господи, Броуди, это ведь может быть убийца Макса.

Броуди медленно отхлебнул чай. Пытается увильнуть от ответа, зло подумала Кэрри.

— Я тебе объясню, — наконец сказал он. — Мне несколько раз звонили из школы по поводу прогулов. Макс дал оба наших телефона. Но похоже, с тобой они не смогли связаться, поэтому звонили мне. В общем, я попытался поговорить с Максом. Я ему рассказал и про эти сообщения.

— Ну и что же он ответил?

— Сказал, что это ерунда. Что все у него в порядке. Что парни, которые оставили сообщения, — просто его приятели, что это просто такая шутка. Он на меня тогда жутко разозлился. А еще заявил, что все в школе прогуливают. Так что, мол, нечего париться на этот счет. Так он выразился.

— Но кто…

— Он назвал несколько имен. И рассказал о кафе, куда часто заглядывает. Но Максу не удалось убедить меня, что все у него в порядке. И я решил наведаться в то кафе и взял с собой Фиону, чтобы она описала, как выглядят парни. Я хотел помочь Максу. Стать хорошим отцом. Я купил книгу о том, как вести себя, если над твоим ребенком в школе издеваются. Я думал, что сумею ему помочь.

Кэрри не могла произнести ни слова. Она смотрела на своего бывшего мужа и не знала, как лучше поступить — обнять его, прижаться к нему или запустить в него кочергой. Она не сделала ни того ни другого. Броуди плакал. И не пытался скрыть это.

Ее пальцы покалывало от желания прикоснуться к нему. Сердце учащенно билось.

— Ты купил книгу? — Она хотела, чтобы ее голос звучал удивленно, но не получилось.

— Да, Фиона читала ее мне. Многое из того, что там написано, звучит логично.

— И ты шпионил за подростками? Подростками, которые угрожали Максу? — Снова, вопреки ее желанию, слова прозвучали монотонно.

Броуди просто кивнул.

Кэрри встала. Прошлась по комнате.

— Но почему ты не сделал больше? Почему не позвонил директору? — Она сорвалась на крик: — Почему не позвонил мне?

— Потому, — холодно сказал Броуди, — что ты всегда слишком занята. К тому же мне казалось, что у Макса постепенно все наладилось. У него появилась девушка. Я думал, он счастлив.

— Даже не знаю, что сказать.

— А нечего говорить. Слишком поздно.

Они молчали. Кэрри смотрела на огонь. Броуди ощущал жар на лице, но ему было холодно. Как и Кэрри. Из ступора их вывел звонок. Это был Дэннис Мастерс.

Дэннис сначала позвонил в лондонский дом Кэрри. Домработница сообщила, что та уехала. Мобильный сбрасывал звонок на голосовую почту. Мастерс оставил сообщение о том, что он арестовал подозреваемого. Он испытывал огромное облегчение и даже позволил себе выпить рюмку виски из своего особого запаса. Потом попытался дозвониться отцу Макса. Честно говоря, он предпочел бы говорить напрямую с Кэрри, но у него не было телефона ее загородной резиденции.

— Загородная резиденция, черт ее дери, — пробормотал Мастерс.

Он-то считал, что ему крупно повезло, когда он смог позволить себе ту халупу, в которой жил. Бывшая жена ободрала его как липку во время развода.

— Ну же, ну же, возьми трубку…

Парня доставили в участок ранним утром.

— Ну слава богу, — мрачно сказала Джесс, через стекло разглядывая подростка в рабочем комбинезоне и грязных ботинках.

— Сомневаюсь, что он хоть один день в своей жизни работал, — заметил Дэннис.

— Если бы я была его матерью…

— Вряд ли даже вы смогли бы произвести на свет такое чадо, детектив Бриттон. — Дэннис отвернулся, но тут же резко повернулся к ней. — Ага!

Джесс помахала выставленным вверх средним пальцем и скорчила гримасу.

— Ну так что у нас есть? — Она улыбнулась, села на край стола и одернула юбку, заметив, как взгляд Мастерса скользнул по ее ногам. — А мы сегодня в игривом настроении, верно, сэр?

— Можно и так сказать. Если мы предъявим ему обвинение, я буду самым счастливым человеком, Джесс. — Он невольно снова посмотрел на ее колени. Юбка отказывалась прикрывать их, как бы Джесс ее ни одергивала. — Они нашли еще одни отпечатки на ноже. Потребовалось время.

— Я знаю. Как ни странно, я тоже умею читать почту.

— Это он, Джесс.

Она встала и прошлась по кабинету.

— На ноже отпечатки Уоррена. — Жаль, подумал Дэннис, что он не вызвал парня на допрос еще три дня назад.

— Это я тоже знаю, — кивнула Джесс. — Они хранятся в нашей базе данных. Есть хоть что-то, чего он еще не совершал?

— Должно быть, они подрались. Потасовка. — Дэннис понимал сомнения Джесс, но это единственный подозреваемый. Надо выдвинуть обвинение и выбить из него признание.

— Ну же, возьми трубку…

— Профессор Квинелл у телефона.

— Профессор, это главный инспектор Мастерс. У меня для вас новости. Мы выдвинули против пятнадцатилетнего подростка обвинение в убийстве вашего сына.

Квинелл молчал — должно быть, не до конца проснулся, решил Мастерс. Час был поздний.

— Обвинение?

— Да. И доказательств достаточно, чтобы передать дело в суд.

Дэннису хотелось взобраться на самую высокую крышу и крикнуть на весь город, что он поймал ублюдка.

— Вы, профессор, можете приехать в участок, чтобы узнать подробности.

Пауза.

— Не смогу. Я с матерью Макса. За городом.

Вот как, удивился Дэннис. Обычно трагедии разрушают браки, а не склеивают их.

— Она не хотела быть одна, — добавил профессор.

— Я понимаю. Когда вы вернетесь в город?

— Скоро.

Глядя на Уоррена Лэйна, Мастерс никак не мог избавиться от мысли, что лицо мальчишки будто вырезали из дерева тупым ножом. Парня арестовывали двенадцать раз. Уже с десяти лет он большую часть времени проводил в детских исправительных заведениях, да и сейчас был выпущен лишь потому, что последнему судье стало ясно: парень специально рвется в тюрьму — там хоть тепло и еды вдоволь.

Рядом с парнем сидела мужеподобная толстуха — назначенная адвокатесса. Она кивнула Джесс и Дэннису, когда они вошли в комнату для допросов. Уоррен медленно поднял глаза на детективов и тут же снова опустил, продолжая теребить пряжку ремня.

Мастерс включил диктофон.

— Ты понимаешь, почему тебя арестовали, Уоррен?

Парень молчал.

— Нам объяснили, — сказала адвокат.

— Начнем. Где ты был утром двадцать четвертого апреля две тысячи девятого года?

Молчание.

— Мой клиент хочет воспользоваться своим правом хранить молчание.

Что ж, этого стоило ожидать. Речь ведь идет об убийстве, так что можно получить бесплатный номер от щедрот ее величества на о-очень долгое время.

— Ты был в школе в то утро между десятью и одиннадцатью часами утра?

Снова молчание. Адвокатесса с трудом скрестила под столом толстые ноги.

— Ты заколол Макса Квинелла кухонным ножом?

Дэннис вытащил из папки фотографию окровавленного ножа и положил перед Уорреном Лэйном. Тот скользнул по снимку взглядом и снова занялся своим ремнем.

— Ты звонил Максу Квинеллу и оставлял ему голосовые сообщения на мобильном в октябре две тысячи восьмого и марте две тысячи девятого года?

Парень сглотнул и что-то шепнул адвокатше.

— Уоррен хотел бы стакан воды.

Джесс прошла к кулеру и наполнила пластиковый стаканчик.

— Ты являешься членом или главарем банды под названием «Бегущие по лезвию»?

Молчание.

— Ты знаком с Оуэном Дрисколлом и Блэйком Сэммсом?

— Без комментариев, — сказал вдруг Уоррен Лэйн. Его голос звучал сдавленно, будто у него что-то застряло в горле. Вина, может быть.

— Ты активно набирал в банду новых членов. Дрисколл и Сэммс недавно присоединились? — Дэннис даже не сделал паузы, чтобы услышать ответ. — Ты решил похвастаться перед новичками и для этого ввязался в драку с Максом Квинеллом? Ты убил его, чтобы поддержать свой авторитет?

Тридцать шесть часов, думал Мастерс, уставясь в потолок. И двенадцать из них уже утекли. А он валяется в постели.

В комнате было жарко. Он в ярости сорвал с себя пижамную куртку и швырнул на пол.

— Пижамы, — пробормотал он. — Долбаные пижамы.

Он часто представлял, как заманит к себе Кэрри и что потом напишут об этом глянцевые журналы. Конечно, его карьере это вряд ли принесет пользу, но зато он сможет продать эту историю и заработать кучу денег. Кэрри это тоже знала. Возможно, поэтому и порвала с ним. «А может, потому, что я козел», — подумал мастере.

Он встал и открыл окно. Из турецкой закусочной на углу ветерок принес запах жарящегося мяса. Мастерс натянул джинсы с рубашкой и вышел на улицу. Тарелка жирного мяса — это как раз то, что надо.

Свет из закусочной падал на мокрый асфальт. Вся улица была заставлена машинами, припаркованными иногда даже в два ряда. Для апрельской ночи было удивительно тепло. Вокруг урны у закусочной валялся мусор. Из дверей вывалилась компания подростков. Один швырнул на землю пустую банку из-под пива, другой громко рыгнул и зашелестел бумагой, разворачивая шаурму.

— Как дела, дедуля?

Парни загоготали. Один из подростков сплюнул на тротуар. Все трое были в капюшонах, надвинутых на самые глаза. Лица нездорово-одутловатые, как и у Уоррена, особенно после нескольких часов в камере. Мастерс планировал вернуться в участок часа в три утра, разбудить его и снова допросить.

— Дела в полном порядке, детка.

Дэннис подошел к окошку закусочной. Меню, что висело на стене, он знал наизусть.

— Кебаб из ягненка с двойным луком и картошкой, Кен. — Он полез в карман за деньгами.

Парни подобрались ближе, достали из холодильника колу и окружили Мастерса.

— Пять фунтов тридцать пенсов, Дэннис, — сказал Кен. Он завернул картошку, положил еду в пакет и поставил на подоконник. — Для тебя — пятерка.

Парни внимательно наблюдали, как Мастерс роется в бумажнике. Внезапно один из них сунул руку в карман. Зрачки у парня были расширены. Дэннис резко обернулся, готовый защищаться, и уронил бумажник. Повсюду разлетелись монеты.

— Какого…

— Эй, — сказал парень, вытирая нос платком, — давай помогу. — Он наклонился, подобрал монеты и протянул Дэннису. — Ладно, мне пора. Мать убьет, если приду поздно. — Он расплатился за колу и кивнул Мастерсу.

— Спасибо, — пробормотал тот. — Большое спасибо.

Парень скинул капюшон. Волосы торчали в разные стороны. На вид ему было лет четырнадцать — немного меньше, чем Уоррену Лэйну.

— Не гуляй допоздна, дедуля, — ухмыльнулся он; его приятели покатились с хохоту.

— Постараюсь, — ответил Дэннис.

Он взял пакет с едой и неторопливо пересек улицу. В скверике Мастерс сел на скамейку, раскрыл пакет и рассмеялся. Сегодня он точно не заснет. Ладно, сейчас поест, потом вернется к себе, примет душ, отправится в участок и вытащит сонного Лэйна из камеры. Надо поскорее покончить с этим, доказать, что в мире еще осталось добро, что есть разница между Уорреном Лэйном и парнем в закусочной.

Прошлое

— Правда, красивые, дорогой?

Кэрри подняла Макса, но тут же опустила на землю. Для своих шести лет он был очень крупным. Макс уткнулся лицом в пальто Кэрри.

— Солнышко, не бойся. Хочешь бенгальский огонь? Броуди, не принесешь нам пару штук? — Она повернулась к мужу, который стоял, уставившись в землю. — Только не говори, что ты тоже боишься фейерверков, — рассмеялась она. — И прихвати нам что-нибудь выпить. И одно зефирное пирожное для Макса.

Вечеринка удалась. Кэрри пребывала в отменном настроении. Она хотела сама устроить вечеринку в честь наступления нового тысячелетия, но не смогла из-за работы. Пришлось уехать в командировку на пару недель перед самым Рождеством, а на Броуди по части праздников надежды не было никакой. К тому же их дом вряд ли произвел бы хорошее впечатление на тех гостей, которых она могла пригласить теперь, после успеха «Правды в глаза». Она сказала Броуди, что было бы здорово купить дом посолиднее, но он не проявил интереса. Да и вообще в последние несколько месяцев он мало к чему проявлял интерес. Вечно чем-то озабоченный, погруженный в себя. Но Кэрри не могла разорваться, телевидение забирало все ее силы и время.

— Дорогой, бенгальские огни.

Почему он все еще тут?

Так что она была очень признательна, когда Нэнси и Престон — да, тот самый Престон Сайкс из «Ньюсбокс» — устроили вечеринку и пригласили всех, кто хоть что-то значил, к себе.

— Макси ждет, Броуди.

Макс еще теснее прижался к ней. Кэрри знала, что он устал и замерз, но остальные-то дети вовсю веселились, и она не понимала, почему он к ним не присоединится.

— Дорогой, смотри! — Она потянула Макса за руку и заставила его взглянуть в небо. Оно все было в золотых, зеленых, голубых и розовых искрах. — Правда, Престон отлично придумал с фейерверком? — спросила она у знакомого продюсера.

Тот кивнул и, пошатываясь, побрел дальше.

— Господи, Броуди, мне что, самой пойти за этими чертовыми бенгальскими огнями? Неужели обязательно быть таким мрачным? Ведь Новый год.

— Ладно, ладно, сейчас принесу.

Броуди повернулся и наткнулся на стеклянную дверь, отделявшую террасу от гостиной.

— А можно не устраивать сцен? Люди подумают, что ты пьян.

— Я не пьян. — Он повернул налево и, скользя ладонью по стеклу, толкнул дверь и вошел внутрь.

— Бенгальские огни в холле, — крикнула Кэрри. — Нэнси поставила там огромную корзину со всякими штуками для детей. — Она повернулась к Максу: — Дорогой, может, догонишь папу и поможешь ему? Он точно остановится поболтать с кем-нибудь, а ты ведь не хочешь ждать тут целую вечность, да?

Макс послушно кивнул.

Кэрри наклонилась к нему и поцеловала в шапку:

— Беги, родной.

Кэрри видела, как Броуди с кем-то разговаривает. Даже до корзины с бенгальскими огнями не дошел. Макс взял отца за руку и потянул вперед. Кэрри отвернулась, чтобы поболтать с Мишель и Жаном, которых Престон специально выписал из Парижа.

— Отличная вечеринка, — похвалила Кэрри, зная, что Мишель считает себя лучшей устроительницей таких мероприятий. Кэрри не бывала ни на одной из ее парижских вечеринок, но решила, что они наверняка столь же ужасны, как и платье Мишель.

— Мама, — Макс с улыбкой тянул за собой отца, — мы принесли бенгальские огни.

— Умница, только не перебивай, когда мама разговаривает. — Кэрри снова повернулась к Мишель, но тут в нее врезался Броуди, расплескав вино. — Боже, Броуди, поосторожнее. — Кэрри была вне себя от злости, но сумела послать мужу нежную улыбку, отряхивая капли с пальто.

Мишель, состроив недовольную гримасу, удалилась.

— Видишь, что ты наделал, Броуди? А нас могли бы пригласить в Париж. Думаю, твой отец пьян, Макси. — Кэрри вздохнула и огляделась в поисках новых собеседников. В небе продолжали взрываться фейерверки.

Макс зажал варежками уши и закричал:

— Папа не пьяный, папа слепой.

— То есть ты решил, что не надо мне говорить? Думал, что если молчать и ничего не делать, то все будет хорошо, само как-то наладится?

— Но ведь мы с тобой всегда именно так и поступаем, разве нет? — холодно спросил Броуди.

В приемной пахло лилиями. Неужели его обоняние уже пытается компенсировать потерю зрения? И что, скоро он будет слышать, как в соседней комнате падает на пол булавка?

— Ох, прекрати говорить глупости. На прошлой неделе в это время ты еще машину водил. Я даже не знаю, как…

Кэрри замолчала, потому что в приемную кто-то вошел. Конечно, Броуди был признателен жене за то, что она велела своему секретарю записать его на прием к самому известному лондонскому офтальмологу, но его вполне устроил бы и врач из местной поликлиники, если бы сказал, что через несколько дней зрение вернется, что это лишь временная проблема и, разумеется, он сможет видеть, как растет и взрослеет его сын, сможет видеть лицо жены, когда они будут заниматься любовью. С ним не могло такого произойти.

Броуди вздохнул и признался, что давно не садился за руль, просто Кэрри ничего не замечала из-за своей занятости.

— Когда стало совсем плохо, я брал такси или ездил на автобусе. Давай просто подождем, что скажет врач.

Броуди вытянул ноги и глянул вниз. Сегодня он не видел даже неясного контура ботинок, да что там — он не видел практически ничего. Уже несколько месяцев мир постепенно расплывался перед его глазами, затягивался туманом. Поначалу он не обращал на это внимания — просто неприятное чувство, что ночь наступает слишком рано, что перед его глазами задернули штору.

— Если этот парень мне не поможет, пойду в ближайшую больницу.

— Броуди…

— Профессор Квинелл, проходите, пожалуйста, — сказала медсестра.

Броуди встал и покачнулся. Кэрри поддержала его, и он был благодарен ей за это. Она шагала слишком быстро. Он слышал, как она болтает с медсестрой об ожидающемся снегопаде. Интересно, станет ли мир хоть чуть светлее, когда выпадет снег, спросил себя Броуди.

После проведения электроретинографии, длительной и неприятной процедуры, доктору Кливленду понадобилось два часа на то, чтобы поставить диагноз. Кэрри сначала ждала в приемной, потом переместилась в кафе по соседству. На улице у нее несколько раз попросили автограф. Она отгоняла поклонников взмахом руки.

— Новости, я боюсь, неутешительные, — сказал доктор Кливленд, изучая результаты обследования. — Нам нужно еще сделать несколько анализов крови, чтобы уточнить генетические факторы, но я практически уверен, что у вас болезнь под названием хороидеремия, профессор.

— Как она лечится? — быстро спросила Кэрри. — Капли? Таблетки? Что?

Все-таки очень не вовремя. Ведь понадобится сиделка, и дома надо как-то все по-новому обустроить. А у нее совершенно нет времени. Господи, и как он мог запустить болезнь?

— Боюсь, она неизлечима. Если я прав, то этот недуг заложен в вас с рождения, он генетический. Ваша мать была носителем.

— Вот видишь, — сказала Кэрри. — Если бы ты занялся этим раньше, все можно было бы предотвратить.

— Нет. Тут вы не правы. Повторяю, болезнь неизлечима. Подвержены ей только мужчины, и, как правило, слепота наступает еще в юном возрасте. Носителями болезни являются женщины, и они передают ее по мужской линии.

Кэрри сразу подумала о Максе.

— Но отцы не передают Х-хромосому своим сыновьям. Вашему мальчику ничего не грозит. Будь у вас дочь или если бы вы планировали еще детей, я бы посоветовал обратиться к специалистам по генетике.

Мысль завести второго ребенка не приходила Кэрри в голову. «Правда в глаза» в эфире всего несколько месяцев, но она уже стала звездой. И Кэрри желала закрепить успех, а это означало, что необходимо вкалывать круглые сутки. О втором ребенке и речи не могло быть.

— У нас не будет дочери, — сказала она.

Броуди повернул к ней голову и холодно осведомился:

— Ты уже все окончательно решила, да?

— Мистер Квинелл, вам придется приспособиться к новой жизни. Честно говоря, я даже не представляю, как вам удалось так долго обходиться без помощи. Ведь зрение ухудшалось уже довольно давно.

Броуди кивнул. Кэрри взяла его за руку. Ей было жаль — и его, и себя. Как все-таки не вовремя.

— Больные хороидеремией часто отрицают свое состояние. Человеку очень трудно смириться со слепотой.

— То есть вы хотите сказать, что он ничего не видит? Совершенно ничего?

— Насколько я могу судить, в левом глазу еще присутствуют незначительные остатки периферического зрения, правый же полностью слеп. Я прав, мистер Квинелл?

Но Броуди не слушал. Он встал и осторожно двинулся к двери, растопырив руки и наклонив голову. Кэрри вспомнила, что уже не раз замечала такое за ним, и только теперь она поняла, в чем дело. Броуди наткнулся на подставку с цветочным горшком, попытался удержать ее, но промахнулся. По ковру рассыпалась земля.

— Я отлично вижу, — громко сказал он. — Это все вы слепы.

Среда, 29 апреля 2009 года

Утром вертолет доставил Кэрри и Броуди в лондонский аэропорт.

— Могу ли я еще чем-то помочь. — спросил водитель, когда они вошли в здание терминала.

— Спасибо, Клайв, — искренне поблагодарила Кэрри. Приятно сознавать, что в это тяжелое время она может положиться на своих людей. Она попросила отвезти их прямо в участок, где ждал Дэннис Мастерс.

— До сих пор не могу понять, почему ты не спросил у Дэнниса подробности.

— Мы и так скоро все узнаем, — спокойно ответил Броуди.

Он не понимал, что именно подробности помогали Кэрри жить, минуту за минутой, хотя обычно она не отвлекалась на детали. Ими занимались другие — стилист, секретарь, продюсер, домработница. Но за эти дни она стала просто одержима деталями, обрывками информации, которые ее мозг прокручивал снова и снова, как белье в стиральной машине.

Броуди тоже получил свою порцию деталей, там за городом, — деталей жизни Кэрри. Какая ирония, думала Кэрри, пытаясь заставить себя заснуть при помощи таблеток и алкоголя, что после всех этих лет он видит ее такой — потерянной, пустой. Какая ирония, что никогда, со дня их первой встречи, у них не было столько общего.

— Профессор, Кэрри, — кивнул Дэннис и провел их в свой маленький кабинет. Там стояла жаркая духота. Пахло кофе и потом. — Пожалуйста, садитесь.

Кэрри вспомнила тот последний раз, когда Дэннис остался у нее на ночь. Возможно, это запах в кабинете навеял воспоминания. Она не хотела сейчас здесь находиться, и точно так же она не хотела, чтобы Дэннис оставался у нее, откровенно признаваясь себе, что использует его, дабы удовлетворить физиологическую потребность.

Было лето, очень влажный вечер, и Дэннис позвонил ей под тем предлогом, что им нужно поговорить о женщине, которую Кэрри пригласила в свою передачу. Она изучила дело во всех подробностях и точно знала, какие могут возникнуть юридические проблемы, если она сделает ошибку. Кэрри вспомнила, как у нее перехватило дыхание, когда она открыла ему дверь. Его белая рубашка прилипла к телу, а лоб был мокрый от пота, словно он только что занимался сексом. Она тогда уронила банку с оливками, а Дэннис схватил ее за руки и грубо притянул к себе. Это был их последний вечер вместе.

Утром она чувствовала себя виноватой, когда ей пришлось отвлекать Макса, чтобы Дэннис незаметно улизнул. Чувство вины перевешивало удовольствие, которое она испытала в постели. К тому же ее пугала мысль о возможном скандале, который неизбежен, если всплывет ее связь с полицейским, появляющимся в ее программе.

— Мы нашли отпечатки на ноже. — Дэннис взял папку, открыл, бросил обратно на стол. — Не вдаваясь в детали, скажу, что они принадлежат подростку по имени Уоррен Лэйн. Он уже не раз привлекался к суду и подходит под описание, которое вы нам дали, профессор. Я уверен, что он один из тех, кого вы встречали в кафе. — Дэннис говорил тщательно взвешивая слова.

— Броуди дал описание… — Кэрри повернулась к Броуди. — Получается, ты видел убийцу Макса. — Она услышала странный звук и через мгновение поняла, что он вырвался из ее груди. Смех пополам с рыданием. — Видел, — повторила она, осознав иронию. — И ты ничего не сделал, чтобы остановить его?

— Кэрри…

— Если бы я вмешался, Макс ни за что бы меня не простил. Я старался сделать так, чтобы Максу было легче. Какой родитель на моем месте поступил бы по-другому? Я понятия не имел, что все так закончится.

— Но я боюсь, что есть и плохие новости.

Голос Дэнниса прервал поток обвинений и оправданий.

Кэрри и Броуди разом повернулись к нему.

Плохие новости, подумала Кэрри. Разве остались плохие новости?

— За полчаса до вашего приезда суд решил не выдвигать обвинений. Уоррена Лэйна отпустят.

— Что? — Броуди ударил ладонями по столу.

Кэрри вцепилась в него. Ее трясло.

— Мне очень жаль, — сказал Дэннис. — Я ничего не мог сделать. Наши улики не убедили обвинителя.

— А мне кажется, улики вполне убедительные — Это была последняя членораздельная фраза, которую Кэрри удалось произнести. Она разрыдалась. Впилась в руку Броуди зубами.

— Дело в том, что отпечатки на ноже не четкие, так что без показаний свидетеля этого недостаточно. — Дэннис замолчал, чтобы они успели осознать его слова. — Мне очень жаль.

Дэйну рвало. Она уже не помнила, когда в последний раз нормально ела, поэтому желудок был почти пуст. Он сжимался от спазмов, будто пытаясь вывернуться наизнанку. Она встала с пола, опираясь на холодное сиденье унитаза, и, покачиваясь от слабости, распрямилась. Голова кружилась так, будто ее мозг плыл в открытом космосе. Во рту то было очень сухо, то вдруг скапливалась слюна.

— Да вылезай уже оттуда, — рявкнул за дверью Кев.

По средам он всегда ходил в клуб и перед этим обычно брился. Дэйна понятия не имела, зачем он туда таскается.

Она спустила воду и вышла. Язык горел, мышцы живота ныли от боли. Кев оттолкнул ее, ввалился в ванную. У себя в комнате Дэйна легла на кровать и заплакала. Макс умер. Не будет больше свиданий в хижине. Не будет больше сигарет, которые они выкуривали напополам. Не будет больше конкурсов. От безысходности ее снова затошнило.

Снизу донесся незнакомый женский голос. Потом шаги на лестнице. Дверь ее комнаты распахнулась. На пороге стояла мать.

— К тебе опять полиция или еще кто-то. Давай вставай.

Дэйна пошла за ней вниз, спросив неуверенно:

— Кто это, мам?

— А мне почем знать?

Она скрылась в кухне, шваркнув за собой дверью.

В прихожей стояла женщина. Дэйна узнала ее.

— Да? — Ей так хотелось, чтобы это прозвучало вызывающе, но горло будто сдавило.

— Дэйна, меня зовут Лиа Роффи. Ты меня помнишь? Я работаю с Кэрри. Можно с тобой поговорить? Это очень важно.

Она не сказала матери, что уходит. Все равно никто не заметит. По крайней мере, пока не придет время нянчиться с Лорелл, но и тогда малышку просто усадят перед телевизором, сунув пакет чипсов.

— Ты ведь знаешь, что Кэрри ведет дневное ток-шоу на телевидении? — спросила женщина, глядя на дорогу. Она вела машину медленно, словно не знала, куда едет, словно просто хотела посадить Дэйну в машину, чтобы та не сбежала.

— Да, конечно, — ответила Дэйна.

— Ее подкосила смерть сына. Как и всех остальных, — добавила она, когда Дэйна всхлипнула. — Ты, наверное, видела, как Кэрри борется за справедливость на своих шоу. Она страстно защищает права таких людей, как ты, и старается помогать полиции и жертвам преступлений, освещая уголовные дела в эфире. — Лиа повернула налево. Притормозила, чтобы пропустить женщину на велосипеде.

Дэйна молчала. Она вспоминала Кэрри Кент в действии. Неужели это и есть справедливость, спросила она себя. Неужели то, как она копалась в жизни тех, кто жил хуже, чем она, хоть кому-то шло на пользу? Дэйна не была уверена, что Кэрри борется за что-то, кроме славы и рейтингов. В ее мире все только ради денег.

— Какое отношение это имеет ко мне?

— Кэрри послала меня лично, чтобы попросить тебя прийти на шоу и помочь полиции поймать убийцу Макса. Если ты все расскажешь в эфире, будут звонки. Я понимаю, что для тебя это самая сложная вещь, которую ты когда-либо…

— Нет.

Машина вильнула, и Дэйна схватилась за ручку двери.

— Обдумай все, дорогая. Ты хорошо знала Макса, поэтому…

Но Дэйна не разобрала конец фразы. На нее накатила паника и тошнота. Она вдруг услышала гневные возгласы зрителей в студии, представила неумолимое лицо Кэрри Кент всего в паре сантиметров от своего, вот та снова и снова задает ей вопросы, пока у нее не остается иного выбора, кроме как встать и признаться во всем.

Произвели арест… До нее снова донесся голос Лиа. Его отпустили…

— Макс наверняка захотел бы, чтобы ты сделала это ради него. Во время передачи на экранах будет бежать строка с номером горячей линии. Кэрри на твоей стороне. Она просто станет задавать тебе вопросы. А ты расскажешь, что произошло, что ты чувствовала, как ты пыталась помочь Максу. Я уверена, будет очень много звонков. И кто-то обязательно…

— Хватит! — крикнула Дэйна. Она согнулась, насколько позволял ремень безопасности, и закрыла лицо руками.

— Я не хотела расстраивать тебя, Дэйна. — Лиа притормозила у автобусной остановки. Двигатель заглох.

Дэйна отняла руки от лица. Она хотела лишь одного — плакать, плакать и плакать, пока слезы не растворят все слова, что она должна сказать.

— Я ничего не знаю, понятно? Я не знаю, кто убил Макса, я не знаю, что сказать по телевизору. Не заставляйте меня это делать.

Лиа положила руку ей на плечо:

— Вот, возьми, Дэйна. Это моя карточка. Позвони мне, если все же решишься. Эфир послезавтра. Я понимаю, тут многое надо обдумать, но…

Дэйна не слушала. Она вдруг поняла, что автомобиль просто сделал круг и сейчас стоит возле ее дома. Сама не зная зачем, она схватила карточку и выскочила из машины. Она бежала и бежала, прочь от дома, прочь от школы, вниз, к каналу, через пустырь, к хижине Макса. Добежав, прислонилась к мокрому дереву. Задыхаясь, она то плакала, то истерически смеялась.

Что же ей теперь делать?

Фиона чувствовала его страдания почти как свои собственные. Его боль разъедала ее изнутри. Она наблюдала за муками любимого человека через стекло, такое толстое, что он не мог услышать, как она стучит, зовет его, хочет помочь. Ее любимый был слеп. Да и не знал он о ее любви.

Ее квартира сверкала чистотой. За те почти десять лет, что она работала с профессором, он был у нее лишь однажды. Фиона знала, что даже если бы в квартире царил самый дикий кавардак, какой только можно вообразить, Броуди ничего бы не заметил. А если бы и заметил, то и бровью не повел.

В тот день они ехали в аэропорт. Фиона забрала его из этой ужасной квартиры, и они направились в Хитроу. Она всегда выезжала с запасом, на случай пробок, поломок или других непредвиденных обстоятельств, которых никогда не случалось. Кроме того единственного раза.

— Стоп! — заорал вдруг Броуди, хлопнув рукой по приборной панели.

Если бы они ехали по обычной дороге, Фиона тут же ударила бы по тормозам. Но они мчались по шоссе М25, поэтому она смогла лишь перестроиться на крайнюю полосу и сбросить скорость.

— Что случилось?

Фиона считала, что, проработав с Броуди два года, досконально изучила его. Но он никогда раньше так себя не вел.

— Я не могу ехать в Бостон.

— Это еще почему? — Фиона съехала на обочину.

— У Макса школьный концерт. Я хочу, чтобы ты развернулась и отвезла меня домой. Или нет, лучше отвези меня к себе. Это ближе, а я хочу позвонить в школу. Потом разберемся, что дальше делать.

— Но ты же главный докладчик. Большинство делегатов вообще едут туда только затем, чтобы послушать тебя. А еще ты почетный гость на субботнем банкете.

Фиона была ужасно разочарована, но не хотела признаваться в этом даже себе. Пять дней в отеле с Броуди должны были к чему-то привести. Неужели она так мало для него значит, что он даже не дотронется до ее руки за ужином или не поцелует в щеку, пусть из простой благодарности за заботу?Ей и такой мелочи достаточно. Большего она и не ждет.

— Макс важнее. Вези меня к себе, Фиона. Не хочешь к себе — вези домой.

Он ее босс. Ей платят за то, чтобы она выполняла его указания, и если он требует развернуть машину и разрушить его карьеру, то так тому и быть. Глаза заволокло слезами. Не говоря ни слова, Фиона развернулась на ближайшей развязке.

Дома она подвела Броуди к своему рабочему столу у окна. Телефон, компьютер, фотография в серебряной рамке, несколько папок. Фиона вдруг отчетливо поняла, что — точнее, кто — стоит на пути будущего, которое возможно у нее с Броуди. Она почти пожалела о том, что у Броуди есть сын.

— Я звоню по поводу моего сына, Макса Квинелла, — говорил он. — Да, да, совершенно верно. Он участвует в концерте. Вы не могли бы передать ему, что его отец приедет? Спасибо. И пожелайте ему удачи.

Удачи, повторила про себя Фиона, кладя фотографию Броуди лицом вниз. Ей понадобится нечто большее, чем удача, чтобы Броуди ее заметил.

Теперь, годы спустя, сидя у телефона в ожидании звонка от Броуди, она спросила себя, изменилось ли что-то после смерти Макса? Разве и теперь, во всем этом хаосе, он не стоит между ней и Броуди?

Март 2009 года

Дэйна нажала слив и подобрала с пола бело-голубую коробочку, содержимое которой валялось тут же. Она промокнула глаза туалетной бумагой, зная, что на щеках все равно останутся черные разводы от туши, высморкалась и глубоко вздохнула. Это только начало. Или конец. Она засунула инструкцию обратно в коробку, спрятала под свитер и вышла из туалета.

В комнате она бросилась на незастеленную кровать. Какое-то время лежала, глядя в потолок, рассматривая трещинки в штукатурке и размышляя, что их количество вполне соответствует количеству дерьма в ее жизни. Некоторым суждено родиться счастливчиками. А некоторым — наоборот.

Она перевернулась, открыла комод у кровати и спрятала коробочку под груды барахла, скопившегося за годы. Жестянки из-под конфет со всякой всячиной, книги, старые наушники, пакет с игральными картами, коллекция пластмассовых зверушек, баночки с древней косметикой жутких оттенков розового и голубого, которыми она уж точно никогда больше не воспользуется. Под всем этим хламом теперь была спрятана самая взрослая вещь в ее жизни.

Дэйна уже хотела закрыть комод, но, оглянувшись на дверь, снова достала коробочку, а из нее — белую полоску. Конечно, она все сделала правильно. Она же не совсем дура. И инструкцию прочла.

Подержите впитывающий конец теста под струей мочи в течение пяти-восьми секунд.

Тяжелее всего было ждать целых три минуты, пока в окошечках появится результат. Руки у нее тряслись от страха. Потом в контрольном окошке появилась одна синяя полоска. Это значило, что она все сделала правильно — в первый раз в жизни, добавила она про себя.

Еще через несколько секунд начала проявляться вторая голубая полоска. Если это будет только полоска — значит, она не беременна. Если крестик — что, конечно, символично, — значит, беременна.

Беременна или нет, спрашивала она себя снова и снова, еще до того, как купила тест. Она понятия не имела. Она слышала, что некоторые женщины могут даже почувствовать момент зачатия. Но в свои пятнадцать она еще не настолько знала себя, чтобы понять, растет ли внутри нее ребенок. Месячные у нее были нерегулярными, а половая зрелость наступила позже, чем у ровесниц.

— Макс, хорошие новости. Я беременна, — шепотом произнесла она. Потом попробовала другой вариант: — Макс, хорошие новости. Я не беременна.

Что будет выражать его лицо, когда она сообщит ему результат? Счастье, сожаление, страх, шок? В последнее время Макс вел себя так странно. Дэйна уже не была уверена, что знает его.

— Но где мне ему сказать? — спросила она у старого плюшевого медведя. Медвежонок, потрепанный и пахнущий старой тряпкой, спал с ней в кровати уже пятнадцать лет, — единственная вещь, которую подарил ей ее настоящий отец.

Словно пытаясь отсрочить даже саму мысль об этом разговоре — будет ли Макс разочарован? — Дэйна начала выбирать подходящее место. Аллея позади спортзала? Карусель в парке? Школьная столовая?

— Всегда можно пойти в хижину, — сказала она медведю. Тот в ответ уставился на нее пустыми пластмассовыми глазами. Вышитая нитками улыбка кое-где распустилась, и морда у медвежонка сделалась хитрая. — Скажу ему в хижине.

Приняв это решение, Дэйна засунула медведя под одеяло и отправила эсэмэску. Потом минут десять приводила в порядок лицо. Она не хотела, чтобы Макс видел ее такой. Ответ пришел не сразу.

Зачем? — спрашивал он в ответ на ее просьбу о встрече. Ни смайлика, ни значка поцелуя.

Почему все стало так плохо?

Ей пришлось написать еще с полдюжины сообщений, но в итоге Макс сдался и согласился встретиться с ней в хижине. По правде говоря, он сам давно там не был. И у него накопились новые призы, которые нужно было туда отнести, — электрическая зубная щетка, набор для пикника, фонарь. Но теперь, после того как он перестал проводить время с Дэйной, место это стало ему неприятно. После всех этих звонков. После всех этих голосовых сообщений.

Встретимся в хижине? — написала она. Никаких поцелуев в конце. Он перечитал сообщение еще раз. Может, она даже не придет. Может, это очередная шутка, как, теперь он это понимал, и все остальное, что между ними было. Он обманывал себя, считая, что она его любит.

После всего, что произошло, он просто хотел, чтобы все забылось, стерлось из его памяти, как будто ничего не было. Но теперь она написала ему и снова разбудила надежду. Да и потом, чем еще ему заняться? Друзей у него нет. Родители вечно в работе. Интересно, если он умрет, хоть кто-нибудь заметит?

И вот он тут, выглядывает из окна, притаившись в полутьме, потому что он меньше всего хочет, чтобы она решила, будто он ее ждет. На насыпи показалась фигура, и сердце у него забилось сильнее. Но нет, это просто какой-то человек с собакой. Макс закурил, чтобы успокоить нервы. Сел в автокресло, вскочил, стряхнул пепел с сиденья. Он не хотел, чтобы Дэйна испачкалась.

«Ну вот, опять, — сказал он себе. Дым от сигареты быстро раздувало сквозняком. — Пытаешься убедить себя, что ты к ней неравнодушен».

Он стал думать о том, что же это значит — когда ты неравнодушен к кому-то. Или, точнее, что значило для него быть неравнодушным к Дэйне. Что это чувство дало ему? Что было бы с ним сейчас, если бы он никогда ее не знал? И достаточно ли сильное его чувство, чтобы помириться с ней — если она об этом хотела поговорить, — или его хватило только на то, чтобы переспать с ней?

Он сидел, курил и думал. Он не знал ответа.

— Чертова стерва, — произнес он сквозь зубы. Фыркнул и закашлялся от дыма.

Да как же она могла? Как она могла взять и растрепать всем? Началось все со взглядов — первыми были девчонки из их класса. Потом шушуканье, хихиканье за спиной. А в конце января пошли звонки. К звонкам с угрозами он давно привык, но эти были как удар ниже пояса. Каждое слово точно скальпель, вонзающийся в самое сердце.

Шаги за дверью.

Он сжал кулаки. Он столько хотел сказать ей, но в последние недели проще было не говорить вообще ничего. Они избегали друг друга, старались не встречаться в коридорах, отворачивались в классе. Сперва они еще пытались как-то общаться, но с тех пор, как начались звонки, Макс просто не мог видеть ее. Встречаясь с ней лицом к лицу, он каждый раз заново переживал ее предательство. За долгие годы он научился отворачиваться от действительности, сбегать в свой собственный мир. И вот это умение снова пригодилось. Он смог убедить себя, что между ними ничего не было. Он уже решил, что бросит школу, как только ему исполнится шестнадцать. Что он будет делать потом, он не знал.

Дверь хижины сотрясалась от ударов. Макс затянулся и закрыл глаза, но не мог прогнать мучительные мысли.

Первое сообщение сводилось к фразе «Я трахаю лузеров», которая была написана у него на футболке. Лузером был Макс. Во втором говорились гадости про его тело — с подробностями, которые могла знать только Дэйна. В третьем отвратительным голосом, с тошнотворными, омерзительными деталями описывался половой акт и то, насколько плох был Макс. Неужели она рассказала им все? В последнем сообщении…

— Макс, впусти меня, черт возьми. Я знаю, что ты там. — Она колотила в дверь, будто пробивала дорогу в его голову.

Он встал. Рука потянулась к засову.

И как только он увидел ее узкое, бледное лицо, она снова завладела его сердцем. Он вспомнил, почему полюбил ее.

Он закрыл за ней дверь. Проблема в том, думал он, наблюдая, как она нервно мечется по хижине, что он ожидал, что это будет длиться вечно, а не всего несколько мгновений.

— Макс.

Голос был низкий и дрожал. И глаза… как будто ей больно. Как же ему хотелось взять ее за руку, обнять.

Но он просто смотрел на нее и молчал.

— Я беременна, Макс.

Четверг, 30 апреля 2009 года

Дэннис развернул пакет с хот-догом. Смахнул упавшие на брюки хлебные крошки.

— Не знаю, Джесс, — сказал он, приступая к своему неаппетитному завтраку из закусочной на углу.

Джесс от угощения отказалась.

— Мы должны попытаться, — сказала она, глядя в окно. — Мы должны попытаться, — повторила она, на этот раз мягко. Дэнниса удивило сострадание, прозвучавшее в голосе.

У нее доброе сердце, подумал он. Дэннис был благодарен Джесс за то, что она составила ему компанию в суде. Как бы ни хотел он посвятить все свое время делу Макса, приходилось заниматься и другими.

— За все время работы в полиции я никогда не сталкивалась с таким… — Джесс повернулась к Дэннису, и на него пахнуло ароматом духов, — с таким бардаком. Мы в полном тупике.

— Это просто долбаный кошмар, и я понятия не имею, что с этим делать. Мы прижали этого ублюдка, Джесс, и нам пришлось его выпустить.

— Нет, не прижали. Я не думаю, что Макса убил Уоррен Лэйн.

Дэннис вытаращился на нее. Она что, с ума сошла?

— Не говори глупостей.

— Мне звонила та женщина.

— Какая еще женщина?

— Продюсер телешоу.

— Лиа? Зачем? — Да что тут происходит у него за спиной? Лиа всегда звонила только ему.

— Она хочет, чтобы я поговорила с Дэйной. Убедила ее прийти завтра на шоу.

— Ты думаешь, это разумно?

— Почему бы нет? Кэрри хочет посвятить этому преступлению свой эфир. Имеет на это право, верно?

«Да, мы ведь облажались», — подумал Дэннис.

— Честно говоря, мне не кажется, что она в состоянии… — Он не договорил. Из всех, с кем его сталкивала жизнь, только один человек в таких обстоятельствах мог в прямом эфире заставить активизироваться потенциальных свидетелей. Кэрри Кент.

— Тогда, может, заедем к девочке? — Джесс глянула на часы. — Немного времени есть.

Дэннис кивнул. Он развернулся на следующем светофоре, включил сирену и помчался к дому Дэйны Рэй.

Март 2009 года

Кэрри знала: что-то не так. Может, то был материнский инстинкт? Неделька выдалась сумасшедшей. Сюжет про семейство из восьми человек так и не вышел в эфир, потому что герои в последний момент отказались от участия. Кэрри ненавидела повторы. Но разве у них был выбор? Нет гостей — нет шоу. Как назло, и запасной вариант сорвался. Конечно, имелся записанный репортаж о матери-одиночке с семью детьми, старшему из которых не было и десяти, — но сам по себе он не имел большой ценности. Она хотела, чтобы семейство в полном составе явилось на эфир, а также отцы всех детей. Полиция на этот раз не участвовала. Никакого преступления не было. По крайней мере, в строгом смысле слова. Они с Лиа хотели посвятить шоу на этой неделе мошенничеству, связанному с получением социальных льгот на детей. Придумали название — «Денежные дети».

Но очевидно, потенциальная героиня шоу догадалась, к чему все ведет, — может, журналист выдал себя, когда брал интервью? — и наотрез отказалась участвовать. Кэрри работала дома, когда Лиа позвонила ей, чтобы сообщить об этом. Макс тоже был дома, в последнее время это случалось редко, и Кэрри отправилась на кухню за кофе. Ей хотелось поболтать с сыном. Она знала: что-то не так.

Макс склонился над миской с хлопьями. Неужели он не ест никакой нормальной еды, кроме этой хрустящей шоколадной дряни?

— Нет, ты можешь себе такое представить? Срочно нужен запасной вариант. Может, выступишь у меня на шоу? — Она хотела, чтобы это прозвучало как шутка, но вышло фальшиво.

Макс пожал плечами. По крайней мере, Кэрри показалось, что он пожал плечами. А может, его передернуло. Или это его способ дать ей понять, что ему интересно, что у нее произошло? Она налила кофе из кофеварки, пролив немного на стол. Хорошо, что Марта не видит.

— Ну, как ты? — Кэрри взяла кружку в одну руку, а другую положила сыну на плечо.

Он все еще был в халате, который немного пах стиральным порошком, но в основном — мальчишкой-подростком.

Кэрри прижала его к себе, но он отстранился. Какой же ты стал худой, подумала она. Все эта отвратительная школа виновата.

— Не надо, — пробормотал он.

— Чего не надо? Обнимать тебя? — Она отпустила сына и, все еще в хорошем настроении, несмотря на неприятные новости, взъерошила его волосы, как прежде, когда он был ребенком.

— Ради бога, мам. — Он увернулся.

— Макс… — Внезапно она поняла, что не знает, о чем с ним говорить.

С восьми лет, отдав сына в частную школу, Кэрри переложила заботы о его воспитании на чужие плечи. На каникулах им занимались няни в загородном особняке, иногда он проводил время с отцом. От отца Макс возвращался недовольным и сердитым.

— Если тебя что-то беспокоит, ты должен мне сказать.

Он развернулся к ней. Кэрри увидела, что глаза у него опухшие, а нос покраснел.

— Ну давай, веди меня на свое дурацкое шоу. Пусть твои зрители решат, что делать с твоим неудачником-сыном.

— Это просто смеш…

— Разве? Разве это смешно, мам?

Он так редко называл ее мамой, осознала Кэрри, и сейчас это короткое слово поразило ее в самое сердце.

— А мне кажется, это ни фига не смешно. Подумай только, целый час проведем вместе.

— Это еще что значит? — Она уже готова была начать лекцию о том, какую привилегированную жизнь он вел благодаря ее работе, как, проводя часы, дни, иногда даже недели вдали от дома, она обеспечила его всем, чего он только мог пожелать.

— Ничего. — Макс повернулся к своей миске. Он пару раз как-то прерывисто вздохнул, словно вот-вот заплачет, и затих. Кэрри было безумно жалко его, но в то же время она была зла как черт.

— Когда ты учился в Дэннингеме, у нас с тобой не было проблем.

— Это проблемы, по-твоему? — Он бросил на нее быстрый взгляд.

Ее сын, ее малыш. Но сейчас Кэрри казалось, что он ее ненавидит.

— Никакие это не проблемы, мам. Просто я сижу на кухне, ем свои хлопья. День, правда, поганый. Как в ноябре.

Конечно, он прав. Все у них нормально. Но она чувствовала, что в Максе что-то назревает, что-то гложет его. И ей стало страшно.

— Просто поговори со мной, милый. Расскажи, что тебя тревожит. — Она ненавидела себя в этот момент, ненавидела свой фальшивый голос и свою беспомощность. Сидит тут и задает ему бессмысленные вопросы, а сама в это время думает о том, пришло ли уже письмо от агента и удалось ли стилисту договориться с ее любимым дизайнером о весеннем гардеробе. — Ведь все можно исправить, верно?

— Да, ты права. Все в порядке.

— Как школа?

— Как обычно. Куча уроков.

— Правда? — Может, еще не все потеряно. Может, Макс осуществит ее самые заветные мечты и блестяще сдаст все выпускные экзамены.

— Ну да. Сейчас вот английский делаю. «Ромео и Джульетта». — Макс фыркнул, будто вспомнил какую-то шутку.

— Ты опоздаешь в школу, если не поторопишься. — Лучше на этом закончить, подумала она. Оставить за собой последнее слово.

— Мама, — неожиданно нежно сказал Макс. Потом встал, положил руки ей на плечи. Странно улыбнулся. Кэрри ожидала, что вот сейчас он поцелует ее в щеку. — Вообще-то у меня гребаные каникулы! — закончил он и с силой оттолкнул мать. Потом схватил миску с остатками хлопьев и запустил в стену.

На бардак плевать. Матери все равно, пусть озеро шоколадного молока на полу и грязь на белой стене, Марта все приберет, для этого ее тут и держат. А вот для чего тут держат его?

Поднявшись к себе, Макс повалился на кровать. Да уж, веселые каникулы. Как же она не заметила? Как она не заметила, что он уже десять дней дома? Ну ладно, сначала она была в Париже, потом в загородном доме. А теперь по восемнадцать часов торчит в студии. А он ошивался у отца, курил, пил пиво. Иногда отец был дома, иногда нет, и тогда Макс представлял себе, каково было бы жить в такой квартире с Дэйной и с… с…

Он перевернулся на живот, вжался лицом в подушку и вцепился в нее зубами.

— С ребенком…

— Нееееет… — закричал он, но не был уверен, что вслух.

Да, вчера она сказала ему. Сказала, что беременна. В его хижине, забитой призами, в том месте, которое он считал своим до прошлого года, пока эта девочка с безумной прической и длинными пальцами не ворвалась в его жизнь.

— Что? — Вот и все, что он смог выдавить.

Потом надолго повисла тишина. Он курил одну сигарету за другой, она тоже. Позже ему пришло в голову, что если она действительно беременна, то курить ей не стоит.

Потом он снова спросил: «Что?» И еще, и еще, и казалось, что она тоже тысячу раз повторила «Я беременна», как когда он в ванной открывал шкафчик с зеркалом и зеркало за его спиной повторяло его отражение до бесконечности. «Макс — навсегда», — говорил он в детстве. И сейчас он чувствовал то же, как будто ребенок внутри нее делал его бессмертным.

— Как? — очень тихо произнес он, опускаясь на автокресло. — Он… — Вопрос почти прозвучал. Он не хотел спрашивать, его ли это ребенок. Теперь отвратительные голосовые сообщения становились понятнее. Они основательно выбили почву у него из-под ног, и он уже ничему не верил.

— Ты хотел спросить, твой ли это ребенок.

Дэйна не была дурой. Какая же она худая, подумал Макс. Надеюсь, хоть питается-то нормально.

— Ну так он твой, — ответила она. И, покраснев, опустила глаза.

— Тут ходят всякие разговоры…

Как их отношения вдруг превратились во вражду? Честно говоря, он не находил в себе ненависти к ней. Он ненавидел ситуацию, в которую они попали. Но инстинкт самосохранения мешал ему это признать. Он смотрел, как она гоняет носком ботинка сухие листья на полу.

— Про меня болтают. Всякие гнусности. То, что никто не должен был бы знать.

Дэйна изо всех сил пнула форму для выпекания. Коробка порвалась, звякнул металл.

— Что ты собираешься делать со всем этим дерьмом?

Макс рассмеялся:

— Оно нам понадобится, разве нет?

Тогда-то он впервые и представил себе совместную жизнь с Дэйной. Маленькая квартирка, как у отца, возможно, в том же доме. Позволит ли он своему ребенку играть на улице? Наверное, нет. И что скажет его мать, если он решит жить в таком месте? Скорее всего, навсегда откажется иметь с ним дело. Она до сих пор не может простить ему, что он бросил Дэннингем. Если он станет отцом в таком возрасте, это окончательно ее убьет.

Да, он стал для матери настоящим кошмаром. Именно подобные типы являются героями ее телешоу. Он подвел ее. Макс ненавидел себя, ненавидел того, в кого он превратился.

Вскочив с кровати, он прошелся по комнате. Завернул в свою личную ванную, сунул голову под холодную воду. Это не успокоило, поэтому он прямо в одежде встал под обжигающе горячий душ. Не вытираясь, оставляя на полу лужи, вернулся в комнату, лег на пол, подполз к шкафу красного дерева, засунул в щель руку и достал почти полную бутылку водки.

Отпил глоток.

Он все думал и думал. Как жить дальше? Какие его ждут последствия? Их наверняка будет много. Он вспомнил тот короткий эпизод в подвале, что привел ко всему этому дерьму. Если бы он мог вернуться назад во времени, поступил бы он опять так же?

Нет. Да. Нет. Да… нет… Не знаю.

Он еще глотнул из бутылки.

Значит, Дэйна беременна. А что, если это не его ребенок?

…Ничего не подцепил от своей сучки? Она всем дает…

Он знал, что это неправда.

…Я уже поимел ее до тебя, чувак…

Да, он привык к насмешкам. Он с ними вырос, стал нечувствительным к ним. Была ли Дэйна девственницей? Он не знал, как это определить.

Алкоголь просачивался в организм. Проклятые сообщения. Верить им или нет? Ведь никто не мог рассказать им о подвале, о том, что он не знал, что ему делать, о том, какой у него, оказывается, маленький член, и о том, что все закончилось так быстро. Только она.

Макс перевернулся на спину, вжался в мягкий ковер, будто выдавливая ангела на снегу. Да, сейчас ему не помешал бы ангел. Ангел-хранитель, который мог бы доставить сообщение Дэйне. Сказать ей, что он любил ее. Любит. Любил. Любит.

Он сел.

Надо быть мужчиной. Избавиться от всего этого.

Не может он позволить какому-то младенцу испортить себе жизнь. Ему всего пятнадцать.

Да о чем он вообще думал? Зачем бросил Дэннингем?

Он снова приложился к бутылке.

Мать ему поможет.

Он переведется в другую школу. Подальше от всего этого дерьма.

Забудет обо всем.

А пока ему поможет водка.

Дэйна открыла телефон. Одно новое сообщение. От Макса.

Сделай аборт.

И все.

Конечно, с того момента, когда на тесте появился голубой крестик, она уже не раз думала об этом. Но разве это не убийство?

Она спустилась на кухню. Она не могла быть одна. Мать жарила картошку. Все казалось нереальным. Дэйна вынула сетку из фритюрницы, выудила ломтик полупрожаренной картошки. Подержала его между зубами. Разжевала. Не почувствовала никакого вкуса.

— Не мешайся, — проворчала мать.

Дэйне захотелось обнять ее. Уткнуться лицом в плечо, расплакаться, рассказать все и спросить, что же ей делать. Она так хотела снова стать маленькой девочкой, начать все сначала, в другой семье, прожить другую жизнь. Она взяла бы с собой Лорелл, окружила бы ее любовью и заботой. Вот если бы у нее был ангел-хранитель, кто-то, кто помог бы ей добрым словом, советом, она ведь понятия не имеет, как поступить.

Аборт.

Как будто можно вот так взять и стереть все свои ошибки.

А если они оставят ребенка? Станут ли жить вместе? Она посмотрела на мать. Та кидала на сковородку бобы из банки. Что, если сказать ей?

Дэйна выбежала из кухни, взлетела по лестнице и ворвалась в крошечную комнатку Лорелл, величиной со шкаф. Кроватка, переделанная из колыбельки, — и все. Когда Лорелл спала, ее ноги свешивались вниз. Малышка сидела на полу и возилась с «лего», купленным на барахолке. Детали были грязными. Дэйна опустилась на пол рядом с сестрой.

— Положи руку сюда, — прошептала она. Взяла руку Лорелл и прижала к животу.

— Зачем? — удивилась Лорелл.

— У меня внутри ребеночек. — Она должна сказать кому-то, вдруг это поможет. — Только тсс… Секрет, ладно?

Глаза Лорелл округлились:

— Настоящий ребеночек?

Дэйна кивнула.

— Откуда он там?

— Это подарок от Макса, — улыбнулась Дэйна. — Мальчик. — Она почему-то знала, что будет именно мальчик.

— Почему? — спросила Лорелл.

— Потому что мы любим друг друга.

Дэйне сделалось вдруг и вправду легко. Она достала мобильник и быстро ответила Максу.

Телефон завибрировал, но Макс даже не повернулся. От водки кружилась голова, он знал, что его вот-вот стошнит. Ну и ладно, наблюет прямо на ковер.

Перевернулся на бок. Его вырвало. С трудом встал, доковылял до кровати. Снова этот звук. Звук, который мешал ему забыться. Он подобрал с пола телефон. Перед глазами все плыло, пока он пытался разобрать, что написано в сообщении.

Сделаю.

Он повалился на спину. Хорошо. Этот пьяный ступор — то, что нужно. Все кажется намного лучше, не таким горьким, не таким жестоким.

До самого вечера он валялся на кровати, то просыпаясь, то снова погружаясь в сон. Казалось, жизнь налаживается. Проснулся он посреди ночи. Было темно. Головная боль почти утихла. Он пошел на кухню и включил свет. Все вокруг сверкало — как будто во сне. Он подумал о Дэйне. Эта мысль, подобно приливной волне, затопила его сознание. Он открыл холодильник. Есть было нечего.

И делать тоже было нечего, разве что сесть на пол и заплакать. Она собирается убить их ребенка.

Четверг, 30 апреля 2009 года

С одной стороны, Броуди просто не мог поверить, что Кэрри собирается это сделать. С другой стороны, если бы он знал, что решение великой математической задачи позволит добиться справедливости, он попытался бы найти это решение. Так что, положив трубку, он подумал, что в какой-то степени ее понимает. Это ее способ справиться с горем.

О телешоу ему сообщил Дэннис Мастерс, когда Броуди позвонил ему, чтобы узнать новости.

— Завтра? — переспросил Броуди. — Вы уверены?

Почему Кэрри не сказала ему сама? Хотя и так ясно. Боялась, что он устроит скандал.

— Поначалу Дэйна Рэй отказалась участвовать. Но детектив Бриттон пустила в ход все свое обаяние… — На заднем фоне послышался звук, который обостренный слух Броуди распознал как возмущенный вскрик. — Она согласилась. Ее задача состоит в том, что она должна попросить зрителей предоставить любую информацию. Я же надеюсь, что Кэрри сумеет разговорить девочку, заставит вспомнить все детали. Я знаю, это страшное испытание и для Кэрри, и для бедной девочки, но, возможно, оно даст результаты.

Впервые за последнюю неделю Броуди включил компьютер. Проверил почту. Компьютер сообщил, что у него триста тридцать семь непрочитанных писем. Броуди прослушал самые последние сообщения. Ничего важного. Кроме одного письма. От его протеже, Рики Макбрайда. Броуди пришлось прослушать письмо трижды, прежде чем он осознал, о чем оно. Монотонный компьютерный голос бесстрастно озвучил следующее:

Профессор, я сваливаю. Знаю, вы меня будете за это ненавидеть, но я так больше не могу. Ну и что, что я могу проделывать безумные штуки с цифрами? Денег на этом не заработаешь. Надоело быть изгоем. Простите. Рики.

Броуди захлопнул крышку компьютера. В квартире было странно тихо, только на кухне мерно капало из крана. Броуди устал, очень, очень устал, в голове был туман. Он чувствовал себя разбитым и больным.

«Рики уходит», — пробормотал он. Честно говоря, он ждал чего-то в этом роде. Слухи об исключительно талантливом парне гуляли в научных кругах уже давно. И если Рики и впрямь мечтал разбогатеть, университет бросать было глупо. После получения диплома его бы засыпали предложениями со всего мира. Нет, дело тут в другом.

Не хочет быть изгоем, поэтому и уходит. Он уходит, потому что у него есть выбор. Ему надоело выделяться. Как и Максу. «Что ж, сын, теперь тебе не о чем беспокоиться», — прошептал он, поднимая лицо к потолку.

Пятница, 1 мая 2009 года

Впервые за последнюю неделю Кэрри удалось поспать дольше двух часов. Несмотря на сопротивление Лиа, она отправила подругу домой. Марта оставалась в квартире и квохтала над Кэрри так, будто та лежала на смертном одре. Кэрри думала, что, возможно, так оно и есть, что жизнь ее кончена. Каждый раз, засыпая, Кэрри мечтала не проснуться.

— Вы просто чудо, Марта.

— Ты всегда ешь это по пятницам, солнышко.

Кэрри села за стол и посмотрела на омлет, окруженный ломтиками копченого лосося. Рядом — кувшин апельсинового сока, кофейник и миска с фруктами. Но никогда пятницы уже не будут такими, как раньше.

Она немного поела и выпила кофе. В обычную пятницу она бы давно уже металась в панике, срывала раздражение на Лиа, орала на журналистов по телефону: какого черта еще ничего не сделано? Но сегодня, несмотря на то что понятия не имела, что будет происходить в эфире, она спокойно потягивала кофе, наблюдая через стеклянную стену за воробьем, порхающим по ее минималистскому саду. Казалось, птица была разочарована всем этим сланцем, гранитом и мраморными дорожками. Бамбук и карликовые японские деревья, которые, как убедил Кэрри ландшафтный дизайнер, были наиболее подходящими растениями для городского сада, воробью тоже не нравились.

— Марта, а хлеба не осталось?

— Хлеба? Ты не сыта, солнышко?

— Сыта. Хочу покормить воробья.

Марта достала из белого керамического контейнера ломоть цельнозернового хлеба:

— Столько хватит?

Кэрри кивнула и тихо открыла стеклянную дверь. Воробьев уже было двое. Один сразу улетел, а другой застыл на месте, глядя прямо на Кэрри. Она раскрошила хлеб в ладони и кинула крошки в сад. Птица несколько секунд не шевелилась. Кэрри ощутила зависть. Если бы она могла, то заморозила бы себя изнутри и тоже не шевелилась — никогда. Воробей запрыгал к крошкам. Кэрри ссыпала остатки хлеба. Птица снова застыла. Кэрри шагнула через порог. Воробей взлетел на ограду. Кэрри и птица смотрели друг на друга.

— Все хорошо, птичка, — прошептала Кэрри. Птица дернула хвостом. — Я тебя не обижу, хотя ты этого, конечно, не знаешь.

Птица взлетела еще выше.

— Да мне все равно, будешь ты есть или нет, бестолочь дурацкая!

Она вошла в дом и захлопнула за собой стеклянную дверь. Вернувшись за стол, налила себе еще кофе и задумалась о сегодняшней передаче. Только бы Дэйна сдержала слово и приехала. И только бы заговорила. Кэрри решила, что пусть все идет своим чередом, на этот раз она не станет продумывать вопросы и реплики. Пусть зрители увидят настоящее реалити-шоу. Да и нет у нее сил что-то планировать. Она просто расскажет о случившемся, постаравшись не сорваться в истерику, а затем попросит девочку описать все, что видела. Кто-нибудь обязательно что-то знает. И обязательно позвонит в полицию. Всегда звонят. Часто решающими в расследовании становятся даже самые незначительные свидетельства.

За окном воробей уже вовсю клевал хлеб. Вскоре к нему присоединилась целая стая.

— Надо было просто показать ему, что он не один, — сказала Кэрри.

— Ты о чем, солнышко?

— Макс… Надо было просто сказать ему, что я рядом. — Кэрри встала. Прошла в прихожую, надела пальто. Из зеркала на нее уставилась незнакомка. — А я этого не сделала.

— Надеюсь, нам за это хоть заплатят. — Мать Дэйны шуровала в мойке.

— С какого перепугу? — Кев подбирал остатки яичницы со сковороды куском белого хлеба. В студию он ехать не собирался, поэтому сидел за столом в заношенной и довольно грязной майке. — Все хотят задарма получить, жулье. И чего вас туда несет?

— Да просто она хочет помочь этому парню, вот чего.

А ведь это первые сочувственные слова, которые она услышала от матери, подумала Дэйна. Есть она не могла. Боялась, что ее вырвет прямо в студии.

— Хочу. Еще как хочу, — прошептала она, но ее услышала только Лорелл.

— У меня есть ребеночек, — сказала девочка, показывая пластмассовую куклу.

Мать и Кев увлеченно лаялись по поводу того, надо ли Дэйне требовать плату за участие в «Правде в глаза».

Дэйна нахмурилась и приложила палец к губам.

— Тсс, — прошипела Лорелл.

— Деньги тут не главное, Кев. Разве ты не видишь, какая Дэйна грустная в последние дни. Не ест ничего, целыми днями плачет. Так, родная?

— Угу, — ответила Дэйна.

Поскорей бы все осталось позади, поскорей бы оказаться в студии, где слепят прожекторы и командует потрясающе одетая Кэрри Кент. И пусть ее разорвут в клочья на глазах у воющей аудитории, пусть бросят умирать в луже крови — как Макса.

Почему она согласилась на это?

Потому что заслужила.

Позвонили в дверь. Лорелл сползла со своего стульчика и побежала открывать. Выглянув в прихожую, Дэйна увидела человека в черной униформе. Наклонившись к Лорелл, он что-то говорил. Малышка вприпрыжку вернулась на кухню:

— Он приехал за Дэйной на машине!

— Так рано? — ахнула Дэйна.

Она кинулась к себе в комнату.

— Десять минут, мисс, — крикнул человек в черном. — Я подожду снаружи.

Дэйна переоделась в третий раз, истощив возможности своего гардероба. Джинсы, возможно, не очень подходили к случаю, но больше у нее ничего не было. Она натянула чистую футболку и темную куртку. Вроде нормально. Как обычно.

Если еще осталось хоть что-то обычное.

Дэйна не понимала, почему остальные смотрят на нее так, словно она ничуть не изменилась. Словно она прежняя Дэйна. Девчонка, которую все ненавидят. За выкрашенные волосы — чем она их только не красила, от обувного крема до хлорки. За голубые ногти и браслеты чуть не до локтя. За ее улыбку и запах, за ее смех, за глаза, что вечно на мокром месте…

— Прекрати, дура! — приказала себе Дэйна.

Она сунула в карман бумажные платки, схватила телефон и скатилась вниз.

— Мам, я пошла!

— Никуда ты не пойдешь одна, — возразила мать.

Замызганным полотенцем она вытерла мокрые руки, схватила со спинки стула куртку, сунула в карман пачку сигарет и зажигалку. Поцеловала младшенькую в лоб.

— Будь хорошей девочкой, Ло. И помаши сестренке, когда ее покажут по телевизору.

Дэйна открыла дверь.

— Спасибо. Спасибо, что едешь со мной.

— Ни за что бы такого не пропустила, не сомневайся.

По дороге Дэйна размышляла, зачем мать едет с ней — чтобы насладиться своими пятью минутами славы, поведать миру о своей тяжкой жизни или поддержать дочь.

Кэрри сидела в гримерке. Стилист без энтузиазма, скорее по привычке перебирала вещи на вешалке. Все в студии были серьезны, и Кэрри это ценила. Она не ждала какого-то особого отношения, но вряд ли смогла бы вытерпеть привычную веселую болтовню.

— Как насчет этого? — Стилист показала серую узкую юбку и темную блузку в полоску.

— Не думаю. Знаете что, останусь я в том, в чем приехала.

Да и в самом деле, наряд не имеет никакого значения. Сегодняшнее телешоу будут смотреть, что бы Кэрри ни надела. И сегодня все симпатии будут на ее стороне.

— Ну что ж, значит, джинсы и футболка. — Стилист хлопнула в ладоши, будто закончив спор, который так и не начался, и быстро вышла.

— Это не капризы, — крикнула ей Кэрри вслед и тихо добавила: — Просто я хочу, чтобы она расслабилась, говорила со мной так… будто я ее мать.

— Она уже здесь?

Часы показывали восемь сорок, Кэрри металась по кабинету Лиа. Ее трясло, бросало то в жар, то в холод.

— Кто-нибудь уже видел ее, черт возьми?

— Успокойся, Кэрри. Она будет вовремя. Салли звонила водителю. Они стоят в пробке.

— У нее есть мобильный? Почему с ней не послали полицейскую машину сопровождения? Может, выслать сейчас?

— Успокойся, пожалуйста. Тебе нужно контролировать себя во время шоу. — Лиа убрала прядь волос с лица Кэрри. — Почему бы тебе не переодеться и не накраситься?

— Если я буду выглядеть как обычно, она наверняка испугается. — Кэрри опустилась на краешек стула. — Что, если она не станет разговаривать со мной? Что, если никто не позвонит?

— Кэрри, Кэрри. — Лиа протянула ей стакан воды. — Ты уверена, что ты к этому готова? Мы еще можем все отменить.

— Нет. Пойми, я не вижу другого выхода. Если я не сделаю все, чтобы добиться справедливости… — Кэрри замолчала. Она вдруг увидела пустоту, что ждет ее впереди. — Я не смогу жить, — закончила она. Эти слова не объясняли даже десятой доли того, что она чувствовала.

Дэннис настоял на том, чтобы Джесс не отходила от Дэйны ни на шаг. В конце концов, это ведь она уговорила девочку, так что если та в последний момент передумает, надежда только на Джесс.

— Не передумает, — сказала Джесс.

— Уверена?

— Я рассказала ей о деле Пламмера. О том, как мать чуть с ума не сошла от горя, когда убили ее сына.

— И что, на нее это подействовало? — Дэннис припарковал машину в обычном месте у студии. Приятно было, что хоть что-то осталось неизменным.

— Она долго думала. Потом я рассказала, что один из членов банды тоже согласился поучаствовать в шоу, правда, инкогнито и с измененным голосом. И тогда она согласилась. Я предложила и ей выступить анонимно, но она отказалась. Она не похожа на своих сверстниц, Дэннис. Она старше их. И мудрее. Точно случившееся изменило ее.

— Да уж, изменило, — пробормотал Дэннис. — Не нравится мне все это, Джесс.

— Единственное, что тебе не нравится, Дэн, — это то, что мы до сих пор никого не арестовали. На тебя давит начальство, и только.

— Не зарывайтесь, детектив. Речь, между прочим, о сыне моей близкой подруги. Мораль, статистика, начальство, общество — все это не идет ни в какое сравнение с тем, что выпало на долю Кэрри! Какой-то маленький засранец решил доказать свою крутизну, и жизнь этой женщины полетела под откос!

Дэйне так хотелось протянуть руку через сиденье и дотронуться до матери. Хотелось, чтобы та обняла ее, прижала к себе и, пока Дэйна рассказывала все-все-все, гладила по волосам и баюкала. Который день Дэйну беспрерывно тошнило, головная боль давно стала привычной. Она не могла спать, а если ненадолго забывалась сном, то ей снился Макс — истекающий кровью, падающий на колени, потом на асфальт, умирающий…

— Мама, — прошептала она.

— Что?

— Мне страшно.

Мать изумленно посмотрела на нее.

— Подумай о деньгах, девочка. Все будет хорошо, вот увидишь. — Она протянула руку, но только для того, чтобы шутливо ущипнуть дочь за бедро.

— Не будет никаких денег, мам. Ты же знаешь. Я делаю это, чтобы помочь Максу.

Мать буркнула что-то неразборчивое.

Когда пробка наконец рассосалась, Дэйна прижалась к стеклу, глядя, как мрачный район сменяется красивыми улицами с дорогими машинами, роскошными магазинами, шикарными отелями. Мать ничуть не лучше, чем одноклассники. Для тех тоже на первом месте лишь деньги. Никаких амбиций, никаких стремлений — живут как живется.

Такого огромного здания Дэйна в жизни не видела. Выстроен телецентр был из тех же серых бетонных блоков, что и школа, но почему-то выглядел элегантным. На небольшой площади перед входом было полно людей. Но никто тут не слонялся просто так, каждый спешил по делу.

Водитель объяснил матери, куда им идти. Дэйна постаралась не пропустить ни слова, поскольку мать явно слушала вполуха. На прощанье водитель ободряюще подмигнул Дэйне.

Они прошли внутрь и оказались перед длинной стойкой. Женщина за стойкой, улыбаясь, вручила Дэйне с матерью по бейджу на шнурке и план здания, чтобы они смогли найти студию.

В лифте Дэйна неожиданно сказала, что не может этого сделать. Не будет этого делать.

— Не глупи. Подумать только, мою девочку покажут по телевизору!

Дэйна начала судорожно нажимать все кнопки подряд, колотить по кнопке экстренного вызова, кричать.

— Нет! Нет!

Но когда из динамика раздался голос оператора, Дэйна неожиданно спокойным, четким голосом ответила:

— Все в порядке.

Лифт поехал наверх.

Кэрри сообщили, что Дэйна в здании.

— Но не в студии?

Лиа, говорившая по телефону, подняла руку, прося Кэрри помолчать.

— Ладно, спасибо. Отлично. — Она повесила трубку. — Они уже здесь. Пошли.

Лиа увидела, как Кэрри напряглась. Она понимала, что Кэрри хочет участвовать в программе не больше этой несчастной девочки, но пути назад не было.

— Что у нас с анонсами? — спросила Кэрри.

— Восемь за сегодняшнее утро. — Лиа посмотрела на часы. — Пора.

Они коротко обнялись и отправились на поиски Дэйны, которая сидела в гостевой гримерке, кусала ногти и размышляла, не поздно ли еще сбежать.

Кэрри представления не имела, что скажет, как начнет передачу, чем закончит и что произойдет в середине. Перед камерами будут только двое — она и Дэйна. Кроме того, пустят пятнадцатиминутный репортаж о преступлениях, совершенных с применением холодного оружия, и покажут кадры, отснятые в стенах школы. Съемочная группа всегда поражала Кэрри работоспособностью, но сегодня они превзошли сами себя — подготовили материалы всего за сутки. Да, она не одна, повторяла себе Кэрри, сейчас не одна. Но это не поможет, когда она будет лежать в постели без сна, дожидаясь рассвета.

— Спасибо, — сказала Кэрри, войдя в гримерку и глядя в зеркало, в котором отражалось лицо очень испуганной и очень юной девушки. Она попыталась улыбнуться Дэйне, но улыбка больше походила на гримасу боли. — Тебе тоже пришлось через многое пройти.

— Я сказала им, что мне не нужен макияж. Я дома накрасила глаза тушью.

— Дело в свете, — объяснила Кэрри. — Он такой яркий, что ты будешь похожа на труп, если… — Она пожалела, что так резко оборвала себя. — Просто немного тонального крема, ну, чтобы ты выглядела не такой бледной.

Дэйна кивнула.

— Мне обязательно это делать?

— Конечно обязательно, черт тебя возьми! — раздался сиплый голос.

Мать Дэйны. Кэрри вспомнила, что уже видела ее.

— Миссис Рэй. Рада, что вы здесь.

Женщина встала и враскачку приблизилась к Кэрри.

— Я уже ей сказала, чтобы она не смела отказываться. Нам нужны деньги. И точка.

— Боюсь, никаких денег не будет, миссис Рэй. Шоу не платит своим гостям. — Кэрри кивком попросила гримершу продолжать.

— Тогда мы валим отсюда. Пошли, Дэйна. — Она потянула дочь за рукав.

— Мама, — Дэйна стряхнула ее руку, — я хочу это сделать, ясно?

— То хочу, то не хочу, ты определись уже наконец.

— Миссис Рэй, — вмешалась Лиа, — пойдемте со мной и все обсудим.

Мать Дэйны торжествующе улыбнулась Кэрри и вышла вслед за Лиа.

Спустя пару минут Лиа вернулась.

— Я отвела ее в зеленую комнату, — шепнула она Кэрри. — Велела охраннику не спускать с нее глаз.

Март 2009 года

Дэйна пошла к врачу. Тот не отрывал глаз от монитора компьютера, пока Дэйна сбивчиво объясняла, что с ней стряслось.

— В общем, все как обычно, — усмехнулся доктор. — Ты не первая и не последняя. Незапланированная беременность. Думаю, сегодня у меня их будет еще несколько штук.

— Правда? — Неужели он так пытается утешить ее?

Доктор наконец посмотрел на нее. Это был уже немолодой мужчина, лет за пятьдесят. Ему явно было наплевать, сохранит она ребенка или нет.

— Ты уверена, что хочешь сделать аборт?

— Конечно. Иначе зачем бы я сюда пришла?

Доктор пожал плечами:

— Всякое бывает. Ты все время называешь его «малыш».

Дэйна молчала. Крошечный, пахнущий тальком, как Лорелл еще совсем недавно. Беспомощный живой комочек, пальчики такие маленькие. Длинные ресницы над синими глазами. Пульсирующая точка на головке, довольное воркование во время кормления.

— Я уверена, — сказала она.

Ее предупредили, что позвонить могут в любой момент.

— Некоторые девчонки в последнюю минуту передумывают, — объяснила медсестра. — Так что тогда мы сразу вызываем следующую пациентку, чтобы хирург зазря не простаивал. Внести тебя в список, чтобыпозвонили, если освободится время?

Дэйна кивнула и подписала формуляры. Она предпочла бы, чтобы ей позвонили внезапно. Ей не хотелось ждать назначенного дня — операция лишь через несколько недель. Это ведь операция, верно? — спросила она медсестру.

— Да, дорогая. Ты заснешь и ничегошеньки не почувствуешь. А как проснешься, ребеночка как не бывало.

Как не бывало, повторила про себя Дэйна. Он исчезнет из ее жизни так же незаметно, как появился. Но только она не ощутит страсти, любви и восторга, которые они испытали с Максом.

Она не скажет ни матери, ни Кеву. А Лорелл наверняка уже все забыла. Если все пройдет хорошо, ее сразу выпишут. Так пообещала медсестра. Мать никогда не узнает.

— Вот и все, девочка, — сказала медсестра, провожая ее до двери.

В приемной ждали еще четыре девушки. Все они повернули головы в сторону Дэйны, когда она проходила мимо.

Она вертела в руках телефон, раздумывая, написать Максу или нет, и в конце концов решила, что писать пока не о чем. Он хотел, чтобы она сделала аборт, — вот она его и делает. В школе они так старательно избегали друг друга, что к концу семестра это превратилось уже в привычку. Временами она слышала, как над ним насмехаются, да и ей самой, как обычно, доставалось. Она сосредоточилась на учебе, твердо решив хорошо сдать экзамены. Если бы только удалось поступить в колледж — как ни странно, больше всего ей бы хотелось работать с детьми, — она бы уехала как можно дальше отсюда. Дэйна мечтала, что какая-нибудь богатая семья возьмет ее няней для своих детей и они все вместе отправятся в далекие тропические страны. И у нее будет своя комната, ей разрешат пользоваться машиной, чтобы возить детей. Тогда она наконец станет счастливой, будет встречаться с каким-нибудь хорошим человеком, посылать матери деньги. Да, все это реально, нужно только хорошо сдать экзамены и избавиться от ребенка.

— Надеюсь, вы уже дописываете свои сочинения. Пасхальные каникулы начинаются через несколько дней, и я хочу, чтобы вы сдали то, что успели написать. Я займусь ими в каникулы.

Прозвенел звонок, тридцать семь стульев одновременно отодвинулись от парт, и тридцать семь учеников рванули к дверям. Кроме двоих.

— Сэр, я уже закончила.

— Спасибо, Дэйна. Ты хорошо работаешь в этом году. У тебя есть все шансы получить высокий балл.

— Вот, сэр.

Дэйна резко обернулась, когда еще одно сочинение легло на стол. Макс закинул рюкзак на плечо, чуть не задев ее по лицу.

— Ты тоже закончил, Макс? — удивился мистер Локхарт, но Макс уже исчез.

Дэйна кивнула учителю и медленно вышла из кабинета, постаравшись не нагнать Макса.

Жизнь с каждым днем становилась все невыносимее. Давило одиночество, да еще удача отвернулась — в последнее время ничего он не выигрывал, словно отрезало.

Макс сидел в лачуге, разглядывая башню из призов. Продать их? Какой смысл. Мать не скупилась на карманные расходы, так что он ни в чем не нуждался. Макс вздохнул. После разрыва с Дэйной все потеряло смысл. Он все думал и думал, вспоминал о том, что было и прошло. Он не сомневался, что происшедшее в подвале сблизит их, но все оказалось не так. И Дэйна даже не извинилась, не попыталась помириться, объяснить свое поведение. Похоже, ей было на все плевать. Она оказалась такой же, как остальные. Следовало понять это раньше.

Макс закурил. Прижал палец к горящему кончику сигареты. Боли он не почувствовал, но и тепла тоже. Он ничего не чувствовал, кроме тоски. И больше всего, тосковал он по матери.

Ему было десять или одиннадцать. Каникулы заканчивались, надо было возвращаться в город. Мать купила огромный загородный особняк тем летом, и Макс только-только начал исследовать новые владения, как вдруг оказалось, что лето утекло и пора в ненавистную школу. Он расплакался, и мать притянула его к себе. Сначала ему показалось, что она недовольна, но она просто хотела обнять его. Она стала утешать, шептала на ухо всякие ласковые глупости. И он перестал плакать, обнял ее, закрыл глаза и прижался тесно-тесно — чтобы получше запомнить ее запах, ее тепло, чтобы воспоминаний этих хватило до конца семестра.

— Все будет хорошо, Макси. Ты снова увидишь друзей, и все будет чудесно.

Как он хотел сказать ей, что не увидит друзей, что у него нет друзей.

— У меня для тебя кое-что есть, — сказала мать. Он почувствовал, что минута нежности осталась позади, ее терпение на исходе, еще чуть-чуть — и голос зазвучит резко, недовольно. Она быстро вышла и вернулась со стопкой детских журналов. — Чуть не забыла тебе отдать.

Он взял журналы.

— Спасибо, мам.

— Развлечешься по дороге в Дэннингем.

В те дни у нее еще не было вертолета. И мать не вспомнила, что его тошнит, если он читает в машине.

— И это тоже возьми.

Мать неуклонно требовала, чтобы на полированном дубовом столе в центре холла стояла ваза с блестящими зелеными яблоками. Она всегда предлагала их гостям на прощанье. Она протянула ему яблоко.

— Знаешь, что много раз повторял мой отец?

Макс увидел в ее глазах странное выражение.

Он покачал головой.

— Мой отец не часто со мной разговаривал, Макси. Он служил в армии и редко бывал дома. У него были начищенные до блеска ботинки и жесткие усы. — Она слегка улыбнулась. — Он бы очень тобой гордился.

Макс сомневался в этом, но не стал перебивать.

— Он говорил, что когда съедаешь яблоко до самых косточек, то будто проникаешь на десятки лет вперед.

— Как это?

— Подумай об этих косточках, Кэролайн, говорил он мне. Каждая из них может стать деревом. А сколько яблок будет на каждом из этих деревьев и сколько в этих яблоках косточек?

— Бесконечное количество, — пробормотал Макс.

— Вот именно. В детстве его слова приводили меня в восторг. Помни, что даже самые незначительные мелочи могут таить надежду, надо лишь заглянуть в них поглубже.

Макс поцеловал мать и забрался в машину. По дороге в Дэннингем он листал один из журналов.

— Дерево загадок, — вслух прочитал он. — Расставьте слова в правильном порядке, отгадайте загадку и пришлите свои ответы на открытке… Победитель получит пятьдесят фунтов… Пятьдесят фунтов, — повторил он. Интересно, хватит ли их на такси до дома, если он сбежит из школы?

Он вытащил ручку из кармана куртки и принялся за кроссворд, не забывая про яблоко. Еще два укуса — и он добрался до сердцевины. Несколько черных косточек лежали в гнездах. Всего пять косточек. Пять деревьев. Что, если на каждом дереве вырастет несколько сотен яблок и от каждого из этих яблок тоже родится по пять деревьев? С математикой у него было плохо. Вот отец быстро бы тут разобрался, но он в Чикаго, так что Максу пришлось удовлетвориться бесконечностью.

— Бесконечность. — Он выбросил огрызок в окно, а одну косточку оставил, спрятал в карман. Ему нравилось думать, что в кармане у него бесконечность.

На следующий день он отправил свои ответы в редакцию журнала, а через три недели его известили, что он выиграл пятьдесят фунтов. Вот так просто. В тот же день Макс увидел светло-зеленый росточек в баночке от йогурта, в которую он посадил яблочную косточку. В его дерьмовой жизни появилось хоть немного надежды.

А отец? Что, если бы он не ослеп? Долгое время Макс считал, что это его вина, что если бы он не валял дурака, не плакал бы перед сном, не скандалил перед возвращением в школу, если бы он хорошо ел или прибирался в своей комнате, когда его просили, отец не потерял бы зрение.

Макс еще разок затянулся сигаретой. В воздухе плавал дым. Интересно, с чего все началось? Мутная пелена, ощущение, что ты слишком быстро отвел глаза и не успел все хорошенько рассмотреть? Он помнил, что отец жаловался на зрение, говорил, что ему скоро понадобятся очки, что он превращается в типичного старого профессора. Он помнил, как звонко смеялась мать, обнимая отца и уверяя, что обожает очкариков и что он никогда в жизни не будет типичным. Очки отец так и не заказал.

— Чокнутые взрослые. — Макс выдохнул дым. Вокруг была чернота — пустая, как та, что видел, наверное, отец, и неумолимая, как мать.

Он вдруг понял, что он и есть та самая косточка, тот зеленый росточек, засохший, потому что его забыли полить. Вот и он засохнет, потому что Дэйна сделает аборт.

1 мая 2009

Увидев лицо Макса на огромном экране, Кэрри едва не потеряла сознание. Сын улыбался своей затаенной улыбкой, такой отстраненной и одновременно взывающей о помощи. Вот только она этот зов услышала слишком поздно. Почему она не замечала раньше, какой выразительный у него рот, какой проникновенный взгляд, какой он юный и беззащитный? Макс всегда вел себя так, будто был намного старше своего возраста, всегда старался показать, что его ничем не проймешь. Сейчас-то она понимает, что это была маска, защитная маска. Он возвращался из своей новой школы — она так и не смогла привыкнуть, что его рюкзак валяется на пороге, — и опустошал холодильник, а потом так врубал музыку, что она не могла сосредоточиться в своем кабинете. Всюду раскидывал одежду, а по утрам второй этаж вонял дешевым дезодорантом. Он так мало с ней разговаривал, а когда все же снисходил до разговора, то словно оправдывался и нападал одновременно. Даже невинная болтовня за обеденным столом могла закончиться войной.

— О боже, я так скучаю по тебе, Макс. — Кэрри опустилась на колени перед фотографией сына.

— Милая, не надо. — Лиа обняла ее.

Звукооператоры проверяли микрофоны, техники включали и выключали лампы, все было как обычно. Вокруг царила знакомая суета, но теперь она чувствовала себя здесь посторонней.

— Зачем его сюда повесили? — Кэрри плакала. Она знала, что до эфира осталось меньше часа, но не могла остановиться.

— Мы хотим, чтобы зрители его увидели, родная. Может, кто-то узнает его, вспомнит что-то. Ведь мы делаем это шоу не только для того, чтобы рассказать о молодежной преступности. Мы хотим помочь поймать его убийцу.

— Прости. — Кэрри встала и высморкалась. — Я веду себя глупо.

— Ты все еще уверена, что хочешь это сделать?

— Да. Иначе не смогу жить.

Лиа кивнула:

— Тогда давай приведем тебя в порядок.

Кэрри медленно шла по коридорам студии.

Ассистенты, курьеры пробегали мимо, кто-то окликнул ее. Рядом текла обычная жизнь, но она знала, что сама уже никогда не будет ее частью.

— Теперь я одна из них, верно? — произнесла она, глядя в зеркало.

— Простите? — переспросила гримерша.

— Я теперь стала тем, чего всю жизнь боялась.

Девушка нервно улыбнулась, осторожно провела кисточкой по щекам Кэрри. Совсем молоденькая, немногим старше Макса, подумала Кэрри. У них наверняка нашлись бы общие темы для разговора.

— Я слышала, что произошло, — сказала девушка. — Это ужасно. Моему брату недавно угрожали ножом около клуба. Он говорит, что постоянно видит парней с ножами. Наверное, считают, что выглядят крутыми.

Кэрри не слушала. Она закрыла глаза и вспоминала лица скорбящих матерей, которые побывали на ее шоу за эти годы. Она мысленно просила прощения у каждой из них.

Четверг, 9 апреля 2009 года

В больницу Дэйна поехала на автобусе. Внутри было битком, пассажиры гомонили, разговаривали, то и дело звонили мобильники. Повинуясь внезапному импульсу, Дэйна написала эсэмэску Максу.

Сегодня делаю аборт.

Пусть знает. Пусть его сердце колотится так же, как ее, пусть трясется от страха. Ей хотелось, чтобы он позвонил и умолял остановиться. А она бы сказала ему, что слишком поздно, следовало думать раньше, что не в ее силах прекратить все эти мерзкие разговоры в школе и что она не виновата, что так вышло.

Ее замутило. Это из-за ребенка? Или ее укачало? Или от воспоминаний о том, как они били ее, как засовывали головой в писсуары, требуя выложить им все подробности? Но все эти сплетни, что гуляют по школе, — все это ложь. Сколько ни били ее, сколько ни издевались, она не предала Макса. И сказала им лишь одно: что она любит Макса. Жаль только, что не успела сказать самому Максу.

А эти уроды сочинили гадости. Дэйна вспомнила, как пыталась выделить из нагромождения лжи те крупицы правды, которые они из нее выудили, чтобы все объяснить Максу. Но он так безжалостно смотрел на нее. Он поверил. Поверил, что это она все рассказала.

Вот и больница. Мрачное здание выглядело не оплотом здоровья и восстановления, а средоточием болезни и смерти. Дэйна положила руку на живот. Чувствует ли ребенок ее страх? Она вошла в приемное отделение и показала формуляр, который получила пару недель назад. Они позвонили ей накануне, сообщили, что на сегодня освободилось время, велели ничего не есть и не пить после полуночи. Дэйна не спала всю ночь, все думала и думала.

— Поднимайтесь на третий этаж, дорогая. В гинекологию.

Дэйна не помнила, как оказалась в лифте. Она вышла на нужном этаже, ослепленная белыми стенами, белыми дверями, белыми халатами, все вокруг было белое, точно мозг ее засыпало снегом.

— Извините, — тихо сказала она, — вы не знаете, где…

Вы не знаете, где делают аборты?

— Где гин… гин… — Почему-то никак не получалось это произнести.

— Первый коридор направо. — Медсестра вывезла молодую женщину в кресле-каталке. Лицо пациентки тоже было белым как снег, живот выступал вперед точно гора.

Дэйна протянула свой формуляр другой сестре. Та как-то оценивающе посмотрела на нее:

— Вы одна?

Всегда одна, хотела сказать Дэйна, но лишь кивнула.

— Кто-нибудь вас потом заберет?

Дэйна поняла, к чему она клонит.

— Да, мама, — соврала она.

Медсестру это вполне удовлетворило, она повернулась к компьютеру:

— Так, сейчас найдем вам койку и все подготовим.

Она повела Дэйну по отделению, мимо палат, в которых лежали женщины, многим из которых скоро предстояло рожать. Через дверь с кодовым замком они вошли в отделение, где находились сплошь молодые девушки. На стенах повсюду плакаты. Будь умнее, предохраняйся. Изнасилование — не твоя вина. Не позволяй застать себя врасплох. Всевозможные рисунки: презервативы, упаковки таблеток и какие-то штуковины, неведомые Дэйне.

Через пятнадцать минут, уже в больничном халате, она лежала на кровати и отвечала на вопросы медсестры. Среди прочего та спросила, есть ли у Дэйны парень. Дэйна покачала головой. Закончив с вопросами, сестра сообщила, что скоро к ней подойдет анестезиолог.

Через четыре часа Дэйну, измученную голодом и жаждой, повезли в операционную. По дороге она разглядывала лампы на потолке, вентиляционные люки. На руке у нее закрепили пластиковый браслет, в тыльную сторону ладони была вставлена игла с трубкой. Было больно.

Скоро все будет позади.

Еще одно сообщение Макс получил в двадцать минут шестого.

Он представлял себе, как она лежит в операционной, ноги задраны на металлические рогатины, а хирург просит у медсестры то один инструмент, то другой и продолжает рассказывать о ресторане, где вчера ужинал. Аппаратура ритмично попискивает, все идет нормально. Хирург проделывал это столько раз. Звякают инструменты, врач что-то бормочет себе под нос. Возможно, ребенка вытащат по кускам, бросят в металлический лоток. Что потом?

Дэйну помоют, отвезут в палату. Медсестра будет к ней добра или будет глядеть с осуждением. Обычно аборт делают и в тот же день выписывают, Макс читал об этом в Интернете. Она написала ему, что уже едет домой в автобусе.

Все позади.

1 мая 2009 года

— Доброе утро и добро пожаловать на шоу «Правда в глаза». — Кэрри смотрела прямо в камеру. Она сделала глубокий вдох и медленно проговорила: — Я Кэрри Кент, и сегодня у нас необычная передача. Наверное, вы уже знаете, что на прошлой неделе в моей семье произошла ужасная трагедия. Мой единственный сын, Макс, был хладнокровно убит ножом на территории его собственной школы. — Кэрри сделала шаг назад. От ее обычной упругой походки, от ее эффектных жестов не осталось и следа. Лицо напоминало маску. — Я стою сейчас в студии, перед камерами, и ничего труднее в моей жизни еще не было. Но у меня есть надежда. Надежда, что кто-то из вас сможет помочь. — Оператор дал лицо Кэрри крупным планом. — Возможно, ваш сын пришел домой чересчур возбужденным, возможно, кто-то из ваших приятелей упомянул о том, что видел. Я прошу вас, я умоляю вас позвонить и рассказать об этом. Номера горячей линии, которые свяжут вас напрямую с сотрудниками лондонской полиции, будут на экранах все время, пока идет шоу. Вы можете не раскрывать свое имя.

Кэрри повернулась и направилась к двум стульям, стоящим на фоне экрана со снимком Макса.

— И я обращаюсь к тем молодым людям, что носят с собой нож и считают это нормальным. Вы ошибаетесь. — Кэрри сделала долгую паузу. Она смотрела прямо в камеру и видела в ней не путь к славе, а шанс сделать наконец в своей жизни что-то правильное. — Нож — это не защита, как думают некоторые из вас. Он не сделает вас непобедимым, смелым, не придаст вам мужества. Он не возвысит вас в глазах других. Нож в кармане — это лишь доказательство вашей трусости, свидетельство вашего страха. Если я смогу убедить хотя бы одного человека сообщить информацию об убийстве моего сына, если я смогу убедить хотя бы одного человека отказаться от ножа, то, возможно, я смогу пережить свое горе.

Кэрри знала, что камера все еще направлена на нее, а внизу экрана бегущая строка показывает номер телефона. Обычно в этот момент звучал джингл, но сегодня в студии стояла тишина. Зрители сдержанно захлопали, и, как только хлопки затихли, Кэрри продолжила.

— Я хочу представить вам человека, который вел себя очень храбро всю эту неделю. Я познакомилась с этим человеком всего несколько дней назад. Это девушка Макса. Подростки, как известно, существа скрытные, поэтому я о ней ничего не знала. К несчастью, этой юной девушке довелось стать свидетельницей убийства моего сына. Опять же к несчастью, она не может опознать убийцу. Я пригласила ее на шоу в надежде, что вы, наши зрители, поможете нам. Уже десять лет я веду это шоу, десять лет вмешиваюсь в жизнь других людей, и вот настало время вам вмешаться в мою. Дамы и господа, прошу вас со всем уважением к ее горю поприветствовать мисс Дэйну Рэй.

Снова раздались сдержанные хлопки, и снова наступила тишина. Кэрри стояла у края сцены, чтобы встретить Дэйну. Но Дэйна все не появлялась. Кэрри прижала наушник к уху. Тишина.

Еще несколько томительных секунд, показавшихся Кэрри вечностью, — и наконец Дэйна неуверенно шагнула в студию. За ее спиной Кэрри увидела Джесс Бриттон. Детектив ободряюще кивнула.

— Дэйна, милая, спасибо тебе за то, что согласилась прийти. — Кэрри сказала это только ей, прикрыв микрофон.

Она обняла девушку — жест, который должен был, с одной стороны, дать понять зрителям, как сблизило их общее горе, а с другой — был предназначен лично для Дэйны.

Девушка заморгала, прищурилась, очевидно стараясь сориентироваться в незнакомой обстановке. Кэрри знала, что она уже побывала в студии, ее привели, чтобы она привыкла к освещению, съемочной группе, камерам и сотням кресел. Сама Кэрри всего этого давно уже не замечала.

— Присядь сюда. — Кэрри посмотрела на зрителей в студии, как бы приглашая их принять участие в беседе.

Перед стульями стоял низкий столик с графином и двумя стаканами. Пока Дэйна устраивалась поудобнее, Кэрри налила воды в стаканы. Казалось, от горя и страха девочка стала еще более хрупкой. Она не отрывала взгляда от своих грязных кроссовок.

— Мы все очень ценим то, что ты пришла, Дэйна. Я понимаю, отвечать на мои вопросы для тебя столь же тяжело, как мне — задавать их. Но мы делаем все это ради Макса. И ради сотен других подростков, которые живы, но могут погибнуть в любой момент… Мы должны попытаться остановить это.

Кэрри замолчала, собираясь с мыслями. Потом взяла стакан, сделала глоток, выпрямилась и в упор посмотрела на Дэйну.

— Я хочу, Дэйна, чтобы ты рассказала, что же произошло утром двадцать четвертого апреля.

Дэйна понимала, что все видят, как она нервничает, как ерзает на стуле, как теребит волосы, как дрожат у нее пальцы. Но ей было все равно. Ей отчаянно, до одури, хотелось закурить. Она видела по телевизору, как гости программы кричат, беснуются, дерутся, убегают со сцены. Или как их силой выволакивают охранники. Интересно, а она на такое способна? Убежать? Она сидела напротив Кэрри Кент, готовой разорвать ее в клочья за то, что она ничего не знает, и бегство казалось вполне возможным. Ведь она действительно ничего не знала.

— Я хочу, Дэйна, чтобы ты рассказала, что же произошло утром двадцать четвертого апреля.

Кэрри поставила стакан с водой на стол. И тут же Дэйна схватила другой. Только бы потянуть время. Ну зачем, зачем она согласилась…

— Не спеши, — сказала Кэрри, что, разумеется, означало «поторапливайся».

— Это был обычный день, — прошептала Дэйна. Собственный голос казался ей чужим. Она подняла голову и посмотрела на зрителей. Как их много… — Я никогда бы не подумала, что может случиться такое. — Тон бесстрастный, будто она рассказывает, как плохо кормят в школьной столовой, или о том, что скоро они с учителем физкультуры отправятся в поход.

Но внутри у нее все заходилось в нескончаемом вопле. Все это напоминало фильм ужасов, навсегда застрявший в мозгу.

— Я проснулась рано. Умыла и одела младшую сестренку, отвезла ее в садик. Потом пошла в школу. Как обычно.

Дэйна смутно понимала, что Кэрри кивает. Как же жарко. Зря она надела куртку.

— Ты разговаривала с кем-нибудь, когда пришла в школу?

— Нет. Со мной там никто не разговаривает. То есть Макс разговаривал, но… — Дэйна запнулась. Она словно ступала по битому стеклу босиком. — Первой у нас была математика. Было скучно. Потом география, а после нее я решила уйти.

Яркий свет слепил, мешая сосредоточиться. На металлических стойках висели лампы, десятки ламп, нацеленных на нее, точно пистолеты. Выстрелы света, чтобы заставить ее выложить всю правду. Но она этого не сделает. Она не может. Это же его мать.

— Макс был на этих уроках?

Похоже на очередной допрос. Там она смогла как-то выкрутиться, но было непросто. Неужели она пришла на шоу только для того, чтобы убедить всех, включая себя, что она ничего не знает? Или она здесь, чтобы признаться во всем? Если бы только Макс был жив. Она бы все отдала за это. Получается, у них с Кэрри есть что-то общее.

— Да, Макс был на математике.

Дэйна вспомнила его ссутулившуюся спину, пальцы, нажимающие на клавиши калькулятора. Однажды он сказал ей, что математика дается ему с трудом. Словно его удивляла собственная математическая бездарность. Она тогда ответила, что работать стоит только над тем, что у тебя хорошо получается. Как конкурсы, добавила она с улыбкой.

— Но на географии я его не видела. Мы проходили честную коммерцию. Макс как-то сказал мне, что на свете нет ничего честного.

Взгляд Кэрри жег сильнее софитов. Кэрри молчала, поэтому Дэйне пришлось продолжить.

— После географии я пошла в магазинчик неподалеку. Я не позавтракала и хотела есть. Там были девчонки из моего класса, они тоже прогуливали.

Давай бабло, потребовали они. Она вспомнила ненависть в их глазах, когда она выложила деньги из кармана. «Все!» — приказали они и отстали, только когда отобрали у нее все, что было. Когда они ушли, Дэйна задрала футболку и открыла кошелек, который носила на поясе. В карманах она держала не больше пары фунтов, специально для вымогателей, а в кошельке лежала десятка, которую она стянула из бумажника Кева. Она купила чипсы и медленно пошла обратно к школе.

— Я надеялась встретить Макса. Нам надо было поговорить.

Над верхней губой выступили капельки пота. Если их вытереть, весь этот чертов грим смажется или нет?

— О чем? — спросила Кэрри.

— У нас возникли проблемы.

— Вот как?

— Просто… просто я сказала ему кое-что, а он неправильно понял. А я хотела, чтобы он знал правду. В школе его травили из-за того, что он встречался со мной. Распускали всякие мерзкие сплетни.

Во взгляде Кэрри появилась растерянность. Дэйна почему-то была уверена, что после такой новости она набросится на нее. Но Кэрри сохранила спокойствие. Дэйна подумала, что это даже страшнее.

— Ну вот, я села на ограду и стала есть чипсы. Я надеялась, что Макс пройдет мимо.

Так много людей. И все смотрят на нее.

«Вот блин», — сказал он, когда она его окликнула. Первое слово, обращенное к ней. А она просто протянула ему чипсы, как будто чипсы могли все изменить к лучшему.

— Он… не мог успокоиться, — тихо сказала она. — Он носился вокруг меня, размахивал руками, кричал, мне даже показалось, что он меня ударит. Он был в бешенстве.

Дэйна услышала возгласы среди публики. Кэрри все молчала.

— Я кое-как уговорила его сесть рядом.

Она снова ощутила холод бетона, солоноватый вкус чипсов. Запах дезодоранта Макса. Бездонное отчаяние.

— И тут появилась та шпана? — спросила вдруг Кэрри.

— Нет, они появились потом.

Дэйна понимала, что Кэрри не терпится, чтобы она перешла к главному, описала того, кто это сделал. Голубые глаза, черные волосы, шрам на щеке? Тренировочные штаны, рваные джинсы, татуировка, цепочка на шее… что угодно. Может, просто выдумать что-нибудь? Хватит ли у нее духу соврать в прямом эфире?

Дэйну замутило. Уже несколько дней она почти не ела, спазмы в желудке заглушала колой. Она попыталась встать, но под ногами была пустота. Может, она все еще сидит на ограде? Да, точно. Рядом Макс, вот он, перед ней, беспокойно переминается с ноги на ногу. Хотелось плакать, но слезы почему-то не шли.

— Я ужасно разозлилась, стала кричать на него. Сказала, что сделала так, как он хотел.

— Но что он хотел? — Опять эта Кэрри. — О чем ты говоришь, Дэйна?

Тишина. Только слышно, как по улице за школой проехала машина, как стучит по ограде ее ботинок, да еще чей-то кашель.

— О ребенке… — прошептала она.

Шум. Чьи-то крики.

— О ребенке? Каком ребенке, Дэйна? Ради бога, объясни!

Кто-то хватает ее за руку. Макс или его мать? Дэйна помнила, как Макс тогда схватил ее. Как не мог сдержать ярость.

«Ты убила нашего ребенка», — то ли выкрикнул, то ли прошипел он.

Она куда-то брела, не видя ничего перед собой. Кто-то догонял ее. Она резко обернулась, взгляд как у попавшего в капкан животного.

— Так больно, — сказала она. — Я не хочу, чтобы было так больно.

— Расскажи мне о ребенке, Дэйна. — Женский голос, дрожащий. Пальцы сжимают ее руку.

Дэйна посмотрела в глаза этой женщины. Мать Макса. Дэйна улыбнулась. Макс везде, верно?

— Мы любили друг друга. — Снова шум — и сразу тишина. — Я его любила. Но знаете что? — Дэйна услышала смех, но лишь через мгновение поняла, что смеется она сама. — Я так и не сказала ему этого.

— У вас был секс?

Дэйна кивнула.

— Ведь вы всем это советуете, да? — Ее голос звучал словно издалека.

— Что? — возмущенно спросила Кэрри.

— Предохраняться. Ну так вот, мы занимались этим, ясно? И я забеременела. От Макса.

По студии пронесся ропот. Дэйна улыбнулась. А классно вот так поразить всех. Ничего, то ли еще будет.

— Вы вечно тут болтаете про подростковую беременность, про то, что нужно думать, что предохраняться нужно, все такое. А знаете что? Ваш сын занимался этим прямо у вас под носом.

Дэйна ощущала какую-то удивительную силу, уверенность в себе. Она прошла по студии, точно как делала Кэрри, чтобы напугать своих гостей. Потом резко обернулась и уставилась на Кэрри:

— И каково вам теперь?

— Я… я… — Кэрри замолчала. Дотронулась до своего наушника. — Какой у тебя срок? — спросила она так тихо, что Дэйне пришлось практически читать по губам. — Ребенок Макса… — прошептала она.

— Дело в том, — Дэйна смотрела прямо в камеру, — что все не так просто.

Она вспомнила его лицо, отчаяние, звучавшее в его голосе.

«Да не хотел я этого, черт возьми, не хотел я, чтобы ты делала аборт, но ты наговорила про меня все эти вещи. Они сказали, что ты со всеми переспала, что ты просто шлюха. Они сказали, что ты меня ненавидишь. И я возненавидел тебя в ответ».

Дэйна молчала. Надо сказать, что они избили ее, что кто-то просто видел, как они выходили из подвала. Что она им почти ничего не сказала, они все выдумали. Обычное дело.

— Ни с кем я не спала, с тобой только, — наконец выдавила она.

Макс не поверил. Лицо его выражало столько отчаяния, гнева и недоверия, что она испугалась. Впервые в жизни она его испугалась.

— Ну и каково это, когда его вырывают из тебя? — Он сжал кулаки.

— Макс… пожалуйста…

И тут она увидела их. Четверо или пятеро? Они показались сбоку, шли вдоль забора. Она посмотрела на них, перевела взгляд на Макса.

— Я не знаю точно, сколько их было. Мы с Максом ссорились, когда я их увидела, — сказала она Кэрри. Пора вернуться к тому, что все хотят знать.

— Кого? — спросила Кэрри. В глазах ее стояли слезы.

— Тех парней. Они просто шлялись по округе. Искали, чем бы заняться.

— Ты запомнила, как они были одеты?

— Как обычно. Тренировочные штаны, кроссовки, куртки с капюшонами.

— Ты узнала кого-нибудь? — Кэрри подалась вперед.

Дэйна вдруг почувствовала себя хозяйкой, словно это ее шоу, а Кэрри — гостья.

— Я не уверена.

Та сцена так и стояла перед глазами. Ничего удивительного, почти неделю она вспоминала случившееся, секунду за секундой.

— Макс, — прошептала она, пытаясь предостеречь его. — Сзади.

Макс обернулся, но тут же снова посмотрел на нее. Казалось, появление шпаны его не беспокоит.

— Знаешь что? — Он шагнул к ней, приблизился вплотную, заставив вжаться в ограду.

Дэйна смотрела ему за спину. Парни направлялись прямо к ним. Ей стало страшно.

Макс подобрал свою сумку. Она знала, что лежит в боковом кармане.

— Я больше не боюсь.

— Это хорошо, Макс.

Нельзя с ним сейчас спорить. Просто надо смириться, что между ними все кончено. Через пару месяцев она сдаст экзамены, и про школу тогда можно навсегда забыть.

Внезапно Макс вырвал у нее пакет с чипсами и швырнул на асфальт. Приближающиеся парни загоготали, заорали что-то одобрительное.

Макс оглянулся:

— На что уставились?

— Макс, не надо, — настойчиво сказала Дэйна. — Успокойся. Давай покурим. — Ее пальцы тряслись, пока она раскуривала косяк. — Вот, возьми.

Поддавшись искушению, он взял косяк, запрыгнул на ограду. Парни стояли в сторонке, пихая друг друга.

— Мне было очень страшно, — сказала Дэйна, глядя на Кэрри. — Их много, а нас двое. И никого вокруг. Мы пытались делать вид, будто все нормально. Чтобы вернуться в школу, надо было пройти мимо них. Зря мы не ушли сразу, как только я их увидела. Это я во всем виновата.

Внезапно Кэрри отвернулась. Бесстрастным голосом она начала излагать статистику преступлений, совершенных при помощи холодного оружия. Сколько подростков убито в одном только Лондоне. Сколько подростков арестовано. Дэйна недоуменно слушала ее. Кэрри закончила, сказав напоследок, что шоу продолжится после рекламы.

А в следующий миг она уже вцепилась в Дэйну:

— Что еще за ребенок?!

Дэйна не ответила. Безысходное чувство вины с новой силой затопило ее, лишило голоса. Невидяще она смотрела на Кэрри, потом повернулась и добрела до своего стула. Села и взяла стакан с водой. Вокруг суетились операторы с камерами, какие-то еще люди сновали туда-сюда. Сбоку раздавался голос Кэрри. Она все спрашивала и спрашивала что-то. Дэйна не разбирала слов. Шум усилился, затем наступила тишина.

Кэрри вышла в центр студии.

— Добро пожаловать на шоу «Правда в глаза». Сегодня у меня в гостях Дэйна Рэй, подруга моего сына Макса, которого убили на прошлой неделе. Я прошу вас, уважаемые телезрители, воспользоваться номерами полицейской горячей линии, которые вы видите на своих экранах, если вы можете оказать какую-либо помощь следствию. Возможно, вы живете недалеко от той школы и видели группу подростков утром двадцать четвертого апреля. Возможно, ваш сын ведет себя странно, или вы слышали, как он разговаривает о случившемся по телефону. Я умоляю вас сообщить об этом. Информация, которую вы предоставите, будет строго конфиденциальной, вам не нужно называть своего имени. Но прежде чем мы вернемся к нашей гостье, я хотела бы показать вам короткий фильм о преступлениях, совершенных в Лондоне с применением холодного оружия.

На экране под напряженную музыку замелькали лица подростков. Белые, темнокожие, азиатские. Все эти парни были убиты. Зарезаны. Следом пошла хроника: кадры, снятые в школах, криминалисты за работой на месте преступления. Дэйна судорожно вздохнула, узнав комнату Макса. Остатки его жизни. Фильм закончился.

— А теперь, — раздался голос Кэрри, — вернемся к Дэйне.

Взгляд у нее был тяжелый, ненавидящий, но стоило ей повернуться к камере, как лицо тотчас стало участливым.

— В какой момент ты поняла, что столкновения с парнями не избежать? Наверное, тебе было очень страшно.

— Ну, я уже сказала, мы просто курили, сидели на ограде. Макс немного успокоился. А потом парни подошли к нам, начали говорить всякие ужасные вещи. У двоих были темные сальные волосы, торчавшие из-под капюшонов. А у одного были жуткие прыщи, а у четвертого — просто бешеные глаза. Я испугалась еще сильнее. А Макс сказал, что больше не собирается прогибаться перед ними. Что ему надоело бояться. И я вдруг почувствовала огромную гордость за него.

Лицо Кэрри смягчилось, она на мгновение закрыла глаза. Дэйна последовала ее примеру, вспоминая.

— Эй, урод! — заорал один из парней.

Тут Дэйну толкнули в первый раз.

— Эй, ты что! — крикнула она, когда Макс дернул ее за руку. — Ты зачем это делаешь?

— Убийца, — прошипел он, не обращая внимания на крики парней.

— Стой… ты же мне сам сказал… нет!

Он стащил ее с ограды. Дэйна попыталась вырваться. Что с ним? Словно обезумел. Макс что-то бешено орал, парни подступили ближе, радуясь неожиданному представлению. Даже не скажешь, кто был страшнее — Макс или эти парни.

— Пожалуйста, ну пожалуйста, не надо. — Она заплакала. Так не должно быть. Она лишь хотела поговорить с ним, объяснить ему все, заставить понять, что случилось. Это так нечестно. Ей же не дали шанса. Но в глазах его плескалась лишь ярость.

Потом она упала на асфальт, уставилась на него снизу вверх.

— Я думал, что у нас что-то есть, у нас с тобой. Я думал… думал, ты меня любишь.

Макса трясло, он отшвырнул сумку, сорвал куртку, вцепился себе в волосы. Да что с ним? Это был совсем не тот Макс, которого она знала.

— Гляньте, а этот тощий ублюдок кое на что способен. — Издевательский смех.

Все происходило точно в замедленной съемке. Параллельная вселенная. Отрыв от реальности.

Макс сунул руку в карман.

— Это было ужасно, — прошептала Дэйна.

— О чем ты говоришь, Дэйна? — спросила Кэрри.

— Парни. Они окружили его. Один из них вытащил нож.

— О боже, — выдохнула Кэрри. — Что было потом?

В студии стояла полная тишина.

— Они кричали. Обзывали Макса, специально, чтобы еще больше завести его. Макс был в таком бешенстве, что я думала, он взорвется.

Дэйна согнулась в рыдании. Все шло не так. Плевать ей, что она в прямом эфире. Плевать, кто ее увидит, плевать, как она выглядит. На все плевать. Главное — Макс умер, а она не успела сказать ему правду.

Она одна во всем виновата.

— Нет, не надо!

Она попыталась встать, но Макс наступил ей ногой на живот.

А потом она увидела, как в руке у него блеснул нож. Направленный прямо на нее.

— Нет! — закричала она, перекатываясь на бок, уворачиваясь от лезвия.

Парни сгрудились вокруг них, возбужденно горланя. Ей удалось подняться. Макс надвигался на нее, выставленное вперед лезвие словно направляло его.

— Эй, спокойнее, парень, — крикнул один из парней. — Еще порежешь кого.

Макс не обратил внимания. Он не обратил внимания и на Дэйну, пытавшуюся сказать ему то, что давно следовало сказать. Его широко раскрытые глаза были устремлены в никуда, их мягкий бархат словно затвердел.

Кто-то поглаживал ее по спине.

— Все хорошо, дорогая. Не спеши. Значит, шпана окружила вас с Максом. Тот парень угрожал Максу ножом? Что он говорил? Ты помнишь, как он выглядел?

Дэйна подняла голову. На столе стояла коробка с бумажными платками. Она вытащила платок, словно сидела в чьей-то гостиной, а не в прямом эфире. Не думать, не думать, иначе ее стошнит прямо здесь. Она высморкалась.

— С этого момента у меня в голове все расплывается. Началось какое-то безумие…

Дэйна слышала, что арестовали Уоррена Лэйна, а потом снова отпустили. Все знали Уоррена. Настоящий бандит. Его уже сто раз сажали в тюрьму. Он крал машины, торговал наркотиками, ограбил почтовое отделение. Все говорили, что он слишком тупой, потому и попадается. Но сейчас, вспоминая его лицо в то ужасное утро, Дэйна не была в этом уверена.

Приемных семей в жизни Уоррена было больше, чем горячих обедов. Все знали, что он фактически бездомный. В школу он приходил, только когда хотел бесплатно поесть или воспользоваться душем и туалетом. И он был среди тех парней. Капюшон надвинут на самые глаза, но это точно был Уоррен Лэйн. И Дэйна понимала, почему он вечно нарывается. Тюрьма — это крыша над головой и сытная еда.

Так, может, сказать, что это был он?

Она схватила Макса за запястье, когда он занес нож. Она ни на секунду не поверила, что он может зарезать ее. Он не сделал бы этого, правда?

— Макс был не в себе, — сказала она и снова захлебнулась в рыданиях. Кэрри терпеливо ждала.

Она закричала и вцепилась в лицо Макса свободной рукой. Это на миг привело его в чувство — ненависть во взгляде сменилась недоумением, он будто спрашивал себя, где он, что делает, какого черта дерется с девушкой, которую любит.

Рука разжалась. Нож звякнул об асфальт.

— Эй, парень, остынь, лады? А то точняк порежешь кого. — Уоррен Лэйн подобрал нож. — Клевый, — сказал он, проводя большим пальцем по лезвию. — Не надо резать девчонку, парень. Поверь мне. — Уоррен рассмеялся, и нож рассек воздух. — Тюряга не для таких заморышей, как ты. — Он снова рассмеялся и бросился на своих приятелей. Те отпрянули.

Уоррен повернулся к Дэйне:

— Забери это, лады? — Он протянул ей нож рукояткой вперед. — И приглядывай за своим козлом, а то у него сегодня какое-то дерьмо в башке.

— Макс был очень расстроен, ну, из-за ребенка. Он велел мне сделать аборт. Я пошла в больницу…

— Аборт?! — Кэрри схватила Дэйну за руки и развернула к себе.

— Ты убила нашего ребенка, — прошипел Макс.

Нож был длинный, очень острый. Сжав рукоятку, Дэйна опустила его острием вниз.

— А теперь скажи. Что осталось, скажи?! В моей жизни ничего нет. Даже тебя. Даже этого проклятого ребенка, которого мы не хотели, а теперь ты его убила.

— Я разозлилась на него, когда он велел мне сделать аборт. Как будто для него это вещь, которую можно выбросить. Как будто я — вещь.

Кэрри отпустила ее руки. Дэйна знала, что вряд ли она сделает с ней что-то в прямом эфире. Но ничто уже не имело значения. Они были в своем собственном аду — одна прячется от правды, другая ищет ее.

— Макс, успокойся, — взмолилась Дэйна.

— Не смей говорить мне, чтобы я успокоился. — Странно, но, произнося эти слова, Макс был предельно спокоен.

Дэйна перевела дух. Сейчас она все расскажет, они сядут рядом, все обсудят, а потом обнимутся и забудут это ужасное дождливое утро. Черт, да они могут пойти в хижину и заняться кроссвордами, что-нибудь съесть.

— У меня в руке был нож, — выпалила Дэйна.

Студии дружно охнула.

— Что? Откуда? — спросила Кэрри.

Все должно было закончиться хорошо. Уоррен и его дружки должны были убраться оттуда и пойти искать приключений в другом месте. Макс должен был положить руку ей на живот, прижаться к ней и прошептать, как сильно он ее любит. Вот о чем она мечтала, когда лежала на больничной койке в ожидании врача. Анестезиолог пытался подбодрить ее шутками, медсестры болтали. Свет бил в глаза…

— Я не сделала аборт. Не смогла себя заставить.

Дэйна вскочила, не в состоянии больше сидеть на месте. Сделала несколько шагов.

— Но я так и не сказала об этом Максу. — Она повернулась к Кэрри: — Он умер, думая, что я убила нашего ребенка.

В глазах Кэрри появилось что-то странное. Гнев, радость? Дэйна не понимала. Она хочет ударить ее или обнять?

— Так ты беременна?

Кэрри приблизилась к Дэйне осторожно, с опаской, словно правда резала не хуже ножа.

— Но почему нож оказался у тебя в руках?

Дэйна зажмурилась, закрыла лицо руками.

Нож был длинный, кухонный. Она никогда не видела таких острых. Именно им Макс угрожал тем парням в парке. Понятно, почему с ним Макс чувствовал себя в безопасности.

Потом ее снова толкнули, так неожиданно, что сперва она не поняла, что происходит.

— Макс, нет! Что ты делаешь?

Дэйна сделала глубокий вдох.

Ей было наплевать на камеры, зрителей, свет.

— Это я убила Макса, — спокойно сказала она.

Тишина.

Ни звука ни снаружи, ни внутри ее головы.

Все исчезло, как будто никогда не существовало.

Кэрри застыла. Рука протянута, будто в попытке схватить кого-то.

Потом раздался крик.

Нет!..

Одно слово, как пуля. Кэрри медленно подошла к Дэйне.

— Это я убила Макса, — бесцветно повторила Дэйна. — Мне так жаль. — Она слышала слова, но не могла поверить, что это она их произносит. — Мне очень, очень жаль.

— Тебе… жаль!

Кэрри оглянулась. Лиа говорила в рацию. Дэннис что-то шептал своей напарнице. На сцену вынырнули два охранника, взяли Дэйну под руки, усадили на стул, встали по обе стороны.

Дэйну трясло. Так холодно.

— Это я убила Макса, — еще раз повторила она, дабы убедиться, что все ее услышали. И положила ладони на живот, точно пытаясь защитить своего ребенка от того, что с ней будет дальше.

Кэрри стояла посреди студии, уронив руки, глядя в пол. Она не могла ни говорить, ни плакать.

Дэйна ждала. Она готова, она все расскажет полиции. Расскажет, как он бросился на нее, чтобы отобрать нож. Как все это время она их обманывала. Ее отпечатки есть на ноже. У нее есть мотив — они же ссорились из-за аборта. Ничего не изменишь.

Она готова к наказанию. Макс поверил, что она сделала аборт. Значит, это она во всем виновата.

Она не успела понять, что произошло, а он уже выхватил у нее нож.

— Макс, не надо!

Он отпрянул.

Парни заулюлюкали, заорали, что порадомой к мамочке, что опять в штаны наложил.

Дэйна шагнула к нему. Она должна отобрать у него нож.

Макс стоял, слегка наклонившись вперед, расставив ноги. Он закричал. Она не могла разобрать ни слова. Он кричал и кричал, обратив лицо к небу. По лицу его текли слезы.

Дэйна тоже посмотрела вверх, словно там, в небесах, прятались ответы на все их вопросы. Время будто застыло.

А потом понеслось с удвоенной скоростью. Макс резко опустил голову и вонзил нож себе в живот.

Взгляд его был прикован к Дэйне.

Вся его несчастная жизнь сконцентрировалась в этой кровоточащей ране.

Вновь и вновь Макс втыкал в себя нож. Он согнулся пополам, обе руки сжимали рукоятку. Ладони, одежда, ноги, земля — в одну секунду все окрасилось кровью.

— Черт! — заорал кто-то.

— Смываемся, — крикнул Уоррен.

Дэйна смотрела им вслед, надеясь, что они побежали за помощью, что все обойдется.

Но они просто неслись прочь. Их кроссовки сверкали на бегу. Вокруг не было ни души.

Макс упал на колени. Как в замедленной съемке. Дэйна попыталась закричать, но звук застрял в горле. Она стояла и смотрела, как Макс, красивый, умный, несчастный Макс оседает на землю. Голова глухо стукнулась об асфальт.

Дэйна упала рядом.

— Не умирай… Пожалуйста, не умирай!

Она прижимала руки к животу Макса, но не могла остановить кровь. Ран было так много.

— Помогите! — закричала Дэйна, озираясь.

Школьный двор был безлюден. Она вытащила свой мобильный и вызвала «скорую».

— Я не могу жить без тебя, — рыдая, повторяла она, тщетно пытаясь остановить кровь. — Я не буду жить без тебя.

Это все ее вина. Если бы она не обманула его, не заставила поверить, что сделала аборт, чтобы наказать его, этого бы не случилось.

Что же она наделала?!

— Все, — произнес чей-то голос.

На сцену вышла Лиа.

— Кэрри, все хорошо, все хорошо. Мы не в эфире. Мы не стали возобновлять вещание после показа фильма. Я решила запустить повтор, когда все начало выходить из-под контроля.

Она обняла Кэрри и поверх ее плеча яростно глянула на Дэйну.

— Телефоны разрываются. Ты все сделала хорошо.

— Я… не понимаю. — Голос Кэрри был едва слышен.

— И не надо. — Дэннис Мастерс подошел к Дэйне. От него пахло потом и кофе. — Вот же дурочка, — пробормотал он. — Присмотрите за ней, детектив, — оглянулся он на Джесс.

Дэйна непонимающе потрясла головой. Что происходит?

— Я убила Макса. Это я виновата, что он умер, — снова сказала она.

Кэрри вздрогнула от ее слов. Лиа подтолкнула ее, уводя со сцены.

— Хорошая попытка, — сказал Дэннис. — Но ты опоздала. Уоррен Лэйн уже признался. Он позвонил вскоре после того, как началось шоу. За ним уже едут. Между нами говоря, дорогая… — Дэннис наклонился ближе. — Я знаю.

Дэйне захотелось ударить его, пнуть изо всех сил — он должен, должен поверить ей, — но она даже не шевельнулась.

— Эти два молокососа, Сэммс и Дрисколл, решили спасти своего дружка Лэйна от тюрьмы и раскололись. Они рассказали мне обо всем, что произошло. И это подтверждают данные вскрытия и криминалистической экспертизы.

— Я убила Макса. Это я виновата, что он умер, — как робот повторила Дэйна.

— Нет, дорогая. Не ты. — Дэннис положил руку ей на плечо. — Но признание Лэйна откроет перед ним путь прямиком в тюремную камеру, о которой он и мечтал.

— Нет, вы не понимаете…

— Ты знаешь, у меня тут небольшая проблема. — Дэннис придвинулся к девушке еще ближе, закрыв ее собой от съемочной группы. — Мои ребята сейчас арестуют Уоррена. Ему предъявят обвинение и после суда отправят в тюрьму. Срок ему дадут большой, так что он больше не станет мозолить мне глаза. И начальство будет довольно. Единственная проблема — это Сэммс, Дрисколл и, конечно… ты.

Дэйна не понимала. О чем он?

— Мой тебе совет, если только ты не хочешь, чтобы тебя обвинили в препятствовании правосудию, — помалкивай. Лучше думай о том, как стать хорошей матерью своему ребенку. — Дэннис ласково улыбнулся и чуть отстранился.

Нет, так не должно быть. Если бы ее отправили в тюрьму, это одно. Она ведь заслужила. Но отправить туда другого человека… Дэйна не знала, что и думать. Да, будет только справедливо, если этот подонок Уоррен Лэйн окажется за решеткой. Это ведь он со своими прихвостнями превратил жизнь Макса в ад.

— А что с теми двумя… ну, с Дрисколлом и другим? — спросила Дэйна. — Ведь больше никто не видел, что случилось.

— Я сказал им то же, что и тебе. Или сядут за сокрытие улик — или просто заткнутся и будут себе гулять на свободе. Угадай, что они выбрали? — Дэннис ухмыльнулся.

Дэйна даже не подозревала, что в человеке может быть столько подлости.

— А мать Макса? Она знает?

— А ты как думаешь?

Вот чем все закончилось. А ведь она просто хотела справедливости, ради Макса. Хотела защитить его. Никто не должен насмехаться над ним и после смерти, никто не станет называть его чокнутым. Чокнутым, который сам себя зарезал.

Дэйна закрыла глаза, снова возвращаясь в то утро.

Ничего не соображая от ужаса, она подобрала выпавший из руки Макса нож, сунула в карман. А потом вдруг ее окружили люди — врачи, полиция, учителя, школьники. Мистер Дэнтон, учитель математики, о чем-то спрашивал, потом появился директор, потом еще кто-то говорил с ней, а затем она сбежала. Она бежала и бежала, сама не зная куда. У канала она остановилась, захлебываясь слезами. Выловила из воды полиэтиленовый пакет, завернула в него нож и бросила в канаву. Никто его там не найдет.

В тот день Дэйна больше не видела Кэрри. Домой ее отвезла Джесс.

Прежде чем высадить ее, Джесс спросила:

— Ты как, в порядке?

— Да, — соврала Дэйна. Родной дом выглядел таким неприветливым. — Я в порядке.

Интересно, вернулась ли мать. Наверное, охрана вывела ее из студии во время шоу.

Дэйна постояла, глядя вслед полицейской машине. Потом погладила живот. Надо рассказать малышу о его папе.

Нажав кнопку на телевизионном пульте, Броуди понял, что в этом месте он больше не проведет ни единой ночи. Снаружи орали подростки.

— Мне нужно в студию, — тихо сказал он.

Он должен быть с Кэрри. Слышать ее голос, слышать вопросы, которые она задает этой девочке, представлять кадры из фильма, гадать, почему вдруг прервали эфир и запустили повтор прошлой программы, — все это было слишком мучительно. Он позвонил Фионе.

Кэрри находилась у себя в гримерке. Она отказывалась шевелиться, не могла шевелиться, — сказала она ему. Она попросила оставить их вдвоем.

— Они не должны были разрешать тебе это, — сказал он. — Я не должен был разрешать тебе это.

Он обнял ее.

— Но разве я могла ничего не делать?

Броуди прижал ее к себе. Он понимал ее. Он ведь и сам тщетно пытался помочь сыну. Они оба потерпели крах. Смогли бы они спасти Макса, если бы действовали сообща?

— Один из подростков сознался в убийстве, — сказала Кэрри. — Но знаешь…

Да, подумал он. Знаю.

— Это ничего не меняет. Мне все равно, посадят ли его. Мне все равно, кто это сделал. — Кэрри отстранилась. — Таким, как мы, всегда кажется, будто у нас что-то вроде иммунитета. Но у нас его нет. Мы такие же, как все.

Из студии Фиона отвезла его в мотель. Он отказался провести еще хоть одну ночь в своей квартире. Раньше он был уверен, что жизнь в Вестмаунте поможет ему почувствовать себя частью мира, который он потерял. Но теперь он не знал, сможет ли выдержать груз воспоминаний. Он больше туда не вернется. Это место не для него. Это было место не для его сына. Кэрри права. С такими, как они, ничего не должно случаться.

Броуди ушел. В студии тоже уже никого не было. Полиция уехала. Лиа опустилась на колени подле Кэрри.

— Нужно идти, родная.

Кэрри держала в руках листы, исписанные с двух сторон неряшливым почерком. В некоторых местах чернила поплыли — от слез, подумала Лиа.

— Сочинение Макса. Учитель английского отдал мне. Я держала его в сумке, не было сил сразу прочитать.

Лиа взяла листки.

— «Ромео и Джульетта». — Она невольно улыбнулась. — Сразу вспоминаются выпускные экзамены.

— Прочти, — попросила Кэрри. — Последний абзац.

Разве мы так уж отличаемся от Ромео и Джульетты, которые в давние времена боролись за свою любовь? Если юноша любит девушку, если он хочет быть с ней так сильно, что ему приходится скрывать от нее половину своей жизни, если он тает от одного ее взгляда, если он хочет кричать ей о своей любви, но позволяет другим запугать себя, то какова цена такой любви? Разве не равноценна она жизни? И смерти. Я считаю — да. Я считаю, что с такой любовью не совладает и смерть. Самый злой рок будет бессилен, если столь сильной любви позволить расцвести. Потому она обречена с самого начала. Мир не позволит ей этого. Наш мир по-прежнему состоит из черного и белого, плохого и хорошего, нас и их. Но без такой любви наш мир стал бы совсем уж мрачным местом. Без нее жизнь не имеет смысла.

— Ох, Кэрри, — вздохнула Лиа, — Макс был удивительным мальчиком.

Женщины обнялись.

Лиа отвезла Кэрри домой и ставила там одну, как та просила, в ожидании, когда пройдет боль, в ожидании того дня, когда для нее снова взойдет солнце. Теперь Кэрри знала, что однажды этот день наступит.

Июнь 2009 года

Кэрри безуспешно пыталась сосредоточиться. Работа приносила ощущение обыденности, нормальности, но иногда давалась с трудом. Особенно когда люди не выполняли своих обязательств.

— Вот что бывает, если приходится просить об одолжении, — пробормотала она.

В дверь позвонили. У Марты был выходной, так что Кэрри открыла сама.

— Посылка для Макса Квинелла. Распишитесь здесь, пожалуйста.

— О… — выдохнула Кэрри.

— Что, не тот адрес? — спросил курьер.

— Нет, нет. Адрес тот.

На имя Макса до сих пор поступала почта. На прошлой неделе звонил парень из Дэннингема — узнать, как он освоился в новой школе. Из страховой компании пришла открытка с оповещением о вакцинации.

— Да? Тогда подождите. Там много.

Кэрри наблюдала, как курьер снует туда-сюда, перенося большие коробки. Всего их было шесть. Парень сложил коробки в холле. Кэрри закрыла за ним дверь и озадаченно уставилась на посылки. Все адресованы Максу Квинеллу и пронумерованы.

Она принесла нож для разрезания бумаги и начала вскрывать коробки. В первой оказалась колыбелька. Во второй — складная коляска, серая с голубым. В третьей — сумка-кенгуру и люлька для машины. И так далее. Полная экипировка для младенца.

Кэрри прочитала сопроводительное письмо.

Дорогой мистер Квинелл, поздравляем Вас с выигрышем в конкурсе журнала «Идеальный родитель». Надеемся, Вам и Вашей семье понравится набор для новорожденного, предоставленный компанией «ПэрентКэр». Сто тридцать магазинов «ПэрентКэр» по всей стране предлагают самое лучшее для Вас и Вашего ребенка…

Перед глазами все поплыло от слез. Кэрри прошла на кухню. Считается, что время врачует и боль постепенно утихнет. Но до конца никогда не исчезнет. Надо позвонить Дэйне, позвать в гости. Пусть увидит, что Макс выиграл для нее и малыша. Даже после своей смерти он заставляет ее гордиться им.

Фиона сидела в окружении коробок, пока Броуди работал за своим временным рабочим столом. Она выбивалась из сил, пытаясь все организовать, а он лишь гулял по огромному парку напротив нового жилища и корпел за столом. Она понимала, что до сих пор буквально все причиняет ему боль — от чистки зубов до чтения лекций в университете.

Почему, спросил он как-то, мой мир черен как ночь, но я постоянно вижу сына?

— Я могла бы распаковать все эти вещи за день, если бы ты сказал мне, куда их положить.

Коробки несколько месяцев пролежали в камере хранения. Броуди заявил, что поживет в отеле, отказавшись от предложения Фионы поселиться у нее в гостевой комнате. Спорить она не стала, отложив возражения до того времени, когда он с ее помощью начнет выбирать себе дом.

Броуди закрыл крышку компьютера и повернулся к ней:

— Разложи все, как считаешь нужным. Тогда мне будет веселее все потом искать.

— Веселее? — переспросила Фиона.

Дом был чистым и очень современным. Если бы Броуди осознавал, насколько здесь все удобно устроено, тут же сбежал бы в Вестмаунт. «Необычный дом, — сказала Фиона, когда они впервые сюда пришли. — У него есть характер, он идеально расположен по отношению к университету и всего в пяти минутах езды от меня». Последнее ей нравилось больше всего.

— Давай заключим сделку, — сказал Броуди. — Ты все распакуешь, а я угощу тебя ужином.

— Ужином? — Она вспомнила забегаловку, где они ели вместе в последний раз. — Где?

— Неблагодарная. — Он усмехнулся. Какая-никакая, но то была улыбка.

— Отлично. Ужин — это отлично. — И Фиона открыла очередную коробку.

Беременность уже бросалась в глаза. Шел шестой месяц, а Дэйна выглядела все такой же тоненькой и хрупкой, только живот выдавался вперед — упругий и совершенно круглый.

— Господи, — прошептала девушка, глядя на разложенное в гостиной содержимое коробок. — Это же просто чудо.

Кэрри заварила чай. Это была не первая их встреча после шоу. Однажды вечером Кэрри обнаружила Дэйну на своем крыльце. В первый момент она разозлилась, но все же впустила ее. Они поговорили. Кэрри рассказала ей, как продвигается дело, когда будет суд, что Лэйну отказали в залоге, но дело явно затягивается, так что неизвестно, как еще все обернется, поскольку надежных свидетельств нет. Удивительно, но ей теперь было все равно, осудят этого парня или нет.

— Я не виню тебя за то, что ты сделала, Дэйна. Ты храбрая. Глупо было пытаться наказать себя, но это был смелый поступок. И вообще, жаль, что у Макса не было больше таких хороших друзей, как ты.

Эта девочка носит ребенка ее сына. Кэрри хотелось бы, чтобы малыш вошел в ее жизнь. Справедливость все-таки восторжествовала. Убийцу арестовали. Ее сын просто подвернулся под руку шпане. Пополнил статистику преступлений. Кэрри не могла с этим смириться, но надеялась, что когда-нибудь боль ослабеет.

— Ты все еще хочешь помочь мне с моим проектом? — спросила Кэрри.

Она собиралась построить молодежные центры в самых бедных районах Лондона. Каждый из этих центров назовут именем погибшего подростка. Первый центр будет носить имя Макса.

— Конечно, хочу. У меня экзамены на следующей неделе. Не знаю, как я их сдам, ну, после всего… но я все равно буду сдавать. А когда родится ребенок, я буду вам помогать. Вам ведь нужен кто-то, кто знает, чего хотят подростки.

«Никакого настольного тенниса и всяких дурацких игр, — сказала Кэрри своим спонсорам на презентации. — Мы создаем центры для уличных подростков, а потому это должно быть очень модное и крутое место. Компьютеры, кафе, музыка, ролики напрокат, психологи, с которыми можно поговорить, место, где можно переночевать в случае чего».

— Милая, вот новый адрес отца Макса. Броуди переехал на прошлой неделе. Я знаю, ему было бы приятно, если бы ты изредка сообщала ему, как у тебя дела.

— Хорошо. — Дэйна не скрывала, что хотела бы поддерживать связь с ними обоими, особенно после того, как родится ребенок. Они не знали, кто это будет, мальчик или девочка, да и никого это не волновало. Ребенок — часть Макса, и это главное. Кэрри собиралась сделать все, чтобы Дэйна и ребенок ни в чем не нуждались.

— Давно пора, верно? Броуди поселился около университета. Фиона наконец-то убедила его выбрать приличный дом. Рядом парк… Честно говоря, я подозреваю, что у них что-то назревает…

Вдруг Дэйна прижала руку к животу.

— Что такое, девочка? — Кэрри вскочила. С этим ребенком ничего не случится. Никогда!

Но Дэйна улыбалась.

— Эта маленькая обезьянка пинает меня, словно я футбольный мяч. Вот. Потрогайте. — Она взяла руку Кэрри и положила себе на живот. Кэрри удивилась, какой он твердый на ощупь. — Вот сейчас… сейчас… Вот! Чувствуете?

— О боже, да… — прошептала Кэрри. Она не станет плакать. Только не на глазах у Дэйны. Она оставит слезы на потом, когда поднимется в комнату Макса, прочитает молитву, зажжет свечу и скажет ему, как и полагается матери, что он — лучший сын на свете.

БЕЗМОЛВНОЕ ДИТЯ _{(роман) Сара Дензил}

Посвящается тем, кто никогда не сдаётся.

Эмма Прайс беспомощно наблюдала, как из реки вылавливают красное пальто ее шестилетнего сына. Это была самая трагическая история того года — маленький мальчик, Эйден, ушел из школы во время ужасного наводнения, упал в реку и утонул. Его тело так и не нашли.

Прошло десять лет, и Эмма наконец вновь обрела радость жизни. Она замужем, беременна и снова полна сил… Но все меняется, когда Эйден возвращается домой. Живой, но слишком травмированный, чтобы говорить. Только его тело рассказывает историю исчезновения длиной в десять лет. Сломанные кости, следы старых травм лишь мельком показывают ужасы, которые он пережил.

Эйден никогда не тонул. Эйдена держали в плену.

Чтобы найти контакт со своим сыном, Эмма должна разоблачить монстра, который забрал его у нее. Но кто в их крошечной деревне мог быть способен на такое преступление? У Эйдена есть ответы, но сможет ли он найти в себе силы, чтобы рассказать?

1

В тот день, когда я потеряла Эйдена, я поняла, что такое лишаться контроля. Мы часто говорим о том, как теряем над собой контроль, перестаём владеть собой, когда выпили, или приняли наркотики, или поддались страсти или гневу. Но всё это не то — я говорю не о простых эмоциях, я имею в виду настоящую и полную потерю контроля, утрату способности управлять своей жизнью. А именно это и случилось — моя жизнь стала мне не подвластна. Всё вокруг просто разваливалось на куски, а я была способна лишь стоять и беспомощно наблюдать за происходящим.

Мне не единожды приходилось слышать о том, что управлять можно лишь собой, своим собственным поведением в соответствующей ситуации, окружающий же мир находится вне сферы твоего влияния. Тебе неподвластны реакции других людей, ты в силах контролировать лишь свои. И в этом заключается грандиозная драма всей жизни. Сейчас всё может быть замечательно, а уже через мгновение — пойти наперекосяк в силу причудливо сложившихся обстоятельств. Что, спрашивается, остаётся думать, когда у тебя отняли ребёнка?! Клясть судьбу? Бога? Сетовать на злой рок? А жить-то как дальше?!

Судьба была, несомненно, крайне благосклонна ко мне, определяя семью, в которой мне надлежало родиться. Я появилась на свет в обстановке пасторального умиротворения, которая с первых дней жизни внушает тебе: с тобой никогда не случится ничего плохого. Пускай грязь конфликтов и насилия наполняет выпуски новостей — в Бишоптауне-на-Узе ничего подобного быть не может. Наше уютное гнёздышко располагалось посреди масштабных, как на полотнах Джона Констебла, пейзажей с уходящими вдаль изумрудными лугами и каменными стенами, сложенными сухой кладкой. Мы были в безопасности. По крайней мере, я так думала.

Двадцать первого июня 2006-го, в два часа пополудни я нацепила большой непромокаемый плащ, натянула резиновые сапоги и вышла на улицу. В тот день в Бишоптауне-на-Узе началось самое грандиозное с 1857 года наводнение, вызванное сильными ливнями. Коттедж, в котором я жила с родителями и шестилетним сыном Эйденом, располагался на тихой улочке, на некотором удалении от проезжей части, и, выйдя в тот день из дому, я была поражена тем, сколь стремительный поток воды несётся по асфальту. Я никак не ожидала, что вода будет захлёстывать сапоги, а отдельные брызги — долетать почти до пояса. Пульс участился, я разволновалась, представляя, как придётся добираться до школы. Учителя обзвонили всех родителей и попросили забрать детей домой, поскольку крыша здания дала течь, к тому же река Уза вполне могла выйти из берегов. Нас заранее известили о надвигающихся проливных дождях, но никто не предполагал наводнения. Дождь шёл стеной, беспощадно заливая мое лицо и колошматя сверху по капюшону походной куртки.

Уза, выписывая змеиные полукольца, прошивала ими наш маленький городок. Можно даже сказать, речка была чересчур велика для него, но оттого не теряла в колорите и живописности видов. В Бишоптауне имелись два паба, мини-гостиница, церковь, школа, а также примерно 400 человек населения, что позволяло нам наслаждаться вторым местом в списке самых малочисленных населённых пунктов Англии и первенствовать по малочисленности в Йоркшире. Никто никогда не уезжал из Бишоптауна, как никому и не приходило в голову перебраться к нам жить, и если какой-нибудь дом выставляли на продажу, то причина могла быть только одна: хозяева отправились в мир иной.

Мы все знали друг друга. Мы вместе росли, вместе проживали жизнь, вместе воспитывали детей. Так что, когда зазвонил телефон и Эми Перри, учительница начальной школы и одновременно одна из моих старых школьных подруг, попросила прийти и забрать Эйдена, я сразу поняла, что дело плохо. Если бы всё было в порядке, Эми сама отвела бы детей по домам — вот так мы друг другу доверяли.

Я слышала, как по окнам забарабанил дождь, но на тот момент снова немного выпала из реальности, листая на MySpace фотографии школьных друзей, отучившихся в университете и теперь путешествующих по миру. Мне было двадцать четыре. Я сдавала школьные экзамены с Эйденом в животе, а потом наблюдала за тем, как мои друзья разъезжаются по вузам, строя грандиозные планы, в то время как я по-прежнему жила с родителями. Они покидали наш городок, начиная новую жизнь, а я всё так же глазела из окна своей комнаты на автобусную остановку, положив одну руку на раздувшийся живот. С того момента, нянчась с ребёнком, я много времени — возможно, даже слишком много — проводила в интернете, разыскивая там друзей и рассматривая всё новые их фото то из Таиланда, то из Парижа.

При такой погоде ехать на машине было решительно невозможно, и я решила идти в школу пешком. Из всех членов моей маленькой семьи ближе всё равно никого не было: отец Эйдена, Роб, работал на стройке в окрестностях Йорка^[458], мои родители тоже были на работе. Все они были сейчас далеко и ввиду разыгравшейся непогоды помочь бы никак не смогли, и я даже не стала им звонить — что толку… В Бишоптауне всё рядом, до школы дойти — буквально десять минут. Правда, здание школы находилось на другом берегу Узы, что меня слегка беспокоило: если ливень и вправду столь силён, как говорили в новостях, река могла выйти из берегов.

Я с трудом шла по дороге сквозь потоки воды, и сердце выстукивало в грудной клетке быстрый ритм. Косые дождевые струи били прямо в лицо, практически не давая открыть глаза. Я склонила голову и вцепилась руками в ремешок сумки, перекинутый через плечо. Рукава промокли насквозь, и руки продрогли до костей.

— Эмма!

Оклик был едва слышен за шумом ливня. Я обернулась и увидела свою подругу Джози, которая махала мне рукой, спеша вверх по улице в моём направлении. Она работала бухгалтером в маленькой фирме, где я была секретаршей на полставки. Внешний вид её меня всерьёз напугал: вся всклокоченная, в отсутствии зонта мокрые волосы в беспорядке облепили голову, по щекам стекает макияж. На ней не было никакой верхней одежды, и юбка в обтяжку совершенно промокла.

— Господи, Джо! Тебе нужно срочно домой!

— Эмма, я только что ходила на тот берег. Река начала разливаться. Тебе бы тоже надо домой!

— Чёрт. Мне нужно забрать Эйдена из школы.

— Ничего, там он в безопасности, — сказала она. — А вот если наводнение застанет тебя у моста, может смыть. — Она жестом подозвала меня, но я осталась там, где стояла.

— Надо забрать Эйдена, — возразила я, покачав головой. Школа стояла слишком близко к реке, чтобы я была спокойна, оставив шестилетнего ребёнка на попечение учителей. Тем более в каком состоянии скоро окажется школа, если у них уже крыша протекает?!

— Тогда будь осторожна. Я слышала, что помощь идёт, но пока что у реки никого, ни полиции, ни спасателей, а выглядит там всё очень плохо, Эм, правда! По крайней мере, не возвращайся на этот берег, ладно? Посидите в «Белой лошади» или ещё где-нибудь. Возьми себе бокал шардонне, — попыталась пошутить Джози, состроив гримаску, хотя как по мне, так у неё вышла какая-то нервная полуулыбка. Она и вправду была сильно напугана, что было на неё совсем не похоже.

— Ладно. Давай-ка домой, и сама поосторожнее! Увидимся в офисе, когда эта долбаная свистопляска стихнет! — Настал мой черёд изобразить нервную улыбочку, стараясь не замечать, как противно засосало под ложечкой. Когда мой отец был помоложе, он волонтёрствовал в Королевском обществе спасения на водах и не уставал мне повторять: есть в мире одна вещь, с которой точно лучше не связываться, — это море.

Видимо, сегодня на Бишоптаун низверглась частичка этого самого моря. Когда я добралась до моста, от открывшейся картины перехватило дыхание. Джози была права: ещё чуть-чуть, и Уза выйдет из берегов. Обычно спокойная и медлительная, в тот день река вздыбилась и уже плескалась прямо под каменными арками моста. Вода словно карабкалась вверх по склонам берегов, пропитывая покрывающую их траву, и кое-где уже сочилась тонкими струйками, убегая от реки в сторону дома моих родителей. Я попятилась и достала мобильный телефон. В школе трубку не брали, что отнюдь не способствовало моему спокойствию, и я позвонила отцу.

— Эмма, ты в порядке? — спросил он. — Я в офисе, и с неба так хлещет, что, боюсь, я тут застрял надолго!

— Да, пап, лучше оставайся там, река может выйти из берегов. — Отец работал инженером-конструктором в строительной компании недалеко от Бишоптауна. — Я иду в школу и буду с Эйденом, пока не прибудет помощь.

— Эмма…

— Я в порядке. Короче, сиди пока на работе, ладно?

— Эмма, мост…

Я с тревогой посмотрела на короткий каменный мост.

— Я уже перешла на другую сторону. Иду по Аккер-Лейн в сторону школы.

Он с облегчением вздохнул:

— Я позвоню маме и велю ей не выходить пока из клиники.

— Хорошо, пап. Люблю тебя.

— И я тебя, детка.

Я знаю, это глупо, но когда я положила трубку, в глазах стояли слёзы. Часы на телефоне показывали 14:10 — за десять минут я прошла лишь половину пути. Нужно было спешить к сыну. Я зашла на мост и постаралась не обращать внимания на уровень воды, надеясь на то, что быстрые размашистые шаги каким-то образом уменьшат грозившую мне опасность.

Вода заливала мост почти по щиколотку. Непонятно было, дождевая ли это вода или речная, или их смесь, ясно было одно: нужно спешить. Не успела я сойти с моста на противоположном берегу, как речная волна посильнее крепко врезалась в мост, выбив из него кучу камней и обрушив секцию прямо у меня под ногами. Я потеряла равновесие, споткнулась и едва не упала вперёд, уронив телефон в воду. Холодная как лёд волна толкнула меня сбоку и, не давая вздохнуть, потянула прямо в бурлящий поток. Словно краб, я сделала максимально широкий шаг вбок, сопротивляясь сильному течению, стремящемуся утащить меня с собой.

К счастью, почва на берегу была достаточно мягкой, илистой, что дало возможность поглубже воткнуть каблук сапога в землю, и тот с чавканьем прочно зафиксировался в ней, позволив мне оттолкнуться и двинуться вперёд, выбираясь на дорогу. На левой ноге сапога уже не было.

Так я и выползла наверх, на дорогу, со сползающим с ноги носком, хватая ртом воздух под стеной дождя. Отойдя на несколько метров от моста, я обернулась и успела заметить, как сапог скрылся под водой. Я постаралась восстановить дыхание, несмотря на то, что промокла насквозь, до нижнего белья. Вместе с сапогом в потоке могла оказаться и вся я, и тогда кто бы позаботился об Эйдене? Нет, домой теперь не попасть, через реку не перейти. Придётся остаться с ним в школе. Какая же я идиотка, что не послушала папино предостережения насчёт воды. В горле возник тугой комок, и я повернулась к реке спиной. Один неверный шаг, и я свалилась бы в воду вместе с тем рассыпавшимся куском моста, телефоном и моим левым сапогом. Одна ошибка — и я бы плыла сейчас где-нибудь на глубине, где течение спокойно, и волосы мои развевались бы в воде вокруг головы, как у сказочной русалки, которой больше не требуется дышать.

Ещё одна мёртвая девушка. Часть статистики трагического наводнения. Эгоистка, которая наврала отцу и оставила шестилетнее дитя без матери. Я тряхнула головой и пошла по Аккер-Лейн, как и сказала папе. Улица с полтора километра шла вдоль реки, а затем сворачивала влево, чтобы ещё через километр подвести к парковке бишоптаунской школы. Подойдя к ней, я увидела, что парковка залита водой, доходящей некоторым машинам до середины колёс. Очень вряд ли, что все эти люди попадут сегодня домой… Я снова двинулась к школе — той самой, где училась сама и где в своё время вырезала на половицах актового зала своё имя, дабы произвести впечатление на Джейми Гловера, мальчика, который несколько лет спустя разбил мне сердце, принявшись целоваться с Фионой Кейтер прямо посреди регбийного поля. Но теперь это, конечно же, школа моего сына, и скоро придёт его черёд царапать своё имя на чём-нибудь деревянном острым концом стрелки от компаса.

Школа занимала небольшое здание в викторианском стиле, больше подходящее для скромной церквушки. Остроконечная крыша с крутыми скатами и старомодные витражные окна несли в себе изрядную долю готики.

Подтянув насквозь мокрый носок, я подбежала ко входу и влетела внутрь, чуть не сшибив кого-то в дверях. Выпрямившись, я обнаружила перед собой миссис Фитцуильям, занимавшую пост директора ещё со времён моего детства. Рассмотрев меня, она побледнела, отвела взгляд от моих глаз и уставилась куда-то поверх моей головы. В её переменившемся лице читалось нечто такое, от чего душа у меня ухнула в промокшие пятки:

— Что случилось?! — спросила я.

По стене за спиной миссис Фитцуильям стекала струйка дождевой воды. В мои школьные годы мы звали её миссис Фитц. Она всегда была, как говорится, строга, но справедлива, и мы немного побаивались её рыжей шевелюры, которая нынче стала совершенно седой. Она снова посмотрела мне в глаза, и теперь выражение её лица было не столь суровым, а на глазах появились слёзы, отчего сердце у меня снова забилось, норовя выскочить из груди. Я обхватила себя руками, силясь унять тревогу, а сердце остановилось — и снова пошло, будто от разряда дефибриллятора.

— Мисс Прайс… Эмма… Боже, мне так жаль…

Я подалась на шаг вперёд, и она тут же отступила назад: судя по её лицу, вид у меня был устрашающий. Она подняла обе руки и выставила их перед собой ладонями вперёд, будто капитулируя:

— Мы вызвали полицию, они скоро приедут.

— Да вы скажете, что случилось, или нет?! — потребовала я.

— Эйден пропал. Мисс Перри была с детьми в четвёртой аудитории и проверяла всех по списку — нам пришлось собрать там всех второклассников^[459], потому что с потолка там текло поменьше. И в какой-то момент Эйден сбежал. Мы осмотрели все помещения и думаем, что он ушёл из школы.

Я схватилась за грудь в жалкой попытке сдержать боль, полившуюся из сердца:

— Почему он ушёл?!

— Не знаю, — покачала головой она. — Может быть, ему стало любопытно посмотреть на дождь…

Я вся сразу обмякла, скомкалась, будто бумага. Конечно, ему стало любопытно. Эйдену было интересно всё вокруг, в нём рос настоящий исследователь. Он излазил в парке все деревья, мигом перелезал через деревянные воротца и устремлялся в поле, где паслись коровы, прятался на вересковой пустоши у Бишоптауна и мог часами играть в прятки в ближайшем лесу. Я поощряла в нём всё это, я хотела, чтобы он вырос отважным и решительным. Да, я хотела этого, надеясь, что из него получится сильный мужчина с тягой ко всему новому и неизведанному. Можно сказать, я прививала ему свою неудовлетворённую жажду странствий.

Но я точно не хотела, чтобы она проявлялась вот так. Я не хотела, чтобы он, покинув безопасное место, отправился навстречу приключениям в разгар самого страшного наводнения за последние более чем сто лет.

— Вы всю школу обыскали? — спросила я.

— Ещё продолжаем искать… — ответила она.

— Я с вами.

Остаток дня прошёл как в тумане. Я сама проверила все аудитории и классные комнаты, спотыкаясь о вёдра, подставленные под протечки, и распахивая дверцы шкафов, выкрикивая его имя, пока не нагнала страху на других детей. Но всё было тщетно, в школе Эйдена не было. Я обыскала каждый закуток, каждую щёлку в здании, прочесала парковку и футбольное поле, пока, наконец, Эми не угомонила меня, усадив на стул и подав чашку горячего кофе, приготовленного миссис Фитцуильям.

Полицейские со спасателями явились лишь через несколько часов. Я не заметила, как среди этой кутерьмы на мне оказалась пара сухих ботинок. Эйдена так никто и не нашёл. У властей забот хватало и без этого, спасателям и полиции не хватало рук, и мой малыш, мой бедный мальчик так и остался в списках пропавших без вести.

Негодую ли я теперь по этому поводу? Ненавижу ли всех тех родителей, чьих детей эвакуировали в безопасное место на лодках и вертолётах, когда Уза разошлась вовсю и накрыла весь наш невеликий городок своими тёмными водами? Нет. Я не могу. Я не способна кидать камни в тех мужчин и женщин, которые без устали спасали всех, кто был в живых. Но в тот день, наблюдая за суматохой вокруг, за тем, как оставшиеся в школе дети обнимают своих родителей, и за тем, как чуть не утонувших жителей моего родного городка кутают в одеяла и поят горячим чаем, я осознала, что больше не управляю своей жизнью. В тот день вместе с Эйденом я потеряла контроль над своей жизнью, и с его исчезновением я потеряла и саму возможность вернуть себе этот контроль.

2

Столько неиспользованных возможностей. Это выражение мне довелось услышать много раз после того, как в последнем, 13 классе я забеременела Эйденом. Когда мне пришлось помочиться на заветную полоску, мне только-только исполнилось восемнадцать, и я как раз послала в UCAS^[460] заявку на поступление в несколько университетов, которые, по моим расчётам, должны были принять меня на гуманитарное отделение. Мой тогдашний парень Роб Хартли, напротив, в университет поступать не собирался. Наши отношения висели на волоске, и когда я сообщила ему новость, волосок порвался окончательно.

Роб и в помине не был тем молодым человеком, которого можно радостно вести знакомить с родителями. В пятнадцать он уже играл в группе, в шестнадцать набил первую татуировку, а в семнадцать практически полностью забросил учёбу. Он не свалил из нашей школы совсем, чтобы всё-таки сдать выпускные экзамены, хотя сейчас, вспоминая то время, я склоняюсь к мысли, что, скорее всего, он не бросил школу ради того, чтобы быть рядом со мной. Мы были влюблены по уши, но любовь эта была юной, страстной и сумасшедшей, полной нелепых ошибок и драматических моментов. Ну и, конечно, самым драматическим поворотом стала моя беременность — Прайсы и Хартли устроили совместный семейный совет, дабы решить, что следует предпринять в свете обрушившегося на наши головы сурового испытания. В какой-то момент я даже стала подозревать, что они собираются отправить меня на девять месяцев куда-нибудь подальше, чтобы сохранить беременность и ребёнка в тайне. Ей-богу, можно было подумать, что на дворе начало двадцатого века, а не двадцать первого.

Жители нашего городка были хоть и провинциалами, но вполне зажиточными. Мать работала терапевтом, а семья Роба владела маленьким бутик-отелем в самом Бишоптауне и несколькими загородными домами под Йорком. У нас были самые радостные перспективы: наши семьи относились к среднему классу, а родители из кожи вон лезли ради нашего будущего. А мы просто спустили его в унитаз, как я — тест на беременность после использования…

Я могла сделать аборт, и честное слово, я размышляла над таким вариантом. Однажды мама даже усадила меня рядом с собой и спокойно, без лишних эмоций, описала, как происходит эта процедура. Такие девушки, как я, часто выбирают именно такой путь, считая аборт наилучшим выходом из положения. Но что-то было такое в этой горошине, которую я увидела на УЗИ, из-за чего мне стало жутко интересно, что за маленькое волшебство творится у меня внутри. В моей утробе зрела таинственная горошина, и мне было очень любопытно, что с ней станет дальше. Наверно, в моём решении была изрядная доля эгоизма… да может, в любом человеческом решении присутствует эгоизм. Но это был мой выбор.

Я выбрала Эйдена.

И ни разу об этом не пожалела.

Ни тогда, когда он, раздвинув мою плоть, появился на свет божий, ни тогда, когда он орал как резаный, вместо того чтобы мирно спать, ни даже тогда, когда через три дня после наводнения из Узы выловили его красную курточку. Нет, я никогда не жалела о сделанном выборе на протяжении семи долгих лет, прошедших со дня наводнения, пока, наконец, моего сына официально не объявили юридически мёртвым.

— Ну что, Эмма, может, теперь вот этот откроешь?

Я заморгала, и это помогло мне вернуться к реальности, в которой с сидела на одном из не слишком комфортных стульев, расставленных в учительской комнате вокруг маленького низкого столика. У стены слева располагался стеллаж с отделениями для каждого учителя, а за спиной у меня находились небольшой кухонный уголок с несколькими шкафчиками, наполненными неизвестно когда попавшими туда упаковками сухих завтраков, и раковиной, уставленной кружками с чайными ложками. Интересно, долго ли я пребывала в воспоминаниях об Эйдене? Судя по выражению лиц вокруг, я уже некоторое время ни на что не реагировала.

— Да, конечно! Прости, я что-то отключилась… — Я заткнула за ухо выбившуюся прядь волос, улыбнулась и склонила голову, принимая подарок из протянутой руки Эми.

Десять лет назад, когда вода поглотила Эйдена, я бы и представить себе не могла, что когда-либо буду работать рука об руку с той самой женщиной, что позволила моему сыну беспрепятственно покинуть школу. Но жизнь идёт своим чередом, и люди меняются. Несмотря на всё случившееся, я смогла простить Эми. В той экстренной ситуации она и так уже действовала за гранью своих возможностей, и стоило ей в какой-то момент отвернуться, мой ребёнок сделал, казалось, маловероятное: вышел из школы, пошёл прямиком к опасной реке и утонул, будучи не в силах сопротивляться мощному потоку. Таковы сухие факты. Но каждый раз, когда я думаю о них, я словно отключаюсь от той реальности, в которой они имели место. Иногда мне даже кажется, что моё сознание вообще не желает иметь ничего общего со смертью Эйдена. Отказывается верить в неё, будто он мог остаться в живых и превратиться в какого-нибудь дикаря, живущего где-то на йоркширских болотах и пугающего туристов, выпрыгивая из зарослей вереска и стремительно удирая в своё логово, словно Стиг-со-свалки^[461].

Держа подарок на коленях, я поддела ногтем большого пальца клейкую ленту на упаковке и медленно развернула её. Подарок был упакован в милую розовую бумагу с изображениями птичек и цветочков и перевязан розовой же лентой. Бумага оказалась такой плотной, что надорвать её было непросто. Эми не просто заскочила в киоск на Бишоптаун-Хилл — за такой симпатичной и модной бумагой ей нужно было отправиться в Paperchase или Waterstones^[462]. Под птичками скрывалась коробка с прозрачной пластиковой крышкой.

— Как красиво! — медленно выдохнула я, изо всех сил сдерживая наворачивающиеся слёзы.

— Годится? — спросила она слегка дрогнувшим от беспокойства голосом. — Я знаю, некоторым мамочкам не нравится, когда их дочкам приносят такие вот девчачьи игрушки, но когда я увидела эту прелесть, сразу поняла, что просто не могу её тебе не купить.

Наши увлажнившиеся взгляды встретились. Хоть мы и не были подругами, я знала Эми лет с тринадцати или четырнадцати. Она была не из тех, кому я бы стала звонить субботним вечером, чтобы позависать вместе перед телеком, просто крутилась она примерно в тех же компаниях, что и я. Ее, всегда чуть похожую на мышку, можно было бы даже назвать хорошенькой, если бы не длинные передние зубы, из-за которых Эми не могла полностью закрыть рот. Она держалась, словно типичный библиотекарь: тихая, неловкая, стеснительная с большинством людей, и я знаю, что смерть Эйдена все эти годы лежала на её плечах тяжким грузом. Со временем разрушительная скорбь во мне утихла, и параллельно сошло на нет и чувство жалости к ней.

— По-моему, прелесть! — проворковала Анджела, заведовавшая седьмым классом.

— Миленько, — прокомментировала Сумаира, учитель английского.

— Так и хочется превратиться обратно в девчонку и самой такой подарок получить! — поделилась ощущениями Триша, администратор из другой школы.

Я смотрела на коробку с куклой, которую держала на коленях, и что есть силы старалась прогнать прочь воспоминания об Эйдене, чтобы хоть раз наконец подумать о будущем.

Последние десять лет были тяжёлыми, и хоть я бы никогда не подумала, что может быть так тяжело, в жизни моей были не только страдания. Были в ней и прекрасные моменты — такие, как выход замуж за Джейка и беременность его ребёнком. Этот подарок должен стать ещё одним таким моментом, которым я хотела насладиться сполна. Я хотела жить настоящим. Поэтому, сказав безмолвное «прости», я выбросила из головы мысли об Эйдене и представила себе, как буду вручать дочке эту чудесную куклу. Она была фарфоровой, с нежным румянцем на щеках и волнистыми каштановыми волосами, падающими на плечи, и облачена в розовое тюлевое платье, подол которого был вышит маргаритками, а на бретельке красовалась бабочка.

— Она замечательная, Эми! Спасибо! Где ты нашла такое чудо?! — спросила я.

— Ну, есть один онлайн-магазин, — сообщила она. — Они делают их на заказ, но в продаже есть и уже готовые, вот среди них я эту и увидела. Я в неё сразу влюбилась и захотела тебе подарить.

Я осторожно положила куклу на столик рядом с огромной глянцевой открыткой с орнаментом из бельевой верёвки с вереницей сохнущих на ней малюсеньких ползунков, подалась вперёд и обвила Эми руками. Она похлопала меня по спине, обнимая в ответ и склонившись к моему большому круглому животу.

— Вот бы мне такое аккуратное пузико на восьмом месяце! — вставила Сумаира. — Так нет же, у меня вот такенное было! — Она подкрепила свои словавыразительной жестикуляцией, вызвавшей у всех взрыв хохота.

— А я всё думаю, что однажды утром проснусь и пойму, что в дверь не пролезаю, — сказала я, смеясь вместе со всеми. До беременности я вела активный образ жизни, бегала — это помогало справиться с печалью, так что в начале срока я продолжала пребывать в отличной форме, да и сейчас чувствовала в себе остатки той силы. Я совершенно точно не чувствовала себя какой-то немощной или согбенной тяжким бременем. Кое-какие классические признаки позднего срока, конечно, были — лодыжки распухли, а писать хотелось в два раза чаще — но на беременную матрону размером со слона, каких изображают в комедийных телешоу, я и близко не была похожа. На работе я не пускала слезу ни разу, и даже жажда солёных огурцов все эти восемь месяцев обходила меня стороной.

— Мы будем без тебя скучать, госпожа Прайс-Хьюитт! — сказала Триша, дождавшись своей очереди заключить меня в объятия.

— И я без вас, девочки! И не привыкайте тут слишком сильно к тому, кто меня подменит, потому что я вернусь быстрее, чем вы можете себе представить!

— Ты уж не торопись, — успокоила Анджела. — Чего горячку пороть. Побудь с малышкой в своё удовольствие.

Я кивнула, осмысливая её слова. Никто не упомянул об Эйдене, никто не вспомнил, что это мой второй ребёнок. Я закусила губу, борясь с нахлынувшим чувством вины, грозящим заполонить собой всё сознание.

— Ладно, пойду, а то Джейк ждёт. — Я поднялась немного поспешнее, чем следовало, и кровь тут же прилила к голове, а суставы дали о себе знать лёгкой болью. Однако доброта и поддержка коллег придали новых сил, и я была вполне готова идти сворачивать горы. Меня ждала новая трудная задача, но я знала, что у меня достаточно энергии, чтобы справиться с ней, особенно учитывая то, что на парковке в машине меня ждал Джейк. В тяжёлые моменты он был моей нерушимой скалой, настоящей опорой, стоял с распростёртыми руками, готовый подхватить меня, когда я стану падать. А падала я, уж поверьте, регулярно. Глубже всего — после смерти Эйдена.

— Позвони, когда родишь. Нам всем хочется с ней познакомиться! — сказала Эми. Она кусала губы, и я прекрасно видела, как в голове у неё кружится рой мыслей о моём пропавшем мальчике, который ускользнул от её внимания и больше не вернулся.

— Точно, и приноси малышку сюда, а? Сто лет младенца на руках не держала! В это сложно поверить, но моему Оливеру уже три… — сказала Триша, и глаза у неё увлажнились при мыслях о внуке.

— Обязательно! — заверила я. — Самой уже хочется побыстрее вам её представить.

Я сгребла все открытки и подарки в пакет и взяла в руки огромный букет цветов с аккуратно отклеенным от обёртки ценником. Мы неловко застыли у двери, и у них на лицах впервые появилось выражение некоторого смущения. Они все задумались о чём-то, и я даже знала, о чём именно.

Эми смахнула потёкшие по щекам слёзы. Пусть мы старательно не упоминали об Эйдене и приняли неосознанное решение не произносить вслух его имени, говоря о скором появлении новой жизни, но Эйден всё равно был рядом с нами. Он был настолько близко, что мне казалось, я вижу его — вон там, в тени, между стеллажом и угловым столом. Он прятался в слезах Эми и в понимающей улыбке Сумаиры, он жил в моём сердце и венах, был растворён в моей крови и встроен в мою ДНК… он присутствовал в каждой частичке меня.

Я попрощалась, спустилась по лестнице вниз и вышла к парковке — той самой, по которой бегала в тот жуткий день, хлюпая одним сапогом и рискуя потерять сползающий с другой ноги носок. Слава богу, почти в ту же секунду я увидела серебристый «Ауди» и улыбающегося Джейка на водительском месте.

— Как прошло? — спросил он, пока я складывала подарки и цветы на заднее сиденье. Скоро придётся позаботиться о детском кресле, размышляла я. До срока осталось всего три недели, и до этого надо было сделать кучу всего.

— Хорошо. Ты бы видел, какую шикарную куклу купила нашему карапузу Эми!

— Ты устало выглядишь, — нахмурился Джейк. — Я хотел предложить заехать куда-нибудь и выпить по чашечке чая, но тебе, похоже, лучше залезть в тёплую ванну и пораньше лечь спать. Закажем на дом что-нибудь из «Да Винчи»?

— Звучит отлично! — Я перегнулась через рычаг передач и запечатлела на щеке Джейка самый что ни на есть нежный поцелуй.

Мы выехали с парковки, и я не удержалась и оглянулась, чтобы кинуть на школьное здание прощальный взгляд. К тому моменту я проработала в школе пять лет и, казалось, должна была привыкнуть к виду этого викторианского строения, однако старые чувства почему-то опять всплыли на поверхность. И тут дочка пнула меня изнутри. Я схватилась за живот и почувствовала второй пинок.

Тихо, маленькая, я знаю, что ты там. В моём сердце есть место и для тебя.

3

Бишоптаунская школа предназначена для учеников начальных и средних классов. Около двадцати лет назад позади старого здания построили ещё одно. До одиннадцати лет дети учатся в старом здании, что стоит у дороги, а начиная с седьмого класса занимаются в новом, что в глубине. Джейка я встретила, ещё учась в средних классах.

Он был моим учителем.

Знаю, звучит жутко. Но нет.

Джейк приехал на работу в Бишоптаун незадолго до того, как я перешла в десятый класс, но на уроки к нему мы попали только в двенадцатом. Он преподавал рисование, это было по моему профилю. Он был молод, всего лишь двадцать восемь, и только что переехал в Бишоптаун из небольшого города близ Брайтона. Я тогда, конечно же, отметила его великолепный внешний вид — мы его так и звали: Милашка Хьюитт — но была слишком влюблена в своего красавчика Роба, чтобы присмотреться к учителю повнимательнее. А потом появился Эйден…

Шесть лет назад я пребывала в полном раздрае. После смерти Эйдена я толком и не работала, ну разве что подрабатывала в супермаркете, и жила исключительно на те средства, которые остались в виде наследства от родителей, погибших в автокатастрофе. Тогда-то Джейк и разыскал меня, устроил на работу в школу, вытащил из этого тёмного болота и наглядно продемонстрировал, что жизнь отнюдь не кончена и всегда можно щёлкнуть выключателем и зажечь свет. Найдя его — точнее, когда он нашёл меня, — я осознала, что я вовсе не проклята, просто мне очень не повезло, — менее чем за четыре года потерять и сына, и родителей.

За всё, что у меня было, я была обязана Джейку.

На подъезде к дому я посмотрела на него, позволив глазам наслаждаться этим зрелищем столько, сколько им будет угодно. Несмотря на то что он был на десять лет старше меня, он всё ещё сохранял свою особенную привлекательность. Морщины и седина не играли особой роли, в то время как его манера одеваться в соответствии с классическим образом учителя — вельветовый пиджак, галстук с узором — восхищала меня. На нём такая одежда выглядела модно и сексуально, а вовсе не безвкусно и неряшливо, как на каком-нибудь школьном учителе географии в летах.

Он, наконец, заметил мой пристальный взгляд и изобразил вопросительную гримасу:

— Что такое?

— Ничего, — пожала плечами я. Богатый на эмоции день плавно уступил место вечеру, принёсшему с собой ощущение, близкое к чувству полного счастья. Нет, в течение последних десяти лет мне случалось ловить проблески счастья, но они были мимолётны, совсем не похожи на то ширящееся внутри чувство, которое завладевало мной сейчас.

Означает ли это, что моя жизнь наконец налаживается, а позитивные аспекты бытия берут верх над скорбью по Эйдену и родителям? Говорят, время лечит, но я никогда в это не верила. После наводнения я считала себя бесповоротно разбитым сосудом — так неужели теперь черепки встают на свои места и склеиваются?

По крайней мере, так мне стало казаться.

* * *

Джейк занёс подарки в дом, а я налила в вазу воды и подрезала стебли роз. Джейк шуршал пластиковым пакетом, вынимая из него подарки и кладя их на обеденный стол, и от шума наших движений кухня сразу ожила. Отложив пакет, Джейк стал один за одним распаковывать подарки.

— А Джейн была? — поинтересовался он.

— Нет, она повредила спину.

— Опять?! — Он покачал головой. — Вот что получается, если ты себя доводишь до такого состояния. Как её угораздило?

Я слегка рассердилась на это нетактичное замечание. Джейн была средних лет женщиной с лишним весом, и половину прошлого полугодия её не было на работе из-за постоянных проблем со здоровьем. Было трудно удержаться от мысли, что стоит ей похудеть, как большинство проблем тут же улетучатся, но у Джейка зачастую было что на уме, то и на языке. Он говорил вслух то, что мало кто осмелился бы высказать.

— Она что-то там защемила, когда надевала лифчик.

— Да ладно?! — еле проговорил Джейк сквозь приступ раскатистого смеха.

— Ну, слушай, — парировала я. — Когда у тебя кожа ещё влажная после душа, надеть лифчик довольно трудно.

— Да, но всё равно… — Он упрямо покачал головой и вернулся к распаковке. — Вот эту куклу тебе Эми купила? И… она тебе понравилась? — Он взял в руки коробку с изящной куклой.

— Да, а что?

— А тебе не показалось, что она какая-то… страшноватая? — Он поднял коробку повыше, а я так и застыла, прислонившись бедром к столешнице, с ножницами в одной руке и розой в другой. Его пальцы буквально вонзились в пластиковую упаковку, и я уже хотела попросить его не сжимать так сильно. Пока он возился с этой коробкой, она неприятно хрустела, вызывая у меня неприятное ощущение.

Когда он наконец положил её на стол и оставил в покое, я выдохнула и даже сподобилась на что-то типа шутки:

— Ты что, из тех, кто бросался реветь, если на вечеринке по случаю дня рождения появлялся клоун?

Джейк поправил очки на носу и слегка улыбнулся в ответ:

— Клоуны кажутся смешными только психопатам. Научный факт. Один Джон Гейси чего стоит^[463].

Я вздрогнула и сунула в вазу последнюю розу, затем собрала упаковку от цветов и обрезки.

— Не забудь вытереть, — сказал Джейк, кивком головы указывая на лужицу воды, оставшуюся на столе после моих манипуляций.

Я закатила глаза, но сняла с крючка посудное полотенце и промокнула им пролитую воду. Шутливый подкол на тему того, что Джейку надо было сразу научить меня убирать за собой, как только мы стали жить вместе, стал уже нашим дежурным. На это он обычно отвечал, что лучше будет потихоньку подталкивать меня в нужном направлении, используя комбинацию похвалы и лёгких пинков. Если я веду себя хорошо, он ведёт меня в ресторан, типа того. Первые полгода я не обращала на это никакого внимания и не собиралась подтирать каждую пролитую каплю и класть на место разбросанные накануне вечером носки. Но я стала жить в одном пространстве с таким аккуратистом, как Джейк, и всё изменилось. Возможно, после смерти Эйдена родители меня разбаловали, а я жила с ними вплоть до их гибели. Потом, когда у нас с Джейком всё стало серьёзно, я продала родительский коттедж и переехала к нему в роскошный дом с тремя спальнями на Фокс-Лейн, в двух шагах от школы.

Он был полной противоположностью пребывавшему в постоянном бедламе дому моих родителей. Их жилище было очаровательно-странным до той степени, до какой может себе позволить дойти английский сельский домик с соломенной крышей и узкими лестницами, набитый стопками книг и старинными предметами искусства. Дом Джейка был чистым, аккуратным и не мог похвастаться выразительными цветовыми решениями, зато обладал высокими потолками, дарящими ощущение простора. Дом родителей, напротив, был выкрашен во всевозможные оттенки красного и коричневого, потолки были низкими, однако множество окон пускали внутрь достаточно света. Кухня была до отказа наполнена чугунными сковородками, свисающими с потолочных балок, а на холодильнике вечно валялась куча корреспонденции. У Джейка кухня была совершенно лишена излишеств и оборудована современной мебелью и скрытым холодильником.

Я поставила розы на стол и отошла немного назад, раздумывая о том, как приятно иногда для разнообразия организовать на кухне яркое цветовое пятно. Время от времени я скучала по красным стенам своей прежней комнаты и узорчатым одеялам, перепутанная куча из которых неизменно лежала у моей кровати. Нынче же я спала — или, вернее, больше ворочалась с боку на бок — на идеальной чистоты простынях из египетского хлопка, которые могли быть лишь двух цветов: белого или бежевого.

— Пойдём на диван, посмотрим по телеку что-нибудь. — Джейк приобнял меня одной рукой и бережно повёл в направлении гостиной.

— А открытку мою ты не хочешь почитать?

— О, разумеется! — охотно согласился он. — Захвати её. Как сегодня день прошёл? Спина болела?

Я чуть не расхохоталась во весь голос: конечно, болела! Как и лодыжки. К тому же малышка постоянно колотила ножками по внутренним органам. Во время первой беременности мне становилось нехорошо от одной только мысли о том, что ребёнок там внутри находится бок о бок с моими почками, кишками и всеми остальными внутренностями, особенно когда я узнала о том, что тело на самом деле претерпевает изменения и органам приходится потесниться, давая место растущему плоду. На сей раз я была решительно настроена сполна насладиться состоянием беременности, однако этот радостный настрой просуществовал лишь до первого утреннего приступа токсикоза.

— Не больше обычного, — ответила я, устроившись на диване. Хоть я и старалась держаться бодрячком, вся эта дневная суета прилично утомила, и было очень приятно на время освободить ноги от нагрузки. На самом деле вставать снова не хотелось совсем, ну разве что в одно место сходить. Я передала открытку Джейку.

— Грустно это читать, — сказал Джейк, выпятив губу в ознаменование расстройства.

— Почему? Ну то есть я знаю, что историк Джон не понял, по какому поводу открытка, и написал «Мои соболезнования», но все остальные за нас рады. Ну, я надеюсь на то, что он просто не так понял. Может быть, у него просто очень специфическое мнение о людях, рожающих детей. — Весь юмор моей шутки улетучился, как только я произнесла слово «детей». И снова здравствуй, печаль моя… Я долгое время не могла даже смотреть на чужих детей, само это слово вымолвить была не в силах. Взглянув на свой живот, я с усилием прогнала нахлынувшие чувство. Пришло время получать от шуток удовольствие.

— Потому что в следующем году ты не сможешь работать со мной рядом, а мне не нужно будет отвозить тебя на работу, а потом домой. Мне бы так хотелось взять отпуск и побыть этот год с тобой. Но это же бред, да? Невозможно?

— Возможно, но пока мы есть не захотим, — ответила я. — Ты бы тогда ведь остался совсем без работы. Тебе не дадут отпуск на год, тем более одновременно со мной.

— Знаю. Но… чем ты будешь заниматься весь день?

— Ну, сдаётся мне, вот она без дела меня не оставит! — показала я, смеясь, на свой живот, но увидев его напряжённые скулы и то, как он сжал в руке открытку, я потянулась к нему через диван и взяла за руку. — Слушай, в нашей жизни многое изменится, я понимаю, но причина-то замечательная! Мы с тобой создали новую жизнь, и теперь у нас есть возможность понаблюдать за тем, как наше чудесное творение родится и будет расти! — Мой голос сорвался, и я взяла паузу, чтобы прийти в себя. — Это наше новое начало.

Джейк отложил открытку и накрыл мои пальцы ладонью:

— Ты права. Наша новая совместная жизнь. Прости, что-то я психанул.

Я тряхнула головой и сжала его руку. Я свято верила в каждое сказанное мной слово. Во мне была тёмная зона, в которой жили скорбь и печаль, и я не могла этого отрицать, но пространство за её пределами было полно надежд, сил и оптимизма по поводу ребёнка, по поводу этой новой жизни.

Мои размышления прервал звонок домашнего телефона.

— Мне подойти? — Джейк уже приподнялся, но я усадила его обратно и сама с усилием встала на ноги.

— Сиди, мне нужно немного размяться. Кажется, опять судороги. — Я подошла к телефону и сняла трубку. — Алло.

— Мисс Прайс! Эмма, это старший инспектор Стивенсон. Карл Стивенсон, помните меня?

Звук его голоса будто проколол иголкой шарик внутри меня и весь воздух вышел наружу. Я сдулась, словно вся скукожилась. Казалось, и комната вокруг меня съёжилась, ужалась в невидимую точку, и не осталось ничего, кроме пульсации крови в висках и маленького пятнышка света, в котором умещались я и телефон.

— Да, я вас помню, — промолвила я почти что одними губами, голосом чуть громче шёпота. Конечно, я его помнила. Глотнув воздуха, я проговорила: — Вы тогда были просто инспектором.

Сердце выстукивало по рёбрам свою дробь: дрын-дын-дын.

— Верно. — Он помедлил. — Эмма, вам нужно как можно скорее приехать в больницу Сент-Майклз.

Дрын-дын-дын!

Трудно дышать.

— Зачем?

— Думаю, мы нашли Эйдена.

4

За свою жизнь я провела в больницах много времени. В пятилетнем возрасте я пришла навестить прадедушку, находившегося при смерти, и отправилась на поиски торгового автомата. В итоге одна из медсестёр обнаружила меня в каком-то углу, где я сидела, скрючившись и рыдая из-за того, что все вокруг ходили со страшными надувными шариками — за них я приняла ёмкости с лекарством у капельниц.

Шестнадцать лет назад родился Эйден. Сестра всё твердила, что мне очень повезло родить так рано: будет легко вернуть стройную фигуру.

— А вот ты попробуй в сорок роди! — сокрушалась она в сотый раз.

Потом случилась та авария. Мама перед уходом в мир иной неделю пролежала в коме, папа же умер мгновенно: они ехали по М1, у машины отказали тормоза, и он вылетел через лобовое стекло. Из-за катастрофы на шоссе тогда образовалась пробка, которая не могла рассосаться три часа, и Твиттер распирало от гневных сообщений пригородных жителей, поносивших моего погибшего отца, который помешал им вовремя приехать на работу. Прекрасно помню, как я тогда плутала по больничным углам и закоулкам, сначала тщетно пытаясь вспомнить номер палаты, названный медсестрой, а потом выяснив, что маму перевели в другую. От всех их сокращений голова шла кругом — ОРИТ, ОСНП, СЛР…

По правде говоря, я испытала облегчение, когда она умерла. Врачи, учитывая характер полученных ею повреждений, на тот момент не были уверены, вернётся ли к ней когда-либо рассудочная деятельность, а я не хотела быть тем, кому придётся сообщить ей, что пока она пребывала без сознания, отец скончался. Но она не очнулась, и, таким образом, они ушли от меня практически одновременно.

Почти в один момент я потеряла и свою мудрую маму, и своего заботливого папу. А ранее в похожий момент я потеряла своего любопытного сына.

А в тот момент, когда я ворвалась в детское отделение больницы Сент-Майклз, по спине у меня пробежал холодок: я понимала сердцем, что вновь обрела сына. В какой-то момент мы теряем, в другой можем снова найти. Из таких моментов и состоит жизнь, так ведь? Моменты, скоротечные секунды — вот её строительный материал. Некоторые секунды проносятся без следа — секунды глупых мечтаний, или нарезки овощей для салата, или выноса мусора, или подстригания ногтей. Другие же запоминаются навсегда.

Инспектор Карл Стивенсон сидел на маленькой скамейке в крохотной комнатке справа от главного коридора. Едва я подошла, он вскочил на ноги, держа в руке пластиковый стаканчик, и открыл было рот, чтобы что-то сказать, но я его опередила:

— Где он? — с ходу выпалила я. — Это он вообще?

— Эмма, — сказал он, оставив формальности. — Нам нужно поговорить. Успокойтесь и присядьте. Мне нужно рассказать вам всё по порядку.

Я взглянула в его тёмно-карие глаза и на бородку с проседью — со времени нашей последней встречи проседь отвоевала новые территории — и задалась вопросом, как он вообще представляет себе перспективу спокойного разговора в подобный момент, когда мне объявили, что мой сын, по всей видимости, восстал из мёртвых! Господи, да при одной только мысли о таком можно было лишиться рассудка! Всё это ненормально… но всё же…

— Любимая, подумай о ребёнке, — сказал Джейк. — Он прав. Сядь и выслушай инспектора.

— Я должна знать! — сопротивлялась я. — Мне нужно его увидеть!

Как выглядит шестнадцатилетний Эйден? Появился ли у него на подбородке первый пушок, как у его сверстников в школе? Какой он — широкоплечий и высокий или приземистый да коренастый? Похож ли на меня или на Роба? Я решительно остановила поток мыслей. Пока вообще не факт, что это он. Может, просто какая-то ошибка — это было бы самым логичным объяснением всему происходящему.

— Понимаю, — заверил Стивенсон. — Но вам нужно отдышаться. Эйден… тот парень, которого мы нашли… пережил довольно серьёзные травмы и в данный момент чрезвычайно раним. Впрочем, врачи вам расскажут подробнее, но сначала я хотел с вами поговорить. Я подумал, что вы меня помните по расследованию после наводнения.

— Помню, — подтвердила я.

После того как стало известно об исчезновении Эйдена, спасатели обшарили в его поисках всю окрестность — каждый метр Узы, каждый кустик леса, каждый закоулок города. От Эйдена не было ни следа, хотя и тела тоже не нашли. Специалисты объяснили, что когда человек тонет при наводнении, тело его отнюдь не уплывает вниз по реке, как думают большинство. На самом деле тело погружается ниже уровня бурного потока, туда, где течение существенно тише, а потом всплывает на поверхность очень недалеко от того места, где человек утонул. Однако тела-то не было. Эйдена не нашли, поэтому сохранялась небольшая вероятность того, что он вовсе не утонул, и тогда для расследования этого случая был назначен инспектор Стивенсон.

Я присела на скамейку, и в этот момент слева от нас по коридору прошли три медсестры, которые странно посмотрели на меня — кажется, они подумали, что я пришла с требованием отдать мне пропавшего мальчика, словно речь шла о носке, забытом школьником на уроке физкультуры. Мои руки сжались в кулаки, в которых я скомкала ситец платья. Я была вся мокрая, потому что на улице шёл дождь, а я не подумала даже набросить куртку.

— Я слушаю, — сказала я.

— Когда обнаружили этого подростка, он брёл по просёлку между Бишоптауном и лесом в Дремучей Долине. На него наткнулась одна пара, ехавшая из города. Из одежды на нём были только джинсы — ни футболки, ни обуви — и он был весь в грязи. Они остановились и спросили у него, куда он идёт.

Как они сказали, вопрос он понял, но ничего не сказал. Он остановился, посмотрел им в глаза и взгляда не отводил, но так и не ответил. Им удалось усадить его в машину и отвезти в ближайший полицейский участок.

Протяжно выдохнув, я осознала, что всё это время сидела, затаив дыхание. Малышка внутри меня задвигалась, пихаясь и стараясь расположиться поудобнее. Я положила ладонь себе на живот, едва ощущая её барахтанье.

— И что дальше? — спросила я.

— Мои коллеги в участке прошлись по списку пропавших у нас в округе лиц, но парень не соответствовал данным ни на одного из них. После этого у него взяли анализ ДНК. — Стивенсон сделал паузу и потёр ладонями джинсы. Его, видимо, срочно вызвали на работу, догадалась я: он был не в том шикарном облачении, которое я запомнила по кошмарной неделе поисков Эйдена. — Вы же помните, мы занесли ДНК Эйдена в досье после его исчезновения?

— Да, — ответила я. Я наскребла все его волоски, какие только смогла найти дома, и передала их в распоряжение полиции вместе с одеждой, на которой отыскались следы засохшей крови. Эйден постоянно царапал колени, а потом расковыривал ранки, ну а я никогда не была чемпионом по стирке.

— Парень явно был в подавленном состоянии. Он так и не заговорил ни с одним из моих коллег в участке, и его отвезли в больницу. Вчера у него взяли анализ на ДНК, и несколько часов назад пришли результаты. В общем, парень, находящийся в этой комнате, — Эйден.

Я разжала кулаки, едва вздохнула и снова сжала пальцы. Как такое могло произойти? Как?! Всё тело у меня закололо, от головы до пяток.

— Вы в порядке, мисс Прайс? Принести вам что-нибудь?

Реплика Джейка дошла до меня словно через густой туман:

— Теперь она миссис Прайс-Хьюитт. Мы поженились.

— Прошу прощения. Эмма, вы меня слышите?

— Да, — прошептала я, закрыла глаза и прислонилась спиной к стене. Слова Стивенсона заполнили всю мою голову. ДНК. Подросток. Лес в Дремучей Долине. Неужели всё это правда?!

До меня дошло, что Стивенсон был прав, отведя меня в сторону и рассказав обо всём. Мне нужно было собраться перед тем как войти в эту комнату и встретиться с Эйденом лицом к лицу впервые за десять лет. А ведь я считала тебя мёртвым.

— Со мной всё хорошо, — заверила я. — Порядок. Просто всё это очень неожиданно, вы же понимаете. К нему сейчас можно? Мне нужно его увидеть.

— Я уточню у врача. — Стивенсон натянуто улыбнулся и поднялся на ноги.

— Чушь какая-то! — сказал Джейк после того, как Стивенсон покинул комнату. — Десять лет прошло! Где он был всё это время?! Могу поспорить, полиция где-то напортачила. Результаты анализа перепутали или что-то в этом роде.

— А если нет? — возразила я. — Что, если это действительно он, Джейк? Это значит, что мой сын снова будет со мной!

Джейк обнял меня за плечи и легонько сжал их:

— Я просто не хочу, чтобы ты зря надеялась, любимая. Не хочу, чтобы тебе снова разбили сердце. Вспомни, сколько времени тебе понадобилось, чтобы справиться со смертью Эйдена?

— Помню, — сказал я. И правда была в том, что сердце у меня было по-прежнему закрыто, причём я этого даже не осознавала. Я считала себя вполне открытой, без всяких крышек и замков, но это было далеко не так. На самом деле я была закрыта на все засовы и внутри вся иссушена.

Когда для разговора с нами подошёл врач, я встала и почувствовала себя просто карликом на фоне его роста, однако лицо у него было добрым и открытым, и напряжение, копившееся в груди, сразу спало.

— Миссис Прайс-Хьюитт, меня зовут доктор Шаффер, я возглавляю педиатрическое отделение нашей больницы. Мне хотелось бы рассказать вам кое о чём, прежде чем вы встретитесь с сыном. Инспектор Стивенсон ввёл меня в курс дела, поэтому я понимаю деликатный характер вашей ситуации. Ваш сын Эйден получил определённую психическую травму. В настоящее время он все ещё пребывает в шоковом состоянии, вызванном этой травмой, и по этой причине мы пока не провели полного обследования. Мы стараемся разнести процедуры во времени, чтобы они не доставляли ему беспокойства и не угнетали. Однако уже сейчас можно констатировать, что он физически вполне здоров. Он меньше ростом, чем большинство шестнадцатилетних, и нам нужно будет разобраться в причинах этого. С момента поступления он хранит молчание, но понимает, о чём ему говорят, и с удовольствием смотрит мультфильмы и детские телепередачи. Но прошу вас, не падайте духом, если он не отреагирует на вашу первую встречу.

Кровь отлила у меня от лица. Что, если он меня не узнает? Я потянулась к руке Джейка, и он сжал её в своей.

— Спасибо, доктор Шаффер! — сказала я неуверенно.

Доктор улыбнулся и повёл нас по коридору. Я шла за ним, пошатываясь, но отчаянно пытаясь держать спину прямо, а голову — высоко, и держала одну руку на своём большом животе, стараясь утихомирить нерождённого ребёнка и одновременно саму себя. Сердце работало в удвоенном темпе, пульсируя и колотясь, как баскетбольный мяч в руках проворного игрока. Больничные стены сомкнулись вокруг меня в кольцо, и дала о себе знать клаустрофобия: внутри стало нехорошо, грудь сдавило, и мне пришлось напомнить себе о необходимости делать глубокие вдохи. Я сжала пальцы Джейка столь сильно, что ему, должно быть, стало больно, но он не выказал ни намёка на недовольство и руку не убрал.

Когда мы дошли до нужной палаты, доктор остановился, подождал, пока я кивну, и открыл дверь. В этих самых обыденных действиях заключался для меня один из тех моментов, тех эпизодов, которые помнишь потом всю жизнь, тот, который словно в замедленной съёмке сохраняется в памяти и не истирается в ней никогда.

5

В лежащем на больничной койке мальчике не было на вид ничего странного. Он опирался на подушки, а из-под синей пижамы торчала остро очерченная грудная клетка. Я так и не узнала, кто купил ему эту пижаму, но подозреваю, что это был инспектор Стивенсон. У мальчика были вьющиеся каштановые волосы, которые доходили ему до воротника пижамной рубашки. Он сидел, вцепившись руками в простыню и устремив взгляд в экран маленького больничного телевизора. Я робко шагнула вперёд, следуя за врачом, при этом едва осознавая, что в комнате находится кто-то ещё помимо мальчика на койке. Голова пациента повернулась в мою сторону, и сердце моё остановилось.

У него были глаза Роба.

У моего Эйдена — того маленького мальчика, которого я нянчила младенцем, — тоже были глаза Роба. Они были каштанового оттенка с небольшой карей областью возле зрачка. В сознании пронеслась целая вереница фотографий: первый день рождения Эйдена, размазанный по всем рукам и лицу клубничный мусс, купание, сказки на ночь… вот он сидит на коленках у бабушки, а дедушка строит рожицы… вот прыгает по лужам… и всё это с широкой улыбкой на лице и сиянием каштановых глаз.

— Вы уверены в правильности анализа ДНК? — услышала я голос Джейка. — Как нам убедиться в том, что ничего не перепутали?

— Не перепутали, — прошептала я, уже совершенно уверенная в том, что передо мной сидит Эйден.

— Это маловероятно, — ответил Стивенсон. — Однако для большей уверенности я как раз хотел предложить сопоставить результаты анализа его ДНК с ДНК Эммы. Это уже на сто процентов гарантирует, что перед нами Эйден Прайс.

Я похоронила тебя, думала я, глядя в глаза сыну. Я поставила на тебе крест в душе… Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня?

Заслуживала ли я прощения? Мать никогда не должна сдаваться. Когда по ходу какого-нибудь фильма пропадает ребёнок, мать ведь всегда знает, что на самом деле он жив, потому что если бы он был мёртв, она бы это почувствовала. Связь, эта магическая связь между матерью и ребёнком пропала бы, и этот разрыв сопровождался бы соответствующим ощущением. А я просто решила, что Эйдена больше нет в живых, когда увидела его выловленный из Узы красный анорак. Я закусила губу, чтобы сдержать слёзы.

— Эйден, — тихо сказала я, шагнув к кровати. — Привет! — и я улыбнулась этому мальчишке с тёмно-каштановыми волосами и маленьким аккуратным подбородком. Моё постаревшее, иссохшее сердце ёкнуло: до меня вдруг дошло, что он вообще очень маленький — на вид не дашь больше двенадцати, — а глазищи будто бы слишком велики для такого лица.

— Не волнуйтесь, что он не отвечает, — сказал доктор Шаффер. — Мы считаем, что он всё слышит и воспринимает, но ему потребуется некоторое время, чтобы осознать, что произошло. Хотите присесть, миссис Прайс-Хьюитт?

Я кивнула и немного подвинулась, а доктор пододвинул стул поближе к кровати Эйдена. Я села, и все мои мысли были о том, что же случилось с моим мальчиком. Где он пропадал? Целых десять лет… За десятилетие начинались и заканчивались войны, вступали в должность и уходили с постов премьер-министры и президенты, совершалась масса важных научных открытий. А мой мальчик… мой ребёнок… всё это время был потерян для нашего мира. Для моего мира, по крайней мере…

Подвинув стул ещё чуть ближе, я наклонилась к нему и занесла руку над его рукой, не касаясь. Эйден напряжённо посмотрел на мою руку и убрал свою, сдвинув брови.

— В данный момент он избегает физического контакта, — пояснил доктор Шаффер.

Я постаралась не замечать боль, которую причинили эти слова, и убрала руку, положив её на колени. Я дважды открывала рот, собираясь заговорить, но оба раза снова закрывала его. Динамик телевизора, по которому шёл мультфильм «Трансформеры», прорезал повисшую в палате тишину, но эти звуки нисколько не разбавляли наэлектризованную атмосферу.

— Эйден, ты меня помнишь? — вымолвила я наконец охрипшим голосом. — Ты знаешь, кто я?

Он моргнул. Он вёл себя так спокойно, что у меня по телу забегали мурашки. Маленький мальчик, которого я некогда знала, никогда не сидел на месте, и хотя я сразу поняла, что этот паренёк с карими глазами и есть мой сын, совместить в голове образ любопытного шестилетнего болтунишки с этим задумчивым, молчаливым подростком никак не получалось.

В жалкой попытке изобразить хорошее настроение я принудительным образом внесла в голос радостную тональность:

— Я твоя мама! Так вышло, что ты потерялся, но теперь я снова с тобой, и всё у нас будет хорошо, со мной ты в безопасности! — Я быстро заморгала и сделала глубокий вдох, изо всех сил стараясь потушить разгорающийся сноп эмоций, которые грозили спалить меня дотла. — Как только ты поправишься, я заберу тебя домой, и мы сможем заново познакомиться. Ты не против?

На его губах не появилось ни намёка на улыбку. Он просто медленно перевёл взгляд обратно на телевизор, а мне отчаянно захотелось обнять его узкие плечи и прижать к себе. Я в панике повернулась к доктору:

— Я не… не знаю, что делать. — Несмотря на все попытки сдержать слёзы, я всхлипнула, и это вернуло меня к реальности, сломав шумную звуковую декорацию мультика. Эйден не должен видеть меня сломленной, я нужна ему в виде прочной опоры, а не унылой развалины.

— Всё нормально! — подбодрил доктор Шаффер. — Продолжайте с ним разговаривать. Эйдену необходимо слышать голос матери.

Я сделала глубокий вдох и взяла себя в руки. От Эйдена пахло дезинфицирующими средствами и чем-то похожим на яйца. Мой взгляд упал на маленький столик рядом с его койкой: на нём лежала книжка-раскраска, но не было ни игрушек, ни подарков, ни цветов. У моего мальчика должны быть игрушки! Я подарю ему что-нибудь, и он сразу превратится в прежнего Эйдена, в живого, солнечного маленького выдумщика, которым он всегда был. Я глубоко вздохнула, закрыла глаза, и в голове тут же появился маленький Эйден, идущий в школу по парковке в ярко-красной куртке и с рюкзаком с «Могучими рейнджерами»^[464] за спиной. Я открыла глаза и представила, что разговариваю с тем самым мальчиком:

— Тебе нравится этот мультик, Эйден? Я помню, когда ты был маленьким, у тебя была машинка-трансформер. Помнишь, красная такая? Она могла превращаться в робота. Ты любил играть с ним, устраивал ему сражения с мягкими игрушками. Плюшевых кроликов и мишек ты перерос быстро, тебе, как и большинству мальчиков твоего возраста, нравились роботы, машины и Могучие Рейнджеры. А ещё ты любил рисовать! Ты рисовал мне замечательные рисунки — это были не какие-нибудь там человечки из палочек, а вполне реалистичные цветные картины, на которых были я, бабушка и дедушка. Мы потом их развешивали на стенах по всему дому. — Я сделала паузу. Ничего этого больше не было: ни бабушки, ни дедушки, ни дома. Внезапно во рту у меня совершенно пересохло. — Может быть, тебе это всё больше не нравится, но ничего страшного. Многое изменилось. Мы можем заново выбрать то, что нам нравится, правда? Пойдём с тобой по магазинам, и ты купишь себе всё, что захочешь. Всё что угодно. — Я издала нервный смешок и откинулась на спинку стула. — А через несколько недель ты познакомишься со своей сестрой. Мы пока не знаем, как её назвать, так что можешь помочь мне выбрать имя. Мне бы очень этого хотелось! — Никакой реакции. Он даже не пошевелился. — Смотри-ка, а уши у тебя теперь нормальные! Я всё думала, придут ли с возрастом пропорции в норму или уши так и останутся в пол-лица… — Я зажала одну руку другой, чтобы окончательно не превратиться в идиота, несущего бессвязную чушь.

Эйден продолжал безотрывно смотреть в экран телевизора, и мне показалось, что я сплю. Я что, в самом деле разговаривала со своим сыном? А этот бледный, вялый подросток — это тот самый мальчик, который, как я полагала, утонул много лет назад? Голова была ясной, но на сердце от всех последних событий легла тяжесть. Я уткнулась в тупик и больше не в состоянии была придумать, что сказать.

К счастью, доктор Шаффер заметил моё замешательство и пришёл на помощь:

— Думаю, нам всем стоит сейчас выпить по чашечке чая, а Эйден пусть немного отдохнёт. А потом поговорим о том, что делать дальше. Эмма, мы бы хотели взять у вас образец крови для анализа, чтобы установить соответствие ваших ДНК и подтвердить результаты вчерашнего анализа. И ещё с вами должен поговорить представитель соцслужбы.

— Но ведь я смогу забрать его домой? — спросила я, а сердце мне будто сжали ледяными пальцами.

— Некоторое время ему нужно будет побыть под нашим присмотром, — сказал инспектор Стивенсон. — Эйден пока не говорит, а мы понятия не имеем, где он находился последние десять лет и с кем.

С кем. Меня словно молотом ударило. С кем. А с кем, действительно? И чего они от него добиваются? Меня резко затошнило, и я почувствовала, что меня сейчас вырвет прямо на больничную плитку. Я вцепилась пальцами в подлокотники и попыталась хоть немного успокоиться.

— У вас есть предположения, где он был? — спросила я, медленно и аккуратно произнося каждое слово.

Доктор с инспектором синхронно посмотрели на Эйдена, а затем вернулись взглядом ко мне.

— Думаю, об этом нам лучше поговорить наедине, — сказал Стивенсон.

6

После того как Эйден, по всей видимости, утонул, я долгое время страдала от постоянных ночных кошмаров. Два образа преследовали меня во снах, заставляя комкать простыни и просыпаться от ужаса. Первый — красная куртка Эйдена, которую вытащили из реки. Пресса с аппетитом сожрала её фотографию и с готовностью изрыгала на первые полосы всех газет. Смотрите: загублена невинная жизнь! Маленькая красная курточка с грязными рукавами на тёмном, мрачном фоне — просто идеальный контрастный образ для повышения продаж. Прямой намёк на самый большой страх любого родителя, да и основания вполне конкретные, можно смело печатать…

Что может продавать газеты лучше, чем смерть? Ну, может быть, секс и сработает эффективнее, при условии, что сама история интересна, но всё равно, смерть ребёнка всегда будет стоять на самой вершине башни нездорового человеческого любопытства, в которой находят приют сексуальные скандалы и истории о продажных женщинах и знаменитостях. Детская смерть правит бал, и непредвиденная трагическая смерть маленького ребёнка занимает в иерархии место лишь одной ступенькой ниже непосредственного детоубийства. Память об Эйдене была сведена к одной этой фотографии, и она едва не стёрла все мои воспоминания о нём. Не успевала я подумать о том, с каким забавным и сосредоточенным видом он читал книжки, высовывая язык от усердия, как в голову тут же лез красный анорак, испачканный речным илом. Стоило мне представить, как он проворно карабкается вверх по дереву в нашем саду в накидке супермена, в мыслях тут же начинали крутиться все эти газетные заголовки.

Второй образ был целиком и полностью плодом воображения, но я была не в силах от него отделаться: Эйден плывёт в воде, такой маленький и с бледной кожей. Тело моего сыночка глубоко под речной водой, раздувшееся, наполовину обглоданное рыбами, наполовину сгнившее. Мне снилось, как течение Узы несёт его навстречу Хамберу^[465] меж заросших травой берегов, впопыхах перехлёстывая спины камней, подныривая под каменные мосты, огибая дома, вспениваясь на поворотах и торопясь к морю. Я наблюдала за тем, как река разделяет нас, словно смывая все свидетельства его существования в этом мире.

В ходе расследования специалисты из бригады спасателей рассказали о течениях и тех местах, где его тело могло выбросить на берег — с утопленниками так обычно и происходило. Одно дело, когда трагедия случается на море — там никто не удивится, если тело исчезнет, но когда речь идёт о реке, его, как правило, находят. Почему инспектору Стивенсону дело и поручили. Версия о похищении была почти полностью отвергнута, лишь когда обнаружили куртку Эйдена. Произошло наводнение, в его разгар Эйден куда-то ушёл — по всей видимости, к реке. Вскоре после его исчезновения из воды вытащили его куртку — всё, о чём ещё говорить? Есть логика, не правда ли?

Вот только куда подевалась вся логика теперь, когда мой ребёнок сидел передо мной на больничной койке, и на лице у него было то же выражение, что бывает у детей, которых вытащили из разрушенного землетрясением здания или эвакуировали из страны, раздираемой войной… Именно поэтому я знала, что кошмары почти наверняка вернутся ко мне, да и об их содержании прекрасно догадывалась.

Мы с Джейком последовали за доктором Шаффером и инспектором Стивенсоном в небольшой кабинет. Доктор Шаффер сел за стол, предложил мне стул, а Стивенсон закрыл за нами дверь. Больничный запах антисептика просочился даже сюда, и закрытое оконце позади стола отсекало нас от внешнего мира, держа в этой нездоровой атмосфере, от которой уже начинала кружиться голова. Я уже было разинула рот, чтобы попросить доктора Шаффера открыть окно и впустить в помещение немного свежего воздуха, но передумала: нечего дурью маяться, пора вернуться к делу.

Стивенсон подошёл к столу и остался стоять, а Джейк занял стул слева от меня, барабаня пальцами по серой шерсти штанины. Я вдруг почувствовала себя рядом с ними всеми такой маленькой, несмотря на вздутый живот: вот она я, беременная женщина, а вокруг одни мужики. Горстка женского естества, брошенного в комнату, полную тестостерона. Несмотря на такое положение, я что есть мочи старалась не потерять самообладания, боясь расклеиться прямо перед ними. Я была практически уверена, что даже если бы так и случилось, меня бы никто не осудил, просто это было бы лишней тратой времени, а мне нужна была вся информация о моём сыне, которой они владеют.

Доктор Шаффер отпихнул от себя папку, лежащую на столе, затем притянул её обратно к себе и откашлялся. Он склонил голову, вперив взгляд в папку и не поднимая на меня глаз. Он выглядел высоким, даже сидя у себя в кресле. По его склонённой голове можно было изучать процесс истончения волос, мягких и уже седеющих, которые обрамляли голую, слегка отсвечивающую розовую макушку.

— Случай весьма сложный, — начал доктор Шаффер. — И разобраться в нём, не поговорив с Эйденом, очень трудно.

— Просто расскажите мне всё, что знаете, и о чём, по-вашему, это говорит, — сказала я, повернулась к Стивенсону и добавила: — Только пожалуйста, не скрывайте ничего.

Доктор наконец поднял голову, и я поняла, что, как и подобает профессионалу, он полностью взял свои эмоции под контроль. Он положил руки на папку и сцепил пальцы.

— Эйден слишком мал для своего возраста, что наводит на мысль о недоедании. Когда его нашли,он очень медленно шёл по дороге, прихрамывал и тяжело дышал. При ходьбе он немного подгибает ноги — вероятно, так ему удобнее справляться с хромотой. Во время осмотра мы обнаружили, что у него недоразвиты икроножные и бедренные мышцы, а также есть признаки давних повреждений голеностопных суставов, но чтобы определить серьёзность этих повреждений, нам необходимо провести дополнительный осмотр и сделать анализы. На данный момент все травмы зажили.

— Зубы у Эйдена довольно неровные. Я в этой области не специалист, но полагаю, что о них не особенно заботились, хотя у него, возможно, и была зубная щётка. Кожа имеет очень бледный оттенок, а глаза чрезвычайно чувствительны к яркому свету.

В этот момент шум крови у меня в жилах и стук сердца окончательно заглушили звук голоса доктора, и я испугалась, что потеряю сознание, прямо сидя на этом стуле. Я сделала глубокий вдох, погладила живот и приказала себе оставаться в сознании. Проблема была в том, что я уже догадалась, о чём он собирался рассказать дальше, и не хотела этого слышать. Хотелось встать на свои дрожащие ноги с опухшими лодыжками и побежать настолько быстро, насколько позволял мой восьмой месяц. Мне захотелось побыстрее убраться отсюда прочь — в том числе прочь от Эйдена, как бы странно это ни звучало, — и никогда больше даже не думать об этом. Но я не могла. Я родила Эйдена. Он существовал. И он был здесь, рядом. Где-то в глубине души он хранил историю, которую его мать должна была услышать и понять.

— Эмма, — тихо сказал Джейк, сжав мою руку. — С тобой всё в порядке, любимая?

— Может, сделаем перерыв? — предложил Стивенсон.

— Продолжайте. — Я покачала головой. — Я в норме. Расскажите мне всё, что знаете.

На это доктор Шаффер улыбнулся той улыбкой, каковой исполненные гордости родители одаривают на спортивных мероприятиях своих взволнованных чад, но затем опустил взгляд на свою папку и глубоко вздохнул. Худшее было впереди.

— Мы нашли у Эйдена признаки повреждения дёсен, а на теле присутствуют следы рваных ран, свидетельствующих о сексуальном насилии.

Я перегнулась вперёд и вытошнила небольшим количеством прозрачной субстанции прямо на пол кабинета. Джейк убрал мне волосы со лба и помог снова сесть ровно, а инспектор Стивенсон быстро вытер лужицу своим носовым платком, который потом выбросил в мусорную корзину.

— Не беспокойтесь! — сказал доктор Шаффер. — Мне всё равно нужна новая корзина! — Он принуждённо улыбнулся.

— Простите ради бога! — сказала я.

— Да всё нормально!

— Я отдам это медсестре, — сказал Стивенсон. — И схожу за водой. Кажется, нам всем не помешают несколько глотков.

Я слабо улыбнулась и мысленно поблагодарила его за эту небольшую инсценировку, будто вода нужна нам всем. Будто я была не единственной в кабинете, кто оказался неспособным контролировать свою физиологию.

Я так и знала. К этому дело и шло. Маленьких мальчиков без причины не похищают. Вскоре после наводнения, когда стало ясно, что поиски тела Эйдена закончились безрезультатно, я передумала обо всех возможных версиях исчезновения ребёнка — от падения в глубокий колодец до продажи в сексуальное рабство. Я всё это пропустила через себя. Я представляла себе усатых мужиков, ведущих моего сыночка за руку в какие-то мрачные казематы, где другие мужики, толстые и плотоядные, с похотливыми улыбками на лицах отсчитывали им купюры. Я рисовала себе самые жуткие картины, пока мне не стало противно и мерзко даже думать об этом. Но теперь никакой водой эти картины из памяти не смоешь.

И вот мои наихудшие опасения подтвердились. Я откинулась на спинку стула и закрыла глаза.

— Постарайся успокоиться, дорогая, — проворковал Джейк. — Думай о ребёнке. Такие стрессы ему явно не на пользу.

А я и думала о ребёнке — о том, который сидел в больничной палате и смотрел мультики, и всё моё тело ныло от беспомощности. Что сейчас ни делай, прошлого не воротишь. Я никогда не смогу вернуться в тот день и не пустить его в школу. Никогда. Я едва могла дышать.

— Вот, держите. — Инспектор Стивенсон вручил всем присутствующим по бутылке с водой, причём на моей бутылке крышка была откручена. И когда я протянула руку, чтобы взять бутылку, я поняла, почему: руки у меня тряслись так сильно, что некоторое количество воды расплескалось по одежде. Я обхватила пластиковую бутылку обеими руками и осторожно поднесла к губам. Это оказалось очень кстати: от прохладной жидкости, полившейся по горлу, я почувствовала себя лучше. Стивенсон открыл окно позади стола, и по моему покрывшемуся испариной лбу прокатился свежий ветерок.

— Спасибо, — сказала я и постаралась с максимальным удобством устроиться на стуле, готовясь выслушать от доктора Шаффера оставшуюся порцию новостей.

Но первым нарушил тишину Джейк:

— Вы уверены? — Услышать его голос в этот момент было неожиданно, ведь помимо вопросов о том, всё ли у меня в порядке, он с самого начала нашего визита в больницу вёл себя очень тихо. — В том смысле, что… то, что вы говорите…

— Пока Эйден не сможет рассказать нам обо всём сам, полной уверенности быть не может, но результаты осмотра говорят именно об этом. — Руки доктора Шаффера, придавившие картонную папку, так напряглись, что я заметила, как побелели костяшки его пальцев. Как только он расслабил сцепленные пальцы, плечи его слегка опустились.

Я закрыла глаза, стараясь не думать о том, как именно проходил осмотр. Я должна была быть рядом и держать его за руку, пока врачи ощупывали и тыкали в него разными своими инструментами.

— Скажите, его что-то беспокоило? — спросила я. — Плакал ли он, кричал, был напуган?

— Нет, — сказал доктор Шаффер. — Он был очень спокоен. При прикосновении он испытывал некоторый дискомфорт, но позволил осмотреть себя, а также умыть и одеть. Мы были очень осторожны и рассказывали о порядке и цели каждой из процедур.

— Вам нужно было дождаться меня. — Я сжала бутылку. — Я должна была быть рядом с ним.

— Понимаю ваши чувства, — сказал Стивенсон всё тем же спокойным голосом, что и много лет назад. — Мы попросили врачей найти на теле Эйдена улики. Если бы мы с этим затянули, некоторых улик уже не было бы.

— И что это за улики такие? — огрызнулась я.

— Ночь была дождливой. — Инспектор Стивенсон оттянул пальцем воротник рубашки. — Похоже, что если на теле и были какие-либо следы похитителя Эйдена, то их смыло. В слюне также никаких следов не обнаружили.

Я и сначала-то не знала, как быть, а теперь, когда в голове был полный хаос от всей этой информации, я тем более не представляла, что делать. Сделала несколько глотков воды.

Пришёл черёд Стивенсона рассказывать. Он посмотрел мне в глаза терпеливым, пристальным взглядом учителя, что-то объясняющего ребёнку:

— Результаты медицинского обследования Эйдена и те обстоятельства, при которых его нашли, позволяют предположить, что в течение последних десяти лет Эйдена держали в заключении — скорее всего, в небольшом помещении со скудным освещением. Доктор Шаффер считает, что отметины у него на лодыжках указывают на то, что какое-то время он сидел на цепи.

К горлу снова подступила тошнота, но на этот раз я смогла подавить позыв. На цепи. В заключении. Как животное в клетке. Я изучала психологию и прекрасно понимала, как это может отразиться на ребёнке, достаточно вспомнить о детях-маугли или девочке, выросшей в курятнике. Все они походили на зверей и были психически изуродованы, практически не могли выполнять элементарные действия и, без сомнения, были совершенно потеряны для общества, оказываясь неспособными в него интегрироваться.

— Но это же… это… — Джейк потёр глаза, словно не веря им. — Это же дико! Кому может прийти в голову так издеваться над ребёнком?!

— Это мы и намерены выяснить, — заверил Стивенсон. — Потому что кем бы ни оказался этот изувер, он должен сидеть в тюрьме.

7

Когда я была ребёнком, я видела совсем иные кошмарные сновидения, нежели те, что стали мучить меня во взрослом возрасте. В них я плутала по лабиринту узких запутанных туннелей, следуя за маленьким пятнышком света, маячившим где-то впереди. Это сияющее, искрящееся оранжевое пятно чем-то манило меня, и я с удовольствием шла к нему, воспринимая это как некую игру. Но по мере продвижения вперёд туннель начинал сужаться, а яркое оранжевое сияние — тускнеть. Я всё больше приближалась к панике и бежала уже не за пятнышком света, а унося ноги от кого-то очень страшного и желающего меня погубить. Я всё бежала и бежала, сворачивая в один проход за другим, и проходы эти становились всё уже, а потолок — всё ниже. Пространство продолжало сжиматься, пока стены не начинали скрести по моей коже — и вот уже я вынуждена встать на четвереньки и ползти в кромешной тьме…

Я всегда просыпалась ровно перед тем, как застрять.

Сколько себя помню, не было для меня большего страха, чем сидеть взаперти. Именно поэтому ещё в школе я открыла клетку и выпустила на волю морскую свинку, а папу заставила вернуть подаренную клетку с кроликом. Поэтому я даже в общественном туалете оставляю дверь на щёлочку приоткрытой.

Так что теперь мысль об Эйдене, посаженном в тесный чулан и прикованном цепью, словно зверь… Эта мысль пробудила во мне какую-то первобытную материнскую ярость. Мне хотелось найти того, кто это сделал, и разорвать его на части зубами и когтями, как бешеная тигрица, — уверена, я смогла бы.

Есть много проницательных выражений о гневе отвергнутой женщины. Отвергнутой. Вы серьёзно?! Да никогда на свете гнев ревнивицы не сможет конкурировать с неистовством матери! Я провела пальцами сквозь волосы и ощутила, что именно сейчас, в этом дурно пахнущем кабинете, напиталась той яростью, которой буду питаться и которая будет держать меня на плаву в течение следующих нескольких недель.

— Какие шаги вы предпринимаете для поимки этого человека? — спросила я.

— Мы прочёсываем тот район, где нашли Эйдена, и опрашиваем свидетелей. Но… дело щекотливое, Эмма, и вы знаете, почему. Стоит нам зашевелиться поактивнее, пресса тут же пронюхает. Стоит только вызвать в полицию одного очевидца, они сразу поймут, что что-то происходит. Вам нужно подготовиться к тому, что будет дальше.

Я не удержалась и зарылась лицом себе в ладони. Испытывала ли я радость? Могла ли позволить себе быть счастливой от того, что Эйден жив? Способна ли я вообще чувствовать счастье в такой момент? И должна ли?

— Ублюдки, — пробурчал Джейк. — Мало они после потопа резвились! Чуть родителей Эммы в могилу не отправили раньше времени.

— Нужно позвонить Соне и Питеру, — сказала я. — Они бабушка и дедушка Эйдена. Им надо взглянуть на него, особенно учитывая то, что СМИ снова могут устроить грязную вакханалию.

— Это правильно, — согласно кивнул Стивенсон. — Эйдену сейчас очень нужно, чтобы рядом с ним были любящие родители, бабушка и дедушка.

Инспектор не сказал этого напрямую, но я знала, о чём он думает: он надеялся, что Эйден с помощью родственников выйдет из своего состояния и заговорит. На сегодняшний день расследование этого дела становилось для полиции приоритетным, особенно с началом его освещения в прессе. Мой пустой желудок рядом с растущим плодом судорожно сжался.

— Можно я ещё раз посмотрю на него? — попросила я.

— Разумеется, — улыбнулся доктор Шаффер. — Но сначала мы должны поговорить о том, что нужно сделать, чтобы помочь Эйдену поправиться. Случай очень необычный, прецедентов не существует. Эйдена держали вне общества в течение десяти лет, и теперь ему нужна помощь, чтобы снова влиться в него.

— Я понимаю, — сказала я, комкая подол платья в левой руке.

— Мы считаем, что лучше всего было бы оставить Эйдена под наблюдением в больнице ещё на несколько дней. При его поступлении мы не были в курсе ситуации, в противном случае Эйдена поместили бы в карантин, чтобы он не подхватил инфекцию, к которой у него, возможно, не выработался иммунитет. Однако он контактировал с несколькими медсёстрами и посетителями и, похоже, ничем не заболел. Тем не менее нам необходимо поговорить о том, какие прививки ему делали до похищения, чтобы решить, нужно ли сделать какие-то ещё перед тем, как он вернётся домой.

— Конечно. — Я продолжала теребить несчастное платье, злясь, что моему сыну вообще нужно какое-то специальное обращение.

— С социальной службой связались незамедлительно, так что вам нужно будет с ними переговорить. Лично я считаю, что Эйдену нужно кое-что подлечить… возможно, потребуется логопед, чтобы помочь ему восстановить речевые навыки, и кое-какая физиотерапия для ног. Да, и приём у стоматолога необходим. Ещё, возможно, диетолог…

— Ух, как много народу, и все вокруг моего сына бегают! — сказала я. — Слушайте, я понимаю, всё это нужно. Я правда хочу, чтобы он быстрее поправился и смог жить нормальной жизнью, но вы не думаете, что сейчас всё это для него перебор?

— Согласен, — вздохнул доктор Шаффер. — Думаю, процесс адаптации к нормальной жизни будет медленным и долгим. Всё сразу сделать не получится. Для начала, я считаю, Эйдена нужно показать врачам физиотерапевтического отделения йоркской больницы, причём перед этим придётся сделать рентген. — Он помедлил. — Но там всё равно очередь. Я могу помочь составить для него диету, а через несколько недель мы посмотрим, как идут дела. И ещё… Эйден ведь был признан умершим. У него нет ни удостоверения личности, ни паспорта.

— У меня есть свидетельство о рождении, — возразила я.

— Как и свидетельство о смерти, — продолжал доктор Шаффер. — Я тут не специалист, но знаю, что поначалу может быть много сложностей. Во всех документах и данных на Эйдена сейчас указано, что он умер, и это будет замедлять все процессы. Но несмотря на это мы здесь сможем проверить его зрение, слух и жизненно важные показатели, а после этого, когда разберётесь с документами, сможете уже записаться на приём к любому стоматологу, окулисту и физиотерапевту.

Я выпустила из рук истерзанную ткань:

— Спасибо, большое спасибо! Можно теперь зайти к нему?

Мне нужно было побыть с ним несколько минут перед тем, как звонить родителям Роба. Эгоистично это было или, напротив, вполне разумно — я в то время не знала да и знать не хотела. Я не особо думала о своих чувствах, а защищала своего сына. Меньше всего ему были нужны толпы исполненных благих намерений посетителей и врачей. Я следовала за Шаффером и Стивенсоном по коридору, избегая пристальных взглядов снующих туда-сюда медсестёр, и впервые заметила, что в отделении находились и другие дети. Проходя мимо палат, я старалась не глазеть внутрь, но через открытые двери я успевала увидеть хихикающих ребятишек и их отцов, корчащих им смешные рожицы. На руках и ногах у детей был гипс. Сломанная конечность — обычная причина пребывания ребёнка в больнице. Вернувшись в школу, они соберут на своих повязках подписи и дурацкие рисунки всех своих друзей и станут рассказывать прикольные истории («…а потом соседский доберман погнал меня к забору, и я почти уже перелез, но тут джинсами за что-то зацепился и ка-ак шмякнулся на землю!») и хвастаться шрамами. Какое-то время они будут вести себя особенно шумно и весело, поймав кураж после своего счастливого спасения от «смерти». Но только не мой сын.

— Ну что, Эйден? — Входя в палату, я постаралась сохранить в голосе бодрые и весёлые интонации. Эйден сидел, привалившись спиной к спинке кровати и держа в руке кружку с соком, который отпивал маленькими глотками. Я подошла к кровати и, придвигая стул поближе к ней, пресекла ещё один порыв зарыдать и откашлялась. Я была полна решимости прекратить думать о том, через что ему пришлось пройти. Всё, больше не могу и не буду. — Тебе уже, наверно, люди осточертели, постоянно мешают мультфильмы смотреть! — На этот раз я позволила себе повнимательнее взглянуть на него, не упуская ни одной детали: пышные тёмные ресницы, щуплые плеч, густые прямые волосы. Они наконец слились с тем образом темноволосого мальчугана с царапинами на коленках и улыбкой на лице, сохранившимся в моей памяти. Выражение его лица сейчас было спокойным и безмятежным, а все движения он совершал не спеша: медленно поворачивал голову, моргал, ставил на прикроватный столик кружку.

Малышка у меня в животе снова засучила ножками. Мне очень захотелось взять руку Эйдена и положить её на живот, чтобы он почувствовал сам, но вместо этого я прижала к животу лишь свою:

— Это твоя младшая сестра говорит тебе привет. Видишь, как много людей хотят с тобой поздороваться! Знаешь, я бы пришла пораньше, но я не знала, где ты был. Прости меня, Эйден. Мне так жаль, что я этого не знала. Но теперь я всегда буду это знать, обещаю! Всё у нас с тобой наладится. Мы вместе всё сделаем, ты и я. Мы снова будем одной командой, как тогда, когда жили у бабушки в доме, помнишь? Мы с тобой боролись с преступностью: ты был суперменом и, естественно, носил плащ, а я была твоим помощником, и тебе каждый раз удавалось сделать так, чтобы злодеи не улизнули. Мы снова займёмся злодеями, обещаю!

Это всё, на что хватило моей бодрости — дольше моя маска не выдержала бы. Следующие пять минут мы с сыном просто смотрели мультики. Я опустила руку на кровать рядом с ним — в этот момент он стрельнул глазами на мой жест, но не вздрогнул и не отшатнулся. Тем не менее я пока не решалась прикоснуться к нему.

Я тогда подумала: он ведёт себя удивительно хладнокровно. Да, врачи уверяли, что он в шоке, но он вовсе не казался мне шокированным или напуганным. Он выглядел вполне уверенным в себе и держался совершенно непринуждённо, игнорируя всех и устремив всё своё внимание только на то, что для него сейчас имело наибольшее значение: на мультфильмы. Ну а кто бы стал его винить? Он сильно пострадал от рук какого-то взрослого — так зачем ему после этого общаться с другими взрослыми? Я была далека от мысли, чтобы обвинять его в отсутствии желания общаться с кем-либо из нас.

От чар, под действием которых я оказалась в этой тихой палате, меня освободил Джейк:

— Эмма, солнышко, нужно им позвонить.

Я кивнула. Который час? По-моему, я уже несколько часов не смотрела на часы на телефоне. Отдала Джейку сумочку и забыла обо всём. Нетвёрдой походкой я пересекла палату и взяла у него сумку. Убрав волосы с липкого лба, я нашарила телефон в недрах сумки: было почти семь. Мы провели здесь чуть менее трёх часов. В это время Соня и Питер обычно садились поужинать на кухне своей гостиницы. Питер был высок и широкоплеч, как и Роб — телосложение боксёра, в молодости бокс и был его хобби. Соня была женщиной миниатюрной: худые, чуть сутулые плечи и тонкие как щепки ноги, что в сочетании с объёмным блондинистым каре делало её похожей на леденец на палочке. Одетые обычно в кашемировые свитеры Marks & Spencer и тщательно выглаженные джинсы, они были воплощением милой среднестатистической сельской четы.

От мысли о том, что мне придётся сказать им то, что нужно сказать, я тут же почувствовала головокружение и тошноту. Но я вспомнила, как они сразу же полюбили Эйдена. После школы мы, бывало, заходили в гостиницу, и Соня выбегала навстречу с коробкой лакричного ассорти и книжкой комиксов. Эйдену никогда особо не нравилась лакрица, да и с комиксами они вечно промахивались, но он всегда благодарил их и смеялся над неудачными шутками Питера. Они брали его на ферму, находившуюся за пределами города, чтобы показать ягнят, и на проходившие в окрестностях сельские ярмарки. Они держали его за ручки и показывали всё самое интересное, ничего не пропуская, угощали сахарной ватой и дарили разные маленькие безделушки. Я вышла из палаты, нашла тихое место для звонка, поднесла телефон к уху и заплакала.

— Гостиница «Бишоптаун»! — сказала в трубку Соня.

— Соня, это Эмма.

— Эмма, дорогая, что у тебя с голосом?! — Она затаила дыхание. — Что-то про Эйдена?

— Да.

На том конце линии раздались всхлипы.

— Питер! Питер, это Эмма. Она хочет что-то сказать про Эйдена.

Я представила себе, как он спешит к телефону в своих шерстяных носках, закрыла глаза и глубоко вздохнула.

— Соня, вы меня не так поняли. Тело не нашли. Нашли самого Эйдена, он жив!

В трубке установилась тишина, а потом на заднем плане раздался голос отца Роба: «Соня! Что она сказала, Соня? Расскажи мне!»

— Он… жив?!

— Жив и находится в больнице Сент-Майклз. Мне сложно объяснить всё по телефону, трудно… Вам с ним просто нужно увидеться. — Я решила, что предупрежу их при личной встрече, а по телефону не стану. — И… ну… в общем, нужно позвонить Робу. Ему тоже надо прийти.

— Ладно. Хорошо… Я… А ты уверена?

— Я уверена, Соня.

— Ох… О боже, это…

— Мне надо идти. Встретимся здесь, в больнице.

Я отняла телефон от уха и завершила звонок, сделав глубокий вдох, которому никто не помешал. Прислонившись к стене пустынной комнаты ожидания, я на секунду закрыла глаза.

— Эээ, миссис Прайс-Хьюитт!

Я открыла глаза, резко бросив плечи вниз. В дверях, засунув руки глубоко в карманы халата, стоял доктор Шаффер.

— Если у вас есть пара минут, то сейчас бы самое время взять у вас кровь на анализ. Чем быстрее мы сделаем анализы, тем лучше.

— Конечно, — с готовностью согласилась я.

— Как вы себя чувствуете? Вы готовы? — спросил он, имея в виду забор крови.

Но, покинув комнату ожидания и следуя за доктором, я всё размышляла над этим вопросом и сколько ни пыталась, ответить на него не могла.

8

Мне предложили чашку чая, бутерброд и план дальнейших действий. Предстояло ещё несколько процедур: рентген, УЗИ, психодиагностика, потом осмотр у терапевта. Также могло потребоваться осмотреть наш дом на предмет его «соответствия» положению вещей. В общем, очень много всего. С перебором.

Увидев Эйдена, Соня и Питер не смогли сдержать слёз, но Соня всё-таки повернулась ко мне и кивнула — они признали его. Как и я, они увидели в нём Роба. Флеботомист взял у меня порцию крови, но лично мне это уже было не нужно. Мальчик, находившийся в этой палате, был Эйденом, и мы все это знали.

Я почти уснула, когда для разговора со мной пришёл социальный работник, но в итоге говорил с ним в основном Джейк. К этому моменту мало что, кроме Эйдена, имело для меня значение, и уж точно не этот допрос с пристрастием, который мне устроили, чтобы выяснить, какая я мать. К десяти часам вечера голова у меня кружилась кругом, но соцработник был, по всей видимости, доволен собеседованием и сообщил нам, что ещё «заскочит» к нам домой, когда Эйдена выпишут из больницы. Я неохотно вышла из палаты Эйдена, чтобы оставить его в покое, и, ускользнув от остальных, раздобыла бутылку воды. Выйдя за двери больницы, я пристроилась на неудобной каменной скамье, не обращая внимания на мелкий дождик, орошающий мне волосы. Они тут же закучерявятся, но мне было все равно.

— Я позвонила Робу.

Я вздрогнула: Соня двигалась бесшумно, словно кошка. Её голос прорезал толщу моих тягостных мыслей, заставив вернуться к реальности.

— Спасибо.

Она села рядом со мной, оставив между нами достаточно места для того, чтобы там разместился ещё один человек, и обхватила себя руками:

— Это точно он. Даже не знаю, радоваться или плакать от того, что ему довелось испытать…

— Знакомое чувство.

— Не сомневаюсь. — Она повернулась ко мне лицом. — Хотелось бы сказать, что это подарок судьбы, но… не могу. Он такой странный… сидит там, почти не шевелится… — Она прикрыла рот рукой. — Он никогда не был таким спокойным. Питер звал его Тарахтелкой. Он нам рассказывал о каждом паучке, о каждом червячке, которого в саду нашёл… Прямо такой мальчик-мальчик!

— Я помню, — кивнула я.

— Роб приедет завтра утром. — Она поёрзала, почувствовав себя не слишком комфортно. — Он взял отгул.

— Здорово. Он нужен Эйдену. Мы все ему нужны.

Соня кивнула и погрызла ноготь на большом пальце.

— Где Эйден будет жить после больницы?

Я с удивлением посмотрела на неё:

— Со мной, разумеется. Я его мать.

Соня подняла руку, словно успокаивая:

— О, конечно, я просто… Ты же в родительском доме больше не живёшь, а я подумала, может, ему будет лучше в знакомом месте, например, у нас в гостинице…

Я жёстко и холодно хохотнула:

— Ни за что. Эйден — мой сын, и он будет жить со мной у меня дома.

— Ладно. — Её губы сжались в одну тонкую линию. — Раз так лучше для Эйдена… Я сейчас думаю только о нём, больше меня ничего не волнует.

— А я что, не думаю?! — Я рефлекторно вскинула голову, глядя на неё в тусклом свечении окружавших нас больничных окон.

— Эмма, я такого не говорила. Просто я понимаю, что у тебя скоро родится ребёнок, а Джейк для Эйдена — совершенно незнакомый человек, не так ли? А вот нас он знает. И Роба, и гостиницу.

— Но рос он не с вами, — сказала я. Как ни противно было признавать, кое-что из сказанного ею имело смысл, но я отогнала эту мысль. Во мне Эйден нуждался гораздо больше, чем в Робе, Соне или Питере. — Я присутствовала в его жизни больше, чем кто-либо другой, я была для него постоянной величиной, пока он не… — Я осеклась, стараясь взять себя в руки. — Понятное дело, сейчас в моей жизни наступили перемены, но именно я его растила, и не имеет значения, где мы будем жить и кто будет жить со мной — я его мать, и он поедет домой со мной. — Я сделала паузу и смахнула случайную слезу. — Если бы там лежал Роб, вы бы позволили кому-нибудь забрать его к себе?

— Нет, ни в коем случае, — вздохнула Соня. — Ты права.

Но в её голосе слышна была нотка несогласия. Она совсем не считала, что я права, но почему — я не понимала.

* * *

Той ночью я уснула прямо на стуле в больничной палате Эйдена. Ума не приложу, как это у меня получилось, ведь стул был, мягко говоря, не самым удобным для этого местом, да и беременный живот не прибавлял удобств. Но тело заставляет сделать то, что ему нужно, а нужно ему было поспать. В двенадцатом часу ночи доктор Шаффер разбудил меня, Джейк накинул на меня пальто, и они вывели меня из палаты. Эйдену нужен отдых, у него был длинный день. Пока я спала, Эйден не сомкнул глаз и смотрел либо на меня, либо в телевизор.

Я думала, что после ночи в собственной постели, горячего душа и нормальной еды — а не того, чем потчевала больничная столовая, — я почувствую себя более-менее по-человечески. Однако после пробуждения на следующий день, в пятницу, я снова была в полубессознательном состоянии, словно находясь в каком-то сказочном мире, и лишь моя неугомонная малышка в животе напомнила, что всё вокруг вполне реально. Эйден действительно жив, его действительно похитили и держали на привязи, как циркового медведя. Каждый раз, когда я думала об этом, у меня начинало противно сосать под ложечкой.

Джейк отпросился в школе и отвёз меня в больницу. Сегодня предстояло сделать рентгеновские снимки и пройти ультразвуковые исследования. Я впервые увидела Эйдена стоящим на ногах, и у меня перехватило дыхание от осознания того, насколько он мал ростом. В его походке была какая-то скованность, будто он не знал, что делать с ногами. Я рискнула пошутить на тему своей смешной в силу беременности походки, но Эйден даже не улыбнулся, хоть я намеренно и пошла вперевалку, изображая из себя человека намного грузнее, чем была на самом деле.

— Мы сегодня хотели бы подвергнуть более углублённому осмотру лодыжку Эйдена, — сказал доктор Шаффер. — Нужно также проверить и некоторые другие кости, а для этого потребуется несколько рентгеновских снимков. Затем возьмём кровь, а потом с ним проведёт некоторое время детский психолог.

По моему телу пробежали десятки маленьких иголочек.

— Я не хочу, чтобы он превратился в объект исследования. Он же не какой-то дикий ребёнок, воспитанный волчьей стаей. Он мой сын, а не просто имя в газете.

— Совершенно с вами согласен! — заверил доктор Шаффер, для солидности склонив голову. — Но я очень надеюсь на помощь психолога. В конце концов, без лечения Эйдена оставлять нельзя.

С этим не поспоришь.

— Могу ли я находиться рядом с ним во время рентгена? — спросила я.

Не успела я получить ответ, как дверь в палату распахнулась, и я резко выдохнула от изумления. Краем глаза я увидела, как Джейк обратил ко мне своё лицо с хмурой гримасой, а я так и осталась стоять, уставившись на вошедшего мужчину. Последний раз я видела Роба почти восемь лет назад — мы обсудили кое-что в те дни, когда Эйден был признан юридически мёртвым, и после того случая контактировали редко. Это ничуть не мешало Соне держать меня в курсе того, как идут его дела в армии, куда он пошёл вскоре после исчезновения Эйдена.

Роб замер, едва переступив порог. Его взгляд целиком сконцентрировался на Эйдене, и я увидела, как заблестели от влаги у него глаза, словно превратившись в стёклышки. Как до этого и я, и Соня, он всё сразу понял. Понял, что это его сын.

— Эйден… — прошептал он.

Мне удалось справиться с дыханием, но сердце отчаянно забилось. Роб был крупным мужчиной и заполнил своей фигурой весь дверной проём. Армия сделала его ещё более мускулистым по сравнению с нашей последней встречей. На нем были сапоги, джинсы и чёрная потёртая кожаная куртка с истрёпанными краями, каштановые волосы были острижены короче обыкновенного, а карие глаза были точь-в-точь как у Эйдена.

— Это он, Роб, — сказала я. — Это правда он.

Мой бывший возлюбленный наконец перевёл взгляд с нашего сына на меня, и по спине у меня сверху донизу пробежали мурашки. В этот момент я поняла, что он чувствует ровно то же, что ощутила я, войдя в эту самую комнату и увидев своего сына восставшим из мёртвых, и это переживание с одинаковой силой воздействовало на наши души. Колени у Роба начали подгибаться, и я бросилась к нему и обхватила руками его плечи. В тот момент я не думала о своих действиях и совершенно позабыла о Джейке, который наверняка чувствовал себя лишним, стоя где-то позади и наблюдая, как жена обнимает другого мужчину. Но что поделать — Джейк понятия не имел, что мы с Робом испытывали в те секунды и почему мне так нужны были объятия Роба. Не успел он и глазом моргнуть, как я уже плакала на плече у Роба, а он на моём, и на какое-то одно самое мимолётное из мгновений у меня возникло ощущение, будто я заново обрела прежнюю семью.

— Мама мне уже всё рассказала, — сказал он, отступая на шаг.

— Всё? — спросила я, вытирая слёзы и откашливаясь.

Он кивнул:

— Я порву выродка в клочья, когда найду!

Я нервно оглянулась на Эйдена.

— Не здесь, Роб, — предостерегла я строгим голосом.

— Да, хорошо. — Он провёл ладонями по лицу. Эйден видел достаточно насилия, и нам не стоило множить его посредством таких слов. Роб наклонился и развёл руки в сторону, двинувшись в сторону сына, который робко стоял рядом с доктором Шаффером в другом конце палаты. — Приветик, приятель, как дела? Помнишь меня? Тебе не нужно ничего говорить, дружище, всё в порядке! Я твой папа, понимаешь? Прости, что не смог вчера приехать. Знаешь, а я теперь на вертолётах летаю! Помнишь, я тебе вертолёт подарил? Он ещё застрял у мамы в волосах, и нам с тобой запретили играть с ним дома, помнишь? — Вспомнив этот случай, он коротко рассмеялся. Я тоже его хорошо запомнила: пропеллер выдрал мне целую прядь! Я слегка покачала головой и поддержала его смех. Я тогда сильно разозлилась на них обоих, но оба смотрели на меня с такими выражениями на лицах, что я вмиг растаяла.

— Эйдену пора идти на рентген, — сказал доктор Шаффер, заставив меня вернуться из прошлого в настоящее.

— Конечно, — сказал Роб и повернулся к Эйдену. — Надо нам тебя подлатать, малыш. Скоро будешь как огурчик! Может, потом купим тебе новый вертолёт, идёт? — Он глянул на меня и заговорщицки прикрыл рот рукой. — Только на этот раз маме не скажем!

Как бы я хотела, чтобы Эйден посмеялся, улыбнулся или хотя бы просто кивнул! Но реакция была нулевой, а на лице у него по-прежнему было пустое и застывшее, как у куклы, выражение. Я обхватила плечи руками и вышла в коридор вслед за доктором и Эйденом. Соня и Питер ждали снаружи и поприветствовали Эйдена нерешительным взмахом рук, когда тот проходил мимо. Этот жест Эйден тоже оставил без всякого внимания. Когда он, смотря совсем в другую сторону, миновал их, Соня нервно поднесла руку к губам и юркнула в объятия Питера, вся словно съёжившись. Мне же казалось, что мы конвоировали сына к месту его казни — столь мрачной была атмосфера.

— Привет, вот наконец-то мы и встретились! — неожиданно сказал Джейк, нарушив тишину чересчур жизнерадостным, учитывая всеобщий настрой, голосом.

— Да, привет, — ответил Роб, едва взглянув на Джейка.

Я вся напряглась при виде залившегося пунцовой краской лица Джейка и протянутой для рукопожатия руки. Мы все вместе, неловко задевая друг друга, пошли по коридору.

— Мне кажется, вы были у меня на уроках по искусству! Яблоко из колючей проволоки. — Уголок его рта изогнулся в саркастической улыбке. — Ага, точно!

— Да, это была моя экзаменационная работа, и вы влепили мне тройбан. Не расщедрились, мягко говоря. А я, между прочим, этой штукой все руки себе разодрал!

— Ну, просто ваша работа показалась мне несколько банальной, — ответил Джейк, пристраивая пальцем очки поближе к переносице.

Роб покачал головой и ничего не сказал, а я плотно сжала губы. Я понимала, почему Джейк почувствовал себя как бы «вне игры», когда мы с Робом стали обниматься в палате, но ему следовало осознать всю сложность ситуации. Вспоминать в такой момент о событиях давно минувших дней, да ещё столь незначительных — это выглядело как-то совсем мелко.

— Итак, мы с Эйденом идём в рентгеновскую лабораторию, и я думаю, что с ним лучше отправиться только одному из вас.

— Я пойду, — сказала я, делая шаг вперёд.

— На самом деле я полагаю, что на этот раз лучше пойти мистеру Хартли. Мы всегда стараемся оберегать беременных женщин от воздействия вредного излучения, да и Эйдену пошло бы на пользу провести немного времени с отцом, — сдержанно и слегка виновато улыбнулся доктор Шаффер.

— Эм, ты не против? — спросил Роб.

— Конечно, — ответила я, но это его близкородственное «Эм» стало для меня некоторым сюрпризом. Я наклонилась, чтобы шепнуть Эйдену: — Я буду ждать здесь, а папа пойдёт с тобой. Не волнуйся, всё будет в порядке.

Сложно было перестать разговаривать с ним так, будто ему всё ещё шесть. А ведь он уже юноша шестнадцати лет от роду, может на законных основаниях вступать в интимные отношения, равно как и жениться и стать отцом. От этой мысли я снова почувствовала приступ дурноты.

— Ему не нравится, когда его трогают, Роб. Но ты всё равно будь с ним рядом, ладно? Я хочу, чтоб ты был рядом, и он знал, что мы его любим.

Роб кивнул и вслед за доктором и сыном вошёл в двустворчатые двери, а мне захотелось упасть на пол прямо тут.

— Да ладно тебе, — сказал Джейк. — Давай пока присядем, чаю выпьем.

Мне хотелось накричать на Джейка за то, что он сказал Робу, но вместо этого я позволила ему положить руку мне на поясницу и увести в сторону. То ли сил ругаться совсем не осталось, то ли мне просто нужен был человек, который покажет мне, куда идти и что делать. Самой справиться с такой умственной задачей у меня бы сейчас не вышло, ибо всё, о чём я способна была думать на тот момент, это о безвольном выражении лица Эйдена.

9

Легче всего было бы представить дело так, что всё моё внимание было сосредоточено на факте возвращении Эйдена в мою жизнь и на том, через что ему довелось пройти за время отсутствия, и в силу этого я едва заметила, как в моей жизни снова появился и Роб, однако это было бы неправдой. Присутствие Роба влияло на меня больше, чем я на тот момент готова был признать, — начать хотя бы с того, что от одного только его вида я испытала некоторое успокоение. Одно время сходство Роба с Эйденом приносило мне только боль, и это стало одной из главных причин его ухода. А теперь я смотрела на него и видела именно такого мужчину, которого я надеялась увидеть в будущем в Эйдене: уверенного в себе, привлекательного и в целом доброжелательного.

Да, у Роба был период бунтарства, и нет, он был не из тех парней, которых ведут домой для знакомства с родителями, но в нём определённо было что-то от творческой личности — хотя всё остальное пространство в нём занимал великий викинг. Он заводился с пол-оборота и, наверное, чувствовал бы себя в том старобытном обществе кровавых сражений и неприкрытой похоти как рыба в воде, но в глубине его души крылись довольно деликатная натура и крепкие понятия о верности. В его присутствии я чувствовала, что нахожусь под надёжной защитой. По крайней мере, так было до тех пор, пока не исчез Эйден.

Мы видели Эйдена друг в друге, и это сводило нас обоих с ума. Поняв, что Эйден утонул во время наводнения, я почувствовала себя так, будто с ним ушла в небытие половина меня, и мне кажется, что Роб ощущал то же самое. Нам бы в этот момент объединиться, сложить вместе наши несчастные половинки и превратить их в одно целое, но… по какой-то причине не вышло. Мы стали друг для друга лишь напоминанием о нашей потере, и в конце концов нам пришлось расстаться. Пары, потерявшие ребёнка, часто разлучаются, и мы стали одной из них.

И вот наш ребёнок снова с нами. Что это означает для нас?

Вот какие мысли роились у меня в голове, пока я со своим мужем Джейком ждала окончания предписанных Эйдену процедур. Джейк вручил мне чашку слабозаваренного чая, и я заставила себя прекратить думать о Робе и сосредоточиться на человеке, находившемся рядом со мной, чью дочь я носила под сердцем, и который вернул меня к жизни в тот момент, когда я была сломлена, а не сбежал. Вот о ком мне следует думать. Вот из-за кого у меня должно ёкать сердце…

— Скорее бы уже всё это закончилось, и мы могли отвезти Эйдена домой, — сказала я, пробуя чай. Он обжёг мне язык, я дёрнулась и стала осторожно дуть над жидкость.

Джейк взял меня за руку и отвёл в больничную столовую. Я испытывала чувство вины за то, что отпустила Эйдена так далеко от себя, но вместе с тем радовалась тому, что смогла улизнуть из этих сурового вида коридоров. Мы сидели за шатким столиком и смотрели, как посетители покупают для своих пожилых родственников кофе в стаканчиках. Уже отчаявшаяся мать из последних сил пыталась урезонить своё чадо, раскрасневшееся и вопящее что есть мочи от недовольства.

— А это вообще правильно? — Джейк скрестил ноги и разгладил ткань брюк. — В смысле вот прямо сейчас? Мы же не знаем, какого рода психологическую травму получил Эйден. Сможем ли мы справиться с ней?

Я уставилась на Джейка, теряясь в попытках найти верные слова, которые могли бы передать, сколь нелепым мне представлялось это соображение. Я его мать — разве мог он нуждаться в ком-либо больше?! Должно быть, я сверлила Джейка столь свирепым взглядом, что он стал запинаться, стараясь пояснить свою мысль:

— Я имею в виду… Эйден… ну, он сейчас требует большого внимания со стороны врачей, и нам нужно быть очень внимательными и следить за тем, чтобы он находился в максимально подходящих для выздоровления условиях. Не просто же так он всё ещё пребывает в состоянии шока и не говорит о том, что с ним случилось, — тому есть веская причина. Давай не будем торопить события и внимательно отнесёмся к словам специалистов. Я имею в виду, что его возвращение домой может даже представлять некую опасность, особенно с учётом скорых родов.

— Ты думаешь, Эйден опасен? — Я потёрла затылок, пытаясь собрать пазл из слов Джейка, насколько позволяло состояние мутного изнеможения. — Он совсем не опасен.

Джейк потянулся и взял мою руку в свою:

— Солнышко, ну сама подумай. Ты не виделась с Эйденом десять лет. Целых десять лет, Эмма! Он уже не тот милый шестилетний ребёнок, которого ты знала. Он уже почти взрослый мужчина, о котором мы ничего не знаем!

Я осторожно высвободила свою руку. Была ли в его словах правда? Может ли Эйден действительно представлять опасность? Когда я увидела его там, на больничной койке, всё, о чём я могла думать, — это мальчишка в красном анораке, целующий меня на прощание на школьной парковке. Быть может, Джейк был прав: я не знаю его, больше не знаю.

— Хорошо, мы не будем торопиться, — промолвила я. — Но я всё-таки хочу, чтобы Эйден вернулся с нами домой. Он имеет право занять своё место в нашей семье. Он мой сын, Джейк! Мой мальчик. Я не уследила за ним, и он прожил десять лет в аду, и теперь я должна сделать всё, чтобы у него была здоровая и счастливая семейная жизнь. А это значит, что он и твой сын тоже, и тебе нужно вести себя, как подобает его отцу.

Джейк резко убрал руку и нахмурился:

— А тебе не кажется, что я уже так себя и веду? Поэтому я тут и распинаюсь…

— Я не… то есть… конечно…

— Ты думаешь, я не готов стать ему папой? Да нет же, Эмма, готов! — Его щёки залились краской, а голос становился всё громче, что было удивительно, потому что говорил Джейк, как правило, довольно тихо. — Ради бога, Эмма, на свете не так уж много мужчин, которым по силам справиться с такой ситуацией! Шутка ли, твой парнишка только что из мёртвых воскрес! — всё более взволнованно говорил он, а я только и могла сидеть и оторопело открывать и закрывать рот. — А ведь у нас всё было идеально. Малышка на подходе, дом с иголочки, полностью готов к новому жильцу. У тебя с работой всё в порядке, меня повысили, я теперь ведущий преподаватель. Всё идеально было! — Он сдвинул очки вверх и потёр глаза.

— Послушай. — Я встала, придвинулась к нему сзади и обняла за плечи. — Всё и будет идеально, просто теперь нас немного больше, чем ожидалось, что тут страшного? С Эйденом, наоборот, будет только лучше. У малышки будет старший брат! — Я погладила его по плечам, осознавая, что произошедшее стало большим стрессом не только для меня, но и для него. Без всякого преувеличения. Так что нужно дать ему немного времени освоиться в новой реальности.

Джейк поднял руки, провёл ими по моим, крепко их сжав, и мы замерли в своеобразном двойном объятии:

— Главное, что ты моя, всё остальное неважно. — Он стал целовать мне руки, живот прижался к спинке стула, и я в который раз почувствовала, как внутри зашевелилась наша малышка. Она так сильно упиралась своими маленькими ножками, что стало больно, и я слегка застонала из-за неудобного положения.

— Похоже, малышка с тобой согласна! — засмеялась я.

Я с некоторым усилием высвободилась из объятий Джейка и вернулась на своё место за столом, попутно пытаясь разобраться в выражении его лица. Он имел слегка насупленный вид, и мне ужасно захотелось заглянуть к нему в голову и выяснить, о чём он думает. Мне представлялось, что там у него темно, холодно и страшно и мысли егодалеки от остального мира, словно у мальчика, одиноко стоящего на вершине заснеженной горы и сопротивляющегося морозному ветру.

— Сколько Роб здесь пробудет? — спросил он. — Ему же нужно обратно в часть?

— Не знаю, — ответила я, снова присаживаясь на стул. — Ему нужно заново знакомиться с Эйденом, а сколько времени это займёт…

— Думаешь, так и надо? — Джейк забарабанил пальцами по поверхности стола.

— Ты о чём?

— Ну, Эйден десять лет терпел адские муки. Теперь всё закончилось, он у нас, видит папу, а потом… — он поднял руки и как-то чересчур картинно пожал плечами, — …отец опять пропадает. То ли в армию вернётся, то ли ещё куда сорвётся в произвольный момент…

— Роб обычно вот так не срывается.

— Но в прошлый раз ровно так и было.

— Нет, в тот раз… — Я осеклась и нахмурилась. А правда, серьёзно ли он был настроен насчёт службы? До исчезновения Эйдена Роб никогда не выказывал ни малейшего желания идти в армию, шатаясь без дела и время от времени подрабатывая то в родительской гостинице, то каменщиком на местных стройках.

— Что, по-другому было? Да уж, по-другому: ты сына потеряла, а он тебя бросил именно тогда, когда тебе так нужна была поддержка. Знаешь, я иногда думаю: память у тебя девичья. Совсем забыла, как всё было хреново.

— Я не забыла, уж поверь. — Куда там! Я отвела глаза, отгоняя мысли о том времени и обречённо уставившись на стакан с чаем. Как бы я хотела, чтобы все эти воспоминания просто исчезли, сгинули раз и навсегда в какой-нибудь чёрной дыре!

— Я тогда привёл тебя в чувство, Эмма.

— Знаю.

— Только не подумай, что я о чём-то жалею. Ну правда, твоё появление — это лучшее событие в моей жизни! Серьёзно.

— Ну видишь, так уж случилось, что я появилась не одна, — сказала я. — Со мной воскресший сын. Так уж у меня жизнь повернулась. — Я почувствовала, как во мне зреет приступ какого-то маниакального смеха, грозя вот-вот прорваться наружу, но мне всё же удалось взять себя в руки. Я взглянула на двух пожилых женщин, помешивавших ложечками чай. Сейчас не время и не место терять над собой контроль.

Он вздохнул, протянул руки и снова стиснул мне пальцы:

— Я люблю тебя больше всего на свете. Ты, наша малышка, а теперь и Эйден — это моя семья, а моей семье никто не посмеет причинить вред.

10

Эйден вышел из рентгеновского отделения с уже привычным пустым выражением на лице. Ну а что ещё я надеялась увидеть?! Слёзы? Глупую улыбку во весь рот? Хиханьки? Я перевела взгляд на Роба: вид его был мрачен.

— Ну, как мой храбрец? — поинтересовалась я, и мне самой стало не по себе от своего нарочито бодрого, неестественно радостного голоса. Да и вообще, как-то чересчур покровительственно вышло. Глядя то на одного, то на другого, я нервно потёрла ладони: дурацкая привычка, которая появилась с исчезновением Эйдена.

— Он молодцом! — ответил доктор Шаффер.

Вот только Роб не спешил посмотреть мне в глаза, и от волнения в животе возникло нехорошее чувство. На минуту все замолчали, стоя посреди стерильного больничного коридора неудобной кучкой, которую проходящие мимо вынуждены были огибать. Ненавижу такое молчание. Мне так хотелось, чтобы сын сказал хоть что-нибудь, и хотя я изо всех сил старалась сохранять терпение, внутри меня уже начинало большими тяжёлыми каплями растекаться отчаяние.

— Мы сейчас отведём его обратно в палату, там ему уже привычно и хорошо, а потом ещё кое-что с вами обсудим, — сказал доктор, и от его интонации по коже поползли жуткие тягучие мурашки.

Оставив Эйден в палате, доктор Шаффер вывел нас в коридор и деловым, профессиональным голосом рассказал о результатах рентгеновского исследования:

— Снимки подтвердили то, что я и ожидал увидеть. На латеральной лодыжке присутствует давняя линия перелома, но этот перелом зажил весьма удачно. Мне представляется, что данную травму, скорее всего, целенаправленно лечили.

— В больнице? — спросила я.

— Трудно сказать, не зная, в каком состоянии нога была вначале. Возможно, похититель Эйдена лечил его самостоятельно, но наверняка утверждать не могу.

— И как всё это может сказаться в будущем? — спросила я.

— Он может испытывать некоторую скованность движений в лодыжке, что может проявляться в виде небольшой хромоты.

Я прижала основания ладоней к глазам, стараясь не думать об Эйдене, томящемся в клетке на цепи, словно собака, и страдающем от боли в сломанной лодыжке. Почему он сломал ногу — пытался бежать? Или это дело рук похитителя? Давали ли ему таблетки от боли? Хотелось порвать все ниточки, связывающие этого столько пережившего мальчика в больничной палате с тем ребёнком, которого я родила и растила, но не получалось.

— Это всё, что вы обнаружили? — спросила я. — Других переломов нет? — Бил ли он его? Сколько раз он насиловал и избивал моего мальчика?

— Нет, — обрадовал доктор Шаффер. — Понимаю, что, учитывая обстоятельства, на хорошую новость это мало похоже, но я думаю, что нам следует воспринимать это именно так. Перелом лодыжки — наиболее серьёзная из его травм.

Что ж, по крайней мере его не били до такой степени, чтобы ломать кости, хотя никто не знает, сколько на его теле было синяков. Никто не мешал похитителю снова и снова упражняться кулаками на неокрепшей плоти моего сына, причиняя ему боль и заставляя кричать. Это было более чем вероятно, не стоит об этом забывать. Теперь я находилась в реальности, в которой новость о том, что у моего сына по милости похитителя-садиста была лишь одна сломанная кость, была хорошей новостью.

Доктор Шаффер сообщил, что после того, как Эйден отдохнёт, с нами всеми поработает детский психолог, и удалился, оставив нас ждать у палаты в коридоре.

— Как там всё прошло, Роб? — спросила я, как только доктор отошёл подальше.

— Да никак, — сказал он, пожав плечами. — Эйден не издал ни звука. Он вообще ни на что не реагировал, только слегка вздрогнул, когда почувствовал прикосновение, а в остальном ничего — ни слёз, ни крика. — Сжав челюсти, он упёр кулак в стену. — У меня, блин, в голове не укладывается… Какой-то козёл посадил моего сына со сломанной лодыжкой на цепь и так и оставил! Грёбаный…

Прошедшая мимо медсестра, взглянув на Роба, который всё ещё пытался продавить стену костяшками пальцев, многозначительно приподняла бровь, и мне пришлось адресовать ей короткую примирительную улыбку.

— Эй, — сказала я, кладя руку Робу на плечо. — Ты давайка держись. Не время психовать. Нам всем тяжело, но ради Эйдена нужно быть сильными!

Роб вздохнул и уткнулся лбом в стену. Он всегда выражал свои чувства с размахом, немного театрально, хотя на этот раз, пожалуй, преувеличения тут не было. Ни в одной пьесе не пропишешь тех эмоций, что обрушились на нас за последние два дня.

— Прости, я просто…

— Я знаю. — Я слегка потёрла его по плечу, стараясь не обращать внимания на то, как Джейк наблюдал за мной. — Давай потихоньку. Мы здесь ради Эйдена. Он придёт в себя, Роб, я знаю точно! Всё это временно. — Сказав это, я попыталась сглотнуть, но не смогла: в горле было сухо, как в пустыне. Глаза болели, и по всему телу разлилась усталость: я была слишком измотана, чтобы самой в это верить.

* * *

После обеда в больницу приехал инспектор Стивенсон. На лице он нёс то каменное выражение, какое обычно служит аккомпанементом плохими новостями.

— Эти стервятники уже тут как тут. Журналюги пронюхали, что в лесу кого-то искали, так что в скорости кто-нибудь из свидетелей доложит им о встрече с Эйденом, это лишь вопрос времени. Мы велели им ни с кем не разговаривать об этом, но подобные вещи никогда не удаётся сохранить в тайне.

— В лесу что-нибудь нашли? — На журналистов мне было наплевать, а вот справедливости в отношении Эйдена очень хотелось.

— В ту ночь, когда Эйден выбрался на дорогу и наткнулся на людей, сильно лило, — покачал головой Стивенсон. — Все следы смыло. Мы взяли собак-ищеек, дали им понюхать одежду, которая была на нём, но они довольно быстро потеряли след. У меня достаточно людей, чтобы прочесать весь лес. Что-нибудь да найдём, просто на это может уйти больше времени, чем хотелось бы.

— Долбаная пресса, — пробормотал Джейк. — Если новости попадут в их лапы, эта история будет на первой полосе во всех газетах. Это же будет просто кошмар! Неужели ничего нельзя сделать?!

Стивенсон покачал головой:

— Такие истории всегда выходят наружу. Десять лет назад гибель Эйдена наделала много шума, так что его «воскрешение» станет настоящей сенсацией. Я понимаю, что за это время вам пришлось пройти через настоящий ад, но как бы ни неприятно мне было это говорить, вам нужно собраться с духом. На этот раз будет ещё труднее.

По крайней мере с полминуты мы провели в полном молчании. Наверное, все мы по-своему задумались над тем, как изменится наш мир, как только пресса нападёт на след истории о возвращении Эйдена из небытия. Сегодня, вероятно, последний день, когда Эйден нужен только нам, и уже завтра СМИ могут сесть на хвост и лишить нас покоя что днём, что ночью. Мы провели этот день, сидя в палате рядом с ним, в то время как он равнодушно позволял врачам и медсёстрам тыкать в себя пальцами и колоть иглами. В какой-то момент, когда у него брали кровь, я даже решилась на то, чтобы взять его за руку, и силилась не вздрогнуть, когда игла пронзила ему кожу. На его долю выпали испытания много хуже, и в те ужасные времена меня рядом не было.

Детским психологом оказалась женщина лет сорока с небольшим в свободной одежде: длинной фиолетовой юбке и шали, наброшенной на плечи, которые дополняли массивные ботинки, похожие на сабо. Её внешний вид был не особенно похож на деловой, однако её присутствие сразу как-то успокаивало, будто в гости пришла любимая тётушка. Голос её звучал мягко и спокойно, но вместе с тем вполне чётко.

— Привет, Эйден! Меня зовут Кэти, я пришла спросить тебя кое о чём и вообще посмотреть, как у тебя дела. Не возражаешь?

Эйден молчал.

— Эээ… а доктор Шаффер разве не предупредил вас о том, в каком состоянии сейчас Эйден? — осторожно поинтересовалась я.

Кэти, представившаяся мне доктором Фостер, кивнула и улыбнулась:

— Предупредил. Всё нормально. С Эйденом мы никуда спешить не будем. — Она снова повернулась к нему. Утром я успела купить Эйдену кое-какие новые вещи, и на нём были джинсы и простой синий джемпер. Я хотела купить что-то модное, чему бы порадовался обычный подросток, но понятия не имела, что сейчас носят шестнадцатилетние. Когда мне было шестнадцать, я носила только чёрное. Папа был не в восторге от длины моей юбки и густого слоя подводки вокруг глаз, мама же просто молчала и закатывала глаза, но мне почему-то казалось, что Эйдену сейчас ещё вряд ли было бы интересно поднимать против меня восстание.

Эйден тихо сидел за маленьким столиком в углу палаты. Доктор Фостер присела к нему за стол, расположившись ровно напротив, и извлекла из сумки блокнот и ручку.

— Эйден, хочешь что-нибудь написать или нарисовать?

Я с любопытством наблюдала, как доктор Фостер положила блокнот с ручкой на стол и подтолкнула их к Эйдену. Я нервно потёрла одну руку другой, очень надеясь на то, что он возьмётся за ручку — если бы он только мог общаться с нами хоть как-то, пускай даже в самом ограниченном виде, это уже было бы что-то! Это было бы просто прекрасно!

Эйден вперил взгляд в блокнот, но и пальцем не пошевелил, не говоря о том, чтобы взять ручку в руку. Стоя между Робом и Джейком, я закусила нижнюю губу. Инспектор Стивенсон отбыл в участок, чтобы возобновить работу над делом, оставив нас на попечении двух сотрудников по связям с семьёй^[466], которые остались ждать в коридоре, чтобы не создавать толкучку. Звали их Дениз и Маркус. Доктор Шаффер совершал обход во вверенном ему отделении: мы могли сколько угодно думать, что Эйден единственный ребёнок в мире, но это было далеко не так. Он даже не был единственным ребёнком в мире, на долю которого выпали подобные страдания.

— Как насчёт нарисовать нам что-нибудь интересное? — продолжила доктор Фостер. — Неважно, что — просто что в голову придёт.

Он не отрывал взгляда от ручки и бумаги, а я представила себе, будто он и правда хочет взять ручку. Я снова потёрла руки, надеясь и молясь, чтобы он сделал это. Он наклонился вперёд, и я стала клониться вперёд вместе с ним, едва не шагнув в направлении стола, но успела сдержаться и подалась назад, чтобы не лезть им на глаза. Кто угодно смутится, когда все вот так на него смотрят, но я всё равно никогда в жизни не позволила бы психологу остаться в палате с сыном без моего присутствия.

И тут вдруг он ловко и проворно схватил ручку и притянул блокнот к себе. Я выдохнула, только в этот момент осознав, что до этого стояла, затаив дыхание, и доктор Фостер посмотрела на меня с робкой, но оптимистической улыбкой. Может, Эйден в состоянии что-то написать? До похищения он был хорошо развит для своих шести, однако я понятия не имела, чему его учили и учили ли вообще в течение всего этого времени. Было ли у него там что почитать? Может, он даже вёл дневник… Я сжала веки и снова открыла глаза: Эйден что-то рисовал в блокноте.

Я посмотрела на Роба, потом на Джейка, грудная клетка у меня ходила ходуном. Это хорошо, это точно хорошо! Наконец-то шаг в нужном направлении! Но сколько ещё ждать, пока он сможет говорить… Пока сможет рассказать нам, что с ним случилось. Тогда мы найдём похитителя и засадим его за решётку — если, правда, я до этого его лично не придушу. Эх, если б не эти законы… Я тряхнула головой, отгоняя чёрные мысли, и только один вопрос продолжил мучать меня: а смогла бы я?

Пока Эйден водил ручкой по бумаге, я боролась с сильнейшим желанием подойти поближе и заглянуть через плечо, но нужно было дать Эйдену спокойно выразить свои чувства. Он носил внутри себя страшную историю, которую ему однажды придётся рассказать миру. Нельзя на него давить, думала я про себя.

Рука Эйдена двигалась всё медленнее, пока совсем не замерла. Я стояла недостаточно близко, чтобы увидеть, что он нарисовал, но я заметила, что он довольно быстро водил кулачком с зажатой в нём ручкой от одного края листа к другому.

— Прекрасно, Эйден! — сказала доктор Фостер, когда Эйден толкнул блокнот к ней. — Что же ты нарисовал? Это место, где ты был?

У меня замерло сердце, но на лице Эйдена не дрогнул ни один мускул: его выражение оставалось столь же спокойным и безучастным, как и всегда.

— Покажем твоей маме? — спросила доктор Фостер.

Он, конечно же, не ответил, но я всё равно шагнула к столу. С бледным как полотно лицом доктор Фостер вырвала лист из блокнота и показала его мне. Лист был почти полностью заполнен одинаковыми неряшливыми чёрными каракулями, сделанными яростно впивавшейся в бумагу ручкой.

11

Мне хотелось как следует наподдать самой себе за то, что не додумалась сразу дать Эйдену ручку и бумагу, ещё до прихода психолога, ведь в нём с рождения была сильна визуальная составляющая. В детстве он не любил книжки-раскраски, зато обожал писать или рисовать на чистых листах бумаги. Когда ему было четыре, я купила первый акварельный набор. В Бишоптауне-на-Узе множество мест, которые как нельзя лучше подходят для того, чтобы молодые мамочки со своими чадами, вооружённые наборами для рисования, вели там свои художественные изыскания. Мы отыскали огромный дуб, который превратился в резиденцию сказочного короля-плохиша, и Эйден пририсовывал к толстому коричневому стволу оранжевые и красные листья. На берегу Узы можно было запросто представить себе цунами, и я изображала маленькие фигурки сёрферов, катящиеся по его голубым волнам. Эйден любил рисовать разными красками. Он копировал картинки из своих любимых комиксов, производя на свет свои собственные чумазые версии Супермена и Человека-паука.

Он рос с родителями, которые любили искусство и сами с удовольствием рисовали хоть карандашом, хоть кисточкой. И, конечно же, сейчас ему нужна была эта возможность выпустить наружу то, что накопилось внутри. Однако рисунок, родившийся в больничной палате, был совсем не похож на рисунки Эйдена. Он состоял из колючих и резких линий, на которые даже смотреть было больно. Доктор Фостер отдала мне его, и пока мы ехали из больницы домой, я достала листок с каракулями и рассматривала его, водя пальцем по жёстким линиям.

Каких-либо узнаваемых фигур на рисунке не было. На нём не было ровным счётом ничего, что могло бы дать хоть какую-то зацепку в расследовании. Эйден не подарил нам ни милой зарисовки с изображением своей тюрьмы, ни карты, по которой можно было бы определить место в лесу, из которого он выбрался. В его рисунке не было ничего, кроме боли и гнева, и чтобы это понять, не нужно быть психотерапевтом. При этом у меня появилось стойкое ощущение, что с доктором Фостер стоит встретиться снова, поэтому мы договорились о нескольких консультациях в течение ближайших нескольких недель. Я была очень благодарна ей за то, что она, поколдовав над своим плотным рабочим графиком, сумела уделить Эйдену первоочередное внимание, отчасти пожертвовав удобством других клиентов.

На следующий день доктор Шаффер сообщил, что держать Эйдена в больнице больше нет особого смысла. Других повреждений, кроме давней травмы лодыжки, не обнаружили, и несмотря на некоторую задержку в физическом развитии, здоровье у него было в целом в порядке. Завтра предстояло забирать его домой.

Я не успела заметить, как прошла та суббота: я помчалась домой, застелила кровать в свободной комнате и принесла ту единственную мягкую игрушку, которую я позволила себе оставить после признания сына погибшим. Это был маленький плюшевый дракон с красными чешуйками, которые начинали переливаться, когда на них падал свет. Мама подарила его Эйдену ещё в младенчестве в знак его валлийского происхождения^[467]. Я положила его на подушку и накрыла одеялом таким образом, будто его только что уложили спать. Глупо, но я всегда так делала, когда Эйден был совсем маленьким. Потом я достала из магазинных сумок, разбросанных по комнате, новую одежду и разложила её по ящикам и шкафам. Бедный Джейк! Он дал мне свою кредитку, а я слегка вышла за рамки, пытаясь как-то наверстать упущенное и компенсировать десять лет страданий Эйдена дорогими джинсами.

В довершение всего я откопала пару его давних рисунков и повесила их на стену, но через некоторое время, подумав хорошенько, убрала восвояси: Эйден больше не маленький мальчик. Впрочем, дракона я оставила — так нужно. В детстве он никогда не ложился без него, и ему лучше знать о том, что я об этом помнила.

Как только я проснулась на следующее утро и подумала о том, что сегодня я заберу моего сыночка домой, меня охватила нервная дрожь. Воскресенье, у Джейка, разумеется, выходной, но я попросила его ради спокойствия Эйдена во время переезда позволить нам с сыном побыть в этот день наедине. Он согласился, стремясь сделать всё только так, как было лучше для Эйдена, и, мне кажется, ещё и испытывая лёгкое чувство вины за своё поведение в больнице.

Роб заехал за мной на машине отца, и мы направились в больницу, посчитав, что брать с собой Соню и Питера было бы уже слишком. Мы хотели сделать всё максимально быстро и тихо. Где-то рядом шныряли репортёры, угрожая наброситься на нас, как только узнают о происшествии, — в этом не было никаких сомнений. Много ли их набежит и когда — этого мы не знали, но, образно говоря, топор над нами уже занесли.

— Готова? — спросил Роб, когда я защёлкнула ремень безопасности.

— А ты? — ответила я вопросом на вопрос.

Он закатал рукава рубашки, и я заметила татуировку у него на руке, выглядывающую из-под рукава. Это было что-то чёрное, с небольшим хвостиком, петлями спускающимся вниз.

— Дракон? — спросила я.

— Как у Эйдена, — ответил он.

— Я нашла его и положила ему на кровать.

— Он всегда спал с ним, — вспомнил Роб.

— Ага. — Я зажала пальцами краешки глаз, изо всех сил стараясь остановить навернувшиеся слёзы. — Нет, я не готова. Но я не собираюсь это демонстрировать. Ни за что.

— Всё нормально, Эм. Ты всё делаешь правильно. Чёрт, да ты вообще молодец, не то что я. У тебя ещё и… — Он бросил взгляд на мой живот.

— Ребёнок? Не стесняйся, говори прямо, ты её не сглазишь.

— Её? Так у Эйдена будет сестрёнка! Замечательно. Для него это просто супер!

— Надеюсь.

Остаток пути Роб хранил молчание, а я терялась в догадках, что у него на уме, но в итоге мне это надоело, и я стала думать об Эйдене. Когда мы заняли место на больничной парковке, под ложечкой у меня противно засосало. Было начало октября, и листья старых платановых деревьев, окаймлявших мощёную площадку, постепенно окрашивались в янтарно-золотые оттенки. Приземистый туман размывал яркие осенние краски и сглаживал очертания припаркованных машин, а дворники скрипели по лобовому стеклу, размазывая по нему моросящий дождь и оставляя на стекле молочные полосы.

— Ну и как он? — спросил Роб, расстёгивая ремень безопасности.

Я посмотрела на него, будто спрашивая: «Кто?» Пока Эйден находился в больнице, я успела провести какое-то время с Робом и уже сильно не напрягалась в его присутствии. Я прекрасно помнила, как сотни раз вот так смотрела на Роба, когда мы были вместе — он постоянно испытывал моё терпение, но в былые времена я скорее воспринимала это как нечто интригующее.

— Хьюитт.

— Поддерживает, — сказала я. — Он надёжный. Хороший муж и будет прекрасным папой.

— Видать, лучше, чем я.

— Перестань, прошу тебя, — прохрипела я, борясь с дверью Форда. — Какое это имеет значение? Повзрослей уже, Роб! Ты ушёл, мне надо было жить дальше. Я вполне счастлива, понял? Что сделано, то сделано, и не стоит в этом ковыряться. Никакого смысла нет. Сейчас значение имеет только Эйден. — Я оставила дверную ручку в покое и вздохнула. — Так что, мне на тебя рассчитывать? Ты сможешь покончить с этими своими несчастными заморочками и вести себя как мужчина? И как отец? Просто если нет, то будь добр, заводи машину и уезжай отсюда прямо сейчас и больше никогда не появляйся в жизни Эйдена. Ему нужна стабильность, ему нужна любовь, и это не та ситуация, когда можно или-или. Мне нужно, чтобы ты мог обеспечить ему и то, и другое.

Роб поднял руки, изображая капитуляцию:

— Ладно, ладно. Хорошо, понял. Я знаю, что именно это ему и нужно от меня. Так и буду себя вести, ради вас обоих. Обещаю.

От его заверений мне стало немного легче, будто с моей груди сняли часть груза, не дававшего нормально дышать. Кто мог знать, что больше всего мне нужно было услышать его слова о том, что он будет помогать?! Видимо, я взвалила на себя слишком много, и это бремя стало меня душить.

Выбравшись из машины, я в полной мере ощутила, что воздух был буквально пронизан моросью, а крепкие порывы ветра заставляли шуршать листья каштанов. Сент-Майклз была небольшой больницей и располагалась в богатом районе, но, тем не менее, имела типичный для подобных заведений унылый антураж со своим фасадом, выкрашенным грязно-бежевой краской, и поросшей мхом лестницей, ведущей к главному входу. Борясь с пробирающим холодом, я укрыла шею отворотами шерстяного кардигана.

Мы прошли знакомым путём в отделение и обменялись любезностями с доктором Шаффером. Сотрудники по связям с семьёй, присланные из полиции, уже нас поджидали. Констебль Дениз Эллис была невысокой, но крепко сбитой женщиной афро-карибского происхождения, а констебль Маркус Хоторн — долговязым мужчиной с бледным лицом и тусклыми рыжими волосами. Я бы, честно говоря, предпочла и дальше общаться с инспектором Стивенсоном, однако эти двое оказались вполне учтивыми и знающими своё дело полицейскими, которые ни разу не повысили голос и не упустили возможность предложить нам чашку чая или кофе.

Войдя в палату Эйдена, мы обнаружили его стоящим у окна и неподвижно смотрящим на улицу. На нём были джинсы и полосатый джемпер, которые я до этого завезла в больницу; волосы так и не подстригли, и они уже касались плеч, спадая беспорядочными прядями. Глаза слегка покраснели, но это вряд ли было от слёз — скорее, он плохо спал ночью. Я могла лишь надеяться, что во сне его не мучали кошмары, хотя была практически уверена, что без них не обходилось.

— Ну что, готов? — Я снова включила бодрый и радостный голос, хоть и звучал он довольно принуждённо, напоминая дурацких лучезарных светловолосых ведущих на детском канале с вечной улыбкой на лицах.

Эйден отлип от окна и, не проронив ни слова, подошёл ко мне. Он не только молчал, он даже не поднял на меня глаз, но, по крайней мере, приблизился — для начала неплохо. Он хотя бы признал моё существование — уже лучше, чем ничего.

— Нам пора, приятель! — сказал Роб. — Так что тебе самое время попрощаться с доктором Шаффером и всеми остальными. Едем домой! Мама говорит, Ореховый Дракон тебя уже заждался!

Я уж почти и забыла про это! Эйден настоял на том, чтобы его игрушку звали Ореховым Драконом и никак иначе. Мама обожала Уолнат Уипс^[468], а я постоянно поддразнивала её на тему пристрастия к грецким орехам, и связь бабушки с орехами каким-то образом прочно засела у Эйдена в голове. Услышав подзабытое имя, сознание отреагировало бурей эмоций, которые, словно вырвавшись из клетки, фейерверком прошлись по всему телу, до самых кончиков пальцев. Это что-то из прошлого, из того замечательного, счастливого времени.

Мы пошли по больничным закоулкам к выходу и дальше к машине, и Эйден молча следовал за нами. Он ступал очень тихо, хотя походка была всё ещё неуклюжей. Джинсы и джемпер, которые я ему купила, были вообще-то для ребёнка поменьше возрастом, но они всё равно на нём болтались. Для того, чтобы нарастить мускулы, доктор Шаффер рекомендовал давать ему побольше еды, богатой протеином, типа курицы и рыбы.

Мне очень хотелось взять его за руку, но я сдерживала свой порыв, памятуя о том, как сильно ему не нравятся любые прикосновения. Вместо этого я приспособилась к его шагу, чтобы идти в ногу, и мы все вместе вышли из дверей больницы, миновав десятки любопытных глаз. Весь персонал, встречавшийся нам на пути, бросал свои занятия, дабы поглазеть на мальчика, воскресшего из мёртвых, из каждой палаты выглядывали пациенты и пришедшие к ним родственники. И чем ближе мы подходили к главному входу, тем больше разрасталось у меня внутри чувство страха. Я взглянула на Дениз и увидела, с какой силой сжаты у неё зубы — она чувствовала то же самое.

Всё ясно: слухи вырвались на свободу.

Если уж персонал больницы и пациенты были в курсе, кто такой Эйден, то это могло значить лишь одно: сплетни о невероятном появлении Эйдена начали циркулировать в обществе. Насколько широко они успели расползтись, интересно?

Не успели мы отойти и двух-трёх шагов от стеклянных дверей, как путь нам преградил жилистый мужчина с крючковатым носом:

— Мэтью Грей из «Йоркшир Пост». Это Эйден Прайс?

Маркус шагнул вперёд, прикрывая Эйдена от бесцеремонного репортёра, а Дениз прошептала мне на ухо:

— Ничего не говорите.

Мы с Робом опустили головы и двинулись дальше, мягко придерживая Эйдена, однако репортёр быстро обошёл Маркуса сбоку и подскочил прямо к Эйдену:

— Ты Эйден Прайс?

— Отойди от него! — сказала я сквозь зубы и всё-таки взяла Эйдена за руку. Оттянув его от репортёра, я с колотящимся сердцем и тяжестью в груди устремилась к машине.

На первый раз только один. В следующий раз их будет целая толпа.

12

Как только мы вошли в дом, констебль Дениз Эллис включила чайник.

— Скоро они разузнают, где вы живёте, — предостерегла она. — Они не имеют права заходить к вам на участок, но будут непременно болтаться со своими камерами за забором. Но мы, конечно, постараемся сделать всё, чтобы они держались подальше. Возможно, вам стоит нанять адвоката или кого-нибудь, у кого есть выход на прессу и кто может помочь в этой ситуации.

Мне совершенно не хотелось заниматься всем этим. Эйден едва успел снять обувь — не зная, сможет ли он справиться со шнурками, я купила ему кроссовки на липучках, чтобы не ставить его в неудобное положение. Мы неловко толпились на кухне, и в голову мне лезли лишь мысли о том, что констебль Эллис вынула из чашки чайный пакетик и плюхнула его на дорогущий боковой столик из ясеня, на котором запросто может остаться пятно, а констебль Хоторн до сих пор не снял ботинки.

— Думаете, без этого не обойтись? — спросила я. Руки мои снова принялись за своё: одна яростно тёрла другую. — Это же, наверно, дорого?

Дениз добавила в чай молока:

— Да, но по идее вы и заработать можете очень неплохо, знаете ли. Можно устроить кучу интервью газетам, телеканалам и так далее — они всегда хорошо платят, а вам всё равно лучше рассказать обо всём. — Она перестала болтать ложкой в чашке и посмотрела на меня. — Только никаких интервью до окончания расследования! Общаться с прессой можно начинать только после того, как похититель окажется за решёткой.

— Рассказать обо всём способен только Эйден.

— Я знаю, но пресса будет охотиться именно за вами. Мы можем лишь, если вы пожелаете, выпустить обращение с просьбой не беспокоить вашу семью в этот трудный период. Сама по себе такая просьба эффекта никогда не даёт, однако в том случае, если кто-то перейдёт черту — вы их предупреждали.

Она передала мне чашку чая, горячего настолько, что мне пришлось дуть на него, чтобы немного охладить.

— Им лучше оставить Эйдена в покое, — отрезал Роб. — Какое у них право к нему лезть? Он же несовершеннолетний! Он ребёнок!

— Проблема в том, — сказал Маркус, — что они уже знают, кто такой Эйден. Мы старались не допустить попадания его имени в газеты, но во время наводнения оно всё-таки всплыло. В общем, Эйдена теперь каждая собака знает.

У меня замерло сердце. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы после всего пережитого Эйден наконец обрёл нормальный дом, где он был бы счастлив. Но он уже стал знаменитостью, причём сам об этом даже не догадывался.

— В любом случае, мы поможем разобраться со всеми проблемами! — Дениз попыталась успокоить нас своей улыбкой, но ни Роб, ни я не смогли улыбнуться ей в ответ.

Пока мы показывали Эйдену его новый дом, чай на столе совсем остыл. Эйден покорно ходил за нами, переставляя словно закостенелые ноги маленькими шажками, а я в какой-то момент обнаружила, что говорю уже всякие бессвязные глупости, лишь бы только не дать тишине взять верх:

— Ковры выбирал Джейк, он любит белый с кремовым. Он хороший! Ты скоро с ним познакомишься поближе, просто я подумала, что сначала тебе будет спокойнее здесь осмотреться. Но Джейк скоро вернётся! У него сейчас дела, а потом он ещё зайдёт купить нам продуктов. Так что не переживай, у нас тут скоро всё будет забито под завязку, у тебя будет всё что пожелаешь, как в лучших домах!

— Что будет, если в этом доме кто-нибудь что-нибудь прольёт?! — Роб саркастически приподнял бровь, блуждая глазами по роскошным кремовым покрывалам, укрывавшим диваны. Я решила пропустить его слова мимо ушей.

— А вот моя картина. Джейк решил, что она будет хорошо смотреться на стене. — Я жестом показала на большое полотно в абстрактном стиле, укреплённом на стене коридора. Написала я её вскоре после наводнения, выплеснув всю свою боль на холст, где красные вихри переходили в синие, однако Джейк настоял на том, чтобы выставить её на обозрение. Он объявил, что в жизни не видел более потрясающего произведения, и я не могла устоять перед его восхищённой улыбкой и со временем, глядя на картину, я стала видеть эту улыбку, а не красную куртку Эйдена в синей воде. Теперь, когда Эйден вернулся, я, возможно, рассмотрю в этом цветном водовороте что-нибудь ещё.

— Красиво, Эм! — прокомментировал Роб.

Я никогда не показывала ему эту картину, храня её чисто для себя. Первым человеком, увидевшим её, был Джейк — это случилось после того, как однажды он обнаружил меня с вымазанными красным руками и ножом, зажатым в одной из них, и опустился на пол рядом с кучей разодранных в клочья холстов.

— Ладно, а вот здесь у нас слева — нижняя уборная, — продолжила я, отвернувшись от Роба, чтобы скрыть красные пятна, которые пошли у меня по щекам.

— «Нижняя уборная»? Боже, сколько пафоса!

Я посмотрела на Роба, закатив глаза. Нет, у его родителей тоже был очень милый дом, но сам он был эдаким «снобом наоборот». Когда мы были подростками, это было прикольно, мне нравились эти его бунтарские проявления и то, как он пытался противостоять воспитанию в духе благообразного среднего класса, но теперь всё это выглядело каким-то неуместным юношеским максимализмом.

— Да не, ты не подумай, в принципе всё нормально, — поспешно добавил Роб, почувствовав моё раздражение.

— А наверху, на втором этаже — твоя комната и наша с Джейком спальня. Там тоже есть и ванная, и туалет. — Я уже поднялась по лестнице на пару ступенек и тут оглянулась и увидела, что Эйден замер на месте. — Всё в порядке, не торопись!

Я переглянулась с Робом. К чаю, который заварила мне Дениз, присоединился у меня в животе тяжкий груз тревоги: я ведь до сих пор и не думала об этом. Я видела, как неловко ходит Эйден, и понимала, что в течение десяти лет, проведённых в плену, у него не было особой возможности активно двигаться, но я совершенно упустила из виду, что он, вероятно, и по лестнице долгие годы не ходил. В такие моменты я в полной мере осознавала, каковы травматические последствия пребывания Эйдена в заложниках. Вот оно, наглядное свидетельство того, через что ему довелось пройти, что ему пришлось пережить. Вот это самое — ему трудно даже просто подняться по лестнице. Любой шестнадцатилетний пацан взлетел бы вверх за две секунды, перепрыгивая через ступеньку — я это сама регулярно наблюдала в школе, где дети постоянно носятся вверх-вниз по лестнице и отвечают дежурным «Извините, мисс!», когда, как обычно, пытаешься сделать им внушение на сей счёт.

Эйден по-прежнему стоял у лестницы, гипнотизируя взглядом нижнюю ступеньку. Я спустилась к нему и нерешительно взяла его руку в свою.

— Ну давай, тихонечко, по шажочку! — Мягко, но решительно я уговорила его преодолеть первые несколько ступенек. Кожа у него на лбу, на котором проступили капельки пота, вся сморщилась от напряжения, но уже после первых нескольких шагов он приноровился, дело пошло лучше, и я отпустила его руку.

Роб ждал нас наверху со сложенными на груди руками и губами, сжатыми в тонкую тугую линию. Я знала, о чём он думал. Он думал о том, что следует сделать с человеком, похитившим нашего сына.

— Сюда, Эйден. — Меня уже начинало тошнить от звука собственного голоса, потому что из-под лака весёлых и жизнерадостных интонаций со всей очевидностью проступали трещины моего беспокойства. На самом деле я говорила как слабый, больной человек, который готов был в любой момент разрыдаться, но изо всех сил сдерживался. В какой-то степени я даже хотела, чтобы Эйден остался в больнице, и мне не пришлось бы видеть застывшее выражение его лица: здесь, дома, от него становилось ещё печальнее. В больнице и так полно грустных, тусклых лиц, но дома-то все должны быть счастливы. Вынося за скобки случающиеся порой конфликты и разногласия, дом должен полниться улыбками на лицах и смехом, а не жутковатым молчанием пострадавших душ. — Вот твоя комната. Надеюсь, она тебе понравится. Смотри, я разложила по ящикам кое-какую одежду, кое-что повесила в шкаф, вот тут джинсы, а здесь нижнее бельё. Полотенца в шкафчике в коридоре. И… наверно, это глупо, но… вот Ореховый Дракон. — Я вытащила дракона из его укрытия и торжественно показала Эйдену, будто какую-то драгоценную старую вещицу. Эйден смотрел, но никак не реагировал.

— Да ладно, приятель, неужто ты забыл Орехового Дракона?! — удивился Роб. — Ты же всегда с ним спал!

— Папа иногда звал его Дракошей, а дедушка… — Я осеклась, вспомнив, что до сих пор не сказала Эйдену о смерти бабушки и дедушки.

Не успела я продолжить свою мысль, как Эйден вдруг сделал шаг вперёд и быстрым движением выхватил дракона у меня из рук — на фоне его обычной малоподвижности это движение показалось молниеносным. Он уставился на дракона, и у меня перехватило дыхание: неужели настал тот момент, когда он нарушит своё долгое молчание? Я наблюдала, как он вертит дракона в руках, сгорая от нетерпения в ожидании хоть какой-то реакции… абсолютно любой. Любого звука в ответ было бы достаточно — крика, невнятного стона, одного слова, одной буквы. Чего угодно, что дало бы мне знать, что мой Эйден всё ещё на этом свете, жив-здоров и скоро сможет рассказать мамочке обо всех тех плохих вещах, что с ним приключились.

Но он поднял голову и посмотрел на меня с таким же, как и прежде, пустым выражением на лице. Ничто не изменилось в его карих глазах, они не выражали ни тени эмоции.

— Что ж, ладно, пойдём, я покажу тебе свою комнату, — сказала я, на сей раз не в силах замаскировать прорезавшую голос хрипоту.

* * *

Когда борьба моего голоса с тишиной вконец его обессилила, а воображение Роба перестало подсказывать ему интересные для разговора темы, мы усадили Эйдена на диван в гостиной, включив на телевизоре канал для детей. Я приготовила ему чашку чая с молоком и тосты с «Нутеллой» и оставила его наедине с ярким мельтешением на экране.

Выйдя на кухню, я дала волю чувствам. Я не сдерживала слёз и рыдала Робу в футболку ровно до тех пор, пока не слёзы не закончились. Он сделал чай с мятой и усадил меня на скамейку у стола. Дениз неуклюже крутилась рядом, вытирая пролитый чай и моя те несколько тарелок, которыми мы успели воспользоваться с момента возвращения домой, а Маркус большую часть времени провёл, уткнувшись в телефон и опираясь на стул в какой-то странной позе. Роб некоторое время сверлил взглядом их обоих, после чего Дениз не выдержала и, извинившись, вышла из кухни, прихватив с собой Маркуса.

— Что, чёрт подери, мне теперь делать?! — Я провела рукой по животу и вспомнила о том, как носила Эйдена: это был просто ад. Меня рвало, спина постоянно болела, роды были очень тяжёлыми. Я думала, что после такого никогда не смогу нормально общаться с Эйденом, но как только акушерка дала его мне на руки, я поняла, что до этого момента понятия не имела, что такое любовь. Всю боль и неприятные ощущения как рукой сняло, будто бы это кого-то другого рвало в мусорное ведро рядом со школьным актовым залом, и кто-то другой почти двадцать часов провёл в родовых муках. Ничего плохого больше не существовало; мой прекрасный малыш явился на свет и плюхнулся ко мне на ручки, и так оно и будет всю оставшуюся жизнь.

— Ему просто нужно время. — Роб отхлебнул чаю и скривил лицо. — Что это за хрень?!

— Плохо заваренный травяной чай. Долго у тебя пакетик в кипятке?

— Не знаю, Эм. Ты стала другой. Ковры кремового цвета, травяной чай? Это разве про тебя? Помнишь, как мы праздновали рождение Эйдена?

— Полбутылки водки на скамейке у Дремучей Долины. Помню. Мне пришлось сидеть на подушке, потому что швы всё ещё болели. Эйден был в слинге, и мы просидели до тех пор, пока не стало холодно, а потом ели мятные конфеты перед тем, как вернуться домой к моим родителям. Хорошо было, тем более что я заблаговременно сцедила молоко, так что можно было выпить. Но если честно, Роб, ты правда думаешь, что мы тогда вели себя правильно? Мы были больше похожи на каких-то испорченных детишек. Представляешь, если бы мы до сих пор сидели и пили водку… А Эйдену сейчас нужна крепкая опора.

— Знаю. — Роб постучал пальцем по керамической кружке, уставившись на чай. — Как же ты сильно изменилась. Ты… как бы…

— Что?

— Ты в самом деле счастлива с этим всем? — воскликнул Роб, обводя рукой пространство кухни и тыкая в аккуратные полки и идеальную отделку шкафчиков. — Где твой характер? В чём проявляешься ты? Ведь это всё он! Из твоего тут только одна картина, которая, кстати, единственное цветное пятно во всём доме, а всё остальное просто какое-то… стерильное!

Правду в его словах выслушивать было тяжело, и в тот момент я его ненавидела. Я встала, взяла его кружку и вылила её содержимое в раковину — всё равно он не станет это пить.

— Тебе лучше уйти.

— Не забудь кружечку прополоскать. — Он вышел из-за стола, проскрежетав стулом по полу, схватил куртку со спинки и раздражённо впихнул руки в рукава. — Проверь, не дай бог тут на этой кремовой чистоте останутся пятна от чая! И чёрт тебя дери, не вздумай пролить хоть каплю на одно из своих серых платьев в этом бежевом доме! Пойду попрощаюсь с Эйденом.

Я поставила кружку в раковину и вздохнула:

— Не уходи.

Он замешкался, а потом сорвал с себя куртку и в одно мгновение обхватил меня руками за талию и притянул к себе, насколько позволял мой большой живот. Его голова легла на моё плечо.

— Я скучал по тебе, Эмма.

— Нет, не надо… Я не то имела в виду, — отстранилась я, отцепив от себя его руки. — Нет. Мы… Нам нужно понять, как вести себя дальше. — Я зашла ему за спину, избегая смотреть в глаза и чувствуя, как запылали от смущения щёки. — Я имею в виду, что нам нужно придумать, как разобраться с прессой и как обращаться с Эйденом, пока ему не станет лучше. — Я наконец подняла голову и посмотрела на него. — Я ношу его ребёнка, Роб. Я не могу.

13

Хотите верьте, хотите нет, но до того наводнения и до похищения Эйдена я не считала себя плохой матерью. Даже когда мне было восемнадцать, а на руках у меня был младенец, я и не думала беспокоиться на предмет того, хорошая ли я мать или плохая. Я просто принимала всё как данность. Когда хотела, возилась с ребёнком, когда хотела — веселилась. Когда была в настроении, придумывала что-нибудь. Бывало, что Эйден пускался в плач или закатывал истерику, и в такие моменты я глубоко вздыхала и с тоской вспоминала о бутылке водки, выпитой с Робом на скамейке у опушки Дремучей Долины, но такое случалось редко, и я не заостряла на этом внимание.

Я никогда не была похожа на тех мамаш, которые, стремясь ублажить своих ненаглядных чад, покупают им все новомодные гаджеты и игрушки, едва они появляются в магазинах. Я никогда не бросалась с перехлёстом задабривать своего драгоценного сыночка, если, не дай бог, позволила себе на него рявкнуть или вспылила, слегка потеряв контроль из-за лишнего бокала шардонне. Нет, я не осуждаю таких людей — каждый крутится в этой жизни как умеет — и я не собираюсь критиковать кого бы то ни было за их методы преодоления трудностей, просто мои методы были другие. Несмотря на мой возраст (а может, как раз из-за него), я всегда чувствовала уверенность в своих родительских талантах, амоя мама всегда была готова оказать помощь в своём фирменном непринуждённом стиле.

Но сейчас… В общем, теперь всё было наоборот: я превратилась в настоящую потакательницу. Теперь я была обязана готовить Эйдену еду в соответствии с рекомендациями доктора Шаффера — правильное питание было частью программы его реабилитации. Я не собиралась нарушать предписания, но вместе с тем во мне поселилось стойкое желание каким-то образом компенсировать Эйдену страдания, выпавшие на его долю, мне страстно хотелось убедить его, что в мире по-прежнему существует добро. Я уже всю голову себе сломала относительно его любимых блюд. Прежде он был настоящим сладкоежкой, и я время от времени позволяла ему некоторые лакомства, теперь же лакомства эти посыпались на него дождём: батончики «Марс» и «Сникерс», «Киндер Сюрпризы» с игрушками из «Звёздных войн» внутри — я сделала обширные запасы. Я приготовила ему какао и тосты с маслом, а когда вечером того воскресенья вернулся домой Джейк, сделала запеканку из хотдогов с большими кусками белого хлеба по краям и немного чипсов, потому что помнила, как он раньше любил чипсы. За готовкой у меня по лицу постоянно блуждала какая-то нелепая улыбка, и, периодически ловя своё отражение в блестящей дверце микроволновки, я уже начала задаваться вопросом, а не вселился ли в меня Джокер из фильмов про Бэтмена.

Я обнаружила, что полна похожей на электричество нервной энергии, которая выплёскивалась из меня, пока я суетилась на кухне, и даже простое мытьё рук вместо обычного «всполоснуть — вытереть» превратилось в остервенелую чистку.

— Ну, Эйден, я хочу, чтобы ты знал, что это твой дом, и мы тебе очень рады, — сказал Джейк, пока я хлопотала рядом с двумя главными мужчинами своей жизни, стараясь не вспоминать о том моменте, когда Роб в этом самом месте сгрёб меня в свои объятия. — Но у нас есть некоторые правила. — Я обернулась и посмотрела на Эйдена: тот выглядел так, будто внимательно слушал. Я было собиралась сказать Джейку, чтобы он не перебарщивал, но ему явно удалось привлечь к себе внимание Эйдена, и хотя я и не считала, что с ним уже пора заводить разговор о правилах, было приятно видеть, что сын действительно слушает. Так что я позволила ему продолжить. — Мы держим дом в чистоте, моем посуду сразу после использования и всё за собой убираем. Но ты не переживай по этому поводу, ладно? Не волнуйся, мы будем тебе помогать. Договорились, малыш?

Я не смогла удержаться от улыбки: Джейк и правда изо всех сил старался справиться с ситуацией.

Пока я возилась с запеканкой, Джейк приобщал Эйдена к сервировке стола. Они вместе развернули скатерть и разложили подставки под тарелки. Я украдкой наблюдала за ними, и моё старое больное сердце словно воспряло. Эх, если бы только Эйден ещё и улыбнулся или сказал что-нибудь! Впрочем, ладно, уже то, что он слышал, что ему говорили, было на данный момент хорошо, а то, как прилежно Эйден следовал указаниям Джейка, вообще было похоже на настоящий прогресс. Джейк замечательно обходился с моим страдающим от психологической травмы сыном, и оттого моя любовь к Джейку крепла с каждой минутой.

— Ну что, кто хочет хот-догов?

Джейк с готовностью выбросил руку вверх, словно школьник-отличник:

— Я хочу! А ты, Эйден?

— Надеюсь, вы оба проголодались, — сказала я, заполняя тишину, повисшую после того, как Эйден проигнорировал вопрос.

В тот момент, когда я поставила горячую тарелку на стол, раздался звонок телефона.

— Я подойду. — Джейк приподнялся со стула, но я махнула ему рукой и качнула головой.

— Сиди, я всё равно на ногах. А вы двое пейте чай, пока не остыл.

Я вышла в коридор и подняла трубку стационарного телефона. Тех, кто стал бы звонить по городскому телефону, можно было пересчитать по пальцам, и поэтому сердце у меня под серым шерстяным джемпером забарабанило вовсю. Я тряхнула головой, стараясь не замечать необъяснимую тревогу, с жаром пробирающуюся по венам.

— Алло!

— Эмма, это старший инспектор Стивенсон! Как ваши дела?

— У меня всё хорошо. Что случилось?

— Ничего особенного, Эмма. Просто хотел обсудить с вами одну свою идею.

* * *

На следующее утро я стояла на опушке Дремучей Долины с Эйденом по правую руку и доктором Фостер по левую. Будучи подростками, на нашем секретном языке мы называли вылазки в лес «пойти подремать», и пока мы там «дремали», частенько напивались на «слабо» до умопомрачения. Для меня лес всегда был символом несмышлёной, безответственной молодости. Но в тот день, стоя рядом с Эйденом, я отчётливо понимала, что на этот раз мы пришли сюда совсем не дремать. Я мать, и передо мной стояла ответственная задача.

Мы со старшим инспектором Стивенсоном договорились сохранить наши намерения в тайне. Джейк хотел пойти с нами, но я уговорила его отправиться в школу: чем меньше суеты, тем лучше. Робу я даже не звонила, стараясь вообще не думать о нём. Не знаю, понял бы он меня. Я точно знала, что он бы захотел к нам присоединиться, но мне не нравилась мысль о толпе народу, ошивающейся вокруг Эйдена.

Мы все надели дождевики — у Эйдена был совершенно новый, купленный буквально несколько дней назад, только вот резиновые сапожки купить я не додумалась. Но ничего, в кроссовках должно быть нормально.

День был серым и скучным, проще говоря — никаким. Такой день не мигает красным пятнышком на экране вашего жизненного радара, и всё же… что-то было в этом дне, и придавало ему смысл именно то, что мы задумали, а нависший над лесной чащей туман даже намекал на некоторое его очарование. Капли дождя барабанили по капюшону куртки, в воздухе не ощущалось ни дуновения, и влага с небес падала совершенно отвесно. Туман цеплялся за ветви и перекрывал тропу, ведущую к лесу.

— Я бы с этим повременил, — пояснил Стивенсон. — Но слухи стали расползаться, и я подумал, что лучше попробовать сейчас, пока пресса ещё не начала преследовать нас всюду, куда бы мы ни отправились. Как дела у Эйдена?

Вопрос был провокационный, и мы оба это знали. Старшему инспектору Стивенсону, конечно же, отчаянно хотелось, чтобы Эйден заговорил. Впрочем, этого хотелось всем нам.

— Потихоньку, — ответила я, а потом добавила: — Но пока ни слова.

— Это небыстрый процесс, инспектор, — сказала доктор Фостер. Я была рада, что она с нами, хоть она до этого момента доктор по большей части хранила молчание. Приятно бывает, когда рядом ещё одна женщина, особенно если она время от времени оказывает тебе поддержку.

Стивенсон кивнул, и его тонкие губы ещё более истончились на фоне мрачного выражения лица, на котором можно было с лёгкостью рассмотреть горькое разочарование.

— Итак, вам понятно, чего бы я хотел сегодня от Эйдена?

Я окинула взглядом собранную им команду. В неё вошли только лишь ещё двое полицейских, поскольку он стремился не привлекать много народу, который может напугать Эйдена. Они были готовы обшарить каждый клочок земли, не упустив ни одной улики. Я сжимала и разжимала кулаки, стараясь покончить с привычкой скрести себе руки, на которых и так уже возникло болезненное раздражение, и от непрестанного потирания состояние кожи только ухудшалось.

— Понятно. Хоть я и считаю, что ему пока рановато. — Так мне подсказывала интуиция. Если уж Эйден даже говорить был пока не готов, то стоит ли ждать от него готовности что-либо показать? В надежде на изменения я продолжала давать ему ручки и бумагу, однако он пока что рисовал исключительно каракули.

— Нужно попробовать, — сказал инспектор Стивенсон. — Но торопиться не будем.

Я перевела взгляд с леса на узкую дорожку слева от нас. Мы умышленно подъехали вплотную к тому месту, где люди, подобравшие Эйдена, увидели, как он, пошатываясь, вышел из леса. Здесь они усадили его в машину и отвезли в полицейский участок. «А что, если это они и есть?», — подумала я, но быстро прогнала эту мысль: полиция, без сомнения, уже проверила эту версию. Кроме того, зачем похитителю привозить Эйдена в полицейский участок? Я отругала себя за собственную глупость. Нужно включить логику, иначе от меня будет совсем мало толку.

Я повернулась к Эйдену, который, как всегда, тихо стоял, уставившись на окутанные туманом деревья. Он не выказывал никаких признаков узнавания этого места, ничего, что бы свидетельствовало о пережитом психологическом срыве после травматического события. Это произошло прямо здесь, в этом самом месте. Если только… если только он не перестал говорить ещё раньше. Врачи сделали ему МРТ мозга, чтобы выяснить, нет ли в нём повреждений — нет, физически мозг в полном порядке. Он не разговаривал, но прекрасно нас понимал, к тому же самостоятельно ходил, одевался, чистил зубы и при этом не испытывал проблем с координацией. Также ничто не говорило о потенциальных проблемах с обучением. Врачи сказали, что существует вероятность аутизма, но я в глубине души знала, что это никакой не аутизм. До похищения, когда ему было шесть, Эйден не демонстрировал никаких признаков аутизма, так что эта немота была вызвана исключительно годами психологического стресса. Годами. Свыкнусь ли я с этим когда-нибудь? Годы систематического насилия… Как ему вообще удалось остаться человеком?!

Я вытерла блестящий от пота лоб и взяла себя в руки:

— Ты готов?

Эйден глубоко надвинул капюшон, и я не видела его глаз. Куртка была ему слегка велика, и рукава полностью скрывали кисти рук, но я представляла себе, как Эйден сжал кулаки внутри рукавов. Он вытянулся в струнку, стоя прямее, чем обычно. А может, я и ошибалась, и его реакция на вид леса была больше, чем я себе рисовала.

— Эйден, можешь показать, откуда ты пришёл? Помнишь ту ночь, когда ты выбрался из леса? Ты шёл вот по этой дороге. Тогда тоже шёл дождь, но это было ночью и было темно. Как и сейчас, на тебе тогда не было куртки… вообще ничего, кроме джинсов. — Стивенсон велел мне постараться пробудить в Эйдене память, упомянув как можно больше деталей. — Ты вышел из леса во-он там. — Я повернулась и показала направление рукой. — Потом пошёл по дороге, идти тебе было трудно, так что едва ли ты успел пройти большое расстояние. — Я остановилась, чтобы перевести дыхание.

— Вы молодец, Эмма. Продолжайте, — ободряюще кивнула мне доктор Фостер.

Я сделала глубокий вдох. Старший инспектор Стивенсон внимательно наблюдал за нами, засунув руки в карманы. Несмотря на гигантские усилия, которые он употребил на то, чтобы сохранять как можно более нейтральное выражение лица, я заметила, в каком напряжении он находится, и понимала, как много для него будет значить сегодняшняя удача. Я тоже очень хотела, чтобы у нас получилось, но меня терзали сомнения.

— Может, мне немного пройтись по лесу? Пойдём со мной, прогуляемся? — предложила я. Чуда не случилось — Эйден не ответил, и я сделала несколько пробных шагов. Никакой реакции. Я протянула ему руку. — Пойдём погуляем с мамочкой! — Голос у меня задрожал от отчаяния, я заморгала, сдерживая чувства, грозившие фонтаном прорваться наружу. — Мне правда будет очень приятно, если ты согласишься со мной погулять. Мне очень хочется узнать обо всём, Эйден. Я хочу знать, что с тобой случилось и где ты был. Покажешь?

Он медленно двинул вперёд левую ногу, и у меня зашлось сердце. Он сделал ещё шаг. Его движения были ещё более скованными, чем обычно, словно у робота, делающего свои первые шаги. И вот ещё шаг. Я одобрительно кивнула, поддерживая его решимость и улыбаясь так широко, что кожа в уголках рта едва не треснула. Щёки заболели. Ещё шаг. Но что-то было не так — он начал тяжело дышать.

— Всё в порядке! — поспешила успокоить я. — Я здесь, и с тобой ничего плохого не случится. Поверь, ты в полной безопасности! Старший инспектор Стивенсон обо всём позаботится, он будет нас охранять. Он сильный, как Супермен! — Я избегала смотреть Стивенсону в глаза, боясь увидеть усмешку или, что более вероятно, кривую гримасу. — Так что всё в порядке, сынок.

Дождь продолжал поливать, набирая темп и почти уже заглушая голоса. Я продвинулась ещё на несколько шагов и миновала первую шеренгу деревьев, войдя в лес. Лес у нас большой и по площади вполне тянет на масштаб национального парка, хотя официально этим статусом не обладает. Ходят слухи, что в лесу есть участки частной земли, а какой-то кусок принадлежит владельцу внушительного особняка, стоящего на холме у города. Мы с Робом часто бродили по лесу, прихватив с собой водку, сигареты, а то ещё и кое-что похуже и забираясь в самую чащу. Там было холодно и темно, но Роб был рядом, и это вызывало лишь лёгкое чувство опасности, приятно щекотавшего меня изнутри. Теперь же всё было иначе. За этими деревьями я не видела ничего, кроме боли — той боли, которую испытывал мой сын, и той, которая мучила меня после его исчезновения.

Меж тем мои уговоры, похоже, сработали. Шаркая, Эйден двигался по тропе и в итоге добрался до меня. Я тут же взяла его за маленькую ручку и обнаружила, что она холодна, как кусок льда. Я немедленно стала растирать её между своих ладоней, согревая холодные пальцы бледного как смерть Эйдена. Из-под капюшона на меня смотрели два будто подбитых глаза, и всего этого по идее было вполне достаточно, чтобы повернуть обратно. Но я этого не сделала.

— Всё будет хорошо! — сказала я.

Я хотела, чтобы наша затея принесла результат, хотела этого больше всего на свете. Хотела найти похитителя Эйдена и добиться справедливости не только по отношению к Эйдену, но и к себе самой. Я не могла спокойно спать по ночам, зная, что он разгуливает на свободе. Поэтому я потянула его дальше в лес. Он стал упираться и тянуть меня назад, но я была непреклонна. Я двинулась внутрь чащи, держа Эйдена за руку, и была исполнена уверенности в том, что он покажет нам путь. Это страшное место точно было где-то там, в глубине леса. Там, за семью замками скрывалось всё то, что нам было нужно на данный момент. Мне просто нужен был ключ от этих замков, и я была убеждена, что спрятан он среди нагромождения буковых деревьев Дремучей Долины.

— Пошли! — настаивала я всё более холодным голосом, а который начало пробираться разочарование.

Однако Эйден сопротивлялся, отказываясь сдвинуться хоть на сантиметр и всё глубже закапываясь задниками кроссовок в размокшей земле.

— Ну пожалуйста, Эйден! — убеждала я. Переборов себя сейчас, он мог бы одним махом преодолеть все свои проблемы. Я была готова разрыдаться, думая о том чудовище, что по-прежнему скрывается где-то и было бы не прочь снова заполучить моего сына в свои лапы. Я не могла этого допустить, но все ответы были у Эйдена, я это точно знала, а он отказывался говорить. Мне оставалось только умолять. — Эйден! — Я смахнула со щеки слезу, понимая, что все смотрят на нас, испытывая замешательство, близкое к отчаянию, и чувствуя, что скоро сломаюсь.

— Эмма, может быть, нам стоит на этом прерваться? — предложила доктор Фостер, однако на сей раз мне было неинтересно её мнение. Она ведь вроде как меня должна поддерживать, правильно? Женская солидарность и всё такое?

— Нет! — Я не узнала свой голос, который был больше похож на рычание. В нём было что-то от дикого животного, при этом я продолжала крепко держать Эйдена за руку, тогда как он пытался вывернуться, уже не молча, а часто и с шумом дыша. — Нет, Эйден, ты покажешь нам. Ты сделаешь это!

Инспектор Стивенсон поднял руки:

— Это была ошибка. Вы были правы, Эмма, он не готов. Отпустите его.

— Нет. — Мои губы задрожали, а голос стал совершенно чужим. Я больше не понимала, кто я. Лицо было мокрым, но я не знала, от дождя ли это или от слёз. — Эйден, пожалуйста!

— Эмма, отпустите парня!

— Нет!

— Эмма, посмотрите на его лицо! — На этот раз голос доктора Фостер была твёрже. — Вы же его мучаете!

Я заморгала, пытаясь восстановить зрение. Эйден, где мой Эйден?! Я тряхнула головой и попыталась сосредоточиться. Вот он — выросший, повзрослевший, совсем не тот, каким был до исчезновения: лицо раскраснелось, глаза широко распахнуты, голова раскачивается туда-сюда в такт попыткам вырваться от меня, а пятки уже глубоко закопались в землю.

— Эйден… — Я выпустила его руку, и ноги у меня подогнулись.

14

Я всё испортила. Бездарно профукала отличный шанс узнать побольше о том, что Эйден держал в сейфе своей души, а, возможно, и разрушила доверие, которое стало возникать между нами.

Даже после того, как Эйден посидел в полицейской машине с чашкой дымящегося чая в ожидании прекращения ливня, страх по отношению к лесу у него не прошёл. Он стал бояться и меня: вздрагивал, когда я пыталась взять его за руку, отступал назад, когда я подходила, и отворачивался, когда я с ним заговаривала. Я своими руками сделала всё в сто раз хуже.

Я чувствовала себя законченной дрянью, недалеко ушедшей от свихнувшегося маньяка, похитившего его. Мерзкая, никчёмная плесень, вот я кто. Мне хотелось броситься домой и залезть под воду, чтобы отскоблить от тела всю эту мерзость… Что за человеком надо быть, чтобы поступить так с собственным ребёнком, не оправившимся от травмы?!

— Держите. — Доктор Фостер вручила мне пластмассовый стаканчик от термоса, наполненный кофе с молоком. — Не зацикливайтесь на событиях сегодняшнего дня. Мы с вами поговорим об этом на сеансе в четверг, ладно?

Я обхватила стаканчик обеими руками, впитывая в себя столь необходимое тепло, и кивнула. Сказать мне было нечего. Ей не удалось бы ни приободрить, ни успокоить меня, и никому другому не удалось бы. Я наломала дров, столь неоправданно агрессивно ведя себя с собственным сыном. Я прокручивала в голове, как пыталась тащить его за собой, словно фермер строптивого бычка, и мечтала сию же секунду провалиться сквозь землю.

Старший инспектор Стивенсон стоял рядом со мной, привалившись к боковой стороне полицейской машины. Эйден тихо сидел на переднем сиденье.

— Не надо было мне настаивать. Простите.

— Мы были обязаны попробовать. Это я всё испортила.

— Думаю, он бы ни за что не пошёл в лес, — покачал головой Стивенсон. — Он просто пока не готов. Езжайте домой, отдохните, помиритесь. Попробуем в другой раз.

— Что вы будете делать дальше? Поиски в лесу ещё идут?

Он задумчиво поскрёб себя по челюсти. Тяжёлые мешки у него под глазами красноречиво говорили о том, сколько нервов уже отняло у него это трудное дело.

— По мере возможности. Там много участков, проданных в частную собственность, и при обращении к их владельцам возникает масса сложностей — в частности, чтобы осмотреть эти территории, нам нужны ордера на обыск. Мы изучаем разрешения на строительство, выданные за последние десять лет — возможно, так у нас получится выявить недавно построенные в этом районе небольшие сооружения. Но нужно иметь в виду, что Эйден мог проделать длинный путь до той точки, как его подобрали, а кроме того, мы не можем быть на сто процентов уверены, что его всё это время держали именно в лесу.

— Понятно. Держите меня в курсе, хорошо?

— Я всегда на связи, — сказал он, — но работа над этим делом для меня сейчас главный приоритет. С этого момента с вами постоянно будет либо Дениз, либо Маркус, и они помогут контактировать с полицией.

Звучало разумно. Инспектору Стивенсону лучше было сосредоточить все усилия на расследовании, но мне будет недоставать присутствия знакомого человека, на столь обнадёживающее спокойствие которого я отчасти уже привыкла полагаться.

— Отвезите Эйдена домой, чтобы он не мёрз, — сказал он тихим, спокойным голосом. — Как только что-нибудь выясню, я позвоню.

Он был прав: мне нужно было расслабиться и отойти от стресса последних дней, который привёл к сегодняшнему жуткому срыву. Это не должно больше повториться. «Надо быть сильной ради Эйдена», — думала я про себя, повторяя эту фразу, словно мантру. Прежде всего я мать, а у матери всегда найдутся силы для своих детей. Это уж точно.

Когда мы сели в машину, Эйдена не пришлось просить снял куртку и пристегнуться — он всё сделал сам. Я больше не пыталась заполнить тишину своей болтовнёй, включив вместо этого радио. Щёки Эйдена постепенно порозовели, с него слетело оцепенение, из глаз пропало напряжение, и казалось, он совсем расслабился.

Пока мы не свернули на нашу улицу.

— Мать вашу!

Тем утром у меня не было времени посмотреть новости и заглянуть в газеты, а если бы я это сделала, то увидела бы первые полосы с рассказом о маленьком мальчике, который десять лет назад пропал во время самого ужасного за последнее время наводнения и считался погибшим, а на днях вдруг явился из леса живёхоньким. Я всё это проворонила. Звук на телефоне был выключен, и я не заглядывала в него после того, как мы выехали в направлении Дремучей Долины. Репортёры уже дежурили в полной готовности, устроив нам у дома засаду и забив всю улицу своими фургонами. Один из них в сопровождении оператора брал интервью у наших соседей.

— Вот чёрт!

Прежде чем они успели меня засечь, я развернулась и погнала в другую сторону.

* * *

— Почему ты раньше не сказала?! — Джози стояла в дверях с открытым ртом, а её взгляд метался от меня к Эйдену и обратно.

— Всё так закрутилось, Джо… Можно войти?

— Да-да, конечно! — Она посторонилась, пропустив нас в огромные деревянные двери, и во все глаза смотря на Эйдена. — Он так похож на Роба… — Она закрыла за нами дверь, продолжая рассматривать моего сына, и только когда я несколько раз выразительно покашляла, очнулась от своего мини-транса. — Я пойду поставлю чайник.

Джози прошествовала через просторную современную прихожую и скрылась на ещё более вместительной и современной кухне. Джейк был большим поклонником этой кухни и часами допрашивал Хью, мужа Джози, на предмет строительной бригады, которая её делала. Он очень уважал чистые белые линии и мягко закрывающиеся ящики и просто млел от вращающегося винного шкафа, который подсвечивался маленькими голубыми светодиодами.

— Хью в командировке в Лондоне, так что в доме больше никого. Сто процентов, он сегодня позвонит, вы же во всех новостях! Он будет так рад увидеть Эйдена! — Джози засуетилась, щёлкнула выключателем на чайнике и достала из шкафчика белые фарфоровые чашки. — Боже, вот это да! Столько лет прошло…

Я сидела на высоком стуле у кухонной стойки, а Эйден стоял, скособочась, на некотором расстоянии от меня. Я пододвинула другой стул для него, но он продолжал стоять, и мне не оставалось ничего иного, как притвориться, что я не почувствовала этого удара под дых. Мне предстояло заглаживать свою вину.

— Всё очень сложно, — сказал я. — Просто… очень много всего. — Я сделала глубокий вздох.

— Ничего, всё наладится! — подбодрила Джози, перегнувшись через стойку.

Я качнула головой. Не очень-то в это верилось, но сказать это вслух при находящемся рядом Эйдене я не могла.

— Эйден, хочешь чаю? Когда ты был маленький, ты часто приходил к нам в гости, помнишь? Тебе нравился чай с молоком и тосты с клубничным джемом.

Эйден лишь моргнул.

— Он пока не разговаривает, — объяснила я. — Но с ним надо продолжать говорить, это должно помочь. Мы только что приехали из Дремучей Долины. Я облажалась, Джо.

Джози уловила моё настроение, встала и обошла вокруг стойки.

— Эйден, у меня тут, кажется, остался диск с «Книгой джунглей». Ты, конечно, уже совсем взрослый, но тебе нравилось смотреть его у нас, помнишь? Вы с дядей Хью плюхались на диван и смотрели. Давай я его поставлю?

— Иди, он пойдёт за тобой, — сказала я. — Он не скажет ни слова, но телевизор смотреть любит, так что должно сработать.

Вернувшись на кухню, Джози залила кипятком чайные пакетики.

— Что случилось, Эм?

Я сидела, опустив глаза и водя пальцем по узору на поверхности столешницы.

— Его похитили. Кто-то схватил Эйдена, посадил на цепь в каком-нибудь подвале или типа того и вытворял с ним такое… — У меня не хватило сил закончить фразу.

Джо крепко обняла меня за плечи. Через несколько мгновений она громко всхлипнула, и я поняла, что она тоже заплакала.

— Господи, кошмар какой… — Она отпустила меня, промокнула глаза салфеткой и пододвинула мне чашку с чаем, который получился крепким и густо-коричневым.

— У дома торчат репортёры, меня поджидают, попутно снимая дом. У меня на телефоне пятьдесят пропущенных звонков, большинство из них с неизвестных номеров. Я никому не звонила: ни Джейку, ни Робу, ни Соне. Они все ждут, что я им скажу, что делать, и Эйдену бы сейчас не помешало знать, что я знаю, что делать, а я думаешь знаю?! Только испортила всё…

— Каким образом, подруга?

Я шмыгнула носом и попыталась взять себя в руки — в том, чтобы сидеть тут и распускать нюни, толку будет мало.

— Инспектор убедил меня в качестве эксперимента попробовать попросить Эйдена повторить свой путь из леса в обратном направлении в надежде, что он приведёт нас к месту своего заточения, но из-за меня всё сорвалось. Я стала насильно тащить его в лес, Джо. Просто схватила его за руку и принуждала сделать то, чего он не хотел. Я ничем не лучше того урода, который его похитил.

— Глупость какая! — Джози сунула мне в руки коробку салфеток, и я смогла вытереть слёзы. — Даже не смей так думать! Тот, кто издевался над Эйденом, настоящее чудовище, которое и человеком-то сложно назвать. У таких с головой что-то сильно не в порядке, Эм. Это совсем не одно и то же.

Ближе к середине фильма мы перебрались из кухни в гостиную: Эйден сидел на диване и смиренно взирал на экран. Джози кивнула мне, чтобы я села, и я, вместо того чтобы сесть рядом с сыном, устроилась в удобном кресле рядом с диваном, а Джози расположилась в кресле-мешке, подтащив его поближе ко мне.

При её поддержке я обзвонила Джейка, Роба и Соню, рассказав о ситуации с репортёрами, а затем прослушала голосовые сообщения от инспектора Стивенсона, предупреждавшего о том, что информация о нас вышла наружу и пошла гулять по новостям, нескольких журналистов, сотрудницы какой-то рекламной компании и Дениз, прикреплённого к нам сотрудника по связям с семьёй. После второй чашки чая я наконец-то отогрелась, и холод, не отпускавший меня с начала нашего лесного эксперимента, растаял. Я почти совсем успокоилась, впервые за несколько дней почувствовав приятную расслабленность.

— Как малышка? — поинтересовалась Джози.

— Брыкается просто постоянно! — Я погладила себя по большому животу. — Футболистка, что ли, подрастает?!

Джози так задорно рассмеялась, что я присоединилась к ней и почувствовала себя уже совсем хорошо.

— Ну, а как у вас с Хью?

Джози подобрала ноги под себя и обхватила чашку обеими ладонями — в этих движениях не было ничего особенного, но тем не менее мне показалось, что она немного замешкалась с ответом на вопрос.

— Да в общем-то всё по-старому…

— Понятно. — На протяжении последних нескольких лет Джози и Хью начали испытывать определённые семейные проблемы. Поженившись семнадцать лет назад, они поначалу были просто воплощением счастливой пары, но со временем их отношения стали неуклонно ухудшаться.

Джози была немного старше меня. Она вышла замуж за Хью сразу после окончания университета, в честь чего в церкви была устроена красивая церемония. Хью не из Бишоптауна, но вить своё семейное гнёздышко они решили у нас в городке. Семья Хью уже много поколений подряд числилась среди богатеев, семья Джози тоже не бедствовала, имея хороший доход от раскрученной сети мебельных магазинов. Джози никак не удавалось зачать, и в их просторном особняке гуляло пустое эхо, чему способствовала и новая привычка Хью подолгу оставлять Джози одну, уезжая в Лондон на разные конференции и в другие командировки, связанные с его деятельностью в инвестиционной корпорации своего брата.

— Он не вылезает из этих своих командировок и звонит всё реже и реже. Вначале звонил дважды в день, потом один раз, а теперь я его слышу в лучшем случае раз в два-три дня. Не утруждается даже позвонить, что доехал до места.

— А ты ему звонишь?

— Раньше звонила, а теперь и сама особой потребности не ощущаю. Похоже, мне тоже стало наплевать.

— Джо…

— Я знаю. Это ужасно. — Она свернулась клубочком на своём мешке, крепко обхватив себя руками.

— Как же ты тут одна в этом доме, — вздохнула я, — и даже по телефону с Хью не общаешься. Нужно иногда брать трубку и звонить, Джо! Хотя бы мне звони, я буду приезжать, чтоб ты не сидела в одиночестве.

Она вяло махнула рукой, изображая непринуждённый отказ, но я точно знала, что на самом деле она изо всех сил старалась не заплакать.

— Мало того, что у тебя малыш на подходе, так ещё и всё это с Эйденом. Куда тебе ещё и мои проблемы…

— Не смей так говорить! Для меня важно, что с тобой происходит!

С Джози случилось что-то такое, о чём она не говорила. Даже со мной. Возможно, именно поэтому я сразу подумала о ней. Я могла бы отвезти Эйдена к Робу — в конце концов, он его отец. Наверно, мне просто не хотелось сейчас общаться с матерью Роба. Но как бы там ни было, постучалась я именно в дверь Джози, поскольку именно в ней, по моим ощущениям, было нечто очень родственное Эйдену и испытаниям, выпавшим на его долю. Джози ни разу по-настоящему не открылась мне, но я чувствовала, что под её натянутой улыбкой скрывается какая-то тёмная история. Я всегда об этом знала. За все годы нашей дружбы она не допустила ни намёка — во всяком случае, ничего конкретного, — но у меня было чёткое ощущение, что она способна понять чувства Эйдена глубже, чем кто-либо из моих знакомых.

15

Я пошла в туалет и вдруг обнаружила, что просто брожу по дому Барратов, вспоминая былые счастливые времена. Мы с Джози ходили в школу вместе, но она на несколько лет старше, и компании у нас были разные. А однажды Джози застала меня с Эйденом в местном кафе — ему было четыре года, он уронил на пол мороженое и расстроился, и пока я пыталась его урезонить, какая-то не слишком приятная старушка налетела на меня с требованиями «заткнуть своего отпрыска», тут-то Джози и пришла на помощь. Она поставила на место пожилую леди, быстро организовала Эйдену вторую порцию мороженого и плюхнулась на стул рядом со мной. С этого самого момента мы стали подругами. Она даже помогла мне устроиться на подработку в бухгалтерскую фирму на окраине Бишоптауна, в которой работала. Я не нуждалась в деньгах, но очень хотела иметь в жизни что-то помимо Эйдена, и эта работа дала мне новое ощущение цели. Я достигла высот на поприще материнства, но для полного удовлетворения жизнью отчаянно не хватало добиться чего-то в плане работы. Мне было необходимо освоиться и в этой сфере, чтобы отыскать свой собственный рецепт счастья. Быть матерью — это прекрасно, но работа приносила совсем иное ощущение наполненности.

Джози и Хью всегда встречали нас в своём доме с распростёртыми объятиями. Когда я вспоминаю теперь то время, мне кажется, что они испытывали тогда чувство отчаяния. Они тогда уже около года пытались завести ребёнка, и ничего не получалось. Их дом вдруг стал раздражать своей пустотой, и им хотелось наполнить его гостями. Я всегда считала, что Эйден был как напоминанием, так и отдушиной, поводом отвлечься от тягостных мыслей. Я брела по коридорам, вспоминая, как мы с Робом и Эйденом с трудом разместились в одной из свободных комнат: их было много, и мы могли не тесниться, но решили спать все вместе в одной кровати.

После исчезновения Эйдена Джози с Хью очень помогли мне: и еду привозили, и плечо подставляли, на котором можно было поплакать, а Хью даже нанял за свой счёт специальных людей, которые повторно облазили всю реку после того, как поисково-спасательная группа прекратила работу. Они были моими лучшими друзьями, единственными настоящими друзьями.

Я остановилась и уставилась на Уэтерингтон-Хаус — тот самый особняк, который стоял на вершине холма, возвышающегося над Дремучей Долиной. Городок Бишоптаун уютно устроился в долине меж трёх холмов, доходя непосредственно до подножия двух из них: того, на котором стоял дом Джози и Хью Барратов, и холма покрупнее, на котором и располагалось величественное поместье герцога Хардвикского. Пространство долины между домом Барратов и Уэтерингтон-Хаусом было частично оккупировано отростками дремучедолинского леса. Я глядела на этот пейзаж, и в груди заныла тупая боль. Кто знает, держали ли Эйдена прямо в лесу или он продирался сквозь чащу, убегая откуда-то из совсем другого места? Никто ведь не знал, как долго ему пришлось идти. Никто не знал, откуда он пришёл.

У меня запиликал телефон. Проведя пальцем по экрану, я увидела знакомый номер.

— Привет, как дела?

— Эти уроды меня сфоткали!

— Какие уроды, Роб?

— Грёбаные журналюги, кто ж ещё, мать их!

— Так, спокойно! Я у Джози. Дуй сюда, я тут прячусь от журналистов. Они у моего дома целый лагерь разбили.

— Ладно, еду.

Не прошло и десяти минут, как в дверях появился всклокоченный и раскрасневшийся Роб, от него валил пар. Он запустил пятерню во влажные волосы и поспешно проскользнул мимо меня в дом.

— Вот ведь, блин, скотина! Он ткнул мне эту штуковину прямо в морду, я чуть с катушек не слетел!

Джози уперлась лбом в дверь кухни:

— Я поставлю чайник, Роб.

Не слыша её слов, он прошёлся по всем углам прихожей.

— Где Эйден?

— В гостиной, смотрит «Книгу джунглей». Слушай, Роб, мне нужно тебе кое-что рассказать про сегодняшнее утро. — Я колебалась: говорить ему не хотелось вообще, а если уж рассказывать, то не в такой вот обстановке, но если не сказать сейчас, будет только хуже.

— Что-о? Эти ублюдки и до тебя добрались?! — Когда Роб был чем-то взволнован, он становился совсем диким, начинал суетиться и бегать с выпученными глазами, как наркоман в поиске дозы. Он расчёсывал себе руки и тёр глаза, будто был не в состоянии удерживать внутри всю свою энергию, в то же время чувствуя себя совершенно измотанным.

— Нет-нет, я о другом. Я про себя и Эйдена. Я сделала одну ужасную глупость.

Он прекратил мерить шагами коридор и подошёл ближе, протянул было ко мне руки, но потом их опустил.

— Ты о чём? Быть этого не может! Ты никогда не делаешь глупостей, Эм. Готов спорить, что позволить мерзким папарацци сфоткать свою рожу крупным планом гораздо глупее!

Я покачала головой и подалась назад:

— Да нет, тут похуже.

— Кто-нибудь хочет чашечку? — крикнула Джози, не давая мне выложить всю историю Робу.

— Иду! — громко сказала я. — Пойди присядь на минутку. Полегчает.

— Так ты скажешь, что случилось-то?!

Я закусила нижнюю губу и поскребла ногтями сухую кожу на руке. Тревоги последних дней наконец настигли меня в полной мере, вызывая физические изменения. Недостаток сна, постоянное беспокойство и куча дел, вдруг появившихся у меня на позднем сроке беременности, привели лишь к тому, что на коже возникло раздражение, под глазами — огромные круги. Я даже немного похудела.

— Давненько не виделись, Хартли. — Мы вошли в кухню, и Джози поставила на стойку кружку свежезаваренного чая. — Что я вижу, это седина? Да ещё и гусиные лапки?! — Она показала на его глаза.

Роб хлопнул Джози по руке, но не смог скрыть улыбку:

— Ага, а эти прекрасные усы замечаешь?

— Наглая ты задница! — Джози картинно закатила глаза, повернувшись ко мне.

Я одними губами произнесла «спасибо» за то, что она помогла успокоить его. В горле у меня было по-прежнему сухо, как в пустыне: я всё-таки жутко боялась рассказывать Робу о происшествии в лесу.

— Они ведь решат, что это моих рук дело. — Тот протяжно и тягостно вздохнул. — Они подумают, что это я издевался над собственным сыном. У них всегда все мысли в эту сторону.

— Они что, совсем придурки? Ты же служил! У тебя алиби — надёжнее не придумаешь! — заверила я. Я и понятия не имела, о чём он переживает.

— Знаю, но они-то пока об этом не знают! Они решат, что я скрывался где-нибудь или что-то в этом роде, или даже что у меня был сообщник-психопат. Они всегда первым делом записывают в преступники отца. — Он сделал глоток чая. — К чёрту всё это! Не хочу больше об этом думать. Что ты хотела мне сказать? Хорошие новости? Плохие? Насильника поймали?

— Да нет, правда, не хорошие и не плохие… — Я поставила кружку на стол и рассказала Робу о том, как мы водили Эйдена в лес. Я избегала смотреть прямо на него, но периферическим зрением видела, как он стал раскачиваться на табуретке, а потом замер с выпрямленной спиной.

Конец моего повествования растворился в гробовой тишине.

— Я сорвалась, — виновато сказала я, пряча лицо в ладони.

— Всё в порядке, Эм, — успокоила меня Джози.

— Нет, не в порядке! — Роб довольно сильно стукнул кружкой по столу. — Почему ты мне ничего не сказала?! Почему не позвонила, а? Ты в курсе, что на свете существует долбаный телефон, Эмма?

— Говори тише. Эйден в соседней комнате, и меньше всего ему нужно слышать твои гневные тирады, — сказала я.

— Да, я знаю, но я вне себя, понятно? Я, чёрт возьми, очень зол, потому что ты взяла нашего сына и решила забацать чёртову реконструкцию того дня, когда он смог выбраться из десятилетнего плена!

— Всё как-то очень быстро пошло. Мы хотели сделать всё с как можно меньшим количеством народа, мне сказали, что лучше, чтобы я была одна. Я знала, что если скажу тебе, ты обязательно пожелаешь участвовать.

— А-а, так ты знала?! То есть ты у нас телепат, мысли чужие читаешь? Надо будет, чтоб ты как-нибудь продемонстрировала этот фокус!

Я покачала головой. Сколько воды утекло, а его дурацкая привычка выходить из себя никуда не делась.

— Не будь ребёнком, Роб!

— Ребят, — вмешалась Джози. — Помните о главном. Ребёнок в соседней комнате, который смотрит кино, — это всё, что сейчас имеет значение.

— Именно, — сказал Роб. — И поэтому ты поступила неправильно, Эмма. Неужели ты этого не понимаешь?

Он поднялся со стула, и до меня дошло, что я совершила огромную ошибку, выбрав именно этот момент, чтобы рассказать Робу о случившемся утром. Он был слишком взвинчен, слишком встревожен. Он был на грани, и мне следовало бы принять это во внимание.

— Прости.

Но он больше меня не слушал.

— Думаю, мне стоит взять его к себе домой. Это будет лучше всего. Ты не в себе, Эмма. Ты творишь чёрт-те что. Ты, мать твою, пыталась затащить Эйдена в лес! Да ещё репортёры около дома. Так что лучше ко мне.

Теперь и я встала на ноги.

— Ещё чего! Так легко я не сдамся! Он мой сын, и он будет у меня дома…

— Но и мой тоже! — Роб широко распахнул глаза, в которых появилась мольба, как у маленького мальчика. С одной стороны, от одного его присутствия на кухне у Барратов было не по себе, но с другой, что-то в нём напоминало большого ребёнка. В нём всегда была какая-то детская беззащитность.

— Я не об этом. Я его мать…

— Вот оно что. К этому всё сводится. Мать. Я прекрасно помню весь этот балаган, устроенный в прессе десять лет назад, на всех фото была только ты! Бедная, убитая горем мать. Отцам горевать не разрешается, да? Во всяком случае, так, как матерям. Такая роскошь, как убитость горем — она исключительно для матерей. Все права у матерей, и при этом им ещё и позволено лажать ровно столько, сколько им заблагорассудится!

— Это несправедливо, Роб, — возразила Джози.

Я нервно потёрла руки, отчаянно пытаясь стереть с них то, что случилось утром. Он в некотором смысле был прав. Мать, сломленная ударами судьбы, — это было в порядке вещей. Возможно, мне слишком долго позволили горевать после исчезновения Эйдена, но на этот раз я не имела на это права. Мне ни в коем случае нельзя было снова терять над собой контроль.

Я уже открыла рот, чтобы дать достойный ответ на его упрёки, но мгновенно сбилась с мысли, услышав странный высокий звук, доносившийся из гостиной. Остаётся только догадываться, что было написано у меня на лице, когда я спрыгнула со стула и устремилась из кухни. Роб так и уставился мне вслед с вопросом, застывшим на губах, наблюдая, как я, не вполне вписавшись в проём кухонной двери, ударилась бедром о дверную коробку, а ноги в носках заскользили по гладким деревянным половицам.

Добравшись до гостиной, я чуть не задохнулась. Эйден сидел ровно там, где мы его и оставили, но смотрел уже другой фильм — «Коты-Аристократы» — с выключенным звуком. Он обернулся на меня, когда я вошла, но не сказал ни слова. Даже звука не издал.

Позади меня послышались шаги, и в гостиную вошёл Роб:

— В чём дело?

— Мне показалось… мне показалось, что он поёт.

16

Три часа спустя я позвонила Джейку и сказала, что возвращаюсь домой. Джози любезно сделала нам несколько сэндвичей и ещё пару чашек чая, хотя на самом деле после выдавшегося денёчка мы все мечтали о водке с кока-колой. Роб успокоился и посмотрел ещё один диснеевский мультик, а потом мы договорились оставить всё как было: то есть Эйдена у меня, но при оповещении друг друга обо всех событиях. Мы были лишь в начале пути, никто не знал, насколько хорошо или плохо он закончится, но понятно было одно: будет трудно, и мы нужны друг другу.

А мне, кроме всего прочего, был нужен Джейк. Я уже передумала о массе вещей, о которых хотела ему рассказать, и о другой куче вещей, о которых мне хотелось бы знать его мнение. Одним из таких был вопрос о том, нужна ли нам помощь во взаимодействии с прессой: никто из нас в этом не разбирался. Видит Бог, в первом столкновении с журналистами я потерпела неудачу. Вздрогнув, я вспомнила заголовки таблоидов. У Роба остались одни воспоминания об этом, у меня же были совсем другие. «Мама-тинэйджер не уследила за малышом Эйденом», «В ночь перед наводнением молодая мамаша прилично выпила» — они основательно прочесали все мои страницы на MySpace и Facebook, вытащив на свет все фотографии с друзьями, какие смогли найти. О том, что Эйден, заботливо укутанный, мирно спал у себя в кроватке под присмотром бабушки и дедушки, не было сказано ни слова. Как не было на фото и того, как я вожу Эйдена на прививки и кормлю грудью в ранний утренний час.

Но нет, я у них была «молодой» мамой или даже «мамой-подростком», хотя на момент исчезновения Эйдена мне было двадцать четыре. Если ты молодая, значит, ты точно плохая — вот что они хотели сказать на самом деле. Я плохая мать, и только я одна виновата, что он убежал из школы.

Бедную Эми Перри тоже крепко посадили на крючок. Даже нашли нашу совместную фотографию в местном пабе с пинтами пива в руках. Мы были «гулящей парочкой», позволяющей себе наслаждаться жизнью, несмотря на смерть ребёнка. Вот что они имели в виду, на что намекали. Да, я способна сойти с ума от горя. Я могла находиться в подавленном состоянии, в отличие от Роба, но меня преследовали за то, что я отказывалась прикрывать ноги, когда я была подростком, а теперь устраивали выволочку за то, что у меня былаличная жизнь, несмотря на сына-младенца.

Я ненавидела их. Ненавидела почти так же сильно, как и того, кто похитил Эйдена много лет назад. Я продолжала ненавидеть их, свернув на свою улицу и увидев какой-то всё ещё торчащий у дома фургон, хоть я и выждала, пока сядет солнце, в надежде, что нам удастся проникнуть в дом незамеченными.

Сворачивая на подъездную дорожку к дому, я затаила дыхание. Сердце колотилось, а рука, которой я отстегнула ремень безопасности, дрожала.

— Держись рядом со мной, Эйден, ладно?

Я была взволнована гораздо сильнее него — просьба сохранять спокойствие была для него абсолютно неактуальна. Утренние события, казалось, ушли в прошлое, и он, по крайней мере, был теперь немного более расслаблен, а вот я на всю оставшуюся жизнь запомню гримасу ужаса на его лице в тот момент, когда мы стояли на окраине дремучедолинского леса. Я глубоко вздохнула и открыла дверь машины, под ногами захрустел гравий.

— Миссис Прайс-Хьюитт, Саймон Гэри из «News of the World». Не хотели бы вы рассказать о том, что случилось с Эйденом?

— Нет, спасибо.

Я торопливо обошла вокруг машины, избегая взгляда невысокого лысого мужчины, следующего за мной по пятам.

— Где находился Эйден всё это время?

Я плотно сжала зубы, открыла дверь пассажирского сиденья, где сидел Эйден, и взяла его за руку. Хорошо хоть нет ни фотографа, ни оператора.

— Что с ним произошло? Где он был?

— Думаю, вам следует уйти. Вы находитесь на частной территории. — Я нашарила в сумке ключи и чуть не выронила на землю.

Не успела я вставить ключ в замок, как дверь распахнулась, и Джейк втащил нас обоих в дом. Я тут же крепко обняла его за шею.

— Спасибо.

— Наконец-то, — пробормотал он, зарывшись лицом в мои волосы. Когда в его голосе появлялась хрипотца, в нём сразу считывались нотки южного акцента. — Наконец-то ты со мной.

Он привёл меня на кухню и усадил за стол.

— Эйден, налей-ка маме стакан воды, — попросил Джейк, кивнув головой в сторону нужного шкафчика.

Я заметила, что даже на кухне занавески были закрыты, в то время как обычно мы не обращали на них внимания. К кухне примыкал расположенный за домом укромный сад, почти полностью изолированный от мира рядом высоких елей. Эйден не спеша подошёл к шкафчику, достал из него стакан, налил в него воды из-под крана и аккуратно поставил полный стакан на стол передо мной.

— Молодец! А теперь тебе лучше подняться наверх в свою комнату, я принёс тебе несколько книг и положил на тумбочку, если тебе захочется почитать. — Выдавая Эйдену указания, Джейк улыбался. Он словно переключился в режим учителя, и что-то в Эйдене на это откликалось. Эйден следовал его инструкциям будто робот, и я с интересом наблюдала, как он выходит из кухни.

— Вот как это понимать? — озадаченно спросил Джейк.

— Не знаю. Может и никак…

Джейк склонил голову набок и вопросительно посмотрел на меня.

— Вот так Эйден реагирует на твои указания. Не совсем нормально, конечно…

— О чём ты?! — усмехнулся Джейк. — Когда ты ему говоришь, он тоже всё делает.

— Нет, разница есть. С тобой он ведёт себя как-то… иначе. — Я пожала плечами и сделала глоток воды. — А может, всё это ерунда, о которой и думать глупо.

— Не глупо. Просто ты хорошая мама, вот и думаешь о таких вещах. — Джейк обошёл вокруг стола и потёр мне поясницу. — А ещё ты, вероятно, напрягаешься, когда видишь рядом с Эйденом мужчину после того, что с ним случилось, и как бы переходишь в режим защиты.

Но я так не думала. Ни разу не замечала, чтобы что-то менялось в поведении Эйдена, когда он находился рядом с Робом.

— А как сегодня наша малышка?

Чтобы ответить, мне пришлось прервать поток своих мыслей:

— Она в полном порядке.

— Ты выглядишь очень устало, Эмма Хьюитт. Давай-ка со мной на диван. Думаю, самое время для массажа ног.

— Звучит неплохо. А как же Эйден?

— Ему нужно немного побыть одному, Эм. Оставь его в покое. — Джейк взял меня за руку и сопроводил из кухни в гостиную. Лишь много позже я осознала, что в тот момент он впервые назвал меня Эм.

* * *

В последующие дни наш дом превратился в нашу собственную маленькую вселенную. Мы не включали телевизор, не интересовались газетами, перевели телефоны в беззвучный режим. Только Джейк выказал достаточную смелость, чтобы выйти из дома и добыть продукты в соответствии с рекомендациями, выданными доктором Шаффером. Но я позволила себе добавить к его списку и кое-что вкусненькое: шоколад, мороженое, белый хлеб… Ничего не могла с собой поделать. Мы задёрнули шторы и вынули из розетки шнур городского телефона. Приставленные к нам полицейские исправно нас навещали, задавая не слишком уместные вопросы, которые касались наших будничных дел. После того, как вопросов не оставалось, они, как правило, в некотором смущении болтались у нас до вечера. Они были по большей части бесполезны, так как у полиции не наблюдалось никаких подвижек.

Единственными людьми, с которыми я общалась по телефону, были Роб и не в меру жизнерадостная женщина из рекламной компании, которая предложила помощь в написании заявления для прессы. Я решила, что общего «Пожалуйста, уважайте наше право на частную жизнь в это трудное для нас время» будет достаточно, а когда речь зашла о предложении выступить по телевидению, я в качестве наилучшего варианта выбрала молчание. Я не могла спокойно думать о том, что интервью, появившееся на YouTube после выхода в новостях, будет затем находиться в свободном доступе, и толпа людей, следящих за делом Эйдена, будет вольна высказывать свои суждения. Вместо этого после разговора с инспектором Стивенсоном было решено, что он выпустит обращение ко всем свидетелям того ночного происшествия, когда на просёлочной дороге был обнаружен бредущий вдоль неё Эйден.

— Мы расширяем область поисков, — рассказал он. — Мы начали осмотр всех домов с большими подвалами, а также формируем список землевладельцев, подававших десять лет назад заявку на строительство нестандартных сооружений. Это займёт какое-то время.

Местность у нас здесь сельская, богатых семей много, а у них на участках сплошь и рядом встречаются пристройки, различные хозяйственные постройки и погреба.

— Как Эйден? — спросил он с мучительной и тщательно маскируемой надеждой, хотя я прекрасно знала о его чаяниях.

— Он всё ещё молчит, — ответила я.

Повесив трубку, я закрыла глаза и от всей души пожелала, чтобы всё это поскорее закончилось. На какое-то время мне даже удалось воплотить это желание в реальность. Все наши проблемы вдруг утратили значение, а наш дом превратился в остров посреди Индийского океана, где-то ближе к побережью Австралии, и потому каждое утро я приветствовала Эйдена фирменным австралийским «Приве-е-ет, прия-я-ятель!» Потом мы расстилали подстилку для пикника, врубали Netflix и делали вид, что сидим на вершине самой высокой горы, а весь мир там, внизу, под нами. Я взяла несколько любимых фильмов, которые мне всегда хотелось посмотреть вместе с Эйденом, но нужно было подождать, когда он немного подрастёт. «Бесконечная история», «Багси Мэлоун», «Балбесы». Я не раз порывалась выключить проигрыватель — фильмы были вполне безобидными, но персонажи иногда оказывались в опасности. В такие моменты сердце у меня начинало колотиться, я протягивала руку к пульту, но Эйден ни разу не среагировал. Он просто сидел, жуя свою еду и не издавая ни звука.

— Не станешь же ты всю жизнь это делать, — сказал Джейк, сидя на диване. В руках у него был учебник по истории искусств, а очки надвинуты на самую переносицу.

— Угу. — Я поболтала ложкой в коробке с мороженым. — А не сыграть ли нам в баскетбол? — У нас была такая игра, когда Эйден был маленьким. Я брала листы бумаги и сминала их в комочки, которыми мы и играли, забрасывая в кольцо, сделанное из проволочной вешалки для пальто. Вообще-то, все наши теперешние игры были всего лишь чуть видоизменёнными вариантами тех, которыми развлекали малыша Эйдена, и тот же пикник в помещении был из этой серии: мы представляли себя то на Великой Китайской стене, то на склонах Килиманджаро, то в Каире — да где угодно, лишь бы не в Бишоптауне-на-Узе. Я же была мамой-подростком, которая не могла похвастаться такими же перспективами, как у моих друзей, и это было единственным способом хоть как-то заглушить мою тягу к путешествиям.

— Он вряд ли захочет играть в баскетбол. — Джейк распрямил ноги и посмотрел на нас сверху вниз. — Глянь на него.

— Ну и что мне делать?

— Во-первых, я не думаю, что тебе полезно на восьмом месяце беременности сидеть на полу на этой тщедушной подстилке. Во-вторых, ты уже второй день не ешь ничего, кроме мороженого. Вряд ли это сильно полезно для малыша. Вставай, перестань валять дурака и прими ситуацию такой, какая она есть.

Мои щёки залило жаркой краской. Он считал, что я не принимаю нашу грустную реальность, однако он ошибался.

Я прекрасно понимала, что происходит, и просто пыталась оградить от этого Эйдена. Он ещё не был готов. Как можно быть готовым к тому, что ждёт впереди? Если я, взрослая женщина, не была готова, то каково было моему травмированному и беззащитному сыну?!

— Баскетбол, — сказала я. С трудом встав на ноги, я сходила в кабинет Джейка и взяла со стола несколько листов бумаги.

Когда я вернулась в гостиную, Джейк стоял на коленях и разговаривал с Эйденом.

— Что происходит?!

— Да просто болтаем по-дружески. — Джейк улыбнулся и похлопал Эйдена по плечу. — Я ему сказал, что неплохо бы ему проводить какое-то время с отцом, бабушкой и дедушкой.

У меня бумага выпала из рук:

— Что-о? Зачем?! Как ты смеешь говорить такое Эйдену, не обсудив сначала со мной?

— А в чём, собственно, проблема? — пожал плечами он. — Он сто лет их не видел. Это несправедливо, ты держишь его здесь взаперти!

— Нет, я стараюсь защитить его и попросила Роба, Соню и Питера не приходить. Ты же знаешь, какой у Роба характер. Нам что, нужно, чтобы он тут закатывал истерики и устраивал перепалки с репортёрами?! Я знаю, что Соня горит желанием помочь, но что она реально может сделать? Нет уж, Эйдену весь этот цирк не нужен. Ему нужно какое-то время провести с нами наедине, без посторонних, и привыкнуть. Там, где он так долго пробыл, он, скорее всего, пребывал в одиночестве, и толпа людей его только напугает.

— Ему нужно проводить какое-то время вне нашего дома.

— Сдаётся мне, ты просто хочешь спровадить его отсюда, — еле слышно пробормотала я.

— Это ещё как понимать? — Джейк поднялся на ноги.

Я попятилась из гостиной, потом повернулась и пошла на кухню, покачивая головой: ну что за смехотворные препирательства!

— Слушай, я знаю, что ты стараешься сделать всё наилучшим образом, но уж больно очевидно, что ты не хочешь присутствия Эйдена. Ты всё время подходишь к нему и просишь его уйти — ну и что дальше?

— Эмма, я не знаю, как мне ещё сказать, чтобы ты поняла: у меня нет желания убрать Эйдена из моего дома! Я просто хочу, чтобы он подышал свежим воздухом, увидел других людей, кроме нас с тобой, и вообще как-то начал соприкасаться с реальной жизнью. Ничего хорошего в том, что он постоянно находится здесь, с нами.

— Ему становится лучше, — настаивала я. — Я же вижу. Он стал слышать меня. Он всё понимает.

— Тебе видится то, чего нет. Я, знаешь ли, со своей колокольни вижу всё несколько иначе. Ему не становится лучше, Эмма, он по-прежнему похож на овощ. Он сидит без малейших признаков человеческих эмоций на лице. На днях был случай — выхожу я из ванной, а он стоит в коридоре. Просто стоит и смотрит в одну точку, и всё.

Я потёрла участок сухой кожи на руке и стала нервно расхаживать по кухне.

— Овощ? Какого хрена, Джейк? Как ты можешь так говорить?!

Он снял очки и сдавил пальцами переносицу:

— Неудачно выразился…

Но было слишком поздно. Его слова были не просто резкими — в них крылась какая-то жестокость, но это никак не меняло то, что они были правдой. Когда я заговорила, голос у меня задрожал от неуверенности:

— Но… ты правда думаешь, что он овощ? Ведь он вроде бы… осознаёт, что творится вокруг. Разве нет?

Джейк придвинулся ко мне, взял меня за плечи и заглянул глубоко в глаза:

— Эмма, у него глубокая психологическая травма. Сколь бы сильно ты ни хотела, у тебя не получится справиться с этим в одиночку.

17

Всё убранство в кабинете доктора Фостер было призвано искупать посетителя в волнах безудержного жизнелюбия, едва не переходящего рамки разумного. В подростковом возрасте я бы подобную комнату возненавидела. Я села на ярко-красный диван и посмотрела на абстрактную картину, висевшую на стене напротив: на ней в бурном танце кружили большие, щедрые мазки всех возможных оттенков жёлтого, какие только были известны художнику. Узор на ковре напоминал дизайн коробок для завтрака 80-х годов: переплетающиеся петельки основных цветов.

Был четверг, я решила покончить с нашим затворничеством и выползти в мир, и вот мы двое выбрались из дома, как медведи из берлоги после спячки, потирая глаза и щурясь от солнечного света. Пока мы ехали в клинику, я старательно пыталась унять дрожь в руках, которая появлялась, как только я бралась за руль, и избегая смотреть в глаза окружающим. Эйдена нужно было показать психотерапевту: он потихоньку приспосабливался к жизни вне больницы, и теперь было самое время прислушаться к увещеваниям Джейка. К счастью, доктор Фостер выразила готовность заниматься с Эйденом даже до того, как он будет официально переведён в разряд живых.

Открываясь, дверь проскребла по деревянным половицам, издав пронзительный скрип, и Эйден, хватанув вдруг ртом воздух, вытянулся в струнку. Его лицо побледнело так, как мне ещё не доводилось видеть с тех пор, как мы пытались заставить его войти в лес. Я накрыла его руку своей, делая это очень медленно, как и всегда, когда касалась его.

— Здравствуйте, Эмма! Доброе утро, Эйден! — Доктор Фостер была такой же жизнерадостной, как и её приёмная, но в ней это качество было вполне органично и не производило впечатления искусственности — её фото отлично бы смотрелось на коробке с мюсли для здорового питания. Она излучала естественность и лёгкость — эдакая душа компании. — Проходите!

Эйден последовал за мной в кабинет. После исчезновения Эйдена во время наводнения я одно время ездила в Йорк на психотерапию. Вот там кабинет был именно таким, каким я представляла себе типичный кабинет психолога: просторный и с минималистской обстановкой, состоящей из удобных кресел, книжного шкафа и большого деревянного стола. У доктора Фостер всё было наоборот — кабинет был полон разных красок и деталей интерьера, от корзин с игрушками и художественных работ на стенах до пары букетов свежих цветов на подоконнике.

— Садитесь, где вам удобнее.

Я задержалась взглядом на кресле-мешке, но в итоге решила, что если сяду в него, то уже никогда не встану, поэтому выбрала пластиковый стул с вертикальной спинкой, а другой стул пододвинула Эйдену.

— Очень рада, что вы решили меня навестить! Думаю, это очень полезно для того, чтобы Эйден двигался вперёд.

Я не знала, что сказать, поэтому просто кивнула. Не то чтобы я была с ней не согласна — нет, я с радостью ехала на приём, просто добраться до клиники было тем ещё мучением. Мне пришлось накинуть Эйдену на голову одеяло, чтобы не дать папарацци делать фотографии — я не могла допустить, чтобы их печатали без моего согласия.

— Приятно видеть тебя снова, Эйден! Вижу, ты постригся.

— Это я постаралась… тупыми ножницами над раковиной в ванной, — со смехом призналась я, но смех вышел не слишком естественным. — Мда. Не самая лучшая стрижка в мире.

— О, что вы, выглядит весьма привлекательно! — Приятные йоркширские нотки в её голосе благотворно подействовали на мои нервы: она говорила как старая добрая подруга. У бишоптаунцев своеобразный, немного напыщенный говор, и хотя среди них попадаются и обладатели сильного йоркширского акцента, чаще всего местные обитатели говорят как ведущие на канале BBC.

Я улыбнулась, глядя на Эйдена:

— Думаю, ему нравится. Он пока не может сказать мне об этом, но мне нравится думать, что если бы он мог, то сказал бы.

В ответной улыбке доктора Фостер мне почудился едва заметный намёк на сарказм, и не уверена, что я была в восторге от её последующей реакции, сопровождавшейся неспешным кивком головы:

— Непременно. Что ж, Эйден, я бы хотела, чтобы сегодня ты нарисовал мне ещё несколько картинок. Ты не против? Прекрасно, — быстро ответила она сама себе, чтобы не акцентировать внимание на отсутствии реакции Эйдена. — Давай-ка я устрою тебя вот за этим столом. Тут много цветных карандашей и бумаги, рисуй всё, что придёт тебе в голову. Вот так. Замечательно.

Усадив Эйдена за стол, доктор Фостер села рядом со мной.

— Прошу прощения, если вам показалось, что я разговариваю с ним как с маленьким ребёнком, но я полагаю, что пока с ним лучше обращаться понежнее.

— Я делаю так же. Он и правда не похож на шестнадцатилетнего. — Я вспомнила о том, как ведут себя дети в школе: эдакие самоуверенные и громкоголосые петухи, считающие себя центром Вселенной и искренне верящие в то, что вся эта Вселенная им подвластна.

— Это верно, но со временем он компенсирует отставание, — заверила она. — Отмечаете ли вы в нём какие-нибудь изменения к лучшему?

— До сих пор он не сказал ни слова. Вообще ничего. Правда вот…

— Продолжайте, — сказала она.

— Мне кажется, что один раз он запел.

Доктор Фостер всем телом подалась вперёд, и мне не понравилось какое-то нехорошее возбуждение, блеснувшее у неё в глазах. Я уже представила, как у себя в воображении, наполненном танцующими от радости фунтами стерлингов, она сдаёт в печать статью под названием «Дикое дитя из Йоркшира».

— В самом деле? Что же спровоцировало его на это?

Я сложила ладони и зажала их ногами, чтобы перестать, наконец, растирать сухие корки на коже, которые уже покраснели от постоянного раздражения.

— Мы с мужем слегка повздорили. — Я взглянула на доктора Фостер, ожидая встретить в её глазах неодобрение.

— Я вас не осуждаю. Всю последнюю неделю ваша семья пребывает в крайне стрессовой ситуации, а посему небольшие конфликты более чем ожидаемы.

— Эйден находился в другой комнате. Это было в тот день, когда мы ездили к лесу, и я была… не в своей тарелке. Подъезжая к дому, я увидела толпу журналистов и решила поехать к своей лучшей подруге. Позже туда приехал Роб, он был весь на нервах: какому-то репортёру удалось его сфотографировать, а ещё он вбил себе в голову, что в похищении непременно обвинят его. Он сказал, что в таких ситуациях пресса всегда кидается на отцов. Потом я рассказала ему о нашей с инспектором затее, и он окончательно вышел из себя.

— Он распускал руки?

— Нет. Просто говорил на повышенных. А потом, когда он на секунду утих, я вдруг услышала, будто в гостиной кто-то поёт тоненьким голосом. Мне кажется, это был Эйден. Мы были на кухне, а он сидел там один и смотрел диснеевские мультики.

— А вы уверены, что это был именно Эйден? Может, эти звуки издавал кто-то из персонажей?

— Вроде не похоже ни на одного из них, — пожала плечами я. — К тому же когда я вошла в гостиную, звук на телевизоре был выключен.

— Вы смогли разобрать слова или мелодию?

Я покачала головой:

— Слов я не слышала, лишь тихий голос. Знаете… будто бы призрак пел, как в этих ужастиках, когда призрак в ребёнка вселяется, или кукла оживает, и на фоне какая-нибудь жуткая песенка звучит…

Её губы тронула лёгкая улыбка:

— У меня муж такое смотрит, так что могу себе представить.

— В общем, что-то в этом роде. Жуткая детская песенка. — Я содрогнулась всем телом. Вернувшись домой от Джози, я особо не вспоминала о песне — думать больше приходилось о толпе репортёров и о том, чтобы на время изолироваться от внешнего мира. Может быть, Джейк был прав и я с этим перегнула палку.

— А после этого случая? — спросила она.

— Ничего, — покачала головой я. — Ни звука. Даже всхлипа не издал.

— В тот раз, когда вы слышали пение, кто-нибудь ещё слышал его голос?

— Вообще-то, нет. Только я. Вы думаете, это плод моего воображения?

— Нет, — ответила она таким тоном, который не исключал того, что именно так она и думала. — Совсем не обязательно, однако мы не можем исключить и такое объяснение. Так, теперь расскажите мне, пожалуйста, хорошо ли Эйден спит после возвращения из больницы?

— Он каждый день отправляется в постель в восемь вечера, а в девять я к нему заглядываю. Он всегда лежит с закрытыми глазами, но я не уверена, спит он или нет. Иногда мне кажется, что он притворяется.

— Почему вы так думаете?

— Просто из-за позы. Он лежит на спине, вытянув руки вдоль тела — выглядит как-то не очень естественно. Иногда я захожу его проверить попозже, уже ночью, и вижу, что он повернулся на бок — вот это уже более нормально.

— А кошмары не мучают?

— Он спит с открытой дверью. Всегда. Я никогда не закрываю дверь в ту комнату, где он находится. Думаю, это ему помогает, ведь после возвращения домой он спит хорошо. Один раз видела, как он ворочался во сне, но не стала будить, потому что знаю, что он не любит, когда его часто трогают. Это продолжалось буквально полминуты, а потом он погрузился в глубокий сон, и всё было нормально.

Доктор Фостер постучала ручкой по раскрытому блокноту:

— Это очень хороший знак. Он отдыхает и явно прибавил в весе. Всё идёт как надо, миссис Прайс-Хьюитт, вы всё делаете правильно!

— И вы это говорите, несмотря на то, что лицезрели на днях в лесу? — делано хохотнула я.

— Да, конечно. Это нормальное человеческое поведение, Эмма, постарайтесь не корить себя из-за того случая. Все были под сильным стрессом. Для Эйдена подобный эксперимент оказался немного преждевременен, вот и всё. — Она откинулась на спинку кресла. — Ну а как у вас дела? Может, вас тоже направить психотерапевту? Вы пережили из ряда вон выходящее событие, и его обсуждение может помочь вам прийти в себя.

— Нет, спасибо. Я уже проходила терапию после того, как узнала, что Эйден утонул. В какой-то степени она помогла, но далеко не во всём. Я в порядке. Я думала, Эйдена нет в живых. Я уже пережила самую страшную боль, с какой только может справиться человек, так что всё, что бы теперь ни случилось, будет лишь бледной тенью того ужаса. Справлюсь, всё будет нормально.

— Есть большая разница между «нормально» и «хорошо», Эмма, — мягко произнесла доктор Фостер, уткнув подбородок в сложенный кулак. — Вы всем нужны здоровой и счастливой, особенно Эйдену. Помните об этом. — Она с глубоким стоном встала на ноги, потирая колени. — Возраст не шутка. Скоро похолодает, вот увидите! — подмигнула она. — Ну, Эйден, как у тебя дела? Что ты для меня нарисовал?

Эйден протянул руку с листом бумаги, и я расплылась в улыбке: одного лишь того факта, что мой сын держал в руке свой рисунок, мне было достаточно, чтобы испытывать радость. Только вот доктор Фостер совсем не улыбалась. Я встала, поддерживая рукой живот, и перешла на другую сторону комнаты. Тогда-то я и увидела, что нарисовал Эйден.

Как и в его первом произведении, на рисунке не было ни одной фигуры — только полный хаос. На этот раз он избрал в качестве инструмента два красных карандаша, и весь бумажный лист от края до края был заполнен беспорядочными красными линиями, как и на его первом рисунке, сделанном в больнице. Но было и одно отличие. В центре рисунка Эйден изобразил два ряда острых белых зубов. Челюсти были широко распахнуты, готовые схватить добычу. Моим первым инстинктивным желанием было вырвать рисунок у него из рук, порвать на мелкие кусочки и выбросить. Но я этого не сделала. Я кивнула и улыбнулась, несмотря на то, что по всему телу у меня ползали огромные мурашки.

18

Я не стала забирать у доктора Фостер жуткое художество Эйдена, не желая впускать к себе в дом зло ни в каком виде. Но как она сообщила мне, когда мы выходили из кабинета, у Эйдена должен был быть хоть какой-то способ выразить свои эмоции, и поскольку в устной форме у него это не получалось, нужен был другой вариант. В этом смысле рисование обещало хороший терапевтический эффект. Вернувшись в машину, я некоторое время просидела, обняв руль и стараясь взять себя в руки. Я знала, что мне надо было сделать, но была отнюдь не уверена, что хочу этого.

— Ладно, Эйден, поехали домой.

Заходя в дом, нам удалось увернуться от журналистов, и после обеда, состоявшего из сэндвичей с мясным салатом — я последовала совету Джейка насчёт здорового питания, я сделала глубокий вдох и открыла дверь гаража.

Наша машина всегда стояла на дорожке возле дома не просто так. Дело было не в том, что мы не пользовались гаражом, а в том, что машина туда просто не помещалась. Роб прав, внутри дома красок было мало — а всё потому, что все остальные краски прятались в гараже. Здесь мы отдавались творческим порывам, здесь была наша художественная мастерская.

Я щёлкнула выключателем, и всё вокруг ожило.

— Всё хорошо, Эйден, можешь заходить. Не бойся. — Я хотела было поднять внешнюю дверь гаража и впустить внутрь дневной свет, но вокруг дома продолжали ошиваться репортёры — куда они денутся?! Поэтому пришлось довольствоваться светом, проникавшим через дверь в кухню. — Хочу тебе кое-что показать.

Стены были увешаны холстами. Большинство картин были мои, которые я начала рисовать сразу после наводнения и не могла остановиться, пока наконец несколько лет назад меня не отпустило, и я не смирилась со «смертью» Эйдена. Глубоко вздохнув, я взяла Эйдена за руку и повела по гаражу. Ощущать его руку в своей было необычно: она была намного больше той детской ручки, которую я держала десять лет назад. Несмотря на то, что на вид он был намного младше его сверстников-школьников, нельзя было забывать, что он уже подросток. Почти что взрослый человек.

— Это мы с тобой, — сказала я, показывая на портрет молодой девушки с большими глазами, держащей на руках младенца. — Когда ты появился на свет, я боялась всего подряд, но так тебя любила, что страхи отступили на задний план. А вот ты в плаще Супермена. — Я улыбнулась: картина была нарисована по памяти через полгода после исчезновения Эйдена. За агрессивными мазками и обилием красного скрывалась мучительная боль, но нахальную физиономию Эйдена мне удалось запечатлеть идеально. Мы перешли к следующему портрету, и улыбка улетучилась. — А вот с этой всё сложнее. Мне было плохо, я очень скучала по тебе и не знала, куда себя девать. Чувствовала себя такой никчёмной… — Это был мой собственный портрет крупным планом. Та я, что была на картине, ощерилась, глаза глубоко запали, кожа была покрыта красными пятнами, а над скулами расплылись тёмные синяки. После наводнения прошёл год, и я переживала период сильной злости.

Я сжала руку Эйдена и двинулась дальше. По крайней мере, он потихоньку привыкал к моим прикосновениям. В следующей группе картин одна была похожа на другую.

— Видишь? — тыкала я пальцем в каждую по очереди. — Эти торты я делала каждый год на твой день рождения, ни одного не пропустила. Третье апреля. Вот первый год, я испекла для тебя торт с Железным СуперБэтменом^[469]. Смотри, у него плащ, железная броня и ушки, как у Бэтмена. Тебе бы понравилось. В тот год было солнечно. А вот этот был в виде «Феррари» с крыльями. Ты каждый раз говорил, что хотел бы на день рождения летающую машину. Потом я сделала тебе торт с драконом, совсем как твой Ореховый. Там и внутри были грецкие орехи с ванильным кремом. — Мне пришлось сделать паузу и откашляться, чтобы не дать волю чувствам. — Понимаешь, зачем я всё это рисовала? Я хотела выразить красками свои чувства. Когда ты пропал, я стала рисовать. Всё это нарисовала. — Я пробежалась глазами вдоль всей плотно увешанной картинами стены, дойдя до самой последней. Той, что с одной стороны была вся разорвана в клочья. Задерживаться на ней я не стала. — Так что ничего страшного, если тебе тоже хочется нарисовать то, что ты чувствуешь. Я поставлю тебе мольберт. Здесь у нас есть краски, и я буду рада, если ты снова будешь рисовать, как в детстве.

Я переставила мольберт в центр помещения, опустила подставку до высоты, удобной для Эйдена, подтащила к нему маленький столик, а прямо перед мольбертом поставила стул. Затем я принесла пару банок из-под варенья, наполненных водой, а рядом с ними разложила краски и кисти — все, какие были.

Где-то в душе я горела желанием присоединиться к нему и размышляла над тем, послужит ли для него стимулом, если он увидит, что кого-то ещё рядом с ним занимается творчеством, но в конце концов решила, что это целиком и полностью его дело. Он имел право побыть наедине с самим собой, и поэтому, как только я всё приготовила, я удалилась на кухню и заварила чашку чая. Через некоторое время, осторожно высунув голову в проём двери в гараж, я увидела, что Эйден сидит, склонившись над полотном и совершая кистью дугообразные движения. Я улыбнулась и сделала глоток чая.

* * *

Временами у меня появлялось явственное ощущение, что Эйден вот-вот заговорит, и один из таких моментов наступил, когда он закончил свой рисунок. Он подошёл к двери в кухню и застыл прямо на пороге.

— Ты закончил? — спросила я.

На этот раз я сделала паузу. Я ясно чувствовала, что он хочет что-то сказать. Он хотел сказать, что закончил работу и доволен собой, я поняла это. Вместо всего этого всё, чем он меня удостоил, был очень робкий, едва заметный кивок, но и его было достаточно, чтобы сердце у меня потеплело от счастья: наконец хоть какой-то прогресс!

Я направилась за ним в гараж, где он с гордостью представил ещё одно своё внушающее ужас творение, и я сделала всё возможное, чтобы не выглядеть напуганной. На этот раз он использовал краски синих и зелёных оттенков, которые смешивались на холсте в вихрь мазков, спиралью сходящийся к центру, к маленькой чёрной точке. Глядя на картину, я мгновенно вспомнила о туннелях в своих ночных кошмарах.

— Очень красиво, солнышко! — резюмировала я.

Чуть позже, пока Джейк всё ещё был в школе — он брал отгулы на первые несколько дней, когда репортёры особенно досаждали, но было очевидно, что он рвётся на работу, и я решила его отпустить, — я повезла Эйдена повидаться с отцом и бабушкой. Я сделала это не только чтобы просто вытащить Эйдена из дома, но и чтобы не видеть Дениз, которая каждый день являлась к нам со своей вымученной улыбкой, от которой у меня уже началась чесотка.

Соня усадила Эйдена в общей комнате мини-гостиницы и принялась читать ему «Хоббита». В соседней комнате сидел Роб, изучая разложенные по всему столу газеты.

— Ты только посмотри, что пишут эти подонки! — ткнул Роб на прессу.

— Что-то нет особого желания, Роб. Я стараюсь держать Эйдена подальше от всего этого, если честно. Какая ему с этого польза? — Малышка пихнула ножкой где-то в районе мочевого пузыря, и я поменяла позу, поглаживая верхнюю часть живота.

— Я же не собираюсь ему показывать, Эм, за кого ты меня принимаешь?!

— Ладно, но учти, что он буквально за стенкой.

Роб пронзил меня взглядом своих пылких карих глаз:

— Я в курсе. Просто хотел тебе показать.

Ясное дело. Роб говорун, когда его что-то беспокоит, ему нужно выговориться, поделиться с кем-то тем, что у него на душе. А у меня всегда было наоборот: я всё держу внутри до тех пор, пока не почувствую, что вулкан готов взорваться. Я предпочитаю не вспоминать о том случае, когда я допустила такое извержение — оно имело место лишь раз в жизни, но это было крайне непривлекательное зрелище.

— Глянь, вот то самое моё фото. Подписали «Отставной офицер Роберт Хартли». Какой я отставной?! Они хотят, чтобы выглядело так, будто я уволен. А тебя изображают как какую-то святую. Все тебе сочувствуют.

— Ой, Роб, да мне без разницы.

— А ещё вот, взгляни, они напечатали рисунок, который Эйден сделал в больнице.

Я вырвала газету у него из рук:

— Что-о?! Как они его достали?

— Скорее всего, кто-то из медсестёр подсуетился. Держу пари, она на этом неплохо наварила! Кто ж упустит возможность срубить бабла по-быстрому! Блин, мне надо выпить. Они думают, что он сошёл с ума. Нашего сына называют психом! А про Джейка ты видела что пишут?!

Я продолжала смотреть на тревожный больничный рисунок Эйдена, отпечатанный во всю страницу, но от меня не ускользнуло то, что голос Роба вдруг поменялся: он стал тише, не таким взбудораженным. Не это ли то главное, что он больше всего хотел мне показать?

— И что же пишут?

Роб лизнул палец и зашелестел страницами, ища нужную. Первое, что бросилось мне в глаза — фотография Джейка в молодые годы, обнимающего за плечо ещё более молодую девицу.

— Это кто? — прошептала я, изо всех сил стараясь не выпустить наружу дрожащие нотки и терпя позорную неудачу.

— Видимо, одна из его учениц. Пишут, что он довольно поспешно уволился с работы в Борнмуте после того, как директору школы стало известно о его общении с несколькими студентками в мессенджере MSN, а также по электронной почте. Говорят, потом они стали друзьями в Фейсбуке.

Я побледнела и свернула газету, не желая больше смотреть на рисунок и почувствовав внезапный приступ головокружения. Джейк нечасто рассказывал о своей жизни в Борнмуте и вообще почти не упоминал ни о чём, что с ним было до переезда в Бишоптаун. Насколько я знала, в Борнмуте он проходил последипломное педагогическое обучение и работал в школе, но больше я, по сути, не знала ничего. Его семья тоже была из тех краёв, но с родителями я виделась лишь раз, когда они однажды навестили нас на Рождество, и поэтому вспоминала о них нечасто.

Они, должна признаться, казались мне странными. Подкатывали в своём «Лэндровере», разодетые в наряды, больше уместные для охоты на фазанов где-нибудь в окрестностях Уэтерингтон-Хауса, и хоть на них и были сапоги от Wellington и куртки от Barbour, каждый предмет одежды был девственно чистым, будто только что с магазинной полки. Да и машина была натёрта до блеска.

Мать Джейка, Кристина, привезла с собой какой-то особый портвейн и пила его одна, ни капли никому не предложив. Она примостила свою порцию индейки у краешка тарелки и осведомилась, нет ли у нас случайно другого варианта жаркого, желательно гуся. Отец Джейка почти весь вечер промолчал, за исключением того времени, когда они с Джейком распивали в гостиной бренди, пока «дамы» убирали со стола. За этим занятием Кристина спросила у меня, готовила ли я трайфл^[470] на десерт сама или купила его в «Теско» или в каком-либо другом из «этих мест», будто она понятия не имела о существовании слова «супермаркет».

Я знала, что родители Джейка богаты, но никак не ожидала такого снобизма. Аналогичным образом мне было известно кое-что о прошлом Джейка в Борнмуте, но он никогда не рассказывал о том, почему решил уехать так далеко на север^[471]. Я привыкла считать, что причина была просто в том, что появилась благоприятная возможность продолжить карьеру, хотя переезд так далеко от дома всё равно казался странным. Может, всё дело было в том, что он от чего-то убегал?

Чего ещё я не знала о своём муже?

— Ага, ты об этом не знала! — заметил Роб. — Он ни о чём таком не говорил?

— Разумеется, знала! — огрызнулась я. — Всё это полная чушь!

Но глаза Роба сузились:

— О чём ещё он тебе врал?

— Ни о чём! — тряхнула головой я. — Он не врун. В отличие от тебя.

Щёки Роба залились краской:

— Не надо, Эм. Давай не будем сейчас об этом.

— Ладно, Эйдену пора домой. Можешь навещать его, когда захочешь. — Я сунула газету под мышку и через дверь в гостиную помахала Эйдену, сигнализируя о том, что пора идти.

— Эм, ты уверена? — Роб переместился к передней двери кухни. Мы находились в частной зоне гостиницы, прямо за стойкой регистрации.

— Нам пора.

— Эм, послушай меня! Просто выслушай. Если заметишь какие-то странности в его поведении, не молчи, скажи об этом. Знаю, ты сейчас подумаешь, что я просто ревную или типа того, но нет, это не так! Я не доверяю этому человеку, Эмма. И никогда не доверял.

19

Возвращаясь от Роба, я остановилась у «Сэйнсбери»^[472] и скупила все имевшиеся на стеллажах газеты, уворачиваясь по пути в кассу от знакомых лиц. Но, вынырнув из магазина и спеша к машине, я не устояла и оглянулась назад посмотреть, говорит ли кто-нибудь обо мне. Ну так и есть: вон стоят две знакомые — Кэрол, барменша из «Куинс-Хэд», и Барбара, которая живёт на холме чуть ниже школы, — и шепчутся вовсю, прикрыв рот сложенными в пригоршню ладонями и кивая в мою сторону.

Второпях доставая ключи от машины, я вспомнила, что после наводнения всё было точно так же: торопливые побеги из магазинов, едва не выпадающие из трясущихся рук ключи, судорожное шараханье в сторону от шепчущихся людей и их жалостливых взглядов. Поэтому я не ответила ни на один телефонный звонок от коллег из школы, хоть и прослушала все голосовые сообщения. Присланный ими букет цветов так и стоял в вазе, в которую его бросил Джейк, прямо в целлофановой обёртке. Возиться с ним мне не хотелось.

После публикаций в прессе на нас обрушилась лавина открыток и подарков, но у меня не было сил с ними разбираться. Я попросила заняться ими Дениз, что вышло как нельзя кстати, так как у неё появилась хоть какая-то работа, благодаря которой она перестала путаться у меня под ногами. Она распечатывала корреспонденцию и складывала на камин открытки, в которых нам выражали поддержку и желали всего хорошего, а послания от всяких сумасшедших, наполненные угрозами расправы и прочими мерзостями, тут же шли в мусорное ведро. Она стояла в ожидании мусорщиков у мусорных баков и охраняла их, не давая пронырливым журналюгам копаться в мусоре, пытаясь найти новые жареные факты. За это я была ей очень благодарна: с её помощью мне удалось довольно долго не обращать на всё это никакого внимания.

Такой у меня был метод: отгородиться от внешнего мира. Когда Бишоптаун накрыл тот потоп и я решила, что Эйден утонул, я чётко усвоила урок: доверять нельзя никому. Я порвала отношения со многими друзьями, в разговоре с которыми я упоминала о какой-нибудь незначительной детали — а на следующий день о ней уже писали в газетах. Лучше бы я ни с кем не разговаривала, кроме самых близких родственников, ибо никогда не знаешь, кто после разговора побежит продавать журналистам наши секретики.

Я подъехала к дому и выпустила Эйдена из машины. Его походка после чудодейственной гаражной арт-терапии стала полегче — он ступал мягче, шаги уже не были столь закостенелыми. Он по-прежнему молчал, но у меня возникло ощущение, что рядом со мной он начал чувствовать себя менее напряжённо, и это поистине можно было считать настоящим достижением в свете того, что произошло в ходе нашего с инспектором эксперимента. Когда он шёл, он теперь расслабленно опускал плечи, а не держал их сгорбленно-зажатыми, как прежде. Он явно начинал чувствовать себя свободнее и даже казался чуть выше, хотя с тех пор, как я впервые узнала, что он жив, прошла всего неделя. В целом его поведение мало изменилось, однако нового ощущения было не отнять: со мной он начинает расслабляться, а может и наоборот, я начинаю расслабляться с ним.

Я помахала Дениз, которая терпеливо стояла у двери и дожидалась меня.

— Думаю, мы сейчас наверстаем, — сказала она.

— Безусловно, — ответила я. — Новости есть?

— Нет, — ответила она каким-то более отрывистым, более резким, чем обычно, тоном. Возможно, ей надоел сам этот вопрос или то, что отвечать на него ей приходится из раза в раз одинаково.

На фоне гостиничного оживления дом выглядел абсолютно тихим и спокойным местом, в котором вздрагиваешь от каждого скрипа половицы. Я повесила куртку Эйдена на вешалку, оставляя с ней в прихожей прохладу октябрьского ветра. Под мышкой у меня была пачка газет, на другом плече висела сумка. Оказавшись на кухне, я разложила газеты на столе и принялась их изучать.

Дениз вытащила из мешка плюшевого медведя.

— Что будем делать с медвежонком? — спросила она. — Доставили вместе с кучей писем. Что скажешь, Эйден?

Я посмотрела на сына, но никакой реакции на плюшевую игрушку со стеклянными бусинками глаз он не выдал. Игрушка была милая, но он уже вырос, и она была явно не по возрасту.

— Отдадим кому-нибудь, — решила я.

— Поняла, — ответила Дениз.

— А где сегодня Маркус?

— Работает сегодня в участке. Мы так поняли, что больше мы вам оба не нужны.

— А, понятно. Эйден, иди пока посмотри телевизор с Дениз. — Я перевела взгляд на Дениз. — Или вы хотели со мной ещё о чём-нибудь поговорить?

— Ну… — протянула она.

— Хорошо, нет так нет. Идите развлекайтесь! — улыбнулась я как можно более естественной улыбкой, а Эйден направился в гостиную.

— У вас всё в порядке? — забеспокоилась Дениз.

— Угу, — соврала я.

Она окинула взглядом кипу газет, но больше ничего не сказала.

— Что ж, в таком случае оставляю вас наедине с прессой. — Многозначительный взгляд, которым она меня одарила, выходя из кухни, породил во мне подозрение, что истинная цель её сегодняшнего визита — сообщить дурные вести о том, что мой муж совсем не тот, кем кажется. А ещё вероятнее — наблюдать за нашей семейной жизнью и выяснить, нет ли в поведении Джейка чего-то подозрительного с учётом той истории, когда пресса положила конец его электронной дружбе со студенткой.

Как только дверь за ней закрылась, я углубилась в чтение и оторвалась от газет, лишь когда услышала, как Джейк вставляет ключ в дверной замок. За это время я прочитала обо всех возможных версиях того, что могло случиться с моим сыном, включая самые невероятные. Его совершенно точно похитил некий «педофил-садист» и держал у себя в темнице на цепи в качестве «секс-раба», а я в это время шлялась чёрт знает где с бокалом шардонне в руке. Приговор сопровождался фотографией, на которой мы с Джейком были запечатлены во время медового месяца с улыбками довольных котов на физиономиях. Не обошлось и без фотографий Роба, которого местный писака снабдил эпитетом «тупой гопник». Джейка же характеризовали как учителя с сомнительной квалификацией и тёмным прошлым, который оставил предыдущее место работы в школе в целом облаке подозрений в недозволенных отношениях с несовершеннолетними школьницами.

Пресса была достаточно осторожна в формулировках, чтобы избежать каких бы то ни было обвинений, но авторы статей знали, что делают. Намёки были вполне прозрачными. Если мой муж мог запросто присунуть молоденькойдевушке, то на что ещё он был способен? Ну и обо мне, конечно, отзывались не лучше. Напоминали, что я снова беременна, причём от мужчины, которого, без всяких на то доказательств, записали в извращенцы, мой первый парень, по-видимому, промышлял тёмными делишками, а сама я в своём нынешнем состоянии не вылезаю из тусовок — ну конечно, что ещё ждать от «молодой да неопытной».

Заслышав звук открываемой двери, я тут же свернула все газеты.

— Есть кто дома? Тихо-то как. О, привет, Эйден! Дениз. Можно было бы и звук включить, вообще-то. Вот так. А где мама? Ладно, сам найду. — Зайдя на кухню, Джейк поприветствовал меня вялым взмахом руки и поставил свой портфель на стол. — Сэм Саттон наконец-то удосужился сдать домашнее задание, о котором я тебе рассказывал. Тянул неделю, а теперь рассчитывает на оценку. Смешно! Я вообще-то могу к директору пойти. А чем ты занимаешься, ты… — Джейк посмотрел на разложенные на столе газеты. — Упс…

— Упс? Это всё, что ты можешь сказать?! — требовательно сказала я, опустив руки и сжимая и разжимая кулаки.

— Я ведь говорил, что тебе следует почитать прессу, — сказал он, выговаривая мне, словно ребёнку. — Ты должна понимать, что происходит. Должна знать, какую ложь они распространяют.

Тактично покашляв, в дверном проёме возникла Дениз с курткой в руках:

— Я, пожалуй, пойду на сегодня. Звоните, если понадоблюсь.

Я ждала, пока Дениз не покинет кухню, и сердце у меня колотилось что есть силы. Как только дверь закрылась, я снова вцепилась в Джейка:

— Это какую же? Не вот эту ли? — Я продемонстрировала ему газетную полосу с фотографией Джейка, обнимающего молодую девушку. — Это не ложь, Джейк. Это настоящее фото, и на нём ты лапаешь какую-то пигалицу!

— Лапаю?! Да ты сошла с ума! Это был конец учебного года, и она захотела сфотографироваться со мной перед тем, как уехать на экзамены в колледж. Они находят порок там, где его нет. Честно говоря, я думал, что моя чёртова жена будет на моей стороне.

Его повышенный голос вызвал во мне тревожную волну, прокатившуюся вдоль позвоночника. Вероятно, причиной тому был его всегда такие мягкие интонации, на фоне которых слышать ноты ярости было страшновато. Я сразу почувствовала себя плохо.

— Джейк, я в шоке от того, что прочитала. Почему ты не предупредил меня об этом раньше?

— Я пытался, но ты застряла в своём маленьком мирке с Эйденом. Ты такая наивная, Эмма! То, что было в прошлый раз, тебя ничему на научило. Как тебя тогда называли, шалавой? Повесили на тебя ярлык потаскушки только за то, что забеременела в восемнадцать.

— Ну, не настолько уж плохо всё было, — заметила я. — Писали просто, что я плохая мать, причём вывод такой сделали исключительно на основании моей молодости. — И я их за это ненавидела лютой ненавистью. А вот таких уничижительных эпитетов, как «шалава», я что-то не припоминала. Что это, выдумка Джейка? Или он больше моего вчитывался в газеты? Или я всё позабыла? Чёрт его знает…

— Нет-нет-нет, ты всё неправильно помнишь! Эти лживые писаки сделали из тебя маленькую шлюшку, а на самом деле в школе ты была примерной девочкой. Это всё было дико несправедливо! — Джейк мерил шагами кухню, и над бровями у него проступили капельки пота, день был довольно прохладный. Что это ему так жарко? Ботинки и пальто ведь он уже снял.

— Джейк, ты выпил?

Он повернулся ко мне лицом, слегка покачиваясь и для страховки держась за спинку стула:

— Нет!

— Не ври мне!

— Ну… я пропустил стаканчик по дороге домой.

— Думаю, ты пропустил побольше, — покачала головой я. — Может, тебе стоит пойти в кровать и выспаться? Поговорим обо всём утром.

Но Джейк больше меня не слушал. Он стал вытаскивать из кухонных шкафов неизвестно сколько стоявшие там бутылки виски, большинство из которых было ещё запечатано. Это были позаброшенные подарки на Рождество — те, что обычно собирают пыль в задних рядах обильного домашнего бара.

— Я эту девицу ни разу пальцем не тронул. По крайней мере, в этом самом смысле. В газетах всё перекручивают. Всё в грязь превращают. Понимаешь, о чём я? Я просто поздравлял её, вот и всё!

— Джейк! — сказал я предостерегающе. — Не думаю, что виски тебе сейчас поможет. Сядь, я сделаю кофе.

— Вот уж нет! Это ты у нас беременная, так что это ты сядь, я сам сделаю. — Он захлопнул дверцу шкафа. — Я хозяин в доме. Я тот, кто всегда помогает своей жене. Нужно заботиться о своей беременной жене, раз она носит моего ребёнка.

— Джейк, ты не в себе. Ты говоришь, как совершенно вымотавшийся человек подшофе. Сядь хоть на минуту! Потом можешь мне ноги помассировать. Идёт? — Я пыталась усадить его на стул, но, едва присев, он снова вскочил и принялся расхаживать по кухне.

— Я ведь тебя обеспечиваю, так? Эта кухня специально для тебя спроектирована. Я ради тебя этот дом купил, всё думал, как нам будет здесь жить и растить детей. Я всё ради тебя делал!

— Я знаю, знаю… — Я обхватила голову руками. Этого не должно было случиться. По крайней мере, не сейчас. Моя нерушимая скала треснула, как яичная скорлупа.

— Мы были так близки… Так близко, чёрт подери! А теперь…

— Молчи! — стала умолять я. — Не говори, что отвергаешь моего ребёнка! Если ты сейчас это скажешь, ты уже никогда не сможешь взять свои слова назад.

Я подняла голову, и мы вцепились друг в друга глазами. Ему не нужно было произносить ни слова: всё было написано у него на лице. Он был бледен как смерть, но в направлении мертвенно-холодного лица из-под воротника рубашки начинал пробиваться багрянец. Руки были плотно прижаты к боками, глаза расширились и наполнились диким огнём. Он выдохнул, и сквозь стиснутые зубы из рта вырвались брызги слюны.

— Ты ненавидишь его. С того самого момента, как мы привезли его домой, — печально проговорила я, чувствуя, как быстро холодеют руки и ноги.

— Замолчи, сделай милость! Я думать не могу. Мне нужно подумать. — Он снял очки, сжал пальцами переносицу и снова принялся ходить из угла в угол. — Мне нужно подумать.

— О чём ты собрался думать? — Я уже встала на ноги, а гнев и разочарование большими пузырями поднимались на поверхность. Он должен был сыграть роль моего спасителя — и вот он стоит передо мной, со всеми своими секретами и плохо замаскированной враждебностью по отношению к моему сыну, и у меня нет никакого желания смотреть на него.

Он повернулся ко мне лицом:

— Ты вообще помнишь тот день?

— Конечно, помню! — Я подняла руку, чтобы прервать его. — Но говорить об этом не хочу.

— Два ножа, помнишь? Один ты засадила в картину, а другим порезала себе запястье. Помнишь, как я обнаружил тебя в доме у матери? Помнишь, что ты из себя представляла до того, как я тобой занялся? Я же тебя спас! Да если бы не я, ты бы уже в могиле была! И рядом с Эйденом тебя бы сейчас не было.

20

Мой самый позорный день начался с бокала пино гриджо. Тогда я думала, что пить вино и быть алкоголиком — совершенно разные вещи, поскольку алкаши — это те, кто увлекается водкой и виски. А не белым вином, признаком высокой культуры. Нельзя же, в самом деле, сидеть в парке на лавке и прихлёбывать совиньон-блан из бутылки, помещённой в коричневый бумажный пакет.

Я была дома одна. Полгода назад умерли родители. Я сидела в гостиной родительского коттеджа на полу, по которому был разбросан богатый ассортимент всяких малоприятных вещей: картонные упаковки с китайской едой, к которой я едва прикоснулась, с корочкой застывшего жира вдоль края; миски с хлопьями, перемешанными с тяжёлыми сгустками закисшего молока; полусъеденные сэндвичи, привлекающие мух. Я сидела в центре всего этого безобразия и попивала винцо. Кого я обманывала?! У меня не было иллюзий относительно себя. Я вполне осознавала, какой бардак развела, и понимала, что скатилась на самое дно. Я затарилась вином и купила в газетном киоске пару тёмных очков, которые тут же нацепила на нос, спрятав глаза с размазанными тенями, — настоящая алкоголичка. Депрессия и хаос.

Прикончив бутылку, я пошла в комнату Эйдена. Я там ни к чему не прикасалась, лишь изредка заходя и смахивая с углов паутину. Я садилась на его кровать, брала в руки Орехового Дракона и вдыхала слабый запах, оставшийся от сына. Я уже давно не убиралась в его комнате, и на подоконнике образовался толстый слой пыли, и, что ещё хуже, на его подушке сидел большой толстый паук. Это было настолько странно, настолько неправильно, что я изо всей силы вмазала кулаком по подушке. Паук успел удрать прежде, чем кулак коснулся того места, где он сидел, видимо, спрятавшись под кроватью. Но меня понесло. Я колотила по подушке, пока из неё не полезли внутренности, потом откинула пододеяльник и швырнула в сторону матрас. Со звериным рыком, вырвавшимся из груди, я прошлась руками по подоконнику, сшибая на пол его кубок за третье место в забеге с яйцом на ложке и фотографию в рамке, на которой он был запечатлён со свои любимым футболистом.

Я сорвала со стены плакат с «Железным человеком». Выбросила из шкафа всю одежду. И даже оторвала обложки его книжкам. И только тогда остановилась и вытерла глаза. В этот момент меня вдруг охватило чувство полного спокойствия, и я поняла, что нужно делать.

Я достала из холодильника вторую бутылку вина, откупорила её и долго пила. Бокалы были больше не нужны — на кого производить впечатление? Никому не было до меня дела. У меня никого не осталось. Идя по дому, я подобрала фотографию, на которой мы все были вместе: Эйден в плаще Супермена на переднем плане, я за ним, опустив руки ему на плечи, а по обеим сторонам от меня — родители, папа слева, мама справа. Я не заплакала, просто улыбнулась и прижала фото к груди.

Я уже превратила свою спальню во что-то наподобие мастерской. Там была дюжина с лишним картин, развешанных по стенам. Я сняла одну с крючка: это был автопортрет. Я ненавидела его. Я была на нём в смятении и одновременно в ярости, чему идеально соответствовали красные и чёрные тона. С портрета, скаля зубы, взирала уродливая, больная на вид женщина с пропитанными выпивкой глазами — я рисовала этот ужас в совершенно пьяном виде, едва различая холст сквозь плывущее перед глазами марево. Я ненавидела эту картину. Поставив на пол бутылку, я взяла канцелярский нож, которым обычно обрезала холсты, и воткнула его прямо в собственный нарисованный лоб, не торопясь разрезав полотно сверху донизу.

Внутри меня бушевало пламя, и я поняла: пришло время его потушить. Какой смысл в жизни, если в ней нет ничего, кроме боли? Я чувствовала себя так, будто стояла внутри горящего здания, и выбор передо мной стоял простой: либо прыгнуть в окно, либо позволить огню поглотить меня.

От огня меня смертельно тошнило.

Я рухнула на пол рядом с рассечённым холстом, вытащила второй нож и положила его себе на колени. Я была уже настолько пьяна, что почти ничего не чувствовала и решила, что самое время разделаться со второй бутылкой. Я думала о пожаре, полыхающем внутри меня. Обо всём том дерьме, через которое мне пришлось пройти. О куртке Эйдена, выловленной из реки, и о том, как река продолжала спокойно катить свои воды по лесам и долам, в то время как на какой-нибудь излучине гнило тело моего сына. Я даже не смогла его похоронить. Даже такой малости меня лишили.

Я закричала ещё до того, как вонзить нож в запястье. Ещё до того, как почувствовала боль. И боль была не от раны, из которой фонтаном хлынула кровь, а от пламени внутри меня.

Пляска яростного огня, вся моя кожа горела. Я продолжала кричать до тех пор, пока пламя наконец не утихло. Посмотрев вниз, я увидела кровь, льющуюся из раны, и в этот момент ощутила приятное помутнение сознания: вот оно! Вот как я потушила пожар! Знать бы раньше, что всё так просто… Я с улыбкой упала спиной на кровать: боль всё-таки побеждена, и я всё-таки нашла в себе силы выпрыгнуть из горящего здания.

В своём одурманенном состоянии я не услышала ни стука в дверь, ни голоса, исступлённо повторяющего моё имя. Дверь, наверное, была открыта, потому что Джейку потребовалось всего несколько секунд, чтобы попасть в дом. По коридору застучали торопливые шаги, и дверь в мою комнату распахнулась. Его лицо расплывалось у меня в глазах, а он снова и снова произносил моё имя, обхватив меня руками и подсунув их под меня. Он сдавил мне запястье, и я смутно представляла себе, как кровь сочится у него между пальцев. Сквозь уютную пелену до меня дошёл его голос, бормочущий «Нет, нет, нет, это всё неправильно, так не должно быть!» — а потом я очнулась на больничной койке.

Прошло изрядное количество времени, прежде чем я смогла отыскать в себе чувство благодарности Джейку за то, что он сделал в тот день. Когда я проснулась в больничной палате, ненависть к нему переполняла меня — такой ненависти я не испытывала прежде никогда и ни к кому. До пропажи Эйдена во время наводнения ненависть как собственное чувство была вообще мне незнакома. Если тебе удалось прожить жизнь, не познав ненависти, — ты настоящий счастливчик. Тебе несказанно повезло. Никто не жаждет её, никто не ждёт её прихода. Никогда не говори, что кого-то или что-то ненавидишь, если только это не твоё истинное чувство, потому что ненависть — это совсем не раздражение по поводу несущего чушь телеведущего и вовсе не неприятные ощущения, оставшиеся после склоки с сестрой. Это всепоглощающее живое существо, которое поселяется где-то у тебя во внутренностях, проникает в кровь и отравляет весь организм до тех пор, пока у тебя не почернеет сердце.

А ненавидела я в основном себя — и это худший вид ненависти.

Какое-то время я провела в рыданиях. Пока алкоголь выходил из организма, меня трясло и знобило, я раздирала бинты и отказывалась разговаривать с Джейком, а он сидел у койки и читал что-то из своих книг по искусствоведению. Он приходил изо дня в день и читал, а я сидела в угрюмом молчании, отвернув от него голову. Он читал о Ренессансе, о Караваджо с его брутальными наклонностями и в буквальном смысле убийственным нравом. Он читал о Пикассо и его знаменитой «Гернике». Он читал мне каждый день, и вскоре я начала слушать.

Вместо того чтобы ковыряться в еде вилкой, я начала её есть. Когда пересыхало в горле, я стала просить воды или апельсинового сока, а не просто пила то, что было в стакане на тумбочке. Когда в больнице делалось слишком тихо, я включала телевизор и смотрела какие-нибудь сериалы для домохозяек. Я даже начала отвечать медсёстрам, осведомлявшимся, как я себя чувствую.

После выписки я обнаружила, что в родительском доме наведён идеальный порядок, всё блестит и сверкает. Джейк обо всём позаботился: вычистил всю грязь, которую я развела, убрал из дома весь алкоголь, пропылесосил и выбросил всё, что я разбила. Он даже смог починить несколько фоторамок, которые я поломала в припадке ярости.

На журнальном столике лежала стопка книг о Пикассо, Караваджо, Моне и других художниках — Джоне Сингере Сардженте, Рембрандте, да Винчи. Рядом с DVD-плеером появились новенькие диски той же тематики. Я листала книги, пропуская текст и останавливаясь на великолепных портретах, некоторые из которых я никогда в жизни не видела. Потом на обеденном столе я обнаружила новый набор красок, а рядом — открытку с пожеланиями скорейшего выздоровления. С другой стороны от коробки с красками лежал бланк заявления на позицию администратора по совместительству в школе, который я тут же заполнила.

Я понимаю, что некоторым людям, возможно, даже пришлось несладко в результате тех неимоверных усилий, что приложил Джейк ради моего выздоровления. На кого-то из женщин его властность производит отталкивающее впечатление, но мне только этого и надо было. Не имея ни капли надежды на нечто большее, чем платонические отношения, этот мужчина потратил всё своё время на то, чтобы помочь мне преодолеть, вероятно, наихудший во всей моей жизни период. В то время я не была способна на любовь — ненависть, долгое время полыхавшая во мне, иссушила мне душу, однако через некоторое время я стала испытывать чувство, похожее на любовь. Сквозь мою закопчённую оболочку стали пробиваться ростки сильной привязанности.

Именно поэтому я позволила себе так быстро стать частью его жизни. И именно поэтому мне не удалось рассмотреть того, кем он был на самом деле.

21

Наступила пятница, а у полиции всё так же не было никаких зацепок в деле Эйдена. Маркус, сотрудник по связям с семьёй, сообщил, что они собирают отпечатки пальцев и образцы ДНК у различных мужчин из нашего района, Джейк и Роб также должны были пройти эту процедуру. Я не очень понимала, почему полиция так увлеклась этим мероприятием, ведь в ночь, когда нашли Эйдена, никаких биологических следов у него на теле не обнаружили. И Джейк, и Роб побывали на допросе по поводу того дня, когда пропал Эйден. У Джейка в тот день были уроки в средних классах, а кроме того, он ходил по школе, пытаясь найти протечки в крыше, и многие учителя и другие школьные сотрудники видели его за этим занятием. Роб ехал домой со стройки и застрял в пробке недалеко от Бишоптауна. У меня лично не было никаких подозрений в отношении их обоих, но было понятно, что первыми подозреваемыми станут те, кто теснее всего общался с Эйденом.

Однако факт вызова их на допрос вдруг заставил меня посмотреть на дело под иным углом: а ведь похитителем наверняка был кто-то из местных! То есть это вполне мог быть кто-то, кого я хорошо знаю.

Эйден был похищен где-то между нашей школой и Узой от 13:15 до 14:10. Я прошла мост примерно в 14:10, то есть ещё бы чуть-чуть — и я могла собственными глазами увидеть, как увозят моего сына! Я до сих пор иногда лежу ночью без сна и размышляю: эх, если бы я тогда успела, я бы могла найти его раньше похитителя, схватила бы его за руку и ни за что бы не отпустила… Но вернуться назад и заново прожить тот день невозможно. Время вспять не повернёшь, и побежать к реке и остановить насильника, похитившего моего сына, уже не получится. Вот так, прямо посреди ночи, на тебя обрушивается осознание полной беспомощности, и ты осознаёшь тот факт, что будь ты хоть трижды уверен в безопасности своего ребёнка в данный конкретный момент времени, всегда может найтись некто, кто захочет сделать с ним что-нибудь нехорошее.

В последующие дни я была занята борьбой с бюрократией, восстанавливая документы Эйдена, а в свободное время начала формировать свой собственный список возможных подозреваемых. В школе было пять учителей мужского пола, двоих из которых я всегда находила, скажем так, личностями малоприятными — это были Саймон, учитель информатики, разменявший шестой десяток, обладатель приличного пуза и вечно грязных ногтей, и Крис, молодой учитель физкультуры, имевший обыкновение развлекать коллег в учительской похабными, нетактичными шутками. А ещё у Гейл был немного ненормальный сынок по имени Дерек, с которым они вдвоём управлялись с местной пекарней. Ему было сорок, но он так и жил в родительском доме и не имел никаких отношений ни с женщинами, ни с мужчинами.

Думать над всем этим было ужасно и напоминало обсасывание каких-то грязных сплетен, но я ничего не могла с собой поделать. Как только я потянула за ниточку, клубок стал разматываться сам собой. Я провела выходные дома взаперти, всё ещё злясь на Джейка из-за его очевидного предательства и диктуя имена из моего списка подозреваемых Дениз и Маркусу, поясняя им виноватым шёпотом, почему тот или иной человек был способен на подобное преступление. Дениз почти всё своё время проводила с нами и стала моей главной поверенной, которой я могла поведать о внезапно озарившей меня догадке относительно ещё одного местного жителя. Ответом мне было её всегдашнее «Это мог быть кто угодно. Мы делаем всё, что в наших силах». Однажды она также сказала: «Мы даже не можем быть до конца уверены, что подозреваемый — мужчина». Я, конечно, тоже предполагала, что это был мужчина, но в её словах был резон! Доказательства сексуального насилия наличествовали, однако при этом полиция не нашла следов спермы ни на одежде Эйдена, ни на его теле, и поскольку место его заключения было неизвестно, утверждать наверняка, что он подвергался насилию именно со стороны мужчины, было невозможно. Мне доставляла реальную боль сама эта мысль, но существовала вероятность, что похититель — женщина. Отчасти это могло даже объяснить, каким образом Эйдену удалось сбежать: против женщины у него было физически больше шансов, чем против мужчины.

В те дни я редко выходила из дома, но время от времени на то возникала неизбежная потребность. В понедельник я отвезла Эйдена на второй сеанс терапии, и на протяжении всего пути по нашему городку я ничего не могла поделать с собственной головой, которая упорно продолжала пополнять список подозреваемых новыми фамилиями.

Доктор Фостер встретила нас широкой улыбкой, но взгляд её задержался на мне чуть дольше обычного. Наверное, она могла бы описать моё состояние как несколько возбуждённое. Она предложила мне сесть, посадила Эйдена рисовать, а я, когда он устроился за столом, вытащила из сумки его очередные рисунки и показала ей. Она разложила художества на другом столе, однако я, по всей видимости, интересовала её больше.

— Что-то случилось, Эмма? — спросила она. — Вы, кажется, немного на взводе…

Я потёрла одной рукой другую:

— Начиталась газет. Я, наверно, все прочитала, какие были… Там такое пишут! Продолжают обсасывать версию, что это, мол, мой муж Джейк похитил Эйдена. — Я попыталась сглотнуть, но во рту совершенно пересохло. — Но это полный бред. Я-то его знаю!

— Не спешите, Эмма. Только помните: мы здесь никого не осуждаем. Если хотите, можете рассказать всё подробно.

— Дело не в том, считаю ли я эту версию правдой. Она просто не может быть правдой! — покачала головой я. — У него есть алиби: во время похищения он был на работе, в школе. Он физически не мог совершить это преступление, но в него всё равно продолжают тыкать пальцем и ворошить всякие дурацкие истории, прилипшие к нему со времени работы в прежней школе.

— Что это за истории? — поинтересовалась доктор Фостер.

— Да это всё та дурацкая фотография, на которой он обнимает свою ученицу. Если верить газетам, он болтал с ней в интернете, они были друзьями на Фейсбуке. Но что в этом такого?!

— Вы думаете, это ничего не значит? — терпеливо спросила доктор Фостер.

— Конечно, нет! Пресса играет в свою обычную игру, в которую лучше бы не втягиваться. Печатаются и раздуваются те сюжеты, которые будут обеспечивать продажи, корень зла ищут в тех людях, которые совершенно не заслуживают обвинений, рассказывают небылицы о нашей семье. — Я глубоко вздохнула и погладила живот. Спина болит, ноги отваливаются, и вообще я ужасно устала.

— Я понимаю, как вам сейчас тяжело. Но необходимо попытаться расслабиться. Такой уровень стресса вреден для плода. Вы давно врача навещали? — Я кивнула. — Нужно сходить! Просто провериться.

Я снова кивнула и потёрла глаза, понимая, что она права. На фоне последних событий я совсем позабыла про себя и свою малышку, совсем перестала думать и заботиться о нашем ещё не родившемся ребёнке. Я совсем перестала обращать внимание даже на то, как кроха пинается у меня в животе.

— Что же касается рисунков Эйдена… — Доктор Фостер внимательно просмотрела изрисованные листы. — Могу сказать, что он стал активнее выражать свои чувства и изображать больше осмысленных фигур, чем раньше. Вот, например, очень похоже на дверь.

Я пригляделась к рисунку, на который она показывала: выходит, я до этого неправильно на него смотрела, расположив горизонтально, а надо было повернуть его вертикально. Я повернула лист бумаги и впервые взглянула на рисунок так, как смотрел на него автор. Она была права! Ручки не было, но это определённо была дверь. Эйден изобразил её светло-серой краской почти во всю ширь листа, а сбоку были какие-то более тёмные участки — видимо, дверные петли. Куда бы ни вела эта дверь, она почти наверняка была сделана из какого-нибудь полированного металла, наподобие дверцы большого холодильника на ресторанной кухне.

* * *

На следующее утро мне удалось добраться до врача, когда не было ещё десяти часов, и попасть на незапланированный приём. Эйден сидел рядом со мной на стуле, тихо листая какой-то женский журнал. Рядом с нами ждала очереди мать с тремя детьми, которые как обезьянки неугомонно лазали по сиденьям и разбрасывали по всему полу игрушки из игровой зоны. Началось с того, что эта мамаша время от времени поглядывала на меня, словно пытаясь понять, откуда она меня знает. Потом её взгляд стал более пристальным, и в конце концов глаза расширились: узнала! Я вжалась в сиденье, пытаясь уменьшиться в размерах и проигнорировать её не в меру любопытный взгляд, которым она буравила меня со своего места у противоположной стены помещения.

— Жуть какая с вами приключилась! — изрекла она.

Вступать с ней в диалог я была не обязана, но не смогла удержаться от строгой улыбки в ответ.

— Значит, это он и есть? — ткнула она подбородком, обильно покрытым прыщами, в направлении Эйдена. Он никак не отреагировал, и она неопределённо махнула рукой в сторону своих детей, делая им знак подойти. — Страшно и представить, что с ним было.

Кровь туго забилась у меня в висках, но я постаралась сохранить спокойствие. Какое право имеет эта женщина задавать вопросы об Эйдене?! Кем она себя возомнила? Я проигнорировала её бесцеремонность, обнаружив, однако, что стала ещё яростнее растирать себе руки, и ещё сильнее стиснула челюсти.

— Киран, а ну пойди сюда! — скомандовала она, собирая свой выводок вокруг себя и явно не желая, чтобы дети контактировали с Эйденом. Она то и дело бросала на Эйдена быстрый взгляд, и в эти мгновения в её глазах я видела страх. Вероятно, она решила, что после пережитого Эйден и сам превратился в непонятное чудище, а может, считала, что он представляет опасность для детей, неся на себе печать своего мучителя-педофила.

Пока она разбиралась с детьми, не позволяя им приближаться к нам, я была не в состоянии оторвать глаз от неё и от тугого хвоста, в который она так старательно убрала свои засаленные волосы, что кожа на лице вся натянулась и лоснилась, как полированная. Поведение детей оставляло желать лучшего, и она не стеснялась отпускать в их адрес крепкие словечки.

— А кто ты, собственно, такая?!

В помещении вдруг стало очень тихо, а пожилой мужчина, сидевший по соседству, опустил газету на колени и уставился на меня. Вообще-то я не планировала говорить этого вслух, а если и планировала, то уж точно не с такой язвительной интонацией, какая вышла. Просто рассматривая эту женщину, я диву давалась, как такое могло случиться, что ей повезло иметь нормальных, здоровых детей, а на долю моего сына выпали столь адские «приключения».

— Что-что, милочка? — удивлённо спросила она своим противным надтреснутым голосом.

— Я говорю, что в тебе такого особенного? За что тебе это всё?

— Ты чё, подруга, кукухой двинулась?!

Я отвернулась и стала насупленно рассматривать медицинские брошюры и плакат о болезнях сердца. В этот момент из-за двери кабинета выглянул доктор и назвал моё имя. Мы с Эйденом встали и направились к кабинету, и, проходя мимо женщины, я изо всех сил старалась не смотреть на неё.

— Я вообще-то хотела просто тебя поддержать, овца ты убогая, — вполголоса пробормотала она — ну да, ну да, вполне в духе британской общественности. Поддержку они выражают, понимаешь, а ты их ещё и благодари, будь любезен… Тут малыша похитили и десять лет истязали — а они, видите ли, опечалены! Ну допустим, и дальше что? Напечалившись всласть, они вдруг где-то встречают этого самого мальчика с мамой и просто считают своим долгом засвидетельствовать, сколь велика их печаль. Охренеть, да?! Да-да, всё это крайне печально и невообразимо ужасно, спасибо за сочувствие. И не дай тебе бог среагировать без должной смиренной благодарности — будешь тотчас послана вместе со своим сыном далеко и надолго. Иди в жопу, и так тебе и надо.

Ничто так не переменчиво, как настроение публики, и причина его непостоянства в том, что это средства массовой информации диктуют всем, как им думать и что чувствовать. Именно поэтому в различных «шоу талантов» так обильно используется музыкальное оформление, несущее сильнейший эмоциональный заряд и подобранное именно таким образом, чтобы заставить тебя почувствовать боль и разбить тебе сердце в тот момент, когда очередному одарённому конкурсанту не удаётся пройти в следующий этап. Именно поэтому во время исполнения грустной песни или рассказа о трагической истории участника на экране всегда демонстрируются крупные планы готовых зарыдать зрителей. Все это делается вполне намеренно, и цель одна: обеспечить продажи. Что бы ни было объектом торговли — автомобиль, стиль жизни или газета, вы покупаете не столько сам товар, сколько историю, рассказанную о нём, вот в чём соль. И в тот момент, когда эта женщина вывела меня из себя, случилось так, что я вдребезги разбила ту историю, на которую она купилась, и заставила её задуматься над тем, во что она поверила.

Впрочем, я не возмущалась по поводу того, что люди покупались на историю про Эйдена, и не особо переживала насчёт их печали относительно трагического поворота в его жизни. Что меня бесило, так это ожидание идеального поведения с моей стороны, и стоило мне сделать что-то не столь образцово-показательное, вся их печаль незамедлительно испарялась. Ух, как я негодовала по этому поводу! Я переживала болезненный период и имела полное право и срываться, и совершать ошибки, и вообще делать всё, что бы ни пришло в голову. Я человек, а не персонаж выдуманной истории, но мир об этом совсем позабыл.

Проходя мимо той женщины на пути к кабинету врача, я успела передумать и всё это, и многое другое. Всё тело пропиталось жуткой усталостью, и я задавалась вопросом, когда же всё это закончится и я смогу вернуться к нормальной жизни — если, конечно, вообще смогу.

— Здравствуй, Эмма, как твои дела? Привет, Эйден! — Она не подала и вида, что меня весьма обрадовало. Доктор Фиона Уотсон наблюдала меня практически с рождения, став некой постоянной величиной в моей жизни, хоть и в чисто медицинском плане. Мама с Фионой не были друзьями, но питали друг к другу взаимное уважение, и мама была бы рада знать, что Фиона взяла на себя руководство клиникой после её смерти.

— Да в общем всё так, как и должно быть.

— Я сожалею о том, что тебе пришлось испытать, но в любом случае очень рада снова видеть Эйдена! — Она улыбнулась Эйдену, но тот никак не отреагировал. Она опустила глаза и больше этой темы, к моей радости, не касалась.

Осмотрев меня самым тщательным образом, доктор Уотсон вздохнула:

— Давление у тебя высокое. Когда Эйден… В общем, после наводнения у тебя такие же проблемы были. Думаю, это опять на фоне стресса. Я пропишу те же таблетки, что ты тогда принимали, они безопасны для беременных. Как малышка себя ведёт, пихается?

— Не то слово, та ещё брыкунья! — сказала я. — Но в остальном вроде всё в порядке.

— Ты была у акушерки? К родам всё готово?

— Я несколько месяцев назад сдавала кровь на анализ, и мы заодно всё обсудили. А на прошлой неделе всё так закрутилось…

— Хорошо, что ты ко мне пришла, — кивнула она, что-то нацарапала в блокноте и оторвала верхний листок. — Постарайся расслабиться насколько возможно. Понимаю, в твоей ситуации это непросто, но это очень важно. Джейк заботится о тебе?

— Да, конечно, — улыбнулась я. — Он просто молодчина!

Она кивнула:

— Я очень тебе сочувствую. Если… — Она осеклась, и я заметила, как желание остаться в профессиональных рамках борется в ней с иными чувствами, естественными для встречи с человеком, которого знаешь более тридцати лет. — Если тебе что-нибудь будет нужно, я рядом.

Я поблагодарила её и поспешила прочь из офиса, опасаясь, что снова начну плакать. Эти рыдания уже осточертели.

Когда я выходила из клиники, женщины с детьми уже не было, но добравшись до парковки и своего «Фокуса», я обнаружила, что всю боковину машины украшает свежая царапина.

22

По дороге в аптеку я с трудом держала себя в руках, заставляя себя рулить спокойно и не поддаваться зову адреналина, струящегося по венам, который требовал прибавить газу. Вообще-то я всегда водила осторожно, но когда была на нервах, единственное, чего мне хотелось — это вдавить педаль газа в пол и уйти за горизонт на максимальной скорости. Но с Эйденом в машине этот вариант был исключён.

Перевалив через самый крутой холм Бишоптауна, я глянула в зеркало заднего вида и заметила следующий за мной чёрный фургон. Свернув направо, на мост, я снова бросила взгляд в зеркало — фургон по-прежнему маячил позади. Не отстал он и тогда, когда я повернула налево, на главную торговую улицу. Нахмурившись, я задумалась, а не репортёры ли это… Впрочем, Бишоптаун — городок маленький, и это вполне мог быть кто-то ещё, кто едет по нему тем же самым маршрутом.

Когда я остановилась у аптеки, чёрный фургон на мгновение притормозил, а затем поехал дальше по улице. Это усилило мои подозрения, хотя водитель, возможно, просто искал, где можно припарковаться, но свободного места не нашлось.

— Посиди пока, я первая выйду, — сказала я Эйдену, следя за движением на встречной полосе. У меня ещё не улёгся испуг, вызванный фургоном, а кроме того, пребывание Эйдена в заточении привело к тому, что из его жизни выпал целый этап развития, на котором дети осваивают, так сказать, «законы улиц», к шестнадцати годам уже прекрасно усвоенные большинством мальчишек. Я не решалась даже позволить ему выйти из машины на тротуар, если меня не было рядом, — пока рановато для этого.

Эйден, как обычно, молчал, и я вышла из машины и поспешила обойти её, подбежав к его двери. Он самостоятельно открыл дверь, и я взяла его за руку, помогая выбраться наружу, а свободной рукой поплотнее запахивая кардиган. День был прохладный, но от плотного трикотажа и гнева, всё ещё булькавшего во всём теле, меня бросало в пот, и я чувствовала себя каким-то бомжом. Сердце всё ещё колотилось от неприятной встречи с той женщиной у кабинета врача и от странного фургона, ехавшего за нами. Я была настолько в своих мыслях, что чуть не прошла мимо аптеки. По улицам нашего городка бродили какие-то приезжие — без сомнения, туристы, но я инстинктивно продолжала вглядываться в их лица, не в силах перестать думать о том, кто похитил Эйдена. Что, если Эйден уже встретился лицом к лицу с похитителем, только не мог сказать об этом мне? А вдруг насильник вернётся и снова унесёт его к себе в нору?!

Аптека в Бишоптауне ничем не отличалась от всех остальных магазинов: небольшое здание из известняка в тесном ряду себе подобных, которое больше походило на жилой дом, нежели на место коммерческой направленности. Большинство магазинов было украшено старомодными подвесными корзинами с недотрогами и бархатцами, но на здании аптеки цветов не было — лишь одно широкое окно и деревянная дверь с колокольчиком.

Я уже расплачивалась за выписанное мне лекарство, когда на двери звякнул колокольчик, возвещая о приходе ещё одного покупателя. Желая побыстрее выскочить из уютной аптечной лавки, я поспешно бросила сдачу в бумажник и ринулась к двери.

— Эмма?

Адреналин всё ещё плескался у меня внутри, и я слишком резко обернулась на голос, чуть не сбив с ног Эйдена.

— А, привет, Эми! Не ожидала тебя здесь встретить. — Был вторник, а у учителей никогда не было выходных посреди рабочей недели. — Как у тебя… — осеклась я: Эми совсем меня не слушала, во все глаза уставившись на сына.

— У меня перерыв, — пробормотала она. — Думаю, схожу пока в аптеку… — Она так на меня и не взглянула, настолько пристально рассматривая сына, что я чуть не притянула его резко к себе, подальше от неё. — Бог мой, Эйден… это правда ты?! — Вытянув руку, Эми шагнула вперёд, но он увернулся и спрятался за мной. Тогда Эми наконец подняла глаза, наши взгляды встретились, она заморгала, смахивая ресницами несколько слёз, и только после этого смогла взять себя в руки. — Я не… Ну в смысле я слышала в новостях, что случилось, и хотела позвонить тебе, но…

Спина у меня сама по себе распрямилась. Передо мной стояла женщина, чья нерадивость привела к тому, что у меня украли ребёнка, и неудивительно, что при её появлении Эйден съёжился где-то позади меня. — Не стоит, Эми, сейчас не до этого. — У меня покалывало кончики пальцев. Я думала, что спустя столько лет простила её, но, выходит, ошибалась. Мне удалось лишь подавить в себе чувства ради того, чтобы иметь возможность жить дальше, а теперь, когда Эйден снова был со мной, старые переживания выплыли наружу. Возможно, это инцидент с женщиной в клинике на меня так подействовал, а может, увязавшийся за нами странный чёрный фургон, но я была не в настроении нежничать с той, которая не проследила за моим сыном и позволила ему уйти из школы.

Она спала с лица:

— Ты права. Прости. Так глупо… Я просто… Я так рада, что Эйден жив! В смысле я представляю, что он пережил…

— Это был ад, — уточнила я. — Он прошёл через ад. — Пока мы стояли там и смотрели друг на друга, все те годы, что мы бок о бок проработали в школе, словно улетучились, оставив во мне лишь горечь и обиду на эту женщину. Я позабыла и о кукле, которую она преподнесла для моего ещё не рождённого ребёнка, и о той шаткой дружбе, которую мы осторожно выстраивали на протяжении последних нескольких лет. Мне отчаянно хотелось назначить кого-нибудь виновным — тут-то она и подвернулась.

— Мне очень жаль, Эмма, — сказала она. Лицо её стремительно заливало красной краской, а нижняя губа задрожала, предвещая скорые рыдания.

— Нам пора, — бросила я, поворачиваясь.

— Погоди! — сказала она. — Я бы не хотела… Эмма, мы же давно дружим. Я думала, мы оставили в прошлом то, что случилось.

Я покачала головой:

— Всё изменилось. Я скорбела о нём и в конце концов отпустила — это было единственным способом закрыть глаза на то, что ты сделала. Но теперь он снова со мной, и ему плохо, и мне не остаётся ничего, кроме… — Я помедлила и впервые внимательно посмотрела на неё. Откуда вдруг все эти эмоции? Одинокая слеза, стекающая по щеке… Всё это казалось каким-то… наигранным. Как мне теперь ей верить, что бы она ни говорила?

Я поспешила к машине, увлекая за собой Эйдена. Вспоминая ворох отчётов и показаний очевидцев, прочитанных в день исчезновения Эйдена, я силилась понять, не было ли каких-либо нестыковок в показаниях Эми. Я вспомнила, что после того, как она заметила пропажу Эйдена, она попросила кого-то из учителей присмотреть за её классом, а сама отправилась на поиски Эйдена и какое-то время была одна. А что, если?.. Я открыла дверь машины, и Эйден залез на своё место. Инспектор Стивенсон признал, что похититель не обязательно мужчина, хотя, скорее всего, это был именно мужчина. Я вставила ключ в замок зажигания. Всё-таки Эйден предпринял бы что-нибудь, оказавшись лицом к лицу с похитителем, а раз не предпринял — значит, не узнал преступника.

Знаете, почему я стала подозревать всех? Почему вдруг у меня возникла мысль, что Эми, миниатюрная, застенчивая женщина, могла украсть моего сына и держать его в неволе? Потому что я начала верить, что люди на самом деле способны на что угодно. Они многогранны. У любого в шкафу может прятаться скелет, у любого могут быть свои тёмные, страшные тайны. Ваш доктор может оказаться садистом, учитель из начальной школы — педофилом, а косметолог — убийцей. Всё это вполне возможно.

Я смотрела, как Эйден застёгивает ремень безопасности, и мысленно спрашивала себя: а помнит ли он хоть что-то о своём заточении? Я только и знала, что он боится Дремучей Долины и тамошнего леса, и это было вполне понятно, а вот помнит ли он своего похитителя, и как бы он себя повёл, если бы столкнулся с ними лицом к лицу?

Резко рванув с парковочного места, я вынудила следующий мимо чёрный «Рено Клио» экстренно затормозить, дабы не въехать прямо в нас. Водитель «Клио» раздражённо засигналил, а я по-идиотски помахала ему рукой, неуклюже дёрнула рычаг переключения передач и дрожащими руками вывела машину на полосу движения.

— Может, радио включим? — чересчур весело сказала я.

Эйден не ответил. Он как и обычно смотрел прямо перед собой, сохраняя всё то же безразличное выражение. Я включила радио и попыталась перестать думать о том, что у него на уме. Всё, что нам так нужно было знать, скрывалось там, в его голове, и он не хотел ничем делиться. Именно в тот момент я поняла, что злюсь на него и ничего не могу с этим поделать. Я злилась на Эйдена за то, что он не желал общаться со мной. И это в то время, как я была полна подозрений в отношении всего и вся.

— Почему ты молчишь?! — воскликнула я, стукнув по рулю. — Почему ты ничего мне не рассказываешь?

Я проехала перекрёсток на красный. Если бы с нами ехал Джейк, он заставил бы меня остановиться, сел за руль и довёз бы нас до дома сам. Он терпеть не мог видеть меня в подобном состоянии, но его со мной не было. Со мной был только Эйден, которого ни в малейшей степени не волновала моя слегка поехавшая крыша. Его единственным занятием было смотреть вперёд сквозь лобовое стекло — он смотрел, думал о чём-то своём и не реагировал ни на что вокруг себя. Возможно, Джейк прав и он действительно в состоянии овоща.

Хотя нет, о чём это я — овощ не в состоянии рисовать! Как и понимать то, что ему говорят. Кроме того, один раз он мне кивнул в ответ, а в другой раз я вроде бы слышала его пение — если только это не было плодом моего воображения…

Вынырнув из череды улиц на свою, я сделала несколько глубоких вдохов и убрала ноги с педалей. Бумажный аптечный пакет лежал на коленях у Эйдена. Всю дорогу сердце у меня колотилось, потому что в зеркале заднего вида снова маячил чёрный фургон. Я въехала на свою дорожку и чертыхнулась: вокруг дома торчало ещё несколько репортёрских машин.

Чёрный фургон припарковался у обочины чуть поодаль. Подозрения оправдались — пока я занималась повседневными делами, они следовали за мной по пятам, словно мафиози, преследующие свою цель.

Входная дверь распахнулась, и из дома выскочила Дениз. Не успела она подбежать к машине и открыть дверь со стороны Эйдена, как на нас налетел целый рой людей с камерами и микрофонами.

— Что происходит? — прокричала я. — Как вы попали в дом?

— Я пришла чуть раньше, и Джейк меня впустил.

— А где он сейчас? — спросила я.

— Пойдёмте в дом. Кое-что случилось, — прошептала она.

— Видимо, что-то серьёзное?

— Да, — кивком подтвердила она.

— Эйден, как тебе реальный мир? Эйден, ты всё ещё испытываешь привязанность к похитителю? — выкрикнул кто-то из репортёров.

Я повернулась к толпе журналистов и сделала пару шагов по дорожке в их сторону, сжимая оба кулака. Меня бросило в жар, несмотря на то, что на улице было прохладно.

— Да пошли вы все на хрен! Оставьте нас в покое! Это, блин, частная территория, и ваше вторжение незаконно! Я не шучу! Оставьте нас в покое, слышите?! ОСТАВЬТЕ НАС В ПОКОЕ!

Когда Дениз подошла и обхватила меня рукой за плечи, уводя к двери в дом, меня всю трясло.

23

— Я поставлю чайник, — сообщила Дениз. — Присядьте на минуту, пожалуйста, и попытайтесь успокоиться.

Я мерила шагами кухню, потирая круговыми движениями живот. До родов оставалось меньше двух недель, и мне надлежало обустраивать своё гнёздышко, а не в перепалки с репортёрами вступать. Мне сейчас пристало украшать дом, покупать розовые пинетки и вешать над кроваткой карусельку с погремушками, как в сценах приготовления к родам из романтических комедий 80-х годов.

— Так что случилось? Почему репортёры опять набрасываются, как бешеные собаки?

— Присядьте на минутку, Эмма. — Дениз щёлкнула кнопкой чайника.

Сгорая от нетерпения и желая поскорее узнать новости, я плюхнулась на кухонный стул и развела руки в стороны, поведя плечами и всячески демонстрируя, что она может продолжать.

— В полиции попросили Джейка приехать в отделение для дачи показаний.

— В смысле?! — Я физически ощутила, как полезло вверх давление. — На каком основании?!

Она говорила медленно, наподобие того, как разговаривают с не в меру разгорячёнными учениками школьные учителя:

— Я не знаю подробностей. Думаю, они хотят заново пройтись по показаниям Джейка, которые он дал в день исчезновения Эйдена.

— Это точно не Джейк. Эйден прожил с ним здесь уже много дней — не думаете же вы, что Эйден никак не отреагировал бы, будь Джейк похитителем?! Быть этого не может. Я его знаю, он мой муж, и я ношу его ребёнка. Да у Джейка просто нет времени на то, чтобы десять лет держать где-то взаперти мальчика!

— Я и не утверждаю, что это Джейк. Вовсе нет. Однако существует множество примеров тому, как мужья врут своим жёнам и прекрасно находят способы тайно заниматься самыми разными отвратительными делишками, на которые требуется изрядное время. — Она разлила воду по двум кружкам. — Но учтите, я не говорю, что это сделал Джейк. Всё, что я знаю, это то, что его попросили ответить на несколько вопросов в рамках помощи расследованию. Может, это вообще ничего не значит.

— Нда, толку от вас как от козла молока. — Ввиду сегодняшних нервов на самоконтроль меня уже не хватало, что думала, то и говорила. — Раз вы даже не можете сказать, почему Джейка поволокли на допрос…

Вливая в чай молоко, Дениз хранила гробовое молчание.

— А может знаете, но не скажете? Похоже на то…

— Моя задача — помочь вам пережить этот трудный период. Это главное, и скорее всего, именно по этой причине мои коллеги полагают, что в такой момент целесообразно попридержать разные подробности. А я здесь лишь затем, чтобы помочь вам, поймите. Я знаю, насколько вам тяжело. Вот, выпейте чашку чая и постарайтесь расслабиться. Вам нужно думать о малышке.

— Ой, а я и забыла, что я ходячий инкубатор! — выпалила я, забрав у неё чай, но тут же остыла, пожала плечами и вздохнула. — Простите. Трудный день. Сыта по горло тем, что все ждут от меня, что я буду всегда ставить ребёнка на первое место. Это, конечно, правильно, но я и о себе имею право подумать, знаете ли.

— Конечно, имеете. Извините, я совсем не хотела сказать, что это не так.

Я натянуто улыбнулась.

— Наверняка не хотели. Я просто сейчас гиперчувствительна.

— Не удивительно. Но вы сильная женщина и способны пройти через это испытание. И никому не позволяйте уверять вас в обратном.

— Я так наорала на этих репортёров…

— Они слышали тирады и похуже! — хихикнула она, потягивая чай.

— Боже, бедный Джейк! Один в отделении… Нужно поехать к нему, но Эйдена я туда взять не могу, не продираться же с ним снова через этих репортёров… — рассуждала я, кусая нижнюю губу и раздумывая, нельзя ли послать к нему кого-нибудь ещё. У нас был юрист, но я боялась, что его приезд могут неверно истолковать. Можно было попросить Соню или Джози, но Джейк был далеко не настолько близок с Джози, как я, а Соня была матерью Роба, и это создавало определённую неловкость. Среди мужчин у Джейка друзей не было, так что ему даже не надо было беспокоиться о мальчишнике перед свадьбой. — Вы не могли бы позвонить и спросить, как долго он там пробудет и можно ли мне поговорить с ним по телефону?

Не успела Дениз ответить, как зазвонил мой мобильный. Я выудила его со дна сумки и разочарованно нахмурилась: я понадеялась, что это будет Джейк из отделения полиции, а это оказался Роб.

— Привет.

— Эмма, я слышал, что Джейка допрашивают. Как это понимать?! — спросил он.

— Ему просто хотят задать ещё несколько вопросов о том дне, когда похитили Эйдена. Ничего страшного, Роб. Я имею в виду, они ведь и тебя допрашивали. В полиции половина города перебывала.

— Нет, тут особый случай. — Было слышно, как он двигается во время разговора, будто он не мог стоять на месте, и речь сопровождалась одышкой. Я сразу отчётливо представляла себе, как он расхаживает туда-сюда, а его энергия просачивается наружу в виде нервного тика. — Пресса уцепилась за него, как за важную птицу. Раньше такого не было.

— Да они за любую мелочь цепляются, Роб, — возразила я. — На том конце трубки последовала пауза. — Ты что, в самом деле думаешь, что Джейк мог похитить Эйдена, а потом десять лет водить меня за нос? Как бы ему удалось это провернуть, а, Роб? Как??? Каким образом он мог взять моего сына и посадить его под замок на долгие годы, одновременно крутя со мной роман, а потом женившись на мне и заделав мне ребёнка?! Тебе не кажется, что я бы всё равно узнала?

— Эм…

— Думаешь, я настолько слепа?

— Эмма! — сказал он уже более спокойным, низким голосом, который сразу завладел моим вниманием, и даже тело отреагировало на него: я тряхнула головой, выдавая в себе остатки чувств, переполнявших меня, когда мы были подростками. Мне всегда нравился глубокий бархатистый голос Роба. — Ты не слепа, и я тебе верю. Ты один из немногих людей в этом мире, кому я бы доверил свою жизнь.

— Чувствую, сейчас последует «но»…

— Но я думаю, что ты смотришь на него другими глазами, не так, как все. Неужели не помнишь, как в школе некоторые девчонки называли его «извратом» всего лишь из-за того, как он на них смотрел?

— Чего-о?! Нет! И вообще, при чём тут…

— Эмма, послушай меня. Я говорю об этом не из ревности, клянусь тебе. Бог свидетель, я ненавижу его, потому что ты его любишь, но на этот раз я просто трезво размышляю. Такой вариант возможен. Я знаю, ты даже мысли такой не хочешь допускать, но если у него нет железобетонного алиби на время исчезновения Эйдена, то это действительно мог быть он. Ты же не можешь знать, где он находится все 24 часа в сутки.

— Нет, но…

— В таком случае, это возможно.

— Ты забываешь кое о чём, Роб.

— О чём?

— Об Эйдене. Он был напуган, когда мы пошли в лес, из чего следует, что он испытывает страх перед тем местом, где его держали в плену, верно?

— Ну видимо, да.

— По этой логике он должен был бы бояться и человека, похитившего его.

Роб вздохнул.

— Эйден и Джейк уже много дней прожили вместе в одном доме, и у него ни разу не было никакого страха в отношении Джейка. В первый же день они вместе накрыли стол к ужину. И вообще Эйдену, похоже, Джейк очень нравится, он везде за ним ходит и делает всё, что он скажет.

— Эмма, неужели ты не понимаешь, что это довольно странно?! Вот как раз то, что Эйден больше крутится именно вокруг Джейка, и есть, мягко говоря, странно! Короче, я хочу тебе кое-что сказать, хоть мне и трудно говорить об этом.

— О чём?

— Эйден провёл с этим человеком десять лет, и что там у них было, мы не знаем. Я интересовался стокгольмским синдромом и всем остальным про заложников, почитал кое-что и могу сказать, что между преступником и его жертвой порой возникают сложные отношения…

— Ну уж нет. У нас ничего подобного, нет-нет, — решительно покачала головой я, вскочив на ноги и то и дело сжимая и разжимая кулак. Дениз внимательно наблюдала за мной, так что пришлось повернуться к ней спиной.

— Существует вероятность, что в течение долгого времени Эйден не видел никого, кроме похитителя, как в случае с той немецкой девочкой и не только. То есть может такое быть, что похитивший его урод был единственным человеком, которого Эйден знал за всё детство, и поэтому вполне вероятно, что Эйден постепенно полюбил его.

— Иди в баню, Роб. Я не могу…

— Я считаю, тебе стоит пожить у меня.

— Нет. Это не он. — Из глаз у меня крупными каплями покатились слёзы.

— Я думаю, что вам обоим там небезопасно. Переезжай ко мне. Пожалуйста, Эмма!

— Это не он.

— Ты не можешь этого знать. А если он?

— Роб, он мой муж. Я его знаю.

— Ага, ага. Знаешь, как много раз эти слова оказывались последними в жизни добропорядочных жён? Все эти «Я его знаю, он не такой, я его люблю». Я не хочу, чтоб ты стала очередной жертвой!

Я сделала глубокий прерывистый вдох.

— А чем ты лучше его? Кто-то может поручиться, что это не ты похитил ребёнка, а? Я вот никого не знаю. Преступником может быть кто угодно, — отрезала я и повесила трубку.

— Вы в порядке, Эмма? — спросила Дениз.

Я смахнула слёзы и тряхнула головой. Подойдя к окну, я на сантиметр сдвинула занавеску в сторону: репортёры по-прежнему ошивались на тротуаре прямо у дома. Я испытывала к ним настоящую ненависть — это из-за них я чувствовала себя в собственном доме как в ловушке. Осторожно вернув краешек занавески на место, я отступила от окна. Что же делать? Эйден сидел на диване в гостиной, положив руки на колени и вперив взгляд в телевизор, — только посмотрев на него, я осознала, что телевизор выключен, а Эйден сидит в полной тишине, созерцая пустой экран.

Хоть температура в доме и контролировалась автоматическим термореле, по спине у меня всё ещё бегали холодные мурашки, а тело била мелкая дрожь. Я думала о словах Роба о похитителях, примеряя их не только к Джейку, но и к Эйдену. До сего момента я была абсолютно уверена, что, столкнись Эйден со своим мучителем, он будет в ужасе. Мы знали, что Эйдена держали на цепи и что он подвергался насилию, но чего мы не знали — так это того, о чём они с похитителем говорили. Насколько ему удалось запудрить моему сыну мозги? А может, он все эти десять лет убеждал Эйдена, что он единственный человек, который его любит? Что сделали с моим малышом?

Я почувствовала, что просто не могу находиться в одной комнате с сыном. Не сейчас. Я бросилась прочь из гостиной и взбежала на второй этаж, чтобы прилечь, но, войдя в спальню и посмотрев на кровать, которую делила с мужем, поняла, что не могу перестать думать о том, что сказал Роб. Его доводы поселились у меня в голове, посеяв семя сомнения. Он бы прав: я сто раз видела в газетах интервью с теми несчастными жёнами, которые понятия не имели, что их муж — серийный насильник или педофил, и да, были случаи, когда мужчина держал молодую девушку или женщину взаперти в собственном звукоизолированном подвале, ухитряясь жить одной жизнью наверху и совсем другой — внизу. Но у нас-то не так было. В нашем случае речь о десяти годах! Невозможный срок! Где бы ни держали Эйдена, это место точно было на изрядном расстоянии от дома Джейка. И Джейку нужно было бы ходить туда каждый день, или, по крайней мере, через день, а Джейк покидал меня лишь дважды в неделю, когда ездил в Йорк вести художественный кружок для взрослых. У него попросту не было бы времени.

Ребёнок пихнул ножкой, и я опустилась на кровать и потёрла живот. Голова кружилась от взаимоисключающих версий, а усталость в ногах переходила в боль в районе лодыжек. Я знала, что стоит мне лечь, я мгновенно отключусь, несмотря на все дневные тревоги. Но я этого себе не позволила, взяла телефон и набрала номер йоркского учебного центра для взрослых. Поднявшего трубку менеджера я спросила, можно ли записаться на курс «Введение в историю искусств», с занятиями по вторникам и четвергам.

— Конечно. Как вас зовут?

— Эми Перри, — соврала я.

— Только я должна предупредить, что наш основной преподаватель находится в небольшом отпуске, и занятия временно ведёт другой.

— Ничего страшного. А кто ваш основной преподаватель? — осведомилась я.

— О, простите, ради бога, я здесь работаю недавно, и у меня нет сейчас под рукой этой информации, да к тому же нам тут меняют компьютеры, что порядка не добавляет. Если хотите, я скажу, чтобы вам выслали наш буклет, в котором есть вся информация о курсах и контактные данные преподавателей.

Я попросила выслать буклет как можно быстрее.

24

Стараясь как можно быстрее исчезнуть из поля зрения репортёров, в дом ввалился Джейк. Я наблюдала за тем, как он подъезжает к дому, через просвет между занавесками, и хлопок дверью вышел таким сильным, что я испугалась за стеклянную вставку в ней. Эйден плохо воспринимал любой громкий звук, и Дениз поспешила к нему с кухни. Я отметила про себя, что сегодня она задержалась у нас позже обычного — на улице уже стемнело, и в это время она, как правило, уже ехала домой.

— Говнюки сраные! — вскричал Джейк. — Мало того, что полиция прессует, так ещё и от этих бегать!

Когда он влетел в гостиную, я вгрызлась зубами в ноготь большого пальца. Волосы у него были взъерошены, рубашка расстёгнута у воротника, кожа покраснела, а глаза выпрыгивали из орбит.

— Джейк, — попросила я. — Только не в присутствии Эйдена!

Он сузил глаза и, прежде чем кивнуть, кинул взгляд на Эйдена.

— Ты как вообще? — спросила я, понимая, что голос мой звучит излишне жёстко.

— Вы что-нибудь говорили журналистам? — спросила Дениз.

— Этим ублюдками только того и надо было, но я им такого удовольствия не дал, — покачал головой Джейк. — И я в порядке, спасибо, что спросила.

Я снова поймала себя на том, что растираю сухую кожу рук, а потом не смогла удержаться и принялась расчёсывать болячку на сгибе рядом с большим пальцем. Пришлось засунуть руки поглубже в карманы джинсов.

— Я из-за них не смогла к тебе приехать, какой-то чёрный фургон весь день за мной ездил.

— Ничего страшного, — сказал Джейк. — Я всё понимаю. — Он заключил меня в тесные объятия и прошептал прямо в волосы: — Я так рад тебя видеть. Мне весь день тебя не хватало. — Потом он взял меня за руку, подвёл к дивану и усадил рядом с собой. — Эмма, это был просто ужас! Они ковыряются и ковыряются в моих показаниях, чуть ли не на атомы их разбирают. Это же десять лет назад было, я практически ничего не помню! У меня и тогда-то всё было как в тумане, во время наводнения… Я никак понять не могу, какого чёрта они продолжают меня долбать своими вопросами?!

— Успокойся, — ответила я и притянула его поближе к себе, несмотря на то, что разыгравшийся во мне за пару минут до этого адреналин всё ещё носился по венам. Другая часть моего сознания требовала немедленно оттолкнуть его подальше, а не прижимать к себе, и там, где он прикасался ко мне, по коже начали бегать противные мурашки. — Всё позади. Тебя ни в чём не обвиняют, так что ты, видимо, развеял все их подозрения.

— У них ничего на меня нет, потому что я не преступник. — Джейк воззрился на Дениз. — Вы не могли бы объяснить это своим коллегам?

Дениз неловко переминалась с ноги на ногу.

— Пожалуй, мне пора домой. Рада, что всё в порядке, мистер Хьюитт.

Я отметила, что Дениз никогда не называла его Джейком. Возможно, причиной тому была аура учителя, которую Джейк распространял вокруг себя даже за пределами школы, а может, дело было в том, что рядом с ним Дениз не испытывала особого комфорта. Хотя вполне вероятно, что это было лишь одним из проявлений её усилий, местами излишних, направленных на то, чтобы сдружиться со мной. Всегда называть меня Эммой и «ставить чайник». Маркус в то же время периодически затевал разговор о машинах или футболе — вероятно, в надежде хоть как-то расшевелить Джейка и расположить его к себе. Временами выглядело это отвратительно.

Когда дверь за Дениз закрылась, я услышала, как несколько репортёров набросились на неё с вопросами и продолжали атаковать, пока она шла к своей машине.

— Скоро им наскучит, — сказала я. — И они в любом случае перестанут здесь болтаться после наступления темноты.

Джейк притянул меня поближе к себе:

— Я так рад, что ты здесь, со мной!

Я пыталась стряхнуть напряжение, которое сковывало всё тело, но, по сути, могла думать только об Эйдене, который сидел в противоположном углу комнаты.

— Слушай, ну Эйден же здесь, ты в курсе вообще?! — воскликнула я, стараясь высвободиться из объятий Джейка.

— Мда, — буркнул Джейк, послав в его сторону совершенно пустой взгляд.

— Может, телек включим ненадолго?

— И что, опять на Диснее зависнем? Что на этот раз? Аладдин? Спящая красавица? Парню шестнадцать лет! Хватит ему всю эту белиберду смотреть!

— Как всё прошло в полиции? — поинтересовалась я. — Если бы меня попросили ответить на несколько простых вопросов, я была бы гораздо менее взбудоражена, чем ты сейчас…

— А ты как думаешь?! — резко ответил он, так что несколько капелек слюны вылетело изо рта. — Знаю я, что у них на уме, и почему мне все эти вопросы задавали: хотят вывернуть так, будто я это сделал. Думают, что я способен похитить шестилетнего мальчика. Гадость какая.

— И о чём спрашивали?

— Да о чём только не спрашивали… — вздохнул он. — Будто я упираюсь, а им меня расколоть надо. Требовали, чтоб я им посекундно разложил, где находился в течение дня, что мне, естественно, не удалось: это же десять лет тому назад было, да ещё тогда все как подорванные носились, пытаясь найти хоть одну сухую аудиторию в этой помойке, в которую превратилась школа, когда крыша протекла. Мне казалось, что большую часть дня я пробыл с Саймоном, компьютерщиком, но он, видимо, утверждает, что это не так. Я отчётливо помню, как мы зашли в класс E6 проверить, что там с крышей. Всё это просто нелепо! У меня элементарно не было бы на это времени! Десять лет!

— Вот я так и сказала!

Он притянул меня к себе и поцеловал в губы:

— Эммочка моя! Жена моя прекрасная! Подумать только, мы скоро увидимся с нашей маленькой дочуркой…

— Джейк! — воскликнула я, отстранившись. — Ну Эйден же видит!

— Эйден, мальчик мой! — сказал он, подражая стандартной манере учителя государственной школы. — Не пора ли тебе отправиться в кровать? Нам с мамой нужно кое-что обсудить.

— Вообще-то правда уже поздно, — сказала я. — Давайте-ка все по кроватям!

— Он поел?

— Дениз сделала ему бутерброд.

Эйден вышел из комнаты, закрыв за собой дверь, а у меня сжимало сердце, пока я наблюдала, как он медленно плёлся к двери на негнущихся, неповоротливых ногах. Походка с каждым днём улучшалась, но я с тревогой думала о том, сможет ли он когда-нибудь снова ходить и бегать так же, как его здоровые ровесники.

— На чём мы остановились, миссис Прайс-Хьюитт? Ммм, когда же мы наконец сможем избавиться от этого «Прайс»… — Он запечатлел у меня на шее несколько лёгких поцелуев.

— Джейк, перестань. Сегодня такой тяжёлый день. Хочется просто посидеть спокойно и прийти в себя — он отодвинулся и плавным движением закинул ногу на ногу, но во всей его позе сквозило раздражение. — Просто… Я так разнервничалась, и… Слушай, давай съедим по бутерброду, посмотрим часик телевизор, а там видно будет? Мне просто нужно немного расслабиться. — Я снова принялась тереть руки. — Мне кто-то машину поцарапал. Специально. Я была у врача, а в клинике одна женщина была, пациентка, мы с ней…

— Кто поцарапал? И зачем тебе понадобилось к врачу?

— Ну, вчера я возила Эйдена на осмотр, и доктор Фостер убедила меня в том, что мне и самой осмотр не помешает, и вот, пока мы сидели ждали в клинике, та женщина заговорила со мной об Эйдене и… я не знаю… В общем, я на неё немного сорвалась. Ну и она, видимо, прошлась ключом мне по борту, когда уезжала. А потом меня преследовал какой-то фургон — наверно, репортёры. Я на них накричала здесь у входа. — Я так и продолжала расчёсывать кожу на руках. Джейк подался вперёд и взял мои руки в свои.

— Ну а что доктор? Что сказал? У тебя всё в порядке? Как ребёнок?

— Да, я в порядке. Немножко давление повышенное, нужно таблетки пропить.

Он поцеловал мне обе руки и отпустил их.

— Тебе нужно отдохнуть. Может, попросишь Роба взять Эйдена на несколько дней? Он мог бы для разнообразия внести свою лепту.

Упоминание о Робе сразу же напомнило о том, что тот сказал по телефону. Мне было тяжело думать, что между Эйденом и похитителем, вероятно, всё ещё существует некая связь, но ведь это могло быть правдой. Возможно, они всё ещё находятся в непосредственном контакте. Знал ли Эйден, как пользоваться телефоном? Мог ли он говорить в моё отсутствие? Я потёрла глаза и взъерошила себе волосы. Джейк потянулся ко мне и взял мои руки в свои, привлекая к себе.

Когда он стал целовать меня, я откликнулась автоматически: тело действовало по собственной инициативе, в то время как голову интересовали совсем другие вещи. Я пыталась мысленно свести воедино всё, о чём знала на данный момент. Я знала, что Джейка вызывали на допрос. Знала, что в учебном центре для взрослых мне не смогли подтвердить, что он там работает, хотя и рассказали историю, вполне соответствующую обстоятельствам жизни Джейка: он не работал в центре ровно с тех пор, как нашёлся Эйден. Он собирался работать в школе на полставки, но на этом всё. Но у меня никак не получалось перестать думать о том, что было в жизни у Джейка до того, как всё это началось, — то бишь, до того, как я узнала, что беременна.

Мы были женаты год, и хоть и говорили о детях, Джейк всегда добавлял, что спешки никакой нет. Он хотел удостовериться в том, что я готова к этому после трагедии с Эйденом, а я посчитала это чрезвычайно милым с его стороны и поддержала такой подход. Собственно говоря, я была не совсем уверена, что вообще хочу ещё одного ребёнка, поскольку это представлялось мне своего рода поиском замены Эйдену.

Однако медовый месяц закончился, и многое изменилось. Свадебные фотографии были определены на свои законные места в альбоме, нас закрутил вихрь повседневной жизни, и тотчас что-то между нами пошло не так. У Джейка были очень чёткие представления о том, как должен выглядеть дом, и всякий раз, когда я пыталась украсить интерьер какой-нибудь новой вещицей или просто переставить мебель, чтобы удобнее расположить что-то из своего, ему это не нравилось. Некоторое время я наблюдала за тем, как он пытается смириться с нововведениями, бросая особенно долгие недовольные взгляды на старый сосновый стол, который я перевезла из дома родителей. Он сделал кучу пренебрежительных замечаний о следах краски и кругах от кружек на его поверхности и не раз как бы в шутку предлагал отнести его в гараж.

В итоге однажды я вернулась домой и обнаружила на месте моего с детства любимого стола какое-то новёхонькое чудовище со стеклянной столешницей.

— Па-бам! — возгласил он, стоя рядом со столом с широко растопыренными руками.

Помню, была суббота, и утром я ездила с Джози в Йорк, причём поехать мне активно предлагал сам Джейк — он явно хотел, чтобы я не мешала ему заменять стол. Я так и замерла на месте, стиснув зубы и сжав кулаки так, что ногти вонзились глубоко в ладони.

— Где мой стол? — спросила я.

— Я купил тебе новый. Он…

— Где мой стол???

Это была, наверное, самая жуткая ссора за всё время наших отношений. Джейк не выбросил старый стол, чего я вначале испугалась, нет — он соорудил в гараже целую художественную мастерскую, где теперь находился и стол, и краски, и мольберт, и куча моих картин. Поостыв, я поняла, что теперь у меня есть своё собственное пространство, и это здорово, хоть и находится оно в ссылке, в гараже. Летом гараж, освещаемый солнечным светом через открытую гаражную дверь-жалюзи, — идеальное место для рисования.

Но после этой стычки из-за стола стало ещё очевиднее, что медовый месяц остался далеко позади. И, хотя Джейк всегда был ненасытен в постели, наши ночные развлечения быстро стали походить на отчаянные попытки убедить себя и друг друга в том, что, несмотря на постоянные препирательства на тему мытья посуды и выноса мусора, в основе наших отношений лежит любовь.

Через несколько месяцев после этого я умудрилась забеременеть, хотя ежедневно принимала противозачаточные таблетки. Мы отнесли это происшествие на счёт божественного провидения, ибо происшествие было всё же счастливым, но с этого момента Джейк практически перестал ко мне прикасаться. Что-то в моей беременности его отталкивало. Даже когда гормоны требовали секса, и я начинала беситься от неудовлетворённости, он меня совершенно игнорировал и даже раз пять спал в другой комнате, объясняя это желанием «пораскидывать руки-ноги попросторнее», что я для себя расшифровывала как «Дорогая, сегодня тебе придётся позаботиться о себе самой, я не в настроении».

Джейку не нравилось, как я выглядела во время беременности. Он всячески меня поддерживал, растирал мне ступни и заварил бесчисленное количество чая. Постоянно спрашивал, как там наша малышка и хорошо ли я себя чувствую. Но он ни разу не прикоснулся к животу. Ни разу! Так и не проверил своей рукой, как ребёнок пинается… Нет, он радовался, когда я сказала, что она пинается, но дотронуться до живота было почему-то выше его сил, и когда я как-то раз решила выяснить, что не так, сказал лишь, что его от этого мутит, отказавшись вдаваться в подробности. Это, конечно, было немного странным, но я и так была напугана беременностью, к тому же, что касалось всего остального, он был готов помочь по первому зову. Он ходил со мной на все УЗИ и не выпускал мою руку, ознакомился с планом родов и стал выяснять, что ещё можно сделать, чтобы всё было максимально безопасно и комфортно для меня. Он постоянно следил за тем, чтобы я не таскала тяжёлые вещи, чтобы я не бегала и не делала резких движений. До беременности я бегала три раза в неделю, но как только живот стал заметен, он объявил, что мысль о том, как я спотыкаюсь на пробежке и падаю прямо на живот, для него невыносима, и в итоге мне пришлось сменить бег на йогу.

Джейк всегда был человеком непростым. Но в тот вечер, когда он вернулся домой из полиции и выказал ко мне, скажем так, доселе невиданное желание… пожалуй, в тот момент я поняла, что и сама женщина далеко не простая, потому что моё ответное желание оказалось вполне под стать.

25

На следующий день, в среду, я открыла для себя тот факт, что если женщина позволит себе пошуметь, бесследно это не пройдёт — придётся платить. На YouTube я просто выстрелила: ролик, где я орала на репортёров, стал вирусным и собрал кучу злобных комментариев.

Женщинам срываться нельзя, потому что женский визг действует на мужчин чисто физически — их аж передёргивает, словно от удара в чувствительное место. Я много раз видела, какая гримаса отражается у Джейка на лице, стоит мне немного повысить голос, и какую реакцию вызывают в интернете популярные телепередачи, главный герой которых — точнее, злобный «антигерой» — мужчина, чья жена иногда на него покрикивает. Угадайте, кого из них двоих ненавидят больше…

Время общественной жалости по отношению к трагическим событиям в моей жизни прошло, и представители СМИ сбросили маски и засучили рукава.

От газетных заголовков я сама начинала просто сходить с ума: «Мать восставшего из мёртвых кричит как банши^[473]», «Мама Эйдена совсем спятила», «Она потеряла рассудок!», «И это лицо добропорядочной матери?!». Журналюги откопали в соцсетях все самые неприглядные фотографии, которые только смогли найти, и напихали их в статьи своих сетевых изданий, разбавляя посредственно написанные абзацы текста. Почти на всех у меня в руках был алкоголь. Они отрыли даже фото, где я, пьяная в стельку, была на заднем плане, случайно попав в кадр — мои мутные глаза даже не смотрели в объектив. Тот снимок был сделан вскоре после смерти родителей, я чувствовала себя совершенно жутким образом, но, конечно, это никого не волновало.

Было предельно ясно, что журналюги считали похитителем Джейка, причём они зашли с новой позиции: я у них теперь проходила как сообщница. Они каким-то загадочным образом находили вполне логичной версию, согласно которой я заставила своего «хахаля» похитить своего собственного сына и посадить его на десять лет под замок, а потом освободить и привести обратно домой.

В то утро домашний телефон звонил не переставая, пока я не выдернула шнур из розетки. Что касается мобильника, то единственный звонок, на который я ответила, был от Джози.

— Мне так жаль, — сказала она. Между прочим, уже в третий раз. — На самом деле, ты не сделала ничего плохого. Ты ещё мало на этих ублюдков наорала! Или что теперь тебе, о вежливости думать?!

— Да всё в порядке. Меня больше не волнует, кто что думает по этому поводу. Что бы они ни делали и ни болтали, на моё мнение это никак не повлияет.

— Ты там береги себя, ладно? Хочешь, я тебе еды принесу? Не будешь выходить, и они оставят тебя в покое.

— Всё хорошо, Джо, честно. У нас полный холодильник. Мы тут с Дениз и Маркусом как за каменной стеной.

— Кто это?

Я закатила глаза:

— Сотрудники по связям с семьёй, которых к нам приставили.

Джози знала меня прекрасно, и я могу утверждать с уверенностью: моё закатывание глаз не было для неё секретом.

— Поняла. Везде свой нос суют, да?

Я бросила взгляд через плечо:

— Я уверена на сто процентов: они здесь толкутся только для того, чтобы выяснить, не скрываю ли я чего-нибудь. Кажется, Дениз подозревает Джейка.

Наступила пауза.

— Давай, спрашивай, если хочешь, — сказала я.

— Ладно. Но учти, я спрашиваю только потому, что беспокоюсь о тебе!

— Я его ни в чём не подозреваю. Правда. Если подумать, у него и времени-то не было. Да, я в курсе, женщины всегда говорят: «Я его знаю как облупленного!» — и я не исключение, но дело в том, что он просто физически не мог бы этого сделать.

— Понимаю. — Она издала долгий вздох. — Думаю, ты права. Джейк просто… не такой. Точно не такой.

— Есть ли новости от Хью? — Джози сделала паузу, и в трубке послышался всхлип. — Джо! Джо, что случилось?!

— Я не хотела тебе говорить, у тебя своего хватает… Я думаю, Хью меня бросил. — Её голос звучал как-то сдавленно, но на самом деле она плакала навзрыд.

— Что-о? О боже, Джо! Когда это случилось?

— Я пыталась дозвониться до него, чтобы рассказать об Эйдене, но не получилось. Он сказал перед отъездом в Лондон, что у него дела с братом и займёт всё по меньшей мере месяц — но это нормально, у него всё время так. Только раньше он хотя бы приезжал ко мне раз в неделю, но это давно в прошлом, сейчас он даже не звонит, а мне до него дозвониться практически невозможно. Поэтому я позвонила его брату, и Стивен сказал, что Хью всю неделю в офисе не было.

— Как это?!

— Хью сказал Стивену, что съездит на несколько дней домой, и Стивен решил, что он со мной.

— А что на самом деле, Джо?

— У него точно роман на стороне. Я уже давно знаю. Моя подруга видела его в Лондоне с какой-то женщиной. Блондинистая сучка, судя по всему. Короче, я проверила наш общий счёт — на нём остались какие-то копейки. А было примерно десять тысяч.

— Вот чёрт!

— Да уж, — проговорила она. Я услышала, как она шмыгнула носом и глубоко вздохнула. — У меня достаточно средств на своём счету, Эмма, я была предусмотрительной, не волнуйся. Я бы никогда не позволила себе остаться без средств к существованию. Я могу даже ипотеку взять, но, скорее всего, продам этот чёртов дом. Мне он никогда не нравился.

Я знала, что это ложь, но промолчала.

— Жаль, что я не могу приехать к тебе. Вокруг дома просто толпа репортёров…

— Не смеши меня, Эм. Всё в порядке. Тебе нужно быть с Эйденом. Боже правый, у тебя и без этого дерьма со мной и Хью хватает забот! Слушай, он просто пустое место, нечего и говорить. Надеюсь, он сюда больше не вернётся! Хотя, скорее всего, приедет… Стивен убьёт его, если он запорет семейный бизнес, увязавшись за какой-то смазливой блондинкой.

— О, Джо! Я просто не знаю, что сказать…

— А что тут скажешь…

— Угу. Слушай, у меня к тебе огромная просьба.

— Конечно, Эм, всё что угодно.

— Как бы хреново ты себя ни чувствовала, встань, прими душ и иди на работу. Не позволяй этому засранцу доводить тебя до депрессии. Боже, после смерти родителей я была совершенно разобранной — ты хотя бы такой не будь!

— Эмма, прости, что так вышло тогда. Если бы я знала, как тебе тяжело…

— Джо, ты тут ни при чём.

— Я слишком много работала. Я погрязла в работе по уши и совсем забыла о своих друзьях.

— Ты опять за своё, — сказала я с улыбкой. — Устраиваешь самой себе разнос. Ты всегда так делаешь. Перестань винить себя за то, что другие облажались!

— Ты права, — засмеялась она. — Засранец у нас он, а я супер!

— Так-то лучше.

* * *

Всё было не так, как в тот первый раз, когда мы скрылись от всех, играли в разные игры и смотрели DVD. В этот раз в доме было совсем неуютно. Дениз хлопотала c чаем и бутербродами — её стало намного больше, чем в начале следствия. Маркус приходил, потом убегал на какие-то встречи в полицейский участок и приходил снова. Пока он был у нас, то о чём-то вполголоса беседовал с Дениз. Джейк взял себе отгул, но уже в четверг утром снова был в школе. Дома он метался туда-сюда, словно покусанный пчёлами: то и дело открывал и закрывал дверцы шкафчиков, а я часто заставала его смотрящим на Эйдена сузившимися глазами. Он не раз предлагал отправить Эйдена в гостиницу к родителям Роба на недельку, но адвокат Джейка, узнав об этой идее, настоял, чтобы мы этого не делали. Поступив так, мы бы наверняка навлекли на себя подозрения.

Однако Роб сам навестил нас в четверг днём, что, честно говоря, стало огромным подспорьем. Он посидел и порисовал с Эйденом, не акцентируя внимание на странном хаосе чёрных спиралевидных завитков, которые так любил выводить Эйден. Он захватил с собой DVD-диски, которые мы смотрели, будучи подростками, — никакого насилия, никаких ужасов, исключительно фильмы вроде «Клуб «Завтрак» и «Один дома». Кроме того, он принёс пиццу и свои обычные глупые шутки: Зачем банан намазался солнцезащитным кремом перед тем, как идти на пляж? А чтоб кожура не слезла!

— Ты вроде получше, — сказал он. С тех пор, как моё «истерическое» видео разлетелось по Всемирной паутине, прошло всего несколько дней. — Вон, щёчки-то порозовели! Но я всё равно считаю, что тебе нужно съезжать отсюда.

— Завтра веду Эйдена на очередной сеанс.

— Хорошо, — сказал он, кивнув. — Только будь осторожна, хорошо? Ты подумала о том, что я сказал? О Джейке?

Я кивнула:

— Это не он, Роб. Я бы знала.

Он взял меня за руки и улыбнулся:

— Ну ладно, больше не буду об этом. Но если тебе что-нибудь будет нужно — реально, всё что угодно! — звони смело. Ну то есть даже если сникерс захочешь посреди ночи, поняла? Помнишь, как ты меня в четыре утра послала за банкой «Нутеллы», когда была беременна Эйденом?

— Да уж как не помнить, — заверила я. — Я тогда даже на хлеб её не стала намазывать, сразу взялась за ложку.

— Банку ожидала жестокая расправа!

Давненько я не смеялась. Собственно, уже много дней не возникало даже желания улыбнуться. Мы стояли на кухне и сквозь прихожую наблюдали за Эйденом, сидящим на диване. Телевизор работал, но у меня было стойкое ощущение, что он его не смотрит, и от этого по рукам бегали мурашки.

— Как ты думаешь, он когда-нибудь заговорит? — спросил Роб.

— Заговорит, когда захочет рассказать, что с ним случилось, — ответила я. Я так всегда отвечала на этот вопрос. — А пока мне просто хочется услышать его голос, хочется знать, как он звучит. Он будет явно не похож на голос того маленького мальчика, который пропал много лет назад, я это знаю. Скорее всего он уже басит, почти как взрослый мужчина. Но пока он скорее похож не на человека, а на оболочку от него…

— Уверен, Эйден прячется внутри этой оболочки. — Роб поставил кружку на стол и обнял меня за талию, и это было абсолютно естественно: отец моего ребёнка утешает меня, так оно и должно быть. — Ему просто нужно время.

— Меня уже достало это время, — тряхнула головой я. — У меня и так уже украли кучу времени, которое я могла провести с сыном. Я могла бы покупать ему футбольные бутсы, когда бы он вырос из старых, ругаться с ним из-за бардака в комнате, наблюдать, как он делает робкие попытки флиртовать с девушками.

— Ты ещё увидишь, как он этим занимается! — рассмеялся Роб в нос.

— Правда? Роб, он когда-нибудь придёт в норму? Я знаю, рановато об этом, но ты можешь представить его в школе или в университете? Не могу сейчас себе представить, что он вообще с кем-то общается. — Говорить это было легко, но слова оставляли горький вкус во рту, потому что в глубине души я знала, что это чистая правда. У Эйдена тяжёлая травма, и он никогда не будет таким, как обычные дети.

Рука Роба ещё крепче прихватила меня за талию. Он прильнул ко мне всем телом и прислонился лбом к моей голове.

— Мы разберёмся с этим, Эм.

В тот момент, когда мы стояли, держась за руки, на кухне у Джейка, я искренне верила, что именно мы с Робом призваны отыскать наилучший способ поднять Эйдена на ноги. Мы его родители, и кому как не нам знать, что лучше для нашего ребёнка. В тот момент я нисколько не думала о Джейке, хотя позже, предаваясь воспоминаниям, корила себя за это.

Звук открывающейся двери вернул нас к реальности: пришла Дениз:

— На улице прохладно. Осень наступает. Как дела у Эйдена?

Дениз вошла на кухню, и мы отстранились друг от друга. Точно так же мы бессчётное количество раз нервически разнимали руки, будучи влюблёнными подростками, — это происходило каждый раз, когда мама забегала ко мне в спальню, принося выстиранную одежду. Что ж, мы снова глупые тинейджеры…

— Он в порядке, — отрапортовала я. — Есть новости от инспектора Стивенсона? — Я машинально погладила рукой живот.

— Думаю, вам стоит самой позвонить ему и поговорить, — сказала Дениз.

26

— Попробуй ещё раз! — настаивал Роб.

— Я уже три раза набирала! — возразила я.

— У него сегодня несколько важных встреч, — вклинилась Дениз.

— А в чём дело, вы нам не можете сказать? — попыталась потребовать я.

Однако Дениз лишь покачала головой:

— Лучше, если он сам скажет. Позвоните снова через какое-то время. Поставить…

— …чайник? — передразнила я. — Нет, спасибо, в меня уже этот чёртов чай не лезет.

Роб ухмыльнулся. Я поскребла руки и постаралась прогнать мысли о высоком давлении, потом взяла мобильник с кухонного стола и нашла номер инспектора Стивенсона в списке последних набранных номеров.

На этот раз он взял трубку, и от неожиданности я чуть не выронила телефон из рук. К пятой попытке дозвониться я уже практически уверена, что он не ответит.

— Эмма, вы немного не вовремя.

— Дениз намекает, что что-то случилось, — сказала я. — Вы можете рассказать?

— Мы задержали одного человека, который может иметь отношение к вашему делу. А может не иметь. Только, Эмма, поймите, это конфиденциальная информация, и на данном этапе вам лучше в неё не углубляться, так пока не понятно, насколько это связано с делом.

— Так будьте добры, перестаньте мне рассказывать прописные истины и просто скажите, что произошло! — огрызнулась я.

— Прошу прощения. Мы арестовали Джеймса Грэма-Леннокса за хранение детской порнографии.

— Что-о?!

— Один компьютерный мастер нашёл у него на компьютере фотографии и сообщил в полицию.

— Герцог Хардвикский?!

— Да.

— Вот чёрт! — И тут же мне в голову пришла жуткая мысль. — А на них… на них есть…

— Нет, Эйдена на фотографиях не оказалось. — Я протяжно выдохнула. — Это совершенно секретная информация! Не говорите об этом ни с кем, кроме членов семьи, вы поняли? Нам нужно действовать крайне осторожно.

— Разумеется. Чёрт, ведь у него и деньги есть, и возможность была всё это сделать. Господи…

— Эмма, погодите, не теряйте головы. У нас нет никаких улик, которые бы связывали герцога с Эйденом. Во всяком случае, пока.

Положив трубку, я по выражению лица Роба поняла, что в течение разговора, видимо, смертельно побледнела.

— В чём дело? — спросил он. — Арестовали кого-то?

Я физически ощущала близкое присутствие Дениз. Хотелось поговорить с Робом, но она постоянно была рядом и ловила каждый звук, а доверия к ней я не испытывала — она полицейский, а не родственник, и действует прежде всего в интересах полиции. Это было для меня непреодолимым барьером.

— Дениз, не могли бы вы посмотреть, как там Эйден? — попросила я.

— Вас что-то беспокоит? — отозвалась она, широко улыбаясь.

— Нет-нет, просто на всякий случай.

Она несколько секунд колебалась, но в итоге всё же направилась в гостиную. Наконец-то!

— Они кое-кого арестовали, найдя у него на компьютере детскую порнографию, но Эйдена на фотографиях нет.

Роб с такой силой схватился за кухонный стол, что костяшки пальцев полностью побелели:

— Это тот герцог, да? Который живёт в усадьбе на холме, демонстрируя всем свою долбаную аристократичность? Это он?

— Да, — подтвердила я его догадку.

Глаза у него расширились, челюсть съехала вниз, и я поняла, что в голове у него пронеслись точно те же мысли, что и у меня во время разговора с инспектором Стивенсоном. Пошатываясь, он оттолкнулся от стола и запустил пальцы в волосы.

— Блин.

— Пока никакой связи с Эйденом.

— Он педофил, и он живёт рядом с нами. Какие ещё связи им нужны?!

— Нужно гораздо больше, Роб. Нужно найти то место, где его держали. Нужны веские доказательства.

— Это он, — сказал Роб. — Я точно знаю, это он!

— Эмма!

От тревожного зова Дениз у меня по спине пробежал холодок. Обхватив живот руками, я бросилась через коридор в гостиную. Дениз стояла в одном углу комнаты, а Эйден напротив неё, в другом, сжимая в высоко поднятой руке ножницы — жест выглядел угрожающе. Шторы у Эйдена за спиной были разрезаны на мелкие клочки.

— Извините, я просто хотела поставить ему другой диск и не видела, чем он занят, а когда увидела, попыталась его остановить, — объяснилась Дениз. — Но он меня проигнорировал.

— Эйден, дорогой, положи ножницы. — Только сейчас я поняла, как он успел окрепнуть за время, проведённое с нами. Ростом онбыл по-прежнему ниже, чем обычный шестнадцатилетний пацан, зато набрал вес и словно округлился — грудная клетка развернулась, плечи стали шире. Теперь он выглядел гораздо более грозно, чем неделю назад.

— Малой, всё в порядке, всё хорошо! Опусти, пожалуйста, ножницы, ладно, приятель? — уговаривал его Роб.

Однако Эйден проигнорировал и нас. Он повернулся и продолжил хаотичную нарезку штор на лоскуты, открывая миру внутренности нашего дома.

* * *

Пресса пировала от обилия новостей. Полагаю, у редакторов мозги кипели, когда они пытались сообразить, о чём следует сообщить в первую очередь. В их распоряжении были: арест герцога Хардвикского и ордер на обыск Уэтерингтон-Хауса; фото Эйдена, режущего шторы на кусочки, и нас с Робом, в ужасе стоящих на заднем плане, как полные идиоты; последствия «крик-гейта» и ролик с YouTube, пока не теряющий популярности у пользователей Facebook — а я ещё и подлила масла в этот ворох ядовитых дровишек, отправившись с Эйденом к врачу вместе с Маркусом, выполнявшим роль полицейского сопровождения.

— Как вы думаете, что могло послужить причиной этого его нового поведения? — спросила доктор Фостер. — Ранее Эйден не проявлял никаких признаков деструктивного поведения. Что же изменилось?

— Возможно, он слышал, как я рассказывала Робу об аресте, и это спровоцировало его реакцию. А может быть, всё дело в репортёрах, дежурящих у дома. Я пыталась спросить его, но… — Я пожала плечами.

Сегодня Эйден нарисовал нечто чёрно-красное на сером фоне, а потом на этом тёмном фоне изобразил что-то очень напоминающее толстые железные прутья.

— Может быть, это та клетка, где его держали? — предположила я, показывая рисунок доктору Фостер.

— Жаль, что полиция дала так мало информации.

Я согласилась. Рисунки Эйдена всегда были лаконичны, без лишних деталей, и если мы просили его нарисовать что-нибудь ещё, он просто молча откладывал карандаши в сторону.

— А как ведёт себя по ночам? — поинтересовалась доктор Фостер. — Что-нибудь изменилось?

— Нет, всё по-старому. Я захожу к нему в девять, и он вроде бы спит. Утром прихожу часов в 7–8 — он обычно уже проснулся, но лежит в постели. Потом он идёт душ, при этом оставляет дверь в ванную открытой. После этого мы завтракаем, а после завтрака он обычно сидит и смотрит телевизор. Он смотрит всё подряд, что показывают, и не выказывает никаких эмоций, поэтому я перестала включать ему разные детские передачи — он с тем же успехом смотрит взрослые дневные передачи.

— Любопытный распорядок дня. Когда люди освобождаются из тюрьмы, то часто продолжают жить по заведённому в тюрьме обязательному распорядку. Я хочу сказать, что где бы Эйдена ни держали, у него был подобный обязательный распорядок: он просыпался, принимал пищу и ложился спать в строго определённое время.

— И за соблюдением этого распорядка следил похититель?

Доктор Фостер пожала плечами:

— Возможно, Эйден сам так строил свой день, чтобы в меру возможности оставаться в здравом уме, а может это инициатива похитителя, который таким образом поддерживал дисциплину.

— Роб сказал, что у Эйдена может быть стокгольмский синдром, то есть он сочувствует похитителю. И возможно… возможно, он до сих пор на стороне похитителя и препятствует нам. Может такое быть?

Доктор Фостер помедлила, на лице у неё отразилась неуверенность. Она немного покашляла в кулак и разжала руку — мне казалось, что она тянет время. Она явно не хотела отвечать. Но в итоге она всё же решила высказаться, взяв со стола мягкую игрушку и ткнув ей в глаз большим пальцем:

— Думаю, есть такая вероятность. Да, это не очень приятная версия, но дело в том, что Эйден провёл целых десять лет в обществе этого человека, и мы не знаем, каковы были их взаимоотношения. Мы видим, что обращались с Эйденом жестоко и неуважительно, но, к сожалению, многим детям знакомо такое отношение со стороны собственных родителей. Когда такие дети взрослеют, у них возникают большие сложности с родителями.

Я бросила взгляд на Эйдена, работающего над очередным произведением искусства. Он наклонил голову так, что со лба свисал кудрявый локон.

— Значит ли это, что мне не стоит ему доверять?

— Честно говоря, не знаю. Случай Эйдена уникален. — Она подалась вперёд. — Если вы почувствуете опасность, то знайте, что вы в этом не виноваты, и вам нужно сразу же позвонить мне или инспектору Стивенсону.

* * *

Её слова эхом отдавались у меня в голове, походившей на большой надутый шар. «Если вы почувствуете опасность…» Получается, я не могу доверять собственному сыну? В тот день я сильно устала — организм и так тратил много сил на развитие плода, а тут ещё стресс и напряжение по поводу Эйдена — и единственным желанием было свернуться калачиком в постели и натянуть одеяло на голову. Всё это время я держалась исключительно на адреналине и силе воли. Вместо того чтобы обустраивать гнёздышко перед появлением второго ребёнка, я возила сына на сеансы к психотерапевту и раздумывала о находящемся под стражей педофиле, который, возможно, и похитил моего ребёнка. Меня постоянно сопровождало какое-то тошнотворное ощущение, а весь окружающий мир казался отвратительным. Проще сказать, что не вызывало во мне негативных эмоций, и даже насчёт того, хочу ли я второго ребёнка, периодически проскакивали сомнения. Как мне потом рассказывать дочери о том, что случилось с её братом?!

От психотерапевта я повезла Эйдена к стоматологу. Наконец-то нашёлся дантист, который согласился осмотреть его без документов. В нынешней ситуации слово «удача» максимально не вязалось с сыном, но ему и правда повезло, что зубы сформировались вполне ровно и были почти здоровы.

Но пару пломб поставить было нужно.

Потребовалось трое человек, чтобы держать его, пока доктор вкалывал анестезию в десну.

После этого мероприятия меня всю трясло, а Эйден, как всегда спокойный, бодро топал из клиники, держа руки неподвижно по швам, потом сел в машину и пристегнул ремень безопасности. Я не могла точно понять, в чём дело, но была уверена, что он злится.

— Прости, солнышко, — сказала я раз в пятидесятый с тех пор, как мы ступили на порог стоматологического кабинета. — Это всё ради твоего же блага!

Но Эйден не смотрел на меня. Он отвернулся и смотрел в окно на проносящийся мимо туманный Бишоптаун.

— Прости, — снова повторила я с отчётливым ощущением, что останусь неуслышанной. — Я не хочу тебя бояться. Если бы ты только заговорил! Мне так нужно знать, о чём ты думаешь… — Пока мы были одни, я всегда так делала. Все преграды на пути от мозга до рта пропадали, и я начинала трещать без умолку. — Это был герцог? Это был он, да? Если бы я показала тебе фотографию, ты бы дал знать? Нет, конечно. Вы с ним случайно не общаетесь до сих пор? Может, ты тайком пробираешься к домашнему телефону и звонишь ему? Что же мне теперь, заказать детализацию звонков и проверить, не замышляешь ли ты что-нибудь против меня? Зачем ты изрезал все шторы? Теперь кто угодно может заглянуть к нам в окно. Зачем ты это сделал? — Я ударила ладонями по рулю. — Для чего тебе это понадобилось?!

Прямо передо мной на дорогу выскочила машина, и я взяла резко вправо, чуть не вылетев на встречку^[474]. Вернувшись обратно на свою полосу, я глубоко вздохнула и отёрла пот со лба.

— Извини, что нам пришлось держать тебя у зубного. Я понимаю, тебя, наверное, очень пугают такие моменты, но Эйден, ты не должен обижаться на меня это! Обещаешь, что не будешь? — вздохнула я. — Иногда нам с тобой приходится принимать тяжёлые решения, но знай, что я люблю тебя, и со мной ты всегда будешь в безопасности. Несмотря ни на что. Я готова отдать жизнь, лишь бы ты остался цел, правда!

27

М не трудно вспоминать то время, когда я была обычным подростком. Когда мне было шестнадцать, передо мной открывалось будущее. У меня был выбор, а ведь ничто не может сравниться с возможностью выбирать свой дальнейший путь. Мои родители не были богачами, но мы жили вполне обеспеченно, что означало, что я могла поступить в любой университет по своему желанию. Я получала как пятёрки, так и четвёрки с тройками. Вот только вместо будущего я думала исключительно о настоящем. Я хотела веселиться, умирать со смеху, дружить и любить — кто же этого не хочет?! Я не осознавала, какие могут быть последствия — ну, по крайней мере, не до конца осознавала. Я просто хотела, чтобы Роб держал меня в своих объятиях и мы вместе познавали этот мир сквозь призму наших чувств.

После рождения Эйдена всё стало сложнее, но мне всё равно удавалось жить настоящим моментом. Мы оба так жили. Так мы и открывали для себя друг друга — забавляясь, корча глупые рожицы и бегая по парку. Можно сказать, что в каком-то смысле моя жизнь остановилась, но при этом началась совсем другая. Так что не то чтобы моя жизнь вертелась вокруг каждодневных потребностей сына — да, Эйден был самой важной её частью, но до его появления на свет я не сидела на месте, у меня был прекрасный, яркий, наполненный общением с друзьями период.

У нас была тёплая компания: Роб, я, пять-шесть других ребят, которые в итоге разъехались по университетам и пропали с концами, и, наконец, Эми. Она никогда не была моей лучшей подругой, но являлась неотъемлемым членом нашей компашки. В то время она была тихоней, что-то типа серой мышки. Думаю, она была влюблена в Роба, но никогда на этот счёт не распространялась. Её застенчивое присутствие было столь неприметным, что иной раз её просто не замечали, но для вечера в пабе она была практически идеальным спутником. Пресса упорно подчёркивала её связь с исчезновением Эйдена, часто публикуя фотографии, на которых мы потягивали лагер в местном заведении, выгуливая новые не слишком аккуратно сделанные причёски с мелированием.

Я всегда думала, что ей неприятно подобное внимание.

Но я ошибалась.

На следующий день после нашего с Эйденом похода к зубному — той унылой субботой полиция всё ещё вела обыск в Уэтерингтон-Хаус — я взяла почитать газету и обнаружила в ней исповедь Эми, чёрным по белому. Может быть, она восприняла то, как я набросилась на неё на улице, ближе к сердцу, чем я предполагала. Возможно, Эми вообще не была такой уж тихоней, как я думала. А может быть, и кукла, которую она подарила мне на предрожденчик, была не знаком раскаяния, а свидетельством какой-то нездоровой одержимости… Иначе зачем ей продавать свой рассказ таблоидам?!

По её словам, Эйден был проблемным ребёнком. В школе от него были одни неприятности, в классе он был главным заводилой и рискованным острословом. Он был упрям и не осознавал опасностей. Вот что меня больше всего расстроило: она намекала на то, что я вообще не озадачилась тем, чтобы втолковать сыну, в чём следует проявлять осторожность.

«Эйден словно не замечал никаких опасностей. Во время школьных экскурсий я всегда вполглаза следила за ним, с ним было тяжело переходить дорогу, поскольку он мог броситься прямо под колёса машинам, — говорилось в статье. — Но ещё хуже была его способность убеждать других слепо следовать за ним. Однажды он уговорил пятилетнюю девочку залезть на самое высокое дерево на детской площадке. По счастью, нам с другими учителями удалось спустить её вниз целой и невредимой, но она могла пораниться. А Эйден всё это время спокойно стоял на земле у дерева».

Когда Джейк пришёл на кухню, я сидела, обхватив голову руками, склонившись над столом, на которым были разложены газеты. Было 7:30 утра, и Дениз уже хлопотала со свежей выпечкой и кофе. Я хотела, чтобы она исчезла, меня от неё уже тошнило. Полицейскому не пристало видеть моего мужа в халате, но она принесла с собой вкусняшки, прекрасно зная, что я уже не сплю. В те дни я вставала задолго до восхода солнца.

— Что случилось? — спросил он.

Я пододвинула к нему раскрытую газету и ткнула пальцем в лицо Эми.

Джейк потёр глаза, надел очки и принялся читать.

— Вот ведь сучка!

— Ну Джейк… — Я виновато посмотрела в сторону Дениз.

— С какого рожна она делает подобные заявления?!

— Наверное, из-за денег, — ответила я. Внутри я вся кипела, но категорически не хотела, чтобы Дениз снова лицезрела неприятные стороны моего темперамента. — Интересно, сколько они ей заплатили.

— Всё, что она говорит про Эйдена, — правда?

Позади нас Дениз продолжала возиться с тарелками и завтраком. Я знала о её присутствии и не хотела выглядеть так, будто мне есть что скрывать.

— Я помню тот случай с деревом, но тогда он не казался таким уж страшным. Эйден сказал, что наоборот, уговаривал её спуститься. — Рози Дэниэлс была чрезвычайно любопытным ребёнком и обожала забираться на самые высокие ветки. Я всегда думала, что она была неравнодушна к Эйдену и решила устроить показательное выступление, чтобы произвести на него впечатление. В свои пять лет Эйден, безусловно, был похож на маленькую обезьянку, тут не поспоришь: ему нравилось лазить по деревьям, он был авантюристом, но отнюдь не безрассудным, и не проявлял беспечности при переходе проезжей части. Я всегда держала его за руку.

Дочитав статью и свернув газету, Джейк ещё больше помрачнел:

— Только этого нам сейчас и не хватало.

— Почему они вообще пишут об Эйдене?! Лучше бы взялись как следует за этого герцога! Это он преступник! Он похитил моего сына. Он чудовище! — Сердце у меня забилось раза в два быстрее, в ушах зашумело. Малышка в животе задвигалась, и я наклонилась вперёд. Плод давил на мочевой пузырь, и за ночь приходилось два или три раза вставать в туалет, а это прилично изматывало.

— Вам без кофеина? — бодро осведомилась Дениз.

Я покачала головой и изо всех сил постаралась не смотреть на неё.

— Вы что-нибудь слышали о герцоге?

— Ещё нет, извините.

Всякий раз, когда я думала о Уэтерингтон-Хаус, нависавшем над Бишоптауном, у меня начинался столь сильный приступ ярости, что я в одиночку могла бы разнести его до основания. Грэм-Ленноксы были богаты, в этом не было никаких сомнений. Мы никогда не видели их в городе, а Уэтерингтон-Хаус был частично открыт для публики, и только некоторые части здания были отгорожены, создавая приватное жилое пространство. У герцога было достаточно денег, чтобы творить всё что ни пожелает — например, забить свои подземелья детьми под завязку.

— Эмма! Эмма, что с вами? — спросила Дениз.

Колени у меня слегка подкосились, и Джейк бросился ко мне:

— Сядь.

— Я в порядке. Просто устала.

— Съешьте круассан. — Дениз протянула мне золотисто-коричневый круассан на тарелке из тех, которые Джейк обычно приберегал для особых случаев, так что прежде чем взять тарелку в руки, я взглянула на Джейка. Он, по всей видимости, разрывался между желанием сделать всё для моего комфорта и желанием сделать Дениз внушение относительно того, чтобы она убрала эту тарелку на место и взяла вместо неё одну из тарелок для повседневного использования, покоящихся в передней части шкафчика с посудой.

— Ты сегодня давай поосторожнее, — сказал Джейк. — У меня должно быть совещание, мне по идее там надо быть, но я позвоню в школу и скажу, что не смогу.

— Нет, не делай этого! Пресса подумает, что это из-за Эми, а я не хочу, чтобы они решили, что она может на нас как-то влиять.

— Не хочу, чтобы ты сегодня была одна, — возразил Джейк.

— Ну, я попрошу Роба присмотреть за Эйденом, а сама прилягу.

— Может, лучше Джози? — предложил он.

— У Джо сейчас свои дела. Что-то там с Хью.

Джейк приподнял одну бровь, но ни о чём не спросил:

— Хорошо. Но только обязательно поспи. Дениз, вы приглядите за ней?

— Конечно! — И она снова пошла ставить чайник.

* * *

В тот день у меня не было повода выходить из дома, да я и сама, признаться, не хотела. В откровениях Эми упоминались люди из нашего городка, которые знали меня и которых знала я. Мама Рози Дэниэлс наверняка не очень обрадовалась насчёт того, что случай с её ребёнком фигурирует в газетном материале — хорошо хоть Эми проявила некоторую осторожность и не стала упоминать имена девочки или ее родителей.

Джейк позвонил примерно через час после своего ухода из дома: Эми отстранили от уроков и отправили домой. Это не доставило мне никакого удовольствия, но принесло некоторое облегчение. Я боялась, что у Джейка с Эми случится какой-нибудь конфликт из-за статьи.

Роб пришёл с футбольным мячом:

— Я подумал, мы с Эйденом могли бы попинать мячик во дворе.

— Хорошая мысль! — В самом деле, ну почему мне раньше не пришло в голову попробовать позаниматься с Эйденом какой-нибудь физической активностью? Врач сказал, что лёгкие физические нагрузки были бы ему полезны, и у меня возникла мысль ходить с ним гулять, но этому препятствовало пристальное внимание со стороны СМИ.

День выдался ветреным, и газон во дворе замело листвой. На Эйдене была синяя дутая куртка, которую я купила, когда обставляла его комнату и наполняла шкаф новой одеждой. На улице было чудесно, и стало ещё лучше, когда Дениз принесла мне стул.

— Вся эта история разделила город на две части, — рассказал Роб, печально покачивая головой. — Я заходил в магазинчик и услышал, как один покупатель назвал Эми предателем и сказал, что её и этого герцога следует вздёрнуть. Потом на улице прохожие спорили о том, хорошие мы родители или нет. Когда Эйден только нашёлся, некоторые мои приятели звонили узнать, как дела, а теперь они переходят на другую сторону дороги, лишь бы не столкнуться со мной. Я… — он понизил голос, — …я уже дошёл до точки, Эм. Наступит этому всем конец или нет?!

Роб бросил мяч на влажную от росы траву и легонько пнул его Эйдену. У меня сердце зашлось в ожидании: что сделает Эйден при виде чужеродного предмета? Откажется ли он от игры напрочь, убежит ли в дом, к своему любимому телевизору? Или расплывётся в улыбке и отправит мяч обратно отцу, и рассмеётся, когда угодит Робу в пах? Второй вариант — это то, как сделал бы прежний Эйден. Ему нравилось шалить и нравилось играть в футбол с Робом. По этой части мы точно были хорошими родителями — молодыми и энергичными, всё делающими вприпрыжку, и по той весёлой кутерьме я скучала так сильно, что буквально ощущала боль.

Я затаила дыхание, ожидая реакции Эйдена. Любой. Сначала он стоял и смотрел на мяч, будто на инопланетянина, но через некоторое время сделал шаг вперёд и слегка толкнул его носком кроссовка.

— Во-от, молодец. Пасуй мне! — подбодрил его Роб.

На этот раз Эйден размахнулся и со всей силы пнул мяч в сторону Роба. Не так бодро, как бывало раньше, но для начала неплохо! Я с удивлением отметила, что наклоняюсь вперёд и аплодирую, словно эти смешные «настырные мамаши» на детском спортивном празднике.

— Класс! — воскликнул Роб, прыгая вперёд и останавливая мяч боковой стороной стопы, чтобы переправить его обратно Эйдену.

На лице сына не отобразилось ни тени улыбки, но в какой-то момент мне показалось, что с игрой к нам вернулась частичка прежней жизни. Жаль, что прежняя я не могла вскочить и присоединиться к забаве — из-за стресса последних двух недель, а также из-за беременности я была в тот день совершенно без сил. Я вымоталась до такой степени, что даже просто держать глаза открытыми уже было сложной задачей. Мне оставалось только сидеть и смотреть, а мой большой живот постоянно напоминал о том, что дней через десять меня ждёт следующая сложная задача.

Это ужасно, но именно так я воспринимала будущего ребёнка. Сложная задача. Я уже начинала думать, что я создана именно для того, чтобы регулярно проходить трудные испытания, которые, честно говоря, мне порядком поднадоели. Малышка вдруг зашевелилась внутри меня, я вздрогнула и нежно погладила живот.

— Как вы? — спросила Дениз.

Я не слышала, как она подошла, и аж подпрыгнула от звука её голоса.

— Просто ребёнок пошевелился.

— Уже недолго осталось, — сказала она.

— Ага.

Возникла неловкая пауза. Что сказать женщине, которой осталась до родов всего неделя, и чей сын недавно воскрес из мёртвых?! Стандартных фраз для такой ситуации не существует.

— Сочувствую вам, сейчас у вас непростой период, — изрекла она в конце концов. — Зато у Эйдена скоро будет маленькая сестрёнка. Уверена, это очень поспособствует его… прогрессу.

Я сидела и следила за тем, как Эйден отбивает мяч, посланный Робом: все его удары были совершенно одинаковыми. В его движениях не было ни радости, ни энергии. Я постоянно напоминала себе, что Эйден слабее большинства шестнадцатилетних мальчишек, но всё равно больно было видеть, как он в ситуации, обыкновенной для подростка его возраста, ведёт себя так, будто ничего страннее в жизни не делал. С каждым его ударом по мячу мимолётный луч надежды улетал всё дальше: он действовал как робот, отводя ногу назад и отбивая мяч одинаковым медленным движением. Я сидела и смотрела, и улыбка постепенно сползала у меня с лица.

Вся штука в том, что мне следовало бы радоваться предстоящим родам и возвращению Эйдена, а тот факт, что Эйден решил присоединиться к игре, должен был воодушевлять. Но я ничего этого не чувствовала. Глядя на безжизненное и пустое выражение лица Эйдена, я не чувствовала ничего, кроме страха.

28

На передовице «The Sun»^[475] был запечатлён герцог Хардвикский, выходящий из йоркского полицейского участка с красным, покрывшимся пятнами лицом. Рядом были помещены его фотографии на отдыхе с детьми. Пресса взялась и за него и ворошила старый костерок, припоминая давние обвинения в сексуальном насилии и публикуя фото с вечеринок, на которых он дефилировал, окружив себя женщинами в бикини. Я не могла смотреть на их ухмыляющиеся лица. Фотографии, на которых он позировал в обществе женщин в откровенных нарядах, были сделаны в 70-х, и в его развратной ухмылке было нечто такое, от чего у меня неприятно сосало под ложечкой. Похожие чувства возникали, когда в прессе встречались фотографии радиодиджеев 70-х годов: от них словно веяло грязной похотью и насилием^[476]. Глядя на этих старых извращенцев, хотелось немедленно помыться.

Однако взглянув на красное пятнистое лицо герцога на фото, я поняла одну важную вещь: он старик, которому для ходьбы нужна палочка, а волосы белы как снег. Неизвестно, в каком физическом состоянии он был десять лет назад, но что известно точно, так это то, что для похищения ребёнка нужно быть довольно крепким. Хотя, конечно, у него мог быть помощник — не только при похищении, но и на протяжении всех этих десяти лет, пока сына держали в заключении. Я мысленно погрузилась в мутные глубины общества педофилов — ведь герцог такой не один, и я была почти уверена, что ему помогали. Я протянула руку к фотографии герцога и впилась ногтями в его лицо.

Его выпустили под залог.

Обыск в Уэтерингтон-Хаусе оказался безрезультатным: никаких дополнительных улик, помимо компьютера, найти не удалось. Не было никакого секретного подземелья, никаких потайных ходов и комнат — полиция обследовала каждый закуток. По крайней мере, так они утверждали. У меня же были некоторые сомнения. Человек с такими деньгами и связями, конечно, мог позволить себе заплатить строителям за то, чтобы те держали рот на замке. Однако как сказал инспектор Стивенсон во время короткого телефонного разговора, сообщая о выпуске герцога под залог, любая переделка Уэтерингтон-Хауса означала бы для герцога и его супруги грандиозную головную боль. В отличие от простых смертных им в подобном случае пришлось бы приложить титанические усилия для выполнения всех требований и соблюдения должного регламента. Существовала, конечно, вероятность, что с помощью своих денег и влияния он подмаслил кого нужно, но даже в этом случае ему пришлось бы держать всё в тайне от членов семьи.

Так что я начала сомневаться. У герцога были очевидные отклонения, и он, вероятно, не единожды был не в ладах с законом, но я больше не была уверена, что именно он похитил и мучал Эйдена.

Я рассказала Джейку о своих мыслях за завтраком. Мы наслаждались редким утром без полицейских — их вызвали в участок на какое-то совещание. Как пить дать, докладывают сейчас о нас, шпионы.

— Это точно он. — Джейк поправил очки, что у него было признаком волнения. — У него полно фотографий на ноутбуке. Держу пари, что с его деньгами он спокойно может откупиться от кого угодно!

— Не говори так, — поморщилась я.

— Почему? Так оно и есть.

— Мне невыносимо думать, что похититель Эйдена наслаждается жизнью и свободен делать всё что пожелает…

— Эх, если бы только Эйден собрался с духом и заговорил, вся эта канитель сразу бы закончилась.

Я с тихим негодованием намазала себе тост маслом.

— Ну а что, не так, что ли? — сказал Джейк, сам явно не осознавая, когда лучше говорить, а когда и промолчать. — Всё, что требуется от Эйдена — это рассказать, как дело было.

— Думаю, он блокирует свои переживания, и это ещё вопрос, много ли он вообще помнит, — ответила я. — И я не уверена, что это был герцог. Он слишком старый, и если это и вправду его рук дело, то тут не обошлось без сообщников. Может, он заплатил каким-нибудь утыркам, чтобы они всё устроили, может даже кому-то из местных. — У меня заурчало в животе, и я вернула тост на тарелку.

— Тебе нужно поесть, — взволновался Джейк. — Ребёнку важно, чтобы ты была здорова!

— Я знаю. — Я отломила и положила в рот кусочек хлебной корочки, не почувствовав никакого вкуса.

— Детская готова? — спросил Джейк.

— Мы почти всё сделали ещё до… до того, как вернулся Эйден, но часть игрушек и одежды пока не распакована.

— Может быть, займёшься распаковкой сегодня? — предложил Джейк. — Мне нужно отвезти машину на ТО, и на это, видимо, уйдёт весь день. А ты заодно вспомнишь, что у тебя двое детей, а не один.

Лицо у меня покраснело от нахлынувших стыда и гнева. Его правда, в мыслях у меня был в основном Эйден, но с его стороны было нечестно говорить мне об этом. Меньше всего мне сейчас было нужно напоминание о том, что я уже превращаюсь в плохую мать для девочки, растущей у меня в утробе.

В ответ на мой суровый взгляд Джейк лишь пожал плечами:

— А что? Прости, дорогая, ты же знаешь, я говорю, что думаю, и я ни капельки не преувеличиваю. С Эйденом действительно случились ужасные вещи, но мы все, слава богу, живы. Надо жить, а мы словно замерли в ожидании, пока он придёт в себя! — Он встал и убрал свою миску для мюсли.

— Ты серьёзно? — Я оторвала от тоста ещё одну корочку и со злостью швырнула её обратно.

— Да, я серьёзно. Слушай, я понимаю, что расследование дела Эйдена стоит на первом месте, но… но ты сейчас перестала быть той женщиной, на которой я женился. Посмотри на себя, Эмма! Ты постоянно в каком-то взвинченном, возбуждённом состоянии, стала раздражительной. Сказать честно, ты ведёшь себя просто ужасно. Как ты кричала на тех репортёров, это…

— Ты видел этот ролик?

— Весь мир его видел. И все думают, что ты совсем съехала с катушек, черт возьми. И то, что ты не понимаешь, что дело не только в травме Эйдена…

— Это ещё что значит?!

— Перестань. Ты же читала статью Эми. Я понимаю, я не был столь же близко знаком с вами с Эйденом до похищения, но ты сама признала, что многое из написанного ею — правда. Эйден не отличался примерным поведением…

— Это не так!

— Ты просто игнорировала все плохие черты и считала его чуть ли не ангелом. Но правда в том, что он был неуправляем, не так ли?

— Заткнись!

— Я бы с радостью, дорогая, но тебе необходимо это услышать. Очнись и пойми, что мы не будем в безопасности, пока у нас в доме находится Эйден. Наша новорождённая малышка не должна жить с ним под одной крышей! Судя по тому, что мы видим, он может быть заодно с похитителем — подростки порой вступают в странные отношения с людьми.

— Джейк!

— Извини. Я ненавижу говорить такие вещи, но их нужно было сказать.

Я ахнула от изумления, сжимая руками кромку стола так сильно, что один ноготь изогнулся в обратную сторону. Я сунула пострадавший палец в рот и посасывала его, пока Джейк не вымыл свою миску и не вернулся к столу.

— И долго ты гоняешь в голове подобные мысли? — Я вытащила палец изо рта.

Он как всегда нежно взял в руку мой бедный палец.

— С тех пор, как мы привезли Эйдена домой. Я надеялся, что он выйдет из этого состояния, но Эмма, честно, мне кажется, она останется таким навсегда. Думаю, у него какие-то такие проблемы, которые в принципе невозможно разрешить. Ни тебе, ни кому бы то ни было ещё. Но, тем не менее, не кажется ли тебе, что его надо показать опытному специалисту? Ты не думаешь, что держать его дома, при себе — своего рода эгоизм?

Палец саднил из-за сломанного ногтя, но слёзы навернулись у меня на глаза совсем от иной боли. Джейк пошёл за пластырем, а я сидела и поджаривалась на огне его жгучих слов. Неужели он прав?!

На кухню, бесшумно двигаясь, пришёл Эйден. Он достал из буфета кусок хлеба и зарядил его в тостер, потом взял из холодильника масло и, вооружившись ножом, застыл у тостера, глядя в кухонное окно, в такой обыденной и вместе с тем жуткой позе, какая характерна для лунатиков.

— Я поранила палец, — сообщила я. — Джейк сейчас принесёт пластырь. Ты хочешь сделать себе тост на завтрак? — Я снова начала тараторить, и чем больше я говорила, тем более трескучим становился голос. — А Дениз и Маркуса сегодня нет, и никто не заваривает нам чай, правда странно? Они в полиции на совещании. Они очень стараются выяснить, кто тебя похитил. Жаль, что ты не можешь мне ничего рассказать, ведь если бы ты поговорил с нами, то сэкономил бы многим людям кучу времени и сил. Я знаю, зайка, это трудно, но тебе нужно попытаться.

Тостер выплюнул поджаренный хлебец, и Эйден спокойно взял его пальцами. Если хлеб и был горячим, на Эйдене это никак не отразилось. Он намазал хлеб маслом и положил нож в раковину. Я со слезами на глазах смотрела, как мой сын-робот поглощает тост, даже не замечая моего присутствия.

Что ж, Джейк всё-таки прав, и держать Эйдена дома — эгоизм?

29

Слова Джейка крутились в моей голове весь день, и в итоге я поступила так, как он и просил — пошла в детскую и вскрыла картонные упаковки с мягкими игрушками и целлофановые с новыми, с иголочки, детскими вещами. Аккуратно сложив вещи для малютки, я распределила их по полкам шкафчика, который Джейк собрал месяц назад. Только уже собирая в кучу пустые пакеты и коробки, я увидела куклу, подаренную Эми.

Она лежала в своей пластиковой коробке, блестя идеальной фарфоровой кожей, словно насмехаясь надо мной. Хуже всего было то, что при виде этой куклы эмоции нахлынули на меня с новой силой. До этого момента я была очень благодарна Эми за этот подарок и чувствовала себя сильной и совершенно готовой к рождению ребёнка, теперь же все эти ощущения пошли прахом, оставив меня наедине со смесью растерянности и гнева, контролировать который было практически невозможно. Радость от приближающегося знакомства с малышкой? Нет, ровно наоборот — я была просто в ужасе! С появлением Эйдена от гармонии в душе не осталось и следа. Что мне теперь делать? Как мне найти достаточное количество любви в иссохшем сердце?

Я в ярости занесла ногу и что есть силы долбанула пяткой по коробке с куклой. Треск фарфора был настолько тошнотворным, что я судорожно вздохнула и моментально отдёрнула ногу, отступив назад. Из ступни у меня торчал маленький фарфоровый осколок. Я неуклюже отпрыгнула, потеряла равновесие и упала на спину, инстинктивно обхватив обеими руками живот — и в этот момент увидела Эйдена, который стоял в дверях и наблюдал за мной.

— Помоги мамочке подняться! — попросила я. Не знаю, почему я сказала именно так. Считать его маленьким мальчиком я перестала несколько дней назад, когда увидела, как он поправился от хорошей еды и нормальной физической нагрузки, но, растянувшись на полу, я испытала прилив такого отчаяния, что, видимо, не удержалась от попытки заставить его проникнуться ко мне любовью, назвав себя «мамочкой».

Я протянула ему руку, а он просто стоял в полутора метрах от меня в дверном проёме и смотрел с тем же бесстрастным выражением на лице, что и всегда. Пустым, как у куклы. И всё же… а вдруг где-то там, в глубине сознания, он насмехался надо мной? Это пустое выражение и медленные движения век… Эта прямая линия, которую неизменно образовывали его губы… Руки, как плети висящие по бокам, никакой жестикуляции, они практически не двигались… Это он всё специально, чтобы посмеяться надо мной. Он испытывал моё терпение. По какой-то неведомой причине я была уверена, что он делает всё это умышленно. Почему я была так уверена? Почему?! Ужасно так думать. Эйден пережил страшные вещи, а я позволяла себе думать, что всё это притворство и он надо мной издевается.

Эйден! — позвала я севшим голосом, в котором зазвучали суровые нотки. — Помоги мне подняться. Возьми меня за руку и помоги мне подняться.

У меня и так уже пластырь на пальце, а теперь ещё и ногу повредила: в том месте, куда пришёлся удар по этой дурацкой кукле, сочилась кровь. Будь Джейк дома, он бы отругал меня за неуклюжесть, ворча о том, как я заставляю его волноваться и как он не любит оставлять меня дома одну, особенно в обществе Эйдена.

— Помоги мне встать на ноги! — взмолилась я. — Я упала, и мне трудно подняться. Ты понимаешь меня? Ты понимаешь, что я говорю?

Вполголоса зарычав от досады, я постаралась сесть, осторожно двигая травмированной ногой. Сначала нужно вытащить осколок из ступни — чтобы встать, мне понадобятся обе ноги, поэтому я изо всех сил пыталась дотянуться до торчащего осколка. К этому моменту я больше походила на посетительницу парной: ко лбу прилипли пряди мокрых волос, а платье для беременных, которое было на мне, промокло на спине.

— Если бы ты, чёрт возьми, мне помог, было бы намного проще! — пробурчала я. Почему он не помог мне, ведь он понимал другие просьбы! Он знал, что нужно закрывать дверцы кухонных шкафов и ставить тарелку в раковину после ужина. Он исполнял всё, о чём просил Джейк. Он всегда слушался его. Почему бы ему теперь не помочь мне?!

Когда я наконец дотянулась до ступни, Эйден отступил на шаг. Стиснув зубы, я ухватилась за осколок большим и указательным пальцами и выдернула его, выдохнув одновременно с облегчением и болью. Затем я отбросила противный кусок фарфора в сторону и легла на ковёр перевести дух.

Эйден по-прежнему стоял возле меня. Я осмотрела рану и заключила, что всё не так плохо: кровь сочилась, но всё можно исправить, смыв её и заклеив ранку пластырем. Увы, немного крови попало на ковёр, нужно отчистить её до прихода Джейка.

Поморщившись, я поставила пострадавшую ногу на пол и стала подниматься, пыхтя и отдуваясь, а сын всё это время стоял и наблюдал за мной. Вернувшись, наконец, в вертикальное положение, я изрядно намучилась и кипела от злости.

Уйди с глаз долой! — прошипела я.

Этому посылу он повиновался и побежал по коридору, как потревоженное насекомое. Я покачала головой: какая-то ерунда! Почему Эйден не помог мне? После неприятного разговора с Джейком я действительно задалась вопросом, а не хочет ли Эйден причинить мне боль или, по крайней мере, насладиться видом моих страданий — а иначе с чего бы ему игнорировать простую просьбу о помощи? Нет, надо гнать эти мысли прочь. Если бы он хотел, например, меня стукнуть, то у него только что была прекрасная возможность, которой он не воспользовался, ведь я валялась на полу совершенно беспомощная. Да, он не пытался помочь, просто стоял и смотрел, как я барахтаюсь, но не предпринимал и активных попыток причинить мне вред.

Я вздохнула. Как нелепо всё это выглядит… Я в самом деле была рада, что мой собственный сын не стал бить меня в тот момент, когда я не могла защититься — вот до чего я докатилась! Благодарна уже за то, что меня не пытались задушить, пока я трепыхалась на полу подобно упавшему на спину жуку!

Прихрамывая, я поплелась в ванную, промыла ногу и заклеила порез пластырем. Я не обладала большими медицинскими познаниями, но была уверена, что дело не настолько серьёзно, чтобы накладывать швы, и считала, что кровотечение под пластырем должно остановиться. После этого я спустилась вниз достала разные чистящие средства для ковров. В тот день я была с Эйденом наедине. Интерес прессы к нам наконец-то стал ослабевать, полиция больше интересовалась герцогом, чем Джейком, а посему острая необходимость держать полицейских у нас дома в течение всего дня отпала. Я была рада этому, и полицейские, скорее всего, радовались не меньше.

Когда я вернулась наверх, Эйден был в своей комнате. Преодолев секундную нерешительность, я решила заглянуть и узнать, что он делает.

Ничего.

Вот чем он занимался. Ничем. Он не смотрел фильмы на маленьком телевизоре с плоским экраном, который мы для него купили; не рисовал красивыми ручками и карандашами, купленными в местном магазине для художников (они обошлись мне в целое состояние!); не читал книги, которыми снабдил его Джейк, он игнорировал даже мяч, подаренный Робом. Он сидел и смотрел в окно.

— Что ты видишь в окне, Эйден? — поинтересовалась я. — Его? Того человека, который тебя забрал? Ты видишь его? Расскажи мне, как он выглядит, ну пожалуйста, скажи мне! Можешь нарисовать его лицо? — Продолжая хромать, я вошла в комнату и взяла со стола блокнот для рисования и карандаш. Я подошла к Эйдену и взяла его за руку, с усилием разогнув пальцы, сжатые в кулак, и вложив в них карандаш. — Нарисуй его. Я знаю, ты можешь. Десять лет, Эйден. Десять лет. Ты его хорошо знаешь. Ты знаешь, кто он. Нарисуй!

С силой, о которой я и не подозревала, Эйден вырвал у меня из рук блокнот и бросил его на ковёр вместе с карандашом. Потом он молча встал и отошёл в другой конец комнаты.

* * *

Добрый час ушёл у меня на то, чтобы, стоя на коленях, оттереть пятна от ковра. Покончив со следами крови, я подобрала осколки куклы и кучу упаковок от вещей для новорожденной и привела детскую в порядок. Комната выглядела просто идеально. Мы подобрали жёлтые в полоску обои с бордюром, на котором резвились разные домашние животные. Внутри кроватки из сосны был уложен маленький матрас, укрытый мягким белым одеяльцем, а над кроваткой висел мобиль с разноцветными звёздами из ткани с металлическим отблеском. До возвращения Эйдена мы с Джейком потратили целое состояние на то, чтобы подобрать шторы в тон обоям и ковру, а также идеально смотрящийся шкаф и добротный пеленальный столик.

Стоя на том самом месте, с которого Эйден наблюдал за моими мучениями, я с облегчением вздохнула: подготовка завершена. Комната готова к приёму нового жителя. Я погладила себя по животу и глубоко вдохнула, чтобы прочувствовать запах новизны. В воздухе ещё витали остатки аромата чистящего средства, но он не мог заглушить запах новой мебели, приятный и свежий. Комната получилась просторной и светлой — большое окно позволяло солнечному свету беспрепятственно проникать внутрь. Я закрыла дверь и пошла готовить ужин. Всю неделю мы питались готовой едой из магазина: рыбными палочками да курицей в панировке, которые надо только разогреть, дополняя их чипсами и кетчупом, а сегодня я решила приготовить мясное рагу — Джейк как раз купил вчера кусок говядины.

К приходу Джейка дом благоухал сочным мясным духом и лавровыми листьями.

— Зрелище потрясающее! Жена босая, беременная и на кухне! — поддел меня он.

— Смотри не привыкни, — съязвила я, хотя на самом деле сделать для него в качестве разнообразия что-то особенное было приятно. Возвращения Роба в Бишоптаун вызвало у меня смешанные чувства, так что было приятно снова почувствовать себя женой. Я вряд ли когда-нибудь буду соответствовать общественным стереотипам, особенно тем, которые дискриминируют женщин, но побыть в определённой роли — это даже как-то придаёт уверенности. Жена. Лучше, чем «мать-неудачница».

— Ты разобралась с детской? — спросил он.

— Ой, Джейк, так красиво получилось! Я уже и забыла, какие там красивые обои.

— Конечно, как же иначе. Они стоили кучу денег! Схожу посмотрю, пока чай заваривается.

Джейк выскочил из кухни, как весёлый щенок, и взлетел вверх по лестнице, а я улыбалась про себя, слушая его тяжёлые шаги. Было приятно видеть, что он снова радуется будущему малышу. Одно время я стала волноваться, что он передумал заводить детей, особенно после того, как его так испугал вид моего беременного живота. Но вот он уже несётся по коридору, стремясь поскорее увидеть готовую детскую. Это очень мило, и это напомнило мне, почему я его люблю.

— Эмма!

От тревоги, звучавшей в его голосе, я уронила деревянную ложку прямиком в жаркое, и брызги подливки обдали мне всю грудь.

— Эмма, иди сюда!

У меня ёкнуло сердце: что там такое? Судя по интонации, Джейк был чем-то всерьёз расстроен или… раздражён и… что-то ещё… Напуган? С колотящимся сердцем я оставила рагу и выбежала из кухни. Что случилось? Кое-как, хватая ртом воздух и всё ещё прихрамывая на повреждённую ногу, я преодолела лестницу и коридор и влетела в детскую.

— Что за фигня тут стряслась?! — спросил Джейк, показывая на кроватку.

— Я… Это… — Слов у меня не нашлось.

— И ты по-прежнему думаешь, что нашей малышке ничего не грозит в доме, в котором живёт этот парень?

— Я… — Я почему-то не могла вымолвить ни слова.

Джейк резко вышел из комнаты, и я в одиночестве взирала на погубленный мобиль. Его разрезали ножницами на мелкие кусочки, которые были разбросаны по всему одеялу, а само новое белоснежное одеяльце было покрыто брызгами красной краски, которая очень напоминала кровь.

30

В тот день, когда произошло наводнение, я поняла, что я не в состоянии управлять своей жизнью. Можно было бы предположить: что бы ни случилось, я смогу примириться с мыслью, что держать под контролем окружающий мир невозможно, ты можешь контролировать только себя, — но на самом деле не думаю, что найдётся хоть кто-то, у кого получилось свыкнуться с таким положением вещей. Может быть, после долгих часов, проведённых в медитации, вы и сможете обрести внутренний покой, а вот я вряд ли когда-нибудь поверю в такую возможность. Глядя на красную краску, которой была сплошь забрызгана новая кроватка для ещё не рождённого ребенка, я снова убедилась, что бессильна что-либо контролировать, а особенно своего сына.

Чтобы уговорить Джейка в понедельник утром пойти на работу, потребовались некоторые усилия. По правде говоря, я просто хотела спровадить его из дома. Он всю ночь ворочался, сердито натягивал на себя одеяло и вздыхал, а между нами висело облако невысказанных слов. Я бы очень не хотела, чтобы он находилсярядом с Эйденом в таком настроении — это было бы всё равно что лить воду в сковородку с кипящим маслом.

Вопреки всем увещеваниям Джейка я хотела оставить Эйдена с нами. Обвинения в эгоизме сильно меня задели, но более насущным, опять же, был вопрос контроля. Если Эйден угодит в какую-нибудь психбольницу, он окажется вне зоны моего влияния. Я так и представляла его в комнате с психологами, где он проходит один тест за другим, показывая пальцем на их дурацкие карточки и раз за разом игнорируя вопросы, принимает отупляющие таблетки и, что хуже всего, становится объектом исследования для чьей-нибудь новой книги. Нет, я должна была уберечь Эйдена от всего этого, но одновременно необходимо было уберечь от действий самого Эйдена и малышку.

После завтрака я, потянувшись через кухонный стол, взяла его руки в свои. Эйдену по-прежнему не особенно нравились прикосновения, но он стал относиться к ним с бо́льшим терпением. Он не ёрзал и не вздрагивал, как раньше, позволяя мне больше касаний, чем кому-либо другому. Стоило Джейку или Робу пусть даже легчайшим образом тронуть его за плечо, он тут же отстранялся.

— Эйден, я знаю, ты понимаешь, что через неделю родится твоя сестра. Я не понимаю, что случилось в детской. Ты так напугался из-за того, что я упала? — Я тряхнула головой. — Ладно, неважно. Слушай, я хочу, чтобы ты знал, что твоя сестрёнка будет тебя очень любить. Мы все тебя очень любим. Я, твой папа, Джейк, бабушка и дедушка — мы все одна большая семья. Идём, я тебе кое-что покажу. — Эйден послушно последовал за мной вверх по лестнице, двигаясь со своей обычной скованностью. Я постоянно оглядывалась, надеясь прочитать что-нибудь новое у него на лице, но оно как всегда сохраняло бесстрастное выражение.

Я не раз представляла себе, как он хватает меня за плечо и тянет назад, и не раз ускоряла шаг, желая поскорее добраться до верхнего конца лестницы и оказаться в безопасности коридора. Как я ненавидела себя за эти мысли!

— Помнишь, что вчера было, Эйден? — спросила я, ведя его в детскую. — Я упала, а ты не помог мне подняться. Так с людьми поступать не очень-то хорошо, нужно всегда стараться помочь друг другу. Вот если ты вдруг упадёшь, я подам тебе руку и помогу встать, а если упаду я, ты тоже должен мне помочь, особенно сейчас, потому что я беременна. — Я глянула вниз на свой большой живот и улыбнулась, но взгляд Эйдена за моим не последовал. Я откашлялась и продолжила: — Мне трудно об этом говорить, Эйден, потому что я не знаю, почему ты так поступил. Зачем ты испортил мобиль и залил кровать краской? — Я чуть отступила от места преступления, чтобы он мог полюбоваться на результат своего бесчинства. — То, что ты натворил, мягко говоря, не очень хорошо. Скоро здесь появится твоя сестрёнка, и встречать её следовало бы совсем иначе. Ты меня слушаешь, Эйден? Я даже не знаю, слышишь ли ты…

Я прервала нравоучения: впервые с момента возвращения из больницы Эйден нахмурился. Он смотрел вниз, на кроватку, и меж бровей у него образовалась складка. Через несколько секунд он медленно покачал головой и попятился.

— Эйден, — проговорила я шёпотом.

Он, как обычно, проигнорировал моё обращение, но на сей раз выглядело это по-другому: казалось, он был поражён видом искромсанного мобиля и брызг красной краски, словно испугавшись. По спине у меня пробежал холодок, и кровь отхлынула от лица. Почему он так испугался, ведь он сам это сделал?! К чему теперь этот ужас?

И тут меня осенило: он просто не помнит содеянного.

* * *

Нервничая по поводу реакции Эйдена на красные художества (хоть и не желая самой себе в этом признаваться), я позвонила Робу и попросила его приехать. Он прибыл в компании своих родителей, которые сели с Эйденом в гостиной смотреть какую-то глупую комедию, а мы с моим бывшим в это время распили на двоих чайник чая. Сегодня Роб выглядел уставшим. Он и так был весьма привлекательным мужчиной, а небольшая усталость, небритость и наметившиеся под глазами мешки только добавляли ему сексуальности. Я изо всех сил старалась не вспоминать о былом, но противостоять картинкам из прошлого было тяжело.

— Ты читал интервью Эми? — спросила я. Мы уже успели обсудить успехи Эйдена, при этом про случай с кроваткой я решила ему не говорить, и обменяться дежурными любезностями с родителями Роба: «На улице вполне сносно для этого времени года, не правда ли? — Тепло не по сезону. — Только и думаешь: не надвигается ли гроза, которая положит конец этой красоте?»

— Да, — лаконично ответил он, что для него было столь нетипично, что я невольно задумалась, не удерживается ли он специально от более пространного высказывания.

— И? Что думаешь по этому поводу?

— Тебе не понравится. — Роб сидел, сгорбившись над кружкой, и ему потребовалось приподнять голову, чтобы посмотреть мне в глаза.

— Говори уже!

— Думаю, она права.

— Что?! — быстро выдохнула я.

— Выслушай меня, ладно? И не делай поспешных выводов о том, что я собираюсь записать тебя в плохие матери.

— Даже не думала об этом, пока ты не сказал.

— Упс. Ну ладно, в любом случае знай, что я не считаю тебя плохой матерью. — Он покраснел и снова воззрился на свой чай. — Просто… кое-что из сказанного ею похоже на правду. Эйден был малость шальным, и нам обоим казалось, что это круто. Он был смелым и активным ребёнком. Мне нравилось, что Эйден мог запросто залезть на дерево или целыми днями играть в саду, ловя пауков. Не знаю, может, это какой-то дурацкий мужской предрассудок, но мне было приятно, что он настоящий пацан, понимаешь?

— Да, — ответила я. — И да, это дурацкий мужской предрассудок.

Он вовсю распахнул ресницы и закатил глаза:

— То, что сказала Эми, подло и мерзко. Она намекает на то, что мы бросили Эйдена в беде, что, конечно же, не так.

Я закусила губу: меня мучил один вопрос, но каждый раз, когда я порывалась его задать, на глаза наворачивались слезы, и я боялась, что просто не смогу произнести этих слов.

— Скажи… Эйден правда был таким ужасным ребёнком? — Тяжёлый камень спал у меня с плеч, и я медленно, протяжно выдохнула.

— Нет, Эмма, что ты, он не был ужасным ребёнком. Он просто под настроение превращался в маленького сорванца, вот и всё. Думаю, он никогда ничего не делал со зла. Согласна?

Я пожала плечами, стараясь не обращать внимания на дрожь, которая начинала охватывать всё тело, и отчаянно борясь с желанием разрыдаться. На меня давило бремя заботы о больном сыне, и усталость уже гнездилась буквально в каждой клеточке, хотя в тот момент я не хотела себе в этом признаваться. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что следовало бы обратиться за помощью, но я была упряма и настроена держать всё под контролем. Проблема заключалась в том, что, стараясь сохранить этот самый контроль, я не осознавала, что преуспеть в этом мне не суждено.

— Помнишь тот поход по Бретани? — спросил Роб.

Я кивнула, сжимая чашку с чаем в руках, чтобы они не дрожали, и вполуха слушая Роба.

— Мы тогда взяли с собой Джози и Хью. Господи, как же Эйден сходил с ума, пока мы ехали! Я думал, у меня барабанные перепонки полопаются. Хью взял огромную палатку с маленькими окошками и тамбуром, мы неделю не ели ничего, кроме сосисок с фасолью. Но я не об этом — помнишь, как Эйден подшутил над немецкой парочкой, которые жили через две палатки от нас?

Я покачала головой. Та неделя прошла как в тумане. Джози и Хью как раз покатились вниз по опасной дорожке к тому, что зовётся «неудачным браком», так что мы с Джози провели всю неделю, потягивая шардонне. Сколько я ни пыталась уклониться от этого инициированного ею маленького запоя, ей всякий раз удавалось втянуть меня обратно. Понятно, что при таком раскладе Роб и Хью остались за старших.

Что я отлично запомнила, так это то, как мы хохотали. Мы засиживались у костра до поздней ночи, болтая обо всём подряд, и Эйден сидел с нами. Хью нравилось развлекать нас, рассказывая истории о первых годах обучения в школе для мальчиков, а я только и успевала закрывать Эйдену уши, когда наш комик рассказывал о том, как они заставали других мальчишек за разными неподобающими занятиями. Мы просто умирали со смеху от его историй, которые он рассказывал, приправляя повествование изображением забавной дикции и дурашливых гримас.

— Помнишь, в кемпинге стоял маленький нелепый флагшток с французским флагом? Он был наверно раза в два меньше обычного. Ну и Эйден стащил у немцев из палатки пару лифчиков, залез на флагшток и привязал их наверху. Обладательница белья была женщиной крупной, и лифчики сразу стали хлопать на ветру, словно флаги.

— Странно, но я этого не помню… Сколько же ему тогда было?

— Чуть больше пяти, — напомнил Роб. — Маленький проказник.

Роб, казалось, был в восторге от озорства своего сына, однако я не могла разделить его чувств. Почему я не помню, чтобы он так себя вёл?! В голове вертелись различные воспоминания, но во всех них Эйден был милым, умным мальчиком. Но в нем были и другие черты: иногда он становился непослушным. Когда ему было три, он пристрастился к воровству — например, хватал шоколадки с полок супермаркета, но в нашу тележку их не клал. Однажды я засекла, как он тайком положил их в чужую тележку, пока покупатель не смотрел. Я поймала его, отчитала и забыла об этом случае, и только интервью Эми снова напомнило мне о некоторых ещё более озорных поступках Эйдена. Можно ли подобное поведение считать нормальным для трёхлетнего ребёнка? Теперь я ничего не могла с собой поделать и, похоже, занималась активным поиском в памяти примеров его плохого поведения.

— Ты в порядке? — забеспокоился Роб.

— Да, — соврала я.

— Как дела у Джози? Есть новости от Хью?

— Я ей не звонила. — Я наконец оставила свою кружку в покое и провела тёплыми руками по лицу. Стыдно, что я не пообщалась с лучшей подругой после случившегося у неё тяжёлого разрыва.

— Давай ты оставишь Эйдена на нас на несколько часов, а сама съездишь к ней? — предложил Роб. — Эйден и так круглосуточно с тобой с тех пор, как он нашёлся, тебе нужен перерыв.

На тот момент перспектива провести хоть несколько часов без Эйдена казалась райским блаженством. Как бы я ни хотела полностью контролировать ситуацию с травмированным сыном, мне было необходимо побыть вдали от него, нужно было отдышаться.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

Я тут же вскочила со стула и полезла за ключами от машины.

31

В коротком телефонном разговоре Джози сообщила, что она дома и не ходит на работу уже несколько дней. Хоть я и взяла с неё обещание не бросать работу, это было вполне ожидаемо. По правде говоря, если бы Джейк бросил меня, не сказав ни слова, мысли мои тоже были бы далеки от работы. Поэтому я села в машину, пересекла город и поехала вверх по извилистой дороге, ведущей к дому Барратов. Было необычайно тепло для середины октября, что позволяло выйти из дома без куртки, а голубое небо над головой казалось каким-то искусственным или, по меньшей мере, недолговечным — было ощущение, что мрачные тучи на подходе и скоро погрузят нас во тьму. На фоне моих мытарств погода была ясной и мягкой, резко контрастируя с тем, что творилось у меня внутри.

Мир решил предать меня еще и таким способом.

Я уверенно проделала весь путь по узкой дороге, предусмотрительно притормаживая перед встречными машинами.

От дома Барратов, казалось, веяло каким-то жутким спокойствием. Ввиду хорошей погоды жёлтые анютины глазки Джози в красивых горшках у входной двери были по-прежнему в цвету, но я лишь скользнула по ним взглядом. В те дни мне было трудно даже просто смотреть на всякие красоты.

Джози открыла дверь после первого же стука. Её большие голубые глаза припухли и покраснели, а в одной руке она сжимала мобильник. На ней были легинсы и джемпер-оверсайз.

— Прости, что не пришла раньше, — повинилась я.

— Шутишь, что ли? — возразила она. — Это я должна прощения просить, что не приходила к тебе! В смысле, я понимаю, ты сказала, что ты в порядке, только отдохнуть не мешало бы, но всё равно, мои проблемы — ничто по сравнению с твоими.

— Он выходил на связь?

Джози вздохнула и повела меня на кухню. Она медленно шагала по ковру, и неухоженный пучок волос у неё на голове покачивался вверх-вниз в такт шагам. Внешне она выглядела расслабленной и даже вальяжной, но, похоже, притворялась, испытывая в глубине души настоящее смятение. Я знала её достаточно хорошо и давно поняла, что это её метод справляться со стрессом — притвориться, что ничего не происходит, или, по крайней мере, сделать вид, что она не особо переживает. Такой уж Джози человек — и виду не подаст до самого победного конца. Она предпочитает видеть лишь светлую сторону, и мне интересно, работает ли этот принцип, когда она остаётся одна во тьме.

— Нет, тишина. Даже смс не прислал. Но знаешь что? Он кое-что выложил на Фейсбуке.

— Что?

Кивком головы она указала на открытый ноутбук на кухонной стойке. На экране был профиль Хью, и я вдруг поняла, что он сменил фотографию на аватаре: раньше там было их совместное с Джози фото с горнолыжного курорта, а теперь на аватаре был он один, верхом на гидроцикле и с улыбкой до ушей. В статусе рядом с фотографией была отметка о посещении аэропорта Маккарран в Лас-Вегасе.

— Что за фигня?! — воскликнула я. — Что он там делает?!

— Я ещё раз поговорила со Стивеном. Он, видимо, не отвечает никому из членов семьи. Стивен признался, что знал об интрижке, но не подозревал её масштабов. Пока мы тут беседуем, они там спускают все наши деньги, сто процентов! Блин, Эмма, какого чёрта ты беременна?! Мне необходимо хорошенько выпить.

— Прекрати, я не собираюсь тебя осуждать! — улыбнулась я. Было приятно поговорить о чём-то ещё, кроме расследования похищения. — Однако всё это всё равно на него не похоже. За ним раньше такое водилось?

— В том-то и дело, — сказала Джози, и в глазах у неё заблестели гневные огоньки. — Стивен сказал, что он уже занимался подобными делишками, при моём полном неведении. В частности, ездил с какой-то секретаршей в Корнуолл на выходные, «поразвлечься». — Она откупорила бутылку мальбека и налила себе бокал.

— Чёрт. — Я оглядела кухню в поисках доказательств того, что Джози в порядке. Большинство людей обрадовались бы тому, что на столе не было картонных коробок из-под китайской еды, а в раковине — грязной посуды, но всё было настолько чисто, что это несколько озадачивало. Так ли уж сильно она переживала из-за недостойного поведения мужа? — Мне очень жаль, Джо.

— Я знала, что так будет, — пожала плечами она. — Честно говоря, мне кажется, что стало даже легче. — Она глотнула мальбека. — И не смотри на меня своими большими щенячьими глазами. Я знаю, ты думаешь, что я сейчас распсихуюсь, но беспокоишься ты зря.

— Ты уверена? Ведь ты…

— Всё уже в прошлом. — Джози поставила бокал с вином на стол с такой уверенностью, что я сразу поняла: углубляться в туманное прошлое не стоит. — Ладно, ты хочешь чего-нибудь? Травяного чаю или минералки?

— Сейчас бы всё отдала за хороший джин с тоником, — простонала я. — Или за порцию виски. — Я подняла руку и показала большим и указательным пальцами миллиметр. — Вот столечко мне не хватило, чтобы открыть бутылку водки в день возвращения Эйдена! Но дальше с каждым днём становилось всё хуже. Ты слышала, что этого герцога арестовали?

— Ну и засранец! — сказала она с максимально ядовитым выражением. — Ты думаешь, это он… — Она сглотнула, не зная, что лучше: сказать или предоставить окончанию вопроса висеть в воздухе.

— Вот честно: не знаю, и это хуже всего. Я просто хочу, чтобы человек, который причинил боль Эйдену, сидел за решёткой, и всё это закончилось.

— Что ж, я всегда считала его хитрожопым ублюдком, — кивнула головой Джози. — Не волнуйся, Эм, если это его рук дело, полиция найдёт доказательства, и он будет сидеть. Как у них там с расследованием?

— Вроде бы прочёсывают окрестности на предмет разных подозрительных старых построек и погребов, в которых можно было бы устроить что-то типа тюрьмы, но инспектор Стивенсон сказал, что сведения о таких постройках не всегда присутствуют в документах, а лес очень густой, так что дело движется туго. У полиции много сил уходит на герцога: на обыск одного только Уэтерингтон-Хауса ушла целая вечность, а с картинками на его компьютере они всё ещё работают. — Я не сказала, что полиция ищет среди фотографий именно изображения Эйдена, потому что стоило мне подумать об этом, тут же становилось не по себе.

— Его найдут, Эмма, я точно знаю. — Джози потянулась, взяла меня за руку и легонько сжала её, а потом, нахмурившись, отстранилась. — Ещё какие-то проблемы? Ты выглядишь немного взвинченной.

— Знаешь… это, наверно, глупо…

— Ничего не глупо! — засмеялась она. — Помнишь, я думала, что Аргентина находится в Европе?

— О да, вот это было реально глупо.

— Хуже и быть не может, правда? — предположила она.

— Короче, я про Эйдена. В последнее время он ведёт себя очень странно, я нервничаю.

— В смысле?

Я устроилась на высоком стуле за стойкой.

— Я, конечно не рассчитывала, что он будет здоров после всего того, через что ему пришлось пройти. Конечно, он ещё долго не сможет оправиться от всех этих ужасов, но дело в том, что я начинаю подумывать, а не нужна ли тут помощь посерьёзнее, вдруг я не справлюсь? Его поведение стало немного… выходить за рамки. Сначала он изрезал ножницами шторы, потом разодрал мобиль для новорожденных и заляпал красной краской всю кроватку.

— Вот чёрт, Эмма! Это и правда страшно.

— Вот именно. Джейк считает, что наша малышка не будет в безопасности в одном доме с Эйденом, но я просто не могу себя заставить отправить его жить куда-то ещё.

— Понимаю тебя. Его же у тебя похитили…

— Только вот я начинаю думать, что, возможно, Джейк-то прав. Что, если я не смогу справиться с Эйденом и действительно поступаю эгоистично, действуя так, будто всё в порядке?

— Эгоистично в каком отношении? Эмма, таких альтруистов, как ты, ещё поискать!

— Но если я не в состоянии переселить сына и тем самым подвергаю опасности Джейка и будущего ребёнка, то это, получается, эгоизм!

Джози сделала ещё один глоток из своего бокала.

— Я бы не сказала, что это эгоизм. Но если ты боишься, то тебе и правда нужна помощь. Джейк, вероятно, прав в том, что оставлять Эйдена небезопасно для новорожденного. Только это не твоя вина и не Эйдена, это вина того ублюдка, который его похитил.

— А ты помнишь, чтобы у него в детстве были проблемы с поведением? Просто я помню только хорошее, но, может быть, это из-за того, что с ним случилось, может, я не помню ничего плохого, потому что просто не в состоянии думать ни о чём плохом.

— Честно? — вздохнула Джози. — Вот Хью был с ним более терпелив, чем я. Не пойми меня неправильно, с ним было очень весело, но он немного… утомлял.

— И? — продолжила я, чувствуя, что она что-то недоговаривает.

— Он был довольно капризным, Эм, и у него иногда случались вспышки раздражения.

Я нахмурилась и вспомнила, как он однажды закатил истерику в супермаркете, но ведь всё было более-менее в рамках, он никогда не вёл себя уж совсем из рук вон плохо! Получается, я докатилась до того, что не могла доверять собственному рассудку. Почему я так упорно гнала прочь плохие моменты?!

Час спустя я покинула дом Джози и пошла по гравийной дорожке к машине. На улице поднялся ветер, с завываниями хозяйничая в лесу Дремучей Долины у подножия холма. Я посмотрела в сторону соседнего холма, возвышающегося над Бишоптауном: вот он, Уэтерингтон-Хаус, гордо парит над нашим городком. Когда-то он целиком принадлежал герцогу Хардвикскому, но со временем его семья продала большую часть земель. На время полицейского расследования дом был закрыт для посещения, но я знала удобный проход в задней части участка — однажды мы с Робом пробрались на территорию и обнаглели настолько, что распили бутылку «Ламбрини»^[477] прямо на герцогской лужайке.

Я села в машину и запустила двигатель. У меня слегка засосало под ложечкой, но мне нужно было найти ответы на некоторые вопросы. Нервы давали о себе знать, но постаралась максимально аккуратно вывести машину задним ходом на дорогу и дала себе установку не позволять адреналину взять верх, как в тот день, когда была на приёме у терапевта. Нет-нет, сейчас мне нужна холодная голова.

До Уэтерингтона было рукой подать. Под холмами расстилался идиллический пейзаж Бишоптауна: лоскутное одеяло зелёных полей и лесов, усеянное маленькими домиками, пабами и магазинчиками. Кто бы мог подумать, что в этом прекрасном месте живёт чудовище? Самым ужасным во всей этой печальной истории было то, что никто ничего не подозревал — ровно до того дня, когда Эйден, спотыкаясь, вышел из леса. Он явил нам последствия насилия, свершённого над ним, но подробности случившегося держал в голове за семью печатями.

И раз уж Эйден не хочет рассказывать о том, что с ним произошло, то, возможно, об этом поведает кто-то другой.

Петляя по извилистой подъездной дорожке, я подъехала к величественного вида дому. Чтобы всё получилось, мне нужно было попасть в ту часть грандиозного здания, что занимали жилые помещения. Я понятия не имела, находятся ли в данный момент герцог с герцогиней в особняке или отбыли в свою частную резиденцию в Хайленде или в летний домик в Девоне — инспектор Стивенсон не вдавался в подробности условий освобождения герцога под залог.

Поставив машину на ручник, я на мгновение замешкалась. Что я делаю?! А если меня арестуют?! Набираясь смелости, я почесала место между большим и указательным пальцами, покрытое болезненной красной сыпью, и открыла дверь. Тут дело не только в Эйдене, это нужно и мне самой. Нужно поговорить хоть с кем-то, у кого могут быть ответы.

Прежде чем выйти из машины, я стянула с себя тёплый кардиган, и так уже вся вспотела — даже несмотря на ветер, дополнительного утепления не нужно было. По гравию дорожки, ведшей к чёрному ходу, идти было трудно, особенно в моём положении, с дополнительным весом на животе, и я еле держалась на ногах, неровным шагом продвигаясь к двери. За весь путь меня никто не окликнул и не приказал убираться с частной территории, я благополучно добралась до цели и постучала по старинной дубовой двери. Три раза.

Я представляла себе Уэтерингтон-Хаус чем-то вроде аббатства Даунтон, с дворецким, в любую секунду готовым открыть дверь, но на деле всё было совсем иначе. Дверь открыла невысокая ссутулившаяся женщина с седеющими, но аккуратно уложенными волосами. Она оглядела меня с головы до ног, несомненно, отметив удивлённое выражение у меня на лице, и сжала губы в жёсткую тонкую линию.

— Вы знаете, кто я? — выпалила я. В моих устах эти слова звучали странно, особенно учитывая, кто стоял передо мной, но мне хотелось, чтобы она знала. Мне хотелось, чтобы она знала, на кого сейчас смотрит.

— Знаю, — ответила она. — Вам лучше зайти.

32

Следуя за её кашемировым кардиганом приятного кремового цвета, я вдруг осознала, что представления не имею, как обращаться к этой женщине. Герцогиня? Или миссис Грэм-Леннокс? А может, просто по имени — Мейв?

— Его здесь нет, — сказала она. — Если вы хотели знать.

Я как раз думала об этом. Едва переступив порог, я задалась вопросом, дышу ли я сейчас одним воздухом с человеком, похитившим моего сына — то есть если это он его похитил.

— Я попросила его уехать, — сказала она, проходя через изысканно украшенный раствор двери в небольшую, но милую гостиную со старинными комодами и картинами скаковых лошадей на стенах. — После всего того, что полиция нашла у него на компьютере, я не смогла бы выдержать его присутствия в этом доме. Более пятидесяти лет я делила с этим человеком постель, но отныне этому не бывать. Не хотите ли чаю?

— Нет, спасибо, — сказала я. Чем дольше я находилась в этом доме, тем больше чувствовала себя девушкой-подростком, «на слабо» пробравшейся со своим парнем на территорию чужого имения. Я вцепилась в свою сумку и как ребёнок в дорогом магазине смотрела во все глаза на прекрасную антикварную мебель. Меньше всего мне хотелось что-нибудь здесь пролить.

— Устраивайтесь поудобнее, — предложила она, указывая на диван с цветочным рисунком и ножками из красного дерева.

— Спасибо, что пригласили меня в дом. Неожиданно.

Она коротко рассмеялась, устраиваясь в красном бархатном кресле напротив дивана.

— Понимаю. — Макияж на ней был идеальным: розовая помада и немного румян на покрытых морщинками щеках. Она сидела, скрестив ноги, в позе женщины, у которой всё под контролем. — Я хотела встретиться с вами. Я хотела встретиться с вами ровно с того момента, как арестовали моего мужа. Понимаете, я чувствую себя в какой-то степени ответственной. Хоть я и понятия не имею о том, как долго у моего мужа это… эта мания, подозрения зародились уже давно, но я предпочитала их игнорировать. — Она сделала неопределённый жест рукой, словно отмахиваясь от чего-то. — Уверенности у меня никогда не было, и я не знала, в чём именно проблема, но я всегда подозревала, что у мужа есть свои скелеты в шкафу. Вам может показаться это сущим пустяком по сравнению со своими испытаниями, но вы не представляете, какому давлению я подвергалась на протяжении всего брака в плане следования определённым стандартам. Развод с самого начала не был вариантом, так что даже когда я поняла, что вышла замуж за ничтожество, назад пути уже не было.

— Но если вы думали, что он чудовище…

— А что такое чудовище? — спросила она. — Вурдалак из кошмаров, таящийся за дверью спальни? Или ужасный зверь с острыми клыками? Нет, таких монстров в природе не существует. Чудовища — это обычные мужчины и женщины, но они обладают способностью скрывать своё истинное лицо. Нет, я не думала, что вышла замуж за чудовище, я стала подозревать, что вышла за гомосексуалиста. Я не замечала, чтобы Джеймс заглядывался на детей в этом смысле, просто понимала, что я его не особенно интересовала. Мы решили вопрос с продолжением рода, но этим всё и ограничилось.

— А ваши дети?

Она нервно поёжилась и сняла очки, словно тянула время.

— У меня с ними был разговор на эту тему. Никто не смог вспомнить ничего… предосудительного. — Она прикрыла глаза, и я поняла, что очки она сняла для того, чтобы отвлечь меня от своих попыток сдержать слёзы.

— Если вы ничего не знали, то это не ваша вина, — заверила я.

Герцогиня откинулась в кресле и тихонько рассмеялась.

— Разве так о вас пишут в газетах? О, мать виновата всегда, как, в общем-то, и жена. Предполагается, что женщины управляют мужчинами, не так ли? Как там говорится: «За каждым великим мужчиной стоит великая женщина». Нам отведена роль тех, кто поддерживает их, а иногда и сдерживает их порывы. Забудьте о своей собственной жизни, забудьте о карьере, любви и горестях, мы — матриархи! — Когда она произносила слово «матриархи», глаза у неё сузились, а руки сжались в кулаки. Затем она подалась вперёд, и вся её фигура внезапно приобрела уставший вид. — Если уж на то пошло, не думаю, что Джеймс вообще прикасался к вашему мальчику. Последний десяток лет он был малоактивен, его мучили подагра и рак кишечника, который, впрочем, сейчас в стадии ремиссии, так что здоровым человеком мужа никак не назовёшь. Если он когда-либо и приставал к детям — в чём я не уверена — то, по всей видимости, довольно давно. Задолго до пропажи вашего сына. — Она вся съёжилась, повиснув на подлокотниках, как дряхлая старуха. За время нашего разговора она словно постарела лет на десять.

— Спасибо, что уделили мне время. — Я встала и взяла в руки сумку, на мгновение замешкавшись в поисках слов утешения. На ум ничего не приходило.

Я повернулась и вышла, оставив её сгорбленно сидеть в старинном кресле посреди величественного дома. Герцогиня даже не взглянула мне вослед.

* * *

После встречи с герцогиней я не переставала периодически видеть во снах её поникший в кресле силуэт. Её образ преследовал меня. Расследование окончилось, и не прошло и трёх лет со дня нашей встречи тем тёплым октябрьским днём, как герцогиня Хардвикская отошла в мир иной. Я была вместе с Эйденом на её похоронах, которые прошли без всякого шума, с участием удивительно небольшого числа скорбящих. Присутствовавшие говорили о её силе как матери и жены и о том, как эффективно она организовала повседневный быт и работу в Уэтерингтон-Хаусе.

Её дети решили продать дом, и, насколько я слышала, его собирались превратить в музей, а многие предметы антиквариата выставить на аукцион Уэтербис.

Её муж скончался много позже.

* * *

Эйден был с Робом и его родителями дольше, чем я планировала, но возвращаться домой я не спешила: нужно было время, чтобы обдумать слова Мейв Грэм-Леннокс. Мне было жаль её, и я сочувствовала превратностям её судьбы. Столь грязные делишки не приличествуют подобным семьям, для них это скандал, в результате которого их блестящая репутация оказывается вывалянной в дерьме. Репутация для них — всё. Не иссякнет ли поток посетителей Уэтерингтон-Хауса, исправно платящих за вход? Возможно, посетители будут, но их визит теперь будет сопровождаться нездоровым любопытством: «А вот это, дамы и господа, тот самый компьютер, на котором герцог тайно хранил детское порно». Чем больше я думала об этом, тем лучше осознавала, что все мы чудовища. Да-да, все мы! Мы — монстры, ведь нам так нравится читать все эти истории. Нам нравится наблюдать за человеческими страданиями.

Подъехав к дому, я испытала то неприятно-щекочущее чувство, которое возникает, когда что-то не так. Входная дверь дома была распахнута. Не успела я припарковаться, отстегнуть ремень безопасности и выскочить из машины, как меня чуть не сбила с ног светловолосая женщина, тащившая за собой плачущего мальчика лет десяти, который одной рукой держал другую, перебинтованную. За ней выбежал Роб.

— Простите ради бога, что так получилось! — сказал он, протягивая к женщине руки в знак сочувствия. Чтобы не отстать от неё, ему пришлось перейти на лёгкий бег.

Только по прошествии какого-то времени, которое потребовалось, чтобы осознать, что происходит, я поняла, что знаю эту женщину: это была Шивон Майклс. Её сын Билли учился в начальной школе Бишоптауна, а сама она работала менеджером у Сони и Питера.

— Мне неприятно это говорить, Роб, но газеты правы. С ним небезопасно.

— Это с кем небезопасно?! — огрызнулась я, вступая в переполох.

Шивон отпряла от меня:

— Извини, Эмма, то, что случилось с Эйденом, конечно, ужасно, но ему явно нельзя находиться рядом с детьми.

— Ну сейчас да, — сказала я. — Он пока ещё не оправился после всех ужасов. Роб, что, черт возьми, ты тут наделал?

Лицо Роба, искажённое страшной гримасой, было бледным и потным, челюсти плотно сжаты. Его взгляд метался по окрестностям дома, словно пытаясь засечь репортёров, и это не укрылось от моих глаз.

— Я тут ни при чём! Он застал меня врасплох, поняла?

Пока Шивон с плачущим ребёнком садилась в машину, я схватила Роба за руку и заставила его посмотреть мне в глаза.

— Это твои родители затеяли?

— Они просто пытались помочь. Они решили, что если Эйдену будет с кем играть, это поможет его… выздоровлению.

— Что вообще произошло? — спросила я с чуть было не остановившимся сердцем.

— Он ткнул Билли ножницами в руку.

Я отпустила руку Роба и пошатнулась:

— Вот чёрт…

— Билли всё игрался с пультом от телевизора, постоянно выхватывал его из рук Эйдена. Я велел ему прекратить, но, похоже, Шивон избаловала этого маленького засранца, потому что он меня и слушать не хотел. Потом пацан взял и дёрнул Эйдена за волосы, и тогда Эйден взял ножницы со столика и ударил ему по руке. Ножницы-то детские, ими ничего особенного не сделаешь, так, просто кожу поцарапали. — Он закатил глаза. — А реакцию парень выдал такую, будто пулю схлопотал.

— Господи, Роб. Как ты мог это допустить?!

— Прости…

— Давай бери родителей и вали отсюда, — грубо проговорила я.

— Что-о?!

— Я серьёзно. Ты облажался, и вам самое время уйти. — Я повернулась к нему спиной и поспешила в дом.

33

После этого случая я уже не была уверена, был ли у Сони злой умысел или она просто идиотка. Каким-то образом в её твердолобой голове созрела мысль, что приглашение Шивон ко мне домой убьёт одним выстрелом двух зайцев. С одной стороны, Роб побудет хоть с какой-то ещё женщиной, кроме меня, а с другой, Эйден познакомится с другим ребёнком, что, как я искренне считаю, по её мнению должно было пойти ему на пользу и к тому же позволить ей заработать дополнительные очки как идеальной сиделке. Цель игры, затеянной Соней, заключалась в том, чтобы Роб и Эйден оказались под одной крышей, а я была вольна жить в «другой семье». Я была уверена в этом.

Я не рассказала Джейку об инциденте с ножницами и уж тем более о встрече с Мейв Грэм-Леннокс. Насколько я знаю, наша встреча так и осталась моей и её тайной.

На следующий день — серым октябрьским вторником — позвонил инспектор Стивенсон и подтвердил то, что я и так уже знала: герцог не похищал Эйдена. В течение последних десяти лет герцог проводил много времени в больницах, никаких следов комнаты, в которой могли бы держать Эйдена, не нашли, и в довершение всего на тот день, когда похитили Эйдена, у него было алиби: фотосессия в другом знатном йоркширском имении, хозяин которого мог подтвердить его местонахождение. Что ж, пришлось вернуться к началу. Кто похитил моего сына? Чьих рук это дело? Кто издевался над ним?

Я больше не устраивала пикники, изображая, будто мы трапезничаем на Килиманджаро. Больше не показывала ему свои любимые детские фильмы и телепередачи, не держала его за руку, когда мы где-то в городе переходили улицу, и уж точно не разговаривала с ним как с тем самым маленьким Эйденом, которого знала десять лет назад, если тот мальчик вообще существовал. Я постепенно отдалялась, хотя в тот момент не осознавала этого. Да, меня по-прежнему подташнивало от одной мысли о том, что похититель Эйдена всё ещё на свободе, и я желала, чтобы этот человек как минимум оказался за решёткой — если о нём вообще можно говорить как о человеке. Я помню, как разговаривала по телефону с инспектором Стивенсоном, умоляя его искать как следует. Кто это мог быть? Кто это был?

Я отстранялась от них от всех: от Джейка, от Эйдена, от Роба, да и от всех остальных. В моих снах чередовались кошмары на тему напавшего на Эйдена человека и аварии, в которой погибли родители, и тревожные, но вместе с тем полные эротики сцены с участием Роба и Джейка. В некоторых из них Джейк сжимал мне горло руками и ждал, пока я не перестану дышать.

В тот вторник я пыталась дозвониться инспектору Стивенсону более пяти раз, передавая ему через какого-то сотрудника полицейского участка немного странные сообщения типа «Проверьте Брайана, хозяина Уайт-Харт» и «А вы общались с Джеффом с фермы недалеко от Бишоптауна?». На этих фермах можно было спрятать массу всего, потому что они изобиловали разными хозяйственными постройками. Эта мысль показалась мне гениальной — и почему только я раньше не подумала о фермах? Я даже прокатила Эйдена по всем окрестностям в надежде, что он как-то необычно отреагирует на какое-нибудь строение. Вспоминая сейчас тот момент, я, конечно, понимаю, что особого смысла в этой идее не было, ведь ферма Джеффа находилась в нескольких километрах от леса, так что на роль похитителя он годился, только если специально отвёз Эйдена в лес и там бросил.

Я стала писать Эйдену письма, сидя в тишине за кухонным столом и расположившись таким образом, чтобы не упускать его из вида. Он смотрел телевизор — какое-то дневное шоу, участники которого обсуждали вопросы, в которых были совершенно некомпетентны. Я писала ему, чтобы избежать разговора. «Когда ты был маленьким, ты делал пирожки из грязи и кидал их в бабушку, хотя она, в отличие от тебя, совсем не была от этого в восторге, помнишь? А когда тебе было четыре года, я читала тебе “Зов предков”^[478], по несколько глав каждый вечер перед сном. Когда ты был совсем маленьким, ты боялся собственных подгузников! Ты начинал плакать после того, как я снимала их с тебя, а не до этого. А когда тебе пошёл четвёртый год, у тебя появилась идея-фикс — обнимать всех и вся, невзирая на их желание: ногу незнакомца в “Коста”^[479], дерево в парке, бездомную кошку, бродившую по городу. Ты обнимал всех, и тебе было всё равно, кто они и откуда. Вот что я знаю». Так я подписывала каждое письмо, словно напоминая себе, что я помню его в детстве.

«Я знаю тебя», — шептала я себе.

Но это было ложью, потому что я совсем не знала Эйдена. Теперь он был для меня чужим и незнакомым. Жестокое обращение превратило его в совершенно другого человека, и я не могла простить себе, что так боялась его — ведь это то, что называется «обвинением жертвы», правда? Жертвы не обязаны давать объяснение своим странным поступкам вследствие полученной травмы, но как же трудно другим людям понять, почему они ведут себя таким образом! Если взрослую женщину насилуют, а она не зовёт на помощь — то почему она не зовёт? Вот чего не могут взять в толк присяжные. Почему она не кричала? Почему Эйден не говорит, кто его похитил? Почему он вообще не говорит?

Наш дом был полон невысказанных слов. Во избежание продолжения препирательств на тему присутствии Эйдена мои разговоры с Джейком свелись к обмену любезностями. Он с энтузиазмом воспринял предложение Сони взять Эйдена к себе, но я твёрдо стояла на своём. Как бы я ни опасалась своего сына, я не могла смириться с тем, что не смогу видеть его каждый день. Кроме того, он находился в зоне моей ответственности, хорошо это или плохо. Мать не имеет права сдать ребёнка обратно, будто неработающую игрушку. Мне нужно было присматривать за ним, чтобы он никому не причинил вреда. Это мой крест.

В довершение всего некоторое время спустя, сидя за кухонным столом и сочиняя очередное маниакальное письмо сыну, сидевшему всего в нескольких метрах от меня, я вдруг услышала знакомый голос. Эми.

Я резко поднялась с места, и стул скрипнул о плитку на полу. Примчавшись в гостиную, я плюхнулась на диван рядом с Эйденом. К тому моменту я уже практически прекратила попытки защитить Эйдена от влияния СМИ. Он не был дурачком и всё равно уже знал, что происходит, по крайней мере, мне так казалось. Он почти никак ни на что не реагировал, но я заметила, как он пробегает глазами заголовки новостей. Однажды я застала его в тот момент, когда он развернул газету на странице со своей фотографией: он не показывал на неё пальцем, не делал судорожных вдохов и вообще никак не реагировал, но могу поспорить, он понимал, что происходит.

Я сделала телевизор погромче. Эми сидела, плотно сдвинув ноги и положив руки на колени, как правильная маленькая девочка, позирующая в фотостудии. Выражение лица у неё было почти бесстрастным, но в положении подбородка чувствовалась некоторая надменность, причину которой я быстро поняла: гнев. Эта Эми не была похожа ни на кроткую, робкую девушку, с которой я проработала много лет, ни на ту, которую я помнила по школе. Я вспомнила, как она рыдала, умоляя меня о прощении, после того, как мы решили, что Эйден утонул, я вспомнила размазанную по всему лицу тушь… Все это было фальшью. Эта девушка, эта женщина в юбке с жилетом и тёмно-синей блузке — хороший выбор, чтобы подчеркнуть глаза, — была ни кем иным, как ревнивой сучкой, стремящейся привлечь к себе внимание.

— Итак, мы сегодня говорим о шокирующей истории Эйдена Прайса, — объявил седовласый ведущий. — Три года назад, после долгих поисков, Эйден был объявлен мёртвым, а недавно его обнаружили на улице в дезориентированном состоянии, и полиция полагает, что его в течение десяти лет держали в заложниках. Пожалуй, это самое ужасное преступление, о котором я когда-либо слышал, и, вероятно, самая трагическая история. Природу этого преступления понять трудно, а в отдельных моментах трудно понять и поведение Эйдена и его матери. Сегодня к нам присоединяется Эми Перри, подруга Эммы Прайс-Хьюитт и школьная учительница Эйдена Прайса. Спасибо, что пришли к нам сегодня.

— Спасибо за приглашение, хотя мне хотелось бы быть здесь при менее трагических обстоятельствах. — Она улыбнулась в камеру, обнажив белые зубы. В этот момент я поняла, что подготовилась она основательно: отбелила зубы перед приходом на телевидение.

— Вы знакомы с Эммой Прайс-Хьюитт много лет, не так ли?

— Да. Мы вместе ходили в школу.

— Вы дружили?

— В общем, да, — сказала Эми, стрельнув глазами в камеру. — У нас был один круг общения, но Эмма пользовалась намного большей популярностью. Бишоптаун-на-Узе, вообще-то, очень маленький городок, все друг друга знают.

— Нам известно, что Эмма забеременела, когда ей было восемнадцать. По всей видимости, ей пришлось непросто.

— О, да, — сказала Эми так, будто могла понять, что я думала и чувствовала в то время. — Она приходила в школу с красными глазами и поплывшим макияжем. Думаю, ей было очень тяжело.

— Как вы считаете, стресс, вызванный родами в столь юном возрасте, повлиял на малыша Эйдена?

— Пожалуй, да, — ответила Эми, покивав головой, пока слушала вопрос. — Эйден был беспокойным ребёнком. Во время прогулок по городу он часто плакал.

Лживая свинья.

— И вы преподавали в классе, где учился Эйден, правильно? — спросил ведущий.

— Правильно. Я была его учителем с пяти до шести лет.

— Он был послушным мальчиком?

Эми сделала паузу.

— Ну, о полном послушании вряд ли можно говорить. Я бы сказала, у него были некоторые проблемы с поведением. Он был очень… энергичным мальчиком с большим интересом к жизни.

— В вашем интервью The Mail вы упомянули, что Эйден был довольно бесшабашным ребёнком и что вы полагаете, что его не научили осторожности.

— Да, я глубоко убеждена, что ему плохо объяснили, как действовать в опасных ситуациях. Это правда печально. В смысле я люблю Эмму как сестру и далека от того, чтобы обвинять её в нерадивости, но вы должны задуматься… Если бы она не позволяла Эйдену такого безрассудного поведения, то, может быть, он не ушёл бы из школы в тот день и не был бы похищен неизвестным.

Я встала и прошлась по комнате, сжимая и разжимая кулаки. Сердце бешено стучало, а на самодовольном лице Эми, прямо на лбу, появилась огромная мишень. Я хотела разбить телевизор, но сдержалась: интересно было послушать, что ещё она скажет.

— Итак, наш сегодняшний прямой эфир посвящён теме безопасности наших детей, поэтому с намина диване специалист по детскому поведению Радж Патель. Ждём ваших звонков в студию по номеру…

Я уже набирала указанный номер и ничего не могла с собой поделать. Сначала я поговорила с кем-то из администраторов, который велел выключить телевизор перед выходом в прямой эфир. Я не сказала, кто я. Я соврала, представившись Эмили из Йоркшира. Я прождала несколько секунд, в течение которых кровь у меня закипела так, что пульс чувствовался даже в кончиках пальцев. Не успела я опомниться, как ведущий уже обратился ко мне:

— Эмили из Йоркшира, какой у вас вопрос?

— У меня вопрос к Эми. Кем вы себя возомнили? Почему вы обвиняете Эмму Прайс, тогда как именно вы должны были следить за Эйденом в тот момент, когда его похитили? Он ушёл из школы, находясь под вашим присмотром, Эми, а не под присмотром его матери. Когда дети находятся в школе, родители рассчитывают на то, что о них позаботятся…

— Но учителя — не родители. Детей нужно научить… — начала она.

— Заткнись, Эми, ты лживая свинья! Ты сидела, подарив мне ту куклу и притворяясь моей подругой…

— Погодите, кто это?!

— …А ты помнишь, как явилась ко мне домой через два месяца после похищения Эйдена? Помнишь, как встала на колени и просила у меня прощения? Я обняла тебя и сказала, что прощаю за всё, хотя следовало бы воткнуть нож тебе в спину, как ты воткнула в мою.

34

Мейв Грэм-Леннокс сказала мне о том, что и обычные на вид мужчины и женщины могут носить маски, и под этой маской любой из нас может оказаться чудовищем. Я видела, как маска Эми падает с лица, и понимала, что она такое же чудовище, как и все остальные. В тот момент я её ненавидела. Ненавидела её свежевыглаженную шёлковую блузку и свежеотбеленные зубы, ненавидела её волосы, уложенные специально для телеэфира, и правильную позу. И я была абсолютно уверена, что именно она и похитила Эйдена.

Я позвонила Дениз и инспектору Стивенсону и умоляла их проверить её ещё раз, но они сказали, что она выведена из числа подозреваемых. Во время непогоды она была на виду и осталась одна всего на пять минут, а этого времени бы явно не хватило, чтобы отвезти Эйдена в его узилище, где бы оно ни находилось. Но всё равно я не могла это так оставить. На моих глазах эта женщина превратилась в другого человека. Как долго на самом деле существовал этот другой человек? Как давно она планировала обратиться к прессе со своей историей?

Джейк считал меня сумасшедшей:

— Ни один человек, похитивший мальчика, державший его взаперти десять лет… — он понизил голос, — …и делавший с ним все эти вещи, никогда не пойдёт на телевидение и не станет привлекать к себе внимание. — Даже Роб согласился с этим, а он вообще ко всему относился с подозрением.

Не смотря на всю эту нервотрёпку, в среду я всё же отвела Эйдена на сеанс к доктору Фостер.

— Как дела у Эйдена? — осведомилась она.

— Всё по-прежнему. Никаких изменений.

— А у вас? — спросила она.

— Через неделю роды, — сказала я. — Так что мне есть о чём позаботиться.

— Но вы такая маленькая! — заметила она. — Когда я была на девятом месяце, я больше напоминала корову или кита. Вам… — она запнулась и улыбнулась — вероятно, чтобы замаскировать свою бестактность.

— …Повезло? — закончила я. — В некотором смысле да.

— Ладно. У вас всё готово? — спросила она, меняя тему.

— Нам осталось только собрать кроватку, и тогда всё будет готово, — нахмурилась я.

— Как Эйден воспринимает изменения, происходящие в доме?

Это был удачный момент, чтобы рассказать доктору Фостер о том, что случилось с кроваткой, но материнский инстинкт заставил меня сдержаться. Хотя доктор Фостер мне нравилась, полностью я ей не доверяла и, конечно же, не хотела, чтобы она рекомендовала отселить сына.

— Нормально. Он заходил в детскую и понимает, что происходит, но он всё ещё молчит, так что сообщить мне пока нечего.

— Что он рисует?

Насилие, подумала я. В рисунках появлялось всё больше жестокости. Он рисовал кровь на стали, кровь на листьях, кровь в кроватке… Он исписал красный карандаш до основания, а тюбик с красной краской был выжат до последней капли.

— Как обычно. — Я нервно взглянула в сторону, где на некотором отдалении от нас сидел и рисовал Эйден. Посторонним — вот каким он сейчас был.

— Я размышляла об Эйдене и пришла к выводу, что пришло время рассмотреть другие варианты действий.

Я выпрямилась. Раньше никто не говорил ни о каких других вариантах.

Доктор Фостер подняла руки, успокаивая меня:

— Не волнуйтесь, это не слишком обременительно и при этом очень важно. Я бы хотела, чтобы Эйден начал посещать логопеда, который сможет помочь ему. Полагаю, что теперь, когда он освоился в обстановке, пришло время активно помогать ему заговорить.

— Хорошо.

— Прошло уже более двух недель, а случаи столь продолжительного мутизма^[480] крайне редки. Мы с инспектором Стивенсоном решили, что будет лучше немного подтолкнуть Эйдена, однако переусердствовать я бы не хотела, поэтому и предлагаю обратиться к логопеду.

— Понимаю, — сказала я.

— Прекрасно. Сейчас посмотрю свои записи и предложу вам несколько вариантов.

Я почесала болячку на руке и задумалась над тем, чего доктор Фостер не сказала во время нашего разговора. Пришло время Эйдену заговорить, иначе мы никогда не узнаем, кто похитил его десять лет назад.

* * *

В тот день малышка в моём животе разошлась не на шутку. Когда ребёнок брыкается, меньше всего хочется оказаться за рулём, и я очень хотела поскорее очутиться дома. Когда я приехала, Эйден скрылся в гараже, а я поспешила на кухню, чтобы выпить стакан воды с печеньем.

Вдруг зажужжал телефон, и на экране высветился номер Роба.

— Алло?

— Эмма, папу забрали на допрос.

— Что?!

Он говорил быстро, задыхающимся от волнения голосом. На фоне происходило какое-то движение, и я представила, как Роб лихорадочно мечется туда-сюда, не зная, как ещё подавить тревогу.

— Полиция попросила его приехать в участок для допроса. Ему сказали, что, просматривая записи с камер видеонаблюдения, сделанные в день похищения Эйдена, засекли его идущим в районе моста за десять минут до похищения.

— Они что, серьёзно?!

— Не понимаю, что происходит. Может, они думают, что он что-то видел, но всё это… так официально, будто он подозреваемый! Мама сходит с ума. Это так нелепо, он пошёл туда просто сделать несколько снимков наводнения. И как, чёрт возьми, он мог бы держать Эйдена взаперти в течение десяти лет, чтобы никто из нас ничего не знал?

— Роб, постарайся успокоиться.

— Я чертовски зол, Эмма!

— Понимаю, но этим делу не поможешь.

— Я пойду. Нужно с мамой побыть.

Я опустилась на стул у стола. У меня и мысли не было настолько не доверять дедушке Эйдена, чтобы записать его в возможные подозреваемые. Этот человек был форменным занудой, однако… он любил наблюдать за птицами и при этом всё время что-то мастерил из дерева. Он проводил довольно много времени на свежем воздухе, сидя в нелепых укрытиях и разглядывая птиц. То есть он мог соорудить и навес, и небольшую кабинку, и кто знает, что ещё… Например, клетку… Нет. Нет. Я выкинула эти мысли из головы. Я знала Питера. Он не был… Но тут я подумала, что вроде бы знала и Эми, а потом увидела, как с неё сползает маска, обнажая истинное лицо. А если и с Питером так же?

Я глотнула прохладной воды, в душе пожелав чего-нибудь покрепче. Ребёнок в животе тут же зашевелился, словно напоминая, что открыть бутылку бренди, которую мы где-то припрятали, плохая идея. Очередной бесполезный подарок на Рождество, который никак не дойдут руки выбросить.

Вместо этого я положила голову на руки и попыталась мысленно разобраться во всём этом. Я знала, что Эйден пропал между 13:15 и 13:20, то есть именно в тот момент, когда, по словам Эми, она отвлеклась на текущую крышу и на пять минут покинула класс. Лишь один из одноклассников Эйдена сказал, что все видели, как он уходил, — это был Джейми, чей отец работал в клинике вместе с моей покойной матерью. Очевидно, Джейми спросил Эйдена, куда он собрался, а Эйден ничего не ответил.

В это время Эми занималась тем, что расставляла по школьному коридору ведра под потоки воды, хлеставшие с крыши, а директор и уборщица обходили здание школы, осматривая каждый класс. Джейк вместе с компьютерщиком Саймоном искал классы посуше, чтобы перебазировать туда учеников. Согласно их показаниям, никто из них не располагал достаточным временем, чтобы взять ребёнка и успеть его где-то спрятать. И уж тем более я сильно сомневалась, что у них было время отвезти куда-то в лесную чащу — хотя и нельзя было утверждать, что именно там находится место, где держали Эйдена.

Принимая во внимание, что Питер оставался один дольше всех из них, то, вероятно, я всё-таки не должна доверять деду моего сына. Я чувствовала себя отвратительно. Мне было плохо на протяжении всей этой истории, но сейчас стало особенно не по себе. Я водила пальцем по ободку стакана и пыталась собрать всю информацию воедино. После нескольких минут размышлений я набрала номер Роба, но он не ответил; потом я попыталась дозвониться Джейку, но и тут попала на автоответчик.

Встав со стула, я стала ходить по кухне туда-сюда, продолжая нервно чесать руки, от чего они стали совсем красные, и лосьон не помогал ни капли.

Все это продолжалось уже чересчур долго. Человеческий разум способен выдержать лишь определённую меру давления, и я, пожалуй, достигала предела. Причём достигла уже давно, ровно в тот момент, когда та женщина процарапала мне машину. Я шла по тонкой как бритва линии, едва удерживая равновесие. Мне просто нужно было держаться ради Эйдена, ведь ему нужна сила, а не слабость.

Я решила заняться чем-нибудь — может, делая что-нибудь руками, я отвлекусь. Подойдя к шкафчику, я достала буханку хлеба и принялась делать нам обоим бутерброды. Я была почти уверена, что ни один из нас особо не голоден, но, по крайней мере, это было хоть каким-то занятием. В этот момент я заметила стопку писем на краю кухонной столешницы.

У нас был специальный органайзер для писем, но на фоне всего происходящего корреспонденция просто сваливалась в кучу. Дениз и Маркус появлялись довольно редко, так что почта от сопереживающих Эйдену оставалась без внимания. Со всего мира приходили письма, авторы которых выражали всяческое сожаление по поводу того, что случилось с Эйденом, хотя также изо всех уголков мира приходили и письма, в которых меня называли ужасной матерью, заслуживающей попадания прямиком в ад.

Моё внимание привлекло извещение от почтового отделения — из тех, которые сообщают о том, что на ваше имя поступило письмо с почтовой маркой неправильного номинала. Я бы проигнорировала её — мне не особенно-то хотелось доплачивать почтовый сбор за очередное письмо с оскорблениями, — но в извещении был указан почтовый индекс отправителя: местный индекс. Я ввела цифры в Google, и поиск выдал Йоркский колледж непрерывного образования — именно там каждый вторник и четверг Джейк вёл занятия по истории искусств, и именно там я запросила информационную брошюру, чтобы проверить, действительно ли Джейк там преподаёт. Имя преподавателя мне по телефону сообщить не смогли, сказав только, что он взял отпуск, а на сайте были пречислены только названия курсов, преподаватели не указывались.

Я совсем позабыла о том, что заказывала брошюру, а теперь выяснялось, что не совсем компетентный администратор при отправке её, по-видимому, недоплатил почтовый взнос. Я подхватила сумку и ключи от машины и поспешила в соседнюю комнату.

— Одевайся, Эйден, мы идём на почту.

35

Хотя над городом висели тёмные тучи, было необычайно тепло для октября. Надев, помимо джинсов на резинке, толстый джемпер, я успела вспотеть, пока мы ехали по узким улочкам Бишоптауна. Эйден тихо сидел рядом, положив руки на колени, а радиоприёмник аккурат между нами развлекал попсой 90-х годов. Я уже не болтала с Эйденом, как раньше. В ящике стола в спальне лежала целая стопка писем, адресованных ему, но что касается нашего прежнего общения… его не было.

Сейчас, когда я думаю об этом этапе выпавших на мою долю испытаний, об этом дне посреди сумасшедших недель, что предшествовали рождению второго ребёнка, я задаюсь вопросом, не потеряла ли я тогда надежду. Я ставлю вопрос именно таким образом, чтобы бросить вызов самой себе, той женщине, какой себя считаю. Махнула ли я рукой на Эйдена? Возможно, это так и есть, но ненадолго. Иногда я думаю, что вот эдак ставить крест на человеке, подвергшемся насилию, просто непростительно, а в другое время прихожу к выводу, что понятие «безнадёжный случай» имеет под собой больше оснований, чем я привыкла считать.

Со дня возвращения Эйдена я избегала появляться на почте. Там, как, похоже, и во всех почтовых отделениях, работали женщины и мужчины средних лет столь характерного вида, что они с лихвой выбрали бы квоту стереотипных персонажей в каком-нибудь ситкоме. Я знала имена всех работников почты Бишоптауна. Среди них была Сандра, сын которой учился в Кембриджском университете, и благодаря гордости, которой полнилось материнское сердце, об этом факте знал весь наш городок. Был еще Сэм — молодой парень лет двадцати с хвостиком — который однажды порекомендовал мне хорошего косметолога, который мог бы привести в порядок мои брови. Со смерти моей матери мне не доводилось выслушивать пассивно-агрессивной критики такого уровня, но я всё-таки записала этот чёртов номер. Эта парочка называла себя «СанСэм», словно две знаменитости, которые решили сочетаться браком и объединить, таким образом, свои нетленные персоны в одну бесславную сверхсущность.

Хотя «Сан-Сэм» были вполне добродушными и в целом приятными людьми, до сего момента я всегда посылала на почту разобраться с корреспонденцией Дениз — отчасти из-за того, что полиция волновалась насчёт гневных писем в мой адрес, а отчасти потому, что считала, что вокруг меня тут же поднимется суета, и не факт, что я это нормально перенесу. Однако я быстро поняла, что была сильно не права: когда мы с Эйденом вошли в почтовое отделение, там воцарилась мёртвая тишина.

Я пристроилась в конец очереди и постаралась сделать вид, что не заметила, что едва я вошла, обычная болтовня, которой занимаются посетители в ожидании, тут же сошла на нет. В тесном пространстве почты было душно, и я вспотела ещё сильнее, и по виску у меня пробежала струйка пота. Я вытерла её рукавом джемпера и понадеялась, что ожидание не будет слишком долгим. «Сан-Сэм» оба были за стойкой, каждый занимался своим клиентом, а я была в очереди третьей, за двумя незнакомыми пенсионерами. Если и были в Бишоптауне люди, которых не слишком помнили, так это пожилые. Они редко выходили из дому, а когда выходили, то обычно собирались вместе: сила в количестве. К несчастью для них, мы их обычно почти не замечали — за исключением ситуаций, когда сталкивались с ними лицом к лицу, как я сегодня. Печально, и я прекрасно это осознавала, но в тот момент у меня у самой было дел невпроворот, чтобы ещё и об этом беспокоиться.

Первой освободилась Сандра. Я слабо улыбнулась ей и подвела Эйдена к стойке — оставлять его в машине одного я побоялась.

— Ммм… мне вот почтовый сбор нужно доплатить. — Просовывая извещение сквозь щель под стеклянным экраном, я чувствовала себя так, будто все глаза в почтовом отделении устремлены на меня. Пришлось снова вытереть лицо рукавом.

— Конечно. — Сандра взяла извещение, мельком взглянув на Эйдена, и просканировала штрих-код на лицевой стороне бумаги. — Один фунт восемьдесят, пожалуйста.

Мелочь была у меня наготове, и я просунула её через щель.

— Сейчас принесу письмо.

Сандра ушла, а Сэм посмотрел на меня и слегка улыбнулся. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но осёкся, опустил взгляд на руки и забарабанил пальцами по прилавку, словно пытаясь заполнить тишину. Я осталась единственным посетителем в отделении, и ощущение неловкости момента явило себя во всей красе. К счастью, Сандра быстро вернулась к стойке.

— Вот, держите.

— Спасибо.

Конверт формата А4 был толстый, слегка потрёпанный по углам. Я запихнула его в сумку, и мы с Эйденом направились к выходу.

— Эмма!

Я обернулась и посмотрела на Сандру. Она то открывала, то закрывала рот, и я отвела глаза, чтобы не добавлять неловкости.

— Я очень сочувствую по поводу Эйдена, — вымолвила она.

— Я тоже, — присоединился Сэм.

— Спасибо, — пробормотала я, торопясь покинуть почтовое отделение, пока слезы не хлынули из глаз. Моё съёжившееся сердце слегка дрогнуло, будто кто-то дёрнул за натянутую струну. Я так и не смогла к этому привыкнуть: меня захлёстывали чувства, когда люди проявляли искреннюю заботу или от всего сердца желали добра. Большинство людей совершенно фальшивы, им нет до тебя никакого дела, и они это едва могут скрыть. Но иногда встречаешь таких людей, как «Сан-Сэм», которые чуть ли не сбивают тебя с ног внезапным проявлением доброты и сочувствия, и это так нелепо, ведь они всего лишь говорят «мне так жаль»…

В машине мне удалось взять себя в руки. Я достала конверт и распечатала его, а Эйден сидел и смотрел на меня. Казалось, что он, по крайней мере, хотя бы смутно отдаёт себе отчёт в том, что происходит, ведь бывали моменты, когда он попросту игнорировал всё вокруг.

Брошюра была толстой, что удивительно для столь скромного колледжа. Сколько же у них курсов? Я пролистала раздел искусств и гуманитарных наук и нашла страницу истории искусств. Внимательно просмотрела страницу в поисках имени Джейка, но, наткнувшись на сам курс — история искусств по вечерам во вторник и четверг, — обнаружила рядом с ним имя Дэвида Брауна. Никакого Джейка Хьюитта.

Я нахмурилась и стала искать заново. Может, не тот курс? На этот раз я отследила пальцем каждое имя, чтобы убедиться, что я верно читаю и имена преподавателей, и названия курсов. Нет, ошибки быть не могло: Джейк Хьюитт в брошюре не фигурирует. Я достала из сумки телефон и набрала номер колледжа.

— Йоркский колледж непрерывного образования, чем я могу вам помочь? — Голос в трубке был другим — на этот раз совсем молодая девушка.

— Здравствуйте, простите, пожалуйста, мне завтра нужно сдавать эссе, а я забыла имя преподавателя. Курс истории искусств по вторникам и четвергам.

— О, это Дэвид Браун.

— Могу поклясться, что его имя Джейк. Не сочтите, что я спятила, но может Дэвид новый преподаватель?

— Нет, — ответила она. — Он работает у нас уже восемь лет. По этим самым вечерам. Но есть ещё Джек Хоторн, который преподаёт основы бизнеса. Может быть, вы его имеете в виду?

— Наверное. Большое спасибо за помощь!

— Всего доброго.

Я повесила трубку с колотящимся сердцем, отёрла пот со лба и откинулась на спинку сиденья. Что же это получается? Звоня в колледж в первый раз, я не верила, что Джейк мог лгать относительно работы по вечерам. С чего бы ему это делать? Я просто хотела проверить и заказала брошюру, чтобы лишний раз убедиться. Если бы я считала, что Джейк врёт, я бы перезвонила, но я этого не сделала. Я не перезвонила. Вместо этого я просто об этом забыла.

В порыве гнева я ударила кулаком по рулю и издала глухое протяжное рычание, знаменующее разочарование. Как он мог лгать мне? И зачем?!

Эйден издал тихий хныкающий звук, и я быстро повернулась к нему.

— Эйден, всё в порядке, — успокоила я. — Прости. Маме очень жаль, что так вышло. Она просто… Я просто… — Я шумно выдохнула и опустила голову на руль. — У меня новости, которые меня просто шокировали. Я не хотела тебя напугать.

Я заметила, что руки Эйдена сжались в кулачки, и осторожно разжала их, разминая его скрюченные пальцы своими. Затем я погладила его по волосам и печально вздохнула.

— Всё будет хорошо. Я обещаю.

Вставляя ключ в замок зажигания, я задумалась, смогу ли я сдержать это обещание.

* * *

Я вернулась домой, и мне были нужны ответы. Джейк лгал мне годами. Он лгал с самого первого дня нашего знакомства. Он всегда говорил об этой работе. Она появилась не несколько месяцев назад, она была у него с самого начала. Каждый вторник и четверг он якобы преподавал в колледже.

Эйден с удовольствием скрылся в гараже и занялся своей картиной, а я в это время мерила шагами кухню, то покусывая ноготь на большом пальце, то расчёсывая красноту на руках. Раздражение на коже распространилось от большого пальца уже по всей тыльной стороне ладони и перешло на запястье, причём теперь оно было на обеих руках. Я запустила пальцы себе в волосы и попыталась унять гневный жар, распространявшийся по телу.

Ничто не нарушало тишину в доме — ни телевизор, ни радио, — и единственным звуком был шорох от моих собственных движений. Буханка хлеба всё ещё лежала на столе, на котором я её оставила, рядом с пачкой масла. Я инстинктивно убрала их, не задумываясь о том, что делаю, — голова была слишком занята, переваривая тот неумолимый факт, что муж мне врал.

Чесотка постепенно перешла с рук на шею, а затем и на предплечья. Пока я думала об этой лжи, чесалась каждая клеточка тела. Я погладила свой беременный живот, пытаясь успокоить урчание. Мне было плохо.

Внезапно произошёл какой-то внутренний толчок, и я словно ожила. Это какое-то сумасшествие — я вдруг поняла, что не могу более оставаться в этом доме, опрометью бросилась вверх по лестнице и стала собирать вещи. Но, черт возьми, что же делать? Мой муж — лжец, и я скоро рожу от него ребёнка. Я замерла и уставилась на одежду, кинутую в чемодан: на такой случай плана действий у меня не существовало. Единственным вариантом было поехать с Эйденом к Джози, а потом подумать, как быть с Джейком. Возможно, он мог бы съехать, а у меня появилась бы передышка, и я могла бы сообразить, что делать дальше. Я знала, что Джози скажет, что я ни за что не должна съезжать из дома после его лжи, но начнём с того, что это не мой дом, да, честно говоря, он мне не особенно и нравился.

Это его дом.

Дверь внизу открылась, и я застыла на месте. Вернулся Джейк.

Я захлопнула чемодан и уставилась на свои дрожащие руки. В этот момент я поняла, что нет и не может быть никакого невинного объяснения его вранью. Либо он всё это время крутил роман на стороне, либо скрывал от меня что-то ещё, какую-то вторую жизнь. Единственное, чего я не знала, так это то, является ли похищение и насилие над моим ребёнком частью этой второй жизни.

Джейк крикнул «Привет!», а я провела руками по волосам и постаралась сохранить спокойствие. Когда полиция забрала Джейка на допрос, я была так уверена, что он невиновен… Полиция не обнаружила ничего подозрительного, у него было прочное алиби. Они допросили нескольких мужчин, и я не придавала особого значения допросу Джейка, поскольку была убеждена, что знаю своего мужа и что он не способен так измываться над ребёнком. Я была убеждена. А теперь… после вскрывшегося вранья… Всё стало иначе. Ситуация поменялась в корне, и теперь вся моя жизнь стояла под вопросом.

Я больше не знала, чему верить. Я знала только, что мой сын сейчас внизу с человеком, которому больше нет доверия. Стиснув зубы, я подняла чемодан и начала стаскивать его вниз по лестнице.

36

Я спустила чемодан на первый этаж и поставила его у входной двери, размышляя, надевать ли ботинки прямо сейчас или сначала поговорить с Джейком и посмотреть, что будет. Потерев запястья, я попыталась собраться с мыслями. Разговор будет невероятно трудным, и мне нужно сохранять стойкость и хладнокровие. Когда я шла по коридору на кухню, малышка сильно пнулась, и я от боли прикусила губу. Джейк, должно быть, увидел напряжённую гримасу у меня на лице, потому что в ту же секунду оказался рядом.

— Что случилось? Малышка?

Я покачала головой, ещё сильнее прикусив губу. Смотреть на него было выше моих сил, и он, видимо, сразу это почувствовал.

— Эмма, ты бледная как полотно. Рассказывай! Арестовали кого-то?

— Тебе бы этого хотелось, правда? — сказала я. — Тогда бы ты слез с крючка. — Я сжимала и разжимала кулаки, всё ещё испытывая зуд по всему телу и чувствуя, как жаркая волна поднимается к горлу. Жар и нестерпимый зуд полностью захватили меня, и больше всего на свете хотелось расчесать каждый сантиметр кожи, пока она не слезет с меня совсем.

— Какого чёрта? — Джейк сделал шаг в сторону от меня, пытался заставить меня посмотреть ему в глаза, и я увидела, что позади него на кухонном столе стоит непочатая бутылка виски.

— Собрался выпить, чтобы заглушить чувство вины?

— О чём, чёрт возьми, ты говоришь, Эмма?!

Я взяла со стола брошюру и швырнула её на стойку рядом с виски. Открыть страницу с курсом по истории искусств, изобличающую его во лжи, было делом нескольких секунд, поскольку буклет был уже согнут в нужном месте. Пододвинув брошюру к нему, я задела стакан, который звякнул о бутылку.

— Вот об этом, Джейк. Ты лгал мне с самой первой нашей встречи! Все эти годы! Где ты держал его? Где он был? — Я налетела на него, выпустив когти, и уже тянулась к горлу, но Джейк оказался быстрее. Он схватил меня за запястья и оттолкнул.

Я отступила, широко раскрыв глаза и вся дрожа, а Джейк схватил брошюру и пробежал глазами по странице. Поняв, что я имею в виду, он побледнел и обмяк.

— Это опечатка, — сказал он, потянулся к бутылке и начал откручивать крышечку.

— Нет, не опечатка. Я звонила туда. Дважды. В колледже о тебе никогда не слышали. Ты не ездишь в Йорк по вторникам и четвергам, если только Дэвид Браун — не выдуманный тобой псевдоним. Ты ездишь куда-то ещё.

Он налил в стакан большую порцию виски и быстро выпил.

— Ты не понимаешь…

— Ну уж просвети меня, потому что мой сын пропал десять лет назад, а я защищала тебя от нападок тех, кто тебя подозревал! А теперь я узнаю, что ты лгал мне все эти годы и…

— Ты думаешь, я похитил Эйдена? — Он покачал головой и налил себе ещё одну приличную порцию виски. — Твою дивизию, Эмма! Из всех… Ты действительно думаешь, что я способен на такое? Думаешь, я педофил, да? Ты моя жена, Эмма. Ты должна меня знать!

— Я думала, что знаю. Но потом обнаружила, что ты лгал мне все эти годы. Что мне теперь думать?

Джейк хлебнул из стакана и облокотился на кухонную стойку, так сильно вцепившись руками в её край, что костяшки пальцев побелели. Я ждала его ответа и не могла спокойно стоять, хоть и не сходила с места. Я раскачивалась взад-вперёд, перекатываясь с пятки на носок, как бегун, готовящийся к спринтерскому забегу, — хоть что-то, лишь бы сбросить бурлящую внутри энергию.

— Это не то, что ты думаешь, — сказал он.

— Тогда в чём же дело?

— Я люблю тебя. Правда люблю. — Он глубоко вздохнул, но посмотреть мне в глаза не решился, уставившись вместо этого себе на руки, которыми он уцепился за край стойки, как скалолаз за выступ камня. — Но у меня есть и другие… потребности.

Я не очень хотела задавать следующий вопрос, но знать необходимо:

— Что за потребности? — В ожидании ответа я поскребла горячую зудящую кожу запястий.

— Ты единственная женщина, с которой я хотел бы прожить всю жизнь. Ты та самая женщина. Ты для меня всё. Ты очень добрая, добрее всех, кого я знаю. Ты просто прекрасна. Я влюбился в тебя, едва увидел, но что-то внутри меня жаждет другой… других отношений. — Он облизал губы и сделал нерешительную паузу. — Это не твоя вина. Я… я напакостил, Эмма. У меня есть болезненная страсть.

Я чувствовала, что коленки у меня вот-вот подкосятся. Джейк попытался помочь мне сесть на стул, но я отмахнулась от него и оперлась на кухонную стойку.

— Мне кажется, у меня зависимость от секса. — Запустив пальцы в волосы, он сдвинул их на лоб и провёл руками по лицу сверху вниз, по глазам и небритым щекам к шее. — Мне необходимы женщины и секс, и так было всегда, — заплакал он. — Я придумал эту историю про работу по вечерам, надеясь, что если ограничу себя двумя разами в неделю, то смогу… как бы это сказать… справиться с этим, что ли. До встречи с тобой я вообще не мог остановиться, а когда заботился о тебе, пока ты не оправишься после тех жутких событий, ты одновременно и мне помогла. Ты для меня была… всем. — Он протянул ко мне руку, но я отпрянула.

— Не трогай меня! — гневно выкрикнула я.

— Я бы никогда не сделал Эйдену ничего плохого. — Его глаза блестели от слёз, а мокрое лицо отражало свет кухонных лампочек. — Я… чёртов идиот, я знаю. Но я бы никогда не причинил ему вреда.

— Как мне теперь этому верить?

Он в одно мгновение преодолел расстояние между нами.

— Посмотри в мои глаза, и ты поймёшь, что это правда! — воскликнул он, схватив меня за плечи. — Как мы до этого докатились, Эмма?! Мы же любим друг друга. Ты любишь меня. Как ты вообще могла такое подумать?!

— Потому что люди скрывают свою натуру. Скрывают годами, причём даже от самых близких людей. Ты скрывал это от меня много лет. Как мне теперь верить тому, что ты говоришь и делаешь? — Я освободилась от его крепкой хватки. — Получается, ты совсем не тот человек, за которого я выходила замуж! На самом деле ты совсем другой, а насколько другой, мне остаётся только догадываться.

Он сделал шаг назад и взял в руки пустой стакан, стоящий на столе.

— У меня есть алиби на время похищения Эйдена. Учителя из нашей школы видели меня внутри здания.

— Я знаю, — сказала я. — Речь, видимо, о компьютерщике Саймоне, который пару недель назад что-то напутал, и ясность наступила, только когда ты поехал в полицию и каким-то образом разобрался с этим вопросом. Что ты сделал? Заплатил ему? Этот парень — настоящий засранец, Джейк, так что я не удивлена.

Он закатил глаза:

— Ты всё равно мне не веришь.

— Я уже не знаю, чему верить, — сказала я, отвернувшись.

— Да ладно, Эмма. Ты правда думаешь, что Эйден жил бы в этом доме, если бы я был похитителем?

— Я не знаю. Он не… Я не уверена, что он помнит, — замялась я.

— Всё это дерьмо, с которым мне приходится мириться… Почти взрослый сын, воскресший из мёртвых. Бывший парень, который занимает всё твоё время. И я знаю, что ты мотаешься по городу, пока я на работе. Тебе плевать на меня. В смысле — может, хватит уже? Я первый, кого ты обвиняешь, когда дела идут не очень, и даже когда я говорю тебе правду, ты меня не слушаешь.

— Я слушаю. Я просто не знаю, кому и чему верить, и ты должен понимать, почему, Джейк. За последние несколько недель моя жизнь перевернулась с ног на голову. Всё, что случилось, чуть не довело меня до сумасшествия. Это просто… слишком тяжело. Не знаю, куда бежать.

— Поэтому я и здесь, с тобой. — Он мягко развернул меня лицом к себе. — Я здесь, чтобы помочь тебе преодолеть все испытания. И я буду с тобой, клянусь. Мне ужасно стыдно, что я подвёл тебя. У меня и в мыслях не было доводить до такого.

— Это правда? — прошептала я. — Ты действительно спал с другими женщинами? Почему? Меня тебе не хватает?

Его глаза наполнились слезами, руки повисли как плети, а сам он сгорбился, как сломавшаяся игрушка.

— Ты — всё для меня. Правда. Но… это как болезнь. Мне нужна помощь… Я… я думаю, что у меня зависимость от случайного секса.

— У меня прямо сердце кровью обливается.

Внутри у меня всколыхнулась свежая волна гнева, и мне нужно было что-то сделать, чтобы выплеснуть все накопившиеся эмоции. Я принялась ходить взад-вперёд вдоль кухонного стола, до боли дёргая себя за волосы. Ну почему это всё происходит именно сейчас?!

— Прости меня, Эмма, — причитал он, рыдая на полную катушку и пуская сопли из носа. — Клянусь тебе, я больше никогда не буду этого делать. Я буду лечиться. Я сделаю всё, что ты захочешь.

— Я хочу, чтобы ты ушёл. Хотя… нет, забудь. Мне всё равно не нравится здесь жить, так что уйду я. Мы с Эйденом поедем к Джози на несколько дней, а там разберёмся, как быть дальше. Чёрт возьми, мне рожать через неделю! Я ношу твоего ребёнка, а ты трахаешь других баб! — На волне огня, разлившегося по венам, я нащупала на столе кофейную кружку, размахнулась и швырнула её через всю кухню. Джейк увернулся, и кружка ударилась о вытяжку над плитой, разлетевшись на осколки.

— Боже… вот попала бы в меня…

— Не попала же.

— Эмма, я не хочу, чтобы ты уходила. — Разбитая кружка нас словно отрезвила. Джейк прекратил рыдать и заговорил обычным низким голосом. — Я очень люблю тебя. Ты для меня очень много значишь. Я бы никогда не обидел Эйдена. Я никогда не обижу ребёнка, Эмма. Веришь мне?

Я протяжно выдохнула и кивнула.

— Скорее верю. Как бы там ни было. Но я не могу остаться здесь, Джейк. Ты обманул моё доверие, и я не могу позволить Эйдену быть рядом с тем, кому я не доверяю. Не сейчас, во всяком случае.

— Но у нас будет ребёнок. Кроватка уже готова. Скоро на свет появится наша маленькая девочка. Ты не можешь просто так взять и уйти за несколько дней до родов. Как насчёт ребёнка, Эмма? Разве она не заслуживает того, чтобы прийти в мир в том месте, где всё сделано ради её комфорта, в котором она будет так нуждаться?

— Я… возьму кое-что с собой к Джози, — неуверенно сказала я.

— И что Джози подумает? У неё бесплодие, а ты собираешься жить у неё дома с новорожденным, причём всего через месяц после того, как её бросил муж? Это довольно низко, Эмма.

— Хорошо, тогда я найду себе другое жильё.

— Не уходи! — взмолился он. — Не разбивай нашу семью. Я знаю, что ты любишь меня. Я могу измениться. Я изменюсь ради тебя.

— Я больше не могу тебе доверять, — всхлипнула я. Я устала. Очень устала. Я тяжело опустилась на стул.

— Я не могу жить без тебя. — Джейк налил ещё один стакан виски и выпил половину одним махом. Его покрасневшие глаза и нос были мокрыми от слез, а кожа бледной, и на вид он будто постарел. — Просто не могу. Ты для меня всё, Эмма.

— Не говори так, — вздрогнула я.

— Посмотри правде в глаза: мы — это всё, что есть у нас обоих. Ни у тебя, ни у меня нет другой семьи, я уже не говорю о том…

— У меня есть Эйден.

— Извини, любимая, но он даже не разговаривает с тобой.

— Прекрати, Джейк.

— Ты должна признать тот факт, что он не тот мальчик, которого ты считала погибшим все эти годы. Эйден больше не тот мальчик, и нет никакой гарантии, что ты сможешь снова с ним общаться.

У меня задрожал подбородок:

— Не говори так!

— Эмма, мы нужны друг другу. Мы должны быть вместе ради ребёнка.

Я так устала, что больше не хотела выяснять отношения.

Я просто хотела, чтобы все это прекратилось.

— Не оставляй меня, Эмма. Я пойду к врачу. Мне помогут.

Всё наладится, вот увидишь. Я обещаю.

37

Никому не хочется признавать свою слабость, но у каждого из нас есть свои слабые места. В нас есть и сила, но в жизни бывают такие моменты, когда обстоятельства настолько невыносимы, что мы легко поддаёмся этим слабостям. В тот день Джейк меня полностью вымотал. Я так устала, что не могла больше сопротивляться, и да, я чувствовала себя как в западне. То, что он сказал о Джози, сильно задело меня. Она моя лучшая подруга, а я не подумала о том, как повлияет на неё появление в доме новорожденного. Родителей я лишилась, своего дома у меня не было. До рождения нашего ребёнка оставалась неделя. Я была истощена эмоционально и слаба физически и легко поддалась на наиболее лёгкий вариант — таким он, по крайней мере, казался в тот момент. Я осталась дома, но с условием: Джейк спит на диване. На следующее утро я не вылезала из кровати, притворяясь спящей, пока он не ушёл на работу.

Я протёрла глаза, приняла душ, высушила волосы и оделась, после чего поставила на зарядку телефон, который разрядился ещё вчера, пока мы с Джейком до поздней ночи выясняли отношения. Потом я зашла к Эйдену — в комнате его не было, он уже встал и готовил себе тост на кухне.

— Доброе утро, — сказала я, стараясь, чтобы мой голос не звучал уныло. — Надеюсь, мы вчера тебя не напугали. Нам с Джейком нужно было кое-что обсудить, и разговор получился бурным. Я в курсе, что ты был сильно занят и рисовал картину, и не знаю, что именно ты слышал, но нам, наверное, стоит поговорить об этом. У нас с Джейком есть некоторые проблемы. Он совершил пару ошибок, а я сказала ему пару ужасных вещей, но мы оба взрослые люди и найдём выход из этой ситуации. Возможно, мы даже пойдём к врачу, как и ты, Эйден. Мы хотим остаться семьёй и двигаться вперёд.

Чем больше я говорила, тем больше опасалась, что пытаюсь убедить больше себя, а не Эйдена. Я вытряхнула хлопья из пачки, не обращая внимания на трясущиеся руки, приняла две таблетки от давления, запив их стаканом воды, и села за стол со своим безмолвным сыном. Если он и был в какой-то степени встревожен происходящим, то виду не подавал.

Покончив с завтраком, я пошла наверх, чтобы уложить в новую кроватку одеяла. После инцидента с краской мы купили ещё одну кроватку, хотя, возможно, могли бы отмыть почти всю краску — но в разбрызганной по детскому одеялу красной краске было нечто устрашающее, и мне захотелось купить новую, просто чтобы избавиться от дурных ассоциаций. Так мы и сделали. И я решила не пускать Эйдена в детскую комнату.

В то утро я гнала от себя все прочие мысли. Хотя срок родов приближался, происходило так много событий, что я решила выбросить из головы все свои беспокойные думы о том, как Эйден будет вести себя с ребёнком. Доверяю ли я сыну? Считаю ли, что его присутствие ничем не угрожает? Вот какие вопросы возникали у меня в голове, стоило позволить себе поразмышлять дольше нужного. Стоило только дать на них отрицательные ответы, как меня начинало уводить в ту сторону, в которую я идти не хотела. В этом случае предполагалось поставить на Эйдене крест, а на это я была не способна. Мне нужно было верить в то, что всё как-нибудь обойдётся, хотя эта вера ослабевала с каждым днём.

Расстелив мягкое детское одеяло, я вернулась в спальню застелить постель и отобрать кое-какое бельё для стирки. В спальне я проверила мобильник, который заряжался рядом с кроватью: пять пропущенных звонков и два голосовых сообщения.

Первое было от инспектора Стивенсона — он спрашивал, улучшается ли состояние Эйдена. Обычно он звонил раз в пару дней, «для проверки», а когда у нас дежурили сотрудники по связям с семьёй, он звонил им. Мне было жаль инспектора Стивенсона. Он был хорошим человеком, который старался делать свою работу, находясь под колоссальным давлением. Тем не менее факт есть факт: после двух с половиной недель расследования дело не сдвинулось с мёртвой точки.

Второе голосовое сообщение было от Роба. Прослушав его, я выпрямилась, а потом быстро отключила телефон от зарядки и спустилась вниз. Сообщение гласило: «Эмма, это Роб. Папу только что выпустили. Никаких улик не нашли. Дома был обыск, результат нулевой. Он этого не делал, я это знаю, и ты, наверное, тоже. Но это не главная причина, по которой я тебе звоню. Слушай, я не хотел говорить тебе это через голосовое, но ты не берёшь трубку, а я хочу, чтоб ты знала. Я не доверяю Джейку, ты знаешь это. Короче, я какое-то время за ним следил. Он постоянно ездит в какой-то гараж на выезде из Бишоптауна, рядом с трассой А59. Что-то тут не то. Я не имею в виду, что он причинил вред Эйдену, я не говорю этого… пока. Но я считаю, нам надо съездить в этот гараж и выяснить, что происходит. Никакой полиции, только ты и я. Завези Эйдена к моим родителям и поедем».

* * *

Дверь открыл Питер, хоть я и надеялась, что это будет не он. Я натянуто улыбнулась:

— Мне очень жаль, что вам пришлось общаться с полицией подобным образом.

— Ничего страшного, — сказал он, приглашая меня войти. — Всех других уже допросили. Сожалею, что я тогда не видел Эйдена, я понятия не имел, что находился столь близко от места его похищения. Если бы только он попался мне на глаза! Ладно, больше я не имею отношения к расследованию. Очевидно, тот момент, когда я фотографировал наводнение, попал на запись с камеры видеонаблюдения, и это произошло ровно в тот период времени, когда, по их мнению, похитили Эйдена. Почему в полиции не могли всё проверить, прежде чем мурыжить меня несколько часов, ума не приложу! Им лучше этого герцога допросить, не нравится он мне.

— Мне тоже, — согласилась я. — А Роб здесь? Он решил, что было бы неплохо, если бы вы присмотрели за Эйденом, пока мы съездим кое-что выяснить.

— Ага, вот и он высказался не менее туманно. Надеюсь, вы не угодите в неприятности? — Питер шёл рядом со мной, пока мы пересекали часть дома, отданную под пансион, в направлении жилых помещений, располагавшихся за стойкой регистрации.

— Нет-нет, ни в коем случае. — Я замешкалась перед дверью, ведущей в жилые комнаты. — Послушайте, Питер. Мне трудно об этом говорить, но я должна. Вы можете проследить, чтобы Соня ничего не делала, не получив моего разрешения? В прошлый раз она пригласила к Эйдену знакомого ребёнка, и всё прошло не очень хорошо. Он ещё не готов играть с другими детьми. Очень легко нарушить хрупкое равновесие, и я должна быть уверена, что Соня не станет…

— Путать все карты?

— Именно. — Я облегчённо вздохнула.

— Не волнуйся, буду держать её в узде, — заверил он.

— Спасибо, я ценю это. — Я сделала паузу. На мгновение захотелось сказать ему, что я никогда не подозревала его в желании причинить вред Эйдену, но это было бы ложью. Был такой момент, когда я сидела и всерьёз размышляла о том, способен ли Питер похитить и пленить, а потом насиловать и мучать моего сына. По правде говоря, тогда я думала, что да, способен — и точно так же я думала, что практически все люди, с кем я знакома, способны на такой поступок. Когда мы прошли в заднюю часть пансиона, меня затошнило от осознания того, как я могла счесть виновным всех и каждого.

Кто бы ни похитил Эйдена, этот человек победил. Он сломал Эйдена, и теперь он больше похож на пустую раковину, а меня превратил в подозрительную, нервную женщину. Я попыталась сменить выражение лица, чтобы скрыть эти мысли от остальных, но Роб первым хмуро отреагировал на мою неподвижную ухмылку.

Как бы то ни было, мы отдали Эйдена родителям и пошли на выход. Я была на взводе и снова принялась расчёсывать руки и виски. Мне не хотелось оставлять Эйдена с ними, но я понимала, что мы не можем взять его с собой. Мы вышли из пансиона и направились к пикапу Роба.

— Ты в порядке? — спросил он, когда я забралась на пассажирское сиденье.

— Бывало и получше.

— Что случилось?

Я вытянула ремень безопасности и пристегнулась.

— Есть кое-что, что тебе нужно знать. Что бы ни было у Джейка в этом гараже, возможно, это совсем не то, что ты думаешь. Вчера я выяснила, что он лгал мне. Он встречался с женщинами, и у них был секс.

— Что-о?

— То самое. Я… я тоже в шоке. Я… Слушай, давай просто примем это как данность? Мы же в полициювсё равно не идём.

— Естественно, там меня и так считают идиотом. Конечно, там может оказаться какая-нибудь ерунда, поэтому я и хотел взять тебя с собой. Если мы там найдём какой-нибудь секретный мотоцикл или что-то в этом роде, никто не скажет, что мы зазря вызвали полицию. И я хочу, чтобы ты тоже всё увидела сама, чтоб у меня была поддержка. К тому же полиции нужно будет получить ордер или что там полагается, и одному богу известно, на сколько это затянется.

— Мне кажется, там какая-нибудь жуткая секс-комната, — содрогнулась я. — Куча порно и секс-игрушек. Он говорит, что у него зависимость.

— Ни хрена себе!

— Ладно, давай помолчим. Просто веди машину. Я не могу… не хочу об этом думать, мне просто нужно знать, что в этом гараже.

Роб завёл двигатель и включил радио, из которого тут же донеслись завывания Кэти Перри. Он извинился и, выезжая с парковки пансиона, убавил громкость. Мы выехали из города и двинулись к шоссе A59, а Роб настроил радио на местную станцию. Мы оба молчали, но радио едва слышали — там говорили что-то о грозе, готовой обрушиться на район Бишоптауна.

Ребёнок в тот день был неспокоен. Я потирала свой беременный живот и старалась привести нервы в порядок. Если мать в стрессе, то и ребёнок родится нервный — так говорят.

С приближением родов мне нужно было больше обычного думать о собственном самочувствии, а это было нелегко, учитывая всё происходящее вокруг.

Тёмная туча принялась поливать землю дождём, и капли забарабанили по крыше старенького пикапа Роба. Всё небо было залито серой и тёмной-синей краской, нигде ни просвета голубизны. Ни солнца, ни света. Я подняла воротник куртки повыше и постаралась не думать о мрачном небе.

Мы подъехали к гаражному комплексу в угрюмом молчании. Прежде чем вылезти из машины, я натянула на голову капюшон, до самых глаз, а у Роба для защиты от дождя была только бейсболка. Мы быстро шли вдоль длинного ряда гаражей, пока Роб не остановился.

— Вот. Номер 29.

— А как мы войдём? — спросила я. — Нельзя же ломать дверь.

— У меня приятель здесь работает. Помнишь Флетчера?

— Ты имеешь в виду того торговца травкой? — охнула я.

— Его самого. В общем, он мне задолжал, поэтому отпер дверь по моей просьбе. Слушай, если кто-нибудь докопается, мы скажем, что слышали какой-то звук изнутри, а гараж был открыт, и мы…

— Ладно, открывай уже. И осторожнее, чтобы пальчики не оставить.

— Я на шаг впереди тебя! — Роб натянул пару кожаных перчаток.

Дверь гаража открылась со зловещим гулким треском, очень похожим на раскат грома. Лил холодный дождь, и по коже у меня уже забегали стылые мурашки, так что я с удовольствием проскочила в дверной проём и зашла в гараж.

— Что за чёрт?! — воскликнул Роб.

Я откинула капюшон, оглядела набитое всякой всячиной помещение, и от увиденного у меня перехватило дыхание. Всё выглядело совсем не так, как я ожидала, а, надо признать, я уже думала о самом худшем — о жутком каземате со звуконепроницаемыми стенами, предназначенном для гнусных развлечений. Моё воображение рисовало место, специально оборудованное для человека, помешанного на сексе, заваленное порнографией, с грязным матрасом, придвинутым к стене. Я представляла себе всё это, но меня ждал настоящий сюрприз.

Одно я угадала: гараж был полон изображений, но отнюдь не порнографического свойства — по крайней мере, большинство не были таковыми. Почти все они оказались картинами. На стенах висело несколько десятков картин, а между портретами — маленькие фотографии, на которых был один и тот же человек — я. В центре гаража стоял мольберт со столом, заваленным красками, а к стене был придвинут высокий архивный шкаф.

Я пересекла помещение и встала у стены, рассматривая фотографии со своим лицом. На фотографиях я была запечатлена во время прогулки по Бишоптауну, отдыха на скамейке в парке, кормления уток, возвращения домой с пакетами из магазина и даже во время выхода из автобуса. Хронологического порядка не прослеживалось, все они были разбросаны по стенам случайным образом. На одном фото я держала в своей руке маленькую ручку Эйдена, на другой мы бросали камешки в реку, стоя на мосту. Вот мы сидим в парке и едим бутерброды. Вот я стою у дерева и смотрю вверх, на ветки, куда забрался мой сын-мартышка. Вот я брожу по улицам Бишоптауна с размазанным по лицу макияжем и пакетами, набитыми бутылками с пино гриджо. А вот самая настораживающая из всех: я сажусь в школьный автобус, одетая для школьного бала, а Роб держит меня за руку (хотя лицо Роба выцарапано).

— Смотри. — Роб показывал на большой портрет в центре задней стены. — На тебе школьный галстук. Это ещё до шестого класса, в шестом классе у нас уже не было формы.

И тут меня осенило. Во время нашей вчерашней склоки Джейк признался, что влюбился в меня с первого взгляда. А когда он впервые увидел меня, я ходила в школу, а он был учителем.

— О, господи.

— Я тебе очень сочувствую, Эмма. Не ожидал ничего подобного.

— А чего ты ожидал? — прошептала я.

Роб не ответил, да и я была слишком увлечена картинами, чтобы слушать. Именно картины беспокоили меня больше всего. В основном он рисовал моё лицо. Это были филигранные работы, почти фотореалистические, с идеально переданными чертами. На одной из картин я была изображена во сне, с растрёпанными вокруг головы волосами. Я могла бы счесть эти работы прекрасным и даже лестным для меня сюрпризом, однако по сути всё это было отвратительным вторжением в мою личную жизнь, и мне было жутко до мурашек.

— Не расчёсывай руки, — сказал Роб. Он полез в карман и достал пару тонких резиновых перчаток — такие надевают врачи. — Надень. Нам нельзя оставлять никаких следов ДНК. Это место преступления.

Я хотела спросить, почему, но, конечно, я и была преступлением. Он преследовал меня. Он фотографировал меня, когда я была ещё несовершеннолетней. Некоторые из фотографий были откровенно провокационными. Хоть я нигде и не была голой, но, не ведая того, позировала, то наклоняясь в короткой юбке, то повернувшись так, что некоторые участки тела обнажались, выглядывая из-под школьной блузки. Мне захотелось убежать из гаража и срочно встать под обжигающе-горячий душ, чтобы смыть с себя всю эту грязь. Меня словно изнасиловали.

— Давай посмотрим, что в шкафу, — предложил Роб.

Он был мягок и осторожен. Настоящий Роб вспыхнул бы в стрессовой ситуации, поэтому я поняла, что он сдерживается ради меня. Он осознал, что всё гораздо сложнее и Джейк не просто «плохой парень». Я носила его ребёнка. Мы были связаны, как бы отвратительно это ни было.

— Ничего не понимаю, — сказала я тихим голосом. — Если он был так одержим мной, зачем спал со всеми этими женщинами?

— Не уверен, что это так, Эм, — сказал Роб. — Думаю, Он ни с кем не спал, а приходил сюда.

— Но зачем? Я была в его полном распоряжении. Я его жена.

Роб не ответил и занялся шкафом, а я начала рассматривать стопки картин, сваленных на полу, и у меня перехватило дыхание от изумления. Эти картины были намного более жуткими, чем те, что висели на стене. На них Джейк изображал меня в садистском ключе. На большинстве из них я была совсем голой или в обрывках одежды, со связанными руками и кляпом во рту. В глазах не было ни намёка на желание: он рисовал меня напуганной. В его фантазиях я была рабыней поневоле, которую вынудили стать участницей его игр. Сюжет один и тот же: доминирование надо мной. Однако в наших отношениях он совсем не был таким. Он любил всё… контролировать, это да, теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что это было именно так. Он нашёл мне работу в той школе, где работал сам; дом и машина были его собственностью. Он был исключительно щепетилен в отношении каждой вещи, находившейся в нашем доме. Но он никогда не был садистом. Он никогда не бил меня и даже в постели не проявлял дерзких желаний. Зачем ему все эти странные картины?

Я начинала понимать истинную зависимость Джейка: нет, не секс, а фантазии. Фантазии на тему обладания. И наилучший способ реализовать их — это поместить внутрь меня ребёнка. Я вспомнила тот день, когда узнала о беременности — грешила на простуду, из-за которой снизился эффект противозачаточных таблеток, но что, если… что если Джейк подменил их?

В самом низу живота у меня заворочался холодный ужас.

— Эмма, иди-ка сюда, я кое-что нашёл.

Оставив картины в том же положении, в котором их обнаружила, я перешла к противоположной стене гаража посмотреть, на что наткнулся Роб. Он рассматривал найденную в шкафу большую папку и при моём приближении опустил её, чтобы вне было видно содержимое. Смотреть не очень-то хотелось, но я себя заставила.

— Тут другая девушка, — сказал Роб. — Помнишь, в прессу попала фотография Джейка со школьницей? Это она и есть. Здесь куча её фоток. — Он перевернул страницу, и у меня перехватило дыхание: на следующей странице та самая девушка — красивая, темноволосая — была обнажённой. — Чёрт. Он наврал, у них и правда была связь. — Последующие страницы открывали нам всё новые и новые фотографии молодой девушки в шокирующе откровенных позах. В тот момент я поняла, что слегка изумлённое выражение её лица будет вечно преследовать меня. Позы были дерзкими, уверенными, но на лице была написана полная беззащитность. — Чёртов ублюдок, он воспользовался ею. Смотри, некоторые в нескольких экземплярах. Держу пари, он хранил их, чтобы давить на неё и чтобы она никому ничего не рассказывала. Уверен, этот подонок шантажировал её, угрожая показать всем эти фото. — Роб захлопнул папку, и на пол выпала флешка.

Я подняла её.

— Даже знать не хочу, что на ней.

Роб покачал головой, затем выудил из ящика пачку писем, перевязанных резинкой. Он вытащил верхнее и начал читать:

— «Я очень скучаю по тебе. Пожалуйста, перезвони мне, Джейк. Я хочу увидеться. Я так боюсь, что люди узнают, что случилось, и у нас будут неприятности…». Чёрт. Это её письма. И это письмо, судя по штемпелю, отправлено неделю назад. Он всё ещё поддерживает с ней связь! Говорю тебе, он держит её в качестве любимого питомца, который буквально смотрит ему в рот!

Мне хотелось просто упасть на землю, сложить руки, и пусть мир обрушится на меня и обратит в прах. Но я не сделала этого. Мы с Робом продолжали рыться в шкафу в поисках новых улик против человека, которого я поклялась любить в болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас. Сойдёт ли это за болезнь? Неужели я должна вечно любить этого человека?

Я выпрямилась и сделала глубокий вдох. Нет, я не упаду в обморок, и меня не стошнит. Я не стану вести себя как типичная героиня из фильма, не стану терять голову и выясню, что всё это значит.

— Эмма! — В голосе Роба прозвучала тревога, от которой у меня неприятно защекотало в животе, а волоски на затылке встали дыбом. — Тут газетные вырезки… статьи о твоих родителях.

— Что?

Я взяла из рук Роба альбом для вырезок и пробежалась по страницам. В альбом были аккуратно помещены все напечатанные в газетах статьи о смерти моих родителей — он тщательно вырезал каждую и вклеивал её в альбом, стараясь не погнуть и не помять уголки.

— Зачем ему это?

— Эмма, он одержим тобой. Тебе не кажется, что ему хотелось убрать твоих родителей с пути? Эйден исчез, я тоже ушёл — и у тебя осталось только два родных человека.

Я сдерживала слёзы, но глаза у меня уже горели. Руки вдруг стали ватными, и я чуть не уронила альбом — Роб успел подхватить его.

— Ты думаешь, он убил их? — прошептала я.

На фоне ужасных событий последних дней — ровно с того момента, как я вошла в двери больницы и увидела своего сына живым, — это стало самым неожиданным поворотом. Такого предполагать я никак не могла.

— Да, — сказал Роб. — Извини. Тут есть ещё кое-что. Вырезки из газет того времени, когда Эйден считался утонувшим.

Я закрыла глаза и попыталась выровнять дыхание.

— Ты думаешь, это он похитил Эйдена?

— Он одержим тобой, — нахмурился Роб. — Не знаю, вписывается ли это в схему, но думаю, что он способен на всё что угодно. Прости, Эм.

— Но… Я видела Эми по телевизору и была уверена, что это она. Она подлая, она… — Я осеклась, подумав о масках, которые носят люди. Во время того интервью я увидела истинную Эми, а теперь я видела истинного Джейка. Он со всей очевидностью был психически ненормален, и это значило, что он действительно способен на всё, и на это нельзя закрывать глаза.

Я вспомнила тот момент, когда мне рассказали о несчастном случае с родителями. Мама и папа ехали в Лондон на выходные, прямо на шоссе у них отказали тормоза. Мне сказали, что отказ произошёл из-за попадания воды в тормозную жидкость — легко не придать значения этому факту, если не разбираешься в машинах, тем более что звучало всё вполне правдоподобно. Но что, если это Джейк вывел тормоза из строя?

Я вспоминала то время. Кому я рассказывала? Кто знал? Наверное, почти весь город. Мама была терапевтом, и большинство жителей города были её пациентами. Я могла рассказать об этом кому угодно, пока занималась домашними делами, покупала что-нибудь в газетном киоске или отправляла посылку на почте. Джейку достаточно было подслушать обрывок разговора или самому поговорить с мамой. А может, кто-то упомянул о поездке в школе. Сплетни в Бишоптауне обычное дело, а событий происходит немного, так что слухи о короткой поездке в Лондон вполне могли попасть на языки местных жителей. Вы знаете, что Джина Прайс едет в Лондон на выходные? Ох, должно быть, она всё ещё не оправилась после смерти внука. Интересно, пойдут ли они в театр…

Да, он вполне мог услышать о поездке родителей в Лондон.

— Роб, я больше не могу, — прошептала я. — Я стараюсь быть сильной, но воздух здесь…

— Выйди на улицу, — сказал он, обхватив меня за талию. — На минутку. Продышись.

38

Дождь успокаивал, а на холод мне было наплевать. Я всё равно продрогла до костей, и совсем не из-за октябрьской погоды. Прислонившись к скользкой стене гаража, я подставила лицо под дождевые струи. Пахло мокрым бетоном и плесенью. Со временем именно этот запах стал ассоциироваться у меня с Джейком — мокрый бетон и плесень. Так похоже на него, скользкого и мерзкого, человека с двумя лицами. Как я могла влюбиться в него?

Он всё это придумал. И организовал. Он видел, как я рассыпалась на куски после пропажи Эйдена, и воспользовался возможностью, пока был такой шанс. Когда моих родителей не стало, он понял, что обо мне некому позаботиться, и знал, что сама о себе я позаботиться не смогу. И вот он появился, как рыцарь в сияющих доспехах, став моим защитником и целителем. Он заново познакомил меня с красками жизни. Помог найти работу. Поставил меня на ноги, не отпуская руку для поддержки.

Из гаража с низко опущенной головой вышел Роб и, подойдя ближе, заключил меня в объятия.

— Мне нельзя было бросать тебя. Прости меня, Эмма. Нельзя было оставлять тебя одну горевать по Эйдену. Я был таким эгоистом… Прости.

Я обняла его в ответ, но чувствовала себя словно улитка в раковине. Теперь я понимала, как Эйден может существовать, не произнеся ни единого слова, как сомнамбула. До меня дошло, и сердце у меня сжалось внутри грудной клетки, едва трепеща. Я была опустошена.

Роб закрыл дверь гаража, и мы пошли к машине. Оказавшись внутри, он снял бейсболку и вытер дождевую воду с лица.

— Других улик, кроме твоих фотографий в нежном возрасте, нет. По крайней мере, нет никаких доказательств, что он убил твоих родителей, — констатировал он. — Если это и его рук дело, то он ничего не оставил себе на память, только эти вырезки, и мне кажется, можно сказать, что хранить их его заставляет одержимость тобой. Тем не менее я считаю, что это сделал он. В этом есть смысл. Это вписывается во всю эту ложь.

— Правда? — едва проговорила я. У меня так перехватило горло, что я с трудом выговаривала слова. — А мы не делаем поспешных выводов? Он… он мой муж, а я обвиняю его в убийстве.

— Эмма, я правда думаю, что это он. И мне кажется, ты со мной согласна.

Самое ужасное было в том, что я действительно была согласна. Мне хотелось ошибаться, но я и правда думала, что Джейк виновен.

— Это не твоя вина, Эм. Он воспользовался тобой, как и той девушкой. Вот так он себя ведёт.

— Я знаю… Я просто… — Я посмотрела вниз на свой живот. Неужели я ношу ребёнка убийцы? — Как я могла влюбиться в него?

— В него ли? Может, ты просто влюбилась в безопасность, которую он тебе предоставил? Если бы ты действительно была влюблена в него, разве была бы между нами эта искра?

— Это… это из-за возвращения Эйдена, — отмахнулась я. — Столько эмоций выплыло наружу… — Я сделала вид, что не замечаю обиду в его глазах. — Почему полиция не обнаружила преступного умысла, когда расследовала смерть мамы и папы?

— Наверное, потому что никто и подумать не мог ни о каком умысле. У твоих родителей не было врагов. Никто не думал, что их могут убить.

— Мы должны вызвать полицию, — сказала я.

Он кивнул:

— И нам нужно решить, что делать дальше. Сейчас время обеда. Он пока в школе, да?

— Да.

— Тогда поедем к тебе, возьмём кое-какие вещи. Можешь пожить у нас в пансионе.

Я покачала головой. Очень не хотелось поступать так с лучшей подругой, но сейчас это было необходимо.

— Я хочу поехать к Джози. Твоя мама слишком непредсказуема, Роб. Она принимает решения, не советуясь со мной, и она слишком упряма: всё время думает, что знает, что лучше для Эйдена, а я не хочу с ней ссориться. К тому же мне через несколько дней рожать, а в пансионе нет подходящей комнаты. — Мысль о предстоящем появлении малышки на свет так довлела надо мной, что я безвольно опустила плечи и прислонилась головой к окну. — Что же мне делать?

Он гладил тёплыми пальцами мою руку, а потом крепко сжал её. Моя ладонь так удобно устроилась в его руке, что я даже почувствовала, как мои косточки теплеют. Хоть немного тепла…

— На этот раз я никуда не уйду, Эмма. Я помогу тебе.

«Надолго ли?», — подумала я.

— Ты и раньше так говорил.

— На этот раз я серьёзно, — вздохнул Роб.

— Откуда мне знать, не врёшь ли ты снова? Ты ведь наврал мне в прошлый раз, помнишь? Сказал мне после наводнения, что не бросишь меня, что мы будем вместе, несмотря ни на что. Но это была ложь.

— Пока веришь в то, что это правда, это не ложь. Я тогда правда думал, что мы будем вместе.

Я вытерла слёзы.

— Прости. Я… я просто не в духе. Нам пора ехать.

Роб завёл двигатель, и мы наконец-то покинули гаражи. Подъехав к дому Джейка — нет-нет, он более не был моим, Роб позвонил в полицию и оставил анонимное сообщение о том, что Джейк Прайс прячет в гараже за пределами Бишоптауна наркотики. Я заставила себя пойти в душ и смыла горячими струями запах плесени, покрывавшей влажные стены гаража. Затем я оделась, взяла чемодан и упаковала вещи по новой, добавив побольше одежды для Эйдена. Пока я пыталась дозвониться до Джози, Роб грузил в пикап разное детское хозяйство — сколько влезло.

— Что, так и не подходит? — Роб отёр со лба капли дождя и пота тыльной стороной ладони и выпрямился. Таская тяжёлые чемоданы в машину, он весь раскраснелся.

Я кивнула.

— Я думала, она ещё не вышла на работу, она же взяла отпуск, чтобы разобраться с исчезновением Хью.

— Ну что, тогда к моим родителям?

Я пожевала нижнюю губу.

— Нет. У меня есть ключ от дома Джози. Заедем за Эйденом, и я позвоню Джози, уже когда приедем к её дому, а пока я оставила голосовое.

— Ты уверена, что она не будет против?

Внезапно живот у меня свело от спазма, и я согнулась пополам.

— Эмма!

Боль постепенно рассеялась, и я выпрямилась.

— Я в порядке. С Джози все будет нормально. Если бы она оказалась в такой ситуации, я бы так же ей помогла, так что она отнесётся ко всему правильно.

Роб кивнул в знак того, что ему этого достаточно, но в то же время нахмурился:

— С тобой точно всё хорошо?

— Да это просто ребёнок пинается.

Но на самом деле я вся дрожала. Боль была гораздо сильнее, чем обычные пинки, и я понятия не имела, примет ли меня Джози. Единственное, что я знала наверняка, так это то, что не хочу находиться рядом с родителями Роба после того, что выкинула его мама, и после допроса его отца. Нет. Нам с Эйденом нужно быть в безопасном для него месте. Хотя с уходом Хью все пошло наперекосяк, я знала, что Джози — лучший вариант. Похоже, Хью не собирался возвращаться, по крайней мере, в обозримом будущем, так что я могла спокойно пожить с одинокой Джози неделю или две, пока не рожу и не смогу подыскать квартиру в городе.

Мне самой не верилось, что всё это происходит со мной, но вот что бывает, когда ты полностью теряешь контроль. Хуже всего было то, что я позволила Джейку распоряжаться кучей вещей, касающихся моей жизни. Я позволила ему убедить себя продать родительский дом и положить деньги на общий счёт. Я устроилась на работу, на которой я была у него под боком. Я сделала все эти глупости, потому что любила и доверяла ему. И хотя в тот момент, когда я снова садилась в машину Роба, наблюдая за тем, как дождь превращает Бишоптаун в полотно художника-абстракциониста, я ещё сожалела об этом, вскоре наступил момент, когда я перестала горевать о своих решениях. Никто не должен сожалеть о любви и доверии к другому человеку. Да, иногда так случается, что мы вручаем свою любовь и доверие не тому человеку, но это не значит, что любить и доверять не стоит никому. Сердце нужно защищать, но нельзя вынуждать его закрываться. Истлевший уголёк, спрятанный где-то глубоко в моей груди, когда-то был полон любви, но когда мы забрали Эйдена и поехали к дому Джози, он был преисполнен ненависти.

39

Когда мы добрались до дома Джози, был уже ранний вечер. Солнцу оставалось ещё несколько часов до заката, но небо было затянуто низкими мрачными тучами, которые плотно скрывали солнечный свет. Я открыла дверь пикапа и вылезла наружу, придерживая изрядно выпирающий живот. Дождь обрушился на нас сплошным потоком, и я мгновенно перенеслась в тот роковой день десять лет назад, когда потеряла сына. Но на этот раз он был рядом со мной. Одной рукой я держала его за руку, а другой поправляла капюшон его дождевика. Он был там, под капюшоном, тихий, как церковная мышь, бледный, как чищеный картофель, и безжизненный, как манекен. Мой сын. Мальчик, который после возвращения выдавал только вредоносные, жестокие реакции. Я заботливо обхватила его за плечи и подвела к дому.

— Как ты думаешь, полиция уже побывала в гараже? — спросила я, перекрикивая ветер. — Стивенсон не звонил.

— Он позвонит, когда они сложат два плюс два. По крайней мере, здесь, подальше от него, ты в безопасности. Его арестуют к концу дня.

Я наклонилась и достала из-под груды декоративных камней, разбросанных вокруг горшка с каким-то растением, запасной ключ. Главная характеристика Бишоптауна — здесь почти ничего не происходит. Никого не грабят, поэтому никто не думает о безопасности своего дома.

— Его арестуют за связь с той девушкой из Борнмута. Я положил всё что надо на самое видное место, чтобы сразу бросилось в глаза, — сообщил Роб, при этом он тащил самый тяжёлый из чемоданов. — После этого нам нужно выяснить, действительно ли Джейк похитил Эйдена и почему. — Роб оглянулся на Эйдена и понизил голос. — Эйден не говорил нам, что это был Джейк.

С этими словами я почувствовала сильную усталость. Слишком многое нужно было обдумать, слишком много мыслей крутилось в голове, устроив водоворот разных слов, например, похищение и убийство. Я закрыла глаза и прогнала эти мысли прочь.

— Что с тобой? — спросил Роб. — Открыть тебе дверь?

Я кивнула и протянула ему ключ, поглаживая другой рукой живот.

Хотя дождь промочил нас насквозь, а ветер завывал над лесом, раскинувшимся в долине под нами, я всё равно не спешила войти в дом. Это место напоминало о более счастливых временах. Один только вид этой двери навевал воспоминания о вечеринках Хью и Джози, которые они устраивали, когда Эйден был совсем маленьким. Мы впятером — я, Роб, Эйден, Джози и Хью — зажигали огонь в гостиной и смотрели фильмы, а потом укладывали Эйдена спать и доставали вино и сыр. Этот дом должен быть царством веселья, а не убежищем двух страдающих женщин. Хью, внезапно оказавшийся бабником и исчезнувший в неизвестном направлении с другой женщиной, и Джейк, внезапно оказавшийся маниакальным преследователем, проводящим долгие часы в гараже, заперевшись от внешнего мира и рисуя мои странные портреты. Нижнюю часть тела опять свело судорогой, и я согнулась, прикусив губу от боли. Роб положил руку мне на спину.

Что, роды начались?

— Не думаю, — покачала головой я. У меня такие боли были и с Эйденом; это ложные схватки.

— Давай-ка зайдём в дом и посадим тебя где-нибудь. Тебе нужно поднять ноги и расслабиться. — Он улыбнулся наполовину жалостливой, наполовину всерьёз озабоченной улыбкой.

— Расслабиться?! — рассмеялась я.

Роб с глухим смешком покачал головой. Он вставил ключ в замок и повернул его, поддерживая громоздкий чемодан коленями. Дверь распахнулась, и Роб наклонился, чтобы поднять его.

Сначала я смотрела вниз на Роба, но, подняв глаза, вскрикнула. Откуда ни возьмись вдруг вылетел некий большой и увесистый предмет, с треском ударив Роба прямиком по голове, а за ним, зубасто скалясь, стоял мужчина — его щеки растянулись в маниакальной улыбке, а лицо забрызгала свежая кровь.

— Привет, дорогая! — сказал он.

Я повернулась и подтолкнула Эйдена:

— Садись в машину!

Но тут Джейк протянул руку и схватил меня сзади за волосы, дёрнув назад с такой силой, что я потеряла равновесие и упала на него. Он царапал мне голову ногтями и до боли тащил за волосы, намотав их на кулак, и мне пришлось переступить прямо через безжизненно лежащее тело Роба. Но я не обращала особого внимания на жгучую боль — меня волновал только Эйден, неподвижно, словно статуя, стоявший на подъездной дорожке.

— Садись в машину и закрой двери! — крикнула я, глазами пытаясь показать, что ключи от машины у Роба в кармане, но Эйден лишь безотрывно смотреть на меня.

— Он никуда не поедет. Правда, Эйден? — спросил Джейк таким спокойным, собранным голосом, что по спине у меня пробежала холодная дрожь.

Я отчаянно пыталась оттолкнуть Джейка и освободиться от его хватки, но никак не могла прочно встать на ноги на кафельном полу Джози, постоянно скользя на чём-то мокром. Посмотрев вниз, я поняла, что пол скользкий от крови Роба — она уже впиталась в материал ботинок, и на короткий миг мне почудилось, что ноги вымазаны обычной красной краской. Я подавила позыв к рвоте, стараясь сконцентрироваться на происходящем.

— Отпусти его, Джейк! Тебе ведь нужна я.

Свободная рука Джейка обвилась вокруг моей шеи.

— Ты думаешь, вот так всё просто, да? — Его горячее дыхание, в котором я учуяла несвежий, кислый запах виски, щекотало мне ухо. — Давай, Эйден. Мне с тобой и твоей мамой надо о многом поговорить.

Пожалуйста! — умоляла я. — Беги, Эйден, прошу тебя! Позови на помощь! — Джейк ещё сильнее взялся за мои волосы и начал тащить меня назад, прочь от Роба и сына, и я закричала — так громко, как только могла, но рука, обхватившая горло, поднялась выше и зажала мне рот. Джейк тащил меня дальше в дом, я пыталась сопротивляться, а Эйден всё это время стоял и наблюдал за происходящим.

Казалось, время остановилось. Я брыкалась и кричала, тщетно пытаясь избавиться от крепкой хватки Джейка, а Эйден стоял в дверях с широко распахнутыми глазами и отрешённым лицом. Было ли ему страшно? Или просто всё равно? Я не понимала этого. И начала плакать.

Эйден вошёл в дом, переступив через бездыханное тело отца, для чего ему пришлось поднять ноги повыше.

— Молодец, Эйден! — сказал Джейк. — Теперь затащи этого засранца подальше в дом, хорошо? — Эйден нагнулся и втащил Роба внутрь дома. Мне стало совсем плохо, и я перестала бороться. Я просто смотрела, как мой сын подчиняется чудовищу, за которого я вышла замуж. — Достань у него из кармана телефон, а потом запри дверь и принеси мне ключ. — Эйден, словно в ступоре, делал всё, что говорил Джейк, а я только и могла, что за наблюдать за тем, как сын отдаёт ключ Джейку, которому пришлось отпустить моё лицо, чтобы взять ключ и положить его в карман.

— Что ты делаешь, Эйден? — сказала я. — Почему?

Но он не ответил.

40

— Что ты сделал с Джози?

Джейк наконец позволил мне встать, но тут же взял за локоть и подтолкнул вперёд по коридору. Я не сопротивлялась, потому что знала, что он сильнее и, попробуй я дёрнуться, всё равно меня остановит. Рассудок у меня работал чётко, яснее, чем когда бы то ни было, благодаря бурлящей внутри смеси адреналина и ярости. Раненый Роб лежал на полу, Джози нигде не было видно, поэтому для того, чтобы дать отпор агрессии Джейка, нужно было выждать подходящий момент, как бы трудно это ни было.

— Она сейчас немного связана. — Уголок его рта приподнялся от удовольствия.

— Что ты собираешься со мной делать? — спросила я.

Джейк втолкнул меня в гостиную и жестом указал на диван.

— Нам предстоит разговор. Эйден, садись рядом с мамой, устраивайтесь поудобнее. Снимайте куртки, а ты, Эмма, дай пока мне свой телефон.

Я нехотя подчинилась. Джейк швырнул наши с Робом телефоны на ковёр, со всей силы ударил по ним ногой и отбросил в угол комнаты.

Мне было противно смотреть, как Эйден подчиняется ему. С момента возвращения он демонстрировал странную склонность делать все, о чём просил Джейк. Я не понимала причин такого поведения, считая его необычным остаточным эффектом после десяти лет заточения у другого мужчины. Но сейчас-то?! Ведь он мог убежать, но он этого не сделал.

— Ты похитил Эйдена, — сказала я.

— Я хочу поговорить на другую тему, — нахмурился Джейк.

— Я любила тебя.

— И я любил тебя, и вот чем ты мне отплатила. Ты суёшь свой нос в мои дела и обвиняешь меня в похищении сына. — Джейк ходил взад-вперёд по гостиной, и на нём была та же одежда, в которой он ушёл на работу, только твидовый пиджак он снял и закатал рукава клетчатой рубашки. На воротнике рубашки, на шее и на щеке виднелись капельки крови.

— Я не понимаю, Джейк. Я не… Мы же собирались попробовать заново. Я думала, мы поговорили и всё уладили.

— Не лги мне, — прошипел он. — Ты была в моём гараже, куда никому не позволено совать нос!

У меня отвисла челюсть.

— Откуда ты знаешь?

— Этот телефон, который я подарил тебе на Рождество в прошлом году…

— Айфон, да, — кивнула я.

— На нём установлено приложение Find My Phone^[481]. С помощью него я слежу за каждым твоим шагом, Эмма. Я знаю, как часто ты бываешь здесь. Зачем тебе это? Жаловаться на меня? Кости мне мыть?

— Нет, Джейк, мне этого не нужно. — Я чувствовала, как кровь стучит у меня в ушах. Я задыхалась и изо всех сил старалась не запаниковать. Эйден очень спокойно сидел рядом со мной, и я тоже старалась сохранять спокойствие. Если я буду спокойна, возможно, мне удастся успокоить Джейка. — Прости, если обманула твоё доверие. Клянусь, я не специально, я просто хотела выяснить, что случилось с Эйденом. Джейк, вызови Робу скорую! Мы можем сказать, что это несчастный случай, он упал и ударился головой. Мы с нашими делами можем разобраться позже, а сейчас Роб в коридоре истекает кровью, и ему нужно…

— Это всё, что тебя волнует, да? С тех пор как он вернулся в Бишоптаун, ты вожделеешь его, как школьница с широко распахнутыми глазами. Это отвратительно. — Он остановился и потёр виски. На мгновение мне пришла в голову мысль броситься на него и сбить с ног, но он снова зашагал с такой решимостью на лице, что я сочла за благо проявить осторожность. — Твой бездельник никак не мог выжить после такого удара. Я стукнул его африканской статуэткой из коллекции Хью, а она каменная. — Джейк схватил увесистое каменное изваяние, поднял его над головой, и я вздрогнула при виде крови и волос Роба, размазанных по лицу африканского воина.

— Хью может в любой момент вернуться домой, — сказала я, с усилием продолжая говорить ровным и спокойным голосом.

Но Джейк только рассмеялся:

— Уж Хью-то знает, как жить. Он делает всё что хочет, несмотря ни на что. Он может спокойно поехать в Вегас и трахнуть там какую-нибудь девятнадцатилетнюю или что-то в этом роде. Мне нравятся мужчины, которые делают то, что хотят.

— Ты думаешь, что превращение брачных клятв в фарс — это повод для гордости? Ты думаешь, что ложь и измены достойны восхищения?

— Мы делаем то, что полагается в приличном обществе, — сказал он, презрительно усмехнувшись по поводу этого понятия. — Но у всех нас есть определённые желания, не так ли? И у всех нас в глубине души есть свои секреты. Держу пари, ты не знала, что Хью трахается с Эми Перри!

— Да, я этого не знала, — нахмурилась я.

— По его словам, в постели она была дикой штучкой. Занималась с ним очень жёсткими вещами, в отличие от тебя, моя прекрасная жена. Но я женился на тебе не из-за способностей в постели. Ты была сломлена, и мне это нравилось. Нет, я не имею в виду тот момент, когда ты воткнула нож себе в запястье, — я имею в виду то, что было до этого. До Эйдена, до всего. Ещё в школе. Я понял, какой ты была на самом деле, задолго до того, как ты сама это поняла. Тебе нужно было чьё-то руководство. Ты была как оленёнок на льду: если бы рядом не было кого-то, кто показывал бы тебе, куда сделать следующий шаг, ты бы спотыкалась и скользила, пока не провалилась бы под лёд. — Он перестал ходить по комнате и выглядел спокойнее, но от этого я занервничала больше, чем от его возбуждённого состояния. — Тебе нужен был я, а ты пошла к этому идиоту в коридоре.

— Джейк, прошу тебя. Если ты меня хоть немного любишь, вызови Робу скорую. Отпусти Джози и Эйдена, и мы спокойно поговорим.

— Думаешь, я не догадываюсь, что ты пытаешься манипулировать мной? — засмеялся Джейк. — Думаешь, я настолько глупый? А?

Н-нет, — пробормотала я. Адреналин ещё продолжал бурлить у меня в венах, но теперь я была вдвое больше напугана, нежели разозлена. С такой стороны я Джейка ещё не видела, и это было ужасно. Он был в самом деле опасен. Всё это время я делила постель с опасным мужчиной и даже не подозревала об этом. Я шарила глазами по комнате в поисках потенциального оружия, но в пределах досягаемости ничего подходящего не нашлось.

— Я и правда думал, — вздохнул он, — что ты — всё, что я хочу и что мне необходимо, но сейчас я смотрю на тебя, Эмма, и не вижу почти ничего.

— Я ношу твоего ребёнка. — При попытке говорить, одновременно не позволяя себе заплакать, из горла у меня вылетал один хрип. — Нашу девочку.

— Знаю, — огрызнулся он. — Но разве тебя это сильно волнует? Ты только и делаешь, что ноешь и скулишь по поводу Эйдена, который, между прочим, просто жалок и своим бардаком в голове подвергнет риску нашего ребёнка. У тебя на первом месте всё что угодно, кроме меня и ребёнка. Я думал, что когда мы поженимся, ты наконец-то оставишь всё это в прошлом: утонувшего сына, бросившего тебя любовника, родителей, ушедших в мир иной. Я думал, что ты действительно сдвинулась с мёртвой точки и наконец, наконец-то обратишь внимание на меня. Но ты так и не смогла оставить прошлое в покое, так ведь? Ты всегда думала о них всех и никогда обо мне, хотя я — лучшее, что случилось с тобой в жизни. Просто вспомни, сколько я сделал для тебя: работа в компании симпатичных тебе людей, дом, который тебе нравится, жизнь, ради который большинство женщин пошли бы на всё, — и всё равно в тебе не находится и капли благодарности.

Я открыла было рот, собираясь накричать на него, показать ему, что во мне есть кое-что, чего он, вероятно, никогда не сможет понять, что ему никогда не сломить меня тем способом, на который он рассчитывает, но изо рта у меня вырвался лишь стон. Я рухнула на пол, схватившись за живот, и ещё одна судорога свела матку. Тело стало горячим от боли, и я почувствовала, как вдоль линии волос выступает пот. Боль разлилась со спины по всему телу, а живот вдруг сделался твёрдым, как камень.

— Джейк! — сказала я. — Нужно вызвать скорую! Кажется, я рожаю.

На лице Джейка впервые появилось выражение лёгкого сомнения. Он сжал челюсти и прищурил глаза:

— Тебе до срока ещё несколько дней.

— Ты думаешь, детей волнуют эти сроки? Вызывай скорую!

— У тебя ещё воды не отошли, — покачал головой он. — К тому же мы ещё не закончили разговор.

Я потирала живот и старалась не думать о том, что будет, начни я рожать прямо здесь, в этой комнате — мой бывший молодой человек умирает в коридоре, мой муж продолжает мучать меня, пускай и не в физическом смысле, мой сын неподвижно сидит справа от меня, не оправившись от психологической травмы, а моя лучшая подруга лежит связанной в одной из комнат на втором этаже… Что я такого сделала, чтобы угодить в такую яму, почему жизнь превратилась в ад? Где я ошиблась, упустив из вида подобное развитие событий?

— Что же ещё ты хочешь мне сказать? — сказала я с горечью. — Рассказать о том, как похитил моего сына и издевался над ним в течение десяти лет? Об этом, да? Зачем ты это сделал, Джейк? У тебя какая-то извращённая, всепоглощающая фантазия: забрать у меня всё и посмотреть, что будет? Я для тебя просто кукла? Подопытный кролик? Или ты хотел превратить Эйдена в робота, исполняющего все твои приказы, чтобы в нужный момент открыться и показать себя во всей своей уродской красе, мать твою? А как насчёт моих родителей? Они-то что тебе сделали?!

— После их смерти ты осталась одна, — сказал он с ухмылкой. — Это было весьма кстати.

Кровь у меня вскипела от ярости:

— Ненавижу тебя! Ты следил за мной и убил моих родителей. — Я не собиралась плакать, не собиралась предоставить ему удовольствие увидеть мои слёзы. — Где ты был в тот день, когда я пыталась покончить с собой? Как ты узнал?

— Записывающее устройство, — сказал он с расползающейся по лицу довольной улыбкой. Он наслаждался тем, что обвёл меня вокруг пальца.

— Какой же ты жестокий, — сказала я.

— Я не жестокий, Эмма. Я просто свободен. Я делаю то, что хочу.

— И что, ты хочешь быть учителем рисования в обычной школе? Кто же ты такой на самом деле, чёрт подери? Ты просто жалок.

— Работа учителем меня особо не волнует. Это просто лёгкий способ нравиться людям. Учителя ведь такие мягкие и пушистые. А учителя рисования в твидовых пиджаках вообще милашки.

— Но ты всё же напортачил с той девушкой из Борнмута! Ты убедил её не распространяться о вашей маленькой интрижке, но ваша совместная фотография — это ошибка.

— Кэти была молода и совершала ошибки. Она была сломлена, почти как ты. Ей нравилось, чтобы ею руководили, чтобы её контролировали. Большинству женщин это нравится.

— Что ты сделал с Джози, Джейк? Ты бил её? — Нижняя губа у меня задрожала. Почему я не замечала его пренебрежения к другим людям? Почему никогда не обращала внимания, насколько сильно он ненавидит весь мир? Всё это было надёжно скрыто от меня — там, в гараже, где он прятал и своё истинное лицо. Там он прятал свою одержимость.

Он медленно пересёк комнату, подошёл к камину и вытащил из-за его кожуха блестящий предмет. Я вздрогнула: это был длинный острый нож, пошире поварского, с гладкой ручкой из непонятного материала цвета слоновой кости. Когда я поняла, что это и есть кость, живот у меня скрутило в тугой узел.

— Мне подарил его Хью, — сказал он. — Охотничий нож. Он сказал мне, что ты, вероятно, с неодобрением отнесёшься к подобной вещице, поэтому я решил его спрятать. А сейчас, в его доме, воспользоваться им мне кажется чрезвычайно уместным.

— Джейк, — прошептала я. — Что ты собираешься делать с этой штукой?

— Закончить то, что начал десять лет назад, — прошипел он.

41

Джейк наклонился и стал рассматривать нож в своей руке, а у меня волосы встали дыбом, а мышцы натянулись, как тетива. Я постаралась не обращать внимания на третью судорогу, овладевшую всем моим чревом, выкручивая и сжимая все внутренности. Я сжала кулаки, глубоко вдавливая ногти в ладони.

— Я уже давно хотел тебе сказать об этом, Эмма. — Он улыбнулся, обнажив те самые белые зубы, которые я когда-то считала столь привлекательными. Красавчик Хьюитт. — Признаюсь как на духу. Дело, которым я поначалу не мог гордиться, но когда всё улеглось, я сказал себе за это спасибо и стал считать своим достижением. Я вышел сухим из воды — по крайней мере, я так думал. Но вот проблема: твой сын воскрес, и я уверен, пройдёт какое-то время, и он заговорит.

Я ещё сильнее вонзила ногти в кожу ладоней и почувствовала, как вокруг кончиков пальцев начинает собираться тёплая жидкость.

— Несмотря на все мои усилия, потраченные на то, чтобы снова от него избавиться, ты полна решимости держать сопляка при себе, так что я полагаю, что могу раскрыть карты, — рассмеялся он. — Даже тот маленький инцидент с краской в кроватке не заставил тебе передумать.

— Так это был ты?! — воскликнула я. Только чему я, собственно, удивилась? Очевидно, что он способен на всё что угодно.

— Да, дорогая, это я. Но вспоминая прошлое… Я не собирался тебе этого говорить, но ты залезла в мой гараж и стала вынюхивать там то, чего тебе знать не нужно. Ты поступила так, что мне теперь нечего терять. — Он вытянул руки, в которых ярко блеснуло лезвие ножа, и ухмыльнулся. — И винить ты должна только саму себя. Если б ты прекратила свои изыскания, мы бы замяли это дело и могли бы зажить счастливой жизнью. В недалёком будущем, лучше бы до того, как Эйден отрастит яйца и начнёт говорить, я бы организовал ему небольшой несчастный случай. Да, трагедия, но такое случается…

Жаркая волна обдала меня с ног до головы, грудь сдавило и стало трудно дышать, но я заставила себя собраться. Я прекрасно видела, что Джейку нравится аудитория, которой некуда деваться, как он упивается тем, как я цепляюсь за каждое слово в ожидании момента, когда я наконец получу хоть какие-то ответы. Но он не хотел, чтобы для меня это оказалось лёгкой прогулкой. Он хотел сделать всё медленно, чтобы насладиться процессом.

— Позволь рассказать тебе историю об одном буйном ребёнке. Вообще, обычно у таких детей ужасные матери, которые зачастую слишком молоды, чтобы быть матерью, и всегда позволяют детям вести себя так, как им только заблагорассудится. — Он помедлил, оценивая мою реакцию на свои слова, но я оставила его без удовлетворения. — Тогда как другие, нормальные дети ведут себя прилично, буйные поступают ровно наоборот. Нормальные дети знают, как себя вести в случае таких природных катаклизмов, как наводнение, а дети долбанутые — такие как Эйден, — уходят гулять одни и решают поиграть у реки.

Я держала рот на замке, ожидая окончанияего рассказа. На лице у него была разъярённая гримаса, от которой у меня кипела кровь. Он знал, что контролирует ситуацию, и наслаждался каждым мгновением.

— Я видел, как Эйден вышел из класса, как он проскользнул по коридору и вышел из школы. — Он сделал паузу, чтобы отбросить с лица растрепавшиеся волосы. Волосы, которые я гладила. Лицо, которое целовала. Тело, к которому прикасалась. Мужчина, с которым я снова и снова занималась любовью. — Я наблюдал за тобой долгие годы. Я помню тот день, когда впервые увидел тебя в школе, засмотрелся на твои тёмные, длинные, роскошные волосы. Ты была застенчивее всех других девочек, ты не носила эти похабные юбки и стринги, выглядывающие из-под них. В тебе что-то было. У тебя была краска под ногтями и вечно опущенные ресницы. Ты краснела, когда мальчики пытались заговорить с тобой, и не обращала внимания, если кто-то из них был тобой очарован. — Он вздохнул. — Ты была такой красивой, а теперь ты старая, толстая, и у тебя везде эта отвратительная сыпь.

Я инстинктивно спрятала руки под ногами от стыда, но тут же осознала, что передо мной убийца, снова достала руки и стала чесать их перед ним в открытую.

— Я выжидал удобного момента. Случай с Кэти был совсем некстати, и я не хотел повторения. К тому же Кэти была лишь закуской, главным блюдом была ты, и я хотел быть уверен, что смогу проглотить тебя. — Я почувствовала позыв к рвоте, но из меня ничего не вышло. Джейк, казалось, ничего не заметил и продолжил свои откровения: — Но этот кусок человека по имени Роб, эта ходячая чёрная дыра, опередил меня. Тебе нужно было руководство, и я собирался показать тебе правильный путь, но он добрался до тебя первым, и за это я его никогда не прощу. Вот почему он сейчас истекает кровью, лёжа на плитках барраттского коридора. Вот что бывает с людьми, которые переходят мне дорогу.

— Ближе к делу! — резко бросила я, не в силах ждать. Я расчёсывала зудящую кожу, от одних лишь его слов чувствуя себя вываленной в дерьме. Эйден тихо сидел рядом, как всегда застывший и без каких бы то ни было признаков эмоций. Он бы мог вернуться к своим мультикам, а не слушать бредни психопата.

— С рождением Эйдена ты испортилась, но я знал, как тебя спасти. Небольшие усилия в некоторых местах, маленькие надломы — и я бы привёл тебя к тому, к чему хотел. Когда в тот день я увидел, что Эйден улизнул из школы, я пошёл за ним, чтобы посмотреть, что он будет делать. И я вдруг понял, что другого такого случая застать его одного мне может больше не представиться. Мне может больше не выпасть шанса сделать то, чего я хотел все эти годы. — Он облизал губы, восстанавливая в памяти события. — Я уже промок насквозь, пока мы с Саймоном осматривали здание школы снаружи, но всё равно следовал за красной курткой твоего сына прямо до реки, невзирая на ливень. Он остановился на самом берегу и стал смотреть на бурлящую воду.

Я вспомнила о кошмарах, которые снились мне после пропажи Эйдена, об этой сцене, которая будет мучать меня всегда: Эйден, плывущий по реке в толще бурного потока. А потом — река в своём тихом течении и на поверхности воды Эйден с синими губами и побледневшей кожей.

Джейк ещё сильнее сжал рукоятку ножа. Он всё больше распалялся и воздевал руки, активно жестикулируя.

— У меня появился шанс. Я знал, что с тобой будет, но должен был его использовать. Мне нужно было стереть всё дочиста, Эмма, чтобы ты снова стала той сломленной девушкой, в которую я влюбился. Ты стала слишком уверенной в себе, освоившись в роли матери. Я видел, как ты играла с Эйденом в парке и как ты постепенно сближаешься с Робом. У тебя даже появились друзья, Джози с Хью. Это было несправедливо. Всем этим должны были наслаждаться мы с тобой, вместе.

— И что ты сделал? — прошептала я.

— Я его столкнул, — ответил он.

— Ты… что?

— Я столкнул его в реку.

Я повернулась к сыну. Он с ничего не выражавшим лицом сидел и смотрел прямо на меня, и на этом лице я не нашла ответов, только ещё больше вопросов. Я протянула руку и коснулась его, но тут же отдёрнула её и перевела взгляд на мужа.

— Что случилось после того, как ты его столкнул? — спросила я.

— Я пошёл обратно в школу, — пожал плечами Джейк.

— Не понимаю…

— Потому что ты глупая. Ты обвиняешь меня в похищении сына, но зачем мне это нужно? Он мне не нужен, мне всегда была нужна ты. Эйден просто путался под ногами. Пока он был с тобой, у тебя не было времени ни на меня, ни на ребёнка, растущего внутри тебя. Для меня он был помехой.

— Тогда кто его забрал? Скажи, мне нужно знать, — взмолилась я.

Но Джейк только рассмеялся:

— Понятия не имею. Какой-нибудь чудак, оказавшийся неподалёку и увидевший тонущего в реке ребёнка. Он, должно быть, вытащил его на берег и благодарил судьбу за такой подарок, который можно посадить в гнусную темницу или что-то в этом роде. — Он вещал так непринуждённо и холодно, что у меня свело живот, а в горле появился привкус желчи.

— Так это был не ты, — прошептала я.

— Конечно нет, — сказал он. — Я просто хотел убрать его с дороги, как и твоих родителей.

Я уронила голову на руки: я спала в одной кровати с человеком, который пытался убить сына и у которого получилось убить родителей. Всё тело у меня похолодело, и даже сердце чуть не превратилось в льдинку, а по коже забегали мурашки. Меня бросило в дрожь, но руки опускать было нельзя, и я бросила все силы на то, чтобы держать себя в руках. Всё это сейчас неважно, нужно сосредоточиться на том, чтобы спасти всех, кто находится в доме.

— Ты сказал, что хочешь закончить то, что начал десять лет назад, — сказала я, подняв голову и смотря ему в глаза. — Что ты имел в виду?

Ухмылка сползла с лица Джейка, и глаза у него стали похожи на маленькие стеклянные шарики. Без привычной дружелюбной улыбки вид он имел устрашающий: подбородок смотрит вниз, в глазах тёмный туман — классический злодей из фильма. Но это не какой-то там обычный киношный плохой парень, это мой муж и отец моего ребёнка. Этот человек растирал мне ноги на ночь и приносил какао, когда у меня были месячные. Этот человек смеялся над моими шутками и подтрунивал над неправильно произнесённым мной словом. Он держал меня за руку, когда мы смотрели ужастики, и болтал с моими друзьями. Он слушал мои рассказы о прошлом и подставлял плечо, на котором можно было поплакать в годовщину смерти родителей. Он был для меня всем, но всё это было полной и абсолютной фальшью.

— Ты всё разрушила, Эмма. — Холод его голоса был подобен лезвию бритвы, которым провели по спине. — Я больше не могу ничего исправить. Я не могу заставить тебя быть той женщиной, в которой я нуждаюсь. Для всех нас уже слишком поздно. Я закончу то, что я начал десять лет назад, а потом зай мусь тобой, — сжав в руке нож, он шагнул вперед.

42

Из слабости иногда рождается сила — ровно тогда, когда кажется, что ты упал на самое дно и сил больше нет. Много раз у меня в жизни были такие моменты, когда я достигала этого самого дня, и думала, что на поверхность мне уже не выбраться. Джейк говорил о том, что обуздал тьму внутри себя, и о том, что делает то что хочет, но не он один в этой комнате имел опыт в борьбе с тьмой. Вспоминая время, проведённое в той гостиной, я понимаю, что Джейк продолжал совершать одну и ту же ошибку: он продолжал недооценивать меня.

Он заблуждался на мой счёт.

Я отнюдь не была маленькой птичкой с перебитыми крыльями, которая неизменно возвращалась домой, чтобы получить очередной пинок. Я не была тем человеком, которого он мог из раза в раз бить без всякого сопротивления, но я не сопротивлялась, потому что он не давал мне повода. Он забрал и выбросил лучшее из моей жизни, но никогда не демонстрировал мне то, что мне нужно было увидеть. Он ни разу не предстал передо мной тем человеком, которым на самом деле был, а теперь он открылся, и я могла сражаться. Передо мной наконец было физическое воплощение всей той боли, которую я испытывала на протяжении последних десяти лет.

Когда он кинулся на Эйдена с ножом, я знала, что делать.

Эйден отпрянул, и я тут же бросилась между ними, раскинув руки для защиты. Нож угодил мне в ладонь и рассёк кожу. Я закричала, но не сдалась: оттолкнув нож одной рукой и получив ещё один порез, другой я ударила Джейка в нос.

Удар застал Джейка врасплох, и он отшатнулся, дав мне несколько секунд. Повреждённая рука была вся в крови, но у меня не было времени рассматривать рану, так как Джейк уже готовился к новой атаке.

— Я хотел убить тебя в последнюю очередь, — сказал Джейк. — Но и так сойдёт.

Горящие искры ярости в его глазах сменились мрачной, глухой решимостью. Я понимала, что он сильнее и крупнее меня, но я хотела жить — ради обоих детей. Я быстро осмотрелась в поисках хоть какого-то оружия, но в пределах досягаемости были только пульт от телевизора и какой-то журнал. В другой стороне комнаты стоял торшер, но путь к нему перекрывал Джейк. Он снова бросился на меня, навалившись со всей силой, и толкнул назад прямо в мой большой живот так, что у меня перехватило дыхание. Мне удалось перенести свой вес на правую ногу, юркнуть ему под руку и толкнуть обеими руками что есть силы, зашипев от боли в тот момент, когда раненая рука коснулась его бока.

Джейк упал на пол, но ножа из руки не выпустил. Я встала коленями ему на грудь и всем своим весом налегла на запястье, однако пальцы у меня скользили от крови. Джейк ударил меня по лицу свободной рукой, причём так сильно, что я услышала хруст в носу. Не обратив на это внимания, я вонзила зубы ему в запястье. Джейк ударил меня по затылку и зарычал от боли, а мой рот наполнился ржавым привкусом тёплой крови. Я сдавливала зубы всё сильнее и сильнее, пока не почувствовала, что он расслабил руку с ножом.

Ему наконец удалось сбросить меня, но я отхватила зубами кусок его запястья, и в лицо мне ударила струйка крови. Я никак не могла схватить нож окровавленными пальцами, и в итоге он выскочил у меня из рук и отлетел в дальний угол гостиной. Джейк с потным, искажённым гримасой боли лицом поднял ногу, и я поняла, что он целится мне в живот. Я откатилась вправо и с трудом поднялась на ноги.

— Эйден, пошли!

Мой сын сидел на диване с широко открытыми глазами и выражением ужаса на лице. Пока я кое-как стирала кровь с лица, Джейк тоже поднялся, зажав одной рукой запястье другой.

— Пусти нас, Джейк! — попросила я, будучи готовой пойти на всё, чтобы остаться в живых и защитить детей.

— Не могу, Эмма.

Он ринулся ко мне, и тут я заметила окровавленную статуэтку, с помощью которой Джейк разобрался с Робом. Схватив её, я пригнулась, и кулак Джейка на миллиметр разминулся с моей головой, ударив в плечо. Удар чуть не сбил меня с ног, но глубокая рана на запястье ослабила Джейка и замедлила его движения, так что я смогла размахнуться и бросить статуэтку в него. С выражением крайнего изумления он наблюдал, как тяжёлое каменное изваяние попало ему точно в подбородок, а затем упало на ногу. Он закричал от боли, я бросилась на него, и мы повалились на ковёр. Джейк отжимал мне голову вверх, стараясь добраться до шеи, и когда мне удалось нащупать статуэтку и взять её обеими руками, его пальцы сомкнулись у меня на горле.

Я подняла каменную фигуру, и внутри меня взорвался заряд ярости. Я хотела его смерти. Этот мужчина лгал мне каждый божий день и растоптал моё доверие. Он следил за мной, когда я была беззащитной молодой девушкой. Он убил моих родителей и пытался убить сына — и всё это ради того, чтобы сломать меня и сделать то, что ему было угодно. Он преследовал меня и управлял мной сообразно своим желаниям. Я была переполнена ненавистью и злостью, и вкуса его крови у меня во рту было недостаточно. Я желала видеть, как он страдает.

Я обрушила статуэтку ему на голову, и его хватка ослабла. Я снова подняла статуэтку и снова приложилась ею ему по голове, и на этот раз руки Джейка разжались и упали вниз. Кровь струйкой потекла у него по лбу, затекла в ухо и закапала на ковёр. Я снова занесла каменного африканца над собой.

И тут я остановилась.

Эйден пел.

Это была та самая песня, которую я слышала, ругаясь с Робом. Голос Эйдена был нежен, он с лёгкостью брал высокие ноты, следуя вверх и вниз за мелодией. Голос был чудесным, как у хориста, и я заплакала. Я бросила статуэтку и, придерживая живот, слезла с Джейка. Джейк лежал неподвижно. Я убила его. Сжимая и разжимая кулаки, я постаралась успокоиться, а потом наклонилась и стала искать мобильный телефон Джейка. Его нигде не было, и я посмотрела в другой конец гостиной, где на угловом столике стоял домашний телефон — провод был перерезан.

— Эйден, — сказала я. — Нам нужно идти.

Но Эйдена уже не было на диване. Он стоял у двери в гостиную и смотрел на меня, открывая и закрывая рот, тихонько распевая песенку, и из глаз у него текли слёзы. Я шагнула к нему, протягивая руки.

— Эйден!

Он отступил назад, и в тот момент я поняла, что Эйден больше не боится Джейка — теперь он боится меня. Он метнул быстрый взгляд на коридор, и стало понятно, что он думает о том, как бы сбежать.

— Мы пойдём вместе, Эйден, — сказала я. — Я хочу найти телефон и вызвать скорую и полицию, а потом проверю, как там твой папа и Джози. Потом мы с тобой сядем в машину и будем ждать полицию. Ты не против, Эйден? — Я больше ни секунды не хотела быть в этом доме.

Но он лишь запел погромче. Он весь дрожал и раскачивал головой, потом снова посмотрел в коридор.

— Так отсюда не выйти, — объяснила я. — Дверь заперта.

Эйден сжал кулаки и бросился на меня. Его внезапная прыть застала меня врасплох, поэтому ему удалось сбить меня с ног. У меня снова свело живот, и в это время Эйден обшарил карманы Джейка и вытащил ключи от входной двери. Когда я смогла сесть, Эйден уже убежал из гостиной, и я услышала звук вставляемого в замок ключа.

— Не надо! — закричала я, но это было бесполезно: дверь открылась.

Я бросилась в угол комнаты, куда Джейк отшвырнул мой разбитый телефон. Экран был весь в трещинах, но прокручивать меню было ещё можно. Поднявшись на ноги, я поспешила по коридору к тому месту, где на ковре лежал Роб, и нагнулась к нему проверить пульс.

Роб приподнял голову, и я чуть не закричала.

— Иди… за ним… — прохрипел он.

— Я вызову скорую, — кивнула я.

Мне было невыносимо больно бросать его, но нужно было догонять Эйдена. Я побежала из дома, насколько вообще могла бежать, на ходу набирая 999^[482]. К счастью, Эйден не додумался запереть дверь снаружи.

— На меня напали в доме подруги, — сказала я, как только оператор принял звонок. — Мой муж напал на моего бывшего парня. Кажется, он сильно ранен, я не знаю… Он также напал и на подругу, думаю, она связана и лежит на втором этаже, я её не видела. Он мог её и убить. Кажется, я его убила, в смысле мужа. Я ударила его статуэткой, потому что он хотел убить моего сына. У него нож. Нам нужна скорая. Мне нужно искать сына, он куда-то убежал. — Я сообщила адрес и повесила трубку, даже не сказав своего имени.

Я бежала по гравийной дорожке, с трудом различая в темноте силуэт Эйдена — он направлялся вниз, к дороге. Я помчалась с предельной скоростью, на которую только была способна, одновременно листая меню телефона. Нужно позвонить инспектору Стивенсону, он единственный был в курсе дела.

Он ответил на звонок сразу же.

— Это Эмма. Джейк напал на меня, Роба и Эйдена. Кажется, я его убила. Он в доме Джози Барратт. Эйден убежал, я бегу за ним.

— Нет, Эмма, оставайтесь на месте! Я уже еду.

— Мне нужно его догнать. — Я остановилась, потому что мои внутренности скрутила очередная схватка. Я понятия не имела, как часто они происходят — каждые пять минут? Не знаю.

— Эмма, что с вами?

— Я рожаю.

— Чёрт. Оставайтесь на месте. У нас есть машина скорой…

— Я уже вызвала. — Маячившая впереди фигура Эйдена, едва различимая в разыгравшемся ливне, сделала резкий поворот в сторону от дороги. Пошатываясь, я пошла вниз по склону холма, чтобы не терять его из виду. — Кажется, Эйден идёт к лесу.

— К Дремучей Долине? — спросил Стивенсон.

— Ага. Думаю, туда он и идёт.

— Я еду.

— Вы нашли гараж? — спросила я.

— Да, — ответил он.

— Хорошо, — сказала я и повесила трубку. Телефонный разговор сильно ограничивал мою скорость.

У границы Дремучей Долины Эйден замедлил шаг — такое впечатление, что он пытался сообразить, в какую сторону двигаться, и это говорило о том, что у него есть какая-то цель. Не просто так он бежал в лес.

Я следовала за ним в направлении густой и тёмной лесной чащи по скользкому, поросшему травой склону, и под ногами начало чавкать. Вся одежда вымокла, но дождь, по крайней мере, смыл с лица почти всю кровь. Голова ещё пульсировала болью от ударов кулака Джейка, на руке болел глубокий кровоточащий разрез, но я была полна решимости держать моего мальчика в поле зрения. Его забрали у меня десять лет назад, и я не собиралась допустить повторения. Я больше никогда не хотела терять его из вида.

Я бежала к лесу, и джинсы облепила влажная трава. Я двигалась с максимально возможной при данных обстоятельствах скоростью и задавалась вопросом, приходилось ли кому-то ещё из женщин заниматься чем-то подобным фактически в момент родов. И я осознала: конечно, да. Безусловно. Женщинам приходилось рожать в охваченных войной странах, и им приходилось бегством спасаться от смерти. Дети выживали в самых ужасных условиях. Человек — существо сильное, стойкое и целеустремлённое. Я стиснула зубы и двигалась вперёд, решив для себя, что моя малышка сможет чуть-чуть подождать. Я продержусь до той минуты, пока Эйден не будет в полной безопасности.

Солнце почти зашло. Дождь барабанил по опавшей листве, превращая землю в грязное месиво, но несмотря на холодные струи, падающие с неба, мне было тепло. Усилия, которые я прикладывала к тому, чтобы двигаться быстрее, и от которых я отвыкла, будучи в положении, сделали своё дело, мышцы болели, но я была тверда в своём устремлении — найти сына и не допустить, чтобы с ним что-нибудь случилось.

Он двигался весьма проворно, и поспевать за его красным свитером было нелегко. Я всё вспоминала тот день, когда из реки выловили его красную курточку. Сегодня такого не случится. Никогда больше такого не случится, и я об этом позабочусь.

Эйден снова притормозил и три раза дёрнулся в разных направлениях — было понятно, что он пытается понять, куда идти.

— Эйден! — позвала я. — Пожалуйста, не пугайся, давай поговорим!

Он обернулся и уставился на меня. В тёмном лесу его бледное, как у призрака, лицо резко выделялось на непроглядном фоне близкой чащи.

— Поговори со мной, — сказала я. — Я знаю, ты можешь. Поговори со мной, пожалуйста, и скажи, что ты хочешь сделать. Я хочу тебе помочь.

Но он промолчал и снова пошёл сквозь деревья, скользя между ними, как привидение.

Живот пронзила очередная схватка, и я сложилась пополам от боли, изо всех стараясь не обращать на неё внимания и идти за Эйденом по лесу. К моему удивлению, после того, как боль утихла и я смогла разогнуться, я увидела, что Эйден остановился и смотрел на меня. Когда я пришла в себя, он снова двинулся.

Он хотел, чтобы я шла за ним.

43

Иногда, когда Эйден рядом, мне кажется, что я чувствую лесной запах, сопровождавший нас в ту ночь. Это не совсем приятный запах: смесь свежего аромата сосен и дождевой воды с затхлым запахом мокрой опавшей листвы, землистый, плесневелый запах грязи и металлические нотки крови. Каждый раз, когда я вспоминаю ту ночь и насквозь промокшую одежду, по спине у меня пробегает холодок. Ноги до сих пор болят от воспоминаний о том, как я бежала по скользкой листве и грязи, а грудь сжимается от мысли о том, как я тогда задыхалась. Да и в животе я по сей день чувствую спазмы, стоит подумать о боли тех схваток.

Предпочла бы я, прижимая к себе сына, не думать обо всём этом? Разумеется. Точно так же, закрывая глаза, я бы не хотела видеть кровь Роба на полу у Джози и мрачный, решительный взгляд Джейка, с которым он подходил ко мне, держа охотничий нож в руке.

Следуя за сыном в лес, я понимала: что бы Эйден ни хотел мне показать, это всё изменит. Я одновременно боялась этого и желала всем сердцем. Мне нужны были ответы, и ключом к этим ответам, как и всегда, был Эйден.

Казалось правильным, что наше маленькая прогулка получилась столь выматывающей. Мы имели дело не с моей историей, а с историей Эйдена, с историей для него долгой и мучительной, так что испытать хотя бы малую толику той боли, через которую прошёл он, значило для меня быть ближе к нему. Я мало-помалу сокращала расстояние между нами, и мне очень хотелось взяться за его руку и напитаться её теплом, но я знала, что этого делать не стоит.

Я рожала, в этом не было никаких сомнений. Схватки стали частыми, но Эйдена я рожала в течение нескольких часов, так что я лишь надеялась, что у нас достаточно времени на то, чтобы Эйден показал мне то, что хотел показать, до того, как приедет полиция.

Я продолжала идти по лесу, а боль, однако, становилась всё сильнее. Ещё одна схватка накрыла меня, и я была вынуждена остановиться и схватиться за дерево.

— Я… больше… не могу… Эйден!

Я почувствовала, как вибрирует телефон в кармане промокших джинсов, но проигнорировала звонок. Без сомнения, инспектор Стивенсон надеялся остановить меня и заставить вернуться. Но обратного пути уже нет. Даже если бы я сильно хотела, не смогла бы найти обратную дорогу. Я могла лишь следовать за сыном в сгустившейся лесной темноте.

Эйден остановился. Он повернул голову налево, потом направо, словно увидел что-то знакомое. Справа от меня, на небольшом бугре, стояла очень высокая берёза, и Эйден так долго рассматривал её, что я уже стала гадать, видел ли он её раньше. Я воспользовалась моментом и, пока Эйден собирался с мыслями, остановилась, переводя дыхание. Заодно я осмотрела рану на руке: кровотечение, к счастью, замедлилось, но тут нужно будет наложить швы. Я испытывала лёгкое головокружение и усталость, но была готова идти дальше.

Он ступил на узкую тропинку рядом с неглубоким оврагом. Миновав с полдесятка деревьев, она расширилась и привела нас к поляне. Лес Дремучей Долины больше напоминал беспорядочное нагромождение деревьев и корней, и встретить в нём поляну было удивительно. Большая часть земли принадлежала Национальному тресту^[483], но трест продавал некоторые участки земли застройщикам в целях создания в Бишоптауне дополнительного жилья. Эти решения треста вызывали некоторый протест, но большинству горожан на лес было наплевать — он не был приятным местом. Лес был тёмным, заросшим, и от прогулки по нему вам легко могло стать немного не по себе. В общем, тут не гуляли с собаками и не бегали по утрам.

Эйден пошёл по поляне, и я последовала за ним, еле удержавшись на ногах на чём-то гладком и скользком. Я обернулась посмотреть, что это — похоже, здесь срубили несколько деревьев, и я поскользнулась на оставшемся от них пне. Я ускорила шаг, стараясь догнать Эйдена, который теперь, судя по всему, точно знал, куда идти. Что бы за место это ни было, оно было ему знакомо, и он уверенно передвигался по поляне.

Поддерживая руками живот, я продолжила путь к центру поляны, молясь про себя, чтобы ребёнок внутри меня ещё какое-то время оставался на месте. Я уже подвергла этого ребёнка суровому испытанию, но мне нужно было избавиться от этих мыслей и наблюдать за Эйденом. Он вдруг стал действовать как-то странно — казалось, он просто ворошит ногами листья, хотя после борьбы в доме Барраттов стоило ожидать чего-то совсем другого. Сначала я подумала, а не сошёл ли он с ума окончательно, потом мой рассудок, приближавшийся к состоянию паранойи, подкинул мысль о том, что это было чем-то вроде сигнала и похититель Эйдена вот-вот выйдет из-за деревьев с мачете в руках и вырежет ребёнка у меня из живота. Но всё оказалось совсем не так. Эйден очищал от листьев некое подобие двери, уходящей прямо в землю, — теперь я видела, что оно слегка выдаётся из земли. Она был где-то около метра высотой, врытая в небольшой естественный склон. Я подошла к Эйдену, чтобы помочь ему убрать от двери листву, ветки и грязь.

— Не хотел, чтоб кто-нибудь увидел.

Я отшатнулась, мои руки дрожали: я впервые услышала, как говорит мой сын. Впервые я услышала его голос — тот голос, которым он просто разговаривал, а не тот странно-высокий, которым пел.

Голос у него был как у обыкновенного подростка, и я чуть не упала на колени. Да, я уже воспринимала Эйдена не как того маленького мальчика, которого у меня отняли десять лет назад, но из-за его хрупкого телосложения я ещё не могла свыкнуться с тем, что ему шестнадцать. А тут он заговорил, и по голосу это был уже почти взрослый мужчина. Голос не был низким, но он явно принадлежал не ребёнку.

Глупо замерев, я стояла возле странной двери, то открывая, то закрывая рот. Хотелось, чтобы он сказал что-нибудь ещё, но лучше было не пугать его лишний раз. Он был в каком-то трансе, и я боялась, что если заговорю, то разрушу магию, посетившую той ночью этот безмолвный лес — единственным звуком был шорох листьев, от которых Эйден очищал вход. Покончив с этим, он нажал на ручку и толкнул дверь.

— Ещё открыто.

На этот раз я ухватилась за его слова и зафиксировала их у себя в памяти. Тепло разлилось по моему телу, а сердце радостно забилось, ведь я долго ждала, так жаждала услышать его голос.

Ему потребовалось приложить некоторое усилие, но в итоге петли скрипнули и дверь отворилась, блеснув металлической поверхностью в лунном свете. Я заметила, что пользовались ею довольно часто. Вот что это было. Вот что рисовал Эйден на сеансах у врача. То самое тёмное-серое из его ночных кошмаров. За дверью скрывалось помещение, в котором Эйдена держали десять лет. Я попыталась успокоить дыхание.

Вниз уходили ступеньки, выдолбленные прямо в склоне холма. Шагнув вниз, я поняла, что маленькая металлическая дверь не так уж мала, и я, пригнув голову, вполне смогла пройти за Эйденом через небольшой проём. Я действовала осторожно и не касалась ручки двери — теперь это было важно. Именно здесь все части этой головоломки соберутся вместе, и справедливость восторжествует.

— Не закрывай.

«Конечно, не буду», — подумала я. Эта дверь больше никогда не закроется.

За дверью открывался узкий проход вниз с несколькими цементными ступенями. У меня было сильное желание упереться руками в цементные стены прохода, чтобы не терять равновесия в темноте, но я удержалась. Нужно соблюдать осторожность, чтобы не уничтожить ни одну возможную улику. У нижней ступени обнаружилась вторая дверь — она была распахнута, и дверной проём зиял чернотой, как отсутствующий зуб. Очевидно, покидали это убежище в спешке. Едва я подошла ко второй двери, в ноздри ударил зловонный запах.

Эйден щёлкнул выключателем, но ничего не произошло. Тогда он пошарил где-то в прихожей и снял что-то с крючка. Я услышала глухой металлический щелчок, и помещение вдруг залил яркий свет, а я вздрогнула и поморщилась от неожиданной вспышки. Эйден вошёл в комнату, включил фонарь и пошёл по каморке, зажигая ещё несколько фонарей поменьше. Теперь, когда света стало больше, я могла рассмотреть место, в которое попала. Я находилась в небольшой комнате — размером примерно с гостиную — которая была разделена на две зоны чем-то похожим на решётку из тяжёлых металлических прутьев, сваренную прямо на месте. В загородке была вырезана дверца, которая была открыта. На земле у распахнутой двери валялись тяжёлая цепь и навесной замок. Внутри клетки располагался небольшой матрас со скомканным одеялом, стопка книг, маленький стол с пластиковым стулом, раковина, миниатюрный холодильник и туалет. Раковина и туалет были похожи на те, какими обычно оборудуют дома на колёсах, с помпой вместо обычного крана.

— Здесь я сплю, — сказал Эйден, указывая на импровизированную кровать.

От увиденного все волосы у меня встали дыбом. Я думала, что совсем окоченела, но я ошибалась. Вид этой комнаты и сказанные сыном слова с предельной ясностью донесли до меня всю тяжесть выпавших на него в этом подземелье страданий, и мне оставалось только гадать, смогу ли я вообще когда-нибудь согреться. Смогут ли горячая ванна или душ когда-нибудь смыть тот холод, что рождается, когда знаешь и точно понимаешь, насколько жесток может быть человек? Что-то в этом роде я себе и представляла. Даже хуже. В моих кошмарах были и клетки, и цепи, и заляпанные матрасы, но клетка моего сына, которую я видела в реальности, прямо перед собой, оказалась хуже любого кошмара.

Я не могла пошевелиться, но всё же заставила себя осмотреть комнату. Эйден с факелом ходил из угла в угол, и я на глаз оценила габариты пространства. Я смотрела, а факел блуждал от зарешеченной части до разных вещей, находящихся в другой части комнаты. Я следила за тем, как пламя приблизилось к бесформенной куче в углу, и тут быстро отвела взгляд. Я пока что не хотела пристально останавливаться на ней, рассматривая вместо этого вентилятор, вентиляционные решётки на потолке, потёкший холодильник, маленькое кресло, потрёпанные игрушки, грязную одежду, не включённый в сеть обогреватель, стену, увешанную цветными рисунками, которые мой собственный сын так и не смог мне подарить. Из всех отвратительных вещей, которые были известны относительно того, что случилось с сыном, самой ужасной было то, что это место было его домом, именно здесь он и вырос. У меня подгибались колени, но усилием воли я заставила себя стоять прямо.

— Это медведь Бивер. Я, правда, уже слишком взрослый для него. Я нарисовал вот этот рисунок. Это Великая Китайская стена. Вот там у меня был пикник. Это гора, видишь? Это обогреватель. Мне разрешают включать его на тридцать минут утром и на тридцать минут вечером. Дольше нельзя, потому что генератор сломается.

Никто не знал. Прошло десять лет, а никто так и не узнал о существовании этого места. И я не знала.

Как ему это удалось?

Я перевела взгляд в другой конец комнаты, на кучу в углу.

— Эйден, кто это?

Но Эйден был занят тем, что пытался снять со стены один из рисунков.

— А это ты. Вначале я часто тебя рисовал. Сейчас ты выглядишь по-другому.

— Эйден, кто это? Кто привёл тебя сюда?

Стены со всех сторон. Трудно дышать. Казалось, каждая частичка моего тела потяжелела от осознания того, что я знаю, кто это, я должна была догадаться раньше. Я была такой дурой… Почему мне пришло это на ум только сейчас?

— Ах, да, он… — В голосе Эйдена звучала грусть. — Я видел, как уходят его мысли. Я не хотел, но хотел уйти отсюда.

— Как его имя, дорогой? — спросила я дрожащим голосом.

Но вместо ответа Эйден посмотрел вниз, на мои ноги:

— Мама, ты описалась?

Только сейчас я заметила, что вниз по джинсам у меня устремилась тёплая жидкость. Я глянула вниз: воды отошли и залили мне все ботинки, и вокруг меня растекалась по полу мутная лужица.

44

ЭЙДЕН

Он уже должен быть здесь. Проверяю часы: 9 вечера. Он сказал — в семь. В среду, братуха. В семь ноль-ноль. До этого продержишься. Еда в холодильнике. Генератор заряжен. Всего три дня, приятель, ладно? Ты и раньше по стольку ждал.

Плохо, когда он не приходит. Потом он приходит, и это ещё хуже. Но когда я один много дней, мне страшно. Когда я был маленьким, мне было просто холодно и одиноко. Я думал о маме, папе, бабушке и ребятах из класса. Даже о вредной маленькой Рози, она вечно брала у меня без спросу красный карандаш. Мне хотелось, чтобы все они были со мной.

Потом я повзрослел, и у меня появились другие мысли. А если генератор сломается? Что, если не будет электричества и мне придётся сидеть в темноте? А если забьётся вентилятор и я умру от удушья? Правда, до сих пор самым ужасным было, когда сломался слив в туалете и когда у меня было расстройство желудка. В обоих этих случаях он бросал мне в клетку чистящие средства и, закрыв нос и рот шарфом, смотрел из-за решётки, как я убираюсь.

Что ж, хоть какое-то занятие. Тут абсолютно нечего делать, и это сводит меня с ума. Иногда он приносит мне книги. Я просил ручки и карандаши, но однажды я воткнул карандаш себе в руку, и с тех пор он даёт мне только мелки. Я рисую ими картинки, но хотел бы научиться рисовать лучше, а с восковыми мелками это не получится.

Иногда он стрижёт мне волосы. Иногда приносит ванну и наливает в неё горячую воду, и я могу искупаться. Он говорит, что любит меня, и иногда я в это верю.

Но я не хочу оставаться здесь, никогда не хотел. Поэтому каждый вечер он проверяет замки на клетке и запирает входную дверь. Я слышу, как он поднимается по ступенькам, а потом лязгает замок. Кажется, там две двери.

Часами я размышлял о том, где нахожусь. Рисовал, как всё выглядит по моим представлениям. Когда он приходит, на ботинках у него грязь, так что я знаю, что мы где-то за городом. Может, в поле. Может, на ферме. Я плохо помню тот день, когда он забрал меня. Я смотрел на реку — и в следующее мгновение я проснулся на матрасе за металлической решёткой.

Я ничего не понимал.

Я постоянно звал маму, но она так и не пришла. Думаю, она не знает, где я нахожусь, потому что если бы знала, то пришла.

Однажды я попросил карту, но он не принёс. Думаю, он забыл. Я хотел, чтобы он показал на карте, где мы находимся. Мама всегда всё показывала мне на карте. Она показывала мне на компьютере разные места в разных уголках мира, и я всегда говорил, что хотел бы поехать туда.

Я много думал о том, как отсюда выбраться. Он иногда выпускал меня из клетки, но он большой и сильный, и стоило мне сделать что-то не то, я получал по губам. В последнее время я часто пробую сделать то одно, то другое, не знаю почему. Наверное, я меняюсь, расту, и мне больше не нравится сидеть под землёй. Я устал от этого. И он мне надоел.

Он держит ключи в кармане. Две недели назад я попытался ударить его тарелкой, но он понял моё намерение и вырвал тарелку у меня из рук. После этого он даёт мне картонные тарелки. Мне нельзя иметь ни ножей, ни других острых предметов. Ботинки со шнурками тоже под запретом. Я вынужден всё время питаться кашами, хлебом и фруктами — только тем, что не требует ножа и вилки. Другая пища только под его присмотром.

Он тоже изменился. Стал по-другому смотреть на меня. Перестал делать то, что всегда делал. Он говорит, что я расту и выгляжу не так, как нужно. Когда он думает, что я его не слышу, он бормочет про себя о том, как устал. Он и выглядит уставшим. Думаю, он больше не хочет держать меня в секрете. Иногда я думаю над тем, что будет, если однажды он решит не приходить. У меня кончится еда, вода, электричество… И я умру.

Несколько раз мне приходила в голову мысль, что умереть было бы неплохо. По крайней мере, тогда я смог бы отправиться куда-нибудь ещё. Но в этом я не уверен, так что я решил не умирать. В один прекрасный день я могу выйти из клетки, а если я умру, то, вероятно, никуда не смогу пойти, так что это слишком рискованно.

Уже 21:15. Вот и всё. Он больше не придёт. У меня почти закончилась еда, и мне холодно. Я вырос из всех футболок и свитеров. В последнее время ночи стали холоднее. Может, зима наступила. Я помню зиму там, на воле. Помню, как лепил снеговика и играл в снежки. Иногда он показывает мне фильмы на своём телефоне. Больше всего мне нравятся рождественские фильмы. Мне нравится смотреть, как счастливые семьи лепят снеговиков и делают снежных ангелов. Но от них мне холодно, так что я смотрю их только тогда, когда в бункере тепло.

Я хожу взад-вперёд по клетке, пытаясь согреться. Нажимаю на кнопку светодиодной лампы. Включил. Выключил. Включил. Выключил.

Ту-дум.

Первая дверь.

Скрип.

Ключ.

Дверь открывается.

Он здесь.

— Привет, приятель! Извини, что опоздал.

Он всегда такой дружелюбный. Я не отвечаю.

— Я принёс тебе угощенье. Пицца, — усмехается он.

Против моей воли у меня текут слюнки. Я так голоден, что болит живот.

— Она подостыла. Пока дойдёшь сюда от машины… Надо было строить ближе.

Он всегда на что-то жалуется. Особенно когда нужно наполнить бак для воды.

— Как дела, приятель? Ты замёрз, что ли? Когда холодно, нужно залезать под одеяло.

Что-то не так. Он избегает смотреть мне в глаза, не знаю почему. Раньше он никогда не приносил пиццу. Почему он это делает? Я пожираю коробку глазами. Я скрещиваю руки и пытаюсь понять, откуда ощущение, что что-то не так.

— Хочешь выйти и поесть? — спрашивает он.

Я киваю.

Он кладёт коробку с пиццей на стол и достаёт из кармана ключ. У него дрожат пальцы. Почему он трясётся, будто чем-то напуган? Раньше такого не было. Даже в самом начале. Меня всегда пугали его спокойствие и самообладание. Мне оно никогда не нравилось. Оно навевало мне мысли о том, что ещё он может сделать. На что он способен? Очень рано я решил, что он способен на что угодно, и поэтому делал абсолютно всё, что он мне говорил.

Он не может отпереть дверь клетки с первой попытки. Он неловко вертит в руках ключи и отворачивает от меня лицо. Я держусь поодаль, как и всегда. Мне нельзя подходить к двери. Я должен держать руки перед собой, у него на виду, иначе он будет вынужден ударить меня, как в тот раз, когда он стукнул меня по лодыжке. Или говорит, что снова наденет на меня кандалы, как в начале.

— Стой там, Эйден, — говорит он хриплым голосом. — Подожди минутку.

Всё не так. Он сегодня другой. Некоторое время я размышляю над тем, не пытается ли он разрешить какой-то вопрос, принять какое-то решение. Я наблюдаю за ним, и в итоге мне начинает казаться, что решение он как раз принял, и оно не сулит ничего хорошего. Дело не в выборе, например, между пиццей и китайской едой, тут что-то страшное. Я это чувствую. У меня дёргаются все внутренности, и голод прошёл. Меня тошнит.

Дверь распахивается, и он стоит, глядя на меня. На глазах у него слёзы.

— Ты хороший мальчик, Эйден. Ты всегда был хорошим мальчиком. Мы же любили друг друга, правда? Ты любил меня? А я люблю тебя.

Я не отвечаю. Кажется, я больше не знаю, что такое любовь. Но не думаю, что это любовь. Не думаю, что от любви может быть ощущение грязи, как у меня сейчас.

Он отступает на шаг, глаза его влажно блестят. Теперь он смотрит на меня. Так и будет смотреть. Одну руку он прячет за спиной, пальцы другой теребят коробку с пиццей.

Мне кажется, пиццы там нет.

Коробка открывается, и он извлекает из неё деревянную биту, похожую на ту, с которой я когда-то играл. Раундерс^[484]. Так называлась игра. Мы бежали от базы к базе, отбив мяч битой. Я всегда играл хорошо, меня ставили первым. Я весь съёживаюсь. То противное ощущение в животе прошло, но теперь я чувствую себя так, словно кто-то огромной холодной рукой всё сильнее и сильнее сжимает мне внутренности.

— Извини, приятель, — говорит он. — Пора с этим кончать. Я больше не могу. Ты слишком взрослый. Время остановиться. Я бы хотел тебя отпустить, но не могу. Просто не могу, прости. Я хотел достать пистолет — ну, знаешь, чтобы было быстрее, но я не умею стрелять. Я пытался разузнать о таблетках или яде, но они могут сработать не так, как надо, а я не хочу, чтоб ты мучился, приятель. И я решил, что вот так проще. Один быстрый удар. Это я могу. Так и покончим со всем. Я знаю, что ты хочешь смерти. Ты пытался тогда, карандашом. Ты мог всадить его в меня, но вместо этого воткнул в себя. А так мы оба получим то, чего хотим. Так ведь?

Я поднял руку к лицу и понял, что плачу. В горле пересохло.

— Ты ведь не хочешь, чтоб я умер, — говорю я.

— Точно, не хочу, — качает головой он. — Но всё должно закончиться именно так.

— Я по-прежнему скучаю по прежним временам. По тому нашему походу.

— Знаю, что ты скучаешь, а вот я нет, — всхлипывает он. Это всё было… Благодаря тебе я мог жить.

— Ты забрал у меня жизнь, — отвечаю я. — Не люблю тебя.

У него из носа текут сопли.

— Не говори так, приятель.

Он опускает голову и убирает светлые волосы с глаз. Вытирает нос тыльной стороной ладони. Сегодня он в нарядной одежде. Мягкий бордовый джемпер и брюки со складкой посередине. Выглядит как человек из телевизора. Как герой из фильмов, которые он мне показывал на маленьком экране телефона. Человек, у которого в жизни всё в порядке. Врач. Адвокат. Бизнесмен. Кто-то из них. За пределами бункера он, должно быть, ничем не отличается от других. Обычный человек.

— Я ненавижу тебя, Хью, — говорю я. — И всегда ненавидел.

Он начинает петь ту песню, которую пел мне, когда я оставался на ночь у него дома. Ту, которую поёт мне по вечерам, рассказывая о Джози и маме с папой. Папа сейчас в армии. Он солдат. Иногда я представляю себе, как он стреляет в Хью из автомата.

Он берёт биту обеими руками, широко расставляет ноги и расправляет плечи. Я отхожу ещё на шаг назад. Ноги у меня ватные, и сейчас меня либо вырвет, либо я обмочу штаны. Я не хочу умирать, не хочу. Но он больше меня. Если я буду с ним драться, смогу ли победить? Нужно попробовать. Я должен.

— Ты должен ненавидеть меня, Эйден, — говорит он. — Я думал, что хочу убить тебя. Я был уверен. — Он склоняет голову и медлит. Кажется, будто время растягивается и этот момент будет длиться вечно. Но потом он говорит: — Всё равно с этим надо покончить.

Он заносит биту над головой, как будто собирается ударить меня, но как раз когда я собираюсь с силами и готовлюсь напасть на него и ударить первым, он опускает биту и, громко крича, бьёт себя по лицу, разбивая нос. Я тоже кричу, пугаясь вида крови, хлынувшей у него из носа. Боюсь, что он снова замахнётся и ударит себя по голове.

Хью падает на пол, роняя биту. Я подбегаю и наклоняюсь к нему.

— З-за-к-кон-чи д-де-ло. — Изо рта у него течёт кровавая слюна.

Я качаю головой.

Хью протягивает руку и подталкивает биту ко мне.

— Б-бей.

По моему лицу текут слёзы, из носа начинает капать. Мне страшно. Я не знаю, что делать. Я отхожу в сторону и чуть не падаю, споткнувшись о биту. Хью лежит с разбитым лицом и опухшим глазом. Если бы я взял ключи и ушёл, он пролежал бы здесь ещё много часов, страдая от боли. Я не знаю, насколько серьёзны его раны. Он может умереть сам по себе. Но я могу пойти за помощью. Мой рассудок на грани, он не может справиться с происходящим, он отказывается делать выбор.

Я не хочу делать выбор.

Я хочу, чтобы всё прошло.

Я наклоняюсь и поднимаю биту.

Я поднимаю её над головой.

Дело сделано, Хью дёргается два или три раза и замирает. Его глаза изменяются. Теперь они не блестят и не сверкают, как положено глазам.

А потом я думаю о том, как ему повезло, ведь ему больше не нужно ни о чём помнить. Мысли покинули его, и ему больше не нужно думать о клетке.

Немного крови попало и на мою рубашку. Я снимаю её и вытираю кровь на полу. Я оттаскиваю Хью в угол и накрываю его своей футболкой,потому что я больше не хочу видеть его лицо. Я вытаскиваю ключи у него из кармана и отпираю дверь. Я выключаю свет и спешу по ступенькам наружу. Чем выше я поднимаюсь по ним, тем страшнее мне становится. Не дойдя до верха, я бросаю ключи. Воздух свеж, и я делаю два глубоких вдоха, но меня всё равно трясёт.

На улице темно, я не знаю, куда иду, но продолжаю идти. На земле много листьев, вокруг деревья. Идёт дождь. Я дважды падаю.

Я пою песню Хью.

Потом я решаю, что больше не хочу вспоминать. Кто-то находит меня. Я знаю, кто я, но не хочу им говорить. Я не хочу ни с кем говорить и не хочу вспоминать. Я хочу, чтобы все мои мысли покинули меня, как мысли Хью покинули его.

Я не хочу помнить.

45

Я назвала её Джиной в честь матери. У неё мои глаза и рот Джейка, но мы не будем говорить о её сходстве с Джейком. Медсестра привела Эйдена посмотреть на меня и новорождённую сестру после окончания родов. Я взяла свою ёрзающую малышку, запеленала в мягкое одеяльце и дала подержать сыну. Сыну, который пугал меня и которого я считала опасным. Сыну, которого пресса называла не иначе как «диким» и намекала на то, что за годы одиночного заключения он отвык от человеческого общества. Эйден бережно держал её на руках, будто драгоценную хрупкую вещь. Так оно и есть. Она была прекрасна, как и Эйден, когда родился. Она боец, мы обе бойцы. Мы вместе прошли через все испытания и теперь вознаграждены её присутствием в этом мире. Она была жива, и она была самим совершенством, и я была счастлива, что поборолась за наше будущее.

— Не рано для посетителей? — выглянул из-за угла инспектор Стивенсон.

— Нет. Всё нормально, — ответила я.

Последние два часа показались вечностью. После того, как Эйден заметил собирающуюся на полу лужицу, мы с трудом поднялись по ступенькам наверх и вышли в лес, покрывающий Дремучую Долину. Схватки были сильнее, чем раньше, и Эйдену пришлось поддерживать меня, пока мы шли по лесу. Я орала. Я кричала. Я вопила.

Полиция была недалеко. За мной приехали, как и обещал Стивенсон — он-то и добрался до меня первым. Он забросил мою руку себе на плечо и вёл меня по тёмному лесу, а свет его фонаря прыгал вверх-вниз, будто в сцене из «Ведьмы из Блэр». Пока мы, спотыкаясь, шли по лесу, я рассказала ему о подземном бункере и клетке.

— Кажется, это Хью, — шептала я. — Эйден не сказал, но… у трупа, который там лежит, такие же светлые волосы. Думаю, это Хью, и он был мёртв всё это время.

Стивенсон лишь кивнул.

Он не понял. Хью был мёртв всё это время, и это означало, что я боялась привидения. Похититель Эйдена был чудовищем. Призраком. Когда-то он был вполне реальным человеком, но в последние дни, даже будучи мёртвым, Хью перевернул мою жизнь вверх тормашками, и я дошла до того, что стала подозревать собственного сына в пособничестве похитителю. Я стала самой себе худшим врагом, параноидальным образом выискивая опасности на каждом шагу и не видя истинной угрозы в виде моего мужа.

Сейчас, при ярком больничном освещении, Стивенсон покачивал головой и нежно ворковал с младенцем. Улыбка у него на лице была искренней, и я радовалась, что все мы удачно пережили этот долгий и трудный путь.

— Как Роб? — спросила я.

— Говорят, состояние стабильное, — сказал он. — Полагаю, мы добрались до него как раз вовремя.

— А Джози?

— Она была привязана к кровати и лежала с кляпом во рту. Она вся тряслась, но смогла дать показания насчёт Джейка. Он затащил её наверх и связал, но, за исключением пары синяков, она не пострадала.

Я кивнула. Эйден взял Джину и сел с ней в другом конце палаты на стуле для посетителей.

— А что Джейк?

— Скончался.

Я кивнула. Меня это не обрадовало. Я не стану танцевать на его могиле и пить шампанское, но я почувствовала облегчение, и огромная тяжесть свалилась с души. Всё было кончено. По крайней мере, почти.

— А бункер?

— Ночью мало что можно сделать. Утром криминалисты первым делом отправятся туда. Нужно, чтобы Эйден дал показания. Он… он может говорить?

— Немного.

Инспектор Стивенсон неловко качнулся на пятках:

— Это хорошо.

— Есть ещё кое-что, — сказала я.

— В чём дело? — спросил Стивенсон, нахмурившись.

* * *

Я знала, что в один прекрасный день Эйден захочет рассказать свою историю. Одни истории рассказывают с начала до конца, не прерывая повествование, другие начинаются с конца или с середины, а начало открывается потом. Я понимала, что рассказывать историю Эйдена можно бесконечно долго, но у нас для исследования этой тайны была впереди вся жизнь. За неделю, прошедшую со дня рождения Джины (не со дня смерти Джейка, не со дня обнаружения Хью и не со дня нападения на Роба — а именно со дня рождения Джины, со дня начала новой жизни), Эйден приоткрыл завесу над маленьким островком посреди океана, и пока что этого обрывка достаточно. Я знала, что когда он будет готов, он расскажет обо всём остальном.

Почему я была в этом так уверена? Потому что мы рассказываем, чтобы исцелиться, а Эйдену надо многое привести в порядок. Нам обоим надо, и мы будем выздоравливать вместе.

Криминалисты обнаружили ДНК Хью по всему бункеру. Они нашли бумагу, содержащую данные о покупке участка земли в лесу Дремучей Долины. Никто ничего не заподозрил, поскольку Хью имел дело с самыми разными строительными компаниями. Некоторые из них покупали небольшие участки в Дремучей Долине, но никто ничего на них не строил. Вряд ли кто-нибудь из этих компаний вообще бывал в лесу — этим фактом Хью и воспользовался.

После призыва о предоставлении информации один из застройщиков показал, что его нанимали для переоборудования старого бункера времён Второй мировой войны под жилое помещение. Хью сообщил строителям, что подумывает превратить этот бункер в некое подобие глэмпинга^[485]. Его оборудовали как дом-автоприцеп, снабдив переносным баком для воды и генератором электроэнергии. Для того чтобы Эйден мог выжить один в лесу, Хью должен был регулярно менять их. Поскольку купленный Хью участок являлся частной собственностью, ни одна из дорожек, по которым ходили люди, даже близко не подходила к бункеру, где сидел мой сын. Никто не мог услышать звук работающего генератора. Никто. Эйден сказал мне, что когда он сбежал, он переживал, что из-за убийства Хью будут проблемы. Он выключил генератор и замаскировал его кучей листьев.

Бункер не был помечен ни на одной карте. Хью тщательно продумал свою затею с начала до конца. Эйден рассказал мне о намерении Хью покончить со всем, убив его, и о том, что в решающий момент он оказался неспособен на это. Я не любила думать о том, что произошло в тот день, когда Эйден выбрался из бункера.

Мне было очень нелегко совместить того Хью, который приглашал меня к себе домой, готовил нам на ужин прекрасное жаркое и предлагал изысканное вино, с тем Хью, который сбегал из дома и с работы, чтобы наведаться к моему похищенному сыну, заточённому в его частном бункере. Но благодаря Эйдену я многое узнала о Хью.

Джози тоже навестила меня в больнице после рождения Джины. Она была вся в слезах и в рубашке, надетой наизнанку. Я осторожно сказала ей об этом, а она уставилась на меня с открытым ртом.

— Скажи мне, — попросила я. — Скажи мне, что ты не знала.

— Я думала, это его интрижки, — ответила она. — Так все вокруг говорили. Его видели с женщинами. Я просто…

— В день наводнения… когда мы встретились… Ты пыталась меня задержать? — спросила я.

Она быстро-быстро, будто псих, потрясла головой:

— Нет! Я бы не смогла. Я бы не стала. Я…

— Ладно, ладно, — успокоила я. — Я знаю, что ты не знала. Он предпринял недюжинные усилия, чтобы никто не узнал о его тайном увлечении. Я не виню тебя. — Я взяла её за руку.

— Я должна была заметить. — Она вытерла слёзы тыльной стороной ладони. — Должна была распознать знаки. После истории с отцом… Я была уверена, что распознаю их, если что-то подобное случится снова.

— Я всё вспоминаю одну ночь, Эйдену тогда было то ли два, то ли три года, и мы остались у вас на ночь. Хью отнёс Эйдена в кровать, обхватив его всего своими руками. Через несколько минут я поднялась вслед за ними на второй этаж и увидела, как он укладывает Эйдена. Он очень нежно пел эту колыбельную, и я, помню, подумала, каким бы он был прекрасным папой. Я пошла в ванную и там расплакалась, думая о вас, ведь ты не можешь иметь детей, хотя так их заслуживаешь. — Я покачала головой. — Как же я ошибалась! Я должна была сообразить, что к чему, в тот день, когда Эйден пел про себя ту песенку. Ту самую. Я могла бы догадаться, но вместо этого боялась какого-то призрака, а мой собственный муж…

Джози легонько коснулась моей руки. Очень осторожно.

— Они прятались под масками…

Хью вызывал у Джози чувство безопасности точно так же, как и Джейк у меня. Им удавалось это, потому что они прятали свои истинные лица. Так почему мы с Джози должны винить себя за это? Почему должны чувствовать себя слабыми? Люди, которые охотятся на тех, кто уязвим, не являются сильными людьми — они обманщики. И пока остальные прилагают все усилия, чтобы держать свою жизнь в своих руках, эти обманщики отнимают у нас жизнь. Они крадут и лгут, потому что не в состоянии общаться с людьми, не знают, что такое любовь, и не знают, каково это, когда тебя любят.

Я чуть ли не сочувствую им. Но лишь отчасти.

Когда Джози ушла, я почувствовала полное опустошение, но она не имела отношения к тому, что случилось с Эйденом, а Эйден у меня на первом месте до тех пор, пока всё не останется позади.

СМИ всё ещё держали нас в своём жадном кулаке. Все газеты облетела удивительная история о ребёнке, родившемся всего через несколько часов после обнаружения в бункере жуткого трупа. Мы обеспечили им миллионные продажи, но я яростно защищала Эйдена, тотально игнорируя телефонные звонки и разные поступавшие мне предложения. Я сохраняла спокойствие и научилась не кричать на репортёров.

После того как Джози покинула палату, я встала с кровати и взяла Эйдена за руку, пристроив Джину на сгибе другой руки. Мы вместе прошли по больнице до светлой белой палаты с шестью кроватями, по три с каждой стороны. Время для посещений ещё не пришло, и нам, вообще-то, нельзя было тут находиться, но мне было всё равно.

— Вот она. Чудо. — Роб полулежал на подушках, улыбаясь нам и блестя глазами. Такими же, как у Эйдена.

— Хочешь её подержать? — спросила я.

Он кивнул. Голова у него была перевязана, и, судя по тому, как он двигался, он всё ещё страдал от боли, но я передала ему Джину, велев держать ей головку, что он и сделал с огромной осторожностью.

— Похожа на тебя, — сказал он и улыбнулся Эйдену: — Ну а ты как, дружище?

Эйден, волнуясь и глядя себе под ноги, ёрзал рядом со мной:

— Хорошо.

Роб повернулся ко мне со слезами на глазах, мы встретились взглядами, и я почувствовала, как из груди по венам разливается тепло. Я кивнула и едва слышно проговорила:: «Он вернулся», — после чего взяла руку Роба и сжала её. Мы пробыли в этой позе минут пять, с трудом веря, что мы здесь, живы и практически здоровы.

* * *

После выписки из больницы я вернулась в дом Джейка, потому что идти мне больше было некуда. Первым делом я сняла все фотографии, сняла постельное бельё с кроватей и сложила его одежду в мусорный пакет. Я не испытывала удовольствия от его смерти, но это не значит, что я хочу жить среди его вещей.

Когда я покончила со всем этим, у меня осталось только одно дело, и оно касалось Эйдена и его истории. Хью спланировал похищение до мелочей, но я никогда не поверю, что он намеревался похитить именно Эйдена. Какой смысл похищать ребёнка, который и так рядом с тобой? С момента пропажи Эйдена все те, кто пересекался со мной в жизни, оказались бы под пристальным вниманием. Но Хью повезло. Эйден решил в разгар наводнения прогуляться к реке, а Джейк столкнул его в воду. Хью обнаружил Эйдена, плывущего по реке, вытащил его из воды и посадил в бункер, в то время как все считали Эйдена утопленником. После этого ему оставалось только придумать убедительное оправдание своим частым отлучкам (для Джози это были деловые поездки и сверхурочная работа, для брата и коллег — любовные похождения). Я выяснила, что Хью по несколько дней проводил в бункере с Эйденом, оставаясь там и на ночь. Когда его действительно ждала деловая поездка, он заезжал к Эйдену из Йорка или Лондона, подливал в генератор топливо и наполнял бак для воды. Обеспечение его жизненных потребностей было трудоёмкой задачей, а вот что касается похищения — тут всё сложилось очень легко. И удобно.

Не хватало лишь одного элемента, и я точно знала, какого. Я также поняла, что буду с этим делать, после того, как криминалисты закончили осмотр места преступления и не нашли в бункере никаких других следов, кроме ДНК Эйдена и Хью. Этот факт не оставлял мне других вариантов.

Я забросила Эйдена и Джину домой к Соне и Питеру, залезла в машину и поехала в направлении нашей школы. Свернув с главной дороги на Сингер-Лейн, я остановилась у третьего дома слева. Припарковавшись, я проверила карман, заперла машину и постучала в дверь. Миссис Уайт из дома напротив помахала мне в окно, и я помахала ей в ответ.

Дверь отворилась, и я перешагнула порог, не утруждаясь даже дождаться приглашения войти. Я достала из кармана нож и приставила острие к её горлу.

— Ты одна?

— Да, — замешкавшись, ответила она.

— Задёрни шторы в гостиной.

Я убрала нож за спину и прошла за ней в гостиную. Она сделала, как я велела.

Я была в гостиной у Эми около года назад, когда мы и ещё пара женщин из школы решили устроить вечеринку с кино и едой из кафе. Тогда гостиная сияла чистотой, а сейчас на столике красовались несколько кружек и стопка газет. Одна из газет была развёрнута на странице, где была помещена наша с Эйденом фотография, сделанная в тот момент, когда мы садились в машину, с облачком с лицом Эми сверху.

— Ты больше не на первой полосе, — констатировала я. — Это, наверное, неприятно.

— Что ты здесь делаешь, Эмма? — спросила Эми, отойдя от меня и заложив руки за спину. Она хлопала расширившимися глазами, словно испуганный щенок. Я заметила, как она пытается отойти ещё дальше, к вазе, стоящей на книжной полке позади неё. Я пересекла комнату и приложила острие ножа к её щеке, отчего она вскрикнула.

— Они не смогут ничего доказать. Поэтому я здесь. Эйден сказал мне, что это ты подала ему идею спуститься к реке, твердя, как там красиво и каким он будет храбрым мальчиком. Ты сказала ему, что река затопит мост, и что на это стоит посмотреть, и что я буду гордиться им, что он один ушёл из школы. А потом ты намеренно отвернулась, когда он выходил из класса. Ты знала, что все будут отвлечены на наводнение и потоп в школе и никто ничего не заметит. Потом ты написала смс своему дружку Хью и сообщила, где находится Эйден. Ты знала, что представляет из себя Хью, и ты помогла ему. Ты просто больная.

Эми сделала ещё шаг назад, но я избавила её от проблем, сбросив вазу на ковёр. Я так сильно надавила на нож, что у неё на коже выступила кровь.

— А потом, когда Эйден вернулся, ты зашла в аккаунт Хью на Фейсбуке и отметила его в аэропорту Лас-Вегаса. Но полиция, вероятно, сможет отследить, откуда ветер дул…

— Не сможет, — огрызнулась она. — Я замела следы, Хью показал мне, как. Он научился всяким трюкам в интернете, пока занимался своим… подопечным.

— Что ж, в таком случае, боюсь, мне самой придётся свершить правосудие, — сказала я.

— Я не причиняла вреда детям, — сказала она. — Это было… Я…

— Что ты? — резко ответила я. — Выкладывай. Посмотрим, есть ли у тебя оправдание тому, что ты сделала.

— Мы вместе принимали наркотики, поняла? И по ходу экспериментировали. Но всё немного вышло из-под контроля. Он иногда душил меня, и мы о многом говорили в постели. Мы рассказывали друг другу о своих самых тёмных мыслях. — Она улыбнулась мне, сверкнув глазами, и я чуть не поддалась искушению срезать эту улыбку у нее с лица, но устояла. Во всяком случае пока не время. — Уверена, что ты понятия не имеешь, каково это, когда страсть уводит тебя в тёмные глубины. Ты такая… нормальная. Скукота. Ты никогда не заслуживала Роба. — Она усмехнулась, и выражение щенячьего испуга окончательно сошло на нет. — Ты просто… ванильная конфетка. Ты не можешь себе представить, что такое жить на грани. Я помогала Хью, потому что он был… свободен. И помощи ему было мне достаточно. Я каждый день ходила на работу, зная, что на самом деле случилось с твоим сыном. Каждый день я жила с этим знанием. Один раз Хью даже сводил меня в то подземелье, пока Эйден спал.

— С какого перепуга Хью тебе доверял?

— Потому что он знал меня! — взорвалась она. — Он был единственным, кто меня знал. Поэтому я и прикрывала его, когда Эйден вернулся. Я понимала, что полиция будет рыскать у его дома, если я не сделаю что-нибудь, что могло бы объяснить его исчезновение. Поэтому я и зашла к нему в Фейсбук. Все думали, что у него роман, и только я поняла, что, скорее всего, случилось.

— Ты не его прикрывала, а себя! — возразила я. — Ты поняла, что ваш с Хью роман может раскрыться и след потянется к тебе. Но ты дура, Эми. Тут ты сплоховала, в отличие от Хью. Ты захотела свои пятнадцать минут славы, хотя должна была сидеть тише воды, ниже травы. Ты что, не понимала, что рано или поздно Эйден заговорит?

— Я думала, что он совсем спятил, — сказала она. — Решила, что он теперь умственно отсталый и никогда даже пикнуть не сможет. — Она пожала плечами. — Он твой сын, в конце концов.

Я проигнорировала отпущенную в мой адрес шпильку.

— Ты слабачка. Хью распоряжался тобой как хотел, а ты этого даже не замечала, — сказала я. — Мы все были у него под контролем: ты, я, Джози, Эйден. Вот что ему было нужно. Полный контроль.

Нет, — возразила она. — Всё было с моего согласия.

— Ты выглядишь жалко.

— Без разницы, — сказала она. — Ты просто стерва. Меня никогда не замечали. Никто. Для всех вас я была нулём. Так, репейник. Грязь на ваших ботинках. Ты никогда не заслуживала Роба. Он лучше тебя.

— Ты больная, — сказала я, ещё сильнее нажимая на нож. Красная капля скатилась по её лицу, и она закричала:

— Не трогай меня! Пожалуйста!

Я выдохнула, выпустив прямо ей в лицо горячую струю воздуха.

— Знаешь, что я чувствовала, убивая Джейка? Я видела, как жизнь уходит из его глаз. Я ощутила вкус его крови, порвав ему зубами запястье. А прямо сейчас я могу перегрызть тебе глотку. — Она хныкнула и прикрыла глаза. — И единственная причина, по которой я этого не сделаю, в том, что я не такая идиотка, как ты. Я не собираюсь рисковать своей жизнью из-за такой тупой бабы. У меня в жизни всё хорошо. Сын вернулся, Роб тоже, появилась дочь. А что есть у тебя? Стопка газет с твоим именем. Ты не стоишь того, чтобы из-за тебя садиться в тюрьму. Поэтому слушай и запоминай, что тебе нужно сделать. Ты продашь этот дом и уволишься из школы. Потом ты возьмёшь все свои кровавые деньги, полученные за всю ту ложь, что ты распространяла, и уедешь как можно дальше отсюда. И ты не посмеешь снова появиться здесь, потому что если я тебя ещё раз увижу, а всажу вот этот самый нож тебе в живот и вспорю его прямо до твоего лживого рта. Это понятно?

Она кивнула.

* * *

Подъём был крутым. Ноги болели, а пот лился даже по спине, но зато вид был потрясающий. Я взяла руку Джины и помахала ею маленьким фигуркам людей, куда-то спешащих внизу. Она была пристёгнута спереди и прижималась к груди.

— Помнишь это место? — спросила я.

— Мы ходили сюда на пикник, — кивнул Эйден.

Шажок за шажком, день за днём я узнавала о том, что Эйден помнит, а чего нет. Он помнил моих родителей, она помнил школу, но не помнил, что любил есть и за какую команду болел.

Я расстелила одеяло и поставила на него корзинку со снедью. Было прохладно, трава была мокрой, но я взяла с собой непромокаемое одеяло, и все мы оделись в несколько слоёв, так что холод нам не грозил. Я отстегнула рюкзак-кенгуру и села на одеяло, усадив Джину к себе на колени. С раскрасневшимися носом и щеками она очень забавно выглядела в своём маленьком горнолыжном костюме.

— Хорошо здесь, правда? — сказала я.

Эйден сидел, положив руки на колени. Он тоже учился всему заново, учился взаимодействовать со всем тем, что его окружает. Он уже не стоял рядом, как неприкаянный, как это было раньше, а мог сесть и расслабиться. Он опирался локтями на стол и барабанил пальцами по подлокотнику в машине, когда играло радио.

— Я думал, что больше никогда не увижу его, — кивнул он.

Я никак не могла привыкнуть к звуку его голоса. Он говорил короткими обрывистыми фразами, и иногда ему требовалось некоторое время, чтобы сказать то, что он хотел. Сначала он двигал челюстями, будто ощупывал слова во рту перед тем, как проговорить их. Но я гордилась тем, как он восстанавливается.

Мы немного посидели на холме, любуясь видом Узы, петлявшей по нашему маленькому городку. Было утро, и зимнее солнце придавало всему отчётливый, красочный вид. Деревья светились ярко-оранжевым, и на них даже было больно смотреть, небо было таким пронзительно-голубым, что больше походило на море, а воздух был таким свежим, что на выходе из лёгких оставлял то колючее ощущение, которое сопровождает занятия спортом в холодный день.

События последних десяти лет будут тяжёлым грузом лежать у меня на душе до самой смерти, но впереди я видела проблеск счастья. Я видела дорогу, по которой предстоит пройти.

— В следующий раз, когда захотим на пикник, — сказала я, — давай устроим его на Великой Китайской стене. — Я открыла корзинку и достала бутерброды.

— Ладно, — ответил он.

Я помедлила и посмотрела на сына. На щеках у него появился румянец, а в глазах — яркие искорки. Я протянула руку и нежно провела рукой по щеке. Эйден придвинулся ко мне и положил голову мне на плечо — сначала неуклюже, но через пару минут он устроился поудобнее. Впервые за десять лет я смогла ощутить, как пахнет мой сын. Я прижалась носом к его макушке и с запахом шампуня и геля для душа вдохнула запах его кожи, как делала это, когда он родился. И когда мои ноздри наполнил этот сладковатый аромат, я поняла, что моё сердце больше не пустует.

ДЬЯВОЛЬСКАЯ РУЛЕТКА _{(роман) Себастьян Фитцек}

Этот день должен был стать для нее последним. Известный специалист по криминальной психологии Ира Замин тщательно подготовилась к самоубийству: слишком тяжким грузом лежала на ее совести смерть старшей дочери. Но вдруг ее вызывают на радиостудию, где разыгралась драма с захватом заложников.

Психопат играет в зловещую игру: в прямом эфире он звонит по случайно выбранным телефонам. Если человек на другом конце провода назовет определенный пароль, один из заложников будет отпущен. Если же нет — то погибнет.

Ира вступает в бесперспективные переговоры, во время которых ее слышат миллионы людей…

Пролог

Звонок, навсегда разрушивший его жизнь, настиг его ровно в 18:49. Потом, на допросах, всех удивляло то, что он зафиксировал в памяти точное время. И полицию, и его никчемного адвоката, и обоих сотрудников Федеральной разведывательной службы, которые представились журналистами, а потом подсунули в его чемодан кокаин. Все спрашивали, как ему удалось так точно запомнить время. Деталь столь незначительную по сравнению с тем, что случилось потом. Ответ был очень прост: вскоре после начала телефонного разговора он уперся взглядом в ритмично мигающее часовое табло своего автоответчика. Он так делал всегда, когда хотел сосредоточиться. Его глаза искали точку, на которой можно было сфокусировать взгляд: пятно на оконном стекле, складку на скатерти или стрелку часов. Как будто с помощью этого приема его разум надежно пришвартовывался в гавани и приходил в спокойное состояние, что позволяло ему лучше думать. Когда в прошлом, задолго до того как все это случилось, ему попадались пациенты со сложными психологическими проблемами, точкой опоры для его глаз постоянно служил абстрактный узор древесных волокон на массивной двери кабинета. Это происходило в зависимости от обстоятельств. Например, от света, пробивающегося сквозь тонированные стекла в солидный кабинет его частной практики, ему представлялись картина звездного неба, лица детей или фривольный набросок обнаженной натуры.

Когда в 18 часов 47 минут 52 секунды он взял в руку телефонную трубку, он даже не думал о возможной катастрофе. Поэтому в первые секунды и был невнимателен. Его взгляд в возбуждении блуждал по верхнему ярусу его мезонетта^[486] на Жандарменмаркт. Все было великолепно. Луиза, его румынская экономка, постаралась на славу. Еще на прошлой неделе он думал, что его вторая квартира в новом центре Берлина — чистое расточительство, навязанное ему ловким банковским служащим, занимающимся размещением капитала. Сегодня же он радовался, что маклерам до сих пор не удалось по его поручению сдать этот объект экстра-класса. Так что сегодня он сможет поразить Леони меню из четырех блюд, которыми она будет наслаждаться на крытой террасе с видом на иллюминированный Концертхаус. И тогда он задаст ей все те вопросы, которые она ему до этого запрещала поднимать.

— Алло?

Держа трубку у уха, он поспешил в просторную кухню, оборудование которой лишь позавчера доставили и установили. Как, впрочем, и почти всю остальную мебель и предметы интерьера. Его постоянное место жительства находилось в пригороде Берлина, на маленькой вилле с видом на озеро, поблизости от Глиникер Брюкке, между Потсдамом и Берлином.

Финансовое благополучие, позволявшее ему вести подобную жизнь, основывалось на одном удивительном успехе, которого он замечательным образом добился еще в начале своей учебы. Сочувственными беседами он удержал от самоубийства отчаявшуюся соученицу, когда та провалила выпускные экзамены. Ее отец, предприниматель, отблагодарил его за это небольшим пакетом акций своей тогда еще почти ничего не стоившей фирмы, занимавшейся программным обеспечением. А всего несколько месяцев спустя за одну ночь их курс взлетел до головокружительных высот.

— Алло? — повторил он еще раз, собираясь достать из холодильника шампанское, и все же остановился, пытаясь полностью сосредоточиться на словах, которые звучали на том конце провода. Однако помехи оказались настолько сильными, что он смог разобрать лишь отдельные слоги. — Дорогая, это ты?

— …дай… клятву…

— Что ты говоришь? Где ты? — Быстрыми шагами он вернулся к базе телефона, которая стояла в гостиной, на маленьком столике, прямо перед большими панорамными окнами с видом на Драматический театр. — Сейчас меня слышно лучше?

Конечно нет. Этот телефон хорошо принимал по всему дому. С ним можно было даже войти в лифт, спуститься на семь этажей вниз и заказать себе кофе в холле отеля «Хилтон». И это никак не влияло на качество связи. Причиной плохой связи был явно не его телефон, а телефон Леони…

— …сегодня… больше никогда…

Остальные слова потонули в шипящих звуках, похожих на те, которые издавали старые модемы при подключении к Интернету. Затем эти шумы резко прекратились, и он подумал, что связь прервалась. Он отвел трубку от уха и взглянул на мерцающий зеленоватый экран.

Работает!

Он рывком поднял телефон. И как раз вовремя. Он уловил одно-единственное внятное слово, прежде чем снова началась какофония завывающих шумов и помех. Одно слово, по которому он понял, что это действительно Леони. Что она хотела поговорить с ним. Что у нее все плохо. И что ее слезы не были слезами радости, когда она выдавливала из себя эти шесть букв, которые будут преследовать его каждый день в течение ближайших восьми месяцев: «мертва».

Мертва? Он попытался уловить во всем этом какой-то смысл, спросив ее, не хочет ли она сказать, что их свидание срывается? Одновременно у него крепло чувство, которое он испытывал, лишь проезжая на автомобиле по незнакомой местности. Которое заставляло его, стоя перед светофором, инстинктивно запирать водительскую дверь, если к его «саабу» приближался пешеход.

Значит, ребенка не будет?

Прошел всего месяц, как он обнаружил в ведре для мусора пустую упаковку от теста на беременность. Она ему ничего не сказала. Как всегда. Леони Грегор была из тех, кого можно охарактеризовать словами «молчаливая» и «загадочная». Кто-то менее доброжелательный мог бы назвать ее «замкнутой» или даже «странной».

Со стороны они с Леони казались парой, которую можно снимать для рекламных плакатов. Тема — «счастье новобрачных». Она — нежная красавица с теплым смугловатым цветом лица и темными вьющимися волосами. Он — моложавый мужчина лет тридцати с небольшим, с немного слишком аккуратной прической, в веселых глазах которого, кажется, вспыхивают искорки недоверия: неужели такая красивая женщина и рядом с ним? Внешне они смотрелись гармонично. Но по характеру были диаметрально противоположны.

В то время как уже на первом свидании он открыл перед ней всю свою жизнь, Леони выдала о себе едва ли не самое необходимое. Только то, что в Берлине она живет недолго, что выросла в Южной Африке и ее семья погибла там во время пожара на какой-то химической фабрике. Не считая этого, ее прошлое напоминало растрепанный дневник с пустыми страницами. Несколько беглых набросков, а местами отсутствуют целые главы. И когда бы он ни пытался заговорить об этом — об отсутствующих детских фотографиях, несуществующей лучшей подруге или едва заметном шраме над ее левой скулой, — Леони немедленно меняла тему или просто слегка качала головой. И даже если после этого в его голове начинал пронзительно звенеть сигнал тревоги, он знал, что эта таинственность не помешает ему взять Леони в жены.

— Что ты хочешь этим сказать, моя милая? — Он переложил трубку к другому уху. — Леони, я тебя не понимаю. Что с тобой? Что значит «больше никогда»?

«И кто или что умерло?» — не решался спросить он, хотя не думал, что она на другом конце линии вообще могла его понять. Он принял решение.

— Послушай, любимая. Связь такая скверная, если ты сейчас меня слышишь, то, пожалуйста, положи трубку. Я тебе сейчас перезвоню. Может быть, тогда…

— Нет, не надо! Нет!

Связь внезапно стала совершенно четкой.

— Ну вот, наконец-то… — рассмеялся было он, но быстро осекся. — Твой голос звучит странно. Ты плачешь?

— Да. Я плакала, но это неважно. Просто послушай меня. Пожалуйста.

— Что-то случилось?

— Да. Но ты не должен им верить!

— Что?

— Не верь тому, что они тебе скажут. Хорошо? Неважно что. Ты должен…

Конец фразы снова потонул в скрипучих шумах. В этот момент он испуганно вздрогнул, резко обернулся и посмотрел на входную дверь.

— Леони, это ты?

Он говорил одновременно в трубку и в направлении двери, в которую громко стучали. Сейчас он втайне надеялся, что за дверью окажется его подруга, а плохая связь была из-за того, что она ехала в лифте. Точно. Тогда сказанное ею означало: «Извини, дорогой, что опоздала. Час пик, никогда больше не поеду этим маршрутом. Я просто мертвая».

«Но чему я не должен верить? Почему она плачет? И почему стучит в дверь?»

Сегодня в первой половине дня он послал ей с курьером ключ от квартиры в то налоговое управление, где она временно работала секретаршей, вместе с указанием открыть газету «Франкфуртер Альгемайне» на тридцать второй странице. Там была напечатана данная им схема, как добраться до его квартиры. Но даже если она забыла ключ, то как ей удалось (как вообще кому-то удалось бы) подняться наверх так, чтобы консьержка у входа не сообщила о ее приходе?

Он открыл дверь, но ответов на его вопросы не последовало. Вместо этого возник другой вопрос, поскольку мужчина, стоявший перед ним, был ему совершенно незнаком. Судя по внешнему виду, гость не испытывал большой склонности к посещению фитнес-клубов. Его живот оттягивал белую хлопчатобумажную рубашку так далеко вперед, что нельзя было определить, носит ли он ремень или потертые фланелевые брюки держатся на валиках жира.

— Извините за беспокойство, — начал тот, смущенно берясь при этом большим и указательным пальцами левой руки за виски, как будто пытаясь остановить приступ мигрени.

Позже он уже не мог вспомнить, представился ли неизвестный и предъявил ли удостоверение. Но уже первые его слова прозвучали так официально, что он сразу понял: этот человек вторгся в его мир по служебной необходимости. Он полицейский. И это было нехорошо. Совсем нехорошо.

— Мне очень жаль, но…

«О боже! Моя мать? Мой брат? Пожалуйста, пусть это будут не мои племянники!» — про себя он перечислил все вероятные жертвы.

— Вы знакомы с некой Леони Грегор?

Сотрудник уголовной полиции потер короткими толстыми пальцами свои кустистые брови, которые резко контрастировали с его почти лысой головой.

— Да.

Он был слишком растерян, чтобы осознать все нарастающий страх. Какое отношение имеет все это к его подруге? Он взглянул на телефонную трубку, дисплей которой показывал, что связь не прервана. Почему-то ему показалось, что телефон за последние секунды стал тяжелее.

— Я постарался прийти как можно быстрее, чтобы вы узнали об этом не из вечерних новостей.

— О чем же?

— Ваша спутница… короче, час назад она попала в серьезную автокатастрофу.

— Что, простите? — Его охватило невероятное облегчение, и он лишь сейчас заметил, сколько ужаса накопилось в нем. Так, должно быть, чувствует себя человек, которому позвонил врач, сообщая, что произошла ошибка и что все в порядке, просто перепутали анализы на СПИД. — Это, должно быть, шутка? — спросил он, почти смеясь.

Полицейский непонимающе взглянул на него.

Он поднес трубку к уху.

— Дорогая, тут кое-кто хочет с тобой поговорить, — сказал он. И все же, собираясь передать трубку полицейскому, он медлил. Что-то было не так. — Дорогая?

Никакого ответа. Раздражающее шипение вдруг стало таким же сильным, как и в начале разговора.

— Алло? Дорогая? — Он обернулся, пальцем свободной руки указал на свое левое ухо и быстрыми шагами пересек гостиную в направлении окна. — Здесь прием лучше, — объяснил он полицейскому, который медленно проследовал за ним.

Но и это оказалось ошибкой. Наоборот, теперь не было слышно вообще ничего. Ни дыхания. Ни бессмысленных звуков. Ни обрывков фраз. Никаких шумов. И в первый раз он постиг, что молчание может причинять боль, какую не способен вызвать даже самый сильный шум.

— Я очень, очень вам сочувствую.

Рука полицейского тяжело легла на его плечо. В отражении панорамного окна он видел, что этот человек приблизился к нему на расстояние нескольких сантиметров. Возможно, у него уже имелся опыт общения с людьми, получившими страшные новости. И поэтому он встал так близко, чтобы подхватить его в случае чего.

Но этого не случится.

Только не сегодня.

Не с ним.

— Послушайте, — начал он и обернулся, — через десять минут я ожидаю Леони к ужину. Я вот только что, прямо перед тем как вы постучались ко мне, разговаривал с ней по телефону. Вообще-то я и сейчас еще разговариваю с ней и…

Произнося последнюю фразу, он уже размышлял над тем, как это может прозвучать. Если его спросили, как незаинтересованного психолога, он сам бы поставил себе диагноз: шок. Но сегодня он не являлся таковым. В это мгновение он невольно оказался главным действующим лицом пьесы.

«Не верь тому, что они тебе скажут…»

— К моему величайшему сожалению, должен вам сообщить, что ваша подруга Леони Грегор по пути к вам час назад съехала с трассы. Она врезалась в светофор и стену дома. Мы еще ничего не знаем наверняка, но очевидно, машина загорелась сразу. Сочувствую. Врачи ничем не смогли ей помочь. Она скончалась на месте.

Позже, когда успокоительное медленно начало терять свою силу, в его сознание пробилось воспоминание об одной клиентке, которая однажды оставила детскую коляску перед дверью магазина. Она хотела заскочить туда, чтобы купить тюбик моментального клея. Поскольку было холодно, она, прежде чем войти в магазин, хорошенько укрыла пятимесячного Давида. Когда тремя минутами позже она вышла оттуда, коляска по-прежнему стояла у витрины, но… оказалась пуста. Давид исчез… и исчез навсегда.

Во время своих терапевтических бесед с душевно сломленной матерью он часто спрашивал себя, а что стало бы с ним в таком случае. Что ощутил бы он, откинув одеяльце в детской коляске, под которым было так удивительно тихо.

Он всегда считал, что ему никогда в жизни не удастся постичь боль этой женщины. С сегодняшнего дня он представлял ее лучше.

Часть I Спустя восемь месяцев Настоящее время

В игре мы раскрываем,

Детьми чьего духа мы являемся.

Овидий

1

Ствол пистолета у нее во рту оказался неожиданно солоноватым на вкус.

«Забавно, — подумала она, — раньше мне никогда не приходило в голову совать себе в рот свое табельное оружие. Даже ради шутки».

После того как случилась вся эта история с Сарой, она часто раздумывала о том, чтобы во время боевой операции просто выбежать из-за укрытия. Однажды она вышла на буйного без бронежилета, совершенно незащищенная. Но никогда еще не совала свой револьвер себе в рот, держа при этом правый указательный палец на спусковом крючке.

Что ж, значит, сегодня премьера. Здесь и сейчас — в запущенной кухне-столовой ее квартиры на Катцбахштрассе. Все утро она застилала пол старыми газетами, как будто собиралась делать ремонт. Она по опыту знала, какой эффект может произвести пуля, раздробив кому-нибудь череп и разметав кости, кровь и мозг по пространству в сорок квадратных метров. Возможно даже, что собирать улики пришлют кого-нибудь из тех, кого она знала. Может быть, Тома Браунера или Мартина Марию Хелльвига, с которым она много лет назад училась в школе полиции. Неважно. На стены у Иры уже не осталось сил. Кроме того, газеты закончились, а целлофановой пленки у нее не оказалось. И вот теперь она сидела спиной к мойке, оседлав шаткий деревянный стул. Ламинированную стенку шкафа и металлическую мойку после фиксации следов можно будет легко отмыть из шланга. Да и фиксировать будет особо нечего. Любому из ее сотрудников хватило бы и трех пальцев на руке, чтобы сосчитать причины, по которым она сегодня решила поставить точку. Случай был однозначным. После всего того, что с ней произошло, никто всерьез не подумает, что здесь имело место преступление. Поэтому она даже не стала утруждать себя тем, чтобы написать прощальное письмо. К тому же и не знала никого, кому бы это было важно. Единственный человек, которого она еще любила, и так находился в курсе больше остальных и в прошлом году продемонстрировал это более чем ясно: молчанием. После разыгравшейся трагедии ее младшая дочь не желала ее ни видеть, ни слышать. Катарина игнорировала звонки Иры, возвращала письма и, пожалуй, встретив свою мать, перешла бы на другую сторону улицы.

«И я даже не посмела бы на нее обидеться, — подумала Ира, — после того, что я сделала».

Она открыла глаза и огляделась. Поскольку это была открытая кухня на американский манер, со своего места она сумела оглядеть всю гостиную. Если бы теплые лучи весеннего солнца не вспыхивали так невыразимо радостно на немытых окнах, то она могла бы даже еще раз посмотреть на балкон и лежащий за ним парк Виктория. «Гитлер», — выстрелило Ире Замин в голову, когда она остановила взгляд на маленькой книжной стенке в гостиной. Во время учебы в полиции Гамбурга она написала кандидатскую о диктаторе под названием «Психологическая манипуляция массами».

«Если этот помешанный и сделал что-то стоящее, — подумала она, — так это его самоубийство в бункере». Он тоже выстрелил себе в рот. Но, опасаясь ошибиться и искалеченным попасть в руки союзников, он перед смертельным выстрелом еще и принял яд.

«Может, и мне надо сделать так же?» — колебалась Ира. Но это не были колебания самоубийцы, которая просто посылает своему окружению крик о помощи. Совсем напротив. Ира хотела действовать наверняка. И достаточный запас ядовитых капсул находился под рукой — в морозилке ее холодильника: дигоксин высокой концентрации. Она подобрала пакет с ним во время самого важного в ее жизни задания и не стала сдавать его в комнату хранения вещественных доказательств. «С другой стороны, — Ира задвинула ствол пистолета в рот почти до предела, держа его точно по центру, — какова вероятность того, что я только разнесу челюсть и пуля пройдет мимо жизненно важных сосудов, через незначительные участки мозга?»

Небольшая. Очень небольшая. Но не такая, которую можно совершенно исключить!

Всего десять дней назад у светофора на остановке «Тиргартен» выстрелили в голову одному из «Ангелов ада». Уже в следующем месяце парня должны отпустить из больницы.

Но вероятность того, что нечто подобное повторится, была…

Бамс!

Иру так напугал внезапный шум, что она дулом пистолета до крови расцарапала небо. Черт! Она вынула ствол изо рта.

Была почти половина восьмого, а она забыла про идиотский радиобудильник, который каждый день в это время начинал очень громко звенеть. В то же мгновение какая-то молодая женщина заорала так, что глаза на лоб полезли, потому что она проиграла в этой глупой радиоигре. Ира положила оружие на кухонный стол и поплелась в свою затемненную спальню, откуда до кухни доносилось лопотание:

— …мы выбрали вас наугад из телефонной книги, и сейчас вам принадлежали бы пятьдесят тысяч евро, если бы вы, Марина, назвали пароль!

— Но я же… «Слушаю „сто один и пять“, а теперь гони деньгу!»

— Слишком поздно. К сожалению, вы сначала назвали свое имя. А пароль должен был прозвучать сразу после снятия трубки, и поэтому…

Ира в изнеможении выдернула вилку из стены. Если уж она собирается покончить с собой, то, уж конечно, не под истерические визги разочарованной дамочки, только что упустившей главный приз.

Ира опустилась на неубранную кровать и уперлась взглядом в свой распахнутый гардероб, который выглядел внутри как содержимое наполовину загруженной стиральной машины. Когда-то она решила больше не менять сломанную перекладину-вешалку для платьев.

Вот ведь дерьмо!

Никогда она не была хорошим организатором. Никогда, даже если речь шла о ее собственной жизни. И уж подавно не в случае собственной смерти. Проснувшись сегодня утромна кафельном полу, прямо у унитаза, она знала, что теперь уже слишком поздно. Что она больше не может. И не хочет. При этом речь шла скорее не о пробуждении, а о вечном одном и том же сне, который настиг ее год назад. О том сне, в котором она снова и снова поднималась по одной и той же лестнице. На каждой ступеньке лежала записка. Кроме последней. Почему?

Ира обнаружила, что, задумавшись, задержала дыхание, и тяжело выдохнула. После того как вопящее радио смолкло, посторонние шумы в квартире стали казаться вдвое громче. До спальни доносилось булькающее тарахтение холодильника. С минуту было слышно, как дряхлый агрегат давится своей собственной охлаждающей жидкостью.

Вот и знак.

Ира встала.

Что ж, прекрасно. Значит, таблетки.

Но она не хотела запивать их дешевой водкой с заправочной станции. Последним из того, чем она будет наслаждаться в своей жизни, должно быть пойло, которое она вольет в себя ради вкуса, а не ради его эффекта. Кола-лайт. Лучше всего новая, со вкусом лимона.

Точно. Это будет хороший «последний обед приговоренного». Кола-лайт с лимоном и чрезмерная доза дигоксина на десерт.

Она вышла в коридор, схватила ключ от входной двери и бросила взгляд в большое настенное зеркало, в правом верхнем углу которого уже облупилось покрытие.

«Скверно ты выглядишь, — подумала она. — Опустившаяся. Как нечесаная аллергичка с огненно-красными отекшими от сенного насморка глазами».

Неважно. Она ведь не собирается побеждать на конкурсе красоты сегодня, в свой последний день.

Ира сняла с вешалки свою потертую черную кожаную куртку, которую раньше ей так нравилось носить с узкими джинсами. Если приглядеться к ней получше, то, несмотря на темные круги под глазами, можно догадаться, что было время, когда она могла даже позировать. Там, в другой жизни. Когда она еще ухаживала за руками, а высокие скулы слегка подкрашивала. Сегодня же она обула парусиновые спортивные туфли, а на стройные ноги натянула бледно-зеленые растянутые штаны. Ира уже несколько месяцев не посещала парикмахера, но в ее длинных черных волосах еще не было ни единой седой пряди, а ровные зубы оставались снежно-белыми, несмотря на бесчисленные чашки черного кофе, которые она ежедневно в себя вливала. Вообще ее работа психолога-криминалиста, при которой она участвовала в опаснейших операциях, оставила после себя лишь незначительный внешний урон. Ее единственный шрам, едва заметный, проходил всего в десяти сантиметрах ниже пупка. Кесарево сечение. Им она обязана своей дочери Саре. Своему первенцу.

Возможно, Ире повезло, что она никогда не начинала курить, и потому ее кожа была гладкой, без морщин. Или не повезло, потому что вместо этого она разрушила себя алкоголем.

«Но теперь с этим покончено, — саркастически подумала она. — Мой наставник мог бы гордиться мной. С этого момента я больше не выпью ни глотка и продержусь до конца. Теперь только колу-лайт. Возможно, даже с лимоном, если Хакану завезли этот напиток».

Она захлопнула за собой дверь и вдохнула характерную смесь запахов: чистящих средств, уличной пыли и кухни, которую источают лестничные площадки старых домов в Берлине. По интенсивности она походила на смесь запахов мусора, сигаретного дыма и смазочного масла, которым разит на станциях метро.

«Буду скучать по этому», — решила Ира.

Страха перед смертью она не испытывала. Скорее боялась того, что после этого все еще не закончится. Что эта боль не прекратится и после последнего удара сердца и будет преследовать ее при воспоминании о покойной дочери.

При воспоминании о Саре.

Ира не взглянула на свой забитый до краев почтовый ящик на двери и, поеживаясь, вышла на теплое весеннее солнце. Она достала портмоне, вынула оттуда последние деньги и кинула бумажник в открытый строительный контейнер на краю тротуара. Вместе с удостоверением личности, водительскими правами, кредитными карточками и документами на свою ветхую «альфу». Через несколько минут все это ей больше не понадобится.

2

— Добро пожаловать на нашу экскурсию по самой успешной радиостанции Берлина — «Сто один и пять»!

Грациозная стажерка, нервно теребя складку джинсовой юбки, сдула со лба светлую прядку волос и улыбнулась, приветствуя группу посетителей, которые выжидательно смотрели на нее, стоя пятью ступеньками ниже. Ее робкая улыбка обнаруживала небольшую щербинку между двумя верхними резцами.

— Я — Китти, самое нижнее звено пищевой цепочки здесь, на нашей радиостанции, — пошутила девушка, что весьма удачно подходило к ее подчеркивающей фигуру футболке с надписью «Мисс Успех». Она объяснила, что предстоит увидеть членам «Клуба радиослушателей» в ближайшие двадцать минут. — А в заключение вы сможете лично познакомиться в студии с Маркусом Тимбером и командой его утренней передачи. Маркус в свои двадцать два года не только самый молодой, но и самый известный ведущий города, с тех пор как полтора года назад он начал вести передачу на «Сто один и пять».

Ян Май перенес вес на свой алюминиевый костыль и наклонился к стоявшему на полу пакету из ALDI,^[487] в который он уложил свернутые мешки для трупов и сменную амуницию. При этом он презрительно окинул взглядом воодушевленные лица членов группы. Наивная женщина рядом с ним с ярко накрашенными длинными ногтями была одета в дешевый костюм, который явно относился к лучшим вещам в ее гардеробе. Ее друг тоже принарядился ради экскурсии и явился в наглаженных джинсах, к которым надел новые кроссовки. «Шик панельных многоэтажек», — пренебрежительно подумал Жан.

Рядом с парочкой стоял типичный лоснящийся бухгалтер с венчиком волос, подстриженных подковой, и раздувшимся офисным брюшком; последние пять минут он беседовал с рыжеволосой женщиной, которая, очевидно, находилась в положении. В настоящий момент беременная разговаривала по телефону несколько в стороне от группы, за крупногабаритным картонным стендом, изображающим придурковато ухмыляющегося ведущего в натуральную величину.

«Седьмой месяц, — оценил Ян, — а возможно, и больше. Хорошо, — подумал он, — все в полном порядке. Все…»

Его шейные мышцы свело судорогой, когда вдруг позади него открылась автоматическая дверь.

— А вот и наш опоздавший! — поприветствовала Китти крепкого курьера, который угрюмо кивнул стажерке, словно она была виновата в его опоздании.

Проклятье! Ян судорожно размышлял, где он мог допустить ошибку. Парня в коричневой униформе не было в списке призеров «Клуба радиослушателей». Либо он явился прямо с работы, либо собирался совершить обход еще до начала утренней смены. Ян нервно провел языком по зубному протезу, который совершенно искажал как его лицо, так и его голос. Затем он вызвал в памяти главное правило, которое они постоянно повторяли во время своих приготовлений: «Всегда случается что-то непредвиденное». А зачастую даже в первые минуты. Вот ерунда! Дело не только в том, что у него не имелось никакой информации об этом человеке. Бородатый курьер UPS^[488] с немилосердно прилизанными гелем волосами выглядел так, что это внушало опасения. Свою верхнюю рубашку он или сдал в стирку, или потерял во время тренировок на тренажерах. Ян быстро прикинул, может ли тот все сорвать. Но потом отбросил эту мысль. Слишком уж тщательными были приготовления. Нет! Теперь обратного хода нет, даже если пятая жертва и не входила в расчеты.

Ян вытер руки о пятнистую рубашку, к которой был приделан муляж пивного брюшка. Он начал потеть, после того как десять минут назад в лифте переоделся.

— …а вы — господин Мартин Кубичек? — услышал он, когда Китти громко прочла по списку посетителей его вымышленное имя. Очевидно, прежде чем все наконец начнется, каждый из группы должен был представиться.

— Да, а вам стоило бы проверить свое инвалидное оборудование, прежде чем приглашать гостей, — выпалил он в ответ и захромал по ступенькам. — И как я должен подниматься по этой дурацкой лестнице?

— Ой! — Щербатая улыбка Китти стала еще более неуверенной. — Вы правы. Мы не знали, что вы, э-э…

«Вы также не знаете, что я несу на теле два кило взрывчатки», — мысленно добавил он.

Курьер UPS презрительно взглянул на него, но сделал шаг в сторону, когда Ян неловко поковылял наверх. Парочка и «человек из офиса» делали вид, будто его физический недостаток оправдывает его скандальное поведение.

«Прекрасно, — подумал Ян, — переоденься в дешевый спортивный костюм, нацепи неухоженный пролетарский парик и веди себя как помешанный — и сразу получишь все, чего пожелаешь. Даже доступ к самой успешной радиостанции Берлина».

Посетители медленно последовали за ним вверх по узким ступенькам.

Китти шла впереди всех к помещениям редакции и студии.

— Нет, мой милый. Я же обещала, что спрошу у него. Да, я тебя тоже очень люблю…

Рыжеволосая беременная поспешила следом за ними и, извиняясь, спрятала свой мобильник в карман брюк.

— Это Антон, — объяснила она. — Мой сын. — Она открыла портмоне и как будто в доказательство показала потрепанную фотографию четырехлетнего карапуза. Несмотря на его очевидную дебильность, Яну редко приходилось видеть такого счастливого мальчика. — Пуповина почти задушила его, — пояснила она, умудрившись при этом улыбнуться и вздохнуть одновременно. Даже не говоря об этом, все понимали, как должна бояться беременная повторения родовой травмы. — Отец Антона оставил нас еще в родильной палате, — скривила она нижнюю губу, — так что теперь он упускает самое лучшее в своей жизни.

— Я тоже так думаю, — подтвердила Китти и вернула ей фото.

Ее глаза блестели, и выглядела она так, словно только что дочитала до конца какую-то прекрасную книгу.

— Вообще-то мое маленькое сокровище должно было идти сегодня со мной, но вчера вечером у него снова начался приступ. — Будущая мать пожала плечами. По-видимому, это не было редкостью. — Я, конечно, хотела остаться с ним, но не смогла. — «Мама, — сказал он мне, — ты должна сходить за меня и спросить Маркуса Тимбера, что это за машина, на которой он ездит», — сымитировала она милый детский голосок.

Все, растрогавшись, рассмеялись, и даже Яну пришлось быть внимательным, чтобы не выйти из роли.

— Сейчас мы это для него разузнаем, — пообещала Китти.

Она смахнула ресницу из уголка глаза, а затем провела группу еще на несколько метров вперед, в большое помещение редакции. Ян Май, успокоившись, определил, что расположение помещений соответствовало тому плану, который ему за четвертинку и шприц начертил по памяти уволенный охранник.

Сама радиостанция находилась на двадцатом этаже Центра средств массовой информации Берлина (МСВ), в новомодной стеклянной высотке на Потсдамер Платц, с захватывающим панорамным видом на Берлин. Для главного помещения редакции все перегородки на этаже были снесены, а вместо них с помощью разделителей кремового цвета и огромного количества растений, сменяющихся ежемесячно, создали атмосферу лофта^[489] в Кройцеберге. Серо-белые холлы из древесного массива и ненавязчивый аромат корицы, который распространяли кондиционеры, придавали атмосфере какую-то серьезность. Вероятно, это должно отвлекать от довольно-таки трескучих программ, предположил Ян и позволил своему взгляду скользнуть в правый угол этажа. Он был отведен для «Аквариума» — того самого огромного стеклянного треугольника, в котором находятся и радиостудия, и информационный центр.

— Что это они там делают? — спросил одутловатый тип, напоминающий бухгалтера, с волосами подковкой и указал на группу из трех редакторов рядом со студией. Они стояли вокруг письменного стола, где сидел какой-то мужчина, на предплечье которого красовалась красно-желтая татуировка «адский огонь».

— В морской бой играют? — попытался острить он.

«О’кей, мистер „дурак-администратор“, стало быть, берет на себя роль клоуна группы», — отметил Ян.

Китти вежливо улыбнулась.

— Это авторы шоу. Наш главный редактор еще сам пишет ту часть, которая должна быть готова через несколько минут.

— Так, значит, вон тот и есть ваш главный редактор? — спросила парочка почти одновременно. Молодая женщина при этом, совершенно не смущаясь, ткнула своим длинным ногтем в сторону мужчины, о котором Ян знал, что из-за его пироманских^[490] склонностей все сотрудники называли его Дизель.

— Да. Пусть вас не вводит в заблуждение его внешний вид. Он выглядит немного эксцентрично, — сказала Китти, — но является одной из гениальнейших голов в этой области и работает на радио с тех пор, как ему исполнилось шестнадцать лет.

По группе, которая снова пришла в движение, пробежал короткий недоверчивый шепоток.

«Я никогда еще не работал на радио, но в первый же свой рабочий день подарю вам такой рейтинг, какой бывает по телевизору в финале чемпионата мира», — подумал Ян, потихоньку отстав от группы, чтобы снять с предохранителя свое оружие.

3

Почти в полуметре от холодильника в красновато-черной луже крови лежала собачья голова. У Иры не было времени, чтобы разглядеть в маленьком магазинчике прочие останки мертвого питбуля. Все ее внимание занимали двое мужчин, которые орали на непонятном языке, направив друг на друга оружие. На мгновение она пожалела, что не приняла всерьез предупреждения шалопая у входа.

— Эй, фифа, ты что, спятила? — крикнул ей немецкий турок, когда она хотела протиснуться мимо него в магазин, — они тебя замочат!

— А хоть бы и так!

Двумя секундами позже она уже находилась в центре стандартной ситуации: конфликт, как из учебника для мобильных оперативных групп, который ей сунули в руки в первый день ее обучения и который надолго стал ее библией. Двое конфликтующих иностранцев находились на грани того, чтобы прострелить друг другу головы. Человека с искаженным яростью лицом и огнестрельным оружием в руке она знала. Это был турок, хозяин магазина Хакан. Другой выглядел как трафаретный русский боксер: мощное тело, плотное лицо с плоским сломанным носом, широко расставленными глазами и боевым весом не менее ста пятидесяти килограммов. Он был в пляжных шлепанцах, спортивных штанах и грязной майке, которая едва скрывала буйный волосяной покров на его теле. Но самым необычным в его виде было мачете в левой руке и пистолет в правой. Совершенно ясно, что он состоял на жаловании у Мариуса Шувалова, главы восточно-европейской группировки организованной преступности в Берлине.

Ира прислонилась к стеклянной стенке холодильного шкафа с безалкогольными напитками и спросила себя, почему ее оружие осталось дома, на кухонном столе. Но потом ей пришло в голову, что сегодня это все равно не имеет значения.

«Обратимся к инструкции, — подумала она. — Глава „Деэскалация“, раздел 2 „Посредничество в условиях кризисной ситуации“». В то время как мужчины продолжали орать друг на друга, не обращая внимания на Иру, она механически повторяла свой контрольный список.

В нормальных обстоятельствах она должна была бы потратить ближайшие тридцать минут на то, чтобы оценить ситуацию и приказать оцепить место происшествия для предотвращения ухудшения ситуации, если только русский в это время не кинется, паля налево и направо, в парк Виктория. Нормальные обстоятельства? Ха!

В нормальных обстоятельствах она бы здесь не стояла. Прямое столкновение, глаза в глаза и в непосредственной близости, не вызвав перед этим ни малейшего доверия у противников, было похоже на попытку суицида. А ведь она даже не знала, в чем тут дело. Когда двое мужчин одновременно орут друг на друга на разных языках, срочно требуется самый лучший переводчик, какого только можно найти. И ее надо было немедленно заменить переговорщиком-мужчиной. Потому что, даже если она с отличием окончила факультет психологии и получила дополнительное образование в полиции, даже если с тех пор проводила многочисленные операции как руководитель переговоров в отрядах особого назначения на всей территории федерации, в данный момент она могла этими дипломами и грамотами подтереть пол в этой мелочной лавочке. Ни турок, ни русский не станут слушать женщину. Возможно, им это даже запрещает религия.

В этом квартале, как правило, речь шла о разборках между мачо, но в данном случае тоже все выглядело не так, словно речь шла о вымогательстве. Иначе русский не пришел бы один, а Хакан уже лежал бы, изрешеченный пулями, уткнувшись лицом в прилавок с сыром. Когда Ира услышала, как русский взвел курок револьвера, бросив мачете, чтобы при стрельбе обе руки были свободными, она кинула взгляд через стекло витрины на улицу. А вот и мотив! Там стоял белый «БМВ» с хромированными ободами и небольшим изъяном: была разбита правая передняя фара, а бампер снесен до половины. В своих воображаемых лекционных материалах Ира отметила те кусочки головоломки, которые были связаны с местом происшествия.

«Турок. Русский. Мачете. Поврежденная сутенерская машина. Убитая собака». Очевидно, Хакан столкнулся с машиной русского, и тот явился сюда, чтобы уладить дело «по своей методе», для начала вместо приветствия отрубив голову бойцовой собаке Хакана.

«Ситуация безнадежная», — подумала Ира.

Единственным плюсом было то, что, если через несколько секунд начнется стрельба, кроме нее, на расстоянии выстрела не окажется ни одного клиента. А то, что дело дойдет до обмена пулями, было совершенно очевидно. Ведь речь шла об ущербе как минимум в восемьсот евро. Вопрос был лишь в том, кто выстрелит первым. И долго ли ждать, пока один из них, промахнувшись, попадет в нее.

Ну и хорошо. Здесь никто не собирался отступать так просто. Для каждого из мужчин это было бы и неразумно: первый, кто опустит оружие, получит в голову девятимиллиметровую пулю. Да и позор к тому же. Если он сам не сможет выстрелить, на его похоронах все будут считать его слабаком.

Каждый из противников не хотел уронить свою честь, но и не желал стрелять первым. Это являлось единственной причиной, почему они до сих пор не учинили кровавую бойню, если не считать луж крови на полу от питбуля.

Ира кивнула, наблюдая за дальнейшим поведением русского, который уже сделал шаг к витрине и начал топтать отрубленную собачью голову так сильно, насколько позволяли его пляжные тапки. Хакан, почти обезумев от ярости, заорал настолько громко, что у Иры заложило уши.

«Пожалуй, еще секунд десять. В крайнем случае, двадцать», — прикинула она.

Черт! Ира терпеть не могла попыток самоубийства. Она специализировалась на взятии заложников и киднеппинге. Но она знала: тот, кто устал от жизни, имеет лучшие шансы уберечь свою жизнь, если отвлечь его внимание на что-то менее важное, банальное. Что-то такое, что для него не слишком значимо.

«Конечно, — подумала Ира и открыла дверь холодильного шкафа. — Отвлечь внимание».

— Эй! — крикнула Ира, повернувшись спиной к дуэлянтам. — Эй! — повторила она громче, поскольку ни один из двоих мужчин, кажется, не обратил на нее внимания. — Я хочу бутылку колы! — сообщила она и повернулась к ним.

И сейчас ей удалось: не опуская оружия, оба посмотрели на нее. В их взглядах читалась смесь недоумения и слепой ярости.

Чего хочет эта сумасшедшая?

Ира улыбнулась.

— Только легкой. Лучше всего колу-лайт с лимоном!

Лишь на мгновение наступила мертвая тишина. Потом прозвучал первый выстрел.

4

Китти поспешила в A-студию и там почти налетела на Маркуса Тимбера, который сидел на полу, скрестив ноги и лениво листая мужской журнал.

— Проклятие, повнимательней нельзя? — выругался он и неспешно поднялся. — Сколько там еще времени осталось, Флумми? — недовольно спросил он своего долговязого продюсера.

Бенджамин Флуммер оторвал взгляд от микшерного пульта на студийный монитор, цифровое табло которого показывало, сколько осталось времени до конца песни Мадонны.

— Еще сорок секунд.

— Хорошо. — Тимбер провел длинными пальцами по своим платиново-белым волосам. — И что мы делаем теперь?

Как всегда, он не имел представления о ходе передачи и слепо доверял своему шоу-продюсеру, когда тот информировал его о ближайшем ключевом моменте его собственной программы.

— Сейчас семь двадцать восемь. Как раз закончился первый раунд Cash Call.^[491] Мы можем исполнить еще одну композицию, а потом у нас есть кое-что душещипательное: «Трехлетний Феликс умрет через четыре недели, если не найдется донор костного мозга». — Тимбер брезгливо скривил лицо, в то время как Флумми невозмутимо продолжал: — Ты призовешь слушателей сдать анализ, чтобы определить, могут ли они стать донорами. Мы все организовали: в большом конференц-зале уже готовы кушетки и трое врачей с полудня будут брать у каждого, кто придет в студию, по пол-литра крови.

— Хм-м, — недовольно хмыкнул Тимбер. — По крайней мере у нас на телефоне есть дерзкая девчонка, которая от благодарности выплачет себе все глаза?

— Мальчику только три года, и у него рак. Ты будешь говорить с его матерью, — лаконично ответил Флумми и, нажав кнопку предварительного прослушивания, проверил, правильно ли размещен первый рекламный текст компьютера.

— А она клевая? — пожелал теперь узнать Тимбер и швырнул журнал в корзину для мусора.

— Кто?

— Мать!

— Нет.

— Значит, можно считать, Феликс умер. — Тимбер поднялся на ноги и ухмыльнулся своей неудачной остроте. — У тебя что, с этим проблемы? — напустился он на Китти, увидев, что та все еще стоит перед ним. — «Анализ костного мозга, спасение жизни»? Это ведь явно твоя пошлая идея, правда?

Китти потребовались большие усилия, чтобы не потерять самообладание.

— Нет.

— Тогда что ты тут под ногами путаешься, мешаешь мне работать?

— Я по поводу группы, — сообщила девушка.

— Это еще что?

— Забыла тебе сказать, сегодня у нас группа посетителей.

— Кто? — Тимбер взглянул на нее так, словно она потеряла рассудок.

— Ну, члены «Клуба радиослушателей»?.. — ответила она с вопросительной интонацией, так, словно сама уже не была уверена в том, кто находится сейчас в соседней студии, ожидая допуска в святая святых. Обычно обязанностью Китти было информировать Тимбера о таких событиях накануне. Поскольку она этого не сделала, то через несколько секунд он предстанет перед своими верными почитателями небритым и в рваных джинсах. За недолгое время своей работы на радиостудии он выгонял сотрудников и за меньшие проступки, и на этот раз, вероятно, ее не спасет даже то, из-за чего он вообще ее принял на студию, — ее декольте.

— Когда они придут? — в полном замешательстве спросил Тимбер.

— Сейчас!

«Как только этот, с костылем, появится наконец из туалета». Хорошо хотя бы то, что этот неприятный пролетарий еще немного задержит остальных посетителей.

Ведущий взглянул мимо Китти через тонированное звуконепроницаемое стекло, которое отделяло А-студию от находящейся за ней зоны обслуживания. Действительно, группа из четырех посетителей аплодировала начальнику отдела новостей за что-то, только что сказанное им.

— Примерно через три минуты.

— Быстро неси мои карточки с автографами! — приказал он и кивнул налево, в направлении боковой двери, находившейся у полки с архивом CD.

«По крайней мере у него еще есть остатки профессионализма», — благодарно подумала Китти о своем творце, убегая. Хотя ее не удивило бы, если бы он вдруг повел себя с гостями агрессивно.

Девушка дернула дверь в «Зону происшествий». Такое ироническое название ведущие дали маленькому помещению без окон, где можно было поесть, покурить и освежиться. Его обстановку составляли лишь кухонный уголок и шаткий обеденный столик. Войти сюда можно было только из А-студии и только через нее, в случае надобности, попасть в щитовую и к запасному пожарному выходу. Последний являлся своего рода шедевром неправильного проектирования. В случае пожара здесь можно было оказаться в ловушке. За дверью алюминиевая винтовая лестница шла вдоль внешней стены, спускаясь на пол-этажа вниз, на декорированный зеленью выступ крыши, и как раз там заканчивалась. Она вела в никуда между девятнадцатым и двадцатым этажами.

Китти осмотрелась. Тимбер оставил свой черный фирменный рюкзак у мойки, между пепельницей и кружкой с кофе. Она начала судорожно рыться в нем, разыскивая эти проклятые карточки с автографами. И именно в тот момент, когда она с облегчением достала маленькую стопку с отретушированным глянцевым лицом Тимбера, ее сковал ужас.

«Добро пожаловать!»

Она обернулась и через стеклянную полосу на двери, ведущей в «Зону происшествий», заглянула в студию, где Тимбер уже протягивал кому-то руку для приветствия. Ой, только не это! Кубичек, должно быть, уже вернулся из туалета, и шеф отдела новостей вопреки уговору привел группу в студию. Тимбер взбесится, это уже чересчур. Еще один пункт в ее списке на увольнение.

— Замечательно, что вы пришли!

Голос модного ведущего через закрытую дверь звучал приглушенно. Она захлопнулась за Китти, когда та переступила порог «Области переживаний». Поскольку дверь открывалась только наружу, девушке теперь приходилось ждать, пока все слушатели протиснутся мимо двери и займут места у «стойки».

«Стойка» подковой огибала большой микшерный пульт, а перед ней, как в баре, стояли табуреты для гостей студии. К этому времени почти все посетители уже расселись вокруг стойки. Все, кроме одного.

«Что этот придурок так долго возится у входа? — подумала Китти. — Почему не проходит, как остальные? Ага… Хорошо…»

Сейчас и он наконец проковылял внутрь. Но зачем закрыл за собой тяжелую студийную дверь? В этом маленьком помещении и так было невозможно дышать.

«О боже! — Китти непроизвольно поднесла руку ко рту. — Что он собирается делать?»

Десятью секундами позже она увидела это и начала кричать.

5

Если Ян хотел использовать в своих интересах момент неожиданности, то ему для этого предоставлялась одна-единственная возможность: надо было нанести кому-нибудь телесные повреждения, и сделать это так быстро и зрелищно, как только возможно. Ему требовалась впечатляющая мизансцена. Что-нибудь шокирующее, что сразу парализует остальных зрителей. Он протянул Тимберу руку для приветствия, но, прежде чем ведущий смог пожать ее, Ян снова ее отдернул и, подняв свой костыль за алюминиевую ручку, со всей силы ударил ведущего по носу.

Кровь, хлынувшая из носа Тимбера на микшерный пульт, и последовавший за этим ужасный вопль возымели желаемый эффект. Никто в помещении ничего не предпринял. В точности, как и ожидалось. По лицу продюсера шоу Ян мог видеть, что его мозг тщетно пытается квалифицировать случившееся. Флумми был настроен на безобидную сцену приветствия с поверхностным легким разговором. Вид Тимбера, который, жалобно скуля, держал обе руки у лица, просто не соответствовал ожидаемому поведению. Именно на такую растерянность Ян и рассчитывал. Это давало ему время. По меньшей мере секунды полторы.

Ударив ребром ладони, он разбил маленькое стекло ящика экстренного вызова на стене и активировал кнопку тревоги. Сирена заглушила последние звуки нового хита группы U2. Одновременно захлопнулись тяжелые металлические жалюзи перед большим окном студии, скрывая от внешнего мира хаос, царящий внутри А-студии.

— Что, черт возьми… — Первым, как и ожидалось, дар речи обрел курьер UPS. Он сидел на самом дальнем от Яна конце стойки. Между ними находились еще беременная, молодая парочка и офисный остряк с избыточным весом.

Ян левой рукой сорвал с головы парик, а правой вынул пистолет из кармана своих спортивных штанов.

— Ради бога, пожалуйста…

В оглушительном шуме он мог лишь догадываться, что хотела сказать ему беременная. Но ей не удалось закончить фразу. Она оцепенела, когда он направил пистолет на перемазанное кровью лицо Тимбера и при этом быстро взглянул на студийные часы. 7:31.

У него было десять минут времени, семь заложников и три двери. Одна — в студию В. Другая — в зону службы новостей. Третья, находившаяся прямо за его спиной, — в своего рода кухню. Хотя наркоман-охранник ничего об этом не говорил, но, если он правильно помнил план здания, она никуда не вела. Так что о ней он сможет позаботиться позже. Сейчас же надо было помешать заложникам покинуть студию через одну из двух других дверей. Охрана, поднятая по тревоге, уже в пути и менее чем через шестьдесят секунд займет позиции снаружи. Но это его вообще не беспокоило. Ведь именно потому он последним зашел в помещение и совершил манипуляции с кодовым замком на двери студии. Электронный замок, с точки зрения безопасности, был просто анекдотом. Как только три раза подряд набирали неверный код, никто больше не мог проникнуть в помещение студии. Дверь автоматически блокировалась, и таймер отсчитывал десять минут, прежде чем станет возможной новая попытка.

Словно в подтверждение, в этот момент охранники уже дергали снаружи дверную ручку. Поскольку из-за опущенных жалюзи они не могли видеть студию, плохо обученная охрана не знала, что теперь делать. К подобной ситуации она подготовлена не была.

Ян уже порадовался тому, что пока все идет по плану, как вдруг ситуация вышла из-под контроля.

Он это предчувствовал. Курьер UPS! Позднее Ян сильно упрекал себя за то, что не подумал, что в Берлине он не единственный, кто носит при себе оружие. Именно тот, кто в качестве посыльного каждый день звонит в дверь совершенно незнакомым людям, должен оценить успокаивающее действие пистолета. В то кратчайшее мгновение, когда Яну пришлось в первый раз повернуться спиной к заложникам, чтобы пройти за стойку и подойти к микшерному пульту, курьер вынул свое оружие.

«Значит, ты хочешь поиграть в героя», — подумал Ян и рассердился, что уже на этом раннем этапе должен пожертвовать одним из заложников.

— Бросай оружие! — крикнул рассыльный, насмотревшись детективов по телевизору.

Но Ян не смутился. Вместо этого он рывком поднял стонущего Тимбера.

— Вы совершаете большую ошибку, — сказал он и приставил свою «беретту» к виску Тимбера. — Но вы еще можете ее исправить.

Курьер вспотел. Он вытер правый висок рукавом своей коричневой униформы.

Еще семь минут. Возможно, только шесть, если охрана там, снаружи, действует расторопно и что-то понимает в своей работе.

«Что ж, хорошо». Ян заметил панику в испуганных светло-серых глазах разносчика почты и был уверен, что тот не выстрелит. Но на этом раннем этапе он не мог идти на слишком большой риск. Уже собираясь оттолкнуть Тимбера, чтобы иметь достаточно пространства для надежного выстрела, он заметил на микшерном пульте выключатель центральный сети. И ему пришла в голову идея гораздо лучше: он покрепче обхватил Тимбера за шею и оттащил его на полметра назад, к стене, все еще держа пистолет прижатым к его голове.

— Ни шагу дальше! — в волнении крикнул водитель.

Но Ян лишь устало улыбнулся.

— Хорошо-хорошо. Я остаюсь на месте.

И снова фактор внезапности был на его стороне. Он повернул большой рубильник у себя за спиной. Свет мгновенно погас. Прежде, чем глаза заложников успели привыкнуть к внезапному сумраку, свободной левой рукой Ян отключил студийный микшерный пульт вместе со всеми подсоединенными к нему плоскоэкранными мониторами. Теперь студия погрузилась в почти полную тьму. Лишь красный огонек аварийной лампочки трепетал в темноте, как светлячок.

Как и ожидалось, благодаря этому простому трюку заложники оцепенели и снова стали как парализованные. Курьер UPS не мог теперь разглядеть своего противника, поэтому был не в состоянии сообразить, что делать дальше.

— Ты, ублюдок несчастный, что все это означает? — выругался он.

— Спокойно! — скомандовал Ян в темноту. — Как вас зовут?

— Манфред, но тебя, засранец, это не касается!

— Ага, ваш голос дрожит. Вы боитесь, — констатировал Ян.

— Я пристрелю тебя. Где ты?

На мгновение искусственная тьма осветилась маленьким желтым огоньком зажигалки. Потом стало видно, как в воздухе завис красный раскаленный кончик сигареты.

— Здесь. Но вам лучше не стрелять в этом направлении.

— Это почему же, черт возьми?

— Потому что вы, скорее всего, попадете в верхнюю часть моего тела.

— Ну и что?

— Да нет, ничего. Но тогда вы разрушите прекрасную взрывчатку, которую я обвязал вокруг живота.

— Боже мой! — одновременно простонали административный чиновник и беременная.

Ян надеялся, что остальные заложники в ближайшие секунды не выйдут из своего оцепенения. С одним-единственным бунтарем он еще, возможно, справится. Но со всей группой — нет.

— Ты нас разыгрываешь!

— Вы так думаете? Я бы на вашем месте не стал подвергать это сомнению.

— Дрянь!

— Это вы сказали? А теперь киньте мне ваш пистолет через микшерный пульт. Да побыстрее. Если через пять секунд снова загорится свет, а я все еще буду видеть дурацкое оружие в вашей руке, я влеплю нашему звездному ведущему пулю в лоб. Это ясно?

Курьер ничего не ответил. Некоторое время был слышен лишь шум кондиционера.

— Что ж, прекрасно, тогда начнем. — Ян хлопнул Тимбера по плечу. — Считайте до пяти в обратном порядке! — скомандовал он.

После короткого сопения и приглушенного стона Тимбер непривычно дрожащим голосом начал свой зловещий отсчет: пять, четыре, три, два, один… Потом что-то с шумом упало, и, когда вновь загорелся свет, остальные заложники увидели такое, что до конца жизни вряд ли смогут забыть.

Курьер свешивался со стойки, видимо, он потерял сознание. Перепачканный в собственной крови Маркус Тимбер испуганно цеплялся за своего продюсера, которому, в свою очередь, Ян сунул в рот свою сигарету, прежде чем преспокойно обойти стойку и ударом сзади отключить Манфреда.

Ян с удовлетворением отметил ужас на лицах своих жертв. Теперь, когда он нейтрализовал единственную альфа-особь^[492] в этом помещении и при этом удержал всех заложников, все вновь пошло по плану. Он велел Флумми и Тимберу отдать ему ключи и запер сначала дверь в информационное помещение, затем в студию-В, а потом сломал ключ в замке.

— Чего вы все-таки от нас хотите? — испуганно спросил его Тимбер.

Ян не ответил, но, указывая пистолетом, отогнал его к месту для посетителей за стойкой. Флумми же, наоборот, должен был оставаться с ним. Теперь, когда они знают, что он — живая бомба, никто больше не поднимет на него руку, так что он может безо всякого риска держать рядом с собой эту тощую жердь. К тому же ему нужен кто-то, знающий, как обращаться с техникой.

— Кто вы? — снова спросил Тимбер, на этот раз находившийся по другую сторону микшерного пульта. И вновь не получил ответа.

Ян с удовлетворением отметил, что мониторы и микшерный пульт функционируют, и потянул к себе микрофон. Затем нажал на красный сигнальный выключатель на малой клавиатуре сенсорного экрана перед собой, как не раз делал это, упражняясь дома на макете. Время пришло. Можно было начинать.

— Кто вы, черт возьми? — опять не выдержал Тимбер, и на этот раз его мог слышать весь город. «101 и 5» снова была в эфире.

— Кто я? — переспросил Ян, направив пистолет на Тимбера.

А потом его голос стал деловым и серьезным. Он говорил прямо в микрофон:

— Привет, Берлин. Сейчас семь тридцать пять утра. И сейчас начнется самый страшный кошмар.

6

Ира сидела, скрестив ноги, на покрытом ужасными разводами плиточном полу магазинчика и вот уже более двадцати минут смотрела в дуло оружия русского. Его первая пуля пролетела в нескольких метрах от нее и оставила дырку размером с монету на плексигласе холодильного шкафа. Затем он прицелился ей в грудь, в то время как Хакан, со своей стороны, направил оружие в голову боевика.

— Оставь ее в покое! — потребовал он, на что русский ответил непонятным потоком слов.

Ситуация безнадежно запуталась. Насколько Ира могла понять из непрерывной тарабарщины русского, он теперь собирался в качестве мести взять деньги из кассы Хакана, в противном случае вторая пуля достигнет цели.

Первая пуля пробила лопатку, вторая раздробила коленную чашечку и мениск. Русский выронил свое оружие, скорчившись у стойки. Лишь оказавшись на полу и заметив, как неестественно вывернута его нога, он начал орать. Его мозг, как и мозг Иры, явно реагировал на изменившееся положение вещей с большим опозданием.

— Бросай оружие и руки вверх! — прорычал голос от входа.

Ира поднялась и, слегка оглушенная, повернулась к крепко сбитому сотруднику спецназа, полностью заполнявшему собой вход в магазинчик.

— Что ты тут делаешь? — изумленно спросила она.

Она узнала его по манере поднимать тыльной стороной руки забрало своего легированного титаном защитного шлема. Его живые глаза разглядывали ее, а во взгляде, как всегда, светилась необычная смесь решительности и меланхолии.

— То же самое я мог бы спросить у тебя, золотко.

Оливер Гетц продолжал держать свой пистолет-автомат нацеленным на Хакана, который безоговорочно последовал его приказу и в этот момент вытянул руки на стойке. Левой рукой спецназовец подцепил из своего нагрудного кармана две пары наручников и кинул их Ире.

— Ты ведь знаешь, что делать.

Сначала она собрала с пола оружие и передала его Гетцу. Затем надела наручники сначала на Хакана, а после на русского, сведя им руки за спиной, что у последнего вызвало громкие крики боли.

— А где же остальные?

Ира выглянула в окно, но никого не увидела. Обычно спецназ Берлина, как и любое другое спецподразделение полиции, всегда работал командой. На задания, подобные этому, выезжали как минимум семь человек одновременно. И все же Гетц стоял перед ней один. К тому же для нее было полной загадкой, как ему удалось так быстро добраться до места происшествия.

— Я один, — ответил Гетц, и она невольно улыбнулась.

С этими словами он раньше всегда звонил ей, когда хотел, чтобы она провела с ним ночь. Или остаток своей жизни, если бы все было по его желанию. Она часто спрашивала себя, не вышло бы все иначе, если бы она тогда решилась не только на роман. Но потом она нашла Сару, и вместе с ее дочерью умерли все мысли о счастливом будущем.

— Один? — воскликнула Ира. — Ты в одиночку забегаешь в магазинчик на углу в полном вооружении? — Она медленно подошла к главному комиссару полиции, который был старше ее всего на пять лет и с которым она провела большую часть своих берлинских операций. И несколько ночей. — Зачем? За молоком?

— Нет, — коротко ответил он, — за тобой.

— За мной?

— Да. Для тебя есть задание. Остальная команда уже ожидает в парке. Я забежал сюда случайно, хотел забрать тебя из дома.

Они вышли на улицу, и Ира впервые увидела, какое скопление народу она собрала. Половина соседей вылупили на нее глаза, пока она дискутировала с вооруженным мужчиной. Издали она услышала звук сирены приближающейся «скорой помощи».

— Я больше не работаю на вас, — сказала она Гетцу.

— Знаю.

— Так что ищи себе кого-нибудь другого.

— Тебе даже совсем не хочется знать, что случилось?

— Нет, — ответила она, не глядя на него. — Мне это совершенно безразлично. У меня сегодня есть дела поважнее. — «Я хочу отравиться. А для этого мне нужна только кола-лайт с лимоном». Эти мысли она оставила при себе.

— Я ожидал, что ты так отреагируешь, — ответил Гетц.

— И зачем же тогда ты проходил мимо?

— Потому что я собираюсь переубедить тебя.

— Ну что ж, интересно на это посмотреть. И как же?

— А вот так! — ответил он ей, улыбнулся и молниеносно подставил ей ножку, кинув ее на пол и с такой скоростью надев пару наручников, что двое болтавшихся без дела шалопаев зааплодировали, когда он управился с этим.

— Штойер уполномочил меня делать все, что потребуется, чтобы справиться с кризисной ситуацией.

— Я тебя ненавижу, Гетц, — пробормотала себе под нос Ира. Пока он поднимал ее, она заметила, что некоторые стоявшие вокруг сделали фотографии своими мобильными телефонами. Тем временем прибыла машина «скорой помощи» и следом наряд на патрульном автомобиле. — А мне плевать на Штойера! Ты знаешь, как я отношусь к этому консервативному идиоту.

— Да. Только, к сожалению, этот консервативный идиот сейчас руководит оперативным штабом.

«Ох, — думала Ира, пока, внутренне сопротивляясь, позволяла Гетцу вести себя по улице. — Значит, это действительно что-то важное, если Андреас Штойер, начальник полиции, замыкает нити этого задания на себя лично. Что-то очень важное».

— Куда мы идем? — спросила она.

— Как я уже сказал, в парк.

— Что за чушь! Вы что, поставили оперативную машину в парке? Еще чуднее нельзя что-нибудь придумать?

— А кто говорит про машину? — Гетц подгонял Иру. — Там, куда нам надо сейчас, на машине уже не попадешь.

— Ага…

Пока Ира еще размышляла над тем, что же это такое может быть, спецназовец включил микрофон в шлеме, нажав находящуюся у него на груди кнопку. Затем отдал приказ немедленно поднимать вертолет.

7

Парк Виктория под ее ногами с грохотом удалялся вместе с глазеющими прохожими в облаке листвы, земли и взвихренного мусора. Когда Ире стало ясно, что Гетц не проявляет намерения снять с нее наручники, она, скучая, стала разглядывать тесную кабину новенького вертолета. Кроме нее, Гетца и пилотов на борту находились еще четверо спецназовцев. Все, в точности как их шеф, в полной боевой оснастке.

— Куда мы летим? — нарушила она молчание.

Вертолет развернулся и полетел в южном направлении.

— К Потсдамер Платц. Здание МСВ.

Голос Гетца звучал немного металлически, но понять его было легко, несмотря на шумовые помехи в наушниках шлема.

— Сколько? — Ира решила, что ее вызвали из-за ее специализации: захват заложников.

— Этого мы пока не знаем, — ответил Гетц и снял перчатки, чтобы вынуть из фольги жевательную резинку. — Но, вероятно, ты позволишь шефу объяснить тебе все лично.

Он дал знак пилоту, и Ира скривила лицо, услышав после короткого щелчка хорошо знакомый царапающий голос.

— Она на борту? — Андреас Штойер перешел к делу сразу, без приветствия.

— Да, она тоже слушает, — ответил Гетц человеку, под началом которого состояли все подразделения спецназа Берлина и свыше ста восьмидесяти служащих.

— Прекрасно. Вот оперативная сводка: примерно тридцать три минуты назад в студии радиопрограммы «Сто один и пять» неизвестный захватил группу посетителей и ведущего утренней программы. Он угрожает своим жертвам стрелковым оружием неустановленного пока вида и утверждает, что якобы вооружен взрывчаткой, которую, предположительно, носит на теле.

— Чего он хочет? — спросила Ира.

— Об этом он до настоящего времени не сделал никакого заявления. Техническая группа уже произвела предварительный обзор положения. Место происшествия не просматривается. Студия находится в восточном крыле на двадцатом этаже и полностью закрыта непроницаемыми жалюзи.

— Стало быть, сейчас вы блуждаете в полной темноте, — прокомментировала Ира.

— В настоящее время задействованы пятьдесят четыре человека, — проигнорировал Штойер ее колкое замечание. — Я лично принял на себя общее тактическое руководство. Главный комиссар Гетц возглавляет оперативную группу спецкоманды на месте происшествия — в студии. Широко применяются все меры по изоляции и коммуникации. Вся площадь оцеплена, движение транспорта идет в объезд. Две команды снайперов по семь человек в каждой размещены в офисах находящихся напротив высоток. И игра Cash Call уже началась с полицейских мероприятий.

— Cash Call? — спросила Ира. — Что за глупое название?

— Может быть, вы оставите свои непрофессиональные замечания, а лучше послушаете ту запись, которую мы сделали в семь тридцать пять утра?

На линии снова раздался щелчок, а затем включилась удивительно чистая цифровая радиозапись. Как раз на середине фразы террориста, захватившего заложников:

— …Вы сейчас услышите свой самый страшный кошмар. В эту секунду я прерываю передачу ради важного сообщения. В радиостудии я только что захватил в заложники Маркуса Тимбера и еще нескольких человек. И это, в качестве исключения, вовсе не шутка развеселой утренней бригады «Сто один и пять». Я говорю совершенно серьезно. Маркус, не могли бы вы подойти к микрофону и подтвердить то, что я сказал?

Последовала краткая пауза, а затем стало слышно Тимбера, хорошо знакомый голос которого все же звучал совершенно иначе, чем обычно. Неуверенно. Испуганно. И в нос.

— Да, верно. Он угрожает мне… то есть нам оружием. И у него взрывчатка на…

— Спасибо, для начала довольно, — резко прервал популярного ведущего террорист. Очевидно, он снова завладел микрофоном и продолжал свое сообщение. Парадоксально, но его голос звучал очень приятно, почти дружелюбно. Пусть даже далеко не так профессионально, как у Тимбера. — Не беспокойтесь. Вам, тем, кто находится снаружи, у своих радиоприемников, нечего бояться. Несмотря на то что я захватил пару человек в заложники, вам все равно будет предложена та идиотская смесь скверной музыки, плоских шуток и пустых новостей, к которой вы привыкли на этой трескучей волне. Даже будет игра с призами. Вам ведь этого хочется, не так ли? — Неизвестный позволил вопросу на секунду зависнуть в воздухе, а потом захлопал в ладоши. — Что ж, хорошо. Поэтому я обещаю вам следующее: мы с вами продолжим играть в Casch Call. Обязательно. Значит, так: я звоню кому-то в Берлине. И если это окажетесь вы и ответите на мой звонок правильным паролем, то будет приз. Ну, это вы уже и так знаете. Так будет продолжаться и дальше. Однако сегодняшняя игра Casch Call пройдет с небольшим изменением правил.

Террорист коротко хохотнул, словно он, как малый ребенок, радовался предстоящей игре. Затем его голос стал тише, как будто он говорил не в микрофон, а обращался к другому человеку, который, очевидно, стоял рядом с ним:

— Эй вы! Как вас звать?

— Меня называют Флумми, — послышался неуверенный ответ молодого человека.

— Так, Флумми. Вы, как я вижу, являетесь здесь продюсером шоу, а значит, умеете обращаться с микшерным пунктом и компьютерными делами. Верно?

— Да.

— Есть ли в этом вашем ящике запись барабанной дроби? Как в цирке, когда выходит слон? Я хочу услышать ее, как только подам вам знак. Так… — Террорист снова обратился ко всем радиослушателям, и его голос зазвучал так убедительно, словно он сидел рядом с Ирой в вертолете. — Вот изменение правил номер один: я набираю случайный номер из берлинской телефонной книги. Но ему не придется выигрывать пятьдесят тысяч евро. Речь пойдет о чем-то более ценном. Но об этом потом. Сначала вы должны уяснить второе изменение в правилах. Оно самое важное. — Раздалась барабанная дробь, и террорист заговорил теперь как глашатай на рыночной площади: — Изменение правил номер два: дамы и господа, изменился пароль. Теперь он звучит так: «Я слушаю „Сто один и пять“, а теперь отпусти заложника»! — Барабанная дробь внезапно оборвалась. — А теперь, чтобы подытожить: сейчас семь тридцать шесть утра. С этого момента я каждый час буду играть в Casch Call по своим правилам. В первый раз телефонный звонок раздастся где-то в Берлине в восемь тридцать пять. Возможно, у вас дома. Или у вас в офисе. И если вы снимете трубку и ответите новым паролем, то я отпущу одного из заложников домой. Все честно, не правда ли?

При этих последних словах Ирина отметила, что тон террориста изменился. Она догадывалась, что последует теперь.

— Но если мне не удастся услышать правильный пароль, будет очень жаль, ведь тогда кто-то проиграет этот раунд игры.

О боже! Ира закрыла глаза.

— Конкретно это означает вот что: если тот, кому я позвоню, сняв трубку, сразу назовет свое имя, или «Алло», или что-то другое вместо «Я слушаю „Сто один и пять“, а теперь отпусти заложника», то я застрелю кого-нибудь из присутствующих здесь, в студии. Все очень просто.

8

В наушниках зашипело, и Ира открыла глаза, когда Штойер вновь заговорил:

— Вот такая запись. Сейчас восемь ноль шесть утра. Это означает, что у нас меньше тридцати минут до первого раунда игры. Прежде всего мы должны исходить из того, что этот парень настроен серьезно. Переговорная группа под руководством Симона фон Херцберга уже расположилась на радиостанции…

— На радиостанции, — перебила шефа спецназа Ира. — С каких это пор мы ведем переговоры непосредственно из зоны опасности?

Обычно для кризисных ситуаций такого рода имелся стационарный пункт в Темпельхофе, прекрасно оборудованный технически. В исключительно редких случаях они выезжали на полицейской машине оперативной группы прямо к зданию. Но никогда не работали на месте происшествия.

— Здание МСВ в виде исключения предоставляет прекрасные условия для командного пункта. Седьмой этаж еще не занят, здесь мы можем попробовать захват во время переговоров, — нетерпеливо пояснил Штойер.

— Ну, положение-то вряд ли настолько блестящее, — заметила Ира.

— Почему это? — спросил Штойер, и она в первый раз обратила внимание на то, что, судя по фоновым шумам, он, вероятно, находится в пустом зале или большом складском помещении.

— Потому что вы не стали бы тащить туда меня, если бы уже имели руководителя переговоров. Но Симон фон Херцберг — неопытный трепач. И поэтому мне приходится бросать свой завтрак, чтобы вы не стали посмешищем перед целым светом, когда желторотый юнец провалит дело.

— Вы ошибаетесь, — резко возразил Штойер, — проблема как раз не в Херцберге. В отличие от вас, он не только психолог, но и официальный член нашего спецотряда.

Опять то же самое. Старый упрек. Предубеждение, что проще обучить хорошего полицейского технике переговоров, чем плохого психолога — полицейской работе. То, что Ира была и тем и другим — психологом и полицейским, — для Штойера не имело значения. Ее первичная профессиональная подготовка в Гамбурге при МЕК, единственном спецподразделении Германии, куда принимают женщин, была в его глазах бесполезна, поскольку после нее она предпочла работать в качестве консультирующего психолога-криминалиста лишь в исключительных случаях, а в остальное время — преподавать прикладную психологию в полицейской школе. Учитывая ее сенсационные успехи, среди которых был случай с заложниками в Целлендорфе, Штойер время от времени допускал ее к работе на месте происшествия, чтобы никто не мог упрекнуть его в том, что он не предпринял все, что было возможно.

— Херцберг — человек очень сведущий. И только для вашего сведения, фрау Замин: я считаю вас развалиной-алкоголичкой, потерпевшей крах в семейных отношениях. Ваши лучшие дни давно позади, и теперь лишь вопрос времени, когда вы притащите свои личные проблемы на место происшествия, чтобы стать куда большей опасностью для жизни других, чем любой свихнувшийся психопат, с которым собираетесь вести переговоры.

— Да-да, я тоже хорошо отношусь к вам, — ответила Ира и вновь подумала о своей коле-лайт с лимоном. — Но почему тогда я сейчас нахожусь на подлете к зданию МСВ, а не дома, у плиты в своей кухне, где я, по вашему мнению, была бы на своем месте?

— Вы меня спрашиваете? Вы всерьез считаете, что это была моя идея? — голос Штойера повеселел. — Да если бы Гетц не стоял за вас горой, вряд ли я стал бы впустую терять с вами время.

Ира бросила на Гетца вопросительный взгляд, в ответ он пожал плечами и отвернулся.

— Что же касается моего мнения… — продолжал Штойер, — …то оно таково: вас как можно быстрее заменят компетентным человеком. Но до этого вы займете место Херцберга, поскольку сумасшедший по какой-то причине отказывается с ним говорить.

«Это даже делает его симпатичным», — подумала Ира, но промолчала.

— Еще одна сложность в том, что он желает вести переговоры исключительно в эфире. Открыто. Чтобы каждый мог слышать. — Штойер тяжело вздохнул. — А если мы перекроем ему кислород, он может немедленно кого-нибудь застрелить.

9

Дверь распахнулась как раз в тот момент, когда Дизель, сидя за своим письменным столом, заливал в корзину для бумаг пол-литра жидкости для разжигания углей.

— Что вы здесь делаете? — закричал маленький человечек, который, очевидно, не предполагал, что в этой части этажа еще кто-то остался.

Люди из здания МСВ были эвакуированы в течение двадцати минут. Дизель прекрасно понимал, что вопрос этого щеголеватого пижона в никелевых очках был чисто риторическим. Но, несмотря на это, он честно ответил:

— Что я делаю? А разве не видно? Я сжигаю шоу.

— Вы сжигаете?..

Острый язык пламени метнулся из оцинкованного ведерка для мусора примерно на полтора метра к потолку, и на секунду у Симона фон Херцберга перехватило дыхание.

— Проклятье!

— Но-но-но! — прервал его Дизель, — в моем закрытом офисе попрошу не выражаться, черт побери!

Потом он громко рассмеялся, поскольку щуплый чиновник в дверях, очевидно, не знал, чему удивляться в первую очередь: тому, что он стоит в помещении, которое скорее напоминает магазин игрушек, чем рабочий кабинет, или тому, что чокнутый напротив него совсем не похож на того, кто согласно табличке на двери должен находиться в этой комнате.

— Руки вверх и очень медленно встать! — теперь проревел Херцберг и кивнул двоим служащим, стоявшим сзади него, которые уже доставали свое служебное оружие.

— Хо-хо-хо, спокойствие! — ответил Дизель. Вместо того чтобы повиноваться приказу руководителя переговоров, он продолжал сидеть, обеими руками медленно натягивая через голову свой джемпер. — Чертовски жарко здесь, правда? — донесся через ткань его голос с приглушенным смешком. При этом он продолжал натягивать одежду. Но, очевидно, Дизель столкнулся с проблемой, как поаккуратнее просунуть в свитер свои крашеные платиновые волосы. — Черт. Зацепился пирсингом в носу…

Фон Херцберг обернулся к своим коллегам удостовериться в том, что они видят то же самое, что и он. Дизель тем временем встал и неуверенно двинулся через комнату.

— Не могли бы вы мне помочь, иначе… Задница!

Дизель со всего маху врезался в игральный автомат, который обычно можно представить только в привокзальной пивной, но уж никак не в офисе руководителя отдела. И все же как шефу самого сумасшедшего радиошоу Германии Дизелю по праву полагались некоторые свободы. До тех пор, пока рейтинг был высоким, он мог превращать свой офис в Диснейленд для взрослых. Рабочая обстановка, в которой его, как считалось, посещали лучшие идеи. Ему прощалась даже склонность к пироманству, благодаря которой он и получил свою кличку и из-за которой в его офисе был вывинчен индикатор дыма.

В то время как двое служащих криминальной полиции обеспечивали ему огневое прикрытие, Херцберг, подняв пистолет, сделал два шага в комнату.

— Где я? — почти панически вскрикнул Дизель и головой налетел на один из свисающих с потолка мешков с песком. Теперь его руки совсем безнадежно запутались в джемпере. Он едва не растянулся на полу. Его падение затормозил лишь флиппер из «Звездных войн», который стоял посреди комнаты. Здесь он теперь и лежал на животе.

— Встать! — прорычал Херцберг все еще с оружием на изготовку. — Очень медленно.

— Хорошо! — Дизель последовал приказу, и его голос звучал приглушенно, как сквозь подушку. — Кажется, мне уже не хватает воздуха.

Херцберг сделал шаг по направлению к главному редактору и ощупал его левой рукой в поисках оружия.

— Руки держать высоко, не опускать!

Тем временем перед офисом собрались еще несколько полицейских, которые, разинув рты, наблюдали за шутовским представлением через стекло.

— Ладно. — Дизель был безоружен, и Херцберг успокоился.

— Чем я могу вам помочь?

По голосу Херцберга можно было понять, что теперь он снова постепенно приходит в себя. Будучи руководителем переговорщиков, прошедшим психологическую подготовку, он имел достаточный опыт в разрешении кризисных ситуаций. Хотя такая ситуация, как здесь, явно не описывалась ни в одном учебнике.

— Мое кольцо в носу зацепилось где-то за застежку-молнию.

— Я понял. Ну, это не пробле-е-е…

На последнем слове Херцберг вскрикнул, как тинейджер на аттракционе «Американские горки» во время исполнения «мертвой» петли. И в панике отшатнулся. Потому что Дизель совершенно неожиданно вскочил и в считанные доли секунды стянул джемпер с головы.

— О!

Вскрик Херцберга оборвался так же внезапно, как и возник, и теперь его смутный страх сменился явным ужасом, поскольку Дизелю как-то удалось под одеждой нацепить на себя игрушечные очки, у которых при нажатии на кнопку из оправы выпадали два окровавленных глазных яблока. Они покатились прямо Херцбергу под ноги.

— Первое апреля! Первое апреля! — радостно рассмеялся Дизель, с удовольствием отметив, что и полицейские у входа в его офис лишь с трудом сдерживают ухмылки.

— Вы сумасшедший? Я… я же мог убить вас! — задыхаясь, проговорил Херцберг, когда снова смог думать немного яснее. — Вы… сейчас срываете очень важную операцию и ведете себя безответственно, — продолжал бушевать он. — Я возмущен.

— Очень приятно. Я Клеменс Вагнер, — представился главный редактор и вызвал новые ухмылки полицейских. — Но мои враги называют меня Дизелем.

— Прекрасно… э… господин Вагнер. Значит, не считая Маркуса Тимбера, вы самый старший сотрудник сегодня утром на радиостанции?

— Да.

— А почему тогда вы ведете себя как малый ребенок? Почему вы не покинули здание, как остальные, а вместо этого поджигаете, э-э-э… — Херцберг презрительно огляделся, — свой офис?

— Ах, вот почему вы такой кислый! — Дизель посмотрел на корзину для бумаг, из которой все еще поднимался легкий дымок. — Это всего лишь моя давняя привычка.

— Давняя привычка?

— Ну да. Если шоу не удалось, я распечатываю все тексты и сжигаю их. Это такой ритуал. — Поскольку Дизель теперь был без рубашки, на его предплечье видны были вытатуированные извивающиеся языки пламени. — А ведь сегодняшнее шоу действительно скверное, правда?

— Понятия не имею. И не могу больше терять время. Сейчас вас проводят на сборный пункт, который мы устроили в центре Sony.

Херцберг кивнул в направлении выхода, но Дизель не двинулся с места.

— Прекрасно, но я не пойду.

— Что вы опять задумали?

— То, что сказал. Я остаюсь здесь.

Дизель подошел к кукле Барби в человеческий рост и нажал на ее правую грудь. Ее губы сразу же раскрылись, и изо рта послышалась программа. На «101 и 5» сейчас как раз шла реклама.

— Захвативший заложников хочет, чтобы все шло, как всегда, — объяснил Дизель. — Это означает: дважды в час новости, каждые пятнадцать минут погода и положение на дорогах, а в промежутках — хорошее настроение и много музыки.

— Обстоятельства дела мне известны.

— Рад за вас. Но, возможно, вы не знаете, сколько работы скрывается за каждой передачей. Всего этого в одиночку не сделаешь. И, поскольку я являюсь главным редактором шоу, вам, вероятно, придется смириться с моим присутствием, желаете ли вы того или нет. А иначе мистер Амок не получит в студии то, чего он хочет. А это не в ваших интересах.

— Тут он прав.

Все головы повернулись к двери, откуда прозвучал этот низкий голос. Дизель с удовольствием отметил, что Херцберг, очевидно, испытывает благоговение перед этим двухметровым человеком, который, тяжело дыша, протиснулся в офис. По крайней мере он тотчас же встал по стойке «смирно».

— Что здесь происходит?

— Все в лучшем виде, господин комиссар. Я покинул пункт управления внизу и хотел на месте составить представление о положении, как вдруг мы заметили дым в коридоре. Я пошел посмотреть, в чем дело, и наткнулся на… э-э-э… — Херцберг метнул уничтожающий взгляд на Дизеля, — …на главного редактора Клеменса Вагнера.

— Я знаю, как его зовут, — ворчливо произнес Штойер. — Мы его уже проверили. Он чистый. И он прав. Пусть остается здесь и позаботится о ведении передачи.

— Все ясно, — кивнул Херцберг с таким видом, словно только что проглотил горячую картофелину.

Дизель торжествующе усмехнулся.

— Кроме того, мы переносим ваш центр переговоров с седьмого этажа сюда, наверх.

— Сюда?

— Да. Чем ближе вы к студии, тем лучше. Вы должны не только вести переговоры, но и в случае необходимости отвлекать сумасшедшего, чтобы команда Гетца могла лучше нанести удар. Офис для этого подходит идеально. Он расположен достаточно далеко от студии, однако дает полный обзор места происшествия. Кроме того, здесь, наверху, вам никто не помешает. На седьмом этаже мы сейчас монтируем полный радиокомплекс, чтобы попытаться осуществить захват.

— Понял, — пробормотал Херцберг, явно не в восторге от перспективы работать в течение следующих часов в зоне действия возможного взрыва. — Порядок, — добавил он немного громче, когда Штойер вопросительно поднес правую ладонь к уху.

— Прекрасно. Так что давайте поспешим. У нас всего двенадцать минут до первого крайнего срока. А перед этим я еще должен представить вам одну старую знакомую.

Дизель удивленно наблюдал за тем, как великан шумно выкатился из офиса и несколькими секундами позже снова вернулся, ведя на буксире черноволосую даму, явно пребывавшую в скверном настроении, к тому же в наручниках.

— Господа, фрау Ира Замин, прошу любить и жаловать!

10

Он прикидывал, кого ему выбрать. Первый раунд игры — самый трудный, несомненно. В этот самый момент передачу слушают около трехсот тридцати тысяч человек, но есть еще свыше трех миллионов остальных берлинцев, которые вообще ничего не знают о том, что он захватил радиостудию, взял заложников и изменил правила игры в Casch Call. Нет, первый раунд не выиграть. Поэтому не нашлось и добровольцев, когда он спросил об этом.

— Не так бурно, — крикнул Ян Май и скользнул взглядом по группе у студийной стойки. От Тимбера, нос которого наконец перестал кровоточить, к парочке — перепуганной Синди и ее Майку, вцепившихся друг в друга, к остряку Теодору, типичному бухгалтеру, который явно пребывал в шоке, забыв свое чувство юмора в другом мире. Герой из UPS Манфред после своего короткого обморока прислонился к обтянутой серой тканью стене студии рядом с рыжеволосой беременной, которая явила себя медсестрой Сандрой из сериала. Ян позволил ей обеспечить Тимбера ватой, чтобы остановить кровь, и Манфреда аспирином из аптечки студии.

— Дамы и господа, у нас есть еще примерно три минуты, — продолжил он свой монолог. — Как вы слышите, только что Queen начали исполнять We are the Champions. И как только эта песня… Извините… — Ян обратился к Флумми, который на удивление спокойно следил за музыкальными записями, — как вы называете такие песни?

— Мега-хит, — ответил за Флумми Тимбер. Из-за разбитого носа его голос звучал так, словно он был сильно простужен.

— Спасибо. Как только этот мега-хит Queen закончится, я попрошу Флумми предоставить мне свободную телефонную линию в город. И тогда мы сыграем первый раунд Casch Call по новым правилам. — Ян поднял сжатую в кулак левую руку и, перечисляя каждый пункт, разжимал по одному пальцу. — Итак, у меня есть продюсер, телефон и телефонная линия. У меня есть правила игры. Не хватает только участника. Кого же мне выпустить, если на другом конце линии будет назван правильный пароль?

Никто не отваживался взглянуть ему прямо в глаза. Каждый знал, что речь идет не об освобождении. Лишь Сандра на короткое время подняла голову, и Ян смог увидеть в ее светлых глазах бесконечную ненависть. В противоположность Теодору, который в своем шоковом состоянии покачивал головой, как аутист, она показала себя храброй матерью, которая, вероятно, была единственной, кто еще имел мужество взглянуть в глаза опасности. Ян удивился, как много можно прочесть в одном взгляде. Но потом он снова заставил себя сконцентрироваться на следующем шаге и начал свою коварно продуманную процедуру выбора.

— Да-да, я знаю. Каждый из вас хочет быть первым. А поскольку вы никак не можете решиться, пожалуй, взяться за это придется мне самому.

— О боже… — всхлипнула Синди и спрятала лицо на груди мужа.

— Пожалуйста… — Ян, успокаивая, поднял обе руки. При этом оружие он держал слегка на отлете, в правой. — Не стоит радоваться раньше времени. До этого еще далеко. Я дам знать о своем решении только после первого раунда игры.

Обе находящиеся в студии женщины закрыли глаза. Остальные попытались не выказывать своей реакции, и от этого выглядели еще более нервными.

— Еще раз напоминаю, — произнес Ян громче, — сейчас я набираю какой-нибудь телефонный номер в Берлине. А потом мы все напряженно ждем, ответит ли участник паролем, который звучит…

Ян направил пистолет на Майка, который побледнел и начал, запинаясь:

— Я… я… слушаю сто один… э… и … пять. А те… теперь…

— …а теперь освободи заложника. Верно, — в темпе закончил Ян. — И сразу после этого я выбираю того, кого отпущу или — в случае если вопреки ожиданиям тот, кому позвонили, ответит неправильно, — кого я… — Он оборвал фразу, которая от этого прозвучала еще более угрожающе.

Ян опять краем глаза взглянул на часы и сравнил оставшееся время с данными на музыкальном компьютере. Еще одна минута и тридцать секунд. Queen приступили к последнему припеву.

— Манфред?

Он бросил ему короткий взгляд и при этом взялся за первый том телефонного справочника, который он до этого обнаружил у полки для CD.

— Да?

— Умираю от жажды. Там, сзади, кажется, кухня?

— Да, — кивнул Тимбер.

— Пожалуйста, пока я тут буду звонить, устройте для нас всех большой кофейник кофе. Это шоу может оказаться слишком долгим. Нам ведь предстоит еще только первый раунд.

За разговором Ян, быстро перебирая пальцами тонкие страницы телефонного справочника, вновь вопросительно взглянул в сторону Тимбера.

— Раунд — для этого ведь наверняка есть специальное выражение в вашем радиожаргоне. Или нет?

— Pay off, — на этот раз ответил Флумми.

— Pay off, — повторил Ян, в это же мгновение раскрыв толстый том и хлопнув ладонью по его правой странице.

— Ой! — вздрогнули все, находившиеся в студии.

— Через шестьдесят секунд мы начинаем pay off со случайно набранного номера из телефонного справочника Берлина, первый том, буква X. Ну-ка, послушаем, кто окажется счастливчиком!

11

Когда Ира подошла к окну временного центра переговоров на двадцатом этаже, то увидела, что уличные заторы достигают Бюловштрассе на западе, а на востоке тянутся до красного здания ратуши. В настоящий момент шестьдесят семь полицейских перекрывали все движение, включая пешеходное, на пространстве размером в несколько футбольных полей. Никто не осмеливался пересекать границу опасной зоны вокруг здания МСВ. Была почти половина девятого. Менее чем через сорок минут откроются магазины в аркадах и семьдесят тысяч берлинцев, как обычно, отправятся в «Стеклянный дворец» за покупками. Сегодня им не добраться до цели. Как и тем бесчисленным людям, которые хотят попасть на свои рабочие места в обеих частях города, — государственным служащим и политикам, которых ждут на заседании бундесрата или в парламенте. Никогда еще понятие «запретная зона» не подходило так метко к правительственному кварталу, как сегодня.

— А может, наконец возьметесь за работу, вместо того чтобы любоваться панорамой?

Ира обернулась к Штойеру, который высился в дверном проеме, наблюдая оттуда за действиями своих подчиненных. Фон Херцберг снимал мешок с песком, сдвинув в сторону флиппер, чтобы освободить в кабинете Дизеля место для основного оборудования: мобильной компьютерной установки, включающей электронную систему наблюдения, а также большой стандартный чемодан для спецопераций и два флипчарта.^[493] Он как раз подсоединял к телефонному аппарату принимающее устройство. В этом ему помогал ассистент с белыми волосами. Ира никогда раньше не работала с ним и предположила, что это протоколист.

— А где третий? — спросила она.

Существовал неписаный закон, по которому в каждой группе должны были работать трое. Один говорил, другой вел протокол, третий осуществлял объективный взгляд со стороны и брал переговоры на себя, когда посредник выдыхался. Переговоры с похитителями и террористами, захватившими заложников, могли продолжаться часами, а иногда даже сутками. В одиночку такую психологическую нагрузку не вынести.

— Третий человек — это вы, — ответил фон Херцберг. — Кроме того, террорист отвергает любые контакты с нашей переговорной группой.

Пульс Иры внезапно участился, как будто она только что сошла с «бегущей дорожки», поэтому она никак не прокомментировала слова Херцберга.

Херцберг поднял телефонную трубку на своем месте у мобильного компьютера и развернулся на офисном стуле к Ире.

— Нет связи. Он больше не подходит к телефону в студии.

— Черт, — пробурчал в ответ Штойер и вытянул из пачки сигарету.

— Эй, здесь не курят! — с шутливым негодованием воскликнул Дизель. Ира не могла не усмехнуться. Запах жженой бумаги из мусорного ведра до сих пор висел в воздухе.

— Продолжайте попытки, Херцберг. Фрау Замин должна поговорить с ним еще до наступления первого крайнего срока.

— Это даже не обсуждается, — спокойно, но категорично возразила Ира. — Я ни в коем случае не стану вести переговоры. Не сегодня. Не говоря уже о том, что… — Ей пришлось откашляться, чтобы подавить сухое раздражение в горле.

— Не говоря уже о чем? — поинтересовался Штойер.

«Что если мы еще немного побеседуем, ты скоро устроишь мне отвод», — хотелось ей ответить. Но вместо этого она произнесла:

— Не говоря уже о том, что переговоры в данном случае не смогут принести никакого успеха.

Глаза Штойера сверкнули. Этого он совсем не ожидал.

— Никаких переговоров? Нам придется идти на штурм? И это говорите вы, фрау Замин?

— Чепуха. Ведь вы предпочли бы это сделать.

Ира хорошо знала, как Штойер относится к переговорам психологов с опасными преступниками. Ни во что их не ставит. По его мнению, переговорщики вроде Иры были изнеженными слюнтяями, которые не имели смелости разрешить кризисную ситуацию с помощью оружия. Ему претила мысль подать преступнику даже мизинец, не говоря уже о том, чтобы принести ему пиццу или сигареты, даже если он в обмен на это отпустит заложника.

— Хорошо, фрау психолог, сейчас у нас есть еще пять минут перед первым звонком. Вы не хотите вести переговоры. Вы против штурма. Каков же тогда ваш план, позвольте спросить?

— А вы разве не знаете? — Ира изобразила удивление. Потом быстро подняла взгляд на потолок комнаты. — Ах, ну конечно. В вашей позиции место происшествия знакомо вам только за письменным столом. Ну, тогда я постараюсь вам немного помочь войти в курс дела: у нас здесь типичная хрестоматийная ситуация. С этим может справиться даже вон тот, — Ира кивнула в направлении Херцберга. — Впрочем, и делать ничего не надо. Просто подождать.

— Ничего не делать? — переспросил Дизель, который следил за разговором с другого конца комнаты. — Обычно я занимаюсь этим с удовольствием. Целыми днями. Но сегодня это кажется скверной идеей, по крайней мере с точки зрения заложников, не правда ли?

— Да, к сожалению, это так. Люди в студии погибнут. Все.

Ира вскинула обе руки, чтобы убрать со лба пряди волос. Очевидно, Штойер не собирался снимать с нее наручники, прежде чем она вступит в переговоры с захватившим заложников типом.

— Хотя это очень прискорбно и звучит жестоко. Но во время переговоров подобного рода речь, собственно, почти никогда не идет о жизни заложников.

— А о чем же тогда? — Даже Штойер теперь был совершенно сбит с толку.

— О жизни тысяч других людей.

— Тысяч других людей? Что за ерунда? И как же, скажите на милость, этот сумасшедший из студии может им повредить? Чушь какая-то! — выругался Штойер, в то время как Херцберг вновь обратился к нему.

— Все еще никакой реакции.

— Продолжайте попытки, — коротко рявкнул Штойер и потом снова взглянул на Иру. — У нас две команды снайперов на позициях, а Гетц руководит элитной группой, которая имеет богатый опыт в кризисных ситуациях.

— Очень хорошо. Но все это не понадобится, если захвативший заложников потребует вертолет и на нем врежется в высотный дом. Или сегодняшним вечером в полный людей Олимпийский стадион. Сейчас в его власти шесть человек…

— Семь, — поправил Штойер. — Двое сотрудников, пять посетителей.

— Хорошо. Это неважно. По крайней мере сейчас у нас стабильное положение. Студия закрыта, путей наружу нет. Люди из здания эвакуированы. Таким образом, количество жертв предсказуемо. А поскольку он будет расстреливать своих заложников одного за другим, предсказуемо даже время окончания драмы. Так что все, что мы должны сделать, это предотвратить превращение ситуации из стабильной в мобильную, как тогда, в Гладбеке.^[494] Если вы решитесь на штурм, Штойер, это будет самым глупым из того, что вы можете сделать. Вы лишь идете на риск увеличить число жертв.

— Но почему же тогда вы не хотите вести переговоры? — теперь поинтересовался Херцберг. Он встал и постучал указательным пальцем по своим наручным часам, которые были слишком велики для его тонкого запястья. — У нас в запасе осталось только три минуты, а вы стоите здесь и болтаете.

— А что мне еще остается делать, по вашему мнению, мистер Эйнштейн? Вы ведь даже не смогли пока вызвать мне этого террориста к телефону. Кроме того… — Ира растерянно смотрела, как сотрудник программы Cash Call подошел к Штойеру и шепотом передал ему результаты расследования.

— …Кроме того, у нас совсем нет критериев переговоров, — продолжила она после короткой паузы. — Вы не можете предложить ему сделку, ведь нет ничего такого, что вы могли бы ему дать взамен. Самое важное, что он хотел получить, у него уже есть.

— И что же это? — спросил Штойер, все еще склонив голову к сотруднику полиции.

— Внимание. Публичность. Шумиха в средствах массовой информации. Мы имеем дело не с психопатом, для этого акция слишком хорошо спланирована. Очевидно, это и не политически мотивированный расчет, иначе он давно бы уже выставил свои требования. К сожалению, наш террорист — очень умный человек, который просто хочет любой ценой оказаться в свете рампы.

— Значит, он будет убивать? — спросил Дизель.

— Да. Чтобы добиться еще большего внимания. К сожалению. И мы сейчас никак не можем этому воспрепятствовать.

— И все же мы можем это сделать, — возразил Штойер, сделав шаг к Ире и сунув ей в левую руку маленький ключ от наручников. — Мы просто переключим все исходящие звонки из студии.

Так вот в чем дело. Ира расслабилась. Значит, вот что шептал служащий Штойеру на ухо.

Переключение звонков!

— Вы можете продолжать торчать здесь и болтать ерунду. А мне надо вести операцию. Хорошего дня! — С этими словами Штойер в ярости пнул металлическое ведро для бумаг и быстрыми шагами покинул комнату.

Ира в какой-то момент заколебалась, но потом поспешила следом за ним.

12

Она догнала его на выходе, у открытой двери лифта.

— Вы хотите манипулировать исходящими звонками из студии?

Ира зашла в лифт вместе с полицейским комиссаром, одновременно пытаясь с помощью крошечного ключика освободиться от наручников. Штойер ничего не ответил.

— Вы это серьезно?

Руководитель операции с усталой улыбкой обернулся и посмотрел на нее.

— А вам немного досадно, что это не вам пришло в голову? Я ведь прав?

Лифт едва заметно двинулся, и Ире наконец удалось высвободить руки.

— Сотрудники колл-центра досконально проинструктированы, что им говорить по телефону в этом случае. Они знают пароль.

— Вы это серьезно или нет? — Ира впилась взглядом в одутловатое лицо комиссара полиции.

— Я совершенно серьезен. К сожалению, студийное оборудование очень сложное. Техники пока не могут гарантировать, что будут переводиться действительно все исходящие. Сначала им еще придется провести тестирование.

— Это было бы огромной ошибкой, — запротестовала Ира, но Штойер вновь проигнорировал ее.

Лифт прибыл на седьмой этаж и открыл двери в зону руководства операцией. Центральный командный пункт Штойера. Наверху, на двадцатом этаже, команда переговорщиков занимала лишь офис средних размеров. Тут, внизу, Штойер оккупировал под свой центр целый этаж здания МСВ. Вообще-то в следующем месяце здесь уже должен открыться филиал фирмы по маркетинговым исследованиям. Этаж был готов только на девяносто процентов. Он выглядел как зал выставки накануне открытия экспозиции. Коробки, офисная мебель и свернутые ковры, лежавшие между будущими рабочими местами просторного офиса. Отсюда спустя несколько дней плохо обученные кадры с неполной занятостью будут звонить выбранным наугад людям и спрашивать их мнение о популярности федерального правительства. Телефоны и компьютеры для этого уже функционировали. За некоторыми сидели служащие и звонили.

— Что ж, Ира, решайте. Или вы сейчас снова подниметесь наверх и начнете работать, или мы с вами распрощаемся прямо здесь и сейчас. Только не отвлекайте меня больше от работы.

В то время как Штойер поспешил к командному пункту, Ира в растерянности осталась стоять в дверях лифта. В одном надо было отдать шефу спецназа должное: он сумел за короткое время проделать большую работу. В правом дальнем углу снова были снесены все перегородки. Они, должно быть, отличались от планировки студийного комплекса на двадцатом этаже. До сих пор здесь стояла только одна гипсокартонная стенка. Стекла еще отсутствовали. Одно из них как раз заносили в помещение двое мужчин.

Ира вышла из оцепенения и прошла в офис. Белая разметка на полу отмечала те места, где на следующей неделе укладчики ковровых покрытий должны выложить покрытие с фирменной эмблемой института. Ира последовала за ними и увидела, что путь привел ее к офису руководителя в левом углу помещения. Тяжелая деревянная дверь была распахнута, так что Ира могла видеть Гетца и Штойера, уставившихся в монитор, возвышавшийся на неприлично большом, овально изогнутом письменном столе. Штойер сидел в черном кожаном кресле. Гетц стоял сзади, склонившись над его плечом.

— Вы можете отсюда переключиться на камеру наблюдения номер двенадцать? — спрашивал Штойер в тот момент, когда Ира входила в комнату. Оба быстро подняли головы. В то время как Гетц ободряюще кивнул ей, во взгляде Штойера светилось неприкрытое презрение.

На письменном столе у компьютера стоял портативный радиоприемник с цифровым табло времени. 8 часов 34 минуты. Оставалось еще тридцать три секунды до первого раунда игры.

Гетц перегнулся через плечо Штойера и что-то набрал на компьютере. На плазменном экране возникло изображение главного входа на радиостанцию. Ира могла все четко видеть на втором мониторе, который тоже стоял на письменном столе, — вероятно, место для ассистента Штойера. Экран показывал стойку приема двадцатого этажа и металлическую лестницу перед ней. Рядом стоял щуплый полицейский, который как раз собирался снять свою форму.

— Все так, как вы приказали, — объявил Гетц, и Штойер кивнул. — Онассис, к счастью, такой худой, что пролезет в вентиляционную шахту.

Разумеется, настоящее имя этого человека было не Онассис, но сотрудники спецназа работали в основном анонимно и под псевдонимами.

— Он пройдет без проблем. Как вы видите, в эту секунду он как раз собирается в путь.

— Но до студии как минимум пятьдесят метров, — простонал Штойер и взглянул на часовое табло радиоприемника. — У нас есть лишь несколько секунд.

— Даже если он не успеет к первому звонку, то все же сможет выстрелить прежде, чем объект посягнет на заложника.

— И это было бы еще большей ошибкой, — заметила Ира.

Никто — ни Гетц, ни Штойер — ее не слушал. Они продолжали смотреть в монитор, на котором тем временем почти голый полицейский, вооруженный девятимиллиметровым пистолетом, взбирался по лестнице.

«Переключение звонков… Снайпер в вентиляционной шахте! — думала Ира. — Неужели они не сознают, к какой катастрофе они сейчас движутся?»

13

Манфред Штук догадывался, что он послан в «Зону происшествий» совсем не для приготовления кофе. И поэтому не стал терять времени на то, чтобы наполнять водой пятилитровый агрегат и искать кофейный фильтр. Он открыл маленькую дверцу пожарного выхода в дальнем конце комнаты и на мгновение обрадовался, что она ведет на свободу. Но облегчение длилось недолго, когда он увидел, что оказался в западне. Двадцать этажей, девяносто метров вверх от Потсдамер Платц. Зеленая терраса вела в никуда. Если он и выберется сюда, то окажется лишь на расстоянии в пол-этажа от выстрела.

В голове Манфреда снова застучало так же, как сразу после удара, который ему нанес сумасшедший в студии.

«Ну почему я не смог с собой совладать? Теперь он, конечно же, отделается от меня первого».

Он снова начал двигаться. Обратно, в комнату отдыха… Еще одна дверь рядом с кухонным закутком… Закрыта… Манфред подергал пластмассовую ручку. Безрезультатно. Неважно, что за ней находится, но этот путь для него тоже закрыт.

Манфред распахнул навесной шкаф над мойкой в надежде найти здесь ключ. Но он знал, что это безнадежно. Кто будет тратить время, запирая дверь, для того, чтобы потом оставить ключ на виду? Тогда ее можно было бы просто оставить открытой.

Но, несмотря на это, он нагнулся и распахнул белые дверцы из ламината под раковиной. И в ужасе стукнулся головой о край рабочей поверхности стола.

— Боже…

— Тс-с! — Под мойкой, у мусорного ведра, скрючившись, сидела миниатюрная белокурая дама, прижав к губам указательный палец.

— Кто вы, черт возьми? — прошептал Манфред.

На него накатила новая волна головной боли, от одной части черепа к другой, когда он лихорадочно бросил взгляд на дверь в студию. Террорист все еще стоял, не меняя позы, согнувшись над микшерным пультом и выслушивая объяснения Флумми по поводу телефона. Очевидно, никто не замечал ни его, ни молодой женщины.

— Я Китти. Работаю здесь.

— Хорошо. Вы должны мне помочь. Как мне отсюда выйти?

— Никак. Единственный выход ведет обратно, в студию.

— А что за вот этой дверью?

— За ней техническое помещение. И ключ от него есть только у Тимбера. В любом случае это тоже тупик.

Манфред еще раз взглянул направо, в маленькое стеклянное окошечко на двери в студию. Террорист взял телефонную трубку и стал набирать номер. Началось!

— Пожалуйста, — прошептал Манфред, и теперь на его лице была неприкрытая паника. — Неужели нет ничего, что вы могли бы для меня сделать?

— Что это там?

— Что?

— У вас сзади, в джинсах.

Когда человек из UPS опустился на колени, коричневая форменная рубашка приподнялась над его широким задом.

— Это мобильник?

Манфред схватился за кожаный футляр у пояса.

— Эта штука? О господи, нет. Это всего лишь проклятый радиоприбор нашей фирмы. Что ты хочешь с ним делать? — Он выдернул его из чехла и сунул Китти в руки. — Хочешь попросить помощи? Черт возьми, как ты думаешь, почему он не проверил, есть ли у нас мобильники? Потому что и так целый мир слушает эту проклятую программу!

14

«Он у меня прямо на прицеле».

Ира растерянно уставилась в экран. Изображение слегка подрагивало, когда снайпер шевелился. Но не было никаких сомнений: он находился рядом со своим объектом. Быстрее, чем ожидалось, он прошел через пыльную шахту вентиляции до А-студии. Его колени кровоточили, кулаки были разбиты. Но усилия оправдались. Сейчас он лежал у вентиляционной вытяжки, прямо над микшерным пультом студии. Радиоуправляемая микроволоконная камера на лбу снайпера давала крупный план затылка террориста. К сожалению, с этой точки нельзя было видеть всех остальных людей, находившихся в помещении. Для этого полицейскому пришлось бы приподнять пластинку вентиляционного отверстия. Узкой щели между лопастями потолочного вентилятора хватало как раз для того, чтобы привести в нужное положение дуло «Хеклера & Коха».

Раздался короткий сигнал, затем на глазах у Гетца, Штойера и Иры верхний правый угол экрана заполнился новым текстовым сообщением. Полицейский работал с текстовым мини-компьютером. Радиосвязь была бы слишком громкой.

«Ожидаю дальнейших приказов».

— Далеко он продвинулся, — заметил Гетц.

— Хорошо, — ответил Штойер.

— Ничего хорошего! — яростно возразила Ира. — Вы ни в коем случае не должны стрелять.

— Молчать! — Штойер встал со своего стула иположил руку на плечо Гетцу. — Это ваш человек.

Гетц сел и придвинул к себе беспроводную клавиатуру. Его пальцы забегали по клавишам.

«Снять оружие с предохранителя».

Ответ пришел незамедлительно:

«Снял».

— Вам нельзя стрелять в него, — повторила Ира.

«Что делает объект?»

«Набирает номер».

«Какой номер?»

Разрешение мобильной камеры было слишком плохим, чтобы определить порядок набора цифр на телефонном компьютере студии.

«Начинается с 788».

«Это Кройцберг. Мой квартал», — подумала Ира, но ничего не сказала. После того как разрешили при переезде брать с собой свой телефонный номер, в любом случае стало невозможным определить по первым цифрам местоположение того, кому звонят.

«Ждать», — набрал Гетц на клавиатуре и обернулся к Ире: — Почему нам нельзя стрелять?

— Не тратьте свое время впустую на эти фокусы, — буркнул Штойер, который как раз брал бумажный стаканчик с кофе, поставленный перед ним на стол небритым ассистентом со сросшимися бровями.

Человек молча сел к монитору напротив Гетца и комиссара.

— Потому что вы не знаете, что произойдет, если вы в него выстрелите, — продолжала Ира. — Он носит на теле достаточно взрывчатки, чтобы смести все опоры этого здания.

— Это он так утверждает. Но даже если и так, он и сообразить не успеет, как мы разнесем ему череп. Не говоря уж о том, чтобы выдернуть запал.

Теперь Ира не обращала внимания на поток слов Штойера. Вместо этого она погромче включила радио, чтобы лучше слышать передачу.

Террорист как раз набирал последнюю цифру. Раздался длинный гудок, наполнив собой весь офис. Один гудок.

Ира взглянула на Гетца и качнула головой.

— Не стрелять, — беззвучно шевельнула она губами.

Второй гудок. Штойер отставил стаканчик в сторону и уставился на экран. Снайпер не сдвинулся ни на миллиметр. Камера, как приклеенная, показывала затылок террориста.

Третий…

Ира громко втянула воздух и задержала его.

Четвертый…

На пятом гудке трубку сняли.

15

Соня Ханнеманн, двадцати четырех лет, постоянная страстная слушательница радио «101 и 5», сладко спала. В восемь двадцать девять утра она грезила о жизни на вилле в югендстиле,^[495] на озере, в то время как уже четыре радиостанции составили конкуренцию ее любимой программе, наперебой сообщая населению о смертельной игре. В восемь тридцать две Соня включила в подземном бассейне своей воображаемой виллы видеопроектор с дневным светом. Пока она совершала заплывы в олимпийском бассейне, местная программа телевидения как раз прервала повторение своего диетического кулинарного шоу. Теперь каждые пять минут слушателей инструктировали, как каждый должен отвечать по телефону, чтобы предотвратить самое худшее. К этому времени сайт «101 и 5» в Интернете обвалился из-за перегрузки. Несколько десятков тысяч пользователей одновременно пытались посмотреть студийный вебкам,^[496] который, впрочем, уже через несколько минут после захвата террорист отключил.

К восьми тридцати четырем Соня уже сделала два заплыва, а затем отправилась в прилегающую веллнесс-зону своих владений. К этому времени уже многие бегущие дорожки рекламы на Александерплатц и вокруг Кранцлер-Экк призывали жителей столицы немедленно включить радио. На волне 101,5 УКВ.

Когда в восемь тридцать пять Соня, обнаженная, стояла перед своим тренером по теннису, который распахивал перед ней дверь сауны, на ее ночном столике зазвонил телефон. И, после того как звонок прозвучал четыре раза, она наконец сняла трубку. Раздосадованная. И слегка смущенная. Только что она лежала в мускулистых объятиях тестостеронового чуда, и вот банальный звонок разрушил эту чудесную мечту о блестящей жизни супруги миллионера. Он катапультировал ее в суровую реальность усталой кельнерши, которая после напряженной ночной смены легла отсыпаться в своей муниципальной кройцбергской квартире. Три часа назад. Когда в мире еще все было в порядке.

16

— Алло? — В обычных обстоятельствах сонный женский голос прозвучал бы приятно. Но для людей в A-студии на «101 и 5» он обладал магией автоматического оружия.

— С кем я говорю?

— Как это? С Соней Ханнеманн. И что?

Ян подвинул микрофон поближе к себе.

— Это «Сто один и пять» и мы сейчас играем в Casch Call.

На другом конце провода Ян услышал короткий шелест, а затем тихое ругательство.

— …Извините. Я спала. Я что-нибудь выиграла?

— Нет. К сожалению, вы не назвали правильный пароль.

— Как же, как же… — Голос Сони вдруг сразу зазвучал бодро. — Я слушаю вас каждое утро. Ты ведь Маркус Тимбер, верно?

— Нет. Но он сидит напротив меня.

— Я… значит… я слушаю «Сто один и пять», а теперь гони деньгу! — поспешно выкрикнула Соня, запинаясь на каждом слове. — Я знаю пароль. И я зарегистрирована в клубе победителей на пятнадцать тысяч евро, пожалуйста…

— Нет. — Ян покачал головой.

— Но у меня же была ночная смена, — умоляла она. — Я лишь чуть-чуть поспала, мне так нужны деньги.

— Нет, Соня. Сегодня речь идет не о деньгах. Мы изменили правила.

Женщина на другом конце провода была озадачена.

— И что все это значит? — Было слышно, как она подавила легкий зевок.

— Правильный пароль звучал так: «Я слушаю „Сто один и пять“, а теперь отпусти заложника!»

— Заложника?

— Да.

— И что тогда?

— Тогда я отпустил бы заложника.

— Минуточку, кто это? — Голос молодой женщины снова звучал озадаченно, как и в начале разговора.

— «Сто один и пять». К сожалению, не могу назвать своего имени, но вы сейчас в эфире специального выпуска. Час назад в студии я захватил нескольких человек в заложники.

— Это шутка?

— Нет.

— И… и что теперь будет?

— А теперь, к сожалению, мне придется повесить трубку и кого-то застрелить.

17

Ира была подавлена тем, что никто не хочет слушать ее предостережений. Но она знала, что будет чувствовать себя куда хуже, если случится то, чего она опасается. Ведь, разумеется, тот, кто был осведомлен об интервале действия электронного замка студии, ни в коем случае не мог упустить проблему с шахтой вентиляции.

«Объект движется. Приказ?»

В конце последнего сообщения от Онассиса все еще мерцал курсор. После того как первый раунд Casch Call, как и предвидели, завершился неудачно, все ожидали самого худшего. Тем более что террорист уже встал и начал медленно двигаться с оружием в руке.

Гетц постучал указательным пальцем по левой внешней стороне экрана и обернулся к Штойеру.

— А что это за дверь, вон там, рядом с полкой?

— Она ведет в «Зону происшествий», — ответил за Штойера ассистент.

— Куда? — повернулся к нему Гетц.

— В студийную кухню.

— Проклятье! Возможно, он уже отправил туда первого заложника, которого сейчас собирается там застрелить.

Гетц снова сел к монитору и лихорадочно набрал следующее предложение:

«Объект собирается покинуть помещение. Как только он начнет действовать, стрелять немедленно».

— Ну все, хватит, идиоты вы этакие, — выкрикнула Ира. — Вы, если хотите, можете взлетать на воздух, но у меня нет желания умирать в вашем обществе!

Она уже выходила из офиса Штойера, когда Гетц внезапно разволновался.

— Эй! Он что-то делает.

— Что случилось? Он вне зоны выстрела? — заинтересовался Штойер.

— Нет. Террорист уже взялся за ручку двери, ведущей в кухню. Но потом… Вы же сами видите…

Ира остановилась в дверях и обернулась к ним. А потом у нее перехватило дыхание. Потому что на экране, обращенном к ней, террорист взглянул вверх — на вентиляционное отверстие в потолке студии. Внезапно он взглянул прямо в камеру снайпера. А потом заговорил, обращаясь к ним.

— Звук, — пробурчал Штойер, и ассистент включил радио на полную громкость.

На самом деле микрофоны в А-студии еще были в эфире, и они могли слышать голос террориста, тихо доносившийся по радио.

— …но на тот случай, если вы перепутали меня с мишенью, — насилием вам меня не остановить. Взрывчатка, которую я ношу под этой красивой футболкой, соединена с прибором, измеряющим пульс на моей шейной артерии. Если мой пульс остановится дольше, чем на восемь секунд, весь заряд немедленно взорвется. Я не уверен, но мне кажется, что взрывная волна через панорамные окна еще достигнет Центра Байсхайма. Но здесь, во всяком случае, никто не выживет. Так что подумайте хорошенько, хотите ли вы помешать мне войти в эту кухню. У вас лишь восемь секунд, чтобы обезвредить меня.

Мужчина усмехнулся и медленно направился к двери в «Зону происшествий».

— Да, и вот еще что! — добавил он, цинично ухмыляясь. — Если этот снайпер там, наверху, на счет «три» не уберет свое оружие, я застрелю сразу двух заложников.

— Это блеф, — заметил Штойер, однако никто не отреагировал.

«Приказ?»

Вновь появилось сообщение снайпера с обязательным звуковым сигналом. Ира со своего места могла видеть лишь часть экрана, который показывал происходящее в студии. Но этого было достаточно, чтобы понять, что все вышло из-под контроля. Она участвовала вместе с Гетцем уже во многих операциях, но редко он бывал так взволнован. Его пальцы, как безумные, барабанили в полутора сантиметрах от клавиатуры, не касаясь клавиш.

— Раз! — начал считать террорист.

Гетц, очевидно, все еще не был уверен в том, какой приказ отдать своему человеку в вентиляционной шахте. И помощи со стороны Штойера здесь ждать не приходилось. В решающий момент он не хотел брать на себя ответственность за финальный смертельный выстрел.

— Два!

Громкоговоритель на потолке доносил голос террориста громко и четко.

— Не стрелять. Бросить оружие, — в последний раз крикнула Ира.

— Он блефует, — стоял на своем Штойер, окинув взглядом комнату.

Но небритый ассистент, Гетц и Ира не могли отвести глаз от экрана, на котором террорист продолжал стоять в дверях кухни. Мужчина слегка коснулся указательным и средним пальцами шейной артерии.

«Приказ?»

Стрелок впервые проявил нетерпение. Гетц вытер пот со лба, заколебавшись в последний раз.

— Три!

Гетц написал решающие три слова: «Сниматься». И следом: «Бросить оружие».

Ира с облегчением вздохнула, когда, спустя мгновение, пистолет с шумом упал на пол студии. Лишь Штойер от души выругался.

Снайпер проявил достаточно присутствия духа, чтобы перед отходом заново настроить камеру. Однако на экране теперь ничего больше не было видно. Дверной проем был пуст. Объект исчез из поля зрения в темноте соседнего помещения. И Ира знала совершенно точно, что Ян Май взял с собой: заряженный пистолет снайпера. Теперь у террориста было одним оружием больше. И он направился в студийную кухню, чтобы им воспользоваться.

Ира покинула офис управления операцией. Если она правильно запомнила, на выходе, в фойе, она проходила мимо автомата с напитками.

18

Китти скорчилась у вонючих мусорных ведер под раковиной и сквозь створки дверец могла видеть лишь брюки обоих мужчин. Справа — водитель UPS в коричневой униформе. Слева — террорист, которого теперь было почти не узнать. Его фальшивая челюсть, свалявшийся парик и даже пивное брюшко исчезли, и это почти рассердило Китти. Ведь облик асоциального пролетария ассоциировался с преступными действиями куда лучше, чем настоящее почти симпатичное лицо террориста. Психопат со стриженными ежиком темными волосами выглядел как обаятельный холостяк, которого у кассы охотно пропускают вперед, если ему надо оплатить какую-нибудь мелочь. Человек, который на первый взгляд был слишком худым, слишком рослым и слишком бледным, чтобы сойти за красивого. И все же Китти знала этот тип мужчин: чем чаще с таким встречаешься, тем привлекательнее он становится. Объятая ужасом, она смотрела, как Ян бросает что-то на пол, вынув из пакета. Когда она поняла, что это, ей пришлось укусить себя за тыльную сторону ладони, чтобы громко не вскрикнуть.

Мешок для трупа.

— Я сожалею, — произнес террорист, и Китти показалось, что его голос звучит более неуверенно, чем по радио, которое, конечно же, было включено и здесь, на кухне. Как и по всей радиостанции.

— Минутку! — взмолился курьер UPS срывающимся голосом.

— Не бойтесь. Больно не будет.

— Пожалуйста.

Сильный мужчина дрожал всем телом, и Китти по голосу поняла, что он плачет.

— Мне очень жаль. Но вы не беспокойтесь.

— Я не хочу умирать.

— А вы и не умрете.

— Нет?

— Нет.

Китти не верила своим ушам. Вместо того чтобы стрелять в мужчину, террорист подошел к раковине и наполнил стакан водой.

— Примите вот это.

— А что это?

— Таблетка от головной боли. Мне жаль, что пришлось вас так сильно ударить.

Голос террориста звучал совершенно иначе. Не цинично, а почти по-дружески. Китти была озадачена. Что здесь происходит?

— Зачем вы это делаете? — спросил человек из UPS.

— Это долгая история. Охотно рассказал бы ее, но я не могу больше заставлять остальных в студии ждать себя.

Террорист подошел к человеку из UPS. Поскольку он был выше того на целую голову, ему пришлось нагнуться. Китти затаила дыхание. И все-таки сердце колотилось так сильно, что ей не удалось расслышать, что тот прошептал ему на ухо.

Выстрел, который разорвал тишину несколькими секундами позже, был, напротив, таким оглушительным, что она вздрогнула от ужаса и ударилась головой о перекрытие. Она испугалась, что этим выдала свое убежище, но крики ужаса из студии перекрыли все звуки, которые Китти производила под раковиной.

Она не была уверена в том, что все еще не кричит, когда курьер пошатнулся, чтобы наконец свалиться, умирая, прямо у нее на глазах.

19

Оглушающий страх. Ира не находила слов, которые лучше описали бы то состояние, в котором находишься, вырванная ночью из глубокого сна в своей темной квартире непонятным шорохом. Пульс учащается, сердце стучит, как сломанный корабельный двигатель, а все остальные чувства пытаются пробудить сонные глаза. Оглушающий страх.

Когда выстрел раздался и прозвучал в эфире на весь Берлин и Бранденбург, Ира пережила похожее чувство. Но в тысячу раз сильнее.

Один из заложников был мертв. Преступник не шутил. И то, что Ира предвидела это, не делало ее ужас менее болезненным. Напротив.

Ира сунула первую монету в двадцать центов в автомат у входа в радиоцентр и подавила страх. Она правильно оценила положение. Ситуация не была подходящей для переговоров. Во всяком случае, не для алкоголички, которая уже собиралась свести счеты с жизнью.

— Эй!

Она подавила желание повернуться к Гетцу и вместо этого сунула в автомат еще одну монету. Она не ошиблась. Автомат стоял в фойе, в нескольких метрах от охраняемого выхода. Однако полицейские в полном вооружении призваны были лишь помешать тому, чтобы люди входили в охраняемую область. Выйти она могла бы беспрепятственно.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Гетц.

— А на что это похоже? — ответила она с саркастическими нотками в голосе.

— Похоже на бегство, я бы сказал.

Она почувствовала его руку на своем плече и рассердилась на себя за то, что ее тело спустя столько времени все еще так восприимчиво к его прикосновениям.

— Послушай-ка, если бы мне понадобился плохой психолог, тогда я сама позвонила бы себе. — Она бросила в автомат последние монетки.

— Ты не плохая. И ты это знаешь. Только потому…

— …Потому что? Только потому, что я не смогла удержать от самоубийства собственную дочь, это еще ничего не говорит о моих способностях как психолога? Ну понятно… — Ира пренебрежительно рассмеялась. — Возможно, мне стоит написать об этом консультанту.

Она нажала кнопку «кола-лайт с лимоном», и последняя пол-литровая стеклянная бутылка загрохотала на выходе из автомата.

— У меня есть идея получше. А что, если тебе наконец собраться и покончить с этой паршивой жалостью к себе?

— И что тогда? — воскликнула она. — Что мне делать тогда?

— Твою чертову работу! — заорал он в ответ. Двое полицейских на входе оглянулись на них. Гетц понизил голос. — Там, внутри, сидят семь заложников, и один из них сейчас особенно нуждается в твоей помощи.

— Что это значит?

— Ну, что там еще? — передразнил он ее.

Ира нагнулась, взяла бутылку колы, но Гетц забрал ее у нее из рук.

— Думаешь, я не знаю, что ты собираешься сделать?

— Значит, теперь ты еще и ясновидящий, да?

— Ты все же не одна живешь на свете. Сара мертва. После этого ты не оставила никаких шансов нашим отношениям. Ладно. Отдалилась от всех, кто был рядом, и дальше всего — от себя самой. Но, возможно, тебе сейчас самое время подумать хотя бы о другой своей дочери.

— Катарина прекрасно обходится и без меня. — Ира в возмущении снова схватилась за бутылку и вырвала ее из рук Гетца.

— На твоем месте я не был бы так уверен.

— О, можешь мне поверить. Она уже год не разговаривает со мной. Она считает меня виновной в смерти Сары.

«В чем она не так уж и не права».

— Вполне возможно, — сказал Гетц. — Но положение немного изменилось. У меня есть с ней контакт.

— С каких это пор?

— Двадцать минут назад.

— Она тебе позвонила?

— Не мне. Несколько минут назад в офис UPS пришел звонок о помощи. Первый заложник, который был застрелен, работал там. И одна сотрудница радиостанции каким-то образом заполучила его рацию.

— Кто?

— Твоя дочь!

Ира выпустила из рук стеклянную бутылку, у которой от удара разбилось горлышко, и коричневая жидкость тут же с шипением растеклась по каменному полу.

— Но… но это же невозможно…

— И тем не менее. Как ты думаешь, почему я непременно хотел, чтобы ты оказалась здесь? Сначала это было только подозрение. Катарина уже месяц работает на телефоне со слушателями. Когда мы просматривали список сотрудников, то установили, что она отсутствует. Катарина, очевидно, прячется под мойкой в кухне радиостанции.

— Ты лжешь.

— Зачем мне это?

— Она ведь учится на юриста.

— Она уже бросила.

— Но почему… почему же ты говоришь мне об этом только сейчас?

— Потому что я не был уверен до контакта по рации. В списках она проходит под фамилией своего отца, а пользуется только псевдонимом — Китти. Штойеру я пока ничего не говорил. Он должен как можно позже узнать о том, что ситуация касается тебя лично. Он и так уже против твоего участия.

— Ты гад, — выругалась Ира и тыльной стороной ладони вытерла слезу с щеки. — Проклятый, мерзкий гад.

— А ты — единственная, кто может спасти твою дочь.

Он обнял ее и крепко прижал к себе. Раньше, в другое время, его сочувственный жест мог бы вызвать в ней чувство защищенности. Но сегодня она восприняла его лишь как пугающую уверенность в том, что ее дочь пропала.

«Безнадежно, — думала Ира. — Судьба Катарины находится в руках свихнувшегося психопата и склонной к суициду алкоголички».

Чем дольше она выплакивалась в объятиях Гетца, тем яснее становилось в глубине ее души жестокое осознание: скорее ее дочь сегодня утром выиграет раунд Casch Call, чем она сможет вести эти бесперспективные переговоры.

Часть II

Это та часть моей работы, которая всегда представлялась мне наиболее интересной. Вести прямые беседы с людьми, которые живут в мирах опыта, которые мы не можем переступить.

Томас Мюллер, «Человек-бестия»

В игре человека можно за час узнать лучше, чем в разговорах — за год.

Платон

1

Хм-м.

Ира глубоко вздохнула в слабой надежде, что тем самым сможет противостоять панике, овладевшей всем ее телом.

«Катарина-Китти-Катарина-Китти!» Имя и прозвище ее младшей дочери, чередуясь, пронзительно звучали в ее голове, пока на экране компьютера перед ней пробегали последние картинки камеры видеонаблюдения. Она вернулась в офис Дизеля лишь несколько минут назад, но Игорь, техник, уже установил прямой интернет-доступ к центральному компьютеру.

— Хм-м, — снова вздохнула Ира и остановила тот кадр, на котором ковыляющий с костылем террорист застыл в движении в холле двадцатого этажа. Она уже в третий раз изучала изображения и снова не могла разглядеть ничего конкретного.

Ира ощущала, как эмоции сотрясают ее тело. Сначала злость, потом растерянность и, наконец, чувство, которого она давно уже не испытывала: страх. Рейнольд Месснер однажды, после того как пережил опыт приближения смерти при спуске с Эвереста, сказал, что явление смерти — самое легкое событие. Тяжело только до нее, пока еще есть надежда. Но, как только появляется твердое намерение умереть, становится очень легко.

Сегодня рано утром Ира простилась с жизнью и с тех пор больше не чувствовала страха. До этого момента. Остальные в комнате, Херцберг и Игорь, к счастью, не заметили ее приступа. И все же в глубине души она напоминала испуганную маленькую девочку, которая, боясь побоев, забилась в дальний угол комнаты, в то время как на нее кричат: «Ты — развалина, пропащая алкоголичка. Ты этого не сделаешь!»

Ира признавала правоту своего внутреннего голоса. Несколько часов назад она хотела перешагнуть тот порог, за которым больше не было возврата. Сейчас же она была близка к тому, чтобы говорить с потенциальным массовым убийцей, в руках которого находилась ее последняя дочь. Катарина. Или Китти, как она звалась теперь. «Кажется, она отказалась не только от матери, но и от своего имени, — думала Ира. — Черт! Я так глубоко в этом увязла, что, положа руку на сердце, совсем не должна браться за этот случай».

— А нет ли у нас видеокамер в лифтах? — спросила она только для того, чтобы выдать что-нибудь умное.

— Нет. — Херцберг встал рядом с ней и покачал головой. — К тому же только что преступник обнаружил камеру, которую Онассис оставил на потолке, и привел ее в негодность с помощью банки с краской.

— Что ж, этого следовало ожидать. — Ира закрыла окошко с видео на компьютере и открыла вордовский документ, который она назвала «Террорист». Все эти рутинные процедуры немного помогали ей справиться с накатывающей волнами паникой. Она открыла еще два документа, снабдив их заголовками «Заложники» и «Я».

— Теперь давайте обобщим все, что мы знаем о преступнике, — сказала она, когда спустя несколько секунд была готова.

Все три документа теперь размещались на мониторе.

— Немного, к сожалению. — Херцберг пожал плечами.

— Ну, а как насчет… — Ира встала, взяла фломастер и подошла к флипчарту, который стоял у компьютерного стола, прямо перед окном на Потсдамер Платц, и попыталась вспомнить, что осталось от обобщения видеокадров.

— Между тридцатью и тридцатью пятью годами, худощавый, ростом около метра восьмидесяти пяти, физическая конституция хорошая. Он немец, образован, имеет высшее образование, возможно, медицинское или гуманитарное.

Говоря, она отмечала важнейшие факты этого списка на доске и спрашивала себя, как долго еще сможет сегодня читать собственные записи. Ее руки уже слегка вспотели. Скоро они начнут дрожать, если она и дальше будет игнорировать уровень содержания алкоголя в крови.

— Прекрасно, — хмыкнул Херцберг и встал. — Описание его личности мы имеем благодаря видео. Мы как раз охотимся за этой картинкой в полицейском компьютере. — Он взял из сканера цветной отпечаток формата А5 и прикрепил его к флипчарту. — Но откуда вам известно, кто он по профессии?

— Прежде всего, стиль речи, — механически ответила Ира. — Он очень гибок. Преступник пользуется иностранными словами, и его фразы состоят более чем из шести слов. Обиходный язык, диалект и ругательства он использует осознанно, для контраста к своему в остальном очень тщательному выбору слов. Человек обучен тому, как выражаться, и он, вероятно, занят в профессии, где приходится много и часто беседовать с людьми. Голос у него хорошо поставленный, приятного тембра. Он знает, что его охотно слушают. Кроме того, он или по работе или по крайней мере частным образом часто имеет дело с людьми искусства.

— Но это-то вы откуда знаете?

— Отсюда.

Ира сунула фломастер Херцбергу в руку, вернулась к письменному столу и снова открыла файл с кадрами видеонаблюдения. Оказавшись на месте, она постучала указательным пальцем по монитору.

— Парик, фальшивые зубы, спортивные штаны, пивной живот, костыли. Этот человек замечательно замаскировался. А посмотрите, как он двигается.

Она сдвинула мышь, и последние кадры видео показали террориста, который медленно шаркал по лестничной площадке.

— Играет он великолепно. Не переигрывая, как это мог бы сделать дилетант, изображая человека с нарушениями двигательной системы. Смотрите, как осторожно он ставит свою больную ногу. Либо он сам актер или гример, либо, что вероятнее, имеет контакты со сценой, возможно, кто-то давал ему уроки.

— А вам не кажется, что это несколько притянуто за уши? — Херцберг с сомнением взглянул на нее.

— Не забывайте о самой акции. Захват заложников был проведен почти в масштабах операции Генерального штаба. А идея с Casch Call также свидетельствует о творческих способностях явно выше среднего.

— Прекрасно. А есть еще что-нибудь, что вам удалось извлечь из видеосъемки?

— Массу всего. Однако мне не хочется тратить драгоценное время на пустую болтовню. Поэтому скажу быстро самое важное: террорист знаком с кем-то с этой радиостанции.

Херцберг открыл рот, но его слова от удивления прозвучали с некоторой задержкой:

— И как же вам это снова удалось выяснить?

— Ну прикиньте-ка сами. Почему этот человек переоделся? Зачем лишние труды?

— Чтобы остаться неузнанным.

— Хорошо. Неузнанным. Но кем?

— Вы думаете…

— Правильно. Камеры видеонаблюдения подтверждают, что он переоделся только в лифте. Итак, лицо, которое не должно было его узнать, возможно, сидит на приеме. Это не должно быть связано ни с кем здесь, на передаче. Верно?

— Удивительно, — признал Херцберг. — Но почему же он не переоделся прежде, чем войти в здание МСВ? Зачем вся эта суета в лифте? Он же запросто мог переодеться у себя дома.

— Это первые разумные вопросы, которые вы задали сегодня утром. И на них есть очень простой ответ: потому что наш мужчина не только, человек творческий, но и умеет хорошо планировать. Взгляните сюда.

Тремя кликами мыши Ира отмотала запись видеонаблюдения назад и запустила ее с начала, с кадров, сделанных в семь часов утра.

— Все остальные гости студии, за исключением водителя UPS, были проведены на студию до террориста. И почти все должны были предъявлять свои сумки. — Ира повернулась к Херцбергу удостовериться, действительно ли он внимательно ее слушает. — Наш друг, напротив, прибыл в семь двадцать четыре с чемоданчиком и выглядел как типичный юрист. Он проскочил без труда. Никаких сомнений: он стремился произвести серьезное впечатление. Если бы он уже облачился в свой пролетарский наряд, то ему пришлось бы приготовиться к тому, чтобы взлететь на воздух, если чересчур усердный охранник обыщет его. Он не хотел идти на риск.

— Все это какие-то нехорошие новости, — сказал Херцберг и снова сел напротив Иры.

— Вовсе нет. Ведь они сообщают нам кое-что не только о преступнике, но и о дальнейшем ходе его действий: террорист умен, действует творчески и ничего не пускает на самотек, что доказал эпизод с вентиляционной шахтой. За всеми этими действиями скрывается метод. Даже за тем, как он казнит своих заложников. И, возможно, это самое примечательное в нем. Ведь то, что он систематически убивает, до крайности необычно, как все мы знаем.

Херцберг молча кивнул, и Ира была рада, что ей по крайней мере не придется разъяснять ему это основное правило. Жертвы являются лучшей страховкой для террориста. Пока заложники еще живы, они защищают его от нападения и ими можно купить себе путь к свободе. Поэтому вопреки расхожему мнению, питаемому детективными сериалами, при захвате заложников дело редко доходит до смертельного исхода. Мертвый заложник для преступника бесполезен.

— Мы не должны позволить себе уклониться от игры, — продолжала Ира. — На первый взгляд, вероятно, это кажется действиями душевнобольного, но для этого все слишком уж хорошо спланировано. Возможно, здесь речь идет о политически мотивированном расчете. Это могло бы объяснить выбор радиостанции. Террористы охотно используют в своих целях средства массовой информации. Но против этого говорит то, он не выставил своих требований сразу же. Освобождение узников, обмен на заложников, отвод войск из районов кризиса… Экстремисты обычно сразу же говорят, чего они хотят, и выставляют ультиматум. И как бы мы все это ни вертели и ни крутили, есть только один-единственный факт, который мы знаем определенно.

— И что же это?

— Он будет убивать и дальше, до тех пор, пока не достигнет своей цели. Какова бы она ни была.

— Это означит, что вы правы?

В близко поставленных глазах Херцберга за неуверенностью впервые блеснул страх. Ире мимоходом пришло в голову, что наверняка есть женщины, которых впечатляет его многозначительное кривляние. Но она-то к ним явно не относилась.

— Так, значит, мы ничего не можем сделать? — продолжал он спрашивать.

Зазвонил телефон на зарядной станции между обоими компьютерами — Иры и Херцберга. Игорь переключил сюда главный телефон студии.

— Почему же, — сказала Ира и положила руку на трубку. — Мы должны побольше разузнать об этом человеке. И о его акции.

Она указала на открытый вордовский документ перед собой с заголовком «Террорист».

Звонок прозвучал вторично. Это был высокий звук, почти такой же, как у мобильника или дешевого радиобудильника.

— Мы знаем, что ему нужно внимание. Но почему? Почему сегодня? Почему здесь, на радиостанции?

Телефон прозвенел в третий раз.

— Нам нужен его мотив. — Ира произнесла это еще раз. — Его мотив! — повторила она тихо. А потом подняла трубку.

2

— Алло, я — Ира Замин, ваш собеседник на сегодня. Будьте любезны, с кем я говорю?

— Хорошо, очень хорошо.

Ира включила громкую связь, чтобы все в офисе могли слышать звучный голос террориста. Но, кроме этого, она еще держала беспроводной телефон у левого уха, чтобы лучше понимать этого человека. Даже несмотря на легкие искажения, его баритон звучал неподобающе приятно.

— Вы уже озвучили Херцбергу, на кого я похож в профиль?

Ира подняла голову и посмотрела сквозь стеклянную стену бюро в сторону студийного комплекса. Поскольку противопожарные жалюзи в А-студии все еще были опущены, она не могла определить, что происходит в нескольких метрах от них, в недрах радиостанции.

И в соседнем помещении. Под мойкой.

Со своего места она видела лишь передние места сотрудников службы новостей и сервиса. Обычно в это время дня там находились минимум двое сотрудников, поочередно выпускающих новости, готовящих прогноз погоды или информацию для летчиков гражданской авиации. Теперь вся эта секция была отозвана.

— Да, мы как раз беседовали о вас, — сказала Ира и скривила лицо, поскольку откуда-то возник неприятный свистящий звук, становившийся все громче.

Дизель, который как раз собирался уютно угнездиться на ядовито-желтой подушке в противоположном конце офиса, подпрыгнул и повернул ручку рядом с дверцей громкоговорителя на потолке. Потом он сжал грудь блондинистой куклы в человеческий рост, тем самым выключая радио.

— Мы сейчас в эфире, — продолжал террорист, — все могут нас слышать. Так что, пожалуйста, Ира, сделайте радио потише. А лучше вообще выключите, чтобы снова не начались помехи.

— Уже выключила.

— Спасибо. Тогда можно начинать.

— Не хотите ли назвать свое имя, чтобы я знала, как к вам обращаться?

— Речь не обо мне, Ира. Но это прекрасно, что вы придерживаетесь инструкций. Добрая старая школа: скажи террористу, как тебя зовут, но не называя должности, чтобы он не потребовал вышестоящего начальника. А потом спроси его собственное имя, чтобы как можно быстрее установить личные отношения.

— Вы очень хорошо разбираетесь в моей работе. Хорошо, так как же мне все-таки называть вас?

— Еще раз: это не имеет отношения к делу.

— Но ведь должна же я дать вам какое-то имя, если мы собираемся беседовать дальше.

— Ну что ж. Как насчет имени Ян?

Ира вбила названное имя в вордовский документ, который был озаглавлен «Террорист».

— Хорошо, Ян, я бы с удовольствием помогла вам, но вы не облегчаете мне задачу, час за часом расстреливая по одному заложнику.

— О, вы сказали «заложник». Обычно ведь так лучше не делать, не правда ли? Было бы безопаснее переключить мое внимание с людей, находящихся рядом со мной, и вместо этого вовлечь меня в безобидный разговор?

— Обычно да, — подтвердила Ира.

Действительно, слово «заложник» во время переговоров относилось к таким же запретным словам, как «нет», «сдаваться», «наказание», «преступление» и «мертвые». Но здесь, по ее оценке, был иной случай. Она быстро прикинула, можно ли ей открыто говорить с Яном о ее стратегии, и решила, что риск оправдан. Очевидно, он прочел всю литературу о теории ведения переговоров, которая была на рынке. Если она хотела добиться его доверия, то сделать это можно было лишь абсолютной честностью.

— Мы оба знаем, что вы здесь проводите игру. Поэтому я упомянула о заложниках. Ведь тем самым я очеловечиваю их.

— Чтобы они потеряли для меня характер игрушек? — Мужчина рассмеялся, и в его голосе прозвучали нотки искреннего удовольствия. — Это вы прекрасно сказали, Ира. Хорошо, что вами заменили этого дурака фон Херцберга. Вы, кажется, знаете свое дело.

— Спасибо, Ян.

Она с облегчением видела, как Гетц, который только что вошел в офис, бросил ей ободряющий взгляд. Он явно оценил ее необычный образ действий. В противоположность Херцбергу, который выглядел так, словно ему дали пощечину.

— Как видно, вы теперь босс в студии? — спросила Ира в надежде, что из ответа она сможет что-нибудь узнать о возможных сообщниках. Тем более она была удивлена, когда Ян без всяких околичностей выдал четкую информацию:

— Давайте не будем тратить наше время на пустяки. Я работаю один. Никаких сообщников. И, чтобы предвосхитить ваш следующий вопрос, сообщаю, что у всех нас все хорошо. По крайней мере у семерых оставшихся. Считая меня.

— «Семь заложников = шесть живых / один мертв» — написала Ира в документе, озаглавленном «Заложники», и задумчиво поставила ниже галочку. Информация совпадала с информацией Гетца, который дал ей план утреннего шоу и список приглашенных на передачу. Помимо Тимбера и его продюсера Флумми здесь, во власти Яна, также находились беременная женщина, молодая парочка и административный служащий средних лет. Седьмой заложник, курьер UPS, был мертв. Ира поблагодарила Бога за то, что Китти пока не присутствовала в расчетах Яна и, очевидно, все еще, скрючившись, пряталась под мойкой.

— Послушайте, Ян, мы хотели бы забрать Манфреда Штука из студии.

— Зачем? Он мертв.

— Взамен мы могли бы принести вам что-нибудь, что вам нужно. Продукты, медикаменты? Как там Сандра Марвински?

— Наша будущая мать ни в чем не испытывает нужды, — ответил Ян. — И спасибо, не надо. Мы все хорошо позавтракали. Нам ничего не нужно.

— Тогда чего же вы хотите? — спросила она напрямик в надежде получить четкий ответ.

— Ира, а вы этого не знаете?

— Нет. Я не могу присваивать себе право судить о вас или читать ваши мысли. Я вас не знаю, но с удовольствием хотела бы познакомиться поближе.

— Это хорошо. Это очень хорошо… — Террорист громко рассмеялся, а потом продолжил: — Я думал, что это неписаный закон для переговорщика — никогда не лгать преступнику?

— Да, это так. — Ира как-то даже делала доклад на эту тему. При захвате заложников переговоры похожи на личные отношения. И то и другое могут протекать успешно, если есть фундамент доверия. И ничто не разрушает доверия так, как обнаруженная террористом ложь собеседника.

— Вот мы беседуем всего две минуты, а я уже поймал вас на лжи, — не унимался Ян.

— Как это понимать?

— Меньше всего сегодня утром вам хотелось бы разговаривать со мной. Ну разве только я расскажу вам что-то о вашей дочери Саре. Правда?

Ира заглянула в выдвижную тумбу под столом Дизеля, ища чего-нибудь выпить. Затем, чтобы сосредоточиться, остановила взгляд на светло-голубом коврике для мыши, лежавшем у ее компьютера.

— Откуда вы знаете Сару? — спросила она наконец твердым голосом.

— Я ее не знаю. Я лишь выловил ее имя в Интернете, пока мы тут разговаривали. «Дочь полицейского психолога утонула в ванне». Год назад B. Z.^[497] уделила целых шесть строк несчастному случаю с Сарой.

По тому, как он выговорил слова «несчастный случай», она поняла, что он в курсе. История с эпилептическим припадком, была, конечно, ложью, чтобы избежать вскрытия, которое автоматически назначалось для жертв суицида. А Ира не могла вынести мысли, что чужой патологоанатом будет вскрывать Сару и взвешивать каждый ее орган. Гетцу тогда пришлось задействовать все свои связи, чтобы убрать истинную причину смерти из отчетов.

— И вы знаете, каково это — внезапно навсегда потерять любимого человека.

Эта фраза Яна прозвучала, как показалось Ире, искренне. «Он актер», — напомнила она себе в следующее мгновение.

— Да.

Ира внутренне судорожно сжалась. С одной стороны, хорошо, что она так быстро добилась личного контакта с террористом. Но с другой — речь шла о ее покойной дочери. О причине, по которой она сегодня хотела покончить с собой. «По которой я хочу покончить с собой!» А теперь она говорит о самой тяжкой своей душевной ране с непредсказуемым психопатом, который к тому же, сам не зная того, насильно удерживает у себя Китти.

— Еще раз: ваши требования? — спросила она коротко и заставила себя собраться. Последовавшего ответа она не поняла.

— Откройте, пожалуйста, следующую Интернет-страницу: http://leonilX2dD.net.

Не выпуская трубки из руки, Ира схватила мышь, и заставка с монитора исчезла. Потом она открыла «эксплорер», и спустя несколько секунд браузер начал искать в Интернете нужный сайт.

Появилось изображение привлекательной молодой женщины. У нее были темно-карие глаза, гармонировавшие с ее густыми вьющимися волосами. Беглого взгляда было достаточно, чтобы у Иры возникло смешанное чувство зависти и тоски. Так и она когда-то выглядела, и совсем не так давно. Впрочем, сама она никогда не была настолько хороша, призналась она себе.

За исключением маленького шрама на скуле, у этой женщины было безупречное лицо со слегка евразийскими чертами, элегантно изогнутые брови и полные губы, за ними угадывались прекрасные, ровные зубы. Последнее нельзя было увидеть на фотографии, поскольку женщина очень серьезно, не улыбаясь, смотрела в камеру. И, несмотря на это, от нее не исходило того холода неприступности, который часто присущ красивым женщинам, когда они осознают свою привлекательность. Она казалась серьезной и одновременно ранимой. Сильной и ищущей помощи — сочетание, которое многие мужчины нашли бы неотразимым, поскольку оно пробуждало инстинкт как защитника, так и романтика. Параметры ее фигуры Ире оценить не удалось. Фотография была обрезана сразу ниже тонкой шеи, обрамленной белой шелковой блузкой с широким воротником.

— Кто это? — спросила Ира.

— Леони Грегор!

— Красивое имя.

— И красивая женщина.

— Да, вы правы. Кто она?

— Моя невеста. Найдите Леони.

— Хорошо. Мы будем искать ее. Но тогда я должна узнать о ней больше. Какую информацию вы можете мне сообщить?

— Она женщина, на которой я собираюсь жениться. Леони Грегор. Сегодня днем будет восемь месяцев, как она была похищена. И мне хотелось бы знать, где она.

Ира с удовлетворением отметила, что Херцберг письменно фиксирует все существенные факты. Разговор записывался на компьютер, но она не хотела на это полагаться. Тем более что позже у нее, вероятно, не будет времени еще раз прослушивать аудиофайлы.

— Похищена? А что конкретно произошло?

— Именно это я хочу узнать у вас. Поэтому я здесь.

Ира подняла взгляд и сжалась от ужаса. Прямо над ней навис Штойер. Она даже не заметила, как Гетц покинул помещение и на его место заступил руководитель операции. Теперь он с искаженным от ярости лицом уставился на нее, при этом угрожающе тряся в воздухе своим толстым указательным пальцем, а другой рукой делая недвусмысленные движения.

«Положи трубку».

Что это с ним? Она яростно дернула головой и вновь сосредоточилась на переговорах.

— Хорошо, Ян. Я подумаю, что смогу сделать. Но для этого мне потребуется время.

— Нет проблем. Все время мира принадлежит нам. А я пока буду продолжать свое новое радиошоу. Уж мне не придется скучать.

— Значит, вы приостановите следующий Casch Call? — с надеждой спросила Ира.

— С чего это вы взяли? Следующий раунд начнется через сорок пять минут.

— Ян, но так я не смогу вам помочь.

— И все-таки вы можете найти Леони. А до тех пор я буду играть дальше. Раунд за раундом. Час за часом. До тех пор, пока наконец вновь не увижу свою невесту.

— Ян, пожалуйста. Так не пойдет. Или вы пойдете мне навстречу, или…

— Или что?

— Или я кладу трубку и иду домой.

— Этого вы не сделаете.

— Назовите причину, которая меня от этого удержит. — Ира постепенно приходила в ярость. Здесь ей явно было не место. Она кошмарно чувствовала себя из-за Китти. И еще хуже было то, что уже в течение продолжительного времени ей приходилось думать не только о своей дочери, но и почти так же часто о глотке алкоголя. — Прекрасно! — выпалила она. — Тогда все, Ян. Играйте раунд за раундом, расстреливайте всех своих заложников одного за другим. Ваша аудитория для этого достаточно велика. Но я здесь больше не нужна вам в качестве стороннего наблюдателя. Или мы сейчас делаем дело, или можете снова вести переговоры с Херцбергом. Ясно одно: если вы не дадите мне игрового пространства, меня рано или поздно отзовут в любом случае. Ни одному политику не удастся долго принуждать к покорности целый народ с помощью публичных казней. А руководитель операции — хороший политик, если вы понимаете, что яимею в виду.

Неспокойная тишина повисла в воздухе. Ира не заметила, что сама сдерживает дыхание, пытаясь представить себе лицо террориста. Он судорожно обдумывает? Спокойно взвешивает свои шансы? Или издевательски ухмыляется ее смехотворному лепету?

— Хорошо, — наконец прервал он ее мысли. — Я дам вам фору. Следующий Casch Call будет только в десять тридцать пять. Воспользуйтесь этой отсрочкой.

— Спасибо, но это будет не…

Ира вздрогнула, когда посреди фразы заиграла мелодия Фила Коллинза In the air tonight. Разговор был окончен. Преступник включил следующую песню. Шоу продолжалось.

3

— Увидимся внизу, на командном пункте. И прямо сейчас, — пролаял Штойер в ту самую секунду, как Ира положила трубку.

Теперь он обеими руками опирался на ее стол, и Ира отметила, что запах у него изо рта стал еще хуже. Пряная колбаса с луком.

— Что это на вас нашло? Вы невероятно… — вдруг вырвалось у нее.

— Говорите спокойно, — потребовал он, — по сути.

Она проглотила едкий ответ, но не свое возмущение.

— Что это значит? Почему вы врываетесь сюда посреди моих переговоров, отвлекаете меня при установлении первого контакта, а теперь я должна еще терять драгоценное время и бежать к вам на совещание? Вы же сами все слышали. У меня лишь один раунд отсрочки. Через сто минут он снова начнет следующий Casch Call.

— Да. Благодаря вашему дилетантскому спектаклю.

— Дилетантскому?

— Именно. — Штойер сейчас почти орал, но потом снова приглушил свой голос до того тона, каким возмущенный отец выговаривает своему подвыпившему сыну. — Преступнику знакомы все ваши трюки по ведению переговоров. Да еще вы сами даете ему репетиторские занятия. Дерьмо! Вы вообще-то в курсе, что в настоящий момент все радиостанции Берлина и Бранденбурга транслируют программу «Сто один и пять», предупреждая жителей, чтобы они могли назвать правильный пароль?

— Очень хорошо.

— Ничего хорошего. Вы подняли на смех весь спецназ. Не знаю, какой черт меня дернул, что я позволил Гетцу себя уговорить. Когда он сегодня утром притащил вас, мне уже было тошно. Но я и представить не мог, что за блевотина начнется. После провала со снайпером я дал вам второй шанс. И его вы тоже спустили в унитаз! Несомненно одно: вы не оправдали ожиданий, Ира. Вы отодвинули ультиматум только на час. Этот человек продолжает свое дело, неважно, насколько долго вы с ним болтали. Ведь он знает, что теперь пропал. Сумасшедший уже убил одного заложника. Тем самым он пробил дамбу, переступил порог к совершению убийства. Что вы можете сейчас сделать? Вы не можете больше предложить ему свободу или защиту. Он сядет пожизненно, и ему это точно известно.

Ира медленно досчитала до десяти, прежде чем прокомментировать этот словесный поток. В меньшей степени для того, чтобы успокоиться, скорее чтобы иметь время подумать. Что здесь происходит? Что задумал Штойер? Ну хорошо, он с самого начала дал ей понять, что не желает ее присутствия. Когда она шла к выходу, он с издевкой поблагодарил ее за мудрое решение. Но потом у автоматов с колой Гетц уговорил ее продолжать работу. Хотя Штойер и разозлился на ее внезапную перемену решения, но в конце концов позволил ей вступить в контакт с преступником. Возможно, благодаря этому он позже сможет заявить, что действительно испробовал все, что только мог. И вот теперь, после первого разговора, он снова теряет самообладание. Почему? Что случилось? Мысли Иры неслись, как «американские горки». Ей показалось, что критика ее тактики была лишь предлогом. Не связано ли это с тем, что Ян упомянул ее покойную дочь? Неужели Штойер уже знает про Китти? Гетц ее заверил, что никому об этом не скажет.

Но, возможно, это уже как-то просочилось. Нет. Тогда Штойер обязательно смешал бы ее с землей. Все это было лишено всякого смысла.

— Вы упускаете одно, — сказала Ира, досчитав до восьми. — Прежде я ошибалась. Мы все-таки можем остановить этого человека. Переговоры были успешными уже с первой минуты.

— Пф! — фыркнул Штойер.

— И тем не менее! Сперва я думала, что ему нужно только привлечь внимание. Но это не так. Я ошибалась. У него есть мотив, и теперь мы его знаем. Леони. Он ищет свою подругу. Все очень просто: нам надо лишь найти эту женщину и доставить к нему.

Ира кивком указала на экран, на котором все еще висела фотография Леони. Херцберг уже распечатал изображение и прикрепил на флипчарт рядом с изображением Яна.

— Но ведь это может оказаться довольно сложным делом, моя милая, — саркастически заметил Штойер и нервно вытер рукой пот со лба.

— Почему?

— Да потому, что эта дама вот уже восемь месяцев как мертва.

Ира опешила, ее губы произнесли беззвучное «Ой!».

— Теперь вы понимаете, почему ничего больше не можете здесь сделать? Вы ведете переговоры с психопатом, массовым убийцей. Он живет в другом мире и говорит на другом языке, Ира.

— И что вы будете делать?

— То, что могу делать лучше всего. Решить дело штурмом.

И, словно требовалась убедительная шумовая поддержка его слов, рация Штойера разразилась невнятным потоком слов.

— Да?

«…лучше оглядитесь», — услышала Ира обрывки фраз какого-то чванливого сотрудника шоу. Потом немного четче: «Мне кажется, мы там на что-то наткнулись».

— Что там?

Штойер нетерпеливо дождался ответа, задал короткий вопрос и сразу после этого покинул переговорный центр. Ира снова осталась одна. Чувство одиночества охватило ее, и лишь спустя некоторое время она осознала, что на самом деле услышала:

«Здесь какая-то неувязка».

«Неувязка?»

«Да, со списком сотрудников».

4

— Что здесь происходит?

В каждом слове, которое выплевывал Генеральный прокурор в своем кабинете в Райникендорфе, слышалась смесь отвращения и растерянности.

— Простите, что?

Подоспевшая хорватка-экономка испуганно скользнула беспокойным взглядом по изысканной обстановке, что лишь еще больше разозлило Иоганнеса Фауста. Тупая корова. Конечно, опять она сделает вид, будто ничего не случилось.

— Кто был в моем кабинете?

Фауст смотрел на нее сверху вниз. По сравнению с рослой худой фигурой «господина доктора» Мария выглядела как садовый гном с передником и шваброй.

— Разве я не предупреждал не входить в мой кабинет с посторонними? — угрожающе спросил он.

Фауст так сдвинул свои седые брови, что его костистый лоб пошел морщинами. На самом деле Марии позволялось убираться здесь лишь тогда, когда он при этом присутствовал, и до сих пор она всегда строго следовала его распоряжениям. Равно как и «плану уборки», который он ей установил, и порядку, которого она должна была педантично и в определенной последовательности придерживаться. Сначала вымыть холл загородного дома (влажной тряпкой, не мокрой!), затем опорожнить корзины для бумаг и, наконец, стереть пыль со стен, столов и секретера.

— Кто здесь был? Выкладывайте! — велел Фауст. Его голос обрел теперь то суровое звучание, которое вообще-то должно было устрашать лишь подсудимых в зале суда. При этом он держал свою голову, как судья во время вынесения приговора: так, что очки без оправы угрожали съехать с его носа.

— Здесь была она, — наконец призналась экономка. — Она сказала, ей можно.

— Кто «она»?

— Фройляйн.

Ну конечно. Такой нахальной могла быть только Регина. Фауст подошел к книжной полке и покачал головой. Он ненавидел беспорядок. Даже сейчас, когда он поглощен подготовкой, возможно, самого крупного дела за всю свою карьеру, у него на столе не лежит ни одной папки. И вдруг это! А ведь он всегда педантично заботился о том, чтобы все его юридические справочники располагались на полках упорядоченно, по изданиям, и (это было главное) все были заперты. Его бывшая жена имела наглость сдвинуть коричневый том 1989 на три сантиметра назад. Ведь она знала, что доведет его этим до белого каления. И только для того, чтобы показать ему, что она была здесь. Без предупреждения.

— Чего она хотела?

— Она не сказала. Она ждала вас, а когда вы не пришли, ушла.

— Хм-м.

Паркет застонал под подбитыми гвоздями ботинками, когда Фауст двумя большими шагами приблизился к письменному столу. Он открыл верхний обитый медью ящик и убедился в том, что пачка денег все еще лежит в маленькой шкатулке. Не то чтобы его волновали финансы. С недавних пор денег у него было более чем достаточно. Но речь шла о принципе. В последний раз она просто взяла его отложенные на «черный день» деньги и исчезла с пятью тысячами евро. «В качестве небольшой компенсации за наш брак» — нацарапала она ему на листке его собственной почтовой бумаги. Негодяйка! Как будто ежемесячных выплат не было более чем достаточно за те немногие счастливые часы, которые он вымолил у нее за четырнадцать лет.

— Мне остаться?

Его мобильник зазвонил в тот самый момент, когда Мария робко задала ему этот вопрос. Сначала он был сбит с толку. Потом ему стало скверно. До сих пор Фаусту лишь однажды приходилось пользоваться мобильным телефоном. И то лишь для пробы, когда его знакомили с функциями аппарата. Фауст ненавидел современную технику и сторонился всего, что даже отдаленно напоминало Интернет, е-мейл или радиотелефон. Но именно сейчас ему нужно быть всегда на связи. Он даже обзавелся ноутбуком. Слишком многое сейчас было поставлено на кон, и очень мало времени оставалось до процесса. Фауст нетерпеливым жестом прогнал экономку, которая с заметным облегчением закрыла за собой двери. Затем он не спеша открыл свой мобильник и внутренне приготовился к самому худшему. Тот, с кем он был в контакте, обещал использовать этот номер лишь в случае крайней необходимости.

— У нас проблема.

— Захват заложников?

— Не совсем.

— А что тогда?

— Требование преступника. Он хочет ее.

Фауст остановился посреди своего кабинета, как вкопанный.

Ее!

Ее имя звучало не слишком часто, но он и так сразу же понял, о ком речь.

Леони!

И ему было ясно, что это означает лично для него.

— Как это стало возможным?

— Сейчас не могу ничего сказать точнее.

Правильно. Связь ненадежна. Фауст призвал себя сохранять холодную голову и проявлять благоразумие. Несмотря на страх, который облепил его тело, как мокрый купальный халат.

— Когда нам не помешают?

— Мне тут кое-что пришло в голову. Они ведь сначала должны определить место. Мы поговорим через двадцать минут.

— Через двадцать минут, — охрипшим голосом пробормотал Фауст и, не прощаясь, отключился.

Он взглянул на книжную полку и пожелал себе, чтобы сдвинутый книжный том был его самой большой проблемой сегодняшним утром.

«Двадцать минут, — подумал он. — Двадцать минут? Возможно, уже слишком поздно. Возможно, тогда я буду уже мертв».

5

В изнеможении Ира прислонилась к стене офиса Дизеля, который сейчас выглядел как настоящий центр переговоров, а не как игровая комната слегка чокнутого эксцентрика. После того как и Игорь, и Херцберг были откомандированы в командный центр, пришел Гетц и завесил окно планами этажей и множеством схем разных важных технических коммуникаций.

— Он уже обнаружил Китти? — спросила она, пока он прикреплял последний план.

— Штойер. Его люди что-то обнаружили в списке сотрудников.

— Знаю. Но это не проблема, а умысел. Я подсунул им устаревший список. Ничего удивительного, что у них при сверке возникли проблемы. — Он выглядел озабоченным. — Ты бы лучше подумала о себе.

— С чего бы это, что со мной такое?

— Ты больше не держишь себя в руках. Не нападай все время на Штойера при его людях.

— А что, мне еще есть что терять?

— Твою дочь, — напомнил он. — Штойер — горячая голова. Я уж так сладкоречиво убеждал его позволить тебе вести переговоры. Ты его знаешь. От того, что он одет в костюм и не при оружии, он не становится менее опасным. Напротив. Я не знаю отчего, но он хочет штурмовать любой ценой. Так что не давай ему оснований преждевременно прервать переговоры. Ведь если он направит туда меня с моими ребятами, я не смогу отказаться. — Он пристально взглянул ей в глаза, и ей пришлось отвести взгляд. Как будто уже один его пронзительный стеклянно-голубой взгляд раздражал ее зрачки. — Тогда я уже не смогу больше помочь ни тебе, ни Китти, — закончил он и сунул ей в руки красную картонную папку. — Здесь.

— Что это?

— Все, что детективы смогли за короткое время собрать о Леони Грегор.

Ира открыла папку и вначале наткнулась на несколько газетных статей. Она пробежала заголовки: «Тяжелый несчастный случай со смертельным исходом», «Молодая женщина скончалась прямо на месте», «Взрыв цистерны. Заводской брак. Платить будет страховая компания».

Она перелистала до предпоследней страницы. Двойной лист формата А3. Слева, возможно, последняя фотография Леони. Совершенно обуглившееся тело на алюминиевом столе с желобом. Справа факсовая копия. Очевидно, с бледного экземпляра, поэтому плохо читается. Но, несмотря на это, нетрудно понять: акт вскрытия.

Леони Грегор, 26, женского пола, немка, 1,72 м, 56 кг.

Причина смерти: трещина затылка с переломом основания черепа и размозжением мозга вследствие автоаварии. Ожоги post mortem.^[498]

— Она была секретаршей в солидной крупной конторе на Потсдамер Платц, — продолжал Гетц. — Штойер прав. Этот умалишенный хочет, чтобы мы устроили ему встречу с мертвой.

— А как дошло до аварии? — поинтересовалась Ира.

— Мастерская схалтурила. При смене летней резины не были правильно затянуты гайки. Полгода они продержались, а потом ослабли болты и два колеса отвалились одновременно. В шоке Леони, должно быть, сначала перепутала педали тормоза и газа и на полной скорости врезалась в светофор, а потом въехала в стену дома. Это привело к цепной реакции. Ее машина полностью сгорела.

Гетц взял у нее из рук папку и указал на новое фото, которое она пропустила.

— Ой! — Ира скривила уголки рта, как будто проглотила горькую микстуру от кашля. «БМВ» выглядела так, словно столкнулась с грузовой цистерной. Обугленный кузов был приплюснут и с боков, и сверху, практически все оконные стекла отсутствовали или были разбиты, задняя часть кузова вместе с капотом торчала вверх.

Ира обхватила затылок и попыталась осторожными поворотами головы прогнать напряжение в области плеч. При этом она не строила больших иллюзий. Становившиеся все более сильными головные боли имели не ортопедическую природу. Если она хочет продолжать дело, то рано или поздно ей придется что-то выпить.

— А какую информацию мы имеем по Яну?

— Как раз сейчас команда детективов изучает окружение Леони Грегор. Но у нас до сих пор только имя, и я сомневаюсь, что оно настоящее.

— А что нам известно о заложниках?

— А что там может быть? Случайно собранная вместе группа. Они по жребию выиграли присутствие на передаче. Мы уже разыскали их родственников.

— Хорошо. — Ира сделала паузу и потом задала вопрос, который давно уже крутился у нее на языке. И который она из опасения все время проглатывала. — Есть что-нибудь новое о Катарине?

Теперь Гетц сделал небольшую паузу и глубоко вздохнул, прежде чем ответить.

— Нет. Китти пока больше не проявлялась. — Он поднял свою сильную правую руку в черной перчатке, в какой-то момент напоминая кетчера в американской команде по бейсболу. — Но это хороший знак, — заверил он.

— Или плохой. Мне надо с нею поговорить.

— Этого я точно допустить не могу. — Гетц энергично покачал головой.

— Что я должна сделать, чтобы ты разрешил мне поговорить с ней?

Гетц снял тяжелую перчатку и хотел убрать прядь волос с лица Иры, как вдруг звонок телефона заставил его вздрогнуть.

— Сначала поговори с Яном.

6

Почему так долго?

Террорист нервно барабанил пальцами левой руки по краю микшерного пульта. Они оставляли заметные отпечатки на черном пластиковом покрытии.

Он откашлялся. Наконец, после четвертого звонка, Ира подошла к аппарату. Он совсем не ожидал от нее приветственных общих фраз.

— Вы уже что-нибудь выяснили?

— Да, я уже получила акт вскрытия.

— Вскрытия Леони? Значит, вы просто теряете то драгоценное время, которое я вам великодушно предоставил.

Ян бросил взгляд на большой телевизор, который висел у потолка студии. Обычно ведущие следили здесь за новейшими новостями по телетексту. Теперь он, пользуясь пультом, переключал один за другим пятьдесят семь кабельных каналов, с удовлетворением отмечая, что почти на всех каналах он был главной темой.

— Как вы себе это представляете? — спросила Ира.

— Я же вам уже сказал, что остановлюсь лишь тогда, когда вы доставите мне Леони. Живой. Сюда. В студию.

Он остановился на канале круглосуточных новостей.

Бегущая строка объясняла населению, что следует отвечать по телефону. Кроме того, была объявлена пресс-конференция, на которой министр внутренних дел хотел дать объяснение создавшейся ситуации.

Хорошо. Очень хорошо.

— Как только Леони, живая и невредимая, окажется в моих объятиях, вся эта шумиха закончится, — продолжал он.

— Я знаю, — сказала Ира, и это прозвучало слегка разочарованно. — Но пока не вполне представляю, как мне это устроить, Ян. Согласно документам, которые я держу в руках, ваша невеста погибла в автокатастрофе. Девятнадцатого сентября. В семнадцать пятьдесят пять.

— Да-да. Этот отчет мне знаком. Я сам его видел. Его копия даже есть у меня дома. И все-таки это ерунда. Полная чушь.

— Как же так?

— Потому что Леони жива!

— Откуда у вас такая уверенность?

Ян поскреб затылок пистолетом.

— Я сейчас опускаю всю бессмыслицу, которая произошла только за те последние полчаса, после того как я рассказал о Леони по радио, Ира. Вы даже близко не можете представить себе, что здесь происходит.

Он бросил быстрый взгляд на тридцать три красные лампочки телефонного устройства у микшерного пульта, которые мигали в одинаковом ритме. Судя по недоверчивым взглядам продюсера шоу, даже такой опытный профи в области радио, как он, еще ни разу не видел столь продолжительного фейерверка.

— Все линии заняты. Непрерывно. Ира, вы можете в это поверить? Люди со всего города, да что я говорю, со всей страны хотят говорить со мной. И у каждого второго, предполагается, есть информация о том, где находится Леони.

Ян снова поднял взгляд к телевизору. Сбоку, рядом с ведущим, теперь красовалось изображение его невесты. Затем картинка сменилась и на слегка запыленном экране телевизора появилось здание МСВ. Видимо, это были архивные кадры, или здание снимали с вертолета.

— Женщина сорока четырех лет из Тюбингена считает, что она подвозила вчера Леони автостопом, — читал Ян дальше. — Пожилой мужчина из Кладова хочет получить деньги за то, что приведет ее ко мне. Один даже предложил мне фотографии, где она снята обнаженной.

— Вы вызываете духов.

— Нет! — горячо возразил Ян. — Я этого не делаю. Это не моя вина. Все это не должно было заходить так далеко. Кто-то там, снаружи, ведет со мной нечестную игру. Кто-то, наделенный высочайшим влиянием и большой властью. Либо я сегодня выманю его из норы, либо умрут много людей.

— Если честно, то я вас не понимаю, — сказала Ира. Растерянность в ее голосе звучала правдоподобно.

— Ну хорошо, Ира. — Ян взглянул на большие часы студии. — У нас еще осталось около сорока минут до следующего раунда. Но это не займет много времени. Я сейчас расскажу вам историю. Мою историю.

7

— Где Дизель?

Ира произнесла эти слова беззвучно, одними губами, надевая наушники, на которые она переключила звонок из студии, чтобы во время разговора ходить по помещению. Херцберг лишь пожал плечами и продолжал что-то печатать на своем компьютере. Игорь только вопросительно взглянул на нее. Оба переступили порог центра переговоров несколько секунд назад, после того как Штойер надавал им бог знает каких инструкций.

А главный редактор все еще не вернулся из своего похода за кофе.

— Я всегда ощущал, что мне повезло, Ира. Всю свою жизнь я стоял на солнечной стороне, — слышала она голос Яна, в котором звучало тихое сожаление. — У меня было все, чего только можно пожелать: престижная работа, деньги и удивительно красивая женщина. И вдруг однажды словно гром разразился среди ясного неба: у меня было отнято все, одно за другим. Мою невесту похищают, я начинаю проводить расследование, и в этот момент моя жизнь превращается в груду не имеющих цены черепков.

— Минутку! Почему вы считаете, что Леони кто-то похитил? — спросила Ира.

— Не кто-то. Государство.

— Но это звучит несколько…

— Неправдоподобно? Знаю. Но только государство может сделать то, что сделали со мной.

— И что с вами сделали?

— Встречный вопрос: чем живет человек, если не считать любви? Что нужно, чтобы существовать? Чтобы дышать? Чтобы утром откинуть теплое одеяло и выйти в холодный мир?

«Мои дети», — пронеслось в голове у Иры. Но любовь он исключил.

— Я вот что имею в виду: от чего вы действительно не можете отказаться? Что нельзя у вас отнять, поскольку иначе вы станете только собственной тенью?

— Я не знаю, — заколебалась Ира. — Возможно, моя музыка.

В тот же самый момент, как она это произнесла, она уже пожалела, что не может взять эти слова обратно. На самом деле ей было непонятно, зачем она это вообще сказала. Раньше, в другой жизни, она очень много занималась музыкой. Играла на ударных. В течение долгих лет она брала уроки и еще дольше поддерживала своим присутствием многочисленные джазовые ансамбли. Было мучительно сознавать, что она забыла, насколько прекрасным было то время, когда она еще участвовала в выступлениях в третьеразрядных берлинских пивных. И то, что вспомнилось это лишь теперь, когда ее спросил об этом террорист и убийца.

— Музыка — это хороший ответ, — сказал Ян. — Для большинства это секс. Для некоторых — спорт. А для меня — работа. Я был психологом. И очень хорошим. Вел собственную практику и мог не беспокоиться о деньгах. Но это несущественно. Вы сознаете разницу между работой и профессией? Для меня моя практика была не работой, а профессией, поскольку для меня это слово означает «призвание». Без своей работы я не могу существовать. И они отняли ее у меня.

— Кто это «они»? И как они это сделали?

— Ну, когда я начал задавать первые вопросы, все еще было вполне дружелюбно. Человек из районного управления показал мне свидетельство о смерти. В полиции мне дали фотокопию аутопсии. Однако, когда я пожелал увидеть труп Леони, они отказали, сказав, что это невозможно. Тогда я хотел ознакомиться с материалами расследования, которое велось по предполагаемому несчастному случаю. Как-никак машина-то взорвалась.

— Взорвалась? — Ира вспомнила фотографии из газет, которые ей показывал Гетц.

— Да. Необычно уже то, что отвалились два колеса разом. Но ведь это дает сперва импульс для короткого замыкания генератора. Возгорание кабеля, обусловленное установкой неправильной запчасти, которую, предположительно, установил я сам. Я! Это при том, что для меня измерить уровень масла уже является проблемой. Никогда бы я добровольно не полез отвинчивать генератор. Но это же практично, не так ли?

— Что вы имеете в виду?

— Ну как же! Поставщик умывает руки, поскольку это не его вина. И мне некого винить, поскольку страховка мастерской возмещает весь ущерб. Но вышло еще круче.

Ира, слушая, сделала пометку для памяти на желтом листочке и наклеила его на папку с актом вскрытия.

«Где материалы расследования?»

— Я хотел видеть машину. Она, разумеется, уже была сдана в лом. Можете себе это представить? Цистерна взлетела на воздух, моя невеста сгорела, но нет расследования убийства по неосторожности. Вместо этого на моем счету появляется сто двадцать пять тысяч евро страховки. И еще сто тысяч евро от поставщика. Ни судебного расследования, ни решения суда. Хотя официально считается, что виноват я.

— Это звучит невероятно.

— Подождите, дальше еще интереснее. Я хотел предать этот случай огласке и написал практически во все редакции газет, журналов и телепередач, которые я знаю. Даже сюда, на «Сто один и пять». Но мне никто не ответил. Вместо этого ко мне явились два господина якобы из Федеральной разведывательной службы. Они очень ясно дали мне понять, что со мной случится, если я немедленно не оставлю своих расследований.

— Но вы их не послушались?

— Нет. И оба сотрудника в черных костюмах сдержали слово. Во-первых, во время проверки скорости на дороге в моем портфеле обнаружили наркотики. Безо всяких судебных слушаний у меня отобрали лицензию. А с ней единственное, что у меня еще оставалось, кроме скорби по Леони: мою профессию.

— Послушайте…

Ира с благодарностью взяла бумажный стаканчик, который подал ей Херцберг, и сделала глоток. Возможно, он обратил внимание на ее пересохшие губы и тончайшую пленку пота на лбу или на ее усталый голос. Возможно, за его внешностью молокососа скрывался внимательный джентльмен.

— Все это звучит очень скверно, Ян. Почти невероятно. И я понимаю, что не могу даже близко представить то, что вам пришлось пережить за последние недели. Все то, о чем вы мне рассказали, определенно несправедливо, цинично и жестоко. Возможно, это является доказательством произвола нашего государства, в котором у одних людей больше прав, чем у других. Но это еще не доказательство того, что Леони жива.

Она сделала второй глоток. Вода была холодной. Но еще холоднее были последние слова Яна, прежде чем он снова прервал связь.

— Ира, думаю, мы зря теряем время. Пожалуй, нам лучше не говорить, а делать то, ради чего, собственно, мы здесь и находимся. Вы находите Леони. А я играю в Casch Call.

8

В маленькой радиостудии было душно. Отсеки со звукоизоляцией не были рассчитаны на длительное пребывание большого количества людей, а шестеро заложников производили такое количество пота, адреналина и тепла, которое вентиляция не успевала удалять из помещения. Хотя Ян давно уже снял пролетарский парик и избавился от большей части своего маскарада, он потел в своем тренировочном костюме и беспрестанно вытирал лоб. Но, возможно, это связано с тем, что успокоительные таблетки, которые он принял по пути на студию, постепенно теряли свое действие. Доза была рассчитана на четыре часа. Он не думал, что это может настолько затянуться. Однако пошел уже третий час, и предстоял второй Casch Call. Ира казалась готовой к сотрудничеству и непредубежденной. Но было совершенно очевидно, что никто там, снаружи, не обеспечивал ее по-настоящему важной информацией. Придется ему усилить давление. А это означало: что-то здесь пошло не так!

Ян как раз хотел выйти в соседнее помещение за стаканом воды, когда Сандра, рыжеволосая беременная с больным сыном, сползла с сиденья и во весь голос заявила: «Мне надо выйти».

Он смерил ее взглядом сверху донизу, потом кивнул в направлении кухни.

— Там есть раковина. Ничего другого предложить не могу.

— И как это должно выглядеть? Я же не акробатка, — сказала она, но все-таки подошла к нему. После того как он устранил курьера UPS, она была единственной из заложников, кто еще осмеливался разговаривать с ним. Тимбер так же, как и бухгалтер, испуганно смотрел в землю, парочка из Марцана крепко держалась друг за друга, а Флумми стоически открывал один музыкальный файл за другим. При этом Ян позволил ему вести разговоры с Тимбером. Обычно всю музыку подбирал компьютер, но для утренней передачи Тимбера список музыки не готовили. Популярный ведущий был единственным в студии, кому позволялось подбирать песни «вручную». Привилегия, которую ему предоставляли до тех пор, пока рейтинг был высоким.

— А вот этого вы в своем плане не учли, да? — фыркнула медсестра. — Ведь заложникам надо ходить в туалет.

Ян удивился. Казалось, что всем хотелось стушеваться, чтобы не попасть в сужающийся круг участников следующего раунда игры. Все стремились стать по возможности незаметными для Яна. Все, но не Сандра.

— Что случилось? — прошептала она Яну, протискиваясь мимо него в кухню. — Почему это продолжается так долго?

Он рассерженно взглянул на нее и почти автоматически приложил палец к губам.

— Не бойтесь. Все под контролем, — прошептал он в ответ и втолкнул ее в соседнюю комнату. — И принесите мне, пожалуйста, стакан воды, — крикнул он, закрывая за Сандрой дверь.

Снова обернувшись к микшерному пульту, Ян краем глаза заметил, что и бухгалтер спустя мгновение выпал из роли. Он сидел у стойки всего в двух шагах от него и выглядел так, словно его тело выбирает между тихим обмороком и открытым нервным срывом. И вдруг, совсем внезапно, его дрожь прекратилась. Дыхание стало совершенно спокойным, и он взглянул на большие студийные часы, висевшие на противоположной обтянутой серой тканью звуконепроницаемой стене. До следующего раунда оставалось еще тридцать минут.

Когда Теодор Вильденау повернул голову в сторону Яна, его желудок, как и все тело, свело неожиданной холодной судорогой. Ян ощутил страх. Необузданный страх того, что мужчина что-то скажет. Уже сейчас. Слишком рано!

Но бухгалтер оставался спокойным, лишь едва заметно покачал своей почти лысой головой. Потом посмотрел вниз, на ковер. И, спустя мгновение, снова начал дрожать.

Ян осмотрел студию и облегченно вздохнул. Никто из остальных ничего не заметил.

9

Этажом ниже Дизель стоял в бухгалтерии «101 и 5» и, весело распевая, с помощью газовой горелки вырезал отверстие в сейфе для документов.

Разумеется, он мог бы спросить и официального разрешения. Возможно, сюда поспешил бы администратор студии с подходящими ключами. Но с газовым резаком он мог надежнее и быстрее проверить свои подозрения. Кроме того, Дизелю давно уже хотелось испробовать эту штуку в деле. С первой же минуты, как он обнаружил ее на складе, две недели назад, он искал подходящей возможности. И теперь она появилась.

«Сэнди…» — фальшиво пел он классическую мелодию Rolling Stones. — «Сэ-э-э-нди-и-и… твоя папка еще зде-е-е-е-есь?»

После третьего припева он закончил вырезать неровное отверстие вокруг замка. Дизель был почти разочарован тем, насколько буднично и просто открылась дверца. Но в конце концов, в этом сейфе размером со шкаф хранилась не солидная сумма денег, а всего лишь картотека радиослушателей. То, что она хранилась под замком, было связано лишь со строгими предписаниями закона о защите информации. Еще никогда ни у кого не возникало желания украсть ее. До сегодняшнего дня.

Дизель скривился, увидев пятьдесят серых толстенных папок, обращенных к нему аккуратно подписанными корешками. Для него они являлись воплощенными символами невыносимой скуки. Неужели кто-то может зарабатывать себе на жизнь, делая дырки и подшивая бумаги? Очевидно, с этим человеком что-то не так. Сам он и двадцати секунд не смог бы пробыть здесь, внизу, в качестве администратора.

Дизель вытащил из заднего кармана брюк список с именами членов «Клуба радиослушателей», которые выиграли посещение сегодняшней программы:

Мартин Кубичек

Сандра Марвински

Синди и Майк Петерайт

Манфред Штук

Теодор Вильденау

Было две папки на букву К и три с буквой М, из которых Дизель вытащил первую. Спустя несколько мгновений его подозрения подтвердились. И с буквой П он быстро управился. Лишь с литерой Ш удача ему изменила. Сначала он совсем не нашел в списках фамилии Штук. Берлинская радиостанция «101 и 5», в отличие от остальных радиостанций города, довольно поздно приступила к созданию «Клуба радиослушателей» и поэтому имела в своей базе данных лишь около семидесяти тысяч зарегистрированных членов. Потому и размещалась вся картотека до сих пор в одном-единственном сейфовом шкафу. Однако Дизелю не удалось обнаружить водителя UPS ни в одной из четырех папок на букву Ш. Наконец он заметил, что два листка бумаги склеились. Но его радость от этого открытия тотчас же испарилась, когда он прочитал лист формата A4 с основными анкетными данными — от места жительства, возраста, телефонного номера, музыкальных пристрастий, даты рождения, адреса электронной почты до времени вступления в клуб победителей.

«Черт! — подумал Дизель, проверяя данные Манфреда Штука. — Все нормально. Неужели я все же ошибся?»

Четвертое имя, Теодор Вильденау, тоже было удачей. Один лишь служащий UPS Штук не вписывался в общий ряд.

Дизель прислонился спиной к открытому шкафу и достал из заднего кармана штанов мятую пачку жевательной резинки. Он не курил уже четыре месяца и пользовался жевательной резинкой с корицей, чтобы отвыкнуть.

«Думай! Думай же хорошенько!»

Когда террорист впервые упомянул имя своей подруги, он вспомнил об одном разговоре, который у него состоялся несколько месяцев назад в кофейне «Старбакс» у Потсдамер Платц. Его собеседником был парень, который выглядел так, словно неделю спал, не вылезая из своих шмоток. Этот человек ковырялся вилкой для торта в своем кофе, за все время разговора ни разу не сделал ни единого глотка, но вместо этого поведал совершенно запутанную историю. О некой Леони.

Как же его звали?

Дизель, следуя своей спонтанной мысли, еще раз вытащил папку с буквой М, как вдруг позади него кто-то кашлянул. Он так резко вздрогнул, что проглотил жевательную резинку. Не зная, чего ожидать, он медленно повернулся к двери. Затем попытался поймать взгляд одного из мужчин, направивших на него свои автоматы: Это ему не удалось. Все три сотрудника спецназа были в защитных шлемах.

— Хочешь сегодня немножко умереть? — спросил его предводитель группы, сделав шаг навстречу. Его голос показался Дизелю знакомым. — Ты должен быть наверху и заниматься передачей. Что ты делаешь здесь, внизу?

— У меня есть одно предположение.

— Ты о чем?

— «М». — Дизель кивнул головой в сторону шкафа с папками.

— «М». И что дальше? — спросил Гетц. По его незаметному знаку один из спецназовцев оттолкнул Дизеля в сторону и вытащил папку с соответствующей буквой.

— «М», значит Май. Я проверил имена заложников и кое на что наткнулся.

Гетц с недоверием оглядел его.

— Я слушаю.

— Ира же говорила, что террорист мог знать кого-нибудь с радиостанции. Поэтому он и замаскировался.

— И что? — Гетц нетерпеливо подался к нему.

— Мне кажется, что этот кто-то — я.

10

Тонкая картонная папка пахла лосьоном после бритья, который использовал Гетц. Долю секунды Ира спрашивала себя, не потому ли она так долго держит в руках акт вскрытия, в очередной раз разговаривая с «радиоубийцей», — частные телеканалы уже наделили террориста этим именем. Все прервали свои обычные программы для специальной передачи. На круглосуточном канале новостей на экране красовался крупными буквами слоган «Дьявольская игра на радио». В бегущей строке у нижнего края экрана постоянно повторялся пароль: «Пожалуйста, по телефону всегда отвечайте: „Я слушаю „101 и 5“, а теперь отпусти заложника“». Снова и снова появлялось фото Леони.

— Вы думаете, ваша невеста хотела бы всего этого? — Ира открыла акт о вскрытии и разгладила загнувшийся уголок на первой странице.

— Хочет.

— Простите?

— Вы сказали «хотела бы всего этого», — пояснил Ян, — а правильно должно звучать: «Вы думаете, Леони хочет этого?» Ведь она не умерла. Так что, пожалуйста, не говорите о ней в прошедшем времени.

Ира кивнула, сделала пометку в «списке ошибок», а потом сказала:

— Извините. Итак, вы думаете, что она согласна с тем, что здесь происходит?

Тишина. Пауза затянулась на мгновение, и Ира почти видела, как Ян в студии задумался. Как будто до сих пор он еще совсем об этом не думал.

— Нет, — сказал он наконец. — Я так не думаю.

— А как она будет на это реагировать, когда все останется позади?

— Пока она вообще реагирует, мне все равно. Ведь это означало бы, что я наконец узнаю, что с ней случилось.

Ира перевернула страницу. Достала фотографию машины после аварии.

— Позвольте мне быть с вами откровенной, Ян. Я боюсь, что так или иначе, но вы больше не получите Леони обратно. Либо она не сможет явиться к вам, поскольку вы ошибаетесь…

— Я не ошибаюсь.

— …либо она не захочет к вам прийти, поскольку возненавидит вас за то, что вы здесь сегодня учинили. Вам не достигнуть своей цели. Почему бы вам не остановиться, пока не стало еще хуже? Прежде, чем умрет еще больше людей?

Говоря, Ира переставала видеть окружающее. Переговорный пункт в офисе Дизеля, Херцберг у своего компьютера, Игорь, который как раз в сотый раз проверял, записывается ли разговор на жесткий диск. Она подавляла становившуюся все сильнее жажду. Чтобы утолить ее, ей требовалось что-то покрепче, чем кофе, который стоял в стаканчике перед ней, постепенно остывая. Она подавила даже жгучие мысли о Китти и о том смертельном страхе, который наверняка сейчас испытывает ее дочь. Вместо этого она сосредоточилась на том единственном человеке, от которого сегодня зависело все. Жизнь и смерть. Будущее и прошлое. Ира закрыла глаза и представила себе лицо Яна, которое до сих пор знала только по фотографиям и записям камеры наблюдения. С париком и без него. Наконец она снова спросила его:

— Почему вы не прекратите это?

На другом конце провода зашуршало. Потом Ян тихо кашлянул, прежде чем ответить.

— Позвольте мне задать встречный вопрос: вы потеряли ребенка, верно?

«Вас это не касается», — внутренне вскрикнула Ира.

— Да, — тихо прошептала она.

— Но в прессе также упоминалось, что вы мать двух дочерей? Как зовут другую?

— Катарина.

Ира открыла глаза и на мгновение увидела свое окружение как на засвеченной пленке. Потом она привыкла к этой внезапной яркости освещения. Неужели он уже обнаружил Китти?

— Хорошо. Пожалуйста, сделайте мне одолжение и представьте себе, что вы с Катариной совершаете круиз.

— Ладно.

— Ваше судно попадает в шторм и идет ко дну. Катарина у вас на глазах борется с волнами. Вы можете легко ее спасти, надо только протянуть руку и поднять дочь на плот, на котором вы сидите. Вы это сделаете?

— Конечно.

— Итак, Катарина спасена. А теперь вы видите рядом с Катариной еще одну девочку. Это Сара.

— О господи, — простонала Ира.

— Представьте себе, что судьба дала вам шанс повернуть время вспять. Вы можете спасти свою дочь. Но вы не можете поднять на плот обоих детей. Там нет места, и он может пойти ко дну. Вы смогли бы снова столкнуть Катарину и взять на борт Сару?

— Нет!

— Значит, вы предпочтете обречь на смерть Сару?

— Нет, конечно нет, — задохнулась Ира. — Что же это такое?!

— Мне жаль, я не хочу вас мучить, Ира. Я лишь отвечаю на ваш вопрос. Почему я сегодня вынужден так действовать, даже если Леони возненавидит меня за это? Всем нам приходится иногда брать на себя то, чего мы вообще-то совсем не хотим. Вещи, которые причиняют боль другим. И которых не принимают даже те люди, которым мы делаем добро. Вы только подумайте о плоте. Я уверен, Катарина потом возненавидела бы вас, если бы вы не спасли Сару. Ведь ценой спасения Катарины было бы вечное сознание того, что она продолжает жить ценой смерти сестры.

Боль пронзила руку Иры, при этом сама она чувствовала себя так, словно Ян ткнул ее иглой в глаз, чтобы шприцем ввести свои злые мысли ей прямо в мозг.

«Одна выжила и ненавидит свою мать. Если бы ты знал, насколько ты близок к истине», — подумала Ира и только сейчас заметила пятно крови на корочке акта вскрытия. Слушая, она порезалась о страницу.

— Ира, вы поняли? У меня нет выбора. Я вынужден это делать. Мне все равно, что об этом подумает Леони.

— Но что дает вам такую уверенность в том, что она еще жива? У вас есть доказательства?

Ира сунула пораненную мякоть ладони в рот, как дольку лимона, перед тем как влить туда текилу. Кровь имела приятный железистый привкус и напомнила ей о пистолете у нее на кухне.

— Да. Много. У меня есть многочисленные доказательства.

— Какие?

— Она мне звонила.

— Когда?

— Спустя полчаса.

— Полчаса после чего?

Ира задавала вопросы молниеносно, чтобы ни в коем случае не позволить разговору прерваться.

— После предполагаемого несчастного случая. Я как раз накрывал стол на террасе. Мы собирались поужинать. Этот день должен был стать особенным.

— Но она не пришла?

— Да. Все было готово. Еда, шампанское. Кольцо. Как в кино, понимаете? И тогда позвонила она.

— Что она сказала?

— Ее было очень плохо слышно. Связь все время прерывалась. Но это однозначно была Леони. Вдруг в дверь постучали, я открыл, и полицейский объявил мне, что моя невеста умерла. Теперь объясните мне, как такое возможно? Как мы могли с ней говорить, если ее машина уже давно сгорела?

— Откуда вы знаете, что это не была магнитофонная запись?

— Кто мог бы сыграть со мной такую жестокую шутку? Кроме того, это совершенно исключено. Она отвечала на мои вопросы.

— На какие?

— Я спросил, плачет ли она, и она это подтвердила.

«Интересно, — подумала Ира. — Или Ян абсолютно безумен, или это на самом деле была не запись. Вероятнее первое».

— И как звучал дальнейший разговор?

— Мне, конечно, хотелось знать, что случилось. А прямо перед этим я понял только одно-единственное слово: «мертва».

— «Мертва»?

— Да. Но она этого больше не повторила. Вместо этого она сказала, что я не должен ничему верить.

— Что она имела в виду?

— Не имею представления. «Не верь тому, что они тебе скажут», — это были ее последние слова. И я больше ничего от нее не слышал. Секундой позже полицейский постарался внушить мне, что Леони давно умерла.

— Но вы не поверили?

— Я знаю, что вы сейчас думаете. Что я был травмирован. Что я погрузился в вымышленный мир, после того как получил известие о смерти. Но это было не так.

— Что дает вам такую уверенность? — спросила Ира.

— Все. Акт вскрытия, например.

Ира уставилась на открытую папку. Пятно крови на странице приняло форму отпечатка пальца.

— А что с ним такое?

— Оно подделано. Взгляните в «Особые приметы».

Ира открыла папку и пролистала до указанного места.

— Там ничего нет.

— Вот и доказательство.

— В каком смысле?

— Знаете, что я обнаружил спустя неделю после похорон вкуртке, которую Леони при мне повесила в шкаф? Маленький конверт с запиской.

— А что там было?

— «Не открывать до дня рождения». Это был подарок. Я, конечно, не дождался. Я открыл конверт, и оттуда выкатилась трубочка с тестом.

— Вы имеете в виду, она была…

— Беременна, — закончил Ян. — Точно. И если дурацкий тест на беременность это показал, то как этого мог не заметить врач, проводивший вскрытие?

11

Ира сидела на опущенной крышке унитаза и вынимала из упаковки последнюю таблетку.

«Возможно, я хотя бы одну из них заброшу внутрь», — подумала она и положила голубую пилюлю на язык. К счастью, она обнаружила успокоительное средство в одном из многочисленных карманов своих брюк. Сразу после последнего разговора с Яном она пошла в туалет, чтобы вызвать приступ рвоты. Но, кроме небольшого количества желчи, ей не удалось ни от чего избавиться. В том числе и от той тошноты, которую носила в себе и причину которой не могла точно определить. Было ли это из-за мертвого курьера UPS? Из-за сумасшедшего в студии, который копался в своем прошлом? Из-за Китти, с которой у нее все еще не было контакта? Ира сглотнула и не удивилась бы, если бы ее гортань взвизгнула, как ржавая велосипедная цепь. Таблетка не глоталась.

Она вытянула правую руку на уровне глаз, стараясь, чтобы она при этом не дрожала. Напрасно. С тем же успехом она могла сидеть и ждать, что Ян откажется от своего намерения.

Ей нужен был глоток спиртного или как минимум этот транквилизатор. Иначе она не вынесет следующего разговора с этим психопатом. Не говоря уже о том, чтобы вытащить оттуда свою дочь.

Ира прислонилась головой к косяку двери туалета и начала смеяться. Сначала тихо, потом все громче. Ситуация была невероятной! Именно в тот момент, когда у нее на языке была успокоительная таблетка, она перестала владеть собой.

Ира теперь почти рычала и при этом, как безумная, била ногами в дверь. Все ее тело сотрясалось, и она даже не замечала, что ее смех давно уже перешел в истерический визг. Вдруг она услышала, как кто-то громко и внятно зовет ее по имени. Как раз во время паузы, пока она старалась вздохнуть, потому что подавилась собственной слюной.

— Эй, Ира? Ты здесь?

— Что тебе нужно в дамском туалете? — прокашляла она и языком проверила, проскочила ли наконец таблетка. Нет.

— Меня послал Штойер, — крикнул Гетц от умывальников. — Он ищет тебя.

— Что ему надо?

— Он должен отвести тебя на важное совещание.

— С кем? — Она вскинула голову.

— Он не сказал.

— Он совсем с ума сошел? Мне сейчас снова говорить с Яном. Скоро следующий раунд игры.

Ира вынула изо рта безнадежно размокшую таблетку и рассеянно прислушалась к шуму воды в кране. Она спустила воду, чтобы не давать Гетцу объяснений, и открыла дверь.

— Мне опять надо… — Она осеклась. — Что это?

Гетц протянул ей стакан воды.

— Это для того, что ты должна проглотить, чтобы совсем не свалиться. Давай. А потом поторопись. Штойер уже ждет на лестничной площадке.

— Что ему надо? — Голос Иры от перенапряжения звучал так, словно она была сильно простужена.

— Отвести тебя на встречу. На крыше студии.

12

Когда Ира спешила вверх по зеленовато-серым бетонным ступеням здания МСВ, в кармане ее кожаной куртки завибрировал мобильник. Она испугалась, что у телефона снова Ян, но номер на экране не был номером студии.

— Это я. Не говорите ни слова.

Дизель!

— Мне надо подкинуть вам пару сведений, которые я обнаружил в нашей картотеке слушателей. Но держите это при себе. Мы с Гетцем не доверяем этому Биг-Маку, к которому вы сейчас направляетесь.

Ира невольно улыбнулась меткому описанию Штойера. Она уже встретилась с ним на двадцать пятом этаже и теперь шла позади него, отстав на четыре ступеньки.

— Террориста зовут Май. Ян Май. С «а» и «й».

Ира засопела. И потому, что у нее сбилось дыхание, и для того, чтобы тем самым незаметно побудить Дизеля к дальнейшему разговору.

— Я, конечно, мог бы сказать, что взломал полицейский компьютер или обладаю способностями к ясновидению. Но правда, как всегда, намного проще: я просмотрел нашу картотеку слушателей. Собственно для того, чтобы перепроверить данные заложников. К сожалению, за этим занятием меня накрыл ваш друг Гетц. Сначала я думал, он меня четвертует. Но потом показал ему, что обнаружил. Держитесь крепче: наш преступник зарегистрирован в нашем банке данных. Я сам в прошлом году заносил его в систему. Май тогда написал мне на электронную почту незадолго до Рождества. Я не сразу об этом вспомнил, но, когда Ян в первый раз назвал имя своей невесты, я уже знал.

Ира снова засопела. На этот раз громче.

— После моего ответного сообщения Май позвонил мне, и мы договорились встретиться в одном кафе. Он пытался убедить меня дать объявление об исчезновении Леони на нашей радиостанции. Но Тимбер был против, потому что…

— А быстрее нельзя? — спросила Ира и быстро спрятала мобильник за спину, потому что Штойер обернулся и показал ей средний палец. Но Дизель понял и теперь излагал факты более четко.

— Хорошо, насчет самого Мая: ему тридцать семь лет, происходит из простой семьи, урожденный берлинец, окончил факультет психологии в Свободном университете ускоренным выпуском, был лучшим в своем выпуске. Потом последовало его назначение в Шарите. Ему и тридцати не было, когда он завел собственную практику на Ку-Дамм. Он неженат, бездетен, за последние восемь месяцев о нем вообще нет никакой информации. Имеет на хвосте уголовное дело, которое стоило ему практики. Уличила его одна из бывших пациенток. Кажется, там было что-то связано с кокаином. Всего этого, разумеется, нет в нашей картотеке, но я прочесал банк данных нашей службы новостей. Кстати, он работал не только с простыми психологическими вопросами, он — абсолютный профи. Написал докторскую работу о психологических аспектах переговоров. Он знает все эти трюки.

— Черт! — задохнулась Ира, и Штойер кивнул ей, потому что он уже одолевал последние ступеньки, которые ей еще предстояло пройти.

— Но есть тут еще кое-что, что вам надо знать, где бы вы сейчас ни находились.

— Что? — прошептала Ира.

Еще несколько шагов, потом она поднимется наверх и придется заканчивать разговор.

— Здесь что-то не сходится с заложниками.

— Я больше не могу, — тяжело задышала Ира и подумала о Китти. Штойер пренебрежительно махнул рукой, но Дизель снова все понял.

— Хорошо, я скажу вам позже. Гетц попросил меня помочь ему и…

Ира больше не могла слушать и выключила телефон. Они поднялись наверх, и в ее голове шумело, как на городской трассе днем в пятницу. Тут ничего не мог бы изменить даже сильный свежий ветер, который встретил их на крыше. Бесчисленные мысли проносились в голове, обгоняя друг друга. Почему в акте вскрытия отсутствовали данные о беременности Леони? Что там с заложниками? Почему Гетц, который обычно предпочитал работать в одиночку, попросил о помощи штатского? Почему Штойеру понадобилось говорить непременно на крыше? И что здесь, наверху, забыл другой видный мужчина, который сейчас тряс руку руководителю операции и которого раньше она видела только по телевизору?

13

— Спасибо, что пришли, — сказал Фауст, и Ира на секунду заколебалась, прежде чем пожать костистую руку старого главного прокурора.

Они стояли, укрывшись от ветра за небольшой каморкой из алюминия, четырехцветный щиток которой предупреждал об опасности высокого напряжения. Очевидно, это относилось к стоящему за ним лесу коммуникаций с тремя спутниковыми тарелками и антенной размером с переносную радиомачту.

— Мое имя…

— …Доктор Иоганнес Фауст, я знаю. Руководитель подразделения по борьбе с организованной преступностью, — продолжила Ира. Потом взглянула на Штойера, который как раз хотел закурить сигарету. — Что все это значит?

Фауст оглядел ее с ног до головы, сложив при этом свои узкие губы в заученную улыбочку, обычно адресованную прессе.

— Сначала я хотел бы извиниться перед вами, фрау Замин, за поведение господина Штойера.

Ира недоверчиво посмотрела в глаза Фаусту. Она немногое знала об этом человеке, но слышанное ею отнюдь не свидетельствовало о том, что он привык просить прощения у совершенно чужих людей.

— Разумеется, вам известно, что господин Штойер не хочет видеть вас в своей команде. Но я хотел бы заверить, что в этом нет ничего личного. Его враждебность носит исключительно профессиональный характер.

— Ах вот как?!

— Да. Он больше не считает вас профпригодной, после того что случилось с вашей старшей дочерью и вследствие чего вы стали, ну, скажем так, нездоровы.

— Я не знала, что моя работа касается вас, не говоря уже о моей семье.

— К сожалению, очень сильно касается. И, поверьте, я не желал бы обсуждать ваши личные обстоятельства. Однако теперь террорист использует в игре судьбу вашей покойной дочери. По закону, и вы сами это знаете, вам больше нельзя ни единой минуты продолжать вести переговоры.

— Видит Бог, я не напрашивалась.

— Я вижу. Хоть я и не Бог. — Штойер был единственным, кто улыбнулся вымученной шутке прокурора. — Позвольте мне вопрос, фрау Замин. Вы уже потеете?

— Простите?

— Ну да, мне кажется, что вы уже потеете. Я почувствовал это, когда вы подали мне руку. Давно ли вы в последний раз пили спиртное?

— Я не могу себе этого позволить.

— И все же я опасаюсь за вас. И я боюсь, что скоро вас начнет бить дрожь. Что волна вашего раздражения будет распространяться все дальше и вы в какой-то момент покинете офис, чтобы поискать алкоголь на кухне радиостанции. Ведь организм давно уже требует этого. Я прав?

Ира почувствовала на своем левом плече жесткую хватку его руки, не дававшей ей возможности повернуться и уйти. Чего ей, собственно, очень хотелось.

— Оставаться здесь. — Голос Фауста стал ледяным, а его усмешка погасла так же быстро, как горящая спичка на сквозняке. — Так. А теперь хорошенько послушайте меня. Хотя я знаю про вас все, например то, что год назад вашу дочь Сару нашли мертвой в ванной комнате, что ваша вторая дочь считает виноватой в этом вас. Или то, что с тех пор вы каждый вечер заказываете на вынос пиццу с двумя бутылками «Ламбруско». Мне также совершенно точно известно, что вы уже неоднократно подумывали последовать за своей дочерью и что, возможно, на краю вашей ванны уже лежит острая бритва. Да, хотя мне все известно, я, несмотря на это, дал себе труд прилететь сюда вертолетом лишь для того, чтобы лично убедить вас в том, насколько для меня важно ваше сегодняшнее участие в акции. Вы поняли?

— Нет, — честно ответила Ира. — Я здесь уже вообще ничего не понимаю. Если предполагается, что мое участие настолько важно, тогда этот идиот просто должен дать мне возможность делать мою работу.

— Этот идиот, — Фауст кивнул в направлении Штойера, который как раз сделал глубокий вдох, — делает свою работу лучше всего, не желая вашего участия и кидая вам камни под ноги. Ведь, говоря совершенно откровенно, Ира Замин, вы развалина, и чтобы понять это, не надо читать личное дело. Достаточно лишь беглого взгляда в ваши зрачки.

Ну, это уж слишком. Фауст хлестнул ее по лицу плетью правды, объявив психованной развалиной, и вот она стоит на высоте сто четырнадцать метров над Потсдамер Платц и удивляется, насколько мало это ее задевает. Возможно оттого, что правду выносить всегда легче, чем милосердную ложь.

— Я здесь единственный, — продолжал главный прокурор, — кто хочет, чтобы вы сейчас снова спустились вниз и продолжили переговоры.

Ира вскинула брови:

— Зачем вы явились сюда на самом деле?

Она перевела взгляд с Фауста на Штойера. Поежилась — ей вдруг стало зябко.

— Хочу быть с вами предельно честным, — сказал Фауст, и его голос прозвучал как голос недовольного водителя автобуса, объявляющего остановку. — Я не питаю больших надежд на то, что вам удастся убедить его сдаться. Или получить дополнительное время. И все же вы лучше других можете сделать то, на что способны, поскольку нам дорога каждая секунда. Как раз сейчас подразделение Штойера собирается попробовать парализующий выстрел.

— Вы хотите усыпить его?

— Именно. Это наш единственный шанс, — вступил в разговор Штойер. Он затоптал свою сигарету и пригладил растрепавшиеся волосы. — Мы нашли способ приблизиться к студии снизу и сейчас пробуем в макете студии на седьмом этаже сделать финальный выстрел через пол. Здесь мы исходим из того, что Ян Май связан с пульсовым контролем, и мы должны с первого же попадания так парализовать его, чтобы он не мог и пальцем шевельнуть и активировать взрывчатку. Но он не должен умереть, иначе остановится его пульс и мы все взлетим на воздух.

— А я должна вести с ним душеспасительные беседы по телефону до тех пор, пока мобильный отряд не будет готов к попытке?

— Точно. Вы единственная, с кем он разговаривает. Отозвав вас сейчас, мы рискуем вызвать реакцию короткого замыкания. Итак, вы отвлекаете его. Убедите его в смерти Леони. Можете поговорить с ним о своей дочери. Все равно о чем, тяните время. Но, бога ради, не касайтесь его навязчивых идей, вы зря потратите время на поиски фантома. Забудьте об акте вскрытия. Леони не была беременна. Вы поняли? Это относится к его навязчивым идеям. Леони мертва. Это ясно?

— Почему-то я испытываю нехорошее чувство, когда вы так уверенно говорите об этом, — сообщила Ира.

Фауст вынул из кармана своего пальто полотняный носовой платок и вытер щеки. Ира спросила себя, не пользуется ли он тайком губной помадой. Прокурор заставил себя приветливо улыбнуться, но при этом забыл о глазах. Ира знала, что различие между искренней улыбкой и пустым выражением лица улыбающейся рекламной модели заключается во взгляде. Хотя Фауст и улыбался, глаза его за стеклами очков были холодны как лед. А это могло означать лишь одно: все, что он сейчас собирался сказать, ложь.

— Леони умерла, в этом вы можете мне поверить. Да, я знаю, о чем вы сейчас думаете. Что здесь что-то очень подозрительное. Я бы тоже так подумал. Так подумал бы каждый мало-мальски неглупый человек, которого заставляют дрожать на крыше высотного здания, а потом оставляют без ответов на вопросы. Но говорю еще раз: очевидно, существует причина, по которой я, главный прокурор, стою здесь, на крыше. Но эту причину я не могу назвать по причинам, касающимся безопасности нашего государства. Как бы этого мне ни хотелось, я не могу открыть карты. Имейте в виду одно: вы погубите жизни многих людей, если допустите хоть намек на сомнение в смерти Леони Грегор. Вы даже представить себе не можете, кто вас сейчас слушает. Итак?

— Итак что?

— Вы обещаете мне помогать нам? Я могу на вас положиться?

Как раз посреди этой фразы в кармане Иры снова завибрировал мобильник. Она вынула его, радуясь тому, что не придется немедленно отвечать на вопрос Фауста. Но радость оказалась короткой. Звонок был из студии — Игорь перенаправил его. Ян Май хотел говорить с ней немедленно.

14

В старом «Порше-Тарга» Дизеля радио функционировало лишь тогда, когда шел дождь. Антенну у него украли на той неделе перед букмекерской конторой, где он по субботам следил за игрой «Герты».^[499] Теперь по пути в аэропорт он мог улавливать лишь случайные фрагменты разговора между Ирой и Яном. К счастью, прогноз погоды обещал дождь, и над автострадой в Шенефельде^[500] уже нависла одинокая темная туча. По каким-то причинам в плохую погоду прием был лучше.

— Давайте поговорим открыто. Я знаю, что ваша дочь Сара не стала жертвой несчастного случая. Она не страдала эпилепсией и сама лишила себя жизни. Почему? — прямо спросил террорист.

Дизель удивился, почему Ян Май все снова и снова возвращается к этому болезненному вопросу. Так, словно он был руководителем переговоров, а Ире пришлось почему-то устраниться. Впрочем, еще чаще Дизель задавался вопросом, почему Ира вообще согласилась на этот психологический триллер. Ему уже было ясно, что она любой ценой должна была наладить личный контакт с преступником. Но все же не ценой своего собственного душевного здоровья.

Еще большей загадкой для Дизеля было то, отчего террорист вообще задавал эти вопросы. Возможно, что-то в печальном взгляде Иры затронуло его синдром помощника, и он втайне признался себе, что при других обстоятельствах с удовольствием познакомился бы поближе с этой мужественной женщиной.

— Честно говоря, я не знаю, почему Сара что-то сделала с собой, — раздался из скверного приемника глухой голос Иры, ответ, одновременно оказавшийся и признанием. — В последние месяцы перед ее… — Ира запнулась на долю секунды, — …перед ее смертью мы с ней почти не общались. Она решала свои проблемы. Но не я была ее доверенным лицом.

— Ею была сестра Катарина, верно?

— Да, зачастую. А кто был лучшей подругой Леони? — сделала Ира попытку сменить тему. — А ее семья?

— Она круглая сирота. Ее родители погибли от взрыва на фабрике.

— Извините?..

— Это было в Южной Африке. Родители Леони работали химиками на промышленном производстве, на «Вакмо» — акционерном обществе средних размеров, которое поставляло и товары потребления, например лак для волос. Во время взрыва на фабрике погибли сорок четыре служащих. Шестеро обгорели до неузнаваемости. Среди них родители Леони. Тогда ей было четыре года. Сестра матери забрала ее в Европу. Она выросла в Италии, училась в Париже, а с недавнего времени жила в Берлине.

— Это означает, что, кроме вас, у нее здесь не было близких друзей?

— Да, верно. А как обстояли дела у Сары? — снова перехватил инициативу в разговоре Ян.

Дизеля охватило чувство, что между этими двумя на радио существовала негласная договоренность о правилах ведения беседы. Do ut des.^[501] Как в игре «Правда или долг», один должен рассказать другому интимные детали, прежде чем сам сможет задать вопрос. Только здесь это было не обычной игрой на вечеринке, а смертельно серьезным делом.

— Сара ведь наверняка родилась и выросла в Берлине?

— Да.

— У нее был постоянный друг?

— Один?

Дизель был озадачен. То, как Ира подчеркнула это слово, не было похоже на гордость матери, что за ее очаровательной дочерью толпами бегают мужчины.

— Значит, у нее было много воздыхателей?

— Нет. Так сказать тоже нельзя.

— Тогда как же?

— Ну, Сара не хотела иметь «воздыхателей». У нее была не совсем обычная точка зрения на любовь и секс.

— Она была неразборчива в связях?

— Да.

Дизель приближался к выезду и гадал, как далеко способна зайти Ира, когда ее слушают миллионы людей. Почему она открыто обо всем этом распространяется? К чему эта честность через силу? На его молчаливые вопросы Ира ответила следующей фразой:

— Знаете ли, сейчас я могла бы кое-что рассказать, Ян. И, честно говоря, чувствую себя не очень уютно с этой темой. Однако, насколько я вас узнала, эту мерзкую статью о моей дочери вы наверняка давно выловили в Интернете.

— Вы имеете в виду ту, о секс-клубах?

— Именно.

— И что? Это правда?

— А правда ли то, что одна ваша пациентка обвинила вас в сексуальных домогательствах?

Ира снова обратила его оружие против него самого. Дизель почти стыдился того, что почувствовал легкий прилив гордости: она воспользовалась информацией, которую он ей дал до этого.

— Да. Якобы я дал ей наркотики и изнасиловал. Но это неправда. Я до нее даже не дотронулся.

— Так же, как вы ничего не сделали Манфреду Штуку? — язвительно спросила Ира.

Дизель почувствовал, что она может перегнуть палку. Он подумал, стоит ли ему слушать дальше, и знал, что в это мгновение многочисленные другие слушатели в автомобилях должны испытывать то же самое. Беседа была настолько противоестественной, что это чередование обладало болезненной притягательностью.

— Это нечто другое, — ответил Ян. — Я еще никогда не был близок со своей пациенткой. Это все часть плана.

— Какого плана? Чьего плана?

— Правительства. Государства. Откуда мне знать? Они хотят покончить со мной. Я же сказал, что они планомерно разрушали мою жизнь. Сначала отняли у меня Леони. Потом мою практику. И, наконец, мою честь. Мы ведь здесь именно поэтому, Ира. И поэтому мне пришлось взять заложников.

— И убивать?

— Основание всегда найдется, — тихо ответил Ян, и каждый слушатель знал, что он имел в виду одновременно и казнь в студии, и самоубийство дочери Иры.

Раздался электронный сигнал, напоминающий звонок дешевого дорожного будильника, и Дизель озадаченно глядел на свою приборную доску, пока не понял, что звук раздался по радио.

— Пора, Ира. Следующий раунд.

— Ян, — пыталась заговорить Ира, но террорист даже не дал ей продолжить.

— Не тратьте слов. У вас была отсрочка. Вы не слишком разумно ею воспользовались.

— Вы правы. Я еще не очень продвинулась. Но я не могу одновременно говорить с вами и вести поиски, потому что получаю информацию порциями. Дайте же мне еще немного времени.

— Нет.

— Но почему мы не можем сейчас просто продолжить беседу? Пропустите этот тур игры. Мы говорили о том, что ваша жизнь разрушена. И о Саре. Давайте вместе найдем ответ. Почему все это случилось. О том, что с вами сделали. И о Саре. И обо мне. Ладно? Только не кладите сейчас трубку. Мы не должны прерывать связь, ведь сейчас все так хорошо идет, вы не находите?

«Нет, нет, нет, — подумал Дизель. — Так не пойдет, твои слова звучат слишком умоляюще».

Он энергично помотал головой, одновременно хлопнув по рулю.

— А я могу вам доверять? — спросил Ян Май после продолжительной паузы в эфире.

Дизель сделал радио еще громче, хотя понять разговор можно было без проблем.

— Почему вы спрашиваете? До сих пор я была откровенна и честна с вами. Я не виновата в том, что подослали снайпера через вентиляцию.

— Да, я это знаю.

— Тогда пропустите один раунд. Давайте еще поговорим.

— Я бы охотно это сделал.

— Тогда…

— Но сначала я должен еще кое-что проверить.

— Что вы имеете в виду? Что хотите проверить?

— Сейчас узнаете.

Он повесил трубку.

15

— Что он подразумевает под проверкой? У вас в руководстве операцией происходит что-то, о чем я не знаю?

Ира говорила с Гетцем по личному мобильнику, чтобы другая линия оставалась свободной для Яна. Хотя можно было почти не опасаться того, что он позвонит ей в ближайшие минуты. Сейчас все его внимание должен занимать следующий раунд Casch Call.

— Я ничего не предпринимаю, — ответил Гетц. Его голос звучал так, словно он говорит через носовой платок: приглушенно и слегка в нос. — Команда еще так далеко не продвинулась. Мы не знаем, как исключить фактор шума, когда движемся под полом.

— Хорошо.

Она нажала на кнопку лифта со стрелкой, указывающей вниз, но потом все же решила пойти по лестнице, чтобы мобильная связь не прервалась в лифте. Ира чувствовала легкое облегчение из-за того, что парализующий выстрел не был произведен. Она боялась промаха. Если она и собиралась сегодня уйти из жизни, то только не с сознанием того, что на ее совести будет и ее вторая дочь.

— Мне надо поговорить с Катариной. Прямо сейчас.

— Это не слишком удачная идея, Ира.

— Все, происходящее здесь, не слишком удачная идея, так что перестань нести чепуху, — проговорила она, перешагивая через две ступеньки. — Я точно знаю, что выяснил Дизель о заложниках и почему ты не хочешь мне рассказывать. Они посвящены в дело, верно? Они не жертвы, а преступники.

— Этого мы пока не знаем. Да, возможно, у Яна там, внутри, есть сообщник.

— Или несколько. Это означает, что Катарина находится в еще большей опасности. Поэтому ты ничего мне не сказал?

Гетц молчал.

— Ты засранец. Ты веришь невесть откуда взявшемуся кретину больше, чем мне. Ты забыл, сколько заданий мы выполнили вместе? — «И как часто забирались в койку?» — чуть не добавила она. — Ты же совершенно ничего о нем не знаешь и делаешь его своим помощником. Боже, что это на тебя нашло?

— Я не могу об этом говорить.

— Что?! Что все это должно означать? Куда ты вообще его заслал?

— Я действительно не могу сейчас об этом говорить, — повторил Гетц.

На этот раз в его хриплом шепоте можно было услышать неприкрытую злость. Резиновые подошвы Иры шлепали по серому бетону ступеней.

— Что ж, прекрасно. Я сейчас буду у тебя и потребую объяснений. А до тех пор оставайся на связи. Я хочу контакта с Катариной.

— А что, если она не хочет?

Ира остановилась на площадке девятого этажа, тяжело дыша в трубку. Ее плохая физическая форма была связана не только с отсутствием тренировок в течение года. Трудно себе представить, как она чувствовала бы себя, если бы пришлось снова мчаться по этажам вверх.

— Это она так сказала?

— Послушай, Ира. Я тебя понимаю. Но ты сейчас ничего не можешь сделать для своей дочери, — ушел от ответа Гетц. — Кроме того, сейчас неподходящее время для разговора. Следующий Casch Call может начаться каждую секунду.

— Это самое лучшее время, — возразила она, кашлянув. У нее во рту так пересохло, словно она скребла его промокашкой, — пока Ян ушел. Я должна сейчас же предупредить ее. Кроме того, возможно, Китти могла бы дать информацию, которая мне нужна для переговоров. Возможно, она видела что-то, чего мы здесь, снаружи, не заметили.

Двери в главное фойе седьмого этажа распахнулись, и полицейский, стоявший перед запасным выходом, вздрогнул, когда с площадки появилась Ира. Она свернула в направлении командного пункта и не успела пройти и четырех шагов, как натолкнулась на Гетца, который, как игрок в американском футболе, заломил ей руку и, как задержанного, втолкнул в маленькое помещение, перед которым он ее ожидал.

— Ты что, совсем спятил? — закричала она на него, когда дверь за ними захлопнулась.

Ира возмущенно огляделась. Комната относилась к тому типу помещений без окон, которые все чаще встречаются в современных офисных комплексах и по поводу которых каждый разумный человек спрашивает себя, как это архитекторам могло прийти в голову внести нечто подобное в свои проекты. Слишком маленькая для склада и слишком большая для чулана, сейчас эта комната была завалена разным хламом, который без сожаления можно было бы выбросить. Гетц привалился к серой двери, тем самым отнимая у Иры всякую возможность выйти.

— К чему весь этот балаган?..

Он прижал к губам палец, заставив ее замолчать. Она изумленно наблюдала, как он достает из внутреннего кармана своей черной кожаной куртки, надетой поверх пуленепробиваемого жилета, маленькое радиоустройство и включает его на полную громкость. «Don’t speak» от «No Doubt» резко отразилось эхом от голых бетонных стен.

Гетц прижал Иру к себе, и на какое-то мгновение она уже подумала, что он хочет всерьез воспользоваться ситуацией для флирта.

— Нам надо быть осторожными, — прошелестел он ей на ухо. — Кто-то играет против нас.

— Кто? — прошептала она в ответ.

Ее злость на Гетца спустя секунду сменилась тем чувством, которое она в последний раз ощущала перед экзаменом, — замешенная на адреналине смесь страха, жажды приключений и дурноты. Только тогда это было гораздо слабее.

— Понятия не имею, — ответил Гетц. Его губы почти касались мочки ее уха. — Кто-то из ближнего круга. Шпион. Возможно, сам Штойер.

— Но зачем ему это? С чего ты взял?

— У меня почти нет необходимой информации. Дела Яна, например. Штойер утверждает, что его нет. При этом Дизель выяснил, что на Яне висит обвинение в сексуальном домогательстве и хранении наркотиков. Теперь Штойер заявляет мне, что это не так уж и важно. Он форсирует штурм любой ценой. И мне кажется, он хочет что-то замять.

— А как же с заложниками? Прямо перед моей встречей с Фаустом Дизель позвонил мне и на что-то намекал.

— Да, верно. — Гетц моргнул, как будто ему что-то попало в глаз. — У Дизеля есть одно предположение. Он перепроверил базу данных слушателей. Четверо из пяти совсем не могли выиграть приглашение на радиостанцию.

— Как это?

— Потому что такие посещения студии пользуются большим спросом и предоставляются лишь постоянным слушателям. Но большинство заложников зарегистрированы совсем недавно. Я попросил провести проверку и выслал Дизеля из студии.

— Почему?

— Потому что он слишком умен. Он уже и так чересчур многое раскопал. И это лишь вопрос времени, когда он откроет, что Китти все еще прячется в студии. Если он с этой информацией побежит к Штойеру, тебя отстранят. Так что я дал ему задание, которым он должен заняться сначала. А тем временем мои ребята проверят всю подноготную Яна и других заложников.

— И что тогда?

— Пока я еще ожидаю ответного сообщения. И здесь меня кормят обещаниями. Что-то сильно воняет. И не только изо рта Штойера.

Ира осторожно кивнула, как будто у нее мигрень и она не может быстро двигаться. Гвен Стефани перешла к последнему припеву, и песня постепенно затихла.

— Начинается, — сказал Гетц. — Casch Call.

— Тогда дай мне немедленно Катарину.

Она просительно взглянула на него. Он покачал головой и убрал одну руку за спину.

— Прекрати свои игры, — сказала Ира громче. — Я хочу поговорить со своей дочерью.

Она растерянно отметила, что после короткого перерыва зазвучала следующая песня, так как ожидала услышать звук набора телефонного номера для следующего раунда игры.

Ян уже давно превысил время. Но теперь она услышала кантри-поп от Шании Твейн. Он передумал? Ян решил пропустить этот раунд? Что бы ни происходило сейчас в студии, это давало ей время. Время для ее дочери.

— Соедини меня с Катариной, ты, подлый тип, или…

Пока она подыскивала подходящую угрозу, Гетц открыл карман на поясе у себя за спиной и вынул рацию.

— Следи за тем, что говоришь. — Он сунул ей рацию. Его толстый большой палец нажимал кнопку разговора. — Она уже может слышать тебя.

16

— Чего ты хочешь?

Ира ничего не могла поделать. Она твердо решила сдерживаться, но сейчас у нее брызнули слезы из глаз. Никогда еще она не была так рада слышать откровенно враждебный голос.

— У тебя все в порядке? — спросила она первое, что приходит в голову каждой матери, когда она после долгого перерыва вновь говорит со своим ребенком. С той лишь разницей, что Катарина на этот раз не делала дежурный звонок на Рождество, а находилась всего в нескольких сотнях метров от нее, в смертельной опасности, сидела, сжавшись, под мойкой.

— Что за отвратительные вещи ты тут рассказываешь, мама?

На мгновение Ира была озадачена, а затем закрыла глаза, словно ее только что осенило: «Сара! Ну конечно!» Китти ведь все слышала по радио!

— Тебе мало того, что ты не смогла помочь Саре? Теперь ты еще хочешь смешать ее с грязью, как шлюху?

«Откуда тебе знать, — хотелось ответить Ире. — Ты не следовала за ней в кино. На парковки. И ты представления не имеешь, почему мне приходится говорить об этом с Яном. Потому что лишь так я получу шанс достучаться до него. И спасти тебя».

— У нас сейчас нет на это времени, — ответила она вместо этого и удивилась, насколько буднично слова слетели с губ. — Пожалуйста, не говори так много. Настрой свою рацию как можно тише. И отвечай только тогда, когда играет музыка и когда я тебя о чем-то спрошу.

— Ясно. Чтобы ты не слышала моих упреков. Потому что правда для тебя невыносима.

Ира сглотнула.

— Нет. Потому что ты должна поберечь батарейки. И чтобы тебя не обнаружили.

Вместо ответа послышались радиопомехи. Катарина лишь слегка нажала на кнопку переговоров, но в ушах Иры это прозвучало как насмешка.

— Теперь хорошенько выслушай меня. Мне нужна твоя помощь, чтобы вытащить вас отсюда.

— Ты хочешь нас спасти? Тебе даже с Сарой этого не удалось. А ей тогда не угрожал сумасшедший. Она ведь даже позвонила тебе перед этим. — Катарина едва шептала, но с тем же успехом она могла выкрикивать эти слова в мегафон. Каждое из них лезвием бритвы врезалось в барабанные перепонки Иры.

«Но она права», — подумала Ира.

Телефонный звонок тогда в первый раз прозвучал в районе Вольфсбурга. Однако связь в поезде была настолько скверной, что Ире пришлось несколько раз перезванивать. Не самые лучшие условия для переговоров, когда хочешь удержать собственную дочь от самоубийства.

«Ты ведь не станешь есть таблетки, детка?» — с надеждой спросила она.

«Нет, мама», — солгала Сара.

— Пожалуйста, — снова попыталась Ира достучаться до Катарины. — Мне хотелось бы, чтобы ты на время позабыла, как сильно ты меня ненавидишь, и ответила мне на несколько вопросов.

На том конце провода стояла тишина.

Шания Твейн пела: «Get a life, get a grip, get away somewhere, take a grip»,^[502] и по какой-то причине Ире именно сейчас вспомнилось глуповатое название песни: «Come on Over».^[503]

Гетц взглянул на свои водонепроницаемые часы, но Ира не нуждалась ни в каких намеках. Она и так знала о цейтноте.

— Где находится труп курьера UPS? — спросила она.

Тишина вскоре прервалась щелчком. Затем последовала продолжительная пауза. Потом Катарина ответила:

— В маленьком ПЦУ.

— Это помещение для центральных устройств, — тихо пояснил Гетц, заметив, как Ира морщит лоб. — В студии есть дверь на кухню, из которой можно попасть на террасу и к темному чулану, куда перенесена часть студийной техники. Модемы, приборы для улучшения звука, запасной источник электроэнергии.

— Ты можешь видеть труп? — Ире пришлось дважды повторить вопрос, поскольку в первый раз она забыла нажать переговорную кнопку.

— Нет, но я видела, как он его прикончил.

Теперь голос Катарины зазвучал совершенно иначе. Но, возможно, это только казалось матери, которая предпочла бы услышать какое-то более человечное проявление, например страх, вместо этого ровного тона, полного ненависти к ней.

— Он сунул его в мешок для трупов и…

Внезапно что-то загремело, а потом связь прервалась.

— Что там случилось? — крикнула Ира громче, чем намеревалась, и уставилась на Гетца.

Тот успокаивающе поднял руки.

— Проклятье, что происходит?

Ира теперь почти орала. Она чувствовала себя как мотоциклист, который слишком быстро мчится по кривой и чересчур поздно замечает, что надо было лучше закрепить шлем. Она сейчас потеряла контроль над собой, и осознание этого почти душило ее. Спустя две секунды, которые длились целую вечность, новый щелчок принес наконец облегчение.

— Начинается, — прошептала Катарина так тихо, что ни Ира, ни Гетц не могли ее понять.

Но в этом уже не было необходимости. Одновременно Ира услышала это и по радио. Шанию Твейн сменил характерный звук набора цифр на телефоне.

17

Пока Ян набирал первые цифры номера, который он выбрал для следующего раунда своего извращенного варианта русской рулетки, Китти поставила рацию на самый слабый звук и так медленно, как только могла, выползла из своего укрытия. Дверца из пожелтевшего пластика слегка скрипнула, но это точно не было слышно сквозь толстую дверь студии, к которой она приникла, встав на цыпочки. Китти злилась на себя из-за разговора с матерью. Лучше бы она вообще с ней не говорила. Или просто сказала бы правду!

С ужасом она заметила, что стекло двери в радиостудию запотело от того, что она стояла к нему слишком близко. Она отодвинулась, чтобы ее дыхание не выдало ее. Туманное облачко на стекле таяло медленно, и она молилась, чтобы Ян в эту секунду не посмотрел на дверь кухни. Она рискнула кинуть на него быстрый взгляд и успокоилась. Террорист, опустив голову, стоял у телефонного аппарата. Он набрал последнюю цифру, и некоторое время ничего не происходило. Как будто он набрал заграничный номер.

Но потом компьютер связи, кажется, заработал. Пункт управления нашел наконец правильное соединение. Послышались жалобные гудки.

«Правда. А что, если ты никогда больше не сможешь поговорить с ней и правда о Саре никогда не будет сказана?»

Китти подавила эту мысль и начала считать гудки.

Раз.

Два.

Она представила себе, как где-то кто-то сейчас неуверенно берется за телефонную трубку. Может быть, мужчина. В автомобиле? Или в своем офисе? Коллеги собрались у его письменного стола. А возможно, звонок придет к домохозяйке. Она сидит дома, в гостиной, пока ее муж еще раз пытается вспомнить правильный пароль.

«А что, если трубку снова возьмет кто-нибудь, кто ответит неправильно? Кого он тогда выберет следующей жертвой?»

Китти попыталась сосредоточиться, но не знала, на чем, и поэтому снова пустила свои мысли в свободный полет.

«А что, если на этот раз удастся? Кого он отпустит? Беременную? А что будет, если ответит автоответчик? Станет ли это смертельным приговором для заложника? И почему я не сказала маме правду?»

Поток ее мыслей прервался с пятым звонком. Со снятием трубки. И с первыми словами на том конце провода.

18

Ира и Гетц стояли перед временной копией студии в большом офисе командного пункта и едва отваживались дышать. Оба были в наушниках, в которых могли слышать разговор. По какой-то причине на всем этаже были выключены громкоговорители. Набор — звонок — сняли трубку. Еще несколько часов назад банальные телефонные звонки воспринимались каждым как безобидная часть шумового фона цивилизованной повседневности. Теперь же они потеряли свое невинное значение и превратились в пугающих посланцев смерти. В наушниках они приобретали к тому же еще большую, ощутимую почти физически напряженность, которая становилась невыносимой. Наконец трубку сняли.

— Я, э… я слушаю «Сто один и пять», а теперь отпусти заложника.

Наступило облегчение. Безграничное.

В тот самый момент, когда на командном пункте поднялось ликование, по Ириному телу разлилось почти незнакомое ощущение счастья. В последний раз она чувствовала что-то подобное, что-то столь же живое после рождения дочерей. Она хотела сохранить это чувство. Смеющееся лицо Гетца, поднятые кулаки служащих в большом офисе и свои слезы радости — ей хотелось сохранить их в своей памяти навечно.

Но три простых слова террориста вернули ее к реальности.

— Это был тест.

Ирин смех умер. Ее надежды рухнули, как пирамида консервов, из которой вынули не ту банку.

Тест!

Теперь она знала, что подразумевал под этим Ян. Почему он спросил ее, может ли ей доверять. Почему были выключены все громкоговорители. Почему они все были в наушниках.

Обратная связь!

Она медленно развернулась на сто двадцать градусов по часовой стрелке. Ее взгляд бродил по письменным столам, некоторые из них все еще были покрыты защитной пластиковой пленкой. За какими-то все еще сидели многочисленные незнакомые люди. Перед включенными компьютерами и с наушниками меньшего размера, чем у нее. Гораздо меньшего. Так называемыми headsets. С их помощью можно было слушать и… говорить.

— Проклятье, Гетц, что вы сделали со звонками?

Руководитель команды, который только что хотел обнять одного из коллег, вздрогнул, словно от удара.

— Я… я не знаю. Я за это…

Не дожидаясь окончания ответа, Ира двинулась в направлении офиса Штойера. Проходя мимо одного из письменных столов, она краем глаза заметила кое-что, подтвердившее ее худшие опасения. Форма для ввода данных на мониторе. Все сотрудники, сидевшие здесь, ожидали звонка. Дверь была открыта, и Ира могла еще издали видеть ухмыляющуюся физиономию Штойера.

— Это вы приказали сейчас переключить звонки? — крикнула она ему.

«Проклятье! Ну скажи, что это неправда».

Мысли Иры теперь мчались так же быстро, как и она сама.

— А что вас так собственно волнует? — рассмеялся Штойер, когда она почти влетела в его офис. — Я же до этого лично оповестил вас.

— Вы ограниченный идиот, — выпалила она ему в лицо и удивилась тому, как глухо звучит ее голос.

Когда слезы, стоявшие в ее глазах, превратили гадкую ухмылку рта Штойера в отвратительную гримасу, она заметила, что снова плачет. Она повторила оскорбление, но Штойер, кажется, никак не отреагировал. Напротив, выражение глубокого удовлетворения на его лице даже усилилось.

— Спасибо за то, что вы так откровенно высказались при свидетелях. Теперь дело вряд ли ограничится простой жалобой в порядке надзо…

Его прервал первый выстрел. Второй согнал насмешливую улыбку с лица Штойера и придал его взгляду растерянность, которую он больше не мог подавить. Ира закрыла лицо обеими руками. Штойер дрожащими руками схватил дистанционное управление и включил радио на своем столе.

— Это был тест, — как раз в этот момент повторил жестким тоном Ян. — И вы его не прошли.

19

Что за ерунда! Ян крепко, как только мог, сжал руку вокруг пистолета который он несколько часов назад отобрал у человека из UPS, и постучал пластиковой рукояткой по микшерному пульту. Безумие!

Пистолет показался ему слишком легким. Почти невесомым. Еще несколько недель назад он принял бы его за муляж. За пистолет-игрушку, с которым запросто можно пройти контроль в аэропорту, и металлодетектор лишь устало пискнет. Но сегодня, после трех недель курса по стрелковому оружию, который давал ему спившийся охранник в моменты просветления, он разбирался в этом куда лучше. Оружие было нетяжелым, но от этого не становилось менее смертельным.

— Что с вами?

Ян поднял голову и не нашелся, что сказать. Ему пришлось улыбнуться вопросу Маркуса Тимбера, что в той ситуации, в которой они все сейчас оказались, было более чем абсурдно.

«Что со мной? Ничего. Немного погорячился. Со мной иногда так случается, что я при захвате заложников несколько нервничаю и могу расстрелять пару человек. Прошу прощения. Глупая привычка».

— Я имел в виду, что было не так в ответе? — уточнил свой вопрос ведущий.

Из-за покрытого коркой присохшей крови носа он напоминал сумасшедшего, который от нечего делать размазал по лицу земляничный мармелад. Из его ноздрей торчали два испачканных тампона из свернутых одноразовых салфеток, которые при каждом слове подергивались.

— Ответ был правильным. А вот отвечавший — нет.

Ян похлопал Флумми по плечу, тот понял знак, включив новую песню. После обоих выстрелов продюсер не сдвинулся ни на миллиметр, уставившись, как втрансе, на какую-то точку компьютерного экрана. Поэтому он был единственным в помещении, кто не знал, кого Ян сейчас поразил.

— Как это называется? — спросил Тимбер, когда раздались характерные звуки барабана величайшего хита Кейт Буш Running up that hill.

— С каких это пор правила изменились? Вы же сказали, что отпустите заложника, если кто-то назовет правильный пароль. Именно так и было.

— Да.

Ян как-то умудрился придать своему положительному ответу отрицательный смысл.

— И что?

Ведущий с вызовом смотрел на него, и Ян снова невольно улыбнулся. Он знал, что никто в студии его не понимает и все считают циничным гадом. Но вид разгневанного Тимбера, распухший нос которого теперь куда лучше подходил к его крепкому лицу, был слишком комичен. А может быть, и нет, и он действительно потихоньку сходит с ума. Возможно, ему стоит принять еще одну из тех овальных пилюль, которые он на случай необходимости сунул в карман своих тренировочных штанов. В данный момент это был единственный предмет его маскарада, который еще оставался на нем.

Он исходил из того, что его фотография в натуральный рост уже высвечивается проектором в центре управления операцией спецназа и что дюжины служащих в эту самую секунду переворачивают вверх дном его виллу в Потсдаме. Необходимость в маскировке теперь отпала.

— А что было не так с этим Casch Call? — поинтересовался Тимбер.

Он произносил каждое слово по отдельности, точно в такт со вспыхивающей красной лампочкой студийного телефона.

Ира!

Ян короткое время раздумывал, стоит ли отвечать на ее звонок. Но все же потом дал знак Флумми. Тот выключил музыку и включил громкую связь.

20

— Возможно, ничего и не было.

Ира как раз хотела открыть дверь на лестницу, когда Ян после двадцать первого звонка наконец снял трубку.

— Сколько человек ранено? — сразу перешла она к делу.

— А сколько раз я стрелял? — ответил он лаконично.

— Дважды. Значит, две жертвы? Кому-то из них требуется помощь?

— Да! Мне! Мне немедленно требуется кто-то, кто поможет мне найти Леони.

Ира начала шагать через две ступеньки, но сразу заметила, что такую нагрузку на следующие тринадцать этажей она не осилит, и снова замедлила шаг.

— Я знаю и работаю над этим. Но сейчас мне надо знать, кого вы застрелили.

— Ну, возможно, я скажу, если вы мне откроете, что это за надувательство тут сейчас было?

Она быстро подумала над отговоркой, потом все-таки решилась на правду.

— Звонки из студии были перенаправлены.

— Куда?

— В колл-центр. К сотруднику, проинструктированному соответствующим образом, который, разумеется, ответил правильно.

— Ага. И как же мне это удалось выяснить?

Ире пришлось почти силой заставить себя нервно не почесаться, отвечая ему:

— Вы позвонили сами себе. На собственный мобильный телефон.

«Там должно было быть занято. Никаким образом никто не мог ответить. Штойер идиот. Как он мог не предусмотреть такую возможность?»

— Отгадано верно. Ира, как вы расщелкали вопрос на пятьсот тысяч евро? У вас что, есть телефонный джокер?

— Я понимаю ваше возмущение и знаю, вы думаете, что я солгала. Но я не имею к этому отношения. Линиями манипулировали без моего ведома.

— Хорошо, в этом случае я верю. Иначе с чего бы я еще тратил на вас свое время? Вероятно, вы вообще не имеете никакого влияния там, снаружи. Вас даже не посвящают в тактику операции.

— Вы хотели мне сказать, кого застрелили.

Она старалась не обращать внимания на упреки. Ей нужна была информация.

— Никого. — Он помолчал. Потом продолжил: — Пока никого.

— Хорошо. — Ира остановилась, крепко ухватившись за перила и согнувшись вперед, словно хотела достать серые бетонные ступени. — Очень хорошо.

Ее облегчение от хорошей новости, однако, было коротким.

— Но это я сейчас наверстаю, — прошипел Ян. — Прямо сейчас. И на этот раз не удовольствуюсь одной жертвой.

«Разумеется, засранец ты этакий. Ты хочешь наказать меня. Беременной».

Дыхание Иры все еще не успокоилось. Но, несмотря на это, она двинулась дальше. Две голубые цифры в рост человека на унылом бетоне подсказали ей, что она добралась только до тринадцатого этажа.

— Я понимаю вас, — лгала Ира. — Но Сандра Марвински — будущая мать. Она и ее дитя не имеют никакого отношения к тому плачевному положению, в котором вы сейчас находитесь.

— Ха!

Ира сжалась, как будто Ян по телефону плюнул ей в лицо.

— Кончайте свои фокусы. Мать, дитя — вы думаете, что, используя эти слова, остановите меня? Мне уже нечего терять, Ира.

«Мне тоже», — подумала она и в следующий момент едва не упала. Шнурки ее парусиновых спортивных туфель развязались, и она, как неловкая школьница, запуталась в ногах.

— Как я уже говорил, каждые следующие переговоры с вами — пустая трата времени.

Тринадцатый этаж. Цифры были так коряво намалеваны на стене холла, словно архитектор даже представить себе не мог, что кто-то когда-то может выйти на эту мрачную лестничную площадку из элегантных внутренних помещений комплекса МСВ. Ира сделала попытку слабого ответного хода.

— Если вы сейчас положите трубку, то потеряете единственного человека здесь, снаружи, который уж точно вам ничего не сделал.

— Но как раз в этом и проблема, Ира. Вы ничего не сделали. Как тогда с Сарой. Я прав?

Как профессионал, она должна была понимать, что он сейчас взбешен и хочет побольнее ее уязвить. Только Ире в этот момент было не до профессиональной точки зрения. Она сама была возмущена и предпочла не говорить ничего такого, чем бы ее агрессивные эмоции могли ранить.

— Мы ведь с вами связываемся лишь по этой причине, Ира? Потому что вы хотите преодолеть свою травму? Потому что тогда не смогли предотвратить катастрофу с дочерью? Вы хотите сегодня все опять восстановить? Да, думаю, так оно и есть. — Ян рассмеялся. Степень агрессии Иры все возрастала. — Вы ведете переговоры со мной лишь по этой единственной причине. Я для вас не что иное, как лекарство, с помощью которого вы хотите унять свою боль.

Хотя он лишь отчасти коснулся правды, но его слова где-то между пятнадцатым и шестнадцатым этажом задели Иру, как рикошетом. Теперь она больше не могла сдерживаться. Вместо того чтобы остановиться, она снова начала шагать через две ступеньки. Ее распирала ярость. Что же делать? Она намеренно проигнорировала все, чему ее учили о психологически сдержанной тактике переговоров, и заявила открытым текстом:

— Это чушь, Ян. И вы это знаете. Сегодня я не позволю обвинить себя ни в какой ошибке. Я не отвечаю за переключение звонков. Но знаете что? Мне все равно, что вы думаете. Если больше не хотите со мной разговаривать, то, пожалуйста, я обеспечу другого переговорщика. Херцберг уже явно заскучал. Только одно уясните: сейчас я — единственная, кто стоит между вами и штурмовой группой, которая только и ждет того, как бы всадить вам пулю в голову, дождавшись хоть одной вашей ошибки. А это случится, раньше или позже. Пожалуй, раньше. Как только у вас закончатся заложники.

Эти последние слова она произнесла с трудом, а потом ей уже не удавалось подавить приступ кашля.

Она пришла в себя лишь у лифтов на двадцатом этаже. Ее легкие горели, а мышцы бедер онемели от напряжения. Но больнее ее ранили слова Яна: «Вы говорите, что сегодня не сделали никаких ошибок. А что скажете насчет двенадцатого апреля?»

Ира в изнеможении прошаркала к открытой приемной радиостудии, в направлении центра переговоров. Все вокруг нее вращалось.

— Почему я обязана вам об этом рассказывать? — вдруг спросила она. «Почему ты хочешь обязательно говорить о двенадцатом апреля? Что тебе до смерти моей дочери?»

— Почему я обязан снова вам поверить? — прозвучал встречный вопрос.

— Ладно… — Ира прошла мимо двух служащих в форме у входа на радиостанцию, на которых она не обратила внимания. — Тогда заключим сделку. Я расскажу, что сделала моя дочь, а вы оставите в покое Сандру Марвински.

— Неважная сделка. Вам в любом случае нужен кто-то, с кем можно поговорить о Саре. А какую выгоду от этого буду иметь я?

— На одного заложника больше. Я не требую, чтобы вы придерживались собственных правил и кого-то отпускали. Мы просто не засчитаем этот раунд. Так мы выиграем время для поисков Леони, а вы будете иметь в резерве заложника.

Ира вновь подошла к офису Дизеля. Переговорный пункт был пуст.

— Что ж, прекрасно.

— Договорились?

— Нет, еще нет. Сначала мы поговорим о Саре. Потом я решу, могу ли продолжать доверять вам.

Ира выглянула из окна на перегороженную Потсдамер Платц. На зеленой разделительной полосе стояла стеклянная витрина, в которой крутились три плаката. Один рекламировал сигареты. Даже отсюда, сверху, можно было прочесть жирно напечатанное предупреждение: «Курение убивает».

— Ира?

Даже если бы она не была такой измученной и усталой, даже если бы в этот момент у нее оставались силы, она не хотела об этом говорить. Ни о той ночи, когда тайком прочла дневник Сары, чтобы понять хотя бы склонности своей старшей дочери. Мужчины. Насилие. И тоска Сары.

— Вы еще здесь? — неумолимо спрашивал Ян.

Нет, она не хотела говорить об этом. Но, кажется, у нее не было иного выхода.

21

Единственное, что в нем хоть немного напоминало пилота, было его имя. У Хабихта^[504] были валики жира на животе, шея Дэвида Копперфилда (она магическим образом исчезла) и небольшой хохолок волос, который он собирал на затылке резинкой в подобие кисточки для бритья.

— Что ты делаешь здесь, в пампасах? — засмеялся он.

Это была его странная особенность. Хабихт вообще-то смеялся всегда и большей частью беспричинно. Дизель предполагал, что он со своим пилотом гражданской авиации слишком часто летал при недостатке кислорода. А возможно, он был просто сумасшедшим. В это мгновение они оба сидели в офисе Хабихта, в аэропорту Шенефельд. Пилот — за полностью заваленным письменным столом, Дизель — на складном металлическом стуле, таком же удобном, как тележка для покупок.

— Я не хочу об этом говорить, но мне нужна твоя помощь.

Вообще-то Гетц поручил ему посетить водителя машины спасателей, который тогда первым прибыл на место автокатастрофы. Но в больнице «Вальдфриде», где он теперь работал санитаром, отказались дать справку. Его нельзя допустить к господину Вашински, или Варвински, или Ваннински, или как там звали человека, который неразборчиво подписал рапорт о несчастном случае.

— Не-е, кокс^[505] через границу я для тебя не повезу! — Хабихт рассмеялся и начал что-то искать на своем письменном столе, смахнув при этом кофейную чашку. — Черт! Милый, это ведь было твое питье! — И засмеялся еще громче.

Дизель спросил себя, разумно ли было с его стороны проигнорировать поручение Гетца и самовольно отправиться в аэропорт. Но если и был кто-то, способный ему помочь, то как раз этот чокнутый перед ним.

— Речь идет о твоей новой радиоигре? Это самое улетное из всего, что я в последнее время слышал на вашей паршивой студии. Сколько он уже укокошил?

Хотя Хабихт уже более семи лет почти каждое утро вел прогноз движения с воздуха, он не хотел считать себя членом команды «101 и 5» и никогда не говорил о «нашей», но всегда о «вашей» радиостанции.

— Ты летал девятнадцатого сентября? — перешел прямо к делу Дизель.

— Да.

— Я имею в виду, в том году.

— Да.

— Ты не мог бы глянуть в своем календаре или спросить секретаршу?

— А зачем? — Хабихт недоуменно взглянул на Дизеля. — У меня девятнадцатого сентября день рождения. И в этот день я всегда летаю.

Хорошо. Даже очень хорошо.

Дизель вынул из внутреннего кармана своей потертой кожаной куртки мятый клочок бумаги, положил его обратной стороной вверх на стол и разгладил.

— У тебя нет карты с несчастным случаем в Шенеберге в этот день?

Хабихт широко ухмыльнулся, обнажив свои на удивление ухоженные зубы.

— Карточка ко дню рождения? — И он звонко рассмеялся над старой шуткой.

Дизель кивнул.

«Карта» было любимым словом Хабихта. Он и еще кучка чокнутых собирали фотографии аварий. Опрокинутый грузовик на кольцевой дороге, сгоревший «гольф» на месте массовой автокатастрофы или велосипедист под трамваем. Чем страшнее, тем лучше. Большинство фотографий изображали санитаров на месте происшествия. Все — приятели Хабихта, которые лишь потому могли так быстро оказаться на месте, что он, как пилот, первым замечал сверху аварии на своей «Цессне». В благодарность он чаще всего получал снимок в качестве трофея. Хабихт делал из них игральные карты, которые наклеивал в альбом, как некоторые — снимки раздевающихся футболистов, и часто обменивался с другими уличными репортерами по всей Германии. Он был не единственным человеком на радио, который лелеял свои чудачества.

— Это не в тот ли день, когда один идиот на ходу высунул голову в боковое окно, потому что у него не работали дворники, а он ничего не видел из-за дождя?

Хабихт развернулся в кресле на сто восемьдесят градусов и уставился на металлическую полку. Поэтому он не мог видеть, как Дизель помотал головой. Этот «идиот» тогда на скорости шестьдесят наткнулся головой на зеркало проезжающей мимо машины.

— Я же знал.

Хабихт снова развернулся, держа в широких ладонях школьную тетрадку. Он распахнул ее на середине. Дизель с отвращением смотрел на наклеенную «карточку». На фотографии санитар тщетно прижимал руки к залитой кровью грудной клетке. Человек был уже мертв.

— Я не эту имел в виду. Я ищу черный «БМВ».

Дизель коротко объяснил ему суть несчастного случая так, как это следовало из акта вскрытия Леони. Хабихт быстро взглянул на него, а потом, смеясь, стукнул рукой по столу.

— Ты ведь больной, Дизель, ты это знаешь? — Он продолжал смеяться, и Дизелю не оставалось ничего иного, как присоединиться к нему. Вся эта ситуация была слишком гротескной. Перед ним сидел пилот с явными отклонениями в поведении, имевший пристрастие к нездоровым фотографиям. И он еще называл его больным человеком! — Наезд? На светофор? Со смертельным исходом? Выгорел? С мертвой женщиной?

Дизель на каждый вопрос кивал головой, в то время как Хабихт снова повернулся к своей полке. Он доставал одну папку за другой, открывал их и в раздражении запихивал обратно.

— Нет, — наконец покачал он головой.

— Исключено?

— Если это случилось в моем городе и на моих улицах, я бы знал.

— Но это было в газетах.

— Там также пишут, что каждая вторая женщина хотела бы иметь секс с незнакомцем, а вот мне еще ни одна не предлагала.

— А что ты на это скажешь?

Дизель вынул из своей куртки бумагу и подтолкнул ему. Это была цветная копия, которую он сделал на радиостанции с фотографии несчастного случая из папки.

— Круто, что ты за это хочешь?

— Это не «карточка», Хабихт. Я хочу знать, что ты можешь сказать об этой катастрофе?

— Без понятия. — Пилот восторженно разглядывал листок в своих руках. — Не знаю. Честно. Но если хочешь, я мог бы проверить.

Теперь смеялся Дизель. Ну ясно. «Проверить» означало показать ее своим приятелям. Неважно. Он может послать им его по электронной почте. Попытка того стоила.

— Но одно я могу сказать тебе точно уже сейчас.

— Что?

— Что это не произошло девятнадцатого сентября. И ни в коем случае в этом месте.

— С чего это ты так уверен?

— Пойдем. Покажу…

С этими словами он встал, и Дизель смотрел, как он идет к выходу. В направлении летного поля.

22

Ира была твердо убеждена в простой истине: человек тем счастливее, чем больше он может вытеснить. Ее несчастье началось, когда симптомы у ее дочери стали слишком явными, а Ирин механизм «вынесения» отказал.

— Ей было четырнадцать. И я поймала ее в постели.

Ира говорила очень тихо, хотя на переговорном пункте она находилась одна. Это было парадоксально, поскольку в это мгновение ее могли слышать около девятнадцати миллионов человек, куда бы она ни спряталась. Почти каждая крупная радиостанция республики передавала на своих частотах программу «101 и 5». Многочисленные интернет-издания призывали читателей на своих сайтах назвать правильный пароль. Даже немецкоязычное радио Майорки информировало об этом принимающих солнечные ванны отпускников. Ира прогнала неприятную мысль о том, что любое слово ее или Яна скоро подхватят иностранные средства массовой информации.

— Возможно, четырнадцать — это несколько рановато. Но разве в больших городах это не средний возраст для первого раза? — спросил Ян.

— Втроем?

Его комментарием на отрывистую реплику Иры было короткое хмыканье, какое издают мужчины, стоя у открытого капота автомобиля и не желая признать, что не имеют ни малейшего понятия о том, в чем кроется проблема.

— Я всегда считала себя открытой, — объяснила Ира. — Я очень гордилась своими свободными взглядами. В конце концов, мои родители воспитали меня очень свободной. Мой первый друг мог с первого же дня оставался у меня ночевать. Со своей матерью я даже обсуждала проблему оргазма. — Она изменила тон и с каждым словом говорила все быстрее. — Нет, вы не подумайте, что я происхожу из альтернативной семьи хиппи, где отец всегда выходит к входной двери голым и с косяком в зубах, чтобы открыть постороннему. Нет. Просто все было свободно и совсем не в том грязном значении, которое это слово имеет в объявлениях о знакомстве. Когда, например, в семнадцать лет я переживала фазу экспериментов, то могла беспроблемно привести на ночь домой подругу. И тогда я поклялась себе, что потом буду так же относиться и к своему ребенку. И, когда у Сары начался переходный возраст, я внутренне чувствовала себя готовой ко всему. К таблеткам, возможно, к лесбийской практике или взрослому другу. Я думала, что смогу справиться со всем.

— Вы ошибались?

— Да. Хотя редко ошибалась до этого.

Ира подумала о том, сколько всего ей придется огласить, чтобы вернуть доверие Яна. Постоянно сменяющиеся партнеры Сары. «Игрушки», которым явно было не место в постели подростка. И ее частые признания за завтраком, что она может прийти к оргазму только через боль.

Если она будет опускать детали, он заметит, что она кормит его общими местами. Или еще хуже: он не поймет ее. И почему-то ей вдруг стало болезненно ясно, как сильно ей хочется наконец быть кем-то понятой.

«Лучше я просто опишу ему свое ключевое переживание, — подумала она. — Момент, когда мне стало совершенно ясно, что Сара безвозвратно ускользает от меня».

— Знаете большую парковку у Тойфельсберга?

— Да. Я бывал там пару раз с Леони. Когда мы ходили гулять в Грюневальд, то иногда оставляли там машину. Там очень красиво.

— Днем, может быть. А вот поезжайте-ка туда ночью, после двадцати трех.

Ира закрыла глаза, и картины воспоминаний постепенно стали более четкими. Как пленка в проявителе, обретали они свои ужасные контуры.

Машины, стоящие в темноте. Слишком много для такого позднего времени суток. Фары ее машины, выхватывающие их из мрака, когда она сворачивает на неровную площадку. Темные фигуры за рулями машин. Мерцание зажигалок. И немного в стороне небольшое скопление людей. Вокруг одного комби. С открытым багажником. А на кузове…

— Я читал об этих местах встреч, — подтвердил Ян. — Я даже один раз побывал там, чтобы убедиться, что это не очередной современный миф. На самом деле в Берлине есть несколько таких мест. Большинство на озерах, таких как Тегель, а сейчас на Тойфельсберг. Или на отдельных площадках отдыха у автотрасс. Существует даже страничка в Интернете, где за деньги можно узнать о самых новых пунктах встреч. Правила игры и ритуалы в таких местах всегда одинаковы. Вы ставите машину; если кто-то проходит мимо, зажигаете в темноте зажигалку; раньше или позже кто-то к вам сядет. Секс быстрый, жесткий и без слов. Ни имен, ни прощаний. Впрочем, я думал, что это только…

— Что? Что там только мужчины? — Ира неуверенно рассмеялась. — Я тоже так думала. Пока туда не пошла моя семнадцатилетняя дочь. Возможно, тогда там было и место встречи «голубых». Но если там и находились одни гомосексуалисты, то как минимум десяток из них сделали этой ночью исключение. Возможно, их было даже больше. Я не могла сосчитать рук. Их было так много, что я смогла узнать свою дочь лишь по кожаным сапогам по колено на ее тонких ногах. — Последние фразы Ира выплевывала в телефонную трубку с отвращением. — Они, как надломленные зубочистки, торчали из багажника наружу. Остальное ее тело было скрыто, как лампочка под гроздьями мошек.

— И что вы сделали? — поинтересовался Ян после короткой паузы, во время которой оба молчали.

— Ничего. Сначала я хотела выйти из машины. Но потом испугалась.

— Мужчин?

— Нет. Сары. Пока я оставалась сидеть в машине и не видела ее лица, я могла убедить себя в том, что…

— …это не доставляет ей удовольствия.

Ира кивнула, как в трансе. Он видел ее насквозь. Не в первый раз она признала, насколько хорош он, вероятно, был в своей профессии, прежде чем стал преступником из-за душевной травмы. Какой матери захочется видеть, что ее дочь предлагает себя стае, как дешевый кусок мяса? Добровольно? Для собственной похоти? Ира не могла это представить. Той ночью она покинула парковку почти бегством. Лишь добравшись до дома, обнаружила на крыле вмятину. Она была в таком шоке, что не заметила, как, отъезжая, задела другую машину. Ущерб оставил ее тогда равнодушной, тем более что озабоченные новоприбывшие не представляли интереса для полиции. А вот внутренние раны оказались невероятно тяжелыми. Она была в отчаянии. Все ее знание человеческой психики дало осечку в конкретном случае, связанном с ее собственной дочерью. Не было справочника, который можно было открыть, и не существовало экспертов, к которым она могла бы обратиться. В своей беде Ира даже подумывала позвонить бывшему мужу. Но после всего того, что она знала о нем, она не была уверена, что он сам не чиркает зажигалкой на какой-нибудь темной парковке. Все же он бросил ее тогда ради несовершеннолетней, когда она была беременна Китти.

— Вы говорили об этом с Сарой?

— Да. Но было уже слишком поздно.

— И что она сказала?

— Немногое. Я неправильно взялась за дело: задавала неправильные вопросы.

«Как при нашем последнем телефонном разговоре», — подумала Ира.

«Ты ведь не будешь принимать таблетки?»

«Нет, мама!»

— Какие вопросы вы имеете в виду?

— Конечно, я искала причину ее поведения. Как мать, я хотела получить этому логическое объяснение. Возникали мысли об изнасиловании. Я прошлась по всем личностям, которые могли вызвать подозрение. Но она все отрицала. Она даже улыбнулась и сказала: «Нет, мамочка, меня не изнасиловали. Но вообще-то да. Есть кое-кто, сделавший мне кое-что. Ты его знаешь. Даже очень хорошо».

— Кто это?

— Я не знаю. Именно это и сводит меня с ума. — «Сводит с ума до такой степени, что мне не хватало лишь колы-лайт с лимоном, чтобы наконец проглотить отраву, которая лежит в моем холодильнике. Но до этого мне еще надо освободить мою младшую дочь вопреки ее воле».

— Она даже сказала, что мне придется это выяснить.

— Повторите точно ее слова.

Ира мельком удивилась просьбе. Но, в конце концов, у нее не было причин не ответить ему.

— Ну, мне кажется, Сара сказала что-то вроде: «Не беспокойся, мамочка. Скоро ты узнаешь, кто со мной это сделал. И тогда все будет хорошо». — Ира сглотнула. — Но хорошо не стало. Становилось только хуже. И я никогда этого не узнала, понимаете?

Некоторое время молчали оба.

Этот момент длился недолго, но его было достаточно, чтобы Ира осознала, как близка она к обмороку. Ее руки дрожали, как у больной болезнью Паркинсона, а пот стекал по лбу крупными каплями.

— Те, кого мы любим больше всего, являются для нас самой большой загадкой, — сказал террорист в ту самую секунду, когда Ира спрашивала себя, принесет ли потом Гетц ей чего-нибудь выпить. Чего-нибудь настоящего.

Она была так смущена внезапным отчаянием, прозвучавшим в голосе Яна, что сделала нечто такое, чего не делала в последние пятнадцать минут. Она открыла глаза.

— Но теперь мы закончили говорить о моей дочери, верно?

— Да, — тихо подтвердил Ян.

Ей пришлось заплатить за это высокую цену. Но это ей удалось: в этом раунде Ян не застрелит заложника.

— Вы правы, — подтвердил он еще раз. На этот раз громче. — Теперь мы поговорим о Леони.

23

Центр переговоров был пуст. Херцберг и техник-альбинос появились на минутку, но Ира выставила их яростными движениями рук. Неважно, сколько человек слышали ее сейчас, но во время телефонного разговора она должна быть одна. Так было всегда. Она не выносила, когда в комнате находился кто-то еще. Эта причуда не облегчала ей работу. На заданиях ей, вольно или невольно, приходилось мириться с присутствием всей команды. Но в частной жизни она никогда не упускала возможности закрыть за собой дверь, когда кто-нибудь звонил. А это, пожалуй, был личный разговор. Самый интимный из всех, какие она когда-либо вела.

Взгляд Иры упал на тумбочку под столом Дизеля. Она пересекла помещение, продолжая слушать Яна по телефонной гарнитуре.

— Каждый, кто что-то значит для нас в жизни, Ира, остается, хотя бы отчасти, навсегда закрытым от нас. — Его голос звучал задумчиво, словно он обращался к самому себе. Как ученый, который говорит сам с собой, чтобы найти решение проблемы. — Если вы поймете то, что я сейчас расскажу, вы сможете быстрее найти Леони. И, возможно, это даже решит последнюю загадку, которую задала ваша дочь.

Ира воздержалась от комментариев, чтобы не прерывать поток его речи. Кроме того, на время ее внимание отвлеклось. Между коробкой для обуви и бокалом для Miss Wet-T-Shirt^[506] в выдвинутом ящике стола стояла початая бутылка виски.

«Возможно, я лишь поэтому и рада, что здесь никого нет, — пронеслось у Иры в голове. — Ведь я знала, что Дизель держит для меня в своем письменном столе».

— Возьмем, например, брак, — продолжал Ян. — Во время своих сеансов я снова и снова убеждался: чем более крепкими являются отношения, тем сильнее тайна их любви. Ничто не утомляет больше, чем история, исход которой уже известен. И ничто не объединяет так, как большие знаки вопроса. О чем на самом деле думает мой партнер? Будет ли он всегда мне верен? Разделяю ли я с ним каждое ощущение, или есть чувства, которые он держит скрытыми от меня? Ведь, если быть честными, на самом деле мы не хотим до конца узнать нашу большую любовь. Лишь благодаря ее тайнам она никогда не наскучит нам… — Он откашлялся. — Поэтому и я думал, что у нас с Леони все получится.

Ира едва не прослушала последнюю решающую фразу, настолько она была занята тем, чтобы открыть бутылку.

— А в чем была тайна Леони? — спросила она.

— Этого я так и не разгадал. Милая, ведь именно поэтому мы сегодня здесь собрались, верно? — Он неестественно рассмеялся. — Но это не значит, что я не пытался. Незадолго до того, как она пропала, я даже выслеживал Леони. Так же, как вы за дочерью на парковку, следовал я за моей подругой по улицам Берлина. Однажды она пришла днем ко мне на практику и хотела со мной пообедать. Это было необычно, поскольку Леони, как правило, не принимает спонтанных решений. Не поймите превратно: она не скучная и не зажатая. Однажды она наполнила спальню моего дома в Потсдаме пеной, потому что хотела представить, что мы любим друг друга среди облаков. Она была незаурядной и удивительной, но до тех пор, пока мы не покидали дом. Публичность или что-то в этом роде вызывала у нее сильный страх. Когда мы с ней договаривались о встрече, она всегда хотела точно знать, где мы встречаемся и какой дорогой пойдем.

— Но однажды она без предупреждения явилась к вам на практику и пожелала сходить пообедать? — спросила Ира.

— Да. От этого мне стало нехорошо на душе. Именно в этот момент я как раз ожидал мать тринадцатилетней пациентки, чтобы объяснить проблему ее дочери, которая, к сожалению, имела не только психологическую природу. У девочки был СПИД.

— О боже, — простонала Ира. Перед ее внутренним взглядом вспыхнуло лицо Сары.

— Короче, спустя две минуты после ухода Леони позвонила мать и перенесла срок встречи. Так что я бросился следом за Леони и почти нагнал ее, как вдруг… — он заколебался, — …вдруг я заметил других.

— Кого?

— Преследователей Леони.

Ира уставилась на бронзового цвета крышку от бутылки виски, которая стояла перед ней на письменном столе. Теперь ей были ясны две вещи: ее дрожащие руки прольют часть скудного содержимого, прежде чем она донесет бутылку до рта, и Ян собирается рассказать ей нечто такое, что способно еще больше усилить ее сомнения в смерти Леони.

24

— Маскировка на самом деле была отличной. Ну кто бы заподозрил «хвост» в молодой женщине, одной рукой держащей маленького ребенка, а другой — собаку?

— Почему же вы ее заподозрили?

— На самом деле я тоже сперва ничего не понял. Сначала я, вообще-то, не мог сообразить, какой дорогой пошла Леони. Мне же никогда не разрешалось провожать ее домой. Она всегда говорила, что стесняется своей маленькой однокомнатной квартирки в Шарлоттенбурге, в то время как я живу на вилле в Потсдаме. Хотя я снова и снова заверял ее в том, что для меня это не имеет никакого значения, но всегда, с нашего первого свидания, я должен был высаживать ее у здания суда. Позже она почти переехала ко мне и редко ночевала в своих четырех стенах.

— Значит, вы никогда не видели квартиру Леони?

— Ни разу. Но я примерно знал, где она находится, и, когда Леони пошла к Литценбергерштрассе, я подумал, что у нее там какое-то очень важное дело. Но потом она вдруг перешла на другую сторону улицы. Зашла в модный магазин для полных, что было весьма странным при ее-то фигуре. Потом я увидел, как через несколько минут она покинула магазин через боковой выход и снова перешла на другую сторону улицы. А потом опять пересекла улицу. Она вела себя странно, потом вдруг внезапно бросилась бежать. И тогда я это заметил.

— Что именно?

— Женщина, шедшая за ней, оставила ребенка с собакой и кинулась следом за Леони, при этом что-то говоря по телефону. Я все еще стоял, оцепенев от изумления, когда к тротуару подъехала «комби». Оттуда вышел мужчина, и меньше, чем через десять секунд ребенок с собакой сели в машину и уехали.

— И что же вы предприняли?

— Сначала я колебался. В конце концов, мне надо было знать, что здесь произошло. Леони и ее преследовательница уже исчезли в дневной толчее. Но я знал короткий путь в направлении Штутгартер Платц. Я надеялся, что Леони отправится к себе на квартиру и раньше или позже наши пути пересекутся.

— Что потом и случилось.

— Да. Это было чистым совпадением. Я уже отказался от поисков и зашел в одно кафе на лучшей половине Штутгартер Платц.

Ира слегка улыбнулась. «Штутти» была берлинским феноменом. Лишь несколько сотен метров отделяли кварталы старинных жилых домов с жизнерадостными уличными кафе и детскими площадками от самых отвратительных дешевых борделей и забегаловок с танцами на столах.

— Мой обед уже закончился, и меня давно ожидал очередной пациент. Так что я позвонил Леони. И тут меня чуть удар не хватил.

— Что?

— Прямо передо мной телефон взяла совершенно незнакомая рыжеволосая женщина, сидевшая спиной ко мне. Я заметил, что она находится прямо передо мной, лишь когда раздался звонок через стол. Я сразу же положил трубку. Женщина взглянула на экран своего телефона и, должно быть, узнала мой номер. Что-то заставило ее нервничать. Она поспешно положила деньги на стол и покинула кафе, даже ни разу не обернувшись. Я, конечно, заметил это.

— Что? — снова спросила Ира, почти не дыша от напряжения.

— Что она в парике. Поэтому я и не узнал ее, когда вошел туда. Леони, должно быть, тоже меня не заметила. Так что я продолжил преследование. Но теперь это длилось недолго. Через несколько сот метров она свернула на Фридбергштрассе и поспешила к доходному дому с выкрашенным в небесно-голубой цвет фасадом.

— Там, где она жила?

— Да. Я никогда не забуду ее глаза, когда она открыла дверь. Как могут одновременно проявляться любовь, удивление и безграничный страх?

Ира знала, что Ян не ждет от нее ответа, и она продолжала спрашивать:

— Что она сказала?

— Сначала ничего. К счастью, она не рассердилась, хотя я нарушил обещание никогда не навещать ее дома. Поэтому я был счастлив уже тем, что Леони не захлопнула дверь перед моим носом. Она пригласила меня войти. Прежде чем я смог вытянуть из нее хоть слово, она крепко обняла меня и прошептала: «Пожалуйста, не спрашивай ни о чем. Я все тебе расскажу когда-нибудь. Но не здесь. Не сейчас».

— И вы на этом успокоились? «Все же вы хотели жениться на этой женщине», — мысленно добавила Ира.

— Конечно нет. Но у меня же было ее обещание. Она собиралась мне все когда-нибудь рассказать. И разве я раньше не сказал, что тайны — именно то, что нас связывает?

— Вы также сказали, я услышу что-то способное помочь нам в поисках Леони.

— Прежде чем вернуться к своей работе, я вымыл в ванной руки. Леони не ожидала визита. Так что у нее не было причин ни вешать свежее полотенце, ни убирать свой мобильник с зарядки над раковиной.

— И вы просмотрели sms-сообщения?

— А разве в наши дни это не является народной забавой? Конечно, я прочел ее записи, как ревнивый супруг в поисках сообщений от любовника.

— И что?

— Ничего.

— Как ничего?

— На мобильном телефоне было полно данных. Но не было ничего, что я мог бы прочесть. Я не понимал ни слова. Все sms-сообщения были написаны кириллицей.

— И что это значило?

— То, что, если телефон действительно принадлежал Леони, вам, Ира, надо искать русскую.

25

Звонок прозвучал уже в третий раз. Здесь, у ячеек камеры хранения на Восточном вокзале, он звучал в два раза громче, чем обычно. Фауст смотрел на свой мобильник так, словно мог подцепить от телефона заразную болезнь. «Номер!» — подумал он, схватившись за свою сонную артерию. Она заметно пульсировала. Кроме того, болел увеличенный лимфатический узел между челюстью и шеей, как перед тяжелой простудой.

«Как им удалось выйти на этот номер? Уже сейчас?»

Такой страх главный прокурор в последний раз испытывал, когда после одного профилактического исследования на рак его снова пригласили в кабинет.

«Как план мог выйти из-под контроля? Когда до конца оставалось совсем чуть-чуть?»

Дисплей телефона сигнализировал о получении нового голосового сообщения, и Фауст почувствовал огромное желание шмякнуть мобильник о кафельную стену. Он сейчас не имел сил слушать это. Если новость окажется хотя бы наполовину такой плохой, как он ожидал, то сегодня ему придется впервые воспользоваться содержимым своей ячейки.

«Возможно, это даже еще хуже, чем тогда, с диагнозом моего домашнего врача, — подумал Фауст. — А он дал мне лишь пятнадцать месяцев».

Он подождал, пока мимо него с гомоном прошла группа молодежи. Лишь после того как в пределах видимости никого не стало, он открыл слегка заедавший замок. Обычно ячейки камеры хранения опустошались персоналом вокзала каждые двадцать четыре часа. Но только не номер 729. Третья слева в самом верхнем ряду была тайной ячейкой полиции для передачи денег агентам разведки или для подобных нужд. Но уже примерно в течение года Фауст использовал ее исключительно в своих собственных целях. Благодаря его росту ячейка располагалась как раз на уровне его глаз. Главный прокурор с облегчением вздохнул, после того как, убрав табличку «Не работает», повернул ключ в замке и открыл ячейку. Как и ожидалось, все еще лежало на месте. А почему бы и нет? Замок он поменял. Больше никто не знал, что здесь хранится. Так кто мог забрать отсюда деньги и документы? Конечно, в такой день, как сегодня, могло случиться все что угодно. Исходя из этого он предусмотрительно упаковал все содержимое ячейки в парусиновую сумку, которую принес с собой. И огнестрельное оружие тоже.

Фауст оставил ячейку открытой и поспешил к туалетам. Убедившись, что он один, он проверил план уборки у двери. Бригада уборщиц только что ушла и может появиться снова только через два часа. Фауст выдернул план из металлической рамки и написал на обратной стороне: «Не работает!» Он вынул из сумки моток липкой ленты и зубами откусил полоску и прикрепил ею на дверь временное объявление. Сделав это, он проскользнул в помещение и для надежности запер дверь на четырехгранный ключ, который носил на связке.

На этом закончились первые приготовления. Теперь ему еще нужно было переодеться. Белую накрахмаленную рубашку, как и майку, он положил рядом с раковиной. Затем вынул из сумки первую пачку денег, оторвал новый кусок липкой ленты и закрепил пачку на своем исхудавшем теле сбоку, над паховой областью. Когда он собирался проделать то же самое со второй пачкой, снова зазвонил мобильник. Взгляд на экран успокоил его. Этот человек был неопасен.

— Проклятье, Штойер. Что там у вас еще случилось? — резко спросил он вместо приветствия.

— Ян Май. Он знает, откуда Леони.

— Это я уже слышал. Громко и ясно. По радио!

Фауст взял третью пачку денег. Ему следует поторопиться, чтобы спрятать все содержимое сумки таким образом. Все же это единственный выход. Он ни при каких обстоятельствах не желал, чтобы его шофер видел, как он покидает здание вокзала с такой заметной сумкой. И кто знает, возможно, он даже больше не вернется к своему лимузину. Возможно, ему придется прямо сейчас сесть в поезд. Это зависит от того, какое сообщение послал ему на мобильник корреспондент.

— И тем не менее я верю, что нам пока не стоит беспокоиться, — успокаивал его шеф спецназа. — Я заморозил все расследования. Мои люди ничего не ищут или ищут в ложном направлении. До сих пор нет никаких фактов, только подозрения и предположения.

— Не считайте меня слабоумным, — пролаял Фауст. — Сумасшедший в студии сеет сомнения. А это начало конца. Я говорю здесь не только о процессе, Штойер.

— Да. Это мне ясно. И все же…

— И все же я просто не понимаю, как это могло случиться? Я же до этого четко и ясно сказал этой выпивохе-переговорщице: никаких разговоров о Леони.

Фауст оглядел свое тощее тело и внезапно почувствовал невероятную тяжесть. В какую ситуацию он попал? Вот он стоит здесь полуголый, изнуренный болезнью, как наркоман, скрываясь в вонючем вокзальном сортире. В разгар приготовлений к бегству. И все лишь потому, что Штойер испортил дело на месте. Собственный нелепый вид разозлил его еще больше. Фауст пришел в ярость и теперь уже вообще не заботился о своей, в остальном такой отточенной, манере выражаться:

— Извольте, пусть эта Ира Замин ставит на уши весь город рассказами о своей шлюхе-дочери. Даже если это возбудит хоть сучку в собачьей конуре. Пожалуйста! Мне все равно! Все это можно прекрасно распространять. Но хотя бы еще одно слово о Леони Грегор — это чересчур, Штойер. И вы знаете почему!

— Да.

— Итак, что вы думаете делать теперь?

— Надеюсь, через час мы управимся.

— Времени больше не осталось. Вы должны начать штурм раньше.

— Я… я… — Штойер запнулся. Наконец он тяжело вздохнул. — Я посмотрю, что можно сделать. Просто не хочется приступать к этому, пока хорошенько не отработаем захват. Еще один такой провал, как до этого, и мне конец.

Фауст вздрогнул, когда кто-то снаружи дернул дверь туалета. Он поспешил управиться с последними пачками. К счастью, для трех четвертей миллиона евро не требовалось большой поверхности тела.

— Ну и прекрасно, — сказал он, когда пытающийся вторгнуться наконец пошел искать другой туалет. — У вас есть выбор, Штойер. Или Ира, или Ян. Выбирайте сами. — Он снова надел майку. — Один из двух. Неважно кто. Неважно как. Но заставьте его молчать.

26

Пробная попытка прошла хорошо, и все же у Гетца возникло плохое предчувствие. Причина состояла в том, что реальной стрельбы не было. И совсем иное дело — сломать покрытие пола, бросить в студию с заложниками ослепляющую шоковую гранату и одним-единственным выстрелом в шейный отдел позвоночника поразить вооруженного убийцу. Эбонитовая пуля не должна ни убить Яна, ни пролететь мимо него, только парализовать. Иначе исчезновение пульса или действия самого преступника могут завершить катастрофу. Кроме того, существовала еще проблема с шумом. До сих пор было неясно, как можно заглушить звуки сверления. В конце концов, предстояло сначала продырявить полметра железобетона под студией с девятнадцатого этажа, а лишь потом — деревянный цоколь, на котором была построена вся студия. А проделать это без шума не удавалось.

Гетц стоял перед офисом Штойера на командном пункте, чтобы обсудить как раз эту проблему, но тут завибрировал его мобильник.

— Дизель, у меня сейчас нет времени.

— Не кладите трубку… а-а-а… меня сейчас вырвет…

— Что? — Гетц был вдвойне озадачен. Во-первых, тем, что голос Дизеля звучал очень странно. Как будто болезненно. Кроме того, он слышал шум пропеллера на заднем плане. — Где это вы?

— В Цессне, семьсот метров над Берлином. Но это к делу не относится. Гораздо важнее… О боже мой!

На заднем плане Гетц услышал сумасшедший смех и чей-то голос, который крикнул: «Мертвая петля». Потом он мог бы поклясться, что Дизеля действительно стошнило.

— Я снова здесь, — прохрипело из мобильника спустя несколько секунд.

— Ну так в чем там дело? — раздраженно спросил Гетц. Он видел, как Штойер с убийственно серьезной миной разговаривал по телефону за своим письменным столом, и гораздо охотнее узнал бы, чем сейчас занят руководитель операции. Но, возможно, Дизель, против ожидания, что-то раскопал.

— Могу дать вам гарантию: Леони Грегор не попадала ни в какую автокатастрофу девятнадцатого сентября. И тем более в «БМВ», которое на фотографии из папки.

— Откуда это известно? Вы говорили с санитаром?

— Нет, с ним я не встретился.

— Вы тоже не слушаетесь, — рассердился Гетц. Очевидно, здесь никто не делает того, что должен.

— Вы еще помните фотографию машины? — допытывался Дизель.

— Минутку.

Гетц подошел к свободному письменному столу и, набрав пароль, открыл папку с состоянием расследованийна данный момент. С удивлением он отметил, как мало появилось новых данных за последние часы. Чем они все это время занимались?

— Она сейчас передо мной.

— Хорошо. Обратите внимание на край дороги. На самом переднем плане фотографии. Что вы там видите?

— Припаркованные машины?

— Верно. И именно это является доказательством.

— Чего?

— Того, что фотография — фотомонтаж. Девятнадцатого сентября была среда. Как сегодня. Я как раз пролетаю над этой улицей, и Хабихт убедил меня: каждую среду здесь строят. И мне это видно.

— Кто такой Хабихт? И что там строят?

— Хабихт — пилот самолета радио «Сто один и пять». И я говорю о киосках ярмарки. Среда — ярмарочный день. И, кто бы ни сделал эту фотографию, он это проморгал. Ошибся, понимаете? В этом месте и в это время нельзя припарковать машину. Должно быть, это архивные фото, которые смонтировали вместе.

27

С опозданием в четыре минуты под взбешенными взглядами Штойера Ира с Гетцем поспешили в конференц-зал на срочно собранное специальное совещание руководства операцией.

Это невероятно! То, что Гетц сообщил ей о выводах Дизеля, было немыслимо.

— Как и шеф команды, мы все сегодня спешим, так что, господа, немедленно начинаем.

Она устало отметила, что Штойер сознательно проигнорировал ее, обращаясь к собравшимся. Ира была единственной женщиной в затемненном конференц-зале. Рядом с ней и Гетцем за длинным столом матового стекла, во главе которого восседал руководитель операции, сидел небритый ассистент Штойера, забракованный руководитель переговоров фон Херцберг и еще двое служащих.

— Я хочу вкратце познакомить вас с новейшими данными расследования. После этого я расскажу всем о следующих логических ходах.

Штойер пользовался маленьким устройством дистанционного управления, которое в его волосатой лапе казалось крошечной зажигалкой. Видеопроектор, вмонтированный под крышкой стола, с тихим жужжанием высветил на стене фотографию. Ян Май. По всей вероятности, официальное фото для прессы, относящееся к лучшим дням психолога.

— Наше расследование вначале фокусировалось на двух аспектах: преступник и заложники. И здесь Ястреб проделал просто исключительную работу. — Он кивнул обоим сотрудникам, которых Ира видела впервые. Они сидели ближе всего к Штойеру, у самого конца стола. Отражающийся от стены свет проектора наложил на их лица красно-синие цветные пятна. Из-за этого они чем-то напомнили Ире персонажей мультфильма. Она назвала их Том и Джерри.

— А что же насчет Леони? — спросила она. — В этом направлении вы не работали?

— Так. — Штойер закатил глаза, разозленный тем, что его речь прервали. — Мне казалось, что уже все предельно четко вам объяснил. Вы в этой ситуации, возможно, цепляетесь за жизнь после смерти…

Том и Джерри нерешительно рассмеялись.

— …Однако мы не будем терять драгоценное время на поиски умершей.

Сыщики с готовностью закивали и улыбнулись шире. Ира переименовала их в Задницу и Мешок с дерьмом.

— Но почему же тогда…

Рука Гетца на ее колене заставила умолкнуть. Действительно, Штойер оставит мокрое пятно от того, что Дизель выяснил об инсценированной аварии. Она мотнула головой, когда руководитель операции удивленно поднял брови.

— Прекрасно, если у фрау Замин больше нет квалифицированных возражений, я могу наконец продолжать.

Гетц задержал свою руку немного дольше, чем было необходимо, потом нежно сжал Ирино колено и убрал руку.

Штойер нажал на кнопку дальней связи. Фотография Яна уменьшилась и съехала в левый верхний угол, освободив место для еще семи фотографий.

— Это заложники. Вот этот, — Штойер указал инфракрасной указкой на курьера Манфреда Штука, — стал первой жертвой. Кроме того, не считая сотрудников радио, это, вероятно, был единственный настоящий заложник в группе посетителей. — Последние слова он подчеркнул многозначительным взглядом.

— А что же остальные? — поинтересовался Гетц.

— Все они, предположительно, являются прикрытием.

Штойер начал перечисление, при этом он, помогая себе, на каждом пункте загибал пальцы.

— Все безработные. Но у всех одно и то же образование: актер. Все знают друг друга по площадке «Шайнбар» — месту выступления артистов в Кройцеберге. И самое интересное: все вступили в «Клуб радиослушателей» «Сто один и пять» лишь несколько недель назад. Вот этот, — Штойер указал на фотографию склонного к полноте полулысого человека, — Теодор Вильденау. Он держится на плаву ремонтом компьютеров. Мы предполагаем, что он манипулировал с банком данных, чтобы сегодня все одновременно смогли принять участие в передаче.

— А что это означает для нашей работы? — спросил, похоже, изумленный фон Херцберг.

— То, что нам приходится иметь дело с блефом. Надувательством. Инсценировкой. Ян Май и заложники заодно.

— Вы это предполагаете? — громко спросила Ира, правда, это больше походило на утверждение.

— Да. И для такого предположения у нас более чем достаточно оснований. Все заложники имели раньше хотя бы непрямой контакт с преступником. Ян Май долгое время обслуживал владельца «Шайнбар». Последующие контакты подтверждает и то, что три недели назад Май снял несколько банковских вкладов. Всего было взято двести тысяч евро наличными. Четверо заложников. Значит, получилось бы по пятьдесят тысяч на каждого.

— Минуточку, эти четверо имеют судимости? — в первый раз взял слово Гетц.

— Не стоит и говорить. — Свет проектора призрачно вспыхивал на лице Штойера, в то время как он ходил взад-вперед перед столом. — Парочку заловили первого мая на демонстрации с камнями в руках. Беременная охотно курит травку за рулем. Но, кроме предупреждений, ничего не зарегистрировано.

Ира застонала. Неужели это всерьез?

— Минутку, — прервала она его, — вы серьезно хотите нам внушить, что четверо до тех пор неприметных берлинцев вдруг стали опасными преступниками лишь потому, что Ян Май предложил каждому из них по пятьдесят тысяч евро?

Штойер кивнул.

— Мои выводы основаны вот на чем: Май — сумасшедший, но не общественно опасный. Он уговорил наивную и погрязшую в долгах труппу актеров помочь ему. Они поверили ему, что Леони жива. Поскольку наши уклоняющиеся от работы друзья плохого мнения о государстве, то принимают теорию заговора Яна. Но, возможно, они хотят только денег. Неважно. Поскольку он обещает им, что ход событий будет ненасильственным и он выложит по пятьдесят тысяч евро на нос, все решено. Они играют те роли, о которых мечтали, и изображают заложников.

— А как в эту картину вписывается водитель UPS? — снова включился фон Херцберг.

— Совсем никак. Но именно это и является дополнительным доказательством правильности нашего предположения, поскольку данные компьютеров показывают, что Манфред Штук первоначально не должен был принимать участие в передаче. Он был приглашен лишь в последнюю секунду и то лишь по недосмотру. Вообще-то Штук должен был только получить билеты в кино. Помощники перепутали бланки анкет и выдали неправильный выигрыш.

Ира точно знала, что сейчас происходит в бюрократическом мозгу Штойера. Он убеждает не только команду, но и себя самого. С каждым словом он сам все больше верил в те предположения, которые до этого лишь обдумывал за письменным столом.

— Возможно, Ян впал в панику, увидев постороннего. Тот не участвовал в сговоре. И ему пришлось нейтрализовать единственного человека, который мог все испортить. Впрочем, его коллеги из UPS сообщили, что Штук был вспыльчив и помешан на оружии. И он с первой же минуты угрожал планам преступника.

— Это должно означать, что Ян на самом деле опасен для общества, — вставила Ира. — Так что нам нельзя недооценивать ни его, ни угрожающее положение.

Штойер небрежно кивнул и глянул на Иру, как на муху, попавшую к нему в кофе.

— Но есть и другой возможный вариант. Даже еще более вероятный: Штук вовсе не мертв. Возможно, по радио мы слышали только спектакль. Ведь свидетелей его смерти нет.

«Как же, — подумала Ира, — моя дочь».

— А что подтверждает это предположение? — спросил Херцберг.

— Мы проверили переписку Яна по е-мейл за последние месяцы. Он купил в испанском военном магазине оружия и взрывчатки. Среди прочего — оглушающий пистолет. Очень возможно, что он лучший актер из них. Не без причин он отвел Штука в соседнее помещение.

— Возражение! — произнес Гетц и встал. Ира ужаснулась, глянув на его рассерженное лицо. Она еще никогда не видела его в таком бешенстве. — При всем уважении к вам, это всего лишь догадки, а не факты. А что, если между заложниками нет никаких связей? Если они по чистому совпадению оказались в неудачное время в неудачном месте? Так же, как Штук. Как говорят, любой человек на Земле знаком с любым другим максимум через шесть звеньев. Вполне естественно, если собравшиеся в одном помещении четыре человека из семи имеют общих знакомых. Один мой друг, например, играет в покер с берлинским наркобароном. И что, значит, я являюсь членом организованной преступности?

Штойер хотел что-то сказать, но Гетц даже не позволил ему вставить слово.

— Несмотря на эту оценку, мы должны и далее считать Яна Мая чрезвычайно опасным. Я не отправлю туда своих людей, не проинструктировав их предварительно о том, что сумасшедший начинен взрывчаткой, как дом, предназначенный к сносу.

— Против этого нечего возразить, — ответил Штойер, — предосторожности потребуются. Но я считаю Яна Мая неопасным фантазером. Предположительно, он угрожает ведущему и продюсеру водяным пистолетом.

— Вы забываете об оружии Штука. И о том пистолете, который пришлось бросить Онассису, когда провалилась операция с вентиляционной шахтой. Сожалею, но я не могу разделить вашу точку зрения.

— Приму к сведению. Но это ничего не изменит в моем решении.

— И какое же оно?

— Мы войдем туда. В течение пятнадцати минут.

28

Гетц поспешил за Ирой, когда она сломя голову ринулась из конференц-зала.

— Ира, постой!

Он мог представить себе, что творилось у нее в душе, пока она спешила к лифтам. Штук был мертв, и она знала это, только не могла никому рассказать об очевидце. Если выяснится, что Ира умолчала о существовании восьмого заложника, к тому же собственной дочери, Штойер может, чего доброго, даже посадить ее под арест. Этот конфликт, должно быть, разрывает ее изнутри. Что ей делать? Выполнять свою работу и отвлекать Яна, пока ведется штурм? Или воспрепятствовать этому, выложив карты на стол? После этого она не сможет предпринять ничего, чтобы помочь Китти, и в обоих случаях рискует жизнью дочери.

— Куда ты несешься? — Гетц почти настиг ее.

— Идем со мной! — ответила она, не оборачиваясь.

Он догнал ее и нежно коснулся указательным пальцем ее затылка. Она внезапно остановилась.

— Мне очень жаль, Ира, — сказал он. — Штойер совершает ошибку. Вероятно, на него нажали сверху. Но я представления не имею, как мне его переубедить. К тому же в сжатые сроки. Мне давно пора дать указания своей группе.

Она обернулась к нему. Под ее темными глазами залегли еще более темные круги, которые странным образом гармонировали с лихорадочным румянцем на ее щеках.

— Тогда иди. Но оставь мне рацию. — Она указала на раздутый боковой карман его брюк, в котором он держал рацию UPS.

— Что ты задумала?

Ира выдернула край футболки из брюк и отерла им пот со лба. Хотя ситуация была совершенно неподходящей, Гетцу захотелось коснуться ее пупка.

— Мне надо поговорить с ней, — сказала она наконец. — С Китти.

— И что это даст?

— Она единственная, кто может сейчас нам помочь принять правильное решение.

29

— Ну что там опять случилось?

Голос Китти звучал слабо, ведь она уже так долго не говорила ни слова, а теперь должна была шептать. Из-за неудобного сидячего положения под раковиной все ее мышцы сплелись в судорожный узел. Кроме того, она очень хотела пить. В голове у нее шумело, и вообще она чувствовала себя так, как будто сильно простужена. Даже лампочка ее рации лихорадочно мерцала. Долго это продолжаться не могло, потом связь пропадет.

— Ты должна помочь мне, милая. — Ее мать говорила так же тихо, как и она.

Теплота ее слов тронула Китти совершенно непривычным образом: как приятный массаж. Она не хотела себе в этом признаваться, но осознание того, что там, снаружи, есть кто-то, кто любит ее, беспокоится о ней и хочет ее вытащить отсюда, снимало часть того напряжения, от которого она страдала. Даже если это именно тот человек, с которым она хотела навсегда порвать.

— Как?

— Если я правильно тебя поняла, террорист перенес труп в техническое помещение.

— Да, в ZGR.

— Ты можешь туда зайти?

— Не знаю. У меня нет ключа.

— Можешь попытаться сделать это, не подвергая себя опасности?

Китти открыла одну створку дверцы и осторожно выглянула.

— Возможно. Когда он разговаривает по телефону, я в безопасности.

— Хорошо. Тогда я отвлеку его. Мне очень тяжело просить тебя об этом, маленькая моя. Но если ты увидишь безопасный шанс незаметно пройти в ZGR, то, пожалуйста, проберись туда.

— Зачем?

Она знала, что это возможно. После первого убийства Ян не запер дверь в техническое помещение.

— Ты должна проверить, действительно ли водитель UPS мертв.

— Я же ясно видела, как он его застрелил.

— Да, я тебе верю. Но иногда вещи выглядят иначе, чем кажутся кому-то на первый взгляд.

— Тот человек больше не двигался, мама. Он сунул его в мешок для трупов. Здесь лежат еще три мешка!

— Тем более важно, чтобы ты была осторожна.

30

Дизель несся по Кантштрассе в направлении здания суда. Если его сейчас засекут, то оштрафуют. Этого он не мог себе позволить. Да еще придется выложить дополнительный штраф за разговоры по мобильнику за рулем.

Что делать!

До того как он доберется до светло-голубого здания на Фридбергштрассе, ему обязательно нужно отделаться от Гетца.

— Почему вы все еще не на радио? — выпалил шеф команды вместо приветствия.

На заднем плане Дизель слышал звуки деловитой возни на командном пункте.

— А к чему такой тон, сокровище мое, мы ведь пока не женаты? — елейным голосом проворковал Дизель.

— Очень смешно. Послушайте. Совет насчет ярмарки дорогого стоил. Но сейчас, мне кажется, снова началось что-то важное. Здесь настоящий ад.

— Вопрос о музыке на радио. Мне тут кое-что пришло в голову.

— То, что вы крутите все время одно и то же?

— Да, именно поэтому я и хотел выйти.

— Это, наверное, шутка?

— Нет. Вы правы. Обычно мы повторяем один и тот же список. Но сегодня все иначе. Вы обратили внимание на песни за последний час?

— Нет. У меня вообще-то было чем заняться.

— Верю на слово. Но запросите эйрчек последнего часа.

— Эйр — что?

— Список.

Дизель добрался до Фридбергштрассе. Как всегда, в тупике не было места для парковки. Он просто поставил свою «таргу» у строительного контейнера во втором ряду и выпрыгнул из машины.

— Вы бы установили, что за последние часы звучат только те песни, которые мы в обычной обстановке никогда не поставили бы.

— Почему?

— Потому что они у нас получили негативную оценку. Слишком плохие. Слишком малоизвестные. Те, которые не хочет слушать наша целевая группа. Мы выуживаем по одной песне с помощью маркетинговых исследований. — Дизель вошел через открытую дверь в вестибюль здания.

У почтовых ящиков стояла пожилая дама в блестящих лакированных туфельках. Она с трудом пыталась дрожащими пальцами выловить почту из проржавевшего почтового ящика. Одно письмо уже упало на пол. Дизель поднял его, и она благодарно ему улыбнулась.

Потом он двинулся дальше по направлению к заднему двору.

— Все, что звучало в последние полчаса, не стоит ни в каком списке. — Дизель переступил порог прохладного флигеля и начал подниматься по лестнице. Отыскать квартиру Леони не составляло труда. Во время полетов у Хабихта работало радио, а после того как Ян назвал улицу, а потом описал голубой дом, Дизель знал, о чем идет речь. В конце концов, он ведь знал этот район. Здесь, за углом, он рос.

Леони Грегор. Ее имя все еще значилось на табличке у звонка.

— И что все это должно означать, Шерлок? — Голос Гетца звучал все более раздраженно, но Дизель медлил с ответом. Сейчас он удивлялся тому, что дверь только прикрыта. — Алло? Я с вами говорю.

Дизель осторожно толкнул дверь и, поколебавшись, зашел. Он сразу же почувствовал запах. Но, несмотря на это, снова сосредоточился на разговоре.

— Мне кажется, песни — это намек. Возьмем, к примеру, песню сестер Следж We are family^[507] или We belong together^[508] Мэрайи Кэрри — названия, которые Маркус Тимбер при нормальных обстоятельствах никогда не допустил бы в своем шоу. Разве только для этого были основания. Предположим, Тимбер имеет возможность утверждать музыкальный план, что тогда бросается в глаза?

— Тексты похожи.

— Clever and smart,^[509] господин коллега.

Дизель огляделся и медленно двинулся через все помещения маленькой квартирки.

— В свободном переводе речь идет о том, что все мы — большая семья, в которой все друг друга знают и составляют единое целое. Понимаете? Но дальше больше. Позже идет Little Lies^[510] Флитвуда Мака, а потом Simply Red с Fake.^[511] Что маэстро хочет этим сказать? Совершенно ясно, — сам себе ответил Дизель, — все, что происходит в студии, — надувательство. Они знакомы.

— Возможно, — тихо произнес Гетц, потом на линии что-то щелкнуло. — Минутку…

Фоновые шумы стали громче, и Гетц явно продолжал отдавать распоряжения. Вероятно, он потребовал список тех песен, которые исполнялись в последнее время, но его подчиненный, кажется, не сразу его понял. Пауза несколько затянулась, и Дизель воспользовался этим, чтобы оглядеться. Он не мог вспомнить, когда стоял в такой пустой квартире.

Здесь не было ничего. Никакой мебели. Никакого оборудования на кухне и в ванной. Ни мойки, ни ванной, ни душа, ни туалета. Не было дверей и ковров на стенах. Совсем ничего! К тому же пахло так, будто здесь несколько секунд назад прошел чемпионат мира по дезинфекции. Сами категоричные рекламные фразы вроде «клинически чисто» или «стопроцентно стерильно» казались здесь сильным приуменьшением.

— Это опять я, — снова подал голос Гетц. — Еще что-нибудь?

— Да. Можете объявить меня чокнутым, но, мне кажется, Тимбер посылает нам музыкальные инструкции: Возьмите Come on over Шании Твейн, тут все понятно. Кейт Буш хочет, чтобы мы поднялись на холм. Мы должны…

Гетц прервал его и закончил сам:

— …штурмовать. Ладно, возможно, это пересекается с некоторыми сведениями, добытыми нашим руководителем операции.

— Штойером? Биг Маком?

— Да.

— Я бы ему совсем не доверял.

Бам!

Дверь захлопнулась, очевидно, от порыва ветра, и Дизель вздрогнул от ужаса. Проклятье! Он начал озираться в поисках выхода.

— Вот дерьмо! — еще раз громко выругался он.

— Что случилось? Почему там такое эхо? Где вы?

— На Фридбергштрассе, в старой квартире Леони.

— Зачем? — Голос Гетца звучал так ошарашенно, словно Дизель вдруг попросил его руки.

— Чтобы осмотреться. — Главный редактор лег на деревянный пол в гостиной, чтобы поменять перспективу, и уставился в пустой потолок. Ничего. Даже ни одной-единственной паутинки в углу.

«Так не может быть», — подумал он.

У него дома, когда там была уборщица, ворсинки ковра залетали даже в его комнату. А эта квартира простояла пустой в течение восьми месяцев?

— Слушайте меня внимательно, Дизель. — Голос Гетца внезапно изменился. Он теперь был не рассерженным, а скорее предостерегающим. Озабоченным. — Дверь была открыта?

— Да. Когда я пришел, она была лишь прикрыта. Здесь все выглядит так, словно кто-то недавно уничтожил все следы. Все настолько чисто, что по сравнению с этим отделение интенсивной терапии показалось бы просто помойкой.

— Еще раз. — Гетц никак не отреагировал на последнее замечание Дизеля. — Дверь, когда вы пришли, была открыта?

— Да, но…

— И здесь есть еще кто-то. Вы кого-нибудь встретили?

— Только бабулю у почтовых ящиков.

— Слушайте внимательно, Вы в опасности. Немедленно покиньте квартиру.

— Почему?

— Просто сделайте это.

— Но… — Дизель отнял телефон от уха: этот негодяй просто положил трубку.

Он уже хотел встать, но услышал музыку, похожую на приглушенные басы, вырывавшиеся из закрытых дверей дискотеки. Дизель лег на бок и приложил ухо к полу. Музыка стала громче. Он узнал этот хит. Этажом ниже кто-то бил в уши хип-хопом. И это встревожило его до глубины души. Письмо, которое он недавно поднял, было адресовано Марте Домковиц. Той самой Марте, которая, судя по табличке у звонка, живет на втором этаже. В той самой квартире, откуда как раз и доносилась музыка. Дизель торопливо поднялся и покинул квартиру Леони, даже не обернувшись. Ему было ясно одно: либо ему довелось встретить первую в его жизни семидесятитрехлетнюю женщину, увлекающуюся гангста-рэпом, либо музыка должна была что-то заглушить.

31

Она нажала на дверную ручку. Тяжелая противопожарная дверь в щитовую открылась без проблем. Китти сняла туфли и одну из них засунула под дверь, чтобы она не могла захлопнуться.

Босиком она прошлепала по комнате, вдруг ощутив себя гораздо более уязвимой.

— Дождись моего знака, — услышала она голос матери.

Он звучал еще тише, чем на кухне. Ее слова поглощались вентиляционным устройством технического помещения, благодаря которому во всей щитовой гудело, как в самолете.

— Я уже здесь, — ответила Китти. Она стояла у мешка с трупом, который лежал совсем близко от входа, прямо у первой полки.

— Нет! Подожди… не хочу… отвлечь.

— Слишком поздно. Сейчас или никогда. Рация уже садится.

Китти наклонилась, совершенно не уверенная в том, что мать вообще смогла услышать ее последние слова.

Она открыла застежку-молнию, и возникший при этом звук прозвучал в ее ушах так громко, как шум машины, убирающей листву, на полном ходу. Этот акустический феномен был присущ Китти еще с детства. Чем больше стараешься не шуметь, тем громче становятся звуки вокруг тебя. Когда она ночью хотела ускользнуть из дома на вечеринку, половицы при каждом ее шаге скрипели громче, чем в любое другое время суток.

Китти открыла мешок, показалась голова, и девушка взглянула на нее.

Он мертв? Или только спит? Не зная, что делать теперь, девушка скользнула взглядом по завернутому телу. Мешок для трупов показался ей похожим на гроб из мятого искусственного материала. Она посмотрела на середину груди и резко вскрикнула. Коротко. Не очень громко. Однако в ее ушах раздалось эхо, как будто она стояла в церкви.

Проклятье! Надеюсь, Ян Май этого не слышал.

— Что… с то… слу… тти?

Она не обратила внимания на обрывки слов матери. Сначала надо было проверить свои подозрения. Пошевелилось ли тело в мешке? Ее рука дрожала, когда она коснулась бледных губ. Никакой реакции. Где пульс прощупывается лучше всего? Она потрогала шею. Кожа как кожа. Плохо выбритая. Неприятная на ощупь. Как потрепанная тряпка для мытья посуды. Ее пальцы были невероятно холодными и почти не гнулись от волнения. Как будто ей только что пришлось без перчаток соскребать снег с лобового стекла.

«Этот холод исходит от меня или его излучает мертвое тело?»

Вдруг Китти снова вскрикнула. Не очень громко. Даже немного тише, чем в первый раз. Но теперь ее испуганная реакция была однозначно обоснованной. Это необходимо рассказать матери. Она включила рацию.

— Мама, мне кажется, он…

— Что?

Китти отняла палец от кнопки переговоров и собрала все силы. Лишь спустя две секунды ей удалось медленно повернуться. Так и есть. Она это подозревала: не только она сделала открытие. Ян Май тоже.

Он теперь был не в студии, а стоял позади нее.

32

С каждым гудком телефонная трубка в ее руке становилась тяжелее на килограмм.

«Нет, пожалуйста!»

Это закричал ее ребенок. Потом связь оборвалась. А теперь Ян тоже не подходит к студийному телефону.

Что случилось? Что Китти хотела ей сказать? И почему она вскрикнула?

У Иры дрожала левая нога. Но она обращала на это так же мало внимания, как и на пот, который заливал ей глаза, мешаясь со слезами. Одна ее половина умоляла, чтобы Ян наконец снял трубку. Другая хотела положить телефон, потому что Ира очень боялась ужасной правды.

Что с Китти?

Наконец на восьмом гудке трубку сняли. Сперва она слышала лишь шуршание. Потом прозвучали первые слова.

— Алло?

Никогда еще Ира не испытывала столь противоречивых чувств одновременно: счастье и тоску, радость и ужас, облегчение и панику, которые возникли от одного-единственного нерешительного слова ее дочери. Она переживала их одновременно. Ян позволил Китти подойти к телефону. Значит, она еще жива. И тем не менее никогда она не была ближе к смерти, чем сейчас.

— Все хорошо, милая?

— Это твоя вина, мама, — всхлипывала Китти. Она была совершенно не в себе. — Мне было так надежно в моем укрытии, но ты….

— …злоупотребила моим доверием, — закончил фразу Ян, отобрав у Китти трубку. — Могу спросить, что это означает? Вы что, уже свою собственную дочь послали шпионить?

— А нам обязательно говорить об этом по радио? — спросила Ира, которая вдруг осознала, что этот разговор тоже звучит в эфире.

— Отчего же нет? В правилах ничего не изменилось. Все, что мы обсуждаем, может слышать каждый. Итак, Ира, что все это означает? И не говорите мне, что это случайность.

— Но это так. Я до сегодняшнего дня не знала, что моя дочь работает стажером на радио. Она, незамеченная вами, спряталась на кухне.

Ян еще не произнес ни слова, но Ира почувствовала, что он отдаляется от нее. И она решилась на ответную атаку, пока еще было время. Сейчас придет Штойер и отстранит ее.

— А почему я вообще должна засылать к вам Китти? И как бы я могла это сделать? Нет, она лишь по чистой случайности оказалась не в то время не в том месте. Так же, как водитель UPS. Я права?

Если даже она и заставила его нервничать, он этого не показал.

— Вы слишком много говорите, — проворчал он.

— Дайте-ка мне мою дочь еще раз.

— Я полагаю, Ира, вы сейчас не в том положении, чтобы выставлять требования.

— Пожалуйста.

Следующие слова Яна она едва могла понять. Его голос доносился издалека. Должно быть, он убрал от себя микрофон.

— Она не хочет с вами разговаривать, — объяснил он.

— Китти, если ты слышишь меня…

— И она больше не может вас слышать. — Голос Яна звучал теперь ясно и отчетливо. — Я выключил громкоговоритель в студии, и наушники теперь только у меня. Вам же ясно одно, Ира: это будет наш последний телефонный разговор. Мы оба это знаем.

Рука Иры судорожно сжалась в правом кармане брюк. В приступе паники она рванула заклепку большого наружного кармана на бедре и сунула туда кулак. Хотя в той буре, что бушевала в ней, это тоже ничем не помогло бы.

— Прошло лишь несколько часов, а вы уже многого добились: никто больше не хочет вашего присутствия здесь. Руководитель операции сейчас отстранит вас от переговоров, поскольку вы вовлечены в ситуацию лично. Я тоже чувствую себя обманутым. Никто больше не хочет с вами разговаривать. Даже ваша собственная дочь яростно трясет головой, когда я хочу дать ей телефонную трубку. Можете со мной поделиться, Ира, как вам это удалось?

Ира вздрогнула: дверь центра переговоров распахнулась. Оттуда, тяжело шагая, появился Штойер в сопровождении двоих служащих в форме. Его мокрые от пота волосы прилипли ко лбу. Пока он ничего не говорил, будучи не настолько глупым, чтобы арестовать ее перед включенными микрофонами. Но он уже был готов к этому. Если Ира и могла еще что-то предпринять, чтобы помочь своей дочери, то ей оставался лишь этот последний телефонный разговор.

— Послушайте, Ян, вы же психолог и понимаете, что должны отпустить мою дочь.

— А как одно связано с другим?

— Моя дочь еще не преодолела травму от самоубийства Сары. С тех пор она больше со мной не разговаривает.

— Это я заметил. Виноваты в этом вы?

— Боюсь, что да.

— Почему?

Ира закрыла глаза. Обрывки фраз из последнего разговора с Сарой снова всплыли в ее памяти.

«Ты ведь не будешь принимать никаких таблеток?»

«Нет, мамочка».

— Я ведь уже рассказывала, как Сара мне позвонила. Незадолго до своей смерти.

— Да. Вы ехали в поезде. Связь была плохая. Но я вообще-то не думаю, что мне захочется выслушивать это еще раз.

— И все же подождите. Вы можете, конечно, сразу бросить трубку, но вам следует знать, что происходит среди заложников. Китти лабильна. Она может создать вам проблемы.

— Что ж, прекрасно. А как это связано с последним телефонным разговором?

— Я совершила самую грубую ошибку, какую только может совершить переговорщик. — Ира подыскивала правильные слова и не находила их. Не было ничего, что могло бы смягчить следующие слова. — Тогда я задавала неправильные вопросы. И по-настоящему не слушала.

33

«Ты ведь не пойдешь туда», — думал Дизель, через несколько минут стоя у очередной незапертой двери.

Марта Домковиц не расслышала его многократных звонков, что его не слишком удивило, учитывая громкие звуки рэпа. В данный момент диджей из Бруклина желал своей жене заполучить все заразные болезни мира.

— Ты, должно быть, рехнулся, — сказал Дизель самому себе, переступая наконец порог квартиры.

Позже он будет отрицать, что чувствовал что-то иное, кроме любопытства, которое шаг за шагом влекло его дальше по коридору. На самом деле страх в глубине его существа заглушал даже речитатив, который становился громче с каждым метром, приближавшим его к гостиной старой дамы. В противоположность совершенно пустой квартире Леони это помещение отличалось уютом. Ковровое покрытие кремового цвета с высоким ворсом простиралось от стены до стены и приглушало каждый шаг. Ему бросились в глаза два небольших комода в стиле бидермайер^[512] из ореха с прожилками. Мария Домковиц, кажется, весьма заботилась о качестве своей мебели. Дизель в этом не разбирался, но оценил то, что отполированные до блеска старинные вещи были настоящими. И дорогими.

Он остолбенел.

И его страх усилился.

В конце длинного холла старой постройки на полу лежало нечто, столь же мало подходящее к общей картине, как и оглушительная музыка в стиле хип-хоп. Приблизившись, он убедился, что ему не почудилось. Перед ним лежала вставная челюсть. А рядом пачка новеньких банкнот по пятьсот евро.

Дизель присел на корточки и оглядел находку. «Не дотрагиваться!» — одернул он себя. Он вовсе не хотел, чтобы в чужой квартире обнаружили отпечатки его пальцев на пачке купюр.

А это что такое?

Если б он не присел, то никогда не обнаружил бы всего остального. Дизель обернул вокруг руки носовой платок и извлек из-под шкафа разорванную на куски картонную обувную коробку. Коробка выглядела так, словно кто-то взорвал в ней петарду. Крышка отсутствовала, бока были разодраны, содержимое перемешалось и рассыпалось по полу, едва он потянул коробку к себе. Среди прочих документов ему бросились в глаза удостоверения личности. Дизель снял резинку, которая скрепляла вместе два документа. В ту же секунду музыка смолкла. Увы, лишь на несколько секунд. Потом зазвучала новая песня. На этот раз еще громче. Хор на подпевке скорее стонал, чем пел.

Дизель открыл первый паспорт. Он вызывал подозрения уже из-за непонятной надписи на потертой обложке. Его владелица была гражданкой Украины. И, судя по фотографии, звалась она… Леони Грегор.

«Что бы это значило?» — пронеслось у него в голове. — Автокатастрофа Леони оказалась фальсификацией, захват заложников в студии — инсценировкой, а сама она — из Восточного блока?

Или из Германии! Он открыл второй загранпаспорт. Тот выглядел таким же подлинным, как и первый, только был оформлен в Берлине.

Дизель подобрал два письма, которые лежали как раз у его правого сапога. На первом стояло «Папе», на другом — «Яну». Он открыл второе и пробежал первые строчки:

Мой любимый, если ты сейчас это читаешь, значит, мир для тебя должен измениться. Ты можешь подумать, что я все время тебе лгала. Возможно, ты уже слышал о самых ужасных вещах, о преступлениях, которые…

Он прервал чтение. Ему показалось, что здесь, в гостиной, кто-то есть. Дизель встал и осторожно обследовал углы. Пусто. Еще одно собрание старинных вещей, гарнитур с кожаной кушеткой и кресло с подголовником, развернутое спинкой к нему. Но никаких следов Марты Домковиц.

Справа, у двери в гостиную, Дизель обнаружил современную штепсельную розетку. Он наступил ногой на красную промышленную лампу и мгновенно услышал треск. Дизель снова обернулся и посмотрел на вход в квартиру. Мозг главного редактора пытался составить из событий последних минут логичную историю. Для этого он вел внутренний диалог сам с собой, медленно отступая к двери.

«Ну хорошо, предположим, что Леони жила двойной жизнью минимум в двух лицах. Даже своему будущему жениху она ничего не рассказывала. Почему?»

Ни малейшего представления.

«Она исходила из того, что ее квартиру могут обыскать».

Значит, у нее рыльце в пуху?

«Возможно! Она пишет об „ужасных вещах“. Даже может быть, что она сама убрала квартиру, прежде чем исчезнуть».

Но куда?

Ни малейшего предположения. Именно это Ян и хочет выяснить.

Или ее убили, улики уничтожили на месте и что-то проглядели? Но что же?

«Конечно, старая дама здесь, внизу, идиот ты этакий! Она была такой любезной с чужими. Даже тебе, лоботрясу, улыбнулась».

Значит, Леони хранила свои ценности не у себя, а доверила их Марте Домковиц. Деньги, паспорта?..

«Да, но почему это коробка разорвана? Почему деньги лежали на ковре?»

Может быть, ответ в письме?

«Да, конечно. Письмо, простофиля. Читай дальше».

Но ему не пришлось заняться этим. Мысли Дизеля были внезапно прерваны новым звуком. Точнее, он присутствовал здесь все время. Стонал не хор. Это был кто-то другой.

Дизель устремился обратно в гостиную. Кинулся к креслу с подголовником. Обошел его. И с отвращением скривился.

Марта Домковиц сидела в кресле с открытым, как у рыбы, ртом. Вид ее залитого кровью лица трудно было бы вынести даже привычному зрителю фильмов ужасов, каким был Дизель: из правого глаза Марты торчала шариковая ручка.

«Дерьмо, дерьмо, дерьмо…» Дизель не представлял, стоит ли вынуть ручку или от этого будет только хуже. Он схватился за свой мобильник, чтобы вызвать помощь. Но не успел даже открыть его, как Марта Домковиц свалилась с кресла и осталась лежать без движения на персидском ковре. Он перевернул ее на спину и пощупал пульс. Мертва!

«Проклятье! И что теперь делать?»

Он смутно припоминал курс по оказанию первой помощи в своей школе вождения. Массаж сердца! Он положил руки на ее грудную клетку и нажал. Раз, два, три, четыре…

Теперь дыхание. Он зажал ей нос, открыл рот и прижался губами к нему. Про себя он еще отметил, что пожилая дама подготовилась к посещению: подкрасила губы светло-красной помадой.

Пять, шесть, семь, восемь…

Теперь снова дыхание.

На «семнадцать» Марта задрожала. На «восемнадцать» закашлялась. На «девятнадцать» Дизель прекратил искусственное дыхание. Он сделал это. Марта жила!

Даже если длилось это всего три секунды.

— Неплохо.

Дизель резко обернулся и увидел лицо, которое слишком хорошо знал.

— Но, к сожалению, совершенно напрасно.

Пуля почти беззвучно попала прямо в лоб старой даме.

Потом резкую боль ощутил и Дизель. А следом избавляющую темноту.

34

Человек ко всему привыкает. Даже когда речь идет о собственном самоубийстве. Как показывал Ирин опыт, большинство хватались за те средства, с которыми были лучше всего знакомы. Полицейские разбираются в оружии, врачи и аптекари — в медикаментах. Самоубийцы, проживающие поблизости от вокзалов, чаще бросаются под поезд, чем те, кто живет у моря. У последних же, в свою очередь, страх утонуть не так велик, как у тех душевнобольных, которые в последние годы своей жизни прозябали в какой-нибудь безликой высотке. Такие личности, как правило, выбирают для последнего путешествия прыжок с крыши.

В школе полиции Ире довелось узнать и о половых различиях в методах самоубийства. В то время как мужчины предпочитают так называемые «более жесткие» методы — вешаются или стреляются, женщины склоняются к мнимо «более мягким» средствам.

Сара любила цветы. Даже в этом она поступила согласно статистическому образцу, лишив себя жизни с помощью желтого олеандра.

Ира описывала Яну ее последние минуты:

— Я слышала, как в ванну льется вода. Ее голос был совершенно спокойным. И абсолютно ясным. Я спросила Сару: «Ты ведь не собираешься ничего над собой делать, малыш?» Она ответила: «Нет, мамочка». «Ты хочешь вскрыть себе вены?» Она ответила отрицательно и на этот вопрос. Вместо этого сказала, что мне не стоит беспокоиться. И что она любит меня и я ничего плохого не сделала. Я обещала ей вернуться домой как можно скорее. Она жила с одним старым школьным другом, Марком, в чем-то вроде общежития, в маленькой, но очень красивой двухкомнатной квартире в Шпандау. Ванная находилась наверху, на втором этаже квартиры. Мне было ясно одно: если она что-то затевает, у меня нет никаких шансов. Одна лишь поездка на такси от вокзала Лертер до Шпандау займет полчаса, а мой поезд выехал из Ганновера лишь пятьдесят минут назад.

— А где был ее друг, этот Марк? — спросил Ян.

— Работал. На похоронах я немного поговорила с ним. Он, кажется, очень винил себя и был так же парализован горем, как и я. До сих пор не имею ясного представления об их отношениях. Вы же знаете, какой была Сара. Марка я всегда считала асексуальным. Иначе просто не могу себе представить, как он целый год делил квартиру с ней и, возможно, со всеми остальными мужчинами.

— И Сара солгала, когда сказала, что не будет ничего над собой делать?

— Нет. Она сказала правду. Ошибалась я. Вам знаком случай из учебника об одном утомленном жизнью человеке на оконном карнизе?

Это случилось на самом деле. Полицейский целый час переговаривался с одним желающим спрыгнуть вниз и добился большого доверия. Но затем он совершил ошибку, сказав: «Что ж, прекрасно, тогда давайте закончим с этим. Я хочу, чтобы вы сейчас спустились ко мне». Самоубийца и спустился. Он упал на тротуар прямо к ногам полицейского.

— Я не выбирала слова. Опасаясь ужасного ответа, я формулировала вопросы расплывчато: «Ты ведь не будешь вскрывать себе вены?», «Ты ведь не будешь принимать таблетки?» Нет, этого она не сделала бы. В тот момент. Ведь все уже было сделано. Когда я заметила, что ее голос стал напряженным и она вдруг неспокойно задышала, я поняла, что уже слишком поздно. Она убила себя. С помощью самых обыкновенных семян, которые есть в каждом цветочном магазине.

— Дигоксин, — проговорил Ян.

— Точно, семена желтого олеандра получили печальную известность среди самоубийц, с тех пор как две девочки из Шри-Ланка случайно съели ядовитые коробочки. Одно семя содержит стократную дозу высокоэффективного лекарственного средства от сердечных болезней. Всего одна коробочка со стопроцентной гарантией ведет к смерти, при которой сердце начинает биться все медленнее до полной остановки. То, что Сара к тому же еще перерезала себе вены, было лишь дополнительным подтверждением ее твердого намерения уйти из жизни.

Ира поразилась своему самообладанию. Ее правая нога слегка дрожала, как будто кто-то приложил электроды к трехглавой мышце голени. Но ей нельзя было плакать или кричать. Когда она одна в своей квартире думала о последнем разговоре с Сарой, душевная боль, как правило, лишала ее способности двигаться. Она валялась на кровати, парализованная, застывала, как вкопанная, у открытого холодильника или часами лежала в ванне, пока вода не становилась совсем ледяной. Но и тогда она казалась ей теплой, поскольку внутренний холод был куда сильнее. Теперь, когда она в первый раз заговорила об этом, ей даже удавалось одновременно держать трубку, рыться рукой в кармане брюк и глядеть на Штойера, который с неожиданным сочувствием смотрел на нее.

— Минутку, — услышала она голос Яна.

Потом он ушел. В студии что-то происходило. Ира отметила внезапно возникший шум голосов. Она не была в этом уверена, но, похоже, голос принадлежал Тимберу, который с некоторого удаления кричал в микрофон что-то непонятное, сопровождавшееся согласными криками остальных заложников. Внезапно знаменитый ведущий вдруг замолк посреди слова, а вместе с ним пропали и остальные шумы. Должно быть, Ян отключил звук. Ира была уверена в том, что никогда еще перерыв в передачах на «101 и 5» не слушали с таким вниманием столько слушателей.

Она попыталась встать и снова поразилась тому, как легко ей это удалось. Она смахнула волосы со лба и протянула обе руки Штойеру.

— Не думаю, что имеет смысл спрашивать, дадите ли вы мне еще минутку поговорить с ним.

Он энергично затряс головой. Весь его мясистый торс при этом колыхался в такт.

— Пять, — пророкотал он, к ее изумлению. — Продержите его на связи еще минимум пять минут. Он не должен двигаться с точки. И ни в коем случае по направлению к «Зоне происшествий».

Ира опустила руки. Это могло означать лишь одно и объясняло также то, почему Гетца не было здесь, наверху. Он обсуждал операцию со своими людьми: они готовились к штурму.

— А что если я не сделаю этого?

— Тогда у вашей дочери исчезнут все шансы спастись, а вы немедленно отправитесь с этими двумя господами. — Он мотнул головой в направлении двух служащих.

— А что со мной будет, если я продолжу переговоры?

— Это полностью зависит от того…

— От чего?

— Как пройдет операция. Что мы обнаружим в студии. Возможно, вы получите дисциплинарное взыскание.

— Теперь нам надо заканчивать.

Ира взглянула на телефонную трубку на письменном столе Дизеля, из которой уже слышался голос Яна. Она быстро взяла ее иприложила к уху.

— Хорошо, при одном условии, — шепнула она Штойеру.

— Каком?

— Мне надо чего-нибудь выпить.

Он быстро оглядел ее сверху донизу и остановил взгляд на мелких каплях пота у нее на лбу.

— Вижу.

— Нет. Я говорю о кока-коле. Лучше всего кола-лайт с лимоном.

Штойер взглянул на нее так, словно она потребовала привести стриптизера.

— Две бутылки, — добавила она вслед.

«Одну сейчас. Другую домой. Для оставшихся коробочек олеандра, которые я нашла в пакете у ванны Сары. И которые теперь лежат у меня в холодильнике».

Она отняла руку от телефонной трубки, лихорадочно думая над тем, как можно продержать Яна еще пять минут на телефоне. Тем более что он как раз собирался положить трубку.

35

Гетц опустил забрало своего шлема. В зависимости от операции он выбирал разное маскировочное обмундирование. «Немнущееся» было не только защитой его жизни, но и его талисманом. И чем опаснее, тем темнее. Сегодня он был в черном.

Гетц встал на бетонный карниз, опоясывавший крышу здания МСВ, ухватился за лебедку крана устройства для мытья окон и посмотрел вниз. Где-то далеко внизу, под ним, болталась люлька, в которой сегодня вообще-то должны были находиться двое из службы уборки, чтобы отдраить окна северного фасада. И Потсдамер Платц, обычно такая забитая транспортом, была пуста. Кроме нескольких машин спецкоманды и трех автомобилей прессы, никто не пересекал заграждений опасной зоны. Штойер распорядился отбуксировать отсюда даже припаркованные машины жильцов.

«Ну что ж», — сам себе сказал Гетц и защелкнул крючки карабинов на поясе, плотно застегнутом под защитным жилетом. Потом встал спиной к пропасти. И прыгнул.

Через несколько метров Гетц сжал оба рычага маленького черного металлического прибора, через который был протянут желто-зеленый шнур из искусственного материала. На нем уже повис шеф группы спецназа. Шнур сразу же натянулся, и Гетц уперся ступнями в наружную стену между двадцать вторым и двадцать третьим этажами. Он опустился еще на несколько сантиметров, спина его была почти параллельно улице. Затем Гетц ослабил хватку и медленно начал двигаться вниз по стене. Швейцарский прибор был меньше конверта и стоил лишь несколько франков. Однако Гетц не испытывал страха, доверяя ему свою жизнь. Даже если в этой позиции его подстрелят или он потеряет сознание, то благодаря устройству прибора это не приведет к катастрофе. Гетц доверял гарантии поставщика, согласно которой действие троса немедленно останавливается, как только прибор отпускают.

— Мы на исходной позиции, — громко и отчетливо услышал он голос Онассиса во встроенных наушниках.

— Хорошо. А что вертолет?

— Готов к вылету.

Группой А командовал Онассис, которому предстояло вторично за этот день лезть в шахту вентиляции. Группа Б с тараном и ослепляющими гранатами расположилась прямо перед студией, а группа В ждала сигнала на земле, у автомобилей. Все три группы должны сейчас сработать слаженно и не допустить ошибок. От этого зависела жизнь Гетца.

«Я вытащу Китти», — отправил он сообщение на Ирин компьютер. Для прощания больше не осталось времени. Ира не могла прервать своих переговоров ни на секунду. И ему приходилось спешить. Если Ян Май закончит беседу раньше времени, то момент внезапности им не поможет.

Гетц спустил трос пониже. Его пульс слегка участился, но все же был гораздо реже, чем у нетренированного среднего жителя. При этом его жизнь буквально висела на нескольких тонких витых нитях.

Собственно, его участие в задании не предусматривалось. Поэтому теперь ему приходилось действовать без подготовки. В одиночку, ведь остальные были задействованы в официальном плане. К счастью, он мог положиться на Онассиса и других ребят. Они прикроют его.

— Включите мне радиопрограмму у левого уха, — потребовал он по своей микротелефонной гарнитуре, спускаясь при этом еще на один этаж. Теперь он находился на высоте двадцать первого этажа. Лишь несколько метров отделяло его от террасы студии. Она нависала бессмысленным архитектурным довеском между восемнадцатым и девятнадцатым этажами. Дизель объяснил ему, что там еще никто никогда не сидел просто потому, что это было запрещено стройнадзором. Но в настоящий момент у Гетца больше не оставалось времени размышлять над идиотскими ошибками проектировщиков. Ему надо было сосредоточиться на следующем этапе. Техники командного пункта наконец отреагировали и включили ему в наушниках радиопрограмму. Гетц успокоился, услышав, что Ян и Ира все еще разговаривают. Впрочем, террорист казался раздраженным, как никогда. В студии разгоралась ссора. На заднем плане царило возбуждение, как в классе. Одновременно спорили как минимум трое.

«Совсем нехорошо», — подумал Гетц.

Захват заложников затянулся. Ян становился все более непредсказуемым.

— У вас есть его позиция?

— Да, — услышал он ответ Онассиса в правом наушнике.

Руководство операцией после первых тренировок на седьмом этаже решило не вести штурм снизу. Если они не хотели привлечь внимание террориста продолжительными вибрациями пола, надо было долбить железобетонные блоки ручными инструментами, что могло затянуться надолго. Так что они вновь попытались проникнуть через вентиляционную шахту. Онассис снова был на позиции, взяв другую камеру. Ту, которая использовалась при первой операции, Ян заметил и вывел из строя.

— Все ясно, — сказал Гетц и поставил обе ноги на неухоженный газон студийной террасы.

Он отцепил крючки карабина и, пригнувшись, пробежал к винтовой лестнице, которая вела на пол-этажа вверх, ко входу. Мысленно еще раз повторил всю последовательность действий. Когда он даст команду, должен стартовать вертолет. Ему останется всего полминуты на то, чтобы взломать дверь и приготовиться к захвату. Как только он выяснит положение, команда Б взломает входную дверь и бросит в студию ослепляющую гранату.

Добравшись наверх, Гетц прикрепил взрывчатку у замка металлической двери в «Зону происшествий», а затем проверил свое оружие. Оно было оснащено освещением для надежной стрельбы на тот случай, если в студии почему-либо погаснет свет.

— Хорошо, — произнес он, хотя совершенно не думал так. Затем взглянул на свои наручные часы и засек время. «Что ж, будем надеяться, что Штойер был прав и Ян только симулирует». Он отогнал все сомнения в дальний угол сознания и отдал свой первый приказ: — Команда В, приступить к действиям!

— Понял, — услышал он в ответ.

Вскоре после этого послышался рокот вертолетных винтов. Теперь пути назад не было. Началось. Вертолет стартовал.

36

Ян не желал больше разговаривать с Ирой. Да он и не мог больше этого делать. Положение постепенно выходило из-под контроля. В своей жизни он не раз проводил сеансы групповой терапии. В том числе и такие, когда множество людей кричали одновременно. Но никогда раньше объектом нападения не был он сам, как в этот момент. И было очевидно, что взбунтовавшуюся свору недолго удастся сдерживать при помощи лишь словесных атак.

— Ян, идиот, довольно! Шоу закончилось. Сдавайся!

— Или по крайней мере выпусти нас!

— Твой план не сработал. Ты больше не владеешь ситуацией.

Он выслушал истерические выкрики без комментариев. Трубка у левого уха. «Глок» в правой руке все еще направлен на Китти, которая стоит прямо перед ним. Она была единственной, кто стоял по его сторону микшерного пульта. Все остальные стояли у «стойки» напротив.

— Ян, послушай. Ты сказал, через два часа мы будем на свободе. Без насилия. Никто не будет ранен, кроме, может быть, этого ничтожества Тимбера. А теперь посмотри… — попытался вмешаться Теодор Вильденау. Продюсер Флумми растерянно уставился на него. В противоположность Тимберу до него все начало доходить только сейчас.

— Алло, Ян? Вы еще здесь?

Теперь еще Ира подала голос.

— Да. Но нам больше нечего обсуждать.

— Что там у вас за шум?

— Ничего особенного. — Он оттолкнул ее прочь и прорычал: — Оставьте наконец эту чертову болтовню! — Его голос становился громче с каждым словом, и это принесло желаемый эффект: «заложники» умолкли. — Здесь я решаю, когда будет конец, как все пойдет дальше. Это в ваших головах умещается? — Его голос стал тихим. — Если мы сдадимся сейчас, то потеряем все. Все!!! Вам это ясно? Как раз в этом и состоит их тактика. Они хотят измотать нас. Они хотят, чтобы все так и случилось. Вы полагаете, что сможете просто так выйти отсюда и сказать: «Первое апреля — никому не верь! Это всего лишь шутка»? Вы совершенно ничего не понимаете! Если мы сейчас покинем эту студию без доказательств, то они всех вас посадят. Тогда можете попрощаться со своими карьерами. Со своим будущим! Тогда вас будут считать не кем иным, как чокнутыми простофилями, которые вместе с сумасшедшим захватили радиостудию. — Он покачал головой. — Нет, нам сейчас нельзя сдаваться. Мы должны продержаться. Лишь в том случае, если мы докажем общественности, что Леони еще жива, если мы вскроем заговор и его подоплеку, лишь тогда у нас будет шанс.

— А что, если доказательств вообще не существует? — поинтересовалась Сандра Марвински.

Она прислонилась к стене студии и вынула из-под своей блузки каучуковую накладку. Занавес опустился. Ее выход в роли беременной больше не требовался. Сегодня ей уже не надо рассказывать об Антоне. Фотографию больного ребенка, которая лежала у нее в портмоне, она скачала из Интернета.

— Ты думаешь, что я действительно рехнулся? Что Леони в самом деле мертва?

Ян чувствовал, как его силы тают. Психическое напряжение истощило его. Кроме того, он в течение многих часов ничего не ел. Его желудок как будто сжался до размеров монетки, а мышцы правой руки горели, как в огне. В конце концов, он не привык так долго держать кого-то на прицеле.

— Хорошо. Я сделаю вам одно предложение. Признаю, сегодня не все прошло так, как мы репетировали. Я ошибся. Но будем честными. Никто из нас ведь всерьез не думал, что после первой казни они не выложат сразу же карты на стол.

— Потому что они этого никак не могут сделать! — вставил Тимбер.

Ян не обратил на него внимания.

— Я ожидал, что все произойдет гораздо быстрее. Но почему там, снаружи, фокусничают? Почему ставят на кон ваши жизни? Они же не знают, что мы знакомы. Несмотря на это, они врут и посылают в шахту снайпера. Они не хотят договариваться. Они даже не посвящают в свои планы переговорщицу. Вместо этого они переключают звонки. — Он слегка тронул плечо Китти оружием. — Они хотят что-то скрыть. Но правда не должна выйти на свет. Понимаете? Они хотят заставить меня замолчать. Но почему? Так что это еще вопрос, что случилось с Леони.

— Она мертва! — крикнул Тимбер.

Ян отмахнулся и поочередно посмотрел в глаза своим сообщникам.

— Сандра, Майк, Синди, Теодор! Послушайте меня. Вы знаете факты. До сих пор вы помогали мне. Теперь я прошу вас о последнем одолжении: дайте мне еще час. Еще один Casch Call. Если они дадут мне возможность продолжать, а я не смогу предоставить вам убедительных доказательств того, что Леони жива, тогда вы все можете уходить.

— Но это же бессмыслица какая-то! — Майк стукнул ладонью по стойке. Его «подружка» Синди, которая в нормальной жизни предпочитала женщин, молча согласилась с ним. — Почему эти ищейки должны изменить свою тактику? Чем этот час будет отличаться от остальных?

— Все различие — в этой девушке! — Ян снова подтолкнул Китти. — Это касается Иры Замин лично. Если мы сыграем следующий Casch Call с Китти, они приведут в движение все рычаги, чтобы найти Леони. Ничего нет сильнее, чем сила матери, и ничего…

Что это?

Ян прервал фразу и взглянул на противопожарные жалюзи перед окнами. Что там происходит?

Сначала он почувствовал вибрацию под ногами. Потом задребезжали диски на полке у двери в студию. Наконец всю студию заполнили нарастающие волны звука. Теперь он не мог говорить дальше, даже если бы хотел. Рокот вертолета там, снаружи, был настолько громким, что вызывал дискомфорт. Нет, хуже. Он причинял боль! И интенсивность звука все нарастала.

Яну казалось, что он чувствует у себя в ушах потоки воздуха, которые напрягают его барабанные перепонки. Он вскрикнул, выпустил оружие и схватился за уши. Обернувшись, понял, что остальные сделали то же самое. Никто не пытался схватить пистолет. Никто не пытался бежать. Все испытывали адские мучения. Ян был уверен: вынь он сейчас пальцы из ушей, к которым он как раз прижимал их со всей силы, они наверняка оказались бы в крови. Слишком уж сильной была боль.

37

Первые двадцать секунд все шло как по маслу, но затем приняло такой оборот, который в полицейских рапортах позже был обозначен как «трагедия».

Как раз в тот момент, когда вертолет направил на студию акустическую пушку, Гетц с помощью взрывчатки открыл дверь в «Зону происшествий». Он ворвался в маленькую студийную кухню. Несмотря на шлем с защитой слуха, он ощущал такое давление в ушах, как будто на рок-концерте стоял возле динамиков. Эта пушка — что-то невообразимое! Похожим прибором было оснащено круизное судно «Королева Мэри-2», чтобы отгонять современных морских пиратов, которые орудовали у побережья Африки. Модификация, установленная в вертолете, была на порядок меньше размером, но и такую громкость можно было вынести, лишь находясь позади источника звука. Гетц открыл мини-компьютер, который был прикреплен на его пуленепробиваемом жилете. По монитору он мог следить за действиями команды А на втором этаже.

— Проверяю щитовую, — прокричал он в компьютер.

В этом шуме акустическая связь была выключена, но его голос передавался голосовым компьютером другим отрядам и на командный пункт в виде текстового файла.

В два шага он достиг технического помещения. Собственно, лишь для того, чтобы убедиться, что опасности оттуда ожидать не приходится. Через две секунды Онассис должен удалить потолочную плитку и с камерой проникнуть в студию. Полутора секундами позже Гетц, переключив экран монитора на положение в студии и позицию Яна, должен надеть свой противогаз и отдать команду группе Б.

Как только взорвется ослепляющая граната, он должен одолеть Яна, пока Онассис будет прикрывать его огнем, если кто-то из заложников окажется опасным. Если потребуется, Гетц может кастетом раздробить Яну позвоночник между позвонками С2 и С3, не повредив при этом спинной мозг. Таким образом тот был бы парализован и не смог бы активировать взрывчатку. Впрочем, ни у кого не было уверенности, что он действительно носит ее на себе. Ни у кого, кроме Гетца.

Глядя на цифровое табло своего шлема, он определил, что прошло только четыре секунды. Через десять секунд, самое позднее, первый шок уже пройдет. Как только Ян осознает, что здесь происходит, он может преодолеть боль и предпринять контрмеры.

Но ситуация с каждой секундой все больше выходила из-под контроля. Первым потрясением стала новость о курьере UPS. Гетц информировал руководство скупыми словами, сознавая, какой парализующий ужас он тем самым вызывает:

— Мертв. Штук мертв.

А это могло означать лишь одно: что Ян все же опасен. И что он подготовился к этой ситуации.

— Операцию сворачиваем, — пророкотал Гетц в свой микрофон. — Объект опасен. Повторяю…

Вдруг шум в щитовой стал громче, при этом вертолет не менял направление своей акустической пушки. А это могло происходить лишь по одной причине, которую Гетц также установил с одного взгляда в монитор: перед дверью в «Зону происшествий» стоял Ян.

«Не может быть! — внутренне воскликнул Гетц. — Как парень все это выдерживает?»

На мониторе все было четко видно. Ян Май шел на него. Без наушников, без защиты под оглушающим звуком. Он, должно быть, испытывал адские мучения. Но его гнало мужество безнадежности.

Гетц теперь видел лишь мизерный шанс покинуть щитовую живым. Неважно, в каком направлении он двинется. Если он и в самом деле хочет отсюда выбраться, ему придется пройти мимо Яна, который в эту секунду поднял левый кулак, сжимавший маленький поблескивающий прибор. Он что-то сказал, но Гетц, конечно, не понял ни слова.

— Выключите. Немедленно остановите пушку, — прорычал он в свою телефонную гарнитуру. Мгновением позже все внезапно стихло. Слыша, как шумит кровь в ушах, Гетц деактивировал электронную слуховую защиту своего шлема. Это было вынужденным звуковым фоном к взволнованным угрозам Яна.

— Вы сами этого хотели. Теперь я отправлю всех нас на тот свет! — громко прокричал террорист.

Было совершенно очевидно, что он пытался перекричать нарастающий шум в ушах после этой акустической атаки. Май остался стоять возле раковины и теперь находился лишь в трех шагах от входа в щитовую.

Совершенно обезумевший.

Настал последний шанс Гетца. Он поднял тело курьера UPS, держа его перед собой, как щит, и покинул помещение вместе с ним.

— Не стрелять! — при этом крикнул он в направлении Яна, который, казалось, совсем не удивился, увидев его.

Он продолжал невозмутимо стоять и лишь повторял свою угрозу:

— Я предупреждал вас. Если я нажму на эту кнопку, всех нас разорвет. Надеюсь, вы к этому готовы!

Бросив быстрый взгляд на монитор, Гетц увидел, как Онассис собирается пробраться в студию. Он уже удалил потолочную плиту. Очевидно, надеялся помочь Гетцу, пока Ян был в кухне студии и повернулся к нему спиной.

— Я пришел лишь для того, чтобы забрать отсюда человека, — сказал Гетц так же спокойно, как Ян.

Он пятился при этом к двери, за которой находилась винтовая лестница на террасу. Голову и руки курьера UPS он положил себе на плечи. Спина Штука служила дополнительной защитой. Однако даже это не поможет ему, если террорист не шутит и взорвет заряд.

— Этот останется здесь, — требовательно произнес Ян. — Так же, как и вы. Потому что все мы сейчас переживем совершенно особый фейерверк…

Террорист поднял кулак. Только теперь Гетц заметил в другой его руке пистолет.

И тут все начало происходить стремительно. Гетц увидел на мониторе красную стрелку. Онассис схватил Яна сзади. На нем не было шлема, чтобы он мог протиснуть голову и руку с оружием через узкую щель в потолке. Одновременно рука Яна сжала устройство, которым он собирался произвести взрыв. Онассису теперь можно было ждать максимум полсекунды, затем должен был последовать парализующий выстрел.

«Но он не сработает, — подумал Гетц. — Оружие Онассиса имеет слишком сильную пробивную силу».

На таком расстоянии Ян точно умрет. И тогда им останется лишь восемь секунд…

— Онассис, нет! — заорал Гетц и тем самым отвел смерть от всех людей, находившихся в эту секунду на девятнадцатом и двадцатом этажах.

За одним исключением.

Ян Май обернулся. Поднял свое оружие. Прицелился в полицейского. Выстрел раздался лишь мгновением позже. Он пришелся в незащищенный висок спецназовца. Последний взгляд Онассиса был удивленным. Затем его слабеющее тело было втянуто обратно в вентиляционную шахту.

Одну ужасную секунду Ян Май оставался стоять посреди кухни, недоверчиво тараща глаза на то место в потолке, откуда только что выглядывал сотрудник спецназа. Потом он осмотрелся вокруг и уставился на оружие в своей руке, как будто сам не мог поверить в то, что сделал.

Этой секундой и воспользовался Гетц, со всей возможной быстротой кинувшись к выходу с водителем UPS на плечах. Через взорванную дверь побежал вниз, по винтовой лестнице, и достиг внешнего края зеленой террасы.

В ожидании взрыва на студии он все поставил на карту и прыгнул вниз.

38

«Известная радиостанция „101 и 5“ сегодня, возможно, добилась самого высокого рейтинга за все пятнадцать лет своего существования. Однако ни у кого здесь нет оснований радоваться. С сегодняшнего утра, примерно с начала восьмого, террорист, очевидно душевнобольной, удерживает шестерых заложников, одного из которых уже убил перед включенным микрофоном. Сейчас до нас дошли и другие шокирующие новости из студии. Попытка штурма, осуществленная спецподразделением, потонула в крови. По подтвержденным на данное время свидетельствам, дело дошло до перестрелки в А-студии, во время которой был убит боец спецназа. Другой полицейский, руководитель подразделения, совершил отчаянный прыжок с террасы двадцатого этажа, из зоны опасности. Его падение чудом остановила люлька для мойки окон, находившаяся двумя этажами ниже. Заложнику, освобожденному в ходе операции, к сожалению, повезло меньше. Он был уже мертв: застрелен рукой радиокиллера, на счету которого уже две человеческие жизни. Вся Германия спрашивает, сколько еще продлится это безумие…»

— И вы спокойно на это смотрите! — заорал Штойер, приближаясь. Он в бешенстве махнул своей толстой рукой в направлении телевизора. Ира стояла в холле здания МСВ, не отводя глаз от большого настенного монитора прямо над стойкой приема. Обычно здесь непрерывным потоком шли короткие рекламные фильмы единственного арендатора. По понятной причине портье переключил его на двадцатичетырехчасовую программу новостей. Теперь по первому этажу гулко разносился многозначительный голос дикторши, а ее суровый взгляд сверкал на шестнадцати плоских телеэкранах одновременно.

— Это все ваша вина, — кричал Штойер. Его массивное тело нависло перед Ирой и закрыло от нее телевизоры. — Вы хоть сознаете, как глубоко вы сейчас сидите в дерьме, Ира? По сравнению с тем, что вы учинили сегодня, Чернобыль — детская шалость!

— Я была категорически против штурма! — Разговаривая с ним, Ира смотрела мимо.

Не потому, что боялась его. Она боялась себя. Беспокойство о Китти заглушило все ее чувства. Возможно, и ее самообладание. Она боялась, что ударит Штойера кулаком в его жирное лицо, если взглянет ему в глаза хоть на долю секунды.

— Вы ведь утверждали, что все это блеф. И Ян неопасен.

— А вы имели свидетельницу, которая могла доказать обратное, — заорал Штойер в ответ. — Вы ничего мне не сказали и тем самым осознанно позволили моим людям попасть в катастрофу.

«Я тоже не была уверена», — подумала Ира. Вторым скверным чувством в этот момент было осознание того, что он прав. Она обманула его и рисковала жизнями остальных заложников ради жизни своей дочери. Гаже этого была лишь мысль, что все оказалось напрасным.

— Стойте! — прорычал Штойер, обращаясь на этот раз к группе санитаров, которые как раз выкатывали к выходу две пары носилок. Сделав два шага, он оказался рядом с ними и отдернул простыню. — Вот. Смотрите. Это лучше, чем по телевизору, Ира. Этот человек вот здесь… — он указал на лицо мертвого Онассиса, — имел семью и детей. А вот этот… — он ринулся к другим носилкам, — собирался сегодня вечером в боулинг со своей подругой. Теперь я могу позвонить их родным и сказать им, что оба сегодня не вернутся домой. И завтра тоже. Никогда. Потому что одной опустившейся алкоголичке приспичило вести игру по своим правилам. — Он сплюнул на пол и кивком подал знак двум полицейским, дежурившим у входа, подойти к нему. — Уберите от меня эту личность, чтобы я ее больше не видел, и отведите ее в участок.

Мужчины с готовностью кивнули, и Ира не удивилась бы, если бы они вдобавок щелкнули каблуками. Вместо этого она услышала звук как у застежки-молнии. Затем на ее запястьях защелкнулись наручники и ее увели.

39

Черные широкопрофильные шины взвизгивали, как новые кроссовки на свеженатертом линолеуме, когда тяжелый «мерседес-комби» шелестел, проезжая вверх по узким виткам многоэтажной автостоянки. Ира сидела сзади, устало прислонившись к тонированному стеклу. Она покидала место происшествия в том же состоянии, как и прибыла сюда: изнуренная, измученная отсутствием алкоголя и со скованными руками. Штойер был по меньшей мере осторожен и не показал ее прессе. Возможно, боялся громких заголовков. Если руководительницу переговоров выводят из здания МСВ как опасную преступницу, наверняка это бросит тень и на командира спецназа. Чтобы избежать тягостных объяснений, он приказал доставить ее в ближайший полицейский участок через задний выход.

— А здесь нет ничего выпить? — спросила она молодого сотрудника криминальной полиции, который вел машину. Ее ремень безопасности натянулся, когда она хотела наклониться вперед.

— Это же не Limo,^[513] — ответил он совсем невраждебно. — Здесь, к сожалению, нет бара.

Садясь в машину, она не обратила внимания на его внешность и сейчас могла видеть в заднее зеркало лишь карие глаза и пару бровей. Слишком мало данных, по которым можно оценить характер.

— Может быть, мы могли бы сделать где-нибудь короткую остановку? — непринужденно спросила она. — В участке ведь не будет автомата с колой-лайт.

Ира снова откинулась назад, когда водитель резко свернул направо. Если ей не изменила способность ориентироваться, сейчас они ехали по Лейпцигерштрассе на восток.

«Просто возьми вправо на ближайшем светофоре, тогда через десять минут я буду дома, — подумала она. — Тогда моя проблема решится сама собой. Я просто приму коробочки семян. С водой».

Ира не строила иллюзий. Даже если бы ей удалось с помощью полбутылки водки слегка уменьшить головную боль, в остальном она была бессильна. Она оказалась вне игры. Ее отправил на скамью штрафников лично Штойер. Она больше ничем не могла помочь Китти.

Ира видела, как справа медленно проплывает мимо величественное здание бундесрата. Стрелка спидометра показывала постоянную скорость в 90 км. Непривычная скорость для Лейпцигерштрассе в это время дня. Без оцепления машина стояла бы с остальными в пробке.

Когда «комби» резко свернула налево, на Фридрихштрассе, Иру захлестнула волна тошноты. Но тут служащий уголовной полиции внезапно нажал на тормоза и резко повернул направо, ко въезду в подземные гаражи.

— Что это? — слабым голосом спросила она, услышав клацанье автоматического запора дверей.

Машина с погашенными фарами повернула к извилистому съезду плохо освещенных гаражей! Лишь на четвертом подземном этаже она остановилась.

— Где это мы?

Но Ира снова не получила ответа. Она подняла скованные руки и вытерла влажный лоб. При этом и сама не была уверена, вызван пот страхом или отстранением от должности. То же относилось к дрожанию пальцев, которыми она хотела открыть дверь. «Где бы мы ни находились, это явно не ближайший участок», — подумала она. В то же время она была удивительно спокойна, когда дверцу машины открыли снаружи. Служащий, который уже вышел из машины, не запер, а, напротив, открыл ее. Мгновением позже Ира уже видела причину этого. Она стояла через две машины от нее, прямо под светло-зеленым указателем аварийного выхода.

— Спасибо, молодец! — сказал крупный мужчина служащему криминальной полиции и хлопнул его по плечу. — Это ты здорово проделал.

Потом он положил ему руку на плечо и вместе с ним повернулся к темно-зеленой бетонной стене гаража. Ира не могла слышать, о чем они шептались, только видела, как он сунул водителю что-то размером напоминающее конверт и еще раз хлопнул его по плечу. Потом подошел к ней.

— Я все устроил, Ира. Выходи. У нас мало времени.

Она подняла брови, помотала головой и в полной растерянности посмотрела на него.

— Что ты задумал, Гетц?

40

Вскоре после того, как диктор закончила читать текст, началось нечто невообразимое. Ян был единственным, кто еще не отводил взгляда от телевизора под потолком студии. Остальные загомонили, перебивая друг друга. Тимбер даже покинул свое место: он хотел, по возможности незамеченным, подобраться как можно ближе к «Зоне происшествий».

— Не сходи с места! — заорал Ян и направил на него дуло. Тимбер инстинктивно поднял вверх руки. — И вы, остальные… — Ян заглянул в глаза каждому, — слушайте меня!

Его крик на короткое время произвел желаемый эффект. Даже Теодор Вильденау, который теперь стал выразителем интересов группы, прервал свой словесный поток.

— Я стрелял в воздух, — выкрикнул Ян. Он казался оратором на митинге перед враждебно настроенной публикой. — Я никого не убивал. Ни водителя UPS, ни полицейского.

— Ян, ты что, считаешь нас совсем глупыми? — крикнул в ответ Теодор. Его лицо было искажено яростью. Теперь ничто в нем не напоминало добродушного остряка, каким он казался сегодня утром. — Мы все видели, как ты поднял оружие. Потом раздался выстрел. Теперь по телевизору как раз показывают два трупа. Ты всерьез думаешь, что мы не способны сосчитать, сколько будет один плюс один?

— Что я еще должен вам говорить? Все это заранее продуманная игра. Никто не умер. Они хотят стравить нас между собой, и, кажется, им это очень хорошо удалось!

— Мне кажется, ты уже не совсем адекватен, — подала голос Сандра Марвински. — Мне вообще-то было совершенно безразлично, жива твоя подружка или нет. Я лишь хотела заработать немного денег и с удовольствием сыграла беременную. Но я не позволю втянуть себя в двойное убийство. — Она слезла с барного табурета у стойки и вынула из внутреннего кармана своей джинсовой куртки мобильник. — Я ухожу. Если ты не захочешь открыть мне дверь, не проблема. Я пойду тем же путем, как и тот парень, который унес сотрудника UPS. Через кухню на террасу. — Она взмахнула телефоном. — А оттуда позвоню с просьбой о помощи.

— Ты не сделаешь этого, Сандра.

— Нет, сделает! — яростно прошипел Тимбер. Теодор, Майк и Синди кивнули. Лишь Китти с жалким видом стояла прямо у громкоговорителя в человеческий рост и следила за происходящим испуганно распахнутыми глазами. — Если это тебе не по вкусу, можешь стрелять нам в спину.

Группа пришла в движение. Даже робкий Флумми, казалось, больше не испытывал страха. Он протиснулся мимо Яна и поспешил к уже распахнутой двери студийной кухни.

Ян беспомощно поднял руки, сжал ладонями пульсирующие виски, лихорадочно размышляя.

«Что мне делать? Как удержать их?»

Тимбер уже был в дверном проеме. Никто из группы не обращал внимания на Яна.

«Но если я не верну их, все потеряно». — И Ян принял решение. Он должен действовать. Ему придется прибегнуть к крайнему средству.

Раздался выстрел. Все остановились там, где находились в этот момент. Теодор был первым, кто отважился снова взглянуть Яну прямо в лицо.

— В следующий раз я влеплю ей пулю прямо в голову, — сказал тот. При этом он держал Китти за шею. Ее била дрожь, но она не издала ни звука. — Возможно, ваша жизнь вам больше не дорога. Но сможете ли вы жить с тем, что по вашей вине погибнет эта малышка?

— Ты не сделаешь этого, свинья! — Сандра первая вновь обрела голос.

— Почему бы и нет? Вы же сами видели, на что я способен.

— И все же… — Все краски отхлынули с широкого лица Теодора.

— Да, вы правы, — подтвердил Ян. — Признаю, я убил их. Обоих. Полицейского и курьера. Я злой. Так и было с самого начала, а вы все мне поверили. И хотите узнать, что будет дальше? — Он оглядел их сухими глазами. — Я сегодня еще убью как минимум одного человека. Или вы действительно поверили в то, что я делаю все это от того, что так люблю Леони? — Он сплюнул. — Эта шлюха заслужила смерть. Как только она попадется мне в руки, она умрет.

41

Гетц медленно шел на нее, держа нож с зазубренным лезвием. Ира подняла руки к голове в бессмысленном жесте защиты.

— Стой спокойно, — пробормотал он и разрезал ее наручники.

Она растерла запястья. Пластиковые наручники были явно лучше прежних металлических. Только ее руки не привыкли к тому, чтобы их сковывали дважды за день.

— Зачем ты это делаешь? — спросила она и огляделась.

В маленькой квартире почти ничего не изменилось. Она все еще выглядела как витрина мебельного магазина. Практичная, чистая, но полностью лишенная индивидуальности. Впрочем, обстановка квартиры Гетца и раньше была совершенно безразлична Ире. Гораздо больше времени она тогда проводила на верхнем этаже этой двухуровневой квартиры. Там, где находились ванная и спальня. Для нее Гетц был не более чем якорем в том море сменяющихся мужчин на одну ночь, в котором она бесцельно моталась после своего неудавшегося замужества. Он же явно видел в их отношениях нечто большее, и это становилось ей все яснее сегодня, после всего, что он для нее сделал.

— Полицейский, который тебя привез… — начал Гетц, — вляпался. Сильно. Его уровень остаточного алкоголя был около одной целых и восьми десятых промилей, когда коллеги остановили его. А его самой большой мечтой было со временем вступить в спецназ. С приказом о наложении взыскания в личном деле ему вряд ли удалось бы устроиться и водителем такси.

— А ты удалил эту запись из компьютера?

— Да, конечно. В качестве встречного хода он привез тебя сюда. Ко мне.

— Но почему?

— Возможно, потому, что я терпеть не могу Штойера. Потому что я не хочу, чтобы ты билась в судорогах в камере вытрезвителя. Или потому, что я ищу способ, чтобы ты снова смогла приступить к переговорам, чтобы спасти Китти. — Он пожал своими широкими плечами. — Уж разберись в этом сама.

Ира сняла потертую кожаную куртку и небрежно позволила ей скользнуть на ковровое покрытие кремового цвета. Больше всего ей хотелось опуститься на колени, чтобы, обвив руками щиколотки Гетца, тотчас же заснуть.

— Мне надо чего-нибудь выпить, — объявила она. — Чего-нибудь крепкого.

— Стоит наверху, у кровати. Поднимись, прими ванну или постой под душем. Ты же здесь все знаешь, — ответил он и повел ее к слегка изогнутой деревянной лестнице.

Ира поднималась, крепко держась руками за перила. Гетц поддерживал ее, вплотную двигаясь сзади. Его подбородок лежал на ее затылке. Она могла чувствовать у своего уха его теплое дыхание.

Когда она взглянула на первую ступеньку, на нее хлынули воспоминания.

Записки. От Сары. По одной на каждой ступеньке.

— Что такое? — прошептал Гетц, и она содрогнулась. — Думаешь сейчас о том, как было раньше? Что могло бы быть?

— Да. — Она освободилась из его объятий, и ее глаза наполнились слезами. — Но при этом я думаю не о нас.

— О ком же тогда? — Он убрал ей волосы с лица и нежно поцеловал в губы.

Она позволила это.

— О Саре, — ответила она после некоторой паузы и села на первую ступеньку. — Я рассказывала тебе когда-нибудь о том, как я ее нашла?

— Да. В ванной.

— Нет, я имею в виду, что случилось до этого?

Гетц отрицательно покачал головой и опустился перед ней на колени.

— Она жила в Шпандау. В двухуровневой квартире-мезонетт, такой, как вот эта. Только меньше. — Ира подняла голову. — Когда я наконец добралась до нее, входная дверь была открыта, и я поняла, что уже слишком поздно. Я бросилась туда, и первое, что я увидела, была записка.

— Ее прощальное письмо?

— Нет. — Ира яростно замотала головой. — Или да, что-то в этом роде, возможно.

— И что же там было?

— «Мама, не ходи дальше!» — Ира посмотрела вверх, на Гетца, который, хотя и стоял на коленях, все же был на полголовы выше ее.

— На каждой ступеньке лестницы лежало по записке: «Дальше не ходить!», «Вызови „скорую!“», «Избавь себя от зрелища!» Я собирала все эти листочки, поднимаясь ступенька за ступенькой. Медленно, как в трансе. Но я не выполнила последнюю волю Сары. — Сейчас по лицу Иры катились крупные слезы. — На предпоследней площадке ноги больше не слушались меня. «Я люблю тебя, мама!» было написано на листке. И потом, на последней ступеньке…

— Что там было? — Гетц поцелуем стер ее слезинку, наклонился вперед и прижал ее дрожащее тело к себе.

— Ничего, — плакала Ира. — Совсем ничего. Я бросилась в ванную, но, разумеется, было уже слишком поздно. Я не могла ничего больше сделать для Сары. Но теперь, когда я думаю об этом, мне не дает покоя эта последняя ступенька. Неважно, сплю я или погружаюсь в воспоминания среди бела дня. Меня не отпускает чувство, что там отсутствует одна записка. Моя дочь хотела сказать мне еще что-то, но я никогда не смогу прочесть последний листок!

42

Ян пистолетом подал знак растерянной группе вернуться в студию. Они повиновались. Террорист дернул голову Китти вверх и оттолкнул девушку от себя. Затем велел Тимберу и Флумми подвинуть металлическую полку с архивными дисками к входу в «Зону происшествий», чтобы и этот путь к отступлению пока оставался закрытым.

«Боже, что я здесь делаю?» — спросил себя Ян, снова подходя к микшерному пульту. Теперь он знал, где находится координатный курсор к микрофону. Он прервал хит Билли Айдола начала восьмидесятых и начал вести передачу:

— Это «Сто один и пять», и я должен огласить новое изменение правил.

Он едва мог понять самого себя: в его ушах еще громко раздавался звон, вызванный акустической пушкой. Он чувствовал себя очень усталым и измотанным. Пот непрерывными потоками тек по шее.

«Долго я этого не выдержу».

Он коротко кашлянул, прежде чем продолжать.

— Судя по развитию последних событий, все выглядит так, будто вы там, снаружи, желаете последнего раунда. Вы хотели убить меня и штурмовать студию? Что ж, прекрасно. Если вы желаете играть в игру в обострившихся обстоятельствах, то можете с удовольствием сделать это. — Он снова закашлялся, на этот раз перед включенным микрофоном. — В следующий раз будет все или ничего. Я опять позвоню по какому-нибудь номеру. Неважно, мобильному или стационарному. На фирму или в квартиру. Мы играем не только с повышенным риском, но и с повышенными ставками. Если кто-то назовет правильный пароль, я выпущу всех заложников. — Ян осмотрел круг. — Но если нет, то я убью всех. — Он взглянул на кроваво-красные светящиеся цифры студийных часов. — Следующий час — следующий раунд!

43

Ира чувствовала себя виноватой, потому что жадно влила в себя прозрачную жидкость из тяжелого водочного стакана с ночного столика Гетца, потому что сейчас расстегивала свою белую блузку, чтобы принять ванну, в то время как ее дочь всего в нескольких сотнях метров отсюда подвергалась смертельной опасности. Но больше всего она чувствовала себя виноватой в том, что была близка с Гетцем. Не физически, а разговором о последнем пути Сары, что было куда серьезнее.

Она подержала руку под горячей струей, которая лилась в большую ванну из дугообразного стального крана. В дверь постучали.

— Минуточку. — Она запахнула блузку и пошла, шлепая босыми ногами по холодным плиткам. — Забыл что-нибудь? Тебе повезло, что я еще не разделась.

Она опоздала на полсекунды. Когда она хотела захлопнуть дверь ванной, та натолкнулась на сапог парашютиста. Сразу после этого мужчина в маске изо всех сил ударил ее по лицу, врываясь в помещение. Падая, она в замешательстве схватилась за полку для полотенец и обрушила ее на пол вместе со всем содержимым.

Последнее, что она почувствовала, была инъекция в шею, а следом за этим — нарастающее онемение. Оно ощущалось как местное обезболивание у зубного врача, только это сейчас распространялось по всему телу. Потом все стало черным.

Она была уже без сознания, когда киллер, тихо напевая, разложил ее на полу ванной комнаты. Напевая мелодию I did it my way,^[514] он застегнул ее блузку, снова надел на медленно холодеющие ноги спортивные туфли, которые она до этого небрежно бросила у туалета, и завернул ее в толстый белый махровый купальный халат. Теперь ему оставалось только вынести этот сверток.

Часть III

I don't wont to start any blasphemous rumors

But I think that God's got a sick sense of humor

And when I die I expect to find Him laughing.^[515]

Depeche Mode

Но самая лучшая и надежная маскировка, как я считаю, это все-таки чистая и голая правда. Как ни странно. В нее не верит никто.

Макс Фриш «Обыватель и поджигатели»

1

Открытая бутылка мерцала своей янтарной улыбкой в сумрачном помещении, борясь с собственным весом, словно удерживаемая невидимой рукой. Вообще-то она должна была опрокинуться и расплескать свое содержимое по ковру, но так же, как стакан из тяжелого хрусталя, бутылка оставалась прилипшей к стене.

Ира несколько раз моргнула, и чувство равновесия немного восстановилось. Мгновение ей казалось, что она стоит, прислонясь к стене, но потом ощутилось давление, которое прижимало ее тело к жесткой деревянной доске.

Она не стояла, она лежала. Но где?

Ира попробовала изменить положение, пытаясь справиться с приступами тошноты, но это ей не удалось. Ни тело, ни ноги не желали двигаться.

— И что из этого должно получиться? — услышала она ироничный голос. — Вы пытаетесь сделать упор лежа?

Ира с огромным усилием перевернулась на спину и увидела над собой чье-то расплывшееся лицо. Она подняла голову, постепенно осознавая окружающую обстановку. Бутылки, стаканы, мойка. Никаких сомнений. Она находится в кабаке. Деревянная доска под ее спиной была стойкой.

— Кто вы? — пробормотала она.

Ее язык после анестезии был в пересохшем рту, как мертвая рыба, и издавал едва понятные звуки, как у больного после инсульта.

— Извините, пожалуйста, за побочные действия усыпляющего средства. — Голос выразил притворное сочувствие. — Я лишь хотел действовать наверняка, чтобы вы своевременно попали на нашу встречу.

Ира почувствовала, как чьи-то руки хватают ее, поднимают и, как манекен, сажают на барный табурет. В ее одурманенном мозгу крутились картины окружающей ее обстановки. Когда же они вновь встали на место, человек позади нее исчез, и перед ее глазами появилось знакомое лицо. Сейчас оно красовалось почти на каждой обложке: Мариус Шувалов, по кличке Массажист. Через два дня должен был начаться процесс над ним. Но никто всерьез не ожидал, что его на этот раз осудят. Из-за недостатка доказательств он даже был выпущен под залог. Глава организованной преступности манипулировал свидетелями, подкупал или устранял их.

Его кличка имела буквальный смысл. Для массажа он использовал специальные перчатки, пропитанные фторной кислотой. Это была его особенность. Он массировал кожу своей жертвы, которая была привязана к столу для вскрытия, смертельным фтороводородом так долго, пока ткани и мышцы жертвы не становились обожженными до такой степени, что тот истекал кровью. Чаще его легкие еще раньше слабели от ядовитого газа,который он вдыхал во время своих предсмертных криков.

— Могу ли я что-нибудь предложить? — спросил Шувалов и, как бармен, указал на коллекцию бутылок позади него. — У вас такой вид, словно вам необходимо сделать глоток, фрау Замин.

Он говорил без акцента, на безупречном немецком языке. Шувалов в течение многих лет изучал юриспруденцию и экономику в Лондоне и Тюбингене и благодаря своим способностям закончил учебу с отличием. На предстоящем судебном заседании он, как всегда, собирался защищать себя сам. Что было дополнительным унижением для его противника, Иоганнеса Фауста, который представлял безнадежное обвинение.

— Что за ерунда? — выжала из себя Ира. — Где я?

— В «Преисподней».

— Это я вижу.

— Спасибо за комплимент… — ухмыльнулся Мариус Шувалов, — …но я имею в виду не переносный смысл. Это заведение действительно называется «В Преисподней». Подозреваю, вы лишь изредка посещаете «переулок пьяниц»?

«И в самом деле так низко я еще не пала», — подумала Ира. Из всех мест, где можно было напиться в Берлине, «переулок» был одним из самых убогих. Добрая дюжина забегаловок теснились на задворках торгового комплекса, между Литценбургерштрассе и Кудамм, как коробки из-под обуви, и отличались лишь одним: либо были на грани банкротства, либо уже перешли эту грань.^[516]

— Чего вы от меня хотите? — сделала Ира еще одну попытку.

На этот раз, кажется, Шувалов ее понял. Он взял дистанционный пульт и включил запыленный телевизор, который висел позади нее, справа, над скамейкой.

— Об этом меня спрашивал и ваш молодой друг.

Ира обернулась и увидела, что в комнате они не одни. Прямо под экраном сидел мужчина, который, вероятно, и посадил ее на табурет: накачанный лысый тип с треугольным лицом. В человеке рядом с ним, бессильно опустившем голову на стол, она узнала главного редактора радиопрограммы. Человек с треугольным лицом поднял Дизеля за волосы. На поверхность стола по его заплывшим глазам стекала кровь из раны на лбу.

— Чудная вечеринка, да? — слабо улыбнулся он, узнав Иру и лишился чувств.

— Я хочу знать, где находится Леони и жива ли она? — потребовал Шувалов, когда Ира снова обернулась к нему.

— Значит, вы сегодня не единственный.

— То же самое мне сказал ваш друг, и поэтому ему пришлось терпеть ненужную боль. — Шувалов выдохнул в лицо Ире дым своей сигареты. — Я думал, что вы несколько разумнее и оба могли бы немного быстрее заключить сделку.

— Я ничего не знаю. А даже если бы и знала… — Ира кивнула на тонированные коричневатые стекла, сквозь которые случайные прохожие могли легко заглянуть внутрь пивной. — Здесь я ни за что не стану говорить. Не станете же вы меня пытать на глазах у публики.

— Почему бы и нет? — спросил Шувалов, искренне удивившись. — Что такого здесь может случиться? Взгляните сюда. — Он указал на домохозяйку, которая с бренчащей тележкой для продуктов спешила мимо окна. Она явно использовала «переулок» лишь для того, чтобы сократить путь до Курфюрстендамм. — Им ведь совсем не хочется смотреть на людские отбросы, которые напиваются здесь уже с начала дня. А даже если и так… — Он поднес к лицу Иры зеркало, рекламный подарок местной пивоварни. — Что они увидят, если рискнут заглянуть?

— Разбитую алкоголичку, — признала Ира.

— Совершенно верно. В этом окружении вы совершенно не выделяетесь. Можете кричать, истекать кровью, биться о стойку. Чем более шумно вы станете себя здесь вести, тем быстрее будут спешить мимо обыватели. Поэтому я так охотно делаю свои дела на людях, дорогая фрау Замин. Ведь заметьте себе: ничего нет анонимнее публичности.

За время своих переговоров Ира повидала немало психопатов. И ей не требовался детектор лжи, чтобы понять, что Шувалов совершенно безумен и говорит правду.

— Ну что ж, тогда начинайте. Емкости с кислотой уже стоят наготове под стойкой?

— Ну нет, что это за выдумки? Для вас у меня приготовлено нечто более подходящее. Я же бизнесмен, а вы переговорщица. Поэтому я сделаю вам предложение. — Шувалов взглянул на филигранные часы на своем запястье. — Вам повезло, в «Преисподней» сейчас как раз happy hour.^[517] Это означает, что я даю вам две информации в обмен на одну от вас. Что скажете?

Ира даже не дала себе труда ответить.

— Информация номер один: Леони Грегор не умерла. Видите вон ту фотографию?

Ира снова обернулась и уставилась на экран телевизора.

Расплывчатая цифровая фотография занимала почти весь экран. Она напоминала снимок папарацци. Беременная женщина, казалось, не подозревала, что ее снимают за покупками в испанском супермаркете.

— Это Леони, предположительно на восьмом месяце, — пояснил Мариус. — Мы сняли это с жесткого диска одного высокопоставленного государственного чиновника. Иоганнеса Фауста.

— Как вы это разыскали? — растерянно спросила Ира.

— Это не вторая информация, которую вы получите, фрау Замин. Но это не так интересно, как то, что я скажу сейчас.

Шувалов обхватил ее шею большим и указательным пальцами и болезненно сжал. Потом заговорил таким тоном, словно был американским президентом и выступал с обращением к нации: «Леони Грегор — моя дочь!»

2

Ира была так ошарашена, что на мгновение забыла про тошноту. Это последнее заявление было для нее почти столь же невероятным, как и вся ситуация, в которую она попала.

— Я не видел Леони уже почти два года, — продолжал Шувалов. — Она пропала незадолго до моего пятьдесят шестого дня рождения. На нашей последней семейной встрече ее еще звали Феодора.

Феодора Шувалова. Ира вспомнила о совсем молоденькой русской, лицо которой когда-то не сходило со страниц модных журналов. Она была фотомоделью, а ее родственные связи с мафией делали ее еще привлекательнее для желтой прессы. Два года назад она внезапно исчезла. Ходили слухи о какой-то редкой болезни, которая приковала ее к постели. Называли разное: от рассеянного склероза до СПИДа. Неожиданно она перестала появляться на публике. И с тех пор ничего не изменилось. Однако, насколько Ира могла вспомнить, лицо Феодоры имело лишь отдаленное сходство с Леони Грегор.

— Она сделала себе несколько пластических операций, — заявил Мариус.

— Зачем?

— Ну ясно же, что не из косметических соображений. Красивой она была и раньше.

— К чему вы клоните? — Ире хотелось обрушить на голову своего будущего убийцы длинное проклятие, но каждое слово было чревато болью.

— Дорогая фрау Замин, и вам довелось иметь скорбный опыт в области семейных проблем, как я сегодня слышал по радио. Поэтому вас не удивит, что нечто подобное случается и в лучших домах. И в моем также.

— Феодора убежала из дома?

— Можно сказать и так. Мы поругались. Вы же знаете, как это бывает. Из маленькой трещинки получается глубокий ров, который кажется непреодолимым обеим сторонам. Наши отношения с дочерью были напряженными с давних пор. Скажем так, у нас имелись разногласия по методам ведения дел моего семейного предприятия.

— А, она больше не желала перемешивать кислоту в бидонах? — спросила Ира и протерла глаза.

— Она хотела выступить против меня. — Мариус позволил слову с непонятным значением повиснуть в воздухе, а потом продолжил: — Фауст вызвал ее главным свидетелем обвинения.

— И тогда вы сделали так, чтобы она пропала. — Руки Иры судорожно сжали край стойки. — Убили собственную дочь!

— Неверно. — Мариус сделал небрежное движение рукой, словно хотел отделаться от навязчивого кельнера. — Желал бы я, чтобы было так. Но Леони предала меня: она перебежала на сторону противника. В настоящее время моя дочь находится в программе защиты свидетелей.

3

Постепенно все приобретало смысл. Почему Леони была так сдержанна даже по отношению к Яну. Почему она так бесследно исчезла. И почему Ян никак не мог ее найти. Мариус сделал длинную паузу. Как будто его последняя фраза была глотком вина, которое надо было оценить по достоинству, прежде чем подливать. Возможно, его просто забавляло озадаченное лицо Иры.

— Точнее сказать, Леони уже была в программе защиты свидетелей, когда познакомилась с Яном, — продолжал он. — Ее лицо уже было изменено. Фауст обеспечил ей новое имя. Наш помешанный на карьере главный прокурор в последние годы делал все, чтобы спасти процесс, — продолжал раскрывать загадку Шувалов.

Отвращение к этому человеку изводило Иру едва ли не сильнее, чем физическая боль. Но если то, что сейчас рассказывал ей Мариус, было правдой, значит, безумная любовь Яна наверняка принесла бы его невесте смерть. Мафия только того и ждала, чтобы Леони наконец вышла из своего надежного укрытия.

— Это был совсем неплохой шахматный ход Фауста — спрятать Леони прямо у меня под носом. На самом деле за два года, прошедших с ее исчезновения, в Берлине мы искали меньше всего. Но потом Леони совершила большую ошибку: она влюбилась в психолога.

— В Яна Мая.

Ира чувствовала, как несвязанные нити постепенно сматываются в плотный клубок.

— Точно. Бедняга до сих пор не знает, во что ввязался. Он вступил в отношения с женщиной, прошлое которой — сплошная ложь. С моей дочерью! Неудивительно, что позже в своих расследованиях он лишь ставил вопросы и не получал никаких ответов. Он хотел жениться на главной свидетельнице обвинения, проходящей по программе защиты свидетелей. Если бы он не растрезвонил везде о своей страстной любви, я бы даже внимания на это не обратил. То, что год назад мы взяли Яна Мая под наблюдение, было глупой случайностью. Мы искали признанного эксперта, который поддерживал бы нас на возможных процессах. Ян был лишь одним из многих психологов, которых мы для этого держали на прицеле.

— И при проверке его данных вы вдруг обнаружили свою дочь.

— Нет. Все было не так. Фауст до этого сам выдал ее мне.

— Этого не может быть, — запротестовала Ира. — Я считаю этого негодяя способным на многое, но все же не на убийство.

— Люди способны удивлять до бесконечности, не правда ли? Будь то собственная дочь или государственный чиновник высокого ранга. Кстати, он потребовал семьсот пятьдесят тысяч евро.

— За вашу дочь?

— Нет. За ее смерть!

— Стоп… — Ира уставилась в экран телевизора. — Вы позволили убить свою дочь прокуратуре?

Шувалов коротко кивнул.

— Я долгое время был уверен в этом. До вчерашнего дня я каждый вечер ложился спать с сознанием того, что моя дочь ушла из жизни в автокатастрофе. Инсценированный несчастный случай, стоивший мне три четверти миллиона евро, в смертельном исходе которого я до сих пор не сомневался. Ведь Фауст предоставил мне недвусмысленное свидетельство.

— Какое?

— Труп Феодоры.

— Вы осмотрели ее тело?

— Фауст устроил встречу в судебной патологии. Мой домашний врач взял слепок челюсти и необходимые пробы тканей. У меня даже есть отпечаток правого среднего пальца — единственного необожженного. Два других специалиста независимо друг от друга позже подтвердили эти данные.

— Так значит, Фауст в самом деле приказал убить вашу дочь!

— Я так и думал. До сегодняшнего утра, когда я, ничего не подозревая, включил радио, а Ян Май задает несколько вполне правомерных вопросов. Почему, например, в акте вскрытия отсутствовали данные о беременности? Почему фотография оказалась подделкой, как мне подтвердил господин Вагнер после интенсивного допроса? — На лоб Мариуса набежали озабоченные складки, словно он обнаружил ошибку в годовом балансе. — Одержимость Яна Мая вызвала у меня законные сомнения. А я ненавижу сомнения. В моем бизнесе они смерти подобны. А что, если Леони действительно еще жива? Что, если Фауст обвел меня вокруг пальца и моя дочь завтра будет давать показания против меня?

— Но как это удалось Фаусту? Так жива Леони или нет? — спросила Ира, затаив дыхание.

— Это вы мне скажите. Я сначала выяснил, действительно ли моя дочь была беременна. Для этого мы провели небольшую беседу с контактным лицом Леони — одной старой дамой, которая жила этажом ниже Леони на Фридбергштрассе. Как ее звали, господин Вагнер?

Человек с треугольным лицом снова оторвал голову Дизеля от стола и привел главного редактора в сознание. Мариус повторил свой вопрос.

— Ее имя мне пока не приходит в голову. Или уже. Я так думаю… — Дизель выплюнул кровавый сгусток в направлении Шувалова.

— Да вы брызжете слюной в разговоре, милейший. Но мне кажется, вы хотели сказать «Марта». Она уже была достаточно старой, но все еще числилась в платежных ведомостях государства. Неплохая идея. Кто станет подозревать, что семидесятитрехлетняя дама участвует в программе защиты свидетелей? Она была единственным доверенным лицом Леони. Та рассказала ей и о ребенке. Просто удивительно, сколько всего могут сообщить люди, если им поближе показать шариковую ручку.

— Зачем вы все это нам рассказываете? — поинтересовалась Ира.

— В первую очередь для того, чтобы вы никогда не предприняли попыток обратить это против меня. Для этого я принял меры. Но главным образом потому что я, в свою очередь, хочу узнать от вас, где скрывается моя дочь.

— Не имею представления, — ответила Ира. — Почему бы вам не спросить у Фауста?

— Этот добрый человек чуть ли не бегом покинул свою виллу. Так что мы по крайней мере смогли без помех снять данные с его компьютера. Он, кажется, не слишком технически подкован. Мы нашли фотографии Леони в мусорной корзине его электронной почты. Голосовые сообщения дают основание предположить, что наш прокурор собирается отправиться за границу частным чартерным рейсом. Это лишь вопрос времени, когда мы его перехватим. До этого момента мне бы очень хотелось знать, что он поведал вам во время беседы на крыше радиостанции, фрау Замин.

— Совсем ничего. Я не играю в его команде. На тот случай, если вы не поняли: меня отстранили от переговоров, и я официально освобождена от них! Мне последней он доверил бы подобную информацию.

— Возможно. Я вам даже верю. Однако мне хотелось бы действовать наверняка. — Он придвинул ей пустой стакан. — Лучше всего, если вы закажете у меня еще что-нибудь на скорую руку.

— Зачем?

— Там, куда мы сейчас все вместе отправимся, долгое время нечего будет пить.

Шувалов открыл бутылку без этикетки и наполнил стакан для виски до краев.

— Я бы с удовольствием предложил водку с моей родины, но уверен, что вы предпочтете что-нибудь покрепче. — Он осторожно подвинул ей стакан. — Соломенный ром, восемьдесят процентов. Вам надо отпить, а то расплещете по пути.

Словно это было сигналом побудки, охранник позади Иры встал со своего места, перекинул через плечо Дизеля и пошел к дверям.

4

«Всего минута, — подумал Гетц и вынул оружие. — Они могли уйти только минуту назад». Он осторожно толкнул ногой открытую дверь в свою квартиру и бесшумно проскользнул внутрь, хотя совершенно точно знал, что пришел слишком поздно. Здесь больше никого не было. Иру похитили.

Он вспомнил, сколько времени прошло с тех пор, как он ее покинул, подумал о том моменте, когда он вернулся в здание МСВ и хотел еще раз позвонить Ире, чтобы извиниться. Он воспользовался ее напряженной ситуацией и допустил, чтобы она зашла слишком далеко. На третьем звонке он как раз находился в холле и ожидал лифта. Когда она не подошла и сработал автоответчик, он сразу же развернулся и поехал обратно на Фридрихштрассе. Он опоздал: дверь была взломана, комната пуста.

Гетц опустился на софу, оплата которой, как и остальной обстановки, была просрочена, и начал размышлять, как ему теперь действовать. Он должен был поставить в известность командный пункт. Но, если он это сделает, Штойер прикажет ему вернуться. Он мог потерять не только этот шанс, но и занимаемую должность, проигнорировав приказы вышестоящего и забрав подозреваемую из-под ареста.

Мобильник, вибрировавший перед ним на стеклянном столике, показал входящий звонок. Командный пункт. Штойер. Они его уже искали.

Гетц принял решение. Выбора у него не было.

5

Настоящая преисподняя располагалась всего в нескольких шагах. Короткий путь, который Ира проделала на подгибающихся ногах, через четыре метра заканчивался неопрятной кухней в заднем помещении трактира.

— Вас не интересовало, как вообще выживают в городе эти маленькие магазинчики? — поинтересовался Шувалов, набирая восьмизначный цифровой код у алюминиевой двери. Ира услышала гидравлическое шипение, и следом клацанье замка. — Самые дешевые лавки с барахлом в самых дорогих районах? Бутики, где персонала больше, чем клиентов, и задрипанные забегаловки, вроде этой?

Подручный Мариуса распахнул дверь и кинул в комнату Дизеля, висевшего у него на плече, как свернутый ковер. Ударившись о пол, главный редактор закашлялся.

— Я объясню, — бодро сказал Шувалов, как маклер, демонстрирующий новому клиенту сдаваемые в аренду помещения. — Некоторые из этих мест принадлежат мне. И, как это часто бывает в жизни, настоящая идея предприятия раскрывается лишь со второго взгляда. В данном случае эта комната.

Ира покачнулась и должна была сразу же за что-нибудь схватиться, после того как она кинула взгляд внутрь. Но она готова была скорее упасть, чем принять руку Мариуса.

— Что это? — задыхаясь, спросила она, хотя ей, собственно, было все равно, поскольку она ни при каких обстоятельствах не переступила бы порога этой комнаты. Она была пуста, как помещение на стройке. Ни стола, ни стульев, ни отопления — не было ничего, что могло отвлечь глаза от этого мрачного узора, равномерно покрывавшего пол, потолок и все стены.

— Я называю это «комнатой воспоминаний».

Мариус забрал у Иры стакан и подтолкнул ее в помещение. Она была слишком измучена, чтобы сопротивляться этому. Уже через два шага она споткнулась о собственные ноги и прислонилась к стене, чтобы не потерять равновесие. Теперь, когда она прикоснулась к ней, узор показался еще тошнотворнее. Вся комната была оптическим обманом, заставлявшим вошедшего почувствовать, что он попал внутрь засасывающего водоворота.

«Белая пытка», — ударило Ире в голову. В кругах специалистов этот метод пытки еще называли сенсорной депривацией. Обычно преступнику при этом закрывали глаза, уши, рот и нос, пока он со связанными руками часами должен был стоять на коленях. «Белая пытка» была любима зарубежными тайными службами еще и потому, что не оставляла следов на теле, а Шувалов, кажется, сделал этот метод еще более утонченным. С одной стороны, он хотел устроить ей заключение в изоляции, а с другой — подвергал оптической десенсибилизации с помощью этой невыносимой окраски стен.

— Вряд ли нужно упоминать о том, что здесь, внутри, вас никто не услышит, как только я снова закрою дверь. Кроме галогенового прожектора на потолке, возможно, немного резкого, нет ни тока, ни газа, ни воды. Ваши мобильники, разумеется, также не работают. Я оставляю только воздух для дыхания. — Мариус взглянул на потолок. — Но не пытайтесь ломать себе ногти. Мелкая решетка вентиляции опломбирована, и, кроме того, туда не пройдет и мизинец.

— И надолго?

— Вижу, фрау Замин, вы поняли, в чем тут дело. Каждый раз, когда мои собеседники не хотят реагировать на обычные методы убеждения, я привожу их сюда, в «комнату воспоминаний». Смена обстановки часто творит чудеса. И спустя короткое время наступает такое положение дел, которое мне по душе. — Мариус усмехнулся. — До сих пор не разберусь, в чем здесь дело: в экстравагантной обстановке или в отсутствии воды. Теперь понимаете, почему я предложил вам напиток на дорожку?

Мариус осторожно поставил на пол стакан, из которого Ира сделала лишь глоток.

— Ах да, и последнее: обычно я прихожу раз в неделю и приношу с собой небольшое угощение. Правда, сейчас время поджимает, так что я кое-что придумал, чтобы подстегнуть вашу способность вспомнить.

Ира услышала звук, в котором, казалось, звукооператору ужасов удалось акустически сконцентрировать всю суть физической боли. Колеблющиеся синусоидальные звуки на частотах почти за пределами человеческого восприятия вторгались в болевые центры Иры так, словно ее уши были болезненным, воспаленным зубным каналом, на который попадали волны звуков проржавевшей бормашины зубного врача.

— Я снова приду завтра утром, — сказал Шувалов, и эти пять слов оказались приятным разнообразием.

У Иры уже после нескольких секунд акустического террора возникло ужасное чувство, как будто она постоянно жует алюминиевую фольгу. Даже Дизель снова очнулся и скривил покрытое кровавой коркой лицо.

— Если к этому времени вы не скажете мне, где я могу найти Леони, я забуду вас в «комнате воспоминаний».

Смех Мариуса над этой глуповатой игрой слов резко прервался, едва за ним защелкнулся замок.

6

Ира стояла под решеткой вентиляции и тщетно искала возможность закрепить на ней пояс своих брюк. Стальные прутья располагались плотно, как у мелкого гребня. Кроме того, потолок был слишком высоким, а Дизель вряд ли сможет поддержать ее, чтобы она могла здесь повеситься. Она на мгновение зажмурила глаза, чтобы не видеть узора стен, который порождал состояние, подобное тому, какое бывает после ЛСД. Однако это только усилило действие лавины звуков.

Затем она взглянула на стакан, стоявший на полу у двери.

«И зачем только я оставила коробочки с семенами дома? Зачем я вообще вышла сегодня из своей квартиры?» — думала она в отчаянии. Ира задрала свою футболку и уже в который раз заткнула уши ее краями. Безрезультатно. Эти звуки отдавались в костях. Ужасные вибрации превращали грудную клетку и череп в резонансные полости.

Ира сползла по стене и схватила стакан. Увы, она столько всего вынесла за это время, что высокоградусное содержимое вряд ли сделает ее сонной, а тем более бесчувственной. Несмотря на это, она сейчас смогла бы выпить его залпом. Она уже собиралась приступить к этому, как из другого угла комнаты Дизель пробормотал что-то невнятное, обращаясь к ней.

— Что?

— Не пейте! — задыхаясь, проговорил он еще раз.

— Думаешь, это отрава? — спросила Ира в надежде, что таким образом она положила бы всему этому быстрый конец.

— Нет, это наше единственное спасение.

Дизель подполз к ней и осторожно взял стакан у нее из рук. Он смотрел на него так, словно это была драгоценнейшая реликвия, дрожащими руками бережно опуская стакан на пол.

— И что теперь? — спросила Ира.

— А теперь тебе придется раздеться.

7

При всех психических мучениях «белая пытка» имела по крайней мере одно положительное воздействие: Дизель снова очнулся.

— Нижнее белье тоже? — спросила Ира.

Она стояла посреди комнаты, оставшись в трусиках и бюстгальтере. Дизель был лишь в мятых «боксерках», и уже один вид его татуированного торса стоил того, чтобы он снял футболку. Теперь Ира уставилась на колышущееся море огня вокруг пупка главного редактора, чтобы на несколько секунд избавиться от вида окружающей обстановки.

— Свое привлекательное белье можешь оставить при себе, мы ведь не настолько хорошо знакомы, — заявил Дизель, ухмыльнувшись и ощерив выбитые зубы — Шувалов не церемонился.

— Я все еще не пойму, что это даст? — спросила Ира, в то время как Дизель поливал высокоградусным ромом узел одежды у своих ног.

— Прошу прощения за напиток, но клянусь, приглашу тебя на целую бутылку, если нам удастся свалить отсюда.

Дизель полез в карман брюк и вынул коробочку спичек.

— Никогда не выхожу из дома без своих рабочих инструментов, — прокомментировал он, снова улыбнувшись.

— Скажи мне, что ты на самом деле собираешься делать?

— Костер. Что же еще?

Дизель чиркнул первой спичкой. Безуспешно. Он взял вторую.

— А что, если твой план не сработает?

— Доверься мне. Над нами находятся офисы, магазины и даже квартиры. Я четыре года проработал в этом комплексе, пока не перешел на радио. Здесь чрезвычайно чувствительная противопожарная сигнализация. Из-за меня даже дважды вызывали пожарных, только потому, что я курил в офисе.

— Но кто тебе сказал, что это помещение связано с комплексом?

— Никто.

Пламя загорелось на Ириных брюках и уже проело дырку на футболке Дизеля. Как обычно при возгорании в закрытых помещениях, здесь тоже быстро начал распространяться дым.

— А сколько времени пройдет, пока пожарные отреагируют на сигнал? — закашлялась Ира, подумав, что, пожалуй, было бы разумнее оставить хоть клочок ткани для дыхательной маски.

— Ну да, в этом-то и вопрос, — задыхаясь, проговорил Дизель.

Дым вызвал слезы в глазах Иры, так что она едва могла его видеть. Кроме того, в комнате с каждой секундой становилось темнее, поскольку все больше частичек копоти осаждалось на галогеновом светильнике.

— Что ты имеешь в виду?

— Как я уже сказал, противопожарные устройства очень чувствительны. Часто бывает ложная тревога.

«И так же часто ее игнорируют», — подумала Ира.

Язык пламени вырвался из вороха одежды вверх, вероятно, Дизель носил в своих джинсах и другие горючие материалы. Жара теперь была почти так же невыносима, как и вызывавший кашель дым, и Ира не знала, что что лучше: задохнуться или сгореть.

8

В то же самое время в трех часах езды на машине от Берлина Тереза Шульман развешивала в подвале свежевыстиранное цветное белье, так что не могла ни видеть, ни слышать той опасности, которая приближалась к ее маленькому сыну.

Она предполагала, что он в саду, за ветхим деревянным домиком, который раньше служил для садового инвентаря и в котором теперь обитали кролики, пока температура снова не опустится ниже нуля. Тогда Терезе, хочешь не хочешь, придется терпеть их в кухне своего загородного дома. На самом же деле маленький Макс сейчас сидел у края бассейна и рассматривал покрывавший его брезент так, словно открыл новый вид животного.

Макс находился в «кофеиновом возрасте». Так Тереза описывала своим подружкам нынешнюю фазу поведения своего пятилетнего сына, когда хотела сказать, что он не может усидеть на месте и трех минут, если только это место не двигается с захватывающей дух скоростью по кругу и не является «американскими горками». Ее муж Константин был отцом-перестраховщиком, он с самого рождения своего единственного сына удалил все источники опасности в своем обозримом и ухоженном семейном быту. И сегодня не было ни плохо закрепленных штепсельных розеток, ни острых углов и краев на уровне головы ребенка, а содержимым домашней аптечки врач в Конго мог бы обеспечить целую деревню. И все же даже отец не мог свести к нулю весь риск для жизни. Пока Макс не умел плавать, он не должен был в одиночку приближаться к бассейну. Это Константин вдолбил и Терезе. Правда, при этом забыл объяснить, как ей одновременно вешать белье и следить за чересчур активным сыном, если только не брать его на поводок.

Тереза закрепила прищепками последнюю вещь, еще раз нагнулась проверить, не осталось ли чего-нибудь в барабане машины, и удивилась, что вдруг стало очень тихо.

Не то чтобы до этого было шумно. Но какие-то звуки, которые она до этого, очевидно, воспринимала на уровне подсознания, вдруг пропали.

Она посмотрела на серый подвальный потолок, как будто могла сквозь него заглянуть в гостиную.

«Боже мой!»

Хотя она ничего не видела, не слышала, не унюхала, она почувствовала опасность. Макс! Женщина бросилась вверх по каменной лестнице и распахнула дверь в холл.

«Где ты?»

Она не хотела кричать, ведь тогда ей пришлось бы признаться себе, что это длилось больше, чем несколько минут. Она быстрым взглядом окинула кухню. Ничего! Обернулась, выглянув через окно веранды в сад. Макса там не было. Все, что она могла видеть, — вдавленное полотно брезента, покрывающего бассейн.

И тут она услышала пронзительный звук звонка и сразу поняла свою ошибку. Звонок раздался не в ее сознании. И это не Макс был в опасности, а кто-то другой, кого она не знала.

Звук прекратился. Она поспешила в гостиную и увидела Макса. Непостижимо, как он мог так далеко дотянуться, чтобы достать до телефона.

Он держал его в обеих ладошках, и Терезе показалось, что его пухлые губки движутся как в ускоренной съемке.

— Алло? — услышала она его голос, прежде чем смогла отобрать у него трубку.

— Я слушаю «Сто один и пять», а теперь отпусти заложника! — выпалила она в трубку.

Теперь она могла говорить громко. Теперь надо было орать, если все еще можно было исправить.

После того, как на том конце провода положили трубку, гудки напоминали издевательский смех и кровь в ушах Терезы стучала им в такт. Ей стало плохо.

Кто это был?

Она уставилась на табло телефона. Про себя отметила короткий, легко запоминающийся номер с кодом Берлина. Неужели это и был тот сумасшедший, из-за которого Константин звонил с работы? Из-за драмы, которая сейчас разыгрывалась в Берлине и даже здесь, в Йене, повергала людей в панику? Ее взгляд перешел к телевизору, немые картинки на экране которого подсвечивали гостиную. Она нажала на зеленую клавишу своего телефона, услышала гудок и начала набирать номер.

Неужели это был психопат с радио? И он действительно сказал это, прежде чем положить трубку: «Слишком поздно»? Нет, не может быть.

Она задержала дыхание, моля об избавлении. Но ей все-таки не повезло. Раздался голос автоответчика, принося ей мрачную уверенность.

— Это ваше любимое радио «Сто один и пять». К сожалению, сейчас все линии в студии заняты. Пожалуйста, попробуйте перезвонить позже.

Тереза опустила трубку и сразу же спросила себя, кого она сейчас убила.

9

Ее ребро сломалось, как сухой сук. Ира почти желала, чтобы оно воткнулось в ее прокуренные легкие. Тогда день наконец закончился бы, и ей не пришлось бы пережить транспортировки на спине сотрудника спецподразделения.

Когда она снова пришла в себя, ее покрасневшее лицо закрывала кислородная маска, а врач «скорой помощи» делал ей инъекцию. Она осмотрелась и узнала лицо Гетца, который держал ее за руку. Дверцы машины «скорой помощи», в которую ее вкатили на носилках, еще стояли открытыми. До нее доносилась какофония дорожных шумов, приказов по рации и яростных обрывков разговоров.

— Где Дизель? — спросила Ира и повторила, сорвав маску с лица. Внезапно она испугалась того, что эксцентричный редактор мог не пережить всего этого.

— Его уже увезли, — тихо ответил Гетц. Он пропах дымом, значит, это он выломал дверь и вытащил их из преисподней.

«И при этом сломал мне как минимум одно ребро».

— У него тяжелые повреждения, и, вероятно, как и у тебя, отравление дымом, но он выкарабкается.

Последние слова командира отряда потонули в приступе кашля Иры. Санитар снова надел ей кислородную маску, которая, однако, оставалась на месте лишь в течение двух вдохов.

— Как вы нас нашли? — спросила она, хрипя.

Все, что она могла вспомнить, был треск циркулярной пилы, которая проделывала дыру в алюминиевой двери. Потом боль, когда Гетц взвалил ее на спину и вынес из «комнаты воспоминаний».

Гетц объяснил, как он обнаружил, что ее похитили. От возврата в квартиру к распахнутой входной двери до звонка руководителя операции.

— Мне ведь надо было что-то говорить Штойеру, — прошептал он. Он наклонился так близко к ней, что со стороны могло показаться, что он хочет ее поцеловать. Для Иры его теплое дыхание было самым приятным ощущением за сегодняшний день. — Я солгал, что ты сбежала, и таким образом получил возможность отдать приказ определить твое местонахождение с помощью пеленгации мобильника. Сигналы с твоего мобильного телефона я приказал посылать мне прямо в служебную машину.

— Но он же не работал в этом застенке, — произнесла она.

— Верно. Сигнал внезапно оборвался. Но до этого мы ограничили район поисков площадью в половину квадратного километра. А когда именно из этого сектора поступило сообщение о возгорании, мы смогли локализовать твое местонахождение.

«Значит, этот сумасброд действительно спас нам жизнь своей безумной акцией», — подумала Ира, не зная, плакать ей или смеяться.

— Что с Китти? — задала она следующий вопрос. Самый важный.

— Об этом мы поговорим, когда ты отдохнешь, — попытался успокоить ее Гетц, но на этот раз даже сломанное ребро не могло больше заставить Иру лежать.

— Тихо! Мы должны доставить вас в больницу! — остановил ее врач «скорой помощи».

— Зачем? — поинтересовалась она и стряхнула руку Гетца, который хотел ей помочь.

— Чтобы лечить вас, обследовать, насколько тяжелы повреждения органов, чтобы…

— Это все можно отложить, — прервала Ира перечисления растерянного медика и выдернула капельницу из руки. — У меня есть собственный тест.

— Что, простите? — спросил врач в полнейшем замешательстве.

Ира повернулась к нему.

— Посмотрите сюда. У меня глаза налиты кровью?

Он покачал головой.

— Значит, можно продолжать, — сказала Ира, передвинулась к выходу из машины и ринулась по металлическим ступенькам вниз.

10

— Выглядишь ты действительно скверно, — первым нарушил молчание Гетц.

Крупная операция пожарных частей парализовала движение и на Курфюрстендамм, и теперь они на служебной машине пробирались в объезд по направлению к центру.

— Ничего не могу поделать. Это вы выдали мне эти дешевые шмотки, — лаконично отвечала Ира.

Ее сунули в этот зеленый полицейский тренировочный костюм, в которые спецподразделение вообще-то одевало преступников, захваченных при аресте голыми во время сна или задержанных в борделе.

Со своего места рядом с водителем Ира взглянула на дорогу. Потом медленно открыла бутылочку новалгина, которую дал ей с собой растерянный врач «скорой помощи». Ей ни в коем случае нельзя было терять драгоценное время в больнице на бессмысленные обследования, из которых она не узнает ничего такого, о чем бы уже не знала. Того, что ее конец близок.

— А теперь что? — поинтересовался Гетц.

Она устало посмотрела на него. Уже начали проявляться побочные действия новалгина.

— Теперь мы должны спасти Китти. И сделаем это через Фауста, — ответила она ему. — Он — ключ.

Гетц поднял правую бровь, но, казалось, не слишком удивился. Он обогнал медленный грузовик и остался в левом ряду.

— Сначала расскажи, что там случилось. Кто хотел тебя убить?

— Мариус Шувалов. — Ира вкратце рассказала, о чем ей поведал шеф украинской преступной группировки Берлина.

— Леони жива, поэтому Шувалов хочет убить Фауста. А тот нанял самолет и покидает страну. Значит, нам нельзя терять времени, — закончила она.

— Я должен отвезти тебя в участок. — Гетц смотрел на нее краем глаза. Озабоченная складка пересекла его лоб. — Или в больницу. Но ни в коем случае в другое место.

— Я знаю, — выдохнула она.

Он и так уже многим рисковал ради нее.

— Почему бы нам просто не позвонить в студию и не рассказать Яну все, что мы знаем? — предложил Гетц.

Ира ответила, не глядя на него:

— Потому что у нас нет доказательств. Ни фотографий, ни телефонных номеров. У него нет оснований нам верить. Нет. — Она осторожно покачала головой. — Он хочет видеть Леони в студии. Насколько я поняла его характер, он не удовольствуется даже тем, если мы позовем Леони к телефону.

Она скривилась. Грудная клетка с каждым вдохом болела все сильнее, и Ира чувствовала себя так, словно незримая тяжесть прижимает ее тело к сиденью. Потом она осознала, что эта тяжесть имеет имя: страх.

— Ты мне все еще не сказал, как там Китти, — продолжала она, даже не пытаясь говорить спокойно.

Она хотела включить радио, но Гетц удержал ее.

— Хорошо, — ответил он и сжал ее ладонь.

— Но?

— Но он внес изменение, когда тебя украли.

— Что случилось?

У Иры так пересохло в горле, что она с трудом могла внятно выговаривать слова.

— Ян отпустил шестерых заложников.

Шестерых? Почему именно столько? Почему не всех?

— Кто еще там остался?

В его глазах она прочла ужасный ответ.

«Господи…»

— Мы предполагаем, что он больше не мог держать их всех под контролем в студии, — объяснил он. — Заложники больше не хотели участвовать в спектакле, после того как появились убитые. Возможно, он хотел предупредить бунт и в последнем раунде сыграл на «все или ничего»: объявил, что или отпустит заложников, или убьет их всех.

— А почему же тогда Китти все еще в его руках?

Ира нервно скребла этикетку на бутылочке с обезболивающим.

— Потому что последний Casch Call сработал лишь наполовину.

— Что это значит?

— Сначала трубку взял маленький мальчик, прежде чем мать смогла отобрать ее и назвать правильный пароль.

— Не может быть.

— Херцберг хотел поговорить с сумасшедшим, но сначала не мог даже пробиться в студию. Когда Ян наконец взял трубку, последовали долгие отговорки, потом он все же выпустил заложников. Но, поскольку мальчик подпортил все дело, все-таки удержал Китти как залог для следующего раунда. — Гетц смущенно поскреб затылок, словно сам был злонамеренной стороной в этой игре, а не носителем печальных вестей. — Мне очень жаль.

Ира сглотнула. Ее усталость вдруг как рукой сняло.

— И что он собирается с ней делать?

— Что тебе сказать? — Гетц на секунду отвел взгляд от трассы, и печаль в его взгляде доставила Ире большую боль, чем сломанное ребро.

— Он опять выставил ультиматум? — глухим голосом спросила она.

— Да, — хрипло ответил он. — У нас есть пятьдесят минут. Потом будет играть окончательный раунд. Если до этого времени мы не представим никаких доказательств того, что Леони жива, он снова начнет звонить по телефону. — Гетц на секунду замялся, а потом продолжил: — Но не по Берлину. А по всей Германии.

«Он повышает степень сложности».

— Все должно получиться, Ира, — успокаивал ее Гетц, — если кто-нибудь ответит правильно, он отпустит Китти, а потом сам застрелится, — тихо пробормотал он.

Гетц сам должен был признать, насколько мала вероятность осуществления такого сценария, и умолчал о том, что психопат уже на последнем, едва не завершившемся неудачей раунде звонил куда-то в Тюрингию.

При почти сорока миллионах телефонов по всей Германии шансы на выживание у Китти были почти равны нулю. Ира снова потянулась к радио. На этот раз ей удалось нажать кнопку. На «101 и 5» как раз звучала музыка. Silbermond.^[518] Она проигнорировала неодобрительный взгляд Гетца.

— Значит, Штойер был прав? Это оказалась инсценировка? — спросила она.

— Предположительно да. Заложников еще допрашивают. Но, кажется, это подтверждается. Все гости студии, за исключением сотрудника UPS, знакомы между собой. Хотя лжезаложники еще отрицают сговор, но свидетельства ведущего Тимбера и его продюсера подтверждают это.

«Мерседес» приблизился к развязке за Кауфхаус дес Вестен^[519] к Урании.

— К сожалению, это не просто безобидное балаганное представление, как мы уже знаем. Он убил Штука и Онассиса.

Чем ожесточеннее Гетц вспоминал об операции, тем сильнее было беспокойство Иры за Китти.

— Существует лишь одна возможность спасти мою дочь, — нарушила она короткое молчание. — Нам надо в аэропорт. Задержать Фауста.

— Как это сделать? И в какой аэропорт? Частные самолеты могут вылетать как с Темпельхофа и Тегеля, так и с Шенефельда. — Он ткнул пальцем в большой указатель у дороги, который указывал направление ко всем трем аэропортам. — Как ты себе все это представляешь? За такое короткое время? Даже с мигалкой нам едва ли удастся проехать через город.

— А разве ты не можешь разослать запрос о розыске?

— Ну конечно. А лучше всего полностью заблокировать все три аэропорта. И на каком основании? Ира Замин, которая вообще-то должна сидеть под арестом, получила интересную информацию лично от Мариуса Шувалова. И поэтому я не отправил ее в участок, а вместо этого мочусь на влиятельного главного прокурора? — Он хлопнул своей лапищей по рулю и рывком увеличил скорость. — Кроме того, как это осуществить? Ведь у частных машин нет официальных списков пассажиров, которые мы могли бы просмотреть. А мы теперь знаем, что Фауст — мошенник. Мастер обмана. Он дал Леони новое лицо и скрыл от глаз мафии в Берлине. Он не будет регистрироваться под своим именем. Человек, отменяющий программу защиты заложников…

— Что ты сейчас сказал? — лихорадочно перебила его Ира. — Повтори.

— Что? Что он воспользуется другим именем.

— Нет, что-то насчет мошенника.

— Да. Он всех водит за нос.

— Вот именно. Едем обратно.

— Что значит «вот именно»?

— Это наш последний шанс. Сколько нам потребуется, чтобы добраться до Райникендорфа?

— Учитывая движение? По городскому автобану? Как минимум полчаса.

— Тогда поезжай так быстро, как только сможешь.

Иру, пристегнутую ремнем, швырнуло вперед, когда Гетц резко затормозил. Волна боли прокатилась по верхней части ее тела. Две машины, ехавшие следом, одновременно начали гудеть.

Гетц взглянул на нее и угрожающе выставил свой толстый указательный палец перед ее лицом.

— Ты понимаешь, чего от меня требуешь? Я должен отказаться от всего, над чем работал годами? От должности командира спецназа, от жалованья и, не в последнюю очередь, от своего достоинства? Я сейчас на грани увольнения.

Ира молчала. Она не знала, что на это ответить. Гетц прав. Он и так уже слишком многим пожертвовал для нее.

— Моя квартира не оплачена, за последний год мне не везло в игре. Я по шею в долгах и не могу позволить себе потерять работу.

— Я знаю.

— Прекрасно, но ты ведь знаешь и то, как я к тебе отношусь. Только, если я сейчас действительно должен сделать это для тебя… — теперь он почти кричал, — …то хотелось бы, к черту, быть посвященным в твой проклятый план. Что ты задумала?

Ира закрыла глаза. Потом с дрожащими губами все ему рассказала.

Двадцатью секундами позже «мерседес» с мигалками мчался по автобусной полосе в направлении городской автострады.

11

Вилла времен грюндерства^[520] у озера Хайлигензее, построенная в 1890 году, находилась под особой защитой службы охраны памятников. Классическая усадьба изпятнадцати комнат, с незапятнанно-белым фасадом, с высокими окнами свинцового стекла и обширной крытой галереей с башенками и эркерами, нависавшей над нижними этажами подобно венцу, лишь недавно была полностью отреставрирована.

Но той любовной самоотдачи, с которой владелец этого участка ухаживал за ним, Ира с Гетцем сегодня почти не заметили. Едва они вступили на усыпанную гравием дорожку к дому, просвистела первая пуля, разбив красноватую терракотовую вазу прямо рядом с ними.

— Значит, он в доме, — пробормотала Ира и, пригнувшись, последовала за Гетцем.

Профессионал-спецназовец уже достал и снял с предохранителя свое оружие. Они сошли с дорожки и зигзагами пробежали по парку. Две сосны и мощный клен давали лишь относительное укрытие на пути к изогнутой каменной лестнице, ступени которой вели на переднюю террасу.

Однако, кто бы ни стрелял в них из комнаты с эркером под самой крышей, стрелком он был неважным. Ира еще дважды услышала характерный треск «беретты». Но обе пули зарылись в землю в метре от них.

Гетц колебался недолго, уже на бегу стреляя по стеклянным дверям веранды.

— Оставайся внизу, — крикнул он, не оборачиваясь к Ире.

«Даже не надейся», — подумала она и прыгнула следом за ним через разбитые стекла в гостиную. Гетц уже устремился в холл, а оттуда дальше, по широкой деревянной лестнице наверх. Лазерный прицел его оружия скользил по дорогим произведениям искусства, которые висели на стенах или стояли в стенных нишах с приглушенным освещением.

Ира удивилась тому, как Гетц хозяйничает, отбросив всякую осторожность. Не проверяя все помещения по отдельности, он сразу рванул на три этажа вверх, к тому, кто находился под крышей. Лишь перед дверью в комнату, из которой раздавались выстрелы, он занял позицию: встал параллельно стене, плечом к дверному проему, с оружием, поднятым на уровень головы, направив его дуло в потолок. Другой рукой он сделал предупреждающее движение Ире, которая приближалась к нему сзади.

— Подожди, — крикнула она ему, но просьба запоздала.

Гетц со всей силы ударил сапогом, и темно-коричневая дверь лакированного орехового дерева с треском распахнулась.

— Бросай оружие, — проорал Гетц.

Его лазерный прицел уперся в лоб главному прокурору. Фауст пустым взглядом посмотрел на своих незваных гостей.

— Ах, это вы, — сказал он.

Это прозвучало почти как извинение. Словно он ожидал кого-то другого, для кого, собственно, и был подготовлен этот прием с выстрелами.

Ира могла видеть лишь верхнюю часть тела и правую руку Фауста, в которой он держал пистолет. От пупка и ниже его скрывал старинный бидермайеровский стол, за которым он сидел. Помещение, вероятно, было чем-то вроде кабинета или библиотеки. В открытое окно, откуда Фауст стрелял, падал теплый свет вечернего солнца, освещая комнату так хорошо, что Ира могла разглядеть обстановку. Темные полки поднимались от паркетного пола почти до потолка, давая приют бесчисленным книгам, пронумерованные и отмеченные параграфами кожаные корешки которых указывали на их юридическое содержание.

Ира чувствовала себя здесь несколько неуместно со своими стоптанными спортивными туфлями и большим не по размеру тренировочным костюмом.

— Я сказал: бросить оружие.

— Нет, — уверенно произнес Фауст и покачал седой головой. Он оперся локтем о поверхность стола и прицелился в Иру. — Если хотите, чтобы я это сделал, вам придется меня застрелить.

— Он этого не сделает, — сказала Ира и попыталась не обращать внимания на оружие, которое было направлено ей в живот. — Не сделает, пока вы не сообщите нам, где находится Леони.

— Она мертва.

— Нет. Я видела ее фотографии. На восьмом месяце беременности. Они были из этого дома. С вашего жесткого диска.

— Ах, Ира, — грустно вздохнул Фауст. Его правое веко дрожало. — Вы, собственно, знаете, что сегодня уничтожили?

— Что же? Наверное, ваше запланированное бегство в Южную Америку? Куда вы дели семьсот пятьдесят тысяч евро, которые получили за Леони?

Фауст смотрел на Иру так, словно она обращалась к нему на иностранном языке.

— У меня рак печени, — сообщил он ей.

— И это дает вам право продавать главных свидетелей?

— Вы не понимаете, совсем ничего не понимаете, — повысил голос Фауст. Тонкая нить слюны вылетела у него изо рта и повисла на подбородке. — Как вы можете быть настолько умной, чтобы искать меня здесь, и все же настолько глупой, чтобы не понимать причин, Ира?

— Вас очень легко разгадать, Иоганнес, — презрительно ответила она. — Фокусник никогда не меняет своих трюков. Вы спрятали Леони прямо перед носом ее отца и думали, что и с вами это сработает. После того как мафия сегодня обыскала вашу квартиру, посчитали, что здесь пока безопасно. Заказанный чартерный самолет должен был лишь навести ищеек на ложный след.

— Хорошо рассуждаете, снимаю шляпу! — поздравил Фауст. — Я обманул даже своего шофера, отвязавшись от него на Восточном вокзале. Если потом его спросят, он ответит, что я оттуда отправился поездом за границу или поехал в аэропорт.

— Но что бы это вам дало? Вы же не можете оставаться здесь надолго. Самое позднее завтра все всплыло бы.

— Этого бы мне хватило.

— Хватило бы для чего? Для вашего плана с Леони?

При первых словах, произнесенных Гетцем, Ира вздрогнула. Она была так сосредоточена на Фаусте, что больше совсем не обращала внимания на него.

— У нас меньше двадцати минут до начала следующего раунда. Так что скажите наконец, где она?

— Она в безопасности, — ответил Фауст. Потом повторил еще раз: — В безопасности. Известно ли вам, Ира, что вы ее сегодня уничтожили? Если Леони умрет, это будет ваша вина.

12

— Вы алчный навозный червь! — Ира больше не могла сдерживаться. Она смахнула волосы со лба и сжала кулаки. Она сейчас с удовольствием перепрыгнула бы через стол к Фаусту и набросилась бы на него. Теперь же ей не оставалось иного выхода, как наносить ему словесные удары. — Вы предали и продали Леони. Ничего не говорите мне о том, кто виноват. Я знаю, что она была главной свидетельницей и находилась под защитой. И все же потом вы поняли, что можете на ней заработать большие деньги. Как вы это сделали? Позвонили лично Шувалову и предложили ему сделку?

— Ира, подумай о Китти, — предупредил Гетц. — Еще семнадцать минут.

— Он прав. — Слабая улыбка заиграла на старческих губах Фауста. — Вы впустую тратите драгоценное время на ошибочные домыслы. Я, возможно, карьерист, но не злодей.

— Правда? Тогда докажите это сейчас и скажите нам, где Леони?

— Ира, я мог бы сделать это лишь в том случае, если бы мы были одни.

— Что это значит?

Ира посмотрела сначала на Фауста, потом на Гетца, который сделал шаг вперед и встал в зоне обстрела, заслонив собой Иру.

— Ты держишь нас за дураков? Мне выйти, чтобы ты мог застрелить ее? Ну-ка, старик, оставь игры. Где Леони?

— Ира, внимательно следите за моими словами. — Фауст говорил так, как будто Гетца рядом не было. — Я не продавал Леони. По крайней мере не так, как вы думаете. Она была моей важнейшей свидетельницей. Вы же знаете, что через два дня должен начаться процесс. Когда год назад мы выяснили, что Мариус Шувалов ищет психолога и при этом, как нарочно, проверяет Яна Мая, мы поняли, что очень скоро он установит личность Леони. Так что мы составили рискованный план. Я предложил Мариусу сделку: смерть его дочери в обмен на три четверти миллиона евро. Но с самого начала мы, конечно, не собирались убивать ее. Немного времени прошло бы, прежде чем Шувалов сам сделал бы дело. Так что это была секретная акция, о которой Леони узнала лишь тогда, когда она уже вступила в действие. Я устроил автокатастрофу и организовал ей тайное убежище за границей. Там она могла в безопасности родить ребенка. Катастрофа была инсценирована прекрасно, с фотомонтажом из архивных фотографий и трупом неизвестной бездомной из морга. Даже вскрытие было театром. Один из патологоанатомов судебной медицины увлекается фокусами. Подручные Мариуса лично взяли образцы бездомной. Патологоанатом затем просто незаметно поменял пакет, в котором находились зуб, образцы тканей и отпечаток среднего пальца Леони. Это сработало. Чтобы защитить Леони, или Феодору, как ее зовут на самом деле, от ее отца, все должно было быть безупречно. Лишь тогда Мариус мог поверить в то, что его дочь мертва и что ему нечего бояться процесса.

— Но почему Леони не дала знать Яну? — поинтересовалась Ира.

Вся эта история была логична сама по себе, но все же казалась ей какой-то нечистой.

— Но она сделала это. Леони позвонила ему. Прямо в день предполагаемой автокатастрофы. Примерно через тридцать минут после нее. Она хотела сказать ему, что после рождения их общей дочери вернется и что он не должен беспокоиться. Но ведь именно это он должен был делать. Его скорбь должна была быть настоящей, чтобы успокоить Мариуса. Ян Май являлся единственным фактором риска. Поэтому в его разговоре с Леони я устроил помехи на линии и позаботился о том, чтобы она не искала дальнейших контактов с ним. Для этого я заставил ее поверить, что Ян был истинной причиной того, что нам пришлось отправлять ее за границу. — Теперь Фауст показался Ире еще более усталым. Словно он был игрушкой, у которой почти села батарейка. Но по его напряженной осанке она поняла, насколько важно для него рассказать эту историю.

— Я просто утверждал, что Ян выдаст ее Мариусу. Таким образом мы добились того, что она никогда ему больше не позвонила. Разумеется, после процесса я бы все объяснил.

— Но до этого вы сделали все, чтобы разрушить жизнь Яна Мая! Вы лишили его даже лицензии на работу!

— Он задавал слишком много вопросов. Как уже было сказано, он оказался единственным источником риска. — В его глазах снова сверкнуло что-то от прежнего высокомерия. — Здесь речь идет не только о Яне Мае и Леони Грегор. Выигранный процесс против Мариуса Шувалова разорвет кольцо преступлений и спасет тысячи жизней.

— Не верю ни единому вашему слову. Вы сделали это не из любви к ближнему, а для себя. В конце концов, вы украли деньги и находитесь в бегах.

— Я не бежал. И из денег я не взял ни цента.

Она проследила за его взглядом и только теперь увидела желтую парусиновую сумку у письменного стола.

— Разумеется, я взял плату от Мариуса. Вы же не думаете, что ему не показалось бы странным, если бы я убил его дочь бесплатно? Это часть плана. Еще раз говорю: у меня рак печени. Что мне делать с семьюстами пятьюдесятью тысячами евро? Мне осталось максимум пять месяцев. И я хочу прожить их вблизи немецких врачей, а не в деревенской больнице на боливийском побережье, тем более что я не знаю ни слова по-испански.

— Минутку. — Ира склонила голову набок, словно от этого могла лучше слышать. — Но ведь тогда Леони должна вернуться в Берлин?

— Да, конечно. Через два дня. Все устроено. Я хотел усыпить бдительность ее отца и мафии, все это святое семейство, уверенностью, и тогда… — Он раскрыл кулак своей левой руки, как распустившийся цветок. — Через три дня Леони выступила бы, организация Шувалова была бы разбита, а Ян счастливо соединился бы со своей невестой. Теперь понимаете, что вы натворили? Вы и этот влюбленный идиот с радиостанции? В своих отчаянных попытках найти Леони вы вывели мафию на ее след. Процесс провален. Моя жизнь кончена.

— Почему же тогда вы не скажете нам, где спрятали Леони?

— Если я это скажу, ее убьют. Мучительно!

— Уже погибли люди, — возразила Ира. — Сколькими еще вы хотите пожертвовать? В смертельно рискованной ситуации находится моя дочь, и он через несколько секунд убьет ее, если вы не скажете, куда отвезли Леони. Знаете, что я думаю? Вам дела нет до Леони. Вы боитесь лишь за себя самого. Иначе не предприняли бы всего, чтобы заставить террориста замолчать. Вы хотели штурмовать студию, прежде чем Ян Май слишком много расскажет или я слишком много узнаю о Леони. Прежде, чем сомнения Мариуса подтвердятся. При этом вам надо было всего лишь снять телефонную трубку, чтобы прекратить эту драму с заложниками. Леони сейчас могла уже сидеть в самолете на Берлин, и никто бы не умер. Но вы этого не сделали. Из страха, что «массажист» со своими кислотными перчатками сорвет на вас свою ярость только за то, что вы взяли деньги.

Веки главного прокурора дрогнули, и он вдруг показался невероятно усталым.

— Да, это верно. Я боюсь. Конечно. Но именно по этой причине бегство никогда не рассматривалось. — Он сглотнул. — Как видите, у меня еще целы все волосы. Я отказался от химиотерапии. И знаете почему? Я очень боюсь болей. Но, судя по тому, как обстоят дела, все оставшиеся пути ведут меня к мучительному концу. Либо я дожидаюсь, пока морфий потеряет свое действие. Либо Мариуса. — Он снова обратился к Гетцу: — После того как вы все обо мне узнали, вы не изменили своего мнения?

— О чем именно?

— Вы сейчас застрелите меня?

— Нет.

— Тогда я сделаю это сам, — сказал главный прокурор.

И пустил себе пулю в лоб.

13

Осталось всего десять минут.

Ира бросилась к письменному столу и проверила пульс Фауста. Прокурор был мертв.

«Это неправда. Господи, прошу, пусть это будет неправда». Как мантру, снова и снова повторяла она эту немую мольбу до тех пор, пока ей самой не пришло в голову прервать этот бесконечный замкнутый круг. Она открыла ящики письменного стола. Ничего. Лишь обычный канцелярский хлам, несколько документов и аксессуары для курительной трубки.

Как сквозь туман, она отметила, что Гетц по рации разговаривает с командным пунктом операции. Вероятно, он вызывал «скорую помощь».

«Подумай хорошенько. Почему он не сказал тебе, где находится Леони? Это же лишено всякого смысла».

Зачем ему защищать ее после своей смерти? Ее мысли крутились только вокруг этого момента.

«Почему он не выдал местопребывания Леони? Он его не знал? Нет, тогда бы он сказал об этом. Так почему он промолчал? Может быть, потому, что…»

Она прижала обе ладони к вискам.

«Минуточку. А может быть, он сказал?»

Ира огляделась. На нижней полке стеклянной витрины располагалась стереоустановка. Она подбежала к ней, повернула рычажок и включила радио на полную громкость.

«101 и 5» была на радиостанции 1. Как раз середина классики мотауна.^[521]

— Что ты задумала? — Гетц вопросительно взглянул на нее.

Она подошла к нему, прикоснувшись пальцем к его губам. Потом схватила за рукав и притянула к себе.

— Боливия не имеет выхода к морю, — прошептала она.

— Что? — Он глянул на нее так, словно она потеряла рассудок.

— Там нет побережья. Понимаешь? Фауст сказал, что он не хотел бы кончить жизнь в больнице на боливийском побережье, не зная ни слова по-испански.

— Значит, он ошибся.

— Нет. Подумай. Он заметил, что сказал бы нам, но мы не одни. Думаю, он боялся того, что помещение прослушивается Мариусом. Он не хотел говорить откровенно. Но он дал нам намек.

— Ты не помнишь, как странно он говорил о мафии? Назвал ее святым семейством. На испанском это звучит как Sagrada Familia. Это…

— А Барселона расположена на берегу!

Гетц отложил рацию и положил обе руки ей на плечи.

— Проклятье, но как нам найти там Леони? Это ведь один из самых крупных городов Испании! А у нас только… — он посмотрел на часы, — …только семь минут.

Как угрожающее подтверждение этого, песня на радио стала постепенно затихать.

— Вспомни, Гетц, — взмолилась Ира. — Что еще тебе бросилось в глаза? Что еще дал нам Фауст в качестве знака? — Теперь она больше не шептала. — Он что-нибудь сказал, сделал какой-нибудь жест, указал на что-нибудь? Он…

Гетц и Ира переглянулись. Потом оба посмотрели в угол комнаты.

На желтую парусиновую сумку.

14

Пограничник уже во второй раз изучал ее новенький американский паспорт с помощью своего считывающего устройства. У всех остальных, прошедших контроль до нее, это не продолжалось так долго. Сьюзен поменяла руку, на которой несла маленькую Майю, и улыбнулась молодому парню. Вообще-то он выглядел вполне милым, если закрыть глаза на крупный прыщ между бровей и красные точки на шее, которые свидетельствовали о неумелом обращении с дешевыми одноразовыми бритвами.

Никакой реакции. Вместо того, чтобы ответить ей улыбкой, служащий впился глазами в поддельный паспорт, словно это было уведомление об удержании из его маленькой зарплаты. Потом схватился за телефонную трубку.

Что случилось? До сих пор не было никаких проблем с документами. Они были безупречными. Кроме того, она ведь собиралась всего лишь в Швейцарию, а не в Багдад.

Пока человек дозванивался в какой-то офис аэропорта Эль Прат, он поочередно сравнивал фото Сьюзен с ней самой. Она могла представить, какой сумбур царит в его голове. Что-то в ней бросилось ему в глаза, и он, казалось, не мог это правильно оценить. Пограничник пожал плечами. Очевидно, к телефону никто не подходил.

С коротким вздохом он протолкнул ей паспорт под щитком прозрачного стекла и мрачно кивнул следующему в очереди.

«Что бы это значило»? — удивленно спросила себя Сьюзен и пошла дальше. Табличка с объявлением обращала внимание пассажиров на ужесточившиеся требования к безопасности. Если они имеют при себе ноутбук, то его надо вынуть из сумки. Женщинам и мужчинам в сапогах рекомендуется поставить их на ленту для просвечивания. Сьюзен не пришлось делать ничего подобного. На ней были легкие сандалии из ремешков, которые подчеркивали изящные щиколотки. А ее ручная кладь состояла из Майи на руках, сумки с детскими вещами, мобильника и ключа в правом кармане брюк. Он должен был подойти к ячейке камеры хранения на центральном вокзале Цюриха, в которой лежало описание маршрута к убежищу и имя нового контактного лица. Квартира на Плайя де Каталунья и ее прежний доверенный в Барселоне уже отслужили свой срок.

Женщина, стоявшая перед ней, тоже летела с ребенком. Маленький мальчик в футболке с динозавром был примерно лет пяти. Его мать крепко сжимала его руку, словно они стояли у кассы супермаркета и ей приходилось следить, чтобы он не положил без спроса сладости на ленту кассы. Малыш обернулся и улыбнулся Майе. Сьюзен поцеловала своего младенца и погладила нежный пушок на его головке. При этом стоящий перед ней мальчик увидел ее лицо, и его взгляд мгновенно изменился. Его улыбка погасла и сменилась открытым удивлением. Сьюзен быстро обернулась. Оглянулась на паспортный контроль. Потом снова на мальчика в футболке с динозавром, которого мать уже увлекала дальше.

«Что здесь происходит? — снова спросила она себя. Малыш смотрел на нее с таким же выражением, как до этого служащий на паспортном контроле. — Что-то с моим лицом? Что-то со шрамами?»

Ей срочно нужно было зеркало.

Подошла очередь Сьюзен, она положила сумку на ленту, а ключ — в зеленый пластиковый лоток.

— Нет, — кратко ответила она на вопрос толстой испанки за аппаратом для просвечивания багажа. — Ничего другого нет.

Теперь она могла идти, но вдруг поняла, почему тот пограничник так долго изучал ее паспорт. И почему мальчик в футболке с динозавром все еще показывал на нее пальцем, пока мать, не обращая на него внимания, вела его к выходу на вылет.

Сьюзен видела собственное лицо без всякого зеркала: на экране телевизора. Он висел над кассой в магазине дьюти-фри, прямо напротив контроля. Текст под кадром гласил: «Donde esta Leoni Gregor?»^[522]

Сьюзен как в трансе прошла процедуру личного контроля. Следуя указаниям скучающей блондинки с рыжими перышками в волосах, она ставила ноги поочередно на маленький серый табурет, при этом ни на мгновение не отводя взгляда от беззвучного экрана.

«Где находится Леони Грегор? Кто знает эту женщину?»

Вспыхнул номер. А потом в правом углу экрана появилось то, чего Сьюзен больше никогда не желала видеть. Фотография человека, о котором она грезила, еще будучи Феодорой Шуваловой. Которого любила больше, чем себя, уже нося имя Леони Грегор. И из-за которого ей сейчас приходилось скрываться под американским именем Сьюзен Хендерсон, чтобы не умереть из-за его предательства. Она увидела фотографию своей самой большой любви и одновременно злейшего врага. Отца девочки, лежавшей у нее на руках. Яна Мая.

— Кажется, бэби, тут кто-то жаждет с тобой поговорить, — сказал шалопайского вида юнец, джинсы которого без ремня держались на бедрах.

Он ухмыльнулся ей, проходя мимо со своими смеющимися друзьями. Только теперь она заметила, что уже прошла контроль и направлялась к магазину дьюти-фри. Действительно, мобильник в ее руке звонил.

Первым ее импульсом было не отвечать.

Лишь два человека знали этот номер. Трое, если считать новое контактное лицо в Цюрихе. Но на экране мобильника не высветилось ни одно из этих имен.

Она снова взглянула вверх, на телевизор, на экране которого все еще красовался ее портрет. Только текст под ним изменился. Теперь там было что-то о захвате заложников на одной из берлинских радиостанций. Она спрятала телефон, который уже давно не звонил, продолжая читать срочное сообщение бегущей строки. Там говорилось, что есть несколько погибших. И что Ян Май — извращенный убийца. Что он звонит людям наугад и убивает заложников. И что он разыскивает ее.

«Меня? Откуда он знает, что я еще жива?»

Только сегодня утром Фауст дал знать, что ради собственной безопасности она снова должна переехать. Плановое мероприятие. А в остальном все в порядке.

А теперь Ян Май ищет ее через международное телевидение? И убивает невинных, до тех пор пока не найдет? Об этом ей ничего не сказали.

«Возможно, это даже хорошо, что я не знаю номера, с которого звонили, — подумала она. — От Фауста и его людей, очевидно, в любом случае не узнать всей правды».

Она поспешила к туалетам, закрылась в кабинке и набрала единственный номер на своем мобильнике с пометкой «Пропущенные звонки».

15

Китти онемевшими пальцами обхватила стакан с водой. Она глазами искала у Яна знака. Доказательства того, что его лучшая сторона одержит верх. Он не был плохим человеком. Во всяком случае, не исключительно плохим. Человек, который угрожал ей оружием и при этом выискивал в Интернете телефонные номера для своей игры, сам был жертвой обстоятельств, растерянной и измученной. Сегодня утром он, как психопат, переодевшись, проник в студию. Постепенно он отбрасывал маскарад, и на обозрение предстал достойный жалости беспомощный человек. Собственно, не она, а он был жертвой.

«Правильно ли я это оцениваю? Или я уже страдаю Стокгольмским синдромом?^[523]» — спросила себя Китти. Согласно этому психологическому парадоксу многие заложники, находясь в плену, начинают испытывать дружеские чувства по отношению к своим мучителям.

— Вы не должны этого делать, — сделала она неуверенную попытку и осторожно поставила стакан на студийную стойку, словно он был из ценнейшего фарфора.

— Придется, к сожалению. — Ян взглянул на нее.

— Почему? С какой целью? Моей смертью Леони не вернешь.

— Знаю. Да вообще-то я совсем не хочу тебя… — Последних слов он не договорил.

— Так почему бы нам это не прекратить?

— Потому что в жизни речь идет лишь о двух вещах, Китти: надежда и решимость.

— Этого я не понимаю.

— Многие называют это мечтами. Или целями. Для меня это надежды, которые побуждают к действию. Надежда получить лучшую работу, чем отец, позволить себе престижную марку машины, может быть, добиться славы. Однако в любом случае — надежда на любовь своей жизни. Но лишь одной надежды недостаточно, Китти. Чтобы осуществить задуманное, надо принимать решения. Это другая часть уравнения. Но это делает подавляющее меньшинство людей в жизни. Большинство на этой планете расслабленно откидываются в кресле перед телевизором и смотрят, как герои на экране принимают решения, которые они сами и не мечтают осуществить. Почти никто не готов отправиться в путешествие в неизвестность. Мы восхищаемся главным героем фильма, который готов уволиться со своей хорошо оплачиваемой работы, чтобы разыскать спрятанный клад в пустыне. В реальной жизни мы сами никогда бы так не сделали, ну, разве только наш работодатель дал бы нам год оплачиваемого отпуска. Есть лишь тончайшее различие между массой и теми немногими, кто находится у руля. Одни лишь надеются, другие к тому же принимают решения. Они все ставят на карту. И они готовы все потерять, если до этого дойдет.

— Значит, вы все еще надеетесь, что Леони вернется к вам?

— Да. И я принял решение добиться этого.

— И убивать людей?

— Честно? Не знаю. Нет. Мой план вообще-то этого не предусматривает. Даже если там, снаружи, в это никто не верит: я не убивал ни полицейского, ни водителя UPS. Ты же сама заметила, что тело в мешке шевелилось?

— Да, — солгала Китти.

На самом деле она больше ни в чем не была уверена. Все произошло очень быстро.

— Во время своей подготовки я никогда не задумывался над вопросом, насколько далеко могу зайти, если мой план не удастся.

— А сейчас вы это делаете.

— Я уже подумал.

Он надел наушники, дернул вверх маркированную ручку управления и поднес микрофон плотнее к своим губам. Музыка, которая играла до этого, стихла.

— Ты мне нравишься, Китти, — сказал он, и эти слова уже прозвучали по радио. — В этом раунде я наберу берлинский номер. Такой, при котором у тебя будут хорошие шансы.

— Кому вы звоните?

— Сейчас услышишь.

16

— Алло, вы еще там?

Гетц гнал «мерседес» с городского автобана на Бойселштрассе, пока Ира звонила Леони. Навигационная система каждые шестьдесят секунд рассчитывала время прибытия к зданию МСВ. Теперь оставалось лишь четыре минуты.

— Да-да. Это я. Но я не могу во все это поверить. Кто вы, скажите еще раз?

— Ира Замин. Я сегодня долго говорила с вашим женихом в качестве руководительницы переговоров. Все так, как я говорю: Ян Май не выдавал вас отцу. И вы именно сейчас находитесь в серьезной опасности.

Ира объяснила Леони, как они нашли секретный номер. Действительно, в парусиновой сумке они увидели записную книжку с ее испанским номером мобильника. Но при первой попытке никто не ответил.

— Фауст мертв? — в ужасе спросила Леони. — Мой отец знает, что я жива? И Ян расстреливает заложников, пока я не вернусь к нему в Берлин?

— Это так, — подтвердила Ира и в то же мгновение прокляла Фауста.

Как он мог в этой ситуации посадить Леони на официальный пассажирский рейс без прикрытия и маскировки? Очевидно, в смертельном страхе своих последних часов он уже не мог рассуждать ясно. Или твердо решил, что Штойер будет штурмовать, прежде чем фотография Леони появится в испанских средствах информации. А Леони теперь сидела в аэропорту Барселоны как на подносе. Точнее сказать, сидела она на корточках в кабинке туалета, откуда, слава богу, она сейчас перезвонила.

— Есть ли кто-нибудь, кто может мне сейчас все это подтвердить? — хрипло спросила она.

— Да, Оливер Гетц, ответственный руководитель команды спецназа. Он сидит рядом со мной.

— Я… я не уверена. Я, пожалуй, положу трубку.

Ира услышала, как на том конце провода хлопнула дверь и простучали каблучки. Кроме того, голос Леони больше не отдавался эхом. Должно быть, она вышла из туалета.

— Нет, не делайте этого. Это не ловушка. Куда вы сейчас направляетесь?

— К выходу на посадку. Мой самолет вылетает через несколько минут. Я и так уже опаздываю.

— Да-да. Я понимаю, как много мы от вас требуем. Но я не отношусь к подручным вашего отца. Это я могу доказать. Помните про пену?

— Какую пену?

— Которой вы однажды наполнили спальню Яна. Чтобы любить друг друга, как в облаках.

— Откуда вы это знаете?

— Ян рассказал мне. Видите, я не лгу. Здесь… — Ира увеличила громкость. — Вот. Послушайте сами, это его голос. Он как раз говорит с заложницей в эфире.

Ира сочла за лучшее умолчать о том, что речь идет о ее собственной дочери. Леони и без того уже напугана и растеряна. В данный момент Ян как раз дискутировал с Китти о героях и фильмах на телеэкране или о чем-то подобном. Казалось, он смущен. Следующий раунд затягивался.

— Хорошо, это голос Яна. Но это может быть и запись.

— Это не запись.

Они были на Альтонерштрассе и неслись по кольцу, вокруг Колонны победы.^[524] Все светофоры горели зеленым, что, однако, мало помогало, поскольку движение было затруднено из-за ограждений по всей улице. Гетц продолжал жать на газ, надеясь, что остальные машины дадут проезд машине с мигалкой.

— Ну хорошо, что вы от меня хотите? — спросила Леони.

— Прежде чем подняться на борт, отключите, пожалуйста, свой мобильный телефон, — прозвучал приятный женский голос на заднем плане.

Ира так яростно топнула ногой, задев ящик для перчаток, что тот открылся.

— Нет, Леони, не делайте этого! Ни в коем случае не садитесь в самолет. Я прошу вас! Поговорите сначала с Яном!

— Я не могу.

— Пожалуйста, отключитесь, госпожа Хендерсон, — потребовала дама теперь уже не таким милым тоном.

— Лишь один-единственный разговор. Вы должны только показать Яну, что живы.

— Чтобы он разыскал меня и мою дочь? — яростно прошептала Леони. — И убил? Нет, спасибо. Я сейчас сяду в самолет и все обдумаю. Потом поговорю с моим контактным лицом. Если он даст добро, то я, возможно, свяжусь с вами.

— Леони, пожалуйста…

Но та отключилась.

— Нет, нет, нет! — закричала Ира и хлопнула ладонью по чехлу подушки безопасности.

Чтобы избежать пробки, Гетц выехал на неасфальтированную лесную дорожку, которая вела прямо через парк. Но здесь путь преграждали две припаркованные машины службы защиты природы. Они застряли основательно всего в нескольких сотнях метров от здания МСВ. Но без контакта с Леони.

— Куда ты? — крикнул Гетц, но Ира ему не ответила.

Она распахнула дверцу машины и кинулась через парк в направлении Потсдамер Платц, кусая губы, чтобы не вскрикивать на каждом шагу. Сломанное ребро давало о себе знать. Уже через двести метров ей пришлось, задыхаясь, остановиться. И тут вдруг в ней созрела надежда, которая одним махом прогнала все ее боли. Зазвонил мобильник. Леони передумала!

Прежде чем взять трубку, она взглянула на часы. Возможно, еще не поздно. Может быть, Ян еще не начал следующий раунд.

— Спасибо, что позвонили еще раз, — выдохнула Ира в телефон.

Следом за этим невыносимая боль вернулась. И все стало куда хуже, чем прежде.

17

— Ира, это был неверный пароль.

Ян Май подошел к полке и широким движением руки смел целый ряд дисков на пол студии. Потом обернулся и пнул ногой обшивку стойки. Погнутый металл задребезжал, но его ярость от этого не успокоилась. Он был вне себя.

— Что вы наделали? Я честно хотел дать шанс вашей дочери. И набрал ваш номер. Вы знаете, что это означает? Вы это знаете? — Его глаза наполнились слезами, когда он посмотрел на Китти, но он ничего не мог с этим поделать. Пусть видит его слабость. Он безумно устал. Словно кто-то внутри него зажег спичку и тем самым сжег последние запасы сил. — Только что вы убили и вторую свою дочь, — тихо сказал он и вытер локтем слезу с щеки.

«Пожалуйста…» — умоляли безмолвные губы Китти. Он больше не мог выносить вида ее правильного лица. Шок преобразил ее взгляд, но не нарушил красоты. Видя ее стоящей в опустевшей студии, у следов выстрелов на стене, он вспомнил фотографии детей из стран третьего мира, которые играли в районах военных действий или на кучах мусора. Все они были юными, невинными и пропащими. Такими же, как Катарина Замин.

— Я должен повесить трубку, Ира, — сказал он.

— Нет, Ян. Пожалуйста. Не делайте этого. Позвольте ей жить, — умоляла мать Китти на другом конце линии, тяжело дыша, словно только что пробежала марафон.

— Назовите мне причину, по которой я должен вас послушать.

— Самая лучшая причина, какая только может быть: Леони.

— Что с ней?

— Я нашла ее.

Ее последние слова заставили его вздрогнуть, как от прострела люмбаго. Он испугался потерять самообладание на глазах у Китти и снова сел на стул у микшерного пункта.

— Где она?

— Этого я не могу сказать.

— Ира, вы опять блефуете. Всего лишь хотите спасти жизнь своей дочери.

— Да. Я этого хочу. Но клянусь, я не лгу. Я нашла Леони Грегор.

— Тогда докажите это.

— Я не могу этого. Не по радио.

— Почему же нет?

— Потому что тем самым мы подвергнем Леони опасности. Если я сейчас скажу, что случилось с вашей невестой и где она находится в данный момент, это станет ее смертным приговором. Пожалуйста. Нас слушают много миллионов людей. И среди них те, кто…

Ян подождал, пока у Иры пройдет приступ кашля. Он смотрел на часы студии, висевшие над головой Китти. Через шесть секунд она снова заговорила. Но голос ее все еще звучал так, как у астматика перед приступом.

— Нас слушает кто-то, кто ни при каких обстоятельствах не должен узнать, где скрывается Леони и что я выяснила. Вы должны верить мне. То, что я должна сказать, строго конфиденциально. Выключите наш разговор из эфира. Тогда мы сможем поговорить.

— Это же ловушка, Ира. Сначала вы переводите звонки, не сообщаете о своей дочери в подсобке. Потом отвлекаете меня, пока ваш друг готовится штурмовать студию. И теперь я должен поверить, что вы нашли Леони? Именно сейчас? Просто так? Без доказательств? Вы что, считаете меня идиотом?

— Я считаю вас очень умным человеком. Поэтому вы признаете, насколько важно то, чтобы мы могли поговорить наедине. Без слушателей.

— Вы лишь хотите перекрыть мне кислород, чтобы никто снаружи не понял, какую очередную сомнительную затею вы проворачиваете.

— Но это же чепуха, Ян. Что мне это даст? Отсрочку, может быть, в десять минут. Если я буду играть краплеными картами, это не спасет Китти. Клянусь, я знаю, где Леони. И могу ее доставить. Но больше я не имею права ничего сейчас сказать.

— Вы хорошая переговорщица, Ира, но боюсь, что на этот раз перегнули палку. Вы должны дать мне что-то большее.

— Что же?

— Я всегда говорил, что сдамся, если Леони живая будет стоять передо мной. Ну хорошо, если не хотите сказать, где она, тогда по крайней мере дайте мне ее телефон.

Ира вновь закашлялась, и было слышно, как она несколько раз сплюнула.

— И этого я, к сожалению, не могу сделать.

— Тогда мне очень интересно знать, какую отговорку вы приготовили на этот случай.

— А вы не думали, что, возможно, Леони совсем не хочет с вами разговаривать? Ваше лицо сейчас на всех телевизионных экранах. Вас называют радиокиллером.

— Она любит меня. Она знает, какой я на самом деле.

— Я не была бы так уверена.

— Почему? Что она рассказала?

— Именно об этом я сейчас не хочу говорить. Пожалуйста! Наш телефонный разговор и так уже продолжается слишком долго. Прервите радиопередачу.

«Даже если б я и хотел, понятия не имею, как это делается, — подумал Ян. Прежде, чем он отпустил продюсера, Флумми должен был перепрограммировать входящие звонки таким образом, чтобы все они сразу шли в передачу. Теперь Ян не знал, как это отменить. — Конечно, я мог бы попросить Китти, но…»

— Нет, я не сделаю этого, — сказал он. — А если замечу, что кто-то из вас отключит ток, Китти умрет. Вы слышали? Я не позволю долго тянуть с ответом. Спрашиваю в последний раз: где Леони? Либо я немедленно получаю ответ, либо кладу трубку и довожу до конца последний раунд. — Услышав лишь громкий шорох, он переспросил еще раз: — Ира?

Смешанные звуки дыхания и шума ветра стали громче. Ян покрылся мурашками. Похожий шум звучал восемь месяцев назад при последнем разговоре с Леони.

«Не верь тому, что они тебе скажут…»

— Что ж, хорошо… — Ее хриплый голос вновь вернул его к реальности. — Скажу только одно: она сейчас находится в самолете, как раз на взлете. Я смогу позвонить ей самое раннее через десять минут. И даже в этом случае не знаю, захочет ли она с вами разговаривать.

— Десять минут слишком много. Я хочу поговорить с Леони сейчас.

— Что это случилось? Вы меня не слушаете? — Теперь голос Иры звучал так яростно, как до этого его голос, когда она назвала неправильный пароль.

— Вы хотите снова увидеть свою невесту?

— Да.

— Живой или в цинковом гробу?

— Что?

— Хорошо, тогда я предлагаю сделку. Я буду у вас через несколько минут. Возьмите меня в обмен на Китти.

Ян сдвинул брови. Что она задумала?

— И что это даст?

— Это доказательство того, что я говорю серьезно. Ведь речь идет совсем не о моей дочери. Для вас — только о Леони. Я сейчас приду, выключу микрофон и расскажу вам все, что знаю. После этого можете сыграть раунд Casch Call со мной, если вам не понравится то, что услышите.

— Раунд уже состоялся. Китти проиграна.

— Ян, вы уже близко от цели. Вы месяцами жили в аду, жизнь положили на чашу весов. Погибли невинные. Скажите, вы в самом деле хотите пожертвовать последним заложником и потом остаток жизни жить с одним-единственным вопросом?

— Каким?

— Действительно ли я привела бы вас к Леони, если бы вы согласились на мое предложение.

— Вы в обмен на вашу дочь? — Ян против воли рассмеялся. — Это запрещается любой инструкцией по переговорам.

— Запрещено также руководить переговорами тем, кого они затрагивают лично. Ян, помните вопрос, который задали мне несколько часов назад? Что бы я сделала, оказавшись на маленьком плоту в океане и решая, кого спасти: Сару или Катарину?

— Да.

— Я тогда не дала ответа. — Он услышал, как она тяжело дышит. — Еще сегодня утром у себя на кухне я хотела застрелиться. Возможно, мне все еще хочется этого. Но теперь моя смерть имела бы смысл. Отпустите Китти и возьмите меня в залог.

— Ира, вы хотите исполнить свой долг. Вы хотите спасти одновременно Сару и Китти, я прав?

— Да.

— Но так не получится. Плот слишком мал для троих.

— Именно поэтому я и прыгаю в воду. Поэтому иду в студию.

Ян медленно поднялся с кожаной табуретки, на которую сел во время разговора. Отошел на три шага назад, пока не встал спиной к стене. Как можно дальше от Китти. Он взглянул на оружие в своей руке, которое уже давно не было нацелено на последнего заложника. Его правая рука полностью отражала его состояние: она безвольно опустилась. Кажется, и у Иры дела шли ненамного лучше. Лишь за последние минуты ей пришлось трижды прерываться из-за приступов кашля.

— Ну хорошо, — сказал он наконец и в первый раз с начала разговора прямо взглянул в глаза Китти. Он принял решение. — Увидимся через пять минут, Ира. И никаких фокусов.

18

Белая блузка Леони окрасилась в кроваво-красный цвет. Она, не веря своим глазам, осмотрелась. И Майя у нее на коленях тоже была перепачкана.

Почему турбулентность всегда начинается именно тогда, когда стюардесса разносит напитки?

Маленькой бумажной салфеткой из пластикового контейнера она промокнула личико дочери, потом верхнюю часть своего тела. Безуспешно. Аппетит при виде разогретой в микроволновке курице все равно пропал. Сначала ей пришлось покинуть Барселону без предварительного сигнала. Потом она увидела свое изображение по всем каналам телевидения и должна была ожидать, что будет арестована швейцарскими службами. А теперь в ее голову штормовым приливом бились воспоминания.

Ян Май.

Неужели он действительно хотел ее убить? Или есть что-то такое, о чем она не знает? Так или иначе, она в опасности и не собирается верить этой Ире Замин, которую слышала только по телефону. Ничто в целом мире не заставит ее вернуться обратно в ад. Назад, в Берлин. Туда, где отец только и ждал того, чтобы убить ее.

Ее желудок забурчал, словно она съела что-то испорченное, а горький привкус во рту усилил это ощущение. Табло «Пристегнуть ремни» погасло, и она хотела встать, чтобы быстро застирать в туалете пятна томатного сока. Леони осторожно положила дочь на соседнее место. К счастью, рядом никто не сидел. Вообще самолет на Цюрих был загружен не полностью. Она подняла вверх левую ручку своего сиденья, проскользнула мимо Майи и уже хотела выпрямиться, как тяжелая рука снова впечатала ее на место возле прохода.

— Мисс Хендерсон?

— Что вы себе позволяете? — спросила она по-английски: ролевые игры после событий последних лет впитались в ее плоть и кровь.

— К сожалению, вам нельзя покидать своего места.

— На каком основании? — Загорелой рукой она смахнула руку второго пилота со своего плеча.

— Я опасаюсь, что вы представляете собой опасность для безопасности полета, и настоятельно прошу вас не трогаться с места, иначе мне придется, к сожалению, вас успокоить.

Она в ужасе заметила электрошокер. Крепкий пилот держал его так, что никто из других рядов не мог его видеть.

— Пожалуйста, не усложняйте дело.

— Но что все это значит? Я же ничего не сделала.

— Я не могу об этом судить. Я получил соответствующие предписания от наземного контроля.

— Какие предписания?

Самолет опустился на два метра, но Леони была слишком взволнована, чтобы поддаться своему обычному страху полета.

«Что здесь происходит? В какой команде играет этот человек? Неужели ее отец и сюда заслал своих ищеек?»

Ответ она получила из бортового сообщения, которое прервало ее мысли, когда второй пилот уступил дорогу стюардессе, вставшей в проходе у ее места. И у нее в руке был электрошокер.

— Дамы и господа, просим вашего внимания. Из соображений национальной безопасности, которые, к сожалению, мы не можем объяснить подробнее, маршрут полета меняется. Мы не летим в Цюрих, как предусматривалось. Мы летим в Берлин, аэропорт прибытия — Тегель.

Искренние извинения пилота за связанные с этим неудобства потонули в гомоне пятидесяти возмущенных голосов. Леони посмотрела в иллюминатор, на кажущуюся бесконечной пелену облаков, и спросила себя, сможет ли пережить сегодняшний день.

19

Ира медленно стягивала тренировочные брюки со своих исцарапанных ног. Каждое прикосновение ткани к ее пересохшей коже ощущалось как скрежет наждачной бумаги по открытой ране.

— Я не могу этого допустить. — Штойер даже не подумал покинуть пункт переговоров на двадцатом этаже, когда Ира раздевалась у него на глазах.

— Вы же мне мешаете, — ответила она иповернулась к нему спиной.

Она надеялась, что бессильная ярость сейчас рвет его изнутри на части. С одной стороны, он мог приказать арестовать ее. С другой — ему придется тогда оправдываться перед всей общественностью, почему он воспрепятствовал объявленному обмену последнего заложника.

Гетц уже сообщил руководителю операции обо всех последних событиях по рации — от пыток у Мариуса Шувалова и признания Фауста до его добровольной смерти. Штойер также был в курсе того, что Леони жива и в данный момент покидает воздушное пространство Испании.

Внезапно Ира ощутила на своем затылке влажное дыхание. Она застыла.

— Вы думаете, что я придурок, а вы героиня этой драмы, не так ли? Но вы ошибаетесь.

Ира вытащила из брюк вторую ногу и поставила ее на стул, находившийся всего в полуметре от нее. Это движение причинило такую боль, словно ей наступили на ребра. Она коснулась пальцами выпуклости величиной с кулак слева внизу на грудной клетке и тотчас же вздрогнула, как будто Штойер ударил ее электрошоком.

— Хотите верьте, хотите нет, но я на вашей стороне.

Ира коротко рассмеялась.

— Что-то я сегодня это не слишком заметила.

— Вот как? Достаточным доказательством является уже то, что вы вообще способны хоть что-то замечать. Почему я вас отстранил? Чтобы именно этого здесь сейчас не случилось. Чтобы вы не наделали глупостей. Ваши эмоции вышли из-под контроля. — Ира спиной чувствовала его агрессивный взгляд. — Собственно говоря, вы могли бы быть мне безразличны. Но речь здесь идет не о вас и не о вашей дочери. А вы не думали о том, что Ян, возможно, заодно с Шуваловым?

— Нет.

Такая мысль ей в самом деле еще не приходила в голову.

— Нет оснований ему доверять. Откуда нам известно, что им движет? Действительно ли это любовь? Или Шувалов платит ему за то, чтобы он нашел Леони и своевременно перед процессом устранил? — После короткой паузы Штойер продолжил: — Это говорят некоторые из заложников, которых мы освободили. Ян открыто заявил, что убьет Леони, как только мы приведем ее к нему. Так же, как Штука и Онассиса.

Ира прикидывала, какими аргументами она могла бы отмести гипотезы Штойера. Ничего убедительного ей в голову не приходило. Может быть, Ян снова только блефовал, потому что хотел шокировать взбунтовавшихся заложников, чтобы в студии было спокойно? С другой стороны, Ян психологически подкованный актер. Сегодня он их всех уже неоднократно водил за нос. Способен он был и на такой обман.

Как раз когда она хотела высказать свой комментарий, Ира перестала ощущать дыхание Штойера и уже не чувствовала его такой назойливой телесной близости. Она не хотела оборачиваться к этому отвратительному человеку, была достаточно уверена в том, что он отступил на шаг. Или даже на несколько шагов. Как в доказательство, его голос прозвучал с некоторого удаления:

— Леони под именем Сьюзен Хендерсон числится в списке пассажиров рейса Swiss семьсот четырнадцать Барселона — Цюрих. Я принял необходимые меры. Самолет изменит курс.

Теперь Ира уже не могла сдерживать себя. Она повернулась к нему, но смогла увидеть лишь его широкую спину. В дверях он задержался еще ненадолго.

— Продержитесь хотя бы два часа. Мы доставим Леони на крышу здания.

И исчез.

20

«Enjoy the Silence». «Наслаждайся тишиной». Ян Май, должно быть, был фанатом «Депеш мод». Оставшись в студии в одиночестве, он не затруднял себя выбором музыки. Это была уже вторая композиция британской легенды синти-попа,^[525] которая сейчас из потолочных динамиков наполняла помещение редакции.

Ира шла к студии, как измученная жена к своему взбеленившемуся супругу, который сейчас начнет ее избивать. Все ее тело горело, пока она брела между пустыми письменными столами. Увидев свое отражение на стеклянной стене студийного комплекса, она вдруг вспомнила о матери. Залина Замин всю жизнь педантично заботилась о том, чтобы хорошо одеваться. Не для того, чтобы нравиться мужчинам, а из страха перед несчастным случаем. «Несчастные случаи всегда происходят внезапно, — часто повторяла она. — А если тебя отправят в больницу, ты ведь не захочешь предстать перед врачами в невзрачном белье?» По иронии судьбы, она поскользнулась в душе и сломала себе шею, умерев совершенно голой.

«Лучше бы я сегодня послушала маму», — смиряясь с судьбой, подумала Ира. Во второй раз за несколько часов она разделась до нижнего белья — так потребовал Ян. Босыми ногами она шлепала по прохладному паркету студийного комплекса. A-студия все еще была закрыта противопожарными жалюзи. К тому же ее жалкую фигурку сейчас ловило несколько камер слежения. Ира хорошо представляла себе комментарии служащих, которые сейчас разглядывают ее телесного цвета трусики в комплекте с черным бюстгальтером.

— Вот что бывает, когда одеваешься в темноте, — говорила Ира сама себе. — Вообще-то сегодня утром я хотела лишь на минутку заглянуть к Хакану, чтобы взять колу-лайт. — «А потом отравиться», — мысленно добавила она. Ира находилась всего в каких-нибудь двух метрах от толстого стекла, отделявшего студию новостей от зоны редакции.

— Откройте дверь и войдите в переднюю, — вдруг прогрохотал громкоговоритель прямо над ней. «Депеш Мод» смолк. Ян снова был в эфире, говорил с ней по радио.

Ира сделала так, как он велел. Толкнула внутрь тяжелую, звуконепроницаемую стеклянную дверь, поднялась на ступеньку и вошла. Слева находилась слегка приподнятая платформа с несколькими расположенными в ряд нишами вместе с микрофоном, компьютером и стойками для ведущих программы новостей и прогноза погоды. Узкий проход, который вел к ним и в котором сейчас стояла Ира, шел прямо к закрытой двери А-студии.

— А теперь руки вверх! — На этот раз голос доносился из маленького компьютерного динамика с места ведущего новостей.

Ира подняла обе руки на уровень плеч и услышала, как хрустнул позвонок. Теперь она чувствовала себя одной из малолетних проституток-наркоманок с находящейся рядом Курфюрстенштрассе. Полураздетая, тело покрыто синяками, совершенно беззащитная, вынужденная идти к извращенцу, поджидавшему ее в студии. С одним-единственным отличием: платой будут не жалкие двадцать евро, а жизнь ее дочери. Хочется надеяться…

«По крайней мере я вчера побрила под мышками», — подумала она, когда дверь в А-студию внезапно распахнулась внутрь.

— Китти! — закричала Ира.

Светлые волосы, унаследованные дочерью от отца, были первым, что она увидела в дверном проеме. Теперь они казались более длинными. Она поняла, что Китти просто стоит к ней спиной.

— Отвернитесь, — приказал Ян, и она подчинилась. — А теперь идите назад, ко мне. Но очень медленно.

Еще будучи ребенком, Ира всегда боялась упасть спиной даже на руки подружек. Она предпочитала смотреть опасности прямо в глаза, а не отворачиваться. Но Ян не оставил ей выбора.

— Поторопитесь.

Сердце Иры болезненно билось о сломанное ребро, когда она переставляла одну ногу за другой, пятясь назад и глядя вниз, на плинтус. Если она будет двигаться параллельно ему, то рано или поздно достигнет двери. И Яна.

Она преодолела таким манером два мучительно длинных метра и вдруг едва не вскрикнула. Что-то мягкое мимолетно коснулось ее. Сделав еще шаг, она увидела удивленное лицо своей дочери.

«Ей он приказал то же самое», — подумала Ира одобрительно.

И Китти двигалась спиной вперед. Благодаря этому простому трюку они были отвлечены, беззащитны и не могли договориться. Кроме того, таким образом Ян видел, было ли у нее на теле оружие.

— Теперь снова повернитесь. Обе, сейчас же.

И это тоже был гениальный шахматный ход. Ира могла лишь послать Китти мимолетную улыбку, что, вероятно, выглядело еще более пугающим, чем ее слезы. И лицо Китти казалось маской, творением неумелого пластического хирурга.

Ира медленно отвела взгляд от дочери и повернулась к Яну. Слишком быстро. Не хватило времени проверить, все ли в порядке с Китти. Не говоря уже о том, чтобы подать ей знак.

— Очень хорошо, — одобрил Ян, когда Ира взглянула ему в глаза. — Теперь просто продолжайте идти. Китти на выход, — он нацелил свое оружие Ире в лоб, — а вы идите ко мне.

21

Мобильный телефон зазвенел, когда Мариус Шувалов ставил на ленту у кассы туалетную бумагу. Он не испытывал неловкости, делая покупки в «Алди». Напротив, наслаждался недоуменными взглядами остальных покупателей, когда ставил на парковку свой лимузин. Некоторые его узнавали. В конце концов, сейчас, перед началом процесса, его лицо мелькало во всех газетах. Поэтому ему редко приходилось ждать у кассы, кто-нибудь всегда пропускал вперед.

Мариус наслаждался короткими вылазками в реальную жизнь. Как минимум раз в неделю он приезжал сюда и общался с простыми смертными. Беседовал с угреватыми служащими, обращал внимание запуганных домохозяек на специальные предложения, при этом теша себя сознанием, что ежедневно тратит на ужин больше денег, чем все клиенты «Алди» за неделю. Одна лишь сумма залога, которую ему пришлось внести, позволила бы большинству здесь жить, не работая.

— Положение дел? — сухо спросил он.

Этого звонка он ждал уже больше получаса.

— Китти свободна. Ира находится в студии вместо нее.

— Хорошо. Значит, все снова идет по плану.

Мариус вынул из тележки маленькую баночку растворимого кофе без кофеина. Перед ним еще оплачивала покупки маленькая девочка. Очевидно, тех денег, которые дала ей мать, не хватало.

— Да. Дочь сейчас допрашивают.

— Она что-нибудь видела?

— Мы пока не знаем. Это, пожалуй, маловероятно. Остальные заложники тоже ничего не поняли.

— Хорошо. Однако нам придется о ней позаботиться. — Мариус не особенно беспокоился о выборе слов. Его телефон был защищен от прослушивания. — Минутку.

Он задвинул антенну и положил серый телефон на ленту вместе со своими покупками. Потом склонился к маленькой черноволосой девочке, дрожавшей всем телом. Ей было около семи.

— Что такое, малышка? — приветливо спросил Шувалов и наманикюренной рукой потрепал ее по головке.

— Ей не хватает одного евро, — ответила кассирша.

— Так ведь это не проблема, принцессочка! — улыбнулся Мариус и взял девочку за нежный подбородок. — Бери свои покупки и скажи маме, чтобы в следующий раз она лучше считала, хорошо?

Малышка кивнула.

— Я оплачу это, — объяснил он служащим и взял с полки у кассы яйцо с сюрпризом. — Это тоже тебе, — и положил его в открытую ладонь девочки.

Она перестала плакать. Мариус вынул антенну телефона и продолжил свой разговор.

— Куда теперь направили Китти?

— Туда же, где сейчас ожидает операции главный редактор Дизель. В Шарите.

— У нас есть там свои люди?

— Пока нет.

— Так распорядитесь. Немедленно!

Мариус кивнул девочке, которая с тяжелой сумкой шла к выходу. Она еще раз обернулась к нему и снова улыбнулась.

— Двенадцать евро сорок девять, — сказала кассирша.

Шувалов молча протянул ей купюру в пятьсот евро.

— Что с Леони? — спросил он, пока кассирша недовольно отсчитывала огромную сдачу.

— Через два часа она приземлится в аэропорту Тегель и вертолетом будет доставлена на крышу здания МСВ.

— Хорошо, хотелось бы встретиться с ней как можно скорее. Я зарезервировал для нас обоих столик у Гудрун, мы будем сидеть снаружи.

— Понял, — подтвердил безымянный голос на другом конце провода. На Гудрунштрассе находилось центральное кладбище Берлина «Фридрихсфельде».

— То же самое касается Китти.

— Да.

— Я не хочу, чтобы снова произошел срыв. Как только она поступит в больницу, ее надо пригласить.

— Все ясно.

Голос человека на другом конце провода звучал трезво и буднично, как будто он частенько получал такие приказы.

Мариус попрощался с агентом, закончил разговор и, улыбаясь, разглядывал свои покупки. Он даже не дал себе труда перегрузить товары в багажник. Все оказалось в большом контейнере для мусора на выходе. Так же, как и всегда. Еще никогда не опустился он до того, чтобы воспользоваться этими дешевыми продуктами. Скорее отказался бы от сдачи. Или оставил сегодня в живых Леони и Китти.

22

В первые секунды их встречи Ира не хотела верить своим глазам. И этот человек был ответственным за сегодняшний террор? Ян произвел на нее скорее впечатление жертвы, чем массового убийцы-психопата.

«Слишком милый», — мелькнула первая мысль, когда она встала перед ним.

Ира настроилась ненавидеть потенциального убийцу своей дочери, что в данный момент давалось ей с большим трудом. Они стояли на кухне студии, в которой Китти пряталась под мойкой. Ян снова отодвинул полку, которая перегораживала путь к бегству через кухню, когда Ира попросила стакан воды, прежде чем изложить ему положение вещей во всех подробностях. И, совершенно очевидно, он ей поверил.

Что Леони скоро придет к нему.

Что она находится по пути в Берлин.

Собственно, Ира должна была чувствовать облегчение. Ян не связал ее, даже не угрожал. Вообще он казался не опасным, а, напротив, обессилевшим. Но Ира знала, что нельзя позволить усыпить себя умным лицом с глубокими глазами. Даже основной учебник полицейской психологии запрещает делать какие-либо выводы о личности по внешности. Яна можно было сравнить с бездомным псом. Он мог ластиться к вам, а спустя секунду вероломно укусить. Она совсем ничего не знала о его внутренней жизни. Действительно ли он обезумел от любви? Или на самом деле хотел убить Леони, как предполагал Штойер и недвусмысленно заявили несколько заложников?

«Невообразимо», — думала Ира все время, пока ставила Яна в известность обо всем, что случилось с его подругой. Но столь же невообразимым был и весь его сегодняшний спектакль.

— Ну вот, теперь вы все знаете, — закончила Ира свою перемежающуюся одышкой речь.

Ян стоял перед ней как вкопанный и не двинулся ни на миллиметр.

— Но… — запинаясь, произнес он, — …это ведь означает, что все, что я сегодня сделал для Леони…

— …ввергло ее в величайшую опасность, да.

Иру знобило. Она надела сброшенную рубашку террориста, чтобы кое-как прикрыть свою наготу. Скверная ткань пахла на удивление приятным свежим одеколоном и висела у Иры на бедрах, как юбка.

— Нет ли здесь еще чего-нибудь, кроме воды?

Она открыла холодильник. Слабому галогеновому фонарику понадобилась секунда, пока она, дрожа, не включила свет в кухне. Ничего. Лишь стакан с испорченной нутеллой и открытая пачка прогорклого масла. Но колы не было. И уж тем более колы-лайт с лимоном. Ира закрыла холодильник, дверца которого захлопнулась с чавкающим звуком. Она взяла стакан и открыла кран. Вообще-то ей сейчас требовалось что-нибудь покрепче. Небольшой глоток в «Преисподней», новалгин и повышенный выброс адреналина за последние часы несколько замедлили тремор. Но теперь требовалось подкрепление.

— Сейчас мы должны поговорить о том, что произойдет на крыше, — сказала она.

— На крыше? — Ян сидел на табурете у маленького кухонного откидного столика, повернув к ней голову. Оружие он крепко сжимал левой рукой, но дуло направил в пол.

— Леони доставят вертолетом. Мы поднимемся. Вы увидите свою подругу. Вас арестуют, а я смогу идти. Вот такое дело.

— Я хочу обнять ее! — странным образом потребовал он.

— Вы должны быть рады, если вас там с распростертыми объятиями не примет фаустпатрон, — ответила Ира. — Там, наверху, будет ожидать дюжина, а то и больше, вооруженных полицейских элитного подразделения: две мобильные оперативные группы на здании и команда снайперов напротив. Как только мы поднимемся на крышу, вам ни в коем случае нельзя делать резких движений. Вы бросите все свое оружие, а потом очень медленно поднимете руки. Каждый из ребят только и ждет вашей ошибки. Ведь вы убили полицейского.

— Я никого не убивал, — возразил он.

— Если не считать Манфреда Штука и Онассиса.

— Вы имеете в виду курьера UPS и снайпера?

— Да. Этот сотрудник был одним из наших лучших людей. Его младшему мальчику завтра исполнится девять.

— Прекратите этот театр, Ира. Ведь мы оба знаем правду. Штук и Онассис живы.

— Нет. — Ира грустно покачала головой и вылила в раковину последний глоток воды. — Я сама видела трупы.

— Вы лжете! — Ян выглядел так, словно в его теле распрямилась пружина, которая до этого находилась под давлением. — Этого не может быть.

— Хочу напомнить: вы сами казнили Штука. Это слышали миллионы. А моя дочь это видела.

Ян напряженно мигнул. Его губы побелели. Ира чувствовала, как он размышляет, как ищет объяснения.

— Ей показалось, что она видела, — ответил он после продолжительной паузы. Потом указал на пол, в двух метрах от мойки. — Это произошло как раз здесь. Я успокоил Штука, дал ему быстродействующую анестезию. Высокопроцентный флунитрацепам. Он обездвиживает на семьдесят два часа, и человек после этого ничего не может вспомнить. Потом я воспользовался пугачом, чтобы каждый мог хорошо слышать выстрел по радио. — Ян подошел к раковине и распахнул дверцу под ней. — Ваша дочь отсюда могла все хорошо видеть. Но это был только блеф.

«Это было бы возможно, но…» — Ира в раздумье уставилась на стакан, который все еще держала в руках. — Но что же с Онассисом?

— Он… значит… я…

Глаза Яна нервно бегали по кухне и не находили, за что зацепиться. Вопрос, казалось, обеспокоил его еще больше, чем тот, насчет курьера UPS.

— На это у меня нет объяснения, — начал он. Затем добавил тихо, как будто говоря сам с собой: — Возможно, он был не на той стороне.

— На стороне Шувалова?

«Мог ли он быть агентом?»

— Ну да. — Ян дернулся. — Пойдемте! — Он указал Ире оружием путь обратно в студию. Вернувшись туда, показал вверх, на шахту вентиляции. — Он работал на мафию. Я должен был раскрыть Онассиса. Он намеренно устроил наверху так много шума. — Ян взволнованно бегал по студии. — Да, так оно и было! За кулисами разыгралась война. Гораздо более крупная, чем могли слышать по радио.

— Что вы имеете в виду?

— Захват заложников был божьим даром для мафии. Сначала они посчитали меня чокнутым. Как и остальной мир. Но чем дольше я с вами вел переговоры, тем больше сомнений возникало у Шувалова. Он спросил себя: «А если главный прокурор дважды обманул меня? Что, если я заплатил семьсот пятьдесят тысяч евро за то, что моя дочь еще жива и через два дня будет свидетельствовать против меня?»

— Так, — кивнула Ира. — У вас и Мариуса есть сходные интересы в одном пункте: вы оба хотите заполучить Леони. Есть лишь одно маленькое отличие — он хочет ее убить.

— И поэтому Шувалов должен был воспрепятствовать штурму студии. — Тело Яна снова напряглось. — Любой ценой. Меня же ни в коем случае нельзя было убивать, прежде чем станет ясно, что на самом деле случилось с Леони. Понимаете, какая ерунда? Мафия саботирует штурм. Мариус Шувалов оказался вашим тайным союзником, Ира. Чем дольше вы вели переговоры, тем больше возрастала опасность для Леони.

— И для Фауста.

— Верно. Если бы речь шла только о процессе, он мог бы соединить Леони со мной по телефону. Но он же получил грязные деньги. Шувалов ни при каких обстоятельствах не должен был узнать, что его дочь еще жива. Фауст обязан был заставить меня замолчать. Как можно скорее. Поэтому он оказал давление на Штойера, чтобы саботировать мероприятия по расследованию и отстранить вас от переговоров. Он хотел штурмовать любой ценой.

Ира покачала головой.

— Что-то в этой истории не сходится. Почему же тогда нет в живых ни Штука, ни Онассиса? Онассис ведь не мог застрелиться по ошибке?

— Встречный вопрос: долго ли вы исследовали трупы?

Ира заколебалась.

— Штойер открыл мешок для трупа, и я заглянула туда.

— Я так и думал. Могу спорить, что они еще живы.

«Значит, здесь должен быть замешан еще и Штойер. — Ира откинула голову и на мгновение прикрыла глаза. — Но это лишено всякого смысла».

23

— Вы совершаете большую ошибку!

— А вы должны радоваться, что я еще не отстранил вас от руководства командой.

Обоих спорщиков разделял лишь массивный письменный стол Штойера в командном пункте на десятом этаже. Гетц двумя минутами ранее ворвался в офис шефа спецназа, захлопнув за собой дверь. Ира уже больше часа находилась у террориста, и они ничего о ней не слышали.

По радио звучала запись с хитами восьмидесятых. Хотя время следующего раунда Casch Call еще не было объявлено, передачу транслировали почти все двести пятьдесят радиостанций Германии. Перед своими приемниками собралось столько же народу, как в 1954 году, когда в Берне случилось чудо и Германия стала чемпионом мира по футболу.

— Вы что, Гетц, совсем спятили?

В помещении они были одни, но оба говорили раздраженным шепотом, чтобы никто снаружи не мог уловить что-нибудь из конфиденциального разговора.

— Что это вы себе вообразили? Что я без объяснений смирюсь с тем, что вы позволяете сбежать подозреваемой? Да кто вы такой? Вы покидаете без предупреждения свою команду, тушите какую-то горящую забегаловку на заднем дворе и с отстраненной от дел подозреваемой вламываетесь к главному прокурору, вместо того чтобы здесь, на месте, беспокоиться об освобождении заложников. А теперь снова хотите улизнуть?

— У меня есть подготовка пилота вертолета, как вы знаете. Леони приземлится в Тегеле самое большее через пятьдесят минут. Я могу быстро и надежно доставить ее к зданию МСВ.

— Нет.

Штойер оперся пальцами на свой стол. Он выглядел как спринтер перед стартовым выстрелом.

— Но почему? Мы не можем здесь никому доверять. Фауст ведь должен был с кем-то работать. У Мариуса Шувалова наверняка тоже среди нас есть агент. Если вы дадите мне задание, я смогу лично гарантировать жизнь и благополучие Леони.

— Не люблю повторять. Вообще мне бы следовало полностью отстранить вас от дел, как Иру Замин. Но, к сожалению, вы еще здесь понадобитесь. — Штойер снова уселся, откинувшись в кожаном кресле. — И я имею в виду здесь, а не где-нибудь в воздухе. Я ясно выражаюсь?

«Что-то здесь не так, — подумал Гетц. — С чего это он так уперся?»

— Это же чушь, и вы это знаете. Как только Леони приземлится, снайперы обеспечат ее прикрытие. Они уже заняли места на крышах. Моя команда готова. Если я действительно должен защитить Леони, то мне надо с самого начала быть рядом с ней. Позвольте мне хотя бы сопровождать пилота.

Внезапно глаза Штойера сузились, и он собрал лоб в складки. Затем подвинул к себе громоздкое переговорное устройство.

— Что вы собираетесь делать? — спросил Гетц.

— Я инструктирую всех служащих на выходе, чтобы они проинформировали меня в том случае, если вы снова без разрешения захотите покинуть здание.

«Старик, наверное, свихнулся», — подумал Гетц и повернулся, чтобы идти, но задержался.

— Вы по крайней мере знаете, кто заберет Леони?

— Да. — Штойер больше не обращал на него внимания и ответил, глядя в компьютер, на котором печатал какой-то приказ. Вероятно, информировал все службы о запрете Гетцу покидать здание. — Леони в безопасности: GSG9 высылает своего лучшего человека. — Словно это стоило ему больших усилий, он поднял наконец голову и послал Гетцу иронический взгляд. — Доверьтесь мне.

24

— Вы уже думали, что с вами будет дальше, когда все это закончится? — Ира следила за каждым мускулом его лица. Если эта мысль и беспокоила Яна, то он сумел это хорошо скрыть. Когда он никак не отреагировал, она ответила сама: — Вас ждет заключение. Леони не фея, которая прилетит с тремя желаниями в ручном багаже. Не уладится все лишь от того, что вы подержите ее за руку. Вы пойдете в тюрьму, Ян. На годы. В конечном итоге вы так ничего не добились.

— Чепуха. Еще несколько часов назад ее официально считали мертвой. Я же доказал обратное и раскрыл заговор. Леони жива. И она вернется.

— Это случилось бы и так. Послезавтра, на процессе.

— И еще раз чепуха. Фауст лгал до последней секунды. Он манипулировал системой защиты свидетелей и сделал из этого свой личный печатный станок. Он хотел взять три четверти миллиона и растратить их.

— У него был рак печени, — бросила Ира.

— Именно поэтому ему совершенно безразличен процесс. Подумайте-ка сами: сколько еще давали ему врачи? Полгода? Могу спорить, он хотел остаток своих дней наслаждаться роскошью, а Леони при этом оставил бы прозябать за границей.

— Но ведь это абсурд. Такое долгое время не утаишь. Когда-нибудь все всплыло бы.

— Каким образом? Леони добровольно никогда бы не встретилась со мной. Из страха перед отцом она могла бы скрываться от него всю жизнь. А даже если и нет? С чего бы Фаусту беспокоиться о том, всплывет ли когда-нибудь его ложь? Он был смертельно больным человеком. Когда все выяснилось бы, он наверняка уже давно был бы под землей.

— Возможно. И тем не менее вы не правы в отношении того, что сегодня происходит. — Она подняла руку, отметая тем самым возражения Яна, прежде чем он успел открыть рот. — Да-да, я знаю, что сейчас последует. Вы лишь жертва обстоятельств, верно? С вами нечестно играли. Жаждущий власти обвинитель манипулирует государственным аппаратом, чтобы выиграть процесс своей жизни или получить деньги. Все равно. К тому же он всех обманывал. Своих коллег, Леони и даже мафию. И вы из-за этого потеряли все, что было для вас важно: работу, состояние и честь.

— Вы еще забыли моих жену и ребенка, — бросил Ян.

Он склонил голову набок. Секундой позже и Ира услышала приглушенный шум. Она твердо продолжала:

— Точно. Все это очень скверно, Ян. Но все это не давало вам права нападать сегодня на невинных людей. Штук, Тимбер, Флумми и моя дочь ни в чем не провинились. Главному редактору передачи выбили зубы, потом пытали вместе со мной, при этом мы едва не сгорели… — Ира на мгновение замолчала, вспомнив про обещание Дизеля выпить, когда все это будет позади. — Не считая этого, вы сегодня привели в действие операцию, стоившую много миллионов евро, и ввергли всю Германию в чрезвычайное положение, — наконец подвела она итог.

— Я знаю. Мне жаль. Но у меня не было иного выбора.

— Возможно, это самая подлая фраза, которую только может сказать человек вроде вас. Выбор был всегда. Только вы не имели достаточно мужества, чтобы платить за свои решения.

— Ах, так? И что же это за альтернатива? Я ведь все перепробовал: обращался в полицию, к политикам и средствам массовой информации. Меня высмеивали, игнорировали и саботировали. Я исчерпал все законные пути, не испробовал только заговор такого масштаба. Ведь мое безумие здесь все же функционирует лишь благодаря вашей помощи. Итак, фрау Замин, я слушаю, какой же еще выбор у меня был?

— Очень простой: вы могли забыть о Леони.

— Никогда.

Ответ последовал быстрее, чем рефлекс.

— Видите, — торжествовала Ира, — так происходит у нас всех в жизни. Мы всегда имеем выбор, но боимся последствий. Мы могли бы бросить работу, которую ненавидим, — но ведь тогда мы станем безработными. Мы могли бы бросить человека, который нас предал, — но ведь тогда мы окажемся одни. И вы могли выбрать никогда больше не видеть Леони. Но такая цена была для вас слишком высока. Поэтому ваши счета сегодня пришлось оплачивать невинным.

— Вы сейчас говорите громкие слова или применяете подобные мерки и к себе?

На мгновение Ире показалось, что ее головная боль усиливается. Потом она осознала, что этот грохот доносится снаружи. Вертолет. Звук стал громче.

— Хотите поговорить обо мне? Хорошо, пожалуйста. Сегодня утром я хотела покончить с собой. Я могла бы и дальше сидеть дома, уставившись в стену и заливать сомнение в себе дешевым шнапсом. У меня тоже был выбор. И я приняла самостоятельное решение: захотела умереть.

— И виной тому не самоубийство Сары? Или Китти, которая с тех пор больше не хотела с вами разговаривать?

— Это было бы слишком дешево. Нет ведь такого естественного закона психики, который гласил бы: «Если дочь отравилась, мать должна последовать за ней». Мы всегда обвиняем других. Или перекладываем ответственность на обстоятельства нашей жизненной драмы. Но на самом деле есть лишь несколько людей, которые могут нас прикончить. И лишь одна личность имеет силу полностью разрушить нас, если мы это допускаем. И это мы сами.

Сначала она подумала, что он будет над ней смеяться. Потом прочла на его лице истинное одобрение.

— Браво. — Ян тихо поаплодировал. — Вообще-то мне надо выставить вам счет за сегодняшний сеанс.

— Это как?

— Потому что вы сразу же нашли ответ!

— На какой вопрос?

— Который занимает вас, Ира. Вопрос, кто причинил вашей дочери Саре столько страданий, что она не нашла другого выхода.

«О чем это он?» — спросила себя Ира и непроизвольно подумала о последней ступеньке. Об отсутствовавшей записке.

— Повторите еще раз последние слова Сары, — мягко попросил Ян.

Она ответила осипшим голосом, как в трансе: «Скоро ты узнаешь, кто со мной так поступил. И тогда все будет хорошо».

— Видите? Сара оказалась права. Вы пережили это, Ира, на собственной шкуре. Когда сегодня утром готовились к самоубийству, вы стояли на том же пороге, что и ваша дочь тогда. Никто ее туда не вел. Никто Сару не насиловал. Ваша дочь одна шла через ад. Вы в этом не виноваты.

Приглушенные раньше шумы теперь стали слышны совсем хорошо. Вертолет уже заходил на посадку или заканчивал ее.

— Никого мы не могли бы обвинить в этом. Кроме самой Сары.

Ира помотала головой. Ее волосы при этом едва двигались, они стали негнущимися от грязи, пота и крови.

— Откуда вам это так точно известно?

— Потому что вы и Сара чертовски похожи. Не только внешне, но и в выборе средств. Готовы идти на крайность, жертвовать собой.

— Вы же ее совсем не знали.

Ян открыл рот, но немного помолчал.

— Возможно, лучше, чем вы думаете, Ира, — ответил он наконец.

Телефон дважды коротко пискнул, прежде чем Ира смогла его спросить, что он имеет в виду. Экран открылся и, мигая, показал входящий звонок.

Она увидела номер Гетца. Пора.

25

— Леони здесь, — коротко сказал руководитель команды, когда Ян подошел к телефону.

Террорист кивнул, не меняя выражения лица, и отключил связь с Гетцем. Когда он обернулся к Ире, выражение его лица снова демонстрировало ту самоуверенность, с которой он сегодня утром затевал свою безумную игру. Очевидно, адреналин мобилизовал его последние резервы.

— Быстро отвернитесь и сложите руки как при молитве, — приказал он.

И его голос тоже постепенно вновь обретал твердость. Ира повиновалась, слушая, как он что-то делает у нее за спиной. Потом он подошел совсем вплотную и связал ей руки серой неэластичной липкой лентой на высоте запястий.

«Почему он стоит позади меня? — спросила себя Ира. — Что он задумал?»

— Не поворачиваться, — приказал Ян, словно мог читать ее мысли, находясь так близко от нее.

В следующее мгновение она почувствовала, как он охватывает своей левой рукой ее бедра. Она внутренне содрогнулась от прикосновения. До последних секунд она думала, что владеет ситуацией. Теперь же не контролировала даже свои мысли.

«А что, если Штойер прав? Что, если Ян ведет двойную игру и нацелился на Леони?»

— Извините за физический контакт, но в данный момент, к сожалению, по-другому нельзя, — объяснил Ян и еще теснее прижался животом к ее спине.

«Так утверждают некоторые заложники. Он угрожал убить Леони. Но кто же тогда тот агент, который помогает ему снаружи? И какой мотив вообще должен иметь Ян?»

В то время как мысли Иры крутились вокруг этих вопросов, моток серого промышленного скотча перекочевал из его правой руки в левую.

«Он связывает себя со мной! — поняла Ира. — Как груз».

Сильная боль пронизала ее, когда Ян провел скотчем рядом со сломанным ребром. Он размотал почти весь моток, проведя на уровне пупка, через ее бедра и назад, вокруг своей спины.

— Это просто, но очень эффективно.

Ира вынуждена была признать его правоту. Голыми руками она не могла порвать четырехслойную липкую ленту, прежде всего потому, что они были связаны вместе. Она чувствовала себя как маленькая девочка, которую зажало слишком узким обручем хула-хупа. О бегстве нечего было и думать. Кроме того, благодаря этому ходу Ира все время неотвратимо оказывалась на линии огня. Снайперы не смогли бы произвести ни единого выстрела. Даже прицельный выстрел в спину Яна оказался слишком опасен из-за пробойной силы. Кроме того, он еще, возможно, был проводом присоединен к взрывчатке.

— Послушайте… — сказала Ира, когда Ян мягко, но вполне определенно подтолкнул ее вперед своим телом. Ей приходилось двигаться, иначе она могла споткнуться и упасть вместе с ним. — Мы оба не знаем, как все закончится, верно?

— Верно.

— Не могли бы вы в таком случае оказать мне последнюю любезность?

Он вместе с ней добрался до выхода из студии. Они продвигались вперед очень тяжело и неуклюже.

— Какую?

— Я хотела бы еще раз поговорить со своей дочерью. Для этого раньше не представлялось возможности. Пожалуйста.

Он колебался очень недолго.

— Порядок, — тихо сказал он. Секундой позже у самой Ириной головы раздалось попискивание, потом она почувствовала мобильник у своего уха. — Но я не хочу терять времени. Вам придется разговаривать по пути наверх.

— Хорошо.

Ира закашлялась, что причинило ей еще больше боли, чем каждый отдельный шаг, при котором скотч врезался в ее израненное тело.

— Телефон функционирует с автоматическим распознаванием голоса. Просто скажите номер, и он наберет.

Они с трудом добрались до двери, которую открыла Ира. Ключ еще был в замке, и она смогла без труда добраться до дверной ручки, несмотря на связанные руки. Куда большей проблемой было преодолеть небольшую ступеньку, ведущую из стеклянной студии в редакцию. Как и ожидалось, здесь уже стояли два снайпера у нижнего выхода, вблизи от группы приема. Ира за последние полчаса информировала Яна об этом. И о том, что они здесь лишь для того, чтобы обезопасить путь. Никто не будет стрелять, пока они не доберутся до крыши. А путь предстоял неблизкий.

Ей пришлось трижды повторить номер Китти, пока наконец соединение сработало. К этому времени половина пути через редакционный зал уже осталась позади. Ира нервно считала гудки. Еще пятнадцать метров до лифтов. В них соединения уже не произойдет. Ира знала, что должна была дочери, прежде чем подняться на крышу с террористом в качестве живой мишени, это должно было занять ближайшие три минуты.

26

— Он отпустил тебя, ты в безопасности?

Китти не узнала номер на табло своего мобильника и совершенно растерялась, услышав свою мать. Она встала на окно своей палаты на верхнем этаже Шарите и взглянула оттуда на Потсдамер Платц. Центр «Сони» загораживал здание МСВ на уровне радиостудии, но она могла ориентироваться по соседнему зданию клиники.

— Да, все хорошо, малыш.

Китти почувствовала, как с нее спало судорожное напряжение. Лишь теперь она ощутила пронзительную головную боль, которая растекалась от висков.

— Тогда что случилось? С какого телефона ты звонишь?

— Сейчас это неважно. Я лишь хотела убедиться, что с тобой все в порядке.

— Да, никаких проблем.

Китти заметила, что снова переходит на сухой, резкий тон. Вообще-то она больше не хотела так разговаривать со своей матерью, особенно после всего, что сегодня произошло. Но, с другой стороны, она еще не была готова к примирительному разговору. Для того, что следовало сказать, требовалось гораздо больше времени. И покоя.

— Я рада, что у тебя все хорошо, мать, но…

Она зажмурила глаза. Мать. Никогда еще она не называла так Иру. Это прозвучало холодно и отчужденно.

— Я знаю, ты сердишься на меня, детка… — начала Ира.

— Нет, это не то, — прервала ее Китти и подошла к своей свежезастеленной кровати. Накрахмаленные простыни прямо-таки хрустели, когда она села на них. — Мне надо привести себя в порядок. Сейчас придет психолог, который хочет поговорить со мной о захвате заложников, а я еще даже не приняла душ.

— Я его знаю?

— Понятия не имею. — Китти снова встала и подошла к полуоткрытой двери ванной. Роскошная ванная была отделана как в отеле, даже с биде и угловой ванной. — Его зовут Пастернац или что-то в этом роде. Он позвонил мне на домашний номер и сейчас должен быть у меня.

— Пастернак? — вскрикнула Ира так громко в трубку, что Китти перенесла ее к другому уху.

— Да, может быть, Пастернак. Так он назвался. Что с тобой?

— Ты… помо… ти! — Из телефона теперь долетали лишь обрывки слов.

— Я тебя совсем не понимаю, мам, ты находишься вне зоны.

— …оставь так… всегда!

— Что ты говоришь?

Китти еще крепче прижала телефон к уху, но не смогла больше ничего расслышать. А мать умоляла дочь немедленно покинуть комнату, чтобы позвать на помощь.

Связь оборвалась, а вместе с ней и новость, что доктор Пастернак не может прийти к ней. Ирин коллега и приятель вот уже полгода практиковал в Южной Америке, и его не ждали раньше Рождества.

Китти снова набрала тот номер, по которому с ней говорила мать, но услышала лишь компьютерный голос, который сообщил ей то, что она уже знала: Ира находилась вне зоны приема мобильного телефона.

«Она перезвонит, как только снова окажется в зоне действия сети», — думала она, пока раздевалась, чтобы встать под теплую струю душа.

27

Ни при каких обстоятельствах она не хотела наружу. Шум здесь, в этом трясущемся металлическом ящике, был сам по себе достаточно скверным. А там, снаружи? Мужчины в маскировке внушали ей страх. Здесь, сзади, слева у гигантской антенны. Или чуть дальше, в стороне, у серого блока, из которого валит дым. Девочка тихо захныкала. Потом заплакала громче, а вскоре заревела во все горло.

— Ш-ш-ш-ш-ш-ш. — Леони успокаивающе шептала в ушко ребенку. — Я же с тобой, Майя, не плачь.

Леони выглянула в иллюминатор вертолета, который полминуты назад мягко сел на крышу высотного дома. Двое из команды спецназа, вооруженные автоматами, как раз выдвинулись на позицию. Они разместились за разными щитами из легкого металла, которые, очевидно, выполняли какую-то важную функцию для поддержания климата в здании МСВ и были похожи на очень больших размеров вытяжные колпаки встроенной кухни. Время от времени из них выходил водяной пар.

— Пожалуйста, оставайтесь сидеть здесь, пока я не скажу, — попросил сопровождающий Леони.

В аэропорту Тегель ее встретил полицейский в форме и провел к уже ожидавшему вертолету пограничной службы. Он выглядел так, словно сам перед зеркалом подстриг себя «под ежика». Между светлыми волосками в разных местах просвечивала розовая кожа головы.

— Поняла, — ответила Леони слишком тихо, и ее слова были заглушены шумом винта вертолета.

Когда в следующий миг она бросила взгляд в окошко, сцена на крыше резко изменилась. Полицейских не было видно. Вместо этого какая-то неопределенная масса блокировала стальную дверь на другом конце, единственный выход на крышу.

Леони прижала ладонь к иллюминатору, как будто хотела проверить, будет ли окно достаточным барьером между ней и внешним миром.

Масса вывалилась из двери на крышу. В тот же момент Леони почувствовала странное давление в ушах. Шумы вокруг нее слышались приглушенно, как звуки музыки, доносящиеся из зала дискотеки в туалет. Всепроникающие, но далекие.

Скопление тел приобрело определенные очертания. Две головы, четыре руки, четыре ноги и два туловища. Женщина и прямо за ней мужчина. Ян! Несомненно.

С каждым шагом, который зловещая пара делала к вертолету, давление в ушах Леони росло. К тому же онемело бедро, к которому прижималась Майя, но она этого уже не замечала. Все ее внимание было приковано к мужчине, с которым еще несколько месяцев назад она хотела провести всю свою жизнь. И который теперь был гротескным образом, наподобие сиамских близнецов, связан с незнакомой женщиной. Это, должно быть, Ира Замин. Штойер выслал ей фотографию руководительницы переговоров на мобильник, чтобы она узнала эту привлекательную женщину с гладкими черными волосами и высокими скулами, когда окажется перед ней. На фотографии Ира все же была в одежде, которая куда больше шла ей. Теперь она была в джинсах, плотно облегающей футболке и чрезмерно просторном пуловере, и, если Леони не ошибалась, босая. Леони моргнула. Он действительно приставил пистолет ей к виску?

На заднем плане прошмыгнула тень. Член группы спецоперации пробежал с оружием и мегафоном в руке от входа и быстро скрылся за одной из тарелок-антенн.

Что здесь происходит?

Леони вновь посмотрела на Яна. Между вертолетом и неустойчивым дуэтом оставалось еще несколько метров. Теперь она могла различить черты его лица. Его изогнутые брови, полные губы, которые она часто целовала, когда он уже спал. В это мгновение они шевелились. Он говорил по телефону, держа мобильник у левого уха.

Ей сказали что она не должна бояться. Что он никакой не злодей, а просто растерявшийся человек. Что все это он сделал из любви, с единственной целью: снова увидеть ее.

Леони было достаточно бросить лишь один взгляд в его голубовато-зеленые глаза. Как они вспыхнули, когда он узнал ее. Ей не нужно было доказательства в виде слез, которые текли по его щекам и которые он ни разу не сморгнул. Они были правы: Ян не представлял угрозы. И раньше, и сейчас, хотя он теперь и подвергал огромной опасности ее и другую женщину, привязанную к нему.

Хотя ей не было холодно, тело покрылось мурашками. Но на душе стало легче. Лишь теперь она осознала, какую тяжесть таскала с собой последние месяцы. Когда Фауст заявил ей, что Ян выдал ее отцу, эти слова доставили ей куда больше боли, чем все остальное. Ей казалось, что ее раздавила ненависть к Яну. На самом деле это была тоска о мнимо преданной любви.

— Знаешь, кто стоит там, снаружи? — прошептала Леони и с любовью погладила свою малышку, которая зашевелилась у нее на коленях.

Леони плакала, потому что Фауст использовал ее. Она плакала о потерянном времени, о том, что Майя должна впервые встретиться со своим отцом в условиях смертельной опасности.

28

Всю свою жизнь Гетц руководствовался простым принципом: если тебекажется, что что-то не так, значит, чаще всего так оно и есть. Он не мог сказать, что заставляло его нервничать, когда он пристально смотрел на небольшой дисплей в своих руках. Но что-то определенно было не в порядке. Он сощурился и посмотрел вперед. Вечернее солнце светило прямо в глаза, но он не хотел опускать экран своего шлема.

Ира и Ян, спотыкаясь, как пьяные, пытающиеся танцевать полонез, направились к Леони, которая оставалась в вертолете. Он мог видеть ее размытый профиль за одним из угловатых иллюминаторов. На расстоянии невозможно было оценить, в каком она настроении. Гетц предполагал, что это смесь страха и робкого волнения. Картина, которую ей представили, наверняка не могла вызвать большой радости от встречи. Гетц расположил всю свою команду за двумя большими, покрытыми серым легким металлом спусковыми устройствами воздушной установки. Свои лазерные прицелы они направили на шатающийся дуэт, но из-за медленных движений не могли выбрать единую цель. В прицел попадали то затылок Иры, то голова Яна. Его правая рука, которой он приставил к ее виску оружие, тоже слишком сильно дергалась.

Сам Гетц стоял за маленьким выходом на крышу, из которого Ян со своей жертвой попал наверх. У двоих из команды А по его левую руку был пуленепробиваемый щит, с которым они по команде должны были выдвинуться к объекту, пока трое из команды Б, справа от него, обеспечивали огневое прикрытие.

И все же что-то шло не по плану.

Гетц нажал на монитор и вывел на дисплей изображения, которые давали скрытые камеры на шлемах его людей. Все были нацелены на Иру и Яна. Все. Кроме…

Что такое?

— Все нормально, Спиди?

— Да.

— Тогда почему ты не в боевой готовности?

— Я готов.

Гетц еще раз активировал изображение с камеры 4, чтобы проверить. Ничего. Экран показывал лишь черно-серый рубероид крыши, по которому медленно передвигались вперед Ира с Яном. Пока они находились в нескольких метрах от продолжающих звенеть лопастей вертолета.

— Проверь свой шлем, Спиди, — передал по рации Гетц и глазами поискал свое окружение.

Со своей позиции он не мог узнать своих людей. Снайперов на крыше здания банка напротив тоже. Стеклянная высотка была выше этой площадки на два этажа. Трое снайперов также ожидали приказа, как и остальные пятеро членов команды SEK. Собственно, их должно быть шестеро. Но с ними больше не было Онассиса. А на него Гетц всегда полагался больше, чем на остальных. Во всяком случае, больше, чем на…

— Спиди, я по-прежнему ничего не вижу.

Ира и Ян находились всего метрах в шести от вертолета.

— Момент.

В наушниках щелкнуло, но на мониторе Гетц не увидел никаких изменений. Однако эта проблема сейчас могла немного подождать. Поскольку, как было оговорено, Ян должен был остановиться у меловой черты в шаге от несущего винта вертолета. Гетц сжал мегафон и прокричал против порывов ветра, гулявшего по крыше:

— Алло, это говорит Оливер Гетц, я руковожу командой спецназа и снайперами. В настоящий момент на вас направлено восемь автоматов. Если будете вести себя так, как вам объяснили, то сегодня все закончится хорошо. А теперь отпустите последнего заложника.

Во время его речи на скрытой камере Спиди все еще не появилось четкого изображения. Так что Гетц покинул свое убежище за выходом. Согнувшись, он кинулся к команде Б с мегафоном в одной руке и автоматом в другой.

За огромной спутниковой антенной он сделал остановку. Отсюда по крайней мере можно было видеть спины своих людей.

Проклятье! Где этот тип? Почему здесь только двое?

— Спиди?

Ответа он не дождался. И впереди также ничего не происходило. Ян не делал никаких попыток отвязать Иру.

— Ян, у вас нет другого выхода, — прокричал Гетц в мегафон. — Леони сидит в вертолете. Она выйдет лишь тогда, когда Ира будет свободна.

Ян изобразил большим и указательным пальцем руки воображаемую телефонную трубку и приставил ее к уху.

Гетц поочередно смотрел вперед и в сторону на команду Б. Он должен был в доли секунды принять решение. Установить радиосвязь с преступником или прервать операцию, пока он не узнает, есть ли опасность.

— Мне нужен мобильник Мая. Left and only!^[526] — отдал он распоряжение в командный пункт. Left and only — это был условленный код, означавший, что разговор должен транслироваться к его левому уху и не должен быть слышен остальным. И уж совсем не Спиди.

— Она должна выйти! — спустя всего тридцать секунд услышал Гетц требование преступника.

— Она сделает это, как только вы отпустите Иру.

— Нет. Так не пойдет. Сначала я должен убедиться, что в вертолете не ее двойник.

Проклятье! Гетц лег на крышу и медленно пополз к расположению команды Б.

Несмотря на сильный шум ветра, здесь, наверху, он мог слышать, как Ира что-то говорит Яну. Сразу после этого он вновь услышал левым ухом его голос.

— Ира предлагает, чтобы я бросил оружие. Тогда Леони выйдет. И тогда я освобожу Иру с помощью вот этого ножа.

Углом глаза Гетц видел, что Ян держит в руке что-то, металлически поблескивающее на вечернем солнце.

«Или заколешь ее этим ножом», — подумал он и пополз дальше.

Расстояние до сотрудников команды спецназа сократилось до шести метров. Гетц сменил канал.

— Спиди. Покажись!

— Сию секунду! — последовал ответ. На этот раз в правом ухе.

— Сейчас же!

— Извините. Камера погнулась. Мне пришлось снять шлем, и я нахожусь в укрытии.

Это звучало убедительно. «Хотя я ведь должен был бы видеть его теперь!»

— Ну хорошо, Ян, — снова обратился Гетц к преступнику. — Бросайте оружие.

— И тогда Леони выйдет?

— Тогда она выйдет, — подтвердил он. Своим людям он дал приказ не стрелять ни при каких обстоятельствах, что бы ни случилось. — Леони должна приготовиться и по моему знаку выйти, — отдал он распоряжение на командный пункт, где держали связь с пилотом вертолета.

Сразу после этого Ян мучительно медленным движением отвел свое оружие от Ириного виска. Он вытянул руку под прямым углом и кинул пистолет на землю.

— Пошла! — передал Гетц в командный пункт. Мгновением позже лицо Леони исчезло из иллюминатора вертолета.

— Она идет, Ян.

Гетц все еще лежал на земле, теперь уже в двух метрах от своих людей из команды Б. Удивленный, он видел перед собой двух человек. И одну вытянутую ногу. Может, Спиди притаился в углу, за климатическим устройством? Вроде бы последний разговор по рации это подтверждал. На мониторе сейчас смазывались несколько картин, словно кто-то яростно дергал камеру.

В это время у открытой дверцы вертолета появилась Леони и начала спускаться. Гетц смотрел вперед.

В своем модном деловом костюме и с развевающимися на ветру волосами она выглядела как актриса в рекламном ролике изысканных духов или новой марки сигарет. С той лишь разницей, что режиссировал здесь безумец и Гетц не знал, чем закончится сегодняшний фильм. В данный момент сценарий знал только Ян. Тот, совершенно очевидно, был убежден в том, что это действительно Леони. Тремя быстрыми движениями он освободил Иру. Но та по непонятным причинам осталась стоять, плотно прижавшись к нему, наблюдая, как Леони с Яном медленно приближаются друг к другу.

— Сейчас я поприветствую свою невесту, — сказал Ян взволнованным голосом. — А потом берите меня.

— Никаких резких движений. Никаких ошибок! — предупредил Гетц. Кроме того, Ира стояла на линии огня, слишком близко к Яну Маю, чтобы можно было взять его силой. При планировании операции все пришли к решению дождаться возможного объятия Леони и Яна, поскольку в этот момент он отвлечется. Конечно, если у Яна не было больше никаких намерений.

Внезапно на переносном мониторе блеснуло. И теперь Гетц отчетливо увидел, какую ошибку он совершил. Камера Спиди снова функционировала безупречно, и ее изображение заставило учащенно колотиться его сердце. Его мозг аккуратно раскладывал сцену на отдельные картины: Ян берет Леони за руку, которую та неуверенно протягивает ему. Ира наблюдает за ними, одновременно освобождаясь от остатков скотча. Оба лица, которые медленно приближаются. И вертолет на заднем плане, лопасти которого наконец полностью остановились.

Голова! Голова полицейского, который сопровождал сюда Леони! Она безжизненно лежала у иллюминатора, как у спящего, но из раны на шее стекала кровь.

«Cockpit»,^[527] — мысленно воскликнул Гетц. Опасность исходила не от Спиди. Не от его команды. Не изнутри. А извне! От пилота, который покинул свое место, убил сопровождающего Леони и в этот момент находился за пределами видимости.

С каждой секундой Гетц все больше полагался на свою интуицию, уже не раздумывая об отдельных шагах. Сначала он активизировал оба канала связи. Потом поднялся и побежал.

— Пилот! — орал он.

На бегу он быстро оглядывался, давая короткие знаки обеим командам. Они должны были стрелять, как только он поднимет руку.

Когда он обернулся в очередной раз, в проеме дверцы вертолета возник человек. В его руке было оружие.

Не-е-е-ет!

На бегу Гетц направил оружие на киллера.

О боже! С этого расстояния он точно поразит всех: Яна, Леони. И Иру.

— Ложись! — крикнул он так громко, что Ира поняла его даже без рации. Пилот поднял голову и посмотрел в его сторону.

Гетц мчался дальше. Прямо на линию огня.

29

Для Яна в эту секунду важно было лишь одно: дотронуться до Леони. Ее робкие пальцы дрожали, как у девочки-тинейджера, которая в первый раз хочет ощутить прикосновение того, кого тайно любит. Полная взволнованного ожидания и одновременно опасения получить невыносимый отказ. Когда Леони положила свою руку на его и легко пожала, чувство единения было болезненно прекрасным.

Ян закрыл глаза, отделяя все свои чувства от восприятия мира вокруг него. Ради этого он жил последние недели и жертвовал своей жизнью. Теперь на свете остались только он и Леони. Он притянул ее к себе. Она не сопротивлялась. Казалось, это было как в первый раз. Когда они любили друг друга, не проронив ни единого слова. Каждая фраза обесценила бы прекрасный момент. Тем не менее Ян открыл рот, почувствовав на своей щеке дыхание, которого ему не хватало так долго. Их лица соприкасались. Потом соприкоснулись и губы. Леони застонала, когда Ян обнял ее, прижал к себе и поцеловал с таким напряжением, будто хотел наверстать восемь месяцев разлуки.

Конечно, он никогда ее больше не отпустит и ни на мгновение не спустит с нее глаз. Он не позволит, чтобы ее отняли у него. Все было так же, как прежде. Аромат свежих пирогов, который исходил от ее кожи. Шелковистые волосы, которые ласкали его, когда он перебирал их пальцами. Ощутимый импульс, который прошел через их тела, когда она встала на цыпочки, чтобы поцеловать его. Даже слезы имели тот же вкус, что и раньше. Возможно, лишь с одной разницей.

Ян попытался подавить беспокоящую мысль, но шумы вокруг них уже вторглись в его сознание.

Единственное, что изменилось, был вкус поцелуя: какой-то металлический, слегка железистый.

Сквозь тело Леони пробежал еще один импульс. Ян все еще целовал ее. Но резкий привкус стал еще сильнее. А звуки — громче.

Он открыл глаза. Взглянул на нее. И чуть не закричал.

Ее взгляд был пустым. С каждой секундой глаза теряли тепло, зрачки становились неподвижными.

Ян услышал металлический скрежет: смертоносный звук перезарядки помпового пистолета. Он откинул голову назад и увидел маленькие алые капельки, появившиеся в углу рта Леони.

Прозвучал второй выстрел.

30

Первая пуля не попала ни в кого. Гетц все еще не находился на позиции и палил в воздух. Изменив направление, он выиграл полсекунды, пока пилот нажимал на спусковой крючок своего оружия.

В то время как Ян и Леони, тесно обнявшись, представляли собой отличную мишень, Ира сразу же бросилась на землю. Ее тело пронзила волна боли, и она подумала, что ее ранили. Но болело сломанное ребро, на которое она неловко упала.

Вторая пуля была снарядом из гладкоствольного оружия — многозарядной винтовки пилота. Она попала Гетцу в левое плечо. В отличие от дешевых фильмов в жанре экшн он не отлетел на метр назад. Его развернуло в сторону, словно его на бегу задел футболист. Он пошатнулся, но удержался на ногах. И выстрелил из своего полуавтоматического пистолета в незащищенную голову пилота.

Тот как раз перезаряжал оружие. Его помповый пистолет выплюнул первую гильзу по широкой кривой на крышу. Одновременно киллер выпрыгнул из вертолета, избежав тем самым пули Гетца. Но теперь он лишился укрытия и оказался перед новой опасностью: Ирой.

Она направила на него оружие, которое незадолго до этого бросил Ян, зажмурила глаза и нажала на курок.

Позже судебный медик установил, что в цель попали три пули. Первую принял Гетц. Вторая попала пилоту в шею. Он умер. Лишь сотой долей секунды раньше его пуля ударила в спину Леони. Ира здесь ничего не могла сделать. Только смотреть.

Ян зарядил пистолет холостыми патронами.

31

— Я с тобой разберусь, — прорычал Гетц, который, как в угаре, пошатываясь, шел на Штойера.

Его кожаная куртка была разорвана в верхней части левой лопатки, там, где прошла пуля киллера. Ира не могла оценить, насколько сильно он ранен, но, видимо, в нем оставалось еще довольно сил, чтобы здоровой рукой почти опрокинуть руководителя операции.

— Вы в шоке, — тяжело дыша, ответил Штойер, испуганно отстранившись.

Гетц был вне себя. Его ярость, должно быть, впрыснула в его кровь литр подавляющего боль адреналина.

— Это вы! — закричал Гетц, снова толкая руководителя операции. — Это вы наняли этого пило… — Гетц осекся на полуслове и растерянно уступил место нескольким санитарам, которые катили мимо них две пары носилок. На одних лежал убитый полицейский из вертолета. На других примостился санитар, который в это время перепачканными кровью пальцами делал массаж сердца Леони.

— Куда вы их везете? — растерянно спросил Гетц и увидел свиту за ними. Первым делом надо было вывезти Яна и младенца из зоны опасности. Ноги Леони начали дрожать.

— Туда, куда надо и вам, — ответил Штойер. — Внизу ожидает машина «скорой помощи». Она едет в «Бенджамин Франклин».

— Ну ясно, в самую удаленную отсюда больницу. Почему уж сразу не в Москву? — Гетц с отвращением сплюнул. — Лучше всего будет, если Леони умрет уже при транспортировке, да? Это при том, что Шарите находится совсем рядом.

Ира посмотрела вверх, на центр «Сони», за которым устремлялось в небо терракотово-красное здание клиники с названием на коньке крыши.

Шарите. Уже одно название усиливало мрачные мысли, которые, как ржавая колючая проволока, царапали нервы Иры.

Китти! Ей надо туда. И как можно быстрее.

— Есть еще причина, почему они не хотят отправлять туда Леони, — шепнула она на ухо Гетцу.

— Какая?

— Китти! Она ведь в Шарите. И Шувалов отправил к ней киллера.

— Ира, вы что, совсем рехнулись? — закричал Штойер, который, очевидно, все же расслышал последние слова и отмахнулся обеими руками. — Имеется другая возможность. Вокруг Потсдамер Платц на дороге царит хаос. Машина скорее доберется до Штеглица, чем на сто метров в направлении к центру!

Гетц больше не слушал. Его взгляд беспрерывно бегал между Ирой, Штойером и металлической дверью, за которой только что исчезли носилки с Леони. Когда их взгляды встречались, Ира видела, что Гетц медленно выходит из шока. Зато дорогу в его сознание немилосердно прокладывала боль. Она откашлялась и разлепила сухие губы.

«Пожалуйста, помоги мне, — хотела она сказать, — помоги Китти!» Но страх как будто сковал ее голосовые связки. У нее больше не осталось сил. Но Гетц и так ее понял.

— Я этого не допущу, — сказал он Штойеру.

— Я не понял?

— Я не допущу, чтобы Леони в машине «скорой помощи» ввели смертельную дозу атропина.

— Вы травмированы, Гетц. Вы несете чепуху.

— Хорошо… — Гетц снова сплюнул, и Ира понадеялась, что она ошибается: ей почудилось, что у него слюна красноватого оттенка.

— …тогда я тоже поеду. Вместе с Леони, в той же машине. И я буду решать, куда.

Гетц дал Ире знак следовать за ним к лестнице.

— Нет, так не пойдет… — Штойер встал у них на пути.

— Почему же?

— Мы потеряем слишком много времени. Кроме того, в машине для всех не хватит места.

— Ну ясно. — Гетц цинично улыбнулся. Очередная волна боли пронзила его тело. На глазах у него выступили слезы. — Чего-то в этом роде я и ожидал. Вы негодяй! — Он посмотрел в темнеющее небо так, словно медленно надвигающиеся дождевые тучи несли с собой решение. — Тогда поможет только план Б.

— План Б? — в замешательстве повторил Штойер.

Гетц еще ближе подступил к руководителю операции.

— Возьмите свою рацию. Я объясню вам.

Его слова были встречены выражением бешенства на лице руководителя группы. Однако Штойер чувствовал лишь дуло пистолета, которое Гетц направил прямо ему в лоб.

32

— Это же чистейшее безумие… — возмущалась Ира. Она стояла позади Гетца, который как раз отжимал рычаг у своего сиденья, чтобы изменить угол установки лопастей. Вертолет снова летел на предельной скорости, и оба переговаривались с помощью надетых в спешке головных телефонов.

— Я знаю, как летать в этой коробке! — прокричал Гетц.

— Но ты ранен. Ты теряешь слишком много крови.

— Не больше, чем Леони!

Вот тут он действительно прав.

Ира кинула свои наушники на пилотское кресло и перебралась назад. Носилки Леони были кое-как прикреплены несколькими багажными лентами к задним сиденьям, ее тело завернули в одеяла. Санитарам, которым Штойер снова дал команду подняться на крышу, казалось, удалось за короткий промежуток времени снова стабилизировать ее состояние.

Ира заметила, что вертолет набирает скорость и что ветер снаружи становится все сильнее.

Машина сделала крутой поворот направо над Лейпцигерштрассе. Высотное здание знаменитой клиники было всего в двух минутах полета. Они не стали закрывать раздвижные дверцы. Ира крепко ухватилась за спинку пассажирского сиденья и склонилась над раненой.

Леони лежала спокойно. Тихо. Слишком тихо. Ира осторожно отвела пропитанные кровью волосы от лица и дернулась, словно ее ударило током.

— Гетц! — умоляюще крикнула она.

Он ее не слышал. Рокот вертолета заглушал ее слабый голос. Прошло больше минуты. Она сидела, беспомощно уставившись в пол. Лишь после того, как вертолет попал в зону турбулентности, она вышла из своего оцепенения, встала, схватила наушники, которые свисали перед ней с потолка и надела их, чтобы связаться с Гетцем по радио. И в этот момент окончательно решила, что потеряла разум.

Ее взгляд упал через боковой иллюминатор. Он находился как раз над тем местом, где сидела Леони и который был разбит Гетцем при попытке отвлечь пилота. Теперь разбитый пластмассовый иллюминатор представлял собой подходящую жуткую рамку для того, что Ира увидела на небольшом расстоянии под ними.

— Что здесь происходит? — вновь обрела она голос, но предпочла бы снова сорвать наушники. Ей совсем не хотелось слышать страшный ответ.

— Мы спускаемся, — прокомментировал Гетц очевидное. Бранденбургские ворота, стеклянный купол рейхстага, монумент холокоста — ни одного из этих ориентиров больше не было видно. Они не летели к Шарите. Вместо этого они приближались к заброшенной железнодорожной линии Кройцеберга.

33

— Я не понимаю, — сказала Ира, в то время как мрачное осознание крабовой клешней вцепилось ей в низ живота и изнутри разрывало ее внутренности.

— Ну как же! — крикнул в ответ Гетц и обернулся к ней. Его лицо не выражало совершенно ничего. — Все ты понимаешь.

Она сжала кулак и укусила себя за костяшки, чтобы громко не закричать. Конечно же, она знала. Узнала сейчас. Слишком поздно. Он был агентом. Гетц был шпионом Шувалова.

«И как я могла быть такой слепой?»

Все время он преследовал лишь одну цель: выяснить, жива ли Леони. Поэтому и предпринимал все, чтобы как можно дольше откладывать штурм. Лишь поэтому он доставил ее на место действия и убедил Штойера доверить ей ведение переговоров. Он удалил Дизеля с радиостудии, когда тот слишком рьяно начал выяснять личности лжезаложников. На совещании он во весь голос протестовал против операции. И, наконец, явился в студию сам, когда атаку уже нельзя было предотвратить.

— Манфред Штук был еще жив, когда ты нашел его! — Это был не вопрос, а отчаянная констатация. Тем не менее Гетц кивнул. — Он был только усыплен. Ты застрелил его. Не Ян. Так же, как и Онассиса. После операции никто больше не должен был отважиться подойти к студии. Ты сделал все, чтобы захват заложников длился до тех пор, пока не найдется Леони.

Вместо ответа Гетц покачал вертолет, цинично смеясь. Они теперь находились лишь в нескольких метрах от земли.

— И о моем похищении Шуваловым ты ведь тоже знал, правда? И это было инсценировкой. От похищения до освобождения.

Мысли Иры крутились быстрее, чем лопасти вертолета над ее головой.

Конечно. После того как Штойер прогнал ее с места действия, Гетцу пришлось позаботиться о том, чтобы Ира снова явилась за стол переговоров. Поэтому и Мариус так охотно выдавал информацию. Она лишь должна была понять необходимую связь между Фаустом, программой защиты свидетелей и Леони и после этого продолжать поиски.

Гетц использовал ее и манипулировал ею. Благодаря ему она, сама того не зная, стала марионеткой мафии. И при этом еще едва не легла с ним в постель. Даже Фауст, должно быть, подозревал, что Гетц ведет грязную игру. «Я мог бы вам это сказать, если бы мы были наедине». Это были его последние слова. Теперь они приобретали совершенно новое значение.

— Можно у тебя спросить, зачем ты все это делаешь?

— Я еще не расплатился за квартиру, в том году мне не везло в игре. Я по уши в долгах, — признался ей Гетц. — Я не могу себе позволить провалить свое задание.

Теперь ей стало ясно, кому он задолжал и какое задание имел в виду. Ира сняла наушники и, пошатываясь, подошла к кабине.

— И о какой сумме денег идет речь? Разве Мариус не отпустил бы тебя, если бы Леони убил другой? Поэтому тебе пришлось застрелить пилота?

— Зачем ты спрашиваешь, если все уже знаешь?

Дно вертолета было покрыто прозрачным плексигласом, через который Ира видела, как приближается заросшая бурьяном земля. Гетц подыскал хорошее место — прямо между развалившимся кирпичным домиком и кучей старых рельсов.

При взгляде на этот унылый пейзаж Ира подумала о сегодняшнем утре. О семенах в холодильнике. О дочери, которая, вероятно, была уже мертва. Она вспомнила о Саре и разговоре с Яном. О Леони. И вдруг ощутила полное спокойствие. Ее пульс замедлился, и почти спасительное равнодушие распространилось в ее душе, в то время как полозья вертолета коснулись болотистой почвы.

Ира вновь обернулась и посмотрела в пассажирский отсек, мимо Леони, на разбитый иллюминатор. Она чувствовала, что оружие, которое несколькими минутами назад держало на прицеле Штойера, теперь направлено ей в спину.

34

Все было ложью. Каждая строка на этом сероватом листе бумаги, который она сейчас подписывала. Потрясения этого дня ее не сломали. Она не собиралась последовать за сестрой. Это не было ее доброй волей — уйти из жизни. И, несмотря на это, Китти поставила под своей подписью дату и время. Только потому, что так захотел элегантный мужчина в белоснежном врачебном халате, который сначала выдал себя за доктора Пастернака, а потом ткнул пистолетом с глушителем ей в лицо.

— Очень хорошо, — сказал он и слегка отвел оружие, чтобы бросить взгляд на свои дорогие наручные часы. — А теперь прими таблетки.

Китти растерянно отметила, что ее убийца женат. На его руке, которой он указывал ей на таблетки, лежавшие на откидном ночном столике, было платиновое кольцо. Четыре таблетки, безвредные, как конфеты, лежали рядом с бутылкой воды.

— Это у вас не выйдет, — проговорила Китти.

— Уж я обязательно постараюсь, — слегка улыбнувшись ответил ей мужчина.

Он протянул ей пластиковый стаканчик, заполненный водой наполовину.

Китти лихорадочно раздумывала, как еще потянуть время. Она сопротивлялась, едва не улизнула от него из ванной, писала письмо как можно медленнее. Что еще можно сделать?

— Но я ведь совсем ничего не видела в студии, — попыталась она возразить в последний раз. — Нет ничего такого, о чем я могла бы рассказать.

— Поторопись, — проигнорировал он ее мольбы. — Время вышло.

Китти присела на край кровати. Она видела, как за окном надвигается темная туча. «Итак, я умираю с двойной ложью», — подавленно подумала она. Принимая первые две таблетки, она вспомнила о последнем письме Сары. О том, которое ее мать никогда не прочла. Обе записки на последней ступеньке. Китти лишь на несколько минут опередила мать в квартире старшей сестры и взяла их, прежде чем тайком уйти снова. Чтобы Ира никогда не узнала истинных причин смерти Сары. По иронии судьбы, Китти именно сегодня изменила свое мнение. Она хотела прийти к своей матери и обо всем с ней открыто поговорить. Тогда все было бы иначе. А теперь она унесет свое знание в могилу и написанным под принуждением прощальным письмом принесет в жизнь еще одну ложь.

— Быстрее, — подгонял ее киллер.

Китти спросила себя, почему она просто не даст повода для стрельбы? Ведь тогда ее мать по крайней мере узнала бы о ее реальной участи. Однако победил инстинкт самосохранения и основанная на нем надежда каким-то образом спастись.

Третья таблетка исчезла у нее во рту. Глотая, она откинула голову назад. Ее взгляд упал на перерезанный провод звонка вызова. И это тоже она объяснила в своем письме. Дескать, она сама перерезала его, чтобы больше не было пути к отступлению.

Серьезное лицо ее убийцы стало расплывчатым, прежде чем четвертая таблетка осталась на ее отекшем языке. Ей стоило невероятных усилий не скривить лицо от горького вкуса.

Китти потеряла равновесие и упала на бок на кровать. Ее веки не закрылись. Поэтому она увидела, как мужчина обвязал ей руку пластиковой лентой. Это длилось не очень долго, потом он нашел место, подходящее для укола.

35

— Конечная станция. — Гетц остался сидеть на месте пилота. — Здесь ты выходишь.

Поскольку он не выключил мотор, Ира предположила, что он собирается лететь дальше без нее. Наверняка он перед стартом уже вывел из строя транспондер,^[528] с помощью которого можно было определить местоположение вертолета.

— Нет, я этого не сделаю.

Ей было тошно смотреть в его лицо при разговоре. Ира рукой схватилась за разбитый плексиглас иллюминатора и отломила большой осколок.

— Что ты задумала? Игра окончена.

— Нет, не закончена. — Ира преодолела свое отвращение и теперь все же взглянула на Гетца. Для отчаянного поступка, который она планировала, ей нужно было видеть его глаза. — Я ведь переговорщица, ты не забыл? Так что не буду сдаваться, а предложу тебе сделку.

Гетц недоверчиво рассмеялся.

— Ира, ты невозможна. О чем нам теперь вообще договариваться? Ты же совершенно бессильна. У тебя на руках нет козыря. Ты проиграла.

— Как же, вот он!

Ира показала ему осколок плексигласа с острыми краями, но Гетц лишь рассмеялся еще громче.

— И что? У меня полплеча разорвано, а ты всерьез думаешь, что я испугаюсь этого осколка?

— Это зависит от того, как я им воспользуюсь, — сказала Ира и разрезала себе вену.

36

— Проклятье, что ты делаешь! — изумленно воскликнул Гетц.

Из левой руки Иры лилась кровь. Она разрезала вену вдоль, а не поперек, как делает девяносто процентов всех самоубийц, чья попытка уйти из жизни не удается, потому что они перерезают лишь сгибательные сухожилия.

— Уже забыл? — ответила она, наблюдая, как красная струйка прокладывает путь на землю. — Мне ведь больше нечего терять.

Гетц нервно заерзал в своем кресле. Погода ухудшалась, поднялся ветер. Поэтому он не мог оставить свое место, если хотел удержать вертолет на земле.

— Ира, ты просто сумасшедшая. — Теперь она слышала его рокочущий голос без наушников. — Если ты сейчас немедленно не высадишься, мне придется взять тебя с собой. Ты умрешь в полете, либо тебя доконает Шувалов, как только мы приземлимся у него.

Ира бессильно покачала головой.

— Мы оба знаем, что ты этого не допустишь, Гетц. Ты ведь не хочешь меня убивать.

— Я застрелил сегодня курьера UPS и своего коллегу. Ты в самом деле думаешь, что я выполнил свою норму на среду?

— Да, если речь идет обо мне. Я твое слабое место, Гетц. Я твоя уязвимая точка.

Ира чувствовала себя обессилевшей. Ее босые ноги уже стояли в маленькой лужице, которая постепенно растекалась по направлению к носилкам Леони.

Ей надо было сесть, если она не хотела вскоре потерять сознание.

— Ты же не можешь вынести этого, если я у тебя на глазах истеку кровью.

— Ерунда, ты во мне ошибаешься.

— Но не в этом. Так что послушай-ка меня. Нам обоим скоро конец. Мы не можем больше терять время. Поэтому давай заключим сделку: я отдаю тебе Леони, если…

— Леони уже у меня, — в ярости прервал он ее. — Мне осталось только доставить ее к Шувалову.

— Нет. — Ира откинула голову назад и закрыла глаза. Она вытеснила мысли о том, что сейчас происходит в ее теле. О медленной, мучительной смерти. — Ты меня совсем не слушаешь. Я отдаю тебе Леони в обмен на свою дочь!

Гетц выглядел по-настоящему шокированным. Он, казалось, не понимал ни слова.

— Позаботься о том, чтобы с Китти ничего не случилось, и я немедленно выйду и дам тебе улететь вместе с Леони.

— Ты совершенно чокнутая. Я сейчас улетаю.

— Нет!

— Да. — Он переключил два небольших рычага у себя над головой. — Я не могу тебе помочь, Ира. Даже если бы и хотел. Когда я доставлю Леони, Шувалов вычеркнет мое имя из своего черного списка. Я всего лишь одно звено в этой цепочке. У меня нет власти отозвать какого-то киллера, который сейчас находится с твоей дочерью.

Вертолет затрясся, как сломанная стиральная машина.

— Тогда твоим последним воспоминанием обо мне будет то, как ты безуспешно пытаешься остановить фонтаны крови, — выложила Ира свой последний козырь.

Гетц снова смотрел на нее.

— Какие фонтаны?

Она встала, чтобы он мог лучше видеть ее, и подняла мятую майку над своими бедрами. С ее лица сошли все краски.

— С артериями это длится слишком долго. Ты мог бы перевязать мне руку, когда я потеряю сознание. — Она снова поймала его взгляд. Но один маленький надрез в этом месте — и без профессиональной перевязки спасти меня будет уже нельзя. — Она приставила осколок к своей бедренной артерии. — Спаси мою дочь или я умру у тебя на глазах!

37

Щебет птиц на ночном столике становился громче с каждой секундой. Он начался сразу после того, как последняя капля из одноразового шприца попала в вену Китти. Теперь звенящий звук приобрел неприятную пронзительную громкость. Лжеврач вынул иголку шприца из руки Китти, взял свой мобильник и хотел уже его отключить, как узнал назойливо звонящего по его номеру.

— Что? — спросил он кратко. Потом молча выслушал речь на другом конце провода. — И это действительно распоряжение Шувалова? — Он положил в карман халата использованный шприц. Телесного цвета перчатки, в которых он до сих пор касался всего в комнате, пока оставил. — Нет, — после короткой паузы ответил он. Потом повторил, теперь уже более настойчиво: — Не получится. Слишком поздно. Я уже сделал ей инъекцию.

Он тщательно огляделся, не забыл ли чего-нибудь. Но все было в порядке: ни вещей, ни доказательств. Прощальное письмо лежало, сложенное пополам, на одеяле, до половины прикрывавшем безжизненное тело Китти.

— Но это больше не имеет смысла, — возразил он. — Ну хорошо, — согласился он наконец, после того как поток слов звонившего снова прекратился. — Если уж Мариус так хочет.

Киллер приблизился к кровати и открыл левый глаз Китти. Он сделал то, что ему было приказано. Ему было все равно. Свои деньги он получал в любом случае. А это были большие деньги. Такие большие, что за них можно было с удовольствием сделать и что-нибудь бесполезное.

Произведя нужные действия, он вынул из своего мобильника аккумулятор и сунул обе его части в карманы брюк. Не оборачиваясь, легкими шагами покинул палату. Его работа на сегодня была закончена.

38

Можно ли доверять человеку, собирающемуся выдать кого-то на смерть?

Ира смотрела вслед вертолету, который все быстрее удалялся от нее со своей неподвижной ношей, и пыталась убедить себя, что у нее не было другого выбора.

— Она не может говорить с тобой, — объяснил ей Гетц. — Но твоя дочь еще жива.

В доказательство он вложил мобильник в ее сведенные судорогой руки. Клавиатура была уже заляпана кровью, как и лоскуты майки, которыми она кое-как перевязала запястья.

«Сказал ли он правду?» — спросила себя Ира. Очень возможно, что нет. Все кончено. Только теперь, когда все потеряно, к сожалению, покорное безразличие не хотело завладеть ею. Не так, как сегодня утром. Но и это уже было неважно. Так или иначе, она больше не увидит Китти. По крайней мере она хотя бы видела ее последнее фото, пусть даже оно и было снято ее убийцей. Ира вытерла каплю дождя со светящегося зеленоватого экрана и посмотрела в глаза дочери на цифровом фото. Упала еще одна капля, потом следующая. Прекрасная погода ужасного дня закончилась. Как и она. Здесь, на земле. Как и Китти. Ведь эта фотография совсем ничего не доказывала.

— Видишь, как ее зрачки реагируют на вспышку? — нетерпеливо указывал Гетц, желая побыстрее выпроводить ее из вертолета. Киллер сделал две фотографии и одну за другой отправил их на мобильник Гетца. — Два снимка, размеры зрачков на обоих совершенно разные, видишь?

Смешно. В это мгновение она истекала кровью и не могла больше ничего сознавать.

Но по крайней мере в одном она была уверена, прежде чем покинет этот мир: Гетц не хотел ее убивать. Не мог ее убить. Она была его ахиллесовой пятой. Жаль, что не стала его злым гением. В конце концов Гетц удивился так же, как и она сама, когда она наконец все же покинула вертолет. Но это последнее решение в своей жалкой жизни она приняла сама. Ни Гетц, ни Шувалов не имели права устанавливать время ее смерти. Для этого она должна была быть одна, так, как и планировалось сегодня утром.

Моросящий дождь усилился, и вертолет на потемневшем небе уменьшился до размеров теннисного мячика. Ира смотрела вслед ему и спрашивала себя, сколько еще времени пройдет, прежде чем Гетц доставит безжизненное тело отцу Леони. Когда до этого она увидела лицо Леони в вертолете, ее почти парализовал шок осознания. Сначала она хотела поделиться этим с Гетцем. Потом события развернулись так, что теперь ее последней радостью оставалось то, что в конце игры она скрыла от Гетца простую правду.

Она глубоко вдохнула запах мокрой травы, смешанный с пыльным воздухом большого города.

«Я буду тосковать по этому, — подумала Ира. — Само по себе это немного, но запахов мне будет не хватать».

Ее правая рука дрожала, и ей понадобилась секунда, прежде чем она осознала, что это вибрирует мобильник. Нечеткая фотография ее дочери исчезла, уступив место сообщению о входящем звонке.

Звонок от неизвестного лица.

Ира пожала плечами.

«Я предпочла бы под конец колу-лайт, — возникла в голове последняя мысль. — Колу-лайт с лимоном».

Затем она взялась за осколок, не обращая внимания на этот звонок, который все объяснил бы ей.

39

Двумя неделями позже

Если смотреть с высоты птичьего полета, то пять звездообразных сходящихся пристроек учреждения по вопросам исполнения наказаний Моабит напоминали гигантскую ветряную мельницу. Внизу, на земле, впечатления от красных караульных вышек за забором из колючей проволоки перед центральным зданием тюрьмы были менее романтическими. Даже после многих лет Штойер все еще чувствовал себя несколько неуютно, когда ему приходилось приходить сюда.

Он взглянул на часы, но время еще было. Они договорились встретиться у вахты в одиннадцать часов. Здесь, как в аэропорту, каждый вступающий в зону безопасности, должен был оставить у входа все металлические и опасные предметы, а потом пройти через металлодетектор. Он уже прошел и сидел на шатком деревянном стуле без подлокотников, который в данный момент проходил суровое испытание на прочность под его весом.

— Извините, — были первые слова, которыми она приветствовала его спустя несколько минут.

Цвет ее лица снова стал немного ярче, но она все еще выглядела как человек, постепенно приходящий в себя после долгой болезни. В известном смысле это так и было.

— Зачем вы извиняетесь? Вы сверхпунктуальны.

— Нет, не за это.

На губах Иры появился намек на улыбку. Штойер знал эту реакцию. Он понимал, что является человеком, которого большинство лишь уважают, но не особенно любят, и ему было ясно, что робкая улыбка Иры выражает симпатию.

— Я прошу прощения за свою ошибочную оценку, — сообщила она ему. — Я была в полной уверенности, что Фауст вас «смазал».

Он сухо улыбнулся. «Перемазал» было бы более точным словом. В самом деле главный прокурор манипулировал им. Перед самым первым раундом Casch Call, когда Ян высказал по радио свое требование, Фауст сообщил ему по телефону, что в лице Леони речь идет о важном свидетеле, с которого ни в коем случае нельзя снимать маскировку. Надо немедленно штурмовать, чего бы это ни стоило.

— Я ошибалась в вас, — продолжала извиняться Ира, — и мне очень жаль.

— Ну тогда, значит, мы квиты по меньшей мере в одном вопросе. — Он повернулся, и они вместе двинулись по длинному коридору, в конце которого их ждала истинная причина их сегодняшней встречи. — И я допустил большую ошибку: думал, вы с Гетцем заодно. Только поэтому я вообще позволил вам сесть с ним в вертолет. — Штойер старался говорить не слишком резко. При этом он, собственно, мог даже не волноваться, примет ли она его слова всерьез. Он спас ей жизнь, установив местонахождение Гетца по мобильнику, вскоре после того, как сигналы транспондера вертолета исчезли с монитора. Если бы Ира ответила на звонок, она избежала бы ужасного шрама в паху. Врач «скорой помощи» поспел на место, возможно, и не в последнюю секунду, но в последнюю минуту точно.

— Думаю, что мы друг друга правильно поняли. Я все еще считаю вас неспособной вести переговоры. Вы больны. Лабильная алкоголичка. В этом я не ошибся… — Последние слова он подчеркнул тоном. — Поэтому и только поэтому я с самого начала не хотел вашего присутствия на месте происшествия.

— Когда вы узнали? — спросила она. — Когда вам стало ясно, что это он?

— В первый раз у меня возникло подозрение, когда Гетц захотел непременно сам встретить Леони в аэропорту. Но я еще долго не был уверен в этом. Я знал одно: если агент покажет себя, то это произойдет на крыше МСВ. — Он остановился и взглянул на нее. — Как вы вообще все это выдержали? Психически, я имею в виду.

Легкий смех Иры отозвался эхом в пустых бетонных стенах.

— Физически ведь, наверное, видно, что я развалина?

Штойер сердито сжал уголки рта.

— Я спрашиваю из-за вашей дочери.

Прежде чем ответить, Ира нервно провела рукой по волосам.

— По крайней мере в этом пункте Гетц сказал правду.

Они двинулись дальше, при этом неосознанно шагая в ногу.

— Так как же с ней? — Штойер спросил лишь из вежливости — самую важную информацию он уже знал. Преступник сначала дал Китти успокаивающие средства, а потом ввел наркотик. Второй укол, с ядом, не был сделан, потому что Гетц позвонил киллеру на телефон Китти. — Если бы вы мне доверились, наемный убийца не ускользнул бы от нас.

Они подошли к двери, ведущей в переднюю комнаты допросов. Рослая женщина-полицейский, которая только что листала иллюстрированный журнал, встала, приветствуя шефа спецназа и открывая перед ними дверь.

Штойер пропустил Иру вперед. Войдя в комнату, они встали на некотором расстоянии друг от друга перед зеркальным стеклом, через которое можно было заглянуть в соседнюю комнату.

Ян Май выглядел хорошо. Если бы Штойер не знал всех обстоятельств, его можно было бы принять за адвоката. Штойер взглянул на Иру, но она не могла отвести взгляда от красивой женщины рядом с Яном, которая одной рукой гладила волосы своего жениха, а другой крепко держала ребенка, чтобы он случайно не упал с квадратного металлического столика.

40

Хилый кондиционер нового тюремного корпуса не справлялся даже с охлаждением маленького помещения допросов. Разве что разносил целый вихрь бактерий. Словно в доказательство этого Ян Май приложил ко рту накрахмаленный льняной платок и откашлялся. Потом высморкался.

— Теперь вы довольны? — нарушила Ира молчание, наполнявшее помещение, после того как они вошли.

— Я счастлив, что Леони и мой ребенок живы, да, — улыбаясь, ответил он. — Я вам за это очень благодарен.

— О нет. — Ира покачала головой и указала большим пальцем на зеркальное стекло за своей спиной. — Ваша похвала не по адресу. За это благодарите Штойера.

Ловкий ход шефа спецназа в последние дни обсуждали все средства массовой информации.

Сначала Штойер планировал заменить Леони двойником. Но никто не мог предвидеть, насколько в действительности опасен Ян и не впадет ли он в безумие, обнаружив подмену на крыше. Так что Леони вооружили пуленепробиваемым жилетом класса IV. То, что на крыше выглядело как массаж сердца, оказалось тщетной попыткой санитара обнаружить внутренний источник кровотечения. Потом выяснилось, что Леони от ужаса откусила себе кусочек языка. Когда Гетц вынудил Штойера вновь погрузить в вертолет немного раненную женщину, его люди уже знали что делать. Еще на лестничной площадке Леони заменили двумя пластиковыми манекенами. Внизу у здания МСВ уже ожидали три машины «скорой помощи», которые должны были ехать с манекенами в совершенно разных направлениях, чтобы киллеры не знали, в какой машине находится реальная Леони.

Гетц отправился к Шувалову не просто с манекеном — в кукле находился передатчик GPS,который в конечном итоге и привел полицию к мафии.

— О чем это вы сейчас беседовали со своей невестой? — поинтересовалась Ира.

Когда они вошли, Леони пожала Ире руку и молча покинула комнату с ребенком на руках.

— Я сообщил ей отличную новость, которую узнал от своего адвоката. Что, если мне немного повезет, третий день рождения своей дочери я буду праздновать на свободе, — ответил Ян. — А если повезет совсем крупно, то я получу «электронные кандалы»^[529] и смогу отбывать наказание под домашним арестом.

— По программе защиты свидетелей?

— Да, вместе с моей семьей.

— Прекрасно. А не хотите ли услышать еще кое-что хорошее и от меня?

Он с подозрением взглянул на нее.

— Вам ведь хочется услышать признание в том, что вы раскрыли крупный заговор?

В конце концов Ян действительно оказался прав. Фауст отправил Леони на программу защиты свидетелей по собственному усмотрению, минуя официальные учреждения. Из изъятых материалов подготовки к его процессу однозначно следовало, что он никогда и не собирался снова возвращать Леони в Германию.

— Леони жива, Мариус арестован, а свидетельства его дочери должны уничтожить самый большой узел организованной преступности в Берлине. Кроме того, вы, Ян, освобождены от самых серьезных обвинений. Баллистическая экспертиза однозначно доказала, что убийцей Штука и Онассиса был Гетц.

Ян согласно кивнул.

— Я не хотел никому причинить вреда. За исключением Тимбера, возможно.

Ира прыснула со смеху. Она знала предысторию его отношений с ведущим. В свое время Ян отправил Маркусу Тимберу е-мейл с просьбой поднять вопрос о неясной судьбе Леони в его шоу.

«Чокнутому отказать». Этот ответ Тимбер отправил Дизелю для дальнейшей обработки. Но по недосмотру в списке получателей этого сообщения оказался и Ян.

Возможно, Ира тоже разбила бы Тимберу нос за такую резолюцию. Тем не менее в этот момент она вряд ли могла испытывать симпатию к психологу.

— Ян, вы, наверное, думаете, что я обязана вам жизнью? Разве не так? — задала она следующий вопрос. — Вы ведь явно безумно гордитесь собой? Только потому, что я не покончила с собой, а в данный момент сижу здесь.

Он начал смеяться.

— Нет. Я счастлив. И благодарен. Но не горд.

— Чепуха. Вы очень довольны собой. Думаете, что спасли мою дочь и удержали меня от самоубийства. Но мне придется, к сожалению, разочаровать вас. Вы ловки, признаю это. Уже тот факт, насколько хорошо ваши оплаченные лжезаложники дают свидетельства, доказывает ваш превосходный организаторский талант. Трудно будет привлечь эту труппу по какой-либо статье. Здесь я должна вас поздравить. Но все психотерапевтические разговоры во время захвата заложников вы можете пустить на ветер. Я так и не преодолела свою травму. Мой мир сейчас не сводится к воскресным посещениям моей дочери, которая, впрочем, по-прежнему меня игнорирует.

Ян лишь молча посмотрел на нее. Несмотря на жесткость ее слов, его зеленовато-голубые глаза излучали дружелюбное тепло.

От этого Ирино возмущение лишь возросло. Она так резко поднялась на ноги, что деревянный стул с грохотом опрокинулся и остался лежать на каменном полу.

— Вы великолепный актер, но чертовски плохой психолог. — Она обошла вокруг стола. — Десять дней назад вы бросались пустыми фразами, но ни одна из них ничего мне не дала. И что, собственно, означает эта ерунда, когда вы в студии заявили, что знаете Сару лучше, чем я думаю?

Ни говоря ни слова, Ян расстегнул пуговицу своего пиджака и достал из внутреннего кармана сложенное вдвое письмо на нескольких страницах. Он осторожно положил листки на стол, словно это был ценнейший документ.

— Что это?

— Ответ на ваш вопрос.

Ира брезгливо взяла листки, сделав при этом такое лицо, словно открыла банку с червяками. Она развернула потрепанную бумагу письма и окинула беглым взглядом первые написанные от руки строки. Потом вгляделась в них пристальнее.

— Последняя ступенька, — пояснил он.

Этого не может быть!

Ира чувствовала себя так, словно температура в комнате подскочила как минимум на десять градусов. Она хотела швырнуть письмо в лицо Яну, но силы ее покинули.

— Я работал с ней, — услышала она его слова, когда нагнулась, чтобы поднять стул.

— С Сарой? — Ире пришлось сесть, потому что почувствовала головокружение.

— Сара в первый раз пришла ко мне восемнадцать месяцев назад. Мы провели несколько сеансов, во время которых она рассказала мне о своих чувствах, навязчивых идеях и комплексах.

— Вы были врачом Сары! — повторила Ира, как в трансе, перелистывая страницы письма.

— А как вы думаете, почему я отклонил Херцберга и с самого начала хотел вести переговоры только со знаменитой Ирой Замин? — заговорил Ян. — После смерти Сары я следил за вашей судьбой в средствах массовой информации. Вы пережили то же, что и я: потеряли любимого человека, не зная почему. Я был уверен, что вы меня поймете. Вы подходили для этого лучше всех. И согласились на штурм только тогда, когда уже ничего нельзя было сделать. Именно это мне и было нужно. Союзник по ту сторону. Кто-то, кто даст мне время. Мне нужны были вы.

— Но… но… — Ира подняла голову, не обращая внимания на густую прядь волос, упавшую ей на лоб, — …значит, вы знали и Катарину?

Ян снова кивнул.

— Сара очень много рассказывала о своей младшей сестре Китти. И, если быть точным, именно она первая навела меня на мысль о захвате заложников на радиостудии. Сначала я планировал занять студию местного телевидения. Но она оказалась совершенно неподходящей для моих целей. Слишком много народу. Нет изолированных помещений. И тут я вспомнил рассказы Сары о Китти. Во время одного сеанса она упомянула о том, что ее сестра мечтает работать стажером на «Сто один и пять», и мне пришла в голову эта идея. Радиостанция почти не охраняется. Никому не придет в голову проводить здесь акцию террора.

— Значит, вы все время знали, что моя дочь прячется под раковиной?

Ян энергично замотал головой.

— Это было всего лишь несчастливое совпадение. К сожалению, она зашла в кухню в то время, когда я пошел в туалет. Но когда я захватил студию, а Китти не оказалось в числе заложников, я заподозрил, что она может прятаться в соседней комнате.

— Вы всех обманули!

— Нет, не всех. Вы же тогда спросили меня, не собираюсь ли я что-то делать с Китти. Ответ был: нет. Я использовал ее лишь как очевидца, чтобы все выглядело естественно. Я даже сознательно оставил Китти рацию Штука, чтобы она могла вступить в контакт с вами. Она подтвердила убийство, которого никогда не было. Лишь когда она чуть не обнаружила, что Штук жив, мне пришлось вмешаться.

— Вы использовали меня, — снова заявила Ира и встала. В два шага она подошла к двери и хлопнула по ней ладонью. — Вы ни на грош не лучше Гетца.

Зеленую дверь отомкнули снаружи.

— Думайте обо мне, что хотите. Но прочтите письмо, — сказал Ян, когда Ира уже выходила. Она не обернулась. — Прочтите его.

Это были последние его слова, которые она услышала. Женщина-полицейский уже запирала за ней стальную дверь.

Эпилог

Разумеется, она это сделала. Тем же вечером. Она прочла письмо дочери.

Всего два листа. Серая, экологически чистая бумага, исписанная с обеих сторон. После первых двух слов Ире потребовалась получасовая пауза и теплая ванна. Потом она снова обрела форму. По крайней мере ей стало немного лучше. Она села за старый обеденный стол и немного подождала. Спустя четверть часа зрение вновь повиновалось ей, и она смогла наконец читать дальше.

Мое завещание

Дорогая мама, милая Китти,

глубокоуважаемый господин доктор Май!

Если вы держите в руках эти листочки, значит, меня с вами уже нет. Я пишу открытое письмо, потому что после моей смерти, вас, возможно, объединит одно: чувство вины. Каждый из вас будет думать, что он оказался несостоятельным. Как мать, как сестра или как врач.

Ты, мама, будешь упрекать себя больше всех, ведь ты мать и психолог в одном лице. Поэтому ты также будешь первой, кто обнаружит это письмо на верхней ступеньке. Я совершенно уверена в том, что все остальные мои записки ты проигнорировала. Несмотря на мои предупреждения, ты пошла дальше и обнаружила меня в ванной. Что ж, упрямство свойственно нашей семье.

Вы, остальные, наверное, получите мое завещание днем позже, по почте. Но не питайте ложных надежд. У меня нет никаких ценностей, которые я могла бы вам завещать. Возьмите из моих вещей то, что захотите. Вы наверняка быстро придете к согласию по поводу моих вещей, телевизора и проржавевшего «гольфа».

Единственное по-настоящему ценное, что я хочу вам оставить, это мои чувства и мысли.

Ира уперлась взглядом в последние строки первого листа. Крупная капля упала на бумагу и размыла голубые чернила, которыми были написаны скорбные слова.

— Все в порядке? — спросил хриплый голос с другого конца комнаты. Она вытерла несколько слезинок с лица и посмотрела туда, откуда доносился голос. Дизель выбрал неподходящее время для того, чтобы выполнить свое обещание. Со словами: «Я же говорил, что приглашу тебя на выпивку, когда мы выберемся оттуда» — полчаса назад он приковылял к ней на квартиру. В одной руке был букет цветов, купленный у автозаправки, в другой — бутылка «Mr. Bubble», детского шампанского.

Теперь он прислонился к дверному проему между кухней и гостиной, дополнительно опираясь на костыль. На шее висела повязка телесного цвета, на которой было написано «Я ненавижу радио». На теле были видны следы ожогов, после того как в приступе паники, что они задохнутся в «комнате воспоминаний», он бросился на горящую кучу одежды.

— Что это ты там читаешь? — спросил Дизель так мягко, как только позволял его голос.

Он выглядел довольно беспомощным. Ира мельком подумала, не стоит ли еще раз попросить его удалиться. До этого ей не удалось его спровадить, вероятно, оттого, что она не слишком энергично пыталась это сделать. Однако в душе она была очень рада сознанию того, что кто-то окажется рядом, если подтвердятся ее опасения. Если она действительно прочтет то, что ожидает увидеть на следующей странице.

— Я сейчас, — попросила она его потерпеть и продолжила чтение.

Мама, ты полжизни проводишь, выискивая ответы на разные «почему». Почему я так веду себя в отношениях с мужчинами? Почему я всегда становлюсь такой грустной, когда ты навещаешь меня? Почему ты не можешь мне помочь справиться с моими проблемами и снова ощутить радость жизни?

Вы все хотите докопаться до сути. Неужели нет более осмысленного способа тратить свою жизнь, чем искать ответы, которые ничего не дадут?

Мама: ты эксперт в области психологии. Ты согласишься со мной, если я скажу, что существует множество сложных проблем, первопричину которых, после того как они в течение лет развиваются, нельзя обнаружить. В итоге остается только повод. Мы занимаемся симптомами и ничего не знаем об их корнях.

Моя полиамория (я правильно написала, доктор Май?), мое выходящее за рамки сексуальное поведение не было проблемой, как я узнала на ваших сеансах. Это был лишь симптом глубоко засевшего во мне комплекса неполноценности. Вы это хорошо определили, но только это мне, к сожалению, не помогло. Теперь я знаю также, что наслаждаюсь властью над множеством мужчин, когда отдаюсь им. Вам бы хотелось услышать дальнейшее, доктор Май. Выяснить, почему мой комплекс в последнее время усиливался. Мне это показалось еще бесполезнее, чем раньше. Не поймите меня превратно. Но я думаю, мы можем все глубже копаться в моем характере и все же никогда не наткнемся на «Большой взрыв» моей психики. Когда-то был задан первый вопрос, на который никто не знает ответа. И расхожие клише мы тоже должны исключить: нет, меня не изнасиловали. Нет, не было никакого друга семьи, который залез бы ко мне под одеяло, когда я была маленькой.

Я люблю тебя, мама. Ты никогда не пренебрегала мной. Ты ничего не просмотрела. На тебе нет никакой вины.

На тебя, Китти, я тоже не сержусь. Да, я была в ужасе, когда выяснила, что ты спала, как назло, с Марком. Сначала я хотела убедить тебя, что он, возможно, первый мужчина, с которым я могла бы построить нормальные отношения. Но дело в том, что мои чувства к нему уже погасли. Я хотела себе внушить, что это я была инициатором. Но в действительности эти мысли лишь делали меня все более незначительной и питали мой комплекс неполноценности. Так что не упрекай себя, Китти. То, что ты вступила в связь с моим сожителем, не является ни причиной, ни поводом для того, что я сейчас сделаю.

На этом месте Иру прервал нервный звонок телефона. Теперь она наконец знала, почему этого письма не было на верхней ступеньке. Должно быть, Китти побывала в квартире Сары до нее и забрала его. Ира сглотнула и почувствовала, как ее внутренняя пустота заполняется почти жгучей тоской. «Это объясняет и ее внезапную злость на меня», — подумала она. Китти не поверила в Сарино прощение. Она продолжала чувствовать себя виноватой в том, что считала предательством по отношению к сестре. Из угрызений совести она спрятала письмо. И в конце концов спроецировала свое собственное чувство вины на другого. На свою мать. «Как ты права, Сара, — подумала Ира. — У всех нас есть что-то общее».

— Уже иду!

Телефон все еще упрямо звонил. Дизель, тяжело дыша, похромал в кухню, чтобы взять трубку. Ирин старомодный аппарат кремового цвета был еще с диском. Он висел рядом с холодильником.

— Я слушаю «Сто один и пять» а теперь, если нечего сказать, прыгай из окна! — услышала Ира голос Дизеля. Потом стало тихо. Когда спустя минуту он все еще молчал, Ира пожала плечами.

Ошиблись номером.

Ира поджала ноги и села перед своим старым обеденным столом. Мокрыми от пота руками она схватила следующий листок.

Вы хороший психолог, доктор Май, даже если мое поведение является для вас не лучшей визитной карточкой. Вы оказались стопроцентно правы в своих предположениях. Я последовала вашему настоятельному совету обратиться к другому специалисту. Обследования подтвердили подозрения об органической причине моей растущей депрессии и познакомили меня с новым словом: глиобластома. Китти, если ты посмотришь в Интернете, твои шансы повысятся, если ты скомбинируешь ключевые слова «опухоль головного мозга», «неоперабельно», «смертельно». Вы, остальные, знайте, что большинство умирают от этого самое позднее через год. Химиотерапия приводит лишь к продлению страданий, а операция в моем случае невозможна, поскольку клетки опухоли, кажется, содержатся во всех тканях мозга.

И что же? Теперь вы все знаете причину того, почему моя и без того надтреснутая личность изменилась еще сильнее. Я предоставлю вам еще более понятный мотив своего самоубийства. Я не хочу ждать того момента, когда без сил осяду у своего стола и моя правая сторона тела не сможет больше двигаться. У меня нет желания пережить момент, когда я, беспомощная, буду передана совершенно чужим людям, и мне придется лежать, медленно умирая, в палате на четыре койки в муниципальной больнице.

Когда я прочла сопроводительную инструкцию к таблеткам, которые мне дала врач-невролог, то не могла сделать другого выбора. Конечно, мама, для тебя это будет хуже всего. Говорят, это всегда ужасно, когда дети уходят раньше родителей. Но насколько ужаснее было бы для тебя, если бы пришлось в ближайшие месяцы наблюдать, как я умираю. А как ужасно это было бы для меня? Назови меня эгоисткой, но я не имею сил вынести свою и твою боль одновременно. Извините. Мне надо действовать, пока я еще могу справиться со своими симптомами.

Теплая рука на плече Иры обожгла сквозь футболку ее кожу, как раскаленное клеймо.

Тем не менее она обрадовалась прикосновению Дизеля. Для нее было загадкой, как ему удалось пройти через гостиную так, что она не слышала скрипа половиц.

— Кто это был? — всхлипнула она, и сама не поняла ни единого слова, произнесенного ею.

Вместо ответа он начал мягко массировать ей затылок.

— Пожалуй, я лучше оставлю тебя сейчас одну, — прошептал Дизель, помолчав немного.

— Да, — согласилась она, одновременно схватив его ладонь и прижав снова к своему плечу.

Он остался стоять. И последние строки они прочитали вместе.

Итак, хватит долгих предисловий. Вот наконец моя последняя воля.

Доктор Ян Май, вам я завещаю подтверждение того, что вы сделали для меня все, что было в ваших силах. Благодаря вам я ухожу из этого мира с приятным сознанием того, что я все же не была совершенно бесполезным существом.

Тебе, Китти, я оставляю утешение, что никогда по-настоящему не сердилась на тебя. Никогда нельзя ссориться, и теперь я этого тоже не сделаю. Я люблю тебя, сестренка.

И тебе, мама, я завещаю сознание, что ты вообще никак не виновата в моей смерти. В своей любви ты сделала для меня все. Даже если я отвергла твои врачебные советы, они все же подвигли меня к тому, чтобы пойти на консультацию к доктору Маю. Возможно, я еще позвоню тебе, прежде чем отправлюсь в свое последнее путешествие, чтобы ты слышала, как сильно мне тебя не хватает уже сейчас.

Все же я добавлю в мое завещание тебе еще одно, последнее пожелание: пожалуйста, не ломай больше голову над вопросом «почему».

Почему я такая, какая есть? Почему у меня глиобластома? Почему эта пакость разрушает именно мой мозг? Почему я не вижу другого выхода?

Мама, ты можешь так спрашивать постоянно. Прошу, не делай этого. Это тебя когда-нибудь разрушит. Если ты не покончишь с этим, оно разрушит тебя изнутри. Так же, как и меня.

Люблю тебя бесконечно. До встречи!

Сара Замин,

в здравом уме и твердой памяти.

Они молчали около получаса. А может быть, и больше. Ни один из них не смотрел на часы. Никто не хотел нарушать тишину пустой фразой.

«Если есть что-нибудь, что я могу для тебя сделать, — думала Ира, — это, возможно, самые расхожие и одновременно самые бессмысленные фразы, которые только есть. Их чаще всего произносят в случае смерти, при погребении или после установления диагноза неизлечимой болезни. То есть всегда, когда не остается вообще ничего, что кто-то еще может сделать для другого». Пустые слова выстраивались перед Ирой. «Я всегда с тобой». Она была рада, что Дизель тоже не прибегает к этой сострадательной лжи. Вместо этого он внезапно сменил тему:

— Ира, я видел полные бутылки.

Она шумно высморкалась и скривила уголки красивого рта в деланной улыбке.

— Ты ведь знаешь, что я зависима от этого.

— Но полный холодильник?

— Принеси мне одну.

— Ну конечно, делать мне больше нечего.

— Сам напросился. Я не хотела, чтобы ты приходил. Но раз уж ты здесь, то мог бы по крайней мере оказаться полезным.

Дизель кивнул и зашаркал по направлению к кухне.

— Вылей свое детское шампанское в раковину и прихвати себе что-нибудь более подходящее, — крикнула она вслед ему. — Тогда мы выпьем вместе.

— Ты спокойно можешь в одиночку травить себя этим чертовым зельем, — донеслось из кухни. Дверца холодильника распахнулась, и множество бутылок зазвенели одновременно. — Этот яд еще когда-нибудь сведет тебя в могилу. — Он вернулся из кухни с литровой бутылкой. — Что это, собственно, такое?

Он положил на стол рядом с бутылкой мешочек для хранения продуктов. Ира открыла пробку и сделала первый глоток.

— Это лежало в морозилке. Тебе это еще нужно? — продолжал выспрашивать он.

Она не взглянула на мешочек с семенами.

— Возможно.

Ира не хотела с ним ругаться и была рада возможности отвлечься. Постучали в дверь. Сперва нерешительно. Потом немного громче.

— А кто до этого звонил по телефону? — вспомнила она, вставая.

— Та же личность, которая, вероятно, сейчас стоит перед твоей дверью. Я сказал ей, чтобы она заскочила.

— Ты о ком говоришь?

— А ты подумай.

Ира резко повернулась к нему и ткнула в него указательным пальцем.

— Так, Дизель, прекращай это. Если мы хотим еще видеться, то ты должен придерживаться со мной определенных правил. Усвоил?

— О, теперь я знаю, почему ты так нравилась Гетцу, — ответил он, ухмыляясь.

— Правило номер один: никогда никого не приглашай в мою квартиру без моего ведома.

— А номер два?

— Не лги мне. Я думала, ты терпеть не можешь колу-лайт с лимоном.

— Я и не притворяюсь.

— Тогда перестань за моей спиной пить из моей бутылки. В холодильнике их еще много.

Снова повернувшись к нему спиной и открывая дверь, она не могла сдержать улыбку.

А потом обняла дочь.

ЛЕДЯНОЙ УРОЖАЙ _{(роман) Скотт Филлипс}

Чарли Арглист, в прошлом адвокат, а в настоящее время совладелец сети развлекательных заведений, решил выйти из дела, прихватив кассу.

Побег разработан до мелочей. Но в последний момент, когда до отлета самолета остались считаные часы, случается непредвиденное: исчезает подельник Чарли, его близкий друг Вик Кавано.

Чарли бросается на поиски Вика…

Часть первая

Глава 1

Стоял холодный и бесснежный канун Рождества. В четверть пятого в бар «Мидтаун Тэп» вошел немолодой мужчина в дорогом пальто. Он приблизился к стойке и ждал, нервно сжимая в руке клубную карту, пока барменша закончит болтать по телефону. Барменша была приземистая крашеная блондинка лет сорока, с блестящим от пота лицом и клочковатыми волосами — будто она сама себя обкорнала спьяну либо в припадке злости. Она хоть и заметила вошедшего, однако всем своим видом стремилась показать, что это не так. Потому-то она и отвернулась, привалившись боком к задней стойке и глядя в сторону черного хода — дабы не видеть ни мужчины, ни его отражения в зеркале у нее за спиной.

В баре было только двое посетителей. Второй — невысокий и щуплый молодой человек в застегнутом наглухо джинсовом пиджаке — сидел у стойки и дремал, подпирая рукой щеку и открыв рот. Меж пальцев его руки тлела сигарета — в опасной близости от кока на голове, щедро смазанного бриолином.

Мужчина расстегнул пальто и подождал еще с минуту, слушая барменшу. Она говорила с легкой хмельной хрипотцой, и если бы он не видел ее, а лишь слышал по телефону, то счел бы, пожалуй, что у нее сексуальный голос. Она, кажется, бранилась с соседкой по квартире. Речь в том числе шла и о чужой незастрахованной машине, попавшей в переделку на дороге. Он понял, что это надолго.

На своей памяти он впервые был здесь при свете дня — если слабый сумеречный свет, едва проникавший сквозь грязное окно у входа, считать дневным. Бар был старый, узкий и глубокий, с погнутым жестяным потолком и длинной дубовой стойкой. На больших черных часах за сценой светились багровые цифры, напротив помещался ряд красных кабинок. Повсюду были развешаны дешевые пластиковые венки из искусственных падуба и омелы. По периметру бара тянулась электрическая гирлянда с разноцветными рождественскими лампочками, которую, наверное, забыли включить. «Я больше сюда не приду», — отчего-то подумалось ему, хотя в последние пятнадцать лет он почти безвылазно сидел в городе, а если куда и выбирался, то на день-два, не дольше.

Вдруг барменша вскрикнула, заставив посетителя очнуться от размышлений:

— Боже мой, Гэри, да у тебя волосы горят!

Молодой человек вскинул голову и смотрел на нее в пьяном недоумении, пока она била его по голове мокрой шипящей тряпкой. Затем, несмотря на слабые протесты Гэри, барменша выхватила у него сигарету, затушила в пепельнице и сунула пепельницу за стойку — вместе с пачкой сигарет и зажигалкой.

— Это я конфискую. — Он хотел было возразить, но лишь опустил голову и снова смежил веки. — Завтра получишь, — пообещала барменша. — Хочешь еще выпить? — Гэри, не открывая глаз, кивнул.

Теперь только она повернулась к новому посетителю и проворковала с притворным удивлением:

— Ой, здравствуйте. А я и не заметила, как вы вошли. Что будете пить? — Она мельком взглянула на его карточку.

— «Канадиан клаб» с водой.

Когда барменша поставила перед ним его виски и стакан воды, а заодно и приготовила выпивку для Гэри, он поинтересовался:

— Томми вернулся?

— Нет, он будет вечером.

— Не могли бы вы ему кое-что передать? — Он протянул ей конверт.

— Конечно. — Взяв конверт, она повертела его в руках, будто искала инструкцию по применению.

— Привет ему от Чарли Арглиста.

— От Чарли Арглиста? — на этот раз искренне удивилась барменша, склонила голову к плечу и пристально взглянула на посетителя. — Чарли, неужели это ты?

— Ну да… — пробормотал он, уверенный, что впервые в жизни видит эту женщину.

— Господи, Чарли, да это же я — Сьюзи Танненгер. Как ты изменился! — Она отступила, чтобы он мог получше ее рассмотреть.

Сьюзи Танненгер, которую он помнил, была стройной миловидной крошкой, моложе его лет на шесть или восемь. Лет десять тому назад он вел ее дело о разводе, и в продолжение процесса ее муж, гражданский летчик, несколько раз угрожал убить Чарли.

Она вышла из-за стойки и крепко обняла его, не преминув слегка толкнуть бедром. Ее бывший супруг не напрасно хотел убить его — свой гонорар, по ее предложению, он получил натурой у себя на рабочем столе.

— Жизнь — странная штука, верно? А ты по-прежнему адвокат? Эй, Гэри, смотри — вот парень, который помог мне отделаться от моего первого!

Гэри поднял голову, пытаясь сфокусировать взгляд, затем заворчал и снова впал в хмельное забытье.

— Чарли, это мой жених, Гэри. Черт, я не знала, что ты в городе. Мы должны с тобой как-нибудь встретиться и поболтать.

— Да, разумеется. — Чарли допил виски и положил на стойку пять долларов. — Ну, мне пора. Надо еще успеть купить подарки. Приятно было повидаться, Сьюзи.

Но Сьюзи не взяла деньги.

— Брось, этого еще не хватало, — сказала она, отталкивая купюру. — С Рождеством!

— Спасибо, Сьюзи, и тебя с Рождеством. — Он направился к выходу. За окном темнело, но Сьюзи не торопилась зажигать верхние лампы. Издали, в сумрачном, дымном свете, он, наконец, узнал ее. — И с Новым годом! — Чарли толкнул дверь и вышел на улицу.

Когда дверь за ним закрылась, Сьюзи посмотрела на Гэри, который храпел, уронив голову на стойку, и вздохнула:

— Вот все вы так.

«Какая разница — попрощаюсь я с Томми или нет?» — думал Чарли, сидя за рулем в теплом и сухом салоне новенького служебного «линкольна» черного цвета, — такой шикарной машины у него еще не было. Он ехал на запад, сам не зная зачем. Было темно и пасмурно — в такую погоду и не понять, день еще или уже вечер.

Он миновал «Хардиз», что напротив старшей школы Грув. На стоянке околачивались дети, как и он в свое время, с той лишь разницей, что тогда вместо «Хардиз» был «Сэндиз». Пусть они живут рядом, его дети не пойдут учиться в Грув. Их определят в школу почище — одну из тех, что недавно открылись в восточных районах. Ну и славно — к черту лишние воспоминания.

Достав из внутреннего кармана пальто флягу, он сделал большой глоток. Сейчас подходящий случай, чтобы заскочить в бар «Сладкая клетка»; под конец дневной смены ему хотелось в последний раз взглянуть на пару девочек. Так или иначе, время было едва половина пятого, а это означало, что ему предстоит убить где-то еще девять с половиной часов.

* * *

Держа флягу поверх руля, Чарли пытался закрутить крышку, когда в зеркале заднего вида мелькнула патрульная машина, набиравшая скорость. Он быстро схватил руль левой рукой, а правую с флягой опустил вниз, в спешке плеснув бурбоном себе на брюки.

— Вот черт! — Сбоку от ширинки темнело мокрое пятно. — Скажут еще, что я напрудил в штаны.

Ощутив, что машину заносит влево, он в последний момент успел рвануть руль и вернулся в правый крайний ряд. Патруль нагнал его. Полицейский опустил стекло, и Чарли сделал то же.

— Гололед на дороге, сэр! — закричал полицейский против ветра. Лицо его от напряжения стало красным.

— Я уже понял. — Он все пытался вспомнить, как зовут этого копа, но напрасно.

— Вы едете сорок миль в школьной зоне!

— Черт подери. Простите! — Чарли сбросил скорость, и копы тоже притормозили.

— Повезло вам, что это мы вас тут засекли, мистер Арглист.

— Спасибо. С меня причитается.

— С Рождеством.

— С Рождеством, ребята.

Он поднял за них свою флягу, отхлебнул, и они уехали, смеясь и махая ему на прощание. «Пронесло», — подумал Чарли.

Включив радио, он покрутил ручку настройки и нашел полицейский канал. Гнусавый голос зачитывал подробную сводку происшествий: драка в кабаке, предотвращенная днем кража со взломом, несколько автомобильных краж на стоянке у молла. В конце передали обращение начальника полиции, напоминавшего покупателям о необходимости запирать машину и забирать ключи, когда паркуешься у магазина. Затем кантри-певец с не менее гнусавым голосом исполнил песню «Первое Рождество». Чарли снова отхлебнул из фляги. Какой дурак грабит дома средь бела дня, да еще под Рождество?

Глава 2

В «Сладкой клетке» было немноголюдно: офисные клерки, которые обычно собирались здесь после пяти, сегодня сидели по домам с семьями или пили в обществе коллег. Компанию Чарли составляли несколько угрюмых студентов и отставной почтальон по фамилии Каллиган. Все они явились, дабы оценить артистизм пышнотелой Расти, рыжеволосой девушки двадцати одного года с подбитым глазом. На левой груди танцовщицы синела грубая татуировка в виде птицы, а правый сосок окружала надпись под стать: «Свободна как птица».

Она двигалась, по своему обыкновению, вяло и медленно, будто не слыша быстрой, энергичной музыки, звучавшей из музыкального автомата. Ее согнутые по бокам локти ползали вперед-назад, бедра вращались в противоположные стороны, голова судорожно вздрагивала, взгляд был безучастным.

Однажды Чарли спросил ее, отчего у нее во время выступления такой странный взгляд, и она объяснила, что, как только трусики и бюстгальтер падают с нее на сцену, то есть в момент наивысшего напряжения, она погружается в транс, обретая способность общаться с мертвыми и утрачивая способность слышать музыку, — вот и танцует невпопад. Чарли тогда мрачно кивнул, вежливо отклонив ее предложение вступить в контакт со своими умершими близкими.

Один из студентов, парень в дубленке и горных ботинках, наблюдал за ее выкрутасами на крохотной круглой сцене с выражением такой неизбывной печали, что казалось, вот-вот расплачется.

Чарли, сидевший у стойки, принял его за отвергнутого поклонника. Бармен, большой лохматый брюнет, тоже не сводил с парня карих навыкате глаз.

— Кто ей фингал поставил, Сидни? — спросил его Чарли.

— Ее бойфренд, редкий мерзавец. Это случилось пару дней назад. Если б не она, я бы ему все руки переломал. Но она стала клясться, что у них любовь и что он, мол, больше не будет.

— Ну и дела!

— Клянусь, Чарли, я все-таки переломаю ему руки.

— Это не тот тип, что таращится на нее?

— Нет, это какой-то студентишка, бывший одноклассник. А ее бойфренд — этакий мелкий прыщ, восходящая рок-звезда — по его собственному мнению, конечно. — Сидни забренчал на воображаемой гитаре.

— Ах, вот почему ты решил искалечить ему руки, а не ноги, например.

— Верно. Знаешь, сколько костей в человеческой руке?

— Понятия не имею.

— Я тоже, но переломаю ему все до единой.

Дверь позади бара открылась, и вошла женщина в темно-сером костюме и черных туфлях на шпильках. У нее были черные волосы с проседью, собранные в тугой пучок, а на лице — ни единой морщинки. О том, сколько ей лет и откуда она родом, можно было только догадываться. Ей могло быть и тридцать пять и пятьдесят пять, а легкий, почти неразличимый акцент едва ли выдавал ее национальность. Чарли доводилось слышать, что она, мол, из Французской Канады, из Греции, Чехословакии, Бразилии, России и Португалии, и все это были лишь случайные догадки.

Увидев, что народу в зале негусто, она покачала головой.

— Отчего-то считается, что раз Рождество, то нельзя смотреть стриптиз.

— Глупости это, ведь даже Бог с Сантой смотрят, — кивнул Сидни.

Женщина вышла из-за стойки и, сев на стул рядом с Чарли, разложила перед собой какие-то деловые бумаги. Сидни открыл для нее бутылку пива.

— Привет, Чарли.

— Привет, Рената, как дела?

— Паршивые у нас дела, — ответила Рената, не отрывая взгляда от бумаг. — Придется, наверное, переезжать за город. — Она сжала губы и прищурилась.

— Да ну?

— Уезжать, либо надеть на девочек трусы, либо не продавать спиртное. Других вариантов я пока не вижу, поскольку власти хотят запретить стрип-бары в черте города.

— Вот суки! — Сидни грохнул кулаком о стойку, и все в зале подскочили, только невозмутимая Расти не прервала своего адажио, исполняемого под песню Beyond.

Рената сочувственно потрепала бармена по плечу, однако во взгляде ее не было ни тени сочувствия.

— Это просто задница какая-то, а не город. Нет, я здесь не останусь. Пора отсюда сматываться! — со злостью и обидой воскликнул Сидни, скрещивая мясистые руки на груди.

— За городом тоже неплохо, — заметил Чарли, чтобы его подбодрить.

— Да, но люди не поедут туда после работы, верно? — сказала Рената. — А это мой хлеб. О каких чаевых там можно мечтать? Девочкам хватит разве что оплатить аренду сцены. Черт, хоть и правда трусы на них надевай.

— Дерьмо! — кипятился Сидни. — Людям нужны голые девки и пиво, вот что им нужно! А мы им трусы и газировку, чтоб я сдох!

— Верно, — передернула плечами Рената и вздохнула, глядя в бумаги, — голые девки.

— Не уверен, но мне кажется, за вас два решающих голоса в городском совете, — сказал Чарли. — Дело пока не проиграно.

— Нет, проиграно. Уж поверь, эти голоса не на нашей стороне. Я выясняла.

— Что ж, может, и так. — Его все это ничуть не волновало, просто жаль было видеть Ренату загнанной в угол.

— Чарли, а не уступил бы ты мне тот снимок?

— Какой снимок?

— Ты прекрасно знаешь какой. Хочу проучить эту паршивую овцу Билла Джерарда.

— Я бы многое отдал, чтобы увидеть такую фотографию в утренних газетах, — фыркнул Сидни, — на первой полосе!

Чарли облокотился на стойку и задумался. Он уезжает, и плевать, что станет с пленкой. По сути, это еще один способ насолить Дикону, Биллу Джерарду и всей их шайке. Пусть они проснутся завтра утром и обнаружат, что пленка исчезла, а заодно Чарли, Вик и еще кое-что.

— Сидни, я сегодня угощаю адвоката, — сказала Рената.

Поднявшись, она встала позади и положила руки ему на плечи. Он почувствовал, как ее длинные красные ногти пронзают его пальто и рубашку. Кровь бросилась ему в пах, голова покрылась мурашками, щеки жарко вспыхнули. Она пару раз нежно его обняла, будто прочитав его мысли.

— Пока, Чарли, увидимся. — С этими словами Рената направилась к выходу. — Вернусь через пару часов! — крикнула она Сидни, не оборачиваясь.

Все мужчины, за исключением несчастного одноклассника Расти, повернулись, завороженные движениями ее стройных бедер. Стриптизершам, что выступали в «Сладкой клетке», было до нее далеко. Причем никто и никогда не видел, чтобы Рената раздевалась, — она могла разве что снять пиджак.

Когда дверь за Ренатой закрылась, глухо стукнув, мужчины вновь переключили внимание на Расти и пиво, но с таким видом, будто недавно пробудились от приятного сна и потихоньку осознавали его несбыточность. Старый пьяница Каллиган очнулся первым. Он бешено зааплодировал, когда песня закончилась и Расти вернулась в мир живых.

— Давайте отблагодарим ее, ребятки, она славно выступила, — радостно заскрипел Каллиган и полез в нагрудный карман за бумажником. Взяв протянутую ей десятидолларовую бумажку, Расти опустила деньги в бокал для виски, стоявший на краю сцены. — Не скупитесь, ребятки, ведь она чертовски хороша.

Пара студентов неохотно зашелестели наличными, подсчитывая свои капиталы. Печальный парень в дубленке уставился на Каллигана.

— А волосы какие, видите? — продолжал тот. — Эта рыжая щетка, да ведь она натуральная! Не какая-нибудь крашеная подделка. У Расти все натуральное.

Выступление любой стриптизерши сопровождалось подобным отзывом, и сегодня был вариант для рыжеволосых. Расти, казалось, не слышит, но выражение любовной тоски на лице парня сменилось гримасой смертельной ярости. Каллиган облизнулся и похотливо причмокнул:

— Готов поспорить, что не знаете, какова такая щетка на вкус, ребятки. — Его водянистые глазки блестели, как у слабоумного.

Парень вскочил, издав не то всхлип, не то боевой клич, и бросился на Каллигана. Стул под стариком не выдержал и громко затрещал.

— Заткнись, заткнись, заткнись, — выкрикивал студент.

Сидни с проклятиями схватил бейсбольную биту, которую держали на всякий случай, перемахнул через стойку и направился к скандалисту, постукивая себя битой по левой руке.

— Донни! — взвизгнула Расти, с ужасом наблюдавшая за этой сценой. — Прекрати!

Донни будто не слышал. Его товарищи нервно вскочили, готовые прийти ему на помощь, но одного взгляда в сторону Сидни им было достаточно, чтобы передумать.

— Я калека! Я калека! — завывал старик.

Донни навалился на него и не давал пошевелиться.

— Не бей меня!

— А-а! — вдруг вскрикнул студент.

Это Сидни врезал ему битой по колену, после чего тот бросил Каллигана и шлепнулся на пол, держась за ногу и тяжело дыша. А Каллиган, осознав, что остался цел и невредим, поскорее пересел на другой стул.

— Сидни, хватит! Прекрати! — надрывалась Расти.

Донни, ободренный столь бурным сопереживанием возлюбленной, поднял голову, и тут на него обрушился второй удар — на этот раз по голени. Расти, увидев это, бросилась к нему со сцены и запричитала:

— Донни, Донни, он сделал тебе больно?

— Да, очень больно! — заверил ее Сидни. Теперь он отдувался, опираясь о биту, точно это была клюшка для гольфа.

Трое студентов, которые до той поры боялись пошевелиться, стали пятиться к двери.

— Эй, вы! — гаркнул Сидни, властно протягивая в их сторону свое орудие. Они в ужасе замерли. Бармен указал битой на сцену, где в бокале для виски лежала одинокая десятидолларовая бумажка. — Отблагодарите даму.

Те покорно приблизились, обогнув своего поверженного товарища, и каждый сунул в бокал по паре долларов, после чего компания снова потянулась к выходу.

— Эй, ребята, куда же вы? — окликнул их Каллиган, который успел позабыть о недавнем происшествии по причине склероза. — Останьтесь посмотреть номер Эми Сью — эта крошка заводит что надо!

— Оставайтесь, чего уж там, — смягчился Сидни. — Вот только ваш приятель подождет вас за дверью.

Лежащий на полу бузотер плакал в объятиях Расти.

— Донни, Донни… — ворковала она, ласково гладя его по волосам. — Бедненький ты мой. — Донни пробормотал что-то неразборчивое. — Что? Что ты говоришь? Я не слышу.

— Ронни, — повторил он громче. — Меня зовут Ронни.

Эми Сью, худощавая брюнетка в блестящем мини-бикини синего цвета, щелкала кнопками на музыкальном автомате, выбирая песни. Малочисленность публики ее не смущала. Под звуки первой композиции она поднялась на сцену, и выступление началось.

— Вставай, Ронни. — Сидни легонько стукнул битой о подошву его ботинка. — Тебе пора.

— Да, идем, Ронни, — позвала Расти. — Посидим у меня в машине, пока твои друзья будут смотреть номер Эми Сью.

Она помогла ему встать, потом накинула халат Эми Сью, а сверху надела дубленку своего героя, который все всхлипывал и шатался. Казалось, он и не заметил, как его раздели, ошеломленный болью в ногах и неожиданным вниманием своей богини.

Когда они вышли, его приятели, пожав плечами, уселись досматривать шоу. В конце концов, у них еще оставался почти полный кувшин пива.

Сидни вернулся за стойку и поставил новое пиво для Чарли.

— Господи, — вздохнул бармен, — что-то будет дальше?

Каллиган, еще недавно полный энтузиазма, вдруг охладел к Эми Сью и решил поболтать с Чарли. Доковыляв до стойки, он с трудом взобрался на высокий стул и спросил:

— А ты, случайно, не собираешься сегодня в «Раму», Чарли?

Час назад у него не было таких планов, но теперь появились: он хотел изъять у Билла Джерарда фотографию, чтобы передать ее Ренате.

— Ну да, собираюсь. Тебя подвезти?

Голова Каллигана дернулась сверху вниз, как у деревянного болванчика.

— Конечно.

Чарли осушил свой бокал до пенистого дна и поднялся.

— Я еще вернусь, — сказал он бармену.

— Приводи друзей, — ответил Сидни, — а то сегодня выручки кот наплакал.

— Обязательно.

Эми Сью проводила их обиженным взглядом — они уходили, не дождавшись конца выступления. Впрочем, они о ней совершенно забыли.

Глава 3

— Этот парень меня все-таки помял, — говорил Каллиган, брызгая слюной на переднее стекло машины. Его левая рука, согнутая в локте, болталась из стороны в сторону, точно маятник, норовя задеть правую руку Чарли. — А руку мне еще в сорок третьем покалечили.

— На войне?

— Да на какой к черту войне? Я не воевал. На хоккее! Тогда каждый авиационный завод имел свою команду, и мы играли на коробке по воскресеньям. А в то время парни в тылу чувствовали себя неполноценными какими-то. Нам казалось, что все вокруг должны видеть в нас фриков, гомиков или трусов. И мы постоянно стремились доказать, что мы не хуже других. И потому больше дрались, чем играли в хоккей. Я думаю, зрители приходили, чтобы поглазеть на драку, а не на игру.

— Я помню, как отец брал меня раз или два на хоккей. Мне тогда было лет шесть-семь, в самом конце войны.

— Выходит, сэр, что первые увечья я получил довольно рано. Как-то раз один толстый сварщик припечатал меня к борту, сломав руку и бедро. Я, правда, успел его достать клюшкой — чуть глаз ему не выбил. — Старик мечтательно улыбнулся, смакуя приятные воспоминания.

С неба посыпался снежок. Темное шоссе освещали лишь редкие фонари. Попутных машин почти не было. Чарли знал, что в клубе сейчас пусто, и девочки станут ныть и жаловаться на недостаток посетителей, будто он нарочно устроил Рождество, чтобы досадить им.

Сидевший рядом Каллиган заунывно бубнил,описывая муки, которые выпали на долю его многострадального тела за годы пьянства: контузии, вывихи, переломы, ожоги третьей степени — и всякий раз, явно или косвенно, виноват был он сам. Словом, юный поклонник Расти был далеко не первым, кто не сдержался и полез в драку на Каллигана.

— Ты когда-нибудь был женат, Чарли?

— Что?

— Я говорю, ты был когда-нибудь женат?

— Да…

— Тогда ты меня поймешь. Бабы куда опаснее мужиков. Видишь вот это? — Каллиган указал кривой, узкий шрам у себя на лбу, рассекавший пополам левую бровь. — Еще чуть-чуть — и ходить мне без глаза.

— Жена постаралась?

— Спрашиваешь! Но я и сам был хорош.

— Может, ты ударил ее?

— Да я за всю жизнь ни одной бабы и пальцем не тронул! — возмутился тот. — Господи, за кого ты меня принимаешь?

— Ну, извини, — пожал плечами Чарли.

— Не бил я ее. Я просто бросил ее с двумя детьми-школьниками.

— Я и не знал, что у тебя есть дети.

— Есть. От нее двое, и еще одна дочка — твоя ровесница. Теперь они знать меня не хотят, потому что матери их против меня настроили.

— Жаль.

— А мне плевать. Не всем же быть хорошими отцами. — Помолчав, он спросил: — Ты не в курсе, Булочка сегодня выступает?

Когда они подъехали к клубу, Чарли рассеянно отметил, что неоновая реклама с фигурой танцовщицы снова нуждается в ремонте: высокие белые сапожки у девушки и две буквы в названии опять потемнели. На стоянке было только три машины.

— Похоже, шоу будет в твою честь, — сказал он Каллигану.

Снег пошел гуще.

В клубе одна из танцовщиц визгливо кричала, толкуя о чем-то бармену. Бармен посмотрел на вошедших, а она не обратила внимания.

— Я не собираюсь бесплатно пахать в Рождество! — Из одежды на ней были только стринги. — Какого черта я должна работать в праздники? Я могла бы сейчас встречать Рождество дома с детьми!

— Твой муж забрал детей, Фрэнси, — терпеливо отвечал бармен ласковым баритоном, — они уехали в Денвер.

— Да пошел ты к черту, Дэннис! И как тебе только не стыдно напоминать мне об этом? — Она села на стул и расплакалась.

— Брось, Фрэнси, не надо. Все не так уж плохо. Посмотри, Каллиган пришел.

Фрэнси подняла заплаканные глаза.

— Привет, Фрэнси. У тебя чудесная прическа, — сказал Каллиган, сияя от радости.

На Фрэнси был тот же парик, что и всегда, — черные кудри до середины спины. Чарли хоть и был знаком с ней десять лет, но понятия не имел, как выглядят ее натуральные волосы. Не исключено, что она вообще лысая.

Не удостаивая вниманием Каллигана, она напустилась на Чарли:

— Ты слышал, что я сказала Дэннису? Я не стану сегодня работать. С каких шишей я заплачу таксу в четвертак, если мне светит от силы десять баксов?

— Ты знаешь, Фрэнси, что я не жмот, — обиделся Каллиган.

— Ладно, двадцать. Все равно я попадаю на пять баксов. И я должна отдать Биллу Джерарду пять баксов, чтобы этот старый козел всю ночь дрочил на мой голый зад? Большое спасибо!

Чарли вздохнул. Знакомые речи, слышанные тысячу раз, — за шесть или семь лет от одной только Фрэнси раз сто.

— Фрэнси, ты не можешь работать, лишь когда тебе захочется. Ты должна выходить на работу в любое время — не важно, есть в клубе посетители или нет. Если ты хоть один раз без уважительной причины пропустишь свою смену, то лишишься места, понятно?

— Мне понятно, что сегодня Рождество, и никого нет, а я должна платить двадцать пять долларов за аренду сцены, танцуя для пустого зала!

— Но я-то здесь, — хриплым от похоти и обиды голосом возразил Каллиган.

— Давай, Фрэнси, станцуй для старика Каллигана, — прогудел из-за стойки Дэннис.

Она гневно обернулась:

— Я же тебе сказала: если он даст двадцать, то пять я остаюсь должна!

— Я согласен на двадцать пять, крошка, — заныл Каллиган.

— А работать я должна бесплатно?

Чарли поднял руку:

— Послушай меня, Фрэнси: если ты согласишься выступить, то арендная плата будет за счет заведения. В честь праздника.

От удивления Фрэнси не сразу нашлась с ответом. Дэннис, скептически подняв бровь, загремел посудой. А Каллиган схватил Фрэнси за руку и потащил к сцене. Она растерянно обернулась, не зная, как воспринимать этот жест щедрости.

— Спасибо, Чарли.

— С чего это ты вдруг проникся симпатией к трудовой женщине? — спросил Дэннис, ставя перед ним пиво.

Тем временем Фрэнси задвигалась на маленькой сцене под сладкую эстрадную песенку. Каллиган завороженно следил за ней.

— Кто еще здесь есть? — в ответ спросил Чарли, отхлебывая пива.

— Булочка. Она в офисе. Я обещал позвать ее, если кто-то появится.

— Она уже заплатила за аренду?

— Конечно.

— Дай-ка сюда деньги.

Прежде чем открыть кассу, Дэннис искоса взглянул на Чарли и поинтересовался:

— А с Виком вы это утрясете?

— Не беспокойся. Я сам заплачу, если что.

Дэннис подал ему две купюры по десять долларов и одну пятидолларовую.

— Я не о том, Чарли. Я о том, что ты создаешь прецедент.

— Сегодня Рождество, Дэннис. Христос родился. — Сказав так, Чарли отправился в офис с деньгами для Булочки.

Тем временем Фрэнси, успевшая сбросить трусы, так и этак изгибалась на сцене, пытаясь выхватить пять долларов из протянутой дрожащей руки Каллигана.

Булочка, в блестящем золотом бикини, сидела за столом Чарли и читала книгу — дешевое бульварное издание биографии Ганди. Стул под ней подпрыгивал в такт музыке, доносившейся из зала. Когда вошел Чарли, она едва удостоила его взглядом.

— Музыка значит, что у нас клиенты. Так, что ли?

— Только Каллиган. Вот, возьми. — Чарли протянул ей деньги.

— А это что за хрень? Праздничный бонус?

— Это твоя арендная плата. Сегодня за счет заведения.

Булочка недоверчиво поглядела на двадцать пять долларов у себя в руках, затем пожала плечами и сунула деньги в сумочку.

— Спасибо. Лишний четвертак никогда не помешает. Между прочим, сегодня я видела детишек Дезире, — хмуро прибавила она.

— Где? — тихо спросил Чарли.

— В доме ее сестры. Я им подарки отнесла.

— Дети в порядке?

— О чем ты, Чарли? А сестре, похоже, нет никакого дела до Дезире. Уехала, мол, ну и скатертью дорожка.

Чарли тоже не хотелось думать о Дезире.

— В конце концов, она объявится.

— О да, это несомненно — как и то, что Санта сегодня ночью спустится в камин по трубе.

Чарли кашлянул, прочищая вдруг запершившее горло. Отводить взгляд от сейфа становилось все труднее.

— Иди-ка ты в бар и скажи Дэннису, чтобы выдал тебе пива бесплатно.

— Бесплатно? — переспросила Булочка.

— Ну да. Я буду через минутку.

Она закрыла книжку и встала.

— Какой-то ты странный сегодня, Чарли.

Она вышла, и вскоре из-за двери долетел ее радостный вопль: «Каллиган!»

Набрав секретный код, Чарли открыл сейф и вынул небольшой коричневый конверт. В конверте лежала узкая полоска черно-белой негативной фотопленки 35 мм. Он поднес негатив к свету, дабы убедиться, что это та самая пленка. Первые три кадра с вечеринки не представляли для него никакого интереса. Зато четвертый оказался подлинной жемчужиной: на нем был запечатлен пьяный член городского совета, совершающий акт содомии с Булочкой, которая равнодушно глядела прямо в объектив.

Чарли было немного совестно отдавать негатив Ренате, поскольку член совета был его однокашником по юридическому факультету и некогда их считали друзьями. Но рано или поздно Билл Джерард все равно дал бы ход этой фотографии. С этой мыслью Чарли вытащил флягу и отхлебнул виски. А надо ли рассказывать Вику? Нет, не стоит. Ведь к моменту их встречи пленка будет уже у Ренаты.

Глава 4

Когда Чарли вышел из офиса, его мутило, чесались глаза и в забитом носу щипало. Он толкнул дверь мужского туалета, встал у единственного писсуара, расстегнул ширинку и обильно помочился. В прошлом они с Виком хотели установить здесь несколько писсуаров и вторую кабинку, но пожалели денег. Дэннис тоже был против. Он сказал, что наличие второй кабинки будет потворствовать естественным наклонностям некоторых клиентов, которые станут запираться там и мастурбировать, зная, что те, кому необходимо справить нужду, могут воспользоваться соседней кабинкой.

«А ведь я тут в последний раз», — подумал Чарли, когда его взгляд упал на автомат с презервативами, висевший на стене над раковиной. Женщина из комиксов в платье кислотного цвета предлагала латексные изделия по пятьдесят центов штука, удобные, надежные, ребристые для повышения удовольствия партнерши. Чарли встряхнулся и вымыл руки.

Очень маленький персонаж в лазурном крапчатом костюме и с прической каре присоединился к Каллигану у алтаря Фрэнси. Булочка сидела за стойкой и читала свою книжку. Дэннис, облокотясь на полку с бутылками, листал помятый порнографический журнал, найденный им накануне в кабинке мужского туалета. Журнал он держал кончиками пальцев, точно дохлую крысу, из страха заразиться чем-нибудь или испачкаться. Чарли влез на стул рядом с Булочкой и спросил, указывая на книгу:

— Что там новенького у старика Махатмы?

— Он умер, — ответила Булочка, не поднимая головы. Перед ней стояла полупустая бутылка пива.

— Я запишу ее пиво в твой счет, — сказал Дэннис, ставя бутылку для Чарли.

В ответ Булочка возмутилась:

— Я же тебе говорила. Он сказал, что это бесплатно!

— Да слышал я. Чарли…

— Да, сегодня бесплатно. Могу я раз в сто лет побаловать танцовщиц в собственном заведении? — Чарли огляделся, чувствуя жаркую злость. Нужно выйти на воздух — охладиться, проветриться и возвращаться в «Сладкую клетку».

— Ладно, Чарли. Ты здесь босс. Однако мне не хотелось бы, чтобы Вик узнал об этом.

— Если ты не проболтаешься, он и не узнает.

— А кстати — почему он сегодня не приехал? — поинтересовалась Булочка.

— Решил взять отгул в честь Рождества, — ответил Чарли, отмечая, что язык начинает заплетаться — верный знак того, что пора на выход.

— Зачем ему отгул на Рождество? Он живет один. Ни Бонни, ни детей давно не навещает. У него и друзей-то нет, только вы двое.

— Думаю, он улетел в Цинциннати навестить мать, — соврал Чарли. Вместо «Цинциннати» у него вышло «цнати». Все, надо срочно отсюда сваливать.

— Ерунда, — возразил Дэннис. — Я видел его сегодня днем. Он приезжал с какими-то бумагами.

Дверь открылась, и вошли прежние студенты, за исключением драчуна Ронни. Увидев Каллигана, который глазел, открыв рот, на вращающийся передок Фрэнси, они нерешительно остановились. Тогда Булочка встала и направилась к вошедшим.

— Убавь отопление, Дэннис, — попросил Чарли, все больше страдая от жары.

— Как же! Наши голые сотрудницы это оценят.

— Ну что ж, — Чарли поднялся и допил пиво, — тогда я пошел.

Он направился к двери, мимо Каллигана. Ничего, кто-нибудь другой подбросит его до дома.

В дверях он на минуту задержался, чтобы ощутить, как ледяной ветер пробирается под пальто, швыряет в лицо колючие снежинки.

— Ты озверел, что ли, Чарли! — пронзительно взвизгнула Булочка. — Закрой дверь! Я голая!

Обернувшись, он увидел, что она и впрямь уже совершенно голая стоит на сцене, а трое студентов покорно расселись за ближайшим столом.

— Эй, ребятки, не скупитесь, Булочка заводит что надо! — было последнее, что успел услышать Чарли, закрывая дверь. Каллиган, разумеется, не узнал их.

* * *

Надо бы поесть, думал Чарли, пока его «линкольн» плавно двигался к югу, обратно в город. Шел густой мокрый снег. Половина местных идиотов не в состоянии управлять машиной во время снегопада. Чарли нежно прижал педаль тормоза, отпустил, снова прижал, чувствуя, как машина каждый раз подскакивает, когда он убирает ногу, затем закрыл глаза, а «линкольн» совершил полный оборот на триста шестьдесят градусов и будто по волшебству вернулся в начальное положение.

Почувствовав, что машина вновь ему послушна, он включил радио — на коротких волнах собачий хор исполнял Jingle Bells. Настроение было отличное.

Менее чем через полмили начался город. Почти сразу Чарли заметил у дороги тусклый оранжево-коричневый знак «Хардиз». На стоянке было пусто. Выйдя из машины, он с силой толкнул входную дверь и немедленно должен был обеими руками вцепиться в ручку двери, чтобы не упасть на скользкий бетон. Под стеклом висело отпечатанное на машинке объявление:

«Дорогие друзья!

24 декабря мы работаем до пяти часов вечера.

На Рождество наш ресторан будет закрыт, дабы наши служащие могли провести праздник с семьей».

— А какого черта у вас тогда свет горит? — заорал Чарли и пнул дверь ногой. Зал ресторана и впрямь был ярко освещен. Чувствуя горячее желание швырнуть камень в зеркальное стекло, Чарли резко повернулся, ноги разъехались на обледенелых ступенях, и он со всего маху приложился копчиком к промерзшей дороге.

В первое мгновение он даже растерялся. Он сидел на земле с занемевшим от холода и удара задом и ведром холодных соплей вместо головы, напрасно пытаясь сдержать слезы унижения и ярости. На стоянку свернул зеленый японский седан и остановился в десяти футах от Чарли. Чернокожий парень лет пятнадцати опустил стекло.

— Эй, что с вами?! — крикнул он.

— Ничего. Я просто поскользнулся, — нехотя ответил Чарли.

— Поехали, — торопил водитель, — он в порядке.

— Вам точно не нужна помощь?

— Точно, черт подери. — Чарли уже зашевелился, соображая, как ловчее встать на ноги.

— С Рождеством! — Парень поднял стекло. Машина запыхтела, развернулась и исчезла среди метели.

Чарли похромал к своему «линкольну». Где же поесть в Рождество, если даже супермаркеты не работают?

Проезжая по опустевшей главной улице, он снова слушал полицейское радио. На этот раз диктор передавал подробности драки в таверне. Наконец, в одном заведении у дороги он заметил свет. Это был ресторан «Медная свеча».

Чарли пересек свободную соседнюю полосу и подъехал прямо под окно. Сквозь ветки сосны, росшей у окна, он видел, что официантка несет заказ к многолюдному праздничному столу. Он помедлил, думая, не отогнать ли машину на стоянку поблизости, но потом решил, что не стоит беспокоиться. Он просто умирал с голоду. Да и на стоянке, казалось, нет мест.

В желтоватом свете фойе, обшитого дубовыми панелями, зеленели сосновые гирлянды, рдели бархатные ленты, тускло поблескивали колокольчики и ангелы из золотой фольги. Музыка, смех и веселые крики доносились сюда из большого зала и бара. Все это напоминало скорее Новый год, а не Рождество. А вдруг и правда? От этой мысли Чарли похолодел. Нет, пробудь он в городе неделей дольше, все было бы кончено. Это было бы ужасно, непоправимо.

— Привет, Чарли. С Рождеством! — сказала распорядительница, пухлая миловидная брюнетка. Чарли все забывал ее имя. Что-то на «К»: Кристина, Кэтлин, Кассандра? — Ты в бар?

Он по привычке собрался ответить «да», но вовремя вспомнил, что нужно поесть.

— А кухня еще работает?

— Конечно. Вот, пожалуйста. — Она протянула ему меню. — Для тебя есть свободный столик у окна.

— Отлично.

Чарли прошел через малый обеденный зал к окну, где ждал обещанный столик с хвойным букетом и длинной горящей свечой посередине. Он сел, огляделся в поисках знакомых и, поскольку знакомых не было, уставился в окно, забыв о меню.

В свете новых уличных фонарей все было оранжевым, даже снег. А старые фонари давали зеленовато-голубой свет. А потом установили новые, которые дают ртутные испарения. Или все было наоборот? Старые давали испарения, а новые что-то другое? В театре через дорогу шел спектакль «Чудеса на 34-й улице». В кассе стояла очередь за билетами. Изредка по дороге медленно проезжали машины. А одна летела как на пожар, выписывая сумасшедшие зигзаги.

Чарли со страхом наблюдал, как она приближается к его «линкольну», как ее заносит из стороны в сторону. Однако все обошлось. Машина миновала «линкольн» и помчалась дальше на запад, неся смерть чьей-то еще радости и гордости. Интересно, отчего он так переволновался? Послезавтра «линкольн» все равно достанется Дикону. С Рождеством тебя, мерзавец.

Глава 5

Время было начало девятого. Он сидел в ресторане больше часа, с тарелкой бараньих ребрышек и бутылкой красного вина, и смотрел, как падает снег за окном. До встречи с Виком оставалось еще семь часов, и Чарли понятия не имел, куда поехать и чем заняться после того, как он отдаст негатив Ренате. Ехать домой было еще рано.

— Чарли? — окликнули его.

Он обернулся. К его столу подошел очень тучный человек высокого роста в прекрасно сшитом костюме.

— Питер ван Хойтен приходится вам родней, если не ошибаюсь?

— Хм…

— Не могли бы вы отвезти его домой? Мне бы очень не хотелось, чтобы он садился за руль в таком состоянии. Особенно на Рождество.

— А где он?

— В баре. Если бы вы подошли к нему…

— Хорошо. — Прикончив порцию бараньих ребрышек, он чувствовал себя готовым на любые подвиги. Если надо, он с ветерком домчит Пита домой.

— Спасибо, Чарли. Вино вам в подарок. С Рождеством!

«Здесь меня любят, — подумал Чарли. — Я знаменитость. Даже уезжать не хочется». Он встал, морщась от боли в бедре, и поковылял в бар.

В баре яблоку негде было упасть. В толпе Чарли узнал члена городского совета, которому на протяжении последних шести-семи лет не раз давал крупные взятки, местную светскую львицу и дирижера городского симфонического оркестра. Как и все прочие, они отчаянно флиртовали направо и налево, ведь считается, что Рождество не Рождество, если не подцепишь кого-нибудь в баре.

Увидев Чарли, пьяный Питер ван Хойтен загоготал:

— Чарли Арглист, иди сюда, сукин сын! — Он пошатнулся и уцепился за стойку.

Вокруг стоял адский шум, но Питер кричал громче всех, адресуя свои грубые приветствия равно знакомым и незнакомым. Его спортивный твидовый пиджак с надорванным карманом был, мягко говоря, помят, рыжеватые волосы стояли торчком, и все же в нем чувствовалось некое пьяное бравурное достоинство. Вопреки страшной тесноте, справа и слева от него было свободно, так как его шаткое тело отбрасывало любого, кто пытался встать рядом.

— Будь ты проклят, Чарли, ведь мы с тобой почти родня. Вот так удача! Какая встреча под Рождество! Что ты пьешь?

— Красное вино.

— Брось эту дрянь, Чарли, пей скотч! Детка, налей моему свояку той же отравы, что и мне!

Девушка-барменша, с каменным лицом, налила и поставила виски для Чарли. Видно было, что ей не терпится выставить Пита вон и она ждет лишь команды начальства.

— Ты только полюбуйся на этих жалких сосунков. Замшевая тройка, чтоб я сдох! — Он указал на одетого с иголочки молодого адвоката, знакомого Чарли, увлеченно беседующего с женщиной своего типа. — Цивилизация катится ко всем чертям, когда мужики начинают одеваться в такие тряпки.

— Чем ты сейчас занимаешься, Пит?

— Дома проектирую. Деньги гребу лопатой. Нет, серьезно. А ты как поживаешь?

— Нормально, как всегда.

— Все в той же банде? — заорал Пит, а Чарли невольно поморщился. — Ладно, приятель, ты ведь знаешь, это я любя.

— Как дети? — спросил Чарли.

— Должно быть, хорошо, — помешкав, ответил Пит. — Лесси… нет, Мелисса… ходит на плавание. А может, это Спенсер ходит…

— Я не о своих детях, а о твоих.

— А, о моих… Да с ними полный порядок. Все нормально.

— Где сегодня Бетси?

— У своих стариков, сегодня же Рождество. О боже… — Он с притворным ужасом взглянул на часы. — Я опоздал на три часа… — Пит не договорил, расхохотавшись.

Он смеялся до тех пор, пока колени не подогнулись и он не съехал, скользя спиной по стойке, на пол. Сидя на корточках, он сипел, стонал и раскачивался от беззвучного хохота, прижимая руки к животу, а по щекам его текли слезы.

За стойкой появился владелец ресторана. Он молча перевел взгляд с Пита на Чарли и указал глазами на дверь. Понимая, что Пит не одобрит его предложения подбросить его домой, Чарли выдвинул другое:

— Слушай, я собираюсь в «Сладкую клетку». Хочешь со мной?

Пит, продолжая смеяться, поднял голову.

— Туда, где голые бабы? Еще бы!

Чарли помог ему подняться, и они вышли.

«Линкольн» уже скрылся под белым матрасом, а снег все падал, густой и неторопливый. Пит щелкал переключателями отопления на приборной доске, чтобы прибавить жару.

— Боже, как я тебе завидую, — говорил Пит, притихший вдали от ресторанной толпы.

— В смысле?

— Если бы у меня только хватило духу расплеваться с этой чертовой семейкой.

— Это была не моя идея.

— Все равно. Но Бетси не отпустит меня без королевских отступных. Она, понимаешь ли, хочет блистать в свете.

— Да. Они с Сарабет в этом похожи.

— Да уж, Сарабет страшная женщина. Страшнее, чем Бетси. Но их мать просто мегера.

— Все три совершенно чудовищны.

— Точно, — фыркнул Пит. — Готов поспорить, что мамаша Хеннестон потирала ручки, когда ее дочки нас окрутили. Адвокат и архитектор! Какая удача!

— А что? Мы с тобой два денежных мешка, разве не так?

— Нет, ты только подумай, Бетси мне полгода не давала! Представь, она за маньяка меня держит! А все потому, что я хочу ее трахать даже после того, как она родила мне библейский минимум детей — три штуки.

— У вас уже трое?

Пит нахмурился, подсчитывая.

— Да. Младшая — девочка, ей три с половиной. Давно ты у нас не был, Чарли. — Он потянулся и зевнул. — А что в «Сладкой клетке»? Это ведь твой клуб?

— Не мой, но есть одно дельце.

— Понятно! Мафиозные терки. Интересно, какое дельце? Толкаешь небось партию кокаина?

— Попридержи язык, ладно?

— Слушай, а правда, что Вик Кавано отрубил руку какому-то типу?

— Кто тебе сказал?

— Я так и знал! — воскликнул Пит, приняв вопрос Чарли за утвердительный ответ.

— И все-таки кто?

— Один знакомый, поставщик цемента. Я обмолвился, что у моего бывшего свояка бизнес с Виком Кавано, а он и говорит: мол, один посетитель в «Раме» схватил стриптизершу за передок во время выступления. За это Вик отволок бедолагу на задворки и отрубил ему руку. Нет, обе руки.

— Да, да, так оно и было, — усмехнулся Чарли, подумав, что если бы за такую провинность полагалось отрубать руки, то город был бы полон безруких мужчин.

— А женщина, что исчезла недавно, — она ведь у тебя работала?

— Не то чтобы у меня лично, но она танцевала в «Раме».

— Выходит, ты был с ней знаком?

— Да, немного.

— Что, по-твоему, произошло? Ее убили?

— Думаю, она сбежала с любовником. Обычное дело.

— В газетах пишут, что у нее остались двое детей.

— Хм… Ну и что?

— Ты считаешь, она из тех женщин, что бросают детей?

— Понятия не имею.

— В газетах так написано, будто ее убили.

— Ага. И что она святая. Будь они прокляты, эти газетчики. Где-то с месяц после того, как Дезире сбежала, прихожу я в клуб, а у стойки сидит телка и точит лясы с барменом. Я думал, она пришла на работу устраиваться, а оказалось, она берет у него интервью для газеты. Я тут же вышвырнул ее вон, но она успела поговорить с Фрэнси и Булочкой.

Пит рассмеялся.

— Фрэнси и Булочка. Как два пуделя.

— Ну так вот, Фрэнси и внушила этой романистке, что Дезире убили, иначе она ни за что не бросила бы детей.

— И правда: почему она бросила детей?

— Да мало ли, какие у нее были причины! Будто матери не бросают детей! А эта журналистка представила ее так, словно она судья Картер и Элеонора Рузвельт в одном лице.

После той статьи в газете Чарли имел неприятности с копами, прокуратурой и Виком, и все потому, что в их клубе якобы неподходящая обстановка для работы молодой матери двоих детей.

— Эй, Чарли, а тебе случается трахать стриптизерш?

— Бывает. По большому желанию, по пьяни или когда все достало.

— А у меня все вместе почти постоянно. А правда — нет ли у тебя кокаина?

— Нет. Ты поосторожнее с этим, а не то нам обоим не поздоровится.

В «Сладкой клетке» было пусто. Сидни громко разговаривал по телефону. Не глядя на вошедших и не умолкая, он открыл и выставил на стойку две бутылки пива. Красный от злости, он ревел в трубку, брызжа слюной:

— Если это не подлость с твоей стороны, то я не знаю, как это называется! Возьми свое рождественское полено, смажь жиром и сунь себе в задницу!

Пит наклонился и зашептал на ухо Чарли:

— Если у тебя дело к этому парню, то ты не вовремя.

Чарли вытащил свою флягу, отхлебнул и передал Питу. Тот пил, одним глазом следя за Сидни.

— Ты крупно пожалеешь об этом, беззубая старая сука! Я обещаю, ты проклянешь тот день, когда родилась на свет! — Он швырнул трубку, затем снова схватил, гаркнул что-то в телефон изо всей мочи и напоследок несколько раз ударил трубкой по рычагу. Потом, тяжело дыша, посмотрел на Чарли и Пита. — Простите. Это моя мать. Она хочет, чтобы я забрал детей не завтра, а сегодня, потому что им с ее дебилом-мужем приспичило отправиться спозаранку в «Сад богов». В шесть утра!

— Рената здесь? — спросил Чарли. — Я должен ей кое-что передать. — Он нервничал, держа конверт в руках, будто боялся, что тот может выскочить и сбежать.

— Она вернется около полуночи. Оставь, я ей передам.

— Нет, я лучше сам.

— Хорошо, — пожал плечами Сидни.

— А где девочки? — застонал Пит.

— А где клиенты? — в тон ему ответил Сидни. — Расти уехала с обидчиком Каллигана. Эми Сью сидит в офисе и ждет, когда появятся клиенты. Анита должна подъехать, но ее нет. Почему только Рената не позволяет мне закрыться? А ты закрыл «Раму»?

— Нет пока.

— Будем надеяться, что народ набежит после праздничной службы в церкви.

— Может быть. — Чарли прикончил пиво. — Сколько мы тебе должны?

— Рената сказала, что сегодня ты пьешь за счет заведения. Я передам ей, что ты приходил.

— К двенадцати я вернусь.

— Боже, мне придется все-таки ехать за детьми, а Ренате работать сегодня в ночь. Ох, и разозлится же она.

— Когда она увидит, что я ей привез, то сразу подобреет, — сказал Чарли, похлопывая себя конвертом по ладони.

В машине он сунул конверт в бардачок.

— А теперь куда?

Глава 6

Клуб «Снифтер», пристроившийся на углу молла, между химчисткой и магазином открыток, работал ежедневно с четырех часов дня до двух утра. Помимо тусклых лампочек, скрытых среди красной бархатной обивки стен и позади бара, на каждом столе горели свечи в круглых хрустальных подсвечниках. Меню было дорогим и консервативным: бифштекс, раки, жареная форель. Чарли получил здесь членскую карточку, едва ему исполнилось двадцать один год. На время его брака «Снифтер» стал его вторым домом, особенно под конец, когда здесь он находил и партнерш для секса. Близкое знакомство завязалось у него с полудюжиной более или менее привлекательных женщин разной степени алкогольной зависимости, которые сменялись примерно раз в две недели. Все вполне устраивало Чарли до тех пор, пока одна из них как-то не сообщила мрачным и взволнованным голосом, что ее муж нанял детектива и купил револьвер. Чарли хоть и не поверил в этот мелодраматический бред, однако занервничал и видеться с ней перестал. Не то чтобы он совсем прекратил наведываться в клуб, но после развода привычки его изменились, захотелось расширить круг знакомств, так что заглядывал он сюда не чаще двух раз в неделю. Сегодня народу было немного, и посетителей обслуживал единственный официант.

У Пита снова развязался язык, хотя теперь он говорил гораздо тише:

— Сейчас который час? Должно быть, где-то девять пятнадцать. Они, наверное, только разворачивают подарки. Значит, в половине десятого они сядут за стол. А я подкачу к самому десерту и устрою им шикарный праздник!

— Неплохая идея, — одобрил Чарли.

— Поехали вместе! Ты не должен упускать возможность изгадить Рождество твоей бывшей жене. Заодно и полюбуешься на ее нового муженька. Кстати, он тебя ненавидит. А когда ты в последний раз навещал детей?

— Недавно, — ответил Чарли, хотя с тех пор прошло уже несколько месяцев.

По мере приближения даты отъезда его привычная невнимательность превращалась в намеренное стремление избежать встреч, якобы для того, чтобы лишний раз не травмировать детей. В его планы не входило навещать их перед отъездом.

— Ты подумай. Давай выпьем еще — это поможет тебе почувствовать дух Рождества.

— Давай. — Как бы мерзко ни было сознавать, что он бросил детей, он просто не мог представить себе их встречу. Нет, это лишнее. Он уезжает, и они скоро забудут его.

— Я повторю, Келли.

— И я, — сказал Пит, осушая бокал.

Келли, молодая брюнетка с конским хвостом, улыбнулась и взяла их бокалы. Из-за близко расположенных глаз казалось, что она косит.

— Джентльмены, сегодня с вами пьет Трина.

Чарли повернулся и огляделся, щурясь в тусклом свете свечей. За столиком сидела одинокая женщина — та самая, муж которой якобы нанял детектива и купил револьвер. Она подняла свой бокал и едва заметно кивнула. По ее лицу скользнула тень улыбки. Чарли слез со стула и, прихрамывая, приблизился к столику Трины.

— Трина! Какая встреча!

— С Рождеством, Чарли. Где ты охромел?

— Боевые раны. Сражение при Шато-Тьерри.

— А ты воевал в Корее? — не расслышав, удивилась Трина.

«Ей, наверное, под пятьдесят», — подумал Чарли. Привлекательная женщина, которая тратит много труда и средств на поддержание красоты, чтобы затем напиваться в барах. Ее уши, шея и руки были отягощены золотом, серебром и бирюзой. Несколько прядей волос выбились на висках из тугой прически.

— Где же твоя крошка-медсестра? Почему она не пришла?

— Она вообще-то врач. Мы расстались. А ты сегодня одна? — Чарли так и стоял, не пытаясь подсесть к ней.

— Все мои дружки отреклись от меня сегодня. Каждый встречает Рождество в кругу своей чертовой семейки.

— Только не я.

— И не я. Алекс и его сучка-лыжница потащили детишек в Вейль. Я сказала: ладно, я найду, с кем переспать. Какие у тебя планы на сегодня, Чарли? А кто этот симпатичный джентльмен? — спросила она, увидев Пита, несущего бокалы.

— Это Пит, муж сестры Сарабет.

— Бывшая родня, значит. — Трина коротко и сухо рассмеялась. — Привет, Пит!

— Привет, Трина. Ты меня, наверное, не помнишь. — Он уселся напротив.

— Конечно помню! Только подскажи, где мы встречались…

— Пару лет назад в «Медной свечке», ты тогда здорово поскандалила с мужем.

Трина подалась вперед, всматриваясь в его лицо.

— Он шлепнул по заднице какую-то шлюху? А мы ушли вместе с тобой?

— Ну да.

— О боже… Он вел себя как последний кобель. А ведь целая компания тогда собралась, его друзья, коллеги… Значит, это был ты?

— Мы еще обжимались с тобой возле стойки, помнишь? У всех на виду. А потом поехали в мотель за город, и ты звонила мужу и диктовала сообщение на автоответчик, пока я имел тебя сзади.

Лицо Трины вспыхнуло. От гнева ли, от возбуждения — определить было нельзя.

— Значит, это был ты? — переспросила она.

— Кто ж еще! — воскликнул сияющий Пит. Похоже, он успел протрезветь.

Трина пальцем поманила Келли и, когда та подошла, сказала:

— Келли, мы с Питом выйдем ненадолго. Пока нас не будет, угощай Чарли за мой счет, хорошо?

Едва договорив, она вскочила, схватила Пита за руку и поволокла к выходу. Удивительно, что ей удавалось проделывать такие номера на высоких каблуках и в состоянии сильного подпития. «Сзади она неплохо выглядит», — подумал Чарли. Пит оглянулся через плечо, довольно оскалясь. Когда они вышли, Чарли побежал в туалет.

Туалет здесь был в три раза чище, чем в «Раме». Вместо ящика с презервативами над каждым из трех писсуаров висели приличные календари в рамке. Жидкое мыло из дозатора, а не порошок, горячая вода. Он тщательно высушил руки под сушилкой и вернулся в зал.

— Думаю, у нее депрессия, — говорила Келли, подвергая Трину заочному психоанализу, а Чарли от скуки слушал. — Привлекательная женщина, с деньгами. Почему ее тянет в такие места?

— Ей больше некуда идти, — предположил Чарли.

— По-моему, ей стоит пойти в какой-нибудь клуб.

— По-твоему, здесь не клуб, детка?

— Не называй меня так, Чарли. Я имею в виду клуб по интересам — клуб садоводов или филателистов.

— О да! Представляю себе: Трина с головой ушла в коллекционирование марок. Адекватная замена выпивке и блядству, нечего сказать.

— Я просто привела пример! — Поскольку Келли было двадцать с небольшим лет, она пока не успела утратить веру в людей. — Если бы у нее появилось хобби, появился бы и смысл в жизни.

Дверь открылась, и вошли Трина и Пит. Макияж на лице Трины совершенно не пострадал, а Пит, кажется, засыпал на ходу. Они отсутствовали около пятнадцати минут.

Пит уселся рядом с Чарли, а Трина отправилась в туалет.

— А мне здесь нравится, — заявил Пит, еле ворочая языком, точно снова принял на грудь. — Я и не думал, что у меня встанет, я ведь бухаю с трех часов дня. Рождественское чудо, не иначе.

Взгляд Келли выражал одновременно осуждение и сопереживание еще одной заблудшей душе. Пит взглянул на нее оценивающе и промычал, обращаясь к Чарли:

— Я б отсюда век не выходил, но нам пора к теще.

— Я подожду тебя в машине, а ты попрощайся с Триной, — сказал Чарли.

Пять минут спустя Пит бодро выскочил на улицу и забрался в «линкольн».

— А я думал, что это Энди Сэндовал подцепил ее в тот вечер и вдувал ей, пока она звонила Алексу и диктовала сообщение на автоответчик, — говорил Чарли, выруливая на дорогу.

— Да, точно. Но он мне рассказывал, что потом встречал ее четыре или пять раз, и она не помнила, что это был он.

— Ну и дела!

— Представляешь? Ну и я, конечно, вдул сейчас этой пьяной потаскухе. И вот я еду к теще праздновать Рождество, а мой член благоухает Триной.

— Может быть, остановимся где-нибудь, чтобы ты помылся?

— Нет, ни за что! — Он собрал в горсть рубашку на груди, зарылся в нее лицом и сделал шумный глубокий вдох. — И здесь ее запах. Стойкие у нее духи. Идем вместе, Чарли. Такое Рождество ты запомнишь на всю жизнь.

— Отчего ты вдруг разошелся? Минуту назад ты ползал, точно сонная муха.

Пит расхохотался.

— Посмотри, что у меня есть! — Он показал квадратик алюминиевой фольги. — Мы пару раз заправились в женском туалете, а потом она дала мне это. Типа подарок на Рождество. Хочешь нюхнуть?

— Нет, за рулем не буду.

— Ладно, я предложу Дорри. Пусть взбодрится.

Чарли держал путь на юг, к дому родителей его бывшей жены. «Жаль все-таки уезжать, не повидав напоследок детей, — думал он. — Ничего, я быстро».

Глава 7

— Когда ты в последний раз видел эту сучку? — спросил Пит.

— Ровно два года назад, под Рождество. Я приехал в молл купить подарки и вижу — она. Нагрузилась, как кляча, еле тащит свое барахло. Она, конечно, сделала вид, что не замечает меня, но я сам подошел и предложил помочь.

— Она, наверное, совсем не обрадовалась.

— Выдала эдакую улыбочку, — Чарли осклабился, растянув губы и выпятив кадык, — и говорит: «Большое спасибо, Чарли, я сама».

Пит отхлебнул из его фляги.

— Пойло почти закончилось. Ну да ладно, у тещи пополним запасы. Уж что-что, а выпивка у них отменная.

Они проезжали по улице жилого района, с солидными старыми домами и высокими голыми деревьями по обеим сторонам. На карнизах и деревьях висели цветные гирлянды. Чарли притормозил у дома, расцвеченного мелкими белыми огнями по всему фасаду, причем въехал на соседский газон, не заметив заметенного снегом бордюра.

— Черт! Разлил! — вполголоса выругался Пит, когда автомобиль тряхнуло, и стал вытирать рукавом штанину. — Ладно, все равно почти допили.

— Проклятый снег, — смущенно оправдывался Чарли, — бордюры замело, вот я и дал маху.

— Оставь машину прямо здесь. Сейчас никто не станет суетиться и вызывать копов.

— Я так и сделаю. Все равно мы ненадолго.

Пит уже высыпал две белые дорожки на обложке новенького дорожного атласа.

— Давай нюхнем.

В первый момент Чарли хотел отказаться, но потом решил, что это поможет развеять хмельной туман в голове и ему не придется позориться перед детьми, явившись пьяным.

— Давай.

После первого вдоха он пожалел, что согласился. В носу сначала запекло, потом горько-сладкая слюна хлынула в горло, вызывая рвотные спазмы, однако пьяная муть в голове начала рассеиваться. Выходя из машины, он был почти трезв.

Прежде чем войти, они обошли дом с восточной стороны, потому что Пит хотел заглянуть в окно столовой. Оглядывая знакомый двор при свете оранжево-багровых фонарей, Чарли чувствовал себя привидением. Было так тихо, что, казалось, слышно, как падают на крышу снежинки. Они свернули за угол.

— Ах, класс! — раздался громкий шепот Пита, который заглядывал, поднявшись на цыпочки, в освещенное окно. — Они едят десерт. Молчат. Дети все сонные.

— Я туда не пойду.

— Нет, пойдешь! Хочешь, чтобы я обрадовал твоих детишек, сказав, что ты был здесь, но не зашел? Идем! — Он махнул рукой, призывая Чарли следовать за ним на крыльцо.

Дверь была не заперта. Чарли задержался, чтобы вытереть ноги о коврик, а Пит потопал прямиком в столовую, оставляя грязные, мокрые следы на дубовом полу. По пути он еще вспрыгнул на замшевый диван, где тоже хорошенько наследил.

— С Рождеством вас, засранцы! — весело крикнул он.

Чарли опасливо шел позади, готовый в случае чего дать деру. Распахнув дверь, Пит ворвался в столовую. Чарли выглядывал у него из-за спины. В комнате было сумрачно — темно-зеленые обои скрадывали свет. На одном конце длинного стола восседала Дорри, напротив — ее муж, за столом сидели, развалясь, пятеро вялых, сонных внуков, две женщины лет тридцати пяти — сорока и один маленький и толстый зять. Этот был единственным подвижным элементом во всей картине — его вилка отчаянно работала, двигаясь между тарелкой с пирогом и его ртом. На столе стояли индейка, подлива, картофельное пюре, клюквенный соус, зеленые бобы. Из трех пирогов посередине лишь один был разрезан, и ел его только муж Сарабет.

— Эй, кто-то умер?! — заорал Пит.

Никто ему не ответил. Чарли съежился за спиной Пита, испытывая сильное желание убраться, пока его не заметили. Краем глаза он видел Мелиссу, сидящую рядом с Дорри на дальнем конце стола. Сколько ей уже? Шесть? Нет, семь.

— Это бойкот, Чарли.

Услышав его имя, взрослые не пошевелились, но Мелисса тут же вскарабкалась с ногами на свой огромный стул, увидела Чарли и с криком бросилась к нему. Обогнув стол, она шмыгнула мимо дяди Пита и добралась до Чарли. Он поднял ее на руки, крепко прижал к себе на мгновение и опустил обратно. Она плакала, намертво вцепившись в его штанину. Теперь и остальные заметили его, смущенные и злые.

— Привет, Спенс, — сказал Чарли. Маленький Спенс сидел между Сарабет и ее мужем. — С Рождеством!

Мальчик лишь молча смерил его взглядом. Дети Пита и Бетси таращили глаза, не понимая, кто это.

— Извините, что без предупреждения. Я только хотел подвезти Пита и поздравить вас с праздником.

Никто не проронил ни слова. Бывший тесть вывернул шею, смотря на Чарли, и открыл рот, будто ему явился покойник. Муж Сарабет грозно двигал челюстью, пережевывая пирог. У него был такой вид, словно он сейчас встанет и огреет Чарли серебряным подсвечником. Сарабет смотрела в сторону. Бетси переводила презрительный взгляд с Пита на Чарли, точно не могла определить, кто из них больший мерзавец. Тишину нарушила Дорри:

— Мы уже отужинали, Чарли. Могу я предложить тебе вина? — Она даже улыбнулась, поразив Чарли непривычно любезным отношением.

— Спасибо, Дорри, не откажусь. — Он прошел к дальнему концу стола мимо Сарабет.

Дорри встала и налила ему бокал красного вина.

— Почему ты хромаешь, Чарли? Ушибся?

— Старая травма, теннисное колено.

— Никогда о таком не слыхала.

Он обернулся к Сарабет, которая по-прежнему прятала взгляд. Теперь она носила челку и волосы ниже лопаток. Ее щеки раскраснелись, глаза влажно блестели. Он и забыл, как она красива, когда дуется. Она встала, и он с удивлением увидел, что она беременна. При виде ее живота Чарли почувствовал острую боль ностальгии, беглую, но очень сильную. Он и не думал, что способен испытывать подобное. Впрочем, он тут же вспомнил, что ненавидит ее.

— Извини, — произнесла Сарабет, проходя мимо Пита, а Бетси посмотрела на Чарли, с отвращением изогнув верхнюю губу, будто сейчас зарычит.

Бетси всегда нравилась ему. Он даже пробовал за ней приударить, когда особенно не ладилось с Сарабет. И ее внимание — пусть и в такой форме — было ему по душе. Она хотела что-то сказать, но осеклась и вышла из комнаты вслед за Сарабет. По пути она крепко двинула Пита локтем в грудь и прошипела:

— Подонок.

Пит усмехнулся, однако ясно было, что обещанное веселье с фейерверками не состоится.

— Как твоя работа, Чарли? — спросила Дорри.

— Хорошо, — ответил Чарли.

Впервые они поцапались с Дорри, когда возник невинный, казалось бы, вопрос: стоит ли покупать велосипед для Спенсера или подождать, пока он подрастет? Обсуждение переросло в ссору с криками и бранью по поводу решения Чарли оставить адвокатскую практику, которая не приносила особых доходов, и вступить в долю с Биллом Джерардом и Виком Кавано. С того дня и до самого развода Чарли старался избегать ее общества, пропуская все семейные сборища, отсутствие на которых зятя стало семейной традицией Хеннестонов.

— Кто это?! — вдруг заревел старик, сидевший с краю.

— Это Чарли! — заорала в ответ Дорри.

— Не Чарли, это кто? — Он указал на Чарли.

— Это Чарли, Берт. Отец Спенса и Мелиссы.

Старик ткнул пальцем в надутого мужа Сарабет:

— Я думал, это Чарли.

— Это Тони. Успокойся.

Спенсер вдруг вскочил из-за стола, опрокинув стул.

— Тони — мой папа. А это кто — я не знаю! — Чарли удивился, увидев, как подрос этот щенок. Когда они встречались в последний раз? Пару месяцев назад, не больше. — Ты даже не прислал нам подарки в этом году.

«Черт, а ведь и правда. Я совсем забыл», — подумал Чарли.

— Я не люблю Тони, — пискнула Мелисса, покосившись на Чарли. Это прозвучало неискренне, но Чарли порадовался.

— Тебе, наверное, пора. Пита нужно подбросить до дома. Бетси с детьми останутся сегодня здесь, — сказала Дорри.

— Я и сам могу добраться до дому, сука, — огрызнулся напоследок Пит, зная, что проиграл.

— До свидания,Чарли, — улыбнулась Дорри, садясь за стол.

— Что ж, спасибо за вино. — Он одним махом осушил полный бокал вина, к которому не успел притронуться.

Мелисса потянула его за рукав:

— Знаешь что? Я играла в рождественской пьесе про Боба Крэтчита.

— Подумаешь! — закричал через стол Спенсер. — Ты была сестрой Малыша Тима, и тебе даже не дали слов! — Мелисса высунула язык, дразня брата. — А он даже не пришел посмотреть! — Спенсер показал Чарли средний палец и выбежал из комнаты, по пути расчетливым ударом поразив Пита в живот и таким образом пополнив список членов своей семьи, бивших Пита в Рождество.

— Он пришел бы, если бы мама разрешила мне отправить ему приглашение! — закричала Мелисса ему вслед.

Муж Сарабет одобрительно хмыкнул, поддерживая выходку Спенсера, а Чарли вдруг заметил, до чего он здоровый, хотя и жирный как боров. У него были большие, сильные, мускулистые руки, которыми он в два счета мог бы вышибить из него дух. Интересно, долго ли осталось ждать, прежде чем этот Тони начнет пропускать Рождество, День благодарения и прочие семейные праздники?

Чарли коротко обнял Мелиссу на прощание и вышел. Пит молча последовал за ним. Триумфальный дебош, на который рассчитывал Пит, провалился. Чарли догадывался, что бойкот станет единственным способом семейного общения с Питом, пока он захочет оставаться и пока ему позволят оставаться в семье.

У двери их догнала Мелисса.

— Ты придешь ко мне на этой неделе? — спросила она Чарли.

— Обязательно приду, детка, — пообещал он, и Мелисса побежала обратно в столовую.

Они брели по хрустящим сугробам к машине. Чарли обернулся, и ему показалось, что на втором этаже у окна спальни стоит Сарабет и смотрит на него, хотя это могла быть и Бетси. Прежде чем он успел разобрать, шторы закрылись.

Глава 8

Прошло не менее пяти минут, когда, наконец, Пит снова заговорил.

— Какая стерва эта Дорри, — произнес он с расстановкой, будто сделал неожиданное открытие. — Черт, мы забыли наполнить флягу.

— Тебя отвезти домой? — Чарли хотел прежде отделаться от Пита, а затем ехать в «Сладкую клетку» к Ренате.

— Я приберегу остатки кокаина на потом, а пока хотелось бы заехать куда-нибудь еще и выпить. Самый последний раз — и я готов лечь в постельку и видеть сны о старых добрых эльфах, леденцах и прочей ерунде. — Пит прислонился головой к стеклу и закрыл глаза. — Я не сплю. Толкни меня, когда приедем.

Несколько минут спустя Чарли поворачивал на стоянку у клуба Тервиллигера. Пит пошевелился, кашлянул и открыл глаза.

— Где мы?

— У Тервиллигера.

— Черт тебя сюда занес. Ненавижу этот клуб. Здесь вода вместо выпивки и медицинские плакаты на стенах.

— Не забывай, что сегодня Рождество. В этой части города больше ничего не работает.

— Верно, — вздохнул Пит. — И все-таки это не клуб, а дерьмо. — Он открыл дверь и шагнул в сугроб высотой до середины икры.

На стоянке было только три машины.

— Кстати, здесь можно подцепить неплохую сучку.

— Два раза за вечер? Я не настолько удачлив. А у тебя есть клубная карта?

— У меня есть клубные карты всех клубов.

Молодая барменша убирала в полку чистые бокалы. Когда они вошли, она, не прерывая своего занятия, сказала:

— Я закрылась. Извините.

— Нам только один коктейль, — сказал Чарли.

— Каждому, — прибавил Пит, испугавшись, что она может неправильно понять.

— Я закрылась, — повторила барменша, явно не расположенная к обсуждениям.

Это была симпатичная круглолицая девушка с рыжевато-каштановыми волосами до плеч. Наверное, студентка. Чарли показалось, что она слишком юна для работы в баре. В углу молодой человек ставил стулья на столы. Огни по периметру ресторана уже погасли, освещался лишь круглый бар в середине помещения.

— А почему у вас дверь открыта? Время без восьми минут одиннадцать, я требую выпивки! — возмутился Пит.

— Но я уже закрыла кассу.

— Брось, Пит, идем. — Чарли взял его за локоть.

— У меня брат гангстер, — сообщил Пит девушке, стряхивая руку Чарли.

— Хватит, Пит. — Чарли схватил его за рукав. — Извини, детка.

Она оглянулась на парня, поднимавшего стулья, и сказала, смягчаясь:

— Ну, если вы быстро выпьете и уйдете, то я налью вам по одному. Я просто не хочу снова открывать кассу.

В конце концов, она позволила им выпить по второму. Она и молодой человек составили им компанию. Оба учились в университете и не могли поехать домой на Рождество.

— Позвольте один вопрос, — промычал Пит. — Почему у вас всякий хлам висит на стенах?

— Какой хлам?

— Зачем все эти плакаты, да еще старый велосипед?

— Понятия не имею, — ответила барменша, — я об этом никогда не задумывалась.

— И я не знаю, — сказал молодой человек, — действительно глупо.

— По-моему, я произвел на этих двоих глубокое впечатление, — говорил Пит. Они стояли под козырьком у входа. Молодой человек уже запер за ними дверь. — Если этот паренек не трахнет ее сейчас, то, значит, он редкий простофиля. Ты видел, как она пила «Маргариту»? Она нагрузилась будь здоров, между прочим. Думаю, она сама к нему подкатит. — Он вдохнул морозного воздуха. — Ты знаешь, что такое норма? Это тот коктейль, который доводит тебя до кондиции. Я чувствую себя как бог! Поехали!

Не успел он сделать и шагу по обледенелому тротуару, как поскользнулся и упал.

— Черт! Чарли, я грохнулся.

— Ушибся?

— А я, по-твоему, чувствую? — Он попытался встать на ноги, но снова поскользнулся и упал, и так несколько раз. Под конец ему удалось встать на четвереньки. Машина была всего в семи-восьми футах.

— Доберешься? — спросил Чарли.

— Не дрейфь, доберусь! Только не говори никому, что это видел.

Пит прополз расстояние, отделявшее его от машины, открыл дверцу, сунул голову и плечи в салон, и тут его начало рвать всей выпивкой и закуской, поглощенной им в барах за последние девять часов.

— Ради бога, Пит, рыгай в снег, а не в машину! — крикнул Пит.

Пит на мгновение остановился, поднял на Чарли мутный взор, вытер рот рукавом пиджака, а затем его обильно вывернуло на рулевую колонку.

— Теперь куда? — спросил Чарли, когда они выезжали на дорогу — после того, как Пит почистил машину снегом.

— Я свою норму знаю, — прохрипел Пит, — поехали домой. У тебя есть сигареты? — спросил он через некоторое время, уныло глядя в окно. — Сигаретку бы сейчас, и полный порядок.

— Я уж три года не курю, — соврал Чарли, хотя в бардачке лежала начатая пачка. Ему не улыбалось дышать смесью сигаретного дыма и рвоты, которой крепко провонял салон. Он опустил стекло, чтобы совсем не задохнуться.

— Окно, Чарли, — пробормотал Пит. Он сидел, закрыв глаза и сложив руки на груди. — Холодно.

— Ничего, не умрешь. — Чарли приоткрыл окно и с его стороны, устраивая сквозняк.

Несмотря на холодный ветер, обдувавший лицо Пита, он крепко спал. Когда они подъехали к дому, Чарли потратил десять минут на то, чтобы разбудить его, дабы он мог самостоятельно выбраться из машины. Чарли мог бы и сам вытащить его сонного и доставить до порога, но побрезговал, поскольку Пит был изрядно нечист.

Пит сидел, спустив ноги наружу, и медленно и глубоко дышал, готовясь к финальному броску.

— Идем, покажу тебе дом. У нас красиво. Ты давно не был. Как Бетси жопу рвала с этим ремонтом! Даже чердак переделала, чтоб я сдох. Я там прибил сто штук летучих мышей, если не сто пятьдесят.

— У вас были летучие мыши?

— Да они в каждом доме есть, если поискать. У нас ведь столица летучих мышей на Среднем Западе.

Открыв кое-как дверь, Пит поволокся в гостиную, где упал на диван, пачкая подушки липкой блевотиной.

— Уложить тебя в постель? — спросил Чарли, но Пит уже не слышал.

Чарли пустился бродить по комнате, рассматривая фотографии на стенах, дорогие безделушки Бетси и модную мебель. В углу стояла елка с крохотными старинными украшениями и — Чарли даже наклонился, чтобы рассмотреть, — настоящими свечками вместо лампочек. Ему пришло в голову, что, вопреки его былым фантазиям и несмотря на милое личико, жизнь с Бетси была бы еще ужаснее, чем с Сарабет.

В гараже стоял новенький черный «мерседес-бенц». Либо кто-то забрал Бетси и детей, либо у них с Питом было три машины, и одна из них — этот «мерседес». Заглянув в пассажирское окно, Чарли увидел, что ключи торчат в зажигании. Он вернулся на кухню и написал записку:

«Пит!

Ты облевал мою машину, поэтому я беру твою. Сделай одолжение, не мой ее, прежде чем вернуть законному владельцу. Оставь ее завтра у склада «Карсвелл рефрижирейтед» с включенным двигателем и печкой.

Чарли».

Переднее сиденье пришлось отодвинуть назад примерно на фут, да и руль был ниже привычного. В пепельнице валялись салфетки с отпечатками губной помады. Все ясно — машину водит Бетси. «Мерседес» хоть и был на четверть короче «линкольна», но оказался гораздо удобнее. Чарли включил двигатель — двигатель работал ровно. Включив радио, он поразился мощности и чистоте звука, даже на коротких волнах.

— К черту «линкольн», — пробормотал Чарли, когда дверь поднялась, и он медленно выкатился из гаража.

Увидев «линкольн», одиноко стоящий на улице, он устыдился, остановил «мерседес» и побрел по сугробам к своей старой машине. Открыв дверь, бросил прощальный взгляд в салон. Единственной ценностью в поле его зрения был автомобильный атлас, валявшийся теперь в луже засохшей блевотины. Он вынул из кармана пальто ключи, сунул в зажигание и тут вспомнил о самом главном: конверт в бардачке! Достав конверт, он положил его в нагрудный карман и, чуть не плача, вернулся к «мерседесу». Отныне его «линкольн» принадлежит истории.

Глава 9

Когда Чарли в третий раз за день прибыл на стоянку «Сладкой клетки», там было уже восемь машин, покрытых сугробами разной высоты. Он занял место рядом с черным «понтиаком». Выйдя из машины, он заметил, что из выхлопной трубы соседа валит черный дым, а сам автомобиль ходит ходуном. Боже, подумал Чарли, сначала Пит и Трина, а теперь это. Как можно трахаться в машине при таком холоде?

На сцене выступала Эми Сью, успевшая раздеться до голубых стрингов. Человек пятнадцать зрителей — некоторые, судя по одежде, явно только что из церкви — глазели, как она крутит худощавым торсом. Сидни стоял за стойкой в пальто и разговаривал с Ренатой. Разговор шел вполголоса, и, хотя вначале Чарли не мог расслышать ни слова, он сразу догадался, что для Сидни дело оборачивается не лучшим образом.

— Можно тебя на минутку, Рената? — спросил Чарли.

— Подожди, мы решаем одну проблему.

Она опять повернулась к Сидни, который от отчаяния заговорил на пол-октавы выше своего обычного тона:

— Рената, если бы не дети, а другое, то я бы послал все к черту. Но я должен их забрать, а не то моя бывшая жена опять потащит меня в суд.

— Я просто не понимаю, почему ты не пошлешь к черту эту старую суку.

— Да я посылал, но ей приспичило тащиться в «Сад богов».

— Не бабка, а потаскуха какая-то.

— Ага.

— Ладно, иди. Но считай, что следующие три выходных ты уже отгулял.

— Хорошо. Спасибо, Рената. — Сидни вышел из-за стойки. — Пока, Чарли.

— Но я не хочу пахать сегодня в баре, — сердилась Рената. — На кой черт люди заводят детей? Мало того что этим они портят жизнь себе, так еще и другим! У тебя ведь есть ребенок, Чарли?

— Двое.

— Но ты не позволяешь им портить тебе жизнь, не так ли?

— В общем, нет. Сидни передал тебе, что у меня есть для тебя кое-что?

— Нет, не успел. Он все трындел о своих детках и что ему нужно уйти пораньше. А что ты мне привез? Рождественский гостинец?

— Мы можем поговорить об этом в офисе?

— Вот как? — Она подняла бровь и крикнула: — Анита! Пойди-ка сюда. Побудь за стойкой, пока я не приду.

Вышла высокая красивая черная женщина в ярко-зеленом бикини и подозрительно нахмурилась, глядя на Ренату. Но, увидев Чарли, улыбнулась.

— Привет, адвокат, сколько лет, сколько зим! — Анита обладала настолько низким голосом, что, пока Чарли не увидел ее голую на сцене, он подозревал, что она переодетый мужчина. — У меня перерыв, между прочим. Это надолго?

— Как получится. Отставить нытье, все, что тебе нужно делать, — это наливать пиво. Идем, Чарли. Посмотрим, что заставляет тебя всю ночь носиться по городу в ночь под Рождество.

— А ты хромаешь, Чарли, — заметила Рената.

— Да. Военные учения в шестьдесят втором. Взрывом вырвало колено.

— А, понятно. Садись.

В офисе было тесно, но Рената нарочно передвинула стул к торцу стола и села напротив, округлым, плавным движением заложив ногу за ногу. У нее были длинные, изящные и мускулистые икры. Под чулком на правой щиколотке поблескивал золотой браслет, чуть выше края черной туфли. Чарли мигом ощутил скребущую сухость в горле и пару раз шумно сглотнул, зная, что это не скрылось от ее внимания.

— А ты, говорят, стал чудить, — сказала Рената.

— В смысле? — Чарли с трудом заставил себя оторвать взгляд от ее ног.

— Возвращаешь девочкам арендную плату, поишь их бесплатно. Совсем на тебя не похоже.

— А откуда ты знаешь?

— Не важно. И что же у тебя ко мне?

Чарли достал из кармана пальто конверт.

— С Рождеством, — сказал он, протягивая конверт.

Заглянув внутрь, Рената тихо вскрикнула и уставилась на Чарли с приоткрытым ртом. «Ага, все-таки я тебя удивил», — подумал он. Впрочем, Рената мигом овладела собой — стиснула зубы, прищурилась.

— Боже, вот он. — Она рассматривала пленку на свет. — А фотографии у тебя нет?

— Нет, но я видел одну — она была очень четкая. Видишь, он держит ее за запястье левой рукой? Явственно видно обручальное кольцо. Можно прочитать даже мелкий шрифт на банке с вазелином.

— Бедная Булочка, — поморщилась Рената. — Во сколько же, интересно, это обошлось Биллу?

— Фотограф получил двести пятьдесят, а с Булочкой не прокатило. Она подняла такой крик, узнав, что клиент хочет трахнуть ее в зад, что пришлось Биллу выкладывать ровно четыре сотни.

— Да ладно, — фыркнула Рената, — будто ей это в первый раз.

— Она сказала, что раньше соглашалась только по любви.

— Что ж, может, и так. — Рената сняла абажур с торшера и продолжала любоваться негативом в свете голой лампочки. — Наверное, мне следует поинтересоваться, что ты хочешь взамен?

— Ничего. Это рождественский подарок.

— Брось, Чарли. Я знаю, что Джерард не занимается благотворительностью. Зачем бы ему понадобилось отдавать мне пленку бесплатно? Так сколько я вам должна?

— Ровным счетом ничего.

— Чушь собачья. — Рената подалась вперед, опираясь локтями о колени, и с минуту внимательно изучала Чарли, затем выпрямилась и снова положила ногу на ногу.

Шуршание нейлона заставило Чарли судорожно сглотнуть. Он представил себе, как касается рукой ее колена, чувствуя под пальцами гладкую прохладу чулка и тепло кожи. Рената наклонила голову к плечу и снова пристально взглянула на Чарли, будто только что заметила его присутствие.

— Либо ты рехнулся, либо собрался свалить из города.

— Ни то и ни другое.

— Врать нехорошо. Сдается мне, ты присвоил общую кассу.

— Ладно, мне пора, — сказал Чарли, поднимаясь.

— Подожди-ка. — Она толкнула его в плечо, заставив снова сесть. — Я хочу использовать пленку сразу после Рождества, и мне понадобится подтверждение того, что она попала ко мне с согласия Билла Джерарда. Я хочу, чтобы ты оставил мне письменное подтверждение.

— Что? — оторопел Чарли.

— Если что, я покажу его только Биллу, чтобы он не смог предъявить мне претензий. А ты все равно будешь уже далеко. — Она погладила его по горячей щеке. — Это очень мило с твой стороны, Чарли. — С этими словами Рената вынула из стола лист бумаги и ручку.

«Дорогая Рената,

Билл Джерард передает тебе это и разрешает использовать по собственному усмотрению.

Чарли Арглист».

Пока он писал, Рената стола рядом, обнимая его за плечи одной рукой и касаясь левой грудью его правого плеча.

— Хорошо. Коротко и просто, — прошептала она ему в ухо, когда он закончил.

Его эрекцию сдерживали только брюки и гигантское усилие воли. Три черновые записки были тут же сожжены над корзиной для мусора, а последний лист она сложила и поместила в конверт вместе с пленкой.

— Все бегут из «Рамы». С чего бы это?

Чарли не ответил, чувствуя спазм в горле.

— Ты скоро, Рената? — В дверь заглянула Анита.

— Подожди, не гони.

— Мне пора на сцену, Эми Сью нужно отдохнуть, а кто-то должен работать за стойкой.

— Куда запропастилась Расти?

— Сидни сказал, что она смылась с каким-то парнем, пока никого не было.

— Ну, еще бы ей не смыться! Ладно, сейчас иду. Вот черт! Какие у тебя планы на Рождество, Чарли? — поинтересовалась Рената, когда Анита ушла.

— Никаких.

— Ты успел навестить детей?

— Да.

— У меня чувство, что я перед тобой в долгу. — Она с улыбкой придвинулась ближе.

— Я сделал это не потому, что рассчитывал что-то получить взамен, — ответил Чарли, ерзая на стуле.

— Напрасно ты нервничаешь, Чарли, ведь благодаря этому снимку мои девочки будут танцевать голышом и пиво будет литься в моем клубе еще долгие годы. — Она снова коснулась его щеки, длинные ногти царапнули ухо. — Думаю, ты заслужил награду. — Она наклонилась и тронула губами его губы. — Возвращайся сюда к двум часам, поедем ко мне.

— В два часа у меня встреча, — промямлил Чарли. Ему еще не приходилось слышать, чтобы кто-то побывал дома у Ренаты.

— Жаль. Ну что ж, тогда идем, я хотя бы налью тебе пива.

Он шел следом за ней, и движения ее бедер отдавались в его голове церковным звоном.

Влив в себя абсолютно лишнее пиво, Чарли, наконец, выбрался из сухого, жаркого помещения на улицу, под снег и ветер. В центре парковки полукругом стояли человек двенадцать мужчин. Слышались одобрительные возгласы. Когда вышел Чарли, некоторые нервно оглянулись. Расти и Ронни отирались у «понтиака», чей двигатель по-прежнему урчал, хотя качка прекратилась. Расти была в дубленке Ронни, а у Ронни на лбу красовалась свежая ссадина в пару к синяку под глазом подруги, рубашка сзади вылезла, и ремень был расстегнут. Чарли подошел и встал с краю.

В грязной снежной жиже лежал ничком тощий длинноволосый парень, почти мальчишка. Сидни сидел сверху, заломив левую руку жертвы за спину. Бармен побагровел и тяжело дышал, и Чарли в первый момент показалось, что он вот-вот потеряет сознание. Из уголка его рта сочилась слюна и блестела ледяной коркой на подбородке.

— Не надо левую руку, не надо, не надо, — умолял несчастный, поворачивая мокрое окровавленное лицо.

Человек в оранжевой лыжной куртке и спортивной вязаной шапочке пояснил с усмешкой:

— Он ломает чуваку пальцы.

В подтверждение этих слов раздался громкий хруст и крик. Распухшая правая рука молодого человека была безжизненно вытянута вдоль тела.

— Чарли! — бросилась к нему Расти. — Он убьет его!

— А чем я могу помочь?

Парень пронзительно взвизгнул, когда Сидни сломал очередной палец.

— Скажи ему! Тебя он послушает!

Чарли вышел вперед, опустился на колени напротив Сидни, который как раз примеривался к среднему пальцу на левой руке страдальца.

— Сидни! Как твой адвокат я советую тебе отпустить этого человека.

Сидни не подавал виду, что он слышит и видит Чарли. Парень под ним на миг встретился взглядом с Чарли и тут же в отчаянии отвел глаза.

— Это расценивается как оскорбление действием, — заявил Чарли.

Сидни будто оглох. Тогда Чарли перечислил все, что мог вспомнить из подходящего случаю: нанесение тяжких телесных повреждений, нанесение увечья, злонамеренные противоправные действия. При свидетелях. Карается тюремным сроком.

Сидни, наконец, взглянул на него.

— Семьдесят процентов, — прохрипел он, выкручивая палец, который все никак не поддавался. Он нажал сильнее, и палец хрустнул, а жертва взвыла от боли. — Восемьдесят.

— После десятого пальца ты его отпустишь?

— Если ты считаешь, что он сможет играть на гитаре ногами, то нет.

Чарли встал и вернулся к «понтиаку».

Снова раздался крик, вызвавший одобрение в толпе.

— Почему ты не остановишь его? — запричитала Расти.

— Всего один палец остался, и он перестанет. А что вообще случилось?

— Ты хочешь знать, как мы сначала поехали кататься — Ронни и я? И как мы говорили и говорили, вспоминали школу и все такое? И как Ронни был тайно в меня влюблен, хотя мы виделись только на английском и химии, и я даже толком не знала, кто он? И как мы ездили и ездили, и я поняла, какой он славный парень?

— Нет, я просто хочу знать, почему Сидни ломает пальцы этому бедолаге.

— Ах, ну да… Потом мы вернулись, чтобы проверить, есть ли посетители и не пора ли мне выходить на сцену. И мы вернулись сюда, сидели и болтали, слово за слово…

Она покраснела, а Ронни обнял ее и сообщил:

— Мы собираемся пожениться.

Расти радостно улыбнулась.

Тем временем Сидни, под одобрительное улюлюканье толпы, трудился над последним пальцем. Чарли предпринял вторую попытку.

— Расти, что все это значит? — спросил он.

— Ну… мы помним только, что Строк открыл дверь…

— Строк?

— Его так зовут, моего бойфренда. То есть бывшего бойфренда. Верно, Ронни? — Ронни кивнул. — И вот открывается дверь, он бьет Ронни в лоб, хватает меня и тащит из машины, при этом кричит, что я шлюха, и угрожает убить. И тут выходит Сидни, валит его на землю и начинает ломать ему пальцы.

— Я бы и сам его отделал, да не успел, — сказал ее друг.

В ответ Расти сжала руку Ронни, глядя на него с благодарностью, и даже душераздирающий крик, последовавший за новым щелчком, не прервал ее благоговейного созерцания.

Сидни встал и подошел к «понтиаку». Зрители потянулись обратно в клуб, лишь скулящий Строк остался лежать на снегу.

Устало прислоняясь к машине, Сидни проговорил:

— Чтоб я больше его здесь не видел, понятно?

— Понятно, — ответила Расти.

Ронни стоял, потупив очи.

— А если вдруг ты, — обратился к нему бармен, — попробуешь ее обидеть, ты знаешь, что за это будет. — Ронни побледнел и несколько раз кивнул. — Ну вот, я вижу, ты не дурак. — Сидни дружески хлопнул его по плечу.

— Сидни, мне кажется, нам нужно сваливать отсюда, пока не нагрянули копы, — сказал Чарли.

— Да, — вздохнул Сидни, — мне ведь еще детей забирать. Расти, а ты иди работай. Анита и Эми Сью совсем выдохлись, и Рената злая как черт.

— А она больше не будет выступать, — встрял Ронни.

Сидни в изумлении вытаращил глаза.

— Ничего страшного, Ронни, я еще разок, и все.

— Нет, мы же решили, что ты завязала со стриптизом.

— Послушай, засранец, я только что спас твою паршивую жизнь. Если б не я, он бы вынес тебе мозги своей монтировкой, и дело с концом. Расти, если ты не хочешь, я не стану тебя заставлять, но лучше не валяй дурака, а иди работать.

— Ронни, я не могу сбежать посреди смены, когда в клубе полно народу. Клянусь, это в последний раз. Дальше я буду танцевать только дома для тебя.

— Я же сказал тебе… — начал Ронни, но вдруг осекся, похолодев, потому что Сидни схватил его за руку. — Ладно, сегодня в последний раз.

— Сидни, можно Ронни пойдет со мной? — попросила Расти.

— Хорошо, — вздохнул Сидни, — пусть идет.

Когда Расти и Ронни рука об руку отправились в клуб, на стоянку въехал помятый «фольксваген», едва не раздавив Строка. Водитель в последний момент успел заметить, что на земле лежит человек, и резко свернул в сторону ближайшего автомобиля. Затем из «фольксвагена» вышел мужчина лет сорока пяти в кожаной куртке с бахромой. Сначала он осмотрел бампер своей машины, затем вмятину на чужом «бьюике» и наконец повернулся к Строку. После Строка неуверенно взглянул на Сидни и Чарли и сказал:

— Он уже был здесь, когда я приехал.

— Давайте уберем отсюда этого бедолагу, — предложил Сидни. — Как бы его действительно не раздавили. Помогите нам, пожалуйста, — попросил он водителя «фольксвагена».

— А что с ним случилось?

— Он бегал за одной из танцовщиц с монтировкой, — ответил Сидни, поднимая Строка за подмышки.

— Посмотрите, у него шок.

Лицо Строка побелело как полотно, взгляд стал бессмысленным.

— Моя группа, — пробормотал он.

Чарли показалось, что сквозь вой ветра он расслышал сирену.

— Надо торопиться.

— Берите за ноги и понесем его на соседнюю парковку.

— Нужно вызвать скорую, — сказал водитель «фольксвагена».

— Он прав, Сидни. Ты поезжай, мы сами справимся.

— Хорошо. Я просто не люблю бросать дело на середине.

Сидни сел в свой старый белый «фалькон» и укатил.

Не успел он уехать, как на парковку прибыла полицейская патрульная машина.

— Опять вы, адвокат, — удивился знакомый коп, имя которого Чарли никак не мог вспомнить. — Второй раз за вечер. Что тут произошло? Сосед через улицу позвонил и сообщил о драке.

— Я не в курсе. Мы нашли этого парня здесь без сознания и решили отнести его в клуб, чтобы он не замерз до смерти.

Из машины вышел второй коп. Чарли и его помощник опустили свою ношу на снег.

— Моя группа, — бормотал Строк, — моя группа…

— Похоже, его крепко вздрючили, — заметил первый коп. «Уилмингтон», — прочитал Чарли на его именном жетоне. Но как же его зовут? Том? Тим? — Ты только посмотри на его руки, Чет.

— Какой ужас, Тед, — сказал второй коп. — Кто тебя так, сынок?

— Моя группа, — всхлипнул Строк.

— Да он под кайфом, — усмехнулся Чет.

— Нет, у него шок. Его надо быстрее в больницу. — Полицейские подняли Строка и положили на заднее сиденье машины.

— С Рождеством, адвокат! — крикнул Тед на прощание.

Патрульная машина задним ходом выбралась на дорогу и уехала.

Глава 10

Чарли жил в нескольких милях к западу от города, в квартале одинаковых дорогих и полупустых домов. Он приезжал сюда только спать. Два года назад он нарядил на Рождество елку, живую елку, которая простояла до марта, усыпая сухими иголками пол и грозя загореться и спалить квартиру. Он купил ее для детей, но так и не удосужился пригласить их. Стены в его квартире были голые. Мебель в гостиной состояла из черного комода, черного дивана и телевизора. Он стоял в темноте и думал, не включить ли телевизор, но потом отказался от этой мысли, побоявшись, что уснет и опоздает на встречу с Виком. Два чемодана ждали у двери. Тащить сразу два было неудобно, и сначала он хотел сложить все вещи в один, но, не зная, много ли места займут деньги, решил взять оба.

На двери холодильника висело единственное украшение в его доме — детский рисунок, изображавший клоуна, давний подарок Мелиссы. Он открыл холодильник, думая найти там что-нибудь съедобное. Однако съедобного ничего не нашлось за исключением восьми яиц в картонной коробке. А где же еще четыре? Ах да, один раз он готовил на завтрак омлет — когда Дора осталась ночевать. Когда они перестали встречаться? До Дня труда или после?

Он прошел в спальню и сел в темноте на кровать. Дора была у него лишь однажды. Они всегда ездили к ней, потому что здесь так пусто и неуютно. Может быть, позвонить ей, попросить прощения, попытаться объяснить, почему он уезжает, или даже переспать с ней напоследок? По старой памяти.

У него начало вставать. Да что это с ним сегодня? Наверное, его возбуждали мысли о грядущем отъезде, активируя социобиологическую потребность оставить после себя частицу своего генетического кода. Возможно, сказывалось общее действие кокаина и спиртного. Или беспримерное сближение с Ренатой и ее невероятное предложение. Черт подери, неужели он и вправду отказался от возможности трахнуть Ренату? Это могло бы стать блестящим финалом его жизни в этом городе.

Чарли тряхнул головой, борясь с желанием прилечь на кровать. Нельзя больше здесь оставаться, лучше продвигаться потихоньку к востоку, где живет Вик. Он снова заедет в «Мидтаун Тэп» и, может быть, повидает, наконец, Томми. Чарли вынес чемоданы на лестничную площадку и стал запирать дверь, но потом передумал. И ушел, оставив ключ в замке. Пусть поломают голову.

Чарли ехал на восток по загородному шоссе. Если бы не тупая боль в бедре, он бы, наверное, уснул. Снег падал теперь крупными хлопьями, кружился в ярком свете фар. Видимость была не более двадцати футов, и Чарли держал скорость ниже сорока — равно из-за гололеда и понимания, насколько он пьян. Недалеко от города он заметил съезд и, подчиняясь внезапному порыву, свернул на боковую дорогу. Через полмили показалось длинное одноэтажное здание из кирпича. Не рассчитав, Чарли врезался в стену, примыкавшую к стоянке. От удара треснули кирпичи, на бампере «мерседеса» образовалась глубокая вмятина. После осмотра повреждений Чарли лишь пожал плечами: заведение принадлежит Биллу Джерарду, а машина — Бетси ван Хойтен. Подумаешь!

Тускло и печально звякнул колокольчик при входе. Внутри было темно и пахло нашатырным спиртом.

— Чарли! А я думал, что это клиент.

Коренастый молодой человек с гривой кудрявых волос склеивал на стойке порванную кинопленку. На нем был дырявый голубой фартук поверх бриджей.

— Это ты сейчас врезался в стену? — спросил он.

— Да, я. Как дела, Ленни?

— В пятую кабинку нужен новый проектор, потому что старый все время жует пленку.

Чарли поморщился, представив, во сколько обойдется новый проектор. Он с трудом привыкал к мысли, что эти проблемы больше его не касаются.

— А починить нельзя? — по привычке спросил он.

— Я уже шесть раз его чинил. Сегодня он так зажевал фильм, что я и не знаю, есть ли смысл возиться.

— Народа, я смотрю, нет.

Ленни лишь руками развел:

— Был один пьяница в половине девятого, да и тот заснул за столом. Вот и все. Праздники тому виной или погода — не знаю, но у меня, по крайней мере, выдалось время склеить пленку.

— Плохо только, что в Рождество, — посочувствовал Чарли.

— Признаться, мне плевать. Здесь у меня нет никого из родни, да и вообще — я атеист. Для меня это обыкновенная рабочая смена.

— Ты совсем никак не отмечаешь?

— Нет вроде бы… Хотя подожди-ка, я тебе кое-что покажу. Мне нужно смотаться к машине.

Ленни вышел, а Чарли занял его место за стойкой. От нечего делать он стал рассматривать коробку фильма, над которым трудился молодой человек. Блондинка на обложке застыла в томном предвкушении — закрытые глаза, обольстительно приподнятая верхняя губа, обнажающая зубы и язык. Называлось это «Домохозяйка с черного хода» — фильм из серии «Ценитель анала». В нижней части коробки были представлены обложки прочих фильмов серии: «Анальный секс: пособие для учителя», «Ректальная медсестра», «Похотливая нянька», «Анальная пампушка», «Принуждение дебютантки» — словом, вся киносодомия, которую только пожелает иметь в своей коллекции ценитель анала. Глядя на сладострастное лицо блондинки с обложки, Чарли припомнил Булочку с ее равнодушно-скучающей физиономией. Нет, Булочке определенно недостает данных, чтобы сделать карьеру порнозвезды.

Ленни вернулся с большой картонной коробкой.

— Нам задали тематическую работу на Рождество, и я сделал вот это. — Он вынул из коробки что-то завернутое в тряпку. — Готов?

Чарли кивнул, хотя ему было совершенно неинтересно.

Ленни развернул тряпку. Это были две куклы. Над распростертой куклой Санта-Клаусом возвышалась кукла миссис Санта-Клаус. Из одежды у нее имелись только высокие черные ботинки, а в руке она держала толстый хлыст. Топорщились алые соски и волосы на лобке. Руки Санта-Клауса, одетого в белые стринги, были связаны за спиной. У обоих были ангельские, улыбающиеся лица.

— Называется «К нам пришел Санта-Клаус».

— Очень мило, — похвалил Чарли.

— Такие куклы продаются в салонах рукоделия, и люди покупают их, чтобы сшить им одежду. Продаются они, конечно, в нижнем белье — она в стрингах, а он в семейных трусах. А идею я позаимствовал вот здесь… — Ленни порылся в стопке журналов в жанре садомазо и вытащил один под названием «Госпожа». Полистав журнал, он показал Чарли фотографию с изображенной на ней парой в той же самой позе, но моложе и спортивнее, чем миссис и мистер Санта-Клаус. — Я получил «А».

— Заслуженно, — кивнул Чарли.

Ленни завернул кукол в тряпку и уложил обратно в коробку.

— Так как по-твоему? — спросил он, снова принимаясь за починку пленки. — Будет у нас новый проектор?

Чарли скривился при мысли о предстоящих расходах, хотя бы и не из его кармана. С тех пор как они с Виком завели двойную бухгалтерию, он стал трястись над каждым центом, а покупка нового проектора, пусть и необходимая, была тем самым делом, которое он был бы склонен откладывать до последнего. С другой стороны, о чем спор?

— Конечно. Через два дня Дикон его купит.

— Ты шутишь?

— Вовсе нет.

— Ну не знаю… Я думал, что мне придется упрашивать тебя полгода, не меньше. Это здорово, Чарли.

— С Рождеством, Ленни!

На обратном пути к шоссе, слушая вполуха отчет полиции о происшествии на офисной вечеринке, завершившейся несколькими арестами, Чарли решил наведаться с прощальным визитом на еще один аванпост его Вестсайдской империи. Но едва он нажал тормоз, машину занесло и раскрутило на льду, только гораздо быстрее, чем тогда «линкольн». Скорость вращения была такова, что Чарли даже показалось, что он взлетает. Осознав, что машина его совершенно не слушается, он невольно вспомнил свой прежний надежный «линкольн». «Низкий центр тяжести, — спокойно думал Чарли, пока перед глазами вертелись городские окраины, — вот в чем дело». Последовал сильный толчок и удар — это «мерседес» ухнул в придорожную канаву. Мотор заглох, лишь светились фары и продолжало бубнить радио.

Первые тридцать секунд прошли в ступоре. Затем Чарли повернул ключ зажигания, и двигатель мгновенно ожил, заведясь с первой попытки. Чарли дал задний ход, затем передний, снова задний — и после нескольких рывков выскочил на дорогу и продолжил путь в восточном направлении. Что ж, неплохо. Вряд ли «линкольн» смог бы быстрее завестись и выбраться из канавы. Чарли решил, что купит себе такой автомобиль, едва обустроится на новом месте.

Проехав еще милю, он увидел ярко-желтый придорожный знак с полузанесенной снегом надписью:

«ЛУЧШИЙ МАССАЖ В ГОРОДЕ.

Скидки новым клиентам».

На крыше одноэтажного бетонного здания помещался другой знак — грубо намалеванный силуэт обнаженной женщины и ниже название заведения «Мидас». У входа были припаркованы три заснеженные машины. Виднелись колеи еще по крайней мере трех автомобилей, побывавших здесь в недавнем прошлом.

Чарли встал рядом с видавшим виды зеленым «додж-дартом», выключил зажигание и вышел, дабы оценить ущерб от падения в канаву. Впереди прибавилось царапин, но днище, кажется, не пострадало. Потом надо будет проверить, не течет ли масло.

Блондинка лет тридцати с короткими волосами торчком и огромной верой в волшебную силу косметики сидела за стойкой и читала толстую книжку в мягкой обложке. Увидев, что дверь открывается, она изобразила на лице обольстительную улыбку, которая при виде Чарли исчезла.

— Ах, это ты! А я уж было подумала, что меня ждет работа.

— С Рождеством, Айви. Сегодня, наверное, никого нет?

— А ты как думал? Рождество. У людей есть дела поважнее, чем тащиться за город и платить двадцать пять баксов за минет.

— Был хоть кто-нибудь?

— Да. Несколько парней после поездки в церковь. Почему так получается, как ты думаешь?

— Понятия не имею.

— Когда Мейделин пошла с одним, я подумала, что он ее убьет. Он все время орал: «Паршивая грязная сука!» Я испугалась, и дай, думаю, загляну к ним. Смотрю: он стоит, спустив штаны, и тянет ее за уши, пока она отсасывает. Она махнула мне, что, мол, все нормально. Потом он дал ей пятьдесят. Долларов. Смотри, что он еще нам оставил. — Айви протянула ему дешевую брошюрку под названием «Танцы. По-христиански ли это?». Под заголовком, выведенным крупным красным курсивом, были нарисованы двое детей — мальчик, стриженный «ежиком», и девочка в коротких белых носках, — с сатанинским самозабвением предающиеся танцам.

— Надеюсь, ты заверила его, что танцы здесь строго запрещены? Мейделин уже уехала?

— Она сегодня до двух.

— Выдай ей из кассы еще пятьдесят долларов. И себе возьми столько же. Рождественский бонус.

— Ну-ну. — Она взглянула на него, прищурившись. — Ты напился. Я слышала, что сегодня было в «Раме».

— И что же ты слышала?

— Что ты вернул Булочке и Фрэнси их арендную плату, а Дэннис снова отобрал, когда ты уехал.

— Что-что?

— Я знаю со слов Булочки. Дэннис, сказала она, объявил, что ты пьян и что Биллу Джерарду лучше не знать, как ты поил их бесплатно и швырялся деньгами. Мне только не хватает, сказал он, чтобы сейчас приехали Вик или Дикон, и все Рождество накроется.

— Вот говнюк! Как будто я должен его спрашивать, можно мне что-то сделать или нет!

— Не кипятись, Чарли. Это щедрый жест, но я не могу его принять.

— Я оставлю тебе расписку.

— Хм… — Она будто не слышала, снова погрузившись в чтение.

— Ну хорошо. — Он достал бумажник и вынул оттуда пятьдесят долларов. — Возьми. С Рождеством тебя. А это для Мейделин. — Он положил на стойку две бумажки.

— Спасибо, Чарли, — сказала Айви, помедлив, и взяла деньги.

— Здесь есть еще кто-нибудь?

— Нет. Линет уехала домой, а Тина сегодня не работает.

Чарли вынул еще два банкнота по пятьдесят долларов.

— Это крупная сумма, Чарли. Ты уверен?

— Не беспокойся, денег у меня полно.

— А минет тебе не сделать, Чарли?

Он сунул бумажник в карман.

— Я не потому, что мне нужен минет.

— Знаю. Но в виде подарка к празднику.

— Спасибо, мне пора. Веселого Рождества.

— Да, мне уже весело. Спасибо за бонус.

Вопреки опасениям Чарли, течи под днищем «мерседеса» не обнаружилось. Отличная машина. Будь у него время, он вернулся бы сейчас в «Раму» и просветил бы Дэнниса насчет арендной платы, но до встречи с Виком хотелось еще заскочить в «Мидтаун Тэп». Ничего, он позвонит Дэннису из «Тэпа».

* * *

В теплой темноте бара светились цветные лампочки. Из динамиков раздавался «Маленький барабанщик» в исполнении Энди Уильямса. Бармен кивком приветствовал Чарли из дальнего угла, где обслуживал пожилую пару. Посетителей было человек двадцать, и никто не выглядел особенно веселым.

— Вот бы придушить этого мальца, — сказал бармен, подходя к Чарли. — Свернуть бы ему шею, па-рам-па-пам-пам.

— Ты не фанат этой песни, как я погляжу.

— Терпеть не могу рождественских песен. Зачем только Томми заставляет нас крутить эту чепуху?

— Они портят тебе праздничное настроение?

— Особенно «Маленький барабанщик»!

Чарли молча кивнул. В этот момент кто-то хлопнул его по спине, и Чарли от неожиданности подскочил. Позади стоял Томми — в коричневом спортивном костюме и широкополой шляпе — и смотрел на него так, будто его присутствие было сродни чуду.

— Как поживаешь, Чарли? Лестеру опять музыка плоха?

— Да! Она отпугивает посетителей. Они слышат это целый день по радио, в супермаркете, в молле, они приходят в бар и тут не могут посидеть спокойно — опять этот «Маленький барабанщик»!

— Ты попридержал бы язык, Лес, ведь это из Библии.

— В Библии нет никаких маленьких барабанщиков, Томми, — вздохнул Лес.

— А ты почем знаешь, что там есть и чего нет, паршивый безбожник?

— Я знаю, что «Маленький барабанщик» — это мультфильм, который крутят по телевизору на Рождество, и Библия тут ни при чем.

— Заткнись, налей Чарли выпить и проваливай. Нам нужно поговорить.

Лестер пожал плечами, сделал для Чарли «Канадиан клаб» и, обиженный, побрел в дальний угол зала дуться.

— Ты получил конверт? — спросил Чарли.

— Да, к счастью. Что на тебя нашло, что ты оставил его у Сьюзи?

— А она тебе точно его передала?

— Еще бы! А потом еще минут сорок выпытывала, что там внутри. Ну и достала она меня! Она говорит, что когда-то вы с ней трахались. Правда, что ли?

— Лет десять тому назад. Видел бы ты ее тогда!

— Хочешь сказать, что в молодости она была умнее?

— В те времена у нее, пожалуй, было на пару извилин больше.

— А зачем ты мне так рано это принес? Забыл, что поставка у нас не раньше тридцатого числа?

— Я просто не уверен, что мы увидимся до тридцатого.

— Терпеть не могу, когда говорят загадками. Я начинаю нервничать. Скажи мне: у нас все по-прежнему? И Джерард не в курсе?

— Как договаривались.

— Лучше бы ему никогда не узнать. А как ты отмечаешь Рождество? К детям ездил?

— Да, был у них сегодня.

— Молодец, молодец… — пробормотал Томми, оглядывая зал. — Неужели этим мерзавцам некуда больше податься в праздники? А вы-то сегодня работаете?

— Мы работаем триста шестьдесят дней в году, Томми.

— Правильно. Кто-то ведь должен работать. Я так думаю. Пусть работнички ноют, сколько душе угодно.

— Черт, совсем забыл! Мне нужно позвонить.

Телефоны находились рядом с мужским туалетом. Сверху висел динамик, бормочущий «Городок Вифлеем» голосом Джека Джонса. Чарли, поймав взгляд Лестера, указал на динамик, прося приглушить звук, но тот лишь беспомощно пожал плечами. Очевидно, эта проблема возникала и раньше. Чарли опустил в щель двадцать пять центов и набрал номер.

После двадцатого примерно гудка ему ответили.

— Клуб «Рама»! — рявкнул в трубку Дэннис.

— Дэннис, это Чарли.

— Я не могу сейчас разговаривать, меня тут рвут на части. И все по твоей милости. У меня полный зал злых мужиков и ни одной стриптизерши.

— То есть? Почему?

— Булочка и Фрэнси уехали.

— Почему?

— Не знаю.

— Чушь собачья. Ты заставил их снова заплатить арендную плату, которую я им вернул.

— Зря ты это сделал, Чарли. Теперь смотри, что выходит.

— Ты сам виноват. Нечего было отнимать у них деньги.

— Мне некогда, Чарли. Я всем наливаю по одному за счет заведения, чтоб ты знал. Эти типы готовы меня растерзать.

— Я попытаюсь отыскать девочек и уговорить их вернуться.

— За каким чертом? Мы закрываемся через двадцать минут. Вы, ребята, не столько мне платите, чтобы я рвал для вас жопу в ночь наРождество.

Чарли повесил трубку и взглянул на черные часы с цифрами, мерцавшими под стать лампочкам. Время — без двадцати два. Все равно пора ехать к Вику.

Глава 11

Вик жил в восточном пригороде, в новом двухэтажном доме, который принадлежал Биллу Джерарду. Дом был последним на улице у леса. Сарабет и дети жили в нескольких кварталах отсюда. Большинство соседей пышно украсили свои жилища к Рождеству. Вечерами по этим улицам медленно курсировали машины — сюда приезжали специально, чтобы поглазеть на ярко освещенные пластиковые ясли, шестифунтовые леденцы и разнообразных Санта-Клаусов и компанию. Только Вик, который и без того не пользовался в округе популярностью, повесил на дверь скромный сосновый венок с красной бархатной лентой. Стукнув в дверь, Чарли подождал, затем постучал еще раз и наконец нажал кнопку звонка. Время было семь минут третьего. В доме было темно.

Не дождавшись ответа, Чарли решил попробовать с заднего крыльца. У гаража виднелись свежие отпечатки шин нескольких автомобилей, которые еще не успело замести снегом.

Чарли поднялся на крыльцо и через стеклянную дверь заглянул в кухню. Никаких признаков присутствия человека. Он постучал. Неужели Вик кинул его? Пусть билеты у него, но, владея такими деньгами, Вик вполне может примириться с потерей билета на международный рейс. Чарли повернул ручку — и дверь открылась.

— Вик?

Тишина.

В доме было почти так же пусто, как и у Чарли. Он включил свет в гостиной и огляделся — все, кажется, на месте. Подойдя к бару, он налил себе двойную порцию любимого Виком скотча, бутылка которого стояла на стойке вместе с подносом для льда, полного теплой воды. Чарли пустился осматривать комнату за комнатой, включая везде свет. Он заглянул в подвал, в прачечную, на кухню и в спальню на первом этаже и нигде не обнаружил ничего подозрительного. Войдя в спальню наверху, он с облегчением выдохнул: на кровати лежал собранный, но открытый чемодан.

— Вик? — снова позвал Чарли.

Спустившись вниз, он открыл дверь гаража.

Машины не было. Наверное, Вик в последнюю минуту вспомнил о чем-то важном и отъехал ненадолго, но не успел вернуться к двум часам. А оставлять записки было не в его духе.

Чарли вернулся в гостиную и включил телевизор. В столь поздний час по телевизору шел только старый пиратский фильм и проповеди. Под пиратов Чарли едва не заснул. Он спохватился и выключил телевизор. Впереди еще два с половиной часа пути. При мысли о дороге ему пришло в голову, что хорошо бы проверить, остался ли бензин.

* * *

Бензина осталось меньше четверти бака. Пока не вернулся Вик, можно успеть смотаться на заправку. В конце улицы Чарли свернул на главную дорогу, ведущую к шоссе, и вскоре увидел круглосуточный «Стоп-н-Роб», где было несколько бензоколонок. Когда Чарли сунул пистолет в бак и нажал на рычаг, ничего не произошло. Он посигналил и сквозь помехи услышал голос в интеркоме:

— Сначала платят, потом заправляются.

Чарли вошел в магазин и протянул десять долларов угрюмому типу лет шестидесяти с желтыми от сигаретного дыма седыми волосами. Продавец был явно недоволен тем, что ему приходится работать в Рождество. Чарли молча вышел и залил бензина на восемь долларов и шестьдесят центов, продавец также молча отдал ему сдачу. Когда Чарли повернулся, чтобы уйти, ему на глаза попалась полка со сладостями. Увидев яркие разноцветные коробки конфет, он вспомнил о Мелиссе и Спенсере. Рядом была вращающаяся подставка, где висели дешевые тайские игрушки в пластиковых пакетах. Чарли повертел подставку, рассматривая игрушки и размышляя, что могло бы понравиться его детям: уродливые динозавры и солдатики, маленькие голые пупсы, скакалка с голубыми ручками. Он взял скакалку и пупса и снова повернулся к полке со сладостями. Спенсер собирает какие-то вкладыши от жвачки. Только от какой?

— А где у вас «Уэки пэкс»? — спросил он.

— Внизу, слева, — буркнул продавец.

Ах, вот она. На виду стояла распечатанная упаковка, и Чарли, конечно, не стал ее брать, а достал из середины целую.

Продавец, выбивая чек, сердито косился в окно на его «мерседес».

— Всего — восемнадцать пятьдесят пять.

Чарли дал ему двадцать, а когда получал сдачу, ему показалось, что мужчина пробормотал: «Щедрый папаша».

— Простите, что вы сказали?

— Ничего. Надеюсь, ваши дети будут без ума от жвачки и этих дерьмовых игрушек.

— Это я для племянников купил.

— Как же!

Продавец отвернулся, не желая продолжать разговор, и Чарли вышел.

По дороге к дому Сарабет он гадал, почему мог задержаться Вик. Вик вообще не отличался пунктуальностью. Может быть, у него машина сломалась? Что тогда? Тогда они поедут в аэропорт на «мерседесе». Но если Питу ван Хойтену придется потом проделать сто пятьдесят миль в одну сторону, чтобы забрать машину, то он станет жаловаться каждому встречному, и под конец это дойдет до Билла Джерарда. «Линкольн», возможно, был бы надежнее, однако он зарегистрирован на фирму, и Джерард опять же узнает, когда машину эвакуируют из аэропорта и начнут розыск владельцев. Не стоит бояться, что он вычислит их, зная лишь первый аэропорт на их пути, но и давать ему подсказки тоже ни к чему. В любом случае «линкольн» навеки провонял блевотиной, а ехать без печки в такой холод нельзя.

Он подъехал к дому и остановился наугад, не видя под снегом бордюра. Ему хотелось войти, разбудить их и объяснить, почему он вынужден уехать, но этот порыв угас при мысли, что его отъезд совершенно не повлияет на течение их жизни. Его полное исчезновение придется по душе всей семье, кроме, возможно, Мелиссы. Они воспримут это как неизбежный результат его частичного и временного отсутствия, продолжающегося несколько лет.

«Я сижу в машине у дома бывшей жены в два тридцать утра в Рождество, полный жалости к себе, — подумал Чарли. — Наверное, надо меньше пить».

Он вышел, не выключив двигатель, и прокрался на заснеженное крыльцо. Жвачку, скакалку и пупса он положил на коврик под дверью. «Надо было еще поздравительную открытку подписать», — думал Чарли, расстегивая ширинку, чтобы помочиться на ближайший куст. Куст был весь в снегу и курился паром под его струей. Растопив большой сугроб, Чарли застегнулся, вернулся в машину и поехал обратно к Вику.

Оказалось, что дом ярко освещен, так как Чарли забыл выключить свет, когда уезжал. Он прошелся по комнатам — в обратном порядке, — исправляя свою оплошность, а затем снова заглянул в гараж. Машины Вика по-прежнему не было. Куда же он запропастился? Чарли постоял с минуту на холоде, соображая, что же ему предпринять. В задумчивости он оперся ладонями о верстак, но одна ладонь скользнула в сторону, и он рухнул на пол. Когда он не без труда поднимался, в глаза бросилось темное пятно у ножки верстака. Чарли пригляделся — свежая лужица крови. Он тихо вскрикнул и быстрее отвел взгляд, чувствуя, как стягивается кожа на лице, и отчаянно пытаясь выдумать какое-нибудь невинное объяснение присутствию крови на полу гаража. Голова закружилась, он снова оперся на верстак, чтобы не упасть, и посмотрел вниз.

Тиски, что торчали на верстаке, тоже были в крови, а к острому краю пристал маленький кусочек кожи — судя по рисунку линий, содранный с человеческого пальца.

Чарли развернулся, припал к стене, и его вырвало. Затем он вытер рот рукавом и выбежал из гаража. Кухня, гостиная, крыльцо. Чарли выскочил из дома, бросился к машине, оставив входную дверь открытой настежь. Он проехал до конца улицы, шумно дыша носом, и остановился. Прошло две минуты, три, пять минут, а он все не мог решить, направо поворачивать или налево.

Время было два сорок пять утра, и все бары были закрыты. Ему некуда было ехать.

Часть вторая

Глава 12

Чарли ехал на север, сам не зная зачем, и все пытался убедить себя, что отсутствие Вика еще не значит, что его убили. В пяти милях от города он неожиданно для себя повернул на заправочную станцию и остановился у телефонов. Домашнего номера Ренаты он не знал и решил на всякий случай позвонить в «Сладкую клетку».

— Клуб «Сладкая клетка», — ответили на другом конце провода после десятка гудков.

— Рената? Это Чарли.

— Чарли, ты знаешь, что у тебя крупные неприятности? Тут был Рой Джиллз, спрашивал про тебя.

— Вот как?

— Вот так, — фыркнула Рената.

— Мне приехать?

— Только оставь машину за углом, — не сразу ответила она.

— Я не на своей машине.

— Мне плевать, на чьей ты машине. Мы закрылись, и мне не нужны машины на парковке. Паркуйся за углом, понятно? Ты сейчас где?

— За городом. Буду через двадцать минут. Ты не знаешь, где Вик?

— Нет. Рой его тоже ищет.

— Наверное, из-за какой-нибудь ерунды.

— Если Рой приехал в город в Рождество — это не ерунда.

— Может, и так.

«Дикон, наверное, пришел днем в банк, чтобы сдать деньги перед праздниками, и обнаружил, что счета пусты, — размышлял по дороге Чарли. — Он-то и позвонил Джерарду». Притом что путь до города занял у Роя не менее трех часов, то уехал он наверняка не сразу. И он не хуже других знает, где найти Вика и Чарли. Возможно, он уже нашел Вика. А если их пути пока не пересеклись, то можно считать, что Чарли крупно повезло.

Не доезжая центра, он свернул на запад и поехал вдоль реки. С ярко-оранжевого городского неба падал, кружась, крупный пушистый снег. Хорошо было бы пойти с Мелиссой и Спенсером покататься на санках с речных берегов, как они в детстве ходили с отцом. Чарли, его братья и сестры. Если бы не отъезд, он бы так и сделал. Последний раз они ходили вместе на прогулку не менее года назад. Жаль, что он не позвонил брату Дейлу, чтобы попрощаться. Дейл жил за городом на собственной ферме, и они не перезванивались с позапрошлого года. Эти звонки да открытки на Рождество от старшей сестры — вот и все его контакты с родней. Впрочем, и открытки в этом году он не получил. А получал ли в прошлом — он не помнил.

Вдруг в зеркале он увидел седан, примерно в миле позади, на всех парах мчащийся за ним. Чарли похолодел. Какая машина у Роя? Засмотревшись в зеркало, он и не заметил, как выехал на пустую встречную полосу, и в этот момент на крыше седана зажглась сине-красная «мигалка». От испуга он ударил по тормозам и плавно соскользнул к заснеженной обочине, а патрульная машина прибавила скорости и вскоре остановилась поблизости.

Чарли вытащил права, схватил мятные таблетки для освежения дыхания, которые ранее приметил в бардачке, сунул в рот несколько штук и стал торопливо пережевывать. Подошел коп, по колено в снегу. Чарли опустил стекло, поспешно сглатывая.

— Я понимаю, что стою против движения. Меня занесло, — сказал Чарли и протянул копу права.

— Мне также нужна ваша регистрация.

— Хорошо, но это не моя машина, а моей свояченицы.

— Вы пили сегодня, сэр?

— Всего пару бокалов вина в доме родителей моей жены… Подождите, она где-то здесь… — бормотал он, роясь в бардачке. Пачка «Клинекс», связка ключей, школьный табель успеваемости и явно никакой регистрации. Все, ему конец.

Но патрульный уже протягивал права.

— Я не сразу узнал вас, мистер Арглист. Осторожнее, пожалуйста. Под снегом гололед, — сказал он вежливо, но нарочито холодно.

Коп был хоть и незнакомый, но, по счастью, свой, иначе он в два счета отволок бы Чарли в вытрезвитель.

— Спасибо. Я, пожалуй, поеду домой.

— Отличная идея! — Это прозвучало как приказ, а не как одобрение.

— С Рождеством. — Чарли поднял стекло.

Патрульный, не ответив, зашагал к своей машине.

Чарли оставил «мерседес» за углом на соседней улице и пешком направился в клуб. В тишине лишь голые ветки шуршали над головой, покачиваясь от ветра. Пустая парковка показалась ему несравнимо ярче освещенной, чем при свете прожекторов. Наверное, из-за неба, что бросало тусклый отблеск на снег, точно искусственное солнце. На снегу еще заметны были черные пятна крови — там, где Сидни положил конец музыкальной карьере Строка.

Чарли подошел к двери и подергал за ручку — заперто. Тогда он крепко стукнул по металлу костяшками пальцев и прислушался. Затем еще и еще. Не дождавшись ответа, он повторил операцию с боковой дверью, которая находилась ближе к офису Ренаты.

— Рената?

На углу улицы был телефон-автомат. Чарли набрал номер. После двадцатого гудка он положил трубку.

Загородная дорога в «Раму» совсем оледенела, да еще метель подметала ее до блеска искристым снегом. У Чарли больше не было уверенности, что он сможет удержать на такой трассе чужую машину, но зато «Рама» была недалеко, и в случае чего он мог бы добраться пешком. В темноте он плохо ориентировался и едва ли представлял, где находится, пока на фоне неба не возник полутемный силуэт стриптизерши. То обстоятельство, что реклама до сих пор светилась, меньше его взволновало, чем наличие на стоянке трех шерифских машин. Первым его желанием было развернуться и сбежать, и он уже сбросил скорость, когда ему пришло в голову, что присутствие полиции, возможно, связано с исчезновением Вика.

Чарли припарковал «мерседес» в дальнем углу стоянки и неторопливо направился к зданию.

— Клуб закрыт. Поезжайте лучше домой, сэр, — хмуро велел ему молодой полицейский в черных зеркальных очках, стоявший у входа.

— Я представляю владельцев.

Презрение на лице полицейского задело Чарли за живое, и он готов был высказать все, что думает о любителях ходить ночью в черных очках, но сдержался.

— Вы Кавано?

— Чарльз Арглист. Я партнер Кавано.

— Угу. Вам нужно войти и поговорить с моим начальником, мистер. У вас большие неприятности.

* * *

Не успел Чарли войти, как Дэннис со злостью заявил ему:

— Я увольняюсь.

Его правый глаз распух и закрылся, к левой щеке он прижимал окровавленную барную тряпку. Рядом стоял полицейский и старательно строчил что-то в блокноте. Смерив Чарли взглядом, он спросил:

— Кто это? Кавано?

— Чарли Арглист, подручный Кавано. Это все по его вине.

Дэннис повел рукой вокруг. На сцене валялись поломанные стулья, пол был усеян разбитым оконным стеклом и бутылками. Другие полицейские опрашивали дюжину клиентов, причем некоторые из них выглядели почище Дэнниса.

— Вик здесь не появлялся, Дэннис?

— Да какая к черту разница? Ты посмотри, что творится.

— Но ты его видел?

— Нет.

— Ваша очередь пока не настала, сэр, — вмешался полицейский.

— Моя очередь?

— Я запишу ваши показания через пару минут. А пока сядьте и помолчите.

Чарли огляделся, ища, где бы присесть. Не осталось ни единого целого стула.

— Мне нечего сказать. Меня здесь не было.

— Вы понимаете, что значит «сядьте и помолчите», сэр? Исполняйте, иначе мне придется взять вас под арест, вместе с теми джентльменами.

У стены напротив сидела группа дебоширов. Трое были в наручниках. Один жалобно хныкал, отвечая на вопросы полицейского.

Его коллега снова обратился к Дэннису:

— Итак, они стали швырять бутылки. А вы что сделали?

— А я тогда взял и пальнул в воздух, надеясь, что они остынут. — Дэннис указал на потолок, где зияли дыры в месте двух отсутствующих панелей звукоизоляции, а по соседству болтались обрывки третьей. — Но это не помогло.

Половина бутылок в баре были разбиты, а также значительная часть бокалов. На стойке чернела лужа липкой крови.

Среди полицейских не было ни одного знакомого. Не стоило надеяться, что они отпустят его, не допросив. А между тем он должен был срочно найти Вика.

— Можно мне подождать на улице? — спросил Чарли.

Полицейский, оторвавшись от писанины, задумчиво поглядел на него и кивнул. Чарли направился к двери. Копу, что стоял на выходе, он сообщил мимоходом:

— Я тут и не нужен, как оказалось.

Тот удивленно приоткрыл рот, но промолчал.

Еще один коп сидел за рулем первой машины и заполнял какой-то бланк. Проходя мимо, Чарли увидел за стеклом на заднем сиденье обезображенное лицо человека, распухшее и залитое кровью. Он с трудом узнал Каллигана. Ему, кажется, выбили передние зубы. Полицейский рявкнул что-то, и Каллиган покорно отодвинулся в глубь машины. Чарли сел в свой «мерседес» и уехал.

По дороге он включил полицейский канал, чтобы узнать, не говорят ли о пьяной драке в клубе, но был перерыв, а когда, наконец, настало время выпуска новостей, диктор начал монотонным голосом зачитывать сообщения по стране. За городом Чарли переключился на музыкальную станцию. Диск-жокей, похоже навеселе, плел что-то про Рождество. Так или иначе, во всем виноват Дэннис. Напрасно он отнял у них деньги.

Проезжая неподалеку от дома Доры, Чарли вдруг развернулся посреди улицы и поехал к ней. Она жила в двухэтажном дуплексе в двух кварталах от больницы. Он оставил машину перед входом и поднялся на крыльцо.

В голубоватом свете уличного фонаря, проникавшего сквозь стекло в темную гостиную, была видна маленькая, скупо украшенная елка и разложенные вокруг подарки. Прижавшись щекой к дверному стеклу, Чарли постоял с минуту, не решаясь позвонить. Потом отступил к перилам и задумался. А что он ей скажет?

Может быть, ее и дома нет? Он спустился по ступеням и на цыпочках прокрался к гаражу. В гараже стояли две машины, и одна из них — старый желтый «битл» — принадлежала Доре.

Чарли вернулся на крыльцо и снова застыл в нерешительности, нацелив палец на кнопку звонка. Прошло еще несколько минут, прежде чем он, наконец, позвонил. Время было половина четвертого утра, Рождество, и он понятия не имел, зачем пришел и что ей скажет.

Когда наверху зажегся свет, Чарли был готов броситься наутек. Ощупав карманы брюк в поисках расчески, он, конечно, ничего не нашел и быстро пригладил волосы руками. Затем ее ноги в шлепанцах появились на лестнице, и он скорее сунул руки в карманы пальто. Она спустилась, пересекла гостиную, не зажигая свет. Затем на крыльце вспыхнула лампочка, и он сощурился, прикрывая рукой глаза и вглядываясь в ее лицо. Дверь открылась. Это была не Дора.

— Чарли? — удивилась Лори, соседка Доры. У нее были красные, опухшие глаза.

— Извини. Я тебя разбудил?

— Нет. Я вернулась после смены всего час назад и все равно не могла уснуть.

Он натянуто улыбнулся.

— Ждала Санту, так, что ли?

Она не улыбнулась в ответ, но посторонилась и знаком пригласила войти. В гостиной было жутко холодно, даже по сравнению с улицей. Лори зажгла торшер.

— Я приехал, чтобы повидать Дору. Она спит?

— Она здесь больше не живет.

— Но я видел ее машину в гараже.

— Она продала машину мне и уехала. Теперь у меня новая соседка, из Литвы. Идем в столовую, я включу там обогреватель. — Лори поманила его за собой в глубь дома.

— Куда же она уехала?

— В Техас, пару месяцев назад. Форт-Ворт.

Лори опустилась на колени перед маленьким дешевым обогревателем и включила его на полную мощность. Затем закрыла дверь.

— Она ничего мне не сказала.

— Ты перестал ей звонить, Чарли.

— Да, извини.

— Не надо передо мной извиняться. Хочешь выпить горячего?

— Не откажусь.

— У меня только кофе. Со спиртным я завязала.

— Да? Я не против, если ты составишь мне компанию.

Она молча пошла в кухню и закрыла за собой дверь. Чарли сидел за круглым голым столом, пока спираль обогревателя раскалялась докрасна, и рассматривал маленькую, печально известную комнату. На полке стояли два больших иллюстрированных альбома, подаренных им Доре, а на стене до сих пор висел другой подарок — плакат в пастельных тонах, где была изображена индийская женщина, мнущая кукурузу. Этот он купил ей на прошлое Рождество в маленьком унылом магазине сувениров, который вскоре закрылся. Тогда у него создалось впечатление, что Доре очень понравилось.

Из кухни доносилось гудение микроволновки.

— Молоко? Сахар? — спросила Лори, просунув голову в дверь.

— Нет, спасибо.

Звякнул колокольчик, и десять секунд спустя появилась Лори с двумя большими кружками.

— Извини, кофе растворимый. — Она плюхнулась на стул. — С Рождеством тебя.

— Ага, с Рождеством. Ты поедешь завтра навестить родных?

— Куда? В Индиану? — Она сделала крохотный глоток, пробуя горячий кофе. — А ты поедешь к детям?

— Я ездил сегодня. — Чарли поднес чашку к губам, глотнул едкой обжигающей жидкости и поспешно выплюнул обратно.

Лори смотрела на него с любопытством, склонив голову набок и прищурившись.

— Может быть, ты сошелся со своей бывшей?

— Нет, я заскочил ненадолго и уехал.

— Я спрашиваю потому, что у Доры были такие подозрения.

— Нет. Но мне очень жаль. — Он потупился, не выдержав ее пристального взгляда.

— Ты о чем?

— Мне жаль, что я обидел Дору.

— Чарли, ты настолько занят своей особой, что это даже не смешно, — фыркнула она.

— В смысле?

— Не хочется ранить твое самолюбие, Чарли, но Дора совершенно не расстроилась. Ну, может быть, совсем чуть-чуть. В общем, ей было плевать. Она ведь всегда знала, что это у вас ненадолго.

— Вот как?

— А ты хотел услышать, что разбил ей сердце? — Лори откинулась на спинку стула. — Да она еще с тобой не закончила, а уж начала встречаться с одним интерном. Даже он не смог удержать ее здесь, а ты и подавно не смог бы. Так что не беспокойся, греха на тебе нет.

— Какое облегчение, — пробормотал Чарли, чувствуя странную тяжесть в груди.

— Это я не для того, чтобы уязвить тебя. Ну да ладно, как жизнь, работа?

— Все как обычно.

— Выяснилось, куда исчезла та женщина? Дора говорила, что ты ее хорошо знал.

— Послушай, мне, наверное, пора. Хочу успеть к шести на утреннюю службу.

— Да, и меня захвати! — расхохоталась Лори.

У двери Чарли клюнул ее в щеку.

— Приятно было снова увидеться, Чарли. Извини, что я сегодня в таком паршивом настроении. И кофе у меня сегодня дерьмовый.

— Спасибо за гостеприимство. Мне тоже было очень приятно.

— Послушай, может, позвонишь мне как-нибудь? Обещаю, что обойдемся без сложностей.

— Да, может, и позвоню. — Он открыл дверь и шагнул на крыльцо.

— Буду ждать. С Рождеством. — Лори заперла за ним дверь.

Когда Чарли спускался с крыльца, из окна на соседней половине дуплекса на него смотрела другая женщина, широко открыв глаза от гнева и удивления и крепко сжав челюсти. На ее напряженном лице играл отсвет огоньков рождественской елки.

Вернувшись на шоссе, Чарли сначала ехал на запад, а потом свернул на боковую дорогу, ведущую в клуб «Мидас». Сейчас клуб производил жуткое впечатление — темное, с виду заброшенное здание, единственное на всю округу в радиусе полумили. Он сидел в машине и перебирал ключи, пока не нашел ключ с меткой «MASS». На входной двери белел тетрадный листок. Объявление гласило, что клуб будет закрыт на период рождественских праздников, дабы служащие могли провести это время дома с семьей.

Внутри было холодно, тихо, тянуло плесенью. Когда Чарли включил свет в фойе, пластиковый Санта заговорщически подмигнул ему со стены.

— Есть тут кто-нибудь? — крикнул Чарли.

Ответа не было. Он уже собрался уходить, но тут обратил внимание, что наследил на полу. Где же он мог вляпаться? Облокотившись на стойку, он снял левый ботинок и внимательно осмотрел подошву. На мокрой подошве грязи почти не было, но зато по полу тянулся широкий грязный след, уходящий в массажный кабинет номер 2. Чувствуя, как сжимается горло, Чарли оглянулся. В ухмылке краснолицего Санты чудилась угроза. Чарли опасливо двинулся по следу.

След вел через массажный стол, измазанный грязью и липкой кровью, в кладовую, а затем к черному ходу и на улицу. Чарли остановился, глядя на дверь и гадая, нет ли там кого. Горела лампочка сигнализации, которая включалась и выключалась только изнутри. Чарли вставил ключ в щиток, повернул, и лампочка погасла. Тогда он вышел за дверь. На улице никого не было. Две колеи терялись среди сугробов. Идя по ним, Чарли вскоре наткнулся на яму, присыпанную снегом. Он постоял над ямой с минуту и пошел обратно поискать лопату и чего-нибудь выпить.

Глава 13

В верхнем ящике стола ничего не было, помимо карточных чеков и пачки купонов на скидку: пять сеансов восточного массажа и один грудной массаж бесплатно. В других ящиках он нашел лишь несколько помятых бульварных романов, хотя точно знал, что Айви всегда держит в столе бутылку. Выходит, она прихватила выпивку на праздники домой. И пусть Чарли не мог себе представить, как отважится раскапывать яму, предварительно не подкрепившись, после беглого осмотра шкафов во всех помещениях пришлось признать, что в это рождественское утро в клубе «Мидас» нет ни капли спиртного.

Мокрая лопата с облепленным бурой землей лезвием стояла у стены в кладовой. Взяв лопату, Чарли включил во дворе прожектор и вернулся к яме. Задний двор был огорожен кривой металлической стеной, за которой не наблюдалось никаких признаков жизни. Помедлив несколько секунд, он принялся за работу. Если там Вик, то, значит, деньги исчезли, и ему остается только бежать. Чарли упорно копал, все более проникаясь уверенностью, что в яме лежит Вик. Снова заныло бедро, о котором он почти забыл.

Вопреки его ожиданиям, ворочать мерзлую землю оказалось не так уж трудно, поскольку его предшественник потрудился здесь на славу. И все-таки к тому моменту, когда из-под земли показалось нечто напоминающее тело человека, завернутое в мешок, он задыхался и его сердце бешено билось.

Чарли смотрел в яму, чувствуя холодные капли пота на лбу. Затем он вынул нож и разрезал бечевку, стягивающую тело в районе шеи, а также распорол мешок. Внутри была голова человека — темные волосы с засохшей кровью на затылке. Вик это или нет — определить было нельзя. Чарли попытался перевернуть тело, но оно слишком крепко засело в земле. Тогда он схватил обеими руками голову и изо всех сил потянул на себя. Голова хоть и не подалась, но шея многообещающе щелкнула. Он попробовал снова, и на этот раз голова повернулась, издав продолжительный влажный хруст, сопровождающийся громкими резкими щелчками. Окровавленное лицо, разинутый в изумлении рот, вытаращенные глаза принадлежали Дикону. Чарли поднялся, чтобы прикинуть на глаз длину тела. Ну конечно: для Вика коротковато будет. И как он сразу не догадался? Едва переведя дух, шальной от радости, Чарли бросился в фойе, где был телефон. На другом конце взяли трубку и выжидательно молчали.

— Вик! — закричал Чарли.

— В чем дело? — напустился на него Вик. — Возвращаюсь домой, а дверь открыта настежь! Меня чуть инфаркт не хватил. Ты где?

— В «Мидасе», Дикона убили.

— А что ты там делаешь? Неужто ты откопал эту скотину?

— Я увидел яму и подумал, что там ты.

— Спасибо тебе, дорогой. Надеюсь, ты закопал его обратно?

— Да, да, конечно, не беспокойся, — соврал Чарли. На самом деле он, конечно, сразу побежал звонить, бросив разрытую яму в свете прожектора.

— Давай сюда, у нас новые неприятности.

— То есть?

— Тут все и узнаешь. Хватит болтать по телефону.

Чарли кое-как забросал тело мерзлыми комьями земли и присыпал снегом. Отступив, чтобы оценить свою работу, он увидел, что земля слишком бугрится, и стал подравнивать ее лопатой. После шести-семи плоских ударов он выбился из сил и плюнул, только накидал сверху еще снега. Потом ему подумалось, что хоть Дикон и был зловредный, мерзкий гном и, наверное, первым пытался убить Вика, но оставлять его без молитвы как-то нехорошо. И потому Чарли прочитал «Отче наш», «Аве Мария» и что помнил из псалма 93, а вслед не преминул кощунственно отметить, что Дикону это будет чертовски кстати. Затем он притоптал вокруг снег, чтобы разрытый участок не слишком бросался в глаза, выключил прожектор и огляделся. Ну все, теперь, кажется, порядок.

Когда он подъехал к дому Вика, часы показывали четыре сорок пять. Света в доме не было, и Чарли снова пошел на заднее крыльцо. Вик, в голубой лыжной куртке, ждал его на кухне.

— Где тебя черти носили? — Его от природы бледное плоское круглое лицо раскраснелось. Наверное, виной тому была злость, если не надсада или холод.

— Я заезжал в «Мидас», чтобы замести следы.

— Что толку? Все равно найдут его не позже двадцать седьмого или двадцать восьмого. Но к тому времени мы будем уже далеко. Идем вниз, я тебе кое-что покажу.

В центре подвала стоял большой сундук, изрешеченный пулями, причем, судя по форме отверстий, стреляли изнутри.

— По дороге мы шикарно повеселимся, Чарли.

— Тебе конец, Кавано, — послышался разъяренный голос, и сундук заходил ходуном на пыльном истертом линолеуме.

— Пугаешь? — усмехнулся Вик. — Поговори мне, поговори.

— Кто с тобой? Арглист, ты?

— Заткнись. Помоги мне, Чарли. Давай поднимем его наверх и положим в «линкольн».

— У меня не «линкольн».

— А на чем же ты приехал?

— На «мерседесе».

— На кой черт тебе это иностранное дерьмо, когда у тебя есть самая лучшая из машин Америки?

— «Линкольн» мне заблевали.

— А это поместится в багажнике «мерседеса»? — Вик указал на сундук.

— Не уверен, — покачал головой Чарли. — Если что — засунем на заднее сиденье.

— Ну вот еще. Мне не улыбается выслушивать этого мерзавца всю дорогу до озера.

— Арглист, послушай, — раздался прерывистый и хриплый голос, — у тебя еще есть шанс остаться в живых, если ты поможешь мне выбраться отсюда. Иначе он и тебя убьет.

— Заткнись! — Вик со злости пнул сундук, но тут же отскочил и схватился за ногу. — Ой, больно!

— Почему бы тебе его просто не пристрелить?

— Потому что я хочу посмотреть, как он медленно уходит под воду. Кроме того, придется куда-то прятать тело.

— А что случилось?

— Я ждал тебя, примерно в час ночи услышал шум и вышел посмотреть, что такое. Смотрю: за углом притаился Дикон. Я вырубил его, оттащил в гараж и заставил рассказать, что он знает и кто еще в курсе.

— Ты слышишь меня, Чарли? Я предлагаю тебе сделку.

Вик снова принялся пинать сундук ногами, но затем передумал. Он схватил с пола кусок арматуры и треснул ею по крышке.

— Заткнись, я сказал! Идем наверх, Чарли.

Пока они взбирались по лестнице в кухню, им вслед неслись хриплые уговоры Роя.

— Давай заглянем в гостиную, Чарли, — предложил Вик. — Там был погром, но выпивка, надеюсь, найдется.

Гостиная лежала в руинах. Мебель перевернута, обивка вспорота, ящики выпотрошены. Телевизор валялся на боку, а в середине экрана зияла дыра размером с бейсбольный мяч. Бутылки в баре, бывшие полными, когда Чарли приезжал сюда в первый раз, теперь опустели.

— Этим он нанес мне моральное оскорбление, понимаешь? Он нарочно все вылил. — Вик горестно покачал головой, будто перед ним были не пустые бутылки, а оскверненная святыня.

— А как он попал в сундук?

— Ах да! Не успел я, значит, разделаться с Диконом, возвращаюсь к себе, и что я вижу? Этот мерзавец крушит мой дом! Я подкрался и огрел его по затылку арматурой. Забрал у него пушку и упаковал в сундук. Боже, еле запихнул! Я так с ним измучился, что забыл проверить, нет ли у него другого оружия. И оказалось, что есть! Меня чуть инфаркт не хватил, когда он начал палить изнутри! — Вик отвернулся и сокрушенно покачал головой. — Нет, ни капли не осталось.

— А пива у тебя нет в холодильнике? — спросил Чарли, которому срочно требовалось выпить во избежание приступа головной боли.

— Нет. Но ты же поведешь машину. Я думаю, мы успеем на самолет до Дж. Ф.К. в одиннадцать часов, даже если заскочим по дороге на озеро Баском. Загони «мерседес» в гараж, и попробуем втиснуть туда старину Роя.

К удивлению Чарли, сундук не помещался в багажник. А ведь он почти уверовал в универсальность «мерседеса».

— Давай сунем его торцевой стороной и присобачим к нему красную тряпку.

— Что толку, раз он превышает разрешенные размеры? — возразил Чарли.

— Твоя проблема в том, что ты думаешь как задрот какой-нибудь из адвокатской конторы. Суем сундук в багажник и поехали, иначе застрянем тут навеки.

— А если нас остановит коп и сундук заговорит с ним человеческим голосом?

— Не дрейфь, — отмахнулся Вик, хотя по лицу было видно, что он беспокоится, — не остановит. Все так делают, я сто раз видел.

— Нет, давай положим сундук на заднее сиденье. До озера каких-то двадцать минут, можно и потерпеть.

Из сундука снова раздался голос:

— Ты не пожалеешь, Чарли. Я скажу, что не нашел тебя. Ты возьмешь деньги, все деньги. А Биллу я принесу голову Кавано в шляпной коробке, и он будет рад.

— Тебе хочется слушать это целых двадцать минут, Чарли?

— Зато так нас никто не остановит. А вещи мы переложим из салона в багажник, чтобы потом быстрее забрать.

— Хорошо, — вздохнул Вик, — будь по-твоему. Я устал от этих споров. Суем мерзавца в машину и сваливаем.

Они подняли сундук с отчаянно ерзающим внутри Роем. Чарли не удержал свой конец, и сундук рухнул на бетонный пол гаража, заставив пленника вскрикнуть от боли и неожиданности. Когда им, наконец, удалось втащить свою ношу в салон «мерседеса», Чарли снова поразился его вместительности.

— Знаешь, это чертовски огромный сундук. Сомневаюсь, что даже в багажнике «линкольна» хватило бы для него места.

— Может, и так, — ответил Вик. — Ну все, грузим чемоданы и поехали.

Они проехали три мили по шоссе и свернули на проселочную дорогу, не встретив по пути ни одной машины. Мольбы Роя смолкли, теперь из сундука доносился лишь сдавленный ропот, и, дабы отвлечься, Чарли включил музыкальный канал, где передавали веселые праздничные песни. Но Вик не одобрил его выбор.

— Сколько можно слушать это дерьмо? — буркнул он и выключил радио, так что остаток пути до озера они проделали под стоны и шум мотора.

Чарли подумал, что Рой, наверное, мучается удушьем, потому что воздух к нему поступает лишь сквозь дыры от пуль в стенках сундука. Если бы не эти дыры, он бы уже давно задохнулся. Вик сидел молча, с будничным выражением лица уставившись на дорогу, будто ехал сдавать бутылки или забирать вещи из химчистки.

— Я отдал негатив Ренате, — рассеянно сообщил Чарли.

— Какой негатив? — нахмурился Вик.

— Где Булочка.

— Что? — Вик изумленно повернулся. — Ты отдал ей пленку? Какого хрена?

Чарли пожал плечами, жалея, что не смолчал.

— Захотел сделать ей подарок на Рождество.

— Не смешно. Не стоит швыряться такими вещами, это нарушает баланс сил.

— А нам какое дело? Мы уезжаем.

— Я не о том.

— То есть грабить Билла Джерарда в течение трех лет, а затем обчистить его счета и свалить — это нормально, а подарить какую-то паршивую пленку — нет.

— Ладно, проехали, — буркнул Вик, брезгливо морщась.

— Рената предупредила меня, что Рой нас с тобой разыскивает.

— А зачем ей понадобилось тебя предупреждать? Мало ли какие у нас дела. Неужели ты ей проболтался?

— Нет, что ты.

— Брось, Чарли. Думаешь, она не догадалась, в честь чего ты даришь ей пленку? Уж повидал я в жизни болванов, но ты — редкий экземпляр.

Заслышав, что Рой в сундуке начал молиться, Вик покачал головой:

— Нет, каков молодец — в последнюю минуту он хочет пролезть в рай.

— Странное совпадение — я сам сегодня читал «Отче наш» впервые за миллион, наверное, лет, и вот опять.

— Воодушевляет.

— А ты католик, Вик?

— Конечно. А ты?

— По крайней мере, раньше был католиком.

— Что значит раньше? Католик всегда католик.

— Моя бывшая жена — конгрегационалистка, и дети тоже.

— Я бы ни за что не позволил воспитывать своих детей в другой вере. Впрочем, Бонни и не пыталась. — Вик повернулся и сказал, обращаясь к сундуку: — Эй, Рой, много ли ты нагрешил со времени твоей последней исповеди? Надеюсь, что не очень. — Он рассмеялся. Глухой речитатив в сундуке внезапно прервался, а Вик расхохотался громче. — Ну вот и все, Рой свалил в ад.

— Позовите священника, — пьяным голосом попросил Рой.

— Еще бы! Ведь тот, кто умирает без исповеди, отправляется прямиком в преисподнюю. Верно, Чарли?

— Я тоже помню что-то в этом роде, но я бы проконсультировался со священником или церковным юристом. Возможно, есть исключение для тех, кто искренне хочет исповедаться, но не имеет возможности.

— Проклятые адвокаты, вечно вы найдете лазейку! А я вот уверен, что Рой отправится из озера Баском прямым рейсом в озеро огня.

При этих словах Рой начал бешено биться о крышку сундука, а Чарли представил себе, как сундук исчезает под тяжелой черной водой. Нет, у него не хватит духу смотреть, как Вик делает это, не говоря уж о том, чтобы помогать ему. Почему бы просто не пристрелить этого мерзавца? Ведь им приходится давать большой крюк и тратить время, лишь бы потешить злодейскую мстительность Вика. Может, Рой и прав. Может быть, на озере Вик попытается разделаться с двоими сразу. Не стоит ли обдумать предложение Роя? Конечно, обещая отдать ему все деньги, Рой блефует, однако у него есть большой шанс остаться в живых. Словом, выгодная сделка. Рой провыл что-то неразборчивое — наверное, потеряв сознание от недостатка кислорода или от удара головой о крышку сундука.

— А тебе приходилось убивать, Чарли? — спросил Вик, искоса глядя на него.

— Нет.

— А я думал, ты служил в армии. Разве ты не был во Вьетнаме?

— Я служил на базе в Германии и успел демобилизоваться еще до начала всей заварухи.

— А я мог бы попасть в Корею, если бы не тюрьма. Я даже вызвался добровольцем и просил, чтобы меня освободили, но мне не поверили. Обидно, я и вправду хотел на войну.

Чарли прочистил горло.

— Скажи, зачем тебе приспичило тащить тело Дикона в «Мидас»?

Вик пожал плечами, будто ответ был очевиден.

— Я не мог оставить его в доме или незаметно зарыть во дворе, и я подумал, что лучше отвезти его в «Мидас», чтобы подозрение пало на Билла Джерарда. Если все исчезли — ты, я, Рой и Дикон, то кого схватят за задницу?

— Гениально.

— Вот то-то и оно.

Рой громко и прерывисто засопел.

— Слушай, может, дадим ему глотнуть воздуха?

— Ты что, рехнулся? Он все равно сдохнет через десять минут.

Чарли не приходило в голову, что можно подставить Билла Джерарда и что они с Виком могут играть роли вероятных жертв, а не преступников. А так их сочтут пропавшими без вести и предположительно мертвыми. Вдруг у него промелькнула догадка, заставившая его похолодеть.

— Эй, Вик, — позвал он, слыша, что говорит чужим тонким голосом.

— Да? — Вик смотрел на заснеженные изгороди и телефонные столбы за окном.

— Как по-твоему, что случилось с Дезире?

Вик буркнул что-то, не поворачивая головы.

— Что? Что ты сказал? Я не расслышал.

— Я сказал: не беспокойся о Дезире.

— Я не беспокоюсь, мне просто любопытно знать.

— Забудь об этом.

Они ехали, слушая громкие влажные хрипы из сундука. Наконец Вик повернулся и сказал:

— Понимаешь, Чарли, она знала о наших планах.

— Откуда она могла знать?

— Ну, я трахал ее. Мы много времени проводили вместе, и она стала догадываться. Однажды она спросила меня в лоб: ты грабишь Билла Джерарда? Это было так неожиданно, что я признался.

— Зачем?

— Не было смысла отрицать, она все уже поняла. Она хотела уехать с нами, то есть со мной.

— И поэтому ты ее убил?

— А ты что сделал бы на моем месте? Она требовала себе третью часть. А это, как-никак, половина моих денег и половина твоих.

— Господи, Вик, у нее же двое детей.

— Детей забрала сестра с мужем. Сестрица ее — добродетельная женщина, посещает церковь — не то что эта алчная шлюха Дезире. Она будет им лучшей матерью. И не забудь, что я не только о себе заботился, я защищал и твои интересы.

— И куда же ты ее… Где она теперь?

— Там, куда направляется Рой. В другом сундуке.

— Боже! Ты ее живьем туда упрятал?

— Тебе станет легче, если я скажу, что нет?

Чарли кивнул.

— Ладно. Она была уже мертва, когда сундук утонул.

Остаток пути до озера они не разговаривали.

Остановив машину у короткого деревянного пирса, Чарли вышел и открыл заднюю дверь. Следов других машин на снегу не было. Вик открыл другую дверь и подтолкнул сундук в сторону Чарли, который тянул на себя и вдруг поскользнулся и упал. Сундук съехал следом на землю, издав звук, какой издает лопнувший баскетбольный мяч. Еще бы чуть-чуть — и Чарли мог крепко получить по яйцам.

— Ты в порядке?

— Да, все нормально, — ответил Чарли, уверенный, что, едва они сбросят сундук в воду, Вик постарается немедленно избавиться от него за ненадобностью.

Он встал и отряхнулся, морщась от боли в бедре. Затем они понесли сундук на пирс. Вик держал передний конец, пятясь задом. Не успел он сделать пары шагов по обледенелому дереву, как поскользнулся и упал. Сундук тяжело ударился о доски, на этот раз вздох внутри был еле слышен.

— Черт! Давай быстрее спихнем его и поехали. Толкай сзади! — Вик встал и потащил сундук к краю пирса.

Чарли налег сзади.

— Все, хватит. — Вик остановился на самом краю и огляделся. Замерзшее озеро было покрыто толстым слоем сверкающего снега. — Какая красота вокруг, — вздохнул Вик, — правда, Чарли?

— Ага. — Сундук упирался Вику в коленные сгибы, пирс был скользкий, и Чарли принял решение. Вернее, он сначала наклонился, подталкивая сундук вперед, а потом уж осознал, что решение принято и исполняется. Колени Вика согнулись, и он рухнул вниз, успев на мгновение уцепиться одной рукой за край пирса. Потом пальцы разжались, и он молча упал и ударился о лед. Лед затрещал, но выдержал.

— Идиот! Сукин сын! Вытаскивай меня отсюда!

Чарли нагнулся и посмотрел вниз на черный силуэт. Вик распластался по льду, распределяя вес. Он пролетел добрых восемь футов — воды в озере в этом году было мало.

— Подожди, я поищу что-нибудь, чтобы ты мог ухватиться.

— Шевелись, твою мать!

Чарли, не торопясь, вернулся к машине, открыл багажник и достал монтировку и диковинный домкрат из двух частей, каких он никогда не видел.

— Быстрее, чтоб тебя! — крикнул Вик, когда он вернулся. — Лед вот-вот треснет!

Чарли с ухмылкой сбросил вниз первую деталь домкрата, которая упала и пробила лед в нескольких дюймах от лица Вика. Лед затрещал, точно старый паркет.

— Что ты делаешь, дебил? — Вик приподнял голову, отползая в сторону — прочь от пробоины и образовавшихся вокруг трещин.

— Мне очень жаль, Вик.

— Ублюдок.

— Ты собирался меня убить.

— Ты не знаешь, где деньги, Чарли. Без меня тебе конец.

— Деньги у тебя в чемодане.

— Нет.

Снова раздался треск, громче и пронзительнее прежнего. Вик опять отполз, отдаляясь от берега, и зачем-то сунул руку в карман. Чарли сбросил вторую часть домкрата. Она упала прямо под носом у Вика, и черная вода разверзлась под ним. Он исчез на миг, затем вынырнул, отплевываясь. Из воды торчали лишь голова и плечи.

— Боже, как холодно, — дрожащим голосом пожаловался он. — Помоги мне, Чарли, я не собирался тебя убивать, клянусь!

Чарли не слушал. Он шарил под снегом на берегу, ища камень. Найдя два — один большой, второй поменьше, — он вернулся и швырнул тот, что поменьше, целя в голову, но промазал. Камень упал в воду с громким всплеском. Тогда Чарли бросил другой камень и на этот раз попал в цель. Вик вскрикнул от боли и изумления, потрясенно взглянул на Чарли и, громко хлюпнув, ушел под воду. Чарли ровно полторы минуты смотрел на зубчатую черную дыру, затем повернулся, чтобы открыть сундук. Сначала он боялся, как бы разбухший труп не всплыл через некоторое время, но потом подумал, что лед быстрее затянет полынью. Так или иначе, учитывая размеры озера, тело не должно было всплыть в том самом месте, где ушло под воду.

— Подожди минутку, Рой, я тебя сейчас выпущу, и мы обсудим твое предложение.

Его великий план, план всей его жизни, осуществился. Годы скрупулезного расчета и обмана подошли к концу, а несчастная Дезире лежала на дне озера в таком же сундуке. Он чувствовал странное облегчение, взламывая монтировкой кодовый замок, пока, наконец, засов не щелкнул и крышка не открылась.

Чарли протянул руку и потряс Роя за плечо. Рой лежал, смежив веки поверх недвижных глаз и приоткрыв рот; язык торчал меж зубов. Чарли пощупал его шею, но пульса не нашел — впрочем, он не знал, где щупают пульс.

— Эй, Рой!

Тот не шевелился. Чарли вспомнил историю, слышанную от внучатого дядьки, о том, как сельский врач оживил якобы мертвого фермера, сломав ему большой палец ноги. Фермер почувствовал боль, закричал и вскочил, совершенно живой и здоровый, что заставило всю округу судачить о чуде воскрешения. Правда, через неделю он умер от гангрены в сломанном пальце. Рассказывая эту историю, дядька всегда весело смеялся.

Чарли не хотелось разувать Роя, и потому он схватил вялую руку и с силой дернул за мизинец. Выражение лица Роя не изменилось. Пошарив в сундуке, Чарли вытащил пустой пистолет, маленькую бронированную игрушку, которую, наверное, Рой прятал в носке. Зная, что грабить мертвых нехорошо и что вряд ли удастся раздобыть патроны, Чарли все-таки взял пистолет. А вдруг пригодится?

— Прости, Рой, — сказал он, опуская оружие в карман пальто.

Затем он захлопнул сундук и столкнул его в озеро. Во льду образовалась большая дыра прямоугольной формы, слева от первой. Сундук еще пару секунд поплавал в проруби, оседая, и скрылся под водой.

Глава 14

В чемоданах Вика обнаружилось восемь-десять смен теплой одежды, три пары туфель из крокодиловой кожи, бритвенный набор и тысяча долларов в дорожных чеках. Денег не было. Чарли вынес оба чемодана на пирс и сбросил в бо́льшую прорубь. Затем он сел в машину, включил радио и поехал обратно.

Под струнный оркестр, наигрывающий приторную обработку песни «Белое Рождество», он ехал среди прибрежных заносов и ветхих изгородей. Когда песня закончилась, диджей хриплым голосом забормотал о глубоком значении снегопада, говоря, что это и есть, должно быть, рождественское чудо. И Чарли, впервые за последние годы, вспомнил свое восьмое в жизни Рождество, когда снегопад не прекращался три дня. В то утро ему подарили щенка лабрадора. Не только ему, а всем шестерым братьям и сестрам, но щенок по имени Дюк сразу привязался именно к Чарли. Заботы о Дюке лежали на нем до самого отъезда в колледж. Когда Чарли приезжал домой на каникулы, Дюк шалел от радости, лаял, скулил и лизал его лицо, а когда подходило время неизбежного отъезда, глаза собаки наполнялись почти комической печалью. Дюк умер, когда Чарли был в армии. Узнав об этом, Чарли даже прослезился — старый пес умирал в разлуке с любимым хозяином. А ведь он понятия не имеет, где родители похоронили Дюка. Как и его деда, который тоже умер во время его службы.

Интересно, правду ли рассказывал дядька Арлен про фермера, или он все выдумал, чтобы попугать детей? Как правило, его рассказы о юности, проведенной на границе резерваций, были до предела драматичны. Там фигурировали пьяные ковбои, коварные индейцы, бродячие духи, присутствовали редкие неизлечимые болезни, кровь и насилие. Старик, как никто, оценил бы сюжет: три покойника проводят зиму вместе подо льдом озера Баском, убийца и две его жертвы, в ожидании оттепели.

В глубине души Чарли испытал разочарование, узнав, что Дезире спала с Виком. Странно, ведь она не раз говорила, что Вик ей противен. Правда, она плотно подсела на кокаин. Однажды они поехали к нему домой, и он видел, что она раз за разом жадно вынюхивает дозы, запивая портвейном, а под конец вечера его ждал вдохновенный минет. Если Вик расплачивался за секс кокаином, то она могла, конечно, поинтересоваться, откуда у него столько. Дезире всегда нравилась ему. Очень нравилась. Чарли только делал вид, будто его не волнует ее исчезновение, будто она сбежала с неким хахалем. Жаль ее, и жаль, что Вик сделал это. И если задуматься, он получил по заслугам.

* * *

Чарли вошел в дом Кавано, не слишком надеясь найти там деньги. Уж если Рой ничего не отыскал, значит, они где-то еще. По словам Дэнниса, Вик днем заезжал в «Раму», однако не верилось, что он припрятал деньги в клубе, зная, что Чарли может вернуться. Выпивки тоже не было. Чарли сел за кухонный стол и задумался. Рядом на стойке красной лампочкой мигал автоответчик. Чарли нажал кнопку.

— Алло? — хрипло произнесла усталая женщина. Подождав несколько секунд, она повесила трубку.

Похоже на голос Ренаты, однако после пятого прослушивания Чарли все-таки не был в этом уверен. Вынув из перерытого ящика стола записную книжку, он поискал в ней Ренату и нашел ее домашний телефон, записанный детским почерком Вика.

Чарли начал было набирать номер, но передумал и остановился. Ее адрес был указан ниже. Время было половина шестого. С деньгами или нет, ему пора уезжать из города.

Рената жила в белом доме простой треугольной конструкции примерно в миле к западу от «Сладкой клетки». В гостиной горел свет. Чарли проехал дальше по улице, вышел и пешком направился обратно. Вокруг было тихо, лишь снег скрипел под ногами. Поднявшись по ступеням, Чарли стукнул в окно. В ту же секунду занавеску отдернули, и Рената спокойно взглянула на него, будто ждала его приезда.

— Привет, Чарли, — сказала она, широко открывая дверь. — Что тебя сюда привело? Надежда, что я все-таки отблагодарю тебя за твою доброту?

Он вошел, и она захлопнула дверь.

В гостиной теплый сумрак клубился среди старой ветхой мебели. В камине горел огонь. Рената была в узких брюках и черном облегающем свитере, но без обуви. Под тонкими колготками краснели ногти, под стать длинным красным ногтям на руках, при виде которых Чарли снова почувствовал эрекцию. Ее волосы были по-прежнему убраны в тугой узел на затылке.

— Где ты была? После нашего разговора я приехал в «Сладкую клетку», а там никого нет.

— Я не могла тебя так долго ждать, Чарли. Ты обещал, что будешь через двадцать минут.

— Меня остановил коп. — Чарли хоть и был уверен, что приехал не позднее двадцати минут, препираться не стал. — Я прослушал твое сообщение.

— Какое сообщение?

— Которое ты оставила на автоответчике Вика.

— Зачем мне звонить Вику? — спросила Рената и направилась в кухню. — У меня и номера его нет. Я вообще не разговариваю с автоответчиками — сразу вешаю трубку.

— Значит, просто очень похожий голос.

— Похожий голос? И что он сказал?

— «Алло» и больше ничего.

— Это не я. А ты нашел Вика?

— Да, нашел. Он мертв.

Рената вскинула бровь:

— Рой Джиллз постарался?

— Рой тоже мертв.

— То есть ты можешь уезжать. Что тебя задерживает? — Она прислонилась к притолоке, скрестив руки, с насмешливой и слегка презрительной улыбкой в уголках рта. Чарли показалось, что она нарочно выгибает спину, чтобы продемонстрировать ему грудь.

— Я не могу найти деньги.

— Ты считаешь, они здесь?

— Не знаю. Знаю только, что голос на автоответчике Вика похож на твой.

Рената пожала плечами:

— Ищи, если хочешь.

— Не хочу. — Чарли уселся за стол. — У тебя есть что-нибудь выпить?

— Кофе, чай.

— А спиртное?

— Даже вина нет. Будешь кофе?

— Нет, спасибо, — отказался Чарли, чувствуя, как пульсирует от боли голова и ноет бедро.

— Может быть, это была Бонни. У нее прокуренный голос.

— Насколько мне известно, Вик и Бонни не разговаривали года три, если не больше. Ну разве что обменивались оскорблениями.

— Ну и пусть. А деньги он мог у нее спрятать. — Рената села рядом с ним за стол. — Она по-прежнему живет в их старом доме, верно?

Чарли кивнул. Нет, не может быть — помня, какими злыми врагами расстались Вик и Бонни, куда злее, чем они с женой.

— Ты думаешь, он собрался забрать ее и детей, а тебя оставить ни с чем?

— Насчет последнего ты угадала. Он хотел утопить меня в озере Баском.

— Но если он не собирался брать ее с собой, то мог ведь до утра спрятать деньги у нее в доме. Допустим, он приехал повидать детей, а заодно наведался к тайнику.

— Возможно. — Чарли начал понимать, что ее предположение не лишено смысла. Подобно Чарли, Вик редко вспоминал о своих детях, однако вполне мог использовать Рождество как повод приехать в старый дом и кое-что припрятать. — Завернул, наверное, в цветную бумагу и сунул под елку.

— Точно, — кивнула Рената. — А о какой сумме идет речь, Чарли? Если вы оба собирались удариться в бега, то, наверное, гораздо большей, чем вам удавалось воровать в течение двух лет.

— Вчера днем я очистил все наши операционные счета.

— То есть всего пять или шесть бюджетов? Двенадцать-пятнадцать штук в общем? Так этого мало двоим для безбедной жизни.

Чарли со вздохом поднялся. Часы показывали пять сорок пять.

— Мы по-крупному толкали кокаин на стороне. За спиной у Билла.

— Господи, Чарли, да Билл бы вас на куски порезал, узнай он об этом.

— Вот мы и задумали сорвать большой куш и бежать из города, пока он не узнал.

— Значит, денег много.

— Целая куча. Я поеду, пожалуй, пока Бонни не спустилась вниз под елку за подарками.

Рената встала.

— Если ты захочешь вернуться, Чарли… — Она положила одну руку ему на плечо, а вторую на бедро. На миг они прильнули друг к другу и поцеловались. Ее губы имели вкус мятной жвачки и сигарет, любимой комбинации Чарли. Острые красные ногти вонзились в его пальто и рубашку. — Тебе пора. — Рената отстранилась, заговорив вдруг с сильным акцентом.

Десять минут спустя Чарли выходил из машины на улице Бонни. Он по привычке проехал на три номера дальше, чтобы не маячить напротив ее дома. Вокруг стояли новые одинаковые двухэтажные особняки, а раньше, когда Чарли был маленьким, здесь были фермерские поля.

Чарли шагал по улице, чувствуя нервную дрожь в коленях, но твердя себе, что хорошо одетого белого человека средних лет на «мерседесе» последней модели никто не заподозрит в преступных намерениях, даже в шесть часов утра. И что обывателю и в голову не придет, что этот человек недавно совершил свое первое убийство и вот-вот совершит свою первую кражу со взломом.

Чарли зашел с торца дома и откопал из-под снега подвальное окно. Прежде чем разбить его, он присел на корточки и сосредоточился, зная, что может позволить себе лишь один удар, дабы на шум не сбежалась вся округа. Затем правой ногой Чарли резко ударил в стекло, потеряв при этом туфлю. Ему показалось, что окно разбилось со страшным грохотом. Чарли подождал с минуту — но никто не торопился хватать его и вязать. Тогда он опустился на колени, сунул руку в пробоину, повернул оконную щеколду и осторожно проник внутрь.

В подвале было черно, лишь под потолком серели несколько окошек. Чарли ощупью пробрался к лестнице, спотыкаясь о какие-то коробки, и нашарил на шершавой стене выключатель. Вверху зажглись две лампочки и осветили голые бетонные стены, пол и всяческий хлам, заполнивший помещение. Чарли попытался отыскать под разбитым окном свою туфлю, среди ящиков со старой одеждой и игрушками, но безуспешно. Потратив еще две-три минуты на беглый осмотр остальной части подвала, он плюнул и двинулся в одной туфле и мокром носке по лестнице наверх.

На кухне было значительно светлее, чем внизу, однако в холодильнике не нашлось ни пива, ни вина — только газировка, фруктовые соки и молоко. Вздохнув, Чарли направился в гостиную.

В дальнем углу стояла большая елка, а под ней лежали добрых тридцать штук подарков в яркой оберточной бумаге. Чарли опустился на колени, чтобы рассмотреть их, но оказалось, что в темноте не видно надписей. Тогда он нащупал за елкой электрическую вилку, сунул ее в розетку, и елка вспыхнула удивительно ярким и мягким светом.

На кофейном столике осталась тарелка с печеньем и полстакана молока. С каминной полки свешивались три чулка, набитые подарками, а сверху стояли в ряд семейные снимки, среди которых Чарли с удивлением заметил фотографию Вика. Он подумал, что в доме Сарабет вряд ли найдется хотя бы одно его фото, если только где-нибудь у Мелиссы. Надписи на подарках теперь читались без труда. На первой коробке почерком Вика было выведено: «Нине от папы». Чарли аккуратно отклеил скотч, снял обертку и открыл крышку с указанием: для детей от четырех до восьми лет. Внутри лежала резиновая кукла, инструкция и ничего другого. Такого пупса он сам покупал для Мелиссы два-три года назад, когда они были в моде. Особенность этой модели состояла в том, что она умела жевать пищу и выполнять несколько других более или менее отвратительных действий. Мелисса, помнится, осталась довольна. Чарли положил куклу обратно в коробку, закрыл крышкой, кое-как обернул и продолжил перебирать подарки, ища те, что принес Вик. Один, подписанный «Дэнни от папы», он начал было разворачивать, но потом подумал, что вряд ли Вик стал бы прятать деньги в детские подарки. Если деньги здесь, то наверняка в подарке, предназначенном для Бонни.

Но сколько его искать в этой чертовой куче подарков? Сьюзи от мамы. Маме от Сьюзи. Дэнни от Нины. Сьюзи от Санты. Все мыслимые комбинации, кроме Бонни от Вика. Он продолжал поиски. Бабушка, дедушка, тети, дяди, кузены и кузины — все родня, надо думать, со стороны Бонни. И вот в углу, под электрической розеткой, он увидел большую коробку в такой же зеленой обертке, как и подарок для Нины. Чарли взял коробку, оказавшуюся довольно тяжелой. «Моей единственной дорогой Бонни, с надеждой на будущее, от Вика», — прочитал он на ярлыке. Едва не вскрикнув, Чарли начал срывать обертку, но тут у двери раздался тоненький голосок:

— Ты не Санта.

Чарли оглянулся и увидел темноволосую девочку лет пяти или шести, в пижаме. Она смотрела на него с непередаваемым отвращением.

Он поднялся на ноги и прошептал, поднося палец к губам:

— Я его помощник. А ты, наверное, Нина.

— Я Сьюзи, — громко заявила девочка. — А Нине уже почти двенадцать.

— Ах да, верно, — закивал Чарли, подумав, что в таком случае Нина не обрадуется подарку. — Ты такая большая, детка, что я принял тебя за старшую сестру, хо-хо-хо.

— А тебя как зовут? — спросила Сьюзи.

— Чарли.

— Что ты здесь делаешь?

— Проверяю, кому предназначены подарки, — вдруг Санта что-то перепутал?

— Ты хочешь их украсть!

— Тсс! Ты всех разбудишь.

— Ну и что? Уже почти утро.

— Сколько же тебе лет, Сьюзи?

— Пять. Это папа подарил маме, — она указала на коробку в его руках, — положи на место.

Чарли взглянул на надпись и притворился удивленным.

— Надо же, и правда. — Он поставил коробку под елку.

— Не сюда. Где она была. В угол.

Чарли осторожно перенес коробку в угол.

— Ну вот, теперь я готов вернуться на Северный полюс. А ты возвращайся в кровать, пока совсем не рассвело.

Малышка недоверчиво глядела на него.

— Я теперь все равно не усну.

— А ты постарайся, иначе я расскажу Санте, и он будет недоволен.

— Ты не знаешь Санту.

— Это ты так думаешь.

— Почему ты в одном ботинке?

— Второй я потерял по дороге, пока ехал сюда на санях.

— Ладно, — вздохнула Сьюзи и отвернулась. Но не успел Чарли обрадоваться, как она во весь голос крикнула через плечо: — Я сейчас расскажу маме!

Чарли схватил коробку и бросился из гостиной в темную кухню, где наскочил больным бедром на острый угол стола, а оттуда к черному ходу. Вслед ему летел душераздирающий визг:

— Мама! Он украл наши подарки! — Так визжит электропила, режущая мрамор.

Чарли отодвинул засов, распахнул дверь и стремглав рванул к своей машине. Там он бросил коробку на пассажирское сиденье и дал по газам. Когда он проезжал мимо дома Бонни, на втором этаже вспыхнул свет.

Примерно через милю пути завыли сирены, и Чарли свернул на парковку у супермаркета. Он сидел с включенным двигателем и ждал, пока полицейские проедут мимо. Сирены приближались, завывая все громче и громче, пока, наконец, не материализовались на перекрестке в виде патрульной машины с красной мигалкой. Копы промчались туда, откуда он только что приехал. По счастью, на улицах уже появились другие машины. Неизвестно, успела ли Бонни заметить «мерседес», но так или иначе единственный автомобиль на дороге сразу привлекал внимание.

Пора было возвращаться к Ренате, но сначала он хотел увидеть деньги. Чарли сорвал зеленую бумагу и принялся ногтями рвать клейкую ленту, которой была плотно обмотана коробка. Выходило туго. Тогда он выключил двигатель и подцепил сразу несколько слоев при помощи ключа зажигания. Лента с громким треском лопнула посередине.

Сверху лежали скомканные газеты. Пошарив среди газет, Чарли нащупал что-то твердое и вынул деревянный брусок размером с небольшую губку для мытья посуды. Когда он выбросил все газеты и еще несколько брусков на пол, внизу обнаружилась записка на листе желтой судебной бумаги:

«С Рождеством, сука!

Пока.

Вик».

Чарли, потрясенный, сидел, судорожно сжав руль и хватая воздух раскрытым ртом. У него почти нет денег. Может быть, Рената одолжит ему немного — чтобы выбраться из города. Он усилием воли заставил себя сложить все обратно в коробку, которую бросил на стоянке у фонарного столба, и поехал к Ренате. По пути педаль больно резала ступню в мокром носке.

Он снова оставил машину на несколько номеров дальше по улице и, хромая, медленно вернулся обратно. Бедро ныло сильнее прежнего, каждый удар сердца отдавался болью в голове. Наверное, надо все-таки выпить кофе и попросить у Ренаты аспирин.

Чарли позвонил и прислушался. Тишина. Тогда он дернул за ручку — и дверь открылась. В гостиной и на кухне горел свет, но никого не было.

— Рената?

Возле кресла у камина валялся раскрытый бульварный роман в яркой обложке с названием на незнакомом языке. В камине горели дрова, причем последние из поленьев лишь недавно занялись. Чарли двинулся по коридору, зовя Ренату.

Слева была полуоткрыта дверь в темную комнату. Чарли, поколебавшись, вошел и включил лампу на прикроватном столике. У Ренаты старинная кровать с пологом, покрытая лоскутным одеялом, какие делали сто лет назад. Стены украшали семейные фотографии на фоне узнаваемых местных пейзажей. Одно фото тридцатых годов запечатлело группу людей на пикнике 4 июля на озере Баском — этот пирс Чарли не спутал бы ни с одним другим. Впрочем, фотографий Ренаты тут не было, поскольку дом, похоже, ей не принадлежал. Она, наверное, арендовала его со всей обстановкой, привезя с собой лишь одежду и пару бульварных романов на неведомом языке.

Осмотрев спальню, Чарли прошел до конца коридора и по шаткой деревянной лестнице спустился в подвал. В подвале, кроме канализационного насоса и бойлера, ничего не было. Он медленно поднялся наверх. Значит, Рената исчезла, скорее всего прихватив деньги. Таким образом, она не оставила ему выбора.

Глава 15

Чарли, как обычно, припарковал машину на соседней улице и потащился в клуб своим ходом, стараясь осторожнее ступать на разутую ногу, дабы не порезаться о битое стекло, присыпанное снегом. Единственной машиной на стоянке был черный «линкольн-континенталь», и Чарли на миг оторопел, подумав, что это его бывшая машина. Однако, подойдя ближе, он понял, что ошибся: у «линкольна» были номера другого штата. Личный автомобиль Билла Джерарда. Внутри никого не было.

Две дорожки свежих следов тянулись от машины к боковой двери клуба: мужские следы с водительской стороны и женские — с пассажирской. Все старые следы давно замело снегом. Чарли по очереди попробовал главную и боковую двери здания и обнаружил, что обе закрыты. Тогда он направился к телефону-автомату, по пути пытаясь выдумать вескую причину для посещения клуба «Сладкая клетка» в нерабочее время. Ничто не шло на ум, и Чарли набрал номер справочной службы.

— Мне нужен телефон Сидни Макколума.

— Есть С.Дж. Макколум на Теннеси и Д.С. Макколум на Двадцать третьей.

— Давайте оба.

Сначала Чарли позвонил тому Макколуму, что на Теннеси, и попал на молодую женщину, которая была страшно возмущена его звонком спозаранок. И пусть она была не Сидни, потоки ругательств, обрушившихся на Чарли, служили самым живым и верным доказательством того, что она имеет к нему некое отношение. Чарли позвонил Макколуму на Двадцать третью улицу, и Сидни поднял трубку. Оказалось, он еще не ложился.

— Я до сих пор страшно взвинчен и не могу успокоиться. А все моя мамаша и ее мерзкий муж, которым срочно понадобилось в «Сад богов». Да еще этот ублюдок — бойфренд Расти — подпустил мне адреналину в кровь. А у тебя-то что стряслось?

— Мне некуда податься. Можно я приеду к тебе?

Просьба Чарли застала его врасплох.

— Э-э… да. Это будет кстати. Я как раз хотел с тобой обсудить один вопрос. Если хочешь, я сделаю тебе яичницу и кофе. Дети еще часа два будут дрыхнуть.

Чарли записал адрес и со всей прытью, на которую был способен, поковылял к машине.

Пять минут спустя Сидни открыл ему дверь.

— Извини, у меня бардак, — сказал он, — я никого не ждал.

В гостиной было чисто, только повсюду валялись игрушки. Чарли оглядел комнату, надеясь увидеть крючок для ключей или полку, но Сидни уже тащил его на кухню.

— Значит, ты просто колесишь по городу?

— Да, более или менее.

— Я тоже так иногда — после работы и когда дети не у меня. Катаюсь туда-сюда, сам не знаю зачем. — Он посмотрел на ноги Чарли. — Ты, кажется, посеял один ботинок.

— Ага, — кивнул Чарли, надеясь, что Сидни не станет допытываться, как это случилось.

— Так тебе обувь нужна? Какой у тебя размер?

— Девятый.

— А у меня тринадцатый. Так что извини. — Сидни открыл шкафчик. — Сделать тебе кофе?

— Мне бы чего покрепче, — сказал Чарли, убеждаясь, что и в кухне нет ни крючка, ни полки, где могли бы находиться ключи.

— Эх, это вряд ли. Я ведь почти не пью дома — из-за детей. — Сказав так, Сидни открыл холодильник, и Чарли с радостью увидел в дверном отделе две бутылки «Шлиц». — Ан нет, повезло тебе! — Сидни достал одну бутылку и откупорил ее о столешницу.

Чарли с благодарностью взял у него пиво. Конечно, две малышки по 3.2 не избавят его от головной боли, но хотя бы притупят ее.

— Пожалуй, составлю тебе компанию. — Сидни откупорил вторую бутылку.

У Чарли упало сердце, когда он понял, что этой ему не видать. После первого долгожданного глотка сердце тоскливо заныло — пиво было кислое и горькое, как раствор аспирина. Наверное, оно простояло в холодильнике не меньше года.

— Чтоб мы были счастливы в новом году! — сказал Сидни и сделал огромный глоток. Пиво, не успев попасть к нему в горло, прыснуло наружу, облив дверцу холодильника и пальто Чарли. — Ну и дрянь! Я же говорю — дома я не пью. А у тебя как на вкус?

— Немного выдохлось, но пить можно, — ответил Чарли и мужественно отхлебнул. Второй глоток был хуже первого, и он поставил бутылку на край раковины, признавая свое поражение. — Нет, нельзя.

Сидни печально покачал массивной головой и вылил обе беспенные бутылки в раковину.

— Я приготовлю кофе, а ты пока посиди в гостиной.

Чарли сел на диван и огляделся, стараясь сообразить, где могут быть ключи, если не в кармане Сидни. Но если Сидни держит их при себе, то дело совсем плохо. Остается только убить его и забрать ключи или вежливо попросить их на пару часов. Впрочем, оба варианта ничего не гарантируют. Вскоре появился Сидни, поставил перед Чарли чашку кофе и сел в кресло напротив.

— Тебе, наверное, интересно, какой вопрос я хотел обсудить, — начал он, причем Чарли и забыл, что он хотел что-то обсудить.

— Ага.

— Как ты считаешь, не подаст ли тот парнишка на меня в суд?

— Не знаю. Думаю, нет, — ответил Чарли, хотя ему в голову не приходило об этом задумываться.

— Не понимаю, как это у меня вышло. Как вспомню, аж дурно становится. Наверное, я был пьян. Но, Чарли, он бросился на нее с монтировкой. А от ее нового бойфренда не было толку — он скорчился на сиденье и хныкал, недоносок. Представляешь? — Чарли покачал головой. — И все-таки напрасно я его так. Надо было наподдать ему хорошенько и вышвырнуть с парковки, а теперь он на всю жизнь калека.

— Не быть ему гитаристом.

— Это точно, — ухмыльнулся Сидни.

— Вдобавок, он никого больше не сможет обидеть.

— Верно. Когда я вспоминаю фингал под глазом Расти, мне становится легче. Но меня волнует другое. Все дело в принципах. Я не верю, что проблемы можно решить при помощи силы, понимаешь? Боюсь, я испортил себе карму.

— Но ты же вышибала!

— А ты знаешь, сколько буянов я выпроваживал одним взглядом?

— Да, я сам видел. Но иногда ни слова, ни взгляды не помогают.

— Конечно. Так что же ты думаешь, подаст он на меня в суд или нет?

— Как знать? Полицейские, что повезли его в больницу, — мои знакомые. Они не особенно впечатлились его бредом. С их стороны неприятностей быть не должно.

— А в твоей практике встречались дела о нанесении физических увечий?

— Нет, никогда. Тебе придется нанимать адвоката по уголовному праву, если что. Но, на мой взгляд, ты зря беспокоишься. Разве он тебя знает?

— Немного. Он знает, что я бармен в «Сладкой клетке».

Чарли записал имя и номер телефона на обратной стороне телепрограммы, лежавшей на кофейном столике.

— Если будет нужно, позвони этому человеку. Расскажи ему все, ничего не утаивай, и он спеленает парнишку по рукам и ногам, как младенца.

Поднеся чашку к губам, Чарли попробовал, не слишком ли кофе горяч, и затем сделал большой глоток. Ему трудно было отвлечься от мыслей о том, что происходит сейчас в клубе. Судя по всему, пока он тут сидит, Рената и Билл делят там деньги, его деньги. Правда, сколько-то они с Виком украли у самого Билла, но большую часть заработали собственным трудом.

— Будешь яичницу? — спросил Сидни.

— Конечно, — ответил Чарли, и Сидни ушел обратно на кухню.

Чарли сидел, сунув руку в карман пальто и нервно перебирая собственные ключи. И вдруг его осенило. Он вспомнил сцену, виденную не раз в клубе: Сидни достает связку ключей из кармана пальто, висящего за стойкой. Он нарочно держал ключи там, чтобы они всегда были под рукой. Чарли вскочил и побежал в коридор, где стоял шкаф с верхней одеждой.

— Ой, извини, — Сидни выглянул из кухни, — я забыл предложить тебе раздеться. Ко мне редко приходят гости.

Чарли натянуто улыбнулся, снял пальто и повесил на крючок, будто затем и вышел в коридор.

— А тебе три яйца или четыре?

— Давай три.

Когда Сидни скрылся в кухне, Чарли быстро обшарил карманы его пальто на дальнем конце вешалки. Массивная связка ключей была в правом. Чарли, косясь в сторону кухни, бесшумно переложил ее в карман своего пальто. Сидни снова выглянул и спросил:

— Ты ищешь плечики?

— Уже нашел. — Чарли снял свое пальто с крючка и перевесил на плечики. Затем вернулся в гостиную и снова сел на диван, говоря себе, что Билл и Рената не скоро поделят деньги и он успеет их застать в «Сладкой клетке».

Сидни вышел из кухни с двумя тарелками яичницы серого цвета и бутылкой острого соуса «Табаско», которые поставил на кофейный столик. Чарли подцепил кусочек яичницы не вполне чистой вилкой и принялся жевать. Кушанье было пресное, и он добавил добрую порцию соуса.

— Ну, как тебе яичница? — поинтересовался Сидни.

— Вкусно, спасибо, — ответил Чарли, благодаря соусу привирая лишь самую малость.

— Знаешь, Чарли, ты меня почти успокоил. Я твой должник.

— Да ладно, считай, что долг ты уже отдал. — Чарли ткнул пальцем в свою тарелку.

Пока он не начал есть, он не чувствовал, насколько голоден. Имей он больше времени, он бы попросил у Сидни добавки. Едва тарелка опустела, он встал.

— Что ж, мне пора.

— А я, пожалуй, сосну пару часиков, пока дети дрыхнут.

Чарли ничего не знал о его детях, даже сколько их.

— Поздравь их от меня с Рождеством.

— Хорошо, приятель. И тебя с Рождеством. Спасибо тебе, ты настоящий друг. — Сидни обнял его так крепко, что бока заломило. — До встречи.

Сидни распахнул дверь.

— Эй, а «линкольн» ты продал?

— Нет, «линкольн» был служебный, — ответил Чарли, садясь в «мерседес».

Чарли поставил «мерседес» вплотную к «линкольну». Теперь, если Билл вздумает бежать, ему придется таранить «мерседес», что плохо кончится для обеих машин. Хоть Чарли и сам не знал, зачем он заблокировал Билла, что-то подсказывало ему, что это удачная находка.

Подойдя к центральному входу, он стал пробовать ключи. Третий повернулся в замке, и дверь открылась. Чарли тихо скользнул в темное фойе, осторожно прикрыв за собой дверь. Из кабинета Ренаты просачивался свет. Чарли крался вдоль стены, прислушиваясь. Голосов не было слышно, только чье-то тяжелое дыхание. Рената. Он вынул из кармана маленький пистолет Роя Джиллза и ворвался в кабинет.

Рената сидела за столом, нагнувшись и опустив руки вниз.

— Чарли! — тихо воскликнула она. — Сегодня явно день сюрпризов.

— А ну-ка, подними руки, чтобы я их видел, — велел он, беря ее на мушку.

— Не будь таким идиотом. И говори потише. Детективов, что ли, насмотрелся?

— Подними руки.

— Я не могу. Сам посмотри.

Он заглянул под стол и увидел, что ее руки пристегнуты наручниками к ножке стола, что и вынуждало ее сидеть в такой неудобной позе.

— Это Билл тебя пристегнул?

— Чарли, ты гений.

— Черт! А где он? А если он вернется? Эта штуковина не заряжена.

— Он пошел отлить.

— А где ключ от наручников?

— Не знаю. У него, наверное.

— Ладно, это не важно. Я подниму стол, мы вытащим твои руки вместе с наручниками и смоемся, пока он не вернулся.

— А не рано ли? У него твои деньги.

— Откуда у него деньги?

— Понятия не имею. Он заявился, едва ты уехал, и обвинил меня в сговоре с Виком.

— А обо мне он что сказал?

— Он сказал только, что Вик его предал. Он хочет заставить меня говорить.

— Как?

— Посмотри, что у меня на шее.

Чарли оттянул ворот ее свитера и увидел справа три кровавые свежие отметины.

— О боже, — поморщился он, — это следы от сигареты?

Рената кивнула. Ни малейшего следа жалости к себе не отразилось на ее лице.

— В баре лежит дробовик. Ты умеешь с ним обращаться?

— Конечно. Гораздо лучше, чем с такими игрушками. — Чарли сунул пистолет в карман.

— Пойди и возьми его. Когда он вернется, жди, пока не услышишь мои слова: «Хорошо, я расскажу все, что знаю». Это будет сигнал. Как услышишь, заходи и кончай его.

— Понятно, — сказал Чарли, — я спрячусь рядом, за сценой.

Рената кивнула.

Дробовик ладно ложился в руку. Чарли осторожно вынул магазин, стараясь не щелкать, дабы не насторожить Джерарда. Дробовик был заряжен и готов к бою. Он зачерпнул пригоршню патронов из коробки, что стояла подле на полке, и высыпал их в карман. Последний раз ему доводилось держать в руках оружие еще в армии, а дробовик — и вовсе в старших классах школы. Кого же он тогда убил? Утку? Нет, скорее, перепелку. Он был не из тех любителей, что сидят всю ночь на болоте, ожидая, когда прилетят утки.

Чарли закрыл магазин, поднял дробовик стволом вверх и полез за сцену. Он хотел пригнуться, опустившись на колени, но не позволила острая боль в бедре. Кончилось тем, что он лег на бок, готовясь вскочить, когда Джерард выйдет из туалета и скроется в кабинете Ренаты.

Пока он так лежал, свободная рука нащупала на полу что-то мягкое. Голубые бикини Эми Сью. Интересно, почему она бросила их здесь после выступления? Чарли потер шелковистый материал между пальцами, затем подцепил трусы на ствол и стал раскручивать, глядя, как они вращаются в холодном спертом полумраке.

Когда послышался шум сливного бачка, бикини сами собой прекратили вращаться и скользнули вниз по стволу. Чарли взвел курок и осторожно заглянул за угол сцены. Билл Джерард, высокий и пузатый, вывалился из двери мужского туалета, застегивая ремень. Коричневый пиджак болтался на согнутой руке, жилетка была расстегнута. Даже с расстояния тридцати футов Чарли видел его эрекцию и густую щетину на подбородке. Он целил в голову, слегка поводя стволом, но в тот самый момент, когда надо было стрелять, Билл вдруг заорал, обращаясь к Ренате, Чарли вздрогнул, и момент был упущен.

— Ты знаешь, что больше всего меня бесит? — Билл скрылся в кабинете. — Что я застряну здесь и не увижу, как мои внуки открывают подарки. Что я из-за тебя приеду весь измотанный!

Чарли неловко поднялся, превозмогая боль. Рената что-то говорила, но он не мог разобрать слов, зато гнусавый и резкий голос Билла Джерарда раздавался весьма отчетливо.

— И сколько мне еще тут с тобой сидеть? Сегодня Рождество, знаешь ли. — Двадцать футов отделяли Чарли от дверного проема. — А ведь мы могли бы быстро с этим покончить, если бы ты захотела.

Последовал невнятный ответ Ренаты.

— Ага, то есть ты понимаешь, что мне от тебя надо? Я хочу, чтобы ты открыла свой маленький красный ротик. Это поможет тебе уяснить, кто здесь босс, и сделает тебя более сговорчивой.

Чарли был уже у двери и видел, как Билл Джерард вынимает из ширинки свой тугой толстый член и направляет его в бесстрастное лицо Ренаты. Она заметила Чарли за спиной Джерарда, но виду не подала.

— Открывай рот, тебе говорят. Я с тобой не шучу.

Чарли прицелился в затылок Биллу, что был в пятнадцати футах от дула дробовика. «Представь себе, что это утка», — сказал он себе. Неподвижная кудрявая утка со стоячим членом. Он спустил курок, раздался выстрел, а вслед болезненный вопль Джерарда. На его седом затылке проступили красные пятнышки — Чарли не ожидал этого, он думал, будет взрыв из мозгов и крови.

— Какого черта… — взвизгнул Джерард, оборачиваясь с членом в руках. — Чарли? Боже, а я-то думал, что кому-кому, а тебе можно доверять. Что? Четыреста десятый? — изумился он, увидев дробовик. — Ты собрался укокошить меня из четыреста десятой пушки? Ты решил, что я змея, что ли? Прямо не знаю, смеяться или обижаться.

— Не шевелись, Билл, — Чарли придвинулся ближе, — это было только предупреждение. С такого расстояния я убью тебя одним выстрелом.

Джерард ухмыльнулся, выпустил член и выхватил из кармана жилетки пистолет двадцать второго калибра.

— Ты гадишь в собственном гнезде, придурок, — сказал он, направляя оружие на Чарли, — брось свою идиотскую пушку.

Чарли все держал под прицелом голову Билла, не решаясь взглянуть на Ренату, которая тем временем переместилась со стула на пол и стояла на коленях, грозно нацелившись на качающийся перед глазами член.

— Да кто тебя боится, безмозглый клоун в одном ботинке? Валяй, расскажи, как ты до этого додумался, а потом я пристрелю тебя. Выкладывай все подробности. Я хочу… — Джерард вдруг поперхнулся, вытаращил глаза и опустил пистолет. — О боже…

Чарли, наконец, позволил себе посмотреть вниз и увидел, что Рената держит во рту член Билла, но не так, как он ей велел. Ее острые зубы впились в нежную плоть, готовые сомкнуться и перекусить член пополам. Впрочем, Билл быстро спохватился и сунул пистолет ей в глаз:

— Прекрати сейчас же, а не то мигом окосеешь.

В этот момент Чарли шагнул вперед и спустил курок, стреляя в упор. Джерард повалился на спину, с лицом, испещренным мелкими дырочками, которые быстро наполнились кровью.

— Сколько я помогал тебе, Чарли, — заклекотал Билл, лежа на полу. Судя по голосу, в горло ему хлынула кровь.

— Чарли! — повелительно рявкнула Рената. — Хватит пялиться, кончай его!

Чарли подобрал с пола пистолет и направил его в изрытое дробью, окровавленное лицо Билла, которому, похоже, было уже все равно.

— Он и так умирает.

— Ты что, оглох? Возьми вон там подушку, прикрой его и стреляй.

Чарли взял зеленую атласную подушку с кресла в углу и положил ее на лицо Билла, как ему велели, а затем выстрелил. Подушка значительно приглушила грохот, но Чарли волновался, что кто-то мог слышать выстрелы дробовика. Он хотел убрать подушку, а потом передумал. Рената холодно наблюдала за ним.

— Почему ты не предупредила, что это четыреста десятый калибр? Я бы не стал стрелять издалека. Ведь он чуть не пришил нас обоих.

— Поэтому я и просила тебя дождаться моего сигнала.

— Мне было не слышно, что ты говоришь. Если бы я еще потянул, он заставил бы тебя отсосать.

— Подумаешь! Я и так почти отсосала. Я хотела довести его до кондиции, чтобы он расслабился, а ты мог бы подойти ближе и выстрелить.

— Но для того, чтобы заговорить, ты должна была бы вынуть член изо рта, и он бы насторожился.

— Нет. Он сначала кончил бы, а затем я подала бы тебе сигнал.

— А зачем вы держите в клубе такое дерьмо, как дробовик?

— Это все Сидни. Он боится убить кого-нибудь ненароком.

— С юридической точки зрения это довольно глупо, Рената. Вас обоих скорее посадят за нанесение увечий, чем за убийство.

— Что ж, буду знать.

— А где деньги?

Она кивком указала на сумку, напоминающую старинный докторский саквояж, что стояла на полу. Чарли поднял ее и перенес на стол. Затем, сделав глубокий вдох, открыл защелки и заглянул внутрь.

— Сколько там денег, Чарли? — спросила Рената.

Он чуть не заплакал, увидев кучу пачек, скрепленных резинками.

— Очень много.

Сверху лежал конверт, где были два билета на самолет с именами Г. и Б. Ньюман. Пистолет Чарли тоже бросил в сумку, мысленно вознося благодарственные молитвы. В конце концов, Билл Джерард спас его план.

— Там хватит на двоих или ты сейчас меня тоже убьешь?

— Я не собираюсь тебя убивать, — оторопел Чарли.

— Минуту назад у меня в кабинете произошло убийство, Чарли, что создает для меня большие проблемы. Вряд ли я удержусь в бизнесе, а могу и вообще загреметь за решетку. Словом, если ты не возьмешь меня с собой, то лучше убей.

— Да не хочу я тебя убивать!

— Тогда возьми меня с собой. Обещаю, что не пожалеешь, Чарли.

У него есть два билета, оплаченные наличными. В билетах не указаны ни полные имена, ни пол пассажиров. Например, они вполне могут сойти за мистера и миссис Ньюман. В Нью-Йорке живет знакомый мастер по подделке документов, надежный человек, который изготовит им паспорта за пару дней. Сам факт покупки двух билетов говорит о том, что Вик собирался бежать вместе с какой-то женщиной. А может, и нет. Впрочем, закравшееся сомнение насчет правильности этого вывода было тут же отброшено.

— Хорошо, поехали вместе.

Выходит, Билл Джерард не только спас его план, но и помог осуществиться самой заветной мечте, которая хоронилась в глубине подсознания и в которой он и самому себе боялся признаться: он и Рената трахаются где-то в тропиках, с кучей денег и всегда полным баром.

— Тогда подними стол.

Чарли поднял стол с одной стороны, и Рената вытащила руки.

— Как ты думаешь, далеко ли были слышны выстрелы?

— Думаю, нет. У нас хорошая звукоизоляция из-за музыки. Но лучше все-таки быстрее сваливать отсюда. Поищи у него в карманах ключ к наручникам.

Когда Чарли наклонился к телу и запустил руку в карман брюк, ему показалось, что Билл дважды вздрогнул. Он сбросил подушку и в страхе уставился покойнику в лицо. Нет, раны перестали кровоточить.

— Не волнуйся, он мертв, — сказала Рената, — ищи ключ.

Вытащив из кармана Джерарда бумажник и связку ключей, Чарли показал ключи Ренате.

— Он не прицепил бы ключ от наручников к общей связке, верно? Поищи в рубашке.

И точно — в кармане рубашки обнаружились два маленьких ключа на проволочном кольце. Освободившись от наручников, Рената потянула себя за ворот свитера.

— Ожоги надо бы смазать антибиотиком. Идем скорее.

— Подожди, а можно мне сначала пива?

Рената открыла нижний ящик и вынула бутылку крепкого «Джонни Уокера».

— Возьми. Выпьешь по дороге.

— Секундочку.

Снова опустившись на колени у трупа, Чарли стащил с ног Джерарда туфли. Размер одиннадцать. Он снял и носки. Надев чужие носки и туфли, Чарли прошелся по кабинету. Лучше, чем в собственных. Все остальное — ерунда.

Глава 16

До аэропорта два с половиной часа пути, если не подведут дороги. Так или иначе, к одиннадцати они доберутся и успеют на первый рейс в Нью-Йорк. В крайнем случае на следующий. Можно доплатить и лететь первым классом.

На этот раз он, не прячась, оставил машину прямо у крыльца. Предвещая восход, небо из темного сделалось пепельно-серым, когда они вернулись в дом с черного хода.

— Подожди в гостиной, пока я соберусь, Чарли.

Он прошел в гостиную и сел у камина, поставив сумку с деньгами у ног. От нечего делать принялся рассматривать книгу, которую читала Рената, в попытке опознать язык. Латинский алфавит, но много диковинных букв и диакритических значков, рассыпанных по тексту. Ни одного знакомого географического названия на странице с информацией об издателях. Дешевая шершавая бумага, страницы, выпадающие из перегнутого переплета. На обложке любительский рисунок — фермер с женой бесстрашно глядят в туманное будущее. Понятно — Советский блок. Венгрия? Польша? Литва?

— Трахаться уже некогда, но я успею сделать тебе минет на дорожку! — крикнула из спальни Рената. Ее акцент неожиданно усилился, будто она почувствовала, что он ломает голову надее происхождением. — А ты пока налей себе выпить.

Чарли хоть и не прочь был выпить, но решил подождать до минета. Он встал и заглянул в спальню. Рената закрывала чемодан, лежащий на кровати.

— А фотографии ты не берешь?

Она окинула удивленным взглядом фотографии в рамках:

— Это не мои.

— А чьи?

— Понятия не имею. Посиди пока в гостиной.

— Откуда ты приехала, Рената?

— С чего вдруг такие вопросы? Сейчас это совершенно не важно.

— Нет, просто любопытно. Мне всегда хотелось знать, откуда ты родом.

— Это долгая история. У нас будет еще достаточно времени, чтобы познакомиться поближе.

— Точно.

Чарли снова сел у камина, вынул из сумки бутылку «Джонни Уокера» и повернул крышку. Пистолет лежал сверху. Интересно, он на предохранителе?

У двадцать второго вообще есть предохранитель? Он поставил бутылку на пол и взял пистолет. До сегодняшнего дня ему не приходилось совершать убийств, а теперь на его совести два трупа. Три — если считать, что он помогал Вику избавиться от Роя. Пусть два с половиной. Интересно, сколько людей отправили на тот свет Вик, Рой и Билл? Сам он мог назвать лишь убийство Дезире.

Говорили, что Билл Джерард избил до смерти одну несговорчивую проститутку, хотя Чарли всегда подозревал, что это выдумки, которые нарочно распространяет сам Билл ради устрашения коллег и конкурентов. В конце концов, убить Билла оказалось не так уж и сложно, даже новичку в этом деле.

Чарли взвесил пистолет на ладони, вспоминая, как все произошло и как нервный рефлекс, сработавший в ответ на болевой прием Ренаты, спас их обоих от пули.

Бросив оружие в сумку, он стал предвкушать минет, когда вдруг план Ренаты предстал перед ним во всей тошнотворной ясности: она собиралась убить Билла, когда тот расслабится и потеряет бдительность. Как он сразу не сообразил, что совместный побег не имеет для нее смысла, поскольку зависеть от чьей-либо щедрости не в ее натуре?

Проклятый недоумок. Он поставил бутылку на пол и подошел к двери спальни.

— Я почти готова, Чарли. Ты сядь пока на место.

— Я хотел у тебя кое-что спросить.

Она подняла голову:

— Что?

— Нет, ничего, извини, — сказал Чарли, поскольку не успел придумать вопрос.

— Потерпи еще секундочку, и я сделаю тебе такой минет, какого тебе еще никогда не делали.

Он вернулся в гостиную и снова сел у камина, с пистолетом в руке. Надо же, как радость от найденных денег и перспектива обладать шикарной и недоступной женщиной затуманили ему мозги. Рената и Вик, конечно, состояли в сговоре. Это она позвонила в полицию и сообщила об ограблении в доме Бонни. У него в сумке больше четверти миллиона долларов, и он чуть не отдал их за отсос, до конца которого ему было бы и не дожить.

Чарли прислушался: Рената в спальне напевала что-то на своем языке. Она наверняка вооружена. Но пока она верит, что он в ее власти, у него есть тактическое преимущество.

— Я почти готова! — крикнула она. — Ты хочешь, чтобы я была голой, или мне надеть что-нибудь сексуальное?

— Полностью одетой, — ответил Чарли, понимая, что оба предложенных ею варианта грозят подорвать его решимость.

— В костюме, как вчера?

Нет, это было бы еще хуже.

— Выходи в том, в чем ты есть. У нас мало времени.

— Как скажешь, Чарли.

Он поднялся, пересек гостиную и скрылся в тени у дверей кухни.

— Как долго мы пробудем в Нью-Йорке? Два-три дня? Мы едем за границу? Чарли?

Она остановилась у камина и огляделась. Он поднял пистолет. Она была прекрасна. В лице появилась мягкость, почти теплота. Такого он еще не видел.

— Чарли? — Рената шутливо нахмурилась. — Ты где прячешься? Захотел поиграть?

Она вышла в коридор. Едва она скрылась из вида, он двинулся следом.

— Чарли? — Она заглянула в спальню, балансируя на одной ноге.

Сейчас. Пока он не видит ее лица. «Представь, что это утка». Когда он спустил курок, выстрел треснул в маленьком доме, точно фейерверк. Рената с тихим стоном упала в дверях; сзади на черном свитере образовалось мокрое пятно.

— Какого хрена, Чарли? — спросила она, поворачивая голову. — Ты мне, кажется, легкое прострелил. Боже, вызови скорую, о боже, боже.

— Извини.

Чарли прицелился и снова выстрелил. Грохнуло так, что наверняка слышали соседи. Надо быстрее кончать и сматываться. Пуля опять попала в грудь.

— Почему, Чарли, почему? — вопрошала она с такой невыносимой тоской в лице и голосе, что он на мгновение пожалел о сделанном, поняв, что ошибался. Но отступать было поздно.

— Извини, — повторил он.

— Вызови скорую!

— Ты же знаешь, я не могу.

— Тогда обними меня, — всхлипнула она.

Чарли опустился на колени, чтобы приободрить ее напоследок — перед тем, как он сделает выстрел милосердия. Когда он обнял ее за плечи, у нее вырвался стон, сменившийся проклятием, и он еле успел отскочить, едва не схлопотав филейный нож в горло. Нож царапнул кожу на шее и упал к его ногам. Чарли вскочил и выстрелил ей в лоб, прервав на полуслове ругательство, произносимое не то по-венгерски, не то по-литовски, не то по-польски.

Он плакал, стоя над ней и тоскуя оттого, что его догадки оказались верны. Потом сунул пистолет в сумку и вышел из дома с черного хода. Низко висело хмурое небо. В окнах соседей не было света, но его наверняка видели.

Чарли поехал в «Сладкую клетку», чтобы пересесть в машину Билла — на случай, если соседи, слышавшие выстрелы, сообразили записать номера. Как бы ни полюбился ему «мерседес» Бетси ван Хойтен, переставлять номера было слишком долго и хлопотно — его могли застукать. В конце концов, до аэропорта всего два-три часа пути.

Оставив машину рядом с «линкольном», он отпер дверь ключами Сидни и прошел в темноте в кабинет, где оставалось тело Билла.

На столе лежал дробовик с блестящими синими бикини Эми Сью вокруг ствола, а рядом ключи Билла, куда их бросила Рената. Он взял их и сунул в карман, где были еще две связки ключей. Колючая звенящая масса тяжело ударила по больному бедру. Подумав, как бы не возникло проблем при посадке в самолет, он швырнул на пол свою связку — как наиболее бесполезную из трех. Не вполне аккуратное место преступления получилось — связка его ключей и отпечатки его пальцев повсюду, но заметать следы было уже некогда. Так или иначе, сюда не скоро придут люди. К тому времени он уедет далеко и о нем и думать забудут. В некотором роде это даже забавно.

Пересев в «линкольн», Чарли вспомнил о ключах Сидни. Там были не только ключи от клуба, но и от машины и от дома, которые ему придется срочно восстанавливать. Надо заехать и бросить связку в почтовый ящик, а уж потом — в аэропорт.

Чарли остановился у дома Сидни, вышел и бросил ключи в ящик, но передумал и снова достал. Во время рождественских каникул почту не разносят, а ключи понадобятся хозяину довольно скоро. С этой мыслью он поплелся через заснеженный газон к двери. Повесив ключи на ручку, чтобы их нельзя было не заметить, когда дверь откроют, он повернул обратно, но тут дверь открылась и ключи, лязгнув, свалились на крыльцо.

— Чарли?

— Ой, привет, Сидни. Я случайно прихватил твои ключи.

— Мои ключи? — Удивленный, Сидни наклонился и подобрал их. — Как тебе это удалось?

— Они выпали, когда я вешал свое пальто, а я подумал, что это мои, и взял их. Ты еще не ложился?

— Что толку? Дети встанут через час. Спасибо, что вернул, без ключей мне пришлось бы паршиво.

— Ну, еще раз с Рождеством.

— И тебя, Чарли.

Сидни повернулся и пошел в дом.

Внезапно навалилась усталость. Чарли подумал, не полететь ли в Нью-Йорк на самолете из местного аэропорта, сокращая путь. Но эту идею быстро отбросил, потому что в таком случае он рисковал оставить след из города до Нью-Йорка, по которому его могли вычислить раньше, чем самолет приземлится.

Перед выездом на федеральное шоссе Чарли свернул в сторону пригородного района, где некогда жила одна его подружка. Район состоял из нескольких домов красного кирпича с крохотными квартирами по четыре в ряд. Добравшись до последнего дома, Чарли остановился. Здесь, наверное. А может, и нет. Он не знал ни что с ней, ни где она, лишь помнил, как ее зовут и как она выглядит, но сейчас ему казалось, что в одной из этих каморок он провел лучшее время своей жизни. С тех пор как он последний раз приезжал сюда, все сильно обветшало. В тусклом свете утра он увидел рваную противомоскитную занавеску на ближайшей двери и расслаивающееся от старости дерево с торчащими щепами. Чарли развернулся и поехал обратно.

Глава 17

В будке на платной автостраде сидела бодрая старушка.

— С Рождеством, — сказала она, протягивая ему билет. — Снегопад, похоже, кончился.

— Надеюсь.

— Едете навестить родных?

— Ага.

— Желаю вам весело провести время.

— Спасибо, и вам того же, — ответил Чарли, поднимая стекло.

Через три мили ему попался знак, оповещающий, что он выехал за границы города. «Чтобы больше не вернуться», — добавил он вслух. Дорога была скользкая, но почти пустая, и Чарли гнал во весь опор, не боясь, что потеряет управление. В огромном «линкольне» все было знакомо и надежно. В то же время ему было жаль «мерседес», и, сидя за рулем «линкольна», он чувствовал себя предателем, пусть эта машина принадлежит не ему лично, а Биллу Джерарду. Точнее, принадлежала.

Тишина вокруг начинала действовать на нервы. Чарли включил радио и стал крутить ручку настройки, ища чистый сигнал. Вскоре он поймал очередную рождественскую песенку в стиле кантри, а затем к работе приступил гнусавый диктор из главного полицейского управления, зачитывающий сводку происшествий. Интересно, что сводки всегда читал один и тот же диктор, будто ему не полагалось ни отпусков, ни больничных. Чарли со странным удовлетворением узнавал о драке в стрип-клубе в северном пригороде, куда выезжал наряд полиции, и об ограблении в Вестсайде. Ничего о событиях в «Раме», доме Бетси ван Хойтен или Бонни Кавано. Затем диктор принялся увлеченно описывать случаи мелкого хулиганства, но Чарли уже не слушал. Выходит, и трупы пока не нашли.

Впереди была заправочная станция. Он взглянул на указатель уровня топлива — стрелка приближалась к красной черте. Неизвестно, скоро ли он доберется до следующей заправки и работает ли она в праздники. С этой мыслью Чарли перестроился в средний ряд и остановился у крайней колонки. Раскрыв сумку, он взял пачку стодолларовых купюр, вынул одну и крепко сжал ее в ладони, смакуя ощущение. Первая сотня. Он долго ждал момента, когда начнет тратить деньги.

На пустующей заправке за кассой магазина сидела толстая и унылая молодая женщина с короткими рыжими волосами и нездоровым цветом лица.

— С Рождеством! — поздоровался Чарли, входя в магазин.

Кассирша не ответила, лишь тупо наблюдала, как посетитель берет с полки разовый стаканчик и наливает кофе.

Чарли поставил кофе на прилавок и протянул ей сто долларов.

— Кофе и полный бак на седьмой колонке.

— У меня нет сдачи, — пропыхтела толстуха, — читайте объявление. — Она указала пальцем себе за спину.

На стене и впрямь висело объявление: «Чеки, банкноты 50 и 100 не принимаем».

— Хорошо, сдачи не надо.

Она нахмурилась, чуя подвох.

— Девяносто баксов, между прочим.

— Это праздничный подарок. С Рождеством вас!

— Ага, вас тоже. — Изучив банкнот на свет и убедившись, что он не фальшивый, кассирша включила колонку. — Спасибо, мистер. Кофе за счет заведения.

Кофе помогал слабо. По дороге Чарли едва не клевал носом, несмотря на холод и громкую музыку по радио. Вторую заправку с рестораном он проехал не останавливаясь — она была закрыта, и он порадовался, что не пропустил первую. Сначала он чувствовал себя глупо, залив бензина полный бак, пока не вспомнил, что на сто миль у него уйдет добрых полбака, если не все три четверти.

Ряды голых тощих деревьев тянулись по обеим сторонам шоссе. Вдали на сером небе проступили полоски желтого света. Замечая на стекле редкие снежинки, Чарли с удовольствием думал, что потерпеть осталось пару холодных дней в Нью-Йорке, и ему больше никогда не придется видеть снега.

Мили через две после второй заправки он увидел на обочине фургон с аварийными огнями. Пожилой водитель заглядывал под капот, рядом стояла женщина его возраста, зябко сцепив руки на груди и чуть не плача. Чарли хоть и пожалел стариков, но был уверен, что рано или поздно их обнаружит дорожный патруль. Ему нельзя задерживаться, он спешит на самолет.

Спустя еще милю, вспоминая выражение отчаяния и страха на лице женщины, он засомневался. За все время пути ему не встретилось ни одной патрульной машины, а рейсы в Нью-Йорк отправляются каждый час. Главное, что он выбрался из города и теперь может позволить себе быть великодушным. В конце концов, Рождество сейчас или не Рождество?

Воспользовавшись следующим по курсу разворотом, предназначенным строго для машин дорожной полиции, Чарли поехал в обратную сторону. Второй разворот был только на закрытой заправочной станции. Но вскоре он уже тормозил позади большого бело-бежевого кемпера. Старик в толстой куртке и вязаной шапочке все ковырялся под капотом.

— Что у вас случилось?

Водитель выглянул из-за капота.

— Чертов драндулет совершенно новый, я понятия не имею, что с ним.

— У нас кончился бензин, — произнесла женщина срывающимся от обиды голосом. — А ты не заметил! — Она тоже была в толстой куртке и серой вязаной шапочке. — Десять или пятнадцать машин проехали мимо, и никто не остановился!

— Я мог бы подвезти вас до заправки, только не знаю, долго ли туда ехать, — предложил Чарли. — Сейчас праздники, все закрыто. Может быть, у вас есть шланг? Я сам залил полный бак на заправке милях в тридцати отсюда.

— Надо было там остановиться, когда я тебе говорила, — продолжала упрекать спутника женщина.

— Мне надоела твоя болтовня! — Старик злобно зыркнул в ее сторону, но она, похоже, совсем не испугалась. — Да, у меня есть шланг. Сходи за ним, Дот. Ты знаешь, где он лежит.

Пока старуха ходила за шлангом, старик все рассматривал двигатель.

— Я не уверен, что просто бензин кончился. Эти чертовы новые моторы — поди в них разбери, что сломалось.

Когда Дот вернулась, неся резиновый шланг и металлическую канистру на два галлона, он и Чарли пошли к «линкольну», и Чарли открыл бак.

— Вам помочь?

— Я и сам справлюсь. Спасибо.

Он сунул шланг в бак и стал наполнять канистру бензином, а Чарли вернулся обратно.

— Не сердитесь на Гюнтера, — сказала ему Дот. — Он считает, что все Рождество пошло насмарку, и очень расстраивается.

— Понятно. А куда вы едете?

— Черт знает куда! Он хочет свернуть на какую-то дорогу к западу, чтобы сэкономить время. Но что в этом толку, когда все равно стоишь на месте без бензина?

— Верно.

— Пусть мой первый муж был горазд выпить и приврать, но до такого не доходило. Я дипломированная медсестра, я всегда ответственно относилась к своим обязанностям и никогда не опаздывала, но этот, — она презрительным жестом указала на Гюнтера, наполняющего канистру, — в жизни не встречала более никчемного мужика. На кой ему понадобился этот фургон? Мы и так еле концы с концами сводим. И дернул же меня черт выйти за него замуж!

Гюнтер поднял голову и прищурился:

— Что ты сказала?

— Я сказала, что ты говнюк и глупый старый осел.

Старик фыркнул и продолжал сливать бензин.

— Извините, что не приглашаю вас в фургон погреться — у нас там беспорядок. К тому же он уже заканчивает.

— Ничего страшного. Как ваша машина ведет себя в гололед?

— Ужасно. По крайней мере, когда за рулем Гюнтер. У вас порез на шее, вы знаете?

Чарли потрогал место, где отметился филейный нож Ренаты. Порез уже подсох, но на пальцах все-таки осталось немного свежей крови.

— Порезался, когда брился.

Гюнтер наполнил канистру и пошел перелить бензин в свой бак.

— Этого нам не хватит, — заметила Дот, — надо возвращаться на заправку.

— Гюнтер, — крикнул Чарли, — отлейте еще канистру, если нужно.

— Большое спасибо, — ответил Гюнтер и снова направился к «линкольну» с пустой канистрой в руках.

— Вы очень добры, мистер, — Дот поежилась, — прямо не знаю, что на нас нашло, что мы пустились в дорогу ни свет ни заря в Рождество.

Сзади на шоссе появилась машина. Когда она приблизилась, Чарли едва не сразил приступ медвежьей болезни — это была патрульная машина, которая замедляла ход.

— Что у вас случилось? — спросил коп, опуская стекло.

— Уже все в порядке, офицер. Вот этот молодой джентльмен поделился с нами бензином.

— А тут разве не дизельное топливо?

— Нет, эта модель ездит на бензине. Дизельное топливо днем с огнем не сыщешь.

Коп на пассажирском сиденье посмотрел на Гюнтера, держащего шланг в зубах, кивнул и дал отмашку своим товарищам, показывая, что все в порядке и можно уезжать.

— Ну хорошо, веселого вам Рождества.

Чарли и Дот заулыбались, кивая, и патрульная машина уехала.

Гюнтер перелил вторую канистру в бак своего кемпера и полез за руль. Когда он включил двигатель, тот чихнул, застучал и заглох.

— Видела? А я что говорил? Бензин тут ни при чем.

— Почему ты такой тупой? Плесни немного в карбюратор.

Гюнтер вылез, повозился, открывая карбюратор, и вылил туда остатки бензина из канистры.

— И этот тип служил в полиции, — сказала Дот, обращаясь к Чарли, — представляете? Он ведь хуже младенца!

Гюнтер снова забрался в кабину и включил зажигание. На этот раз двигатель завелся и ровно заработал с первого оборота. Старик недоверчиво смотрел на капот, будто ждал, что машина вот-вот заглохнет.

— Заработало! — наконец признал он.

— Поздравляю.

— Пусть сначала немного прогреется.

— Примерно через милю будет разворот, — сказал Чарли, — он вам пригодится.

— Большое спасибо еще раз.

Дот зашла с правой стороны и тоже села в кабину.

Чарли удовлетворенно наблюдал, как они там препираются. Он сделал что-то важное, помог людям и теперь может двигаться дальше. Но по пути к своей машине он задержался, почувствовав, что нужно в туалет. Поскольку делать лишнюю остановку ему не хотелось ввиду потраченного времени, Чарли обогнул кемпер сзади и направился в придорожную лесополосу.

За деревьями простиралось поле, вдали виднелась крыша дома и амбар. Чарли отлил на ствол дерева, глядя, как парит холодная темная кора. Теперь, когда он обрел свободу, все вокруг изменилось. Острые запахи мочи, мокрой коры и древесного дыма кружили голову. Застегнув ширинку, он повернулся и увидел, что из трубы на крыше фермы валит дым. На обратном пути, проходя мимо кемпера, он заинтересовался надписью, напечатанной сзади большими готическими буквами:

«Не важно, куда ты едешь.

Важно, что ты делаешь и видишь по дороге.

Дот&Гюнтер».

«Вот почему эти чертовы фургоны всегда плетутся как черепахи», — подумал Чарли и собрался отойти, но не успел. Кемпер неожиданно дал обратный ход, а задняя лестница отвалилась и ударила Чарли в лицо, опрокинув его на снег. В следующее мгновение над ним вздыбилась задняя правая шина и с хрустом смяла его правую руку, а следом и грудь. Белый свет в глазах, в окружении красно-черных вспышек, стал стремительно сужаться и померк.

— Господи Иисусе, Гюнтер! Ты куда-то врезался!

Последовал второй толчок — под колесами был какой-то крупный предмет.

— Черта с два, — огрызнулся Гюнтер.

— Остановись и проверь, что там.

Но он решительно включил первую передачу. Колеса кемпера завертелись в обратную сторону, утюжа препятствие.

— Остановись, чтоб тебя! Я сама проверю.

Дот открыла дверь и прыгнула в снег.

— Женщина, сколько раз тебе повторять, чтобы ты не выпрыгивала на ходу!

— О боже, Гюнтер! Ты только посмотри! Ты его задавил! — закричала Дот.

Молодой человек лежал под их машиной в луже крови. Она наклонилась, пощупала пульс, подняла веки, проверяя зрачки.

— Что — насмерть? — спросил Гюнтер.

— А ты думал!

— Какого черта этот идиот стоял сзади?

— А я почем знаю?

На молодом человеке было дорогое теплое пальто и дорогие остроносые туфли из бордовой кожи. Дот прослезилась. С виду он не старше ее сына.

— Что же нам теперь делать?

— Я думаю, дождаться патрульной машины.

— Еще чего не хватало! Это я должен буду объяснять, как этот недоумок угодил ко мне под колеса? Они и права у меня отнимут, сволочи!

Дот сунула руку в нагрудный карман пальто, ища документы.

— Интересно, кто это такой?

В кармане не было ни документов, ни бумажника, только связка ключей.

— Наверное, они в машине, — догадался Гюнтер.

Взяв у Дот ключи, он открыл пассажирскую дверь. Бумажник лежал на приборной доске.

— Так… Чарльз Льюис Арглист, член адвокатской коллегии. Кредитные карты… Visa, Master-charge.

Гюнтер заглянул в сумку, лежавшую на сиденье. Авиабилеты, пистолет двадцать второго калибра, бутылка «Джонни Уокера» и куча денег. Сделав медленный вдох-выдох, Гюнтер захлопнул сумку и спокойно понес ее к себе в машину вместе с бумажником.

— Дот, принеси брезент, что лежит у нас поверх микроволновки.

— Это еще зачем?

Гюнтер открыл сумку и показал ей содержимое.

— Мы забираем его с собой.

Она вытаращила глаза, глядя в сумку, затем покосилась на тело.

— Не иначе, он ограбил банк.

— Шевелись! Тащи брезент, пока нет машин и кто-нибудь его не увидел. И лопату давай — надо забросать кровь на снегу.

Полчаса спустя они заправляли машину на станции. Уже совсем рассвело, и меж туч показались островки голубого неба. С тех пор как они завернули тело в брезент и положили в багажный отсек, Дот едва ли произнесла хоть слово, к большой радости Гюнтера. Они поедут дальше на юг, свернут на западном съезде, а оттуда пятьдесят миль по проселочной дороге до старой затопленной каменоломни, где можно надежно спрятать труп молодого человека. А когда они начнут тратить деньги, Дот быстро забудет об этом бедолаге.

Молодая кассирша в магазине встретила их приветливо, хотя ей приходилось работать в праздничный день. Она поздравила их с Рождеством и пожелала хорошо провести каникулы.

— Ты думаешь, копы нас вычислят? — спросила Дот, когда Гюнтер включил зажигание.

— Нет, они не записывали наших номеров. Да и зачем? Они просто остановились спросить, что у нас случилось. Его машину потом заберет эвакуатор как брошенную, и в полиции образуется очередной висяк об исчезновении человека. Его никогда не найдут. Самое главное, что у нас есть деньги. Мы расплатимся с банком за машину, за дом, а остального нам хватит еще надолго.

Дот, ободренная его словами, улыбнулась. Они ехали на юг, слушая по радио рождественские песни. Как Гюнтеру было ни жаль молодого человека, ничего не изменишь. И что бы еще ни случилось, он ни за что не упустит этих денег.

— В котором часу мы приедем в «Сад богов»? — спросила Дот.

— В пять-шесть часов.

Хор запел «Славный король Вацлав». Несмотря на предстоявшее им неприятное дело, с момента отъезда из дому Гюнтер сильно воспрянул духом.

Дот откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза и уснула. И прежде чем на обочине снова показалась машина молодого человека, он исчез из ее тревожных снов, а его место заняла чудесная сумка, полная денег.

В ЛЕСНОЙ ЧАЩЕ _{(роман) Тана Френч}

Детектив Роб Райан никогда и никому не рассказывал о самом страшном дне своего детства, когда двое его друзей бесследно исчезли в лесу, а самого его нашли лишь чудом. Он был весь забрызган кровью и не помнил абсолютно ничего. И вот теперь прошлое возвращается…

В том же лесу обнаружено тело жестоко убитой двенадцатилетней Кэти Девлин — и Робу, вместе с напарницей Кэсси Мэддокс, поручено расследовать это преступление.

У Роба нет никаких зацепок — только полустершиеся воспоминания и слухи, окружающие загадочную гибель девочки.

Но интуиция подсказывает: раскрыть тайну смерти Кэти он сможет, если восстановит в памяти то, что случилось с ним много лет назад в лесной чаще…

ПРОЛОГ

Представьте лето из детского кино, снятого в маленьком городке в конце пятидесятых годов. Не чахлое ирландское лето с водянистыми тучками и мелким дождичком, какое любят ценители местного колорита, а полнокровное, обжигающее горло, с ослепительной синью над головой. Лето, взрывающееся на языке терпкой зеленью травы и соленым потом, свежими бисквитами с брызжущим во все стороны ванильным кремом, теплым лимонадом, который пеной вылетает из взболтанных бутылок. Лето щекочет кожу велосипедным ветерком и божьей коровкой, ползущей по ноге, врывается в грудь ароматом скошенного луга и вывешенного во дворе белья, звенит и рассыпается треском, писком, зудом и звоном певчих птах, шмелей, жуков, густой листвы, шлепками по волейбольному мячу и звонкой считалкой на поляне: «Раз, два, три!» Лето, которое никогда не кончается. Утром оно встречает нас фонтаном из поздравительных открыток и стуком в дверь — за ней стоит твой лучший друг, — а вечером провожает затяжными сумерками, когда в дверном проеме маячит мамин силуэт, зовущий тебя в дом, и в кружевах древесной тени снуют черные нетопыри. Вечное лето в зените своего расцвета.

Вообразите себе сам городок, разбросанный пчелиными сотами на склоне холма в нескольких милях от Дублина. Правительство уверяет, что когда-нибудь здесь появится новый чудо-пригород и мигом разрешит все проблемы перенаселенного мегаполиса, но пока мы видим лишь аляповатые домишки, кое-как раскиданные по лужайкам и похожие друг на друга как две капли воды. Чиновники на все лады расхваливают будущие «Макдоналдсы» и мультиплексы, а тем временем несколько молодых семей, которым осточертели тесные квартирки с удобствами во дворе (незаметно расплодившиеся по всей Ирландии в семидесятых), то ли вознамерившись обзавестись красивым садиком и широким тротуаром, где их дети смогут играть в «классики», то ли просто решив купить хоть что-то похожее на домик (даже если для этого придется выжать все возможное из зарплаты водителя автобуса или школьного учителя), пакуют вещи в мешки для мусора и толпятся у дороги, желая устремиться к будущему, такому же чистому и свежему, как травка и клумбы с маргаритками, разбитые посредине двухполосного шоссе.

Действие происходит много лет назад, когда ни назойливый блеск реклам, ни сияющие вывески супермаркетов, ни прочая «инфраструктура» так и не сумели обосноваться в городке (судя по намекам политиков в местной «Дейл» — из-за закулисных сделок с недвижимостью). Фермеры по-прежнему пасут коров у обочины, и на окрестных холмах по вечерам загорается горстка огоньков, а за окраиной поселка — там, где в будущем, согласно плану, возведут торговый центр и разобьют маленький, но симпатичный парк, — на много миль в глубину и на целые века в прошлое тянется дремучий лес.

Подойдя поближе, можно увидеть, как через кирпичную стену между домиками и лесной чащей перебираются трое детишек. Они двигаются быстро и уверенно, а их тела стремительны и невесомы, как легкие машины. Самодельные «татуировки» — звездочка, молния или буква А — заметны на коже в тех местах, где дети наклеили вырезанные из пластыря фигурки, чтобы потом их оттенил образовавшийся вокруг загар. На мгновение над гребнем стены, точно флаг, вспыхивает белокурая прядь волос, затем локоть, ступня, голое колено — и все исчезает.

В лесу царят молчание, сон и полумрак. Тишина обманчива, но на самом деле она соткана из тысячи легких звуков, шороха, шелеста и писка; так же иллюзорна и пустота, наполненная тайной, скрытой, шевелящейся повсюду жизнью. Держитесь начеку: из поваленного дуба может вылететь рой пчел, а если откинуть камень, в ямке, извиваясь и корчась, появится причудливая гусеница и по лодыжке незаметно поползет отряд рыжих муравьев. В руинах башни, некогда бывшей частью крепости, к лицу липнет густая паутина, а на рассвете крольчихи выводят из подвалов детенышей, чтобы играть на плитах заброшенных могил.

Дети — вот истинные властелины лета. Дикий лес они знают хорошо, как царапины и синяки на собственных коленках: заведите их в любое место, и они с закрытыми глазами отыщут путь домой. В этом зеленом царстве они правят гордо, смело и уверенно, как молодые звери. Весь день напролет — а потом ночью во сне — они носятся среди больших стволов и прячутся в дуплах и траве.

Дети живут в волшебных сказках и страшных мифах, о которых не подозревают их родители. Пробираясь по запутанным и тайным тропам, незаметным для чужого глаза, перелезая через завалы мшистых стен, они звонко перекликаются в лесной глуши, и ленточки шнурков вьются за ними, как хвосты комет. А кто сидит в ветвях ивы над берегом реки, чей смех дрожит над журчанием воды, чье лицо на миг мелькнуло в зарослях и скрылось в зыбкой светотени, испещренной солнечными бликами?

Трое детей уже никогда не станут старше — ни в это лето, ни в какое другое. В конце августа им уже не придется подлаживаться под суровый взрослый мир, чтобы позднее, набравшись опыта и горечи, выходить на борьбу с трудностями жизни. Лето припасло для них иное испытание.

1

Прошу не забывать: я детектив. У таких, как я, отношения с правдой очень своеобразные: крепкие, но какие-то исковерканные, как кривое стекло, где все предметы искажены. Это ради правды мы трудимся денно и нощно, она цель и смысл каждого нашего поступка, за ней мы гоняемся упорно и рьяно, словно цепные псы, не гнушаясь любым обманом и враньем. Правда для нас — самая желанная женщина в мире, а мы ее ревнивые любовники, злобно отталкивающие всякого, кто посмеет бросить на нее дерзкий взгляд. Мы безбожно предаем ее с утра до вечера, с головой уходим в ложь, а потом оборачиваемся к ней и шепчем с радостной улыбкой: «Милая, все это только для тебя».

Поймите меня правильно: у меня всегда была склонность к красивым выражениям, в том числе самым пошлым и избитым. Я не хочу изображать нас благородными рыцарями, которые верным эскортом следуют за Леди Истиной, гарцующей на иноходце. То, что мы делаем, чаще всего грубо, иногда довольно грязно, а порой и мерзко. Вот, например, девушка представляет алиби молодому человеку, его мы подозреваем в том, что он ограбил торговый центр и убил ножом одного из его сотрудников. Сначала я с ней флиртую, уверяю, что прекрасно понимаю, почему в тот вечер парень предпочел остаться с ней дома, хотя на самом деле передо мной неряшливая, выкрашенная пергидролем чахлая девица с изможденной физиономией, так что, если говорить начистоту, на месте того парня я бы с удовольствием променял ее на кого угодно, даже на своего волосатого соседа по камере по кличке Бритва. Я вскользь бросаю, что в спортивном костюме ее парня мы нашли меченые купюры из ограбленной кассы и, по его словам, в тот вечер она уходила из дома, а затем принесла ему банкноты.

Я так искусно исполняю свою роль, ловко взбалтываю коктейль из сочувствия, взаимопонимания и легкой неловкости из-за предательства ее дружка, что четыре года их совместной жизни рассыпаются как песочный замок, и пока ее приятель сидит в соседней комнате и на все вопросы моего напарника бурчит: «Отвалите, я был дома с Джеки», — его подруга, заливаясь слезами, выкладывает мне абсолютно все, от точного времени его исчезновения из дома до пикантных подробностей их сексуальной жизни. Я мягко треплю ее по плечу, приношу платок и чашку чаю и подсовываю листочек с показаниями.

Вот такая у меня работа, и если вы ни черта не разбираетесь в ее тонкостях, сомневаюсь, что вам удастся в ней что-нибудь понять. В общем, прежде чем начать свою историю, хочу предупредить: я обожаю правду. И вру.

Вот что я прочитал в материалах следствия сразу после того, как меня назначили детективом. Позже я буду возвращаться к этой истории, обыгрывая ее с разных сторон. Вероятно, для кого-то она не очень интересна, но это единственная история, которую на всем белом свете не сможет рассказать никто, кроме меня.

Во вторник, 14 августа 1984 года, трое детей: Джермина (Джеми) Элинор Роуэн, Адам Роберт Райан и Питер Джозеф Сэвидж, всем по двенадцать лет, — играли у дороги в городке Нокнари, графство Дублин. День был солнечным и жарким, многие жители сидели у себя в саду и видели, как детишки носятся на велосипедах, раскачиваются на «тарзанке» или, раскинув руки, ходят по гребню каменной стены.

В то время Нокнари был маленьким городком, и с его крайними домами граничил огромный лес, отделенный от жилья пятифутовой стеной. Примерно в три часа дня дети оставили велосипеды в саду миссис Энджелы Сэвидж — она вешала во дворе белье — и сказали, что пойдут поиграть в лес. Они часто делали это и раньше и прекрасно знали ближнюю часть леса, поэтому миссис Сэвидж не встревожилась. У Питера имелись наручные часы, и она напомнила, что он должен вернуться к половине седьмого на вечерний чай. Разговор слышала ее соседка, миссис Мэри Тереза Корри, а еще несколько свидетелей видели, как дети перебрались через забор в конце дороги и исчезли в лесу.

Когда в шесть сорок пять Питер не появился, миссис Сэвидж заглянула к матерям других детей, решив, что он зашел к ним в гости. Но они тоже не вернулись. Обычно Питер всегда приходил вовремя, но его родители не стали особенно тревожиться: подумали, что дети просто заигрались и забыли про время. Без пяти семь миссис Сэвидж двинулась по дороге в сторону леса, углубилась в чащу и стала звать детей. В ответ она не услышала откликов и вообще не заметила никаких признаков того, что дети находились в лесу.

Она вернулась домой и стала пить чай с мужем, мистером Джозефом Сэвиджем, и четырьмя младшими детьми. После чая мистер Сэвидж и мистер Джон Райан, отец Адама Райна, снова отправились в лес и стали звать детей. В восемь двадцать пять, когда уже начало темнеть, родители встревожились, что дети могли заблудиться, и мисс Алисия Роуэн (мать Джермины, жившая без мужа), в доме которой имелся телефон, позвонила в полицию.

Начались поиски. Кому-то пришло в голову, что дети могли сбежать из дому. Мисс Роуэн собиралась отправить дочь в школу-интернат, где она должна была проводить всю неделю и возвращаться в Нокнари только по выходным; отъезд назначили через три недели, и вся троица расстроилась, что их разлучают. Но беглый осмотр комнат показал, что друзья не взяли с собой одежду и личные вещи. Копилка Джермины в форме матрешки была нетронута, и в ней хранилось пять фунтов стерлингов и восемьдесят пять пенсов.

Двадцать минут одиннадцатого один из полицейских с факелом нашел Адама Райана — он стоял в густой чаще почти в центре леса, крепко прижавшись спиной и ладонями к стволу большого дуба. Пальцы с такой силой впились в кору, что на них сломались ногти. Судя по всему, Адам стоял уже долгое время, не откликаясь на голоса людей. Его отвезли в больницу. Полицейские с собаками напали на след двух пропавших детей, но быстро потеряли его и вернулись ни с чем.

Когда меня нашли, на мне были синие джинсы, белая хлопчатобумажная футболка, носки и белые кроссовки. На обуви густо запеклась кровь, чуть меньше ее оказалось на носках. Анализ пятен показал, что кровь проникала сквозь кроссовки изнутри наружу, а на носках, наоборот, просачивалась снаружи внутрь. Предположили, что какое-то время я находился без обуви и тогда в них попала кровь, а когда она начала свертываться, кроссовки снова оказались на ногах и испачкали носки. На футболке заметили четыре параллельные прорехи от трех до пяти футов длиной, пересекавшие по диагонали спину от левой лопатки до правых ребер.

Никаких телесных повреждений на мне не обнаружили, не считая легких царапин на лодыжках, щепок под ногтями (как позднее выяснилось, коры дуба) и глубоких ссадин на коленях, которые успели покрыться корочкой. Происхождение этих царапин осталось под сомнением, потому что пятилетняя девочка, Эйдин Уоткинс, якобы видела, как раньше в тот же день я упал со стены и приземлился на колени. Правда, ее показания каждый раз менялись и их сочли ненадежными. Долгое время я находился в состоянии ступора: первые тридцать шесть часов практически не двигался, а еще две недели молчал. Когда речь вернулась ко мне, я не мог вспомнить ничего, что происходило между моим уходом на прогулку и тем моментом, когда я оказался в больнице.

Кровь на моих кроссовках и носках проверили на группу — в то время анализ ДНК в Ирландии не проводился — и определили, что она относится к типу А. Такая же кровь была и у меня, но того количества, что вытекло из моих ссадин, хотя и довольно глубоких, явно не могло хватить на то, чтобы насквозь пропитать обувь. Два года назад у Джермины Роуэн тоже брали анализ крови перед удалением аппендицита, и в больничной карте записали, что она принадлежит к типу А. Питеру Сэвиджу анализ не делали, зато оба его родителя имели кровь группы О — значит, то же самое относилось и к Питеру, поэтому его сразу исключили из списка вероятных претендентов на кровь в кроссовках. В этом вопросе не удалось достигнуть определенности, и следователи допускали, что кровь принадлежит кому-то еще или даже нескольким людям сразу.

Поиски в лесу продолжались всю ночь и несколько недель; отряды добровольцев прочесывали окрестные равнины и холмы, заглядывали в ямы и овраги; ныряльщики вдоль и поперек обследовали протекавшую по лесу речку — никаких результатов. Четырнадцать месяцев спустя один местный житель, мистер Эндрю Рафтери, выгуливая в лесу собаку, наткнулся на наручные часы, лежавшие в двухстах футах от того дерева, где нашли меня. Часы были примечательные — на циферблате изображен бегущий футболист, а к одной из стрелок приделан футбольный мячик, — и мистер и миссис Сэвидж узнали в них вещицу своего сына Питера. Миссис Сэвидж подтвердила, что в день исчезновения часы были на мальчике. Пластиковый ремешок, прикрепленный к металлическому корпусу, оказался разорван — наверное, Питер задел им за сучок, когда бежал по лесу. Криминалисты обнаружили на часах отпечатки пальцев; они совпали с теми, что сняли с личных вещей Питера Сэвиджа.

Несмотря на призывы полиции о помощи и на широкую кампанию в средствах массовой информации, больше о судьбе Питера Сэвиджа и Джермины Роуэн никто не слышал.

Я стал детективом потому, что хотел расследовать убийства. Пока я набирался опыта: то есть учился в Темплморском колледже, проходил изнурительную физподготовку, патрулировал маленькие городки в дурацкой куртке с люминесцентными полосками, устанавливал, кто из трех местных хулиганов разбил стеклянное панно в саду миссис Максуини, — жизнь вокруг казалась мне зыбкой и слегка абсурдной, точно в пьесе Ионеско. Будто для того, чтобы добраться до нормальной работы, мне, по причуде какого-то свихнувшегося бюрократа, сначала надо было пройти испытание в виде невыносимой скуки. Позже я никогда не только не думал об этих годах, но даже не мог их вспомнить отчетливо. У меня не было друзей, и ко всему происходящему я относился с легким отчуждением. Мне мое поведение казалось понятным и естественным, как побочное действие снотворного, но в глазах сослуживцев оно выглядело наглой спесью и зазнайством, чуть ли не насмешкой над их сельской жизнью с ее провинциальными амбициями. Видимо, они не ошибались. Недавно я нашел отрывок из студенческого дневника, в котором описывал своих товарищей как «стадо сопящих тупоголовых деревенщин, так густо облепленных своими штампами и предрассудками, что от них разит копченой грудинкой, капустой, церковным воском и коровьим дерьмом». Даже если допустить, что у меня выдался неудачный день, фраза звучит не слишком уважительно.

Когда я поступил в отдел по расследованию убийств, в моем шкафу уже висела подходящая одежда: безупречно сшитый костюм из легкой, как бы оживающей на теле ткани, рубашки в тонкую голубую и зеленую полоску и кашемировые шарфы, мягкие и нежные, как кроличий мех. Мне всегда нравилось, как одеваются детективы. Это первое, что привлекло в их профессии. Второе — служебный жаргон, профессиональная скороговорка из всяких «улик», «зацепок» и «отпечатков пальцев». После Темплморского колледжа меня послали в один из маленьких стивенкинговских городков, где произошло убийство: заурядная домашняя ссора с кровавым финалом. Но когда выяснилось, что прежняя девушка парня погибла при странных обстоятельствах, в город направили двух детективов. Всю неделю, пока они вели следствие, я приглядывал из-за своего стола за кофейным автоматом и, как только к нему подходили детективы, сразу оказывался рядом, добавлял в чашку молока и заодно подслушивал их деловито-жесткий разговор, звучавший для меня музыкой: «токсикологическая экспертиза», «директивы из Бюро», «результаты вскрытия». Я даже снова начал курить, чтобы выходить вслед с ними на стоянку для машин и дымить неподалеку, рассеянно поглядывая на небо и держа ушки на макушке. Они косились на меня с мимолетными улыбками, иногда подносили потертую зажигалку, потом отворачивались и продолжали беседовать, обсуждая свою тактику. «Арестуем его мать, — говорили они. — Затем дадим ему пару часов, чтобы посидел дома и подумал о том, что она может разболтать. Потом возьмем его. Надо разложить на столе вещественные доказательства и провести его мимо, но так, чтобы он не успел ничего толком рассмотреть».

Наверное, вы решили, что я стал детективом из благородного желания раскрыть тайну своего детства? Ничего подобного. Материалы дела я прочитал всего раз, в первый день службы, когда все разошлись по домам и в дежурной комнате горела только лампа над моим столом (над моей головой, как летучие мыши, сразу закружились забытые имена, которые оживали в показаниях свидетелей, сообщая мне блеклыми чернилами, что Джеми однажды пнула свою мать, потому что не хотела уезжать в школу, что подростки «с угрожающим видом» целыми днями слонялись возле леса и на лице матери Питера однажды видели синяк), и с тех пор в них больше не заглядывал. На самом деле мне просто хотелось приобщиться к касте избранных, к тем, кто способен разгадывать самые изощренные загадки и читать неясные, почти невидимые знаки, доступные лишь посвященным. Приезжие детективы казались мне существами иного сорта, какими-то благородными принцами среди неотесанных крестьян илицирковыми акробатами, отлитыми в лучах софитов из чистого золота и блеска. К тому же эти парни великолепно знали свое дело и работали без страховки.

Конечно, я знал, что они ведут себя жестоко. Люди вообще злы и безжалостны, а что касается жестокости бесстрастного ума, который ловко нащупывает ваши слабые места и легко манипулирует фактами, желая добить и сломать вас до конца, — это, похоже, самая чистая, утонченная и цивилизованная форма варварства.

О Кэсси мы узнали раньше, чем она успела появиться в отделе. Наше «сарафанное радио» работает не хуже, чем у старых кумушек. Отдел по расследованию убийств — очень тесная и замкнутая группа, всего двадцать постоянных сотрудников, так что когда у нас случаются какие-нибудь пертурбации (кто-то увольняют или зачисляют, заваливают работой или, наоборот, оставляют без дела), компания мигом превращается в кипящий котел, где клубятся всевозможные союзы и альянсы и курсируют самые причудливые слухи. Обычно я стараюсь держаться подальше от служебных склок, но появление Кэсси Мэддокс так сильно возбудило общество, что даже я не мог остаться в стороне.

Начать с того, что она женщина: одного этого уже хватало, чтобы вызвать в нас естественную ярость. Да, мы достаточно вышколены для того, чтобы шарахаться от злостных предрассудков, но нас насквозь пронизывает ностальгия по пятидесятым (даже в людях моего возраста — ведь Ирландия оставалась в пятидесятых вплоть до 1995 года, когда мы вдруг сразу перескочили в «тэтчеризм»), когда можно было легко выбить признание у преступника, пригрозив, что обо всем расскажешь его маме, и единственными иностранцами в стране являлись студенты медицинских колледжей, а работа считалась надежным местом, укрывавшим от придирок и ворчания женщин. Кэсси была четвертой дамой, взятой к нам в отдел, и появление по крайней мере одной из них (по мнению некоторых, отнюдь не случайное) оказалось неудачным: она едва не убила себя и своего напарника, внезапно психанув и швырнув пистолет в голову подозреваемому.

Кроме того, Кэсси было всего двадцать восемь и она недавно закончила колледж. Наш отдел считается элитным, и вы никогда не попадете в него раньше тридцати, если только ваш отец не политикан. Обычно приходится пару лет попотеть «летуном», стажером «на посылках», потрудиться еще в двух-трех других местах, медленно прокладывая себе путь наверх. А за плечами Кэсси был всего лишь год в отделе по борьбе с наркотиками. «Сарафанное радио» считало, что она либо переспала с какой-то шишкой, либо являлась незаконной дочерью другой шишки, либо — самый оригинальный вариант — раскопала компромат на кого-то из боссов и тот заткнул ей рот, подкинув эту должность.

Я ничего не имел против Кэсси Мэддокс. Я проработал в отделе всего несколько месяцев, но мне уже порядком осточертела первобытно-мужская атмосфера в раздевалке, где говорилось лишь о машинах или кремах после бритья, а шутки всегда звучали слишком грубо и при этом выдавались за «иронию» (меня так и подмывало прочесть длинную лекцию насчет того, что на самом деле подразумевается под этим словом). Вообще женщин я люблю больше, чем мужчин. К тому же у меня имелись кое-какие личные причины. Я чувствовал, что почва у меня под ногами не очень крепкая. Хотя мне уже стукнуло тридцать и я два года проторчал в полиции на побегушках и еще два — в отделе по борьбе с бытовым насилием (багаж посолиднее, чем у Кэсси), мне казалось, что хорошим детективом меня считают только по недоразумению, примерно так же, как любая стройная блондинка автоматически кажется красавицей, даже если у нее лицо как у раскормленной индюшки. Начнем с того, что у меня был отличный лондонский акцент, которым я обзавелся во время учебы в интернате. Следы колонизации исчезают не сразу. Несмотря на то что ирландцы болеют за любую команду, если она играет против Англии, и я знаю пару-тройку пабов, где меня могут огреть по голове бутылкой, стоит мне открыть рот и заказать выпивку, все равно англичане с их каменными физиономиями считаются здесь более образованными, умными и в конечном счете более сведущими, чем ирландцы. К тому же я был высок, крепко сложен, а если надеть на меня хорошо скроенный костюм, выглядел стройным и элегантным и вообще производил впечатление. На кастинге в киностудии мне легко могли бы дать роль детектива, этакого героя-одиночки, который без страха бросается в огонь и в воду и в конце фильма всегда ловит преступников.

Сам я не имел ничего общего с тем парнем, но, похоже, никто этого не замечал. Иногда после нескольких рюмок водки меня посещали кошмарные видения: начальство вдруг узнает, что я всего лишь сын гражданского служащего из Нокнари, и мгновенно переводит в отдел по охране прав интеллектуальной собственности. Я рассчитывал, что приход Кэсси Мэддокс отвлечет внимание от моей персоны.

Нельзя сказать, чтобы ее появление получилось особенно эффектным. Необузданное воображение сотрудников рисовало киногеничную блондинку с длинными ногами и пышной шевелюрой, чуть ли не в вечернем платье. Когда О'Келли, наш суперинтендант, представил ее в понедельник утром, Кэсси встала и выдала какую-то расхожую фразу, что для нее честь работать в нашем отделе и она постарается соответствовать его высоким стандартам. Рост у нее был не выше среднего, волосы черные и кудрявые, а тело худое и угловатое, как у мальчишки. Кэсси не в моем вкусе — мне больше нравятся девчонки-малышки, хрупкие и невесомые как птахи, которых я мог поднять одной рукой, — но что-то в ней меня задело: может, то, как она стояла, ровно и прямо словно гимнастка, или в ней было нечто загадочное.

— Я слышал, ее родители масоны и пригрозили расформировать отдел, если мы не возьмем их дочь, — прошептал у меня за спиной Сэм О'Нил.

Сэм — веселый и невозмутимый толстяк из графства Голуэй. Я всегда считал его надежным парнем, которого не собьет с ног даже ураган слухов.

— Господи помилуй, — побормотал я, клюнув на его шутку.

Сэм усмехнулся и покачал головой. Я опять взглянул на Кэсси, которая уже села и, упершись ногой в передний стул, развернула на коленях блокнот.

Одета она была не как детектив. Когда варишься в нашей среде, почти кожей начинаешь ощущать, как надо выглядеть — профессионально, подтянуто, по возможности дорого, с легкой изюминкой в одежде. Не надо обманывать ожидания налогоплательщиков. Чаще всего мы покупаем вещи на распродаже в «Браун Томас», а потом на работе приходим в замешательство, обнаружив у соседа ту же самую «изюминку». Правда, так было до тех пор, пока у нас не появился болван-новичок Квигли. Он говорил как мультяшный герой, да еще с провинциальным акцентом, и носил футболку с надписью поперек груди «Бешеный ублюдок», потому что ему всегда казалось, будто мы хотим на него наехать. Только когда он сообразил, что его вид никого не шокирует и всем наплевать, во что он одет, Квигли позвал на помощь свою мамочку и тоже стал ходить на распродажу в «Браун Томас».

Поначалу я подумал, что Кэсси Мэддокс из той же серии. Она была в свободных штанах-«комбатах» с карманами ниже колен, шерстяном джемпере цвета красного вина — длиннющие рукава почти закрывали пальцы — и грубых тяжелых ботинках. Я решил, что своей одеждой она хочет сказать: «Да плевала я на ваши правила». В ее наряде чувствовалась явная нотка враждебности, поэтому я сразу проникся к ней симпатией. Меня всегда тянуло к женщинам, которые чем-то раздражали.

Следующие две недели я почти не обращал на Кэсси внимания, насколько это вообще возможно в мужском обществе, где появилась мало-мальски привлекательная женщина. Пока Том Костелло, наш седовласый ветеран, вводил ее в курс дела, я занимался бродягой, которого до смерти избили в переулке. Жизнь у него была такая же унылая и мрачная, как смерть. Скоро я понял, что это один из тех безнадежных случаев, когда нет никаких зацепок и свидетелей: никто ничего не слышал и не видел, сам убийца, наверное, был пьян в стельку или наширялся и вряд ли помнит, что произошло, — поэтому мое рвение быстро увяло. В довершение всего у меня не заладились отношения с напарником Квигли. У него было странное чувство юмора: он цитировал из «Уоллиса и Громита», а потом разражался смехом, как дятел Вуди, и отсюда следовало, что это смешно. Наконец меня осенило: его назначили в пару со мной не из-за того, что новички могли легче сработаться вместе, а потому, что от него отказались все остальные. У меня не оставалось ни времени, ни сил, чтобы поближе познакомиться с Кэсси. Иногда я спрашивал себя, как долго это может продолжаться. Бывает, даже в маленьких отделах отношения между людьми сводятся к кивкам и улыбкам в коридоре — ведь больше их пути нигде не пересекаются.

Друзьями мы стали благодаря ее мотороллеру, старой потертой «веспе» 1981 года выпуска, которая, несмотря на классичность, напоминала мне веселого щенка с легкой примесью бордер-колли. Подтрунивая над Кэсси, я назвал ее скутер тележкой для гольфа, а она называла мой белый «лендровер» «скорой помощью». Интересно, что бы сказали об этом мои подружки?

Тележка для гольфа ухитрилась сломаться в самый мокрый и ветреный день на исходе сентября. Я выезжал с парковки и увидел маленькую фигурку Кэсси в красном дождевике, очень похожую на Кенни из «Южного парка». Она стояла с «веспой» под проливным дождем и что-то орала вслед автобусу, окатившему ее водой с ног до головы. Я приблизился и, опустив стекло, спросил:

— Может, лучше поработаешь руками?

Оглянувшись, она крикнула в ответ:

— На что ты намекаешь? — И расхохоталась, глядя на мое изумленное лицо.

За те пять минут, которые ушли на то, чтобы завести «веспу», я едва не влюбился в Кэсси по уши. В просторном дождевике и резиновых сапожках, с огромными карими глазами и мокрыми ресницами, моргавшими на маленьком как у котенка личике под красным капюшоном, она казалась чуть ли не восьмилетней девочкой. Так и хотелось закутать Кэсси в мягкое махровое полотенце где-нибудь у камина. Но тут она сказала:

— Нет, дай я покажу, как дергать эту штуковину.

Я, подняв брови, переспросил:

— Дергать штуковину? Эй, девушка, полегче!

Я сразу пожалел об этом — шутник из меня неважный, и она вполне могла оказаться ярой феминисткой, которая тут же под дождем прочла бы мне нудную лекцию об Амелии Эрхарт.^[530] Но Кэсси лишь посмотрела на меня искоса и, хлопнув мокрыми ладонями, произнесла с придыханием:

— Ух ты, я всегда мечтала о рыцаре в сияющих доспехах, который придет и спасет меня, бедняжку! Только в моих снах он был гораздо симпатичнее.

Картинка в моих глазах изменилась точно в калейдоскопе, если щелкнуть по нему пальцем. Моя скороспелая любовь превратилась просто в горячую симпатию. Я посмотрел на капюшон Кэсси и сострил:

— Боже, они опять хотят убить Кенни.

Потом погрузил ее тележку для гольфа на свой «лендровер» и повез Кэсси домой.

Она снимала «студию», как говорят арендодатели, — однокомнатную квартирку, где хватало места для двоих, — на верхнем этаже полуразвалившегося дома в георгианском стиле, в городке Сэндимаунт. Район был тихий, подъемное окно выходило поверх крыш на пляж. Обстановка состояла из деревянных полок, набитых книжками, низенькой тахты зловеще-бирюзового оттенка, широкого дивана-кровати под пуховым одеялом, голых стен без картин и украшений и большого подоконника, на котором врассыпную лежали раковины, камешки и каштаны.

Ничего особенного в тот вечер я не запомнил, и Кэсси, насколько я знаю, тоже. В голове осталась только пара неестественно ярких картинок и обрывки разговоров — вернее, их темы: сами слова куда-то улетучились. Сейчас это кажется странным, даже загадочным, будто мы попали в «теневую зону», созданную феями или пришельцами, откуда никто не возвращается таким, каким был. Правда, провалы во времени обычно случаются с одиночками; когда я представляю, как подобное могло произойти сразу с двумя, мне почему-то мерещатся близнецы, болтающиеся где-то в беззвучной невесомости, шаря вокруг себя руками.

Точно помню, что остался на ужин, причем довольно экзотичный: свежая паста с соусом в специальном кувшинчике, горячее виски в китайских чашках. Кэсси открыла огромный гардероб, занимавший целую стену, и достала полотенце, чтобы я мог высушить волосы. Кто-то, может, она сама, разместил в шкафу книжные полки. Они торчали на разной высоте, заставленные самыми невероятными вещами: я не успел разглядеть их как следует, но заметил эмалевые блюдца с отбитыми краями, тетрадки в мраморных обложках, мягкие блузки ослепительных расцветок, рулоны исписанной бумаги. Все вместе это напоминало задний фон на старых иллюстрациях к волшебным сказкам.

Под конец я ее спросил:

— А как ты оказалась в нашем отделе?

До этого мы говорили о том, как она устроилась, и я думал, что задал свой вопрос легко и между прочим, но Кэсси ответила мне хитрой улыбочкой, словно мы играли в шашки и она поймала меня за руку, когда я пытался отвлечь ее внимание и сделать жульнический ход.

— Несмотря на то что я девушка?

— Я хотел сказать — такой молодой, — произнес я, хотя имел в виду и то и другое.

— Вчера Костелло назвал меня сынком, — хихикнула Кэсси. — «У нас все по-честному, сынок». Потом смутился и даже начал заикаться. Наверное, испугался, что я подам на него в суд.

— С его стороны это был комплимент, — возразил я.

— Я так и подумала. Вообще он очень милый.

Она сунула в рот сигарету и протянула руку; я дал ей зажигалку.

— Кто-то мне сообщил, что ты работала под прикрытием в качестве проститутки, — заметил я, но Кэсси вернула мне зажигалку и усмехнулась.

— Это был Квигли, верно? А мне он заявил, что ты был «кротом» в МИ-6.

— Что? — возмутился я. — Квигли — идиот.

— Неужели? — отозвалась Кэсси и начала смеяться.

Через мгновение я к ней присоединился. Мысль насчет «крота» меня встревожила — если кто-нибудь в это поверит, все сразу прикусят языки; к тому же я всегда бесился, если меня принимали за англичанина, — но было и что-то приятное в том, что тебя считают кем-то вроде Джеймса Бонда.

— Вообще-то я из Дублина, — пояснил я. — А акцентом обзавелся в английской школе. И моему тупоголовому напарнику это хорошо известно. Когда я пришел в отдел, он несколько недель допытывался, с какой стати англичанин попал в ирландскую полицию, — знаешь, так дети иногда зудят над ухом «почему, почему, почему», — и в конце концов я не выдержал и сказал правду. Видимо, мне надо было выбирать слова.

— А чем ты с ним занимаешься?

— Схожу с ума.

Кэсси вдруг пришла в голову новая идея. Она подалась вбок и, перехватив чашку другой рукой (Кэсси уверяет, что в то время мы пили еще кофе, а не виски, которое появилось гораздо позже, но я отлично помню, как крепкий напиток обжигал мне нёбо), задрала свой топ до самой груди. Я был поражен и не сразу сообразил, что она мне показывает: на ребрах багровел длинный, еще свежий шрам, усеянный сетью поперечных швов.

— Меня ударили ножом, — объяснила она.

Это было настолько очевидно, что я не мог понять, как мы не догадались раньше. Если детектива ранили при исполнении служебных обязанностей, он может сам выбирать, где работать. Наверное, это не пришло нам в голову потому, что подобных случаев у нас раньше не встречалось: мы никогда не слышали про ранения ножом.

— Вот черт, — пробормотал я. — Как это случилось?

— Я работала под прикрытием в Дублинском университете, — ответила Кэсси.

Теперь мне стала ясна и ее манера одеваться, и окутывавшая секретность, которую любят тайные агенты.

— Вот почему я быстро стала детективом. В кампусе торговали наркотой, и в отделе искали человека, который мог сойти за студента. Меня сделали аспирантом-психологом. До колледжа я три года изучала психологию в Тринити, так что предмет мне хорошо известен, а выгляжу я молодо.

Что верно, то верно. Лицо у нее было такое ясное и чистое, каких я раньше не видел. Младенческая кожа без единой поры, высокие скулы, широкий рот, вздернутый нос, крутые брови — рядом с Кэсси другие лица казались какими-то расплывчатыми. Косметикой она почти не пользовалась, лишь подводила губы красным бальзамом с запахом корицы, но это молодило ее еще больше. Мало кто считал Кэсси красавицей, однако я всегда любил не расхожие брэнды, а ручную работу, и смотреть на нее мне было приятнее, чем на грудастых блондинок из журналов, навязчиво предлагающих то, что не нужно.

— И тебя раскрыли?

— Ты что! — возмущенно воскликнула она. — Я нашла главного дилера — богатого паренька из Блэкрока, он изучал бизнес, — и потратила несколько месяцев, втираясь к нему в доверие, смеясь его дурацким шуткам и помогая с курсовыми. Потом я предложила ему свои услуги — продавать товар девушкам, ведь им будет легче купить его у женщины, верно? Идея дилеру понравилась, все шло хорошо, и тогда я подкинула еще одну мыслишку: давай я стану напрямую работать с поставщиком — это лучше, чем использовать тебя как посредника. У него как раз началась запарка с учебой, это было в мае, на носу экзамены. Но мой приятель запаниковал, решив, будто я хочу отобрать у него бизнес, и пырнул меня ножом. — Она глотнула из чашки. — Только не говори об этом Квигли. Операция не закончена, и я должна держать язык за зубами. И вообще не следует разочаровывать беднягу.

Втайне я был потрясен ее рассказом: не столько про ранение ножом (в конце концов это не заслуга Кэсси — она не совершила ничего особо храброго или умного, наоборот, не успела увернуться), сколько мыслью о дьявольски рискованной работе тайного агента и тем беспечным тоном, которым она об этом говорила. Я сам потратил много времени, чтобы научиться сохранять небрежный вид, поэтому сразу уловил бы нотку фальши.

— Вот черт, — пробормотал я. — Представляю, какую взбучку ему устроили в полиции.

Я никогда не бью подозреваемых — главное убедить их в том, что ты на это способен, — но есть такие, кому нравится, и по дороге в участок они могли крепко вздуть парня, ранившего полицейского.

Кэсси насмешливо вскинула брови.

— Ничего подобного. Это разрушило бы всю операцию. Важно найти поставщика наркотиков; они просто послали другого агента.

— Тебе разве не хочется, чтобы его наказали? — усмехнулся я, раздосадованный ее хладнокровием и собственной наивностью. — Он тебя чуть не убил.

Кэсси пожала плечами:

— Если подумать, у него имелись на то основания: я притворялась его другом, а сама хотела надуть. В конце концов, он наркодилер. Чего еще от него ждать?

Дальше у меня в памяти опять пробел. Кажется, я тоже попытался произвести на Кэсси впечатление и, поскольку в меня никогда не стреляли и не били ножом, рассказал ей длинную и почти правдивую историю о том, как мне удалось отговорить от самоубийства одного парня, собиравшегося спрыгнуть с крыши вместе со своим ребенком (это случилось в те дни, когда я работал в отделе по борьбе с бытовым насилием). Похоже, я был немного навеселе: еще одно доказательство, что мы пили виски. Помню оживленную беседу о Дилане Томасе, когда Кэсси стояла на диване и размахивала руками, забыв о сигарете, тихо угасавшей в пепельнице. Мы частенько подкалывали друг друга, но вели себя сдержанно и осторожно, переглядываясь после каждой шутки, как стеснительные дети, чтобы, не дай Бог, не наступить кому-то на больную мозоль. При этом Кэсси напевала себе под нос.

— А наркотики, которые тебе давал тот парень, — спросил я позже, — ты их правда продавала студенткам?

Кэсси потянулась к чайнику.

— Бывало, — ответила она.

— И тебя это не беспокоило?

— В то время меня беспокоило все. Абсолютно все.

На следующий день мы пришли на работу уже друзьями. Все произошло очень просто: вечером бросаешь в землю семена, а наутро глядь — уже пошли всходы. В перерыве я поймал взгляд Кэсси, изобразил жестом сигарету и через минуту сидел вместе с ней на скамеечке в курилке. В конце смены она дождалась меня, отругав за то, что я слишком долго собирался («Это все равно что идти гулять с Сарой Джессикой Паркер. Милочка, не забудь свою косметичку, а то опять придется посылать за ней шофера!»), а потом, оглянувшись на лестнице, спросила: «Ну что, пивка?» Не знаю, как объяснить это чудо, но за вечер мы сблизились больше, чем иные за много лет общения. Видимо, все дело в том, что мы сразу почувствовали друг в друге родственные души.

Как только Кэсси закончили вводить в курс дела, она стала моим напарником. О'Келли пытался этому воспротивится — его не радовала мысль, что два зеленых новичка станут работать вместе, к тому же пришлось бы пристраивать куда-то Квигли. Однако мне удалось найти свидетеля, слышавшего, как один парень хвастался тем, что убил бродягу (это было скорее чистое везение, чем плод моих усилий), поэтому я оказался на хорошем счету у О'Келли и сумел воспользоваться его расположением. Он предупредил, что будет давать нам только самые легкие или совсем безнадежные дела, для которых не нужна «нормальная детективная работа». Мы послушно кивали и рассыпались в благодарностях, зная, что убийцы обычно не настолько деликатны, чтобы стараться не заваливать полицию сразу кучей трудных дел. Кэсси перенесла свои вещи на соседний стол, а Костелло получил в напарники Квигли и несколько недель бросал на нас жалобные взгляды: ни дать ни взять унылый лабрадор.

В течение следующих двух лет нам удалось — по крайней мере мне так кажется — заработать в отделе неплохую репутацию. Мы задержали подозреваемого во время уличной драки, шесть часов допрашивали — хотя если стереть с пленки всякие «чё, блин, за фигня», останется не более сорока минут, — и в конце концов все же выбили признание. Это был наркоман по имени Уэйн («Уэйн, — сказал я Кэсси, когда мы сделали перерыв и наблюдали через зеркальное стекло, как он пьет газировку. — Почему родители просто не написали у него на лбу: „Никто в моей семье не закончил среднюю школу“»?), убивший бездомного бродягу по кличке Бородатый Эдди, потому что тот украл у него одеяло. Подписав признание, Уэйн поинтересовался, вернут ли ему одеяло. Мы передали Уэйна другим полицейским, пообещав, что они об этом позаботятся, и отправились домой к Кэсси с бутылкой шампанского, где проболтали до шести утра. На следующий день явились на работу с опозданием, одуревшие от сна и слегка хмельные.

Первое время Квигли и еще кое-кто из сотрудников постоянно интересовались, не сплю ли я со своей напарницей, и если да, то какова она в постели. Когда до них наконец дошло, что между нами действительно ничего нет, они переключились на версию о лесбиянке. Сам я всегда считал Кэсси очень женственной, но мне было понятно, почему короткая стрижка, отсутствие косметики и мешковатые штаны могут наводить на мысль о специфической любви. Кэсси все это надоело, и она решила заткнуть рот сплетникам, появившись на рождественской вечеринке в черном открытом платье без бретелек и под руку с брутально красивым регбистом Джерри. На самом деле Джерри был ее двоюродным братом и примерным семьянином, но дружески заботился о Кэсси и ничего не имел против того, чтобы весь вечер бросать на нее восхищенные взгляды, если это поможет ее карьере.

Слухи затихли, и каждый занялся своими проблемами, что устраивало нас обоих. Кэсси была не особенно общительной — не больше, чем я, — правда, в компании выглядела оживленной и веселой и могла поддерживать беседу с кем угодно. Но если был выбор, она предпочитала мое общество. Я часто спал на ее диване. Наш послужной список становился все лучше, и О'Келли уже не угрожал разъединить нас каждый раз, когда мы запаздывали с отчетами. Мы присутствовали в суде, где Уэйна признали виновным в убийстве («чё, блин, за фигня!»). Сэм О'Нил сделал на нас дружеский шарж, изобразив в виде Малдера и Скалли (он до сих пор у меня где-то валяется), и Кэсси прилепила его к своему компьютеру рядом с надписью: «Плохой коп? Оставить без сладкого!»

Сейчас, мысленно глядя в прошлое, я думаю, что Кэсси появилась вовремя. Мой бескомпромиссный взгляд на будни нашего отдела не учитывал такие проблемы, как Квигли, сплетни или бесконечные допросы беззубых наркоманов с их словарным запасом в пять-шесть слов. Я представлял работу как иной, более высокий род существования — там все мелкое и недостойное выжигается каленым железом мужества и долга. Реальность вызывала у меня скуку и уныние, как у ребенка, который, открыв блестящую коробку с рождественским подарком, обнаружил там шерстяные носки. Если бы не Кэсси, я бы закончил тем, что превратился в персонажа из «Закона и порядка», страдавшего от язвы и во всем видевшего заговор правительства.

2

Дело Девлина нам подкинули в августе, в среду утром. Согласно моим записям, на часах было 11:48, все еще пили кофе. Кэсси и я играли в «червей» на моем компьютере.

— Ха! — воскликнула Кэсси, когда один из ее червяков шарахнул по моему бейсбольной битой и сбросил его в воду.

Чистильщик Уилли, мой червяк, завопил «мамочки!» и рухнул в океан.

— Я тебе нарочно поддался, — буркнул я.

— Ну да, конечно, — отозвалась Кэсси. — Какой мужчина позволит девчонке побить себя? Даже червяки знают — только последний хлюпик и слабак может…

— Слушай, я достаточно уверен в своей мужественности, чтобы не бояться…

— Тихо! — воскликнула Кэсси, развернув меня лицом к компьютеру. — Будь хорошим мальчиком и продолжай играть. Никто не сделает это за тебя.

— Думаю, мне пора перевестись в какое-нибудь спокойное и уютное местечко вроде спецназа, — усмехнулся я.

— В спецназе нужна хорошая реакция, паренек, — возразила Кэсси. — Если ты полчаса раздумываешь, как поступить с игрушечным червем, вряд ли тебе доверят судьбу заложников.

В этом момент в комнату ввалился О'Келли и прогремел:

— А где все?

Кэсси быстро убрала окно игры; одного из ее червяков звали О'Смелли, и она завела его в безнадежную ситуацию, желая посмотреть, как его разорвет динамитная овца.

— Перерыв, — объяснил я.

— Группа археологов наткнулась на труп. Кто возьмет дело?

— Мы, — ответила Кэсси, оттолкнувшись ногой от моего стула и отъехав к своему столу.

— Почему мы? — удивился я. — Тут скорее нужны патологоанатомы.

По закону археологи должны обращаться в полицию, если найденные ими человеческие останки находятся не глубже девяти футов под землей. Делается это на случай, если какому-нибудь умнику придет в голову замести следы, похоронив жертву в могиле четырнадцатого века, чтобы выдать ее за средневековый труп. Очевидно, тот, кто сумеет закопать тело глубже девяти футов и при этом остаться незамеченным, заслуживает снисхождения за свой энтузиазм. Полиция периодически выезжает на осмотр скелетов, вынесенных на поверхность эрозией или обвалом, но это чистая формальность, поскольку не так уж трудно отличить современные останки от древних. Детективов вызывают лишь в исключительных случаях, когда мертвеца обнаруживают где-нибудь в торфяниках и он сохраняется так хорошо, что его можно принять за свежий труп.

— Только на сей раз, — возразил О'Келли, — труп современный. Молодая женщина, не исключено убийство. Копы обратились к нам. Это недалеко отсюда, в Нокнари. Уезжать с ночевкой не придется.

У меня сдавило в груди. Кэсси перестала закидывать вещи в сумочку, и я почувствовал на себе ее взгляд.

— Прошу прошения, сэр, но сейчас мы вряд ли можем заняться подобным делом. На нас уже висит убийство Маклохлина и…

— Ерунда, вам всего-то придется потратить один вечер, Мэддокс! — перебил О'Келли. У него было множество причин недолюбливать Кэсси (пол, одежда, возраст, блестящий послужной список), но ее саму расстраивало не столько его отношение, сколько предвзятость. — Если у вас находится время для отдыха за городом, то тем более найдется для расследования убийства. Криминалисты уже в пути.

И он вышел.

— Вот черт, — пробормотала Кэсси. — Ублюдок. Райан, извини. Я не подумала…

— Все в порядке, Кэсси.

У Кэсси есть замечательное качество: она знает, когда надо вовремя заткнуться. Мы взяли мой любимый «сааб» 1998 года, и Кэсси бросила мне ключи, хотя была ее очередь вести машину. В салоне Кэсси достала из сумки коробку с дисками и протянула мне — музыку у нас всегда выбирал водитель, но я каждый раз забывал об этом. Вставил первый попавшийся диск, обещавший что-то тяжелое и громкое, и прибавил звук.

В Нокнари я не был давно, с того самого лета. В школу-интернат меня отправили позже, чем туда должна была уехать Джеми (правда, это была другая школа, в Уилтшире), а когда вернулся домой на рождественские каникулы, мы жили уже в Лейкслипе, по другую сторону от Дублина. Как только мы оказались за городом, Кэсси пришлось выудить из сумки карту и найти нужный поворот, и потом она постоянно следила за маршрутом, пролегавшим по проселочным дорогам с густой травой и живыми изгородями, царапавшими на ходу по стеклам.

Очевидно, мне всегда хотелось вспомнить, что же произошло тогда в лесу. Люди, знавшие об этой истории, намекали, что мне стоит обратиться к гипнотизеру, но у меня это вызывало лишь отвращение. Я подозрительно отношусь ко всему, что так или иначе отдает парапсихологией: не только к тому, чем она занимается — хотя и это кажется мне очень сомнительным, — но и к связанным с ней людям. Они напоминают мне неприятных типов, которые на вечеринке ходят за вами по пятам и рассказывают, как им повезло, что они уцелели после катастрофы, и какого счастья они теперь заслуживают. Я боялся, что очнусь от гипноза с нездоровым блеском в глазах, с блаженной эйфорией подростка, впервые открывшего Керуака, а потом начну обращать в свою веру незнакомцев в пабах.

Нокнари оказался полем на склоне невысокого холма. Земля здесь была сплошь изрыта археологическими раскопками, утыкана ямами, траншеями, кучами земли, осколками камней и переносными домиками и напоминала какой-то безумный лабиринт или пейзаж после атомной войны. С одной стороны поле окружал ряд деревьев, с другой — каменная зубчатая стена, тянувшаяся от зелени к дороге. Ближе к вершине холма, возле стены, оперативники огородили один из участков сине-белой полицейской лентой. Я знал всех этих ребят в лицо, но сейчас они выглядели странно и зловеще в своих белых одеяниях и резиновых перчатках, с непонятными инструментами в руках: не то пришельцы, не то спецы из ЦРУ. На этом сюрреалистическом фоне пара-тройка нормальных предметов — стоявший у дороги невысокий коттедж с белой овчаркой у крыльца, каменная башня в густом плюще, по которому волнами ходил ветер, — казались подчеркнуто объемными и радовали глаз. В конце поля темной полоской, усеянной зеркальными бликами, сверкал фрагмент реки.

…Подошвы кроссовок увязают в песке, на красной футболке трепещет тень от листьев, над струной лески звенят комары: «Тише! Спугнешь рыбу!»

Двадцать лет назад на месте этого поля был лес. Теперь от него осталась полоса деревьев. Мы жили в одном из домиков за каменной стеной.

Этого я не ожидал. Я редко смотрю ирландские новости, у меня от них мигрень: на экране мелькают одни и те же политики с замашками социопатов, а в ушах звучит бессмысленная болтовня, будто пустили ускоренную аудиозапись. Заграничные программы все-таки интереснее: когда смотришь на жизнь со стороны, возникает иллюзия разнообразия. Раньше до меня доходили сведения, будто в районе Нокнари ведутся археологические раскопки и с ними связаны какие-то проблемы, но я не знал подробностей.

Я припарковался у обочины дороги возле переносных домиков, где жили археологи, между минивэном полиции и большим черным «мерседесом» Купера, нашего патологоанатома. Мы вышли из машины, и я проверил свой пистолет: чистый, заряженный, на предохранителе. Я всегда носил его в наплечной кобуре, оставлять его на виду казалось мне бестактным, все равно что совать под нос полицейский жетон. Кэсси возражала — к черту бестактность: когда ты молодая женщина и в тебе всего пять с половиной футов роста, немного наглости не помешает, — и носила кобуру на поясе. Часто это сбивало людей с толку. Они не знали, кого надо бояться больше: девчонку с пистолетом или верзилу без него, — и впадали в нерешительность, которая была нам на руку.

Кэсси прислонилась к машине и покопалась в сумочке в поисках сигарет:

— Хочешь одну?

— Нет, спасибо.

Я поправил кобуру и подтянул ремни. Пальцы у меня стали какие-то толстые и неуклюжие, словно не мои. Я не хотел, чтобы Кэсси это заметила; кем бы ни была эта девушка и кто бы ее ни убил, вряд ли убийца до сих пор прятался за переносными домиками, дожидаясь, когда я возьму его на мушку. Кэсси подняла голову и выпустила дым в нависшие над головой ветки. Стоял типичный ирландский летний день, с солнцем и резким ветерком, гнавшим стремительные облака; день, способный в любой момент обдать вас проливным дождем или знойным жаром.

— Пойдем, — произнес я. — Посмотрим, что там.

Кэсси погасила сигарету о подошву ботинка и заснула окурок обратно в пачку, после чего мы перешли дорогу.

Среди домиков с потерянным видом бродил человек средних лет в распахнутой куртке. Увидев нас, он остановился.

— А, детективы, — проговорил он. — Вы детективы, верно? Я доктор Йен Хант. Начальник раскопок. Вы хотите сразу к трупу, в офис или… Я не знаю, как у вас принято. Протоколы и все такое.

Он смахивал на персонажа из мультика: беспокойная птица, чистящая клювом перышки, чик-чирик. Профессор Яффл.^[531]

— Я детектив Мэддокс, это детектив Райан, — сказала Кэсси. — Если вы не возражаете, доктор Хант, пусть кто-нибудь из ваших коллег покажет детективу Райану место преступления, а мы с вами пока взглянем на останки.

Вот сучка, подумал я. Нервы у меня были на пределе, и в то же время я чувствовал себя немного оглушенным, словно попытался взбодриться после пьянки слишком большой дозой кофеина. Солнце, сверкавшее на земле в крупицах кварца, больно резало глаза. Мне вовсе не хотелось, чтобы меня кто-нибудь защищал, но у нас с Кэсси неписаное правило: мы не должны спорить — по крайней мере на людях. Иногда она пользовалась этим, иногда — я.

— Хм… ну да, — промычал Хант, моргая. Вид у него был такой, будто он постоянно что-то роняет: желтые листки в линейку, скомканные бумажки, таблетки от кашля, — хотя ничего не держал в руках. — Конечно. Они все… в общем, экскурсиями обычно занимаются Дэмиен и Марк, но у Дэмиена… Марк!

Он махнул в сторону одного домика, и я увидел в дверном проеме людей, столпившихся вокруг большого стола, армейские куртки, сандвичи, дымящиеся чашки и комья грязи на полу. Один из парней бросил карты и стал подниматься с пластикового стула.

— Я им сказал, чтобы никто туда не совался, — продолжил Хант. — Я же не знаю… Улики там разные… кусочки тканей… отпечатки пальцев.

— Очень хорошо, доктор Хант, — отозвалась Кэсси. — Мы постараемся побыстрее осмотреть место, чтобы вы могли скорее приступить к работе.

— У нас осталось несколько недель, — буркнул выходивший из домика парень.

Это был коротышка с худой жилистой фигурой, казавшейся почти детской под тяжелой курткой; он носил шнурованные сапоги, бурые широкие штаны с карманами ниже колен и футболку, под которой проступали вздутые мышцы боксера-легковеса.

— Тогда вам лучше не тянуть время и показать раскопки моему коллеге, — заметила Кэсси.

— Марк, — произнес Хант, — этому детективу нужна экскурсия. Как обычно, общий обзор участка.

Марк смерил взглядом Кэсси и кивнул, точно она прошла какой-то тест. Потом приблизился ко мне. Ему было лет двадцать, светлые волосы стянуты в узел, лицо длинное и узкое, глаза зеленые, очень яркие и цепкие. Присутствие таких людей — из тех, кого гораздо больше волнует, что они думают о других, чем другие о них, — всегда действовало на меня угнетающе. Рядом с ними, крепкими и устойчивыми, я чувствую себя шатко и неуверенно, словно оказался не совсем в том месте и не в той одежде.

— Вам понадобятся сапоги, — проговорил он, с усмешкой взглянув на мои ботинки: с обувью я просчитался. У Марка был провинциальный акцент. — В сарайчике есть пара запасных.

— Мне и так хорошо.

Я знал, что археологи копаются по уши в грязи, но, черт меня возьми, не стану я таскаться за этим типом, завернув брюки в его дурацкие сапожищи. Вообще я не отказался бы от чашки чаю или сигареты, тихо посидел бы где-нибудь в сторонке и подумал о произошедшем.

Марк поднял брови.

— Ну и отлично. Пойдемте.

Он зашагал между домиков, даже не оглядываясь, иду я за ним или нет. Когда я двинулся следом, Кэсси вдруг ехидно улыбнулась — попался, мол, — и меня это развеселило. Я выразительно посмотрел на нее, почесав пальцем щеку.

Марк повел меня по узкой тропинке, петлявшей среди каких-то загадочных щелей и глыб. Он шел легкой и размашистой походкой, как танцор или мастер боевых искусств.

— Средневековая дренажная канава, — сообщил он, небрежно махнув рукой в сторону.

Мы вспугнули двух ворон, сидевших на набитой землей тачке; покружившись, они решили, что люди безвредны, и снова стали выковыривать что-то из грязи.

— А это поселение эпохи неолита. Люди жили здесь еще в каменном веке. Как, впрочем, и теперь. Смотрите, вот особняк восемнадцатого столетия. Одно из тех мест, где готовилось восстание 1798 года. — Он оглянулся через плечо, и у меня появилось нелепое желание объяснить ему, что я не только ирландец, но и жил тут, буквально за углом. — В нем живут прямые потомки построившего его владельца.

Мы добрались до каменной башни посреди поля. Бойницы смотрели на нас сквозь заросли плюща, сбоку торчал фрагмент разрушенной стены. Все это казалось мне смутно знакомым, но я не понимал, действительно ли я что-то помнил или просто знал, что должен помнить.

Марк вытащил пачку табака и стал скручивать сигарету. Его ладони были обмотаны изоляционной лентой.

— Эту башню построил в четырнадцатом веке клан Уолш, а еще через пару веков вокруг вырос замок, — продолжил он. — Им принадлежала вся эта территория, вон от тех холмов, — кивнул он на горизонт, где зубчатой стеной поднимался лес, — вниз по излучине реки и дальше до фермы. Уолши были повстанцы, партизаны. В восемнадцатом веке они делали набеги на британские казармы в Ратмайнсе, доходили до самого Дублина. Рубили головы попавшимся по пути солдатам, отбирали их оружие и удирали обратно. Пока британцы собирались с силами, Уолши уже были на полпути домой.

Он умел рассказывать истории. Я представил громкий стук копыт, пылающие факелы, грубый смех, гром военных барабанов. Оглянувшись, увидел, что Кэсси стоит у полицейской ленты и беседует с Купером, делая какие-то пометки.

— Простите, что перебиваю, — произнес я, — но, боюсь, у меня нет времени для большой экскурсии. Мне нужны лишь краткие сведения о раскопках.

Марк лизнул бумагу, запечатал самокрутку и достал из кармана зажигалку.

— Ладно, — согласился он и начал тыкать рукой по сторонам. — Поселение эпохи неолита, церемониальный камень бронзового века, постройка железного века, деревня викингов, башня четырнадцатого века, замок шестнадцатого века, особняк восемнадцатого века.

Кэсси и опергруппа находились у церемониального камня.

— Это место охраняется по ночам? — спросил я.

Марк рассмеялся.

— Нет. Мы закрываем сараи, где хранятся вещи, и помещение конторы, а самое ценное отправляем в наш главный офис. Да и замки мы стали вешать только пару месяцев назад, когда у нас пропали кое-какие инструменты, а у фермеров вдруг появились наши шланги для полива. Какой смысл ставить охрану? Через месяц тут ничего не останется, кроме вот этого. — Он хлопнул рукой по каменной стене, и в зарослях плюша что-то зашуршало.

— Почему? — поинтересовался я.

Марк взглянул на меня с пренебрежением.

— Через месяц, — проговорил он четко и раздельно, — наше гребаное правительство пригонит сюда бульдозеры и сровняет это место с землей, чтобы построить свое гребаное шоссе. Правда, они согласились оставить посреди дороги место для башни, и потом на всех перекрестках будут орать о том, как берегут наше культурное наследие.

Теперь я вспомнил, что уже слышат об этом в «Новостях»: какой-то политик вежливо возмущался археологами, которые хотят заставить налогоплательщиков платить миллионы за переделку уже утвержденного плана. Видимо, в этом месте я переключился на другой канал.

— Что ж, мы постараемся вас не задерживать, — пообещал я. — А собака в особняке лает, когда кто-нибудь появляется поблизости?

Марк пожал плечами и затянулся сигаретой.

— Ну, на нас она не тявкает, привыкла. Мы ее иногда подкармливаем. Думаю, она может облаять незнакомца, когда он появится возле особняка, особенно ночью, но если тот останется за стеной, то вряд ли. Это не ее территория.

— Как насчет машин — на них лает?

— А на вас залаяла? Это же овчарка, а не сторожевой пес.

Он выпустил изо рта тонкую струйку дыма.

Значит, убийца мог появиться с любой стороны: с дороги, с поля, даже с реки, — если хотел получше запутать следы.

— Ладно, пока все, — произнес я. — Спасибо, что уделили время. Подождите пока вместе с остальными, мы подойдем к вам через несколько минут.

— Старайтесь ни на что не наступать, — буркнул Марк и зашагал бодрой размашистой походкой обратно к домикам. Я направился по холму в сторону трупа.

Церемониальный камень бронзового века оказался плоской цельной глыбой примерно семи футов в длину, трех в ширину и столько же в высоту. Поле вокруг него грубо перекопали бульдозерами — не так давно, если судить по мягкости почвы, — но «подушку» вокруг камня оставили нетронутой и теперь он словно остров торчал над перепаханной землей. На его вершине посреди крапивы и высокого бурьяна лежало что-то белое и синее.

Это была не Джеми. Я уже догадался об этом раньше — иначе Кэсси подошла бы ко мне и рассказала, — но все равно внутри у меня похолодело. У девочки были длинные темные волосы, одна прядь косо лежала поперек лица. В первый момент я увидел только волосы. Даже не сообразил, что тело Джеми не могло так хорошо сохраниться.

По дороге я разминулся с Купером — он двинулся назад к шоссе и при каждом шаге, как кошка, отряхивал ногу. Криминалисты делали снимки и сыпали на камень порошок, чтобы снять отпечатки пальцев; местные полицейские переговаривались с парнями из морга, уже притащившими носилки. По траве были рассыпаны треугольные маркеры с цифрами. Возле плоской глыбы, присев на корточки и что-то разглядывая на ее кромке, пристроились Кэсси и Софи Миллер. Я сразу узнал Софи: ее прямую осанку ни с чем не перепутаешь, даже под рабочим комбинезоном. Софи — мой любимый криминалист. Стройная, смуглая исдержанная, в белой шапочке она похожа на сестру милосердия, которая под грохот канонады склоняется над раненым солдатом и шепчет ему что-то ласковое, смачивая губы водой из фляжки. На самом деле это резкая и нетерпеливая особа, способная одним словом поставить на место кого угодно, будь то прокурор или суперинтендант. Мне нравятся подобные контрасты.

— Как дела? — спросил я, остановившись перед лентой. Нельзя заходить на место преступления, пока не разрешат парни из Бюро.

— А, Роб! — откликнулась Софи, выпрямляясь и снимая маску. — Мы сейчас.

Кэсси оказалась рядом первой.

— Ее убили день-два назад, — тихо сообщила она, пока не приблизилась Софи. Вид у нее был бледный — смерть детей всегда действует на нервы.

— Спасибо, Кэсс, — отозвался я. — Привет, Софи!

— Привет, Роб! Вы с Кэсси задолжали мне выпивку, помните?

Месяца два назад мы пообещали угостить ее коктейлем, если она поможет быстро сделать анализ крови. С тех пор мы повторяли: «Надо как-нибудь встретиться», — но дальше слов дело не шло.

— Если поможешь на сей раз, мы заплатим за весь обед, — улыбнулся я. — Что тут у нас?

— Белая девочка, от десяти до тринадцати лет, — сказала Кэсси. — Документов нет. В кармане есть ключ — вероятно, от квартиры, точно неизвестно. Голова у нее разбита, но Купер нашел кровоподтеки на шее, так что причина смерти под вопросом. Она полностью одета, однако есть признаки изнасилования. Вообще случай довольно странный. Купер говорит, что ее убили тридцать шесть часов назад, но тело почти не тронуто насекомыми, да и археологи не могли не заметить ее, если бы она лежала здесь еще вчера.

— Значит, это не место преступления?

— Ни в коем случае, — подтвердила Софи. — На камне никаких следов, даже крови нет. Ее убили в ином месте, потом подержали день-другой и перенесли сюда.

— Нашли что-нибудь?

— Да, — кивнула она. — Даже больше, чем нужно. Похоже, тут тусовалась местная молодежь — окурки, банки из-под пива, жевательная резинка, сигареты с травкой, пара использованных презервативов. После ареста можно проверить находки на связь с подозреваемым — хотя это сущий кошмар, — но, честно говоря, я думаю, что подростки ни при чем. Полно отпечатков пальцев. Заколка для волос. Вряд ли она принадлежала жертве — ее выкопали из земли у основания камня, и, похоже, она пролежала там немало, — взгляните, если хотите. Сомневаюсь, что ее вообще носил кто-то из молодежи: это пластмассовая заколка с красной пластмассовой клубникой на конце — такие обычно надевают детишки помладше.

…светлая волна волос…

Мне показалось, кто-то с силой ударил меня в грудь; я качнулся и чуть не упал, а потом я услышал, как Кэсси быстро говорит Софи:

— Да, наверное, это не ее. У нее в одежде все только синее и белое, даже резинка в волосах. Девочка выдерживала стиль. Но мы все равно проверим.

— С тобой все в порядке? — обратилась ко мне Софи.

— Да, нормально, — ответил я. — Просто мне нужно выпить кофе.

Современная жизнь в быстром, энергичном и заряженном двойным эспрессо Дублине имеет большое преимущество — любую перемену в настроении можно легко оправдать кофейным голоданием. В эпоху чая подобный номер не прошел бы — по крайней мере при нынешнем темпе жизни.

— Я думаю, не подарить ли ему на день рождения хорошую дозу кофеина, — вмешалась Кэсси. Ей тоже нравилась Софи. — Без нее он ни на что не годится. Расскажи ему про камень.

— Да, есть кое-что интересное. Мы обнаружили камень вот такого размера, — она сложила ладони, изобразив предмет приблизительно в восемь дюймов в ширину, — и уверена, что это орудие убийства. Он валялся в траве возле стены. На нем остались волосы, кровь и кусочки кости.

— А отпечатки есть? — спросил я.

— Нет. Лишь пара пятен, но скорее всего это следы перчаток. Самое странное, что камень лежал у стены — вероятно, убийца перебирался через нее со стороны поселка или хотел, чтобы мы так думали, — и что он вообще тащил его с собой. Было бы проще помыть камень и оставить у себя в саду, а не нести вместе с трупом.

— Может, он давно лежал в траве? И преступник уронил на него труп, когда перетаскивал через стену.

— Вряд ли. — покачала головой Софи и слегка двинула ногой, словно толкая меня к каменной глыбе, куда ей хотелось побыстрее вернуться.

Я отвел взгляд. Нет, меня не пугали трупы — видел вещи и похуже. Например, в прошлом году — младенца, которого отец бил до тех пор, пока тот буквально не сломался пополам. Но мне все еще было не по себе, голова кружилась, а предметы расплывались перед глазами. Да, мне и вправду нужен кофе, решил я.

— Кровь была на нижней стороне. А трава под ним совсем свежая, едва примятая; камень там пролежал совсем недолго, — продолжила Софи.

— К тому же в это время рана уже не кровоточила, — добавила Кэсси.

— Да, и еще одно, — сказала Софи. — Взгляни.

Я покорился неизбежности и нырнул под заградительную ленту. Криминалисты отошли в сторону. Это были молодые парни, похоже, стажеры, и я вдруг подумал, какими глазами они смотрят на нас — поживших, сдержанных, опытных людей, поднаторевших в искусстве взрослой жизни. Два невозмутимых детектива, хладнокровно, плечом к плечу, с ничего не выражающими лицами идущие к убитой девочке. — эта картинка меня слегка взбодрила.

Она лежала, свернувшись, на левом боку, будто прикорнула на диване, убаюканная разговором взрослых. Левая рука свисала с камня, правая была на груди, неудобно вывернувшись в локте. Девочка в дымчато-голубых брюках с ремешками и кармашками, белой футболке со стилизованными васильками и белых кроссовках. Кэсси права; жертва выдерживала стиль — даже на косичке, отброшенной на щеку, красовался синий василек. Ее фигурка казалась маленькой и хрупкой, но под задравшейся брючиной виднелась крепкая мускулистая икра. Между десятью и тринадцатью… ну да, наверное: грудь только начала формироваться, едва приподнимая ткань футболки. На носу, на губах, даже на деснах запекшаяся кровь. Ветер играл рассыпавшимися по камню волосами.

— Похоже, она сопротивлялась, — заметила Софи. — Сломаны два ногтя. Сомневаюсь, что под другими нам удастся найти ДНК, на вид они чистые, но в любом случае надо проверить то, что осталось на одежде.

В этот момент мне хотелось заорать: стойте, уберите руки, оставьте ее в покое. Мы и так отобрали у нее все, что могли. Теперь у нее осталась лишь ее смерть, дайте ей по крайней мере полежать спокойно. Я бы бережно завернул девочку в большое полотенце, откинул со лба слипшиеся волосы, накрыл пуховым одеялом из падающих листьев и шороха травы. Пусть она спит, пусть тихо плывет по неведомой ночной реке, где времена года быстро сменяют друг друга и небо вертится над головой, как синий зонтик, разрисованный снежинками, цветами одуванчиков и фазами луны…

— У меня тоже есть такая футболка, — пробормотала Кэсси. — Купила ее в магазине «Пенни кид».

Я видел на ней эту футболку, но сейчас мне было совершенно ясно, что она ее не наденет. Поруганное детство — слишком острый кусок, чтобы переварить его с помощью иронии.

— Вот что я хотела тебе показать! — сухо бросила Софи. На месте преступления она не любила сентиментальности и черного юмора. Объясняла это тем, что эмоции отнимают время, которое нужно для работы, а подразумевала иное: прибегать к подобным средствам могут лишь слабаки. Софи кивнула на кромку камня. — Дать тебе перчатки?

— Я не стану ничего трогать, — ответил я, присев на корточки.

Только теперь я обратил внимание, что у девочки приоткрыт один глаз, будто она притворялась спящей и собиралась вот-вот вскочить и завопить со смехом: «А! Попались, дурачки!» По ее руке медленно полз блестящий черный жук.

Чуть ниже кромки глыбы тянулась выемка примерно в палец толщины. Время и погода сгладили и почти отполировали ее края, но в одном месте долото мастера, вероятно, соскочило в сторону и отщепило кусок скалы, оставив зазубренный след. На камень налипло что-то темное, почти черное.

— Хелен заметила, — произнесла Софи. Одна из криминалистов подняла голову и улыбнулась застенчиво. — Мы взяли мазок — это кровь, хотя не обязательно человеческая. Вряд ли она имеет какое-то отношение к нашей жертве. Когда ее принесли сюда, кровь уже высохла, а пятну, похоже, несколько лет. Вероятно, кровь принадлежит животному или тут когда-то подрались подростки, но во всяком случае деталь интересная.

Я вспоминал худые запястья Джеми, загорелую шею Питера, на которой после стрижки осталась белая кайма. Даже не оглядываясь, я затылком чувствовал, что Кэсси на меня не смотрит.

— Не вижу, какая тут связь, — процедил я.

Я встал — трудно сидеть на каблуках, не касаясь камня, — и ощутил, как земля качнулась под ногами.

Прежде чем уйти, я поднялся на пригорок рядом с глыбой и огляделся по сторонам, стараясь запечатлеть в памяти все детали: котлованы, домики, поля, дорожки, тропинки, впадины и возвышенности. Тонкая полоска зелени у каменной стены осталась нетронутой — наверное, для того чтобы археологи не мозолили глаза местным жителям. С дерева свисал обрывок голубого пластикового троса, закрепленного тугим узлом на одном из верхних сучьев. Заплесневелый и изношенный, он вызывал в воображении жуткие картины — толпа линчевателей, ночной самоубийца, — но я знал, что это всего лишь старая «тарзанка».

Я привык вспоминать о Нокнари так, будто эта история произошла не со мной, а с другим человеком, но мысленно всегда оставалась тут. Пока я корпел над конспектами в колледже или валялся на диване Кэсси, тот мальчишка продолжал раскачиваться на «тарзанке», перемахивал через стену вслед за лохматой головой Питера и исчезал в лесу под смех и топот загорелых ног.

Одно время я верил — вместе с полицией, газетами и моими потрясенными родителями, — что я действительно спасся и страшный поток, унесший Питера и Джеми, оставил меня на берегу. Но это не так. Теперь я знаю, что где-то в мрачных глубинах, там, где решается все, — я так и не вышел из леса.

3

Я никому не рассказывал о случившемся в Нокнари. Зачем? Чтобы услышать жадные расспросы о том, чего я все равно не помню, или выражение глупого сочувствия, или непрошеные советы насчет состояния моей психики? Обойдусь и без этого. Разумеется, родители в курсе, и Кэсси, и Чарли, мой друг из интерната — теперь он работает в банке в Лондоне, мы иногда переписываемся, — и еще та девушка, Джемма; с ней я встречался, когда мне было девятнадцать (мы постоянно пили, к тому же она была помешана на всяких ужасах, и я подумал, что это может поднять меня в ее глазах), а больше никто.

Когда меня отправили в интернат, я перестал быть Адамом. Меня начали звать по-другому. Не помню, чья это была идея, моя или родителей, но мне она понравилась. В телефонном справочнике Дублина целых пять страниц людей по фамилии Райан, зато имя Адам встречается редко, а рекламу мне сделали неслабую (даже в Англии я бегло пролистывал газеты, которые мне давали для растопки камина, и вырывал касавшиеся меня страницы, после чего внимательно прочитывал их в туалете и смывал). Рано или поздно меня бы узнали, но никому и в голову не приходило, что существует связь между детективом Робом с его английским акцентом и мальчишкой Адамом Райаном из Нокнари.

Конечно, я знал, что надо ввести в курс дела О'Келли, особенно сейчас, когда поручили расследование, которое могло быть как-то связано с моим, но не стал. Меня бы сразу отстранили от расследования — считается, что детективу нельзя заниматься работой, затрагивающей его лично, — а потом, чего доброго, начали бы подробно расспрашивать про тот день в лесу, хотя это никак не помогло бы делу или кому-нибудь вообще. Во мне еще жили воспоминания про первый допрос: громкие мужские голоса, доносившиеся до меня смутно, словно издалека, и едва доходившие до сознания, где в тот момент не было ничего, кроме белых облаков, плывших по бескрайнему простору неба, и шума ветра в зарослях травы.

Первые две недели я видел и слышал лишь это. Больше я тогда ничего не чувствовал, но задним числом подобное состояние представлялось мне чем-то жутким — дочиста стертая память, цветная схема в голове, — поэтому каждый раз, когда ко мне являлись детективы и начинали свой допрос, оно возвращалось ко мне, липкий страх обволакивал мозг, и я не мог вымолвить ни слова. А полиция все не унималась, приходила вновь и вновь, сначала каждые три-четыре месяца, в школьные каникулы, затем раз в год, но я молчал, и вскоре от меня отстали. Я очень обрадовался: до сих пор не понимаю, каким образом все эти настойчивые визиты могли пойти кому-нибудь на пользу.

Подозреваю, что теперь ситуация мне чем-то даже нравилась. Занимаясь расследованием, я носил в себе странную и мрачную тайну, о которой никто не подозревал, и это импонировало моему тщеславию и романтическому вкусу. Иногда казалось, что я ничем не хуже тех загадочных героев-одиночек, которых так любят показывать в кино.

Я позвонил в розыск пропавших без вести, и мне сразу выдали информацию о предполагаемой жертве. Кэтлин Девлин, двенадцать лет, четыре фута девять дюймов, худощавого телосложения, темные длинные волосы, глаза карие, проживала по адресу: Нокнари-Гроув, 29 (я вспомнил, что в поселке все улицы назывались «Нокнари» с прибавкой «Гроув», «Клоуз», «Плейс» или «Лейн», и почтальоны вечно путали адреса), пропала накануне в 10:15 утра, когда мать пошла ее будить и обнаружила, что дочери нет в комнате. В таком возрасте девочка могла сбежать из дому — по крайней мере ушла она оттуда по доброй воле, — поэтому полицейские решили выждать сутки, прежде чем начать поиски. Они лишь подготовили сообщение для прессы и собирались опубликовать его на следующий день.

Установив личность жертвы, хотя бы предварительно, я почувствовал большое облегчение. Конечно, я знал, что маленькую девочку (тем более девочку из хорошей семьи, да еще в такой маленькой стране, как Ирландия) наверняка станут искать, но от обстоятельств данного дела у меня бегали мурашки и я опасался, что она окажется безымянный жертвой, свалившейся откуда-то с неба, ее ДНК совпадет с образцом крови на моих кроссовках или еще что-нибудь в духе «Секретных материалов». Прихватив снимок, сделанной Софи на месте преступления — фото «Полароидом», самый щадящий ракурс, — чтобы показать семье, мы вернулись к месту раскопок.

Хант выскочил из маленького домика, будто игрушечный человечек из старых часов.

— Ну как вы?.. Уже ясно, что это убийство? Бедный ребенок! Кошмар!

— Пока только предположение, — сообщил я. — Нам надо сказать несколько слов вашим людям. Потом мы хотим пообщаться с человеком, обнаружившим труп. Остальные могут продолжать работу; просьба только не заходить на место преступления. С ними мы побеседуем позднее.

— А как они… есть какой-то знак, чтобы определить, где они не должны ходить? Граница или что-нибудь подобное?

— Место преступления огорожено специальной лентой, — объяснил я. — Если ее не пересекать, все будет в порядке.

— Еще мы хотим попросить выделить нам местечко, где можно устроить штаб-квартиру, — добавила Кэсси. — Что советуете?

— Лучше всего сарайчик для сбора материалов, — вмешался Марк. — Там довольно чисто, а в других местах сплошной раздрай.

Я в первый раз услышал это словечко, однако то, что открывалось в дверях домиков — мокрая грязь с отпечатками сапог, провисшие матрацы, сваленные в кучу фермерские инструменты вперемежку с велосипедами и желтыми куртками в блестящую полоску (что неприятно напомнило мне о прежнем месте службы), — было само по себе достаточно красноречиво.

— Если там есть стол и стулья, тогда все в порядке, — произнес я.

— Сарайчик там. — Марк указал в сторону домиков.

— А как насчет Дэмиена? — спросила Кэсси у Ханта.

Тот беспомощно заморгал, разинув рот.

— Что… какой Дэмиен?

— Из вашей группы. Раньше вы сказали, что экскурсии обычно устраивают Марк и Дэмиен, но Дэмиен нам не поможет. Почему?

— Это один из тех, кто нашел труп, — пояснил Марк, пока Хант собирался с мыслями. — Он в шоке.

— Дэмиен, а дальше? — спросила Кэсси, записывая.

— Доннели, — ответил Хант, обрадовавшись, что обрел твердую почву под ногами. — Дэмиен Доннели.

— Значит, когда нашли тело, он был не один?

— С Мел Джексон, — сказал Марк. — Мелани.

— Пойдемте к ним, — предложил я.

Археологи сидели за столом в своей импровизированной столовой. Их было человек пятнадцать-двадцать; когда мы вошли, все одновременно повернули головы, будто голодные птенцы. Молодые парни и девчонки чуть старше двадцати, казавшиеся еще моложе в своей мешковатой студенческой одежде, с наивными и свежими обветренными лицами, в первый момент напомнили мне кибуцников — чистая иллюзия, конечно. Девушки без косметики, волосы они закалывали или собирали в «хвост» — больше для практичности, чем ради красоты; парни щеголяли щетиной и шелушащейся от солнца кожей. Один из них, с простодушной физиономией заядлого хулигана (настоящий кошмар учителей), в натянутой на уши шерстяной шапочке, от скуки развлекался тем, что раскладывал на старом компакт-диске всевозможные предметы и плавил с помощью зажигалки. Полученный результат — гнутые ложки, монетки, целлофан от сигаретной пачки, пара чипсов — выходил неожиданно забавным, напоминая не самые скучные образцы современного искусства. В углу стояла грязноватая микроволновка, и я с трудом удержался, чтобы не предложить ваятелю поместить туда диск и посмотреть, что произойдет.

Мы с Кэсси заговорили одновременно, и она сразу замолчала. Вообще-то именно Кэсси полагалось быть ведущим детективом, раз уж она согласилась взять это дело, но обычно мы работали иначе и сотрудники в отделе привыкли видеть, как на стенной доске под словом «ведущий» красуются наши инициалы М и Р, — а тут мне вдруг захотелось доказать, что я не хуже ее могу расследовать это убийство.

— Доброе утро, — произнес я. Большинство что-то пробурчало в ответ. Ваятель громко и весело провозгласил «Добрый день!» — действительно, уже был день, — и я подумал, на кого из девушек он хочет произвести впечатление. — Я детектив Райан, это детектив Мэддокс. Как вам известно, сегодня на месте раскопок было обнаружено тело девочки.

У одного парня вырвался вздох. Он сидел в углу, крепко зажатый между двумя девицами, с дымящейся чашкой в руках; у него были каштановые кудри и открытое лицо в мальчишеских веснушках. Я сразу понял, что это Дэмиен Доннели. Все остальные выглядели подавленными, кроме Ваятеля, но не ошеломленными, и лишь он смертельно побледнел под россыпью веснушек и слишком крепко вцепился в свою чашку.

— Мы хотим поговорить с каждым, — продолжил я. — Пока этого не будет сделано, прошу всех оставаться на месте. Вероятно, кому-нибудь придется задержаться, но мы просим вас немного потерпеть.

— Мы что, типа подозреваемые? — спросил Ваятель.

— Нет, — ответил я, — но нам может понадобиться какая-нибудь срочная информация, и мы должны знать, где вас искать.

— А-а… — разочарованно протянул парень и плюхнулся на стул. Он начал поджаривать на диске плитку шоколада, но поймал взгляд Кэсси и убрал зажигалку.

Меня кольнула зависть: всегда хотелось быть одним из тех людей, которые самые ужасные события принимают как захватывающее приключение.

— Еще одно, — произнес я. — В любую минуту могут появиться репортеры. Не общайтесь с ними. Если сообщите хоть что-нибудь, даже самую незначительную деталь, это повредит следствию. Мы оставим свои визитки, на тот случай, если вам захочется нам что-либо рассказать. Есть вопросы?

— А если нам предложат миллион? — поинтересовался Ваятель.

Хранилище в сарайчике оказалось не таким впечатляющим, как я ожидал. Марк предупреждал, что все ценное оттуда вывезли, но мне представлялись золотые чаши, скелеты и сундуки с пиастрами. Однако я увидел два стула, широкий стол с листами бумаги и невероятное количество битых черепков, расфасованных по пластиковым пакетам и разложенных на перфорированных полках.

— Находки, — объяснил Хант, постучав рукой по полке. — Я думаю… нет, наверное, лучше в другой раз. Неплохие образцы игральных фишек и крючков для вешалок.

— Мы с удовольствием посмотрим на них позже, доктор Хант, — заверил я. — Вы не могли бы оставить нас минут на десять, а потом прислать сюда Дэмиена Доннели?

— Да, — кивнул Хант и вышел.

Кэсси закрыла за ним дверь. Я пробормотал:

— Не понимаю, как ему доверили раскопки, — и стал разглядывать разбросанные на столе рисунки: аккуратные наброски какой-то старинной монеты, сделанные в разных ракурсах. Сама монета, сильно погнутая и в пятнах въевшейся грязи, лежала посреди стола в очередном пакетике. Я переложил ее на картотеку.

— Если он командует такими людьми, как Марк, значит, у него есть организаторские способности, — возразила Кэсси. — Что там насчет заколки?

Я сложил рисунки в стопку.

— Кажется, у Джеми Роуэн была такая же.

— А, понимаю. Ты сам помнишь или вычитал в деле?

— Какая разница?

Мой ответ прозвучал резковато.

— Просто если тут существует какая-нибудь связь, вряд ли мы имеем право ее замалчивать, — рассудительно заметила Кэсси. — Мы можем, например, попросить Софи сравнить кровь с образцами, взятыми в 1984 году, и заодно объяснить, зачем нам это нужно. Все будет гораздо проще, если удастся связать два дела.

— Еще бы, — сказал я. Стол слегка покачивался, и Кэсси сложила бумагу, чтобы подложить под ножку. — Я займусь этим сегодня вечером. Пока ничего не говори Софи, ладно?

— Хорошо, — кивнула Кэсси. — Так или иначе, мы выясним правду. — Она потрогала стол: он уже не качался. — Роб, ты готов вести данное дело?

Я промолчал. В окно увидел, как парни из морга упаковывают труп; Софи стояла рядом, размахивая руками. Им не пришлось даже напрягаться, чтобы поднять носилки; они потащили их в сторону фургона так, будто в них ничего не было. Порыв ветра резко ударил по стеклу, и я обернулся к Кэсси. Мне вдруг захотелось крикнуть «Заткнись!», или «Я ухожу, к черту это дело!», или еще что-нибудь столь же отчаянное, беспомощное и нелепое. Но Кэсси прислонилась к столу и ждала, спокойно глядя на меня своими темными глазами, и тогда я вспомнил, что у меня хорошие тормоза, и я всегда умел вовремя включать систему саморегуляции.

— Все в порядке, — проговорил я. — А если начну ныть, двинь мне как следует.

— С удовольствием! — рассмеялась Кэсси. — Черт, посмотри на все эти вещицы… Надеюсь, потом мы рассмотрим их как следует. Я рассказывала, что в детстве хотела стать археологом?

— Миллион раз.

— Тогда хорошо, что ты сразу все забываешь, верно? Я частенько копалась у себя на заднем дворе, но нашла лишь фарфоровую утку с отбитым клювом.

— Это мне надо было копаться на заднем дворе, — пробормотал я. В другое время я бы сказал что-нибудь насчет того, как много потеряла археология и приобрела полиция, но был слишком напряжен, чтобы говорить любезности: получилось бы ненатурально. — Я бы собрал самую большую коллекцию глиняных черепков.

— Ладно, а теперь пора брать интервью, — вздохнула Кэсси и достала ноутбук.

Дэмиен неловко вошел в комнату, волоча в одной руке пластиковый стул, а другой все еще вцепившись в чашку.

— Я решил принести… — пробормотал он, неуверенно махнув чашкой на свой стул и на те, что заняли мы. — Доктор Хант сообщил, что вы хотели меня видеть?

— Ага, — подтвердила Кэсси. — Я бы сказала «возьмите стул», но вы уже это сделали.

До него не сразу дошло; затем он хихикнул, проверяя по нашим лицам, все ли в порядке. Сел, хотел поставить чашку на стол, но передумал и зажал ее в руках, глядя на нас большими послушными глазами. Паренек как раз для Кэсси, один из тех, кто привык, чтобы о нем заботились женщины; его уже допрашивали и, похоже, довели до такого состояния, что из него трудно что-либо выбить. Я незаметно вынул из кармана авторучку.

— Послушай, — успокаивающе промолвила Кэсси, — я понимаю, ты в шоке. Давай просто посидим немного и побеседуем о том, что ты видел, хорошо? Начнем с того, что ты делал сегодня утром, перед тем как подошел к камню.

Дэмиен перевел дыхание и облизал губы.

— Ну, мы работали над старой дренажной канавой. Марк хотел посмотреть, не тянется ли она дальше, за пределы площадки. Видите ли, мы уже заканчиваем расчистку и решили проверить…

— А давно идут раскопки? — поинтересовалась Кэсси.

— Года два, но я здесь только с июня. Учусь в колледже.

— Я тоже хотела стать археологом, — сообщила Кэсси.

Я толкнул ее коленом под столом; она наступила мне на ногу.

Лицо Дэмиена просветлело.

— Да, потрясающее место. Я рад, что участвовал в раскопках.

— Завидую тебе, — призналась Кэсси. — А у вас не берут добровольцев, например, на неделю?

— Мэддокс, — сухо вставил я, — может, мы обсудим твою новую работу позже?

— Ах, извини. — Она закатила глаза и улыбнулась Дэмиену.

Тот совсем расслабился. Я испытывал к нему смутную неприязнь. Ясно, почему Хант сделал его экскурсоводом — этакого скромного ангелочка, — но мне никогда не нравились беспомощные парни с невинными улыбками. Похоже, Кэсси чувствовала то же самое (смесь отвращения, циничных шуточек и зависти) к сюсюкающим и впечатлительным девицам, которые всем своим видом взывают к мужской защите.

— Ладно, — кивнула она. — А потом ты пошел к камню…

— Мы собирались очистить его от травы и глины, — пояснил Дэмиен. — Землю вокруг на прошлой неделе распахал бульдозер, но площадку рядом с камнем мы не тронули. Боялись повредить его. После второго завтрака Марк велел, чтобы мы с Мел отправились к нему с мотыгами, пока остальные займутся канавой.

— Когда это было?

— Завтрак закончился в четверть двенадцатого.

Он тяжело сглотнул и приложился к чашке. Кэсси с ободряющим видом подалась вперед.

— Ну, мы… На камне что-то лежало. Я сначала подумал, что это куртка — знаете, иногда забывают вещи, — и сказал… я сказал: «Что там?» А затем мы подошли ближе и… — Дэмиен уставился в свою чашку, его руки дрожали. — Это оказался человек. Я предположил, что она без сознания, и слегка ее потряс, взял за руку, а она… она была такая странная. Холодная и… неподвижная. Я приложил ухо посмотреть, не дышит ли она, но ничего не услышал. На ней была кровь. На лице. И тут я понял: она мертва.

— Ты все сделал правильно, — мягко произнесла Кэсси. — А что потом?

— Мел воскликнула «о Боже!», и мы побежали назад рассказать доктору Ханту. А он попросил всех собраться в столовой.

— Ладно, Дэмиен, теперь как следует подумай, — обратилась к нему Кэсси. — Ты не видел ничего странного в тот день или накануне? Каких-нибудь посторонних людей, например, или что-то необычное?

Дэмиен, приоткрыв губы, уставился в пространство, затем отхлебнул чаю.

— Наверное, это не совсем то, что вы имеете в виду…

— Рассказывай все, — попросила Кэсси. — Даже самые незначительные детали.

— Хорошо. Так вот, в понедельник я ждал у ворот автобуса, чтобы ехать домой, и тут увидел того парня, который спускался по дороге в сторону поселка. Даже не знаю, почему я обратил на него внимание, но… Мне просто показалось, что он оглядывается по сторонам, будто проверяет, следит за ним кто-нибудь или нет.

— В котором часу это было? — спросила Кэсси.

— Работу мы закончили в половине шестого. Тут просто некуда ходить пешком, разве что в магазин или в паб, но магазин закрывается в пять. Поэтому я задумался: а куда он идет?

— Как он выглядел?

— Ну, высокий, футов шесть. Лет тридцать, коренастый. Кажется, лысый. В темно-синем спортивном костюме.

— Ты сможешь поработать с нашим художником и составить его портрет?

— Ну… я его не очень хорошо разглядел. Он шел далеко, с другой стороны поселка. Я почти и не смотрел, так что вряд ли…

— Все в порядке! — прервала его Кэсси. — Не волнуйся на этот счет, Дэмиен. Если захочешь еще что-то рассказать, дай мне знать, ладно? А пока береги себя.

Мы взяли у Дэмиена адрес и номер телефона, дали свои визитки (я бы дал ему еще и конфетку за храброе поведение, но в инструкциях отдела это не предусмотрено) и отправили к остальным, попросив прислать Мелани Джексон.

— Милый паренек, — заметил я небрежным тоном.

— Угу, — сухо откликнулась Кэсси. — Если решу завести домашнего питомца, то буду иметь его в виду.

Мел оказалась намного полезнее, чем Дэмиен. Это была высокая худая шотландка с мускулистыми смуглыми руками и рыжеватыми волосами; на стуле она сидела твердо и прямо, расставив ноги, как мальчишка.

— Может, вы уже знаете, но она жила в поселке, — заявила она. — Или где-то рядом.

— Откуда вам известно? — спросил я.

— Местные дети часто захаживают к нам. Летом им тут нечем заняться. Обычно они спрашивают, не нашли ли мы какой-нибудь клад или скелет. Ее я тоже здесь встречала.

— Когда это было в последний раз?

— Недели две или три назад.

— С ней находился кто-то еще?

Девушка пожала плечами:

— Во всяком случае, я никого не помню. Так, какие-то детишки.

Мел мне понравилась. Она была выбита из колеи, но не показывала виду; сидела, небрежно играя с эластичной лентой, растягивая ее между загрубевшими пальцами. Она рассказала нам почти то же самое, что Дэмиен, только без ахов и вздохов.

— После второго завтрака Марк попросил меня расчистить площадку вокруг камня, чтобы осмотреть его нижнюю часть. Дэмиен предложил пойти со мной — мы стараемся не работать в одиночку, это скучно. По дороге мы увидели на камне что-то белое и голубое. Дэмиен спросил: «Это что?» — а я ответила: «Кто-то оставил куртку». Когда мы приблизились, я поняла, что это ребенок. Дэмиен стал трясти ее за руку и проверять дыхание, но было ясно, что девочка мертва. Раньше я не видела мертвецов… — Она прикусила губу и покачала головой. — Когда говорят: «Она лежит как живая», — ведь это чепуха, правда? Сразу все ясно.

В наши дни мы редко думаем о смерти, если не считать тех случаев, когда пытаемся бороться с ней с помощью ультрамодной гимнастики, овсяных хлопьев и никотиновых пластырей. Я вспомнил суровое правило Викторианской эпохи — всегда размышлять о смерти — и отчеканенные на могилах надписи: «Каков ты есть, таким я был; каков я есть, таким ты будешь…» Теперь смерть — это не круто и старомодно. Главным свойством современности является пластичность: все подгоняется под одну мерку, разработанную маркетинговыми службами, кроится по канонам того или иного брэнда. Мы так привыкли превращать предметы в любую нужную нам форму, что встреча со смертью — особой абсолютно негнущейся, неизменной и непластичной — вызывает у нас глубокий шок. Тело девочки поразило Мел Джексон больше, чем любую самую впечатлительную викторианскую девицу.

— Труп мог остаться незамеченным со вчерашнего дня? — спросил я.

Глаза Мел расширились.

— Вот черт… вы хотите сказать, что девочка все это время… — Она покачала головой. — Нет. Вчера днем Марк и доктор Хант ходили по участку и составляли график будущих работ. Они бы это увидели… то есть ее. Утром мы ничего не заметили, потому что находились в нижней части поля, там, где кончается дренажная канава. Камень закрывал холм.

Мел не видела и не слышала ничего необычного, включая странного незнакомца Дэмиена.

— В любом случае я бы его не увидела. Я не пользуюсь автобусом. Кроме дублинцев, все живут в большом доме, который мы снимаем в двух милях отсюда ниже по шоссе. У Марка и доктора Ханта есть машины, они нас отвозят. Мы никогда не ходим и не ездим мимо городка.

Меня заинтересовала ее фраза «в любом случае». Намек на то, что Мел, как и я, сомневалась в существовании зловещего парня в тренировочном костюме. Мне показалось, что Дэмиен из тех людей, которые готовы сказать вам все, что угодно, если это сделает вас счастливыми. Жаль, я не спросил, не носил ли тот тип туфли на высоких каблуках.

Софи и ее юные подручные покончили с церемониальным камнем и продолжили обследование окрестностей. Я передал ей, что Дэмиен прикасался к жертве и наклонялся над телом; следовало взять образцы его волос и отпечатки пальцев, чтобы избежать контаминации.

— Что за идиот, — вздохнула Софи. — Хорошо, что он не накрыл ее своим пальто.

Она обливалась потом под толстым комбинезоном. Один из криминалистов за ее спиной украдкой вырвал листок из блокнота и что-то застрочил.

Мы оставили автомобиль у дороги и направились в городок пешком (мои мышцы еще помнили, как перелезать через стену: нога на выступ, камень под коленом, прыжок на землю). Кэсси решила зайти в магазин: шел уже третий час дня, и мы могли остаться без обеда. Она любила хорошо поесть и никогда не упускала случая перекусить. Обычно я ничего не имел против — женщины, питающиеся гомеопатическими порциями салата, меня раздражают, — но сейчас мне хотелось скорее завершить день.

Я закурил и остался ждать снаружи, но через минуту Кэсси вынесла мне два сандвича в прозрачной упаковке.

— Держи.

— Я не голоден.

— Съешь эти чертовы сандвичи, Райан. Я не собираюсь тащить тебя на себе, если ты упадешь в обморок.

Я ни разу в жизни не падал в обморок, хотя нередко забывал поесть, особенно когда был раздражен или занят.

— Я же сказал, что не голоден, — пробормотал я, чувствуя, что вот-вот сорвусь, но все-таки взял сандвичи.

Кэсси права: день нам предстоял нелегкий. Мы присели на бордюр, и Кэсси достала из сумки колу с лимоном. Сандвичи были с фаршированной курицей, но больше отдавали пластиковой упаковкой, а кола оказалась теплой и очень сладкой. Меня затошнило.

Не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление, будто история в Нокнари исковеркала мою судьбу и я прожил эти двадцать лет как трагический герой, одолеваемый призраками прошлого, с горькой усмешкой созерцая мир сквозь мрачные воспоминания и сигаретный дым. Нокнари не наградил меня ни ночными кошмарами, ни импотенцией, ни страхом перед деревьями, ни прочими милыми вещами, из-за которых в телесериалах люди ходят к психотерапевту, надеясь пройти реабилитацию и наладить контакт с самоотверженной, но измученной женой. Я могу не вспоминать об этом несколько месяцев подряд. Потом в какой-нибудь газете печатают объявления о пропавших без вести, и вот они уже тут как тут — Питер и Джеми, на обложке воскресного приложения, в виде зернистых фото, обращающих мой взор в прошлое, среди списков исчезнувших туристов, сбежавших домохозяек и прочих канувших в небытие ирландских граждан. Я читаю подписи и замечаю, как у меня начинают дрожать руки и прерывается дыхание, но это чисто физический рефлекс, и длится он всего несколько минут.

Разумеется, как-то на меня это подействовало, но определить, как именно, невозможно и, честно говоря, бессмысленно. Не стоит забывать, что мне было всего двенадцать лет: дети в этом возрасте еще зыбки и неопределенны, они меняются каждый день, даже если внешне их жизнь неизменна. А всего через несколько недель я отправился в интернат, напугавший меня больше, чем все, что происходило до сих пор. В общем, глупо и наивно думать, будто можно развязать на моем прошлом узелки, потянуть за ниточки и провозгласить: «Боже мой, смотрите, да он из Нокнари!» Но рано или поздно прошлое всплывает, точно никуда не уходило, и тогда я не знаю, что с этим делать.

— Бедняжка, — донесся издалека голос Кэсси. — Бедная, бедная девочка.

Дом Девлинов выглядел так же, как остальные здания в поселке, — плоское строение с небольшим клочком травы перед крыльцом. Но если их соседи выражали свою индивидуальность с помощью причудливо подстриженных кустов или цветочных клумб, то Девлины ограничивались тем, что просто стригли лужайку и оставляли ее как есть, — тоже своего рода оригинальность. Они жили в верхней части городка, через пять-шесть улиц от места раскопок: достаточно далеко, чтобы не видеть полицейских, криминалистов, фургончика из морга и прочей суматохи, которая раскрывает правду раньше, чем тебе успевают что-либо сообщить.

Кэсси позвонила, и дверь открыл мужчина лет сорока, ниже меня на пару дюймов, с округлившимся животом, аккуратной стрижкой и мешками под глазами. Он был в кардигане и брюках цвета хаки, держал в руках ведерко кукурузных хлопьев, и мне сразу захотелось сказать ему, что все в порядке. Я уже знал то, что ему станет ясно через несколько месяцев: никогда в жизни человеку не забыть, что он ел кукурузные хлопья, когда полиция явилась сообщить ему о смерти дочери. Однажды я видел девушку, которая билась на суде в истерике и рыдала так, что пришлось вызвать «скорую» и сделать укол успокоительного, и все потому, что в момент убийства ее парня она занималась йогой.

— Мистер Девлин? — произнесла Кэсси. — Я детектив Мэддокс, а это детектив Райан.

Он оцепенел.

— Из розыска пропавших без вести?

Его ботинки были в грязи, края брюк намокли. Наверное, пытался найти дочь, бродил по окрестностям и на минуту заскочил домой, чтобы перекусить и отправиться искать снова.

— Не совсем, — мягко промолвила Кэсси. Я почти всегда предоставляю ей вести подобные разговоры: не из трусости, просто мы оба знаем, что она справляется с ними лучше. — Можно войти?

Мужчина уставился на свое ведерко и неловко поставил его на тумбочку. На лежавшие рядом связку ключей и детскую кепку плеснуло немного молока.

— Что это значит? — напряженно спросил он. — Вы нашли Кэти?

Я услышал легкий звук и заглянул за его плечо. У основания лестницы, вцепившись руками в перила, стояла девочка-подросток. В доме было темно, несмотря на летний день, но я рассмотрел ее лицо и на меня накатило чувство, похожее на ужас. На мгновение мне показалось, что я вижу призрака. Это была наша жертва, та девочка, лежавшая на камне. В ушах у меня зазвенело.

Но в следующий момент все стало на свои места, звон затих, и я сообразил, кого мы видим. Опознания уже не требовалось.

Кэсси тоже ее заметила.

— Мы не совсем уверены, — пробормотала она. — Мистер Девлин, это сестра Кэти?

— Джессика, — хрипло проговорил он.

Девочка шагнула вперед, не сводя глаз с лица Кэсси, но Девлин потянулся, взял ее за плечи и вернул назад.

— Они близняшки, — объяснил он. — Точная копия. Значит, вы… вы нашли девочку, похожую на нее?

Джессика смотрела в пространство между мной и Кэсси. Ее руки безвольно висели вдоль тела, пальцы торчали из рукавов большого свитера.

— Прошу вас, мистер Девлин, — произнесла Кэсси. — Нам надо войти и поговорить с вами и вашей женой наедине.

Она покосилась на Джессику. Проследив за ее взглядом, Девлин увидел, что его рука все еще лежит на плече дочери, и торопливо ее отдернул. Она повисла в воздухе, словно он не знал, что с ней делать.

Девлин все понял: если бы дочь нашли живой, мы бы уже сообщили, — но машинально отступил от двери и сделал приглашающий жест рукой. Мы прошли в гостиную. Я услышал, как Девлин буркнул:

— Поднимись наверх к тете Вере. — Потом шагнул за нами и закрыл дверь.

Гостиная была типичной, словно пародия на деревенский дом. Кружевные занавески, подушки в цветочек, набор глиняных чашек на комоде — все аккуратно и начищено до блеска: комната казалась банальной для трагедии. Так часто бывает с домами жертв и даже с местами преступлений. Сидевшая в кресле женщина подходила к обстановке: в меру грузная, солидная, с завитыми волосами и поникшим взглядом синих глаз. От носа к уголкам рта тянулись глубокие складки.

— Маргарет, — обратился к ней Девлин. — Это детективы.

Его голос был натянут как гитарная струна, но он не приблизился к жене, а остался у дивана, стиснув кулаки в карманах кардигана.

— Так в чем дело? — спросил он.

— Мистер и миссис Девлин, — произнесла Кэсси, — мне трудно об этом говорить. На месте археологических раскопок у вашего поселка найдено тело девочки. У нас есть основания полагать, что это ваша дочь Кэтрин. Мне очень жаль.

Маргарет Девлин охнула, будто ее ударили в живот. По щекам потекли слезы, но она не заметила.

— Вы уверены? — выдавил Девлин. Ему не хватало дыхания. — Откуда вы знаете?

— Мистер Девлин, — мягко сказала Кэсси, — я видела девочку. Она как две капли воды похожа на вашу дочь Джессику. Завтра мы пригласим вас на опознание, но у меня нет никаких сомнений. Очень сожалею.

Девлина качнуло в сторону окна, потом обратно; он впился зубами в кулак, глядя на нас безумным взором.

— О Боже, — прошептала Маргарет. — О Боже, Джонатан…

— Что с ней случилось? — хрипло выкрикнул Девлин. — Как она… как…

— Боюсь, все указывает на то, что ее убили, — ответила Кэсси.

Маргарет поднялась с кресла, тяжело и медленно, точно двигалась под водой.

— Где она?

Слезы струились по ее щекам, но голос звучал спокойно, почти сухо.

— Она у наших докторов, — негромко объяснила Кэсси.

Будь Кэти в ином состоянии, мы могли бы привезти ее сюда.

Но так, с раскроенным черепом, залитую кровью… Позднее парни из морга приведут ее в порядок, устранив явные следы убийства.

Маргарет растерянно огляделась по сторонам и похлопала по карманам юбки.

— Джонатан, я не могу найти ключи.

— Миссис Девлин, — вмешалась Кэсси, положив руку на ее плечо. — К сожалению, мы не можем сейчас отвезти вас к Кэти. Врачи должны ее осмотреть.

Маргарет отшатнулась от нее и двинулась к двери, на ходу смахивая с лица слезы. Кэсси покосилась на Джонатана: тот оперся руками на окно и смотрел на улицу, ничего не видя и тяжело дыша.

— Прошу вас, миссис Девлин, — произнес я торопливо, стараясь незаметно встать между ней и дверью. — Обещаю, мы отвезем вас к Кэти, как только сможем, но не теперь. Сейчас нельзя.

Она уставилась на меня красными от слез глазами и открыла рот.

— Моя девочка! — вырвалось у нее. Плечи обвисли, и Маргарет зашлась в громких рыданиях.

Кэсси осторожно взяла ее за плечи и отвела к креслу.

— Как она умерла? — спросил Джонатан, глядя в окно. Слова звучали нечетко, будто у него онемели губы. — Что с ней произошло?

— Мы узнаем об этом, когда врачи закончат осмотр, — ответил я. — Как только появятся какие-нибудь новости, мы вам сообщим.

Я услышал, как кто-то спускается по лестнице; дверь распахнулась настежь, и на пороге появилась девушка. За ее спиной стояла Джессика, она смотрела на нас, покусывая локон.

— Что случилось? — прошептала девушка. — О Боже… Кэти?

Все молчали. Маргарет прижала кулак ко рту, и ее рыдания превратились в судорожные всхлипы. Девушка переводила взгляд с меня на Кэсси. Стройная и высокая, с каштановыми кудрями, ниспадавшими на спину, она выглядела лет на восемнадцать — двадцать: я бы не решился точно определить еевозраст, но видел, что косметикой она пользуется лучше, чем любой подросток. Она была в узких черных брюках, туфлях на высоких каблуках и дорогой белой блузке. Шею обвивал пунцовый шарф. Ее присутствие словно наэлектризовало комнату. Я не мог представить человека, менее подходившего для этой обстановки.

— Прошу вас, — обратилась девушка ко мне. У нее был чистый и высокий голос с четким, почти дикторским акцентом, мало походившим на простоватый говорок ее родителей. — Что случилось?

— Розалинда, — произнес Джонатан. Он закашлялся и прочистил горло. — Они нашли Кэти. Она мертва. Кто-то убил ее.

Джессика издала слабый звук. Розалинда молча смотрела на отца, потом ее веки задрожали, она покачнулась и ухватилась за дверной косяк. Кэсси подхватила девушку за талию и подвела к дивану.

Розалинда откинула голову на подушки и тихо поблагодарила Кэсси. Та улыбнулась в ответ.

— Можно мне воды? — прошептала девушка.

— Сейчас! — откликнулся я.

Я быстро прошел в кухню с обшарпанным линолеумом и лакированным столом в крестьянском стиле, отвернул кран и огляделся по сторонам. Ничего необычного. В кухонном шкафчике стояли пузырьки с витаминами, а за ними виднелся большой флакон валиума с рецептом, выписанным на имя Маргарет Девлин.

Розалинда выпила воды и тяжело перевела дыхание, прижав ладонь к груди.

— Забери Джесс и иди наверх! — велел ей Джонатан.

— Можно я останусь? — подняв голову, попросила Розалинда. — Кэти моя сестра, и что бы с ней ни случилось, я могу… я должна это услышать. Со мной все в порядке. Простите, что я… но мне уже гораздо лучше, правда.

— Будет лучше, если Розалинда и Джессика останутся, — заметил я. — Вероятно, они сумеют нам чем-нибудь помочь.

— Мы с Кэти были очень близки, — добавила Розалинда, глядя на меня. Глаза у нее были как у матери, большие и голубые, слегка опущенные в уголках. Их взгляд устремился куда-то за мое плечо. — Ах, Джессика, — пробормотала она, протянув руки. — Милая, иди ко мне.

Джессика, как маленький зверек, проскользнула мимо нас, юркнула на диван и прижалась к Розалинде.

— Сожалею, что приходится беспокоить вас в такое время, — произнес я, — но в интересах следствия нам необходимо задать вам несколько вопросов. Вы сможете ответить на них сейчас, или лучше зайти к вам через несколько часов?

Джонатан Девлин подтащил к дивану кресло и сел, тяжело сглотнув слюну.

— Сейчас, — вздохнул он. — Спрашивайте.

Мы начали долгую беседу. В последний раз они видели Кэти в понедельник вечером. С пяти до семи она занималась в балетном классе в Стиллоргане, в пяти милях от центра Дублина. Примерно без четверти восемь Розалинда встретила ее на автобусной остановке, и они вместе пошли домой.

— Она говорила, что занятия прошли неплохо, — рассказывала Розалинда, уронив голову на руки; прядь волос закрывала ее лицо. — Кэти чудесно танцевала… Ее пригласили в Королевскую балетную школу. Она должна была уехать через несколько недель.

Маргарет снова зарыдала, ладони Джонатана судорожно впились в подлокотники кресла.

Затем Розалинда и Кэти отправились в дом тети Веры, чтобы провести вечер с двоюродными сестрами.

Кэти выпила апельсиновый сок и съела тосты с вареной фасолью и пошла выгуливать соседскую собаку. Это был ее летний заработок — копила деньги на балетную школу. Домой она вернулась приблизительно без десяти девять, приняла ванну и стала смотреть телевизор с родителями. В десять легла спать — летом это было ее обычное время, — и читала в кровати, пока Маргарет не велела ей выключить свет. Маргарет и Джонатан еще немного посмотрели телевизор и около полуночи отправились в спальню. Перед сном Джонатан, как всегда, проверил, все ли в доме в порядке, потрогал замки на окнах и дверях и повесил изнутри цепочку.

На следующий день в семь тридцать утра Джонатан встал и ушел на работу — он был старшим кассиром в банке, — так и не увидев Кэти. Он заметил, что цепочка на двери снята, но подумал, что Кэти, обычно встававшая раньше всех, побежала в дом к тете, чтобы позавтракать с двоюродными братьями и сестрами.

— Иногда она так делает, — объяснила Розалинда. — Ей нравится жареная картошка, а мама… ну, по утрам она слишком занята, чтобы готовить.

Маргарет издала сдавленный звук. Джонатан объяснил, что у девочек есть ключи от входной двери, на всякий случай. В девять двадцать, когда Маргарет пошла будить Кэти, выяснилось, что в спальне ее нет. Она немного подождала, решив, как и Джонатан, что дочь встала пораньше и убежала к сестрам. Маргарет позвонила Вере, потом всем друзьям Кэти и, наконец, обратилась в полицию.

Мы с Кэсси сидели, неловко приткнувшись на краешках кресел. Маргарет плакала, тихо, но беспрерывно; Джонатан периодически выходил из комнаты и возвращался с пачкой бумажных салфеток. Какая-то маленькая женщина с выпуклыми птичьими глазами, вероятно, тетя Вера, тихо спустилась по лестнице и пару минут неуверенно бродила в коридоре, нервно сжимая руки, после чего медленно удалилась в кухню. Розалинда теребила в руках тонкие пальчики Джессики.

Нам рассказали, что Кэти была хорошим ребенком, живым и умным, не очень любила школу, зато обожала балет. Характер непростой, но в последнее время она не ссорилась ни с родителями, ни с друзьями. Нам назвали фамилии ее лучших друзей, чтобы мы могли проверить сами. Из дому Кэти никогда не сбегала. Вообще в эти дни она выглядела счастливой, радовалась, что ее возьмут в балетную школу. Джонатан добавил, что с парнями дочь не встречалась; как-никак ей всего двенадцать, — но я заметил, что Розалинда покосилась в его сторону, и решил поговорить с ней наедине.

— Мистер Девлин, — спросил я, — а какие у вас были отношения с дочерью?

Джонатан вытаращил глаза и воскликнул:

— В чем вы меня обвиняете, черт возьми?!

У Джессики вдруг вырвался истерический смешок; я чуть не подскочил на месте. Розалинда, прикусив губу и нахмурив брови, покачала головой, дала ей шлепок и сразу успокаивающе улыбнулась. Джессика опустила голову.

— Вас никто ни в чем не обвиняет, — возразила Кэсси, — но мы должны учесть все обстоятельства и рассмотреть варианты. Если мы что-нибудь упустим, то, когда преступника поймают — а его наверняка поймают, — защита использует это против нас. Понимаю, вам трудно отвечать на подобные вопросы, но уверяю вас, мистер Девлин, будет намного хуже, если убийца избежит наказания лишь потому, что мы вам их не задали.

Джонатан с шумом втянул воздух и перевел дух.

— У меня были прекрасные отношения с Кэти, — заявил он. — Она часто со мной разговаривала. Мы ладили. Я… может, слишком балован ее. — Джессика дернулась, но Розалинда бросила на нее строгий взгляд. — Конечно, иногда мы спорили, без этого не обойдешься, но она была чудесной девочкой и замечательной дочерью. Я любил ее.

— А вы, миссис Девлин? — спросила Кэсси.

Маргарет мяла в руках салфетку. Она, как ребенок, послушно подняла голову.

— Они все чудесные, — глухо ответила жена Девлина. — А Кэти, мы… мы обожали ее. Она для нас как свет в окошке. Не знаю, что мы будем без нее делать. — Ее губы искривились.

Мы не стали задавать вопросов ни Розалинде, ни Джессике. Дети не любят откровенно говорить о своих сверстниках в присутствии родителей, а когда начинают лгать, особенно если это совсем юные и сильно смущенные дети, как Джессика, ложь фиксируется у них в голове и превращается в правду. Позже мы могли получить у Джонатана разрешение на частную беседу с Джессикой, а если Розалинде еще не исполнилось восемнадцать, то и с ней тоже.

— Как вы полагаете, кто и по каким причинам мог желать ей вреда?

На минуту воцарилось молчание. Затем Джонатан резко отодвинул кресло и встал.

— Господи, — пробормотал он и задергал головой как загнанный в угол бык. — Эти телефонные звонки.

— Телефонные звонки?

— Проклятие! Я его убью! Вы сказали, ее нашли на раскопках?

— Мистер Девлин! — вмешалась Кэсси. — Пожалуйста, сядьте и расскажите нам все, что вы знаете о телефонных звонках.

Джонатан медленно остановил на ней взгляд. Потом он сел, но я видел, что он все еще раздумывает над тем, как добраться до человека, делавшего эти звонки.

— Вы слышали, что у нас тут будут прокладывать новое шоссе? — произнес он. — Большинство местных жителей против строительства. Правда, кое-кого больше заботит то, насколько вырастут в цене их дома, если дорога пройдет рядом, но остальные… Мы не хотим здесь ничего менять. По-своему это место уникально, и оно принадлежит нам. Правительство не имеет права уничтожать его, даже не спросив нас. В Нокнари развернулась кампания «Долой шоссе!». Я ее председатель и, пожалуй, основатель. Мы пикетируем правительственные учреждения, пишем письма политикам — делаем все, что можем.

— Без особого успеха? — поинтересовался я.

Эта тема действовала на него успокаивающе. Я был заинтригован: мистер Девлин показался мне скорее домоседом, чем крестоносцем, но первое впечатление обманчиво.

— Сначала я думал, что дело в бюрократии, они не хотят ни на что реагировать… но после этих звонков мне пришло в голову… Первый раз звонили поздно вечером, парень сказал что-то вроде: «Эй, жирный ублюдок, ты понятия не имеешь, с кем связался». Я решил, что кто-то перепутал номер, повесил трубку и пошел спать. Только после второго звонка я вспомнил про первый и связал их вместе.

— Когда был первый звонок? — спросил я.

Кэсси записывала в блокнот.

Джонатан взглянул на Маргарет. Она покачала головой, утирая слезы.

— В апреле, кажется, в конце месяца. А второй — третьего июня, в половине второго ночи, я записал. Трубку взяла Кэти — в спальне телефона нет, он в коридоре, а она всегда просыпается первой. По ее словам, человек спросил: «Ты дочка Девлина?» Она ответила: «Я Кэти», и он продолжил: «Кэти, передай отцу, чтобы он оставил в покое это чертовое шоссе, потому что я знаю, где вы живете». Я подошел к телефону, и парень добавил: «У тебя очень милая девчонка, Девлин». Я крикнул ему, чтобы он никогда сюда больше не звонил, и повесил трубку.

— А вы помните, какой был голос? Он показался вам знакомым?

Джонатан тяжело сглотнул. Я видел, что он изо всех сил пытается сосредоточиться, цепляясь за данную тему как за спасательный трос.

— В нем не было ничего особенного. Немолодой, высокий. Легкий провинциальный акцент, но не могу сказать, какой в точности, — может, северный или коркский. Звучал он как-то странно… словно у пьяного.

— Были еще звонки?

— Один, несколько недель назад. Тринадцатого июля, в два часа ночи. Ответил я. Тот же человек сказал: «Ты что…» — Джонатан взглянул на Джессику. Розалинда взяла ее за руку и прошептала что-то успокаивающее на ухо. — «Ты что, совсем тупой, Девлин? Я тебе велел не трогать эту гребаную дорогу. Ты об этом пожалеешь. Я знаю, где живет твоя семья».

— Вы сообщили в полицию?

— Нет. Ждал объяснений, но их не последовало.

— Вас это не встревожило?

— Если честно, — пробормотал он, подняв на меня взгляд, полный отчаяния и вызова, — я даже обрадовался. Подумал, что, значит, наши усилия чего-то стоят. Кем бы ни был тот человек, он не стал бы мне угрожать, если бы наша кампания не имела успеха. Но теперь… — Внезапно Джонатан подался ко мне, глядя в лицо и крепко стиснув кулаки. Я с трудом удержался, чтобы не отпрянуть. — Если вы выясните, кто звонил, сообщите мне. Обещаете?

— Мистер Девлин, обещаю, что мы сделаем все, чтобы найти того человека и узнать, как он связан со смертью Кэти, но я не могу…

— Он напугал Кэти! — раздался хрипловатый голосок Джессики.

Мне показалось, что все вздрогнули от неожиданности, будто в наш разговор вмешался стол или стул. Я уже начал думать, что она умственно отсталая.

— Напугал? — осторожно переспросила Кэсси.

Джессика посмотрела на нее так, словно не слышала вопроса. Ее взгляд скользнул в сторону, и она снова погрузилась в транс.

Кэсси подалась вперед.

— Джессика, — мягко произнесла она, — Кэти напугал кто-то другой?

Голова Джессики слегка качнулась, губы зашевелились. Она протянула руку и ущипнула Кэсси за рукав.

— Это настоящее? — прошептала она.

— Да, Джессика, — ласково отозвалась Розалинда. Она отняла руку сестры и, крепко прижав к себе девочку, погладила по волосам. — Да, настоящее.

Джессика отрешенно смотрела из-под ее ладони.

Доступа к Интернету у них не имелось, что исключало вариант с чокнутым собеседником из чата, живущим где-нибудь на другом краю света. Не было у них и охранной системы, но ведь Кэти не похитили из собственной кровати. Мы нашли ее одетой — Маргарет упоминала, что дочь всегда отличалась аккуратностью, усвоив эту привычку от своей преподавательницы балета, которую обожала. Она выключила свет, подождала, когда родители заснут, а потом глубокой ночью или рано утром потихоньку встала, оделась и выскользнула из дома. В кармане у Кэти лежали ключи — значит, она хотела вернуться.

Мы обыскали ее комнату, надеясь найти хоть какой-нибудь намек на то, куда могла отправиться Кэти. Имелась еще скверная, но все же допустимая возможность, что ее могли убить сами Девлины, а потом обставить все так, будто она ушла из дому живой. У Кэти и Джессики была одна спальня на двоих. Окно показалось мне маленьким, а лампочка тусклой, что усилило неприятное впечатление от дома. На стороне Джессики мрачную стену украшали репродукции идиллических картин: полотна импрессионистов, феи Рэкхэма,^[532] пейзажи из Толкина («Это я ей все дала, — сказала с порога Розалинда. — Верно, котеночек?» Джессика кивнула, глядя на свои туфли).

Стена Кэти, разумеется, была посвящена балету: фото Барышникова и Марго Фонтейн, вырезанные из журналов, плохой снимок Павловой, письмо с приглашением из балетной школы, симпатичный рисунок юной танцовщицы с надписью на листе картона: «Кэти, 21/03/03. С днем рождения! Люблю. Твой папа».

На кровати Кэти валялась скомканная белая пижама, которую она надела в понедельник ночью. На всякий случай мы прихватили ее вместе с постельным бельем и мобильным телефоном, лежавшим выключенным в тумбочке возле кровати. Дневник она не вела. «Начинала, но через пару месяцев он ей надоел, и она его „потеряла“, — объяснила Розалинда, подчеркнув интонацией кавычки и грустно улыбнувшись, — а за новый так и не взялась». Мы забрали ее школьные тетради, ученический дневник и все, что могло пролить хоть слабый свет на эту историю. У каждой девочки имелся свой столик; на том, что принадлежал Кэти, стояла круглая коробочка с лентами для волос. Что-то кольнуло меня в сердце, когда я узнал шелковые васильки.

— Уф! — выдохнула Кэсси, когда мы вышли из поселка на дорогу. Она подняла руку и взлохматила свои волосы.

— Где-то я уже слышал это имя, причем не так давно, — произнес я. — Джонатан Девлин. Когда вернемся, надо поискать в компьютере и проверить, нет ли на него досье.

— Черт, надеюсь, все действительно окажется настолько просто, — пробормотала Кэсси. — У меня от этого дома мурашки бегают.

Ее замечание меня обрадовало, даже успокоило. У Девлинов многое выглядело настораживающим: например, Джонатан и Маргарет не прикасались друг к другу, почти не переглядывались; вместо толпы сердобольных соседей по дому слонялась призрачная тетя Вера; все члены семьи словно свалились с разных планет, — но я чувствовал себя очень взвинченным и не доверял своим эмоциям, поэтому обрадовался, что Кэсси тоже заметила что-то неладное. Нет, я не потерял голову: знал, что, стоит мне добраться до дому и хорошенько поразмыслить, как все придет в норму, — но когда увидел Джессику, у меня едва не разорвалось сердце. То, что она оказалась двойняшкой Кэти, ничего не меняло.

Вообще в данном деле просматривались какие-то странные параллели, и я не мог избавиться от мысли, что происходит это не случайно. Каждое совпадение напоминало запечатанную бутылку, выброшенную на песок к моим ногам, где на стекле стояло мое имя, а внутри лежала записка, написанная таким головоломным кодом, что он не поддавался расшифровке.

Помню, попав в интернат, я рассказал однокашникам, что у меня есть брат-близнец. Мой отец был неплохим фотографом; однажды в воскресенье, когда мы пробовали сделать новый трюк на велосипеде Питера — промчаться на всей скорости по невысокой ограде садового участка и спрыгнуть вниз, — он заставлял нас проделывать этот фокус и полдня валялся на траве, меняя объективы, пока не получил нужный ему кадр, потратив много пленки. Мы неслись прямо в небе — я на багажнике, Питер за рулем, — широко раскинув руки, крепко зажмурившись и разинув рты, истошно вопя на всю округу, с буйно бившимся на ветру кудрями. Я почти уверен, что после этого снимка мы шлепнулись, растянувшись на лужайке, а мама бросилась нас утешать, отругав отца. Он снял нас под таким углом, что земли было не видно, и получалось, будто мы парили в воздухе как в невесомости.

Наклеив снимок на картон, я положил его в свою тумбочку, где нам разрешали хранить семейные фото, и рассказал мальчикам несколько историй, большей частью вымышленных и абсолютно фантастичных, про наши с братом приключения во время каникул. Объяснил, что его отправили в другую школу в Ирландии: родители где-то прочитали, что близнецов лучше разделять, и теперь он учится верховой езде.

Год не успел закончиться, как я уже сообразил, что историей о близнеце нажил себе серьезные проблемы (кто-то из одноклассников встретил моих родителей в День спорта и с невинным видом спросил, почему не приехал Питер), поэтому в следующем году оставил фото дома, стыдливо засунув под матрац, и перестал упоминать о брате, надеясь, что все остальные тоже о нем забудут. Когда один одноклассник по фамилии Халл — из тех, кто от скуки отрывают лапки насекомым, — почувствовал что-то неладное и стал приставать ко мне с расспросами, мне пришлось сказать, что летом мой близнец упал с лошади и умер от сотрясения мозга. Остаток года я провел в ужасе, боясь, что слух о смерти брата Райана дойдет до учителей, а через них и до родителей. Задним числом я понимаю, что правда быстро вышла наружу, но учителя, зная о случае в Нокнари, решили проявить сочувствие и понимание — меня до сих пор корежит, когда я думаю об этом, — и постарались замять дело. Наверное, мне повезло: пару лет спустя меня отправили бы к детскому психологу и заставили делиться своими чувствами с говорящими игрушками.

Но все-таки я немного жалел, что избавился от близнеца. Мне нравилось, что Питер продолжает жить в головах у дюжины моих товарищей и лихо скачет верхом на лошади. Будь на фото Джеми, я бы превратил нас в тройняшек, и тогда выпутаться из истории оказалось бы еще труднее.

Когда мы вернулись на место раскопок, уже прибыли репортеры. Я выдал им нашу обычную скороговорку — эту роль всегда поручали мне, поскольку я выглядел представительнее Кэсси: найден труп девочки, ее имя не разглашается, пока не будут поставлены в известность родственники. Есть подозрение на убийство; все, кто может чем-нибудь помочь, звоните нам; без комментариев, без комментариев, без комментариев…

— Это дело рук сатанистов? — спросила высокая женщина в лыжных брюках, уже известная нам особа.

— У нас нет оснований для подобных предположений, — ответил сухо я.

Сатанисты-убийцы для детективов то же самое, что йети: никто их не видел и не слышал, но стоит где-то появиться отпечатку большой стопы, как пресса начинает биться в истерике. На всякий случай мы делаем вид, будто относимся к этой идее серьезно.

— Но ее обнаружили на алтаре друидов, где совершались человеческие жертвоприношения? — настаивала женщина.

— Без комментариев.

Я вдруг понял, что мне напоминает камень с выдолбленной по кругу каймой: стол для вскрытия трупов, где имеется желобок для стока крови. Просто до сих пор, зациклившись на прошлом, я упускал из виду более свежие ассоциации. Господи помилуй!..

Репортеры скоро сдались и стали расходиться. Кэсси сидела на ступеньках хранилища, держась в сторонке и следя за происходящим. Заметив, что высокая журналистка двинулась к Марку, который вышел из столовой и направился в мобильный туалет, она встала и поспешила в их сторону, стараясь попасться Марку на глаза. Я увидел, как он поймал ее взгляд через плечо репортерши; через минуту Кэсси отошла от них, качая головой.

— Что там такое? — спросил я, достав ключи от сарайчика.

— Он читает ей лекцию о раскопках, — ответила Кэсси, улыбнувшись и стряхивая с джинсов пыль. — Каждый раз, когда она пытается задать вопрос, он говорит «минутку» и начинает возмущаться правительством, готовым уничтожить самое важное открытие после Стонхенджа, а потом описывает поселения викингов. Я бы с удовольствием посмотрела, что произойдет дальше: эта штучка нашла достойного противника.

Допрос остальных археологов не добавил ничего нового; только Ваятель по имени Сэм предположил во всем случившемся происки вампиров. Снимки трупа его немного отрезвили, но ни он, ни его коллеги (хотя все не раз видели на месте раскопок Кэти и, вероятно, Джессику, иногда со сверстницами, порой с девочкой постарше, по описанию походившую на Розалинду) не заметили подозрительных личностей, следивших за Кэти, и вообще ничего необычного. Марк заявил, что самыми зловещими типами здесь были политиканы, они фотографировались на фоне национального достояния, прежде чем его уничтожить. «Хотите, я вам их опишу?» Никто не упомянул про таинственного парня в спортивном костюме, и я еще больше укрепился в мысли, что это был либо обыкновенный житель городка, либо плод воображения Дэмиена. Такие люди встречаются в каждом деле и отнимают уйму времени, говоря все, что вы хотите от них услышать.

Археологи из Дублина — Дэмиен, Шон и другие — в понедельник и вторник ночевали дома, остальные спали в арендованном домике, в паре миль от места раскопок. Помешанный на археологии Хант провел ночь в Лукане с женой. Он подтвердил версию репортерши, что на камне, где обнаружили Кэти, совершались жертвоприношения.

— Мы не знаем точно, кого там приносили в жертву, людей или животных, хотя… хм… форма камня подразумевает, что это были люди. В том смысле, что размеры подходящие. Очень редкий артефакт. Значит, в бронзовом веке этот холм имел огромное религиозное значение, понимаете? Как все-таки ужасно… эта новая дорога…

— У вас есть какие-то доказательства данной гипотезы? — спросил я. Если бы они у него имелись, нам пришлось бы несколько месяцев расхлебывать кашу, заваренную прессой на почве оккультизма.

Хант бросил на меня уязвленный взгляд.

— Отсутствие доказательств еще не есть доказательство обратного, — заявил он.

Его мы допрашивали последним. Когда собирали вещи, в дверь постучали и в комнату просунул голову один из криминалистов.

— Привет, — сказал он. — Софи говорит, что мы уже закончили и вам надо посмотреть еще на кое-что.

Ребята из опергруппы взяли маркеры и оставили камень торчать посреди поля. Кругом было пусто, репортеры давно ушли, археологи разбрелись по домам, и лишь Хант еще забирался в свой грязно-красный «форд-фиесту». Мы миновали переносные домики, и я увидел что-то белое среди деревьев.

Скучная процедура допросов почти привела меня в чувство. Кэсси называла данную стадию расследования словом «ниче»: никто ниче не видел, не слышал и не делал. Но мы вошли в лес, и по моей спине пробежали мурашки. Это был не страх, скорее тревога, когда рядом пролетает летучая мышь. Густой подлесок был почти непроходим, ноги утопали в мягких палых листьях, а лесной полог смыкался над головой так плотно, что внутрь просачивался лишь зеленоватый полумрак.

Софи и Хелен ждали нас на маленькой полянке в ста ярдах от опушки.

— Я все оставила как есть, — произнесла Софи, — но уберу это дерьмо раньше, чем стемнеет. Не хочу тащить сюда прожекторы.

Очевидно, кто-то устраивал на поляне лагерь. В зеленой массе был расчищен просвет размером со спальный мешок, листья в нем выглядели смятыми, чуть дальше виднелись остатки костра, окруженные полосой утоптанной земли. Кэсси присвистнула.

— Место убийства? — спросил я без надежды: будь это так, Софи уже давно бы за нами прислала.

— Ничего подобного, — ответила она. — Мы тут все прочесали: никаких следов борьбы, ни капли крови, только у костра что-то разлито, но тесты негативные, да и по запаху ясно, что это красное вино.

— Состоятельный турист, — заметил я, подняв брови. На простого бродягу он явно не тянул: под «вином» в Ирландии обычно понимают крепкий сидр или дешевую водку. Я подумал о влюбленной парочке, которой захотелось острых впечатлений, а может, им просто некуда было пойти, но просвета в зелени хватало на одну персону. — Нашли что-нибудь еще?

— Мы исследовали золу, предположив, что в костре могли что-нибудь сжечь, например, окровавленную одежду, но там лишь древесные остатки. Есть отпечатки обуви, пять окурков и вот это.

Софи протянула мне прозрачный пакетик для улик. Я посмотрел его на свет, а Кэсси заглянула за мое плечо: внутри просматривался длинный и извилистый светлый волос.

— Мы обнаружили его у костра, — объяснила Софи, ткнув пальцем в торчавший из земли маркер.

— Как по-твоему, когда тут делали привал? — поинтересовалась Кэсси.

— Золу пока не смыло дождем. Я просмотрю график осадков, но там, где я живу, дождь шел в понедельник утром, а это всего в двух милях отсюда. Похоже, кто-то ночевал здесь прошлой или позапрошлой ночью.

— Можно посмотреть окурки?

— Чувствуйте себя как дома, — ответила Софи.

Я нашел в кейсе маску и пинцет и присел на корточки у одного маркера возле костра. Это был окурок самокрутки, довольно тонкой и выкуренной почти до конца; очевидно, кто-то берег табак.

— Марк Хэнли курит самокрутки, — усмехнулся я, выпрямившись. — И у него длинные светлые волосы.

Мы с Кэсси переглянулись. Шел уже седьмой час вечера, в любой момент мог позвонить О'Келли и потребовать отчета, а на разговор с Марком ушло бы много времени. К тому же мы понятия не имели, где стоит домик археологов.

— Ладно, забудь, побеседуем с ним завтра, — махнула рукой Кэсси. — Я хочу на обратном пути заскочить к преподавательнице балета. К тому же умираю с голоду.

— С ней всегда чувствуешь себя как с маленькой собачкой, — заметил я Софи.

Хелен посмотрела на меня с испугом.

— Да, но очень породистой! — весело отозвалась Кэсси.

Когда мы возвращались через холм к машине (мои ботинки, как и предупреждал Марк, превратились в полное дерьмо, ржаво-красная глина забилась во все щели; они обошлись мне недешево, и я утешался мыслью, что обувь преступника находилась в таком же состоянии), я оглянулся на лес и снова увидел белую вспышку: Софи, Хелен и один из криминалистов медленно двигались среди деревьев словно три призрака.

4

Академия танца Симоны Кэмерон находилась в дублинском районе Стиллорган, рядом с магазином видеозаписей. В соседнем переулке трое подростков в обвислых брюках катались на скейтбордах и вопили во все горло. Помощница преподавательницы, Луиза, милая девушка в черных пуантах, черном трико и длинной, по щиколотку, черной юбке (пока мы поднимались вверх по лестнице, Кэсси бросила на меня лукавый взгляд) сообщила, что у мисс Кэмерон вот-вот закончатся занятия, и попросила подождать в приемной.

Кэсси подошла к доске объявлений, а я огляделся по сторонам. На этаже было два танцкласса с маленькими круглыми окошками в дверях. В одном Луиза показывала малышам, как изображать бабочку или птичку — что-то в этом роде, а в другом девочки в белых трико и розовых колготках, разбившись на пары, подпрыгивали и вертелись на полу под звучавший на плохой пластинке «Вальс цветов». Большинство из них выглядели, мягко говоря, не очень впечатляюще. Учительница, женщина с копной седых волос перетянутой лентой, но стройным и поджарым телом молодой спортсменки, была одета так же, как ее помощница, а в руках держала указку и постукивала ей по лодыжкам и плечам учениц.

— Посмотри, — тихо произнесла Кэсси.

Я увидел большое фото Кэти Девлин, хотя узнал ее не сразу. Она была в чем-то белом и воздушном и с невероятной легкостью делала изящное па. Внизу тянулась крупная надпись: «Отправим Кэти Девлин в Королевскую балетную школу! Пусть нами гордятся!» — и подробности благотворительной акции: концертный зал в церкви Святого Албана, 20 июня, 19:00. Вечер с учениками Академии танца, стоимость билетов десять евро, все сборы пойдут на оплату учебы Кэти. Интересно, на что теперь потратят эти деньги?

Под фотографией висела вырезка из газеты, запечатлевшая Кэти у станка. Ее глаза, отраженные в зеркале, с недетской серьезностью смотрели на фотографа. «Айриш таймс» от 23 июня: «Взлет маленькой танцовщицы из Дублина». «Конечно, я буду скучать по своей семье, — говорит Кэти, — но не могу больше ждать. Я хотела танцевать с шести лет. Иногда думаю, что однажды проснусь, и все окажется сном». Статья, конечно, помогла сбору средств для Кэти, зато нам оказала медвежью услугу: педофилы тоже читают утренние газеты, фотография бросалась в глаза, значит, преступник мог жить в любой точке страны. Я взглянул на другие объявления: «Продается балетная пачка, размер 7–8»; «Всем, кто живет в Блэкроке! Хотите вместе арендовать автомобиль для поездок на занятия?»

Дверь класса отворилась, и оттуда выпорхнула стайка девочек, болтавших и толкавшихся друг с другом.

— Чем могу помочь? — спросила появившаяся на пороге Симона Кэмерон.

У нее был красивый голос, глубокий и сильный; однако, взглянув на ее костистое и изрезанное морщинами лицо, я сообразил, что она гораздо старше, чем казалась на первый взгляд. Наверное, Симона приняла нас за родителей, которые собираются устроить на танцы свою дочь. На мгновение мне захотелось подыграть ей: спокойно спросить о плате, о графике занятий, а потом уйти, продлив жизнь ее лучшей ученице.

— Мисс Кэмерон?

— Можно «Симона», — произнесла она. Глаза у нее были потрясающие — огромные, почти золотые, с тяжелыми веками.

— Я детектив Райан, а это детектив Мэддокс. — Сегодня я уже сто раз произносил данную фразу. — Не уделите нам несколько минут?

Симона завела нас в класс и поставила в углу три стула. Одна стена была зеркальной, и вдоль нее тянулось три станка разной высоты; разговаривая, я краем глаза видел все свои движения. Я передвинул стул так, чтобы оказаться спиной к зеркалу.

Я рассказал Симоне о Кэти — настала моя очередь. Подумал, что она заплачет, но ничего подобного: она лишь слегка откинула голову, и морщины на ее лице обозначились немного резче.

— В понедельник Кэти находилась у вас в классе? — спросил я. — Как она вам показалась?

Вообще люди редко умеют выдерживать паузу, но Симона Кэмерон являлась исключением: она сидела, закинув руку через спинку стула, и не шевелилась, спокойно обдумывая ответ. После долгого молчания Симона ответила:

— Такой же, как обычно. Пожалуй, была немного взволнована — не сразу смогла сосредоточиться, — но это и понятно: через несколько недель ей предстояло перейти в Королевскую балетную школу. Вообще этим летом она с каждым днем выглядела все взволнованнее. — Симона повернула голову. — Вчера вечером Кэти пропустила занятия, но я подумала, что она опять заболела. Если бы я позвонила ее родителям…

— Вчера вечером она была уже мертва, — мягко проговорила Кэсси.

— Опять заболела? — переспросил я. — Она болела в последнее время?

— В последнее время — нет. Но Кэти вообще не отличается крепким здоровьем. — Ее веки на мгновение дрогнули. — То есть не отличалась. Я учила ее шесть лет. Примерно с девятилетнего возраста она стала часто болеть. То же самое происходило с Джессикой, ее сестрой, но та просто простужалась или кашляла, так что это скорее вопрос иммунитета. А Кэти мучилась то тошнотой, то диареей. Иногда даже ее клали в больницу. Доктора считали, что у нее хронический гастрит. Кэти должна была поступить в Королевскую балетную школу год назад, но в конце лета у нее случилось обострение и пришлось делать операцию. Когда она пришла в себя, время было упущено.

— Но в последнее время эти приступы исчезли? — спросил я. Надо было срочно найти медицинскую карту Кэти.

Симона задумалась; на ее губах появилась горькая улыбка.

— Я беспокоилась, сумеет ли она продолжать учебу: балеринам нельзя пропускать много занятий по болезни. В этом году, когда Кэти снова стала танцевать, я оставила ее после урока, посоветовала сходить к доктору и выяснить, что не так. Кэти выслушала меня, покачала головой и сказала серьезно, даже торжественно: «Я никогда больше не заболею». Я пыталась объяснить ей, что с подобным нельзя шутить, от здоровья зависит ее карьера, но она лишь повторила свои слова. И с тех пор Кэти действительно не болела. Я решила, что у нее было что-то возрастное. Впрочем, сильная воля творит чудеса, а Кэти была очень волевой.

В коридор вышел второй класс. Я услышал голоса родителей на лестничной площадке, смешки и топот.

— Значит, вы учите и Джессику? — поинтересовалась Кэсси. — Она тоже собирается в Королевскую балетную школу?

В начале расследования, когда нет явных подозреваемых, стараешься больше узнать о жизни жертвы и найти хоть что-нибудь, за что можно зацепиться. Кэсси была абсолютно права, расспрашивая о семье Девлин, тем более что Симона Кэмерон не возражала. Я сталкивался с таким и раньше — люди охотно беседуют с нами, говорят без умолку, словно боясь, что, если остановятся, мы уйдем и оставим их наедине с горем. А мы слушаем, сочувственно киваем и записываем каждое слово.

— В разное время я учила всех трех сестер, — объяснила Симона. — Джесси сначала проявляла хорошие способности и упорно занималась, но вскоре стала болезненно застенчивой и занятия превратились для нее в мучения. Я сказала родителям, что, наверное, не стоит ее к этому принуждать.

— А Розалинда?

— У Розалинды был талант, но она не любила работать и хотела мгновенных результатов. Через нескольких месяцев переключилась на игру на скрипке. Заявила, что так хотят родители, но скорее всего ей стало просто скучно. С детьми это часто случается. Когда им не удается достичь быстрого прогресса и они понимают, что впереди ждет долгий труд, то сдаются и уходят. Если честно, обе сестры совершенно не годились для Королевской балетной школы.

— Но Кэти… — вставила Кэсси, подавшись вперед.

— Кэти была серьезной девочкой.

— Трудолюбивой? — уточнил я.

Симона кивнула:

— Да. Она любила заниматься и работать независимо от результата. В танцах редко встречается истинный талант; подходящий темперамент — еще реже. А найти и то и другое вместе… — Она отвела взгляд. — Когда у нас был занят класс, она спрашивала, можно ли прийти и поупражняться во втором.

На улице сгущались сумерки — дети, катавшиеся на скейтах, превратились в расплывчатые силуэты. Я представил Кэти Девлин в танцевальном классе: как она пристально вглядывается в зеркало, делая повороты и наклоны; свет от фонарей шафрановыми пятнами ложится на пол, а на пластинке, потрескивая под иглой, звучит «Гимнопедия» Сати. Я не мог взять в толк, почему Симона оказалась здесь, в маленькой студии над магазинчиком, где пахло смазкой из соседней мастерской, и обучала детишек, которым матери хотели выправить осанку. Только теперь я понял, что для нее значила Кэти Девлин.

— Как мистер и миссис Девлин отнеслись к тому, что Кэти поедет в Королевскую балетную школу? — спросила Кэсси.

— Они ее сразу поддержали, — без колебаний ответила Симона. — Честно говоря, я обрадовалась, даже удивилась — обычно родители против того, чтобы дети в таком возрасте уезжали из дома. Им не нравится, когда дочери превращаются в профессиональных танцовщиц. А мистер Девлин особенно ратовал за это. Мне кажется, они с Кэти были близки. Он хотел для нее самого лучшего, даже если это грозило им разлукой.

— А мать? — поинтересовалась Кэсси. — Она тоже была близка с дочерью?

Симона пожала плечами:

— Думаю, в меньшей степени. Миссис Девлин… несколько замкнута. Она всегда в восторге от своих дочерей. По-моему, она не очень умна.

— Вы не замечали в последнее время каких-нибудь подозрительных людей? — спросил я. — Или что-нибудь необычное, что вас насторожило?

Балетные школы, клубы плавания и курсы для скаутов притягивают педофилов как магнит. Если кто-то искал жертву, вполне мог прийти сюда.

— Понимаю, о чем вы говорите, но ничего подобного не было. Мы за этим следим. Лет десять назад появился мужчина, который забирался на крышу напротив и смотрел в окна через бинокль. Мы пожаловались в полицию, но она не предпринимала ничего, пока он не попытался уговорить одну девочку сесть в его машину. С тех пор мы всегда начеку.

— Может, кто-нибудь проявлял к Кэти повышенное внимание?

— Нет. Многие восхищались ее талантом, помогали со сбором денег, но никто особенно не выделялся.

— А были те, кто завидовал таланту Кэти?

Симона усмехнулась:

— Родители тут не очень амбициозны. Все, что они хотят от своих дочерей, — это немного танцев; никто не мечтает о настоящей карьере. Конечно, кое-кто из девочек завидовал ей. Но настолько, чтобы убить?.. Сомневаюсь.

Неожиданно я заметил, что Симона очень устала: ее поза не изменилась, но глаза подернулись тусклой дымкой.

— Спасибо, что уделили нам время, — поблагодарил я. — Мы с вами свяжемся, если понадобится задать несколько вопросов.

— Она страдала? — вдруг резко спросила Симона.

Она была первый, кто задал этот вопрос. Я хотел, как обычно, дать уклончивый ответ, сославшись на результаты вскрытия, но Кэсси меня опередила:

— Мы так не думаем. Конечно, ни в чем нельзя быть уверенными, но, похоже, все произошло быстро.

Симона с трудом повернула голову и встретилась взглядом с Кэсси.

— Спасибо, — пробормотала она.

Симона не стала провожать нас. Закрыв дверь, я посмотрел на нее через круглое окошко: она сидела, все так же выпрямившись и сложив руки на коленях, абсолютно неподвижно, словно королева из волшебной сказки, которую оставили оплакивать украденную принцессу.

— «Я никогда больше не заболею», — повторила Кэсси, когда мы сели в машину. — И не заболела.

— Сила воли, как сказала Симона?

— Вероятно.

— Или она нарочно вызывала у себя болезнь, — продолжил я. — Рвоту и понос легко спровоцировать. Может, ей просто не хватало внимания, а когда она поступила в Королевскую балетную школу, в этом уже не было необходимости. Внимания было достаточно — газетные статьи, сбор средств и все такое… Мне нужна сигарета.

— Синдром Мюнхгаузена?^[533] — Кэсси нащупала мою куртку и достала из кармана сигареты.

Я курю «Мальборо рэдс»; Кэсси не привержена к одной марке, но обычно предпочитает легкие «Лаки страйк», которые я считаю дамскими. Она прикурила две сигареты и дала одну мне.

— Мы сможем раздобыть медицинские карты других сестер?

— Вряд ли, — ответил я. — Они живы, а значит, это конфиденциальная информация. Если только получим согласие родителей… — Она покачала головой. — А почему ты спрашиваешь?

Она опустила стекло машины, и ветер начал трепать ей челку.

— Не знаю… Эта близняшка, Джессика… Я понимаю, что ее заторможенность может быть реакцией на смерть сестры, но она страшная худышка. Даже сквозь свитер видно, что фигура в два раза тоньше, чем Кэти, а Кэти сама была как щепка. И вторая сестра… Она тоже какая-то странная.

— Розалинда? — уточнил я.

— Вижу, она тебе понравилась, — усмехнулась Кэсси.

— Почему бы и нет? — буркнул я, пожав плечами. — Очень милая девушка. Заботится о Джессике. А тебе она не понравилась?

— Какая разница? — холодно заметила Кэсси, и, как мне показалось, не совсем искренне. — Не важно, кому она нравится; настораживает, что она странно одевается, перебарщивает с косметикой и…

— Если девушка следит за собой — значит, с ней что-то неладно?

— Послушай, Райан, сделай мне одолжение и включи мозги! Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Она улыбается невпопад и, как ты, разумеется, обратил внимание, не носит лифчик. — Я заметил это, но не предполагал, что и Кэсси тоже. — Может, она и впрямь «очень милая девушка», но с ней что-то не так.

Кэсси выбросила окурок в окно, сунула руки в карманы и развалилась на сиденье, надувшись как подросток. Я включил фары и прибавил скорость. Кэсси раздражала меня; я чувствовал, что она тоже мной недовольна, и не мог понять почему.

У Кэсси зазвонил мобильник.

— О Господи, — пробормотала она, взглянув на экран. — Алло, сэр… Алло?.. Сэр?.. Чертов телефон.

Она нажала кнопку.

— Связь барахлит?

— Со связью все в порядке, — ответила Кэсси. — Просто он стал спрашивать, почему мы так задержались и когда вернемся, а мне не хотелось болтать с ним.

Я не выдержал и рассмеялся.

— Слушай, — воскликнула Кэсси, — я не имею ничего против Розалинды! Скорее беспокоюсь.

— Думаешь, сексуальное насилие? — Я и сам подумывал о том же, но мысль была так неприятна, что я старался ее избегать. Одна сестра очень сексуальна, вторая почти ничего не весит, третья несколько лет симулировала болезни и была убита. Я вспомнил, как Розалинда склонила голову над Джессикой, и мне вдруг нестерпимо захотелось их защитить. — Отец приставал к ним. Кэти ответила на это болезнями — из ненависти к самой себе или чтобы приставаний стало меньше. Поступив в балетную школу, решила быть здоровой, потом, вероятно, поссорилась с отцом, пригрозила все рассказать. И он убил ее.

— Разумно, — кивнула Кэсси. Она смотрела на мелькавшие за окном деревья, и я видел только ее затылок. — Но версия с матерью ничуть не хуже — разумеется, в том случае, если Купер ошибся и ее не изнасиловали. Синдром Мюнхгаузена, но через посредника. Ты заметил, что она постоянно ощущает себя в роли жертвы?

Иногда горе делает всех похожими, как маски в греческой трагедии, но порой обнажает сущность человека (вот реальная и довольно скверная причина, почему мы сами все рассказываем родственникам: чтобы посмотреть на их реакцию). Нам так часто приходилось быть дурными вестниками, что мы стали разбираться в этом. Чаще всего люди теряют дар речи, впадают в шок; они словно оказываются в незнакомом месте, не зная, что делать: горе для них новая территория, и им приходится двигаться вслепую, на ощупь прокладывая путь. Но Маргарет Девлин не казалась удивленной — наоборот, почти спокойной, точно страдание для нее — привычное дело.

— Да, схема примерно та же, — согласился я. — Она травила дочь или всех трех сразу, потом Кэти поступила вбалетную школу и попыталась выйти из-под контроля, а мать убила ее.

— Это объясняет, почему Розалинда одевается как сорокалетняя женщина, — добавила Кэсси. — Мечтает быстрее вырасти и избавиться от матери.

У меня зазвонил мобильник.

— О нет! — воскликнули мы хором.

Я проделал обычный фокус с «плохой связью», и остаток пути мы потратили на разработку подробного плана расследования. О'Келли обожает всякие схемы; если подсунуть ему хороший план, вероятно, он не обратит внимания на то, что мы ему не перезвонили.

Наш офис расположен в одном из помещений Дублинского замка, и это один из плюсов моей работы, несмотря на мрачный привкус колониального прошлого.^[534] Внутри он переделан в точном соответствии с корпоративными стандартами — стеклянные кабинки, мягкий свет, синтетические коврики и блеклые тона, — но снаружи все осталось нетронутым: старые стены из красного кирпича, мраморные барельефы, башни с зубцами и бойницами и изваяния святых. Зимним вечером, в туман, когда шагаешь по его брусчатке, возникает ощущение, будто попал в роман Диккенса: от дымчатых фонарей падают причудливые тени, бьет церковный колокол, каждый шаг отдается гулким эхом. Кэсси говорит, что тут запросто можно вообразить себя инспектором Эбберлайном, расследующим дело Потрошителя. Однажды лунной ночью в декабре она прошлась колесом прямо по центральному двору.

В окне О'Келли горел свет, но остальная часть здания погрузилась во мрак: был уже восьмой час, и все разошлись по домам. Мы осторожно проникли внутрь. Кэсси на цыпочках двинулась в дежурку, чтобы проверить Девлинов и Марка на компьютере, а я спустился в подвал, где мы храним подшивки старых дел. Раньше-то тут находился винный погреб, и компания офисных дизайнеров до него еще не добралась, так что тяжелые плиты, колонны и ниши под массивными арками остались. Иногда мы с Кэсси приносили сюда свечи и, бросая вызов противопожарной безопасности, проводили вечера в поисках потайных ходов.

Папка с делом («Роуэн Дж. Сэвидж П., 33791/84») оказалась на том же месте, где я ее оставил. Сомневаюсь, что с тех пор к ней кто-нибудь притронулся. Я достал бумаги, нашел заявление, поданное матерью Джеми в отдел по поиску пропавших без вести, и — да, вот оно: светлые волосы, карие глаза, красная футболка, джинсовые шорты, белые кроссовки, красные заколки с украшением в виде клубничных ягод.

Я сунул документ под куртку, на случай если наткнусь на О'Келли (прятать его не было никакой необходимости, особенно теперь, когда связь с делом Девлинов стала очевидной, но я почему-то чувствовал себя виноватым, словно тайком пытался унести что-то ценное), и отправился в дежурную комнату. Кэсси сидела за своим компьютером; свет она не включила, чтобы ее не засек О'Келли.

— Марк чист, — сообщила она. — И Маргарет Девлин тоже. А вот Джонатана привлекали к суду в феврале.

— Детская порнография?

— Господи, Райан, что за буйное воображение! Нет, нарушение общественного порядка: он протестовал против строительства шоссе и пересек полицейское ограждение. Судья приговорил его к штрафу в сто фунтов и суткам общественных работ, а потом прибавил еще сутки, когда Девлин заявил, что его арестовали для того, чтобы подметать улицы.

Нет, фамилию Девлин я встречал где-то в другом месте: до сих пор шумиха вокруг шоссе до меня почти не долетала. Но это объясняло, почему Девлин не сообщил об угрожающих звонках в полицию. В его глазах мы были отнюдь не союзниками, особенно в том, что касалось строительства дороги.

— В деле есть заколка с клубникой, — произнес я.

— Да, — отозвалась Кэсси. Она выключила компьютер и повернулась ко мне. — Ты доволен?

— Не знаю, — буркнул я.

Конечно, приятно убедиться, что я не выжил из ума и не стал представлять несуществующие вещи, но мне вдруг пришло в голову, что я мог вспомнить не саму вещь, а лишь то, что когда-то прочитал о ней в деле, и какая из этих возможностей была хуже, еще вопрос. Лучше вообще не заикаться на эту тему.

Кэсси ждала. В падавшем из окна вечернем свете ее глаза казались большими и мрачными, как у гипнотизерши. Я знал, что она дает мне шанс предложить: «К черту заколку; давай забудем, что мы ее нашли». Даже сейчас меня иногда посещает праздная и никчемная мысль — а что случилось бы, если бы я это сказал.

Но было уже поздно, день оказался очень длинным, я хотел домой, к тому же любое деликатничание, даже со стороны Кэсси, меня раздражало. Казалось, проще пустить все на самотек, чем прилагать какие-то усилия и избавляться от улики.

— Ты звонила Софи насчет крови? — спросил я. В этой тусклой, плохо освещенной комнате было не так уж зазорно проявить немного слабости.

— Само собой. Но давай это отложим, ладно? Надо поговорить с О'Келли, пока его не хватил удар. Когда ты находился в подвале, он прислал мне эсэмэску. Я думала, он понятия не имеет, как это делать…

Я позвонил О'Келли и сообщил, что мы вернулись.

— Надо же, как скоро! Вы чем там занимались? Заехали в отель перепихнуться? — И приказал немедленно явиться к нему в офис.

Напротив стола О'Келли стояло только одно «эргономическое» кресло из кожзаменителя. Прозрачный намек: «Не стоит тратить мое время, и пространство тоже». Я сел в кресло, Кэсси пристроилась сзади на столе. О'Келли бросил на нее раздраженный взгляд.

— Давайте побыстрее! — буркнул он. — В восемь мне надо быть в одном месте.

Жена бросила его год назад; с тех пор я часто слышал о попытках О'Келли завести новые знакомства, включая на редкость неудачное «свидание вслепую», где приглашенная им женщина оказалась бывшей проституткой, которую он раз двадцать арестовывал на улицах.

— Кэтрин Девлин, двенадцать лет, — произнес я.

— Личность установлена точно?

— На девяносто девять процентов. Разумеется, после вскрытия мы пригласим одного из родителей на опознание, но у Кэти Девлин есть сестра-близнец, как две капли воды похожая на жертву.

— Подозреваемые, улики? — сухо спросил О'Келли. На нем был красивый галстук, в котором он собирался на свидание, и от него разило одеколоном. Я не мог определить марку, но пахло явно чем-то дорогим. — Завтра придется устроить чертову пресс-конференцию.

— Ее ударили по голове и задушили; вероятно, изнасиловали. — От ярких ламп под глазами Кэсси легли серые тени. Она выглядела усталой и слишком молодой, чтобы спокойно сообщать такие подробности. — Что-то более определенное мы скажем завтра утром после вскрытия.

— Завтра? — заорал О'Келли. — Почему завтра? Объясните этому болвану Куперу, что у нас дело первоочередной важности!

— Уже объяснили, — возразила Кэсси. — Он ответил, что сегодня днем должен быть в суде, поэтому раньше, чем завтра утром, не получится. (Купер и О'Келли ненавидели друг друга; на самом деле Купер заявил: «Передайте мистеру О'Келли, что у меня полно других дел».) — Мы разработали план работы из четырех пунктов, и…

— А вот это хорошо, — кивнул О'Келли и начал рыться в ящиках в поисках карандаша.

— Прежде всего семья жертвы, — проговорила Кэсси. — Вам известна статистика, сэр: как правило, детей убивают сами родители.

— К тому же в этой семье есть что-то странное, сэр, — добавил я.

Нам требовалось как можно полнее изложить суть дела, чтобы получить больше свободы во время следствия. Но если бы эту фразу произнесла Кэсси, О'Келли сразу начал бы прохаживаться насчет женской интуиции. В последнее время мы разыгрывали беседы с шефом как по нотам: каждый точно знал, когда взять слово или уйти в тень, выступить в роли хорошего или плохого полицейского, уравновесить мою мужскую сдержанность женственной улыбкой Кэсси. Мы проделывали все это не задумываясь.

— Не могу точно объяснить, в чем дело, — произнес я, — но что-то там неладно.

— Не стоит пренебрегать интуицией, — заметил О'Келли.

Кэсси незаметно толкнула меня ногой.

— А еще, — продолжила она, — на всякий случай необходимо проверить версию религиозной секты.

— Вот черт, Мэддокс! Неужели «Космо» опять написал о сатанистах?

О'Келли любил прибегать к шаблонам, и в этом даже имелся определенный шарм. Иногда меня забавляла его манера, порой раздражала или успокаивала, в зависимости от настроения; в любом случае хорошо было то, что я всегда мог рассчитать свой следующий ход.

— Я тоже думаю, что это полная чушь, — сказал я. — Но девочку нашли на камне для жертвоприношений. Журналисты спрашивали о сатанистах. Надо исключить данную версию.

Доказать то, чего не существует, сложно, а голословные заявления без доказательств больше разжигают страсти, поэтому мы выбрали иную тактику: решили доказать, что убийство Кэти Девлин не вписывается ни в одну из схем, принятых при жертвоприношениях людей (кровопускание, ритуальные одежды, оккультные символы и прочее), а потом О'Келли, у которого начисто отсутствовало чувство абсурда, объяснит это перед камерами.

— Зря потратим уйму времени, — вздохнул О'Келли. — Ну ладно, займитесь. Обратитесь в отдел преступлений на сексуальной почве, к приходскому священнику — ко всем, кто сумеет помочь. Что еще?

— А еще, — подхватила Кэсси, — сексуальное насилие. Педофил, убивший девочку, чтобы заставить ее молчать, или потому, что это доставило ему удовольствие. Если копать в эту сторону, надо вспомнить про исчезновение двух детей из Нокнари в 1984 году. Тот же возраст, место, и буквально рядом с телом жертвы обнаружена старая кровь — в лаборатории уже проверяют ее на соответствие с образцами того года, — и заколка, упомянутая в описании пропавшей девочки. Придется проверить все факты.

Разумеется, эта реплика была от Кэсси. Я уже упоминал, что поднаторел во лжи, но при воспоминании о Нокнари у меня бешено колотилось сердце, а О'Келли часто бывал намного проницательнее, чем казалось на первый взгляд.

— Что? Серийный убийца? Через двадцать лет? Откуда вы узнали про заколку?

— Вы сами говорили, что важно изучать старые дела, сэр, — скромно объяснила Кэсси. Верно, О'Келли это говорил — наверное, услышал где-нибудь на семинаре или в сериале «Место преступления»… — Вероятно, преступник уезжал из страны или сидел в тюрьме, а может, совершает убийства в состоянии большого стресса и…

— Теперь у всех сплошной стресс, — пробурчал О'Келли. — Серийный убийца. Только его нам не хватало. Что дальше?

— Четвертый вариант самый деликатный, сэр, — сказала Кэсси. — Джонатан Девлин, отец убитой, руководит кампанией «Долой шоссе!» в Нокнари. Похоже, кому-то его деятельность не по вкусу. Девлин утверждает, что за последние два месяца ему трижды звонили и угрожали расправиться с семьей, если он не прекратит протесты. Надо разобраться, кто кровно заинтересован в строительстве дороги.

— Значит, придется воевать с застройщиками и окружным советом, — подытожил О'Келли. — Господи помилуй!

— Нам нужно как можно больше людей, — добавил я. — И желательно кого-нибудь еще из детективов.

— Возьмите Костелло. Оставьте ему записку. Он всегда приходит раньше всех.

— Вообще-то, сэр, я бы предпочел О'Нила.

В другое время я бы ничего не имел против Костелло, но не на сей раз. Мало того что он угрюмый тип, а дело Девлин кого угодно вгонит в депрессию, при его дотошности Костелло наверняка перелопатит старую информацию и, чего доброго, начнет искать Адама Райана.

— Я не стану ставить на важное дело трех новичков. Вы и сами попали в него лишь потому, что во время перерыва смотрели порно — или что-то вы там еще делали, — вместо того чтобы пойти подышать свежим воздухом, как все остальные.

— О'Нил не новичок, сэр. Он уже семь лет в отделе.

— И мы все знаем почему, — съязвил О'Келли.

Сэм пришел в отдел в двадцать семь лет. Его дядя, Редмонд О'Нил, был политиком среднего пошиба, из тех, кого назначают вторыми замами министра экологии. Однако в этой щекотливой ситуации Сэм вел себя как нельзя лучше: всегда был спокоен и надежен, помогал тем, кто его просил, и ехидные шуточки быстро стихли. Правда, кое-кто и сейчас прохаживался на его счет, но больше по инерции, как О'Келли.

— Как раз поэтому он нам и нужен, сэр, — возразил я. — Если мы хотим без шума влезть в дела совета округа, нам понадобится человек, у которого есть связи.

О'Келли покосился на часы и поднял руку, чтобы пригладить волосы, но передумал. Было без двадцати восемь. Кэсси поудобнее устроилась на столе.

— Естественно, тут есть свои «за» и «против», — вздохнула она. — Видимо, нам следует обсудить…

— Ладно, черт с вами, берите О'Нила! — раздраженно буркнул О'Келли. — Пусть выполняет свою работу и не действует никому на нервы. Каждое утро отчет должен лежать на моем столе.

Он встал и принялся складывать бумаги в стопки — это означало, что мы свободны.

На меня вдруг накатила волна чистейшей радости, блаженная эйфория; наверное, то же самое испытывают наркоманы, когда вкалывают дозу героина в вену. Я с упоением наблюдал, как Кэсси, опершись ладонями на стол, легко соскользнула на пол и мягко захлопнулся мой блокнот. Шеф торопливо натягивал пиджак, украдкой стряхивая перхоть; ярко горели лампы в кабинете, белели в углу надписанные маркером ярлычки, на конторских стеллажах, и за окном синел густо-синий вечер. Это было острое осознание того, что я существую, все вокруг настоящее и это и есть моя жизнь. Если бы Кэти Девлин удалось выжить, уверен, она чувствовала бы то же самое, глядя на свои пальцы, вдыхая едкий запах пота и начищенных полов в танцевальном классе, слушая, как рано утром по пустому коридору звенит звонок на завтрак. Может, она, как и я, больше любила бы не чудеса, а мелочи и даже неудобства повседневной жизни — ведь они свидетельствуют о том, что ты жив, ты еще здесь.

Вообще-то подобные моменты у меня возникают редко, поэтому я их хорошо запоминаю. Наслаждаться счастьем не в моем характере, разве что задним числом. В чем я действительно силен или, наоборот, слаб — так это в ностальгии. Кое-кто считает, что мне нужно совершенство, будто я отвергаю собственные мечты, как только они выплывают из волшебной дымки и воплощаются в грубую явь, но правда далеко не так проста. Я сознаю, что совершенство складывается из самого серого и обыденного. Мою проблему можно назвать скорее дальнозоркостью: истинную картину я вижу лишь на большом расстоянии, когда уже поздно.

5

На пиво нас сегодня не тянуло. Кэсси позвонила по мобильнику Софи и рассказала о том, как извлекла сведения о заколке из своих обширных знаний архивных дел. Мне показалось, Софи не поверила ей, но значения это не имело. Затем Кэсси отправилась домой, чтобы напечатать отчет для О'Келли, а я пошел к себе, прихватив папку со старым делом.

Я делил квартиру в Монсктауне с ужасной женщиной по имени Хизер; это была работница какого-то госучреждения, с тоненьким детским голоском, всегда звучавшим так, словно она вот-вот расплачется. Сначала меня от этого тошнило, потом немного привык. Я переехал сюда, поскольку мне хотелось жить у моря; аренда была недорогой, и я вообразил приятную соседку (пять футов без одежды, стройная фигурка, огромные синие глаза и волосы по пояс), с которой у меня, как в голливудском фильме, неожиданно завяжется удивительная дружба. Остался же из-за инерции и еще потому, что, когда я познакомился с коллекцией ее неврозов, у меня возникла мысль накопить денег на собственное жилье, а ее квартирка (даже после того как стало ясно, что романтической истории не выйдет и Хизер подняла арендную плату) была единственным, что я мог себе позволить.

Я открыл дверь, крикнул: «Привет!» — и проскользнул в свою комнату. Но Хизер меня опередила: с невероятной скоростью она появилась в дверях кухни и проквакала:

— Привет, Роб, как прошел день?

Иногда мне кажется, будто Хизер целыми днями сидит в кухне, собирает в аккуратные складочки скатерть на столе и вылетает в коридор, как только я вставляю ключ в замок.

— Неплохо! — бросил я, не поворачивая головы и торопливо открывая свою дверь (я вставил в нее замок через несколько месяцев после переезда под тем предлогом, что кто-нибудь может похитить секретные архивы полиции). — А ты как?

— О, у меня все хорошо, — ответила Хизер, потуже затянув поясок розового халата.

Ее мученический тон оставлял мне две возможности: буркнуть «отлично» и исчезнуть за дверью, вызвав приступ хандры и грохот кастрюль, выражающий негодование моей бессердечностью, или спросить: «Что-то не так?» — после чего мне придется выслушать перечень ее проблем, включая наезды со стороны босса, хронический насморк и тысячи других неприятностей, обрушившихся на Хизер в этот день.

К счастью, у меня был вариант, который я приберегал на крайний случай.

— Ты уверена? — спросил я. — У нас на работе гуляет жуткий грипп, и, похоже, я его подхватил. Смотри, как бы тебе самой не заразиться.

— О Господи! — пропищала Хизер, взяв октавой выше и выкатив глаза. — Роб, бедняжка, извини, но мне лучше держаться от тебя подальше. Ты же знаешь, как легко я простужаюсь.

— Ничего страшного, — успокоил я, и Хизер вновь исчезла в кухне — вероятно, чтобы добавить в свою аскетическую диету лошадиную дозу эхинацеи и витамина С.

Я налил себе выпить — за книгами у меня всегда стоят водка и бутылка тоника, чтобы не связываться с Хизер, — и разложил на столе материалы дела. Моя комната не располагает к сосредоточенности. Вообще дом, где я живу, такой же дешевый и унылый, как большинство новых зданий в Дублине, — грязноватое строение, удручающе уродливое и банальное, с плоским фасадом, низкими потолками и оскорбительно тесными спаленками, которые своим видом напоминают, что ты не можешь себе позволить ничего получше. Помимо всего прочего, застройщиков совершенно не волновала звукоизоляция, поэтому шаги наверху или музыка снизу разносились по квартире, а о сексуальных предпочтениях соседей я знал больше, чем хотел. За четыре с лишним года я немного привык, однако считал, что место очень неприятное.

Пока я листал папку, на языке появился привкус пыли, чернильные строчки на бумаге выцвели и расплылись, а кое-где стали неразборчивы. Детективы, занимавшиеся делом в Нокнари, уже вышли в отставку, но я запомнил их фамилии — Кирнан и Маккейб, — на случай если мне или Кэсси понадобится у них что-нибудь спросить.

В очередной раз перечитывая данное дело, я поразился, как много прошло времени, прежде чем родители забили тревогу. В наши дни отец или мать бросаются звонить в полицию, если ребенок просто не ответил по мобильнику. Отдел по поиску пропавших без вести завален отчетами о детях, которые задержались после школы или заигрались на компьютере. Вряд ли в восьмидесятые годы обстановка была более благополучной: можно вспомнить школы для беспризорников, священников-извращенцев и кое-какие семейные истории в глухих уголках страны. Но тогда это были лишь слухи о немыслимых инцидентах, происходивших где-то в других местах, и люди свято верили в свою безопасность, полагая, что уж с ними-то не может случиться ничего подобного. Вот почему мать Питера, позвав нас с опушки леса, спокойно вытерла руки о передник и отправилась домой, чтобы заварить чай, пока мы резвимся на природе.

В середине пачки в одном из свидетельских показаний я наткнулся на имя Джонатана Девлина. Миссис Памела Фицджералд, проживавшая в доме 27 по Нокнари-драйв — судя по почерку, пожилая женщина, — рассказала детективам, что возле леса часто бродила компания сомнительных юнцов. Они пили, курили, выкрикивали оскорбления прохожим и вообще делали жизнь горожан невыносимой, за что, по ее словам, заслуживали хорошей оплеухи. Кирнан и Маккейб записали их имена и фамилии: Кетл Миллз, Шейн Уотерс, Джонатан Девлин.

Я пролистал несколько страниц, чтобы посмотреть, был ли кто-нибудь из них допрошен. Хизер за дверью самозабвенно предавалась вечерним процедурам: ожесточенно умывалась, фыркала, три минуты чистила зубы и деликатно, но настойчиво сморкалась бесчисленное множество раз. Ровно без пяти одиннадцать она постучала ко мне в дверь и проворковала шепотом:

— Спокойной ночи, Роб.

— Спокойной ночи, — ответил я и громко закашлялся.

Все показания были лаконичны и практически одинаковы, не считая пометок на полях: о Миллзе — «оч. нервный», об Уотерсе — «недружелюбен». Девлин отдельного замечания не удостоился. Четырнадцатого августа днем они получили пособие по безработице и отправились в кино в Стиллорган. В Нокнари они вернулись ближе к семи — когда мы уже опоздали к чаю, — и пили в поле до полуночи. Да, они видели поисковые группы, но спрятались подальше за оградой. Нет, они не заметили ничего необычного. Нет, не видели никого, кто мог бы подтвердить их показания, хотя Миллз предложил — наверное, иронически, но полицейские поймали его на слове, — в качестве доказательства проводить их на то место и показать пустые банки из-под сидра.

Молодой человек, работавший в кассе кинотеатра в Стиллоргане, похоже, находился «под действием наркотических веществ» и не сумел внятно объяснить, помнит он тех троих ребят или нет, — даже после того как полицейские обыскали его карманы и прочли строгую лекцию о вреде наркотиков.

Мне не показалось, что юнцы — ненавижу это слово — действительно вызвали серьезные подозрения в полиции. Они не являлись закоренелыми преступниками (их несколько раз задерживали за нахождение в нетрезвом виде, а Шейн Уотерс получил полгода условно за магазинную кражу) и вряд ли стали бы нападать на меня и на моих друзей. Кирнан и Маккейб допросили их лишь потому, что они находились рядом и имели сомнительную репутацию.

В детстве мы называли их байкерами, хотя не уверен, что у кого-то из них действительно был мотоцикл, — они просто одевались в таком стиле: черные кожаные куртки, расстегнутые на запястьях и усеянные металлическими бляхами, длинные волосы и небритая щетина, а у одного неизбежный «рыбий хвост»;^[535] высокие ботинки; футболки с надписями на груди — «Металлика», «Антракс». Я принимал их за фамилии парней, пока Питер меня не просветил, что это названия групп.

Не знаю, кто из них был Джонатаном Девлином: трудно связать печального и сутулого мужчину с маленьким брюшком со смутными образами худых и загорелых ребят, оставшихся в моем прошлом. Я начисто про них забыл. Сомневаюсь, что за последние двадцать лет они хоть раз всплывали в моей памяти, но еще хуже, если все это время они сидели там и ждали своей очереди, чтобы, как чертик из табакерки, выскочить оттуда с громким смехом и напугать меня до полусмерти.

Один из них круглый год носил темные очки, даже в дождливую погоду. Однажды он угостил нас клубничной жевательной резинкой, и мы взяли ее, стоя на расстоянии вытянутой руки, хотя знали, что он украл ее в магазине «Лори». «Не подходите к ним близко, — предупреждала мать, — и не отвечайте, если они с вами заговорят», — но она никогда не объясняла почему. Питер спросил Металлику, можно ли нам затянуться его сигаретой, и он дал нам ее и засмеялся, когда мы закашлялись. Мы стояли под солнцем в двух шагах от них и вытягивали шеи, заглядывая в их журналы. Джеми говорила, что видела там голую девушку. Металлика и Темные Очки щелкали пластмассовыми зажигалками и устраивали соревнования, кто дольше продержит палец над огнем. А вечером, когда они ушли, мы встали на их место и почувствовали, как от брошенных ими банок пахнет чем-то особенным — острым, кислым и взрослым.

Я проснулся от крика под окном. Резко сел в кровати, чувствуя, как бешено колотится сердце. Снился сон, что-то путаное и жестокое: Кэсси и я находились в переполненном баре, и какой-то тип в твидовой кепке орал на нее, поэтому в первый момент показалось, будто я слышу ее крик. В голове у меня все перемешалось, вокруг стояла ночь, кромешный мрак, но снаружи кто-то продолжал кричать — не то женщина, не то ребенок.

Я подошел к окну и осторожно выглянул за штору. Комплекс, в котором я жил, состоял из четырех зданий, обрамлявших маленький квадрат внутренней площадки с травой и парой железных лавок, — то, что торговые агенты называют «зоной отдыха», хотя ей давно никто не пользовался. Пару раз парочка с нижнего этажа устраивала там коктейли на свежем воздухе, но жильцы стали жаловаться на шум и домоуправление повесило в подъезде запрещающий знак. Фонари заливали дворик неестественно ярким светом, словно в приборе ночного видения. Площадка была пуста; в обрезках теней, разбросанных по углам, не мог спрятаться даже ребенок. Потом где-то рядом опять раздался крик, пронзительный и резкий, и по спине у меня пробежал озноб.

Я стоял и ждал, дрожа в струе холодного воздуха от окна. Через несколько минут в углу сдвинулось какое-то черное пятно, отделилось от тени и шагнуло на траву: это был крупный лис, тощий и подвижный, обросший редкой летней шерстью. Он закинул голову и взвыл, и на мгновение мне почудилось, будто я чувствую его звериный запах. Лис побежал по траве и исчез за главными воротами, с кошачьей ловкостью пробравшись среди прутьев. Его вопли затихали, растворясь в темноте.

Полусонный и ошарашенный, с еще бродившим в крови адреналином, я чувствовал мерзкий вкус во рту, и мне захотелось чего-нибудь холодного и сладкого. Я двинулся в кухню, чтобы поискать сок. У Хизер часто возникают проблемы со сном, и в этот момент я почти надеялся, что она тоже встанет и начнет жаловаться на все подряд, но полоска под ее дверью не светилась. Я налил себе ее апельсинового сока и долго стоял перед открытым холодильником, прижав к виску стакан и медленно покачиваясь в тусклом свете лампы.

Утром шел проливной дождь. Я послал Кэсси сообщение, пообещав подкинуть до работы, — ее машина не переносила сырой погоды. Как только я забибикал у ее дома, Кэсси выскочила на улицу в плаще с капюшоном и большим термосом в руках.

— Слава Богу, он начался не вчера, — выдохнула она. — Иначе прощай улики.

— Взгляни, — сказал я, протянув ей документы, касавшиеся Девлина.

Скрестив ноги, Кэсси села на переднее сиденье и стала читать, время от времени передавая мне термос с кофе.

— Ты их помнишь? — спросила она.

— Смутно. Конечно, у нас маленький городок и я не мог их не заметить. Они были для нас теми, кого называют «трудными подростками».

— Ты считал их опасными?

Я раздумывал об этом, пока мы медленно тащились по Нортумберленд-роуд.

— Смотря что ты имеешь в виду. Мы их побаивались, но скорее из-за репутации, чем из-за каких-то поступков. Насколько я помню, на самом деле они относились к нам терпимо: да и что они могли иметь против Питера и Джеми.

— А где были девушки? Их допросили?

— Какие девушки?

Кэсси заглянула в показания миссис Фицджералд.

— Тут написано «миловались». Уверена, дело не обошлось без девушек.

Разумеется, она права. Я не очень ясно представлял смысл данного слова, но если бы Джонатан Девлин и его друзья занимались чем-нибудь таким друг с другом, мы бы наверняка об этом знали.

— В деле их нет, — проговорил я.

— А ты что-нибудь о них помнишь?

Мы все еще ползли по Нортумберленд-роуд. Дождь плотно струился по стеклам, и казалось, что мы плывем под водой. В старину Дублин строился для пешеходов и повозок, а не для машин; в нем полно узкий кривых улочек, где заторы длятся с семи утра до восьми вечера, а когда погода портится, город превращается в одну гигантскую пробку. Надо было оставить записку Сэму.

— Вроде да, — ответил я, помолчав. Это были скорее ощущения, чем воспоминания: лимонные леденцы, запах цветочных духов, ямочки на щеках. Металлика и Сандра сидят по деревом… — Одну из них звали Сандра.

Когда я назвал имя, внутри меня что-то дрогнуло, отозвавшись привкусом не то страха, не то стыда, но я не мог вспомнить почему.

Сандра… Круглое личико и пышная фигурка, вечные смешки и юбки-дудочки, задиравшиеся, когда она перелезала через стену. Ей было лет семнадцать-восемнадцать, и нам она казалась очень опытной и взрослой. Сандра угощала нас конфетами из бумажного пакетика. Иногда рядом с ней была другая девушка, высокая, с большими зубами и огромными сережками, — может, Клэр? Или Кьяра? Сандра показала Джеми, как наносить тушь с помощью маленького зеркальца в форме сердца. Джеми моргала, будто с глазами что-то случилось. «Ты хорошо выглядишь», — сказал Питер. Но Джеми решила, что ей это не нравится. Она умылась в реке и футболкой оттерла вокруг глаз черные круги, придававшие ей сходство с пандой.

— Зеленый свет, — заметила Кэсси.

Я резко тронулся с места.

Мы остановились у киоска с газетами, и Кэсси купила несколько штук. Кэтлин Девлин была на первых полосах, и почти везде речь шла о строительстве шоссе: «Убита дочь лидера группы протестующих в Нокнари» — все в таком роде. Высокая репортерша из таблоида, чья статья вышла под заголовком «Жертва новой автострады», что было уже на грани клеветы, намекала на культ друидов. Наверное, выжидала, куда подует ветер. Я надеялся, что О'Келли справится со своей задачей. Слава Богу, никто не упоминал Питера и Джеми, но я знал, что это лишь вопрос времени.

Мы сдали дело Маклохлана, над которым работали (два богатых сопляка-подростка забили до смерти своего сверстника, когда тот попытался без очереди поймать такси), Квигли и его новому напарнику Маккену и отправились искать свободную комнату. Помещений, где можно устроить оперативный штаб, обычно не хватает, но у нас не возникло проблем: дети всегда на первом месте.

Появился Сэм, тоже застрявший в пробке (у него свой дом в Уэстмите, в двух часах езды от города; все, что ближе, слишком дорого), и мы быстро ввели его в курс дела, посвятив в подробности, включая старую заколку. Потом мы принялись за устройство штаба.

— Боже милостивый, — вздохнул Сэм, когда мы закончили. — Только не говорите мне, что ее убили родители.

У каждого детектива есть свой вид преступления, на котором не срабатывают его обычные меры внутренней защиты. Оно может поставить его на грань срыва. Например мало кто знал, что Кэсси доводили до кошмаров изнасилования; я, не проявляя большой оригинальности, плохо переносил смерть детей; у Сэма, судя по всему, бегали мурашки от семейных убийств. В общем, дело обещало веселенькие перспективы.

— Мы ничего не знаем, — пробормотала Кэсси, зажав во рту колпачок от маркера — она чертила на доске хронологию последнего дня Кэти Девлин. — Когда придут данные от Купера, что-нибудь прояснится, но пока можно думать все, что угодно.

— Тебе не придется заниматься родителями, Сэм, — заметил я, пришпиливая к другой стороне доски фотографии с места преступления. — Мы хотим, чтобы ты проверил версию с шоссе — отследил телефонные звонки Девлинам, выяснил, кто владеет землей на месте стройки и кровно заинтересован в строительстве дороги.

— Это из-за моего дяди? — поинтересовался Сэм. Он отличался любовью к прямоте — свойство, странное для детектива.

Кэсси выплюнула колпачок и обернулась к нему.

— Да. С этим не возникнет проблем?

Мы понимали, что означает ее вопрос. Ирландские политики — крайне замкнутая, тесная, почти кровосмесительная каста, в которой плохо разбираются даже многие ее участники. На посторонний взгляд, между двумя основными партиями нет никакой разницы, по большинству вопросов они занимают абсолютно одинаковые позиции, и все-таки люди являются яростными приверженцами той или иной в зависимости от того, на какой стороне их прадеды сражались во время Гражданской войны, или просто потому, что их отец ведет бизнес с местным кандидатом и считает его хорошим парнем. Коррупция принимается как должное и чуть ли не приветствуется. Партизанская борьба времен колонизации вошла в нашу кровь и плоть, а уклонение от уплаты налогов и закулисные сделки считаются проявлением того же повстанческого духа, что кража лошадей или мешков с картофелем у англичан.

Львиная доля коррупции приходится на то, что ирландцы ценят больше всего: землю. Владельцы недвижимости издавна дружат с политиками, и ни одна сделка не обходится без коричневых конвертов, сложной перекройки земельных участков и банковских операций через офшорные счета. Было бы настоящим чудом, если бы строительство дороги в Нокнари обошлось без некоторых «дружеских услуг». В таком случае Редмонд О'Нил вряд ли мог бы о них не знать и уж тем более не стал бы сообщать полиции.

— Нет, — быстро и твердо ответил Сэм. — Никаких проблем.

Вид у нас с Кэсси был скептический, поэтому он посмотрел на нас и рассмеялся.

— Послушайте, ребята, я знаю его всю жизнь. После приезда в Дублин я два года жил у них дома. Мой дядя — сама честность. Он сделает все, чтобы нам помочь.

— Отлично, — кивнула Кэсси и вернулась к графику. — Ужинаем у меня. Приезжайте к восьми, обменяемся новостями.

Она нашла в уголке доски свободное место и нарисовала Сэму, как к ней проехать.

Когда мы закончили обустраивать оперативный штаб, прибыли помощники. О'Келли выделил нам человек тридцать, и это были лучшие копы: молодые, перспективные, чисто выбритые, одетые с иголочки, одинаково способные работать как группами, так и поодиночке. Они двигали стулья, доставали блокноты и обменивались шутками, хлопая друг друга по плечу и выбирая себе место, словно школьники в первый день учебы. Кэсси, Сэм и я улыбались, пожимали им руки и благодарили за приезд. Двоих я узнал — смуглого неразговорчивого парня из Майро по имени Суини и жителя Корка, О'Коннора, или О'Гормана, или как-то там еще, грузного толстяка без шеи, который компенсировал неприятную необходимость подчиняться дублинцам тем, что туманно, но с явным превосходством прохаживался насчет гэльского футбола. Среди других многие были мне знакомы, но я забывал их фамилии сразу после рукопожатия, а лица сливались в одну смутную, глазастую и пугающую массу.

Я всегда любил тот момент в начале следствия, когда наступает пауза перед первым брифингом. В комнате слышен гул и говор, как в театре перед поднятием занавеса, когда оркестр в «яме» настраивает инструменты, а танцоры напоследок разминаются за сценой, готовые в любой момент сбросить теплые накидки и начать игру. Правда, делом подобного уровня я занимался впервые и немного нервничал. Зал был набит людьми, атмосфера наэлектризована, все разглядывали нас с любопытством. Когда я мальчиком на побегушках молил Бога попасть в дело вроде этого, то смотрел на детективов иначе: жадно, благоговейно, чуть не лопаясь от восторга. А у этих парней — большинство из них были старше меня — вид был спокойный и почти оценивающий. Мне никогда не нравилось находиться в центре внимания.

О'Келли хлопнул дверью, и шум мгновенно стих.

— Привет, ребята, — произнес он среди наступившего молчания. — Мы начинаем операцию «Весталка». Кто-нибудь знает, что это такое?

Начальство всегда придумывает условные названия для новых дел. Они меняются от банальных до мудреных и весьма причудливых. Очевидно, образ мертвой девочки на древнем алтаре вызвал у кого-то исторические ассоциации.

— Принесенная в жертву девственница, — ответил я.

— Жрица, — добавила Кэсси.

— Господи Иисусе! — крикнул О'Келли. — Они что, хотят заставить говорить про секту? Какой умник это придумал?

Кэсси вкратце описала суть дела, вскользь коснувшись событий 1984 года, чтобы проверить эту версию на досуге, и мы объяснили, что нужно нам: обойти и опросить жителей поселка, организовать «горячую линию», составить список сексуальных преступников по соседству с Нокнари, проверить вместе с британскими копами морские порты и аэропорты и выяснить, не было ли в последнее время подозрительных пассажиров, выезжавших из Ирландии, раздобыть медицинскую карту и школьные бумаги Кэти и узнать все о прошлом Девлинов. Помощники с энтузиазмом взялись за дело, а мы с Кэсси и Сэмом отправились за новостями к Куперу.

Обычно мы не присутствуем на вскрытиях. Это обязаны делать те, кто выезжал на место преступления, чтобы подтвердить идентичность трупа. Иногда в морге путают бирки и детектив с изумлением узнает, что жертва умерла от рака печени, но чаще всего мы просто знакомимся с полученными данными и просматриваем фото. Однако по традиции отдела каждый детектив, в первый раз расследуя убийство, должен побывать на аутопсии. Якобы это помогает ему осознать серьезность новой работы, хотя совершенно ясно: речь идет об обряде посвящения, столь же грубом и суровом, как у дикарей. Я знаю одного отличного детектива, которого до сих пор зовут Арклом,^[536] потому что пятнадцать лет назад он с космической скоростью выскочил из морга, когда патологоанатом извлек из черепа мозг.

Свое посвящение я прошел не моргнув глазом (молодая проститутка с тонкими руками сплошь в синяках и отпечатках шин), но у меня не возникло желания повторять данный опыт. Потом присутствовал на вскрытиях еще пару раз — как нарочно, самых ужасных, словно для того чтобы подтвердить свою преданность делу, — но я никогда не забуду тот момент, когда врач разрезал скальп и лицо убитой отвалилось с черепа точно резиновая маска.

Мы немного опоздали: Купер уже выходил из прозекторской в зеленой медицинской форме, зажав свой непромокаемый фартук между большим и указательным паяцами.

— А, детективы, — произнес он, подняв брови. — Какой сюрприз. Жаль, вы не предупредили, что придете: я бы непременно подождал, чтобы вы могли к нам присоединиться.

Купер был раздражен — считал, что мы явились слишком поздно. На самом деле на часах еще не было и одиннадцати, но Купер приступал к работе между шестью и семью, а заканчивал ближе к четырем, и ему хотелось, чтобы мы помнили об этом. Все ассистенты его ненавидели, но патологоанатома это не смущало. Обычно он платил им тем же. Купер чуть ли не гордился своими внезапными и необъяснимыми антипатиями; боюсь ошибиться, но, кажется, он терпеть не мог блондинок, коротышек, всех, кто носил пирсинг или повторял «ты понимаешь», а также множество других людей, которые не входили ни в какие категории. Хорошо еще, что его нелюбовь не распространялась на нас с Кэсси, иначе нам пришлось бы уйти ни с чем и ждать официального отчета. Купер писал отчеты шариковой авторучкой, мне это нравилось, но сам я не решался последовать его примеру. Иногда мне становилось страшно, что однажды я проснусь утром и обнаружу, что превратился в Купера.

— Ух ты, — пробормотал Сэм. — Уже закончили.

Купер бросил на него ледяной взгляд.

— Доктор Купер, мне очень жаль, что мы беспокоим вас в такое время, — произнесла Кэсси. — Суперинтендант О'Келли хотел уточнить кое-какие факты, и мы никак не могли освободиться раньше.

Я устало кивнул и возвел взгляд к потолку.

— Хм. Понятно, — отозвался Купер. Судя по его тону, любое упоминание об О'Келли казалось ему безвкусным.

— Если у вас найдется свободная минутка, — вставил я, — мы были бы признательны за любую информацию о результатах вскрытия.

— Ладно, — вздохнул Купер.

Как и многие талантливые мастера, он любил показывать свою работу. Купер распахнул дверь в прозекторскую, и в ноздри ударил неповторимый коктейль из смерти, холода и медицинского спирта, от которого меня выворачивает наизнанку.

В Дублине трупы доставляют в городской морг, но Нокнари находится за пределами столицы. Жертв с окраин обычно привозили в ближайшую больницу, где и делали вскрытия. Условия бывали разными. Здесь помещение мрачное и без окон, в зеленые плитки пола въелась многолетняя грязь, на старых раковинах темнели бесчисленные пятна. Новее выглядели секционные столы из блестящей нержавейки, с электрическими бликами на бороздчатых краях.

Кэти Девлин, слишком маленькая для большого стола, лежала голая под безжалостным светом люминесцентных ламп. Сегодня она казалась гораздо мертвее, чем вчера. Я вспомнил старое суеверие, что души мертвых несколько дней тоскливо и растерянно бродят возле своих тел. Цвет ее кожи был серовато-белым, как на рисунках Розвелла, с трупными пятнами по левой стороне. К счастью, ассистент Купера уже зашил кожу на голове и теперь работал над большим разрезом туловища, орудуя огромной хирургической иглой.

Меня вдруг пронзило чувство острой вины. Я пришел поздно, бросив Кэти — такую маленькую — на произвол судьбы. В этот момент последнего насилия рядом ней не было никого, кто держал бы ее за руку, пока Купер умело и бесстрастно резал ее вдоль и поперек. Сэм, к моему удивлению, украдкой перекрестился.

— Половозрелая белая женщина, — начал Купер, подойдя к столу и взмахом руки отогнав помощника. — Возраст двенадцать лет, как мне сообщили. Высота и вес близки к минимуму, но в пределах нормы. Шрамы на животе свидетельствуют о хирургической операции — возможно, диагностической лапаротомии. Никаких патологий не обнаружено; можно сказать, что она умерла здоровой.

Мы собрались вокруг стола, как послушные студенты; эхо шагов гулко разлеталось между кафельными плитками. Ассистент прислонился к раковине, скрестив руки на груди, и равнодушно жевал резинку. Один из разрезов на груди остался незашитым и чернел настежь открытой раной с иголкой, небрежно воткнутой в складку кожи.

— Как насчет ДНК? — спросил я.

— Всему свое время! — раздраженно буркнул Купер. — Так, дальше. Имеются два удара по голове, оба антемортем — то есть перед смертью, — любезно пояснил он Сэму. — Оба нанесены тяжелым тупым предметом с выступами, но без резких границ, что соответствует тому камню, который мисс Миллер предоставила в мое распоряжение. Первый удар, более легкий, пришелся по затылку ближе к темени. Он привел к образованию ссадины и небольшому кровотечению, но не повредил череп.

Купер повернул голову Кэти, собираясь показать вздутие. Перед вскрытием с лица девочки стерли кровь, чтобы осмотреть повреждения на коже, но на щеке осталось несколько потеков.

— Значит, во время замаха она уклонилась или пыталась убежать, — заметила Кэсси.

У нас нет судебных психологов. Когда в них появляется нужда, мы приглашаем кого-нибудь из Англии, но чаше всего парни из отдела обращаются к услугам Кэсси, ссылаясь на то, что она три с половиной года изучала психологию в Тринити-колледже. О'Келли мы стараемся об этом не сообщать. Он не видит разницы между судебными психологами и психоаналитиками и ворчит, даже когда мы беседуем с англичанами, но Кэсси, на мой взгляд, отлично справлялась, хотя и не потому, что читала Фрейда и препарировала лабораторных мышей. Просто она умела смотреть на вещи под неожиданным углом и часто оказывалась недалеко от истины.

Купер выдержал длинную паузу, недовольный тем, что его перебили, после чего покачал головой:

— Сомневаюсь. Если бы она двигалась в момент удара, мы бы увидели скользящуюссадину, чего в данный момент не наблюдается. Зато второй удар… — Он повернул голову Кэти и откинул пальцем волосы. Участок кожи на левом виске был выбрит и обнажал глубокую вмятину, из которой торчали осколки кости.

Я услышал, как кто-то, Сэм или Кэсси, громко сглотнул.

— Как видите, — продолжил Купер, — второй удар оказался намного сильнее. Он пришелся на череп чуть выше левого уха, раздробил кость и вызвал обширную субдуральную гематому. Вот здесь и здесь, — он указал пальцем, — мы видим ту самую скользящую ссадину, о которой я упоминал. Судя по ее форме, в момент удара жертва пыталась отвернуться, поэтому предмет скользнул по голове, прежде чем обрушился на нее с полной силой. Вам все понятно?

Мы кивнули. Я искоса взглянул на Сэма и немного утешился тем, что он тоже выглядел не очень бодро.

Этот удар мог стать причиной смерти в течение нескольких часов. Однако гематома не успела распространиться внутрь мозга, из чего следует, что жертва умерла вскоре после полученной травмы и по другой причине.

— Вы можете сказать, куда было повернуто ее лицо — к нему или от него?

— Видимо, в момент второго удара она лежала на боку: крови было много, и она стекала по левой щеке, собираясь у рта и носа.

Условно говоря, это была хорошая новость: если мы найдем место преступления, то обнаружим на нем кровь. Кроме того, вероятно, преступник левша. В отличие от романов Агаты Кристи реальное следствие никогда не держится на одной детали, но сейчас нам пригодилась бы любая помощь.

— Есть следы борьбы, причем происходила она до удара: после него жертва мгновенно потеряла сознание. На плечах и предплечьях остались синяки и царапины, на правой руке сломано три ногтя. Похоже, девочка отбивалась от ударов — отсюда и повреждения. — Купер взял двумя пальцами запястье и приподнял руку, чтобы мы могли взглянут на раны. Ногти Кэти были коротко обрезаны и взяты для анализов; на тыльной стороне ладони еще остался стилизованный цветок с улыбающейся рожицей, нарисованный фломастером. — Кроме того, я нашел припухлости вокруг рта и опечатки зубов на внутренней стороне губ — значит, нападавший зажимал ей рот рукой.

В коридоре послышался раздраженный женский голос, громко хлопнула дверь. Воздух в прозекторской был густым и неподвижным, я с трудом мог дышать. Купер посмотрел на нас, но никто не проронил ни слова. Он знал, что мы хотели услышать. В подобных случаях всегда надеешься на то, что жертва хотя бы не сознавала, что с ней происходит.

— Когда она потеряла сознание, — холодно произнес Купер, — ее шею обмотали каким-то материалом — очевидно, полиэтиленом — и скрутили его в верхней части позвоночника. — Он поднял подбородок девочки: на горле виднелась широкая бледная полоса, прерывавшаяся там, где лента собиралась в складки. — След довольно четкий, из чего можно заключить, что жертва не сопротивлялась и лежала неподвижно. Никаких следов удушения я не обнаружил, да и сам предмет, похоже, не был стянут настолько сильно, чтобы перекрыть доступ воздуха. Однако петехиальное кровоизлияние в глазах и на поверхности легких свидетельствует о том, что она все-таки умерла от удушья. Предполагаю, что на голову жертвы надели пластиковый пакет, а поверх него накинули удавку, которую потом крепко затянули сзади. В результате девочка скончалось от недостатка кислорода, усугубленного сильной травмой черепа.

— Подождите! — вдруг воскликнула Кэсси. — Ее не изнасиловали?

— Терпение, детектив Мэддок, — вздохнул Купер, — я как раз к этому подхожу. Изнасилование произошло после смерти, путем введения какого-то твердого предмета.

Он немного помолчал, словно наслаждаясь произведенным впечатлением.

— После смерти? — переспросил я. — Вы уверены?

Что ж, одним кошмаром меньше, однако факты указывали на то, что мы имеем дело с психопатом. Сэм поморщился.

— У нас есть свежие царапины с внешней стороны влагалища и на три дюйма вглубь; кроме того, порвана девственная плева, но нет ни кровотечения, ни воспалений. Разумеется, посмотрим.

Я почувствовал, как все разом напряглись — нам даже думать об этом не хотелось, не то что смотреть, — но Купер обвел нас быстрым взглядом и не сдвинулся с места.

— Что за предмет? — поинтересовалась Кэсси. Она смотрела на шею девочки.

— Внутри влагалища мы нашли частицы земли и две маленькие древесные щепки; одна из них сильно обуглена, другая покрыта чем-то вроде лака. Вероятно, это был инструмент длиной примерно четыре дюйма и диаметром около двух дюймов, из хорошо обработанной древесины, не новый, частично обожженный и без острых краев: ручка для метлы или что-то похожее. Царапины прерывистые, с четкими очертаниями — видимо, предмет вводили только один раз. Никаких следов проникновения пениса я не обнаружил. В области рта и прямой кишки нет признаков сексуального насилия.

— Значит, нет и спермы, — хмуро заметил я.

— Так же как крови или кожи под ногтями, — добавил Купер с мрачным удовлетворением. — Конечно, анализы еще не закончены, но на вашем месте я бы не слишком рассчитывал на образцы ДНК.

— Но вы все равно проверьте тело на следы спермы, ладно? — попросила Кэсси.

Купер ограничился тем, что бросил на нее жесткий взгляд и промолчал.

— После смерти, — продолжил он, — ее оставили примерно в том же положении, в каком ее нашли: на левом боку. Вторичной синюшности не наблюдается — это показывает, что жертва лежала в данной позе не менее двенадцати часов. Относительно низкая активность насекомых позволяет предположить, что она довольно долго находилась в замкнутом помещении или была плотно завернута в какой-то материал. Все подробности я, естественно, укажу в своем отчете, но пока такова предварительная информация… Есть еще какие-нибудь вопросы?

Намек, что пора прощаться.

— Вам удалось уточнить дату смерти? — спросил я.

— Содержимое желудочно-кишечного тракта — довольно точный показатель, если вы знаете, когда жертва в последний раз принимала пищу. Шоколадный бисквит она съела буквально за несколько минут до смерти, а более основательно перекусила четырьмя-шестью часами ранее — все, кроме фасоли, переварилось почти полностью.

Тосты с вареной фасолью примерно в восемь вечера? Значит, девочка умерла между полуночью и двумя часами ночи. Бисквит она могла прихватить мимоходом на кухне Девлинов или взять у убийцы.

— Через несколько минут мои ребята ее почистят, — сказал Купер. Он легким движением вернул голову девочки на место. — Если хотите, можете известить семью.

Мы стояли за воротами больницы и смотрели друг на друга.

— Давно я не бывал на вскрытии, — тихо промолвил Сэм.

— После смерти, — пробормотала Кэсси, рассеянно глядя на фасад дома. — Что, черт возьми, творил этот парень?

Сэм отправился наводить справки о строительстве дороги, а я позвонил в штаб и попросил двух помощников отвезти Девлинов в больницу. Мы с Кэсси уже видели их первую реакцию на новость и не собирались смотреть снова, к тому же нам надо было срочно побеседовать с Марком Хэнли.

— Может, отвезем его к нам? — спросил я в машине.

Мы вполне могли бы допросить его в сарайчике для археологических находок, но я хотел увезти Марка с его территории на нашу — отчасти для того, чтобы отомстить за испорченные туфли.

— Пожалуй, — согласилась Кэсси. — Он сказал, им осталось всего несколько недель? Оторвать Марка от работы — лучший способ развязать ему язык.

По дороге мы составили для О'Келли длинный список причин, по которым убийство Кэти Девлин не могло быть делом рук сатанинской секты.

— Не забудьте про «отсутствие ритуальной позы», — напомнил я.

Я снова сел за руль; нервы у меня шалили, и необходимо было занять себя чем-нибудь, чтобы не заходиться в нервном кашле всю дорогу до Нокнари.

— И не было… убитых… жертвенных животных, — записывала Кэсси.

— Не думаю, что он заявит подобное на пресс-конференции. «Мы не нашли ни одного мертвого цыпленка!»

— Ставлю пятерку, что заявит. Повторит слово в слово.

Пока мы беседовали с Купером, погода изменилась: дождь закончился, и жаркое солнце стало подсушивать дорогу. Дрожащие капли еще сверкали на деревьях, а когда мы вышли из автомобиля, воздух стал свежим и чистым, пропитанным запахом земли и зелени. Кэсси сняла джемпер и обмотала вокруг талии.

Археологи распределились по нижней половине участка и энергично работали кирками и лопатами. Свои куртки они сбросили на камни, кое-кто из парней разделся по пояс, настроение у всех было возбужденное — вероятно, реакция на вчерашний шок. В магнитофоне на полную громкость орали «Сивсер систерс», почти заглушая удары заступов, и девушки подпевали, используя лопату вместо микрофона. Три практикантки устроили водяную битву и визжали, поливая друг друга из бутылок с распылителями.

Мел подкатила к куче свежей глины доверху нагруженную тележку и, с профессиональной ловкостью подперев ее ногой, опрокинула на землю. На обратном пути она получила в лицо струю воды.

— Мерзавцы! — завопила Мел и помчалась за маленькой рыжей девчушкой с брызгалкой.

Рыжая тоже закричала и бросилась бежать, но запуталась в резиновом шланге. Мел схватила ее в клещи, и они начали бороться, пытаясь отобрать друг у друга брызгалку. Вода хлестала во все стороны.

— Ух ты, круто, — сказал один парень. — Лесбийские игры.

— Где камера?

— Эй, у тебя на шее засос? — крикнула рыжая. — Ребята, у Мел засос!

Послышался смех и шутливые поздравления.

— Иди к черту! — огрызнулась Мел, но покраснела и улыбнулась.

Марк крикнул им что-то резкое, они весело воскликнули: «Ах какой грозный!» — и стали расходиться по своим местам, стряхивая с волос брызги. Меня вдруг охватила зависть к этой беспечной возне и суете, к бодрым взмахам мотыг и мокрой одежде, брошенной сушиться на солнце, к физической легкости и уверенности их молодой жизни.

— А они неплохо проводят время, — улыбнулась Кэсси, запрокинув голову и мечтательно глядя в небо.

Археологи заметили нас, опустили инструменты и стали всматриваться, заслоняясь рукой от солнца. Мы подошли к Марку под их настороженными взглядами. Мел смущенно вылезла из ямы, утирая мокрое лицо и размазывая по нему грязь. Дэмиен, защищенный фалангой девушек, выглядел все так же мрачно и уныло, зато ваятель Шон при виде нас поднял голову и помахал лопатой. Марк оперся на мотыгу с видом старого мудрого земледельца и устремил на нас бесстрастный взор.

— Да?

— Нам надо поговорить, — произнес я.

— Мы работаем. Нельзя подождать до обеда?

— Нет. Соберите вещи — мы поедем в офис.

Он напрягся. Я ждал возражений, но археолог молча положил мотыгу, вытер лицо полой футболки и двинулся вверх по склону.

— Пока, — сказал я остальным, и мы последовали за Марком. Никто мне не ответил, даже Шон.

В машине Марк достал табак.

— Здесь не курят! — бросил я.

— Какого черта? — удивился он. — Вы оба курите. Я вчера видел.

— Служебный автомобиль считается рабочим местом. Закон запрещает курить на работе.

Мне даже не пришлось ничего придумывать: только законодатели могут сочинять подобные нелепости.

— Да ладно тебе, Райан, пусть покурит, — вмешалась Кэсси. — Потом сэкономим время на допросе.

Я поймал в зеркале взгляд Марка.

— Можно и мне самокруточку? — добавила Кэсси, перегнувшись через сиденье.

— Сколько это займет времени? — спросил он.

— Смотря по обстоятельствам, — ответил я.

— По каким еще обстоятельствам? Я вообще не понимаю, о чем речь.

— Скоро все узнаете. Лучше расслабьтесь и покурите, пока я не передумал.

— Как идут раскопки? — любезно проговорила Кэсси.

Марк поджал губы.

— А вы как считаете? Нам дали четыре недели на годовую работу. Пришлось использовать бульдозеры.

— А это плохо?

Он взглянул на меня.

— Мы что, похожи на «Команду времени»?^[537]

Я промолчал, тем более что на «Команду времени» они действительно не походили. Кэсси включила радио. Марк закурил и шумно выдохнул в окно струю дыма. День обещал быть длинным.

На заднем сиденье нашей машины вполне мог находиться убийца Кэти Девлин, и я не понимал, как мне к этому относиться. А почему бы не радоваться, если парень сам попал нам прямо в лапы и позволил завершить это странное и неприятное дело, едва начав? Уже сегодня днем я бы сдал старое досье в архив — в 1984 году Марку было пять лет и он жил далеко от Дублина, так что подозреваемый из него никакой, — потом получить по спине крепкий хлопок от О'Келли, забрать у Куигли двух драчунов-мажоров и забыть про Нокнари.

Но все не так просто. Я чувствовал что-то вроде разочарования наоборот: целые сутки размышлял о новом деле, напрягался, готовился к тому, что оно может принести, и вот на тебе — все закончилось простым допросом и арестом. Я не суеверен, однако если звонок в полицию поступил бы чуть раньше или позже, если бы мы с Кэсси не засели за «червяков» или вышли покурить, расследование наверняка передали бы Костелло или кому-нибудь еще. Слишком уж странное получалось совпадение. Казалось, что в моей жизни что-то сдвинулось с места, будто где-то внутри тронулись и закрутились зубчатые колеса. Наверное, это прозвучит смешно, но в глубине души мне не терпелось узнать, что произойдет дальше.

6

Когда мы вернулись на работу, Кэсси уже выяснила, что бульдозеры у археологов используются в экстренных случаях, поскольку могут уничтожить ценные объекты, и «Команда времени» — кучка жалких непрофессионалов. Кроме того, в ее активе был остаток самокрутки, которую она стрельнула у Марка, а это означало, что мы сравним его ДНК с окурками, найденными на полянке. Так что с ролью хорошего копа мы определились. Я обыскал Марка (он стоял, сжав зубы, и покачивал головой) и повел его в оперативный штаб, а Кэсси понесла О'Келли наш антисатанинский список.

Мы позволили Марку потомиться в одиночестве — он сгорбился на стуле и выстукивал по столу нервную дробь, — и вместе вошли в комнату.

— Здравствуйте еще раз! — весело воскликнула Кэсси. — Желаете чаю или кофе?

— Нет. Я хочу вернуться на работу.

— Детективы Мэддокс и Райан, допрос Марка Коннора Хэнли, — сообщила Кэсси висевшей в углу камере.

Марк вздрогнул, развернулся и поморщился на камеру.

Я пододвинул стул и небрежно бросил на стол фотографии с места преступления.

— Вы не обязаны говорить, но все, что вы скажете, будет записано и может быть использовано против вас. Вам ясно?

— Какого черта… Я что, арестован?

— Нет. Вы пьете красное вино?

Он бросил на меня иронический взгляд.

— А вы хотите предложить?

— Почему вы не отвечаете на вопрос?

— Это и есть ответ. Я пью то, что дают. А что?

Я задумчиво кивнул и записал его слова в блокнот.

— Зачем вам это? — с любопытством спросила Кэсси, перегнувшись через стол и показав на изоленту, которой были обмотаны руки Марка.

— От мозолей. Когда работаешь мотыгой под дождем, пластыри не держатся.

— Может, проще надеть перчатки?

— Некоторые так и делают, — произнес Марк. Судя по его тону, он не очень уважал подобных людей.

— Вы не против, если мы посмотрим, что там? — спросил я.

Он хмуро взглянул на меня, но раскрутил ленту и, помедлив, бросил на стол. Затем насмешливо поднял руки.

— Ну как вам это нравится?

Кэсси перегнулась еще дальше, опершись локтями на стол, внимательно все рассмотрела, кивнула и жестом предложила заклеить ленту. Я не заметил ни шрамов, ни царапин от ногтей, только следы крупных мозолей у основания пальцев.

— Ух ты, — пробормотала Кэсси. — Откуда они у вас?

Марк равнодушно пожал плечами.

— Обычно они твердые, но пару недель меня не было на раскопках — повредил спину и занимался сортировкой находок, — вот кожа и размякла. А когда приступил к работе, появились волдыри.

— Представляю, как вас расстроил этот перерыв, — заметила Кэсси.

— Все в порядке. Просто время поджимает.

Я взял изоленту двумя пальцами и бросил в мусорное ведро.

— Где вы находились в понедельник вечером? — спросил я, прислонившись к стене за спиной Марка.

— В нашем домике. Я вчера вам говорил.

— Вы член движения «Долой шоссе»?!

— Да. Как и большинство из нас. Однажды к нам наведался Девлин и спросил, не хотим ли мы присоединиться. Насколько мне известно, в этом нет ничего противозаконного.

— Вы знаете Джонатана Девлина?

— Ну да, я же только что сказал. Мы не закадычные приятели, но я с ним знаком.

Я перегнулся через его плечо и стал перебирать фотографии с места преступления, на секунду показывая каждую, но не давая разглядеть как следует.

— А нам вы заявили, что не знаете эту девочку.

Марк взял снимок кончиками пальцев и с безразличным видом долго рассматривал.

— Я видел ее на раскопках, но не знаю, как зовут. А что, разве должен?

— Полагаю, да, — подтвердил я. — Это дочь Девлина.

Он резко обернулся и взглянул на меня, сдвинув брови, потом опять уставился на фото. После короткой паузы он покачал головой.

— Нет. Я встречал дочь Девлина во время демонстраций, еще весной, но она гораздо старше. Розмари или Розалин, что-то вроде этого.

— Что вы о ней думаете? — спросила Кэсси.

Марк пожал плечами.

— Симпатичная девушка. Любит поговорить. Она сидела за столиком регистрации, собирала подписи, но мне показалась, что ей больше хотелось флиртовать с парнями, нежели протестовать.

— Значит, она показалась вам красивой, — произнес я, подойдя к зеркальному стеклу и разглядывая свой подбородок.

— Довольно миловидная. Не в моем вкусе.

— Но вы заметили, что она отсутствовала на следующих демонстрациях. Хотели с ней встретиться?

Я увидел в зеркале, как он с подозрением уставился мне в спину. Затем отложил фото и вскинул голову.

— Нет.

— Вы пытались установить с ней какой-нибудь контакт?

— Нет.

— Как вы узнали, что она дочь Девлина?

— Не помню.

Наш разговор нравился мне все меньше. Марк отвечал резко и нетерпеливо — его сбивал с толку град беспорядочных вопросов, — но ни нервным, ни испуганным не выглядел. Допрос вызывал у Марка лишь раздражение, я не замечал в нем ничего похожего на чувство вины.

— Скажите, — обратилась к нему Кэсси, — что вообще за проблема с шоссе?

Марк усмехнулся:

— О, это очень милая история. Правительство объявило о планах строительства в 2000 году. Все знали, что район очень богат в смысле археологии, поэтому туда послали группу ученых. Обследовав место, они сообщили, что оно еще важнее и интереснее, чем они думали, и только идиот может строить там дорогу. Шоссе надо перенести. Правительство ответило — ах как интересно, большое спасибо, и оставило все как есть. Пришлось приложить титанические усилия, чтобы они разрешили раскопки. Наконец нам дали «добро» два года на работу, хотя нужно как минимум пять. С тех пор тысячи людей протестуют против этой дороги разными способами — петиции, демонстрации, судебные иски. Правительство даже ухом не ведет.

— Но почему? — удивилась Кэсси. — Почему они просто не передвинут шоссе?

Марк пожал плечами и раздраженно скривил губы.

— А что вы меня спрашиваете? Лет через десять — пятнадцать все выяснится в каком-нибудь суде. Но будет уже поздно.

— Как насчет вторника? — спросил я. — Где вы находились ночью?

— Все там же — в нашем домике. Теперь я могу идти?

— Пока нет. Когда вы в последний раз провели ночь на месте раскопок?

Марк слегка напрягся.

— Я никогда не был там ночью, — произнес он после паузы.

— Правда? И в соседнем лесу тоже?

— А кто сказал, что я там находился?

— Бросьте, Марк! — резко вмешалась Кэсси. — Вы ночевали там в понедельник или во вторник. Если понадобится, мы представим веские доказательства, но это будет напрасной тратой времени, в том числе для вас. Я не думаю, что вы убивали девочку, но мы хотим знать, что вы делали в лесу и что там видели и слышали. Мы можем потратить остаток дня, вытягивая из вас информацию, а можем покончить с этим прямо сейчас и вернуть вас на работу. Решайте сами.

— Какие еще доказательства? — скептически поинтересовался Марк.

Кэсси заговорщицки улыбнулась, достала из кармана полиэтиленовый пакетик и покачала им перед носом у археолога.

— ДНК. Вы оставили окурки на своем привале.

— Черт, — пробормотал Марк, глядя на пакетик. Казалось, он не знал, надо ему сердиться или нет.

— Я просто выполняла свою работу, — весело пояснила Кэсси и убрала улику.

— Черт, — повторил Марк. Он прикусил губу, но не удержался от хмурой усмешки. — А я попался как дурак. Вы та еще штучка.

— Да уж. Так как насчет ночевки?

Молчание. Наконец Марк шевельнулся, взглянул на часы и вздохнул.

— Да. Я провел там странную ночь.

Я обошел вокруг стола, сел и открыл блокнот.

— В понедельник или во вторник? Или оба раза?

— В понедельник.

— В какое время вы туда явились?

— Примерно в половине девятого. Я развел костер, а когда он догорел, заснул. Это было около двух часов.

— Вы делаете это на всех раскопках? — спросила Кэсси. — Или только в Нокнари?

— Только в Нокнари.

— Почему?

Марк побарабанил по столу, глядя на свои пальцы. Мы с Кэсси ждали.

— Вам известно, что означает «Нокнари»? — спросил археолог, помолчав. — «Холм короля». Мы не знаем точного происхождения названия, но оно явно связано не с политикой, а с языческой религией. Тут не было королевских захоронений и вообще никакого жилья, зато мы повсюду находим культовые предметы бронзового века — алтарные камни, вотивные фигурки, храмовые чаши, остатки жертвоприношений, в том числе, возможно, человеческих. Этот холм был центром религиозного поклонения.

— Поклонения кому?

Он пожал плечами и забарабанил громче. Мне хотелось хлопнуть Марка по пальцам.

— Значит, вы были на страже, — негромко заметила Кэсси. Она небрежно откинулась на стуле, но не спускала с Марка внимательного взгляда.

Тот смущенно проговорил:

— Что-то вроде этого.

— А пролитое вино? — продолжила Кэсси. Марк быстро поднял голову, но сразу потупился. — Возлияние богам?

— Наверное.

— Давайте уточним, правильно ли я вас понял, — произнес я. — Вы решили поспать недалеко от места, где убили девочку, и хотите заставить нас поверить, будто сделали это из религиозных соображений?

Марк вдруг вспыхнул, подался вперед и ткнул в меня пальцем. Я невольно отпрянул.

— Вот что я вам скажу, детектив! Я не верю в Бога, ясно? Ни в какого. Религия существует для того, чтобы держать людей в узде и нести деньги в общую копилку. Когда мне исполнилось восемнадцать, я вычеркнул свою фамилию из церковной метрической книги. И в правительство я тоже не верю. Это та же церковь, только на свой лад. Слова разные, а цель одна: прижать к ногтю бедняков и поддержать богачей. Я верю лишь в то, что находится в той земле, которую мы сейчас копаем. — Его взгляд был острым, почти разъяренным, как у стрелка, засевшего на обреченной баррикаде. — Там куда больше вещей, достойных поклонения, чем в любой церкви. То, что на этом месте собираются проложить дорогу, настоящее кощунство. Если бы кто-нибудь решил снести Вестминстерское аббатство и устроить стоянку для машин, вы бы тоже стали винить людей, вставших на стражу? Так какого черта вы на меня смотрите снисходительно, когда я делаю то же самое?

Он уставился на меня в упор, пока я не заморгал, потом откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди.

— Видимо, это должно означать, что вы отрицаете свою связь с убийством, — холодно заметил я, придя в себя. Почему-то его маленькая проповедь подействовала на меня сильнее, чем я хотел признать.

— Марк, — сказала Кэсси, — я прекрасно понимаю, о чем вы говорите. Я сама думаю так же. — Он бросил на нее жесткий взгляд и кивнул. — Но детектив Райан прав: большинство людей просто не поймут, о чем вы говорите. Для них все это будет выглядеть чертовски подозрительно. Мы должны очистить вас от обвинений.

— Если вы хотите проверить меня на детекторе лжи — что ж, я не против. Но меня даже не было там во вторник. Я был в понедельник. Какое это может иметь отношение к делу?

Меня охватило отчаяние. Или он просто мастерски валяет дурака, притворяясь, будто не сомневается, что Кэти убили во вторник, перед тем как ее труп появился на камне?

— Ладно, — вздохнула Кэсси. — Сделаем вот что. Кто-нибудь может подтвердить, чем вы занимались, когда ушли с раскопок вечером во вторник и вернулись утром в среду?

Марк сжал зубы и уставился на свои мозоли. Я вдруг заметил, что он очень смущен и его это молодит.

— Разумеется. Я вернулся в домик, принял душ, поужинал с ребятами, потом мы играли в карты и пили пиво в садике. Вы можете их спросить.

— А дальше? Когда вы легли спать?

— Большинство отправились в постель около часа ночи.

— Кто-нибудь видел вас после этого? Вы спите один или делите с кем-то комнату?

— Один. У меня отдельная спальня, потому что я заместитель руководителя экспедиции. Но я задержался в саду намного дольше. Разговаривал с Мел. Мы находились вместе до завтрака.

Марк изо всех сил старался сохранить небрежный тон, но вся его уверенность улетучилась. Он ощетинился и съежился, как пятнадцатилетний мальчишка. Меня распирало от смеха, и я боялся смотреть в сторону Кэсси.

— Всю ночь? — поинтересовался я.

— Да.

— В саду? Вы там не замерзли?

— Мы вернулись в дом около трех. И до восьми были у меня в комнате. Пока все не встали.

— Ясно. — Я мило улыбнулся. — У вас очень приятное алиби.

Он бросил на меня затравленный взгляд.

— Давайте вернемся к той ночи в понедельник, — продолжила Кэсси. — Вы не видели и не слышали в лесу что-нибудь необычное?

— Нет. Там было очень темно — сельская темнота, не то что в городе. Никаких фонарей. Я ничего не видел в десяти шагах. Да и услышать кого-то тоже вряд ли мог — в лесу много разных шумов.

Темнота и звуки леса. По спине побежали мурашки.

— Ну, может, не в лесу, а, например, на месте раскопок или на дороге. Там никто не появлялся после одиннадцати?

— Подождите-ка, — пробормотал Марк. Казалось, ему самому не хотелось это говорить. — Да, недалеко от раскопок. Кто-то там был.

Кэсси и я не шевельнулись, но я почувствовал, как между нами пробежала электрическая искра. Мы уже собирались проверить алиби Марка, дать ему подписать протокол и отправить к своей мотыге, по крайней мере на время — в первые дни расследование идет очень интенсивно, и нет возможности разбрасываться по пустякам, — но теперь насторожились.

— Вы можете его описать?

Он посмотрел на меня так, будто я сморозил чепуху.

— Да. Он здорово смахивал на фонарь. Там было темно.

— Марк, — проговорила Кэсси, — пожалуйста, с самого начала и поподробнее.

— Кто-то шел с фонарем через место раскопок, от поселка в сторону шоссе. Вот и все. Я видел только луч света.

— В какое время это происходило?

— Я не смотрел на часы.

— Вспомните получше. Может, еще какие-нибудь детали, например, рост — судя по наклону луча?

Он прищурился, раздумывая.

— Нет. Фонарь был невысоко над землей, но в темноте чувство перспективы скрадывается, верно? Двигался он медленно, что неудивительно — там на каждом шагу рытвины и ямы.

— Луч был большим или маленьким?

— Скорее маленьким. Нет, это не огромные прожекторы с наплечными ремнями. Обычный фонарь.

— А когда вы в первый раз увидели его, он шел вдоль стены вокруг поселка, в противоположном от шоссе конце?

— Да, где-то там. Наверное, вышел через задние ворота или просто перебрался через стену.

Задние ворота находились в конце той улочки, где жили Девлины, всего в трех домах от них. Он мог видеть Джонатана или Маргарет, они тащили труп и искали, куда бы его спрятать; или Кэти, выскользнувшую из дома на свидание и прихватившую с собой только фонарик и ключ от дома, который ей больше не понадобился.

— И потом он спустился к дороге?

Марк пожал плечами.

— Он направился в ту сторону, пересекая холм по диагонали, но я не видел, чем это закончилось. Все заслонили деревья.

— Как вы думаете, он мог заметить ваш костер?

— Откуда мне знать?

— Ладно, Марк, — кивнула Кэсси. — Очень важный вопрос. Вы видели в ту ночь какую-нибудь машину? Проехавшую мимо или просто стоявшую на дороге?

— Нет. Когда я туда шел, то заметил какую-то парочку, но после одиннадцати больше никто не появлялся. Здесь рано ложатся спать — к полуночи окна в домах уже темные.

Если он сказал правду, то оказал нам огромную услугу. Пешком до обоих мест — там, где убили Кэти, и где она лежала до вторника — можно добраться только из соседнего поселка; значит, нам не придется почесывать в поисках преступника всю Ирландию.

— Вы уверены, что заметили бы автомобиль, если бы он проехал? — спросил я.

— Ну фонарик я заметил, верно?

— Хотя вспомнили об этом только сейчас, — возразил я.

— С памятью у меня все в порядке. Просто не предполагал, что это важно. Ведь тогда был понедельник. Я на фонарик и внимания не обратил. Решил, что кто-нибудь возвращается поздно из гостей или у кого-то из местных детишек свидание — они частенько околачиваются тут по вечерам. Но мне это не мешало.

В дверь постучала Бернадетта, администратор нашего отдела. Когда я открыл, она недовольно буркнула:

— Детектив Райан, вам звонят. Я сказала, что вы заняты, но она заявила — очень важно.

Бернадетта проработала в отделе двадцать четыре года, весь свой трудовой стаж. У нее вечно насупленное лицо, пять рабочих костюмов (на каждый день недели — удобно, если забыл, какой сегодня день), и все уверены, что втайне она по уши влюблена в О'Келли. В отделе делают ставки, когда они наконец сойдутся.

— Ладно, с этим ясно, — произнесла Кэсси. — Осталось оформить ваши показания в письменном виде. А потом мы подбросим вас до работы.

— Я доеду на автобусе.

— Нет, — возразил я. — Мы должны проверить ваше алиби с Мел, а это невозможно, если вы успеете поговорить с ней первым.

— Ради Бога, — выдохнул Марк, в изнеможении откинувшись на стуле. — Я ничего не выдумал. Спросите любого. Когда мы встали, все уже знали.

— Не волнуйтесь, спросим, — бодро ответил я и вышел из комнаты.

Вернувшись в штаб, я подождал, пока Бернадетта переведет на меня звонок: она не сделала это сразу, чтобы подчеркнуть, что вовсе не обязана меня искать.

— Райан, — сказал я в трубку.

— Детектив Райан? — Женский голос прерывался от волнения, но я сразу узнал его. — Это Розалинда. Розалинда Девлин.

— Розалинда, — повторил я, открыв блокнот и шаря в поисках авторучки. — Как поживаете?

— Спасибо, хорошо. — Нервный смешок. — То есть нет, конечно. Я очень подавлена. На самом деле мы все в шоке. Мне до сих пор трудно в это поверить. Никогда не ожидаешь, что может случиться нечто подобное, правда?

— Да. Я понимаю, что вы сейчас чувствуете. Могу чем-нибудь помочь?

— Я подумала… мне можно как-нибудь подойти и побеседовать с вами? Если вас не затруднит. Мне надо кое о чем у вас спросить.

Где-то на заднем плане я услышал шум машины. Розалинда находилась на улице и говорила по мобильнику или из автомата.

— Разумеется. Сегодня?

— Нет, — поспешно ответила она. — Нет… не сегодня. Они могут вернуться в любую минуту, их вызвали, чтобы… посмотреть на… — Ее голос оборвался. — Можно прийти завтра днем?

— Когда хотите, — согласился я. — Я дам вам номер своего мобильника. Вы сумеете связаться со мной в любое время. Просто позвоните, и мы встретимся.

Она записала цифры, бормоча их себе под нос.

— Мне надо идти, — торопливо промолвила Розалинда. — Спасибо, детектив Райан. Большое спасибо. — И прежде чем я успел попрощаться, повесила трубку.

Я заглянул в комнату для допросов: Марк писал, а Кэсси говорила ему что-то смешное. Когда я побарабанил пальцами по стеклу, Марк вздрогнул. Кэсси слегка повернула голову и улыбнулась краешком губ: похоже, за время моего отсутствия они хорошо поладили. Я не возражал. Софи ждала образец крови, который мы ей обещали. Я оставил на двери стикер для Кэсси: «Буду в пять», — и спустился в подвал.

Раньше с материалами обращались запросто, особенно если это были нераскрытые дела. Коробка Питера и Джеми лежала на верхней полке, и, едва подняв папку, я почувствовал, насколько она увесиста: Кирнан и Маккейб со своей командой успели собрать кипы бумаг. Под первой коробкой лежали еще четыре — на каждой красовался ярлычок с аккуратными надписями: «2. Дапросы»; «3. Дапросы»; «4. Свидетельские показания»; «5. Зацепки». Похоже, у Кирнана или Маккейба были проблемы с орфографией. Я снял с полки верхнюю коробку и, подняв столб пыли, бросил на пол.

Внутри лежала стопка прозрачных пакетов для улик, покрытых такой густой пылью, что их содержимое казалось серым и размытым, словно какой-нибудь загадочный предмет, откопанный в древнем хранилище. Я стал осторожно вынимать их один за другим, обдувать и раскладывать на каменных плитах.

Улик для такого большого дела оказалось маловато. Детские часики, стакан из стекла, оранжевый «геймбой» с игрой «Донки конг» — все в каком-то порошке, наверное, для дактилоскопии. Разная мелочь для проведения экспертиз, в основным сухие листья и щепки. Пара белых носков с бурыми пятнами и аккуратно вырезанными квадратиками ткани, взятой для проведения анализов. Грязная белая футболка, выцветшие джинсовые шорты с потертыми швами. И напоследок кроссовки, изношенные чуть ли не до дыр, с грубой покоробленной подкладкой. Несмотря на толстую ткань, кровь пропитала их насквозь: снаружи темные пятна тянулись вдоль всей подошвы, заползали наверх и коричневыми кляксами проступали изнутри.

Конечно, нервы у меня были натянуты. Я знал, что впечатления окажутся не из приятных, хотя и не рассчитывал на то, что хлопнусь в обморок, но на всякий случай выбрал время, когда в подвал вряд ли мог кто-нибудь зайти. Но теперь я почти с облегчением понял, что ни одна из этих вещей мне ни о чем не напоминает, — кроме разве что «Донки конг», попавшая сюда скорее всего для сравнения отпечатков пальцев. Она вырвала из прошлого короткий и ненужный эпизод (я и Питер сидим на залитом солнцем ковре и ожесточенно жмем кнопки, а Джеми за спиной взволнованно что-то кричит), такой яркий и живой, что я словно наяву услышал резкий писк игрушки. А вот одежда — хоть я и знал, что она моя, — оставила равнодушным. Немыслимо, что однажды утром я мог во все это облачиться. Я лишь машинально отметил, что футболка очень маленькая и на кроссовке авторучкой нарисована детская рожица. Надо же, а я в двенадцать лет воображал себя таким взрослым.

Аккуратно взяв пакет с футболкой, я повертел его перед глазами. Читал про дыры на спине, но сам их никогда не видел и сейчас они поразили меня даже больше, чем жуткие кроссовки. В этих ровных параллельных прорезях было что-то неестественное. Я не представлял, откуда они взялись. Напоролся на сучки? Держал пакет и тупо смотрел на ткань. Может, я спрыгнул с дерева или задел за острые ветки, продираясь сквозь кусты? Кожа на спине начала зудеть.

Внезапно мне захотелось уйти. Низкий потолок давил на голову, пыльный воздух застревал в горле; здесь было тихо, мертвенно-тихо, только тонко дрожали стены, когда на улице проезжал автобус. Я запихал все вещи в коробку, забросил ее на полку и прихватил только кроссовки, чтобы отнести их Софи.

И здесь, сейчас, в этом холодном подвале, набитом материалами забытых преступлений, под шуршание пакетов, все еще глухо осыпавшихся в коробке, до меня дошло, какую лавину я сдвинул с места. До сих пор у меня не было времени как следует об этом поразмышлять. Та давняя история казалась просто личным делом, и я забыл, какое значение она может иметь для остального мира. Но теперь — о чем, черт возьми, я только думал? — я собирался отнести эти кроссовки в кишащий людьми штаб и, уложив в большой конверт, отправить с кем-то из помощников к Софи.

Рано или поздно это должно было случиться: дела о пропавших детях закрывают до тех пор, пока кому-нибудь не приходит в голову пройтись по ним с помощью новых технологий. Но если лаборатории удастся сделать анализ крови по образцам кроссовок и тем более связать его с кровью на алтарном камне, это уже станет очередной ниточкой в деле Девлинов, которую мы поручили проверить Софи. Нет, следствие возобновится. И наше начальство, от О'Келли и выше, не упустит возможности отрапортовать о замечательных успехах криминалистики: мол, полиция не сдается, у нас нет нераскрытых дел, мы трудимся денно и нощно, страна может спать спокойно. Пресса ухватится за тему серийного детского убийцы, бродящего среди мирных граждан, а следствие раскрутят на полную катушку, возьмут образцы крови у родителей Питера и Джеми и — господи помилуй — у Адама Райана. Глядя на кроссовки, я представил, как с горы сползает машина без тормозов: сначала медленно и тихо, потом все быстрее и быстрее, пока не превратится в бешено крутящийся железный шар.

7

Мы отвезли Марка на место раскопок и, оставив на заднем сиденье, отправились побеседовать с Мел и ее соседями по дому. Когда я спросил, как она провела ночь вторника, Мел покраснела и отвела глаза, но ответила, что они с Марком допоздна гуляли в саду, затем начали целоваться и, в конце концов, остались до утра в его комнате. За это время он только на минутку выходил в туалет. «Мы всегда нравились друг другу, а остальные над нами посмеивались. Но, как говорится, чему быть, того не миновать». Она подтвердила: накануне Марка не было ночью в доме, и он сказал ей, что провел ночь в лесу: «Правда, я не знаю, известно ли об этом кому-нибудь еще. Он не любит о таком рассказывать».

— А вам не показалось это немного странным?

Мел пожала плечами и потерла затылок ладонью.

— Он очень эмоциональный. Мне это всегда в нем нравилось.

Господи, она совсем девчонка! Мне вдруг захотелось похлопать ее по плечу и напомнить, что следует предохраняться.

Жильцы дома рассказали Кэсси, что во вторник ночью Марк и Мел дольше других оставались в саду, а утром вместе вышли из его комнаты, так что первую половину дня, пока не обнаружили труп Кэти, все только и делали что изощрялись в шутках на этот счет. Они также подтвердили, что Марк иногда не ночевал в доме, но где бывал, неизвестно. По поводу его «эмоциональности» отзывы были разные: от «немного странный» до «безжалостный фанатик».

Мы купили в магазинчики «Лори» пару безвкусных сандвичей и проглотили их, сидя на стене вокруг поселка. Марк уже давал своим подопечным какие-то распоряжения, размахивая руками как дорожный регулировщик. Я услышал, как Шон громко жаловался на что-то и все орали на него, чтобы он заткнулся, перестал бездельничать и взялся за работу.

— Клянусь Богом, если я найду его у тебя, то засуну тебе в задницу.

— Шон, кончай базарить!

— А ты свою задницу проверил?

— Остынь, Шон, может, его копы с собой прихватили.

— Работать, Шон! — крикнул Марк.

— Я не могу работать без моего совка!

— Одолжи у кого-нибудь.

— Вот, у меня есть, держи, — предложил кто-то.

Совок начал перелетать из рук в руки, поблескивая острым металлом, Шон поймал его в воздухе и приступил к работе, все еще ворча под нос.

— Если бы тебе было двенадцать лет, — спросила Кэсси, — что могло бы вытащить сюда из дома посреди ночи?

Я подумал о слабом золотистом круге света, трепещущем среди корней деревьев и древних камней, как блуждающий огонек, о глубоком молчании среди леса.

— Мы проделывали подобное пару раз, — произнес я. — Проводили ночь в нашем лесном домике. Раньше здесь везде был лес, до самой дороги.

Спальные мешки на дощатом настиле, комиксы в лучах фонариков. Потом какой-то шорох, свет фонаря, метнувшись в сторону, отражается в чьих-то золотых глазах, раскачивающихся на соседнем дереве. Мы все вопим; Джеми вскакивает и швыряет в глаза мандарином; нечто, с шумом осыпав листья, исчезает в темноте…

— Да, но ты находился с друзьями. А если бы один?

— Например, чтобы с кем-то встретиться. На спор. Или если забыл что-то важное. Мы поговорим с ее друзьями — может, рассказывала им что-нибудь.

— Все это было неслучайно, — заметила Кэсси. Археологи снова включили музыку. — Даже если дело не в родителях. Этот парень не пошел и не убил первого попавшегося ребенка. Он долго все планировал. Искал не просто девочку, ему была нужна Кэти.

— И он отлично знал эти места, — добавил я, — раз сумел разыскать в темноте алтарный камень, да еще с трупом на руках. Похоже, он из местных.

В солнечном свете лес казался ярким и веселым, в нем звучали птичьи трели и шумели кроны, а за моей спиной ряд за рядом поднимались аккуратные маленькие домики. «Проклятое место», — чуть не вырвалось у меня, но я промолчал.

После сандвичей мы отправились к тете Вере и двоюродным сестрам Кэти. Жаркий день был еще в разгаре, но городок казался вымершим, как «Мария Селеста»:^[538] окна в домах наглухо закрыты, на улице ни одного ребенка. Все дети уныло сидели дома под присмотром родителей и подслушивали разговоры взрослых, пытаясь понять, что происходит.

Семейка Фоль показалась мне сборищем уродцев. Пятнадцатилетняя девица расположилась в кресле, скрестив руки и подпирая бюст, как почтенная матрона. Она вперила в нас тусклый, скучающий и высокомерный взгляд. Ее десятилетняя сестрица, смахивавшая на поросенка из мультяшек, перекатывала во рту жвачку и высовывала ее на языке, потом заглатывала обратно. Даже младшая смотрелась как-то неприятно, больше напоминая крошечного взрослого: лицо жеманное и пухлое, нос клювиком; поморгав на нас с колен тети Веры, она недовольно утопила подбородок в складчатую шею. Я не сомневался, что, открыв рот, малышка издаст что-то вроде пронзительного скрипа. В доме пахло капустой. Непонятно, с какой стати сюда могло занести Розалинду и Джессику, но они здесь бывали, и мне это не нравилось.

Все, кроме малышки, рассказали нам одно и то же. Розалинда и Джессика, а иногда и Кэти, ночевали тут примерно раз в две-три недели.

— Я бы с удовольствием приглашала их почаще, — бормотала Вера, судорожно теребя край покрывала, — но не могу, просто не могу — у меня нервы, понимаете?

Чуть реже к Девлинам ходили Валери и Шэрон. Никто не мог вспомнить, кому пришла в голову идея насчет ночевок; Вера думала, что первой ее предложила Маргарет. В понедельник вечером Розалинда и Джессика пришли примерно в половине восьмого, посмотрели телевизор и поиграли с малышкой. Я с трудом представлялкартину: за все время нашего визита крошка почти не шевелилась — с таким же успехом они могли бы играть с большой картофелиной, — а около одиннадцати легли спать, разделив двуспальную кровать в комнате Валери и Шэрон.

Видимо, тогда и начались неприятности: девочки еще полночи болтали и хихикали.

— Нет, они хорошие, никто не спорит, просто иногда молодежь не понимает, как сильно действует на нервы нам, бедным старикам, не так ли? — Вера издала смешок и ткнула локтем среднюю сестру, которая отползла подальше в угол. — Мне пришлось раз двадцать заходить к ним в комнату и просить вести себя потише — я совершенно не выношу шума, поймите меня правильно. Вообразите, они не могли угомониться до половины третьего. Конечно, нервы у меня совсем разошлись, я была как на иголках и, в конце концов, пошла в кухню заваривать чай. Всю ночь не сомкнула глаз, а утром была абсолютно разбита. Потом позвонила Маргарет, и мы начали сходить с ума, верно, девочки? Но я и подумать не могла… сначала все решили, что она просто… — Вера прижала дрожащую ладонь к губам.

— Давайте вернемся к предыдущей ночи, — предложила Кэсси, повернувшись к старшей сестре. — О чем вы беседовали со своими двоюродными сестрами?

Старшая девочка — вероятно, Валери — закатила глаза и надула губы, демонстрируя полную нелепость подобного вопроса.

— Так, обо всем.

— И о Кэти тоже?

— Не помню. Наверное, да. Розалинда сказала — как здорово, что она поступила в Королевскую балетную школу. А по мне, тут нет ничего особенного.

— Как насчет ваших дяди и тети? О них вы говорили?

— Да. Розалинда сказала, что они ужасно к ней относятся. Ничего не разрешают.

Вера возмущенно вскинулась:

— Господи, Валери, что ты несешь! Поверьте, Маргарет и Джонатан делают все для своих детей, просто из кожи вон лезут…

— Ну да, конечно. Может, и Розалинда сбежала из дому потому, что они о ней так заботились?

Мы с Кэсси открыли рты, но Вера нас опередила:

— Валери! Я же тебя просила. Нельзя об этом говорить. Произошло недоразумение, только и всего. Розалинда поступила необдуманно, расстроив бедных родителей, но это уже в прошлом и они ее давно простили…

Мы терпеливо ждали, когда она закончит.

— Почему Розалинда сбежала из дому? — обратился я к Валери.

Она дернула плечом.

— Потому что ей надоело, что отец вечно ею командует. Я думаю, может, он ее ударил.

— Валери! Ничего подобного; не понимаю, откуда она это взяла. Джонатан никогда и пальцем не тронул детей, исключено. Розалинда очень чувствительная девочка; они с отцом поссорились, а он не понял, как она расстроена, и…

Валери откинулась в кресле, а на ее лице сквозь вселенскую скуку проступила ехидная усмешка.

— Когда это произошло? — спросила Кэсси.

— О, я не помню. Давно, очень давно, в прошлом году, если не ошибаюсь, это было…

— В мае, — перебила Валери. — В этом мае.

— И долго она отсутствовала?

— Дня три. Приезжала полиция, и все такое.

— Вы знаете, где Розалинда находилась?

— Удрала куда-то с парнем, — ухмыльнулась Валери.

— Ничего подобного! — взвизгнула Вера. — Она это придумала, чтобы разбить сердце своей бедной матери, да простит ее Бог. На самом деле она была у своей школьной подруги, как ее там… Карен. А после выходных вернулась домой, только и всего.

— Как скажешь, — буркнула Валери.

— Хочу чай! — громко заявила младшая.

Я оказался прав — голос у нее был как у фагота.

Вероятно, это объясняло, почему в отделе так быстро пришли к выводу о бегстве Кэти. Двенадцать лет — возраст детский, поиски в подобных случаях обычно начинают сразу: обращаются в прессу, а не ждут целые сутки. Но в больших семьях попытки к бегству заразительны, младшие дети учатся у старших. Проверив Девлинов по своей базе, отдел розыска обнаружил информацию о Розалинде и решил, что Кэти сделала то же самое, то есть разругалась с родителями и спряталась у подруги. Скоро успокоится и вернется обратно.

Честно говоря, меня обрадовало, что Вера в понедельник провела бессонную ночь. Какой бы жуткой ни была эта мысль, но иногда я испытывал сомнения насчет Джессики и Розалинды. На вид Джессика казалась слабой, но явно страдала психической неуравновешенностью, а то, что сумасшедшие часто обладают невероятной силой, давно известно. Возможно, она ревновала к успеху Кэти. Розалинда выглядела очень взвинченной, яростно опекала младшую сестру, и если ревность Джессики зашла слишком далеко… Я чувствовал, что Кэсси тоже посещают такие мысли, но она молчала, и это меня нервировало.

— Хочу знать, почему Розалинда сбежала из дома, — произнес я, когда мы выходили от Фолей. Средняя сестра, расплющив нос об окно гостиной, строила нам рожи.

— И куда именно, — добавила Кэсси. — Ты можешь с ней поговорить? Думаю, тебе удастся вытянуть из нее больше, чем мне.

— Вообще-то она недавно мне звонила, — пробормотал я. — Мы договорились завтра встретиться. Она заявила, что хочет мне о чем-то рассказать.

Кэсси убрала блокнот в свой рюкзачок и бросила на меня долгий взгляд, смысл которого остался для меня загадкой. На мгновение мне почудилось, будто она уязвлена тем, что Розалинда обратилась ко мне, а не к ней. У семей потерпевших Кэсси всегда вызывала больше доверия, чем я, и тайная мысль, что мне удалось ее обставить, обрадовала меня как мальчишку. У нас с Кэсси отношения брата и сестры, это полностью устраивает обоих, но порой между братом и сестрой возникает соперничество. Помолчав, Кэсси проговорила:

— Отлично. Тем проще будет выяснить вопрос о бегстве.

Она вскинула рюкзачок на спину, и мы направились к дороге. Кэсси смотрела на поля, сунув руки в карманы, и я не мог понять, злится ли она на меня за то, что я не сообщил ей про звонок Розалинды. На всякий случай я подтолкнул ее локтем. Кэсси подняла ногу и стукнула меня коленом под зад.

Остаток дня мы провели, обходя дома соседей. Это скучное и неблагодарное занятие, чаще всего его сваливают на «летунов», но нам хотелось выяснить, что жители поселка думают о Девлинах. Общее впечатление было такое — семья у них приличная, но держится особняком, что не очень хорошо: в маленьком и сплоченном городке вроде Нокнари обособленность почти равносильна высокомерию и воспринимается как оскорбление. Зато к Кэти относились иначе: поступив в Королевскую балетную школу, она стала гордостью Нокнари и оказалась на особом счету — даже бедняки жертвовали деньги в фонд ее поддержки. Все с восторгом описывали, как Кэти танцевала, некоторые плакали. Многие жители поддерживали кампанию Джонатана Девлина против строительства шоссе и, когда мы упоминали о нем, смотрели на нас с возмущением. Кое-кто, наоборот, возмущался, что Девлин желает остановить прогресс и подрывает экономику, — таких я брал на заметку в своем блокноте. Большинство считали, что у Джессики не все в порядке с головой.

Мы спросили, не видели ли они чего-нибудь подозрительного, и нам выдали обычный набор про местных чудаков: какого-то старика, оравшего в пабах, двух подростков, якобы топивших в реке кошек, — дополнив его списком враждующих семей и таинственных ночных историй. Вспомнили про старое дело, не сообщив о нем ничего нового: раньше, до раскопок, борьбы с шоссе и Кэти, лишь оно озаряло Нокнари блеском славы. Мне показалось, что я узнал несколько фамилий и пару лиц. С ними я держался особенно надменно.

Примерно через час мы добрались до дома 27 по Нокнари-драйв и нашли миссис Фицджералд — как ни странно, все еще живую и веселую. В свои восемьдесят восемь она была великолепна. Худущая, полуслепая и согнувшаяся едва ли не пополам, миссис Фицджералд бодро предложила нам чаю, пропустила мимо ушей наш вежливый отказ и отправилась в кухню, стараясь перекричать звон посуды, а потом поинтересовалась, не нашли ли мы ее кошелек, который какой-то юнец украл у нее в городе три месяца назад, и если нет, то почему. После ее выцветших показаний на бумаге было удивительно видеть эту старушку во плоти — слушать, как она жалуется на свои распухшие лодыжки («они делают из меня настоящую мученицу») и возмущенно отвергает мою попытку забрать у нее поднос. Это было похоже на то, как если бы в паб заглянули Тутанхамон или мисс Хэвишем^[539] и потребовали подать им пинту пива.

Она рассказала нам, что родом из Дублина — «дочь Либретиз,^[540] по рождению и духу», — но двадцать лет назад переехала в Нокнари вместе с мужем («да упокоит Господь его душу»), вышедшим на пенсию машинистом поезда. С тех пор этот городок стал ее маленькой вселенной, и я не сомневался, что миссис Фицджералд помнит мельчайшие подробности его истории. Разумеется, она знала Девлинов и отзывалась о них одобрительно:

— О, это очень милая семейка. Маргарет Келли всегда была прекрасной девочкой, ничем не расстраивала свою маму, разве что… — Она покосилась на Кэсси и заговорщицки понизила голос: — Разве что тем, что забеременела не вовремя. Вы, конечно, знаете: Церковь и правительство не в восторге от подростковой беременности, а по мне — в ней нет особого вреда. Вообще-то этот Девлин был довольно беспутным парнем, но когда завел семью, сразу все переменилось. Он нашел работу, купил дом, устроил чудесную свадьбу. Так что супружество пошло ему на пользу. Просто ужасно, что случилось с их бедным ребенком, да упокоится она в мире. — Она перекрестилась и похлопала меня по руке. — И вы приехали из самой Англии, чтобы узнать, кто это сделал? Чудесно! Вы хороший человек, да благословит вас Бог.

— Старая перечница, — пробормотал я, когда мы вышли на улицу. — Хотел бы я сохранить столько пороху, когда мне стукнет восемьдесят восемь.

Мы закончили к шести вечера и зашли в местный паб «У Муни», чтобы послушать новости. Нам удалось обойти лишь небольшую часть поселка, но общая атмосфера была уже ясна, да и день выдался очень длинный: казалось, после встречи с Купером миновало по меньшей мере двое суток. На самом деле я предпочел бы не останавливаться до тех пор, пока не доберусь до своей старой улицы — чтобы увидеть, как откроет дверь мать Джеми, взглянуть на братьев и сестер Питера и посмотреть, кто теперь живет в моей комнате, — но это была скверная идея.

Мы успели вовремя: как только я принес кофе к нашему столику, бармен прибавил громкость в телевизоре, и музыкальная заставка известила о начале новостей. Главной темой дня являлась Кэти. Дикторы в студии сидели с натянутыми лицами и говорили трагичным тоном. В левом нижнем углу мигал логотип «Айриш таймс».

— Двенадцатилетняя девочка, найденная вчера на месте раскопок в Нокнари, опознана как Кэтрин Девлин, — четко отрапортовал мужчина. В телевизоре было что-то не так с настройками или диктор нанес слишком много косметического крема, но его лицо казалось почти оранжевым, а белки глаз сверкали неестественной белизной. Старики у стойки зашевелились и задрали головы к экрану, звякая стаканами. — Во вторник утром Кэтрин исчезла из дому, расположенного неподалеку. Полиция подтвердила, что рассматривает версию убийства, и просит позвонить всех, кому что-либо известно о данном деле. — Внизу появилась строка с номером телефона, белым на синем фоне. — С места событий передает Орла Мэнехен.

В кадре возникла стриженая блондинка с длинным носом; за ее спиной виднелся алтарный камень, выглядевший буднично и серо. Люди уже начали приносить к нему дары — цветы в ярком целлофане и розовых мишек. На заднем плане одиноко трепыхался обрывок заградительной ленты, оставленный командой Софи.

— Именно на этом месте вчера утром нашли тело Кэти Девлин. Несмотря на ее юный возраст, в маленьком Нокнари Кэти знал буквально каждый. Недавно ее приняли в престижную Королевскую балетную школу, и через несколько недель она собиралась приступить к занятиям. Трагическая гибель Кэти потрясла жителей Нокнари, считавших девочку гордостью своего городка.

Слегка подрагивающая камера изобразила старушку в цветастом шарфе, стоявшую на фоне магазина «Лори». «О, это ужасно». После долгой паузы она опустила глаза и покачала головой, непрерывно жуя. Сзади, таращась в камеру, проехал велосипедист. «Просто кошмар. Мне все молимся за бедную семью. Кто-то мог желать зла такой милой девчушке?» Старики за стойкой угрюмо заворчали.

Вновь блондинка.

— Вероятно, это далеко не первая насильственная смерть в Нокнари. Тысячи лет назад на этом камне, — она сделала широкий жест рукой, словно домовладелец, демонстрирующий новую кухню, — располагался алтарь друидов, где, как считают археологи, могли проводиться человеческие жертвоприношения. Однако сегодня днем полиция заявила, что, по ее сведениям, смерть Кэти никак не связана с религиозным культом.

Крупный план О'Келли на фоне логотипа дублинской полиции. На нем был клетчатый пиджак, немилосердно резавший глаза. О'Келли зачитал наш список — отсутствие костей животных и прочее. Кэсси протянула руку, и я отдал проигранные пять фунтов.

Снова оранжевый ведущий.

— Но у Нокнари есть и еще одна загадка. В 1984 году двое детей…

На экране замелькали старые школьные фото: Питер с челкой и улыбкой до ушей; Джеми, не любившая фотографироваться и изобразившая ироническую полуулыбку «как у взрослой».

— Ну, понеслось, — сказал я, стараясь говорить небрежно.

Кэсси отхлебнула кофе:

— Ты собираешься сказать О'Келли?

Я ждал вопроса и понимал, почему она спрашивает, но все равно это оказалось как удар под дых. Я взглянул на посетителей за стойкой: все внимательно смотрели телевизор.

— Нет, — произнес я. — Тогда меня отстранят от дела. А я хочу им заниматься, Кэсси.

Она кивнула.

— Но если он узнает…

Если он узнает, то вполне возможно, нас обоих вышвырнут из отдела или разжалуют в патрульные. Я старался не думать об этом.

— Не узнает, — возразил я. — Откуда? А если узнает, мы заявим, будто ты ничего не знала.

— Так он и поверит… Да и не в этом дело!

На экране зарябила старая хроника — копы с рвущимися с поводка овчарками входят в лес. Водолаз вылезает из реки и качает головой.

— Кэсси, мне нужно это сделать! Я не могу все бросить.

Ее ресницы дрогнули.

— Нам даже неизвестно, есть ли тут какая-нибудь связь, — продолжил я чуть спокойнее. — А если есть, я вполне могу вспомнить что-то полезное для следствия. Пожалуйста, Кэсси. Прошу тебя, прикрой меня.

Минуту она молчала, попивая кофе и задумчиво глядя в телевизор.

— Существует вероятность, что любой настырный репортер…

— Нет! — перебил я. Разумеется, я все это уже обдумал много раз. Даже в деле не были указаны мое новое имя и новая школа, а после переезда отец назвал полиции адрес бабушки. Она умерла, когда мне было двадцать лет, и мы продали ее дом. — Моих родителей вообще нет в справочниках, а я числюсь по адресу…

— И в то время тебя звали Роб. Значит, все в порядке.

«Все в порядке» и рассудительный тон Кэсси, словно мы решили еще одну мелкую проблему вроде сбежавшего подозреваемого или упертого свидетеля, согрели мне душу.

— Если что-нибудь пойдет не так, поможешь мне избавиться от папарацци, — произнес я.

— Хорошо. Я изучу карате.

Хроника по телевизору закончилась, и блондинка перешла к завершению репортажа:

— Теперь жителям Нокнари не остается ничего иного, как ждать и… надеяться.

Камера крупным планом взяла алтарь и снова перенеслась в студию, где оранжевый ведущий стал рассказывать про какой-то бесконечный судебный процесс.

Мы оставили вещи у Кэсси и пошли прогуляться по пляжу. Мне нравится побережье в Сэндимаунте. Летом, в редкие солнечные дни с лазурным небом и загорелыми девушками в бикини, он выглядит неплохо. Но еще больше я люблю его в самую нудную ирландскую погоду, когда моросит дождь и все растворяется в туманной дымке: серо-белые облака, холмы желтоватого песка в осколках раковин, серо-зеленое море с проблесками серебра. Кэсси была в терракотовых брюках и широкой бурой куртке, нос у нее покраснел от ветра. Какая-то долговязая девица в шортах и бейсболке — видимо, американская студентка — шагала перед нами по песку; выше на прогулочной площадке молодая мама толкала перед собой двухместную коляску.

— О чем ты думаешь? — спросил я.

Я имел в виду расследование, но Кэсси была не в духе — энергия всегда била в ней ключом, а тут пришлось большую часть дня проторчать в чужих квартирах.

— Нет, вы только послушайте! Когда женщина спрашивает парня, о чем он думает, от нее шарахаются, как от прилипчивой зануды, а вот если парень…

— Веди себя прилично! — перебил я, натянув ей на лицо капюшон.

— Помогите! Меня дискриминируют! — завопила она. — Вызовите комитет по равноправию полов!

Девушка с коляской бросила на нас хмурый взгляд.

— Ты перевозбудилась, — заявил я Кэсси. — Успокойся, или оставлю дома без мороженого.

Она откинула капюшон и, пробежавшись по песку, сделала серию сальто и кульбитов. Мое первое впечатление о Кэсси оказалось абсолютно точным: она восемь лет занималась гимнастикой и до сих пор находилась в хорошей форме. Спорт она бросила, потому что не любила соревнования: ей нравились сами движения, их стиль, упругость и красота. Память о них хранило се тело. Когда я догнал Кэсси, она сидела запыхавшись и отряхивала руки от песка.

— Ну как, теперь лучше? — улыбнулся я.

— Намного. Так о чем ты?

— О деле. О работе. Об убийстве.

— А, понятно.

Кэсси сразу стала серьезной. Она одернула куртку, и мы двинулись дальше, кроша подошвами кусочки раковин.

— Интересно, — пробормотала Кэсси, — какими были Питер Сэвидж и Джеми Роуэн?

Она смотрела на чистенький маленький паром, похожий на игрушку, который медленно полз по горизонту. Я не мог ничего прочитать на ее лице, усеянном каплями дождя.

— А что? — спросил я.

— Не знаю. Просто любопытно.

Я задумался над ее вопросом. Мои воспоминания о друзьях со временем поизносились и выцвели, как нарисованные на стене картинки: Джеми ловко и уверенно забирается на дерево, а Питер смеется внутри пронизанной солнцем зеленой кроны. В результате какой-то странной трансформации они превратились в детей из страшной сказки, в миф о потерянной цивилизации. Я и сам уже с трудом верил, что когда-то был их другом и видел в реальной жизни.

— Что ты имеешь в виду, — произнес я, — личность, внешность или что-либо другое?

Кэсси пожала плечами:

— Все, что хочешь.

— Они были примерно моего роста. То, что называют средним. Оба хрупкого телосложения. Джеми — блондинка с короткой стрижкой и вздернутым носом. Питер — зеленоглазый, со светло-каштановыми волосами, не очень хорошо подстриженными, потому что его стригла мать. Он был очень симпатичным.

— А как насчет характера?

Кэсси взглянула на меня, ветер прилепил к ее щеке глянцевую прядь волос. Иногда во время прогулки она брала меня под руку, но я знал, что сейчас этого не произойдет.

В первый год учебы в интернате я размышлял о них постоянно. Меня грызла тоска по дому — конечно, на моем месте любой ребенок чувствовал бы то же самое, но мое отчаяние переходило все пределы. Какая-то непрерывная агония, изнуряющая и неотступная, как зубная боль. После каждых каникул меня с воем и криками вытаскивали из машины и держали в школе, пока родители не уезжали домой. В принципе подобное поведение легко могло превратить меня в мишень для издевательств и насмешек, но меня просто оставили в покое, наверное, сообразив, что хуже, чем сейчас, уже не будет. Нет, моя школа не являлась «адом на земле» — теперь мне кажется, что это было довольно неплохое заведение, маленький интернат в сельской местности с традиционным диктатом старшеклассников и хорошо разработанной системой поощрений, — но тогда меня нестерпимо тянуло домой.

Разумеется, как и многие дети на моем месте, я искал выход в воображении. Сидя во время уроков на шатком стуле, я представлял, что рядом со мной вертится Джеми, и в подробностях воссоздавал ее фигуру, от формы коленных чашек до наклона головы. По ночам я не спал, слушая бормотание и сопение учеников, и каждой клеточкой тела верил в то, что вот сейчас, когда я открою глаза, на соседней кровати окажется Питер. Запечатывал послания в бутылки из-под минералки и бросал их в протекавшую за школой речку: «Питеру и Джеми. Пожалуйста, вернитесь. Люблю, Адам». Я понимал, что меня послали в интернат лишь потому, что они исчезли, и думал, что если как-нибудь вечером они вдруг выбегут из леса, нечесаные и исхлестанные ветками, и потребуют свой чай, то меня сразу вернут домой.

— Джеми была сорванцом, — проговорил я. — Сильно дичилась незнакомых, особенно взрослых, но не боялась ничего на свете. Вы бы друг другу понравились.

Кэсси улыбнулась краешком губ.

— В восемьдесят четвертом мне было десять, ты не забыл? Вы бы не стали общаться со мной.

Я привык думать, что восемьдесят четвертый — какой-то замкнутый, изолированный мир, и мысль, что Кэсси тоже там была, причем не так далеко от нас, повергла меня в шок. Когда исчезли Питер и Джеми, она тоже играла с друзьями, каталась на велосипеде или пила чай, понятия не имея ни об этих событиях, ни о тех сложных путях, которые в конце концов приведут ее ко мне и к Нокнари.

— Почему, мы бы с тобой поговорили, — возразил я. — Мы бы сказали: «Эй, малявка, гони деньги на завтрак!»

— Я догадывалась о твоих замашках. Но вернемся к Джеми.

— Мать у нее была кем-то вроде хиппи. Носила длинные волосы и цветастые юбки, давала Джеми йогурт с проростками пшеницы.

— Ух ты, — покачала головой Кэсси. — Я и не знала, что в восьмидесятые ели проростки пшеницы.

— По-моему, Джеми была незаконнорожденной. Отца ее я никогда не видел. Кто-то из детей пытался ее подкалывать на сей счет, но потом она одного поколотила и все примолкли. Однажды я спросил у мамы, где отец Джеми, и она заявила, что не надо лезть не в свои дела. Джеми я тоже об этом спросил. Она пожала плечами и ответила: «Кому какое дело?»

— А Питер?

— Питер был лидером. Всегда, сколько я его помню. Когда у нас возникали проблемы, он мог поговорить с кем угодно и все решить. Не потому, что был изворотливым, просто внушал доверие и любил людей. И вообще он был добрым.

У нас на улице жил один паренек, Крошка Уилли. Одно имя чего стоит — не знаю, о чем думали его родители. Но, кроме того, он носил толстые очки и круглый год ходил в вязаном свитере с мультяшными зверушками, потому что у него болела грудь. Когда он говорил, то всегда начинал с фразы: «Моя мама считает…» Мы над ним долго издевались — рисовали картинки на тетрадях; плевали на макушку, сидя на деревьях; подсовывали кроличий помет, объясняя, что это изюм в шоколаде… Но когда нам стукнуло двенадцать, Питер нас остановил. «Это нечестно, — сказал он. — Он же не виноват».

Мы с Джеми согласились, хотя поспорили насчет того, что Уилли вполне мог бы называть себя Билли и рассказывать всем встречным и поперечным, что думает его мама. Питер так нас пристыдил, что в следующий раз я предложил пареньку половинку «Марса», но он лишь вытаращил глаза и удрал. Что сейчас поделывает этот Уилли? В кино он играл бы какого-нибудь гения и нобелевского лауреата с женой-супермоделью, а в реальной жизни, видимо, работает подопытным кроликом в каком-нибудь исследовательском центре и все еще носит свой свитер.

— Редкий случай, — заметила Кэсси. — Обычно дети очень агрессивны. Я по крайней мере помню себя такой.

— Питер был необычным ребенком.

Она остановилась, подняла ярко-оранжевую раковину и стала разглядывать.

— Есть шанс, что они живы, верно? — Кэсси потерла раковину о рукав куртки и сдула с нее песок. — Где-нибудь.

— Не исключено, — буркнул я. Питер и Джеми, где-то далеко, молча движутся в густой толпе. В двенадцать лет я боялся этого больше всего — что они попросту сбежали, бросив меня одного. Я до сих пор иногда высматриваю их на вокзалах и в аэропортах. Сейчас уже поостыл, но раньше буквально впадал в панику, вертя головой во все стороны, как рисованный персонаж, в страхе, что пропущу хотя бы одно лицо и оно окажется именно тем, нужным. — Хотя сомневаюсь. Было много крови.

Кэсси убрала раковину в карман и взглянула на меня.

— Детали мне неизвестны.

— Я оставлю тебе материалы дела. — Произнести эту фразу было трудно, словно я предлагал ей личный дневник. — Расскажешь потом, что думаешь.

Начинался прилив. Пляж в Сэндимаунте такой пологий, что во время отлива моря почти не видно — это только серая полоска у горизонта. А затем оно вдруг надвигается на людей и застает их врасплох. Через несколько минут вода уже была нам по колено.

— Пора возвращаться, — вздохнула Кэсси. — Ты не забыл, что к ужину приедет Сэм?

— Помню, — кивнул я без энтузиазма. Сэм мне нравился — он нравился всем, кроме Купера, — но я не был уверен, что сейчас меня устроит чье-либо общество. — О чем ты с ним станешь говорить?

— О деле, — усмехнулась она. — О работе. Об убийстве.

Я поморщился.

Малыши в двойной коляске мутузили друг другу погремушками.

— Джастин! Бритни! — орала на них мать. — Заткнитесь, пока я вас не убила!

Я обнял Кэсси и отвел на безопасную дистанцию, после чего мы оба расхохотались.

В общем, я все-таки прижился в интернате. Когда меня привезли на второй учебный год (я рыдал, орал, хватался за дверцу машины, а старший воспитатель с гримасой отвращения на лице отрывал от нее мои пальцы и тащил меня к подъезду), я осознал, что, несмотря на протесты и мольбы, меня все равно оставят в школе. И я перестал мечтать о доме.

Выбора у меня не было. В первый год неутешная тоска почти довела меня до точки (у меня почти постоянно кружилась голова, я забывал фамилии преподавателей и номера корпусов). Выносливость даже у тринадцатилетних подростков небеспредельна, и в конце концов все закончилось бы нервным срывом. Но в последний момент меня спас инстинкт самосохранения. В первый день второго года я проплакал всю ночь, а утром встал с твердым убеждением, что никогда больше не буду скучать по дому.

Вскоре, к своему удивлению, я довольно быстро адаптировался к обстановке. Мне не составило труда усвоить школьный сленг (младшие — «кроты», старшие — «акулы»), и уже через неделю я переделал свой дублинский акцент в классический британский. Подружился с Чарли, сидевшем рядом со мной на уроке географии, пареньком с круглым серьезным лицом и обаятельной улыбкой. Позже, повзрослев, мы часто вместе делали уроки, баловались самокрутками, которыми снабжал нас его старший брат, студент Кембриджа, и вели бесконечные стыдливые и увлекательные разговоры о девчонках. Мои успехи в учебе были средними: интернат представлялся вечным неизбежным злом, за пределами его ничего не существует, и порой я переставал понимать, зачем мне вообще нужно учиться. Но зато я стал неплохо плавать и попал в школьную команду, что повысило мой авторитет в глазах преподавателей и учеников гораздо больше, чем любые успехи на экзаменах. На пятый год меня даже сделали старостой — я приписывал это своему хорошему имиджу, так же как и назначение в отдел по расследованию убийств.

Почти все каникулы я проводил у Чарли в Херефордшире, где учился ездить на старом «мерседесе» его отца (автомобиль подпрыгивает на ухабах, стекла опущены, в колонках ревет Бон Джови, и мы подпеваем во всю силу своих легких) и влюблялся в его сестер. Скоро я обнаружил, что вообще не хочу возвращаться домой. Наше новое жилье в Лейкслипе было мрачным и неуютным, там вечно пахло сыростью. Мама кое-как расставила вещи в моей спальне, и я всегда чувствовал себя там так, будто приехал не домой, а в лагерь для беженцев. Жившие по соседству дети носили короткие стрижки, косо смотрели в мою сторону и отпускали шуточки насчет моего акцента.

Родители заметили, что я изменился, но вместо того чтобы обрадоваться моим успехам в школе, занервничали и стали сокрушаться по поводу того, что я непривычно сдержан и уверен в себе. Мать ходила по дому на цыпочках и робко спрашивала, что я хочу к чаю. Отец, откашливаясь и теребя газету, старался вести со мной «мужские» разговоры, которые чаще всего разбивались о мое пассивное молчание. Умом я понимал: они отослали меня в интернат, желая защитить от назойливости журналистов, визитов полиции и любопытства сверстников, — и даже признавал, что решение было вполне разумным, но в глубине души засело ощущение — наверное, содержавшее в себе крупицу истины, — что родители отправили меня из дому, поскольку начали меня бояться. Словно чудовищный младенец без мозгов или сиамский близнец, у которого отрезали вторую половину, одним фактом своим выживания я превратился в жуткого уродца.

8

Сэм приехал вовремя, одетый с иголочки, как подросток на первое свидание, даже шевелюру пригладил, правда, оставив на затылке хохолок, — и привез бутылку вина.

— Держи! — Он вручил ее Кэсси. — Не знаю, что ты готовишь, но парень в магазине сказал, что оно подойдет к чему угодно.

— Отлично, — кивнула Кэсси, убавив музыку (Рики Мартин на испанском; она часто включала его подборку, когда делала что-нибудь по дому или возилась в кухне), и полезла за бокалами в сервант. — Вообще-то я готовлю пасту. Штопор вон в том ящике. Роб, милый, надо встряхивать сковородку, а не водить по ней ложкой.

— Вот что, Марта Стюарт,^[541] кто этим занимается: я или ты?

— Похоже, никто. Сэм, ты пьешь вино или за рулем?

— Знаешь, Мэддокс, консервированные томаты с базиликом… это не бог весть что.

— Тебе что, при рождении удалили вкусовые рецепторы или ты просто прикидываешься? Сэм, вина?

Сэм выглядел ошарашенным. Порой мы с Кэсси забывали, что производим на людей странное впечатление, особенно когда не заняты делом и находимся в хорошем настроении, как сейчас. Конечно, все это звучало довольно нелепо, учитывая, чем мы занимались целый день, но в отделах с высоким уровнем кошмарных впечатлений — по расследованию убийств, сексуальных преступлений, домашнего насилия — надо уметь переключаться или переводиться в розыск похищенных картин. Если ты позволишь себе много думать о жертвах (что они чувствовали в последнюю минуту, как бы дальше сложилась их жизнь, насколько сильно страдают их близкие), то кончишь нераскрытым делом и нервным срывом. Видимо, то, что я пережил сегодня, требовало больше обычной «переключки», но все равно мне нравилось дурачиться, готовя ужин и поддразнивая Кэсси.

— М-м, в общем, да, — ответил Сэм и огляделся, пытаясь пристроить куда-нибудь пальто. Кэсси взяла его и бросила на диван. — У моего дяди есть дом в Болсбридже… да-да, я знаю, — добавил он, увидев, что мы уставились на него с насмешливой почтительностью, — и я ношу с собой ключи. Иногда я остаюсь там на ночь, если пропущу пару кружек пива. — Он взглянул на нас, ожидая комментариев.

— Хорошо, — произнесла Кэсси, открыв сервант и достав стеклянный фужер с надписью «Нутелла». — Не люблю, когда за столом одни пьют, а другие нет. Разговор становится каким-то нервным. Кстати, чем ты не угодил Куперу?

Сэм рассмеялся и, расслабившись, стал искать штопор.

— Клянусь, я не виноват. Три моих первых дела подоспели аккурат к пяти вечера. Я позвонил ему, когда он уже шел домой.

— Ой-ой, — хмыкнула Кэсси. — Бедный Сэм.

— Тебе повезло, что он вообще ответил, — заметил я.

— Не думаю, — возразил Сэм. — Он до сих пор делает вид, будто не помнит, как меня зовут. Называет меня детективом Нири или детективом О'Ноланом, даже в суде. Однажды несколько раз назвал меня по-разному, и судья так сконфузился, что чуть не закрыл процесс. Слава Богу, вы у него в фаворе.

— Все благодаря пышному бюсту Райана, — вставила Кэсси, бесцеремонно оттолкнув меня с дороги и бросив в сковородку горсть соли.

— Да, — отозвался Сэм. Он легко открыл бутылку, разлил вино и вручил нам по бокалу. — Ваше здоровье, ребята! Спасибо за приглашение. Пусть это расследование завершится быстро и без неприятных сюрпризов.

После ужина мы занялись делами. Я приготовил кофе, Сэм вызвался помыть посуду. Кэсси разложила фотографии и результаты вскрытия на старом, натертом до блеска деревянном столике, села на пол и начала смотреть, покачиваясь взад-вперед и поедая из чашки свежую вишню. Я люблю смотреть на Кэсси, когда она сосредоточена. Погрузившись в себя, она не замечала ничего вокруг и вела себя как ребенок: чесала пальцем в затылке, складывала ноги в невероятных позах, грызла авторучку и вдруг выдергивала ее изо рта, что-то бормоча под нос.

— Пока мы ждем откровений от нашего медиума, — сказал я Сэму (Кэсси не глядя показала мне палец), — расскажи, как прошел твой день.

Сэм мыл тарелки с ловкостью старого холостяка.

— День прошел длинно. Звонок, потом разговор с кем-нибудь из служащих, которые все как один утверждали, что я должен побеседовать с кем-то еще, а затем переключали на голосовую почту. Не так-то просто выяснить, кто владеет землей. Я поинтересовался у своего дяди, имеется ли какой-то смысл в протестах против строительства шоссе.

— И?.. — спросил я, стараясь скрыть в голосе скептические нотки. Против Редмонда О'Нила я ничего не имел — для меня это был толстый красный джентльмен с копной седых волос, — но политики всегда вызывали у меня недоверие.

— Он сказал — нет. Точнее, он назвал их шилом в заднице… — Кэсси подняла брови. — Я только цитирую. Они несколько раз обращались в суд, требуя остановить строительство; я еще не установил точные даты, но Ред говорит, что слушания состоялись в конце апреля, начале июня и середине июля. Это совпадает с телефонными звонками Девлину.

— Очевидно, кто-то решил, что они не просто шило в заднице, — заметил я.

— В последний раз, несколько недель назад, они получили полный отказ. Но Ред не сомневается, что дело подадут на апелляцию. Его это не беспокоит.

— Еще бы, — усмехнулась Кэсси.

— Шоссе принесет много пользы, Кэсси, — мягко произнес Сэм. — Новые дома, новые рабочие места…

— Разумеется. А все-таки интересно, почему нельзя перенести все это «добро» на сотню ярдов в сторону?

Сэм покачал головой:

— Честно говоря, не знаю. Но Ред считает, что это необходимо.

Кэсси хотела что-то сказать, но промолчала.

— Перестань болтать и расскажи, что ты там нарыла, — вмешался я.

— Ладно, — вздохнула она и взяла чашку кофе. — Больше всего меня удивляет, что этот парень действовал словно нехотя.

— Что? — удивился я. — Мэддокс, да он два раза ударил ее по голове и задушил. Если он не хотел причинять ей вред…

— Нет, постой! — перебил Сэм. — Я хочу послушать.

Обычно во время профессиональных обсуждений я выступал в роли адвоката дьявола, и Кэсси легко затыкала мне рот, если я хватал через край. Но в Сэме была какая-то врожденная солидность и степенность, которая меня столько же восхищала, сколько и раздражала. Кэсси лукаво покосилась на меня и улыбнулась Сэму.

— Спасибо, Сэм. Так вот, посмотрим на первый удар: это был скорее толчок, который сбил ее с ног, не более. Она стояла к нему спиной и не двигалась; он вполне мог бы ударить ее по голове, но не сделал этого.

— Видимо, он просто не знал, с какой силой бить, — заметил Сэм. — Неопытный.

Вид у него был невеселый. Странно, но обычно мы предпочитаем замашки серийного убийцы. Тогда проще найти другие случаи, провести сравнение и получить больше доказательств. А если преступник новичок, все надо начинать с нуля.

— Кэсс, — спросил я, — ты думаешь, он «девственник»?

Задавая вопрос, я не знал, какой ответ хочу услышать.

Она рассеяно потянулась к вишне, продолжая смотреть записи, и я заметил, как дрогнули ее ресницы: она поняла, о чем я спрашиваю.

— Не знаю. Ясно, что он делал это нечасто, иначе не действовал бы так неуверенно. Но он мог совершить это давно, много лет назад. Нельзя исключать связи со старым делом.

— Серийные убийцы редко ждут двадцать лет, — произнес я.

— Ну, — пожала плечами Кэсси, — он и на сей раз не особенно старался. Девочка боролась, парень зажал ей рот, потом опять ударил — например, она пыталась вырваться, — и уже как следует. Но вместо того чтобы продолжать колотить ее по голове — после борьбы преступники обычно входят в раж, — убийца бросил булыжник и задушил жертву. И ладно бы задушил, это было бы проще: нет, он использовал полиэтиленовый пакет, причем сзади, чтобы не видеть ее лицо. Будто хотел отстраниться от содеянного, сделать его не столь жестоким.

Сэм поморщился.

— Или не любит пачкаться, — вставил я.

— Тогда зачем он вообще ее бил? Мог бы наброситься сзади и накинуть на голову пакет. Полагаю, он намеревался «отключить» ее, чтобы не видеть страданий девочки.

— И не был уверен, что сумеет подчинить ее себе, если она будет в сознании, — возразил я. — Вероятно, он слаб физически либо это действительно у него впервые и он не знал, как действовать.

— Пусть так. Я согласна, что необходимо искать человека, не склонного к насилию, — из тех, кто никогда не дрался во дворе и не проявлял агрессию, в том числе и сексуальную. Сомневаюсь, что в нашем случае изнасилование было сексуальным преступлением.

— Потому что он использовал предмет? — уточнил я. — Знаешь, некоторые из них вообще не могут возбудиться.

Сэм заморгал и отхлебнул кофе, чтобы скрыть замешательство.

— Да, но тогда он проник бы немного… глубже. Судя по словам Купера, это было скорее символическое действо: ни ран, ни буйства, ни садизма, лишь два дюйма ссадин и порванная плева. Да еще после смерти.

— Может, ему так нравится. Некрофил.

— О Господи, — вздохнул Сэм и оставил кофе.

Кэсси поискала сигарету, не нашла и взяла мою, покрепче. Когда она наклонилась к зажигалке, ее лицо на мгновение стало усталым и беззащитным. Я подумал, что ей приснится сегодня ночью, — может, Кэти Девлин с раскрытым в беззвучном крике ртом.

— Тогда бы он не отпустил ее так быстро. Опять же остались бы более явные следы насилия. Нет, ему не хотелось это делать. Но пришлось.

— Думаешь, убийца инсценировал половое преступление, желая сбить нас с толку?

Кэсси покачала головой:

— Не знаю. Будь это так, он бы сделал это как-то очевиднее: снял одежду, раздвинул ноги, — а он опять натянул на нее джинсы, даже застегнул… Тут больше похоже на психическое расстройство. Шизофреники редко бывают агрессивны, но если оставить их без таблеток в фазе обострения… Может, он считал, что ее надо обязательно убить и изнасиловать. Тогда понятно, почему он не собирался причинять ей боль, зачем использовал предмет и не стал имитировать половое преступление — не желал ее обнажать, не хотел, чтобы его считали насильником. И про алтарь тоже становится ясно.

— Что именно? — Я взял у нее сигареты и предложил Сэму, который, судя по его виду, в этом нуждался, но тот покачал головой.

— То, что убийца мог бы бросить девочку где-нибудь в лесу или в такой глуши, где ее не отыскал бы даже через сто лет, или просто оставить на земле. А он тащил ее до алтаря. Конечно, это мог быть эффектный жест, но я сомневаюсь: преступник не придал ей никакой особой позы, оставил лежать на левом боку, чтобы не была видна рана на голове, — опять же из отвращения к насилию. Думаю, он хотел проявить о ней заботу, уважение — защитить от зверей в лесу, убедиться, что девочку быстро обнаружат. — Кэсси потянулась к пепельнице. — Положительный момент в том, что шизофреника легко найти.

— А как насчет наемного убийцы? — произнес я. — Это тоже многое объясняет. Кто-то, например человек, звонивший по телефону, заплатил парню за работу, которая ему не нравилась.

— Вообще-то наемный убийца подходит нам еще больше. Кэти Девлин была очень благоразумной девочкой, как ты думаешь, Роб?

— Да, самой адекватной во всей семейке.

— Умная, собранная, с сильной волей…

— Такие не ходят по ночам на свидания с незнакомцами.

— Верно. Особенно если это не местный житель. Шизофреник вряд ли сумел бы вести себя достаточно нормально, чтобы выманить ее из дома. Видимо, это был вполне приличный и приятный человек, умевший обращаться с детьми. Кэти знала его и доверяла ему. Она не чувствовала в нем угрозу.

— Или в ней, — добавил я. — Сколько весила Кэти?

Кэсси пролистала записи.

— Семьдесят восемь фунтов. Если ее несли недалеко, это могла сделать и женщина, но очень сильная. Софи не заметила, чтобы тело тащили по земле. Так что, если опираться на статистику, я за парня.

— А родители ни при чем? — с надеждой спросил Сэм.

Кэсси скорчила гримасу.

— При чем. Если кто-нибудь из них надругался над ней, Кэти могла пригрозить, что обо всем расскажет. Тогда сам насильник или второй родитель решил: ее надо убить, чтобы спасти семью. Может, они пытались инсценировать половое преступление, но у них не хватило духу сделать все как надо… В общем, я более или менее уверена лишь в одном — мы ищем не психопата и не садиста. Наш парень не собирался унижать девочку и наслаждаться ее страданиями. Мы ищем того, кому это было неприятно, кто пошел на это по необходимости. Вряд ли он станет еще как-то заявлять о себе, привлекать внимание. И он не повторит что-нибудь подобное в ближайшее время — разве что почувствует какую-то угрозу. Кстати, я полагаю, что преступник местный. Конечно, судебный психолог мог бы составить портрет получше, но…

— Ты изучала психологию в Тринити-колледже? — поинтересовался Сэм.

Кэсси кивнула и взялась за вишню.

— Бросила на четвертом курсе.

— Почему?

Она сплюнула в ладонь вишневую косточку и одарила Сэма улыбкой, которую я хорошо знал: преувеличенно приятная, расплывавшаяся во все лицо, так что становилось не видно глаз.

— А что бы вы тут без меня делали?

Я понимал, что она не скажет правды. Сам я не раз задавал Кэсси этот вопрос и получал самые разные ответы, от «потому что там я не могла прикалываться над тобой» до «меня тошнило от тамошней еды». В Кэсси всегда было что-то загадочное. Отчасти поэтому она мне нравилась, и мое восхищение возрастало от того, что ее загадочность не бросалась в глаза, точно достигла высокой степени, после которой стала практически невидимой. Наоборот, Кэсси всегда выглядела простой и открытой, как ребенок, и в определенной степени так оно и было: что вы видели, то и получали. Но многого вы не видели, даже не догадывались, и данная сторона в жизни Кэсси привлекала меня больше всего. Мы дружили давно, но я знал, что в ней есть какие-то потайные «комнаты», куда она меня не только не пустит, но даже не намекнет на их существование. Были вопросы, на которые она не отвечала, темы, какие Кэсси затрагивала лишь в общих чертах, а когда ее пытались прижать к стенке, она смеялась и ускользала с ловкостью профессиональнойфигуристки.

— Хорошая работа, — произнес Сэм. — Не важно, с дипломом или без.

Кэсси подняла брови.

— Сначала посмотрим, окажусь ли я права.

— Почему он держал ее целые сутки? — вздохнул я.

Вопрос мучил меня с самого начала — он невольно наводил на скверные мысли, напрашивался неприятный вывод, что если преступник не отпускал жертву, то мог оставить ее и дольше, она могла просто исчезнуть без следа, так же как Питер и Джеми.

— Если я права насчет того, что убийца старался дистанцироваться от преступления, тогда дело не в том, что он не хотел. Наоборот, он предпочел бы скорее избавиться от девочки. Раз он ее держал, значит, у него не было выбора.

— Он живет не один, и ему пришлось ждать, когда все уйдут?

— Не исключено. Но я вот думаю, а случайно ли преступник выбрал именно раскопки? Вдруг ему надо было оставить ее там? Например, потому что таков был его великий план или у него просто нет машины, а это место самое удобное. Версия совпадает с показаниями Марка, что он не видел ночью автомобилей, — значит, убийство произошло где-то недалеко, скажем, в одном из домов в конце поселка. Может, он собирался избавиться от трупа еще в понедельник, но заметил Марка и его костер. Убийца испугался и спрятал труп на сутки.

— Если только убийца не сам Марк, — заметил я.

— У него есть алиби на ночь вторника.

— От девушки, которая от него без ума.

— Мел не какая-то безвольная дурочка. У нее есть мозги, и она понимает, как все серьезно. Если бы Марк прямо посреди любовных игр выскочил из постели и пошел прогуляться часа на два, она бы нам об этом рассказала.

— У него мог быть сообщник. Та же Мел или кто-нибудь другой.

— И что, они прятали тело за ближайшим холмиком?

— А какой мотив у Марка? — спросил меня Сэм. Он ел вишню и с интересом наблюдал за нами.

— Мотив? У него не все дома, — ответил я. — Ты бы его послушал. С виду нормальный человек — достаточно нормальный, чтобы внушить доверие ребенку, — но стоит ему заговорить о раскопках, и он начинает нести бред про служение и богохульство… Сейчас раскопки под угрозой из-за строительства шоссе; может, Марк решил, что человеческая жертва умилостивит богов и они, как в старину, сойдут небес и все уладят.

— Если это окажется языческим жертвоприношением, — проговорил Сэм, — не хотел бы я быть тем, кто сообщит о нем О'Келли.

— Пусть он лучше сам ему расскажет. А мы возьмем билеты в первый ряд.

— Марк не чокнутый, — заявила Кэсси.

— Неужели?

— Нет. Работа заполняет всю его жизнь.

— Жаль, ты их не видел, — обратился я к Сэму. — Это больше напоминало свидание, чем допрос. Мэддокс постоянно кивала и хлопала ресницами, говорила, что прекрасно понимает его чувства…

— Так оно и есть! — перебила Кэсси. Она бросила записи Купера и вернулась на диван. — И я не хлопала ресницами. Когда это случится, ты сразу заметишь.

— Ты понимаешь его чувства? Тоже молишься богу археологии?

— Нет, дуралей. Замолчи и слушай. Насчет Марка у меня есть версия. — Она сбросила туфли и подобрала под себя ноги.

— О Боже! — воскликнул я. — Сэм, надеюсь, ты не торопишься?

— У меня всегда найдется время для хорошей версии, — улыбнулся Сэм. — Может, я заодно выпью, раз мы уже закончили работу?

— Мудрая мысль, — одобрил я.

Кэсси пихнула меня ногой.

— Найди виски или что-нибудь еще.

— Так вот, — сказала она. — Мы должны во что-то верить…

— Зачем? — усмехнулся я.

Такое вступление показалось мне интригующим и неожиданным. Сам я не религиозен, и Кэсси, насколько мне известно, тоже.

— Потому что должны. В каждом обществе была своя система верований. Но сейчас… много ли ты знаешь настоящих христиан? Не тех, кто просто ходит в церковь, а настоящих — людей, которые пытаются идти по стопам Иисуса? Я уже не говорю про веру в какие-то политические идеалы. У нашего правительства вообще нет идеалов, насколько я могу судить…

— Большие откаты для друзей! — бросил я через плечо. — Чем не идеалы?

— Эй! — с упреком сказал Сэм.

— Извини, — отозвался я. — Я не имел в виду кого-то конкретно.

— И я тоже, Сэм, — добавила Кэсси. — У государства нет никакой идеологии, поэтому каждому приходится создавать свою веру.

Я нашел виски, кока-колу, лед и три стакана и перетащил все это на кофейный столик.

— Ты говоришь о суррогатных религиях? Всех этих яппи, которые увлекаются нью-эйджем, практикуют тантрический секс и «фэншуют» свои внедорожники?

— Их тоже, но я больше думаю о людях, выстраивающих свои религиозные воззрения на иных основаниях. Например на деньгах — чем не идеология для государства? Я не про откаты. Сэм. Сегодня, если ты мало получаешь, это уже не просто твоя личная проблема, а безответственность. Раз у тебя нет большого дома и дорогой машины — значит, ты несостоятельный член общества.

— Зато когда просишь прибавки, — вставил я, вытаскивая лед из холодильника, — ты тоже несостоятельный член общества, поскольку пытаешься урвать часть прибыли у шефа, работающего на благо экономики.

— Верно. Если ты не богат, то сиди и помалкивай, как ничтожество, и нечего рассчитывать, что приличные люди станут за тебя трудиться.

— Ну, — сказал Сэм, — не думаю, что все так уж плохо.

Мы вежливо промолчали. Я собрал со столика рассыпавшиеся льдинки. Сэм от природы был неисправимым оптимистом, и, что еще важнее, его семья владела несколькими домами в Болсбридже. В общем, не стоило ждать от него объективности в социально-экономических вопросах.

— Существует еще одна важная религия в наши дни, — продолжила Кэсси, — культ тела. Вся эта нравоучительная реклама и лавина информации о вреде курения и алкоголя, о фитнесе…

Я стал наливать виски, поглядывая на Сэма, чтобы вовремя остановиться. Он поднял руку, улыбнулся и взял стакан.

— После этого мне всегда хочется проверить, сколько сигарет я смогу выкурить за раз, — заметил я.

Кэсси вытянула ноги на диване; я приподнял их, чтобы усесться рядом, положил себе на колени и стал смешивать ей напиток — много льда и много колы.

— Мне тоже. Но речь идет не только о вреде для здоровья — нам стараются внушить, будто это плохо и с моральной точки зрения. Словно, занимаясь физзарядкой по утрам и потребляя меньше жира, ты становишься совершенной личностью. Я уже не говорю про кошмарную рекламу, где курение не просто глупость, а прямо мировое зло. Людям нужны хоть какие-то правила для принятия решений. А все эти йогуртовые добродетели и финансовое фарисейство лишь заполняют вакуум. Но главная проблема в том, что у нас все шиворот-навыворот. Мы не совершаем правильные поступки, надеясь, что нас за это вознаградят; само по себе вознаграждение и есть правильная штука.

— Не забудь про выпивку, — напомнил я. Кэсси разошлась и размахивала руками, не обращая внимания на свой стакан. — А какое это имеет отношение к нашему чокнутому Марку?

Она вздохнула и отхлебнула виски.

— Вот какое. Марк верит в археологию и в наследие прошлого. Такова его вера. Это не абстрактный набор принципов, не тело и не счет в банке, а вполне конкретная часть его реальной жизни, каждодневный труд, и не важно, оплачивается он или нет. Марк этим живет. Он не чокнутый, а нормальный, и что-то неладно должно быть с обществом, где подобных людей считают странными.

— Этот парень совершал воздаяния какому-то языческому богу! — воскликнул я. — Не думаю, что со мной что-то неладно, если такие вещи кажутся мне немного странными. Поддержи меня, Сэм.

— Кто, я? — Сэм удобно устроился на диване и слушал нашу беседу, трогая рассыпанные на подоконнике камни и ракушки. — Ну, я бы сказал, он очень молод. Вот когда заведет жену и детей… его это образумит.

Мы с Кэсси переглянулись и разразились смехом.

— А что? — спросил Сэм.

— Ничего, — ответил я. — Не обращай внимания.

— Я бы с удовольствием пригласила тебя и Марка на пару кружек пива, — произнесла Кэсси.

— Там бы я его быстро расколол, — заметил Сэм, и мы снова рассмеялись.

Я откинулся на спинку дивана и глотнул виски. Мне нравился разговор. Вообще это был хороший, уютный вечер. По стеклу стучал мелкий дождь, в комнате негромко пела Билли Холидей, и даже присутствие Сэма пришлось мне по душе. Я находил его все более приятным. Общество Сэма, подумал я, в любой компании не будет лишним.

— Ты полагаешь, мы должны исключить Марка? — обратился я к Кэсси.

Она отхлебнула виски и промолвила:

— Да, несмотря на его чокнутость. Я уже упоминала, что преступник находился в нерешительности. Но мне трудно представить колеблющегося Марка — по крайней мере в серьезных вопросах.

— Везучий Марк, — заключил Сэм.

— Интересно, — спросил Сэм позднее, — как вы познакомились с Кэсси?

Он потянулся к стакану.

Вопрос странный и застал меня врасплох. Честно говоря, я почти забыл про Сэма. Кэсси покупает отличное спиртное, виски «Коннемара» с горьким болотным привкусом, и мы захмелели. Беседа понемногу затихала. Сэм молча изучал корешки расставленных на полке книг, я вытянулся на диване, рассеянно прислушиваясь к музыке. Кэсси была в ванной комнате.

— А, ясно. Ну, тогда она только пришла в отдел. Как-то вечером у нее сломался велосипед, и я подбросил ее до дома.

— Ясно, — сказал Сэм. Он выглядел немного возбужденным, что для него нехарактерно. — Я так сразу и подумал, что раньше вы не были знакомы. Но кажется, будто вы знаете друг друга чуть ли не с детства. Вот я и спросил, можно ли вас назвать старыми друзьями или… ну, ты понял.

— Мы много общались, — продолжил я. Люди часто принимали нас за родственников или за друзей детства, и почему-то меня это всегда наполняло тайной радостью. — Наверное, родственные души.

Сэм кивнул:

— Вы с Кэсси… — Он прочистил горло.

— Что я такое натворила? — с подозрением воскликнула Кэсси, вернувшись в комнату.

— Ничего, — ответил я.

— Я просто спросил Роба, не были ли вы знакомы до того, как ты пришла в отдел, — объяснил Сэм. — В колледже или еще где-нибудь.

— Я не учился в колледже.

Я понял, о чем хотел спросить меня Сэм. Большинство людей рано или поздно задают этот вопрос, но Сэм никогда не был любопытным.

— Серьезно? — отозвался Сэм, пытаясь скрыть удивление. — Я думал, Тринити-колледж, совместные пары…

— Мы с ним не встречались со времен Адама, — объявила Кэсси, и после молчания мы оба начали давиться от смеха.

Сэм смотрел на нас, улыбаясь и качая головой.

— Вы оба сумасшедшие, — вздохнул он и пошел вытряхивать пепельницу.

Я сказал Сэму правду — я никогда не учился в колледже. Школу закончил, как ни странно, неплохо, с двумя тройками и одной четверкой, этого было достаточно, чтобы куда-то поступить, но не подал никаких заявок. Всем говорил, будто собираюсь пропустить год и как следует подготовиться, но на самом деле мне просто ничего не хотелось делать.

Чарли решил поехать в Лондон, изучать экономику, и я отправился вместе с ним: мне было все равно. Отец арендовал для него полквартиры в фешенебельном районе, где в комнатах паркетные полы, а двери открывал привратник. Мне подобная роскошь была не по карману, поэтому я снял грязноватую каморку в бедной части города, и Чарли взял себе соседа, голландского студента, который должен был уехать домой на Рождество. План заключался в том, что за это время я подкоплю денег и присоединюсь к другу, но уже задолго до Рождества стало ясно, что я никуда не переселюсь — не из-за денег, а потому что мне совершенно неожиданно понравилась моя каморка и новая, свободная и безалаберная, жизнь.

После интерната одиночество ударило мне в голову как хмель. В первую ночь я несколько часов лежал в кровати без сна, ловил пряные запахи еды, аппетитными струйками сочившиеся из коридора, слушал, как два соседа за стеной переругиваются и где-то рядом немилосердно фальшивит скрипка. Мысль, что никто меня сейчас не видит и не спросит, что я делаю, или потребует делать что-нибудь иное, приводила меня в такой восторг, словно моя комнатка в любой момент могла отделиться от дома и поплыть над крышами и над рекой, покачиваясь среди звезд как радужный мыльный пузырь.

Так прошло почти два года. Большую часть времени я жил на пособие по безработице и иногда, если меня сильно доставали или хотелось произвести впечатление на девушку, работал несколько недель на стройке либо занимался перевозкой мебели. С Чарли мы скоро разошлись (я еще помню ошарашенное выражение его лица, когда он увидел мое жилище). Раза два в месяц мы ходили в паб, порой я посещал его вечеринки, где познакомился с большинством своих подруг, в том числе с закомплексованной Джеммой, имевшей проблемы с алкоголем. У него были неплохие друзья — товарищи по учебе, но они говорили на своем языке, который я не знал и не желал знать, пускали в ход всякие жаргонные словечки и понятные только посвященным шуточки, поэтому я почти не участвовал в беседах.

Честно говоря, не помню, что я делал эти два года. Видимо, ничего. В современном обществе это считается немыслимым, но я обнаружил в себе талант к полному и блаженному безделью, которое людям доступно только в детстве. На окне у меня висел граненый хрусталь от старой люстры, и я мог провести полдня, лежа на кровати и наблюдая, как он пускает по комнате солнечные зайчики.

Я много читал. Так было всегда, но в те два года зарылся в книги с головой и поглощал их с почти сладострастной ненасытностью. Записался в местную библиотеку и брал все, что мог унести, а потом запирался в комнате и читал напролет целую неделю. Мне нравились старые авторы, чем старее, тем лучше — Толстой, По, трагедии эпохи короля Якова, допотопные переводы Лакло, — и когда я наконец выходил на свет божий, щурясь и хлопая ресницами, то еще несколько дней жил в легком и прозрачном ритме книг.

Телевизор я тоже смотрел много. Во второй год меня особенно увлекли документальные фильмы о криминалистике, их показывали поздно вечером по каналу «Дискавери». Больше всего меня интересовали не сами преступления, а сложный процесс их распутывания. Восхищало железное упорство, с каким стройные агенты ФБР или толстопузые шерифы из Техаса складывали один за другим фрагменты разрозненной картины, пока все наконец не вставало на свои места и ответ не оказывался у них в руках, абсолютно ясный и неопровержимый. Они напоминали мне фокусников, бросающих в шляпу горстку лоскутков и вытаскивающих из нее, под гром фанфар и аплодисменты зрителей, целый шелковый платок. Только здесь было в тысячу раз лучше — ведь все происходило в действительности и не предполагало, как я тогда думал, никакого надувательства.

Разумеется, это нельзя назвать реальной жизнью, хотя время от времени я устраивался на работу и каждый раз это оказывалось шоком. Однажды меня лишили пособия по безработице, Чарли объявил, что женится, а внизу поселился шумный сосед с нездоровой страстью к рэпу, и я понял, что пора перебираться в Ирландию, поступать на курсы в колледж и становиться детективом. По своей каморке я не скучал, однако два волшебно легких и беспечных года до сих пор остаются для меня одним из самых счастливых моментов жизни.

Сэм ушел около половины двенадцатого — от Сэндимаунта до Болсбриджа рукой подать. Надевая куртку, он бросил на меня быстрый взгляд.

— Тебе в какую строну? — спросил он.

— Думаю, твой последний автобус уже ушел, — небрежно бросила мне Кэсси. — Если хочешь, могу предложить свой диван.

Я мог бы ответить, что уеду на такси, но подумал, что Кэсси права: Сэм не Куигли — не будет многозначительно улыбаться и подмигивать нам на следующий день.

— Да, наверное, ушел, — согласился я, взглянув на часы. — Я не слишком тебя стесню?

Если Сэм и удивился, то ничем себя не выдал.

— Тогда до завтра, — произнес он. — Спокойной ночи.

— Он в тебя втюрился, — заметил я, когда Сэм ушел.

— Боже, как ты предсказуем, — вздохнула Кэсси и полезла в гардероб за пуховым одеялом и моей футболкой.

— «Я хочу послушать, что скажет Кэсси», «Кэсси так хорошо работает»…

— Райан, если бы Бог желал осчастливить меня тупоголовым занудой братцем, то дал бы мне его. К тому же ты совершенно не умеешь передразнивать.

— А он тебе тоже нравится?

— Если бы это было так, я бы показала ему свой фирменный фокус, завязав в узел язык с черенком вишни.^[542]

— Врешь, не сможешь. Покажи.

— Господи, Райан, я шучу. Давай спать.

Мы раздвинули диван, Кэсси включила настольную лампу, я выключил верхний свет. В полумраке постель выглядела маленькой, теплой и уютной. Кэсси нашла длинную футболку, в которой обычно спала, и ушла переодеться в ванную комнату. Я сунул носки в ботинки и затолкал под диван, разделся до трусов, натянул свою футболку и залез под второе одеяло. Вся процедура у нас разыгрывалась по нотам. Я слышал, как Кэсси умывается и напевает песенку: «Словно черный король с королевой червей, он сегодня с тобой, а наутро — ничей…» Мелодия была грустная, и она бормотала слова еле слышно, сглатывая концы строк.

— Ты действительно так относишься к нашей работе? — спросил я, когда она вернулась — босиком, с голыми ногами, маленькими, но мускулистыми, как у мальчишки. — Как Марк к своей археологии?

Я приберег этот вопрос на то время, когда уйдет Сэм. Кэсси взглянула на меня с насмешливой улыбкой.

— Я никогда не выливала выпивку на пол в нашей дежурке. Клянусь.

Я ждал. Она скользнула под одеяло и оперлась на локоть. В свете лампы лицо Кэсси казалось теплым и почти прозрачным, как матовое стекло. Я не знал, захочет ли она ответить даже теперь, когда нет Сэма, но вскоре она произнесла:

— Мы работаем с правдой, ищем правду. Это серьезное дело.

— Значит, вот почему ты не любишь лгать?

Одна из странностей Кэсси, особенно удивительная для детектива. Она не прибегала к приемам и вопросам, которые требовали явного обмана, предпочитая сложные хитросплетения фраз. Я ни разу не слышал, чтобы Кэсси открыто лгала.

Она пожала плечами:

— Я не сильна в парадоксах.

— А я, наверное, силен.

Кэсси легла на спину и рассмеялась.

— Надо записать это в твое личное досье. Мужчина, шесть футов роста, специалист по парадоксам…

— Сексуально гиперактивен…

— Ищет свою Бритни для…

— Эй!

Она подняла брови.

— Что-то не так?

— Зачем меня позорить? Бритни — для мужчин с плохим вкусом. Мне нужна хотя бы Скарлет Йохансон.

Мы дружно рассмеялись. Я с довольным вздохом вытянулся на диване, и Кэсси выключила лампу.

— Спокойной ночи.

— Хороших снов.

Кэсси засыпала легко и быстро, как котенок. Через минуту я услышал ее глубокое и ровное дыхание с маленькой задержкой в каждом вдохе: верный признак, что она спит. А я, если отключился, даже не слышу будильник, зато сам процесс засыпания может длиться несколько часов. Однако с Кэсси мне это всегда удавалось гораздо легче, несмотря на неровности дивана и странные скрипы и трески в старом доме. Даже сейчас, когда мой сон разладился, я часто стараюсь вообразить себя в той постели: мягкая фланель одеяла щекочет щеку, в воздухе висит острый аромат виски, и Кэсси тихо что-то шепчет, поворачиваясь во сне.

В дом вошла какая-то парочка, шушукаясь и посмеиваясь, поднялась по лестнице и исчезла в квартире снизу. Их смех и болтовню приглушили стены. Я попал в один ритм с дыханием Кэсси и почувствовал, как реальность приятно расплывается в дремотных образах: вот Сэм объясняет, как построить лодку, а Кэсси сидит на выступе окна между двумя каменными горгульями и хохочет. Море находилось на противоположном конце города, и я не мог услышать его шум, но казалось, я различаю, как плещутся волны.

9

Теперь, оглядываясь в прошлое, мне кажется, что мы втроем буквально не вылезали из квартиры Кэсси. Расследование продолжалось не более месяца, да и в то время у нас находились другие занятия, но в моей памяти самое яркое пятно оставили именно эти вечера, точно их залили особенной блестящей краской. Погода испортилась, на дворе стояла осень, ветер завывал между крышами, и дождь, барабаня по оконным рамам, просачивался сквозь щели и струйками стекал на подоконник. Кэсси топила камин, и мы дружно сидели у огня, обложившись бумагами и обсуждая новые версии, а потом переходили к ужину — разные варианты пасты в исполнении Кэсси, сандвичи с говядиной — в моем, или легкая экзотика от Сэма: сочные тако и что-то из тайской кухни с острым арахисовым соусом. За ужином пили вино, затем виски в разных смесях, а когда хмель начинал действовать, откладывали в сторону дела, сбрасывали обувь, включали музыку и болтали допоздна.

Кэсси, как и я, была единственным ребенком в семье, поэтому мы обожали рассказы Сэма о его детстве: много детей (четверо братьев и три сестры), бегавших в старом сельском доме в Голуэе, бесконечные игры в ковбоев и индейцев, ночные вылазки на заброшенную мельницу, спокойный великан-отец и хозяйственная мать, вынимавшая из печи горячий хлеб, стучавшая по столу деревянной ложкой и пересчитывавшая детей по головам, чтобы убедиться, все ли вернулись на обед.

Родители Кэсси погибли в автокатастрофе, когда ей было пять лет; ее воспитывали дядя и тетя, жившие в ветхом домике. Она рассказывала нам, как брала взрослые книги из их библиотеки: «Золотую ветвь», «Метаморфозы» Овидия, «Мадам Бовари», — и хотя умирала от скуки, но дочитывала до конца, сидя на веранде в плетеном кресле и поедая яблоки под монотонный стук дождя. Однажды она забралась под старый шкаф и нашла там блюдце из китайского фарфора, пенни времен Георга VI и два письма какого-то солдата, писавшего с фронта во время Первой мировой войны. Никто не мог вспомнить, кто он такой, и половина строчек в послании вымарала цензура.

Я до двенадцати лет почти ничего не помнил, да и позже воспоминания собирались в какие-то унылые ряды — то серых кроватей в общей спальне, то холодных душевых с запахом хлорки, то мальчишек в школьной форме, хором распевавших протестантские гимны о верности и долге. Для нас с Кэсси детство Сэма представлялось историей из книжки с яркими картинками, где краснощекие малыши со смехом бегают наперегонки с лохматым псом. «Расскажи нам, как ты был маленьким», — говорила Кэсси, поудобнее устраиваясь на диване и подтягивая рукава на свитере, чтобы взять бокал с виски.

Впрочем, в разговорах Сэм обычно играл роль «подсобного», и меня это радовало в глубине души. Кэсси и я потратили два года, чтобы настроиться на одну волну и разработать целую систему из известных нам одним словечек и условных знаков, а Сэм попал в нашу компанию случайно, поэтому не было ничего зазорного в том, что он всегда держался немного отчужденно, бросая свои реплики со стороны. Его, похоже, это совсем не беспокоило. Сэм вытягивался на диване со стаканом в руке, стекло отбрасывало янтарные блики на ковер, и он с улыбкой следил затем, как мы рассуждаем о сущности времени, Т. С. Элиоте и научных объяснениях природы полтергейста. Разумеется, все это выглядело немного по-детски, тем более что мы с Кэсси ребячились напропалую («Укуси меня», — говорила она, и я хватал зубами ее за руку и кусал до тех пор, пока она не молила о пощаде), но в ранней юности у меня не было подобных бесед, и теперь я был от них в восторге.

Да, я все романтизирую, такая уж у меня натура. Вероятно, эти вечера были сочными и аппетитными, как корочка на пироге, зато остальной день бил по нервам и изматывал до предела. Официально мы трудились с девяти до пяти, но часто являлись утром еще до восьми, а уходили после восьми да еще брали с собой работу: протоколы допросов, свидетельские показания, записи, отчеты. Ужинать мы начинали в девять или десять, к полуночи разговор вертелся вокруг расследования, и лишь к двум часам мы выдыхались и падали в постель. У нас развилась нездоровая страсть к кофеину, и мы перестали обращать внимание на усталость. Однажды в пятницу вечером один из наших новых «летунов» по имени Корри на прощание сказал: «Ладно, ребята, до понедельника», — чем вызывал дружный смех, и О'Келли, хлопнув его по плечу, возразил: «Нет, паренек, жду тебя завтра к восьми».

Кстати, Розалинда Девлин мне в ту пятницу так и не позвонила. Часов в пять вечера, измаявшись от ожидания и беспокойства, я сам позвонил ей на мобильник. Она не ответила. Видимо, рядом родители, сказал я себе, а может, помогает организовать похороны, присматривает за Джессикой или просто плачет у себя в комнате, но тревога все равно осталась, она засела во мне, как гвоздь в подошве.

В воскресенье я, Кэсси и Сэм отправились на похороны Кэти. Рассказы, будто убийц тянет на могилу жертвы, по большей части легенда, но попробовать стоило; к тому же О'Келли решил, что это будет неплохо в плане пиара. Местную церковь построили в семидесятые годы, когда в моду вошел бетон, а Нокнари обещали превратить в новый мегаполис. Она была огромной, холодной и уродливой, с какими-то полуабстрактными сценами несения креста и громким эхом, разносившимся среди бетонных стен. Мы стояли в глубине зала в неброских темных костюмах и наблюдали, как прибывает публика: фермеры с кепками под мышкой, старушки в головных платках, модно одетые подростки, делавшие вид, что им на все плевать. Маленький, отделанный золотом белый гроб перед алтарем производил жуткое впечатление. Появилась Розалинда, она шла, опустив голову и сгорбив плечи, между своей матерью и тетей Верой. Джонатан с пустым взглядом шествовал за ними, ведя к первому ряду Джессику.

В воздухе пахло сыростью, ладаном и сухими цветами, на сквозняке оплывали свечи. У меня слегка кружилась голова — я забыл позавтракать, — и все вокруг смахивало скорее на воспоминание, чем на явь. Позднее я понял почему: двенадцать лет подряд я посещал мессы в этой церкви и, не исключено, сидел на одной из скамей во время поминальной службы по Питеру и Джеми. Кэсси незаметно потирала руки, пытаясь согреть.

Священник, очень молодой и серьезный, старался не ударить лицом в грязь, прибегая к обычному набору усвоенных в семинарии штампов. Хор белолицых девочек в школьной форме — одноклассниц Кэти — стоял плечом плечу и теребил листочки с нотами. Они пели гимны для утешения скорбящих, но их голоса звучали тонко и неуверенно, а некоторые и вовсе срывались. «Куда бы ни шел ты, я буду с тобой; иди смелее, иди за мной…»

Возвращаясь от причастия, Симона Кэмерон поймала мой взгляд и ответила кивком; глаза у нее вместо золотистых стали красными. Члены семьи вставали со скамьи и клали на гроб поминальные подарки: книжка от Маргарет, игрушечный кот от Джессики, карандашный рисунок Джонатана, висевший над кроватью Кэти. Последней приблизилась Розалинда и положила две розовые балетные туфельки, связанные между собой шнуровкой. Она нежно погладила их, наклонилась к гробу и разрыдалась, рассыпав по крышке каштановые локоны. Где-то в первом ряду послышался всхлип.

Небо было серо-белым, ветер в церковном дворике срывал с деревьев сухие листья. Репортеры перевешивались через ограду, щелкая фотовспышками. Мы нашли укромный уголок и внимательно рассмотрели присутствующих, но, естественно, не увидели ничего подозрительного.

— Много народу, — пробормотал Сэм. — Надо бы заснять всю эту компанию и проверить, нет ли кого лишних.

— Его здесь нет, — сказала Кэсси. — И вряд ли будет. Думаю, он даже газеты не читает. А если с ним заговорят об этом, сменит тему.

Розалинда, прижав к губам платок, медленно спустилась по ступенькам церковного крыльца, подняла голову и увидела нас. Она высвободила руку у державших ее матери и тетки и бросилась к нам в затрепетавшем на ветру черном платье.

— Детектив Райан… — Розалинда сжала обеими ладонями мою руку, глядя на меня мокрыми от слез глазами. — Я этого не вынесу. Вы должны поймать человека, который сотворил это с моей сестрой.

— Розалинда! — хрипло крикнул за ее спиной Джонатан, но она даже не обернулась. Ее руки были тонкими, мягкими и очень холодными.

— Делаем все, что в наших силах, — произнес я. — Мы сможем поговорить завтра?

— Я постараюсь. Жаль, что я не сумела в пятницу, но не получилось… — Она быстро оглянулась через плечо. — Мне надо идти. Пожалуйста, найдите его, детектив Райан, пожалуйста…

Я услышал щелчки камер. На следующий день один из снимков — Розалинда с умоляющим видом стоит в профиль, я смотрю на нее с дурацки открытым ртом — появился на первой страницы одной бульварной газетенки с подписью: «Прошу вас, отомстите за мою сестру!» Квигли потом доставал меня целую неделю.

В первые две недели операции «Весталка» мы делали все возможное и невозможное. Объединив наши силы с «летунами» и полицией, поговорили практически с каждым, кто жил в радиусе четырех миль от Нокнари, и со знакомыми Кэти. В городке нашелся житель с диагнозом «шизофрения», но был совершенно безобиден и вел себя тихо, хотя уже три года не получал никаких лекарств. Мы проверили банковские карточки тех, кто жертвовал в фонд помощи Кэти, и установили слежку за людьми, приносившими цветы на каменный алтарь. Допросили лучших подруг Кэти — Кристину Мерфи, Элизабет Макгиннис, Марианну Кэйси: заплаканных хрупких дрожащих девочек, с отсутствием полезной информации; несмотря на это, они меня озадачили. Меня всегда раздражает, когда люди сокрушаются насчет того, как быстро нынче взрослеют дети (мои дед и бабка в шестнадцать лет работали за взрослых, что даст сто очков вперед любому пирсингу), но тем не менее: у подруг Кэти было такое ясное и трезвое представление об окружающем мире, какое даже не снилось нам во времена нашего счастливого отрочества. «Мы думали, может, у Джессики развилась дислексия, — говорила Кристина тоном тридцатилетней, — но не хотели спрашивать. А как вы считаете, Кэти убил педофил?»

Судя по всему, ответ был «нет». Несмотря на теорию Кэсси, что преступление не имело сексуального характера, мы проверили всех осужденных насильников в южном Дублине, а также тех, кого посадить по каким-либо причинам не удалось, и общались с парнями, которым выпал неблагодарный труд выслеживать и заманивать в ловушку педофилов в Интернете. Обычно мы общались с парнем по имени Карл — худощавым, с бледным, изборожденным морщинами лицом. Он сказал нам, что проработал восемь месяцев, но уже хочет уйти: у него двое детей, старшему еще нет семи, и он не может смотреть на них как раньше. Проведя день на работе, он чувствует себя таким грязным, что не решается обнять их на ночь.

По словам Карла, в Интернете было много болтовни и пересудов по поводу Кэти Девлин, и мы читали сотни страниц форумов и чатов, погружаясь в мрачный и незнакомый мир, откуда каждый раз возвращались без добычи. Один собеседник, правда, подозрительно сочувственно относился к убийце («Думаю, он просто ОЧЕНЬ СИЛЬНО ее любил, а она не понимала, вот он и свихнулся»), но в момент убийства Кэти он был онлайн, обсуждая сравнительные достоинства девочек из Европы и Восточной Азии. В тот вечер мы с Кэсси напились.

Команда Софи прошлась по дому чуть ли не с зубной щеткой — искали волокна ткани и другие вещественные доказательства, однако не обнаружили ни пятен крови, ни предметов, похожих на тот, который использовали при изнасиловании. Я пролистал финансовые отчеты: Девлины жили очень скромно (одна семейная поездка на Крит четырехлетней давности, да и та в кредит; балетные уроки Кэти и скрипка Розалинды; «тойота» 99-го года выпуска) и почти не имели сбережений, зато у них не было долгов, они практически полностью выкупили дом и всегда исправно оплачивали телефонные счета. Мы не нашли сомнительных сумм на банковском счету, жизнь Кэти никто не застраховывал: все было чисто.

На «горячую линию» поступало множество звонков, по большей части абсолютно бесполезных: от людей, чьи соседи «странно» вели себя и не хотели участвовать в местном самоуправлении; от тех, кто видел каких-то зловещих личностей на другом конце страны; от психопатов-экстрасенсов, «прозревавших» всю картину преступления, и от психопатов иного сорта, долго и нудно объяснявших нам, что Господь покарал общество за грехи. Мы с Кэсси потратили целое утро на парня, уверявшего нас, будто Бог наказал Кэти за то, что она нескромно выставляла себя в балетном костюме перед читателями «Айриш таймс». Честно говоря, мы возлагали на него надежды: он отказался говорить с Кэсси под тем предлогом, что женщины вообще не должны работать и в джинсах она выглядит непристойно (по его мнению, лучшим образцом женской скромности являлась Фатимская Божья Матерь). Увы, у него оказалось безупречное алиби — в понедельник он всю ночь провел в квартале «красных фонарей» на Бэггот-стрит, где, будучи в стельку пьяным, поливал грязью местных проституток и записывал автомобильные номера их клиентов, пока сутенеры не вышвырнули его оттуда. Потом парень все-таки вернулся, и тогда пришлось приезжать полиции и запирать его в камеру, где он просидел до четырех утра. Очевидно, подобные представления происходили довольно регулярно, потому что многие были в курсе его фокусов и с удовольствием подтверждали их, заодно едко прохаживаясь насчет сексуальных предпочтений парня.

Это были странные недели, странные и сумбурные. Даже сейчас мне трудно описать их. В них было полно всяких деталей и мелочей, на первый взгляд несущественных и не связанных друг с другом, как буквы в запутанной шараде: мешанина из незнакомых лиц, обрывков фраз и звонков по телефону, которая била нам в глаза точно вспышки света. Позднее мы осознали, что эти мелочи выстроились в ряд и встали по своим местам, образовав четкую и ясную картину.

К тому же в первое время все шло просто ужасно. Мы не желали в это верить, но дело явно заходило в тупик. «Ниточки», за которые я пытался ухватиться, обрывались на середине, на совещаниях О'Келли нервничал, размахивая руками, и кричал, что мы не можем ударить в грязь лицом и чем труднее случай, тем больше сил надо в него вкладывать. Газеты взывали к правосудию и печатали якобы фотографии Питера и Джеми, какими они могли бы выглядеть в наше время. Не помню, чтобы я когда-нибудь напрягался так сильно, как в эти дни. Но, вероятно, главная причина, почему я не могу спокойно говорить про те первые недели — несмотря на тот факт, что мне просто стыдно услаждать себя воспоминаниями, — то, что я все еще скучаю по ним.

Насчет мелочей. Естественно, мы почти сразу раздобыли медицинскую карту Кэти. Она и Джессика родились на две недели раньше срока, но дальше развитие Кэти шло нормально и она почти ничем не болела до восьми лет. Затем ее здоровье вдруг резко ухудшилось. Боли в животе, рвота, диарея несколько дней подряд… Дело дошло до того, что Кэти по три раза в месяц оказывалась в реанимации. Год назад после очередного приступа врачи сделали пробную лапаротомию — операцию, о которой говорил Купер и из-за которой она пропустила год в балетной школе. Диагноз был «идиопатическое заболевание кишечного тракта с псевдонепроходимостью и атипичным вздутием живота». Говоря проще, они перебрали все варианты, но так и не поняли, что творится с девочкой.

— Синдром Мюнхгаузена через ребенка? — спросил я Кэсси.

Она читала через мое плечо, сложив руки на спинке стула.

Мы выделили себе в штабе уголок подальше от «горячей линии», где могли заниматься своими делами при условии, что не будем шуметь. Кэсси пожала плечами и состроила гримасу.

— Не исключено. Хотя что-то не сходится. В подобных случаях матери обычно связаны с медициной — работают медсестрами или сиделками. — Согласно данным полиции, Маргарет бросила школу в пятнадцать лет и до замужества работала на кондитерской фабрике «Джейкобс». — Кстати, загляни в журнал приемов. Маргарет лишь в половине случаев приводила Кэти в больницу; в другое время это были Джонатан, Розалинда, Вера, один раз даже учительница… Для матерей с синдромом Мюнхгаузена самое главное — внимание и сочувствие врачей и медсестер. Они не допустят, чтобы в центре внимания находился кто-нибудь другой.

— Значит, Маргарет вычеркиваем?

Кэсси вздохнула:

— Она не подходит под общепринятый стандарт, но это не важно, могут быть исключения. Надо бы взглянуть на медицинские карты других девочек. Такие матери редко занимаются одним ребенком и не обращают внимания на остальных. Чтобы избежать подозрений, они переключаются с одного на другого или начинают с самого старшего, а позднее, выжав из него все, что можно, переключаются на младших. Если Маргарет замешана, с другими дочерьми тоже должно быть что-то не так: скажем, весной, когда Кэти перестала болеть, возникли проблемы со здоровьем Джессики… Давай поговорим с родителями?

— Нет, — возразил я. В комнате стоял шум, словно все «летуны» говорили одновременно. Я был сбит с толку и не мог сосредоточиться. — Девлины не знают, что они подозреваемые. Лучше пусть так и остается, пока мы не найдем что-нибудь посерьезнее. Если мы начнем их допрашивать насчет здоровья Розалинды и Джессики, они сразу насторожатся.

— Что-нибудь посерьезнее… — пробормотала Кэсси. Она смотрела на рассыпанные по столу листки, смесь принтерных распечаток с исписанными от руки клочками и ксерокопиями снимков, затем перевела взгляд на белую доску, испещренную множеством фамилий, телефонных номеров, фотографий, разноцветных стрелочек и схем.

— Да, — кивнул я. — Знаю.

Школьные успехи девочек оказались, мягко говоря, неоднозначными. Кэти училась неплохо: твердая четверочка с редкими тройками по ирландскому и пятерками по физкультуре. С поведением у нее было все в порядке, если не считать болтовни в классе и частого отсутствия на уроках. Розалинда проявляла больше ума, но и больше нестабильности: за рядом пятерок следовали тройки, а порой и двойки, учителя обеспокоенно писали в дневнике о недостатке внимания и прогулах. Что касается Джессики, то, как и следовало ожидать, ее досье оказалось самым толстым. До девяти лет она училась в обычном классе, но, похоже, потом Джонатан забил тревогу и отдел здравоохранения устроил ей обследование: определили коэффициент интеллекта (от 90 до 105 баллов), неврологических проблем не обнаружили. «Неспецифическая неспособность к обучению с аутистическими признаками», — гласил вывод медкомиссии.

— Что ты об этом думаешь? — спросил я у Кэсси.

— Наша семейка, однако, странная. Получается, что если кто-то и подвергался там насилию, то Джессика. До семи лет абсолютно нормальный ребенок, и вдруг школьные оценки и навыки общения покатились под гору. Для врожденного аутизма поздновато, зато точно совпадает с реакцией на насилие в семье. А Розалинда? Ее вызывающий наряд может быть просто сумасбродной выходкой подростка или свидетельствовать о чем-то более глубоком. Самой нормальной — в психологическом смысле — выглядит Кэти.

Я уловил какое-то движение и развернулся так резко, что авторучка полетела на пол.

— Эй, — удивленно сказал Сэм. — Это всего лишь я.

— Господи, — пробормотал я. Сердце у меня колотилось. Кэсси молча смотрела на меня. Я поднял авторучку. — Не знал, что ты тут. Что у тебя?

— Распечатка телефонных звонков Девлинов, — ответил Сэм и показал пачку бумаг. — Входящие и исходящие.

Он положил листы на стол и аккуратно выровнял края. Номера были выделены разными цветами с помощью маркеров.

— За какой срок? — поинтересовалась Кэсси. Она перегнулась через стол, разглядывая бумаги.

— С марта.

— И это все? За шесть месяцев?

Мне это тоже сразу бросилось в глаза — очень тонкие пачки. Семья из пяти человек, три девочки: телефон должен был просто разрываться от звонков. Я вспомнил мертвую тишину в их доме, когда нашли Кэти, и тихо слонявшуюся по коридору тетю Веру.

— Да, — вздохнул Сэм. — Видимо, они пользовались мобильниками.

— Наверное, — неуверенно отозвалась Кэсси. Я понимал, о чем она думает: когда семья отрезает себя от связи с внешним миром, это верный признак неблагополучия. — У них дома два телефона, один на тумбочке под вешалкой внизу, другой наверху, на лестничной площадке, и провода вполне хватает, чтобы перетащить их в спальню. Мобильники им ничего бы не дали, они и так могли говорить без свидетелей.

Мы уже просмотрели звонки с сотового телефона Кэти. У нее был кредит в десять евро, которые она получала каждое второе воскресенье. Большая их часть уходила на текстовые сообщения подругам — бесконечную переписку на тему телесериалов, домашних заданий и школьных сплетен, с жаргонными словечками и головоломными сокращениями, которые с трудом поддавались расшифровке. Никаких неизвестных номеров, ни одной зацепки.

— А зачем маркер? — удивился я.

— Я попытался установить связи между звонками и разбить абонентов на группы в соответствии с тем, кому они звонили. Похоже, Кэти говорила больше всех: ее номера выделены желтым цветом. — Я пролистал страницы. Действительно, почти половина строчек оказалась желтой. — Синий цвет — сестры Маргарет: одна из Килкенни, другая, Вера, из Нокнари. Зеленым обозначены сестра Джонатана из Этлона, там пансион для престарелых, где живет их мать, а также люди из движения «Долой шоссе!». Лиловый — подруга Розалинды Карен Дэйли, у которой она жила, сбежав из дома. После этого общение между ними почти прекратилось; похоже, Карен не очень понравилось, что ее впутали в семейный скандал; правда, она звонила Розалинде еще несколько недель, но та ей ни разу не перезванивала.

— Вероятно, ей не разрешали, — заметил я. Сердце у меня до сих пор не успокоилось, а во рту стоял резкий, неприятный привкус страха.

Сэм кивнул:

— Возможно, родители считали, что Карен дурно на нее влияет. В общем, это все, что мы имеем, если не считать звонков телефонной компании, которая уговаривала их сменить оператора. Ну и еще… — Он развернул страницы и показал три розовые полоски. — Дата, время и продолжительность звонков совпадают с информацией, которую дал нам Девлин. Все три сделаны с таксофонов.

— Черт! — воскликнула Кэсси.

— Откуда? — спросил я.

— Из центра города. Один с набережной рядом с МЦФУ,^[543] второй с О'Коннели-стрит. Третий где-то между ними, в районе пристани.

— Иными словами, — закончил я, — это не один из местных парней, которые готовы удавиться из-за денег.

— Да, похоже, он звонил из паба по дороге домой. Конечно, какой-нибудь парень из Нокнари тоже может выпивать в городе, но вряд ли регулярно. Сейчас ничего нельзя определить наверняка, но я бы решил, что у человека имелся личный интерес, связанный со строительством шоссе. И будь я азартным человеком, я бы поставил на то, что он живет недалеко от пристани.

— Но убийца, я убеждена, местный, — заметила Кэсси.

Сэм кивнул:

— Парень мог нанять дляэтого кого-нибудь из местных. Я бы так и поступил. — Кэсси поймала мой взгляд: смотреть, как Сэм неуклюже занимается поисками киллера, было почти умилительно. — Как только я узнаю, кто владеет землей, сразу выясню, не говорил ли кто-нибудь из них с людьми из Нокнари.

— Кстати, как ты продвигаешься в данном направлении? — спросил я.

— Работаю, — загадочно улыбнулся Сэм. — Пока неплохо.

— Подожди! — внезапно воскликнула Кэсси. — А Джессике кто-нибудь звонил?

— Нет, — промолвил Сэм, — насколько я могу судить. — Он собрал бумаги в аккуратную стопку и вышел из комнаты.

Все это происходило в понедельник, почти через неделю после смерти Кэти. За это время ни Маргарет, ни Джонатан нам не звонили, чтобы узнать, как продвигается расследование. В принципе я не возражал — некоторые родители звонят по пять-шесть раз на дню, требуя новостей, и отвечать «ничего нового» всегда очень тяжело, — и все-таки это было еще одно настораживающее обстоятельство, которых и так уже накопилось более чем достаточно.

Розалинда появилась во вторник после ленча. Никаких звонков, договоренностей — просто в кабинет вошла Бернадетта и с легким неодобрением заметила, что меня ждет молодая женщина. Я сразу сообразил, что это Розалинда, бросил все дела и спустился вниз, не обращая внимания на вопросительные лица Кэсси и Сэма.

Розалинда ждала в приемной. Она стояла, плотно завернувшись в зеленую шаль, и задумчиво смотрела в окно. Розалинда не была юной девушкой, однако картина получилась потрясающей: россыпь светло-каштановых волос и изумруд ткани на фоне залитой солнцем кирпичной стены и брусчатки мощеного двора. Если бы не скучно-утилитарная обстановка помещения, вполне могло бы сойти за полотно прерафаэлитов.

— Розалинда! — позвал я.

Она резко обернулась и прижала ладонь к груди.

— О Боже, детектив Райан! Вы меня напугали… Спасибо, что согласились встретиться со мной.

— Всегда рад!.. — Пойдемте наверх и поговорим.

— Вы уверены? Я не хочу, чтобы возникли какие-то проблемы. Если вы заняты, то я уйду.

— Никаких проблем. Хотите чашку чаю? Или кофе?

— Кофе, если можно. Но нам обязательно надо туда идти? Сегодня прекрасный день, а я страдаю клаустрофобией… и не люблю говорить с людьми, хотя… Давайте пойдем на улицу?

Это было против правил, но я подумал, что Розалинда не подозреваемая и, возможно, даже не свидетель.

— Ладно, — кивнул я, — подождите минутку. — И побежал наверх за кофе, добавил в него немного молока, прихватив с собой пару пакетиков сахара.

— Ну вот, держите, — сказал я ей внизу. — Прогуляемся где-нибудь в парке?

Розалинда отхлебнула из стаканчика и не удержалась от гримасы отвращения.

— Знаю, он ужасный, — покачал я головой.

— Нет-нет, все хорошо… просто обычно я не пью молоко, но…

— Ох! — вырвалось у меня. — Простите. Хотите, я сбегаю за другим?

— О нет! Все в порядке, детектив Райан, честно, я совсем не хочу кофе. Выпейте лучше вы. Не желаю доставлять вам каких-то неудобств. Я так признательна, что вы со мной встретились, и не надо ради меня менять свои привычки…

Розалинда говорила очень быстро, взволнованно; возбужденно жестикулировала и пристально смотрела на меня, словно я ее загипнотизировал. Она нервничала и пыталась скрыть это.

— Ничего страшного, — заверил я. — Давайте сделаем вот что: найдем какое-нибудь местечко, где можно посидеть, и я принесу вам другой кофе. Он тоже будет скверным, но по крайней мере черным, Как вам мое предложение?

Розалинда благодарно улыбнулась, и на мгновение мне показалось, что она вот-вот расплачется.

Мы отыскали скамейку, стоявшую на ярком солнце; птицы щебетали и порхали по веткам, пикируя на рассыпанные по земле хлебные крошки. Я оставил Розалинду и отправился за кофе. Обратно я шел не торопясь, чтобы дать ей время успокоиться, но, вернувшись, увидел, что она сидит на краешке скамьи и кусает губы, обрывая лепестки ромашки.

— Спасибо, — поблагодарила Розалинда, взяв кофе и пытаясь улыбнуться. Я сел рядом. — Детектив Райан, вы… вы нашли того, кто убил мою сестру?

— Пока нет, — ответил я. — Но прошло мало времени. Уверяю вас: мы делаем все, что в наших силах.

— Вы его поймаете, детектив Райан! Я поняла это, как только вас увидела. Знаете, я по первому впечатлению очень многое определяю в людях и иногда даже пугаюсь. А про вас я сразу подумала, что вы тот человек, который нам нужен.

В ее взгляде светилась абсолютная, несокрушимая вера. Конечно, я был польщен, однако доверие Розалинды меня смущало. Она была очень уязвимой, открытой, а ведь вполне могло случиться — хотя никому не хотелось об этом думать, — что дело так и не будет раскрыто. И как она тогда отреагирует?

— Вы мне снились, — продолжила Розалинда, опустив голову. — После похорон Кэти. В последнюю неделю я почти не спала по ночам. Была… сама не своя. Но в тот день, когда я вас увидела… мне вдруг стало ясно, что нельзя сдаваться. Мне приснилось, будто вы постучали в дверь и сообщили, что поймали человека, который это совершил. Он сидел позади вас в полицейской машине, и вы пообещали, что он никому больше не причинит вреда.

— Розалинда, мы стараемся изо всех сил, и никто не собирается сдаваться. Но вы должны быть готовы к тому, что это займет очень много времени.

Она покачала головой:

— Вы его найдете!

Я не стал возражать.

— Кажется, вы хотели о чем-то поговорить?

— Да. — Она перевела дух. — Что случилось с Кэти, детектив Райан? Что с ней сделали?

Розалинда смотрела на меня широко открытыми глазами, и я не знал, что ей ответить. Если я скажу правду, то какая последует реакция? Крики, слезы, срыв, истерика?

— Думаю, будет лучше, если вам расскажут обо всем родители, — произнес я.

— Знаете, мне уже восемнадцать. Вам не нужно разрешение моих родителей, чтобы беседовать со мной.

— И тем не менее…

Розалинда прикусила губу.

— Я их спрашивала. Он… они… сказали, чтобы я заткнулась.

— Розалинда, — промолвил я, — у вас все хорошо в семье?

Она подняла голову.

— Да, конечно.

— Ты уверена?

— Вы так добры, — произнесла она дрожащим тоном. — И заботитесь обо мне. Но я… у меня все в порядке.

— Может, вам лучше поговорить с моей напарницей?

— Нет! — воскликнула Розалинда. — Я хотела пообщаться с вами, потому что… — Она вертела в руках стаканчик. — Я чувствую, что вам не все равно, детектив Райан. Вам небезразлична Кэти. Вашей напарнице безразлично, но вам…

— Нам обоим не все равно, — возразил я.

Мне хотелось успокаивающе обнять ее за плечи или положить руку на колено, но…

— Да-да, но ваша напарница… — Розалинда стыдливо улыбнулась. — Мне кажется, я ее немного боюсь. Она такая агрессивная.

— Моя напарница? — изумленно переспросил я. — Детектив Мэддокс?

У Кэсси была репутация человека, прекрасно умевшего разговаривать с людьми. Я обычно напрягался и молчал, а она всегда знала, что и как сказать. Кое-кто из родственников жертв до сих пор посылал ей на Рождество благодарные открытки.

Розалинда взмахнула руками.

— О, детектив Райан, я не имела в виду ничего плохого. Быть агрессивным не так уж плохо, особенно в вашей профессии, правда? И потом, наверное, я слишком чувствительна. Просто она настойчиво задавала свои вопросы… я понимаю, их надо задавать, но она делала это так… холодно. Совсем расстроила Джессику. И улыбалась мне так, будто смерть Кэти — это… это какая-то шутка.

— Ничего подобного.

Я мысленно восстановил в памяти сцену в гостиной Девлинов, пытаясь понять, чем Кэсси могла настроить против себя Розалинду. Ободряющая улыбка, с которой она взглянула на нее? Мне казалось, что улыбка была лишней, но вряд ли она могла вызвать такую реакцию. Горе и шок часто заставляют людей действовать неадекватно, но избыточная нервозность Розалинды свидетельствовала о том, что в ее доме не все в порядке.

— Жаль, если у вас создалось впечатление…

— Нет-нет, я не про вас — вы вели себя прекрасно. Я знаю, что и детектив Мэддокс не хотела быть настолько… жесткой. Правда, я все понимаю. Агрессивные люди просто стараются быть сильными, верно? Боятся чувствовать себя незащищенными, несостоявшимися. А в глубине души они вовсе не жестоки.

— Видимо, — согласился я. Мне было очень трудно представить Кэсси «несостоявшейся», но я никогда не считал ее агрессивной. Меня вдруг осенило, что я понятия не имею о том, как Кэсси выглядит в чужих глазах. Это примерно то же самое, что попытаться ответить, красива ли твоя сестра: ты не можешь быть к ней более объективен, чем к самому себе.

— Я вас обидела? — Розалинда с тревогой взглянула на меня, крутя на пальце локон. — Да, вижу, что обидела. Простите, ради Бога, я вечно лезу не в свое дело. Только открою рот, сразу начинаю нести всякую чушь…

— Нет, — возразил я, — все хорошо. Я нисколько не обиделся.

— Обиделись. Я вижу.

Она покрепче закуталась в шаль. Я понимал, что, если не воспользуюсь ситуацией сейчас, второго шанса у меня не будет.

— Честное слово, — заверил я. — Все в порядке. Я просто задумался о том, что было сказано. Вы очень проницательны.

Она теребила бахрому шали, не глядя мне в лицо.

— Разве она не ваша девушка?

— Детектив Мэддокс? Нет.

— Мне так показалось… — Розалинда зажала ладонью рот. — Ну вот, опять! Заткнись, дурочка!

Я рассмеялся — надо было срочно разрядить обстановку.

— Ладно, хватит, — сказал я. — Давайте-ка сделаем глубокий вдох и начнем все сначала.

Розалинда немного успокоилась и откинулась на спинку скамейки.

— Спасибо, детектив Райан. Но я прошу вас… скажите, что было с Кэти? Я постоянно об этом думаю… представляю всякое… это невыносимо.

И тогда (а что еще мне оставалось?) я все ей рассказал. Она не упала в обморок и не устроила истерику, даже не расплакалась. Розалинда слушала молча, и ее глаза — светло-голубые, как выцветшие джинсы, — неотрывно смотрели на меня. Когда я закончил, она прижала пальцы к губам и невидящим взглядом уставилась на залитую солнцем траву, ограду парка и офисных работников, сидевших на скамейках и болтавших о работе. Я неловко похлопал ее по плечу. Шаль на ощупь оказалась из дешевой ткани — что-то колючее и синтетическое, — и это жалкое щегольство тронуло меня до глубины души. Мне хотелось сказать Розалинде что-то мудрое и глубокое, насчет того, как редко чья-то смерть отзывается в сердце равноценной болью и тот, кому выпало жить дальше, станет потом всю жизнь носить ее в себе, вспоминая бессонными ночами и в трудные минуты растерянности и одиночества. Но нужные слова я не подобрал.

— Мне очень жаль, — промолвил я.

— Значит, ее не изнасиловали?

— Пей кофе, — пробормотал я, смутно вспомнив, что горячие напитки помогают при шоке.

— Нет-нет… — Она лишь отмахнулась. — Скажите мне, ее не изнасиловали?

— В общем, нет. Тогда она была уже мертва. Ничего не чувствовала.

— Кэти не очень страдала?

— Думаю, нет. Она сразу потеряла сознание.

Розалинда вдруг наклонилась над кофе, и я увидел, что у нее дрожат губы.

— У меня ужасные мысли, детектив Райан. Я должна была ее защитить.

— Ты же не знала.

— Должна была знать. Мне следовало находиться там, вместе с ней, а не сидеть у сестер. Я плохая, правда?

— Ты не виновата в смерти Кэти, — твердо заявил я. — Полагаю, ты была замечательной сестрой. И ничего не могла сделать.

— Но…

— Что?

— Ох… я должна была знать. Вот и все. Не важно. — Розалинда натянуто улыбнулась. — Спасибо, что рассказали.

— Теперь моя очередь. Можно задать тебе пару вопросов?

Она глубоко вздохнула и кивнула.

— Твой отец сказал, что Кэти не встречалась с мальчиками, — продолжил я. — Это правда?

Ее губы приоткрылись и вновь сомкнулись.

— Не знаю, — тихо ответила она.

— Розалинда, я понимаю, тебе очень тяжело. Но если тебе что-либо известно, расскажи.

— Детектив Райан, Кэти — моя сестра. Я не хочу говорить о ней ничего плохого.

— Да, — мягко произнес я. — Но самое лучшее, что ты можешь сейчас сделать, — это сообщить мне все, что поможет найти убийцу.

Она помолчала, потом тяжело перевела дыхание.

— Да, — заговорила она. — Кэти нравились мальчики. Не знаю, кто конкретно, но я слышала, как она и ее подружки посмеивались друг над другом — ну, насчет парней и кто с кем целовался…

Представив, как целуются двенадцатилетние девчонки, я вздрогнул, но потом вспомнил невозмутимых всезнаек — подружек Кэти. Вероятно, мы с Питером и Джеми просто отстали от жизни.

— Ты уверена? Твой отец думает иначе.

— Мой отец… — Розалинда сдвинула брови. — Мой отец боготворил Кэти. А она… иногда этим пользовалась. Не говорила ему всю правду. Меня это очень расстраивало.

— Ясно. Ты правильно сделала, что рассказала. — Розалинда опустила голову. — Мне надо спросить тебя еще кое о чем. В мае ты сбежала из дому, верно?

— Не совсем сбежала, детектив Райан. Я уже не ребенок. Просто провела выходные у подруги.

— Что за подруга?

— Карен Дэйли. Можете ее спросить, если хотите. Я дам ее номер.

— В этом нет необходимости, — ответил я, махнув рукой. Мы уже поговорили с Карен — робкой пухлолицей девушкой, мало похожей на подружку Розалинды, — и она подтвердила, что Розалинда все выходные находилась у нее. Но у меня отличное чутье на ложь, и я не сомневался, что Карен о чем-то умолчала. — Твоя двоюродная сестра считает, что ты провела уик-энд с бойфрендом.

Губы Розалинды сжались в тонкую полоску.

— У Валери грязное воображение. Знаю, многие девочки так поступают, но я — нет.

— Конечно, — кивнул я. — Однако твои родители не знали, где ты?

— Да.

— Почему?

— Потому что мне не хотелось им говорить, — резко ответила она. Потом посмотрела на меня и вздохнула. — Боже мой, неужели у вас никогда не возникало желания сбежать? От всех и от всего?

— Мне это знакомо. Значит, ты ушла не из-за того, что в доме что-то случилось?

Розалинда помрачнела и отвела взгляд. Я ждал. Через секунду она покачала головой:

— Нет. Я… все было нормально.

Интуиция подсказывала мне: здесь что-то не так, — но голос Розалинды звучал напряженно, и я решил пока на нее не давить. Теперь спрашиваю себя, а правильно ли тогда поступил, хотя по большому счету вряд ли бы это что-нибудь изменило.

— Тебе сейчас нелегко, — произнес я, — только никуда больше не убегай, ладно? Если станет совсем плохо или захочется поговорить, позвони в службу психологической поддержки или мне на сотовый. Я тебе помогу.

Розалинда кивнула:

— Спасибо, детектив Райан. Я запомню.

Но выражение ее лица по-прежнему было растерянным и грустным, и мне показалось, что наша беседа ее разочаровала.

Кэсси была в дежурке и снимала копии со свидетельских показаний.

— Кто это был?

— Розалинда Девлин.

— И что она сказала?

Мне почему-то не хотелось вдаваться в детали.

— Ничего особенного. Кроме того что Кэти, вопреки мнению Джонатана, встречалась с мальчиками. Розалинда не знает имен. Надо поговорить с подружками Кэти и выяснить, что им известно. Еще она сообщила, что Кэти лгала родителям, но почти все дети поступают так же.

Кэсси с листочками в руках отвернулась от ксерокса и, бросив на меня странный взгляд, произнесла:

— По крайней мере она с тобой разговаривает. Держи с ней связь — может, она тебе еще что-нибудь расскажет.

— Я спросил, все ли у нее в порядке дома, — добавил я, чувствуя себя немного виноватым. — Она ответила, что да, но я ей не верю.

— Хм, — протянула Кэсси и повернулась к ксероксу.

На следующий день мы опять побеседовали с Кристиной, Элизабет и Марианной, и они твердо заявили, что у Кэти не было бойфрендов и вообще каких-то увлечений.

— Иногда мы дразнили друг друга насчет мальчишек, — пояснила Элизабет, — но не всерьез. Просто шутили, понимаете? — Она была веселая рыжеволосая девочка с уже развившейся фигурой, и когда плакала, то злилась на себя так, словно слезы были под запретом. Элизабет сунула руку в рукав свитера и вытащила завернувшуюся манжету.

— Правда, она могла нам не сказать, — добавила Марианна, самая тихая из подружек, бледная белокурая девчушка, почти тонувшая в своей широкой тинейджерской одежде. — Кэти часто вела себя скрытно. Например, когда в первый раз ходила на прослушивание, то ничего нам не говорила, пока ее не приняли, помните?

— Ну, это иное, — возразила Кристина. Правда, у нее тоже текли слезы и сквозь заложенный нос ее заявление звучало не слишком убедительно. — Уж про бойфренда мы точно бы знали.

Разумеется, «летуны» проверят и допросят каждого мальчишку по соседству, но я уже предчувствовал, чем это закончится. Мы словно играли с уличным наперсточником: шарик мелькает у тебя перед глазами, но ведущий мухлюет и так быстро работает руками, что, куда бы ты ни ткнул, обязательно попадешь в пустое место.

Когда мы уезжали из Нокнари, позвонила Софи и сообщила, что пришли результаты лабораторных анализов. Она говорила на ходу: я слышал, как постукивают ее каблучки и подрагивает в руке трубка.

— Есть данные по дочке Девлинов, — добавила Софи. — Вообще в лаборатории завал с заказами на шесть недель вперед, но я упросила пропустить ваш без очереди. Пришлось чуть ли не переспать с начальником.

У меня забилось сердце.

— Да благословит тебя Бог, Софи! — воскликнул я. — Мы должны тебе еще один обед.

Я обернулся к Кэсси, сидевшей за рулем, и произнес:

— Результаты.

— Токсикологические тесты отрицательные: ни наркотиков, ни лекарств, ни алкоголя. На одежде следы разных частиц, в основном уличного происхождения — пыльца, грязь… Мы проверили состав почвы в районе Нокнари — все совпадает, включая вещества, находившиеся с внутренней стороны одежды и смешанные с кровью. Это хороший признак — значит, на ней осталось не только то, что мы обнаружили на месте раскопок. Один лаборант сказал, в лесу растет какое-то очень редкое растение, в округе оно больше нигде не встречается, и его пыльца залетает не дальше чем на милю. Странно, что жертва никуда не выходила из поселка.

— Все совпадает с нашими данными, — заметил я. — Давай перейдем к хорошим новостям.

Софи фыркнула.

— Это и были хорошие новости. С отпечатками ног полный ноль: половина принадлежит археологам, другие слишком размазаны, чтобы их использовать. Почти все частицы ткани домашнего происхождения; правда, кое-что мы пока не идентифицировали, но это мелочи. Волос на футболке остался от идиота, который нашел труп; есть еще два волоска от матери — один на брюках, второй на носке, но мать занимается стиркой, так что ничего удивительного.

— А ДНК? Отпечатки пальцев?

— Ха, — ответила Софи. Она ела что-то хрустящее — наверное чипсы. — Обнаружены фрагменты резины — угадайте от чего? От резиновых перчаток. Сюрприз. Частиц кожи, само собой, не найдено. Так же как спермы, слюны или крови, не совпадающей с кровью девочки.

— Прекрасно, — пробормотал я, чувствуя, как у меня упало сердце. Я снова уцепился за соломинку, размечтался и попал впросак.

— Не считая того старого образца, что отыскала Хелен. Кровь второй группы с положительным резусом. А у жертвы — первая, резус отрицательный, — Она помолчала, пережевывая чипсы, а у меня перехватило в груди.

— В чем дело? — произнесла Софи, не услышав моего ответа. — Разве ты не этого хотел? Кровь та же, что в старом деле. Конечно, это еще ничего не значит, но все-таки зацепка.

— Верно, — вздохнул я. Кэсси внимательно прислушивалась, я отвернулся, заслонившись от нее плечом. — Спасибо тебе, Софи.

— Мы отправим окурки и туфли на анализ ДНК, — добавила она, — но на твоем месте я бы не обнадеживалась. Все это уже разложилось на молекулы. Кто, черт возьми, хранит образцы крови в подвале?

Между нами имелось негласное соглашение, по которому Кэсси занималась старым делом, а я сконцентрировался на Девлинах. Маккейб умер несколько лет назад от сердечного приступа, и Кэсси отправилась на встречу с Кирнаном. Он вышел в отставку и жил в Лейтауне, маленьком поселке на берегу моря. Ему уже перевалило за семьдесят, это был румяный добродушный старик с мешковатой фигурой одряхлевшего регбиста — что не помешало ему пригласить Кэсси на долгую прогулку по пустынному пляжу, где под крики чаек Кирнан рассказал ей все, что знал о старом деле. Вечером, разводя огонь в камине, пока Сэм наливал вино, а я намазывал горчицу на белый хлеб, Кэсси сказала мне, что старик выглядел счастливым. Он занимался резьбой по дереву, его поношенные брюки были усыпаны опилками. Перед прогулкой жена повязала ему на шею шарф и поцеловала в щеку.

Случай в Нокнари Кирнан помнил в деталях. За всю историю независимой Ирландии без вести пропало всего несколько детей, и он не мог забыть про тех двоих, которых ему не удалось найти. Рассказал Кэсси, словно оправдываясь, что поиски велись с размахом: собаки, вертолеты, водолазы. Полицейские и добровольцы с утра до вечера милю за милей прочесывали лес, поле и окрестные холмы, с рассвета до поздних сумерек, хватались за каждую ниточку, даже если она уводила в Белфаст, Керри или Бирмингем. Внутренний голос твердил Кирнану, что они ищут не в тех местах, а разгадка лежит здесь, рядом, перед самым носом.

— И какая у него версия? — спросил Сэм.

Я закончил раскладывать сандвичи с мясом на тарелках.

— Скажу потом, — ответила Кэсси. — Сначала насладимся сандвичами. В кои-то веки Райан приготовил что-то достойное.

— Ты говоришь с очень способными мужчинами, — заметил я. — Мы умеем беседовать и есть одновременно.

Я бы предпочел услышать историю с глазу на глаз, но Кэсси слишком поздно вернулась из Лейтона. Ожидание уже испортило мне аппетит, и сам рассказ вряд ли мог что-нибудь изменить. К тому же мы всегда обсуждали дела за ужином и у меня не было причин менять традицию. Сэм не догадывался, что творилось у меня в душе, хотя иногда меня охватывали подозрения, возможна ли вообще такая поразительная ненаблюдательность.

— Впечатляет, — усмехнулась Кэсси. — Ну ладно. — Ее взгляд на секунду задержался на моем лице, и я отвел глаза. — Кирнан считает, что они никогда не покидали Ноканри. Не знаю, ребята, в курсе вы или нет, но был еще и третий ребенок… — Она заглянула в блокнот, лежавший на подлокотнике дивана. — Адам Райан. Так вот, в тот день он пошел вместе с двумя другими в лес, и его нашли там через пару часов поисков. Никаких повреждений, лишь кровь в ботинках, сильный испуг и потеря памяти. Поэтому Кирнан полагает, что все произошло в лесу или где-то рядом, иначе как бы Адам туда вернулся? Похоже, за ними кто-то следил — видимо, из местных. Затем этот парень нашел их в лесу, заманил к себе в дом и там набросился. Может, он и не хотел их убивать, просто пытался запугать… В какой-то момент Адаму удалось сбежать в лес: значит, они находились либо в самом лесу, либо в одном из домиков на опушке, или на соседней ферме. Иначе он помчался бы домой, верно? По версии Кирнана, парень запаниковал, убил двоих детей и спрятал в доме, после чего выбрал время и выбросил трупы в реку, или закопал у себя в саду, или, что более вероятно — поскольку никаких следов могилы не обнаружили, — где-то в лесу.

Я откусил сандвич. Во рту оказалось что-то жгучее и горькое, и меня чуть не стошнило. Я с трудом проглотил кусок и запил вином.

— А где теперь этот Адам? — спросил Сэм.

Кэсси пожала плечами:

— Сомневаюсь, что он нам что-нибудь расскажет. Кирнан и Маккейб часто с ним общались, но он ничего так и не вспомнил. Через несколько лет они бросили свои попытки, решив, что память уже не восстановится. Позднее их семья куда-то переехала. В Нокнари считают, перебрались в Канаду.

Все сказанное — чистая правда. Не ожидал, что это будет так трудно и нелепо. Мы вели себя точно два шпиона, говорившие в присутствии Сэма на каком-то дурацком шифрованном языке.

— Наверное, у бедняги поехала крыша, — вздохнул Сэм. — Стать свидетелем такого… — Он покачал головой и отхватил большой кусок сандвича.

— Да, Кирнан сказал, что ему пришлось несладко, — согласилась Кэсси, — но парень хорошо держался, даже участвовал в реконструкции событий вместе с двумя детишками из местных. В полиции надеялись, что это поможет ему вспомнить, но когда они вошли в лес, у него все вылетело из головы.

В груди у меня что-то оборвалось. Я вообще об этом забыл. Мне вдруг захотелось покурить, и я отложил сандвич в сторону.

— Да, — задумчиво протянул Сэм.

— Маккейб тоже придерживался данной версии? — поинтересовался я.

— Нет. — Кэсси облизала горчицу с пальца. — Маккейб полагал, что это был «гастролер», оказавшийся в городке мимоходом, например, в поисках работы. Детективы не нашли ни одного подозреваемого, хотя провели тысячи бесед, сотни допросов, проверили всех извращенцев и психов в южном Дублине, просчитали вплоть до минуты перемещения местных жителей… Вы знаете, как обычно бывает: всегда есть какой-то подозреваемый, даже если против него не хватает улик. А тут не было никого. Каждый раз, когда появлялась зацепка, все заканчивалось пшиком.

— Знакомая картина, — мрачно изрек я.

— Кирнан уверен, что преступник имел фальшивое алиби, которое исключило его из поля зрения полиции, а Маккейб — что убийцы просто не было в городе. По версии Маккейба, дети прошли по реке до того места, где она выходит из леса с противоположной стороны, — это довольно далеко, но они уже ходили туда раньше. Вдоль русла тянется сельская дорога. Маккейб считал, что кто-то проезжал мимо, увидел детей и попытался похитить их или затащить в машину. Адам вырвался и сбежал в лес, а злоумышленник увез остальных детей. Маккейб обращался в Интерпол и британскую полицию, но там ничего не нашли.

— Выходит, они оба думали, что детей убили, — пробормотал я.

— Маккейб сомневался. По его версии, целью преступника являлось похищение. Кому-то очень хотелось иметь детей или они просто наткнулись на душевнобольного… Вообще-то вначале все решили, будто дети сбежали из дому, но в таком возрасте, без денег? Их отыскали бы через несколько дней.

— Кэти убил явно не «гастролер», — покачал головой Сэм. — Он устроил встречу, держал ее где-то целый день…

— Знаете, — вмешался я, удивляясь спокойствию своего голоса, — не думаю, что в старом деле был задействован автомобиль. Насколько я помню, кроссовки надели на ребенка уже после того, как кровь начала свертываться. Иными словами, похититель провел какое-то время со всеми тремя, прежде чем один сбежал. По-моему, это указывает на местного.

— Нокнари — маленький городок, — возразил Сэм. — Каковы шансы на то, что тут живут два человека, убивающих детей?

Кэсси закинула руки за голову и потянулась. Под ее глазами образовались глубокие тени; я только теперь понял, что ей нелегко дался день с Кирнаном и вовсе не из-за меня ей не хотелось рассказывать эту историю. Что мог сообщить ей Кирнан, о чем она умолчала?

— Вы в курсе, что они даже в деревьях искали? — произнесла Кэсси. — Через несколько недель кто-то вспомнил старый случай, когда ребенок забрался на дерево с дуплом и провалился внутрь. Его обнаружили лишь через сорок лет. Кирнан и Маккейб заставили проверить все деревья, заглядывая в дупла с фонарями…

Сэм неторопливо дожевал сандвич, поставил тарелку и удовлетворенно вздохнул. Кэсси наконец пошевелилась и протянула руку — я положил в нее пачку сигарет.

— Кирнану до сих пор это снится, — заметила она, выуживая сигарету. — Правда, он говорит, не так часто, как раньше, — после отставки два-три раза за год. Снится, будто ночью он ищет в лесу детей, зовет их, и тут кто-то выскакивает из кустов и бросается на него. Он понимает, что это тот самый человек, который их похитил. Даже видит его лицо — «так же ясно, как сейчас ваше», — но проснувшись, сразу забывает.

В камине что-то вспыхнуло, и раздался треск. Краем глаза я уловил какое-то движение и резко обернулся: я был уверен, что из камина в комнату вылетело что-то маленькое, черное и когтистое, — может, птенец, упавший в дымоход? — но за спиной ничего не оказалось. Снова повернувшись, я поймал на себе взгляд Сэма: серые глаза смотрели на меня серьезно и почти сочувственно, но он лишь улыбнулся и наклонился над столом, чтобы наполнить мой бокал.

В те недели я очень плохо спал, даже если появлялась возможность выспаться. Проблемы со сном случались и раньше, я уже об этом говорил, но теперь происходило что-то иное: я погружался в странную сумеречную зону между сном и явью и не мог вырываться ни в ту ни в другую сторону. В ушах внезапно раздавался чей-то громкий голос: «Осторожно!» или «Что, что? Я ничего не слышу». По комнате якобы мелькали темные фигуры, рылись в моих бумагах и трогали вещи в шкафу. Я знал, что мне это мерещится, но никак не мог стряхнуть наваждение и замирал от ужаса. Однажды, проснувшись, я обнаружил, что стою за дверью спальни и босой, на дрожащих ногах, панически шарю по стене в поисках выключателя. В голове все плыло, и откуда-то слышался сдавленный стон. Прошло много времени, прежде чем я сообразил, что стон — мой. Я включил свет, потом настольную лампу и вернулся в постель, где до утра лежал без сна, пока не зазвонил будильник.

В этой полуяви-полудреме мне слышались и детские голоса. Но не Питера и Джеми: это была целая компания детишек, распевавших вдалеке веселые песенки, которые я не вспоминал уже лет сто. Они пели радостно и беспечно, прихлопывая в такт ладошами, такими звонкими и чистыми голосами, что их трудно было принять за человеческие. «Скажи, скажи, дружок, придешь ли на лужок… играть и танцевать, под деревом плясать… станем вместе, я и ты, рвать душистые цветы… завтра будет день опять, чтобы петь и танцевать». Иногда этот слабый хор крутился у меня в голове целый день, сопровождая мысли и поступки. Я жил в постоянном страхе, что О'Келли услышит, как я напеваю под нос очередной куплет.

Розалинда позвонила мне в субботу на мобильник. Я сидел в нашем штабе, Кэсси ушла в отдел по розыску пропавших без вести, О'Горман за моей спиной ругал какого-то парня, который нагрубил ему во время обхода местных жителей. Мне пришлось крепко прижать телефон к уху, чтобы расслышать ее голос.

— Детектив Райан, это Розалинда… простите, что беспокою, но у вас не найдется времени поговорить с Джессикой?

В трубке звучал шум города: рев машин, громкие голоса, яростные гудки.

— Конечно, — ответил я. — Вы где?

— В городе. Мы сможем встретиться в баре отеля «Центральный» через десять минут? Джессика хочет вам что-то сказать.

Я выудил из стопки документов папку и стал листать ее в поисках даты рождения Розалинды: беседа с Джессикой могла проходить только в присутствии взрослого родственника.

— А родители с вами?

— Нет. Думаю, Джессике будет лучше поговорить без них, если вы не против.

Я нашел досье на членов семьи: Розалинде восемнадцать лет, для меня вполне достаточно.

— Да, — произнес я. — Приду.

— Спасибо, детектив Райан, я знала, что могу к вам обратиться. Извините, что так тороплю, но мы должны вернуться домой перед…

Послышались короткие гудки и голос: «Закончились деньги на счету или заряд в батарейке». Я написал Кэсси: «Скоро вернусь», — и вышел из комнаты.

Розалинда проявила хороший вкус. Бар в «Центральном» был старомодным заведением — лепные потолки, глубокие кресла в каждом углу, полки с толстыми старыми книгами в красивых переплетах, — приятно контрастировавшим с толчеей на улицах. Иногда я заходил сюда по выходным, заказывал бокал бренди и сигару — это было еще до запрета на курение — и проводил вечер, читая «Фермерский альманах» за 1938 год или какую-нибудь полузабытую викторианскую поэму.

Сестры расположились за столиком у окна. Розалинда стянула волосы на затылке, она была вся в белом — длинная юбка и тонкая гофрированная блузка в том же стиле, что и обстановка бара, — словно только что вышла из какого-то прерафаэлитского сада. Она наклонилась и зашептала что-то на ухо Джессике, одновременно ласковым движением поглаживая ее по волосам.

Джессика сидела в большом кресле, подобрав под себя ноги, и ее вид поразил меня так же сильно, как в первый раз. Солнце било сверху в высокое окно и погружало ее в столб ослепительного света, превращая в странное светящееся существо, в чистое пламя, полное жизни, разума и боли. Легкий росчерк бровей, ложбинка носа, по-детски полные губы — я видел все это у окровавленной девочки, лежавшей на железном столе Купера. Она выглядела как живой упрек, как Эвридика, которую на одну волшебную минуту вывели из смертной тьмы к Орфею. У меня перехватило дыхание от желания прижать девочку к себе, погладить по темным волосам, бережно обнять и защитить, теплую, хрупкую и дышащую, будто этим жестом я мог повернуть время вспять и спасти Кэти.

— Розалинда, — произнес я. — Джессика.

Джессика заморгала, ее глаза расширились, и иллюзия исчезла. Она держала в руках пакетик сахара, который взяла из вазы на столе; сунув в рот уголок, девочка начала его сосать.

Увидев меня, Розалинда просияла.

— Детектив Райан! Хорошо, что вы пришли. Знаю, что отнимаю у вас время, но… ох, садитесь, садитесь, пожалуйста. — Я придвинул кресло. — Джессика кое-что видела, и, мне кажется, вам следует об этом знать. Правда, малышка?

Джессика пожала плечами и выгнулась в кресле.

— Привет, Джессика, — сказал я мягко и спокойно. В голове у меня уже вихрем кружились мысли: если в деле замешаны родители, девочек придется куда-то увезти; Джессика как свидетель — просто кошмар, однако… — Я рад, что ты решила со мной поговорить. Что ты видела?

Она стала слегка покачиваться.

— Боже мой… я боялась, что так и будет, — вздохнула Розалинда. — Ладно. В общем, она сказала, что видела Кэти…

— Спасибо, Розалинда, — перебил я, — но я должен услышать от самой Джессики. Иначе это будет свидетельство с чужих слов и его не примут в суде.

Розалинда замолчала, растерянно глядя на меня.

— Хорошо, — пробормотала она, — если так нужно, то… Я надеюсь, мне… — Она наклонилась к сестре и улыбнулась, пытаясь поймать ее взгляд. — Джессика, милая. Тебе надо рассказать детективу Райану про то, о чем мы говорили. Это очень важно.

Джессика втянула шею.

— Я не помню, — прошептала она.

Улыбка Розалинды стала напряженной.

— Ну что ты, Джессика. Ты же только что все отлично помнила. Мы проделали долгий путь и оторвали детектива Райана от работы. Прошу тебя.

Джессика снова покачала головой и прикусила пакетик с сахаром. Ее губы дрожали.

— Все в порядке, — вмешался я. Мне хотелось ее встряхнуть. — Просто она немного нервничает. Ей пришлось нелегко. Правда, Джессика?

— Нам всем пришлось нелегко, — резко возразила Розалинда, — но кому-то приходится вести себя по-взрослому, а не изображать глупую девчонку.

Джессика еще глубже втянула шею в широкий свитер.

— Понимаю, — пробормотал я, стараясь говорить успокаивающим тоном. — Понимаю. Я знаю, что у вас было трудное время и…

— Нет, детектив Райан, вы не понимаете. — Рука Розалинды на колене начала дрожать. — Никто не может этого понять. И вообще зря мы сюда пришли. Джессику нельзя трогать, тем более, чтобы рассказывать вам про то, что вас все равно не интересует. Мы лучше пойдем.

Но я не мог их отпустить.

— Розалинда! — произнес я настойчиво и перегнулся через стол. — Я все понимаю. Честно. И я очень серьезно к этому отношусь.

Она горько рассмеялась и взяла свою сумочку.

— Ну да, разумеется. Джессика, положи пакет обратно. Мы идем домой.

— Розалинда, когда мне было столько же, сколько Джессике, двое моих друзей пропали без вести. И я знаю, каково вам теперь.

Она подняла голову и взглянула на меня.

— Это не то же самое, что потерять сестру… — продолжил я.

— Далеко не то же самое…

— Но я знаю, как тяжело расставаться с близким человеком, сделаю все, чтобы пролить свет на дело. Обещаю.

Розалинда молча смотрела на меня, затем бросила сумочку и засмеялась, но уже с облегчением.

— О, детектив Райан! — Она подалась вперед и схватила меня за руку. — Я знала, знала, есть какая-то причина, почему вы так подходите для данного дела!

Раньше мне это не приходило в голову, но, вероятно, она права.

— Надеюсь.

Я сжал ее руку, чтобы немного успокоить, но она поспешно отдернула ладонь.

— Ой, я не хотела…

— Вот что я предлагаю! — перебил я. — Давай мы с тобой поговорим, а Джессика пока посидит и придет в себя, а потом, может, что-нибудь расскажет.

— Джессика, солнышко! — Розалинда тронула ее за руку. Младшая сестра вздрогнула и широко раскрыла глаза. — Хочешь посидеть здесь немного?

Джессика задумалась, глядя в лицо Розалинде. Та молча улыбалась. Наконец девочка кивнула.

Я взял нам с Розалиндой по чашке кофе и лимонад для Джессики. Она держала бокал и завороженно смотрела, как снизу вверх сбегают пузырьки, а мы с Розалиндой вели беседу.

Я мало чего ожидал от разговора с ней, но она оказалась не совсем обычной. Ее первый шок от смерти Кэти уже прошел, и я увидел, какая она на самом деле: дружелюбная, общительная, искрометная, веселая и подвижная. Почему я не встречал таких девушек в свои восемнадцать лет? Она была наивна, но понимала это и подшучивала над собой так искренне и остроумно, что, несмотря на мой страх, что когда-нибудь эта доверчивость доведет ее до беды, на мрачные обстоятельства и на взгляд Джессики, зачарованно смотревшей перед собой куда-то в пространство, я не мог удержаться от смеха.

— Чем ты займешься, когда закончишь школу?

Я задал вопрос не из вежливости: мне трудно было представить Розалинду сидящей от звонка до звонка где-нибудь в офисе. Она улыбнулась, но по ее лицу мелькнула тень.

— Мне нравится музыка. Я с девяти лет играла на скрипке и занималась композицией. Преподаватель скачал… в общем, по его словам, у меня хорошие перспективы. Но… — Она вздохнула. — Это слишком дорого, а родители… не в восторге от моих занятий. Думают, что мне лучше пойти на курсы секретарш.

Однако они горой стояли за балетную школу Кэти. В отделе по борьбе с бытовым насилием я часто сталкивался с подобными случаями: родители выбирали себе любимчика и козла отпущения («Я слишком ее баловал», — сказал Джонатан при нашей встрече), поэтому родные братья и сестры росли словно в разных семьях. Кончалось это обычно плохо.

— Надо что-нибудь придумать, — пробормотал я. Мысль, чтобы сделать из Розалинды секретаршу, казалась мне абсурдной. О чем только думал Девлин? — Может, стипендия или что-то в этом роде. Раз у тебя хорошо получается.

Розалинда скромно наклонила голову.

— Ну да. В прошлом году Национальный молодежный оркестр исполнял мою сонату.

Я ей, конечно, не поверил: ложь слишком откровенна — кто-нибудь из местных наверняка рассказал бы нам о ее успехе, — и сразу сообразил, что никакой сонаты не было. Все это я уже знал по собственному опыту. «Это мой брат-близнец, его зовут Питер, он на семь минут старше». Розалинда едва вышла из детского возраста, а дети отчаянно лгут лишь в одном случае — когда реальность становится невыносима.

Я едва удержался, чтобы не сказать: «Розалинда, мне известно, что у вас в семье что-то не в порядке: расскажи, позволь тебе помочь…» — но знал, что пока рано: она мгновенно насторожится, и я потеряю все, чего добился.

— Надо же, — улыбнулся я. — Впечатляюще.

Розалинда смущенно рассмеялась и взглянула на меня из-под ресниц.

— Ваши друзья… — нерешительно произнесла она. — Те, которые пропали. Что с ними случилось?

— Долгая история.

Я сам втянул себя в эту ситуацию и теперь не знал, как из нее выпутаться. В глазах Розалинды появилось сомнение, и я опасался потерять ее доверие, хотя было бы чистым безумием посвящать девушку в подробности моего детства в Нокнари.

Странно, но ситуацию спасла Джессика: она шевельнулась в кресле и дотронулась до руки сестры.

Розалинда, кажется, не заметила ее жеста.

— Говори, Джессика, — обратился я к девочке.

— В чем дело, дружочек? — Розалинда наклонилась к ней. — Ты хочешь рассказать детективу Райану о том человеке?

Джессика кивнула.

— Я его видела, — промолвила она, глядя не на меня, а на сестру. — Он говорил с Кэти.

Сердце у меня заколотилось. Будь я религиозен, поставил бы по свечке всем святым: первая серьезная зацепка.

— Прекрасно, Джессика. Где это произошло?

— На дороге. Когда мы возвращались домой из магазина.

— Только ты и Кэти?

— Да. Нам разрешали.

— Не сомневаюсь. Что он сказал?

— Он сказал… — Джессика глубоко вздохнула. — Он сказал: «Ты очень хорошо танцуешь», — и Кэти ответила: «Спасибо». Ей нравится, когда такое говорят.

Она с беспокойством взглянула на сестру.

— Все хорошо, крошка, — успокоила Розалинда, гладя ее по волосам. — Продолжай.

Джессика кивнула. Розалинда коснулась ее бокала, и Джессика послушно выпила лимонад.

— Потом, — произнесла она, — потом он сказал: «Ты очень симпатичная девочка», — и она ответила: «Спасибо». Это ей тоже нравится. А потом он сказал… он сказал: «Моя маленькая дочка тоже любит танцевать, но она сломала ногу. Ты не хочешь ее навестить? Она будет очень рада». И Кэти ответила: «Не сейчас. Нам пора домой». И мы пошли домой.

«Ты очень симпатичная девочка»… В наши дни мало кто осмелится заявить такое двенадцатилетнему подростку.

— А ты знаешь того мужчину? Видела его когда-нибудь раньше?

Она покачала головой.

— Как он выглядел?

Молчание, глубокий вдох.

— Большой.

— Большой? Как я? Высокий?

— Да… мм… да. Но и так тоже. — Она расставила руки с качнувшимся стаканом.

— Толстяк?

Джессика нервно хихикнула.

— Да.

— Во что он был одет?

— В спортивный костюм. Темно-синий.

Она посмотрела на Розалинду, и та ободряюще кивнула.

Вот черт, подумал я. Сердце колотилось все сильнее.

— Какого цвета волосы?

— Ну… у него не было волос.

Я мысленно извинился перед Дэмиеном. Похоже, парень вовсе не пытался просто сказать нам то, что мы хотели от него услышать.

— Он старый? Или молодой?

— Как вы.

— Когда это случилось?

Джессика беззвучно пошевелила губами.

— А?

— Когда вы с Кэти встретили того мужчину? Это было за несколько дней до того, как Кэти исчезла? За несколько недель? Очень давно?

Я старался говорить осторожно, но Джессика быстро заморгала.

— Кэти не исчезла, — пробормотала она. — Кэти убили.

Ее взгляд начал терять осмысленность. Розалинда с упреком посмотрела на меня.

— Да, — подтвердил я, — конечно. Поэтому очень важно вспомнить, когда она видела тогочеловека, — это поможет нам найти убийцу.

— Джессика мне сказала, — тихо проговорила Розалинда, — что это было за неделю или две до… — Она вздохнула. — Но когда точно, не помнит.

Я кивнул.

— Большое спасибо, Джессика, — промолвил я. — Ты очень храбрая девочка. Ты сумеешь узнать того мужчину, если увидишь его снова?

Молчание.

— Думаю, нам пора идти, — произнесла Розалинда, беспокойно взглянув на часы.

В окно я увидел, как они шли по улице: Розалинда двигалась мелкими быстрыми шажками, покачивая бедрами, Джессика тащилась следом, держась за ее руку. Я смотрел на ее склоненную голову и вспоминал старые истории про близнецов — как одному причиняли боль, а другой, за много миль от него, чувствовал то же самое. Не было ли в ту ночь у тети Веры такой минуты, когда среди хохочущих девчонок она вдруг замолчала и издала тихий, никем не замеченный звук? И не скрывалась ли разгадка истории за наглухо заколоченными дверями ее помраченного разума?

Розалинда сказала, что я так подхожу для данного дела; ее слова вертелись у меня в голове, пока я провожал их взглядом. Даже теперь я не был уверен, подтверждают ли события ее правоту или, наоборот, полностью опровергают, и на какой критерий можно опираться.

10

Следующие несколько дней я убил на поиски незнакомца в спортивном костюме. По описанию, в Нокнари на него подходило семь человек — высокие, плотные, лысые или бритые наголо парни за тридцать. У одного в юности были проблемы с полицией: хранение марихуаны, непристойное поведение… Прочитав это, я вздрогнул, но оказалось, он всего лишь мочился на обочине, когда мимо проходил коп. Двое заявили, что могли идти через поселок домой после работы примерно в то время, о котором говорил Дэмиен, но большой уверенности у них не было.

Никто не признался в том, что говорил с Кэти. В ночь ее смерти у всех имелись алиби, ни у кого не было танцующей дочери со сломанной ногой и никаких мотивов для убийства. Я сделал фотографии и показал Дэмиену и Джессике, но они оба окинули их блуждающими взглядами и пожали плечами. Дэмиен наконец пробормотал, что вряд ли здесь есть человек, которого он видел, а Джессика стала тыкать то в одного, то в другого, пока окончательно не впала в ступор. Я послал двух «летунов» обойти жителей и расспросить, не появлялись ли у них недавно посетители, похожие на того незнакомца. Результат — ноль.

Два алиби оказались сомнительными. Один парень говорил, что до трех часов утра сидел в Интернете на форуме байкеров, обсуждая достоинства классических моделей «кавасаки». Другой уверял, будто ездил в город на свидание, опоздал на автобус в половине двенадцатого и пару часов провел в кафе, ожидая следующего. Я повесил снимки на доску и решил как следует проверить их алиби. Но каждый раз, когда я смотрел на эти фотографии, у меня появлялось ощущение, преследовавшее меня постоянно: будто любой мой шаг наталкивается на чью-то злую волю, на хитрую и упрямую силу, у которой есть собственная цель.

Определенных успехов удалось добиться только Сэму. Он почти не бывал в офисе и говорил со множеством людей: членами местного совета, землемерами, фермерами, противниками стройки. На наших ужинах он упоминал об этом вскользь, обещая рассказать все позже, когда что-нибудь прояснится. Однажды он ушел в ванную комнату, оставив на столе блокнот, и я заглянул в его записи: схемы, графики и сотни заметок, набросанных мелким неразборчивым почерком.

Наконец во вторник — моросил дождь и мы с Кэсси мрачно перебирали отчеты «летунов» об опросах местных жителей, на случай если вдруг что-то пропустили, — Сэм явился с большим рулоном толстой бумаги — из такой детишки делают валентинки и украшения на Рождество.

— Ну вот, — сказал он, вытащив из кармана скотч и прилепив развернутый лист к стене в углу штаба. — Этим я и занимался.

Перед нами была огромная и детально проработанная карта Нокнари: дома, холмы, река, лес, — нарисованная с простотой и изяществом детской иллюстрации. На нее ушло не менее нескольких часов. Кэсси присвистнула.

— О, спасибо, спасибо, спасибо, — улыбнулся Сэм, подделываясь под густой голос Элвиса.

Мы бросили отчеты и подошли поближе, чтобы лучше разглядеть карту. Она была поделена на несколько частей, раскрашенных карандашами в разные цвета — зеленый, синий, красный и, реже, желтый. Каждая обозначалась набором непонятных букв и цифр вроде: «Прод. Ф. Дауни-Глоуб. 11/97; рз с.-х. уг. 8/98». Я вопросительно поднял брови на Сэма.

— Сейчас все объясню. — Он оторвал кусок ленты и закрепил последний угол. Мы с Кэсси сели на край стола, откуда можно было как следует рассмотреть все детали.

— Отлично. Видите? — Сэм показал на две пунктирные линии, пересекавшие карту через лес и место раскопок. — Здесь пройдет шоссе. Правительство объявило о планах строительства в марте 2000 года и в принудительном порядке скупило фермерские земли. Все законно.

— Угу, — буркнула Кэсси. — Смотря как посмотреть.

— Тихо! — шикнул я. — Сиди и любуйся красивой картинкой.

— Ну вы поняли, о чем я говорю, — продолжил Сэм. — Это обычная практика. Гораздо интереснее земля вокруг шоссе. До 1995 года ее считали сельскохозяйственными угодьями, но в течение следующих четырех лет стали скупать и переводить в разряд жилой и индустриальной.

— Благодаря ясновидцам, знавшим, где пройдет шоссе, за пять лет до того как его начали строить.

— Все не так скверно, как кажется, — возразил Сэм. — О строительстве автострады на юго-востоке Дублина стали говорить еще в 1994 году — сужу по газетным статьям, — как только начался индустриальный рост. Я беседовал с парой землемеров, и они считают, что здешние места лучше всего подходят для шоссе из-за топографии, распределения жилых домов и участков и тому подобного. Я не вдавался в детали, но таково их мнение. Не вижу причин, почему застройщики не могли сделать то же самое — нанять специалистов, как только возник слух о шоссе, и выяснить, где оно скорее всего пройдет.

Мы промолчали. Сэм перевел взгляд с меня на Кэсси и слегка покраснел.

— Я не дурачок. Разумеется, они могли получить наводку от кого-то сверху, но я просто хочу сказать, что это не обязательно. В любом случае мы не сумеем это доказать, и вообще я не вижу, как все связано с нашим делом.

Я прикусил губу, чтобы не улыбнуться. Сэм один из лучших детективов в отделе, но было очень забавно наблюдать, как серьезно он об этом говорит.

— А кто купил землю? — небрежно спросила Кэсси.

Сэм с облегчением вздохнул:

— Разные фирмы. Многие из них существуют лишь на бумаге: холдинговые компании, которыми владеют другие компании, те принадлежат другим компаниям. На это у меня и ушло почти все время — чтобы выяснить, кто реальный владелец. До сих пор я проследил только три фирмы: «Глоубал айриш индастрис», «Футура пропети консаллатенс» и «Дайнэмо дивелопмент». Синие фрагменты — это «Глоубал», зеленые — «Футура», красные — «Дайнэмо». Но еще труднее выяснить, кто стоит за ними. Две из них зарегистрированы в Чехии, а «Футура» — в Венгрии.

— Да, — заметила Кэсси.

— Верно, — согласился Сэм, — но скорее всего они просто хотят избежать налогов. Конечно, можно уточнить в налоговой полиции, но я не понимаю, при чем тут наше дело.

— Разве что Девлин об этом разузнал и решил кого-то припугнуть, — предположил я.

Кэсси скептически сдвинула брови.

— Как разузнал? И потом, он бы нам сообщил.

— Вряд ли. Девлин — странный тип.

— У тебя все странные. Сначала Марк…

— Подождите, я еще не дошел до самого интересного! — перебил Сэм. Я скорчил рожу Кэсси и отвернулся к карте раньше, чем она успела ответить. — Итак, к марту 2000 года, когда объявили о строительстве шоссе, почти всей землей в округе владели эти три компании. Однако четверо фермеров еще держались — я обозначил их участки желтым цветом. Я выяснил, кто они. Сейчас они живут в Лаусе. Парни сообразили, что к чему: землю покупали по завышенным ценам, поэтому все и соглашались продавать. И вот они переговорили между собой и решили придержать товар и посмотреть, что произойдет дальше. Объявили о строительстве шоссе, и стало понятно, почему всем так нужна их земля: для новых зданий и построек, когда к городу проложат шоссе. Приятели решили: почему бы им самим не изменить категорию земли и не увеличить ее стоимость в два-три раза? Они обратились в местный совет — один пытался сделать это четырежды — и получили отказ.

Сэм постучал пальцем по желтым квадратикам, исписанным мелкими буквами. Мы наклонились ближе, чтобы прочитать: «М. Клири, рз с.-х. уг.: 5/2000 отказ, 11/2000 отказ, 6/2001 отказ, 1/2002 отказ, прод. М. Клири-ФПК 8/2002; рз с.-х. уг. 10/2002».

Через минуту Кэсси кивнула и продолжила разглядывать карту.

— Значит, они все-таки продали, — пробормотала она.

— Да. Примерно за ту же цену, что и остальные, — совсем неплохую для сельхозугодий, но гораздо меньшую, чем за землю под застройку. Морис Клири наотрез отказывался продавать — наверное, из упрямства: заявил, что его не сгонят с участка какие-то болваны в пиджаках, — но потом к нему заявились парни из одной холдинговой компании и объяснили, что построят фармацевтическую фабрику прямо на задах его фермы и если химические отходы будут попадать в его воду, то это не их проблема. Клири решил, что это угроза — уж не знаю, правильно или нет, — и продал землю. Как только Большая Тройка скупила все участки — под разными именами, но все ниточки ведут к ним, — они подали заявку на перерегистрацию земли и сразу получили ее.

— Кажется, местный совет в кармане у Большой Тройки, — заметил я.

— Похоже на то.

— Ты беседовал с членами совета?

— Да, конечно. Но толку никакого. Они очень вежливы, однако отвечают уклончиво. Могут говорить целыми часами и ничего не сказать по существу. — Я поймал удивленный взгляд Кэсси: Сэм жил рядом с политиканом и до сих пор не привык к подобным вещам. — Они утверждают, что перерегистрация земли… подождите, я записал… — Он пролистал блокнот. — «Наши решения во всех случаях направлены на соблюдение интересов сообщества в целом и принимаются в зависимости от информации, добросовестно и в должный срок предоставленной заинтересованными лицами, что не допускает каких-либо проявлений пристрастности и фаворитизма». Заметьте, это не фрагмент письма или доклада, а прямая речь. Он именно так мне и ответил.

Кэсси сделала вид, будто ее сейчас стошнит.

— Сколько стоит подкуп местного совета? — поинтересовался я.

Сэм пожал плечами:

— Если учесть, как долго все это тянулось и как много решений принималось, то получается кругленькая сумма. В любом случае Большая Тройка вбухала в землю кучу денег. Так что вряд ли их радовала мысль о переносе шоссе.

— Какой ущерб это могло им нанести?

Сэм указал на две тонкие линии, пересекавшие верхний угол карты.

— Насколько я понял, альтернативная магистраль может пройти здесь. На том же настаивают сторонники переноса шоссе. Это примерно две мили к северу, а местами — четыре-пять. Ясно, что северные участки по-прежнему будут в фаворе, зато южные резко упадут в цене. Я говорил с парой агентов под видом покупателя, они уверяют, что земли возле шоссе будут стоить в два раза больше, чем те, что тремя милями южнее. Точных расчетов я не делал, но речь идет о миллионах.

— За такое вполне могут звонить с угрозами по телефону, — тихо заметила Кэсси.

— А найдутся те, — добавил я, — кто может накинуть еще пару штук и нанять киллера.

Минуту мы молчали. Монотонная дробь за окном затихла, водянистый свет солнца, словно луч прожектора, упал на поверхность карты, выхватил из тени речное русло, рябью пробежал по мелким буквам и растаял в розоватой дымке. В противоположном конце комнаты сидевшей на «горячей линии» сотрудник пытался вставить слово в болтовню какого-то собеседника. Кэсси наконец пробормотала:

— Но почему Кэти? Почему не Джонатан?

— Потому что тогда мотивы были бы слишком очевидны, — отозвался я. — Если бы убили Джонатана, мы бы быстро вычислили, кому это выгодно. А с Кэти все могло сойти за сексуальное преступление. Полиция не стала бы ломать голову над историей с шоссе, а Джонатан сообразил бы, что к чему.

— Осталось лишь найти, кто стоит за Большой Тройкой, — произнес Сэм. — Но тут сплошной тупик. Фермеры не знают, кто покупатель; в совете заявляют то же самое. Я видел документы о купле-продаже, копии сделок, но они подписаны адвокатами, а адвокаты заявляют, что не могут называть фамилии без согласия клиентов.

— Как насчет журналистов? — вдруг спросила Кэсси.

Сэм покачал головой:

— А что журналисты?

— Ты сказал, что статьи о строительстве шоссе появлялись с 1994 года. Наверняка есть журналисты, которые следили за историей и прекрасно знают, кто скупил землю, хотя и не могут написать. Черт возьми, это Ирландия, здесь нет секретов.

— Кэсси! — воскликнул Сэм, и его лицо просияло. — Ты гений! С меня пиво.

— Лучше почитай за меня отчеты по опросу местных жителей. О'Горман строит предложения, как Джордж Буш. Часто я вообще не понимаю, о чем он говорит.

— Послушай, Сэм, — вмешался я, — если дело выгорит, мы будем каждый день ставить тебе пиво.

Сэм двинулся к своему столу, неуклюже потрепав Кэсси по плечу, и набросился на газетные подшивки с рвением собаки, напавшей на свежий след, а мы вернулись к своим отчетам.

Карта так и осталась висеть на стене и почему-то действовала мне на нервы. Видимо, меня угнетало совершенство исполнения, филигранная тонкость деталей: мелкие листочки в кудрявой массе леса, бугорки камешков в обрамлявшей городок стене. Или я боялся, что однажды подниму голову и увижу смеющиеся рожицы среди набросанных карандашом деревьев. В одном из желтых квадратиков Кэсси изобразила карикатурного домовладельца в костюме, с рожками и торчащими клыками. Она рисовала как восьмилетний ребенок, но, глядя на ухмыляющуюся физиономию, я каждый раз чуть не подпрыгивал на месте.

Я попытался — практически в первый раз — вспомнить о том, что произошло в лесу. Сначала бродил вокруг да около, не признаваясь себе в том, что собираюсь сделать, как ребенок, который сдирает с ноги струп, но боится на него смотреть. Я отправлялся в долгие прогулки — обычно ранним утром или по ночам, если не оставался у Кэсси и не мог заснуть, — и часами бродил по городу в каком-то трансе, прислушиваясь к тихому движению собственных мыслей. Завершалось это тем, что я внезапно приходил в себя перед неоновой вывеской неизвестного супермаркета или перед фасадом старого особняка в роскошном квартале и хлопал глазами, понятия не имея, как сюда попал.

В определенной степени я добился успеха. Отпущенный на свободу разум захлестывал меня потоком образов, бешено крутившихся в голове, и постепенно я научился выхватывать отдельные кадры и удерживать в памяти. Вот родители привели нас в магазин перед первым причастием: мы с Питером, оба в темных костюмах, согнувшись пополам от смеха, смотрим, как Джеми выходит из примерочной — после шепота и долгих пререканий с матерью — с разъяренным лицом и в белоснежном платье, похожем на праздничный торт. Вот чокнутый Мик, местный сумасшедший, весь год ходивший в пальто и дырявых перчатках и вечно бормотавший себе под нос ругательства. Питер говорил, что Мик спятил, потому что в молодости сделал что-то ужасное с одной девушкой и у нее должен был появиться ребенок, поэтому она повесилась в лесу и лицо у нее стало черным. Однажды Мик начал кричать у магазина «Лори». Полиция увезла его на машине, и Мика мы больше не видели. Вот моя школьная парта из старого массивного дерева с выемкой для чернил, вытертая локтями до блеска и исчерканная каракулями (хоккейная клюшка, пробитое сердце, надпись: «Дес Пирс был здесь, 12/10/67»). Ничего особенного, не стоящие внимания пустяки, никаких намеков на то, что реально относилось к делу. Но до сих пор я не сомневался, что первые двенадцать лет моей жизни навсегда канули в Лету. Теперь каждая выплывшая из небытия деталь казалась чудесной и полной таинственного смысла, как кусок древней плиты с полустертыми иероглифами.

Иногда мне удавалось припомнить что-нибудь косвенно связанное с делом. Металлика и Сандра под деревом… Постепенно я понял — и меня это покоробило, — что мы были не единственными, кто считал лес своей территорией и располагался там как дома. В глубине, недалеко от руин, имелась большая поляна — весной ее густо покрывали подснежники, летом буйно разрасталась трава, больно хлеставшая по ногам, а ближе к осени кусты усыпали черные гроздья ежевики, — если нам нечем было заняться, мы следили за собиравшимися там байкерами. Я вспомнил один такой случай, но у него был привкус давней привычки: значит, мы делали это и раньше.

Жаркий солнечный день, солнце припекает мне затылок, а во рту отдает теплой фантой. Девушка по имени Сандра лежит на спине среди помятой травы, Металлика склонился над ней сверху. Ее рубашка спадает с плеча, открывая черную шелковую бретельку. Она запустила пальцы в волосы парня, и они целуются, широко раскрыв губы. «Фу, так и глистов можно подцепить», — шепчет мне на ухо Джеми.

Я крепче прижался к земле, чувствуя, как стебли травы впечатываются в мой живот под задравшейся футболкой. Мы стараемся дышать как можно тише, через рот.

Питер еле слышно чмокнул губами, изображая поцелуй, и мы покатились со смеху, зажимая рты и подталкивая друг друга локтями. Темные Очки и высокая девушка с сережками находились где-то на другом конце поляны. Антракс шатался возле леса, курил, пинал ногой стену и бросал камешки в пивные банки. Питер с усмешкой поднял с земли голыш, швырнул и попал в траву всего в паре дюймов от плеча Сандры. Тяжело дышавший Металлика даже не поднял головы, и мы уткнулись носом в траву, задыхаясь от хохота.

Вдруг Сандра повернула голову и посмотрела на меня сквозь стебли осоки и цветки цикория. Металлика целовал ее в шею, и она не двигалась. Возле моей руки трещал кузнечик. Я ответил на ее взгляд и почувствовал, как сердце медленно падает куда-то вниз.

— Уходим! — резко прошептал Питер. — Эй, Адам, уходим!

Меня дернули за лодыжку, и я пополз назад, царапая ноги о колючие кусты, в укрытие дремучей тени. Сандра смотрела на меня.

Были и другие воспоминания, которые довольно трудно описать. Например, я помню, как слетал по лестницам в нашем доме, не притрагиваясь к ступенькам. Это запечатлелось у меня в памяти до мельчайших деталей: шероховатые обои с выцветшими розами, солнечные лучи, которые били из окна ванной комнаты на площадку, ловя в воздухе яркие пылинки и вспыхивая винным блеском на балясинах; привычная ловкость, с какой мои руки отталкивались от перил, а ноги описывали в воздухе дугу в нескольких дюймах над ступеньками.

Еще помню, как мы втроем нашли тайный сад прямо посреди леса. Словно открыли какую-то таинственную дверь. Здесь буйно росли одичавшие яблони, вишни и груши; обломки мраморных фонтанов сочились влагой в глубоких трещинах, заросших мхом; повсюду торчали тонувшие в плюще статуи, высокие, по колено в траве, с отлетевшими головами и руками, осколки которых валялись на земле среди дикой моркови и мокрицы. Серые сумерки, тихий шорох, капли росы на нашей коже. Ладошка Джеми розовеет на складках каменной одежды, голова запрокинута, чтобы заглянуть в слепые глаза статуи. Глубокое молчание. Я прекрасно понимаю, что если этот сад действительно существовал, то при раскопках его нашли бы археологи и все изваяния уже перевезли бы в Национальный музей, а Марк не преминул бы описать их нам — красочно и в подробностях, но… Проблема в том, что я его помню.

В среду утром мне позвонили сотрудники из отдела по борьбе с компьютерной преступностью. Они просмотрели компьютер нашего последнего подозреваемого в «спортивном костюме» и выяснили, что в момент убийства Кэти он действительно был онлайн. С ноткой профессиональной гордости они добавили, что хоть бедняга и делит компьютер с родителями и женой, у каждого из пользователей в электронных письмах и постах на форумах есть специфические словечки и ошибки в пунктуации. Анализ показал, что в ночь убийства Кэти за компьютером сидел именно наш подозреваемый.

— Дурдом, — буркнул я, повесив трубку и уронив голову на руки.

Мы уже посмотрели запись с видеокамеры в кафе, где опоздавший на автобус парень поедал чипсы, макая в соус, с отрешенным видом вдрызг пьяного посетителя. В глубине души я ожидал подобного результата, но настроение у меня было плохое — без сна, без кофе, постоянная головная боль, — да и раннее утро не самое подходящее время, чтобы хоронить свою последнюю зацепку.

— Что там? — спросила Кэсси, подняв голову от своих бумаг.

— У любителя «кавасаки» железное алиби. Если Джессика действительно видела преступника, то он не из Нокнари и я понятия не имею, где его искать. Мы вернулись туда, откуда ушли.

Кэсси выровняла стопку бумаг и протерла глаза.

— Он местный, я убеждена.

— Тогда кто, черт возьми, этот бродяга-спортсмен? Если у него есть алиби на ночь убийства и он просто поболтал по дороге с Кэти, почему нам об этом не сообщил?

— При том условии, — усмехнулась Кэсси, — если он вообще существует.

Меня вдруг охватила ярость.

— Прости, Мэддокс, но о чем ты говоришь? По-твоему, Джессика все ради смеха придумала? Ты же видела этих девочек. Представляешь, в каком они сейчас состоянии?

— Я говорю, — холодно произнесла Кэсси, приподняв брови, — что вполне могу представить обстоятельства, при которых они сочли бы своим долгом придумать что-нибудь подобное.

— Родители! — воскликнул я.

— Наконец-то проблески разума!

— Извини, — пробормотал я. — Зря я на тебя взъелся. Родители… Если Джессика считает, что тут замешаны их родители, то вполне могла все сочинить.

— Джессика? Думаешь, она на такое способна? Она и говорит-то еле-еле.

— Ладно, Розалинда. Она выдумала историю про незнакомца, желая отвлечь внимание от родителей, и научила Джессику. А рассказ Дэмиена — чистое совпадение. Но если она на это пошла, решила, что это необходимо… выходит, знает что-то очень важное. Розалинда… или Джессика что-то видела и слышала.

— В тот вторник… — начала Кэсси и запнулась, но в голове у нас промелькнула одна и та же мысль, слишком ужасная, чтобы произнести ее вслух. В тот вторник где-то прятали тело Кэти.

— Надо поговорить с Розалиндой, — пробормотал я, потянувшись к телефону.

— Роб, не стоит на нее давить, только отпугнешь. Пусть она сама к тебе придет.

Кэсси права. Детей можно бить, насиловать, унижать всеми мыслимыми и немыслимыми способами, но они все равно не попросят помощи, чтобы не предавать родителей. Если Розалинда прикрывает Джонатана или Маргарет, ей придется переступить через себя, чтобы сказать правду, а на это нужно много времени. Я положил трубку.

Но Розалинда не звонила. Через два дня я не выдержал и набрал ее сотовый — звонить на городской по ряду причин, одна туманнее и сомнительнее другой, казалось мне невозможным. Ответа не было. Я оставил сообщение, но Розалинда не перезвонила.

В серый и хмурый день мы с Кэсси отправились в Нокнари, чтобы поговорить с Сэвиджами и Алисией Роуэн. Оба с похмелья — накануне мы весь вечер просидели с Карлом в педофильских чатах — и почти не разговаривали по дороге. Кэсси была за рулем, а я смотрел, как ветер кружит за окном листья, налепливая их на мокрое стекло. Мы не были уверены, что вообще стоило ехать.

В последний момент, когда Кэсси свернула на нашу улочку и стала парковаться у обочины, я побоялся идти в дом Питера. Не потому, что вдруг накатила волна воспоминаний, — наоборот, улица показалась самой обыкновенной, но как раз это выбило меня из колеи, словно Нокнари ухитрился снова напасть исподтишка и застать врасплох. В детстве я проводил у Питера много времени, и мне вдруг пришло в голову, что даже если я не узнаю его родителей, то они сразу узнают меня.

Из машины я смотрел, как Кэсси приблизилась к дому Питера, позвонила в дверь и какая-то темная фигура впустила ее внутрь. Потом я вышел и зашагал вниз по улице к собственному дому. Его полный адрес: Нокнари-уэй, 11, Нокнари, графство Дублин, — автоматически всплыл у меня в памяти как заученный стишок.

Он оказался меньше, чем я ожидал: лужайка была крошечной площадкой, а не тем огромным зеленым пространством, которое я помнил. Стены перекрасили в веселый ярко-желтый цвет с белой полосой. У ограды торчали высокие кустовые розы, ронявшие на землю алые и белые лепестки, и я подумал, уж не мой ли отец посадил их. Взглянул на окна своей спальни и в мгновение вдруг перенесся в прошлое: да, я жил здесь. Вот из этой двери выбегал по утрам с ранцем за спиной, из окна кричал Питеру и Джеми, в саду делал свои первые шаги. По дороге ездил на велосипеде… До тех пор, пока мы втроем не перелезли через стену и не исчезли в чаще леса.

На подъездной аллее стоял маленький серебристый «фольксваген-поло», а вокруг него, подражая звукам сирены, ездил на игрушечном автомобиле светловолосый малыш трех-четырех лет. Когда я приблизился к воротам, он поднял голову и бросил на меня строгий и серьезный взгляд.

— Привет, — поздоровался я.

— Уходи, — последовал твердый и уверенный ответ.

Я не знал, что отвечать, но, к счастью, дверь дома открылась и мать ребенка — женщина лет тридцати, тоже блондинка, со стройной фигурой — быстро подошла к машине и положила ему руку на плечо.

— В чем дело? — спросила она.

— Детектив Роберт Райан, — представился я и показал удостоверение. — Мы расследуем убийство Кэтрин Девлин.

Она взяла документ и внимательно рассмотрела.

— Сомневаюсь, что сумею чем-либо помочь, — произнесла женщина, вернув удостоверение. — Тут уже были другие детективы. Мы никого не видели и почти не знаем Девлинов.

Ребенок начал скучать и тихо гудеть, вращая руль автомобиля, но женщина держала мальчика за плечо. Из открытой двери доносилась музыка — кажется, Вивальди, — и у меня чуть не вырвалось: «Я хотел бы уточнить еще несколько вопросов, не позволите войти в дом?» — но я сказал себе, что если Кэсси выйдет от Сэвиджей и не увидит меня, ее это встревожит.

— Мы просто обходим всех по второму разу, — объяснил я. — Спасибо, что уделили мне время.

Женщина смотрела мне вслед. Вернувшись в машину, я увидел, что она подхватила одной рукой игрушечный автомобиль, другой — ребенка, и унесла все это в дом.

Я долго сидел в салоне, глядя на дорогу и размышляя о том, что мог бы справиться с ситуацией гораздо лучше, если бы не проклятое прошлое. Дверь в доме Питера открылась, и я услышат голоса: кто-то провожал Кэсси по подъездной аллее. Я отвернулся и сделал вид, будто смотрю в другую сторону, пока не услышал, как хлопнула дверь.

— Ничего нового, — сообщила Кэсси, заглянув в машину. — Питер никогда не говорил, что его кто-то напугал или пытался приставать. Он был сообразительным пареньком и никогда не пошел бы куда-то с незнакомцем, но слишком самоуверен, это могло довести его до беды. Родители никого не подозревают, но боятся, не тот же ли это человек, что убил Кэти.

— Ясно, — пробормотал я.

— Похоже, сейчас у них все в порядке. — Я не осмелился спросить сам, но мне очень хотелось услышать, что она скажет. — Отца разговор расстроил, зато мать держалась молодцом. Сестра Питера, Тара, живет с ними; она спрашивала о тебе.

— Обо мне?

На мгновение меня охватила паника.

— Да, интересовалась, не знаем ли мы что-нибудь про тебя. Я ответила, что копы потеряли тебя из виду, но, судя по всему, у тебя все нормально. — Кэсси подмигнула. — Кажется, она была к тебе неравнодушна.

Тара… На год или два моложе нас, острые локти и острый взгляд; одна из тех девчонок, что всегда что-нибудь вынюхивают, а затем рассказывают маме. Слава Богу, я ничего не знал.

— Может, мне все-таки поговорить с ней? — хмыкнул я. — Она симпатичная?

— В твоем вкусе: крепкая сельская девица с широченными бедрами. Работает регулировщицей.

— Надо же, — пробормотал я. Настроение у меня поднялось. — Попрошу ее надеть форму на наше первое свидание.

— Значит, я не зря старалась. Ладно, теперь Алисия Роуэн. — Кэсси выпрямилась и заглянула в блокнот, чтобы посмотреть номер дома. — Ты пойдешь?

Я ответил не сразу. Насколько я помнил, мы не часто бывали у Джеми. Обычно проводили время у Питера: в его доме было весело и шумно, по коридорам носились многочисленные братья, сестры и домашние питомцы, мама пекла чудесное имбирное печенье, и мы смотрели мультики по телевизору, купленному его родителями в кредит.

— Да, — произнес я. — Почему бы нет?

Алисия Роуэн открыла дверь. Это была выцветшая женщина с блеклой внешностью в стиле ретро: точеные скулы, впалые щеки, небрежная россыпь белокурых локонов и бездонные синие глаза. Она напоминала одну из звезд старого кино, которые с годами становятся привлекательнее и интереснее. Когда мы назвали себя, я заметил, как в ее глазах вспыхнула искра страха и надежды, но тут же погасла при имени Кэти Девлин.

— Да, — вздохнула она, — да, конечно… бедная девочка… Так они… то есть вы думаете, что это может быть как-то связано с… Пожалуйста, входите.

Как только мы вошли, в ноздри мне ударил запах — крепкая смесь сандалового дерева и ромашки, которая мгновенно захлестнула мое подсознание, выбив из него фонтан воспоминаний. Странный хлеб с зернами внутри, подававшийся к чаю; обнаженная женщина на картине у лестницы, перед которой мы всегда хихикали и толкали друг друга локтями. Игра в прятки — я сижу в гардеробе, обхватив руками колени, по лицу словно дым скользят легкие шелковые юбки, а в коридоре слышен счет: «Сорок девять, пятьдесят!»

Она провела нас в гостиную — на диване накидки ручной вязки, улыбчивый Будда из нефрита на кофейном столике, — и я подумал, чтó сделали из Алисии восьмидесятые годы. Кэсси выдала нашу обычную вступительную речь. На камине — не понимаю, как я мог этого не предвидеть, — стояла огромная фотография в рамке: Джеми сидела на каменной стене, смеясь и щурясь на солнце, а за ее спиной высился черно-зеленый лес. Рядом снимки поменьше, и на одном я увидел три фигурки, стоявшие в обнимку, обхватив друг друга за шею и склонив друг к другу головы в бумажных коронах, — день рождения или Рождество… «Надо было отпустить бороду, — вздохнул я, в панике отворачиваясь от снимков. — Почему Кэсси не дала мне время, чтобы…»

— В материалах дела, — произнесла Кэсси, — говорится, что вы позвонили в полицию и сообщили, что ваша дочь и ее друзья сбежали из дому. Почему вы решили, что они сбежали, а не заблудились или не оказались жертвой несчастного случая?

— Потому что… видите ли… — Алисия Роуэн нервно провела рукой по волосам; ее длинные узкие пальцы казались прозрачными. — Я собиралась отдать Джеми в интернат, а она не хотела ехать. Знаю, это звучит очень эгоистично — может, я и была эгоисткой, — но у меня имелись причины.

— Миссис Роуэн, — мягко промолвила Кэсси, — мы здесь не для того, чтобы вас судить.

— Да, знаю, конечно, нет. Только трудно не судить саму себя, не так ли? А вам… я думаю, вы знаете достаточно, чтобы все понять.

— Мы бы хотели выслушать вас. Все, что сумеете вспомнить, любую мелочь.

Алисия кивнула, но как-то безнадежно. Наверное, за эти годы она уже сто раз слышала что-то подобное.

— Да.

Она перевела дух и закрыла глаза, будто считая до ста.

— Ладно, — выдохнула она. — Когда родилась Джеми, мне было всего семнадцать. Ее отец был другом моих родителей и женат так, что дальше некуда, но я влюбилась в него по уши. Да, очень сложно и дьявольски рискованно — роман на стороне, номера в отеле, сплошное вранье… да и вообще я не верю в брак. По-моему, это какой-то архаичный способ угнетения.

Ее отец. Он был в деле — Джордж О'Донован, адвокат из Дублина, — но она и тридцать лет спустя пыталась его прикрыть.

— А потом вы поняли, что беременны, — вставила Кэсси.

— Да. Он испугался, а мои родители, узнав, испугались еще больше. Заявили, что я должна отдать ребенка на усыновление, но я не согласилась. Сказала, что оставлю ребенка и воспитаю сама. Видимо, меня зациклило на правах женщин — я усматривала в этом борьбу против засилья мужчин. Я тогда была очень молода.

Ей повезло. В 1972 году в Ирландии женщин и за меньшие грехи на всю жизнь упекали в тюрьму или в «прачечные Магдалены».^[544]

— Вы поступили очень смело, — произнесла Кэсси.

— Спасибо, детектив. Тогда я действительно считалась храброй особой. Но теперь спрашиваю себя: правильно ли поступила? Если бы я позволила удочерить Джеми, тогда…

— И они с этим согласились? — спросила Кэсси. — Ваша семья и отец Джеми?

Алисия вздохнула:

— Нет. В конце концов они сказали, что я могу оставить ребенка, если мы будем держаться от них подальше. С их точки зрения, я опозорила семью, а отец Джеми, естественно, не желал, чтобы его жена обо всем узнала. Родители купили мне этот дом, очень миленький, но подальше от города — родом я из Дублина, район Хоус, — и иногда подкидывали денег. Отцу Джеми я часто посылала письма, рассказывала, как она растет, присылала фотографии. Я была уверена, что он не выдержит и захочет на нее посмотреть. Может, когда-нибудь так бы и случилось. Не знаю.

— А затем вы решили отправить ее в интернат?

— Тогда мне стукнуло тридцать, — пробормотала Алисия. — И я вдруг поняла, что мне не нравится моя жизнь. Пока Джеми находилась в школе, я подрабатывала в кафе официанткой, но это были просто гроши, если учесть плату проезд, а без образования я не могла получить другую работу… Стало ясно, что я не хочу жить так до конца своих дней. Я мечтала о чем-то лучшем, для себя и для Джеми. Боже мой, я во многом была еще ребенком. Мне не представилось шанса повзрослеть.

— И поэтому, — заключила Кэсси, — вам было нужно побольше времени для себя.

— Ну да. Именно так. — Она благодарно сжала руку Кэсси. — Я мечтала о карьере, чтобы не зависеть от родителей. Мне нужно было хорошо все обдумать. В конце концов я поняла, что придется устроиться на какие-нибудь курсы, а оставить Джеми одну я не смогу… Если бы у меня был муж, семья… Разумеется, у меня есть друзья, но рассчитывать на то, что они…

— Разумно, — невозмутимо кивнула Кэсси. — Значит, вы сказали об этом Джеми…

— Да, первого мая, как только приняла решение. Но ее реакция оказалась странной. Я старалась все объяснить, даже привезла в Дублин и показала школу, но Джеми впала в бешенство. Она кричала, что там девочки тупицы и говорят лишь о тряпках и мальчишках. Сама Джеми была настоящим сорванцом — в дом не загонишь, постоянно на улице или в лесу. Мысль, что ей придется торчать в городской школе и делать то же самое, что остальные, выводила ее из себя. И она не желала расставаться с лучшими друзьями. Джеми была очень близка с Адамом и Питером — мальчиками, которые исчезли вместе с ней.

Я едва удержался, чтобы не спрятаться за собственным блокнотом.

— И вы поссорились.

— Мягко говоря. Хотя это было похоже больше на осаду, чем на битву. Джеми, Питер и Адам буквально взбунтовались. Они объявили бойкот взрослым — не общались с родителями, даже не смотрели в их сторону, не разговаривали в классе, — а на тетрадях Джеми появилась надпись: «Не отсылайте меня».

Все верно — это был бунт. Большие красные буквы на любом клочке бумаги: «Оставьте Джеми». Мама пыталась урезонить меня, а я сидел, скрестив ноги на диване, кусал заусенцы и чувствовал, как у меня захватывает дух от собственной смелости. Но в голове стучало: «Мы выиграем, обязательно выиграем»; победные крики на крепостной стене, крепкие рукопожатия и банки с колой, поднятые в триумфальном тосте…

— Но вы не стали менять свое решение, — сказала Кэсси.

— Не совсем. В конце концов меня это измотало. Нервы у меня были на пределе — весь поселок уже судачил об этом, а Джеми вела себя так, будто ее отсылают в какой-то сиротский приют, если не хуже… В общем, закончилось тем, что я сказала: «Ладно, я подумаю». Заверила их, что не надо волноваться, мы что-нибудь придумаем, и протесты прекратились. Я и вправду стала считать, что лучше все перенести на следующий год, но тут мои родители предложили оплатить учебу в интернате и я сомневалась, что это желание сохранится у них и через год. Вероятно, вы полагаете, что я ужасная мать, но я действительно желала…

— Нет, — возразила Кэсси, а я покачал головой. — Значит, когда вы сообщили Джеми, что ей все-таки придется уехать…

— Господи, она… — Алисия сжала руки. — Ее это просто убило. Она стала кричать, что я ей соврала. Но ведь это неправда… А затем она выскочила из дома и побежала к друзьям, а я подумала: «О Боже, они опять начнут играть в молчанку, но теперь хоть осталось всего две недели», — потому что тянула до последнего момента, чтобы Джеми могла нормально провести лето. А когда она не вернулась домой, я решила, что…

— Что она сбежала, — мягко проговорила Кэсси, и Алисия кивнула. — А сейчас вы допускаете подобную возможность?

— Нет. Не знаю… У нее была копилка, и она взяла бы оттуда деньги, разве нет? И Адама нашли в лесу. И если бы она сбежала, то за это время уже наверняка…

Алисия резко отвернулась, закрыв ладонью лицо.

— Когда вы поняли, что это не бегство, — продолжила Кэсси, — то о чем подумали в первую очередь?

Алисия глубоко вздохнула, сцепив пальцы и положив руки на колени.

— Подумала, что, может, ее отец… то есть я надеялась… что он ее забрал. У них с женой нет детей, и я решила, что… Но детективы все проверили и сказали — нет.

— Иными словами, — заключила Кэсси, — у вас не было оснований предполагать, что кто-то желает дочери зла. В те дни ее никто ничем не напугал и не встревожил?

— Нет. Правда, двумя неделями раньше она вернулась домой расстроенная и весь вечер тихо просидела дома. Я спросила, не случилось ли чего, может, кто-нибудь обидел, но Джеми ответила, что нет.

В моей памяти промелькнула какая-то тень — рано вернулась домой, «нет, мамочка, все в порядке», — но я не успел за нее ухватиться.

— Я рассказала об этом детективам, но толку от такой информации не много. Тем более что это вообще могло оказаться пустяком. Например, просто поссорилась с ребятами. Когда что-то серьезное, сразу чувствуется, но Джеми была очень замкнутой, до нее не достучишься. Никогда не знаешь, что у нее на уме.

Кэсси кивнула:

— Двенадцать лет — трудный возраст.

— В этом и все дело: я никак не могла поверить, что дочь уже достаточно взрослая. Но Джеми, Питер и Адам… они с детства были не разлей вода, не мыслили жизни друг без друга.

Меня охватила ярость. «К чертям все это! — подумал я. — Не здесь я должен быть». Я должен босиком сидеть в садике на углу нашей улицы и, прикладываясь к стакану с какой-нибудь выпивкой, обсуждать последние новости с Питером и Джеми. Раньше эта мысль не приходила мне в голову, но теперь чуть не сшибла с ног: мысль обо всем, чего нас лишили. По вечерам мы втроем учили бы уроки и готовились к экзаменам, а потом с Питером спорили бы, кто пригласит Джеми на выпускной и отпустит лучший комплимент насчет ее платья. После студенческих вечеринок мы бы вместе шли домой навеселе, смеясь и распевая песни, пошатываясь и поддерживая друг друга. Снимали бы одну квартиру, ездили бы на каникулы в Европу, шествовали бы по жизни рука об руку через все стадии взросления, безденежья, капризов моды и любовных драм. Двое из нас уже могли бы быть женаты, а третий стал бы крестным. Меня обокрали, обобрали до нитки. Я склонил голову над блокнотом, чтобы Алисия Роуэн и Кэсси не видели выражения моего лица.

— Я оставила в ее спальне все как было, — вздохнула Алисия. — Потому что если она… я понимаю, это звучит глупо, очень глупо, но… если она вернется… Хотите посмотреть? Вдруг там есть что-то, что другие детективы пропустили?

В голове у меня вспыхнула яркая картинка: по белой комнатке гуляет ветерок, стены украшают большие снимки лошадей, на окне качаются желтые занавески, над кроватью свисает талисман «хранитель снов»…

— Я подожду в машине, — пробормотал я. Кэсси бросила на меня быстрый взгляд. — Спасибо, что уделили нам время, мисс Роуэн.

В машине я уронил голову на руль и сидел так, пока туман перед глазами не стал рассеиваться. Я поднял голову, и у меня зашлось сердце, когда в спальне Джеми полыхнуло желтым и между занавесками появилась светлая головка, но это была Алисия Роуэн, которая высунулась из окна и поставила на подоконник вазочку с цветами, чтобы погреть их в лучах гаснущего дня.

— Странная спальня, — произнесла Кэсси, когда мы выбирались из городка по узкой извилистой дороге. — Пижама на кровати, старая книжка на полу. Впрочем, ничего особенного я не заметила. Это ты был на том фото, стоявшем на камине?

— Возможно. — буркнул я.

Я по-прежнему чувствовал себя ужасно; меньше всего мне хотелось обсуждать детали интерьера в доме Алисии Роуэн.

— Она сказала, что однажды Джеми вернулась домой расстроенной. Ты не помнишь почему?

— Кэсси, — выпалил я, — мы уже все обсуждали! Хочешь еще раз? Я ни черта не помню. Ровный, круглый, абсолютный ноль. Для меня жизнь начинается в двенадцать с половиной лет на пароме в Англию.

— Господи, Райан… Я только спросила.

— Теперь ты знаешь ответ! — бросил я и прибавил скорость.

Кэсси пожала плечами и включила радио погромче.

Через пару миль я снял ладонь с руля и потрепал Кэсси по волосам.

— Пошел к черту, — беззлобно пробормотала она.

Я с облегчением улыбнулся и потянул ее за кудри. Она сбросила мою руку.

— Послушай, Кэсс, — сказал я, — мне надо тебя кое о чем спросить.

Она с подозрением взглянула на меня.

— Как ты считаешь, между двумя случаями имеется какая-то связь? Представь, что это вопрос в лоб — да или нет?..

Кэсси надолго задумалась, глядя в окно на мелькавшие мимо ограды и мчавшиеся в небе облака.

— Не знаю, Роб, — ответила она наконец. — Многое не сходится. Здесь Кэти специально оставили на открытом месте, чтобы ее нашли, а там… Психологически это большая разница. Хотя вероятно, что преступника мучил тот первый случай и он решил, что лучше вернуть труп родственникам жертвы. Вообще Сэм прав: каковы шансы, что в одном городке живут два разных детоубийцы? Если бы мне предложили сделать ставку…

Я резко ударил по тормозам. Мы оба вскрикнули. Что-то метнулось через дорогу прямо перед машиной — темное и невысокое: может, куница или горностай — и исчезло за оградой на противоположной стороне.

Нас сильно тряхнуло в креслах — видимо, я очень быстро ехал по узенькой дороге, но Кэсси помешана на ремнях безопасности (она считает, что они спасли быжизнь ее родителям), поэтому мы оба были пристегнуты. Автомобиль развернуло поперек дороги, колесо чуть не въехало в кювет. Мы с Кэсси оцепенели. Какая-то громогласная группа по радио без конца повторяла веселый и бессмысленный припев.

— Роб… — через минуту прошептала Кэсси. — С тобой все в порядке?

Я судорожно вцепился в руль и не мог разжать руки.

— Что это было, черт возьми?

— Что? — Она смотрела на меня, широко раскрыв глаза.

— Животное.

Во взгляде Кэсси появилось что-то новое, и это испугало меня едва ли не больше, чем неизвестная тварь.

— Какое животное? Я никого не видела.

— Оно выскочило прямо на дорогу. Ты просто не заметила.

— Ну да, — отозвалась она после долгой паузы. — Так оно и было. Может, лиса?

Сэм почти сразу нашел нужного журналиста — это был Майкл Кили, шестидесятидвухлетний пенсионер, работавший на полставки. Пик его карьеры пришелся на конец восьмидесятых годов, когда он обнаружил, что один министр платит собственным родственникам, оформив их как личных консультантов, и с тех пор ему ни разу не удалось достичь столь головокружительных высот. В 2000 году обнародовали планы строительства шоссе, и Кили написал едкую статью, изобразив ситуацию так, будто автострада уже проложена и множество счастливых застройщиков благодарят за нее правительство. В ответ последовало длинное, двухстраничное, письмо министра по проблемам окружающей среды, где он разъяснил, что прокладка магистрали осчастливит буквально всех, на чем дело и закончилось.

Сэм несколько дней уговаривал Кили, хотя когда он в первый раз упомянул Нокнари, журналист воскликнул: «Ты что, парень, принимаешь меня за идиота?» — и повесил трубку. Но даже согласившись, Кили наотрез отказался встречаться в городе, заставив Сэма приехать в какой-то захудалый паб на окраине Феникс-парка: «Так будет лучше, паренек, намного лучше».

У Кили оказался длинный нос и пышная седая шевелюра, с артистической небрежностью откинутая на лоб.

— Вроде как поэт, — усмехнулся Сэм, когда мы ужинали в тот вечер. Сэм угостил его бренди и ликером «Бейлис».

— Боже милостивый, — пробормотал я, пережевывая пищу.

Кэсси задумчиво взглянула на свой бокал и попыталась заговорить о шоссе, но Кили поморщился и вскинул руку:

— Потише, приятель, не так громко… Да, там что-то нечисто, это ясно. Не буду называть имен, но кто-то потребовал отозвать мою статью еще до того, как началось строительство. Заявили, что это незаконно, нет доказательств… чушь собачья. Бред. Корыстный интерес, не более. Все дело в этом городишке, приятель; он с головой увяз в своем прошлом.

Однако после второй рюмки журналист расслабился и впал в задумчивость.

— Похоже на то, — говорил он Сэму, перегнувшись через стол и возбужденно размахивая руками, — что с самого начала это был неудачный выбор. Много говорили про строительство, про новый городской центр, а позднее, только продали дома в поселке, все вдруг затихло. Сказали, что в бюджете не хватает денег. Будто это устроили лишь для того, чтобы взвинтить цену на недвижимость в захолустном городишке. Нет, я, конечно, ничего не утверждаю. У меня же нет доказательств. — Он допил спиртное и с сожалением взглянул на свой бокал. — С этим местечком всегда было неладно. Ты в курсе, что количество травм и несчастных случаев на строительстве тут в три раза выше, чем в среднем по стране? Тебе никогда не приходило в голову, приятель, что какая-то местность может иметь собственную волю, сопротивляться вмешательству людей?

— Что бы ни говорили о Нокнари, — буркнул я, — не он натянул на голову Кэти Девлин полиэтиленовый пакет.

Хорошо, что Сэм занимался Кили, а не я. Обычно меня развлекали подобные нелепости, но в последнюю неделю я находился на взводе и мог бы заехать Кили ногой в пах.

— А ты что ему сказал? — обратилась Кэсси к Сэму.

— Я сказал — ну да, конечно, — искренне ответил тот, пытаясь поддеть на вилку феттучини. — Я бы ответил то же самое, даже если бы он спросил, верю ли я, что нашей страной правят зеленые человечки.

Третью рюмку — Сэм уже прикидывал, через какую статью расходов ее можно провести в отчете, — Кили выпил в полном молчании, повесив голову на грудь. Затем надел пальто, горячо пожал руку Сэму, пробормотал:

— Не смотрите, пока не будете в безопасном месте, — и вышел из паба, сунув в ладонь Сэму клочок скомканной бумаги.

— Бедняга, — вздохнул Сэм, шаря в своем бумажнике. — Очевидно, обрадовался, что кто-то хоть раз в жизни захотел его выслушать. Правда, вид у него такой, что он мог бы кричать об этом на всю улицу и ему никто бы не поверил.

Он достал из бумажника какой-то мелкий серебристый предмет, осторожно зажав его между большим и указательным пальцами, и протянул Кэсси. Я отложил вилку и заглянул через ее плечо.

Это был кусочек фольги — в такую обычно упаковывают сигареты, — плотно свернутый в тугую трубочку. Кэсси развернула его. На внутренней стороне фломастером написано: «Дайнемо» — Кеннет Макклинток; «Футура» — Теренс Эндрюс; «Глоубал — Джеффри Барнс и Конор Рош».

— Ты уверен, что ему можно доверять? — произнес я.

— Кили чокнутый, — заявил Сэм, — но репортер хороший. По крайней мере был им. Он не стал бы давать мне информацию, если бы считал ее непроверенной.

Кэсси провела пальцем по фольге.

— Если сведения подтвердятся, — заметила она, — это будет наша лучшая зацепка. Отличная работа, Сэм.

— Он сел в машину, — обеспокоенно проговорил Сэм. — Я не знал, можно ли позволить ему сесть за руль после выпивки, но… Вероятно, он мне еще понадобится — надо поддерживать с ним связь. Я вот думаю: позвонить и узнать, как он добрался домой?

На следующий день, в пятницу, исполнилось две с половиной недели с начала следствия, и О'Келли с утра вызвал нас к себе. На улице холод кусал за щеки и носы, но солнце, бившее в наш штаб через большие окна, прогревало воздух так, словно стояло лето. Сэм сидел в углу, что-то строча в паузах между телефонными звонками; Кэсси искала на кого-то компромат в компьютере; я и еще двое сотрудников наливались кофе. В комнате стоял ровный приглушенный гул, будто в школьном классе. О'Келли просунул голову в зал, сунул в рот два пальца и пронзительно свистнул. Когда все затихло, он бросил:

— Райан, Мэддокс, О'Нил, — и захлопнул дверь.

Мы ждали этого приглашения уже пару дней; я по крайней мере ждал. Много раз я мысленно проигрывал эту сцену по дороге на работу, в душе и даже во сне, а потом просыпался, продолжая бормотать что-то под нос.

— Завяжи, — буркнул я Сэму. Когда он с головой уходил в работу, узел его галстука всегда сползал к уху.

Кэсси быстро допила кофе и произнесла:

— Ладно, пошли.

Сотрудники вернулись к своим делам, но я чувствовал, что они смотрят нам в спину.

— Отлично, — проговорил О'Келли, как только мы вошли в его кабинет. Он сидел за столом и вертел в руках одну из тех дурацких серебристых безделушек для начальства, которые были в моде в конце восьмидесятых годов. — Как проходит операция «Весталка»?

Я, Сэм и Кэсси остались стоять. Мы в подробностях изложили шефу все, что было сделано для поимки убийцы Кэти Девлин, а также те причины, по которым это не сработало. Говорили взахлеб, перебивая друг друга и заваливая его подробностями, которые он и так прекрасно знал. Мы предчувствовали, что последует дальше, и невольно старались оттянуть время.

— Ладно, значит, у вас все схвачено, — кивнул О'Келли, когда мы наконец выдохлись. Он продолжал забавляться со своей уродливой игрушкой — щелк, щелк, щелк… — Есть главный подозреваемый?

— Мы склоняемся к версии о родителях, — ответил я. — Один из них или оба.

— То есть у вас нет ничего конкретного.

— Расследование движется, сэр, — вставила Кэсси.

— У меня на примете четыре человека, они могли угрожать по телефону, — добавил Сэм.

О'Келли поднял голову.

— Я читал твои отчеты. Будь осторожен.

— Да, сэр.

— Прекрасно. — О'Келли отложил безделушку в сторону. — Продолжайте работать. Для этого вам не нужно тридцать пять помощников.

Хотя я ожидал этих слов, они меня чуть не оглушили. «Летуны» всегда действовали мне на нервы, но я знал, к чему он клонит: это был первый шаг к отступлению. Через несколько недель О'Келли вернет нас в обычный график, перебросит на новые дела, и операция «Весталка» превратится в побочную нагрузку, которой мы займемся на досуге. А еще через пару месяцев дело Кэти отправят в подвал, набитый пыльными коробками, и мы заглянем туда только через год-другой, если получим новую зацепку. По телевизору покажут документальный фильм с унылой музыкой и мрачным голосом за кадром, из чего станет ясно, что дело так и осталось нераскрытым. У меня мелькнула мысль, что, вероятно, Кирнан и Маккейб слышали те же самые слова в той же самой комнате, а их шеф крутил в руках похожую игрушку.

О'Келли уловил недовольство в нашем молчании.

— Ну что там? — усмехнулся он.

Мы обрушили новый поток слов, вложив в них всю убедительность и красочность заранее выученной речи, но я уже понимал, что это бесполезно. Мне до сих неприятно вспоминать, что я тогда наговорил. Какой-то детский лепет…

— Сэр, мы всегда знали, что это будет сложным делом, — закончил я. — Но мы понемногу продвигаемся. Уверен, если мы бросим его сейчас, это станет большой ошибкой.

— Бросим? — раздраженно рявкнул О'Келли. — А кто говорил, что бросим? Ничего мы не бросаем. Просто сбавляем темп. — Он подался вперед и оперся пальцами о стол. — Ребята, — продолжил он чуть мягче, — это обычная оптимизация расходов. Вы уже выжали из «летунов» все, что могли. Сколько человек вам осталось допросить?

Молчание.

— А сколько звонков было сегодня по «горячей линии»?

— Пять, — с запинкой ответила Кэсси. — Пока.

— А сколько из них полезных?

— Ни одного.

— Вот и я говорю. — О'Келли развел руками. — Райан, ты сам сказал: дело непростое. Бывают дела быстрые и медленные, а на это уйдет немало времени. Но на нас висит уже три новых убийства, в северных кварталах возникла чуть ли не гангстерская война, и мне каждый день обрывают телефон, спрашивая, куда, черт возьми, я подевал всех «летунов» в Дублине. Соображаете, к чему я клоню?

Мы соображали. Надо отдать должное О'Келли: большинство начальников на его месте просто отобрали бы у нас дело. Ирландия — как провинциальный городок: чаше всего мы с самого начала знаем, кто что совершил, и все усилия уходят не на поиск преступника, а на выстраивание надежного обвинения. Как только стало ясно, что операция «Весталка» будет громким исключением из правил, у О'Келли наверняка возникло искушение перебросить нас обратно на пьяных малолеток, а дело передать Костелло или кому-нибудь из коллег постарше. Я не наивный человек, но когда он этого не сделал, решил, что тут сыграла роль своеобразная преданность — не лично к нам, а к нам как к членам его команды. Тогда мне понравилась данная мысль. Но теперь я считаю, что, вероятно, у О'Келли имелись какие-то иные причины — например интуиция подсказала ему, что дело это проклятое.

— Оставьте себе одного-двух, — великодушно предложил О'Келли. — Один на телефоне, другой на побегушках. Кого возьмете?

— Суини и О'Гормана, — ответил я. Обычно у меня хорошая память на фамилии, но сейчас смог вспомнить лишь эти две.

— Поезжайте домой, — продолжил шеф. — Отдохните пару дней. Выпейте пива, поспите. Райан, у тебя глаза как два очка в писсуаре. Проведите время с подругами или еще с кем. Возвращайтесь в понедельник, когда наберетесь сил.

Мы вышли в коридор, не глядя друг на друга. Никто даже не посмотрел в сторону штаба. Кэсси прислонилась к стене и задрала край ковра мыском туфли.

— В общем-то он прав, — произнес наконец Сэм. — Мы и одни неплохо справимся.

— Перестань! — воскликнул я. — Ради Бога, перестань.

— А что? — удивился Сэм. — Что перестать?

Я отвернулся.

— Ясное дело, — пробормотала Кэсси. — Надо смотреть правде в глаза. У нас есть труп, оружие, и… мы до сих пор никого не нашли.

— Ладно, — вздохнул я. — Не знаю, как вы, а я намерен отправиться в ближайший паб и напиться до смерти. Кто со мной?

И мы двинулись в «Дойлс» — заведение в духе восьмидесятых годов, с громкой музыкой, столиками и студентами за стойкой. Никому не хотелось идти в бар для полицейских, где нас наверняка стали бы расспрашивать о «Весталке». После третьей кружки я пошел в туалет и на обратном пути задел локтем какую-то девушку, расплескав содержимое ее бокала. Это была ее вина — она резко подалась назад, смеясь шутке друзей, и наткнулась на меня. Девушка очень красивая, в миниатюрно-эльфийском стиле, который на меня всегда действовал, и пока мы взаимно извинялись и оценивали причиненный ущерб, она бросила на меня мягкий оценивающий взгляд, поэтому я угостил ее выпивкой и завязал беседу.

Ее звали Анна, она изучала историю искусств. Светлые волосы струились как волна на пляже, белая юбочка колыхалась при малейшем ветерке, а тонкая талия могла бы поместиться у меня в ладонях. Я сказал, что я профессор литературы, приехал из Англии изучать творчество Брэма Стокера. Она посасывала краешек бокала и смеялась моим шуткам, показывая мелкие белые зубки с неправильным прикусом.

Сэм за ее спиной улыбался и поднимал брови, а Кэсси с притворным испугом таращила глаза, но я не обращал на них внимания. Миновало уже много времени с тех пор, как я с кем-то спал, и мне до смерти хотелось пойти к этой девушке домой, проскользнуть, шепчась и посмеиваясь, в ее студенческую комнатушку с яркими постерами на стенах, погрузить пальцы в пышные волосы и с головой уйти в мерцающий полумрак, а потом всю ночь и половину следующего дня провести в ее постели, наслаждаясь негой и покоем и начисто забыв про свои дела. Я положил руку на ее плечо, оберегая от рискованных маневров какого-то парня с четырьмя кружками в руках, и показал за спиной палец Сэму и Кэсси.

Поток посетителей все ближе прибивал нас друг к другу. Мы оставили тему учебы — увы, я плохо знал творчество Брэма Стокера — и перешли на острова Аран (Анна и ее поездка прошлым летом; красоты природы; как хорошо убежать от городской жизни с ее бестолковой суетой). Во время разговора она для большей убедительности трогала меня за руку, и тут вдруг от столика отделился один из ее приятелей и вырос рядом с ней.

— У тебя все в порядке, Анна? — спросил он многозначительным тоном и взял ее за талию, бросив на меня хмурый взгляд.

Анна за его плечом насмешливо закатила глаза и подбодрила меня заговорщицкой улыбкой.

— Все замечательно, Киллиан, — ответила она.

Вряд ли это ее бойфренд — она вела себя очень свободно, — однако паренек явно имел на Анну виды. Высокий, громоздко-привлекательный верзила, он заметно нагрузился и теперь искал повод, чтобы «выйти поговорить».

Минуту я всерьез рассматривал данный вариант. Взглянул на Сэма и Кэсси: они уже забыли обо мне и увлеклись оживленным разговором, близко наклонившись друг к другу и что-то чертя пальцами на столе. Внезапно мне стало тошно от самого себя и от моего профессорского альтер эго, а заодно и от Анны и игры, какую она вела со мной и Киллианом.

— Пойду-ка я к своей девушке, — произнес я. — Еще раз простите, что расплескал бокал. — И спокойно отвернулся от ее изумленно округлившихся губ и озадаченного взгляда парня, все еще сохранявшего воинственность.

Присев за столик, я приобнял за плечи Кэсси, и она подозрительно покосилась на меня.

— Ну что, тебя развернули? — усмехнулся Сэм.

— Нет, — возразила Кэсси. — Бьюсь об заклад, он передумал и сказал, что у него есть девушка. Вот и лезет обниматься. Райан, если ты еще раз попробуешь провернуть подобный фокус, я стану целоваться с Сэмом, и пусть парень этой девушки вышибет из тебя мозги.

— Отлично! — воскликнул Сэм. — Я — за!

После паба мы с Кэсси отправились на ее квартиру. Сэм поехал домой, и поскольку была пятница, мы расстались с ним до понедельника. Являться на работу утром не имело смысла, можно было просто валяться на диване, пить и слушать музыку, подбрасывая в камин свежие поленья.

— Знаешь, — лениво заметила Кэсси, выуживая из своего бокала льдинку, — мы постоянно забываем, что дети мыслят по-иному.

— Ты о чем?

Мы только что говорили о Шекспире, вспоминая фей из «Сна в летнюю ночь», и я решил, что Кэсси проводит какую-то причудливую параллель между мышлением детей и людьми шестнадцатого века, и уже подготовил кое-какие возражения.

— Мы удивляемся, как он выманил ее из дому… Нет, постой, дай договорить, — добавила она, потому что я начал толкать ее ногой и стонать:

— Нет, пожалуйста, заткнись, мы не на работе, я тебя не слышу, ла-ла-ла…

В голове у меня шумело от водки и усталости, и мне не хотелось размышлять над этим путаным и безнадежным делом. Я предпочитал говорить о Шекспире или, на худой конец, играть в карты.

— Когда мне было одиннадцать лет, ко мне пристал один парень, — сказала Кэсси.

Я замер и приподнял голову.

— Что?

Так, подумал я, это и есть тайная комнатка Кэсси, и сейчас меня в нее впустят.

Она взглянула на меня немного удивленно.

— Нет, он ничего мне не сделал. Так, пустяки.

— А, — отозвался я почти разочарованно. — И что случилось?

— У нас тогда все помешались на стеклянных шариках. В них играли на переменах, дома, после школы. Их приносили в полиэтиленовых пакетах, и все считали, сколько ты принес, потому что это было круто. И вот однажды меня оставили после уроков…

— Тебя? Вот бы не подумал, — усмехнулся я.

Перекатившись на бок, я взял свой бокал. Я не мог представить, чем закончится история.

— Иди к черту! Не все же такие примерные ученики! В общем, я уже уходила, когда ко мне подошел один из работников школы — не учитель, а кто-то вроде уборщика или сторожа — и спросил: «Хочешь стеклышки? Заходи ко мне — дам». Это был почти старик, лет шестидесяти, усатый и с седыми волосами. Я немного помялась, а потом шагнула внутрь.

— Господи, Кэсси! Ты вела себя как дурочка! — воскликнул я.

Я сделал глоток, отставил бокал и стал массировать ее ступни.

— Говорю же, ничего не было. Он двинулся вслед за мной и засунул руки мне под мышки, словно хотел поднять в воздух, но вместо этого стал возиться с пуговицами на моей рубашке. Я спросила: «Что вы делаете?» — а он ответил: «Шарики лежат на верхней полке. Я тебя приподниму, и ты их возьмешь». Я сообразила: происходит что-то не то, хотя и не знала, что именно, поэтому вырвалась, буркнула: «Не нужны мне шарики», — и бросилась домой.

— Тебе повезло, — заметил я. Ступни у Кэсси узкие, с высоким подъемом. Несмотря на мягкие толстые носки, в которых она ходила дома, я чувствовал ее маленькие косточки и суставы. Я представил Кэсси в одиннадцать лет: худые коленки, обгрызенные ногти и огромные карие глаза.

— Да, повезло. Бог знает что могло произойти.

— Ты кому-нибудь сказала?

Мне хотелось извлечь как можно больше из этой истории: какую-то жуткую тайну, что-то темное и постыдное.

— Нет. Мне было противно вспоминать. Даже не пришло в голову, что тут замешан секс. Я понимала, что такое секс — мы с подружками только о нем и говорили, — знала, что произошло нечто плохое, он расстегивал мою рубашку, но все вместе как-то не сложила. Лишь через несколько лет, когда мне исполнилось восемнадцать, что-то напомнило мне тот случай — может, увидела стеклянный шарик, — и только тут до меня дошло: черт возьми, да он хотел меня растлить!

— А как это связано с Кэти Девлин?

— Дети смотрят на вещи иначе, чем взрослые. Теперь давай мне свои ноги, я их разомну.

— Ни за что. Разве не чувствуешь, как разит от моих носков?

— О ужас. Ты что, никогда их не меняешь?

— Только когда они начинают прилипать к стене. По старым холостяцким правилам.

— Это не правила, а обратная эволюция.

— Ладно, уговорила. — Я вытянулся на диване.

— Нет. Тебе нужна девушка.

— Бред!

— Только влюбленные могут заботиться о парнях с протухшими носками. Друзья не годятся. — Тем не менее Кэсси ловко схватила меня за ноги и стала разминать ступни. — И вообще тебе не помешаю бы побольше физических упражнений, чтобы снять стресс.

— Кто бы говорил!

До меня вдруг дошло, что мне очень мало известно насчет «упражнений» Кэсси. До знакомства со мной у нее были более или менее серьезные отношения с одним парнем, адвокатом по имени Эйден, но к тому времени как она поступила в отдел наркотиков, он уже пропал со сцены: работа под прикрытием не способствует любовным связям. Если бы с тех пор у Кэсси появился бойфренд, то я бы наверняка об этом знал. Но сейчас засомневался, так ли это. Я внимательно взглянул на Кэсси, но она с непроницаемой улыбкой продолжала массировать мне пятку.

— Другое дело, — продолжила она, — почему я вообще туда пошла. — Мозг Кэсси работает как сложная развязка на шоссе: может причудливо поворачивать в любую сторону, а потом, вопреки законам геометрии, одним головокружительным маневром оказаться в исходной точке. — Дело было не только в шариках. Тот старик был из провинции и говорил с деревенским акцентом, «стеклышки» он произносил почти как «крылышки»: «Хочешь крылышки?» Конечно, я знала, что старик говорил «стеклышки», но хотела верить, что он не сторож, а кудесник из сказки, и в подсобке меня ждет лавка чудес, где полки набиты волшебными зельями, амулетами, древними рукописями и дракончиками в клетках. Опять же я сознавала, что это просто комната и ничего там нет, но вдруг мне повезло и я буду как одна из тех девочек, которые из старого шкафа попали в другой мир? Казалась невыносимой мысль, что я упущу шанс и стану жалеть о нем всю жизнь.

Не знаю, как объяснить, чтобы вы поняли меня и Кэсси. Если бы я мог просто перенести вас в наш мир, провести по его тайным углам и закоулкам. Шансы на то, что между мужчиной и женщиной может возникнуть платоническая дружба, равны нулю, но мы вытащили из рукавов тузы и со смехом взяли банк. Кэсси являлась моей деревенской кузиной из книжек про летние каникулы, подругой детства, кого учат плавать на зудящем комарами озере и кому засовывают в купальник головастиков, с кем упражняются в поцелуях на заросшем вереском холме, а затем со смехом вспоминают об этом много лет спустя, забравшись в заветный уголок на бабушкином чердаке. Она красила мои ногти золотым лаком и уговаривала являться в таком виде на работу. Я сообщал Куигли, что, по мнению Кэсси, стадион «Кроук-парк» надо переделать в торговый центр, а потом давился смехом, глядя, как она с изумлением слушает его гневные тирады. Она отрывала от нового коврика для «мыши» надпись «Коснись меня — почувствуй разницу» и лепила мне на спину, и я ходил так полдня, ничего не замечая. По ночам мы вылезали из ее окна и, забравшись по пожарной лестнице, устраивались на крыше, где потягивали коктейли и смотрели на звезды, напевая песни Тома Уэйтса.

Нет, не то. Мне нравится вспоминать истории, они сверкают в моей памяти как чистое золото, но выше этого и, может, гораздо глубже лежит факт, что она была моей напарницей. Я не знаю, как передать то ощущение, которое даже сейчас вызывает у меня это слово, что оно значит для меня. Могу лишь рассказать, как мы обходили комнаты в пустом доме, сжимая обеими руками пистолеты и обводя ими углы, — тихие комнаты, где за каждой дверью прятались вооруженные преступники; как ночи напролет вели слежку, сидя вдвоем в темной машине, попивая из термоса горячий кофе и пытаясь играть в карты при свете фонарей. Однажды мы мчались за какими-то полоумными угонщиками в их собственном районе: за окном мелькали граффити и мусорные свалки, шестьдесят миль в час, семьдесят, я давил педаль в пол, уже не глядя на спидометр, — а потом они врезались в стену и перед нами оказался плачущий подросток. Мы обещали, что вот-вот приедут «скорая» и его мама, и он умер у нас на руках. А в другой раз в одном неблагополучном доме — побывав там, вы бы пересмотрели свои взгляды на человечество, — наркоман накинулся на меня со шприцем: мы и пришли вообще-то не за ним, а за его братом, и разговор вроде шел нормально. Неожиданно он сделал неуловимое движение, и перед моим горлом сверкнула острая игла. Пока я стоял, обливаясь потом и молясь, чтобы никто из нас случайно не чихнул, Кэсси села на пол по-турецки, предложила парню сигареты и беседовала с ним ровно час двадцать пять минут (за это время его требования несколько раз менялись: машина; наши бумажники; доза; бутылка спрайта; чтобы его оставили в покое), так рассудительно и с таким искренним интересом, что в конце концов он бросил шприц, сел рядом у стены и начал рассказывать ей про свою жизнь, пока я не пришел в себя и не надел на него наручники.

Девушки, о которых я мечтаю, — романтичные создания. Распустив длинные волосы, они грустят у открытого окна и играют на фортепьяно, хрупкие и нежные, точно бутоны роз. Но девушка, которая сражается с тобой плечом к плечу и прикрывает твою спину, — совсем иное дело. От этого бегут мурашки по спине. Вспомните, как вы в первый раз занимались сексом или просто были влюблены, как неведомая сила наэлектризовывала вас с ног до головы, пронизывала насквозь и превращала в нечто новое. Так вот: все это ерунда, полная ерунда по сравнению с чувством, когда два человека каждый день буднично доверяют друг другу собственную жизнь.

11

В воскресенье был у родителей. Я приезжаю к ним на выходные раз в несколько недель, сам не знаю зачем. Мы не особенно близки — максимум, на что нас хватает, — на дружелюбную и немного натянутую вежливость, как у людей, которые познакомились во время туристической поездки и теперь не знают, как бы расстаться. Иногда я привозил с собой Кэсси. Родители были от нее в восторге. С отцом она шутила, поддразнивая его за увлечение садоводством, а матери помогала в кухне, и иногда я слышал, как мама заливалась громким и веселым смехом, будто молодая женщина, и с удовольствием намекала на наши с Кэсси отношения, а мы лишь улыбались и отмалчивались.

— Где сегодня Кэсси? — спросила мать после обеда.

Она приготовила макароны с сыром — почему-то считалось, что это мое любимое блюдо (может, когда-то оно таковым и являлось), и делала их каждый раз, когда мы писали, что наше дело продвигается неважно, — вроде как в знак симпатии. В результате меня начал угнетать один только запах. Мы стояли вдвоем в кухне — я мыл тарелки, а мама вытирала. Отец сидел в гостиной и смотрел по телевизору «Коломбо». Несмотря на середину дня, в комнате стояли сумерки, и мы включили свет.

— Думаю, она поехала навестить дядю и тетю, — ответил я.

На самом деле Кэсси скорее всего лежала, свернувшись на своем диванчике, ела мороженое и читала книжку. В последние две недели у нас почти не оставалось свободного времени, и Кэсси, как и мне, хотелось немного побыть одной. Но я знал, что мать расстроится, узнав, что она проведет воскресенье в одиночестве.

— Вот и хорошо, пусть отдохнет. Вы, наверное, совсем измучились.

— Да, трудная работа, — отозвался я.

— Постоянно мотаться в Нокнари и обратно.

Мы с родителями только в общих чертах говорили о моей работе и никогда не упоминали Нокнари. Я резко поднял голову, но мать поднесла тарелку к глазам и рассматривала на ней капли.

— Путь неблизкий, — согласился я.

— В газетах сообщают, — осторожно продолжила мать, — что полиция снова говорила с семьями Питера и Джеми. Это были вы с Кэсси?

— С Сэвиджами — нет. Но я беседовал с мисс Роуэн. Как считаешь, она чиста?

— Вполне, — произнесла мать, взяв у меня формочку для выпечки. — Как дела у Алисии?

Что-то в ее тоне заставило меня насторожиться. Она поймала мой взгляд и покраснела, откинув с лица волосы тыльной стороной ладони.

— Мы с ней были хорошими подругами. Алисия… в общем, я относилась к ней как к родной сестре. А потом связь оборвалась. Просто хотела узнать, как она, больше ничего.

Меня охватил испуг: знай я, что мать дружила с Алисией Роуэн, близко бы не подошел к ее дому.

— Кажется, с ней все в порядке. Насколько это вообще возможно. Она оставила в комнате Джеми все как прежде.

Мама сокрушенно вздохнула. Несколько минут мы молча мыли посуду. Позвякивали ложки, а из соседней комнаты доносился голос теледиктора. За окном на траву приземлились две сороки и стали трещать, расхаживая по маленькому саду.

— Сороки-балаболки, — пробормотала мать и вздохнула. — Не могу себе простить, что перестала общаться с Алисией. У нее больше никого нет. Она была такой милой девушкой, совсем невинной: все надеялась, что отец Джеми — после стольких лет — бросит жену и они станут жить вместе… Она не вышла замуж?

— Нет. Но я бы не сказал, что Алисия выглядит несчастной. Преподает йогу.

Мыльная пена в раковине остыла и стала оседать. Я взял чайник и добавил кипятку.

— Это одна из причин, по которым мы уехали, — продолжила мать. Она повернулась ко мне спиной, рассовывая по ящикам столовые приборы. — Я не могла смотреть им в глаза — Алисии, Анджеле и Джозефу. Мой сын вернулся живым и здоровым, а они прошли через ад… Боялась из дому выйти, лишь бы с ними не встречаться. Знаю, звучит глупо, но меня терзало чувство вины. Я считала, они ненавидят меня за то, что мой сын спасся. Да и как могло быть иначе?

Я удивился. Наверное, все дети эгоцентричны; мне и в голову не приходило, что мир может вращаться вокруг кого-то, кроме меня.

— Честно говоря, никогда об этом не думал, — признался я. — Был самовлюбленным эгоистом.

— Нет, ты был очень ласковым ребенком, — неожиданно возразила мать. — Я таких в жизни не видела. Когда возвращался после школы или с улицы, то обнимал меня, целовал — хотя был уже почти с меня ростом — и спрашивал: «Мамочка, ты по мне соскучилась?» Часто приносил какой-нибудь подарок, камешек или цветочек. Они почти все у меня сохранились.

— Кто, я?

Слава Богу, этого не слышит Кэсси. Я уже видел лукавый огонек в ее глазах.

— Ну да. Вот почему я встревожилась, когда в тот день вы не вернулись вовремя. — Она вдруг крепко, почти больно сжала мою руку. Я уловил напряжение в ее голосе. — Я была в ужасе. Все говорили: «Конечно, они сбежали из дому, обычное дело, мы скоро их найдем…» Но я отвечала: «Нет, только не Адам!» Ты был добрым мальчиком; я знала, что ты не мог так поступить.

Я вздрогнул, внутри шевельнулось что-то древнее, глубокое и страшное.

— Не верю, что я был ангелочком, — заметил я.

Мать улыбнулась, глядя в окно кухни; ее рассеянный взгляд, казалось, видел прошлое, которое мне было недоступно, и меня это нервировало.

— Ну не ангелочком, но умным мальчиком. В то лето ты быстро повзрослел. Уговорил Питера и Джеми не мучить одного несчастного малыша — забыла, как его зовут: он ходил в очках, у него была ужасная мать, которая собирала цветы для церкви.

— Крошка Уилли? — спросил я. — Это был не я, а Питер. Я бы мучил его до конца света.

— Нет, ты, — твердо возразила мать. — Однажды-то вы втроем довели его до слез, и это так тебя расстроило, что ты решил больше никогда его не трогать. Ты боялся, что Питер и Джеми тебя не поймут. Помнишь?

— Нет, — буркнул я.

Разговор с матерью действовал мне на нервы. Если вы думаете, что ее версия понравилась мне больше, чем моя, то ошибаетесь. Конечно, она вполне могла бессознательно превратить сына в героя или я ей тогда наврал, но в последние недели меня радовала мысль, что я извлек из своего прошлого нечто твердое и несокрушимое, как слиток золота, и внезапное подозрение, что все это могло оказаться фальшивкой, выбивало у меня почву из-под ног.

— Если посуды больше нет, я пойду поболтаю с папой.

— Он будет рад. Конечно, иди, я тут сама закончу. И прихвати с собой пару банок «Гиннесса», они в холодильнике.

— Спасибо за обед, — поблагодарил я. — Он был замечательный.

— Адам! — внезапно произнесла мать, когда я шагнул к двери.

От этого имени у меня перехватило дух, и на мгновение захотелось снова стать тем ласковым ребенком, развернуться, броситься к маме, зарыться лицом в ее душистое плечо и, залившись слезами, пожаловаться на то, как ужасны были эти последние недели. Потом я представил, каким станет ее лицо, и прикусил губу, чтобы не разразиться истерическим смешком.

— Я лишь хочу, чтобы ты знал, — продолжила она робко, теребя в руках полотенце. — Мы старались помочь тебе. Иногда я думаю, что получилось что-то не то… Но мы опасались, что кто-нибудь… ну, ты понимаешь… вдруг он вернется… Желали, чтобы тебе было как можно лучше.

— Знаю, мама, — проговорил я. — Все в порядке.

И чуть ли не бегом, точно боясь погони, бросился в гостиную к отцу, который все еще смотрел «Коломбо».

— Как работа? — спросил отец во время рекламы.

Он нащупал за подушкой дистанционный пульт и убавил звук.

— Неплохо, — ответил я.

На экране сидевший на горшке малыш о чем-то горячо спорил с мультяшным персонажем — зубастой зеленой тварью, явившейся в клубах пара.

— Ты хороший парень, — сказал отец, глядя в телевизор так, словно тот его гипнотизировал. — И всегда был таким.

— Спасибо.

Похоже, перед моим приездом родители говорили обо мне, хотя я не представлял, зачем и по какому поводу.

— И работа у тебя отличная.

— Да. Замечательная.

— Это здорово, — заключил отец и прибавил громкость.

Я вернулся домой около восьми. В кухне сделал себе сандвич с ветчиной и низкокалорийным сыром: забыл по пути купить продукты. «Гиннесс» подействовал на меня скверно — переполнил и раздул. Я не большой любитель пива, но если пил что-нибудь другое, отец начинал беспокоиться. Он считал, что все, кто потребляет крепкие напитки, скрытые алкоголики или скрытые гомосексуалисты. Мой затуманенный мозг выдал странную идею: если что-нибудь съесть, то еда впитает пиво и я почувствую себя лучше.

Хизер сидела в гостиной. Вечер воскресенья был «ее временем»: оно включало просмотр «Секса в большом городе» и серию загадочных перемещений между ванной комнатой и гостиной, которые Хизер проделывала с мрачным и решительным выражением лица.

У меня пикнул телефон. Сообщение от Кэсси: «Подбросишь меня завтра в суд? Строгий костюм + тележка для гольфа + погода = плохой вид».

— Вот черт! — вырвалось у меня.

Год назад в Лимерике при ограбления до смерти избили старушку. Утром мы с Кэсси давали показания в суде. Обвинение собиралось нас заранее проинструктировать, и мы всю пятницу вспоминали об этом, но все-таки ухитрились забыть.

— В чем дело?

Хизер выскочила из комнаты, довольная, что можно завязать разговор. Я быстро убрал сыр в холодильник и захлопнул дверцу, хотя мог бы не стараться: Хизер знала свои запасы с точностью до миллиметра и однажды заставила меня купить новое мыло, потому что я спьяну намылил руки ее куском.

— У тебя все в порядке?

Она была в халате, на голове намотано что-то вроде липкой пленки, и от нее разило удушающей косметикой.

— Да, нормально. — Я нажал «ответить» и стал писать сообщение Кэсси: «Разве есть другие варианты? Встретимся в 8:30». — Просто забыл, что завтра в суд.

— О-о, — протянула Хизер, широко раскрыв глаза. На ее ногтях блестел свежий лак, и она помахивала руками, чтобы он скорее застыл. — Хочешь, помогу тебе подготовиться? Вместе просмотрим твои записи.

— Нет, спасибо. — На самом деле у меня не было никаких записей. Они остались где-то на работе. Наверное, имело смысл съездить за ними, но я чувствовал, что еще не совсем пришел в себя.

— Ну… ладно. Как знаешь. — Хизер подула на пальцы и воззрилась на мой сандвич. — О, ты зашел в магазин? Сейчас твоя очередь покупать отбеливатель для туалета, помнишь?

— Схожу завтра, — произнес я и потащился в свою комнату, прихватив сандвич и телефон.

— Хм. Конечно, можно подождать до завтра. Так это был мой сыр?

С трудом отделавшись от Хизер, я проглотил сандвич, но облегчения, разумеется, не последовало. Тогда, следуя той же логике, я налил себе водки с тоником и улегся на кровать, чтобы восстановить в памяти дело Кавенег.

Я не мог сосредоточиться. В голове всплывали случайные детали, бесполезные, но чудесно яркие: залитая красным светом статуэтка Иисуса в гостиной жертвы, сбившиеся в комья челки двух подростков-убийц, ужасная рана в голове женщины, цветочки на обоях в гостинице, где остановились мы с Кэсси, — зато там не было ни одного существенного факта: как мы поймали преступников, признались ли они в убийстве, украли ли что-нибудь, как их звали. Я встал и начал расхаживать по комнате, высунулся в окно, желая остудить голову, но чем больше я пытался сконцентрироваться, тем меньше мог вспомнить. В конце концов даже начал сомневаться в имени убитой — Филомена или Фионнуала, — хотя пару часов назад знал, как ее зовут: Филомена Мэри Бриджет.

Это меня сразило. Ни разу в жизни со мной не происходило ничего подобного. Без хвастовства скажу: всю жизнь обладал до смешного безупречной памятью и мог как попугай поглотить и усвоить бездну информации, даже не пытаясь понять ее. Так мне удалось сдать выпускные экзамены, и по той же причине я не особо переживал из-за отсутствия записей. Мне и раньше случалось выступать без них, и все заканчивалось благополучно.

К тому же я не занимаюсь чем-то особым. В отделе сотрудники часто ведут параллельно три-четыре дела. Если попадается что-то исключительное, вроде убийства ребенка или копа, то могут освободить от других текущих дел — так мы спихнули случай с такси Куигли и Маккенну, — но закрытые приходится доводить до конца, а это включает бумажную работу, встречи с прокурорами и визиты в суд. В результате вы держите множество важных фактов где-то на задворках памяти, зная, что в нужный момент сумеете вытащить их на свет. Дело Кавенег должно было сидеть у меня в голове, и когда его там не оказалось, меня охватила паника.

К двум часам ночи я решил, что если удастся как следует поспать, завтра утром все встанет на свои места. Выпил еще водки и выключил свет, но как только закрыл глаза, перед ними каруселью завертелись образы: Иисус, грязные подростки, рана в голове, жалкий номер… Часа в четыре я подумал, что надо быть полным идиотом, чтобы не забрать с работы записи. Нашарив выключатель, зажег свет и начал одеваться, но обнаружил, что у меня трясутся руки, и вспомнил про водку — в таком состоянии явно не стоило дышать в трубку, — а потом до меня стало доходить, что, если бы у меня имелись записи, вряд ли я смог бы в них что-то разобрать.

Я вернулся в кровать и какое-то время смотрел на потолок. Хизер и парень в соседней квартире храпели в унисон, за воротами комплекса изредка проезжал автомобиль, и по стене скользил свет от ярких фар. Я вспомнил про таблетки от мигрени — они всегда наводили на меня сон — и принял две штуки, стараясь не думать про побочные эффекты. Я заснул около семи, перед звонком будильника.

Когда я посигналил возле дома Кэсси, она выбежала на улицу в единственном строгом наряде — черном в тонкую полоску брючном костюме от Шанель — и в жемчужных серьгах своей бабушки. Кэсси быстро села в машину — мне показалось, подчеркнуто энергично, хотя, наверное, просто спешила укрыться от дождя.

— Привет! — воскликнула Кэсси. На ней был макияж, она выглядела взрослой, солидной и немного незнакомой. — Совсем не спал?

— Почти. Ты захватила записи?

— Да. Можешь посмотреть, пока я буду выступать. Кстати, кто пойдет первым, я или ты?

— Не помню. Сядешь за руль? Мне надо их прочесть.

— У меня нет страховки для этой штуки, — возразила Кэсси, презрительно взглянув на мой «лендровер».

— Тогда постарайся никого не сбить.

Кэсси пожала плечами и села на место водителя, а я с трудом выкарабкался из автомобиля и обошел его с другой стороны под хлеставшим по лицу дождем. У Кэсси был приятный почерк, четкий и ясный, и я всегда легко его разбирал, но теперь был так измучен и расстроен, что строчки прыгали у меня перед глазами и я не мог понять ни слова. Видел лишь какие-то каракули, плясавшие на страницах и рябившие причудливыми пятнами. В общем, я заснул, прислонившись к холодному стеклу.

Разумеется, меня вызвали первым. Не хочется вспоминать свой позор: я запинался, путался в фамилиях, называл неправильное время, постоянно извинялся и поправлял себя. Обвинитель Макшерри смотрел на меня сначала растерянно (мы были знакомы, и я всегда отлично выступал в суде), потом с беспокойством и, наконец, едва скрывая ярость. У него был снимок трупа Филомены, сделанный крупным планом: обычный трюк, чтобы напугать присяжных и склонить к обвинительному приговору. Я немного удивился, что судья разрешил это. От меня требовалось только указать на раны жертвы и сопоставить их с показаниями подсудимых, но, очевидно, это оказалось последней каплей. Я потерял остатки самообладания: стоило мне взглянуть на фото, как перед глазами вставал ее обезображенный труп, обмякший и избитый, с задранной юбкой и разинутым в немом крике ртом, будто она проклинала меня за то, что я все это допустил.

В зале суда было жарко как в бане, на окнах блестел сконденсированный пар. Я чувствовал, как от духоты сжимает голову, а по спине бегут струйки пота. Когда адвокат закончил перекрестный допрос, на его губах блуждала почти непристойная усмешка, как у подростка, которому удалось залезть в трусики к девчонке, хотя он рассчитывал максимум на поцелуй. Я смутил даже присяжных — они неловко ерзали и переглядывались.

Я спустился в зал, дрожа всем телом. Ноги стали как желе, один раз пришлось даже ухватиться за перила, чтобы не рухнуть на пол. Обычно после дачи показаний свидетель может оставаться в зале, да и Кэсси наверняка рассчитывала на мое присутствие, но я чувствовал, что не выдержу. Я знал, что она не нуждается в моральной поддержке и прекрасно обойдется без меня, и, как ни странно, от этого мне становилось хуже. Я не сомневался, что дело Девлина нервирует и Кэсси, и Сэма, однако им удавалось справляться с этим без видимых усилий. И только я дергался, сходил с ума и шарахался от каждой тени, точно какой-то персонаж из «Пролетая над гнездом кукушки». Мне было не под силу сидеть в зале и смотреть, как Кэсси невозмутимо пытается исправить то, что я испортил.

На улице шел дождь. Я нашел паб в соседнем переулке (трое парней в углу мгновенно узнали во мне копа и непринужденно сменили тему разговора), заказал горячее виски и сел рядом. Бармен поставил стакан на стойку и, не глядя на меня, продолжил просматривать результат скачек. Я сделал большой глоток, обжег нёбо, откинул голову и расслабленно закрыл глаза.

Парни в углу заговорили о чьей-то бывшей девушке.

— Вот я ей и сказал: с чего ты взяла, что он должен одеваться как чертов Пи Дидди? Если хочешь, чтобы он носилкроссовки «Найк», так пойди и купи их сама… — Они ели сандвичи, от них разило чем-то острым и перченым, и меня чуть не затошнило. За окном в сточной канаве булькала дождевая вода.

Странно, но лишь сейчас, вспоминая свое выступление в суде и ужас в глазах Макшерри, я осознал, что дела у меня и вправду плохи. Да, я мало сплю и много выпиваю, шалят нервы, а иногда и воображение, но по отдельности это не так уж скверно. И только теперь, когда передо мной вдруг предстала полная картина во всей ее мрачной и грубой наготе, меня от страха прошиб пот.

Надо бежать сломя голову, удирать от жуткого и сомнительного дела. Я накопил отгулы и смог бы потратить часть сбережений, чтобы на несколько недель снять квартирку где-нибудь в Париже или во Флоренции и мирно бродить по старой брусчатке, слушая речи на незнакомом языке, а потом вернуться домой, когда все закончится. Но в глубине души я понимал, что это невозможно. Слишком глубоко увяз в расследовании. Не мог же я объявить О'Келли, будто меня внезапно осенило, что я и есть Адам Райан? А если бы я придумал любой иной повод, это означало бы признание нервного срыва и конец карьеры. Да, необходимо срочно что-нибудь придумать, пока люди не заметили, что я разваливаюсь на части, и не прислали за мной врачей. Но сколько я ни старался, мне не приходило в голову абсолютно ничего.

Я допил горячее виски и заказал вторую порцию. Бармен включил телевизор; мягкое бормотание комментатора сливалось с шумом дождя. Трое парней ушли, громко хлопнув дверью, и я услышал на улице их громкий смех. Вскоре бармен подчеркнутым жестом убрал мой стакан, и я понял, что он хочет меня выпроводить.

Я отправился в туалет и плеснул в лицо холодной воды. Из грязно-зеленого зеркала на меня смотрел персонаж из фильмов про зомби: рот разинут, под глазами черные мешки, волосы торчком. «Это смешно, — подумал я, с тошнотворным головокружением чувствуя, как земля уходит из-под ног. — Как это случилось? Как я мог до этого дойти?»

Я вернулся на стоянку перед зданием суда, забрался в свой автомобиль, сунул в рот мятный леденец и стал смотреть, как мимо меня снуют люди с опущенными головами и в наглухо застегнутых плащах. Было темно, как вечером, на улице уже включились фонари, в свете автомобильных фар вспыхивали косые полосы дождя. Наконец пикнул телефон. Сообщение Кэсси: «В чем дело? Где ты?» Я ответил: «В машине», — и включил задние подфарники, чтобы она сумела меня найти. Увидев, что я не за рулем, Кэсси села в водительское кресло.

— Уфф, — выдохнула она, стряхивая с волос капли дождя. Одна из них попала на ресницы и потекла вместе с тушью по щеке, превратив ее в женский вариант Пьеро. — Я уже забыла, что это за придурки. Когда рассказывала, как они мочились на кровать жертвы, идиоты начали хихикать. Адвокат строил им гримасы, пытаясь их заткнуть. А с тобой что? Почему посадил меня за руль?

— У меня мигрень, — ответил я. Кэсси стала поворачивать зеркальце, чтобы проверить макияж, но поймала в нем мой взгляд и остановилась. — Я здорово облажался, Кэсси.

Разумеется, она уже обо всем знала. Макшерри сразу бросился звонить О'Келли, и к концу дня новость облетит весь отдел. От усталости меня клонило в сон, в голове мелькнула безумная мысль — а вдруг все это только кошмар, вызванный излишком водки, и через минуту я проснусь от звонка будильника и поеду в суд.

— Плохи дела? — произнесла Кэсси.

— Хуже некуда. Я не то что думать — голову поднять не мог.

Кэсси повернула зеркальце и послюнявила палец, чтобы убрать черную слезу.

— Да нет, я про мигрень. Хочешь поехать домой?

Я с тоской подумал о своей кровати, о долгих часах отдыха, перед тем как вернется Хизер и начнет спрашивать, где ее отбеливатель для туалета, но потом сообразил, что это бесполезно: все закончится тем, что я буду без сна лежать в постели, вцепившись в простыню и прокручивая в голове свое выступление в суде.

— Нет. Перед отъездом я принял две таблетки. Боль вполне терпимая.

— Может, заглянем в аптеку?

— У меня есть с собой лекарства. Все в порядке. Поехали.

Мне хотелось как-нибудь покрасочнее расписать свою вымышленную головную боль, но хороший лжец знает, когда надо остановиться, а у меня на подобное чутье. Я так и не понял, поверила мне Кэсси или нет. Она смелым маневром выбралась со стоянки, включила «дворники» и ловко встроилась в уличный поток.

— Ну а у тебя как все прошло? — спросил я, когда мы тащились по набережной.

— Неплохо. Их адвокат пытался намекнуть на вынужденное признание, но присяжные не купились.

— Отлично, — проговорил я. — Просто замечательно.

В штабе трезвонил телефон. О'Келли вызывал меня к себе: Макшерри не терял времени даром. Я рассказал ему про головную боль. В мигрени хорошо то, что ею можно объяснить все: она выбивает человека из колеи, она от него не зависит, может длиться, сколько ему нужно, и никто никогда не докажет, что ее нет. К тому же у меня действительно был больной вид. О'Келли презрительно пробормотал, что мигрень — это «женские штучки», но я сохранил его уважение, мужественно настояв на том, что останусь на работе.

Я вернулся в помещение штаба. Появился Сэм, весь мокрый, в твидовом пальто, слегка пахшим мокрой псиной.

— Как дела? — спросил он. Тон у него был небрежный, но его взгляд быстро скользнул по мне через плечо Кэсси и метнулся обратно: «сарафанное радио» делало свою работу.

— Неплохо. Мигрень, — ответила Кэсси, кивнув в мою сторону.

Мне уже начало казаться, что у меня действительно мигрень. Я заморгал, стараясь сосредоточиться.

— Мигрень — жуткая вещь, — заметил Сэм. — Мама у меня часто страдает. Иногда целыми днями лежит в темной комнате, приложив к голове лед. Ты как, сможешь сегодня трудиться?

— Я в порядке, — буркнул я. — Чем ты занимался?

Сэм посмотрел на Кэсси.

— Он в норме. — подтвердила она. — От судебных выступлений у кого хочешь разболится голова. Где ты был?

Он снял мокрое пальто, с сомнением оглядел его и повесил на стул.

— Побеседовал с Большой Тройкой.

— О'Келли будет в восторге, — пробормотал я и, усевшись за стол, сжал виски. — Должен предупредить, он сейчас не в самом лучшем настроении.

— Да нет, все хорошо. Я им сказал, что демонстранты устроили стычку с одной из строительных бригад, — не объяснив конкретно, в чем дело, но намекнув на акты вандализма, — и мне просто хочется узнать, все ли у них в порядке. — Сэм усмехнулся, и я понял, что он пришел сюда, весь переполненный этим днем, но держал возбуждение в себе, не желая меня расстраивать. — Они только рты поразинули, когда сообразили, что я знаю про их аферу в Нокнари, но я сделал вид, будто это пустяки, поболтал с ними немного, заверил, что никому из протестующих не известно об их существовании, и посоветовал смотреть в оба. И что вы думаете? Никто меня даже не поблагодарил. Кучка самодовольных идиотов.

— Ладно, что дальше? — поинтересовался я. — Это мы уже усвоили.

Я не хотел быть резким, но стоило мне закрыть глаза, как перед мысленным взором всплывало тело Филомены Кавенег, а когда открывал, на белой доске за плечом Сэма маячили снимки с трупом Кэти. Честно говоря, сейчас мне было плевать на Сэма, на его успехи и дипломатические способности.

— Дальше, — спокойно продолжил Сэм, — я выяснил, что Кеннет Макклинток — парень из «Дайнэмо» — весь апрель провел в Сингапуре. Если ты не в курсе, там в этом году тусуются крупные застройщики. Значит, он не мог делать анонимных звонков с дублинского телефона. Кстати, вы помните, что Девлин сказал насчет мужского голоса?

— Ничего особенно полезного, насколько мне известно, — пробормотал я.

— Скорее высокий, — произнесла Кэсси. — С провинциальным акцентом, но не очень выраженным. Немолодой.

Она откинулась назад, закинув ногу на ногу и небрежно сцепив руки за спиной. В своем элегантном наряде Кэсси выглядела в этой комнате абсолютно неуместно, словно только что явилась с фотосессии для журнала мод.

— В яблочко. Так вот, возьмем Конора Роша из «Глоубал»: он из Корка, и акцент у него такой, что ножом режет уши; Девлин его сразу бы вычислил. Его партнер, Джеффри Барнс, — англичанин, голос у него грубый. Следовательно, у нас остается, — Сэм широким жестом обвел написанное на доске имя, — Теренс Эндрюс из «Футуры», пятидесяти трех лет, родом из Уэстмита, обладатель визгливого тенорка. Угадайте, где он живет?

— В городе, — усмехнулась Кэсси.

— В пентхаусе на набережных. Он ходит пропустить стаканчик в отель «Гришэм» — я ему сказал, чтобы был поосторожнее, от этих либералов никогда не знаешь, чего ждать, — и все три платных телефона у него по пути. В общем, наш парень.

Не помню, как провел остаток дня, — очевидно, просто сидел за столом и перекладывал бумаги. Сэм отправился в очередное таинственное путешествие, Кэсси пошла проверять еще одну безнадежную зацепку, прихватив с собой О'Гормана и оставив на телефоне молчуна Суини. После шума и суеты этих людей пустой штаб выглядел странно и уныло, как брошенное судно, где на столах «летунов» высились кипы бумаг и между ними пылились кофейные чашки, которые они забыли отнести в буфет.

Я послал Кэсси сообщение, объяснив, что неважно себя чувствую и не приду к ней на ужин. Мне было невыносимо ее тактичное молчание. С работы я ушел вовремя, чтобы успеть домой раньше Хизер — по понедельникам она занималась фитнесом, — и, написав, что у меня мигрень, заперся у себя в комнате. Хизер относится к здоровью фанатично и с дотошным педантизмом — так иные женщины ухаживают за клумбами или собирают безделушки из фарфора, — и чужие хвори воспринимает так же благоговейно, как собственные, и я мог рассчитывать, что она на вечер оставит меня в покое и даже приглушит звук телевизора.

Помимо всего прочего, я никак не мог избавиться от чувства, которое угнетало меня в суде: будто снимок растерзанной Филомены мне что-то напоминает. Конечно, на общем фоне это выглядело пустяком, любой другой на моем месте так бы и подумал. Большинству людей и в голову не приходит, что память обладает невероятной силой и однажды взбрыкнет и поднимется на дыбы, точно необъезженный скакун.

Когда теряешь память, последствия непредсказуемы. Это как сдвиг тектонических пластов в глубине океана: никогда не знаешь, к чему он приведет. Теперь любая мелочь, случайно промелькнувшая у тебя в голове, обладает потенциалом чудовищного взрыва: он разорвет твою жизнь на мелкие кусочки. Все годы я жил словно на краю геологического разлома, прислушиваясь к каждому шороху внутри и надеясь, что если катастрофа до сих пор не разразилась — значит, ее уже не будет. Однако дело Кэти Девлин дало новые толчки, и я начал сомневаться, так ли уж надежна почва под ногами. Снимок Филомены Кавенег — распростертой, с открытым ртом — мог напомнить мне фрагмент из какого-нибудь телешоу или жуткую правду, которая сделает кашу из моих мозгов, и я не знал, какой из вариантов верный.

Позже оказалось, что никакой. Среди ночи меня осенило, и я вдруг подскочил как ужаленный, с вытаращенными глазами и бьющимся сердцем. Нашарил выключатель лампы и уставился в стену, глядя, как перед глазами вертятся какие-то огненные колеса.

В тот день, еще не дойдя до полянки, мы почувствовали, что там что-то не так. Звуки, вскрики, невнятная возня — все было скомкано и перепутано, смешано в неразборчивую массу, из которой вырывались сдавленные возгласы и приглушенные угрозы. «Ложись», — шепнул Питер, и мы быстро растянулись на земле. Корни и сломанные ветки скребли по одежде, ноги в рейтузах горели будто обваренные кипятком. Стояла жара, воздух был густым и неподвижным, между ветвями сквозила ослепительная синева неба. Мы медленно позли вперед: вкус пыли на языке, вспышки солнца, громкий хор насекомых, звеневших в ушах как визг бензопилы; пчелы, тучей вившиеся над дикой ежевикой, струйки пота на спине… Краем глаза я видел локоть Питера, с кошачьей ловкостью передвигавшегося в траве; среди дымчатых метелок злаков блестели глаза Джеми.

На полянке было много людей. Металлика держал Сандру за руки, вдавив в землю; Темные Очки вцепился ей в ноги. Антракс был сверху. Ее юбка задралась, в колготках зияли дыры. Плечо Антракса ходило ходуном, за ним виднелся широко открытый рот Сандры, залепленный прядями рыжих волос. Она издавала странные звуки, словно хотела закричать, но ей не хватало воздуха. Металлика ударил ее, и она затихла.

Мы уже мчались назад, не думая о том, что нас увидят, не слыша доносившихся сзади криков: «Вот черт!», «Смываемся!» — пока не очутились среди леса. На следующий день я и Джеми встретили Сандру у магазина. Она была в просторном джемпере, под глазами залегли черные круги. Не сомневаюсь, что она нас заметила, но мы прошли, не глядя друг на друга.

Ночью я взял телефон и набрал номер Кэсси.

— С тобой все в порядке? — спросила она сиплым со сна голосом.

— Да. Есть новость, Кэсси.

Она зевнула.

— Господи… Надеюсь, она того стоит. Который час?

— Не знаю. Слушай. В то лето Питер, Джеми и я видели, как Джонатан Девлин и его друзья насиловали девушку.

Наступила пауза. Потом Кэсси спросила чуть бодрее:

— Ты уверен? Может, ты неправильно истолковал…

— Точно. Она пыталась кричать, и один из них ударил ее. Они крепко ее держали.

— Они вас заметили?

— Да… да. Мы побежали, а они орали нам вслед.

— Вот черт. — Я почувствовал, что до Кэсси начинает доходить: изнасилованная девочка, насильник в семье, два пропавших свидетеля. Рукой подать до ордера на арест. — Вот черт… Хорошая работа, Райан. Ты знаешь имя девочки?

— Сандра.

— Та, про которую ты говорил раньше? Завтра же начнем ее искать.

— Слушай, Кэсси, а если все получится, то как мы объясним, откуда взяли информацию?

— Роб, не волнуйся, ладно? Если найдем Сандру, другие свидетели нам не понадобятся. В крайнем случае прижмем Девлина, выложим детали и будем на него давить, пока не признается…

Ее уверенность меня почти обезоружила. Я сглотнул, чтобы смочить пересохшее горло.

— Какой срок давности за изнасилование? Мы сможем его за это посадить, если не обнаружим улик по другому делу?

— Не помню. Завтра все выясним. Ты сможешь заснуть, или шалят нервы?

— Шалят. — Внутри у меня все зудело, точно в кровь впрыснули сироп. — Давай поговорим?

— Конечно.

Я услышал, как зашуршало одеяло, пока Кэсси поудобнее устраивалась в кровати. Нашарив бутылку водки, я сунул под ухо трубку и наполнил стакан.

Кэсси рассказала мне, как в девять лет убедила местных детишек, что на холмах рядом с деревней живет волшебный волк.

— Я объяснила, что нашла у себя дома под половицей письмо, где говорилось, что он живет тут уже четыреста лет и вокруг его шеи обмотана карта, по которой можно найти клад. Потом собрала отряд из детей, и мы каждые выходные отправлялись на поиски волка. А затем с визгом мчались домой, завидев какую-нибудь собаку, прыгали в речку и веселились…

Я вытянулся на кровати и глотнул водки. Успокаивающий голос Кэсси вытягивал из меня адреналин, я почувствовал усталость и тепло, как мальчишка, весь день пробегавший на улице.

— И это была не немецкая овчарка, а совсем другая порода, огромная, дикая…

12

На следующее утро мы начали искать Сандру или Александру Что-то-там-такое, которая в 1984 году жила рядом с Нокнари. Я позвонил в Бюро переписи и услышал безразличный женский голос, который прогнусавил, что не может давать информацию без санкции судьи. Когда я заговорил о том, что речь идет об убийстве ребенка, она просто перевела звонок (в трубке заиграло что-то вроде «Маленькой ночной серенады» Моцарта, набранной одним пальцем на игровой приставке) на другую линию.

Сидевшая напротив Кэсси пыталась раздобыть список избирателей по юго-восточному округу Дублина за 1988 год. Я подсчитал, что к тому времени Сандра была достаточно взрослой для голосования, но еще не настолько, чтобы уехать из дому. Приторный голосок в трубке повторял, что ее звонок очень важен и на него ответят в порядке очереди. Кэсси нервничала и меняла позу: закидывала ногу на ногу, наваливалась на стол, крутилась на вращающемся стуле, запутываясь в телефонном проводе. От недосыпания у меня резало глаза, я обливался липким потом — центральное отопление работало вовсю, хотя день был теплый, — и с трудом сдерживался, чтобы не закричать.

— Да пошли они! — завопил я наконец, швырнув трубку на рычаг. «Ночная серенада» крепко засела у меня в мозгах. — Бесполезно.

— Ваше раздражение очень важно для нас, — промурлыкала Кэсси, откинув голову на подголовник и глядя на меня сверху вниз, — и будет рассмотрено в порядке очереди. Спасибо, что находились на связи.

— Даже если эти кретины нам что-нибудь дадут, то никак не диск или базу данных. Они принесут нам пять миллионов коробок, битком набитых бумагой, и нам придется проверять каждую фамилию. На это уйдет несколько недель.

— К тому же она могла переехать, выйти замуж, эмигрировать или умереть. У тебя есть идея получше?

Меня осенило.

— Есть! — воскликнул я, схватив пальто. — Идем.

— Эй, куда ты собрался?

Я на ходу развернул Кэсси лицом к двери.

— Мы идем на встречу с миссис Памелой Фицджералд. Скажи, кто самый гениальный человек на свете?

— Я всегда думала, что Леонард Бернстайн, — призналась Кэсси, с удовольствием бросив трубку и вскочив со стула. — Но могу рассмотреть твою кандидатуру.

Мы зашли в «Лори» и купили миссис Фицджералд коробку песочного печенья — легкая компенсация за ненайденный кошелек. И зря: печенье спровоцировало соревнование в щедрости. В ответ она достала из холодильника замороженные пончики, разогрела в микроволновке, полила маслом и подала вместе с малиновым джемом — а я смотрел на все это, лихорадочно потирая колено, пока хмурый взгляд Кэсси не заставил меня остановиться. Я знал, что теперь нам придется это съесть, если мы не хотим, чтобы фаза угощения растянулась на несколько часов.

Миссис Фицджералд внимательно следила, как мы поедаем пончики и запиваем их крепчайшим чаем — от него буквально сводило скулы, — после чего удовлетворенно откинулась в кресле.

— Обожаю хорошие пончики, — заметила она. — Такие пышечки, что хоть засовывай в бюстгальтер.

— Миссис Фицджералд, — произнесла Кэсси, — вы помните двух детей, которые пропали в лесу примерно двадцать лет назад?

Не хотелось признавать, что я ждал вопроса от нее, потому что мне не хватило бы на это духу. Я испугался, что выдам себя дрогнувшим голосом, и тогда хозяйка посмотрит на меня внимательнее и вспомнит про третьего ребенка. После чего мы вряд ли уйдем отсюда раньше вечера.

— Конечно, помню! — воскликнула она. — Ужасная история. Бедняжки пропали без следа. Даже похорон нормальных не было.

— Как по вашему, что с ними случилось? — вдруг спросила Кэсси.

Я мысленно отругал ее за бесполезные вопросы, но потом понял, почему она спросила. Миссис Фицджералд смахивала на чудесную старушку, которая живет в ветхой хижине где-нибудь в лесу, все видит и знает, но никому не говорит. В сказках к таким приходят, чтобы разгадать загадки, хотя ответ может оказаться еще более странным и неясным, чем вопрос.

Миссис Фицджералд оглядела свой пончик, откусила и вытерла губы салфеткой.

— Какой-нибудь слабоумный сбросил их в реку, — вздохнула она после паузы. — Да помилует их Господь. Бедняга сумасшедший, которого следовало держать под замком.

У меня возникла обычная реакция на подобные фразы — дрожащие руки и учащенный пульс. Я поставил чашку на стол.

— Значит, вы считаете, что их убили. — Я старался говорить тоном ниже, чтобы контролировать свой голос.

— Разумеется, а как же иначе, мой юный друг? Моя мамочка — да покоится она с миром — тогда была жива, она умерла через три года от гриппа… так вот, она считала, что их забрал Пука. Но у нее были старомодные взгляды, царствие ей небесное.

Неожиданная версия. Пука — старое пугало из детских сказок, зловредный дух-проказник, потомок Пана и прародитель Пака.^[545] Кирнан и Маккейб вряд ли включили бы его в список подозреваемых.

— Ну да, их бросили в воду, иначе кто-нибудь нашел бы тела. Люди утверждают, что их души до сих пор бродят по лесу, бедняжки. Тереза из Лейна видела их в прошлом году, когда ходила стирать на реку.

Еще одна неожиданность, однако вполне объяснимая. Двое детей пропали в лесу у Нокнари; само собой, они должны были стать частью местного фольклора. Я не верю в привидения, но от этой картины — бесплотные фигуры в сумерках, тихие голоса — по спине пробежал холодок, смешанный с каким-то нелепым гневом. Почему их видел не я, а женщина из Лейна?

— Во время допроса, — продолжил я, стараясь вернуться к нужной теме, — вы сообщили полиции, будто возле леса бродили подозрительные парни.

— Остолопы, — презрительно фыркнула миссис Фицджералд. — Плевали на землю и все такое. Мой отец всегда говорил, что это признак плохого воспитания. Правда, двое потом взялись за ум. Сынок Консепты Миллз теперь делает компьютеры. Он переехал в другой город — Блэкрок, кажется. Нокнари его, видите ли, не устраивает. Ну еще Девлин — мы о нем уже упоминали. Он отец бедняжки Кэти, да помилует Господь ее душу. Прекрасный человек.

— А что с третьим парнем? — спросил я. — Шейном Уотерсом?

Она поджала губы и отхлебнула чай.

— Понятия не имею, до чего он докатился.

— Что, встал на скользкую дорожку? — понимающе кивнула Кэсси. — Можно еще один пончик, миссис Фицджералд? Я сто лет не ела такой вкуснятины.

Кэсси никогда не ест пончики. По ее мнению, они вообще несъедобны.

— Конечно, милая; будет хорошо, если ты немного поправишься. У меня еще много. После того как дочка купила мне микроволновку, я готовлю сразу по пятьдесят штук и храню в морозилке.

Кэсси сделала вид, будто выбирает самый аппетитный пончик, и отхватила большой кусок. Я испугался, что она съест слишком много и миссис Фицджералд бросится разогревать следующую партию. С трудом прожевав, Кэсси пробормотала:

— Шейн Уотерс по-прежнему живет в Нокнари?

— В Маунтджой-Гол,^[546] — с отвращением проговорила хозяйка. — Вот где он живет. Он и его дружок, с которым они ограбили автозаправку. Приставили нож к бедняге-работнику и перепугали до смерти. Его мать всегда считала, что в душе Шейн неплохой, просто легкомысленный, но, что ни говори, подобное поведение непростительно.

Хорошо бы познакомить ее с Сэмом! Они легко найдут общий язык.

— Полиции вы сообщили, что там находились и девушки, — продолжил я, раскрыв блокнот.

Она с неодобрением покачала головой:

— Бесстыжие девчонки. Я и сама была не прочь показать парням ножку — это лучший способ привлечь их внимание, верно? — Миссис Фицджералд подмигнула мне и разразилась хриплым смехом. Улыбка озарила ее лицо, и стало ясно, что когда-то она была очень симпатичной девушкой: веселой, озорной, жизнерадостной. — Но эти одевались так, что на одежду можно было и денег не тратить — проще ходить нагишом. Сейчас вся молодежь одета вызывающе, разные там топы и шортики, но тогда еще оставались какие-то представления о приличиях.

— Вы помните, как их звали?

— Одна была старшей дочкой Мэри Галлаэр. Она уже лет пятнадцать живет в Лондоне, но частенько тут бывает — показать наряды и похвастаться работой, хотя Мэри недавно призналась, что дочь всего лишь секретарша. Она и раньше любила воображать.

Сердце у меня упало — Лондон, — но миссис Фицджералд отпила большой глоток чаю и подняла палец:

— Клэр, вот как. И до сих пор Клэр Галлаэр. Так и не вышла замуж. Несколько лет назад обручилась с каким-то разведенным — Мэри была в ужасе, — но потом что-то расстроилось.

— А вторая девушка?

— А, ну та здесь. Живет с матерью в Нокнари-Клоус — в бедной части города, если вы понимаете, о чем я. Двое детей, мужа нет. А чего еще ждать? Если напрашиваешься на неприятности, рано или поздно они возникают. Она из сестер Скалли. Джеки вышла замуж за паренька Уиклоу, Трэйси работает в ломбарде, а это Сандра. Сандра Скалли. Доешьте его, милая, — велела она Кэсси, которая незаметно отложила пончик и сделала вид, будто забыла о нем.

— Большое спасибо, миссис Фицджералд, вы нам очень помогли, — поблагодарил я.

Кэсси быстро сунула в рот остатки пончика и запила чаем. Я захлопнул блокнот и встал.

— Подождите минутку! — остановила нас хозяйка. Она бросилась в кухню, вернулась с пакетом замороженных пончиков и сунула в руки Кэсси. — Вот, это вам. Нет, нет, нет, — замахала она руками на протесты Кэсси (нам запрещено принимать подарки от свидетелей, съедобные они или нет), — вам они пойдут на пользу. Вы очень милая девушка. Поделитесь ими со своим парнем, если он этого заслужил.

Бедная часть города (сам я никогда там не был, родители не разрешали нам туда ходить) мало чем отличалась от богатой — дома немного похуже, да в садах побольше сорняков. Стену в конце Нокнари-Клоус разрисовали граффити, правда, очень скромными: просто надписи, сделанные маркером, вроде «Ливерпуль рулит», «Мартина + Коннор = навеки» или «Джоунс — гомик»; ничего похожего на «хардкор» в крупных городах. Не хотел бы я в таком месте оставить свою машину.

На звонок вышла Сандра. Я не сразу узнал ее; мне она запомнилась иной. Сандра была одна из тех девушек, которые быстро расцветают, но и быстро вянут. В моей памяти остались золотистые кудряшки и стройное тело, крепкое и соблазнительное, как спелый персик, а на пороге стояла усталая грузная женщина с подозрительным взглядом и волосами цвета тусклой меди. На мгновение меня обожгла боль потери. Я почти хотел, чтобы это оказалась не она.

— Чем могу помочь? — Ее голос огрубел, но я уловил в нем прежние мягкие нотки с придыханием. («И кто из них твой парень?» Яркий ноготь указал сначала на меня, потом на Питера, но Джеми покачала головой и поморщилась: «Фу-у!» Сандра рассмеялась, свесив ноги со стены: «Скоро ты станешь думать по-другому!»)

— Мисс Сандра Скалли? — произнес я.

Она хмуро кивнула. Мы еще не успели достать жетоны, а Сандра уже распознала в нас копов и заняла оборону. Из глубины дома доносился визг ребенка, колотившего по металлическому предмету.

— Я детектив Райан, а это детектив Мэддокс. Она хотела бы побеседовать с вами несколько минут.

Я почувствовал, как Кэсси едва заметно шевельнулась рядом. Будь у меня какие-то сомнения, я сказал бы «мы», после чего последовала бы обычная процедура расспросов про Кэти Девлин, а за это время я бы разобрался, что к чему. Но сомнений не возникло, а Сандре будет легче разговаривать с женщиной, а не с мужчиной.

Лицо Сандры напряглось.

— Вы насчет Деклэн? Можете передать этой старой сучке, что после того случая я отобрала у него магнитофон. И если она что-нибудь слышит, то лишь голоса у себя в голове.

— Нет-нет, — мягко возразила Кэсси. — Ничего подобного. Просто мы работаем над одним старым делом и подумали, что вы сумеете нам помочь. Можно войти?

Женщина секунду смотрела на нее, затем пожала плечами:

— Разве у меня есть выбор?

Она отступила в сторону, приоткрыв дверь, и я почувствовал запахи с кухни.

— Спасибо, — улыбнулась Кэсси. — Постараюсь вас долго не задерживать.

Входя в дом, она оглянулась через плечо и подмигнула мне. Потом дверь захлопнулась.

Кэсси не возвращалась. Я сидел в машине и курил до тех пор, пока у меня не закончились сигареты. Тогда я стал грызть ногти, выстукивать по рулю «Ночную серенаду» и чистить приборную доску с помощью ключа зажигания. Почему не поставил на Кэсси «жучок», спрашивал я себя с тоской, а вдруг ей срочно понадобится помощь? За годы Сандра очень изменилась, и я сомневался, что Кэсси сможет правильно вести беседу. Я опустил стекло и услышал, как ребенок продолжает вопить и греметь железом. Затем раздался громкий голос Сандры, шлепок, и малыш закатился ревом — больше от обиды, чем от боли. Я вспомнил, как сияли белые зубы Сандры, когда она смеялась, и таинственную ложбинку в вырезе ее блузки.

Мне показалось, что миновало несколько часов, прежде чем дверь отворилась и на улицу быстрым шагом вышла Кэсси. Она села в автомобиль и перевела дыхание.

— Уфф. Ты был прав. Я с трудом ее разговорила, но потом…

У меня громко колотилось сердце — от страха или торжества.

— Что она сказала?

Кэсси достала сигарету и искала зажигалку.

— Лучше давай отъедем и свернем за угол. Ей не нравится, что у дома стоит машина, — боится, соседи начнут судачить.

Я выехал из поселка и припарковался на стоянке у раскопок, стрельнул одну из дамских сигарет у Кэсси и чиркнул зажигалкой.

— Итак…

— Знаешь, что она мне заявила? — Кэсси резко опустила стекло и выдохнула наружу дым. Она была в ярости, я только теперь это заметил. — Она сказала: «Это было не изнасилование, просто они заставили меня». Повторила раза три, не меньше. Слава Богу, ее дети слишком маленькие, чтобы иметь какое-то отношение к…

— Кэсси, — попросил я, — может, начнешь сначала?

— Начало — это Кетл Миллз, которому тогда было восемнадцать, а ей шестнадцать. Не знаю уж почему, но он считался крутым парнем и Сандра сходила по нему с ума. Джонатан Девлин и Шейн Уотерс являлись его лучшими друзьями. Оба ходили без девушек. Джонатан запал на Сандру, ей он тоже нравился, и через полгода после начала «отношений» Кетл сказал, что Джонатан — я цитирую — «хочет ей вставить» и, по его мнению, это хорошая идея. Словно он одалживал другу затяжку или банку пива. Господи, ведь это были восьмидесятые годы, у парней даже презервативов не было…

— Кэсси…

Она швырнула зажигалку в окно и попала в дерево. Кэсси отличный стрелок: угодила прямо в ствол. Я и раньше видел ее в ярости (на мой взгляд, в этом виновата французская кровь ее дедушки, южный темперамент) и знал, что, выместив гнев на дереве, Кэсси успокоится. Она откинулась в кресле, затянулась сигаретой и через минуту вдруг кротко улыбнулась.

— Ты должна мне зажигалку, — заметил я. — Так в чем дело?

— А ты должен мне подарок на прошлогоднее Рождество. Ладно, не важно. Сандра не возражала против того, чтобы переспать с Джонатаном. Это случилось раз или два, потом все чувствовали себя неловко, но скоро привыкли…

— Когда это произошло?

— В начале лета — июнь восемьдесят четвертого. Видимо, после этого Джонатан познакомился с другой девушкой — я думаю, Клэр Галлаэр — и, как считает Сандра, ответил приятелю услугой за услугу. Она закатила сцену Кетлу, но история сбивала ее с толку, и она решила о ней забыть.

— Господи, — пробормотал я. — Выходит, я жил чуть ли не в шоу Джерри Спрингера. Тема дня: «Подростки-свингеры делятся впечатлениями».

А совсем рядом, всего в нескольких ярдах и нескольких годах от них, мы с Питером и Джеми подсовывали друг другу «руку мертвеца» и целились дротиками в собаку Кармайклов. Наши частные миры существовали отдельно, точно параллельные вселенные, которые случайно сошлись в одну точку и наслоились друг на друга. Я подумал о пластах иных эпох, скрытых под ногами; о той лисе, которая кричала за окном в каком-то своем городе, мало похожем на мой.

— Ну а затем, — продолжила Кэсси, — Шейн тоже захотел участвовать в игре. Кетл, само собой, не возражал, но Сандра была против. Шейн ей не нравился — «прыщавый вонючка», как она его называла. Судя по всему, он вообще мало кому нравился, но приятели водили с ним дружбу, поскольку были знакомы чуть ли не с младенчества. Кетл долго пытался убедить ее — знаешь, мне не терпится посмотреть его интернет-историю, — а Сандра отнекивалась, говорила, что подумает. В конце концов они набросились на нее в лесу — Кетл и наш бравый Джонатан ее держали, а Шейн насиловал. Сандра не уверена насчет точной даты, но помнит, что у нее были синяки и она боялась, что они не пройдут к началу учебного года, так что речь скорее всего идет об августе.

— Она нас видела? — тихо произнес я. То, что рассказ Сандры совпал с моей историей, меня взбудоражило и напугало.

Кэсси взглянула на меня. Ее лицо ничего не выражало, но я знал, что она проверяет, все ли со мной в порядке. Я постарался сохранить небрежный вид.

— Не совсем. Она… ну, ты представляешь ее состояние. Однако Сандра помнит, что слышала чей-то топот на поляне, а затем парни стали кричать. Джонатан бросился за вами и, вернувшись, сказал что-то вроде: «Чертовы детишки».

Кэсси стряхнула пепел. По ее напряженной позе я чувствовал, что она еще не закончила. На противоположной стороне дороги Марк, Мел и еще пара археологов возились с колышками и рулеткой, перекликаясь друг с другом. Мел громко рассмеялась и крикнула:

— Слушаюсь, сэр!

— Ну и?.. — воскликнул я, не выдержав долгой паузы. Тело у меня дрожало как у гончей, взявшей след. Я уже говорил, что никогда не бью подозреваемых, но сейчас перед моим мысленным взором возникали соблазнительные картины: я впечатываю Девлина в стену, ору ему в лицо и выбиваю из него нужные ответы.

— Знаешь, что самое забавное? — усмехнулась Кэсси. — Сандра даже не порвала с Кетлом. Встречалась с ним несколько месяцев, пока он сам ее не бросил.

У меня чуть не вырвалось: «И все?» — но вместо этого я пробормотал:

— Думаю, за изнасилование несовершеннолетней срок давности гораздо больше. — Сцены допросов продолжат вихрем проноситься у меня в голове. — Вероятно, у нас есть время. Я бы с удовольствием арестовал мерзавца прямо на рабочем месте.

Кэсси покачал головой:

— Сандра не станет выдвигать обвинений. Она считает, что сама виновата, раз связалась с таким парнем.

— Надо поговорить с Девлином, — буркнул я, заводя мотор.

— Минутку, — остановила меня Кэсси. — Есть еще кое-что. Может, пустяк, но… Когда все закончилось, Кетл — честное слово, надо им как следует заняться, мы наверняка что-нибудь найдем, — проговорил: «Умная девочка», — и поцеловал ее. Она сидела, тряслась, пытаясь оправить одежду и прийти в себя. И вдруг в лесу, совсем рядом, раздался какой-то звук. Сандра сказала, что никогда не слышала ничего подобного. По ее словам, это было похоже на огромную птицу, хлопавшую крыльями, но только делалось это голосом, будто кто-то кричал. Все вскочили и тоже начали вопить, потом Кетл пробормотал что-то вроде: «Опять эта чертова малышня», — и швырнул камнем в деревья, но звук не прекратился. Сгустились сумерки, никто ничего не видел. От страха они точно помешались, боялись сдвинуться с места, только сидели и кричали. Наконец все стихло, и тут они услышали, как кто-то удаляется от них в лесу — что-то крупное, размером не меньше человека. Они бросились бежать. Сандра добавила, что ощутила сильный запах, вроде как животного — козла или еще кого-то; так пахнет в зоопарках.

— Какого дьявола? — пробормотал я. Ее рассказ застал меня врасплох.

— Значит, это были не вы.

— Наверное.

Я вспомнил, как мы мчались сломя голову, в ушах свистел ветер, и чувствовали, что произошло нечто очень скверное. Потом, задыхаясь, мы остановились на самом краю леса и уставились друг на друга. Сомневаюсь, что после этого мы решили вернуться на полянку и изображать хлопающую крыльями птицу, не говоря уж про козлиный запах.

— Может, ей показалось?

Кэсси пожала плечами:

— Не исключено. Но вдруг в лесу действительно обитает какое-то дикое животное?

Вообще-то в Ирландии не встречаются звери свирепее барсуков, но это не мешает регулярным вспышкам жутких слухов, особенно в глухой провинции: то какой-нибудь овце перегрызли горло, то ночной прохожий видел пугающую тень или горящие во тьме глаза. Обычно все легко можно объяснить причудливым освещением или заблудившейся собакой, но бывают действительно загадочные случаи.

Я подумал про дыры на своей футболке. Кэсси никогда всерьез не верила в этого загадочного зверя, но сама мысль ей нравилась, потому что напоминала средневековые легенды о Черном псе, нападавшем на запоздалых путников. Кэсси, видимо, надеялась, что в стране остались дикие и неисследованные места, не указанные на карте и не снятые видеокамерами, и где-то в потайных уголках Ирландии бродят опасные твари размером с пуму и вершат под покровом ночи свои мрачные дела.

В другой ситуации меня бы тоже увлекла эта идея, но сейчас было не до нее. С самого начала следствия, как только мы увидели крыши домов Нокнари, грань между мной и тем давним днем стала медленно, но неуклонно растворяться. А теперь она так истончилась, что я слышал легкие шорохи и шумы, какое-то порхание и копошение, словно бился зажатый в ладонях мотылек. У меня не было времени для сомнительных теорий насчет сбежавшего из зоопарка тигра, лохнесского чудовища и прочих бредней, которые Кэсси вбила себе в голову.

— Нет, — возразил я. — Мы практически жили в этом лесу. Будь там кто-то крупнее лисы, мы бы наверняка знали. Да и во время поисков никто не видел ничего похожего. Либо в кустах сидел любитель подсматривать с поехавшей крышей, либо Сандра все придумала.

— Что ж, вероятно, — спокойно согласилась Кэсси. Я снова завел мотор. — Подожди, о чем ты собираешься побеседовать с Девлином?

— Найду о чем, — ответил я, почувствовав, что мой голос вот-вот сорвется.

Кэсси приподняла брови.

— Знаешь, может, мне следует отправиться к кузинам и поболтать о том о сем, а ты потом пришлешь мне сообщение, когда освободишься. У вас с Девлином будет мужской разговор. Вряд ли он захочет рассказывать об изнасиловании в моем присутствии.

— А, — пробормотал я, немного смутившись. — Конечно. Спасибо, Кэсси. Это хорошая мысль.

Она вышла из машины, и я стал перебираться на пассажирское сиденье, думая, что Кэсси сядет за руль. Но она приблизилась к деревьям и стала рыться в траве, пока не нашла зажигалку.

— Держи, — произнесла Кэсси, вернувшись. — Теперь ты должен мне подарок на Рождество.

13

Когда я затормозил у дома Девлинов, Кэсси заметила:

— Не знаю, Роб, приходило ли тебе это в голову, но, возможно, мы должны смотреть совсем в другую сторону.

— То есть?

— Помнишь, я говорила, что изнасилование Кэти чисто символическое и секс тут ни при чем? А теперь появился человек, у которого есть несексуальный мотив для насилия над дочкой Девлина. И ей пришлось использовать предмет.

— Ты про Сандру? Вот так, вдруг, через двадцать лет?

— Вспомни шумиху в прессе, статьи про Кэти, фонд помощи… Это могло ее спровоцировать.

— Кэсси, — произнес я, глубоко вздохнув, — я простой парень из провинции. Мне бы разобраться с тем, что очевидно. А «очевидно» — это Джонатан Девлин.

— Ты прав. — Она вдруг протянула руку и неловко потрепала меня по голове. — Вперед, провинциал. Удачи тебе.

Джонатан оказался дома. Он сказал, что Маргарет забрала детей к сестре, не объяснив, на какое время и зачем. Вид у него был ужасный. Он похудел, кожа на лице обвисла, как старая одежда, волосы прилипли к голове, а глаза затравленно смотрели из орбит. Он был коротко подстрижен, и мне почему-то вспомнилось, как в старину безутешные родственники срезали пряди волос и бросали в погребальный костер. Девлин кивнул на диван и сел в кресло, опершись локтями на колени и сцепив перед собой руки. Дом выглядел заброшенным; не было ни домашних звуков, ни голосов, ни работающего телевизора, ни открытой на столе книги, ни запахов с кухни — вообще никаких следов того, что он чем-то занимался перед тем, как я пришел.

Девлин не предложил мне чаю. Я спросил, как у них дела, объяснил, что мы проверяем разные версии, кратко ответил на его хмурые вопросы и поинтересовался, не вспомнил ли он каких-нибудь деталей. Возбуждение, охватившее меня в машине, пропало, как только Девлин открыл дверь; давно уже я не был таким сдержанным и хладнокровным, как теперь. Маргарет с Розалиндой и Джессикой могли вернуться в любую минуту, но я почему-то чувствовал, что этого не произойдет. Окна были тусклыми от пыли, в них било солнце, скользившее по полированной поверхности стола и стеклянным дверцам шкафа, по комнате мелькали блики света, и казалось, что мы сидим под водой. Я слышал, как в кухне медленно и тяжело тикают часы, но в остальном доме стояла мертвая тишина, и не только в доме, но и на улице. Словно весь Нокнари превратился в пар и растворился в воздухе и на много миль вокруг остались лишь я и Девлин. Мы сидели, глядя друг на друга, голос Девлина звучал ясно и четко, эхом отдаваясь в уголках дома, и я понимал, что можно не торопиться.

— Кто у вас поклонник Шекспира? — спросил я, небрежно доставая из кармана блокнот.

Вопрос не относился к делу, но я решил, что он поможет сбросить напряжение, да и просто было любопытно.

Джонатан раздраженно сдвинул брови.

— Что?

— Я имею в виду имена ваших дочерей, — пояснил я. — Розалинда, Джессика, Катарина. Героини пьес Шекспира, верно? Или это совпадение?

Девлин заморгал, и в его взгляде мелькнуло нечто похожее на скрытое тепло. Он улыбнулся. Приятная улыбка, радостная, но немного смущенная, будто у мальчишки, который ждет, когда кто-нибудь увидит его новый значок скаута.

— Знаете, вы первый, кто это заметил. Да, я люблю Шекспира, — кивнул Девлин. — После женитьбы я занялся чем-то вроде самосовершенствования… ну, начал читать Милтона, Шекспира, Оруэлла. Милтон меня не особенно привлек, а вот Шекспир… Поначалу было трудно, но потом я вошел во вкус. Часто дразнил Маргарет, говоря, что если у нас родится двойня, я назову мальчика Себастьяном, а девочку — Виолой.^[547] А она отвечала, что их засмеют в школе…

Его улыбка погасла, и он отвернулся. Я понял, что надо использовать момент.

— Красивые имена, — похвалил я. Девлин равнодушно кивнул. — Кстати, еще вопрос: вам знакомы имена Кетл Миллз и Шейн Уотерс?

— А что? — хмуро произнес Джонатан.

Мне показалось, что в его взгляде промелькнула настороженность, но он сидел спиной к свету, и я плохо видел его лицо.

— О них говорилось во время следствия.

Его брови сдвинулись к переносице, а тело напряглось, точно у бойцового пса.

— Они подозреваемые?

— Нет, — твердо ответил я. В любом случае я бы ему это не сказал, и не потому, что так требуют правила. Я чувствовал: Джонатан вот-вот выскользнет из рук. Он был натянут как струна. Малейшая неуверенность с моей стороны — и меня выставят за дверь. — Мы просто проверяем все версии. Расскажите мне о них.

Девлин смотрел на меня еще секунду, потом его плечи опустились и он обмяк в кресле.

— Мы дружили в детстве, но не общаемся много лет.

— Давно вы стали друзьями?

— Как только сюда переехали наши семьи. Кажется, в семьдесят втором. Мы являлись первыми жителями в поселке, остальные дома строились. Городокпринадлежал нам. Когда рабочие уходили домой, мы часами играли на стройках, похожих на огромный лабиринт. Нам было лет по шесть-семь.

В его голосе зазвучали новые нотки — что-то вроде застарелой ностальгии. — и я вдруг понял, как он одинок. Не только теперь, после смерти Кэти, а вообще.

— И долго вы дружили?

— Когда нам было по девятнадцать, наши дорожки стали расходиться, но мы еще долго поддерживали связь. А что? Какое это имеет отношение к делу?

— У нас есть два свидетеля, — произнес я безразличным тоном, — которые утверждают, что в 1984 году вы, Кетл Миллз и Шейн Уотерс изнасиловали местную девушку.

Он мгновенно выпрямился, руки сжались в кулаки.

— Какого черта… вы… при чем тут Кэти? Вы меня обвиняете в… какого черта!

— Судя по всему, вы не отрицаете того, в чем вас обвиняют, — заметил я.

— Но и не подтверждаю! Мне что, надо вызвать адвоката?

Любой адвокат мгновенно заткнет ему рот.

— Послушайте. — Я подался вперед и заговорил доверительным и мягким тоном: — Я работаю в отделе по расследованию убийств, а не сексуальных преступлений. Изнасилование двадцатилетней давности интересует меня лишь постольку…

— Предполагаемое изнасилование.

— Ну да, предполагаемое. Мне на него плевать до тех пор, пока оно не касается убийства. Поэтому я здесь.

Джонатан набрал в грудь воздуха, собираясь что-то сказать, и я был почти уверен, что он попросит меня удалиться.

— Если вы хотите остаться тут еще хоть на секунду, мы должны выяснить один вопрос, — объявил он. — Я никогда и пальцем не тронул своих девочек. Никогда.

— Никто вас не обвиняет…

— Вы намекали на это с тех пор, как в первый раз появились в моем доме, а я не потерплю оскорблений. Я люблю своих дочерей. Обнимаю перед сном. Но никогда не притрагивался к ним иначе, чем это может сделать любящий отец. Ясно?

— Да, — ответил я, стараясь, чтобы в моем голосе не прозвучало иронии.

— Отлично. А теперь насчет того, что вы сказали. Я не идиот, детектив Райан. Даже если бы я совершил нечто такое, за что меня могут упрятать за решетку, с какой стати мне вам об этом говорить?

— Я вам объясню. Существует вероятность, что жертва изнасилования убила Кэти из мести. — Глаза Девлина расширились. — Шанс невелик, и у нас нет доказательств, так что не придавайте этому особого значения. В частности, я не желаю, чтобы вы с ней как-то контактировали. Если наши подозрения оправдаются, этим вы разрушите все дело.

— Не намерен я с ней общаться.

— Хорошо. Рад, что вы меня поняли. Но я должен услышать вашу версию случившегося.

— И что потом? Предъявите мне обвинение?

— Я не могу дать вам никаких гарантий, — покачал я головой. — По крайней мере не стану вас арестовывать. Не я решаю, предъявлять обвинение или нет — это зависит от полиции и жертвы, — но сомневаюсь, что она захочет подать в суд. Мне просто надо знать, что произошло. Решайте сами, мистер Девлин. Вы хотите, чтобы мы нашли убийцу Кэти?

Джонатан молчал. Он сидел все в той же позе, подавшись вперед и сцепив руки, и внимательно смотрел на меня. Я старался не моргать и выглядеть дружелюбно.

— Если бы я мог вам объяснить, — тихо пробормотал он, вскочил и подошел к зарешеченному окну; его темный силуэт резко выделялся на ярком фоне.

— Скажите, у вас были близкие друзья, после того как вы стали взрослым? — спросил он.

— Пожалуй, нет.

— Никто не знает тебя лучше людей, с которыми ты вырос. Могу хоть завтра поехать к Кетлу и Шейну, и даже сейчас, после стольких лет, они буду знать обо мне больше, чем моя Маргарет. Мы как родные братья. Все трое из неблагополучных семей: Шейн рос без отца, у Кетла папаша был бродяга, мои родители пили. Я не пытаюсь оправдать нас, просто рассказываю, как все было. Когда нам исполнилось по десять лет, мы стали кровными братьями — вы когда-нибудь проделывали этот ритуал? Резали руки, соприкасались ранами?

— Нет.

Я действительно не помнил ничего подобного, хотя затея вполне в нашем духе.

— Шейн боялся резать себя, но Кетл уговорил его. Он мог уговорить кого угодно. — Девлин слабо улыбнулся. — Когда мы посмотрели «Трех мушкетеров», Кетл решил, что это будет наш девиз: «Один за всех, и все за одного». Мы должны защищать друг друга, говорил он, поскольку остальные против нас. — Он бросил на меня испытующий взгляд. — Вам сколько лет? Тридцать-тридцать пять?

Я кивнул.

— Значит, вам повезло. А мы закончили школу в начале восьмидесятых. Страна стояла на коленях. Работы не было совсем. Если твой отец не имел своего бизнеса, оставалось или эмигрировать, или сидеть на пособии. Правда, с деньгами и хорошими отметками — к нам это не относилось — можно было поступить в колледж, но так ты лишь затягивал решение проблемы. Целыми днями мы слонялись по городку, не представляя, чем заняться, куда пойти; у нас не было ничего, кроме нас самих. Не знаю, можете ли вы понять, как крепка подобная связь. И как опасна.

Я догадывался, к чему он клонит, но меня вдруг кольнуло неожиданное чувство, похожее на зависть. В школе я мечтал о такой дружбе: о суровом братстве солдат и заключенных, о железных узах, спаянных кровью и войной.

Джонатан перевел дыхание.

— Ну ладно. Кетл начал встречаться с той девушкой, Сандрой. Поначалу это выглядело странно: у нас и раньше бывали разные девчонки, но мы никогда не завязывали серьезных отношений. Однако Сандра сразу нам понравилась. Очень мила, постоянно смеялась и казалась невинной… думаю, это была моя первая любовь… В общем, когда Кетл сказал, что я ей тоже нравлюсь и она хочет быть со мной, я чуть с ума не сошел от радости. Не мог поверить своему счастью.

— А вам это не показалось немного странным?

— Не настолько, как можно было ожидать. Конечно, теперь кажется диким, но тогда мы привыкли все делить. Мы просто сделали то же, что всегда. В то время я гулял с одной девушкой, и она переспала с Кетлом, но я и бровью не повел. Наверное, она и со мной-то связалась только потому, что Кетл был занят. Он был привлекательнее меня.

— А Шейн не очень вписывался в данную схему?

— С него все и началось. Он тоже сходил с ума по Сандре, но больше всего его угнетало то, что мы его «предали», как он говорил. Мы ссорились почти каждый день, неделя за неделей. Большую часть времени Шейн вообще с нами не разговаривал. На меня это наводило тоску: казалось, дружба рушится. — знаете, как бывает у подростков, когда каждая мелочь разрастается до размеров катастрофы…

Он замолчал.

— Что произошло дальше? — спросил я.

— А дальше Кетл вбил себе в голову, что если Сандра нас поссорила, то должна и помирить. Он твердил это как сумасшедший. Если у нас на троих будет одна девушка, утверждал он, это окончательно скрепит дружбу — лучше, чем обряд кровных братьев. Не знаю, верил ли он в это на самом деле… У Кетла иногда возникали странные мысли, особенно когда речь шла о… Не важно. Я еще сомневался, но он каждый день вбивал нам в голову, а поскольку Шейн всегда…

— И вы не спросили, что думает об этом Сандра?

Джонатан вздохнул.

— Конечно, нам следовало это сделать, — ответил он после паузы. — Никто не спорит. Но… мы жили в своем мире. Остальное казалось не совсем реальным. Да, я сходил с ума по Сандре, но с таким же успехом я мог влюбиться в принцессу Лею или кого-нибудь еще. Я не оправдываюсь — то, что мы совершили, невозможно оправдать, — просто объясняю.

— Что случилось потом?

Он провел ладонью по лицу.

— Мы находились в лесу. Вчетвером: с Клэр я больше не встречался. Как обычно, пришли на полянку. Вряд ли вы помните, но тогда у нас было потрясающее лето: жаркое, как в Греции, с безоблачным небом, до полуночи светло как днем. Утром мы уходили в лес или бродили где-нибудь поблизости. Загорели, я смахивал на какого-то итальянского студента, только вокруг глаз остались белые пятна от темных очков… В общем, время шло к вечеру. Мы провели день на поляне, пили, выкурили пару самокруток. Думаю, мы тогда сильно захмелели: не только от выпивки и травки, а вообще — отлета, солнца, собственной юности… Я стал мериться силой с Шейном и нарочно проиграл. Затем стали в шутку драться, толкать друг друга, кататься по траве… знаете, как бывает у подростков. Кетл и Сандра кричали, подбадривали нас. Кетл начал щекотать ее, она смеялась и визжала, они повалились на траву… подкатились к нам, мы шлепнулись сверху… и Кетл вдруг крикнул: «Сейчас!»

Повисло долгое молчание.

— И вы трое ее изнасиловали? — спросил я.

— Нет, только Шейн. Но это мало что меняет. Я ее держал… — Джонатан судорожно вздохнул. — Я не знал, что так бывает. Мы будто немного спятили. Все выглядело нереальным, понимаете? Как во сне или под кайфом. Время тянулось бесконечно. Жара стояла страшная, я был мокрый, голова шла кругом. Иногда я поднимал голову и видел вокруг деревья, стоявшие сплошной стеной и грозившие нам частоколом веток. Мне чудилось, что они вот-вот сомкнутся и поглотят нас. Все цвета были странными и немного ядовитыми, как в старых фильмах. Небо стало почти белым, и по нему что-то мелькало, как черные точки. Потом я снова опускал голову — мне казалось, я должен объяснить другим, что происходит что-то неправильное, ненормальное, — и продолжал держать ее… я держал, но не чувствовал своих рук, точно они были чужими. Даже не понимал, чьи это руки. Меня это пугало. Кетл был рядом, его дыхание оглушало меня как гром, но я его не узнавал, не мог понять, кто он такой и что делает. Сандра сопротивлялась, я слышал звуки, и… черт… клянусь, на мгновение мне показалось, будто мы охотники, а перед нами животное, которое мы завалили, и Шейн его сейчас убьет…

Рассказ Девлина нравился мне все меньше.

— Если я правильно понял, — холодно перебил я, — вы находились под влиянием алкоголя и наркотиков; вероятно, у вас был тепловой удар и, кроме того, сильный эмоциональный шок. Как по-вашему, могло все это вызвать те ощущения, которые вы описываете?

Джонатан молча посмотрел на меня, затем пожал плечами.

— Да, — спокойно ответил он. — Возможно. Повторяю, я не пытаюсь оправдаться. Просто рассказываю, как все происходило.

На мой взгляд, это была еще одна скверная история, эгоистичная, полная мелодраматизма и абсолютно предсказуемая: мне часто приходилось слышать подобные рассказы на допросах, и они всегда имели одну цель — доказать, что это не его вина или все было не так ужасно и вообще произошло случайно и само собой. Меня беспокоило другое — почему я начинал ему верить, даже против воли? Разумеется, романтичные мотивы Кетла меня не убеждали, но сам Джонатан… Он словно заблудился в своем прошлом, когда всем было по девятнадцать лет и воздух потрескивал, наэлектризованный любовью к друзьям, женщинам, подругам друзей. Отчаянно цеплялся за какой-то невероятный шанс, позволивший бы ему повернуть время вспять и склеить по кусочкам замкнутый и герметичный мир их дружбы. Для него происшедшее считалось проявлением любви, пусть сильно исковерканной, странной, непонятной чужакам. Но это не имело для меня значения: я просто хотел вытянуть из Девлина побольше подробностей.

— И вы больше не общаетесь с Кетлом Миллзом и Шейном Уотерсом? — поинтересовался я.

— Нет, — тихо промолвил он, посмотрел в окно и усмехнулся. — После всего, что случилось? Мы с Кетлом обмениваемся рождественскими открытками, наши жены — тоже. О Шейне я уже давно не слышал. Однажды написал ему письмо, но он не ответил. Больше не пытался.

— Вы разошлись после того случая?

— Это растянулось на много лет. Но если разобраться — да, все началось после того дня. Нам всем было неловко; Кетл пытался об этом говорить, Шейн нервничал, как нашкодивший кот, а меня грызло чувство вины и я мечтал выбросить все из головы… Смешно, правда? А мы-то считали, что тот эпизод свяжет нас навеки. — Он покачал головой. — Но я уверен, рано или поздно мы бы разошлись. Так обычно происходит. Кетл переехал, я женился…

— А Шейн?

— Думаю, вы прекрасно знаете, что Шейн в тюрьме, — сухо произнес Джонатан. — Если бы этот парень родился десятью годами позже, сейчас он был бы на коне. Миллионером, может, и не стал бы, но у него была бы приличная работа и, вероятно, семья. Это все восьмидесятые. Целое поколение попало в их жернова. Когда пришел Кельтский Тигр,^[548] для многих оказалось уже слишком поздно. Нам с Кетлом повезло. Я немного разбирался в математике. Сдал экзамен и нашел место в банке. А Кетл познакомился с каким-то богатым парнем, который ради смеха научил его работать на компьютере. А когда все стали гоняться за компьютерщиками, он оказался одним из немногих, кто умел не только включать и выключать эту машину. Я всегда знал: Кетл не пропадет. А вот Шейн… у него не было ни работы, ни образования, ни семьи, не перспектив. Так что он потерял, решившись на грабеж?

Жаль, но я не мог найти в себе ни капли сочувствия к Шейну Уотерсу.

— Сразу после изнасилования вы не слышали что-нибудь необычное? Например, что-то вроде большой птицы, хлопающей крыльями?

Слова Сандры, что это был голос, я решил не приводить. Зачем казаться большим идиотом, чем ты есть на самом деле? Джонатан удивленно покосился в мою сторону.

— В нашем лесу полно всякой живности, в том числе птиц. Я редко обращаю внимание на лесные звуки, а уж в ту минуту и подавно. Вы, видимо, не поняли, в каком состоянии я тогда находился. Не только я, мы все словно слетели с катушек. Меня буквально трясло, я почти ничего не замечал, все плыло перед глазами. А Сандра задыхалась, будто не могла дышать. Шейн лежал на траве и дергался, глядя на деревья. Кетл начал смеяться, ходил по поляне и хохотал как сумасшедший, и я сказал ему, чтобы он заткнулся, иначе…

Девлин замолчал.

— В чем дело? — спросил я.

— Я забыл, — медленно протянул он. — Не уверен, но… Все это было очень странно, хотя… возможно, нам померещилось. Если учесть, в каком мы находились состоянии.

Я ждал. Наконец он вздохнул и дернул шеей, словно ему жал воротник.

— Хорошо. В общем, помню вот что — я схватил Кетла и велел, чтобы он перестал смеяться или я его ударю, а он вцепился в мою футболку: вид у него был почти безумный, и я подумал, что сейчас начнется драка. Смех продолжался, однако смеялись не мы: звук шел из леса. Сандра и Шейн стали кричать — может, и я тоже, не помню, — но смех становился громче и голос был таким громким… Кетл меня отпустил и что-то крикнул насчет тех детей, но я подумал, что вряд ли…

— Детей?

Меня охватило неодолимое желание вскочить и выбежать из дома. Разумеется, Джонатан не мог меня узнать: в то время я был маленьким ребенком, гораздо светлее, чем сейчас, мои волосы с тех пор потемнели, я обзавелся другим акцентом и изменил имя. Но внезапно я ощутил себя голым и беззащитным.

— Ну да, в поселке жили детишки лет десяти-двенадцати и часто играли в лесу. Иногда бросали в нас чем-нибудь и убегали. Но только я не мог поверить, что это ребенок. Голос сильный, мужчины или молодого парня вроде нас. Не ребенка.

На мгновение я чуть не поддался искушению ухватиться за удобный случай. Слова уже вертелись у меня на языке — они легким шепотком тянулись из углов и набирали силу, превращаясь в немой крик. «Эти дети шпионили за вами в тот день? Вас беспокоило, что они могут рассказать? Что вы сделали, чтобы их остановить?» Но детектив во мне одержал верх. Я знал, что у меня будет лишь один шанс и к нему надо подготовиться.

— Кто-нибудь из вас пытался выяснить, что это такое? — произнес я.

Джонатан задумался, сосредоточенно глядя в пол.

— Нет. Я уже сказал, мы были в шоке, а тут нервы у нас совсем сдали. Меня точно парализовало, я не мог сдвинуться с места. Голос становился громче — казалось, сейчас весь поселок сбежится посмотреть, что происходит. Мы тоже вопили как безумные… А вскоре звук оборвался. Шейн продолжат орать, но Кетл дал ему подзатыльник и заставил умолкнуть. Мы быстро ушли. Я вернулся домой, взял у отца бутылку и напился. Что происходило с другими, не знаю.

Вот вам и загадочный зверь Кэсси. Вероятно, в тот день в лесу находился какой-то человек, он видел изнасилование, а может, и нас.

— Как по-вашему, кто это мог смеяться? — спросил я.

— Понятия не имею. Кажется, позже Кетл пытался это выяснить. Он говорил, что должен узнать, кто это был и что видел. Но я не в курсе.

Я встал.

— Спасибо, что уделили мне время, мистер Девлин. Наверное, позже придется задать вам еще несколько вопросов, но пока мы…

— Подождите! — перебил он. — Вы полагаете, это Сандра убила Кэти?

Он стоял у окна, сгорбившись и засунув руки в карманы, подавленный и мрачный, но не потеряв ни капли достоинства.

— Нет. Просто проверяем все версии.

Джонатан кивнул.

— Значит, у вас нет главного подозреваемого, — пробормотал он. — Да-да, я знаю, вы не имеете права разглашать и все такое… Если встретитесь с Сандрой, передайте ей, что мне очень жаль. То, что мы совершили, ужасно. Понимаю, сейчас поздно об этом говорить. Надо было думать двадцать лет назад. Но… все-таки передайте.

В тот же день я поехал в тюрьму, в Маунтджой-Гол, чтобы поговорить с Шейном Уотерсом. Я не сомневался, что, если бы попросил Кэсси, она составила бы мне компанию, но мне хотелось сделать это одному. Шейн оказался прыщавым, нервным, с маленькими усиками и лицом как у хорька. Он напомнил мне бомжа Уэйна. Я перепробовал все средства, какие только знал, пообещал все, что мог придумать — послабления, льготы, быстрое освобождение, — в надежде, что он все равно не знает, какие у меня возможности, но не учел силу глупости. Шейн, похоже, давно махнул рукой на попытки в чем-либо разобраться и выбрал самую простую тактику. «Я ничего не знаю, — твердил он с тупым самодовольством, доводившим меня до бешенства. — И вы ничего не докажете». Я спрашивал о Сандре, изнасиловании, Питере и Джеми, даже Джонатане Девлине, но ответ был один: «Не понимаю, о чем вы». Я сдался, поймав себя на мысли, что мне хочется в него чем-нибудь швырнуть.

По пути домой я плюнул на свою гордость и позвонил Кэсси, которая даже не пыталась сделать вид, будто не знает о моей поездке. Весь вечер она потратила на то, чтобы проверить алиби Сандры. В ночь убийства та работала в телефонной справочной. Ее начальник и коллеги по смене подтвердили, что Сандра пробыла там до двух часов ночи, после чего отметилась в журнале и уехала домой на ночном автобусе. Хорошая новость — все сходилось, и я обрадовался, что ее можно вычеркнуть из списка подозреваемых, — но мне почему-то было неприятно представлять, как она сидит в душном и ярко освещенном зале вместе с подрабатывающими студентами и безработными актерами.

Не стану вдаваться в подробности, но мы с Кэсси потратили много времени и сил (нередко прибегая к нелегальным средствам), чтобы выбрать самое неудобное время для беседы с Кетлом Миллзом. Он занимал высокий пост с труднопроизносимым названием в большой компании, которая занималась «корпоративным изучением проблем локализации программной продукции» (меня это поразило: я никак не ожидал, что смогу невзлюбить Кетла еще сильнее), и мы поймали его по пути на встречу с важным клиентом. Само здание выглядело угнетающе: длинные коридоры без окон, бесконечные лестницы, быстро нарушавшие ориентацию в пространстве, стерильный воздух с явным недостатком кислорода, тихое жужжание компьютеров, приглушенные голоса и лабиринт стеклянных кабинок, словно выстроенный каким-то безумным ученым для опытов над крысами. Когда мы проходили через пятую раздвижную дверь с кодовым звонком, Кэсси бросила на меня насмешливо-испуганный взгляд.

Кетл находился в зале заседаний, мы его сразу заметили: он занимался презентацией. Приятный мужчина — высокий, широкоплечий, с ярко-голубыми глазами и волевым лицом, — хотя его талия понемногу расплывалась, а под подбородком появились складки. Лет через пять-шесть он превратится в толстяка. Важного клиента представляли четверо безликих американцев в одинаковых черных костюмах.

— Простите, ребята, — обратился к нам Кетл с непринужденной улыбкой, — но помещение занято.

— И то верно, — согласилась Кэсси. Она оделась по случаю: потертые джинсы и ослепительно-голубая кофточка с красной надписью: «Яппи-сосунки». — Я детектив Мэддокс…

— А я детектив Райан, — добавил я, показав свой жетон. — Мы хотим задать вам несколько вопросов.

Его улыбка не исчезла, но в глазах блеснул огонек.

— Сейчас неподходящее время.

— Неужели? — мило улыбнулась Кэсси и села на стол, заслонив луч проектора.

— Да. — Он покосился на нового клиента, который с недовольным видом листал бумаги.

— Здесь неплохое место для беседы, — продолжила Кэсси, одобрительно оглядывая комнату. — Но, если хотите, можем пройти в наш офис.

— А в чем дело? — спросил Кетл.

Это была ошибка, и он сразу это понял. Если бы мы сказали сами, Кетл мог бы подать на нас в суд за причинение неудобств.

— Мы расследуем убийство ребенка, — охотно объяснила Кэсси. — Вероятно, оно связанно с давним изнасилованием одной девушки, и мы надеемся, что вы нам поможете.

Через секунду он уже оправился.

— Не представляю как. — Он пожал плечами. — Но если речь идет о ребенке, я, конечно, постараюсь сделать все, что в моих силах… Ребята, — Кетл повернулся к американцам, — простите за заминку, но мне надо отлучиться. А пока Фиона покажет вам наше здание. Я вернусь через несколько минут.

— Оптимизм, — одобрительно заметила Кэсси. — Мне нравится.

Кетл бросил на нее холодный взгляд и нажал кнопку селектора.

— Фиона, ты не могла бы подойти в зал заседаний и устроить джентльменам небольшую экскурсию по зданию?

Я придержал дверь для клиентов-клонов, которые с каменными лицами вышли в коридор.

— Приходите еще, — бросил я вдогонку.

— Они из ЦРУ? — громким шепотом спросила Кэсси.

Кетл уже достал мобильник и позвонил своему адвокату — видимо, хотел произвести на нас впечатление, — закрыл телефон, развалился в кресле и с подчеркнутой развязностью уставился на Кэсси. У меня возникло искушение сказать ему что-то вроде: «Помнишь, как ты научил меня курить?» — а потом посмотреть, как с его лица сползет наглая ухмылка. Кэсси похлопала ресницами и игриво улыбнулась, заставив его сдвинуть брови. Он задрал рукав рубашки и взглянул на часы.

— Торопитесь? — поинтересовалась Кэсси.

— Мой адвокат будет через двадцать минут, хотя в этом нет смысла: мне абсолютно нечего вам сказать.

— Ну да. — Кэсси сдвинула в сторону стопку каких-то документов, Кетл поморщился, но промолчал. — Мы тратим драгоценное время мистера Миллза, который всего лишь изнасиловал несовершеннолетнюю. Бедный мистер Миллз.

— Мэддокс, — буркнул я.

— Я никого не насиловал, — возразил Кетл с кислой улыбкой. — Не было необходимости.

— Знаешь, что странно, Кетл, — доверительно наклонилась к нему Кэсси. — На вид ты вроде симпатичный парень. И я никак не могу взять в толк — какие у тебя проблемы с сексом? Ты ведь насилуешь женщин, желая доказать себе, что ты настоящий мужчина, несмотря на кое-какие мелкие проблемы?

— Мэддокс…

— Думаю, будет лучше, — заметил Кетл, — если ты немедленно заткнешься.

— Так в чем дело? У тебя не стоит? Любишь мальчиков? Или слишком маленький?

— Покажи свое удостоверение! — рявкнул он. — Я напишу на тебя жалобу. Тебя вышвырнут с работы пинком под зад.

— Мэддокс! — произнес я резким тоном, подражая О'Келли. — Мне надо с тобой поговорить. Немедленно.

— Не переживай, Кетл, — улыбнулась Кэсси, выходя из комнаты. — Медицина в наше время делает чудеса.

Я схватил ее за руку и вытолкал за дверь.

В коридоре я на нее набросился, говоря негромко, но так, чтобы слышал Кетл: «Ты что, спятила? Имей уважение, он даже не подозреваемый…» К сожалению, последнее было верно: мы узнали, что первые три недели августа Миллз занимался делами в США, — об этом свидетельствовали солидные счета, оплаченные его кредиткой. Кэсси подмигнула и подняла большой палец.

— Мне очень жаль, мистер Миллз, — улыбнулся я, вернувшись в зал.

— Незавидная у тебя работа, приятель, — пробурчал он.

Он был в бешенстве, весь покрылся пятнами, и я подумал, что, очевидно, Кэсси знала, куда бить. Сандра могла посвятить ее в детали, о которых она мне не сообщила.

— Расскажите, что там произошло, — попросил я, сев в кресло напротив и устало проведя ладонью по лицу. — Честно говоря, она та еще штучка. Жалобы писать бесполезно — она сразу обратится в комиссию по ущемлению женских прав. Но рано или поздно мы с ней разберемся, не сомневайтесь. Дайте только время.

— Сразу ясно, что нужно этой сучке, — усмехнулся Миллз.

— Да, нам всем это ясно, — поддакнул я, — но кто решится подойти поближе, чтобы дать ей это?

Мы обменялись едкими смешками.

— Вот что, Кетл, — продолжил я, — сразу могу сказать, что данное дело никогда не дойдет до суда и никого не арестуют. Не важно, правда это или нет, срок давности уже истек. Я сейчас расследую убийство, остальное меня не волнует.

Он вынул из кармана пачку жевательной резинки, сунул в рот пластинку и предложил мне. Я кивнул и взял, хотя не выношу жвачку. Кетл начал успокаиваться.

— Вы о том, что случилось с дочкой Девлина? — уточнил он.

— Да. Вы знали ее отца? Когда-нибудь видели Кэти?

— Нет. В детстве я был знаком с Джонатаном, но с тех пор мы больше не общаемся. У него ужасная жена.

— Да, — согласился я с кривой усмешкой.

— Так что там насчет изнасилования? — Он небрежно жевал резинку, но взгляд был острым и внимательным, как у настороженного зверя.

— Если говорить коротко, то мы проверяем все, что касается жизни Девлинов и выглядит необычным или странным. Мы слышали, что вы дружили с Джонатаном Девлином и Шейном Уотерсом и у вас произошла какая-то скверная история с изнасилованием девушки. Что же случилось?

Я бы предпочел закрепить тему мужской солидарности, но времени было в обрез. Как только приедет адвокат, мои шансы станут равны нулю.

— Шейн Уотерс, — хмыкнул Миллз. — Давненько я о нем не слышал.

— Вы не обязаны ничего рассказывать до приезда адвоката, — продолжил я, — но мы не считаем вас замешанным в убийстве. Знаю, что в то время вас не было в стране. Мне просто нужна информация, касающаяся Девлинов.

— Полагаете, Джонатан мог укокошить собственную дочь?

— Это вы мне скажите, — возразил я. — Вы знаете его лучше, чем я.

Кетл засмеялся. Он расслабился, расправил плечи и вдруг стал на двадцать лет моложе. Впервые я разглядел в нем что-то знакомое: красиво очерченный рот, опасный огонек в глазах.

— Вот что, приятель. — произнес он. — Я хочу кое-что сказать про Девлина. Это такой трус, каких свет не видывал. Может, на вид он крутой, но это видимость: не помню, чтобы он хоть раз в жизни рисковал, если я его не заставлял. Вот почему Джонатан теперь там, где он есть, а я здесь.

— Значит, изнасилование было не его идеей?

Кетл покачал головой и усмехнулся:

— А кто вам сказал, что было изнасилование?

— Да ладно, вы же знаете, что я не могу сообщить. Свидетель.

Кетл некоторое время жевал резинку и смотрел на меня.

— Хорошо, — проговорил он. Улыбка еще светилась в уголках его губ. — Пусть так. Изнасилования не было, но если бы оно произошло, у Джонни никогда не хватило бы смелости решиться на подобное. А потом он несколько недель подряд мочился бы в штаны от страха и ныл, что кто-то видел и заложит нас полиции, всех посадят в тюрьму, лучше самим пойти и сдаться… У бедняги не хватит духу убить даже котенка, не то что человека.

— А вы? Вас не беспокоило, что свидетель может обратиться в полицию?

— Я? — Его улыбка стала шире. — Нет, приятель. Даже если предположить, что все это действительно имело место, я бы ни капли не сомневался, что выйду сухим из воды.

— Я за то, чтобы арестовать его, — сказал я в тот вечер Кэсси. Сэм находился в Боллзбриджс на молодежно-танцевальной вечеринке, устроенной в честь дня рождения его брата, и мы вдвоем сидели на диванчике, потягивая вино и размышляя, как добраться до Джонатана Девлина.

— Зачем? — удивилась Кэсси. — Мы не сумеем повесить на него изнасилование. Могли бы притянуть его к исчезновению Питера и Джеми, но у нас нет свидетеля, показавшего, что тогда они были на полянке, а значит, нет и мотива для убийства. Сандра вас не видела, а если на сцену выйдешь ты, это скомпрометирует все, что ты делал во время следствия, не говоря уже о том, что О'Келли отрежет тебе яйца и повесит на свою рождественскую елку. У нас нет ни одной ниточки, которая связывает Джонатана со смертью Кэти; одни лишь рассуждения и подозрения насчет сексуальных домогательств. О них нам тоже ничего не известно. Максимум, что мы можем сделать, — пригласить к себе Девлина и поговорить начистоту.

— Мне хочется вытащить его из дома, — пробормотал я. — Я беспокоюсь о Розалинде.

До сих пор я не хотел признаваться себе в этой мысли, но после первого ее звонка мысль засела у меня в голове и с каждым днем беспокоила все больше.

— О Розалинде? Почему?

— Ты говорила, что наш парень не станет убивать, если не почувствует угрозу. Пока все сходится. По словам Кетла, Джонатан испугался, что мы можем рассказать про изнасилование; поэтому решил избавиться от нас. Кэти перестала притворяться больной — вероятно, пригрозила пойти в полицию, — и он ее убил. Если он узнает, что Розалинда встречалась со мной…

— Не думаю, что тебе стоит о ней беспокоиться, — возразила Кэсси, допив вино. — Мы можем ошибаться насчет Кэти, это только догадки. И я бы не стала слишком доверять словам Миллза. Он настоящий психопат, а им всегда легче врать, чем говорить правду.

— Ты общалась с ним не более десяти минут. И уже готов диагноз? По-моему, он просто мерзавец.

Кэсси пожала плечами:

— Я не говорю, что во всем уверена. Но таких типов легко вычислить, если знаешь как.

— Этому вас учили в колледже?

Кэсси взяла мой бокал и встала, чтобы долить вина.

— Не совсем, — ответила она, открывая холодильник. — Я была знакома с одним психопатом.

Она повернулась ко мне спиной.

— Однажды я как-то видел по «Дискавери» передачу, — заметил я, — где утверждалось, что пять процентов населения — психопаты. Но большинство из них не нарушают законы, поэтому их невозможно выявить. Как ты думаешь, каковы шансы, что половина нашего правительства…

— Роб, — перебила Кэсси, — заткнись, пожалуйста. Я пытаюсь тебе что-то объяснить.

Я уловил в ее голосе напряженные нотки. Она вернулась и дала мне бокал, а сама присела на подоконник.

— Ты хотел знать, почему я бросила колледж, — спокойно продолжила Кэсси. — На втором курсе я подружилась с парнем из моей группы. Он пользовался у нас популярностью — симпатичный, умный, обаятельный, очень интересный, — и я не то чтобы влюбилась, но мне льстило, что он не замечает никого, кроме меня. Мы часто сбегали с занятий и часами сидели в кафе. Он дарил мне подарки — правда, дешевые, а иногда даже не новые, но какая разница, важен сам факт, верно? Все говорили — как мило, вы так подходите друг к другу. — Она сделала большой глоток. — Очень скоро я поняла, что он много врет, чаще по мелочам. Но он заявил, что у него было ужасное детство, над ним издевались в школе, и я решила, что он просто привык лгать, чтобы защищаться. Я решила, что сумею ему помочь. Если он почувствует, что у него есть верный друг, который никогда, ни при каких обстоятельствах его не бросит, то не будет больше бояться и перестанет лгать. Мне было восемнадцать лет.

Я боялся шевельнуться, даже не ставил на стол бокал, чтобы неловкое движение не спугнуло Кэсси и не заставило сменить тему. Вокруг ее рта легли горькие складки, она словно постарела на много лет, и я догадался, что Кэсси никому не рассказывала эту историю.

— Я не замечала, что постепенно отдаляюсь от своих знакомых, потому что, когда я проводила время с ними, парень впадал в депрессию. На него нападала хандра по любому поводу, а я тратила бездну времени, пытаясь сообразить, что такого сделала, постоянно извинялась и старалась загладить вину. Идя на встречу, я никогда не знала, будет ли он милым и веселым — сплошные объятия и комплименты — или превратится в ледяную глыбу, из которой не выдавишь ни слова. Иногда он совершал такие поступки… Ну, например, брал мои конспекты перед самыми экзаменами, потом забывал вернуть, уверял, будто потерял, и бесился, когда я замечала, что они торчат у него из сумки. В общем, мелочи, из-за которых мне порой хотелось его задушить, но он часто бывал очень милым и я не желала с ним расставаться. — Она выдавила улыбку. — Боялась, что это его расстроит.

Кэсси стала чиркать зажигалкой, ей удалось прикурить только с третьего раза — а еще недавно она так небрежно рассказывала про удар ножом…

— Короче, все это тянулось года два. На четвертом курсе, в январе, когда мы сидели у меня в квартире, он предложил мне стать любовниками. Я отказалась, сама не знаю почему: к тому времени я была абсолютно сбита с толку, но, слава Богу, какое-то чутье у меня еще осталось. Я сказала, что лучше быть друзьями; он ответил, мол, все в порядке. Мы немного поболтали, и он ушел. На следующий день пришла в колледж, все на меня таращились, и никто со мной не общался. Я потратила две недели, надеясь выяснить, что произошло. Наконец я зажала в угол Сару-Джейн — мы с ней были близкими подругами на первом курсе, — и она сказала: все знают, что я с ним сделала.

Кэсси нервно затянулась сигаретой. Ее глаза были широко раскрыты и, казалось, ничего не видели. Я вспомнил сомнамбулический взгляд Джессики.

— В тот вечер, когда я ему отказала, он отправился к девчонкам из нашей группы — они жили в другой квартире. Он пришел весь в слезах. Сказал, будто у нас был тайный роман, потом он решил уйти, но я пригрозила: если он меня бросит, то заявлю, что он меня изнасиловал. Обращусь в полицию, напишу в газеты, разрушу его жизнь.

Она хотела стряхнуть в пепельницу пепел, но промахнулась.

В тот вечер я не понял, зачем Кэсси мне об этом рассказывает и почему именно теперь. Странно, но тогда весь месяц происходило нечто удивительное. Как только Кэсси произнесла: «Да, мы его возьмем», — в моей жизни начались необратимые тектонические сдвиги: самые простые вещи превращались во что-то невообразимое, каждая мелочь выворачивалась наизнанку, мир становился ярким и опасным, как свистящий в воздухе клинок. То, что Кэсси открыла мне дверь в одну из своих потайных комнат, явилось естественным следствием всех этих метаморфоз. И лишь гораздо позже я догадался, что именно Кэсси хотела мне сказать.

— О Господи, — пробормотал я после долгого молчания. — Только потому, что ты задела его самолюбие?

— Нет, — возразила Кэсси. Она была в тонком вишневом джемпере; я заметил, как у нее дрожат руки. У меня тоже бешено стучало сердце. — Ему было скучно. После того как я его отвергла, ему больше нечего было с меня взять, и он сделал то единственное, что оставалось и могло развлечь. Если говорить правду, все это его забавляло.

— Ты рассказала Саре-Джейн о том, что произошло на самом деле?

— Да. Рассказала всем, кто еще хотел меня слушать. Никто не поверил. Все верили ему: однокурсники, общие знакомые…

— О, Кэсси, — вздохнул я.

Мне хотелось подойти к ней, обнять, прижать к себе, успокоить, чтобы разжать ту ужасную пружину, которая в ней засела, вернуть ее из той далекой дали, в которую она ушла. Но я смотрел на опущенные плечи Кэсси, на застывшее лицо и не представлял, как она это воспримет. Вините в этом учебу в интернате, если угодно, какую-то скрытую червоточину в моем характере, но правда в том, что я просто не знал, как это делается.

— Я училась еще две недели, — продолжила Кэсси. Она достала сигарету и прикурила ее от старой — впервые на моей памяти. — За ним всегда ходила свита, она поддерживала его, а на меня бросала злобные взгляды. Кто-то мне говорил, что из-за таких, как я, настоящие насильники выходят сухими из воды. А одна девушка заявила, что меня действительно надо изнасиловать, потому что я заслужила это своим ужасным поступком. Смешно, правда? Сотни студентов, изучавших психологию, и никто не понял, что перед ними психопат. А знаешь, что самое странное? Мне было жаль, что я не сделала того, что он сказал. Тогда бы это имело хоть какой-то смысл: я получила бы по заслугам. Но я ничего не сделала, а все равно было то же самое. Никакой связи между причиной и следствием. Иногда мне казалось, будто я схожу с ума.

Я подался вперед — медленно и осторожно, словно хотел погладить пугливое животное, — и взял ее за руку. Кэсси рассмеялась, сжала мои пальцы и сразу отпустила.

— Однажды он подошел ко мне в колледже. Толпившиеся вокруг девчонки пытались остановить его, но он храбро оттолкнул их, шагнул вперед и сказал громко, чтобы все слышали: «Пожалуйста, перестань звонить мне среди ночи. Зачем ты меня преследуешь?» Я была ошарашена, не могла понять, о чем он говорит, и машинально ответила: «Я не звонила». Он улыбнулся и покачал головой: «Ну да, как же», — затем наклонился и весело прошептал: «Если я теперь к тебе вломлюсь и изнасилую, как думаешь, кто-нибудь этому поверит?» Он улыбнулся и вернулся к друзьям.

— Господи! — воскликнул я. — Слушай, по-моему, это уже серьезно. Не хочу тебя пугать, но…

Кэсси покачала головой.

— И что, забаррикадироваться дома? Не желаю превращаться в параноика. У меня хорошие замки, и я всегда держу оружие рядом с кроватью. — Я это уже заметил, но многие детективы чувствуют себя неуютно, когда под рукой нет пистолета. — Если честно, думаю, он никогда этого не сделает. Я знаю, что ему нравится — к сожалению. Его больше позабавит постоянно держать меня в напряжении, чем выполнить свою угрозу.

Кэсси сделала последнюю затяжку и наклонилась, чтобы погасить окурок.

— Но в то время все это так на меня подействовало, что я решила бросить колледж. Уехала во Францию. В Лионе у меня двоюродные братья, я жила вместе с ними год и работала в кафе официанткой. Это было очень мило. Там я купила «веспу». А затем вернулась в Дублин и поступила в Темплморский колледж.

— Из-за него?

— Вероятно. Я все-таки извлекла из этого что-то хорошее. Плюс еще одно: теперь у меня отличный нюх на психопатов. Как аллергия — один раз заболеешь и потом на всю жизнь приобретаешь сверхчувствительность. — Она допила вино. — В прошлом году встретила в пабе Сару-Джейн. Я поздоровалась. Она сказала, что у него все в порядке, «несмотря на все твои попытки», и удалилась.

— Поэтому у тебя теперь кошмары?

Я уже дважды будил Кэсси ночью (мы тогда расследовали изнасилования с убийствами), когда она колотила по мне кулаками и выкрикивала что-то невнятное.

— Ага. Мне снится, что он тот самый парень, которого мы ищем, но не можем это доказать. А он знает, что расследованием занимаюсь я, и делает то, что сказал.

Тогда я принял на веру, что во сне Кэсси преследует угрожавший ей сокурсник. Теперь думаю, что ошибался. Не разглядел самого главного — откуда исходит реальная опасность. И возможно, это была самая крупная моя ошибка.

— Как его имя? — спросил я.

Мне хотелось что-нибудь сделать: помочь, покопаться в прошлом парня, найти причину для его ареста… К тому же я заметил, Кэсси нарочно замолчала данный факт, и теперь мне было интересно посмотреть, как она отреагирует.

Взгляд Кэсси наконец сосредоточился на мне, и я вздрогнул, заметив в нем ледяную ненависть.

— Легион, — ответила она.

14

Мы вызвали Джонатана на следующий день. Я позвонил ему и деловым тоном попросил зайти к нам после работы для уточнения кое-каких деталей. Главная комната для допросов — большое помещение со стеклянной стеной и соседним залом для наблюдателей — была занята: Сэм беседовал там с Эндрюсом.

— Будь я проклят! — пробурчал О'Келли. — Подозреваемые сыплются на нас как горох. Давно мне надо было отобрать у вас «летунов», чертовы лентяи.

Но нас устраивала и маленькая: чем меньше, тем лучше. Мы приготовили ее к разговору, словно это была не комната, а сцена. На одной стене повесили фотографии живой и мертвой Кэти; на другой — снимки Питера и Джеми, моих ободранных коленей и окровавленных кроссовок. Имелись еще фото сломанных ногтей, но я решил их не показывать: пальцы у меня своеобразной формы, а в двенадцать лет они уже были как у взрослого. Кэсси не стала возражать, когда я убрал их в папку. Также представили карты, схемы, графики, анализы крови и множество бумаг и документов самого устрашающего вида.

— Должно сработать, — пробормотал я, окинув взглядом помещение. Действительно впечатляюще: комната напоминала кошмарный сон.

У одного снимка мертвого тела отклеился угол, и Кэсси прилепила его на место. Ее пальцы на секунду задержались на изображении голой руки Кэти. Я знал, о чем она думает: если Джонатан невиновен, это ненужная жесткость. В нашей работе часто приходится быть жестокими, хотим того или нет.

У нас оставалось еще полчаса, но мы были слишком взбудоражены, чтобы заниматься чем-то другим. Мы вышли — взгляды с фотографий начали действовать мне на нервы (я решил, что это хороший знак) — и заглянули в наблюдательную комнату посмотреть, как дела у Сэма.

Сэм энергично продолжал свои розыски — на Теренса Эндрюса аж завел отдельную доску. Эндрюс изучал коммерцию в университетском колледже, и хотя отметки у него были невысокие, самое главное он усвоил: в двадцать три года женился на Долорес Лихейн, светской девушке из Дублина, и ее папаша ввел его в свой строительный бизнес. Через четыре года Долорес оставила Эндрюса и уехала в Лондон. Брак оказался бездетным, но не бесполезным. Эндрюс успел выстроить бизнес-империю с центром в Дублине и филиалами в Праге и Будапеште, причем, если верить слухам, адвокаты Долорес и налоговая служба не знали даже половины ее реальной стоимости.

Впрочем, по сведениям Сэма, все это смахивало на мыльный пузырь. Роскошный дом, престижный автомобиль (сделанный на заказ «порше» в полной комплектации, с хромированной отделкой и затемненными стеклами) и членство в гольф-клубе оказались показухой: реальных денег у Эндрюса было не больше, чем у меня, его банкир начинал нервничать, и ему уже полгода приходилось продавать часть земли, чтобы платить проценты по закладной.

— Если шоссе не пройдет мимо Нокнари или строительство отложат, — подытожил Сэм, — этого парня четвертуют.

Я невзлюбил Эндрюса раньше, чем узнал его имя, и не увидел ничего такого, что заставило бы меня изменить мнение. Лысый коротышка с лицом мясника. Вдобавок он страдал косоглазием и имел массивное брюшко, но если другие на его месте постарались бы скрыть недостатки, Эндрюс, наоборот, выставлял их напоказ как свое главное оружие: нарочновыпячивал живот, точно это был его социальный статус («это вам не какой-нибудь дешевый „Гиннесс“, я нагулял его в ресторанах, где вы сроду не были»), и когда Сэм оборачивался, чтобы поглядеть, куда тот смотрит, торжествующе ухмылялся.

Разумеется, Теренс Эндрюс привел с собой адвоката, и тот отвечал на девять вопросов из десяти. Сэм сумел доказать, что Эндрюс владел большими участками земли в Нокнари. Ранее бизнесмен уверял, будто никогда не слышал о таком месте. На вопрос о его финансовом положении Эндрюс ничего не ответил — лишь похлопал Сэма по плечу и сказал:

— Сынок, если бы я жил на зарплату копа, то больше заботился бы о своих финансах, а не о чужих.

Его адвокат дополнил фразу бесстрастным замечанием, что его клиент «не может раскрывать коммерческие тайны». Оба были шокированы упоминанием о звонках с угрозами. Я поглядывал на часы, а Кэсси, прислонившись спиной к стеклу, ела яблоко, иногда давая мне откусить.

На ночь убийства у Эндрюса имелось алиби, и после возмущенных разглагольствований он согласился предоставить его. В ту ночь он находился в Килкенни и играл в покер «с ребятами», а после полуночи, когда игра закончилась, решил не возвращаться домой.

— Копы теперь не так дружелюбны, как раньше, — сказал он, подмигнув Сэму.

Эндрюс назвал фамилии и телефоны «ребят», чтобы Сэм мог проверить.

— Замечательно, — кивнул Сэм. — Теперь осталось пройти голосовое опознание, и будем считать, что не вы звонили.

Эндрюс возмутился до глубины души.

— Надеюсь, ты понимаешь, Сэм, — произнес он, — что, после того как ты здесь со мной обращался, мы вряд ли сумеем остаться в хороших отношениях.

Кэсси усмехнулась.

— Я об этом очень сожалею, мистер Эндрюс, — серьезно ответил Сэм. — А что именно в моем обращении показалось вам недопустимым?

— Ты притащил меня сюда прямо посреди рабочего дня, да еще говоришь со мной как с подозреваемым, — обиженно ответил Эндрюс. — Знаю, ты привык иметь дело со всякой шушерой, но я совсем другое дело. Пока я тут пытаюсь вам помочь, моя фирма терпит огромные убытки, а теперь вы еще хотите, чтобы я проторчал здесь целый день, демонстрируя свой голос человеку, о котором впервые слышу?

Сэм был прав — Эндрюс говорил визгливым тенором.

— Ну, это не проблема, — возразил Сэм. — Не обязательно проводить опознание прямо сейчас. Можете выбрать удобное для вас время сегодня вечером или завтра утром, и мы все устроим.

Эндрюс надулся. Адвокат — самый неприметный человек, какого я когда-либо видел, я даже не мог запомнить его внешность, — предупреждающе поднял палец и попросил оставить его на минуту с клиентом. Сэм выключил камеру и вышел в нашу комнату, расслабляя на ходу узел галстука.

— Привет, — улыбнулся он. — Нравится представление?

— Потрясающе. — ответил я. — Хотя участвовать самому еще увлекательнее.

— Да. С этим парнем не соскучишься. Вы видели его глаз? Я не сразу сообразил, что к чему, — думал, у него проблемы с концентрацией внимания.

— Да, твой подозреваемый куда забавнее, — согласилась Кэсси. — У нашего даже тика нет.

— Кстати, — добавил я, — не назначай опознание на вечер. У нас с Девлином состоится разговор, после которого он вряд ли захочет заниматься чем-нибудь еще. Если нам крупно повезет, дело — точнее, оба дела — может быть раскрыто уже сегодня и помощь Эндрюса нам не понадобится, но… про это я лучше промолчу.

— Господи! — спохватился Сэм. — Я забыл. Извини. А расследование идет неплохо, правда? Два подозреваемых за день.

— Черт, мы крутые, — согласилась Кэсси. — Дай пять!

Она скосила один глаз, хлопнула по ладони Сэма и промахнулась. Нервы у всех были напряжены.

— Представь, что кто-то крепко шарахнул тебя по затылку так, что ты остолбенел, — произнес Сэм. — Именно это произошло с Эндрюсом.

— Так шарахни его опять, чтобы он пришел в себя, — предложила Кэсси.

— Где твоя политкорректность? — воскликнул я. — Я пожалуюсь в Национальную комиссию по защите прав косоглазых.

— Сейчас он уперся и молчит, — продолжил Сэм. — Но это даже к лучшему. Я и не предполагал что-то вытянуть из него сегодня. Просто хочу слегка встряхнуть, чтобы он согласился на опознание. А потом уже можно будет надавить…

— Подожди! — перебила Кэсси. — Он что, пьяный?

Она прижалась к запотевшему от дыхания стеклу и смотрела, как бизнесмен размахивает руками и яростно бормочет что-то на ухо адвокату.

Сэм усмехнулся:

— Схватываешь на лету. Не думаю, что он сильно нализался, — увы, не настолько, чтобы развязать ему язык, — но если подойти поближе, от него здорово разит. Раз он решил напиться перед приходом сюда, значит, ему есть что скрывать. Например, телефонные звонки, а может…

Адвокат Эндрюса встал, нервно вытерев ладонь о брюки, и махнул рукой в сторону стекла.

— Второй раунд, — объявил Сэм, пытаясь вернуть галстук на место. — Увидимся позже, ребята. Удачи вам.

Кэсси прицелилась в урну огрызком яблока, бросила и промахнулась.

— Бросок Эндрюса, — объяснила она и, посмеиваясь, вышла в коридор.

Мы решили покурить на улице, пока осталось время. Над одной дорожкой в саду был перекинут мостик, и мы присели там, прислонившись спиной к перилам. Стены здания золотил закат. Туристы в шортах и с рюкзачками за спиной проходили мимо, глазея на зубцы башен. Один из них, неизвестно зачем, сфотографировал нас с Кэсси. Детишки, самозабвенно раскинув руки, носились по вымощенным кирпичом тропинкам.

Настроение Кэсси резко упало, прилив энергии неожиданно угас, и она сидела тихо, опершись руками на колени, погрузившись в свои мысли, дымя забытой в пальцах сигаретой. У нее нередко случались подобные паузы, и сейчас меня это вполне устраивало. Мне не хотелось говорить. Я мог думать лишь о том, что через полчаса мы нападем на Девлина, бросив в бой все свои резервы, и если он когда-нибудь сломается, то именно сегодня. И я понятия не имел, что тогда произойдет и что я стану делать, если это случится.

Кэсси вдруг подняла голову, и ее взгляд устремился за мое плечо.

— Смотри, — сказала она.

Я обернулся. Через двор, опустив плечи и сунув руки в карманы большого бурого пальто, шагал Джонатан Девлин. На фоне крепостных стен он выглядел совсем маленьким, но, как ни странно, они его не подавляли, а наоборот: казалось, камни выстраиваются вокруг него в какую-то гигантскую фигуру, чтобы наделить его своей мощью и силой. Нас он не видел. Его голова была опущена, а солнце било в лицо. Наверное, на мосту вместо нас он различал только расплывчатые силуэты, ничем не отличавшиеся от фигур горгулий или статуй святых. Позади Девлина по брусчатке медленно волочилась большая тень.

Он прошел прямо под нами, и мы смотрели ему вслед, пока он не исчез за дверью.

— Ну что ж, — произнес я, выбросив окурок. — Пожалуй, пора.

Я встал и протянул руку Кэсси, чтобы помочь ей подняться, но она не шевельнулась. Ее глаза, холодные и внимательные, уставились прямо на меня.

— Что? — спросил я.

— Ты не должен вести этот допрос.

Я молча стоял и ждал, протянув ей руку. Через мгновение Кэсси устало покачала головой, и странное выражение на ее лице исчезло. Потом она подала мне руку и позволила себя поднять.

Мы отвели его в комнату для допросов. Увидев снимки на стенах, он нахмурился, но промолчал.

— Допрос Джонатана Девлина проводят детективы Мэддокс и Райан, — объявила Кэсси, вытащив из ящика папку с файлами. — Вы не обязаны отвечать на вопросы против себя, но все, что вы скажете, будет записано и может быть использовано в качестве свидетельства. Вам ясно?

— Я арестован? — спросил Джонатан. Он стоял у двери. — За что?

— Арестованы? — удивился я. — А, это из-за предупреждения… Господи, конечно, нет. Обычная процедура. Мы просто хотим рассказать вам о ходе следствия и надеемся на помощь с вашей стороны.

— Если бы вы были арестованы, — добавила Кэсси, бросив папку на стол, — мы бы вам сразу сказали. А за что, по-вашему, вас могут арестовать?

Джонатан пожал плечами. Кэсси улыбнулась и пододвинула стул так, чтобы Девлин расположился напротив самой страшной стены.

— Садитесь.

Помедлив, Девлин снял пальто и сел.

Я посвятил его в ход дела. Я был единственным, кому он поведал свою историю, и теперь приберегал его доверие как мощное оружие, чтобы воспользоваться им в нужную минуту. А пока являлся его союзником. Говорил с ним почти начистоту. Сообщил обо всех зацепках и уликах, которые нам удалось найти, включая данные лабораторных анализов. Огласил список подозреваемых, тех, кого мы отыскали и потом исключили: местных жителей, считавших, что он тормозит прогресс, педофилов и наркоманов, незнакомцев в спортивных костюмах, парня, возмущавшегося «неприличным» трико Кэти, Сандру. За моей спиной находились десятки снимков. Джонатан держался неплохо — почти все время смотрел мне в лицо, хотя я понимал, каких усилий ему это стоит.

— В общем, все сводится к тому, что вы ничего не выяснили, — пробормотал он, когда я закончил. У него был усталый вид.

— Ничего подобного, — возразила Кэсси. Она сидела в уголке, подперев ладонью подбородок. — Наоборот. Детектив Райан хотел сказать, что мы проделали огромную работу. Отбросили ложные версии. В результате у нас осталось вот что. — Она кивнула на стену, но Девлин продолжал смотреть на Кэсси. — Мы пришли к выводу, что убийца вашей дочери — местный житель, прекрасно знающий Нокнари и его окрестности. У нас есть доказательства, что ее смерть связана с исчезновением Питера Сэвиджа и Джермины Роуэн в 1984 году, из чего следует, что преступнику сейчас не менее тридцати пяти и все это время он сохранял тесную связь с вашим городком. У множества людей, подходящих под данное описание, имеется алиби, что еще больше сужает круг подозреваемых.

— Кроме того, — подключился я, — у нас есть основания полагать, что преступнику не нравится убивать. Он делает это без удовольствия. И лишь тогда, когда у него нет выбора.

— Значит, вы полагаете, он ненормальный, — произнес Джонатан и сжал губы. — Какой-нибудь псих…

— Не обязательно, — перебил я. — Иногда ситуация выходит из-под контроля и все заканчивается трагедией, которой никто на самом деле не хотел.

— А это, мистер Девлин, еще больше сужает круг: речь идет о человеке, знавшем всех троих детей и имевшем мотивы для убийства, — заметила Кэсси. Она резко отодвинула стул и закинула руки за голову, не сводя взгляда с Джонатана. — Мы намерены взять этого парня. С каждым днем подбираемся к нему ближе. Поэтому если у вас есть что нам сказать — все равно что, по любому делу, — сейчас самое время.

Джонатан ответил не сразу. В комнате было очень тихо, только потрескивала одна из люминесцентных ламп над головой и скрипел стул, на котором покачивалась Кэсси. Джонатан наконец отвел от нее взгляд и посмотрел на фотографии: Кэти выполняет свой невероятный пируэт, смеется на зеленой лужайке со взбитыми ветром волосами и сандвичем в руке, лежит с бессмысленным взором и сгустком крови на губах… В его лице было столько острой, неприкрытой боли, что мне стало неловко. Я с трудом заставил себя не отводить глаза.

Тягостная пауза затягивалась. Потом я уловил: с Джонатаном что-то происходит. Уголки его губ едва заметно опустились, спина обмякла, словно все ее мускулы превратились в мягкое желе, — знакомые признаки, по которым любой детектив определит, что последние преграды рухнули и сейчас последует признание. Кэсси застыла на стуле. Сердце у меня колотилось в горле, и, казалось, фотографии за спиной затаили дыхание, готовые при первом слове Девлина слететь с бумаги и раствориться в темноте, получив долгожданную свободу.

Джонатан резко провел ладонью по лицу, скрестил руки на груди и, взглянув на Кэсси, произнес:

— Нет. Мне нечего сказать.

Кэсси и я выдохнули. Конечно, я, понимал, что надеяться особенно не стоило, хотя на секунду сердце все-таки екнуло. Меня это не расстроило. Главное, теперь абсолютно ясно: Джонатану что-то известно.

У нас накопилось столько догадок и гипотез («Хорошо, предположим, это сделал Марк; болезнь и старое дело тут ни при чем, а Мел сказала нам правду; тогда где он нашел человека, чтобы перенести труп?»), что твердая почва под ногами представлялась уже чем-то немыслимым и недосягаемым, как детская мечта. Я почувствовал себя так, будто шел среди развешанной где-то на темном чердаке одежды и вдруг наткнулся на живое и дышащее тело.

— Ладно, — произнесла Кэсси. — Хорошо. Начнем сначала. Изнасилование Сандры Скалли. Когда это произошло?

Джонатан быстро повернулся ко мне.

— Все в порядке, — успокоил я его. — Срок давности истек.

Мы так и не удосужились навести справки, но это не имело значения: у нас не было никаких шансов повесить на Девлина старое дело.

Он смерил меня настороженным взглядом.

— Летом восемьдесят четвертого, — ответил он. — Точнее не помню.

— Согласно нашим сведениям, это случилось в первые две недели августа, — добавила Кэсси, заглянув в папку. — Вы согласны?

— Может быть.

— Кроме того, есть данные, что там находились свидетели.

Он пожал плечами:

— Я не в курсе.

— А точнее, — продолжила Кэсси, — нам сообщили, что вы бросились за ними в лес и вскоре вернулись со словами «Чертовы дети». Похоже, вы о них знали.

— Не помню.

— Как вы отнеслись к присутствию детей, которые могли видеть происходящее?

— Я не помню.

— По словам Кетла… — Она пролистала бумаги. — По словам Кетла Миллза, вы очень боялись, что они расскажут полицейским. Он сказал, вы так перепугались, что чуть не наложили в штаны.

Молчание. Девлин поудобнее уселся в кресле, скрестив руки на груди, неподвижный как скала.

— Что вы сделали, чтобы их остановить?

— Ничего.

Кэсси засмеялась.

— Да ладно, Джонатан. Мы знаем, кто эти свидетели.

— Тогда просветите и меня.

Его лицо по-прежнему ничего не выражало, но щеки стали наливаться кровью: он начал злиться.

— Буквально через несколько дней после изнасилования двое из них исчезли.

Кэсси встала и медленно приблизилась к стене.

— Вот Питер Сэвидж, — сказала она, указав на его школьный снимок. — Я прошу вас взглянуть на эту фотографию, мистер Девлин. — Кэсси ждала, пока Джонатан не повернул голову и не уставился с вызовом на фото. — Люди говорят, он был прирожденным лидером. Будь Питер сейчас жив, он мог бы возглавить вместе с вами движение против шоссе. Его родители боятся уехать отсюда, вы об этом знали? Несколько лет назад Джозефу Сэвиджу предложили работу, о которой он мечтал, но для этого надо было переехать в Голуэй, а они сходят с ума от мысли, что вдруг Питер вернется домой и увидит, что их нет.

Джонатан начал что-то говорить, но Кэсси оборвала его на полуслове.

— Джермина Роуэн, — ее палец переместился на следующее фото, — также известная как Джеми. Она хотела после школы стать ветеринаром. Мать не тронула ни одной вещи в ее комнате. По субботам стирает с них пыль. Когда в девяностых стали вводить семизначные телефонные номера — вы помните? — Алисия Роуэн отправилась в головной офис «Телеком эйриэн» и со слезами упросила оставить ей старый шестизначный, чтобы Джеми могла ей позвонить. А вот Адам Райан. — Фото моих ободранных коленок. — Его родителям пришлось уехать из-за поднявшейся шумихи и страха перед убийцей. Они решили порвать с прошлым. Но где бы он сейчас ни находился, пережитое потрясение останется с ним навсегда. Вы любите Нокнари, верно, Джонатан? Гордитесь, что прожили там всю жизнь, с детства. И Адам мог бы чувствовать то же самое, если бы ему дали шанс. Сейчас он может быть где угодно, в любой точке на земле, но путь домой ему заказан навсегда.

Ее слова отдавались во мне гулким эхом, точно колокол в каком-то затонувшем городе. Кэсси умела говорить: на мгновение меня охватила такая безысходная тоска, что хотелось вскинуть голову и завыть по-собачьи.

— Знаете, как к вам относятся Сэвиджи и Алисия Роуэн? — спросила Кэсси. — Они вам завидуют. Вы похоронили дочь, но когда хоронить некого — еще хуже. Помните, что вы пережили в тот день, когда пропала Кэти? А для них эта трагедия растянулась на двадцать лет.

— Эти люди заслуживают того, чтобы знать правду, мистер Девлин, — мягко добавил я. — И дело не только в них. Мы ведем следствие, считая, что два случая связаны друг с другом. Если это не так, вы должны нам сообщить, иначе убийца может ускользнуть.

В глазах Джонатана что-то мелькнуло — странная смесь надежды с ужасом.

— Так что произошло в тот день? — спросила Кэсси. — Четырнадцатого августа. Когда исчезли Питер и Джеми.

Джонатан шевельнулся в кресле и проговорил:

— Я сказал все, что знал.

— Мистер Девлин. — Я наклонился к нему ближе. — Об этом нетрудно догадаться. Вы были в панике из-за случая с Сандрой.

— Но вы знали, что ее можно не бояться, — подхватила Кэсси. — Она была без ума от Кетла и не стала бы ему вредить. В любом случае ее слова стоили бы не больше ваших. Судьи часто не доверяют жертвам изнасилований, особенно если ранее у них был секс с двумя из трех нападавших. Вы могли бы обозвать ее шлюхой и спокойно вернуться домой. А вот дети… стоило им заговорить, и вас бы сразу посадили за решетку. Пока они были живы, вы не чувствовали себя в безопасности.

Кэсси взяла стул и села рядом с Джонатаном.

— В тот день вы не ездили в Стиллорган, верно?

Джонатан сдвинул брови.

— Ездили. Я, Кетл и Шейн. В кино.

— Что вы смотрели?

— Я тогда все рассказал копам. Это было двадцать лет назад.

Касси покачала головой.

— Нет, — возразила она. — Вероятно, вы послали туда одного из вас — скорее всего Шейна, — чтобы потом он рассказал вам сюжет фильма. Или поступили хитрее: зашли втроем в кинотеатр, а когда погас свет, незаметно выскользнули на улицу — вот вам алиби. Но к шести часам вечера, вдвоем или втроем, вы находились уже в Нокнари, в лесной чаще.

— Что? — поморщился Джонатан.

— Дети всегда возвращались домой в половине седьмого, а вы знали, что вам еще придется их поискать: лес в то время был гораздо больше. Но вы их нашли. Они играли и не думали прятаться; наверное, даже шумели. Вы подкрались к ним, так же как они тогда к вам, и схватили.

Разумеется, мы с Кэсси все это прорепетировали. Разработали самую правдоподобную версию и довели ее до ума, шлифуя каждую деталь. Но теперь в душе что-то ныло и скребло: «Нет, не так, все было по-иному», — однако отступать поздно.

— Мы в тот день вообще не ходили в лес. Мы…

— Вы сняли с детей кроссовки, чтобы им труднее было сбежать. Затем убили Джеми. Мы не можем определить, как именно, пока не найдем трупы, но, я полагаю, ножом. Закололи или перерезали горло. Ее кровь каким-то образом попала на кроссовки Адама. Очевидно, вы подставили их сами, чтобы меньше попало на землю. А обувь собирались вместе с трупами бросить в воду. Но пока вы занимались Питером, Адам остался без присмотра. Он схватил кроссовки и бросился бежать. На его футболке остались порезы — наверное, кто-то из вас полоснул его ножом и промахнулся… Но вы его не догнали. Он знал лес лучше вас и спрятался, пока не пришли спасатели. Как вы себя потом чувствовали, Джонатан? Столько усилий, и все напрасно? Вы все-таки оставили свидетеля.

Джонатан сидел, стиснув зубы, и смотрел прямо перед собой. У меня дрожали руки, и я спрятал их под стол.

— Кстати, именно поэтому я думаю, что вас было только двое, — продолжила Кэсси. — Трое взрослых парней против троих детишек… тут бы никаких шансов. Тогда не имело бы смысла снимать с них обувь: каждый мог держать по одному ребенку. А Адам не сумел бы убежать. Но если вас было двое против троих…

— Мистер Девлин, — произнес я. Голос у меня звучал глухо. — Если вы не были на месте преступления, а поехали в кино, чтобы обеспечить алиби, то вам следует рассказать нам об этом. Соучастник и убийца не одно и то же.

Джонатан бросил на меня гневный взгляд.

— По-моему, вы оба спятили, — пробормотал он, тяжело дыша. — Мы никогда не трогали этих детей.

— Знаю, что не вы являлись зачинщиком, — заметил я. — Все спланировал Кетл Миллз. Она сам нам это сказал. Вот его точные слова: «У Джонни не хватило бы смелости решиться на подобное». Если вы были только соучастником или свидетелем, так и скажите.

— Полная чушь! Кетл не мог признаться в убийстве, потому что никакого убийства не было. Понятия не имею, что случилось с детьми, и мне на это плевать. Я лишь хочу, чтобы нашли убийцу Кэти.

— Кэти? — повторила Кэсси, подняв брови. — Ладно, давайте поговорим о ней. — Она резко отодвинула стул и быстро подошла к стене. — Вот данные из медицинской книжки Кэти. Четыре года она страдала необъяснимой желудочной болезнью, но этой весной заявила своей учительнице балета, что болеть больше не будет, и представьте — перестала. Знаете, на какие мысли это нас наводит? Кто-то травил Кэти. Это очень просто: здесь немного чистящего средства, там — отбеливатель для туалета, сойдет даже соленая вода…

Я наблюдал за Джонатаном. Кровь отхлынула от лица, он стал белым как мел. Ноющий голос внутри меня мгновенно затих, и интуиция подсказала: он знает.

— И это был не какой-то там незнакомец, Джонатан, не чужой, который боялся за вложенные в землю деньги и имел что-то против вас. Нет, это был человек, встречавшийся с Кэти каждый день, кому она доверяла. Но доверие исчезло, когда этой весной у нее появился еще один шанс попасть в балетную школу. Она больше не хотела со всем этим мириться. Может, даже пригрозила оглаской. А через несколько месяцев, — Кэсси хлопнула ладонью по снимку мертвой Кэти, — ее убили.

— Вы прикрываете жену, мистер Девлин? — тихо спросил я, чувствуя, что мне не хватает дыхания. — Когда детей травят в доме, обычно это вина матери. Если вы просто хотите сохранить семью, мы сумеем вам помочь. Окажем миссис Девлин необходимую помощь.

— Маргарет любит наших девочек! — бросил Джонатан. — Она бы никогда…

— Никогда что? — перебила Кэсси. — Не стала бы травить дочь или убивать?

— Никогда не сделала бы ей ничего плохого.

— Тогда кто остается? — поинтересовалась Кэсси, указывая на снимок мертвой Кэти у стены и пристально глядя на Девлина. — У Розалинды и Джессики есть твердое алиби. Кто остается, Джонатан?

— Не смейте даже думать, — прохрипел он. — Не смейте думать, будто я причинил вред дочери.

— Убиты трое детей, мистер Девлин. Убиты в одном и том же месте и, вполне возможно, для того чтобы скрыть другие преступления. И есть только один человек, на которого указывают улики, — вы. Если вы готовы дать какие-то объяснения, мы вас внимательно слушаем.

— Это… это просто невероятно, черт бы вас всех побрал! — выкрикнул Джонатан. Казалось, голос у него вот-вот сорвется. — Кто-то убил Кэти, и вы хотите, чтобы я вам что-то объяснял? Это ваша работа, а не моя. Вы должны мне все объяснить, а не обвинять в…

Я вскочил, отшвырнул в сторону блокнот и навис над Девлином.

— Местный житель, от тридцати пяти и старше, двадцать лет живущий в Нокнари. Тот, у кого нет алиби. Кто знал Питера и Джеми, ежедневно общался с Кэти и имел мотив для убийства всех троих. На кого это похоже, как по-вашему? Назовите мне еще хоть одного человека, который подходит под данное описание, и, клянусь Богом, я немедленно отпущу вас и больше никогда не трону. Давай, Джонатан, выкладывай. Имя. Одно имя.

— Так арестуйте меня! — заорал он, выставив руки вперед. — Давайте, раз вы так уверены, с вашими уликами и прочим дерьмом… Арестуйте меня! Давайте!

Не могу передать — а вы вряд ли можете представить, — как сильно мне этого хотелось. Вся жизнь промелькнула у меня перед глазами, как, говорят, бывает у тонущих людей: ночные слезы в холодном дортуаре, «восьмерки» на детском велосипедике («Мама, смотри, я могу без рук!»), теплые сандвичи в кармане брюк, голоса детективов, бесконечно бубнящие над ухом… Но я знал: у нас нет настоящих улик, мы не сможем его прижать и через двенадцать часов он выйдет в эту дверь свободный как птица и виновный до мозга костей.

— Ну да, конечно, — буркнул я, вздернув рукава рубашки. — Нет, Девлин. Нет. Ты весь вечер вешаешь нам лапшу на уши, и я сыт этим по горло.

— Арестуйте меня или…

Я бросился на него. Он отскочил назад — стул полетел на пол, — отступил в угол и сжал кулаки. Кэсси уже висела на мне, вцепившись в мою руку.

— Господи, Райан! Перестань!

Мы проделывали это много раз. Когда знаем, что подозреваемый виновен, а признания не выбить никакими силами, это наш последний способ. После вспышки ярости я остываю и, стряхнув руки Кэсси, все еще злобно смотрю на допрашиваемого. Потом мои плечи расслабляются, я выпрямляю спину и сажусь, нервно барабаня по столу, пока Кэсси продолжает допрос, посматривая на меня, — не случится ли новый приступ. Через несколько минут она хлопает себя по лбу, проверяет мобильник и говорит: «Черт, мне надо идти. Райан… постарайся не волноваться, ладно? Вспомни, чем все закончилось в прошлый раз», — после чего оставляет нас одних. Обычно уловка срабатывала, чаще всего мне даже не приходилось опять вставать со стула. Сколько раз мы так поступали — десять, двенадцать? Каждая деталь отработана, как в каскадерском трюке.

Но только не сейчас: теперь все происходило всерьез, словно до сих пор мы занимались тренировкой, и я раздражался из-за того, что Кэсси этого не понимала. Попытался высвободить руку, но Кэсси была сильнее, чем я ожидал, с железной хваткой, и я услышал, как затрещал какой-то шов. Мы тяжело топтались на месте, борясь друг с другом.

— Отцепись от меня…

— Роб, нет…

Я едва расслышал ее голос сквозь гудящий в голове шум. Видел только Девлина — тот набычился в углу, подняв руки и опустив голову, как боксер, в двух шагах от меня. Я со всей силы рванул руку и почувствовал, что пальцы Кэсси соскользнули, но под ноги мне попался стул, и прежде чем я успел отбросить его в сторону, она пришла в себя, схватила меня за другую руку и профессиональным движением заломила ее за спину. Я охнул.

— Ты что, совсем спятил? — прошипела она мне прямо в ухо. — Он ничего не знает!

Ее слова отрезвили меня как холодная вода. Я понимал, что, даже если она ошибается, у меня нет возможности что-либо изменить. Я сразу стал беспомощным и слабым, как выпотрошенная рыба.

Кэсси уловила эту перемену. Она выпустила меня и быстро отошла, готовая к новой схватке. Мы тяжело дышали, глядя друг на друга как враги.

На нижней губе Кэсси расплывалась темное пятно, и я сообразил, что это кровь. На мгновение я испугался, что ударил ее. Затем догадался, как все произошло: когда я высвобождал руку, кулак Кэсси сорвался с рукава и попал по губе, разбив ее о зубы.

— Кэсси, я… — пробормотал я.

Она пропустила мои слова мимо ушей.

— Мистер Девлин, — спокойно произнесла она, будто не случилось ничего особенного; только в голосе слышалась едва заметная дрожь. Джонатан, о существовании которого я уже забыл, вышел из угла и покосился на меня. — Пока мы отпустим вас без предъявления обвинений, но я настоятельно рекомендую вам оставаться в пределах досягаемости и не пытаться контактировать с жертвой изнасилования. Вам ясно?

— Да, — с запинкой ответил Джонатан. — Хорошо.

Он поставил упавший на пол стул, снял с его спинки свое скомканное пальто и раздраженно натянул на себя. Он обернулся и бросил на меня жесткий взгляд, словно хотел что-то сказать, но передумал и вышел, с отвращением качая головой.

Кэсси последовала за ним, резко хлопнув дверью, правда, из-за амортизирующего механизма хлопок получился неубедительным.

Я упал на стул и уронил голову на руки. Ничего подобного со мной раньше не было. Всегда ненавидел насилие, от одной мысли о нем меня тошнит. Никогда никого не бил, даже когда работал префектом и обладал властью.

Я причинил боль Кэсси… Я сидел на стуле и размышлял, не сошел ли я с ума.

Через несколько минут Кэсси вернулась, закрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной, засунув руки в карманы джинсов. Кровь на ее губе засохла.

— Кэсси, — проговорил я, протерев ладонями лицо, — мне очень жаль. С тобой все в порядке?

— Что все это значило?

На ее щеках горело два ярких красных пятна.

— Мне показалось, он что-то знает. Я был уверен.

Руки у меня дрожали так, что это выглядело ненатурально, точно я изображал состояние шока. Я попытался унять дрожь, крепко сжал руки.

Помолчав, она сдержанно заметила:

— Роб, тебе это не под силу.

Я не ответил. После долгой паузы услышал, как за ней закрылась дверь.

15

Ночью я напился в стельку, как не напивался уже лет пятнадцать. Половину ночи просидел в ванной комнате, уставившись стеклянным взглядом на унитаз и надеясь, что меня стошнит. Свет в моих глазах пульсировал в такт ударам сердца, а в углах двигались и копошились какие-то отвратительные тени, исчезавшие, когда я моргал. Наконец я решил, что, раз меня не выворачивает наизнанку, к тошноте можно притерпеться. Я поплелся в свою комнату и, не раздеваясь, плюхнулся на застеленную кровать.

Снилось мне что-то мрачное и скверное. Кто-то метался и орал в бесформенном мешке, рядом чиркали зажигалкой и смеялись. Потом осколки стекла в кухне, плачет женщина. Я снова стажер в глухом районе, на холмах укрылись Джонатан Девлин и Кетл Миллз, они живут в лесу с охотничьими собаками и ружьями, мы должны их поймать: я и два других детектива, высоких и тощих как восковые мумии. Мы бредем по полю, увязая в жидкой грязи. В какой-то момент я проснулся, корчась в мокрых от пота простынях, но сразу заснул, даже не успев понять, что это сон.

Зато утром я проснулся с ясной картинкой в голове — она отпечаталась во мне так ярко и четко, будто ее вырезали лазером. Ничего общего с Джеми, Питером или Кэти: это был Эммет, Том Эммет, один из двух детективов, заглянувших в наше захолустье, когда я находился на стажировке. Высокий и тощий, он носил отличные ботинки (наверное, тогда я получил представление о том, как должны одеваться детективы) и поражал строгим выражением лица, похожим на полированное дерево, точь-в-точь как у старого ковбоя из кино. Когда я поступил в отдел, он все еще там работал (теперь уже уволился) и, похоже, был отличным парнем. Я сохранил к нему юношеский трепет и каждый раз, когда он со мной заговаривал, бормотал что-то благоговейно-невразумительное.

Помню, однажды днем я бродил по автостоянке и курил, делая вид, будто меня совершенно не интересует беседа детективов. Второй коп что-то спросил, и Эммет покачал головой. «Если так, вся работа коту под хвост! — бросил он, швырнув окурок на асфальт и раздавив его ботинком. — Значит, пойдем обратно. Вернемся к самому началу и выясним, где мы просчитались». Потом оба развернулись и двинулись назад в участок, наклонив друг к другу головы и сутуля спины в черных пальто.

Выпивка всегда пробуждает склонность к самобичеванию: я не мог не признать, что пустил «коту под хвост» свою работу. Но теперь это не имело значения, потому что я нашел выход. Вероятно, все, что со мной творилось до сих пор: жуткий допрос Девлина, бессонные ночи и психические срывы, — являлось только подступом к этой минуте. Я бы скорее согласился допросить каждого жителя страны и довести до кипения свои мозги, чем хотя бы раз взглянуть в сторону леса в Нокнари. Мне следовало дойти до точки, до полного изнеможения, чтобы увидеть очевидное и простое: единственный человек, который знал кое-какие ответы, был я сам, и помочь мне их найти («вернуться к самому началу») мог только лес.

Конечно, все это очень просто. Но не могу передать, что значила для меня эта ослепительная вспышка, внезапно осветившая мой путь и показавшая, что я не заблудился и знаю, куда идти. Я почти смеялся, сидя в кровати в тусклом свете раннего утра. Вместо грандиозного похмелья во мне бурлила чистая и свежая энергия, как в двадцать лет. Я быстро принял душ, побрился, на ходу весело пожелал Хизер доброго утра (она подозрительно уставилась мне вслед) и помчался в город, подпевая какой-то дурацкой песенке по радио.

На Стивенс-Грин я нашел место для парковки — хороший знак, утром это почти чудо — и по пути на работу сделал кое-какие покупки. В книжном магазинчике на Графтон-стрит мне попалось старое издание «Грозового Перевала»^[549] — красивый томик с побуревшими на краях страницами и золотой вязью на титульном листе: «Для Сары, Рождество 1922». Потом отправился в «Браун Томас» и приобрел замысловато-изящный аппарат для капуччино. Кэсси обожала, когда на кофе шапка пены, и я давно хотел подарить ей его на Рождество, но забывал. На работу я пошел пешком, оставив машину на обочине. Это обошлось мне в кругленькую сумму, но в такой солнечный и ясный день хотелось делать глупости.

Кэсси уже сидела за заваленным бумагами столом. К счастью, Сэма и «летунов» еще не было.

— Доброе утро, — буркнула она, бросив на меня холодный взгляд.

— Вот, — сказал я, плюхнув на стол оба пакета.

— Что там? — подозрительно спросила Кэсси.

— Это, — объяснил я, указав на кофеварку, — рождественский подарок, который я тебе задолжал. А это — в знак извинения. Прости меня, Кэсси, ради Бога, не только за вчерашнее, а за всю эту неделю. Я был настоящей занозой в заднице, и ты имела полное право прийти в ярость. Но я клянусь, что больше такого не повторится. С сегодняшнего дня я стану абсолютно нормальным, рассудительным и приятным человеком.

— В первый раз в жизни, — пробормотала Кэсси, и я почувствовал, как внутри меня пошла теплая волна. Она открыла книгу — Эмилия Бронте была среди ее любимчиков — и погладила первую страницу.

— Я прощен? Если желаешь, встану на колени. Серьезно.

— С удовольствием бы посмотрела, — заметила Кэсси, — но кто-нибудь может увидеть — потом не отмоешься от сплетен. Роб, чертов ублюдок. Мне так хотелось на тебя позлиться!

— Ты бы все равно долго не выдержала. — Я с облегчением перевел дух: словно гора свалилась с плеч. — К обеду бы сломалась.

— Ладно, не важничай. Ну, иди сюда. — Она протянула руки, я наклонился, и мы обнялись. — Спасибо.

— На здоровье, — улыбнулся я. — Правда: больше никаких фокусов.

Кэсси смотрела на меня, пока я снимал плащ.

— Знаешь, — произнесла она, — дело не только в том, что ты действовал мне на нервы. Я за тебя серьезно беспокоилась. Если ты не хочешь больше этим заниматься — нет, ты дослушай, — то можешь поменяться с Сэмом и переключиться на Эндрюса, а он возьмется за Девлинов. Он достаточно далеко продвинулся, чтобы передать дело кому-нибудь из нас, а на помощь его дядюшки все равно можно не рассчитывать. Сэм не станет задавать вопросов. Тебе не обязательно жертвовать собой.

— Кэсси, честно слово, со мной все в порядке. Вчера был последний звонок. Клянусь Богом, я знаю, как справиться с этим делом.

— Роб, помнишь, ты как-то сказал, чтобы я тебе двинула, если ты начнешь чудить во время следствия? Считай, что я двинула. Пока гипотетически.

— Дай мне одну неделю. Если через семь дней ты по-прежнему будешь думать, что не справлюсь, я поменяюсь с Сэмом.

— Ладно.

Я был в таком хорошем настроении, что даже ее неожиданная заботливость не вывела меня из себя. Наоборот, она меня тронула — наверное, потому, что я уже не видел в ней необходимости. Потрепав Кэсси по плечу, я направился к своему столу.

— Знаешь, — заметила Кэсси, когда я сел, — история с Сандрой Скалли нам очень помогла. Помнишь, как мы хотели раздобыть медицинские карты Розалинды и Джессики? Теперь у нас есть свидетельства, что с Кэти и Джессикой делали что-то не то, плюс признание Джонатана в изнасиловании. Думаю, нам хватит косвенных улик, чтобы затребовать истории болезней.

— Мэддокс, — улыбнулся я, — ты чудо. — До сих пор меня грызла мысль, что я свалял дурака и направил следствие по ложному следу. Кэсси меня успокоила, что все было не напрасно. — Но мне показалось, что ты не считаешь Девлина убийцей.

Кэсси пожала плечами.

— Он что-то скрывает, но это может быть только насилие над детьми — слово «только» тут неуместно, но ты понимаешь, о чем я, — или прикрывает Маргарет… В отличие от тебя я не так уверена, что он виновен, но мне хочется взглянуть на записи.

— Я тоже не совсем уверен.

Она приподняла брови.

— Вчера мне так не показалось.

— Раз уж мы об этом заговорили… Как ты полагаешь, он подаст на меня жалобу? Не хочется лишних неприятностей.

— Поскольку ты так мило извинился, — заявила Кэсси, — я поделюсь своими соображениями на сей счет. Девлин не сказал ни слова о подаче жалобы, и я не думаю, что он это сделал: иначе бы О'Келли уже вовсю орал у нас над ухом. По той же причине я считаю, что Кетл Миллз не стал наезжать на меня за то, что я усомнилась в его мужских достоинствах.

— Разумеется, не стал. Ты можешь представить, как он сидит перед столом какого-нибудь сержанта и объясняет, что, по твоему мнению, у него маленькая пипочка вместо члена? Но Девлин — иное дело. У него почти поехала крыша…

— Попрошу не оскорблять Девлина! — воскликнул Сэм, ворвавшись в комнату. Он был взволнованный и красный, со сбившимся набок галстуком и растрепанными волосами. — Девлин — чудесный парень. Я бы расцеловал его взасос, если бы не боялся, что он меня неправильно поймет.

— Из вас выйдет неплохая парочка, — усмехнулся я. — Что он сделал?

Сэм плюхнулся в кресло и задрал ноги на стол, как частный детектив из старого кино; будь у него шляпа, он запустил бы ее в воздух.

— Всего лишь опознал Эндрюса по телефону. Сначала Эндрюс и его адвокат отказывались наотрез, у них чуть не случилась истерика, да и Девлин был не в восторге — что ты там ему наговорил? — но потом все уладилось. Я позвонил Девлину, решив, что так будет лучше, — ты замечал, что по телефону голос звучит иначе? — а затем Эндрюс и еще несколько парней говорили ему разные фразы, вроде «У тебя очень милая девчонка», или «Ты понятия не имеешь, с кем связался»… — Он со смехом отбросил со лба прядь волос, его лицо сияло, как у мальчишки. — Эндрюс бубнил и мямлил, стараясь изменить голос, но Девлин вычислил его за десять секунд! Он сразу начал мне орать по телефону, спрашивая, кто это такой, а Эндрюс и его адвокат — я специально включил им громкую связь, чтобы не возникло вопросов, — сидели с таким видом, словно их вываляли в дерьме. Это было великолепно.

— Отличная работа! — одобрила Кэсси и, перегнувшись через стол, хлопнула его по ладони. Сэм с улыбкой протянул мне другую руку.

— Если честно, я собой доволен. Конечно, речь не о том, чтобы предъявлять обвинение в убийстве, но угрозы и запугивания налицо, а значит, мы можем сколько угодно допрашивать его и в конце концов разберемся, что к чему.

— Ты его задержал? — спросил я.

Сэм покачал головой:

— Я не сказал ему ни слова, лишь поблагодарил и пообещал связаться. Пусть походит и понервничает.

— А ты коварный парень, О'Нил. Не ожидал от тебя такого.

Мне нравилось дразнить Сэма. Он не всегда клевал на наживку, но уж если это случалось, заглатывал ее целиком.

Сэм бросил на меня страдальческий взгляд.

— Я подумал, что можно поставить его телефон на прослушку. Если он и спланировал убийство, то вряд ли осуществил его сам. У него твердое алиби, да и вообще он не станет пачкать руки грязной работой. Эндрюс кого-то нанял. Наверняка запаникует и позвонит киллеру или просто сболтнет что-нибудь лишнее.

— Не забудь проверить старые звонки, — напомнил я. — Выясни, с кем он говорил в последний месяц.

— О'Горман уже этим занимается, — самодовольно возразил Сэм. — Я дам Эндрюсу пару недель, посмотрю, что из этого выйдет, а затем арестую. И еще… — Он замялся. — Помните, Девлин говорил, что голос звучал как-то странно? Будто у пьяного? Я подумал, что если у нашего парня проблемы с алкоголем, может, наведаться к нему, например, часов в восемь или девять вечера. Вероятно, тогда он… ну, будет поразговорчивее. И не станет звонить адвокату. Знаю, стыдно пользоваться человеческими слабостями, однако…

— Роб прав. — Кэсси покачала головой. — В тебе есть что-то садистское.

Глаза Сэма на миг округлились, потом он сообразил.

— А пошли вы ко всем чертям! — засмеялся Сэм и крутанул кресло так, что ноги замелькали в воздухе.

В тот вечер мы были взбудоражены, словно школьники, которых неожиданно распустили по домам. Сэм, к общему изумлению, сумел убедить О'Келли, чтобы он выбил из судьи ордер на прослушивание телефона Эндрюса. Обычно подобных разрешений не дают, если в деле не замешано большое количество взрывчатки, но операция «Весталка» по-прежнему была на первых полосах газет: «Никаких сдвигов в деле Кэти Девлин», «Вы уверены, что ваши дети в безопасности?» — и это давало нам кое-какие преимущества. Сэм сиял от радости:

— Ребята, уверен, этот сукин сын что-то знает, готов биться об заклад. Ему только нужно как-нибудь вечером перебрать спиртного — и все, он наш.

Он купил к ужину хорошего белого вина, чтобы отпраздновать это событие. После разговора с Кэсси я был голоден как волк; готовя омлет, пытался перевернуть его в воздухе и в результате чуть не отправил в мусорное ведро. Кэсси босиком носилась по квартире, резала хлеб, включала на всю громкость музыку и комментировала мои манипуляции за плитой:

— И такому типу доверяют личное оружие. Скоро он начнет палить налево и направо, желая произвести впечатление на какую-нибудь цыпочку.

После ужина мы играли в крэниум^[550] — импровизированный вариант на три персоны, — и за четвертым бокалом я долго ломал голову, что показывает Сэм, пытавшийся изобразить слово «карбюратор» (робот-андроид… дойка коров… нет, человечек из часов!). В открытое окно задувал свежий ветер и шевелил тюлевую занавеску, на гаснущем небе светила серебристая луна, и я вдруг подумал, что уже не помню, когда у меня в последний раз был такой счастливый вечер, без подспудных мыслей и подводных камней, подстерегавших на повороте каждой фразы.

Когда Сэм ушел, Кэсси научила меня танцевать свинг. После ужина выпили несколько чашек капуччино, чтобы проверить новый аппарат, и сна не было ни в одном глазу, а из колонок, похрипывая, лились старые мелодии. Кэсси взяла меня за руки и потянула с дивана.

— Черт возьми, как ты научилась танцевать свинг? — воскликнул я.

— Мои дяди и тетя считали, что дети должны много учиться. Они обожали уроки. Еще я могу рисовать углем и играть на пианино.

— Что, все одновременно? А я умею играть на расческе. И у меня две левых ноги.

— Плевать! Я хочу танцевать.

Квартира была слишком тесной.

— Пойдем, — сказала Кэсси. — Снимай ботинки.

Она схватила дистанционный пульт, поставила звук на максимум и,выбравшись из окна, спустилась по пожарной лестнице на крышу.

Танцор из меня неважный, но она снова и снова показывала мне основные движения, ловко уворачиваясь от моих неуклюжих жестов, пока все вдруг не встало на свои места и мы закружились под пьянящий ритм, беспечно балансируя на краю крыши. Руки Кэсси были гибкими и сильными, как у гимнастки.

— Ты тоже можешь танцевать!

— Что? — крикнул я и чуть не упал, споткнувшись о собственные ноги.

Наш смех разнесся над раскинувшимся внизу темным садом.

Где-то распахнулось окно, и чей-то раздраженный голос пригрозил:

— Выключите музыку или я позвоню в полицию!

— Мы и есть полиция! — усмехнулась Кэсси.

Я зажал рот ладонью, и мы затряслись от беззвучного хохота, когда окно с треском захлопнулось. Кэсси повисла на одной руке на пожарной лестнице и, сунув в окно пульт, сменила свинг на ноктюрны Шопена, заодно убавив звук.

Мы вытянулись на плоской крыше, закинув руки за голову и касаясь друг друга локтями. Голова у меня кружилась от танцев и вина. Теплый ветерок ласкал лицо, и даже сквозь уличные фонари я видел на небе звезды: Большую Медведицу, пояс Ориона. Внизу ровно и неустанно, как море, шумели сосны. На миг мне показалось, что Вселенная перевернулась вверх дном и мы летим в ее гигантский черный кубок, полный музыки и звезд, и я вдруг осознал, что теперь все будет хорошо.

16

Лес я приберег на субботний вечер: мечтал о нем всю неделю, как ребенок о подарке под елкой. Сэм на выходные дни уехал в Голуэй на крестины племянницы (родственников у него было столько, что практически каждый день кто-нибудь крестился, умирал или выходил замуж), Кэсси собиралась встретиться с подругой, а Хизер отправилась на вечеринку в какой-то отель. Никто не заметил бы моего отсутствия.

Я прибыл в Нокнари около семи часов и оставил машину на обочине. С собой я взял фонарь, спальный мешок, пару бутербродов и кофе в термосе (пакуя все это перед поездкой, я чувствовал себя немного нелепо, точно подросток, собравшийся в поход или решивший сбежать из дому), но никаких приспособлений для разведения огня. Жители поселка были начеку и при первых признаках костра могли вызвать копов, поставив меня в дурацкое положение. Тем более что при моих бойскаутских навыках я мог запросто спалить остатки леса.

Вечер выдался тихий и теплый, солнце косо падало на зубцы старой башни, золотя ее грубые камни и придавая им грустно-романтичный вид. Далеко на поле блеяла овечка, воздух веял чем-то легким и душистым — свежим сеном, слегка навозцем, благоуханной смесью полевых цветов. Над холмом по ясному небу летали стайки птиц. Когда я приблизился к коттеджу, сидевшая рядом овчарка встала и недовольно тявкнула, но потом решила, что угрозы нет, и улеглась. Я прошагал по ухабистым тропкам, проложенным археологами в ширину ручной тележки — теперь на мне были старые кроссовки, потертые джинсы и толстый джемпер, — и подошел к лесу.

Если вы, как и я, горожанин, то при слове «лес» вам скорее всего представится что-то простое и светлое, вроде детского рисунка: ровный ряд зелени, мягкий ковер из прошлогодних листьев, подстилка из старой хвои. Может, теперь и вправду встречаются такие леса, не знаю, но лес Нокнари был настоящей чашей, еще более мрачной и таинственной, чем я воображал. У него были свои древние порядки и законы, мучительные споры и тайные союзы. Я вторгся сюда без спроса и всей кожей чувствовал, что лес меня заметил и разглядывает тысячей зеленых глаз, без симпатии или осуждения, как бы взвешивая на весах.

На полянке Марка лежал свежий пепел и валялось несколько окурков: значит, он был здесь после смерти Кэти. Я надеялся, что хотя бы этой ночью его не потянет на «зов предков». Вытащив рассованные по карманам сандвичи, термос и фонарь, я расстелил спальный мешок на том же пятачке травы, где ночевал Марк. Потом встал и медленно вступил в лес.

Мне казалось, будто я вошел в развалины какого-то старинного города. Стволы поднимались к небу мощными колоннами, огромные деревья — дубы, ясени и буки — громоздились друг на друга, переплетаясь сучьями и почти валясь на склон холма. Сквозь полог зелени скупо пробивался свет. Дремучий плющ плотно стлался по стволам, водопадами струился с веток и обвисал на пнях, похожих на замшелые камни. Мои шаги глушил пружинистый слой листьев. Остановившись на секунду, я перевернул мыском кроссовки тяжелую колоду: в нос ударил запах густого перегноя, на черной от сырости земли зашевелились черви. Птицы перепархивали и трещали в листьях, поднимая дикий переполох, когда я проходил мимо.

Подлесок был почти непроходим, повсюду торчали обломки каменной стены, обвитой корнями толщиной в мою руку. К реке сбегали крутые скаты, обросшие кустами ежевики (мы съезжали по ним на спине и на руках: «Вот черт, моя нога!»), непролазным ивняком и бузиной. Вода на закате отливала черным лаком и червонным золотом. Скользившие по течению желтые листочки держались на ней так легко, словно она была твердой.

Мои мысли начинали путаться. Каждый шаг будил тысячи воспоминаний, прошлое гудело вокруг меня, как хор голосов в радиоэфире. Вот тут мы бегали наперегонки, сломя голову слетая с кручи по узеньким тропинкам, грызли кислые яблоки-дички, от которых сводило скулы. Подняв голову, я увидел ветки тем самых яблонь, куда с кошачьей ловкостью забиралась наша троица. На краю этой полянки (трава по пояс, буйные заросли крестовника и дикой моркови) мы наблюдали, как Девлин и его друзья держали Сандру. И где-то рядом — может, как раз на том месте, где я сейчас стоял, — Питер и Джеми вошли в чашу и исчезли навсегда.

Я не строил никаких планов на ночь. Решил просто прийти в лес, оглядеться и устроиться на ночлег. Думал, что отсутствие плана — преимущество, а не недостаток. Все, что я планировал в последнее время, проваливалось с треском. Почему бы не сменить тактику и не явиться сюда без задних мыслей, а потом спокойно ждать, что произойдет? Конечно, не обошлось и без доли романтики. В глубине души мне всегда хотелось стать героем какого-нибудь мифа (увы, по характеру я совершенно не гожусь на данную роль), этакого рыцаря без страха и упрека, блуждающего в заповедных дебрях, чтобы встретиться лицом к лицу со своей судьбой.

Но когда я на самом деле оказался здесь, все сразу изменилось. Мои романтические иллюзии исчезли. Я чувствовал себя странно заторможенным, немного не в себе, будто накурился травки (я всерьез обдумывал подобный вариант — сделать пару затяжек, чтобы расслабиться и «освободить сознание», — но от марихуаны меня всегда клонило в сон). Я вдруг сообразил, что дерево, у которого стою, может быть тем самым, у которого меня нашли, и если как следует всмотреться, в коре можно различить следы моих ногтей. А еще я заметил, что в лесу начало темнеть.

В тот момент я почти сдался. Вернулся обратно на полянку, стряхнул листья со спального мешка и начал сворачивать его в рулон. Честно говоря, меня остановила лишь мысль о Марке. Я знал, что он тут ночевал и с ним не случилось ничего ужасного. Я не мог позволить этому парню взять надо мной верх — все равно, узнает он об этом или нет. Правда, он разводил костер, зато у меня имелись фонарь и «смит-вессон». Я находился в сотне ярдах от цивилизации — во всяком случае, от поселка. Какое-то время я стоял со спальным мешком в руках, потом снова расстелил его, забрался внутрь по пояс и прислонился спиной к дереву.

Вскоре я налил себе кофе с виски: его острый и бодрящий вкус действовал успокаивающе. Небо в просветах крон постепенно меркло от светлой бирюзы до сочного индиго, птицы на ветвях шуршали и пищали, устраиваясь на ночлег. Над полем бесшумно мелькали летучие мыши, в глубине кустов что-то завозилось, пошумело и затихло. Далеко в поселке звонкий голос весело и ритмично выкрикивал детскую считалку.

Эта мысль появилась у меня не сразу — разрасталась постепенно, словно я уже давно о ней знал, а теперь только вспомнил. Я решил, что, если удастся вспомнить что-нибудь важное, я расскажу обо всем О'Келли. Не сейчас, а через несколько недель, когда приведу дела в порядок: ведь это будет конец моей карьеры.

Еще сегодня днем эта идея застигла меня врасплох, как удар под дых, но сейчас, ночью, она почему-то стала казаться соблазнительной. Я почти видел, как она заманчиво мерцает в воздухе, и с каким-то школьным легкомыслием смаковал ее последствия. Работа детектива — единственная опора, на которой я строил свою жизнь. От нее зависела моя одежда, манера говорить, она определяла мой распорядок дня, мысли, мои пробуждения и сны. И вот так, небрежно, одним движением руки швырнуть ее прочь, а потом смотреть, как она, кувыркаясь, исчезает в воздухе, — в этом было что-то опьяняющее. Можно будет стать частным детективом, думал я, снять обшарпанный офис где-нибудь в старом доме, повесить на матовой двери табличку с золотыми буквами, приходить на работу когда захочется, с дьявольской ловкостью обходить закон и выбивать служебную информацию из взбешенного О'Келли. Может, мечтал я, ко мне присоединится Кэсси. Я куплю мягкую шляпу, облачусь в длинное пальто и стану отпускать циничные шуточки, а она будет сидеть у стойки бара в обтягивающем красном платье и с видеокамерой, охмуряя какого-нибудь растяпу-бизнесмена… У меня невольно вырвался смешок.

Я понял, что начинаю засыпать. Это не входило в мои планы, и я стал бороться со сном, но бессонные ночи вдруг навалились на меня как чугунная плита. Вспомнил о кофе в термосе, однако до него надо было дотянуться, а мне не хотелось двигаться. Я пригрелся в спальном мешке, приспособившись ко всем неровностям почвы; ощущение уюта усыпляло как наркотик. Крышка термоса выпала из рук, но я даже не открыл глаза.

Не знаю, как долго я спал. Я все еще сидел у дерева и вдруг очнулся, едва сдержав крик. Показалось, будто кто-то над моим ухом громко и отчетливо спросил: «Что это?»

Я чувствовал, как кровь медленно струится в затекшей шее. Огоньки в поселке уже погасли. В лесу было тихо, лишь чуть слышно шелестел ветер в ветвях деревьев. Иногда раздавался треск сучка.

Питер вскочил на стену крепости, махнул нам с Джеми рукой, чтобы мы замерли, и спросил:

— Что это?

Мы находились на улице с утра, как только на траве высохла роса. В воздухе парило, ветер был теплым, как мыльная пена, небо от жары выглядело бледным и дрожало точно пламя над свечой. В траве под деревом стояли бутылки с красным лимонадом, на случай если захочется пить, но они уже нагрелись и их облепили муравьи. В конце улицы кто-то стриг лужайку, рядом было открыто окно кухни, и в нем громко работало радио. На обочине две маленькие девчушки по очереди катались на трехколесном велосипеде, и Тара, противная сестрица Питера, играла со своей подружкой Одри в школу — обе орали на рассаженных рядами кукол. Кармайклы купили поливочный аппарат: мы бы с любопытством поглазели, как он работает, но миссис Кармайкл была та еще стерва — Питер сказал, что если заберешься к ней в сад, то она проломит тебе голову кочергой.

Мы катались на велосипеде. Питеру на день рождения подарили «ивел нивел» — после правильной настройки на нем легко можно было перепрыгнуть через пачку старых комиксов, — и он решил стать гонщиком, так что мы практиковались. Соорудили трамплин из кирпичей и листов фанеры, хранившихся в сарайчике у отца Питера («Каждый день будем подкладывать по кирпичу, — обещал Питер, — чтобы он был все выше»), но сооружение шаталось под ногами, поэтому на спуске я жал на тормоза.

Джеми пару раз спрыгнула с трамплина, потом отошла в сторону и стала хмуро обдирать с руля наклейку или бить по педалям, заставляя их вращаться. В то утро она явилась позже обычного и весь день вела себя тихо. Джеми и раньше не отличалась разговорчивостью, но теперь в ее молчании возникло нечто новое: оно давило на нас с Питером как грозовое облако, и нам было не по себе.

Питер соскочил с трамплина, завопил и дико завилял рулем, чуть не наскочив на девочек с велосипедом.

— Дурак, ты нас всех задавишь! — крикнула Тара через плечо. Она была в длинной цветастой юбке, волочившейся по земле, и в большой шляпе с ленточкой вокруг тульи.

— Ты мне не босс, — усмехнулся Питер.

Он свернул на лужайку Одри и на ходу лихо сорвал шляпу с Тары. Тара и Одри дружно завизжали.

— Адам! Лови!

Я помчался за ним в сад — если бы появилась мать Одри, у нас были бы неприятности, — и ухитрился поймать шляпу, не свалившись при этом с велосипеда. Я нацепил ее на голову и проехался по «классной комнате» без рук. Одри попыталась столкнуть меня, но я увернулся. Она была симпатичной и сердилась только для виду, поэтому я старался не наезжать на ее кукол. Тара уперла руки в бока и принялась орать на Питера.

— Джеми! — крикнул я. — Едем!

Джеми стояла у дороги, постукивая передним колесом о ребро бордюра. Потом она бросила велосипед, быстро вскарабкалась на стену и исчезла на противоположной стороне.

Мы с Питером сразу забыли о Таре («Ты совсем спятил, Питер Сэвидж! Подожди, вот мама узнает…»), нажали на тормоза и уставились друг на друга. Одри сорвала с меня шляпу и побежала, проверяя, не гонюсь ли я за ней. Мы бросили велосипеды на дороге и полезли вслед за Джеми.

Она раскачивалась на подвешенной к веревке шине, голова была опущена, я видел лишь волосы и кончик носа. Мы уселись на стену и стали ждать.

— Сегодня утром мама меня мерила, — выдала наконец Джеми, посасывая царапину на руке.

Я невольно вспомнил дверной косяк у нас в доме: полированную деревяшку с карандашными метками и датами, обозначавшими мой рост.

— И что? — спросил Питер. — Стоило поднимать переполох.

— Для школьной формы! — заорала на него Джеми. — Идиот!

Она спрыгнула с покрышки и побежала в лес.

— Фьють, — присвистнул Питер. — Что это с ней?

— Интернат, — проговорил я, чувствуя, как у меня упало сердце.

Питер взглянул на меня хмуро и недоверчиво.

— Но она не поедет. Ее мать сказала.

— Нет. Она только сказала: «Посмотрим».

— Да, и с тех пор об этом речи не было.

— Ну а теперь, значит, была.

Питер прищурился на солнце.

— Пойдем, — произнес он, спрыгнув со стены.

— Куда?

Питер взял два велосипеда, свой и Джеми, и повез в садик. Я потащил за ним свой.

Мать Питера развешивала во дворе белье.

— Хватит дразнить Тару! — велела она.

— Ладно, — буркнул Питер, свалив велосипеды на траву. — Мам, мы пойдем в лес, хорошо?

На земле было постелено одеяльце, и на нем ползал младенец — маленький Шон Пол — в одном только памперсе. Я слегка толкнул его кроссовкой, он перекатился на бок, схватил меня за ногу и засмеялся.

— Привет, малыш, — улыбнулся я.

Мне не хотелось искать Джеми. Я бы предпочел остаться здесь и присматривать за ребенком, пока Питер не вернется и не сообщит, что Джеми отправляют в школу.

— Чай в половине седьмого, — напомнила миссис Сэвидж. Она протянула руку и пригладила растрепанные волосы сына. — У тебя есть часы?

— Да. Пошли, Адам.

Когда возникали проблемы, мы всегда собирались в одном месте — на верхней площадке крепости. Лестница к ней давно обвалилась, и снизу никто бы не догадался, что там что-то есть. Попасть туда можно было, лишь забравшись по наружной стене и спрыгнув на каменный пол. Обвитая плющом, с торчавшими из трещин кустами, башня нависала над головой, как птичье гнездо.

Джеми находилась там — сидела, забившись в угол и уткнувшись в сгиб локтя. Она безутешно плакала. Когда-то давно она сломала ногу, угодив на бегу в кроличью нору. Всю дорогу мы тащили ее на себе, и она не уронила ни слезинки; даже когда я споткнулся и больно тряхнул ее ногу, только охнула: «Эй, Адам, осторожнее!»

Я спрыгнул на площадку.

— Уходите! — крикнула Джеми сдавленным от рыданий голосом. Лицо у нее было красное, волосы растрепались. — Не хочу никого видеть.

Питер остался сидеть на стене.

— Тебя отправят в интернат? — спросил он.

Джеми изо всех сил сжала губы и веки, но слезы продолжали течь ручьем. Я едва расслышал, как она прорыдала:

— Она ничего не говорила, делала вид, будто все в порядке, а сама… врала!

Ложь — вот что нас поразило больше всего. «Ладно, посмотрим, — говорила нам мать Джеми, — можете не волноваться». Мы верили и не волновались. До сих пор никто из взрослых не обманывал нас, по крайней мере в таких важных делах, и мы просто не могли с этим смириться. Все лето жили в полной уверенности, что нас не разлучат.

Питер торопливо прошелся по гребню стены, потом постоял на одной ноге.

— Хорошо, тогда мы все повторим. Объявим им бойкот.

— Нет! — зарыдала Джеми. — Она уже заплатила деньги, теперь поздно — меня отправят через две недели! Две недели…

Она сжала кулаки и ударила ими по стене.

Я не мог этого вынести. Опустился на колени и обнял Джеми за плечи. Она стряхнула мою руку, но я попробовал еще раз, и больше Джеми не сопротивлялась.

— Не надо, — попросил я. — Пожалуйста, не плачь.

Вихрь зелени и золота в лесу, плачущая Джеми, озадаченный Питер, шелковистость ее кожи, от которой у меня словно покалывало руку, — мир вокруг нас качался и ходил ходуном, как палуба корабля…

— Но ты вернешься на выходные…

— Это будет не то же самое! — выкрикнула Джеми.

Она громко зарыдала, подняв к небу мокрые глаза. Отчаяние в ее голосе пронзило меня, и я понял, что Джеми права: да, все кончено, все уже никогда не будет прежним.

— Джеми, не надо, прошу тебя…

Я не мог смотреть на нее. Знал, что это глупость, но мне хотелось ей сказать, что я поеду вместо нее: буду учиться в интернате, а она пусть навсегда останется здесь… Еще не успев сообразить, что делаю, я наклонил голову и поцеловал Джеми в щеку. На губах у меня появился соленый вкус. Джеми пахла чем-то теплым и душистым, чуть пьянящим, как нагретый солнцем луг.

От удивления она перестала плакать и посмотрела на меня в упор яркими голубыми глазами. Я чувствовал: сейчас Джеми что-то сделает — оттолкнет, поцелует или…

Питер спрыгнул со стены и опустился на колени рядом с нами. Одной рукой он крепко взял запястье Джеми, другой — мое.

— Вот что, — сказал он. — Мы сбежим.

Мы уставились на него.

— Глупо, — возразил я. — Нас поймают.

— Нет. По крайней мере не сразу. Мы можем прятаться тут несколько недель. Это не проблема. Я не говорю, что навсегда: лишь на время. Когда начнутся занятия в школе и будет уже поздно ехать в интернат, вернемся. А если они все равно ее отправят, что из того? Мы опять сбежим. Поедем в Дублин и вытащим оттуда Джеми. Тогда ее выгонят из школы и ей придется вернуться домой. Понимаете?

У него блестели глаза. Новая идея окутывала нас точно сияющее облако.

— Мы сможем жить здесь, — пробормотала Джеми. Она глубоко вздохнула и передернула плечами. — Прямо в замке.

— Нет, мы станем менять место каждый день. Сначала на поляне, затем на большом дереве, где сучья сплетены в гнездо. Они никогда нас не поймают. Думаете, кто-нибудь сумеет нас найти? Пусть попробуют!

Никто не знал этот лес лучше нас. Мы могли красться, как индейцы, в высокой траве, тихо сидеть среди веток, глядя, как внизу проходят вражеские соглядатаи…

— Спать будем по очереди. — Джеми выпрямила спину. — Выставлять часового.

— А как же родители? — спросил я. Мне вспомнились теплые руки мамы, ее расстроенное лицо. — Они будут беспокоиться. Решат, что…

Джеми сжала губы.

— Моя мама не будет. Она хочет избавиться от меня.

— А моя думает только о малышах, — добавил Питер. — Отцу вообще наплевать. — Джеми и я переглянулись. Мы избегали этой темы, хотя знали, что отец Питера, напившись, часто бьет его. — И потом, кому какое дело, что они подумают? Они даже не сообщили нам, что Джеми отправят в интернат! Разве нет? Делали вид, будто все нормально!

Он прав, подумал я, чувствуя, что земля уходит из-под ног.

— Может, оставлю им записку, — предположил я. — Чтобы они знали: мы в порядке.

Джеми хотела что-то сказать, но Питер перебил ее:

— Отличная идея! Напишем, что уехали в Дублин, или в Корк, или еще куда-нибудь. Они станут искать нас там, а мы будем тут.

Он вскочил, потянув нас за собой.

— Вы согласны?

— Не поеду в интернат, — твердо заявила Джеми, утерев рукой глаза. — Ни за что, Адам. Я готова на что угодно.

— Адам, а ты? — Жить в лесу, на свободе, как дикари… Я ощущал под рукой холодок древней стены. — Что мы еще можем сделать? Просто позволим увезти Джеми? Или все-таки попробуем спасти ее?

Он сжал мою руку. У него были крепкие пальцы; я чувствовал, как мой пульс бьется в его ладони.

— Ладно, — вздохнул я.

— Ура! — завопил Питер, ткнув кулаком в воздух. Его крик торжествующим эхом разлетелся по лесу.

— Когда? — спросила Джеми. Глаза у нее блестели, рот приоткрылся. Она стояла на носочках, готовая броситься в путь при первом слове Питера. — Сейчас?

— Эй, полегче на поворотах, — улыбнулся Питер. — Сначала надо подготовиться. Мы пойдем домой и заберем все деньги. Нам нужны запасы, но покупать придется понемногу, чтобы не вызывать подозрений.

— Сосиски и картошку, — предложил я. — Будем разводить костер и жарить на палочках…

— Нет, костер нельзя, его заметят. Возьмем лишь то, что не надо готовить. Консервы, тушенку, вареную фасоль… Скажем, что покупаем для мамы.

— Тогда кто-то должен взять консервный нож…

— Я принесу: у мамы два, она не заметит.

— Спальные мешки, фонари…

— Да, но только в последнюю минуту, иначе они поймут, что мы задумали.

— Станем стирать одежду в речке…

— А потом развешивать в дуплах, чтобы никто не заметил.

— Сколько у вас денег?

— Мне отложили кое-что на конфирмацию, но эти деньги в банке, я не могу взять их.

— Значит, будем покупать что подешевле — молоко и хлеб…

— Фу, молоко скиснет!

— Нет, если хранить его в реке в пластмассовых канистрах…

— Джеми пьет кислое молоко, — усмехнулся Питер. Он подскочил к стене и стал карабкаться наверх.

Джеми прыгнула за ним.

— Нет, это ты пьешь кислое молоко, ты…

Она схватила Питера за лодыжку, и они начали бороться на стене, заливаясь хохотом. Я подбежал к ним, Питер вцепился в меня и втянул в общую потасовку. Мы мутузили друг друга, орали и задыхались от смеха, балансируя на самом краешке стены.

— Стойте! — вдруг крикнул Питер. Он застыл и поднял руку, призывая к молчанию. — Что это?

Мы тоже замерли, навострив уши как испуганные зайцы. В лесу было тихо, все дневные звуки — гомон птиц, гул насекомых, возня мелких зверьков — внезапно смолкли, точно по сигналу дирижерской палочки. Только где-то впереди…

— Какого… — прошептал я.

— Ш-ш.

Музыка или голос? А может, река звенит на камнях или поет ветер в сухом дереве? В лесу тысячи разных голосов, они меняются каждый сезон, каждую минуту; невозможно помнить все.

— Идем! — воскликнула Джеми, и ее глаза сверкнули. — Бежим!

Она с ловкостью белки соскочила со стены, повисла на ветке, раскачалась, спрыгнула на землю и бросилась бежать. Ветка еще не успела распрямиться, когда Питер повторил трюк Джеми и кинулся за ней. Я слез со стены и помчался следом.

— Эй, подождите меня…

Лес был в апогее расцвета и жизни. Свет сочился по влажным листьям, дробясь и преломляясь мириадами искр; краски слепили глаза, такие яркие и сочные, что их хотелось съесть; сладкий перегной щекотал ноздри и ударял в голову как церковное вино. Мы неслись сквозь тучи мошкары и перемахивали через ямы и гнилые бревна. Ветки вокруг кипели как вода, ласточки со свистом рассекали воздух, три оленя — клянусь, я видел — мчались рядом с нами. Никогда в жизни я не был столь стремительным и невесомым, не несся так быстро и не прыгал с такой чудесной легкостью. Казалось, еще шаг — и я взлечу в воздух.

Как долго мы бежали? Все наши вехи и приметы перемешались и сдвинулись с места, выстраиваясь вдоль пути. Вот мы вскочили на каменный алтарь и одним прыжком пересекли лужайку, просвистев между ежевичными джунглями и торчавшими из норок кроличьими носами, вот вихрем пронеслись мимо «тарзанки» и обогнули старый дуб, ухватившись по дороге за его дуплистый ствол. А там, впереди, до боли томительно и сладко, притягивая нас…

Скоро я начал чувствовать, что насквозь пропотел в своем мешке, прижатая к стволу спина одеревенела, голова от напряжения тряслась как у китайского болванчика. Тьма вокруг была абсолютно черной, непроглядной, будто я ослеп. Где-то вдалеке слышался странный обволакивающий звук, словно по листьям барабанили капли дождя. Я пытался не замечать его, все еще держась за золотую паутинку памяти и боясь, что, потеряв ее, уже никогда не вернусь домой.

Смех радужной струйкой журчал за плечами Джеми; в солнечных лучах жужжали пчелы; Питер, хохоча и широко раскинув руки, перескакивал через гниющие стволы. У меня развязались шнурки, я ощущал, как городок за нашими спинами исчезает в тумане, во мне росла смутная тревога… Питер, Джеми, подождите, стойте…

Моросящий звук проникал сквозь лес, нарастал и опадал как волны, с каждым разом подступая ближе. Он был уже в ветвях над головой и в траве под ногами, быстрый, мелкий, вездесущий… По спине прошел мороз. Это дождь, говорил я себе, пытаясь сохранить остатки разума, просто дождь, но не чувствовал никаких капель. В глубине чащи что-то вскрикнуло, заверещало — дикий, бессмысленный звук.

Давай, Адам, быстрее, быстрее…

Тьма передо мной шевелилась и сгущалась. В листьях что-то закипало, словно через лес несся мощный порыв ветра. Я вспомнил про свой фонарь, пытался включить, но пальцы судорожно стиснули его в руке. Золотая паутинка дернулась и напряглась. Что-то дышало на противоположной стороне поляны, что-то огромное…

Скользить вниз, по берегу реки, пока не остановишься… Над водой склонились ивы, солнце разбито зеркалом ручья на сотни маленьких осколков и режет, дурманит, слепи… Глаза, золотые и мохнатые, как у филина…

Я бежал. Вырвался из обхватившего меня спального мешка и пулей рванул в лес, подальше от полянки. Колючки впивались мне в волосы и ноги, над ухом кто-то громко хлопал крыльями. Со всего маху я налетел на ствол и со стоном отскочил. Под ногами путались мелкие ямки и бугры, я не мог бежать быстро, увязал в тягучей, хватавшей меня за ноги траве, и это было кошмарно. Плеть плюща хлестнула по лицу, и, кажется, я закричал. Я знал, что уже никогда не выберусь из леса, на поляне найдут только мой спальный мешок. На миг перед глазами вспыхнула яркая картинка: Кэсси в красном джемпере стоит на краю полянки, под ногами хрустят сухие листья, рука в резиновой перчатке трогает скомканную ткань — и больше ничего, навеки, навсегда…

Потом я увидел острый ноготь месяца в рваных облаках и сообразил, что это уже поле. Земля расползалась под ногами, они ехали в разные стороны. Я споткнулся, замахал руками, шарахнулся ногой обо что-то каменное, в последний момент удержал равновесие и заковылял дальше. Кто-то громко дышал у меня над ухом — вероятно, я сам. Как все детективы, я считал себя охотником, привык гнаться, а не убегать. Мне не приходило в голову, что кто-то может охотиться за мной.

Мой белый «лендровер» выплыл из темноты, как сияющее видение спасения и счастья. Я открыл дверь со второй или третьей попытки, уронил ключи и стал в панике шарить среди листьев и травы, уверенный, что никогда не найду их, в ужасе оглядываясь через плечо, — как вдруг вспомнил, что фонарь у меня в руке. Наконец я забрался внутрь, крепко ударившись локтем о руль, и закрыл все дверцы, тяжело дыша и обливаясь потом. Меня так трясло, что я не мог вести машину. Боялся, что не сумею тронуться с места, не свалившись в какую-нибудь канаву. С большим трудом я достал сигарету и закурил. Мне до смерти хотелось выпить чего-нибудь крепкого или затянуться хорошей самокруткой. Джинсы на коленях были заляпаны грязью, хотя я не падал.

Когда пальцы перестали трястись, я набрал номер Кэсси. Было уже далеко за полночь, но она ответила после второго сигнала бодрым голосом:

— Привет, как дела?

На мгновение мне показалось, что я не смогу говорить.

— Ты где?

— Только недавно вернулась домой. Мы с Эммой и Сьюзан ходили в кино, затем поужинали в «Трокадеро», и, ты не поверишь, там было самое лучшее вино, какое я когда-либо пробовала. Нас пытались подцепить трое парней, Сьюзан сказала, что они актеры и играли в сериале про врачей…

Она была навеселе.

— Кэсси! — перебил я. — Я в Нокнари. На раскопках.

Маленькая пауза. Затем Кэсси произнесла:

— Хочешь, чтобы я тебя забрала?

— Да. Пожалуйста.

Лишь теперь до меня дошло, зачем я ей звоню.

— Хорошо. До встречи.

Она повесила трубку.

Ее не было целую вечность, и я уже начал представлять самые жуткие сцены: как Кэсси на всем ходу влетает в огромный грузовик, как у нее лопается шина и ее похищают торговцы живым товаром. Я вытащил пистолет и положил на колени. Мне хватило ума не спускать предохранитель. Сигареты летели одна за другой, в салоне стоял густой дым, и у меня слезились глаза. Снаружи постоянно что-то скреблось и шевелилось, громко хрустели ветки. С бьющимся сердцем я сжимал в руке пистолет и вертел головой, ожидая увидеть в окне злобно смеющееся лицо, но там никого не было. Наконец я включил в салоне свет, но сразу почувствовал себя уязвимым, как дикарь, на костер которого со всех сторон сбегаются чудовища, и поспешил погасить лампу.

Вскоре услышал шум мотороллера и увидел луч света, скользнувший по холму. Я убрал пистолет в кобуру и заранее открыл дверцу. Не хотелось, чтобы Кэсси заметила, как долго я с этим вожусь. После кромешной тьмы ее фары казались ослепительно яркими и нереальными. Она затормозила на дороге, поставила скутер на подпорку и крикнула:

— Эй!

— Привет, — отозвался я, выкарабкиваясь из машины. Ноги у меня онемели: все это время я конвульсивно вжимал их в пол. — Спасибо.

— Не за что. Я все равно не спала. — После быстрой езды у Кэсси раскраснелось лицо и разгорелись глаза. Подойдя ближе, я ощутил, как от нее веет дорожной свежестью. Она сняла со спины рюкзак и достала запасной шлем. — Держи.

Потом, в шлеме, я не слышал ничего, кроме урчания мотора и ударов собственного сердца. Холодный ночной воздух обтекал меня как вода, огни автомобилей и неоновые вывески мелькали мимо, оставляя влажный шлейф. Я сжимал в руках крепкое тело Кэсси, чувствуя, как оно напрягается, когда она переключала скорость или наклонялась на поворотах. Мне казалось, что скутер скользит по воздуху где-то высоко в небе, и я хотел, чтобы эта дорога никогда не кончалась и мы мчались по ней всю ночь, как по одной из тех широких американских автострад, которые возникают ниоткуда и уходят в никуда.

Когда я позвонил Кэсси, она читала книгу. Диван был разложен, постельное белье громоздилось в изголовье вместе с «Грозовым перевалом» и скомканной футболкой. На кофейном столике лежали материалы следствия — мне бросилось в глаза увеличенное фото отпечатков на шее Кэти, — а на стуле висела «нарядная» одежда Кэсси: алый топ с золотой отделкой и узкие джинсы. Круглая лампа бросала на все это мягкий и уютный свет.

— Когда ты в последний раз ел? — поинтересовалась Кэсси.

Я забыл про сандвичи, оставшиеся в лесу. Наверное, там же, где спальный мешок и термос. Я решил забрать их утром, когда съезжу за машиной. При мысли об этом у меня по спине побежали мурашки.

— Не знаю, — пробормотал я.

Кэсси сунула мне бокал и бутылку бренди.

— Выпей, пока я что-нибудь приготовлю. Как насчет тостов с яйцом?

Мы оба не любили бренди, но я понимал, что сейчас мне необходимо выпить.

— Да, спасибо, — отозвался я.

Я присел на краешек дивана — убирать с него вещи казалось мне непосильным трудом — и минуту смотрел на бутылку, прежде чем сообразил, что надо делать.

Опрокинув бокал, я закашлялся и почувствовал, как жидкость огнем пошла по жилам. У меня саднило язык — похоже, я его прикусил. Плеснул себе еще бренди и выпил уже не торопясь. Кэсси носилась по кухне, открывая одной рукой холодильник, другой роясь в шкафчике и при этом успевая бедром закрыть какой-то ящик; включила музыку — «Ковбой джанкис», медленный, успокаивающий кантри-блюз. Раньше эти ребята мне нравились, но теперь в их басах чудилось что-то сомнительное, какие-то неожиданные шепоты и крики, странная россыпь барабанной дроби.

— Можно ее выключить? — попросил я. — Если ты не против.

Кэсси отвернулась от сковороды и взглянула на меня, подняв деревянную ложку.

— Конечно, — ответила она после паузы. Кэсси выключила стереосистему и принесла мне тост, водрузив на него нарезанные яйца. — Ешь.

Уловив запах, я сразу понял, что зверски голоден. Начал запихивать еду в рот огромными кусками, почти не жуя и едва успевая дышать. Это был грубый хлеб с цельными зернами внутри и ароматные яйца, сваренные в специях и травах: я в жизни не ел ничего вкуснее. Кэсси, скрестив ноги, сидела на диване и смотрела на меня, поедая свой тост.

— Еще? — спросила она.

— Нет. — Слишком много и слишком быстро: в животе закрутило. — Спасибо.

— Что случилось? — тихо произнесла Кэсси. — Ты что-то вспомнил?

Я заплакал. Со мной это случалось очень редко — раз или два за последние пятнадцать лет, да и то когда был пьян, так что это не в счет, — и я не сразу сообразил, что происходит. Протер ладонями лицо и посмотрел на свои мокрые пальцы.

— Нет, — промолвил я. — Ничего, что нам помогло бы. Вспомнил день, как мы пошли в лес и о чем говорили, затем что-то услышали и решили посмотреть… Но тут на меня напал страх. Я запаниковал.

— Ничего. — Кэсси потянулась ко мне и положила руку на плечо. — Это уже большой шаг. В следующий раз вспомнишь остальное.

— Нет, — возразил я. — Вряд ли.

Я не мог ей объяснить. Не понимал, откуда взялась уверенность, но знал наверняка: мне дали единственный патрон, мой последний шанс, и я потратил его зря. Я уронил голову на руки и разрыдался как ребенок.

Кэсси не стала меня обнимать и утешать, и слава Богу, а просто сидела и гладила меня по плечу, пока я плакал. Дело было даже не в пропавших детях, не стану врать, а в той немыслимой пропасти, которая разверзлась между нами, в миллионах бесконечных миль, в планетах, с головокружительной скоростью разбегавшихся друг от друга. В том, как много мы потеряли. Как были беспечны и уязвимы в своей наивной убежденности, что можем бросить вызов всем страхам и угрозам взрослого мира, а потом выйти из них живыми и невредимыми, пританцовывая и смеясь.

— Прости, — наконец выдохнул я.

Я выпрямился и утер слезы тыльной стороной ладони.

— За что?

— За то, что свалял дурака. Я не хотел.

Кэсси пожала плечами:

— Значит, мы квиты. Теперь ты знаешь, что я ощущаю, когда меня мучают кошмары и тебе приходится меня будить.

— Да? — Раньше это не приходило мне в голову.

— Да. — Она перекатилась на живот, вытащила из ящичка бумажные салфетки и протянула мне. — Давай.

Я выдавил слабую улыбку и высморкался.

— Спасибо, Кэсси.

— Как себя чувствуешь?

Я сделал глубокий вдох и неожиданно зевнул.

— Вроде нормально.

— Хочешь спать?

Напряжение понемногу отпускало, на меня наваливалась неимоверная усталость, но стоило закрыть глаза, как под веками начиналась какая-то огненная круговерть, а каждый звук в доме заставлял чуть ли не подскакивать на месте. Я знал, что если Кэсси выключит свет и я останусь на диване один, то из темноты возникнут тысячи незримых тварей и станут меня душить.

— Да, — ответил я. — Можно мне лечь на диване?

— Конечно. Но если будешь храпеть, прогоню на софу.

Она села и вынула заколки из волос.

— Не буду, — пообещал я.

Нагнувшись, я снял ботинки и носки, но дальше этого процесс раздевания не пошел. Я залез под одеяло в одежде.

Кэсси стянула джемпер и легла рядом, щекоча меня растрепанными кудрями.

— Спокойной ночи, — пробормотал я. — Еще раз спасибо.

Она похлопала меня по руке и потянулась, чтобы выключить свет.

— Спокойной ночи, глупыш. Сладких снов. Разбуди, если что.

Волосы Кэсси пахли чем-то душистым и свежим, как чайный лист. Она удобнее устроилась на подушке и вздохнула. От нее исходило тепло, и я представлял что-то компактное и гладкое, вроде слоновой кости или плодов каштана, и еще то приятное чувство, когда предмет приятно и легко ложится прямо в руку. Не помню, когда я в последний раз испытывал что-либо похожее.

— Ты спишь? — прошептал я после долгой паузы.

— Да.

Мы лежали очень тихо. Мне казалось, воздух вокруг нас меняется. Он колебался и подрагивал, будто дымка над горячим тротуаром. Мое сердце быстро билось, или это было сердце Кэсси, не знаю. Вскоре я повернул ее к себе и поцеловал, и немного погодя она ответила на поцелуй.

Я уже говорил, что предпочитаю недосказанность определенности. Это означает, что я всегда был малодушен. Нет, не всегда, а лишь однажды, в ту самую ночь.

17

Утром я проснулся первым. Было очень рано, машины не шумели, в расшторенном окне (Кэсси жила на верхнем этаже, где никто не мог заглянуть к ней в комнату) разгоралось бледно-голубое небо, безупречно чистое, как в туристическом буклете. Я проспал всего часа два-три. На море уныло кричали чайки.

При свете дня комната выглядела хмурой и пустынной: на столе громоздилась старая посуда, ветерок шевелил распахнутый блокнот, на полу длинной кляксой растекся черный джемпер, в углах стояли сумрачные тени. Я ощутил в груди острую боль и решил, что это с похмелья. Рядом с диваном на тумбочке стоял стакан воды, я протянул руку и выпил его до дна, но боль не исчезла.

Я боялся, что мое движение разбудит Кэсси, но она даже не шевельнулась. Она крепко спала на сгибе моей руки, приоткрыв губы и откинув руку на подушку. Я отбросил прядь волос с ее лица и разбудил мягким поцелуем.

Встали мы только в три часа. Небо уже потемнело от туч, по комнате гулял сквозняк, и мы пригрелись под теплым одеялом.

— Хочу есть, — пробормотала Кэсси, застегивая джинсы. Взъерошенная, с пухлым ртом и огромными глазами, она была так хороша, что мне стало почти больно. — Пожарить что-нибудь?

— Нет, спасибо.

Когда я оставался на выходные, день всегда начинался с ирландского завтрака и прогулки по пляжу, но меня пугала мысль, что на улице придется обсуждать случившееся ночью или, еще хуже, неуклюже уклоняться от темы. Комната вдруг показалась мне очень маленькой и душной. Синяки и царапины болели в самых неожиданным местах: на спине, на локтях, на животе; по бедру тянулась огромная ссадина.

— Думаю, мне надо съездить за автомобилем.

Кэсси натянула футболку через голову и небрежно спросила:

— Тебя подбросить?

— Нет, я поеду на автобусе. — Я отыскал ботинки. — Хочу немного прогуляться. Потом созвонимся, ладно?

— Разумеется, — весело ответила она, но я понял, что между нами возникло что-то новое.

Перед тем как расстаться, мы на мгновение крепко обнялись в дверях.

Для очистки совести я покрутился у остановки, однако потом решил, что не надо мучить себя: два разных автобуса, воскресный график — на поездку может уйти целый день. На самом деле у меня не было никакого желания тащиться в Нокнари, пока там не появится толпа бодрых и шумных археологов. От мысли о пустом поле под холодным небом у меня бегали мурашки. Я выпил на автозаправке чашку скверного кофе и отправился домой. От Монкстауна до Сэндимаунта четыре-пять миль, но я не торопился: дома меня ждала Хизер с орущим телевизором и ядовито-зеленой маской на лице. Она начнет рассказывать про свои приключения в отеле и спрашивать, где я был, почему у меня грязные джинсы и куда делась моя машина. И вообще я чувствовал себя так, словно в голове одна за другой рвались глубоководные бомбы.

Я уже понял, что совершил одну из самых крупных ошибок в жизни. Мне и раньше приходилось спать не с теми женщинами, но я еще никогда не доходил до столь откровенной глупости. Вариантов в подобных случаях обычно два: начать официальные «отношения» или оборвать все связи. В прошлом я пробовал и тот и другой, с разной степенью успеха, однако не мог же я, в самом деле, перестать общаться со своей напарницей, а что касается отношений… Не говоря уже о служебной этике, у меня были проблемы с едой и сном, я не мог купить себе отбеливатель для туалета, бросался на подозреваемых, нес чепуху в суде, и меня приходилось спасать среди ночи с археологических раскопок. При мысли, чтобы стать чьим-то парнем, взваливать на себя всю эту ответственность, сложности совместной жизни, мне хотелось просто свернуться калачиком и сосать палец.

Я устал так, что не чувствовал под собой ног. Дождик моросил в лицо, а где-то внутри нарастало катастрофическое осознание того, что я потерял. Я больше не смогу ночевать у Кэсси, пить с ней до утра, рассказывая о своих подружках, и спать на ее диване. Я больше никогда не увижу ее как «просто Кэсси», «своего парня», такого же, как другие, только гораздо симпатичнее; отныне мой взгляд изменился раз и навсегда. Милые и уютные уголки нашей дружбы превратились в минные поля, начиненные взрывоопасными намеками, косыми взглядами или задними мыслями. Я вдруг вспомнил, как несколько дней назад она машинально сунула руку в карман моего пальто, чтобы взять зажигалку. Мы тогда сидели в саду, Кэсси продолжала говорить, даже не заметив своего жеста, и мне это безумно нравилось.

Трудно поверить, но все произошло неожиданно. Мы были до смешного, до нелепости самоуверенны, считая, что общие законы для нас не писаны, мы блестящее исключение из правил. Клянусь, в постели Кэсси я был невиннее младенца. Она вынимала заколки из волос и морщилась, когда они застревали, а я запихивал носки в ботинки, чтобы она не споткнулась о них утром. Вы скажете, что эта наивность была намеренной, но если вы готовы хоть в чем-то мне поверить, то поверьте в это: мы ни о чем подобном не думали.

Добравшись до Монкстауна, я не решился идти домой. Отправился в Дан-Лэри, пристроился на стене в конце пирса и до темноты смотрел, как местные парочки с довольным видом совершают свой обычный моцион, пока ветер с моря не начал продувать меня насквозь, а ходивший по берегу патрульный — подозрительно коситься в мою сторону. Я подумал, не позвонить ли Чарли, но у меня в мобильнике не было его телефона, да я и не знал, что ему сказать.

Ночью я спал так, словно меня избили дубинками. Утром явился на работу с мутной головой и красными глазами, и наш штаб показался мне странным. За ночь его словно подменили, перетащив из какой-то параллельной вселенной. Стол Кэсси был завален материалами старого дела. Я сел и попытался взяться за работу, но не мог сосредоточиться: добираясь до конца предложения, забывал, что было вначале, и приходилось читать заново.

Кэсси вошла в комнату в шотландском берете, раскрасневшаяся от ветра.

— Привет! — воскликнула она. — Как дела?

Проходя мимо, она потрепала меня по волосам, и я съежился, почувствовав, что ее ладонь задержалась на секунду дольше обычного.

— Нормально, — ответил я.

Она повесила сумочку на спинку стула. Я сидел опустив голову и чувствовал, что Кэсси смотрит на меня.

— Медицинские книжки Розалинды и Джессики прислали на факс Бернадетты. Она сказала, что мы должны срочно забрать их и впредь пользоваться своим факсом. Кстати, сегодня твоя очередь готовить, у меня есть только курица, так что если вы с Сэмом хотите чего-то иного…

Она говорила небрежным тоном, но в ее голосе я уловил вопрос.

— Вообще-то, — пробормотал я, — я не смогу прийти на ужин. У меня дела.

— А, ну ладно. — Кэсси сняла берет и провела рукой по волосам. — Тогда сходим куда-нибудь выпить после работы?

— Я не смогу, — буркнул я. — Извини.

— Роб, — произнесла она, помолчав, но я не поднял головы.

Секунду мне казалось, что Кэсси сейчас уйдет, но дверь открылась и вошел Сэм — сияющий и свежий после своего сельского уик-энда, с парой аудиокассет в одной руке и кипой факсовых бумаг — в другой. Я был рад видеть его.

— Доброе утро, друзья! Это вам, вместе с добрыми пожеланиями Бернадетты. Как прошли выходные?

— Отлично, — хором ответили мы, и Кэсси, отвернувшись, стала вешать свою куртку.

Я взял у Сэма бумаги и попытался просмотреть. Концентрация была на нуле, врач Девлинов писал каракулями, точно в насмешку, а присутствие Кэсси — подозрительно терпеливой, неестественно аккуратно забиравшей у меня каждую страницу — действовало на нервы. Мне стоило огромного труда уловить хотя бы основные факты.

Очевидно, в раннем детстве Маргарет очень внимательно относилась к здоровью старшей дочери — врачей вызывали из-за любой простуды, — но в целом Розалинде жаловаться было не на что: никаких серьезных болезней или травм. После рождения Джессика три дня провела в кувезе, в семь лет сломала руку, упав в школе с лестницы, и примерно с девяти постоянно недобирала в весе. Она и Кэти переболели ветрянкой. Обе вовремя сделали все прививки. Год назад Розалинде удалили вросший ноготь.

— Никаких следов домашнего насилия или синдрома Мюнхгаузена, — подытожила Кэсси.

Сэм нашел кассетный магнитофон; на пленке звучал голос Эндрюса, который раздраженно обсуждал с агентом по недвижимости детали какой-то сделки. Не будь Сэма, я бы проигнорировал ее слова.

— Но нет и ничего, что доказывало бы их отсутствие, — возразил я.

— Как вообще можно доказать отсутствие насилия? Мы можем только сказать, что у нас нет свидетельств. А вот синдром Мюнхгаузена придется исключить. Я уже говорила, что Маргарет не вписывалась в эту схему, а теперь… Весь смысл «Мюнхгаузена» в том, чтобы привлекать внимание через болезни. Тут нет ничего похожего.

— Значит, все было зря. — Я резко отодвинул документы в сторону; бумаги посыпались на пол. — Надо же, какая неожиданность. Выходит, мы с самого начала занимались чепухой. Можно хоть сейчас спокойно отправить все в архив и взяться за другое дело, где есть хотя бы один шанс на миллион. Зачем напрасно тратить время?

Разговор Эндрюса оборвался, и пленка еще шипела какое-то время, пока Сэм не выключил магнитофон. Кэсси нагнулась и стала собирать рассыпанные страницы. Никто не произнес ни слова.

Я не знаю, что подумал Сэм. Он не мог не заметить, что наши веселые ужины втроем вдруг прекратились, а атмосфера в штабе стала напоминать романы Сартра. Вероятно, Кэсси рассказала ему всю историю, рыдая на его плече, но я сомневаюсь: слишком горда. Скорее всего Кэсси пригласила Сэма на обед и объяснила, что я плохо переношу убийства детей — что было чистой правдой, — и хочу побыть немного в одиночестве. И сделала это так естественно и убедительно, что Сэм если ей и не поверил, то по крайней мере сообразил, что не надо задавать вопросов.

Наверное, другие тоже кое-что заметили. Детективы вообще очень наблюдательны, и размолвка «сладкой парочки» скоро стала новостью номер один. Она распространилась со скоростью пожара по всему отделу, обрастая новыми версиями и комментариями, некоторые из них были верными.

Или не были. Ведь внешний фасад нашего союза оставался нерушимым. Инстинкт подсказывал нам, что дружба должна умирать тихо. Пожалуй, в этом и заключалось самое душераздирающее: всегда, везде, до самого конца наша старая связь возвращалась к жизни, как только этого требовали обстоятельства. Мы могли проводить часы в мучительном молчании или выдавливая пару слов, но если О'Келли грозил, что заберет у нас Суини или О'Гормана, мы тут же вставали на дыбы. Я методично перечислял причины, почему нам все еще необходимы «летуны», а Кэсси пожимала плечами, говорила, что суперинтендант знает, что делает, и выражала опасение, как бы об этом не пронюхала пресса. Ситуация высасывала из меня всю энергию. Но как только дверь закрывалась и мы оставались одни или с Сэмом, что не имело большого значения, наше дутое оживление лопалось и я безразлично отводил глаза от бледного и недоуменного лица Кэсси, поворачиваясь к ней спиной, как обиженный кот.

Странно, но я действительно был уверен, что меня глубоко и незаслуженно обидели. Если бы Кэсси сделала мне больно, я бы простил ее не моргнув глазом, но я не мог простить той боли, которую причинил ей сам.

Мы ждали результаты анализов крови с моих кроссовок и алтарного камня. Это был один из немногих ориентиров, который не терял четкости в той мутной дымке, где я бултыхался теперь с утра до вечера. Наши старые гипотезы и версии превратились в труху и пыль; осталась последняя зацепка, и я держался за нее с мрачным и отчаянным упорством. Мне почему-то казалось, что стоит провести сравнительный анализ ДНК, как все станет на свои места: каждая деталь с гармоничной точностью встроится в общую картину, и оба дела развернутся перед нами во всей красе, озаренные светом абсолютной истины.

Разумеется, я смутно догадывался, что если подобное произойдет, то нам понадобятся образцы крови Адама Райана, и тогда детектив Роб исчезнет, скандально хлопнув дверью. Но в то время это не казалось мне такой уж плохой идеей. Наоборот, возникали минуты, когда я почти с удовольствием предвкушал отставку. Я считал (потому что у меня не было ни воли, ни энергии, чтобы самому выпутаться из такой заварушки), что это единственный или, по крайней мере, самый легкий способ решить все проблемы.

Софи, любившая выполнять несколько дел сразу, позвонила мне из машины.

— Есть информация по ДНК, — сообщила она. — Плохие новости.

— Да? — Я резко выпрямился и развернулся спиной к комнате. — Какие?

Я пытался говорить спокойно, но О'Горман перестал насвистывать, а Кэсси отложила бумаги в сторону.

— Оба образца совершенно бесполезны — и на обуви, и тот, что нашла Хелен. — Она громко просигналила. — Эй, дура чертова, куда ты лезешь — не видишь, красный свет! В общем, лаборатория сделала все, что смогла, однако кровь уже не годится для анализов. Мне очень жаль, но я тебя предупредила.

— Ясно, — произнес я, помолчав. — Ты нам очень помогла. Спасибо, Софи.

Я повесил трубку и уставился на телефон. Кэсси осторожно спросила:

— Что она сказала?

Я промолчал.

В тот же вечер, возвращаясь домой, я позвонил Розалинде. Я знал, что не следует этого делать. Больше всего на свете мне хотелось оставить ее в покое, пока она сама не захочет поговорить, дать ей возможность выбрать время и место, а не грубо припирать к стенке, — но у меня не было выбора.

Она пришла в четверг утром, и я спустился к ней в приемную, так же как в первый раз. Я боялся, что в последний момент она передумает, и вздрогнул от радости, увидев, как Розалинда сидит в большом кресле, задумчиво подперев ладонью щеку, в ярко-розовом шарфе. Я вдруг осознал, до какой степени мы все стали вялыми, серыми и измученными: мои глаза буквально отдыхали на ее юности и красоте. Мне показалось, что шарф Розалинды — самое яркое пятно, которое я видел за последние недели.

— Розалинда! — позвал я и увидел, как просияло ее лицо.

— Детектив Райан!

— Знаешь, мне только сейчас пришло в голову… Ведь ты должна находиться в школе?

Она заговорщицки улыбнулась:

— В меня влюблен учитель. Так что проблем не будет.

Я хотел прочесть ей лекцию о вреде прогулов, но не выдержал и рассмеялся.

Дверь открылась, и в комнату вошла Кэсси, засовывая в карман джинсов пачку сигарет. Она встретилась со мной взглядом, покосилась на Розалинду и двинулась к лестнице.

Розалинда прикусила губу, страдальчески глядя на меня.

— Вашей напарнице не понравилось, что я здесь, да?

— Не обращай внимания.

— Все в порядке. — Она выдавила улыбку. — Я ей не нравлюсь, правда?

— Детектив Мэддокс хорошо к тебе относится.

— Да ладно, детектив Райан, ничего страшного. Я уже привыкла. Многие девушки меня не любят. Мама говорит, — она смущенно опустила голову, — это потому, что они ревнуют, но я не понимаю, как такое может быть.

— А я понимаю, — улыбнулся я. — Но думаю, что к детективу Мэддокс это не относится. С тобой это никак не связано.

— Вы поссорились? — робко спросила Розалинда.

— Вроде того, — ответил я. — Долгая история.

Я открыл дверь, и мы зашагали через мостовую к саду. Розалинда задумчиво сдвинула брови.

— Жаль, что я ей не нравлюсь. Я ею восхищаюсь. Мне кажется, нелегко быть женщиной-детективом.

— Ну, детективом вообще быть нелегко, — вздохнул я. Мне не хотелось говорить о Кэсси. — Но мы стараемся.

— Да, но женщины — другое дело, — возразила она с легким упреком.

— Почему?

У Розалинды был серьезный вид, и я боялся, что она обидится, если я рассмеюсь.

— Ну, например… детективу Мэддокс уже лет тридцать? Наверное, она собирается выйти замуж, иметь детей… Женщины не могут ждать так долго, как мужчины. А когда ты детектив, трудно завязать серьезные отношения, правда? Ее должно это угнетать.

Я напрягся.

— Не уверен, что детектив Мэддокс так уж мечтает о ребенке, — заметил я.

Розалинда нахмурилась, покусывая нижнюю губу.

— Может, вы и правы, — осторожно произнесла она. — Но знаете ли, как бывает… иногда ты так близок к человеку, что перестаешь его замечать. Не видишь в нем то, что видят другие.

Напряжение усилилось. Мне хотелось спросить, что она такого видит в Кэсси, чего не вижу я, но последние события показали, что в жизни возникают ситуации, о которых лучше вообще не знать.

— Личная жизнь детектива Мэддокс меня не касается, — буркнул я. — Розалинда…

Но она уже бежала по петлявшим в траве узеньким дорожкам и смеялась, оглядываясь через плечо:

— Детектив Райан, посмотрите! Какая красота!

Ее волосы сверкали в солнечных лучах, и я не мог удержаться от улыбки. Я пошел вслед за Розалиндой — для беседы нужен был укромный уголок — и догнал ее у маленькой скамейки, стоявшей под нависшими деревьями.

— Да, — согласился я, — действительно красиво. Хочешь, мы тут посидим?

Розалинда присела на скамью и со счастливой улыбкой огляделась по сторонам.

— Наше тайное убежище.

В саду царила идиллия, и мне не хотелось ее портить. Минуту я играл с мыслью, что можно превратить встречу во что-то более приятное: расспросить, как у Розалинды дела, поговорить о погоде и отпустить домой. Посидеть несколько минут просто так, наслаждаясь природой и беседой с симпатичной девушкой.

— Розалинда, — произнес я. — Мне надо с тобой поговорить. Понимаю, это очень трудно, и мне хотелось бы как-то облегчить тебе эту беседу, только я не знаю как. Я бы не стал тебя расспрашивать, будь у меня выбор, но мне нужна твоя помощь. Ты согласна?

По ее лицу промелькнула тень. Розалинда крепко взялась за края скамейки и опустила плечи.

— Да.

— Твои отец и мать, — продолжил я сдержанно и мягко, — когда-нибудь обижали тебя или сестер?

Розалинда зажала рот ладонью, глядя на меня круглыми глазами, потом опомнилась, резко убрала руку и снова вцепилась в скамейку.

— Нет. Конечно, нет.

— Вероятно, ты боишься. Но я сумею защитить тебя. Обещаю.

— Нет. — Розалинда покачала головой, закусив губу, и я почувствовал, что она вот-вот расплачется. — Нет.

Я наклонился ближе и взял ее за руку. От нее пахло чем-то цветочным и мускусным — духами зрелой женщины.

— Розалинда, если что-то не так, мы должны знать. Ты в опасности.

— Со мной все будет хорошо.

— И Джессика тоже в опасности. Я знаю, ты о ней заботишься, но ты не сможешь всегда ее защищать. Пожалуйста, позволь мне помочь тебе.

— Вы не понимаете, — прошептала она. Ее рука задрожала. — Я не могу, детектив Райан. Просто не могу.

Она разрывала мне сердце. Такая хрупкая и такая стойкая: там, где легко ломаются люди вдвое старше, она держалась из последних сил, шла буквально по воздуху, балансируя на тонкой нити из собственной гордости и воли. Это все, что у Розалинды осталось, а я пытался выбить у нее последнюю опору.

— Прости… — Мне вдруг стало стыдно. — Когда-нибудь у тебя появится желание рассказать об этом, и тогда я буду рядом. А пока… я не должен на тебя давить. Прости.

— Вы очень добры ко мне, — пробормотала она. — Не могу поверить, что вы так добры.

— Я просто хочу помочь тебе.

— Мне трудно доверять людям, детектив Райан. Но если я кому-нибудь доверюсь, то только вам.

Мы замолчали. Рука Розалинды лежала в моей, и она ее не отнимала.

Потом она слегка ее повернула и переплела свои пальцы с моими. Уголки ее губ тронула улыбка.

У меня перехватило дыхание. Желание пронзило меня как удар тока: захотелось прижать Розалинду к себе и поцеловать. Я представил белоснежные простыни в отеле, ее рассыпанные волосы, пуговицы под моим пальцами, вытянутое лицо Кэсси… Я знал, что хочу эту девушку, так не похожую на других, хочу не вопреки ее причудам, тайным язвам или неумелым попыткам казаться кем-то другим, а благодаря им, вместе с ними, вместе со всем, что было в ней. В ее глазах я видел собственное отражение — крошечную фигурку, склонившуюся над ее лицом.

Ей было всего восемнадцать, она могла стать моим главным свидетелем. Она была неуязвима и беззащитна, она меня боготворила. Должна ли Розалинда страдать от того, что я разрушаю все, к чему прикасаюсь? Я стиснул зубы и высвободил руку.

— Розалинда, — выдохнул я.

— Мне надо идти, — холодно произнесла она.

— Я не хотел тебя обидеть. Особенно сейчас.

— Но вы это сделали.

Не глядя на меня, она перекинула сумочку через плечо. Ее губы сжались в узкую полоску.

— Розалинда, подожди…

— Я думала, вы заботитесь обо мне. Теперь ясно, что ошибалась. Вы внушили мне это, желая вытянуть из меня все, что я знаю о Кэти. Хотели использовать меня, так же как остальные.

— Неправда, — возразил я, но она уже шла прочь, раздраженно постукивая каблучками.

Я знал, что догонять ее бесполезно. Встревоженные птицы врассыпную разлетелись над кустами. У меня кружилась голова. Я дал ей несколько минут, чтобы успокоиться, и позвонил на мобильник, но она не ответила. Я оставил невнятные извинения на ее голосовой почте, отключил связь и покачал головой.

— Проклятие! — бросил я в опустевшие кусты.

Во время операции «Весталка» я часто находился в состоянии, которое трудно назвать нормальным. Например, перед тем как отправиться в лес, я почти не спал и ничего не ел. Если добавить к этому постоянное психическое напряжение и изрядное количество водки, вполне можно предположить, что все дальнейшее было лишь сном или причудливой галлюцинацией. Я никак не могу это проверить, да и сомневаюсь, что какой-нибудь ответ меня бы удовлетворил.

После той ночи я снова начал спать, что казалось ненормальным. Приходя с работы, я уже на ходу валился в сон. Кровать притягивала меня как магнит, и утром я находил себя в той же позе и полностью одетым, проспав двенадцать или тринадцать часов без перерыва. Однажды я забыл завести будильник и провалялся в постели до двух часов дня, не слыша раздраженных звонков Бернадетты.

Воспоминания с тех пор тоже прекратились, как и сопутствующие им эффекты: просто взяли и погасли, будто выключили лампочку. Это принесло мне большое облегчение. Все, что относилось к Нокнари, действовало мне на нервы, и я чувствовал себя гораздо лучше, когда не касался данной темы. Я должен был понять это с самого начала, а не валять дурака, позабыв обо всем на свете и радостно помчавшись в лес, и не уставал себя ругать. Только гораздо позже, когда все уже закончилось и пыль осела, когда я начал осторожно прощупывать границы своей памяти, находя вокруг лишь пустоту, мне пришло в голову, что, видимо, это было не освобождение, а безнадежная и невосполнимая потеря.

18

В пятницу мы с Сэмом появились в штабе первыми. Теперь я всегда старался приходить пораньше, чтобы прослушать сообщения на телефоне и найти повод куда-нибудь улизнуть. На улице шел дождь — Кэсси, наверное, проклинала все на свете, пытаясь завести свой мотороллер.

— Отчет за день, — улыбнулся Сэм, помахав кассетами. — Болтал вчера весь вечер, шесть звонков подряд, так что дай Бог…

Мы прослушивали телефон Эндрюса уже неделю, получая сотни записей, от которых О'Келли лез на стену. Днем Эндрюс вел бесчисленные деловые разговоры, а по вечерам заказывал сверхдорогие блюда. «Грабеж с доставкой на дом», как называл это Сэм. Один раз Эндрюс позвонил в службу «Секс по телефону», которую рекламируют по ночам по телевизору; ему хотелось, чтобы его отшлепали, и фраза «Разукрась мою задницу, Селеста» стала любимым выражением в отделе.

Я снял пальто и сел за стол.

— Включай, Сэм, — сказал я.

В последнее время мне стало отказывать чувство юмора. Сэм пожал плечами и вставил кассету в обшарпанный магнитофон.

Согласно распечаткам разговоров, в девятом часу вечера Эндрюс заказал себе лазанью с копченым лососем, соусом песто и сушеными помидорами.

— Господи, — пробормотал я, поморщившись.

Сэм рассмеялся.

— Мы едим самые изысканные блюда.

В восемь двадцать три он позвонил своему зятю и договорился о партии в гольф в воскресенье. Оба немилосердно острили. В восемь сорок одну он снова позвонил в ресторан и наорал на приемщика заказов, потому что еду еще не привезли. В голосе уже слышались пьяные нотки. Затем последовала долгая пауза — очевидно, «адскую лазанью» доставили по назначению.

В начале первого Эндрюс позвонил по лондонскому номеру бывшей жене. Он был в сентиментальном настроении и хотел выяснить отношения. «Долорес, самая большая ошибка в моей жизни, что я позволил тебе уйти, — мямлил он со слезами в голосе. — Или я поступил правильно? Ты хорошая женщина, лучше, чем я заслуживаю. В сто раз лучше, нет, в тысячу раз. Разве я не прав, Долорес? Как ты думаешь, я поступил правильно?»

«Не знаю, Терри, — устало отвечала Долорес. — Ты сам мне скажи». Она была чем-то занята в кухне — мыла тарелки или убирала со стола. Я слышал, как позвякивает посуда. Когда Эндрюс начал рыдать в голос, она повесила трубку. Через пару минут он перезвонил и рявкнул; «Не смей вешать трубку, сучка, ты меня слышишь? Я с тобой разберусь», — и оборвал связь.

— Любезный парень, — прокомментировал я.

— Дерьмо, — пробормотал Сэм. Он сидел, откинувшись на стуле, и протирал ладонями лицо. — Полное дерьмо. Осталась еще неделя. Что мне делать, если все закончится пиццей и разбитым сердцем?

В записи опять раздался щелчок. «Да?» — произнес глубокий мужской голос.

— Кто это? — спросил я.

— Незарегистрированный мобильный номер, — ответил Сэм. — Без четверти два.

«Ты чертов ублюдок!» — прорычал на пленке Эндрюс. Он был вдребезги пьян. Сэм выпрямился.

Повисла короткая пауза. Затем мужской голос произнес: «Кажется, я тебя просил мне не звонить».

— Так-так, — усмехнулся я.

Сэм протянул руку, словно собираясь схватить магнитофон, но ограничился тем, что придвинул его поближе. Мы наклонили головы, вслушиваясь. Сэм затаил дыхание.

«А мне плевать, что ты там говорил! — рявкнул Эндрюс. — Ты мне много чего говорил. Ты сказал, что скоро все будет в порядке, помнишь? А вместо этого меня завалили чертовыми постановлениями…»

«Я сказал, чтобы ты успокоился и позволил мне все устроить, и могу повторить еще раз. Я все держу под контролем».

«В задницу твой контроль. Не смей говорить со мной так, словно я твой подчни… подчиненный. Ты на меня работаешь, я тебе плачу. Плачу и плачу… „Эй, Терри, нам нужно еще пять штук на нового советника. Эй, Терри, дай мне еще пару тысчонок“. С таким уже успехом я мог бы выбросить их в сортир. Но вот что я тебе скажу — если ты на меня работал, то теперь уволен. Проваливай к чертовой матери. Пинком под зад».

«Я сделал все, за что ты мне заплатил. Осталась одна маленькая неувязка. Я с ней разберусь. Ничего не изменилось. Ты меня слышишь?»

«Ага, разберешься. Ты чертов жулик, вот ты кто. Захапал мои деньги и сбежал. А теперь у меня только куча бесполезной земли и свора назойливых копов. Какого дьявола… как, черт возьми, они вообще могли узнать, что это моя земля? Я тебе верил».

Пауза. Сэм перевел дух и замер. Голос резко спросил: «С какого телефона ты звонишь?»

«Не твое собачье дело», — грубо ответил Эндрюс.

«О чем тебя спрашивала полиция?»

«О той девчонке. — Эндрюс подавил отрыжку. — Ну, которую там убили. Ее отец — тот чертов тип, который заварил кашу с судом… Эти придурки думают, будто я как-то с этим связан».

«Отключи телефон, — холодно предложил голос. — Не общайся с копами без адвокатов. Насчет суда не волнуйся. И никогда мне больше не звони».

Он повесил трубку.

— Что ж, — произнес я, немного помолчав. — Вот тебе и пицца с разбитым сердцем. Поздравляю.

Вряд ли суд принял бы данные записи в качестве улики, но их вполне хватало, чтобы прижать Эндрюса. Я старался говорить одобрительно, но в глубине души меня скребла горькая мысль, что все это очень характерно: пока я иду от поражения к поражению, Сэм наслаждается одним успехом за другим. Если бы я прослушивал Эндрюса, он за две недели позвонил бы только своей мамочке.

— О'Келли будет доволен, — добавил я.

Сэм не ответил. Я оглянулся. Он сидел бледный как смерть.

— В чем дело? — встревожился я. — С тобой все в порядке?

— Да, все замечательно.

Сэм наклонился и выключил магнитофон. Его рука дрожала, в глазах мелькал какой-то нездоровый блеск.

Мне пришло в голову, что от радости его мог хватить удар или случиться сердечный приступ, а может, Сэма грызла изнутри какая-то опасная болезнь, о которой он не знал. В отделе часто рассказывают историю о детективе, который проявил чудеса выносливости, преследуя преступника, и умер в тот момент, когда надевал на него наручники.

— Вызвать доктора?

— Не стоит, — буркнул Сэм.

— Тогда какого черта?

И тут до меня дошло. Странно, как я не догадался раньше. Акцент, тембр голоса, манера говорить… Я слышал все это каждый день, лишь в более мягком варианте.

— Слушай, — воскликнул я, — это что, твой дядя?

Взгляд Сэма метнулся на меня, потом на дверь, но там никого не было. Он быстро и прерывисто дышал.

— Да, — ответил Сэм, помолчав. — Он.

— Ты уверен?

— Я знаю его голос.

Прискорбно, но, честно говоря, мне хотелось рассмеяться. Говоря о своем дяде, Сэм всегда был так торжественно серьезен («Он сама честность!»), ни дать ни взять американский офицер, толкающий речь солдатам в каком-нибудь фильме про войну. В свое время я находил это очаровательным (абсолютное доверие — как невинность: теряешь только один раз, и я еще не встречал людей, которые сохранили ее в тридцать лет), но теперь понял, что Сэму просто чудовищно везло, и то, что в конце концов он шлепнулся в грязь, поскользнувшись на арбузной корке, не вызывало у меня особого сочувствия.

— Что станешь делать? — поинтересовался я.

Сэм молчал, качая головой под яркой лампой. Разумеется, он обдумал ситуацию: в комнате нас было двое, один кивок, одна кнопка — и на пленке останется только разговор о гольфе.

— Дай мне время до понедельника, — попросил Сэм. — Потом я отнесу это О'Келли. Но… не сейчас. После выходных.

— Конечно, — произнес я. — Хочешь поговорить с дядей?

Сэм взглянул на меня.

— Если я ему расскажу, то он начнет заметать следы — избавится от всех улик до начала следствия. Разве нет?

— Пожалуй.

— А если не сообщу и он узнает, что я мог предупредить, но не сделал этого…

— Мне очень жаль.

Меня вдруг начало беспокоить, куда пропала Кэсси.

— Знаешь, что самое забавное? — продолжил Сэм, немного помолчав. — Если бы сегодня утром ты меня спросил, к кому я обращусь, если потребуется помощь, я бы ответил — к Реду.

Глядя на расстроенное лицо Сэма, я чувствовал странную отчужденность — не только к нему, но и ко всей этой сцене: словно смотрел сверху и видел, как где-то далеко внизу беседуют два человека. Мы сидели так еще довольно долго, пока в комнату не ввалился О'Горман и не принялся взахлеб рассказывать о регби. Сэм встал, аккуратно положил кассету в карман, собрал свои вещи и ушел.

В тот же день, когда я вышел покурить на улицу, ко мне присоединилась Кэсси.

— Есть зажигалка? — спросила она.

Она заметно похудела и осунулась, но я не мог вспомнить, произошло ли это постепенно во время следствия или только за последние несколько дней. Я достал зажигалку и протянул ей.

Был холодный хмурый день, у стены горой лежали сухие листья. Кэсси повернулась спиной к ветру, чтобы прикурить. Она была накрашена — черная тушь и что-то розовое на скулах, — но ее склоненное над сигаретой лицо все равно казалось очень бледным, почти серым.

— Что происходит, Роб? — спросила она, подняв голову.

Сердце у меня сжалось. Всем когда-нибудь приходилось выяснять отношения, но я еще не встречал человека, кто видел бы в этом какой-то толк или хоть раз извлек для себя пользу. До последней минуты я надеялся, что Кэсси окажется одной из тех редких женщин, которые могут обходиться без подобных разговоров.

— Ничего, — ответил я.

— Почему ты так странно себя ведешь?

Я пожал плечами:

— Устал, дело зашло в тупик, нервы на пределе. Ничего личного.

— Перестань, Роб. Это вранье. Ты шарахаешься от меня как от прокаженной с тех пор, как…

Внутри у меня все напряглось. Голос Кэсси оборвался.

— Нет, — произнес я. — Просто мне нужно немного свободного места. Понимаешь?

— Ни черта не понимаю. Я лишь вижу, что ты меня избегаешь, и не знаю почему.

Я сообразил, что на сей раз мне не отвертеться.

— Я тебя не избегаю, — возразил я, не глядя в сторону Кэсси. — Не желаю усложнять ситуацию. Сейчас я абсолютно не в силах начинать какие-то отношения и не хочу, чтобы у тебя сложилось впечатление…

— Отношения? — Брови Кэсси взлетели вверх. — Господи, и в этом все дело? Нет, Райан, я совсем не жду, что ты на мне женишься и мы заведем детишек. С чего ты взял, что мне нужны какие-то отношения? Я хочу, чтобы все вернулось в норму, потому что это… это смешно.

Я ей не верил. Да, разыграно хорошо — небрежная поза, удивленный взгляд; другой бы на моем месте с облегчением вздохнул, похлопал подругу по спине и бодро начал «возвращаться к норме». Но я знал манеры Кэсси так же, как собственные. Учащенное дыхание, напрягшиеся плечи, легкая неуверенность в голосе…

— Ну да, — сказал я. — Ясно.

— Ты ведь знаешь это, Роб. Разве нет?

Снова неуверенная нотка.

— Сомневаюсь, — произнес я, — что в подобной ситуации вообще можно вернуться к норме. Та ночь в субботу оказалась ошибкой, и я хотел бы, чтобы этого никогда не было. Но теперь ничего не исправишь.

Кэсси стряхнула на брусчатку пепел, и я увидел, что лицо у нее дернулось от боли, словно я влепил ей пощечину. После паузы она пробормотала:

— Не понимаю, почему это обязательно должно быть ошибкой.

— Нам не следовало это делать. — Я так сильно вжался в стену, что чувствовал, как все ее шероховатости врезаются мне в спину. — И мы бы этого не сделали, если бы я не съехал с катушек по другой причине. Прости, но такова реальность.

— Ладно, — согласилась она. — Пусть так. Ну и что с того? Мы друзья, мы близки… и теперь должны стать еще ближе. Только и всего.

Она говорила здраво и разумно, а я вел себя как напыщенный подросток, и это ранило меня еще сильнее. Но вот ее глаза… однажды я уже видел у нее такие глаза: в квартирке, где Кэсси сидела напротив наркомана с иглой и тоже говорила очень здравые и рассудительные слова.

— Ну да, — буркнул я, отвернувшись. — Может, ты и права. Просто мне надо во всем разобраться.

Кэсси развела руками.

— Роб, — произнесла она сдавленным голосом. — Роб, но ведь это я.

Но я ее не слышал. Даже не видел: лицо Кэсси казалось мне чужим и незнакомым, будто я никогда ее раньше не встречал. Больше всего мне хотелось оказаться сейчас где-нибудь в другом месте.

— Мне пора идти! — бросил я, отшвырнув сигарету. — Вернешь зажигалку?

Не знаю, почему я упорно отказывался верить, что Кэсси говорит чистую правду. Раньше она никогда не лгала, и у меня не было оснований думать, что теперь что-то изменилось. И все-таки я не допускал мысли, что она страдает не от разделенной страсти, а от потери лучшего друга, которым, надеюсь, я все же был.

Конечно, это смахивает на самонадеянность — неотразимый Казанова, — но я действительно не думал, что дело обстоит настолько просто. Раньше я никогда не видел Кэсси в подобном состоянии. Не помню, чтобы она плакала, и по пальцем могу пересчитать случаи, когда ее что-то пугало. А теперь глаза Кэсси разбухли под ярким макияжем, и в каждом взгляде я читал отчаяние и страх. Что я должен был подумать? Слова Розалинды — «тридцать лет, биологические часы, не может ждать» — вертелись у меня в памяти, как назойливый мотив, и все, что я читал на эту тему в прессе (журнальчики в приемной у врача, «Космо» Хизер, который я иногда листал во время завтрака), лишь подтверждало мои подозрения: «Последний шанс женщины за тридцать»; «Как опасны поздние роды»; «Чем грозит секс с другом: несчастная любовь у женщин, страх ответственности у мужчин»…

Я всегда считал, что Кэсси далека от таких шаблонов, однако раньше верил и во многое другое («иногда ты так близок к человеку, что перестаешь его замечать») — например, в то, что мы оба редкое исключение из правил, а вот чем это обернулось. Правда, получалось, что теперь я сам вел себя шаблонно, но не стоит забывать, что не у одной Кэсси жизнь пошла кувырком. Я тоже сбит с толку, растерян, потрясен и в тот момент мог придерживался той единственной тактики, которая была мне доступна.

Мне рано пришлось осознать, что в глубине всего, что ты ценишь и любишь, могут таиться отчаяние и смерть. И каждый раз, когда не мог найти этой черной сердцевины, я поступал так, как подсказывал инстинкт: создавал ее сам.

Сейчас мне очевидно, что даже у самых сильных людей бывают уязвимые места, и я нанес Кэсси удар с изощренным мастерством хирурга, знающего, куда бить. Наверное, в то время она часто вспоминала про свою тезку Кассандру, которую божество обрекло на самую жестокую пытку: всегда говорить правду, но так, чтобы тебе никогда не верили.

Сэм приехал ко мне в понедельник утром, часов в десять. Я только встал и поджаривал себе тосты, почти засыпая на ходу. Когда снизу позвонили, похолодел от страха, что это Кэсси: заявилась снова объясняться, может, даже напилась. Я не стал подходить к домофону. Когда через минуту Хизер раздраженно буркнула мне в дверь: «К тебе какой-то парень по имени Сэм», — я облегченно вздохнул. Раньше Сэм никогда не приезжал ко мне домой — я не подозревал, что он вообще знает мой адрес.

Заправив рубашку, я подошел к двери и услышал, как он поднимается по лестнице.

— Привет, — произнес я, когда он показался на площадке.

— Привет, — отозвался Сэм.

Мы не виделись с ним с пятницы. Он был в широком твидовом пальто, со всклокоченными волосами и двухдневной щетиной на лице.

Я ждал, что он скажет, но Сэм молчал и я провел его в гостиную. Хизер поплелась за нами и начата светскую беседу: привет, я Хизер, очень рада познакомиться, где это Роб прятал вас столько времени, он никогда не приглашает к себе друзей, с его стороны это просто свинство, сейчас как раз идет «Простая жизнь», вы такое смотрите, новый сезон просто ужасный… Наконец на нее подействовала краткость наших реплик, и она с обиженным видом предположила:

— Наверное, вы хотите поговорить наедине?

Когда возражений не последовало, она удалилась, одарив Сэма теплой улыбкой, а меня — холодной.

— Извини, что без предупреждения, — сказал Сэм и оглядел комнату — диванные подушки в «агрессивном стиле», полки с фарфоровыми безделушками — с таким видом, будто она его немного озадачила.

— Все в порядке, — улыбнулся я. — Хочешь чего-нибудь выпить?

Я не представлял, зачем он пришел. Мысль, что это как-то связано с Кэсси, казалась мне глупой. «Боже милосердный, — думал я, — не могла же она в самом деле попросить его со мной поговорить?»

— Пожалуй, виски.

Я нашел в кухонном шкафчике полбутылки «Джемисон». Когда вернулся в комнату, Сэм сидел в кресле, облокотившись на колени и уронив голову на руки. Хизер оставила включенным телевизор, и на экране бурно, но беззвучно спорили о чем-то две истеричные женщины в оранжевом гриме.

Я выключил изображение и протянул Сэму бокал. Сэм кивнул и быстро выпил половину порции. Мне показалось, что он немного пьян. Говорил он нормально и держался уверенно, но в его голосе и манере двигаться что-то изменилось, словно он долго таскал на себе что-то тяжелое.

— Итак, — начал я, — возникли какие-то проблемы?

Сэм снова приложился к бокалу. Свет от торшера резко делил его на две половины, темную и светлую.

— Помнишь ту запись в пятницу? — спросил он. — На кассете.

Я немного расслабился.

— Да, и что?

— Я не сообщал о ней дяде.

— Нет?

— Нет. Я размышлял о ситуации все выходные. Но так и не позвонил. — Сэм прочистил горло. — Вместо этого я пошел к О'Келли. — Он откашлялся. — Сегодня днем. С кассетой. Поставил ее, дал ему прослушать и объяснил, что второй собеседник — мой дядя.

— Здорово, — усмехнулся я.

Честно говоря, я от него не ожидал подобного. Это произвело на меня впечатление.

— Нет, — покачал головой Сэм. Он посмотрел на свой бокал и поставил его на столик. — Знаешь, что он мне сказал?

— Что?

— Он спросил: «Ты спятил?» — Сэм засмеялся. — Господи, я думал, он поймет… О'Келли потребовал, чтобы я стер пленку, отменил прослушку и забыл про Эндрюса. «Это приказ», — заявил он. По его словам, у нас нет никаких доказательств, что Эндрюс как-то причастен к убийству, и если мы немедленно все не прекратим, то оба вылетим из отдела. Может, не прямо сейчас и по другому поводу, но результат будет тот же: нас отправят патрульными в какую-нибудь глушь, где мы станем гнить до конца дней. О'Келли сказал: «Считай, что этого разговора не было, а пленки никогда не существовало».

Сэм говорил все громче. Дверь спальни Хизер выходила в гостиную: я не сомневался, что она подслушивает у замочной скважины.

— Шеф хочет прикрыть его? — уточнил я, понизив голос и надеясь, что Сэм последует моему примеру.

— Ну, явно намекал на нечто подобное, — с мрачной иронией проговорил он. В его устах сарказм звучал как-то непривычно: он придавал Сэму сходство не с прожженным циником, а с разочарованным подростком. Мой гость откинулся в кресле и взъерошил волосы. — Знаешь, я не ожидал. Рассматривал все варианты, но такое… даже в голову не приходило.

Если честно, до этой минуты я не принимал расследования Сэма всерьез. Международные компании, хитроумные скупщики, закулисные сделки: все казалось мне далеким и надуманным, почти смешным, как какой-нибудь блокбастер с Томом Крузом. Они не имели никакого отношения к реальной жизни. Поэтому то, что я теперь уловил в глазах Сэма, застало меня врасплох. Он не был пьян, ничего подобного: если что-то выбило его из колеи, то эти два удара, два предательства: дяди и О'Келли. Для Сэма они были как гром с ясного неба. На мгновение мне захотелось как-нибудь утешить его, объяснить, что такое случается со всеми, это не смертельно.

— Что мне делать? — спросил он.

— Не знаю, — ответил я. Мы часто бывали вместе, но это не делало нас закадычными друзьями. В любом случае я находился не в том положении, чтобы давать разумные советы. — Прости за дурацкий вопрос, но почему ты решил прийти ко мне?

— А к кому еще? — негромко возразил Сэм. Он поднял голову, и я увидел, что его глаза налиты кровью. — Я не могу пойти к своей семье. Это их убьет, понимаешь? У меня есть друзья, но они не копы, а тут нужна полиция. Кэсси… не хочу ее впутывать. Ей и так несладко. В последние дни она выглядит ужасно. Ну а ты… ты уже и так все знаешь, и мне надо с кем-то побеседовать, прежде чем принять решение.

Я думал, что в последнее время выглядел не менее плачевно, и мне польстила мысль, что, выходит, я это хорошо скрывал.

— Решение? Но что ты можешь сделать?

— У меня есть Майкл Кили, — напомнил Сэм. — Могу отдать ему пленку.

— Помилуй Бог. Тебя уволят раньше, чем они напечатают статью. К тому же я не уверен, что это вообще законно.

— Знаю. — Он протер глаза тыльной стороной ладони. — А ты считаешь, я так и должен поступить?

— Я этого не говорил.

Виски на пустой желудок не пошло мне впрок. Я положил в напиток какой-то старый лед, и теперь он отдавал тухлятиной.

— А если я это сделаю, что будет, как ты думаешь?

— Ну, тебя уволят. Или отдадут под суд. — Сэм молчал. — Устроят что-то вроде трибунала. Если выяснится, что твой дядя сделал что-то плохое, его пожурят, отстранят на пару лет от дел, а потом все пойдет как прежде.

— Но автострада… — Сэм потер лицо. — Я плохо соображаю… Если промолчу, шоссе проведут прямо по раскопкам, хотя в этом нет необходимости.

— Его и так там проведут. Если ты обратишься в прессу, чиновники скажут: «Ах, ах, как жаль, но уже слишком поздно», — и преспокойно продолжат стройку.

— Ты полагаешь?

— Ну да. Конечно.

— А как же Кэти? — пробормотал Сэм. — Может, ее из-за этого и убили. Вдруг Эндрюс нанял киллера? И мы его отпустим?

— Не знаю, — буркнул я.

Я спрашивал себя, как долго Сэм собирается здесь торчать.

Некоторое время мы сидели молча. В соседней квартире началась вечеринка: играла музыка, слышались громкие голоса, какая-то девица визжала: «Ну я же говорила, говорила!» Хизер постучала в стену, шум на секунду смолк, затем раздался взрыв смеха.

— Знаешь мое первое детское воспоминание? — произнес Сэм. — Когда Реда выбрали в парламент, мне было три или четыре года, но в тот день мы всей семьей приехали в Дублин, чтобы присутствовать на открытии новой сессии. Был чудесный день, солнечный и яркий. Меня одели в новенький костюм. Я плохо сознавал, что происходит, но понимал, что это важно. Все выглядели счастливыми, а мой папа сиял от гордости. Он поднял меня на плечи, чтобы я мог лучше все видеть, и крикнул: «Это твой дядя, сынок!» Ред стоял на ступеньках, махал рукой и улыбался. Я закричал: «Это мой дядя!» — и все вокруг засмеялись, а он мне подмигнул… У нас в гостиной висит фото.

Я думал, что отца Сэма, вероятно, не так уж шокировали бы новости о брате, но самого Сэма это вряд ли могло бы утешить.

Он взъерошил волосы.

— Еще дом, — продолжил Сэм. — Ты ведь знаешь, что у меня есть дом?

Я кивнул. Я уже догадывался, к чему он клонит.

— Ну да, хороший дом, четыре спальни. Вообще-то сначала я искал просто квартиру, но Ред сказал, что… короче, на тот случай если я обзаведусь семьей… Я подумал, что вряд ли смогу позволить себе что-нибудь более или менее приличное, но он… Ред познакомил меня с застройщиком. Сказал, что они старые друзья и мы договоримся полюбовно.

— Ясно, — кивнул я. — И вы договорились. Вряд ли ты теперь что-либо изменишь.

— Я могу продать дом по той же стоимости. Например семейной паре, которой не по карману настоящая цена.

— А зачем? — Разговор начал действовать мне на нервы. Сэм напоминал мне какого-то незадачливого святого, мужественно старавшегося выполнить свой долг среди безумной вьюги, сводящей его усилия к нулю. — Самосожжение — замечательный поступок, но толку от него не много.

— Самосожжение тут ни при чем, — хмуро возразил Сэм и взял бокал. — Ты считаешь, я должен махнуть на все рукой?

— Понятия не имею, что ты должен. — На меня вдруг накатили усталость и тошнота. «Ну и неделька», — подумал я. — И вообще я не тот человек, который может тебе что-нибудь подсказать. Просто не вижу смысла делать из себя мученика, лишаться дома и ломать карьеру, если от этого никому нет пользы. Ты не сделал ничего плохого, верно?

Сэм взглянул на меня.

— Верно, — произнес он с едва заметной горечью. — Я ничего не сделал.

В эти дни похудела не только Кэсси. Я не помнил, когда нормально ел в последний раз — обед из трех блюд и все такое, — и почти не замечал, как по утрам моя бритва аккуратно обходит незнакомые впадинки на скулах, зато в тот вечер, достав из шкафа костюм, я обнаружил, что он болтается на мне как на вешалке. Когда идет следствие, многие детективы теряют или набирают вес (Сэма и О'Гормана в такие дни обычно раздувало от нездоровой пищи). При моем росте это не особенно заметно, но теперь дело зашло слишком далеко: мне надо было или купить новый костюм, или смириться с тем, что я стал похож на Чарли Чаплина.

Факт, которого не знала даже Кэсси: в двенадцать лет я был толстым мальчиком. Не как бесформенные дети, которые с трудом перекатываются с боку на бок в передачах об ужасном будущем человечества; на фото тех лет я выгляжу просто крупным, немного полноватым, очень высоким для своего возраста и неловким. Однако чувство у меня возникло такое, словно собственное тело изменило мне и я превратился в монстра. Несколько месяцев я растягивался вверх и в ширину, пока не перестал узнавать себя, и это походило на какой-то глупый и жестокий розыгрыш, неизменно повторявшийся каждый день. А тем временем Питер и Джеми оставались такими же, как раньше, — длинноногими, легкими и стройными подростками, разве что стали чуть выше и старше.

Мой «толстый» период закончился довольно быстро: еда в интернате была традиционно отвратительной, и тем, кто чувствовал себя нормально, не скучал по дому и быстро рос, не хватало нормальной пиши. Что касается меня, в первый год я вообще почти ничего не ел. Сначала воспитатель заставлял меня сидеть за обеденным столом — иногда это продолжалось несколько часов, — пока я не проглатывал хотя бы несколькокусочков, потом я наловчился незаметно складывать еду в маленький пакетик и прятать в карман, чтобы выбросить на улице. Мне кажется, пост — самая глубокая форма бессознательной молитвы. Я смутно верил, что, если буду долго лишать себя пищи, Питер и Джеми вернутся и все снова станет хорошо. К началу второго года я стал высоким, угловатым и худым, как положено нормальному подростку.

Не знаю, почему я так ревниво берег этот секрет. Видимо, считал, что именно из-за него я отстал тогда в лесу. Я был толстым, неуклюжим, медленно бегал и боялся спрыгнуть со стены. Порой я думаю о зыбкой и неуловимой линии, отделяющей спасенных от погибших, а иногда — о древних божествах, которые требовали лишь самых чистых и бесстрашных жертв. Кто знает, может, кто-то или что-то, забравшее Питера и Джеми, просто не сочло меня достойным?

19

Во вторник я наконец отправился за своей машиной в Нокнари. Будь у меня выбор, я предпочел бы никогда не вспоминать об этом месте, но мне надоело добираться на работу в давке и потеть в переполненных автобусах. Кроме того, в воскресенье я собирался сделать покупки в супермаркете, пока Хизер не встала на дыбы.

Автомобиль стоял на обочине. Я нашел его в том же состоянии, в каком оставил, если не считать того, что за эти дни он покрылся грязью и кто-то написал на дверце пальцем: «Есть и в белом варианте». Пройдя мимо переносных домиков (все пустовали, только в главной конторе громко сморкался Хант), я зашагал через поле, чтобы найти термос и спальный мешок.

Атмосфера на раскопках изменилась: больше не слышалось ни веселых криков, ни стрельбы из водометов. Все работали мрачно и молчаливо, как каторжники на галерах, поддерживая быстрый и жесткий темп. Я прикинул, что строительство начнется в понедельник, — значит, у них всего неделя. Увидел, как Мел перестала размахивать мотыгой и выпрямилась, взявшись рукой за спину. Пару минут она тяжело дышала, опустив голову, словно не могла держать ее прямо, но потом перевела дух и опять взялась за инструмент. Серое небо тяжело и низко висело над головой. В поселке громко орала сигнализация.

Лес выглядел неприступным и угрюмым. Мне с первого взгляда стало ясно, что я не хочу идти туда. Спальный мешок наверняка уже весь размяк и раскис, в нем поселились муравьи или еще какие-то твари, и толку от него все равно не будет. Так стоит ли он того, чтобы погружаться в лесную глушь? Пусть кто-нибудь из археологов или местных детишек найдет и возьмет его себе, если к тому времени он окончательно не сгниет.

Я опаздывал на работу, но при виде леса на меня вдруг навалилась усталость и я решил немного отдохнуть. Присев на какой-то полуразрушенной стене, я устроился поудобнее и закурил. Коренастый паренек с короткой челкой — я его смутно помнил по допросам — поднял голову и заметил меня. Вероятно, мой пример его вдохновил: он воткнул в землю совок, присел на корточки и достал из кармана джинсов смятую пачку сигарет.

Марк работал выше по холму, на насыпи, вгрызаясь в маленький клочок земли, но как только парень вынул сигарету, мгновенно встрепенулся и набросился на него как коршун.

— Эй, Мэйкер, ты чем занимаешься?

Тот подскочил от неожиданности, выронил пачку и поднял ее из грязи.

— Покурить хотел. А что такого?

— Перекур во время перерыва.

— Да я быстро. Могу рыть и курить одновременно. Пять секунд, чтоб чиркнуть зажигалкой и…

Марк не дал ему договорить.

— У нас нет пяти секунд. У нас даже секунды лишней нет. Тебе что, совсем мозги отшибло? Думаешь, ты еще в школе, лоботряс чертов? Все в игрушки играешь, да?

Он сжал кулаки и набычился, будто хотел броситься в драку. Другие археологи перестали работать и смотрели на них, опустив инструменты. Я подумал, что сейчас произойдет стычка, но Мэйкер фальшиво рассмеялся и шагнул назад, шутовски вскинув руки.

— Расслабься, парень, — сказал он. Взяв сигарету двумя пальцами, Мэйкер подчеркнуто аккуратно засунул ее в пачку.

Марк сверлил его взглядом, пока тот не присел на корточки и, взявшись за совок, не приступил к работе. Затем он развернулся и направился обратно к насыпи. Мэйкер бесшумно вскочил на ноги и последовал за ним, передразнивая его прыгучую походку и дергаясь как обезьяна. Кто-то приглушенно прыснул. Довольный собой Мэйкер приставил совок к паху и покачал бедрами в спину Марку. На фоне неба его силуэт выглядел непристойным и гротескным, как фигурка древнего божка на античном фризе. Воздух был наэлектризован, и меня выворачивало от этой клоунады. Я впился ногтями в стену. Хотелось связать его или избить: что угодно, лишь бы прекратить кривлянье.

Археологам это быстро надоело, и они вернулись к работе, а Мэйкер показал Марку палец и заковылял обратно с таким видом, словно все еще смотрели на него. Мысленно я возблагодарил Бога, что мне больше никогда не придется быть подростком. Погасил о камень сигарету, стал застегивать пальто и уже хотел двинуться к машине, как вдруг меня словно ударили кулаком в живот. Совок…

На мгновение я прирос к земле. Сердце бешено затрепыхалось где-то в горле. Потом я застегнул последнюю пуговицу, нашел Шона среди согнувшихся над землей работников и быстро зашагал к нему. Голова у меня кружилась, точно я шел по воздуху в двух футах от земли. Археологи бросали на меня косые взгляды, в которых было больше усталости, чем недовольства.

Шон копал совком землю вокруг кучки камней. Он был в черной шляпе и наушниках и покачивал головой в такт беззвучной музыке.

— Шон! — позвал я.

Он меня не слышал, но когда я приблизился, на него упала моя тень, и Шон поднял голову. Сунув руку в карман, он выключил звук и снял наушники.

— Шон, мне надо с тобой поговорить.

Марк оглянулся на нас, раздраженно дернул головой и снова с яростью впился в насыпь.

Я отвел Шона к своему автомобилю. Он уселся на капот «лендровера» и достал из куртки завернутый в бумагу пончик.

— А что случилось? — дружелюбно спросил он.

— Помнишь, в тот день, когда нашли тело Кэти, мы вызвали на допрос Марка? — Мой вопрос прозвучал спокойно и небрежно, словно речь шла о каком-то пустяке. Если ты детектив, это входит в твою плоть и кровь: что бы ни стряслось, будь ты хоть до мозга костей измучен или потрясен, твой голос звучит сдержанно и ровно, а речь течет плавно. — После того как мы привезли его обратно, ты жаловался, что у тебя пропал совок.

— Ну да, — закивал он. — Ничего, что я ем? Просто умираю с голоду. Но Марк сотрет меня в порошок, если я перекушу на работе.

— Все в порядке, — заверил я. — Ты нашел свой совок?

Шон покачал головой:

— Не-а. Пришлось купить новый. Сволочи!..

— Ладно, а теперь попытайся вспомнить, — продолжил я. — Когда ты видел его в последний раз?

— В хранилище, — ответил он не раздумывая. — Когда нашел ту монету. А вы что, хотите арестовать того, кто его стырил?

— Не совсем. Что там насчет монеты?

— Ну, это я ее отыскал… Было много шума — ведь она оказалась очень старая, а мы за весь сезон откопали только десять монет. Я принес показать ее доктору Ханту в хранилище — само собой, на совке, старые монеты нельзя трогать, а то жир с пальцев может их повредить и все такое, — ну и он тоже разволновался, начал копаться в справочниках, чтобы ее определить, а потом стукнуло полшестого, мы пошли по домам, и я забыл свой совок на столе в хранилище. Когда я явился туда утром, он уже исчез.

— И это произошло в четверг, — пробормотал я, чувствуя, как сильно забилось сердце. — В тот день, когда мы пришли поговорить с Марком.

Надеяться было в общем-то не на что, но в голове у меня звенело, я чувствовал себя одураченным и уставшим, хотелось отправиться домой и завалиться спать.

Шон покачал головой, облизывая пудру с грязных пальцев.

— Нет, раньше, — возразил он. — Просто я про него не сразу вспомнил, он был мне не особо нужен — мы тогда долбили мотыгами эту чертову дренажную канаву, — и потом я подумал, что кто-то у меня одолжил его и забыл отдать. А в тот день, когда вы приехали за Марком, он мне как раз понадобился, но все твердили: «Нет, это не я, я его не брал», — и все такое.

— А что, его можно как-то отличить?

— Конечно. У него мои инициалы на рукоятке. — Шон отхватил большой кусок пончика. — Я еще давно выжег на ней буквы, — продолжил он, — когда лил дождь, и нам нечего было делать. У меня есть швейцарский нож, я накалил над зажигалкой штопор и…

— Тогда ты говорил, что его взял Мэйкер. Почему?

Шон пожал плечами:

— Не знаю, он способен на такие штучки. Какой смысл красть совок, если на нем мои инициалы? Вот я и решил, что он взял его, чтобы позлить меня.

— И ты по-прежнему думаешь на него?

— Нет. До меня лишь позднее дошло — доктор Хант запер дверь, а у Мэйкера не было ключей… — Он вдруг замолчал. — Стойте, это что, орудие убийства? Вот черт!

— Нет. Ты не помнишь, в какой день ты нашел монету?

Шон был разочарован, но постарался вспомнить, глядя в небо и болтая ногами.

— Труп обнаружили в среду, верно? — Покончив с пончиком, он свернул бумажку в шарик, подбросил в воздух и шлепком ладони запустил в траву. — За день до этого мы копали ту чертову канаву — значит, не во вторник. Днем раньше. В понедельник.

Я и сейчас иногда вспоминаю разговор с Шоном. Вспоминаю с приятным чувством, хотя в нем неизбежно присутствует оттенок горечи. Вероятно, пока рано судить, но мне кажется, это был пик моей карьеры. В операции «Весталка» мало эпизодов, которыми я могу гордиться, но в то утро — несмотря на все, что случилось до или после, — я действовал безошибочно и точно.

— Ты уверен? — уточнил я.

— Да. Доктор Хант может подтвердить — он записал ее в журнал. А что, я, типа, свидетель? Буду выступать в суде?

— Вполне возможно, — подтвердил я. Усталость исчезла, мозг работал четко и ясно, взвешивая все варианты. — Я сообщу.

— Красота, — ухмыльнулся Шон. Похоже, это вознаградило его за неудачу с орудием убийства. — И мне дадут защиту свидетеля?

— Нет, но у меня к тебе просьба. Ты должен вернуться к остальным и рассказать, что я спрашивал тебя о незнакомце, которого ты видел за несколько дней до убийства. Просил описать его подробнее. Сделаешь?

Пока у меня не было никаких фактов и улик, я не хотел спугнуть дичь.

— Еще бы, — энергично закивал Шон. — Все шито-крыто. Молчок.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Потом я тебя позову.

Он спрыгнул с капота и зашагал к остальным, почесывая затылок под черной шляпой. Рот у него был измазан сладкой пудрой.

Я проверил информацию у Ханта, который просмотрел журнал находок и подтвердил слова Шона: монету нашли в понедельник, за несколько часов до смерти Кэти.

— Вещь замечательная, — сообщил мне Хант. — Просто замечательная. Мы потратили много времени, чтобы ее идентифицировать. У нас нет специалиста по монетам, сам я медиевист.

— У кого еще есть ключ от хранилища? — спросил я.

— Пенни эпохи Эдуарда Шестого, год примерно тысяча пятьсот пятидесятый, — пробормотал Хант. — От хранилища? Я правильно понял?

— Да, от хранилища. Мне сказали, что его запирают на ночь. Это правда?

— Да-да, всегда запираем. Там в основном глиняные черепки, но кто знает…

— И у кого ключ?

— Ну у меня, конечно. — Он снял очки и подслеповато заморгал, протирая их краем джемпера. — Еще у Марка и Дэмиена — чтобы проводить экскурсии. Людям нравится смотреть находки, правда?

— Да. Очень нравится.

Я вернулся к машине и позвонил Сэму. «Лендровер» стоял под большим каштаном, и вся крыша была усыпана его плодами. Дожидаясь, пока Сэм возьмет трубку, я вылущил один шипастый «ежик» и стал подбрасывать орешек в воздух: обычный звонок, может, назначаю кому-нибудь свидание или звоню домой, ничего серьезного.

— О'Нил, — ответил Сэм.

— Сэм, это Роб. — Я зажал орех в ладони. — Я в Нокнари, на месте раскопок. Я хочу, чтобы ты, Кэсси и пара «летунов» срочно приехали сюда вместе с опергруппой из отдела. Если сможешь, захвати Софи Миллер. Пусть они возьмут металлоискатель и человека, который умеет с ним работать. Жду вас на въезде в поселок.

— Понял! — бросил Сэм и повесил трубку.

У него ушел почти час, чтобы собрать команду и приехать в Нокнари. Я отогнал автомобиль за холм, подальше от археологов, и присел на капот. В воздухе пахло травой и надвигавшейся грозой. Дальние холмы скрылись в облаках, лес почти растворился в дымке — казалось, на всем свете не осталось ничего, кроме Нокнари. Детей снова стали выпускать на улицу — я слышал их звонкий смех и крики, доносившиеся из поселка. Где-то продолжала работать сигнализация, уныло лаяла собака.

Я вздрагивал от каждого звука, кровь толчками ходила по всему телу. Голова кипела как котел, складывая и сортируя кусочки фактов и обдумывая те слова, которые я должен сказать приехавшей команде. В крови по-прежнему бурлил адреналин, но мне становилось яснее, что, если я прав, убийство Кэти Девлин почти наверняка не имеет ничего общего с исчезновением Питера и Джеми. По крайней мере ничего такого, что можно предъявить в суде.

Погрузившись в мысли, я почти забыл, зачем здесь стою. Подняв голову, я как-то со стороны и отчужденно увидел темные машины и белый фургон, мягко и почти бесшумно подкатившие к городку и плавно распахнувшие двери. Оттуда выскочили люди в черном и эксперты, вооруженные блестящими, как у хирургов, инструментами и готовые выпотрошить всю эту местность почище всяких археологов. Дверцы с легким звуком хлопнули в набухшей от влаги тишине.

— Что случилось? — крикнул Сэм.

Он привез О'Гормана, Суини и какого-то рыжего парня, которого я смутно помнил по первым неделям в оперативном штабе. Они подошли ко мне вместе с Софи, натягивавшей на ходу перчатки и маячившей за плечом Сэма Кэсси.

— В ночь, когда убили Кэти Девлин, — произнес я, — из запертого домика на месте раскопок исчез совок. Археологи пользуются совками с металлической лопаткой в форме листа, которая насажена на деревянную рукоятку длиной в пять-шесть дюймов, с закругленным концом и сужением в сторону лезвия. Пропавший совок до сих пор не найден; от других отличается тем, что на его рукоятке выжжены буквы Ш К — инициалы его владельца. Шона Каллагана. Он утверждает, будто забыл инструмент в домике для хранения археологических находок в понедельник, примерно в половине шестого вечера. Совок совпадает с описанием предмета, использованного для сексуального насилия над Кэти. Никто не знал, что он окажется в хранилище, — значит, это оружие импровизированное и убийство могло произойти в самом домике. Софи, ты можешь начать прямо оттуда?

— Несите люминол, — велела Софи одному из своих помощников. Тот мгновенно отделился от группы и полез в фургон.

— Ключ от хранилища находок есть у троих, — продолжил я. — У Йена Ханта, Марка Хэнли и Дэмиена Доннели. Шона Каллагана тоже исключать нельзя — он мог придумать историю с пропажей. У Ханта и Хэнли есть машина, значит, они могли спрятать или перевезти труп в багажнике. Насколько я знаю, у Каллагана и Доннели автомобилей нет, поэтому им пришлось бы прятать тело где-то поблизости — например, на месте раскопок. Мы должны тщательно прочесать это место и молить Бога, чтобы тут остались какие-нибудь улики. Искать надо совок, полиэтиленовый пакет со следами крови и место преступления.

— А у них имеются ключи от других домиков? — спросила Кэсси.

— Надо выяснить.

Помощник Софи вернулся, неся в одной руке набор с люминалом, а в другой — рулон оберточной бумаги. Мы переглянулись, кивнули друг другу и двинулись вниз, в сторону раскопок.

Прорыв в деле — то же самое что прорыв дамбы. Лавина событий вдруг трогается с места и неудержимо несется вниз. Все силы и энергия, которые ты неделями вкладывал в работу, внезапно поворачивают вспять и обрушиваются на тебя, увлекая в свой водоворот. В этот день я забыл, что терпеть не могу О'Гормана, Нокнари сводит меня с ума и я двадцать раз чуть не провалил дело. Забыл даже о том, что произошло между мной и Кэсси. Наверное, это одна из тех причин, которая цепляет меня в работе: возможность выбросить все из головы, не мучиться разной чепухой и стать просто частью отлично смазанной живой машины.

Выйдя в поле, мы на всякий случай рассыпались широкой цепью. Археологи угрюмо посматривали в нашу сторону, но работу не прекратили.

— Марк! — позвал я. Он копался в насыпи; мой окрик заставил его вздрогнуть, и он резко встал, глядя на меня. — Мне нужно, чтобы вы собрали людей в столовой.

Марк вспыхнул:

— Какого дьявола! Что вам еще нужно? Чего вы боитесь? Даже если мы найдем Святой Грааль, в понедельник утром здесь все превратят в асфальт. Вы что, не можете дать спокойно поработать несколько дней?

Я подумал, что сейчас он на меня накинется, но рядом выросли О'Горман и Суини.

— Эй, остынь, паренек! — с угрозой бросил О'Горман.

— Пошел ты со своим «пареньком»! Мы закончим вечером в пятницу, и все, что вы хотите нам сказать, может подождать до окончания работ. Мы никуда не денемся.

— Марк! — резко вмешалась Кэсси. — Строительство шоссе тут ни при чем. Вот что мы сейчас сделаем: с нами пойдете вы, Дэмиен Доннели и Шон Каллаган. Это не обсуждается. Если вы не будете нам мешать, остальная команда останется работать под присмотром детектива Джонстона. Согласны?

Марк жег ее взглядом еще пару секунд, потом сплюнул в грязь и развернулся к Мел, которая уже спешила к нему. Он отрывисто дал ей несколько инструкций, тыча пальцем в разные части поля, затем легонько хлопнул по плечу и зашагал к домикам, раздраженно сунув руки в карманы. О'Горман последовал за ним.

— Шон и Дэмиен! — позвал я.

Шон бодро приблизился и протянул руку, а когда я ее проигнорировал, заговорщицки подмигнул. Дэмиен едва плелся, подтягивая на ходу рабочие штаны. Виду него был такой, словно его только что контузило, но меня это не удивило.

— Нам надо с вами поговорить, — сказал я. — Посидите пока в столовой, а потом мы отвезем вас в штаб.

Оба уставились на меня, разинув рот. Я развернулся и ушел, прежде чем они успели что-нибудь спросить.

Мы поместили их в столовой вместе со взбудораженным доктором Хантом, теребившим в руках какие-то бумаги, и оставили под присмотром О'Гормана. Хант с такой готовностью разрешил нам осмотреть поле, что это еще ниже переместило его в списке подозреваемых. Марк потребовал предъявить ордер, но замолчал, когда я ответил, что с удовольствием это сделаю, если он согласится подождать несколько часов. Софи с командой сразу отправилась в хранилище и стала лепить на окна бумагу. Джонстон с блокнотом в руках ходил среди археологов, проверял совки и отводил людей в сторону для короткого допроса.

— Ключи подходят для всех домиков, — сообщила Кэсси, выйдя из столовой. — По одному экземпляру есть у Ханта, Марка и Дэмиена. Шону ключ не дали. Дубликатов тоже нет. Все утверждают, что никогда не теряли и не одалживали другим свои ключи.

— Тогда начнем с домиков, — предложил я, — а затем, если потребуется, прочешем все снаружи. Сэм и Кэсси, возьмите инструменты, а мы с Суини пойдем в офис.

Офис оказался небольшим помещением, набитым книгами и цветочными горшками на просевших полках. На столе громоздились кипы бумаг, кружки, глиняные черепки, фигурки из слоновой кости и старый компьютер. Мы с Суини работали быстро и уверенно, выдвигая ящики, снимая с полок книги и водружая на место. Я сам не знал, что хотел найти. Тело тут спрятать негде, а насчет совка и окровавленного пакета я не сомневался, что их бросили в реку или зарыли на месте раскопок, где для поисков нам понадобится уйма везения и времени, не говоря уже о металлоискателе. Надежду я возлагал на Софи с ее командой и на те загадочные ритуалы и обряды, которые они сейчас устраивали в хранилище. Мои руки машинально скользили по полкам, я напряженно, до боли в ушах, вслушивался в каждый звук, ожидая приближавшихся шагов и голоса Софи. Когда Суини уронил ящик и выругался, я чуть не заорал, чтобы он заткнулся.

Постепенно до меня стало доходить, во что я себя впутал. Мог бы просто позвонить Софи, попросить ее приехать и проверить домик для находок, так чтобы в случае неудачи все осталось между нами. Вместо этого я решил обыскать целое поле и собрал едва ли не всех людей, участвовавших в деле. Не хотелось даже думать, что со мной сделает О'Келли, если окажется, что я попал пальцем в небо.

Мне показалось, что прошел час, прежде чем снаружи послышалось:

— Роб!

Я вскочил с пола, рассыпав какие-то бумаги, но это был голос Кэсси: звонкий, чистый и веселый. Она взлетела по ступенькам, настежь распахнула дверь и вбежала в комнату.

— Роб, мы его нашли. Совок. В домике для инструментов, под горой брезента…

Кэсси раскраснелась и запыхалась от спешки, забыв, что мы с ней почти не разговариваем. Я и сам об этом забыл. От ее голоса в сердце пошло знакомое тепло.

— Останься здесь, — сказал я Суини, — продолжай искать. — И поспешил за Кэсси. Она уже мчалась обратно к домику, перепрыгивая на бегу через лужицы и ямы.

В сарайчике для инструментов все было перевернуто вверх дном: опрокинутые тележки, сваленные в угол груды мотыг и лопат, шаткие стопки сетчатых корзин, циновки из пенопласта и ядовито-желтые сигнальные комбинезоны (на верхнем кто-то нарисовал указывавшую вниз стрелку и написал: «Ногу вставлять сюда»). Все это покрывала толстая корка сухой грязи. Кое-кто хранил здесь даже велосипеды. Кэсси и Сэм работали слева направо: уже обследованная левая часть помещения бросалась в глаза идеальной чистотой и аккуратностью.

Сэм стоял на коленях в дальней части домика, между сломанной тележкой и кипой непромокаемых брезентов, приподняв один из них рукой в резиновой перчатке. Мы поспешно пробрались среди мусора и лома и присели рядом с ним.

Совок торчал за кучей брезентовых накидок, зажатый между ними и стеной. Кто-то втиснул его туда с такой силой, что он разорвал прочный материал. Лампочки на потолке не было, поэтому в домике даже при настежь открытых дверях стоял тусклый полумрак. Сэм включил фонарь и посветил на рукоятку: на лакированной деревяшке чернели две большие неровные буквы, выведенные готическим шрифтом — Ш К.

Наступило долгое молчание; где-то вдалеке под заунывный вой сигнализации лаяла собака.

— Похоже, брезент использовался очень редко, — заметил Сэм. — Он лежит в самом дальнем углу, за сломанными инструментами и прочим барахлом. Кстати, Купер вроде говорил, что после убийства ее во что-то завернули?

Я поднялся с колен и стряхнул пыль.

— Значит, это было здесь, — пробормотал я. — Ее семья сходила с ума, обыскивая окрестности, а она лежала тут.

Наверное, я встал слишком резко: помещение качнулось и поплыло у меня перед глазами, в ушах зазвенело.

— У кого есть камера? — спросила Кэсси. — Надо это сфотографировать, прежде чем мы все упакуем.

— Камера у Софи, — ответил я. — Ее парни тоже должны поработать.

— Взгляните! — перебил нас Сэм и посветил фонарем в правую часть домика, где лежали большие полиэтиленовые пакеты с новыми перчатками вроде тех, что используют садовники: резиновыми спереди и сетчатыми сзади. — Если бы мне понадобились перчатки, я бы просто взял их, а затем убрал обратно.

— Эй, детективы! — крикнула Софи.

Кэсси резко развернулась, глядя на совок.

— Я останусь, — кивнул Сэм. — А вы идите.

Софи стояла на крыльце хранилища с ультрафиолетовым фонариком в руке.

— Что ж, — усмехнулась она, — вот вам и место преступления. Он пытался все вычистить, но… Заходите.

Эксперты столпились в углу: один держал два больших черных распылителя, Хелен стояла с камерой в руках, испуганно глядя на нас поверх марлевой повязки. Комната была мала для пяти человек, а их зловещий вид — маски, инструменты, резиновые перчатки — придавал домику сходство с походной пыточной камерой в лагере повстанцев. Заклеенные бумагой окна и голая лампочка под потолком усиливали впечатление.

— Держитесь у стола, — предупредила Софи. — Не подходите к полкам.

Она захлопнула дверь — все невольно вздрогнули — и залепила лентой светлую щель вдоль косяка.

Люминол дает реакцию даже с мельчайшими частицами крови и заставляет их светиться в ультрафиолетовых лучах. Вы можете закрасить испачканную стену, тщательно отдраить забрызганный ковер, десятки лет скрываться от правосудия — люминол мгновенно и безжалостно выявит все подробности убийства. «Если бы у Кирнана и Маккейба был люминол, — подумал я, — они могли бы одолжить какой-нибудь самолет для опыления посевов и обрызгать им весь лес». Я с трудом удержался от истерического смеха. Мы с Кэсси встали у стола. Софи попросила у эксперта распылитель, включила свой фонарик и погасила лампочку на потолке. Наступил непроглядный мрак, в котором слышалось шумное дыхание людей.

Вскоре зашипел наконечник распылителя, и в темноте поплыл красный глазок камеры. Софи присела на корточки и посветила фонариком возле полок.

— Вот, — сказала она.

Кэсси издала нечленораздельный звук. На полу, точно размазанные кистью на какой-то абстрактной психоделической картине, засияли сине-белые пятна: кривые линии в том месте, где кровь брызнула струей, зернистые кляксы там, где остались высохшие лужицы, широкие мазки, оставшиеся после отчаянных попыток вычистить следы. Кровь ядовитой пылью светилась в щелях, впадинах, на бугорках шершавых досок. Софи подняла фонарики и побрызгала еще раз: мелкие капли засверкали на нижней части полок, словно кто-то заляпал их жирными пальцами. Комната растворилась во мраке, исчезли бумажные завалы и мешки битых черепков, осталась лишь кромешная тьма и пять человек, зачарованно смотревших на воскресшее убийство.

Я пробормотал:

— Господи Иисусе.

Кэти Девлин умерла на этом полу. Мы будто застали убийцу на месте преступления.

— Это не может быть отбеливатель или хлорка? — на всякий случай спросила Кэсси.

Люминол может давать ложную реакцию с любыми веществами — от чистящего порошка до меди, но мы знали, что Софи не стала бы нас звать, не проверив все как следует.

— Мы взяли мазок, — ответила Софи, и я уловил сухие нотки в ее голосе. — Это кровь.

Меня вдруг охватило чувство нереальности. В последнее время я много думал о Кирнане, о его уютном домике на побережье и кошмарах по ночам. Мало кому из детективов удается уйти на пенсию, не имея на совести хотя бы одного проваленного дела, и какой-то ехидный голос внутри меня часто твердил, что операция «Весталка» — как раз мой случай. Теперь во мне что-то поспешно и почти болезненно перестраивалось, привыкая к мысли, что преступник не безликая фигура, явившаяся ниоткуда и исчезнувшая в никуда, сейчас он сидит в столовой недалеко от нас, сушит облепленные грязью сапоги и попивает чай под присмотром хмурого О'Гормана.

— Ну вот, — произнесла Софи.

Она выпрямилась и включила лампочку. Я растерянно смотрел на чистый пол.

— Взгляните, — пробормотала Кэсси.

На нижней полке лежат один из тех больших полиэтиленовых пакетов, в которых археологи хранили черепки.

— Если совок случайно попал под руку…

— Да ладно вам, — буркнула Софи. — Мы проверим все пакеты в радиусе мили.

В следующий момент мы услышали, как что-то громко забарабанило по окнам и по крыше: начался дождь.

20

Остаток дня дождь лил как из ведра; пробежав несколько ярдов от домика до машины, можно было промокнуть до нитки. Порой над холмами сверкали молнии и слышались раскаты грома. Мы оставили криминалистов делать свою работу, забрали Ханта, Марка и Дэмиена (а заодно обиженного Шона: «Я думал, мы партнеры!») и отвезли на работу. Подыскав подходящую комнату для допросов, мы стали проверять их алиби.

С Шоном все оказалось просто. Он делил квартиру в Рэтмайнсе с еще тремя парнями, которые помнили ночь убийства Кэти. Вечером одна из подружек справляла день рождения, и они отправились на вечеринку, где Шон веселился до четырех утра, пока его не стошнило на чьи-то ботинки и он не заснул на диване. Человек тридцать могли подтвердить, где Шон находился и какую музыку слушал.

Трое других были под вопросом. Алиби Ханта подтверждала только жена, а Марка — Мел. Дэмиен жил в Рэтфарнхэме с овдовевшей матерью, которая рано ложилась спать, но не сомневалась, что ее сын находился дома до утра. Детективы терпеть не могут подобных свидетелей, ненадежных и упрямых. Я могу рассказать десятки случаев, когда мы знали «кто, как, где и почему», но все дело разбивалось о какую-нибудь мамочку, со слезами на глазах клявшуюся, что ее сынок весь вечер смотрел телевизор.

— Ладно, — сказал О'Келли, когда мы разобрались с Шоном и отпустили его домой. Он простил меня и дружески пожал руку, после чего осведомился, нельзя ли ему продать историю газетам. Я заверил, что, если он это сделает, каждый вечер лично буду наведываться с обысками на его квартиру. — Один выбыл, трое остались. На кого делаете ставки, парни?

Теперь, когда подозреваемый сидел в соседней комнате, — хотя мы пока не знали, кто из троих, — шеф заметно повеселел.

— Дэмиен, — произнесла Кэсси. — Подходящий тип.

— Марк признал, что в тот день находился там, — заметил я. — И он единственный, у кого есть хоть какой-то мотив.

— Насколько нам известно. — Я понял ее намек, но не собирался касаться темы наемного убийства; по крайней мере не в присутствии О'Келли или Сэма. — И я не вижу его в этой роли.

— А я вижу.

Кэсси закатила глаза — нормальная реакция; я боялся чего-нибудь похуже.

— О'Нил? — спросил О'Келли.

— Дэмиен, — ответил Сэм. — Я приносил им чай. Только он взял чашку левой рукой.

Мы с Кэсси опешили, потом расхохотались. Шутка дошла не сразу — я уже давно забыл про леворукость, — но нервы у нас были так натянуты, что, начав смеяться, мы не могли остановиться. Сэм усмехнулся и пожат плечами, довольный произведенным эффектом.

— Не знаю, над чем вы ржете, — буркнул О'Келли, но у него тоже дрогнули губы. — Вам бы такую наблюдательность. А то болтаете про «кажется» или «не кажется»…

Меня уже душил смех, лицо покраснело, на глазах выступили слезы. Я закусил губу, чтобы успокоиться.

— О Господи, — выдохнула Кэсси. — Сэм, что бы мы без тебя делали?

— Ладно, хватит развлекаться! — приказал О'Келли. — Вы двое возьмите Доннели. О'Нил, бери Суини и еще кого-нибудь и прижмите Хэнли. А я найду пару парней, чтобы поболтать с Хантом и проверить свидетелей по алиби. Райан, Мэддокс, О'Нил — нам нужно признание. Без разговоров. — Он с оглушительным скрипом развернул свой стул и вышел из комнаты.

— Хорошая работа, парни! — воскликнул Сэм и пожал руку мне и Кэсси; рукопожатие было крепким и теплым. — Удачи.

— Если убийцу нанял Эндрюс, — заметил я, когда мы с Кэсси остались одни, — разразится скандал века.

Кэсси молча пожала плечами и допила кофе — день был очень длинным, и мы все подхлестывали себя кофеином.

— Как нам лучше за это взяться? — спросил я.

— Разговор надо вести тебе. В женщинах он ищет опоры и сочувствия: я буду иногда гладить его по головке. А мужчины его пугают, так что особенно не наседай. Если переборщишь, он впадет в ступор и захочет спрятаться. Не торопись и больше жми на совесть. Думаю, он с самого начала был в сомнениях и его все это здорово гнетет. Если давить на чувство вины, рано или поздно он сломается.

— Ладно, идем, — произнес я.

Мы пригладили волосы и дружно зашагали в комнату, где нас ждал Доннели.

Это был конец нашего партнерства. Мне бы хотелось подробно рассказать о ремесле допроса, о его странной и жестокой красоте, похожей на бой быков; о том, как это красота сияет в каждом слове, в каждой фразе напряженных и отточенных до совершенства диалогов, даже если речь идет о самых гнусных преступлениях, совершенных полным идиотом; о том, что великие детективы, как и великие танцоры, могут угадывать мысли и движения друг друга, сливаться в единое целое, исполняя свой чудесный танец. Я не знаю — и вряд ли узнаю, — были ли мы с Кэсси великими детективами — скорее всего нет, — но нам удалось создать команду, достойную учебников истории и песен бардов. Это был наш последний и лучший танец, который мы исполняли в тесной комнате с хлеставшим за окном дождем для одного-единственного обреченного и зачарованного зрителя.

Дэмиен сидел съежившись в кресле, притихший и напряженный, с нетронутым чаем. Когда я зачитал стандартное предупреждение, он посмотрел на меня так, словно я говорил на урду.

Месяц, миновавший после смерти Кэти, не пошел ему на пользу. Дэмиен был в широких штанах-хаки и обвисшем джемпере, но я заметил, что он сильно похудел и даже как будто уменьшился в росте. Его херувимская внешность подувяла, под глазами появились лиловые мешки, а между бровей прорезалась первая морщина. Цветение юности, которое могло длиться еще несколько лет, блекло буквально на глазах. Пока перемены были малозаметны, но я обратил на них внимание.

Мы начали с простых вопросов — над ними не требовалось особенно раздумывать. Он из Рэтфарнхэма, верно? Учится в колледже? Закончил второй курс? Как прошли экзамены? Дэмиен отвечал кратко, теребя край джемпера и явно пытаясь понять, к чему мы клоним, но не решаясь спрашивать. Кэсси перевела разговор на археологию, и понемногу он расслабился: выпустил из пальцев джемпер, заговорил длинными предложениями и даже пригубил чай, пока они вели приятную беседу об успехах экспедиции и неожиданных находках. Я слушал двадцать минут, пока не вмешался в разговор (терпеливая улыбка: «Простите, ребята, но нам пора перейти к делу, а то у нас у всех будут проблемы»).

— Ради Бога, Райан, еще две секунды, — попросила Кэсси. — Я никогда не видела брошь с кольцом. Как она выглядит?

— Я слышал, ее собираются отправить в Британский музей, — сказал Дэмиен, вспыхнув от удовольствия. — Она большая, из бронзы, с узором…

Он неопределенно покрутил пальцами, видимо, пытаясь изобразить узор.

— Нарисуете? — произнесла Кэсси, сунув ему блокнот и карандаш. Дэмиен послушно начал рисовать, сосредоточенно сдвинув брови.

— Что-то вроде этого, — сказал он, вернув блокнот. — Я плохо рисую.

— Ух ты, — благоговейно выдохнула Кэсси. — И это вы ее нашли? Господи, если бы я откопала нечто подобное, то лопнула бы от счастья.

Я заглянул через ее плечо: на листочке был изображен широкий круг с чем-то вроде крупной булавки, усеянной извилистыми линиями.

— Мило, — промолвил я.

Дэмиен действительно был левшой. По сравнению с телом его руки казались очень крупными, как лапы у щенка.

— Хант выбыл, — сообщил нам в коридоре О'Келли. — Судя по его показаниям, в понедельник он весь вечер пил чай и смотрел телевизор. Чертовы научные фильмы про каких-то сурикатов и еще про Ричарда Третьего — он рассказал нам в подробностях, хоть уши затыкай. Жена повторила то же самое, все как написано в телепрограмме. У соседа есть собака, одна из тех шавок, что гавкают целую ночь. Он говорит, что слышал, как Хант орал на нее ночью из окна. Я бы на его месте предложил ему самому заткнуться… Он уверен насчет даты, утверждает, что им делали новую веранду и рабочие нервировали собаку. Короче, я отправил Ханта домой, пока у меня от него крыша не поехала. На дистанции остались двое, парни.

— Как у Сэма дела с Марком? — поинтересовался я.

— Пока никак. Хэнли бесится и твердит свою романтическую историю. Девчонка его прикрывает. Если они врут, вряд ли удастся их быстро расколоть. Кстати, он правша. А как ваш парень?

— Левша, — ответила Кэсси.

— Значит, он наш фаворит. Хотя все это еще ничего не значит. Я тут поговорил с Купером… — О'Келли поморщился. — Поза жертвы, поза нападавшего, баланс возможностей — короче, больше болтовни, чем дела, но он ведет к тому, что наш парень может оказаться левшой, хотя он бы за это не поручился. Юлит, как чертов политикан. А как Доннели?

— Нервничает, — усмехнулся я.

О'Келли хлопнул по двери кабинета.

— Хорошо. Не давайте ему расслабиться.

Мы вернулись в комнату и взялись за Дэмиена.

— Ладно, ребята, — сказал я, пододвинув стул, — пора заняться делом. Побеседуем о Кэти Девлин.

Дэмиен понимающе кивнул, но я заметил, как он сжался. Глотнул чаю, хотя тот давно остыл.

— Когда вы увидели ее в первый раз?

— Ну, когда до вершины холма оставалось чуть менее половины расстояния. Мы были выше коттеджа и домиков. Просто склон идет так, что…

— Нет, — перебила Кэсси, — мы говорим не про тот день, когда вы нашли труп. Раньше.

— Раньше? — Дэмиен беспомощно заморгал и снова отхлебнул чаю. — Но я не… то есть я ее не видел раньше. Это было впервые.

— Никогда не встречали ее до этого? — Тон Кэсси не изменился, но я почувствовал, что она напряглась, точно взявшая след гончая. — Вы уверены? Подумайте хорошенько, Дэмиен.

Он энергично затряс головой:

— Нет. Я клянусь. В жизни ее не видел.

Наступило молчание. Я смотрел на Дэмиена, стараясь придать своему взгляду выражение интереса, и лихорадочно соображал.

Я ставил на Марка вовсе не из-за личной антипатии, как вы могли подумать, не потому, что меня в нем что-либо раздражало или вызывало неприязнь. Если бы мне дали возможность выбирать, я бы предпочел, чтобы преступником оказался он. Дэмиена я вообще не принимал всерьез — ни как мужчину, ни как свидетеля, ни тем более как подозреваемого. Он был просто тряпка, слюнтяй, ходячее нытье и сопли, что-то хлипкое и слабое, как цветок одуванчика, которого может сдуть даже легкий ветерок. Меня бесила мысль, что все мучения последнего месяца могли быть вызваны столь жалким существом, как он. Что бы я ни думал о Марке, он серьезный противник и достойная цель.

Но зачем Доннели врет? В то лето дочери Девлинов часто крутились на раскопках, и археологи хорошо их помнили. Мел сразу узнала Кэти, хотя даже не подходила близко к трупу. А Дэмиен к тому же проводил экскурсии — у него было больше шансов встретиться и пообщаться с Кэти, чем у кого-то другого. И он не только приблизился к Кэти, но и наклонился над ней, проверяя, дышит ли она (странная смелость для такого человека). Ему незачем было врать, будто он не видел ее раньше, разве что Доннели боялся, что мы ставим ему какую-то ловушку, и пытался ее так неуклюже избежать. Вероятно, сама мысль, что мы можем как-то связать его с жертвой, так напугала Дэмиена, что он потерял голову.

— Ладно, — произнесла Кэсси, — а как насчет ее отца, Джонатана Девлина? Вы член движения «Долой шоссе!»?

Дэмиен сделал большой глоток холодного чая и закивал, позволив нам ловко переключиться на другую тему, пока он не успел сообразить, что произошло.

В три часа мы с Кэсси и Сэмом отправились в пиццерию — Марк начал распространяться насчет того, что его держат впроголодь, а мы хотели, чтобы он и Дэмиен были сыты и довольны. Никого из них еще не арестовали, при желании они могли в любой момент уйти из здания, и мы не имели права остановить их. До сих пор мы, как обычно, играли на естественном стремлении любого человека быть на хорошем счету у властей и вообще производить приятное впечатление. И если насчет Дэмиена я был уверен, что наша тактика сработает, то Марк вызывал у меня серьезные сомнения.

— Как у вас с Доннели, идут дела? — поинтересовался Сэм, когда мы пришли в пиццерию.

Кэсси уже стояла у прилавка, облокотившись на него и пересмеиваясь с парнем, принимавшим наш заказ.

Я пожал плечами:

— Трудно сказать. А как Марк?

— Бесится. Говорит, что потратил полгода на движение «Долой шоссе!», так какого черта ему портить все дело, убивая дочь его лидера? Он считает, что тут во всем политическая подоплека… — Сэм поморщился. — Давай лучше о Доннели. Если он преступник, то какой у него мотив?

— Пока не знаем, — ответил я.

Мне не хотелось говорить на эту тему.

— Если что-нибудь выяснится… — Сэм глубже сунул руки в карманы брюк. — Что-нибудь такое, что я должен знать… ты мне позвонишь?

— Да. — За весь день у меня во рту не было ни крошки, но я не мог думать о еде, мне не терпелось вернуться к Дэмиену, и время в пиццерии тянулось бесконечно. — Обязательно.

Дэмиен взял банку «севен-ап», но от пиццы отказался: объяснил, что не голоден.

— Правда? — удивилась Кэсси, пытаясь поймать пальцами растянувшийся сыр. — Когда я была студенткой, мне и в голову бы не пришло отказываться от бесплатной пиццы.

— Ты и сейчас не откажешься от жратвы, — заметил я. — Засасываешь все как пылесос. — Кэсси с набитым ртом весело кивнула и подняла большой палец. — Бросьте, Дэмиен, съешьте хоть кусочек. Вы должны поддержать силы, нам еще долго здесь сидеть.

Доннели широко раскрыл глаза. Я протянул ему пиццу, но он покачал головой, и я, пожав плечами, оставил ее себе.

— Ладно, — сказал я, — поговорим о Марке Хэнли. Что вы о нем думаете?

Дэмиен заморгал.

— О Марке? Ну, он нормальный парень. Немного жесткий, пожалуй, но иначе нельзя. У нас мало времени.

— Вы когда-нибудь видели его в ярости? Агрессивным?

Я помахал рукой Кэсси, и она протянула мне бумажную салфетку.

— Да… то есть нет… Ну, я видел, как он выходил из себя, если что-то шло не так, но чтобы он кого-нибудь ударил… нет.

— А мог бы, если бы сильно рассердился?

Я вытер руки и стал листать блокнот, стараясь не запачкать страницы.

— Ну ты и неряха, — сказала мне Кэсси, и я выставил ей палец. Дэмиен растерянно переводил взгляд с одного на другого.

— Что?

— Как по-вашему, Марк может быть агрессивным, если его спровоцировать?

— Наверное. Не знаю.

— А вы? Приходилось кого-нибудь бить?

— Нет!

— Надо было взять чесночный хлеб, — заметила Кэсси.

— В одной комнатке три человека и чесночный хлеб — это уже слишком. А что вас могло бы заставить кого-то ударить, Дэмиен?

Он разинул рот.

— Вы не похожи на человека, склонного к насилию, но у каждого есть свой предел. Вы бы ударили человека, если бы он, например, оскорбил вашу мать?

— Я…

— Или ради денег? Для самозащиты? Что вас может подтолкнуть?

— Я не… — Дэмиен замигал. — Не знаю. То есть я хочу сказать, что никогда… но, конечно, как вы сказали, у каждого человека есть предел…

Я кивнул и сделал запись в блокноте.

— Может, вам надо какую-нибудь другую? — спросила Кэсси, разглядывая свою пиццу. — Сама я очень люблю ветчину с ананасом, но в соседней комнате есть неплохая пепперони с сосисками.

— Что? А… нет, спасибо. А кто… — Мы ждали, методично пережевывая пиццу. — Кто в соседней комнате?

— Там Марк. Доктора Ханта и Шона мы уже отпустили, но Марк пока здесь, — ответил я.

Мы заметили, как он постепенно бледнел, переваривая эту информацию.

— Почему? — тихо спросил он.

— Этого мыне можем сообщить, — произнесла Кэсси, потянувшись за новой порцией. — Простите.

Взгляд Дэмиена заметался.

— Зато мы можем сказать, — добавил я, — что речь идет об очень серьезных проблемах. За свою карьеру я видел много скверных дел, Дэмиен, но это… Трудно вообразить что-нибудь хуже, чем убийство ребенка. Она лишилась жизни, ее подруги в шоке, жители напуганы, семья вне себя от ужаса и…

— И горя, — закончила Кэсси, пережевывая пиццу.

Дэмиен судорожно сглотнул, посмотрел на банку «севен-ап», словно увидел ее в первый раз, и начал теребить крышку.

— Кто бы это ни сделал… — Я покачал головой. — Не представляю, как он сможет с этим жить.

— Вытри здесь, — обратилась ко мне Кэсси, показав на уголок рта. — Вечно этот кетчуп.

Мы съели почти всю пиццу. Я был не голоден, и меня тошнило от одного запах еды, но на Дэмиена наши манипуляции действовали завораживающе. В конце концов он согласился взять кусок, выковырял из него ананас и стал грызть. Я посочувствовал Сэму: Марка вряд ли можно ввести в ступор с помощью пепперони с сыром.

У меня в кармане завибрировал мобильник. Я взглянул на экран: Софи. Я вышел в коридор, а Кэсси у меня за спиной проговорила:

— Детектив Райан покинул комнату.

— Привет, Софи, — поздоровался я.

— Привет. Вот новости: ни один замок не был взломан. Совок использовался для изнасилования, это установлено. Похоже, позднее его вымыли, но в трещинках рукоятки остались следы крови. Кровь найдена и на одной из брезентовых накидок. Мы еще проверяем пакеты и перчатки — и будем проверять до конца своих дней. Под брезентами найден фонарик. На нем полно отпечатков пальцев, но они маленькие, а на фонарике написано: «Привет, Кэти». Так что я уверена, что и отпечатки и фонарик принадлежат жертве. Как у вас дела?

— Работаем с Хэнли и Доннели. Каллагана и Ханта отпустили.

— И ты молчал? Господи, Роб! Мы два часа скоблили машину Ханта! Само собой — ничего. В автомобиле Хэнли тоже нет крови. Зато там миллион волос, ниток и прочего дерьма: если он действительно вез в ней труп, то даже не удосужился помыть салон. В общем, есть шанс. Хотя мне кажется, что он никогда его не мыл. Если ему когда-нибудь надоест археология, он может начать раскопки у себя в машине.

Я закрыл за собой дверь и сказал в камеру:

— Детектив Райан вернулся в комнату. — И начал убирать остатки пиццы.

— Звонили из техотдела насчет улик, — сообщил я. — Все обстоит именно так, как мы думали. Дэмиен, ты с этим закончил?

Не дожидаясь ответа, я взял кусок пиццы и убрал в коробку.

— Хорошая новость, — отозвалась Кэсси. Она взяла салфетку и смахнула крошки со стола. — Дэмиен, тебе нужно что-нибудь еще, пока мы не приступили к работе?

Дэмиен уставился на нас, пытаясь собраться с мыслями, и покачал головой.

— Отлично. — Я убрал коробку в угол и пододвинул стул. — Начнем с того, что мы нашли сегодня днем. Как ты думаешь, почему вас привезли сюда?

— Видимо, из-за той девочки, — пробормотал он. — Кэти Девлин.

— Разумеется. Но почему мы забрали только вас четверых, а не всю команду?

— Вы сказали… — Дэмиен указал на Кэсси банкой «севен-ап», которую держал обеими руками, будто боялся, что отберут. — Вы спрашивали насчет ключей. У кого есть ключи от домиков.

— Верно, — одобрительно кивнула Кэсси. — Схватываешь на лету.

— Может, вы… — Он сглотнул слюну. — Может, вы что-то обнаружили в одном из домиков?

— В точку, — подтвердил я. — Правда, не в одном, а в двух, но не важно. Мы не можем вдаваться в детали, но суть вот в чем: у нас есть свидетельства, что в понедельник ночью Кэти убили в помещении хранилища, а во вторник держали ее труп в домике для инструментов. Причем замки не были взломаны. О чем, по-твоему, это свидетельствует?

— Не знаю.

— Это свидетельствует о том, что мы ищем человека с ключами. То есть тебя, Марка и доктора Ханта. Но у Ханта есть алиби.

Дэмиен поднял руку как школьник.

— Но у меня тоже есть алиби.

Он с надеждой посмотрел на нас, но мы покачали головами.

— Извини, — произнесла Кэсси, — ночью твоя мать спала, она не может за тебя ручаться. И потом, ты знаешь, матери… — Она улыбнулась и пожала плечами. — Я, конечно, не сомневаюсь в правдивости слов твоей мамы, однако обычно они готовы на все, чтобы вызволить ребенка из беды. Да благословит их Бог, но на практике это значит, что мы не можем полагаться на их слова.

— У Марка та же проблема, — вставил я. — Мел говорит, что ночью находилась с ним, но она его подруга, а подруги почти так же ненадежны, как матери.

— Так что если тебе есть что сообщить, Дэмиен, — продолжила Кэсси, — сейчас самое время.

Молчание. Он отпил из банки, посмотрел на нас невинными голубыми глазами и пожал плечами.

— Ладно, — кивнул я. — Я хочу, чтобы ты кое на что взглянул.

Я начал не торопясь копаться в папке — Дэмиен не сводил взгляда с моих рук — и вытащил стопку фотографий. Раскладывая их перед ним на столе, я брал в руку и подолгу рассматривал каждый снимок, заставляя Дэмиена ждать.

— Кэти и ее сестры в прошлое Рождество, — пояснил я.

Искусственная елка в красных и зеленых огоньках; Розалинда в синем бархате, с лукавой улыбкой обнявшая двух близняшек; смеющаяся Кэти в белой дубленке, и Джессика — в бежевой, тоже с улыбкой, но неуверенной, зыбкой и неопределенной, как отражение в воде. Дэмиен машинально улыбнулся.

— Кэти на семейном пикнике, два месяца назад.

Снимок с зеленой лужайкой и сандвичем.

— Она счастлива, правда? — спросила Кэсси. — Собиралась в балетную школу, все еще только начиналось… Знаешь, я рада, что она была счастлива, перед тем как…

Фотография с места преступления: девочка, распростертая на алтарном камне.

— Кэти, после того как ты ее нашел. Помнишь?

Дэмиен дернулся в кресле, но взял в себя в руки и затих.

Еще один снимок с места преступления, крупным планом: запекшаяся на лице кровь, приоткрытый глаз.

— На том же месте: там, где ее оставил убийца.

Фотография из прозекторской.

— Кэти на следующий день.

У Дэмиена вырвался судорожный вздох. Мы отобрали самую ужасную картинку: лицо наполовину содрано с черепа, чья-то рука в перчатке указывает на пролом над ухом, слипшиеся волосы, осколки кости.

— Трудно на это смотреть? — пробормотала Кэсси как бы самой себе.

Ее пальцы тронули последний снимок, коснулись щеки Кэти. Она взглянула на Дэмиена.

— Да, — выдавил он.

— Мое мнение, — заметил я, откинувшись на стуле и постучав пальцем по фото, — что поступить так с маленькой девочкой мог лишь псих. Какое-то безмозглое животное, которому нравится мучить беззащитных жертв. Но я всего лишь детектив. Здесь присутствует детектив Мэддокс, она изучала психологию. Ты знаешь, кто такой профилист, Дэмиен?

Он покачал головой. Его взгляд был все еще устремлен на снимки, хотя я сомневался, что он видит их.

— Специалист, составляющий психологический портрет преступника. Детектив Мэддокс — наш официальный профилист, и у нее есть своя теория насчет того, что за человек мог это совершить.

— Дэмиен, — проговорила Кэсси, — я хочу тебе сказать вот что. С самого начала я считала, что преступление совершил человек, который на самом деле не хотел этого делать. Он не насильник, не убийца, ему не нравится причинять боль. Просто ему пришлось так поступить. У него не было выбора. Я говорила это с первого дня расследования.

— Верно, — подтвердил я. — Мы все считали, что это бред, но она твердо стояла на своем: он не психопат, не серийный убийца и не педофил. — В лице Дэмиена что-то дрогнуло. — Что ты об этом думаешь, Дэмиен? Кто мог ее убить — больной ублюдок или человек, который никому не желал зла?

Он попытался пожать плечами, но их так свело от напряжения, что получился какой-то гротескный жест. Я встал, медленно обошел вокруг стола и прислонился к стене.

— Конечно, мы ничего не можем знать наверняка, пока он сам нам не сообщит. Но представим на минуту, что детектив Мэддокс права. Все-таки она профессионально занималась психологией, и я готов признать, что она разбирается в этом лучше нас. Допустим, парень не насильник, не хотел никого убивать. Просто так получилось.

Дэмиен затаил дыхание.

— Я встречал подобных людей раньше. Знаешь, что с ними случается потом, Дэмиен? Они превращаются в живые трупы. Не могут с этим жить. Я знаю много таких парней.

— Мы понимаем, как это тяжело. — мягко заметила Кэсси. — Знаем, что произошло, и преступник знает, что мы знаем, но боится признаться. Он думает, тюрьма — самое худшее, что может с ним случиться. Но он не прав. Потому что всю оставшуюся жизнь он будет просыпаться с ощущением, будто все случилось вчера. Каждую ночь его будут душить кошмары. Он надеется, что со временем это пройдет, но ошибается.

— И рано или поздно, — добавил я, — у него произойдет нервный срыв, и остаток дней он проведет в камере для буйных, под завязку накачанный лекарствами и с мозгами набекрень. Или прикрутит в перилам веревку и сунет голову в петлю. Часто, Дэмиен, очень часто они не могут заставить себя дожить до следующего дня.

Разумеется, это была полная чушь. На несколько десятков нераскрытых преступлений я знал только один случай, когда злоумышленник убил себя, да и то он был психически болен и не принимал лекарств. Большинство жили как ни в чем не бывало, работали, ходили в пабы и водили детишек в зоопарк, и если у них и появились угрызения совести, то они держали их при себе. Я лучше многих понимал, что человек действительно может привыкнуть ко всему на свете. То, что вначале казалось немыслимым, постепенно становится допустимым, а затем воспринимается чуть ли не нормой. Но Кэти умерла месяц назад и у Дэмиена не было времени, чтобы это осознать. Он сидел с банкой в кресле и дышал так, словно каждое движение причиняло ему боль.

— А знаешь, кто выживает, Дэмиен? — произнесла Кэсси. Она перегнулась через стол и накрыла ладонью его руку. — Те, кто признается. Те, кто отсиживает срок. Через несколько лет они выходят из тюрьмы и начинают все сначала. Лицо жертвы уже не стоит перед ними всякий раз, когда они закрывают глаза. Им не надо бояться каждую минуту, что сегодня их схватят и арестуют. Они не вздрагивают от испуга, заметив полицейского или услышав стук в дверь. Поверь мне: в конечном счете только эти люди остаются по-настоящему свободными.

Дэмиен так крепко стиснул банку, что она затрещала у него в руках. Мы вздрогнули.

— Дэмиен, тебе все это знакомо? — тихо промолвил я.

Миновала целая вечность, прежде чем он опустил голову.

Это был слабый, почти незаметный кивок.

— Ты хочешь прожить с этим оставшуюся жизнь?

Кэсси ободряюще сжала его руку, но сразу убрала свою: никакого перебора.

— Ты ведь не хотел убить Кэти, правда? — мягко спросила она. — Просто так случилось.

— Да. Так случилось.

Комната на мгновение сжалась в одну точку, будто какой-то беззвучный взрыв выдавил из нее весь воздух. Руки Дэмиена обмякли вокруг банки, она поползла вниз и грохнулась об стол. Его кудрявые волосы золотились под яркой лампой нимбом. Потом комната вновь ожила и задышала.

— Дэмиен Джеймс Доннели, — произнес я, продолжая стоять у стены и боясь двинуться с места. — С этого момента вы арестованы. Вы подозреваетесь в том, что семнадцатого августа сего года в Нокнари, графство Дублин, совершили преступление и убили Кэтлин Девлин.

21

Доннели колотила дрожь. Мы убрали фотографии и принесли горячий чай, предложили разогреть остатки пиццы и найти где-нибудь теплый джемпер, но он лишь молча качал головой и не смотрел нас. Я не мог отвести глаз от Дэмиена. Я чуть не сошел с ума, пытался вспомнить детство, ездил в старый лес, рисковал карьерой и едва не потерял напарницу — и все ради этого мальчишки.

Кэсси начала объяснять ему права, очень бережно и осторожно, точно он являлся жертвой несчастного случая. Я затаил дыхание, но он отказался от адвоката:

— Какой смысл? Вы все уже знаете, чем тут адвокат поможет… Меня отправят в тюрьму, да? Сразу в тюрьму?

У него стучали зубы, ему было нужно что-нибудь покрепче чая.

— Не думай об этом сейчас, ладно? — успокаивающе произнесла Кэсси. Предложение довольно странное, учитывая обстоятельства, но Дэмиена оно немного успокоило. — Просто помоги нам, а мы постараемся помочь тебе.

— Я не… вы правильно сказали, я не хотел ничего плохого. Клянусь Богом. — Он смотрел на Кэсси так, словно от нее теперь зависела его жизнь. — Вы им это скажете, правда? Скажете судье? Я не какой-то там псих, не серийный убийца… то есть… совсем нет. Я не хотел причинить ей боль, клянусь вам, не хотел, я не…

— Да-да, я знаю. — Она опять взяла его за руку и стала поглаживать по ладони. — Не волнуйся, Дэмиен, все будет хорошо. Худшее уже позади. Осталось только рассказать нам, как все произошло. Сделаешь это для меня?

Он несколько раз глубоко вздохнул и решительно кивнул.

— Вот и молодец, — похвалила Кэсси. Она похлопала его по плечу и дала печенье.

— Нам нужна полная история, Дэмиен, — проговорил я, пододвинув стул, — шаг за шагом. С чего все началось?

— А? — переспросил он после паузы. Казалось, вопрос сбил его с толку. — Я… что?

— Ты сказал, что не хотел причинить ей боль. Тогда почему это произошло?

— Я не… то есть я не совсем уверен. Не помню. Можно я просто расскажу про тот вечер?

Мы с Кэсси переглянулись.

— Ладно, — согласился я. — Начни с того момента, когда вы закончили работу в понедельник. Что ты делал потом?

Дэмиен что-то скрывал, это было ясно; вряд ли проблема заключалась в плохой памяти. Но если мы надавим на него сейчас, он может замолчать и вспомнить про адвоката.

— Ну, я… — Дэмиен выпрямился, глубоко вздохнул и зажал ладони между коленями, будто школьник на экзамене. — Я поехал на автобусе домой. Поужинал с мамой, затем мы поиграли в скраббл. Она любит скраббл. У моей мамы плохо с сердцем… в общем, она легла спать в десять часов, как обычно. А я стал ждать у себя в комнате, пока она уснет… захрапит, и я смогу… Я пробовал читать, но не мог сосредоточиться, поскольку…

Он снова застучал зубами.

— Тихо, тихо, — мягко промолвила Кэсси. — Все в порядке. Продолжай.

Он издал что-то вроде всхлипа и кивнул.

— В котором часу ты вышел из дома? — спросил я.

— В одиннадцать. Вернулся обратно на раскопки… это в нескольких милях от моего дома, но на автобусе ехать очень долго, потому что сначала он объезжает весь город, а потом возвращается обратно. Я шел по проселочным дорогам, чтобы не проходить через поселок. Правда, мне пришлось идти мимо коттеджа, но собака меня знала, я ей сказал: «Хороший песик, Лэдди», — и она не залаяла. Было темно, но я взял с собой фонарик. Заглянул в домик для инструментов и нашел… нашел перчатки, надел их и взял… — Он сглотнул. — Взял большой камень. Прямо там, на краю поля. Потом двинулся в хранилище.

— Во сколько это было? — спросил я.

— Около полуночи.

— А когда пришла Кэти?

— Мы договорились… — Дэмиен замигал и вжал голову в плечи. — Договорились ровно на час, но она явилась раньше, минут за пятнадцать. Когда она постучала в дверь, у меня чуть сердце не остановилось.

Он ее боялся! Мне хотелось его ударить.

— И ты впустил ее.

— Да. Она принесла шоколадное печенье — наверное, прихватила из дома — и дала мне одно, но я не мог есть. Убрал его в карман. А она стала есть печенье и рассказывать про балетную школу и еще про что-то… Прошла пара минут… потом я сказал: «Посмотри, что на этой полке», — и она обернулась. И я… ударил ее. Камнем, по затылку. Ударил ее, да.

Дэмиен говорил так, словно сам себе не верил. Зрачки расширились, глаза казались почти черными.

— Сколько раз?

— О Боже. Я не… это обязательно? Я же сказал, что ударил, разве нельзя просто…

Он впился ногтями в край стола.

— Дэмиен, — тихо, но твердо произнесла Кэсси, — мы должны знать все детали.

— Ну да, ну да. — Он резко потер ладонью подбородок. — Я ударил ее один раз, но, видимо, недостаточно сильно, потому что она упала на пол, а потом… потом обернулась и открыла рот, будто хотела закричать, и я схватил ее. Понимаете, я боялся, безумно боялся, что если она закричит… — Его речь становилась все быстрее и неразборчивее. — Я зажал ей рот и попытался ударить еще раз, но она вцепилась в мою руку, начала царапать, колотить и все такое, затем мы упали на пол и я вообще ничего не видел в темноте, ведь фонарик остался на столе, а свет я не включал. Я пытался удержать ее, но она рвалась к двери, крутилась, изворачивалась, такая сильная… не думал, что она такая сильная, потому что…

Дэмиен замолчал и уперся взглядом в стол. Его дыхание было быстрым и неровным.

— Потому что она такая маленькая, — бесстрастно закончил я.

Он открыл рот, но не сказал ни слова. Лицо у него позеленело, веснушки проступили ярче.

— Если хочешь, можем сделать перерыв, — предложила Кэсси. — Но рано или поздно тебе придется рассказать это.

Доннели затряс головой:

— Нет. Не надо перерыва. Я просто хочу… я в порядке.

— Отлично, — кивнул я. — Тогда продолжим. Ты зажал ей рот, и она сопротивлялась.

— Да. Верно. — Дэмиен засунул руки глубоко в рукава джемпера. — Она перевернулась на живот и вроде как поползла к двери, а я опять ее ударил. Тоже камнем по голове, но уже сбоку. Только на сей раз сильнее — может, адреналин подействовал, не знаю, — потому что она сразу затихла. Упала без сознания. Но все равно дышала и громко стонала, и тогда я понял, что должен… но не мог ее ударить, просто не мог. Я не… — Он тяжело дышал. — Я не… не хотел… причинить ей боль.

— И что ты сделал?

— Там на полке лежали полиэтиленовые пакеты. Для находок. Я взял один, надел ей на голову и держал, пока…

— Пока что?

— Пока она не перестала дышать, — тихо закончил Доннели.

Наступило долгое молчание, слышались только завывание ветра в вентиляции и шум дождя.

— А потом?

— Потом? — Голова у Дэмиена начала дрожать, взгляд сделался пустым, как у слепого. — Я ее поднял. Не мог оставить ее в домике, там бы ее нашли, поэтому решил отнести в поле. Она… от нее повсюду была кровь — наверное, из головы. Я оставил на ней пакет, чтобы кровь больше не вытекала. Но когда я вышел из лагеря, то увидел в лесу свет и костер. Там кто-то был. Я испугался до смерти, почти не мог стоять, чуть не выронил труп… А вдруг они меня видели? — Он беспомощно поднял руки, его голос сорвался. — Я не знал, что с ней делать.

Про совок он умолчал.

— И что ты сделал?

— Понес обратно в лагерь. В домике для инструментов был брезент, мы накрывали им места раскопок, когда шел сильный дождь. Я завернул ее в брезентовое полотно, чтобы… ну я не хотел… насекомые и все такое… — Он сглотнул. — И затем спрятал труп. Думал, не положить ли ее просто где-то на земле, но это как-то… тут бродят лисицы, крысы, всякие звери… могло пройти много дней, прежде чем ее нашли бы, и вообще я не хотел ее просто бросить… Я тогда плохо соображал. Подумал, может, завтра мне что-то придет в голову…

— Ты вернулся домой?

— Нет… сначала я все вымыл в хранилище. Ну, кровь. Она была повсюду — на полу, на ступеньках, пачкала обувь и ботинки… Я набрал в ведро воды и стал мыть, но мне приходилось постоянно останавливаться, потому что… ну, этот запах… я боялся, что меня стошнит.

Дэмиен взглянул на нас, словно ждал сочувствия.

— Да, это было ужасно, — понимающе произнесла Кэсси.

— Верно. Так и было. — Он с благодарностью повернулся к ней. — Ужасно. Время тянулось бесконечно; я думал, уже утро и ребята вот-вот придут, поэтому торопился. Казалось, будто это кошмар и я сейчас проснусь, потом у меня закружилась голова и… я почти ничего не видел, поскольку боялся включать фонарь: а вдруг те люди в лесу придут и увидят… было темно, и везде кровь, а когда раздавался какой-то звук, я думал, что умру, правда умру… Постоянно раздавались звуки, словно кто-то скреб по стенам домика. Один раз я даже услышал, как кто-то сопит за дверью. Решил, что это Лэдди, но он был привязан, — и тут я чуть не… Господи, это было…

Он замолчал, качая головой.

— Но ты все-таки закончил чистку, — заметил я.

— Ну да. Насколько сумел. Я был уже не в силах продолжать, понимаете? Спрятал камень за брезент, у нее был маленький фонарик, и я сунул его туда же. В какой-то момент, когда я поднял полотно, тени как-то странно сдвинулись, и мне показалось, что она. О Господи…

Его лицо опять приобрело зеленый оттенок.

— Значит, ты оставил камень и фонарик в домике для инструментов, — подытожил я.

Про совок он снова не сказал. Это меня не очень беспокоило: любую деталь, о которой он умолчал, потом можно будет использовать против него.

— Да. Я помыл перчатки и убрал обратно в пакет. Запер оба домика и… и пошел домой. — И Дэмиен заплакал.

Плач продолжатся довольно долго, и все это время он не мог отвечать на вопросы. Кэсси сидела рядом, гладила его по руке, шептала что-то успокаивающее и подавала бумажные салфетки. Наконец я поймал ее взгляд через голову Доннели: она кивнула. Я оставил их вдвоем и отправился к О'Келли.

— Что, этот маменькин сынок? — воскликнул он, подняв брови. — Будь я проклят. Никогда бы не подумал, что ему хватит духу. Я ставил на Хэнли. Кстати, он только что ушел. Заявил О'Нилу, что тот может засунуть свои вопросы в задницу, и удрал. Хорошо, что Доннели до этого не додумался. Ладно, я начну писать доклад прокурору.

— Нам нужны его телефонные звонки и финансовые документы, — произнес я. — Кроме того, надо допросить других археологов, друзей, школьных товарищей и вообще всех, кто его знал. Он молчит насчет мотивов.

— Кому какое дело до мотивов? — буркнул О'Келли с показным раздражением, но я знал, что он доволен.

Мне тоже следовало радоваться, но почему-то я этого не чувствовал. Когда я мечтал, как раскрою данное дело, все представлялось мне по-иному. Событие, которое должно было стать триумфом моей карьеры, теперь выглядело не слишком волнующим и немного запоздалым.

— Только не в этом деле, — возразил я. О'Келли абсолютно прав: если факт преступления доказан, совсем не обязательно предъявлять его мотивы. Но присяжные, воспитанные на телевидении, всегда хотят о них услышать, и в данном случае я был с ними солидарен. — Жестокое преступление против ребенка — и никаких причин? Защита начнет настаивать на умственной неполноценности. Если мы найдем мотив, у них это не пройдет.

О'Келли хмыкнул:

— Пожалуй. Ладно, я найду пару ребят, чтобы занялись допросами. Теперь иди и дожми парня. Да, Райан, — бросил он мне в спину, когда я уже был в дверях, — хорошая работа. Вы оба молодцы.

Кэсси удалось успокоить Доннели: он еще дрожал и периодически сморкался, но уже не плакал.

— Сможешь продолжать? — спросила она, сжав его руку. — Мы уже почти закончили. У тебя хорошо получается.

По лицу Дэмиена промелькнула улыбка.

— Да, — ответил он. — Простите, что… Я в порядке.

— Вот и хорошо. Если захочешь прерваться, сразу скажи мне.

— Итак, — вмешался я, — ты пошел домой. Что было на следующий день?

— А, ну да. На следующий день. — Он глубоко вздохнул. — Это был просто кошмар. Я так устал, что не мог продрать глаза, а когда кто-нибудь входил в домик за инструментами, каждый раз чуть не падал в обморок. Надо было вести себя как обычно: смеяться, делать вид, что ничего не произошло, — а я постоянно думал о ней. Вечером мне пришлось сделать то же самое, что в прошлый раз: дождаться, пока мать уснет, выскользнуть из дома и вернуться на раскопки. Если бы в лесу снова был этот костер, даже не знаю, как бы я поступил. Но его не было.

— И ты отправился в домик с инструментами, — подсказал я.

— Да. Надел перчатки, взял ее и… вынес. Она была… Я думал, она закоченеет, слышал, так бывает с трупами, но… — Он прикусил губу. — Она не закоченела. Только была очень холодная. И мне не хотелось ее трогать…

Его передернуло.

— Но пришлось.

Дэмиен кивнул и высморкался.

— Я вынес ее в поле и положил на каменный алтарь. Потому что там… ну, в общем, чтобы ее не могли достать крысы. И чтобы скорее нашли, пока она… Я уложил ее так, чтобы она выглядела спящей, сам не знаю почему. Камень выбросил, пакет отмыл и положил на место, но ее фонарик я не нашел, он завалился куда-то за брезенты.

— Почему ты ее не закопал? — спросил я. — Например, в поле или в лесу? Это было бы умнее, хотя вряд ли могло что-либо изменить.

Дэмиен уставился на меня открыв рот.

— Я об этом даже не подумал, — признался он. — Мне хотелось быстрее закончить. И потом… просто закопать? Как какой-то мусор?

А мы месяц ломали над этим головы.

— На следующий день, — продолжил я, — ты позаботился о том, чтобы первым найти труп. Зачем?

— Да. — Дэмиен сделал конвульсивное движение. — На мне были перчатки, так что никаких отпечатков, но я слышал, что на ней останется мой волос или нитка с джемпера, вы все равно меня вычислите. И я решил, что должен сам ее найти. Боже, я совсем не хотел ее видеть, но… Весь день искал повод, чтобы пойти на холм, но боялся, что это будет подозрительно. Ничего не приходило в голову. Я мечтал, чтобы все закончилось. А вскоре Марк попросил Мел поработать у алтаря.

Он устало вздохнул.

— Ну а дальше легче. Мне не пришлось делать вид, будто все в порядке.

Неудивительно, что Дэмиен выглядел ошарашенным на первом допросе. Правда, не настолько, чтобы вызвать подозрения. Для новичка он справился неплохо.

— А когда мы с тобой говорили… — произнес я и замолчал.

Мы с Кэсси не взглянули друг на друга, ни один мускул не дрогнул на наших лицах, но одна мысль пронзила нас точно электрический разряд. Причина, по которой мы всерьез восприняли слова Джессики о парне в спортивном костюме, заключалась в том, что Дэмиен подкинул нам того же парня в качестве подозреваемого.

— Значит, ты выдумал незнакомца в спортивном костюме, надеясь сбить нас со следа?

— Да. — Дэмиен посмотрел на нас с беспокойством. — Простите. Я считал…

— Перерыв в допросе, — сказала Кэсси и вышла из комнаты.

Я последовал за ней, чувствуя, что у меня сжимается сердце, а в спину нам несся испуганный голос Дэмиена:

— Эй, постойте…

Мы не остались в коридоре и не вернулись в штаб, а заглянули в соседний кабинет, где Сэм допрашивал Марка. Там еще было полно мусора: скомканные салфетки, пластмассовые стаканчики, темная лужица на столе (кто-то резко двинул стулом или стукнул кулаком).

— Есть! — воскликнула Кэсси радостно. — Мы это сделали, Роб!

Она бросила блокнот на стол и крепко обняла меня. Искренний порыв, внезапный и без задних мыслей, но меня от него покоробило. Мы отработали допрос легко и слаженно, как старые друзья, однако сделали это только ради расследования, чтобы сломать Дэмиена. Я не предполагал, что Кэсси это надо объяснять.

— Похоже на то, — буркнул я.

— Когда он все-таки это сказал… Господи, я думала, у меня челюсть рухнет на пол. Сегодня будет море шампанского, даже если мы завершим допрос в полночь. — Она глубоко вздохнула, присела на стол и провела рукой по волосам. — Думаю, тебе надо заняться Розалиндой.

Я сразу напрягся.

— Почему?

— Потому что я ей не нравлюсь.

— Я знаю. Почему ею вообще должен кто-то заниматься?

Кэсси перестала ерошить волосы и взглянула на меня.

— Роб, она и Дэмиен дали нам одинаковую ложную наводку. Здесь должна быть связь.

— Нет, — возразил я, — это Дэмиен и Джессика дали нам ложную наводку.

— Ты полагаешь, что Джессика может быть связана с Дэмиеном? Нет, вряд ли.

— Я знаю, что в последнее время Розалинде пришлось несладко и шансы ее участия в убийстве сестры равны нулю, поэтому нет смысла тащить ее сюда и бередить свежие раны.

Кэсси откинулась назад и посмотрела на меня. В ее глазах появилось странное выражение.

— Как ты думаешь, — произнесла она с расстановкой, — этот растяпа мог провернуть подобное дело в одиночку?

— Не знаю, и мне плевать. — Я чувствовал, как в моем голосе звучат нотки О'Келли, но не мог остановиться. — Может, его нанял Эндрюс или кто-нибудь из приятелей. Это объясняет, почему Дэмиен молчит насчет мотива: боится, что они с ним расправятся, если он их выдаст.

— Ага, вот только у нас никакой связи между ним и Эндрюсом…

— Пока.

— Зато есть связь между ним и Розалиндой.

— Ты меня не слышишь? Я сказал «пока». О'Келли занимается его финансами и телефонными звонками. Когда появятся результаты, мы поймем, что к чему.

— К тому времени Дэмиен уже успокоится и вызовет адвоката, а Розалинда узнает о его аресте из новостей и успеет подготовиться. Мы должны взять ее прямо сейчас и надавить на них обоих, пока не выясним, что случилось.

Я вдруг вспомнил голоса Кирнана и Маккейба и то головокружительное ощущение, когда находился в прострации и видел лишь ясное сияющее небо.

— Нет, — возразил я, — не должны. Розалинда сейчас очень уязвима, Мэддокс. Она в шоке, надломлена, выбита из колеи, потому что потеряла сестру и не понимает, как это произошло. А ты хочешь устроить ей очную ставку с убийцей Кэти? Черт возьми, Кэсси, мы не можем так поступить; мы несем ответственность за девушку.

— Ничего подобного, — парировала Кэсси. — Этим занимается отдел помощи жертвам. А мы отвечаем за смерть Кэти и за то, чтобы узнать правду и выяснить, что, как и почему. Остальное на втором плане.

— А если Розалинда впадет в депрессию или у нее будет нервный срыв из-за того, что мы на нее надавим? Ты тоже все свалишь на отдел помощи жертвам? Мы можем разрушить ее жизнь! Пока у нас не будет ничего, кроме случайного совпадения, мы не должны трогать эту девушку.

— Случайного совпадения? — Кэсси резко сунула руки в карманы. — Роб, если бы это была не Розалинда, а кто-нибудь другой, скажи, как бы ты поступил?

На меня накатила бешеная, удушающая ярость.

— Нет, Мэддокс, нет! Не смей даже думать об этом! Если уж на то пошло, все можно повернуть иной стороной. Ты всегда недолюбливала Розалинду, верно? С первой же встречи искала повода, чтобы с ней разделаться, а теперь Дэмиен подкинул тебе его, и ты набросилась на него, как голодная собака на кость. Бедняжка говорила мне, что многие женщины к ней ревнуют, но я никак не думал, что это может относиться к тебе. Видимо, я ошибся.

— Ревную к… Господи, Роб, ты совсем спятил! Я тоже никак не думала, что ты станешь выгораживать подозреваемую лишь потому, что тебе ее жаль, или она тебе нравится, или ты взъелся на меня из-за какого-то дерьма, которое сам вбил себе в голову.

Кэсси тоже начинала кипятиться, и мне это доставило удовлетворение. В злобе я обычно сдержан и холоден как лед; справиться с бурными вспышками Кэсси для меня — пара пустяков.

— Советую тебе не повышать тон, — произнес я. — Сама себя позоришь.

— Неужели? А ты позоришь весь этот чертов отдел! — Она так яростно сунула в карман блокнот, что чуть не порвала страницы. — Я вызову Розалинду Девлин…

— Нет! Ради Бога, веди себя как детектив, а не истеричная девица!

— Я ее вызову, Роб. А вы с Дэмиеном можете делать все, что угодно, хоть задницы друг другу лижите, черт бы вас побрал…

— Ну вот, пошли оскорбления. И это профессионально?

— Роб, ради Бога, что творится у тебя в башке? — заорала Кэсси.

Она выскочила, с грохотом хлопнув дверью, и я услышал, как эхо ее шагов разносится по коридору.

Я выдержал паузу, чтобы дать ей время уйти, потом отправился покурить — Дэмиен уже взрослый мальчик, пусть посидит один. Темнело, дождь лил как при потопе. Я поднял воротник куртки и, поеживаясь, вышел на улицу. Руки у меня дрожали. Мы с Кэсси и раньше ссорились: у напарников это обычное дело, как у влюбленных. Однажды я так ее взбесил, что она со всего маху ударила кулаком по столу и ушибла руку, а потом мы не разговаривали пару дней. Но даже тогда все было по-иному.

Не докурив, я выбросил мокрую сигарету и вернулся в здание. В глубине души мне хотелось отправить Дэмиена в тюрьму, а самому пойти домой и предоставить Кэсси как угодно разбираться с фактом нашего отсутствия, но я не мог позволить себе подобную роскошь. Мне надо было выяснить его мотивы и сделать это раньше, чем Кэсси привезет Розалинду и устроит ей допрос с пристрастием.

Дэмиен начал осознавать, что происходит. Он ерзал от беспокойства, грыз ногти и забрасывал меня вопросами: а что случится дальше? Его посадят в тюрьму, да? Надолго? У матери будет сердечный приступ, она не переживет… А в тюрьме правда ужасно, как показывают по телевизору? Надеюсь, подумал я, он не смотрел хотя бы «Тюрьму Оз».

Но когда я заговаривал о мотиве, Дэмиен сразу замолкал: смотрел по сторонам и уверял, будто ничего не помнит. Похоже, стычка с Кэсси сбила меня с ритма; я не мог сосредоточиться, и все шло наперекосяк — Дэмиен затравленно молчал, глядел в стол и в отчаянии тряс головой.

— Ладно, — наконец сказал я. — Давай побеседуем о твоем прошлом. Отец у тебя умер девять лет назад, верно?

— Да. — Дэмиен настороженно поднял голову. — Почти десять, в конце октября будет годовщина. А когда мы закончим, мне можно будет выйти под залог?

— Вопрос о залоге решает судья. Твоя мать работает?

— Нет. Она больна, я вам говорил… — Он махнул рукой. — У нее инвалидность. Отец оставил нас… О Боже, моя мама! — Дэмиен резко выпрямился. — Она же, наверное, с ума сейчас сходит… Который час?

— Расслабься. Мы уже с ней пообщались, и она знает, что ты помогаешь нам в расследовании. Даже если отец оставил вам деньги, трудно сводить концы с концами.

— Что?.. А, нет, у нас все в порядке.

— Ну и все-таки, — настаивал я. — Если кто-нибудь предложил тебе выполнить для него работу на большую сумму, это было бы заманчиво, правда?

К черту Сэма, к черту О'Келли! Если Дэмиена нанял дядя Ред, я должен это знать.

Дэмиен с искренним недоумением сдвинул брови.

— А?

— Я знаю людей, у которых есть миллион причин разделаться с семьей Девлин. Проблема в том, что они не хотят делать грязную работу сами. Им нужны помощники.

Я сделал паузу, ожидая реакции Дэмиена. Он растерянно молчал.

— Если ты кого-то боишься, — продолжил я как можно мягче, — мы тебя защитим. К тому же, если кто-нибудь тебя нанял, ты уже не настоящий убийца, верно? Убийца — заказчик.

— Если… что? Я не… Вы хотите сказать, что кто-то мне заплатил? Боже мой! Нет!

Он даже открыл рот от возмущения.

— Хорошо, если дело не в деньгах, тогда в чем?

— Я же сказал, что не знаю! Не помню!

У меня мелькнула мысль — а вдруг у него и впрямь проблемы с памятью? И если так, то почему и какие именно? Но потом я ее отбросил. Нам часто говорят подобное, и я видел, какое у него было выражение лица, когда он промолчал про совок.

— Знаешь, я изо всех сил стараюсь тебе помочь, — вздохнул я, — но ничего не смогу предпринять, если ты не будешь со мной откровенен.

— Я откровенен! Просто у меня что-то с памятью…

— Нет, Дэмиен, это неправда, — возразил я. — И я тебе объясню почему. Помнишь фото, которые я тебе показывал? Помнишь Кэти с отрезанным лицом? Их сделали после вскрытия. А вскрытие показало все, что ты сотворил с этой девочкой.

— Я уже сказал…

Я резко перегнулся через стол и взглянул ему в лицо.

— Дэмиен, сегодня утром мы нашли в домике совок. Ты что, принимаешь нас за идиотов? Вот часть рассказа, которую ты пропустил: после убийства ты расстегнул Кэти джинсы, стянул с нее белье и воткнул в нее рукоятку совка.

Дэмиен вскинул руки к голове.

— Нет… я не…

— И теперь ты мне говоришь, что «все так получилось»? Изнасилование девочки не то, что случается само собой. Для этого нужна какая-то причина, так что кончай валять дурака и выкладывай, в чем дело. Может, ты просто гнусный извращенец, а? Я угадал?

Я перегнул палку. Дэмиен — в конце концов, у него был длинный день — с удручающей неизбежностью опять ударился в плач.

Мы просидели еще много времени. Дэмиен рыдал, уронив голову на руки и конвульсивно дергаясь. Я размышлял, что мне теперь с ним делать, и, уловив паузу, когда он замолкал, чтобы набрать побольше воздуха, подбрасывал очередной вопрос насчет мотивов. Дэмиен не отвечал — казалось, он вообще меня не слышал. В комнате было очень жарко, все еще тошнотворно пахло пиццей. Я не мог собраться с мыслями. Думал только о Кэсси и Розалинде: согласилась ли Розалинда приехать; хорошо ли она держалась на допросе; не постучит ли Кэсси сейчас в дверь, чтобы устроить ей очную ставку с Дэмиеном.

Вскоре я сдался. Было уже полдевятого, и разговор больше не имел смысла. Дэмиен выдохся, ни один детектив в мире не смог бы вытянуть из него ничего вразумительного, и мне давно следовало это понять.

— Ну все, — сказал я. — Тебе надо поужинать и отдохнуть. Продолжим завтра.

Он поднял голову. Нос у него покраснел, распухшие глаза почти не открывались.

— Я могу… идти домой?

«Тебя только что арестовали за убийство, идиот, о чем ты говоришь…» У меня уже не было сил иронизировать.

— Мы задержим тебя на ночь, — ответил я. — Я попрошу кого-нибудь отвести тебя.

Когда я достал наручники, Дэмиен уставился на них так, словно это орудия пытки.

Дверь в наблюдательную комнату была открыта, и, проходя мимо, я увидел, что перед стеклом, покачиваясь взад-вперед на каблуках, стоит О'Келли. Сердце у меня сжалось. Наверное, в главной комнате для допросов сидели Кэсси и Розалинда. На секунду у меня мелькнула мысль отправиться туда, но я от нее сразу отказался: не хотелось, чтобы Розалинда как-то связывала меня с данной ситуацией. Я передал Дэмиена — все еще всхлипывавшего, бледного и опухшего как зареванный ребенок — одному из копов и двинулся домой.

22

Телефон зазвонил без четверти двенадцать. Я бросился к трубке: Хизер не любила поздних звонков.

— Алло?

— Прости, что так поздно, но я весь вечер не могла с тобой связаться, — произнесла Кэсси.

— Не могу сейчас говорить, — буркнул я.

— Роб, ради Бога, это очень важно…

— Прости, но мне надо идти, — перебил я. — Поговорим завтра на работе, или оставь мне записку.

Кэсси начала что-то говорить, но я повесил трубку.

— Кто звонил? — В дверях появилась сонная и недовольная Хизер в ночной рубашке с воротничком.

— Это мне.

— Кэсси?

Я прошел в кухню, достал поднос со льдом и стал насыпать кубики в бокал.

— Ох! — раздался за спиной вздох Хизер. — Значит, ты с ней все-таки переспал?

Я швырнул поднос обратно в морозилку. Когда я прошу Хизер оставить меня в покое, она так и делает, но толку от этого не много: следующая затем хандра, раздраженные упреки и жалобы на свою чувствительность обходятся еще дороже.

— Она не заслуживает подобного отношения, — объявила Хизер.

Я удивился. Моя хозяйка не очень ладила с Кэсси. Когда-то, очень давно, я пригласил Кэсси на ужин, и Хизер весь вечер ей чуть ли не грубила, а после ее ухода часа два поправляла подушки и ковры и громко вздыхала, при том что Кэсси вообще никогда не упоминала о ее существовании. В общем, приступ женской солидарности меня насторожил.

— Так же как и я, — добавила Хизер и вышла, хлопнув дверью.

Я отнес лед в свою комнату и сделал себе водку с тоником.

Разумеется, заснуть не удалось. Когда сквозь шторы стал просачиваться утренний свет, я сдался: решил, что приду на работу спозаранку и постараюсь выяснить, что Кэсси сказала Розалинде, а потом займусь подготовкой документов Дэмиена для прокуратуры. Hо на улице по-прежнему лило как из ведра, улицы были плотно забиты транспортом, и на полпути к Мерион-роуд у «лендровера» спустилась шина. Пришлось возиться с запаской под проливным дождем, под яростные гудки других водителей, которые надрывались так, словно, не будь меня, им действительно удалось бы куда-нибудь проехать. Вскоре я поставил на крышу «мигалку», что заставило большинство из них заткнуться.

В результате на работу я прибыл около восьми. Телефон зазвонил в тот момент, когда я снимал пальто.

— Штаб-квартира, Райан, — буркнул я.

С меня текло струями, я дрожал от холода, хотелось скорее пойти домой, принять горячую ванную и выпить виски — и пусть все катится к чертям.

— Быстро в кабинет! — приказал О'Келли. — Сейчас. — И бросил трубку.

Я еще не успел понять, в чем дело, как уже похолодел и сжался так, что почти не мог дышать. Сам не знаю, как я догадался. То, что у меня проблемы, стало ясно сразу: когда О'Келли просто хотел поговорить, просовывал голову в дверь, бросал: «Райан, Мэддокс, ко мне», — и исчезал, чтобы к нашему появлению уже восседать за столом. Телефонное приглашение подразумевало серьезную головомойку. Но причины могли быть какие угодно: на меня нажаловался Джонатан Девлин, я упустил что-то в расследовании, Сэм напоролся не на того политика. Однако я подозревал, что дело в ином.

О'Келли стоял спиной к окну, сунув руки в карманы.

— Райан! — воскликнул он. — Тебе не приходило в голову, что мне следует об этом знать?

Меня мгновенно захлестнул стыд. Я покраснел. Такое жуткое, сокрушительное унижение я испытывал в школе: когда душа уходит в пятки и накатывает ужас, что все кончено. Тебя застукали, поймали за руку, и теперь ты не сможешь ни оправдаться, ни сбежать, ни что-либо исправить. Я уставился на стол О'Келли, как нашкодивший ученик, машинально выискивая какие-нибудь фигуры в узорах фальшивой древесины. Раньше молчание казалось мне чем-то мужественным и величественным, в духе героев-одиночек Клинта Иствуда, но теперь я сообразил, что оно жалко, близоруко, инфантильно и глупо.

— Ты хоть представляешь, как ты испоганил всю работу? — холодно спросил О'Келли. В гневе шеф всегда был красноречив: еще одна причина, по которой я считал его умнее, чем он пытался выглядеть. — Вообрази, что сделает опытный адвокат, если эта информация дойдет до суда. Ведущий детектив — единственный свидетель и единственная выжившая жертва связанного с делом преступления… Господи Иисусе! Адвокаты мечтают о таких детективах, как подростки о сладком сексе. Они обвинят тебя в чем угодно: от неспособности вести беспристрастное расследование до соучастия в убийстве. Пресса, любители скандалов и прочая шушера поднимут дикий вой. Через неделю никто в стране даже не вспомнит про настоящего убийцу.

Я в остолбенении смотрел на босса. Этот удар исподтишка застал меня врасплох и пригвоздил к месту. Странно, но за двадцать лет мне ни разу не пришло в голову, что меня могут заподозрить в исчезновении Питера и Джеми. В деле об этом не было сказано ни слова. Ирландия в 1984 году была страной скорее Руссо, чем Оруэлла: дети считались невинными созданиями, и предположение, что кто-то из них может быть убийцей, казалось противоестественным. Теперь мызнаем, что убить способен любой. В двенадцать лет я выглядел почти взрослым, в моих кроссовках нашли чужую кровь, переходный возраст всегда склонен к агрессивности. Я вдруг вспомнил лицо Кэсси в тот день, когда она вернулась от Кирнана: губы поджаты, точно она что-то скрывала. Мне захотелось сесть на стул.

— Теперь парни, которых ты посадил за решетку, могут потребовать пересмотра дела на том основании, что ты скрывал вещественные доказательства. Поздравляю, Райан, ты провалил все расследования, в которых когда-либо участвовал.

— Значит, я отстранен, — пробормотал я.

Губы у меня едва двигались. Мне вдруг представились толпы журналистов, они орут и ломятся в дверь моей квартиры, суют в лицо микрофон, называют Адамом, требуют, чтобы я рассказал какие-то жуткие подробности. Хизер все это понравится: мелодраматизма и страданий появится столько, что хватит на целый год. Боже милостивый.

— Нет, ты не отстранен! — рявкнул О'Келли. — Не отстранен, потому что я не желаю, чтобы репортеры разнюхали, почему я дал тебе пинка под зад. Сейчас главное — свести ущерб к минимуму. Ты больше не допрашиваешь свидетелей и не касаешься материалов дела; твоя задача — сидеть за столом и стараться не наломать больше дров. Мы сделаем все, чтобы не произошло утечки. А когда суд над Доннели закончится — если вообще будет суд, — твое участие в работе отдела приостановится.

У меня в голове застряло слово «приостановится».

— Очень жаль, сэр, — выдавил я, не придумав ничего умнее.

Что такое «приостановится»? Мне представилась сцена из фильма, где коп со стуком кладет на стол босса жетон и служебное оружие. Потом оператор дает крупный план и идут финальные титры.

— А пока подыщи себе какое-нибудь занятие. — сухо продолжил О'Келли. — Читай и сортируй телефонные звонки. Но если в них будет упоминаться старое дело, передавай Мэддокс или О'Нилу.

Он сел за стол, взял телефон и начал набирать номер. Я смотрел на него еще несколько секунд, пока до меня не дошло, что я свободен.

Я поплелся обратно в штаб: читать звонки не хотелось, я просто двигался на автопилоте. Кэсси, сгорбившись, сидела у видеомагнитофона, поставив локти на колени, и смотрела запись моего допроса Доннели.

Во мне вдруг что-то перевернулось. До сих пор я даже не думал, откуда О'Келли обо всем узнал. И лишь сейчас, когда я остановился на пороге штаба, меня словно ударило: иного пути просто не было.

Я понимал, что очень скверно обошелся с Кэсси, хотя мог бы возразить, что ситуация возникла неоднозначная. Но я не сделал и не мог сделать ничего такого, что заслуживало бы подобного поступка. Даже вообразить не мог такого предательства. «В аду нет ярости ужасней».^[551] У меня стали подгибаться ноги.

Видимо, я издал какой-то звук или сделал невольное движение: Кэсси резко развернулась в кресле. В следующий момент она нажала «Стоп» и отложила пульт.

— Что сказал О'Келли?

Она все знала, она знала; последняя искра сомнения погасла. Что-то тупое и тяжелое ударило в грудную клетку.

— Как только следствие закончится, меня отстранят, — ответил я. Голос у меня был словно чужой.

Глаза Кэсси расширились.

— О Господи, — пробормотала она. — Черт, Роб… Но ты в отделе? Он… он тебя не уволил?

— Нет, не уволил.

Первый шок начал проходить, и холодная ярость пронзила меня как электрический ток. Меня стал бить озноб.

— Это нечестно. — Голос Кэсси дрогнул. — Я пыталась тебя предупредить. Звонила тебе вчера вечером раз сто…

— Но тогда уже было поздновато, разве нет? Надо было думать раньше.

Кэсси побледнела, глядя на меня с открытым ртом. Мне хотелось стереть с ее лица это изумленное, непонимающее выражение.

— Раньше?

— Раньше, чем ты решила посвятить О'Келли в мою частную жизнь. Теперь тебе полегчало, Мэддокс? Радуешься, что разрушила мою карьеру, за то что я был не слишком нежен с тобой в последнюю неделю? Этого достаточно, или у тебя припасены еще какие-то козыри в рукаве?

После паузы она тихо спросила:

— Ты думаешь, это я ему сообщила?

— Конечно. На свете всего пять человек знают об этом, и я очень сомневаюсь что мои родители или друг, которого я знаю с пятнадцати лет, решили позвонить боссу и сказать: «Да, кстати, вы в курсе, что настоящее имя Райана — Адам?» По-твоему, я идиот?

Она продолжала на меня смотреть, но что-то в ее взгляде изменилось, и я сообразил, что Кэсси взбешена так же, как и я. Резким движением она схватила лежавшую на столе видеокассету и с размаху запустила в меня. Я инстинктивно пригнулся; кассета ударилась о стену и шлепнулась на пол.

— Посмотри запись, — произнесла Кэсси.

— Не хочу.

— Посмотри немедленно, или, клянусь Богом, завтра твои фото появятся во всех утренних газетах.

Меня поразила даже не сама угроза, а то, что она произнесла ее вслух, — зря выложила свою козырную карту. Тут во мне что-то забрезжило — любопытство, переходящее в смутное предчувствие (если я не придумал его задним числом). Я поднял кассету, вставил в видеомагнитофон и нажал «Пуск». Кэсси молча смотрела на меня, скрестив руки на груди. Я развернул кресло и сел лицом к экрану и спиной к ней.

Это был вчерашний допрос Розалинды. Таймер внизу показывал 20:27; в соседней комнате еще сидели я и Дэмиен. Розалинда стояла в комнате одна, подкрашивая губы перед маленьким зеркальцем. На заднем плане слышался какой-то шум, и до меня не сразу дошло, что это такое: громкие беспомощные всхлипы Доннели и мой голос, безнадежно повторявший: «Дэмиен, ты должен объяснить, зачем ты это сделал». Кэсси включила громкую связь и перевела ее на мою комнату. Розалинда подняла голову, глядя в стекло с абсолютно бесстрастным выражением лица.

Открылась дверь, вошла Кэсси. Розалинда закрыла помаду и убрала в сумочку. Дэмиен продолжал рыдать.

— Черт! — выругалась Кэсси, взглянув на динамик. — Прошу прощения.

Она выключила связь; Розалинда ответила сухой улыбкой.

— Детектив Мэддокс допрашивает Розалинду Фрэнсис Девлин, — произнесла Кэсси в камеру. — Садитесь.

Розалинда не шевельнулась.

— К сожалению, у меня нет желания общаться с вами, — промолвила она ледяным тоном, которого раньше я у нее никогда не слышал. — Я предпочитаю говорить с детективом Райаном.

— Простите, но это невозможно, — усмехнулась Кэсси, пододвинув стул. — Он занят с другим свидетелем. Вы, наверное, слышали, — добавила она, с сожалением разводя руками.

— В таком случае я вернусь, когда он освободится. — Розалинда сунула сумочку под мышку и направилась к двери.

— Одну минутку, мисс Девлин. — В голосе Кэсси прозвучали жесткие нотки. Розалинда вздохнула и обернулась, презрительно подняв брови. — Может, объясните, почему вам вдруг расхотелось отвечать на вопросы, связанные с убийством вашей сестры?

Я заметил, как взгляд Розалинды метнулся к камере, хотя на губах по-прежнему оставалась холодная улыбка.

— Думаю, вы сами все прекрасно понимаете, детектив, — ответила она. — Рада помочь следствию всем, чем смогу. Я не хочу говорить с вами, и вам отлично известно почему.

— Давайте представим, что неизвестно.

— Мне с самого начала было ясно, что вам плевать на мою сестру. Вас волновал лишь флирт с детективом Райаном. Разве спать с напарником не против правил?

От вспышки ярости у меня перехватило дыхание.

— Боже милостивый! Так вот в чем дело? Только потому, что ты подумала, будто я сказал ей…

Розалинда говорила наобум, я никогда не намекал ни на что подобное ни ей, ни кому-либо другому, но Кэсси начала мне мстить, даже не позаботившись узнать…

— Заткнись! — бросила она у меня за спиной.

Я стиснул пальцы и продолжал смотреть. От бешенства все плыло у меня перед глазами.

Кэсси на экране, даже глазом не моргнув, откинулась на стуле и с улыбкой покачала головой:

— Простите, мисс Девлин, но меня не так просто сбить с толку. Я и детектив Райан совершенно одинаково относимся к вашей сестре: хотим найти ее убийцу. Почему же вы отказываетесь говорить на данную тему?

Розалинда рассмеялась.

— Одинаково? Нет, детектив Мэддокс. У него особое отношение к этому делу.

Даже сквозь гнев я заметил, что Кэсси смутилась, а на губах Розалинды вспыхнула торжествующая улыбка: на сей раз ей удалось пробить ее защиту.

— Ну да, — любезно добавила она. — Вы ведь понимаете, о чем я?

Для большего эффекта Розалинда сделала паузу, но мне показалось, что она длилась вечность. Я уже знал, что она скажет. Очевидно, так же чувствует себя летчик, когда самолет падает в штопор, или жокей, на всем скаку вылетевший из седла: один длинный застывший миг, перед тем как тело расплющится о землю, и последняя мысль: «Вот сейчас».

— Он тот парень, чьи друзья пропали в Нокнари много лет назад, — произнесла Розалинда. Голос у нее был милый, звонкий, почти веселый. Все это доставляло ей скорее удовольствие: ни сочувствия, ни сожалений. — Адам Райан. Выходит, он далеко не все вам рассказывал. Я буквально только что подумала: выжить — это не самый лучший вариант.

Кэсси на экране подалась вперед и задумчиво провела ладонью по затылку. Она кусала губы, желая скрыть улыбку, и я уже даже не пытался угадать, что она хочет сделать.

— Он тебе это сказал?

— Да. Мы с ним очень близки.

— А он тебе не говорил, что у него был брат, который умер в шестнадцать лет? Или что он вырос в детском доме? Что его отец был алкоголиком?

Розалинда не ответила. Улыбка на ее лице исчезла, во взгляде появилась настороженность.

— А что? — наконец спросила она.

— Так, просто интересно. Иногда он говорит об этом. Розалинда, — добавила Кэсси извиняющимся тоном, — я не знаю, что он тебе сказал, но когда детективы пытаются установить контакт со свидетелем, они могут быть не совсем искренни. Это один из способов заручиться его доверием и получить нужную информацию. Понимаешь?

Розалинда застыла, молча глядя на нее.

— Послушай, — мягко произнесла Кэсси. — Я точно знаю, что у детектива Райана никогда не было брата, его отец очень приятный человек без малейшей склонности к алкоголю и вырос он в Уилтшире — отсюда акцент, — очень далеко от Нокнари. И уж конечно, не в детском доме. Но что бы он тебе ни сообщил, это было сделано лишь для того, чтобы ты помогла нам найти убийцу Кэти. Не сердись на него. Хорошо?

Дверь распахнулась настежь — Кэсси чуть не подпрыгнула на месте, Розалинда не двинулась с места, даже не отвела взгляда, — и на пороге появился О'Келли, искаженный камерой до размеров коротышки, но легко узнаваемый по лысине с зачесом.

— Мэддокс! — бросил он. — На пару минут.

Когда я выходил от Дэмиена, О'Келли стоял у стекла, нетерпеливо покачиваясь на каблуках. Я больше не мог смотреть. Нашарив пульт, я нажал «Стоп» и невидящим взглядом уставился на мерцающий экран.

— Кэсси, — пробормотал я после долгой паузы.

— Он спросил меня, правда ли это, — проговорила Кэсси спокойно, будто зачитывала отчет. — Я ответила, что нет, и если бы даже это было правдой, ты бы вряд ли ей сказал.

— Да, — промямлил я. Мне было важно, чтобы она поверила. — Честно, не говорил. Я только сказал, что у меня пропали двое друзей, когда я был маленьким. Хотел показать, что знаю, через что она прошла. Я понятия не имел, что ей известно про Питера и Джеми и она может связать одно с другим.

Кэсси ждала, когда я закончу.

— О'Келли обвинил меня в том, что я тебя прикрываю, — заметила она, когда я замолчал, — и добавил, что ему давно надо было нас разъединить. Заявил, что немедленно проверит твои отпечатки пальцев на всех вещах, найденных в старом деле, даже если ему придется вытащить криминалиста из постели и работать ночь напролет. Если отпечатки совпадут, мы должны молиться, чтобы нас не вышвырнули с работы. Он приказал отпустить Розалинду домой. Я передала ее Суини и стала звонить тебе.

У меня в голове словно что-то щелкнуло — тихо и убийственно. Задним числом все кажется более катастрофичным, но на самом деле именно легкость этого ощущения привела меня в ужас. Мы долго молча сидели в комнате. За окном шумел ветер и хлестал дождь. Один раз я услышал, как Кэсси глубоко вздохнула, и подумал, что она плачет, но, подняв голову, не увидел слез: ее лицо было бледно, спокойно и очень печально.

23

Мы все еще находились в комнате, когда вошел Сэм.

— Что произошло? — спросил он, стряхнув с волос капли дождя и включив свет.

Кэсси шевельнулась и подняла голову.

— О'Келли хочет, чтобы мы провели новый раунд с Доннели. Скоро его привезут.

— Отлично, — кивнул Сэм. — Надеюсь, появление другого детектива немного встряхнет его.

Он бросил на нас быстрый взгляд, и я подумал, что на самом деле ему все известно.

Сэм пододвинул стул, сел рядом с Кэсси, и они принялись обсуждать, как им расколоть Дэмиена. Раньше они никогда не проводили допросы вместе; разговор шел осторожный и серьезный, со множеством уточнений и вопросов: «Как ты думаешь, нам стоит…» или «А что, если мы…» Кэсси снова включила видеомагнитофон и продемонстрировала несколько фрагментов с записями вчерашнего допроса. Факс, издав какие-то космические звуки, выплюнул распечатки телефонных разговоров Доннели, и Кэсси с Сэмом склонились над ними, что-то бормоча и чиркая фломастером.

Когда они вышли — Сэм на прощание кивнул, — я посидел немного, дав им время начать работу, и отправился в наблюдательную комнату. Они находились в главной комнате для допросов. Я прокрался внутрь с горящими ушами, будто школьник в магазин для взрослых. Знал, что мне не следует на это смотреть, но остаться снаружи было выше моих сил.

Комната выглядела почти уютной, насколько это вообще возможно в данных обстоятельствах: на стулья наброшены пальто и сумки, стол заставлен чашками с кофе и пакетиками сахара, рядом стояли графин с водой и тарелка с песочным печеньем из соседнего кафе, тут же лежало несколько мобильных телефонов. Дэмиен, в старом джемпере и обвислых брюках — они выглядели так, словно он в них спал, — сидел, обняв себя за плечи и растерянно озираясь по сторонам. После холодного ада тюрьмы все это, наверное, представлялось ему райски теплым, милым и домашним. На его подбородке появилась легкая щетина.

Сэм и Кэсси болтали, присев на стол, обменивались впечатлениями о погоде и предлагали Дэмиену молоко. Я напрягся, услышав в коридоре шаги — если это О'Келли, вышвырнет меня вон и отправит сортировать звонки; больше я ни на что не годен, — но они затихли. Я прислонился лбом к стеклу и закрыл глаза.

Они начали с мелких деталей. Сэм и Кэсси, ловко сменяя друг друга, забрасывали Дэмиена несложными вопросами, нежными и певучими, как колыбельная: как тебе удалось выйти из дома, не разбудив маму? Правда? Я тоже так делала, когда была подростком… А раньше подобное случалось? Господи, что за жуткий кофе; может, тебе лучше колы или воды? Они ловко работали с Сэмом, правда ловко. Дэмиен расслабился. Один раз у него даже вырвался смешок.

— Ты участвуешь в движении «Долой шоссе!», верно? — спросила Кэсси небрежным тоном. Никто, кроме меня, не уловил легкой заминки в ее голосе, означавшей, что она перешла к делу. Я открыл глаза и выпрямился. — Когда ты там оказался?

— Этой весной, — охотно ответил Дэмиен, — в марте. В нашем колледже на доске объявлений повесили листовки с призывом к демонстрации. Я уже знал, что летом буду работать в Нокнари, поэтому решил… ну, не знаю, как-то поучаствовать. Вот и пошел.

— А двадцатого марта у них были какие-то протесты? — спросил Сэм, листая бумаги и потирая затылок. Он изображал копа из провинции, дружелюбного, но немного тугодума.

— Кажется, да. У здания парламента, если не ошибаюсь.

Дэмиен выглядел спокойным, даже беззаботным. Он перегнулся через стол и непринужденно беседовал, поигрывая с кофейной чашкой, словно пришел устраиваться на работу. Я уже видел такое с теми, кто был арестован впервые: они еще не привыкли смотреть на нас как на врагов и, как только шок после задержания проходил, вели себя дружелюбно и с готовностью шли навстречу, будто это доставляло им большое облегчение.

— Тогда ты и вступил в движение?

— Да. Нокнари — очень интересное место, первые поселения появились там уже…

— Марк нам рассказал, — с улыбкой перебила Кэсси. — Как ты, наверное, догадываешься. Значит, ты там познакомился с Розалиндой Девлин, или вы уже знали друг друга раньше?

Растерянная пауза.

— Что? — переспросил Дэмиен.

— В тот день она тоже подписалась на участие в процессе. Ты тогда с ней познакомился?

— Не понимаю, о чем вы говорите, — наконец ответил он.

— Перестань, Дэмиен. — Кэсси подалась вперед, пытаясь поймать его взгляд. Он смотрел в свою чашку. — У тебя так здорово получалось, не надо теперь все портить. Ладно?

— Ты часто звонил ей и посылал сообщения со своего мобильника, — добавил Сэм, показав ему исчерканные фломастером распечатки.

Дэмиен тупо уставился на бумагу.

— Почему ты не хочешь признаться, что вы дружили? — произнесла Кэсси. — Это никому не причинит вреда.

— Я не желаю втягивать ее в это, — буркнул Дэмиен. Его плечи напряглись.

— Мы не пытаемся никого и никуда втянуть. — мягко возразила Кэсси. — Просто пытаемся понять, что произошло.

— Я уже сказал.

— Да, но потерпи еще немного, ладно? Мы должны уточнить кое-какие детали. Так ты познакомился с Розалиндой на той демонстрации?

Дэмиен подался вперед и коснулся распечаток пальцем.

— Да, когда записывался. Мы пообщались.

— Разговор был приятный, и вы решили контактировать дальше?

— Ну да.

Сэм и Кэсси на время дали задний ход. Когда ты начал работать в Нокнари? Почему именно там? Да, это и вправду потрясающе… Постепенно Дэмиен расслабился. За окном по-прежнему шел дождь, по стеклам струились потоки воды. Кэсси отправилась за кофе, а вернувшись, с лукавым видом достала ванильное печенье. Теперь, когда Доннели признался, торопиться некуда. Единственное, что он мог сделать, — это потребовать адвоката. Но адвокат посоветовал бы ему сказать именно то, что мы хотели от него услышать: сообщник снимал с него часть вины и усложнял дело. Кэсси и Сэм могли заниматься этим целый день или целую неделю — столько, сколько необходимо.

— Когда вы стали встречаться с Розалиндой? — спросила Кэсси.

Дэмиен делал складки на уголке страницы с распечатками, но при ее словах испуганно поднял голову.

— Что? Мы не… ничего такого не делали. Мы просто друзья.

— Дэмиен, — с упреком возразил Сэм, постучав пальцем по бумаге, — взгляни. Ты звонил ей по три-четыре раза в день, раз двадцать отправлял сообщения, три часа беседовал с ней среди ночи…

— Как мне это знакомо, — вставила Кэсси с оттенком ностальгии. — Когда влюбляешься, на телефоне вечно не хватает денег…

— Другим своим друзьям ты звонил вчетверо реже, чем Розалинде. На нее уходило девяносто пять процентов потраченных за разговоры денег. Слушай, приятель, тут нет ничего дурного. Она очаровательная девушка, ты хороший парень — почему бы вам не встречаться?

— Постой, — вдруг выпрямилась Кэсси. — Она что, в этом замешана?

— Нет! — почти заорал Дэмиен. — Не трогайте ее!

Кэсси и Сэм подняли брови.

— Простите, — пробормотал он через минуту, обмякнув на стуле. Его лицо побагровело. — Я просто… она не имеет с этим ничего общего. Оставьте ее в покое!

— Тогда зачем секреты, Дэмиен? — усмехнулся Сэм. — Если она ни при чем?

Доннели пожал плечами:

— Мы скрывали, что встречались.

— Почему?

— Отец Розалинды был бы в бешенстве.

— Ты ему не нравился? — удивленно произнесла Кэсси.

— Дело в ином. Ей не позволяли встречаться с парнями. — Дэмиен нервно посмотрел на них. — Вы не могли бы… не могли бы ему не сообщать?

— А до какой степени он был бы в бешенстве? — мягко поинтересовалась Кэсси. — Что бы он сделал?

Дэмиен отколупывал кусочки от пенопластового стаканчика.

— Я просто не хочу, чтобы у нее возникли проблемы. — Его лицо по-прежнему было красным, а дыхание учащенным; он что-то скрывал.

— У нас есть свидетель, — заметил Сэм, — он утверждает, что Девлин по крайней мере один раз ударил Розалинду. Ты не знаешь, это правда?

Дэмиен моргнул и пожал плечами.

Кэсси обменялась с Сэмом быстрым взглядом и снова дала задний ход.

— Как же вам удавалось видеться, чтобы папаша ни о чем не догадался? — спросила она с заговорщицким видом.

— Сначала мы встречались в городе, ходили в кафе. Розалинда говорила, что ездит к своей школьной подруге Карен, поэтому никто не возражал. А иногда мы встречались по ночам. На месте раскопок. Я приходил туда и ждал, пока ее родители заснут и она сможет выскользнуть из дому. Мы сидели на каменном алтаре, а если шел дождь, пряталась в сарайчике с инструментом и болтали до утра.

Легко представить: деревенское небо в звездах, одеяло на плечах и лунный свет, превращающий округу в волшебное царство. Разумеется, конспирация и трудности, которые им приходилось преодолевать, добавляли в ситуацию романтики. Все походило на старую сказку: жестокий отец, прекрасная дева, заточенная в темнице, храбрый рыцарь. Они создали свой маленький ночной мир, и Дэмиен наверняка испытывал восторг.

— Порой она приходила на раскопки днем вместе с Джессикой, и я устраивал им экскурсию. Разумеется, мы почти не разговаривали, потому что кто-нибудь мог заметить, но просто увидеть друг друга… А однажды, кажется, в мае, — его лицо осветила смущенная улыбка, — когда я работал в одной забегаловке и делал сандвичи, мне удалось набрать много продуктов и мы ехали на уик-энд. Сели в поезд до Донегала, остановились в маленькой гостинице и записались как муж и жена. Розалинда сказала, что проведет выходные дни с Карен и будет готовиться к экзаменам.

— А вскоре что-то произошло? — спросила Кэсси, и я опять услышал, как напрягся ее голос. — Кэти узнала про ваши встречи?

Дэмиен удивленно уставился на нее.

— Нет. Господи, совсем нет. Мы были очень осторожны.

— Тогда что? Она раздражала Розалинду? Младшие сестры бывают очень назойливы.

— Нет…

— Или Розалинда ревновала к успеху Кэти? В этом все дело?

— Нет! Розалинда никогда… она радовалась за Кэти! И я не стал бы кого-то убивать… Я не сумасшедший!

— И неагрессивный, — добавил Сэм, положив руку ему на плечо. — Мы говорили с разными людьми. Учителя уверяют, что ты никогда не ввязывался в драки и старался держаться в стороне. Правда?

— Ну…

— Может, тебе понравилась сама идея? — перебила Кэсси. — Острые ощущения? Хотел узнать, каково это, когда убиваешь человека?

— Нет! Что вы…

Неожиданно Сэм быстро обошел вокруг стола и навис над Доннели.

— Твои коллеги археологи утверждают, что Джордж Макмэхон над тобой прикалывался, как и над остальными, но ты был единственным, кто ни разу не вышел из себя. Что же так сильно рассердило хладнокровного человека, если он решил убить невинную девочку?

Дэмиен судорожно вцепился в рукава своего джемпера, уперся подбородком в грудь и замотал головой.

— Эй! Взгляни на меня. — Сэм щелкнул пальцами перед лицом Дэмиена. — Я похож на твою мамочку?

— Что? Нет…

Вопрос сбил его с толку. Дэмиен смотрел на Сэма и Кэсси растерянно и жалко.

— Верно. И знаешь почему? Потому что я не твоя мамочка и мы говорим не о какой-то ерунде, от которой можно легко отделаться, надув губы. Все очень серьезно. Среди ночи ты выманил из дома девочку, проломил ей голову, задушил и смотрел, как она умирает у тебя на глазах, затем воткнул в нее рукоять совка, — Дэмиена передернуло, — а теперь уверяешь, будто сделал это просто так, без всякой причины? Ты и судье собираешься сказать то же самое? Как ты полагаешь, какой приговор он тебе вынесет?

— Вы ничего не поняли! — крикнул Дэмиен. Его голос сорвался на фальцет, как у подростка.

— Да, мы ничего не поняли, но хотим понять. Помоги нам, Дэмиен.

Кэсси подалась вперед и, взяв в ладони обе его руки, заглянула ему в глаза.

— Вы не понимаете! Невинная девочка? Да, все вокруг так и думали, считали ее чуть ли не святой, совершенством — но это полная ерунда! Если она была ребенком, это еще не значит… Вы не поверите, если я расскажу, что она вытворяла!

— Поверю, — тихо и серьезно возразила Кэсси. — Я поверю всему, что ты мне скажешь, Дэмиен. На службе я навидалась многого. Я тебе поверю, правда. Попробуй.

Лицо Доннели пылало, руки дрожали.

— Она натравливала на Розалинду и Джессику своего отца. Всегда, постоянно! Они все время боялись. Кэти придумывала разные истории — будто Розалинда плохо обращалась с ней или Джессика трогала ее вещи, — но она лгала, нарочно наговаривала на них, и все ей верили. Однажды Розалинда попыталась объяснить, что это вранье, хотела защитить Джессику, но он, он…

— Что он сделал?

— Он их избил! — выпалил Дэмиен. Вскинув голову, он воспаленным взглядом уставился на Кэсси. — Да, избил до полусмерти! Пробил Розалинде голову кочергой! Швырнул Джессику о стену, и она сломала руку! А Кэти смотрела и смеялась!

Доннели высвободил руки из ладоней Кэсси и начал размазывать слезы по лицу. Он хватал ртом воздух.

— Ты хочешь сказать, что Джонатан Девлин сексуально домогался своих дочерей? — спокойно произнесла Кэсси.

— Да! Да! Он делал это с ними, с каждой. И Кэти… — Лицо Дэмиена исказилось. — Кэти это нравилось. Представляете? Как может быть, чтобы… Вот почему она являлась его любимицей. А Розалинду отец ненавидел…

Он впился зубами в свою руку и заплакал.

Я был на грани обморока; мне пришлось прислониться лбом к холодному стеклу и сделать несколько глубоких вдохов. Сэм нашел салфетку и протянул ее Дэмиену.

Либо я полный идиот, либо Дэмиен свято верил в то, что говорил. Почему бы и нет? В новостях мы видим эпизоды и похуже: изнасилованные младенцы; дети, голодающие в подвалах; малыши, разорванные на части. Если уж их отношения все больше походили на сказку, почему бы не вспомнить и злую сестру, которая терпеть не могла Золушку?

Честно говоря, я и сам едва в это не поверил. Это было так легко. Все сходилось, складывалось в логичную картину. Правда, в отличие от Доннели я читал медицинские карты и отчеты о вскрытии. Джессика упала, сломав руку, в присутствии сотни свидетелей; с головой Розалинды все было в порядке; Кэти умерла девственницей. Мой лоб покрылся холодной испариной.

— Наверное, Розалинде было тяжело все это рассказывать, — мягко заметила Кэсси. — Она очень смелая девушка. Как ты думаешь, она говорила об этом кому-нибудь?

Дэмиен покачал головой.

— Отец сказал, что, если она так поступит, он убьет ее. Я первый, кому она доверилась.

В его голосе звучали удивление и гордость, а лицо светилось радостью, несмотря на слезы. В какой-то момент он стал похож на молодого рыцаря, пустившегося на поиски Святого Грааля.

— И когда она тебе все рассказала? — спросил Сэм.

— Это произошло не сразу, постепенно. Вы правы, ей было очень тяжело. До мая она вообще ничего не говорила, а позднее… — Дэмиен покраснел еще больше. — Мы остановились в той маленькой гостинице. Начали целоваться, и я попытался коснуться… ее груди. Розалинда вспыхнула, оттолкнула меня, заявила, что она не такая, а меня это… ну, как бы удивило, это ведь не бог весть, правда? Мы встречались уже целый месяц; конечно, это не давало мне права, но… В общем, я был сбит с толку, а Розалинда подумала, будто я злюсь, и… рассказала, что с ней сделал отец. Чтобы объяснить, почему она против.

— И как ты отреагировал? — спросила Кэсси.

— Я сказал, что она должна сбежать из дому! Мы сняли бы квартиру, раздобыли денег — у меня впереди были раскопки, а Розалинда могла устроиться моделью; один парень из крупного агентства предлагал ей, уверял, что она может стать суперзвездой, но отец не позволил… Я не хотел, чтобы она вообще возвращалась домой. Но Розалинда отказалась. Мол, не может оставить Джессику. Представляете, каково ей было? Она вернулась лишь для того, чтобы защищать сестру. Я не встречал таких мужественных людей.

Будь Дэмиен хотя бы на пару лет постарше, сразу позвонил бы в полицию или в Службу доверия, но Доннели исполнилось девятнадцать, взрослые казались ему чужаками, они ничего не понимают, им опасно доверять, потому что они могут все разрушить и испортить. Видимо, ему и в голову не пришло попросить о помощи.

— А еще она сказала… — Дэмиен отвел глаза. Он снова начал плакать. Я не без злорадства подумал, что в тюрьме ему придется плохо, если он станет реветь по любому поводу. — Розалинда сказала, что, вероятно, вообще никогда не сможет заниматься со мной любовью. Из-за плохих воспоминаний. И потому что уже не в силах кому-то доверять. И если я хочу ее оставить и найти нормальную девушку — Розалинда так и сказала: «нормальную», — то она все поймет. Только я должен сделать это прямо сейчас, пока она еще не увлеклась мной слишком сильно.

— Но ты этого не хотел, — негромко вставила Кэсси.

— Разумеется, нет. Я ее люблю.

На его лице появилось выражение наивной и беззаветной преданности, и я ему даже позавидовал.

Сэм протянул Дэмиену новую салфетку.

— Я одного не понимаю, — успокаивающе произнес Сэм. — Ты хотел защитить Розалинду — это понятно, любой мужчина на твоем месте поступил бы точно так же, — но зачем избавляться от Кэти? Почему не от Джонатана? Я бы сам задушил эту тварь.

— Я сказал ей то же самое, — ответил Дэмиен и замер с открытым ртом, словно почувствовав, что сболтнул лишнее.

Сэм и Кэсси молча смотрели на него и ждали.

— Ну, — продолжил он после заминки, — так получилось… Однажды ночью у Розалинды болел живот, и в конце концов я из нее вытянул — она не хотела говорить, — что он… в общем, он ударил ее в живот. Раза три или четыре. Кэти заявила, будто Розалинда не позволила ей переключить телевизор на балет, — хотя это была ложь, она бы позволила, если бы Кэти попросила… И я… я просто больше не мог этого выносить. Каждый день думал о том, через что ей пришлось пройти, не мог спать… Я должен был это остановить!

Он перевел дух, пытаясь справиться с дрожью в голосе. Сэм и Кэсси понимающе кивнули.

— Я сказал: «Я его убью». Розалинда не могла поверить, что сделаю это для нее. Я и сам не верил. Я не шутил, нет… но не представлял, как это возможно. В жизни не думал ни о чем таком. Но когда увидел, как много это для нее значит… Ведь до сих пор никто даже не пытался ее защитить… Розалинда заплакала, хотя она не из тех девушек, кто часто плачет… Она очень сильная.

— Конечно, сильная, — согласилась Кэсси. — Так почему ты решил не трогать Джонатана Девлина? Раз уж тебе пришла в голову подобная мысль?

— Да потому что, если бы он умер, — Дэмиен подался вперед, возбужденно взмахнув руками, — мать не могла бы их воспитывать, ведь у нее нет денег и вообще она вроде бы как… ну, не знаю, немного чокнутая. Детей отправили бы в детский дом и разлучили, и тогда Розалинда не смогла бы заботиться о Джессике. Розалинда делала за нее уроки и все остальное. А Кэти просто уехала бы… Если бы дома не было Кэти, все стало бы прекрасно! Отец на них злился лишь потому, что Кэти его накручивала. Розалинда сказала — и у нее при этом был такой виноватый вид, — что иногда ей хочется, чтобы Кэти куда-нибудь исчезла.

— И это навело тебя на мысль, — сдержанно заметила Кэсси. — Ты предложил убить Кэти.

— Это была моя идея, — быстро проговорил Дэмиен. — Розалинда тут ни при чем. Сначала она отказалась. Заявила, что не желает, чтобы я рисковал жизнью ради нее. Она терпела это много лет и потерпит еще, пока Джессика не вырастет и не уйдет из дому. Но я не мог позволить ей остаться! В тот раз, когда отец пробил ей голову, она два месяца пролежала в больнице. Она могла умереть!

Меня вдруг охватила ярость. Неужели Дэмиен идиот, безнадежный простофиля, словно какой-то мультяшный персонаж, который послушно идет в то самое место, где на голову ему шлепнется кирпич? Конечно, я знал, что для всего этого есть объяснения и комментарии психологов, но в тот момент хотелось ворваться в комнату и, сунув ему под нос медицинские отчеты, заорать: «Ты это видишь, кретин? Где тут проломленная голова? Ты что, не мог хотя бы попросить ее показать шрам, прежде чем убивать несчастную девочку?»

— Значит, ты настаивал, — продолжила Кэсси, — и в конце концов тебе удалось уговорить ее?

На сей раз Дэмиен забыл про осторожность.

— Все ради Джессики! Розалинда махнула на себя рукой, но Джессика… Розалинда боялась, что у нее будет нервный срыв или еще что-нибудь. Она думала, что Джессика не выдержит еще шесть лет.

— Но Кэти все равно должна была скоро уехать, — напомнил Сэм. — Она собиралась в Лондон, в балетную школу. К тому времени ее бы здесь уже не было. Ты знал?

Дэмиен тихо застонал.

— Я ей говорил, я спрашивал, но… вы не понимаете… Кэти было наплевать на танцы. Ей нравилось, когда все обращали на нее внимание. В балетной школе она бы ничего не стала делать, к Рождеству бросила бы и вернулась домой!

В этом чудовищном заговоре против Кэти последняя деталь поразила меня больше всего. В ней сквозила какая-то дьявольская извращенность, хладнокровная точность, с какой они выбрали и растоптали самое дорогое, что было в сердце Кэти. Не помню, чтобы за всю свою карьеру я так ясно ощущал присутствие зла: его прогоркло-сладкий вкус, невидимые щупальца, вившиеся по ножкам стола и с отвратительной вкрадчивостью вползавшие в рукава и стягивавшие горло. По спине прокатилась волна озноба.

— Значит, это была самозащита, — подытожила Кэсси после долгой паузы, во время которой Дэмиен беспокойно ерзал на стуле, а они с Сэмом подчеркнуто не смотрели в его сторону.

— Да. Вот именно. Мы бы даже и думать не стали о подобном, будь у нас выбор.

— Конечно. Подобное случалось и раньше, Дэмиен: жены убивали мужей, которые над ними издевались. Присяжные относятся к этому с пониманием.

— Правда? — Он с надеждой поднял голову.

— Разумеется. Когда они услышат, через что пришлось пройти Розалинде… вряд ли кто-нибудь станет обвинять ее. Понимаешь?

— Я просто не хочу, чтобы у нее возникли проблемы.

— Тогда поступаешь абсолютно правильно, рассказывая нам все детали. Согласен?

Дэмиен тихо вздохнул, устало и с облегчением.

— Да.

— Молодец, — кивнула Кэсси. — Давай продолжим. Когда вы все это решили?

— В июле. В середине месяца…

— А когда назначили дату?

— Буквально за несколько дней до того, как все случилось. Я сказал Розалинде, что она должна позаботиться… ну, о твердом алиби. Мы знали, что вы будете заниматься семьей — Розалинда где-то читала, будто члены семьи всегда первыми попадают под подозрение. И вот в ту ночь — кажется, была пятница — мы встретились, и Розалинда сказала мне, что все устроила. В следующий понедельник они будут ночевать у двоюродных сестер, болтать до двух часов ночи, и лучшего времени не придумать. Надо было только все сделать до двух, чтобы полиция…

Его голос задрожал.

— Что ты ответил? — спросила Кэсси.

— Я… я испугался. То есть… раньше все казалось нереальным. Видимо, я вообще не думал, что мы это совершим. Просто поговорим. Вы знаете Шона Каллагана из нашей команды? Одно время он играл в группе, потом она распалась, но он твердит: «О, когда мы снова соберемся вместе, такое устроим». Шон понимает, что этого никогда не будет, но ему приятно говорить.

— Нам всем это знакомо, — улыбнулась Кэсси.

Дэмиен кивнул.

— Но когда Розалинда сообщила: «В следующий понедельник», — я вдруг почувствовал… что все это какое-то безумие. Я сказал, что, может, нам лучше пойти в полицию, а Розалинда начала рыдать: «Я тебе верила, я тебе так верила…»

— Верила, — повторила Кэсси. — Но не настолько, чтобы заниматься с тобой любовью?

— Нет, — ответил Дэмиен, помолчав. — То есть настолько. После того как мы решили насчет Кэти, для Розалинды все изменилось… Она осознала, что я готов ради нее… В общем, мы… она говорила, что никогда не сумеет, но… хотела попробовать. Я тогда работал на раскопках, поэтому мог позволить себе хороший отель — Розалинда заслуживала самого лучшего, понимаете? В первый раз она… не сумела. Но мы опять поехали туда на следующей неделе и… — Дэмиен кусал губы. Он с трудом сдерживался, чтобы не заплакать.

— И после этого, — заключила Кэсси, — ты уже не мог передумать.

— Когда я заявил, что нам лучше пойти в полицию, она решила, будто мои обещания были лишь для того, чтобы затащить ее в постель. Она такая хрупкая, ей причинили столько боли… а теперь получалось, что я ее просто использовал?.. Я не мог допустить подобного. Представляете, что бы с ней было?

Снова молчание. Дэмиен вытер глаза ладонью и глубоко вздохнул.

— Значит, ты решил это сделать, — негромко произнесла Кэсси. Он кивнул. — Как тебе удалось выманить Кэти из дома?

— Розалинда сказала сестре, что среди археологов у нее есть друг, который нашел одну вещь… — Он сделал неопределенный жест. — Медальон. Старый медальон с изображением танцовщицы. Она древняя и вроде как волшебная, поэтому Розалинда собрала все свои деньги и купила ее у него — то есть у меня — в подарок Кэти, чтобы он принес ей удачу в балетной школе. Только Кэти должна забрать его сама — ведь друг считает ее великой танцовщицей и хочет взять у нее автограф, и что сделать это надо ночью, поскольку ему нельзя продавать находки и это секрет.

Я вспомнил, как Кэсси стояла в дверях подсобки, и сторож ее спрашивал: «Хочешь крылышки?» Дети мыслят иначе, сказала она. Кэти отправилась туда по той же причине, что и Кэсси: чтобы не упустить свой волшебный шанс.

— Вы понимаете, о чем я? — В голосе Дэмиена прозвучала умоляющая нотка. — Она искренне верила, будто люди готовы давиться в очереди за ее автограф.

— Вообще-то, — заметил Сэм, — у нее имелись основания так думать. Многие люди в последнее время просили у нее автограф.

Дэмиен замолчал.

— И что случилось, когда она пришла в домик? — спросила Кэсси.

Он нервно пожал плечами:

— Я уже говорил. Медальон лежал в ящичке на полке, а когда она повернулась, чтобы его взять, я… я поднял камень и… Это была самозащита, как вы и сказали, то есть я желал защитить Розалинду; не знаю, как еще это назвать…

— А как насчет совка? — хмуро проговорил Сэм. — Это тоже была самозащита?

— Э… да. То есть… я имел в виду… что я не мог… — Он тяжело сглотнул. — Я не мог с ней это сделать. Она была такая, она… мне до сих пор снится. Затем я увидел на столе совок и подумал…

— Вы решили, что ее надо изнасиловать? Все в порядке, — мягко добавила Кэсси, когда лицо Дэмиена исказил страх. — Мы понимаем, как все произошло. Розалинде это не повредит.

— Наверное, — пробормотал он. Его лицо опять стало зеленеть. — Розалинда сказала… она была расстроена и говорила, что это нечестно, если Кэти не пройдет через то, что пришлось пережить Джессике, и в конце концов я ответил… Простите, кажется, я…

Он издал сдавленный звук, что-то среднее между кашлем и вздохом.

— Дыши, — велела ему Кэсси. — Тебе нужно выпить воды.

Она убрала облупленный стаканчик, взяла новый и наполнила водой. Дэмиен взял его обеими руками и начал пить, пока она держала руку на его плече.

— Ну вот, — кивнула Кэсси, когда он перевел дух и его лицо порозовело. — Молодец. Итак, ты должен был изнасиловать Кэти, однако вместо этого просто использовал совок, после того как она умерла?

— Я струсил, — глухо произнес он. — Она столько страдала, а я струсил.

— Значит, по этой причине, — Сэм быстро пролистал распечатки звонков, — вы почти перестали говорить по телефону после смерти Кэти? Во вторник, на следующий день после убийства, было два звонка, потом один в среду утром, один в четверг, а дальше — ничего. Розалинде не понравилось, что ты подвел ее?

— Даже не представляю, откуда она узнала. Я боялся ей сообщить. Мы договорились, что не станем общаться пару недель, чтобы полиция не могла нас связать друг с другом. Но уже через неделю Розалинда заявила, что, вероятно, нам лучше расстаться, поскольку я ее на самом деле не люблю. Я позвонил, чтобы узнать, в чем дело, и конечно, она была в ярости! — Дэмиен говорил все громче и быстрее. — Нет, мы помиримся, но… Господи, она была абсолютно права! Из-за того, что я запаниковал, тело нашли только в среду. Это полностью разрушило ее алиби, и я… я не… Она мне так верила, у нее больше никого не было, а я — я не сумел сделать для нее даже одной вещи, потому что я чертов слабак.

Кэсси молчала. Она стояла ко мне спиной, и я видел хрупкие позвонки, выступившие ниже шеи, и чувствовал, как горло сжимает тоска. Я больше не мог это слушать. Медальон с танцовщицей для Кэти сокрушил меня окончательно. Мне хотелось забыться и заснуть, чтобы меня разбудили завтра утром, когда наступит новый день и всю эту грязь смоет бесконечный дождь.

— Знаете что? — сказал Дэмиен, когда уже уходил. — Мы собирались пожениться. Когда Джессика немного оправится и Розалинда сможет ее оставить. Как вы считаете, теперь это возможно?

Они работали с ним весь день. Я примерно представлял, что они делали: у них имелась общая схема истории, и теперь предстояло проверить ее, выясняя детали и подробности, заполняя пробелы и устраняя противоречия. Получить признание — самое начало; потом надо все надежно зафиксировать, исключить малейшие придирки адвокатов и присяжных и аккуратно записать каждое слово, пока ваш подопечный еще склонен говорить и не стал придумывать какие-то новые версии. Сэм — дотошный парень, для него подобная работа в самый раз.

В помещение штаба постоянно заходили Суини и О'Горман, приносили свежие документы, распечатки телефонных разговоров Розалинды, новые показания свидетелей о Дэмиене. Я отсылал их в комнату для допросов. Иногда О'Келли заглядывал в дверь, и я делал вид, будто занимаюсь звонками. Ближе к полудню зашел Куигли, чтобы поделиться своими мыслями о ходе дела. Это был плохой знак: у Куигли особый нюх на слабаков, и, если не считать обычных попыток втереться к нам в доверие, до сих пор он почти не приставал к нам с Кэсси, переключившись на новичков, неудачников и прочих сотрудников, чья карьера по каким-то причинам пошла вниз. А теперь он уселся чуть ли не вплотную ко мне и стал туманно намекать, что мы могли бы поймать преступника гораздо раньше. Если бы я обратился к нему с должным уважением, он бы рассказал мне, как это можно сделать. Я допустил большой психологический просчет, позволив Сэму занять мое место на допросе, потом спросил о телефонных звонках Дэмиена и вдруг ввернул, что, вероятно, сестра тоже в этом замешана. Я напрочь забыл, как мне удавалось отделываться от Куигли раньше, и его присутствие казалось мне непросто раздражающим, а зловещим. Он бродил вокруг моего стола точно огромный наглый альбатрос, хрипло попискивая и вороша мои бумаги.

Наконец, как скучающий хулиган, он почувствовал, что я слишком подавлен, чтобы извлечь из меня какой-то толк, и с недовольным видом удалился по своим делам. Я окончательно махнул рукой на телефонные звонки, приблизился к окну и стал смотреть на дождь и слушать знакомые звуки, доносившиеся из разных комнат: смех Бернадетты, тренькающий телефон, взрыв мужских голосов…

Было уже двадцать минут седьмого, когда я услышал, как Кэсси и Сэм идут по коридору. Они говорили очень тихо и невнятно, я не мог что-либо разобрать, но интонации были мне знакомы. Забавно, как восприятие голосов меняется от обстановки: густой баритон Сэма я заметил только после того, как услышал его на допросе.

— Я хочу домой, — простонала Кэсси, когда они вошли в штаб, рухнула на стул и уронила голову на руки.

— Мы почти закончили, — отозвался Сэм.

Было не совсем понятно, что он имеет в виду — этот день или следствие вообще. Обходя вокруг стола, он, к моему удивлению, опустил ладонь на голову Кэсси.

— Как все прошло? — тихо спросил я.

Кэсси не шевельнулась.

— Отлично, — ответил Сэм, потер глаза и поморщился. — В том, что касается Доннели, полный порядок.

Зазвонил телефон, и я взял трубку. Бернадетта сказала, чтобы мы никуда не уходили — О'Келли хочет нас видеть. Сэм кивнул и тяжело опустился на стул, широко расставив ноги, словно фермер, вернувшийся домой после трудного дня. Кэсси с трудом подняла голову и стала вытаскивать из заднего кармана смятый блокнот.

О'Келли заставил нас подождать, что было довольно типично. Мы ждали молча. Кэсси рисовала в блокноте мрачное черное дерево, ощетинившееся как дикобраз; Сэм присел на стол и невидящим взглядом уставился на белую доску, а я стоял у окна и смотрел на серый квадрат двора, где кусты постоянно гнулись от ветра. Все это напоминало постановку, где даже поза и положение героев несут в себе таинственный и темный смысл. Мерцавшая на потолке лампа погружала меня в нечто вроде транса, и чудилось, будто я попал в экзистенциальный фильм, где на часах застыли стрелки, а персонажи никогда не сдвинутся со своих мест. Когда О'Келли с шумом распахнул дверь, это произвело впечатление шока.

— Начнем с главного, — сказал он хмуро, усевшись за стол и сложив в стопку бумаги. — О'Нил. Напомни, что ты там надумал насчет Эндрюса?

— Оставлю его в покое, — негромко ответил Сэм.

Он выглядел очень усталым. У него не было мешков под глазами, и вообще на посторонний взгляд он мог показаться вполне бодрым, но его по-деревенски цветущий вид исчез и теперь в нем проступило что-то очень юное и уязвимое.

— Отлично. Мэддокс, даю тебе пятидневный отпуск.

Кэсси быстро взглянула на него.

— Да, сэр.

Я покосился на Сэма, проверяя, не удивила ли его эта новость, но он оставался невозмутим.

— Райан, ты переводишься на бумажную работу вплоть до новых распоряжений. Не знаю, как вашей троице удалось разыскать чертова Доннели, но вам повезло, что вы это сделали, иначе положение оказалось бы еще хуже. Все ясно?

Ни у кого не хватило сил ответить. Я отошел от окна и сел на самый дальний стул. О'Келли, окинув нас угрюмым взглядом, счел наше молчание за знак согласия.

— Ладно. Как обстоят дела с Доннели?

— В общем, нормально, — пробормотал Сэм, когда стало ясно, что никто больше не ответит. — Полное признание, в том числе все главные детали, и неплохой набор улик. Пожалуй, сейчас для него единственный способ улизнуть — добиться признания невменяемости, что он и сделает, если найдет хорошего адвоката. Пока он в расстроенных чувствах и ничего такого не хочет, но после пары дней в тюрьме все быстро изменится.

— Мы не должны это допустить, — нахмурил брови О'Келли. — Не желаю, чтобы какой-нибудь кретин в суде заявил: «Он невиновен, ваша честь, просто мамочка слишком рано заставила его драить туалеты, вот ему и пришлось укокошить ту девчонку…» Черта с два. Он не больше псих, чем я. Пусть кто-нибудь из наших осмотрит его и вынесет заключение.

Сэм сделал пометку в блокноте. О'Келли полистал бумаги и взял отчет.

— Так. Что насчет этой сестрицы?

Воздух в комнате словно сгустился.

— Розалинда Девлин, — произнесла Кэсси, подняв голову. — Она встречалась с Доннели. Убийство было ее идеей, это она подговорила Дэмиена.

— Ну да. А как?

— По словам Дэмиена, Розалинда рассказала ему, что Джонатан Девлин сексуально домогался дочерей и изнасиловал ее и Джессику. Кэти же являлась его любимицей и поощряла насилие против сестер. Розалинда уверяла, что если устранить Кэти, все сразу прекратится.

— И этому есть какие-то подтверждения?

— Наоборот. Дэмиен с ее слов показал, что Девлин проломил голову Розалинде и сломал руку Джессике, но в их медицинских картах об этом ни слова, так же как о том, что они подвергались сексуальному насилию. А Кэти, которая якобы много лет сожительствовала с отцом, умерла девственницей.

— Тогда зачем вы тратите время на эту чушь? — О'Келли бросил отчет на стол. — Преступник пойман, Мэддокс. Идите домой, остальным займутся юристы.

— Потому что это чушь Розалинды, а не Дэмиена, — ответила Кэсси, и в ее глазах вдруг вспыхнул огонек. — Кто-то много лет травил Кэти, но не Дэмиен. Когда Кэти впервые собиралась поступать в Королевскую балетную школу, — задолго до того, как Дэмиен узнал о ее существовании, — ее отравили так, что ей пришлось отказаться от экзаменов. А вскоре тот же человек убедил Дэмиена убить девочку, которую тот видел всего пару раз. Вы сами сказали, сэр, что он не псих, он не слышал никаких голосов, заставлявших его совершить преступление. И этим человеком может быть только Розалинда.

— А мотив?

— Она злилась, что все внимание и похвалы достаются Кэти. Я убеждена, сэр. Еще давно, как только Розалинде стало ясно, что у Кэти есть талант к балету, она стала травить ее. Это не сложно: хлорка, рвотные средства, даже обычная соль, — существует много средств, которые могут вызвать у девочки странную желудочно-кишечную болезнь; главное — убедить ее принимать их. Можно сказать, что это какое-то тайное зелье, оно пойдет ей на пользу. Если тебе лет восемь-девять и с тобой говорит старшая сестра, легко поверить… Но когда у Кэти появился второй шанс попасть в школу, она засомневалась. Ей было уже двенадцать, и она могла оценивать, кто и почему ей что-то говорит. Перестала принимать «лекарство». Это явилось последней каплей — наряду с газетной статьей, фондом помощи и тем фактом, что Кэти стала местной знаменитостью. Она бросила Розалинде открытый вызов. Встретившись с Дэмиеном, Розалинда поняла, что это ее шанс. Он слабоволен, легковерен, не особенно умен и готов на все, чтобы осчастливить девушку. Следующие несколько месяцев она потратила на то, чтобы всеми способами — обольщением, душераздирающими историями, лестью и ловко спровоцированным чувством вины — убедить его убить Кэти. Наконец в последний месяц Розалинда так задурила Дэмиену голову, что он решил, будто у него нет выбора. Полагаю, к тому времени он уже действительно немного спятил.

— Ни слова об этом на суде, — буркнул О'Келли.

Кэсси пожала плечами.

В комнате воцарилось молчание. История была ужасна сама по себе — старая как мир легенда о Каине и Авеле, только в еще более мерзком современном варианте, — и мне трудно описать, какие чувства я испытывал, слушая Кэсси. У нее всегда очень красивый голос, гибкий, плавный и чистый, но сейчас ее слова словно шипели, змеясь по стенам, черными кляксами застилали свет и гнездились по темным уголкам.

— Доказательства есть? — поинтересовался О'Келли. — Или вы верите словам Доннели?

— Твердых улик нет, — ответила Кэсси. — Мы можем доказать связь между Дэмиеном и Розалиндой — они перезванивались по мобильнику и оба дали нам одинаковую ложную наводку, что косвенно свидетельствует о ее причастности, — но у нас нет ни одной прямой улики, что она хотя бы знала об убийстве до того, как оно произошло.

— Ну конечно, нет, — с горечью кивнул О'Келли. — Что я спрашиваю?.. И как, вы все трое согласны? Или это частное мнение Мэддокс?

— Поддерживаю детектива Мэддокс, сэр, — твердо заявил Сэм. — Я допрашивал Доннели и уверен, что он говорит правду.

О'Келли тяжело вздохнул и взглянул на меня. Похоже, он считал, что Сэм и Кэсси создают ненужные трудности, тогда как ему просто закончить бумажную работу с Доннели и объявить о закрытии дела. Однако, несмотря на свои усилия, босс никогда не был деспотом и ему не хотелось опровергать единодушное мнение команды. Мне стало его почти жаль: я был последним человеком, у которого он мог найти поддержку.

Я кивнул.

— Превосходно, — устало проговорил О'Келли. — Просто замечательно. Ладно. Слов Доннели недостаточно для выдвижения против нее обвинения, тем более приговора. Значит, необходимо признание. Сколько ей лет?

— Восемнадцать, — хрипло ответил я. Я так долго молчал, что у меня сел голос. — Восемнадцать, — повторил я, прочистив горло.

— Слава тебе Господи — по крайней мере не придется просить разрешение на допрос у ее родителей. Ладно. О'Нил и Мэддокс, вы везете ее сюда, прижимаете к стенке, пугаете до смерти и выбиваете признание.

— Не сработает, — возразила Кэсси. — У психопатов очень низкий порог тревоги. Чтобы напугать Розалинду до смерти, надо приставить к ее голове пистолет.

— У психопатов? — изумился я.

— Господи, Мэддокс, — проворчат О'Келли. — Поменьше Голливуда. Она же не съела свою сестру.

Кэсси подняла голову от блокнота и холодно промолвила:

— Я говорю не о психах из кино. Она подходит под клиническое описание. Отсутствие угрызений совести и способности к сопереживанию, патологическая лживость, склонность к манипулированию людьми, развитая интуиция, стремление очаровывать, потребность во внимании, нарциссизм, быстрое наступление скуки, нетерпимость к любым попыткам противоречить… Наверное, я что-нибудь забыла, но звучит довольно убедительно, не так ли?

— Более чем, — подтвердил Сэм. — Значит, в суде ее могут объявить невменяемой?

О'Келли что-то раздраженно буркнул в адрес психиатрии вообще и Кэсси в частности.

— Она в здравом уме, — сухо возразила Кэсси. — Любой психиатр подтвердит. Речь идет не об умственной болезни.

— И давно ты это знаешь? — спросил я.

Кэсси покосилась на меня.

— Догадывалась с первой встречи. Но тогда это не имело значения для следствия: убийца явно не являлся психопатом, а у Розалинды имелось железное алиби. Вообще-то я хотела тебе сказать, но разве ты поверил бы?

«Могла бы попробовать», — чуть не вырывалось у меня. Я заметил, как Сэм с беспокойством посмотрел на нас.

— В любом случае, — продолжила Кэсси, — если мы хотим получить признание, запугивать Розалинду бесполезно. Психопаты не знают, что такое настоящий страх; для них важнее агрессия, скука или наслаждение.

— Ладно, — кивнул Сэм. — А как насчет младшей сестры, Джессики? Может, она что-то знает?

— Вероятно, — произнес я. — Они близки.

При последнем слове Кэсси недовольно скривила губы.

— Господи Иисусе, — пробормотал О'Келли. — Ей двенадцать? Значит, необходимо согласие родителей.

— Вообще-то, — заметила Кэсси, не поднимая головы, — я не думаю, что и от Джессики будет какой-то прок. Она полностью под контролем сестры. Не знаю, как Розалинда этого добилась, но Джессика почти не способна мыслить самостоятельно. Если нам удастся начать дело против Розалинды, тогда, не исключено, рано или поздно мы что-либо узнаем от Джессики. Но пока Розалинда дома, младшая сестра не скажет нам ни слова.

О'Келли наконец не выдержал. Он терпеть не мог, когда его сбивали с толку, а натянутая атмосфера в комнате возмущала его не меньше, чем само дело.

— Прекрасно, Мэддокс. Огромное спасибо. И что ты предлагаешь, черт возьми? Может, придумаешь для разнообразия что-нибудь полезное, вместо того чтобы рубить все версии на корню?

Кэсси перестала рисовать и начала вертеть карандаш в руке.

— Разумеется, — ответила она. — Психопатам нравится властвовать над другими людьми — манипулировать, причинять боль. Мне кажется, можно это использовать. Дадим ей всю власть, какую она сумеет взять, и посмотрим, что получится.

— О чем ты?

— Прошлой ночью Розалинда обвинила меня в том, что я сплю с детективом Райаном.

Сэм резко повернулся ко мне. Я не сводил глаз с О'Келли.

— Ах да, я забыл, прошу прощения, — мрачно произнес он. — Надеюсь, это неправда. Вы и так по уши в дерьме.

— Нет, — вздохнула Кэсси, — неправда. Розалинда хотела вывести меня из себя. Ей это не удалось, но она не знает, попала в точку или нет. Вероятно, я просто хорошо скрываю свои чувства.

— И что дальше? — поинтересовался О'Келли.

— Теперь я могу пойти к ней, признаться, что у нас действительно роман с детективом Райаном, и попросить не выдавать нас. Заявлю, что мы подозреваем о ее участии в убийстве Кэти, и предложу рассказать ей все, что нам об этом известно, в обмен на ее молчание.

О'Келли фыркнул.

— И ты думаешь, что она расколется?

Кэсси пожала плечами:

— Почему бы нет? Да, большинство людей не любят признавать, что совершили нечто ужасное, даже если им не угрожает никакое наказание. Они сами переживают и не хотят, чтобы другие думали о них хуже. А для Розалинды другие люди просто не существуют, они как персонажи из видеоигры, а «плохо» или «хорошо» — только слова. У нее нет ни сожалений, ни чувства вины из-за того, что Дэмиен убил Кэти. Могу поспорить, она даже гордится. Для нее это большой успех, и ей хочется кому-нибудь похвастаться. Если Розалинда будет уверена, что козыри у нее на руках и на мне нет «жучка» — а я, конечно, не стала бы надевать «жучок», признаваясь в связи со своим напарником, — она ухватится за такой шанс. Рассказать детективу обо всем, что совершила, зная, что у меня связаны руки… Для нее это наслаждение. Она не устоит.

— Она может сказать все, что ей взбредет в голову, — усмехнулся О'Келли. — Без предупреждения в суде ее слова не примут.

— Значит, я сделаю предупреждение.

— И ты думаешь, что она все равно будет говорить? Ты же сказала, Розалинда не сумасшедшая.

— Я не знаю, — возразила Кэсси. На мгновение она словно приоткрылась, обнаружив недовольство и усталость и став вдруг очень молодой и похожей на подростка, которого раздражает идиотский мир взрослых. — Я считаю, что это наш лучший шанс. Если мы просто вызовем ее на допрос, она сразу насторожится и будет все отрицать, и тогда уйдет домой, зная, что у нас на нее ничего нет. А так существует вероятность, что Розалинда клюнет на приманку и захочет говорить.

О'Келли скреб большим пальцем по столу. Похоже, он всерьез раздумывал над предложением Кэсси.

— Если мы это сделаем, ты наденешь «жучок». Иначе в суде будет твое слово против ее.

— Я бы иначе и не согласилась, — холодно произнесла Кэсси.

— Кэсси, — мягко произнес Сэм, перегнувшись через стол, — ты уверена, что тебе это по силам?

Меня вдруг охватила ярость, болезненная, хотя и ничем не обоснованная: я подумал, что это я должен задавать подобные вопросы, а не он.

— Все в порядке, — ответила Кэсси, чуть улыбнувшись. — Я несколько месяцев работала под прикрытием, и меня не раскололи. Меня можно выдвигать на «Оскара».

Вряд ли Сэм спрашивал eе об этом. Когда Кэсси рассказывала мне про парня в университете, то почти впала в ступор, и теперь я увидел тот же отстраненный взгляд и услышал те же отчужденные нотки в ее голосе. Я вспомнил тот первый вечер у заглохшей «веспы»: как мне хотелось укрыть ее своим пальто, защитить от непогоды!..

— Я могу это сделать, — громко сказал я. — Я нравлюсь Розалинде.

— Нет! — бросил О'Келли.

Кэсси протерла глаза большим и указательным пальцами, потом защемила ими переносицу, словно у нее начиналась головная боль, и проговорила:

— Розалинде ты нравишься не больше, чем я. Такие чувства не в ее характере. Она считает тебя полезным, только и всего. Она знает, что стоит поманить тебя пальцем, и ты пойдешь за ней — точнее, пошел бы. А если что-то повернется не так, ты окажешься единственным копом, который не поверит в ее виновность и встанет на защиту. Она не захочет упускать шанс, рассказав тебе всю правду. Зато я для нее совершенно бесполезна — пообщавшись со мной, она ничего не потеряет. Розалинда знает, что я ее не люблю, но тем приятнее ей будет думать, будто я целиком в ее власти.

— Ладно, — произнес О'Келли, сунув свои бумаги обратно в папку и резко отодвинув стул. — Давайте так и сделаем. Мэддокс, я надеюсь, ты знаешь, о чем говоришь. Завтра утром поставим на тебя «жучок» и отправим на свидание с Розалиндой Девлин. Я позабочусь, чтобы тебе дали что-нибудь активируемое голосом, а то еще забудешь нажать кнопку.

— Нет, — возразила Кэсси. — Никаких записывающих устройств. Мне нужен дистанционный передатчик и фургон с группой поддержки не дальше двухсот метров от дома.

— Чтобы побеседовать с восемнадцатилетней девушкой? — хмыкнул О'Келли. — Побойся Бога, Мэддокс. Ты же не к террористке едешь.

— Я еду к психопатке, убившей собственную сестру.

— Сама она не замечена в агрессии, — возразил я.

Я старался, чтобы это не прозвучало колко, но взгляд Кэсси скользнул по мне как по пустому месту.

— Передатчик и фургон с группой поддержки, — повторила она.

В тот вечер я не пошел домой, решив дожидаться глубокой ночи, когда Хизер наверняка ляжет спать. Я поехал на побережье в Брэй и провел там несколько часов, сидя в темном салоне машины. Дождь закончился, и в воздухе висел влажный пар. Начался прилив — я слышал, как шумит и плещется вода, но видел лишь серую мглу, где иногда поблескивали волны. Пестрая беседка то появлялась, то исчезала из виду точно какой-то сказочный дом. Где-то однообразно и меланхолично сигналила противотуманная сирена, и шагавшие вдоль берега прохожие появлялись словно ниоткуда, проплывая по воздуху силуэтами темных вестников.

В ту ночь я размышлял о многом: думал о Кэсси — как она, еще девочка, сновала в фартуке официантки между столиков, подавала на солнечной веранде кофе и болтала по-французски с посетителями; — о своих родителях, собиравшихся на танцы, — вспоминал ровный пробор в набриолиненных волосах отца, крепкий запах духов матери и ее цветастое платье, мелькавшее в дверях; о Джонатане, Кетле и Шейне, длинноногих и быстрых, слышал их смешки, когда они баловались зажигалкой; о Сэме за большим обеденным столом, в шумном окружении братьев и сестер; о Дэмиене, заполнявшем бланк где-нибудь в тихой университетской библиотеке перед поездкой в Нокнари; о горящих глазах Марка и его словах: «Я верю лишь в то, что находится в той земле, которую мы сейчас копаем», — и потом о революционерах, размахивающих рваными флагами, и о беженцах, переправляющихся вплавь через ночную реку, — обо всех, кто идет по жизни так смело и легко, что может смотреть в глаза любым испытаниям, переворачивающим их судьбу, и умеет взирать на мир с непостижимой высоты. И вспомнил, впервые за много лет, что давно хотел подарить маме букет полевых цветов.

24

О'Келли всегда являлся для меня загадкой. Он не любил Кэсси, презирал ее теории и вообще считал занозой в заднице. Но отдел в его глазах был чем-то важным и чуть ли не священным, поэтому если он считал нужным поддержать кого-нибудь из своей команды, то поддерживал на полную катушку. О'Келли дал Кэсси передатчик и фургон, хотя полагал, что это бесполезная трата времени и сил. Когда на следующий день я явился на работу — было еще рано, мы надеялись перехватить Розалинду до того, как она уйдет в школу, — Кэсси находилась уже в штабе и вешала на себя подслушивающее устройство.

— Сними джемпер, пожалуйста, — попросил ее эксперт — маленький белолицый парень с ловкими руками профессионала.

Кэсси послушно, точно ребенок у врача, стянула через голову джемпер. Под ним у нее была тонкая футболка. Она смыла яркий макияж, которым пользовалась в последние дни, и под глазами появились темные круги. Спала ли она вообще в эту ночь? Мне представилось, как Кэсси до утра сидит на подоконнике, натянув футболку на колени, в темноте вспыхивает и гаснет красный кончик сигареты, а внизу чернеет пустой сад. Сэм стоял к нам спиной у окна, О'Келли писал что-то на доске, стирал и опять писал.

— Пропусти провода под майкой, пожалуйста, — произнес эксперт.

— Тебя ждут звонки! — бросил мне О'Келли.

— Я хочу пойти с тобой, — произнес я.

Плечи Сэма напряглись. Кэсси, не поднимая головы, продолжала возиться с микрофоном.

— Не раньше чем замерзнет ад и верблюды встанут на роликовые доски, — усмехнулся О'Келли.

Я так устал, что видел все сквозь какую-то мутную дымку.

— Я хочу пойти, — повторил я.

Эксперт прикрепил батарейки к джинсам Кэсси, проделал маленькое отверстие в кромке ее футболки и протолкнул микрофон внутрь. Затем попросил ее надеть джемпер — Сэм и О'Келли отвернулись — и произнести что-нибудь вслух. Кэсси непонимающе посмотрела на него, и О'Келли нетерпеливо пояснил:

— Скажи все, что придет в голову, Мэддокс, например, свои планы на вечер.

Она прочитала стихи. Это были четверостишия вроде тех, что дети заучивают в школе. Много времени спустя, листая книгу в пыльном магазине, я наткнулся на эти строчки:

Кэсси прочитала их без выражения, ровным и спокойным тоном. Микрофон превратил его в глухой и гулкий шепот, смешав с каким-то смутным шумом, будто вдалеке гудел ветер. Я вспомнил истории о привидениях, в которых мертвые, бродившие в параллельных вселенных и заброшенных мирах, обращались к своим возлюбленным через сломанные телевизоры или помехи в радиоэфире. Эксперт стал осторожно подкручивать настройки звука.

— Спасибо, Мэддокс, было очень трогательно, — сказал О'Келли, когда эксперт закончил работу. — Так, вот поселок. — Он хлопнул ладонью по карте Сэма. — Мы будем в фургончике на Нокнари-крессен, первый поворот от въезда в городок. Мэддокс, ты поедешь на своей тарахтелке, остановишься перед домом Девлинов и поведешь девчонку на прогулку. Вы выйдете через задние ворота, повернете направо вдоль поля, потом опять направо, к боковой стене, пройдете по главному шоссе и опять вернетесь к входу. Если во время прогулки возникнут какие-то отклонения от маршрута, ты должна сказать об этом в микрофон. Вообще почаще говори о том, где вы находитесь. Когда узнаешь достаточно для ее ареста, сразу арестовывай. Если почувствуешь, что Розалинда тебя раскусила или просто ничего не сообщит, сворачивай удочки и уходи. А если понадобится помощь, только намекни, и мы примчимся. Увидишь у нее оружие, скажи об этом в микрофон — типа «убери нож» или что-нибудь такое. Свидетелей не будет, так что пушку доставай в самом крайнем случае.

— Я не возьму оружие. — возразила Кэсси. Она сняла кобуру, отдала ее Сэму и подняла руки. — Обыщи меня.

— Зачем? — удивился Сэм, растерянно глядя на пистолет.

— Убедись, что у меня нет оружия. — Взгляд Кэсси рассеянно скользнул куда-то за его плечо. — Если она что-нибудь скажет, то потом будет утверждать, будто я заставила ее под дулом пистолета. И мой скутер тоже проверь.

До сих пор не пониманию, как мне удалось попасть в фургон. Видимо, потому, что я все еще являлся напарником Кэсси, пусть и впавшим в немилость, а детективы всегда с благоговением относятся к подобному, а может, просто насел на О'Келли, как ребенок, который бубнит одно и то же, пока ему не дают то, чего хочет, — лишь бы заткнулся. Я был в таком отчаянии, что мне было наплевать, насколько унизительно все это выглядит. Вероятно, О'Келли сообразил, что если откажет, я сяду в «лендровер» и поеду за ними на свой страх и риск.

Нам дали один из тех наглухо закрытых и довольно зловещих на вид белых фургончиков с логотипом вымышленной фирмы на боку, которые часто показывают в криминальных новостях. Внутри он выглядел еще хуже: по салону тянулись толстые черные кабели, аппаратура шипела и мигала огоньками, тусклые лампы на потолке и прочные стены со звукоизоляцией вызывали чувство, будто тебя замуровали. Суини сел за руль; О'Келли, Сэм, эксперт и я устроились в заднем отсеке, покачиваясь на длинных скамейках и не говоря ни слова. О'Келли прихватил термос с кофе и какую-то булку, которую он сразу начал жевать. Сэм тер воображаемое пятно на брюках. Я похрустывал пальцами, пока до меня не дошло, что всех это дико раздражает, и тщательно скрывал, как хочется курить. Эксперт разгадывал кроссворд в «Айриш таймс».

Мы остановились на Нокнари-крессен, и О'Келли позвонил Кэсси на мобильник. Она находилась в зоне действия сигнала, ее голос звучал ясно и четко.

— Мэддокс.

— Где ты? — спросил О'Келли.

— Подъезжаю к поселку. Не хотела маячить тут заранее.

— Мы на месте. Продолжай.

Повисла короткая пауза. Кэсси ответила:

— Да, сэр.

Я услышал в динамиках мотор «веспы», который эхом отразился на улице в нескольких шагах от нас. Эксперт сложил газету и принялся настраивать какие-то датчики. Сидевший напротив О'Келли достал пакет со сладостями и поудобнее устроился на скамейке.

В микрофоне зашуршали шаги, послышался слабый звонок в дверь. О'Келли жестом предложил нам сладости, но желающих не нашлось, и он, пожав плечами, взял горсть карамели.

Щелкнула дверь.

— Детектив Мэддокс? — раздался недовольный голос Розалинды. — Боюсь, вы не вовремя.

— Я знаю, — произнесла Кэсси. — Простите, что побеспокоила. Но… может, уделите мне минутку?

— У вас был шанс вчера вечером. Однако вы стали меня оскорблять и испортили мне весь день. Я больше не желаю тратить на вас время.

— Мне очень жаль. Но речь о другом. Просто… просто я хочу кое о чем вас попросить.

Молчание. Я представил, как Розалинда стоит в дверях и, щурясь, смотрит на Кэсси, а та ждет с напряженным видом, засунув руки в карманы куртки. На заднем плане послышался голос Маргарет. Розалинда резко ответила:

— Это ко мне, мама, — и, хлопнув дверью, спросила: — В чем дело?

— Мы можем… — Раздался шорох: Кэсси нервно двинула плечами. — Давайте пройдемся немного? Это личный разговор.

Розалинда должна была заинтересоваться, но ее голос не изменился:

— Я уже собиралась уходить.

— Всего пять минут. Обойдем вокруг поселка или где-нибудь еще… Пожалуйста, мисс Девлин. Это важно.

Наконец Розалинда вздохнула:

— Хорошо. У вас есть несколько минут.

— Спасибо, — отозвалась Кэсси. — Я вам очень благодарна.

Мы услышали, как они зашагали по дорожке.

Утро выдалось погожим. Когда мы забирались в фургон, солнце уже разгоняло туман, хотя отдельные клочья еще висели над травой и скрывали в дымке голубое небо. В динамиках громко защебетали птицы, затем заскрипели деревянные ворота на выходе из поселка, и шаги Кэсси и Розалинды зашуршали по сырой траве вдоль кромки леса. Я подумал, что ранний прохожий мог бы залюбоваться этой парой: смуглая и подтянутая Кэсси и бледная, утонченная Розалинда, похожая на героиню какой-нибудь поэмы. Сентябрьское утро, две девичьи головки под ярким солнцем, желтые листья, кролики, врассыпную разбегающиеся от их шагов…

— Можно задать вам вопрос? — произнесла Кэсси.

— Мы за этим сюда и пришли. — По тону Розалинды было ясно, что Кэсси зря тратит ее драгоценное время.

— Ну да. Простите. — Кэсси глубоко вздохнула. — Ладно. Я лишь хочу понять, откуда вы узнали…

— Да? — вежливо спросила Розалинда.

— Обо мне и детективе Райане. — Молчание. — О том, что… что у нас роман.

— А, об этом! — рассмеялась Розалинда. Смех прозвучал равнодушно, с легкой ноткой торжества. — Детектив Мэддокс, а вы как считаете?

— Я подумала, что вы как-то догадались. Или… или, может, мы недостаточно хорошо скрывали. Но я только предполагаю… мне хотелось бы знать.

— Это просто бросалось в глаза, разве нет? — Нотки лукавства. — Хотите верьте, хотите нет, детектив Мэддокс, но мне совершенно неинтересно следить за вашей личной жизнью.

Снова молчание. О'Келли захрустел карамелью.

— Тогда как? — воскликнула Кэсси.

— Само собой, от детектива Райана, — любезно промолвила Розалинда.

Сэм и О'Келли уставились на меня, и я с трудом удержался, чтобы не начать оправдываться.

До последней минуты я надеялся, что произошло какое-то чудовищное недоразумение. Парень, готовый сообщить все, что мы хотели от него услышать, потрясенная горем девушка и мое нежелание видеть правду — из такой смеси можно приготовить что угодно. И лишь теперь, услышав небрежную ложь Розалинды, я понял, что та Розалинда, которую знал — милая несчастная порывистая девушка, вместе с которой я смеялся в саду возле замка и чьи ладони сжимал в своих руках, — никогда не существовала. Все, что она делала, было рассчитано на внешний эффект и продумано до деталей, как роль актера. Это были личины, под ними скрывались стальные шипы колючей проволоки.

— Ты врешь! — хрипло крикнула Кэсси. — Он бы никогда…

— Не смей мне грубить! — оборвала ее Розалинда.

— Простите, — тихо произнесла Кэсси после паузы. — Просто я… я не ожидала. Я не предполагала, что он может кому-нибудь сказать. Никогда.

— И все-таки он сказал. Надо быть осторожнее, когда доверяешь людям. Это все, о чем вы хотели меня спросить?

— Нет. Я собиралась попросить вас об одолжении. — Снова шорох: Кэсси провела рукой по волосам или по лицу. — Неформальные отношения с напарником запрещены правилами. Если босс узнает, нас обоих уволят или отправят в патрульные. Но эта работа… она очень много значит для нас. Мы трудились как проклятые, чтобы попасть в отдел по расследованию убийств. Если нас выгонят, это разрушит всю нашу жизнь.

— Надо было думать об этом раньше!

— Да. Но… может, вы не будете об этом говорить? Вообще никому?

— Хотите, чтобы я прикрыла ваши любовные делишки? Вы об этом?

— О, я… ну да.

— Не понимаю, с чего вы решили, будто я стану делать вам одолжение, — холодно заметила Розалинда. — Вы вели себя со мной очень грубо, а теперь вдруг подобные просьбы. Я не намерена вам помогать.

— Простите меня за грубость. — Голос Кэсси был натянут как струна. — Мне казалось, от вас исходит какая-то угроза… Но я не должна была так себя вести. Простите.

— Само собой, вам есть в чем извиняться, но дело не в этом. Мне плевать на ваши оскорбления, но если вы обращались так со мной, то и с другими, наверное, тоже? Почему я должна защищать человека, который ведет себя непрофессионально? Скорее уж мне следует раскрыть глаза вашему начальству на то, какая вы на самом деле.

— Сучка, — пробормотал Сэм, не поднимая головы.

— Нарывается на неприятности, — буркнул О'Келли. Похоже, ситуация интересовала его все больше. — Не будь она девчонкой, ей надо было бы дать хорошего пинка…

— Послушайте, — в отчаянии произнесла Кэсси, — дело не только во мне. Как насчет детектива Райана? Он-то не вел себя с вами грубо, правда? Наоборот, вы ему очень нравитесь.

Розалинда засмеялась:

— Неужели?

— Да. Он от вас без ума.

— Что ж… если это вы его соблазнили, его вина не столь велика. Нечестно наказывать его за это.

— Да, вы правы, — униженно промолвила Кэсси. — Это я… была инициатором.

— И давно у вас роман?

— Пять лет. С небольшими перерывами.

Пять лет назад мы с Кэсси не только не были знакомы, но и жили в разных частях страны. Я вдруг сообразил, что ее слова рассчитаны на О'Келли. Кэсси желала убедить его в своей правдивости на случай, если у него возникли на наш счет какие-либо подозрения. Я начал понимать, какую сложную и тонкую игру она ведет.

— Прежде чем подумать, как мне поступить, — заметила Розалинда, — я должна знать, что все уже закончилось.

— Все закончилось, клянусь. Он… он бросил меня две недели назад. Теперь навсегда.

— Почему?

— Я не хочу об этом говорить.

— По-моему, у вас нет выбора.

Кэсси перевела дыхание.

— Не знаю почему, — ответила она. — Клянусь Богом, не знаю. Я пыталась его спрашивать, но он ответил, что все слишком сложно, ему плохо и он не готов к серьезным отношениям… Вероятно, у него кто-то есть или… Теперь мы почти не разговариваем. Он даже не смотрит в мою сторону. Не представляю, что мне делать. — Ее голос задрожал.

— Вы только послушайте, — усмехнулся О'Келли. — Мэддокс выбрала не ту профессию. Ей бы в актрисы.

Но она не играла, и Розалинда почувствовала это.

— Что ж, — отозвалась она с едва заметной ноткой удовлетворения, — меня ничто не удивляет. Он никогда не говорил о вас как о возлюбленной.

— А что он говорил?

Кэсси явно старалась подставить Розалинде самые уязвимые места, специально раскрывалась, позволяя бить в больные точки, послушно выкладывала саму себя на блюдечке, чтобы ее собеседница могла разделаться с ней со вкусом и не спеша. У меня сжалось сердце.

Розалинда долго выдерживала паузу.

— Он сказал, что вы очень назойливы, — наконец ответила она. Ее голос звучал звонко, чисто и спокойно. — «В отчаянии» — так он говорил. Поэтому вы были настроены против меня: ревновали и боялись, что он может влюбиться в меня. Нет, он старался говорить о вас неплохо — похоже, ему вас просто жаль, — однако было ясно, что он не знает, как от вас избавиться.

— Какая чушь! — прошипел я в ярости, не в силах сдерживаться. — Никогда…

— Заткнись! — бросил Сэм, а О'Келли буркнул:

— Кому какое дело?

— Тише, пожалуйста, — попросил эксперт.

— Я сказала ему, что о вас думаю, — задумчиво продолжила Розалинда. — Неужели он последовал моему совету?

— Да, — дрогнувшим голосом ответила Кэсси. — Видимо, да.

— Надо же. — Снова нотка удовлетворения. — Вы в него здорово влюблены?

Тишина.

— Верно?

— Не знаю. — Кэсси говорила глухо и с трудом, но лишь когда она хлюпнула носом, я сообразил, что она плачет. — Я об этом вообще не думала, пока… просто… я никогда ни с кем не была так близка. А теперь все путается у меня в голове и я не могу…

— Ах, детектив Мэддокс, — вздохнула Розалинда. — Если не желаете быть честной со мной, будьте честной хотя бы с собой.

— Я не могу. — Кэсси едва выдавливала слова.

Мне показалось, будто фургон превратился в мрачный склеп, а его стены надвигаются на нас как в кошмарном сне. Два голоса добавляли нотку леденящего страха, словно мы подслушивали разговор двух умерших душ, схватившихся в жестоком поединке. Ручка двери терялась в темноте, и я поймал предупреждающий взгляд О'Келли.

— Ты сам вызвался, Райан, — сказал он.

Я почти не мог дышать.

— Я должен туда пойти.

— Зачем? Все идет по плану, так, как мы хотели. Не дергайся.

В динамиках раздался судорожный вздох.

— Нет, — возразил я. — Послушайте.

— Она выполняет свою работу, — заметил Сэм. В грязновато-желтом свете ламп его лицо было непроницаемо. — Сиди.

Эксперт поднял палец.

— Возьмите себя в руки, — презрительно произнесла Розалинда. — Чертовски трудно вести разумный разговор с истеричкой.

— Простите. — Кэсси опять хлюпнула носом и тяжело вздохнула. — Пожалуйста. Все кончено, и детектив Райан тут ни при чем. Он готов для вас на все. Вы можете просто… забыть об этом? Никому не говорить? Прошу вас.

— Хм! — Розалинда усмехнулась. — Мы с детективом Райаном были очень близки. Но когда я видела его в последний раз, он тоже повел себя со мной очень грубо. И солгал мне насчет двух своих друзей. Я не люблю лжецов. Нет, детектив Мэддокс. Вряд ли я чем-то обязана вам или ему.

— Ладно, — сказала Кэсси. — Пусть так. Может, взамен я сумею вам чем-нибудь помочь?

Короткий смешок.

— Не думаю, что мне от вас что-нибудь нужно.

— Ошибаетесь. Дайте мне еще пять минут, хорошо? Мы пройдем здесь напрямик к главному шоссе. Кое-что я могу для вас сделать. Клянусь.

Розалинда вздохнула:

— У вас есть время, пока мы не дошли до моего дома. Только сразу хочу предупредить, детектив Мэддокс, что не все люди аморальны. Если я решу рассказать обо всем вашему начальству, вы не заткнете мне рот взяткой.

— Речь не о взятке. Скорее о помощи.

— От вас? — Еще смешок — чистый и холодный, который раньше мне нравился.

— Два дня назад, — продолжила Кэсси, — мы арестовали Дэмиена Доннели по подозрению в убийстве Кэти.

Сэм подался вперед, поставив локти на колени.

— Вот как? Значит, перейдем от вашей личной жизни к делу о моей сестре? Кто такой Дэмиен Доннели?

— Он говорит, что был вашим бойфрендом несколько недель назад.

— Чепуха! Если бы он был моим бойфрендом, наверное, я бы о нем что-то слышала, верно?

— Существуют записи, — осторожно заметила Кэсси, — ваших разговоров по мобильнику.

Голос Розалинды превратился в лед.

— Если вы желаете, чтобы я оказала вам услугу, детектив, не стоит обвинять меня во лжи.

— Я вас ни в чем не обвиняю, — возразила Кэсси, и мне показалось, что ее голос вот-вот опять дрогнет. — Я лишь хочу сказать, что это ваше личное дело и у вас нет причин мне доверять…

— Совершенно верно.

— Но я пытаюсь объяснить вам, в чем заключается моя помощь. Дэмиен доверяет мне. Он говорит со мной.

Розалинда фыркнула.

— Неудивительно. Дэмиен готов беседовать с каждым, кто его слушает. Вы не исключение.

Сэм кивнул: первый шаг.

— Знаю, знаю. Дело в том, что он рассказал мне, почему это сделал. Дэмиен утверждает, будто сделал это для вас. Вы его попросили.

Наступило долгое молчание.

— Вот почему я вызвала вас прошлой ночью, — продолжила Кэсси. — Чтобы поговорить о сложившейся ситуации.

— О, прошу вас, детектив Мэддокс. — Голос Розалинды стал чуть резче, и я не мог понять, хороший это знак или плохой. — Не обращайтесь со мной как с дурочкой. Будь у вас что-нибудь против меня, я бы уже давно была арестована, а не торчала тут, слушая, как вы льете слезы о детективе Райане.

— Ничего подобного, — возразила Кэсси. — Никто не знает, что рассказал Дэмиен. Как только это станет известно, вас арестуют.

— Надеюсь, вы мне не угрожаете?

— Нет, я лишь пытаюсь… Ну ладно. Дело обстоит так. — Кэсси перевела дух. — Нам не нужен мотив, чтобы выдвинуть обвинение в убийстве, — Дэмиен во всем признался; у нас есть записи в протоколах допросов и на видео, и материала вполне достаточно, чтобы посадить его в тюрьму. Никого не волнует, почему он это совершил. И, как я уже сказала, он доверяет мне. Если я намекну ему, чтобы он помалкивал насчет мотива, он так и поступит. Вы же его знаете.

— Да, и гораздо лучше вас. Боже, Дэмиен. — Вероятно, я болван, но интонация Розалинды повергла меня в шок. Это было даже не презрение — полное, уничтожающее отрицание. — Я о нем не беспокоюсь. Он убийца, что тут говорить. Неужели вы полагаете, что кто-то поверит ему? Больше, чем мне?

— Я поверила ему, — вздохнула Кэсси.

— Что ж, это не очень лестно характеризует ваши способности как детектива. У Дэмиена едва хватит мозгов, чтобы завязать себе шнурки, а тут он сочиняет какую-то историю и вы верите ему на слово? Вы действительно думаете, что такой человек сможет внятно объяснить вам, как все произошло, даже если захочет? Дэмиену под силу лишь самые простые вещи, детектив. А это отнюдь не простая история.

— Мне достаточно основных фактов, — торопливо заметила Кэсси. — Подробности не нужны. Если мне придется скрывать информацию, чем меньше я буду знать, тем лучше.

Розалинда помолчала, словно взвешивая ее слова, потом рассмеялась.

— Неужели? Но вы же детектив, в конце концов. Разве вам не любопытно, как все случилось?

— Я и так знаю все, что надо знать. То, что вы скажете, не принесет мне пользы.

— О, понимаю! — весело воскликнула Розалинда. — Ведь вы не сумеете использовать информацию. Но если правда ставит вас в неудобное положение, то это только ваша вина, не так ли? Вы сами загнали себя в угол. Вряд ли мне следует снисходить к вашим слабостям.

— Но я, как вы сами сказали, детектив, — повысила голос Кэсси, — и не могу просто слушать о преступлении и…

Розалинда осталась хладнокровной.

— Однако вам придется. Кэти была милой девочкой. Но после школы танцев и успеха возомнила о себе бог весть что. Та женщина, Симона, дурно на нее влияла. Меня это расстраивало. Кто-то должен был вернуть Кэти с небес на землю, для ее же пользы. Поэтому я…

— Если вы хотите продолжить, — громко произнесла Кэсси, — должна вас предупредить. Иначе…

— Не угрожайте мне, детектив. Говорю вам в последний раз.

Пауза. Сэм уставился в пространство.

— Итак, — проговорила Розалинда, — я решила, что самое лучшее — показать Кэти, что она не представляет собой ничего особенного. Бедняжка была не очень умна. Когда я начала давать ей…

— Вы не обязаны ничего говорить против своей воли! — перебила ее Кэсси. — Все, что вы скажете, будет записано и может быть использовано против вас в суде.

Наступило долгое молчание. Я слышал, как их шаги шуршат в сухих листьях и джемпер Кэсси скребет по микрофону. В лесу тихо ворковала птица. Сэм смотрел на меня, в плохом свете ламп мне казалось, будто я вижу в его взгляде осуждение. Я вспомнил о его дяде.

— Мэддокс ее потеряла, — пробормотал О'Келли. Он потянулся, расправил плечи и хрустнул шеей. — Все из-за чертова предупреждения. Когда я начинал работать, мы обходились без него: даешь им пару зуботычин, узнаешь что хочешь и ведешь к судье. Ну ладно, теперь хоть можно будет взяться за работу.

— Подождите, — возразил Сэм. — Она ее вернет.

— Послушайте, — произнесла наконец Кэсси, глубоко вздохнув, — насчет того, чтобы пойти к боссу…

— Минутку! — холодно перебила Розалинда. — Мы еще не закончили.

— Закончили, — возразила Кэсси, но ее голос предательски дрогнул. — По крайней мере в том, что касается Кэти. Я не могу просто стоять и слушать, как…

— Не люблю, когда меня запугивают, детектив. Я буду говорить то, что мне нравится. А вам придется слушать. Если перебьете меня еще раз, беседа закончится. А если передадите мои слова кому-нибудь другому, я расскажу о вас всю правду, и детектив Райан это подтвердит. Так что никто вам не поверит, а вы потеряете свою драгоценную работу. Понятно?

Тишина. У меня начало крутить в желудке, и я тяжело сглотнул.

— Самонадеянность, —усмехнулся Сэм. — Чертова самонадеянность.

— Не сглазь ее, — буркнул О'Келли. — Мэддокс молодец.

— Да, — едва слышно ответила Кэсси. — Понятно.

— Отлично. — В голосе Розалинды прозвучало удовлетворение, и послышался стук ее каблучков по бетону. Кэсси и Розалинда свернули на шоссе и направились к въезду в город. — Как я уже сказала, кто-то должен был вразумить Кэти и остудить ей голову. Разумеется, это был долг моих родителей; поступи они так, как следует, мне бы ничего не пришлось делать. Но они предпочли устраниться. Я думаю, что пренебрежение — своего рода агрессия против ребенка. Вы не согласны?

— Не знаю.

— По-моему, это очевидно. В общем, я заявила Кэти, что она должна перестать заниматься танцами, поскольку это плохо на нее влияет, но она меня не слушала. Нужно было объяснить ей, что она не обладает божественным правом на всеобщее внимание. И мир не крутится вокруг нее. Поэтому я стала мешать ее занятиям. Хотите узнать как?

Дыхание Кэсси участилось.

— Нет, не хочу.

— Я делала ее больной, детектив Мэддокс. Интересно, вам это когда-нибудь приходило в голову?

— Да. Мы подозревали вашу мать…

— Вот как? — Снова нотка полнейшего пренебрежения. — О, пожалуйста. Мою мать поймали бы уже через неделю, даже такие горе-детективы, как вы. Я смешивала сок с отбеливателем, чистящим средством или чем-нибудь еще и говорила Кэти, будто это тайное средство для танцоров. Она, глупышка, верила. Мне было интересно, сможет ли кто-нибудь заметить, но никто не заметил. Представляете?

— Боже мой, — прошептала Кэсси.

— Давай, Кэсси, — пробормотал Сэм. — Это тяжелые телесные повреждения. Давай.

— Она не станет. — Мой голос прозвучал неестественно. — Пока не разберется с убийством.

— Подождите, — заговорила Кэсси, и я услышал, как она сглотнула. — Мы сейчас войдем в поселок, а вы сказали, что дадите мне время только до дома… но я должна знать, что вы решили насчет…

— Узнаете. И в поселок мы войдем, когда я пожелаю. Сейчас мы пройдемся немного в обратную сторону, и я расскажу вам остальное.

— Мы опять обойдем вокруг поселка?

— Вы же сами хотели со мной поговорить, — строго заметила Розалинда. — Пора бы научиться вести себя последовательно.

— Вот дерьмо, — буркнул Сэм. Они удалялись от нашего фургона.

— Ей не понадобится поддержка. О'Нил, — успокоил О'Келли. — Эта девчонка сучка, но вряд ли у нее есть УЗИ.

— К сожалению, Кэти не усвоила урок. — В голосе Розалинды прозвучали жесткие нотки. — До нее наконец дошло, почему она болеет, — на это ушло несколько лет, — и она устроила мне сцену. Заявила, что никогда не станет пить то, что я ей даю, пригрозила рассказать родителям… Разумеется, они бы ей не поверили, ведь она закатывала истерики по любому поводу, но сам факт… Кэти была маленькой испорченной дрянью. Всегда хотела поступать по-своему. А если у нее что-либо не получалось, то она бежала плакаться папочке и мамочке.

— Кэти просто собиралась быть танцовщицей, — напомнила Кэсси.

— Ну а я сказала ей, что это неприемлемо. Если бы она просто делала то, что ей говорят, ничего бы не случилось. Но Кэти начала угрожать мне. Вот что с ней сделали балетная школа, вся эта шумиха, статьи в газетах, благотворительные фонды. Кэти мне сказала — нет, я серьезно, это ее точные слова, она стояла, уперев руки в бока, словно какая-нибудь примадонна: «Ты не должна была так со мной поступать». Кем она себя возомнила, черт возьми? Она совсем отбилась от рук, вела себя со мной вызывающе, а я не могла этого допустить.

Сэм крепко сжал кулаки, я едва дышал и обливался холодным потом. Мне не удавалось больше представить Розалинду: образ нежной девушки в белом платье рассыпался на мелкие кусочки. Вместо него зияло что-то бесформенное и страшное, похожее на мутные оболочки, оставшиеся в траве после линьки насекомых, грязные, кляклые и размякшие от дождя.

— Мне тоже приходилось сталкиваться с людьми, которые пытались указывать, что мне делать, — произнесла Кэсси. Она лучше нас была готова к тому, что услышит, но слова Розалинды даже ee выбили из колеи. — Но я никого не просила убить их.

— Я тоже ни о чем не просила Дэмиена, — усмехнулась Розалинда. — Но если мужчинам нравится что-то делать для меня… Можете спросить его: он первый мне предложил. Правда, у него ушла на это целая вечность — обезьяну выдрессировать и то проще. — О'Келли фыркнул. — Когда его наконец осенило, у него был такой вид, будто он открыл закон всемирного тяготения, словно он гений. А вскоре возникли сомнения. Боже мой, как Дэмиен меня замучил, — еще пара недель, и я бы бросила его к черту, пока совсем не спятила.

— Но все же он выполнил то, что вы хотели, — сказала Кэсси. — Почему же вы с ним порвали? Бедняга был в отчаянии.

— По тем же причинам, по каким детектив Райан порвал с вами. Меня воротило со скуки. К тому же Дэмиен не справился со своей работой. Он все чуть не испортил. — Розалинда заговорила громче, с холодной яростью. — Запаниковал, не спрятал труп — ситуация повисла на волоске. У меня могли быть крупные проблемы. Нет, он безнадежен. Я даже придумала специальную историю, чтобы Дэмиен рассказал ее вам и сбил со следа, но его и на это не хватило.

— Про парня в спортивном костюме? — поинтересовалась Кэсси, и я услышал, как натянут ее голос. — Нет, почему, он нам сообщил. Только выглядел не очень убедительно. Мы решили, что он делает из мухи слона.

— Да-да, понимаете, о чем я? Он должен был заняться с ней сексом, ударить камнем по голове и бросить труп где-нибудь в канаве или в лесу. Вот чего я хотела. Казалось бы, несложно даже для Дэмиена, но нет. Он все сделал не так. Ему еще повезло, что я просто бросила его. Надо было сдать в полицию. Он это заслужил.

Теперь мы знали все. Я глубоко вздохнул. Сэм обмяк и привалился к стенке, О'Келли присвистнул.

— Розалинда Фрэнсис Девлин, — негромко произнесла Кэсси. — Вы арестованы по подозрению в том, что семнадцатого августа сего года в Нокнари, графство Дублин, убили Кэтрин Бриджит Девлин.

— Убери от меня руки! — заорала Розалинда.

Мы услышали хруст веток под ногами, потом быстрый свистящий звук, похожий на шипение кота, и короткий вскрик Кэсси.

— Какого дьявола… — вырвалось у О'Келли.

— Идем, идем! — крикнул Сэм, но я уже дергал ручку двери.

Мы выскочили из фургона и помчались за угол, к въездным воротам. У меня длинные ноги, и я легко обогнал Сэма и О'Келли. Улица плыла мимо меня с покачивающимися воротцами и пестрыми дверями, с каким-то ребенком, таращившимся на нас с велосипеда, и подстригавшим розы стариком. После полумрака утреннее солнце казалось нестерпимо ярким и густым как мед, а от хлопнувшей в фургоне дверцы разлетелось звонкое эхо. Розалинда могла схватить острый сук, камень, разбитую бутылку — убить можно чем угодно. Я не чувствовал под собой ног. Обогнув воротный столб, я кинулся к главной дороге и свернул на узкую тропинку вдоль стены. Замелькали мокрая трава, отпечатки ног на глине, листья, хлещущие по лицу. Мне казалось, будто я растворяюсь в воздухе, а осенний ветерок дует сквозь меня, проникает в ребра и холодком течет по жилам.

Они стояли за углом стены, на том месте, где лес приближается к полю. Кэсси держала Розалинду за руки — я вспомнил силу ее пальцев тогда, в комнате для допросов, — но Розалинда билась изо всех сил, дралась злобно и яростно, стараясь не вырываться, а ударить Кэсси. Она колотила ее ногами и пыталась разодрать ногтями, затем откинула голову и плюнула ей в лицо. Я что-то закричал, но они меня не услышали.

За спиной раздались быстрые шаги, и вперед вынырнул Суини, несшийся по полю как регбист и уже приготовивший наручники. Он схватил Розалинду за плечо, развернул к себе и ударил о стену. Кэсси застала ее без макияжа, с волосами, грубо стянутыми в узел лентой, и только теперь я увидел — с чувством, похожим на облегчение, — насколько она безобразна без косметики и ловко взбитых кудряшек: обвислые щеки, искривленный бешенством узкий рот и стеклянные глаза, пустые как у куклы. Розалинда была в школьной форме: мешковатой синей юбке и таком же жакете с гербом на лацкане, — и почему-то именно этот наряд показался мне особенно ужасным.

Кэсси отшатнулась, ухватилась за ствол дерева и удержалась на ногах. Когда она повернулась к нам, сначала я увидел только ее глаза: огромные, черные и как бы ослепшие, — затем заметил струйку крови, сочившейся по щеке. Она стояла, покачиваясь, в тени дерева, и под ее ногами плясали солнечные зайчики.

Я был уже в нескольких шагах от нее, как вдруг что-то заставило меня остановиться. Бледная, с затуманенным лицом в кровавых отметинах, Кэсси походила на языческую жрицу, которая только что вышла из святилища, совершив невероятно жестокий ритуал и еще светясь неземным светом. Священная и слишком далекая, чтобы к ней можно было подойти без спроса. У меня по спине пробежали мурашки.

— Кэсси, — пробормотал я и протянул к ней руки. У меня разрываюсь сердце. — Кэсси…

Она подняла руки и потянулась ко мне — клянусь, я это видел, — но лишь на мгновение. Потом она опомнилась. Опустила руки, откинула голову и бесцельно скользнула взглядом по голубому небу.

Сэм оттолкнул меня в сторону и бросился к ней.

— О Боже, Кэсси… — Он задыхался. — Что она с тобой сделала? Иди сюда.

Он вытащил полу рубашки и осторожно вытер окровавленную щеку, другой рукой придерживая Кэсси за затылок.

— Ох черт! — воскликнул сзади Суини, когда Розалинда ударила его по ноге.

— Поцарапала, — произнесла Кэсси. У нее был жуткий голос, высокий, неестественный. — Она коснулась меня, Сэм, эта тварь меня коснулась. Боже мой, она плюнула… Вытри это! Вытри!

— Тихо, тихо, — сказал Сэм. — Все закончилось. Ты молодец. Успокойся.

Он обнял ее и притянул к себе; она опустила голову ему на плечо. На мгновение взгляд Сэма встретился с моим; затем он перевел его на свою руку, гладившую ее по волосам.

— Что тут происходит? — раздался раздраженный голос О'Келли.

С лицом Кэсси, когда его помыли, все оказалось не так плохо, как нам показалось вначале. Ногти Розалинды оставили на скуле три темных полосы, но порезы были неглубокими. Два эксперта, знавших приемы оказания первой помощи, определили: швы накладывать не нужно и Кэсси повезло, что Розалинда не попала ей в глаз. Они предложили залепить раны пластырями, но Кэсси отказалась, решив, что их надо продезинфицировать. Ее все еще трясло; один эксперт заметил, что у нее, видимо, шок. О'Келли, выглядевший растерянным и издерганным всем происшедшим, предложил ей карамель.

— Сахар, — пояснил он.

Было ясно, что Кэсси не может вести машину, поэтому мы оставили ее «веспу» у дороги и поехали обратно на фургоне. За руль сел Сэм. Розалинду посадили назад вместе с остальными. После того как Суини надел на нее наручники, она затихла и сидела прямо и неподвижно, с каменным лицом. При каждом вдохе я чувствовал, как от нее несет тяжелыми духами и еще чем-то густым, пряным, тошнотворным, хотя, вероятно, мне это казалось. По ее глазам я видел, что она напряженно думает, но ее лицо оставалось неподвижным. Оно не выражало ни гнева, ни вызова, ни страха — абсолютно ничего.

Мы вернулись на работу, и настроение О'Келли улучшилось. Он не стал возражать, когда я вместе с Кэсси прошел в наблюдательную комнату.

— Эта девчонка напоминает мне одного парня, которого я знал в школе, — заметил он, пока мы ждали, когда Сэм заполнит нужные бумаги и приведет Розалинду в комнату для допросов. — Он мог надувать вас по десять раз на дню, а потом ухитрялся как-то изворачиваться и убеждать всех, будто вы же сами и виноваты. У нас тут водится немало психов.

Кэсси прислонилась спиной к стене и, сплюнув на платок, приложила его к окровавленной щеке.

— Она не сумасшедшая, — проговорила она. Ее руки дрожали.

— Фигурально выражаясь, Мэддокс, — возразил О'Келли. — Тебе бы надо проверить свои боевые раны.

— Все в порядке.

— А вообще прекрасная работа. — Он неловко похлопал ее по плечу. — Насчет того, что она травила сестру для ее же пользы… Как ты думаешь, она действительно в это верит?

— Нет, — ответила Кэсси и развернула платок в поисках чистого места. — Слова «верить» для нее не существует. Нет ничего правильного или неправильного; есть только то, что ей подходит или не подходит. Остальное не имеет значения. Можете посадить ее за детектор лжи, и Розалинда пройдет его не моргнув глазом.

— Ей бы в политику… Так, вот и они. — О'Келли кивнул на стекло: Сэм уже заводил Розалинду в комнату. — Посмотрим, как она станет выпутываться на сей раз. Будет забавно.

Розалинда оглядела помещение и вздохнула.

— Я хочу позвонить родителям, — сообщила она Сэму. — Пусть найдут мне адвоката и приедут сюда. — Она вытащила из кармана блокнот и маленькую авторучку, что-то написала, вырвала страницу и протянула Сэму с таким видом, словно он являлся посыльным. — Вот их телефон. Заранее спасибо.

— Вы встретитесь с родителями после нашего разговора, — сказал Сэм. — А если вам нужен адвокат…

— Полагаю, я увижу их гораздо раньше, — перебила Розалинда и, поправив юбку, с брезгливой гримасой села на пластиковый стул. — Разве во время допроса несовершеннолетних не должны присутствовать родители или опекун?

На мгновение все окаменели, кроме самой Розалинды, которая закинула ногу на ногу и улыбнулась, наслаждаясь произведенным эффектом.

— Допрос откладывается! — бросил Сэм в камеру и, схватив со стола бумаги, кинулся к двери.

— Боже милостивый, — пробормотал О'Келли. — Райан, ты мне говорил…

— Наверное, она лжет, — заметила Кэсси. Она пристально смотрела сквозь стекло, сжав платок в кулак.

Мое сердце замерло, затем бешено заколотилось.

— Конечно, лжет. Посмотрите на нее, она не может быть моложе…

— Ага. Ты в курсе, сколько парней попали за решетку после этой фразы?

Сэм так резко распахнул дверь комнаты, что она ударилась об стену.

— Сколько ей лет? — выпалил он.

— Восемнадцать, — ответил я. Голова у меня шла кругом. — Она мне говорила…

— Какого дьявола! И ты поверил ей на слово? — Я никогда не видел, чтобы Сэм выходил из себя. Это было впечатляющее зрелище. — Если спросить у нее, который час, она соврет просто ради удовольствия. Ты что, даже не проверил?

— Безобразие! — вскипел вдруг О'Келли. — Да любой из вас тысячу раз мог проверить…

Сэм его даже не услышал. Он сверлил меня взглядом.

— Мы поверили, потому что ты детектив, черт тебя дери. Ты послал свою напарницу в пекло, даже не потрудившись…

— Я проверял! — заорал я. — Смотрел досье!

Но в следующий момент я уже все понял. Это было давно, в солнечный день, когда я возился с документами, зажав под подбородком телефон, и О'Горман что-то бубнил мне в ухо. Я пытался поговорить с Розалиндой и в то же время выяснить, достаточно ли она взрослая, чтобы присутствовать в качестве свидетеля при нашем разговоре с Джессикой. (Значит, я уже тогда не доверял ей, иначе зачем стал бы подвергать сомнению такую мелкую деталь?) Я взял тогда листок с информацией о членах семьи, нашел год рождения Розалинды…

Сэм уже лихорадочно листал бумаги, и через мгновение я увидел, как опустились его плечи.

— Ноябрь, — еле слышно пробормотал он. — День рождения второго ноября. Вот когда ей исполнится восемнадцать.

— Поздравляю, — после долгого молчания произнес О'Келли. — Молодцы. Все трое.

Кэсси с шумом выдохнула.

— Суд этого не примет, — сказала она. — Ни единого слова.

Она соскользнула по стене на пол, словно у нее подогнулись ноги, и закрыла глаза.

В динамиках раздался негромкий звук. Розалинда устала ждать и от скуки начала что-то мурлыкать.

25

В тот вечер мы — Сэм, Кэсси и я — начали освобождать помещение штаба. Мы работали молча и методично: снимали фотографии, вытирали исчерченную доску, сортировали папки и отчеты и складывали в большие синие коробки. Прошлой ночью кто-то поджег квартиру на Парнелл-стрит, убили нигерийку и ее шестимесячного младенца; Костелло требовалась комната.

О'Келли и Суини допрашивали Розалинду в присутствии Джонатана. Я подумал, что ее отец встанет на дыбы и набросится на кого-нибудь с кулаками, но пока все было тихо. Когда О'Келли вызвал чету Девлинов и рассказал, в чем призналась Розалинда, Маргарет уставилась на него с открытым ртом, судорожно глотнула воздух и закричала:

— Нет! — Ее грубый и хриплый голос разнесся по коридору. — Нет, нет, нет! Она была у своих двоюродных сестер. Как вы могли? Как вам… как вы… О Боже, меня предупреждали, она предупреждала, что вы так и сделаете! Вы, — Маргарет ткнула в меня дрожащим пальцем, и я невольно отшатнулся, — вы постоянно звонили ей, требуя, чтобы она с вами встретилась, а ведь она ребенок, вам должно быть стыдно… А она, — Маргарет указала на Кэсси, — ненавидела ее с самого начала. Розалинда всегда говорила, что она попытается повесить на нее… Чего вы пытаетесь добиться? Хотите ее убить? Это вас осчастливит? О, мое бедное дитя… Зачем вы на нее клевещете? Зачем?

Она вцепилась руками в волосы и разрыдалась.

О'Келли пытался успокоить Маргарет, Джонатан молча стоял рядом на лестнице, опершись на перила и бросая на нас мрачные взгляды. Он был в костюме с галстуком. Странно, но я хорошо запомнил его костюм. Темно-синий, безупречно чистый, с легким блеском, словно его гладили уже сотни раз: не знаю почему, выглядело это невыразимо печально.

Розалинду арестовали за убийство и нападение на полицейского. После приезда родителей она заговорила лишь один раз: заявила дрожащим голосом, что Кэсси ударила ее в живот и ей пришлось защищаться. Мы направили оба дела в прокуратуру, хотя знали, что шансы на успех невелики. Мы не могли сослаться даже на историю с парнем в спортивном костюме, чтобы подтвердить связь Розалинды со своим соучастником: моя беседа с Джессикой происходила в отсутствие взрослого, и я не мог доказать, что она вообще состоялась. Все, что у нас имелось, — это признание Дэмиена и множество телефонных звонков.

Было восемь часов вечера, здание почти опустело, слышались только наши голоса и шум дождя, барабанившего по стеклам. Я собрал фотографии из морга, семейные снимки Девлинов, снимки хмурых парней в спортивных костюмах, крупные планы Питера и Джеми, скрепил клейкой лентой и убрал со стола. Кэсси проверила коробки, закрыла крышками и пометила маркером. Сэм бродил по комнате с мешком для мусора, складывал в него пластмассовые стаканчики, смахивал со стола крошки и вытряхивал корзины для бумаг. На его рубашке виднелись пятна засохшей крови.

Нарисованная карта Нокнари начала загибаться по углам; когда я ее взял, один угол оторвался. Кто-то пролил на нее воду, чернила потекли, и лицо землевладельца на карикатурном рисунке Кэсси неприятно исказилось, словно его хватил удар.

— Приложить это к делу? — спросил я Сэма.

Я протянул ему карту, и мы стали рассматривать ее: кудрявые деревца, маленькие домики, дымок над крышами — все такое хрупкое, красивое, точно в волшебной сказке.

— Лучше не надо, — после паузы ответил Сэм, взял карту, свернув в трубку, бросил в мусорный мешок.

— Не хватает одной крышки, — подала голос Кэсси. На ее порезах появилась запекшаяся корочка. — Кто-нибудь видел?

— Кажется, она лежала под столом, — буркнул Сэм. — Ага, вот она…

Он бросил крышку Кэсси, она закрыла последнюю коробку и выпрямилась.

Мы стояли под яркими лампами и смотрели друг на друга посреди голых столов и громоздящихся коробок. «Моя очередь готовить ужин…» Я чуть не произнес это вслух и заметил, как та же мысль мелькнула в глазах Сэма и Кэсси: глупая, невероятная мысль, которая разрывала мне сердце.

— Ладно, — вздохнула Кэсси, оглядев пустую комнату, и вытерла руки о джинсы. — Пожалуй, все.

Я сознаю, что эта история показывает меня не в лучшем свете. Ясно, что буквально за пару встреч Розалинда приручила меня не хуже домашнего пса: я бегал по лестницам, чтобы принести ей кофе, кивал, когда она ругала мою напарницу, с пылкостью подростка воображал, будто нашел в ней родственную душу. Но прежде чем начать меня презирать, примите во внимание, что Розалинда одурачила и вас. Я был в таком же положении, как и вы. Передал вам все, что видел, и так, как видел в то время. А если считаете, что вас обманули, вспомните, о чем предупреждал с самого начала: я лгу.

Трудно описать, до чего мне стало тошно и противно, когда я понял, что Розалинда обвела меня вокруг пальца. Наверное, Кэсси могла бы сказать, что мое легковерие было вполне предсказуемо. Преступники и лжецы, которых мне приходилось встречать, просто любители по сравнению с Розалиндой, прирожденной лгуньей, и она сама избежала ловушки только потому, что уже сталкивалась с подобным раньше. Кэсси могла это сказать, но ее рядом не было. Через несколько дней после завершения расследования О'Келли сообщил, что до вынесения приговора я буду работать не в главном здании, а на Харкур-стрит — «чтобы не напортачить еще больше», как он выразился, — и я не нашелся что возразить. Официально я числился в отделе, поэтому никто не знал, что конкретно я должен делать за его пределами. Мне выделили стол, О'Келли присылал мне какие-то бумаги, но большую часть времени я бродил по коридорам, слушал обрывки разговоров и прятался от любопытных взглядов, чувствуя себя привидением.

Ночи я проводил без сна, обдумывая во всех подробностях самые мрачные и невероятные способы отомстить Розалинде. Мечтал, чтобы она не просто умерла, а исчезла с лица земли: утонула в болоте, превратилась в горстку пепла или была пропущена через мясорубку. Раньше я не замечал за собой склонности к садизму, потому испугался, обнаружив, что многие из этих казней с удовольствием осуществил бы сам. В голове у меня безостановочно вертелись наши беседы с Розалиндой, и я с безжалостной ясностью видел, как ловко она мной манипулировала: безошибочно нащупывала самые уязвимые места, от тщеславия до тайных страхов, и в нужный момент дергала за ниточку для достижения своей цели.

Вероятно, больше всего меня угнетало именно это: Розалинде не пришлось вставлять мне в голову микрочип или ввергать в состояние транса. Я сам, по собственной воле, нарушил запреты и сжег мосты. Ей оставалось лишь умело направлять меня в нужное русло. Одним взглядом она взвесила нас с Кэсси и отбросила ее за непригодность. А во мне нашла нечто смутное, скрытое, но неискоренимое, что могло ей пригодиться.

Я не свидетельствовал во время суда над Дэмиеном. Прокурор Мэтьюз сказал, что это рискованно: существует вероятность, что Розалинда поведала Дэмиену мою «личную историю», как он это назвал. Прокурор носил яркие галстуки, любил «динамичный» стиль и жутко меня утомлял. Сама Розалинда больше не поднимала данную тему: наверное, Кэсси сумела ее разубедить и она переключилась на иные, более перспективные варианты. Я сомневался, что она что-то говорила Дэмиену, но спорить не стал.

Зато я пошел послушать выступление Кэсси. Сел в задних рядах, набитых зрителями: о процессе много писали в газетах и говорили по радио. Кэсси пришла в красивом серо-голубом костюме, тщательно разгладив кудряшки. Я не встречал ее много месяцев. Она осунулась и похудела, в ней больше не было той живости движений, которую я помнил по старым временам; лицо тоже стало неподвижным — широкие полукружия над веками, свободная линия рта, — и поэтому каким-то новым, свежим, будто я видел его впервые. Она выглядела старше, уже не той девчонкой-сорванцом с заглохшей «веспой», но от этого ничуть не менее красивой: секрет красоты крылся не в таких признаках, как цвет или шелковистость кожи, а в точеной форме скул. Я смотрел на незнакомый костюм и думал о ее мягких волосах у самой шеи, теплых и пахнущих солнцем: то, что когда-то я трогал эти волосы, казалось мне самым невероятным и самым печальным чудом на свете.

Она выступила хорошо. Кэсси всегда прекрасно смотрелась в суде. Присяжные ей верили, и она легко удерживала их внимание, чего не так-то просто добиться, особенно на длинных заседаниях. На вопросы Мэтьюза Кэсси отвечала четко и ясно, сложив руки на коленях. На перекрестном допросе сделала для Дэмиена все, что могла: да, он выглядел взбудораженным и сбитым с толку; искренне верил, что убийство Кэти было необходимо для защиты Розалинды и Джессики Девлин. По ее мнению, Девлин находился под влиянием Розалинды и она подстрекала его к преступлению. Дэмиен обмяк на стуле и смотрел на нее, вытаращив глаза, точно ребенок, пришедший на фильм ужасов. Узнав, что Розалинда собирается свидетельствовать против него в суде, он пытался покончить с собой, по старинке использовав тюремные простыни.

— Когда Дэмиен признался в убийстве, — спросил адвокат, — он объяснил, почему его совершил?

Кэсси покачала головой:

— В тот день — нет. Мы с напарником спрашивали его, но он либо отказывался отвечать, либо говорил, что не помнит.

— И это происходило уже после признания, когда разговор о мотивах не мог принести никакого вреда? Как вы думаете, почему он так себя вел?

— Возражаю! Наводящие вопросы…

С напарником… По тому, как Кэсси произнесла это слово, по легкому повороту ее плеч я понял, что она заметила меня в задних рядах. Но ни разу не взглянула в мою сторону, даже когда спустилась с помоста и направилась к двери. Тогда я вспомнил о Кирнане: что он почувствовал, когда от сердечного приступа умер Маккейб, бывший его напарником тридцать лет. Ничему в жизни я не завидовал так сильно, как этому неповторимому и недостижимому для меня горю.

Следующим свидетелем была Розалинда. Под приглушенный ропот публики она процокала каблучками про проходу и одарила Мэтьюза робкой и стеснительной улыбкой. Я ушел. На следующий день я прочитал в газетах, как она рыдала, говоря о Кэти, дрожащим голосом рассказывала, что Дэмиен грозил убить ее сестер, если она с ним порвет, а когда адвокат Дэмиена стал копать глубже, закричала: «Как вы смеете! Я любила свою сестру!» — и упала в обморок, а заседание перенесли на следующий день.

Розалинду не стали привлекать к суду — полагаю, это было решение ее родителей; сама она вряд ли упустила бы возможность привлечь к себе внимание. Мэтьюз предпочел уладить дело миром. Соучастие в преступлении вообще трудно доказать. Надежных улик против Розалинды не было, ее признание не могло быть принято в суде, да и она наверняка бы от него отказалась (сказав, что Кэсси, например, угрожала ей жестами); но даже если бы каким-то чудом удалось доказать ее виновность, она — несовершеннолетняя и срок ей грозил небольшой. К тому же Розалинда утверждала, что я с ней переспал, а это вносило в дело полную сумятицу и доводило О'Келли — и меня — до белого каления.

Мэтьюз все это просчитал и решил сосредоточиться на Доннели. В обмен на показания против Дэмиена он предложил Розалинде три года условно за «опрометчивое оставление в опасности» и сопротивление при аресте. «Сарафанное радио» сообщило, что она уже получила несколько предложений руки и сердца, и многие издания дерутся за право опубликовать ее историю.

Выйдя из здания суда, я встретил Джонатана Девлина, который стоял у стены и курил. Он держал сигарету на уровне груди, склонив голову набок, и наблюдал за чайками, кружившими над заливом. Я достал из кармана свою пачку и подошел к нему. Он посмотрел на меня и отвел взгляд.

— Как дела? — спросил я.

Девлин пожал плечами:

— Примерно так, как можно ожидать. Джессика пыталась покончить с собой. Легла на кровать и перерезала вены моей бритвой.

— Мне очень жаль. С ней все в порядке?

Его губы скривила горькая усмешка.

— Да. У нее не получилось: она резала вдоль, а не поперек.

Я прикурил, прикрыв пламя ладонями: день был ветреный, собирались тучи.

— Можно задать вопрос? — произнес я. — Без протокола.

Девлин повернул голову, и я увидел в его взгляде безнадежность и одновременно презрение.

— Пожалуйста.

— Вы все знали, верно? Знали с самого начала.

Джонатан долго молчал, потом вздохнул и сказал:

— Не то чтобы знал. Она не могла совершить это одна, тут были замешаны двоюродные сестры, да я и про Дэмиена ничего не слышал. Но подозревал. Я хорошо знал Розалинду.

— Но вы ничего не сделали. — Я хотел, чтобы мои слова прозвучали бесстрастно, но в них все-таки прозвучала нотка осуждения. Девлин мог в первый же день рассказать нам о Розалинде, как мог рассказать кому-нибудь другому много лет назад, когда Кэти только начала болеть. Я понимал, что по большому счету это ничего бы не изменило, но сколько бед натворило его молчание и сколько зла пробудило.

Джонатан отбросил сигарету и повернулся ко мне лицом, сунув руки в карманы пальто.

— А что, по-вашему, я должен был сделать? — жестко проговорил он. — Она моя дочь. Я уже потерял Кэти. Маргарет не вынесет, если я скажу хоть слово против нее. Когда несколько лет назад я хотел отправить Розалинду к психологу, потому что она постоянно врала нам, Маргарет закатила мне истерику и пригрозила, что уйдет и заберет девочек с собой. И я ничего не знал. Что я мог сказать? Я только следил за Розалиндой и молился, чтобы это оказался какой-нибудь землевладелец. А как бы вы поступили на моем месте?

— Не знаю, — честно ответил я.

Девлин продолжал смотреть на меня, тяжело дыша и раздувая ноздри. Я отвернулся и сделал затяжку; через минуту он перевел дух и снова прислонился к стене.

— Я тоже хочу вас кое о чем спросить, — произнес он. — Розалинда была права — вы действительно тот мальчик, у которого пропали друзья?

Вопрос меня не удивил. Девлин имел право просмотреть или прослушать записи всех допросов Розалинды, так что рано или поздно он должен был спросить. Я знал, что мне надо все отрицать: по официальной версии, я нарочно выдумал историю, желая заручиться доверием Розалинды, — но у меня не было сил, да и особого смысла я в этом не видел.

— Да, — вздохнул я. — Адам Райан.

Джонатан повернул голову и долго смотрел на меня, очевидно, пытаясь что-то вспомнить.

— Мы не имели к этому никакого отношения, — промолвил он наконец, и меня удивил его мягкий, почти извиняющийся тон. — Я хочу, чтобы вы знали. Никакого.

— Да. Простите, что на вас набросился.

Он кивнул.

— На вашем месте я, пожалуй, сделал бы то же самое. Я не невинная овечка. Вы видели, что мы сотворили с Сандрой, не так ли? Вы там находились.

— Верно, — подтвердил я. — Она не станет выдвигать обвинений.

Джонатан покачал головой, словно эта мысль не привела его в восторг. Река внизу была темной и густой, с неприятным маслянистым блеском. В воде что-то плыло — может, дохлая рыба или мусор, — и чайки стайки вились над ней, испуская пронзительные крики.

— Что вы собираетесь делать? — поинтересовался я.

Девлин вскинул голову и взглянул на пасмурное небо. Он выглядел очень уставшим, но это была не та усталость, от которой можно избавиться хорошим отдыхом или крепким сном: она въелась ему в плоть и кровь, проникла до костей, избороздила морщинами лицо.

— Перееду в другое место. Нам в окна бросают камни, кто-то намалевал на машине краской «пидофил» — написано с ошибкой, но мысль понятна. Пока вопрос о шоссе не решен, я здесь задержусь, но позднее…

Заявления о насилии над детьми всегда подлежат проверке, даже если под ними нет оснований. Следствие не нашло улик, подтверждавших обвинения Дэмиена против Девлина, — скорее факты, которые их опровергали. Отдел по борьбе с сексуальными преступлениями был настроен более чем скептически. Но слухи среди соседей разносятся со скоростью пожара, и среди них всегда находятся те, кто думает, что не бывает дыма без огня.

— Я отправлю Розалинду на психологическую консультацию, по распоряжению судьи. Я тут почитал кое-что, и во всех книгах утверждается, что для людей вроде нее от этого нет никакого проку: что бы мы ни делали, она останется такой, как есть, — но я все-таки попробую. И постараюсь держать ее дома как можно дольше, присматривать за ней и следить, чтобы она не проделывала свои фокусы с кем-нибудь еще. В октябре Розалинда пойдет учиться музыке в колледж, но я сказал, что не стану платить за аренду квартиры — пусть живет дома или ищет работу. Маргарет верит, что дочь ни в чем не виновата и вы ее подставили, но она рада, если она поживет у нас. Маргарет говорит, что Розалинда очень чувствительна. — Он откашлялся, словно последнее слово застряло в горле. — Джессика поживет в Этлоне с моей сестрой — отвезу, как только заживут порезы. Там ей не причинят вреда. — Его губы снова искривились. — Вреда… Собственной сестре.

Я вдруг представил, каким был этот дом в последние восемнадцать лет и каким стал сейчас.

— Знаете что? — неожиданно воскликнул Джонатан. Его лицо исказила болезненная гримаса. — Маргарет забеременела через пару месяцев после того, как мы начали встречаться. Нас это напугало. Я намекнул, что, может, ей лучше… так сказать, съездить ненадолго в Англию. Но… она очень религиозна. Уже то, что забеременела, выбило ее из колеи, а тут… Она хорошая женщина, и я не жалею, что женился на ней. Но если бы я знал, что… кем… то есть какой станет Розалинда, то, клянусь Богом, я бы сам потащил Маргарет в Англию.

«Жаль, что вы этого не сделали», — хотел я заметить, но промолчал.

— Мне очень жаль, — произнес я.

Джонатан смотрел на меня минуту, потом выпрямился и плотнее запахнул полы пальто.

— Пойду посмотрю, не закончила ли Розалинда.

— Думаю, она скоро выйдет.

— Да, — холодно проговорил он и, повернувшись, зашагал по лестнице.

Присяжные признали Дэмиена виновным. Неудивительно, учитывая представленные доказательства. Во время процесса развернулись бурные дискуссии по поводу его вменяемости, и психиатры щедро сыпали малопонятными терминами. Все это я слышал из третьих уст, часто в обрывках разговоров или бесконечных звонках Куигли. Он, похоже, поставил целью своей жизни выяснить, почему меня перевели на бумажную работу на Харкур-стрит. Адвокат Дэмиена выстроил двойную линию защиты: во-первых, он временно помешался, а во-вторых, был уверен, что защищаю Розалинду от тяжких телесных повреждений, — и это периодически создавало путаницу и противоречия, которые давали повод для «обоснованных сомнений». Но у нас было признание Доннели и, что еще важнее, фотографии убитой после вскрытия. Дэмиена признали виновным и приговорили к пожизненному заключению, что на практике означало десять — пятнадцать лет.

Ирония заключалась в том, что совок спас ему жизнь и уберег от многих неприятностей в тюрьме. Благодаря ему преступление приобрело сексуальный характер, и Доннели отправили в блок высокого риска, где сидели педофилы и насильники и он чувствовал себя среди «своих». Преимущество сомнительное, но так по крайней мере у него было больше шансов выйти из тюрьмы живым и без венерических болезней.

После вынесения приговора у здания суда собралась небольшая группа «линчевателей», человек десять-двенадцать. Я смотрел новости в мрачноватом пабе на набережной и слышал, как посетители угрюмо заворчали, когда бесстрастные охранники повели спотыкавшегося Дэмиена через разъяренную толпу и тюремный фургон укатил под угрожающие крики, вздернутые кулаки и пару брошенных вдогонку кирпичей.

— Таких вешать надо, — пробормотал кто-то в углу.

Я знал, что мне следует сочувствовать Дэмиену: у него не имелось ни одного шанса после той злосчастной акции протеста, и я был единственным, кто понимал, каково ему пришлось, — но не мог, просто не мог.

Мне не хочется погружаться в подробности того, что называют «внутренним расследованием». Обычно все вырождается в вереницу бесконечных заседаний, где представители власти в тщательно выглаженных костюмах выслушивают ваши жалкие самооправдания и унизительные объяснения, а на вас наваливается гнетущее чувство, что во время допроса вы случайно оказались не по ту сторону стекла. Странно, но О'Келли стал самым рьяным моим защитником: вовсю расхваливал мои высокие показания раскрываемости дел, железную хватку в ведении допросов и прочие достоинства, о которых раньше никогда не упоминал. Конечно, я знал, что он не столько проникся ко мне неожиданной симпатией, сколько защищал самого себя — мои проступки плохо отражались на его репутации: как-никак пригрел на груди такого отщепенца, как я, — но это не мешало мне испытывать к нему глубочайшую признательность. Я видел в нем своего последнего союзника. Однажды даже попытался его поблагодарить, поймав в коридоре после одного слушания, но после первых моих слов он посмотрел на меня с таким отвращением, что я забормотал что-то себе под нос и поспешил уйти.

В конце концов начальство решило, что не стоит меня увольнять и переводить в патрульные, что было бы гораздо хуже. Опять же я не думаю, что тем самым они хотели дать мне второй шанс. Просто мое увольнение привлекло бы внимание журналистов, а это доставило бы им неудобства. Но из отдела по расследованию убийств меня выгнали. Даже в минуты самого отчаянного оптимизма я не смел надеяться, что меня оставят. Меня опять отправили в «летуны», мягко намекнув, что не надо рассчитывать на быстрое возвращение, если оно вообще когда-либо состоится. Иногда Куигли, обладавший более изощренной жестокостью, чем я ожидал, просил меня посидеть на телефоне или опросить свидетелей.

Разумеется, все прошло не так легко, как я пытался тут изобразить. Бывали месяцы, когда я в оцепенении сидел дома, спуская последние деньги. Мать робко приносила мне макароны с сыром, надеясь, что я хоть что-нибудь поем, а Хизер вела со мной душеспасительные беседы, пытаясь докопаться до глубинного источника моих проблем. По ее словам выходило, что мне следовало внимательнее относиться к людям, особенно к ней, и предлагала телефон своего психотерапевта.

К тому времени, как я вернулся на работу, Кэсси там уже не было. Одни говорили, что ей предлагали повышение, если бы она согласилась остаться; другие, наоборот, полагали, что она потому и ушла, что ее все равно хотели выгнать; третьи видели Кэсси в пабе под руку с Сэмом, а четвертые уверяли, будто она вернулась в университет и изучает археологию. Однако мораль во всех этих историях была одна: в отделе по расследованию убийств женщинам не место.

Позже оказалось, что Кэсси осталась в полиции, но перешла в отдел по предотвращению домашнего насилия и попросила дать ей возможность закончить факультет психологии, — отсюда история про университет. Неудивительно, что ее перевод вызвал слухи: работа в этом отделе считалась изматывающей и трудной, здесь было полно крови и сексуальных преступлений, а почета никакого, поэтому для большинства людей ее поступок казался совершенно непонятным. «Сарафанное радио» решило, будто у Кэсси сдали нервы.

Что касается меня, то я так не считал. Сомневался я и что это как-то связано со мной, — прошу прощения, если прозвучит самонадеянно, — по крайней мере не в том смысле, в каком вы могли подумать. Если бы все дело было в том, что мы не могли находиться в одной комнате, то Кэсси взяла бы другого напарника и приходила на службу как ни в чем не бывало, пока мне не пришлось бы как-то притереться к ней или перевестись в иное место. Из нас двоих она более упряма. Видимо, Кэсси ушла из-за того, что солгала О'Келли и Розалинде, и они оба ей поверили. И еще потому, что сказала мне правду, а я решил, что она лжет.

Первое время я следил за прессой, но никакого скандала насчет строительства шоссе в Нокнари не разразилось. В какой-то «желтой газетенке» упоминался дядюшка Ред — в самом конце длинного списка политиков, растрачивающих средства налогоплательщиков, — но тем дело и закончилось. Судя потому, что Сэм по-прежнему работал в отделе по расследованию убийств, он поступил так, как говорил О'Келли; вероятно, впрочем, что он все-таки передал пленку Майклу Кили, но ни одна газета не стала публиковать материал.

Свой дом Сэм тоже не продал. Я слышал, что он сдал его по номинальной стоимости молодой вдове, муж которой умер от аневризмы мозга, оставив ее беременной, с младенцем на руках, без страховки. Поскольку она была внештатной виолончелисткой, ей не платили даже пособие по безработице; прежнее жилье оказалось вдове не по карману, домовладелец ее выгнал, и женщине пришлось ютиться вместе с ребенком в захудалой гостинице за счет какого-то благотворительного фонда. Я понятия не имел, как Сэм нашел эту женщину, — в последний раз подобные истории происходили, наверное, еще в викторианской Англии. Может, он специально искал что-нибудь подобное, не знаю. Сам он переехал на съемную квартиру в Бланчардстауне. Ходили слухи, будто Сэм собирается уйти из полиции и стать священником и что у него неизлечимая болезнь.

С Софи мы встречались пару раз — как-никак я задолжал ей не менее двух обедов и три коктейля. Мы неплохо провели время, она не задавала неприятных вопросов, и я решил, что это хороший знак. Однако после нескольких свиданий, которые теоретически могли превратиться в нечто более существенное, Софи меня бросила. Сообщила как бы между делом, что прекрасно понимает разницу между сексом и романом. «Тебе надо найти женщину помоложе, — посоветовала она. — Они часто путают такие понятия».

Бесконечные месяцы, которые я провел дома, развлекаясь ночным покером и почти летальными дозами Леонарда Коэна и «Радиохэд», неизбежно навели меня на мысли о Нокнари. Я поклялся больше никогда не забивать себе мозги той историей, но человеческое любопытство неистребимо — по крайней мере до тех пор, пока за знания не приходится платить слишком большую цену.

Представьте мое удивление, когда я понял, что вспоминать мне нечего. Все события вплоть до первого учебного дня начисто стерлись из памяти, точно их удалили хирургическим путем. Питер, Джеми, байкеры и Сандра, лес, каждая мелочь и подробность, которые я так тщательно выскребал из себя во время следствия, — исчезли. Осталось лишь смутное чувство, что когда-то я мог вспомнить эпизоды своего прошлого, но теперь они ушли очень далеко и превратились в нечто столь же серое и туманное, как старый фильм или рассказанная кем-то история. Я еще мог разглядеть трех загорелых детишек в потертых шортах, плевавших с дерева на голову Малыша Уилли и со смехом убегавших прочь, но во мне засела холодная уверенность, что и эти обрывочные сценки скоро уплывут и растворятся в воздухе. Больше они мне не принадлежали, и я не мог отделаться от мрачного и гнетущего ощущения, что произошло это только потому, что я сам потерял на них право, раз и навсегда.

Осталось одно воспоминание. Летний полдень, Питер и я лежим на траве в его садике. Мы пытались соорудить перископ поинструкции из старого журнала, но для этого нам требовалась картонная трубка, на которой висело кухонное полотенце, а Питер не мог попросить ее у мамы — ведь мы не разговаривали с родителями. Мы сделали трубу из газет, но она постоянно ломалась, так что в перископ мы видели только страничку спортивных новостей.

Мы оба были не в духе. Шла первая неделя каникул, светило солнце, стояла чудесная погода — самое время пойти на реку или устроить домик на деревьях. Но в последний день учебы по пути домой Джеми буркнула, глядя на свои туфли:

— Через три месяца меня отправят в интернат.

— Замолчи! — крикнул Питер, толкнув ее под локоть. — Никуда тебя не отправят. Она передумает.

Но с той минуты солнце для нас померкло, словно небо заволокла черная туча. Мы не могли пойти домой, потому что родители на нас злились из-за бойкота, не могли отправиться в лес или придумать что-нибудь еще. Все казалось нам глупым и ненужным, не хотелось даже найти Джеми и вытащить на улицу, потому что в ответ она могла покачать головой и сказать: «Что толку?» — и все стало бы хуже. Мы валялись в саду, умирали от скуки, злились друг на друга и на дурацкий перископ, и мир казался нам мрачным и унылым. Питер рвал травинки, откусывал кончики и выплевал на землю. Я лежал на животе, приоткрыв один глаз, чтобы следить за сновавшими мимо муравьями, и чувствовал, что обливаюсь потом. «Какая разница, лето или нет? — меланхолично думал я. — К черту лето».

Вдруг дверь в доме Джеми распахнулась и девочка вылетела оттуда так стремительно, будто ею выстрелили из пушки. Мать закричала что-то ей вслед, дверь с грохотом отскочила от стены, и злобный пес зашелся в истеричном лае. Мы с Питером сели. Джеми на миг задержалась у ворот, оглядываясь по сторонам, и когда мы окликнули ее, помчалась к нам по тропинке, одним прыжком перемахнула через стену садика, обхватила нас обеими руками за шеи и повалилась на траву. Мы все завопили разом, и через несколько секунд я сообразил, что Джеми кричит:

— Я остаюсь! Я остаюсь! Я не еду в школу!

Лето мгновенно засияло всеми красками. День из серого превратился в изумрудный и ярко-голубой, зажужжали газонокосилки, и затрещали кузнечики, воздух наполнился шумом листьев, гудением пчел и семенами одуванчиков, подул мягкий ветерок, теплый и густой как сливки. Темневший за стеной лес стал невыразимо прекрасным и заманчивым, затаившим бесчисленные тайны и сокровища. Он уже бросал к нам усики хмеля и хватал за руки и плечи, притягивая к себе. Лето, первобытное лето оживало и расцветало перед нами во всей своей красе.

Мы оторвались друг от друга и сели, тяжело дыша и с трудом веря своему счастью.

— Ты серьезно? — спросил я. — Это точно?

— Точно! Она сказала: «Посмотрим, я все обдумаю, и мы что-нибудь решим», — а это значит, что все в порядке, просто она не хочет говорить прямо. Я никуда не поеду!

Джеми не хватало слов, и она повалила меня на землю. Я вырвался, сел сверху и стал выкручивать ей руку. Рот у меня растянулся до ушей, я был счастлив и не мог поверить, что это когда-нибудь закончится.

Питер вскочил.

— Мы должны отпраздновать. Пикник в замке. Идем домой, берем продукты и встречаемся там.

Я пронесся через дом в кухню, мама пылесосила где-то наверху.

— Мам! Джеми остается. Можно я возьму что-нибудь на пикник? — Я схватил пакеты с чипсами и полпачки печенья, сунул под футболку, выскочил на улицу и, махнув рукой в окно ошеломленной маме, перелетел через стену.

Из банок с колой забила пена, мы дружно чокнулись ими на стене замка.

— Победа! — крикнул Питер, вскинув руку к зелено-золотой листве. — Мы сделали это!

Джеми воскликнула:

— Я останусь здесь навсегда! — и заплясала на стене, легкая как ветерок. — Навсегда, навсегда, навсегда!

Я тоже прокричал что-то бессмысленное и счастливое, и лес принял наши голоса и пустил их волнами во все стороны, вплетая каждый звук в свои листья и корни, в речные затоны и буруны, в треск и щебет птиц, в зуд насекомых, в шорох кроликов и тысяч других обитателей нашего царства, пока не соединил все это многоголосье в один громкий и торжественный гимн.

Лишь тот эпизод, один-единственный, не исчез и не растворился в воздухе. Он остался — и остается до сих пор — полностью моим, приятно теплым и увесистым, как зажатый в ладони последний золотой дублон. Если бы лес дал мне возможность оставить только одно воспоминание, наверное, я выбрал бы именно его.

Вскоре после того как я вышел на работу, мне позвонила Симона — один из мрачных довесков к делу, которые проявлялись еще много времени спустя. Мой мобильный телефон был на карточке, которую я ей оставил, и она не знала, что теперь я занимаюсь угонами машин на Харкур-стрит и не имею никакого отношения к Кэти Девлин.

— Детектив Райан, — сказала Симона, — мы нашли нечто такое, что вы должны увидеть.

Это был дневник Кэти, тот самый, который Розалинда сочла скучным и выбросила. Уборщица в академии танца Симоны отличалась удивительной дотошностью: она нашла его прикрепленным клейкой лентой к обратной стороне фотографии Анны Павловой, висевшей в рамке на стене. Прочитав имя на обложке, она сразу позвонила Симоне. Мне надо было дать ей телефон Сэма и повесить трубку, но я отложил отчеты об угонах и поехал в Стиллорган.

Было одиннадцать часов утра, и я застал в академии только одну Симону. Студию заливал солнечный свет, и фото Кэти уже не висело на стенах, но стоило мне вдохнуть специфический запах канифоли, полированных досок и въевшегося пота, как все мгновенно воскресло в моей памяти: подростки на роликовых досках, их крики на темной улочке внизу, топот и гомон в коридоре, голос Кэсси за спиной, суровая серьезность нашего визита.

Фотография в рамке лежала на полу. Сзади к ней был приделан как бы кармашек из наклеенной бумаги, а сверху лежал дневник Кэти. Школьная тетрадка, в каких пишут на уроках, с разлинованными страницами и оранжевой обложкой.

— Его нашла Паула, — произнесла Симона. — Она уже ушла, но я могу продиктовать вам ее телефон.

Я взял тетрадку.

— Вы его читали? — спросил я.

Симона кивнула.

Она была в узких черных брюках и мягком черном свитере. Странно: в этой одежде Симона смотрелась еще более экзотично, чем в длинной юбке и трико. Ее огромные глаза были так же сумрачны и неподвижны, как в тот день, когда мы сообщили ей о смерти Кэти.

Я сел на пластиковый стул. На обложке было написано: «Личный дневник Кэти Девлин. Это не для вас. Не открывать!!!» — но я его все-таки открыл. Тетрадь оказалась заполнена примерно на три четверти. Страницы исписаны аккуратным круглым почерком, едва начинавшим проявлять индивидуальность: смелые росчерки на «у» и «з» и большая Д в виде огромной закорючки. Пока я читал, Симона сидела напротив меня и наблюдала, сложив руки на коленях.

Дневник описывал события примерно восьми месяцев. Сначала записи шли ежедневно, каждая в полстранички, потом становились более редкими, раз в две-три недели. Почти все посвящены балету.

«Симона говорит, что мои арабески стали лучше, но мне все еще приходится думать о движении всего тела, а не одной ноги, особенно с левой стороны, где линия должна быть полностью прямая».

«Мы разучиваем новый танец для новогоднего вечера, он будет под музыку „Жизель“. Я должна делать фуэте. Симона говорит — помни, так Жизель показывает своему парню, что у нее разбито сердце, как сильно она по нему скучает, это ее последний шанс, и я должна исходить из этого. Танцевать нужно примерно так».

— И дальше шли непонятные рисунки и значки, похожие на какой-то музыкальный шифр. В тот день, когда Кэти приняли в Королевскую балетную школу, бумага была испещрена восклицательными знаками и звездочками, а запись сделана большими буквами:

«Я ПРОШЛА! ПРОШЛА! Я ВСЕ-ТАКИ ПРОШЛА!!!»

Она писала, как проводила время с друзьями:

«Мы переночевали дома у Кристины, ее мама дала нам какую-то странную пиццу с оливками, мы играли в „правду или расплату“. Бет нравится Мэтью. Мне никто не нравится; большинство танцовщиц выходят замуж по окончании карьеры, тогда мне будет уже тридцать или сорок. Мы накрасились, Марианна выглядела здорово, но Кристина наложила слишком много туши и стала похожа на свою маму!»

Первый раз, когда ее с подругами пустили одних в город:

«Мы сели на автобус, поехали покупать вещи в „Мисс Селфридж“. Марианна и я купили одинаковые топы, но у нее розовый с пурпурной надписью, а у меня светло-голубой с красной. Джессика не могла поехать, и я купила ей заколку для волос с цветочком. Потом мы отправились в „Макдоналдс“. Кристина сунула палец в мой соус барбекю, а я в ее мороженое. Мы так ржали, что официант пригрозил нас выставить, если мы не перестанем. Бет спросила, не хочет ли он мороженого с барбекю?..»

Кэти примеряла пуанты Луизы, терпеть не могла капусту, ее выгнали из класса на уроке ирландского языка за то, что она писала сообщения Бет. Обычный ребенок, веселый, целеустремленный, порывистый и слегка небрежный в пунктуации; ничего особенного, не считая танцев. Но понемногу между строчек, словно нарастающее пламя, пробивался страх.

«Джессика грустит, потому что я собираюсь в балетную школу. Она плачет. Розалинда говорит, что, если я уеду, Джессика убьет себя. Это будет моя вина; я не должна вести себя эгоистично. Я не знаю, что делать: если спрошу маму и папу, они могут меня не пустить. Не хочу, чтобы Джессика умерла».

«Симона сказала, что я больше не могу болеть, поэтому вечером я заявила Розалинде, что не хочу это пить. Розалинда говорит, я должна, иначе не смогу хорошо танцевать. Я испугалась, потому что она очень злая, но я тоже была злая и сказала, что ей не верю, она просто хочет, чтобы я болела. Она говорит, что я об этом пожалею. Джессика не станет общаться со мной».

«Кристина на меня злится, она пришла во вторник, а Розалинда сказала ей, что она для меня недостаточно хороша. Мол, я пойду в балетную школу, Кристина не верит, что я не говорила. Теперь Кристина и Бет не будут говорить со мной, Марианна пока разговаривает. Я ненавижу Розалинду! Ненавижу, ненавижу, ненавижу».

«Вчера дневник лежал у меня под кроватью, а сегодня я не могла его найти. Я ничего не сказала, но когда мама повела Розалинду и Джессику к тете Вере, поискала в комнате Розалинды. Он лежал у нее в гардеробе, в коробке из-под обуви. Я боялась брать, потому что теперь она узнает и здорово рассердится, но мне все равно. Я буду держать его у Симоны и писать, когда занимаюсь одна».

Последняя запись была сделана Кэти за три дня до смерти.

«Розалинда жалеет, ей так плохо, что я уеду. Она боялась за Джессику. Переживала, что я уеду так далеко. Она тоже будет скучать. Обещала мне подарить счастливый амулет, чтобы я хорошо танцевала».

Ее голос чисто и звонко звучал с исписанных страниц, кружась вместе с пылинками в солнечном луче. Кэти уже год как умерла, ее кости лежали на сером и унылом кладбище в Нокнари. После суда я почти не думал о Кэти. Если честно, даже во время следствия она не так уж сильно занимала мои мысли. Жертва — это человек, с которым вы никогда не познакомитесь. Для меня Кэти являлась набором снимков или слепком с чужих слов; значение имела только ее смерть и цепочка дальнейших обстоятельств. То, что случилось в Нокнари, затмило все, чем она была или могла стать в будущем. Я представил пустую студию, голый деревянный пол и как Кэти лежит на животе и пишет свой дневник, двигая лопатками, а музыка вальсом кружится вокруг нее.

— Если бы мы нашли его раньше, это могло что-нибудь изменить? — спросила Симона.

Ее голос заставил меня вздрогнуть: я забыл, что она рядом.

— Вряд ли, — ответил я, сказав неправду, но ей хотелось это слышать. — Здесь нет ничего, что указывает на причастность Розалинды к каким-либо преступлениям. Есть упоминание, что Розалинда заставляла Кэти что-то пить, но она легко это объяснит, заявив, что это были, например, какие-нибудь витамины. И амулет ничего не доказывает.

— Но если бы мы отыскали его до того, как ее убили, — тихо заметила Симона, — тогда…

На это мне нечего было возразить.

Я убрал дневник и кармашек из бумаги в пакетик для улик и отправил к Сэму. Тот пристроит их куда-нибудь в подвал, рядом с моими старыми кроссовками. Дело закрыто, и улики уже не нужны, пока — и если — Розалинда не сделает то же самое с кем-нибудь другим. Я бы предпочел послать дневник Кэсси — в качестве безмолвной и никчемной просьбы о прощении, — но она больше не занималась данным делом, и я не был уверен, что она правильно меня поймет.

Несколько недель спустя я узнал, что Сэм и Кэсси обручились. Бернадетта разослала сотрудникам электронные письма с предложением скинуться на свадебный подарок. Вечером я буркнул Хизер, что, кажется, заразился скарлатиной, заперся у себя в комнате и до четырех утра медленно, но целеустремленно пил водку. Потом позвонил Кэсси на мобильник.

Она ответила после третьего сигнала:

— Мэддокс.

— Кэсси, — произнес я, — Кэсси, неужели ты правда собираешься выйти замуж за эту деревенщину? Скажи, что нет.

Она молчала.

— Прости, — продолжил я. — Прости за все. Мне безумно жаль. Я люблю тебя, Кэсси. Прости, ради Бога.

Снова молчание. После долгой паузы я услышал щелчок, затем где-то в глубине послышался голос Сэма:

— Кто это?

— Ошиблись номером, — отозвалась Кэсси тоже издалека. — Какой-то пьяный парень.

— А почему ты сразу не бросила трубку?

Сэм поддразнивал Кэсси. Шорох простыней.

— Он сказал, что любит меня, и я хотела понять, кто он такой, — проговорила Кэсси. — Но оказалось, ему нужна Бритни.

— Как и всем нам, — заметил Сэм и тут же ахнул, а Кэсси засмеялась. — Ты откусила мне нос!

— И поделом тебе. — Опять смешки, шорох, поцелуи, затем долгий удовлетворенный вздох. Сэм прошептал мягко и ласково:

— Малышка…

Дальше было слышно только их дыхание, иногда сливавшееся в унисон, замедлявшееся в ритме сна.

Я долго сидел на кровати и смотрел, как небо светлеет за моим окном. До меня не сразу дошло, что мое имя не высветилось на экране Кэсси. Я чувствовал, как водка струится по моим жилам; начиналась головная боль. Я так и не понял, действительно ли Кэсси решила, что дала «отбой», или ей хотелось причинить мне боль. А может, наоборот, это был ее последний подарок — последний шанс услышать, как она дышит во сне.

Шоссе построили там, где и планировали. Движение «Долой шоссе!» затягивало дело как могло: новые петиции, прошения, протесты. Кажется, они дошли даже до Европейского суда. Напоследок кучка каких-то сомнительных демонстрантов обоего пола, называвших себя «Свободный Нокнари» (не сомневаюсь, что среди них был и Марк), разбила лагерь на месте раскопок, чтобы помешать бульдозерам, и задержала строительство на несколько недель, пока правительство не распорядилось их разогнать. У них не было никаких шансов. Жаль, я не спросил Джонатана Девлина, верил ли он сам, несмотря ни на что, будто общественное мнение способно что-либо изменить, или понимал, что акция обречена, но все-таки пытался. В любом случае я ему завидовал.

Прочитав в газетах о начале строительства, я решил туда съездить. Предполагалось, что я должен опросить местных жителей в Теренуре насчет угнанного автомобиля, который использовали во время ограбления, но час-другой не имел значения. Я сам не знал, почему еду. Нет, я не собирался подвести какой-то драматический итог, просто захотелось посмотреть на это место.

Там царил хаос. Я примерно знал, чего можно ожидать, но не представлял масштабов. Еще не добравшись до холма, я услышал рев строительных машин. Местность изменилась до неузнаваемости, тысячи людей в оранжевых робах как муравьи кишели на земле и выкрикивали нечленораздельные команды, стараясь перекрыть общий шум. Огромные грязные бульдозеры ворочали тяжелые комья земли и с натужным гулом выворачивали остатки каменной стены.

Я припарковал машину на обочине и вышел на дорогу. На площадке — ее пока оставили нетронутой — толпилась хлипкая кучка демонстрантов, махавших нарисованными от руки плакатами: «Спасите наше прошлое!», «История не продается», — на случай если появятся журналисты. Пласты вывороченной земли тянулись куда-то за горизонт — мне показалось, что за это время поле разрослось, и я не сразу сообразил, что произошло: исчезла последняя полоска леса. Под серым небом торчали несколько ободранных стволов и выдранные с корнем пни. Два или три оставшихся дерева с ревом резали бензопилой.

Вдруг я вспомнил, точно меня ударили под дых: неровную стену замка, хруст пакетов под футболкой, журчание реки внизу. Нога Питера нащупывает опору у меня над головой, длинные волосы Джеми, как флаг, развеваются над зеленью… Я вспомнил это всей кожей, всем телом: шероховатость камня под рукой; напряжение мускулов, когда я рывком взлетал наверх; солнце, бившее в глаза сквозь гущу листьев. Все это время я видел в лесу только тайного и могучего врага, прятавшегося в темных закоулках моих мыслей. Я совсем забыл, что когда-то лес был для нас просто площадкой для игр и любимым местом отдыха. Пока его не начали рубить на моих глазах, я даже не догадывался, как он красив.

На краю поля возле дороги один рабочий достал из-под робы пачку сигарет и начал методично хлопать себя по карманам в поисках зажигалки. Я протянул ему свою.

— Спасибо, сынок, — процедил он с зажатой в зубах сигаретой и прикрыл ладонью пламя. Лет пятидесяти, невысокий, жилистый, добродушный, с кустистыми бровями и длинными толстыми усами, похожими на велосипедный руль.

— Как дела? — спросил я.

Он пожал плечами, выдохнул дым и вернул зажигалку.

— Нормально. Бывало и похуже. Только булыжников тут много, вот что плохо.

— Видимо, остатки замка. Здесь проводились археологические раскопки.

— Ну да, — хмыкнул он и кивнул на демонстрантов.

Я улыбнулся:

— Нашли что-нибудь интересное?

Рабочий вгляделся в меня внимательно, словно пытаясь определить, кто я: археолог, демонстрант, правительственный чиновник?..

— Например?

— Не знаю, что-нибудь древнее. Кости животных или людей.

Он сдвинул брови.

— Ты коп?

— Нет, — ответил я. Воздух был тяжелым и густым, насыщенным запахом сырой земли и дождевой влагой. — В восьмидесятых годах тут пропали двое моих друзей.

Рабочий, ничуть не удивившись, задумчиво кивнул.

— Да, я помню эту историю, — проговорил он. — Двое детишек. Ты тот, кто был их приятелем?

— Да. Это я.

Он затянулся сигаретой и прищурился.

— Сочувствую тебе, парень.

— Это случилось давно.

— Не слышал, чтобы здесь находили кости. Разве что кроликов или лисиц. Иначе мы бы вызвали полицию.

— Конечно, — произнес я. — Спросил на всякий случай.

Он задумался, рассеянно оглядывая поле.

— Недавно один из наших парней отыскал кое-что. — Рабочий пошарил в карманах и достал что-то из-под строительной куртки. — Как по-твоему, что это такое?

Он положил предмет мне в руку. Плоское и узкое изделие в форме листа, длиной почти в мою ладонь, сделанное из какого-то гладкого металла и покрывшееся от времени темной патиной. Одна грань зазубрена, словно ее обо что-то обломали много лет назад. Вещицу пытались почистить, но она все равно была заляпана присохшей глиной.

— Не знаю, — ответил я. — Может, наконечник стрелы или какое-нибудь украшение.

— Мой приятель увидел эту штуковину во время перекура, когда она прилипла к его ботинку, — пояснил мужчина. — Он отдал ее мне, для парня моей дочки — тот увлекается всякой стариной.

Предмет был холодным и увесистым, гораздо тяжелее, чем можно было ожидать. На одной стороне виднелись полустертые бороздки, составлявшие рисунок. Я повернул его к свету и увидел фигурку человека с большими оленьими рогами.

— Можете оставить себе, если хотите, — предложил рабочий. — Паренек ничего не потеряет.

Я сжал металл в ладони. Острые края врезались в кожу, я чувствовал, как вокруг них пульсирует кровь. Пожалуй, подобные вещи следует хранить в музее. Марк бы нам глотку перегрыз.

— Нет, — произнес я. — Спасибо. Думаю, она понравится вашему внуку.

Он пожал плечами и поднял брови. Я отдал ему предмет.

— Спасибо, что показали.

— Не за что, — ответил мужчина, спрятав вещицу в карман. — Удачи.

— И вам.

Заморосил дождь, мелкий и легкий, как туман. Рабочий швырнул окурок в глубокий след от гусеницы, поднял воротник и зашагал к своим товарищам.

Я закурил и стал смотреть, как они работают. На ладони остался красный след от острого предмета. Двое детей лет восьми-девяти балансировали на каменной стене, навалившись на нее животами. Рабочие замахали на них руками и стали кричать сквозь рев машин. Дети исчезли, но через пару минут опять появились. Демонстранты раскрыли зонтики и стали передавать друг другу сандвичи. Я сидел долго, пока у меня в кармане не начал настойчиво вибрировать мобильник и дождь не припустил еще сильнее. Я бросил сигарету, застегнул на все пуговицы пальто и направился к машине.

СТЕНА ТИШИНЫ _{(роман) Трейси Бьюканан}

Жизнь Мелиссы Баетт кажется идеальной, насколько это возможно: любящий муж, трое прекрасных детей и красивый дом в хорошем районе. Но внешняя реальность — обманчива.

Однажды вечером Мелисса приходит домой, чтобы застать кошмарную картину: ее муж лежит изрезанный на полу кухни, их дети спокойно стоят вокруг него… С ужасом она понимает, что один из них виноват. Но кто? И зачем им нападать на собственного отца?

В мгновение ока она решает защитить своих детей любой ценой — даже если это означает лгать полиции. Но когда кто-то из соседей заявляет, что знает больше, чем должен, Мелисса понимает, что некоторые секреты находятся вне ее контроля…

Сможет ли она узнать правду о том, что произошло, до того, как распространились слухи?

Глава первая

Четверг, 18 апреля 2019 года, 16.05.

Мне всегда казалось, что папина кровь должна пахнуть папой — его легким цитрусовым ароматом, знакомым мне с детства. Но сейчас я чувствую лишь горький запах мелких монет. Я смотрю ему в лицо — такое бледное, такое спокойное. Неужели это происходит на самом деле?

— Давай пошли! Сейчас мама вернется!

Рука сжала мое плечо. Я вспоминаю теплый запах мамы. Запах ее духов с нотками персика, а иногда пота, смешанного с шоколадом. Я хочу зарыться лицом ей в плечо и рассказать все, что произошло, в мельчайших подробностях. Как бы мне хотелось, чтобы она ответила: «Все будет хорошо». Она все поймет, она все всегда понимает. Но я не могу сказать ей правду. Да, нам нужно быть сильными.

— Брось нож, — шипит за спиной голос.

Я растерянно смотрю на большой нож, сжатый в моей руке. Господи, я по-прежнему сжимаю его. Этим утром мама резала им грейпфрут. Я вижу его остатки на краю стола. Наверное, они уже начали портиться. Я подчиняюсь, и нож падает на пол — брызги папиной крови разлетаются по стенам. Тем самым стенам, которые он красил весь свой выходной по случаю дня рождения. Горький запах крови снова бьет мне в ноздри, и я сгибаюсь пополам, не в силах сдержаться.

— Что мы натворили? — повторяю я, глядя на папу.

Но кто-то прижимает палец к моим губам:

— Тссс. Сосчитай до пяти.

Там, на улице, пронзительно и встревоженно кричит птица — должно быть, щегол. Мама однажды показала мне щегла — красноголовый, он сидел на дереве Джоела, глядя на меня сверху вниз. Она рассказала мне то, что ей когда-то рассказывала бабушка Куэйл. Так я узнала, что души людей переселяются в животных. Мне подумалось, что это сам Джоел смотрит на нас. Надеюсь, что теперь это был не он. Не хочу, чтобы он видел, что мы натворили. Часы тикают нарочито громко и мы трое стоим рядом с папой и смотрим, как его кровь сворачивается у наших ног. Ждем, когда вернется мама и в замке повернется ключ…

Глава вторая

Четверг, 18 апреля 2019 года, 16.07.

Добро пожаловать в «Лесную рощу», волшебную зеленую утопию, мир сильных ветвей и глубоких корней.

Мелисса промчалась мимо таблички на въезде в лес, колеса ее горного велосипеда тряслись, оскальзываясь по листьям и опавшим веткам. Она любила лес после ливня — это хлюпанье мокрых листьев под колесами, запах мха и мокрого дерева. Сквозь листья уже пробивалось солнце, желая взять власть в свои руки после дождя и вновь наполнить лес теплом.

«Прекрасная погода для барбекю», — подумала Мелисса и улыбнулась солнцу.

Провести праздники она намеревалась, валяясь в саду со стаканом домашнего сидра в одной руке и запеченным (как следует запеченным!) кукурузным початком в другой. И к черту диету! Она задумалась о том, не пригласить ли в гости Дафну и Мэдди, а, может быть, даже и родителей Патрика и устроить по-настоящему веселые праздники.

А потом они с Патриком сидели бы в темноте и болтали всю ночь, как это бывало обычно. Патрику так был нужен отдых. Он собирался стать членом местного совета, и предстоящие в мае выборы вместе с управлением маркетинговой компанией, директором которой он был, измотали его сильнее, чем обычно.

Да, несколько стаканов сидра на вечернем солнышке это хорошее средство от стресса!

Может быть, им даже повезет отпраздновать успех дочери Лилли, старшей в семье всего на пять минут. Сама она любила это подчеркивать, не желая ограничиваться констатацией, что появилась на свет раньше брата-близнеца Льюиса. Сегодня она должна была узнать окончательно, достанется ли ей главная роль в ежегодном «Лесном мюзикле». В этом году они выбрали для постановки «Звуки музыки».

Для Лилли эта роль много значила. Ночи напролет она шептала строчки, а по утрам разглядывала в зеркале свое выражение лица, сомневаясь, что из нее получится подходящая Мария фон Трапп для современной интерпретации мюзикла. Вся семья надеялась, что уроки театрального мастерства, которые Патрик согласился оплатить Лилли после того, как в прошлом году от нее ушла главная роль, не пропадут даром. Но вне зависимости от результата Мелисса гордилась дочерью, так много работавшей, чтобы добиться успеха в важном для нее деле.

Мелисса давила на педали велосипеда — ей не терпелось поскорее добраться до дома, где ее ждали семья и сидр. Бриз ласкал обнаженные плечи, и она чувствовала покой и уверенность в будущем. Наконец она могла сказать себе: «Да, здесь в лесу она обрела гармонию, тепло семьи и друзей, связь с которыми была крепкой, как ветви старого дуба».

Она оглянулась, задумавшись о старом дубе в глубине леса и поймав себя на мысли, что трудные времена уже позади.

Лес стал реже, и уже показалась ее улица. Улочка Нью-Пайн-Роуд была ближе всех расположена к лесу. Она огибала его полукругом, а вторую половину этого круга составляла самая старая улица поселка, Олд-Пайн-Роуд. У дороги выстроились дома с четырьмя и пятью спальнями и с одинаковыми треугольными окнами, выходившими на сосновый лес. Дом Мелиссы и Патрика был одним из самых маленьких, но зато их участок был расположен в самом конце дороги, и значит, их дом стоял в самой чаще, и изо всех его окон открывался вид на лес. Ничто не могло сравниться с зимними вечерами, когда так приятно сидеть у камина с Патриком в обнимку и с бокалом ликера «Бейлис» в руке и смотреть на темные колонны сосен за окном. Или летними вечерами, когда вся семья собиралась у огня. Дети болтали и смеялись, а деревья покачивались в лунном свете.

Вид из окна каждый день напоминал Мелиссе, что мечты иногда сбываются. Да, сумма за ипотеку была астрономической, но экономия, регулярное откладывание денег и тяжелая работа позволили ей продолжать жить в этом поселке, что было бесценно для нее, как мечта детства, а теперь стало бесценным и для троих ее детей.

Мелисса лавировала среди деревьев, наслаждаясь шорохом шин по гравийной дорожке и чувством, что она почти дома. Проезжая мимо одного из самых больших домов, она увидала его владелицу. Андреа Купер стояла посреди безупречной лужайки. Она была основательницей «Школы лесных друзей» и одновременно администратором группы этого поселка на фейсбуке. Подруга Мелиссы Дафна прозвала ее «Скандреа», потому что эта женщина обожала устраивать скандалы.

Опустившись на колени на цветастую подушечку, Андреа с мастерством кардиохирурга подравнивала розовый куст. На ней была распространенная здесь униформа «Лесной рощи» — резиновые сапоги от Hunter, плащ-дождевик от Joules. Платиновые от седины волосы были уложены в безупречный боб. Мелисса все еще помнила, какой Андреа была в юности — шпильки, перманентная завивка и широкое декольте, которое скорее показывало, чем скрывало. Но, встретив будущего мужа, офицера местной полиции Адриана, она сменила шпильки на вот эти резиновые сапоги.

Когда Мелисса проезжала мимо, Андреа удостоила ее ледяным взглядом. Мелисса улыбнулась — только чтобы ее позлить, а потом активнее закрутила педали и не снижала скорости, пока не доехала до конца улицы. Она спрыгнула с велосипеда, подкатила его к двери, но, к своему удивлению, не услышала ни музыки, ни болтовни, ни стука сковородок и кастрюль. Может быть, все ушли в сад?

Мелисса сняла шлем. Светлые волосы до плеч были мокрыми от пота и кучерявились на концах. Но она не успела открыть дверь, как ее позвали:

— Эй!

Повернувшись, она увидела пробегающую мимо подругу Дафну с ее двумя джек-расселами, Флитвудом и Маком. Дафна была, как обычно, в любимом спортивном костюме, а ее рыжие волосы были стянуты сапфирово-синей повязкой.

— Не могу поверить, что ты выбралась на пробежку, — сказала Мелисса. — Сегодня такая жара.

— Ничего, солнышко, ты же знаешь, что я привычная, — пропыхтела Дафна, останавливаясь и переводя дыхание. — Кстати, как тебе последняя партия сидра?

— Божественно! Я думаю устроить барбекю и выпить с тобой пару стаканчиков. Вы ведь с Мэдди составите нам компанию?

— Я бы рада, но мне надо разобрать целую кучу одежды.

Дафна управляла бутиком со странным названием «Дежавю» на окраине поселка. Изначально это был обычный секонд-хэнд, но Дафна удачно сыграла на всеобщем экологическом помешательстве и позиционировала свое заведение как «первоклассный винтажный магазин для истинных экофилов».

Конечно, из этого можно было сделать вывод, что Дафна и сама боролась за экологию, но это было далеко не так. Она даже мусор не перерабатывала! Но такая уж была Дафна, она всегда плыла против течения, если под течением понимать все местные инициативы, которые поддерживали ее соседи, особенно в фан-клубе Андреа Купер. Порой даже Мелиссу возмущало безответственное отношение Дафны к природе, что не мешало ей, однако, весело проводить время в компании Дафны. Знаете, иногда приятно пообщаться для разнообразия с тем, кто не зациклен на сроках окончания строительства установки для очистки сточных вод или на последних школьных сплетнях. А Дафна всегда держалась от этого всего в стороне, и лишь порой оставляла язвительные комментарии в группе поселка на фейсбуке, и эти комментарии немало веселили Мелиссу и Патрика.

— Как сегодня поработала? — спросила Дафна, утирая пот со лба.

— Неплохо. Но я буду скучать по Джейкобу Симмсу, у него сегодня последний сеанс. Мы работали вместе целый год.

В зеленых глазах Дафны вспыхнул гнев:

— Бедный ребенок! Если честно, я каждый раз прихожу в ярость, когда думаю, как с ним обошлось общество.

— Но ведь он развел в лесу огонь!

— Он был пьян! Все мы совершали глупости, перебрав пива, — возразила Дафна, скрестив на груди тонкие руки. Она метнула взгляд в сторону Андреа Купер, которая по-прежнему так и возилась в саду. — Люди не могут справиться с собой, зато чуть что, сразу бегут в полицию.

Мелисса вздохнула. Может быть, Дафна и права. Одна глупая ошибка, и жизнь четырнадцатилетнего Джейкоба оказалась перевернута с ног на голову. Если бы не произвол жителей деревни, он мог бы отделаться исправительными работами за то, что в тот летний день развел в лесу костер. Но вместо этого ему пришлось провести несколько недель в детской исправительной колонии Эсбриджа под названием Сан-Фиакр, не говоря уже о том, что на него завели криминальное досье. Но хуже всего было то, что в колонии его в последний день жестоко избили. «Маленький прощальный подарочек.» Так говорили малолетние преступники, лупя Джейкоба по ногам, и это положило конец его мечте стать профессиональным футболистом. Но за несколько месяцев интенсивной физиотерапии Мелисса помогла ему поверить, что он снова сможет играть в футбол, пусть и не так успешно, как прежде.

— Я в него верю, — сказала Мелисса. — Эта ошибка послужит ему уроком.

— Здешнее общество с тобой не согласится, — ответила Дафна. — «Наш край» теперь закрыт для него и его отца, — добавила она, имея в виду паб неподалеку от ее магазина. — Таковы нравы «Лесной рощи». Одно неверное движение, и для местных жителей ты умер.

— Ну, Дафна, ты перегибаешь, — мягко заметила Мелисса. — С моей мамой все вышло иначе.

Дафна уперлась рукой в бедро:

— Но ведь она не делала никаких «неверных движений», правда?

— Ее все равно могли записать в изгои. Но некоторые здешние обитатели на что-то могут закрыть глаза.

Дафна хотела возразить, но лишь вздохнула и покачала головой.

— Например, я? — предположила она. — Но это исключительно из-за моей дочери. Я только и делаю, что хожу вокруг нее на цыпочках.

— Ну, на то они и подростки…

Мелиссе всегда нравилась Мэдди, дочь Дафны. Она целый год встречалась с Льюисом, но, ко всеобщему изумлению, несколько недель назад они расстались. Мэдди положительно влияла на Льюиса, тем более в такой непростой период, как последний год в школе. Импульсивный от природы, он метался от одного увлечения к другому, тогда как Мэдди с детства знала, что хочет заниматься журналистикой. В тринадцать лет она даже основала школьную газету. Конечно, Льюису было всего пятнадцать, но уже в следующем году ему предстояло сдавать экзамены. Лилли уже определилась, что будет поступать в театральный колледж в соседнем городе, а их младшая сестра Грейс тоже захотела пойти в журналистику, поддавшись влиянию Мэдди. Порой Мелиссе казалось, что Грейс и есть самая старшая из трех ее детей, судя по ее серьезности.

— Ладно, пойду жарить шашлык, — сказала Мелисса. — Еще увидимся.

Дафна бросила взгляд на фитнес-браслет, помахала Мелиссе на прощание и рванула вперед. Собаки помчались за ней.

Взявшись за дверную ручку, Мелисса чуть помедлила. Она хотела насладиться тишиной, прежде чем на нее обрушится шквал семейной жизни. Мелисса просто стояла и любовалась высокими соснами, верхушки которых покачивал ветер. В детстве она каждую ночь смотрела на них в окно спальни своего маленького коттеджа в лесу, где она жила с родителями. Тогда она представляла себе, что эти деревья живые, что они приглядывают за ней… и защищают.

Ее взгляд скользнул к «Дереву Джоела» — так его здесь прозвали. Вернее, это было не одно дерево, а два сросшихся. Переплетенные, они клонились к земле, но были по-своему прекрасны, особенно благодаря разноцветным стеклянным шарам, которых с каждым годом только прибавлялось. Это была дань памяти ее старшему сыну. Мелисса задержалась взглядом на своем недавнем приобретении — огромном шаре размером с кулак, отливавшим бирюзовым и ярко-синим оттенками. Близнецы пару дней назад заметили его на ярмарке мастеров. Мелисса улыбнулась, вспомнив, с какой радостью они продемонстрировали ей эту находку.

— Он зеленый, — проговорил Льюис, вешая шар на дерево.

— Любимый цвет Джоела, — прибавила Лилли с грустной улыбкой.

Глаза Мелиссы, как тогда, наполнились слезами. Да, теперь дела шли намного лучше, чем когда бы то ни было. Джоел был бы счастлив и гордился бы ей и всеми ими.

Глубоко и радостно вздохнув, Мелисса повернула ручку и распахнула дверь. Она вошла в дом, стянула кроссовки, развязала светло-голубую куртку, стянутую узлом на поясе, и повесила ее, отметив, что гвоздь, на котором держится вешалка, опять расшатался. Надо сказать Патрику, подумала она, а то целая куча верхней одежды снова свалится на собаку. Золотистый лабрадор Сэнди — легок на помине — вприпрыжку выбежал в коридор и, как всегда, решительно и энергично напрыгнул на Мелиссу.

— Привет, мой милый, привет, — бормотала она, зарывшись носом в шелковое собачье ухо. — Ну все, все, а то испортишь футболку.

Она легонько оттолкнула лапы Сэнди, собака опустилась на пол. Вздохнув, Мелисса добавила:

— Увы, поздно.

Только сейчас она заметила на воротнике белой футболки, прямо над логотипом Bodyworks Centre, ярко-красный след. Она облизнула палец и попыталась оттереть его, но все было безуспешно.

— Только не говорите мне, что банка с чили опять разбилась, — крикнула она, спеша на кухню по бледно-зеленому коридору, увешанному семейными фотографиями. — И что вы опять не убрали стекло как следует, как в тот…

Она осеклась. Трое ее детей, очень бледные, стояли в кухне и смотрели на что-то, лежавшее на полу за кухонной стойкой.

— Что у вас стряслось?

Мелисса обвела кухню встревоженным взглядом голубых глаз и заметила красные брызги на деревянной кухонной мебели и на блестящих белых дверцах шкафчиков.

— Вы опять решили сами приготовить обед? Я же написала папе, что мы будем жарить барбекю. Где он, кстати?

Дети ничего не ответили. Они так и стояли, неотрывно глядя на что-то под ногами.

Волоски на руках и шее Мелиссы встали дыбом. Что-то было не так.

Она обошла кухонную стойку и замерла, не в силах сдержать крик.

Ее муж лежал на полу, прижавшись щекой к холодному серому кафелю. Его правая рука была неестественно выгнута.

Глава третья

Четверг, 18 апреля 2019 года, 16.15.

Первой мыслью Мелиссы было то, что Патрик спит. Таким она видела его, проснувшись однажды ночью. Он лежал в темноте, окутанный нежным лунным светом, закрыв глаза и прижавшись щекой к подушке, и тихо похрапывал.

Но сейчас он не издавал ни звука и не шевелился. Его кожа, всегда такая блестящая и загорелая, сейчас была до жути белой… почти голубой!

Все ее чувства разом обострились.

— Что, черт возьми, здесь случилось? — закричала Мелисса. — Он упал? Вы вызвали скорую? Пожалуйста, скажите, что вы вызвали скорую!

— Нет, — ответил Льюис дрожащим голосом, прижав к себе младшую сестренку Грейс. — Мы… мы гуляли с Сэнди, а потом вернулись и нашли его уже так.

Мелисса вновь обвела взглядом красные брызги по всей кухне, отпечатки на мебели, лужицы возле головы Патрика. Только сев на корточки, она увидела у него на виске глубокую рану, из которой хлестала кровь. Его темно-русые волосы были мокрыми от крови.

Это не соус чили, это кровь.

— Патрик, Патрик, очнись, Патрик! — кричала она, тряся мужа. Но он не шевелился, и его глаза оставались закрытыми. Мелисса прижала ладонь к его груди и с облегчением почувствовала, как она вздымается и опадает.

А дети так и стояли, не двигаясь, и широко распахнутыми глазами смотрели на неподвижное тело отца. Сэнди подбежал к Патрику, лег рядом, измазав лапы в крови хозяина.

— Из вас никто не ранен? — спросила Мелисса детей.

Грейс покачала головой, не в силах произнести ни слова. Ее большие овальные глаза расширились до предела. Льюис чуть заметно покачивался взад-вперед, а Лилли не сводила глаз с пятен крови, забрызгавших ее аккуратный педикюр.

— Телефон, быстро!

Мелисса хлопнула в ладоши, как она это делала обычно по утрам, когда побуждала детей встать побыстрее. Льюис моргнул и, шатаясь, побрел за телефоном.

— Патрик, Патрик! — кричала Мелисса мужу.

Она потянулась, схватила полотенце, свисавшее с ручки дверцы духовки, и зажала рану на голове Патрика, поразившись, как быстро ткань окрасилась алым. У Лилли вырвался всхлип.

«Бедные дети», — подумала Мелисса, сжимая руку старшей дочери.

— Можешь отвести Грейс в комнату, Лилз? Ей слишком рано на это смотреть…

Честно говоря, Грейс была не такой впечатлительной, как Лилли. Даже в десять лет она обладала выдержкой, которой ее старшей сестре явно не хватало. Так что все это делалось скорее для того, чтобы оградить от ужаса происходящего именно Лилли. Хотя она держалась молодцом, Мелисса знала, что это ненадолго.

— Льюис, солнышко, дай мне телефон, — крикнула она.

Схватив сестренку за руку, Лилли попыталась ее увести, но Грейс застыла, неотрывно глядя на отца. Льюис аккуратно обошел тело отца, вздрогнул, едва не наступив ногой в лужу крови, и дрожащей рукой протянул телефон Мелиссе.

— Все будет хорошо, Льюис, — сказала она, глядя сыну в глаза и стараясь внушить ему уверенность, которой не чувствовала и сама. — С папой все будет хорошо, ты меня слышишь?

Он кивнул, бледный от ужаса, зарылся дрожащими пальцами в свои — темные, как у отца — волосы. Мелисса набрала 999^[553], чувствуя, что окровавленные руки ее не слушаются.

— Вы так его и нашли? — спросила она детей в ожидании ответа оператора. — Он лежал на полу?

Все трое молча кивнули.

— Во сколько вы вернулись с прогулки? — спросила она, поглядывая на часы. — Сколько времени вы гуляли? Все гуляли или кто-то оставался дома?

Лилли хотела что-то сказать, но Льюис накрыл ее руку своей.

— Мы гуляли где-то полчаса, — ответил он. — Все трое. Вернулись примерно десять минут назад.

Десять минут!

Десять минут назад Мелисса как раз болтала с Дафной. У ребят было достаточно времени, чтобы вызвать скорую. Почему же они ее не вызвали?

Но вопросы потом. Сейчас нужно было сосредоточиться на Патрике.

Мелисса посмотрела на кухонную стойку. На ней тоже была кровь и прилипшие темные волосы. Да, скорее всего, Патрик поскользнулся и ударился головой об острый угол деревянной стойки. Она всегда волновалась, что этот угол такой острый. Тысячу раз просила Патрика его закруглить. Если кто-то из нас поскользнется, говорила она и тут же умолкала, не в силах продолжать.

Теперь все, что было не высказано, случилось на самом деле. Сэнди встал и помчался через всю кухню, оставляя на полу кровавые отпечатки лап.

— Господи, Сэнди! — закричала Мелисса. — Лилли, можешь взять его и…

Она застыла, увидев, что возле ноги Патрика что-то блестит.

Нож.

Большой кухонный нож, лезвие которого было в крови. Нож,которым она сегодня утром резала грейпфруты!

Она перевела взгляд с ножа на лужу крови у бедра Патрика. Наклонившись, она ахнула, увидев, что в его животе зияет длинная кровавая рана.

— Это… ножевое ранение! — воскликнула она и в ужасе посмотрела на детей. — Вы его что… не видели?

— Мы ничего не видели, — проскулила Лилли, обвив себя руками.

— Служба экстренной помощи.

Женский голос резко прервал тревожные мысли Мелиссы.

— Какая помощь вам требуется?

— Моего мужа ударили ножом! — сказала Мелисса, и эти слова показались ей такими нелепыми, такими жуткими.

— Сообщите имя и адрес, пожалуйста.

— Мелисса Байетт. Дом номер один, Нью-Пайн-Роуд, Лесная роща. Прошу вас, приезжайте побыстрее.

— Скорая помощь и полиция скоро будут. Мелисса, проверьте, пожалуйста, дышит ли ваш муж.

Мелисса вновь прижала свободную руку к крепкой груди Патрика, такой родной и, слава Богу, все еще теплой.

— Пока да. Его грудь поднимается и опускается. Но он такой бледный…

— Куда он ранен?

— В живот, справа.

— Нужно наложить на рану давящую повязку, чтобы остановить кровь, — сказала девушка-оператор.

— Принеси полотенце из сушилки, — велела Мелисса Льюису и объяснила оператору:

— Мой сын принесет полотенце.

— Хорошо. Пусть он как следует прижмет его к ране.

— Прижми полотенце к папиной ране, хорошо, милый? — попросила она Льюиса, когда он вернулся с полотенцем горчичного цвета. Он опустился на колени рядом с телом отца, и кровь тут же оказалась на его джинсах.

— Как это произошло, Мелисса? — спросила оператор.

— Я понятия не имею. Я вернулась домой с работы и обнаружила его. Дети пришли с прогулки пять минут назад и нашли его вот таким.

— И не вызвали скорую?

— Нет. Они в шоке, — ответила Мелисса.

Лилли крепче прижала к себе Грейс и что-то зашептала ей на ухо. Прядь длинных волос карамельного цвета упала на руку маленькой сестренки.

— Сколько им лет, Мелисса? — спросила оператор.

— Двойняшкам по пятнадцать лет и младшей десять.

— Вы можете поставить телефон на громкую связь и спросить у них, что произошло?

Мелисса подчинилась, положив телефон себе на колени.

— Ребята, — сказала она, обведя их взглядом, — вы должны подробно рассказать, что случилось.

— Мы таким и увидели папу, — сказал Льюис. Его карие глаза метались туда-сюда, он смотрел на нож и тут же отводил взгляд. — Буквально за минуту до того, как ты вернулась, мам. Мы не видели, что он ранен…

Он посмотрел на сестер, те сразу же кивнули.

Мелисса нахмурилась. Она посмотрела на нож, потом на детей. Она же выносила их, она была связана с ними пуповиной, их сердца бились, как одно. Она видела их насквозь.

И в этот момент она ясно поняла — они ей врут.

— «Скорая» приедет через две минуты, — сообщила оператор. — Оставайтесь на связи, хорошо? И ничего не трогайте. Полиция собирается изучить место.

Место… как будто речь идет о месте преступления.

Мелисса ощутила тошноту и вновь посмотрела в перекошенные от ужаса лица детей.

Далекий вой сирены разрезал воздух. Грейс подпрыгнула, словно очнувшись.

— Ох, Грейси!

Мелисса жестом подозвала к себе младшую дочь. Грейс подбежала к ней и крепко обняла, не сводя расширенных от ужаса глаз от тела отца. Лилли встала на колени рядом с братом, и край ее платья тоже покраснел от крови. Она накрыла ладонь Льюиса своей, и они молча переглянулись.

— Мы все здесь, родной, — прошептала Мелисса, наклонившись к уху Патрика. — Вся твоя семья здесь.

Семья.

Она всмотрелась в лица детей. Что же здесь произошло? Почему они так странно себя ведут?

В дверь заколотили. Мелисса осторожно взяла руку Лилли в свою, помогла ей накрыть полотенцем рану на голове Патрика и рванула в прихожую открывать дверь двум парамедикам. Они вбежали в кухню вслед за ней и занялись Патриком, а дети прижались к Мелиссе.

Обняв всех троих, она смотрела на все происходящее, не в силах осознать, что это ее муж лежит сейчас перед ней на кухонном полу. И вдруг замерла.

Куда делся нож?!

Глава четвертая

Добро пожаловать в группу сообщества жителей «Лесной рощи» на фейсбуке. Здесь волшебный зеленый мир сильных ветвей и глубоких корней.

Здесь НЕТ места спаму, саморекламе, оскорблениям и ненормативной лексике.

Закрытая группа, 617 участников.

Четверг, 18 апреля 2019 года, 16.32.

Белинда Белл:

Кто-нибудь знает, что произошло на Нью-Пайн-Роуд? Туда прехали скорая помощь и полиция!

Ребекка Файн:

Я только что гуляла там с собакой! Слышала сирены, но мне показалось, что это со стороны Эсбриджа.

Питер Милехам:

Надеюсь, ничего серьезного, учитывая, сколько людей там живет:-(

Это был ответ на раннее сообщение.

Томми Милехам:

Папа, ты что-нибудь видел?

Элли Милехам:

Я была в парке с детьми, Питер. Одна машина скорой помощи и две полицейские машины. Они явно направлялись в сторону Нью-Пайн-Роуд. Я волнуюсь и надеюсь, что все обошлось.

Томми Милехам:

Да, сирены воют, собаки чуть с ума не сошли.

Белинда Белл:

Я поднялась наверх, мне из окна все видно. Боюсь, что полиция идет в дом Байеттов.

Грэм Кейн:

Тебе бы в «Дейли Экспресс» работать, Белинда.

Белинда Белл:

Ой, хватит.

Андреа Купер <Админ>:

О Господи! Я только что видела Мелиссу на велосипеде. Тут столько полицейских! Патрик Байетт, у вас все в порядке?

Ребекка Файн:

Господи, только не Байетты! Чудесная Мелисса выходила ежонка, которого мы прошлым летом нашли в саду. То, как она заботилась о бедном создании — это нечто.

Китти Флетчер:

О нет! Такая замечательная семья! Надеюсь, ничего страшного. После того, что они пережили с малышом Джоелом…

Ребекка Файн:

Не говоря уже о матери Мелиссы. Столько лет страданий! Несчастья не отпускают бедную девочку.

Джекки Шиллингфорд:

Пожалуйста, только не милые Байетты! Розмари Байетт, вы в курсе, что случилось? Надеюсь, все живы.

Белинда Белл:

Розмари этого не прочитает, Джекки. Я только что видела, как они с Биллом выбегали из дома.

Паулина Шарп:

О господи, мы с Мелиссой вместе учились в школе. Ребекка правильно сказала — на бедняжку все шишки валятся. Совсем как на ее чудесную маму…

Грэм Кейн:

Чудесную? Вы это про кого? Про чокнутую Руби Куэйл?

Джекки Шиллингфорд:

Какие ужасные вещи вы пишете, Грэм Кейн!

Китти Флетчер:

Да, не говоря уже о том, что это дискриминация людей, страдающих психическими расстройствами.

Грэм Кейн:

Ох, смотрите-ка, налетели феи с Китти Флетчер во главе!

Ребекка Файн:

Андреа Купер, удалите все эти комментарии о Мелиссе и ее маме, пожалуйста!

Паулина Шарп:

Мой муж только что выяснил, в чем дело. Патрик лежит на полу в окружении парамедиков. Вид у него ужасный. Кошмар!

Томми Милехам:

Подтверждаю, что Патрик ранен. Только что общался с Биллом.

Китти Флетчер:

О нет! Только не Патрик! Это как-то связано с выборами?

Ребекка Файн:

Это просто выборы в местный совет, Китти. Вряд ли дело в них. И не похоже, чтобы Патрик кому-то перешел дорогу.

Грэм Кейн:

Всегда знал — где Куэйлы, там и проблемы.

Эндрю Блейк:

Кстати о проблемах. Где в это время был наш лесной рейнджер Райан Дей?

Ребекка Файн:

Андреа Купер, вы где? Этот пост надо удалить.

Глава пятая

Четверг, 18 апреля 2019 года, 16.32.

Да, мы влипли. Мы не сообразили спрятать нож и стереть отпечатки пальцев, моих пальцев. Мы потом его спрятали, когда мама уже заметила. Теперь она, поджав ноги, сидит на диване и смотрит по очереди на всех нас. Смотрит мне в глаза. Я знаю, что она думает о ноже и пытается найти другое объяснение, кроме того, что нож спрятал кто-то из нас. Но не снежный же человек вошел в наш дом и украл его, верно? Она обводит взглядом кухню, и я вслед за ней. Два парамедика аккуратно кладут папу на носилки. Говорят маме, что его состояние стабильное, что он поправится, и у меня голова идет кругом, потому что я не знаю, хочу я этого или нет. Меня тошнит, и я хочу признаться маме, что все это сделал я! Но эти двое сверлят меня взглядом, и я сдерживаюсь.

Мама не должна ничего знать — мы так договорились. Мы решили сказать, что так его и нашли и не знаем, кто это сделал.

Но этот нож, этот чертов нож!

И тот факт, что папа все еще жив… Значит, все может стать явным, если он очнется. Вернее сказать, когда он очнется. Но мы уже это начали, и потому должны продолжить. Я вновь смотрю на маму. Наверное, она уже все поняла. Наверное, знает, что папу ударил ножом кто-то из нас.

Нет. Господи, она даже мысли такой не допустит!

— Итак, я уточню. Значит, вы нашли Патрика — вашего отца — на полу, уже раненого?

Спрашивал Адриан Купер, офицер полиции и по совместительству папин друг. Его лицо было бледным и потным. Наверное, в жизни он представить себе не мог, что будет задавать подобные вопросы, стоя в той самой гостиной, где они с папой всегда смотрели футбол и пили пиво. Мне этот офицер нравился, но он немного слабохарактерный. Его жене Андреа гораздо больше подошла бы работа в полиции, судя по тому, как она обращается со своим сыном, Картером. Блин, ему пятнадцать, а у него даже мобильника нет! Но как человек Адриан мне нравится — он добрый и смешной, особенно когда выпьет.

— Да, — отвечаем мы почти хором. Он записывает что-то в блокнот, и видно, что его пальцы крупно дрожат.

— Ваша мама вернулась спустя пять минут после вас, верно? — спрашивает он.

Мы все киваем.

— Вы сказали, прогулка заняла полчаса, вы вернулись и обнаружили отца в таком состоянии, так?

Мы опять киваем, как мартышки на рынке, которых мы видели в прошлом году в Самуе. Я вспоминаю, как папа плескался в волнах, вспоминаю запах жареных насекомых и вкус маминого коктейля, который она дала мне однажды попробовать…

Тогда все было иначе. Или, может быть, мне просто так казалось.

Может, и тогда все было не так.

Входит еще один человек. Он не в полицейской форме, как Адриан, но у него на лице буквально написано: «Полиция». Он в темном костюме, и видно, что плечи его осыпаны перхотью. Он с очень серьезным видом осматривает место происшествия. По тому, как он смотрит в окно на лес, я уже могу сказать, что едва ли он местный. Он стоит в проеме двери и внимательно изучает наши лица. Я стараюсь ничем не выдать себя, но сердце колотится так, словно сейчас вырвется из груди.

— Я детектив Кроуфорд, — говорит он почти ласково. — Мне жаль, что с вами такое случилось, ребята. У меня тоже есть дети, ваши ровесники.

Я понимаю, чего он сейчас добивается. Он хочет установить с нами контакт. Много у кого дети — наши ровесники, но они даже в страшном сне не совершат того, что сейчас совершили мы наяву.

— Вы может предположить, чем нанесена рана? — спрашивает он далее. — Ножом? Я вижу, тут как раз не хватает одного ножа.

Он указывает на подставку над плитой, и мы боимся вдохнуть. Мама тоже. У нее очень взволнованный вид — на шее выступили розовые пятна, как всегда, когда она сильно нервничает.

В ее глазах появляется стальной блеск, в точности как шесть лет назад, когда они с папой пришли взглянуть на этот дом. Она тогда сказала: «Да, сейчас мы не можем его себе позволить, но, черт возьми, мы его купим, даже если не знаем, как.»

— Я не знаю, — говорит она твердо. — Дети, вы видели что-нибудь?

В этот миг я хочу подпрыгнуть и крепко обнять ее. Она готова прикрывать нас, даже не зная всего, что мы совершили.

— Нет, — говорю я.

— Нет, — отвечают остальные.

Мама нас прекрасно понимает. Она всегда знала, что нам нужно, и нам даже не приходилось ничего говорить. Мама и сейчас нас видит насквозь, совсем как в тот раз, когда у меня была сломана рука, но признаться в этом было нельзя, чтобы не испортить семейный обед в честь годовщины смерти Джоела. Ведь мама и папа столько к нему готовились! Никто ничего не заметил, даже дедушка, который также, как и мама, обычно замечает, когда нам плохо. Но мама необъяснимым образом все знала, и она повезла меня в больницу, как будто семейный обед для нее ничего не значит, хотя он значит для нее все.

— Вы можете предположить, кто мог бы причинить вред вашему мужу? — спрашивает детектив, глядя на нас, потом на маму.

— Нет, не могу, — говорит мама. — Как вы, наверное, знаете, он собирался стать членом местного совета и готовился к выборам, но я не могу представить себе, чтобы это имело хоть какое-то отношение к тому, что здесь произошло.

Я слышу знакомые голоса на улице, и меня вновь начинает мутить. Это бабушка и дедушка. Я выглядываю в окно и вижу, как они разговаривают с Андреа Купер, которая пытается заглянуть в кухню и увидеть нашего папу.

Я едва не падаю в обморок при виде их грустных морщинистых лиц, когда они видят папу, их сына, на полу в крови. Но я изо всех сил держусь, как тогда, со сломанной рукой.

Со временем привыкаешь скрывать плохое.

Глава шестая

Четверг, 18 апреля 2019 года, 17.00.

Мелисса ехала в машине скорой помощи, и отблески синих огней на дороге вместе с резким воем сирен сильно били по нервам. Она крепко сжимала руку Патрика, говорила ему, что он справится, что он сильный. Вдруг непрерывный писк внезапно оборвался.

— Подвиньтесь, — велел парамедик и, легонько оттолкнув ее в сторону, начал делать Патрику искусственное дыхание.

— Что с ним?! — закричала Мелисса. — Он умирает?!

— Он потерял много крови, — объяснил парамедик в перерывах между вдохами. Машина резко рванула вперед, и Мелисса ухватилась за сидение, чтобы не упасть. Лицо Патрика было мертвенно-голубым.

Господи, неужели она станет вдовой? Как она теперь справится со всем этим? Одиннадцать лет назад она потеряла сына, а теперь может потерять мужа.

Но Патрик вновь задышал.

— Он придет в себя? — спросила Мелисса.

— Чем быстрее мы доедем до больницы, тем больше шансов, — ответил врач.

Когда наконец они добрались, Патрика сразу же повезли в реанимацию, и крики врачей, отдающих распоряжения, и медсестер, тащивших все необходимое, слились в один сплошной гул. В какой-то момент Мелисса заметила родителей Патрика, Билла и Розмари, в ужасе смотревших, что происходит с их сыном. Короткие седые волосы Розмари растрепались, и она прижимала к носу скомканные бумажные платки. Билл изо всех сил старался оставаться спокойным и сильным, но и он не выдержал — всхлипнул, когда одна медсестра приподняла рубашку Патрика и обнажила зияющую рану, а другая тем временем осторожно обследовала кровавую рану на виске.

— Господи, — проговорила Розмари, зажимая рукой рот, — мой мальчик, мой чудесный мальчик!

Но тут медсестра попросила их уйти из палаты, а другая проводила в комнату ожидания, пообещав сообщить, как только появятся новости.

Новости! Какие могут быть новости? Только ужасные!

— Что, черт возьми, произошло? — спросил Билл, едва медсестра вышла из комнаты ожидания и закрыла за собой дверь.

— Дети нашли его таким, — пробормотала Мелисса. — Это… это просто какой-то бред.

— Кто мог так с ним поступить? — спросила Розмари.

— Не знаю, — ответила Мелисса. Взгляд Розмари скользнул по ее футболке и брызгам крови на ней. Пожилая женщина поджала губы и отвернулась.

Все молчали, не сводя взгляда с маленького окошка на двери палаты. Мысли Мелиссы метались между половинками разорванного рассудка. Сильнее всего был первобытный страх, что Патрик умрет, но и этот страх поминутно сменялся непониманием происходящего. Мелисса живо представляла, как дети сидят на зеленовато-голубом диване под присмотром подруги Джекки Шиллингфорд — такие тихие, испуганные… и что-то скрывающие.

Но что?!

Они явно ощутили большое облегчение, когда Мелисса сказала детективу, что не видела ножа. Она даже толком не знала, почему так сказала. От нее требовалось за долю секунды принять решение, и помочь ей мог только инстинкт. Она все еще надеялась, что кто-то из детей скажет ей то, что объяснит пропажу ножа. Но они молчали. Льюис с видом мученика рассматривал свои кулаки, Лилли тихо плакала, закрыв лицо руками, и безупречно нанесенная тушь стекала по ее щекам. Грейс испуганно моргала. Мелиссе хотелось схватить их, как следует потрясти и спросить, что, черт возьми, случилось с ножом. Но она боялась. Если дети спрятали нож, то это что-то могло значить. И вот она соврала, а значит, стала соучастницей.

Соучастницей чего? Черт возьми, чего?!

Одно было очевидно — только дети могли спрятать нож. Значит, у них была причина его спрятать, и от мыслей о том, какой могла быть эта причина, Мелиссу затошнило. Они либо прикрывали того, кто сделал такое с их отцом… либо, что ужаснее всего, удар нанес один из них.

Мелисса покачала головой. Ну нет, как она могла такое подумать? Это было просто невозможно. В то утро они смеялись и шутили, а Патрик взял пару выходных, чтобы провести с детьми Пасху и дать своим родителям отдохнуть от внуков. Она с Патриком даже думала, что близнецы уже достаточно взрослые, чтобы их можно было оставлять с маленькой Грейс, но в конце концов они пришли к выводу, что еще не время. Так что малышкой занимались либо Патрик и Мелисса, когда они могли взять выходной, либо родители Патрика.

Они собирались провести, как выражался Патрик, «ленивый день». Когда Мелисса уходила, он подшучивал над тщательно уложенным «вороньим гнездом» на голове Лилли, а Льюис, все еще в пижаме, доедал овсянку. Грейс, как обычно, уткнулась в книгу, не замечая ничего вокруг. Что могло произойти в эти несколько часов, отчего мир сорвался с оси и кто-то из детей нанес Патрику такую рану?

Нет, все в тот день было абсолютно нормальным.

Значит, оставалась возможность, что дети кого-то прикрывают. Но кого? Жизнь в «Лесной роще» протекала исключительно мирно. Последняя мрачная новость это был пожар, виновником которого стал Джейкоб Симмс, но и это было больше года назад!

Чтобы дети кого-то прикрывали, нужно было, чтобы они этого кого-то знали. Может, стоило все же сказать полиции про этот чертов нож, чтобы узнать правду? Может быть, так проще было бы найти того, кто ранил Патрика?

Бедный, милый Патрик! Мелисса всхлипнула и Билл крепко обнял ее. В последнее время они так редко обнимались! Объятия остались в далеком прошлом, когда Мелисса, тогда еще подросток, только пришла в жизнь Байеттов. Это были объятия, которые согревали, поддерживали и придавали уверенности в трудные времена. Патрик как-то сказал, что дом его родителей — совсем как теплое дупло дерева, где можно всегда укрыться от дождя.

— Все будет хорошо, — сказал Билл. — Он сильный, он Байетт. Он это выдержит.

— А если нет? — прошептала Мелисса, зарывшись лицом в рубашку Билла. — Как я буду без него?

Мелисса и Патрик были вместе с пятнадцати лет. Двадцать пять лет вместе! Она просто не могла представить себе жизни без Патрика.

— Он выдержит, ты меня слышишь?

Мелисса кивнула в ответ и на миг закрыла глаза, вновь испытав то далекое, знакомое чувство, когда проводила дни напролет в этой самой комнате ожидания, пока ее старшего сына Джоела мучили бесконечными тестами, щупали и тыкали. Если у вашего ребенка прогрессирующее заболевание, то эта больничная комната становится вторым домом для вас.

— Врач идет, — сказал Билл и поднялся сам, встав посреди комнаты напротив двери, словно готовился к бою. Этот высокий и крепкий, лысый мужчина с пышными бровями умел хранить самообладание перед лицом любых трудностей, но Мелисса все видела. Его непробиваемая броня сейчас дала трещину. Всегда безупречно сидевшая рубашка была застегнута черт знает как, а на щеке остался кровавый след, когда он держал за руку сына, которого несли в машину.

Дверь открылась и вошел врач. Это была женщина намного моложе Мелиссы, может, чуть за двадцать, хрупкая и с идеально прямыми рыжими волосами. Мелисса почувствовала, как напрягся Билл за ее спиной, и прочитала его мысли. «Неужели этой девчонке отдали моего сына?» Саму Мелиссу возраст врача не смутил — во всяком случае, эта девчонка еще хорошо помнит недавно усвоенный материал, как и Мелисса, которая лишь четыре года назад выучилась на физиотерапевта.

Врач протянула руку:

— Я доктор Хадсон. Присядем?

Мелиссу затрясло. Слово «присядем» обычно означает самые плохие новости. Это она усвоила еще по опыту лечения Джоела.

Розмари и Билл сели, а Мелисса осталась стоять.

— Я лучше постою, ладно?

Врач кивнула:

— Да, конечно. Но, надеюсь, вы не возражаете, если я сяду. День был трудный.

Она опустилась на диван и обвела всех серьезным взглядом голубых глаз.

— Состояние Патрика стабильное, — начала она.

У всех вырвался вздох облегчения.

— Но ситуация была критической, — добавила врач. — Нож едва не задел большую артерию. Несколько миллиметров вправо, и кровотечение стало бы смертельным.

Розмари зажала от ужаса рот рукой, а у Мелиссы закружилась голова.

— Но вы ведь все зашили, правда? — спросил Билл, стараясь, чтобы голос его не дрожал. — Кровь ведь больше не идет?

Врач кивнула.

— Да, это так, — ответила она и, помолчав, продолжила. — Нас гораздо больше волнует травма головы. Снимок, который мы только что сделали, показывает, что у Патрика травматическое повреждение головного мозга.

Билл закрыл глаза, Розмари всхлипнула, а Мелисса прижала руку к сердцу, несколько раз глубоко вдохнув.

— Ладно, — сказал Билл как можно сдержаннее. — Что это значит для нашего мальчика?

— Есть несколько вариантов развития событий, — заговорила врач. — Если он…

— Я имею в виду, может ли быть поврежден его разум, — перебил он, и Мелисса услышала в его голосе страх.

Патрик мог за час решить сложнейшее судоку, и все участники викторин хотели бы видеть его в составе своих команд. Он с легкостью закончил школу, институт и получил степень в области предпринимательства. Он вот-вот собирался стать членом местного совета. Для Билла и Розмари Патрик был живым примером идеального сочетания генов рода Байеттов. Сама мысль, что разум их сына может быть поврежден, была слишком невыносима для их восприятия.

«Я справлюсь, — подумала Мелисса. — Если Патрик будет жить, я справлюсь с чем угодно. Я ведь справилась ради Джоела».

Доктор вздохнула:

— Сейчас нас в первую очередь беспокоит высокое внутричерепное давление, поэтому нам представляется наилучшим решение ввести вашего сына в искусственную кому.

Мелисса нахмурилась:

— Кому?

Доктор посмотрела на нее и кивнула:

— Искусственная кома позволит мозгу отдохнуть, даст ему время на восстановление. Мы будем следить за динамикой отека мозга и, как только отек спадет, мы постепенно выведем Патрика из комы. Ваш сын может полностью восстановиться.

Розмари закрыла глаза и кивнула.

— Но здесь есть множество нюансов, — добавила врач. — Думаю, лучше всего обсудить их по мере развития событий.

— А его жизнь? — спросила Мелисса, наклонившись вперед. — Его жизнь под угрозой?

— Состояние Патрика стабильное, — повторила врач, — но он все еще в критическом состоянии. Искусственная кома существенно повысит его шансы на выживание.

— Выживание?

Голос Розмари, заметно дрожавший, явственно выдавал ее ужас.

— А какой вообще процент… что он выживет?

— Высокий, — осторожно ответила врач. — Но как я уже говорила, мозг может быть сильно поврежден.

— Значит, наш мальчик может выжить, но на всю жизнь остаться овощем, — резко сказал Билл, сжав кулаки. — Вы это пытаетесь нам объяснить?

Мелисса резко вдохнула.

— Что ты такое говоришь, Билл! — осадила мужа Розмари. Билл вздохнул и с силой провел рукой по лицу. Его плечи безвольно поникли.

— Прости, милая. Мне просто нужно было знать все подробности, ты же меня знаешь.

— Ты совсем как наш Патрик, — сказала Розмари. Билл печально улыбнулся, и его темно-карие, как у Патрика, глаза наполнились слезами. Розмари крепко сжала мужу руку, и они посмотрели друг другу в глаза.

— Он выкарабкается, — убежденно заявила Розмари. — Я в этом не сомневаюсь!

Их брак был таким счастливым! Мелисса это поняла, еще когда украдкой глядела на них сквозь деревья, когда они только прибыли в «Лесную рощу» двадцать шесть лет назад. Идеальная пара с идеальными детьми! Ни тебе пробитых кулаком стен, ни окровавленных салфеток в мусорном ведре, думала про себя Мелисса. В день их с Патриком свадьбы — здесь же, в лесу — двадцатилетняя Мелисса, в животе которой уже рос их первый сын, Джоел, пообещала себе, что сделает все возможное, чтобы их брак был таким же счастливым, как у Розмари и Билла.

«В болезни и здравии…» — вспоминала она сейчас слова клятвы молодоженов.

Новая волна паники накрыла ее с головой. Мелисса так боялась потерять Патрика. Сжала кулаки, она с силой вонзила ногти в кожу, чтобы болью отогнать страх. Ей нужно было сохранить свой рассудок.

Она повернулась к врачу, собралась с силами и спросила:

— И долго Патрик пробудет в коме?

— От нескольких дней до нескольких недель.

— Недель, — прошептала Мелисса, думая о том, что все это время ей предстоит провести без Патрика. Потом она подумала о детях и о тайне, которую они скрывают. От мучительных метаний между облегчающей мыслью, что у нее есть время выяснить эту тайну, пока их отец не очнулся, и страхом, что Патрик может вообще никогда не очнуться, голова у нее просто шла кругом.

— У вас есть еще вопросы? — спросила врач.

Билл подался вперед и заглянул ей в глаза:

— Что вы думаете о ране в живот? Можете предположить ее тип?

Сейчас в нем заговорил военный. Билл двадцать лет прослужил в Британской армии, пока в восьмидесятых, во время конфликта в Северной Ирландии, не напоролся на бомбу. После этого его комиссовали, и у него появилась новая страсть — разведение породистых собак и участие в выставках. Это увлечение помогло ему встретить Розмари и заработать достаточно денег, чтобы позволить себе самый большой дом в «Лесной роще».

— Мы сделали фотографии и собираемся передать их криминалистам, — ответила врач с очень серьезным лицом. — Все вопросы, связанные с преступлением, следует задавать им, мистер Байетт.

Билл снова плюхнулся на диван и стал смотреть в маленькое окно куда-то поверх макушек деревьев, отделявших их «Лесную рощу» от остального мира. Он сжимал и разжимал кулаки, и Мелисса видела, какая в нем кипит ярость. Она поняла, что теперь он не успокоится, пока не выяснит, кто совершил такое с его сыном, и ее крупно затрясло. Вдруг дети как-то с этим связаны!

— Да, вы можете сейчас взглянуть на Патрика, — неожиданно сказала врач и поднялась с кресла. Все переглянулись и побрели вслед за ней по коридору в палату интенсивной терапии. Врач приложила свою карточку, чтобы пропустить их, и сама провела их мимо оживленного сестринского поста. Отсюда они прошли в общую палату с четырьмя кроватями. Так уже сидели чьи-то родственники у постелей пациентов, подключенных к различным аппаратам, призванным спасти им жизнь. Кто-то был в сознании, кто-то нет. На одной из кроватей лежала девушка лет восемнадцати, и Мелисса вздрогнула, представив себе на ее месте Лилли или Грейс. Женщина, сидевшая у ее кровати, подняла на Мелиссу взгляд, и та увидела в нем всю глубину отчаяния.

Они шли и шли, пока не добрались до нужной палаты в самом конце здания. Эта палата была очень похожа на первую, но две из четырех кроватей были скрыты за ширмами. На третьей лежала пожилая женщина, а на четвертой — крупный мужчина лет пятидесяти, с довольно жизнерадостным видом читавший журнал.

— Патрик здесь, — тихо сказала врач, отходя в дальний угол палаты и приподнимая синюю занавеску, за которой стояла его кровать.

Мелисса с трудом узнала мужа. Рядом с ним стоял высокий аппарат, и от него отходило множество трубок, подключенных к телу Патрика. Его пульс и дыхание были под наблюдением, и показатели выводились на монитор. Половину головы Патрика обрили, чтобы сделать снимки, а трубка, выходившая у него изо рта, делала его лицо кривобоким.

Мелисса прижала к лицу ладонь, ее ноги подкосились. Билл приобнял ее, поддерживая, и так все трое подошли к Патрику. Мелисса взяла его за руку, с трудом подавляя всхлип. Было невыносимо видеть мужчину — такого полного жизни, такого энергичного и неспособного усидеть на месте — неподвижным и прикованным к кровати. Он всегда двигался — бешено крутил педали велосипеда, пробираясь через лес, дома что-то чинил, играл с детьми, танцевал, готовил. Даже когда они по вечерам смотрели фильмы, впятером устроившись на большом угловом диване перед телевизором, Патрик каждые пять минут вскакивал, чтобы подправить какую-нибудь свою поделку. «Да сядь ты уже, ради Бога,» — ворчал Льюис, и Патрик со вздохом шлепался рядом с сыном, вызывая этим у Мелиссы веселье.

Мелисса опустилась на стул рядом с Патриком, а Билл и Розмари устроились напротив нее.

— Я оставлю вас наедине, — тихо сказала врач. — Вы можете быть здесь, сколько хотите.

Едва она ушла, Розмари разразилась слезами и прижалась щекой к руке сына.

— Кто же это с тобой сделал? Кто? — горестно вопрошала она.

Мелисса сделала глубокий вдох, чтобы не разрыдаться самой. Действительно, кто мог совершить такое с Патриком?

Она просидела у его постели несколько часов. Небо потемнело, и «Лесная роща», едва заметная из окна палаты, погрузилась в ночь. Сердце Мелиссы сжималось от тоски по поселку, по дому, по ночам, когда она лежала, свернувшись калачиком под теплым одеялом, и вся ее семья была рядом, и не было ни крови, ни тайн — лишь верхушки сосен, качающиеся на ветру.

Она сидела почти пять часов, не отпуская из руки ладонь Патрика и пытаясь осознать, что же все-таки произошло, а экран ее телефона вновь и вновь вспыхивал в полутьме. Приходили сообщения с пожеланиями добра, но она их не читала. Билл отвез Розмари домой и спустился вниз, в кафе, чтобы выпить кофе. У Розмари были свои проблемы со здоровьем — несколько месяцев назад она перенесла инфекцию мочевого пузыря, уложившую ее в больницу на целую неделю. Именно эти соображения убедили ее, что сейчас лучше будет отдохнуть и присмотреть за детьми. Мелисса пообещала ей приехать рано утром, и тогда Розмари могла бы ее сменить.

Мелисса ласково гладила перебинтованную голову мужа и накручивала на палец темную прядь. Ему точно не понравилось бы, что половину его головы обрили, но он бы, наверное, прикрыл недовольство какой-нибудь шуткой. Например, что теперь он всегда будет ходить стричься в больницу. Мелисса тихо рассмеялась, но этот смех тут же перешел во всхлипывания. Она прижалась головой к его бедру, и шерстяное одеяло намокло от слез. С удивлением она ощутила лбом трубку. Первое, на что она обратила внимание, много лет назад впервые увидев его из-за деревьев, это красивые густые волосы. Он уже тогда был завораживающе красив. В детстве Мелисса не слишком любила диснеевские мультфильмы, но это ей не помешало сразу поняла, что Патрик — настоящий диснеевский принц. Роскошные волосы, широкие плечи, подбородок с ямочкой…

— Ну и педик, — сказал её друг детства Райан, когда они с Мелиссой украдкой разглядывали новых соседей.

Для Райана Патрик стал воплощением всего нового и неправильного, что принесло в этот лес, который они считали своим домом, строительство «экологически чистого поселка». Когда появилась информация, что вскоре начнутся строительные работы, четырнадцатилетние друзья начали думать, как устроить новым жильцам «веселую жизнь». Планировали даже пробраться ночью на стройплощадку и побить окна.

Но когда Мелисса увидела Патрика и его сестренку Либби, строго и нарядно одетых в честь похорон своей дальней родственницы, ее негодование сменилось чистым восхищением. Эти ребята не были похожи на них с Райаном — тощих и грязных, до краев полных обиды и горечи. Это были розовощекие, здоровые и счастливые дети, умные и улыбчивые. Патрик вдруг поднял голову и увидел двух диких зверьков, разглядывавших их из-за деревьев. Он помахал рукой, и Мелисса хотела помахать в ответ, но Райан схватил ее за руку и оттащил прочь…

Откуда-то донесся странный звук. Мелисса подняла взгляд и увидела, что в дверях стоит Дафна и держит в руке чашку с кофе и маффин. Дафна, словно не веря себе, смотрела на Патрика, и ее зеленые глаза блестели от слез. Девушка быстро сменила спортивный костюм на шелковый топ вишневого цвета и узорчатые шаровары.

— Не могу же я сидеть дома, когда ты тут одна, — сказала Дафна, подходя к Мелиссе, обнимая ее и обдавая ароматом мускуса. — Я подумала, едва ли ты сможешь сейчас есть, но не смогла прийти с пустыми руками.

Она протянула Мелиссе кофе и маффин.

— Спасибо, ты просто ангел, — ответила Мелисса и отхлебнула кофе, с удовольствием отмечая, что он гораздо лучше, чем из автомата внизу.

Дафна крепко сжала плечо Мелиссы, подошла к стулу по другую сторону кровати Патрика и, печально вздохнув, села. В тусклом свете лампочки Мелисса видела, что симпатичное лицо Дафны побледнело и осунулось.

— Есть мысли, кто мог такое сделать? — спросила она.

Мелисса в ответ лишь покачала головой.

— Когда я рассказала Райану, он не поверил.

Мелиссе и раньше было интересно, как отреагировал на это ее старый друг. Райан так и не смог преодолеть неприязнь к Патрику. При встречах они были вежливы. Им просто ничего другого не оставалось, потому что Мелисса дружила с Дафной, его бывшей женой. Когда Льюис начал встречаться с их дочерью Мэдди, Райан также примирился с этим. И все-таки в их с Патриком отношениях ощущалась какая-то напряженность. Но, конечно же, такого Райан не желал Патрику.

— Как дети? — спросила Дафна.

— В ужасе, — коротко ответила Мелисса. Она вдруг представила, как они там, и ей захотелось поскорее вернуться домой, чтобы выведать у них правду. Они что-то знали, определенно они знали больше, чем готовы были рассказать!

Взгляд Дафны скользнул по изголовью кровати Патрика.

— Не могу поверить, что в «Лесной роще» такое происходит. Ведь это самое сонное место в мире. Разве что я иногда над кем-нибудь поиздеваюсь.

— У меня самой все это в голове не укладывается… — начала Мелисса, но почувствовала, как слова застревают в горле.

— Ох, солнышко, — поддержала ее Дафна, перегибаясь через лежащего Патрика и сжимая ладонь Мелиссы, — мне так жаль, что тебе приходится переживать такое.

Мелисса почувствовала, что ее глаза наполнились слезами, и прижала к ним ладони, изо всех сил стараясь не плакать. Вдруг Патрик ее слышит! Но она ничего не могла с собой поделать — рыдания рвались из ее груди. Дафна бросидась к ней и крепко обняла.

— Давай, не стесняйся. Не жалей мой дорогуший топ.

Дафна была такой чудесной подругой. Мелисса часто вспоминала, как впервые увидела ее, когда они с Патриком гуляли в лесу в холодный день пятнадцать лет назад. Тогда Мелисса только узнала, что ждет близнецов, и, как помнит, пыталась представить себе, как она будет справляться с Джоелом и двумя младенцами.

Сначала она заметила своего старого приятеля Райана. Она видела его не часто с тех пор, как они с матерью переехали в новый дом. Мелисса лишь время от времени натыкалась на него во время прогулок в лесу и очень редко в городе. Он всегда был один, конечно, не считая собаки. Но в этот раз рядом с ним шла роскошная рыжеволосая дама в прекрасном платье сапфирового цвета. Это было так странно видеть вместе воплощения гламура и грубости. Но обоюдное влечение, исходившее от них, ощущалось за милю. Мелисса видела, как вспыхнули щеки Райана, когда Дафна прижала руку к груди, рассмеявшись над его словами.

«Неужели Райан может сказать что-то смешное», — удивленно подумала Мелисса.

Еще она вспомнила, что ощутила в этот момент странную ревность. Как будто ей казалось, что Райан, ее дикий мальчик, так всю жизнь и проживет один в этом лесу. Нелепое предположение! С возрастом Райан стал очень красивым — суровый вид и ослепительно голубые глаза. Все женщины города, кажется, нарочно портили свои деревья, чтобы он со своим отцом приехал и поработал на их участке.

Когда Райан в тот день представил Дафну Мелиссе и Патрику, последний, к удивлению Мелиссы, пригласил их на барбекю, которое они решили устроить в тот же вечер. Было так удивительно и странно видеть в тот вечер вместе Райана и Дафну, еще более ослепительную в коротком модном платье с принтом в виде колибри. Рядом с ней Мелисса чувствовала себя скучной, обрюзгшей и усталой. Понемногу Дафне удалось ее разговорить, и Мелисса поняла, что новая знакомая обладает не только потрясающей внешностью, но и довольно язвительным чувством юмора и к тому же разделяет ее любовь к сидру. Они сразу же нашли общий язык, и когда Дафна предложила Патрику помощь с проектами по обновлению визит-центра, Мелисса часто заглядывала к нему, просто чтобы выпить с Дафной кофе. Она расстроилась, когда Дафна сообщила ей, что возвращается в Лондон. Но не прошло и нескольких месяцев, как Дафна приехала обратно в «Лесную Рощу». Она была уже беременна. Мелисса узнала об этом только из местных сплетен и очень обиделась, что Дафна ничего не сказала ей и вообще перестала выходить на связь, хотя вообще-то они обе ждали тогда малышей. Потом, когда у Мелиссы родились близнецы, а три месяца спустя у Дафны — Мэдди, женщины неизбежно стали натыкаться друг на друга на детских площадках. Сперва Дафна, совсем не похожая на прежнюю жизнерадостную Дафну, держалась холодно, но понемногу выбралась из своей раковины, и тогда они с Мелиссой сдружились уже по-настоящему. Мелисса очень расстроилась, когда спустя пять лет Дафна и Райан развелись, но ничуть этому не удивилась. Они были слишком разными, и когда страсть улеглась, стало понятно, что между ними почти нет ничего общего. Но расстались они друзьями и потом прекрасно справлялись с воспитанием Мэдди.

— Я просто не могу поверить, что это произошло, — сказала Мелисса подруге. — Я думала, что после смерти Джоела ничего страшного уже не случится…

Патрик тихо застонал. Вырвавшись из объятий Дафны, Мелисса подалась вперед:

— Патрик!

Его веки чуть дрогнули, но тут же вновь застыли.

— Милый ты мой, — прошептала Мелисса, гладя ему руку.

— Мне пора идти, я просто хотела увидеть, как ты себя чувствуешь, — сказала Дафна, взяв со стула сумку. Ее глаза блестели от слез.

— Это ужасно и для тебя, и для всего поселка, — пробормотала Мелисса. Патрика особенно любили за большой вклад в жизнь поселка, за то, что он смог собрать средства на ремонт визит-центра и сделал еще много чего хорошего.

— Нам не так тяжело, как тебе, — ответила Дафна, — но да, мы все в шоке, конечно. В группе на фейсбуке только об этом и пишут.

Мелисса вздохнула. Она никогда не думала, что станет предметом для обсуждения на фейсбуке, тем более в таком чудовищном контексте.

— Я почему-то уверена, что об этом ходит много слухов, — осторожно поинтересовалась Мелисса. Наверное, кто-то что-то видел, слышал, и это могло бы стать ключом к разгадке.

— Многие слышали сирены, видели полицейские машины. Все в ужасе, конечно, все желают вам поскорее выбраться из этого.

Мелисса выудила из кармана телефон.

— Может, тебе лучше не смотреть? — спросила Дафна.

— Да нет, я справлюсь, — ответила Мелисса, заходя на фейсбук. Она вошла на свою страницу. На аватарке они с Патриком и детьми гуляли в лесу, а за ними простирался луг с цветущими колокольчиками. Билл сделал это фото на прошлой неделе во время воскресного барбекю.

Они были тогда так счастливы.

Мелисса снова обвела взглядом обритую голову Патрика, его перебинтованный живот и периодически попискивающий монитор.

Как же это могло произойти?

Она вздохнула и уткнулась в телефон, затем нашла пост, о котором говорила Дафна.

— О, какой сюрприз! Грэм Кейн и Белинда Белл опять в своем репертуаре.

— Забей на них, они просто идиоты, — вздохнула Дафна.

— При чем тут, черт возьми, моя мама? И что имеет в виду Эндрю Блейк? Что за намеки насчет Райана?

Ее взгляд застыл на комментарии Ребекки Файн.

«Несчастья не отпускают бедную девочку.»

Мелисса снова мысленно видела старый дуб, сломанную ветку и серебристую туфельку на земле. Она закрыла глаза.

Почему темнота не может просто уйти?

Глава седьмая

Пятница, 19 апреля 2019 года, 06.13.

Когда приходит мама, я делаю вид, что сплю. Но всю ночь меня мучает бессонница. Я снова и снова чувствую, как нож входит в папино тело. Чувствую его горячую кровь на своих пальцах. Липкую кровь. Слышу его удивленный стон, прежде чем он рухнул на пол.

Я вжимаюсь лицом в подушку, чтобы не заплакать. В комнате мелькает мамина тень. Мама подходит ко мне, и я стараюсь дышать медленно и глубоко, как обычно, когда я уже не сплю и она приходит будить меня в школу. Наклонившись, она целует меня в щеку.

Чувствует ли она соленый вкус моих слез?

Я не открываю глаза, как бы сильно мне ни хотелось, потому что, если открою, я расскажу ей все, а мы уже решили, что ничего не скажем.

Я все жду, что она сейчас уйдет, но она не двигается и неотрывно смотрит на меня. Я почти слышу, как движется ее мысль, как она пытается во всем разобраться. Она не могла не понять, что виноваты мы, и когда мы проснемся, нас ожидает допрос с пристрастием.

Наконец она выходит, и я облегченно выдыхаю. Она шепотом говорит с бабушкой, потом голоса стихают, и я слышу, как они спускаются вниз по лестнице. Как же мне хочется разбудить остальных, чтобы не было так одиноко в большой комнате на мансарде бабушки и деда. В детстве мне всегда было страшно здесь ночевать. Мне казалось, что с карниза на меня смотрят жуткие глаза. Приходилось прятаться под одеяло, потеть и мечтать о том, чтобы у мамы и папы не было такой бурной светской жизни и нам бы не приходилось проводить выходные здесь, пока они общаются с друзьями. Может быть, мама чувствовала то же самое, когда жила на этой мансарде сначала с бабушкой Куэйл, а потом одна. Здесь на стенах по-прежнему висят мамины рисунки деревьев.

Один из этих рисунков я всегда разглядываю особенно пристально. На нем огромный дуб, из дупла которого выглядывают две пары глаз.Они кажутся мне испуганными, а по земле от дерева простирается тень.

Я знаю, что это за дерево. Теперь я знаю и то, что здесь произошло.

Но лучше бы мне этого не знать.

Все это так мучительно. Утром мне надо быть в нормальном состоянии, иначе я могу проболтаться.

Я ворочаюсь с боку на бок, но сон совершенно не идет ко мне. Выбираюсь из кровати, лежу на полу, прижавшись к нему ухом и щекой, чтобы быть поближе к маминой комнате. Мне кажется, я слышу ее дыхание. Я плачу, и мои слезы капают на ковер.

Надеюсь, что она никогда не узнает, что случилось, как и никогда не узнает, кто это сделал.

Глава восьмая

Группа сообщества жителей «Лесной рощи» на фейсбуке

Пятница, 19 апреля 2019 года, 08.56

Китти Флетчер

Я хочу выразить свою любовь и поддержку семье Байеттов. Буду верить в лучшее и молиться, чтобы Патрик Байетт быстро поправился. Не могу даже представить, через что им сейчас придется пройти.

Имон Пайпер

Вы о чем? Я только вчера видел Патрика в кафе.

Белинда Белл

Вчера здесь был пост об этом, но, похоже, утром его удалили. Вчера днем в доме Байеттов произошел несчастный случай. Андреа Купер, зачем вы удалили пост? Ведь это группа для обмена новостями!

Андреа Купер

Пожалуйста, прочитайте правила, Белинда.

Ребекка Файн

Видимо, все из-за свинских комментариев Грэма Кейна, Белинда.

Питер Милехам

Вернемся к теме! К сожалению, плохие новости. С разрешения Розмари и Билла, я вынужден сообщить, что мой дорогой друг Патрик вчера был ранен ножом у себя дома. Предположительно в дом кто-то вломился. Патрика обнаружили дети.

Паулина Шарп

Ножом? Господи, что в последнее время творится в «Лесной роще»! Сначала погром на Бирч-Роуд в прошлом месяце, теперь такое… Уверена, это связано с открытием фабрики в Эсбридже и рабочими-иммигрантами. Мои соболезнования и лучи добра Байеттам.

Имон Пайпер

Должен признаться, я тоже об этом думал, Паулина.

Дебби Лампард

Мой брат много общается с работниками фабрики, он инструктор по технике безопасности. Это хорошие, порядочные и трудолюбивые люди, а не преступники.

Белинда Белл

Думаю, это была кража со взломом, но что-то пошло не так. Мне в дверь стучались два помятых полицейских, хотели узнать, видела ли я что-нибудь. Но когда я спросила, что именно произошло, они уклонились от ответа.

Томми Милехам

Давайте организуем поисковый отряд и выясним, какая сволочь это сделала! Мои собаки его найдут.

Грэм Кейн

А пистолет, с которым ты на аве^[554], возьмешь, Томми?

Томми Милехам

Не соблазняй…

Ребекка Файн

Пистолет? Ну что за глупости. Мальчишки и их игрушки.

Китти Флетчер

Девочки тоже любят пистолеты, Ребекка.

Ребекка Файн

Элли Милехам

Это ужасно. Пусть Адриан Купер как офицер полиции прокомментирует ситуацию. Он же тоже в этой группе. Если это взлом, мне хотелось бы знать об этом. Я живу на соседней улице, и у меня дети.

Белинда Белл

Отряд полиции сейчас направился в лес. Я их вижу из окна, они идут на запад.

Эндрю Блейк

Хмммммм, кто же из наших знакомых живет в этой части леса?;-)

Ребекка Файн

Эндрю Блейк, что вы хотите сказать?

Грэм Кейн

Ну хватит, мы все понимаем, что хочет сказать Эндрю… и если я не ошибаюсь, этот пост админ удалит быстрее, чем я напечатаю имя «Райан».

Ребекка Файн

Если вы имеете в виду Райана Дэя, то вы явно лаете не на то дерево. Хватит уже обсуждать это все. Андреа Купер, удалите последние комментарии, пожалуйста!

Грэм Кейн

Это все ваши преДУБеждеиия, Ребекка Файн (зацените шутку!)

Эндрю Блейк

Грэм Кейн, ахаха)

Китти Флетчер

Не могу поверить, что вы способны над этим смеяться, Грэм Кейн и Эндрю Блейк.

Грэм Кейн

Черный юмор. Неплохой способ выпЛЕСнуть эмоции.

Китти Флетчер

Как дипломированный специалист, скажу вам, что ничего подобного. Это лишь способ на время отключить эмоции.

Грэм Кейн

Давно хотел спросить, когда вы успели получить диплом, Китти!

Белинда Белл

Райан вчера приезжал на Нью-Пайн-Роуд. Я видела его машину.

Андреа Купер

Так, внимание! Хотя я и ценю свободу слова, сообщаю, что до конца расследования все подобные комментарии будут ЗАКРЫТЫ!

Глава девятая

Пятница, 19 апреля 2019 года, 10.13

Проснувшись, Мелисса уловила аромат жареного бекона и блинов. Ее голова раскалывалась, как будто она накануне весь вечер пила сидр. В те несколько часов, что ей довелось поспать, ее мучили сны о лесе, о том, как она бежит по нему, продираясь сквозь деревья и, не видя дороги, пытается найти своих детей. Она снова увидела вдалеке старый дуб — та самая сломанная ветка и серебряная туфелька. Подобные кошмары снились ей часто и до этого. Но сегодня все было еще хуже. Случилось что-то страшное, очень страшное, и она никак не могла понять, что именно… Потом в мозг ударило воспоминание о Патрике, лежавшем на полу, и о тайне, которую скрывали ее дети.

— Патрик… — прошептала Мелисса, и ее глаза наполнились слезами.

Она быстро схватила телефон и, промотав несколько сообщений со словами поддержки и несколько оповещений с фейсбука, наконец нашла обещанное известие от Розмари, которая поехала в больницу, как только Мелисса отправилась домой.

Все так же. Надеюсь, ты хорошо отдохнула. Целую.

Мелисса посмотрела на часы. Она отдыхала слишком долго! Внезапное ощущение необходимости поговорить с детьми вырвало ее из постели, несмотря на головную боль. Утром голова прояснилась, и Мелисса уже отчаянно жалела, что скрыла от полиции пропажу ножа.

О чем только она думала?!

Она почистила зубы, натянула ту же одежду, что и вчера, побрызгала подмышки дезодорантом и побежала вниз. Было странно после стольких лет вновь провести ночь в этом доме. Когда-то он был ее убежищем, но теперь здесь было ей неуютно, в отличие от Патрика и детей, которые этот дом любили. Это был первый особняк «Лесной рощи», и его построили здесь двадцать шесть лет назад. Просторная лоджия, крепкие стены из кирпича и дерева, пять больших спален. Огромный участок с лужайками, пастбищными угодьями и даже полоской частного леса. Детям нравилось здесь, они проводили здесь ту ночь, когда Патрик и Мелисса раз в месяц устраивали себе романтический вечер. У всех были ключи от этого дома, здесь их ждали в любое время. Из кухни всегда изумительно пахло волшебными маффинами, которые любил печь Билл, первоклассными блюдами Розмари, непременно с душистой карри. Большой вельветовый диван в гостиной был древним, но он был самым удобным диваном в мире, и по всему дому были развешаны полки, заставленные книгами.

Несмотря на то, что дому было меньше тридцати лет, детям он казался старинным, так они привыкли к своему ультрасовременному коттеджу. Когда он был построен, поселок «Лесная роща» представлял собой одну-единственную улицу и пять больших участков, но за несколько лет проложили новые улицы, которые кругами оплели лес. Ближе всех к этому дому оказались Олд- и Нью-Пайн-роуд.

Девочки сидели на кухонных стульях и пили апельсиновый сок, а Льюис помогал Биллу жарить бекон. Сперва Мелиссе показалось странным, что Билл так спокойно готовит завтрак, как будто вчера ничего и не было, но потом поняла — ради внуков он старается создать ощущение нормальности.

Дети еще не переоделись после сна, их лица были бледными и измученными. В пижамах и ночных рубашках они всегда казались ей более хрупкими, даже Льюис в футболке с хэштегом «#неустал», которую Лилли подарила ему на прошлый день рождения, потому что он, с ранних лет страдавший бессонницей, по ночам был полон энергии.

За окном простирался лес, с дерева взирал одинокий ястреб. Солнечный свет лился на кухню, такой яркий и чуть крапчатый, как это часто бывает в лесу.

Когда мать вошла в кухню, все трое подняли глаза и с беспокойством посмотрели на нее. Очевидно, они ожидали выволочки, и они, черт возьми, были правы! Она посмотрела на Билла. Допросить их сейчас, при свекре, рассказав ему о том, как странно вели себя дети, сказать о пропавшем ноже, о лжи и тайне, тяжелый груз которых Мелисса видела на плечах детей, явно было невозможно. Билл и Розмари, конечно, были настоящими профи по части того, чтобы разделить любую ношу. Но здесь ситуация была неоднозначная. Она уже не была ребенком. Она была матерью, и ее самым главным долгом было все, что связано с детьми. В первую очередь нужно было все выяснить и уже потом принимать решение, кому и что рассказывать. И к тому же следовало помнить, что Патрик был сыном Билла и Розмари, а для них он был важнее всего… может быть, даже важнее собственных внуков. Поэтому Мелисса решила подождать с допросом, пока Билл уйдет.

Она посмотрела на часы. Ирнтересно, когда она сможет поговорить с детьми с глазу на глаз.

Сэнди подбежал к Мелиссе и ткнулся мокрым носом, требуя внимания. Два шоколадных лабрадора Билла и Розмари, послушно сидевшие на дорогих подстилках в кладовке, казались такими ухоженными и лоснящимися, что составляли резкий контраст с Сэнди, золотистая шуба которого до сих пор была в грязи после вчерашней прогулки. Невоспитанный пес пытался схватить кусок бекона со сковородки Билла, но тот быстро отогнал его.

Билл и Розмари разводили лабрадоров на продажу. Знаменитая выставочная линия «Лабрадоры Байеттов» тридцать лет выигрывала всевозможные выставки, включая даже «Крафтс»^[555]. За щенка из их помета люди были готовы заплатить больше тысячи фунтов. Ну а Сэнди появился на свет из-за счастливой случайности, когда одна из сук Байеттов, Берта, во время прогулки в лесу сорвалась с поводка и вступила в связь с менее породистым золотистым лабрадором-кобелем. За поводок, увы, держалась тогда Мелисса, и с тех пор родители мужа больше никогда не разрешали выгуливать ей своих бесценных собак. Каждый раз при виде Сэнди на их лицах появлялась особая мина, говорившая все, что они думают о единственном упущении в идеальной родословной. Билл предложил даже сделать Берте аборт, когда выяснил, что ее обрюхатил обычный кобель. Но, к счастью, близнецы имели на дедушку большое влияние, и они убедили его сохранить щенков, а одного забрали себе.

Мелисса подошла к близнецам, по очереди поцеловала их в лоб, крепко обняла и прошептала, что любит их. Потом прижала к себе Грейс. Они немного расслабились, по-видимому, поняв, что она не собирается набрасываться на них с расспросами, куда делся нож… Но так будет до поры до времени.

— Как себя чувствовал Патрик, когда вы ушли? — спросила Мелисса Билла.

— Все так же, — ответил он со вздохом.

— Мы ведь навестим его, как будем готовы, правда, ребята? — поинтересовалась Мелисса, глядя им в лица и пытаясь уловить в их выражении намек на то, свидетелями чего они были вчера.

Дети ерзали на стульях, не глядя ей в глаза, и внутри у Мелиссы словно что-то оборвалось. Неужели они не хотят видеть своего раненого отца?

Билл нахмурился, тоже обвел их взглядом, потом глубоко вздохнул и указал на свободный стул рядом с Грейс.

— Сперва завтрак Байеттов, — провозгласил он.

Этот знаменитый завтрак тоже был частью семейных традиций. Каждое утро после романтического вечера Патрика и Мелиссы Билл, Патрик и Льюис готовили что-нибудь жареное. Три поколения мужчин семьи Байеттов были очень близки. Каждое воскресенье они вместе играли в футбол в местном парке. У них даже шутки были понятны только им одним. Они были похожи и внешне — все трое высокие, стройные, с карими глазами. Льюис обожал дедушку и с трепетом относился ко всему, что было связано с его военным прошлым, а за приготовлением завтрака всегда приставал к нему с расспросами. Иногда подключалась Грейс, жаждавшая кровавых подробностей, а Лилли в таких случаях корчила гримасы отвращения.

Но теперь такого оживленного разговора не получалось. Все устало молчали, пока готовился завтрак, который, возможно, никто из них не смог бы даже съесть.

Мелисса заметила, что на Лилли мешковатая футболка с фото из мюзикла «Злая», который ставили прошлым летом.

— Господи, я и не спросила! — воскликнула она. — Ты получила роль в «Звуках музыки»?

Помедлив немного, Лилли кивнула:

— Угу.

— Это же просто чудесные новости! — обрадовался Билл. — Я знал, что так и будет! Наша прекрасная, талантливая Лилли, идеальное сочетание генов Байеттов.

Он так бурно жестикулировал лопаткой, что жир разлетался по всей кухне.

— Твой папа будет тобой гордиться.

Мелисса изо всех сил постаралась не обращать внимания на фразу насчет генов Байеттов. В конце концов, она к такому уже привыкла. Наклонившись к дочери, она крепко пожала ей руку.

— Да, папа будет гордиться, — повторила она.

Но Лилли напряглась и отдернула руку. Мелисса нахмурилась.

Да что происходит с ее детьми?

Когда завтрак был приготовлен, все в молчании принялись есть. Билл, раньше с жадностью уничтожавший все, что лежало в тарелке, теперь еле-еле ковырялся в ней вилкой.

— Думаю, вам стоит пойти поспать, Билл, — сказала Мелисса, которой не терпелось все выяснить. — Отдохните пару часиков, пока я приберусь тут. Если будут новости, разбужу.

Билл ничего не ответил, и Мелисса забеспокоилась, что он не захочет спать. Но в конце концов он заявил, со вздохом отложив вилку:

— Ну, может быть, пару часиков отдохнуть и впрямь не помешает.

Он поднялся, поцеловал внуков в макушки, помахал рукой Мелиссе и побрел в спальню наверху. Дождавшись, когда щелкнет задвижка на двери, Мелисса решительно повернулась к детям.

— Я знаю, что нож был и пропал.

Она хотела увидеть реакцию детей, но те лишь молча смотрели в стол, не издавая ни звука.

— Он лежал вот здесь, на полу в кухне, — продолжала она, — а потом пропал.

Мелисса наклонилась вперед, чувствуя, как колотится ее сердце:

— Его взял кто-то из вас?

Они не отрывали глаз от поверхности стола, и Мелисса обвела их изумленным взглядом:

— Дети, это серьезно. Очень серьезно.

— Мы знаем, мам, — сказал Льюис, взглянув на нее из-под темной челки.

— Тогда расскажите мне, что, черт возьми, здесь произошло, — рявкнула Мелисса, не в силах понять, почему они молчат как рыбы.

— Мы же тебе сказали, — пробормотал Льюис, — мы нашли его уже так.

— Я спрашиваю не об этом, а о ноже!

Льюис моргнул, пожал плечами:

— Не знаю.

Но он знал. Она видела, что он знал!

Мелисса подпрыгнула на месте:

— Не знаешь? Не знаешь?! Ваш отец в больнице борется за жизнь, а вы спрятали чертов нож, которым его пырнули. Это точно были вы, потому что как еще он исчез бы?

Трое детей переглянулись, но ничего не ответили.

— Господи Иисусе, — воскликнула Мелисса, — да что происходит? Почему вы не можете мне сказать? Я ваша мать, вы должны сказать мне!

— Успокойся, мам, — прошептала Лилли.

— Я не собираюсь успокаиваться. Скажите мне немедленно. Прямо сейчас.

Но нет. Ответом была лишь твердая, непробиваемая стена тишины.

— Ну ладно, — голос Мелиссы дрожал от гнева, она потянулась за телефоном. — Я хотела дать вам шанс рассказать мне по-хорошему, но, видимо, придется сообщить полиции о пропаже ножа.

— Мы его спрятали! — закричала Грейс, не выдержав.

— Грейс! — воскликнул Льюис и осуждающе посмотрел на младшую сестру.

— Нет, Льюис! — прикрикнула Мелисса на сына. — Дай ей сказать.

Отложив в сторону телефон, она сжала руку дочери.

— Расскажи маме, что случилось, милая, — попросила она как можно мягче. Грейс явно хотела что-то ответить, но лишь покачала головой и ее плечи безвольно поникли.

— Не могу.

У Мелиссы отвисла челюсть. Она переключила внимание на старшую дочь.

— Лилли, а тебе есть что сказать?

Лилли поерзала на стуле, но не проронила ни звука.

— Но это же бред! — воскликнула Мелисса, вскидывая руки вверх. Грейс вздрогнула, и Мелисса облегченно вздохнула. Может быть, она и впрямь давит на них слишком сильно, но это в самом деле был бред. Как они могут скрывать от нее нечто настолько серьезное?

— Смотрите, — сказала она, пытаясь успокоиться, — вы трое для меня — на первом месте. Это вы знаете, верно? Я хочу для вас всего самого лучшего, и папа тоже. И сейчас лучше всего, скажу я вам, если вы мне расскажете, что происходит. Я не буду вас ругать. Не сообщу в полицию, если вы не хотите. Вы расскажете мне правду, и я вас выслушаю.

Она ждала, что кто-то из них ей ответит, но так ничего и не услышала.

— Вы прикрываете того, кто это сделал? — с тревогой в голосе спросила Мелисса. — Мы его знаем?

— Мы защищаем друг друга, — прошептала Грейс.

Мелисса замерла.

— Что значит — защищаете друг друга? — спросила она. — От кого?

Они испуганно переглянулись.

Внутренний голос Мелиссы закричал ей: «Это сделал кто-то из детей.» Она схватилась за край стола с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Ей показалось, что съеденный завтрак вот-вот отправится обратно.

Поднявшись, она принялась шагами мерить комнату. Вновь села за стол, положила на него руки ладонями вниз, посмотрела на детей.

— Это был несчастный случай? Глупый, нелепый несчастный случай? Если так, я пойму. Мне просто надо знать.

Но они молчали. Это было умышленное молчание, запланированное. Она видела по их глазам — они договорились не произносить ни слова.

— Это серьезно, ребят. По-настоящему серьезно, — вновь сказала она. — Вам придется сказать мне, что произошло. Вы поссорились? Кто-то вышел из себя?

Даже когда Мелисса озвучила эту мысль, она показалась ей недоступной пониманию. Конечно, у них были разногласия, как и в любой другой семье. Но чтобы ссора, настолько серьезная, что кого-то ударили ножом?!

Нет. Нет, нет и нет.

— Это глупо, — заявил Льюис и встал из-за стола. — Мы тебе ничего не скажем, мам, мы просто не скажем.

Ее челюсть вновь отвисла. Невероятно! Она схватила сына за руку и с силой развернула к себе.

— Как ты смеешь такое говорить? Вы мне расскажете! А если нет, я иду в полицию.

Карие глаза Льюиса наполнились слезами.

— Пожалуйста, не надо, мам, — прошептал он жалобно.

— Почему?!

Но тут раздался звонок в дверь и сразу же вслед за ним нетерпеливый стук. У Мелиссы вырвался стон.

— Ладно, сидите тут, никуда не уходите. Через минуту продолжим разговор.

Мелисса открыла дверь и увидела Джекки Шиллингфорд с большой корзиной в руках. За спиной Джекки стоял ее муж Росс. Они жили по соседству с Розмари и Биллом и тоже были одними из первых жителей «Лесной рощи». Переехав к Байеттам, Мелисса довольно близко познакомилась с ними, особенно с Джекки, которая, как и она, боролась за защиту окружающей среды. На прошлой неделе они вместе даже участвовали в марше против глобального потепления в Лондоне.

— Надеюсь, ты не возражаешь, — сказал Росс, снимая кепку. — Мы просто увидели твою машину на парковке и…

Мелисса натянуто улыбнулась, ни на миг не забывая о том, что у нее за спиной дети.

— Да все нормально. Спасибо, что вчера присмотрели за детьми…

Улыбка сползла с ее лица, и к глазам подступили слезы.

— Ох, милая! — проговорила Джекки, прижимая Мелиссу к себе. Она промурлыкала почти в ухо. — Мы пришли тебя поддержать. То, что случилось, просто ужасно.

С этими словами она повела Мелиссу на кухню. Дети застыли, увидев, что мама, секунду назад прекрасно владевшая собой, теперь плачет.

— Что-то с папой? — прошептала Лилли, побледнев.

— Нет, Лилли, — поспешно сказала Джекки. — Прости, если напугали. Мы просто хотим вас немного поддержать. Тут домашние брауни.

Она указала на корзину.

— Ух ты, здорово, — отетила Лилли, беря корзину. Она тут же стала снимать пленку, чтобы заглянуть внутрь.

— Возьми побольше, милая, — сказала Джекки. — Мы так рады, что ты получила главную роль в «Звуках музыки». Твоя бабушка очень тобой гордится.

Лилли, казалось, была смущена, что было весьма странно. Обычно она любила выслушивать похвалы, особенно от бабушки с дедушкой.

— Так приятно видеть что-то светлое среди всего этого мрака, правда, Мелисса?

— Да, — ответила Мелисса, гладя дочь по волосам.

— Как вы сегодня себя чувствуете? — спросил Росс, сочувственно глядя на детей. Лилли скорчила гримасу, а Грейс пожала плечами.

— Не очень, — признался Льюис.

Джекки крепко обняла всех троих по очереди, и Грейс от этого стало явно не по себе — она не любила обниматься ни с кем, кроме родителей. Лилли было тоже неловко, но это скорее потому, что она не успела накраситься и причесаться. А вот Льюис обожал обниматься, нимало не смущаясь этим, в отличие от большинства мальчишек его возраста. Патрик так его и называл: «Наш великий обнимальщик». Возможно, Льюис был таким в силу повышенной физической активности. На футбольном поле он разделывал врагов под орех, семью и друзей любил душить в объятиях. Он с самых ранних лет был активным. Первым начал перекатываться с боку на бок — раньше, чем Лилли и Грейс, первым начал ползать и ходить — раньше, чем все его ровесники.

С первым сыном Мелиссы и Патрика, Джоелом, все было совсем иначе. Первый диагноз, который ему поставили — мышечная слабость. Он долго не мог научиться ходить, а когда ему наконец это удалось, он постоянно падал. Патрик, казалось, не обращал на это внимания. В первые месяцы жизни Джоела он без умолку восхищался тем, какой его сын красивый, какой умный. «Посмотри, ему всего три месяца, а он уже умеет держать голову!» Билл и Розмари тоже слишком уж, на ее взгляд, гордились своим первым внуком, продолжением «идеальной родословной Байеттов», чтобы заметить признаки, которые Мелисса видела слишком явно. Когда Джоелу было два года, она наконец решилась на консультацию, и анализы крови подтвердили, что у него мышечная дистрофия Дюшенна — серьезное заболевание, к которому склонны только мальчики. Когда врач стал объяснять, что болезнь может быть вызвана нарушением генетического кода одного из родителей, Патрик вышел из кабинета, не в силах это слышать.

Поэтому Мелисса одна выслушала слова врача о том, что болезнь Джоела с годами будет прогрессировать, и он в любом случае окажется в инвалидной коляске. Ему необходимы будут регулярные консультации специалистов и физиотерапевтов, продолжал врач. Будет нелегко, но многие мальчики с такой же, как и у Джоела, болезнью благодаря развитию медицины доживают до взрослых лет — в среднем до двадцати шести. Мелисса держалась, чтобы не расплакаться. Она могла пережить необходимость инвалидной коляски, консультации, ежедневные массажи, дни, расписанные по часам. В конце концов, многие жители поселка могли помочь ей справиться с бедой. Но при мысли о том, что ее сын погибнет раньше нее, совсем молодой, пол уходил у нее из-под ног. Патрик вернулся как раз вовремя, и она рухнула ему на руки…

«Мы это выдержим», — сказал он. И они выдержали. Мелисса посвятила всю себя заботе о сыне, оставив работу регистратора в местном бизнес-центре.

Она посмотрела на детей. Если она пережила такое, то сможет пережить и все, что происходит теперь, особенно если рядом будут такие люди, как Джекки и Росс. Но если бы только дети рассказали ей, что случилось!

Высвободившись из объятий Льюиса, Джекки повернула кран.

— Ничего тут не трогайте, мы сами все за вас сделаем. Идите одевайтесь, а мы пока помоем посуду.

Дети даже подпрыгнули от неожиданности и помчались наверх, явно радуясь возможности уйти от разговора с матерью.

— Мы все в шоке, — сказала Джекки, оттирая кастрюлю и глядя на Мелиссу через плечо. — Сколько лет тут живу, и ничего подобного не случалось, ничего.

Росс сел напротив Мелиссы и покачал головой:

— Не могу не думать, что это как-то связано с открытием новой фабрики в Эсбридже.

Джекки закатила глаза.

— Да я просто предположил! — возмутился Росс. — Я ничего не имею против иммигрантов, и ты это знаешь, милая. Я просто к тому, что пока этой фабрики не было, не было и таких проблем.

Мелисса молчала и обкусывала брауни, хотя у нее совсем не было аппетита. Вот что думают люди! В самом деле, открытие фабрики не всем пришлось по душе, и она заметила, что в маленьких магазинчиках «Лесной рощи» стало больше покупателей, говоривших с акцентом. Но ей казалось, в этом нет ничего страшного.

Мелисса посмотрела на потолок, прислушалась, как одеваются дети. Едва ли они бы стали прикрывать незнакомца.

— Я собираюсь начать расследование, — сказал Росс. — Уверен, жители «Лесной рощи» будут только рады помочь.

— Не знаю, Росс, — ответила Мелисса. — В любом случае без полиции не обойтись.

— Толку от нее как от козла молока, — сказал Росс с отвращением.

— А что она должны была сделать, Росс? — спросила Джекки. — Мы видели, что полиция сюда приехала. Прошло меньше суток, не забывай!

— Они хуже нас знают «Лесную рощу», — заметил Росс, доставая из кармана телефон. — Если мы хотим что-то сделать, мы должны сделать это сами. Я позвоню Томми Милехаму, пусть собирает команду.

Командой называлась тесная компания старожилов «Лесной рощи» — пять семей, за двадцать шесть лет сплотившихся в одну. Вместе они воспитывали детей, вместе проводили почти все выходные, вместе ездили отдыхать. Именно эта команда много лет назад помогла Мелиссе и ее матери.

— Мне кажется, что лучше оставить эту работу полиции, — сказала Мелисса, ощущая, как в ней разгорается паника. Обычно она была за то, чтобы к улаживанию беспорядков привлекать как можно больше людей. Например, когда обворовали один садовый участок. Билл и Росс дежурили тогда на участке всю ночь и все-таки выявили нарушителя — жителя соседнего города, который хотел повысить свои шансы на победу в областном конкурсе земельных участков. Как его наказали? Запретили навечно появляться в нашей деревне и даже выставили из паба «Наш край», когда он в прошлом году зашел туда с внуками. Вот что значило наказание для жителей «Лесной рощи» — изгнание, остракизм. Это внушало страх.

Но теперь Мелиссе совсем не хотелось, чтобы весь поселок пришел ей на помощь — во всяком случае, пока она сама не выяснит, что произошло.

— Мелисса права, — сказала Джекки. — Не будь таким воинственным, Росс.

— Ладно, как скажешь, — вздохнул Росс, убирая телефон обратно. Мелисса облегченно выдохнула.

— Ты, наверное, очень переживаешь за детей, — заметила Джекки, выдергивая затычку из раковины и надвигая на нос очки в красной оправе.

— Любая мать переживала бы, если бы ее дети увидели отца в таком состоянии, особенно маленькая Грейс. Конечно, они были в шоке, — ответила Мелисса.

— А ты? Это так ужасно — беспокоиться о муже, беспокоиться о детях… — сочуственно проговорила Джекки.

Мелисса в ответ лишь кивнула. Джекки всегда удавалось видеть самую суть.

— Да. Я не знаю, как помочь им выговориться. Они все держат в себе, — сказала Мелисса.

— Это к добру не приводит, — заметил Росс.

— Но такое бывает, — сказала Джекки. — Когда нашему Райли было семь, у него на глазах машина сбила собаку. Может, ты помнишь эту историю, Мелисса? Ты уже жила здесь.

— Да, это было ужасно.

— Райли за целую неделю не сказал ни слова, — сказала Джекки. — Я даже хотела отвести его к Китти Флетчер.

Китти Флетчер была местным психотерапевтом. Ее книга «Воспитание детей по методике Китти Флетчер» для матерей «Лесной рощи» стала чем-то вроде Библии. Суть этой методики заключалась в том, что нужно оградить детей от любых экранов и как можно больше уделять внимания занятиям на свежем воздухе.

Этот блестящий экран планшета, телевизора или телефона, как раскрытый рот дементора из книг о Гарри Поттере, высасывает детские души, утверждала Китти, выступая перед жителями «Лесной рощи» с презентацией своей книги. В этот самый момент Лилли делала селфи для аккаунта в Инстаграме, который Мелисса разрешила ей завести на свое тринадцатилетие. Мелисса не сомневалась, что в этот момент Китти буравила ее вглядом, и, как ни старалась, она не могла победить охватившего ее чувства вины. Патрик вечно ныл, что надо бы сократить время, которое дети проводят с гаджетами… но он гораздо меньше занимался детьми, чем она.

Одно время Мелисса водила детей в «Мир лесного волшебства», организованный Китти. Этот большой игровой комплекс за визит-центром располагал всем, чтобы на несколько часов занять любого ребенка от одного месяца до шестнадцати лет. Кроме привычных «муравейников» и деревянного инвентаря, здесь имелись домики, где тинейджеры могли спрятаться от взрослых и пообщаться, и «книжные деревья» с удобными скамейками, которые так обожала Грейс. Поначалу здесь близнецам нравилось, но блеск новизны вскоре сошел, и Мелисса вновь стала более уступчивой в плане гаджетов.

Может быть, имело смысл показать детей Китти?

Может быть, она смогла бы выяснить, что с ними случилось?

— В случае Патрика нужен врач, а не ветеринар, Джекки, — сердито буркнул Росс. — Мелиссе не нужен такой специалист, как Китти, которая ставит нужные диагнозы всем, кто платит деньги. Все, что нужно ребятам, это побольше общения с семьей и друзьями, а не чужие люди, которые суют нос в их личную жизнь.

— Китти — хороший специалист, Росс, — со вздохом сказала Джекки. — И вообще я только хотела сказать, что нельзя все держать в себе.

— Само собой, — согласилась Мелисса, глядя в потолок. Но разве она сама не поступила точно так же? Ведь она не рассказала ни полиции… ни кому-либо еще! Она тоже все держит в себе. Но что сказали бы Джекки и Росс, если бы она выложила им все как есть. Может быть, кто-то из ее детей пырнул ножом родного отца — ведь нельзя было исключать такой вариант. К черту иммигрантов, переживать нужно из-за детей, живущих в соседнем доме! А чтобы увидеть, что бывает с проблемными детьми, достаточно вспомнить Джейкоба Симмса, чья многообещающая футбольная карьера оборвалась по щелчку пальцев.

Она вспомнила его лицо. Оно было все в синяках, когда он год назад только-только вернулся из детской исправительной колонии. Мелесса живо представила на его месте собственных детей и вздрогнула, в ужасе обвив себя руками.

Глава десятая

Пятница, 19 апреля 2019 года, 10.54

— Всем доброе утро, — позвал голос из коридора. Розмари закрыла за собой дверь, вошла на кухню и Джекки стремительно обняла ее.

— Милая ты моя, как же тебе тяжело!

— Есть новости? — спросила Мелисса.

— Никаких, — ответила Розмари и зевнула. — Его будут мыть, так что я решила прийти попозже. Надо же дать бедному мальчику немного личного пространства?

Мелисса глубоко вдохнула, пытаясь осознать, что ее сильного, красивого Патрика теперь моют чужие люди.

Росс поднялся:

— Мы тут вам принесли… Джекки испекла свои знаменитые брауни, — сказал он, указывая на корзину. Потом подошел к Розмари, обнял ее. — Мы всегда готовы вам помочь. Если вам что-нибудь нужно…

— Что угодно! — добавила Джекки. — Просто дайте знать. И ты тоже, Мелисса.

Помахав всем на прощание, Джекки и Росс ушли.

— Дети наверху? — спросила Розмари Мелиссу.

— Да, одеваются, а Билл спит.

— Хорошо. Пойду посмотрю, как они там. Мне нужны их обнимашки.

Мелисса замерла. Она хотела уже собираться в больницу, но ей надо было продолжить разговор с детьми. Теперь, в присутствии Розмари, это не представлялось возможным.

Ладно, решила она, поговорю с ними по дороге в больницу. Перспектива увидеть папу на больничной койке, с торчащими из его тела трубками, поможет вывести их на чистую воду.

Сэнди подбежал к Мелиссе и ткнулся ей в руку. Мелисса посмотрела на лес за окном, и ей вдруг отчаянно захотелось выйти из дома. Деревья всегда помогали ей прояснить мысли, а сейчас ей это просто необходимо было сделать, прежде чем вновь приняться за детей.

— Побудете тут двадцать минут, пока я выведу Сэнди на прогулку, хорошо? — спросила она Розмари.

Пожилая женщина нахмурила брови:

— А если тот, кто ранил Патрика, разгуливает сейчас поблизости?

— Я буду осторожна, и у меня есть охранник, — ответила Мелисса, указывая на Сэнди, прыгавшего вокруг нее с поводком в зубах.

— Ладно. Но не уходи далеко. Ты знаешь, как легко в таком состоянии заблудиться в лесу.

Розмари была права. Многим людям случалось потеряться в чаще леса. Даже местные жители порой, выйдя не на ту тропу, не могли найти дорогу назад.

— Я знаю этот лес как свои пять пальцев, не забывайте, — сказала Мелисса, натягивая резиновые сапоги. Розмари сморщила нос, как всегда, когда ей напоминали о происхождении Мелиссы.

— Можете проверить, собрались ли дети, готовы ли ехать со мной в больницу?

— Не думаю, что это хорошая идея, Мелисса, — заметила Розмари. — Видеть такое тяжело.

— Но он — их отец.

Две женщины пристально посмотрели друг другу в глаза. С тех пор как Мелисса вышла замуж за Патрика, между ней и свекровью шла молчаливая борьба, особенно во всем, что касалось внуков Розмари — бесценных юных Байеттов.

Мелисса вздохнула. Ей не хотелось думать о Розмари плохо, тем более что она действительно была хорошей женщиной, и это ее сын лежал в больнице. Мелисса накрыла ладонью руку Розмари.

— Вы правы, — сказала она. — Вернусь, сама посмотрю, готовы они или нет.

Розмари улыбнулась. Взяв Сэнди за поводок, Мелисса вышла из дома.

— Да, кстати, борщевик опять разросся! — крикнула ей вслед Розмари. — Он ядовитый, так что держи Сэнди от него подальше, ладно? Ходи по проверенным тропам!

— Хорошо! — крикнула Мелисса и захлопнула дверь. Оказавшись на улице, она постояла, глубоко дыша. Вне дома ей сразу же стало легче. Солнце позднего утра, такое ярко-желтое, расчерчивало диагональными линиями «дикую лужайку» в саду Розмари. Это был один из совместных проектов Розмари и Джекки. Именно они вдохновили жителей поселка разрешить расти любой траве, в том числе красивым сорнякам, чтобы сады наполнились дикой жизнью. Мелисса тоже вырастила такую лужайку и даже помогла Джекки написать несколько листовок в их защиту и разложить по почтовым ящикам. Как следствие, сады «Лесной рощи» стали выглядеть довольно диковато, но при этом красиво. Мягкие белые лепестки ясколки скученной и жизнерадостно-желтые ползучие лютики были просто очаровательны. Кому-то эта идея не понравилась — например, Андреа, которая прошлым летом много жаловалась на это в группе фейсбука. Но ее быстро заткнули те, кто был без ума от запаха цветов и от того, что их аромат притягивал маленьких диких животных, например, ежиков и лисиц, ищущих, где выспаться.

Пройдя лужайку, Мелисса направилась в лес. Сэнди рвался вперед, перепрыгивая коряги и бревна, чуя запахи оленей и белок. Сначала Мелисса шла по широкой тропе, окликая каждый раз Сэнди, когда он с нее сворачивал. В детстве же она избегала исхоженных троп, отправлялась в самые темные, самые дальние уголки леса вместе с Райаном. И сейчас она не удержалась, сошла с тропы. Мелисса хотела ощутить под ногами плотную, будто стеганую, лесную подстилку.

Пробегавший вдалеке толстый рыжий лис обвел Мелиссу внимательным взглядом, прежде чем скрыться из вида в ложбине лесного ручья. Ей хотелось думать, что это один из тех лисят, которых она вынянчила пять лет назад, найдя одним холодным весенним утром их у дороги рядом с погибшей матерью. Дни и ночи напролет она кормила их и опекала, вспомнив все, чему сама научилась от матери, живя в лесу. Потом она выпустила лисят на волю, и дети восхищенно смотрели, как их маленькие друзья рванули в подлесок. Новости быстро разлетелись, и теперь, если кто-то находил раненого или осиротевшего лисенка или ежа, Мелиссу сразу же вызывали на помощь, потому что до местного ветцентра было больше часа езды. Она не всегда могла помочь, особенно теперь, когда работала полный день, но всегда старалась сделать все возможное.

Вот почему ей так нравилось гулять по утрам — было больше возможностей увидеть диких животных, особенно оленей. Иногда, если ей везло, она встречала сразу несколько, а один раз целый выводок забрел на задний двор дома Розмари и Билла, чтобы поваляться там в лучах полуденного солнца.

Наконец Мелисса добралась до того места, куда хотела прийти — до маленькой полянки в самом сердце леса, где рос древний, как этот лес, дуб. Правда, его уже поддерживали несколько металлических прутьев, но было уже ясно, что ему, посеревшему от времни и местами загнивающему, осталось недолго. Две деревянные скамейки возле дуба были совсем как новые — их вырезал из дерева Райан, он же придумал их странный дизайн. На спинках были искусно вырезаны инициалы: РК.

Руби Куэйл. Мать Мелиссы.

Мелисса подошла к дереву, поднырнула под густую крону, чтобы добраться до ствола, и прижала руку к коре, ощущая мягкой кожей пальцев всю ее грубость. Закрыв глаза, она вдыхала и выдыхала, ловя ритм в покачивании ветвей, как учила ее когда-то мать. В детстве Мелисса часто слышала от нее сказания народа Сенои, жившего в Малайзии и верившего, что у каждого человека есть свое особенное дерево, с которым он духовно связан. Эта связь может продолжаться на протяжении многих поколений, рассказывала ей мать, если из корней старых деревьев вырастают новые. Она брала маленькую ручку Мелиссы и прижимала ее к коре старого дуба.

— Это наше дерево, — говорила она. — Мы принадлежим ему, а оно — нам.

Больше всего мама любила говорить о целебной силе леса, о том, как он лечит болезни души и тела. Она собирала растения и готовила отвары. Она даже продавала их людям, с которыми встречалась на работе в аптеке Эсбриджа. Но отцу Мелиссы не нравилось ее увлечение — он говорил, что все это чушь и суеверия, и если она не прекратит, люди решат, что она ведьма. Так что она перестала открываться людям и делилась своими тайнами только с Мелиссой.

Но теперь дерево, столь полюбившееся ее матери, рядом с которым она и погибла, тоже неуклонно шло к гибели. Может быть, это было даже к лучшему. Возможно, оно вобрало в себя слишком много негативной энергии. Вот почему Мелисса согласилась на предложение Патрика срубить старый дуб, чтобы расчистить место для медицинского центра. Райан был против этой идеи — ему казалось, что дерево еще поживет. Но все видели, что дни его сочтены, и потом, эта земля принадлежала Мелиссе. Она была поражена, узнав из письма адвоката, что отец после смерти матери переписал на дочь и землю, и маленький коттедж на этой земле. Сам он куда-то переехал вскоре после того, как Мелисса и ее мать ушли от него, но приезжать к себе им запретил. По-видимому, узнав о смерти жены, он смягчил свой нрав. В любом случае, Мелисса с тех пор ничего больше не слышала об отце и даже не знала, где он. Она редко посещала коттедж, где провела детство — слишком уж много было связано с ним мрачных воспоминаний. Когда она достаточно повзрослела, чтобы задуматься о продаже коттеджа, дом пришел в такой упадок, что никто не хотел его покупать. В конце концов его снесли после того, как одну из стен свалило сильным порывом ветра. Если бы они срубили и старое дерево, то эту полоску земли можно было бы «отдать на пользу общества», как не раз говорил Патрик. Это также давало Мелиссе возможность оправдать все, что случилось с этим деревом и землей.

Медицинский центр был одним из предвыборных обещаний Патрика — ему требовалось собрать десять подписей, чтобы стать членом совета. Мелисса с горечью осознавала, что послезавтра они с Патриком и девочками должны были прийти сюда и окончательно определиться с планом постройки центра. Теперь ничего этого не будет. Патрик очень расстроился бы, узнай он об этом.

Он долго сомневался, нужен ли ему этот пост — ведь он и без того много работал в своей маркетинговой компании и к тому же был волонтером в лесном центре. Но, увидев, как загорелись его глаза, когда он узнал, что собрал-таки эти десять подписей — да что там, он собрал втрое больше! — Мелисса поняла, что он поступил правильно. Оставалось только приспособиться к новому графику, вычленить как можно больше «окон» из плотного графика Патрика. Если он и придет в себя до выборов, подумала Мелисса, его, скорее всего, от них отстранят ввиду тяжелого состояния. После всей этой проделанной работы… Как же он, бедный, воспримет этот удар?

Глаза Мелиссы наполнились слезами. Бедный, любимый…

Она села на скамейку и, прижавшись головой к стволу дуба, закрыла глаза.

— Что мне делать, мама? — прошептала она, представив, что мать стоит рядом, что ее золотистые волосы длиной до пояса развеваются на ветру. — Как мне вытянуть правду из твоих внуков? Это так на них не похоже. У них, конечно, есть свои маленькие тайны, но эта — огромная! Как ты думаешь, — спросила она уже громче, — мог один из них сделать это? Я знаю, что это безумие, но…

Мелисса глубоко вздохнула, не в силах поверить, что на самом деле произнесла эту мысль вслух. Но какое еще могло быть объяснение? И был ли какой-то намек, какая-то неясная догадка, что это не дети так поступили?

Она запустила пальцы в свои светлые волосы. Не считая нескольких скандалов Льюиса, связанных со школой, ее дети были очень уравновешенными. Но с другой стороны, близнецам пришлось столкнуться со смертью брата… Вдруг это, пережитое в очень юном возрасте, могла на них так повлиять?

За спиной хрустнули ветки. Она открыла глаза и увидела, что к ней приближается Райан, за которым бежит его терьер. В последнее время она нечасто видела Райана, лишь пару раз на соседних участках, когда его просили заняться деревом, нависающим над садом.

В «Лесной роще» он явно был нужным человеком. В лесной жизни было много плюсов, но и трудностей хватало. Надо было постоянно осматривать деревья, чтобы удостовериться, что они не свалятся внезапно, причинив жителям ущерб. Надо было отправлять через текстовую службу СМС оповещения о предстоящих погодных катаклизмах — например, о шквалистом ветре, который может быть опасен. С дикими животными, от мышей до лис, также могли возникнуть неприятности, и Райан с этими неприятностями справлялся. Возможно, он был не так общителен, как другие жители «Лесной рощи», поскольку жил он в самой гуще леса и никогда не посещал массовых мероприятий. Однако он был важным членом общества в этом поселке.

Мелисса не упустила возможности как следует рассмотреть его, прежде чем он ее заметил. На нем была привычная униформа — черныебрюки карго, зеленая футболка с логотипом лесного хозяйства, не скрывавшая мускулистые, покрытые шрамами руки. Его светлые волосы сильно отросли с тех пор, как Мелисса видела его в последний раз, и теперь его пряди ниспадали на плечи.

Увидев ее, он замедлил шаг. Мелисса села и вытерла слезы. Он подошел к ней, и его одноглазая собака вприпрыжку подбежала к хозяину.

— Все в порядке? — спросил он. Его яркие голубые глаза были полны сочувствия.

— Не совсем, — призналась она.

Райан указал пальцем на дорогу за своим плечом:

— Хочешь побыть одна?

Мелисса отрицательно покачала головой:

— Побудь со мной, если хочешь. Я не против компании.

Из-за деревьев выбежал Сэнди, напрыгивая на Райана. Его собака низко зарычала.

— Твой Сэнди, как всегда, сама воспитанность, — заметил Райан, сев на корточки и гладя лабрадора. Он поднял взгляд на Мелиссу.

— Ты как, держишься?

— Да так себе.

— Как дети?

Мелисса опустила глаза, принялась выковыривать крошечные кусочки коры, застрявшие под ногтями.

— Тоже так себе, — ответила она наконец.

Она вновь подняла взгляд и увидела, что он не сводит с нее своего взгляда. Неужели он видит мои секреты и тайны, подумала она. Похоже, что он каким-то образом чувствовал, о чем она думает. Или, может быть, он просто с годами сблизился с ней. В детстве, когда они жили в лесу, они были очень близки. Первым сюда привезли Райана. До этого они жили в захудалом городишке в тысяче миль отсюда, но когда его отцу предложили работу лесничего, они перебрались сюда. Мать Райана умерла при родах, и отец постарался спрятать свое горе подальше в лесу… и утопить в алкоголе. Он позволял Райану носиться по всему лесу, и, хотя мальчик был накормлен и имел крышу над головой, никто не занимался его воспитанием, особенно когда у его отца начались запои.

Они жили тут совсем одни, пока три года спустя сюда не приехала Мелисса со своими родителями. Ее отец лишился работы водителя грузовика и больше не мог выплачивать ипотеку за дом в Эсбридже. Он нашел ветхий домик в нескольких минутах ходьбы от жилища Райана и купил этот домик на аукционе.

Увидев этот дом в первый раз, Мелисса пришла в абсолютный восторг. Ей нравились граффити на стенах, большая дыра в полу на верхнем этаже. Родители поначалу тоже подошли к этим странностям дома с энтузиазмом. Отец строил великие планы по превращению старой хижины в лучший в мире коттедж в лесу, а мать наконец оказалась среди дикой природы, с которой чувствовала такую сильную духовную связь. Она выросла недалеко от Нью-Фореста^[556], и ее часто водили туда родители, идеологи нью-эйджа^[557]. Потом она встретила отца Мелиссы и переехала вместе с ним в Эсбридж, но городская жизнь душила ее, и лишь лес — успокаивал. Однако месяцы шли чередой, строить коттедж становилось все труднее, и их мечта была все отдаленнее. Все чаще были вспышки гнева со стороны отца Мелиссы.

Так что однажды в разгар родительской ссоры Мелисса сбежала в лес, надеясь увидеть оленей и кроликов, но встретила там грязного мальчика ее возраста, который упражнялся в кунг-фу на поваленном дереве. Его лицо было грязным, волосы длинными, а грудь обнаженной. Мелисса решила, что в жизни не видела ничего более удивительного. Они стали настоящими друзьями, а потом сдружились и их отцы, когда родители Мелиссы пошли ее разыскивать. Годы шли, и жизнь обоих семейств становилась все труднее. Но дети находили покой в компании друг друга, пока Мелиссе не пришлось покинуть лес в год, когда ей исполнилось пятнадцать лет. Это было спустя год после ее первой встречи с Патриком.

Мелисса вновь возвратилась мыслями в этот день. Родители, как обычно, ссорились, но тот скандал зашел далеко, слишком далеко. В глазах отца появился нехороший блеск, которого она никогда раньше не видела. Он стащил Мелиссу по лестнице и ударил ее на глазах у матери со словами: «Посмотри на этот бардак, посмотри!», имея в виду последствия совместных занятий выпечкой с матерью.

В глазах матери блеснула сталь, мать повернулась к Мелиссе:

— Беги и быстро!

И Мелисса побежала. Мать всегда говорила ей: «Чтобы спрятаться, нет места лучше, чем полый ствол старого дуба.» Как будто всю жизнь готовила ее к этому моменту! Мелисса добежала до дуба и спряталась в нем. Ей казалось, она провела там несколько часов, но прошло всего двадцать минут, прежде чем ее нашла Розмари и забрала к себе домой. Потом выяснилось, что мать Мелиссы сумела спрятаться в ванной и позвонить Биллу, единственному человеку, которому доверяла здесь. Они сблизились в прошлом году, когда она снабжала его лечебными травами.

Мелисса волновалась за маму, но ей все же удалось успокоиться в теплой обстановке дома Розмари и Билла, чему помог сладкий вкус горячего шоколада, приготовленного для нее Розмари. Приятно было видеть Патрика в пижаме, стоявшего на лестнице. Потом собрались подруги Розмари — Джекки Шиллингфорд, Дебби, жена Томми Милехама Меган. Мужчин с ними не было, и даже Билл куда-то исчез. Женщины принялись расхаживать по кухне, суетиться над Мелиссой. Они обеспокоенно переглядывались между собой, а Розмари лишь нервно смотрела на темные деревья за окном. Наконец послышался звук шагов — распахнулась дверь, за которой стояли Билл… и мать Мелиссы. Ее лицо распухло от синяков, налилось кровью и осунулось, а глаза запали. Мелисса успела заметить на ее красивой ночной рубашке следы крови, прежде чем она быстро запахнула полы куртки, которую ей одолжил Билл.

Было решено, что Мелисса и ее мать останутся жить у Байеттов. Ее отец отказался пускать их обратно в свой дом — по праву это действительно был его дом, потому что он был записан на его имя — и не снял запрет, даже когда сам оттуда съехал.

С тех пор Мелисса и Райан почти не виделись. Ее затянула жизнь «Лесной рощи», а вновь они начали общаться, лишь когда на сцену вышла Дафна и Райан чаще стал появляться в городе. Но теперь все было иначе — они оба носили маски, которые навесила на них семейная жизнь. Старые раны забылись, а с ними была забыта и старая дружба.

— Мэдди говорила с Лилли? — спросила Мелисса. После расставания Мэдди почти не общалась с Льюисом, но с Лилли они остались близкими подругами.

Райан кивнул:

— Переписывалась с ней. И с Льюисом тоже.

Это хорошо, подумала Мелисса. Она больше всего боялась, что эти двое прекратят всякое общение, именно когда Льюису и нужна поддержка друзей.

— Они рассказали Мэдди о том, что случилось? — осторожно спросила она, желая выяснить, не раскрыли ли близнецы свой секрет подруге.

— Только то, что нашли отца в таком состоянии. Ты же знаешь, что дети не особенно говорят о таком.

Вообще не говорят, подумала Мелисса.

— Мэдс утром хотела зайти к Биллу и Розмари, — продолжил Билл, — но я ей сказал, что ребятам нужно побыть одним.

— Зря ты. Скажи ей — пусть зайдет. Общение пойдет им на пользу.

— Ладно, скажу, — нахмурив брови, ответил Райан и посмотрел вдаль. — Так и не выяснили, кто это сделал?

Мелисса покачала головой:

— Нет. К тебе заходила полиция? Я слышала, она заходит ко всем.

— Да. Выясняла, не видел ли я чего-нибудь… подозрительного.

— Что ты мог увидеть?! Ты живешь на другом конце леса.

Райан пожал плечами.

— Тот, кто это сделал, мог пройти через лес, — сказал он, отоходя от дерева. Он похлопал себя по бедру, приманивая собаку. — Надо держать ухо востро. Мне звонила Андреа Купер, сказала, что одно из ее деревьев, похоже, гниет. Но у меня такое чувство, что ей важнее узнать, о чем меня спрашивала полиция.

Мелисса закатила глаза:

— Не удивлена!

— Береги себя, ладно? Будет нужно поговорить — я к твоим услугам.

Мелисса кивнула:

— Я знаю.

Она смотрела, как он уходит, как за ним бежит его собака. Она скучала по их прежней дружбе, но Райан не хотел больше никого впускать в свою жизнь.

Сэнди запрыгал у ног Мелиссы, поскуливая.

— Ладно, намек понят. Но скоро нам надо будет уходить, — сказала она, глядя на часы. Она снова представила, как Патрик лежит в больнице, совсем один. Вздохнув, она поднялась и пошла вслед за Сэнди в подлесок.

И тут замерла.

На одном из деревьев висело объявление, примотанное ярко-синей изолентой. Мелисса подошла ближе. Видимо, опять потерялась собака или кошка. Она достала телефон, готовая сделать фото, чтобы позвонить по нужному номеру, если встретит пропавшее животное.

Но ни собаки, ни кошки в объявлении не было. С объявления на Мелиссу смотрела вся ее семья — она сама, Патрик и трое детей. Под фото жирным шрифтом были напечатаны всего два слова. «Я знаю.»

Глава одиннадцатая

Пятница, 19 апреля 2019 года, 11.37.

Мелисса внимательно рассматривала это объявление — цветное, напечатанное на листе А4, с лиловой пунктирной границей и даже в пластиковом файле, чтобы уберечь бумагу от осадков. Фото было взято с предвыборного сайта Патрика. Ее муж хотел, чтобы его электорат знал, что он семейный человек, так что он добавил к своим фотографиям и семейный портрет, снятый в прошлом году.

Мелисса всмотрелась в слова, напечатанные под фотографией.

Я знаю.

Что бы это могло значить?

Она с ужасом осознала, что эти слова могут быть связаны с нападением на Патрика. Судя по всему, объявление повесили здесь совсем недавно — файл был совсем новенький, не тронутый осадками.

Мог ли кто-то видеть, что произошло вчера вечером? Ведь их кухня была видна из леса. Но почему бы просто невольному свидетелю не пойти в полицию? Зачем вешать это объявление?

Мелисса обвела взглядом другие деревья и ахнула, увидев еще несколько объявлений. Она быстро сорвала их и сунула в сумку, подумав, что надо бы показать их полиции, снять отпечатки пальцев, чтобы выяснить, кто за этим стоит.

Но сколько было этих объявлений? По дороге в лес она их не видела, хотя шла по исхоженной тропе. Она рванула через лес в поисках новых объявлений, но, судя по всему, их развесили только вблизи старого дуба.

Она повернулась и вновь посмотрела на дуб.

Может быть, это место было выбрано специально? Тот, кто развесил объявления, мог знать, что Мелисса раньше жила здесь. Он мог знать, что и теперь она часто приходит сюда посидеть на скамейке, которую Райан сделал для ее матери.

«Я знаю.»

Ветви старого дуба заскрипели на ветру и Мелисса вздрогнула, запахнув плотнее кардиган. Пора было возвращаться к детям. Можно было целый день бродить по лесу в поисках плакатов, но все равно не осмотреть пятьсот акров.

Она повернулась и побрела обратно в дом Розмари и Билла.

Даже плакаты указывали на то, о чем она думала и сама. Нужно было идти в полицию — дать детям еще один шанс рассказать ей, что случилось, а потом со спокойной совестью предоставить все профессионалам, которым с самого начала нужно было это предоставить.

Она прошла в сад Розмари и Билла, вошла в дом через черный ход и стряхнула листья с сапог. Но, подняв глаза, она поразилась тем, что полицейские уже стоят в кухне рядом с Лилли и Грейс.

Глава двенадцатая

Пятница, 19 апреля 2019 года, 12.01.

Детектив, который вчера вечером брал у них интервью, привел с собой хрупкую темнокожую женщину, черные волосы которой были стянуты в тугой узел. Мелисса рассеянно смотрела в пространство между двумя полицейскими, размышляя об объявлениях в сумке.

Лилли подбежала к Мелиссе, босая и с мокрыми после душа волосами. Мелисса сжала ее руку, из последних сил стараясь поддержать дочь прикосновением и мимолетной улыбкой, хотя внутри у нее все похолодело. Грейс не двинулась с места — она так и стояла, оцепенело глядя на полицейских.

— Они только пришли, — сказала Лилли. — Бабушка спит, а дед в уборной.

— Чем могу быть полезна? — спросила Мелисса офицеров.

— Нам хотелось бы сообщить вам последние новости о ходе расследования, — сказал детектив Кроуфорд. — Вы предпочтете, чтобы дети ушли в соседнюю комнату?

Подумав, Мелисса решила — пусть остаются. Пусть увидят, насколько все серьезно. Может быть, это подвигнет их рассказать правду. Но рассказывать ли о пропавшем ноже и объявлениях, она и сама еще не определилась.

— Все нормально, пусть остаются, — ответила она.

— Кстати, это детектив Пауэлл, — сказал Кроуфорд, указав на свою спутницу. Мелисса вежливо прикоснулась к протянутой руке с виду угрюмой женщины.

— У нас с вашей дочерью состоялся интересный разговор, — начала детектив Пауэлл, приподняв узко выщипанную бровь и пристально глядя на Грейс. — Она помнит, куда точно попали брызги крови!

Лицо Лилли вспыхнуло от смущения.

— Я же просила ее туда не смотреть, — вырвалось у нее.

Лилли вообще старалась бороться с чрезмерной увлеченностью сестренки всем ужасным и мрачным. Она была сама легкость и блеск, обожала выкладывать в соцсетях глупые фото с тусовок и получать льстивые неоновые комментарии от друзей. Если бы у Грейс был аккаунт в Инстаграме — чего ей пока не разрешалось — он был бы полон фотографий темного леса, мертвых животных и гниющих корней старого дуба.

— Не беспокойтесь, мы не видим тут ничего плохого, — сказал детектив Кроуфорд, хотя, очевидно, он был смущен тем, что такая маленькая девочка говорит о таких мрачных материях. Но его коллега с виду была совсем не впечатлена.

Мелисса нервно улыбнулась полицейским:

— Грейс у нас очень жадная до новых фактов, да, милая?

Грейс кивнула, а Лилли еще крепче сжала руку матери. Сердце Мелиссы бешено стучало. Может быть, теперь наконец пришло время рассказать полиции все, что она собиралась сказать.

Мелисса решила, что поговорит с ними наедине, пока дети будут в соседней комнате с Розмари и Биллом. Она объяснит, что была в ужасе, в смятении, и боялась за детей, потому что понятия не имела, что, черт возьми, там произошло. А потом появились эти объявления…

Она глубоко вздохнула.

И что же потом, подумала она. Детей допросят и, может быть, даже отведут в участок. Они почувствуют, что их предали. Может быть, один из них признается, что вспыхнула ссора, безумная ярость, и его жизнь будет сломана, как жизнь Джейкоба Симмса, не говоря уже о том, что Мелисса и сама будет считаться причастной к преступлению.

— С вами все в порядке, миссис Байетт? — спросил детектив Кроуфорд. Она моргнула и сосредоточила взгляд на нем.

— Да, все хорошо, я просто устала. Давайте присядем, ладно? — ответила она, указывая на большой диван в дальнем углу кухни. — Чай? Кофе?

На лестницу вышел Льюис и, увидев полицейских, резко остановился. Его глаза стали круглыми от страха.

— Полиция хочет сообщить подробности расследования, — сказала ему Мелисса и попыталась спокойно улыбнуться.

Билл трусцой сбежал по лестнице, сжимая в руках газету. Он чуть помедлил, увидев полицейских, но быстро пришел в себя и потрепал Льюиса по спине.

— Держись, сынок. Надо же узнать, как далеко они продвинулись.

Льюис кивнул, и они вместе спустились по лестнице. Мелисса вновь обратила внимание на их сходство — совсем как тогда, когда видела вместе Патрика и Льюиса. Тот же рост, та же походка — солидная и уверенная даже в такой ситуации. Крепкий внутренний стержень Байеттов — именно так говорила Розмари об этой черте, переходившей из поколения в поколение, как показывало раскидистое генеалогическое древо, висевшее над камином в гостиной. Военные, регбисты, врачи и вот теперь заводчики собак, ставшие мировым брендом. Каждое новое поколение Байеттов давало новый повод для гордости.

Билл протянул руку детективу.

— Билл Байетт, отец Патрика, — представился он. — А вы детектив Кроуфорд, наверное? Мы этим утром общались по телефону.

Мелисса с удивлением посмотрела на Билла:

— Вот как!

— Я сам позвонил им и попросил сообщить новости, — объяснил Билл. — Давайте налью вам чего-нибудь, — сказал он и поставил чайник, потрепав по руке Мелиссу. — Думаю, надо дать Розмари еще немного поспать.

Мелисса подошла к дивану и жестом подозвала к себе детей. Девочки сели по бокам от нее, а Льюис разместился на валике дивана, способным выдержать его небольшой вес. Билл остался стоять, скрестив руки и глядя на детективов.

Кроуфорд сел на стул напротив них, а его коллега прошлась по комнате, обводя взглядом семейные фото. Мелисса крепче сжала руку Лилли, чувствуя, что внутри ее дочери идет какая-то борьба. Обычно ей удавалось скрывать свои эмоции под маской, в отличие от Льюиса, у которого все всегда было написано на лице. Лилли же прятала их так глубоко, что в самые драматические моменты она наконец взрывалась и выкладывала все, что накопилось, и всем оставалось лишь принять ее слова к сведению. Мелисса не хотела, чтобы это произошло сейчас, перед лицом ласково улыбающегося детектива Кроуфорда.

— Я понимаю, что сейчас у всех вас тяжелый период. Я слышал, Патрика ввели в искусственную кому…

Мелисса кивнула, а дети сидели неподвижно и молчали.

— Наш разговор много времени не займет, — продолжал детектив. — Я лишь хочу дать краткий обзор того, к чему мы пришли в результате расследования. Мы расцениваем это как покушение на убийство.

Убийство!

Мелиссе пришлось даже сжать кулаки, чтобы руки не дрожали.

Лилли ахнула и зажала рот рукой, а Льюис с силой закусил губу, чтобы не расплакаться. Лицо Грейс было по-прежнему лишено всякого выражения.

Детектив Пауэлл через плечо взглянула на Грейс и нахмурилась. Мелисса тут же притянула младшую дочь к себе, желая защитить ее. Она знала, что у нее странный взгляд на мир. Конечно, Грейс была не похожа на других детей. Патрик был уверен, что у нее аутизм. Мелисса спорила с ним и говорила, что она уникальная, она особенная — наша малышка Грейс. Когда ее по настоянию Патрика все же решили протестировать на аутизм, у нее не обнаружили никаких отклонений. Узнав, что права, Мелисса ощутила триумф и гордость за то, как хорошо она знала и понимала своих детей и даже загадочную Грейс.

Но последние события выбили Мелиссу из колеи. Она и представить себе не могла, что ее дети могут утаить от нее нечто настолько глобальное. Однако именно это они и делали.

— Конечно, — вздохнув, продолжал детектив Кроуфорд, — мы не особенно далеко продвинулись. Согласно вашим показаниям, вы все обнаружили Патрика в таком состоянии. Сначала дети — он с сочувствием посмотрел на детей — а несколько минут спустя вы, миссис Байетт, верно?

Мелисса кивнула.

— Криминалисты осмотрели дом. Они не нашли отпечатков пальцев на поверхностях, а, хм… брызги крови — детектив окинул Грейс беглым взглядом — указывают на то, что имела место быть небольшая борьба.

Ноздри Билла раздулись, а Мелисса поджала губы.

— Мы провели широкий поиск в поселке, где обошли все дома в поисках свидетелей, и также в лесу, — сказал детектив. — Как вы сами знаете, здесь обширная территория, оставляющая противнику множество возможностей скрыться.

— А в соседних поселках и городах вы не искали? — спросил Билл.

Детектив Пауэлл в ответ кивнула и наконец подошла ближе.

— Мы должны принимать к сведению все данные, — монотонно пробормотала она. — Сейчас в Эсбридже тоже работают полицейские, они ходят из дома в дом. Мы также опросим и коллег мистера Байетта по местному совету.

— Мы сосредоточили наши задачи и на том, чтобы найти нож, — добавил детектив Кроуфорд. — Вы подтверждаете, что у вас только один набор кухонных ножей и он был полным?

Он смотрел на Мелиссу, желая уточнения.

Она кивнула, изо всех сил постаравшись оставаться спокойной при мысли, что нож спрятал кто-то из детей. И, что еще ужаснее, кто-то из детей вонзил его в тело отца.

— Значит, вы в точности знаете, какой нож искать, так? — спросил Билл.

— Конечно, — ответила детектив Пауэлл. — Это очень важная часть расследования. Если мы найдем нож, то мы сможем даже обнаружить отпечатки пальцев убийцы. Но это только если нож не мыли очень тщательно, убирая следы.

Вновь Мелисса пристально всмотрелась в лица детей. Льюис, этот сгусток не находившей выхода энергии, нервно постукивал ногой по полу. Лицо Лилли превратилось в застывшую маску, а Грейс по-прежнему смотрела в пространство перед собой.

Билл глубоко вздохнул и побрел к двери, спрятав руки в карманы. Он пристально смотрел на лес.

— Конечно, нужно продолжать расследование, — сказал он, не оборачиваясь. — Вам нужно поговорить еще с фабричными рабочими.

— Прошло меньше двадцати четырех часов, мистер Байетт, — отрезала детектив Пауэлл, словно пытаясь защититься. — Поверьте мне, мы не меньше вас заинтересованы в том, чтобы найти преступника.

Мелисса в этом не сомневалась, глядя на свирепое лицо детектива.

— С нашей предыдущей встречи что-то изменилось? — спросил у всех детектив Пауэлл. — За последние несколько дней — даже недель, может, произошло что-то странное? Вы можете подозревать кого-нибудь?

— Я уже вам говорил, что у моего сына здесь нет врагов, — ответил Билл. — Все здесь от него без ума. На него напал кто-то из приезжих, запомните мои слова. Помните, что я говорил вам насчет пропавших часов Патрика? — спросил он детектива.

— А они пропали? — удивилась Мелисса. — Патрик ведь очень редко снимает часы.

Билл кивнул:

— В больнице я заметил, что их нет, спросил у врачей. Те сказали, что на нем и не было часов. Сегодня утром я сообщил детективу Кроуфорду, что часов и нет нигде в доме.

— Да, интересный момент, — произнес детектив Кроуфорд. — Сегодня утром я читал про эти часы. На аукционе они ушли бы за несколько тысяч долларов, верно?

Билл кивнул:

— Да, это серьезный мотив.

Мелисса посмотрела на детей. Знают ли они, где часы? Детектив Пауэлл проследила за взглядом Мелиссы, отметив про себя, как напрягся Льюис.

— У вас есть что добавить, Льюис? — спросила она.

Юноша поднял на нее карие, полные слез глаза:

— Нет, нечего.

Мелисса ласково погладила сына по спине, успокаивая.

— Просто мы все в шоке, — объяснила она.

— Я понимаю, — сказал детектив Кроуфорд. — Но вам можно помочь.

Он раскрыл папку и вынул несколько листовок. Среди них был буклет о детских психотерапевтах. Мелисса взяла его, просмотрела и нимало не удивилась, увидев автора — Китти Флетчер.

— Я так понимаю, вы еще не были у отца? — спросила детей детектив Пауэлл. Мелисса с удивлением посмотрела на нее.

— Но его увезли в больницу лишь вчера днем, — ответила Мелисса за детей.

Детектив посмотрела на часы, следом за ней и Мелисса. Был почти полдень. Мелисса видела в глазах детектива недоумение. Пауэлл явно не понимала, почему дети не захотели при первой же возможности навестить раненого папу.

— Мы как раз собирались к нему идти, когда вы пришли, — сказала Мелисса, глядя на детей. — Верно?

Все кивнули, но детектив, да и сама Мелисса не могли не заметить в их глазах странную нерешительность.

— У вас есть еще вопросы? — спросил детектив Кроуфорд. Мелисса молчала, понимая, что это был ее шанс все рассказать полиции прямо сейчас. Пока не стало слишком поздно, пока ситуация не вышла из-под контроля.

Но она лишь покачала головой. Она не могла рассказать.

— Когда мы снова сможем вернуться домой? — спросил Льюис.

Мелисса вгляделась в лицо сына. Возможно, его это волновало, потому что он хотел убедиться, что нож спрятан достаточно надежно.

— Боюсь, что это будет возможно лишь спустя несколько дней, — сказал детектив Кроуфорд и ласково улыбнулся Льюису. — Там сейчас оцепление, охрана места происшествия.

— Места происшествия? — заинтересовалась Грейс.

— Нам нужно держать под надзором место, где ранили вашего отца, Грейс, — мягко сказал детектив. — Следить, чтобы никто ничего не трогал.

Вид у Льюиса сделался обеспокоенный. Думал ли он о ноже? Детектив Пауэлл тоже уловила в его лице нечто странное и наклонила голову, желая присмотреться. Льюис поймал ее взгляд и постарался изобразить другую эмоцию, но от этого стал выглядеть еще более подозрительно. Тут Мелисса ясно поняла, как важно самой добиться от детей правды, прежде чем обращаться в полицию. Они не смогли бы не расколоться на допросе, если их будет допрашивать такой детектив, как эта Пауэлл!

К тому же, как совершенно справедливо заметил детектив Кроуфорд, прошло меньше двадцати четырех часов. Им просто нужно было время. Она подумала об объявлениях на деревьях. Надо ли было упоминать о них? Если бы она показала объявления детективам, их внимание переключилось бы целиком на ее семью. Они все стали бы искать причину, по которой под их фотографией были нацарапаны слова: «Я знаю». Она решила сохранить одно объявление на тот случай, если все же решится рассказать о них полиции, но от других бумажек она решила избавиться. Может быть, потом сжечь, а сейчас просто не доставать из сумки?

— У вас есть что добавить? — спросил детектив Кроуфорд. — Нам в самом деле пора идти, надо продолжать расследование.

— Нет, мы все сказали, — ответила Мелисса, улыбнулась ему и сжала в руке сумку, в которой лежали объявления. — Спасибо, что пришли… и вообще спасибо за всю вашу работу.

Она проводила детективов до двери. Но прежде чем уйти, детектив Пауэлл вновь обвела пристальным взглядом Грейс, сузив глаза.

Мелисса ощутила невольное раздражение. С чего эта женщина прицепилась к Грейс? Своих детей у детектива, очевидно, не было, и она понятия не имела, какими странными они бывают.

— Держите нас в курсе, — сказала Мелисса, радуясь, что детективы наконец уходят.

Навстречу им по дороге шла Мэдди в черном комбинезоне и ярко-желтой футболке. Мелисса вновь вздрогнула при виде ее коротких розовых волос. Раньше они были красивого темно-шоколадного цвета, но совсем недавно она их покрасила. Вряд ли это случайно совпало с их с Льюисом расставанием. Демонстрация независимости, подумала Мелисса.

Мэдди застыла, увидев полицейских, и ее карие глаза расширились. Детективы, проходя мимо, кивнули ей, и она робко улыбнулась.

— Привет, Мэдди, — сказала Мелисса, когда девушка подошла ближе.

— Папа звонил, сказал, что вы не против, чтобы я пришла, — сказала Мэдди, обвила себя руками и вновь встревоженно посмотрела вслед полиции.

Должно быть, она в ужасе от всего, что происходит в ее поселке, подумала Мелисса.

— Конечно, мы не против. Просто мы скоро все вместе идем в больницу.

— Ой!

— Но ты все равно заходи. Ребята будут рады тебя увидеть, пусть даже на несколько минут. Как они? Твой папа сказал, что вы переписываетесь.

Мэдди, казалось, была чуть встревожена серьезным тоном Мелиссы.

— Ну… им плохо, конечно. Это для всех настоящий шок.

— Да, — ответила Мелисса и посмотрела в щедро подведенные глаза Мэдди. Неужели она тоже что-то скрывает? Сказать было трудно.

Но прежде чем Мелисса успела спросить еще что-то, из дома выбежала Грейс и потянула Мэдди за собой. Та улыбнулась, погладила шелковистые светлые волосы Грейс и прошла вслед за ней в кухню.

— Здравствуй, Мэдди, — сказал Билл, увидев ее. — Что ты здесь делаешь?

Не слишком гостеприимно, подумала Мелисса. Впрочем Биллу и Розмари никогда Мэдди не нравилась из-за ее эксцентричной манеры одеваться и столь же радикальных политических убеждений — все это противоречило консервативным взглядам старых Байеттов. Когда их обожаемый внук начал встречаться с Мэдди, они были просто ошарашены. Мелисса же вспомнила, как они отреагировали, узнав, что Патрик встречается с ней самой, и ей невольно захотелось заступиться за Мэдди. Она не скупилась на комплименты девочке, хотя уж Мэдди уверенности в себе было не занимать.

Патрик своего мнения по этому поводу не высказывал. В глубине души Мелиссе казалось, что он относится к Мэдди не лучше, чем его родители, но ради Льюиса держит свои мысли при себе, даже когда она за обедом спорит с ним о политике. Лишь легкое подергивание челюсти выдавало его раздражение.

Мелисса глубоко вздохнула, представив себе Патрика на больничной койке. Она посмотрела на часы, и ей отчаянно захотелось его увидеть.

— Пойдем в наш бункер, — предложила Лилли, имея в виду большой дачный домик за садом Розмари и Билла. Во время барбекю, где всегда собиралась толпа народа, ребята часто сбегали туда, где играли и слушали музыку.

— Нет времени, — отрезала Мелисса. — Мы идем в больницу к папе.

— Я не хочу, — заявила Лилли.

Билл изумленно посмотрел на внучку:

— Это ваш отец. Вы должны идти, ему нужно услышать ваши голоса.

— Дедушка прав, — сказала Мелисса.

— Я просто… я ненавижу больницы! — выпалила Лилли.

— И я тоже, — заявил Льюис, скрестив на груди руки.

— Думаете, вашему папе очень нравится там лежать? — резко спросила Мелисса. — Вы все пойдете, ясно? Все!

Розмари в халате вышла на лестницу. Ее лицо осунулось.

— Не надо на них давить, — сказала она, очевидно, слышавшая этот разговор. — Больница не самое подходящее место для детей. Нужно быть терпеливыми.

Терпение, Мелисса, терпение.

Эту фразу Мелисса часто слышала от Розмари после того, как ее мать посреди ночи покинула свой гостеприимный дом.

— Такие люди, как твоя мама, очень ранимы, Мелисса. Их разум и сердце не вылечить за один день, — говорила она тогда, когда Мелисса спрашивала, скоро ли пройдет безумие матери. — Может быть, придется ждать недели, месяцы или даже годы. Нужно быть терпеливой к ней, Мелисса. Дай ей время.

— Не грусти, мам, — ласково сказала Грейс, взяв Мелиссу за руку. — Я пойду с тобой.

Мелисса улыбнулась дочери:

— Умничка!

— Ты бы переоделась, мам, — заметила Лилли, указывая глазами на кровавый след на рукаве Мелиссы. Проследив за ее взглядом, Мелисса увидела кровь Патрика, и ужас всего произошедшего вновь обрушился на нее.

Она зажала рукой рот, чтобы не всхлипнуть, и сказала: «Сейчас», рванув на второй этаж. Там она крепко закрыла за собой дверь и расплакалась. Это было совсем как смерть Джоела. Спустя много месяцев и много лет осознание этой смерти накатывало на нее волнами. Иногда жизнь шла своим чередом, что казалось чем-то из ряда вон выходящим, потому что ее сына больше не было. Но нужно было заботиться еще о двух маленьких детях, а потом и о новорожденной. И лишь время от времени осознание било ее тяжелым молотом. Но Патрик это не Джоел, сказала она себе. Он будет жить. Он должен жить.

А ей нужно собраться, черт возьми. Она вытерла слезы, сменила грязную футболку на одну из старых футболок Розмари. Потом спустилась вниз.

Грейс ждала ее в прихожей, уже натянув куртку.

— Где близнецы? — спросила Мелисса.

— В летнем доме, с Мэдди.

Мелисса закатила глаза.

— Сейчас схожу за ними.

Мелисса пошла в сад, но на полпути остановилась. О том, что случилось вчера, близнецы могли рассказать только Мэдди. Должно быть, они обсуждают это прямо сейчас. Мелисса убедилась, что Розмари за ней не следит, потом тихо обошла летний домик сзади, надеясь подслушать их разговор. Интересно, что сказал бы Патрик? Наверное, покачал бы головой, и назвал ее двуличной женщиной. Всего несколько недель назад она сделала ему выговор за то, что он читал переписку Льюиса, по ошибке решив, что сын употребляет наркотики. По счастью, оказалось, что белый порошок в школьной сумке Льюиса был лишь прозрачной пудрой для лица, которую Мэдди попросила передать Лилли перед пробами.

Патрику случалось превратно понимать некоторые явления. Например, семь лет назад он всем рассказал, что сам Барак Обама во время визита в Англию зайдет выпить пива в паб «Наш край». Люди рванулись посмотреть, но никакого Обамы не увидели.

Мелисса улыбнулась, вспомнив этот эпизод. Ей не терпелось увидеть мужа, но сначала хотелось узнать, сможет ли она что-нибудь подслушать.

Летний дом, по счастью, стоял задом к лесу, и значит, можно было легко добраться до него, оставшись незамеченным за деревьями. Также легко услышать, о чем говорят люди в домике. Так, однажды Мелисса и Патрик, выгуливая Сэнди, услышали, как его родители «хорошо проводят время». Выражение лица Патрика, когда он понял, что это за хрюкающие звуки, было незабываемо. Мелисса до сих пор улыбалась, вспоминая об этом.

Но улыбка тут же сползла с ее лица. Сможет ли она когда-нибудь снова гулять по лесу с Патриком? Вместе смеяться и видеть, как его загорелые щеки краснеют от смущения…

Мелисса подобралась к домику. Он был большой, десять квадратных метров и приятного оливково-зеленого цвета. У него была даже маленькая веранда, а снаружи имелись два больших плетеных дивана, холодильник, полный безалкогольных напитков, большой телевизор на стене и колонки на полке.

Билл, Патрик и Льюис построили этот дом пять лет назад. Мелисса вспоминала, как, сидя на солнце с Розмари и девочками, она с гордостью наблюдала за десятилетним Льюисом, вбивавшим гвозди в бревна. Патрик терпеливо наставлял его, как это лучше сделать, а Билл одобрительно кивал. Мелисса прижалась ухом к стене и услышала, как Мэдди спросила:

— Ты имеешь в виду вечеринку перед Новым Годом?

— Да, — ответила Лилли.

— И что Картер сказал насчет твоей мамы? — спросила Мэдди.

— Не волнуйся, — сказал Льюис. — Лилли не проболтается.

— Но…

— Да забей уже, Мэдс, — это снова голос Льюиса.

Мелисса нахмурилась. Картером звали сына Андреа и Адриана Куперов, ровесника близнецов и Мэдди. Льюису он никогда не нравился — он называл Картера заносчивым недоумком. Перед Новым годом в «Лесном центре» проводилась вечеринка, и Мелисса слышала, что Картер умудрился там напиться. Андреа сгорала от стыда, а Патрик после этой вечеринки был какой-то понурый, но Мелисса списала это на усталость, связанную с предвыборной деятельностью.

— Еще я помню, что вы всю вечеринку играли в счастливую семейку.

Льюис горько рассмеялся:

— Счастливую семейку… да уж, точно.

— Мам?!

Мелисса подпрыгнула и повернулась, увидев, что за ней наблюдает Грейс.

— Что ты делаешь?

В летнем домике затихли, очевидно, услышав Грейс. Мелисса вспыхнула.

— Просто пришла позвать близнецов, чтобы вместе идти в больницу, — сказала она громко. Вдруг они поняли, что она подслушивала? Она решила сделать хорошую мину при плохой игре, обошла дом и постучала в дверь.

Близнецы сидели рядом на диване, а Мэдди устроилась в кресле-мешке.

— Пошли, пора к папе, — сказала Мелисса. Лилли нахмурилась и подтянула рваные вареные джинсы.

— Мы еще не готовы, мам.

— Он ваш отец, — отрезала Мелисса. — Вы не можете вот так взять и не пойти к нему.

— Мы придем, мам! — сказал Льюис. — Только не сейчас, ладно?

— Пожалуйста, мам, — взмолилась Лилли, и в ее глазах блеснули слезы. — Сейчас я правда не могу.

Мэдди обвила рукой плечи подруги, и Лилли склонила к ней голову. Мелисса хотела надавить на близнецов, но с ними была Мэдди — это выглядело бы слишком жестоким. Может быть, Лилли права. Может быть, это было для них уже слишком. Если они пока не хотели идти в больницу, не стоило их заставлять. К тому же у нее появилась возможность поговорить с Грейс с глазу на глаз. Может быть, она действовала неправильно, пытаясь вытянуть правду из всех троих сразу? Может быть, лучше было пообщаться с каждым из них наедине?

— Ну ладно, — со вздохом ответила Мелисса, пообещав себе постараться исполнить свой новый план и выяснить, что они имели в виду насчет новогодней вечеринки. — Присмотри за этими двумя, — велела она Мэдди. Девушка шутливо козырнула ей.

— Всегда готова!

Мелисса побрела прочь от домика — слова подростков эхом звенели у нее в ушах.

Что произошло на той вечеринке… и, главное, что сказал о ней Картер Купер?

Глава тринадцатая

Группа сообщества жителей «Лесной рощи» на фейсбуке.

Пятница, 19 апреля 2019, 13.05.

Томми Милехам:

Итак, жители «Лесной рощи», нам нужна ваша помощь! Я только что общался по телефону с Россом Шиллингфордом. Хотя я высоко ценю прекрасную работу наших мужчин в синей форме (я и сам был полицейским!), должен сообщить, что расследование нападения на нашего всеми любимого Патрика так никуда и не продвинулось. В том числе не удалось выяснить местонахождение ножа, которым его ранили, так что мы организуем поисковую группу, чтобы усилить поиск, который ведут полицейские. Собираемся сегодня в 17.00 в «Лесном центре». Надеюсь увидеть вас всех. Пожалуйста, поделитесь этой публикацией, чтобы другие участники не пропустили нужное время.

Ребекка Файн:

Откуда вы знаете, что нож не нашли, Томми?

Томми Милехам:

У меня остались кое-какие связи в полиции, Ребекка.

Эндрю Блейк:

Сюда, сюда! Отыщем нож, найдем ДНК сукина сына, который это сделал. Никто не уйдет от жителей «Лесной рощи»!

Китти Флетчер:

Не думаю, что такие провокационные сообщения чем-то помогут, Эндрю.

Элли Милехам:

Согласна, Китти! Мы с Питером в любом случае придем. Сегодня в бассейне я обсуждала это с другими мамочками, и мы все согласились, что в поселке может орудовать грабитель-маньяк. Триша Прайс сказала, что ее дом на Бирч-Роуд ограбили в прошлом месяце. Пусть Триша сама расскажет об этом, если хочет, но согласитесь, не очень приятный эпизод. Выйдет ли на связь Адриан Купер, чтобы мы могли задать несколько вопросов?

Грэм Кейн:

*Чтобы

Элли Милехам:

Правописание сейчас не самое главное, Грэм Кейн.

Китти Флетчер:

Поправьте меня, если я ошибаюсь, Триша Прайс, но в вашем случае не было никакого насилия. Я просто не хочу распространять панику — она и так растет, как снежный ком.

Триша Прайс:

Насилия не было, но стены измазали экскрементами, простите за такие подробности. Было очень неприятно.

Андреа Купер:

Не сомневаюсь, Триша. Мы не будем заставлять вас снова это вспоминать. Томми Милехам, мне нравится ваша идея создать поисковую группу. Картер обожает убирать мусор в лесу, и сегодня он будет незаменим. Я так думаю, надо обсудить детали, прежде чем собраться. Дженнифер Рэндж, вы нам поможете? Адриан будет принимать меры в зависимости от развития ситуации. Позвольте добавить от себя лично: я очень расстроена, что столько времени уходит зря. Как члены сообщества, мы просто обязаны найти того, кто совершил такое со столь прекрасным человеком, как Патрик.

Чарли Кейн:

Хорошо сказано, Андреа, очень хорошо.

Дафна Петерсон:

Может быть, стоит сначала связаться с полицией? Не думаю, что мы принесем много пользы, если выясним что-то уже им известное. Что думает Адриан по этому поводу, Андреа Купер?

Грэм Кейн:

Зачем спрашивать Андреа о том, что думает ее муж? Она, что, думает за него?

Дженнифер Рэндж:

РАДА ПОМОЧЬ ВОЗЬМУ С СОБОЙ МЕТАЛЛОДЕТЕКТОР

Грэм Кейн:

Обязательно печатать капсом? *зажимает уши*

Эндрю Блейк:

Классная киска на фотке, Дженнифер Рэндж.

Дафна Петерсон:

Фу, как неприлично, Эндрю Блейк!

Дженнифер Рэндж:

НИЧЕГО НЕ ПОНЯЛА ЭНДРЮ КАКИМ КАПСОМ Я ПЕЧАТАЮ ПАЛЬЦЕМ И ЭТО НЕ КИСКА ЭТО МОЙ КОТ ЕМУ ДЕСЯТЬ ЛЕТ

Дафна Петерсон:

Господи Иисусе. В наш источник воды какая-то зараза попала, что ли?

Грэм Кейн:

Дафна Петерсон:

К вам это тоже относится, Грэм.

Джекки Шиллингфорд:

Паулина Шарп:

Адриан сообщил какие-нибудь подробности, Андреа Купер?

Белинда Белл:

Я видела, как в дом Билла и Розмари Байеттов заходила полиция. Это как-то странно!

Джекки Шиллингфорд:

Ничего странного! Мелисса с детьми живет там, пока в ее доме ведется криминалистическая экспертиза. Полицейские, видимо, пришли сообщить Мелиссе новости.

Андреа Купер:

Оки-доки, сообщаю, что зал забронирован на 16.30, расследование начинается в 17.00. Сейчас перешлю это сообщение жителям «Лесной рощи» и повешу несколько объявлений. Печатаю их прямо сейчас. Если кто-то сообщит знакомым, будет супер.

Ребекка Файн:

Ох блин, быстро вы!

Китти Флетчер:

Андреа всегда действует очень решительно. Спасибо, Андреа.

Томми Милехам:

До встречи. Даже если мы ничего не выясним, по крайней мере тот, кто совершил такое с Патриком, поймет, что жители «Лесной рощи» не успокоятся, пока его не найдут!

Глава четырнадцатая

Пятница, 19 апреля 2019, 14.00.

Конечно, рано или поздно Томми Милехам к этому бы подключился. Дедушка говорит, что Томми совсем как медведь. Он может быть теплым, милым и пушистым, но если нужно, он покажет свои острые зубы. У меня это вырвалось при Томми, тот ужасно развеселился и принялся гоняться за мной по всему саду, смеясь и делая вид, что хочет меня съесть. Было очень смешно, потому что мы знали — он никогда не причинит нам вреда, не сделает ничего плохого. Ведь он — лучший друг моего дедушки.

Но теперь все изменилось. Он очень злится на того, кто ранил папу… а это я. Людям может показаться, что полиция еще ничего не выяснила, но на самом деле они выяснили уже многое. Например, что папа пытался бороться и даже оттолкнул меня, прежде чем сам упал. А потом раздался жуткий звук — это он ударился головой — потом еще один — странный, булькающий звук льющейся крови.

Господи! Глубокий вдох, глубокий выдох. Сегодня я целый день думаю об этом. Нет, не о крови, как прошлой ночью, а о том булькающем звуке. Когда та женщина-детектив, довольно неприятная на вид, сверлила меня своими выпученными глазами, в ушах у меня стоял именно тот звук, и она все поняла, словно читала мои мысли. Она не сводила с меня глаз, пока другой детектив, симпатичный, говорил с нами. Потом она посмотрела на наше фото, которое стоит на маминой аве на фейсбуке, где мы все в лесу, и, бьюсь об заклад, она смотрела только на мое лицо. А затем она повернулась и опять впилась в меня взглядом.

Бабушка Куэйл рассказывала маме, что можно почувствовать темноту, скрытую в душе другого человека. Может, эта полицейская стерва почувствовала темноту во мне?

Вполне возможно. В моей душе она точно есть! Чего ожидать от человека, ударившего ножом собственного отца? Должна быть какая-то склонность, чтобы кого-то ударить ножом, верно? Тем более отца. У меня даже может быть психическое расстройство.

Как-то мне довелось услышать слова дедушки, что у бабушки Куэйл было психическое расстройство. Да и вообще все считали ее довольно странной. Может быть, проблема в этом, ичто-то от нее передалось мне? Что-то ужасное?!

Теперь все были в восторге от идеи Томми организовать эту чертову поисковую группу. Томми даже обещал притащить с собой своих больших собак.

Они что угодно учуют, всегда говорит он. Вдруг они учуют меня?

Глава пятнадцатая

Пятница, 19 апреля 2019, 14.30.

Грейс смотрела в окно машины, ее красивые голубые глаза с интересом разглядывали листья на деревьях.

— Все хорошо, Грейси? — спросила Мелисса, когда они вырулили к больнице.

— Нормально, — ответила Грейс.

Мелисса посмотрела на дочь, тут же отвела взгляд.

— Ведь это очень трудно — хранить такую большую тайну, правда? — попыталась выудить секрет Мелисса.

Грейс продолжала смотреть в окно, ничего не ответив.

— Грейс?

Девочка пожала плечами:

— Ну, наверное.

— Обычно ты все рассказываешь маме. Ты кого-то прикрываешь, да?

Грейс покачала головой.

Мелисса немного помолчала, потом задала вопрос, который ее пугал.

— Папа когда-нибудь делал вам больно?

— Нет, — прошептала Грейс.

Мелисса выдохнула с облегчением. В голове у нее крутилась эта мысль, навеянная воспоминаниями о собственном детстве и вспыльчивости отца. Когда они перебрались в лес, Мелисса почти с ним не общалась. Он или работал допоздна, или пил с отцом Райана, или делал что-то по дому. Она никогда не знала, как он себя поведет. Он мог быть невероятно очаровательным, осыпать ее подарками, всячески радовать и в эти минуты он был просто прекрасен, с этими ямочками на щеках и прической, как у Элвиса Пресли. Но он мог ни с того ни с сего разозлиться и начать цепляться к любой ерунде. В конце концов он начал ее бить. Мелиссе, конечно, доставалось не так, как ее матери, но все же доставалось, особенно когда матери не было дома. Она говорила ей, что упала, как учил ее отец. Он понимал одно. Если Руби об этом узнает, то это станет последней каплей… и в конце концов это произошло.

— Он заставлял тебя делать что-то, чего ты не хотела? — хрипло прошептала Мелисса, высказав еще один страх, терзавший ее по ночам.

— Нет, мам! — закричала Грейс, наконец повернувшись и испуганно посмотрев на Мелиссу. — Почему ты спрашиваешь?

— Я хватаюсь за соломинку, Грейс! Близнецы старше тебя, но ты и сама знаешь, что порой ведешь себя взрослее, чем они. Если они сказали тебе, что нужно поступить именно так, это не всегда означает, что они правы.

Грейс посмотрела на нее безо всякого выражения:

— Я знаю. Я знаю, как надо поступить, мам. И мы поступаем правильно.

Мелисса почувствовала, как к глазам подступили слезы.

— Ты очень меня расстраиваешь. Почему тебе кажется, что скрывать от меня правду это правильный поступок? Я чувствую себя… — Мелисса помолчала, стараясь подбирать слова, — одинокой. Я хочу разделить с вами вашу тайну. Я хочу вам помочь.

Грейс нахмурилась:

— Если ты узнаешь, мам, лучше не будет, вот честно!

— Почему?

Грейс вздохнула и вновь отвернулась к окну:

— Не могу сказать.

— Но, может быть, папа скоро выйдет из комы и сам все расскажет.

Личико Грейс немного напряглось:

— Это его дело.

Мелисса удивленно посмотрела на дочь:

— Странно так говорить о ком-то, кого ты любишь, Грейс.

Девочка пожала плечами, и ее лицо, отраженное в зеркале заднего вида, вдруг стало несчастным. Мелисса крепче сжала руль. Если совсем честно, она на самом деле чувствовала себя одиноко, вынужденная одна тащить этот груз. Внезапно ей захотелось рассказать обо всем Розмари и Биллу. Но это был их сын, которого, возможно, ранил кто-то из их внуков! Как она могла рассказать им о подобном?

Это явно было выше ее сил.

Она резко ударила по тормозам и, вырулив на маленькую дорогу, остановилась у леса. Грейс обеспокоенно посмотрела на нее:

— Что ты делаешь, мам?

Мелисса повернулась и посмотрела в лицо младшей дочери:

— Ты сейчас же расскажешь мне все, что произошло, ясно, Грейс? Я знаю, что кто-то из вас спрятал нож. Я знаю, что это связано с тем, что случилось с папой. Расскажи мне, что произошло.

Грейс смотрела на нее широко распахнутыми от ужаса глазами. Мелисса сглотнула, подавляя в себе не нужное сейчас чувство вины. Она должна была это выяснить ради своей семьи. Ради Патрика, наконец!

— Я не могу, мамочка, — пробормотала Грейс. Она уже несколько лет не называла Мелиссу мамочкой.

Чувствуя, как слабеет ее решимость, Мелисса крепче сжала кулаки:

— Ты расскажешь мне прямо сейчас, Грейс Байетт. В эту самую минуту!

Было так странно кричать на Грейс. Порой ей случалось прикрикнуть на близнецов, но не на Грейс, которая всегда вела себя просто идеально.

Грейс вздрогнула, услышав резкий голос матери. На секунду Мелиссе показалось, что сейчас дочь все ей расскажет, но она лишь зажала уши ладонями и замотала головой. Мелисса попыталась убрать ее руки.

— Пожалуйста, Грейс, — взмолилась она, — не надо скрывать от мамочки! Пожалуйста!

Мелисса уже сама всхлипывала, измученная стыдом и отчаянием. Грейс завизжала, машина наполнилась ее резким, как сирена, воплем.

— Господи, прости меня, милая, — остановилась Мелисса, притянув к себе Грейс. Она гладила ее волосы, пока та не успокоилась. Мелисса поняла, что давит на нее слишком сильно. Придет время, решила она, и Грейс сама все расскажет. Не надо давить.

Утерев слезы дочери, Мелисса сказала:

— Я отвезу тебя обратно к бабушке с дедушкой, хорошо?

Но Грейс покачала головой:

— Нет, я хочу увидеть папу.

— Ты уверена?

Грейс кивнула, и Мелисса завела машину, поворачивая в сторону больницы. Спустя несколько минут она была уже в Эсбридже — этом бездушном каменном городе, битком набитом зданиями и составлявшем такой резкий контраст с их «Лесной рощей». Это зрелище угнетало Мелиссу каждый раз, когда она приезжала сюда за новой одеждой. Она даже перестала закупаться продуктами, предпочитая доставку, чтобы ездить сюда как можно реже. Мелисса пыталась представить себе, как жилось здесь ее матери, прежде чем они перебрались в лес. Должно быть, она терпеть не могла этот город.

Мелисса припарковала машину у безликого белого здания. Войдя, она по лабиринту коридоров добралась до палаты Патрика, крепко сжимая в руке ладонь Грейс. Она была измотана разговором с дочерью… или, вернее сказать, ссорой. Она слишком давила на Грейс, слишком далеко зашла. Входя в палату, Мелисса ощутила тревогу и посмотрела на дочь, пытаясь понять, чувствует ли она то же самое. Но Грейс заглядывала во все открытые двери палат, жадная до людских трагедий.

— К папиному телу подключили много трубок, — сказала Мелисса, запыхавшись от ходьбы и волнения. — А еще ему побрили голову.

— Ты об этом уже говорила, мам.

Разве? Она совершенно не помнила.

К ним приблизилась знакомая фигура в медицинском халате. Это была Дебби Лампард, в прошлом медсестра, выхаживавшая Джоела, и одновременно жительница «Лесной рощи». Они с мужем когда-то входили в «команду» Розмари и Билла, но потом что-то случилось — словом, их пути разошлись. Мелисса так и не смогла выяснить у Розмари, почему именно.

— Люди меняются, — только и отвечала Розмари.

Дебби было уже за шестьдесят, но она не оставила тяжелую, и — Мелисса это точно знала — любимую работу. Как и Мелисса, она не сразу нашла себя в профессии и, прежде чем стать медсестрой, долгое время работала администратором по работе с клиентами. У нее было четверо детей, и среди них были близнецы, что еще больше сблизило ее с Мелиссой. Когда Джоел был жив, Дебби стала для Мелиссы настоящим подарком судьбы. Она также, как и Мелисса, была потрясена его смертью одиннадцать лет назад. Мелисса часто спрашивала себя, не поэтому ли она ушла из педиатрии. Конечно, никто из них не ожидал, что Джоел проживет больше тридцати лет, но его гибель в столь раннем возрасте поразила всех.

Он боролся до самой смерти. У сердца ведь тоже есть мышцы, и циркуляторная система Джоела сильно сдавала, были проблемы и с дыханием. Но никто не думал, что он уйдет так рано.

Будучи другом семьи и медсестрой, которая всегда была рядом с тех пор, как Джоел впервые попал в больницу, Дебби восприняла это очень тяжело. Она не просто заботилась о Джоеле как можно лучше. Она вдохновила Мелиссу начать новую карьеру, связанную с медициной. Долгими днями в больнице женщины обсуждали возможные варианты. Именно тогда Мелисса выразила интерес в работе физиотерапевтом и с подачи Дебби решилась работать пусть даже неполный день — случилось это после нескольких лет круглосуточной заботы о Джоеле.

— Мелисса! — вскричала Дебби, сжимая ее в объятиях. — Мне так жаль Патрика. Этот такой шок для всех нас…

— Я знаю. Я сама еще не осознала все это.

— Ты сильная, — сказала медсестра, сжав плечи Мелиссы и заглядывая ей в глаза. Мелисса вдруг подумала, что совсем недавно она также вела себя с Грейс.

— Мне хотелось бы быть такой, какой вы меня видите. Спасибо.

Дебби с высоты своего роста посмотрела на Грейс и улыбнулась:

— Клянусь, ты вырастаешь на целый дюйм от встречи к встрече! А эти глаза! Такие ярко-голубые! Ты настоящая красавица, как твои сестра и мама.

Грейс застенчиво улыбнулась ей.

— Как себя чувствует Патрик? — тихо спросила Дебби, смущаясь Грейс.

— Пока никаких изменений, но это, наверное, хорошо. Ему нужно отдохнуть, — ответила Мелисса.

Дебби кивнула, и озабоченность проскочила в ее взгляде.

— Сама только что хотела сказать, что никаких изменений это хорошо, — заметила она. — О нем прекрасно заботятся, и ты это знаешь.

— Совсем как о Джоеле, — произнесла Мелисса, печально улыбнувшись.

Лицо Дебби помрачнело.

— Я каждый день думаю о том мальчике… — начала она, покачав головой. — Но послушай! Конечно, все, что происходит с Патриком, вызывает плохие воспоминания о Джоеле. Если вам что-нибудь нужно, зовите, — закончила она и посмотрела на часы. — Я пойду, ладно? Держитесь!

Крепко сжав ладонь Мелиссы, она скрылась.

— Эта женщина знала Джоела, мам? — спросила Грейс.

— Да, она была медсестрой, которая ухаживала за ним. Не думай об этом. Пойдем, нам надо торопиться к папе.

И они пошли дальше по тем самым коридорам, по которым Мелисса много лет назад катила инвалидное кресло Джоела.

— Лилли говорит, что она иногда ощущает присутствие Джоела, — сказала Грейс. — Может быть, он рядом и приглядывает за нами.

Глаза Мелиссы наполнились слезами. Так когда-то говорила ее мать.

— Было бы чудесно. Может, он присматривает и за папой.

Грейс покачала головой:

— Не думаю.

Мелисса остановилась и удивленно посмотрела на дочь.

— Почему? — спросила она.

Грейс выдержала взгляд матери и пожала плечами:

— Ну, папа же не верит в призраков. И вообще все это глупости. Ой, смотри!

Она указала взглядом на дозатор для жидкого мыла. Грейс обожала мыть руки. Она мыла руки очень часто и очень тщательно, и дозатор был для нее настоящим сокровищем. Они обе вымыли руки, прежде чем зайти в палату, и первым делом увидели Питера Милехама с его женой, Элли, у кровати Патрика.

Патрик и Питер сошлись, еще когда вместе учились в школе. Они были ровесниками, оба недавно перебрались в новый город. Билл, в свою очередь, подружился с отцом Питера, Томми, так что эти семьи проводили вместе много времени. Тогда школа «Лесной рощи» еще не была построена, так что приходилось двадцать минут ехать на автобусе в Эсбриджскую общеобразовательную школу. Мелисса вспоминала, как наблюдала за Патриком и Питером в их первый совместный семестр — оба темноволосые, красивые, уверенные в себе и очаровательные. Ну просто золотая молодежь! Девчонки стаями вились вокруг них, особенно вокруг Патрика, а он наслаждался их вниманием. Мелисса как-то подслушала разговор о том, сколько девушек попалось к нему на крючок. На Мелиссу он практически не обращал внимания. Да это было и неудивительно. Она сидела одна на последней парте, и длинная светлая челка закрывала ее от всего мира. Порой ее поднимали на смех за то, что она живет в полуразрушенном доме в лесу и водится с «диким мальчиком», как все прозвали Райана. Он не ходил в школу — отец обучал его на дому… наверное.

С того дня, как Мелисса и Райан впервые увидели Патрика, они принялись шпионить за новой семьей. Иногда Мелисса наблюдала за ней одна, без Райана. Билл построил Патрику на дереве «наблюдательную вышку» — квадратный деревянный плот под крышей. Как-то Патрик сидел там и читал комиксы, а его младшая сестра, Либби, в красивом розовом платье кружилась по саду. Мелисса представила себе, как могла бы сложиться ее жизнь, будь она не Куэйл, а Байетт. Получилась девочка в красивом розовом платье, с блестящими волосами и целой кучей кукол.

Пока она разглядывала Либби, Патрик куда-то исчез. Мелисса обвела взглядом его большой сад и вдруг почувствовала, как кто-то коснулся ее плеча. Обернувшись, она увидела за спиной Патрика.

— Ты сегодня без дикого мальчика? — спросил он, очаровательно улыбнувшись.

Первый инстинкт был банален — бежать. И она рванула через лес, споткнулась о корень и расшибла колено об камень. Патрик подбежал к ней, помог подняться — она ощутила мягкость его чистых рук — извинился и позвал ее к себе, чтобы промыть рану.

В какой-то момент она даже всерьез рассматривала эту возможность сблизиться с ним. Но тут из леса вышел Райан — полуобнаженный и размахивающий найденной в лесу плеткой, как Индиана Джонс. Этой плеткой он собирался отогнать Патрика.

Патрик не двинулся с места и спокойным, уверенным тоном объяснил, что он хотел помочь. Это задело Райана еще сильнее, он с силой ударил Патрика в лицо и оттащил Мелиссу прочь. Кровь капала из ее расшибленного колена на опавшие листья.

Мелисса повернулась, чтобы взглянуть на Патрика, и увидела, как он с улыбкой наблюдает за ними, не замечая, что из разбитого носа течет кровь. В тот момент она поняла, что дикие дети, жившие в лесу, ему были ничуть не менее интересны, чем он — им…

— Садись, — сказал Питер Мелиссе, уступая ей место. — У доктора обход, он сказал, что заглянет через полчаса.

— Хорошо, — ответила Мелисса и легонько целовала Патрика в щеку. — Привет, милый, вот я и вернулась. И Грейс тоже здесь.

Она всмотрелась в его лицо в надежде увидеть хоть какую-то реакцию, но ничего не увидела. Патрик всегда был полон жизни, полон эмоций, и жутко теперь видеть его таким. Мелисса сморгнула слезы. Ее обняла Элли — высокая, элегантная женщина с коротко подстриженными светлыми волосами и безукоризненным чувством стиля. Мелисса всегда знала, что Питер женится только на такой девушке, как Элли. Иногда она думала, что Билл и Розмари хотели такую жену и для Патрика.

— Питер читал Патрику газету, — сказала Элли. — Ты же знаешь, как ему важны новости.

— Это точно. Только не рассказывайте ему о результатах футбольного матча, — сказала Мелисса.

Она изо всех сил старалась быть жизнерадостной, хотя ее муж лежал перед ней в коме, и из его тела торчали трубки.

— И о выборах, — прошептал Питер. — Я говорил с его командой. Единственный вариант для них сейчас это найти другого кандидата.

Мелисса вздохнула и посмотрела на Патрика. Он, пожалуй, действительно расстроился бы.

— Привет, Грейс, — сказала Элли. — Твой папа непременно поправится.

Грейс смотрела на отца, то и дело моргая. Мелисса взяла ее за руку.

— Близнецы тоже здесь? — спросил Питер.

— Они пока не готовы, — ответила Мелисса и Питер нахмурился.

— Ох, — вырвалось у него.

— Есть новости о том, кто это сделал? — спросила Элли.

— Никаких.

— Поверить не могу, что такое случилось в «Лесной роще». Куда катится мир? — проговорил Питер. Сжатые кулаки сполна выдавали его гнев. — Впрочем, я-то уж точно знаю, куда он катится.

Мелисса понимала, что он имеет в виду. Он говорил о работниках фабрики, а конкретно о тех из них, кто не являлся англичанином. Куда бы Питер и Элли ни приходили в гости, стоило Питеру выпить пару бокалов, как его «светский расизм» поднимал голову — это качество он унаследовал от отца. Однажды Мелисса почувствовала, что больше не в силах терпеть это, и как можно вежливее спросила у него, почему он так относится к другим нациям. Он надулся, а когда гости разошлись, Патрик поинтересовался, зачем Мелисса поставила Питера в столь неудобное положение.

— Это он своими словами ставит меня в неудобное положение, — ответила она.

— Ты же знаешь Питера. Он хороший человек, просто немного перебрал.

— Да, — сказала Мелисса, — а, немного перебрав, отпустил тормоза и высказал все, что на самом деле думает. Надеюсь, такого больше не будет.

— Да, теперь он слишком напуган, чтобы высказывать нам свои убеждения.

— Вот и замечательно!

Патрик оказался прав — свои мысли на этот счет Питер с тех пор держал при себе. Но теперь он, по-видимому, счел, что нападение на его лучшего друга дает ему право больше не скрывать свой расизм в присутствии Мелиссы.

— Я вынужден это признать, — заявил он. — До того как открылась фабрика, такого просто не могло произойти. Я не против мультикультурализма, но если в результате него ранен мой друг, я отказываюсь держать язык за зубами.

— Это был англичанин, — вдруг сказала Грейс.

Мелисса удивленно посмотрела на дочь.

— Что ты имеешь в виду, милая?

— Я думала, никто ничего не видел, — добавила Элли.

Грейс нахмурилась, а Мелисса положила руку ей на плечо, легонько сжав его.

— У Грейс часто бывает плохой сон. К тому же вы сами знаете, какое живое у нее воображение, — сказала Мелисса.

Питер и Элли переглянулись. Мелисса знала, что они считают Грейс странноватой. Их дочь Зои была ее ровесницей, но между этими девочками больше ничего общего не было. Мелисса не сомневалась, что именно Питер убедил Патрика проверить Грейс на аутизм, сравнив этих девочек.

— Нам нужно идти, Питер, — сказала Элли, надевая пальто. — Ты пойдешь сегодня на поиски, Мелисса?

— Поиски? — нахмурилась Мелисса.

— Папа организовал поисковую группу, — с гордостью объявил Питер.

— В группе на фейсбуке есть обсуждение, — добавила Элли.

— И что будут искать? — спросила Мелисса.

— Нож, — ответил Питер. — Найти нож — значит, найти ДНК того урода, который сделал это с Патриком.

Питер с надеждой бросил прощальный взгляд на друга. От Мелиссы не укрылось, как в страхе расширились глаза Грейс, и она постаралась не выдать собственных эмоций. Конечно, он был прав, и ей нужно было первой выяснить, что, черт возьми, случилось с этим ножом. Еще она подумала о тех объявлениях. Вдруг уже появились новые… и люди увидят их, когда пойдут через лес на собрание!

— Ясно, — просто ответила она. — Я не знала.

Элли ладонью накрыла руку Мелиссы.

— Я уверена, что кто-то из нас рассказал бы тебе. Обсуждение появилось совсем недавно.

— Понятно, — ответила Мелисса все так же хмуро, и Питер крепко пожал ей руку.

— Скоро увидимся, хорошо? Будь сильной, мы все рядом.

— Спасибо, — ответила Мелисса, слабо улыбнулась им, и они вышли из палаты.

— Все хорошо, солнышко? — спросила Мелисса у дочери, когда они ушли. Грейс кивнула.

— Посиди с папой, — сказала Мелисса и развернула стул так, чтобы они с Грейс оказались рядом. Она взяла дочь за руку, проследив за ее взглядом, скользнувшим по бритой голове отца, по трубкам и по мигающему монитору.

— Поговори с ним, — попросила Мелисса. — Возьми его за руку, если хочешь.

Но Грейс не сказала ничего, как и не взяла его руку. Она лишь молча сидела рядом, и на лбу у нее гуляла озабоченная складка.

Сердце Мелиссы сжалось. Почему она не хочет поговорить с отцом, прикоснуться к нему? Что случилось, отчего такая пропасть легла между Патриком и Грейс? Точнее, между Патриком и всеми его детьми, поправила себя Мелисса, вспомнив, что говорил Льюис об игре в счастливую семейку.

Счастливую семейку, да, точно.

Насколько знала Мелисса, все они действительно были счастливы. Какой-то период после смерти Джоела, конечно, не были, но потом понемногу все начало налаживаться.

Мелисса накрыла своей ладонью ладонь Патрика и ощутила выпирающие голубоватые вены под кожей — такие знакомые, такие близкие. Но был ли он по-настоящему ей близок? Знала ли она его? Может быть, она не знала самых важных фактов, и поэтому ей казалось таким нечестным, что он лежит перед ней в коме? А если у кого-то из детей действительно была причина ударить ножом в живот родного отца, то тогда Мелисса вообще не знала о нем ничего. При этой мысли ее опять замутило.

— Скажи «привет», Грейс, — попросила Мелисса. — Пусть он услышит твой голос.

— Привет, — прошептала Грейс.

Когда она это сказала, линия на мониторе вдруг пошла вверх — сердцебиение Патрика участилось.

— Он тебя слышит, видишь? — сказала Мелисса, указывая на монитор. — Поговори с ним, Грейс. Он твой папа.

Грейс лишь молча покачала головой.

— Ну же, скажи что-нибудь, милая.

— Я же сказала, что не хочу! — крикнула Грейс и, вскочив, выбежала из палаты. Мелисса побежала за ней по коридору. Догнав, она увидела, что девочка сидит на подоконнике и часто-часто глотает воздух.

— Тихо, тихо, милая, — зашептала Мелисса. — Все хорошо. Не надо ничего говорить, не надо ничего делать, — заговорила она, целуя дочь в щеку и гладя ее светлые волосы. Грейс зарылась лицом в шею Мелиссы, дрожа всем телом.

— Мне так жаль, что тебе приходится через все это проходить, — убеждала ее Мелисса, ничего не видя от слез. — Но я так хочу узнать, что тогда случилось. Я так за вас боюсь.

Грейс подняла на нее испуганные глаза:

— Я тоже боюсь, мама. Очень боюсь.

У Мелиссы перехватило дыхание:

— Господи, милая! Чего ты боишься? Кого?

По полу зацокали высокие каблуки. Мелисса подняла взгляд и увидела, что к ним направляется Андреа Купер с каким-то растением в руке. Ее платиновые, аккуратно уложенные локоны подскакивали с каждым шагом. Мелиссе внезапно вспомнилось, что Картер на вечеринке перед Новым годом сказал о ней что-то не то.

Интересно, что он сказал. Не связано ли это с нападением на Патрика?

Увидев Мелиссу и Грейс, Андреа остановилась, и ее лицо чуть напряглось. Натянув сочувственную улыбку, она подошла к ним.

— Я так расстроилась, узнав новости, — сказала она. — Мы все волнуемся за вас, вся группа в сети. Как там Патрик?

— Без изменений, — с раздражением ответила Мелисса, недовольная тем, что Андреа вломилась, нарушив интимный момент. Но Андреа никогда не отличалась особой чувствительностью.

— Это лимонное дерево? — живо поинтересовалась Грейс, указывая на растение.

— Верно, — сказала Андреа. — Ты же знаешь, как твой папа любит лимоны.

— Правда? — спросила Мелисса и Андреа напряглась еще больше.

— Конечно. Я подумала, когда он поправится, он посадит это дерево, и каждый раз, когда на нем вырастает новый лимон, будет вспоминать о нас.

Ее голос чуть дрогнул, и Мелисса чуть было ее не пожалела. Андреа была тайно влюблена в Патрика, еще учась в школе. Мелисса не сомневалась, что Андреа именно с ним лишилась невинности.

— Близнецы не пришли?

— Сегодня — нет.

— Но они хотя бы раз навестили отца, верно?

— Пока нет.

Андреа это очень удивило:

— Правда?

— Им тяжело.

Женщина натянуто улыбнулась:

— Ну да, понятно. Так что случилось-то? Его ранили в живот, да? И головой ударился? Его нашли в кухне? А то кто-то говорит, в гостиной, кто-то в…

— Не сейчас, Андреа, — жестко ответила Мелисса.

Андреа сверху вниз посмотрела на Грейс и отвела взгляд. Мелисса видела, что ей не терпелось узнать все грязные подробности. По-видимому, Адриан мало что ей рассказал, и Мелисса ощутила, как ее уважение к нему растет.

Мелисса поднялась, и вслед за ней встала Грейс, прижавшись лицом к руке матери.

— Мы лучше пойдем, — сказала Мелисса.

Не было никакого смысла заставлять Грейс сидеть у постели отца, если их обоих это только расстраивает. Мелисса пошла к выходу, но Андреа окликнула ее:

— Подожди минутку!

Вздохнув, Мелисса повернулась к ней:

— Да, Андреа?

— Я полагаю, что ты уже в курсе насчет собрания и поисков?

— Да, я только что об этом узнала.

— Ну хорошо, мы ждем тебя.

— Если честно, я пока не уверена, что приду.

Андреа вскинула бровь:

— Не придешь? Но я уже всем сообщила, что ты будешь, Патрик же твой муж! Соберется весь поселок, все любят Патрика, — в глазах Андреа блеснули слезы, и она оскалилась в улыбке, стараясь их скрыть. — Ведь это же прекрасная идея, организовать поиск! На жителей «Лесной рощи» всегда можно положиться!

— Вообще-то это глупая идея! А вы — глупая и надоедливая женщина! — вдруг закричала Грейс. Все ее лицо перекосило от гнева, а изо рта брызгала слюна.

У Андреа отвисла челюсть. Мелисса изумленно посмотрела на дочь.

— Грейс! — воскликнула она, села на корточки и посмотрела дочери в лицо. — Успокойся!

Андреа прижала руку к массивной груди, пораженная:

— Ну, тогда я…

— Прости, пожалуйста, — сказала Мелисса, по-прежнему глядя на Грейс, вдруг сильно побледневшую. — Мы все тяжело это переживаем.

Она обняла девочку, а Андреа попятилась назад.

— Я понимаю, — сконфуженно пробормотала она, прежде чем пойти прочь. — Берегите себя.

Грейс уткнулась лицом в шею Мелиссы:

— Ну и что это было?

— Не знаю, — печально пробормотала Грейс. — Просто она меня выбесила.

Мелисса смотрела, как Андреа идет по коридору, время от времени оглядываясь через плечо. Мелисса представляла, о чем та думает: «Дети не навещают отца, жена не хочет искать того, кто напал на ее мужа, младшая дочь хамит. Что-то здесь не так.» Эту фразу часто повторяли жители «Лесной рощи», словно все общество обладало единой интуицией, позволяющей чувствовать нечто подозрительное. Мелиссе не хотелось становиться предметом обсуждений, но еще больше не хотелось, чтобы предметом обсуждений стала Грейс. Эта Андреа была настоящей занозой в заднице, но она пользовалась здесь авторитетом. Мелисса понимала, что ей нужно держать ситуацию под контролем и привлечь Андреа на свою сторону. И если ради этого надо прийти на собрание, то она придет.

Глава шестнадцатая

Пятница, 19 апреля 2019, 16.20.

Мелисса сидела рядом с Биллом в большом зале «Лесного центра». Ее желудок словно кто-то вязал узлом при мысли о том, что принесут предстоящие поиски. Будь ее воля, она бы вообще сюда не пришла, но, очевидно, судьба ей не оставила такого шанса. К тому же ей полезно было выяснить, о чем думают люди.

«Лесной центр» представлял собой большое деревянное строение, похожее на все остальные дома «Лесной рощи» с большими окнами, выходившими на лес. Здесь располагались небольшая приемная, где когда-то работала Мелисса, и сувенирный магазин. Рядом находилось кафе, куда часто приходили мамы с детьми, велосипедисты и прочие спортсмены. А за ним располагался так называемый «Визит-центр», над проектом которого вместе работали Патрик и Дафна. Здесь были интерактивные дисплеи, показывавшие фильмы о жизни «Лесной рощи» и о том, с чего она начиналась. Коридор вел в большой зал, где сейчас сидела Мелисса. В этом зале часто проводились вечеринки и свадьбы, а на стенах висели красивые рисунки деревьев. Этот зал снова напомнил Мелиссе о кипучей энергии Патрика, о том, сколько заботы и внимания он вложил в этот центр, ставший душой и сердцем поселка. Причем Патрик работал на добровольных началах!

Рисунков, которые он лично заказал, теперь не было видно за спинами людей. Свободных мест в зале не осталось, так много народу пришло на собрание и поиски. Мелисса чувствовала, как горят ее щеки, и глотала воздух маленькими порциями.

«Спокойствие, — сказала она себе. — Все будет хорошо. Все эти люди здесь, чтобы помочь нам.»

Она оглянулась и кивнула тем, кто сочувственно ей улыбался. Вдаль тянулись бесконечные ряды стульев, а на сцене даже установили нечто вроде подиума, возле которого суетилась Андреа. На секунду Мелиссе показалось, что она попала на чью-то свадьбу… или похороны. Видимо, Андреа, судя по ее дорогому, с цветочным принтом, платью, тоже так казалось.

Мелисса думала об истерике Грейс. Сейчас девочка была с Розмари и близнецами. Мелисса отвезла ее домой, а потом вернулась к Патрику и провела там весь день, прежде чем приехать сюда. Она не хотела брать детей на собрание, и Розмари согласилась побыть с ними. Грейс не отлипала от Мелиссы, когда та ненадолго зашла домой, чтобы переодеться, буквально цепляясь за ее руку. Все сегодняшние происшествия окончательно вывели ее из строя, и Мелисса поняла, что добиться правды сможет только от близнецов.

Но сначала нужно было пережить это чертово собрание.

— Похоже, нас ждет грандиозное заседание, — сказал Билл, глядя, как зал заполняется все новыми людьми. Мелисса проследила за его взглядом, но ее раздирали противоречия. С одной стороны, приятно было ощущать теплые объятия общины. Все жители «Лесной рощи» были как одна большая семья — так было всегда, и Мелисса не сомневалась, что они в любой ситуации будут рядом. Но с другой стороны, они собрались здесь, чтобы поймать того, кто ранил Патрика… а это мог быть кто-нибудь из ее детей. И это если не принимать во внимание загадочные объявления в лесу и то обстоятельство, что их, вполне возможно, повесил кто-то, кто сидит сейчас в зале.

Мелисса пододвинула поближе сумку, на дне которой по-прежнему лежали те объявления, и напомнила себе избавиться от них как можно скорее.

— Не знаешь, это из местной газеты? — спросил Билл, указав на проходившую мимо женщину, а за ней и мужчину, тащившего большую камеру. Мелисса изумленно посмотрела на них.

— Господи, зачем здесь журналисты?!

— Ранили выдающегося члена общества, — пояснил Билл. — Это будет освещено в местных новостях.

Мелисса увидела, что журналистка взошла на сцену и кокетливо пожала руку Андреа. Та указала ей на Мелиссу, и обе женщины пошли к ней.

— Прекрасно, — пробормотала Мелисса сквозь зубы.

— Мелисса, — сказала Андреа, — это моя давняя подруга Карин. Она ведет криминальную хронику в местной газете.

Мелисса пожала руку женщины.

— Я сказала ей, что ты будешь рада дать небольшое интервью, — заявила Андреа, — чтобы привлечь внимание общественности.

С точки зрения Мелиссы, ничего хуже и быть не могло.

— Если честно, нет, — призналась она. — Полиция просила меня ничего не говорить представителям СМИ, пока расследование не приведет к определенным выводам.

Конечно, это была ложь чистой воды, но это лучше, чем ничего. Иного, чего журналистка не смогла бы опровергнуть, Мелисса не придумала.

— Но все же немного привлечь внимание общества тебе не помешает, так? — продолжала гнуть свое Андреа.

— Я сказала — нет, Андреа, — отрезала Мелисса и улыбнулась журналистке, чтобы та не сочла ее законченной мегерой.

Андреа сникла и подозревающее сузила глаза.

— Все нормально, — сказала журналистка. — Я напишу о собрании и о поисках, этого будет достаточно, — она вручила Мелиссе свою визитку. — Звоните, если передумаете.

Обе женщины ушли. Андреа обернулась и смерила Мелиссу подозрительным взглядом.

На подиум вышел Томми, и зал затих. Томми был очень похож на своего сына Питера — такая же мощная грудь и пронзительные голубые глаза. Иногда, судя по его поведению, Мелиссе казалось, что он все еще считал себя офицером полиции.

Томми выждал момент, пока все сосредоточатся на нем. Многие стояли, в том числе и Дафна, скептически скрестившая на груди тонкие руки. Увидев Мелиссу, она неожиданно сдержанно кивнула ей.

— Спасибо, что вы собрались здесь сегодня. Нас ожидают тяжелые для всех времена, — начал Томми своим грубым голосом. Он не сводил взгляда с Мелиссы и Билла, а все остальные сочувственно улыбались им. — То, ради чего мы объединились, это поиск доказательств, которые помогут полиции выследить мерзавца, совершившего такое с нашим другом Патриком.

«Мерзавца, совершившего такое. Кого-то из моих детей», — подумала Мелисса, обвив себя руками.

— Хотя я восхищаюсь нашей полицией, — продолжал Томми, — да и сам состоял в ее рядах, — при этих словах он гордо выпятил грудь, — прошедшие двадцать четыре часа были важнейшими для расследования и, насколько я знаю из своих источников, оно не продвинулось ни на йоту.

«Ну это же хорошо», — думала Мелисса. Если, судя по всему, кто-то из ее детей пырнул ножом собственного отца — мысль, от которой ее снова передернуло — она не хотела, чтобы расследование куда-то двигалось. Ей нужно было время, чтобы самой все выяснить.

По залу прошел шепот — вошли два детектива, которым было поручено дело Патрика. Вид у них был недовольный.

Томми на секунду смутился, но потом быстро нашелся.

— А вот, кстати, и сами полицейские, — сказал он, указав на полицейских. Люди повернулись к ним и зашептались.

Детектив Кроуфорд побрел к подиуму, а его мрачная коллега так и осталась стоять в глубине сцены, изучая собравшихся прищуренным взглядом. Мелисса заерзала на стуле, чувствуя, как по ней скользнул взгляд детектива, и ей вдруг отчаянно захотелось, чтобы эта женщина никогда сюда не приходила.

— И какие у вас источники? — спросил у Томми детектив Кроуфорд. — Какие такие источники?

— Порядочный человек никогда не разглашает своих источников, — ответил Томми и нервно рассмеялся. Детектив повернулся к залу:

— Да уж, ничего себе собрание! Мы проходили мимо и заинтересовались, увидев такую большую толпу. Теперь я вижу, в чем дело… Вы решили провести поиски?

Томми кивнул.

— Совершенно верно, детектив, — сказал он громко, улыбаясь присутствующим. — Мы подумали, что вам пригодится наша помощь.

Детектив Кроуфорд натянуто улыбнулся.

— Можно? — спросил он, указав на микрофон в руке Томми. Поколебавшись секунду, Томми передал его Кроуфорду.

— На случай, если кто-то не знает, я детектив Кроуфорд, и я веду расследование дела о нападении на Патрика Байетта. В первую очередь я хочу уверить вас, что мы делаем все возможное, чтобы выследить того, кто его ранил.

В зале поднялся ропот.

— Также хочу напомнить вам, что расследование ведется непрерывно, — продолжал детектив, серьезно глядя на толпу. — Мы должны принимать во внимание тот факт, что в угоду темпам нельзя рисковать его объективностью, допуская возможность фальсификации доказательств, к которой могут привести неофициальные поиски наподобие этого.

Мелисса чувствовала в его голосе, как он раздражен, и, что было хуже всего, он смотрел прямо на нее. На лбу у него отчетливо просматривалась хмурая складка. Мелиссе хотелось подбежать к нему, сказать, что она не давала согласия на эти чертовы поиски!

— Нашли нож? — спросил из толпы кто-то. Желудок Мелиссы скрутило. Нож, который спрятали дети.

— Пока нет, — с вежливой улыбкой ответил детектив Кроуфорд. — Но учитывая, что расследование уже…

— Короче, никуда не продвинулось! — закричал Грэм Кейн.

— Помолчите, Грэм! — крикнула в ответ Ребекка Файн, хозяйка паба «Наш край». — Прошло всего двадцать четыре часа, дайте им шанс.

— Леди права, — заметил детектив Кроуфорд. — Мы пока на очень раннем этапе расследования.

— Ну тогда расскажите, что это за ранний этап, — потребовала Белинда Белл. — Это произошло в нашем обществе, и поэтому мы должны знать. Что, кто-то вломился в их дом?

— Признаков, указывающих, что в тот дом вломились, нет, — ответил детектив.

— Значит, кто-то просто туда зашел? — предположил Питер Милехам.

— Более чем вероятно, — сказал детектив Кроуфорд. — Похоже, здесь люди не боятся держать двери нараспашку, верно?

Все кивнули. Жители «Лесной рощи» очень этим гордились.

— Теперь боимся, — сказала сидевшая недалеко от Мелиссы женщина, скрестив руки и с отвращением встряхнув головой. Мелисса узнала в ней Чарли Кейн, дочь Грэма Кейна и мать девушки в возрасте ее близнецов. Мелиссе никогда она не нравилась. Она была из тех, кто любит выкладывать в соцсетях фото из спортзала с разными нотациями. Так она делала вид, что хочет замотивировать людей сбросить лишний вес, тогда как на самом деле это был лишь способ набрать побольше лайков, притом что сбрасывать ей было просто нечего. — Что насчет иммигрантов, приехавших в Эсбридж? Вы их опросили?

— Господи, — вздохнула Дафна. — Можно не устраивать здесь ожившие комментарии к «Дейли Мейл»?

Кто-то рассмеялся.

— В словах Чарли есть доля правды! — сказала Белинда Белл. — Уверена, преступления начались с тех пор, как открылась фабрика.

— Разумеется, мы ведем расследование и в ближайших городах, поселках, опрашиваем жителей, — сказал детектив. — Однако мы не можем сбрасывать со счетов то обстоятельство, что Патрик знал человека, напавшего на него, — добавил он, обведя взглядом зал. Мелисса молчала, сжимая и разжимая кулаки. Она старалась дышать ровно, но все было тщетно.

— Не похоже, — заявил Билл, качая головой. — Ни один знакомый Патрика так бы с ним не поступил.

— Как вы можете быть настолько уверены в этом, Билл? — спросила Ребекка. — Мир не настолько черно-белый, как вы привыкли видеть.

— Билл прав, — сказала Андреа. — Никто не причинил бы тут вреда Патрику. Его здесь все обожают.

— Особенно ты, Андреа, — прошептал кто-то за ее спиной. Мелисса обернулась и сердито посмотрела на него. Ей было неловко от того, что люди так открыто говорят о любви Андреа к Патрику.

— Давайте выслушаем детектива, — сказал Томми. — Итак, детектив, вы говорите, что на Патрика напали преднамеренно? Что это вовсе не ограбление, которое пошло не так?

— Как я уже сказал, мы рассматриваем несколько вариантов, — ответил детектив Кроуфорд чуть громче, чтобы его услышали за недовольным перешептыванием.

— Какие варианты? — спросил Билл. — У меня нет никаких.

— Да скорее всего, подросток, помешанный на этом своем Найтфорте, — сказала Паулина Шарп, женщина, вместе с которой Мелисса училась в школе. — В парке стало в разы больше граффити.

Китти Флетчер одобрительно закивала.

— Фортнайт^[558], — пробормотала Дафна, закатив глаза.

— Ага, — сказала Белинда. — Вот посмотрите, что стало с Джейкобом Симмсом.

Эндрю Блейк — одетый в камуфляж рябой мужчина чуть за сорок — грозно скрестил руки на груди:

— Ну, если это кто-то из поселка… он сильно пожалеет. Никто не уйдет от нас безнаказанным, ни молодой, ни старый.

Мелисса изумленно посмотрела на него, а остальные одобрительно зашептались.

— Я не собираюсь мириться с вершителями самосуда, — закричал детектив Кроуфорд, перекрывая шум. — Они будут строго наказаны. Ясно?

Люди что-то забубнили, кто-то закатил глаза.

— А что вы скажете насчет ссоры между Райаном Деем и Патриком?

Кто-то ахнул, многие повернулись и посмотрели на Дафну, бывшую жену Райана.

Мелисса попыталась вспомнить, когда между Патриком и Райаном могла возникнуть ссора. Конечно, отношения между ними всегда были натянутыми, особенно в юности. Порой они спорили, нужно ли рубить старый дуб, но вся их «ссора» ограничивалась несколькими резкими словами. Но это насколько знала Мелисса.

— Да, странно, что Райана тут нет, — заметил Грэм Кейн.

— Этот момент мы учтем в нашем расследовании, — сказал детектив Кроуфорд.

— Нельзя ли оставить Райана в покое? — спросила Дафна. — То, что он не ходит на собрания «Лесной рощи», это еще не повод подозревать его.

— А услышанная ссора — уже повод, — не унимался Эндрю.

— Услышанная тем, кто ненавидит Райана с тех пор, как пьяный лез на старый дуб, а Райан поймал его, — заметила Дафна, глядя на Эндрю.

— Хочешь сказать, что я вру? — крикнул Эндрю.

— Да! — выпалила Дафна в ответ.

— Эндрю, конечно, тот еще тип, — сказал Грэм, — но врать он не станет.

— Ну хватит! — закричал детектив Кроуфорд. — Вот почему на таких собраниях к согласию не прийти.

— Мы имеем полное право беспокоиться о том, что случилось с Патриком Байеттом, — сказала Белинда Белл. — Мы имеем полное право встретиться здесь и обсудить это.

— Да, черт возьми! Свобода слова! — гаркнул кто-то.

— Вот именно, — заявил Эндрю. — Какой-то урод будет вламываться в наши дома, он уже ранил нашего друга. Мы не станем этого терпеть!

Люди снова зашумели и согласно закивали.

— Верните смертную казнь! — крикнул кто-то. — Повесить этого засранца!

— Господи Иисусе, — вздохнула Дафна, качая головой. — Это настоящий фарс.

Мелисса зажала уши руками. «Смертная казнь. Повесить засранца,» — продолжало звучать у нее в голове. Они хотели крови, и, что было даже более жутко, они могли хотеть крови кого-то из ее детей, даже если пока не знают об этом. Неудивительно, что Грейс так боялась.

— Заткнитесь! — вдруг завопила Дафна, указывая в дальний угол зала. Проследив за ее взглядом, Мелисса ахнула. Там стояли близнецы и Розмари, широко распахнувшие глаза от ужаса. Конечно, они все слышали.

В зале мигом все затихли, и Мелисса подбежала к детям:

— Что вы тут делаете?!

Лилли испуганно посмотрела на мать.

— Грейс пропала! — взволнованно сообщила она.

Глава семнадцатая

Пятница, 19 апреля 2019 года, 16.49.

— Что значит — Грейс пропала? — не поняла Мелисса.

— Мы думали, она так и сидит у себя в комнате, — сказала Розмари, ломая себе пальцы. — Но когда я пошла проверить, как она там, ее там не оказалось.

— Мы обыскали весь дом, — сказал Льюис, и его карие глаза наполнились слезами. — И сад, и лес возле сада. Но нет, не нашли.

Мелисса изо всех сил старалась не паниковать, вспоминая слова Грейс о том, что ей страшно. Женщине пришла в голову жуткая мысль: «Что, если Грейс соврала ей в то утро, когда сказала, что никто не желал папе зла? Вдруг кто-то все же был замешан, и теперь они пришли за Грейс?»

Детектив Пауэлл быстрым шагом подошла к ним.

— Грейс пропала? — спросила она. Все кивнули.

— И часто она пропадает? — поинтересовалась детектив Пауэлл. Мелисса несколько раз глубоко вдохнула, чтобы успокоиться.

— Грейс иногда может уйти слишком далеко во время прогулок, — призналась она. — Легко отвлекается, может, например, увидев лису, побежать за ней, ну или еще что-то в этом роде. Не сомневаюсь, что с ней все в порядке.

К ним подошел Томми Милехам:

— Все хорошо?

— Малышка Грейс пропала, — объяснила Розмари.

— Господи! — ахнула Андреа, услышавшая этот разговор, и тут же завопила на весь зал:

— Грейс пропала!

Все ахнули, и Мелисса отужаса закрыла глаза. Только этого ей и не хватало.

— Я уверена, что все будет хорошо, — сказала она дрожащим голосом. — Грейс так уже делала.

— Именно так? — удивилась Белинда Белл. — Уходила одна в лес в темноте?

— Она же совсем маленькая! — сказала Андреа.

— Стемнеет еще не скоро. Да не такая уж она и маленькая, ей десять лет. Все будет хорошо, — заверила Дафна. — Нашу Мэдди мы с Райаном отпускали в этом возрасте одну гулять в лес.

Несколько мамаш вскинули брови.

— Довольно безответственно, — заметила Белинда, скрестив руки на груди. Китти Флетчер кивнула. — В лесу довольно легко заблудиться даже взрослому, не говоря уже о ребенке.

«Спасибо, что напугали еще больше», — чуть не озвучила свою мысль Мелисса.

— А если тот, кто ранил Патрика, все еще здесь? — озвучила свой личный страх Андреа, широко распахнув глаза. — Мы не можем допустить, чтобы маленькая девочка одна бродила по лесу.

— Эй, все! Пойдемте искать малышку Грейс! — закричал Томми Милехам.

Все, включая детективов, решительно направились в лес. Поиски ножа неожиданно стали поисками девочки.

— Мы должны идти впереди, — сказала Мелисса близнецам. — Все эти марширующие люди только больше испугают Грейс. Розмари, Билл, вы можете вернуться домой и подождать ее там на тот случай, если она решит вернуться.

Оба кивнули и направились к дому.

— Грейс все это не понравится, — заметила Лилли, когда они шли в лес. Дрожащий голос выдавал ее страх.

— Я знаю, — ответил Льюис и нервно рассмеялся. — Наверняка она сейчас тычет палкой в труп какого-нибудь животного.

— Как она себя вела, перед тем как пропасть? — спросила Мелисса. Люди уже включали фонари и громко звали Грейс.

— Как обычно, читала у себя в комнате, — сказала Лилли, — с Грейс никогда ничего не поймешь.

— Я знаю, что порой она ведет себя странно, — осторожно заметила Мелисса, когда они свернули с главной дороги и раздвинули ветки в надежде заметить светлые волосы Грейс, — но она еще очень маленькая. Это и для вас, ребята, тяжело. Представьте себе, каково ей.

Близнецы переглянулись, и Мелисса увидела в этом взгляде понимание друг друга без слов, как это часто бывает у близнецов.

— Нам нужно думать о Грейс, — продолжала Мелисса, — о том, какое влияние все это оказывает на ее неокрепший мозг. Мы должны думать о том, как лучше поступить ради нее, ради всех нас.

— Нет, мам, — сказала Лилли, — она, скорее всего, сбежала оттого, что ты устроила ей допрос по дороге в больницу.

Мелисса нахмурилась:

— Она вам об этом рассказала?

Близнецы кивнули, и Мелисса остановилась, сжав руки обоих детей.

— Вы же понимаете, почему я хочу выяснить правду, неужели нет? Ведь очевидно же, что лучше, если узнаю ее я и придумаю, как вам помочь, чем если узнают ее они, — она указала на людей вдалеке. — Вы же слышали, что они говорили? Все это может легко выйти из-под контроля. Если мы не решим этот вопрос, его будут решать Эндрю Блейк и Томми Милехам.

В темных глазах Льюиса блеснул страх, но мальчик тут же расправил плечи.

— У нас все под контролем, мам. Мы же спрятали нож, верно?

Мелисса почувствовала, как у нее подкосились ноги.

— Значит, это вы спрятали нож, да? — она впервые признала это вслух и Лилли в ужасе закрыла глаза. Льюис вздохнул.

— Да, — смиренно признал он.

— Где вы его спрятали? — спросила Мелисса.

— Тебе лучше этого не знать, — ответил Льюис.

— Правда? Пятнадцатилетний подросток знает, где спрятать нож, из-за которого его самого и его сестер могут обвинить в нападении на отца, да?

Уверенное выражение лица Льюиса сменилось растерянным. Мелисса схватила его за руку и притянула к себе.

— Когда полиция или кто-то из этих людей его найдут, у них будет доказательство, а у меня такое чувство, что доказательства вам не нужны.

— Но они же его не нашли, — сказала Лилли, — хотя они и перерыли весь дом.

— Значит, он все еще в доме?

Щеки Лилли вспыхнули, и Мелисса покачала головой:

— Господи, вы сумасшедшие, что ли? Полиция прямо сейчас землю роет, может посмотреть и в доме на тот случай, если проглядела.

— Хорошо, — сказал Льюис, — пойду и перепрячу его получше.

— Как ты собираешься это сделать, Льюис? — спросила Мелисса. — У двери двадцать четыре часа в сутки дежурит офицер полиции.

Он пожал плечами.

— Я это выясню, — сказал Льюис и с этими словами направился к дому.

— Ты чего?! Мы же ищем Грейс!

Мелисса помчалась за ним, догнала, схватила за руку и развернула к себе:

— Ничего не делай, ясно, Льюис? Не запутывай все это еще больше!

Из-за деревьев вышли двое, Имон Пайпер и его сын Харви — оба невысокие, крепко сбитые, светловолосые и румяные. Мелисса выпустила руку сына. Харви, сузив глаза, смотрел на Льюиса, а Лилли обвела его самого подозрительным взглядом с головы до ног.

Год назад между Льюисом и Харви произошла ссора, отчего Мелиссу и Патрика вызвали в школу. Льюис объяснил, что Харви оскорбил Лилли в соцсети. Сестры были слабостью Льюиса — стоило сказать о ней что-нибудь плохое, и ты нарвался. Все это знали.

Придя домой, Мелисса нашла фото, на котором Лилли посылала в камеру воздушный поцелуй, надув и без того полные губы, накрашенные ярко-розовой помадой. «#пустышкахуженекуда», — написал под этим фото Харви, и Мелисса ощутила гордость, что ее сын вступился за сестру. Но с тех пор отношения между семьями были напряженными.

— Мы обыскали весь задний двор и участок за ним, — сказал Имон. — Ничего не нашли. Но я уверен, что с Грейс все будет хорошо.

— Надеюсь, — сказала Мелисса. — Мы очень ценим вашу помощь, правда, ребята!

Она незаметно толкнула локтями близнецов.

— Ага, — пробубнил Льюис, не глядя Харви в глаза. Лилли ничего не сказала, только скрестила руки на груди и посмотрела вдаль.

— Вы смотрели там? — спросил Имон, указывая на тропу, которую они только что проверили. Мелисса кивнула:

— Да.

— Хорошо, — сухо сказал Имон. — Тогда мы проверим лес с восточной стороны.

Харви презрительно взглянул на Льюиса, проходя мимо.

— Пошли, — сказала Мелисса. — Давайте отыщем вашу сестру.

Пока они шли через лес, Мелисса вспоминала их первую вечернюю прогулку с Патриком спустя несколько недель после того, как он переехал в «Лесную рощу» и они с Райаном впервые его встретили. Патрик бродил возле дома Мелиссы в ее поисках, и она была немало изумлена, увидев, как он идет к ней из леса. За все то время, что они учились в одном классе, он не сказал ей ни слова.

Но потом он признался ей, что уже тогда влюбился в нее, завороженный не только ее длинными светлыми волосами и прекрасным от природы лицом, но и тем, что она не похожа на других девочек ее класса. Ее интересовали не MTV и макияж, а природа и искусство.

Когда он проходил мимо их коттеджа, она сидела на улице и читала старую книгу, а мать развешивала белье на веревке, натянутой между двумя соснами. Увидев Патрика, она нахмурилась и велела Мелиссе вернуться в дом. Девушка знала, почему — мать не хотела, чтобы кто-то увидел синяк на ее щеке. По этой же причине она велела Мелиссе прогулять школу, чтобы синяк немного рассосался.

Но Мелисса не хотела скрываться — во всяком случае, от Патрика Байетта — так что она не стала слушать мать и не двинулась с места.

— Здравствуйте, миссис Куэйл, — сказал он, как всегда вежливой. Должно быть, она показалась ему немного странной. Его мать, Розмари, была тогда шаблонно красивой женщиной — темноволосой и кареглазой. Мать Мелиссы — с ее светлыми волосами до пояса, татуировками и чрезмерно накрашенными глазами — в сравнении с ней казалась дикаркой. Она обвела Патрика прищуренным взглядом, в котором читалось то, что она потом чувствовала к нему всю жизнь — подозрение.

— Можно пригласить Мелиссу на прогулку? — спросил Патрик. Мать Мелиссы поколебалась немного, но, к удивлению дочери, согласилась, вне всякого сомнения, увидев ее умоляющий взгляд.

Взгляд карих глаз Патрика на миг задержался на синяке Мелиссы, но мальчик ничего не сказал по этому поводу. Они гуляли и гуляли, беседуя о деревьях и школе. Казалось, Патрик был совершенно заворожен ею. Он даже поправлял ее светлые пряди, чтобы они не лезли ей на глаза. На минуту ей показалось, что он хочет ее поцеловать, но Патрик был настоящим джентльменом и спустя час он проводил ее до дома, подождав, пока она не скроется за дверью.

Он приходил каждое воскресенье, и их прогулки становились все дольше.

— Что это за мальчик? — спрашивал отец Мелиссы.

— Он из очень богатой семьи, — подчеркивала мать. — Лисси не помешает с ним общаться, — добавляла она с улыбкой, давя на тщеславие мужа. Оглядываясь в прошлое, Мелисса понимала, что мать, возможно, хотела хотя бы ненадолго увидеть свою дочь счастливой.

Во время долгих прогулок с Патриком ничего, к изумлению Мелиссы, не происходило. В школе же она слышала о его любовных завоеваниях — поцелуях между шкафчиками с вещами и записках, передаваемых от девочки к девочке. Эти долгие прогулки продолжались, пока Мелисса в одной ночной рубашке не оказалась на кухне Байеттов глубокой ночью. Спустя три месяца после этого и неделю после того, как умерла мать Мелиссы, они впервые поцеловались под старым дубом.

Мелисса замерла:

— Ну конечно! Я уверена, Грейс пошла к дубу, к скамейке бабушки Куэйл.

Близнецы кивнули, и все трое быстрым шагом направились к дубу. Его огромные ветви скрипели на крепком вечернем ветре. Мелисса увидела под дубом фигурку, и на краткий миг ей показалось, что она вновь видит свою мать, как в тот день, когда ее не стало.

Но это была не ее мать, это была Грейс. Они подбежали к девочке, и Мелисса, вне себя от облегчения сжав ее в объятиях, закрыла ее лицо ладонью. Потом к ней присоединились Льюис и Лилли, и все трое обнимали друг друга. Мелисса смотрела сверху вниз на детские головы.

Неужели Лилли была права? Неужели ее постоянные вопросы и требования все только ухудшили? Но это было все, что она могла — выяснить правду, чтобы защитить детей. Ей больше ничего не оставалось. Конечно, она могла рассказать все полиции, но она даже не допускала себе такой возможности — это было все равно что скормить детей львам. А ее муж лежал в больнице, раненный ножом, и она была обязана выяснить, кто, черт возьми, так поступил с ним…

Эта дилемма рвала ее на части.

— Вы только посмотрите, кто тут у нас, — раздался чей-то голос. Обернувшись, они увидели, что за ними наблюдают детективы. Кроуфорд шагнул вперед и сел на корточки возле Грейс. — Вы нас очень напугали, юная леди.

Девочка подняла на него глаза, полные слез.

— Она через многое прошла, — сказала Мелисса, гладя волосы Грейс. Из-за деревьев стали выходить люди.

— Она здесь! — закричал кто-то. — Грейс здесь!

— Энтузиазма им не занимать, верно? — сказал детектив Кроуфорд своей коллеге, глядя на жителей поселка. — Сомневаюсь, что они хоть что-то упустят. Я начинаю думать, что наши лучшие союзники на пути к спасению вашего мужа это жители «Лесной рощи».

Мелисса смотрела в знакомые лица людей, собиравшихся на опушке. Ее друзья и знакомые широко улыбались, с облегчением видя с ними Грейс. Среди них были люди, которым она доверяла всю свою жизнь, но в одном детектив был прав. Они были его лучшими союзниками… и по этой же причине — ее самой большой угрозой.

Она посмотрела на детей. Если кто-то из них ударил ножом Патрика, то вот они — люди, от которых ей придется спасать собственных детей.

Глава восемнадцатая

Группа сообщества жителей «Лесной рощи» на фейсбуке.

Пятница, 19 апреля 2019 года, 21.05.

Грэм Кейн:

Отличные поиски, ничего не скажешь. Хотя кто-то умудрился отыскать банку от конфет 1870-го года. Может, за нее удастся что-то получить?

Ребекка Файн:

Вообще-то мы нашли Грейс, разве нет?

Белинда Белл:

Вы же понимаете, очень странно, что девочка вот так взяла и пропала. Поиски, конечно, в любом случае ни к чему бы не привели. Давайте смотреть правде в глаза. Я думаю даже, что от собрания и то было больше толку. У меня чутье на такие вещи, и тут что-то явно не так.

Грэм Кейн:

Я понимаю, что имеет в виду Белинда. Очевидно, полиция думает, что это сделал тот, кто знаком с Патриком. И разве неудивительно, что наш лесной рейнджер не участвовал в поисках?

Томми Милехам:

Я тоже заметил, что Райана Дэя не было, Грэм. Что вы говорили о ссоре между Райаном и Патриком, так, Эндрю Блейк?

Эндрю Блейк:

Рене из аптеки сказала мне, что слышала, как они прошлым летом ссорились в лесу. Она сообщила об этом полицейским. Те пришли ее допрашивать, но были не слишком заинтересованы.

Дебби Лампард:

Не могу представить, чтобы Райан причинил кому-то боль.

Имон Пайпер:

Да вы что? От него улыбки не дождешься.

Ребекка Файн:

А, ну да, это повод записать его в маньяки. Неулыбчивый ассасин.

Грэм Кейн:

Сарказм это низшая форма остроумия, Ребекка. Райан всегда был странным, только и делал, что прятался в лесу. Видели бы вы его в детстве, когда он бегал по лесу, как волчонок, и рычал на всех, кто выгуливал там собак.

Белинда Белл:

Мелисса тоже такой была, пока не перебралась к Байеттам. Маленький Тарзан в юбке.

Эндрю Блейк:

Да, и она очень дружила с Райаном в детстве. Бьюсь об заклад, Мелисса знает больше, чем рассказывает, язык тела говорит за нее. Я всегда чую подвох в таких делах. Видимо, сказывается навык.

Китти Флетчер:

Навык чего? Вы имеете в виду шестинедельный курс спортивного ориентирования, Эндрю? Эта женщина просто в шоке! Ради всего святого, оставьте ее в покое.

Дафна Петерсон:

И Райана тоже. Мы все знаем, почему вы вечно тычете в него пальцем. Вы все еще беситесь, что он выставил вас идиотом, когда вы в том году надрались до чертиков и полезли на дуб. Чудовищное неуважение, учитывая, что случилось с матерью Мелиссы возле этого дуба.

Эндрю Блейк:

Хватит это вспоминать! Я просто хотел проверить состояние дерева. И, не будь у меня больного колена, я надрал бы Райану задницу!

Джекки Шиллингфорд:

Успокойтесь, ребята, у Байеттов хватает проблем, и им меньше всего нужно, чтобы все обсуждали их и ссорились. Андреа Купер, мне кажется, этот пост нужно удалить.

Андреа Купер

Удалять я его не буду, я за свободу слова. Но комментарии ЗАКРЫТЫ!

Глава девятнадцатая

Суббота, 20 апреля 2019 года, 07.45.

На следующее утро Мелисса проснулась с необычным ощущением решимости. Одевшись и проверив сообщения от Билла, который провел ночь у Патрика, она направилась в комнату на чердаке и тихонько постучала в дверь. Сонный голос Льюиса ответил «Да?». Войдя, Мелисса увидела, что он играет в какую-то игру на телефоне, а девочки еще не проснулись.

— Плохо спалось? — спросила она.

— Когда это мне хорошо спалось? — вздохнув, ответил Льюис. У него всегда были проблемы со сном, с самых ранних лет. Мелисса даже советовалась со специалистом, перепробовала все возможные снотворные, но ничего не помогало. Теперь Льюис утверждал, что уже привык, а Мелисса привыкла к тому, что он по ночам шатается по дому. Теперь она смотрела на него — по-настоящему пристально смотрела — и видела, как он измучен. Его карие глаза налились кровью, а красивое лицо осунулось.

— Вообще даже хорошо, что девочки еще спят, — сказала Мелисса, подходя к его кровати и садясь рядом.

— Нож, — еле слышно спросила она. — Где ты его спрятал?

Льюис нахмурился:

— Зачем это тебе?

— Я его перепрячу. Как следует…

Он отложил телефон и сел, выпрямившись:

— Правда? Куда?

— Тебе не нужно знать. В надежное место, поверь мне, — указала она на деревья. — В этом лесу я провела все детство, не забывай это. Еще бы мне не знать все надежные места здесь!

Льюис, казалось, колебался, и она взяла его за руку:

— Позволь мне помочь тебе. Я точно знаю, что дома его хранить не стоит.

— Но ты сама сказала, что дом охраняется полицией. Как ты достанешь нож?

— Я найду способ.

Льюис сглотнул и тоскливо посмотрел на спящих сестер:

— Ладно. Он под раковиной, в щели между встроенными ящиками, где мы в том году нашли дохлую мышь, когда начало вонять.

Мелисса кивнула. Это было в самом деле надежное место. Достаточно надежное, чтобы полицейские ничего не нашли… пока не нашли. Но если они додумаются отодвинуть ящики, то сразу наткнутся на этот тайник.

— Значит, ты подтверждаешь, что спрятал его, Льюис? — спросила она сына.

— Да.

— Ну хоть что-то ты мне рассказал, — проговорила Мелисса, глубоко вдохнув и готовясь к новому, самому сложному вопросу. — Так, значит, ты… сделал это?

Льюис нахмурился и отвернулся:

— Не скажу.

— Я постараюсь тебя понять, если ты объяснишь причину, — сказала она, беря его за плечо и разворачивая к себе. — Мы сможем вместе это обсудить, только ты и я. Мы сможем…

Он резко сбросил ее руку.

— Мам, я ничего не скажу, ясно? — прошипел он.

Ей внезапно захотелось его ударить, и сразу же за этим желанием пришло чувство стыда. Ведь она была не такой, как ее отец!

Мелисса поднялась и хотела уже уйти, но Льюис неожиданно схватил ее за руку. Она посмотрела на сына.

— Прости, что накричал, мам. Я понимаю, что ты хочешь помочь, ну, с этим ножом. Спасибо.

— Это ничего не решает, и ты сам знаешь, — холодно ответила Мелисса. — Папа выйдет из комы и сам все расскажет.

— Или не выйдет.

Она изумленно посмотрела на сына:

— Как ты такое можешь говорить? Это твой отец! Он держал тебя на руках, когда ты только родился, он учил тебя ездить на велосипеде и играть в футбол. Он был рядом, когда ты сломал ногу, и даже взял отгул, чтобы заботиться о тебе, — она трясла сына, вцепившись в его плечи. — Он твой отец, Льюис! Твой отец!

— Я знаю, мам! Ты думаешь, я не знаю?

— Тогда почему тебе плевать, будет он жив или умрет?

— Мне не плевать!

Она заметила, что сын тяжело дышит. Несколько лет назад ему диагностировали астму. С ним редко случались приступы, но когда случались, они всегда пугали Мелиссу.

— Льюис, где твой ингалятор?

Он указал на сумку, лежавшую на полу. Мелисса схватила ее и, порывшись в ее карманах, нашла ингалятор. Сделав несколько глубоких вдохов, Льюис откинулся на подушку.

Неужели она зашла слишком далеко, как с Грейс?

— Бедный мой мальчик.

Мелисса прижала сына к себе, и он безвольно повис в ее объятиях.

— Прости, мам, — пробормотал он.

— Думаю, тебе надо как следует выспаться, — сказала она. — Еще рано.

— Ты же знаешь, что я не усну, — ответил он, но с этими словами зевнул.

— Давай спи!

Мелисса подтянула подушку повыше, чтобы он мог на нее удобно откинуться, подоткнула одеяло, как в детстве, и какое-то время сидела рядом, гладя его загорелую руку, пока он не начал засыпать. А она вспоминала, как делала то же самое, когда он был совсем малышом. Когда спал, он становился совсем другим — казалось, что вся его кипучая энергия засыпала вместе с ним.

Мелисса вышла из комнаты, спустилась вниз и увидела, что Розмари уже в кухне. Вид у женщины был измученный, и темные круги залегли под карими глазами.

— Есть новости от Билла? — спросила Мелисса.

Розмари вздохнула:

— Никаких.

Она поднялась и пошла ставить чайник. Две ее собаки дисциплинированно смотрели на нее из кладовки, а Сэнди лежал в соседнем углу, глазея на них.

— Кофе?

— Нет, спасибо, — сказала Мелисса, взяв со стола ключи. — Я поеду в больницу, сменю Билла. Но сначала мне нужно кое-что купить в магазине.

— Вообще я хотела с тобой поговорить, пока не проснулись дети, — сказала Розмари. — А ты пока можешь позавтракать. Ребекка вчера вечером привезла свежую выпечку.

Мелисса задумалась. Ей очень хотелось поскорее попасть домой и перепрятать нож. Но Розмари уже выдвинула для нее стул.

— Сядь, пожалуйста, — сказала она тоном, не терпящим возражений.

Мелисса обвела глазами стол, заставленный выпечкой и фруктами, и вспомнила другой стол, двадцать лет назад. Мелисса только что сообщила Патрику, что беременна. Им тогда не было еще и двадцати. Хотя они встречались уже пять лет, в планы Патрика никак не входило жениться в двадцать пять, достичь карьерных высот в двадцать семь и обзавестись детьми после тридцати. Патрик был совершенно ошарашен новостью и попросил дать ему время немного подумать. К тому времени они уже жили вместе, поселившись на чердаке дома родителей. Розмари и Билл были не очень рады, узнав, что подростки встречаются, но когда стало очевидным то, что они любят друг друга, Розмари, желая держать ситуацию под контролем, отвела им комнату на чердаке. Это случилось в тот год, когда им исполнилось по восемнадцать и Мелисса устроилась на работу в «Лесной центр».

В тот день, когда Мелисса сообщила Патрику, что беременна, она, спустившись к завтраку, к своему удивлению, увидела, что он, Билл и Розмари ждут ее за накрытым столом, на котором разложена выпечка. В тот момент она поняла, что Патрик все рассказал родителям, и пришла в ярость. Они же договорились, что он ничего не расскажет, пока они вдвоем не обсудят все как следует! Хватало и того, что Билл и Розмари узнали, что их сын тайно встречается с Мелиссой. Они узнали секрет, который те хранили с самого первого поцелуя под дубом. Маленькая и дикая, «лесная девочка», которую они взяли в дом, явно была не из тех, кого они представляли себе в роли будущей жены их сына. А теперь она оказалась беременна!

Но это их внук рос в животе Мелиссы, и поэтому они все спланировали в духе истинных Байеттов, чему и был посвящен этот завтрак. Они собрались, чтобы сообщить Мелиссе, что они решили сделать с ее ребенком и ее телом. Родители сообщили, что Патрик и Мелисса должны пожениться, пока ее живот не стал выступать слишком заметно. Билл и Розмари одолжат им немного денег, чтобы провести церемонию… в «Лесной роще», конечно. Да, не было никакой романтики в том, что решение о браке приняли родители Патрика, но она не могла отказаться от дома и хорошей жизни хотя бы ради нормального будущего для ее ребенка. Оглядываясь в прошлое, Мелисса видела, что Байетты просто давили на нее, пользуясь ее наивностью. Но дело было не в ней. Дело было в ребенке, растущем внутри нее, в ее прекрасном Джоеле. Два месяца спустя они поженились, и у них была очаровательная свадьба в лесу. Получилось и в самом деле замечательно — Мелисса в свадебном платье Розмари и необыкновенно красивый Патрик в новом костюме. И все же Мелисса так и не забыла тот завтрак, когда за нее приняли решение, не дав ей даже времени все обдумать.

— Последние два дня были слишком сумбурными, — сказала Розмари, передавая Мелиссе кофе и выхватывая ее их пучины воспоминаний. — Я подумала, что надо бы перевести дух.

Мелисса вздохнула и села напротив. Надо было поскорее с этим разделаться, подумала она.

— Я просто хотела, чтобы ты знала — мы всегда будем рядом, — сказала Розмари. — Что бы ни случилось.

Мелисса посмотрела в сосредоточенное лицо Розмари. Что бы ни случилось. Неужели она поняла, что во всей этой истории с нападением на Патрика есть какая-то неувязка? Может быть, она уже поняла это на собрании прошлым вечером, когда детектив сказал, что преступник может быть гораздо ближе к их дому, чем им кажется. Мелисса заметила, как все притихли, слушая эти слова полицейского, особенно Билл.

— Мелисса? — прервала ее размышления Розмари. — Ты же это знаешь, да? Ну то, что я с тобой? И Билл тоже?

— Да, конечно, — с улыбкой ответила Мелисса. — Я знаю, что вы рядом со мной и детьми. Мы все это знаем.

— Хорошо, — Розмари помолчала и сделала глоток травяного чая. — У меня уже ум за разум заходит. Я понятия не имею, кто мог так поступить с Патриком, — она впилась в Мелиссу взглядом.

— Никто понятия не имеет, — ровно сказала Мелисса, стараясь, чтобы голос не дрожал, и откусила небольшой кусочек печенья.

— Но ты ведь знаешь моего мальчика лучше других, — продолжала Розмари, склонив голову. На ее лице появилась неуверенная, натянутая улыбка. — Как у вас в последнее время шли дела?

Мелисса отложила печенье, есть резко расхотелось.

— Да нормально, абсолютно нормально, — твердо сказала она. — Ну, перед выборами Патрик нервничал, конечно.

— Да, в последнее время он был чем-то опечален, — задумчиво пробормотала Розмари.

— Ведь это вполне логично, правда? — спросила Мелисса, глядя свекрови в глаза. Розмари закусила губу.

— Но просто… ну, ты и сама знаешь, что значит материнский инстинкт, Мелисса, а я только недавно начала замечать, что у Патрика что-то странное на уме.

— Вы же знаете Патрика, — сказала Мелисса, стараясь скрыть свой страх. — Он хотел, чтобы все было идеально, и перед выборами работал изо всех сил. Но это вполне нормально и совершенно не объясняет, почему в четверг он был ранен, — Мелисса внимательно посмотрела на Розмари. — А что, Патрик говорил с вами о чем-то таком?

Розмари покачала головой:

— Нет. А как насчет детей?

Мелисса замерла:

— Что вы имеете в виду?

— Они наверняка чувствовали страх отца. Они-то хорошо себя чувствовали?

Мелисса нервно сглотнула. Могла ли Розмари подозревать, что в этом замешаны дети?

— Да, замечательно, — ответила она. — Но к чему все эти распросы, Розмари?

— Да просто пытаюсь увидеть во всем этом смысл, — ответила она и посмотрела на тарелку Мелиссы. — Ты почти не притронулась к выпечке!

— Я не голодная, — ответила Мелисса, глядя на часы. Ей отчаянно захотелось сбежать отсюда.

— Бедняжка, — ласково сказала Розмари, накрывая своей ладонью ладонь Мелиссы. — Я даже не спросила, как ты сама.

— Вы имеете в виду — с четверга? Или вообще? — сказала Мелисса, надеясь, что это даст ей понять, что она не слишком рада таким вопросам.

— И то, и другое, — ответила Розмари. — Ты сказала, что Патрик был очень занят, а значит, все повседневные дела свалились на тебя, так? — она наклонилась вперед и заговорила тише. — Я знаю, как тяжело тебе приходилось, Мелисса. Я лишь хочу убедиться, что с тобой ничего не случится… как тогда.

Мелисса резко вскочила со стула, пролила кофе себе на джинсы и тут же вытерла их. Розмари не сводила с нее пристального взгляда.

— Все хорошо, честное слово, все хорошо, — заговорила Мелисса. — Но послушайте, мне правда нужно идти. Мне стыдно, что я не была у Патрика со вчерашнего вечера.

Она взяла сумку, и Розмари тоже поднялась вслед за ней.

— Надеюсь, ты не думаешь, что я лезу не в свое дело, — сказала пожилая женщина. — Я лишь хотела убедиться, что с тобой все хорошо и ты знаешь, что все мы с тобой — вся наша «Лесная роща».

Она обошла стол и сжала Мелиссу в неловких объятиях. Мелисса почувствовала, что не может вздохнуть, и ей вновь вспомнились слова детектива Кроуфорда.

Сомневаюсь, что они что-то упустят. Я начинаю думать, что наши лучшие союзники на пути к спасению вашего мужа — жители «Лесной рощи».

Выкрутившись из объятий Розмари, Мелисса попыталась улыбнуться:

— Спасибо. Скажите детям, что я вернусь к обеду, хорошо?

Она взяла сумку и вышла, а пока ехала по Олд-Пайн-Роуд, думала о словах Розмари. Знала ли эта женщина что-то конкретное? Или она просто боялась, что Мелисса сама не справится?

Сложно было сказать, что из этого хуже.

Выехав на свою улицу и увидев свой дом, Мелисса глубоко вздохнула. Прошло менее сорока часов с тех пор, как она ехала по этой самой дороге, залитой солнцем, и ей не терпелось насладиться чудесными долгими выходными с Патриком и детьми. Теперь же ее муж лежал в больнице, и он был ранен в живот почти наверняка кем-то из ее детей. Ей предстояло хоть как-то разгрести этот бардак, если она еще надеялась спасти своих детей.

Она подъехала к дому и увидела, что у входа на пластмассовом стуле сидит полицейский. Затем выехала на боковую улицу, где стояли гаражи, выключила зажигание, вышла из машины и прошла мимо гаражей в лес. Она понимала — не стоит ломиться в дверь и ожидать, что ее пустят. Ее дом стал местом преступления, и никто не позволил бы ей шататься по своей кухне. Она решила пробраться через черный ход и быстро схватить нож, но успех этого дела зависел от того, дежурит ли второй полицейский у черного входа или где-нибудь в доме. Но, судя по сообщениям соседей, еще вчера вечером дежурных было меньше, и она надеялась как раз на это.

По опушке леса она пробралась в собственный сад, при виде которого ее глаза наполнились слезами. Там было так одиноко — ни велосипеда, ни самоката на лужайке, ни бутылочек с кремом от солнца, разбросанных Лилли где попало, ни книжек Грейс, забытых на столе в пятницу, проведенную девочкой на свежем воздухе.

Мелисса убедилась, что у черного входа никого нет, медленно прошла вдоль сада и с удовлетворением отметила, что в доме также нет никакого движения. Проходя мимо дерева Джоела, она задержалась взглядом на шариках, купленных Льюисом и Лилли. Бирюзовый и ярко-синий цвета, переливаясь, кружились на легком ветру. Слезы подступили к уголкам глаз Мелиссы и задрожали на ресницах.

— Ох, Джоел, — прошептала она, — что творится с нашей бедной семьей?

Ей захотелось, чтобы он был рядом. Теперь ему было бы уже за двадцать. Несмотря на его состояние, она не сомневалась, что сейчас он стал бы поддержкой для всех них. Столкнувшись с такими трудностями, какие выпали на его долю, поневоле набираешься сил бороться с любыми невзгодами. Он так хорошо держался, когда ему приходилось вновь и вновь проходить тесты, когда он смотрел, как младшие брат и сестра делают все то, чего он никогда не сможет сделать. Да, порой на него тоже находило, и он взрывался. Но в целом он был просто чудесным, всегда улыбался и шутил, охотно воспитывал младших. Мелисса даже представляла себе, как он сидит рядом с ней в инвалидном кресле, темноволосый и кареглазый, как отец, в веснушках, покрывших весь его маленький нос, как у матери. Он был таким красивым мальчиком с самых первых дней, с самого рождения.

Она знала, что Патрик не был рад ее беременности. Он сомневался, что хочет ребенка, и, конечно же, ему не нравилось, как с беременностью меняется фигура его девушки, а впоследствии жены. Но, впервые взяв в руки своего прекрасного, вертлявого сына, Патрик немедленно в него влюбился. Все, кому случалось познакомиться с Джоелом, тут же влюблялись в него. Дело было не только в том, как он выглядел, но и в том, с каким юмором и легкостью он относился к своему состоянию. Брат и сестра его просто обожали, и его смерть стала для них сильным потрясением.

Мелисса вынула ключи и нашла тот, что подходил к двери черного хода, потом тихонько открыла. У нее был план на случай, если в доме кто-то окажется — разыграть чистейшую наивность: «Ой, я подумала, что можно зайти, взять кое-какую одежду. Мне же не сказали, что нельзя…» — но все-таки она нервничала. Когда она вошла в кухню, ее оглушила тишина — совсем как в тот четверг, когда она обнаружила тело Патрика на полу. Тишина была неожиданна и тогда, и теперь. Мелисса принюхалась. Пахло железом со слабой примесью химикатов и чего-то еще.

«Засохшая кровь, — поняла Мелисса. — Кровь Патрика.»

Она схватилась за дверную ручку, чтобы удержаться на ногах, и медленно вошла на кухню. Все было ограждено сигнальной лентой, всюду кружила пыль, дверцы буфета были распахнуты. Полицейские попытались отчистить кровь, но на полу остались бледно-розовые пятна, будто кто-то устал менять окровавленную воду на свежую. Брызги крови остались и на дверцах буфета.

Мелисса вновь представила, что рядом лежит Патрик, что дети в ужасе стоят вокруг. Отвела глаза от пятен, посмотрела на дверь и увидела за ней силуэт полицейского.

Нужно было действовать быстро… и очень тихо.

Она открыла шкаф под раковиной, где Льюис спрятал нож, и просунула руку между ящиками, отодвинув пластиковую доску, закрывавшую «тайник». Сначала она ничего не нащупала, и пришлось как следует постараться, чтобы просунуть руку дальше. Наконец она наткнулась на черный мешок для мусора. Кому-то из детей хватило ума обернуть нож, прежде чем спрятать. Мелисса глубоко вдохнула и вытащила мешок.

Да, в нем лежал нож — самый большой из набора, и его серебряное лезвие было в пятнах крови Патрика.

Мелисса зажала рот рукой. Все внезапно стало таким ужасающе реальным, весь трагизм происходящего накатил волной. На секунду ей показалось, что ее сейчас стошнит. Она согнулась пополам, судорожно глотая воздух. Только этого и не хватало. Как она объяснит рвоту на полу?

Она села и зажала голову руками. Когда тошнота отступила, Мелисса завернула нож в новый мешок для мусора, и взяла пустую коробку, в которой прежде была бутылка шампанского. Ее распили, когда отмечали назначение Патрика на должность члена совета, а коробку оставила себе Грейс, заявив, что ей она нужна для научного проекта. Теперь Мелисса положила туда нож, а коробку сунула в большой пластиковый пакет. Она решила для себя, что, пока она будет в больнице, коробка полежит в багажнике машины, а потом Мелисса ее закопает. Она знала, даже где — в том самом месте, куда они с Райаном часто приходили в детстве и где проводили летние вечера, не замечаемые спящими родителями. Это был уголок в самой глухой части леса, где они прятались и шептались в темноте. Райан разжигал там костер, и они приносили с собой лакомства. Они всегда знали, где встречаться, потому что этот уголок светился в темноте благодаря биолюминесцентным грибам, которые растут на гнилых деревьях. По какой-то причине именно в этом уголке леса было очень много гнилых деревьев.

Если бы об этом месте узнали еще какие-то люди, они бы отобрали у Мелиссы и Райана их уголок, в чем девочка не сомневалась. Так что они хранили тайну, никому не рассказывая о своем многолетнем убежище. Иногда Мелисса думала, что причина, по которой они не хотели говорить о нем никому, кроме своих будущих детей, это мысль, что подобное тайное место может стать для них порталом в иной мир, где они всегда чувствуют себя под надежной защитой.

Теперь это решение казалось Мелиссе зловещим. Чем меньше людей знало об их секретном месте, тем меньше было шансов, что нож найдут. Конечно, она учитывала и тот факт, что этот уголок леса светился в темноте и мог служить маяком всем, кто проходил бы там ночью. Но просто так там ночью никто не ходил. Большим плюсом был и запрет ходить в лес с одиннадцати вечера до четырех утра, рассчитанный, как правило, на подростков, чтобы те не устраивали в лесу ночные пьяные пикники. Но в эту часть леса они все равно бы не пошли. Было в ней что-то зловещее, от чего люди старались держаться подальше. Или, может быть, просто боялись заблудиться?

Мелисса обвела взглядом заляпанный кровью пол и вновь представила себе Патрика, его большие босые ноги на этом полу, когда он шел на кухню, чтобы принести ей бокал вина. Или гонялся за собакой под смех детей. Она вспомнила вечеринки в честь Хэллоуина и дней рождения ее детей. Вспомнила барбекю, которые они закатывали для всех своих друзей. Вспомнила рождественские праздники с Розмари, Биллом и сестрой Патрика, если она со своей семьей приезжала из Австралии. Так много смеха, так много любви!

Как могло дойти до этого? Дверь щелкнула и открылась.

Мелисса замерла, крепко сжав в руке сумку с ножом. Она отчетливо слышала голос детектива Пауэлл, эхом отдававшийся в коридоре.

Глава двадцатая

Суббота, 20 апреля 2019 года, 09.05.

Детектив шла по коридору. Мелисса посмотрела на дверь черного хода. Успеет ли она убежать или ее в любом случае поймают и все будет выглядеть еще более подозрительно?

Лучше уж остаться.

Она лихорадочно огляделась по сторонам, и ей попалась на глаза стопка грязной одежды, которую она вынула из стиральной машины и положила в корзину для белья во время полицейского обыска. Взяв что-то из вещей, она сложила это в сумку и надежно прикрыла коробку с ножом. Затем Мелисса глубоко вдохнула и повернулась к кухонной двери.

Та распахнулась, и вошла детектив Пауэлл, а следом за ней незнакомый офицер в униформе.

Если детектив и удивилась, то совершенно не подала виду. Она холодным взглядом обвела Мелиссу.

— Вам не положено здесь быть, — сухо сказала она.

— Я пришла взять кое-что из одежды детей, — ответила Мелисса. — Я не знала, что сюда нельзя приходить.

— Это место преступления, — сказала детектив.

— Как вы сюда вошли? — спросил полицейский, рыжеволосый молодой человек, смутно ей знакомый. — Я все это время дежурил у входа.

— Через черный ход, — сказала Мелисса, указав на дверь. — Честное слово, я не думала, что совершаю что-то плохое. Я решила, вы уже закончили проводить экспертизу. Мне так неловко.

Детектив Пауэлл посмотрела ей в лицо, потом перевела взгляд на сумку, и Мелисса подумала, что сейчас упадет в обморок. Но, к счастью, детектив вновь подняла взгляд.

— С Грейс все в порядке?

— Да, спасибо. Она слишком увлекается лесными прогулками, храни ее Господь, — затараторила Мелисса, понимая, что говорит слишком быстро, нервно и неразборчиво. Она попятилась назад. — Я лучше пойду… надо еще постирать вещи перед тем, как идти к Патрику. Еще раз простите.

— У вас что, нет чистой одежды? — спросила детектив. Мелисса на миг задержала дыхание, потом указала на футболку Льюиса.

— Есть, но Льюису понадобилась именно эта футболка.

— Ясно. Но в следующий раз, когда вам понадобится что-то взять, предупреждайте, — сказала детектив.

Мелисса кивнула и повернулась к двери.

— Прежде чем вы уйдете… — окликнула детектив. Мелисса застыла, чувствуя, как бешено колотится сердце, как стучит в висках, — мы должны обыскать вашу сумку.

Мелисса медленно обернулась:

— Там только грязная одежда.

— Так положено, миссис Байетт. Я надеюсь, вы меня поймете?

Взгляд темных глаз детектива был холоден.

— Конечно, — прошептала Мелисса, дрожа и натянуто улыбаясь. Детектив вскинула подбородок и посмотрела на полицейского в форме, уже вынимавшего из кармана резиновые перчатки.

— Только предупреждаю, — сказала Мелисса, — одежда очень грязная. Подростки не слишком-то аккуратны.

Полицейский сморщил нос, и в этот момент телефон детектива Пауэлл спасительно зазвонил.

— Извините, — сказала она и вышла из комнаты, чтобы ответить на звонок.

Мелисса дрожащими руками протянула полицейскому сумку.

Все кончено, теперь она в этом не сомневалась. О чем она думала, когда шла сюда? Она окончательно все испортила! Как это будет выглядеть со стороны? У нее нож, которым ранили ее мужа, со отпечатками пальцев и следами ДНК кого-то из ее детей… а теперь еще и ее самой!

— Не знаю, помните ли вы меня, — сказал полицейский, начиная копаться в одежде. — В прошлом году мы с детьми принесли вам ежика.

— Господи, да, конечно, помню, — ответила Мелисса. — Ваш младший сын просто прелесть. Вы живете в Эсбридже, верно?

— Да, — ответил полицейский, обводя взглядом кухню, и Мелисса изо всех сил старалась не смотреть на сумку. — Но нам хотелось бы жить в «Лесной роще», особенно пока мой сын еще не ходит в школу. Даже после того, что случилось с вашим мужем, «Лесная роща» все равно намного лучше этого чертова Эсбриджа.

Поняв, что сморозил, он широко распахнул глаза:

— Господи, простите! Это так нетактично с моей стороны.

— Да все нормально, — ответила Мелисса, радуясь, что он пока не роется в ее сумке. — Я знаю семью, которая продает дом на Бирч-Роуд. Сад, правда, маленький, но и цена соответствующая.

Глаза полицейского загорелись:

— Правда?

— Ага. Запишите мне ваш емейл, и я сообщу, когда дом будет продаваться.

Он обернулся, желая убедиться, что детектив все еще говорит по телефону. Та расхаживала взад-вперед по коридору. Потом он поставил сумку на место, достал блокнот, вырвал лист и написал на нем емейл.

— Было бы здорово. Спасибо.

Мелисса взяла лист и положила в карман:

— Не вопрос.

— Простите, что вам приходится через все это проходить, — сказал он. Мелиссе даже не пришлось изображать слезы, подступившие к глазам.

— Это очень тяжело. Я стараюсь лишь делать вид, что все нормально, ради детей, понимаете? Я знаю, что это звучит безумно, но некоторые мелочи помогают, например, любимые футболки, — сказала она, указывая на сумку, которую начал обыскивать полицейский. Он посмотрел на сумку, вздохнул и отдал ее Мелиссе.

— Слушайте, идите домой, к детям. Не хочу я в ней копаться. Детектив Пауэлл иногда перегибает палку, вы же понимаете.

Она взяла сумку и прижала ее к себе, как обнимают новорожденного.

— Спасибо. Надеюсь, что вы переедете в этот дом. Буду держать за вас кулаки.

Повернувшись на каблуках, она вышла из дома с ножом в сумке.

Завтра она закопает этот нож.

Глава двадцать первая

Воскресенье, 21 апреля 2019 года, 02.00.

Ночь была тихая, дул очень легкий бриз, когда Мелисса шла закапывать нож. Казалось, лес движется в темноте, полный скрытой от глаз жизни. Длинные стволы сосен казались осыпанными пеплом колоннами сгоревшего особняка. Земля под ногами ощущалась как нечто опасное, и Мелисса осторожно шла по этой земле. Слабого света фонаря не хватало, чтобы выхватить из тьмы каждый корень, о который она могла споткнуться. На тропе за деревьями ей виделось движение и блеск чьих-то глаз. Она понимала, что это лишь ночные животные — олени, совы, может быть, даже лисы и летучие мыши, желавшие узнать, кто эта незнакомка. Но все же Мелисса невольно ускоряла шаг, и ее сердце бешено колотилось — она то и дело оглядывалась через плечо.

Спустя пару минут Мелисса наконец увидела место, куда она направлялась — светящийся зеленый уголок, давнее место их встреч с Райаном. Пробираясь по перекрученным корням и колким веткам, она добралась до этого уголка с его гниющими пнями в круглом ореоле зеленого света грибов-паразитов.

Мелисса подошла к пням, и ей мысленно представился Райан, идущий ей навстречу с пакетом, полным леденцов, и горящими глазами. Вздохнув, она поставила на землю свои собственные пакеты, в которых лежали отнюдь не леденцы — в одном пакете лежал нож, завернутый в мешок для мусора, а в другом была лопата Билла. Прежде чем выйти из дома, она тщательно отчистила нож на темной кухне Билла и Розмари, стараясь не думать, что на нем кровь ее мужа. Это помогло, но только потому, что ее мозг был слишком усталым и сонным, чтобы ясно мыслить в столь немилосердную рань. Но когдакровь оттерлась и лезвие засияло, она увидела в нем свое отражение и потеряла над собой контроль. Крупные слезы катились по ее щекам, из горла рвались сдавленные рыдания, и с абсолютной ясностью ее пронзило осознание того, что она только что совершила. А совершила она вот что — счистила кровь своего мужа с ножа, которым его ударил кто-то из ее детей — теперь она в этом уже не сомневалась. Накануне она провела с Патриком целый день, и ей показалось, что он стал бледнее. На груди у него появилась какая-то сыпь, и Мелисса боялась, что это плохие знаки.

Выплакавшись, она услышала скрип лестницы, подняла взгляд и увидела, что на нее смотрит Лилли. Мелисса прижала палец к губам.

— Шшшшш, — прошептала она. — Иди спать.

Лилли повиновалась, и Мелисса вновь ощутила всепоглощающую тоску. Что ж, волею судьбы Лилли увидела то же, что Мелисса видела все те годы, когда ее мать рыдала в кухне.

На месте она посмотрела на часы — почти половина третьего. И почему время бежит так быстро? Она торопливо воткнула лопату в землю и принялась копать, стараясь не сбиваться с ритма, чтобы не думать ни о чем другом больше.

Где-то вдалеке хрустнула ветка. Мелисса замерла и всмотрелась в темноту. «Это, наверное, просто лиса», — попыталась она успокоить себя. Но тут же услышала новый звук, как будто что-то или кто-то глубоко вздохнуло.

— Эй, — прошептала она, медленно подняв фонарик, которым не пробить такую тьму. Вновь Мелисса сказала себе, что это, конечно, животное, но волоски на ее шее встали дыбом, как в тот момент, когда она увидела Патрика на кухонном полу.

«Это все твои инстинкты, Лисси», — мысленно подсказывал ей голос матери. Она положила лопату на землю и сделала несколько шагов, светя фонариком вглубь леса, в самые темные и потаенные уголки. Раздался громкий глухой стук, резкий вдох и вновь хрустнула ветка. Мелисса обвела фонарем вокруг себя, чувствуя, как колотится ее сердце.

— Эй! — крикнула она, стараясь сохранить остатки смелости. Что-то зашумело, и с дерева над ее головой слетела большая птица. Ей хотелось бы верить, что это шумела птица, но что-то подсказывало, что нет, не она. Она перевела взгляд на яму, которую только начала копать. Если кто-то за ней следил, то он все видел. А значит, он знает, где спрятан нож. Может быть, изменить свои планы, придумать, куда его еще перепрятать? Или вернуться в дом, забрав нож с собой?

Она закрыла глаза и постаралась успокоиться. Это не так, у нее просто паранойя.

Мелисса набрала в грудь побольше воздуха, вернулась к яме и подняла лопату. Десять минут спустя яма достигла нужной глубины, и Мелисса аккуратно вынула из пакета нож, завернутый в мешок для мусора. Она положила сверток на дно ямы, и вдавила его лопатой в свежую землю еще глубже. Постояв немного над ямой, она начала представлять по очереди каждого из детей. А именно, как он сжимает в руке этот нож и вонзает лезвие в отца.

Потом она представила на его месте себя — их родную мать — зажала грязной рукой рот, качая головой. Глаза наполнились слезами.

— Хватит, — прошептала она сама себе. — Хватит об этом думать!

Мелисса заставила себя подняться и засыпать яму землей. Она притоптала ее, забросала листьями и даже выкопала несколько растений, чтобы пересадить их на этот кусок земли. Так он выглядел бы убедительнее. Вытерев пот со лба, она оценила результат своей «работы». Со стороны клочок земли не вызывал никаких подозрений, и, насколько знала Мелисса, даже люди, которые будут искать именно вскопанную землю, ничего не заметят. Впрочем, она мало что в этом понимала и к тому же работала в темноте, доверяя лишь своим инстинктам, в точности как учила ее мать.

На нее вдруг накатила волна усталости. С того момента, как проснулась, она действовала на адреналине, но теперь, когда дело было сделано, мысль о том, что сейчас три часа ночи, навалилась со всей силой. Зевая, Мелисса побрела через лес. Она скользила лучом фонарика по деревьям и листве, стараясь идти быстрее, чтобы как можно скорее выбраться из этой грязной одежды и нырнуть в кровать.

Но внезапно она вновь услышала шум. Она обернулась, посмотрела через плечо и ахнула. Кто-то стоял в темноте и пристально глядел на нее.

Глава двадцать вторая

Воскресенье, 21 апреля 2019 года, 03.00.

Фигура в черном слилась с окружающей темнотой, но Мелисса смогла разглядеть высокий силуэт и увидеть даже блеск глаз. Она навела фонарик, и фигура, отпрянув в сторону, помчалась прочь.

Чувствуя внезапную смелость, Мелисса рванула за ней.

— Кто ты?! — кричала она вслед бегущему по листве. Внезапно она споткнулась о корень и больно упала на землю. Фонарик шлепнулся рядом, погрузив ее во тьму ночи. Лежа среди корней и листьев, Мелисса провела рукой по голени и ощутила под пальцами липкость крови.

— Твою ж мать! — прошептала она, осознав происходящее. Она была в лесу среди ночи, что-то случилось с ее ногой, и за ней следили. И могла ли она теперь точно утверждать, что Патрика ранил один из ее детей. Вдруг это был кто-то другой — кто-то, кого они так боялись, что вынуждены были его прикрывать.

Грейс же говорила мне — она боится.

Сердце Мелиссы гулко стучало в ушах. Она схватила фонарик и попыталась включить, но он не работал. Она полезла в карман за телефоном и не нашла его там. Мелисса порылась в листве и в ветках. Телефона нигде не было, должно быть, он выпал, когда она бежала.

Мелисса поднялась и застонала — боль обожгла ногу.

— Давай, ты сможешь, — сказала она себе, пытаясь ковылять сквозь темноту. Но это было бесполезно, кровь шла слишком сильно.

Она посмотрела направо, туда, где в темноте слабым желтым светом горело окно домика Райана. До него было всего пять минут ходьбы.

Мелисса на одной ноге кое-как допрыгала до домика и продралась сквозь ветки и высокую траву. Добравшись до старой хижины, где Райан когда-то жил с отцом, она тихо постучала в окно его спальни. Свет горел, но все же ей не хотелось разбудить Мэдди, если та ночевала у папы.

— Райан, — прошептала она, — это Мелисса.

Занавески раздвинулись, Райан посмотрел на нее широко распахнутыми глазами и, открыв окно, высунулся наружу.

— Мелисса? — спросил он изумленно. — Какого черта ты тут делаешь?

— Можно зайти?

— Да, конечно.

Спустя пару секунд он стоял у двери, уже одетый в брюки карго и футболку. Мелисса вошла в дом.

— Что случилось? — тихо спросил он, оглядев ее с ног до головы. — Господи, у тебя все нормально?

Она проследила за его взглядом и увидела, что ее спортивные штаны разорваны на голени, а сквозь дыру сочится кровь.

— Я упала.

— Садись. Я посмотрю, что с ногой.

Рухнув на коричневый кожаный диван, Мелисса смотрела, как он достает из кухонного шкафа аптечку. Дом был свободной планировки. В задней части располагались две спальни, а за ними была маленькая кухня, плавно перетекавшая в приличных размеров гостиную с большим камином. Мелисса была здесь много раз — сперва в детстве, когда ее отец приходил выпить пива с папой Райана… и лишь однажды уже во взрослом возрасте много лет назад. С годами дом сильно изменился. При отце Райана здесь царил бардак, всюду валялись инструменты и пустые пивные бутылки, а теперь стало на удивление чисто и уютно. Райан построил мастерскую, где хранил все инструменты, и в доме стало больше свободного пространства. Старые ковры он выбросил и положил сосновые полы, а стены выкрасил в бледно-голубой. В кухне осталась все та же сосновая мебель и столешницы из гранита, но стены там тоже перекрасили. Мелисса ощутила незримое присутствие Дафны, когда увидела рисунки на стенах, изображавшие деревья, и синюю вазу с дикими цветами на столе. Свой след оставила и Мэдди — на чайном столике лежали подростковые книжки и блокноты, а на стуле висела маленькая черная толстовка с надписью «Свободу прессе» на спине.

Райан сел рядом с Мелиссой, положив ее ногу себе на колено и закатав штанину. Он изучил рану и крепко прижал к ней кусок марли, чтобы остановить кровь. Мелисса дернулась. Антисептической салфеткой Райан стер грязь и заклеил рану большим медицинским пластырем. Все это он делал молча, то и дело хмуро поглядывая на Мелиссу.

— Как это произошло? — спросил он, закончив работу. — Что ты делала в лесу в такое время суток?

— Я не могла уснуть, решила прогуляться… и упала.

Он поднял бровь:

— Спрошу еще раз. Как это произошло?

Мелисса смотрела в лицо старого друга и чувствовала острую необходимость рассказать ему — рассказать кому-нибудь — все, что случилось в последние три дня. Но могла ли она доверять ему, особенно в свете сплетен об их с Патриком ссоре? В конце концов, это были всего лишь сплетни, их в «Лесной роще» всегда хватало, и многие из них потом оказывались глупостью. Она посмотрела в серьезные голубые глаза Райана, такие же родные, как этот лес. Она всегда могла ему довериться. И больше для перестраховки она спросила:

— Я могу тебе доверять?

— Ты и сама знаешь, что можешь.

Она провела рукой по усталому лицу:

— Мне так трудно держать все это в себе.

— Тогда расскажи мне все. Как в детстве.

Мелисса посмотрела на дверь соседней комнаты:

— А Мэдди у тебя?

— Да, но спит так крепко, что ее и Третья мировая не разбудит. Что случилось-то?

И Мелисса рассказала ему все, начиная с того момента, как вошла в дом и обнаружила Патрика на кухонном полу, и заканчивая тем, как странные фигуры наблюдали за ней из чащи леса. Выслушав ее, Райан поднялся, подошел к окну и, крепко сжав кулаки, всмотрелся в темноту, словно надеялся увидеть там силуэты, о которых она говорила. Потом сказал:

— Жаль, что ты не пришла ко мне раньше.

— Я не могла. Представь, если бы такое случилось с тобой… разве ты не скрывал бы все это до последнего, ради Мэдди?

Она увидела в стекле его хмурое отражение.

— Да, — ответил он, — скрывал бы.

Он подошел к дивану, сел рядом и задумался.

— А ты уверена в том, что это дети? Уверена, что они никого не прикрывают?

— Я не знаю, Райан, честное слово. Я всегда думала, что они и в мыслях не причинят отцу боль, но оказалось… — она покачала головой, сжала губы и глаза ее наполнились слезами. — Все так запутано.

— Ты не думала, кто из них мог это сделать, если это один из них?

Она покачала головой.

— Мне кажется, это, скорее всего, Льюис, — сказал Райан и Мелисса изумленно посмотрела на него.

— Почему тебе так кажется?

— У него были проблемы в школе за то, что он побил кого-то, разве нет?

— Не побил, а… И потом, это совсем другое!

— Прости, — поспешно сказал Райан. — Я не хотел…

— Да все нормально, — вздохнула Мелисса. — У всех свои странности. Лилли может раздуть скандал из-за пустяка, Грейс слишком увлекается всем жутким и мрачным, но они ведь хорошие ребята!

— Хорошие, — согласился Райан. — Если это сделал кто-то из них, то у него должна быть веская причина.

— Я тоже об этом думала. Но Патрик ведь хороший человек. Зачем им нападать на него? Зачем… вообще кому-то делать это?

Райан опустил глаза и стал рассматривать свои ладони.

— Я во всем виню себя, — призналась Мелисса. — Я всегда была слишком мягкой с ними. Разрешала смотреть фильмы 12+, когда им было пять. Особенно Грейс — она всегда предпочитала диснеевским принцессам злодеек. Малефисента — ее кумир!

Райан улыбнулся:

— Это круто. Она не такая, как все. Мне всегда это нравилось.

— А Льюис с этими его видеоиграми? В том году я разрешила ему купить «Бога войны» на подарочный сертификат, хотя ему еще рано в такое играть. А Лилли с ее зависимостью от соцсетей? Может быть, я тоже должна была…

— Ну хватит, Мелисса! — перебил ее Райан. — Ты же не Китти Флетчер, чтобы нести такую ерунду. Посмотри на сына Андреа Купер, Картера. Она как репей вцепилась во всю эту флетчеровскую дичь, и все равно Картер вырос тем еще засранцем. Постоянно вижу его в лесу, когда он должен быть в школе. Нет, — он покачал головой, — у тебя нормальные дети. Видимо, у них что-то случилось, что-то настолько страшное, что один из них ударил ножом отца… и решил не признаваться.

— Они не говорят мне ни слова!

Райан кивнул:

— Один за всех и все за одного. Такой девиз был в детстве у них с Мэдди, разве нет?

— Да, — Мелисса вновь посмотрела на дверь комнаты Мэдди. — Она тебе ничего не рассказывала?

— Нет, ничего.

Тут Мелисса вспомнила подслушанный разговор подростков в летнем домике Билла и Розмари.

— Я слышала, как Мэдди обсуждала с близнецами что-то непонятное, — перешла она на шепот. — Говорили, что Картер Купер на вечеринке перед Новым годом что-то сказал обо мне. Я не уверена, что все эти вещи связаны, но дети мне об этом также ничего не сказали. Как ты думаешь, что бы это могло значить? Ты был на вечеринке, может быть, знаешь подробности?

— Нет, — ответил Райан, собирая аптечку и ставя на газ чайник. Мелисса смотрела на деревья, стараясь увидеть желанный покой в темных, качавшихся ветвях.

— Может быть, мне не стоило скрывать нож от полиции? Как ты думаешь, надо ли было все им рассказать с самого начала?

Он покачал головой:

— Не думаю. Но ты же меня знаешь, я небольшой поклонник госслужащих.

Мелисса перевела взгляд на винтовку у стены. Она понимала, что винтовка нужна на случай, если Райан увидит в лесу смертельно раненое животное, которое нужно будет избавить от мук, но все равно ей стало не по себе.

— Слышал о собрании? — спросила она.

— Дафна мне немного рассказала, — ответил он, хмуря брови. Он стал доставать из шкафа чашки. — Я так понял, что Грейс пропала.

— Все обошлось. Мы нашли ее у старого дуба.

Райан улыбнулся:

— Она всегда любила это дерево, верно? Совсем как твоя мама.

Тут улыбка сползла с его лица, Мелисса кивнула:

— Эндрю Блейк говорил, вы с Патриком поссорились.

В глазах Райана что-то блеснуло.

— Поссорились? Я не помню такого, — ответил он, поставил перед ней чашку с кофе и сел рядом. — Перестань себя винить, Мелисса. Я уверен, ты правильно сделала, что не сообщила полиции. Ты еще не знаешь всех фактов, и сначала нужно, чтобы дети тебе признались. На твоем месте я сделал бы то же самое.

— Но, может быть, у полиции лучше получилось бы вытянуть из них правду?

— И в процессе допросов напугать их до смерти. Честно говоря, ты поступила как любой нормальный родитель, от которого требуется за долю секунды принять решение.

К удивлению Мелиссы, она вдруг разрыдалась — может быть, от облегчения, что хоть кто-то счел ее решения последних трех дней не такими уж глупыми.

— Иди сюда, — сказал Райан, раскинув руки. Она рыдала, уткнувшись в его голую шею, и родной, лесной запах ее успокаивал. Она уже плакала в его объятиях в те дни, когда только-только потеряла Джоела.

Но тут она представила себе Патрика, лежавшего в больнице. Если бы он видел ее сейчас, то как бы он это воспринял?

Мелисса решительно отодвинулась, отвела взгляд, а Райан вздохнул и протянул ей пачку носовых платков. Она вытерла слезы и высморкалась.

— Прости, я просто устала и вся на нервах, — сказала она. — Если бы я могла хоть с чем-то справиться, мне, наверное, стало бы лучше. Например, выяснить, что значат эти чертовы объявления «Я знаю». И заодно избавиться от них, а то они так и лежат у меня в сумке.

— Отдай их мне, — предложил Райан, — я их сожгу.

— Спасибо. Завтра постараюсь принести.

Райан вздохнул.

— Что значит это «Я знаю»? — спросил он.

— Я не могу не думать, что это относится к Патрику, — призналась Мелисса. — Не может же быть случайным совпадением то, что я нашла их на следующее утро.

— Они запросто могли увидеть твою кухню через большое окно, тем более в хороший бинокль, — проговорил Райан и щеки его вспыхнули. — Ну, это я так думаю, — поспешно добавил он. — Но почему бы просто не пойти в полицию? Господи, зачем вешать эти объявления?

— Это одному Богу известно.

— Может, они хотят выждать время, чтобы начать тебя шантажировать? Может, это они сейчас следили за тобой и теперь захотят стрясти с тебя денег?

— Откуда им было знать, что я ночью сюда приду?

Райан пожал плечами.

— А по поводу шантажа, — добавила Мелисса, — у нас не так уж много денег.

— Но люди могут об этом не знать, верно? Патрик всюду разъезжает на мерседесе, носит дорогие костюмы и к тому же еще собирается стать членом совета. Вечно «светится» в газетах, рассуждает, как сделает этот мир прекраснее.

— А ты, судя по всему, это не одобряешь.

— Ну, я не самый большой его фанат, ты же понимаешь?

Мелисса смерила его взглядом.

— Я имел в виду другое, — поспешил оправдаться он. — Мы с ним абсолютно разные. Моему ленд-роверу двадцать лет, а единственный в жизни костюм я купил в эсбриджском секонд-хенде, чтобы пойти на похороны отца. Я просто не пафосный тип.

— Патрик тоже не пафосный тип! Мне хотелось бы, чтобы ты лучше к нему относился, Райан. Он заботился о поселке, хотел сделать его лучше. Тут ничего пафосного нет, верно?

— Да, да, и в процессе строительства нового свалить любимое дерево твоей мамы, — вздохнул Райан. — Ладно, давай останемся каждый при своем мнении. Так вот, насчет объявлений. Если мы выясним, кто их повесил, мы, возможно, узнаем, что случилось с Патриком. К тому же ты ведь не хочешь, чтобы появились новые, да?

Мелисса улыбнулась.

— Мы? Значит, мы одна команда? Капитан Ястреб и майор Волк, — сказала она, имея в виду персонажей, в которых они играли в детстве.

Райан рассмеялся:

— Да! Теперь я вспомнил!

— Я была потрясным Ястребом, с моим-то биноклем!

— Не знаю, насколько я был потрясным волком в старом мамином меховом пальто.

Оба рассмеялись, но смех Мелиссы тут же оборвался, когда она вспомнила, в какой она ситуации. Райан ей на плечо положил руку:

— Не грусти, Ястреб. Ты уже не одна.

Мелисса нервно и глубоко выдохнула:

— Ты не представляешь, как много это для меня значит.

Какое-то время они неотрывно смотрели друг другу в глаза, а потом Райан поднялся и отнес чашки в раковину.

— У меня есть идея, может быть, даже неплохая, — сказал он. — Ты знаешь о лесных камерах? Их часто используют в школьных экологических проектах.

Ученики единственной школы «Лесной рощи» должны были делать проекты по биологии, и Райан помогал им работать с камерами, снимающими жизнь ночных животных. Мелисса вспомнила и кивнула.

— Почему бы нам не посмотреть видеоматериалы? Может быть, тот, кто развешивал объявления, попался на камеру?

Мелисса улыбнулась:

— Гениальная идея!

— Мне нужно будет просто проверить карты памяти. Но лесных камер много, так что все это займет достаточно времени.

— Ты уверен, что хочешь мне помочь? Ты ведь и так занят.

Он поднял бровь:

— Представь себе, что на следующей неделе у меня почти ничего нет. Сразу несколько клиентов отменили вызовы.

— Почему отменили?

Райан пожал плечами.

— Ты же знаешь, что это за место. Да и изгоев всегда подозревают.

— Ты хочешь сказать, что тебя могут подозревать в нападении на Патрика?

Он кивнул и Мелисса сердито замотала головой:

— Это полный бред! И какой же ты изгой? Ты просто живешь тут дольше всех.

— Жизнь в лесу не считается, Мелисса. Чтобы вписаться в общество «Лесной рощи», нужно жить в самом поселке.

— Глупости, Райан! Все приняли меня без оглядки на то, что я пришла из леса.

— Но только не на то, какой была твоя мать.

— Что ты имеешь в виду?

Он посмотрел в сторону старого дуба:

— Забудь, что я сказал.

Повисла тишина, а затем Райан сказал:

— Зато у меня появилось больше времени на увлечения, — он указал на несколько скворечников в углу. — На одной лишь прошлой неделе через свой сайт я продал десять штук.

— Не удивлена, — сказала Мелисса.

В прошлом году на ее сороковой юбилей Райан сделал для нее скворечник и оставил возле дома с запиской. Патрику скворечник не понравился — он назвал его слишком грубым и изготовил свой собственный скворечник — идеально отшлифованный и даже расписанный красками. Он был красивым, но скворечник Райана больше пришелся Мелиссе по душе. Она поставила его в дальнем углу сада, чтобы Патрик как можно реже видел его и неодобрительно цокал языком. Птицам он, судя по всему, тоже полюбился больше — в нем быстро свила гнездо великолепная зарянка, а скворечник Патрика так и остался пустым. А потом Мелисса увидела, что тот его расписанный скворечник, разбитый, лежит в мусорном баке. Когда она спросила об этом Патрика, тот сказал, что скворечник упал с дерева, но она всегда подозревала, что Патрик сам его разбил в порыве злости.

Мелисса зевнула.

— У тебя замотанный вид, — сказал Райан, поднялся и взял пальто. — Я тебя провожу.

Она взяла его за руку и посмотрела на него снизу вверх:

— Райан, спасибо тебе большое за все. Мне и самой очень жаль, что я не пришла к тебе раньше.

— Но теперь-то пришла, верно? — проговорил он, пожимая ей руку и глядя прямо в глаза. Взгляд его голубых глаз был полон сочувствия. — Пойдем, тебе пора домой. Уже почти четыре.

Несколько минут спустя они уже шли по лесу. Их вел свет огромного фонаря Райана. Внезапно Райан присел на корточки.

— Что тут у нас? — спросил он, направляя фонарик на мобильник, лежавший на земле.

— Это же мой телефон! — воскликнула Мелисса, поднимая его и спешно пряча в карман.

— Здесь ты его потеряла?

Она кивнула и, дрожа, оглянулась.

— Пошли, — велел Райан. Увидев вдалеке «Лесной центр», Мелисса вздохнула.

— На собрании все были такими злыми. Это меня удивило, — сказала она.

— Серьезно, ты удивлена? — заметил Райан и сердито пнул ботинком груду листьев. — Люди здесь ничего не спускают просто так. Тем более когда пострадал кто-то из своих. Вспомни мальчика, которому ты помогала, Джейкоба Симмса.

— Но ведь он и есть один из своих.

— По тому, как они с ним обошлись, такого не скажешь. Андреа, мать ее, Купер написала в суд письмо с требованием вынести ему серьезный приговор, — рассказал он, ловя на себе удивленный взгляд Мелиссы. — Едва они поймут, что ты больше не одна из них, они направят против тебя все силы.

— Ты параноик, — сказала Мелисса. Но к тому времени, как они добрались до дома Билла и Розмари, она поневоле начала задумываться, не прав ли он в этом.

Глава двадцать третья

Воскресенье, 21 апреля 2019 года, 04.15.

Мне приснился кошмар. Будто бы я стою в кухне, и мы все кричим, как в тот четверг, но только нож не у меня, а у папы, и он вонзает его в меня… и тут я понимаю, что это не папа, а Райан! И он бьет меня ножом снова и снова, и в его глазах столько злости… Сон оборвался, и наяву мне стало так страшно, что захотелось увидеть маму.

Но в комнате ее не было. И в ванной тоже. И на кухне. В окно мне было хорошо видно, как она выходила из леса с кем-то. И этим кем-то был Райан.

После такого сна мне стало совсем не по себе. В принципе, ничего удивительного в том, что они шли вместе, не было, учитывая, что папа говорил насчет мамы и Райана. Я вот думаю — что по этому поводу почувствовал бы папа — и мне становится жутко стыдно. Чувство вины и чувство стыда бьют прямо в мозг, как и в те минуты, когда я стараюсь вообще не думать о случившимся.

Я сгибаюсь пополам, пытаясь остановить рыдания. Что же мы все натворили?

От звонка телефона я вздрагиваю. Кто может звонить в такое время? Я подхожу к двери комнаты, прижимаюсь к ней ухом, и слышу, как бабушка кричит:

— Господи! Билл! Билл!

Глава двадцать четвертая

Воскресенье, 21 апреля 2019 года, 04.20.

Мелисса тихо проскользнула в дом Розмари и Билла и нахмурилась, увидев, что свет горит… и кто-то ходит по комнатам.

Из кухни вышла Розмари, натягивая пальто. Вид у нее был взволнованный.

— Где ты была? — спросила она Мелиссу.

— Я… я прогулялась. Мне нужно было прояснить голову. Что происходит?

Розмари обвела быстрым взглядом грязные серые спортивные штаны Мелиссы и ее такое же грязное лицо.

— Звонили из больницы. Патрику стало хуже.

У Мелиссы закружилась голова.

— Господи, что случилось?

— Заражение, — мрачно ответил Билл, стоявший на лестнице. Мелисса подняла взгляд и увидела, что рядом стоят заспанные дети в пижамах.

— Где ты была, мам? — спросила Грейс.

— Просто прогулялась, — повторила она и посмотрела в глаза Льюиса. Тот кивнул, поняв, что она прятала нож.

Мелисса повернулась к Розмари:

— Я сразу поняла, что тут что-то не так. Эта проклятая сыпь! Я сразу же сообщила медсестре.

— Я тоже, — сказала Розмари, и ее карие глаза наполнились слезами. — Собирайся, мы едем к нему. Врачи сказали, все очень серьезно.

Дети испуганно переглянулись, а Мелисса изо всех сил постаралась сдержать рыдания.

Что это? Неужели она потеряет Патрика? Нет, нет!

— Дети, быстро одевайтесь, — велела Мелисса.

Они должны быть рядом, если он умирает. Неважно, что случилось — он их отец! Может быть, это их последняя возможность его увидеть живым.

— Нет, пусть они остаются, — сказал Билл.

— Одни? — спросила Мелисса.

Билл похлопал Льюиса по плечу:

— Близнецам уже пятнадцать, Мелисса, и они много раз оставались одни. Все будет нормально.

Нормально ли, подумала Мелисса. В прошлый раз, когда она оставила их одних, один из них пырнул ножом отца.

— Нет, вы должны ехать, — сказала она детям.

Розмари покачала головой:

— Они слишком юные. Давай, поехали.

Мелисса моргнула, пытаясь понять, стоит ли настаивать на своем.

— Поехали, — сказал Билл, хватая ключи от машины. — Надо спешить к Патрику!

— Хорошо.

Мелисса взлетела по лестнице и поцеловала детей в макушки.

— Я позвоню и сообщу вам новости. Берегите себя, ладно? И не выходите на улицу.

— Все будет нормально, мам, — сказал Льюис, обнимая сестер за плечи. Мелисса пристально посмотрела на него, надеясь, что он прочитал в этом взгляде все ее мысли, сбежала по лестнице вниз и обвела взглядом Билла и Розмари.

— Поехали в больницу.

Поездка показалась ей невыносимой. Мелисса прокручивала в голове самые жуткие сценарии. Вдруг, когда они доберутся до палаты, Патрика уже не станет? Ее муж, любовь всей ее жизни, ее судьба… вдруг он умрет? Эти мысли переплетались с чувством вины. Вины за то, что час назад она спрятала нож, которым его ранили. Вины за то, что она позволила Райану обнять себя, как раньше. Позволила себе эти несколько секунд незамужнего прошлого.

Когда они добрались до больницы, Билл остановил машину у парковки для инвалидов.

— Мне плевать, — сказал он, когда Розмари указала ему на знак. — Заплачу чертов штраф.

Все трое выпрыгнули из машины, хлопнув дверями так, что птицы, спавшие на деревьях поблизости, разлетелись в разные стороны. Рванули в больницу, пробежали коридор за коридором и наконец ворвались в палату Патрика. В висках Мелиссы пульсировало от ужаса того, что она могла там увидеть или, что еще хуже, услышать.

Патрика больше нет.

Сообщив свои имена по селектору возле палаты, они увидели молодого врача. Вид у женщины был взвинченный и порядком усталый.

— С моим мужем все в порядке? — спросила Мелисса, вглядываясь в темноту палаты. Врач повела их в комнату ожидания:

— Сейчас им занимаются медсестры. Скоро вы его увидите. Пойдемте в комнату ожидания, там поговорим.

Все трое последовали за ней.

— Что случилось? — спросила Мелисса.

— Я хочу видеть моего сына, — заявил Билл тоном, не терпящим возражений.

— Билл, — попыталась его успокоить Розмари, накрыв его ладонь своей, — дай доктору объяснить, что произошло.

Билл глубоко вздохнул, кивнул и сел рядом с женой. Мелисса прислонилась к стене.

— Патрику передалась инфекция Stenotrophomonas maltophilia^[559], внутрибольничная, — объяснила врач.

— То есть он ее подцепил здесь? — спросил Билл, с отвращением озираясь по сторонам.

— К сожалению, да, — вздохнув, ответила врач. — Мы делаем все возможное, чтобы избежать заражения, но эта инфекция все равно распространяется. Особенно ей подвержены больные в таком тяжелом состоянии, как Патрик. Его иммунная система очень ослаблена.

— Я вчера заметила сыпь, — сказала Мелисса, глядя в коридор. Ей нужно было хоть одним глазком увидеть мужа, — и сообщила медсестре.

— Да, мы в курсе, — ответила врач. — Это может быть признаком инфекции.

— Тогда почему вы не отреагировали? — спросил Билл.

— Мы отреагировали, когда заметили, что его состояние ухудшается, — сказала врач.

— Как он сейчас себя чувствует? — спросила Мелисса, горя желанием скорее выяснить факты.

— Уже лучше. Час назад был момент, когда мы подумали, что можем его потерять.

Розмари ахнула, а Билл опустил голову. Мелисса обвила себя руками, изо всех сил стараясь сдержать слезы. Ради Патрика ей нужно было оставаться сильной.

— Но сейчас ведь самое страшное позади? — спросила она. Врач вновь вздохнула.

— Не факт. Все зависит от ближайших нескольких часов.

— Значит, еще может сложиться так, что он умрет? — резко спросил Билл. У Розмари вырвался стон. Она сжала голову руками, а врач печально посмотрела на них.

— Мы уже говорили, что вне зависимости от того, инфицирован Патрик или нет, его жизни сейчас угрожает опасность, мистер Байетт. У него очень серьезная травма головы.

Мелисса зажмурилась.

— Кто-то из нас постоянно должен быть с ним, — сказала Розмари. — Нельзя было вот так оставлять его одного.

Она посмотрела Мелиссе в глаза, и та прочитала в ее взгляде ясную мысль. «Ты шаталась неизвестно где, тогда как должна была дежурить возле мужа.»

— Вчера я, кажется, говорила вам, что порой Патрику полезно побыть одному, — поспешно сказала врач. — Я понимаю, что всем спокойнее, когда один из вас рядом, но бывают периоды, когда ему необходимо полное одиночество, тишина и покой. Мы перевели его в отдельную палату.

— Я больше никогда его не оставлю, — сказала Розмари, — тем более теперь.

Врач кивнула:

— Понимаю. Сейчас выясню, можно ли вам к нему. Скоро вернусь.

Она поднялась и вышла, оставив их одних.

— Где ты вообще была, Мелисса? — вскинулась Розмари. — Четыре утра, Боже милостивый!

— Не понимаю, как это связано с тем, что Патрик подхватил инфекцию! — огрызнулась Мелисса и почувствовала, как все ее лицо вспыхнуло.

— Ты должна была быть рядом! — воскликнула Розмари.

— И вы тоже! — выпалила в ответ Мелисса.

— Пойти прогуляться в четыре утра — это вообще нормально?

— Я не могла уснуть, черт возьми! Вы знаете, что мне помогают только прогулки по лесу.

— Почему бы тогда не взять собаку? Ты всегда берешь Сэнди с собой на прогулку. Почему…

— Хватит! — отрезал Билл и женщины замолчали. — Доктор права, она уже не первый раз говорит нам, что ему нужно побыть одному, помните? А нам в это время лучше высыпаться, чтобы набраться сил. Поэтому мы все вчера остались ночевать дома. А теперь надо успокоиться и думать только о Патрике.

— Вот именно, — сказала Мелисса и, скрестив руки, отвернулась.

Но, как ни крути, а Розмари права. Мелиссе следовало оставаться у постели больного, а она предпочла отправиться в лес, чтобы закапывать нож, с помощью которого один из ее детей довел Патрика до такого состояния. Может быть, она совершила ошибку, решив защищать их?

Но при этой мысли она сразу представила себе детей в пижамах, стоявших на лестнице. Вид у них был такой ранимый, бедные малыши! Она знала, что с ее семьей случилось нечто ужасное, и лишь она может это исправить.

Дверь открылась и высунулась голова врача:

— Можете его навестить.

Они шли за ней мимо тихих палат со спящими пациентами, пока не добрались до той, куда перевезли Патрика. Мелисса изо всех сил постаралась скрыть эмоции, охватившие ее при виде мужа. Вид у него стал еще ужаснее — губы посинели, а кожа покрылась жуткими пятнами. Дыхание было сбивчивым, и новая машина, стоявшая у его постели, накачивала его тело кислородом.

Подойдя ближе, Мелисса поцеловала мужа:

— Прости, что меня не было рядом, милый. Прости меня.

И, глядя на него, она осознала, что легко может его потерять… и если это случится, кого-то из ее детей могут обвинить в убийстве.

Глава двадцать пятая

Воскресенье, 21 апреля 2019 года, 10.45.

Папа может умереть. Значит, я стану убийцей.

Я — убийца!!!

Глядя на него теперь, я могу думать лишь об этом. Мама все же заставила нас приехать к нему. Она сказала, что папа может не выжить, что у него началось заражение. Она даже не пыталась смягчить свои слова. Мне кажется, она просто слишком устала. Она слишком испугана, и никто из нас не стал отпираться. Мы знали, что надо ехать, и мы приехали. Теперь мы здесь, и я не понимаю, что я чувствую. Я знаю только, что мой папа — больше не папа. Ну, то есть, несколько недель назад мы говорили то же самое, но теперь эти слова получили совсем другое значение. Видеть его в больничной постели, видеть все эти трубки, подключенные к его телу, его бритую голову было выше моих сил. Мы все это тихонько признали, когда мама вышла в туалет и оставила нас наедине с ним: «Папа — больше не папа.»

Мэдди рассказывала, что чувствовала, когда ее родители развелись. Она говорила о том, как родители вдруг стали в ее глазах совсем другими людьми. Раньше они были одним целым — семьей, мамой и папой. Но когда они развелись, в ее детском сознании они обрели чужие формы. Мэдди понимала это даже в свои пять лет. Ее отец стал молчаливым — он замкнулся в себе и совсем отвернулся от общества. Но больше изменилась ее мама. Она коротко остригла волосы и помешалась на спорте. Мэдди всегда говорила, что она как будто попала в какую-то другую жизнь с другими людьми.

Наверное, именно это произошло с нами и папой еще до того, как мы услышали его ссору с Райаном месяц назад. Наши родители оказались совсем не такими, как нам казалось раньше. Они оказались слабонервными, беспокойными, и в тот раз мне показалось, что вся наша жизнь была ложью. А теперь мы оказались втянутыми в новую жизнь, о которой говорила Мэдди, только наша новая жизнь оказалась полна еще большей лжи, и крови, и трубок, которые тянутся от отца к нам.

Я кладу голову на больничную койку, остальные подходят ко мне, обнимают и стараются успокоить, пока не вернулась мама, потому что я вновь и вновь повторяю: «Прости, прости, прости.»

Все зашло слишком далеко, и теперь я это понимаю. Но что еще можно сделать в тот момент, кроме как молчать? Теперь весь поселок хочет меня убить, хочет повесить — так говорили на этом идиотском собрании. Лучше бы мы с самого начала сказали правду. Но теперь все зашло слишком далеко, и нужно думать уже о маме.

Мама возвращается и обнимает меня.

— Все будет хорошо, — шепчет она. — Все будет хорошо.

Я вспоминаю ее рисунок — старый дуб, в котором она прячется. Ее руки — как кора этого дуба, а ее запах — запах леса.

Родной, теплый, он может защитить от чего угодно.

Но надолго ли?

Глава двадцать шестая

Понедельник, 22 апреля 2019 года, 12.45.

Мелисса выбралась из машины, прикрыла ладонью рот и сладко зевнула. Последние тридцать два часа она провела в больнице с Патриком, покинув его ненадолго лишь для того, чтобы заехать за детьми.

Было так странно видеть их в больнице, наблюдать, как они смотрят на отца, словно на незнакомца. Ее сердце больно сжалось, и ей очень захотелось увидеть своих детей в эту минуту. Они ночевали у Дафны, потому что Мелисса не хотела оставлять их одних, а Билл и Розмари собирались дежурить у кровати Патрика столько, сколько это возможно.

Всю прошлую ночь Мелисса не выходила из палаты. Когда дежурили Розмари и Билл, она пыталась заснуть, сидя на потертом кожаном стуле в палате Патрика. Но каждый его вздох, каждое движение будили ее, и она неслась к его койке, чтобы проверить, дышит ли он или уже нет.

И, слава Богу, он дышал. Он боролся с инфекцией и преодолел самый страшный этап.

— Я в этом и не сомневался, — ответил Билл, когда врач сообщила ему об этом. — У него ведь гены Байеттов.

Мелиссе снова захотелось сказать Биллу, чтобы он заткнулся. Сказать, что чертовы гены Байеттов тут вообще ни при чем, и что нужно благодарить не их, а персонал больницы, работавший не покладая рук, чтобы спасти Патрика. Но она ничего не сказала, потому что знала — это его способ справиться со стрессом. Да, просто верить, что никакая угроза не страшна его идеальному сыну, потому что он — Байетт.

Захлопнув дверь машины, Мелисса поплелась по дороге к дому Дафны. Один из самых маленьких в поселке, он стоял в трех улочках от леса в ряду таких же симпатичных домиков, аккуратно выровненных по одной из стен. Но, к большому неудовольствию соседей, ее дом выделялся из этого ряда особой расцветкой — бледно-зелеными стенами и ярко-голубой дверью. Мелиссе же это нравилось — это было коварно, но очень мило, вполне в духе Дафны.

Мелисса позвонила в дверь. Внутри что-то задребезжало, и вышла Дафна.

— Привет, милая, — сказала она с печальной улыбкой, сжимая Мелиссу в объятиях. Мелисса тоже прижалась к ней. — Как Патрик?

— Самое худшее позади. С ним Розмари и Билл.

— Это хорошо. Тебе надо отдохнуть. Входи, я как раз начала готовить обед, через час все будет. Пирог с начинкой, за уши не оттащишь.

— Спасибо.

Мелисса скинула кроссовки и прошла вслед за Дафной по коридору мимо красивых и ярких полотен на стенах.

— Как там дети?

— Грейс и Льюис ведут себя как обычно. Только очень тихие, но это нормально.

— А Лилли?

Дафна нахмурилась.

— Сама не своя, — ответила Дафна, обводя взглядом лестницу. — Она сидит сейчас в комнате Мэдди, а все остальные гуляют в саду. Загляни к ней, если хочешь.

— Хорошо.

Лилли лежала, свернувшись в калачик на кровати Мэдди спиной к двери. Мелисса подошла к ней, села рядом и погладила ее длинные волнистые волосы.

— Лилли, — позвала она. Девушка чуть заметно пошевелилась, но не повернулась.

— Милая, посмотри на меня, — попросила Мелисса, положив ладонь на макушку дочери. Лилли повернулась. По ее щекам текли слезы, и сердце Мелиссы сжалось. Лилли редко была такой, обычно она держала свои эмоции под контролем.

— Ох, Лилл, — протянула Мелисса, прижимая дочь к себе, и Лилли вжалась лицом в ее плечо. — Бедная моя девочка. Поговори со мной.

— Все это так паршиво, мам, — пробормотала Лилли, уткнувшись в футболку матери. — Все это так паршиво.

— Я знаю, милая, я знаю.

— Папа выглядел так ужасно…

— Сейчас ему уже лучше, — успокоила ее Мелисса.

— Ну, нет же, — странно ответила Лилли и по-деловому вытерла слезы. — Он все еще может умереть.

Мелиссе было больно видеть дочь в таком состоянии, но вместе с тем это же состояние ее успокоило. Пугало только безразличие детей ко всему, что происходило с Патриком. Но теперь она видела, что Лилли действительно боится за отца.

А может быть, жалеет о содеянном?

— Я уверена, он справится, милая, честное слово, — сказала Мелисса. — Сегодня я говорила с врачом, и она сказала, что, может быть, на неделе они попробуют вывести его из искусственной комы.

Лилли широко и испуганно распахнула глаза.

— Это же хорошая новость, правда, Лилли? — Мелиссе очень не понравилась реакция дочери. — Это значит, что папа выживет и понемногу пойдет на поправку.

Лилли отвела взгляд:

— Да, я знаю.

— Мы с тобой так и не поговорили, — мягко сказала Мелисса. — Только ты и я. Ты же знаешь, что всегда можешь поговорить со мной откровенно, так?

Лилли кивнула. Ее серебристый маникюр неожиданно показался ей очень увлекательным зрелищем.

— Нам с тобой легко общаться, — сказала Мелисса. — Ты всегда это говорила. Не то, что Дафне и Мэдди, верно? — она перешла на шепот. — Помнишь, Мэдди всегда тебе завидовала, что мы с тобой можем обсуждать что угодно. Критические дни, мальчиков, проблемы в школе, вообще все.

— Да, — ответила Лилли, робко улыбнувшись. — Ты самая лучшая.

— Тогда почему ты не хочешь рассказать мне, что случилось в четверг?

Улыбка сползла с лица Лилли:

— Не могу.

— Но ты ведь знаешь, что я на все готова, чтобы помочь вам, ребята, — она придвинулась ближе. — Прошлой ночью я спрятала нож, — прошептала она на ухо Лилли, сжала ее плечо и посмотрела ей в глаза. — Если это не доказывает, что я на вашей стороне, то я не знаю, что тогда доказывает.

— Я знаю, мам. Льюис мне сказал.

Мелисса вздохнула. Они всегда с радостью рассказывали друг другу все. Так почему же Лилли отгородилась от нее стеной тишины?

Она решила зайти с другого бока.

— Вчера вечером я рассматривала фото на телефоне, — продолжила с улыбкой Мелисса. — Нашла фото с вечеринки перед Новым годом, помнишь, в «Лесном центре»? Смотри, — она вынула из сумки телефон, пролистала фото и нашла нужное, на котором все пятеро — она, Патрик и дети, одетые в костюмы в стиле восьмидесятых — улыбались в камеру. — Мы были так счастливы, правда?

Лилли мрачно взглянула на фото.

— Да, — прошептала она.

Мелисса пролистала еще несколько фото и остановилась на том, где на заднем плане был Картер.

— По-моему, Картер Купер в ту ночь прилично напился.

Лилли скривила губы:

— Ага. Терпеть его не могу.

— А он, кажется, не любит меня.

Лилли нахмурилась:

— Почему тебе так кажется?

— Он ведь что-то такое говорил обо мне в тот вечер?

В глазах Лилли что-то вспыхнуло и тут же погасло.

— Ну, он же засранец, что еще от него ожидать, — ответила Лилли, прижимая руку к животу и кривясь. — Если честно, мам, у меня эти дни. Так живот болит! Можно, я просто полежу немножко? Мне очень плохо.

Мелисса сомневалась, что Лилли говорит правду. Девушка вновь легла и накрылась подушкой. Глядя на нее, Мелисса задумалась. Менструальные боли Лилли, приступ астмы у Льюиса, истерика Грейс… может быть, все это была искусная игра, чтобы Мелисса перестала донимать их вопросами? Но на прикроватном столике лежал парацетамол. Может быть, Лилли в самом деле было плохо?

Нет, они не стали бы все это имитировать, верно? Они были всего лишь детьми. Ее детьми.

Она погладила Лилли по голове, поцеловала в щеку и вышла из комнаты. Прислонившись к стене, она устало выдохнула, вновь посмотрела на телефон и нашла фото с предновогодней вечеринки. Они все казались ей такими счастливыми! Патрик надел тенниску и нацепил парик в стиле восьмидесятых с неоновой повязкой, сама она нарядилась в серебристоеплатье с огромными подплечниками, а Лилли накрутила ей кудряшки. Лилли оделась в стиле Мадонны — розовый топ-сеточка, черная расклешенная юбка и леггинсы. Льюис ничего особенного придумывать не стал, только любимую футболку с логотипом Челси сменил на другую, с фото Диего Марадоны образца 1986-го года. Грейс изображала Матильду, любимую героиню из старой книги Роальда Даля — восемьдесят восьмого года. Светлые волосы девочки скрывал темно-русый парик, подстриженный под боб.

На заднем плане Мелисса увидела Мэдди в деловом костюме в духе эпохи — в широкоплечем пиджаке и брюках-бананах. В ее ушах висели гигантские серьги, а темные волосы были завиты. Но Мелиссу удивило не это… а взгляд, которым девушка впилась в спину Патрика.

Мелисса приблизила фото. В темных глазах Мэдди отчетливо читалась ненависть. Что бы все это значило?

Сунув телефон в карман, Мелисса спустилась вниз. Там она увидела Мэдди и Грейс, сидевших на одеяле и разглядывавших журнал. Льюис пинал мяч на лужайке.

— Мама! — крикнула Грейс, увидев Мелиссу. Мэдди оторвалась от журнала и улыбнулась. Мелисса внимательно всмотрелась в ее лицо. Она знала, что девушке не близки политические убеждения Патрика, но этого явно было недостаточно для такой ненависти.

— Привет, милая, — сказала Мелисса подбежавшей Грейс, обняла и поцеловала ее в щеку. Затем помахала Льюису, и тот тоже улыбнулся.

— Папе лучше, — сказала она, хотя ни Грейс, ни Льюис ее об этом не спросили. — Привет, Мэдди. Что вы читаете?

— Да просто статью о том, сколько пластика попадает в море, — ответила Мэдди, глядя на нее из-под очков в стиле Джона Леннона. — И почему власть никак с этим не борется.

Грейс молча кивнула, как всегда делала в ответ на любую фразу Мэдди — своего кумира.

— Может быть, Патрик займется этим, когда поправится, — предположила Мелисса. — Он знаком с парой политиков.

Она всмотрелась в лицо девушки, но ничего особенного не увидела. Может быть, она просто переоценила увиденное на фото. Мэдди встала, потянулась и продемонстрировав пирсинг в бледном животе.

— Пойду чего-нибудь выпью. Вы хотите?

— Нет, спасибо, — ответила Мелисса.

Она смотрела, как Мэдди идет в дом, и хмурилась все больше. Как и ее детям, Мэдди, судя по всему, было плевать на Патрика, хотя он и лежал в больнице в коме. Что он им всем сделал? Эта загадка казалась ей нерешаемой, она просто сводила Мелиссу с ума!

Мелисса легла на одеяло рядом с Грейс, читавшей журнал Мэдди, и вспомнила, что уже несколько дней солнечные лучи не касались ее лица. Это было так приятно… Мелисса сама не заметила, как уснула и вновь увидела сон, который всегда возвращался в ее воспаленный мозг — хруст треснувшей ветки, какая-то веревка и сброшенная вниз туфелька.

Она проснулась, ощутив прикосновение чего-то холодного.

— Лилли! — сердито крикнула она, увидев, что старшая дочь водит по ее руке кубиком льда.

— Это был единственный способ тебя разбудить! — заявила Лилли. За ее спиной улыбалась Дафна, раскладывавшая еду по тарелкам, стоявшим на садовом столике. Ей помогали Льюис и Грейс.

Схватив Лилли за руки, Мелисса повалила ее на спину, и девушка захихикала. Приятно было видеть, что она вновь улыбается.

— Прошел животик? — спросила она, когда шутливая потасовка перешла в объятия.

— Да, стало получше.

— Ну, за дело! — скомандовала Дафна. — Алекса^[560], давай Клевый дафнин плейлист, — приказала она гаджету, стоявшему неподалеку от стола.

Уже севшие за стол дети закатили глаза. Они презирали «слащавые песенки», так любимые их родителями, но в итоге все равно им подпевали.

— Восхитительно, — сказала Лилли, откинувшись на спинку стула, подставив лицо солнцу и откусывая кусок пирога.

— Я знаю, — ответила Мэдди, следуя ее примеру.

Эти девушки были такими разными — нежная Лилли в бело-серебристых шортах, и розоволосая Мэдди — в рваных черных. Но они хорошо смотрелись рядом.

— Не могу поверить, что скоро опять в школу, — сказала Мэдди. — Почему у нас такие короткие пасхальные каникулы? В Эсбридже отдыхают на неделю дольше.

— Это потому, что там начинают учиться на неделю позже, — заметила Дафна.

— Я думала, тебе нравится учиться, — сказала Мелисса.

— Только когда «Основы гражданственности» ведет мистер Куинн, — заявила Лилли и подмигнула Мелиссе. Льюис нахмурился и всецело сосредоточился на пироге. Очевидно, у него еще остались чувства к Мэдди.

Мелисса вспомнила, что они расстались в начале нового года. Было ли это как-то связано с той вечеринкой?

— Иди лесом, — возмутилась Мэдди, запустив в подругу салфеткой. — Мне нравится «Граждановедение», а не Куинни.

Она посмотрела на Льюиса и тут же отвела взгляд, а Лилли обвела глазами обоих и улыбнулась.

— Я всегда думала, что Мэдди в конце концов полюбит какого-нибудь консерватора, — сказала Лилли. — Мам, ты же тоже была левых взглядов, пока не встретила папу, да?

Мелисса рассмеялась:

— Я тогда совсем не интересовалась политикой, милая. Да и твой папа, насколько я знаю, тоже. Мы были просто детьми.

— Ну, я была бы только рада выйти замуж за политика, — заявила Лилли, расчесывая пальцами длинные пряди волос. — Даже за консерватора. Только представьте себе все эти обложки журналов!

— Господи, ты серьезно? — покачала головой Мэдди и улыбнулась.

— Ну да. Думаю, из Джереми Лидсома выйдет классный муж, — ответила Лилли, имея в виду самого умного мальчика в их классе.

Льюис закатил глаза, а Грейс улыбнулась.

— Тили-тили-тесто, Джереми и Лилли, — запела Мэдди и тут же расхохоталась. Мелисса смотрела, как Лилли смеется вместе с подругой. Она вся искрилась беззаботностью и весельем, и невозможно было поверить, какой она была час назад. Но Лилли всегда отличала способность отключаться от плохих мыслей, притворяться, будто все хорошо.

— А знаешь что? — сказала Лилли. — Я завтра пойду в школу.

Мелисса изумленно посмотрела на нее:

— Ты серьезно?

— Да, — ответила Лилли и сунула оливку в рот. — Это такая тоска — шататься по дому предков.

— Меня тошнит, когда ты так себя ведешь, Лилл, — сказал Льюис.

— Как?

— Как будто ничего не случилось.

Мэдди опустила глаза, и Грейс, привыкшая к ссорам близнецов, вздохнула.

— Тихо, вы двое, — сказала Мелисса. — Никаких ссор за столом.

— Господи, что с тобой, Льюис? — спросила Лилли, откинув назад карамельные локоны.

— Даже не знаю… может быть, то, что наш папа умирает в больнице! — огрызнулся Льюис.

Мелисса глубоко вздохнула.

— Льюис! — одернула она его.

— Какой же ты засранец! — крикнула Лилли.

— Лилли! — крикнула и на нее Мелисса, а Льюис вскочил из-за стола и унесся в дом.

— Это уж слишком, — сказала Мелисса дочери. Лилли нахмурилась, но тут же беззаботно пожала плечами:

— Вечно он драматизирует. Это он ведет себя уж слишком!

— Ты могла бы быть с ним помягче. Ты же понимаешь, что ему нелегко.

— Вот поэтому я и хочу поскорее в школу, — сказала Лилли, скрестив на груди руки и надувшись. — Терпеть не могу сидеть в заточении. И Льюис тоже, вот поэтому он так себя и ведет. Нам надо поскорее вернуться к нормальной жизни.

— Но ведь она, наша жизнь, не нормальная, Лилли, — сказала Мелисса, чувствуя на себе взгляды Дафны и Мэдди. — Льюис прав, твой папа вчера едва не умер, черт возьми!

Мэдди, не отрывавшая глаз от стола, скорчила гримасу, а Лилли разразилась слезами:

— Спасибо, что напомнила, мам. Спасибо большое.

И она тоже убежала в дом.

— Я пойду к ним, — пробормотала Мэдди и встала со стула.

— Я тоже, — сказала Грейс и поднялась вслед за Мэдди.

— Да уж, ну и обед, — буркнула Мелисса, когда все ушли. Дафна наклонилась к ней и накрыла ее ладонь своей.

— Им сейчас тяжело. И тебе тоже.

— Но я не должна была кричать на Лилли.

— Я бы тоже не сдержалась. Как ты вообще? У меня такое чувство, что мы не поговорили как следует.

— Мне лучше, чем было вчера. Если честно, Дафна, мне правда казалось, что Патрик умрет.

Дафна сжала губы, ее глаза наполнились слезами:

— Это так ужасно.

Обе немного помолчали, и наконец Дафна сказала, закусив губу:

— Представляю, как разозлится Патрик, когда придет в себя. Лежать в больнице и не быть в силах ничего контролировать это выше его сил.

Мелисса наклонила голову:

— Контролировать?

— Ну, ты понимаешь, о чем я. Патрику нужно, чтобы все было так, как он хочет. Мэдди любит наблюдать, как он стрижет лужайку. Она говорит, что Патрик подстригает каждую травинку, чуть ли не на колени становится, чтобы подравнять их ножницами.

Мелисса улыбнулась:

— Да, он немного перфекционист. Поэтому он так мне и нужен, — она осеклась. — Что я буду делать, если он умрет, Дафна? Как я это выдержу?!

Дафна наклонилась вперед, посмотрела в лицо Мелиссы, и ее зеленые глаза вспыхнули.

— Ты прекрасно выдержишь. Только после того, как мы с Райаном развелись, я поняла, какая я на самом деле сильная.

— Но ты всегда была независимой, не то, что я. И уж точно сильнее меня!

— Чушь собачья! Я совсем не такая сильная, как ты думаешь, Мелисса. Уж поверь. Я слабая.

Дафна вздохнула и принялась убирать посуду. Мелисса наблюдала за ней. Слово «слабая» подходило ей меньше всего. Но ведь у всех есть свои слабые места, верно? Даже у таких уверенных в себе людей, как Дафна.

— Ты разрешишь Лилли завтра идти в школу? — спросила Дафна, когда Мелисса поднялась, чтобы ей помочь.

Мелисса заглянула на кухню, где близнецы и Мэдди что-то смотрели по маленькому телевизору.

— Не знаю, — призналась Мелисса. — Может быть, она права, и ей нужно отвлечься. Им в самом деле далеко не на пользу слоняться по дому Розмари и Билла.

— Я думаю, такое вряд ли кому-то пойдет на пользу, — заметила Дафна, вскинув бровь. — Школа поможет ей переключиться на другие мысли.

— А мне придется общаться с мамашами учеников, — съязвила Мелисса.

— Тебе не обязательно с ними встречаться, — сказала Дафна. — Лилли может одна добраться до школы.

— Я хочу быть рядом на случай, если она передумает.

— Тоже верно. Но тебе нечего переживать — твои ребята уже взрослые, таких уже никто не провожает.

— Ты удивишься, но есть мамаши, которые и старшеклассников держат под колпаком. К тому же начальная школа совсем рядом, так что я точно на кого-нибудь наткнусь.

— На Скандреа и Инста-Чарли? — предположила Дафна, и обе рассмеялись.

— Что у нас на десерт, мам? — крикнула Мэдди из комнаты.

— Кто хочет доесть пасхальные яйца? — ответила Дафна.

— Я! — закричали все хором.

Мелисса улыбнулась. Впервые с того момента, как Патрик был ранен, она ощутила, что все вроде бы нормально. Она посмотрела вдаль и представила, как завтра возле школы столкнется с Андреа и Чарли.

Долго ли продлится эта нормальность?

Глава двадцать седьмая

Вторник, 23 апреля 2019 года, 08.34.

На следующий день Мелисса пошла провожать близнецов. К ее удивлению, Льюис, проснувшись, заявил, что тоже хочет в школу. Эта идея ей не особенно понравилась — вид у него был какой-то подавленный — но он настоял на своем, и она не стала спорить. Грейс желания учиться не выразила, и поэтому осталась под присмотром Билла, пока Розмари дежурила у кровати Патрика. Мелисса тоже планировала к нему поехать. Изменений в его состоянии не было, но она хотела быть рядом столько времени, сколько это возможно.

Мелисса глубоко вздохнула, морально готовясь к тому, что увидит возле школы других родителей. Она уже года два никого не провожала, потому что близнецы сами успевали перед уроками отвести Грейс в соседнее здание, где учились младшеклассники.

Ей вспомнилось, как она впервые провожала в школу Джоела. Ему было пять, и его приняли в специализированную школу в десяти милях от дома. Был и автобус, который готов был возить его туда и обратно каждый день, но они с Патриком решили, что в первый день все же проводят его. Мелисса до сих пор явственно помнила, какой уверенный вид напустил на себя Джоел, когда по особому трапу поднимался в автобус.

— Наш мальчик совсем взрослый, — сказала тогда Мелисса Патрику.

Ее сердце сжалось при воспоминании о Джоеле, при мысли о том, что теперь с ней рядом нет мужа. Она закусила губу, чтобы не расплакаться — впереди уже маячила школа, сверкающее современное здание из дерева и непокрытого кирпича. Оно располагалась на краю леса, с его южной стороны и всего в пяти минутах ходьбы через лес, хотя эти пять минут порой затягивались, особенно если ребята по пути встречали друзей. Среди деревьев там стояли деревянные скамейки «лесного класса» — в хорошую погоду ученики занимались на улице.

Подъехав поближе к воротам школы, она увидела бродивших среди сосен учеников в зеленой с золотом школьной форме. Кто-то посмотрел на Лилли, кто-то сочувственно улыбнулся Мелиссе. Она заметила Андреа Купер, которая о чем-то взволнованно рассказывала сыну. Картер, высокий тощий подросток с зализанными гелем волосами, такими же светлыми, как и у матери, был явно чем-то недоволен. Андреа схватила его за руку, притянула ближе, желая что-то сказать, но он стряхнул ее руку и, смеясь, пошел прочь.

Мелисса нахмурилась, увидев, какая обида отразилась на лице Андреа. Картер был еще тем засранцем. Андреа, конечно, раздражала здесь многих, но подобного сына Мелисса не пожелала бы и врагу.

Она вновь задумалась о том, что же он мог сказать о ней на предновогодней вечеринке, где Мэдди так злобно смотрела на Патрика. Взглянув на Лилли, она увидела, что та уже держит Мэдди под руку, а вокруг собираются друзья — они лезут с объятиями, а приятели Льюиса охотно дают ему ладонью «пять».

Мэдди заметила Мелиссу и тут же нахмурилась. Прозвенел звонок, Мелисса подозвала к себе близнецов.

— Если вам будет слишком тяжело, — сказала она им, — просто скажите миссис Найтингейл. Она позвонит мне, и я за вами приду.

— Все будет нормально, мам, — ответила Лилли, которой явно не терпелось вернуться к ожидавшим ее друзьям.

Обняв близнецов, Мелисса стояла и смотрела, как они уходят. Прежде чем скрыться в здании школы, Льюис повернулся, посмотрел на нее и помахал рукой, напомнив ей юного Патрика, точно так же помахавшего рукой четырнадцатилетней Мелиссе, следившей за ним из-за деревьев. Лилли уже исчезла из вида, затерявшись в бескрайнем море других учеников.

Мелисса вздохнула и хотела уже уходить, как к ней подошла Андреа.

— Как хорошо, что я тебя поймала! — воскликнула она. — Я как раз общалась со своими, и… мы решили организовать для тебя благотворительную лотерею. Она пройдет завтра вечером на книжной ярмарке!

Мелисса нахмурилась:

— Для… меня? Я не понимаю…

— Для семьи! Чтобы собрать деньги!

— Но мы не нуждаемся в деньгах.

Андреа тут же сникла, и Мелисса решила этот момент уточнить:

— То есть это, конечно, очень мило, но…

— Ты пока не можешь работать, Патрик, очевидно, тоже, — пояснила Андреа, — и мы решили собрать средства на то, чтобы помочь найти преступника, а для этого хотим напечатать и развесить объявления…

При упоминании объявлений Мелисса вздрогнула и внимательно посмотрела в глаза Андреа. Интересно, она намеренно упомянула о них? Знала ли она что-то о тех объявлениях?

А может быть, даже она была с ними связана?

— Объявления? Нет, я не думаю, что нам нужны какие-то объявления, — быстро сказала Мелисса. — Зачем они нам?

Андреа пожала плечами:

— Ну, не знаю… чтобы напомнить людям искать следы преступления, когда они, например, будут гулять с собакой, и все такое…

Мелисса ничего не ответила.

— У тебя нет слов, — правильно ее поняла Андреа. — Ясно. В общем, мы думаем, что если сегодня напишем сообщение в родительский чат, у них будет время принести вещи для завтрашней лотереи. С учителями я уже договорилась.

— Хм… ну… здорово, — неуверенно сказала Мелисса. — Это в самом деле очень мило, но в деньгах мы не нуждаемся. Мне будут платить. Считается, что я в отпуске по семейным обстоятельствам, а начальник Патрика уже сообщил мне, что на его зарплате все это не скажется. И уж точно нам не нужны никакие объявления, — добавила она намеренно и всмотрелась в лицо Андреа, стараясь по нему понять ее реакцию. — Лучше пусть полиция делает свою работу.

Андреа лишь приподняла бровь:

— А она что-то делает? Мне кажется, что от нее совершенно никакой пользы. Очевидно же, что действовал какой-то нарик, учитывая, какой бардак он устроил.

— В каком плане бардак?

— В плане нападения. Оставил после себя такую грязь.

Мелисса нахмурилась, и Андреа торопливо зажала рот ладонью:

— О, прости. Это так грубо с моей стороны!

— Да нет, все нормально. Просто я не думала, что Адриану разрешается делиться такими подробностями.

— Да нет же! — воскликнула Андреа, в ужасе глядя на нее. — Мне об этом рассказал не Адриан, а Розмари.

Все это казалось Мелиссе полным бредом. Зачем Розмари рассказывать Андреа грязные подробности нападения на ее сына? Но с другой стороны, Дафна же говорила, что жители «Лесной рощи» делятся друг с другом всеми новостями и не только. Поэтому они решили устроить лотерею, чтобы люди внесли свой вклад — так сказать позаботились об «одном из них». Мелисса внезапно ощутила прилив раздражения.

— Прости, Андреа, но мне, по правде сказать, не нравится вся эта идея с лотереей.

Лицо Андреа напряглось.

— Но знаешь, что было бы сейчас лучше? — поспешно добавила Мелисса, понимая, что меньше всего в такое время ей нужно наживать врага в лице Андреа Купер.

Андреа наклонила голову:

— И что же?

— Если мы сможем собрать деньги для фонда помощи больным мышечной дистрофией Дюшенна. В память о Джоеле. Мне кажется, если я расскажу об этом Патрику, и он меня услышит, это будет очень много для него значить.

К облегчению Мелиссы, Андреа улыбнулась:

— Какая прекрасная идея! Ты не против, если я все это организую?

— Конечно же, не против.

— Отлично! Тогда увидимся на книжной ярмарке.

Мелисса сникла. Они планировали пойти на книжную ярмарку еще до всех этих событий, что случились с Патриком, но теперь, когда там ради них проводилась лотерея, ей было как-то не по себе.

— Посмотрим, что скажут дети, — ответила Мелисса.

— Конечно.

Телефон Мелиссы зажужжал. Она вынула его из сумки и увидела, что звонит Райан. Андреа нахмурилась при виде имени лесничего.

— Он помогает мне в одном деле, — пояснила Мелисса. — Я быстро отвечу, хорошо?

— Мне все равно нужно бежать, — ответила Андреа, вновь заглядывая в телефон Мелиссы. Затем она умчалась прочь, цокая высокими каблуками, и Мелисса поднесла телефон к уху.

— Да, Райан?

— Можешь зайти ко мне, как будет время? — спросил он напряженно.

— Зачем? Что-то случилось?

— Мне проще это будет показать.

Глава двадцать восьмая

Вторник, 23 апреля 2019 года, 09.00.

Райан сидел на пне возле дома, пил кофе и смотрел на какие-то предметы, разложенные на куске брезента. Вид у него был измученный, как будто за всю ночь он не сомкнул глаз.

— Что стряслось? — спросила Мелисса, подойдя к нему.

— Несколько моих камер кто-то разбил.

Мелисса присела на корточки и взяла в руки обломки одной камеры.

— Господи, когда это произошло?

Райан задумчиво запустил пальцы в свои светлые волосы:

— Видимо, этой ночью. Вчера я ничего такого не замечал. Я заменял карты памяти и увидел, что одна камера разбита. Подумал, может быть, это случайно. Белки, большие птицы вполне могут расколотить камеру. Но потом я увидел еще одну, — он вздохнул, — и еще. В общей сложности двадцать три штуки. Это не все камеры, что я ставил, но и их достаточно, чтобы по-настоящему разозлить меня.

— Кто мог это сделать?

Он поднял с земли палку и повернул один из обломков.

— Все разбитые камеры были установлены возле старого дуба, где ты видела объявления, — произнес он и посмотрел на Мелиссу. — Едва ли это совпадение, да?

Ее кровь похолодела:

— Они боятся, что мы выясним, кто это. Но откуда им было знать, что ты собираешься просмотреть видео?

— Не знаю. Может быть, человек, которого ты видела, нас подслушивал?

Мелисса вынула из сумки объявления:

— Вот. Ты обещал их сжечь.

Райан взял у нее объявления, вгляделся в них и принялся расхаживать туда-сюда.

— Мне все это не нравится. Мне все это очень не нравится, — повторял он.

— Райан, успокойся, — попросила Мелисса, подойдя ближе. Он повернулся к ней, и в его голубых глазах вспыхнул гнев.

— Кто-то вчера ночью точно следил за тобой. А теперь еще и это, не говоря уже о чертовых объявлениях. Это уже агрессия, и мне это не нравится.

— Но ведь никто же не напал на меня, — сказала Мелисса, стараясь скрыть страх, находивший на нее при виде осколков стекла и обломков пластмассы. — Хотя вчера ночью у них была такая возможность.

— Да, но они пытаются тебя запугать, — заявил Райан, сжимая кулаки. — Если кто-то попытается причинить тебе боль, я…

Мелисса изумленно посмотрела на Райана. Она не привыкла видеть его таким взволнованным.

— Тем вечером, в четверг, когда я услышал сирены, — сказал он взволнованно, — я добежал до конца улицы и увидел, что это к тебе едет скорая, и мне показалось, что земля уходит у меня из-под ног, — он шагнул ближе. — Я думал, с тобой что-то случилось, Лис.

Мелисса молча слушала.

— Я чуть с ума не сошел, — продолжал Райан. — Я добежал до твоего дома, все время думая о тебе и обо всем этом зря потраченном времени…

Мелисса застыла.

— Райан, не надо… — сказала она.

— Что не надо? — спросил он, бросая объявления в корзину с обломками древесины, стоявшую неподалеку. Он сжал руку Мелиссы. — Я совершил столько ошибок, что, кажется, все испортил…

— Это уже в прошлом.

— Вот именно! В прошлом. Если бы я не перестал с тобой общаться, когда ты переехала к Байеттам, — он произнес эту фамилию, словно выплюнул что-то, — если бы я пришел к тебе и признался, как сильно я… — он резко потянул носом. — Все могло бы быть совсем иначе.

— Райан, прошу тебя… не надо так говорить.

— Но я это должен сказать, ты же понимаешь? Я постоянно пытаюсь это сказать! И знаешь, что я скажу? Когда я увидел, как Патрика увозит машина скорой помощи, — его челюсть напряглась, — я представил себе, что может быть, если он уйдет.

— Райан…

Он сжал в ладонях ее кулаки.

— Я знаю и я ненавижу себя за это. Но ничего не могу с собой поделать.

Резкий порыв ветра взметнул в воздух охапку листьев, и на миг Мелисса вновь почувствовала себя совсем юной, как в тот день, когда Райан в первый и последний раз поцеловал ее. Это случилось в ночь перед тем, как она навсегда покинула этот лес. Отношения матери и отца тогда вконец испортились. Они еще никогда не были настолько ужасны. Теперь, оглядываясь в прошлое, Мелисса понимала — то, что случилось, стало абсолютной закономерностью. И, пока они ссорились, она выскользнула из дома и стала ждать Райана. Он задерживался, и она волновалась, что ей придется долго сидеть в лесу одной. Когда же наконец он появился, она была так счастлива, что рванулась к нему, обняла, и их губы сами собой встретились, как будто так и должно было случиться, как будто вся ее жизнь вела ее к этому поцелую, а на следующий день она проснулась с улыбкой, чувствуя, что ей не терпится поскорее увидеть Райана. Но потом все изменилось, и она оказалась у Байеттов. Следующим вечером она вновь пришла на их место встречи, но Райана там не было. Когда она наконец встретила его в лесу спустя неделю, он велел ей оставить его в покое. Еще никогда ей не было так больно. Тогда она еще не понимала, что он был просто упертым и обиженным мальчишкой. Много лет спустя он сказал ей, что видел ее в городе с Патриком спустя несколько дней после переезда к Байеттам, и она уже начала меняться — новая стрижка и дорогие сапоги. Юный Райан понял, что в жизни его подруги детства ему уже не осталось места, и просто ушел.

Она смотрела в его глаза, в такое до боли знакомое лицо. Он так и остался мальчишкой, и все, чего от него требовало общество, осталось неуслышанным. Общество мало его изменило. Он словно замер во времени, и, хотя примерил на себя новые социальные роли — стал мужем, отцом, стал лесничим, без которого трудно было представить жизнь поселка — он так и остался прежним Райаном, которого она когда-то знала. Интересно, подумала Мелисса, что видит он, когда смотрит на нее. Ей пришлось столкнуться с трагедиями, сильно ее изменившими, пережить гибель ребенка и теперь испытать все это. Она знала, что уже перестала быть той хорошенькой девушкой, какой была когда-то. И все же он придвинулся ближе, провел пальцами по ее щеке, и на миг она вновь вернулась на ту поляну в лесу, вновь ощутила свою обиду и любовь. Ее тело само откликнулось на прикосновения его пальцев, и это было так же естественно, как шелест листьев над головой.

— Я люблю тебя, — прошептал он. — Ты знаешь, я всегда тебя любил.

Да, она знала, что он всегда любил ее. Тогда она была слишком юной, чтобы это понять — он оттолкнул ее не просто из упрямства и гордости. Но с годами ей стало ясно, что Райан всегда любил ее, даже когда встретил Дафну. Он пытался поступить правильно, так сильно пытался, что даже нашел в себе силы начать отношения с Дафной. Но его любовь к Мелиссе никуда не делась. Она узнала это, потому что он ей рассказал, когда нашел ее в лесу спустя несколько дней после гибели Джоела. Когда ей было совсем плохо, он стал ее убежищем, ее большим, крепким дубом, внутри которого она могла спрятаться. И теперь ей вновь нужно было спрятаться от всего этого, как тогда, одиннадцать лет назад, когда Джоела не стало.

Она прижалась к Райану, как к большому дубу, а он целовал ее лоб, ее щеки, и прикосновения его губ, как теплая тень листьев, успокаивали и защищали.

Защищали, как она защищала своих детей, которые, может быть, и ударили ножом своего отца.

Отца. Патрика.

Господи. Патрик.

Она оттолкнула Райана и покачала головой.

— Нет, нет… не надо…

— Но ты ведь тоже любишь меня, я знаю, любишь!

— Да, конечно… но не так, как тебе хотелось бы. Не так, как я люблю Патрика.

Красивое лицо Райана исказилось от боли и гнева.

— Он не тот человек, которым ты его считаешь.

— Все нормально? — раздался голос.

Они повернулись и увидели, что оба детектива, расследовавших дело о нападении на Патрика, смотрят на них, изумленно подняв брови.

— Все нормально, — сказала Мелисса, но ее тело словно обожгло огнем.

— Не ожидала увидеть вас здесь, — сказала детектив Пауэлл. Она смотрела в пылающее лицо Мелиссы с нескрываемым любопытством.

— Мы дружим, — ответила Мелисса, Райан же не сказал ни слова. Он по-прежнему смотрел на нее, не сводя глаз. — Вы меня искали? — спросила она самым спокойным голосом, каким только могла.

— Нет, мы искали мистера Дея, — сказал детектив Кроуфорд. Мелисса нахмурилась, но Райан, судя по всему, совсем не удивился, и лишь обреченно вздохнул.

— О чем вы хотите поговорить с Райаном? — спросила Мелисса.

Детектив Пауэлл наклонила голову:

— Просто выяснить несколько моментов. Что это такое? — она указала на разбитые камеры.

— Да так, старый хлам, — отмахнулся Райан и подтолкнул ногой брезент под куст.

— Вы оба прежде жили в лесу, верно? — спросил детектив Кроуфорд. — Я смотрел архивы — в ваш дом, Мелисса, несколько раз вызывали полицию. Я правильно понимаю, что вам было очень тяжело жить в семье, где отец так обращался с матерью?

Мелисса недоуменно посмотрела на детектива. Почему он решил проверить архивные записи о ее семье?

— Вы собирались опросить меня, а не Мелиссу, — заметил Райан, проходя мимо детективов к дому. — У меня вызов в половине десятого, так что лучше займитесь этим сейчас.

Детектив Пауэлл хотела что-то сказать, но ее напарник положил ей на плечо руку и покачал головой.

— Не поверю, что вы еще его не допросили, — проговорила Мелисса.

— Все нормально, Мелисса, правда, — сказал Райан, не глядя на нее. — Иди домой.

Она взглянула на обломки камер:

— Набери мне как сможешь, ладно?

Он ничего не ответил и открыл детективам дверь. Мелисса пошла прочь, чувствуя взгляды полицейских, направленные ей в спину.

Следующие несколько часов Мелисса провела с Патриком, а Розмари и Билл предложили сводить Грейс в кино, пока близнецы в школе. Мелиссе показалось, что им самим хочется расслабиться не меньше, чем Грейс. Подойдя к кровати Патрика, Мелисса ощутила чувство вины. Да, она вовремя оттолкнула Райана, но она не смогла справиться с тем, что чувствовала, когда он так на нее смотрел. А что могли подумать детективы?

Мелисса сжала руку Патрика:

— Я тебя люблю, милый.

Он тихо застонал. Может быть, он ее даже слышит? Она придвинулась ближе:

— Патрик? Ты меня слышишь? Если да, сожми мою руку или моргни.

Она ждала, но он не реагировал. Она достала из сумки последнюю книгу, которую читал Патрик — очередное пособие, как стать лучшей версией себя. Патрик любил такие книги, эту он дочитал уже до середины. Методично изучал ее каждый вечер перед сном, нацепив очки для чтения в черной оправе.

— Я принесла твою книгу, — сказала она ему. — Кто знает, может, я и для себя открою что-нибудь новое, — она рассмеялась. — Ты всегда говорил, что мне нужно почитать что-нибудь такое, ну вот теперь и начну.

Читая Патрику вслух, она посматривала на него. Даже в таком состоянии он был очень красивым. Мелиссе вспомнилась ночь, когда она впервые оказалась у них дома. Он услышал шум и в пижаме спустился вниз. Когда он увидел, что на кухне стоит Мелисса в ночной рубашке, его карие глаза стали обеспокоенными.

— Иди спать, милый, — сказала ему тогда Розмари, прижимая к себе дрожащую Мелиссу. — Утром мы все тебе расскажем.

Он еще раз взглянул на Мелиссу, улыбнулся и побрел обратно в спальню.

Утром все сидели за кухонным столом — Мелисса с мамой, Патрик с родителями и сестрой. Было воскресное утро, и Розмари устроила настоящий пир с блинами, ветчиной, маффинами и яичницей. Мама Мелиссы почти не ела, только смотрела на лес за окном. Мелисса сначала тоже не хотела есть, но, наблюдая за тем, как живо завтракают Байетты — с болтовней, смехом и спорами, как будто это самое обыкновенное воскресное утро — присоединилась к ним. Патрик поймал ее взгляд и улыбнулся. Когда они поели, Билл объяснил, что Мелисса и ее мама поживут здесь немного, как он сказал, «пока не встанут на ноги».

Летние каникулы только начались, погода была превосходной, и Мелисса целые дни проводила в саду с Патриком и его сестрой, загорала на солнце и слушала музыку, как нормальная девочка из нормальной семьи. Она старалась не обращать внимания на приглушенные разговоры матери с родителями Патрика, на то, как мать плачет за кухонным столом…

По щекам Мелиссы бежали слезы. Она представляла, что подумала бы та юная девушка, если бы увидела, как ее любимый мальчик двадцать пять лет спустя лежит в коме… и в этом виноват кто-то из ее детей.

В кармане Мелиссы зажужжал телефон. Смахнув слезу, Мелисса достала его и увидела, что звонят из школы, затем поднесла к уху.

— Да?

— Здравствуйте, миссис Байетт. Это мисс Мильтон, тренер футбольной команды Льюиса… Боюсь, что он… несколько потерял над собой контроль. Не могли бы вы приехать и забрать его? Было бы неплохо и кое-что обсудить.

Мелисса потерла переносицу.

— Да, конечно, я приду, — ответила она, бросая взгляд на часы на стене. До конца учебного дня оставалось еще полчаса, и она могла дождаться и забрать еще и Лилли.

Мелисса склонилась к Патрику.

— Я тебя люблю, — прошептала она, целуя мужа. — Мама с папой приедут к тебе где-то через час.

Она помчалась в школу, по дороге с ужасом думая, какие еще новости ее ждут.

Глава двадцать девятая

Вторник, 23 апреля 2019 года, 02.30.

Мелисса даже примерно не представляла, что мог натворить Льюис. Утром он был таким тихим. Может быть, это случилось неожиданно и для него самого? За последнее время ее уже несколько раз вызывали в школу.

Патрика это тоже злило. Он спрашивал: «Почему этот мальчишка не может себя контролировать?!» Но, судя по всему, Патрик не понимал, что Льюис это его собственная копия. Хотя на публике Патрик был очень спокоен, дома он легко приходил в нервное возбуждение, ругался и ломал свои поделки, если они не получались. Порой поздними вечерами Мелисса слышала, как он мнет и рвет бумагу из принтера и разгневанно колотит дверь.

С возрастом Льюис становился все независимее, и отец и сын все чаще бодались. Несколько недель назад, например, Грейс пролила сок на ковер, который Патрик чистил весь прошлый вечер, и Патрик накричал на нее, а Льюис тут же бросился на защиту младшей сестренки, доказывая отцу, что все это произошло случайно.

Мелисса же считала, что для мальчишки-подростка вполне естественно ссориться с отцом, так что это ее не беспокоило. Ей не нравилось только, что Патрик упрекает Льюиса в несдержанности, когда сам точно такой же. Но Патрику это доказывать было бесполезно. Он был слеп к собственным недостаткам, как его родители — к возможным несовершенствам идеального рода Байеттов.

Теперь, когда Льюис был в таком напряжении, неудивительно, что он вновь взялся за старое. Но в первый же учебный день, это было слишком! Мелисса ощутила раздражение и сама ударила кулаком по рулю. Дадут ли эти дети ей отдохнуть или нет? Но приступ злости отпустил так же быстро, как и накатил. Они были не виноваты. Они были только детьми, на которых навалилось слишком много.

Она зарулила на парковку возле школы, вышла из машины и прошла к футбольному полю. Льюис сидел на скамейке рядом с тренером, а вся команда столпилась возле них. Подойдя ближе, Мелисса увидела мальчишку, стоявшего рядом с кем-то из учителей и прижимавшего к носу окровавленный платок. И, конечно, этим мальчишкой был сын Андреа Купер, Картер.

«Замечательно», — пробормотала она сквозь зубы. Изо всех мальчишек школы он не смог выбрать никого, кроме сына королевы «Лесной рощи», Андреа, мать ее, Купер.

Увидев Мелиссу, тренер поднялась ей навстречу. Она жила на соседней улице и творила в своей профессиональной карьере настоящие чудеса. Именно она не только заметила спортивный талант Льюиса, но и по-настоящему помогла ему раскрыться. Вспышки гнева Льюиса всегда ограничивались зданием школы, а на спортивной площадке, каким бы видом спорта он ни занимался, он был спокоен и уверен в себе.

Но, как оказалось, не сегодня.

— Здравствуйте, Мелисса, — со вздохом сказала тренер. Льюис не смотрел в глаза матери, хмуро уставившись в землю.

— Что случилось? — спросила она.

— Льюис потерял над собой контроль и набросился на Картера, — сказала тренер, указав на мальчишку с окровавленным носом.

— Картер его спровоцировал? — предположила Мелисса. — Простите мне этот неуместный вопрос.

— Почему же, вполне логичный, — ответила тренер. — Но я боюсь, что нет. Он просто набросился на Картера безо всякой причины. Картер великолепно перехватил мяч, просто выше всяких похвал, а Льюис ни с того ни с сего его ударил.

Мелисса посмотрела на Льюиса и глубоко вздохнула.

— Я понимаю, что вам сейчас приходится тяжело, — мягко сказала тренер. — Поэтому я чуть более снисходительна к Льюису, чем обычно. Но может быть, ему пока рано возвращаться в школу?

Андреа подошла к ним, таща за собой Картера. Мелисса вновь задумалась о прежнем. Что же этот мальчишка мог сказать о ней на предновогодней вечеринке?

— Тебе придется извиниться, — громким шепотом сказала Льюису Мелисса.

— Но, мам…

— Этому нет оправданий, Льюис, — заявила она, подталкивая его к Картеру. При ближайшем рассмотрении оказалось, что все не так уж плохо. Просто правая ноздря Картера была оцарапана и немного кровила. Но все равно эта ситуация была неприятной.

Льюис вздохнул, неохотно посмотрел на Картера и пробормотал:

— Прости.

— Ты мог сломать Картеру нос, Льюис, — заявила Андреа, поглядывая на Мелиссу. — Мне придется отвести его к врачу. Вынуждена признать, что я очень разочарована в тебе. Я думала, что вы друзья.

Льюис горько рассмеялся:

— Да уж, отличные друзья, ага.

У Андреа отвисла челюсть.

— Льюис! — воскликнула Мелисса. — Мне так стыдно, Андреа. Дома я как следует поговорю с Льюисом.

— Надеюсь. Вы только посмотрите на это, — Андреа указала на ярко-голубую толстовку Картера, заляпанную кровью. — Она стоила кучу денег и теперь придется покупать новую.

В сознании Мелиссы вспыхнул образ Патрика в окровавленной футболке, но она отогнала это воспоминание.

— Льюис купит ему новую толстовку, правда, Льюис? На те деньги, которые ты копил на кроссовки, например.

Ноздри Льюиса раздулись и Мелисса пихнула его локтем в бок.

— Хорошо, — буркнул он сквозь сжатые зубы.

Мелисса изумленно смотрела на сына — все это ей совершенно не нравилось. Да, она сама не была поклонницей ни Картера, ни его мамаши. Но причин себя так вести у Льюиса не было. Им сейчас требовалась поддержка большинства жителей поселка, и для вражды с Андреа Купер время было точно неподходящее.

— Ладно, — сухо сказала Андреа. — Да уж, не так я представляла себе сегодняшний день.

— Я еще раз прошу прощения, Андреа. Просто на нас столько всего навалилось… — голос Мелиссы оборвался.

— Я понимаю, конечно, — ответила Андреа, — но давай посмотрим правде в глаза, Мелисса. В этом сегодняшнем случае нет ничего нетипичного для Льюиса. Мальчик явно склонен к насилию. Вероятно, это из-за всех этих компьютерных игр, про которые мне рассказывал Картер. Нужно это прекращать.

Мелисса сжала и вновь разжала кулаки. Ей так хотелось сказать Андреа, чтобы та заткнулась, но сейчас была права именно Андреа.

— Ладно, пошли в больницу, — сказала она сыну, и они умчались. Мелисса смотрела им вслед, смаргивая слезы.

— Прости, мам, — пробормотал Льюис. — Я не хотел тебя расстраивать, но он…

— Не желаю слушать твоих извинений, — отрезала она, поблагодарила тренера и пошла к машине. Льюис рванул за ней.

— Мам, — крикнул он ей вслед, — он правда нарвался!

Но Мелисса молча шла вперед, пока не добралась до парковки, где уже начали собираться родители. Кто-то приехал из Эсбриджа, с работы, чтобы забрать младших детей из начальной школы, кто-то увидел, что небо потемнело, и решил, что скоро хлынет ливень. Она забралась в машину, а Льюис вслед за ней. За Лилли Мелисса решила вернуться потом — не хватало еще стоять тут посреди детской площадки, пока уроки не закончатся.

— Мам, просто выслушай меня…

Мелисса сжала руль, глядя прямо перед собой.

— Мисс Мильтон сказала, что он перехватил мяч по правилам, — начала Мелисса как можно спокойнее. — А даже если это было не так, я в любом случае не хочу ничего слышать.

— Дело не в мяче, — проскулил Льюис. — Дело в том, что мне сказал Картер.

Она повернулась к сыну:

— Что?! Что такого он мог сказать, что ты едва не сломал ему нос, Льюис?

Юноша нахмурился, опустил глаза и стал рассматривать свои руки.

— Он сказал, что… у вас с Райаном роман, — выдавил он. — Назвал тебя шлюхой.

Мелисса изумленно посмотрела на него:

— Ты серьезно? Где он такого набрался?

Льюис пожал плечами:

— Ходят такие слухи.

— Но очевидно же, что это неправда. Мелкий засранец! — пробормотала она. Льюис удивленно поднял брови, услышав, что мать ругается.

— И все же не стоило ломать ему нос, — сказала она поспешно, а потом задумчиво добавила: — Ну, максимум палец.

Льюис улыбнулся, и Мелисса вздохнула.

— Послушай, Льюис, я прошу тебя не вестись на подобные провокации. Это плохо выглядит в свете всего происходящего, ты меня понимаешь? — спросила она многозначительно.

— Понимаю, — вздохнул Льюис. — Мне очень жаль, мам, правда. Я не хотел тебя расстраивать. Этого я никогда не хотел.

— Иди сюда, милый, и обними меня как следует.

Льюис прижался к матери, крепко обнял ее, а та погладила его взмокшие волосы.

«Мальчик мой, — думала она. — Бедный мой мальчик.»

Ее мучили противоречивые чувства. Конечно, она злилась на Льюиса за то, что тот не умеет себя контролировать, но Картер в этот раз перешел все границы. Как он посмел назвать ее шлюхой?

Неожиданно ее пронзила мысль. Может быть, кто-то утром наблюдал за ними с Райаном? Может быть, отсюда и сплетни? Райан не сомневался, что кто-то хочет запугать Мелиссу. Эти объявления, жуткие фигуры, следившие за ней, разбитые камеры.

А теперь еще и слухи.

В окно машины постучали. Мелисса вздохнула, повернулась и увидела подругу Андреа, Чарли Кейн, жестом просившую Мелиссу открыть окно. Когда та с неохотой это сделала, Чарли сказала ей:

— Привет, солнышко.

Солнышко? Они почти не общались. С чего это Чарли называть ее солнышком?

— Как ты? — спросила Чарли. Ей явно не терпелось излить свои чувства. — Как Патрик? Я слышала, что близнецы вернулись в школу, — она перевела взгляд на Льюиса, который уткнулся в телефон. — Я была так удивлена!

— Почему же ты удивилась?

— Господи, прости меня, — сказала она, коснувшись руки Мелиссы. — Конечно, все это не мое дело, — и чуть тише добавила, скорчив гримасу и откинув назад длинные обесцвеченные волосы, — Андреа рассказала мне, что случилось.

— Я вижу, новости быстро расходятся, — язвительно заметила Мелисса. Льюис улыбнулся, не отрываясь от телефона, и лицо Чарли чуть напряглось.

— Если хочешь, я могу дать тебе книгу Китти Флетчер о том, как бороться с приступами ярости у детей и подростков. Я, конечно, и без нее воспитала своих, но эта книга досталась мне как подарок на Amazon. Может быть, тебе пригодится?

Мелиссе захотелось сказать Чарли, куда она может засунуть себе свою книгу, но ей не хотелось давать мамашам нового повода для сплетен.

— Спасибо, — сказала она и уже хотела закрыть окно, но Чарли положила на него руку. Длинные накладные ногти блестели на солнце.

— Мы всегда рядом, Мелисса. Мы понимаем, как тебе тяжело, но… просто знай, что мы рядом. Мы, мамочки, должны держаться вместе, правда?

Мелисса закрыла глаза и глубоко вздохнула.

Спокойно, Мелисса, подумай о детях.

Открыла глаза и улыбнулась:

— Спасибо, Чарли.

Потом также спокойно подняла стекло.

— Почему ты позволяешь ей так с тобой разговаривать, мам? — возмутился Льюис.

— Нам не нужны новые проблемы, верно?

— Могла бы сказать ей, чтобы катилась ко всем чертям.

Мелиссаулыбнулась:

— Я думала об этом, уж поверь.

— Но ведь не сказала.

— Это потому, что я думаю, прежде чем что-то сделать, чтобы не совершить какую-нибудь глупость, Льюис. Нам нужно, чтобы как можно больше людей было на нашей стороне.

— Серьезно?

— Ты просто не знаешь, как устроен мир «Лесной рощи».

— Знаю. Чарли и Андреа Купер это стервы, каких поискать. Это я точно знаю.

— Льюис!

— Но ведь так и есть. Почему мы должны перед ними пресмыкаться?

— Это трудно объяснить, Льюис. Когда-нибудь у тебя будут свои дети, и ты поймешь.

— Мэдди и ее мама не очень-то стараются им понравиться, — сказал Льюис, вскинув подбородок и глядя на Чарли, болтавшую с другими мамашами и демонстрировавшую им свои ногти. Мелисса хотела на это что-то сказать, но не знала, что. Он был прав. И почему она перед ними пресмыкается?

Она глубоко вздохнула, глядя на здание школы:

— Ладно, пойду заберу Лилли. А ты сиди тут, хорошо?

Она вышла из машины и направилась к воротам школы. Кто-то из родителей посмотрел на нее, кто-то даже кивнул. Мелисса заметила Саманту Перкс, секретаря приемной центра физиотерапии — та стояла в одиночестве, уткнувшись в телефон — и направилась к ней. Поговорить с Самантой было безопасным решением — она терпеть не могла сплетен и, узнав, что случилось с Патриком, отправила Мелиссе множество сообщений с теплыми пожеланиями. И что было лучше всего, она не общалась с Андреа и ее свитой, потому что ее дочь Кейтлин не ладила с Картером.

— О, привет, — сказала Саманта и обняла Мелиссу. — Как ты? Как Патрик?

— Все как раньше.

— Ты такая сильная.

— Все это говорят, но я так не чувствую.

— Ну, мне со стороны виднее! Неужели дети правда пришли в школу?

— Только близнецы. Они сами на этом настояли.

— Ну и хорошо. Им нужно отвлечься, — начала она и тут же закусила губу. — Надеюсь, Лилли не очень расстроилась из-за роли?

— А почему бы ей расстраиваться?

Саманта смутилась, но потом сказала:

— Ну да, конечно же, ты права! Роль Баронессы тоже замечательная.

— Баронессы?

— Ну да. Ведь Лилли получила эту роль.

— Нет, она получила главную роль.

Саманта сглотнула, сконфуженно посмотрела на нее:

— Этого не может быть. Роль Марии фон Трапп получила Кейтлин.

Мелисса часто заморгала. Может быть, она неправильно поняла Лилли, но она не сомневалась, что дочь говорила именно о роли Марии фон Трапп!

Зачем ей было врать?

— Господи, мне так неловко, — сказала Саманта.

— Да все нормально, — ответила Мелисса, глядя на двери школы. — Честное слово, нам сейчас совершенно не до этого. И кстати, поздравляю Кейтлин!

Саманта не смогла сдержать улыбки.

— Здорово, правда? Ты же знаешь, какая она застенчивая. Но она обожает сцену!

— Я очень рада за нее. И за тебя!

— Спасибо! Я думала, что у нее нет шансов, ну, из-за всей этой истории с Картером Купером несколько месяцев назад.

— А при чем тут роль?

Саманта вздохнула и посмотрела на Андреа в компании Чарли и других мамочек.

— Ну, ты же знаешь, что Андреа в каждой бочке затычка. Я боялась, что она сделает какую-нибудь гадость, и у Кейтлин не будет шансов. О, вон и они!

Проследив за ее взглядом, Мелисса увидела, что из школы выходят ученики, и сразу же заметила Лилли с Мэдди и еще какими-то подружками. Увидев Мелиссу, Лилли заулыбалась и подбежала к ней. Ее карамельные локоны красиво развевались на ветру. Она вообще была очень красивой. Чарли что-то зашептала другой мамаше, поглядывая, как Лилли обнимает Мелиссу.

— Ты пришла забрать меня домой! — воскликнула Лилли. — Как мило!

— Скорее всего, ее вызвали из-за Льюиса, Лилли, — тихо заметила Мэдди.

Лилли закатила глаза:

— Этому мальчишке надо поучиться держать себя в руках.

— А может, лучше Картеру поучиться не быть таким засранцем, — предложила Мэдди.

— А где Льюис? — спросила Лилли.

— В машине, — ответила Мелисса. — Тебя подвезти, Мэдди?

Мэдди посмотрела в сторону леса и нахмурилась:

— Спасибо, но я сегодня ночую у папы.

Мелисса заметила у нее в руке газету.

— Свежий выпуск «Лесной прессы»? — спросила она.

— Ага, самые горячие новости, — гордо ответила Мэдди и поднесла газету к проколотым ноздрям, вдыхая запах. — Еще пахнет краской, божественно. Вот, держите экземплярчик.

Мелисса улыбнулась и взяла. Мэдди и Грейс были так похожи:

— Спасибо.

Но улыбка тут же сникла. На первой полосе была реклама книжной ярмарки, напечатанная тем же шрифтом и в такой же рамке, что и объявления, которые Мелисса видела в лесу. Она посмотрела на Мэдди. Может ли быть, что объявления это ее рук дело? Но с чего вдруг ей так поступать?

Она вновь вспомнила взгляд Мэдди на фото — так много ненависти она не видела нигде! Если объявления развесила Мэдди, то не имеют ли слова «я знаю» прямое отношение к Патрику? Но почему тогда она выбрала фото всей семьи, а не только Патрика?

— Спишемся по ватсапу, — сказала Мэдди Лилли и повернулась к Мелиссе. — Увидимся!

Мелисса натянула улыбку:

— Пока, Мэдди.

Она смотрела, как девушка идет в направлении дома Райана. Нет, она не могла себе представить, чтобы это сделала Мэдди. Для такого нужна была серьезная причина. Всему этому должно было быть другое объяснение.

Лилли взяла мать под руку, и вместе они прошли к парковке. Настроение у девушки было слишком беззаботное с учетом того, что случилось с Патриком, и люди это замечали, хмурясь при виде ее улыбки.

— Милая, — осторожно спросила Мелисса, когда их уже не могли услышать ничьи родители, — почему ты мне не сказала, что главную роль в пьесе получила Кейтлин Перкс?

Лилли заметно напряглась:

— Разве я не сказала?

— Нет. Ты сказала, что роль Марии фон Трапп получила ты.

Лилли пожала плечами:

— Я немножко соврала. Мне просто не хотелось, чтобы всем стало еще ужаснее.

Мелисса остановилась и пристально посмотрела дочери в глаза. Лилли по-прежнему улыбалась, но ее улыбка стала нервной.

— Но, милая, роль Баронессы тоже замечательная. Не надо было лгать.

— Я хотела как лучше, — ответила Лилли и помахала рукой подружке. — Если честно, мам, для меня это не так уж и важно. Я просто не хотела сообщать вам неприятную новость после всего, что случилось… случилось с папой, — под маской беззаботности на миг проступила гримаса боли. — Особенно бабушке и деду. Они ведь возлагали такие надежды на то, что я получу эту роль. Я просто не хотела их расстраивать.

— Это очень мило, Лилл, — заметила Мелисса, гладя нежную щечку дочери. — Но мне бы хотелось, чтобы ты сказала правду.

Лилли рассмеялась:

— Мам, да какая разница? Это всего лишь школьный спектакль. Пойдем к моему несносному братцу.

Она помчалась к машине, а Мелисса побрела за ней и услышала за спиной голос Чарли.

— Лилли Байетт ведет себя так странно. Как будто ей вообще на все плевать.

— Дети могут себя вести так, Чарли, — сказала другая мама. — Делать вид, что все нормально, когда это не так.

— Ну, я всегда считала Лилли Байетт пустышкой.

Мелисса округлила глаза. Это Чарли-то считала Лилли пустышкой? Чарли, в инстаграме которой были только полуголые фото?

Нет уж, с нее хватит.

Она повернулась и подошла к Чарли, встав напротив и решительно скрестив на груди руки.

— Что ты сейчас сказала о моей дочери, Чарли?

Густо напудренные щеки Чарли вспыхнули:

— Ну, я… она… это…

— Говори уже, — отрезала Мелисса.

— Мам, хватит! — взмолилась Лилли, вцепившись в руку Мелиссы и пытаясь ее оттащить. Но терпение Мелиссы уже лопнуло. Льюис был прав — нельзя было допускать, чтобы о ее семье такое говорили. И что с того, что она раскачает эту лодку? Она вовсе не такая хрупкая, какой ее считают все вокруг. Дети ходят вокруг нее на цыпочках, Льюис боится ее расстроить, Лилли боится сказать, что не получила главную роль.

Она вспомнила, что ей вчера говорила Дафна. Да, она сильнее, чем все они думают. Сильнее, чем она сама думает, особенно когда дело касается ее детей.

— Нет, Лилли. Я хочу узнать, что имеет в виду Чарли.

Чарли обвела глазами подруг, таких же смущенных, как и Лилли. Затем глубоко вздохнула и вскинула подбородок:

— Мне просто все это кажется странным. Вы ведете себя так, будто это не ваш муж в больнице. Черт возьми, близнецы сегодня пришли в школу! — воскликнула она, указывая на Лилли в школьной форме. Девушка стояла с таким видом, будто надеялась, что сейчас земля разверзнется и поглотит ее. Кто-то из родителей, уже идущих к машинам, остановился послушать.

— Это их решение, — сказала Мелисса, надеясь, что ее голос не дрожит. — И, откровенно говоря, тебя оно не касается.

— Серьезно? — протянула Чарли. Она уперлась рукой в бедро и оглядела Мелиссу с головы до ног. — Мы живем в одном поселке, Мелисса. Мы все имеем право переживать о том, что случилось в прошлый четверг.

— Это не значит, что нужно травить моих детей!

У Чарли отвисла челюсть:

— Я не травлю твоих детей!

— Ты назвала Лилли пустышкой!

— Мама! — взвыла Лилли, вне себя от смущения. Ее друзья, проходя мимо, шептались.

— Это больше относится к твоим методам воспитания, Мелисса, — заявила Чарли. Мелисса сузила глаза:

— Что, прости?

— Ты сама посмотри. Льюис не может себя контролировать, — сказала Чарли. — Грейс убегает из дома и шатается по лесу. А Лилли ведет себя так, будто в ее мире все прекрасно. Поневоле задумаешься, что творится за закрытыми дверьми.

— Чарли! — сказала мама, с которой она до этого болтала. — Прости, Мелисса.

— Как ты можешь? — воскликнула Мелисса. — Хочешь пнуть тех, кому и без тебя паршиво? Очень мило, Чарли. Я не думала, что ты способна опуститься еще ниже, но я ошибалась, — отрезала Мелисса, воодушевленная молчаливой поддержкой других мам. Наконец, она взяла Лилли за руку. — Пойдем домой.

— Я по крайней мере не целуюсь с бывшим в лесу, пока мой муж борется за жизнь! — крикнула Чарли ей в спину.

Мелисса замерла. Все, кто это слышал, широко раскрыли глаза, кто-то зашептался, прижав ладонь к губам. Мелисса ощутила, как внутри нее горячим комом поднимается настоящая ярость. Она повернулась и направилась к Чарли, но внезапно увидела Мэдди с ярким телефоном Лилли в руке.

— Мистер Куинн, сказал, ты забыла телефон в классе… — пробормотала Мэдди дрожащим голосом. — Я… я хотела тебе передать… — она подошла к подруге и вложила телефон ей в руку. Щеки Мэдди горели. Она перевела взгляд на Мелиссу. Вне всякого сомнения, она слышала слова Чарли о Мелиссе и ее отце.

— Мэдди, это просто… — начала Мелисса, но Мэдди помчалась прочь.

— Очень мило, Чарли, — прошипела Мелисса и хотела бежать за Мэдди, но Лилли остановила ее.

— Пожалуйста, мама, давай просто пойдем домой.

Мелисса закрыла глаза и кивнула:

— Да, пойдем отсюда.

Глава тридцатая

Вторник, 23 апреля 2019 года, 21.00.

Да, это оказалось правдой. У мамы и Райана в самом деле роман или как они там это называют. Мама собрала всех нас и сказала, чтобы мы не верили слухам, которые ходят по поселку. Но я больше не верю ни тому, что говорят люди, ни тому, что говорит мама. Теперь она в больнице, с папой, и ей, конечно, очень паршиво, а мне… я даже не знаю, как я себя чувствую. Меня тошнит от всего этого, если честно. Но, наверное, теперь мне должно стать лучше? Получается, то, что мы сделали в четверг, мы сделали не напрасно? Получается, это было правильно, если мы смогли остановить нечто еще более ужасное?

Но мне все равно паршиво. В каком же лживом мире мы живем. Мы — фальшивая семья, и весь этот поселок — фальшивый. Один его девиз чего стоит:

«Добро пожаловать в «Лесную рощу», волшебную зеленую утопию, мир сильных ветвей и глубоких корней».

Гугл говорит, что утопия это «воображаемый мир или общество, близкое к идеалу». Мне нравится это выражение: «близкое к идеалу». Значит, какой-то крошечный намек отделяет утопию от стопроцентного идеала.

Отделяет от стопроцентного идеала «Лесную рощу».

Отделяет от стопроцентного идеала мою семью.

У нас очень хорошо получалось притворяться, поэтому все были в таком шоке, узнав, что случилось с папой и что у мамы с Райаном роман. Утром в тот четверг родители так мило общались, улыбались друг другу, делали вид, будто мы нормальная семья, счастливая семья. Семья, где нет секретов, где никто друг другу не врет.

Но, как говорит Мэдди, когда все слишком хорошо, чтобы быть правдой, никакой правды в этом нет. Когда все слишком хорошо, нужно быть очень осторожным даже с теми, кого любишь.

Я смотрю в глаза сестры. Она испугана, а я улыбаюсь ей. Я надеюсь, что моя улыбка поможет ей поверить, что все будет хорошо. Я постараюсь, чтобы все поверили: «Все будет хорошо.»

Так почему же все это кажется мне таким неправильным? Почему мне кажется, будто я проваливаюсь в кроличью нору?

Глава тридцать первая

Группа сообщества жителей «Лесной рощи» на фейсбуке

Вторник, 23 апреля 2019 года, 21.05.

Паулина Шарп:

Я в шоке оттого, что кто-то разбил лесные камеры! На них был записан ценнейший материал для школьного проекта. Этим утром мы с мужем увидели, что две камеры разбиты и валяются на земле. Кто-нибудь знает, куда сообщить? Может быть, в совет? В какой форме?

Белинда Белл:

Что, ради всего святого, происходит в последнее время в «Лесной роще»? Сперва трагедия в семье Байеттов, а теперь это?

Джекки Шиллингфорд:

Паулина, свяжитесь с Райаном Деем, лесничим. Это он установил камеры. На фейсбуке его нет, но у него свой сайт, на котором есть номер его телефона.

Грэм Кейн:

Или попросите Мелиссу его попросить…

Ребекка Файн:

Что вы хотите этим сказать?

Белинда Белл:

Вы что, не слышали о скандале между Мелиссой и дочерью Грэма? По слухам, Мелисса и Райан Дей целовались в лесу.

Ребекка Файн:

Это явная провокация. Чарли не стоило о таком говорить. Я пришла в школу забрать внуков и все это слышала.

Грэм Кейн:

Мелисса была весьма агрессивна, когда Чарли задала невиннейший вопрос о том, почему близнецы так рано вернулись в школу.

Белинда Белл:

Да, это действитльно слишком рано…

Паулина Шарп:

В случае Льюиса уж точно. Я слышала, он устроил драку на футбольном поле. Андреа Купер, это не ваш сын стал жертвой нападения?

Андреа Купер:

Я не хочу обсуждать это в общем чате. Скажу лишь, что только вернулась из больницы, где провела очень насыщенный день.

Ребекка Файн:

Что случилось?

Андреа Купер

Скажем так, с этого дня я запрещаю Картеру и близко подходить к детям Байеттов. Это все, что я скажу.

Эндрю Блейк:

А разве не Льюис Байетт где-то год назад навалял Харви Пайперу, Имон Пайпер?

Имон Пайпер:

Разумеется, он… у этого парня не в порядке с головой.

Китти Флетчер:

Как вы можете такое говорить, Имон? Нельзя шутить над психическими больными.

Ребекка Файн:

Господи, да ведь он просто мальчишка! Все мальчишки дерутся, и это не значит, что они психи. Грэм Кейн, да вас и самого исключили из нашей команды регби за то, что вы задирали сына Сандры, разве нет? И я очень сомневаюсь, что Мелисса проявила агрессию по отношению к вашей дочери. Это вообще на нее не похоже.

Грэм Кейн:

Ну вы сравнили тоже — регби! И никто меня не исключал, сумасшедшая вы женщина. Мальчишка Байеттов — это совсем другое дело, он совершенно неадекватен. Вечно ввязывается в проблемы. Попомните мои слова, вандализм это его рук дело, и очевидно, у кого он этому научился. По тому, как Мелисса повела себя с моей дочерью, уже все ясно.

Питер Милехам:

Успокойтесь, ребята, все это очень грубо. Льюис — нормальный парень, а Мелисса — замечательный человек.

Джекки Шиллингфорд:

Согласна. Может, уже покончим с этим публичным линчеванием? Андреа Купер, комментарии к этому посту выходят за рамки.

Белинда Белл:

Нет ничего плохого в том, чтобы выражать свое мнение, мы живем в свободной стране. Не надо обвинять меня в том, что я проявляю интерес.

Мелисса Байетт:

Проявляйте на здоровье, Белинда Белл. Спрашивайте, не стесняйтесь.

Эндрю Блейк:

Неудобно получилось…

Джекки Шиллингфорд:

Не надо кормить троллей, Мелисса. Это я выложила пост о камерах на фейсбук. Андреа Купер, пожалуйста, удалите комментарии.

Дафна Петерсон:

Не старайтесь, Джекки. Не сомневаюсь, что Скандреа Купер жует попкорн со вкусом водорослей и с удовольствием читает это все.

Мелисса Байетт:

Все в порядке, честно. Ну что же, Грэм Кейн, Белинда Белл, Имон Пайпер — я здесь, бросайте камни.

Дафна Петерсон:

Интересно, и чего все внезапно затихли…

Дебби Лампард:

Мелисса, солнышко, не обращайте внимания.

Эндрю Блейк:

*Достает попкорн и садится поудобнее*

Белинда Белл:

Я просто констатировала факты, вот и все.

Дафна Петерсон:

Белинда Белл, критикуя ребенка, вы критикуете его родителей. Верно, Мелисса?

Белинда Белл:

А вам какое до всего этого дело, Дафна?

Дафна Петерсон:

Просто вступилась за подругу.

Грэм Кейн:

Подругу, которая целуется с вашим бывшим?

Эндрю Блейк:

ЧТО?!

Мелисса Байетт:

Вот вам ФАКТЫ:

Льюис всегда был агрессивен — ложь

Его агрессия не была спровоцирована — ложь

Он разбил камеры — ложь

Я целовалась с Райаном — ОТВРАТИТЕЛЬНАЯ ЛОЖЬ

Андреа Купер:

Я обещала не принимать участия в этом обсуждении, но, прости, Мелисса, Картер его не провоцировал. Он перехватил мяч по правилам игры, это признает тренер и вся команда. Это Льюис перешел все границы. Мне очень жаль этого мальчика, мне искренне жаль, но тот факт, что Патрик в больнице это не повод срываться на других.

Мелисса Байетт:

Правда, Андреа? Тогда спроси Картера, что он перед этим сказал Льюису.

Питер Милехам:

Дамы, хватит, это не тема для обсуждения на фейсбуке.

Мелисса Байетт:

Нет, Питер. Обо мне люди могут говорить, что хотят, но когда речь о моих детях, я не собираюсь подставлять щеки для ударов, тем более когда их открыто обсуждают на форуме.

Ребекка Файн:

Точно, точно, Мелисса!

Дебби Лампард:

Все правильно! С троллями так и надо.

Андреа Купер:

Комментарии закрыты, и если я еще увижу подобные высказывания обо мне, Дафна Петерсон, ты будешь удалена.

Глава тридцать вторая

Вторник, 23 апреля 2019 года, 21.10.

Мелисса с телефона читала фейсбук, сидя рядом с Патриком, и уже жалела о своей вспышке гнева. Наверное, вообще не стоило ввязываться в этот разговор, но она ничего не могла с собой поделать. Видимо, это просто был способ выплеснуть стресс после разговора с детьми, когда она пыталась убедить их, что не спала с отцом их подруги. Судя по всему, не убедила.

— Видишь, как ты мне нужен, милый, — сказала она Патрику, гладя его неподвижную руку. Огни монитора за кроватью мерцали в полумраке. Патрик терпеть не мог соцсети. Он говорил, что там слишком легко потерять контроль над собой и оставить о себе неправильное впечатление. Если бы он очнулся, то выразил бы свое недовольство. Но он не очнулся бы… сейчас.

Мелисса глубоко вздохнула, откинулась на спинку стула и потерла глаза. Она не была уверена, что еще долго продержится без сна. В общем-то это и не имело значения — она в любом случае собиралась провести ночь в больнице, чтобы дать Розмари и Биллу возможность отдохнуть. Но дело было не только в этом. Ей хотелось быть ближе к Патрику, особенно в свете всех этих слухов о ней и Райане.

Патрик взбесился бы просто. Он всегда ревновал ее к Райану, даже не сомневаясь в том, что его старый друг в нее влюблен. Иногда на вечеринках, перебрав пива, он даже обвинял Мелиссу в том, что она отвечает взаимностью на чувства Райана, и строил всевозможные безумные догадки. Но на следующий день, проснувшись с похмельем, он не возвращался к этой теме, так что Мелисса просто списывала все на алкоголь. Сейчас же при мысли о том, как бы он отреагировал, услышав эти сплетни, Мелисса внутренне содрогалась. А Мэдди, бедная Мэдди! Ее взгляд, когда она услышала слова Чарли, был неописуем. Мелиссе стало стыдно, что она подумала, будто объявления развесила Мэдди. Девушка явно была ни в чем не виновата. Надо было еще написать Дафне и Райану, поговорить с Мэдди. Вдруг даже Дафна, несмотря на все свое скептическое отношение к слухам, начнет думать, что эти сплетни — правда!

Мелисса сунула руку в сумку и неожиданно нащупала объявление. Странно, она же вроде бы отдала Райану их все. Она удостоверилась, что никто не смотрит в глазок, вынула объявление и посмотрела на эти слова.

Я знаю.

Знает… что?

В дверь постучали. Посмотрев в глазок, Мелисса увидела детектива Кроуфорда. Быстро сунув объявление в карман, она впустила детектива. Ее сердце бешено колотилось.

— У нас хорошие новости, — сказал детектив Кроуфорд, войдя в палату. Детектив Пауэлл была с ним.

— Буду рада, если они в самом деле хорошие, — ответила Мелисса.

— Мы нашли преступника.

— Серьезно? И кто же он?

Мелисса про себя взмолилась, чтобы им оказался не кто-нибудь из детей. Но такую новость детектив вряд ли назвал бы хорошей, верно?

— Мы выяснили, что в нескольких соседних городах и поселках была совершена серия ограблений, — сказала детектив Пауэлл, — и выследили виновника.

Ее голос звучал почти разочарованно.

— Есть новость и еще лучше, — продолжил детектив Кроуфорд, сверкая от гордости глазами, — подозреваемый джентльмен уже побывал в тюрьме за кражу со взломом при отягчающих обстоятельствах. Свою последнюю жертву он ударил в живот кухонным ножом.

От облегчения у Мелиссы подкосились ноги. Она уронила голову на руки с мыслью: «Дети вне подозрений!»

— Все хорошо? — спросил детектив Кроуфорд, садясь рядом. Детектив Пауэлл осталась стоять, где стояла.

— Просто я очень рада, что мы нашли преступника, — ответила Мелисса, поднимая на детектива блестящие от слез глаза. — Я полагаю, мы его не знаем? — спросила она, просто чтобы удостовериться.

— Думаю, вряд ли, — сказала детектив Пауэлл.

— Он под арестом? — спросила Мелисса. Детективы кивнули.

— И его обвинили в нападении на Патрика?

— Пока нет, — признал детектив Кроуфорд, глядя на Патрика. — Но он под арестом уже двадцать четыре часа, и мы намерены дождаться, пока он не заговорит. Мы уверены, что он расколется. Мы понимаем, как вам нелегко, Мелисса, — он положил руку ей на плечо. — Но мы поймали засранца, простите уж за такие выражения.

Она не смогла сдержать смех:

— Спасибо вам. Спасибо вам огромное!

— Осталось лишь дождаться, пока ваш муж не очнется и все не подтвердит, — сказала детектив Пауэлл, из-под опущенных век глядя на Патрика. Мелисса проследила за ее взглядом. Детектив, конечно, была права. Правду мог сказать только Патрик — ту правду, которую Мелисса так боялась услышать. Ей еще предстояло перейти этот мост. А пока оставалось еще слишком много вопросов без ответов… и слишком много незалеченных ран.

Но новости были хорошие. Наконец-то хоть что-то начало налаживаться.

На следующий день Мелисса шла через лес, мимо магазинного комплекса «Лесной рощи», в компании Льюиса и Грейс, чтобы встретиться с Лилли на ежегодной книжной ярмарке. Хотя ей совсем не хотелось идти туда, учитывая лотерею, проводимую Андреа, и неприятный разговор в чате, она решила, что детям нужны приятные впечатления. Преступника уже арестовали, бояться было нечего, и Грейс до смерти хотелось пойти на эту ярмарку, а Лилли решила на ней подзаработать.

Войдя в огороженный дворик, где проходила ярмарка, они увидели, что все уже в разгаре. В центре дворика стояло несколько стеллажей с книгами, и люди бродили вокруг этих стеллажей, разглядывая книги по завышенным ценам и обсуждая, как похолодало после таких изумительных выходных. Над всем этим великолепием висел рекламный баннер с надписью «Ежегодная книжная ярмарка 24–28 апреля», выведенной извилистыми буквами, золотисто-зелеными, как форма учеников школы «Лесной рощи».

Вокруг стеллажей располагались магазины, ожидавшие наплыва покупателей в связи с книжной ярмаркой. Магазинов было всего восемь, и все они были одинаковой расцветки — темно-зеленой и коричневой, в тон деревьям. Дафна, однако, и тут отличилась, выкрасив свой винтажный магазин в цвет морской волны и, несмотря на несколько замечаний, «забывая» его перекрасить.

Идея заключалась в том, чтобы гости, придя на ярмарку, могли реализовать все свои желания — заглянуть в маленькую библиотеку, которую так обожала Грейс, в приемную врача, в крошечную аптеку и в причудливый магазин органических продуктов. Здесь же располагался салон красоты «Близость природы», который обожала Лилли, паб «Наш край», который обожал Патрик, и восхитительная булочная, которую обожал Льюис. Но при этом не было ни газетного киоска, поскольку Джекки заявила, что хочет сократить чрезмерное потребление бумаги, ни магазина сладостей.

Увидев, что Лилли, стоявшая за деревянным столиком и принимавшая деньги, удостоилась улыбки Белинды Белл, Мелисса скорчила гримасу. Белинда была в числе тех, кто вчера вечером писал ей гадости в чате. Рядом с Белиндой стоял Грэм Кейн, отец Чарли.

Неожиданно поднялся ветер, и Мелисса плотнее запахнулась, чувствуя, как холод пронизывает ее до костей. Льюис и Грейс оставили ее одну, помчавшись к Лилли, и она видела, как люди смотрят на нее, слышала, как они шепчутся. Люди, которые обычно подходили к ней и заводили разговор, теперь держались в отдалении. Может, она и вправду зашла слишком далеко, сперва с Чарли, а потом в комментариях на фейсбуке?

— Ну не собачий холод? — возмутился кто-то у нее за спиной. Повернувшись, Мелисса увидела Дафну.

— Это уж точно, — ответила она. — Я вчера вечером написала тебе сообщение.

— Да? Ой, извини. Я рано легла спать, — сказала Дафна, кладя руку на плечо Мелиссы. — Не переживай ты из-за этих глупых слухов! Я, например, не верю, что у вас с Райаном и впрямь что-то.

Мелисса выдохнула с облегчением:

— И правильно. Это полный бред.

— Еще бы! — воскликнула Дафна, вскинув бровь. Она сосредоточенно рассматривала обложку книги «Воспитание детей по методике Китти Флетчер». На обложке раскинутые ветви-руки деревьев качали нескольких детей разных возрастов. Дафна, конечно, совсем не являлась поклонницей методики Китти, и Мелисса видела некую иронию судьбы в том, что Мэдди интересовалась виртуальной реальностью гораздо меньше других подростков, предпочитая даже печатную версию школьной газеты электронной.

— Бумага не вредит окружающей среде, — говорила она, — а вот гаджеты вредят.

Дафна перевернула книгу и посмотрела на цену.

— Некоторые из этих книг можно купить разве что в ипотеку. Ну и расценки! Я думала, мы собираем деньги на то, чтобы расширить школьную библиотеку, а мы, кажется, собираемся строить новую.

Мелисса рассмеялась шутке:

— Да ладно тебе, мы собираем средства на благое дело.

— На несколько благих дел, — вскинув подбородок, поправила ее Дафна и указала на Андреа, которая осуществляла последние приготовления к лотерее. Вид у нее был взволнованный и смущенный. Проследив за взглядом подруги, Мелисса увидела, что Адриан вешает над палаткой фотографию Патрика.

— Господи, — прошептала Мелисса. — Мы же договорились собирать деньги для фонда помощи больным мышечной дистрофией Дюшенна.

— Ну, такой подход им кажется явно эффектнее и эффективнее. Только посмотри на них, — сказала Дафна, отхлебывая воду из бутылки и обводя взглядом бродивших по ярмарке и болтавших жителей поселка, которые, в свою очередь, то и дело поглядывали на Мелиссу. — Бьюсь об заклад, они шепчутся о тебе и о твоих детях. Присосались, как пиявки.

Мелисса проследила за ее взглядом. Неужели все эти люди и в самом деле шептались о ней?

— А что она тут делает? — удивилась Дафна, указав на Чарли, беседовавшую с отцом. — Я думала, она читать не умеет.

Мелисса покачала головой, не в силах сдержать улыбку:

— Дафна, ты просто ужасна.

— За это ты меня и любишь.

К ним подошла Элли Милехам, поймала взгляд Мелиссы и улыбнулась. Мелисса улыбнулась в ответ, радуясь, что хотя бы Дафна и Элли не считают ее изгоем.

— Как ты? — спросила Элли, целуя ее в обе щеки и улыбаясь Дафне. — Я слышала, они арестовали преступника?

— Да ну? — удивилась Дафна.

— Да, — сказала Мелисса. — Это такое облегчение!

— Облегчение для нас всех, — согласилась Элли и вздохнула. — Интересно, они поэтому здесь? Ну, чтобы успокоить людей?

— Кто — они? — спросила Мелисса.

— Детективы, — сказала Элли, указывая на Кроуфорда и Пауэлл, стоявших неподалеку возле дерева. Мелисса изумленно посмотрела на них. Что, черт возьми, тут делают эти двое?

— Странно, — пробормотала Дафна. — Обычно полиция не ходит на такие мероприятия.

— Думаю, они просто хотят нас успокоить своим присутствием, — предположила Элли, взяла книгу и полистала. — Господи, за это платить десятку фунтов? Я на Амазоне куплю в два раза дешевле.

— Это все на благое дело, Элли, — съязвила Дафна. Элли рассмеялась.

— Ну, теперь все будет на благое дело. Слышали о билетах на «Звуки музыки»? Они подорожали на пять фунтов, потому что и тут какая-то благотворительность.

— Господи, — воскликнула Дафна, — а вы слышали, что случилось с Кейтлин Перкс?

— Слышала, — сказала Элли и вздохнула.

— А что с ней? — спросила Мелисса.

— Ей очень плохо, — ответила Элли. — Саманта говорит, что еще утром она наткнулась на гигантский борщевик и машинально потерла глаза. Ужас! Это же может вызвать слепоту, бедная девочка!

Мелисса зажала рот рукой.

— Господи, бедная Кейтлин. Бедная Саманта! Еще вчера все было нормально…

— Как, черт возьми, это могло произойти? — воскликнула Дафна. — Все же знают, что от этих растений нужно держаться подальше.

Элли пожала плечами:

— Понятия не имею, я только утром узнала об этом от Саманты. Теперь, видимо, придется искать новую претендентку на главную роль. Ладно, пойду посмотрю, чтобы дети не нахватали слишком много книг, — она подмигнула подругам и умчалась.

— Не могу поверить, что с бедной Кейтлин случилось такое, — сказала Мелисса, думая, что надо бы не забыть связаться с Самантой и спросить, как себя чувствует ее дочь. Дафна, глядя в направлении ворот, удивлено приподняла бровь.

— Ну и ну! Такое зрелище нечасто увидишь.

Повернувшись, Мелисса увидела Райана и Мэдди. Ему было явно неловко стоять здесь в своей униформе — брюках карго и футболке с логотипом лесного хозяйства. Его голубые глаза, оглядев толпу, остановились на Мелиссе и Дафне. Он чуть заметно покраснел. Может быть, слухи дошли и до него?

— Лучше подойти и поздороваться, — сказала Дафна и, улыбнувшись Мелиссе, направилась к бывшему мужу, сопровождаемая взглядами людей. Грейс, с трудом таща гигантскую стопку книг, подошла к Мелиссе.

— Можно купить их все, мам? — спросила она.

— Мне кажется, на это не хватит твоих десяти фунтов, солнышко, — ответила Мелисса.

— Ух ты, какой тут у нас буквоед, — удивился детектив Кроуфорд и взял книгу, венчавшую стопку в руках Грейс. — «Самые жуткие преступления Британии». Интересно…

— Грейс, ну ты чего? — смущенно рассмеялась Мелисса. — Тебе рановато такое читать. Положи на место.

Плечи Грейс поникли, и она побрела обратно.

— У нее хороший вкус, — отметил детектив Кроуфорд.

— Обычно она такое не читает, — поспешно сказала Мелисса. — Я не ожидала увидеть вас здесь.

— Полицейские тоже любят книги, — сказала детектив Пауэлл.

— Говори за себя, — пошутил детектив Кроуфорд. — Мы пришли сюда, чтобы сообщить кое-что вам лично.

— Что сообщить?

— Нам пришлось выпустить подозреваемого из-под ареста, — сказала детектив Пауэлл, глядя в лицо Мелиссы и ожидая ее реакции. — У него железное алиби. Он никак не мог в четверг проникнуть в ваш дом.

Мелисса старалась дышать ровно. Нехорошую они принесли новость.

— Ой. Мне так жаль, — ответила она. — Ну то есть, я, конечно, не хотела, чтобы вы арестовали невинного человека, но я просто надеялась, что дело уже закрыто…

— Увы, нет, — вздохнул детектив Кроуфорд. — Мы просто вынуждены так поступить…

Внезапно раздался крик. Повернувшись, Мелисса увидела, что Грэм Кейн отступает к дереву, а рядом Райан пытается оттащить от него Льюиса. Мелисса рванулась к ним.

— Уйми своего мальчишку! — крикнул Грэм, увидев испуганную Мелиссу. На его щеке алел след пощечины, и Мелисса, к своему ужасу, поняла, что этот след оставил Льюис.

Детективы быстро приблизились к ним, и Пауэлл помогла Грэму подняться.

— Он меня ударил! — кричал Грэм. — Вы это видели? Ваш мальчишка меня ударил!

— Это скорее пощечина, как я понимаю, — сказал Райан и хмуро посмотрел на Льюиса.

— Папа! — воскликнула Чарли, подбегая к нему. — Господи, что здесь случилось?

— Он меня ударил! — вновь закричал Грэм, тыча дрожащим пальцем в Льюиса. Ноздри Чарли раздулись, она с отвращением взглянула на юношу и покачала головой.

— Льюис! — воскликнула Мелисса, сжимая плечи сына и глядя ему в глаза. Лилли кусала губу, а Грейс прижимала к груди свои книжки, широко распахнув голубые глаза. — Льюис, что случилось?

Глаза юноши наполнились слезами:

— Мне ничего не оставалось, мам. Он говорил гадости о нашей семье.

— Да, мам, и о Джоеле тоже, — пискнула Лилли.

— Заткнись, — шикнул на нее Льюис.

— О Джоеле? — повторила Мелисса и повернулась к Грэму. — Что вы говорили о Джоеле?

— Какая разница, что он сказал? — прошипела Чарли, повернувшись к испуганному отцу, который вдруг постарел на десяток лет. — Можно ли бить человека шестидесяти трех лет? Вот вам пример того, о чем я вчера говорила…

— Да заткнись ты, тупая сука, — сказала Лилли.

Мелисса и оба детектива изумленно смотрели на них, не в силах сказать ни слова.

— Вы собираетесь принять меры или нет? — спросила детективов Белинда Белл. Пауэлл собралась с духом и вынула блокнот.

— Что конкретно произошло, мистер Кейн? — спросила она.

— Все случилось так быстро, — начал Грэм и провел по лбу рукой. — Я разговаривал с Мелиссой, и тут этот пацан схватил меня за плечо и стал кричать мне в лицо гадости. Я ему ответил как следует. Не хватало еще, чтобы какой-то сопляк указывал мне, что делать, и вот полюбуйтесь, он меня ударил.

— Дал пощечину, — пробормотал Райан и детектив Пауэлл смерила его строгим взглядом.

Мелисса закрыла глаза и потерла переносицу. Грейс сжала ее руку. Все это было ужасно.

— Прости, мам, — тихо, печально сказал Льюис. — Но то, что он о тебе говорил, перешло все границы.

— А что он говорил? — спросил Райан, скрестив руки на груди и глядя на Грэма.

— Я только сказал правду, что у вас с Мелиссой роман, — заявил Грэм Райану дрожащим от возмущения голосом. — Как будто одна Мелисса такая. Байетты вообще добродетелью не отличаются, — он победно посмотрел на детективов, и люди, собравшиеся вокруг, что-то неодобрительно забормотали. — Ой, да ладно, а то вы не знаете. Все эти походы в паб, когда им заправляли Шарпы, звяканье ключей… Все мы в курсе, что Патрик переспал с доброй половиной женщин этого поселка.

В животе Мелиссы что-то оборвалось.

— Что? — вырвалось у нее.

Глава тридцать третья

Группа сообщества жителей «Лесной рощи» на фейсбуке

Среда, 24 апреля 2019 года, 17.40.

Имон Пайпер:

Просто хочу выразить сочувствие и поддержку, Грэм Кейн. Держись, приятель.

Ребекка Файн:

Поддержку? После всех гадостей, которые Грэм наговорил о Байеттах? Да он заслужил эту пощечину!

Китти Флетчер:

Что случилось?

Паулина Шарп:

А вас не было на книжной ярмарке?

Китти Флетчер:

Я была на лекции. Что с Грэмом?

Имон Пайпер:

Его ударил Льюис Байетт. Теперь Грэм в участке, и его допрашивает полиция.

Ребекка Файн:

Райан сказал, что это была просто пощечина. И кстати, с тех пор, как пабом стали управлять мы с Бобби, он стал совсем другим заведением.

Белинда Белл:

Пощечина или не пощечина, это ни в какие ворота не лезет. Мальчишка совершенно не умеет себя вести.

Китти Флетчер:

Что Грэм сказал Льюису? И при чем тут паб?

Ребекка Файн:

Не хочу здесь это повторять.

Белинда Белл:

Тогда я скажу. Байетты уже много лет практикуют свингерство. Помните, раньше паб ни с того ни с сего закрывали посреди дня? Теперь мы знаем, что там происходило.

Элли Милехам:

Что за мерзости вы говорите!

Грэм Кейн:

Может, и мерзости, но так оно и есть. Старожилы «Лесной рощи» это давно знали.

Имон Пайпер:

Он вернулся! Ничто не сломит настоящего жителя «Лесной рощи». Расскажи нам все, Грэм.

Китти Флетчер:

Байетты — тоже жители «Лесной рощи». Нельзя ли учитывать факт, что эти комментарии может прочитать кто угодно, включая несчастных детей Байеттов? Этим вопросом уже занимается полиция, поэтому, прошу вас, думайте, что пишете.

Грэм Кейн:

Китти совершенно права. Этим вопросом действительно занимается полиция, поэтому я не могу говорить о том, что произошло вчера вечером. Однако я скажу, что семья Байеттов едва ли похожа на ту прекрасную картинку, которую они показывают вам. И поскольку полиция уже освободила подозреваемого в нападении на Патрика, многие интересные подробности могут выплыть на поверхность. Может быть, это совсем не взлом? Надеюсь, детективы сообразят присмотреться к этой семье.

Эндрю Блейк:

И к Райану Дею тоже. Я всегда хотел узнать, что у них там с Мелиссой.

Дебби Лампард:

Откуда вы можете это знать, Грэм? Я не представляю, чтобы Мелисса изменяла мужу. И уж точно не представляю, чтобы Райан Дэй участвовал во всяких свингерских вечеринках Эндрю!

Грэм Кейн:

А кто говорит об измене? Если они свингеры, то все по обоюдному согласию.

Паулина Шарп:

Пабом управляли мои родители. Дебби права. Ни Мелисса, ни Райан никогда в подобном не участвовали.

Ребекка Файн:

А Патрик?

Паулина Шарп:

Без комментариев. Скажу только одно. Кто учился с Патриком в школе, тот знает, что он из себя представляет.

Элли Милехам:

Что это значит, Паулина? Питер часто ходил в этот паб с Патриком, они там просто выпивали, и все!

Грэм Кейн:

Продолжай себя утешать, дорогуша!

Ребекка Файн:

Ты серьезно, Элли? Как будто ты не знаешь, кто такой Патрик. Я не говорю, что Питер такой же, но Патрик ни одной юбки не пропустит. Это знает весь поселок. Мне всегда было так жаль Мелиссу.

Белинда Белл:

Ого, уже и до этого дошло! Жажду новостей.

Китти Флетчер:

Господи, бедный парень всего неделю в коме, а тут уже такие мерзкие сплетни.

Паулина Шарп:

Я удивлена, что это выяснилось только сейчас. Все знают, что из себя представляет Патрик. Он хороший человек, но ширинку на замке удержать не может.

Эндрю Блейк:

Ага. Андреа Купер подтвердит. Они с Патриком тыщу лет спят вместе.

Андреа Купер:

Как вы смеете! Этот пост я удаляю, а все, кто позволит себе подобные высказывания, будут удалены.

Глава тридцать четвертая

Среда, 24 апреля 2019 года, 17.45.

Сидя рядом с Льюисом напротив детективов, Мелисса изо всех сил старалась осмыслить слова, которые Льюис услышал от Грэма. Да, порой Патрик мог выпить несколько лишних кружек пива в баре «Наш край», который много лет назад порой закрывали для посетителей. В такие дни Патрик возвращался домой поздно вечером, пропахший красным вином и сигаретным дымом. Мелиссу это раздражало — особенно в период, когда она была беременна близнецами и потому сильно страдала. Но она и подумать не могла, что Патрик спит с другими женщинами!

Да, в прошлом, если на то пошло, Патрику случилось ей изменить. Но это было много лет назад, когда им было по восемнадцать. Тогда она стала свидетельницей того, как он после рождественской вечеринки целуется за «Лесным центром» с Андреа Купер. Когда Мелисса выложила ему все, Патрик сказал, что это лишь глупая ошибка, которая больше не повторится. Но спустя несколько недель она обнаружила любовное послание от Андреа, из которого ей стало ясно, что за тем поцелуем последовало продолжение. Когда она вновь потребовала объяснений, Патрик невинно признался, что просто не смог сдержаться. На тот момент они с Мелиссой встречались уже четыре года, но она все еще не решалась расстаться со своей невинностью. Как бы сильно он ни настаивал, она была непреклонна.

Измена Патрика заставила ее задуматься, не слишком ли далеко она зашла в своем упорстве. Ведь по ее вине он был вынужден обходиться без того, что необходимо всем молодым людям… во всяком случае, как он утверждал. Так что она простила Патрику интрижку с Андреа и наконец отдалась ему холодной осенней ночью в лесу. Опавшие листья липли к ее коже, а сухие ветки впивались в тело с каждым его движением.

Больше он ей не изменял. Во всяком случае, так она считала.

Мог ли он все это время спать с другими женщинами? Господи, это было для нее уже совершенно невыносимо. Она зажала руки между бедрами, изо всех сил стараясь сдержать слезы.

— Чай? Кофе? — спросил детектив Кроуфорд. Они сидели в маленькой и холодной комнате для допросов в полицейском участке Эсбриджа. Льюиса арестовали и притащили сюда за то, что он ударил Грэма Кейна, но у Мелиссы было чувство, что дело было не только в этом. Детективы захотели копнуть глубже, узнать побольше о тайнах этой семьи, которые стали явью на книжной ярмарке.

— Нет, спасибо, — ответила Мелисса, стараясь, чтобы ее голос не дрожал. Она посмотрела на Льюиса, тот совершенно замкнулся в себе и невидящим взглядом уставился на свои руки.

— Хорошо, Льюис, — сказал детектив Кроуфорд, включая жужжащее звукозаписывающее устройство, — начнем с того, о чем говорил Грэм Кейн.

Мелисса посмотрела на Льюиса. Ей тоженеобходимо было знать подробности, и неважно, насколько больно они могли теперь ее ранить. Льюис взглянул на мать, и от отчаяния в его глазах у нее сжалось сердце.

— Ну же, милый, — сказала она, — ответь на вопрос.

Льюис откинулся на стуле, закинул руки за голову и глубоко вдохнул.

— Я услышал, как он произнес мамино имя, остановился и стал слушать, — мальчик перевел взгляд на мать, но тут же отвел глаза.

— Что именно он говорил, Льюис?

Юноша уронил голову на руки.

— Льюис? — требовательно произнесла Мелисса.

— Он сказал, что ребенок Фрэнка и Руби Куэйлов не может быть приличным человеком, — пробормотал мальчик, — и что семья Байеттов совсем не похожа на ту идеальную картинку, которую она старается всем показать.

Вена на шее Мелиссы дернулась. Вот засранец. Вечно сует нос не в свое дело.

— Что еще он сказал? — продолжал давить детектив Кроуфорд, не сводя глаз с Льюиса.

— Что мама с папой посещали те… ну, жуткие вечеринки в пабе, — пробормотал Льюис. — Ну, вы в курсе.

— Вы знаете, о каких вечеринках идет речь, миссис Байетт? — спросил у Мелиссы детектив.

— Нет! — ответила она. — Насколько я знаю, это были просто закрытые вечеринки, где люди могли выпить чуть больше обычного, вот и все. Но я на таких вечеринках никогда не бывала. Честное слово.

— Но Патрик был? — поинтересовалась детектив Пауэлл, и Мелисса вздохнула.

— Да, но там ничего такого не было. Просто выпивали, как я уже сказала.

Детектив Пауэлл наклонила голову:

— Почему вы так уверены, если никогда на них не бывали?

Мелисса не знала, что на это ответить. По правде говоря, она не была теперь в этом уверена. Мелисса запустила дрожащие пальцы в волосы.

Льюис смотрел на нее, и его ладони сжимались в кулаки.

— Миссис Байетт, — начал детектив Кроуфорд, — ваш…

— Вы же допрашиваете меня, — неожиданно закричал Льюис, — так и оставьте маму в покое!

— Льюис! — ахнула Мелисса, изумленно глядя на сына.

— Вы довольно вспыльчивы, Льюис, — отметил детектив Кроуфорд.

— Вы часто теряете самообладание? — спросила детектив Пауэлл. — Я так понимаю, что за прошедшие несколько лет с вами произошло немало инцидентов? — она достала блокнот и полистала, пока не нашла нужную страницу. — Итак, шестнадцать эпизодов в школе, еще вы были дважды временно исключены, один раз сломали мальчику нос, — она посмотрела на Льюиса, приподняв бровь.

— Да, было дело, — ответил Льюис.

— Мы работаем над этой проблемой, — поспешно добавила Мелисса, — и, по мере сил, справляемся. В этом году не было ни одного инцидента, верно, Льюис?

— Если не считать вчерашнего происшествия на футбольном поле, — сказала детектив Пауэлл.

Вот дерьмо, подумала Мелисса. Они и это выяснили. Кто же им поставляет сведения?

— В последние несколько дней Льюису пришлось многое пережить, — сказала Мелисса, понимая, что это так себе оправдание.

— Да, — согласился детектив Кроуфорд. — Мы, разумеется, понимаем, что драматические события сильно влияют на молодых людей с таким диагнозом, как у Льюиса.

— Диагнозом? — эхом откликнулась Мелисса. Детектив Кроуфорд кивнул.

— Я правильно полагаю, что в шестилетнем возрасте вам диагностировали тревожный невроз, Льюис?

Мелисса переводила взгляд с одного детектива на другого, ничего не понимая:

— О чем вы говорите?

Детектив Кроуфорд просмотрел свои записи:

— Шестого июня 2010 года ваш муж встречался с учительницей Льюиса, миссис Суонн, по поводу вспышек ярости у Льюиса во время уроков. Ваш муж сообщил миссис Суонн, что после нескольких сеансов терапии, которые проводила Китти Флетчер, местный психотерапевт, Льюису поставили диагноз «тревожный невроз».

Мелисса была изумлена. Она и понятия не имела обо всем этом.

— Это правда? — спросила она, повернувшись к Льюису. — Папа водил вас с Лилли к Китти Флетчер?

Льюис нахмурил брови:

— Я смутно помню, что папа после школы водил нас с Лилл куда-то играть. Я тогда не понимал, что это сеансы терапии.

Мелисса опустила глаза, пытаясь собрать мысли воедино. В тот год, когда не стало Джоела, Патрик действительно пару дней в неделю на протяжении месяца уходил с работы пораньше, чтобы забрать близнецов из школы. Домой же они часто приходили поздно — были то в парке, то в кафе в «Лесном центре», то у его родителей… так во всяком случае, он говорил ей.

Мог ли он в это время водить их к терапевту? Но почему бы тогда не сказать об этом ей? Мелисса уверена, она не стала бы возражать, даже напротив. Дети ведь пережили травму, лишившись брата.

Может быть, именно в этот момент все пошло не так? Поглощенная горем, она не обращала внимания на то, что происходит с близнецами. А Льюис тогда начал мочиться в постель, Лилли закатывала свои первые жуткие истерики. О том, что в самый ужасный период жизни в ее животе растет маленькая Грейс, Мелисса тогда тоже не думала. Близнецы тогда были совсем маленькими. Они только начали формироваться как личность, и любая детская травма могла повлечь за собой последствия. Но хуже всего было то, что их родная мать ни умом, ни сердцем не была с ними рядом, когда они так в этом нуждались.

Мелисса размышляла, не могло ли получиться так, что все эти последствия привели к нападению на отца. Но одно она поняла сразу. Едва ли много времени пройдет, прежде чем кому-то из полицейских придет в голову тот же вопрос — особенно после вспышки агрессии со стороны Льюиса.

Ей внезапно вспомнился Джейкоб Симмс. Она видела фотографии его травм после того, как его избили в последний день в Сан-Фиакре. Видела синяки и сломанные кости.

При мысли о том, что то же самое может случиться с Льюисом, в ее голове зазвенело от ужаса.

— Чем вы так поражены, Мелисса? — спросил детектив Кроуфорд.

— Я… я не знала, что Патрик водил детей к терапевту.

— Странно, — заметила детектив Пауэлл, — что муж не посвятил жену в этот вопрос.

— Ну, просто мама была в ужасном состоянии, когда внезапно умер Джоел, — сказал Льюис, и кожа Мелиссы покрылась испариной. Да, она была в ужасном состоянии… и Льюис, которому не исполнилось и четырех лет, это заметил.

— Так что вы решили сейчас? — спросила она, отчаянно пытаясь сменить тему. — Вы ведь учтете, с чем Льюису пришлось столкнуться? С чем пришлось столкнуться нам всем?

Детектив Кроуфорд глубоко вздохнул, посмотрел на Льюиса и кивнул:

— На этот раз мы освобождаем вас без предъявления обвинений, Льюис.

Мелисса с облегчением выдохнула и посмотрела в потолок. Льюис откинулся на стул, закрыв глаза, а детектив Пауэлл покачала головой, явно разочарованная. Детектив Кроуфорд облокотился на стул и тоже закрыл глаза вслед за Льюисом.

— Но если подобное повторится, я уже не буду столь лоялен. Вы меня поняли?

Льюис кивнул:

— Да, сэр.

— Хорошо, — сказал детектив Кроуфорд, поднимаясь, — нам пора за работу. Тот, кто напал на вашего отца, все еще разгуливает на свободе, — он обвел взглядом Льюиса и Мелиссу. — Не сомневаюсь, что вы оба хотите, чтобы мы как можно скорее его нашли, верно?

— Конечно, — ответила Мелисса. Она старалась, чтобы ее голос звучал спокойно, но услышала в нем нотку сомнения, и все ее тело затряслось от страха.

Глава тридцать пятая

Среда, 24 апреля 2019 года, 19.45.

Мелисса смотрела на Патрика, на его прямой нос и высокие скулы, и пыталась разглядеть в знакомых чертах секреты и тайны.

— У тебя был кто-то после Андреа?

Она вглядывалась в монитор, но так и не заметила никаких изменений.

— Тук-тук, — сказал кто-то. Оторвав взгляд от Патрика, Мелисса увидела Дебби, медсестру. — Я слышала, ты тут. Не против, если я составлю тебе компанию?

— Конечно, не против.

Дебби вошла и чуть помрачнела, увидев Патрика.

— Как он?

— Врачи говорят, намного лучше, — сказала Мелисса. Ком встал в ее горле, а глаза наполнились слезами при мысли о том, что их идеальная семейная картинка теперь разорвана на клочки.

— Ох, милая, — проговорила Дебби, садясь рядом с Мелиссой и обнимая ее. — Он сильный, он справится. И ты тоже сильная, — добавила она, с сочувствием глядя на Мелиссу.

— Правда? — удивилась Мелисса. — Я бы не сказала.

Медсестра, вкатившая в палату тележку, остановилась при виде Дебби.

— Ой, привет. Я думала, твоя смена уже закончена.

— Просто заглянула к любимому пациенту, — сказала Дебби. — Сходи попей чаю, а Патриком займусь я. Мелисса же не против?

Мелисса покачала головой, не сводя глаз с Патрика.

— Уверена? — спросила медсестра с тележкой. — Не торопишься домой?

— А чего торопиться? Гэри на работе. Иди, пока я не передумала.

Медсестра ушла, а Дебби повернула тележку и принялась протирать влажными салфетками руки и ноги Патрика. Мелисса очищала его ладони и вспоминала, как за неделю до всего этого Патрик мылся в ванной и затащил ее к себе в воду, прямо в пижаме. Думал ли он в этот момент о другой женщине? Она ощутила, как слезы обжигают глаза.

— У него красивые ногти, — заметила Дебби. Интересно, подумала Мелисса, слышала ли она, что говорил Грэм?

— Да, — ответила она, — Патрик любит, чтобы ногти были в порядке. Иногда ему делали маникюр Лилли и Грейс.

Дебби рассмеялась:

— Похоже, девчонки обожают это занятие.

Мелисса улыбнулась:

— Еще как обожают! Они даже как-то устроили маникюрный салон. Грейс сделала именные бейджи, а Лилли изображала «маникюршу Шэрон». Даже говорила с акцентом кокни. Льюису было за них так стыдно!

Мелисса вновь ощутила ком в горле.

— Поплачь, если хочешь, — сказала Дебби. — Тебе пришлось столько пережить. Я помню, как ты держалась, чтобы быть сильной ради Джоела. Иногда нужно позволить себе быть слабой.

— Я уже позволила, и вы знаете результат.

Дебби осторожно подняла руку Патрика, чтобы протереть его подмышку. При виде темных волосков и проступающих ребер Мелисса ощутила, как сжалось ее сердце.

— Это случается со всеми, кому приходится круглосуточно заботиться о таких, как Джоел, — сказала Дебби. — Наступает момент, когда они просто упираются в стену усталости и безысходности. Ты держалась гораздо дольше, чем другие.

— Но если бы я держалась и не сдалась, — пробормотала Мелисса, — я была бы рядом, когда он умирал. И если бы я была рядом…

— Послушай, — сказала Дебби. Она сжала руку Мелиссы и посмотрела ей в глаза, — это совершенно от тебя не зависело. Так вышло, что ты позволила себе заслуженный перерыв, и он не имеет отношения…

— Но я оказалась слабой. Я должна была просто терпеть. Я не единственная в мире мать, чей ребенок особенный. Я не должна была делать никаких перерывов, это было предательством по отношению к Патрику.

— Нельзя все вешать на мать, — сказала Дебби, и ее лицо напряглось. — Тебе нужен был этот перерыв. У тебя ведь были еще и близнецы, ты не забыла? Ты же не Патрик, который не занимался им, пока не взял отгул.

Когда состояние Джоела ухудшилось и Мелиссе потребовалось проводить с ним больше времени, Патрик на год взял отгул, чтобы заботиться о нем, предоставив Мелиссе возможность отдохнуть и выучиться на физиотерапевта. Она загорелась этой идеей, восхищенная физиотерапевтами, которые помогали Джоелу.

— Я всегда поражалась, как ты со всем этим справляешься, — продолжала Дебби. — Помню, как я удивилась, когда Розмари сказала мне, что у тебя есть еще и близнецы. Я была в шоке!

На Мелиссу нахлынули воспоминания. Тогда она больше не хотела детей, ей по горло хватало заботы о Джоеле. Но Патрик отчаянно умолял ее еще об одном ребенке, нормальном ребенке, как он однажды выпалил, не сдержавшись. И она сдалась, но когда увидела УЗИ и услышала биение двух сердец, ее собственное сердце упало.

Могла ли она справиться с тем, чтобы заботиться и о двух малышах, и о Джоеле?

Ну, она и не справилась, что уж там. Пришлось вмешаться Патрику.

Обмакнув палец в крем, Дебби щедро смазала локти Патрика.

— Ужасно, что из всех людей такое горе постигло именно тебя.

— Несчастье идет за мной по пятам, верно? Я сейчас говорю не только о Джоеле, но и о маме. Может быть, это все гены Куэйлов.

Дебби строго посмотрела на нее:

— Не говори глупостей. Жизнь это американские горки, вымазанные в дерьме, и нам нужно удержаться. А все эти разговоры о генах — чушь собачья. Каждый раз, когда Розмари и Билл включали свою пластинку об идеальной родословной Байеттов, мне хотелось их ударить. Ирония заключается в том, что слабые именно Байетты. Патрик всегда был слишком… хрупким.

— Что вы имеете в виду?

— Ну ты же помнишь, как он сразу сдался, когда родился Джоел. Все заботы о мальчике легли на твои плечи.

— Но он заботился о нем, когда взял отгул.

Дебби вскинула бровь:

— Пока ты работала, он старался спихнуть Джоела на своих родителей.

— Нет!

— Да, милая, — сказала Дебби. — Я часто видела, как он отвозил его к ним, а потом ехал в паб.

Мелисса вспыхнула от смущения.

— Послушай, — вздохнула Дебби, — я слышала, о чем говорил Грэм Кейн.

— Это правда? — спросила Мелисса, уже сомневаясь, что хочет это знать.

Дебби посмотрела на Патрика:

— Выйдем ненадолго?

Мелисса проследила за ее взглядом. Дебби была права. Что если Патрик мог их слышать? Они вышли из палаты и сели на стулья в коридоре.

— Не могу сказать точно, но слухи ходили всегда, — тихо сказала Дебби. — И я всегда удивлялась, почему он так красиво одевался, когда отвозил Джоела к Розмари и Биллу.

Мелисса уронила голову на руки. Он позорил ее перед всем поселком — все это знали, но никто ничего ей не сказал!

— Он весь в отца, — сказала Дебби.

Мелисса нахмурилась:

— Что вы имеете в виду?

— Билл всегда питал слабость к прекрасному полу. Как ты думаешь, почему он с такой охотой взялся помогать твоей матери? Руби была красива, совсем как ты.

Мелисса изумленно посмотрела на нее:

— Билл и… и моя мама?

— Я не говорю, что у них был роман, — поспешно сказала Дебби. — Твоя мать была не такой. Она просто помогала ему, делилась лекарственными травами для собак, и они понемногу сдружились. Но для Билла это была не просто дружба. Всем известно, что у него блудливый глаз.

— Господи, я и понятия не имела! Чувствую себя такой идиоткой!

Дебби рассмеялась:

— Ты не идиотка, солнышко. Просто ты вела совсем другую жизнь, все эти годы живя в лесу. А потом появились Байетты, — добавила она горько, — с их блестящими шевелюрами и такими же блестящими перспективами, и по доброте душевной забрали тебя из этих ужасных условий. Во всяком случае, так это выглядело со стороны.

— Что вы имеете в виду?

Дебби наклонилась ближе.

— Я имею в виду, что Билл в те годы собирался стать членом совета, совсем как Патрик. Конечно, помощь обездоленной семье не повредила бы его рейтингам, верно? Думаю, твоя мама довольно быстро это поняла, и поэтому она не собиралась больше жить у них.

Мелисса моргнула. Ей наконец стало ясно, почему Билл и Розмари так явно выставляли ее напоказ. А когда им стало ясно, что их бесценный сын влюбился в дикую девочку из леса, они внезапно охладели к ней и с тех пор держались отстраненно.

— Я смеялась, когда узнала, что ты беременна от Патрика, — призналась Дебби. — В идеальную родословную Байеттов вплелись гены Куэйлов, — она нахмурилась. — И то, как они себя вели, когда Джоелу поставили диагноз… как будто их теория подтвердилась.

Мелисса сжала кулаки.

— Или не подтвердилась, — возразила она. — Джоел перенял самые лучшие качества Куэйлов и Байеттов.

Дебби кивнула и сжала руку Мелиссы:

— Совершенно верно, Мелисса, совершенно верно. Этот мальчик… мы все так его любили, — ее глаза наполнились слезами. — Когда я увидела, что он лежит здесь, такой холодный, слишком холодный, я… — она покачала головой. — Но что уж там, все это уже в прошлом. Мне только хотелось бы, чтобы я могла сделать для него чуточку больше.

— Вы и сделали! Вы были его ангелом-хранителем.

Дебби помрачнела:

— Где уж там!

Мелисса откинулась на стуле и сморгнула слезы.

— Мне кажется, я не смогу со всем этим справиться, Дебби.

— Ты прекрасно держишься, юная леди. Ты выдержишь и это, как выдержала гибель Джоела.

— Я не выдержала, — сказала Мелисса. — Вы же знаете, что я не выдержала.

Дебби с сочувствием посмотрела на нее:

— Но ты же все еще здесь, верно?

— И взгляните, во что я влипла, — Мелисса указала на дверь палаты Патрика и горько рассмеялась.

— Это не твоя вина, — сказала Дебби.

— Разве?

Дебби нахмурила брови:

— Я не позволю тебе постоянно винить себя. Что бы ни случилось с Патриком, я готова поставить все свои деньги на то, что он сам виноват в этом.

— Что вы хотите этим сказать?

— Привет! — позвал кто-то из коридора. Обе подняли головы и увидели, что по коридору идет Розмари. Она нахмурилась, увидев, что рядом с Мелиссой сидит Дебби. — Ого, и ты здесь!

Мелисса перевела взгляд с одной женщины на другую. Прежде они были подругами, но потом их пути отчего-то разошлись.

— Ладно, — сказала Дебби, — не буду тебя донимать. Тележку заберут медсестры.

Она обняла Мелиссу и побрела прочь по коридору, по пути натянуто улыбнувшись бывшей подруге. Мелисса и Розмари вошли в палату и сели по разные стороны кровати Патрика. Розмари влюбленно смотрела на сына.

— Могу я задать вам один вопрос, Розмари? — спросила Мелисса.

— Конечно.

Мелисса глубоко вздохнула:

— Патрик мне изменял?

Розмари округлила глаза.

— Ради всего святого, Мелисса, как ты можешь задавать такие вопросы здесь, при нем? Ну честное слово…

Мелисса поджала губы.

— Пойди и купи себе кофе, — отрезала Розмари, взяв сына за руку. — Тебе он явно не помешает.

От Мелиссы не укрылось, что Розмари не сказала твердого «нет». Она поднялась и вышла.

В тот вечер Мелисса, откинувшись на стуле, смотрела на темный лес в окно тихой комнаты в доме Розмари и Билла. Деревья что-то шептали ей шелестом листьев. Она отхлебнула еще один глоток сидра, наслаждаясь тем, как шумит в ее голове. Мелисса сидела так уже несколько часов. Дети спали наверху, а Билл и Розмари были в больнице. Она приготовила детям обед и молча смотрела, как они едят. Видела их взволнованные взгляды, но сил говорить с ними обо всем этом не было. Сначала нужно было осмыслить это самой.

Муж ей изменял, теперь это было ясно. Ее брак оказался фальшивкой.

Она смотрела в потолок и размышляла, знали ли об этом ее дети. Если да, то это могло объяснить их отношение к отцу. Все, что было им дорого — их крепкая семья — рушилось у них на глазах, и виноват в этом был он.

Но могло ли это стать причиной, чтобы ударить Патрика ножом?

А что если семя зла проросло гораздо раньше — спустя несколько недель или месяцев после того, как погиб Джоел? Патрик водил детей к Китти — еще один факт, который он скрыл. Но, вне всякого сомнения, что-то же его беспокоило?

Мелисса взяла телефон и увидела несколько сообщений — гораздо меньше, чем привыкла видеть за последние дни. Люди, которые слали ей слова поддержки и сочувствия, теперь молчали. Написала только Дафна… и Райан. И то лишь несколько слов: «Надеюсь, с Льюисом все в порядке. Звони, если буду нужен. Р.»

Она вошла в браузер, вбила в поисковик веб-сайт Китти Флетчер и без особых проблем нашла его. Светлый, неброский дизайн, а на главной странице фото Китти с ее знаменитой книгой в руках. Она выбрала опцию «Связаться со мной», и прежде чем успела пожалеть об этом, вбила в анкету свои контактные данные и сообщение:

Китти, это Мелисса Байетт. Мне хотелось бы получить Ваш совет в ближайшее удобное для Вас время. Сообщите, пожалуйста, когда это возможно. С уважением, Мелисса.

— Ну все, отправляю, — сказала сама себе Мелисса. Наверняка Китти была по уши в делах и вряд ли она могла уделить достаточно внимания Мелиссе. Но во всяком случае, попытка была.

Она положила телефон рядом и вновь принялась рассматривать семейные фотоальбомы Розмари и Билла. Она занималась этим весь вечер, в отчаянии вглядываясь в каждую фотографию Патрика и детей и пытаясь понять, в какой момент все пошло не так.

— Милые мои, — шептала она, водя пальцем по одной из фотографий, по последней фотографии Джоела. Они тогда праздновали Рождество, и веснушчатое лицо ее сына, одетого в теплый яркий джемпер, было беззаботно-счастливым. Рядом сидел Патрик в шапке эльфа, а на заднем плане близнецы сосредоточенно открывали один из многочисленных подарков.

Она посмотрела на часы — почти полночь, пора спать — поднялась, потянулась и побрела на кухню, чтобы поставить пустой стакан в раковину.

И там застыла на месте, в саду кто-то ходил. Или ей показалось?

Она высунулась из окна и вся подалась вперед. Сердце бешено колотилось.

Да, кто-то стоял там, почти у опушки леса, и смотрел на дом.

Мелисса открыла дверь и вышла на порог. Сэнди и два шоколадных лабрадора выбежали в темноту, лампа с датчиком движения включилась и задний двор наполнился светом.

Фигура исчезла.

Мелисса обняла себя руками, потом вернулась в дом и посмотрела на бутылку с остатками сидра. Она выпила где-то три стакана. Может быть, ей просто что-то мерещилось? Последняя партия сидра, который она делала сама, выдалась уж очень крепкой. Впустив собак, Мелисса закрыла дверь, убедилась, что она заперта как следует, и побрела в спальню.

Нетвердо стоя на ногах, она разделась, легла в кровать, но сон никак не шел. Она уже привыкла, что Патрик сопит рядом, и без него ее мучила бессонница. Теперь же в мозгу еще и крутились мысли о его неверности, лжи и тайнах. Она чувствовала себя так же ужасно, как и в первые годы после смерти Джоела. Мать описывала самые трудные времена так. Ты как будто карабкаешься по грязному холму, изо всех сил пытаясь подняться на вершину, но соскальзываешь, падаешь в грязь и вымазываешься. Лезть становится все труднее, и в конце концов ты просто скользишь ниже, ниже и ниже.

Вызвав в памяти образ матери, Мелисса представила ее длинные светлые волосы и добрые голубые глаза и наконец задремала. Но ее тут же разбудил звон разбитого стекла.

— Мам? — позвал испуганный голос Грейс.

— Что там такое? — вырвалось у Мелиссы. Она выпрыгнула из кровати, метнулась наверх и увидела, что Грейс стоит у открытой двери комнаты на чердаке и сонно смотрит на нее. Лилли, как обычно, спокойно спала — ей всегда удавалось переключать мозг на нужный лад. Льюис спокойно прошел мимо кровати сестры.

— Пойду проверю, — сказал он, но Мелисса положила руку на грудь сына, пытаясь его остановить.

— Нет, жди тут.

— Но, мама…

— Я справлюсь, Льюис. Я не такая хрупкая, как ты думаешь.

Она включила фонарь и осторожно пошла вниз по лестнице на залитую луной кухню Розмари и Билла. Там она увидела, как блестят на полу кухни осколки стекла. Мелисса быстро включила свет и ахнула, увидев, что окно разбито вдребезги, а среди осколков валяется кирпич. Она подняла его и с ужасом поняла, что он обернут в одно из объявлений, которые она неделю назад обнаружила в лесу. Дрожащими руками она развернула его. Лицо Льюиса было обведено красной ручкой, а над ним нацарапано лишь одно слово: «ОТЦЕУБИЙЦА».

Глава тридцать шестая

Четверг, 25 апреля 2019 года, 01.24.

В эту ночь было так же страшно, как в нашу первую ночь в доме дедушки и бабушки — в ночь после того, как это случилось с папой. Нет, даже еще страшнее. Потому что в эту было известно, кто чудовище — я и только я.

Но теперь появилось новое чудовище, и мама боится, по-настоящему боится. Зачем кому-то понадобилось бросать кирпич в окно дома бабушки и дедушки?

Он был во что-то завернут, но мама не показала нам, во что. Она крикнула, чтобы мы шли спать, и мы ушли, потому что, когда она повышает на нас голос, мы понимаем, что все серьезно. Наверное, это что-то ужасное, по-настоящему ужасное, иначе почему бы нам это не показать? Она побледнела, ее всю трясло.

Наверное, она была такой же, когда не стало Джоела. Она ушла в себя, а может быть покатилась по тоннелю. Китти Флетчер описывала это как падение Алисы в кроличью нору.

Мама не стала звонить в полицию. Она позвонила дедушке в больницу и говорила с ним странным монотонным голосом. Когда дедушка вернулся с Томми Милехамом, мама вместе с ними ушла в гостиную — они заперли дверь и шептались, шептались, шептались, а на кухонном столе лежал фотоальбом, который мама, видимо, рассматривала перед тем, как лечь спать. Она будто пыталась разгадать паззл и подобралась уже совсем близко.

Сложатся ли его кусочки в единое целое? И что будет потом?

Мы трое проговорили до глубокой ночи. Говорили о том, что надо, наконец, рассказать все маме. Это, конечно, было чистым безумием. Потратив столько сил и бессонных ночей на то, чтобы скрывать от нее правду, мы начали задумываться о том, что, может быть, этого делать не стоило.

Но потом мы все же пришли к выводу, что лучше молчать, но уже по другой причине — ради нее самой. Мы можем лишиться отца и нельзя допустить, чтобы мы потеряли еще и маму.

Но вдруг она поймет все раньше, чем у нас появится шанс объяснить? Или, что еще ужаснее, вдруг папа проснется?

Глава тридцать седьмая

Четверг, 25 апреля 2019 года, 10.30.

Прихлебывая чай, приготовленный для нее Розмари, Мелисса смотрела на лес, завороженная ритмичным покачиванием ветвей на ветру. Легкие звуки музыки лились с чердака, где прятались дети.

Увидев объявление, Мелисса сразу же позвонила Биллу. Она думала обратиться в полицию, но слово «ОТЦЕУБИЙЦА» ударило ее в грудь, словно кинжал. Она вздрогнула. Нет, с полицией связываться совершенно не стоило, особенно после того, как Льюиса допросили в связи с недавним инцидентом. Меньше всего ей нужно было навлечь подозрения на своего сына.

Но ей требовалась чья-то помощь. Она просто не могла сама со всем этим справиться. Она чувствовала, как теряет над собой контроль, совсем как после смерти Джоела. Кирпич, брошенный в окно, стал последней каплей.

Билл приехал двадцать минут спустя, а с ним и Томми Милехам. Они принесли доску, чтобы закрыть разбитое окно. Мелисса отвела Билла в гостиную и показала ему, во что был завернут кирпич. Увидев слово, нацарапанное над головой Льюиса, он ничего не сказал — молча взял объявление и быстро сунул в карман.

— Мы потом это обсудим, — сказал он Мелиссе. — Как следует.

Она молча кивнула. Они даже не стали говорить о том, сообщать ли полиции эти новости. Мелисса просто передала все полномочия Биллу и Томми, как это много лет назад сделала ее мать.

— Как ты себя чувствуешь, милая? — спросила Мелиссу Розмари, сочувственно улыбнувшись и садясь рядом с ней за кухонный стол. Они решили дать Патрику отдохнуть пару часов от постоянных визитов.

— Нормально. Просто устала.

Билл сел напротив Мелиссы и сделал большой глоток кофе. Поставив чашку, он сказал:

— Ну? Расскажешь нам, что происходит?

Мелисса лишь моргнула.

— Мы знаем, ты что-то от нас скрываешь, Мелисса, — сказала Розмари. — Не надо все держать в себе. Ты уже так делала, когда не стало Джоела, и посмотри, во что это вылилось, — она наклонилась к Мелиссе и накрыла своей ладонью ее ладонь. — Позволь нам помочь тебе. Ради детей.

Они были правы, все зашло слишком далеко.

Мелисса глубоко вздохнула.

— Да, я кое-что от вас скрыла, — призналась она.

— Не волнуйся, — ответил Билл, — ты ведь обо всем нам сейчас расскажешь, верно?

Она кивнула и выложила Биллу и Розмари все, абсолютно все. Они слушали внимательно и спокойно, то и дело обмениваясь удивленными, а чаще обеспокоенными взглядами. Ведь Мелисса говорила об их сыне, об их любимых внуках.

Когда она закончила, Билл посмотрел на потолок, в сторону чердачного помещения, где сидели дети, а Розмари, задумавшись, закусила губу.

— Ты уверена, ты точно уверена, что они никого не прикрывают? — уже второй раз спросил Билл.

— Да, точно, — вздохнула Мелисса. — Можете считать это материнским инстинктом.

— Я не могу поверить, чтобы дети так поступили с отцом, — сказала Розмари. — Мой бедный Патрик… Неужели это было последнее, что он понял, прежде чем потерять сознание!

— Ты больше ничего не прячешь от нас, Мелисса? — просил Билл. Карие глаза Билла буравили ее насквозь. — Ты не имеешь предположений, почему кто-то из детей захотел ударить ножом отца?

Мелисса покачала головой:

— Нет, честное слово, нет. Если только сплетни, что он мне изменяет.

Розмари глубоко вздохнула:

— Но ведь ходят и сплетни, что ему изменяешь ты.

— Это неправда! — воскликнула Мелисса.

— Даже если и правда, что он изменяет, ребенок не станет убивать отца только за это, — отрезал Билл.

Розмари смотрела в окно на деревья, и по ее щекам бежали слезы:

— Это какая-то ошибка. Недопонимание. Льюис просто вышел из себя. Ты же знаешь, как это с ним бывает?

— Льюис? — изумилась Мелисса. — Откуда мы можем точно знать, что это Льюис?

— Не стоит, Мелисса, — мягко сказала Розмари. — Да, мы любим нашего внука всем сердцем. Но у него тяжелый характер. У полиции, конечно, возникли подозрения. И у других людей, судя по этому, тоже, — она указала на смятое объявление с нацарапанным над головой Льюиса словом «Отцеубийца».

— Розмари, сейчас мы не должны торопиться с выводами, — заметил Билл.

— Если бы я могла вернуться в прошлое, я бы все рассказала полиции с самого начала, — призналась Мелисса.

— Нет! — сказал Билл. — Ты поступила совершенно правильно, что не стала рассказывать.

Розмари кивнула:

— Да, я согласна с Биллом. Пусть все это останется тайной «Лесной рощи». Так будет лучше для всех.

— Но какой во всем этом смысл? — горько рассмеялась Мелисса. — Все равно Патрик скоро очнется, и все тайное станет явным. Может быть, если вы поговорите с ребятами, то они признаются? Если у нас сложится картина, мы сможем найти выход из ситуации до того, как Патрик скажет правду.

Как только у Мелиссы вырвались эти слова, она осознала весь их ужас. Родители должны попытаться убедить Патрика не говорить правды, то есть соврать. Ее внутренний голос становился все громче и громче. Этот голос говорил ей, что если кто-то из детей в самом деле ранил отца, этот ребенок должен понести справедливое наказание. Или, что еще важнее, с ним должны работать профессионалы. Но сквозь шум этого голоса прорывался материнский инстинкт, требовавший защищать своих детей… и доверять им. Чтобы совершить такой поступок, у них должна быть причина, очень серьезная причина.

— Патрик будет защищать своих детей, что бы ни случилось, — сказала Мелисса.

— Как и ты, — добавил Билл, сжав руки Мелиссы в своих огромных ладонях и грустно улыбаясь ей. — Ты поступила правильно, и Патрик, я уверен, поступил бы так же. Он разобрался бы с этим сам, помог тому, кто нуждается в помощи. Я горжусь тобой, Мелисса. Может быть, и тебе передался дух Байеттов. Да, Розмари?

Розмари кивнула, но, как показалось Мелиссе, очень неохотно.

— Прошлая неделя была для тебя очень тяжелой, — сказала она.

Глаза Мелиссы защипало от слез:

— Она была ужасна.

— Но теперь ты не одна, солнышко, — добавила Розмари и погладила ее руку. — У тебя есть мы. Ты права, я могу поговорить с детьми, и, может быть, даже вытянуть из них правду.

— Нет, — сказал Билл, качая головой. — Им и так пришлось тяжело. Хватит мучить детей, хорошо?

Женщины кивнули.

— Ты можешь довериться нам, и мы все уладим, — сказал Билл Мелиссе. — Как улаживали раньше.

Мелисса вспомнила, как они нашли ее в стволе старого дуба, испуганную, дрожавшую и ожидавшую, когда придет мама и заберет ее. А потом ей вспомнилось, как час спустя пришли Билл и еще один мужчина, и они сказали, что говорили с ее отцом.

— Он больше не причинит вреда ни тебе, ни маме, — сказала Билл, пристально глядя Мелиссе в глаза.

— Почему? С ним все в порядке? — вырвалось у Мелиссы, хотя она видела, как ее отец обращается с матерью. Хотя он ужасно обращался и с ней самой, он все же был ее отцом.

— С ним все будет хорошо, — ответил друг Билла, Томми Милехам, поглаживая покрасневшие костяшки пальцев. — Он просто получил свое, только и всего. Больше он не будет вас беспокоить, как и сказал Билл.

— Никому об этом не говори, слышишь? — велел Билл Мелиссе. — Мы все уладим!

При этих словах она скорее почувствовала, что на них кто-то смотрит.

Райан?!

— Мелисса? — настойчиво позвал ее Билл. Она повернулась к нему. — Ты меня поняла?

Она вновь посмотрела в окно — туда, где видела Райана, но он уже исчез.

— Мелисса? — позвала Розмари. — Ты нас слышишь?

— Да, — тихо кивнула она. — Я все понимаю.

После этого она увидела отца лишь спустя две недели, в магазинном дворике. Все его лицо было в синяках, а шел он на костылях. Его явно избили, и Мелисса не знала, что чувствует по этому поводу. С одной стороны, справедливость восторжествовала. Но вместе с тем ей стало жаль отца. Она знала и другую его сторону. Иногда он был хорошим, как тогда, когда придумывал интересные игры в лесу. Или в Рождество, когда приходил домой в наряде Санты и приносил целую гору подарков. В сравнении с отцом Райана он не казался ей таким уж ужасным.

Когда она узнала, что он навсегда покинул «Лесную рощу», она не почувствовала уже ничего. Жизнь у Розмари и Билла в сравнении с ее прошлой жизнью казалась сказкой. Никаких скандалов по ночам, никаких криков матери. Никаких гнилых досок пола и холодной, как лед, ванной, никаких скудных ужинов и рваной обуви. У Розмари и Билла все было лучше. Даже теперь, когда Мелисса понимала, что ее просто использовали, чтобы повысить свою популярность среди жителей поселка, ей все равно казалось — это был самый прекрасный дом, и все были к ней добры, пусть даже порой холодны. Теперь у Мелиссы была новая спальня, в которой стояли собственный телевизор и шкаф, полный одежды, а рядом был Патрик, восхитительный, очаровательный Патрик, который был рад тому, что она теперь живет с ними, не меньше, чем рада она.

А потом погибла мама, и сказка закончилась…

— Мелисса? — голос Билла оборвал ее воспоминания. — Мы однажды все уладили, мы и теперь все уладим, ты понимаешь?

Мелисса кивнула, в точности как двадцать пять лет назад в этой же самой кухне:

— Да. Я понимаю.

Весь следующий день Мелисса провела с детьми, а Розмари и Билл — с Патриком. Мелисса настояла, чтобы близнецы не ходили в школу. Было слишком рано, и для них, и для нее, чтобы избежать дальнейших сплетен. Словом, она решила не продолжать в том же духе. Состояние Патрика оставалось стабильным, и побыть ей с детьми было на пользу всем. К тому же теперь, когда стало совершенно ясно, что Патрик ей изменял, ей требовалось время, прежде чем она могла снова его увидеть.

Билл лишь ненадолго приходил домой из больницы, но он был всецело погружен в себя, и Мелисса старалась не думать о причинах этого. Все, что она знала, это то, что он «улаживает» проблему. Порой ей начинало казаться, что она дала ему слишком большую волю, но, будучи с собой честной, она понимала, что до смерти устала в одиночку нести этот груз. Было так хорошо просто побыть с детьми, просто погулять по лесу с тремя собаками и помолчать.

Но в лесу они наткнулись на Саманту Перкс, и Мелиссе стало стыдно. Она даже не написала ей, не спросила, как чувствует себя ее дочь Кейтлин после контакта с борщевиком. Саманта выгуливала собаку, поглощенная мрачными мыслями.

— Привет, — сказала она, приглаживая светлые волосы, когда увидела Мелиссу и детей, но, взглянув на Лилли, нахмурилась. Девушка неловко помахала рукой, а Саманта натянуто улыбнулась.

— Я слышала о том, что случилось с Кейтлин, — сказала Мелисса. — Как она?

— Не очень, — ответила Саманта, не сводя глаз с Лилли. — Но мы надеемся, что со зрением у нее все будет хорошо.

— Слава Богу, — сказала Мелисса и прижала ладонь к груди.

— Но потребуется немало времени, прежде чем ее кожа восстановится.

— Кожа?

— Да, она вся в ожогах и волдырях. Жуткое зрелище. Держись от борщевика подальше, Лилли, — проговорилп Саманта и подозрительно сузила глаза, по-прежнему глядя на девушку.

Мелисса обвела глазами обеих. Что бы все это значило?

— Кейтлин нашла борщевик в лесу? — спросила Грейс, как обычно, интересуясь всем ужасным.

— Нет, — ответила Саманта. — Кейтлин не любит собирать растения, да еще такие. Кто-то принес ей поздравительный букет в честь того, что она получила главную роль. Букет от анонима, с одной только запиской «Поздравляю».

Лилли смахнула с рукава невидимую пылинку.

— Получается, что кто-то положил этот сорняк в букет? — встревоженно спросила Мелисса.

— Это я так думаю, — ответила Саманта, сверля взглядом Лилли. — Но Кейтлин — хорошая девочка, вы же знаете. Она отказывается верить, что кто-то может совершить такой гнусный поступок.

Мелисса перевела взгляд с Саманты на старшую дочь. Неужели Саманта решила, что это сделала Лилли?

«А почему бы и нет?» — спросил Мелиссу внутренний голос. Она ведь думала, будто знает своих детей. Думала, что они не смогут совершить ничего по-настоящему ужасного. Но недавние события доказали обратное.

— Ну я пойду, — сказала Саманта и побрела прочь, но в последний момент остановилась и повернулась к Лилли.

— Поздравляю с главной ролью, Лилли, — сказала она, как показалось Мелиссе, с раздражением. — Но будь осторожна, если и тебе подарят букет, — добавила она, вновь впившись в девушку взглядом. Потом повернулась и скрылась в лесу.

— Ты получила главную роль? — спросила Мелисса. — Почему же ты не сказала?

Лилли пожала плечами:

— Я только вчера узнала.

— Ты могла бы рассказать вчера вечером. Или сегодня утром.

Лилли тяжело вздохнула:

— Да подумаешь, мам.

— Надеюсь, ты написала Кейтлин? — спросила Мелисса. — Просто чтобы узнать, как она.

Лилли опустила глаза:

— С какой стати?

— Ну, это просто вежливость. Ты же получила роль, потому что она заболела.

— Она не моя подруга.

— Но представь, как бы ты чувствовала себя на ее месте.

Лилли пожала плечами. Мелисса посмотрела на дочь и покачала головой. И когда Лилли успела стать такой черствой?

Внезапно ей пришла в голову страшная мысль. Если Лилли в самом деле подбросила Кейтлин борщевик, чтобы получить ее роль, то на что еще она способна?

Когда они уже вернулись с прогулки, телефон Мелиссы зажужжал. Пришло сообщение от Китти Флетчер:

Добрый день, Мелисса.

Рада была получить Ваше сообщение. Я очень надеюсь, что вы еще хотите со мной связаться. У меня отменилась лекция, и я могу с вами пообщаться сегодня вечером в шесть часов. Если вы свободны, позвоните мне или напишите. Если вам неудобно, то, как вариант, можем встретиться в следующий вторник, в три часа.

С наилучшими пожеланиями, Китти Флетчер,

доктор наук, член Британского совета по психотерапии.

Мелисса посмотрела на часы — половина пятого. Она быстро напечатала: «Приду сегодня в шесть.» Дверь тут же распахнулась, и вошел Билл. Вид у него был замученный.

— Билл, присмотрите за детьми? — попросила Мелисса. — Мне надо отлучиться на час.

— Да, конечно.

Убедившись, что с детьми все в порядке, Мелисса вышла из дома. Китти жила на Бирч-Роуд, огибавшей дом, где жили Билл и Розмари. Пройдя по ней, Мелисса увидела, что дом психотерапевта стал значительно больше — ко второму этажу добавилась крупная пристройка, огромное верхнее окно которой смотрело на верхушки сосен. Очевидно, книги приносили Китти неплохой доход.

На двери висела табличка с надписью «Китти Флетчер. Психотерапевт». Как правило, люди стараются скрывать, что ходят к психотерапевту, но с Китти все было иначе. Она была из коренных жителей «Лесной рощи», и это отличало ее от других психотерапевтов. Если вы когда-то и обращались к Китти, жителей поселка это нисколько не смущало. По всей видимости, Патрик купился на этот ход, втайне от жены оплатив несколько сеансов терапии для детей.

Мелисса позвонила в дверь и обратила внимание, что возле двери на стене висит металлическая сова, пристально взирая на нее. Послышался шум, шаги Китти, и древесный запах ее парфюма просочился сквозь дверь.

— Мелисса, я так рада, что вы пришли!

Было странно оказаться с ней наедине. Китти была местной знаменитостью, и она постоянно появлялась на телевидении, рекламируя свои книги.

— Здравствуйте, Китти, — сказала Мелисса. Дверь распахнулась, она вошла и огляделась по сторонам. В прихожей было мало места — все занимала стойка для одежды, увешанная разноцветными пальто, и скамейка, заваленная книгами.

— Пройдемте в кабинет, — сказала Китти, ведя Мелиссу по лестнице. — Обычно я сразу сообщаю клиентам, сколько они мне должны, но с учетом сложности вашей ситуации я откажусь от оплаты.

— Спасибо, — неуверенно ответила Мелисса. Она не считала свой визит сеансом психотерапии, поскольку пришла за другим. Ей просто нужно было получить несколько ответов на вопросы о визите Патрика. Мелисса проследовала за Китти в комнату наверху. Когда Китти открыла дверь, стало ясно, что она вела ее в пристройку — просторную комнату, откуда открывался прекрасный вид на лес. На полу лежали яркие кресла-мешки, в одном углу комнаты располагалась разноцветная кушетка, в другом — два огромных удобных дивана. Еще там стоял деревянный стол и два стула по обеим сторонам. По всей комнате были развешаны фото Китти на разных мероприятиях, а большой шкаф был забит до отказа ее книгами.

— Садитесь, где хотите, — сказала Китти, — где вам будет удобнее.

Мелисса решила сесть за стол. Ей хотелось, чтобы их с Китти разделяло что-то материальное, как будто оно могло защитить ее от испытующе-пристального взгляда зеленых глаз психотерапевта.

Китти села напротив и наклонила голову. Ее лицо блестело от прозрачной пудры, губы были накрашены жемчужно-розовой помадой, а платье и шарф были цвета морской волны. Мелисса подумала, что ей лет шестьдесят, хотя выглядела она сильно моложе.

— Вы так похожи на мать, — заметила Китти.

— А вы знали мою мать?

Китти чуть помрачнела и пожала плечами:

— Да так, несколько раз встречались в городе. Ну, как у вас дела?

Мелисса поерзала на стуле, стараясь сесть поудобнее:

— Врать не буду — все плохо.

— Конечно, конечно. Вашему разуму сейчас приходится непросто. Там царит беспорядок, как в кладовке благотворительногомагазина.

Мелисса не смогла сдержать улыбку, представив себе этот образ:

— Вроде того. Если честно, Китти, мне нужен не сеанс психотерапии. Я просто хочу поговорить.

— Очень правильный подход, Мелисса.

Мелисса вздохнула. Переубеждать психотерапевта не было смысла:

— Я хочу обсудить тот период, когда мы приводили к вам близнецов.

По дороге сюда Мелисса думала, стоит ли рассказывать Китти все подробности. Возможно, Патрик не сообщил ей тот факт, что близнецы приходят сюда втайне от Мелиссы. Он был достаточно проницателен, чтобы понимать — психотерапевт такое может не одобрить. Так что Мелисса решила — если она тоже не станет ничего рассказывать Китти, результат будет лучше.

— Это было очень много лет назад, — сказала Китти.

Значит, так и есть, поняла Мелисса. Патрик водил сюда детей, а ей ничего не рассказывал.

— Я знаю. Лет десять или одиннадцать назад, да? — спросила Мелисса, надеясь, что голос не выдаст ее эмоций. — Я была занята учебой, так что их всегда привозил Патрик.

Китти кивнула:

— Да, это верно.

— Да. Напомните, сколько примерно было сеансов.

— Дайте-ка подумать… может быть, десять? Почему вы об этом спрашиваете, Мелисса? — улыбнулась Китти, но ее взгляд выдавал недоумение.

— У нас с детьми возникли трудности.

Китти кивнула:

— Понимаю.

— И я подумала, может быть, стоит вспомнить ваши сеансы с ними, извлечь уроки, чтобы было проще справляться с нынешними трудностями.

— Тогда ясно. Как я всегда говорю клиентам, дети — существа переменчивые, они постоянно развиваются, все происходящее оказывает на них влияние, и под этим влиянием формируется их характер, — со вздохом сказала Китти. — Дети, с которыми работала я, очень сильно отличаются от тех, какими они стали теперь, Мелисса. Так что лучше всего было бы провести с близнецами несколько новых сеансов, и с вашей младшей дочерью тоже, — она положила на стол айпад, что показалось Мелиссе довольно ироничным. Китти первая ратовала за то, чтобы оградить детей от экранов. — На следующей неделе у вас есть возможность?

— Нет, я не хочу для них новых сеансов.

Китти убрала айпад, откинулась на стуле, переплела пальцы и вгляделась в лицо Мелиссы.

— Прошлые сеансы нам ничем не помогут, Мелисса, — сказала она. — Я хочу, чтобы вы это уяснили.

— Но диагнозы ведь не изменились? Люди не меняются настолько радикально.

— Почему же? Могут, особенно если у них сверхактивное воображение.

— Сверхактивное?

— Да. Разве не этот диагноз я поставила Лилли?

В знак согласия Мелисса кивнула, но ее мысли витали далеко. Она вспоминала разговор с матерью Кейтлин. Китти указала на розовое кресло-мешок.

— Как сейчас помню. Лилли сидела здесь и общалась со старшим братом, будто он сидел рядом.

— Вы имеете в виду Джоела?

Китти кивнула:

— Я знаю, вы с Патриком именно о ней беспокоились, но это совершенно нормальные последствия психологической травмы, особенно когда мать не в состоянии поддержать своего ребенка.

Она повернулась к Мелиссе и неприятно-приторно улыбнулась. Мелисса смерила ее взглядом:

— Я пыталась справиться со своим горем.

— Конечно! Я вас и не осуждаю, — быстро сказала Китти. — Даже наоборот, я была довольна вашим решением… устраниться. Вы же помните, что я советовала вам побыть одной, погрузиться в тишину леса.

Мелисса потерла виски, мысленно возвращаясь в то время. Лил беспощадный дождь, Джоела похоронили всего неделю назад. Патрик ушел на важное совещание, а Мелисса осталась одна с близнецами, сильно переживавшими потерю брата. Оба закатили истерику, у блендера тогда слетела крышка и Мелиссу забрызгало фруктовой смесью. В заляпанной клубникой и бананом футболке, которую Джоел не без помощи Патрика выбрал ей в подарок, она сползла по стене кухни и плакала, плакала.

Потом Льюис толкнул Лилли, и та разревелась. Мелисса поняла, что больше не в состоянии все это вынести, вышла из дома и направилась в лес. Она бесцельно брела, понятия не имея, куда идти, пока не оказалась у старого дома родителей, который теперь принадлежал ей. Вошла и свернулась калачиком на маминой кровати…

Мелисса очнулась от воспоминаний, поднялась и взяла сумку:

— Простите, мне пора к детям.

Китти нахмурилась, но поднялась вслед за ней:

— Я всегда готова поговорить с вами, Мелисса.

За сотню фунтов, мысленно добавила Мелисса, а вслух сказала:

— Не стоит, у меня все в порядке. Спасибо.

— Патрик не будет против, если вы так переживаете из-за этого, — сказала Китти. — Он по себе знает, как помогает терапия, он ведь тоже приходил ко мне, когда был подростком. Он стал одним из моих первых клиентов, когда я только переехала в «Лесную рощу», — добавила она с гордостью. — И смотрите, как хорошо справился с проблемами!

Мелисса нахмурилась:

— Патрик в детстве приходил к вам?

Улыбка исчезла с лица Китти:

— Ой. Я думала, вы знаете.

— Нет, я не знала. Зачем он приходил?

— Врачебная тайна! — нервно рассмеялась Китти.

— Интересно, объясняет ли эта тайна, почему он мне изменял. Вы, наверное, в курсе, — сказала Мелисса, не в силах скрыть горечь.

Лицо Китти стало непроницаемым:

— Боюсь, я не имею права обсуждать своих пациентов. Позвольте вас проводить.

На обратной дороге в дом Билла и Розмари Мелисса думала о том, что сказала ей Китти. Почему Патрику в детстве понадобилось к ней обращаться? Она пыталась найти причину, по которой его родители отвели сына к Китти, но ничего не приходило на ум. Конечно, он уже в юности был чересчур любвеобилен, но в целом он был совершенно нормальным.

Хотя ее дети тоже казались ей совершенно нормальными, разве нет? А потом один из них ударил ножом отца.

Пройдя Бирч-Роуд, Мелисса увидела, что у дома Розмари и Билла стоит полицейская машина.

Что на этот раз?

Глубоко вздохнув, она вошла в дом и увидела, что детектив Кроуфорд сидит на кухне рядом с Биллом и Розмари. Дети были в саду, но они то и дело беспокойно оглядывались на дом.

— Отлично, что вы так быстро вернулись, — сказал детектив Кроуфорд, когда Мелисса вошла.

— Все хорошо? — спросила она, и ее сердце неприятно запульсировало в горле. Билл положил руку на плечо Розмари.

— Мы просто хотели спросить, не зайдете ли вы ненадолго к нам на пару слов, — сказал детектив.

Мелисса испуганно посмотрела на него:

— Я? Сейчас?

— Да, вы. Прямо сейчас, — твердо сказал детектив Кроуфорд.

Глава тридцать восьмая

Группа сообщества жителей «Лесной рощи» на фейсбуке

Пятница, 26 апреля 2019 года, 18.45.

Эндрю Блейк:

Свежие новости. Я только что видел, как Мелисса Байетт села в полицейскую машину в сопровождении детектива, расследующего дело Патрика.

Белинда Белл:

Не могу сказать, что я удивлена.

Ребекка Файн:

Давайте не будем торопиться с выводами! Может быть, они просто хотят уточнить некоторые моменты.

Белинда Белл:

А то этого нельзя сделать дома! Нет, тут явно что-то мутное. И я не удивлена, честно.

Дебби Лампард:

Какие ужасные вещи вы говорите, Белинда Белл!

Ребекка Файн:

Да, не стоит осуждать человека, пока вина не доказана.

Эндрю Блейк:

В случае Куэйлов можно. Моя мама всегда говорила: где Куэйлы, там неприятности.

Паулииа Шарп:

Это относится разве только к отцу Мелиссы. Руби ничего неприятного не делала, она просто была странноватой, с этими своими отварами трав… но когда я видела ее в городе, она казалась мне очень милой. Мне ужасно жаль, что с ней такое случилось.

Белинда Белл:

Да, я помню отца Мелиссы. Высокий, красивый и очаровательный.

Ребекка Файн:

Очаровательный? Вы забыли синяки на лице Руби, когда она приезжала в город?

Имон Пайпер:

И не только Руби. Мелисса тоже часто приходила в школу вся в синяках. В поселке это хорошо знали.

Дафна Петерсон:

И никто не вмешался? Господи, ну и поселок!

Китти Флетчер:

В те годы все было иначе, Дафна. Люди считали, что семья сама все уладит. И в конце концов Руби ушла от него, переехав к Байеттам.

Белинда Белл:

Очень ей это помогло!

Джекки Шиллингфорд:

Не говорите так. Они были к ней добры. Просто порой люди сами не хотят, чтобы им помогали.

Китти Флетчер:

Как ни печально, но Джекки права.

Белинда Белл:

Само собой! Зачем было столько времени продолжать жить с Фрэнком? Говорят, некоторых женщин притягивают подобные мужчины. Может быть, эта черта передалась ее дочери. Китти, вы должны это знать. Правда ли, что женщины, чьи отцы склонны к насилию, выбирают партнеров, склонных к насилию?

Китти Флетчер:

Я не буду это комментировать по причинам профессиональной этики. Но есть достаточно интересных исследований о том, передаются ли психотравмы генетически.

Дафна Петерсон:

Значит, вы считаете, это гены женщины виноваты в том, что ее тянет к садистам? То есть это вина самой женщины? Ну и бред.

Ребекка Файн:

Да, бред! И заявляя это, вы утверждаете, что Патрик был семейным тираном, раз Мелиссу тянуло к садистам… А в участок ее повезли, потому что она ударила его в целях самозащиты? Это просто нелепо!

Белинда Белл:

Это просто моя теория…

Питер Милехам:

Как не стыдно писать такое о Патрике, Белинда! Я знаю его много лет, он и мухи не обидит. Такие сообщения мне противны, тем более от вас, Белинда. Я был о вас лучшего мнения.

Ребекка Файн:

Вот что я вам всем скажу — думайте, что пишете.

Белинда Белл:

Андреа в любом случае удалит этот пост, помяните мои слова.

Дебби Лампард:

А где она, Андреа? Я, черт возьми, надеюсь, что она это удалит! Такая семья не заслуживает, чтобы им мыли кости.

Ребекка Файн:

Андреа Купер, помогите нам, пожалуйста! Этот пост нужно удалить.

Грэм Кейн:

Похоже, Андреа подалась в бега!

Глава тридцать девятая

Пятница, 26 апреля 2019 года, 19.15.

— Мне это кажется слишком серьезным, — сказала Мелисса, оглядев комнату для допросов. Теперь это была совсем другая комната, не та, куда детектив Кроуфорд отвел их с Льюисом два дня назад. Вошла детектив Пауэлл, и Мелиссу замутило еще сильнее.

— Это действительно серьезно, миссис Байетт, — сказала детектив Пауэлл и села напротив. — Это расследование попытки убийства вашего мужа.

Убийства.

Это слово жужжало в голове Мелиссы, вкручивалось в подкорку мозга. Она изо всех сил постаралась собраться с духом.

— Вы выяснили новые подробности?

— Просто хотели уточнить некоторые детали, — уклончиво ответил детектив Кроуфорд.

— Например, по поводу этого объявления, — продолжила детектив Пауэлл. Она открыла папку и вынула смятую, до боли знакомую бумажку. Мелисса сжала край стола. Откуда у них это объявление? То, которое она оставила себе, лежало у нее в сумке… если только в лесу не появились новые. Она несколько раз глубоко вдохнула, чтобы успокоиться.

— Медсестра обнаружила его у кровати вашего мужа, — сказала детектив Пауэлл.

Твою мать, подумала Мелисса. Значит, оно выпало из заднего кармана, когда она пару дней назад запихивала его как можно глубже в сумку.

— Вы не удивлены, Мелисса, — заметила детектив Пауэлл, наклонив голову набок. — Судя по всему, вы уже его видели.

Мелисса уронила голову на руки, она больше не могла врать.

Глубоко вздохнув, она выложила им все, что знала об этих объявлениях — но только об объявлениях. Не о своих подозрениях насчет детей или о ноже.

— Есть идеи, кто мог их развесить? — спросил детектив Кроуфорд.

Мелисса задумалась. Стоит ли упоминать Мэдди? Она не хотела навлечь на девушку проблемы, к тому же это могла быть и не Мэдди.

И новый вопрос:

— Может быть, это был политический соперник Патрика?

Если объявления развесила Мэдди, в этих словах была доля правды.

— Вы, кажется, говорили, что у вашего мужа не было врагов, так? — поинтересовалась детектив Пауэлл, с подозрением глядя на Мелиссу.

— Это просто мое предположение, — пожала плечами Мелисса.

— Сдается мне, вы не слишком хорошо знаете вашего мужа, миссис Байетт.

— Мне тоже начинает так казаться, — призналась Мелисса.

— Вы имеете в виду его измены? — спросила детектив Пауэлл. Мелисса ничего не ответила.

— У вас были подозрения, что Патрик может быть вам неверен?

— Нет, — ответила Мелисса, на секунду задумавшись. — Ну, то есть были, но много лет назад, еще до того, как мы поженились, но на этом все.

Детектив Кроуфорд полистал свой блокнот.

— Вы подозреваете Андреа Купер, я правильно понимаю?

Мелисса кивнула:

— Да. Кто вам это сказал?

— Мы не можем раскрывать наши источники, — ответила детектив Пауэлл. — Ваш брак совсем не такой, каким представляется со стороны. И все же вы стараетесь показать, что он идеален.

— Идеальных браков не бывает! — воскликнула Мелисса и глубоко вдохнула, чтобы успокоиться. — Но я никогда не подозревала мужа в измене. Все эти сплетни стали для меня такой же новостью, как и для вас.

— А что скажете о сплетнях о вас, миссис Байетт? — спросил детектив Кроуфорд. — Вам случалось изменять мужу?

— Никогда, — твердо ответила Мелисса.

— А как бы вы охарактеризовали свои отношения с Райаном Деем? — поинтересовалась детектив Пауэлл.

— Я уже отвечала на этот вопрос. Мы давние друзья.

— Друзья, — повторил детектив Кроуфорд, постукивая пальцами по столу. — Мне хотелось бы, чтобы вы как следует подумали, прежде чем ответить. Вы уверены, что вас с Райаном не связывало ничего, кроме дружбы?

— Да, я уверена, — ответила Мелисса. — Однажды, еще будучи подростками, мы поцеловались, но на этом все. К чему такие расспросы?

— У нас есть новые свидетельства, — сказал детектив Кроуфорд, — и я боюсь, они доказывают совсем иное.

— Какие доказательства? Что вы имеете в виду?

Мелисса изо всех сил старалась, чтобы ее голос не дрожал.

— Доказательства того, что вы много лет изменяли Патрику с Райаном Деем, — сказала детектив Пауэлл и довольно ухмыльнулась. Мелисса перегнулась через стол и придвинулась ближе к ним.

— Нет и нет, это неправда!

— И самое удивительное, у Райана слишком интересное досье для мирного лесничего, — добавила она, заглянув в свои заметки.

— Досье? — нахмурилась Мелисса. В детстве Райан часто попадал в неприятности. Вандализм. Драки с мальчишками «Лесной рощи», когда те осмеливались забрести на его территорию. Но, насколько она знала… это было все.

— Райан не причинил бы вреда Патрику.

Оба смерили Мелиссу скептическими взглядами и Мелисса вновь отодвинулась от них.

— Но это нелепость! — ответила она.

— Откуда нам знать? — спросил детектив Кроуфорд. — Вы не можете винить нас в том, что мы задаем вам такие вопросы, — он посмотрел на объявление. — Ну то есть, вы не та идеальная семья, которой нам показались на первый взгляд, верно? И, похоже, остальные считают так же, — добавил он, постучав пальцами по надписи «Я знаю» на объявлении.

— Нет, это не так, и я в шоке, потому что я тоже считала свою семью идеальной! — заявила Мелисса и поднялась, прижав сумку к животу. — Если вы не намерены выдвигать обвинений в мой адрес, позвольте мне вернуться к детям.

Детектив Кроуфорд тоже поднялся:

— Позвольте, я вас провожу.

Они молча шли по длинному коридору, пока Мелисса не сказала:

— Вы же видите, что вы все неправильно поняли?

— Время покажет, верно? — ответил детектив.

Вернувшись домой, Мелисса увидела, что Билл ждет ее в гостиной.

— Розмари у Патрика, — сказал он.

— С ним все в порядке?

Билл кивнул:

— Никаких изменений. Чего от тебя хотела полиция?

— Они нашли объявление, — сказала Мелисса, снимая куртку. — И задали пару вопросов по поводу сплетен обо мне и Патрике.

Билл нахмурился:

— Понятно.

— Но вы же верите, что я никогда не изменяла Патрику, правда?

— Если честно, я уже ничему не верю, Мелисса.

— А то, что говорят о Патрике? Я думаю, уже окончательно ясно, что он мне изменял, так что не надо это отрицать.

Билл подошел к окну и посмотрел на лес.

— Да, пара скелетов в его шкафу, пожалуй, найдется.

Мелисса рухнула на стул:

— Господи, неужели я единственная, кто этого не знал?

— Сплетни были всегда, — ответил Билл. — Я как-то говорил с ним по этому поводу. Он обещал исправиться.

Мелисса уронила голову на руки, и Билл подошел к ней:

— Мелисса, это не означает, что он тебя не любит. Видит Бог, я и сам не идеален. Но все же я всегда любил Розмари и детей всем сердцем.

— Получается, все в поселке в курсе?

Билл не ответил и Мелисса поднялась:

— Послушайте, Билл, я очень устала. Я пойду посмотрю, как там дети, а потом лягу спать.

— Хорошо, Мелисса. Если нужно будет поговорить, я рядом. И пора бы тебе уже навестить Патрика. Вчера ты вообще у него не была!

Она понимала, что Билл прав. Но чем больше она узнавала о Патрике, тем сильнее он от нее отдалялся. Будто человек, лежавший сейчас в больнице, не был ее мужем, а ее настоящий муж мог вернуться в любую минуту.

— Навещу, — сказала она. — Завтра.

Она поднялась наверх, подошла к двери комнаты на чердаке и прижалась к ней ухом, услышав звуки какого-то фильма. Приоткрыв дверь, она увидела, что дети сбились в кучу на одной из кроватей и смотрят что-то на ноутбуке Льюиса.

— Что смотрите?

— «Голодные игры», — ответила Лилли и подвинулась. — Давай, садись с нами.

Мелисса плюхнулась рядом с Лилли и положила голову дочери на плечо. Она вдохнула запах ее духов, сладковатый, с медовыми нотками, и на миг ощутила себя в безопасности.

— Что сказала полиция? — тихо спросила Грейс.

— Все нормально, — ответила Мелисса. — Вам, ребята, не о чем беспокоиться.

Лилли погладила щеку Мелиссы, заглянула ей в глаза и нахмурила лоб.

— Все в порядке, мам?

— Я просто устала, милая. Но мне будет лучше, если вы сами расскажете, что случилось с папой.

— А можно, мы просто посмотрим фильм? — попросил Льюис. — Как раньше?

— Да, — сказала Лилли и Грейс кивнула. — Я просто хочу, чтобы мы сделали вид, будто все нормально.

При виде их грустных лиц Мелисса едва не разрыдалась, но натянула улыбку:

— Хорошо.

Пока они смотрели фильм, веки Мелиссы понемногу тяжелели, глаза закрывались, и, наконец, она провалилась в сон. Ей приснился все тот же кошмар. Словно она бежит по лесу в одной ночной рубашке, и кто-то за ней гонется. Почувствовав, что ее руки стали мокрыми, она посмотрела на них и увидела, что они все в крови, и кровь стекает на опавшие листья. А потом все повторилось как раньше — сломанная ветка, веревка и старая серебряная туфелька. Но над головой кто-то захныкал, она подняла глаза и увидела, что с дерева свисает Райан, его шея туго стянута веревкой, и он с отчаянием смотрит на нее.

— Мамочка? — она опустила глаза. У нее на руках лежала новорожденная Грейс, но говорила с ней, как взрослая. — Почему он здесь висит, мамочка?

Мелисса проснулась и успела заглушить собственный крик, зажав рот ладонью. Сев на кровати, она обхватила руками голову и постаралась дышать ровнее, чтобы скорее забыть осколки сна.

Мелисса быстро обвела взглядом детей, которые уже успели заснуть. Лилли крепко прижалась к Грейс, а Льюис раскинулся поперек сестер, закинув руку за голову. Мелисса прижала ладонь к теплой щеке младшей дочери, потом старшей.

Они были в порядке. Все было в порядке.

Мелисса вышла из комнаты и вдруг застыла. На лестнице стоял Билл в пальто. Скрывшись в комнате на чердаке, Мелисса посмотрела на будильник. Половина второго ночи.

Он вроде бы не собирался навещать Патрика. Тогда куда же он направлялся в такое время?

Глава сороковая

Группа сообщества жителей «Лесной рощи» на фейсбуке.

Суббота, 27 апреля 2019 года, 07.30.

Эндрю Блейк:

Что происходит возле дома Райана Дея? Целая толпа полицейских и, по-моему, судмедэксперты в белом.

Паулина Шарп:

Я выгуливала собаку и тоже это видела. Столько полиции! Интересно, что бы это значило?

Элли Милехам:

Пожалуйста, только не очередное нападение!

Грэм Кейн:

Нет, Элли Милехам. Я думаю, ответ очевиден… ну, я с самого начала об этом говорил.

Ребекка Файн:

И что же это?

Грэм Кейн:

Райан Дей и Мелисса Байетт встречаются много лет, верно? Вряд ли совпадение, что ее забрали вчера вечером, а теперь полиция вновь приехала в дом Райана. Почему обычно происходит то, что произошло с Патриком? По вине необузданных страстей, разве нет?

Джекки Шиллингфорд:

Не говорите глупостей!

Белинда Белл:

Разве это глупости, Джекки? Я помню, как однажды в лесу видела Райана и Мелиссу, это было вскоре после гибели маленького Джоела. Они были поглощены разговором…

Эндрю Блейк:

«Разговор», как я понимаю, метафора?

Белинда Белл:

Вечно вы со своими гадостями!

Имон Пайпер:

Да, что-то припоминаю. Помните, когда Патрик напряг Райана с той речью для партии консерваторов? Райану явно все это было не по душе, и было видно, что он презирает Патрика. Я еще сказал Эндрю: «Райан точно не фанат Патрика», помнишь, Эндрю Блейк?

Эндрю Блейк:

Конечно, бро.

Белинда Белл:

Интересно. Так вот, что мы имеем:

1) Мелисса и Райан были очень близки, может быть, близки и теперь.

2) Райан терпеть не может Патрика.

3) Патрика ударили ножом.

4) Полиция пришла в дом Райана.

Дебби Лампард:

Такие посты меня расстраивают. Это вообще уместно? Где администратор? Дело еще не закрыто, Господи!

Эндрю Блейк:

Ну да, так и есть — они арестовали Райана. У его дочери истерика.

Грэм Кейн:

Эндрю Блейк, как ты ведешь прямой репортаж? Ты что, на дереве сидишь?

Китти Флетчер:

Бедная девочка. Это может нанести ей психологическую травму.

Паулина Шарп:

О нет, это ужасно!

Грэм Кейн:

Что тут ужасного? Это же прекрасно! Сукина сына, напавшего на Патрика, наконец нашли.

Дебби Лампард:

Довольно гадко, Грэм Кейн. Правильно говорит Китти — подумайте, каково его дочери?

Эндрю Блейк:

Кто-то принес пластиковую сумку. В ней нож!

Грэм Кейн:

Ну вот и все. Дело закрыто.

Глава сорок первая

Суббота, 27 апреля 2019 года, 07.45.

Нет, нет и нет! Этого не может быть! Они не могли арестовать Райана, только не его! Этот пост на фейсбуке — неправда!

Такого просто не могло случиться! Я больше так не могу!

Я чувствую себя пойманной мухой. Паук сейчас сожрет меня, и все, что я могу, это обмотать шею паутиной.

Глава сорок вторая

Суббота, 27 апреля 2019 года, 08.00.

Мелисса проснулась, почувствовав на себе взгляд Льюиса.

— Мам, ты слышала? Райана арестовали.

Мелисса с трудом села и увидела, что дочери стоят в углу и печально на нее смотрят.

— Они нашли нож, — прошептала Грейс.

Мелисса посмотрела на лес. В висках стучало.

— Это… это невозможно! — сказала она. Я спрятала нож в лесу. Я не понимаю…

Она поднялась и принялась ходить из угла в угол. Конечно, она знала, куда направились детективы после того, как допросили ее — они пошли к Райану. Мелисса ощутила облегчение оттого, что детей они не заподозрили.

Но это был Райан! Ее старый друг! Он такого не заслужил. И к тому же теперь оказалась втянута и она, потому что детективы решили, что у них с Райаном связь.

И тут ей пришла в голову мысль. Может быть, дети прикрывали Райана?

Она обвела их взглядом:

— Скажите, Райан к этому причастен?

Все трое переглянулись.

— Ну?

— Вот ты нам и скажи, — заявила Лилли, скрестив руки на груди.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Мелисса.

— Мы знаем про вас с Райаном, — вздохнула девушка.

— Господи, опять двадцать пять. У нас с Райаном ничего нет! Мы просто дружим!

— Да ладно тебе, мы же все понимаем, — сказал Льюис.

— Не надо нам врать, мам, мы на это не злимся, — добавила Лилли. — Ты ведь тогда была сама не своя.

Мелисса изумленно посмотрела на них:

— Когда?

— После смерти Джоела, — ответила Лилли.

Услышав на лестнице шаги, все замолчали. Мелисса подняла взгляд и увидела, что у двери стоит Розмари и держит в руках раскрытый рюкзак Грейс с Гарри Поттером. И в этом рюкзаке, показывает она, лежат разбитые окровавленные часы.

Пропавшие часы Патрика, покрытые его засохшей кровью.

Все мысли о Райане у Мелиссы тут же улетучились.

— Я нашла рюкзак в комнате для гостей, — сказала Розмари, сузив глаза и глядя на Грейс. Льюис и Лилли выгнули шеи, раскрыв рты. Лицо Грейс было лишено всякого выражения.

Мелисса забрала рюкзак у Розмари:

— Зачем ты взяла папины часы, Грейс? И почему они разбиты?

Грейс пожала плечами:

— Не знаю. Взяла и все.

— Это отвратительно, — сказала Лилли. — Они все в крови.

— Зачем, ради всего святого, ты это сделала, Грейс? — прошипела Розмари. — Это как… — она осеклась, но все же закончила фразу: — как трофей?

Грейс съежилась, и ее глаза наполнились слезами:

— Простите… простите меня!

Мелисса посмотрела на Розмари и сказала:

— Господи, это просто ее способ справиться с пережитым.

— Мы можем поговорить? — спросила Розмари. — Внизу!

Мелисса кивнула, и вслед за Розмари спустилась в кухню.

— Странный поступок для маленькой девочки, Мелисса.

Мелисса вздохнула:

— Это просто ее способ пережить все это, вот и все.

— Да, ее способ, — сказала Розмари, бережно вынула часы из рюкзака и стала промывать их под краном. — Она всегда отличалась от других, верно?

— Да, — ответила Мелисса, скрестив на груди руки, — поэтому мы ее и любим.

— Я знаю, но… — Розмари не смогла договорить.

— Ну же, скажите, Розмари!

— Этот ее интерес к мертвым животным, к преступникам… для ребенка ее возраста абсолютно ненормален.

— Это абсолютно нормально. Дети обожают кровь и кишки, и вы это знаете.

— Но только не девочки, — хмуро сказала Розмари. Мелисса рассмеялась.

— Ну что за стереотип, Розмари!

Пожилая женщина вздохнула:

— Я просто подумала… может быть, мы слишком зациклились на Льюисе. Вдруг Патрика ударила Грейс?

— Часы — не доказательство, Розмари.

— Это просто предположение, — твердо сказала Розмари, глядя на Мелиссу через плечо. — Он был просто без ума от этих часов, и мы все об этом знаем. Они принадлежали прадедушке Билла, герою войны, ты не забыла?

— Как я могла забыть? — язвительно заметила Мелисса и Розмари вновь сузила глаза.

— Я так понимаю, ты уже слышала, что Райана арестовали?

— Да, дети мне все рассказали. Но Патрика ранил не он, Розмари!

— Однако вся «Лесная роща» считает иначе.

— Вы имеете в виду эту чертову группу на фейсбуке? Только, пожалуйста, не говорите мне, что они опять взялись за свое. Если честно, не такой уж это и показатель того, что думают люди.

— Я думаю, они порой кое-что замечают, — сказала Розмари. — А по поводу Райана было сказано много интересного.

Мелисса уперлась рукой в бедро и посмотрела на свекровь:

— Например, что, Розмари?

Пожилая женщина повернулась и впилась в молодую глазами.

— Например, что вы с Райаном близки, — сказала она.

— Господи, и вы туда же! — воскликнула Мелисса, вскинув руки. — Между мной и Райаном ничего не было!

— Не бывает дыма без огня, — ответила Розмари, подошла к Мелиссе и сжала ее руку. — Грейс — дочь Райана, так, Мелисса?

— Господи, что вы такое говорите? Нет!

— Что тут происходит?

Женщины обернулись. В дверях стоял Билл.

— Смотри, что я нашла в рюкзаке Грейс, — сказала Розмари, указывая на разбитые часы. Билл широко распахнул глаза.

— Это…

— Именно так, — сказала Розмари. — Очень странно, не правда ли, Билл?

— Хватит, Розмари, — попросила Мелисса. — Просто хватит.

— О чем вы спорите? — спросил Билл.

— Она только что обвинила меня в романе с Райаном, — сказала Мелисса, — и спросила, не дочь ли Райана Грейс, потому что, конечно же, ребенок, в жилах которого течет кровь Байеттов, не станет хранить такие памятные сувениры. Байетты ведь идеальны, не считая того, что Патрик обращался к психотерапевту, когда вы только сюда переехали. Не так уж и идеально, да?

Билл и Розмари раскрыли рты от удивления.

— Откуда ты это знаешь? — спросил Билл, закрывая дверь кухни, чтобы дети не услышали.

— У меня свои источники, — заявила Мелисса и скрестила на груди руки. — Да и в целом за последнее время я узнала о Патрике много нового. Измены, психотерапия…

— Как ты смеешь? — прошипела Розмари. — Твой муж лежит в больнице, а ты говоришь о нем такие мерзости?

— Но это правда! — воскликнула Мелисса. — Вы же не станете это отрицать?

— Успокойся, Мелисса, — сказал Билл, положил ей на плечи руки и заглянул в глаза. — С тобой все в порядке? Ты сама не своя.

— Ну даже не знаю, в порядке ли я… Мой муж, который изменял мне все годы нашего брака, лежит в коме, и виной тому, может быть, кто-то из наших детей, а моя свекровь думает, что один из этих детей от другого мужчины!

Розмари покачала головой и села на стул, держа в руке часы Патрика.

— Может быть, тебе нужна помощь? — вежливо спросил Билл Мелиссу. — Ты так странно себя вела, когда не стало Джоела.

— Это называется горе.

— Да нет, дело не только в этом. Ты кажешься мне… неуравновешенной.

Плечи Мелиссы поникли. Как она могла с этим спорить? Он был прав.

— Все будет в порядке, Мелисса, — сказал Билл. — Мы все уладим, и ты это знаешь. Райана же арестовали, верно?

Внезапный холод проник под кожу Мелиссы.

Мы все уладим.

— Так это вы подбросили Райану нож? — спросила Мелисса.

— Разумеется, нет.

Она пристально вгляделась в лицо Билла:

— Вы лжете. Я видела, как вы шли за мной в ту ночь. Господи, — до нее только теперь дошло, — вы же шли за мной, когда я прятала нож!

Билл вздохнул:

— Я понимаю, что это принять тяжело, но другого выхода нет.

— Райан не виноват, — прошипела Мелисса.

— Он предал Патрика, — ответила Розмари, пожав плечами. — Он воспользовался тобой, когда ты была вне себя после смерти Джоела.

У Мелиссы вырвался стон:

— Сколько можно говорить! У нас с Райаном ничего не было!

Билл и Розмари обменялись скептическими взглядами.

В руке Мелиссы зажужжал телефон. Она хотела не отвечать, нужно было продолжать этот содержательный разговор с Розмари и Биллом. Она была в бешенстве. Зачем они так поступили с Райаном? Почему они не верят ей? Но, посмотрев на экран, она увидела знакомый номер.

— Это из больницы, — сказала она. Билл и Розмари замолчали, стараясь даже не дышать. Мелисса поднесла телефон к уху.

— Миссис Байетт? — сказала знакомый врач Патрика. — Я только что получила результаты сканирования мозга вашего мужа, и мы решили попытаться вывести его из комы. Вы сможете приехать как можно быстрее?

У Мелиссы закружилась голова. Наконец-то это случилось!

Глава сорок третья

Суббота, 27 апреля 2019 года, 08.30.

Мелисса бежала в больницу вслед за Биллом и Розмари, сумка на ее плече раскачивалась из стороны в сторону, телефон выпал и шлепнулся на пол. Она быстро подхватила его и, даже не обратив внимания на разбитый экран, побежала вперед. Добравшись до постели Патрика, она глубоко вдохнула, увидев, что у его койки уже стоит детектив Пауэлл. Врач Патрика хлопотал с одной стороны кровати, а медсестра — с другой.

Розмари метнулась к сыну и погладила его стриженую голову.

— Будь сильным, мой мальчик, — прошептала она. — Будь сильным.

Мелисса ощутила странное спокойствие при виде мужа, его стройного тела и красивого лица. Да, ей хотелось его ударить, хотелось крикнуть ему в лицо: «Почему? Почему? Почему?» И в то же время отчаянно хотелось обнять его, убедиться, что с ним все хорошо.

Но одно она знала точно — она была готова узнать правду. Ложь и тайны пожирали ее изнутри, и она с поразительной ясностью осознавала — нужно было с самого начала говорить правду. Арест Райана раскрыл ей глаза. Скрывать факты было неправильно. Она соврала, не сообщив полицейским, что дети спрятали нож… а ей самой много лет врал Патрик. И вот теперь дети — их дети — оградились от нее стеной тишины, наглядно доказывая, что вся их семья прогнила.

Дети не хотели, чтобы тайное стало явным. Она видела это в их глазах, когда прибежала наверх, чтобы сообщить им, что их отец скоро очнется, а пока за ними присмотрит Джекки.

— Мы справимся, вы же знаете? — сказала она им, когда они подняли на нее большие испуганные глаза. — Что бы ни сказал папа, я прикрою ваши спины, вы поняли меня?

И это было правдой. Она прикрыла бы их, что бы ни сказал Патрик.

Глубоко вздохнув, Мелисса с трепетом приблизилась к кровати Патрика. Посмотрела на него сверху вниз, думая о том, как он мог притворяться, что все в порядке, когда их брак трещал по швам. Но сейчас нужно было сдержаться. Всему свое время. Скандалы и вопросы — потом.

Детектив Пауэлл сухо улыбнулась Мелиссе, и это была первая улыбка, которую она увидела с тех пор, как все это началось. Мелисса поняла, что детективу тоже не терпится узнать правду.

— Встаньте рядом с мужем, миссис Байетт, — велела детектив, указав, куда именно Мелиссе надо встать. — Когда он очнется, ему будет важно в первую очередь увидеть вас. Он будет сильно растерян.

Мелисса послушно встала рядом с Патриком, напротив Розмари и Билла, и дрожащей, ледяной рукой сжала ладонь мужа. Розмари и Билл заметно нервничали. Они точно знали, что их сын не выдаст правды, если его ударил кто-то из детей, но Мелисса не была в этом уверена. Она не была уверена ни в чем.

— У вас точно получится? — спросил Билл врача. Его голос заметно дрожал.

— Мы постепенно сокращаем количество вещества, удерживающего вашего сына в коме, — объяснила врач. — Патрик может очнуться не сразу, так что придется запастись терпением. Он будет дезориентирован, очень слаб, ему может быть больно. Присядьте.

Розмари и Мелисса сели, а Билл остался стоять.

— А это обязательно? — спросил он, указывая на детектива Пауэлл. — Может быть, нашему сыну лучше очнуться в кругу семьи и хоть немного прийти в себя?

— Это расследование попытки убийства, мистер Байетт, — строго сказала детектив Пауэлл.

Врач повернулась к детективу:

— Отец Патрика прав, нельзя беспокоить Патрика, когда он только придет в себя. В любом случае много рассказать он вряд ли сможет.

— Нам нужно лишь одно имя, только имя, — просто сказала детектив Пауэлл, взглянув на Мелиссу.

— Где детектив Кроуфорд? — спросила Мелисса. Она предпочла бы, чтобы здесь был он, а не его суровая коллега.

— В пути, — ответила детектив.

— Все готовы? — спросила врач, обводя взглядом комнату. Все кивнули и медсестра стала нажимать кнопки на машине за спиной Патрика. Мелисса глубоко и нервно вдохнула, Розмари и Билл придвинулись поближе к сыну и впились взглядом в его бледное лицо. Какое-то время изменений не было, но медсестра и врач пристально следили за показателями на мониторе. Но спустя несколько минут глаза Патрика под нежными веками в синих прожилках быстро заморгали. Он застонал, и Мелисса зажала рот рукой, чтобы не расплакаться. Никогда в жизни ей не доводилось испытывать таких бурных эмоций — облегчения, что ее муж просыпается, злости за все, что он совершил и, да, немыслимого страха оттого, что сейчас выяснится причина, по которой он здесь оказался.

— Патрик, — мягко сказала врач, — я доктор Хадсон, вы находитесь в главной больнице Эсбриджа. Здесь ваша жена Мелисса и ваши родители. На девять дней вас погрузили в искусственную кому, чтобы помочь вам прийти в себя.

Патрик тихо кашлянул, и его длинные темные ресницы задрожали. Мелисса задержала дыхание, зажмурилась, чтобы скрыть слезы. И вот глаза Патрика распахнулись совсем и ресницы захлопали. У Мелиссы вырвался всхлип. Она так давно не видела этих глубоких карих глаз.

— Патрик, милый, мама с тобой! — закричала Розмари.

— И я здесь, сынок, — сдавленно пробормотал Билл. Мелисса была не в силах произнести ни слова. Билл укоризненно посмотрел на нее.

— И я, — прохрипела она.

Патрик измученно застонал, пытаясь схватиться за зонд для питания. Медсестра мягко отстранила его руку.

— У вас травма головы, но все будет хорошо, — сказала врач, маленьким фонариком проверяя на свет зрачки Патрика. Она кивнула, явно удовлетворенная тем, что увидела. — Эти трубочки будут пока помогать вам есть и пить, Патрик, — объяснила она, — а завтра медсестра их уберет.

— С ним все хорошо? — спросила Розмари.

— Да, все в порядке, он просто привыкает, — ответила врач. Медсестра начала отодвигать трубочки в сторону, а Патрик в замешательстве переводил взгляд с одного лица на другое и наконец остановился на детективе Пауэлл, стоявшей в углу кровати. Он прижался щекой к подушке и снова застонал. На то, чтобы прийти в себя, нужно было время. Мелисса и родители Патрика делали все, что велел врач. Они тихо наблюдали за ним и крепко сжимали его ладонь. Спустя час или около того его сознание прояснилось. Он повернулся к Мелиссе и едва слышным шепотом спросил:

— Близнецы?

Мелисса посмотрела на него и хотела уже что-то сказать, но не смогла, так много слов готовы были вырваться наружу.

— Они в порядке, — сказал Билл. — И Грейс тоже.

— Как вы себя чувствуете, Патрик? — спросила врач. Патрик указал на горло.

— Болит, — хрипло прошептал он. Врач кивнула:

— Да, это ожидалось.

Он попытался сесть, но в изнеможении рухнул на кровать.

— Вы еще очень слабы, — объяснила врач. — Но мы вам поможем, и вы скоро начнете вставать и ходить, вот увидите.

— Когда? — прохрипел Патрик.

— Такая долгая кома не могла не отразиться на вашем организме, — объяснила врач. — Атрофия мышц, разрыв сухожилий.

Патрик повернулся к отцу и спросил:

— Выборы?

Билл и Розмари рассмеялись.

— Вот теперь я точно знаю, что наш сын поправится, — сказала Розмари, и ее глаза наполнились слезами радости.

— Он готовится стать членом совета, — объяснил Билл врачу, и в его голосе зазвучали нотки гордости. — Не волнуйся, сынок, — сказал он Патрику. — Я поговорю с твоими коллегами. Надо же убедиться, что твое имя по-прежнему в бюллетене!

Мелисса удивленно посмотрела на Билла:

— Еще слишком рано.

Патрик попытался схватить ее за руку.

— Хочу.

Мелисса нахмурилась.

— Вот он, мой мальчик! — рассмеялся Билл. — Его ничто не остановит.

Патрик сморщился от боли и посмотрел на свой бок, на рану. Розмари и Мелисса переглянулись.

— Посмотреть, — прохрипел он, — хочу посмотреть.

Розмари нахмурилась:

— Не надо туда смотреть, Патрик.

— Хочу, — повторил он упрямо. Медсестра осторожно приподняла простыню и показала Патрику его забинтованный бок.

— Заживает хорошо, — сказала она. Патрик сжал челюсти и покачал головой. Его глаза наполнились грустью.

Детектив оперлась руками о ручки больничной кровати, склонилась к Патрику и сказала:

— Патрик, я — детектив Пауэлл. Я занимаюсь делом о нападении на вас. Вы помните, кто это с вами сделал?

Патрик повернулся к Мелиссе и впился в нее темными глазами. Детектив проследила за его взглядом и нахмурилась.

— Патрик, на вас напали, — безо всяких обиняков сказала детектив. — Кто-то это с вами сделал. И мы все хотим знать, кто это был.

— Ну, хватит, — возмутился Билл. — Я думаю…

— Грейс, — выдохнул Патрик. Он отвернулся от Мелиссы и посмотрел детективу в глаза. — Это была Грейс.

Глава сорок четвертая

Суббота, 27 апреля 2019 года, 10.00.

Мелисса изумленно смотрела на Патрика, а Билл и Розмари, судя по всему, вообще не удивились.

— Наша маленькая Грейс? — спросила Мелисса, в голове которой это не укладывалось. Патрик кивнул, и в его глазах блеснули слезы.

Мелисса покачала головой и прижала руку к груди, чувствуя, как бешено колотится сердце.

Не Грейс, конечно же, не Грейс.

— Просто уточняю, Патрик, — сказала детектив Пауэлл, — вы говорите, что ваша дочь, Грейс Байетт, ударила вас ножом?

— Да, — твердо ответил Патрик.

— Может быть, он пока плохо соображает? — спросила Мелисса врача. Та вздохнула:

— Да, после пробуждения его сознание может быть неясным…

— Нет, он, по всей видимости, абсолютно уверен, — сказала Розмари.

Патрик указал на рану:

— Да. Это сделала Грейс.

Мелисса разрыдалась. Как это могла совершить ее милая Грейс?

— Что случилось? — спросила Мелисса. — Почему она это сделала, Патрик? Ты же знаешь Грейс, ты знаешь — она не способна на такой поступок. Что ты ей сказал? Что ты сделал?

Слова сами вырвались у нее, но Патрик вздрогнул и покачал головой.

— Мелисса! — воскликнула Розмари, обвила рукой плечи сына и сурово посмотрела на его жену. — Успокойся, ради Бога!

Детектив Пауэлл шагнула к Патрику.

— Патрик, если я могу…

Он закашлялся и схватился за горло:

— Больно!

— Итак, имя вы выяснили, — сказала врач детективу, указав медсестре на графин с водой. — Теперь мы должны заняться делом.

— Но надо выяснить, почему, — настаивала Мелисса.

— Хватит, Мелисса! — закричал Билл.

— Может быть, тебе лучше выйти на пару минут, — предложила Розмари, обнимая сына. — Просто чтобы успокоиться. Тебе многое пришлось пережить. Детектив Пауэлл, вы можете проводить Мелиссу в зал ожидания?

Детектив Пауэлл убрала в карман блокнот и кивнула.

— Вы сообщите мне, если выясните что-то еще?

— Да, — пообещала Мелиссе врач.

Мелисса позволила детективу Пауэлл вывести ее из палаты. В голове метались мысли. Она поедет домой, заберет детей, и они вчетвером спрячутся где-нибудь, где угодно. Она не допустит, чтобы ее маленькая Грейс пережила такое, не допустит. Патрик сделал что-то, что ее спровоцировало, что-то ужасное.

Она повернулась и через плечо взглянула на мужа. Он не смотрел ей в глаза, его внимание было сосредоточено на родителях. Мелисса чувствовала себя шаром, который катится вниз схолма, не в силах ничего изменить.

Дверь закрылась, и детектив проводила Мелиссу в зал ожидания. Мелисса села, уронила голову на руки, а детектив встала у окна.

— Чтобы Грейс это сделала, явно должно было произойти нечто ужасное, — сказала Мелисса. — Я знаю, она отличается от других детей, но она хорошая девочка. Что-то явно пошло не так.

— Скоро выясним, — ответила детектив.

Мелисса всхлипнула. Что же такое могло произойти, чтобы ее младшая дочь ударила родного отца? Она вспомнила о часах, обнаруженных Розмари в рюкзаке Грейс, об увлечении ее младшей дочери кровавыми подробностями и мертвыми животными.

Да, постороннему человеку все это могло показаться странным. Но Мелисса знала свою дочь. Во всяком случае, думала, что знала.

Детектив Кроуфорд, тяжело дыша, вбежал в зал ожидания.

— Ну? — спросил он коллегу.

— Патрик очнулся. Сказал, что это Грейс, — ответила детектив Пауэлл.

— Интересно, — пробормотал он, не особенно удивившись, и повернулся к Мелиссе.

— Мы должны опросить Грейс как можно скорее. И близнецов тоже. Пожалуй, лучше всего будет отправить всех троих в участок.

Желудок Мелиссы свело.

— В участок? Но она же совсем маленькая! — воскликнула она.

— Я знаю детей младше нее, совершавших и более страшные преступления, — заявила детектив Пауэлл.

— Грейс не такая, — твердо сказала Мелисса, и детектив вскинула бровь.

— На допросе будет присутствовать член организации по правам несовершеннолетних как законный представитель, — сказал детектив Кроуфорд.

— Законный представитель? — изумилась Мелисса. — А почему я не могу им быть? Я же тоже буду присутствовать?

Детектив покачал головой:

— Нет. Вы слишком близкий родственник. И я рекомендовал бы вам нанять дочери адвоката.

— Адвоката? Господи, это безумие, — голос Мелиссы осекся. — Она же еще ребенок!

— Ребенок, который обвиняется в покушении на убийство отца, — напомнила детектив Пауэлл.

Детектив Кроуфорд вздохнул и сказал:

— Послушайте, я понимаю, это кажется слишком суровым, но таков порядок вещей. Обещаю вам, что мы постараемся обращаться с вашей дочерью как можно тактичнее и бережнее. Вы можете пойти к ней вместе со мной. Можете даже поговорить с ней, объяснить, что происходит, если хотите.

Из палаты вышел Билл с мобильником в руке.

— Вы собираетесь говорить с Грейс? — спросил он детективов. Те кивнули.

— Вы можете в это поверить, Билл? — прошептала Мелисса. — Из всех людей — Грейс…

Он крепко обнял Мелиссу и она уткнулась в плечо пожилого мужчины:

— Я пойду с тобой, ты слышишь? Ты не справишься одна.

Она кивнула, благодарная, и они пошли за детективами.

По дороге обратно Мелисса пыталась осознать все это. Грейс была последней в ее списке подозреваемых. Первым был Льюис с его вспышками гнева и насилием. Потом шла Лилли, без труда умевшая отключать мрачные мысли и с большой долей вероятности подбросившая Кейтлин букет.

Но никак не Грейс!

Проходя мимо дома Розмари и Билла, Мелисса смотрела на знакомые окна и деревья. Она вспоминала все счастливые дни, проведенные в этом доме. И вот чем все закончилось — она идет сюда, чтобы сообщить младшей дочери страшную новость. Девочка будет арестована за попытку убийства отца, не говоря уже о том, что придется рассказать все это близнецам.

Детектив Кроуфорд повернулся и посмотрел на Мелиссу.

— Готовы?

— Да, готовы, — сказал Билл. Мелисса не ответила. Как она могла быть готова к подобному?

Мелисса вышла из машины вместе с Биллом и двумя детективами. Вдалеке знакомая пара выгуливала собаку. Они остановились и удивленно взирали на то, как Мелисса выходит из полицейской машины. Мелисса решительно расправила плечи и вслед за Биллом шла по тропе, а следом шли детективы. В висках Мелиссы стучало в такт шагам, пальцы дрожали, когда она открывала дверь.

Они вошли в дом, и им навстречу вышла Джекки с чайным полотенцем в руках. Она застыла и вгляделась в лицо Мелиссы.

— С Патриком все в порядке? — спросила она.

Мелисса кивнула:

— Он очнулся.

— С ним все хорошо, насколько мы сейчас можем сказать, — добавил Билл. Его лицо выражало сильное облегчение.

— Слава Богу! — воскликнула Джекки, прижимая ладонь к груди.

— Дети в гостиной? — спросила Мелисса.

— Грейс с Россом. Близнецы только что пошли наверх.

И хорошо, подумала Мелисса. И хорошо, что они всего этого не увидят.

Джекки обвела глазами детективов:

— Что происходит?

Мелисса ничего не ответила. Она быстро прошла в гостиную, а Билл и детективы вслед за ней. Грейс, как обычно, сидела у окна и читала, а Росс сидел рядом. Когда Мелисса вошла, он поднялся и нахмурил брови, заметив детективов.

Мелисса медлила — она смотрела на читавшую дочь. Ей казалось, что ее «нормальный» мир разлетелся на части, когда Патрика ударили ножом. Но это происходило прямо сейчас — во всяком случае, с миром Грейс точно. Мелисса подошла к Грейс, своей маленькой Грейс, пытаясь понять, что она сделала с отцом. Грейс подняла голову и посмотрела на детективов.

— С Патриком все в порядке? — спросил Росс Билла.

Хватит спрашивать, что с Патриком, захотелось сказать Мелиссе. Мою младшую дочь собираются арестовать!

— Да, все хорошо, — ответил Билл.

— Он очнулся, — добавила Мелисса, глядя на Грейс в ожидании реакции.

Но никакой реакции не последовало.

— Может, выпьешь с Джекки чаю? — спросил Билл Росса, и в его глазах читался прямой посыл. Оставь нас одних!

— Да, хорошо, — сказал Росс, отложил газету и вышел из комнаты, тихо закрыв за собой дверь.

Билл кивнул Мелиссе, молча давая понять, что все будет хорошо. Мелисса подошла к дочери, села на корточки на полу и взяла ее за руки. Она всмотрелась в лицо девочки — такое юное и такое невинное.

— Папа рассказал нам, что случилось, — сказала она, не сводя взгляда с Грейс. — Эти милые детективы хотят отвести тебя в участок и задать пару вопросов, милая, — она старалась говорить как можно ласковее. — И ты должна говорить только правду, ты меня слышишь?

— Что сказал папа? — спросила Грейс. Детектив Кроуфорд шагнул к ней:

— Он сказал, что его ударила ты, Грейс.

— Но я этого не делала!

Мелисса нахмурилась:

— Тогда что произошло, милая?

Грейс посмотрела на мать, на дедушку и опустила голову:

— Не могу сказать.

— Ну тогда пойдем в участок, — сказала детектив Пауэлл и улыбнулась Грейс. — Моя дочь обзавидуется! Она никогда не была у меня на работе, а ты побываешь.

Мелисса с удивлением посмотрела на детектива. Ей почему-то казалось, что у Пауэлл нет детей.

— Можно взять книгу? — спросила Грейс, прижимая к груди потертую книжку.

— Конечно, — ответила детектив. Кроуфорд смотрел в потолок:

— Близнецов тоже нужно будет допросить. Но сначала мы поговорим с Грейс.

— И со мной, — сказала Мелисса. — Я хочу рассказать правду.

— Мелисса, — тихо, наставительно произнес Билл.

— Пришло время рассказать правду, Билл. Всю правду.

Глава сорок пятая

Группа сообщества жителей «Лесной рощи» на фейсбуке

Суббота, 27 апреля 2019 года, 11.00.

Андреа Купер:

На тот случай, если кто-то не знает, у меня по-настоящему чудесные новости: Патрик Байетт пришел в себя! Пожелаем ему скорейшего выздоровления!

Чарли Кейн:

Да, это в самом деле чудесные новости! Интересно, теперь его вернут в число кандидатов? Надеюсь, да!

Барбара Белл:

Не хочу вас огорчать, но не могу не сказать. Я только что видела, как детективы, которые занимаются делом Патрика, вели в участок Мелиссу и малышку Грейс. Мне кажется, все очень серьезно.

Грэм Кейн:

Ну-ну.

Ребекка Файн:

А Грейс-то почему? Она совсем маленькая — какое она может иметь к этому отношение?

Имон Пайпер:

С тех пор как Патрик очнулся, Мелисса ни разу у него не была. Так говорит жена моего брата, а она работает в больнице. Патрика навещают только родители.

Белинда Белл:

Это отвечает на все вопросы.

Китти Флетчер:

Вы думаете о том же, о чем и я?

Белинда Белл:

Что Мелиссу арестовали за нападение на мужа? Да, именно это я и думаю. Проблема всегда ближе, чем нам кажется. Я же в самом начале говорила — со всем этим явно что-то не так.

Паулина Шарп:

Бедные ее дети.

Китти Флетчер:

Да. Люди умеют показать себя на публике, но за закрытыми дверьми все иначе. Представьте, что видят эти бедные дети.

Ребекка Файн:

Ну хватит. Мы же не знаем всей истории.

Белинда Белл:

Вот именно. Мы не знаем всей истории вплоть до конца. Но все всегда выплывает на поверхность.

Глава сорок шестая

Суббота, 27 апреля 2019 года, 11.35.

— Чувствуете дежавю? — спросила детектив Пауэлл, сев напротив Мелиссы в маленькой комнате для допросов. Грейс была в соседнем кабинете с детективом Кроуфордом, и Мелисса была даже рада, что девочку допрашивает именно он. У него были добрые глаза, не то что глаза у Пауэлл — суровые, беспощадные и такие темные.

— Ну, начнем с самого начала? — спросила детектив. — С того момента, как вы вернулись домой с работы в тот день, когда было нападение на Патрика.

Мелисса кивнула:

— Все было в точности так, как я вам рассказывала. Я вошла и увидела, что Патрик лежит на полу, сперва подумала, что он ранен только в голову, потом увидела рану на животе. Дети заявили, что нашли отца уже таким. Чего я вам не сказала, — она вздохнула, — так это того, что я увидела на кухонном полу нож. Вы правильно заметили, что именно этого ножа не хватает на подставке. Потом я оставила детей одних, вызвала парамедиков и вернулась на кухню, но ножа там уже не было, — она опустила взгляд. — Тогда я поняла, что тут что-то не так.

— Но нам вы не сказали — почему? — спросила детектив Пауэлл.

— Не сказала. Не знаю, почему. Теперь я понимаю, что совершила ошибку, но мы же порой поступаем неправильно, чтобы защитить своих детей, разве нет? — Мелисса увидела что-то похожее на сочувствие в глазах детектива. — Я не знаю, что именно случилось, но я уже тогда подозревала, что нож спрятал один из моих детей. И возможная причина меня напугала. Я решила сама во всем разобраться, прежде чем вовлекать вас. Вы понимаете?

Детектив Пауэлл не ответила.

— Я тщетно пыталась понять, что случилось с детьми, с того момента, как это случилось, — продолжала Мелисса. — Я решила, как только вытяну из них правду, немедленно сообщу вам.

— Так что с ножом? — спросила детектив Пауэлл. — Вы упомянули, что дети его спрятали, но мы нашли его на территории дома Райана Дея. Мы пытаемся восстановить следы ДНК, но нож уж очень тщательно помыли, так что, боюсь, здесь у нас ничего не получится.

Мелисса постаралась ничем себя не выдать. Она не собиралась рассказывать им, что нож Райану подбросил Билл, это было бы уже слишком. Но и врать тоже не хотела.

— Льюис сказал мне, где они спрятали нож. Под раковиной на кухне. Я вымыла его и закопала в лесу.

— Это очень серьезное заявление, Мелисса. Это пособничество и подстрекательство. Вы понимаете, что за такое полагается тюремный срок не только вам, но и близнецам?

Мелисса сглотнула:

— Я знаю. Но не забывайте, близнецы всего лишь защищали свою младшую сестру. Ей только десять, — она подалась вперед. — Они так близки. Как они могли выдать ее вам? Первым их инстинктом было защитить ее… И моим тоже. Разве вы не сделали бы того же самого ради своего ребенка?

— Вообще-то нет, — ответила детектив Пауэлл.

— Уверена, что сделали бы, окажись вы в подобной ситуации. Подумайте над этим. Всерьез подумайте.

Детектив вздохнула:

— Так каким образом нож оказался возле дома Райана Дэя? Зачем кто-то выкопал его и закопал в другом месте?

Мелисса молчала. Нужно ли было рассказывать детективу о Билле? Она не могла взять на себя еще и это. Он был членом ее семьи, черт возьми.

— Не знаю.

— Я даже не буду делать вид, что поверила, — сказала детектив Пауэлл. — Все это кажется мне довольно маловероятным, особенно в свете вашей с Райаном близости.

— Я уже сказала вам, — возразила Мелисса, вытерая слезы, — между нами ничего не было. Клянусь вам, я говорю правду!

— Однако еще на прошлой неделе вы были не сказать чтобы очень правдивы, верно? — детектив Пауэлл придвинулась ближе и положила на стол тонкие и смуглые руки. — Я правильно понимаю, что вы очень тяжело пережили смерть старшего сына, Джоела?

— Ну разумеется! — нахмурилась Мелисса. — Он же мой сын! И какое это вообще имеет отношение к делу?

— Вы уходили из дома на неделю, так? Просто ушли и все? — продолжала напирать детектив, не обращая внимания на вопрос Мелиссы. — И оставили маленьких детей одних?

— Кто вам все это рассказал? — спросила Мелисса.

— Мы не можем раскрывать наши источники. Просто ответьте на вопрос, пожалуйста.

— Близнецы провели в одиночестве максимум пару часов. За ними присматривала мама Патрика. Но мне в любом случае за это очень стыдно, так что спасибо, что напомнили, — язвительно ответила Мелисса.

— Куда вы уходили, Мелисса?

— В старый дом моих родителей. Даже, можно сказать, мой дом, потому что мой отец уже переписал его на меня.

— А еще куда?

Мелисса помолчала, а потом ответила:

— Еще была у Райана. Недолго.

— Ясно. Это было одиннадцать лет назад, верно? В феврале две тысячи восьмого, несколько дней спустя после смерти вашего сына в январе, так?

Мелисса кивнула:

— Да.

— А Грейс родилась в октябре, восемь месяцев спустя, так? — продолжала детектив.

— Я вижу, куда вы клоните, — со вздохом ответила Мелисса. — Но эти роды не были преждевременными, так что нет, Грейс не от Райана.

— Снова лжете, Мелисса? — спросила детектив Пауэлл. — Она похожа на Райана Дэя. Те же голубые глаза, а у близнецов карие.

— Да, глаза и волосы Грейс как у меня, — сказала Мелисса, указав на свои светлые локоны. — И все-таки что общего это имеет с нашим делом?

— Очень многое, — заявила детектив Пауэлл. — Ваш муж сказал, что Грейс ударила его ножом, но мы должны выяснить, почему. Немалая вероятность того, что Грейс — дочь Райана Дея, существенно проясняет ситуацию.

— Это только ваша теория, верно? — печально рассмеялась Мелисса. — Ну, что Райан — отец Грейс и что он каким-то образом спровоцировал ее напасть на Патрика? Вы сами-то понимаете, что несете?

— Но это логично, разве нет? — продолжала детектив Пауэлл. — Райан решил убить двух зайцев, так сказать, одним выстрелом. Забрать себе своего ребенка и приблизить свою любовницу. А вы, когда все это выяснилось, решили его прикрыть и спрятали нож.

— Вы неправы.

— Тогда объясните мне, что случилось в лесу в те дни сразу после смерти вашего сына, Мелисса, — велела детектив Пауэлл. — Объясните, почему вы столько времени провели с мужчиной, который вам всего лишь друг. Объясните, почему свидетель говорит нам, что вы ночевали у Райана целую неделю.

Мелисса сглотнула. О каком свидетеле говорила детектив?

— Мелисса? Что случилось в те дни? Почему вы остались у Райана Дея, а не в доме своих родителей?

Плечи Мелиссы поникли.

— Он мне помогал, — тихо сказала она.

— Помогал? С чем?

Мелисса глубоко вздохнула.

— Я пыталась покончить с собой.

Глава сорок седьмая

Суббота, 27 апреля 2019 года, 11.55.

Воспоминания об ушедших днях, когда не стало Джоела, вновь вернулись. Заснув в родительском доме, она проснулась тогда в темноте, и знакомый запах смешал ее мысли, дал поверить, что мама здесь, что она бродит по дому. Но, вглядываясь в эту темноту и видя мебель, покрытую плотным слоем пыли, она вспомнила. Мамы больше нет… и Джоела тоже.

Боль оглушила ее, согнула пополам. Ей нужно было, чтобы эта боль тоже ушла. Краем глаза она увидела старую, еще папину бутылку с джином, открыла и сделала то, что сделали бы ее отец и отец Райана, чтобы им полегчало. Она стала пить. Пила, и пила, и пила.

Но боль не стихала. Это была воистину ядовитая смесь — боль, чувство вины и джин. Словно тысячи клопов впились ей в кожу и кусали. Выйдя на улицу, она застыла у старого дуба и смотрела на ветви над головой. Окостеневшие в лунном свете, они покачивались на ветру, и Мелиссе казалось, что это ее зовет мать.

Останься, Мелисса, останься.

Она услышала, как мать говорит ей: «Нужно время, лес тебя исцелит.» Господи, как же она нуждалась в исцелении, сломанная и разорванная на части.

И она осталась. Она села на бревно и вдыхала ночной воздух, холодивший и прояснявший ее рассудок. Было так тихо вокруг, дуб отбрасывал тени на моховую подстилку. Она думала о своей бедной матери, смерть которой потрясла их всех. Руби ушла из дома ночью спустя три месяца после того, как они переехали к Байеттам. Билл и Томми пошли искать и нашли ее под старым дубом. Была очень холодная октябрьская ночь и, не в силах попасть в свой дом, заколоченный Биллом, она предпочла сидеть здесь под дубом, лишь бы не возвращаться к Байеттам. Она умерла от переохлаждения здесь же, под деревом, которое так любила. Чувство вины, глодавшее Мелиссу, было невыносимым. Она с таким восторгом погрузилась в новую жизнь с Байеттами и с Патриком, что не замечала, как сильно ее матери хочется уйти отсюда и раствориться в ночи.

Боль вновь принялась ее колоть. Боль кружила в ней, сжимала своими зубами. Мелисса отшвырнула бутылку и посмотрела, как та разбилась о дерево. Кусок стекла отлетел в сторону и впился ей в ногу, но она его не замечала. Она шла и шла к дереву, и ее кровь стекала на листья. Самодельные веревочные качели, которые повесил еще ее отец, по-прежнему свисали с дерева, но сиденье прогнило и почернело.

Мелисса ударила по качелям ногой, и они разлетелись на куски, серебристая туфелька соскользнула с ноги. Взяв веревку, она обвязала ее вокруг шеи — лишь это могло избавить ее от боли. Последнее, что она увидела, прежде чем потеряла сознание — это свою туфельку и кровь на листьях, образ, который с тех пор преследовал ее во снах.

Оглядываясь в прошлое, она понимала, какой это отвратительный поступок по отношению к близнецам, только что потерявшим брата. Но тогда она о них не думала. Она вообще ни о чем не думала. Она была пьяна, была вне себя от горя, потеряла рассудок, и если бы ее не нашел Райан, ее уже не было бы на свете.

Она вспоминала руки Райена, обвившие ее тело, его отчаянные мольбы открыть глаза и, черт возьми, дышать.

— Мелисса? — голос детектива Пауэлл разорвал ее воспоминания. — Вы расскажете мне, что случилось? — ее голос был неожиданно мягким.

— Я пыталась повеситься на дубе, — сказала Мелисса. — Райан нашел меня и спас. Отнес меня к себе в дом и… и вернул к жизни. Вызвал знакомую медсестру, Дебби Лампард. Они привели меня в чувство, и никто из моей семьи не узнал. Вообще никто не узнал, — она наклонилась вперед и посмотрела детективу в глаза. — Неделю спустя я узнала, что беременна Грейс. Ребенком Патрика. Клянусь вам. Сделайте анализ ДНК, если не верите. Я не изменяла мужу.

Какое-то время детектив молчала, всматриваясь в лицо Мелиссы. Потом кивнула:

— Я вам верю. Думаю, пора допросить близнецов.

Мелисса выдохнула с облегчением и поднялась.

— Что там сейчас происходит? — спросила она, когда они вышли из кабинета.

— Я пошлю кого-то за близнецами, а вы можете пока подождать Грейс здесь.

— Будет ли кто-то рядом, пока допрашивают близнецов?

— Да, но мы будем допрашивать их отдельно.

Они вошли в зал ожидания.

— Поймите, — сказала детектив, — мне искренне жаль, что вам приходится проходить через все это. Я тоже мать. Я даже представить себе не могу всего этого ужаса. Но я просто хочу выяснить. Вы же понимаете, правда?

— Да. Вы просто делаете свою работу.

Детектив уже собиралась уходить, но вдруг вновь повернулась к Мелиссе:

— Вы говорите, что измены мужа стали для вас неожиданностью. Судя по всему, он прекрасно умеет лгать, вы не думаете?

Мелисса нахмурилась. Не хочет ли детектив сказать, что Патрик солгал насчет Грейс? Но зачем?

Чуть позже Мелисса вышла из участка вместе с Грейс, и увидела ярко-желтое небо. Издалека казалось, что солнце, отражаясь в ветвях деревьев, обжигает их огнем.

Она посмотрела на дочь и сжала ее руку. Грейс отпустили, ничего толком не выяснив. Теперь допрашивали близнецов. Мелисса хотела дождаться их, но ей сказали, что это может занять несколько часов, поэтому они с Биллом договорились по телефону, что он заедет за близнецами, а она пока отвезет Грейс домой. Сейчас он был в дороге.

Мелисса не знала, как прошел допрос, знала только, что Грейс отрицала свою вину. Больше никакой информации из нее вытянуть не удалось. Учитывая, что Патрик не дал подробных показаний, а также тот факт, что его сознание сразу после пробуждения могло быть замутненным, детектив Кроуфорд согласился подождать, пока они как следует не допросят близнецов и Патрика.

А пока Грейс разрешили побыть с Мелиссой, и она с облегчением восприняла эту новость. Она решила не расспрашивать дочь ни о чем. Девочка и так пережила два часа допроса, даже если это был очень тактичный допрос.

В такси по дороге домой к Розмари и Биллу Грейс не проронила ни слова, лишь смотрела в окно, наморщив лоб. Когда они вернулись, дома не было никого — Розмари была с Патриком, а Билл был на пути в участок.

Мелисса подумала о Патрике. Розмари отправила ей сообщение о том, что он большую часть времени спит… и хочет ее увидеть. Мелисса спросила Розмари, не рассказал ли Патрик еще чего-нибудь о том, что произошло. «Он с трудом говорит, — ответила Розмари. — Ему нужно время. Тебе надо его навестить.»

Но для Мелиссы сейчас важнее было побыть с детьми, особенно с Грейс. Раз уж Патрик очнулся и шел на поправку, он может и подождать. Да и что она могла сказать ему после того, как узнала о нем такие новости?

— Я устала, — сказала Грейс. — Можно я посплю?

Мелисса кивнула:

— Я тоже устала. Пойдем подремлем, пока близнецы не вернулись.

Грейс кивнула, они пошли наверх и забрались в кровать Мелиссы. Мать обняла дочку и гладила ее по волосам, наслаждаясь ощущением близости, пока Грейс не уснула.

Мелисса тоже задремала, и разбудил ее скрип открывавшейся двери. Она села, убедилась, что Грейс еще спит, и тихо спустилась вниз.

Билл стоял в коридоре и стягивал куртку, а близнецы пошли наверх. Увидев Лилли, Мелисса испугалась. Лицо девушки покраснело и опухло от слез, волосы были растрепаны. Льюис выглядел также измученным, его темные глаза беспокойно бегали.

— Как все прошло? — спросила Мелисса.

— Заговор молчания, — вздохнув, ответил Билл. — Они не сказали ни слова.

Мелисса подошла к Лилли и погладила ее по щеке:

— Милая, расскажи, что произошло?

— Я устала, мам. Я хочу спать.

Проскользнув мимо Мелиссы, она поднялась наверх и застыла у двери спальни Мелиссы, глядя на Грейс. У нее вырвался всхлип, и она рванула в свою комнату на чердаке, с шумом захлопнув за собой дверь.

— Льюис? — позвала Мелисса. — Посмотри на меня, Льюис.

— Ну чего, мам? — пробормотал он устало.

— Почему ты ничего не сказал? Папа говорит, это была Грейс. Это Грейс?

— На сегодня им хватит расспросов, — сказал Билл. — Иди, сынок, отдохни, поешь чего-нибудь, и поедем к папе. На вид у него все хорошо, — он обнял рукой плечи внука. Льюис взглянул на Мелиссу и отвернулся, пошел вслед за Биллом в гостиную. Мелисса застыла в коридоре, сжимая и разжимая кулаки. Проклятая стена тишины!

Только Грейс дала конкретный ответ — она этого не делала. Но правду ли она сказала или просто испугалась последствий того, что ударила отца ножом? Последнее было бы вероятнее, когда речь идет о такой маленькой девочке, разве нет? Зачем Патрику было врать, что это сделала Грейс? А если это действительно сделала Грейс, то у близнецов была бы по-настоящему серьезная причина молчать — чтобы защитить сестренку.

Все указывало на Грейс, кроме одного. У нее не было мотива.

Мелисса сидела за обеденным столом и ковырялась в омлете, который приготовила для Билла, Льюиса и себя. Смотрела в потолок и думала, как там девочки. Когда она зашла проведать их, они еще спали, и Мелисса решила их не беспокоить.

— Бабушка говорит, что папа очень хочет увидеть тебя, Льюис, — сказал Билл.

Льюис поднял глаза и наморщил лоб. Ему явно не нравилась эта идея.

Мелисса опустила вилку, и та звякнула.

— Зачем Грейс ударила папу ножом, Льюис?

Билл вздохнул.

— Мелисса, я же просил…

— Это моя семья, ясно? — огрызнулась она. — Мои дети.

— И мои внуки! — парировал Билл. Не обращая на него внимания, Мелисса не сводила взгляда с сына.

— Льюис, почему? Что случилось? Ты не должен молчать, особенно теперь, когда папа очнулся и может все рассказать. Он уже сообщил, что это Грейс, и полиция в курсе. Все, что можешь сделать ты, это дополнить недостающие детали.

Льюис молчал.

— Послушай, я понимаю, зачем ты это делаешь, — сказала Мелисса. — Ты хочешь защитить Грейс, и я это понимаю. Я восхищаюсь тобой. Но это уже не имеет смысла. Когда твой отец даст окончательные показания и подтвердит, что это Грейс, ты уже ничем не сможешь помочь.

Льюис посмотрел на Билла и перевел взгляд на свою тарелку:

— Я не хочу об этом говорить.

— Оставь его в покое, Мелисса, — прошипел Билл. — Неужели ты не видишь, как ты его расстраиваешь?

Мелисса уронила голову на руки.

— Я больше так не могу. Я должна узнать.

— Ты должна успокоиться, — тихо сказал Билл.

— Как, черт возьми? Мою маленькую дочь обвинили в нападении на отца, а ее брат и сестра отказываются объяснить, почему, — Мелисса бросила тарелку в раковину, встала у кухонной стойки и, глядя на лес, стала глубоко вдыхать и выдыхать.

И тут в дверь позвонили.

Она закрыла глаза. У нее сейчас не было сил общаться с Джекки или Россом.

Она слышала, как Билл вышел в коридор и открыл дверь. Потом знакомый голос.

Детектив Кроуфорд.

Она вышла в коридор и увидела, что он стоит у двери вместе с полицейским в униформе.

— Мы пришли за Грейс, Мелисса, — сказал детектив. — Патрик только что дал нам окончательные показания. Больше сомнений нет. Факт налицо. Его ударила ножом Грейс.

Глава сорок восьмая

Суббота, 27 апреля 2019 года, 12.42.

Ноги Мелиссы ослабли и подкосились. Билл подбежал к ней, помогая подняться.

— Я… я думала, он не может как следует говорить? — прошептала она.

— Процесс дознания был долгим, порой приходилось показывать ему дидактические карточки, — сказал детектив. — Но, боюсь, его ответ однозначен. Грейс ударила ножом отца, и по этому обвинению нам придется ее арестовать.

— Куда вы ее повезете?

— Не волнуйтесь, в очень хорошее место в Эсбридже.

Мелисса знала, что он имеет в виду. Грейс отправят в Сан-Фиакр, колонию для несовершеннолетних преступников, куда отправили и Джейкоба Симмса, пока он ожидал судебного процесса.

— Ни в коем случае! — воскликнула она, стараясь говорить тише, чтобы не услышали дети. — Я знаю мальчика, которого там очень сильно избили.

— С тех пор многое изменилось, — заверил детектив. — Уверяю вас, это хорошее место.

— Почему вы так уверены?

Детектив Кроуфорд вздохнул:

— Послушайте, этот случай для нас весьма нетипичный, и нам предстоит еще долго обсуждать, что ожидает Грейс. Но мы считаем, что самым лучшим местом для нее станет Сан-Фиакр.

— Нет, это место — дом! — воскликнула Мелисса. — Ей всего десять лет!

Детектив покачал головой:

— Боюсь, мы не можем так рисковать, поскольку она покушалась на одного из вас.

Мелисса потерла виски:

— Покушалась? На одного из нас? Она не могла этого сделать!

— Мелисса, — тихо сказал детектив, — не надо еще больше усложнять все то, что происходит с вашей дочерью.

— Все хорошо, мам? — раздался голос с лестницы. Мелисса подняла взгляд и увидела, что вопрос задала Грейс, протиравшая сонные глаза. Детектив Кроуфорд печально вздохнул:

— Здравствуй, Грейс.

Мелисса бросилась вверх по лестнице, прижала к себе Грейс, и каждая клетка ее тела умоляла сбежать вместе с дочерью. Но им некуда было бежать, негде прятаться. Патрик все подтвердил.

Она села на корточки и посмотрела Грейс в глаза:

— Папа подтвердил свои слова, милая. Полицейские хотят отвести тебя в одно место и задать еще несколько вопросов.

Грейс погладила щеку матери:

— Не плачь, мамочка.

Мелисса сжала губы, чтобы не расплакаться:

— Я тебя так люблю, я всегда буду тебя любить, что бы ни случилось, ты это знаешь! Мамочка всегда, всегда будет с тобой рядом.

— Что происходит? — спросил Льюис, выходя в коридор.

— Папа подтвердил, что это сделала Грейс, — сказал Билл.

— Нет! — вскричал Льюис и бросился к сестренке, но Билл остановил его.

— Пойдем, сынок, тебе не нужно этого видеть.

Он отвел Льюиса на кухню и закрыл дверь.

— Мы поедем в хорошее место, Грейс, — заверил ее детектив Кроуфорд. — Там очень много книжек, и люди чудесные, — добавил он, глядя на Мелиссу.

— А ее вещи, ее одежда?! — спросила Мелисса, обвивая себя руками. Ее крупно трясло.

— Не волнуйся, мам, я вчера кое-что собрала, — ответила Грейс, указывая на рюкзак с Гарри Поттером, который Мелисса только что заметила у нее за спиной.

Мелиссе стало еще труднее сдерживать слезы.

Грейс знала, что ей предстоит.

Бедная маленькая Грейс. Умненькая, все понимающая маленькая Грейс.

— Ну разве ты не умница? — сказала Мелисса, сморгнула слезы и попыталась улыбнуться. Она вновь обняла дочь. — Я буду приходить к тебе как можно чаще. Это же возможно? — спросила она детектива. Тот кивнул:

— Да. Я буду держать вас в курсе событий.

— Я тебя люблю, — сказала Мелисса Грейс.

— И я тебя.

Она чмокнула мать в щеку, взяла детектива Кроуфорда за руку, и они вдвоем пошли по дороге.

И лишь когда захлопнулась дверь, Мелисса сползла по стене и разрыдалась.

— Что случилось, мам? — спросила Лилли, только выйдя на лестницу. — Куда делась Грейс?

Мелисса осела на пол:

— Полиция забрала ее в Сан-Фиакр. Папа подтвердил свои показания.

Лилли часто заморгала и вновь ушла в свою комнату, тихо закрыв за собой дверь.

Билл выглянул из кухни, и Мелисса только сейчас осознала, что он даже не попрощался с Грейс. Насколько же легко у него получилось отказаться от внучки, потому что она ударила ножом его сына!

— Ох, Мелисса, — пробормотал он, помогая ей подняться.

— Где Льюис? — спросила она.

— Слушает свою музыку. Он не хочет ничего слышать.

Мелисса схватила ключи от машины:

— Я хочу увидеть Патрика.

— Мне кажется, это плохая идея. Ему нужно отдохнуть.

— Я еду к нему, Билл!

Пожилой мужчина вздохнул:

— Хорошо. Но будь с ним там помягче, Мелисса, он еще очень слаб.

Она вышла из дома и поехала в больницу.

Глава сорок девятая

Суббота, 27 апреля 2019 года, 12.45.

Я смотрю на картину, которую нарисовала мама в юности — глаза, выглядывающие из старого дуба. У него полый ствол, и ребенок или худощавый взрослый вполне может там спрятаться от прохожих. Жители «Лесной рощи» — совсем как этот старый дуб, только в них прячутся мрачные секреты.

И хуже всех я.

Это из-за меня арестовали Грейс. Это из-за меня папа лежит в больнице. И это из-за меня мама снова теряет над собой контроль. Вот почему мы ничего ей не рассказываем. Мы боимся, что она вновь решит покончить с собой. Мы очень старались, упорствовали в своем молчании, но теперь я вижу — она буквально разваливается на части. То же самое я вижу, глядя на себя в зеркало.

Вот и все, игра окончена. Надо идти в полицейский участок. Немедленно. Но, черт возьми, мне так страшно. Я знаю, что случилось в Сан-Фиакре с Джейкобом Симмсом. Но как я могу допустить, чтобы там оказалась Грейс, которая ни в чем не виновата?

Может быть, есть другой вариант? Вариант, в котором мне не придется туда идти. Вариант, в котором и Грейс не придется там оставаться. Рассказать всю правду в записке, спасти Грейс, а потом… потом не будет ничего. Кончится тьма внутри меня, и бесконечное чувство вины и боли с ней.

Я слышу, как хлопает дверь, выглядываю из комнаты.

Мама ушла. Это даже хорошо. Я не хочу, чтобы она меня видела.

Я смотрю из окна на лес, туда, где мама пыталась покончить с собой, после того как не стало Джоела… и где оборвался последний вздох бабушки Куэйл.

Я беру блокнот и ручку, спускаюсь по лестнице, выхожу из дома и направляюсь в лес.

Глава пятидесятая

Суббота, 27 апреля 2019 года, 14.00.

Дойдя до палаты Патрика, Мелисса увидела, что он уже сидит на кровати, Розмари кормит его кашей, а Питер Милехам читает ему вслух газету. Патрик выглядел теперь намного лучше — его смуглые щеки порозовели, Розмари даже побрила его, зачесала набок оставшиеся волосы, ярко блестевшие в солнечном свете, пробивавшемся через окно.

Он был таким красивым.

Увидев Мелиссу, Патрик попытался растянуть губы в улыбке.

— Мел, — прохрипел он. Но она осталась в дверях, обхватив себя руками.

— Грейс только что арестовали.

Розмари вздохнула:

— Да, я так и подумала.

— Что случилось, Патрик? — спросила Мелисса. — Почему наша дочь такое с тобой сделала?

— Ссора, — ответил Патрик. — Часы.

— Пожалуй, я оставлю вас наедине, ребята, — сказал Питер и, отложив газету, вышел из палаты.

— Часы? — спросила Мелисса. — Я не понимаю…

— Ему трудно говорить, Мелисса, — сказала Розмари. — Полицейские показывали ему карточки.

— Но он смог наговорить достаточно, чтобы нашу дочь арестовали, — парировала Мелисса. Розмари вздрогнула:

— Мелисса, ну серьезно. Он ведь был ранен.

— Мне нужно понять, Патрик, — настаивала Мелисса, ничего не ответив Розмари.

Патрик поднял на нее темные, полные слез, глаза, и ее решимость пошатнулась. Он казался таким несчастным.

— Сказать Мелиссе, милый? — предложила Розмари. — Тебе, кажется, снова трудно говорить.

Патрик кивнул и попытался поднять руку.

— Подойди к нему, Мелисса, — велела Розмари. — Он так тебя ждал.

Мелисса сглотнула, подошла к нему и взяла за руку. Его прикосновение было как удар молнии. Он был таким теплым и родным, ее милый Патрик.

Милый Патрик, который ей изменял.

— Грейс случайно разбила часы Патрика, — сказала Розмари. — Те, которые мы обнаружили в ее рюкзаке.

Мелисса кивнула. Проклятая семейная реликвия!

— Не могу сказать точно, что произошло, — продолжила Розмари. — Патрик, конечно, не может объяснить подробно, но он, по всей видимости, ее отругал, и это вполне логично с учетом того, что она разбила такую ценную вещь. Я уверена, что она просто была неаккуратна, невнимательна, сама знаешь, какой иногда бывает Грейс.

Мелиссе захотелось сказать: «Ничего подобного, она внимательна ко всему!», но сейчас нужно было выслушать до конца, что там случилось.

— Как бы то ни было, — вздохнула Розмари, — Грейс стала кричать в ответ, вскипела ссора, и… и она ударила родного отца, — голос ее дрожал, и она явно была не в силах сама поверить в свои слова.

Патрик кивнул, а по его щеке катилась слеза.

Мелисса села рядом, склонилась ближе и всмотрелась в его лицо:

— Это нелепо. Грейс не могла настолько потерять над собой контроль.

— Иногда в детях что-то ломается, Мелисса, — сказала Розмари. — Ты же сама знаешь истории о ребятах из обычных семей, которые просто приходят в класс и открывают стрельбу.

Мелисса изумленно на нее посмотрела:

— Грейс ни в кого не стреляла, Розмари. А у тех детей всегда находилась причина, если копнуть глубже.

— Так, может быть, и у Грейс она есть? — спросила Розмари.

— Я знаю свою дочь. Послушайте, можно нам с Патриком побыть наедине?

Розмари нахмурилась, явно не желая покидать сына. Но Патрик кивнул матери, и она вздохнула:

— Хорошо. Если буду нужна, зови. Но ты это… помягче с ним, — велела она Мелиссе и вышла из палаты. Когда дверь закрылась, Патрик сжал ее руку и прошептал:

— Я люблю тебя.

Она не смогла ответить тем же и его взгляд погас.

— Я все знаю, Патрик, — сказала она, и ее глаза наполнились слезами. — Я знаю, что ты мне изменял.

Он зажмурился и покачал головой.

— Прости, — скрежетал он. — Прости.

Она бережно приподняла его подбородок пальцами, чтобы заглянуть в глаза:

— Ты врал мне. О чем еще ты мне врал?

Он с удивлением смотрел на нее:

— Не… врал…

— Но как я после этого могу тебе доверять? — спросила она, вглядываясь в его темно-карие глаза. — Правда ли, что Грейс ударила тебя, Патрик?

— Зачем мне врать? — только смог выговорить он.

А Патрик задал правильный вопрос. Ведь зачем-то он соврал?

— Она в Сан-Фиакре, Патрик! И если ты врешь…

Она согнулась пополам, закрыла лицо руками и расплакалась. Она почувствовала, как ладонь Патрика легла ей на спину.

— Прости меня, — сказал он. — Пожалуйста.

Она посмотрела на него, пытаясь увидеть человека, за которого она когда-то вышла замуж.

— Я не знаю, Патрик… я ничего не знаю.

В кармане зазвонил телефон. Она вздохнула и посмотрела на экран — Билл — и поднесла телефон к уху.

— Да?

— Льюис и Лилли ушли из дома, — проговорил он запыхавшимся голосом. Он явно бежал. — Я пошел посмотреть, как они там… они оба ушли. Я звонил им, искал по всему поселку. Безрезультатно.

— Когда вы в последний раз их видели? — спросила Мелисса и взволнованно посмотрела на Патрика.

— После того, как ты ушла.

— Твою ж мать, — проговорила она и, прикрыв микрофон пальцем, сказала Патрику: — Близнецы пропали.

Глаза Патрика расширились от ужаса.

— Ты знаешь лес лучше меня, Мелисса, — сказал Билл. — Мне кажется, они направились туда.

— Хорошо. Я иду.

Она убрала телефон в карман, и Патрик слегка коснулся ее пальцев.

— Найди их, — попросил он.

— Найду.

Десять минут спустя она подъехала к дому и увидела Билла, Томми Милехама и Росса Шиллингфорда.

— Мы обошли весь поселок, — сказал Томми, когда она подошла к ним. — Безрезультатно.

— Хорошо. Давайте поищем в лесу, Билл. Уверена, все будет в порядке. Томми, Росс, оставайтесь здесь на тот случай, если они вернутся.

Мужчины кивнули. Мелисса и Билл направились в лес, раздвигая ветки. Под сенью деревьев было темно и сыро, солнце скрылось за облаками, и казалось, что наступила ночь.

Мелисса ускорила шаг, скользя взглядом по деревьям. Ей внезапно вспомнилось, как она покинула дом спустя несколько дней после смерти Джоела, как трехлетняя Лилли плакала и звала маму. Тогда Мелисса чувствовала себя невесомой, потерявшей рассудок, и ей казалось, что она может оторвать ноги от земли и полететь.

Она представила себе, что сейчас испытывает то же чувство. Она представила, что Льюис и Лилли сейчас испытывают это чувство. Ее желудок противно свело нехорошим предчувствием.

Она рванула вперед, спотыкаясь и натыкаясь на корни и камни, раздвигая на своем пути ветки. Билл, задыхаясь, бежал вслед за ней, сам не свой от ужаса, пока они наконец не добрались до дерева, которое она искала.

До исполинского старого дуба в самом сердце леса. Того дуба, где она едва не погибла и где погибла ее мать. И на ветке этого дуба качалось тело.

Глава пятьдесят первая

Суббота, 27 апреля 2019 года, 14.45.

— Господи, это Лилли! — закричала Мелисса.

Она рванула к дочери и приподняла ее за ноги. Билл запрыгнул на скамейку и стал разматывать веревку, туго накрученную на ветку.

— Держись, милая, держись, — шептала Мелисса, дрожа под весом дочери, гладя ее ноги и заглядывая в ее бледное лицо.

— Лилли, Господи, только не Лилли! — кричал Билл, лихорадочно дергая узел. — Он, мать его, не развязывается!

Позади них раздался шум, и, обернувшись, они увидели, что к ним бегут Льюис и Райан.

— Нет! — кричал Льюис. Он метнулся к сестре, а Райан запрыгнул на скамейку рядом с Биллом и помог ему справиться с узлом.

Они аккуратно положили девушку на землю, Мелисса стала делать дочери искусственное дыхание, и ее слезы капали на лицо Лилли.

— Она… все? — шептал Льюис, всхлипывая. — Она… погибла?

Лилли внезапно застонала, открыла глаза и посмотрела на Мелиссу.

— Прости, — просипела она.

Потом Мелисса еще долго смотрела, как она спит на больничной койке, а Льюис свернулся калачиком на стуле. Карамельные волосы Лилли разметались по голубой подушке, она шумно дышала. Не считая нескольких порванных связок шеи, она, слава Богу, была в порядке. Они нашли ее очень вовремя. Льюис обнаружил, что сестра пропала, пошел в лес искать и по пути наткнулся на Райана.

Медики установили, что у Лилли был нервный срыв. Большего не достичь, с учетом того, что она не говорила ни слова. Поэтому, убедившись, что серьезных повреждений шеи и других физиологических последствий нет, ее перевели в психиатрическую палату, о чем вскоре и сообщили Мелиссе.

Мелисса была в ужасе. Всегда уверенная в себе и жизнерадостная девочка была так раздавлена всем происходящим, что просто не смогла этого выдержать. Придя в сознание, она долго спала, а открыв глаза, печально стонала и тут же закрывала их, как будто ей было слишком страшно оставаться здесь, в реальном мире.

Билл вошел в палату, сел у кровати внучки и гладил ее волосы. Он пробыл в больнице весь день, как и Мелисса накануне, позволяя ей время от времени отдохнуть в одиночестве. Чуть позже приехала Розмари, и все трое тихо плакали в коридоре. Решили, что Патрику пока сообщать не будут.

— Господи, ну и неразбериха, — тихо, чтобы не разбудить Льюиса, сказал Билл. Он плюхнулся на стул возле Мелиссы. — Зачем наша Лилли так сделала?

— Я не знаю. И не могу в это поверить.

— Она же не случайно выбрала это дерево, правда, Мелисса?

Мелисса всмотрелась в его лицо, и сердце ее бешено заколотилось, гулом отдаваясь в ушах.

— Что вы имеете в виду? — спросила она.

Билл вздохнул и провел ладонью по лысой голове.

— Мы знаем, что ты на том же месте пыталась покончить с собой, Мелисса. Близнецы нам рассказали.

Она откинулась назад и зажала рукой ладонью:

— Нет! Как они узнали?

Первая мысль была о Райане. Но он бы ее не выдал. Дебби? Но зачем она рассказала близнецам?

Может быть, в тот день ее видел кто-то еще?

— И не только они, — ответил Билл на другой ее немой вопрос. —Может быть, поэтому они и не сказали тебе о том, что это сделала Грейс. Они слишком боялись, что ты вновь попытаешься покончить с собой.

К горлу подступила тошнота. Мелисса побежала в маленькую ванную, закрыла дверь и склонилась над унитазом — ее вырвало желчью. Поднявшись, она дрожащей рукой вытерла рот и посмотрела в зеркало на свое измученное лицо.

— Ты это сделала, — сказала она себе. — Ты сотворила все это. Виновата только ты, и разгребать только тебе.

— Мелисса? — Билл тихо постучал в дверь. — Все в порядке?

Она глубоко вздохнула и открыла дверь. Билл ласково смотрел на нее.

— Иди сюда, — сказал он, раскрыл ей объятия и она рухнула в них, совсем как в детстве.

— Все будет хорошо, — прошептал он ей в ухо. — Мы все исправим, обещаю.

— Как? — прошептала она, глядя на спящую дочь, на шее которой все еще отчетливо виднелся след веревки. — Как все это можно исправить?

— Ты их мать, — сказал он твердо. — Ты жена Патрика. Тебе нужно собраться, Мелисса, ради детей. Ты не можешь потерять себя, как тогда, после смерти Джоела. Тебе нужно поступить правильно.

— Но как правильно, Билл?

Ей искренне хотелось узнать ответ, потому что она больше не имела ни малейшего понятия, как исправить хоть что-то.

— Держись за Патрика, — ответил Билл. — Покажи детям, что ты — их семья. Иначе — ты совершенно права — близнецы никогда из этого не выберутся.

— А Грейс?

— Сейчас мы не в силах ей помочь, но это сделают другие. Мы можем повлиять на то, что происходит с этими двумя, — он указал на спящих близнецов. — У тебя есть возможность все исправить, и ты не одна. Мы с Розмари поможем тебе, Мелисса. Мы вернем все, как было.

Он крепко обнял ее, и она вновь почувствовала себя маленькой девочкой, стоявшей в ночной рубашке посреди его кухни. Уткнувшись головой ему в плечо, она верила. Да, они все исправят. Розмари и Биллу это всегда удавалось.

Глава пятьдесят вторая

Пятница, 3 мая 2019 года, 08.15.

Мелисса старалась улыбаться, глядя, как Патрик ковыляет на костылях, а за ним идет медсестра. Прошла уже почти неделя с тех пор, как он вышел из комы, и прогресс был замечательный. Но Патрик, как обычно, ставил высокие ориентиры и заявлял, что хочет вернуться домой к своему дню рождения в конце июня. Розмари и Билл были рады, что он так быстро идет на поправку, но Мелисса не разделяла их энтузиазма, потому что ее младшая дочь была за решеткой в Сан-Фиакре, в нескольких милях от нее, а старшая — в палате для психически нестабильных. Льюис тоже погрузился в молчаливую депрессию и, когда не был в больнице с сестрой, сидел в комнате на чердаке.

Он был рядом, когда Патрик достаточно окреп, чтобы навестить Лилли. Мелисса отвезла Патрика к ней в инвалидном кресле. Патрик положил голову ей на кровать и тихо плакал, а Лилли смотрела на него сверху вниз, и ее лицо ничего не выражало.

Видя его, такого ранимого, Мелисса осознавала, что Билл прав. У нее был шанс все исправить, спасти свою семью, если только она могла простить Патрика за измены… А что еще она могла сделать? Бросить его в таком состоянии? Добавить ко всему, что пережили дети, еще и развод родителей?

После разговора с Биллом — в тот день, когда Лилли пыталась покончить с собой, Мелисса пошла к Патрику и сказала ему, что все прощает, что нужно быть сильными ради детей. Он даже не удивился. Ему было очень легко вернуться к старым привычкам, будто и не было всего пережитого ужаса, а Мелисса просто слишком устала, чтобы думать еще и об этом. И теперь она старалась смотреть на него во время очередного сеанса физиотерапии, как раньше, когда он толкал предвыборные речи с трибун. Она практически поселилась в больнице, разрываясь между Патриком и Лилли.

Но сегодня все было иначе. Сегодня ей разрешили навестить Грейс… а еще их дом больше не был под наблюдением, и она решила, что пришло время вернуться. Но в то же время она страшилась этого возвращения, так что безвылазно торчала в больнице еще и по этой причине. Она сама не знала, чего боится. Может быть, боялась увидеть, каким фальшивым ей покажется ее идеальное «семейное гнездышко», пропитанное ложью. Но надо было вернуться и, может быть, даже сделать уборку. Сделать что-то нормальное.

— Смотри, Мелисса! — сказал Патрик. Он добрался до очередной отметки на полу больницы, и его красивое лицо светилось яркой улыбкой.

— Разве это не замечательный прогресс? — спросила медсестра, проходя мимо. Мелисса улыбнулась.

Патрик и в самом деле очень быстро шел на поправку. Лишь с одним аспектом были трудности — с речью. Медсестра объяснила, что у него болит горло, потому что в нем долгое время были трубки. Поэтому Мелиссе приходилось общаться с ним при помощи предельно коротких фраз и пластиковых карточек.

Это очень его расстраивало, но Мелиссу расстраивало еще больше, потому что было невозможно добиться от него подробного рассказа, что же произошло в тот четверг. Ей хотелось выяснить все нюансы, понять, что привело к трагедии, как себя вела Грейс с Патриком за несколько дней и даже за несколько недель до этого четверга. Ей всегда говорили, что их семья — одна команда, но теперь Мелисса чувствовала, что она выбыла из этой команды.

Патрик вновь улыбнулся ей, и медсестры помогли ему вернуться в инвалидное кресло, подкатив его ближе к Мелиссе. Он посмотрел на свой телефон. Выборы прошли вчера, и Мелисса не придала этому никакого значения. Но для Патрика результаты были очень важны, и ему не терпелось узнать количество голосов.

— Есть новости? — спросила она. Патрик покачал головой. Его лоб и темные волосы блестели от пота.

— Ты просто умница, — сказала Мелисса. Он вновь просиял улыбкой.

— У меня хорошо получается, да?

— Ого, и говоришь ты намного лучше! Очень четкая фраза, — похвалила она, сжимая его руки. — Ты слышишь?

Он кивнул, поднес ладонь к горлу и вновь дернулся:

— Но мне больно.

— Нужно сообщить медсестре. Можешь сказать еще что-нибудь?

Он нахмурился и покачал головой:

— Больно.

— Пожалуйста, постарайся, Патрик, — она всматривалась в его лицо. — Мне так хочется с тобой поговорить. Я так и не поняла, что случилось в тот день, и если…

Он отдернул руку:

— Больно!

Мелисса с удивлением посмотрела на мужа. Подошла медсестра:

— У вас все хорошо?

Мелисса вновь села и прислонилась спиной к кушетке:

— Патрику удалось сказать несколько слов. Но ему очень больно.

— Отлично, Патрик, — сказала медсестра и деловито села перед ним на корточки. — Скажете что-нибудь еще?

Патрик покачал головой, указывая на горло:

— Не волнуйтесь, мы попробуем чуть позже, — пообещала медсестра. — Будем обедать?

Она покатила кресло с Патриком. Мелисса какое-то время сидела, не двигаясь, но Патрик обернулся и посмотрел на нее, приподняв подбородок. Она встала и пошла за ним.

Колония для несовершеннолетних преступников располагалась в большом трехэтажном доме на окраине Эсбриджа, и оттуда, правда издалека, можно было увидеть их «Лесную рощу». Мелиссе отчаянно хотелось увидеть дочь, но ей позволили это сделать только теперь, за два дня до суда. Пока Грейс была здесь, ее изо всех сил старались разговорить.

— Это может улучшить ее положение, — сказал детектив Кроуфорд Мелиссе по телефону. — Если мы составим ее подробный психологический портрет и выясним, что натолкнуло ее на такой поступок, это скажется на результатах судебного процесса.

Судебного процесса?!

Мелисса не могла поверить, что ее дочь вызывают в суд, пусть даже суд по делам несовершеннолетних, где не будет ни публики, ни СМИ. Но газетчиков не изменить, и мысль о том, что в прессе будут обсуждать, зачем Грейс ударила ножом отца, кандидата в члены совета, внушала ей ужас. Пока до этого не дошло, но это было неизбежно. Десятилетняя девочка из «Лесной рощи», напавшая на отца, была идеальной темой для первой полосы. Детектив Кроуфорд посоветовал Мелиссе быть готовой к тому, что информация просочится в прессу.

Но, слава Богу, пока ничего не было. Даже группа на фейсбуке и то притихла.

Вся дрожа, Мелисса приблизилась к Сан-Фиакру. Она не могла не думать о Джейкобе Симмсе, несмотря на все уверения детектива Кроуфорда, что после того инцидента там провели масштабную ревизию. С виду здание было совершенно невинным — красивый белый особняк в эдвардианском стиле. Большие окна и маленькая серебристая табличка на двери с домофоном — лишь это отличало его от жилого дома. Мелисса позвонила в домофон и представилась. Ей открыла женщина с именным бейджем и провела в комнату, где родители могли пообщаться с детьми. Здесь было много удобных диванов, полки были заставлены книгами и играми. Был даже телевизор. Очевидно, владельцы этого заведения старались создать иллюзию благополучия для детей и родственников, навещавших этих детей. Но Мелисса не видела в этом никакого благополучия, особенно когда увидела других детей и пришедших к ним родственников. Она не любила судить других, во всяком случае, старалась не делать этого, и к тому же сама была не из самой благополучной семьи. Но по ним всем было видно — им выпала трудная жизнь. Это было написано у них на лицах, это было видно по их одежде. Мелисса в своей тунике от Boden и в сандалиях от Saltwater казалась там белой вороной. Впрочем, как и Грейс, которая вышла к ней с книжкой в руке в сопровождении кого-то из персонала. Она показалась Мелиссе особенно юной, поскольку ее волосы были заплетены в косички — обычно она не делала такую прическу. Мелисса бросилась к ней и крепко прижала к себе, стараясь не заплакать. Женщина, которая привела Грейс, кивнула, села на стул рядом и достала айпад.

— Как ты, милая? — спросила Мелисса. — Ты хорошо кушаешь? Вкусно кормят?

Грейс пожала плечами, и Мелисса закусила губу. Вид у девочки был измученный, а под голубыми глазами виднелись темные круги. Ничего удивительного здесь, но Мелисса забеспокоилась.

— У Лилли и Льюиса все хорошо? — тихо спросила Грейс.

— Да, милая, — ответила Мелисса. Она не могла рассказать Грейс, что случилось с Лилли. На хрупкие плечи девочки и так навалилось слишком много.

— Когда я смогу вернуться домой?

Мелисса постаралась не расплакаться:

— Сначала будет суд.

— А когда он будет?

— Не знаю, милая. Детектив Кроуфорд говорит, может быть, через шесть месяцев. Сначала будет судебное заседание, и я, конечно, приду.

Тельце Грейс в ее объятиях напряглось.

— Я не выдержу, мамочка.

Мелисса сжала ее плечи:

— Чепуха. Тебе нужно быть сильной, — она поняла, что сейчас это самые правильные слова. Никакого больше сюсюканья. — Вспомни, какой сильной была Малефисента в том фильме с Анджелиной Джоли, когда ей отрезали крылья.

Грейс кивнула и положила голову матери на плечо.

— А у Малефисенты были мама и папа? — спросила она.

— Если честно, не знаю.

— Аврору воспитали феи в лесу, да?

Мелисса кивнула, и Грейс посмотрела в окно, на «Лесную рощу» вдалеке.

— Если мне разрешат жить с Райаном, — сказала она, — может быть, я буду жить не здесь, а с ним в лесу.

— Почему с Райаном?! — удивилась Мелисса. Грейс повернулась и недоуменно посмотрела на мать:

— Но он же мой папа.

Мелисса покачала головой и сжала руку дочери:

— Он не твой папа, Грейс. С чего ты это взяла?

— Папа сказал.

Глава пятьдесят третья

Пятница, 3 мая 2019 года, 11.00.

Мелисса шла по дорожке к своему дому, все еще пытаясь осознать слова Грейс. Сначала она хотела сейчас же идти к Патрику и спросить, что за чертов спектакль он устроил, рассказав Грейс, что ее отец — Райан. Но ей нужно было подумать.

Она повернула ключ, не в силах поверить, что прошло всего две недели с тех пор, как она точно так же открыла эту дверь, ожидая, что ее встретит болтовня и вопросы, когда обед. Теперь же, войдя в дом с сумкой, полной грязной одежды Лилли и Льюиса, она ощутила, будто ее ноги налиты свинцом.

Она остановилась и огляделась. Все ощущалось совсем иным. Дом уже не казался ей своим домом. Она вошла в кухню, села на стул и впилась взглядом туда, где лежало тело Патрика. Две недели, всего две недели, а их жизнь так чудовищно изменилась. Ее охватила тоска по скучной повседневной жизни, шуму стиральной машины и музыке, доносившейся из комнаты близнецов наверху. По Грейс, читавшей в своем любимом углу гостиной, по Патрику, игравшему с Сэнди. Ничего этого она больше не видела. Лишь Патрика и Грейс, стоявших друг напротив друга и скандаливших из-за чертовых разбитых часов!

Она вздохнула, достала швабру и принялась мыть пол. Но кровь так въелась за это время, что пришлось встать на колени и изо всех сил тереть его щеткой. Слезы катились по щекам при мысли о том, что на этом самом месте Грейс ударила ножом Патрика… что Патрик сказал Грейс, кто ее отец! В дверь постучали. Мелисса глубоко вздохнула, вытерла слезы рукавом и со щеткой в руках пошла открывать.

За дверью стояла Дафна.

— Ох, Мелисса, — сказала подруга, крепко обнимая ее, — Мэдди рассказала мне про Лилли. Мне так жаль, что на тебя столько всего навалилось.

— Это ужасно.

— Я и представить себе не могу.

Дафна посмотрела на щетку, с которой стекала на пол кровавая вода.

— Я пытаюсь отчистить кровь, — сказала Мелисса.

Не говоря ни слова, Дафна забрала у нее щетку и пошла в кухню. Если ее и испугали кровавые следы на полу и полицейская изолента, то виду она не подала. Встала на колени и принялась тереть, пока пол не заблестел. Потом она занялась остальной частью кухни. Мелисса сидела за кухонным столом и наблюдала за подругой.

— Патрик поправляется, да? — спросила Дафна, не поднимая глаз. Мелисса кивнула:

— Да, только с речью проблемы. Так что не получается выяснить у него подробности.

— А как вы, ребята… ну, после того, как ты узнала все эти слухи о Патрике…

— Мы постараемся справиться.

Дафна раскрыла рот от удивления и с новой силой принялась тереть столешницу:

— Значит, ты от него не уйдешь?

— Пока не знаю.

Перестав тереть, Дафна посмотрела на Мелиссу и нахмурила брови.

— Знаешь, такие люди, как он, не меняются, Мелисса. Я просто… — она вздохнула, покачала головой. — Прости, это не мое дело.

— Ладно уж, говори. Может, я и сама хочу услышать, — сказала Мелисса, вновь прокручивая в голове слова Грейс.

— Я не хочу, чтобы ты поддавалась на провокации Розмари и Билла. Надеюсь, ты знаешь, что сможешь справиться без них… и без Патрика тоже. Ты прекрасно проживешь одна. Тебе нужно научиться доверять своим инстинктам, а когда ты с кем-то связан слишком тесно, этот навык теряется.

Похожие слова Мелиссе говорила мать за неделю до смерти. Она всерьез задумывалась, чтобы переехать в свой собственный дом в нескольких поселках отсюда. Мелиссе очень не понравилась эта мысль. Она тогда наслаждалась жизнью у Билла и Розмари. Так она и сказала тогда матери.

— Но я здесь не могу дышать, Лисси, — жаловалась мать. — На меня давят Билл и Розмари, давит вся «Лесная роща».

— Они не давят на нас! — канючила Мелисса. — Мне тут так здорово!

Мать притихла и задумалась, а потом подняла на Мелиссу большие голубые глаза:

— Я как-то читала одну интересную историю о лесной школе на Филиппинах…

Мелисса вздохнула. У ее матери была привычка говорить притчами.

— Эта школа решила восстановить ближайший лес, который был в очень плохом состоянии. Высадили множество самых разных семян, посадили даже красное дерево из Индии. И эти семена красного дерева принялись просто замечательно. Они быстро проросли и укрыли своей сенью животных и учеников лесной школы.

Мелисса закатила глаза:

— Индия, Филиппины, красное дерево… при чем тут все это, мам?

— Терпение, дитя мое! — сказала мать, и Мелисса притихла. По правде говоря, мать впервые разговорилась с ней с тех пор, как они перебрались сюда. Будто только тогда стала собой. Она придвинулась к дочери и посмотрела ей в глаза:

— Проблема была в том, что красные деревья стали вытеснять все остальные. Душить их, не давать расти, не говоря уже о том, что экосистеме они ничем не помогали. Их листья были слишком горькими, чтобы животные могли их есть. И в итоге окружающая среда перестала подходить тем растениям, которые росли в этом лесу с самого начала. Они погибли.

Мелисса вздохнула:

— Так кто я? Лесное растение или красное дерево?

Мать сжала в руке ладонь дочери:

— Мы с тобой — лесные растения, милая. Мы жили здесь до «Лесной рощи», сожительствовали с ее жителями и прекрасно выжили бы и без них, поверь мне. Наши корни сильны, и ты — сильная. И все, что я хочу сказать тебе, Лисси — береги себя, будь собой, доверяй своим инстинктам. Не нужно смотреть на общество, на Билла и Розмари, чтобы видеть, что правильно, а что нет.

— Но они лучше знают, что правильно, мам, — рассердилась Мелисса, — потому что без них мы бы уже погибли!

Мать сузила глаза:

— У меня был план, Мелисса. Не было только возможности воплотить его в жизнь, спасибо Розмари и Биллу. Осторожнее с этими двумя, милая.

И, как выяснилось позже, они так душили ее, что она ушла из дома в холодную ночь…

Мелисса встряхнула головой, отгоняя воспоминания.

— Прости. Я перегнула палку, да? — спросила Дафна.

— Да нет. Я просто подумала — ты говоришь, как говорила мне моя мать.

— Это комплимент, судя по тому, что я слышала от твоей матери.

— Разве? Она умерла от обморожения посреди леса, — сказала Мелисса, теребя рукав кардигана. — Людям легко смотреть со стороны и судить женщин, которые не уходят от плохих мужей. Но иногда решения зависят от более важных факторов, понимаешь? Например, чтобы детям было лучше.

— Ты думаешь, что детям будет лучше с Патриком?

— Он их любит.

— С ним что-то не так, Мелисса. И всегда было не так.

Мелисса нахмурилась:

— Что ты имеешь в виду?

— Ты знаешь, что его исключили из школы за то, что он отрезал девочке длинные волосы? Вот почему Розмари и Билл переехали сюда. Он рассказал мне об этом, когда однажды напился. По-настоящему напился. Так, что собеседнику выкладывают все.

Мелисса изумленно посмотрела на подругу. Когда это они с Патриком успели напиться вместе?

— Когда ему было тринадцать, — продолжала Дафна, — он влюбился в девочку из класса. Но она покрасила волосы, и это привело его в такое бешенство, что он отрезал их ножом и случайно порезал саму девочку. Ее родители чуть с ума не сошли, и Байеттам пришлось уезжать из города. Так они оказались здесь, — она указала на лес за окном. — Этот случай был не единственным, но Билл и Розмари всегда прикрывали его, таскали к Китти, мать ее, Флетчер. У него не в порядке с головой.

Мелисса откинулась на стуле:

— Ого. Даже не знаю, что сказать.

— Прости, Мелисса, — сказала Дафна. — Я понимаю, он в больнице, и нехорошо так о нем говорить, но я клянусь тебе — детям будет лучше без Патрика.

— Тогда он сам был ребенком, — вскинулась Мелисса. — И я сама знаю, как будет лучше моим детям, ясно?

Зеленые глаза Дафны наполнились слезами:

— Значит, ты совершенно точно от него не уйдешь?

Мелисса всмотрелась в лицо Дафны. Подруга была такой грустной, что Мелиссе стало стыдно, что она так набросилась на нее. Она поднялась и положила руку на спину подруги.

— Ну что такое, Дафна?

Дафна стряхнула руку Мелиссы:

— Я не заслужила твоего сочувствия. Честное слово, не заслужила!

И тут до Мелиссы наконец дошло.

Дафна тоже спала с Патриком!

Глава пятьдесят четвертая

Пятница, 3 мая 2019 года, 11.30.

Мелисса ощутила, как разом ослабели ноги. Она села на корточки и уронила голову на руки. Как же она могла не догадаться сразу? Дафна попыталась положить руку ей на плечо, но Мелисса дернулась в сторону:

— Ты тоже с ним спала!

— Прости, Мелисса, — пробормотала Дафна. — Но, может быть, это и к лучшему, что ты узнала. Может быть, хотя бы это убедит тебя от него уйти.

Мелисса посмотрела на нее:

— Я считала тебя своей подругой!

— Я пыталась оборвать нашу дружбу. Как только это случилось, я страшно пожалела, даже отдалилась от тебя. Но ты была ко мне так добра… — ее голос осекся.

— Как ты могла?

— Это была ошибка. Я так напилась, так напилась…

— Так, что собеседнику выкладывают все? — язвительно поинтересовалась Мелисса.

— Да. Это произошло на одной из тех закрытых вечеринок… не на одной, на нескольких… там были и другие мужчины. Все вышло из-под контроля, я вышла из-под контроля, — Дафна виновато опустила голову.

— Вы поэтому развелись с Райаном? — прошипела Мелисса. Дафна кивнула. Мелисса подошла к окну, прижала ладонь к стеклу и застыла, глядя на деревья и стараясь дышать ровно.

— Мелисса…

— Убирайся! — закричала она. — Просто, мать твою, убирайся отсюда!

Дафна поднялась и вышла. Мелисса повернулась и бросила чертову щетку в дверь, оцарапав деревяшку. Предательство за предательством! И Райан тоже ее предал, ничего ей не сказав. Почему он молчал? Способ выяснить это был только один.

Она выбежала из дома, глотая свежий воздух, и рванула в лес. Листья и грязь липли к подошвам сапог. Вдалеке бежали несколько спортсменов, и впереди всех — Андреа в ярко-розовом спортивном костюме.

Еще одна победа Патрика, мрачно подумала Мелисса.

За Андреа бежали Чарли и несколько других мамочек, которых Мелисса знала по школе, а замыкала колонну измученная Ребекка Файн. Мелисса слышала о клубе бегунов «Лесной рощи» и даже хотела вступить, пока не выяснила, что им руководит Андреа.

— Привет, Мелисса! — крикнула Андреа. Мелисса изумленно посмотрела на нее. Как она смеет говорить с ней? Разумеется, Мелисса знала, что весь поселок в курсе их с Патриком связи. Мелисса видела посты на фейсбуке, из них было ясно, что отношения Патрика и Андреа не прекратились и после его свадьбы.

Мелисса хотела отойти в сторону, но Андреа схватила ее за руку. Мелисса вскинула бровь.

— Почему ты не у Патрика? — спросила Андреа. — Будь он моим мужем, я бы от него не отходила.

— Да ладно тебе, Андреа, — вмешалась Ребекка. — Он не один, с ним Билл и Розмари, а Мелиссе нужен перерыв. Оставь ее в покое.

Но Андреа не двинулась с места, с ног до головы оглядывая Мелиссу. Она отхлебнула воды из бутылки, и, Мелисса, разозлившись, стукнула по бутылке, облив водой лицо Андреа.

— Это тебе за то, что спала с моим мужем!

Ребекка улыбнулась.

Мелисса шла и шла, пока не добралась до хижины Райана. Постучала в дверь. Он открыл не сразу, и она увидела, что он едва проснулся. Волосы всклокочены, лицо смято. При виде заплаканной Мелиссы он широко раскрыл глаза.

— Что случилось?!

— Я знаю, что Дафна спала с Патриком.

Райан запустил пальцы в волосы:

— Хочешь зайти?

Мелисса осталась стоять, где стояла.

— Нет, нет. Мне просто надо знать, почему ты, черт возьми, не рассказал мне. Ты должен был знать.

Он прислонился к дверному косяку:

— Я обещал Дафне.

— Когда это произошло?

— Разве важно?

— Да, мать твою, важно! Я хочу знать, сколько времени ты скрывал от меня правду.

Райан перевел взгляд куда-то вдаль. Мелисса повернулась и увидела Мэдди, идущую к ним через лес. Ярко-розовые волосы были хорошо заметны на фоне зеленых листьев. Когда она подошла поближе, Мелисса заметила, что девушка плачет. Тушь растеклась по лицу, темные глаза блестели от слез.

— В две тысячи третьем году, на Хэллоуин, — монотонно сказала Мэдди, — вот когда это случилось.

Мелисса нахмурилась:

— Когда я ждала близнецов?

Мелисса посмотрела в карие глаза Мэдди, и все неожиданно встало на свои места. Она зажала рот рукой:

— Патрик — твой отец?

— Да, — ответила Мэдди.

Глава пятьдесят пятая

Пятница, 3 мая 2019 года, 11.50.

— Ты знал, что Мэдди — дочь Патрика? — спросила Мелисса Райана.

— Да, — сознался Райан. — Поэтому мы с Дафной и развелись. Каждый раз, глядя на Мэдди, я видел в ней черты Патрика. Когда мы с Дафной напились, мне удалось вытянуть из нее признание. Но я лишь несколько дней назад выяснил, что Мэдди тоже в курсе этого, да, Мэдс?

Девушка кивнула.

— А ты давно это узнала? — спросила у нее Мелисса.

— Уже несколько месяцев, — ответила Мэдди. — Помните ту вечеринку перед Новым годом, куда Грейс пришла в темном парике? Все заметили, как сильно мы с Грейс похожи. У меня тогда тоже были темные волосы.

Мелисса кивнула:

— Помню. Грейс так радовалась.

— Я постоянно об этом думала, — призналась Мэдди, высморкавшись в платок, который дала ей Мелисса. — Каждый раз, глядя на Грейс, я видела себя. Та же форма глаз, те же губы.

Мелисса посмотрела на Мэдди. Девушка была права. Теперь и она видела в Мэдди черты Грейс. И близнецов тоже.

Господи, и близнецов. Бедный Льюис!

— Так вот почему вы с Льюисом расстались? — спросила Мелисса.

Глаза Мэдди вновь наполнились слезами:

— Да. Это же просто кошмар. Он наполовину мой брат, — пробормотала она мрачно.

— Ох, Мэдди, — проговорила Мелисса и наклонилась к девушке, крепко сжимая ее руку.

— Может быть, поэтому Патрик и решил, что Грейс от тебя, — сказала Мелисса Райану. — До него дошли слухи, что Грейс и Мэдди очень похожи, но он сделал другой вывод.

— Логично, — заметил Райан. — Спустя несколько недель после той вечеринки он пришел ко мне и спросил, не от меня ли Грейс.

Мелисса вспомнила слухи о той таинственной ссоре между Райаном и Патриком. Вот, значит, как было дело…

— И почему же ты его не переубедил?

— Я пытался! Но он и слушать ничего не хотел. Я чуть было не сказал ему правду, но я ведь обещал Дафне молчать.

— Значит, Патрик не знал, что ты его дочь? — спросила Мелисса у Мэдди.

— Неа, не думаю, — покачала головой девушка. — Наверное, он даже не помнил ту ночь с мамой.

— Вот вам и закрытые вечеринки, — вздохнул Райан. — Просто пьяные оргии.

Мелисса посмотрела на Райана, и ее сердце сжалось. Он много лет хранил эту тайну и любил Мэдди, как любил бы свою плоть и кровь.

— И как же ты это выяснила? — спросила Мелисса.

— Навела кое-какие справки, — ответила Мэдди. — Вы же меня знаете. Я как собака, учуявшая кость.

Райан поднял взгляд и печально улыбнулся:

— Ты моя маленькая журналистка.

Улыбка тут же исчезла, и Мелисса поняла, о чем он думает. Мэдди не его маленькая журналистка — во всяком случае, биологически.

— А, вот что еще, — начала Мэдди. Она прислонилась спиной к дереву и запустила свои длинные, унизанные колечками, пальцы в розовые волосы, — вы же знаете этого засранца Картера? Сына Андреа?

Мелисса кивнула.

— На той вечеринке перед Новым годом он нажрался и стал болтать, что у его мамаши был секс с Патриком. Без понятия, откуда он это узнал. Может быть, подслушал где-то. А еще он сказал Лилли и Льюису, что у вас с Райаном роман, — сказала Мэдди Мелиссе. — Думаю, ему просто хотелось всех нас выбесить этими сплетнями… в которых, как выясняется, есть доля правды. А я тогда окончательно поняла, что Патрик врун несчастный, — она посмотрела на Мелиссу. — Простите.

— Все нормально, — ответила Мелисса. — Увы, я и сама это поняла.

— Так вот, я прикинула, что к чему, — продолжала Мэдди, — и так разозлилась, просто жесть! Простите, но я Патрика терпеть не могу. Я понимаю, что и моя мама ненамного лучше, но она хотя бы не делает вид, что вся такая из себя идеальная. А Патрик… — Мэдди сморщила носик. — Он строит из себя идеального отца семейства, и меня от него тошнит! Так что когда я в очередной раз увидела, как вы маршируете, словно суперсемейка из рекламы, я взбесилась.

— И развесила эти объявления? — спросила Мелисса. Мэдди встревоженно посмотрела на нее:

— Вы знали?!

— Я подозревала, но ты сейчас подтвердила мои догадки.

— Так это ты их развесила? — удивленно спросил Райан. Мэдди старательно сдирала с ногтей остатки синего лака.

— Да. Сначала я хотела встретиться с ним лицом к лицу, но потом струсила.

— И развесила объявления, — сказала Мелисса, — там, где он собирался проводить встречу, а в идеале строить медицинский центр, так?

Мэдди кивнула.

— Я хотела, чтобы он понял. Не все считают его таким уж идеальным.

— А кирпич? — спросила Мелисса. — Он что значил?

— Кирпич? — нахмурилась Мэдди.

— Кто-то бросил нам в окно кирпич, завернутый в твое объявление, — объяснила Мелисса. — Лицо Льюиса было обведено, и над ним написано одно слово: «ОТЦЕУБИЙЦА».

— Я тут ни при чем, честное слово! — воскликнула Мэдди. Она ненадолго задумалась. — Хотя… это мог сделать Картер. Однажды он уже бросил кирпич в окно учительской. Он любит портить вещи, этот психопат несчастный. Он же разнес по всей школе слух, что Льюис пытался убить отца.

Мелисса задумалась и спросила:

— Это случилось сразу после того поста о Льюисе на фейсбуке.

— Картер, по всей видимости, терпеть не мог Льюиса, особенно после того скандала на футбольном поле, — добавила Мэдди. — Все обсуждали, как он скулил и хныкал, когда Льюис ударил его. И само собой, это выбесило такого заносчивого засранца.

— А где он взял объявление? — спросил Райан.

— Блин, — Мэдди закатила глаза. — Я печатала их в школе, после того как закончила делать газету. И одно, видимо, забыла. А потом туда пробрался Картер. Он любит прятаться в темноте, как чокнутый лунатик.

Мелиссе вспомнилась фигура, наблюдавшая за ней из темноты в ту ночь, когда бросили кирпич. Она подумала сперва, что это тот же человек, который шел за ней в лесу, но то был Билл, а эта фигура была ниже ростом и худее… и да, в лунном свете Мелисса разглядела, что на ней была толстовка, очень похожая на ту, которую Картер залил кровью, когда его ударил Льюис, и Андреа сказала, что теперь придется покупать новую.

Это точно был он.

— Как ты думаешь, мои камеры тоже разбил этот засранец? — спросил Райан. Плечи Мэдди поникли.

— Прости… это была я. Я подслушала ваш разговор, и мне не хотелось, чтобы вы узнали, что объявления повесила я.

— Господи, Мэдди! — воскликнул Райан.

— Прости, пап.

Райан вздохнул и перевел взгляд на Мелиссу.

— В общем, эти объявления никак не связаны с нападением на Патрика, — подвел итог Райан.

Мэдди встряхнула головой:

— Конечно, не связаны! А вы оба думали, что да?

Мелисса и Райан кивнули.

— Честное слово, я и понятия не имела, что случилось в тот день, — сказала Мэдди.

— И близнецы ничего тебе не рассказали? — спросила Мелисса.

— Неа.

— А ты ничего такого не замечала?

Мэдди нахмурилась:

— Как-то Лилли перебрала с алкоголем и все повторяла, что Джоел был слишком холодным. Я толком не поняла, о чем она, но Льюис шипел, чтобы она заткнулась, и она замолчала.

У Мелиссы закружилась голова. Дебби тоже как-то говорила об этом.

Когда я увидела, что он лежит здесь, такой холодный, слишком холодный…

— Что Лилли могла иметь в виду? — спросила Мелисса.

— Может просто спросить ее? — предложил Райан.

— Она не говорит ни слова, — вздохнула Мелисса.

— Может быть, она сказала об этом в своей предсмертной записке, — со вздохом предположила Мэдди. — Господи, это так ужасно. Я не могу поверить, что она пыталась покончить с собой.

— Она не оставила никакой записки, — сказала Мелисса. Мэдди нахмурила брови:

— Совершенно не похоже на Лилли. Она постоянно что-то пишет, ведет дневник. Я очень удивлюсь, если она не оставила никакой записки, прежде чем сделала то, что сделала.

Мелисса обвела взглядом старый дуб.

— Ты права, — сказала она и крепко обняла Мэдди, потом пожала руку Райану. — Спасибо, что все мне рассказали. Вы поступили правильно.

И она помчалась к старому дубу.

Добежав, она огляделась в поисках письма, но ничего не увидела. Мелисса запустила руку в полый ствол, где когда-то пряталась сама. Пальцы нащупали клочок бумаги, и, вытянув его, Мелисса увидела адресованное ей сложенное письмо.

Предсмертную записку Лилли.

Глава пятьдесят шестая

Дорогая мама!

Если ты читаешь это, то меня уже нет в живых. И это к лучшему. Я просто несчастная трусиха. Теперь я уже никому не сделаю ничего плохого, как папе… и Кейтлин с этим букетом.

И бедной Грейс.

Мне лучше умереть сейчас, хотя я знаю, как вам будет больно. Но боль оттого, что меня больше нет, не сравнится с той болью, которую я причинила бы вам, если бы осталась жива.

Я просто хочу вас защитить.

Я ударила папу ножом только поэтому — чтобы защитить Грейс. Я подумала, что он хочет покончить с ней, как с Джоелом. Я всегда думала о том, что чувствовал Джоел, умирая, и мне всегда хотелось согреть его в своих объятиях, чтобы ему не было так холодно.

Может быть, теперь мы встретимся и вместе посидим на скамейке бабушки Куэйл.

Наверное, так ты чувствовала себя, когда не стало Джоела? Будто все пути перекрыты, и остался лишь один — веревка.

Мне жаль, что я ничего не рассказала вам в самом начале. Но когда так долго молчишь, слова уже не могут выйти. Так сказала Грейс. Она очень умная, правда? Она сказала — это все равно что слишком долго не прочищать дымоход, и он забьется копотью.

Правда не находит выхода. И я не нахожу выхода. Я хочу помочь Грейс. Хочу прийти в полицейский участок и сказать — это я ударила ножом папу, я, а не она. Но я боюсь. Я боюсь разочаровать тебя, разочаровать дедушку и бабушку. Боюсь того, что может случиться со мной в Сан-Фиакре. Мне будет лучше уйти.

Так что… вот. Я ухожу. Я знаю, вы справитесь, мам, что бы ни говорил дедушка. Ты справишься ради Льюиса и Грейс.

Я люблю тебя.

Лилл.

Глава пятьдесят седьмая

Пятница, 3 мая 2019 года, 13.00.

Мелисса рухнула на скамейку и уронила голову на руки. Письмо Лилли лежало рядом.

Это Лилли ударила ножом Патрика… чтобы защитить от него Грейс…

Он хотел покончить с ней, как это сделал с Джоелом.

Мелисса подняла взгляд в небо, и у нее вырвался стон. Птицы, сидевшие на деревьях, разлетелись, хлопая крыльями. Она откинула голову, по щекам струились слезы.

Что имела в виду Лилли?

И зачем Патрик обвинил Грейс? Почему Льюис молчал? Почему Грейс ничего не сказала?

Райан сказал, что их девиз — один за всех и все за одного. Заговор молчания.

При этой мысли ее пронзило осознание. Если Патрик считал, что Грейс — не его дочь, то она уже не представляла для него никакой ценности. Он подставил ее, чтобы защитить своего ребенка, Лилли Байетт.

Ее телефон зажужжал. Она посмотрела на экран и увидела сообщение от Билла.

Патрик хочет тебя видеть:-) Скоро придешь? Билл.

— Скоро, — сказала себе Мелисса, поднимаясь. — Но сначала навещу еще кое-кого.

Свернув на свою улицу, она не пошла к машине, чтобы ехать в больницу, а шагала все дальше и дальше вдоль по Олд-Пайн-Роуд, мимо дома Билла и Розмари, пока не остановилась у дома Дебби Лампард. Она набрала в грудь побольше воздуха, подошла ближе и постучала в дверь.

Дебби вышла к ней в ночной рубашке, зевая. Увидев Мелиссу, она широко распахнула голубые глаза.

— Ого, Мелисса! Прости, пожалуйста. Я только что проснулась после ночной смены, — она всмотрелась в лицо Мелиссы. — Все хорошо? Как там Патрик? И Лилли? Я слышала, она тоже в больнице?

— С ними все в порядке. Можно войти?

— Конечно, — сказала Дебби и распахнула дверь. Она с беспокойством смотрела на Мелиссу. — Хочешь чаю? Я как раз собиралась пить чай.

— Нет, спасибо.

Мелисса прошла по коридору. Дом Дебби был одним из самых маленьких на Олд-Пайн-Роуд, но зато с изумительным видом на лес. Мелисса села напротив Дебби на удобный розовый диван.

— Можно задать вам пару вопросов?

— Да, задавай.

— Вы перестали общаться с Биллом и Розмари после смерти Джоела — почему?

Лицо Дебби вдруг стало очень бледным. Она бросила на колени подушку и прижала ее к себе.

— Ой, да из-за ерунды какой-то. Я уж и не помню.

— Нет, Дебби, не из-за ерунды, — мягко сказала Мелисса. — Вы были очень близкими друзьями. Из-за ерунды такая дружба не распадается.

— Почему ты спрашиваешь, Мелисса?

— Мой брак ползет по швам, и я хочу выяснить причину, — она наклонилась поближе к Дебби. — И мне кажется, это связано со смертью Джоела.

Дебби отвернулась, смотрела на лес остекленевшим взглядом, а потом прошептала:

— Я ждала, что этот день придет. Так ждала, что даже почти хотела.

Сердце Мелиссы бешено застучало.

— Что вы хотите сказать, Дебби?

Медсестра глубоко вздохнула, поднялась, села рядом с Мелиссой и сжала ее ладони своими.

— В день, когда погиб Джоел, Розмари в панике позвонила мне.

— Попросила приехать и проверить его состояние?

— Да, верно. Когда я приехала, Билл и Патрик заперлись в кабинете Билла. Я слышала, как Патрик плачет, а Билл что-то ему втолковывает, и сразу же поняла. Случилось ужасное, неужели близнецы. Им было года три, почти четыре, да?

Мелисса кивнула, ее ладони дрожали под пальцами Дебби.

— Они сидели в гостиной, как испуганные мышата, и смотрели на меня огромными от ужаса глазами, тихие-тихие. Розмари была сама не своя. Я пыталась выяснить, что происходит, но она не сказала ни слова, лишь молча отвела меня наверх, — Дебби закрыла глаза, будто снова все это видела. — Джоел лежал в кровати, и я сразу же поняла, что он мертв.

У Мелиссы вырвался всхлип. Дебби крепче сжала ее руки и посмотрела прямо в глаза.

— Розмари попросила меня проверить его пульс, чтобы убедиться, — продолжала Дебби. — Я дотронулась до него, и, Господи, он был просто ледяным, даже под толстым одеялом. Это было очень странно.

Холодный, такой холодный.

— То есть… он уже какое-то время был мертв? — спросила Мелисса.

— Нет, — покачала головой Дебби. — Дело было не в этом. В тот день было очень холодно, так что отопление, конечно, шпарило на полную мощность. Но он был такой холодный, словно несколько часов провел на улице.

Мелисса с трудом могла дышать:

— На улице? Но Патрик сказал, что Джоел все утро провел в кровати! Что он делал на улице?

— Я знаю, эта мысль была нелепой, так что я сразу же ее отбросила. Но в глубине души я чувствовала — тут что-то очень сильно не так.

Мелисса резко встала и принялась ходить по комнате. Мысли толкались в воспаленном мозгу.

— Вы думаете, они что-то скрывают? Что-то связанное со смертью Джоела?

Дебби трясло, в ее глазах стояли слезы:

— Да. Я должна была что-то сказать по этому поводу, и я жалею, что не сказала. Но… но я надеялась, что вскрытие покажет, а вскрытие показало лишь остановку сердца. Но ведь это вполне могло быть вызвано…

— Чем? — спросила Мелисса.

— Гипотермией.

Мелисса застыла.

— То есть Джоел мог погибнуть от гипотермии? Но почему?

— Я не знаю, я правда не знаю, Мелисса! Я должна была расспросить их подробнее много лет назад!

Дебби зажала рот рукой и всхлипнула, но Мелисса не стала ее успокаивать. Она молча вышла из дома.

Пришло время встретиться с Патриком и его родителями.

Глава пятьдесят восьмая

Пятница, 3 мая 2019 года, 13.45.

Мелисса шла по коридору к палате Патрика, и все ее тело тряслось от злости. До нее доносились звуки музыки и смех. В маленькой палате были Розмари, Билл и Льюис, сидевший на стуле и печально смотревший в окно на лес.

— Наконец-то ты пришла! — воскликнула Розмари и обняла Мелиссу. Но ее тело было напряжено, и Розмари нахмурилась.

— Что тут происходит? — спросила Мелисса, оглядываясь по сторонам.

— Голоса подсчитаны, и мы только что выяснили, что Патрик стал членом совета! — сказал Билл и протянул Мелиссе бокал шампанского, но она оттолкнула его руку, и пенистый напиток залил рубашку Билла. Пожилой мужчина с недоумением смотрел, как Мелисса идет к кровати Патрика.

— Хорошие новости, правда? — спросил Патрик, еще не зная, на что она злится. Его карие глаза лучились, и он сжал ее ладонь в своей. — Наконец у нас есть что отпраздновать.

Мелисса поняла. Он забыл, что ему «больно» говорить, и это взбесило ее еще больше.

— Отпраздновать?! — выплюнула она. Ее голос дрожал. — Как мы можем праздновать, когда Грейс в… таком месте?

Лицо Патрика помрачнело, Билл и Розмари переглянулись.

— Серьезно, — сказала Мелисса, обводя всех троих взглядом, — неужели мне одной кажется, что все это очень некстати?

— Мама права, — сказал Льюис. — Это неправильно. Это все, черт возьми, очень неправильно!

— Льюис… — тон Билла не предвещал ничего хорошего. Он с силой сжал плечо внука.

— Нет, пусть выскажется, — велела Мелисса.

— Это глупо, Мелисса, — сказала Розмари. — У Патрика наконец-то хорошие новости после двух таких ужасных недель, а ты…

— Помолчите, Розмари! — оборвала ее Мелисса, не сводя взгляда с Льюиса. — Лилли оставила предсмертную записку, Льюис. В этой записке она созналась, что ударила ножом папу.

Розмари ахнула, но Билл, как ни странно, молчал. Патрик лишь моргнул, но его лицо резко побледнело.

— Пора признаться мне, милый, — сказала Мелисса. — Молчать бессмысленно. Пора сказать правду.

Льюис сморщился, как от боли:

— Да, это сделала Лилли.

— Он врет, — сказал Патрик. — Зачем ты врешь, Льюис?

— Нет, — Мелисса склонилась ближе к мужу. — Врешь ты. Ты, мать твою, постоянно врешь.

— Мелисса! — воскликнула Розмари.

— Даже не пытайся это отрицать, — заявила Мелисса, не сводя глаз с Патрика. — Ты соврал насчет Грейс, ты врал обо всех женщинах, с которыми спал, — она вынула письмо Лилли и помахала им. — Почему Лилли понадобилось защищать Грейс, защищать от тебя? Объясни мне, Патрик!

Он сглотнул. Билл смотрел на письмо в руке Мелиссы, а Розмари, судя по всему, вообще ничего не понимала.

— Из-за Джоела, — произнес новый голос за спиной Мелиссы. Все обернулись и увидели в дверном проеме Лилли. Слабая и бледная, она стояла, держась за дверной косяк. Мелисса подошла к дочери и сжала в объятиях.

— Милая, — спросила она, всматриваясь в ее лицо, — что ты тут делаешь?

— Я хотела увидеть Льюиса и сбежала, пока медсестра не видела.

Лилли повернулась к отцу и мрачно посмотрела на него.

— Расскажи мне, что случилось, — попросила Мелисса.

— Не надо, Лилли, — велел Билл. — Ты же помнишь, что я сказал? Мама этого не выдержит.

— Ты неправ, дедушка, — сказала Лилли. — Мама сможет вынести правду. Да, мам?

Мелисса кивнула:

— Смогу!

И в этот момент ей стало ясно, что она в самом деле сможет вынести что угодно… даже правду.Окончательную, ужасную правду.

— Ну хорошо, вот она, — голос Лилли дрожал, — правда о том, почему погиб Джоел.

Дыхание Мелиссы перехватило, и она схватилась за дочь, чтобы удержаться на ногах.

Патрик попытался встать:

— Лилли, не надо!

Лилли повернулась к отцу, ее глаза сверкали:

— Помолчи, пап.

Он рухнул на подушку. Лилли глубоко вздохнула, прежде чем вновь посмотреть на мать.

— Тем утром, в день, когда погиб Джоел, мы пошли на прогулку. Папа сказал, что может пойти снег, и я была так взволнована!

— Господи, тебе было три года, — возмутился Билл, — что ты можешь помнить?

Мелисса смерила его ледяным взглядом:

— Вы удивитесь, как много помнят дети, Билл. И этот день был явно запоминающимся, да?

Билл не ответил.

— Когда мы вышли, Джоел вдруг стал капризничать.

Льюис кивнул, поднялся и подошел к матери и сестре.

— Да, на него порой находило. Думаю, ему просто было обидно, что он всегда сидит в кресле, а мы с Лилз бегаем и веселимся, — сказал Льюис и печально улыбнулся Мелиссе. — У тебя всегда получалось его успокоить, правда, мам?

— Да, ты просто обнимала его крепко-крепко, — добавила Лилли, сжимая руку матери, — и говорила, что любишь его. И он быстро успокаивался, — она помрачнела. — А папа… он этого терпеть не мог. Он так злился, иногда даже говорил Джоелу: «Заткнись, ты меня позоришь!». Помнишь, пап?

Патрик уронил голову на руки, Билл рухнул на стул, а Розмари тихо заплакала.

— В тот день папа особенно разозлился, — сказал Льюис, сжимая и разжимая кулаки. — Я не так хорошо все это помню, как Лилл, помню только, что он кричал на Джоела. Джоел стал возмущаться еще громче, и папа решил, что с него достаточно. И бросил Джоела в лесу.

Мелисса впилась взглядом в Патрика, вся дрожа от бешенства:

— Да что, мать твою, с тобой не так?

Лилли вздохнула:

— Папа сказал, что Джоел уже большой мальчик и может остаться в лесу один, как его бабушка Куэйл. Джоел кричал, звал папу. Он же не мог нас догнать. Он пытался, но его бедные ноги… — Лилли закрыла лицо руками и всхлипнула.

— Прости, я не подумал, — прошептал Патрик.

— Не подумал? Не подумал?

Мелисса рванула к нему, но Билл оттащил ее и крепко сжал своими огромными ручищами.

— Как ты мог? — кричала она, и по ее лицу бежали слезы. — Это же наш мальчик, наш Джоел. Как ты мог?

— Я не хотел! — воскликнул Патрик, но Льюис покачал головой.

— Не надо врать, пап. Ты помнишь, что сказал нам в тот вечер, когда мы спросили, где Джоел? — спросил Льюис. — А я помню. Я навсегда это запомнил, потому что тогда я не понял, что ты имеешь в виду. Ты сказал, что Джоел это гнилое дерево, и надо его выкорчевать.

— Господи Иисусе, — прошептала Мелисса, вцепившись в Билла.

— То же самое ты сказал две недели назад Грейс, когда она разбила твои часы, — продолжала Лилли. — Помнишь? Ты назвал ее гнилым деревом, и я поняла, что должна ее защитить, как не могла тогда защитить Джоела, — она обняла себя руками, и все ее тело дрожало. — Я не хотела ударить тебя ножом. Я просто хотела тебя напугать, чтобы ты не трогал Грейс, но ты рванул ко мне и налетел на нож и… и это произошло само.

— Посмотри теперь, что ты наделал!

Вырвавшись из медвежьих объятий Билла, Мелисса подбежала к Патрику и начала колотить его кулаками в грудь. — Ты убил Джоела, ты, мать твою, убил его, а потом так напугал Лилли, что она ударила тебя ножом, чтобы ты не убил и Грейс!

Розмари попыталась что-то возразить в защиту Патрика.

— Вы виноваты не меньше, — прошипела Мелисса. — Вы оба, вы прикрывали своего бесценного сына, а гнилым деревом оказался он! Вы обязаны были по крайней мере рассказать мне — нам! — что на самом деле произошло с Джоелом!

— Мы испугались, — прошептала Розмари. — Когда… когда Патрик вернулся без Джоела, мы сразу же поняли. Случилось что-то ужасное. Билл пошел искать Джоела, но не успел и нашел его уже мертвым.

— И вы привезли его обратно? Вы положили в постель его мертвое тело и сделали вид, будто он спит? Заставили близнецов врать?

— Я защищал сына, — ответил Билл. — Точно так же я пытался защитить Лилли, — он попытался взять внучку за руку, но та вырвалась и покачала головой. Мелисса нахмурилась:

— То есть вы с самого начала знали, что это сделала Лилли?

Розмари была поражена не меньше, чем Мелисса:

— Ты знал, Билл?

Он ничего не ответил, но Лилли кивнула:

— Мы все рассказали дедушке вечером, когда он вернулся из больницы. Он велел нам, чтобы мы все молчали, потому что, если мы расскажем, ты начнешь выяснять, почему я ударила ножом папу, и узнаешь правду о Джоеле, и вновь попытаешься покончить с собой. Он рассказал нам и это, мам.

Мелисса изумленно качала головой. Билл оказался таким подлым предателем!

— Но как вы узнали об этом? — спросила она Билла и Розмари.

— Я видела тебя в тот день в лесу, — созналась Розмари. — Я пошла тебя искать. Я была сыта по горло твоей выходкой, — ее голос задрожал. — И я увидела тебя с веревкой на шее.

— Но не помогли, — тихо сказала Мелисса.

Розмари зажала рот рукой, всхлипнула и покачала головой.

— Как вы не помогли Джоелу, — сказал Льюис. — И как я не помог Грейс. Когда папа сообщил полиции, что это она, дедушка убедил меня, что надо молчать. Мне пришлось выбирать между Грейс и Лилли, и поскольку Грейс — лишь наполовину моя сестра…

— Бедный мой мальчик, — прошептала Мелисса. — Ты тоже думал, что она дочь Райана?

Льюис кивнул.

— И зачем я только слушал дедушку? — всхлипнул он. Мелисса обвила руками сына и прижала к себе Лилли.

— Простите, — повторяла она им снова и снова, — простите, простите меня.

— Нет, это вы меня простите, — тихо сказал Патрик, и Мелисса впервые увидела в его глазах искренность.

Все было кончено. Все это было кончено.

Глава пятьдесят девятая

Группа сообщества жителей «Лесной рощи» на фейсбуке

Суббота, 18 апреля 2020 года, 16.05.

Белинда Белл:

Прошел целый год, прежде чем Байетты наконец продали дом!

Элли Милехам:

Надеюсь, Мелисса с пользой потратит эти деньги в Сассексе.

Эндрю Блейк:

А Патрик что, вообще ничего не получит? Почему в таких историях деньги всегда достаются женщинам?

Ребекка Файн:

Господи, Эндрю, в каких «таких»? Он убил сына и обвинил в нападении не ту дочь! К тому же вряд ли ему в тюрьме нужны деньги.

Паулина Шарп:

Мне все-таки кажется, что надо было его судить как за умышленное убийство. Двенадцать лет — это уж совсем ничего. Я бы дала пожизненное. Жизнь за жизнь! И так бросить бедного мальчика в лесу, чтобы он замерз насмерть, как его несчастная бабушка…

Ребекка Файн:

Да, это просто ужасно. Я все еще вздрагиваю, когда вспоминаю слова судьи о том, что гибель Руби навела Патрика на эту мысль. И после этого убийство объявляют неумышленным? Да ежу понятно — он прекрасно знал, что делал, когда бросил мальчика на морозе.

Чарли Кейн:

Ну, Патрик всегда был тот еще тип, верно? Заявил — я не думал, что мой сын погибнет! — и выкрутился!

Ребекка Файн:

Что-то ты изменила свое мнение о нем, Чарли Кейн.

Чарли Кейн:

Еще бы не изменить, когда столько всего выплыло. Я перевела деньги на его предвыборную компанию, а потом выяснилось, что он на них купил себе мерседес.

Белинда Белл:

Его партия тоже это выяснила. Если бы не выплыла эта история с Джоелом, выплыл бы тот факт, что он присваивает чужие деньги. Он получил по заслугам. Ну ладно, теперь мы можем расслабиться. Все это закончилось наконец.

Китти Флетчер:

Нет, не закончилось, Белинда. Только вдумайтесь, как это может сказаться на бедных детях.

Паулина Шарп:

Не говоря уже о Розмари и Билле. Может, укрывательство и сошло им с рук, но я часто вижу их в городе. Они уже никогда не станут прежними. И Дебби тоже. Она, конечно, виновата меньше всех, но мне кажется, она никогда себя не простит. Я была в шоке, когда узнала, что и она с этим связана.

Ребекка Файн:

А мне кажется, что Дебби это переживет. Я звонила ей на прошлой неделе. В Ричмонде ей явно живется неплохо, хотя ее внуки, судя по звукам, запускали петарду.

Грэм Кейн:

Да, кстати об эмигрантах — Дафна, по-моему, решила вернуться в Лондон? Ну и скатертью дорога!

Дафна Петерсон:

Спасибо, Грэм. Вы всегда были таким душкой.

Ребекка Файн:

Я отсюда вижу Ваше красное лицо, Грэм!

Грэм Кейн:

А чего мне краснеть? Это тебе без нас будет плохо, Дафна, а не наоборот! Другого такого места, как «Лесная роща», ты не найдешь.

Белинда Белл:

Согласна. Бедная Мелисса, конечно, будет скучать. Жаль, что ей пришлось уехать.

Дафна Петерсон:

Еще б ей не пришлось. А что касается «Лесной рощи» — храни Господь тех, кто теперь сюда приедет.

Белинда Белл:

Андреа Купер, может быть, мы удалим Дафну из группы, раз она все равно уезжает?

Эндрю Блейк:

Простите, что встреваю, но вы видели граффити в парке возле Бирч-Роуд? Не сомневаюсь, это дети из Эсбриджа!

Китти Флетчер:

Как ни печально, но это так! Я пыталась раздать рабочим свои буклеты, но мне велели убираться, да еще в таких резких выражениях! Уверена, их дети целыми днями сидят в айпадах.

Дафна Петерсон:

Господи, Китти, когда же Вам надоест нести этот бред!

Грэм Кейн:

Ребекка Файн:

И Вам тоже, Грэм. А кто сделал это граффити, я знаю — Картер Купер. Ваш любимый клиент, да, Китти?

Андреа Купер:

Ну все, хватит! Этот пост УДАЛЕН!

Глава шестидесятая

Суббота, 18 апреля 2020 года, 16.05.

Я понемногу привыкаю к запаху моря. Бабушка Куэйл рассказывала маме, что море лечит, потому что оно соленое. А мне кажется, что дело не только в этом. Оно такое бескрайнее, открытое и прозрачное, и поблизости нет деревьев, за которыми можно спрятаться.

Я скучаю по «Лесной роще». Скучаю по своим друзьям, по Мэдди. Даже по папе, несмотря на все, что он совершил. Мне кажется, он заплатил за все свои плохие поступки, когда сказал полиции, что сам напоролся на нож. Но, может быть, он сделал это, чтобы мама не рассказала им про Джоела. Но она все равно рассказала. Когда детектив Пауэлл все это узнала, я впервые увидела, как она улыбается. В глубине души я думаю, что она всегда знала, кто ударил папу ножом. Она вообще знает больше, чем кажется на первый взгляд.

Я слышу смех вдалеке. Оборачиваюсь и вижу, что это Льюис гонится за Грейс по берегу моры, а за ними скачет Сэнди. Мама сидит на одеяле и, поймав мой взгляд, машет мне рукой. Она изменилась. Затвердела, что ли, как с годами твердеет дуб. Но это к лучшему. Она всегда говорила, что ей нужно стать сильнее. Мне кажется, она счастлива, хоть и скучает по деревьям, по их теплой коре под пальцами. Но когда я смотрю, как она по утрам, встав на колени, мочит руки в море, я думаю, что она привыкнет.

Сигналит машина, и мы все смотрим на подъехавший ленд ровер Райана. Мэдди машет нам с пассажирского сидения.

Я срываюсь с места и бегу к ней, не замечая, что шарф слетел с моей шеи, и его уносит вдаль морской бриз. Мэдди выпрыгивает из машины, и мы сжимаем друг друга в объятиях.

Лучшие подруги. Сестры.

Райан тоже машет нам рукой. Я улыбаюсь и веду их к пляжу.

При виде Райана мама сияет, Льюис смущенно улыбается Мэдди, а Грейс обнимает ее за талию. Мэдди вновь перекрасила волосы в свой натуральный цвет, и теперь мы все похожи. Мы одна семья, пусть помятая, израненная, как дерево Джоела, но наши ветви тянутся к небу, тянутся к жизни, которую уже ничего не отравит.

— Твой шарф! — кричит Грейс, увидев, как ветер несет его к морю.

Мы смотрим, как он уже качается на воде. Льюис стягивает футболку, бежит к морю и ныряет.

— Да ладно тебе! — кричу я вслед ему.

Но он все равно ловит шарф и высоко поднимает его над головой — потому что в этом и есть смысл: рисковать жизнью ради тех, кого любишь.

Но теперь риска больше нет. Есть только смех и запах моря.

Жизнь хороша. Жизнь прекрасна.

ПРЕОДОЛЕВАЯ КОНЕЦ СВЕТА _{(роман) Тукэдун Циншэн}

Отчаявшийся владелец типографии, едва сводящий концы с концами, неожиданно разбогател на издании западного бестселлера о пророчествах Нострадамуса и о близком конце света. Однако вскоре он с ужасом обнаруживает, что его книга спровоцировала вполне невымышленный апокалипсис в головах окружающих…

Детективный сюжет повести разворачивается на фоне китайских «лихих 90-х»: первые богачи, первые сотовые телефоны, первые ситуации нравственного выбора для чиновников, простых людей и для молодой девушки-адвоката по имени Цин Ни.

Каждый из них переживает свой своеобразный «конец света».

* * *

Миллионер Сюеи Чен убил своего единственного сына.

Эта удивительная новость потрясла город А. Общество разделилось в поиске внутренней подоплёки происшествия. Старики говорили, что судьба миллионера Сюеи Чена незавидная: деньги испортили его, но в предумышленное убийство никто не верил. Жена же рассказывала, что он заимел ребёнка на стороне и умышленно убил старшего сына. Она ходила по всем инстанциям и просила суд приговорить его к смертной казни. Друг Сюеи Чена из Шанхая пригласил юриста Ван Циньни, которая была когда-то в городе А знаменитым адвокатом, чтобы она стала его защитником на суде. Люди с нетерпением ожидали развития событий…

Сюеи Чен выбросил обжигающую пальцы сигарету в канализацию, вытер губы и зашагал в замусоренный цех.

Он посмотрел на стопы бумаги в холле, сплюнул слюну, как будто бы хотел развеять вокруг себя запах краски. Этот аромат, знакомый ему до неприязни, всегда вызывавший воспоминание о более чем двадцатилетней скучной, надоедливой типографской жизни, он ещё ребенком всегда чувствовал от отца.

Начиная с прошлого месяца, его маленькая типография начала работать в убыток, причиной стала устаревшая технология и высокая себестоимость производства. И беда не приходит одна. За короткий срок, внезапно, в их районе появилось более десятка мелких фабрик, что увеличило конкуренцию. Теперь, чтобы снизить производственные расходы, пришлось сократить двух механиков, которые работали с ним два года. На сердце стало ещё тяжелее от осознания того, что изменить полностью ситуацию за счёт выполнения мелких заказов невозможно.

Но неожиданно произошли перемены. Дело в том, что вчера Сюеи Чен встретился со старшим другом Гуанем в маленьком парке, где тот занимался тайцзицюань Чень Ши. Гуань около десяти лет тому назад перешёл из синьицюань, и Сюеи Чен считался его собратом. В парке на каменном столике лежала книга в чёрном переплёте, создавая резкий контраст с элегантной белой атласной тренировочной формой Гуаня.

Обложка книги завораживала: ослепительно белый крест в небе, потресканная земля и название «Пророчество о судном дне». Сюеи Чен поздоровался с братом Гуанем и машинально открыл книгу. Пролистнув первые две страницы, он профессиональным двадцатилетним чутьём ощутил потенциальную энергию этого пророчества, способного разбудить в читателях настоящее предчувствие «человеческой катастрофы»! Превосходно! Он понимал, что психология китайцев устроена так, что всё заинтересовавшее должно быть на слуху. При этом большим преимуществом являлось время: ведь до прогнозируемого конца света в августе 1997 года ещё оставалось пять лет и два месяца. Срок не настолько далёкий, чтобы люди не обратили на это внимание, и не слишком близкий, чтобы предаться панике — да хранят нас небеса!

Сюеи Чен почувствовал возможность хорошо заработать.

Одолжив у брата Гуаня книгу, он поспешно пошёл домой. Глядя ему вслед, Гуань покачал головой.

Сюеи Чен жил прямо на фабрике. Через наполненный оборудованием цех он прошёл к маленьким смежным комнатам, одна из которых служила жильём для них с женой, другая — для деловых встреч. Он включил настольную лампу, сел на разваливающийся стул и прочитал книгу на одном дыхании.

Содержание книги так его потрясло, что он аж прищёлкнул языком. Интуиция не подвела Сюеи Чена: книга может стать бестселлером, лидером продаж! Единственное, на что можно было посетовать — это непростой язык, затрудняющий понимание. Он открыл последнюю страницу, чтобы посмотреть на количество экземпляров. Две тысячи книг, число не велико, и из мало знакомого издательского дома в провинции Гуанси. Он поднял телефонную трубку, набрал номер директора местной авторской службы Сяо Цян и попросил проверить, является ли эта книга оригинальной. Через несколько минут Сяо Цян сообщил, что книги нет в списке издательских кодов, а это равносильно тому, что оно незаконное, то есть пиратское. В сердце Сюеи Чена вспыхнул восторг.

Сюеи Чен никогда и ни в чём не советовался с женой, потому что считал, что она не разбирается в его делах. Но на этот раз он сделал исключение, чтобы воспользоваться деньгами жены и вложить максимальные средства в предстоящее издание. Поскольку книга является незаконной, но перспективы заманчивые, лучше потратить несколько сотен юаней на приобретение издательского кода, что, скорее всего, не составит труда в их округе, где все занимаются книгами.

Он крикнул в сторону цеха: «Малый!», и на его зов прибежал промасленный худой человек лет сорока. Он был учеником Сюеи Чена по синьицюань, более того их связывала почти тридцатилетняя дружба. «Ты прочитай эту книгу и сделай ксерокопию, страниц немного, всего-навсего пятьдесят или шестьдесят тысяч иероглифов». Сюеи Чен знал, что современные технологии уже давно используют компьютеры, но у него не было денег на новое оборудование, и вся надежда оставалась на этот случай.

Он ещё раз всё обдумал и решил всё же не говорить пока с женой.

Сюеи Чен впервые инвестировал собственные средства в издание книги.

Две недели спустя новая книга в сто тысяч иероглифов «Пророчество о судном дне» вышла. Она была больше, чем первоначальное издание на десять тысяч иероглифов. Это дописал его юный друг Сяоцин Хуан, который сейчас учился на магистра литературы. Парень действительно был талантлив, и навыки написания стихов, что приобрёл в университете, сейчас пригодились.

Он не только переписал «Пророчество о судном дне» Нострадамуса, удлинил и добавил красок, но также расширил область предсказаний, даже добавил туда терроризм. Также вписал любимые китайцами книгу перемен «Йи Цзин», книгу пророчества «Туй бэй ту» и другие народные достояния. А в конце вообще сказал, что если внимательно прочесть Библию, то конец света в ней и «Пророчество о судном дне» — почти одно и то же.

Сюеи Чен, довольный, открыл последнюю страницу, убедился, что указан миллионный тираж. На самом деле было напечатано всего две тысячи экземпляров. Во-первых, всё же были определённые опасения. Во-вторых, деньги жены ещё не в руках, и нет возможности напечатать больше. Но сколько на самом деле книг, которые действительно можно печатать сразу миллионным тиражом? Не так много. И он хотел создать искусственный ажиотаж, привлечь больше читателей. Одним словом, использовать данные о тираже как маркетинговый ход.

Сюеи Чен знал все крупные книжные магазины города. Кроме магазина «Синьхуа», где централизованная и единая закупка товара, все остальные магазины подбирают ассортимент на своё усмотрение. Они лишь берут книги на реализацию и рассчитываются после продажи. Сюеи Чен опять забрался на свой старенький велосипед, взяв с собой пятьдесят экземпляров книги «Пророчество о судном дне» и направился в книжный магазин «Бао Джи». Это небольшой книжный магазин с очень приятным декором под старину. Несмотря на то, что сам магазин небольшой, у него есть несколько филиалов. И у владельца хорошая репутация, так как он против пиратских книг.

Директор магазина Лин сидел за столом рядом со входом. Он надел очки, открыл «Пророчество о судном дне», то ахал, то охал, а у Сюеи Чена сердце выпрыгивало из груди от волнения. Он с нетерпением спросил:

— Ну что? Плохо?

— Ну, как сказать… сама книга неплохая, захватывающая… Но ты же знаешь, я не продаю пиратские книги, боюсь испортить репутацию.

— Это ни в коем случае не пиратская книга! Лин, мы с тобой сотрудничаем не первый раз, если бы это была пиратская книга, я ни за что бы к тебе не обратился!

— Если книга не пиратская, то почему в ней столько ошибок? — с вопросительным взглядом проговорил Лин.

— Да это я не того редактора нанял. Он раньше работал в администрации, после того как его убрали, стал редактором. И опыта немного ещё, и самоуверенность с тех времён осталась, вот и делает ошибки… Если бы это было незаконное издание, меня бы здесь не было. — Сюеи Чен придумывал отмазки на ходу, в сердцах матеря Сяоцин Хуана.

— Ладно, я тебе доверяю. — Лин посмотрел на ценник: двадцать юаней. — При себестоимости в два юаня… ничего себе, миллион штук?

— Ха-ха, ты же знаешь, откуда у меня деньги на миллион экземпляров? В бою все средства хороши… Я отдам тебе по семь юаней, нормально?

— Хорошо, договорились! — кивая головой, встал из-за стола Лин.

В течение одного для Сюеи Чен на своём велосипеде из двухсот книг развёз две трети. Книги были развезены во все известные магазины, кроме магазина «Синьхуа» и нескольких других крупных магазинов. А Сяоцин Хуан ещё написал о книге статью в газету под заголовком «Катастрофа человечества»!

Сюеи Чен не спал всю ночь, ему всё время снились кошмары.

Ему снилось, что он скатился в пропасть с заледеневшими скалами. Дует ледяной ветер, мрачно, он весь дрожит от холода, ноги как будто связаны верёвками, свободны только руки, но всюду скользко, и он никак не может выбраться наверх.

Когда он проснулся, солнце уже стояло высоко. Сон не давал ему покоя, ему казалось, что это предвестник чего-то плохого.

За последние годы он уже стал бояться неудач. Что бы он ни делал, везде получался провал. Открыл кафе, не прошло и полгода, как обанкротился. Открыл магазин, через два месяца уже не хватало оборотных средств, в итоге ещё и партнёр его кинул, забрав весь склад себе. Сгоряча занялся сетевым маркетингом, за две тысячи восемьсот юаней приобрёл детский аттракцион-качалку, дальше ему промывали мозги, написал письма друзьями и родственникам, чтобы те стали следующей ступенью в его пирамиде, в итоге задолжал всем в округе около ста тысяч и до сих пор ещё не расплатился. Правда, продолжает считать, что такой маркетинг действительно эффективен. Если бы государство не вставляло палки в колёса, то все участники пирамиды смогли бы разбогатеть. Он просто не умел проигрывать.

Сейчас девять тридцать утра, магазины только открылись, наверняка ещё нет покупателей. Он настолько волновался, что готов был одним махом обойти все двадцать с лишним магазинов. Он так надеялся увидеть длиннющие очереди из желающих прибрести его детище — «Пророчество о судном дне». Он кое-как смог дотерпеть до половины одиннадцатого и всё-таки позвонил Линю. Линь долго и нудно что-то объяснял, потребовалось время, чтобы понять, что он хотел сказать. В итоге из длинного монолога Сюеи Чен смог разобрать, что были проданы четыре книги, и что рассчитаться с ним смогут только после того, как все книги будут проданы.

От этих слов на душе у Сюеи Чена стало радостно и тепло. Он не торопился забрать расчёт, ему вообще не важны были десятки юаней от продаж. Его цель была гораздо выше! Слова Линя вселили надежду, что риск был оправданный. «За полдня, нет, даже за половину первой половины дня уже проданы четыре книги…», — размышлял он.

Прошло три дня. Эти три дня длились, как три года. Сюеи Чен звонил Линю минимум десять раз на дню, но больше не было продано ни одной книги. Прошла неделя, Сюеи Чен уже начал отчаиваться, перестал звонить Линю и вообще старался избегать слова «книга».

Жена каждый день встречала его с недовольным видом, бурча себе что-то под нос. Она растолстела, ходила, покачиваясь из стороны в сторону, как гусь. Недавно записалась ещё в какой-то хор, всё время чем-то занята. У них давно нет интимных отношений, живот супруги, в глазах Сюеи Чена, похож на гору, причём пострашнее Эвереста.

Отсутствие близких отношений с женой всегда даёт ей повод усомниться в его верности. Ведь должен же он как-то удовлетворять свои сексуальные потребности. Её самый большой страх — остаться в старости в одиночестве и нищете, поэтому она очень старательно откладывает заначку. Она не потерпит неудач, поэтому можно и не рассчитывать на то, что она раскошелится ради него.

Сяо Линю — однокласснику Сюеи Чена, после сокращения на работе, было нечем заняться, и он часто заходил в типографию. Этот чрезвычайно спокойный человек в последнее время пристрастился к алкоголю, и складывалось впечатление, что он в лёгкой депрессии.

В школьные времена они сидели за одной партой, после уроков всё время залезали в бомбоубежище напротив школьного здания, по темну, пытаясь не наступить в отходы жизнедеятельности человека, тайком курили сигареты. И чтобы учителя и другие ученики не понимали, о чём речь, называли сигареты сеном.

Сяо Линь заметно постарел, чёрные круги под глазами, лицо обвисло, в руке держит сигарету без фильтра.

— Сюеи, давай я побегаю по местным книжным магазинам, всё равно сижу без дела.

Сюеи Чен кивнул головой, уловив запах перегара, доносившийся от Сяо Линя.

— Сюеи! — запыхавшимся голосом позвонил Сяо Линь (Сюеи Чен ещё услышал звуки проезжавших машин с другого конца трубки). ¬— Ты… ты знаешь?! В двадцати магазинах всего города было продано больше ста пятидесяти книг!

— Что? Сто пятьдесят?! Это правда?! — он почувствовал, что кровь прилила к его голове, и голова начала кружиться.

Сюеи Чен никогда не ходил по дорогим ресторанам, но сегодня он сделал исключение. Он пригласил Сяо Линя и Сяоцин Хуана в ресторан ретро стиля — ему всегда нравилось всё, что связано с этим стилем. Всё в этом ресторане было под старину, даже официанты были в золотистой форме под наряды династии Тан. Он заказал большие тефтели, жареное мясо на сковороде и мясо со вкусом рыбы.

Сяоцин Хуан повернул пухлое лицо, недовольно скривил губы: его раздражал набор старых блюд, но сказать он ничего не мог. Сюеи Чен открыл бутылку водки, налил два полных стакана, Сяо Линь знал, что Чен никогда не пьёт водку, поэтому обернулся, чтобы позвать официанта.

С улыбкой на лице появилась официантка, неся на подносе три стакана пива, ещё один официант приближался с другим подносом. Сяо Линь знал старую привычку Сюеи Чена: если он пил пиво, то заказывал только яйца сунхуадань и орешки, потом выпивал залпом первые три стакана, нагибал голову и ждал отрыжку, затем выдыхал и сообщал всем, что холодное пиво заморозило ему мозги, аж все кончики пальцев онемели. Сейчас Сюеи Чен, как и всегда, повторил традицию и с горящими глазами произнёс:

— До дна! Давайте всё до дна! Ха-ха-ха… грядут перемены!

Он только сейчас осознал, что Сяоцин Хуан — это сокровище.

Деньги жены — это единственный источник финансов Сюеи Чена. На первую партию книг он потратил около четырёх тысяч юаней, но даже эта сумма ему казалось астрономической. Он вдруг вспомнил информацию из телепередачи, в которой говорилось, что необходимо делать вклады на собственное имя. Такой куркуль, как его жена, уж точно не стала бы делать вклады на чужое имя. Даже на сына бы их не записала. При этой мысли он набрал номер телефона Бай Бяу из местного полицейского отдела, чтобы с ним обсудить вопрос, как бы проверить сбережения жены.

Бай Бяу — это парень, которого он взял к себе в ученики, занимаясь боевым искусством в парке. Это было полгода назад. В ту пятницу он проснулся и побежал в парк, даже не успев умыться. Он занимался боевым искусством уже больше тридцати лет. Нельзя сказать, что он добился больших успехов, но и бросать это дело тоже было жалко. Выучены были всего несколько приёмов, и он их повторял десятками тысяч раз, а то и сотнями тысяч раз. Каждый раз набирался нового опыта, но поверхностно. Он не любит быть дилетантом, поэтому, несмотря на скуку, занимался усердно. Он иногда обвинял предков, создателей ушу, что те слишком субъективны и превратили боевое искусство в изобразительное искусство. В тот день Бай Бяу наблюдал, как он занимался, и в глазах застыл немой вопрос.

— Слушай, а ты в движения вкладываешь боевой смысл, да?

— Я не смысл вкладываю, это и есть боевые приёмы, — недовольно ответил Сюеи Чен, прекращая заниматься.

— Ага… а ещё смотрю, ты редко задействуешь нижнюю часть тела, почему ногами не пользуешься?

— Подняв ногу, половина тела пустеет, — ответил Сюеи Чен, разглядывая Бай Бяу.

— А если я пну ногой в бок, что вы будите делать?

— Как только ты меня пнёшь, а точнее, как только твоя нога прикоснётся ко мне, я тут же словлю твою ногу, затем нанесу ответный удар, — показывая приём, ответил Сюеи Чен.

— Словишь ногу? — Бай Бяу недоверчиво окинул взглядом худощавое тело Сюеи Чена.

— Да, словлю ногу. Не смотри, что я старый и худой. Хочешь, давай проверим. Если травмируешь меня, не буду тебя винить, — со злобным видом произнёс Сюеи Чен.

— Ну, тогда давай попробуем? — У Бай Бяу загорелись глаза.

— Давай попробуем.

Сюеи Чен встал боком, зафиксировал ноги, занял позу. За эти годы, жажда борьбы явно убавилась. Если бы несколькими годами раньше у него спросили, есть ли в его движениях боевой смысл, он бы сам первым предложил спарринг. Он считал, что характер человека очень сильно зависит от возраста.

Бай Бяу делал движения руками, очень похожие на бокс, так как руки держал высоко, подумал про себя Сюеи Чен. Бай Бяу размял суставы на руках и ногах, не отводя взгляда от Сюеи Чена, в глазах была полная уверенность в себе. Секунду спустя нога уже полетела, причём движением точным и быстрым.

Когда Сюеи Чен только услышал, что тот хочет посостязаться, сначала немного напрягся, боялся промаха. Но сразу же успокоился, так как увидел, что противник уверенно стоит в позе, соответственно, основы освоил плохо.

Как только Сюеи Чен увидел, как у того дёрнулось плечо, не дожидаясь пока поднимется нога, сразу немного выставил свою ногу вперёд и выдвинул руку, чтобы словить ногу противника. Рука немного скользнула, но всё равно удалось удержать ногу. В доли секунды он поднял вверх голень, пользуясь моментом, провёл своей ногой по второй ноге противника, и тот тяжело рухнул на землю.

— Учитель! Вы прямо супер! — восторженно заявил Бай Бяу.

— Ну что вы, что вы… Просто ты немного отвлёкся и позволил мне воспользоваться моментом. Если бы ещё раз повторить, уверен, я наверняка проиграл бы.

— А как называется это боевое искусство?

— Синьицюань. Приёмы тут совсем несложные, самое главное — это сила и скорость.

Мятежный полицейский Бай Бяу был поражён и решил стать учеником Сюеи Чена.

На самом деле Сюеи Чен считал, что он не особо годится тому в учителя, ибо у Бай Бяу и сила, и скорость были на порядок выше, а ещё он служил в спецотряде больше года, и не так серьёзно относился к факту «падения на пол». Если бы тот не так резко начал атаку и чуть менее явно выдавал бы приёмы, то исход мог бы быть совсем другим. Просто на тот момент он не знал, что Бай Бяу — полицейский, да и с учеником заниматься интереснее, вот и согласился.

Бай Бяу услышал, что у учителя есть дело к нему, сразу собрался и подъехал к типографии на своей служебной машине. Сюеи Чен выложил всё как есть, не утаивая ничего.

— Учитель, ты имеешь в виду накопления жены, верно?

— Да, у меня наклёвывается одно дело, а точнее одна книга, с очень большими перспективами. Но средств не хватает, а они нужны для выпуска книги. У жены они есть, но ей всегда их жалко тратить, хотя это не растрата, а вложение средств.

— А сколько денег надо? — задумчиво спросил Бай Бяу.

— Чем больше, тем лучше, примерно несколько сотен тысяч.

— Несколько сотен тысяч?! Ну… у меня есть двадцать тысяч, может, пока их возьмёшь?

— Да нет, что ты! Ты лучше скажи, как я смогу найти сбережения жены?

— Да это легко! Давай я сделаю.

— Ты расскажи вкратце, чтобы понимать.

— У нас есть такая процедура, называется «Запрос уведомления в письменной форме», таким образом можно проверить её сбережения, можно проверить любого, — сказал Бай Бяу.

— Замечательно! Когда будет готово? И да, надеюсь, тебя это не сильно напряжёт.

— Как её зовут?.. Ага, Ятсин Ван.

Бай Бяу открыл дверцу микроавтобуса, стряхнув слой пыли. Спустя два часа он позвонил, на счету жены оказалось сто сорок пять тысяч триста юаней, но лежат они на нескольких разных счетах. «Если хочешь снять деньги, обязательно нужно знать пароль, тогда в банке не возникнет проблем. Пароль?? Как обойтись без него?» — Сюеи Чен подумал о хитроумном Сяоцин Хуане.

Сяоцин Хуан предположил в качестве пароля несколько возможных вариантов: даты рождения всех трёх членов семьи, номер телефона или даты каких-либо важных событий. Сюеи Чен сразу подумал о своём сыне Сяои Чене, который учится в старшей школе. Сейчас он — единственное связующее звено их семьи, к тому же воспитанный и эрудированный ребёнок. Сяои — гордость Сюеи Чена, а также капитал, которым можно похвастаться перед другими. Как только он думает о сыне, сразу появляются невообразимые чувства.

Паспорт жены лежал на шкафу. Сюеи Чен суетливо запихнул его в карман верхней одежды, быстро запрыгнул на древний поржавевший велик и поехал в ближайщее отделение банка.

Он заметно нервничал. «Ну, так кто Я Тсин Ван мне в конце концов? Разве не моя жена? Разве я не имею права на её деньги?» Подумав так, он сразу же успокоился. Он просунул паспорт в окошко, на него посмотрел круглолицый толстячок — работник:

— Пожалуйста, введите пароль.

Потными руками он начал набирать пароль: 195362, день рождение жены.

— Вы кому-то снимаете деньги, верно? — из репродуктора донёсся приторно-сладкий голос.

Он решил сказать, что это для его жены.

— Введите пароль!

Смахнув с лица капли пота, он вышел из банковского отделения.

Согласно адресу, который дал ему Бай Бяу, он двинулся к другой кассе банка. Чернолицый охранник проводил Сюеи Чена взглядом. Он подумал, что ему не хватает уверенности, даже руки и ноги двигаются неестественно. Он собрался с духом, чтобы ввести дату рождения сына: 1979 год 5 мая превратилось в 197955.

— Господин, ваша сберегательная книжка?

— А? Потерял.

— Зарегистрировали утрату?

— Да, я только что потерял, эта — на имя жены, — утерев пот, сказал Сюеи, и в смятении просунул паспорт жены в окошечко.

— Введите пароль.

— Ага.

Его осенила блестящая мысль — ввести дату рождения сына наоборот: 559791.

— Какую сумму снимаем?

Его сердце взволнованно забилось:

— Всё! Всё снимаем!

Сюеи Чен потратил целых пять дней, чтобы забрать всё до копейки. Затем, испытывая угрызения совести, переписал сберегательную книжку на своё имя.

Сто сорок пять тысяч триста юаней. Если действовать согласно его плану, то можно напечатать максимум сто тысяч экземпляров — далековато от поставленной цели. Если просто так продавать и при этом повысить цену, то обязательно найдутся те, кто обвинит в нарушении авторских прав, и тогда можно лишиться всего. Значит, нужно ухватиться за временную разницу в цене. Вторая партия по количеству должна быть не такой уж и маленькой, а все деньги нельзя использовать только на выпуск книг, нужно сделать рекламу, в этом плане он уже знал к кому обращаться — к Сяоцин Хуану. Сюеи Чен в течение нескольких дней не спал и почти не возвращался домой, слишком он был взбудоражен, да и не хотелось сталкиваться с женой, хоть она всё ещё была в неведении.

Первое сражение произошло в этом городе. Сюеи Чен пригласил менеджера магазина «Синьхуа» по имени Ген отведать морепродуктов. Ген, допив свой суп с акульими плавниками, извергнув из себя винный перегар, согласился взять дело в свои руки и дал гарантию, что его магазин сможет продать книгу Сюеи Чена. Услышав это обещание, Сюеи остался доволен, ведь капитала у магазина было достаточно, торговые точки находились по всему городу, к тому же охватывали книжный рынок половины страны.

В цехе печать была в полном разгаре. Громыхание машин звучало для Сюеи Чена, как симфония. А Сюеи Чен подумал о рекламной кампании, которая очень важна. Ведь если она не сработает, то чем больше будет напечатан тираж, тем большие убытки он принесёт. В последние несколько дней Сяоцин Хуан был неуловим: используя различные псевдонимы, он писал десятки статей, с разных сторон описывая Нострадамуса. Заголовки статей, один хлеще другого, поражали людей. А поскольку статьи выходили в свет одна за другой, то Нострадамус стал известен всем и каждому в городе.

Люди только и делали, что обсуждали конец света. За неделю было продано более четырёх тысяч экземпляров «Конца света» («Пророчества о судном дне»).

Спустя месяц, Сюеи Чен сидел как-то в общественном туалете парка и услышал, как рядом, в соседней кабине, испражнялся кто-то ещё. Подтирая свой зад, он вдруг подумал, что хоть он и одержал так сказать победу, надо вторгнуться в Пекин и захватить государство целиком.

В тот день, невзирая на мелкий дождь, он пошёл в управление промышленно-торговой администрации с целью закрыть возродившуюся типографию и зарегистрировать новую: общество с ограниченной ответственностью, в котором только два акционера: он и его сын Сяои, где Сюен Чен будет выполнять роль главы совета директоров, а Сяоцин Хуан будет назначен главным управляющим.

Сев на экспресс-поезд, Сюеи Чен, Сяоцин Хуан и Сяо Линцзы за пивом обсуждали будущие дела. Сяоцин Хуан смотрел в окно за мелькающим светом. Обращаясь к Сюеи Чену, у которого было неспокойно на душе, он сказал:

— Пекин, конечно, хорош, но у них ведь там своя состоявшаяся маркетинговая модель. Хотя оборотные средства не достигли ещё размера двухсот тысяч юаней, но насчёт расширения масштабов не может быть и речи, «захватив» Пекин, считай, будем на самой высоте всего государства.

Сяо Линцзы в прошлый раз по низкой цене снял квартиру в пекинском районе Хайдянь, три комнаты и зал, плюс кухня вместе со всем гарнитуром и посудой, жить удобно и к работе близко. Сяоцин под эти разговоры аж опьянел.

Сяоцин Хуан сразу же ринулся в бой. Первым делом нанял на работу несколько сообразительных студентов. Спустя несколько дней все газеты печатали пугающие статьи, якобы Пекин накроет страшный ураган. Сделав такую «мягкую» рекламу, её расклеили ещё в книжных магазинах.

На следующее утро они завтракали втроём, вдруг услышали как кто-то в переулке обсуждает страшное для человечества бедствие, за соседним столиком сидел студентик, видом похожий на тех, что работают у них, с веснушками и высокий:

— Ты веришь в то бедствие, которое ждёт человечество? — спросил он.

— Конечно, верю. Нострадамус же предсказал, что всё это должно исполниться, к тому же его мнение совпадает с тем, что описано в нашей «Книге перемен». Оба источника предсказывают катастрофу, да ещё и время, и место совпадают! Разве ты не веришь? — задал встречный вопрос круглолицый пухляш.

— Я тоже верю! Не может быть, чтоб в этом не было смысла. Они ведь и про две мировые войны всё точно предсказали, и даже имя Гитлера. Разве есть причины не верить? — твёрдо заявил паренёк с веснушками.

— Это нам так «везёт»? Почему именно в наше столетие это должно случиться? — пухлый кинул палочки на стол и уставился в окно на спешащих куда-то людей.

— Катастрофа должна случится 18 августа 1997 года. Получается, нам осталось менее пяти лет. В общем, вчера перед сном я размышлял о том, что нужно снова продумать всё ближайшее будущее, ведь осталось меньше 5 лет, а значит, всем ранее выдуманным планам пришёл конец, — серьёзно сказал парень с веснушками.

— Стоп. Разве не середина июля 1997 года? Почему вдруг 18 августа? — удивлённо спросил пухлый.

— Так это ведь старое европейское предсказание, ты пересчитай на новый календарь, получится что 18 августа, — промолвил высокий.

— Так или иначе — учиться больше нет смысла! Как только это объяснить маме. Однако ведь в предсказании не говорилось, что вымрет всё человечество, говорится лишь, что грядёт катастрофа. Скорее всего, будут выжившие, но они составят меньшинство. — Пухлый вдруг взял палочки и повернул лицо на своего собеседника. — То смысл продолжать жить есть.

— А какой смысл? Если катастрофа случится, то почти все умрут, да и близкие — кто куда, а какой тогда смысл существовать? — сказал высокий с веснушками.

Пухлый уставился в окно в поисках смысла существования.

— Жить! Просто жить, жизнь сильнее смерти. Я вот надеюсь, что все, кого я ненавижу, погибнут. И лучше б было, если первой была учительница Джан, мать её! — Высокий дал пухлому пятёру (ударил в ладоши).

Покончив с едой, они оба встали и вскоре их силуэты исчезли в переулке. Продавец выбежал на улицу и закричал им вслед:

— А деньги? Вы мне не заплатили!!

Этот крик заставил Сюеи Чена почувствовать какую-то непонятную, неясную грусть.

Сяоцин Хуан согласно интенсивности рекламы, которая уже проводилась несколько месяцев, мог с уверенностью сказать, что пекинский рынок пошатнулся и открыл для них свои двери. «Конец света» в скором времени станет бестселлером! А когда он услышал разговор тех студентов, то вообще раскраснелся. Он хлопнул рукой Сяо Линзы, который держал в руках стакан, с фразой:

— Эй, с завтрашнего дня больше не пьём по утрам, если хочешь пить — пей вечером.

Сяоцин Хуан поднялся и сказал, обратившись к Сяо Линцзы:

— А знаешь почему? Потому что наша реклама уже проникла в сердца людей. Слышал этих ребят, которые сидели за соседним столом сегодня? Наша книга уже начала влиять на их жизни! Но до 1997 года осталось чуть меньше пяти лет, а это значит, что мы должны продолжать усердно работать и извлекать выгоду.

Сяо Линцзы повернулся к Сюеи Чену, его глаза заблестели:

— Господин директор, мы скоро покончим с пекинским рынком, но мы не можем рассчитывать только на себя, нужно привлечь других инвесторов к нашей работе, затем поделить рынок, чтобы в каждой провинции был наш представитель. Пекин почти завоёван, я предлагаю нам увеличить масштабы продаж. Нельзя, чтобы всё держалось только на одной книге, это неправильно, ведьмы хотим разбогатеть.

— Директор Хуан, а эта книга, ну то, что в ней написано, это правда? — спросил Сяо Линцзы, вытирая капли жира с губ.

— А кто его знает, — с пафосом ответил Сяоцин Хуан.

— Но ведь… как так? Разве это не глупо? — ответил Сяо Линцзы.

— Да какая разница? Хочешь сказать, эту книгу не выдумали люди? Каждый человек, прочитав, сам решит, как на это реагировать. Людей много, естественно, что тех, кто примет всё близко к сердцу, будет немало.

— У нас только эта книга, сформированная по чьим-то рассказам, верить или нет — дело автора. Как говорится, успех одного лежит через жертвы многих. Мы хорошо подзаработали, есть свой капитал. А что касается общества, ну, это их проблемы. Это вроде как называется общественные издержки. Жизнь в обществе вообще казино: есть победители, есть проигравшие. Какого чёрта ты вообще запереживал? И вообще, моя креативность сдвинула мир с мёртвой точки, посмотри как перепуганы китайцы, хоть какой-нибудь исторический герой мог такое? Я хочу максимально с этого разбогатеть, — тараторил без остановки Сяоцин Хуан.

Сердце Сюеи Чена, смотревшего на сияющее лицо Сяоцин Хуана, вдруг заныло. Он в который раз восхитился одарённостью Сяоцин Хуана. Он понимал, что поскольку Сяоцин Хуан не получил должность одного из акционеров, где-то в душе он затаил обиду. Но про себя Сюеи Чен думал, что всё сделал правильно, иначе потом столько было бы противоречий, да и к тому же это несправедливо, ведь капитал и идея изначально его, все риски на нём, с какой стати делать кого-то ещё акционером? Заработаем деньжищ — получит побольше, и всё честно.

Сяоцин Хуан, говоря, что идея его, разве не приписывал себе чужие заслуги? Люди, которые делают великие дела, обычно великодушны, их главная конечная цель — уважение окружающих, хотя нет, даже не уважение, а преклонение. Добился успеха — тут же на голове лавровый венок. «Самое важное для меня, — думал Сяоцин Хуан, — продвинуть сына Сяои, чтобы уехал за границу учиться и начал всё с высокого старта, не то что я».

Тут же с болью на сердце он вспомнил жену… «Ведь у этой жирухи ничего нет сейчас».

Книжный рынок Пекина открылся им. Это был первый раз, когда Цин Ни присутствовала в зале суда в качестве юриста, и это было не открытие дела, а вынесение судебного приговора.

Места для свидетелей были заняты одной дородной мамашей с тёмными кругами под глазами. За скамьёй подсудимых стоял один высокий здоровяк крепкого телосложения, фигурой напоминавший гориллу. Рядом с ним, не доставая его плеча, стоял судебный пристав, обвинителя пока не было. Места для публики были заняты только одним человеком.

— Сейчас огласят приговор по уголовному делу… Суд считает, что не было акта изнасилования.

Мамаша забеспокоилась, вскочила, на лице блестели капли пота. Обвиняемый, тронутый решением суда, повернулся к местам для публики, где сидела девушка, и заплакал.

Цин Ни — прекрасная девушка. У её родителей никогда не возникало и мысли, что они хотели сына больше, они лишь хотели, чтоб она всегда могла беззаботно существовать, подобно ребёнку.

Цин Ни Ван красива. Она выросла в уездном городке западной части Внутренней Монголии. Она родилась во время китайской культурной революции в 1971 году. Отец её всю жизнь проработал в организационном отделе партком уезда.

Уездный центр находился на западе реки Хуанхэ. Фактически это был небольшой городок, население которого составляло чуть больше двадцати тысяч человек. Поскольку город находился вблизи реки, забираясь на полицейскую вышку можно было видеть дорогу к реке, над которой расстилался туман. Дорога вела на запад, в самом её конце был перекресток. На юге от перекрёстка стоял огромный супермаркет, на севере — почта, на западе — трёхэтажное здание парткома уезда, а на востоке — здание суда.

Семья Ван всю жизнь прожила за зданием суда. Отец Ван работал в орготделе и был уважаемым человеком, при встрече каждый ему кивал. Ещё будучи ребёнком Цин Ни помнила, что все окружающие, завидев её отца, первыми подходили здороваться. По правде говоря, их семью нельзя было назвать влиятельной, но и обычной тоже не назовёшь.

В этой обстановке она провела восемнадцать лет своей жизни.

Во всём городке было только две начальные школы. Когда Цин Ни стала ходить в начальную школу, она нисколько не выделялась из толпы. Её жидкие волосы всё время были собраны в косичку. Но стоило ей пойти в среднюю школу, как её внешность резко изменилась. Её классная руководительница Ли получила образование в Пекине, отец её — военный участвовал в революции в провинции Цзянси, из пяти контрпоходов китайской красной армии он участвовал в четырёх, а после — и в других сражениях. Ему пророчили большое будущее, вместе с Линь Бяо бороться в антипартийной группе, но он рано скончался. Ли была похожа на своего отца. Она не осталась в Пекине, вернулась во Внутреннюю Монголию. Она — хороший учитель, уникальный, заботилась о детях больше, чем многие родители. Она выросла в «красных стенах», видела многих руководителей ЦК, так как в конце каждой недели у них устраивались танцевальные вечера. Училась она хорошо, с детства у неё были свои далёкие идеалы, была начитанной, зная как западную литературу, так и древнекитайскую. Оставшись во Внутренней Монголии, она решила стать учителем русского и литературы.

Цин Ни в то время училась у учительницы Ли. Её подход к литературе не производил на Цин Ни особого впечатления, но вот её воспоминания о Пекине и больших городах оказали серьёзное влияние на Цин Ни.

Дети из провинции больше всего любили слушать воспоминания учительницы Ли о детстве, о Ванфуцзин, Дашилань, Цяньмэнь, о московских ресторанах, всё это оставило огромный отпечаток.

У учительницы Ли была ещё одна особенность — она поощряла детей учить английский. В то время учить языки было непопулярно, мол, заграница далеко, а иностранцы — плохие люди. Но Ли говорила: к тому моменту, как вы вырастите, английскому языку будет отведена ключевая роль.

Все восхищались Ли, а она изящно стояла у доски и объясняла тему. Она всегда говорила очень убедительно, чем заставляла людей ей верить, а результаты по анлийскому языку в её группе были самими выдающимися.

Цин Ни как-то утомлённая сидела под тополем около здания суда, рисовала домик, потягивалась, её движения были странными, но прелестными. На улице постоянно одни и те же лица, этот одноэтажный магазин со своими вывесками со своими лозунгами в духе: «Развиваем экономику», эти стеклянные витрины, да даже этот кирпич, об который рано или поздно кто-то споткнётся. Всё это Цин Ни видела миллион раз. Ей надоела такая однообразная жизнь.

Какая же везучая учительница Ли, выросла в Пекине. Хоть сейчас она и живёт в глуши, но она всё видела с малолетства. У неё есть много детских фотографий, чёрно-белых, на которых видно, как её жизнь отличалась от жизни остальных.

На фотографии генерал с нахмуренными бровями — это её отец, а женщина с тонкими и правильными чертами лица — её мать. Вот их огромный одноэтажный дом со своим двором.

Цин Ни мечтала о такой аристократичной жизни, хотя её отец — всего лишь рядовой компартии уезда, но он очень уважаем среди людей.

В руках учительницы всегда была книга в коженном переплёте под названием «Конец света», которая помогла учительнице изменить взгляды Цин на жизнь. Она стала отличницей, на каждом уроке усердно трудилась, а по окончании школы сдала экзамены лучше всех.

Цин Ни намеревалась уехать далеко-далеко. Учительница Ли очень много рассказала им об известных произведениях, из иностранной литературы Цин узнала про профессию юриста. Цин Ни полагала, что юрист — представитель высшего общества, который защищает интересы рабочих. В её представлении это была такая же благородная профессия, как и учитель. Спустя время, когда на её счету уже было двадцать восьмое судебное разбирательство, она вспомнила про свои девичьи взгляды и рассмеялась. Училась она хорошо, но не стремилась вступать в пионерские отряды и никогда не изъявляла желания взять на себя роль старосты. Сдав экзамены после окончания школы, она поступила в Китайский университет политики и права. Как только она поступила, весь их городишко уже знал, что дочь Вана поступила в престижный столичный университет.

В течение четырёх лет учёбы она всё своё время тратила на изучение теории и английского языка. У неё не было времени посмотреть даже пекинские достопримечательности, даже на Ванфуцзине она была всего несколько раз, и то ради шоппинга.

У неё была любовь с детства к парню по имени Хай Тао, но прошли годы и он изменился, она в конце концов решила больше не ворошить прошлое и не возвращаться в свой городишко, чтобы отрубить с концами все эти мысли.

И тут судьба заставила её поверить.

Однажды Цин Ни пошла погулять недалеко от пруда. По дороге около небольшого магазинчика воришка выхватил из её рук кошелёк. Новенькая в Пекине, всё что она могла — это сесть и заплакать. Хотя в кошельке было всего чуть больше сорока юаней, но денег на дорогу до университета не было. Её обступила толпа людей, но нашёлся молодой белолицый паренёк в цветной футболке, который предложил ей помощь. Он пригласил её перекусить, а потом помог добраться до университета. Его звали Лю Цзюнь, он был младше её на два года.

Лю Цзюнь — единственный ребёнок в семье, его родители — рабочие, они жили недалеко от пруда в одноэтажном двухкомнатном домике. Познакомившись, молодые люди стали друзьями. Он чуть ли не каждый день добирался до её университета, чтобы провести с ней время. У него не было постоянной работы: сегодня здесь поработает, завтра — там, в основном, конечно, жил за счёт родителей и их дохода. Лю Цзюнь, хотя и вырос в Пекине, но был сыном простых рабочих. Он восхищался сильным характером Цин Ни, но чувствовал себя не совсем достойным такой девушки. Цин Ни же он нравился, её привлекали его порядочность и отзывчивость.

В его глазах Внутренняя Монголия казалась далёким и безлюдным местом где-то на краю света. Но так было поначалу. Потом, когда Цин Ни рассказывала ему про свою малую родину, он проникся симпатией, проявлял к ней безграничную нежность, как к сестре.

Каждый день вечером он оказывался около спортивной площадки университета, выглядывая Цин Ни, которая с рюкзаком шла к нему вприпрыжку. У них не было денег, и они обычно покупали тоуфу с пальменями.

В её группе был ещё парень из провинции Аньхой, его звали Тин Юн, ребенок, выросший в горах. Как только Тин Юн переступил порог университета, он сразу влюбился в Цин Ни. Она сразу заметила это, но ответить взаимностью не могла. Ещё с уроков учительницы Ли она усвоила истину: если быть человеком, то благородным, если любить кого-то, то сильнее, чем себя.

Тин Юн был ребёнком из крестьянской семьи, вырос неподалёку от известной горы Хуаншань. Наружности однако он был благородной, но в душе был ранимым и по натуре сентиментальным. Цин Ни понимала, что из таких людей обычно ничего путного не выходит. В университете он особо ничем не выделялся, нельзя сказать, что совсем ничего не делал, но особо и не перенапрягался. Его нежное отношение к Цин Ни было заметно всем. Ради любви он был готов идти на любые жертвы.

Однажды во время вечернего собрания Цин Ни почувствовала боль внизу живота, свойственную девушкам юных лет. Мама говорила, что у всех девочек с Хуанхэ такая болезнь. Цин Ни старалась не показывать свою боль, но не вытерпев, она вышла из класса. Тин Юн всё это время внимательно на неё смотрел. Вернувшись, она увидела, что подушку на её стуле кто-то заменил. После окончания собрания Тин Юн подошёл и отдал ей подушку, которая была в каплях крови. Ей было очень неловко.

После этого случая между ней и Тин Юном возникли взаимоотношения, когда оба понимают друг друга без слов. Он заботился, а она позволяла это делать и радовалась этому. Был как-то случай, у Цин Ни сломалась спица на велосипеде, а денег на новую не было. На следующий день Тин Юн принёс ей ключи от нового велосипеда, который якобы купил на свои деньги. Но всё тайное становится явным, и вскоре выяснилось, что этот велосипед он просто-напросто украл. Он и его товарищи были разоблачены местными активистами. Впоследствии их отчислили из университета. На прощание он подарил Цин Ни такую же книгу, что была в руках учительницы, под названием «Конец света».

Цин Ни успевала не только хорошо учиться, но и дружить с парнями: один окружал её заботой в университете, а второй жил в центре, она искусно вертела ими так, что каждый не знал о существовании другого.

Напряжённый, но романтичный период студенчества окончился. Каждого из сорока шести студентов ожидал свой путь.

Во время банкетного вечера один из парней, не обращая внимания на учителей, запрыгнул на стол и крикнул:

— Ребята! Скоро ведь конец света, катастрофа, мы все умрём, так чего нам париться? Живите и наслаждайтесь!!

Послышались одобрительные возгласы.

На следующий день позвонил Лью Цзюнь и радостно выпалил, что он рассказал родителям о своих чувствах к Цин Ни, и они ждут её на встречу и даже готовы выделить им комнату для совместного проживания. Она согласилась на встречу, но в голове не было и мысли о том, чтобы в скором времени стать их невесткой. В её сердце теплилась надежда о лучшем будущем, а мещанские радости — вовсе не то, чего она хотела.

Дав согласие идти в гости к родителям Лью Цзюня, она прежде всего хотела узнать, как относятся столичные жители к провинциальным людям, как она.

Она шла дорогой около пруда, которую знала от и до, ей было интересно, сколько солнечных дней с Лью Цзюнем они провели вблизи этого места.

На этой улице располагался один ресторанчик, в котором готовили хого. Лью Цзюнь говорил, что заметил в нём нескольких алкашей, которые каждый день ровно в обед приходят в это место, и они решили понаблюдать. Цин Ни и Лью Цзюнь пришли без десяти двенадцать. Они сели за маленький столик возле окна, заказали домашнюю лапшу и стали ждать. Только часы над барной стойкой пробили двенадцать, у входа появился человек и прокричал:

— Закуску на наш стол.

Дверь открылась, и вошли трое мужчин в возрасте за пятьдесят, они были одеты в синюю форму хунвейбинов времён Культурной революции, и у каждого в руках была бутылка эрготоу (китайская водка 60–70 градусов). Они сели за первый столик около барной стойки, подвинули к себе закуску и начали пить и вести беседу как завсегдатаи этого местечка.

Лью Цзюнь был чутким парнем, делал всё, чтобы Цин Ни не грустила.

Однажды они вышли с Цин Ни из супермаркета, когда чёрные тучи по всему небу уже превратились в проливной дождь, такой дождь даже в июне не часто увидишь. От дождя повеяло прохладой, и уже через несколько минут стало холодно. Тогда Лью Цзюнь снял майку и брюки и отдал Цин Ни, оставшись только в красных трусах. Они побежали в супермаркет, и Лью Цзюнь случайно натолкнулся на стеклянную дверь входа. Эта ситуация вызвала у людей, прятавшихся от дождя в стенах магазина, смех. А девушки вокруг даже цокали от восхищения.

Был ещё один случай. Как-то в марте, гуляя по Летнему императорскому дворцу в достаточно прохладную погоду, Цин Ни шла по каменной дорожке вдоль озера с зонтиком, который ей подарил Лью Цзюнь. Обычно в выходные в летнем дворце много народу. Сегодня тоже было много посетителей, несмотря на будний день. Такие зонтики обычно продаются по семь-восемь юаней, а Лью Цзюнь, радостный олух, купил больше чем за двадцать. Утром он позвал Цин Ни на прогулку, она долго отнекивалась, потому что в тот день Тин Юн тоже пригласил её сначала покушать, а потом по магазинам. Тин Юн терпеть не мог прогулки по магазинам, но ради Цин Ни был готов даже на это. В итоге Цин Ни отказалсь от приглашения Тин Юна.

Зонт был что надо: белый с синими цветами и с тонкой кружевной каймой. Цин Ни оценила его по достоинству, и Лью Цзюнь был счастлив. Мелкий торговец в лавчонке продавал самолётик на батарейках с пропеллером, самолётик этот мог высоко подниматься над головами людей, в то время такая игрушка была редкостью. Лью Цзюнь подумал, что Цин Ни хочет такой самолёт и пошёл узнать цену, оказалось, тридцать юаней, не дёшево. В тот день он прихватил из дома только тридцать юаней: двадцать потратил на зонт, восемь — на вход во дворец, в кармане оставалось всего два юаня на автобус.

Цин Ни была человеком прагматичным, её практически не привлекали такие игрушки, она даже злилась на него за то, что у них такие разные вкусы. Но он этого не подозревал, как и не подозревал то, что оба они находятся на разных прямых, которые никогда не пересекутся.

А у него в тот день будто сердце горело, да ещё и денег не было в кармане. Продавец снова завёл самолётик, он, и правда, был сделан качественно. Как воздушный змей, моментально поднялся над головами людей.

К тому времени, как Цин Ни поняла, что надо отойти, уже было поздно. Самолётик столкнулся с её зонтом, она выпустила зонт, подул ветер, и он улетел прямиком в озеро. В этот момент продавец, посмеиваясь, снова запустил самолёт. Лью Цзюнь в этот момент был так зол, что у него нет денег на самолёт, что повернулся к темнокожему продавцу, сжав кулаки. Но продавец не обращал на него никакого внимания. Тогда он взглянул на Цин Ни, и его сердце будто полоснуло ножом. Он хорошо понимал, сколько завтраков стоил этот зонт. Он был очень стыдливым ребенком: когда говорил — всегда краснел. Посмотрев ещё раз на Цин Ни, на продавца, на зонт, который плыл по озеру, он неожиданно прыгнул туда. Он хорошо плавал, почти как все пекинские парни. Но он забыл проверить одну вещь — глубину. А в озере была глина, и его начало засасывать. Он даже начал терять надежду, но потом ухватился за камень и смог таки высунуть голову наверх.

Цин Ни смотрела издалека, недоумевая. Лицо Лью Цзюня невозможно было разглядеть — оно всё было измазано глиной. Стоявшие на берегу хохотали, некоторые даже упали на траву от смеха. Лью Цзюнь тем временем плыл очень медленно, даже начал коченеть.

Если бы у Лью Цзюня была другая девушка, она тут же бы растрогалась его поступком и упала бы ему в объятия. Но Цин Ни смотрела на него другими глазами: она увидела в таком поступке трусость. Вот если бы вместо того, чтобы прыгнуть в озеро, он пошёл к продавцу и заставил его компенсировать ущерб, это было бы правильным действием.

В этот момент она окончательно осознала: ей не нужен маленький мальчик, слепо любящий её, даже несмотря на то, что у него есть пекинская прописка. У неё есть более высокие цели, нежели те, что обычно присутствуют у провинциальных девиц, у которых одна цель — выскочить замуж за столичного парня. Она думала о лучшем будущем, известности и богатстве. В процессе изучения права она поняла, что к рыночной экономике можно прийти путём исправления законодательства. Она чётко знала, что Китай пойдёт по стопам всего мира, у него будут такие же ценности, общество станет более благосостоятельным. Нужно только разбогатеть, и тогда ты сможешь стать хозяином своего счастья.

Лью Цзюнь же мечтал о полноценной семье с детьми и работе, чтобы хватало на жизнь, водить и забирать детей из садика. Разве такая жизнь есть только в Пекине, а скажем, близ Хуанхэ всё по-другому?

Традиционные китайские взгляды на семью её раздражали: превосходство мужчины над женщиной. Эти устои ей были чужды: требования общества, что женщина обязана быть добродетельной супругой и ласковой матерью. «Если всё погрязнет в патриархате, то какие у меня перспективы?» — думала она.

Она скромно считала себя симпатичной, но не красавицей, и уж тем более не королевой красоты. Иначе говоря, она презирала тех красавиц, которые жили за счёт мужчин, пользуясь своей красотой. В её университете было несколько провинциальных девиц, которые приехал в Пекин именно с этой целью. Например, Ван Фан. Она была красива, как актриса, каждый день она выходила погулять, чтобы завести новые знакомства с местными парнями. В конце концов она и впрямь нашла себе одного паренька. Паренёк этот был невысокого роста, хорошенький, одетый всегда по моде. Он относил себя к сычуань-тибетской национальности. Его отец, относившийся к министерским кадрам, после похода на север для отпора японским захватчикам с красной армией там и осел. Ван Фан каждый день в университете рисовалась перед этим пареньком.

Цин Ни презирала таких людей, которые вечно ходят парочкой. Её раздражала золотая молодёжь, которая только и делала, что пользовалась состоянием родителей. Ещё её дико бесило то, что они всегда чавкали жевательной резинкой. Это были звуки болотной трясины.

Цин Ни понимала, что её жизненная цель куда выше. Она знала, чего ей это может стоить, но не боялась, потому что в детстве извлекла много уроков от учительницы Ли, которая и подтолкнула её к поступлению в университет.

Учительница Ли была интеллигентным человеком и думала как о простом народе, так и о том, что «золотая молодёжь» только пользуется привилегиями и радуется неравенству общества.

В этот момент Цин Ни решила для себя, что должна подняться по социальной лестнице на самый верх общества и ни в коем случае не скатиться в самый низ. Для того чтобы подняться наверх, нужно было принимать активное участие во всяких университетских мероприятиях, в общественной деятельности.

В возрасте двадцати лет Цин Ни поняла вред высокой нравственности. Играя высоконравственного человека, можно оторваться от реальности и вступить в яму мизантропии и ненависти к остальным. В этом мире, безусловно, есть достаточно серого, просто не нужно акцентировать на этом своё внимание. Но очень сложно не заиграться в высоконравственность и не пойти по пути пустой траты времени.

У неё была мечта остаться в Пекине, но вот Лью Цзюнь, она знала, не был способен на свершение каких-либо дел, в то же время невестки в их семье автоматически приравнивались к домохозяйкам. Между Пекином и провинциальными городами была огромная пропасть, и, несмотря на то, что спустя более двадцати лет и Пекин, и провинциальные города претерпели изменения, кажется, эта пропасть между ними выросла ещё больше.

Пейзажи Хуанхэ ничуть не уступали столичным, зимой замёрзший лёд на реке слепил глаза. В тот год зимой на реке вырубили прорубь и из неё всплывали многие вещи… там даже были красные ботиночки грудного ребёнка. Одно из самых жестоких её воспоминаний.

Весной Хуанхэ полностью освобождалась от оков льда, оставшиеся на реке кусочки льда выглядели, как игрушки. И хотя ива к тому времени ещё не распускалась, всё равно ощущалась весенняя зелень. В реке водилось много карпа и другой рыбы.

Что же, помимо этого, можно назвать тоской?

Цин Ни впервые вела судебное дело от своего имени, это было перед сдачей экзамена на подтверждение статуса адвоката. Каждый год в середине апреля-мая во время проверки судебный административный орган изымал лицензии у всех юристов. На самом деле эта лицензия практически не нужна. Только в том случае, если юрист идёт к подозреваемому, охранники в изоляторе чётко контролируют и сверяют.

Главный контролёр обычно не вписывает имя каждого юриста в рекомендательное письмо, в бланке есть пропуск, где можно написать: «Юрист ХХ, затем ФИО». Когда Цин Ни вписывала себя, у неё колотилось сердце.

В этом деле по изнасилованию подозреваемым был спортсмен, во время разбирательства он находился в изоляторе при полицейском участке, там следили не так жёстко, как в городском изоляторе.

Вокруг главного суда было очерчена белая линия, которая с годами исшаркалась подошвами людей. Цин Ни и юрист Джан, старенький уважаемый юрист в очках, прождали около линии полдня, но никто не обратил на них внимания. Цин Ни вопросительно посмотрела во все стороны, а затем спросила:

— Есть тут кто?

Джан тоже закричал во всё горло.

Из верхнего окна высунулась темнолицая фигура в фуражке. Спустя десять минут они зашли в изолятор, внутри всё было по-простому, устаревшее, на стенах висело несколько фотографий, судя по всему, памятные снимки работников изолятора. На вахте сидел старичок лет восьмидесяти. «Где ещё есть старики в таком возрасте и не на пенсии?» — подумала она. Старик протянул руку за рекомендательными письмами. Он отодвинул письма на расстояние, с которого мог увидеть, и таращился в них минут пять.

— Вам, кажется, нужны очки для дальнозоркости? — спросил Джан.

— А ты дашь мне на них денег? — взглянул на него старик. Он открыл реестр и стал искать нужного подозреваемого.

Комната для встреч находилась метрах в десяти. Эти комнаты отличались от других: во-первых, были меньше, во-вторых, оснащение было хуже прежнего. Вскоре из коридора послышался звук бренчания кандалов. Невысокий надсмотрщик привёл высоченного (под два метра) подозреваемого. Цин Ни с любопытством смотрела на него, однако не боялась. Её удивляло и то, что этот вид преступления до сих пор присутствовал в современном обществе. Кроме того, в теории криминальной психологии говорилось, что насильник обычно человек с психическими отклонениями и акт изнасилования — не просто результат вожделения. Поэтому неважно, насколько открыто и свободно общество, всегда будут такие преступники.

Преступника звали Тэму Тсиле, лучший спортсмен свободного спарринга, девятнадцать лет, на лицо ещё ребёнок. Он выглядел робким и стеснительным. Поскольку он был большим и сильным, наручники и кандалы тоже были особыми. Он сидел, наклонив голову вниз и опустив глаза на руки, будто был учеником, которому читали нотацию.

Адвокат Джан достал из портфеля кипу бумаг и приготовился к записи протокола. Подозреваемый говорил на китайском беспорядочно, к тому же он не понимал, чем полицейские отличаются от адвокатов. Цин Ни впервые вела дело и, увидев средства усмирения, в какой-то мере посочувствовала подозреваемому.

— Тэму Тсиле, у вас слишком длинное имя, мы будем называть вас просто Тэму, хорошо? — спросил Джан, хотя между собой они его уже так называли.

— Угу.

— Тэму, вы понимаете, что являетесь главным подозреваемым в преступлении?

— Э-э-э… я не понимаю.

— Иными словами, вы понимаете, каким образом нарушили закон?

— Знаю, я дрался и бил людей.

— Били людей? А если не только это?

— Ну, я бил людей.

Джан посмотрел на Цин Ни.

— Тэму, вы были с той женщиной… как её зовут-то там? — Джан перевернул странички протокола… — а, точно, Ван Мэй. Она пила с вами в тот вечер?

— Да, чуть-чуть, — он стал ещё более стеснительным.

— Тэму, мы ваши защитники, ваша семья попросила нас выступать за вас в суде, мы играем на одной стороне, вы это понимаете? Мы не полицейские, которые арестовали и задержали вас и выдвинули иск. Их задача — обвинить вас в преступлении, а мы — адвокаты, наше дело — опровергнуть и найти доказательства. Понятно? А сейчас вы подробно расскажете, что вы делали втроём.

— В тот день после обеда… я, Пабу и Джан Хэ-Пин пошли в гости к старшему брату Пабу, чтобы выпить. Джан ХэПин тоже из нашей команды.

— Сколько вы выпили? Со скольки начали пить?

— Ну, в тот день тренер отменил тренировку, получается, что часов с одиннадцати дня и где-то до четырёх, а потом Джан ХэПин сказал, что нужно найти «курочку» и пошёл.

— А почему он пошёл, а не вы?

— Джан ХэПин говорит, что у нас с Пабу китайский так себе, да и на внешность мы… — он посмотрел на Цин Ни. — Стрёмные, поэтому он и пошёл.

— Тэму, что значит «курочка»?

— Ну, «курочка» — это распутная женщина, — ответил он.

— И нашли вы эту самую «курочку»? — поинтересовался Джан.

— Да. Ту самую, по фамилии Ван, — он опустил голову.

— Что с шеей?

— Да, на вашей шее красный след, что это? — спросила Цин Ни.

— Э-эм… просто капитан команды не разрешает говорить.

Цин Ни вспомнила этого худого, темнолицего человека сорока с лишним лет — капитана команды. В тот день Джан отправил её в уголовный отдел на встречу с подозреваемыми. Всё утро она не могла найти свой велосипед, в итоге нашла около какого-то жилого дома.

Уголовный отдел располагался в жилом доме и занимал несколько арендованных комнат, на двери даже не было таблички. В полиции работали только мужчины, все они были старше тридцати пяти лет, с лысыми блестящими головами. Завидев постороннего, свирепо смотрели. Цин Ни была всегда в себе уверена, у неё была удивительная способность определять по взгляду и жестам всё, что думает собеседник. Когда на улице Ванфуцзин Лью Цзюнь или Тин Юн гуляли с ней, их всегда удивляло количество обернувшихся на неё парней.

Особенно это касалось Лью Цзюня. Он был коренным пекинцем и чувствовал в этом своё превосходство. Но когда по Ванфуцзиню он гулял с провинциальной девчонкой, большинство парней, завидев статную высокую Цин Ни с почти идеальными параметрами и прелестным личиком, а также её уверенность и сверкающие глаза, оборачивались в её сторону.

Увидев семь-восемь бритых голов, Цин Ни выпрямила грудь и решительно вошла в кабинет. В комнате был всего один стол и две двухъярусные кровати, на которых лежали четыре человека. Завидев Цин Ни, они присели. Один из них, детина высокого роста, спрыгнул с кровати и подставил ей стул.

— Здравствуйте, кто из вас тут самый главный?

— спросила она, мило улыбаясь во весь рот.

— Ты, наверное, к командиру Чхэну, но он вышел, а ты?

— Я — адвокат, вернее, я направлена адвокатским агентством, чтобы оформить кое-какие формальности.

Услышав это, все, кроме разговаривавшего с ней, снова прилегли.

— А ты знаешь командира Чхэна? — спросил он мягко.

— Нет, а кто это?

— Не знаешь? Ну, он у нас тут самый главный, начальник, сейчас вышел по делам.

— А почему командир? Почему вы его так называете? Насколько я знаю, при полицейском участке нет такой должности.

— Да, он просто раньше в войсках состоял и там его называли «командир батальона»… А ты чего стоишь? Вот садись.

— Нам нужно увидеть одного подозреваемого, его зовут Тэму, Тэму Тсиле. Согласна шестой части уголовно-процессуального кодекса он сейчас находится под следствием, я пришла оформить все необходимые формальности, чтобы потом нам назначили встречу.

— Не выйдет, мы же сказали, командир Чхэн не здесь, — послышалось с верхней полки.

— Я поняла, но для этого и заместитель командира тоже подойдёт, — мягко ответила она. Она знала, что им лучше не указывать. Высокий окликнул низкорослого мужчину, тот только заворчал.

Она ходила туда раз пять — 6 и никогда не видела этого командира.

Адвокат Джан уже начал было сомневаться в способностях Цин Ни, но, сопроводив её раза два, не увидел на месте командира. В последний раз, недели две назад, когда она туда заявилась, она обнаружила листок с номерами телефонов всех этих бритоголовых, один из номеров был номером командира. Она набрала номер, поначалу не брали трубку, потом взяла какая-то женщина с южанским акцентом, она представилась и только тогда трубку взял мужчина. Она быстро изменила голос на кокетливый и договорилась встретиться с ним. На его вопрос «кто вы?» ответила: «Узнаете при встрече». Они договорились встретиться в кофейне в половине одиннадцатого.

Она специально принарядилась на встречу, надела короткую юбочку и майку на бретельках, накрасилась и, полная уверенности, села около окна.

Ровно в назначенное время зашли двое, один из них был тот рослый, который беседовал с ней. Они огляделись и подошли.

Один из них, лет сорока, темнокожий и худощавый, плюхнулся в кресло рядом с ней. Их взгляды пересеклись, и у неё внутри всё затряслось, она в миг почувствовала презрение к нему.

— Это вы меня искали? — У говорящего был шрам на переносице.

— Для начала я представлюсь: меня зовут Цин Ни Ван. А вы командир Чхэн?

— Ну, какой командир? Это пережитки прошлого. Меня зовут Чхэн ШуанЛао, — он улыбнулся, обнажив дёсны. — Давайте без посредников говорить напрямую.

— Я знаю его, — сказала Цин Ни, посмотрев на высокого.

— Ты знаешь его? — изумленно открыл рот командир.

— Да, в прошлый раз. когда я приходила, вас не было, вот мы и познакомились, правда, я не знаю, как по фамилии…

— А-а, это мой подчинённый. Эй, СяоБао, — окликнул он высокого, — подойди сюда.

Сяо Бяо взгянул на Цин Ни:

— Да вы сами поговорите, — и шагнул к выходу, улыбнувшись ей.

— Адвокат Ван, вы хотели увидеть того подозреваемого? — любезно спросил командир.

Он оформил все необходимые документы для встречи и лично довёз Цин Ни и адвоката Джана.

Цин Ни посмотрела на Тэму и спросила:

— Ты не хочешь говорить, потому что есть кто-то кто тебя бьёт? Этот командир, да?

— Никто не разрешает об этом говорить, меня несколько раз предупреждали.

— Ну, если мы узнаем, мы ведь никому не расскажем, — вмешался Джан.

— Да, этот командир… он бьет, — ответил Тэму.

— Он ведь такой маленький, а ты — крепкий мужик. Как это он смог тебя ударить? — поинтересовалась Цин Ни.

— Цин Ни, Тэму хоть и здоровяк, но он подозреваемый, как он может ответить ударом на удар? — обратился Джан к Цин Ни.

— Тэму, а как так получилось, что он ударил?

— Да неважно, ничего страшного, я ведь здоровяк.

Цин Ни изучала уголовный кодекс, там есть отдельное наказание за принуждение к показаниям посредством пыток.

— Господин Джан, но ведь принуждение к показаниям посредством пыток запрещено законом, если это и, правда, имело место быть, мы ведь можем сказать?

— А какие у нас доказательства? Кто скажет? Не надо, а то потом сами не оберёмся проблем, — ответил Джан.

— Я не скажу… я не скажу, — нервно повторял Тэму.

— Тэму, у вас с потерпевшей была сексуальная связь?

— Ван ХэПин привёл её, это вроде как её работа — заниматься подобным… Она — курочка… Ван ХэПин говорил, что конец света скоро, пользуйся моментом.

— А откуда ты знал, что она проститутка? Вы были знакомы до этого?

— Я нет, а вот Ван ХэПин знал.

— Ну, ты подробно опиши, как всё было.

— Ван ХэПин привел её в дом старшего брата Пабу, мы взяли связку пива, ну которая по двадцать четыре бутылки, а ещё сготовили мясо и начали пить.

— Потерпевшая пила вместе с вами? — перебил его Джан.

— Пила, и немало.

— О чём вы говорили, когда пили?

— Э-э… — Тэму взглянул на Цин Ни.

— Ничего страшного, говори, — сказал Джан.

— Ну, у нас были всякие шутки про секс поначалу, а потом вообще перешли на тему денег.

— Каких денег?

— Ну, просто денег… денег, которые нужно была заплатить этой… женщине.

— То есть вы поначалу договорились насчёт цены?

— Да, а после этого мы вместе втроём заплатили ей сто пятьдесят юаней.

— А как отреагировала потерпевшая? Она согласилась на это дело и на сумму денег? — покраснела Цин Ни.

— Да, согласилась. И цену она сама назначила, мы сначала хотели заплатить каждый по тридцать, итого отдали бы сто, а она увеличила цену до ста пятидесяти.

— Кто из вас троих был первый?

— Ван ХэПин, так как он её знал до этого, потом… потом был Пабу, а затем… затем я. — Тэму сильно вспотел, когда говорил об этом.

— Она была согласна на вашу сексуальную связь? Ты понимаешь, о чём я? Говори, мы слушаем, — сказал Джан.

— Я был третьим… но она всё время была согласна, она желала…

— Продолжай, опиши весь процесс.

— Мы напились и уснули, когда стемнело, мы проснулись и начали готовить еду, вернее, потерпевшая готовила, она жарила лапшу.

— После того, как вы поели, что вы делали?

— После этого мы снова пили, примерно до десяти с лишним вечера.

— Откуда вы знали, что сейчас за десять вечера?

— Потому что она сказала, что уже за десять и ей нужно возвращаться к сестре домой, если задержится, то не сможет вернуться. А я предложил ещё разок, но она сказала, что нет времени.

— Ещё разок, что?

— Э-эм… (Тэму сильно покраснел) ещё разок переспать.

— А потом что?

— А потом она сказала, что нет времени, что она хочет и завтра прийти. Я не отпускал её, она кричала на меня, и я её ударил.

— Как ты ударил? — спросила Цин Ни.

— Я влепил ей две пощечины.

— Ты же такой здоровяк, как ты можешь поднять руку на девушку? — Цин Ни еле сдерживала гнев.

— Я знаю… я не должен был.

Тэму заплакал, как маленький ребенок.

— Тэму, не надо плакать, зачем? Да ведь и поздно слёзы лить. Ты лучше продолжай рассказ, что было потом?

— Потом она сказала, что останется, но она хочет кушать. Я дал ей пятьдесят юаней и сказал, что нужно купить. Она ушла и пришла с полицейским.

— А вы заплатили ей те сто пятьдесят юаней, о которых договаривались?

— Нет.

— Почему?

— Ну, она сказала, что не уйдёт, не было необходимости торопиться с деньгами, а когда пришёл полицейский, нас забрали.

Цин Ни думала, что у адвокатов очень хорошие перспективы. Например, приговор по факту изнасилования, которого, возможно, не было, может изменить судьбы трёх людей.

Юрист Джан, прихватив свой портфель, широким шагом шёл по тротуару. Он взглянул на Цин Ни, понял её состояние и спросил:

— Эй, ты разве первый раз в изоляторе? Если ты хочешь, как все юристы кормиться законом, нужно быть более терпеливой. Конечно, эта профессия сложна! Несколько дней назад, когда комитет юстиции начал собрание, я так удивился: нужно и лицензию иметь, а ещё и на стену свою фотографию поместить. Даже появилась одна шутка: «Юристов — на стену, судей — в постель». Поняла, о чём речь? Просто разъясняет различие двух профессий.

Цин Ни взглянула на Джана и подумала, что в его словах заложен какой-то не очень хороший смысл. Он почти такого же возраста, как её отец, как он может обсуждать такие вопросы? Хотя среди молодёжи, между парнями и девушками, все темы стали публичными, но обсуждать с пожилым юристом в очёчках «постельные» дела как-то неуместно.

— Господин Джан, а как вы думаете, юрист-женщина лучше или юрист-мужчина?

— Ты про «выживаемость»?

— Ага.

— Мне кажется, женщинам проще добиться успеха. В этом обществе главное слово принадлежит мужчине, женщине нужно найти себе мужчину и всё, это не так уж сложно.

— А почему Вы выбрали эту профессию?

— А-а… да я переквалифицировался. В прошлом я был административным работником, а в университете вообще изучал китайский язык и литературу. Потом понял, что мне всё это неинтересно и пошёл на заочные курсы по юриспруденции. Потом со второго раза сдал экзамен. А стал работать — и потерял интерес к административным делам. Но тогда там всё было жёстко: если нет прогресса — голову с плеч.

— После того, как вы обучились на юриста, вы почувствовали какое-то превосходство?

— Поначалу всё было в новинку, а потом понял, что это тяжёлый труд. Ты — выпускница престижного университета, безусловно, ты сильна в теории, но теория и практика, как правило, сильно отличаются.

Сев в такси, Цин Ни дала волю эмоциям. В тот раз, когда впервые сказала «я — адвокат» эти два слова, а ещё этот… «командир» как только увидел меня, глаза загорелись, и хотя это было только начало, она уже чувствовала некую гордость. Она впервые почувствовала в себе скрытый потенциал.

Приехав завоёвывать Пекин, она не чувствовала в себе никакой уверенности. Вернуться в свой городок? Крутиться как белка в колесе и стать каким-нибудь муниципальным служащим? У неё вызывали недоумение люди, которые вернулись из Пекина обратно. Всего лишь одна улочка, вечно занятая скотом, это как упасть с неба после Пекина.

Китай такой большой. Цин Ни считала это недостатком. Закончив университет, она хотела перебраться в городок А искать работу, новые места и новые люди, в партийные органы ни желания, ни возможности попасть не было. Она хотела добиться славы и успеха именно в судебных кругах, поскольку учась на адвоката, нет никакой другой дороги, кроме этой.

Отец её надеялся, что она вернётся в уезд благодаря его работе и связям, сможет получить себе местечко в правительстве. Отец был недоволен тем, что она одна, незамужняя далеко, а ещё два младших брата нуждались в её заботе. Лелеять сыновей и пренебрегать дочерями-то то, что не менялось с течением времени.

Кроме того, родственников у семьи Ван было много, но не было ни одного, на кого можно было бы положиться в полной мере. Отец был знаком с китайским национальным характером: если у семьи нет защиты, то по ней легко можно ударить. Если кто-то из семьи — чиновник в правительстве, то и у соседей сразу же совершенно другое отношение.

Цин Ни хоть и любила родителей, но не могла ради них бросить свои мечты, поэтому она твёрдо решила прибыть в город А. Она планировала сначала приехать, подработать, освоиться и уже потом сдать экзамен на получение юридической лицензии. Она не боялась никаких экзаменов, учёба была её сильной стороной.

Сходив впервые в следственный изолятор, она стала ещё более уверенной, и если бы не общение с командиром, то даже спустя месяц опытный адвокат Джан так бы и не добился встречи с подозреваемым. Адвокат Джан был заурядным человеком, который работал, чтобы только заработать, как говорится «лишь бы отделаться», без всякого там интереса.

Что касается этого судебного дела, она считала приговор необоснованным, они втроём вызвали проститутку, единственное, конечно, в итоге не заплатили ей и всё. Самое главное, чтобы половой акт был не против воли женщины, остальное уже не считается насилием.

Джан в этом смысле не имел полных знаний.

В своём первом процессе она поняла, что эта профессия не только важна, но чуть ли не божественна. Профессия, которая спасает людей в беде. Четыре года учёбы изменили её представление о подсудимом, как о демоне, это предубеждение. Презумпция невиновности в её голове дала росток.

Она думала, что обязана спасти этого спортсмена. Что у тех, кто ведёт это дело, неверные представления о случившемся, либо, руководствуясь принципом защиты слабых, они ошибочно используют закон. Она собиралась донести все свои знания до суда.

Вчера ей позвонил Лью Цзюнь, слёзно умолял вернуться в Пекин. Какая-то его дальняя тётка работает заместителем начальника в комитете и согласилась помочь Цин Ни с работой.

Цин Ни не понимала этого чувства гордости мелких пекинских мещан.

Наверняка там, куда ей предложил устроиться Лью Цзюнь работают одни дискриминаторы и сплетницы. Хоть она и приехала из глубинки, но четыре года учёбы в университете сделали её амбициозным и благородным человеком.

Она должна развиваться здесь, в городе А, и быть адвокатом.

В этой адвокатской конторе помимо неё практику проходили ещё человек двадцать, но большинству было за сорок пять лет, и это преимущественно были мужчины. Она с детства уделяла много внимания отношениям с окружающими. Но поскольку онабыла красива, отношения с большинством девчонок у неё никогда не ладились.

Площадь этого служебного помещения была большой, но условия так себе. Главным тут был толстяк — коротышка лет пятидесяти с физиономией, смахивающей на чашку. Его лицо было круглее круглого, а волосы были только на правой стороне и видно было, как он изо всех сил старался зачесать их на левую. Раньше он был заместителем начальника управления юстиции какого-то там уезда, все адвокаты в конторе его побаивались.

Целыми днями с утра до вечера председатель восседал на стуле с высокой спинкой и с улыбкой рассказывал себе всякие любовные романчики. Основываясь на его историях, которые он рассказывал себе самому, все женщины-адвокаты, включая тех, которые ещё не получили это звание, имели с ним связь. В конце он довыдумывался до того, что боролся за этих девушек со всякими там председателями городского комитета и в конце концов наставлял им рога. (А кто такие эти председатели? Управленцы в казённом учреждении, на этот раз председатель городского комитета разозлился и издал приказ проверить министерство юстиции и начальника Вана. У него обнаружилось много зацепок, какие-то там покрытия доходов и прочее. В итоге проверка показала, что он фальсифицировал своё обучение и, значит, незаконно владеет статусом адвоката, который нужно аннулировать.)

Он развалился на стуле и рассказывал себе, как бы он поступил, чтоб в итоге это решение было отозвано.

Цин Ни считала его самовлюблённым, его глаза смотрели искоса, а его слова всегда были полны слащавых намёков, и каждый раз ей приходилось притворяться, что она не понимает о чём речь.

Прошло несколько дней, и дело Тэму нужно было передать в суд, но сами документы по делу застопорились в полиции.

У адвоката Джана был уставший вид. Цин Ни знала, что хоть Джан и в почтенном возрасте, но не прочь выпить, причём в немалом количестве.

— Цин Ни, не могли бы вы сходить в полицию, чтобы узнать, передали они документы или нет, что-то больно много времени уже прошло.

— Господин Джан, время установлено прокуратурой, к чему нам торопиться?

На самом деле она не хотела видеть того командира Чхэна. Он за всё это время несколько раз приглашал её вместе сходить покушать, но она сходила только разок. Это был раз, когда к ним присоединились старые друзья Чхэна. Она пили алкоголь и уговаривали ее. И хотя отец её спокойно мог выпить пол-литра водки, она знала, что в традиционной культуре Китая пьющая женщина — плохо и поэтому отказала. В течение двух часов она сидела с ними и делала по глоточку, затем не заметила, как пригубила стакан.

Она сидела и думала, что свет здесь довольно мрачный. А ещё она хотела снять пальто, алкоголь разгорячил её.

Она вдруг вспомнила Тин Юна. Он окружал её заботой более двух лет учёбы в университете. Невысокий, неказистый, хотя он отличался эрудицией и, казалось, жил только книгами. У него не было будущего, если только стать профессором в университете или что-то вроде того.

Она вдруг выпалила:

— Завтра начало слушаний в восемь, пожалуй, нам хватит пить и нужно ещё раз обдумать и просмотреть дело.

Услышав её слова, все за столом обменялись растерянными взглядами. Она поняла по их лицам, что их связывает какая-то договорённость, похоже, помочь команиру Чхэну влюбить её в себя. Хотя какая разница, он женатый мужчина. Цин Ни, не взирая на общие уговоры, настояла на том, что ей пора идти. Командир Чхэн предложил «подбросить» её, она, взглянув на его раскрасневшееся лицо, сказала:

— Вы прилично выпили, разве можно водить машину в таком состоянии?

— Да ничего страшного, во-первых, мы же полицейские должностные лица, а во-вторых, у меня друзей полно.

Договорив, они сели в его бело-голубую машину. Она сидела рядом и слышала его сильное сердцебиение.

Командир Чхэн вёл машину в помутнённом состоянии. Цин Ни снимала квартиру вместе с двумя девчонками-студентками, прямо в том жилом микрорайоне, что виделся впереди. Но она не хотела, чтоб кто-то из соседей его увидел не только потому, что он был гораздо старше, но ещё и потому, что он её вообще никак не интересовал. Чхэн крутил руль и, возбуждённо глядя на Цин Ни, рассказывал о том, какая у него несчастная семья. Он рассказал, что у них с женой брак по договоренности, родители настояли, нет друг к другу никаких чувств, а расстаться не могут, ребёнку всего тринадцать лет. В процессе разговора он положил свою руку на руку Цин Ни, она полминуты потерпела, но потом легонько вытащила её. Они въехали на территорию жилых домов, и дверь автоматически открылась, однако Цин Ни быстро выпрыгнула из машины, изящно помахала рукой и направилась к своему дому.

— У тебя нет времени? — спросил её Джан.

— Не-а, я уже связывалась с командиром Чхэном.

Она хоть и была практиканткой и понимала, что должна следовать указаниям Джана, но, с другой стороны, знала, что нет необходимости идти в полицейский участок подгонять их, у них есть свои жёсткие правила, если полиция превысит срок, то у них уже будут неприятности с прокуратурой.

Цин Ни припарковала велосипед около входа. Коридор здания по-прежнему был захламлён. На проходных стояли четыре человека, увидев её, они выпрямились, будто увидели командира. Это заставило её слегка расслабиться, но в то же время она начала переживать. Один паренёк, одетый в чёрную униформу, державший в руках книгу «Конец света», кивнул ей и достал телефон, чтобы сделать звонок. Остальные три привстали, чтобы уступить ей место, налили чаю, вытерли стол и достали фрукты, будто она была важным гостем.

Каждый раз, сталкивая с трудностями, она смотрела на себя в зеркало, и уверенность тут же возвращалась к ней. Полиция никогда себя так не вела, а тут даже снискала уважение от неё, разве не потому, что их командир влюбился в неё? Пока она сидела и оглядывалась по сторонам, вошёл круглолицый полный человек, он был не похож на всех остальных, с каменным лицом, он взглянул на Цин Ни и что-то пробурчал остальным парням.

Спустя десять минут вернулся командир Чхэн.

Он покрылся румянцем и с блеском в глазах сказал:

— О-о, это ты, ты пришла? Заходи, добро пожаловать. У тебя какое-то дело?

— Да, но ничего такого. Это насчёт Тэму, я хотела спросить, когда вы дополните материал и уже передадите его дальше?

— Ну, как ты скажешь, так и будет, — ответил он.

— Я решаю? — Цин Ни приятно удивилась, но в то же время она не хотела оставаться в долгу. — Командир Чхэн, раз вы не будете дополнять дело, значит, уже можно отправить его в прокуратуру?

— Да-а, а что там дополнять-то? Протокол ведь уже составлен.

— Эй, разве ты вчера не говорил, что нужно ещё несколько дней протянуть? — обратился один из них к командиру. — Командир Чхэн, несколько дней назад приходил командир Ли, требовал всё тщательно ещё раз проверить.

— Ой, да без разницы, я был командиром батальона, несколько сотен человек при мне, думаешь я жизни не видывал? — командир зло уставился на этого парня, а он бросил свирепый взгляд на Цин Ни и вышел из комнаты.

Командир Чхэн, дождавшись пока остальные покинут комнату, прошептал:

— Этот паренёк — заместитель командира, этот, твою мать, придурок несколько дней походил в полицейскую академию, зато нос задрал как не знаю что.

— Ван, мы хотя и не местные, но тоже не лишены связей, у меня товарищей и родственников в государственных органах полно, так что нам здесь некого бояться. — Посмотрел он на Цин Ни.

— Командир Чхэн, вы к тому же авторитетный человек, это тоже в какой-то мере заставляет всех их слушаться вас, — польстила ему Цин Ни.

— Да ну, они все мне как братья, мы с ребятками все честны друг перед другом, это тоже помогает раскрывать преступления, к тому же есть у нас тут следаки, если кто-то что-то натворил, все сразу в курсе.

— Ну а что, что насчёт этого дела?

— А-а, да там без проблем, не переживай.

Чхэн тут же отправил человека, чтобы он передал дело в прокуратуру.

После того, как дело было сделано, Чхэн пригласил Цин Ни покушать, она согласилась.

В районе, где работал Чхэн, находился четырёхзвёздочный отель «Дальний рейс», довольно известный в городе.

Чхэн был за рулем «Кадиллака», он подержал для Цин Ни дверь, когда они заходили в гостиницу. Девушка проводила их до лифта, ресторан был на четвёртом этаже. Их встретил хозяин, глава совета директоров.

Цин Ни была смекалистой, взглянув, она сразу поняла, что командир Чхэн заранее подготовил банкет. Но как и почему хозяин гостиницы и ресторана выказывает такое почтение командиру Чхэну? Хотя неважно, она пришла отдыхать.

Она обомлела. Огромный президентский номер, о котором она слышала, но никогда не видела, широченная кровать с атласными одеялами.

Она вспомнила, что было вчера. Они выпили больше десяти бутылок водки, Повиновение лучше вежливости, и она пила вместе со всеми, чокаясь с каждым. И хотя вино было не слишком крепким, она поразила всех своей способностью пить.

Она проснулась и обнаружила рядом с собой мужчину, подсознательно она не была удивлена этому. Она этого не хотела, поскольку не было любви, а если нет любви, то какой смысл. Командир хотел её поцеловать, но она прикрыла лицо, в её понимании целоваться — это большее проявление любви, нежели просто переспать. Цин Ни умылась, почистила зубы, и они спустились в кафе. Официант пронёс поднос с фруктами, и она поняла, что её тошнит и ничего она не хочет. Ей никогда не было так тягостно.

Она собралась дойти до туалетной комнаты умыться, но ей пришлось собрать все силы, чтобы не упасть от головокружения. Шатаясь, она добралась до туалета. Цин Ни стояла, ухватившись за каменную стену, в животе были рвотные позывы, хотя он был пуст, сердце бешено колотилось. Она чувствовала, будто готова умереть да уже и хотела этого.

Цин Ни представить себе не могла, что она может так напиться. Кое-как добралась до президентского номера, внутри был беспорядок, её тошнило от всего в комнате, даже её любимые гвоздики резали ей глаза. Она мечтала растерзать все эти вещи. Она подумала о Тин Юне, о Лью Цзюне и о том, бывшем, из её городка, почувствовала дикое угнетение и разрыдалась.

Вошёл Чхэн, увидев её плачущей, он перепугался:

— Что случилось, дорогая?

— Ты принудил меня…

— Я-я… я…

— Ты воспользовался тем, что я напилась, потеряла сознание и сделал это.

— Цин Ни, я люблю тебя, — он шлёпнулся перед ней на колени. — Это было не потому, что она обвинила его в насильственных действиях, а потому, что он действительно её любил.

— Поднимись с колен.

— Давай так, ты подождёшь несколько месяцев, я разведусь со своей женой и ты выйдешь за меня.

Она была тронута его поведением, но сказала:

— Я не об этом. Не нужно такого со мной делать, я вообще-то адвокат. — Она чуть засмущалась на это фразе, ведь на деле ещё не сдала экзамен. — Давай так, ты мне — старший брат, я тебе — сестра.

— Но я люблю тебя и хочу взять в жёны.

— Всё, ни слова больше. Мне надо идти. Первым делом нужно было купить в аптеке противозачаточные.

Тяжёлыми шагами она шла в адвокатскую контору, голова пухла, в груди была ноющая боль, будто что-то покалывало. Джан сидел там, читал книгу. Он смеясь сказал:

— Документы уже передали в прокуратуру, не нужно никуда идти, я только что связался с полицией.

Услышав это, она еле сдержала слезы:

— И ещё, наш председатель искал тебя, наверное, у него какое-то дело.

Она открыла дверь, председатель Ван, как обычно, развалился на стуле.

— Цин Ни Ван, ты последние несколько дней была сильно занята?

— Мы ведём дело с господином Джаном.

— Вы хорошо знакомы? — он вцепился своими пухлыми пальцами в поручни стула.

— До этого не были знакомы, но после того, как я попала в адвокатскую контору и увидела, что он хорошо работает, я захотела учиться у него.

— А, понятно. А ты много пьёшь алкоголя?

— Нет, иногда пью, но немного.

— А напивалась когда-нибудь?

— Никогда.

Его слова кольнули её снова, будто сочилась кровь. Она волновалась, потому что понимала, какое отношение обычно к пьющим девушкам. Ещё она поняла, что не надо было вообще признавать, что она выпивает. Несмотря на то, что она и председатель оба приехали из далёкого места, отличий между ними было много, он ей не нравился. Люди его возраста имели другие представления, резко отличающиеся от представлений молодёжи. А ещё такие люди говорили одно, а делали совершенно другое. Ещё председатель любил пошло шутить, особенно в адрес женщин. Сначала до войны он был крестьянином, потом, после демобилизации, стал работать в уездном управлении юстиций, затем основал свою контору.

Цин Ни хоть и была провинциалка, но не любила таких же провинциальных людей. Она поэтому и вырвалась из своей глуши, чтобы не видеть эту бедность и ограниченность людей. Если бы она хоть раз оценила их по достоинству, у неё не было бы причин уезжать. В её глазах председатель Ван имел грузные кости с Хуанхэ, не говорил на путунхуа, не окончил старшую школу, он сидел без дела, скинув обувь и болтал ногами, как обычный рядовой работник. Он просто напросто был пронырой по натуре, все знали его тёмные делишки, но сейчас такие люди пользуются популярностью в обществе.

Учителя говорили им, юрист — это продукт западной системы, демократического режима, юриспруденция существует только в обществе, в котором царит законодательство. Традиционный китайский юрист из истории и современный юрист не имеют ничего общего. В общем, она думала, что председатель Ван не идеальный человек и специалист, но он так или иначе соответствует этому обществу.

Цин Ни знала его скрытое намерение.

Она вышла из его кабинета и подошла к столику, стоявшему рядом. Фиалка, которая росла там, в горшке, засохла, видимо, никто её не поливал. Эту фиалку, подарок Лью Цзюня, она привезла из Пекина, чтобы поставить у себя в общежитии. Его нежная забота и вечно краснеющие щеки! Интересно, он до сих пор думает обо мне?

Она никогда ни о чём не сожалела, потому что все решения принимала, тщательно обдумав, без тени легкомыслия. Она порвала всякую связь и с Тин Юном, и с Лью Цзюнем, но телефон её звонил каждый день, она верила в телепатию, стоит только подумать об одном из них, и он тоже подумает в ответ. В университете стоило ей только подумать про Тин Юна, как он, несмотря на дождь, прибегал из своего мужского общежития к ней. В то же время она верила, что этот секрет нельзя никому раскрывать, иначе перестанет работать или, что ещё хуже, вызовет плохие последствия.

Как-то раз она хотела попросить Лью Цзюня вместе с ней поехать прогуляться на Бадалин (участок Великой китайской стены). Она подумала о нём несколько раз, и после обеда он пришёл к ней в общежитие. Горы вокруг произвели на неё неизгладимое впечатление, она чувствовала себя по-особенному, и настроение было приподнятым, она сказала об этом ему и в итоге, спускаясь с горы, подвернула ногу. Лодыжка посинела, только через два с лишним месяца окончательно поправилась.

Она стояла, окаменев, перед фиалкой и тут же зазвонил телефон, это был Лью Цзюнь. Она сказала ему пару слов, а потом, выйдя из конторы, позвонила из телефонной будки. Она больше всего остерегалась их с Тин Юном звонков, чтобы не возбудить все воспоминания прошлого, а особенно после того, что с ней случилось несколько дней назад. Но сейчас это всё — просто воспоминания, время всё разрешило. Она услышала его убитый тоскующий голос, и слезы сами потекли по щекам, у неё самой на сердце был рубец от всех этих тёплых воспоминаний.

Если бы она с самого начала осела в большом городе, возможно, спустя время, она бы согласилась выйти замуж за Лью Цзюня. Хотя нет, она бы не смогла выйти замуж за человека, которого не любила и идеалы которого не совпадали с её. У неё были свои требования ко всему, что окружает; если бы их не было, она так и осталась бы в своём городишке.

В пять часов вечера Цин Ни позвонил председатель уездной конторы города А. Его звали председатель Хун. Он сообщил о приезде начальника Бая.

Начальник уезда Бай тоже был толстопузым, краснощёким, с короткими жирненькими непропорциональными руками. Местом его прописки был северо-восток Китая, его отец раньше тоже был начальником этого уезда. Теперь он продолжал дело отца, заняв его место.

Начальник Бай часто приезжал на встречи в город А, с тех пор как он познакомился с Цин Ни, всегда звал её на подобные мероприятия. В уездном городке все быстро узнали о её существовании. И хотя он был работником орготдела, даже его секретарь не часто его видел, оставалось только запугивать простых работников байками о нём. Цин Ни знала, что несмотря на то, что она общается с этими чиновниками, у неё самой нет никакой власти, и эти связи — самые ненадёжные. Она была красива, молода, никогда не отказывалась с ними выпить. Но если все эти преимущества утратить, то она вернётся в самое начало.

Она, глядя сквозь большой поток людей, вышла из такси.

На улице уже смеркалось, фонари города и неоновые лампы слились воедино. Чего тут только не было: сычуаньская кухня, маньчжурская кухня, кантонская и хунаньская, а также куча мелких магазинчиков. Больше всего бросался в глаза Макдональдс, и хотя люди знали, что есть картошку фри вредно для здоровья, народу всегда было набито битком. Во время учёбы в Пекине, что Лью Цзюнь, что Тин Юн всё время приглашали её поесть пиццу в Pizza Hut, Макдональдс всегда был полон.

Сегодня начальник уезда Бай снова заказал тот четырёхзвёздочный отель, он питал страсть к большим зданиям и каждый раз, приезжая по делам, жил и питался именно здесь.

Цин Ни не нравился Бай, она считала его хитрым и развратным, он будто был хамелеоном. Как-то раз Хун, прищурив глаза, сказал ей:

— Цин Ни, начальник Бай хоть и наш начальник, но человек он странный. Все в его семье принадлежат китайской национальности, однако, съездив в Монголию, стали причислять себя к ним, да ещё и говорят на монгольском чуть-чуть, — скрутив руки трубочкой говорил он ей. — Хотя, надо сказать, он тебя уважает, он мне это напрямую сказал как-то, когда мы пили, а ты знаешь, что пьяные люди — самые честные люди.

Она не любила и председателя Хуна, считала его подхалимом, однако признавала, что такие люди сейчас популярны в обществе и везде могут сбалансировать отношения. Он был выдвинут предыдущим начальником уезда Лао Ма, но они с начальником Бай были заклятыми врагами, ибо Бай сместил Ма. Но председатель Хун не падал духом, он купил вино и пошёл в гости к Баю, впоследствии снискав его доверие.

Для председателя Хуна самым сложным было открывать Всекитайское собрание народных представителей.

Те двое были депутатами ВСНП, они всегда прилетали на собрания, у Хуна от этого по спине тёк пот и тряслись руки, он улыбнулся одному из них, а тот лишь скривил рот. Хун быстро перевёл улыбку в кашель. Цин Ни стояла за председателем Хуном. Почувствовав на себе взгляды обоих начальников уезда, Цин Ни стало неловко. Потому что это были нежные взгляды, будто она была им невеста.

Оба начальника уезда сели в один «Кадиллак», вежливо стараясь уступить друг другу место, однако только сев, начали хамить друг другу.

Машина остановилась на парковке перед гранд-отелем. Вокруг были лишь дорогие машины, несколько охранников умело дирижировали процессом расстановки машин.

Ресторан располагался на втором этаже, перед ним был огромный зал, способный вместить несколько сотен человек. Официантки были одеты в сверкающие пёстрые монгольские платья. Места здесь нужно было заказывать, иначе просто не попадёшь.

Начальник Бай втянул свой живот и держался так, будто вокруг никого не было. За столом он всегда занимал место главного гостя, некоторые думали, что это подчёркивает его более высокое положение, некоторые считали, что таким образом выделяется тот, кто оплачивает.

Увидев её, Бай сказал:

— Цин Ни, садись вот сюда, рядом со мной.

— Дядюшка Бай, я сяду рядом с председателем Хуном.

— Эй, опять дядюшка? Называй лучше тогда братец Бай.

— Хорошо, как скажите, — Цин Ни смеясь села по левую руку от него.

После того, как произошёл тот случай с командиром Чхэном, она, перед тем как выпить, предупреждала себя не перебрать. Конечно, сейчас она с командиром по-прежнему поддерживает хорошие отношения, но не об этом речь.

Они сидели в отдельной vip-комнате, каждая деталь здесь была роскошной, особенно написанная маслом картина, висевшая за Баем. В её глазах Бай был деревенщиной, который не видел мир, несмотря на то положение, которое он занимал.

Столовые приборы были позолоченными. Говорят, в этом ресторане за позолоченные комплекты нужно оставлять залог. В остальных залах этого ресторана тоже золотисто-жёлтые приборы, но подделка. Бай думал, кого ещё из крупных гостей позвать, но так и не надумал. Председатель Хун сидел довольный с красной физиономией, Он всегда имел такой вид, когда приезжал начальник, главным было — не столкнуться с бывшим председателем Ма и вечер удался.

Сколько лет вообще Хун был председателем? За счёт чего он так улучшил свои условия: жил в престижном особняке, а его жена ездила на «Фольксвагене». Каким образом этому толстяку удалось попасть в Пекинскую аристократическую школу? Она ломала голову и поняла его секрет: он выписывал чеки на подобные встречи гостей. Чек был на пять тысяч юаней, а поели гости на пятьсот юаней, а значит, начальник Бай был его крышей и прикрывал. Бай шутил над Хуном, но не позволял это делать другим. Она думала, сколько же денег он получит за сегодняшний день.

Хун листал меню, и она обратила внимание на то, сколько же у него золота на пальцах, не менее тридцати граммов.

— Господин Хун, когда партийные кадры носят столько золота на пальцах, разве не бросается в глаза?

Он надавил на её руку, заставив сесть и сказал:

— Это подарок тестя, не имеет ничего общего с партией.

— Ваш тесть? Разве он не бывший кадровый работник на пенсии? С вот этой странной подписью?

— Это прозвище жены, — ответил он.

Начальник Бай, после того как сменил свою национальность, выучил чуть-чуть монгольский и знал, что это подпись означает «подсолнух». Его жена не злилась, когда её так называли, она просто не знала смысл и историю. Все подсмеивались над ней, а Цин Ни была рада, поскольку у них никогда не складывались отношения. Как только председатель Хун приближался к Цин Ни, она тут же корчила недовольное лицо.

Полседьмого пришли ещё два гостя: начальник управления департамента планирования Джань, а второй — заместитель министра госсовета Ли. Увидев их, Цин Ни поняла, что они пришли не по делу, а просто как хорошие друзья.

Затем подошёл секретарь парткома уезда Шао. Секретарь Шао любил себя показать, но его способ несколько отличался от общепринятых, он обычно рассказывал наизусть популярные стихи. Это был четвёртый раз, когда они пересеклись с Цин Ни.

Гость уселся за стол, и начальник Бай начал свою речь:

— Господа, сегодня мы здесь собрались без посторонних людей. Цин Ни, вы друг друга уже видели. Цин Ни — наша красавица и к тому же умница, выпускница Китайского университета политики и права. Секретарь Шао, вы ведь знакомы? Знакомы, ну, отлично. Нет никакой причины и темы обсуждения, кроме как выпивать и наслаждаться вечером. Я хочу с каждым чокнуться бокалом, и с этими словами он поднёс бокал к Цин Ни:

— За красивых дам!

Цин Ни снова вспомнила случай с командиром Чхэном, однако выпила свой бокал.

Следующим на очереди был министр госсовета Ли, человек маленького роста, на вид застенчивый, однако говорил он уверенно и размеренно. Он обратился к ней и сказал, что если она хочет вернуться домой и там работать, он всеми силами будет ей помогать и содействовать. Секретарь Шао снова вставил какой-то стих, и Цин Ни обнаруживал, что в прошлый раз репертуар был точь-в-точь. Дошёл черёд до Цин Ни, и она, не раздумывая, сказала, что заинтересована работой уездного представительства. Председатель Хун искоса взглянул на неё, по его спине катились капли пота. Секретарь-поэт заметил напряжённость ситуации и сказал:

— Вот и славно, тогда приходи в контору, займёшь какую-нибудь должность, а председатель Хун может вполне вернуться на предыдущее место работы и принести там много пользы, ах-ах.

— Секретарь Шао, я присматривал за вами и вашей семьёй много лет, у вас есть какие-то недовольства? Раз вы так стремитесь передать мои функции. Свою работу я всегда делал добросовестно. — Хун чуть ли не бил себя в грудь.

Цин Ни и подумать не могла, что одна её фраза вызовет такую бурную реакцию. Однако, благодаря этой ситуации, она убедилась, что председатель Хун, во-первых, не умеет себя культурно вести, во-вторых, всегда заискивает перед другими.

И тут её осенила блестящая идея:

— Господин Хун, девушка, вроде меня, хотела бы поработать у вас, можно ли мне быть вашей помощницей?

— Господа, хотел вам сказать хорошую новость, несколько дней назад начальник Ци искал меня, чтобы обсудить одну вещь, — встал начальник Бай и на полном серьёзе обратился к Ли: — Вы, наверное, уже в курсе? — Ли улыбнулся и покачал головой в знак согласия. — Действительно, хорошая новость, касается всех высших руководителей. Последние несколько лет экономика нашего уезда стремительно развивалась, особенно мы преуспели в привлечении новых инвесторов. К тому же, на территории уезда осталась зона экономического развития государственного значения. Так вот, к чему я, начальник Ци желал, чтобы я остался на второй срок, — сказал Бай, и все собравшиеся встали. — Тем не менее нужно провести голосование во Всекитайской партии народных представителей — ВСНП.

— А вы не думаете, что Ма попробует вас сместить? — тревожно спросил поэт, на время отвлёкшись от своих стихов.

— Ма? Да он бывший председатель и к тому же мой хороший друг, вы думаете, он что-то сможет сделать?

Цин Ни знала, что они с Ма заклятые враги. При встрече они не говорили друг другу ни слова, а как только выпадал шанс, старались друг друга выставить в плохом свете.

На столе уже стояло восемь опустошённых бутылок вина, Цин Ни почувствовала, что пьянеет, в это время официант принёс ещё и пиво. Цин Ни боялась предыдущего плачевного опыта, поэтому предпринимала всё, чтобы не опьянеть: сходила два раза в туалет и пила много воды.

Вернувшись из туалета, она вошла в комнату, которая была вся в дыму, каждый из гостей поменял свои места, и уже никто не обращал внимания на этикет и приличия. Один только председатель Хун сохранял в глазах признаки разума, он сидел, покачиваясь в такт музыке. Секретарь Шао рассказывал Ли свои стихи, председатель Бай сидел неподвижно, увидев Цин Ни, попросил её подойти.

Она тряхнула головой, подумав о том, что нужно сохранять благоразумие. Она была к нему любезна и понимала, что если он и вправду останется ещё на один срок, то лучше не портить отношение, ибо её семья живёт в уезде, особенно это касается двух братьев и сестры.

У Цин Ни перепутались все мысли, она как будто потеряла способность рассудительно мыслить, какое-то ничем не объяснимое чувство бескрайней и нескончаемой тоски охватило её.

Вчера ей позвонил Лю Цзюнь и около десяти минут молчал, всхлипывая в трубку.

Сегодня утром она проснулась поздно, почти в девять часов, потому что вчера сон долго не шёл к ней. Не успев нормально позавтракать, она побежала в адвокатскую контору на работу. Как только она села за рабочее место, раздался звонок, и Цин Ни не раздумывая сняла трубку. Судя по диалекту, который доносился из телефона, ей звонил командир Чхэн. Он, преисполненный радости, пригласил Цин Ни на ужин, но она, вспомнив ситуацию, которая произошла в прошлый раз, почувствовала себя подавленной, к тому же её очень сильно раздражала хэнаньская брань его жены. Поэтому она отказалась от ужина, объяснив отказ тем, что с утра у неё совещание, а после обеда деловые банкеты, и совсем нет времени, чтобы встретиться с ним. Командир Чхэн начал занудно поучать:

— Цин Ни, в современном запутанном обществе много нехороших людей, тебе не следует гулять одной, я беспокоюсь, что такую молодую девушку, как ты, легко обмануть.

У неё было подавленное настроение, и напрочь пропал аппетит. Она целое утро всё думала и думала о произошедших неприятных вещах. Горькие слёзы Лю Цзюня пробудили у неё воспоминания о его нежности и заботе. Пока она сидела и грустила, ей снова позвонили. На этот раз начальник Ху из прокуратуры сказал, что открылась новая гостиница, и он хочет пригласить Цин Ни поужинать, чтобы познакомить её с владельцем гостиницы господином Цзинь. Она уже хотела отказаться, как начальник Ху предупредил, что гостиница ищет юриста-консультанта на постоянную работу, и он уже порекомендовал им Цин Ни. Услышав такое предложение, она почувствовала тепло в душе, как будто в жизни потихоньку наступала белая полоса. Кроме того, она принципиально никогда не отказывалась от дел, связанных с работой.

Начальник Ху остановил машину прямо около высотки телевизионного центра, как раз там, где нельзя было парковаться. Но его это не смутило, он наоборот припарковался именно там, потому что, как правило, инспекторы ГИБДД не решались потревожить его. Как только Цин Ни села в машину, подошёл инспектор-толстячок и попросил у Ху Кэ водительское удостоверение. Начальник Ху Кэ хотел было тронуться, но инспектор встал поперёк пути и рукой отдал честь. Ху начал сдавать назад, инспектор бросился к машине и дёрнул за дверную ручку, но Ху Кэ закрыл все двери автомобиля и потом скорчил гримасы полицейскому.

Толстячок внезапно пришёл в ярость и с помощью рации позвал на подмогу ещё одного полицейского. Это была девушка. Теперь они вместе не давали машине сдвинуться с места. Толстячок начал громко кричать по рации, чтобы вызвать эвакуатор, а потом отвезти машину на штрафстоянку. Цин Ни заметила, что вокруг машины стала собираться толпа людей, она толкнула Ху Кэ:

— Ху Кэ, да перестань ты! Давай уже выйдем из машины и просто извинимся!

— Извиняться? Кто перед кем должен извиняться? Какой-то маленький полицейский даже не пошевелил мозгами, осмелился так поступить! К тому же, если ты извинишься перед ним, это будет означать, что ты не уважаешь себя. Погоди, я сейчас позвоню кое-куда, и потом он перед нами извинится! — Ху Кэ набрал какой-то номер — занято, набрал другой номер — выключено. — Чёрт бы тебя побрал! До них ещё и не дозвониться, как мне тут проехать?

Наконец Ху Кэ дозвонился.

— Дядя, это «второй ребёнок», тут около здания ТВ инспектор ГИБДД обижает меня, тебе следует обратить на него внимание, я ещё никогда так не злился, они там снаружи хотят раздавить мою машину!

Через пять минут рация инспектора-толстячка зазвонила, он какое-то время слушал, потом недовольно окинул взором Ху Кэ, в конце концов с безысходностью закатил глаза и роптал в рацию, а руками подал знак начальнику Ху Кэ, что путь свободен.

— Он говорит ехать, и что? Я что сразу должен поехать? — Ху Кэ сердито ворчал себе под нос, а потом подмигнул Цин Ни, достал пачку сигарет и непринуждённо затянулся. — Кто вообще соблюдает законы? Как можно ограничивать самого себя?

Цин Ни смотрела в окно на людей, и ей казалось, что и ни уехать, и ни продолжить споры, а просто так стоять у всех на виду в зоне, где нельзя парковаться, совсем неловко. — Ху Кэ, поехали! Разве они нам не разрешили?

— Он позволил себе преградить мне дорогу! Цин Ни, решай, дадим ему возможность извиниться или нет?

— Ха-ха, ну и что получится? Разве мы не выдаём ложь за правду?

— Что значит ложь? Иметь власть — «правда», не иметь власти — «ложь», таково общество!

Договорив, он недовольно шмыгнул носом, опустил стекло и поехал.

— Ты думаешь, мы завоевывали себе власть, чтобы позволить другим отдыхать? Эта страна наша!

Эмоции начальника Ху Кэ били через край, это напомнило Цин Ни о многом.

Она смотрела в окно, ей казалось, что она бессильна, даже хуже тех, временно подрабатывающих, что усердно давили на педали велосипеда. Возможно, у них есть прописка в этом городе, у некоторых собственная квартира. А она — обычная провинциалка, за душой ни гроша, хотя называет себя юристом. Но на самом-то деле — просто бедная выпускница университета, у которой всего два платья и один рюкзак.

«А мой отец тоже, как сказал Ху Кэ, завоёвывал власть? Но я же не враг, я даже у власти ни разу не была и ни разу не грелась в лучах чужой славы».

— Ху Кэ, а ты кому звонил только что? Как инспектор поменял своё мнение так быстро?

— Сначала позвонил парням из ГИБДД, они там, так сказать, «пешки», но их начальники могут решить всё. У тех парней был выключен телефон, может, на совещании были. Потом увидел, что этот сукин сын всё равно не пропустит. При этом ему без разницы, что я ему в отцы гожусь, — он заметил, как Цин Ни нахмурила брови. — Потом я позвонил своему дальнему родственнику, угадай кто он такой? Ни за что не догадаешься, он — заместитель начальника ГИБДД городского полицейского участка, он так кричит, что любой его послушается.

— Ху Кэ, а у вас в семье много чиновников?

— Ха-ха, много! Вся моя родня! Я же не абориген, попросту крестьянин из деревни, но мой отец участвовал в революции, его выдвинули другие люди. В итоге, ты разве не знаешь? Здесь появился великий деятель, а местные люди, следуя за ним, стали чиновниками. Это и называется, родственники и друзья получившего высокий пост тоже получают высокую должность.

Ху внезапно ударил по рулю и остановил машину у обочины.

— Вот почему у меня среди родственников много чиновников. Жители одной деревни заботятся о жителях другой, а как это называется? Когда хорошо одному, хорошо всем. Все тесно связаны между собой. — Глаза начальника Ху странно заблестели.

— В другом месте мы бы не осмелились так говорить, только здесь, в старом или новом городе, никто не посмеет обидеть нас.

Цин Ни прочла на табличке, висевшей на входе в пожарную часть, что они уже в западном пригороде. Гостиница «Цзинь Нянь» стояла на северной части дороги, вплотную ко входу в супермаркет. Это было небольшое четырёхэтажное здание с четырьмя колоннами на входе, обмотанными чем-то, похожим на золотую фольгу. В остальном же всё выглядело довольно потрёпанным. Около лестницы стояли в ряд церемониальные маленькие пушки. Это своего рода новый тип оружия, который сжигает сжиженный газ и может сделать настоящий салют. Слева стоял заезженный лимузин «Линкольн», украшенный красными шёлковыми лентами.

Цин Ни получила бейджик, похожий на цветок, на котором было написано «Почётный гость». Посмотрев, как носят его другие, она прикрепила его на грудь.

Зал на первом этаже был заполнен гостями, слева стояли кожаные диваны, но негде было сесть. Начальник Ху горделиво стоял посередине зала. Из-за ресепшена торопливо выбежал мужчина, лет тридцати на вид, в костюме чёрного цвета, он был очень похож на начальника Ху, такой же белолицый, но гораздо приятнее его. Он оказался генеральным директором этой гостиницы, звали его Цзинь СяоТун.

На входе в ресторан висел гигантский свиток, на котором сверху было написано ярко-золотистыми иероглифами: «Поздравляем гостиницу “Цзинь Нянь” с торжественным открытием!» «Большой» зал был не таким уж и большим, однако украшен был роскошно.

Генеральный директор Цзинь пригласил начальника Ху и Цин Ни в зал для vip-гостей. Внутри было три стола, на которых стояли свежесрезанные цветы, на подоконниках также были цветы. За столами сидело около десяти человек со сдержанным выражением лица и опрятно одетые. С первого взгляда можно было понять, что они — важные персоны.

Начальник Ху был знаком почти со всеми приглашёнными. Он почтительно шагал вперёд и пожимал руки. Из его уст непрерывно доносилось: «О! Секретарь Ван, здравствуйте! О! Начальник управления Лю, привет! О! Начальник штаба Чхэн…»

Цин Ни вспомнила, как начальник Ху злобно вёл себя с дорожным инспектором, ей показалось забавным то, как сейчас Ху, поджав губы, приветствовал руководство. Из-за того, что он волновался, волосы на его голове взлохматились. «Начальник Ху — очень умный, у него высокий коэффициент эмоционального интеллекта (EQ). Он только что третировал инспектора ГИБДД, чтобы показать своё мастерство». Такие выводы заставили Цин Ни улыбнуться.

Из-за стола подошёл человек, единственный, кто был одет в военную форму. Его появление почти изменило дальнейшую жизнь Цин Ни.

Это был старший лейтенант, маленькое красное лицо и бросающийся в глаза острый нос. Лейтенант подошёл к начальнику Ху и отдал ему честь, потом пожал руку Цин Ни. Во время рукопожатия в глазах лейтенанта что-то блеснуло.

— Меня зовут Ван Тао, я из политуправления гарнизона, — отчётливо сказал он Цин Ни. Как только он перестал говорить, начальник Ху схватил Цин Ни за руку.

Торжественный приём начался под оглушительную музыку.

Генеральный директор Цзинь с раскрасневшимся лицом стоял в самом центре и читал с черновика. Цин Ни не расслышала ни одного слова из его речи. Вслед за генеральным директором каждый стол, один за другим, начал поднимать бокалы в знак уважения. Когда дошли до начальника Ху, генеральный директор Цзинь на сильном северо-восточном диалекте начал рассказывать о гостинице. Когда он говорил о проживании, ресторане, караоке и сауне, он выразительно подмигнул начальнику Ху. Посмотрев на его выражение лица, Цин Ни догадалась, что речь идёт о так называемой комплексной услуге, включающей обжорство, пьянство, разврат и азартные игры. В тот момент ей показалось, что они — кровные братья.

— Гендиректор Цзинь, — начальник Ху поправил очки, — это моя подруга, юрист. Эм, фамилия Ван, талантливая выпускница Китайского университета политики и права. Вам, кажется, не хватает юрконсультанта, наймите её, хорошо? Сразу и решим вопрос!

— Я не смею ослушаться приказа начальника Ху! Завтра госпожа Ван может прийти подписать годовой договор на должность юрконсультанта… А зарплата… согласно самым высоким стандартам!

Цин Ни чуть в обморок не упала после таких слов, потому что это была первая работа, в которой вся ответственность была на её плечах. Все были потрясены, а Цин Ни почувствовала себя самым лучшим юристом в городе. Когда другие гости подходили поприветствовать Цин Ни, начальник Ху вместо неё отвечал на вопросы, а у неё на душе становилось тепло.

Блюда на пиршестве были вкусные, да и настроение у неё было хорошее, поэтому Цин Ни ела с огромным аппетитом. После третьего бокала начальник Ху пошёл к остальным двум столам поприветствовать гостей. Цин Ни даже вдалеке от него слышала всевозможные вежливые фразы. За соседним столом сидел тот самый остроносый лейтенант и то и дело украдкой поглядывал на Цин Ни. Взяв с собой стакан пива, он подошёл к ней.

— Госпожа Ван, мы с вами из другого поколения, но с одной земли, — лейтенант с огромной улыбкой взглянул на лицо Цин Ни. — Я уже представился только что, меня зовут Ван Тао, можно с вами чокнуться бокалами?

Цин Ни встала из-за стола, чтобы чокнуться.

— Госпожа Ван, а как долго вы работаете юристом?

— Только начала, — ответила Цин Ни, присаживаясь обратно за стол.

— А вот как… Сложно работать юристом?

— Хм… ну, нормально.

— У меня к вам просьба, не могли бы вы приехать в наш район, чтобы распространять юридические знания? То есть прочитать лекции для работников аппарата. Оплата? Будет, но немного. Пятьдесят юаней за час.

Цин Ни очень нужны были деньги, к тому же ей нечем было заняться. Пятьдесят юаней в час — очень выгодное предложение.

— Хорошо, у меня есть время, чтобы провести несколько лекций. А оплата не имеет значения.

— Ах, замечательно! — лейтенант засиял от радости.

— Ван… Как вас называть? Можно лейтенант Ван?

Лицо Ван Тао залилось краской, Цин Ни показалось это очень милым.

— Зовите меня Сяо Ван, хи-хи.

— Что? Тебя зовут Сяо Ван? — хмуря брови, вернулся начальник Ху. — Сяо Ван, давай выпьем! Обязательно выпьем водки! — прикрикнул начальник Ху в приказном тоне.

Лицо Ван Тао опять покраснело.

— Начальник, я, правда, не могу.

— Правда-неправда, а выпить надо! — Ху налил полный стакан водки. — Дружище, даже старший военачальник Цзинь из вашего района или комиссар Ба при возможности обязательно выпьют со мной, понял? Выпьем!

Ван Тао аккуратно посмотрел на Цин Ни, но она не подала вида.

— Хорошо, раз уж начальник приказывает пить, я выпью! — Ван Тао, зажмурив глаза, выпил залпом стакан водки.

Утреннее солнце заполнило офис ласковыми лучами. Цин Ни казалось, что окружающие её люди были такими близкими. Секретарь Цинь поливала цветы из лейки какими-то лекарствами, потому что в последнее время в офисе появились мушки, и она думала, что главными виновниками были цветы в горшках на подоконнике.

Юрист Чжан погрузился с головой в свои документы.

В коридоре появились два человека, разговаривавшие на кантонском диалекте. Цин Ни вне офиса вела себя как профессиональный юрист, а как только вернулась в офис, сразу почувствовала себя обычным практикантом, или девочкой на побегушках.

Директор Ван последние дни всё чаще говорил об открытии нефтяного месторождения, поэтому она поняла, что те два человека, говорившие на кантонском, определённо имели отношение к этому делу. Она, не раздумывая, пригласила их войти и, без лишних вопросов, проводила к директору Вану.

Директор Ван беседовал с юристом Чжэнь, уставившись на спинку стула.

Она была тёмненькая и полная, только недавно начала работать юристом, а держалась высокомерно. Цин Ни пренебрежительно относилась к юристу Чжэнь, ведь раньше она преподавала в каком-то университете политологию, потом через знакомых пришла в адвокатскую контору, переквалифицировалась на юриста. Благодаря лести и заискиванию, Чжэнь не сдавала никаких экзаменов, но при этом получила официальный статус адвоката. Во всём этом ей помогал директор Ван.

Цин Ни не прогадала, те два человека и вправду пришли обсудить открытие месторождения с директором Ван. Он, засмеявшись, прикрикнул:

— Цин Ни, ты не уходи, останься послушать про большой бизнес.

Чжэнь косо посмотрела на Цин Ни.

— Чжэнь, говорят, твой зять уехал в Шэньчжэнь, — мило спросила Цин Ни.

— Да, а что? — раздражённо спросила Чжэнь.

— Да ничего, просто слышала, что в Шэньчжэне неплохо, близко к Гонконгу, очень завидую ему.

— Какой смысл завидовать? Говорят, там не хватает юристов. Но… ты же не юрист, — ехидно засмеялась Чжэнь. — Молодость девушки — это её капитал, на юге девушки тоже неплохо живут, ха-ха.

Цин Ни вошла в кабинет директора Вана. Тёмненькая и полная женщина говорила одними намёками. Девушка, которая приехала из деревни, Ли ЮйСянь, заспиной всё время говорила, что Чжэнь — белая тигрица. Цин Ни спросила, что значит — белая тигрица.

Юрист Ли сказала:

— Ты, правда, не знаешь? — Потом тихонько засмеялась и сказала, что в следующий раз, когда Цин Ни будет умываться с юристкой Чжэнь, сразу поймёт.

Иногда юрист Ли и все остальные попросту называли её «дух зла», что означало — беда, которая могла причинить вред, но они никогда не осмеливались сказать ей это в лицо, потому что Чжэнь была немного нервной. Она почти ничего не понимала в юриспруденции, потому что изначально и не училась на юриста. После того, как стала адвокатом, никогда не вела судебные дела. Если спросить её почему, она всегда отвечала, что денег ей и так хватает, к чему так заморачиваться. Она бегала в кабинете директора Вана, сидела в уголке и бестолково болтала, мешая Цин Ни войти.

Директор Ван был невысокого роста, тоже недавно сменил профессию, поэтому часто неправильно называл термины. Но иногда этот юрист второго класса твёрдо заявлял, например, что приговор — это нормативный документ, и никто не осмеливался спорить с ним. Цин Ни это заставляло думать, что директор — умудрённый опытом человек.

Директор Ван несколько раз звал Цин Ни поужинать, но она всегда отказывалась, увидев поблизости «белую тигрицу». Хоть он и выглядел слабым, но в общении с женщинами был не промах.

В их адвокатской конторе было больше тридцати юристов, но никто из них не имел должной профессиональной подготовки. Один из них — носивший парик юрист Вэнь — вообще до адвокатской конторы был работником санитарной службы. Только после знакомства с директором Ваном он узнал, что на свете есть такая профессия — юрист. Поэтому когда он понял, что быть юристом лучше, чем работником санитарной службы, подал документы на заочные курсы по юриспруденции. Юриспруденцию он так и не усвоил. Но директор Ван был ответственным за экзамены юристов, и Вэнь приглашал его на ужин почти каждый день, поэтому в конце концов стал работать юристом в адвокатской конторе.

Цин Ни у себя в офисе была единственной, у кого был диплом бакалавра, к тому же известного университета. Но ей казалось, что это преимущество её отдаляет от остальных. Поскольку приехавшая из деревни девушка с таким образованием была как бельмо в глазу.

— Цин Ни, присядьте, — директор Ван развалился на большом стуле. Он не мог сидеть ровно из-за своего живота. — Ты выпускница университета, к тому же недавно вернулась из Пекина, помоги нам проанализировать перспективы этой сделки?

Цин Ни наклонилась к нему:

— Директор, вы о какой сделке говорите? Я ничего не понимаю.

— Никто не понимает всё и сразу, учись потихоньку, — сказал директор Ван, посмеиваясь.

Двое посетителей из Гуандуна открыли кожаный портфель, достали огромную стопку бумаг. Начали говорить на мандаринском наречии, но с очень сильным кантонским акцентом. Цин Ни ничего не понимала и даже не хотела слушать, открытие месторождения в Шэньбэе звучало для неё как нелепица.

Цин Ни, как только переступила порог Китайского университета политики и права, искренне влюбилась в юриспруденцию. Особенно её интересовала западная идеология в юридическом деле, разделение властей, естественные права человека и другое. Эти знания отложились в её голове, тогда как остальных студентов волновали только практические знания. Они каждый день зубрили статьи и пункты статей, применяемых в судебной практике того времени.

Цин Ни читала просветительские книги, западную литературу по политике и юриспруденции, всё для того, чтобы расширить свой кругозор. Ей казалось, что китайцы до сегодняшнего дня в идеологии не достигли уровня Запада, который был там двести лет назад.

Адвокат — детище демократии, инструмент республиканского строя, а также самая модная профессия. Но простые люди совсем не задумываются над ролью юриста, что он защищает их права. Наоборот, некоторые даже полагают, что юристы — это мошенники. Хоть теоретически она и понимала, что нет никакой рыночной экономики и свободной конкуренции, демократии и законов, а тем более юридического порядка, но она считала, что юрист должен быть юристом!

Цин Ни окончила университет всего несколько месяцев назад и старалась соединить полученные знания с практическим опытом. Сегодня предоставилась возможность перенять опыт у директора Вана, возможно, это поможет ей в овладении навыками настоящего юриста.

— Директор Ван, вот вы как опытный юрист считаете ли китайских адвокатов профессионалами в своём деле? Как вам эта профессия? — обратилась она к выпирающему животу на высоком стуле.

— Вы ещё у меня спрашиваете? — он засмеялся и горделиво выпрямил спину. — Естественно, я считаю, что это лучшая профессия на земле! Вот ты сейчас работаешь юристом, считай, что строишь себе дорогу в светлое будущее!

— Вы ещё такой молодой, а уже юрист второго класса, — засмеялась Цин Ни.

На самом деле ранее ей сказали, что директор Ван закончил только неполную среднюю школу, потом потратил деньги на подделку документов, взятку комитету, утверждающему высшие должностные звания и, только благодаря всему этому, стал юристом второго класса.

— Скажу тебе начистоту: квалификация, название должности — всё это не имеет значения, простой народ в этом не разбирается, — директор Ван приподнялся и взял со стола таблетки, пережевал одну и кое-как сглотнул её. — В системе ценностей Китая власть имеет приоритет, проще говоря, тот, у кого есть власть, имеет решающее слово. А закон что? Закон просто закон… Сейчас я тебе расскажу, закон, как пальто, его можно надеть на любого человека, но при этом закон — это то, что находится в головах людей, имеющих власть определять его. Ещё скажу тебе, что в Китае для того, чтобы быть юристом — не обязательно оканчивать университет, зачем тратить время? Хватает культурного уровня старшей школы, умеешь писать иероглифы и достаточно. Культурное развитие не обязательно должно быть высоким, но нужно быть находчивым, уметь строить связи, а всё почему? Потому что у судейских чиновников, как правило, вообще нет культуры. А твой уровень культуры обязательно должен быть ниже, чем у них. В противном случае последствия будут плачевными, ха-ха…

— Директор Ван, я всё равно не понимаю, как может человек, окончивший лишь старшую школу, сдать экзамен и получить квалификацию юриста? Как он потом будет работать? — Цин Ни показалось, что директор Ван изъяснялся неприемлемо.

— Я говорю, что хватает среднего образования, не говорю про возраст. Ребёнок, естественно, не сможет работать юристом. Человек становится книжным червем, необщительным и асоциальным, когда у него высокоразвитая культура. Такой человек, если станет юристом, будет всё делать по книге, разъяснять теорию и всякие законы, статьи, кому вообще нужен такой юрист? Получить квалификацию можно не только путём сдачи экзамена. Например, я много лет работал в комиссии на экзамене по юриспруденции. На самом деле всего лишь нужно принять участие в нём, а люди в комиссии знают, как всё устроить. Честно говоря, те, кто стал юристом, сдав экзамен, полные неумехи, ха-ха!

Цин Ни посмотрела на сидящих рядом людей, на юриста Вэнь, Ли, на заику с залысиной Цао, неужели они все стали юристами благодаря способу директора Вана?

— Ван, а вы расскажите, как тогда должен работать юрист?

— Как угодно, но если хочешь выиграть дело, то нужно использовать один трюк, раньше говорили так: чтобы попасть в яблочко, надо иметь несколько стрел в обеих руках. В левой руке закон и факты, в правой руке пулю в сахарной глазури, ха-ха-ха…

Два бизнесмена из Гуандуна повалились со смеху, бывший работник санитарной службы тоже смеялся до слёз, но Цин Ни не смеялась, потому что не поняла шутку, она считала, что так не должно быть…

Она подняла голову и спросила:

— На что опираются судейские чиновники, вынося приговор? Неужто они слепо выносят своё решение?

— Есть те, кто полагается на факты, на закон, однако есть те, кто слепо выносит приговор, ещё есть те, кто даёт взятки, обычно они и выигрывают дело, веришь или нет? В таком большом мире каких только не бывает людей. Как по мне, уровень судейских чиновников сильно уступает уровню обычного юриста. Потому что, чтобы стать юристом, нужно сдать экзамен по юриспруденции, а стать чиновником легко. Написать какой-то внутренний экзамен и то для вида.

— Знаете, я, правда, расстроилась после всего услышанного, — грустно сказала Цин Ни.

— Расстроилась? Ты просто не в курсе, что Китаю не подходит западная правовая система, такая система дурит население. В капиталистических странах закон служит богатым людям, является инструментом давления буржуазии на простой народ. В Китае такая система связала бы пролетариат по рукам и ногам.

Цин Ни рассмеялась. Она не понимала, как «опытные» юристы могли говорить только шаблонными фразами. В университете студентов учили шевелить мозгами, особенно молодые преподаватели-интеллектуалы, их мышление было довольно свободным и открытым.

Цин Ни первый раз разочаровалась в профессии юриста.

— Директор Ван, вы имеете в виду, что иногда юристы, не брезгуя никакими методами, идут по головам, лишь бы выиграть дело?

— Можно и так сказать, но нужно учитывать все детали, иначе потерпишь фиаско. Нынешние юристы и юристы моей юности совершенно разные. В те времена мы все носили специальную одежду, когда я выступал в суде, в кармане у меня был маленький пистолет. Сейчас всё по-другому, юристы — простые люди, если сделают что-то неправильно, то правоохранительные органы вынесут им выговор.

— Нам в университете никогда не объясняли так ярко и убедительно, — сказала Цин Ни, улыбаясь во весь рот.

— В университете? — директор Ван с пренебрежительным видом разлёгся на своём стуле. — В университете все только и делают, что зубрят учебники. Как они могут понимать современное общество? То, что написано в книгах, и то, что происходит в реальном мире, сильно отличается друг от друга. А те интеллектуалы, которые поддаются влиянию западного образования, недовольны обществом, поэтому не нужно их слушать, нужно слушать партию и правительство.

— Директор Ван, правительство тоже не разрешит вам преступать закон и нарушать дисциплину.

— Разумеется! Слушать правительство, значит, не ссориться с исполнительной властью. Например, юристу надо вести себя хорошо, налаживать отношения с людьми, у которых есть власть. Не нужно чуть что сразу применять законы, все эти статьи дурачат простой народ, тебе не нужно придавать им большого значения. Пролетариат использует закон не для себя, а против врагов. К слову, а кто такие враги? Кто их определяет и как? Разве не те, у кого есть власть? Ха-ха.

«Пролетариат использует закон не для себя» — эту фразу, кажется, уже поизносил начальник Ху.

— Директор Ван, вы такой умный. Послушать вашу речь — полезнее десяти лет учёбы. А много людей, которые смогли достичь вашего уровня? — лицемерно спросила Цин Ни.

— Немного, вообще немного! — директор Ван горделиво разлёгся на стуле.

— Цин Ни, во всём Китае не найдёшь таких, как директор Ван, — присоединился к разговору бывший работник санитарной службы Вэнь.

— Цин Ни, — директор приподнял пятую точку, — зачем мы тут полдня распинаемся? Короче говоря, если ты юрист, то нужно иметь хорошие отношения с правоохранительными органами, не нужно чуть что, сразу опираться на законы, играть в справедливость. Это неэффективно, кто прав, а кто виноват, решают чиновники. Цин Ни, а как обстоят дела с твоей квалификацией? Ты всё ещё готовишься к экзамену?

— Да, всё верно, каждый день читаю учебники, — опустив голову, ответила Цин Ни.

— Ты же не нищая старая женщина, упрямая, как осёл. Директор Ван кем захочет тебя назначить, тем ты у него и будешь, — восхищённо сказал Вэнь.

Услышав его слова, юрист Ли, сидящая рядом и ковыряющаяся в носу, посмотрела на Вэня свирепым взглядом.

Цин Ни окинула взглядом всех юристов — помощников директора, в голове была только одна мысль: я выпускница известного университета, как я вообще оказалась с этим разношёрстным отрядом в одной команде? Где вообще такое возможно, стать юристом благодаря связям? Но вслух произнесла лишь:

— Да, директор Ван — авторитет в мире юриспруденции. Отныне я буду учиться только у вас!

Юрист Ли застыла с пальцем в носу:

— Цин Ни, мне кажется, ты здесь, работая юристом, растрачиваешь свой талант. Тебе бы замуж выйти и плюнуть на всё это!

Цин Ни поняла, что ей пора уходить отсюда, она и так нажила себе много врагов в лице пожилых сотрудниц, не могла она больше терпеть неприятные речи. Она собралась, встала и вышла из кабинета директора.

Сегодня утром ей позвонил заведующий Хун, сообщил, что начальник посёлка Бай уже приехал и хочет как можно быстрее встретиться с Цин Ни, лучше всего сегодня в обед. А кто же осмелится не встретиться с начальником родного посёлка, от которого в будущем многое может зависеть?

В последнее время ей снится её учительница Ли, уже пенсионного возраста. По правилам, только после выхода на пенсию она сможет получить пекинскую прописку. Её спутник живёт в Пекине, а она в деревне. После того, как она вспомнила про свою учительницу, ей стало тяжко на душе. Разве будет человек, у которого есть семья, жить в деревне и ждать? Цин Ни хотела попросить у начальника посёлка Бай официального разрешения, чтобы учительница Ли раньше вышла на пенсию и соответственно раньше вернулась в Пекин.

Начальник Бай всегда назначал место встречи в ресторане, он говорил, что предпочитает новое старому, поэтому менял рестораны каждый раз. Заведующий Хун лучше всех понимал начальника Байя, каждый день повторял одну фразу: угощать ужином — вот революция. Один раз Хун публично заявил: в следующей жизни он будет жить в животе у начальника Байя, в лучшем случае станет большим глистом. Начальник Бай услышал эту шутку и сказал, что в таком случае он выпьет глистогонное, чтобы смыть заведующего Хуна в унитаз.

Приехали в «Мясную лавку» — недавно открывшийся ресторан-самовар, рекламу которого постоянно крутили по телевизору. Хун разузнал ситуацию и выбрал этот ресторан, заказал отдельную комнату на втором этаже. Цин Ни всегда приходила вовремя, приехала без пяти двенадцать, села сбоку. Официант спросил, какой чай она будет пить, Цин Ни выбрала хризантемовый с сахаром. Тут же пришёл заведующий Хун, сначала он протёр стул главного гостя, потом обратился к Цин Ни.

— Цин Ни, начальник Бай думал о тебе, — сказал он, хихикая. — Начальник Бай, что за человек? Ему легко может понравиться кто-то.

— Заведующий Хун, что значит «может понравиться кто-то»? — Цин Ни первый раз заговорила с заведующим в таком тоне. — Как вы можете нести такую чушь?

— Хи-хи, что значит нести чушь? Я всего лишь пытаюсь свести вас, сделать хорошее дело для чиновника и для тебя, а ты ещё и противишься!

Начальник Бай зашёл вместе с секретарём Шао. Одет он был старомоднои не к лицу, а его живот, как всегда, урчал. Секретарь Шао весь запыхался, сразу же плюхнуля на стул, залпом выпил стакан чая, вода ещё не дошла до желудка, как он выплюнул чай прямо в сторону заведующего Хуна.

— Хун, как ты стал заведующим, неужто ты не знаешь, что у меня диабет. Как ты посмел положить сахар в чай? Ты вообще подумал, прежде чем так сделать?

— Секретарь Шао, я заказала этот чай и попросила положить туда сахар, заведующий Хун тут вообще не при чём, ха-ха, Шао, не злись, — Цин Ни нашла выход из положения.

— Хун, ты в следующий раз будь внимательнее. Всё равно, кто это сделал, выполнить задание нужно было тебе, с тебя и спрос! — сердито сказал секретарь Шао.

Только что весело беседующий Хун вдруг стал, как баклажан, замёрзший на холоде, затих и не издавал ни звука.

— Цин Ни, — дружелюбно начал начальник Бай, — ну как ты? В последнее время сильно занята? Адвокатская контора нравится? Как ты попала в такое место, там ведь собрались одни недоучки. Ты научишься у них плохому, разве это принесёт тебе пользу?

— Начальник Бай, вы совсем отстали от жизни. В наше время правит закон, как же будет существовать общество без юриста?

— Цин Ни, ты ещё молода, не говори так. Нам в посёлке нужен человек в администрацию. Заведующий Хун не может разорваться, изначально я хотел назначить тебя заместителем начальника, государственным служащим, который жил бы здесь, в городе. Так у нас был бы человек наверху, но, кажется, ты не очень хочешь.

— Моя цель в жизни — стать юристом. Китай так быстро развивается и законодательство вместе с ним. Я могла остаться в Пекине, но я вернулась, потому что здесь юристы востребованы больше, чем там.

— О-о, Цин Ни, я даже не знал, что у тебя такие большие амбиции! Ты не только красивая, но и талантливая, идейная. Давай так, я найму тебя на год на должность советника по правовым вопросам нашего посёлка.

— Как хорошо! Как хорошо! — тут же подпрыгнула Цин Ни.

— Хун, тебе надо обратить внимание, я — диабетик, сейчас у большинства чиновников не только диабет, но и другие болезни, например, подагра. Ладно, я — пустяки, а если попадётся чиновник с крутым нравом? Ты потом такие убытки понесёшь…

— настаивал на своём секретарь Шао.

— Шао, ты почему до сих пор злишься? Может, хватит того, что Хун уже выпил водки? — сказал Бай, подмигнув.

Из-за того, что секретарь Шао выпил чай с сахаром, настроение у него испортилось, он не рассказал ни одной истории и не спел ни одной песни, только и делал, что заставлял бедного заведующего Хуна пить водку. Хун щенячьими глазами искал защиты в начальнике Байе, но тот, ничего не замечая, продолжал поедать принесённые блюда.

Цин Ни заметила, что начальник Бай изменил своему обычаю и вообще не касался рюмки, а всё смотрел в окно, думая о чём-то. Секретарь Шао всё не унимался и подливал заведующему Хуну водку, через полчаса бутылка была уже пуста.

Секретарь Шао закончил наказывать заведующего Хуна и, хромая, ушёл в туалет. Хун был настолько пьян, что у него не фокусировался взгляд.

— Начальник Бай, вы меня даже не выручили?

— В чём? Алкоголь не сам себя пил, ты мог и не пить. И к тому же, разве ты не заметил, что настроение у Шао в последнее время не очень? Он больше не может работать у нас в посёлке, надо отправить его в город на должность заместителя генерального секретаря, думаешь ему полегчает?

— А, а вы? — спросил Хун с неподдельным интересом.

— Я? Конечно же, останусь начальником нашего посёлка. — Бай смотрел только в глаза заведующего Хуна. — У высшего руководства глаз намётан, они не выбирают неправильный людей. Секретарь Шао — неплохой человек, но очень хитрый, пытается сидеть на двух стульях.

Цин Ни пока слушала их диалог, выпила стакан элитной дорогой водки. Она размышляла: «Называю себя юристом, пробовала немало роскошных блюд, но так и не заработала ни одной копейки. До сих пор живу на деньги, которые мне отправляет семья». В душе она сгорала от беспокойства, к счастью, начальник Бай только что хотел нанять её на должность своего советника по правовым вопросам. Потом Цин Ни рассказала начальнику посёлка о ситуации, сложившейся у учительницы Ли. Он сказал, что поможет. Цин Ни записала имя учительницы на листочке, чтобы Бай ничего не забыл.

— Ах, советник по правовым вопросам! Так я смогу жить на свои деньги! — Цин Ни запрыгала от счастья.

Слушая шум дождя, она пролежала с открытыми глазами всю ночь.

— Неужели нажила себе хроническую бессонницу? — беспокоилась она.

Цин Ни вырвалась из квартиры, которую одновременно арендовали пять-шесть человек, теперь она жила с девушкой, которая приехала в город на заработки. Она очень тихая и аккуратная, одно непонятно Цин Ни, почему ноги той девушки так сильно пахнут, она же моет их каждый день. Она, правда, не понимала, как молодая девушка может не следить за собой. Может, у неё грибок ног или грибок ногтей? Ещё Цин Ни завидовала её легкомысленности и несерьёзности, её можно было вынести из дома, но она всё равно бы не проснулась.

Обычно завтрак у Цин Ни очень простой, половина пакета лапши быстрого приготовления, но недавно она узнала от ушедшей на пенсию юриста Лянь, что несколько человек, из-за того что постоянно ели лапшу быстрого приготовления, заболели лейкемией. Это напугало Цин Ни, и она не ела лапшу несколько дней. Но сегодня, встав с кровати, она увидела лежащую на столе пачку лапши, сразу вспомнила её насыщенный запах и немедленно заварила половину пакета.

Книга в чёрной обложке «На краю истории» лежала на розовой парте.

Вчера у секретаря Шао была такая же. Шесть лет назад Цин Ни увидела её у учительницы Ли, интересно, какая по счёту та, что лежит на столе? Она поспешно начала листать её: июль 1997 года.

Оказывается, это предсказания Нострадамуса. В книге говорится, что он жил во Франции в шестнадцатом веке, был известным прорицателем. Он говорил разными голосами. Девяносто девять предсказаний из ста сбывались, такими были смерть короля Франции того времени и событие, которое произошло спустя сто лет — появление Гитлера.

Цин Ни знала, что китайцы очень суеверны, но есть буддизм. Подумав о силе данной книги, она засомневалась в том, что упрямые и консервативные китайцы вдруг поверят предсказаниям Запада.

Цин Ни посмотрела на календарь: 10 июля 1993 года, лунный календарь… А по предсказаниям, 1997 год? Значит, до конца света осталось четыре года.

Кто-то говорил, что конец света сделает людей вспыльчивыми и ветреными, все будут думать только о сиюминутных меркантильных интересах. Газеты и телевидение запугают людей до смерти своими рассказами о «Паразите 2000 года», бедная планета Земля!

Она почувствовала себя мудрецом, она раскрыла великую тайну человечества: люди из-за этого предсказания такие нетерпимые, они начали обратный отсчёт времени для своей жизни. А когда останется всего два года, на что нужно будет обращать внимание? Почему нужно думать о далёком будущем? Почему нужно думать о нравственности и моральных принципах?

Она вспомнила интервью, которое увидела по телевизору. Репортёр, держа в руках микрофон, беседовала со странным старым плотником:

— Мастер, вот вы плотник, почему с пульверизатором за спиной, вы ведёте ребёнка на поле?

— О… разве сейчас не все говорят о… о «Паразите 2000 года (The Millennium Bug)»? Хоть я и обычный плотник, но… но дезинфекция — обязанность каждого!

— Все услышали слова этого плотника? — с широкой улыбкой обратилась ведущая к телезрителям.

— Извините, а можно спросить? — старик стеснительно потирал руки. — В конце концов, что за насекомое, которое может жить тысячу лет? Человечество никогда не расправится с ним?

Выслушав ведущую, старый плотник понял, что это название компьютерного вируса, и рассмеялся.

Конец света и вправду время больших перемен.

Цин Ни листала учебники в офисе, масляный вкус от лапши ещё оставался во рту, это беспокоило, но она вспомнила фразу «у страха глаза велики» и поняла, что такие мелочи волнуют только бедных людей. С тех пор, как Цин Ни закончила университет, она жила на триста-четыреста юаней, которые ей присылали родители. Она пробовала разузнать, смогут ли ей в адвокатской конторе помочь финансово, но директор Ван, услышав это, отворачивал голову к окну.

Цин Ни понимала, что директор Ван один из тех мужчин, которые постоянно окружены женщинами, например, юрист Чжэнь, юрист Ли. Эти женщины пролезли в ряды юристов только благодаря ему и продолжают полагаться на него до сих пор.

Они же не позволят Цин Ни заработать?

Уже прошло несколько месяцев, но Цин Ни ни разу не видела директора Вана за работой, с утра до вечера он всё кружил около руководителя органов судебной администрации, а также с энтузиазмом раздавал людям квалификации адвоката, ежедневно только пил да ел, она не понимала за счёт чего они существуют…

Слова директора Вана в тот день ещё больше открыли глаза Цин Ни на реальность. Однако она совсем не одобряла его взгляды, разве он не презирает весь этот мир? Он идёт по головам ради своих целей.

В чём сейчас нуждается Цин Ни? Прямо говоря, в деньгах. Нет ничего зазорного в том, что детям помогают родители. Но так много времени прошло с окончания университета, разве можно до сих пор сидеть на шее у пожилых родителей? Их ноша и так достаточно тяжела. Она сидела за столом, размышляя о том, как много важных вещей ещё впереди. Генеральный директор гостиницы Цзинь, который очень похож на начальника Ху, в прошлый раз на торжественной церемонии пригласил её работать к себе юрконсультантом на целый год, но она ещё ни разу не звонила ему, её саму раздражала собственная лень. Точно, сначала она позвонит ему и посмотрит, можно ли договориться.

— Генеральный директор Цзинь? Здравствуйте, я подруга начальника Ху госпожа Ван, помните меня? Ну хорошо. Вы в прошлый раз сказали, что вам нужен юрконсультант, предложение в силе? Попросить начальника Ху вам перезвонить? Хорошо, до свидания.

Цин Ни позвонила начальнику Ху, но у него был выключен телефон. Она позвонила в прокуратуру, туда где он работал, но ей сказали, что начальник Ху в отпуске у себя на родине. Его родина находится далеко в горах, связь в тех местах плохая. Цин Ни снова позвонила директору Цзинь, рассказала о том, что начальник Ху в отпуске и не отвечает на телефон, директор Цзинь сразу изменил своё отношение, сказал Цин Ни принести договор.

Она доехала до гостиницы за сорок минут, офис генерального директора находился прямо около сауны на первом этаже. Кабинет был очень просторным, в середине стоял огромный стол, за ним кожаное офисное кресло, на подоконнике стоял горшок с денежным деревом, а на стене висел свиток с иероглифами. Генеральный директор явно любил пустить пыль в глаза, казаться ценителем искусства, это было понятно с первого взгляда.

Девушка с ресепшена провела Цин Ни в кабинет, развернулась и ушла. Цин Ни сразу села на кожаный диван и, наслаждаясь обстановкой, стала ждать гендиректора. Она заметила книжный шкаф, в котором было немало книг, различные энциклопедии, двадцать четыре династических истории в красивом переплёте, полное собрание сочинений Карла Маркса и Владимира Ленина, избранные произведения Мао Цзэдуна (том пятый), всё что угодно, кроме книг об управлении предприятием.

Также у гендиректора Цзинь была книга в чёрной обложке «На краю истории».

Цин Ни подняла голову и увидела самую модную вещь в предпринимательских кругах — фотографии вместе с людьми, занимающими высокие посты. Ох уж этот гендиректор Цзинь, весь кабинет был увешан фотографиями с руководителями. Цин Ни сразу вспомнилось выражение: прикрываться чужим авторитетом.

С того дня, когда она выслушала философию жизни директора Вана, а также его точку зрения на профессию юриста, Цин Ни тоже постепенно стала привыкать к такому образу действий: всё для того, чтобы жить. Чужой авторитет, конечно, сможет решить любой вопрос, в противном случае никто бы так не делал. Никакие торгово-промышленные, налоговые учреждения, уличные комитеты, квартальные комитеты не осмелятся прийти, чтобы высказать свои недовольства. Все эти фотографии с великими деятелями подобны оберегу бога-хранителя входа, который раньше все клеили на дверь, чтобы отпугивать злых духов.

В тот момент, когда она погрузилась в глубокие размышления, в кабинет вошёл гендиректор Цзинь, в руках он держал горшок с цветком. Не поднимая головы, он пошёл к подоконнику, поспешно поставил горшок, стряхнул с костюма пыль и с улыбкой заговорил:

— Госпожа Ван, как же быстро вы приехали!

— Господин Цзинь, почему вы, большой человек, сами переносите горшок с цветком? — Это был первый раз, когда Цин Ни подшучивала над важным лицом.

— Эх, я первый раз в жизни взял в руки горшок, и девушка увидела это, — директор выглядел подавленным. — Госпожа Ван, вы говорили, что начальник Ху уехал на родину, что у него случилось? Очень странно, но он даже никого не предупредил.

— Я тоже не в курсе, последнее время мы с ним не виделись.

— Вы тоже не часто видитесь? — Цзинь широко раскрыл глаза.

— Мы виделись последний раз в день открытия вашей гостиницы.

Цзинь взглянул в лицо Цин Ни.

— Как долго вы работаете юристом?

— Два месяца.

— Два месяца??

— Что? Очень мало?

— Нет, нет… Я считаю, что способности человека и время не имеют никакой связи, вы принесли договор? Дайте взглянуть.

Цин Ни передала договор директору. Она обратила внимание на то, что он совсем не читал пункты договора, просто сидел с задумчивым видом.

— А когда возвращается начальник Ху? — он опять обратился к этому вопросу.

— Я, правда. ещё не знаю, — ответила Цин Ни.

— Пока оставьте договор у меня, я информирую других директоров, введу их в курс дела.

— А разве ваше слово не решающее? — немного надавила Цин Ни.

— Конечно, решающее! Но более подобающе будет предупредить их.

Когда Цин Ни садилась на велосипед, заметила, что гендиректор смотрел на улицу из дверей. И хоть она ещё молодая, но уже совсем не глупая: она поняла, что директор не подпишет договор только потому, что хочет набить себе цену и не потерять авторитет. Он приценивался к способностям начальника Ху, оценивал умения Цин Ни вести судебные дела, даже проследил, на чём она приехала. Поэтому её сломанный велосипед может сыграть злую шутку.

От обиды у Цин Ни заныло сердце, но она сдержала свою решительность. Она произносила твёрдые клятвы: обязательно получить квалификацию юриста, в кратчайшие сроки добиться служебного роста, заработать кучу денег, начать ездить на крутой машине и жить в роскошных апартаментах, пусть никто никогда не будет недооценивать её.

Она не сильно беспокоилась о получении квалификации юриста, потому что была уверена в своих силах. Речь директора Вана в тот день содержала жирный намёк: тот, кто рассчитывает на него, обязательно станет квалифицированным юристом, всего лишь сдав экзамен. И желаемая должность новоиспечённому юристу достанется, только он намекнёт членам комиссии. Однако она поняла главное: как бы она ни старалась, всё равно не получится самой добиться этого. Толстяк, ежедневно лежащий на своём стуле, не позволит ей легко получить желаемое.

А что у неё есть за душой? Что можно взять и обменять на что-то ценное? У неё есть только её молодость! В тот день она случайно увидела в зеркале, как директор Ван алчно пялился на её талию. Она поняла намёк в его речи на то, что ей легко сдать экзамен на получение квалификации. Она посмотрела на прошлогодние задания и поняла, что смогла бы без труда достичь уровня для прохождения. В душе она презирала директора Вана.

Цин Ни с самого детства чётко планировала свои дела и выполняла их шаг за шагом. Сейчас, когда у неё нет квалификации юриста, то есть нет допуска на рынок юридических услуг, ей обязательно надо участвовать в осеннем экзамене, одновременно заниматься другими профессиональными делами. В наши дни, работая юристом, много не заработаешь, учитель по гражданскому праву правильно говорил: на всём свете не бывает бесплатного обеда.

Цин Ни пила чай в кофейне на первом этаже гостиницы, поджидая представителей одной из сторон судебного дела. Пока она сидела, заметила несколько человек, у которых на поясе был пейджер, а в руках мобильный телефон, они вели себя непринуждённо. К сожалению, у Цин Ни даже пейджера не было. Вдруг у неё появилась ещё одна цель: обязательно нужно приобрести собственный пейджер.

После обеда Цин Ни приводила в порядок материалы в адвокатской конторе. Вскоре позвонил лейтенант Ван Тао и сообщил приятные новости. В прошлый раз на торжественном открытии гостиницы они немного поговорили о том, что в политуправление района лейтенанта требуется преподаватель юриспруденции. Наконец руководители согласились на то, чтобы Цин Ни проводила лекции. Первая лекция будет послезавтра утром в конференц-зале. Ван Тао попросил Цин Ни хорошо подготовиться.

Для разочарованной Цин Ни этот звонок был словно дождь для земли после засухи, она тотчас же расцвела. В прошлый раз договорились, что за час лекции будут платить пятьдесят юаней. Да неважно сколько, это всё равно деньги!

За две недели она заработала две тысячи сто юаней. Это были, конечно, не первые заработанные деньги, потому что она подрабатывала в маленьком супермаркете на кассе, когда училась в университете. Но теперь деньги были получены от работы по профессии, от уроков по распространению юридических знаний.

Цин Ни взяла из накопленных денег семьсот юаней и побежала на улицу электроники. Прошла около трёх павильонов и в итоге выбрала в одном пейджер с поддержкой китайских иероглифов за две тысячи восемьсот юаней. Теперь Цин Ни купила собственный пейджер на свои деньги, зажав в руках крохотную вещь, она даже подпрыгнула несколько раз. Она вернулась в общежитие, её соседка весь день вздыхала от зависти. Эта ленивая девушка превзошла себя, она встала с кровати, зашевелилась и связала маленький цветной мешочек на верёвке, чтобы Цин Ни могла класть в него пейджер и носить на шее. Соседка своими пухлыми ручками взяла книгу «На краю истории» и сказала:

— Цин Ни, а твой пейджер сможет проработать четыре года?

— Даже не знаю, а что? — Цин Ни читала инструкцию к пейджеру, поэтому не очень внимательно слушала.

— Эх, я ещё не знаю смогу ли попользоваться пейджером в свой остаток жизни! — сказала соседка с печальным выражением лица.

— А? Что ты говоришь? — Цин Ни убрала лежащие в руках вещи. — Ха-ха, какая же ты забавная! Остаток жизни? Ты плохо думаешь о себе.

— Но… через четыре года человечество исчезнет… Нострадамус давно предсказал. Мы не сможем избежать этого бедствия. Если бы кто-то заранее знал, разве он бы захотел жить?

— Ты, правда, веришь в эти предсказания? — немного с сарказмом спросила Цин Ни.

— Верю, почему бы не поверить! Всё, что он говорил, сбылось, Гитлер, Наполеон… Ты не веришь?

— соседка говорила на полном серьёзе. — Мне нужно срочно найти молодого человека, иначе эта жизнь и так не к чёрту! — кричала соседка по комнате, подпрыгивая на месте.

Юрист Чжан сказал Цин Ни, что прокуратура скоро передаст дело Тэму в суд, юристам лучше ещё раз собраться и обсудить порядок проведения дела.

Никто не знает, как в этом году будет проходить ежегодная проверка, до сих пор нет лицензии на право осуществления адвокатской деятельности. Цин Ни выйдет сухой из воды, это хороший шанс проникнуть в следственный изолятор. Прошлый визит к Тэму в следственный изолятор развеял у Цин Ни чувство таинственности к этому месту. Теперь ей казалось, что такое место ничего особенного не вызывает, кроме удушья. В прошлый раз его держали под стражей в изоляторе за городом, полиция ошибочно предполагала, что мастер одной из школ ушу Улинь принадлежит какой-то мафии, чтобы расширить зацепки и предотвратить утечку информации, упекли троих парней в загородный изолятор. Сейчас дело прояснилось, поэтому их обратно вернули в город.

Городской полицейский участок был внушительных размеров, в четырёхэтажном здании была тюрьма, со всех сторон обнесённая высокой стеной, но без колючей проволоки и сторожевых башен. Только около железных ворот была будка, в которой стоял вооружённый солдат. Около больших ворот была маленькая дверь, когда солдат тщательно проверил документы, разрешил Цин Ни с юристом Чжаном войти в неё. Проверок здесь было гораздо больше, чем в изоляторе за городом.

Великана Тэму привёл одетый в жёлтую тюремную форму маленький парень. Тэму стыдливо сел на крохотный стул, прикреплённый прямо к бетону.

— Тэму, как ты? — спросил юрист Чжан улыбаясь.

— Нор… нормально, — ему сложно было говорить по-китайски.

— Тэму, — Чжан распрямил грудь, — ты понял своё дело? Вернее говоря, у тебя есть вопросы по поводу преступления, которое ты совершил? Если спросить прямо, ты насиловал женщин?

— Не насиловал! Мы просто… мы просто сняли проституток.

— Тэму, что значит сняли проституток? Ты знаешь?

Тэму долго думал, начал говорить по-монгольски, повторил несколько раз. Это заставило Чжана рассмеяться.

— Ты говоришь на монгольском, не так ли? Мы с юристом Ван не понимаем тебя, а переводчикам сюда нельзя. Здесь есть надзиратели, которые умеют говорить по-монгольски, мы сейчас найдём хотя бы одного.

— Нет, нет! — Тэму весь вспотел, узнав, что должны прийти надзиратели. — Юристы, я скажу на китайском. Снимать проституток — ну, это когда платят деньги. — Правой рукой он показал жест, означающий «деньги». — Платят деньги, чтобы купить женщину, точнее, ночь с женщиной. — Он сложил две ладошки и прислонил их к правой щеке: — Чтобы спать!

— Ха-ха, — Чжан посмотрел на Цин Ни. — За деньги купить ночь с женщиной? Правильно, пусть будет «снять проститутку». Но, кажется, вы не заплатили никому, платили или нет?

— Сначала договорились, что втроём заплатим сто пятьдесят юаней. Полчаса договаривались.

— Да, это было запротоколировано на прошлой встрече, — вспомнил Чжан. — Цин Ни, ты окончила известный университет, практиковалась у нас в адвокатской конторе, скажи, в деле у Тэму есть какие-то вопросы? Когда вернёмся, просмотри материалы, содержащие такие примеры.

— Ага, — хоть Цин Ни и изучала юриспруденцию, но всего лишь с точки зрения теории, она не знала, как на самом деле происходит процесс правосудия, даже не могла себе представить. К тому же она поняла, что между реальностью и учебниками существует большая разница, поэтому ещё не понимала, как применить закон к судебному делу. Например, встреча юриста с подозреваемым, по УПК и документам шести министерств, разрешена. Но организация, ведущая дело, запрещает встречаться с подозреваемым. Юристы выпрашивали у всех подряд, никто не осмелился им разрешить, кроме того, те кто вёл дело, принуждали к даче показаний посредством пыток, но никто не придал этому значения.

В деле Тэму были проблемы с определением обвинения, но Цин Ни не понимала, какие именно.

Командир Чхэн отправил сообщение Цин Ни, которая в тот момент читала уголовный кодекс, попросив её срочно перезвонить. Цин Ни ещё не успела никому сказать свой номер пейджера, но командир Чхэн уже его знал. Она спросила, откуда он узнал номер и что случилось?

Он ответил:

— Не забывай, кем я работаю.

Чхэн сказал, что к ней в адвокатскую контору придёт человек, против которого заведено гражданское дело. Пусть она его подождёт.

Цин Ни сидела на своём маленьком стуле и от переживаний качалась на нём туда-сюда.

Цин Ни казалось, что после того, как она отказалась от получения квалификации юриста через директора Вана, его отношение изменилось, он странно улыбался со скрытым смыслом, как будто произнося: ну, поживём-увидим.

Цин Ни было тревожно на душе, как он себя поведёт? Директор Ван неоднократно намекал на его связи с судебной администрацией. Он является решающим звеном в дальнейшей судьбе и карьере Цин Ни.

Она инстинктивно понимала, чего он хотел, но не могла так поступить.

Неудивительно, что у него, кое-как перепрыгнувшего проходной балл, хватает наглости строить связи с судебной администрацией. Допустим, у него реально есть такие способности легко обрастать знакомствами и очень ценными связями, но Цин Ни ни за что не поддастся на это, потому что она никак не может полюбить лежащего на своём стуле толстяка, с животом, похожим на арбуз.

На самом деле она уже уловила атмосферу их отношений: сама Цин Ни не хотела повиноваться директору, а он уже начал это подправлять. Позавчера она услышала, как юрист Чжан говорил шёпотом:

— Только что директор Ван меня отчитал за то, что я взял Цин Ни с собой в изолятор, он сказал, что не следует вести туда людей без квалификации юриста. Но в тот раз он сам отпустил её…

В тот момент Цин Ни поняла, что юрист Чжан неплохой, он просто нерешительный, трусливый и безобидный человек.

Проработавшая несколько дней юристом Цин Ни неожиданно столкнулась с такой проблемой, но она не испугалась, подумаешь, ерунда какая-то. Она может стать не только юристом, но и председателем верховного суда, благодаря своей эрудиции и трудолюбию. Потом она подумала и решила, что всё-таки лучше стать юристом, потому что верховный суд ничем не отличается от других партийных органов. Каждый день проводить заседания, передавать документы, выражать свою точку зрения и бросать слова на ветер. А вот юрист — это свободная профессия, основывается на знаниях специальности. Вдруг она поняла, что подходы и методы юриста и чиновника почти идентичны.

А если директор Ван станет ещё круче, он будет пользоваться неограниченной властью?

Секретарь адвокатской конторы Мао, у которой была квалификация юриста, но она всё равно была не пригодна, подошла к Цин Ни:

— Цин Ни, там какая-то пожилая женщина ищет юриста Ван (фамилия Цин Ни), я подумала, это ты.

— Наверное, не я, а директор Ван.

— Точно ты, она искала девушку-юриста.

Данным человеком оказалась пожилая женщина шестидесяти лет, за спиной у неё была огромная сумка. Как только она вошла в офис, сбросила сумку и вытерла пот. Она подняла голову и оглядела Цин Ни:

— Вы и есть юрист Ван?

— Да, это я, юрист Ван, — Цин Ни оглянулась по сторонам, больше всего она боялась, что в офисе могли быть сплетницы юрист Ли и юрист Чжэнь. — Бабушка, чем я могу вам помочь?

— Командир Чхэн отправил меня к вам, он боевой друг моего племянника, мы даже не земляки. Он из Хэнаня, а я из Хэбэя, эти места недалеко друг от друга. Во всяком случае у нас есть одинаковый слог «хэ», — закончила разговорчивая бабуля.

— Проходите, присаживайтесь, — Цин Ни посадила бабушку на стул. — Придите в себя, попейте воды, а потом расскажете, что произошло. — Цин Ни очень нервничала, юрист Чжан только что вышел. Она чувствовала себя неуверенно наедине с клиентом, к тому же боялась, что вернутся те две любопытных девушки.

— Госпожа Ван, мой сын хотел купить пушнину в деревне N, но ему соврали, использовав подставное имя, обманули на пятьдесят тысяч юаней. Мы нашли этого человека, подали жалобу в полицейский участок, они проверили и сказали, что данный случай не в их компетенции, так как является гражданским спором. Потом мы нашли командира Чхэна, а он отправил нас к вам.

— Где сейчас ваш сын? Почему он сам не приехал?

— Он уехал по делам, по секрету вам скажу, он уехал проверить личное имущество того человека, который обманул его, не появилось ли чего нового…если нет, тогда не имеет смысла возбуждать дело.

— Вы можете рассказать, как обстоит дело? — забеспокоилась Цин Ни.

— А, ну в общем так: в прошлом году мой сын познакомился с одним человеком по имени Лю Бату, он приехал к нам в деревню и жил у меня дома почти месяц, каждый день ел и пил… Говорил, что его дядя — секретарь горкома. У нас в деревне все зарабатывают на перепродаже пушнины из Внутренней Монголии, это все знают. Если скажу честно, не обидешься? Монголы гораздо тупее нас, а у вас здесь легко заработать деньги.

— В конце концов, кто такой этот Лю Бату? Его дядя и вправду секретарь горкома? А секретарь в каком городе?

— Неправда, всё враньё! Он сказал, что сам монгол, а потом мы проверили в полицейском участке, оказалось, что его зовут Лю Айго, совсем не похоже на монгольское имя. Родился он в Хэбэе, в деревне Пин Шань. У настоящего секретаря горкома тоже фамилия Лю, но он монгол, они никак не могут быть родственниками, везде полнейший обман. Он позвонил моему сыну, сказал, что нашёл поставщиков, нужно выслать залог сто тысяч юаней, мы кое-как насобирали пятьдесят тысяч, отправили. Два месяца тишины, ни слуху ни духу, приехали сюда, оказалось, что нас обманули!

— Вы уже нашли этого Лю Айго? — Цин Ни обдумывала данный случай.

— Его не нашли, но нашли его дом. Он живёт один здесь, в городе, — говорила бабушка, а потом встала.

— Странно, под чужим именем вымогать деньги — это мошенничество, путём сокрытия правды или использования вымышленных фактов с целью незаконного завладения имуществом. По всем условия подходит к определению мошенничества, — у Цин Ни активно шла мыслительная работа.

— Эй, Мао, почему тут так пахнет! Что-то испортилось или что? Быстрей уберись! — судя по крику Цин Ни сразу поняла, что вернулся директор Ван.

— О, вы уже вернулись! Вы сегодня полны духом! — Цин Ни поспешила встать, чтобы поздороваться.

— Сегодня проводилось совещание в ассоциации адвокатов, для исполнительных директоров, я давал длинную речь, если честно, эта речь сразила всех наповал, — он радостно выпрямился и втянул живот.

Директор Ван, правда, умело рассказывал и показывал, любил показать себя. Цин Ни знала про его увлечение, в прошлый раз, когда она ходила вместе с ним на очередное собрание ассоциации адвокатов, он не успел дослушать речь руководителя департамента юстиции, как начал говорить наперебой. Он говорил, как партийный работник, последовательно и с повышенным тоном.

— Директор Ван, я нашла, откуда пахнет. Вот эта сумка, — Мао указывала на тряпичную сумку бабушки.

— Это я, это моя сумка. Я привезла юристу Ван горные грибы, очень хорошая вещь, полкило стоит больше ста юаней, — хвастаясь сказала бабушка.

— Юристу Ван? — с недоумением на лице обернулся директор Ван.

— Да, юристу Ван, вот этой девушке, — ответила бабушка на хэбэйском диалекте.

— А, ну ладно, вы пока тут побеседуйте, — директор Ван втянул живот и направился в свой кабинет. Мао последовала за ним.

— На чём я остановилась? Про его дом? Командир Чхэн сказал, что вы сможете вести это дело, подать в суд.

Цин Ни было опять неприятно на душе, потому что директор Ван услышал, что её назвали «юрист Ван». Она взяла себя в руки, подумала, что это дело похоже на уголовное, может быть, мошенничество в контракте, к тому же уголовные дела быстро разрешаются. Но если в полиции отказали, то нужно искать другой способ. В нашей адвокатской конторе только юрист Чжан разбирается в этом деле, хоть и знания у него не выдающиеся, к тому же он трус, но он очень аккуратный и действует упорядоченно, ему можно доверять.

— Цин Ни, директор Ван просил тебя зайти. — Мао издалека помахала ей рукой.

Цин Ни стало трудно дышать, потому что она разволновалась. Она знала, что директор Ван снова начнёт искать в ней недостатки. Она открыла дверь в кабинет директора и увидела, что там уже сидел бывший работник санитарной службы юрист Вэнь, но это не так плохо, как если бы там сидели те две сплетницы.

— Ван, а что это за пожилая женщина? — спросил директор Ван, широко улыбаясь.

— Мой друг познакомил нас.

— Ах, вот как. Юристу важно, откуда пришло дело. Если у тебя сейчас уже есть клиенты, значит, ты очень способная. Что у неё за дело, предмет договора большой?

— Сумма дела, возможно, небольшая, пятьдесят тысяч юаней.

— Ван, — начал директор со строгим видом, — в следующий раз, если будет новый клиент, обязательно нужно сказать мне, а я распределю, какому юристу достанется дело, это правило, поняла? Ты не можешь сама брать и назначать адвокатов.

— Да, я поняла, — Цин Ни больше всего боялась, что дело перейдёт в руки тех двух сплетниц, но ничего не сказала.

Директор Ван оглядел Цин Ни с ног до головы:

— У тебя такая хорошая фигура, есть молодой человек?

— Э-э, да, есть, — сказала она, повернувшись к окну.

— Есть? Из Пекина? — опять спросил директор. Цин Ни отрицательно помотала головой.

— Во-первых, не ищи никого из Пекина, они как мещане. Если к ним придут гости, они купят мяса на пятьдесят копеек и всё.

Цин Ни тихо засмеялась. У него был устаревший взгляд, все бедные люди из деревень из зависти к пекинцам говорили эту фразу, но когда это было? Директор Ван в глазах Цин Ни был видавшим, но по-детски несерьёзным человеком.

— Ха-ха, да они такие! А ещё не надо искать парня среди тех, кто из Шаньси, они такие скупые. Могут присвоить себе вещи твоей семьи… — гордился директор Ван своей речью. — Ван, ты поняла? Я же ради тебя тут стараюсь, объясняю… Ха-ха. С кем бы ты хотела вести это дело?

— С кем угодно, но я лучше знакома с юристом Чжаном. Вы сами решайте, мне всё равно.

— Юрист Чжан… он нормальный, но он не обладает особенными умениями, ты ничему не научишься у него. Чтобы быть юристом, нельзя трусить, нужно уметь пробиваться.

Цин Ни понимала скрытый смысл в его словах, но самой тоже хотелось внести вклад. Она не была консервативной, но он ей, правда, не нравился. Она не могла принять то, что он ниже её на полголовы, у него огромный живот и слащавая улыбка. Притом ей не нравилось, что она уже вызывала симпатию у мужчины на новом месте работы.

— Директор Ван, это дело не крупное, всего лишь пятьдесят тысяч юаней, давайте я просто его буду вести вместе с юристом Чжаном. Потом будет шанс, и мы с вами поработаем.

— Ха-ха, хорошо, я обязательно тебя научу. У меня большой опыт, будет возможность — обязательно передам его тебе, — помахал он своими толстыми ручками.

Цин Ни с бабушкой подписала договор о поручении вести дело, бабушка заплатила в кассу адвокатской конторы три тысячи юаней наличными. Когда морщинистая рука клала деньги на стол, Цин Ни чуть не дёрнулась, чтобы их забрать. Ей очень не хватало денег.

Лю Айго исчез без следа. Дело открыли, распечатали приказ на наложение ареста на имущество, но его невозможно было доставить до адресата. Копия заявления иска уже несколько дней была на руках у Цин Ни, но где искать Лю Айго? Секретарь суда Ван Чэнь звонил ей утром, сказал найти способ вручить заявление получателю.

Цин Ни открыла гражданский процессуальный кодекс, там было описано много способов доставки извещения, например, посредством публикации в печати, но этот способ довольно долгий. Она, правда, не могла придумать способ, секретарь суда снова позвонил, сказал, что нашёл место назначения Лю Айго. Но у него нет права назвать его Цин Ни. Она возмутилась из-за того, что у секретаря суда нет таких прав. Секретарь посмеялся и перевёл тему. Сказал, что суд — это не следственные органы, суд не может по собственной инициативе разыскивать подозреваемых.

— Ван, вы же юрист, почему такая скупая? Все ведь знают, что юристы много зарабатывают. Не пригласишь поужинать?

— Хорошо, без проблем, пойдём поужинаем? — растерялась Цин Ни.

— Место и время выбирайте вы, Ван Чэнь.

— Хорошо, тогда в трактире вечером в полседьмого, — выкрикнул Ван Чэнь с неожиданной радостью.

Положив трубку, она спросила у юриста Чжана:

— У нас рядом есть трактир?

— Есть! Очень известный, лучший в нашем городе, его ещё называют «первый нож», — не поднимая головы, ответил Чжан.

— Что значит «первый нож»?

— Не поняла что ли? Быстрый нож означает, что обдирает деньги с людей очень быстро и свирепо, — Чжан поднял голову и размял шею. — Я так долго работаю юристом, уже многое повидал, но ни разу не заходил в этот трактир, потому что слышал, что здесь оставляют кучу денег, пять тысяч, десять тысяч.

Цин Ни услышала это, и в голове возник только один вопрос: неужели бывают такие невероятные цены? В её мешочке было около восьмидесяти юаней, она думала, что хватит на двоих. Сквозь скрежет зубов пригласила его поужинать, всё ради дела, в следующем месяце старалась бы больше. А тут десять тысяч юаней, если честно, она таких денег за всю жизнь не видела.

— А что делать, юрист Чжан? Я пригласила секретаря суда Ван Чэня туда, — Цин Ни чуть не расплакалась.

— А это не тот, что тёмненький, с большими глазами и маленького роста? А одевается очень изысканно?

— Да, да это он, — Цин Ни вся вспотела от переживаний. — Юрист Чжан, умоляю вас, придумайте выход.

Она думала, что небо вот-вот обрушится на неё. — Он всего лишь секретарь суда, зачем его приглашать? От него никакой пользы! Отмени и скажи, что сегодня у тебя нет времени, — неторопливо говорил Чжан, сняв очки.

— Отменить? Нельзя. Только он знает, где находится подозреваемый, если не сделать, как он говорит, то мне не удастся отправить извещение.

— А, вот как? Ну, ты позвони той бабушке, расскажи ей правду, и пусть она принимает решение.

Цин Ни быстренько позвонила в деревню Q, кратко рассказала бабушке, как обстоит дело, но не сказала про трактир, просто сказала, что это элитный ресторан. Бабушка ответила весёлым голосом:

— Ничего, юрист Ван, идите и встретьтесь с ним. Через некоторое время бабушка приехала на такси и привезла три тысячи юаней. Как только Цин Ни взяла деньги, у неё стало тяжело на душе. Ей казалось, на ней огромная ответственность, бабушка потеряла пятьдесят тысяч юаней, и если эти деньги не вернутся, то на их несчастье наслоится ещё одно. Этот секретарь такой заносчивый, если станет чиновником и у него будет много власти в руках, то как вообще решать с ним дела?

Трактир находился в самом центре улицы ресторанов.

В такой сезон в шесть часов вечера на улице ещё светло, а фонари выключены.

С обеих сторон улицы друг за другом вплотную стояли ларьки, вокруг которых толпились люди. У дороги старушка тянула маленькую чёрную собачку, которая рвалась к Цин Ни. Цин Ни с детства любила собак, но сейчас у неё не было подходящих условий для содержания хотя бы одной.

Она присела на корточки и протянула руку, чтобы маленькая собачка могла полизать её. Лю Цзюнь говорил, что питомцев забрала армия восьми государств и отвезла их на запад. После реформы открытости китайцы вернули питомцев обратно. Цин Ни погладила облезлый хвост собачки, а про себя подумала: «Все говорят, что европейцы и американцы культурные люди, но купирование хвоста придумали не китайцы, они не смогли бы ломать хвост собачкам. Это невообразимо жестоко!» Думая об этом, она невольно вспомнила о секретаре Ван Чэне.

Она подошла к трактиру, трёхэтажному зданию с двориком позади, оно было построено в стиле династии Цин, с использованием дорогих материалов и искусной работы, но в целом очень скромно. Юрист Чжан говорил, что это место очень известное и загадочное. Среди посетителей были исключительно чиновники и директора крупных фирм.

Машины парковали на заднем дворике.

— Здравствуйте, сколько вас будет? — спросила официантка на южном диалекте.

— Я и сама не знаю, не больше пяти, — ушла от ответа Цин Ни.

— Пройдите на второй этаж.

Всё тело Цин Ни бросило в жар, она, качаясь из стороны в сторону, шагала по полу. Она смотрела по сторонам, но так и не заметила той самой особенности «быстрый нож». Обслуживание здесь по сравнению с пятизвёздочными ресторанами в городе и близко не стояло. Трактир был небольшой, постройка тоже не была выдающейся. На втором этаже было всего две отдельных комнаты, большая и маленькая.

Официантка отвела Цин Ни в маленькую комнату, в которой по центру стоял небольшой стол, около стены — диван, пять стульев вокруг стола. Цин Ни села около входа. Официант принесла меню с чаем, Цин Ни заметила, что цена самого дорогого чая включает в себя пять знаков. Она вспомнила про «быстрый нож», наверняка, самый дорогой чай стоит не пятнадцать юаней, она просто не заметила нули после этой цифры.

— Принесите самый дешёвый чай, — сказала Цин Ни, чтобы воспользоваться временем, пока не пришёл Ван Чэнь, и заказать блюда, потому что когда он придёт и закажет дорогие блюда, уже невозможно будет отказаться.

— Девушка, самый дешёвый стоит сто сорок восемь юаней за один чайничек. Если заказывать чашками, то каждая стоит пятьдесят юаней.

— А? Один чайничек так дорого? — Цин Ни начала считать деньги в своём мешочке. Если потратить сто сорок восемь юаней, то останется две тысячи восемьсот пятьдесят два юаня, переживала Цин Ни.

Как только она заказала чай, не успев посмотреть меню с едой, вихрем в комнату вошли семь-восемь человек, и молодые, и пожилые, последним вошёл Ван Чэнь. Маленькая комната наполнилась так, что ноге некуда было ступить.

— Судья Ван, вам кажется, что эта комната слишком маленькая? Вы мне сказали место, я заранее заказала комнату, это последняя комната, остальные заняты, я в этом не виновата, — мгновенно сообразила Цин Ни и первый раз в жизни обманула человека.

Ван Чэнь пригласил шесть человек, а вместе с ним получалось семь, он попросил официанта принести ещё три стула. Стулья были крупные, из толстого дерева, когда все сели, в комнате было не протолкнуться. Официантка стояла около входа и хихикала. Цин Ни казалось, что Ван Чэнь был похож на стеснительную девушку из-за его огромных глаз и хрупкой фигуры.

— Юрист Ван, и вправду сегодня не нужно вас винить, я поздно вас предупредил, похоже, даже морепродукты не поедим, — Ван Чэнь расстроенно посмотрел по сторонам.

Люди, которых он привёл, почти не были знакомы друг с другом. Цин Ни тихо радовалась, потому что надеялась побыстрее исчезнуть отсюда.

— Судья Ван, — начал говорить пожилой человек, — давай встретимся в другой день, у меня сегодня вечером ещё есть дела. Я, наверное, пойду, а вы начинайте тут.

— Судья Ван, у меня тоже… как раз сегодня вечером придёт в гости друг, я тоже пойду… — встал человек, одетый в кожаный жилет.

Ван Чэнь остолбенел, посмотрел на Цин Ни, она, улыбаясь, ждала, когда он начнёт говорить.

— Эй, присядьте. Раз уж мы сегодня все собрались, никак нельзя расходиться. Дайте мне подумать… Хорошо, давайте так. Сэкономим деньги юриста Ван и поменяем место. Здесь недалеко открыли новую баню. Говорят… там есть и ресторан, и спортзал. Погодите. Да, билет на человека шестьдесят юаней, включая еду. Если находиться там весь день, то предоставят три разных блюда.

Гости смотрели друг на друга, не издавая ни единого звука. Цин Ни подсчитала, что шестью восемь будет сорок восемь, около пятисот юаней. И помыться, и покушать, намного дешевле, чем здесь.

— Судья Ван, пойдёмте туда, вы помоетесь, а я подожду. Потом попьём вместе чай, — сияла от радости Цин Ни.

— Ты подождёшь? Разве не вместе будем мыться? — подшучивая, спросил Ван Чэнь.

— Нет, нет, нет. Я подожду.

— Ты что не знаешь, что там раздельно моются? Потом надевают халаты и идут есть в ресторан. Ты думала, мужчины и женщины вместе моются? Тогда бы мы воспользовались случаем! — вытер губы Ван Чэнь.

— Хорошо, поехали тогда, — сказала Цин Ни.

Цин Ни заплатила на кассе сто сорок восемь юаней, при этом не выпив ни глотка чая, даже не спросила, что это был за чай. Из-за того, что она зря потратила деньги, у неё сердце обливалось кровью. Спустившись, она с облегчением выдохнула:

— Фу, гора с плеч.

Цин Ни остановила две машины такси, в каждую село по четыре человека.

Сверкающая баня уже была на виду, она совсем не была похожа на увеселительное заведение, построена очень торжественно и выглядела как европейский собор или как средневековый замок, основная часть была округой, на шпиле тоже был шар. Стоянка была очень просторной, но при этом вся заполнена машинами, всего было около восьмидесяти машин. Охранники, одетые в нарядную форму, встречали и провожали гостей. Самый главный из них своими нарядами был похож на Юань Шикая, когда тот вступал на престол.

Внутри баня выглядела ещё внушительнее, главный зал был наполнен гостями, все диваны были заняты. На ресепшене было около двадцати работников, пол застелен дорогим ковром, роскошным, но при этом сдержанным в стиле. У людей разбегались глаза. Около ресепшена стояло несколько очаровательных девушек, ими управляла одна женщина в ципао, заставляла их привлекать клиентов.

Только Цин Ни вступила на ковёр, девушка принесла ей очень качественные одноразовые тапочки. Другая девушка положила её обувь на полку с определённым номером. Ван Чэнь и остальные тоже сменили обувь. Через мгновение Ван Чэнь подошёл к остолбеневшей Цин Ни.

— Юрист Ван, каждый идёт в свою сауну, ни в коем случае не перепутай, ха-ха-ха.

Он отошёл на несколько шагов, повернул голову и крикнул:

— Когда пойдёшь в ресторан после сауны, не забудь взять телефон.

В зоне отдыха для женщин было очень просторно, вокруг блестели золотом шкафчики для переодевания, народу так же, как везде, было много, но благодаря работе обслуживающего персонала, все шли своим чередом. Цин Ни первый раз была в такой большой и шикарной бане, раньше она ходила только в маленькие, если сложить таких десять, всё равно будем меньше, чем эта огромная баня. Если бы не было персонала, она бы совсем не знала, с чего начать и куда идти.

Она закрыла электронный замок в шкафчике для белья, осмотрелась, обнаружила, что внутри огромное помещение, парилки из яшмы и нефрита, финские сауны, деревянные парилки, разнообразные души не меньше двадцати видов. Всех людей шокировала старушка, которой помогал помыться симпатичный парень лет двадцати. Натирать спину могли как помощники одного пола, так и разных. Цин Ни дошла до туалетных столиков, стеснительно посмотрела в зеркало, огляделась по сторонам, все были заняты своим делом, поэтому она выпрямила спину и выпятила грудь.

Цин Ни слышала, что грязные делишки в саунах проделывают только мужчины, но теперь она поняла, что мужчины и женщины, правда, равны. Богатые старухи, так называемые «денежные мешки», приходили в такие заведения, чтобы сбежать от удушливого одиночества и как следует повеселиться. Цин Ни даже не думала попробовать какую-либо услугу, потому что она постоянно помнила о семи гостях в мужской зоне. Раньше она никогда не просила других людей потереть тело мочалкой и помыться, максимум в университете, просила подруг намылить спину. Сегодня она попросила одну из помощниц потереть ей спину, узнала цену и от страха отпрыгнула, потереть спину стоило тридцать юаней.

Она прополоскала рот, надела одноразовый халат, цена которого её тоже очень поразила, и на лифте поехала в ресторан.

Ресторан был первоклассным в городе, многообразие блюд, бесплатное пиво собственного производства, бесплатные напитки, интерьером походил на храм, на потолке был расписанный историями из Библии купол. Если присмотреться, можно было увидеть Эдем и расправившего крылья ангела. В самом центре находилась богородица Мария, также можно было разглядеть лики святых.

Цин Ни нашла большой круглый стол, пересчитала стулья, как раз восемь, села, взяла себе стакан колы и стала наблюдать за гостями. На шведском столе блюда ещё не были готовы, нужно было подождать, пока их подадут, а потом выбрать самому. Гости в основном приходили семьями: папа, мама и ребёнок. Цин Ни было стыдно, что она ни разу не ходила в такие бани, она даже не знала о их существовании. Она решила, что ей следует успевать за развитием современного бизнеса, а не становиться книжным червем, отрёкшимся от светской жизни, потому что иначе в жизни нет смысла.

В тот момент, когда Цин Ни рассуждала, как поменять свою систему ценностей, подошёл болтун Ван Чэнь со своей компанией.

— Юрист Ван, ты так рано пришла, что даже массаж от симпатичного парня не заказала? Ха-ха.

— Он сел в самый центр. — Юрист Ван, может, выберете нам блюда? С вашей стороны видней.

Цин Ни стояла и сомневалась, сколько и что заказать. К ней подошла главная официантка, спросила, нужна ли помощь. Цин Ни попросила её помочь с выбором, в два счёта официантки накрыли стол. Он весь был уставлен блюдами: рыба, мясо, овощи, фрукты, стол ломился от яств.

Ван Чэнь закинул ногу на ногу и подозвал официантку:

— Принесите нам что-нибудь из горячительных напитков.

— Господин, у нас есть неплохое бесплатное пиво собственного производства, принести? — широко улыбаясь, спросила девушка.

— Бесплатное? Разве бесплатное может быть хорошего качества? Не надо! Принесите шеньянское в бутылках, — прикрикнул Ван Чэнь.

— Господин, бутылка шеньянского пива стоит двенадцать юаней.

— Давайте.

Один из друзей Ван Чэня сказал, что не пьёт пиво, он заказал ему знаменитую китайскую водку. Этот друг сначала сидел тихо, прятал голову в плечи, а закончил шумными криками в полдвенадцатого ночи, как раз перед тем, как надо было есть лёгкую закуску перед сном. Цин Ни тем временем подсчитывала деньги, переживала, что денег в мешочке не хватит. Она заметила, что друзья секретаря Ван Чэня не знакомы друг с другом. Также она поняла, что с каждым из них у Ван Чэня было какое-то дело.

Сначала Цин Ни сражалась с закрывающимися от сна глазами, но после двух бутылок пива взбодрилась. Ван Чэнь весь вечер ругал какого-то руководителя в судебной палате, говорил, что он всё время вставляет ему палки в колёса. Пожилой мужчина, который стриг ногти на ногах, сказал, что у него есть знакомый, занимающий высокий пост в городе, он может помочь Ван Чэню улучшить его ситуацию.

Человек, который говорил на южном диалекте, занимался продажей строительных материалов. Ван Чэнь как раз делал ремонт у себя в квартире, он хотел заказать у того человека керамическую плитку, но южанин сказал, что ему не заплатили за товар, поэтому он хочет подать в суд на должника, и просил помощи у Ван Чэня. Оставшиеся люди тоже имели некие дела с Ван Чэнем, у них у всех были к нему просьбы. Ван Чэнь вёл себя немного несдержанно, всё время попусту болтал и матерился.

Цин Ни чокнулась по очереди со всеми и произнесла тост в честь Ван Чэня.

В половине двенадцатого раздался бой часов, в зале опять прибавилось народу. Атмосфера уже не была похожа на ту, что за ужином, все были навеселе, пели песни то затихая, то вспыхивая вновь.

Цин Ни заметила, что Ван Чэнь исчез, она спросила у официанта, куда он ушёл, она сказала, что он только что вышел из зала. Она даже не обратила внимания, но испугалась, что без него наступит неловкое молчание. Она даже сама встала и произнесла несколько тостов и выпила несколько стаканов пива.

Как раз когда Цин Ни поднимала стакан, к ней подошла официантка, сказала, что кто-то из комнаты номер четыреста три просит её подойти.

Она вслед за официанткой прошла через огромное количество коридоров и помещений, через спортивный зал, в котором до сих пор кто-то занимался. Она и представить не могла, насколько огромная эта баня, и как много помещений в ней. В коридоре на определённом расстоянии стоял обслуживающий персонал, как только приближался гость, они сразу здоровались с ним.

У Цин Ни закружилась голова, а под ногами стало очень мягко, как вата.

Официантка остановилась, Цин Ни увидела цифры на двери четыреста три. Официантка постучала в дверь, без результата, она тихонько толкнула её, и дверь тут же открылась.

— Пожалуйста, проходите.

Официантка отошла в сторонку. Цин Ни думала, что это всего лишь отдельная комната в ресторане, чтобы ужинать, но здесь было очень тихо.

Только Цин Ни зашла в комнату, официантка закрыла за ней дверь. Это был номер, как в гостинице, в одной комнате по середине стоял стол и четыре стула, Цин Ни присмотрелась — это был электронный стул для игры в маджонг, за ним стоял телевизор для караоке, в холодильнике было представлено разнообразие алкоголя. В комнате никого не было и стояла тишина. Цин Ни без задней мысли открыла дверь, которая находилась внутри комнаты. Очень странным было то, что во второй комнате, кроме шикарной двуспальной кровати, не было ничего. Свет приглушили, как в пятизвёздочной гостинице.

Комната была убрана чисто-чисто, как будто до этого в неё никто и не входил.

Цин Ни стояла в центре комнаты на ковре и размышляла, с какой целью официантка позвала её сюда. Вдруг она услышала позади себя звуки в ванной, резко повернула голову и пришла в шок от увиденного, влияние выпитого алкоголя только усилило испуг. Перед ней стоял полностью голый мужчина, половой член у него стоял, как гребень у разъярённого петуха. Это был Ван Чэнь! Цин Ни узнала его по искривлённому лицу. Она дрожала от страха и в то же время чувствовала себя неловко.

Ван Чэнь с замутнённым взглядом, еле волоча ноги и спотыкаясь, набросился на Цин Ни. Но только его рука коснулась Цин Ни, он упал на колени. Ей хотелось как следует пнуть его, но она засмеялась и обошла его со стороны, направляясь к двери. Таким образом она хотела дать ему понять, что восприняла его поведение, как шутку.

Потом Цин Ни поняла, что вернуться в ресторан и позвать друзей Ван Чэня, чтобы помочь ему, было большой ошибкой.

Цин Ни тихо сказала им пойти в комнату номер четыреста три и привести Ван Чэня обратно в ресторан. Все, кроме пятидесятилетнего изрядного подвыпившего человека, ушли за ним. Через двадцать минут они вернулись, держа под руки шатавшегося во все стороны Ван Чэня. С этой минуты Ван Чэнь стал врагом для Цин Ни. Эти люди увидели обнажённое тело Ван Чэня, лежавшее на полу, из его носа продолжала течь кровь. Они подумали, что он с Цин Ни был в отношениях, а когда обратили внимание на его безобразную внешность, то поняли, что это невозможно. Но так или иначе он находился в одной комнате с Цин Ни голым. Цин Ни, заметив смущённый вид Ван Чэня, начала сожалеть. Она знала, что теперь их отношения испортились, и решила руководствоваться правилом лисы, у которой не было возможности съесть виноград, и она говорила, что он кислый. Цин Ни решила обмануть всех и рассказать свою историю…

Цин Ни пошла расплачиваться на ресепшен. Когда ей показали чек — она остолбенела: пять тысяч двести юаней. Каждый из приглашённых Ван Чэня заказал себе пилинг, трое заказали массаж, пива выпили на две тысячи юаней.

Ван Чэня усадили на кожаный диван, он совсем был без чувств, потому что алкоголь ещё не выветрился.

Цин Ни сказала знакомым Ван Чэня:

— Вы не могли бы его довести до дома?

Все странно обменялись взглядами. Сорокалетний мужчина, который торговал стройматериалами, многозначительно сказал:

— Юрист Ван, вы такая крутая! Превратили судейского чиновника в грязь! Все начали смеяться.

Цин Ни достала из кошелька пятьдесят юаней и ещё раз попросила:

— Пожалуйста, отправьте его домой. Мне ещё нужно расплатиться здесь.

Все вышли из зала, придерживая Ван Чэня.

Девушка на ресепшене смотрела на Цин Ни с улыбкой. Цин Ни осматривалась по сторонам, но сама понимала, что никого уже не встретит. Её лицо залилось краской. Правой рукой она пошарила в сумке, затем ощупала всё тело, подсознательно понимая, что всё равно у неё было только три тысячи и пять юаней, не хватает больше двух тысяч.

Она вспомнила юриста Джана, найти его сейчас самое лучшее решение. Она попросила разрешения у девушки на ресепшене позвонить. Естественно, она разбудила юриста Джана своим звонком. Он очень недовольным голосом спросил, что случилось. Цин Ни рассказала ему о произошедшем. Юрист Джан посоветовал ей связаться с той бабулей, но уже было очень поздно, чтобы искать её. Тогда юрист Джан кашлянул пару раз, сказал, что если что, то завтра подключится, потом просто положил трубку.

У Цин Ни было немного знакомых, у которых она могла бы занять деньги. Она вспомнила о заведующем Хуне, скорей всего, он без проблем поможет. Во-первых, у него есть деньги, во-вторых, они довольно давно знают друг друга. Она набрала номер заведующего Хуна. Цин Ни знала, что он обязан держать телефон включённым, потому что один раз начальник Бай накричал на него за то, что не мог дозвониться. Пошли гудки, и по ту сторону телефонной линии раздалось недовольное покашливание женщины. Она спросила, кто звонит посреди ночи. У Цин Ни сжалось сердце в груди от страха. Похоже, это была жена заведующего Хуна — Цзинь Ли.

Цин Ни вся затряслась, вспомнив круглое, как подсолнух, лицо.

Девушка на ресепшене поняла, что у Цин Ни возникли проблемы, поэтому встала подальше и не задавала никаких вопросов. Цин Ни посмотрела на часы — без десяти четыре утра. Она вдруг вспомнила лицо, и невольно её сердце взволновалось. А лицо становилось всё чётче и чётче: тонкий острый нос, узкие сверкающие желанием глаза. Это было лицо, которое вызывало доверие.

Через полчаса подъехал миловидный военный, старший лейтенант Ван Тао, заплатил деньги за Цин Ни, избавил её от оков, не спрашивая ни о чём.

Заведующий Хун перезвонил на следующий день, спросил, зачем она звонила вчера ночью. Цин Ни ответила, что ей было скучно, вот и позвонила. Заведующий Хун, конечно, не поверил ей и просто рассмеялся. Он сообщил Цин Ни, что начальник Бай вернулся, живёт в гостинице «ТэнГэЛи» в номере восемьсот восемнадцать. Закончив говорить, начальник Бай многозначительно хихикнул.

По правде говоря, нужно было съездить поприветствовать начальника Байя, потому что он пригласил её на работу юрконсультанта их уезда. У неё ещё не было квалификации юриста, но она уже могла занять такую высокую должность. Сначала она хотела работать вместе с опытным юристом Джаном, но после его вчерашнего безразличия к возникшим трудностям Цин Ни, она расстроилась, потеряв доверие к своему наставнику. Она знала, что людям нужно объединяться, чтобы выжить. Подтверждение этому она нашла и в книге Билла Гейтса про успех в жизни. Юрист Джан оказался одним из тех, кто не умеет объединяться.

Несколько дней назад Цин Ни вместе с начальником прокуратуры Ху принимала участие во встрече. За столом находился директор банка по фамилии Янг, который во время тоста со сверкающими глазами сказал:

— Господа, только собравшись воедино возможно достичь личной выгоды! Если вы хотите совершить большое дело, то достигнуть успеха можно только путём объединения с другими людьми!

Послушав такую речь, Цин Ни посчитала, что слова «личная выгода» режут слух. Но сравнив используемые в книге Билла Гейтса слова «держаться вместе» и слова директора банка Янг «собраться воедино», поняла, что хоть это и немного разные понятия, но в результате вывод один — надо стремиться к выгоде.

Для американских бизнесменов личная выгода — это обычное дело. В Китае же строй с системой общественной собственности, поэтому разговоры о частной собственности приводят в смятение. Цин Ни для себя уяснила — объединяйся не объединяйся, хоть как это назови, но, существуя в обществе, человек обязательно должен иметь друзей, связи, сплести себе сеть из знакомств, чтобы, если возникнут трудности, получить помощь со всех сторон.

Всё время нужно иметь небольшую компанию вокруг себя, но встаёт вопрос, с кем общаться, а от кого отдаляться. Цин Ни в душе приценивалась, она выпускница известного университета, этого образования ей вполне хватало, здесь она понимала что к чему. Из произошедшего вчера она вынесла для себя некоторые уроки и определила себе стандарты. Ни за что она не приблизит к себе такого человека, как Ван Чэнь, тем более не будет иметь никаких долгих связей с ним. Цин Ни смотрела в окно, все несчастья на душе улетучились, потому что она вспомнила о Ван Тао, том самого милом, краснощёком старшем лейтенанте. Также она вспомнила Лю Цзюня и расплакалась.

Сегодня ей нужно было встретиться с начальником Байем. Может, просто пойти к нему в гостиницу? Ей стало страшно, как только она вспомнила смеющееся лицо заведующего Хуна, голое тело Ван Чэня и его бешеные глаза. Хун опять позвонил Цин Ни и сказал, что начальник Бай организовывает обед в ресторане «Париж» гостиницы, где он остановился, и что специально приглашает Цин Ни встретиться.

Начальник уезда Бай был всё таким же толстопузом, рядом с ним сидели незнакомые Цин Ни люди, судя по описанию заведующего, они все были предпринимателями, которые планировали инвестировать в родной уезд Цин Ни. Секретарь Шао не пришёл, заведующий Хун сказал, что у него нет настроения, поэтому он сидит дома.

Хун организовал место для Цин Ни около начальника Байя. Она очень обрадовалась, потому что знакомство с предпринимателями привлекало её. Директор Ван говорил:

— Люди, занимающие высокие посты, — это самое важное. В конце концов, они и приносят юристу экономическую выгоду. Из любых ресурсов сделать наличные деньги — так могут только бизнесмены и владельцы предприятий. Они словно богатые дедушки для юристов.

Слова директора Вана заставили Цин Ни надолго задуматься. Цель чиновника Лю — запугать предпринимателей, решить их проблему и заработать деньги. Директор Ван назвал много таких людей, Цин Ни спросила:

— А это справедливо со стороны закона?

— Это всё подставные декорации для вида, — ответил директор Ван.

Цин Ни осмотрела всех инвесторов, в голове прокручивая слова директора Вана. Среди них был очень вежливый, с приятными манерами человек, одетый в хорошо сидящий костюм, он как раз объяснял начальнику Байю, что после создания условий в районе для развития бизнеса, он будет инвестировать в постройку завода.

Заведующий Хун заказывал блюда, меню этого ресторана он уже знал наизусть, но всё равно делал вид, что разглядывает его. Начальник Бай без особого интереса выслушивал предпринимателей, а потом вдруг спросил:

— Заведующий Хун, а почему секретарь Шао не пришёл?

— Начальник Бай, вы разве не знаете? Он сегодня не в настроении.

— Что значит не в настроении? Что бы он ни делал, всё для коммунистической партии.

— Ха-ха, начальник Бай, вы видно не в курсе, что он дома тренирует свои умения в каллиграфии. Заведующий Хун развернулся ко всем лицом:

— Мы с начальником Байем сейчас говорили о секретаре нашего уезда господине Шао. — Заведующий Хун обратился к человеку в костюме. — Наш секретарь Шао увлекается каллиграфией, но ни разу не участвовал в конкурсах по каллиграфии. Очень странно, — заведующий Хун посмотрел на слушающего начальника Байя, — секретарь Шао не берётся за крупные дела, но как только дело касается каллиграфии, он сразу становится активным. Он бросает все важные дела ради каллиграфии и даже не берёт денег за свои труды. В здании правительства висят таблички «Соблюдайте тишину», «Осторожно, берегите голову», «Не задерживайте очередь», «Пожалуйста, выбрасывайте салфетки в урну» — они все написаны секретарём Шао, ха-ха… Однако на праздник весны его попросили написать изречения с поздравлениями, но он наотрез отказался.

— Ха-ха, не несите чепуху! — с осуждением произнёс начальник Бай, заметив, как восхищается своей речью заведующий Хун.

— Это всё чистая правда! Секретарь Шао любит рисовать иероглифы, — продолжал шутить заведующий Хун.

Предприниматель в костюме сказал, что он планирует инвестировать пятьдесят миллионов юаней в строительство молочного завода, потом возьмёт кредит в банке, привлечёт зарубежный капитал. Он говорил очень убедительно, начальник Бай кивал в такт его речи.

Цин Ни хотела спросить о должности юрконсультанта уезда, но боялась ввести в заблуждение гостей, потому что начальник Бай и так уже всё всем рассказал. Но вдруг до её ушей донеслась приятная фраза:

«Она юрист, работает у нас в уезде на должности юрконсультанта, будущие договоры отныне будет курировать она». Это вполне серьёзно объяснял инвесторам начальник уезда Бай. У Цин Ни упала гора с плеч. Также начальник Бай сказал ей, что он помог учительнице Ли выйти на пенсию, она получила зарплату за восемь месяцев и теперь может возвращаться в Пекин. Сегодня Цин Ни стала ещё на шаг ближе с начальником Байем, одно чоканье бокалами стало точкой в этом разговоре.

Ночью Цин Ни приснился сон. Местность была ей знакома, как будто она была уже здесь раньше.

У неё за спиной было бескрайнее озеро с тростником, а впереди громоздилась горная цепь, в центре которой были три вершины, похожие на начертания иероглифа горы —. Да, именно как в иероглифе, но сами вершины было трудно рассмотреть. Тёмные тучи сгущались, словно в фантастическом фильме. Большие и плотные, проносились они сквозь пики гор, у подножья которых находилось разработанное месторождение известняка.

От ощущения прохладного ветра кожа Цин Ни покрылась мурашками. Это нёсся поток с озера позади Цин Ни. Она инстинктивно побежала в заросли тростника, ей казалось, что горы в тучах были похожи на разгневавшегося оборотня, который пугал людей мгновенными изменениями облика.

Красное солнце одиноко весело над горизонтом в полнейшей темноте. На севере и на юге уже начало темнеть, поэтому Цин Ни, ни секунды не сомневаясь, побежала в сторону уходившего в закат солнца.

Вода в озере издалека казалась зелёного цвета. По берегу озера была вязкая грязь, на которой, казалось, стояла вещь, похожая на лестницу. Подойдя поближе, Цин Ни поняла, что над озером висела канатная дорога. Солнце почти совсем скрылось, светила лишь его тонкая дуга.

Вокруг стояла гробовая тишина, лишь скользил лёгкий шорох ветра. Становилось темным-темно. Под ногами лежала неровная тропинка, её вытоптали люди посреди тростника, он был настолько высоким, что в нём можно было спрятаться. Больше нельзя было идти на запад, потому что там начиналась вода. Вдруг канатная дорога с несколькими сиденьями заскрипела и начала двигаться, звуки раздавались всё громче и громче и стали похожи на рёв разъярённого монстра.

Цин Ни в страхе вернулась обратно, по тропинке из камней, выложенной заботливыми люди, чтобы не промочить ноги. Но камни были положены неустойчиво, острыми краями вверх. Цин Ни несколько раз протягивала ногу, но так и не могла дотянуться до камня, чуть не упав в воду. В это время резкий металлический звук всё усиливался, он уже превратился в грохот. Внезапно канатная дорога остановилась на вершине, а все сиденья болтались очень близко от Цин Ни. Она увидела ноги, свисающие с каждого сиденья, очень длинные, что было самым пугающим.

Цин Ни всё больше и больше волновалась, кое-как удерживаясь на ногах от ветра, гудевшего со всех сторон. Она снова попыталась протянуть ногу, но рукой не за что было ухватиться, чтобы не упасть в воду.

Она почувствовала вспышку света за спиной, так страшно! На востоке, где каждый день встаёт солнце, Цин Ни увидела белый и яркий предмет странной, но очень знакомой формы. Да, это была свастика — символ фашизма. Ещё в начальной школе Цин Ни испугалась, увидев этот символ в детской книге. Тогда сидевший рядом мальчик сказал ей, что это символ Гитлера.

Как это могло произойти? Неужели… неужели это и есть конец света по Нострадамусу? Свастика, висящая в небе?

Позади раздавался скрип, висящие ноги становились всё ближе, впереди невозможно было пройти из-за воды, в небе горел ослепляющий свет. Ноги Цин Ни стали мягкими, сердце чуть не выпрыгивало из груди, она внезапно позвала одного человека по имени, она знала, что ей нужна помощь от других.

Только в её голове возникла эта мысль, она ничего не успела произнести, как её крепко схватили за левую руку теплые руки, потянули её вперед так, что она смогла забраться на камень, странно, но он не был острым и не качался. Шаг за шагом она, словно порхающая бабочка, добралась до земли. Только теперь она осмелилась повернуть голову, чтобы посмотреть на своего спасителя.

Это был тот самый с квадратным лицом, острым и тонким носом, любезный и простой, как обычно с краснеющими щеками. Его голова и плечи были усыпаны каплями воды, его тонкие преданные глаза смотрели прямо на Цин Ни, излучая мягкий свет и вызывая в ней страсть.

Ван Тао, именно он в решающий момент откликнулся на зов помощи.

Когда они обнимались, наслаждаясь счастьем, Цин Ни проснулась, звук пейджера вернул её в реальность. Пока она сидела на кровати и смотрела в экран пейджера, в ней ещё оставалось сладкое чувство после сна.

Она увидела конец света.

В адвокатскую контору пришёл председатель суда Хао, полный и мощный мужчина средних лет. Они с директором Ван были земляками, их деды вместе бежали из Шаньбэя во время голода. В древности говорили, что женщины с тех мест красивы, как Дяо Чань из Мичжи (одна из четырёх известных красавиц древнего Китая), а мужчины мудрые и талатливые, как Люй Бу из Суйдэ (знаменитый воин и полководец периода Троецарствия). Председатель суда Хао тоже был маленького роста, как директор Ван, Цин Ни подумала, что современные стандарты красоты слишком отличались от древних.

Но оба, директор Ван и председатель суда Хао, были находчивыми и красноречивыми, недаром ведь говорят — коня выбирают по ногам (быстрые и мощные), человека по рту (красноречивый, честный)?

Председатель суда Хао пришёл завести дело, он был начальником Ван Чэня, только он слушал имя юриста Ван Цин Ни, на его лице появилась странная улыбочка.

— Оу, это Вы юрист Ван? — заискрился от улыбки председатель суда Хао.

— Да, совершенно верно, — посмотрела Цин Ни на директора Вана, потому что у него были претензии к ней, к тому же он поручал дела человеку без квалификации юриста. Но когда директор Ван узнал, что у Цин Ни появилось дело, в будущем появится должность юрконсультанта, его отношение к ней изменилось на сто восемьдесят градусов.

— Юрист Ван искала Ван Чэня для одного дела, подсудимого этого дела невозможно найти, Ван Чэнь сказал, что знаком с подсудимым, поэтому предложил Цин Ни поужинать, — спасал положение директор Ван для Цин Ни.

— Как зовут подсудимого, о котором вы говорите? — глотнув немного чая, спросил председатель суда Хао.

— Его зовут Лю Айго, ещё у него есть имя Лю Бату, он торговец овечьей шерстью, — говорила Цин Ни наперебой.

— Лю Айго? Погодите, ещё и Лю Бату?

— Да, именно так. Неужели… Вы знакомы с ним?

— Не знаком, но слышал о нём. Он недавно участвовал в судебном процессе, и кстати выиграл. Кто-то ему был должен несколько десятков тысяч юаней, в последние дни он подавал заявление напринудительное исполнение (возврат долга).

«Ах, вот оно как! У Ван Чэня ни стыда ни совести не осталось. Он знал Лю Айго только благодаря работе, заставил платить за ужин бедную бабулю. В конце концов, Ван Тао заплатил две тысячи юаней, и всё закончилось?» После всего услышанного Цин Ни ещё больше возненавидела Ван Чэня.

— Председатель суда Хао, почему вы смеётесь? Услышали что-то обо мне? — попыталась выяснить Цин Ни.

— Да ничего особенного. Одним из гостей в тот день был мой сосед, он сказал, что вы напоили Ван Чэня и выставили его в дурном свете.

— Да нет же, я вообще его не поила. Он был так рад и сам напился. — Цин Ни вспомнила, как невежливо повёл себя Ван Чэнь по отношению к ней, но ей не хотелось портить чужую репутацию и выносить чужие неприятности наружу. Но она ошибалась, она только сейчас узнала, что Ван Чэнь распускал в суде про неё слухи, будто она устроила ему ловушку, хотела соблазнить, но он ей отказал. А вне суда он вообще говорил, что спал с ней.

Председатель суда Хао и директор Ван хоть и были земляками, но им совсем не о чем было поговорить, встречались они только в адвокатской конторе. Директор Ван был очень амбициозным и хотел собрать всех с Шаньбэя вместе, создать землячество, но некоторые, занимающие высокие посты, люди боялись участвовать в тайном сообществе.

Позвонил господин Хао, он искал директора Вана. Цин Ни сказала ему, что он отошёл по какому-то крупному делу. Хао сказал:

— Раз уж директора Вана нет на месте, тогда ты приди в суд. Здесь человек ищет адвоката.

Цин Ни взяла у секретаря Мао доверенность на исполнение гражданского дела и поехала в суд на велосипеде, который ей недавно подарил Ван Тао.

В кабинете у Хао сидел полный мужчина лет тридцати, с виду похожий на босса. Он рассеянно смотрел в окно. Председатель суда Хао предложил Цин Ни присесть, сам налил ей зелёного чая и сел в своё кресло.

— Юрист Ван, я представляю вам генерального директора торговой компании «Зелёный город» господина Ли. — Толстяк повернулся к Цин Ни и засмеялся. — Гендиректор Ли завёл дело у нас, скоро его перенаправят в отдел по урегулированию экономических споров. В его компании нет законного представителя, я посоветовал им вас, как считаете?

Цин Ни изо всех сил старалась сделать вид, что готова к такому важному делу, как будто у неё за плечами огромный опыт. И в то же время скрывала восторг, который возник в её душе: «Здравствуйте, гендиректор Ли, рада с вами познакомиться. Я бы с радостью поучаствовала в вашем деле, не могли бы вы поточнее разъяснить ситуацию?»

Ли боялся жары, он махал газетой, как веером, весь обливался потом. Он рассказал, что в провинции Хэбэй в деревне Q есть торговец овечьей шерстью по фамилии Жэнь, он купил шерсть на миллион юаней, но заплатил только двести тысяч и исчез. Ему звонили, но он попросту не берёт трубку.

— А почему он не возвращает деньги? — спросила Цин Ни.

— Цель проста — не платить долг, обмануть, — рассержено сказал гендиректор Ли.

— Несмотря на то, что площадь у них небольшая, но там находится распределительный центр шерсти, а товар идёт из Внутренней Монголии. Их правительство публично ведёт политику религиозного протекционизма, а полиция покорно исполняет приказы правительства, суд ещё хуже. Я тайно ездил туда. У того человека по фамилии Жэнь — большая семья, большое предприятие, он там считается богачом. У них дома, во дворе, есть большой склад, наполненный шерстью. И конечно, у них есть деньги, но они их не возвращают.

Цин Ни подсчитала, что сумма данного дела составит восемьсот тысяч юаней, но она не знала, сколько брать за свои услуги, поэтому спросила об этом у председателя суда Хао. Он сказал, что это запутанное дело, поэтому можно брать побольше, например, пять процентов от суммы, то есть сорок тысяч юаней.

Гендиректор Ли без всяких возражений согласился на такую сумму. Он поинтересовался у Цин Ни, сколько получит именно она. Она сказала, что около сорока процентов. Но на самом деле в адвокатской конторе уже больше года не платили отчислений, поэтому Цин Ни достанется совсем немного. Из тридцати сотрудников адвокатского бюро большинство юристов были преподавателями юриспруденции в университете и ни разу не имели дела. Даже Цин Ни работала с квалификацией юриста, но на самом деле не имела такого права.

Для того, чтобы участвовать в суде на стороне гендиректора Ли, Цин Ни нужно было иметь удостоверение юриста.

Директор Ван говорил, что у него есть связи в органах судебной администрации, и он попробует для Цин Ни сделать удостоверение юриста, но — временное. Директор Ван очень обрадовался тому, что Цин Ни так легко принесла им в контору сорок тысяч юаней.

Но Цин Ни не сказала ему, что с этим делом её познакомил председатель суда Хао.

Вскоре Цин Ни получила долгожданное удостоверение, и так обрадовалась, что быстро пронеслась по городу на своём велосипеде. Она позвонила лишь офицеру Ван Тао, ведь только ему можно было рассказать, что она будет работать поддельным юристом.

После того, как Ван Тао помог Цин Ни расплатиться в бане, он стал её другом и защитником. Он никогда не отказывал в просьбах Цин Ни, всегда готов был ей помочь. Иногда он звонил ей, чтобы спросить, как дела. Цин Ни знала, что Ван Тао влюбился в неё с самой первой встречи. Но она не хотела так рано выходить замуж, она даже не решила, нужно ли ей вообще выходить замуж. Она была не из тех, кто сначала искал себе любовное гнёздышко.

Во время разговора Цин Ни сказала Ван Тао, что принесла конторе сорок тысяч юаней. Это для него были немыслимые деньги, потому что зарплата у Ван Тао была чуть больше тысячи юаней в месяц. Цин Ни нравился Ван Тао, но нравиться и любить — совершенно разные вещи. Однако ей хотелось иметь около себя такого мужчину, на которого можно положиться или пожаловаться ему на неудачи. Но ей совсем не хотелось становиться ближе с ним, хоть это и не означало заводить семью. Почему — она не знала.

В девять часов утра Цин Ни пришла в адвокатскую контору. Секретарь Мао сказала, что директор Ван зовёт Цин Ни к себе в кабинет.

Он как всегда лежал на своём стуле, качаясь на нём, а живот мешал ему дышать.

— Цин Ни, ты неплохо работаешь, в будущем сможешь стать хорошим юристом, — задумчиво сказал директор Ван. — Дело по той деревне Q из провинции Хэбэй можешь вести сама, мне кажется, ты сможешь наладить связь между судом и истцом. Но сначала я тебе кое-что скажу. Когда представитель суда знакомит тебя с делом, ему нужно заплатить. По сложившимся правилам, двадцать процентов. Хоть председатель суда Хао мне и земляк, но мы всё равно не можем нарушить правила, понимаешь?

— Да, я поняла, — Цин Ни была недовольна. Её и так уже утвердили на ведение этого дела, зачем ещё нужно чьё-то одобрение. Но она не показала своего недовольства.

— Юрист Ван, работая юристом нужно опираться только на связи. А связи опираются на их поддерживание. Опираться на выгоду, значит, опираться на деньги! Без выгоды никто для тебя стараться не будет. Про деньги не нужно говорить, это должно быть понятно без слов.

— Поняла, — кивала Цин Ни головой, словно курица, клюющая пшено.

— Юрист Ван, помнишь, в прошлый раз я спрашивал, есть ли у тебя молодой человек? — приподнялся директор Ван.

— Помню, нет.

— Правда, нет?

— Ха-ха, я же не могу вам врать, у меня нет молодого человека.

— Нет? — Лицо директора покраснело. — Тогда я тебя кое с кем познакомлю. Но ещё не придумал с кем, подумаю — скажу.

Отдел по урегулированию экономических споров выслал для Цин Ни полицейскую бело-синюю машину с мигалкой. Машина выглядела внушительно, в ней было десять мест, Цин Ни села напротив двери, поскольку там уже сидели семь человек вместе с водителем. Цин Ни не была с ними знакома, все дела разрешал господин Хао, Цин Ни только написала заявление на обеспечение безопасности перед подачей иска.

Судья Линь был родом из Внутренней Монголии, его отец работал на руководящей должности в местных органах власти. После того, как он вышел на пенсию, вся семья переехала в город А. Судья Линь окончил юридический факультет Пекинского университета. После окончания его определили работать в суд. Говорят, что теперь ему везде открыта дорога, потому что он окончил известный университет. В этом году ему исполнилось тридцать лет. Он был очаровательным молодым человеком: густые брови, большие глаза, высокая переносица и чёткий рот, белая кожа.

Когда Цин Ни писала заявление на гарантию перед подачей иска, она начала сомневаться в территориальной подсудности этого дела. Поскольку это был спор торговой сделки, в первую очередь, подавать иск следовало в суд по местонахождению обвиняемого, то есть — Хэбэй. Если смотреть по месту исполнения контракта, тогда тоже следовало подавать в Хэбэйский суд, потому что местом передачи товара и оплаты в договоре было место жительства обвиняемого. Хотя как посмотреть. Но подавать в суд по месту нахождению истца — никак нельзя.

Цин Ни задала этот вопрос директору Вану, он улыбнулся, потёр свой живот, спустился со стула, посмотрел на свои новые кожаные ботинки и громко сказал:

— Цин Ни, ты такая правильная! Не надо так тщательно разбираться в законе, ты сдала заявление, суд принял, всё! Какие права есть у обвиняемого? Выдвинуть протест принявшему иск суду, суд отклонит протест, он опять подаст, суд ещё раз отклонит и всё, дело готово. Мы, юристы, не должны думать об этом. Почему суд принял к рассмотрению дело? Тут тоже стоит вопрос денег…

— …юрист Ван, последнее время все кричат о конце света… Ты, наверное, тоже слышала! Я не слепо верю всему этому, особенно иностранным источникам, но я верю «Книге перемен» (древнекитайская гадательная книга; одна из книг конфуцианского Пятикнижия), настоящее культурное наследие! Французский предсказатель сказал, что в 1997 году человечество ждёт великое несчастье, я, когда это услышал, просто удивился. Разве можно доверять иностранцам? А вот в «Книге перемен» всё объяснено по закону, этому точно можно доверять! Нам нужно столкнуться лицом к лицу с реальностью! Осталось всего лишь четыре года! Не упускай хорошую жизнь, лови моменты наслаждения! Но ещё надо оставить преемника на случай, если планета не исчезнет, ха-ха… — мысли директора Вана скакали от судебного дела до житейских слухов.

Всю дорогу в машине Цин Ни смотрела на мрачное небо, она чувствовала себя подавленной, ей казалось, что чего-то не хватает, но чего — сама не понимала.

Из-за конца света? Чепуха!

Обеспечивать безопасность не по месту жительства очень сложно, поэтому в машине были три судебных пристава: одного из них звали Янг, второго — Вэй, а третьего — Дай Цин. Дай Цин из дзюдо перешёл в армрестлинг, ещё он ездил учиться карате в Японию, его тело было — сплошные мышцы. Ещё в машине сидел секретарь суда Ню в чёрных очках — учитель юридической школы. Цин Ни, опираясь на свой скромный опыт физионамиста, определила, что такие люди, как секретарь Ню, обычно коварные и льстивые. Как только он сел в машину, Цин Ни стала себя вести более осторожно.

Судья Линь заметил, что машина заполнилась, повернулся к Цин Ни и сказал:

— Ну как, юрист Ван, вы готовы? — Он посчитал количество людей. — Юрист Ван, а почему не пришёл истец?

— У меня есть полномочная доверенность, здесь всё ясно написано, особые полномочия. Раз уж у меня есть все права замещать истца, то я буду ими распоряжаться, никаких курьёзов не произойдёт.

— Юрист Ван, вы неправильно поняли, вам всё-таки не всё до конца ясно. Ключевое — это деньги, все люди, присутствующие в суде должны получить свою сумму, а платит нам истец! Понятно? — уставившись на Цин Ни, проговорил секретарь Ню.

— Поняла, полностью поняла. Истец отдал деньги на командировочные расходы мне, не беспокойтесь, — успокоила Цин Ни секретаря Ню, точно предугадав его низменные качества.

Судья Линь попросил секретаря Ню ещё раз проверить правовые документы, после чего отправились в путь. Один из пассажиров с усами сказал:

— Езжайте по автомагистрали сто десять, прямо в сторону Пекина.

Цин Ни первый раз ехала по этой автомагистрали потому, что обычно в Пекин она добиралась поездом. От дома до Пекина было около тысячи километров, и ехать приходилось примерно тридцать часов.

В полицейской машине ехать было приятно оттого, что в любой «пробке» водитель включал мигалку, и все уступали дорогу. Но автомагистраль была вся в ямах и ухабах, в некоторых местах вообще не было дороги, приходилось ехать по пешеходной части, и всё превращалось в безумие: машину трясло, пыль стояла столбом.

Так они доехали до гор, с севера всё было покрыто толстыми тучами, вдруг сверкнула молния, и пошёл ливень как из ведра. Полицейская машина остановилась у обочины и включила аварийку, чтобы переждать дождь. Сквозь работающие дворники трудно было разглядеть, что происходило снаружи. Иногда медленно проезжала машина с мигающими фарами. Скрипучий звук дворников по стеклу резал ухо.

Водитель сказал, что есть такие хитрецы, которые прячутся в ущелье. Обычно во время дождя или снега они появляются, копают ямы, машины в них проваливаются, а потом они просят деньги, чтобы помочь вытащить машину из грязи.

Цин Ни спросила:

— Мы сегодня сможем их встретить?

Водитель засмеялся и сказал, что даже если он сойдёт с ума, всё равно не осмелится нанести вред полицейской машине.

Водитель Лю любил рассказывать анекдоты, сам не зная, где их слышал, рассказывал один за другим, за всё время ни разу не повторяясь. Больше всего он рассказывал про человека, играющего на монгольском музыкальном инструменте (моринхуре), он точь-в-точь имитировал движения этого человека. Все видели по телевизору этого артиста, поэтому смеялись до слёз пародии водителя Лю.

Дай Цин тоже оказался человеком с юмором. Он рассказывал про свой опыт работы судебным исполнителем: больше десятка раз приводил в исполнение смертный приговор. Но даже о таких страшных вещах он умел смешно и забавно рассказывать.

Цин Ни больше всех раздражал секретарь суда Ню, выпускник политехнического университета. Его хвост стоял торчком и от гордости чуть не доставал до неба. Он не говорил о людях, работающих в суде, но всеми способами издевался над адвокатами. Он рассказал несколько историй, все они о том, что судьи вымогали деньги у адвокатов.

Судья Линь не выдержал, повернул к нему голову и сказал:

— Судья, конечно, выше по должности, чем адвокат, но это не означает, что его задача отяготить труд адвоката. Ню, ты вроде всю жизнь учителем работал, почему такие странные вещи говоришь?

Цин Ни обрадовали слова судьи.

Юрист Джан ругал не только судью, но и истца. Они доехали до деревни Q в час дня следующего дня. Палило солнце. Все устали от долгой поездки и бессонной ночи. Судья Линь медленно ходил по комнате маленькой гостиницы туда и обратно такой спокойный и серьёзный, что совсем не был похож на тридцатилетнего мужчину.

— Отдохните пока тут, — сказал присутствующим судья Линь, увидев гендиректора Ли.

— Да, судья верно говорит, тут земля и вода жёсткие. А ещё здешние также боятся чиновников, как и везде, но не боятся приезжих. Если скажете, что вы из Внутренней Монголии, то никакой суд не будет браться за дело, только попусту тратить время! Поэтому нужно слушать судью: отдохнуть, а когда стемнеет можно выйти размяться, как японские воины — тихо-тихо, но только не нужно стрелять, — с легкостью добавил гендиректор Ли.

Цин Ни показалось забавным, как не имеющий ни капли чувства юмора толстый и обливающийся потом гендиректор Ли пытался пошутить. Адвокаты должны быть специалистами в юриспруденции, уровень их работы должен превосходить уровень работы судьи. Хоть Цин Ни и была адвокатом-подделкой, но раз уж она получила статус адвоката, ей надо было достигать успехов в этом деле. Но сейчас она себя чувствовала кассиром, в кошельке которого лежали деньги истца на всякие расходы.

Цин Ни всё равно что-то не нравилось.

— Судья Линь, мы будем объединяться с местным судом? — Цин Ни вдруг вспомнила правило из гражданского процессуального кодекса о том, что, при проведении суда на чужой территории, нужно работать совместно с местным судом.

— Адвокат Ван, слушайте, что говорит гендиректор Ли.

— Адвокат Ван, вы, правда, такая неопытная? Ну чем нам поможет местный суд? Какая им от этого польза, — вставил своё слово секретарь Ню.

— Но это установлено законом, суды живут на деньги правительства, все работники получают зарплату, какая им ещё нужна польза? — покраснела Цин Ни, пока разъясняла.

— Они не помогут приезжим вести их дело, — продолжал секретарь.

— Адвокат Ван, вас порекомендовал председатель суда Хао. Я ничего не хочу сказать, но вы должны понимать, что здесь всё по-другому. Здесь находится центр по распределению овечьей шерсти, народ знает, как всё устроено у предпринимателей и у суда. К тому же они знают, что мы, люди из Внутренней Монголии, как правило, трусы. Даже если их суд придет — всё зря! Только ты им расскажешь наш замысел, они разнесут информацию повсюду. Адвокат Ван, ни в коем случае не разглашайте никому нашу схему, — с кислой миной говорил гендиректор.

Цин Ни уныло замолчала.

Она, правда, надеялась, что здешний суд будет следовать правилам. А ещё она надеялась, что судебный процесс пройдёт максимально близко к реальности. Голос секретаря Ню разбудил Цин Ни в шесть часов вечера. Гендиректор Ли предложил сначала поесть, а потом посмотреть на тренировку охраны. Судья Линь с припухшими глазами спросил у Цин Ни, пойдёт ли она ужинать. Цин Ни подумала и сказала, что доделает всё и только потом пойдёт есть.

Дай Цин сделал несколько красивых движений из китайской борьбы, они показывали силу, но при этом были плавными. Он сказал:

— Как бы сложно не было обеспечивать безопасность, никто не посмеет сопротивляться.

Гендиректор посмотрел на внушительную фигуру Дай Цина, засмеялся и сказал:

— У нас есть вы — нам можно расслабиться!

В уездном центре только одна улица была более-менее сносной. На ней стояли гостиницы, рестораны, караоке, чайная. Глядя на жилые дома можно было понять, что люди здесь живут зажиточно, крыши домов отделаны черепицей, двухэтажные здания с яркими комнатами.

Гендиректор Ли сказал, что всё это построено на деньги людей из Внутренней Монголии.

Обвиняемый жил не в городе, а в каком-то другом месте.

Поля посвежели после дождя, земля была влажной. Растительность здесь была гораздо пышнее, чем во Внутренней Монголии, рис на рисовых полях был чуть выше обычного человека, пшеничные поля были густо-зелёного цвета, как будто скоро должны были созреть. Воздух благоухал только-только политой травой.

Гендиректор Ли сделал серьёзное лицо, как будто очень нервничал и беспокоился. Он был знаком с этой местностью, без колебаний указывал водителю дорогу. Они проехали километров тридцать, асфальтовая дорога сузилась, машин стало меньше. В пригороде носились на большой скорости машины, тянущие за собой овечью шерсть. Люди даже на велосипедах перевозили кули с шерстью.

— Остановите машину, — гендиректор Ли внимательно смотрел в окно. — Судья Линь, посмотрите, там, на севере, находятся три двора, самый большой посередине и есть их склад площадью около одного гектара. Во дворе, скорее всего, стоит телохранитель-боец.

— Что? Боец? — нахмурил брови судья.

— Тут не поймёшь, кто легально работает, а кто — мафия. У всех богатых есть охрана, к тому же нормальных людей здесь мало, — гендиректор Ли, толстый и тучный, весь обливался потом.

Судья Линь всегда ответственно подходил к делу, он тоже в первый раз участвовал в процессе в другом городе — по месту нахождения ответчика. Когда он увидел переживания и тревогу гендиректора Ли, он почувствовал серьёзность проблемы. Хоть у него был при себе полный набор правовых документов, а также три судебных пристава с оружием, охраняющих его, но всё равно он вёл себя осмотрительно.

— Ли, — спросил судья Линь, рассматривая двор.

— А где машина, которая повезёт предмет ареста? Я что-то не вижу.

— Посмотри направо, около дороги остановился грузовик, я нанял его в Шицзячжуане. Машина не должна быть слишком близко или слишком далеко, — сказал Ли, вытирая пот со лба.

— Что значит близко, далеко? — спросил судья Линь.

— Он говорит, что машину нельзя было нанимать из Внутренней Монголии — очень далеко, и нельзя было нанимать здесь — слишком близко, — объяснила Цин Ни. — Номера монгольских машин сразу бросаются в глаза, а нанимать местную машину — значит, подвергнуться ещё большим рискам, например, утечке информации.

— Да, адвокат Ван всё правильно говорит, — первый раз гендиректор Ли посмотрел на неё одобрительно.

Было очень тихо, вокруг простиралось поле и только три двора тесно примыкали друг к другу. Далеко на западе можно было увидеть деревню. Над опрятными двухэтажными домами виднелся дымок, вероятно, от приготовления пищи, что создавало уютную атмосферу.

— Приступайте к действию, — отдал распоряжение судья Линь.

— Гендиректор Ли, пусть грузовик подъедет прямо ко входу во двор. Наша машина тоже остановится там. Водитель Лю, поехали!

Лю почти никогда не был серьёзным, всё время хихикал и шутил. Но услышав приказ, он незамедлительно припарковал машину к воротам.

— Судья Линь, там на двери висит замок, я могу его взломать, — поглаживая бороду, спросил водитель Лю.

— Да, взломайте, — с каменным лицом ответил судья Линь.

Грузовик тоже подъехал и остановился за полицейской машиной. Водитель Лю вышел из машины, в руках у него была стальная отмычка. Он подошёл к красным железным воротам, просунул отмычку в медный блестящий замок, чуть-чуть нажал вниз — замок упал в грязь, и только его дуга виднелась из лужи.

Водитель Лю толчком открыл ворота. Полицейская машина и грузовик заехали во двор. Судья Линь вышел из машины и пошёл к дверям двора, Цин Ни пыталась успеть за ним.

— Адвокат Ван, давайте закроем железные ворота, иначе прохожие смогут что-то заподозрить, — сказал судья, одновременно закрывая наружные ворота.

Когда все пошли к складу, сзади раздался звук, все одновременно обернулись. Из-за стены дома вышли трое, один из них был старик и в руках у него ничего не было, а у двоих молодых в руках были железные трубы.

— Вы чего сюда припёрлись, ублюдки? Как посмели тут бесчинствовать? — ругался старик на грубом хэбэйском акценте.

— Стоять! — первым вырвался вперёд Дай Цин. Он был одет в полицейскую форму, но те трое даже виду не подали, наоборот, приближались всё ближе и замахивались трубами всё выше. Янг и Вэй тоже вышли вперёд.

— Стоять, мы приехали из суда. Ещё один шаг и будете нести ответственность перед законом! — прокричал секретарь Ню сзади.

Цин Ни испугалась, потому что трое подошли ещё ближе.

Вдруг раздался негромкий звук выстрела, как будто кто-то хлопнул в ладоши. Дай Цин двумя руками держал только что выстреливший пистолет.

— Стоять! Не двигаться! Оружие на пол! — Он подошёл к старику, легонько надавил ему на плечи, тот сразу упал на колени.

— Твою мать! Ты ещё руки распускать тут будешь? — накинулся с железной трубой один из молодых на оружие Дай Цина.

У Цин Ни чуть сердце не выпрыгнуло из груди, она боялась, что прольётся кровь.

В конце концов, Дай Цин был профессионалом по борьбе, он одним махом схватил трубу, ударил нападавшего в бедро, тем самым обезоружил его. В это время второго парня усмирили Янг и Вэй.

Судья Линь вытер пот, подошёл к старику, завёл ему руки за спину и надел на него наручники. Судебные приставы в два счёта скрутили тех двоих. У Цин Ни успокоилось сердце, оказывается, полицейские бывают разные. Обычно говорят, что в полиции работают одни тюфяки, которые прессуют обычный народ. Значит, многие ошибаются.

Цин Ни подошла у воротам, она не поняла, эти трое с неба свалились что ли? Почему когда все входили, не заметили никого? Она увидела какие-то лачуги, но не думала, что там могут жить люди. Подойдя ближе к западной части двора, она увидела маленькие домики, рядом в кирпичной стене была маленькая дверь, через которую можно было выйти наружу.

Цин Ни из рассказов гендиректора Ли поняла, что это место не такое страшное, как пучина дракона, но и нормальным его трудно назвать. Она сначала пошла в маленький домик, там было очень чисто, совсем не похоже на коморку ночного сторожа.

Цин Ни забеспокоилась, когда увидела, что на стене висело два охотничьих ружья, на подоконнике коробка с пулями, а на коробке лежала книга в чёрной кожаной обложке — «Конец света».

Цин Ни вышла из этой комнаты, закрыла на замок входные двери, чтобы никто больше не зашёл. Потом она пошла к складам, три хэбэйца грузили в машину шерсть. Она рассказала об этом судье Линю. Он снял шляпу и посмотрел на выезд.

— Давайте быстрее, ускорьтесь! — прокричал судья.

Янг и Вэй тоже присоединились к погрузке.

— Адвокат Ван, мы пришли из суда, чтобы конфисковать арестованное имущество. Это акт судебной власти, кто посмеет нам перечить? — развернулся к Цин Ни судья.

— Да, чего нам бояться? — скривила душой Цин Ни. Она заметила, как нервничает судья, а все его слова — это чепуха, чтобы подбодрить самого себя.

Раздался гудок клаксона. Все не сговариваясь повернули голову, подъехало два грузовика, опять несколько раз прозвучал клаксон. Цин Ни и судья Линь переживали больше всех потому, что они одинаково воспринимали происходившую ситуацию. Судья передал шляпу Цин Ни, снял синюю униформу, подошёл к машинам и помахал им руками. Машины уехали.

Цин Ни потихоньку вернулась и направилась к полицейской машине, за ней лежали скованные наручниками задержанные. Один из молодых странно смотрел на неё, она подошла посмотреть на его передавленную руку. Но он спрятал руку от её глаз под себя.

— Дай Цин, подойди сюда скорей, — нервно прокричала Цин Ни.

— Что такое? — судья Линь подбежал с ружьём в руках.

— Судья Линь, проверьте его наручники, — Цин Ни приказала тому молодому: — Встать!

Он не вставал, опустил голову и не сказал ни слова. Только судья потянул его, тот упал лицом к земле. Цин Ни увидела его руку, на ней не было наручника, но она вся была в крови. Оказывается наручник не давил ему, а наоборот был слишком свободно одет, судья Линь снова надел на него наручники, ощупал его карманы.

Склад был очень большим, внутри лежали целые кучи кулей, набитых шерстью. Все загрузили в машину, в итоге получилось примерно сто двадцать кулей. Цин Ни посчитала, что цена этих кулей далеко превосходила восемьсот тысяч юаней.

— Судья Линь, хватит, наверное? — спросила Цин Ни.

Гендиректор Ли сурово посмотрел на неё.

— Да, хватит, — пробормотал судья.

На самом деле был перегруз, тюки, наваленные высокой горой, надо было как-то связать.

— Добавьте ещё два куля! — ходил вокруг машины гендиректор Ли.

— Секретарь Ню, вручите документы тем троим людям, закончите все формальности, — прокричал судья Линь.

Секретарь Ню направился к трём лежавшим на траве людям:

— То, что вы совершили, — результат нарушения закона. — Он пригрозил пальцем. — Теперь знайте, если нарушать закон — вас ждёт такой конец. Из вас троих кто главный? — все трое опустили головы и молчали.

— Секретарь Ню, тот старик — это отец обвиняемого, — сказал гендиректор.

— Босс Ли, мой сын к вам хорошо относился, почему вы так поступаете сейчас? — сплюнул старик.

— Ваш сын — самая настоящая сволочь! Хорошо относился? А сколько грязных денег он заработал на покупателях из Внутренней Монголии, посчитайтека?

— Зарабатывать, ведя бизнес, что здесь неправильного? А кто в этом мире работает не за деньги?

— по-доброму разговаривал старик.

— Бред! Я подал иск в суд, пусть твой сын теперь там всё объясняет. Вот исковое заявление для твоего сына, подпиши тут!

— Я не умею расписываться, — старик отвернул лицо.

— Не умеете расписываться, тогда поставьте отпечаток пальца, — сказал секретарь Ню.

— Не поставлю я! Знаешь что, Ли, ты понимаешь, какой человек мой сын, и ты таким способом решил с ним расправиться? Ты такой ещё молодой!

Лицо гендиректора Ли изменило цвет несколько раз, потом он опустил голову и удалился.

— Вы же знаете, что мы из суда, — спросил судья Линь.

— Не знаю!

— Хотите вы этого или нет, довольны или недовольны, мы должны сделать то, что положено, — старик только хотел что-то сказать, как судья остановил его рукой. — Сегодня мы конфискуем арестованное имущество на восемьсот тысяч юаней…

— Восемьсот тысяч юаней? — старик прищурил глаза с презрением. — Хотите сказать, что такая большая машина шерсти стоит восемьсот тысяч юаней?

— Говорите повежливее! — толкнул секретарь Ню старика. — Мы из суда, смотрите, как бы вас не посадили в тюрьму во Внутренней Монголии!

Судья опять вернулся к разговору:

— Сегодня мы конфискуем имущество, у нас есть приказ, посмотрите.

— Кто будет смотреть на твою подтиралку? — старик опять отвернулся.

— Это повестка о вызове в суд. Секретарь Ню, примите к сведению — получатель отказывается подписывать повестку. Копию иска и разрешение на конфискацию оставляем вам, можете не подписывать, всё равно ничего не изменится.

Договорив, судья Линь положил документ на цементный пол перед входом во двор и придавил его медным замком.

— Дай Цин, Янг, сворачивайтесь, мы ждём вас в машине.

Судья Линь потянул Цин Ни:

— Поехали, садитесь в машину! Гендиректор Ли, выгоняйте грузовик из двора.

Цин Ни из окна машины увидела, как выходили из ворот Дай Цин и Янг, на бетонный пол упал камень.

— Ого, в нас ещё и камни кидают! — вскрикнул секретарь Ню.

Дай Цин и Янг закрыли ворота, держа в руках пистолеты. Судья Линь поторапливал их. Они оба разозлились так, что их лица позеленели. Судья сказал водителю Лю ехать, также сказал приставам проверить и разрядить оружие.

Водитель Лю повёз их в уездный центр. Судья Линь обеспокоенно предложил не ехать через уездный центр, а вернуться прежней дорогой. На улице стемнело, и только вдалеке сверкал уездный центр.

Водитель Лю был предельно внимательным:

— Смотрите, очень странно, полицейские столпились здесь!

И вправду они стояли повсюду, на каждом перекрёстке, с белыми портупеями на поясе. На севере уезда под новым мостом стояло четыре или пять полицейских машин, среди них можно было увидеть несколько военных в зелёной форме.

— Водитель Лю, включите полицейские мигалки, — сказал судья Линь, прикрывая лицо.

Полицейские машины уступили дорогу, позади грузовик с аварийкой тоже проскочил на большую дорогу. Кроме деревни Q, во всех городах и уездах улицы были заполнены военными и инспекторами ГИБДД.

— Адвокат Ван, что вы думаете? — у судьи сверкали зрачки в темноте.

— Очень интересно. Судья Линь, честно, вы командуете словно генерал! — Цин Ни ответила ему, глядя в окно.

— Спасибо, но я спрашиваю про сегодняшнюю ситуацию. Вы же адвокат, уже много повидали, сегодняшняя ситуация была обычной?

— Право, не знаю, — Цин Ни было очень стыдно, она опять втайне решила сдать экзамен на получение квалификации юриста в этом году.

— …юрист Ван, у меня тоже есть квалификация юриста, я подумываю уйти с работы и начать вести частную практику.

— Судья Линь, увольняйтесь, работа адвокатом такая свободная, хочешь — берись за дело, не хочешь — отказывайся. Просто нужно быть умелым адвокатом и занимать высокие позиции на этом рынке, тогда у вас будут хорошие перспективы, — без подготовки ответила Цин Ни.

— Не факт! Когда человек подаёт в суд, на кого он больше надеется? Адвокат Ван, скажите, кто выигрывает: адвокат или судья? — секретарь Ню косо посмотрел на неё.

— Ха-ха, судья выигрывает? Судья — государственный служащий, у него есть права на совершение правосудия, он выступает посредником в судебном процессе, не имеет связи с истцом. Откуда судья может знать, кто одержит победу? — спорила Цин Ни с секретарём.

— Это ты говоришь? Ты сейчас выступаешь на стороне гендиректора Ли, если мы в суде разозлимся, не дадим тебе выиграть ни за что! — секретарь Ню наклонил голову.

— Тогда что же получается? Если и вправду так получится, то уже стоит другая проблема.

— Адвокат Ван, тут сегодня собрались работники суда, если ты будешь так разговаривать, мы реально разозлимся, и твоё дело закроется! Изначально суд ненавидел адвокатов, что-нибудь ещё скажешь? — рассердился секретарь.

— Секретарь Ню, я говорю про предписание закона, про место судьи и адвоката в судебном процессе, но никак не принижаю роль судьи.

— Ну тогда ты не понимаешь, ты зарабатываешь деньги истца, потом в суде решаешь дела, подумай, если ты вызовешь недовольство у судьи, какой будет итог? Мы ни копейки не получаем от участвующих в деле сторон, какой нам смысл отдавать тебе победу? — секретарь Ню засмотрелся на капли дождя на стекле.

— Ой, давай не будем об этом! Лучше скажите, где мы сегодня остановимся на ночлег? — спросил судья Линь.

— Всё равно где, но давайте найдём приличное местечко! — заискивающе ответил гендиректор Ли.

— Мне кажется, неплохо бы было остановиться в Шицзячжуане, — сказал секретарь Ню.

— Адвокат Ван, вы как считаете, где нам лучше всего остановиться? — спросил судья выделяя слова «лучше всего».

— Меня спрашиваете? — Цин Ни до сих пор думала о роли судьи и адвоката. — Я думаю, что лучше всего остановиться в провинции Шаньдун, в городе Дэчжоу.

— Вам нравится тушёный цыплёнок по-дэчжоуски, да? — спросил водитель Лю.

— Как раз таки нет, Дэчжоу хоть и находится далековато, зато не в провинции Хэбэй. А если ехать в Шицзячжуан, то придётся делать крюк, — ответила Цин Ни.

— Кажется, вы правы! — Водитель Лю, езжайте прямо в Дэчжоу, сегодня мы переночуем там. Есть вопросы? — спросил судья Линь.

— У матросов нет вопросов! — прокричал водитель.

Остальные сидели молча, только было слышно голодное урчание в животах. Цин Ни и судья были настроены решительно, никто им не возражал. Цин Ни показалось, что они с судьёй думали одинаково. Столько полицейских и военных на улицах Хэбэя, это что-то странное. Она уловила беспокойство гендиректора Ли и поверила, что политика религиозного протекционизма далеко зашла, но она знала, что здешние полицейские ни за что не тронут приезжего судью, но она боялась, что те трое могут скрыть правовые документы о конфискации и повестку в суд, завести новое фальшивое дело и подать в суд на них. К тому же, они совсем плохие люди: они смогли кидаться камнями в вооружённых полицейских. Поэтому завести фальшивое дело — для них пустяк.

Цин Ни наконец-то почувствовала себя взрослой.

Многие взгляды судьи Линь заставили Цин Ни восхищаться им, потому что он был настоящим мужчиной со стержнем.

Речь этого интеллигента поражала людей, он такой молодой, а уже стал судьёй, он имел огромные перспективы в этой области, но сам хотел уволиться и пойти работать адвокатом. А Цин Ни, лжеадвокат без легального статуса юриста, уже поняла все горести этой профессии. Но она не собиралась сдаваться, она тоже поддалась влиянию судьи Линя, она хотела развиваться всё дальше и дальше, чтобы осуществить свою мечту. По дороге из Хэбэя она почувствовала давление со стороны судьи Линя. На скоростной автомагистрали тоже было много военных, она знала, что обвиняемый мог воспользоваться связями в полиции, чтобы сберечь свой доход, например, завести фальшивое дело. Судья Линь, встречая препятствия, обращался к Цин Ни за советом, она была благодарна ему за это. Ей казалось, они хорошо понимали друг друга в судопроизводстве.

Судья Линь увлекался футболом, можно сказать, был футбольным фанатом. Он интересно рассказывал про футбол, Цин Ни никогда такого не слышала.

Судья Линь рассказал, что у человека, на инстинктивном уровне, есть пристрастие ко всему, к крови и плоти. В Древнем Риме люди любили кровавые зрелища, когда кишки валялись на раскалённых камнях, когда мечом отрезали конечности, от таких картин у людей кипели эмоции. После того, как холодное оружие перестали использовать в военных действиях, идеология человечества тоже поменялась. Поэтому со стороны закона было неприемлемым смотреть на такие жестокие мероприятия ради забавы.

В этот момент и возник футбол.

Он распространился по всему свету, сейчас, благодаря СМИ, футбол является самой популярной программой с огромной аудиторией зрителей. Футбол заменил жестокие бои. Вместо бойцов теперь две команды, вместо оружия — искусство вести мяч. В общем, прогресс человечества — формальный, потому что страсть к крови никуда не исчезла.

Все смотрели в окно и видели, как полицейская машина ездила на широкой улице туда и обратно, а также проверяла большие машины, но никто не заметил пропущенный полицией грузовик.

Судья Линь в тот момент был очень откровенным и естественным, что было достойно похвалы.

Цин Ни понимала, что многие люди всю жизнь носят маску, которая служит для них средством защиты. Когда в Китае господствовал феодализм, люди, особенно чиновники, больше всего боялись показать своё лицо, а тем более раскрыть внутренний мир. Простые люди прятались в чайных и ругали императорский двор, нелегально изготавливали ткани, обманывали на гороскопах и в гаданиях. Если ты не стремился самостоятельно развиваться, как Чэнь Шэ, то приходилось надевать маску.

Цин Ни узнала всё это из «Истории правопорядка в Китае».

Судья Линь любил пользоваться примерами из прошлого для критики современности, он наизусть знал «Историю правопорядка в Китае», ненавидел строгие законы и суровые наказания из истории Китая. Он говорил, что в истории Китая, за исключением десяти тягчайших уголовных преступлений, обычным случаем было отдавать жизнь за жизнь, то есть убивший человека преступник приговаривался к смертной казни. Сейчас есть такие дела, где за одного убитого к смертной казни приговаривают трёх-четырёх человек. Это не только не прогрессивно, но и создаёт абсурдную ситуацию между прошлым и настоящим. В древнем Китае право распоряжаться жизнью было в руках императора, а сейчас почти во всех странах мира отменили смертную казнь. Он сказал, что когда вернётся домой, напишет статью с обращением к верховному суду пересмотреть смертную казнь.

Цин Ни восхищалась его талантом и искренностью, уважала его зоркий ум и особое мнение по любому вопросу. Раньше, когда она встречала привлекательного мужчину, то всё время сравнивала его с Лю Цзюнем. Но он постепенно исчез из её поля зрения, поэтому и система критериев изменилась: подсознательно её идеалом теперь стал краснощёкий Ван Тао.

Цин Ни показалось странным, что судья Линь, от природы рациональный человек, знал наизусть популярную книгу «Конец света». Он считал, что эта книга оказывает негативное влияние на человечество. Ведь беспокойное человечество уже обольстилось мистическими предсказаниями Нострадамуса и стало совсем безумным. Как человек, болеющий раком на поздней стадии, он уже не строит долгосрочным планов, просто в страхе ищет, как бы развлечься, потому что завтрашний день может не наступить.

Они приехали в Дэчжоу очень поздно, секретарь Ню нашёл двухзвёздочную гостиницу, трехзвёздочную так и не смогли найти. На втором этаже в баре, когда приносили уже сороковой стакан с разливным пивом, Цин Ни вдруг подумала, что такие люди, как Лю Цзюнь — пекинцы, которые постоянно подшучивают и любят трепаться, правда, заставляли людей задыхаться от их присутствия. Но судья Линь был совершенно другим, Цин Ни испугалась, что он почти затмил простое и искреннее лицо Ван Тао.

Доев тушёного цыплёнка, Дай Цин отправился на танцпол. Он был очень высоким, как монумент, с накаченной фигурой, его борцовские движения превратились в зажигательный танец, который привлёк внимание многих девушек.

— Откуда приехал, урод? — несколько лысых мужчин начали выражать своё недовольство, некоторые уже начали ругаться матом. Дай Цин не очень хорошо говорил по-китайски, а те люди ругались на шаньдунском акценте, поэтому он вообще не понял, что кто-то пытается спровоцировать его, и продолжал веселиться изо всех сил на танцполе. Семеро лысых молодчиков заметили, что их ругательства не играют никакой роли, направились на танцпол, окружили танцующего Дай Цина.

Цин Ни не успела предупредить партнёров, как лысые начали толкать Дай Цина, но он подумал, что это доброжелательная игра и толкнул одного из них так, что тот отлетел на несколько метров. К Дай Цину подошёл худой и высокий бритоголовый, пнул его в зад. Дай Цин не успел ещё развернуться, как получил два удара кулаком по спине. Тогда он понял, что это не танец, а драка.

Дай Цин разозлился, растолкал руками бритоголовых, высокий и худой лежал на полу, остальные ещё больше разгневались, со всех сторон накинулись на Дай Цина, но откуда они могли знать, что он профессионал по борьбе в тяжёлом весе. Через пару минут на полу уже лежали четверо, остальные подбежали к столу, унесли бутылки и тарелки и вернулись обратно. Никто из них не струсил, они окружили Дай Цина вновь. Цин Ни торопила партнёров помочь Дай Цину, но секретарь Ню от страха побледнел и спрятался за занавеской у окна.

— Янг, Вэй, разберитесь там! — распорядился судья Линь.

Янг и Вэй вытащили свои пистолеты и подняли их высоко над головой.

— Только не стреляйте! — крикнул им судья.

Бритоголовые увидели оружие в руках Янга и Вэйя, сразу остановились. Они поняли, что Дай Цин — не обычный человек раз шестеро не могли одолеть его, к тому же у пришедших с ним было оружие. Молодчики ничего не сказали, оделись и ушли из бара.

Цин Ни и остальные продолжили пить. Принесли ещё тридцать кружек пива, все вообще забыли, чем они занимаются, просто праздновали победу над негодниками. А Цин Ни беспокоилась, что они ушли за подмогой и придут, чтобы свести счёты. Но судья Линь сказал, что это невозможно, потому что у судебных приставов есть оружие, сразу понятно, что они полицейские, поэтому негодники не вернутся.

Непонятно почему, но Цин Ни было очень весело на душе, голова кружилась от алкоголя, она поразмышляла насчёт причин веселья. Во-первых, она встретила родную душу — судью Линь. Во-вторых, они выиграли тех задир. Она больше всего удивилась поведению секретаря Ню, что он спрятался от испуга за занавеску, а сейчас ни капли не стыдясь возвращался за стол и даже поднял тост.

— Адвокат Ван, — подошёл к ней секретарь Ню, — в эти дни ребята из суда незаработали ни копейки, но так много сделали для вас и гендиректора Ли. Смотрите, только что чуть не произошёл неприятный случай, очень опасно! Здесь очень много народу, место не для разговоров, давайте пойдём в караоке, например?

Цин Ни ненавидела его, она смотрела на него свирепо. А он как ни в чём не бывало даже не переживал, что струсил перед началом драки.

Все вышли из гостинцы, когда на улице уже смеркалось. Они дошли до ярко освещённого здания, на котором горели буквы КАРАОКЕ-БАР. Названия здешних заведений привлекали взгляд, что-то вроде «Глубокий» или «Бесконечный». Перед входом продавали овощи и мясо на гриле. Наконец они дошли до одного караоке-бара под названием «Та же самая песня», с двух сторон от входа сидели полуобнажённые девушки. Как только они видели подходивших гостей, сразу вставали и все вместе окружали их. Они всех затянули внутрь, кроме Цин Ни.

Караоке находилось в цокольном этаже этого здания. Они зашли в самую большую комнату. Она была оформлена очень изящно, стены были обиты белой кожей. Около стены стояли кожаные диваны с чайными столиками. Девушки пригласили всех садиться. Цин Ни с гендиректором Ли разместились на диване, в самом центре усадили судью Линя.

— Девушка, принесите импортное вино, фрукты и пиво Хейнекен, — прокричал секретарь Ню.

— Господин, вино какой марки принести? — спросила улыбчивая официантка.

— Какой марки? — вслух рассуждал секретарь Ню. — Давайте лучшую марку из всех. Сначала принесите одну бутылку, не забудьте про лёд.

Официантка смеясь вышла из комнаты, Цин Ни заметила, как гендиректор Ли пошёл за ней.

— Принесите Мартелл, — потянула Цин Ни за одежду официантку. Она несколько дней назад слышала, как заведующий Хун говорил, что у этого вина средняя цена.

— Но господин попросил лучшее вино, — недовольно сказала официантка.

— Сколько стоит лучшее? Какой марки?

— «Людовик XIII», у нас оно стоит дёшево, восемь тысяч юаней одна бутылка, — гордо ответила официантка.

— Не нужно! Несите Мартелл, иначе я не заплачу, — храбро заявила Цин Ни.

— Хорошо, — развернулась официантка и ушла. Через десять минут принесли вино, импортные фрукты: мангостин, дуриан, салак, кокос. Секретарь Ню выпил вина, стакан поставил на стол, как раз на банановую кожуру, бум…стакан разбился.

— Девушка, девушка! — кричал секретарь, — я же сказал принести лучшее вино, это что за вино?

— Это Мартелл.

— Лучше, чем Мартелл нет?

— Есть, сказала официантка, — посмотрев на Цин Ни.

— А почему не принесли лучшее? — встал секретарь. — Быстрее несите, иначе прикрою вашу лавочку.

— Секретарь Ню, я заказала это вино, весь алкоголь одинаковый, какая разница, — сказала Цин Ни смеясь.

— Ты уже заработала деньги у гендиректора Ли, тебе, конечно, без разницы, а итог судебного дела зависит от нас, разве ты можешь что-то решать? Кто решает, кому выиграть суд? Мы можем вернуть обратно всю шерсть или вообще её продать! Поняла? — вытянув шею, кричал Ню. — Если заденешь судью, потом уже поздно будет оправдываться! Ты же адвокат, должна знать. Ну что, будешь ещё считать деньги? Что считать одну бутылку вина? Сколько мы вам шерсти привезли? Из-за этого мы даже не ужинали! Ты тоже не ужинала, но деньги-то ты заработала! — всё злее и злее становился Ню.

— Всё, замолчите! — ответил хриплым голосом судья Линь. — Принесите Мартелл. Секретарь Ню, помолчите.

Секретарь Ню присел, официантка не знала, что делать и смотрела на всех. Цин Ни махнула в знак отказа, но девушка не поняла, как и прежде стояла там.

— Мы будем пить Мартелл! — нетерпеливо сказал судья Линь.

Девушка отнесла неоткрытую бутылку «Людовика XIII» обратно, водитель Лю разлил всем вино, а потом чокнулся с каждым из присутствующих. Дай Цин, Янг и Вэй тоже со всеми чокнулись.

— Лю, ты не пей много, завтра ещё весь день за рулём, — сказал судья Линь. — Вы продолжайте пить, мне уже хватит, мы с Лю пойдём в гостиницу отдыхать.

Судья Линь с водителем вышли из комнаты.

— Линь ушёл, Дай Цин, давай-ка повеселимся, — сказал секретарь Ню, глядя в спину судье Линю.

— Да, давайте! Хорошенько повеселитесь, у меня голова разболелась, я пойду спать, — встал гендиректор Ли.

— Вы забыли свою сумку, — крикнул Дай Цин.

Секретарь Ню вцепился в сумку гендиректора Ли и начал её взвешивать в руках:

— Гендиректор Ли, похоже денег немало!

— Да где уж там, это всё документы и прочая мелочь, — неловко смеясь, забрал сумку Ли и вышел из комнаты.

— Официант, приведите нам девушек для компании, выберите самых красивых, — прокричал Ню.

— Сколько нужно?

— Побольше, я выберу, так сказать, попробую товар для начала.

Через несколько минут в комнату зашло больше двадцати девушек в откровенных нарядах, они все кокетничали и подмигивали.

— Не пойдёт, мне не нравится! Давай других зови! — помахал секретарь Ню рукой в знак отказа.

Все девушки пошли на выход.

— Эй, подожди, ты, в белом, да, я про тебя говорю, — секретарь позвал девушку обратно.

Цин Ни было не по себе. Ей, девушке из приличной семьи, было неприятно смотреть на то, как мужчины выбирают себе проституток. Хоть Цин Ни и не казалось, что она выглядит хуже, чем девушки, но смотреть на то, как они выбирали девушек подобно товару, было очень досадно.

Секретарь Ню тщательно выбрал каждому девушку на час. Он первым взял девушку в интимные объятия, все сразу косо посмотрели на Цин Ни. Она знала, что пора уходить, поэтому притворилась, что пошла в туалет. Она позвала официантку и сказала, что хочет расплатиться, а сама осталась ждать в коридоре на кожаном диване.

Проходящие мимо люди прицениваясь смотрели на Цин Ни. Один лысый мужчина с толстой золотой цепью на шее подошёл к ней и начал внимательно рассматривать. Потом своей пухлой рукой потянул её к себе. Цин Ни отвернула голову в другую сторону, но он схватил её. Цин Ни пыталась оттолкнуть его, но он был сильнее.

В этот момент подошла официантка. Увидев происходящее, она стала убеждать мужчину в том, что Цин Ни не девушка из их заведения, а гостья. Лысый выругался и отпустил возмущённую Цин Ни.

Чек, который принесла официантка, удивил Цин Ни: итого вышло четыре тысячи юаней. Но гендиректор Ли дал ей всего лишь две тысячи. Она позвонила ему, телефон не доступен. Она вытащила свой кошелёк, выгребла все деньги подчистую и только тогда смогла расплатиться.

Ли Зонг ехал в Хэбэй, чтобы возместить весь финансовый ущерб, но, кроме того, он понимал, как много возможностей может открыться перед ним, а именно: при отсутствии ответчика на разбирательстве все те части после слушания могут принадлежать ему.

При этой мысли лицо Ли Зонга расплылось в улыбке.

В то утро настроение Цин Ни было просто прекрасным. Она напевала какую-то популярную мелодию, ожидая сообщения Ван Тао с приглашением пообедать вместе в «Пицца Хат». Её пейджер завибрировал на столе. Она посмотрела на экран, но это было сообщение от судьи Линя. Цин Ни позвонила судье, и он сказал ей, что в Хэбее не подали апелляцию. Как он с Цин Ни и предполагал, ответчик, скрывая решение суда, сообщил полиции о бандитах, которые якобы украли у него овечьей шерсти на миллион юаней, нанеся при этом тяжёлые физические увечья охраннику фирмы. Судья Линь добавил, что это всё мелочи, а вот что действительно важно, так это то, что вчера в здании столичного аэропорта сотрудники разведки уезда Q задержали Ли Зонга, когда тот собирался вылететь в Японию к сыну, и доставили его в уезд Q для проверки. Хотя и первая новость стала для неё полной неожиданностью, но вот от новости, что арестовали Ли Зонга, Цин Ни просто остолбенела. Люди уезда Q были известны своим суровым нравом, для них следование закону было не больше, чем какой-то детской забавой. Ежедневно она слышала о том, каким пышным цветом там цветёт протекционизм, но так близко сама сталкивалась с этим впервые. Хотя, она подумала, ведь сейчас Ли Зонг ходатайствует о сохранении права владения земельной собственностью, а что это, если не проявление протекционизма? Одно от другого не далеко ушло.

Ресторан «Пицца Хат» открылся в недавно построенном на перекрёстке десятиэтажном здании, которое стало своеобразной достопримечательностью этого маленького городка.

Ван Тао сидел напротив Цин Ни с раскрасневшимся лицом и широко открытыми глазами, являя собой образец самой честности и надёжности для окружающих. Как обычно, он смотрел на Цин Ни, внимательно наблюдая за каждым движением её лица, а когда он смотрел на её губы, казалось, что его глаза вот-вот выскочат из орбит. Цин Ни понимала, что он любит её и страстно желает. Сейчас она же просто смотрела на перекрёсток за окном, на людей и машины, снующие туда-сюда, и спрашивала себя, любит ли она Ван Тао. Ответ был: «Не знаю». Внутренний голос говорил ей, что Ван Тао ей только нравится, что любви к нему она не испытывает, а Цин Ни знала, что в этом городе достаточно много мужчин проявляют к ней интерес, хотят пообщаться, снискать её расположение. А кто по-настоящему заботится о ней? Это должен быть мужчина, готовый по велению собственного сердца пожертвовать всем ради неё, даже жизнью. И такой мужчина только один, это Ван Тао. Осознав это, Цин Ни почувствовала, как её сердце наполнилось теплом, которое разлилось по всему телу горячей волной.

Когда они встречались взглядами, чувство взаимной любви всё больше укоренялось в их сердцах.

Ван Тао и Цин Ни ещё не определились, кто они друг другу, потому что Цин Ни была очень ответственным человеком. Этот город, без сомнения, стал для них центром их жизни и работы. Но в таком маленьком городке, где круг общения очень ограничен, начало официальных отношений означало скорую свадьбу, поэтому надо было быть очень осмотрительными. К тому же была ещё одна причина, которая смущала Цин Ни: в глубине души она всё ещё надеялась, что сможет встретить человека, которого полюбит. Она думала и о Ван Тао. Если она согласится встречаться с ним, он будет безмерно счастлив, но если потом она встретит мужчину, которого полюбит, то она без колебаний бросит Ван Тао ради него, а это будет жестоким ударом для Ван Тао, такого доброго молодого человека.

Ван Тао уже несколько раз выражал желание пойти в адвокатскую контору, где работала Цин Ни, посмотреть на её рабочую обстановку. Но она каждый раз находила какие-то предлоги не вести его туда. Она совсем не боялась того, что он узнает, что у неё нет диплома адвоката, она сказала об этом ещё в пошлый раз, когда читала лекцию по военному делу. Цин Ни не хотела, чтобы окружающие считали Ван Тао её женихом, ведь он был всего лишь претендентом. Сегодня он просто умолял её пойти в контору, так что нельзя было не пойти, и она в конце концов согласилась.

В четыре часа дня они вдвоём зашли в офис, где директор Ван как раз пил чай. После того, как Цин Ни представила Ван Тао, директор Ван внимательно оглядел его и сказал, что самое большое, чего он сможет достичь в военной карьере, это должность командира отделения.

— Ван, молодец, что ты стараешься служить, но я обладаю даром предвидения и могу с уверенностью сказать, что года через три, максимум, ты захочешь поменять профессию. Если так подумать, то ты можешь попробовать дослужиться до какой-то должности в комсомоле, или что-нибудь повыше, но дорога наверх будет очень трудной.

— Директор Ван говорит абсолютно верно. Моя семья очень простая, среди братьев-сестер нет никого с должностью или деньгами, остаётся только полагаться на себя, но много ли от этого толку? Но я ещё молод. Если не пытаться, то чем тогда заниматься? — сказал Ван Тао с покрасневшим лицом.

— Пойдём, поговорим у меня в кабинете, — директору Вану с его весьма внушительным брюшком было явно неудобно сидеть на деревянном диване. В своём кабинете он устроился удобно в высоком кресле со спинкой, где его живот чувствовал себя просто прекрасно.

— Ван Тао, Цин Ни, у нас же с вами одинаковые фамилии. Пятьсот лет назад считалось бы, что мы — одна семья, жаль, правда, что мы не из одного района. Цин Ни, ну что? Расскажешь, как это произошло? — директор Ван хитро улыбнулся.

— Директор Ван, вы неправильно нас поняли. Мы с Ван Тао всего лишь друзья, ничего больше, — сказала Цин Ни, бросив взгляд на Ван Тао.

— Верно, вы всё неправильно поняли, — подтвердил Ван Тао, заливаясь краской до самого основания шеи.

— Чего вы разволновались так? Я всего лишь пошутил, — директор Ван пошевелился в кресле.

— Мы живём в век материализма, — посетовал директор Ван. — Что это означает? Что деньги решают всё. Если у тебя нет хорошей должности, то тогда остаётся только зарабатывать деньги. Тем более, наша планета вот-вот взорвется… — хохотнул директор Ван, заёрзав на стуле. — Цин Ни, перед тобой ещё открыта дорога, но надо начать по ней идти, чтобы решить, куда двигаться дальше.

Цин Ни понимала, что директор Ван опять намекает на получение диплома юриста. Услышав эти слова, Цин Ни почувствовала, как набирает силу возмущение внутри неё, а она никогда не сомневалась в своей силе. И вот теперь она снова произнесла про себя: «Я никогда не попрошу твоей помощи, чтобы получить диплом».

— О чём мы это сейчас говорили? А, деньги, точно. Если нет денег, то о каком счастье может идти речь?! Будет постоянная ругань, что не хватает на самое основное. Жизнь потеряет всю свою прелесть. В работе адвоката очень важна репутация. Будет она — деньги тоже скоро придут. А если не возьмёшься за какое-то особое дело, то откуда появится репутация? Придётся потихоньку нарабатывать.

Я вам скажу, что китайские юристы и иностранные абсолютно разные. Иностранные юристы — это сами себе коммерсанты. Мы же здесь зависим от чиновников, от управленцев. Не то, чтобы я добиваюсь должности председателя ассоциации адвокатов или его помощника по меньшей мере, тем более я и так уже член комиссии. Нет, для юриста это не есть возможность управлять миром.

Если хочешь работать в какой-нибудь крупной конторе, то надо обязательно разбираться в политике, чувствовать любые политические изменения, идти в ногу с ними, быть рядом с руководителями, активно проявлять себя, соглашаться на самую низкую должность, — только так можно хорошо себя зарекомендовать.

Сейчас ни в одной адвокатской конторе нет партийного отдела. Я обратил на это внимание, сообщил, куда надо, положил тем самым начало, и дело пошло. И после этого вы говорите, что судебная администрация не может предложить никаких перспектив? — воодушевившись своей речью, директор Ван выпрямился в кресле.

— Директор Ван, если бы вы не были юристом, а работали в каком-либо другом отделе при администрации, доверь они этот отдел вам, они бы не разочаровались, — сказала Цин Ни с самым наивным выражением лица.

— Поздно уже. Если бы двадцать лет назад я добился должности заместителя директора в каком-нибудь большом бюро, то, поработав, набравшись опыта там, я бы продвинулся ещё дальше. А в провинции я еле-еле дослужился до заместителя начальника отдела. Сейчас же, чтобы мне добиться какой-то должности в ассоциации, понадобится ой как много усилий.

Каждый день, работая рядом с вышестоящими, Гуан Пинг обладает ли вообще умением говорить красиво? К тому же, результатов добиться не так легко. Надо экономить на всём: еде, одежде, бытовых расходах, но при этом ты обязан быть одетым с иголочки, чтобы выглядеть представительно. Гуан Пинг ест, пьёт, никаких результатов не показывает, могут ли другие адвокаты так же работать? В любом случае, десять лучших адвокатов являются членами партии, часто появляются на телевидении и в газетах, ведь их главная цель — распространить своё влияние и увеличить доход компании, и далеко не последняя цель — самим заработать, — хохотнув от своих слов, директор Ван опять откинулся на спинку кресла.

— Директор Ван, я слышала, что будут реформировать органы юстиции. Возможно, разделят органы административного и профессионального управления, дадут больше полномочий вторым, сделают ассоциацию адвокатов самоуправляемой организацией, — сказала Цин Ни.

— Не слушай эту ерунду. Это Китай, совсем другие обстоятельства. Если юристы станут самоуправляемыми, правительство потеряет над ними контроль. Другие политические силы могут использовать их в своих интересах, что может пошатнуть тотальный контроль партии, а это уже прямо как в европейских странах. Так что объявление независимости ассоциации просто невозможно! У нас коммунизм, а не демократия. И ассоциация адвокатов — это всего лишь ассоциация. Ха! Правда, такие конторы, как наша, могут всё-таки получать экономическую прибыль как организация, но кто будет об этом открыто говорить? Кто выступает против контроля партии, выступает за самоуправление, несёт полную чушь. Органы юстиции включают в себя прокуратуру, судебные органы, которые просто не могут быть не под контролем правительственных чиновников. Сами юристы — это простые люди, а не чиновники, которые тоже не могут выйти из-под влияния руководства партии, но которыми партия пользуется для реализации своих замыслов.

— Голова кругом, когда сталкиваешь со всем этим, да? Но если хочешь выжить, то приходится разбираться. Это и есть политика! — говоря всё это, директор Ван достал из ящика стола тонометр и стал мерить себе давление. — Если хочешь быть юристом, причём хорошим юристом, то надо научиться следующему. Во-первых, собрания. Надо, как партийцы, ежедневно посещать собрания и быть готовым выступать на них, высказываться по любому пункту. Во-вторых, надо высказывать свои мысли начальнику отдела, вести с ним беседы. К тому же сейчас всё поменялось, приходится вкладываться материально, где обедом угостить, где вином напоить. Смотри, у меня здоровье не очень, а мне тоже приходится с ними пить. Знаешь, почему? Потому что некоторые руководители через алкоголь проверяют тебя. Если ты не можешь выпить с ними, как можно доверить тебе важные дела?

Услышав это, Цин Ни вспомнила рассказы начальник Хуна о том, что начальник уезда Бай использовал традицию пить алкоголь для проверки людей, и поняла, что это было общепринятым критерием оценки работника. Значит, что когда она начнёт работать и захмелеет на первой проверке этой «алкогольной традицией» — это станет крахом её карьеры. Она со злостью вспомнила командира дивизиона Чхэна.

Повернувшись, Цин Ни увидела Ван Тао, внимательно внимавшего каждому слову директора, как ученик старается запомнить каждое слово учителя, так как забыл блокнот для записей дома. Эти особенности Ван Тао — и так нравящаяся Цин Ни наивность, и так не нравящаяся ей недалёкость — были проявлениями его слабой натуры, которую невозможно было даже покритиковать.

Цин Ни слушала это всё и думала над вопросом, который волновал её уже долгое время, поэтому решила, что сегодня можно подробно обсудить этот вопрос с директором Ваном.

— Директор Ван, можете помочь разобраться в одном вопросе?

— Что это за такой таинственный вопрос? Мы — одна семья, сейчас по-семейному обсудим, — тяжело выдохнув, директор Ван поудобнее уселся в своём кресле.

— Директор Ван, какое, по-вашему мнению, самое высокое положение, которого может достигнуть юрист?

— Положение? Ты имеешь в виду самую благоприятную ситуацию?

— Да.

— Мы все заинтересованы в получение выгоды, говорим красиво, чтобы нас слушали, это только начало… Если же говорить о самом высоком положении, то это возможность перехода из юриспруденции в политику и получение какой-нибудь должности. Кроме того, надо приобрести себе хорошую репутацию, занять какое-нибудь более-менее значимое положение в партии. А чтобы зарабатывать большие деньги, надо сотрудничать с известными юридическими конторами. Вот так.

Цин Ни не знала, насколько эта точка зрения директора Вана соответствует действительности, но она понимала, что не может смириться с таким способом получения должности. Она решила стать юристом, потому что любила законы и считала юриспруденцию активно развивающейся областью, где она могла бы проявить все свои таланты. К тому же юрист может работать один, а ей очень не нравилось работать под чьим-либо контролем. Ещё больше ей не нравился так называемый коллективизм, когда все люди должны были быть одинаковыми, с угодным системе поведением и образом мыслей. Уже с самых первых классов начальной школы Цин Ни почувствовала, что она там задыхается, ведь основной задачей даваемого там образования было уничтожение любых проявлений личности, чтобы все дети были как будто вылеплены из одной формы. В средней школе было то же самое. И она всё время боролась, чтобы эти семена коллективного духа не проросли в ней.

В старших классах учителя конституционного права и системы судопроизводства Китая очень высоко отзывались о профессии юриста, представляя её благородной и модной одновременно, где сам юрист являл себя чуть ли не всеобщим спасителем. А вот в книге «Словарь злых духов» юрист называется грабителем без ружья и мошенником в костюме и галстуке. Все подобные «титулы» появились из-за характера деятельности юриста, однако директор Ван связывал это с вопросом приоритета власти и считал, что данная профессия может стать ключом, открывающим все двери, в правительственные круги в том числе.

Учитель Цин Ни ещё в самом начале говорил о возможности добиться высокого положения благодаря этой профессии.

Среди правителей европейских стран много кто имеет юридическое образование, среди американских президентов таких тоже немало. Однако ситуации в Китае и Америке кардинально противоположны. В Китае юрист ещё может получить ответственную должность где-нибудь в провинции, но вот войти в высшие круги для него абсолютно невозможно, таково решение системы. Но, возможно, в будущем всё изменится.

Всё сказанное директором Ваном очень расстроило Цин Ни. Она пришла работать в юридическую контору именно потому, что не хотела иметь ничего общего с партийными делами. Она очень гордилась свободой этого рода деятельности, а на самом деле оказалась в месте, которое считается первой ступенью к карьере партийного чиновника. Если посмотреть на эту ситуацию глазами директора Вана, то он сам начал работать юристом от безысходности, желая получить хоть самую маленькую должность, потому что его подсознание с самого начала было захвачено идеей иметь силу и власть.

— Цин Ни, я слышал, возникли какие-то трудности во время вашей поездки в Хэбэй, так? Я лишь слышал, что говорил об этом председатель суда Хао. Судя по всему, это место исторически полно смельчаков, — директор Ван решил сменить тему разговора.

— Правда. Мы бы никогда даже не подумали, что они могут доносить о грабежах и в зале суда отпускать шутки в адрес судьи, — Цин Ни высказала то, что никак не могло уложиться у неё в голове.

— А вообще, везде всё одно и то же. Вот у нас работает, как там его? По фамилии Ли. Разве он не использует своё знакомство с председателем суда Хао, когда идёт к нему с кляузами на других работников, или когда начинает тяжбы ещё до подачи дела в суд для разбирательства? Разве это не протекционизм? Ли Зонг, когда предоставлял имущественное поручительство, заверенное в другой провинции, в суде, гарантированное имущество было больше, чем заявленное в его требовании, это разве тоже не протекционизм? Заинтересованные лица начинают тяжбы только ради своей выгоды, и они ни перед чем не остановятся.

— Вы думаете, что это самое обычное явление?

— спросила Цин Ни.

— А что в этом может быть необычного? Это особенность китайского менталитета. Это называется властью суда. Китайское законодательство именно такое. И это ещё не сравнимо с нашей культурной революцией.

— Директор Ван, а что будет следующим шагом в этом деле? — спросил внимательно слушающий Ван Тао.

— Следующий шаг? Трудно сказать. Разве не слышали, что люди из Хэбэя схватили Ли Зонга в столичном аэропорту для дальнейшего разбирательства? Я вам скажу, что следующим шагом будет требование денег. Они потребуют выкупа. Если им не дадут денег, то они его не отпустят. Да, будет именно так.

— Такой подход к делу в Хэбэе ещё суровее, чем во Внутренней Монголии, — сказала Цин Ни со вздохом.

— Однозначно! Во Внутренней Монголии люди простые, и органы юстиции ещё не очень хорошо работают, поэтому никто за тебя не вступится. В случае с Ли Зонгом есть ещё одна вероятность, — если его семья не заплатит выкуп, то местные полицейские обратятся к вам, поэтому надо быть готовыми защищаться. Ван Тао, ты же работаешь в отделе кадров вашей воинской части? Надо бы нам с тобой разузнать, сколько сейчас нужно заплатить, чтобы не служить.

— Заплатить, чтобы не служить? — Ван Тао вытянул шею.

— Да, — директор Ван снова выпрямился в своём кресле.

— Обычно не надо платить, чтобы поступить на службу. Но никто не знает, сколько могут получать посредники за подобные услуги. Возможно, около восьмидесяти или девяноста тысяч.

— Так дорого? — директор Ван широко открыл глаза.

— Это всё экономическая ситуация… Войска совсем не получают денег. Военным мужчинам платят около тридцати тысяч, вот вы и подумайте, — лицо Ван Тао раскраснелось ещё больше.

— Я тогда этого не могу понять, но, кажется, с этим ничего нельзя поделать, — сказал задумчиво директор Ван.

Когда они вышли из офиса, Цин Ни спросила Ван Тао, что он думает о директоре Ване. Ван Тао склонил голову, ничего не ответив. Цин Ни больше всего не нравилась эта его особенность — притворяться глухим, чтобы не говорить ни плохого, ни хорошего. Цин Ни со злости отвернулась от него.

— Цин Ни, директор Ван — проныра, у него нет никаких жизненных принципов. Если будет выгодно ему, он всё сделает. Просто он такой человек, развратный человек, — Ван Тао посмотрел на Цин Ни.

— Ты только что с ним познакомился и уже можешь сказать, развратный он или нет? — Цин Ни посмотрела на него.

— Это же очевидно. Вы, женщины, тем более должны видеть это.

— Что ты имеешь в виду? Что я претворяюсь, как будто ничего не понимаю? — Цин Ни рассердилась.

— Нет, совсем нет, — лицо Ван Тао вспыхнуло алым цветом. — Я совсем не это имел в виду.

— А что тогда?

— Я, я… просто хотел тебя предупредить, чтобы избежать…

— Избежать чего? Говори яснее.

— Я… Я…

— Не мямли. Если есть что сказать — говори.

— Я… Я боюсь, что с тобой что-то плохое может случиться.

— Что-то плохое случиться? Не прикидывайся дураком. Кто я тебе? Я не твоя подружка.

— Цин Ни, не сердись, я сказал без всякой задней мысли.

— Ты думаешь, я ничего не понимаю? Не смотри, что я молодая, что только закончила учёбу, что кроме юриспруденции ничего больше не умею. Глаза у меня видят всё хорошо, и я могу различить, что к чему.

— Конечно, можешь, даже перечислять не надо все случаи, — Ван Тао пытался успокоить Цин Ни. Он с самого начала переживал, в каком окружении работает Цин Ни. Но сегодня, посмотрев на этого старого пройдоху Вана в толстым пузом, решил, что пока он не представляет для него угрозы.

Позвонил начальник прокуратуры и сказал, что они организуют приём, на который хотят пригласить представителей разных слоёв общества, и что Цин Ни должна сообщить об этом директору Вану и сама прийти на приём после обеда. Цин Ни передала приглашение. Услышав про приём, директор Ван расхохотался, выпрямившись в своём высоком кресле, а затем достал аппарат и измерил себе давление.

— Я не пойду, — сказал он, опять расплывшись в кресле.

— Почему? — спросила Цин Ни, повернув голову на вошедшего в офис юриста Вена.

— Ну что ещё за приём? Понятно же, что опять будут искать спонсоров и просить помочь деньгами. Ты можешь пойти, с тебя они ничего не смогут взять, потому что ты не хозяйка конторы, а вот если я пойду, придётся выложить для них юаней пятьсот. Дать много жалко, дать мало не подобает, и вообще только кретины могут стать их спонсорами. Если уж дарить деньги, то хотя бы симпатичному тебе человеку, а отдавать просто так, в казну? Пустые траты.

— Директор Ван, так мне надо или не надо идти?

— спросила Цин Ни.

— Иди, иди, может, выкинешь там что-нибудь, что сыграет нам на руку, — сказала кислым голосом адвокат Ли.

Цин Ни не хотела опускаться до уровня таких женщин, которые ненавидят всех, кто моложе их и красивее. Это уже психическое отклонение, климактерический синдром.

Адвокат Ли каждый день была при полном макияже, пила с риском для здоровья какие-то омолаживающие пилюли, и при этом отчаянно старалась унизить всех других женщин, как будто вся злоба мира была заключена в них.

Стоя у ворот, Цин Ни сказала Ван Тао, чтобы он её не ждал, потому что ей ещё надо идти в прокуратуру на приём. Ван Тао сказал, что если директор Ван не идёт на приём, то и ей не надо идти. Чтобы не обидеть его, она сказала, что подумает об этом.

Несколько дней назад Цин Ни встретила матушку Тэму, которая приехала из скотоводческого района Внутренней Монголии. Женщина не говорила на общепринятом мандаринском наречии и поэтому сейчас искала, кто бы мог ей помочь с переводом. Как только Цин Ни увидела матушку, её сердце сжалось от боли, и она заплакала. Матушка Тэму только и говорила о том, какой её сын хороший, и она никак не могла поверить, что её сын изнасиловал женщину. Она достала какой-то замасленный мешочек, вынула из него пачку купюр и, не пересчитывая, вложила их в руку Цин Ни.

Цин Ни не могла ей отказать.

Дело Тэму уже находилось на стадии рассмотрения документов и его вот-вот должны были передать в суд. Цин Ни вся сгорала от беспокойства из-за этого, поэтому пойти на приём было просто необходимо. Хотя из слов, сказанных директором Ваном, она поняла, что отдавать деньги в казну — бесперспективное занятие, ни у кого это не вызовет желания помочь тебе, когда надо. В деле Тэму защитником выступал адвокат Джан, строго говоря, ничего не представляющий из себя в профессиональном плане. Цин Ни вспомнила дело одного печально известного спортсмена, которого тоже защищал адвокат Джан, и её сердце защемило. К тому же любовь матушки Тэму к своему сыну напомнила Цин Ни её собственную мать. Поэтому она хотела как-то поспособствовать разрешению этого дела. Адвокат Джан, ставший абсолютно бездушным от долгой работы на одном месте, нужен был лишь для видимости. Цин Ни уже давно поняла, что его способ защиты — не отклоняться от написанного ни на миллиметр — был чистой потерей времени в данной системе судопроизводства.

Цин Ни решила, что присутствие на приёме было знаком поддержки работы начальника отделения Ху, и не только укрепляло отношения с ним, но и давало возможность оказать влияние на рассмотрение дела Тэму.

В зале заседания прокуратуры не было свободных мест. На стене висел транспарант, сообщавший о том, что это встреча следователей народной прокуратуры области Н для удовлетворения потребностей народа. Заместитель секретаря райкома при законодательной власти, секретарь политико-юридического комитета района, прокурор и его заместитель, секретарь отдела дисциплинарных расследований и сам председатель — все собрались в полном составе, потому что приём был организован отделом судебных преследований, где председательствовал начальник Ху. Увидев вошедшую Цин Ни, начальник Ху кивнул ей головой.

Цин Ни села на свободное место и осмотрелась. Большинство лиц были ей не знакомы. Рядом с ней сидела добрая на вид женщина средних лет и весьма крепкого телосложения.

— Извините, вы из какой организации? — спросила Цин Ни её шепотом.

— Я из суда по гражданским делам среднего звена, — ответила женщина доброжелательно.

— Как вас зовут?

— Су Ли Я, а вас?

— Ван Цин Ни, я юрист из адвокатской конторы «Солнечный свет».

Когда Цин Ни произнесла слово «юрист», её лицо покраснело.

На встречу также пришёл Дзин Зонг из очень известной гостиницы «Золотой век». У него был весьма грозный вид, как будто это он сам внёс огромный вклад в «удовлетворение потребностей народа». Он остановился и оглядел зал. Когда он увидел Цин Ни, его лицо засияло от радости. Начало заседания было растянутым и тоскливым до такой степени, что Цин Ни чуть было не уснула. Судья Су Ли Я, разговорчивая и дружелюбная, рассказала Цин Ни много интересных случаев из судебной практики.

— Видишь того лысого, сидящего посередине сцены? — Су Ли Я указала на него рукой. — Он — генеральный прокурор области Н, в прошлом — судья, работали раньше вместе с ним. Большой льстец. Говорит одно, делает другое. Классический лицемер.

— Откуда вы так хорошо знаете всех этих людей?

— Я в суде уже более двадцати лет. Многие, кто сейчас в прокуратуре и кто сегодня выступают, раньше работали в суде. К тому же, мир юриспруденции маленький, все друг друга знают.

— А вы в суде чем конкретно занимаетесь?

— Я — председатель суда по гражданским делам. Всего лишь.

Эти слова вдруг резко подняли Су Ли Я в глазах Цин Ни, она даже смутилась от неожиданно выпавшей чести общаться с такой женщиной.

После нескольких месяцев работы в адвокатском бюро, Цин Ни поняла, что место юриста во всей система правосудия — самое неприметное. Адвокат Джан и ещё несколько адвокатов говорят, что юрист ежедневно балансирует на невидимой грани: что при большом опыте работы им всегда не хватает образования. Цин Ни подумала об этой тенденции смещения на периферию общества после того, как ты был в центре, когда пришли более сильные конкуренты. Но реальность в том, что юристы никогда не были в центре каких-либо событий. Поэтому им и смещаться больше некуда, только ближе к центру. Цин Ни считала, что положение юристов в Китае очень низкое, но должно улучшиться.

Она встречала нескольких судей-женщин, и все они не выносили никакой конкуренции — если ты моложе и красивее их, они сразу начинали ставить тебе палки в колёса. В одном судебном отделе есть судья по гражданским делам, высокого роста, белолицая, в молодости была красавицей, состояла в отношениях и со своим предшественником и с председателем суда, а с возрастом превратилась в сварливую бабу. Один раз адвокат Джан отправил Цин Ни в суд по гражданским делам отнести какие-то вещественные доказательства этой самой судье. Когда та увидела молодое цветущее лицо Цин Ни, сразу пришла в ярость, стала придираться, вспылила, всех обругала и вышла из зала суда.

И вот теперь перед глазами Цин Ни был совсем другой пример — судья Су, председатель суда средней инстанции, немолодая, но отношение к другим людям, особенно к молодым красивым девушкам, совсем не ревнивое. Цин Ни решила, что надо поближе познакомиться с этой женщиной.

В это время помянутый судьёй Су лысый мужчина взял микрофон и начал говорить:

— Граждане! Сегодня мы проводим встречу граждан с работниками прокуратуры, что является очень важным мероприятием. Это событие организовано не нашим отделом, а отделом судебного преследования, поэтому я на нём являюсь одновременно и председателем, и гостем, и поэтому испытываю…

— Этот лицемер опять воду льёт, — сказала судья Су, глядя на сцену.

— Прокурор — это честь, оказанная нам партией и государством, она придаёт смысл нашей работе, делает почётной нашу миссию…

— Адвокат Ван, этот похотливый парень, когда работал у нас в суде, приобрёл репутацию не пропускающего ни одной юбки…

— …работая судьёй, я прекрасно осознаю свою задачу, а также всю ту ответственность, возложенную на мои плечи. Наша задача — искоренить несправедливость, построить гармоничное общество, развивать экономику, бороться с коррупцией… Наша главная цель — оберегать чистоту нашей партии… Когда мы уходим в отставку, мы не должны навлекать позор на этот почётный титул судьи… мы сами должны поставить точку.

Судья Су не могла больше сдерживаться и рассмеялась, прикрыв рот обеими руками.

— Как можно быть таким наглым? Позавчера мы встречались с бывшими одноклассниками, и одни из них мне тихонько рассказал, как отдал этому председателю три тысячи юаней, а этот негодяй деньги взял, а заниматься его делом не стал. А сейчас какие пафосные слова говорит.

Хотя Цин Ни испытывала к судье Су симпатию, она не могла быть уверена, что та говорит правду.

— Сестра Су, а как фамилия этого лысого прокурора?

— Его фамилия Йоу. Я восхищаюсь им — прогнивший насквозь, но известный, при этом умеет врать и не краснеть.

— Если он такой испорченный и развратный, как могли его рекомендовать на повышение? Или за ним кто-то стоит? — спросила Цин Ни, наклонив голову к этой женщине, с которой только что познакомилась.

— Он умеет подхалимничать. К тому же, у него есть деньги, что тоже немаловажно. И ещё — когда вышестоящее руководство проверяет кадры, оно тоже может где-то недоглядеть.

Значит, если имеешь деньги и умеешь подхалимничать, то можешь получить должность? Даже можешь стать генеральным прокурором? Цин Ни не могла поверить. Они только что познакомились, а эта судья уже критикует своих коллег, плохо отзывается об официальных лицах, не слишком ли резко это? Может, у неё самой моральные качества не так высоки.

Она как раз размышляла об этом, когда услышала: — Цин Ни, на вечер нет никаких планов? — Это подошёл к ней начальник отдела Ху.

— На вечер… Пока ничего серьёзного, — она подняла голову.

— Тогда не уходи сразу. После приёма будет банкет, — сказал начальник Ху с воодушевлением.

— Вы тоже идёте на банкет? — спросила Цин Ни у судьи Су, надеясь пообщаться с ней подольше.

— Я хотела поехать домой, надо еду приготовить для ребёнка.

— Судья Су, вы окажите нам честь, если присоединитесь к нам, — сказал начальник Ху, который, видимо, знал эту судью.

Банкет был настоящим пиршеством.

На приёме присутствовало более ста человек, а в банкетном зале стояло только три стола. Ожидалось, что прибудут городские власти. Начальник Ху рассказал Цин Ни, что этот приём они затеяли в основном для того, чтобы их коллеги из отдела туризма могли повеселиться, так как в следующем месяце их ожидает отчётный период. По правилам этикета, тому, кто пришёл с пустыми руками, не сообщали о запланированном банкете.

Дзин Зонг, кроме пяти тысяч юаней деньгами, подарил ещё картину, где золотыми иероглифами было написано «Карать зло и проповедовать добро». Он сегодня был очень вежливым и за первым столом то и дело произносил речи. Начальник Ху рассказал Цин Ни, что сегодня он получил тридцать тысяч юаней, что за этот банкет ему не надо платить, так как все эти деликатесы оплачивает шурин хозяина заведения, что все едут к нему за помощью.

Генеральный прокурор тоже сидел за первым столом.

Начальник Ху определил Цин Ни за третий стол. Когда она садилась на своё место за столом, он ей на ухо прошептал, что посадил её сюда, чтобы защитить. Если бы она сидела за первым столом со всеми руководителями, какая польза была бы ей от этого? И когда он отходил от неё, ещё раз сказал ей, чтобы она ни в коем случае не приближалась к тому столу.

Справа от Цин Ни сидела судья Су, которая уклонилась от приглашения сесть за первый стол, объяснив это тем, что там слишком устанешь. Слева от Цин Ни был какой-то темнокожий мужчина высокого роста с суровым выражением лица. Ещё за столом был какой-то парень, которого представили как Эр Ху, без фамилии, также помощник генерального прокурора, начальник отдела по борьбе с коррупцией, и следователи.

Эр Ху ел, совсем не обращая внимания на других людей за столом, пробуя разные вкусности и громко чавкая при этом. Он тайком время от времени бросал взгляды на Цин Ни, и иногда также тайком разглядывал её ноги и бёдра.

Судья Су была знакома с Эр Ху и периодически подшучивала над ним. Эр Ху не обращал внимания на правила поведения среди юристов, и вообще мало заботился о том, чтобы быть вежливым, только к одной судье Су он обращался по-доброму, несмотря на её шутки. Он тоже в ответ смеялся вместе с ней.

— Эр Ху, когда будешь вести дела, надо шевелить мозгами самому, а не выбивать показания пытками. А то половину твоих обвиняемых в суде оправдывают, — опять засмеялась судья Су.

— Я не выбиваю показания их них, это им самим тяжело нести на своих плечах такую ношу, — Эр Ху ел и говорил одновременно.

— Ты бы поменьше ел, а то на свинью похож.

— Не ругайте меня. Мне вечером надо ещё одним делом заняться, — Эр Ху продолжал поглощать еду.

— Слышала, вы работаете не в офисе, а снимаете помещение в гостинице и заставляете людей оставаться там неделями, — сказала судья Су, наклонив голову.

— Снимаем? Да разве надо нам снимать? В нашем районе столько разных гостиниц, что стоит нам только захотеть, они сами предложат нам свои услуги. Как можно тут отказать? К тому же, это не только мы, всё государство так делает, — сказал Эр Ху смеясь.

— Правда, что несколько дней назад вы арестовали директора банка? — спросил сидящий напротив пожилой мужчина.

— Адвокат Янг, вы такой пожилой, а говорите какую-то ерунду, — Эр Ху посмотрел на него в упор, — не посадили, а заключили под стражу для выяснения деталей.

— Начальник Эр Ху, заключение для выяснения деталей — что за мера принуждения? — осторожно с улыбкой спросила Цин Ни.

— Мера принуждения? — он внимательно посмотрел в лицо Цин Ни. — Что за мера? Это нужно, чтобы не дать человеку вернуться домой и сговориться с сообщниками о даче показаний.

— Эр Ху, ты посмотрел бы уголовный кодекс. Там это называется незаконным ограничением свободы личности, — сказала судья Су.

— Я вас не могу переспорить. Но что касается того банковского работника, то если бы мы его не задержали, он создал бы ещё больше проблем, — Эр Ху обвёл всех сидящих взглядом. — Простой народ и так считает, что в банках нет честных работников. Что на это скажешь? Всех их надо расстрелять, одного за другим. Так кто-нибудь из них всё-таки сможет выкрутиться.

— Думаю, здесь никого нет абсолютно чистого. Если нам дадут денег, разве мы не возьмём? — сказала судья Су, обращаясь к Эр Ху и поднимая бокал.

— Чтобы кошка да не стала есть рыбу? Но надо смотреть, кто даёт деньги, чтобы не засадить потом самого себя, — Эр Ху за один раз осушил весь бокал.

— Эр Ху, мы только познакомились, но я вижу, что вы очень откровенный человек. Я хочу выпить за вас, — сказала Цин Ни, поднимая бокал обеими руками.

— Эх, красавица! — Эр Ху неприкрыто осмотрел Цин Ни с головы до ног. — Тоже юрист? Такая красивая. В какой конторе работаешь?

Цин Ни ответила ему. Он налил полный стакан водки и протянул Цин Ни. Она чуть прикоснулась к стакану и сразу поставила его на стол, спрятав за тарелку с каким-то блюдом, а пустой бокал наполнила пивом и взяла в руку.

— Юрист ведь? Тогда, если хочешь потом общаться с прокурорами, должна выпить со мной, — глазаЭр Ху блестели.

— Такой большой бокал? Одним глотком?

— Да, залпом. Это называется пить от всей души. Конечно, если ты хочешь познакомиться с прокурорами.

— Начальник Эр Ху, если я выпью это всё одним залпом, я окажусь в больнице, — Цин Ни совсем не хотела опьянеть.

— В больнице? Окажешься ты в больнице или нет — это твоё дело. Я тебя спрашиваю, ты хочешь или нет познакомиться с прокурорами?

Цин Ни посмотрела на судью Су, которая в этот момент отошла к другому столу, а потом на юриста Янг, которого Эр Ху так грубо заставил замолчать. Рядом были ещё две женщины — юристы, которые сейчас смотрели на Цин Ни и радовались той неудобной ситуации, в которую она попала.

Цин Ни беспомощно подняла бокал, собираясь выпить его, но, вспомнив испытание «командира взвода Чхэна», рассердилась и решила действовать, ведь она не могла так оскорбить человека, тем более начальника. Потом могут из-за этого быть проблемы. Поэтому она взяла бокал, но только отпила маленький глоток, как из глаз брызнули слёзы.

— До дна. Быстрее, — начальник подгонял её.

— Эй, Цин Ни, что ты там делаешь? Что у тебя в руке? — услышала она голос начальника Ху.

— Ху, ты чего это? Там так много руководителей, почему бы тебе не присоединиться к ним? Ты такой занятой, а ещё находишь время присматривать за нами? — пошутил Эр Ху.

— Им я компанию уже составил. А ты здесь так хорошо говоришь, что я решил выпить с тобой, — начальник Ху с этими словами поднял бокал, который держал в руке.

— Это тот бокал, из которого ты пил за тем столом? Нет, возьми тогда бокал побольше, — Эр Ху взял другой бокал у официантки и сам лично наполнил его до краёв. — Ху, ты подожди немного, я сначала должен выпить вот с этим юристом, — и его взгляд опять обратился на Цин Ни.

— Цин Ни, ты пьёшь? — начальник Ху широко открыл глаза.

Цин Ни опустила глаза, полные слёз.

— Это ты заставляешь её пить так много?

— Да, — Эр Ху не отрицал.

— Так нельзя. Она же девочка ещё.

— Это не важно. Она — юрист, а юристы не имеют права отказываться пить, — сказал Эр Ху.

— В твоих словах есть смысл. Но она ещё молодая, только закончила учёбу. Чтобы научиться пить, надо время. Сейчас пить слишком много нельзя, — начальник Ху поставил на стол стакан, который держал в руках.

— Нет, с юристами надо именно так, иначе как они узнают, что к чему? Если не привыкнут, то что с ними делать потом? — Эр Ху повысил голос.

— Она… ей сейчас, правда, нельзя. Давай, я выпью за неё, — стал умолять начальник Ху.

— Ты стал защитником девушек? Никогда не видел, чтобы заступался за женщину. Странно, странно, — сказал Эр Ху. — Или ты используешь своё положение, чтобы…

— Ты чего? Она же для меня как младшая сестра, — начальник Ху не мог найти подходящую отговорку.

— Эр Ху, ты чего здесь устроил? Все посмотрят, какой ты суровый, и будут бояться совершать преступления, лишь бы к тебе не попасть, — это вернулась судья Су, раскрасневшаяся, явно уже выпившая немало.

— Эх… Сестра, — энергия Эр Ху сразу уменьшилась наполовину. — Сестра, я лишь хотел, чтобы юрист Ван потренировалась, а то она ещё карьеру не начала, а уже важничает.

— Эр Ху, если ты убеждаешь человека пить, то сначала должен осушить свой собственный стакан, а иначе садись и молчи! — Судья Су забрала бокал из рук Цин Ни и звучно поставила его на стол.

Эр Ху широко улыбнулся и уселся на своё место. К их столу подошёл генеральный прокурор, лысый, маленького роста. Взмахом руки он подозвал официантку, которая собрала все бокалы в кучку и начала аккуратно наполнять их вином, но последний бокал она всё-таки пролила. Все за столом встали, только судья Су осталась сидеть на своём месте, ухмыляясь.

— Уважаемые, я благодарен каждому из вас, что вы пришли сегодня на этот приём… Это честь … — прокурор опять пустился в пространные разглагольствования.

— Мы же за обеденным столом! Какие тут «благодарен», «честь»? Давай покороче, — перебила его тираду судья Су.

— Э-э… — прокурор ласково посмотрел на судью Су. — Эта встреча была необходима, чтобы познакомить вас с работой прокуратуры и получить обратную связь, чтобы мы могли в будущем ещё лучше осуществлять нашу работу.

— Да ни старайся ты так! За этим столом только Эр Ху из твоего отдела, другим до тебя не допрыгнуть. Ты же лишь чиновник местного уровня, а речь говоришь, как премьер-министр.

— Э-э… Я поднимаю этот бокал и хочу выпить по очереди за: прокуратуру, нет, нет, сначала выпьем за мировой суд, — говоря это, он не сводил глаз с Цин Ни, которая совсем не смущалась этого.

Дождавшись окончания тоста, начальник управления по борьбе с коррупцией Эр Ху, чтобы выразить свою поддержку начальству, тоже наполнил свой бокал и осушил его одним глотком. Остальные тоже медленно отпили из своих бокалов. Только судья Су не обратила на тост никакого внимания.

— Стал прокурором только недавно, а уже думаешь о здоровье. Все пьют, а почему сам-то не пьёшь? — сказала судья Су, поворачиваясь боком к нему.

— Ты права, я тоже выпью, — и прокурор осушил свой бокал.

Начальник Эр Ху ехал на своём «фольксвагене», а на втором сидении рядом с ним сидел какой-то молодой человек высокого роста и сурового вида с военной выправкой. На заднем же сидении сидели судья Су и Цин Ни. Хотя Эр Ху выпил немало, машину он вёл достаточно аккуратно. На улице уже было темно, шёл дождь, уличные фонари освещали тротуары, а дождь и туман мешали чётко видеть дорогу впереди, так что фары освещали лишь несколько метров впереди машины. Дождь смыл с улиц всех уличных торговцев с их лотками, но не успела машина проехать несколько метров, как попала на участок дорожных работ, где прокладывали трубопровод, и поэтому со всех сторон возвышались кучи земли.

— Эр Ху, ты чего? Голова кружится? Веди машину медленнее, а то меня подташнивает уже, — судья Су только что рассказала Цин Ни, что она уже целую неделю не может выспаться: днём по пять-шесть заседаний, а вечером — разные приёмы с застольями, а иногда и игрой в маджонг, поэтому она уже боится заснуть как-нибудь сидя.

Машина завернула за угол и выехала на широкий проспект, дождь заметно ослаб, Эр Ху нажал на педаль газа. Справа от них ехало такси, которое неожиданно включило левый указатель поворота и начало разворачиваться. Эр Ху резко нажал на тормоз. Машина остановилась, и Эр Ху со вторым пассажиром выскочили из машины, подбежали к такси и вытащили водителя наружу. Цин Ни наблюдала это всё с заднего сидения машины, но всё равно видела, что лица водителя было в крови от их ударов. Потом он еле-еле добрался до обочины и свалился под деревом.

В сердце Цин Ни тоже негодовала на водителя такси, который ради каких-то денег допустил аварию и поэтому заслужил наказание. Но она переживала, как бы этот конфликт с избиением водителя не навлёк других неприятностей.

— Этот водитель виноват. Ещё чуть-чуть и мы бы врезались. Но если начнём разбираться с ним, может быть ещё хуже. Поехали! Поехали! — Цин Ни усадила обоих мужчин в машину. Было видно, что они ещё не остыли от гнева. А судья Су, несмотря на резкое торможение машины, шум и драку, даже не проснулась — настолько была уставшей.

Как только Эр Ху завёл машину, фары высветили лежащий силуэт у дороги, но он нажал на газ, и машина понеслась мимо недавно открывшейся у дороги заправочной станции. Второй мужчина потирал свою правую руку, говоря, что, возможно, травмировал её, ударив водителя по лицу. Они обсуждали, что произошло, когда подъехали к площади. Там стояло две машины такси, которые резко сорвались в места, обогнали «фольксваген» на двадцать метров, а потом начали его подрезать слева.

— Твою мать, сегодня все таксисты сошли с ума, — выругался Эр Ху.

Такси прижали машину к обочине, не давая ей вырваться вперёд. Сердце Цин Ни бешено колотилось от сознания потенциальной опасности. Оба мужчины не показывали страха. Они одновременно открыли двери машины, вышли и пошли в сторону такси.

Из такси вышло пять человек. Во главе был пожилой мужчина с подтёками крови на лице, остальным четверым было около тридцати лет. В свете фонарей Цин Ни увидела, что трое из них держали в руках палки, а один — гаечный ключ, и они очень быстро приближались к их машине.

Увидев это, Цин Ни только успела выдохнуть:

— Осторожнее, у них — оружие!

— Стоять! Больше никто вперёд не идёт! — услышала она голос Эр Ху.

Но это было бесполезно. Те пятеро человек не только не остановились, но, наоборот, теперь уже бежали к их машине. Сердце Цин Ни бешено стучало. Она вся съёжилась, но при этом подалась вперёд.

Вдруг впереди раздался грохот.

— Давайте, подходите! — в руках Эр Ху оказался пистолет, который был за спиной.

Нападавшие были шокированы звуком выстрела, поэтому остановились как вкопанные на своих местах.

— Оружие сложили на землю, руки за голову и повернулись ко мне спиной!

Четверо молодых людей послушно выполнили приказ, бросив свои орудия на землю, положили руки за голову и отвернулись. Только пожилой мужчина с лицом, покрытым ранами, остался стоять неподвижно.

Эр Ху и второй молодой человек вернулись в машину, Цин Ни опять села на заднее сидение, где, похрапывая, спала судья Су. Эр Ху завёл машину, осветив фарами стоявших впереди людей, она загудела и сорвалась с места, едва не задев боком пожилого мужчину.

— Они не могут запомнить номер машины? — обеспокоенно спросила Цин Ни.

— У этой машины нет номера, — сказал Эр Ху.

Машина остановилась на сигнал светофора на перекрёстке. Судья Су проснулась. Она потянулась, потирая глаза, оглянулась по сторонам и улыбнулась.

— Эр Ху, ты знаешь, где мы живём? — спросила она.

— Знаю, — ответил он не оборачиваясь.

— Поворачивай, поворачивай! — закричала она. Машина, взвизгнув шинами об асфальт, повернула на сто восемьдесят градусов.

Фары высветили стоящих на дороге полицейских и два микроавтобуса.

— Останови! Останови машину, — закричала судья Су.

Машина, взвизгнув, остановилась рядом с полицейской машиной. Судья Су высунула сначала голову из окна, а потом вышла из машины. Цин Ни выглянула из окна с другой стороны. Она больше всего боялась, что машина и Эр Ху будут опознаны нападавшими таксистами. Она поняла, что этот наряд полиции вызван ими, поскольку увидела силуэт пожилого мужчины.

— Сестра Су, давайте не пойдём домой, а пойдём поедим, я приглашаю, — сказала Цин Ни, потряхивая судью Су за плечо.

— Пойдём, — ответила та.

Когда их машина проезжала по площади, Цин Ни увидела там недалеко улочку, где можно было поесть. Она посмотрела на часы, было уже за полночь.

Эр Ху остановил машину напротив уличного фонаря, на стоп-линии. На той улице было множество маленьких ресторанчиков, круглый год забитых посетителями, так что в залах никогда не было свободных мест. Судья Су указала на круглый стол, стоящий прямо на улице, сказав, что здесь достаточно светло. Все согласились, что это неплохое место. Эр Ху протянул меню судье, которая заказала пять горячих блюд и большое блюдо соевых бобов. Цин Ни спросила Эр Ху, будет ли он пить что-нибудь. Эр Ху сказал, что пусть решает судья Су. Она посмотрела на мрачное небо и, смеясь, сказала, что если Эр Ху не будет пить, то солнце завтра поднимется на западе.

Цин Ни подозвала хозяина и попросила принести десять бутылок охлаждённого пива. Судья Су спросила, какое есть пиво. Хозяин сказал, что есть пиво «Жёлтая река». Эр Ху попытался издать какой-то звук, но судья так на него посмотрела, что он сразу притих.

Хозяин открыл две бутылки. Ещё когда она была в Пекине, Цин Ни слышала, что пиво приятнее всего пить открытым на улице, но комнатной температуры. Если же пить в помещении, то надо добавлять лёд.

Эр Ху, видимо, страдал от выпитого прежде, и желудок уже плохо принимал поступающую пищу без последующей порции алкоголя. Он с громким хлопком открыл ещё одну бутылку и стал пить из горла. Судья Су тоже отпила немного, а потом попросила Цин Ни выпить вместе с ней. В желудке Цин Ни было как-то не хорошо, её подташнивало, но нельзя было отказать новой знакомой, и она подняла стакан. Эр Ху рассмеялся и тоже чокнулся с ней стаканом. После второго глотка Цин Ни стало намного лучше.

Этой ночью на небе не было звёзд, горели только уличные фонари, туда-сюда шатались пьяные, Всё это напомнило Цин Ни её ночной кошмар — гитлеровское нашествие. Ощущение было очень похожим — как будто это и сон и явь одновременно.

Это воспоминание заставило её почувствовать какую-то невысказанную грусть, которая усилилась с резким порывом ветра и раздавшимся звуком дождя, падающего на большой зонт, установленный над их столом.

— Сестра Су, вы когда спали, здесь произошло очень интересное событие, — Цин Ни решила нарушить тягостную тишину.

— Дождь усиливается. Пойдёмте вовнутрь, — Эр Ху быстро сменил тему, и Цин Ни сразу же пожалела, что заговорила об этом. Она ведь знала, что не надо много болтать в кругу малознакомых людей.

— Что за событие? — судья Су навострила уши.

— Да что могло произойти? Сестра, вы проспали только несколько минут, за этого время ничего не могло произойти, — мягко сказал Эр Ху.

— Замолчи! — сказав это, судья повернулась к Цин Ни. — А ты давай рассказывай, что произошло.

Цин Ни оказалась в очень трудном положении, не зная, что делать. Как раз в этот момент сработал её телефон, что было просто счастливой случайностью, потому что она всегда отключала его в десять часов вечера. Звонил Дзин Зонг. В другой ситуации она бы не ответила ему, но сейчас она перешла на другую сторону улицы, чтобы поговорить с ним и избежать расспросов судьи Су. Дзин Зонг был где-то рядом, судя по голосу, он тоже выпил немало. Цин Ни посмотрела на судью, но у той ничего не было написано на лице. Тогда она посмотрела на Эр Ху, но он отвернулся. Цин Ни сказала Дзин Зонгу, что они недалеко, и пригласила его присоединиться к ним. Не успела она положить трубку, как он уже был у них перед глазами.

Он был с застывшим взглядом на красном лице, уже на восемьдесят процентов пьян, а его белоснежная рубашка была неправильно застёгнута на пуговицы. Пошатываясь, он стоял около стола, уперевшись животом в его край. Увидев суп из зелени, у него разыгрался аппетит.

— Чем это вы здесь занимаетесь?

Эр Ху прикрыл глаза, чтобы не видеть Дзин Зонга. Тот парень, который был с Эр Ху, понимал его настроение без слов и поэтому уже был готов побить Дзин Зонга.

— Дзин Зонг, сядь. Уважаемые, это мой друг, — Цин Ни твёрдой рукой заставила его сесть за стол.

— Разве вы ещё не знакомы?

— Виделись недавно, — улыбнулась судья Су.

— Притворщики, — Дзин Зонг махнул на них рукой, — несколько часов назад пили водку вместе, а теперь претворяетесь, как будто не знакомы.

Лицо Эр Ху стало темнее тучи. Он поднял глаза и внимательно посмотрел на Дзин Зонга, а парень, который был с ним, скрестил руки на груди.

— Начальник Эр Ху, я пошутил. Я давно уже слышал о вас. И я восхищаюсь вами, — Дзин Зонг поднял бокал. — Разрешите выпить вместе с вами, для меня это будет огромная честь.

И он залпом выпил всё содержимое бокала.

— Начальник Эр Ху, я уже давно хотел пригласить вас вместе отобедать, познакомиться, поговорить.

Лицо Эр Ху смягчилось, и стоящий рядом парень опустил кулаки.

— Эр Ху, ты чего такой суровый? Или это уже профессиональное заболевание — в каждом человеке видеть преступника? — судья Су толкнула его в бок. — Все и так боятся попасть в твои руки.

— Совсем не обязательно, — Дзин Зонг опять наполнил себе бокал. — На днях Ван И передал партийному чиновнику взятку деньгами и попал в руки начальника Ху.

— О, это мелочи. Мог бы и ещё больше дать, и ничего бы не было, — пошутила судья Су.

— Сестра Су, вы опять шутите над своим братом? Как ваша фамилия, Дзин? Я тоже слышал о вас, что вы открыли гостиницу, но я ещё там не был. А ещё слышал, что вы дружите с нашими руководителями, верно? — спросил добродушно Эр Ху.

— Вы имеете в виду генерального прокурора? Так он мой старый знакомый, но сейчас занимает очень высокий пост.

— Дзин Зонг, ты слишком много выпил. Генеральный прокурор — тот ещё хитрец, ни с кем не бывает в хороших отношениях, — судья Су отпила из своего бокала.

— Сестра Су, прокурор ко мне хорошо относится… мы… нельзя же о человеке плохо говорить, — улыбнулся Дзин Зонг.

Цин Ни терпеть не могла Дзин Зонга. Она с самого начала была уверена, что этот белолицый красавец — коварный льстец, говорит каждому только то, что тот хочет услышать. Он сам себя назначил главным юристом своей фирмы, а при знакомстве с начальником Ху вёл себя так, как будто он — его старый знакомый, сразу подписал контракт и получил другие привилегии. Ей он звонил часто в середине ночи, и сейчас этот разговор на нетрезвую голову подтвердил его нечистые намерения.

Все уже выпили по несколько бокалов, расслабились и слушали шутки Дзин Зонга. Вдруг из находящегося рядом ресторанчика донёсся звук драки. Раздался грохот, потом одно из оконных стёкол вылетело со звоном и разбилось о землю, как это всегда показывают в фильмах, а из разбитого окна выглянул человек. Ему было лет сорок на вид, он был явно пьян, а его лицо было вымазано кровью.

Стол, где сидела Цин Ни, был лишь в пяти метрах от места драки. Не прошло и несколько секунд, как дерущиеся уже были рядом с ней. Цин Ни сначала хотела отбежать, но потом увидела, что они не шевелятся, и стала наблюдать за развитием событий. Через некоторое время все опять переместились от её стола дальше метров на десять. Теперь за этим столом оставаться было безопасно. Но как только они почувствовали себя в безопасности, справа прилетела пивная бутылка и разбилась у ног Дзин Зонга. Его затрясло, и он подобрал обе ноги под себя.

Судья Су покачала головой:

— Это что ещё такое? Что это за улица такая?

Не успела она договорить, как всё опять поменялось. Из ресторана вышел круглолицый толстяк, неся в руках два кухонных ножа, и направился к кучке дерущихся. Раздался визг, и они все разбежались в разные стороны. Один человек упал на землю, обхватив голову руками. Толстяк занёс над ним нож один, два раза, и тот полностью обмяк. Люди отбежали ещё дальше от этого места. Кто-то начал кидать камни в толстяка. Один камень попал ему в грудь. Он зашатался, бросил нож и убежал, чуть не сбив стол Цин Ни на своём пути. Два человека подошли к мужчине, который лежал на земле в луже крови, осмотрели его внимательно и сказали, что он не дышит.

Всё пришло в движение на этой улице. Кто-то кричал, кто-то вызывал полицию, кто-то держал желающих покинуть место преступления.

— Я знаю этого человека с ножом, — сказал Дзин Зонг с невидящим взглядом.

— Что ты такое говоришь? Как ты его знаешь? — Цин Ни впервые оказалась так близко к страшной ситуации.

— Этот человек может и не умереть. Если не умрёт, то тогда это обычное дело. Тот человек просто не знал, куда надо ударить. А вот если умрёт, то это уже будет убийство, а это серьёзно преследуется законом, — сказал спокойно Эр Ху.

Сердце Цин Ни бешено стучало. Она посмотрела на парня, который был готов драться вместе с Эр Ху, этого крепкого сурового человека. Сейчас же он стоял бледный, его трясло, и он не произнёс ни слова.

Адвокат Джан сидел, как обычно, погрузившись в бумаги. Половина его лица была освещена солнечным светом, другая была тёмной, поэтому он был похож на какую-то статую. Цин Ни, когда увидела его впервые, подумала, что он вообще не из мира сего. Секретарша Сяо Цин мыла полы, потому что директор Ван сказал, что она должна совмещать должности секретаря и уборщицы. Адвокат Джан сидел на телефоне, обсуждая с кем-то присвоение учёного звания. Он и директор Ван были в особых отношениях.

Поприветствовав Цин Ни, он сказал, что её искали. Звонил человек с сильным хэбэйским акцентом, весьма вежливо разговаривал. Он сказал, что он — бизнесмен из Хэбэя, у которого дело, по которому он хочет проконсультироваться с Цин Ни. Цин Ни спросила, откуда он это знает, и тот ответил, что его друг рассказал ему об этом. Он оставил свой номер телефона для Цин Ни и попросил позвонить, когда у неё будет время. Цин Ни никак не могла додуматься, кто мог бы направить этого человека к ней, но это было неважно, так как сейчас она всё равно была занята подготовкой документации. Адвокат Джан подошёл к её столу и попросил ручку, чтобы записать какой-то номер, но так потом её и не вернул.

После обеда тот человек из Хэбэя позвонил снова. Он сказал, что завтра должен возвращаться домой, поэтому хочет поскорее передать своё дело Цин Ни, и также оплатить её работу. Это было искушением для Цин Ни, она поскорее хотела взяться за дело. Цин Ни понимала, что есть два вида судебных дел: один вид — для проформы, когда надо просто следовать установленной процедуре и не переживать за результат, другой вид — когда надо будет подключать свои связи и действовать согласно теории директора Вана.

Эту теорию Цин Ни знала прекрасно: левая рука преподносит факты и руководствуется законами, а правая рука в это время готовит бомбу в красивой обёртке. А недавно у него появилось новое высказывание: когда имеешь дело с бессовестным человеком, надо быть готовым, что он красивую обёртку заберёт себе, а бомбу подбросить обратно тебе.

Адвокат Джан говорил, что коррупция уже стала частью культуры, что уже все люди воспринимают её как неотъемлемую часть общества. Например, когда надо решить какой-то вопрос, надо обязательно искать, кто бы мог тебе помочь. Не важно, обычное это дело или нет, нужна поддержка, за которую надо платить деньги. И если уже простой народ принял это за непреложную истину, то это точно стало частью культуры.

Человек из Хэбэя сказал, что принесёт на встречу все документы для разбирательства и сказал, что это дело касается денег. Они договорились встретиться в шесть часов вечера в одном из ресторанов. Положив трубку, Цин Ни подумала, что ей знаком этот акцент. Потом она вспомнила, что это акцент города Дзи Нан из провинции Хэбэй и покрылась холодным потом от этой догадки. Она вспомнила, что в Пекинском аэропорту службы провинции Хэбэй задержали Ли Зонга для расследования. Может, те же самые люди хотят и её поймать в ловушку?

Позвонил Дзин Зонг и пригласил её пообедать вместе, чтобы представить её некоторым друзьям, которые могли бы ей пригодиться в будущем. Цин Ни осенила блестящая идея — встретиться с ним в том же ресторане, что и с человеком из Хэбэя. Она сказала, что в этом ресторане готовят отличную баранину. Дзин Зонг засмеялся, сказав, что уже давно хотел попробовать вкусную баранину.

В шесть вечера Цин Ни подъехала к ресторану на такси. Она специально не поехала на велосипеде, подумав, что если что-то случиться, то на велосипеде далеко не убежать.

Залы ресторана были ярко освещены. Это был ресторан традиционного хого (китайского самовара). В воздухе витал аромат вкуснейшей баранины, от которого сосало под ложечкой. Несколько лет назад традиционный китайский самовар хого на древесных углях был вытеснен другими способами приготовления: острым сычуаньским, южным гуандунским и даже хого из собачьего мяса. Хозяин этого ресторана учёл психику людей и сделал ставку на традиционный хого. И поэтому с самого своего открытия ресторан был всегда полон людьми, будто здесь всех кормли бесплатно.

На входе гостей встречала девушка, и Цин Ни сказала, что у неё забронирована отдельная комната на фамилию Юэн человеком из Хэбэя. Девушка улыбнулась и провела её к последней комнате в зале. Цин Ни не стала входить в комнату, потому то Дзин Зонг ещё не подошёл. Она вернулась ко входу и решила позвонить по телефону, но как только услышала ответ в трубке, сразу сбросила. В это время кто-то легонько постучал её по плечу. Она резко обернулась и увидела белоснежное лицо Дзин Зонга.

— Цин Ни, какая ты пунктуальная! И какая ты красивая! — глаза Дзин Зонга заблестели.

— Где ваш стол? — спросила она, немного успокоившись. Она всё ещё думала позвать Ван Тао, или кого-нибудь ещё. А если вдруг у этого человека к ней просто дело, как она это всё тогда объяснит другим, не прибегая ко лжи? Ну а если что-то всё-таки случится, то на Дзин Зонга можно положиться.

— Есть одно дело, которое мне надо с тобой обсудить.

И Цин Ни рассказала ему всю историю. Когда Дзин Зонг услышал слова «полицейские из Хэбэя» — он изменился в лице.

— Думаешь, они полицейские?

— Вполне возможно.

— Ты говоришь, что вы в прошлый раз наложили арест на чьё-то имущество через суд?

— Совершенно верно.

— Тогда вам надо связаться с этим судом.

— Сейчас не время. Сейчас что делать?

— Ладно. Если говорить по делу, то это не ты приняла решение об аресте, и если есть какие-то вопросы, то это не к тебе. Чего ты боишься? — сказал Дзин Зонг, вертя в руках телефон. — Мы слишком поздно заказали столик, поэтому придётся сидеть в общем зале, а не в отдельной комнате. Шумно, правда, но это ничего, зато смогу видеть, как у вас там идут дела.

Цин Ни посмотрела на стол, который находился у Дзин Зонга за спиной. В центре стола стояла куча бутылок водки, купленной не в ресторане, а за столом сидело семь-восемь бритоголовых мужчин с золотыми цепями на толстых шеях. По их выражениям лиц и поведению нельзя было рассчитывать на их помощь, если что-то случилось бы.

Цин Ни поколебалась ещё секунду и пошла по направлению к последней комнате. Пока она шла, она подумала, что Дзин Зонг не пожертвует своей жизнью ради неё в случае опасности, но сегодня он проявил себя как преданный друг, согласившись на роль телохранителя. Цин Ни решительно открыла дверь и сразу же увидела в комнате четверых человек, одетых очень просто, двоим из них было около пятидесяти лет. Как только она вошла, все четверо встали, освободив для неё центральное место. Цин Ни села справа от центра, а эти четверо сели по обеим сторонам от неё.

Цин Ни никак не могла определить профессиональную принадлежность этих людей, хотя по их выражению лиц можно было сказать, что они рады, что поймали в свои сети такую добычу.

— Вы — адвокат Ван Цин Ни? — спросил мужчина сорока лет, крепкий, с тёмным лицом и сильным акцентом.

— Да, это я.

— Я могу посмотреть ваше свидетельство адвоката?

— У меня его с собой нет.

— Паспорт тоже подойдёт.

— Тоже не взяла.

— Есть хоть какой-то документ, подтверждающий, что вы — Ван Цин Ни?

— Нет, — Цин Ни узнала по голосу, что она именно с этим человеком говорила по телефону, и наполнилась негодованием.

— Хорошо… скажем честно, мы — из отдела расследований полицейского участка Q провинции Хэбэй. Мы будем официально допрашивать вас здесь или пройдём в другое место? — спросил он самодовольно.

— Отдел расследований? — Цин Ни только что была очень напряжена, но теперь гнев стал брать верх над ней. — И почему вы собираетесь меня допрашивать?

— Некоторые лица заявили, что вы принимали участие в особо крупном деле о грабеже на нашей территории. На данный момент один преступник уже передан в руки властей. И по нашим сведениям, ваше имя тоже фигурирует в этом деле. Вы ведь не будете отрицать этот факт?

— Я не знаю вашего имени и не знаю вашего звания, но я скажу вам, что я ездила в Хэбэй вместе в представителем суда в знак выполнения акта судебной власти, поэтому вы должны связаться с ним.

— О чём вы говорите? Что это был акт судебной власти, мы узнали только после нашего расследования. И сейчас мы разыскали вас, чтобы разобраться в том инциденте, мы будем соблюдать все формальности, но если понадобится, то мы заберём вас с собой в Хэбэй, — сказал злобно темнолицый мужчина.

— Я знаю, как у вас там всё устроено. Знаю, что ради собственной выгоды вы злоупотребляете своей властью. Вам надо подумать о последствиях, ведь я — юрист.

— Мы не сказали, что вы совершили какое-то преступление, нам лишь нужно кое-что прояснить. Можно это сделать или здесь, или у нас. Ну и что, что вы юрист? У юриста нет иммунитета, так что больше не говорите об этом. Лин Бьяо тоже был маршалом, но не ушёл от ответственности, — сказал пожилой мужчина.

«Откуда он знает про иммунитет?» — подумала Цин Ни. Лин Бьяо. Это имя было ей знакомо, но она никак не могла вспомнить, кто это.

— Давайте говорить прямо и не ходить вокруг да около, — уверенно сказала Цин Ни.

— Хорошо, говорим прямо, — закрыв глаза, сказал темнолицый мужчина. — Ваши действия нанесли тяжёлый урон потерпевшему. Если вы не покроете материальный ущерб, то… Если вы не согласны, то мы увезём вас в Хэбэй.

— Ха! Что, не получается собрать выкуп?

— Не говорите того, что не следует, а то окажетесь в очень неприятном положении.

— А если я с вами не поеду?

— Будете препятствовать правосудию? — с этими словами он положил пару наручников на стол.

— Юрист Ван, вы же умный человек и понимаете смысл фразы, что настоящий человек никогда не совершит ошибку на глазах у всех. Я служил в военном отделении 834, был обычном солдатом рядом с председателем Мао. А вы образованный человек, поэтому знаете, что такое неразрешимые противоречия? Вы сейчас находитесь между двух огней. Если будете себя правильно вести и отдадите деньги, то выйдите из этой ситуации без какого-либо ущерба. Так учил нас председатель Мао, понимаете? — сказал пожилой человек, ранее упомянувший Лин Бьяо.

— Товарищ, ваша теория имеет противоречия. Всё это философия, никакой конкретики. Мы живём в правовом обществе, поэтому определять, виновен человек или нет, надо, основываясь на фактах и руководствуясь законом. Если я не плачу деньги, то между нами разногласия, а если плачу, то всё улажено, как можно так всё решать? — сказала Цин Ни гневно.

— Вы что, всё ещё в университете что ли? Кроме учений председателя Мао ничего другого не понимаете? Доверь вам решать проблемы народа, вы ничего не сможете сделать, — сказал пожилой полицейский, глядя на неё в упор.

— Я — лишь доверенное лицо Ли Зонга, я ездила в Хэбэй вместе в представителем суда, все процедуры с ответчиком проходили в согласии с установленными правилами, я уже говорила об этом. Это был акт судебной власти. Если же была допущена какая-то ошибка, то нужно разбираться в суде, что к вам, полицейским, не имеет никакого отношения, — Цин Ни повысила голос.

— Хватит изворачиваться, — человек со смуглым лицом ударил по столу так, что с потолка посыпалась пыль.

Дверь открылась, и в проём просунулась голова Дзин Зонга. Он покрутил ей по сторонам, пока не остановился на Цин Ни и спросил:

— Адвокат Цин Ни, что вы здесь делаете? Блюда ещё не принесли? На столе наручники? Что происходит? — он вопросительно заморгал.

— Что вы здесь делаете? Мы из полиции, сейчас находимся при исполнении обязанностей, — сказал улыбнувшись человек с тёмным лицом.

— При исполнении? Ваши документы, пожалуйста, — попросил Дзин Зонг.

— А вы ей кем приходитесь?

— Она — мой юрисконсульт.

— А… — темнолицый достал своё удостоверение и показал его Дзин Зонгу. — Посмотрели? А теперь уходите.

Вдруг в комнату ворвались мужчины, которые сидели за столом, и комната вмиг наполнилась людьми. Среди них был рослый мужчина с очень суровым выражением лица, в котором сразу угадывался главный.

— Эй, эти старики — они из деревни, что ли? Одежда вся грязная, — сказал один из вошедших небольшого роста. — Адвокат Ван, вы знаете этих людей?

— Что вы хотите здесь устроить? Мы из полиции, сейчас находимся при исполнении обязанностей. Я приказываю вам сейчас же выйти, — темнолицый встал.

— Да, эти старики из Хэбэя, вот откуда вонь идёт. Находятся при исполнении, а даже руки перед этим не помыли, — вклинился в разговор ещё один мужчина с золотой цепью на шее.

— Прошу вас не препятствовать исполнению служебных обязанностей, иначе вы не уйдёте отсюда, — сказал темнолицый, оглядывая всех и произнося отчётливо каждое слово.

— Вы, кучка крестьян, нас остановите? — закричал парень невысокого роста.

— Всем выйти! — темнолицый достал пистолет.

— Кто смеет препятствовать следствию?

— Они не полицейские, пистолет фальшивый, — крикнул кто-то сзади.

В комнате уже было более десяти человек.

— Звоните в полицию! Вызовите скорее полицию, — прокричал кто-то.

Всех четверых мужчин из Хэбэя вытеснили в большой зал. Он был переполнен людьми. Как только гости услышали звуки ссоры, в зале начался переполох.

Руку Цин Ни крепко сжимал тот пожилой мужчина, который говорил, то служил в 834-м полку. Она попыталась вырваться, но он был ещё достаточно силён.

Прибежало несколько охранников. Они боялись помешать гостям ужинать, поэтому просто вытолкали всех из ресторана. Правда, они побоялись вытолкать Дзин Зонга и тех бритоголовых парней. В этот момент Цин Ни удалось высвободить свою руку из тяжёлых, словно клещи, рук пожилого мужчины.

— Товарищи, да посмотрите же! Не дайте этим людям сбить вас с толку! Мы полицейские при исполнении, — кричал пожилой мужчина, стоя на небольшом возвышении рядом с лестницей.

Он говорил так, как говорят в кино, плюс его акцент — всё это не помогло охранникам поверить ему.

— Решайте свои проблемы снаружи, не мешайте нашей работе, — прикрикнул один их охранников.

На улице они все оказались окружены прохожими, которых в это время было много. Цин Ни воспользовалась этим, быстро пробралась сквозь толпу к дороге, махнула проезжавшему мимо такси и уехали подальше отсюда.

Полдевятого утра Цин Ни пришла в суд района Х. Она должна была встретиться с судьёй Линем и рассказать ему о вчерашнем происшествии, чтобы суд принял какие-нибудь меры для разрешения ситуации. Сама она не сильно боялась, потому что не намеревалась с этими людям больше встречаться. Судья Линь встретил её в столовой на первом этаже. Он сказал, что ему тоже кто-то звонил и предлагал встретиться у него дома, но судья отказался. Выслушав цель прихода Цин Ни, он полностью согласился с ней и сказал, чтобы она впредь была осторожнее.

Вернувшись в контору, Цин Ни вкратце рассказала о случившемся адвокату Джану, который занимался подготовкой документов. Он сказал, что не все дела надо брать на рассмотрение, и опять погрузился в документы.

В контору вошёл директор Ван, всё ещё в верхней одежде. Медленно сняв пальто, он повесил его на плечики рядом с пальто адвоката Джана. Затем он опустился на стул, и его короткие широкие штаны поехали вверх. Только Цин Ни села на стул, как дверь опять открылась и вошёл юрист, ранее работавший при санитарной службе. После ухода на пенсию он перешёл к ним, так как на пенсию в несколько сот юаней не приходилось особенно рассчитывать.

Этот человек старался со всеми завязать знакомства и поэтому очень умело льстил. Во время разговор про семьи выяснилось, что он и директор Ван родились в одном районе, даже в одной деревне. Его родовая фамилия была тоже Ван. Но его предки не умели писать, и когда попросили записать их фамилию какого-то уличного писца, он по ошибке записал Вен, а не Ван. И теперь, каждый раз спрашивая секретаршу, на месте ли начальник, он произносил:

— Мой родственник здесь?

Цин Ни налила воду в свою кружку и собралась всё рассказать директору Вану, ведь он же начальник. Но тот не сказал ни слова после её рассказа, лишь слез со своего стула и опять куда-то ушёл.

Цин Ни подумала, что раз она приносит конторе доход в сорок тысяч юаней, почему бы не рассказать начальству о своей беде. Она выпила ещё стакан воды, когда появился адвокат Цао, пожилой и неряшливый, входящий в близкий круг друзей директора Вана. Неизвестно почему, но в последнее время он старался подружиться с Цин Ни. Вот и сейчас он сказал ей, что одна газовая компания приглашает его стать их юрисконсультом с очень хорошим годовым доходом и что он бы хотел, чтобы и она пошла туда работать вместе с ним. Но Цин Ни отказалась от этого предложения.

Цин Ни рассеянно слушала болтовню адвоката Цао, вспоминая вчерашний день. Вчера, добравшись до общежития, она бросила сумку в комнате и сразу побежала вниз, чтобы позвонить Ван Тао и всё ему рассказать. Как она и ожидала, эта история его очень расстроила, и он захотел прийти к ней. Но Цин Ни знала, что её соседка по комнате очень не любит, когда к ним вечером приходят гости, поэтому сказала ему, чтобы он не приходил.

Вернувшись в комнату, Цин Ни рассказала своей соседке Сяо Цин о случившемся. Выслушав историю Цин Ни, Сяо Цин так испугалась, что спряталась под своё ватное одеяло, как будто оно было какой-то непробиваемой бронёй. Но здесь же не Хэбэй, местные не позволят этим четверым мужчинам своевольничать. Цин Ни никак не могла забыть произошедшее.

Вскоре отворилась дверь и зашёл адвокат Джан, сверля её взглядом, а за ним вошёл и сам начальник Ван.

— Уж не Цин Ни ли это? Опять что-то натворила? Или опять поработала нам на прибыль? Скорее бы ты сдала экзамены, — заговорил с издёвкой адвокат Джан.

— Не торопитесь, ещё есть два месяца, — Цин Ни нахмурила брови.

Адвокат Джан всегда достаточно терпимо относился к ней, но когда Цин Ни начала работать в конторе директора Вана, его отношение к ней изменилось.

— Как идёт подготовка к экзаменам? — директор Ван решил продолжить эту тему, успев уже усесться на свой стул.

— Готовлюсь.

— Много ещё осталось?

— Уже почти закончила.

— А почему тогда пришла сюда, если ещё не подготовилась? — адвокат Джан повесил пальто на вешалку.

— Я пришла поговорить не об экзаменах, — громко сказала Цин Ни.

— Опять проблемы? Не все могут жить жизнью юриста, — сказал адвокат Джан.

— Цин Ни, что у тебя за дело? — директор Ван приподнял брови.

— Э… тот самый случай в провинции Хэбэй.

— Тот случай, когда ты ездила туда возвращать имущество по накладной?

— Именно, — Цин Ни выдержала паузу. — А потом ответчик заявил, что дело было сфабриковано…

— Да, судья Хао говорил, что полиция Хэбэя потом задержала того человека по фамилии Ли для расследования, — директор Ван пытался устроиться поудобнее в кресле.

— Да. А вчера четверо полицейских, сказав, что они имеют отношение к делу, пригласили меня поужинать и хотели обманом увезти, но мои друзья помогли выбраться оттуда. Невероятно! — Цин Ни заговорила очень эмоционально.

— Надо же, приехала в город недавно, а уже все хотят её спасать, — сказал адвокат Джан кислым голосом.

— Героическое спасение красавицы! Ты разве не понимаешь?

Адвокат Джан изменил своё отношение к Цин Ни или из-за её молодости, или из-за её красоты. Поэтому, когда директор Ван заговорил о «героическом спасении красавицы», Джан весь переменился в лице, но не смог открыто высказать свою неприязнь при директоре.

— Тем вечером, если бы я не проявила осторожность, меня могли бы увезти в Хэбэй. Директор Ван, что теперь делать?

— При таком раскладе лучше всего спрятаться и не попадаться им на глаза, — директор Ван почесал голову.

— Но мы же всё делали по закону. Разве не видно, что они неправы?

— Они тоже поступают по закону. У них на руках заявление пострадавшего. А ты спрашиваешь, что делать? — Ван опять покрутился в кресле.

— Я с утра встречалась с судьей Линем и попросила судебную палату принять участие в этой ситуации. Но он сказал, что надо позвонить в департамент юстиции. В департаменте юстиции сказали позвонить 110, а там мне ответили, что никакие формальности не были нарушены.

— Я тебе только что сказал, что самый лучший выход сейчас — это спрятаться, — сказал директор Ван холодным голосом.

— А что делать, если они придут в контору? Думаю, это возможно, — сказала с беспокойством Цин Ни.

— Придут сюда, скажем, что тебя нет. Ты даже пока не юрист, чего тебе бояться? — сказал адвокат Джан, теребя свои очки.

От таких слов у Цин Ни перехватило дыхание. Она проходит здесь практику, она тоже является частью этой конторы, они через неё имеют доход, а адвокат Джан говорит такие обидные слова. Адвокат Джан очень любит критиковать.

— Цин Ни, к словам адвоката Джана можно не прислушаться, но если они действительно придут сюда, это будет плохо для всех. Если ты не сдашься, будет плохо, потому что они находятся при исполнении обязанностей, если сдашься, то твоя ситуация будет очень печальной и потом её разрешить будет ещё труднее. Оба способа одинаково плохи. Этот Ли — тоже хорош! Он использует нас, а местные используют полицию, а всё ради денег, ради его личной прибыли. Так что ты бы спряталась на несколько дней, — директор Ван опять закрутился в своём кресле.

Цин Ни пришлось опять позвонить Ван Тао. Он с беспокойством спросил её, где она сейчас находится. Она сказала, что в конторе, но боится, что полицейские из Хэбэя могут арестовать её.

— Не бойся, у тебя есть я, я не дам нескольким деревенским полицейским самовольничать. Ты подожди, я сейчас отправлю пару солдат к тебе. Если те полицейские подойдут к тебе, то пожалеют об этом.

Услышав эти слова, на сердце Цин Ни стало тепло. Она не столько боялась, сколько злилась из-за того, что только Ван Тао проявил смелость встать на её защиту. В мире иногда происходят вещи, в которых закон просто бессилен. И есть только она в борьбе со злом и этот краснеющий от смущения солдат.

— Цин Ни, ничего страшного. Это всё закончится через несколько дней. Не смогут же они оставаться здесь надолго? Ты сейчас спрячься. Китайские юристы могут разрешить любые разногласия. Я на следующем собрании коллегии подниму этот вопрос, и мы все подумаем, что делать, — коллегия была упомянута лишь для красного словца. — Слышал, что судебная юриспруденция и отдел юристов разделятся. Ассоциация адвокатов увеличит штат, но и ужесточит требования к юристам, так что мы вряд ли пройдём в неё.

— Джан, хватит говорить загадками, — директор Ван перебил коллегу. — Система управления юристами изменится, но только формально. Так что, Цин Ни, у тебя ещё есть перспектива. Ты оканчиваешь престижный университет, ты умеешь ладить с людьми, что немаловажно. Имея такие задатки, ты можешь сделать очень хорошую карьеру, — директор Ван начал хвалить Цин Ни.

— Однако из-за данной ситуации я могу всё это потерять и быть арестованной, — сказала Цин Ни раздражённо.

— Ты у нас разве не красавица? Разве тебя не спасли героически? Был бы у директора Вана живот поменьше да давление пониже, он сам бы лично пошёл тебя спасать. Ха!

У Цин Ни не было желания ссориться со своим наставником, поэтому она тихонько вышла из кабинета.

Прошло несколько дней, полицейские из Хэбэя больше не показывались, поэтому опасность вроде бы миновала.

Вся эта ситуация очень сильно повлияла на Цин Ни. Она была знакома с правовой системой только по книгам, а реальность не имела ничего общего с тем, то писалось вкнигах. Работа юриста, показанная в иностранных фильмах, была несоизмеримо далека от работы юриста в реальной жизни. А сравнивать работу юриста в Китае и юриста за рубежом вообще не стоило даже начинать.

В целом китайская правовая система и иностранная правовая система очень похожи. Когда в университете изучали историю китайской системы законодательства и историю иностранной, то там практически не было различий. Убийство, не важно, какую форму оно приобретало, было всё тем же убийством.

Сейчас, при современном развитии общества и политике открытости, газеты каждый день пишут о каких-то юридических вопросах, но кто может объяснить то, что происходит на глазах у простых людей? Кто-то мог сказать, что проблема в самих законах, но Цин Ни считала, что проблема не в законах, а в злоупотреблении властью в обход этих законов.

Неужели ситуация в правовой сфере за рубежом действительно так беспроблемна?

Адвокат носит парик, свободно расхаживает по залу суда, говорит уверенно, напрямую обращается к присяжным. Присяжные же, простые граждане, полагаются только на интуицию, чтобы определить, где добро, а где зло. Цин Ни посмотрела на своё временное удостоверение адвоката, на окружающую её рабочую обстановку, вспомнила, как полицейские чуть не увезли её, и она опять подумала про Ван Тао.

Она слишком бедная, поэтому ей приходится постоянно думать о деньгах. Маленький посёлок на берегу реки Хуанхэ, в котором она родилась, с его монотонной жизнью, окружённый заброшенными полями и скалами, всегда вызывал в Цин Ни сильнейшее желание сбежать из него. Не надо ни о чём заботиться, ни о чём думать, а только направлять всю свою энергию на зарабатывание денег. Зачем переживать о справедливости, законности, когда это всё так иллюзорно?

Она часто размышляла об этом, но получаемое ею образование тоже оказывало своё влияние. Цин Ни понимала, как устроен рынок юридических услуг. Там всё было упорядоченно, как при системе плановой экономики. При встрече пекинские юристы всегда говорили о своей биографии, кем были их отцы и матери, при каких отделах они несли свою службу, с какими судьями они были знакомы. Если так в столице, то что тогда говорить о ситуации в других городах? В общем, рынок юридических услуг был далёк от идеала.

Директор Ван восхищался ассоциацией адвокатов, не обращая внимания на то, как долго они тянули с решениями дел, и на то, как сильно она отличалась от иностранных ассоциаций. Если он и расхваливал её каждый день, упоминая свои знакомства с этим или другим руководителем, рассказывая о совместных обедах и обсуждаемых делах, то делал этого для того, чтобы получить хоть какое-то место в ассоциации, считаться прогрессивным человеком, повысить свой статус, или, если посчастливится, получить какое-нибудь место в администрации.

Цин Ни считала, что директор Ван вместо того, чтобы преследовать эти пустые цели, должен сосредоточиться на своей служебной карьере. Ведь ассоциация адвокатов — всего лишь объединение людей. Если и занять там какое-то место, практической выгоды тебе это не принесёт. Если же захотеть войти в какую-то крупную организацию, то надо задействовать связи и не размениваться на объединения среднего звена. Их настоящее, возможно, станет будущим Цин Ни. Она презирала людей, работавших под началом директора Вана. Потому что они все стали юристами через какие-нибудь связи, они не имели чувства справедливости и не обладали большой эрудицией. Многие пришли сюда после того, как было «оптимизировано» управление юстиции, и им ничего не оставалось больше делать, как пойти в юристы.

В прошлый раз, когда Цин Ни с директором Ваном были на заседании коллегии юристов, она была сильно разочарована. Раньше она представляла юристов опрятно одетыми людьми, следящими за собой, а все присутствующие были неряшливо одеты, как будто покрыты какой-то пылью, даже женщины-юристы выглядели грязными. Очень немногие из них умели говорить на официальном китайском языке «путунхуа». Цин Ни даже засомневалась, сдали ли все эти люди экзамен на право работать адвокатами. Но директор Ван сказал, что и сам экзамен был придуман такими же, как эти, простыми людьми. Цин Ни же слышала, что это должно измениться, и требования для сдачи экзамена будут соответствовать стандартам. Но это должно было произойти в следующем столетии, а они пока жили в этом.

Цин Ни ненавидела хитрых, изворотливых людей, и сама совсем была не способна коварством добиваться власти. Она не спеша готовилась к своему выпускному экзамену, который должен быть через два месяца. Она прорабатывала все материалы, старательно изучала правовые основы, поэтому была достаточно уверена в своём успехе.

Она потеряла уважение к юристу Джану как адвокату. После той ситуации, когда её чуть не арестовали, Цин Ни яснее стала понимать работу адвоката. Широко распространённый протекционизм, самовольно установленные законы на местах — всё это усложняло или даже ставило под угрозу работу юриста. Цин Ни понимала, что добыть свой хлеб работой юриста не так-то и легко. В представлении Джана судебные дела юрист выигрывает не тогда, когда полагается на свои знания и умения, а когда учитывает другие факторы, не относящиеся к сфере влияния закона, вплоть до дачи взяток и злоупотребления служебным положением. Вот тогда дело выиграно, а законность и чистая совесть отодвинуты на задний план.

Цин Ни не хотела быть таким юристом.

Дело Тэму уже было передано в суд. Из уголовного суда позвонили и сказали, что адвокат может прийти и ознакомиться с документами по делу. Обвинителем будет женщина-юрист по фамилии Ан. Адвокат Джан подошёл к столу Цин Ни, за которым она готовилась к экзамену, и постучал по столу ручкой. От стука она вздрогнула.

— После обеда, если есть время, сходи в суд и найди там юриста Ан. Она, должно быть, молодая. Откопируй документы и возвращайся. Деньги есть? Когда вернёшься, подойди ко мне, я оплачу расходы, — сказал адвокат Джан без всякого выражения на лице.

Мать Тэму уже покрыла все затраты, включая так называемые делопроизводственные расходы — транспорт и ксерокопии, которыми теперь распоряжался адвокат Джан.

Цин Ни вспомнила, как несколько дней назад к ней подошла пожилая женщина из Внутренней Монголии, мать Тэму, и дала ей деньги — восемь-девять тысяч юаней. А она недавно из этих денег оплатила ужин с судьёй Су, в тот день, когда произошла драка. Сначала она хотела отдать эти деньги начальнику Ху, чтобы с их помощью смягчить приговор, или сделать обвинителя более покладистым.

Позавчера Цин Ни позвонила начальнику Ху и спросила о деле Тэму. Начальник Ху сказал, что по результатам предварительного следствия Тэму считается соучастником в сговоре. Первый — Пай Мин, второй — Джан Хе Пин. Именно Джан Хе Пин предложил найти проститутку, он её же и нашёл, и первым вступил с ней в связь. После него — Ба Бу, а третий уже Тэму. Но именно Тэму ударил её, поэтому в заявлении потерпевшей именно он предстаёт в самом невыгодном свете. Сейчас они готовятся к слушанию и постараются представить его не главным, а лишь вторым виновным лицом.

Цин Ни уже несколько раз переспросила начальника Ху, уверен ли он в правильности отнесения данного преступления к этой категории. На её взгляд, это дело о покупке сексуальных услуг, а не о насилии. Начальник Ху расхохотался и спросил, не хочет ли она объявить его невиновным. Если он невиновен, но содержится под стражей… Что тогда делать полиции, прокуратуре? Он снова разложил перед ней основные факты: во-первых, у них была связь с потерпевшей; во-вторых, он ударили потерпевшую; в-третьих, что самое главное, поступили против её воли. Разве недостаточно всего этого для обвинения?

Цин Ни считала такой подход к делу слишком поверхностным, упрощённым, что многое в нём упущено, а оставлены лишь эти три, которые и производят впечатление свершившегося насилия. Но в действительности всё не так. Сначала они договорились о цене, потом все переспали с этой женщиной, потом поели вместе, выпили. Где-то в этом промежутке пострадавшая одна выходила куда-то за едой. Тогда она и могла убежать от них или заявить в полицию, но она этого не сделала, а вернулась к ним.

Начальник Ху сказал, что надо успокоиться, что суд во всём разберётся.

Цин Ни снова позвонила начальнику Ху и поделилась с ним другими обстоятельствами дела.

Он сказал, что в деле есть изменения, и попросил её угадать. Она не смогла. Тогда он загадочно сказал, что изменился порядок имён согласно тяжести преступления, и теперь Тэму на третьем месте в списке сообщников. Сказал, что по уголовному кодексу, сообщнику могут вменить наказание намного меньшее, чем главному подозреваемому. Другими словами, Тэму может отделаться очень лёгким наказанием. Цин Ни вспомнила этого огромного, как шимпанзе, мужчину, и беззвучно рассмеялась.

Обвинитель Ан была небольшого роста, полненькая, со смуглым лицом и большими глазами, доброжелательная. Когда вошли адвокаты, она уступила им место. Цин Ни сопровождала заикающегося адвоката Цао, неся все копии по делу. Этот адвокат относился к ней хорошо. Он представился как юрисконсульт и представил свою помощницу. Адвокат Цао протянул обвинителю Ан бутылку колы, а она достала из ящика стола четыре папки документов, относящихся к делу, и бросила их на стол. Затем она вышла из кабинета, бросив на ходу:

— Адвокат Ван, если вам надо что-то откопировать, то можете это сделать только у нас. Каждая папка — сто юаней.

Сто юаней — это недешево. Если копировать не у них, то будет намного дешевле. Цин Ни сложила все папки вместе и понесла их в кабинет копирования, где крашеная блондинка очень качественно всё это откопировала.

Хотя Цин Ни и не видела искового заключения, она уже знала, что в нём написано. Когда они с адвокатом Цао добрались до офиса, то рассказали о положении дел адвокату Джану, который лишь только закатил глаза. Цин Ни радостно побежала в кабинет директора Вана. Услышав новости по делу Тэму, руки директора Вана дрогнули, пытаясь взять таблетки от ожирения.

— Цин Ни, ты повзрослела. После сдачи экзаменов можешь уже самостоятельно вести дела.

— Директор Ван, я всё красиво сделала?

— Красиво, но не совсем законно.

— Я понимаю это. На этом этапе, строго говоря, защитник и обвинитель не должны встречаться. А если и встречаются, то только для обсуждения формальностей, чтобы не повлиять на мнение другой стороны.

Цин Ни анализировала ситуацию беспристрастно, чтобы не произвести на директора плохого впечатления. Хотя он был человеком, не брезговавшим ни чем для достижения целей, она не хотела испортить хорошую репутацию выпускницы престижного вуза.

— Я, однако, считаю, что ситуация в нашей стране совсем другая. Если бы сторона защиты и сторона обвинения были равноправны в суде, если бы всё решала коллегия присяжных, то не было бы смысла во всех судебных институтах, вся система просто рухнула бы. В нашей стране нельзя проводить такую чёткую грань между сторонами защиты и обвинения. Если бы в суде дело попало на рассмотрение в руки председателя Ху, то для Тэму исход был бы весьма неблагоприятен. Хотя я считаю, что метод достижения цели был спорным, но для Тэму справедливость всё же восторжествовала. Поэтому, именно поэтому я так и сделала, — Цин Ни понимала, что директор Ван не потерпит сравнения с кем-то мудрее его, но не смогла сдержаться.

— А ты, оказывается, любишь порассуждать абстрактно, — вздохнул директор Ван.

— Наоборот, я терпеть не могу теорию, иначе я пошла бы в аспирантуру, — ответила Цин Ни человеку, именуемому адвокатом высшей категории.

Однажды у директора Вана брали интервью для телевизионной программы об общественной безопасности, цель которой — пресечение деятельности разных уличных лже-предсказателей. Корреспондент спросил, не нарушают ли эти предсказатели закон, а директор Ван ответил, что они нарушают конституцию. Корреспондент, видимо, разбирался немного в законах, поэтому почувствовал, что ответ не совсем однозначен, и спросил, почему это является нарушением закона? Директор Ван ответил, что государство пресекает все проявления суеверий. Досмотрев интервью до этого места, Цин Ни рассмеялась. Что означает нарушение закона? Почему люди так часто обсуждают нарушение закона? Кажется, он изучал китайское законодательство, но не изучал конституционное право, не изучал, что у китайцев понятие законности — очень поверхностное. Посмотрев это интервью, Цин Ни поняла, насколько бедны базовые знания тех, кто из партийных работников переквалифицировался в юристы.

Когда Цин Ни в прошлый раз была на встрече коллегии адвокатов вместе с директором Ваном, он произносил речь. Она была чётко выстроена, с пунктами, подпунктами, свойственными официальному языку, именно так, как любят партийные руководители. Поговаривали, что после реформы сектора юриспруденции, директора Вана должны продвинуть по службе.

Цин Ни ещё о многом хотела спросить директора Вана, но открылась дверь и вошла адвокат Чжэнь. Увидев радостное лицо Цин Ни, она помрачнела, и, даже не успев сесть на своё место, сразу начала ворчать:

— Я очень беспокоюсь за тебя. Как ты собираешься сдавать экзамены? Без удостоверения адвоката тебя никто не возьмёт на работу. Не боишься?

Отсутствие удостоверения адвоката — единственное, без чего Цин Ни не могла полноценно предоставлять юридические услуги. Поэтому это язвительное замечание адвоката Чжэнь было ей очень неприятно. В это время дверь снова открылась и вошла адвокат Ли. Её короткая стрижка и своеобразный акцент придавали ей совсем столичный вид.

— Что мы так жарко обсуждаем здесь? — спросила она, глядя на адвоката Чжэнь.

— Да что мы можем обсуждать? Мы же не в коллегии, — раздражённо ответила адвокат Чжэнь.

Они издавна были в неладах и сплетничали за спиной друг друга.

Адвокат Ли называла адвоката Чжэнь ведьмой, а та, в свою очередь, называла адвоката Ли карьеристкой. У адвоката Ли были большие глаза и густые брови, и раньше она работала директором юридической конторы в провинции. Однажды она услышала, как Чжэнь произнесла слово «уродина», и разозлилась, приняв его на свой счёт.

— Неужто чёрная ворона смеётся над чёрным кабаном? Сама из себя ничего не представляет, а уже другого называет уродиной? Сама толстая, лицо тёмное, а осмеливается других называть уродинами? Ведьма! — адвокат Ли перешла на личности.

Она впервые назвала прямо в глаза адвоката Чжэнь ведьмой. Та застыла, не находя, что сказать в ответ. А потом Чжэнь, считавшая себя одарённым юристом, разразилась самой грязной бранью, не думая о своём так тщательно создаваемой образе идеального юриста. Женщины стояли друг против друга в очень напряжённой атмосфере, когда в офис вошли два других адвоката, один — недавно присоединившийся преподаватель права в университете, другой — приехавший покорять правовые вершины адвокат из провинции.

— Адвокаты организовали собрание? Можно и мы поучаствуем? — сказал смеясь стоящий в дверях адвокат Джоу, который был очень придирчив к словам.

— Что обсуждают? Что можно обсуждать? Ругаются они здесь, — сказал директор Ван неодобрительно.

— Так нам можно зайти или нет? — спросил адвокат Джоу.

— Заходите, заходите, — директор Ван махнул им рукой.

Уже изрядно разгорячившиеся женщины, увидев входящих мужчин, не произнесли больше ни слова. Адвокат Чжэнь отвернулась, а адвокат Ли всё ещё продолжала смотреть на неё. Адвокат Джоу подошёл к Цин Ни, а адвокат Дзин сел на диван рядом с адвокатом Чжэнь. Эти двое молодых мужчин, хотя уже проработали здесь некоторое время, не понимали всего происходящего в коллективе. К тому же они были не одного поля ягоды с директором Ваном.

Все слышали о том, что объединение адвокатских контор будет распущено, а государственный капитал трансформирован, что они превратятся в частные фирмы, и поэтому все специалисты были в страхе. Никто не понимал, что принесут эти изменения. Цин Ни предполагала, что эти двое мужчин не задержатся на своих местах, а лишь приобретут опыт, и то по необходимости.

— Вы заняты? — решила заговорить Цин Ни.

— Да чем мы заняты? Скоро от скуки умрём, — сказал адвокат Дзин с северо-восточным акцентом.

Директор Ван, чтобы не волноваться из-за ссоры двух женщин, сел на стул и выпил свои лекарства, приговаривая:

— Не надо так горячиться. Всему своё время. У обоих есть опыт работы, пусть помогут Цин Ни с её делом.

Цин Ни ещё раз рассказала присутствующим свою историю с полицейскими из Хэбэя, ни у одного из только что пришедших мужчин не было подобного опыта. Адвокат Джоу, хотя и работал в университете, не относился к категории типичных офисных работников, а с самого детства был малолетним правонарушителем, поэтому был посмелее приехавшего из провинции адвоката Дзина.

— Цин Ни, — продолжил разговор адвокат Джоу, — я думаю, что ты поступила правильно. Они только производят видимость законности, а внутри уже сгнили от злоупотребления своей властью, защищают только тех, от кого могут что-то иметь. Это как какая-то игра без правил, где кто победил, тот и прав. А победителей потом не судят.

— То есть… здесь нет различия между добром и злом? — спросила Цин Ни.

— В мире определённо существует эта разница, существуют правила, но в вашей ситуации это не так. Несоблюдение норм гражданского иска, региональный протекционизм, неосторожный поступок, приведший к потере всего семейного имущества, — и всё это надо решить в пределах одного суда…

— Нет требования, чтобы все дела решались только в местных судах, — сказала Цин Ни.

— Но если сказано, что должен решать дело местный суд, ты ничего с этим не поделаешь, — вставил своё слово директор Ван.

— В теории законодательство Китая едино для всех провинций, мы же не в феодальной стране живём. Проблема в том, что даже этот закон не соблюдается. Вот если отступить от закона на один шаг хотя бы и усилить контроль над исполнением законов, вот тогда ситуация может улучшиться, — адвокат Джоу никак не мог остановиться.

— Адвокат Джоу, вы сейчас заняты чем-нибудь?

— спросила Цин Ни.

— Сейчас? Сейчас я занят отлыниванием от работы, — сказал Джоу и отпил воду из стакана, стоявшего на столе. — Чья вода? Можно? А ты потом можешь ещё раз обратиться за помощью к тем бритоголовым. Полицейских из Хэбэя же было только четверо, к местным полицейским они не обратились за помощью, потому что мы лишь исполняли решение суда. Ты говорила, что двое из них — из самого начальства? Не надо тогда бояться их.

— Я тогда каждый день буду просить о защите тех парней, — пошутила Цин Ни.

— В мире есть не только плохие люди, но и хорошие, — сказал адвокат Джоу.

— Если каждый день будешь прибегать к их защите, то возрастёт стоимость их услуг, и не получится ли потом так, что тигра мы прогнали, а вместо него пришёл волк… — вставил слово адвокат Дзин.

— Имеешь в виду, что мы сами пустим козла в огород? — спросил адвокат Джоу.

— Именно, — кивнул Дзин.

— Не надо так переживать об этом, — сказала Цин Ни уверенно.

— Если бы не было возможных последствий, то ты могла бы каждый использовать их. Сейчас каждый человек может показать, на что он способен. Это признак движения вперёд, а не назад. Если есть только одна сила, способная управлять обществом, а все остальные должны подчиняться ей, находиться у неё в рабстве, то, что это за общество тогда? Прямо как в Китае до политики реформ и открытости, или как сейчас в Северной Корее, — сказал адвокат Джоу.

Выйдя из офиса, Цин Ни огляделась по сторонам. Опасность уже миновала, и больше не нужна была помощь бритоголовых парней, но она чувствовала себя им должной. Подумав об этом, Цин Ни сама позвонила Дзин Зонгу и пригласила его и его парней вечером поужинать вместе. Для него это был приятный сюрприз, и он сразу же согласился. Цин Ни сказала, что в тот вечер так и не получилось поесть вкусной баранины, поэтому можно пойти опять в тот ресторан.

Заказав отдельную комнату в ресторане, Цин Ни снова позвонила Дзин Зонгу, чтобы спросить надо ли позвать ещё каких-то людей. Он сказал, что если не пригласить начальника Ху, а он потом узнает об этом ужине, то может сильно рассердиться. Цин Ни вспомнила, как начальник Ху помог ей в деле Тэму, и решила, что надо обязательно его пригласить.

В шесть вечера Цин Ни вместе с адвокатом Цао пришили в ресторан. Его она взяла с собой, потому что он умел пить на подобных ужинах, и поэтому мог занять гостей. Была свободна та же комната, что и в прошлый раз. В это время подошли Дзин Зонг, начальник Ху и тот высокий мужчина с золотой цепью на шее. Начальник Ху, как главное официальное лицо, сел в центре, Дзин Зонг с высоким парнем сели по разным сторонам от него, а Цин Ни и адвокат Цао сели напротив.

— Несколько дней вас не видела, а вы как-то изменились, — сказала Цин Ни, обращаясь к начальнику Ху и одновременно наблюдая, как официантка разливала чай.

Начальник Ху с удивлением посмотрел на Цин Ни:

— Да про какие изменения ты говоришь?

Цин Ни поняла, что начальник Ху говорит с ней так, чтобы другие не поняли, что они дружны. Поэтому она перевела тему:

— Дзин Зонг, если бы ты мне не помог в тот раз, была бы я сейчас где-нибудь в Хэбэе в тюрьме.

— Да ладно тебе! Если бы такая вероятность действительно существовала, то я бы сразу позвонил начальнику Ху, чтобы он спас тебя.

— Услышав про эту историю, я потом отругал Дзин Зонга, почему он раньше мне не позвонил? Если бы я знал, то привёл бы полицейских, чтобы они их по всем правилам оформили в заключение, — сказал начальник Ху, как будто рядом не было других людей.

— Дзин Зонг, ты так и не представил мне своего товарища, который так мне помог в прошлый раз, — сказала Цин Ни, хотя уже давно знала его имя.

— Да, мы так заслушались начальника Ху, что и забыли представить друг друга. Его зовут Ту Ге. Один из моих товарищей. В прошлый раз именно он тебе помог.

— Меня зовут Ван Цин Ни, я адвокат, — сказала Цин Ни, протягивая ему руку.

Ту Ге не пил вина, не курил и даже не ел, а лишь водил палочками по тарелке с овощами. Он отложил палочки в сторону и пожал руку Цин Ни.

— Вы в прошлый раз сидели в зале, не заходили внутрь. Давайте сегодня же мы с вами выпьем, — Цин Ни взяла в руки бокал.

— Адвокат Ван, я не буду пить до дна, я только чуть-чуть выпью, — сказал Ту Ге.

— Цин Ни, дел в конторе сейчас много? — спросил начальник Ху, явно не одобряя её общение с Ту Ге.

Ту Ге сидел с каменным лицом, теперь даже не играя палочками, но Цин Ни заметила, что он как-то ласково поглядывает на неё. Начальник Ху и Дзин Зонг были уже навеселе, выпивая один за другим. Адвокат Цао сидел тихо-тихо, выпивая лишь тогда, когда ему напоминали об этом. Не прошло много времени, как уже восемь бутылок пива были пусты.

Ту Ге хранил молчание, выпив только одну чашку чая.

— Ту Ге, если те люди из Хэбэя опять будут искать меня, вы поможете мне? — спросила осторожно Цин Ни.

— Помогу, — решительно сказал Ту Ге. Потом добавил, выдержав паузу: — Но те четверо человек всё-таки полицейские, и хотя они затевали ссору, они, во-первых, были под защитой закона, во-вторых, у них было оружие, и в-третьих… слишком много людей уже знают об этом деле. Если дело становится широко известным, никто не уйдёт.

— А зачем уходить? — спросила Цин Ни.

— Если дело будет касаться человеческой жизни. Наказание слишком серьёзное.

— Что? Могли бы кого-то убить? Покалечить? — испугалась Цин Ни.

— Трудно сказать, что могло бы быть, если бы обе стороны взялись за оружие.

— Вы о чём говорите? Могла бы быть перестрелка? Как в фильмах?

— Перестрелки случаются часто. Если бы те люди не были полицейскими, то… — Ту Ге опустил голову.

— Цин Ни, ты о чём думаешь? Ты — юрист, ты обязана думать о последствиях, — сказал начальник Ху, повернувшись к ней.

— Начальник Дзин, — сказал Ту Ге, хлопнув Дзин Зонга по плечу, — вы бы поменьше пили! Начальник Ху, адвокат Ван и вы, товарищ, продолжайте ужинать, а мне пора. Один товарищ позвал меня ему помочь, — сказал Ту Ге вставая.

— Вы можете оставить мне свой номер телефона, чтобы потом созвониться с вами? — Цин Ни увидела, что Ту Ге заколебался.

— Без проблем, — он достал листок бумаги, написал свой номер и протянул ей.

Цин Ни вязла листок, на котором изящным почерком было написано: Ту Ге. Она очень удивилась, что говорящий так жёстко человек может так красиво и правильно писать. Также она заметила, что он очень отличается от Дзин Зонга и начальника Ху. Особенно его превосходство было видно над Дзин Зонгом.

Начальник Ху, увидев, что Ту Ге уходит, попрощался с ним лёгким поклоном:

— Уже уходите?

— Да, начальник Ху.

— Поучитесь немного, чтобы потом не наказывать нарушителей закона, а зарабатывать больше денег! А то всё бессмысленно.

Ту Ге медленно взглянул на начальника Ху, потом перевёл взгляд на Дзин Зонга:

— Поменьше пейте! Запомнили, что я вам говорю?

— Запомнил. Старший брат всё понимает, — сказал Дзин Зонг, улыбаясь во весь рот.

— Эй ты, не строй из себя старшего брата. Если я разозлюсь, получишь по полной как младший брат, — пригрозил Ту Ге.

Начальнику Ху совсем не понравились слова Ту Ге с угрозами, хотя как работнику прокуратуры ему нечего было бояться. Но Цин Ни заметила, что и ему стало не по себе от слов Ту Ге.

— Ту Ге, да мы же с тобой просто шутим, — сказал Дзин Зонг улыбаясь.

— Ту Ге, вы не можете остаться? — вмешалась Цин Ни, чтобы разрядить обстановку.

— Не могу, — Ту Ге встал и вышел.

Проводив его взглядом, начальник Ху обратился к Дзин Зонгу:

— Ты с ума сошёл, что ли? Ты же бизнесмен, как мог связаться с мафией?

— Брат Ху, этот человек был мне верным другом, и у меня никогда не возникало с ним никаких проблем.

— Эти люди — отбросы общества. Однажды я разберусь с ними со всеми, — сказал грозно начальник Ху.

Позвонил начальник Хун и сказал, что снова приехал начальник Бай, и в его честь устраивается банкет с несколькими руководителями. Он попросил Цин Ни составить ему компанию. Место — гостиница «Тенгри», время — полседьмого вечера.

Цин Ни уже надоели эти приглашения на ужин, на которых надо было занимать гостей. Что случилось с китайцами? Почему всё своё время они проводят за едой в ресторанах? Не важно, личное это дело или деловая встреча, все хотят обсуждать это в ресторанах. Неужели раньше все были такими бедными и голодными, что боятся снова вернуться в то время?

Цин Ни только закончила говорить с начальником Хуном, как позвонил Ван Тао. Сегодня ему исполнялось тридцать лет. Сначала он хотел отметить свой день рождения в обед вместе со своими сослуживцами, но в обед должно было приехать начальство из Пекина, поэтому празднование переносилось на вечер в итальянский ресторан «Турин».

Цин Ни очень не хотела огорчать начальника Бая, который был родом из её мест, но сегодня Ван Тао было тридцать. Она представила улыбающееся, полное страсти лицо Ван Тао, и её сердце забилось быстрее. Он никогда ей ни в чём не отказывал, она всегда могла на него положиться. Когда ей снились кошмары, он успокаивал её. Она считала, что это пророчество бога, что они должны быть вместе.

Тот кошмарный сон был переломным моментом в её жизни. На следующее утро после того, как он ей приснился, она сидела перед зеркалом, глядя на своё красивое, но совершенно невозмутимое лицо, и поняла, что её сердце принадлежит Ван Тао.

Она взяла телефон и позвонила начальнику Хуну, сказав, что не может быть сегодня на банкете по личным обстоятельствам. Из трубки донёсся каркающий смех начальника Хуна. Он сказал, что начальник Бай сам лично попросил его пригласить Цин Ни, и что он уже сообщил ему о её согласии, поэтому теперь объяснить её отсутствии будет нелегко. Это нисколько не поколебало решимость Цин Ни. Она ещё раз объяснила начальнику Хуну, что произошли непредвиденные изменения, на что он сказал, что не может такое передать начальнику Баю.

Рассердившись, Цин Ни положила трубку.

Ван Тао исполняется тридцать лет, это очень важное событие, но Цин Ни сама не понимала, чему она так сейчас радуется. Она не могла понять, какие чувства испытывает к Ван Тао, но он уже прочно занял своё место в её сердце и стал для неё незаменимым. Она всегда хотела видеть его, но когда они встречались, не знала, как себя вести.

Цин Ни никогда раньше не слышала про ресторан «Турин». Подъехав к нему, она обнаружила небольшой, но очень изысканный ресторанчик. Она остановилась напротив него на тротуаре, чтобы полюбоваться красивым фасадом и представить, какой он должен быть внутри. Снаружи ресторан был выкрашен в яркие цвета, как закусочные в Европе. На крыше была красивая вывеска с английскими и китайскими надписями «Турин». Не успела она войти в ресторан и увидеть перед собой барную стойку, как кто-то подошёл сзади и закрыл ей глаза ладонями. Цин Ни и Ван Тао были очень близки, но он никогда не шутил так с ней. Она положила свои ладони на его ладони и почувствовала, как будто разряд электричества прошёл через их ладони по всему её телу. Она повернулась к нему, он опять взял её за руку и заглянул ей в глаза. Его рука гладила ей спину, от чего она вдруг ощутила необыкновенное возбуждение.

В этом ресторане не было отдельных комнат, поэтому они сели за небольшой столик у окна. Ван Тао предложил Цин Ни выбрать блюда. Она просмотрела половину меню и остановилась на итальянском бифштексе.

Кажется, Ван Тао разбирался в европейской кухне. Он быстро закал несколько блюд и бутылку французского вина бордо, про которое Цин Ни раньше только приходилось слышать. Ван Тао не спускал глаз с Цин Ни, его глаза были наполнены искренней любовью к ней, но и страсть там тоже была. Принесли заказанные блюда. Он попросил официантку открыть вино и принести лед. Когда открыли вино, он сразу же налил себе бокал, потом извинился, улыбнувшись, наполнил бокал Цин Ни. Он поднял бокал и страстно посмотрел на губы Цин Ни. Ей тоже захотелось поцеловать его, но она сдержалась.

— Цин Ни, я сегодня так счастлив, — сказал Ван Тао краснея. — Есть несколько причин, почему я так счастлив: во-первых, сегодня я получил назначение на должность заместителя генерального секретаря отдела вооружения в уезде Т, меня скоро повысят до подполковника… и это… и это заставляет меня…

— он стал тяжело дышать, — Цин Ни, я должен сказать тебе… я… я тебя люблю!

Сердце Цин Ни дрогнуло и по всему телу разлилась волна тепла, и она тоже пробормотала:

— Ван Тао, я… я благодарю тебя.

Сказав эти слова, она почувствовала, как в одном уголке её сердца что-то больно кольнуло.

Ван Тао неожиданно резко встал, взял лицо Цин Ни в свои ладони, вытянул её из кресла и прижался своими горячими губами к её губам. Она почувствовала, как затряслось всё его тело, а язык стал мягким, как тающий кусочек сахара.

Новое место назначения Ван Тао находилось в шестидесяти километрах от города, прямая дорога соединяла эти два места. На полпути есть контрольный пункт, называемый «Ущелье белой лошади». Но это абсолютно ровное место, откуда появилось тогда такое название? Каждый раз, проезжая это место, Цин Ни думала над этим.

Отдел вооружения находился в самом центре посёлка и представлял собой три ряда тёмно-синих кирпичных зданий с цветочными клумбами между ними, и был этим так похож на заброшенную казарму, что могло показаться, что политика реформ ещё не успела сюда добраться.

Кабинет помощника генерального секретаря находился в самом конце здания во втором ряду. В кабинете стояла односпальная кровать, на которой они впервые занялись любовью, и на которой она приняла решение связать всю свою жизнь с этим молодым офицером.

Ван Тао родился в провинции Цзилин, в маленькой деревушке в несколько десятков жителей. После того, как он стал военным, и особенно после того, как стал служить офицером, он объездил много районов и понял, что его деревня — это самое красивое место во всём Китае. Она была окружена густыми лесами с соснами, кипарисами, берёзами и другими деревьями.

В этот раз, навещая родных, он пошёл прогуляться. Он вышел за пределы деревни и пошёл искупаться в небольшом озерце неподалёку. Когда Ван Тао был маленький, он больше всего любил играть в воде, которая тогда была повсюду. Когда он доплыл до середины озера, он снова подумал о женитьбе и решил, что не взял бы в жёны деревенскую девушку, не вернулся бы жить в деревню, потому что не смог бы там прокормить свою семью. Свою оставшуюся жизнь он намеревался провести в городе, прожить её прекрасно, продвигаясь по службе.

Когда он впервые увидел Цин Ни, он был поражён её красотой. Он уставился на неё, как дурак, и не мог отвести глаз. Тогда он решил, что женится на ней. Он полюбил её от всего сердца и не мог больше без неё. Поначалу он не верил, что он, простой деревенский парнишка, может завоевать сердце этой девушки, такой красивой и такой умной. Всё в ней: и её ум, и её внешность — притягивало его к ней.

В тот день начальник Ван Тао и комиссар уехали на районное собрание, оставив его дежурить на вахте. Он заранее уже отправил водителя на машине на станцию встретить Цин Ни. Его сердце бешено билось в ожидании звука возвращающейся машины. Была половина третьего, когда старенький автомобиль остановился у подъезда, и из него вышла его возлюбленная, выглядевшая ещё красивее, чем обычно.

После того поцелуя на его дне рождения сердце, ум и каждая клеточка тела Ван Тао жаждали Цин Ни, жаждали её голоса, но больше всего жаждали близости. Позже в тот день он нашёл её длинный волос и бережно спрятал его, как будто этот тонкий волос был самим её телом.

Она вышла из машины, прошла в этот длинный коридор, а он шёл близко-близко за ней, вдыхая её аромат. В его сердце была такая буря, которой он никогда не испытывал до этого.

Не успела Цин Ни даже осмотреться в его комнате и положить куда-нибудь свою сумку, как Ван Тао обнял её сзади и стал двигать по направлению к кровати, даже забыв запереть входную дверь. Он начал целовать её щеки, волосы, шею, грудь.

Она покорно отдалась его ласкам. Он целовал её, как безумный, а она просто отвернулась.

Она не могла объяснить, почему она поступила именно так.

Начало светать. Она ворочалась на постели и не могла заснуть. В голове играла одна мелодия, и она не могла понять, было это наяву или во сне. Эту мелодию она услышала несколько дней назад в одном центре, когда зашла туда, чтобы присесть и передохнуть. Она забыла название песни, но содержание смутно помнила. Песня была о девушке, которая полюбила не того парня и погрязла в болоте мучений.

Мелодия этой песни тревожила и печалила Цин Ни. Они с Ван Тао уже встречались открыто, но она вдруг поняла, что не любит его. Выходить ли ей замуж за этого большеглазого, заливающегося румянцем при разговоре парня? У него не было какого-либо особого таланта, как и не было денег. Можно ли отдать свою единственную жизнь в руки простого парня?

Он милый, он честный, никогда не сказал ни одного лживого слова, он надёжный. Родители с детства говорили ей, что надо выходить замуж за надёжного человека. Но неужели для женщины найти такого мужчину — предел мечтаний? Для Цин Ни надёжность не была единственным требованием для мужа, тем более она считала, что с её уровнем интеллекта и коэффициентом эмоционального развития обмануть её будет не так легко.

Не прошло и недели, как они с Ван Тао стали жить вместе, Цин Ни почувствовала скуку. Тот заикающийся юрист Цао из её офиса потратил уйму времени, чтобы сказать только одну фразу:

— У вас… не получится!

Услышав это от адвоката Цао, её сердце дрогнуло от страха. Ван Тао был таким простым, таким искренним в своей любви к ней. Но жизнь многогранна. В ней есть место не только для фраз «я тебя люблю» и занятий любовью. В любом случае надо следовать за своим сердцем в словах и мечтах. Живя за пределами родной деревни, сталкиваясь с разными трудностями, Цин Ни часто искала краснеющее, улыбающееся лицо друга, чтобы обрести поддержку. Он стал для неё лекарством от беспокойств. Но общение у них продвигалось очень трудно, потому что он был неразговорчив. Он не любил читать книги и проучился только два года в школе при армии.

Несколько дней назад Ван Тао снял для неё квартиру с двумя спальнями и телефоном. Он был внимательным и понимал её. Когда она заезжала в эту квартиру, он принёс и расставил на подоконнике комнатные цветы, чтобы в квартире приятно пахло и была уютная обстановка.

Он был немногословен, но очень быстро продвигался по служебной лестнице. В тридцать лет он уже стал начальником группы, что вызывало восхищение многих, а также был помощником генерального секретаря, неся свою службу недалеко от города. Всё говорило о том, что он очень хорошо зарекомендовал себя в глазах руководства. Он был внимательным, практичным. Многие мужчины проявляли интерес к Цин Ни, но только он добился своей цели. Это тоже было определённым показателем.

В тот день Цин Ни пригласила адвоката Цао, который был старше её на тридцать лет, вместе позавтракать. Этот пожилой человек сказал, что Ван Тао ей не подходит, что он не очень умён и поэтому не продвинется далеко. Ещё он сказал, что Ван Тао только во время ухаживания такой скромный, а потом может превратиться в сластолюбца. С того дня Цин Ни смотрела на адвоката Цао другими глазами.

Цин Ни, взвесив все за и против, уже решила, что он не так уж и плох, но сейчас снова задумалась о его недостатках. Если говорить об амбициях на будущее, то нельзя сказать, что он не хотел добиться чего-то большего; если говорить о наличии вкуса, то да, в этом у него действительно был пробел, но он восполнялся его заботливостью и внимательностью. А то, что адвокат Цао назвал его сластолюбцем… Имел ли он в виду, что Ван Тао может быть развратным?

После того, как Цин Ни съехала от своей соседки по комнате, она часто вспоминала эту девочку, у которой, если не считать её плохо пахнущих ног, было много достоинств, например, она могла целый день болтать с Цин Ни. У каждой девушки должна быть подруга, с которой она могла бы обсудить интимные вопросы. Недавно Сяо Цин звонила ей и всё болтала про конец света, про то, какое бедствие ждёт всё человечество. Вдруг, посреди разговора, она расплакалась, сказав, что ей придётся умереть, так и не узнав, что такое любовь.

Цин Ни захотела поговорить с ней о Ван Тао.

В последнее время Цин Ни сблизилась с адвокатом Цао не только потому, что у него был богатый жизненный опыт, но ещё и потому, что он имел широкий круг знакомых в самых разных сферах деятельности. Ремонтирующие велосипеды, торгующие в киосках, командующие в армии, работающие в детском саду — все были его друзьями. Цин Ни иногда думала, что он — настоящее сокровище со всеми его достоинствами. Но была одна запретная тема, которую ни при каких условиях нельзя было с ним обсуждать, — любовь. Адвокат Цао был тем ещё болтуном, поэтому, хотел человек или нет, он мог разговорить любого. Цин Ни никогда сама не спрашивала его об отношениях мужчины и женщины, но ей очень нравилось слушать, когда он говорил об этом. По способности болтать, этот человек заменил Цин Ни её бывшую соседку.

Цин Ни проверила свой пейджер и обнаружила пять-шесть сообщений с просьбой перезвонить, в том числе от директора Вана и начальника Ху. Она сначала хотела позвонить, а потом решила поехать напрямую в офис.

Адвокат Чжень, как обычно, была погружена с головой в документы, горой наваленные на её столе. Полная, темнолицая адвокат Чжэнь сидела напротив, проговаривая что-то себе под нос. Цин Ни прошла через весь офис к кабинету директора Вана. Кабинет был полон людьми. Адвокат Вен суетливо заваривал чай, адвокат Ли сидела на диване с выражением лицам, демонстрирующим её презрение ко всем. Молодые юристы, недавно присоединившиеся к фирме, стояли, что-то обсуждая. Адвокат Цао, как обычно, сидел поодаль от них всех.

— Через несколько дней экзамен. У кого друзья или родственники должны его сдавать, говорите, я обращу на них внимание. В этом году я опять председатель комиссии, — сказал директор Ван, не поворачивая головы, но бросив взгляд на Цин Ни.

— У меня в этом году племянник сдаёт экзамен, — сказала с иронией адвокат Ли.

— Племянник? Никогда не слышал, что у вас есть племянник, — безразлично проговорил директор Ван.

— Ах, брат мой, как вы можете знать все мои семейные дела, — сказала адвокат Ли с некоторым ехидством.

— Всё, всё, не подкалывай меня, — сказал директор Ван с заблестевшими глазами.

Дверь открылась, и в кабинет боком вошла адвокат Чжэнь.

— Что вы здесь обсуждаете? Так оживлённо у вас здесь.

— К вам это не имеет отношения. Мы обсуждаем экзамены, — процедила сквозь зубы адвокат Ли.

С того раза, как адвокат Ли в открытую назвала адвоката Чжэнь ведьмой, эти две женщины как будто сняли маски и стали ненавидеть друг друга открыто. И хотя адвокат Чжэнь была всегда язвительной, она всё же побаивалась адвоката Ли.

Цин Ни слышала разговоры, будто раньше адвокат Ли была в подчинении у директора Вана, и что её удостоверение адвоката куплено через него. Позже, когда Министерство юстиции опубликовало список лучших адвокатов, адвокат Ли, опять же благодаря директору Вану, попала в этот список и сейчас считалась одним из довольно известных адвокатов Китая. Адвокат Чжэнь же в прошлом была заведующей учебной частью, поэтому проигрывала по статусу известному адвокату.

Хотя адвокат Ли выглядела лучше адвоката Чжэнь, но была старше последней на шесть-семь лет и была родом из деревни, у неё возникли по этому поводу некоторые комплексы. А после того, как она назвала адвоката Чжэнь ведьмой, её состояние пришло в равновесие.

Цин Ни не совсем понимала значение слова «ведьма». Она уже несколько раз спрашивала об этом у окружающих, но они только улыбались. Сегодня утром она смотрела из окна на поток машин, едущих по улице, а потом опять спросила об этом слове у сидевшего рядом адвоката Вена. Сначала он тоже лишь улыбнулся, но она буквально зажала его в угол своим вопросом, и он, покраснев как рак, сказал, что это слово используется для обозначения женщины без волос на лобке.

«Ведьма» приносит беду своему хозяину. Но кто хозяин? И кто раб? Кажется, что ни одна женщина не могла поколебать положение директора Вана, потому что он уже собрал воедино все возможные ресурсы. Сам, не имея соответствующей квалификации, он легко выносил решение о соответствии других занимаемым ими должностям; он хотел получить учёную степень, сам утверждая высокие звания другим, и занимал ещё при этом должность капитана команды. А кто не хочет занимать видное положение? Цин Ни надеялась,что долгожданная реформа законодательной системы пройдёт как можно раньше, чтобы сломать устоявшийся приоритет власти и рыночный характер оказания юридических услуг, чтобы Китай как можно скорее стал соответствовать международным стандартам законодательства.

Что касается темы соответствия, любящий рассуждать адвокат Джоу на этот вопрос имел свою точку зрения. Он говорил, что люди, громче всего кричащие о необходимости соответствия стандартам, провоцируют тем самым «приход дьявола», вводят весь мир в заблуждение.

— Цин Ни, экзамены приближаются. Как идёт подготовка? — директор Ван сменил тему.

— Всё нормально, — повернув голову, сказала Цин Ни.

— Всё нормально? — спросила адвокат Чжэнь.

— Кто такой смелый, чтобы говорить, что всё нормально? Впервые вижу такого студента.

— Не то, чтобы я смелая, но я все эти годы серьёзно училась и готовилась к экзаменам, и у меня не было каких-либо проблем со сдачей, — сказала спокойно Цин Ни.

— Надо же, какая уверенность! Никто ещё не посмел быть таким уверенным, — сказала адвокат Чжэнь с гримасой на лице, окинув взглядом всех присутствующих.

— Я бы так не сказала. А как у тебя дела с остальными предметами? — присоединилась к разговору адвокат Ли.

— Жизнь — сложная штука. Кто-то в этом мире может помочь тебе подняться, а кто-то может заставить упасть, — сказала двусмысленно адвокат Чжэнь.

— Потрясающе! Даже если человек сдаст у тебя экзамен, ты каким-то образом можешь заставить его упасть? — вскрикнула адвокат Ли.

Цин Ни поняла, что имела в виду адвокат Чжэнь: если не склонишь голову перед ней, то считай, что ты провалил экзамен. Цин Ни не представляла, насколько это возможно, но слова резали ей уши, как будто говоря: «Если ты меня попросишь, то я могу тебе помочь разрешить эту проблему, а если не попросишь, то я наврежу тебе».

— Директор Ван, я изучаю право. Когда я училась в школе, я поставила себе цель стать юристом, поэтому я прилагала все усилия в учёбе. Я благодарю вас за желание помочь, но я полагаюсь только на свои силы в этом экзамене, — сказала тактично Цин Ни.

— Ничего ты не понимаешь! Я тебе говорю, что таких выпускников юридических факультетов, как ты, на экзамене в каждой группе будет человек сорок-пятьдесят. Ты понимаешь, какой будет тогда конкуренция по баллам? — сказала адвокат Чжэнь.

— Цин Ни, — перебил адвоката Чжэнь директор Ван, — хотел спросить тебя кое-что. Слышал, что у тебя хорошие отношения с начальником Байем, который родом из твоего района.

— Мы знакомы, — сказала Цин Ни, разглядывая свои руки.

— Такая молодая, красивая, образованная. Со всеми может познакомиться, правда? — сказала адвокат Ли, глядя на Цин Ни.

— Начальник Бай? Я знакома с ним, иногда мы вместе обедаем, — сказала серьёзно Цин Ни.

— Цин Ни, вот какое дело. У меня есть знакомый, очень серьёзный бизнесмен, который хочет в вашем районе построить завод. Это хорошее дело. Но он не знаком с начальниками вашего района. Не могла бы ты их познакомить? Если дело выгорит, то тебя не забудут, — глаза директора Вана засверкали.

— Познакомить? Думаю, не должно возникнуть с этим проблем, — Цин Ни поколебалась минуту. — А как познакомить?

— Пригласить пообедать, естественно! Надо посмотреть, когда тот человек сможет, и пригласить на это время начальника Байя пообедать, хорошо?

— директор Ван даже привстал от радости.

Директор Ван вышел на середину комнаты и стал ходить по ней туда-сюда, видимо, обдумывая открывающиеся перспективы для бизнеса. Он был одет в тёмно-синие джинсы, пояс еле обхватывал его талию. Он был похож на большой мячик. Но откуда в нём бралось так много энергии? Он был занят то тем, то другим каждый день, но при этом, люди говорили, что у него какое-то серьёзное заболевание.

— Ну как тебе? — он хлопнул себя по животу.

— Не смотри, что ростом мал, я много чего могу. Юрист должен следить за своей фигурой. Даже если ты импозантного вида и с хорошими манерами, то разве кто-нибудь станет тебя бояться? Даже судья не обратит на тебя внимания.

— Директор Ван, у вас прекрасные манеры. Манеры особенно важны, когда начинаешь терять контроль в трудной ситуации, — Цин Ни сделала комплимент директору Вану.

— Цин Ни, а ты умеешь красиво говорить! Неудивительно, что ты знакома со многими людьми из руководства. Для современной женщины, если у неё есть красота, то… то всё возможно, — сказала ехидно адвокат Чжэнь.

— У некоторых нет особой красоты, но они тоже без дела не сидят, не хотят отставать от других, — произнесла с насмешкой адвокат Ли.

Полная и темнокожая адвокат Чжэнь, хотя и была относительно молода, по фигуре не шла ни в какое сравнение с адвокатом Ли. Даже если бы она была готова поднять белый флаг примирения после очередной нападки адвоката Ли, та всё равно не прекратила бы едких замечаний в её адрес. Цин Ни заметила, что многие женщины, ставшие адвокатами благодаря директору Вану, имели с ним какую-то тайную связь, а потом, опять же благодаря его помощи, устанавливали связь с важными людьми в судебной администрации.

— Ладно, ладно, это всё бесполезно. Давайте лучше обсудим наши перспективы развития, — прервал опять начинающуюся ссору между двумя женщинами директор Ван.

— Не важно, как юридическая система будет реформирована, как она будет дальше развиваться, я для себя решил, что буду вместе с директором Ваном до конца, — сказал с волнением адвокат Вен.

— Я тоже с самого начала с директором Ваном. Можно сказать, что я — его ученица, поэтому я тоже остаюсь с ним, — сказала, улыбаясь, адвокат Ли.

Цин Ни ничего не сказала, потому что ещё не была официально адвокатом.

Честно говоря, она не хотела бы здесь работать. Она терпеть не могла перебранки адвокатов Ли и Чжэнь, и это ещё при том, что не всё происходило на её глазах. Каждый день здесь случались какие-то конфликты, поэтому обстановка была не самой приятной, что сказывалось на развитии фирмы.

Она понимала, что директор Ван не так прост, и его способ ведения дел похож, как сказал адвокат Джоу, на какую-то игру без правил. Если пойти за ним, то чего можно добиться? Он давно уже «прибрал к рукам» работников судебной администрации. Если кого-то надо было аттестовать или назначить на должность, он на всё это мог оказать влияние. Если бы для выдачи разрешения на юридическую деятельность фирмы нужно было только три соответствующих требованиям человека, то что осталось бы от его влияния?

Получение звания адвоката было похоже на получение аттестата об окончании вуза, что полностью не соответствовало правилам рыночной экономики. Цин Ни считала, что рынок юридических услуг так переполнен, потому что в нём действует много таких проныр, как директор Ван. Она не очень доверяла директору Вану, полагала, что он заинтересован только в личной выгоде и не имеет высоких моральных принципов. К тому же она не хотел проявлять особого рвения к работе здесь, чтобы потом её не использовали как основную рабочую силу. Она хотела жить и работать в спокойных условиях.

А ещё она хотела уехать за границу, в Америку, лучше всего.

— Директор Ван, подождите, пока я получу статус адвоката, тогда и меня добавите в список, — сказала, покривив душой, Цин Ни.

— Превосходно! Тогда мне придётся открыть контору побольше, и тогда работа юристов станет ещё важнее и почётнее, — директор Ван поднялся со своего стула.

Дверь открылась, и в контору вошли адвокаты Джоу и Дзин, которые только что шушукались за дверями. Эти двое были, как сиамские близнецы, неразлучны. Они огляделись по сторонам, а потом адвокат Джоу спросил:

— Директор Ван, у вас здесь собрание? Не всех позвали, потому что у вас здесь заседание «центрального штаба»?

— Заходите, заходите, мы здесь просто болтаем. Обсуждаем скорую реформу юридической системы. Каждый высказывает свое мнение, — сказал директор Ван, махнув им рукой.

— Директор Ван, — сказал адвокат Джоу, — скорее всего, будут реформировать само устройство юридических фирм. Поэтому нас, приехавших из других провинций, больше всего волнует вопрос самого начала нашей карьеры. Вы ведь тоже родом не отсюда, поэтому понимаете, что без поддержки было бы невозможно закрепиться на этом месте. Если не будет поддержки, то нам придётся менять профессию или же самим организовывать собственную контору.

— Поддержка? Думаю, с этим не должно быть проблем, — он еле-еле сел в кресло и с каким-то неестественным выражением лица продолжил своё объяснение: — Если же будут проблемы, то мы постараемся их решить все вместе. Помощь нужна в самом начале, а потом, когда заработаешь себе репутацию, люди будут сами идти к тебе.

— Я же говорю, нам надо всем держаться вместе за директором Ваном, и всё разрешится, — сказала с чувством адвокат Чжэнь.

— Конечно, конечно держаться за директора Вана, — сказал адвокат Вен, который раньше работал сотрудником санитарной службы. — Возьмите меня, например. Раньше я работал… был простым рабочим, а сейчас я — адвокат третьей категории. Это доказывает, что директор Ван действительно заботится о нас.

— Управление юридическими конторами должно быть похоже на управление предприятием. Наше сегодняшнее положение, прошу прощения за откровенность, далеко от идеального. Сейчас мы на балансе у государства, а это уже системная проблема. Если государство не будет платить нам зарплату, то от нас ничего не останется. Мы не живём по правилам рыночной экономики, а сейчас ещё стоим перед лицом больших перемен. Здесь надо реорганизовывать всю систему. Можно сказать, что сейчас у нас ничего нет, кроме одной только таблички с названием фирмы, — адвокат Джоу пустился в пространные рассуждения.

Адвокат Ли только слушала эти разговоры, но сама не произнесла ни слова.

Цин Ни заметила, что адвокат Ли не такая простая. Несмотря на свой возраст, она хорошо выглядела. Она могла бы и не оставаться в этой конторе, чтобы и дальше каждый день ругаться с адвокатом Чжэнь. Цин Ни решила, что та уже приняла решение уйти в другое место. Цин Ни также видела, что директор Ван опять использовал своё положение, чтобы привлекать талантливых людей к себе и тем самым увеличивать свой доход. Но какую пользу могло принести это тем, у кого уже был статус адвоката и определённое положение в этой среде? Судебная администрация бедна, где она может взять власть и ресурсы?

Адвокат Цао прикрыл глаза.

Сегодня весь день моросил дождь. Цин Ни с самого детства не любила такую погоду. Лучше уж дождливый день, или вообще проливной дождь: во-первых, он успокаивает человека, во-вторых, он не может идти бесконечно. Цин Ни в пижаме стояла перед кроватью и смотрела на дождь за окном, как отдельные капли собираются в целые потоки. Она думала о том, что ей надо сегодня сделать.

Она только вспомнила обычный гвалт в адвокатской конторе, как её сердце взволновалось.

Прошло уже много времени, а она всё не могла дать определение работе, выполняемой юристами в Китае.

В тот день после обеда она вместе с адвокатом Цао сидели в чайной и обсуждали одно дело, когда обнаружилось, что он не умеет писать. Он взял ручку, как будто это был какой-то лом, и даже не донёс её до бумаги, как она выпала из рук. Цин Ни быстро забрала у него ручку и попросила, чтобы он ей продиктовал нужный ему адрес. Уже подвыпивший адвокат Цао сказал ей, что он купил удостоверение адвоката за двадцать тысяч юаней.

Путаясь в собственных словах, он сказал, что эта покупка себя оправдала. Что только после в первый месяц работы он получил сорок тысяч. Дел он вёл много, но сам лично никогда не появлялся в суде. Берясь за какое-то дело, он пускал в ход все свои связи, в этом никто не мог с ним сравниться. Цин Ни смотрела за стихающий дождь и думала, что сегодня надо повидаться с адвокатом Цао. К тому же он говорил, что сейчас ведёт какое-то крупное дело.

Зазвонил телефон. Она подняла трубку, это был судья Линь.

В трубке послышался взволнованный голос:

— Это адвокат Ван? Я — судья Линь из района Х. У вас есть сегодня свободное время? Мне надо с вами встретиться.

Цин Ни нравился судья Линь. Он внешне был приятным человеком, честным, профессиональным и выделяющимся среди других. Когда они в прошлый раз ездили по делу в Хэбэй, он давал всем компетентные указания и проявил себя разносторонним человеком. Если он предлагает встретиться, то надо идти. Какой адвокат посмеет отказать судье? Она быстро спросила, где надо встретиться, он назвал кофейню «Голубой остров».

Цин Ни быстро собралась, взяла свой цветастый зонт и выбежала в коридор. Выйдя на улицу, она быстрым шагом направилась к дороге. В дождливую погоду найти такси было трудно, поэтому ей пришлось ждать, пока рядом с ней не остановилось такси, из которого вышел мужчина средних лет, расплатился и закрыл за собой дверь. Она села в машину и попросила ехать до протестантской церкви, напротив которой и находилась кофейня «Голубой остров».

Расплатившись и выйдя из такси, Цин Ни сразу же увидела на другой стороне улицы, за стеклом, привлекательное лицо за столом, на котором стояло много разной еды. Сидевший за столом узнал Цин Ни, улыбнулся, открыл окно и помахал ей рукой.

Она подошла ко входу в кафе.

Они пожали друг другу руки, и Цин Ни обратила внимание, как долго судья Линь не отпускал её руку, как будто намекая на что-то, что не выскажешь словами. Цин Ни машинально освободила свою руку из его руки.

— Адвокат Ван, я пригласил вас встретиться, чтобы рассказать хорошие новости. Я сегодня подал заявление об отставке. Буду теперь в свободном плавании! — сказал радостно судья Линь.

— Почему? Вы увольняетесь? — Цин Ни широко открыла глаза от удивления.

— Да, увольняюсь.

— Но почему?

— Нет какой-то особой причины. Я считаю, что в работе судьи нет смысла, а обязанностей слишком много, — сказал спокойно судья Линь.

— Да, извините, я недавно узнала, что вас зовут Линь… судья, а ваше полное имя… — сказала Цин Ни, краснея.

— Ничего страшного. Меня зовут Линь Чун.

— Линь Чун? Это имя кажется знакомым.

— В «Речных заводях» есть такой персонаж, тоже зовут Линь Чун, он клеветал на начальника области, сжёг поле и потом был вынужден уйти в горы к повстанцам. Когда я родился, мой отец очень любил читать этот роман и очень любил именно Линь Чуна, этого героя, поэтому и назвал меня таким же именем.

— Это имя красиво звучит, — сказала Цин Ни.

— Имя — это всего лишь номер, наименование, какое у тебя имя — совсем не важно, — сказал Линь Чун, глядя на Цин Ни.

— Ну да, — то, как он совсем недавно держал её руку, смутило Цин Ни.

— Я пригласил вас, чтобы обсудить, есть ли возможность продолжить наше сотрудничество, — продолжил Линь Чун.

Цин Ни стало жарко.

— Линь, Линь Чун, простите, я привыкла обращаться к вам «судья», — это быстро нельзя изменить. О каком виде сотрудничества вы говорите?

— Вы же слышали, что Министерство юстиции хочет ослабить своё влияние на рынок юридических услуг? Слышали? Так вот, я уволился, чтобы стать адвокатом. Говоря прямо, я сейчас ищу людей, близких мне по духу, чтобы вместе открыть юридическую контору. Воспользоваться нашей молодостью, чтобы создать собственное дело, — Линь Чун говорил очень эмоционально.

Цин Ни колебалась.

— Линь Чун, я ещё не получила удостоверение адвоката. В следующем месяце я сдаю экзамен, и только потом смогу ответить вам.

— Что? Разве вы не адвокат? — Линь Чун был разочарован. — Я помню, что вы вели дело очень профессионально, как… как выпускник престижного университета.

Цин Ни смотрела на стену дождя за окном, на торговца, который старался продать свой товар прохожим перед церковью, потом повернулась и сказала:

— Я очень способная и сдам экзамен в этом году с первого раза. Для человека, который любит учиться, это не так уж и трудно.

— Хорошо! Вы амбициозны. Отсутствие официального статуса адвоката пока не так важно, если вы его скоро получите. Что вы думаете о конторе, в которой работаете сейчас? — спросил Линь Чун.

— Я думаю… я думаю, что это не очень хорошая контора. Скорее даже посредственная, — Цин Ни не знала, как ещё лучше ответить на заданный вопрос.

— Под хорошей компанией я понимаю наличие перспектив и развития, — сказал Линь Чун. — Цин Ни, я уже успел заказать кое-что. Ещё будут две чашки кофе. Давайте поедим, а то мы заговорились.

Цин Ни отхлебнула кофе. Несладкий. Забыла положить в него сахар. Она зачерпнула ложку сахара, положила в чашку, размешала, снова отпила немного. Теперь кофе был уже остывшим.

— Линь Чун, со сколькими людьми вы уже поговорили?

— Сколькими? Вы — первая, но я ещё буду искать людей.

— Мне жаль, что вы оставили работу судьи.

— Не надо жалеть. В суде я себя хорошо зарекомендовал. Я стабильно продвигался по службе. Если бы остался, то через несколько лет был бы рекомендован на должность председателя суда, вполне возможно, — Линь Чун взял палочками кусочек говядины и положил себе в рот. — Работа юриста похожа на работу уличного торговца. Гарантий никаких, а ты должен работать, даже если заболел или случилось стихийное действие.

Цин Ни смотрела в окно на опять усиливающийся дождь. Она видела, что рука Линь Чуна немного дрожала.

— Линь Чун, вы мне сейчас задали вопрос, я хочу добавить к своим словам кое-что. Контора, в которой я работаю, мне не нравится. Во-первых, она на государственном балансе, а это большая проблема, — Цин Ни вспомнила слова адвоката Джоу. — Другие моменты тоже имеют недостатки…

— Действительно, Цин Ни, — сказал Линь Чун, прожевав мясо. — Мы — молодые, почему мы должны слушать советы этих стариков? У нас совсем разный образ мыслей. Их мышление и образ действий должны быть в соответствии с указами партии, однако, современное общество другое. Это как небо и земля. — Он немного поколебался. — Мир изменился, может ли Китай остаться неизменным? Люди не могут на это повлиять. Некоторые учёные заявляют, что если в Китае средний класс будет составлять тридцать процентов от всего населения, то произойдут существенные изменения.

— Вы говорите о больших переменах? — сказала Цин Ни.

— Но сейчас они вряд ли произойдут. Сейчас очень благоприятное время для экономического роста. Сейчас скорость экономического развития Китая превышает темпы развития Америки в семь-восемь раз. Это всё — результат политики реформ и открытости. Но Китай ещё не перешёл полностью на рыночную экономику. Пока экономическая и политическая системы не полностью согласованы, но ситуация может измениться, если обе системы будут подстраиваться друг под друга. Если политика не будет проявлять гибкости, давая свободу для развивающейся экономики, то для последней начнётся период застоя.

Цин Ни смотрела на лицо сидящего напротив человека и думала, какой же он всё-таки умный и способный. Его точка зрения была далека от общепринятых шаблонов, она не поддалась влиянию государственной пропаганды. Он — человек с независимым мышлением.

Цин Ни сравнивала Линь Чуна и Ван Тао. Ван Тао был простым парнем, который заботился о её материальном и физическом благополучии, и который хотел на ней жениться. Линь Чун был талантлив; хотя они не так много общались, но его способности были очевидны. Он был человеком дела и не думал много о создании семьи, а только о достижении успеха в своём деле.

— В китайском обществе очень скоро могут произойти большие перемены, — Линь Чун снова поднял эту тему. — Сейчас китайский средний класс в год получает прибыль в сорок-пятьдесят тысяч. Если эта цифра увеличится до четырёхсот-пятисот тысяч, то они будут составлять тридцать процентов городского населения, или же их доходы будут составлять тридцать процентов от всех контролируемых активов. Социальная структура Китая тоже изменится, и требования среднего класса будут определять направление развития страны в будущем. Сейчас средний класс составляет всего десять процентов общества. Если это число увеличится до тридцати, то произойдут качественные изменения. Возможно даже, что мы станем похожи на западные страны по своему устройству, — говорил воодушевлённо Линь Чун.

— Вы говорите о слишком далёком будущем, — напомнила ему Цин Ни.

— Далёкое или нет, но оно рано или поздно настанет. Я говорю о том, что Китай всё-таки перейдёт на рыночную экономику. Какой смысл в партийной политике? Китайские и иностранные суды отличаются, и партийное устройство тоже будет развиваться, как бы трудно это не было, — он говорил, не отводя глаз от висевшей над ними лампы.

— Линь Чун, должность судьи очень почётна, судья пользуется многими льготами от государства, а также обладает властью. Уйдя в свободное плавание, вы лишитесь всего этого, — сказала Цин Ни с притворным сожалением.

— Судья — это государственный служащий. А знаешь, что самое трудное в работе государственного служащего? Это всевозможные собрания, которые надоедают тебе до смерти. Я потому и хочу пойти в юристы, чтобы избавиться от всех этих собраний, — Линь Чун уставился на потолок.

— Я слышала, что судьи должны быть толстыми, — состроила гримасу Цин Ни.

— Толстые, если берут взятки и нарушают закон, хотя сейчас коррупция уже стала частью культуры!

— сказал в чувствах судья Линь. — Когда я стал работать в суде, я хотел продвижения, повышения, хотел, чтобы вся эта грязь не прилипла ко мне, хотел быть чистым и живым, но не получилось. Все люди думают, что пригласить тебя на обед или подарить подарок — это нормально, как какая-то незыблемая истина. Если же ты отказываешься, они считают, что ты прибедняешься, это не нормально, поэтому они изолируют тебя из своего окружения. И после этого ты считаешь, что это ещё не стало частью культуры? Это очень сильная традиция: если ты не со мной — то погибнешь, если со мной, то будешь процветать!

Цин Ни смотрела на это исхудавшее бледное лицо и думала, какое же оно милое.

Он сказал, что коррупция — это своеобразная культура. Некоторые люди были с ним согласны. Так тоже говорил адвокат Джоу, который во многом разбирался и принимал это близко к сердцу. Это было мышление молодёжи.

Всё же она считала решение Линь Чуна слишком поспешным.

— Ты всегда хотел стать юристом?

— Быть юристом? Я считаю, что это не так и сложно.

— Ты — судья, ты не знаешь все проблемы юристов, например… например, это очень нервная работа, — Цин Ни вспомнила свой личный опыт.

— Каждая работа имеет свои особенности. Цин Ни, ты согласна или нет сотрудничать со мной? — спросил Линь Чун.

— Согласна, но сейчас слишком рано говорить об этом, не так ли? — она посмотрела на него.

— Не рано, никогда не рано. Я буду ждать тебя, — он взял Цин Ни за руку.

— Э-э… — она не ожидала этого и высвободила свою руку из его руки. — Кофе вкусный, — сказала она, покраснев.

— Хорошо, мы договорились. Ты получаешь своё свидетельство адвоката и приходишь к нам. Даже если не получишь, всё равно приходи, я буду тебя ждать, — сказал серьёзно Линь Чун. — Да, ещё, я считаю вашего толстого директора глупым, как он вообще мог стать директором юридической конторы?

— Ты ошибся, наверное, он совсем не глуп. Он очень опытный и умелый. У него связи в судебной администрации, и он незаметно контролирует очень много вещей, — сказала Цин Ни.

— Что он контролирует? Свой толстый живот? — сказал Линь Чун, прищурив глаза.

— Я не могу сказать, что именно он контролирует, но очень многие юристы получили свои удостоверения на практику благодаря ему. Но… но он не ведёт никаких дел, только устанавливает связи. Я вообще не понимаю, как он зарабатывает деньги, — сказала Цин Ни.

— Ну да, это требует определённого умения. Но для тебя получить удостоверение на практику — не проблема, тебе не надо прибегать к его помощи, — сказал Линь Чун, склонив голову.

— Ладно, я ещё подумаю тогда, — Цин Ни начала собираться. — Я тогда пошла. Дождь прекратился. Спасибо тебе за приглашение. До свидания, — они пожали друг другу руки, и она ушла.

Дверь в церковь отворилась. Из церкви потекли люди, большинство из них были пожилые. Поддерживая друг друга под руки, они переходили улицу. У железных ворот стояли калеки, ещё был ребёнок без рук и без ног. Цин Ни с любопытством смотрела на этот нескончаемый поток людей и думала, что их всех сюда привлекает. Сюда она приехала на такси, потому что не знала, какое срочное дело у Линь Чуна к ней, но обратно она решила ехать на автобусе, чтобы сэкономить деньги. Она огляделась по сторонам, ища автобусную остановку. Её взгляд упал на всё ещё сидевшего у окна Линь Чуна. Он смотрел на неё. Её сердце радостно забилось.

Позвонила Сяо Цин и сказала, что у неё теперь тоже есть телефон, и Цин Ни первая узнала его номер. Мир так быстро менялся, что они обе уже не пользовались пейджерами, а обзавелись сотовыми телефонами.

Девочки меняются с возрастом, вот и Сяо Цин из сопливой девчушки превратилась в красивую девушку. Цин Ни не надо было её видеть, чтобы понять, что та повзрослела. Это было слышно даже в её голосе. Замкнутая девочка с дурно пахнущими ногами стала уверенной в себе красавицей. Цин Ни понимала, что все эти изменения были результатом влюблённости. Но она переживала за психическую устойчивость Сяо Цин, потому что все эти изменения произошли с ней слишком быстро, не хватало естественного развития. Сяо Цин услышала по телевизору о «конце света» и испугалась, что в этой жизни не успеет испытать любовь, поэтому нашла себе разведённого мужчину, старше себя на пятнадцать-шестнадцать лет. Чем больше они общались, тем ближе становились, и теперь уже были неразлучны. Кажется, пророчество Нострадамуса хоть кому-то принесло пользу. Цин Ни рассмеялась этой мысли.

Думая о Сяо Цин, Цин Ни с мрачным настроением пришла в контору. Адвокат Чжэнь даже не подняла головы от своих бумаг, а только спросила, как идёт дело Тэму. Цин Ни пробурчала что-то в ответ и села на стул. Ей было невыносимо грустно, только причину этой грусти она сама не понимала.

Зазвонил телефон. У неё появилось смутное предчувствие, кто это может звонить.

— Адвокат Ван? — послышался в трубке гипнотизирующий её голос. Она вдруг испугалась, действительно ли это он.

— Да, это я, — осторожно ответила она.

— У меня есть кое-какое дело, хотел бы с вами проконсультироваться по нему, можно?

— Хорошо, без проблем, — Цин Ни сама удивилась, как быстро она согласилась. И зачем вообще она продолжает общение с этим человеком? Он опасен.

— Пожалуйста, приходите завтра к нам в офис… или вы назначайте место, где мы можем встретиться, — сказал Ту Ге.

— Кафе «Голубой остров», — сказала Цин Ни.

— Которое рядом с церковью?

— Да, — Цин Ни удивилась, как он догадался, потому что в городе было несколько кафе с таким названием.

— Во сколько?

— Десять тридцать.

Она очень волновалась и спрашивала себя, не может ли общение с человеком из мафии спровоцировать что-нибудь плохое. Но другой голос говорил ей, несмотря на испытываемый страх: «Иди. Тебе же это нравится».

Не известно почему, но сегодня я дверей церкви было очень много народа. Ещё и уличные торговцы бегали туда-сюда со своими тележками. Она слышала, как люди в церкви хором читали «Отче наш». Это была молитва Господня, которую каждый христианин должен был произносить по памяти несколько раз на дню. Звук этих молящихся голосов потряс её. Стоящие у ворот церкви калеки протягивали руки к проходившим мимо людям.

Один пожилой мужчина без ног обхватил голову руками и громко говорил: «Аллилуйя»…

— Аллилуйя? — пробормотала Цин Ни, глядя на группу людей.

Не успела она зайти на территорию парковки перед кафе, как почувствовала, как печальные глаза Ту Ге смотрят на неё через окно.

— Здравствуйте, адвокат Ван, — сказал Ту Ге с серьёзным лицом.

— Здравствуйте, Ту… защитник Ту Ге, — она неожиданно для себя использовала слово «защитник».

— Пожалуйста, садитесь, — его ресницы дрогнули при услышанном обращении. — Что будете пить?

— Лимонный сок, — сказала быстро Цин Ни.

Она заметила, что за спиной Ту Ге сидело четверо-пятеро бритых мужчин, одетых в камуфляж. «Наверное, его помощники», — подумала она.

— Адвокат Ван, у меня вот какое дело — у меня двое друзей из провинции Гуандун приехали сюда сделать кое-какие сложения, но их обманули местные. Возможно, придётся идти в суд, поэтому мы решили сначала проконсультироваться с вами.

— Хорошо, — уверенно сказала Цин Ни.

— Лао У, иди сюда! — крикнул Ту Ге, повернув голову.

Сразу же на его оклик от группы бритоголовых отделился один пожилой мужчина невысокого роста, очень худой. Он был одет в старомодную серую рубашку и серые брюки, которые были слишком длинными для него. Что сильнее всего бросалось в глаза, так это связка ключей на поясе и грязь на резиновых тапочках на ногах.

— Лао У, это адвокат Ван. Расскажи ей своё дело, пусть она послушает, — сказал Ту Ге.

— Хорошо, — сказал он почтительно. — У меня есть друг, вернее, был друг, который несколько лет назад в этом городе нарушил закон и убежал в Гуанджоу, чтобы скрыться там. Нас познакомил один общий знакомый. Его зовут Сю Гуан. Он проработал у меня в фирме несколько месяцев. Когда его дело разрешилось, я дал ему денег на дорогу, и он вернулся сюда. Лао У плохо говорил на путунхуа.

— В прошлом году Сю Гуан позвонил мне и сказал, что можно хорошо заработать на недвижимости в этом районе, и пригласил меня приехать самому посмотреть. Я посмотрел и увидел, что здесь действительно это может получиться, поэтому я за три раза привёз сюда десять миллионов наличными. Мы зарегистрировали фирму на троих акционеров: меня, его и его сестру Сю Ли. Я оплатил расходы по регистрации, он только помогал с документами. Так как мне нужна была их помощь непосредственно на месте, их доля составила двадцать процентов, но эти деньги они тоже заняли у меня и до сих пор не вернули. Тогда он мне казался честным человеком, которому можно верить, поэтому все регистрационные формальности были на нём, как, например, составление устава предприятия. Тогда я не знал, что, согласно уставу, для принятия решения или изменения требуется согласие двух третей акционеров. Я в Гуанджоу занимался своими делами и совсем не контролировал, что делалось здесь. А эти двое, взяв мои деньги, открыли другую фирму, сделав Сю Гуан председателем совета директоров. Используя реквизиты новой фирмы, он оформил здание на одном участке под снос и уже успел снести половину.

— Какое название у фирмы? Первой фирмы, которую вы основали? — спросила Цин Ни, одновременно что-то записывая.

— «Гуан Да», — сказал Лао У.

— Кто является юридическим представителем?

— Я — юридическое лицо.

— Вы являетесь юридическим представителем фирмы? — уточнила Цин Ни.

— Я — юридическое лицо.

— Хорошо, я поясню тогда. Юридическое лицо говорит о том, что это организация, а не физическое лицо. Вы являетесь главой совета директоров?

— Да, я — глава совета.

— Тогда вы являетесь юридическим представителем.

— Да неважно, как это там называется. Главное, что я вложил туда свои деньги, — Лао У раскраснелся.

— Я понимаю. А какая тогда должность у Сю Гуан?

— Он — заместитель главы правления.

— А кто генеральный директор? Сю Гуан?

— Нет, он заместитель главы правления.

— А Сю Ли?

— Она — заместитель генерального директора.

— Тогда… тогда они всё делали в согласии с уставом фирмы.

— Но этот устав они вдвоём и составили.

— Документы на регистрацию фирмы вы подписывали?

— Я передал право подписи Сю Гуан.

— Вы дали ему полномочную доверенность на это?

— Подписывал… не подписывал… не помню, — его лицо стало пунцовым. — Но они же меня обманули.

— Если вы хотите, чтобы я занималась этим делом, то давайте тогда подпишем сейчас договор, и вы оформите на меня доверенность, — сказала Цин Ни.

— Если Ту Ге считает, что так лучше будет, то я согласен, — Лао У посмотрел на Ту Ге.

— Когда мы можем всё официально оформить?

— спросила Цин Ни.

— Зачем это надо? Мы заплатим вам деньги, а все эти формальности ни к чему, — сказал Ту Ге, нахмурив брови.

— Без формальностей нельзя, — сказала Цин Ни. — В суде не возьмут дело без официальной доверенности.

— Надо будет ещё и в суд идти?

— А что же может сделать адвокат без суда? — улыбнулась Цин Ни.

— Я только хотел… мы ведь с законом не очень дружим.

— Оформить доверенность нетрудно, — сказала Цин Ни.

— Да не в этом дело. Если не оформлять доверенность, то все деньги вы сможете взять себе, — Ту Ге вертел в руке стакан.

— Но… но они… — Цин Ни скрывала свою радость. Ей очень нужны были деньги.

— Сейчас я заплачу вам пятьдесят тысяч. Вторую половину, тоже пятьдесят, отдам чуть позже, — сказал Ту Ге, глядя на Лао У. — Ты слышал? Отдай ей пятьдесят тысяч.

— Пятьдесят тысяч? — воскликнула Цин Ни. Она никогда ещё не видела так много денег. Её сердце бешено билось, но она сохраняла невозмутимый вид.

— Слышал, — Лао У достал из кармана брюк холщёвый пакет, похожий на сумку почтальона, и отсчитал ей эту сумму наличными.

— Давайте, я распишусь в получении, — предложила Цин Ни.

— Не надо, — сказал Ту Ге. — Вы скажите мне, что надо дальше делать, и мы этим займёмся.

— Так… если не идти в суд, то тогда надо вести с ними переговоры. Они специально составили устав компании так, чтобы все решения принимались только с согласия двух третей акционеров. Это однозначно наносит вам ущерб. Надо изменить устав…Ещё кое-что: Сю Гуан уже внёс свою долю в дело? Если нет, то договор не имеет силы, потому что он первым нарушил его условия. Надо изменить устав так, чтобы вы стали единственным главой фирмы по уставу, так как они использовали ваши деньги для регистрации.

— Всё это можно оформить за один раз? — спросил Ту Ге.

Цин Ни заметила, что Ту Ге очень сообразителен.

— Можно, но потребуются подписи Сю Гуан и Сю Ли на многих документах. Договор есть договор. Чтобы изменить документацию предприятия, потребуются их подлинные подписи, — сказала Цин Ни.

— Понял, сказал Ту Ге.

— Ту Ге, сейчас Сю Гуан на мои деньги покупает себе машину, а я должен ездить на такси! — сказал с тоской Лао У.

— Лао Жоу, иди сюда! — крикнул Ту Ге.

— Иду, иду, — к ним подошёл худой человек из компании бритоголовых.

— Найди номер машины Сю Гуан, а завтра с ребятами пригоните сюда эту машину, понял?

— Понял.

— Сделай так, чтобы Сю Гуан написал, что он добровольно передаёт эту машину в пользование главе совета директоров фирмы. Проследи, чтобы он поставил там свою подпись, понял? — добавил Ту Ге к вышесказанному.

— Понял, но… — забормотал Лао Жоу.

— Ты не умеешь писать, — засмеялся Ту Ге. — Адвокат Ван, что он там должен написать? Договор?

Цин Ни достала из сумки лист бумаги и начала составлять договор, думая, насколько законны подобные действия. Ту Ге отправлял Лао Жоу изъять машину у Сю Гуана, что не являлось грабежом как таковым, но однозначно было незаконно. Договор должен был быть подписан под принуждением, что тоже является нарушением закона. Но она только что взяла деньги за консультацию, да и само составление договора для этих людей не нарушает никаких правил. Написав последнее слово в договоре, она успокоилась.

В душе Цин Ни шла борьба. Надо было бы уговорить их всё-таки обратиться в суд и решить этот вопрос законным способом, но все эти бритоголовые ребята выглядят такими злыми… Только Ту Ге кажется вполне сдержанным. Если эти люди заберут машину, а тот человек заявит в полицию, то дело намного усложнится. За написание этого договора могут засчитать соучастие, но это всё же не уголовная ответственность.

— Ту Ге, как к вам теперь мне обращаться? Начальник Ту? — спросила Цин Ни.

— Всё равно, главное, чтобы вы не обращались ко мне словом «брат», — иначе люди подумают, что вы тоже связаны с мафией, — сказал, прищурившись, Ту Ге.

— Ну тогда буду звать вас «начальник Ту», — рассмеялась Цин Ни.

Она вдруг вспомнила, как Дзин Зонг назвал его — главарём мафии, но здесь Ту Ге проявлял осторожность и не соглашался на звание главаря.

— Зовите просто по имени.

Цин Ни посмотрела на золотые цепи, висящие на шеях бритоголовых.

— Ту Ге, я всё же советую обратиться в суд, иначе будет очень трудно разрешить эту проблему.

— Будем решать вопросы по мере их поступления, но в суд мы не пойдём, — сказал Ту Ге, глядя на потолок.

Попрощавшись с Ту Ге, Цин Ни пошла прямо в салон мобильной связи и купила себе телефон за десять тысяч юаней.

Сегодня на улице прохладно. С каждым осенним днём холодает, ночью прошёл небольшой дождь, и ветер разгулялся на славу.

Услышав завывания ветра, Цин Ни вспомнила ту ночь, когда ей приснился страшный сон про «конец света». Перед глазами мелькали режущие глаз картины, как огромная молния. Ей пришлось поворочаться какое-то время, чтобы заснуть. С рассветом она сразу же проснулась, проспав не более четырёх часов, открыла окно и вздрогнула от холода.

Восемнадцать дней самостоятельной жизни в одиночестве должны были подойти к концу, через три дня должен состояться экзамен на получение звания адвоката, после чего она станет настоящим адвокатом. Эта мысль воодушевляла её.

Она не чувствовала ни капли усталости, думая о предстоящем экзамене, напротив, чувствовала прилив сил. Болела только поясница, она позволила себе полежать на кровати, думая о своём городке в Монголии, который из-за дождей сейчас утопает в грязи. Хотя наступать в грязь босыми ногами — прикольное ощущение.

Вдруг зазвонил телефон. Она не доставала его несколько дней, но сейчас решила взять. Звонил Линь Чун. Из его слов она поняла, что нависла какая-то опасность и что он находится в «Вейхуа». Она вспомнила о том, когда её в ресторане задержала полиция уезда, неужели это опять они? Нет, не должно быть. Линь Чун ведь судья, они бы не осмелились… хотя какая разница, факт в том, что он попал в беду и просит помощи. Но что ей сделать?

Она набрала номер Ту Ге:

— Это Ту Ге?

— Да, я, а вы кто? — ответили в трубке.

— Я адвокат Ван, — ответила Цин Ни.

— У вас какое-то дело?

Цин Ни слышала, как из трубки доносилась лёгкая музыка.

— Где вы сейчас? — спросила она.

— Я? Я слушаю музыку на берегу.

— У меня к вам срочное дело, не могли бы вы помочь?

— Говорите.

— Один мой друг — судья, кажется, его похитили…

— Судья? Ну так нужно обратиться в полицию.

Она не ответила больше ничего, лишь спросила:

— Вы можете помочь?

— Скажите место.

— В «Вейхуа», я туда еду, встретимся у ворот.

— «Вейхуа» — это ресторан на юге парка?

— Да, там. Увидимся позже.

Возле ресторана было оживлённо. Некоторые говорили, что в баранину, которую здесь готовили, добавляли опийный мак, поэтому постоянных клиентов было много, но доказательств этого ни у кого не было. К тому же ресторан находился недалеко от цветущего парка, в котором всегда было полно людей. Также ходили слухи, что два брата-хозяина имеют отношение к криминальному миру.

Цин Ни стояла в толпе людей у входа, где несколько охранников управляли автомобильным потоком.

Вдруг она увидела знакомую фигуру, это был командир Чхэн. Цин Ни вспомнила, что его работа находится как раз неподалёку.

— Командир Чхэн! — подбежала она к нему.

— О, это ты Ван, что ты здесь делаешь?

— Вы здесь один?

— Нет, со своими воинами, так сказать.

— Мне повезло.

Цин Ни как можно быстрее изложила суть дела, затем спросила:

— Можете ли мне помочь?

— Ты говоришь — это полиция уезда провинции Хэбэй? — вытянул шею Чхэн.

— Да, но они превышают полномочия, пользуются властью и самостоятельно взыскивают с людей или предприятий налоги и недоимки.

— Так не годится. Но если ты вмешаешься, то можешь навредить процессу, — развёл руками Чхэн.

— Вы обязательно должны что-нибудь придумать! — с надеждой посмотрела Цин Ни.

— Лин — судья же? Иди в суд.

— Нет, раньше был, но уволился, — смотрела она с жалобным видом.

— Но если они, и правда, из полиции, как я могу освободить Лина? — беспомощно ответил он. — И почему ты так волнуешься? У вас какие-то отношения? — ревниво спросил Чхэн.

Цин Ни оттолкнула Чхэна и побежала по тротуару вслед за потоком людей, у неё не было никакой цели, она просто хотела быть от него как можно дальше. Он бежал за ней.

Цин Ни шла без какой-либо цели, и вдруг дорогу ей преградила белая машина. На пешеходной дороге машина? Она гневно подняла голову и увидела в машине четверых, одним из них был Ту Ге.

— Ту Ге, вы приехали? — радостно заговорила она.

— Ага, сколько их там?

— Наверное, человека четыре, в прошлый раз их было четверо.

— Четверо? Какого результата вы хотите?

— Результата? Не надо никого ранить, нужно только спасти моего друга.

— Хорошо.

Он посмотрел на часы, достал телефон, отвернулся от неё и позвонил кому-то, она услышала только последнее слово: побыстрее.

Он пошёл к паркове, и те трое тоже последовали за ним. Цин Ни стояла неподалёку, они отвернулись от неё и смотрели на дорогу. Она достала телефон и набрала номер начальника Ху.

— Цин Ни, это ты? — поднял от трубку.

— Да, я.

— Ты же уезжала в другое место? Уже вернулась?

— Да, вы заняты чем-то?

— Обедаю с другом, а что такое?

— Быстро приезжай в ресторан «Вэйхуа», быстро.

— В чём дело?

Она повесила трубку, Ту Ге странно на неё смотрел.

Вдруг вдалеке показался быстро мчащийся микроавтобус, он был без мигалки, но зато пикал всем подряд, остальные машины жались по сторонам. Ту Ге и остальные выпрямили головы, будто это дало им сил.

— Ура, они приехали, — сказал лысый толстяк, обращаясь к Ту Ге.

— Ага, скажи им, чтоб поторопились, тут важное дело.

Толстяк побежал к микроавтобусу, оттуда выскочили семь-восемь молодых подтянутых ребят в камуфляжной форме.

— Ло ПуГань, подзови их.

— Парни, Ту Ге здесь, — заорал Ло.

— Ту Ге, мы не поздно? — спросил его один из них по имени Сянцзы.

— Нормально. Сянцзы, вы с ней идёте внутрь, — указал он на Цин Ни.

— Сколько вас? — спросил Ту Ге.

— Вместе со мной восемь, — ответил Сянцзы.

— Ага, восемь, плюс трое моих, всего одиннадцать.

— Идите, захватите её, — указал Ту Ге на Цин Ни. — Надо высвободить её друга и никого не покалечить, поняли?

— Ага.

— Ну всё, давайте быстрее, — приказал Ту Ге.

Цин Ни пошла с парнями внутрь.

Охранник стоял на входе с рацией, Ло ПуГань оттолкнул его, другие охранникипобежали к ним.

— Да пошил вы, — сказал Ло ПуГань.

Один из охранников был знаком с Ло, поэтому спросил:

— Ло, ты только пришёл?

— Посторонитесь, — заорал Ло.

Цин Ни успела оглядеться, в большом зале находилось более двадцати столов, но она не видела Линь Чуна. Отдельные комнаты для гостей располагались на первом и втором этажах. Эти ребята успели привлечь внимание всех посетителей, Цин Ни продолжала оглядываться, пёстрый зал был хорошо обставлен, кондиционеры дули из всех четырёх углов. Она смотрела на название отдельных гостевых комнат, взгляд её остановился на последней, которая так и называлась «последняя комната». В прошлый раз те полицейские заманили её именно туда, устроив ловушку. Раз они пришли сюда, неужели она не зайдёт в эту комнату? Она быстрым шагам направилась туда и толкнула дверь. Напротив стола она увидела Линь Чуна, бледного и вспотевшего. Парни в камуфляжной форме мгновенно забили в угол темнокожих ребят, они не могли пошевелиться и только выкрикивали: «Полиция… полиция…» В следующие несколько минут парни забрали Линь Чуна в свой микроавтобус, а Цин Ни села в машину к Ту Ге, и они исчезли с улицы.

У неё зазвонил телефон, это был начальник Ху, который хотел уточнить, что за дело.

Экзамен наконец завершился. В течение двух дней она писала его, полных четыре листа исписала за время сдачи. Шансы списать были, многие так и делали, но она не стала. Во-первых, потому, что списывая, затратишь больше времени, во-вторых, не факт, что ответы верны.

Первым делом после сдачи экзамена она позвонила Ван Тао, чтобы поделиться впечатлением. Ван Тао никак не стал комментировать событие по телефону, поскольку ждал личной встречи. Затем Цин Ни позвонила Линь Чуну, но телефон его был выключен, она позвонила несколько раз, но ничего не изменилось. Затем она вспомнила одного тайного друга Линь Чуна из прокуратуры по имени Ван Сяо Дун и позвонила ему. Сяо Дун сказал, что не видел Линь Чуна уже несколько дней, звонил его бывшим коллегам, и они тоже не в курсе.

У неё появилось плохое предчувствие, что с ним могло что-то случиться. Только как с таким добропорядочным человеком, как он, может что-то произойти?

Она смутно ощутила, что Линь был похищен той самой полицией. Но как же понять причину? Она отыскала номер домашнего телефона, но никто не взял трубку. Затем у неё возникла идея — она позвонила в хэбэйский полицейский участок. Какая-то женщина ответила, что сотрудников нет на месте и дала ей другой их номер.

Волнуясь, она набрала названный номер, в трубке послышался хриплый голос.

— Я бы хотела поговорить с командиром полицейского отряда Цзинь Дженом, он здесь?

— Его нет, — трубку повесили.

Она позвонила ещё раз, снова хриплый голос ответил:

— Я же сказал, что командира нет, зачем звонишь?

— Мне не обязательно говорить с командиром, кто-нибудь из руководства тоже подойдёт, — ответила Цин Ни.

— Говори.

— Я хотела спросить, вы случайно не задерживали одного человека из Внутренней Монголии, его зовут Линь Чун.

— Есть такой, — ответили уверенно.

Её сердце забилось быстрее.

— Вы не могли бы сказать, где он сейчас?

— Он в исправительном учреждении, задержан для проверки.

— Не могли бы вы сказать, что там, какое положение дел? — она попыталась сделать максимально привлекательный лёгкий голос.

— Это всё какие-то делишки командира Ма, кроме него никто ничего не знает.

— А где ваше исправительное учреждение находится?

— Рядом с изолятором. Моя фамилия Ван, я — заместитель. Если что, связывайся со мной, — он продиктовал ей номер.

Линь Чун был похищен полицией уезда.

Когда был похищен торговец шерстью Ли Зонг, его жена потратила более тридцати тысяч юаней на всякого рода взятки, но никто его не вернул. Хотя говорили, что в изоляторе он вроде не испытывает лишений и страданий, но нужны лишь деньги, чтобы можно было каждый день есть морепродукты и даже заказывать интим услуги.

Цин Ни взяла такси и поехала в прокуратуру, в отдел судебного преследования к начальнику Ху, который в тот момент говорил по телефону.

— Начальник Ху, вы заняты?

— Ха-ха, какая разница начальник или нет, ты ведь всегда можешь говорить, — посмеялся он.

— Начальник, вы ведь знаете Линь Чуна, должны знать, он из суда района Х, его похитили полицейские.

— Знаю. Ты ведь тогда меня просила поехать в ресторан «Вейхуа».

— Да, тогда мои друзья его вызволили, не прошло четырёх дней, как его снова забрали.

— А ты что так переживаешь, какие между вами отношения?

— Он мой хороший друг.

— Хороший друг?

— А что, вы не верите?

— Верю, верю.

— Он отказался от своих судейский обязанностей и ранга, ушёл с работы, хотел организовать свою адвокатскую контору, но не прошло и нескольких дней, как полиция объявила его правонарушителем, даже ничего не проверив, — сказала с грустью Цин Ни.

— Ты хочешь его вытащить? — Ху посмотрел на неё в упор.

— Старина, помоги если можешь, — произнесла Цин Ни..

— Да он же дурак, как можно было оставить свою работу ради адвокатской конторы? Почему-то многие думают, что адвокаты гребут деньги лопатой, но это ведь заблуждение. Может быть, только в Америке так, но мы ведь не Америка. Ты как будто презираешь юристов, — сказал Ху.

— Нет, что ты, я лишь говорю, что при всём этом они могут быть и козлами отпущения, — постаралась оправдаться Цин Ни.

— Козлы отпущения? Ой, давай только без всяких этих слов. Вместо разговорчиков лучше думай, как вытащить Линь Чуна.

Цин Ни рассмеялась на эту реплику.

— У меня есть два варианта: первый — внести деньги, второй — пойти в суд, чтобы они переговорили с полицией, — продолжил Ху.

— Внести деньги мы не можем, во-первых, их нет, во-вторых, даже если б и были всё равно не надо…

— Остаётся только суд.

— Ну да, сейчас, наверное, нет того, кто занимается этим делом.

Цин Ни вспомнила тот день, когда они были в кофейне, и Линь Чун протянул ей руку, она вспомнила свои ощущения. Так почему же не помочь её хорошему другу? Она вспомнила, как он ей предложил работать в его адвокатской конторе.

— Тогда надо обратиться в тот суд, где работал Линь Чун, пусть они свяжутся с вышестоящим начальством полиции, — сказал Ху.

— Хорошо, я пойду.

Цин Ни надела строгий синий костюм и пошла с суд. Охранник преградил ей дорогу, но она сказала, что ей нужен председатель суда и что она из орготдела. Мысленно Цин Ни попросила разрешения подняться у двух каменных львов, охранявших вход. Раньше, во времена феодализма, эти львы внушали страх простому люду, являясь символом неограниченной императорской и судебной власти.

Цин Ни поднялась и подошла к большому кабинету. Дверь была приоткрыта, и Цин Ни увидела человека, сидевшего вразвалку на кожаном диване. Она подумала, что начальник занят, и стала ожидать в коридоре. Ей попались несколько знакомых людей, которые с ней поздоровались. Неожиданно дверь открылась, и оттуда вышло человек десять. Цин Ни решила войти в кабинет.

— Вы председатель Лю? — спросила она.

— Да.

— Я из адвокатской конторы, хотела с вами поговорить, — продолжила Цин Ни уверенно.

— Вы адвокат? — зажёг он сигарету.

— Да, но я пришла по делу, не связанному с моей работой, — она осматривала кабинет.

— В смысле? Говорите.

— Господин Лю, я пришла по поводу Линь Чуна.

— Линь Чуна? — Лю вытянулся в кресле.

— Он раньше работал с экономическими делами в арбитраже, потом уволился и занялся своим бизнесом.

— Я знаю, я пытался его отговорить, он хорошо работал, и перспективы были хорошие, однако он настоял на своём.

— Господин Лю, он арестован полицией уезда.

— Что? Почему?

— В первой половине года я вела дело, в котором не обошлось без участия полицейских.

И Цин Ни рассказала всё от начала и до конца, включая их «ловушку» и свои звонки по поискам Линь Чуна.

— Ну, это, конечно, безобразие! Значит так, я думаю, суд должен взяться за это дело, я сначала направлю письмо в вышестоящую инстанцию, посмотрим, изменится что-либо или нет.

— Господин Лю, в этом деле всё держится на вас, — растрогано сказала она.

— Это моя обязанность! Ведь ненормально же, ошибочно взять человека из-за его работы. Если так будет продолжаться, как призвать людей работать у нас?

В дверь постучали. Цин Ни собралась уходить, она открыла дверь и сказала напоследок Лю:

— Это моя визитка, сообщите, пожалуйста, потом мне о результатах, а сейчас я пойду, не буду вас отвлекать.

— Ох, я ведь не спросил, как вас зовут?

— Меня зовут Цин Ни Ван.

На улице было по-осеннему ясно и хорошо, Цин Ни чувствовала себя ребёнком, идя вприпрыжку по широкому тротуару.

Зазвонил телефон. Это был Ху, он сказал, что нашлась потерпевшая по делу Тэму, и после обеда она будет давать показания. Ещё он спросил, хочет ли Цин Ни присутствовать? Ведь она сама считает, что в деле есть вопросы, и возможен ошибочный приговор.

Цин Ни раздумывала. До обеда была куча дел, самым важным было позвонить начальнику Лю и узнать есть ли продвижение в деле Линь Чуна. Прошла уже неделя, как они решали эту проблему, неужели всё так серьёзно? Подумав об этом, Цин Ни позвонила ему несколько раз, но было занято.

Она зашла в кабинет к председателю Вану, в его кабинете было много народа. Все обсуждали уголовное дело, которое вёл один адвокат, который без согласования, напрямую взял показания у свидетеля, а впоследствии свидетель изменил свои показания. На второй день этого адвоката задержали с обвинением.

Ван, развалившись на стуле, кричал:

— Да этот адвокат просто дурак!

— Председатель Ван, это всё — пробелы в нашем законодательстве. Чуть невнимательности и попадёшь в западню так же, как он.

— Законодательство? А что мы можем сделать? Надо иметь дело с тем, что есть, — отвечал Ван.

— Адвокат встретился со свидетелем обвинения, затем свидетель изменил показания, неужели это вина адвоката?

— Ты что меня не слышишь? Для этого должны быть хорошие отношения с вышестоящими органами, чтобы они закрыли на это глаза.

— А каким образом хорошие отношения? Взятки что ли?

— Ну что за слова ты говоришь? Назови это взаимовыгодным обменом, — Ван подпрыгнул на стуле, — или распределением ресурсов. Скажу вам, все люди жадные, и никто перед этим не устоит. Есть люди-эгоисты и себялюбцы, вот они могут не взять, просто не захотят искушать судьбу, чтобы, например, сделать счастливыми своих близких. Для них личная безопасность важнее.

— А откуда же взять деньги? — спросил один из них.

— Ну, у заинтересованных лиц! Если из кармана адвоката, то так, конечно, дело бы не пошло.

— А разве это не нарушение закона? Не противоречит истокам права?

— Послушай меня, а какая связь между истоками законодательства и конкретной ситуацией? Зачем так много переживать? — ответил Ван.

— Учитывая вопрос об истоках законодательства и одновременно тот факт, что тебе нужно добиться наименьшего наказания для обвиняемого, ты сам попадёшь в изолятор.

— Господин Ван, а что будет, если в итоге докажут, что этот адвокат никак не повлиял на то, что свидетель изменил показания? Что будет? Зря задержали?

— Зря задержали? Это ведь решение высших органов!

— Всё это очень опасно.

— Конечно, а разве деньги легко заработаешь?

— Ван, вы думаете эта ситуация разумна?

— Да причём тут разумно или нет? Мы живём, выживаем, богатеем, всё это неплохо, но нужно думать, что делаешь. А такие адвокаты, как этот, глупцы, как ещё их назовёшь! — начал разглагольствоваться Ван. — То, что установлено законодательством, и то, что совершается в обществе, — две разные вещи, надо учитывать национальные особенности. Молодёжь, выпускаемая из топовых университетов, думает, что всё знает, однако это не так, это всего лишь иллюзия. Ну, и зависит от того, что учишь: если это экономика, технология или управление, тогда не вопрос, но вот если это общественные науки, такие, как политика и право, — то реальность и теория сильно отличаются.

Цин Ни, слышавшая эту теорию Вана не один раз, улыбалась в душе. Но адвокат Вен не дал ей дождаться окончания высокой речи, схватил её под руку и вывел наружу.

— Ван, есть одно дело, не знаю слышала ты иди нет? — спросил он.

— Какое дело?

— Слухи… из районного суда Х.

— Суд? — Цин Ни подумала о тех людях в коридоре, когда она ходила к Лю, может, они наговорили что-то. — Говорите уже прямо.

— У них есть один судья в арбитраже, в прошлом секретарь, Ван Чэнь…

— Ван Чэнь? Да, я его знаю. И что там?

— Я тебе скажу, но ты не говори, что я тебе это сказал, оʼкей?

Цин Ни кивнула.

— Говорите. Конечно, я никому не скажу.

— Это всё так нехорошо звучит… — мямлил он.

— Ну же, говорите.

— На одном из совещаний он говорил, что есть одна девушка-адвокат, которая использует алкоголь для своих целей, она старается напоить, чтобы выяснить что-то для себя и переспать, но он отказал… и эта девушка — вы.

— Бестыжий урод! — она вспомнила тот случай, когда пошла к нему отнести бумаги по делу и как в итоге её спасал Ван Тао.

— Это вам Ван Чэнь сказал?

— Да, он… Вы в порядке? — встревожился Вен.

— Ничего, я в порядке, не беспокойтесь, — ответила она.

Этот человек никогда ничего не делал, потратил как-то огромную кучу денег, соврав, что доставляет один важный документ. Потом только все узнали от председателя суда Хао, что обвиняемый содержится в их районном суде и что информация Ван Чэня ложная. Ещё она вспомнила, как он был в бане голый и пьяный, когда её пришлось высвобождать.

Цин Ни вся дрожала.

Она вышла на улицу, свет ударил в лицо. Она покачнулась, будто пьяная, преградив дорогу такси. Машинально открыла дверцу, села и, не назвав места, махнула рукой водителю, чтобы он трогался. Они ехали какое-то время, пока водитель не остановился и не взглянул на неё.

— Девушка, мы уже больше часа катаемся, куда вас увезти?

— Туда же, где я села в машину.

— Оʼкей.

Через десять минут они снова были там. Она подумала: «Для чего я здесь? Надо сказать водителю, чтобы отвёз меня домой. После обеда мне ещё вместе с Ху допрашивать потерпевшую».

И тут ей пришла идея, как расправиться с Ван Чэнем.

Она позвонила председателю Лю, во-первых, чтобы справиться о продвижении по делу Линь Чуна, во-вторых, попросить взять материал суда по борьбе с коррупцией. Председатель Лю уточнил, какой именно ей нужен. Услышав, что за второе полугодие по арбитражным вопросам, пообещал отправить его по факсу.

Получив документы, она посмотрела речь Ван Чэня про женщину-адвоката, которая соглашалась на близкие отношения в качестве взятки. Вся его речь была выдумана, вместо имени женщины там значилось «адвокат ХХХ». Она-то предполагала, что в протоколе указано имя. «Ну хорошо, ублюдок, жди, ты у меня попляшешь», — произнесла Цин Ни. Немного успокоившись, она съела лапшу и прилегла ненадолго вздремнуть.

Допрос потерпевшей по делу Тэму проходил прямо в кабинете Ху.

Потерпевшая была далеко не первой свежести, лет тридцати пяти, однако милой наружности, но с каким-то свирепым взглядом.

Ху вместе с государственным обвинителем высшего ранга по имени Сяо Пан проводили допрос, секретарём была молодая девушка по имени Лю На, закончившая в прошлом году вуз. Цин Ни сидела рядом с Лю На.

— Ваши фамилия, имя, отчество? — спросил Ху.

— Ван Мэй Ли.

— Пол?

— Мужской.

— Что??

— Неужели вы не видите? Зачем такие вопросы?

— Что спрашиваем, то и отвечайте, — настойчиво произнёс Ху.

— Были ли у вас судимости? — спросил Сяо Пан.

— Какие судимости? Я вам что в качестве ответчика выступаю? — она вытянула шею.

— Ван Мэй Ли, посмотрите что это, — Ху протянул ей бумажку.

— Что это? Я не знаю этих иероглифов.

— Ну тогда я объясню… это протокол об исправительных работах, в котором указано, что Ван Мэй Ли много раз проходила подобное наказание.

— Ну и что с того? Причём тут это? Мне нужно как-то зарабатывать, я ведь тоже человек.

— Ладно, спрошу иначе, вы занимаетесь проституцией?

— Занималась. Ну и что с того? Как будто вы ни разу не развлекались?

— Воздержитесь от подобных комментариев. Вас спрашивают — вы отвечайте, — сказал ей Сяо Пан.

— А что вы имеете в виду? Меня вообще-то изнасиловали, я — потерпевшая.

— Больше не насилуют? — злобно ответил Сяо Пан.

— Ван Мэй Ли, взгляните на сумку, она ваша?

— Да, это моя, я когда убегала, оставила её в квартире.

— После того как вы вызвали 110, сколько к вам ехала полиция?

— Да минут семь-восемь всего.

— Когда полиция приехала, в каком месте вы находились? — спросил Ху.

— Я тоже пошла с ними в квартиру, но парни напились и уже спали.

Ху достал из её сумки уйму вещей, среди которых были помада, туалетная бумага, тетрадь, ножик и ещё какое-то письмо.

— Это всё ваше? — спросил Ху.

— Моё… а вот это письмо не моё.

— Посмотрите ещё раз, может, вы что-то вспомните, откуда оно взялось? — сказал ей Ху.

— Я не могу вспомнить, но это точно не моё, у меня не было такого.

Цин Ни взглянула на Ху, он кивнул ей и она взяла в руки эТу Ге бумажку. Она была из банка и о каких-то деньгах, это факт. На письме была красная печать и несколько подписей. Цин Ни посмотрела на подписи на свеТу Ге и поняла, что эта бумажка для Тэму о получении зарплаты. Как она попала к ней?

Цин Ни предположила, что Ван Мэй забрала её у Тэму сама. Ведь из бумажки было понятно, что она, взяв деньги у них троих, ходила покупать алкоголь и продукты. В это время Ху передал ей другую записку. Там было написано, что она обязуется сходить в магазин и купить на пятьдесят юаней (две бумажки по двадцать и одна по десять) продуктов и алкоголя, а ниже стояли подписи.

Цин Ни поняла, что это серьёзное доказательство того, что Тэму давал Ван Мэй деньги. На душе у неё стало светло и отрадно: в деле определённо не было никакого факта насилия. Ван Мэй два раза ходила в магазин, у неё была возможность сбежать и избежать этого ужасного преступления, но она этого не сделала, значит, всё было не так.

— Ван Мэй Ли, ну ведь тут всё понятно, Тэму платил вам деньги, так? — сказал чётко и размеренно Ху.

— Нет, не было такого, — лицо её побледнело.

— А как вы объясните этот расчётный листок с подписями?

— А откуда я знаю, кто лазил в мою сумку? Он и подкинул, наверное.

— А вы разве не говорили, что, когда нагрянули с полицией, они спали?

— Да… это он дал мне деньги, двести юаней, но он не должен был меня бить, — расплакалась она.

— Ван Мэй Ли, то есть вы говорите, что они купили ваши сексуальные услуги, затем один ударил вас и вы вызвали полицию?

— Но ведь у всего есть свои пределы. Он тоже должен был сразу заплатить мне и не должен был бить.

— Посмотрите в протокол и, если всё, что вы говорили, записано верно, подпишите.

…

Цин Ни пришла в районный суд к председателю Хао с иском на Ван Чэня, заявив, что ответчик покушался на её честь и достоинство, и требованием от него публичного извинения и компенсации.

Он смеясь сказал:

— Сяо Ван, ты серьёзно хочешь подать в суд на Ван Чэня?

— Да, он говорил, что я домогалась его и использовала секс в качестве взятки. Я обязана прояснить эту ситуацию.

— Цин Ни, я тебя не критикую и не помогаю, но мы не сможем возбудить дело.

— Господин Хао, вы обдумайте ещё раз, хорошо?

— Хорошо, мы поднимем все нужные данные, ещё раз проверим. Но ты так сильно не надейся, — сказал Хао.

Цин Ни пришла на работу. В кабинете сидело несколько адвокатов, и было видно, что они в курсе всего по делу с Ван Чэнем. Не поздоровавшись с ними, она направилась в кабинет начальника Вана, там тоже были люди, человек пять-шесть, завидев её, они тут же замолчали.

Адвокат Джан странно на неё посмотрел.

— Господин Ван, я выдвинула иск секретарю суда Ван Чэню, не знаю, слышали вы об этом или нет, — она присела на диван в его кабинете.

— Председатель Хао и господин Ван — хорошие друзья, ты уже ходила к Хао, думаешь он не сказал?

— вмешался адвокат Вен.

— Да, я ходила, чтобы возбудить дело, — ответила она Вену.

— Ты знакома с председателем Хао через господина Вана?

— А какая разница? Разве он не представитель судебной власти? — вмешался адвокат Ли.

— Цин Ни, мне кажется, ничего с этим делом не выйдет! — вмешался наконец начальник Ван.

— Даже если и не выйдет, это ответ ударом на удар, — ответил адвокат Джоу, поддерживая Цин Ни.

— Цин Ни, я тебе только хорошего желаю, но, мне кажется, этим ты всё только усугубишь, — ответил Ван.

— Я не боюсь, этот идиот заслужил. Если не получится, я найду другой способ, — ответила Цин Ни.

— Да Цин Ни слишком красива, зачем ей угождать какому-то там Ван Чэню, растрачивая свою красоту? — вмешался Ли.

— Господин Ван, мы советом адвокатов можем как-то поддержать это дело? — спросил Джоу.

— Цин Ни ещё и не получила статус адвоката. Ну а если говорить об этом деле, то при отсутствии конкретных доказательств, вся наша ассоциация адвокатов ударит лицом в грязь, — многозначительно посмотрел Ван. — Да и по сравнению с судейскими чиновниками мы менее защищены, чтобы им противостоять. Их работники зачастую входят в партийные структуры, кто осмелится против них идти в суд? А с приходом реформ ещё хуже станет, — продолжил свою речь Ван.

— Вы так думаете? — спросил Джоу.

— Вполне возможно. Все эти новшества юриспруденции ведь из-за границы пришли, для нас ещё адаптировать нужно, — ответил Ван.

— Вы имеет в виду, что китайская культура влияет и искажает всё западное?

— У них независимая модель, опирающаяся на рынок, а у нас зависит от партийных органов и их работников, разница есть! Наши судебные органы, к сожалению, зависимы: с одной стороны, они действуют согласно законодательству, а с другой — вынуждены принимать распоряжения вышестоящих партийных органов, то есть выходит, что политика превыше права!

— В общем, все юристы находятся в такой сложной и опасной среде, что приходится лавировать. Используя обычные способы ведения дела, адвокаты и юристы чаще всего не достигают поставленных целей, тут важен факт обмена денег и полномочий, вот так-то. Всё это походит на взаимоотношения волков и овец, волк в любой момент может напасть на овцу, а овца только и может, что надеяться на человека. Человек в нашем случае — это всё окружающее, общественное мнение и чувство справедливости, а также другие механизмы регулирования. В настоящее время положение юристов и адвокатов затруднительное, — говорил Джоу.

— Ого, адвокат Джоу, не устали? Может, ещё теории расскажите? — съехидничал Вен.

— Так я ещё и не договорил… В общем, если нет никого, кто мог бы урегулировать это дело, то у меня есть способ. У меня есть несколько знакомых, частных детективов (он положил руку на плечо Цин Ни), можно заплатить немного, чтобы они следили в течение дней десяти, ну, максимум, пятнадцати за ним. Как минимум за азартными играми мы его поймаем, а разве это не нарушение партийных правил? И конечно, он не отвертится от этого.

— Ха-ха, ну это не совсем подходит, конечно, — прокомментировал Ван.

— Это всё чисто мои проблемы, я не стану вас всех беспокоить и вмешивать, тем более всю ассоциацию, — сказала Цин Ни.

Начальник Ван, вздыхая, сказал:

— Этот Ван Чэнь — вонючий ублюдок.

— Хороший вывод, господин Ван, — поддержал адвокат Вен.

— Так что ты думаешь, сяо Ван? — спросил Джоу.

— Времени мало.

— Ну а следующий шаг какой? — спросил Джоу.

— Сначала подождём, что там решат, и посмотрим.

— Цин Ни, давай я тебе помогу, — сказал начальник Ван.

— Да нет, ничего не надо.

Она встала и вышла из кабинета.

Дело, о котором говорил адвокат Цао было специфичным. Муж её одноклассницы работал начальник отдела по выдаче ссуд в сельхозбанке. Директор одной фирмы, взявшей ссуду, использовал деньги не по назначению, не вернул их вовремя и сейчас скрывается от банка, который пытается вернуть деньги. Банк обратился в полицию с заявлением, что директор фирмы Чхэн Сюй Дун скрылся. Имущество фирмы арестовали. Выяснилось, что эта фирма дала взятку начальнику отделения банка Гэну в размере пятидесяти тысяч юаней. Тайный отряд работников полицейского участка после получения этой информации решил сначала разобраться с начальником Гэном, но тот ускользнул.

Цао прерывисто говорил об этом деле за кружкой пива.

— Адвокат Цао, мы ведь можем попросить начальника Вана помочь принять решение? — сказала Цин Ни.

— Нет, ни в коем случае не привлекай его! Что он сможет сделать? А если что-то сможет, то, значит, мы сами это можем. Я постараюсь всё уладить.

Цин Ни думала, что в этом деле нет особых юридических сложностей. Сельхозбанк — государственный банк, если кто-то из сотрудников замешан, разве не прокуратура должна разбираться? Причем здесь полицейский участок? Да и вся эта разведка ничего не решила. Эти мысли Цин Ни пересказала Цао.

— Ну тогда, я думаю, председатель Ван подойдёт для этого дела.

Договорив, он протянул Цин Ни тысячу юаней:

— Ну тогда… таким образом… значит, прокуратура.

У Цин Ни было хорошее настроение. Она ничего особенного не сделала, но заработала тысячу юаней, это было приятно.

Проснувшись утром и не успев выпить стакан молока, она услышала телефонный звонок. Это был Ту Ге, который хотел узнать, как продвигается дело Сю Гуана. Он предложил встретиться в кофейне. Она надела костюм, уже давно для себя решив, что никакой неформальной одежды, если дела официальные или рабочие, и накрасилась. Потом позвонила Ван Тао и рассказала о своих планах. Она взяла за правило говорить ему обо всём, чтобы укреплять доверие.

Через пару минут Цин Ни вышла на улицу. Какой-то слепой старик стоял на коленях и твердил: «Аллилуйя, аллилуйя». Зазвонил телефон, это был Ван Тао. Цин Ни спросила, свободен ли он, чтобы вместе поужинать, а если нет, то предложила встретиться в конце недели.

Ту Ге не было видно. Цин Ни осмотрелась, в это время обычно было много народа, не как сегодня. Поднявшись на второй этаж она увидела у барной стойки мужчину, со спины похожего на Ту Ге. Цин Ни подошла и увидела на полу валявшиеся осколки стекла. Ту Ге обернулся, лицо его было искажено гневом. Рядом с ним находился человек, лицо которого было в крови. Он вытирал её салфетками, стоя на коленях. Подбежали несколько работников и начали всё убирать.

— Сюда, — позвал он Цин Ни. — Адвокат Ван, машину БМВ, которую присвоил себе Сю Гуан, он письменно обещал вернуть, — продолжил Ту Ге без эмоций.

— Эта машина принадлежит фирме. Неважно, что говорит председатель совета директоров У, главное, что Сю поставил подпись, — заговорила Цин Ни, казалось ещё не оправившись от того, что увидела.

— Сю ни черта не заплатил, сейчас не только акции, но и вся собственность в опасности, — сказал Ту Ге.

— Ну если эти вопросы решать мирным путём, а не через суд, то необходимо собрание акционеров, — сказала Цин Ни.

— Так акционеров всего трое, а те двое в одной шайке, что делать?

— Господин У хоть и в меньшинстве, но владеет контрольным пакетом. На собрании, если он выдвинет план и те двое подпишут, дело будет окончено.

— А устав компании? — спросил Ту Ге.

— В этом случае можно не исполнять, поскольку то были преднамеренные злостные действия одной из сторон.

— Это как-то всё слишком проблематично, в прошлый раз разве не говорилось, что опись имущества заставит Сю и его сестру подписаться, — хладнокровно говорил Ту Ге.

— Ну, если вы заставите его на каждом документе расписаться…

— Тогда попрошу вас составить ещё один протокол, включая этот аспект.

— Хорошо.

Цин Ни достала бумагу и начала составлять протокол, она хотела всё упомянуть сразу в одном документе: инвестиции, фонды, устав и дочернюю компанию, так как брат и сестра Сю взяли деньги директора У и открыли дочернюю фирму.

Цин Ни закончила писать, правая рука ныла. Она передала документ Ту Ге, он внимательно читал и то и дело задавал вопросы. Раньше ей казалось, что все мафиози просто грубияны, которые знают только закон силы, но посмотрев на него и то, как он был тщателен с документами, она удивилась.

— Адвокат Ван, есть планы на обед? — спросил он.

— Нет.

— Тогда пойдёмте обедать вместе.

Они пошли в ресторан пятизвёздочного отеля. С ними были знакомые Ту Ге — главный бухгалтер и два молодых симпатичных парня.

— Ван, заказывайте всё что хотите, — предложил он ей.

Цин Ни взяла меню, её выбор пал на рыбу, затем она передала меню Ту Ге, а он передал бухгалтеру. Бухгалтер заказал несколько блюд, затем обратился к Цин Ни:

— Что вы будете пить?

Ту Ге никогда не заказывал алкоголь.

— Спасибо, я не пью.

— Нет уж, сегодня мы выпьем немножко, — вмешался Ту Ге. — Официант, две бутылки коньяка, пожалуйста.

Это была кантонская кухня, приготовлено было по-обычному, но зато столовые приборы и вся обстановка были изысканными.

— Давайте по рюмочке, — произнёс Ту Ге.

Цин Ни колебалась, но в итоге выпила. Сидевшие рядом с Ту Ге два молодых парня осушили стаканы, а затем сидели не двигаясь и не закусывая.

Коньяк — напиток не легкий: выпив рюмку, Цин Ни сразу ощутила жар, и голова закружилась. Инстинкт говорил ей больше не пить, но когда Ту Ге предложил выпить вторую рюмку, она без колебания выпила. И хотя рюмки были небольшими, после второй она ощутила как бы пробуждение и аппетит.

Не прошёл и час, как две бутылки были пусты. Цин Ни смотрела на всех и понимала, что никто особо не пьян. Ту Ге выглядел совершенно спокойным. Хотя совсем недавно, за барной стойкой, он был рассержен не на шутку.

Во время обеда никто не разговаривал. Двое парней следили за выражением лица Ту Ге, и было понятно, что без надобности они не произнесут ни слова. Предложение выпить от Ту Ге для них было приказом, а заговаривали они только в том случае, если он их спрашивал. Ту Ге предложил пойти в караоке, хотя и было всего два часа дня, никто не отказался. Они стали подниматься на третий этаж, около лифта их уже встречали служащие ресторана. Цин Ни обратила внимание, что никто не принес им счёт и никто не платил. По тому, как их везде встречали и обслуживали, Цин Ни поняла, что Ту Ге считается авторитетом.

Комната караоке была большая, рядом со стеной стоял диванчик, а перед ним столик. Впрочем, все комнаты были одинаковыми, разница была только в уровне обслуживания. Чувствовалось, что для этой комнаты оно было высококлассным.

Ту Ге подвинул Цин Ни тарелку с фруктами:

— Кушайте, не стесняйтесь, можете что-нибудь заказать.

Затем он позвал официанта и попросил принести лучшего пива.

— Опять пить? — спросила она.

— Да, — коротко ответил он.

На этот раз пиво пили прямо из горлышка, чокаясь бутылками. Цин Ни делала также. Она чувствовала себя красавицей, мужские взгляды говорили ей об этом. Однако в глазах Ту Ге выражалась тоска, и это било по её самолюбию.

— Ты красивая, — сказал он ей, будто читая её мысли.

— Спасибо, — смеясь ответила она.

— Давай выпьем, — они чокнулись.

— Ту, когда я пришла, был человек в крови? Что произошло?

— А-а, ну он оскорбил моего друга, я ударил его. Цин Ни снова подняла бутылку, не обращая внимания на окружающих. Тут же испытала упрёк совести, но подумала, что с этими людьми она вне опасности.

— Ударили, а что потом?

— Да ничего, пусть для него это будет уроком, — спокойно ответил Ту.

— Вам не жалко? Неужели не было другого способа? — улыбаясь спросила она.

— Другой способ? Неэффективно, эти люди понимают только кнут, разве пряник сработает?

Она подумала, что всё-таки у него есть чувства.

— Ту Ге, а на что вы живёте?

— У меня есть фирма, просто ты не знаешь об этом, с совокупным капиталам двадцать миллионов и более двух сотен работников. Начинал я с драк, в этом городе заведено так — кто круче, тот и бьёт. Спустя десять лет, я умыл руки. Но с тех пор в этом городе-миллионнике никто не осмеливался вступать со мной в драки, — засмеялся он.

— Неужели вы никогда не знали поражений? — широко раскрыв глаза, спросила она.

— Поражения? Да сколько угодно, особенно в самом начале.

— И что вы думаете про этот образ жизни?

— Ты прямо как писатель, всё пытаешь разузнать. На самом деле, я не думал и не анализировал, одно я знаю точно — это просто способ жить и выживать. Люди не могут жить только одним способом, мой способ жить превозносит силу: люди меня боятся, и я получаю то, что хочу.

Цин Ни смотрела широко открытыми глазами на этого уверенного, сильного мужчину:

— Пользуясь силой? Это приводит к крови, дракам, смерти. Это плохо, плохо.

— Запугать людей можно, поранить тоже, но не убить, убить — это уже не игра, — ответил он.

— А если поменять этот образ жизни на более спокойный и законный? — спросила она.

— А ты подумай, кем может стать человек, отсидевший срок? Что он умеет делать? Быть партийным работником или руководителем? Конечно, нет. Не все мечтают о таком образе жизни, я, например, никогда не хотел. Некоторые мои товарищи нашли себе работёнку, но всё равно не чета мне. Столкнутся они с тем, кто выше чином, — сразу подхалимничать и зад лизать. А если попадётся им человек попроще, то притесняют. Так и живут, изо дня в день с этими масками, в этой лжи.

— У таких жизнь стабильна.

— Такую жизнь я бы не выдержал. Не удалось чин получить — живёшь в нищете, детей кучу растишь и подыхаешь, в чём смысл?

Не заметив за разговорами, они выпили полдюжины пива, тарелку с фруктами никто не тронул. Официанты зашли спросить, нужно ли что-то, Ту Ге отмахнулся от них.

— Если бы я соблюдал закон, мог бы наслаждаться жизнью, как сейчас? Не платить ни за что и вообще ни о чём не беспокоиться просто потому, что все понимают, кто я такой. Это всё неважно в принципе, но, по сути, я всемогущий, не считая всё, что связано с партией и политикой. Если нужно взять долг, то проще у меня, затрат меньше, не нужно ни в какой суд обращаться. Был случай, человеку из провинции Шэньси государственный отдел по сносу ветхого жилья задолжал восемьсот тысяч, он пошёл искать председателя этого отдела, потратил семьдесят-восемьдесят тысяч, председатель сказал: «Подавай иск в суд, после этого вернём тебе деньги». Потом для суда потратил ещё несколько сотен, а в итоге ему ни гроша не вернули. Затем его познакомили со мной, я сказал, что если надо вернуть деньги, то я возьму сто тысяч. Стоило мне только позвонить этому председателю, как он тут же вернул восемьсот тысяч.

— Частое использование силы может быть опасным? — спросила она.

— Опасность? Ну ведь у всего есть своя стоимость. А всю жизнь прогибаться перед остальными ради простого существования, а не ради выгоды? А быть простым рабочим и спускаться в шахту не опасно? Во всём есть опасность, даже переходя дорогу тебя могут сбить. Я не думаю, что то, чем я занимаюсь, опаснее всего остального.

— Ты обычно мало говоришь, оказывается, ты хороший оратор, — восхищённо сказала она.

— Я просто хочу быть выдающимся, при богатстве, хочу чтоб меня уважали и подчинялись мне так же, как и тем, кто у власти, значит, я должен быть таким же. Пошёл бы я другой дорогой, достиг бы этого? Я не любитель говорить, это ранит меня.

Она хотела спросить, что именно его ранит, но не осмелилась, вместо этого задумчиво смотрела на него. Она понимала, что то, что он ей говорит сейчас — это только потому, что она девушка, между парнями он это вообще не обсуждает, особенно такими же сильными, как и он сам.

— Ту Ге, а в бизнесе, чем именно вы занимаетесь?

— Игорный бизнес, кладу выигранные деньги под высокий процент. Хотя большинство денег приходит от продажи медицинский товаров, я являюсь дистрибьютором одного товара, все, кто хочет его перепродавать, сотрудничают со мной, а другие конкуренты не пробиваются. Так или иначе всем, кто хочет продавать лекарства, приходится сотрудничать со мной. После открытия казино они ещё больше стали меня превозносить. Полиция не осмеливается вмешиваться, каждый день в казино со счета на счёт перетекает по тридцать-сорок тысяч, представь, сколько в год. У меня около сорока работников, каждый получает сполна, около восьмидесяти процентов оседает вне моего кармана, я не такой человек, что мне важны все эти сбережения. Когда я развёлся с женой… у нас осталась восьмилетняя дочь, я отправил её учиться за границу, она и не хочет возвращаться. Да я и не заставляю, откуда я знаю, что со мной потом будет.

Цин Ни волнуясь сказала:

— Вы же прекрасно знаете, что всё это не к добру, зачем идёте этой дорогой?

— Я ведь только что тебе всё объяснил, я не хочу жить мещанской жизнью и в итоге умереть.

— Ну в простонародье говорят, кто лезет на рожон — соберёт все шишки на голову, не нужно так выделяться особенно в этом городе, — начала убеждать его Цин Ни.

Он посмотрел на неё.

— Я в тебе не ошибся, ты мыслишь прямо, как я… Быть разбойником для меня — прямая дорога, но я тоже своего рода отступаю от канонов. Насилие? А когда служишь, разве нет его? А когда вооружённым путём власть получаешь? Разве коммунистическая партия не опирается на вооружение? Короче говоря, тот у власти, у кого силы больше. Всему этому я научился в армии, дисциплине я тоже там научился. Человек, которого я сегодня ударил, вздумал восстать и получил своё. Наша сила не оборвала ещё ничью жизнь, а имея оружие, мы так и не захватили власть. Один мудрец мне говорил, что китайцы только и признают грубую силу, ты подай им демократию — они взбунтуются. Кто из правителей за всю историю Китая не опирался на грубую силу? Нужно убить курицу на глазах у обезьян, чтобы они не возмущались.

— Х-ха, ты поставил в один ряд насилие и китайскую революцию? У китайской революции была теоретическая фундаментальная основа, да и промежуточная цель была, вместе с партией. Цель — осуществление коммунизма.

— Ну а я добился богатства и того, что люди мне кланяются. Но при этом я также занимаюсь хорошими делами, в том году я пожертвовал в бедные районы более двадцати миллионов юаней.

Цин Ни смотрела на него и понимала, что в нём масса мужского обаяния.

— Что, по-твоему, величайшая катастрофа? — спросил он резко.

— Катастрофа?

— Человеческое бедствие.

— Ты веришь? — спросила она.

— Да, — кивнул он.

— Даже ты веришь этому предсказанию, — сказала она.

— Как не верить? Это, и правда, может произойти.

— Я думаю, эта книга — вздор. Ту Ге уже половина двенадцатого, мне нужно домой.

— Я провожу.

— Не нужно, спасибо.

Позвонил Ван Тао, сказал, что он уже в городе и хочет увидеть свою любимую. Цин Ни, возбуждённая предстоящей встречей, меняла гардероб. Она надела топ, новые брюки и солнцезащитные очки, которые купила накануне.

Телефон снова зазвонил, она сказала, что уже спускается. Они собирались поужинать вместе. Ей нравился он, она очень хотела его увидеть, но не чувствовала к нему физической страсти, и это её пугало. У Цин Ни было несколько парней за всю жизнь, и ко всем она испытывала страсть.

Она увидела Ван Тао и не испытала этой жажды. Он же, напротив, был страстным, зайдя и кинув кучу вещей, он сразу набросился с объятиями на Цин Ни. Он тяжело дышал, сунув руку ей между одеждой. Он обычно говорил мало, но сегодня болтал без умолку, говорил про военный отдел, его начальника и другое.

Цин Ни удивилась, что обычно робкий и застенчивый, сегодня Ван Тао был словно дракон. Это было мило.

Он был целеустремлённым, в свои тридцать вступил в должность заместителя полка, это заставляло многих ему завидовать. Он купил ей серебряное кольцо с бриллиантом, и хотя он был маленький, но это было её первое бриллиантовое кольцо. Цин Ни предупредила его, что не следует наживаться сейчас на этой должности, нужно смотреть и работать на перспективу. Он засмеялся.

Ван Тао надел ей кольцо на палец и произнёс:

— Я люблю тебя. — Она слышала эту фразу много раз, но никогда она ещё не звучала так правдиво.

— Выходи за меня.

— Замуж? — она чуть не задрожала.

— Я люблю тебя и всю свою жизнь посвящу тебе, — он обнял её дрожащую и поцеловал.

Она погрузилась в его любовь.

Осень быстро прошла, и холодный воздух заставил её вздрогнуть. Скоро должны были появиться результаты за экзамен. Линь Чун после того, как был выпущен, уже нашёл больше двадцати человек для своей адвокатской конторы. Последние несколько дней она часто виделась с ним. Он слишком похудел и выглядел бледным, вероятно, из-за того дела, которое сильно ударило по его достоинству.

Он был человеком очень амбициозным, но не гением. Его продержали больше сорока дней и только потом выпустили. Условия, по сравнению с Ли, были разными: поскольку за Ли вносили деньги, он и морепродуктами баловался, и даже с девушками встречался раз в неделю, по его собственным словам.

За Линь Чуна никто не вносил денег и никто особо не переживал, поэтому он жил с обычными преступниками, что, конечно, натерпелся. Но его идея создать контору не изменилась, к этому лишь добавилось уважение к Цин Ни за то, что она беспокоилась за него, и теперь он всеми силами старался её привлечь на работу. За статус адвоката она не переживала, ничто не могло её остановить стать им. Однако пока она не торопилась принять предложение Линь Чуна, по непонятной причине предчувствуя, что не нужно этого делать, иначе она сломает всю свою жизнь.

Каждый новый сезон возбуждал в ней желание пойти в магазины за новой одеждой. Раньше она жила в относительной бедности и покупала только дешёвые вещи, сейчас ситуация изменилась, и хотя она официально ещё не была адвокатом, на её счёте уже числилось более ста тысяч. Сейчас она стала уверена в своём финансовом положении, и в магазинах брала всё самое лучшее, уже не глядя на товары среднего качества. Пока она размышляла идти ей в торговый центр или нет, её пригласили в кабинет начальника Вана. Она пыталась найти предлог отказаться, но всё же пошла. Ван был также заместителем председателя совета адвокатов и человеком своенравным: обидеть его было себе дороже. В кабинете не было адвокатов Джэнь и Ли, что её обрадовало, поскольку эти двое вечно пытались выставить её в дурном свете. Адвокат Цао, которого она не видела несколько дней, сидел и курил папиросу с озабоченным видом. Когда она вошла, он подмигнул. Начальник Ван трясущимися руками доставал свои таблетки от гипертонии.

Она слышала, что он в своё время, чтобы занять пост в совете адвокатов, приложил немало усилий, однако был измотан этой должностью.

— Господин Ван, вы меня искали?

— Да, есть дело.

В комнате находились ещё двое адвокатов — Джоу и Дзин, казалось, что они чем-то взволнованы. Цин Ни села рядом с ними и ощутила, что ей как будто передалось это заразное чувство.

— Цин Ни, Джоу и Дзин — не посторонние люди, поэтому скажу при них: я смотрел твою экзаменационную работу, поставил десять с лишним баллов, таким образом, ты прошла… Она смотрела на него во все глаза. — И хотя ты ещё не адвокат, но у нас ты проходила практику, зарабатывала деньги…

Она слушала с испугом, неужели он знал, что она получила от директора У пятьдесят тысяч юаней? Затем в голове пронеслась мысль, что начальник Ван не может знать Ту Ге и всего, что с ним связано.

Он говорил о том, что только благодаря его баллам она набрала проходной и сдала. А у неё просто не было слов, чтобы выразить всё, что она почувствовала в этот момент. Какой же он подлый, она была человеком чести, и её это сильно задело. Перед экзаменом она думала во что бы то ни стало занять одно из первых мест, однако начальник Ван…

Она заставила себя успокоиться, поскольку гнев только усугублял ситуацию.

— Спасибо… за вашу заботу, — еле сдерживала она слёзы.

— Результаты скоро появятся официально, затем пойдут всякие формальности. В первый год нужно проходить практику, чтобы в свидетельстве стояло — пройдено. Но я обратился к своим знакомым в министерство, чтобы они сразу выдали тебе лицензию.

Цин Ни размышляла, зачем же ему нужно заискивать без причины? Чтобы использовать её, как рабочую силу, для всяких мелких дел?

— Спасибо за вашу доброжелательность, господин Ван, я… — она подбирала слова.

— Друзья, вот смотрите, каково моё отношения к талантливым людям. Ничего не жалко, — обратился он к другим адвокатам.

Она, слушая его непрерывную болтовню, ощущала удручённость. Такой человек, как он, опытный и повидавший немало, использовал такой глупый трюк, чтобы перетянуть её на свою сторону. Она думала о цене всех его унижений перед другими, которых было не сосчитать. Впервые Цин Ни почувствовала никчёмность своей жизни в этом обществе, поскольку чуть ли не любой, кто выше, мог её контролировать. Она сожалела о практике в этом адвокатском бюро, где все её труды и знания, которыми она гордилась, превратили в ничто.

— И второе дело, ради которого я вас здесь собрал, касается той встречи с начальником уезда Байем, — он набрал в рот воды и начал полоскать горло.

Цин Ни подумала и решила всё-таки сделать то, что нужно. Она набрала номер телефона председателя Ху. Прозвучало несколько гудков — он взял трубку и, не дождавшись, пока она что-то скажет, взял инициативу на себя:

— О, Цин Ни, ты почему так долго не появлялась и не звонила? Господин Бай несколько раз спрашивал о тебе. Что такое, у тебя какое-то дело?

— Мы… я бы хотела пообедать с господином Байем, вы можете это организовать?

— Хорошо, я согласен. Но насчёт сегодня я не уверен, у нас в последние дни много совещаний… Давай я сначала позвоню ему, узнаю, а потом сообщу тебе.

Через десять минут он перезвонил и радостно сообщил:

— Цин Ни, ты просто привлекательная и везучая! Он и его семья, как услышали о твоём приглашении, отодвинули все свои планы!

— В каком месте встречаемся?

— Давай, как обычно, в гранд-отеле, — возбуждённо проговорил Ху.

Она пересказала новости Вану, сидевшему рядом.

— Сяо Ван, а можно сделать так, чтобы со стороны Байя было не очень много людей? — спросил переполненный надеждой Ван. А затем обратился к присутствовавшим адвокатам: — Вы двое тоже идёте.

— Как-то неприлично, — ответил один из них.

— Что значит, прилично или неприлично? Забудь, тем более, есть возможность познакомиться с высшим руководством, — загадочно ответил Ван.

— Ну, много народа тоже не очень хорошо для обсуждения дел, — сказал он.

— Да не бойся ты! Всё, что мы собираемся обсуждать, имеет прямую пользу для государства, к тому же это никакая не секретная информация, — засмеялся он.

— Господин Ван, а вы можете сказать, в чём собственно дело? — спросил второй адвокат.

— Да, могу. Дело обстоит так, на территории уезда имеется особая экономическая зона и есть несколько иностранных крупных предприятий, которые планируют начать свою деятельность там. Если так, то цена на землю в том районе резко поднимется. Помогая в работе по привлечению инвестиций, я хотел бы купить несколько соток там сейчас, а потом, когда цена вырастет, — продать. Вот таким образом, — ответил Ван.

— Ого, какой план, вы и вправду потрясающе дальновидный, — прокомментировал один из адвокатов.

— Мы, юристы, хоть и не имеем особого положения в обществе, но, проявив активность и проворство, можем добиться успеха. На самом деле, главное — заработать деньги, не только ведь связи играют роль.

Цин Ни слушала их разговоры и ощущала неприятное чувство, чувство, что её используют. Она всё больше ненавидела толстяка Вана, который ради своей прибыли шёл по головам других.

— Сяо Ван, я хотел узнать… а в том деле… какой следующий шаг? — спросил адвокат Цао.

— Господин Цао, я разве вам не говорила? Дело должно быть передано в прокуратуру, полиция не имеет права вмешиваться в дело с начальником Геном.

— А если подробнее… что делать?

— Вы разве не знакомы с процессом, который происходит в прокуратуре? Ген должен предстать перед судом, — чётко ответила она.

— Точно, надо связаться… — хлопнул он себя по ноге.

Она вышла со второго этажа ресторана гранд-отеля, голова кружилась и сама уже не помнила, сколько выпила. Она шла не торопясь и то и дело спотыкалась, прошла стоянку, заполненную автомобилями, людьми и добралась до большой дороги. И хотя была глубокая ночь, на улицах было оживленно, пахло тмином, и от этого было тошнотворно.

Она поймала такси, села и проверила всё ли взяла с собой, оказалось, что все вещи были на месте, и она назвала водителю адрес. Цин Ни изо всех сил старалась контролировать каждое своё движение, чтобы водитель не обнаружил, насколько она пьяна. Дома она скинула туфли и села на ковёр, чтобы раздеться.

Раздался телефонный звонок, но Цин Ни не стала отвечать, и только когда телефон зазвонил в третий раз, она гневно подняла трубку.

— Цин Ни, это ты? — спросил её начальник уезда Бай.

— А-а, начальник Бай, я уже… уже дома.

— Так рано и уже дома? Приезжай сюда, поболтаем немного, выпьем чаю.

— Но поздно ведь…

— Да всё равно, хорошо ведь сидели! Приезжай, я буду ждать тебя в отдельном зале 8018.

Осенний ветер заставил её протрезветь. Она стояла, пытаясь поймать такси, а под деревом страстно целовалась парочка молодых, и она ощутила жар.

Интересно, сколько ей пришлось выпить сегодня? И сколько пришлось выпить начальнику Вану? Потом она вспомнила его слова про свои баллы за экзамен.

Она подъехала к гранд-отелю, на улице по-прежнему стоял человеческий гул и было оживлённо, многие сидели снаружи в маленьких ресторанчиках.

Её проводили до лифта и на восьмом этаже показали, где находится комната 8018.

Бай сидел в нарядном костюме, он всегда одевался так, будто вкладывал всю душу в эти мероприятия. Его лицо было красным от выпитого, а голова мокрая с прилипшими волосами.

— Присаживайся.

Он подошёл к барной стойке, достал бутылку импортного вина и два бокала, затем подошёл к ней и сел напротив.

— Сяо Ван, сегодня отличный вечер. Ты знаешь цену этого вина? Двенадцать тысяч юаней, — он осторожно разливал по бокалам. — Хотя цена не важна, важен хозяин, эту бутылку мне подарил один олигарх, который инвестировал в нашу экономическую зону более пятидесяти миллиардов. Это вино у него хранилось несколько десятков лет, а после подписания контракта он подарил его мне. Эта комната считается президентской, не по правде, конечно, но обставлена она так же, как и настоящая президентская, это он её арендовал, но живу я тут один.

— Ну всё, давай выпьем, — он выпил залпом и облокотился на стену, на которой висело полотно с четырьмя иероглифами. Стиль был странный, в нём просматривалась сила и решительность.

— Господин Бай, а эту картину кто вам подарил?

— спросила Цин Ни и сделала глоток.

— А, это мне подарил один монах. Он сказал, что характер у меня жёсткий, прямолинейный, поэтому на картине присутствует этот иероглиф. А смысл такой, что мягок снаружи, но твёрд внутри. Председатель Мао дарил Дэну Сяопину подобную картину. — Он подошёл и долил им вина. — Политика — дело такое, здесь нужно сочетать и твёрдость, и гибкость. Ну ладно, что мы всё об этом… мы с тобой прямо как герой и красавица? — взглянул он на неё.

— Красавица? Да нет, а герой? О чём это вы?

— Ну, кто такой герой? Он бросается на амбразуру, не жалея себя, но это обычно во время войны. В обычной жизни герой превосходит всех за счёт силы. А древние люди говорили, что успех одного лежит через жизни других. Но герои единичны. Их образы использовали ради агитации и поднятия боевого духа остальных. Так что я считаю, что герой — это просто успешный человек. А я ведь начальник уезда, управляю, можно сказать, сотнями тысяч людей. Так что, считаюсь я героем или нет?

Цин Ни покраснела, она не могла сказать, что думала, поэтому просто подняла стакан и сделала глоток.

— Конечно, вы герой, если рассматривать с этой точки зрения.

А про себя подумала, сколько таких героев в Китае, и невольно рассмеялась.

— Спасибо вам, господин Бай, за такой приём, — она встала и наполнила бокалы, затем передала один бокал ему.

— Да не зови ты меня так официально, можно просто Бай…

Договорив, он приблизился к ней и спросил, можно ли поменяться бокалами?

Он забрал её бокал, она не успела даже ответить, и передал ей свой. Затем отпил прямо из того места, где она прикасалась губами, и сказал:

— Пить из бокала после такой красавицы ещё более сладко.

Он воспользовался случаем и после этих слов поцеловал её.

— Цин Ни, мы сегодня выпили несколько тысяч юаней, нельзя чтоб это было просто тратой. А дать кому-то допить — это трата.

Он перелил остатки вина в другие бокалы, из которых обычно пьют жених и невеста при бракосочетании. Они сделали глоток, и тут он резко притянул её к себе за талию.

— Цин Ни, неужели ты не понимала, что нравишься мне? Скажи мне, ты думаешь — я стар? Я скажу тебе так, человеку нужно достичь чего-то и тогда возраст всего лишь цифра, понимаешь?

Она смотрела на его красное лицо и поняла, он говорит так потому, что действительно стар.

— Конечно, я не такой уж и богач, но я не коррупционер и тем более не продажный чиновник, я просто успешный человек. Ты подумай, каким наш уезд был раньше, а после того, как я пришёл к власти, каким он стал? Я считаю, что самое главное это профессионализм, терпеть не могу работников, которые ни черта не делают и наживаются только. Я же прав?

— Верно, — она смотрела на него широко открытыми глазами, как на незнакомца, поскольку раньше думала, что он совершенно другой человек, но, видимо, ошибалась.

Зазвонил телефон, это был Ван Тао, она положила его на стол и не стала брать трубку, он вибрировал и она отключила его.

Он смотрел на её лицо, шею и она понимала, что он весь дрожит и представляет, как целует её.

Он занимался любовью, как обезумевший медведь, восседая на её гладком теле, она чувствовала себя легко, как на вершине горы.

Его тело вдруг изменилось, как будто он был спортсменом, и лицо стало решительным. Она обнимала его и кричала: «Ту Ге!»

Её вызвал начальник Ван и сказал, что в районном суде Х председатель суда Хао хотел бы её видеть. Она поняла, что это касается дела Ван Чэня и сразу же пошла туда.

— Ван Цин Ни, наш суд пришёл к выводу, что мы не можем возбудить дело, поскольку недостаточно доказательств.

— Почему вы считаете, что недостаточно?

— Нужно, чтобы было доказательство того, что он распространял эту информацию, и что она привела к какимто отрицательным последствиям для вас. Не важно, правда или нет, но он распространял эту информацию только для внутреннего доклада и к тому же нет никаких негативных последствий.

Она хотела рассказать о том случае, когда Ван Чэнь домогался её, но поняла, что и этого она никак не докажет.

— Я никогда не пыталась пойти на секс с ним ради взятки, — сказала она.

— Ну, конечно, нет, просто нужно рассматривать по существу, а по существу у тебя нет доказательств.

— Ну я ведь отправляла вам тот документ, где он говорил про меня в своей речи о противостоянии коррупции, — плачущим голосом говорила она.

— Ты взяла внутренние документы для рассмотрения! Разве не глупо, там даже не написано твоего имени, просто ХХХ.

— Но сотрудник из вашего суда сказал мне об этом, показал пальцем, вряд ли это неправда!

— Ну а доказательство? Показание свидетеля в таком случае?

Она попыталась справиться со своими эмоциями.

— Господин Хао, Ван Чэнь осквернил моё имя перед несколькими сотнями работников вашего суда, теперь они все косо смотрят, потому что думают, что это правда. Вы думаете, это не является весомым результатом влияния его слов? Думаете, оскорбление — это недостаточно?

— Цин Ни, ты изучала юриспруденцию в университете, не знаешь, чем юридический факт отличается от просто факта?

— Если я найду доказательства, вы откроете дело?

— Зависит от ситуации.

— Тогда дайте распоряжение, я пойду в суд другой инстанции.

Он помолчал немного и сказал:

— Распоряжение дать не могу, могу выдать письменный отказ.

Она беспомощно склонила голову с ощущением, что во всех судах и у их работников нет ничего человеческого. Цин Ни даже подумала: если нет никакого способа, стоит ли ей оставаться вообще в этом городе?

— Ну вы сами подумайте, сяо Ван, если я буду использовать внутренние документы в качестве доказательства, меня же просто уберут с должности председателя, поскольку это не доказательство.

— А мне что делать? — жалобно смотрела она.

— Это твоё дело, — твёрдо ответил он.

— Ладно, я откланиваюсь, но это вовсе не означает, что я сдаюсь.

Она развернулась и направилась к выходу.

— Сяо Ван, ты знакома же с Лю? Обсуди с ним.

— Хорошо. Спасибо вам, — ответила она и вышла.

Она вышла из кабинета Лю, и на душе стало легче. Он пообещал вмешаться в это дело и поговорить с теми, кто проводит инспекцию.

Она зашла в свой кабинет и узнала хорошую новость: результаты экзамена вышли. Она нашла секретаря, у которого был документ с оценками, посмотрела: двести пятьдесят один балл. Цин Ни обрадовалась и огорчилась одновременно.

Обрадовалась потому, что теперь является — легальным адвокатом. Огорчилась же за результаты: по её подсчётам, должно быть на сорок с лишним баллов больше, и она не могла ошибиться.

Она снова ощутила ничтожность одного человека в этом обществе. «Ладно, так или иначе, это радостное событие», — подумала Цин Ни и позвонила сначала Ван Тао, а затем Линь Чуну, чтобы сообщить радостную весть.

Потом Цин Ни вглянула на новые многоэтажные здания с магазинами и решила порадовать себя покупками, поскольку на её счету было уже сто пятьдесят тысяч. Начальник уезда дал ей двадцать тысяч на адвокатские расходы, не выписав при этом ни чека, ни договора.

Она позвонила подружкам, чтобы составили ей компанию, но те отказались идти по магазинам сегодня, поэтому она побрела мимо магазинов.

Цин Ни думала о том, что она ещё и не получила официального документа-свидетельства, но уже известна во многих кругах. Она чувствовала себя лидером и планировала потеснить ряды известных юристов. И хотя существюут такие люди, как Ван Чэнь, она знала, что рано или поздно сделает так, чтоб он испытал все круги ада. Нужно только подождать.

Зазвонил телефон, номер был незнакомый. Оказалось, это звонил из управления по борьбе с коррупцией начальник Ху Ар. Он сказал, что его знакомый в суде имеет дело, и нужно нанять адвоката на его защиту. Слова «нанять адвоката…» резали слух, однако любая работа сулила деньги.

Она поднималась по ступеням прокуратуры района Н, мимо прошёл старший прокурор Йо, он был бритым и низкорослым. Цин Ни почувствовала в себе силы и ещё большую уверенность.

Ху Ар ждал её в кабинете за столом. Когда она вошла, он улыбнулся.

— Цин Ни, ну ты и быстро, заинтересованное лицо ещё не пришло.

— Ну, это наша обязанность быть вовремя.

— Почему?

— Ведь адвокат всё-таки работник сферы услуг. И это всё денежная мотивация.

Он захохотал, она тоже рассмеялась.

— Сяо Ван, это дело не нашей местности, другого уезда, в противном случае я бы сам мог справиться с этим. А ты — способный адвокат, вот я и подумал, что ты справишься.

— Спасибо, господин Ху, вы расхвалили меня. Почему вы так думаете?

— Ты красивая, — опустил он ноги со стола на пол.

— Только лишь поэтому?

— Ах, многие женщины только об этом и мечтают. Цин Ни вдруг вспомнила про дело Гэна, о котором спрашивал адвокат Цао, и подумала, что можно кое-что разузнать.

— Господин Ху, я хотела узнать о деле по взяточничеству начальника отдела сельхозбанка.

— А ты хорошо осведомлена. Он позавчера пришёл к нам с повинной. Наверное, это был указ вышестоящих, и поэтому он пришёл, но он сейчас дома. Его родные подсуетились и освободили его под поручительство и залог.

— А дальше что?

— Ну, дальше посмотрим. Этот Гэн случайно не вас искал?

— Нет, нет! Зачем я бы тогда вас расспрашивала, если бы была в курсе этого дела? Давайте тогда о сегодняшнем деле поговорим подробнее.

— Это дело уже выиграл мой друг, сейчас оно на фазе исполнения, а вообще изначально иск был подан ещё два года назад.

— Ну и что же не так? Почему оно не исполняется, а передаётся на этом этапе?

— Такое бывает, что трудности с исполнением.

У него зазвонил телефон, и он ответил: «Мы на втором этаже, да, мы ждём, быстрее».

Этот человек по внешнему виду казался дельным и проворным, роста он был невысокого и говорил на северо-восточном диалекте.

— Вы обсудите всё вдвоём сначала, — сказал Ху.

— Почему дело застопорилось на этапе исполнения? — спросила она.

— Не спрашивайте, это дело тёмное! Это всё в суде дело, скажу по правде, я отдал им двести тысяч.

— Что?? Двести тысяч?

— Да, ровно так.

Цин Ни начала свою практику в рыночных отношениях ещё без статуса адвоката, и на сегодняшний день у неё уже было за плечами немало дел. Однако она знала, что это было незаконно. Ей было стыдно, однако не перед конторой и начальником Ваном, просто ей не нравилось что-то делать за спиной. Начальник Ван в её глазах не был хорошим адвокатом и учителем, он был просто коварным мелким человеком, поэтому по отношению к нему она не испытывала угрызений совести. Однако адвокатская контора имела некоторые финансовые проблемы.

Начальник Ван любил быть в центре внимания, часто преувеличивал свою значимость и кичился тем, что занимает пост заместителя председателя совета адвокатов. При этом уже несколько месяцев не делал адвокатам отчислений и не платил зарплату, зато от имени конторы часто устраивал мероприятия и приёмы для руководства.

Подумав, она решила взяться за это дело, чтобы внести деньги в контору. Это в какой-то степени была помощь начальнику Вану и конторе. Когда Ван увидел, что Цин Ни принесла двадцать тысяч юаней и новое дело, он тут же начал её восхвалять и при этом роптать на других адвокатов, которые не в состоянии ничего сделать. Сказал, что адвокат Джан за самое крупное дело получил всего две тысячи юаней. Она понимала, что большинство из них не вносят плату в контору, либо просто скрывают часть доходов.

Цин Ни заметила в начальнике некоторые изменения: он двигался медленней обычного и учащённо дышал, с утра до вечера жевал свои пилюли. Адвокат Вен сказал, что у Вана ещё одна новая болезнь — склеродермия, при которой страдает кожный покров. Те пилюли, которые он ест, изготовлены из дождевых червей, которые, по словам врача, могут помочь.

Цин Ни вдруг почувствовала жалость к начальнику Вану: у него масса болезней: гипертония, сахарный диабет, кардиопатия, простатит, теперь ещё и это. И изо дня в день есть эти таблетки, особенно из червей — вот это гадость! Она видела его радость, когда внесла деньги.

Сама система мешает развитию юридических услуг: такой большой город, и всего лишь несколько бюро могут этим заниматься, большинство из них ещё и открыты на государственные активы. Поэтому такие, как Линь Чун, и хотят открыть свою контору.

«Здесь нельзя долго оставаться, — думала Цин Ни. — Ван всё хочет расширяться, соревноваться с другими конторами, несмотря на свои болезни. Хотя никакого единства в команде и конторе не ощущается, только дай волю — все разбредутся и каждый будет сам за себя». С тех пор, как адвокат Вен рассказал ей про клевету Ван Чэня, она испытывала к нему некую симпатию.

Когда Ван, жуя свою пилюлю, спросил, с кем бы она хотела вести это дело, Цин Ни ответила: «С адвокатом Веном».

Как только машина въехала на самую гору, Цин Ни ясно увидела весь уезд и посёлок, в котором всё казалось новостроем. Её поразило, что все здания были построены по одной модели: они были одинаковыми, облицованными кирпичом. Адвокат Вен сидел сзади и то и дело вздыхал от всех изменений, которые произошли с этим местом.

Ограда судебного здания была в ужасном состоянии, во дворе суда было много зданий. Они двинулись к исполнительному суду, который находился на задворках. В здании исполнительного суда было много кабинетов, больше десяти точно, внутри было очень темно.

— Председатель Ху, — крикнул Ван.

— Кто там? — ответил голос.

— Это председатель суда Ху? — спросил Ван снова.

— А вы кто? Подождите минутку, я сейчас, — раздался тот же голос.

Цин Ни не выдержала, дёрнула директора Вана и адвоката Вена. Вен остался курить снаружи, а Цин Ни и Ван прошли внутрь. Цин Ни быстренько нашла папку по нужному делу. Прошло больше часа, наконец, послышался старческий кашель. Прошло ещё полчаса, и послышался звук отхаркивания мокроты, а затем нецензурная брань.

Наконец вышел человек, директор Ван робко спросил:

— Господин Ху, отдохнули? — передавая ему пачку сигарет.

— Великий Китай, мягкая упаковка, х-ха, — взял он пачку.

Ху закурил сигарету, посматривая на Цин Ни:

— Вы…

— Это вот те два адвоката, которым поручили дело, — сказал Ван, указывая на неё и адвоката Вена.

— Поручили? Так кто работает-то? Я или они? Трата денег, — презрительно ответил он.

— Я сейчас занят бизнесом, а они будут мне помогать и делать всё, что нужно, — ответил Ван.

— Зачем нам адвокаты? — выпустил он дым.

Цин Ни передала ему доверенность, пока он изучал, она смотрела на него. Он был толстяк-коротышка лет сорока. «Китайцы тупые, вечно всё слизывают с Запада, ты говоришь, нужны адвокаты? Зачем?» — думал Ху про себя, глядя на Цин Ни.

— Ты хоть и красивая собой, но почему адвокат? Зачем? Несколько дней назад я с одним стариком-адвокатом ругался.

Цин Ни слушала его и удивлялась, как работник суда может так оценивать адвокатов! Создавалось впечатление, что он либо провоцирует их, либо просто грубит. Она хотела возразить ему, но понимала, что это может сказаться и на дальнейшей работе, и на директоре Ване.

— Конечно, как адвокаты могут сравниться с вами? Вы действуете от имени государства, а мы всего лишь простой народ, — ответила Цин Ни деликатно.

— Вы раз уж содействуете арестантам, то должны безвозмездно им помогать, а вот суд, раз уж он всё решает, должен брать деньги, — сморкаясь говорил Ху.

Цин Ни чуть не разорвало от гнева. «И это говорит председатель суда? Вы живёте на бюджетные деньги, а мы зависим от рыночной ситуации», — думала она, вспоминая, как директор Ван говорил, что дети Ху учатся в аристократической школе в Пекине и что Ван спонсировал двести тысяч на это. Как та-кой человек вообще получил эту должность?

Она лицемерно сказала:

— Господин Ху, когда господину Вану нужно будет, мы вместо него будем с вами связываться, хорошо?

Он не поднял своей головы:

— Ты приходи и хватит, а этот старичок пусть не приходит, — указал он на Вена.

Эта фраза смутила адвоката Вена, и он, не поднимая глаз, тихо вышел.

— Ха-ха, вы такой смешной, ну что, когда начнём работать над делом директора Вана?

— Ху Ар эти дни не здесь, придётся подождать.

Они вернулись в машину, чтобы всё обсудить.

— Ху Ар какой человек? — спросила Цин Ни.

— Ху Ар? Ну, он обманом заставил меня инвестировать сюда, сказал, что ресурсы изобильны, обработаем сырьё и будем продавать, — ответил директор Ван.

— Так он меня и обманул, я вложил триста миллионов на постройку завода, а потом обнаружилось, что он мошенник, к тому времени, как обнаружилось, я уже не вкладывал, между делом ещё двести тысяч потратил на всякую мелочь.

— Он человек страшный, избил меня как-то, заплатил суду и выиграл дело.

— А какова причина всего этого? — спросила она.

— Не могу сказать. Скажу одно, этот председатель Ху ещё хуже, чем Ху Ар. Его здесь все боятся, он при деньгах, власти, женщины есть, в общем, никто ему не перечит здесь. А Ху Ар вроде как предводитель местной группировки в этом городе, он привлекал инвесторов, а потом кидал их.

— А у него есть имущество, которое можно отнять? — спросила Цин Ни.

— Конечно, у него много имущества, наверное, на десятки миллионов, — ответил директор Ван.

— Ну, если этот Ху Ар настолько крутой, почему он ещё не выиграл судебное дело? Ведь так было бы проще.

— Первое слушание он выиграл, потом я обжаловал, и после повторного рассмотрения выиграл я.

— Тогда, как двести тысяч юаней попали ему?

— Я, кажется, вам говорил, его сын плохо учится, но хотел попасть в пекинскую аристократическую школу, я одолжил годовую сумму.

— Одолжили?

— Ну, вроде одолжил, фактически проспонсировал. На самом деле, у него денег немерено, эти двести тысяч он сам мог спокойно отдать. За этот год я был у него несколько раз, один раз сам видел, как он дал своей любовнице триста тысяч.

— А он занимается торговлей?

— Не знаю, факт в том, что у него есть власть, он кладёт свои деньги под большие проценты в банк.

— Ничего себе, какой он смельчак, неужели он не боится, что кто-то разоблачит его?

— Он общается с нужными людьми.

У Цин Ни появилась идея, но она не озвучила её своим коллегам:

— Пойдёмте уже, чего мы тут стоим, — сказала она.

Директор Ван ответил:

— Я надеюсь на вас, Цин Ни.

Она лишь ответила:

— Пойдёмте.

На часах было восемь утра, когда она набрала номер командира Чхэна и попросила его помочь кое в чём, он спросил, что за дело. Она сказала, что нужно проверить банковский счёт одного человека на злоупотребление своими полномочиями и рассказала всё, что знает, про председателя суда Ху.

Она приехала в адвокатскую контору и минут через десять позвонил Чхэн. Он сказал, что на счету Ху миллион двести пятьдесят тысяч, за полгода у него был оборот четыре-пять миллионов.

Ага! Больше миллиона! Он ведь госслужащий, откуда у него такие деньги? Цин Ни попросила Чхэна узнать в управлении промышленно-торговой администрации, есть ли у Ху своё предприятие или фирма, а также узнать, чем занимается его жена.

Только она успела договорить с Чхэном, как позвонил Линь Чун и сказал, что административный орган не санкционировал открывать свою контору, так как пока его судебное дело не завершено, и он освобождён под поручительство и залог. Только после разбирательства, если оно будет в его пользу, можно организовать свою контору.

Цин Ни ворвалась в кабинет начальника Вана, у него был гость — седовласый пожилой человек, которого она раньше не видела. Она подумала, что, должно быть, это врач. Ван торопливо поднялся с кресла.

С тех пор, как Цин Ни познакомила начальника Вана с главой уезда Байем, он смотрел на неё совсем другими глазами:

— Сяо Ван, у вас какое-то дело?

— Именно так.

— Говорите.

— Вы знаете Линь Чуна?

— Да, да, этот тот, который уволился.

— Да, он. Он хотел зарегистрировать свою контору, но ему не разрешили, что можно сделать?

— Потому что он освобожден под поручительство и залог?

Рядом сидевший адвокат Вен завопил:

— И поделом ему! Он, когда был судьёй, столько адвокатов обижал, а теперь вдруг адвокатская контора.

— Никого он не обижал, — ответила Цин Ни.

— Сяо Ван, закон есть закон. Человек, освобождённый досрочно, не может организовать свою контору, никто с этим ничего не может сделать, — ответил начальник Ван.

— А у вас есть документы?

— Документы? Вроде нет, да и не нужны они тебе. Ты подумай, как человек, обвиняемый в краже и хищении, может свою контору открыть?

— Прошу вас, господин Ван, помогите, я бы не просила, если б было невозможно.

— Помогу, но нужны документы, — хитро взглянул он, — я помогу, если ты ещё год будешь работать у меня в конторе.

— Хорошо, я сейчас напишу гарантию.

— По рукам. С его делом я разберусь, — радостно ответил Ван.

Она вышла из кабинета, и за ней выбежал адвокат Цао:

— Цин Ни, скажи ему, чтоб он молчал… иначе, иначе ты можешь пожалеть об этом…

Командир Чхэн отправил Цин Ни по факсу бланк банковских операций господина Ху, в котором она обнаружила, что последние сто восемьдесят тысяч пришли ему несколько дней назад из сельхозбанка. У неё был знакомый, земляк и просто хороший человек, который работал в сельхозбанке, в отделе ссуд. Она решила ему позвонить, чтобы узнать ситуацию отдела сельхозбанка в уезде W. Он сказал, что отдел банка за последнее время вернул четыреста тысяч юаней, при этом сто восемьдесят тысяч банк перевёл суду, вроде как банк спонсировал судебную палату.

Что за ерунда? Почему спонсирование на счёт физического лица, а не напрямую суду?

Ей было не по себе: этот господин Ху был председателем суда около двух лет всего, а уже такая смелость и наглость. Хоть информации было недостаточно для полноценных выводов, но у директора Вана он занял двести тысяч на обучение сына, а на его карте столько денжищ, вряд ли ему не хватает их. Она не знала, что делать дальше.

Она пообедала, и директор Ван заехал за ней и за адвокатом Веном, чтобы снова отвезти их в уездный центр W. Как только приехали, они сразу пошли в кабинет к председателю суда. Кабинет был не заперт, в нём всё было завалено делами. Но на деле директора Вана, к счастью, была специфичная печать, чем оно и отличалось.

Скоро послышались голоса с улицы, это закончилось собрание. Не прошло и пять минут, как вернулся Ху. У него был усталый вид, и от него пахло перегаром. Увидев своих посетителей, он быстро опомнился:

— Что делаем? Столько дней от вас ни слуху ни духу.

Цин Ни взяла инициативу на себя и как можно более мило сказала:

— Господин Ху, мы думали, вы слишком заняты, не хотели сильно вас отвлекать.

— Какой отдых, вы не приходите, выходит, мне самому вас звать надо, — сказал Ху.

— Господин Ху, мы, правда, думали, что вы слишком заняты. Вы присядьте, выпейте воды, а потом обсудим с вами работу, — сказала она.

Он ходил по кругу со словами:

— Значит, дело обстоит так. Сейчас у Ху Ар нет никакой собственности, если хотите, придётся ждать, пока у него появятся деньги.

Директор Ван засуетился:

— Господин Ху, но у Ху Ар есть деньги, есть машина, земля, ресторан и даже караоке-бар.

— Это всё не на его имени, и даже не на имени жены, это записано на брата, — ответил Ху.

— Ну получается, он прячется от обязательств, — сказал Ван.

— Директор Ван, всё не так безнадёжно, просто нужно ждать. Я уже издал приказ, и как только у него появятся деньги, счёт будет заблокирован, а если он осмелится противостоять мне, я его арестую.

Уже прошло полтора года, как директор Ван заплатил за его сына, однако Ху не упоминал об этом, да и с делом никак не помогал. Говорил только, что у Ху Ар нет ни денег, ни собственности, и что скоро они обязательно появятся.

Слушая Ху, они не знали, что сказать, самым разумным было отправиться домой.

Цин Ни дала новые поручения командиру Чхэну, узнать о ситуации с машинами и жильём Ху Ар. Затем пошла к начальнику Вану, чтобы узнать насчёт дела Линь Чуна.

Начальник Ван развалился на стуле и снова разглагольствовал о великих истинах, вокруг сидели другие адвокаты, они думали, что статус адвоката у Цин Ни — это заслуга Вана. А то, что Ван познакомился с начальником уезда, — заслуга её.

— Цин Ни, я связался с кем нужно, начальник согласился со мной и сказал, что надо санкционировать это дело. Нужно ещё чуть подождать, все эти формальности…

Цин Ни была довольна тем, что всё это вопрос лишь времени. Она вернулась в свой кабинет, набрала Линь Чуна и передала хорошую новость. Услышав это, он обрадовался и начал её слёзно благодарить.

Линь Чун был воодушевлён. Он был хороший человек, со своими стремлениями и идеалами, абсолютно невиновный, он докатился до состояния судимости, получив такое оскорбление. Он не был вершиной горы, скорее, цветком или ростком дерева, который при столкновении с сильным ветром упадёт наземь. Она обожала его, хотела помочь ему и покровительствовала так, будто он был маленьким ребёнком.

Позвонил командир Чхэн, сказал, что у Ху Ар в собственности машина и квартира, общей стоимостью семь-восемь миллионов, если нужно более точно, придётся делать оценку стоимости капитала. Она тут же позвонила директору Вану и сказала, чтобы он заехал за ней и адвокатом Веном, через десять минут Ван был на месте. Они посмотрели документ о его собственности, который предоставил Чхэн, и остались не в восторге: оказывается, ещё несколько человек подавали на него в суд в провинции Хэйлунцзян. Неважно, насколько всё было сложно и запутано, у них появилась надежда, и они помчались в известном направлении.

Сегодня им повезло, Ху гулял на заднем дворе с собакой, хотя собакой это трудно было назвать — больше похожа по размерам на свинью. Цин Ни любила животных, собака оживилась в присутствии новых людей и радостно прыгала из стороны в сторону, мрачное лицо Ху, казалось, тоже стало светлее. Она воспользовалась его улыбкой и пропихнула ему распечатанный документ с имуществом Ху Ар.

— Господин Ху, мы обнаружили, что у Ху Ар есть кое-какая собственность, примите меры, пожалуйста.

Он пришёл в ярость:

— Как вы, адвокаты, смогли это проверить? Это не входит в ваши права.

Она старалась улыбаться:

— Это не относится к секретной информации, и адвокаты имеют право делать запрос и получать подобную информацию.

— Неправда. Это противозаконно, следовательно, я не могу ничего делать с этой информацией.

Он вошёл в свой кабинет. Директор Ван поник головой, но Цин Ни не отступала, она пошла за ним:

— Вся информация достоверна, посему примите соответствующие меры.

Он вдруг изменился, брови его задвигались в гневе:

— Адвокат Ван, сколько он вам заплатил?

— Нисколько, обычную норму для адвокатов.

— Х-ха, нужно лишь, чтоб ты меня сопровождала, и я всё сделаю с этим делом, — сказал он.

— У меня нет времени. Давайте в следующий раз я захвачу к вам подружек, — пыталась она сдержать гнев.

— Ты имеешь в виду этих курочек? Большинство из них слишком грязные, поэтому я хочу, чтоб была ты.

Она хотела влепить ему пощёчину, этому бесстыжему ублюдку. Но не могла, поэтому лишь вежливо ответила, что им пора. Лишь отойдя, она выругалась.

Цин Ни начала думать, неужели с ним никто не может справиться? Ведь есть же вышестоящие инстанции над ним.

Она вспомнила о начальнике уезда Байе и набрала его номер:

— Господин Бай, это Цин Ни Ван, как вы?

— Если есть какие-то указания, говори, — энергично ответил он.

— Вы знакомы с руководителями уезда W?

— Да, знаком, начиная от секретариата и до самого начальника.

Она рассказала ему всю историю и попросила позвонить этому начальнику уезда. Он согласился, через полчаса перезвонил и сказал, что связался с секретарём У и что завтра он будет ждать Цин Ни.

На следующий день они с директором и адвокатом Веном выехали пораньше. Проехав меньше часа, машина остановилась у здания правительства уезда. Секретарь У был приятным человеком в возрасте за пятьдесят, с румяными щеками. Он ещё раз расспросил всё, затем взял трубку и набрал судебную палату, переговорил с начальником Дзином и попросил его самого взяться за это дело. Секретарь У заверил, что теперь они могут спокойно идти в палату и найти начальника Дзина. И вообще они с начальником уезда Байем — хорошие друзья, для него он сделает всё, что может.

Они нашли начальника Дзина, он был средних лет и тучный. Кабинет его тоже был вкривь и вкось, однако обставлен чуть лучше. Дзин был культурный и воспитанный, услышав всю историю из уст директора Вана, он сказал, что Ху вообще-то хороший работник и обычно со всем справляется, значит, у Ху Ар действительно нет собственности.

Цин Ни в тот же момент передала ему распечатку документа о собственности Ху Ар. Он внимательно посмотрел, вернул обратно и сказал, чтобы после обеда они зашли к Ху.

На обед эти трое пошли в ресторан насладиться бараниной, директор Ван снял в гостинице двухкомнатный номер с почасовой оплатой, они немного полежали и отдохнули, но никто из них не смог уснуть. Как только наступило два часа, они пошли в судебную палату. Затем услышали, как во двор въехал грузовик.

Ху протянул руку директору Вану:

— Это всё посторонние люди дали Ху Ар в займы, его семья поместила это на счёт Ху Ар, посмотрите товар.

Это была обувь. Цин Ни взяла её посмотреть, для детей трёх-четырёх лет.

— Директор Ван, ну что вы думаете, пойдёт?

Он лишь опустил голову.

— Господин Ху, а нельзя это на деньги поменять?

— спросила она.

— Менять или нет — ваше дело, у него сейчас есть только это. Если вы откажитесь, то вообще ничего не получите.

— А как же его машина и квартира?

— Если вы это смогли проверить, то и я тоже. Эта собственность была конфискована уже для другого кредитора.

Они вернулись в гостиницу. Цин Ни сидела на подоконнике и плакала, неужели никто не может ничего сделать с этим Ху? Так, надо возвращаться в город.

— Директор Ван, довезите нас прямо до конторы, мне нужно посовещаться с коллегами.

Она зашла в кабинет к начальнику Вану. Он, как обычно, развалился на стуле, а в комнате было полно людей. Она хотела обсудить дело со всеми.

У начальника Вана лицо не изменилось. Адвокат Джоу в гневе стукнул по столу:

— Это никуда не годится, сяо Ван. Неужели есть такие работники суда? Почему никто его не контролирует.

Адвокат Джен обвинил Цин Ни:

— Разве ты не понимаешь? Работники суда остаются, а вот все эти стороны — истцы, ответчики меняются.

Вмешался начальник Ван:

— Первое правило — мы должны стремиться выиграть дело; второе — нужно сохранять хорошие отношения с судебными органами, нужно сохранять хорошую репутацию.

Адвокат Ли спросил, произошло ли это в суде уезда W. Цин Ни быстро сменила тему, чтобы не уточнять район при всех.

— Начальник Ван, вы самый опытный, как думаете, что нам делать дальше?

— Сяо Ван, я же сказал, что выигарать дело — это предпоссылка, однако не нужно заниматься альтруизмом и помогать просто так; во-вторых, не наша обязанность бороться с коррупцией; в-третьих, нужно сохранять хорошие отношения с судебной палатой; мы уже получили деньги за это дело, просто работай хорошо и на максимуме, чтоб заказчик понял, что ты делаешь всё возможное.

— Вы имеете в виду покончить с этим?

— Ну, ты и так уже хороший адвокат, а что ещё ты хочешь? — спросил Ван её.

Вчера она заранее пригласила Ху Ар пообедать. Она подошла к нему, он уже выпивал.

— Ты вчера тоже пил? — села она перед ним.

— Да, вчера на встречу одноклассников ходил, перепил на радостях, сегодня так паршиво было с утра. Пирожки с начинкой, конечно, хорошо, но я решил похмелиться, — ответил Ху Ар.

— Говорят, что похмелиться на утро — хорошо помогает, но если честно, я попробовала как-то и мне было ещё хуже.

— Да ты просто мало пьёшь, если б много пила, поняла бы всю прелесть этого способа. Хотя, конечно, для девушки это было бы некрасиво.

Цин Ни махнула рукой, чтоб принесли ещё бутылку. Когда она махнула рукой, это заметил директор Ван, который зашёл в этот момент в зал.

— Дружок, директор Ван говорил тебе о деле?

— Что за дело? Вообще ничего не говорил.

— Его дело приостановлено.

Она в подробностях рассказал про все их встречи с Ху.

Ху Ар послушал и расхохотался:

— Ни хрена себе паренёк, кто говоришь он? Председатель суда и на карте больше миллиона? Не хило, и никого не слушает… отчаянный тип.

— Да, а ещё в первый раз при первой встречи он взял у директора Вана двести тысяч…У него две тачки крутых в наличии, думаешь денег нет?

— Он взял у директора Вана двести тысяч наличкой? — изумлённо спросил Ху Ар.

— Да, именно так, кажется, вексель даже не дал.

— Ну, может, его семейка тогда расколется, не будет отрицать, — сказал хитро Ху Ар.

— Нет, так нельзя, всё-таки он работник суда, неважно, насколько он дрянной.

— И что? Он же тоже простой человек, просто поработал чуть-чуть и дослужился. В тигриной шкуре вроде крутой, а внутри — придурок настоящий.

— Вот такие дела. Может, у тебя мысли есть, что делать дальше? — спросила она.

— Что делать, спрашиваешь? На самом деле есть тут одна обидная вещь, в прошлом году я покупал квартиру и хотел занять у директора Вана, он сказал, что у него нет денег, а вот всяким Ху по двести тысяч давать так деньги нашёл. Ладно, не будем об этом. Ты спрашиваешь, что бы я сделал? Ты же знаешь, что я обычно делаю…

— Ха-ха, начальник управления по борьбе с коррупцией, — подпрыгнула она.

— Именно. Пиши письмо прямо в управление. Его дело слишком очевидное, они быстро проверят и тут же возбудят уголовное дело и выберут меры пресечения, — жевал лепёшку Ху Ар.

Она подвинулась к директору Вану, который присоединился к ним, и сказала: — У меня есть два беспокойства: первое, если мы так сделаем, это может вызвать отрицательное влияние всей судебной палаты, во-вторых, это может испортить мою репутацию как адвоката.

— По первому даже не беспокойся, они наоборот быстрее разрулят дело директора Вана, что касается второго, ну можно, чтоб директор Ван подписал жалобу, — ответил Ху Ар.

Цин Ни позвонила адвокату Вену и попросила прийти. Не прошло десяти минут, как появился Вен, весь в поту и запыхавшийся.

Ху Ар обратился к директору Вану:

— Говорят, вы суд подкупали, директор Ван? Это ведь приступное действие.

— Ну, ты же понимаешь, кто желает просто взять деньги и подарить другому человеку даром? — Ван поник головой.

— И ты небоишься попасть под привлечение к ответственности? Давать взятки и брать взятки — одно и то же, всё преступление.

— Этот Ху — мерзавец всё-таки, сказал — одолжить, на самом деле выудил взятку.

— Ну вот всё и раскрылось, в тот раз, когда я покупал квартиру и попросил у тебя, что ты мне ответил?

Ван покраснел и угрюмо ответил:

— Слушай, у меня, правда, нет денег, эти двести тысяч — последние крохи, что я насобирал ради дела, и то этот мерзавец меня облапошил. Если я в итоге не верну свои деньги, насобираю ещё и найму киллеров к чёрту.

Цин Ни перебила:

— Директор Ван, Ху Ар придумал хороший способ, и если вы согласны, то будем действовать согласно этому плану.

Цин Ни пересказала весь план от начала до конца. Он молчал, но когда услышал, что ему вернут деньги, то сразу обрадовался и пригласил их на ужин.

Цин Ни вернулась в контору, нашла адвоката Вена и заставила его как можно скорее написать жалобу, она хотела отнести её сегодня.

Вошла адвокат Ли. Цин Ни не любила её, считала сплетницей, которая лезет в частную жизнь других, а ради работы не остановится ни перед чем. Ли смотрела на экран, но ей не было видно, на кого составляют жалобу. Цин Ни изо всех сил прикрывала имя. После этого она поймала такси, доехала до прокуратуры и максимально быстро, чтоб никто не увидел, опустила жалобу в ящик.

Когда она уже была на пути в адвокатскую контору, ей позвонили с неизвестного номера. После того, как однажды ей устроили ловушку полицейские, она относилась настороженно ко всем незнакомым номерам. Она никогда и подумать не могла, что работа адвоката может оказаться столь опасной.

Цин Ни взяла трубку, но никто ничего не сказал. Через несколько минут позвонили снова. Раздался грубый мужской голос, похоже было, будто говоривший из деревни. Он сказал, что ему нужен адвокат. Она пригласила его в контору, но он сказал, что там будет неудобно. Цин Ни пыталась выяснить, что за дело, но человек говорил неясно, и у неё возникли догадки. Любопытство подтолкнуло её согласиться на встречу. Мужчина, колеблясь с местом, назвал один пригородный ресторанчик, он был довольно известным, поскольку рядом находился крематорий. Надо сказать, крематорий никак не испортил бизнес ресторанчика. Хоть сейчас и не время обеда, он пригласил её выпить чай и поговорить.

Она позвонила командиру Чхэну, в трубке послышался звук соединения, но никто так и не ответил. Она подумала и набрала номер Ту Ге, сердце сильно забилось, в трубке послышался его голос, и она попросила сопроводить её.

Он сразу же согласился и сказал, где его ждать. Она приехала в назначенное место, но его ещё не было. Обычно это место было переполнено людьми, особенно торговцами фруктами и овощами, но сегодня не было ни души. На сердце было неспокойно, она отчего-то переживала. До ресторана оставалось ещё километра два, этот человек не мог знать, что она тут.

Вдруг из будки, находившейся рядом, вышло пять-шесть человек. Это была команда Ту Ге, он был, как всегда, без единой эмоции на лице.

— Вы давно здесь? — спросила она.

— Нет, недавно, — ответил он.

— А ваша машина?

Он указал на деревья вдали, оттуда выехал микроавтобус. Они подъехали к зданию ресторанчика в три этажа, выглядел он вполне сносно. Но самым неприятным было то, что между рестораном и крематрием была одна перегородка. На часах ещё не было одиннадцати, официанты в национальных костюмах бегали между столиками. Ту Ге приказал водителю остановить машину. Рядом с рестораном было много машин, больше десяти. Они заехали на стоянку вместе с другими машинами.

— Цин Ни, ты выходи первая, дойдёшь до середины, остановись и позвони ему, поняла?

— Он недавно звонил, я перезвоню ему сейчас.

Она пошла по направлению, указанному Ту.

— Я уже на месте, вы где?

— Уже подъезжаем.

Она положила трубку, отошла несколько метров и остановилась. Вскоре подъехала машина, вышли двое, лет тридцати, тот, что был повыше, подошёл к ней. Она нервничала вплоть до того, что дрожали колени.

— Девушка, вы Цин Ни Ван?

— А вы кто?

— Мы? Мы — насильники, насилуем примерно таких девушек, как ты, — расхохотались оба.

В этот момент в ней проснулась такая ярость, что не было страшно ни капли, она послала их и влепила тому, что повыше, пощёчину. Он вскрикнул, и сбежался народ, какая-то рука ухватила Цин Ни и запихала в машину. Прошло несколько секунд, как из машины выскочили парни, уложили их на землю и начали бить. Их затолкали в машину и увезли, охранники ресторана даже не успели сообразить, что произошло. Эти трое стояли на коленях, один из парней Ту Ге начал допрос, помахивая каучуковой дубинкой.

— Слышь, вы откуда? — спросил Ло ПуГань.

— Не спрашивай, братец, мы просто кочуем и бездельничаем, — ответил высокий, вытирая кровь со лба.

— Кто это тебе тут братец? — Ло ударил его ногой. — Говори! Откуда, кто отправил?

Тот, что ниже по росту, трясясь сказал:

— Я говорю, мы из уезда W.

— Кто вас отправил? Зачем вы договорились о встрече с адвокатом Ван?

— Нас отправил председатель суда Ху, говорит, есть одна… сучка, которая может его дело испортить.

— Это твоя мамаша сучка, — Ло ударил низкого так, что он упал навзничь. Затем повернулся к их водителю:

— Теперь ты говори.

— Да, да, это Ху нас отправил, — ответил водитель.

— Что вы хотели с ней сделать? — спросил Ло.

— Ху сказал нам, чтоб мы обманом затащили её в наш уезд, затем немного избили, чтоб заставить её молчать. Но он говорил, чтоб избили не сильно, а так, может, кость одну сломать и все, хватит, — с запинкой говорил водитель.

Цин Ни слушала, и у неё перехватило дыхание. В каком ещё государстве есть такие судебные чиновники? Взятки, обман, превышение полномочий, коррупция, теперь ещё и похищение, и избиение человека.

— Цин Ни, куда этих троих? — спросил Ту.

— Как куда? В полицию.

— Но мы не можем…

— Почему?

— Ну, мы тоже их схватили так-то… — ответил Ту.

— Тогда как нам поступить? — спросила Цин Ни.

— Ладно, мы сами всё уладим.

— Ту, будьте осторожнее и сами не нарушайте закон.

Она обернулась и на мгновение его взгляд показался особенным, через секунду он стал как всегда:

— Адвокат Ван, во всяком случае, мы их чуть-чуть воспитаем.

Цин Ни сидела в машине рядом с Ту Ге и думала, зачем нужно было втягивать его, ведь то, что они сейчас делают — незаконно. Она как адвокат должна бороться со злом и быть на стороне закона, а сейчас…

Радио в машине передало: завтра будет песчаная буря.

Было десять часов утра, её телефон зазвонил, это был первый звонок за сегодня.

— Я ищу Цин Ни Ван, это вы? — спросил пожилой голос.

— Да, это я, а вы, простите?

— Правда? Я из управления по борьбе с коррупцией, моя фамилия Ха. Я хотел бы пригласить вас на встречу в прокуратуру.

Прошло уже полмесяца с тех пор, как они отправили жалобу, и наконец пришёл ответ. Всё это время она чувствовала уколы совести. Она сама приняла участие в преступлении, она, правда, хотела добровольно пойти с повинной в полицию.

Она пришла в прокуратуру, её встретил звонивший старичок.

— Это вы написали жалобу?

— Я — юрист, я её составила.

— Что это значит?

— То есть юристы часто составляют какие-то документы за своих клиентов.

— За кого вы писали?

— Он не пришёл, — ответила она.

— Он и не придёт, а откуда источник?

Цин Ни с улыбкой ответила:

— Давайте я позвоню сейчас осведомителю, и вы сами поговорите.

— Так не пойдёт, мне сейчас в больницу уходить, артрит замучил. Давайте так, в следующий понедельник вы позовёте этого доносчика, — спокойно ответил он.

Цин Ни заволновалась, ждать следующего понедельника… Вдруг её осенила мысль — набрать номер Ху Ар. Он сказал, что если у неё есть на руках материал, то он позвонит своему знакомому — начальнику, который работает как раз на четвёртом этаже прокуратуры. Через десять минут он перезвонил и сказал, что начальник Дзян ждёт её в кабинете.

Начальник Дзян был лет сорока, он взял материал и внимательно просмотрел несколько раз.

— Вы говорите — одолжил двести тысяч, а вексель есть?

— Нет, однако, когда мы говорили по телефону с господином Ху, то сделали запись.

— А как вы достали информацию про то, сколько у него на счёте денег и прочее?

— Проверили через друга, который работает в полицейском участке.

Начальник взял блокнот и что-то записал:

— На сегодня всё, но мы с вами вскоре обязательно свяжемся.

Эти несколько дней адвокат Ли не появлялась на работе, начальник Ван говорил, что её муж вернулся из дальнего места и она сейчас занята. У Цин Ни были сомнения на этот счёт. Никто в конторе не знал, что директор Ван написал донос на этого судью, кроме секретаря. И только адвокат Ли пыталась несколько раз увидеть, на кого пишется жалоба. Цин Ни чувствовала себя не очень хорошо, она понимала, что в данный момент повсюду опасность и что ей нужно быть бдительной. Адвокат Ли была не отсюда, из другого города, но она считалась квалифицированным специалистом.

Цин Ни беспокоило и то, что она участвовала в преступном действии вместе с Ту Ге и его ребятами, а это было противозаконно, но ничего другого противозаконного она не делала. Не важно, была ли с этим связана адвокат Ли или нет, всё в жизни гораздо сложнее и противоречивее, чем кажется. Что бы ты ни придумал для противника, он спокойно может взять реванш и нанести ответный удар.

Цин Ни подвела итог всему, что с ней произошло за последнее время и сделала выводы: что бы не случилось, никогда не надо сдаваться, но при этом действовать всегда в рамках закона.

Она не говорила обо всём этом Ван Тао, чтобы не волновать лишний раз. Часы показывали только половину пятого, а адвокат Цао уже напился так, что еле вязал языком. Он пригласил Цин Ни на разговор. Она не хотела идти, но согласилась. Цао был не мастер разговора, но его желание общаться было сильным. У него имелись свои плюсы: он был общительным, с обширными связями и богатым опытом, что компенсировало его минусы, однако он не являлся приближённым начальника Вана. Она хотела спросить у Цао совета, он обладал необходимыми знаниями и стал опытным адвокатом.

Цао сидел один в большой комнате ресторана. На столе стояло несколько бутылок пива и блюда. Она подошла и села напротив:

— Вы пьёте один?

— Это уже третья порция.

Она хотела обсудить с ним одно дело, но он был слишком пьян для этого.

— Господин Цао, как там обстоит дело с начальником Геном?

— А-а, всё нормально, он освобождён до суда под поручительство и залог. Потратили всего двести тысяч, и удалось всё уладить.

Услышав о двухстах тысячах, она снова подумала про Ху, однако эта цифра стало обыденной в наше время.

Она позвала официанта, чтобы взять счёт, Цао вдруг заговорил:

— Я позвал тебя ради одного дела… хотел сказать, чтобы ты остерегалась начальника Вана и адвоката Ли…

Это было его предупреждением. Но она подумала, что это какое-то преднамеренное запугивание, ведь начальник Ван — человек с общественным положением, вряд ли он будет играть в какие-то игры. Но вот адвокат Ли… действительно представляет угрозу.

Цао снова секретным тоном заговорил:

— Склеродермия у начальника Вана прогрессирует, кажется, весь вопрос в этих таблетках. Врач выписал слишком сильные лекарства, что сказалось на печени.

Цин Ни смотрела на радостное лицо Цао и почувствовала отвращение.

— Адвокат Ван… — обратился он к ней, и она напряглась.

Он рассказал ей, что в её родном городе был какой-то начальник, его место освободилось, и он хочет потратить двести тысяч, чтобы занять эту должность. Он знал о хороших отношениях её и начальника уезда, поэтому хотел заработать эти деньги. Цин Ни понимала, что она может всё это организовать, но эти деньги её смущали. И сделав это, она бы вступила на другую дорогу, которая, вполне возможно, заставила бы её сожалеть.

С тех пор, как она виделась с начальником Дзяном, она стала больше контролировать каждый свой шаг и его секретность, поскольку боялась, что этот Ху ни перед чем не остановится. Если всё обернётся для него серьёзно, он может начать ей мстить. И что ей делать? Нанять телохранителя? Выглядит так, будто она делает из мухи слона, вечно надеяться на Ту Ге она тоже не хотела, в последний раз он проявил излишнюю жестокость к тем парням, да ещё и все впутались в преступление. Её мучила совесть, что есть люди, которые таким способом решают дела.

Телефон зазвонил, она чувствовала в чем дело. Это был начальник Дзян, он сообщил, что они уже опросили директора Вана и что после сбора доказательств они возбудили дело против господина Ху, прошлой ночью они уже приняли меры принуждения, какие конкретно, он умолчал.

Она вдруг почему-то заплакала, сама не зная почему. Затем позвонила директору, который был чрезвычайно рад. Затем она позвонила Ху Ар, он равнодушно выслушал и сказал:

— Хотя, конечно, ты и нашла нам проблем на голову.

— Ху Ар, вы когда будете допрашивать Ху, узнайте, пожалуйста, кто ему рассказал про донос.

— Это не так уж и легко, ну, я завтра позвоню тебе, сообщу.

Они пришли с директором Ваном в суд, прошли незаметно мимо Ху Ар, чтобы не привлекать внимания. Увидели Ху, трусливо сидевшего в наручниках. В это время ей позвонил Ху Ар, сказал, что Ху быстро признался и назвал адвоката по фамилии Ли, и что завтра её тоже вызовут на допрос.

— Спасибо Ху Ар, ты здорово мне помог. В прошлый раз я тебе не говорила, после того, как Ли слила информацию Ху, он отправил троих парней, чтобы те меня припугнули и я забрала письмо, но у них ничего не вышло.

— Ха-ха, у тебя не получилось выйти героем, — ответил он.

— Какой там герой? Мне всего двадцать лет.

— Ну ничего, ты, если замуж не выйдешь в ближайшее время, моей будешь. Ей вдруг на мгновение стало тепло на душе от этих слов.

— Ху Ар, Ли же всё-таки адвокат, почему она так поступила?

— Ху сказал, она в его суде вела дело, которое достигло исполнительной фазы уже два года назад, однако ничего не менялось, и клиент связался с Ли, она тоже ничего не могла поделать с этим, поскольку Ху брал деньги и не упускал своего, в общем, она решила действовать.

— Но он ведь много лет проработал в суде, столько взяток брал, неужели всё так легко обернулось и его поймали.

Ху Ар зевнул в трубку:

— Не заморачивайся, пока молода, не поймёшь этого. Ты спрашивала как-то, у кого я научился вести такие дела, так вот отвечаю, у ребят из уголовной полиции, они хоть и не владеют культурой, но настоящие мастера своего дела.

…

Вскоре дело директора Вана решилось, Цин Ни и мечтать не могла о таком результате. Все эти события были хоть и опасны, но имели практическое значение. Она поняла, что подобного рода игры ужасны, а если преступаешь закон — вечно будешь находиться в состоянии неопределённости. Однако эти игры также могут и покарать зло. Всё это стоило того.

…

В конторе всё было без изменений, большинство адвокатов сидели в кабинете Вана, отдыхали и болтали. Ван выглядел уставшим из-за своих лекарств и болезней. Лицо было бледным и отёчным. С тех пор, как у него нашли ещё одну болезнь, настроение его было обычно мрачным.

— О, сяо Ван, ты такая бодрая, что-то случилось? — спросил Джоу.

— Нет, ничего.

— Линь Чун и его заявка на открытие своей конторы, кажется, была одобрена, тебя же это волнует, — хихикнул Джоу.

— Правда, здорово?

— Но я слышал, он недавно заболел, — ответил Джоу.

— Как? Чем заболел? — заволновалась она.

Джоу шёпотом ответил:

— Кровь в стуле уже несколько месяцев.

— Кровь? Этого, может быть, из-за…

— Геморрой? Нет, это не то, там кровь чуть другая. Врач сказал, что это плоховато… может быть, рак.

— Что? — сердце будто полоснуло ножом.

— Что с тобой, сяо Ван? Какие у вас отношения? Он же всего лишь из суда, разве адвокаты не ненавидят судей? Это всё расплата за то, что он принижал адвокатов, когда в суде работал, — вмешался Джен.

Его перебил Джоу:

— Он неплохой человек, и когда работал в суде, я не помню, чтобы как-то гнобил адвокатов.

Вмешался начальник Ван:

— Да у меня всяких болезней больше десяти штук, какая разница? Скоро близится конец света, неважно здоров ты или нет, всех коснётся. Ну, так говорят… хотя я и не верю, — хохотнул он.

Цин Ни подумала о том, как он выглядит из-за болезни: исхудавший, с безжизненными глазами. Нет! Он не может умереть, это нечестно.

Она выбежала в коридор и обнаружила, что уже вся в слезах.

Заместитель начальника из филиала был пунктуален. Ровно в восемь утра он с красным от мороза лицом уже стоял у главного входа в здание.

Сев в такси, начальник Ван сказал Цин Ни, что не просто знаком с Ван Сян Янгом, а что они даже учились вместе в одном классе средней школы.

Всю дорогу начальник Ван говорил только о Ван Сян Янге. Он говорил, что причина, почему Ван Сян Янг потерпел такое фиаско, в том, что его конкурент был очень силён. Этот тип много лет входил в состав деревенского правления, у него повсюду были знакомые, которые поддерживали его во всём, а сейчас действуют по принципу «один за всех и все за одного». Разве они могли допустить продвижение этого выскочки Ван Сян Янга?

Вообще-то, Ван Сян Янг тоже не глуп, но он слишком верит тому, что пишут в книгах. Он полагает, раз есть общекитайское законодательство и своё законодательство в регионах, то чего бояться тогда? Разве закон не говорит, как поступать? Если в процессе выборов возникли вопросы, то окончательное решение должно быть принято на заседании правления посёлка. Если же правление его не выберет, то тогда он лишится своей должности, и ему останется только идти в торговлю. Он даже не мог подумать, что люди примут решение не через правление, а через полицию! Начальник Ван говорил без умолку.

Когда они подъехали к следственному изолятору, возникла новая проблема. Полицейские проверили временное удостоверение Цин Ни и удостоверение адвоката Джоу, кивком разрешили пройти, но не пропустили начальника Вана. Посмотрев его удостоверение сотрудника полиции, полицейский на входе сказал, что со вчерашнего дня действуют новые правила, по которым полицейский для допуска должен не только предъявить удостоверение, но и быть одет в служебную форму. Следственный изолятор находился за чертой города, в двадцати-тридцати километрах от их отделения, поэтому было просто невозможно поехать обратно, только чтобы взять форму. Взять у кого-нибудь? Сейчас ещё лишком раннее время, да и знакомых здесь нет. Если же начальник Ван запросит указаний из своего отделения по поводу этой ситуации, то люди в отделении могут воспользоваться этой возможностью, чтобы не пустить адвокатов на встречу.

— Адвокат Ван, у меня на пропуске написано, что я — представитель полицейского отделения. Думаю, вы двое можете войти, только не используйте потом это против нас. Иначе и вам, и мне будет плохо, — сказал начальник Ван.

Цин Ни быстро ответила:

— Начальник Ван, не волнуйтесь об этом, пожалуйста. Мы только зададим ему вопросы согласно оговорённому порядку. Другие вопросы нас не касаются.

Прошло всего лишь несколько дней, а Ван Сян Янг уже выглядел очень плохо. Лицо было жёлто-зелёного оттенка. Он прошёл в комнату для встречи с адвокатами, как гласила вывеска на этой комнате, в наручниках и сел на привинченный к полу стул.

— Ван Цин Ни, мне надо было раньше нанять адвоката, — сказал он упавшим голосом.

Цин Ни посмотрела на его лицо и спросила:

— Как ваше самочувствие?

— Со здоровьем всё хорошо. Здесь не разрешают носить бороду. Я рассказал свою историю охранникам, они мне посочувствовали. Я заплатил кое-какие деньги, и теперь у меня вполне цивильная камера, — смеясь, ответил он на вопрос Цин Ни.

— Цивильная камера? — проговорила себе под нос Цин Ни.

— То есть больничная палата. Здесь условия получше. Два человека в палате, иногда даже можно посмотреть телевизор, — горько рассмеялся Ван Сян Янг.

Только сейчас Цин Ни поняла смысл его слов.

— Кстати, честно говоря, даже если бы вы сразу наняли адвоката, то толку от этого было бы мало. В вашем деле адвокат мало чем может помочь, всё должны сначала решать деревенские старосты.

Ван Сян Янг опустил глаза и сказал:

— Я знаю, они арестовали меня, потому что боятся, что я могу войти в их правление. Позавчера люди из отдела специальных расследований спрашивали меня, хочу ли я ещё стать деревенским старостой. Я сказал в испуге, что не заслуживаю такой чести. Знаете, что они мне на это ответили? Что уже поздно, надо было раньше. Сейчас, даже если и захочу, я уже везде опоздал. Теперь моё место в тюрьме. Х-ха, я сейчас говорю, что не пойду в старосты, даже если они сами предложат. Здоровья на это не хватит.

Цин Ни с удивлением посмотрела на него и сказала:

— Отдел расследований сказал, что теперь это уже не административный арест, а задержание на основании обвинения в уголовном преступлении. Дальше что вас ждёт, это арест. Что мы сейчас можем сделать — написать письмо в прокуратуру, где изложим все факты и наш взгляд на ситуацию. Наша цель — чтобы прокуратура не выдала санкции на арест.

— Я знаю, какое преступление они хотят мне приписать — нарушение общественного порядка, но я никогда ничего подобного не делал, — сказал Ван Сян Янг, глядя в потолок.

Цин Ни достала телефон и сказала:

— Подождите, я сейчас выясню.

Она позвонила председателю суда Ху и попросила, чтобы тот выяснил обстоятельства дела Ван Сян Янга у местной прокуратуры.

Адвокат Джоу как раз разговаривал с Ван Сян Янгом, когда перезвонил председатель Ху. Цин Ни выслушала его, положила трубку и обратилась к Ван Сян Янгу:

— В вашей местной прокуратуре есть два человека из отдела расследований, которые говорят, что вы агитировали людей не отправлять сырьё на фабрику и тем самым сорвать её работу. Именно из-за этого вам вменяют нарушение общественного порядка.

— Что? — Ван Сян Янг даже подпрыгнул на своём месте. — Я тогда не только не агитировал их, наоборот, я отговаривал их, чтобы они так не делали. Вы подумайте: деревенские власти распродают наши пахотные земли чужакам, мы при этом не получаем никаких денег от этих сделок, как народ не будет возмущаться? Но я не причастен к этому.

Цин Ни перебила его:

— Люди говорят, что это вы всё организовали и спланировали, и из-за ваших действий завод понёс убытки на сумму более миллиона юаней.

— Это просто анекдот какой-то. Люди поддерживали меня, потому что я вступился за их интересы, говорил от их имени, но вот эта ситуация ко мне ни имеет никакого отношения, — Ван Сян Янг скривил губы в презрительной ухмылке.

Адвокат Джоу, уже давно молчавший, наконец, заговорил:

— Ваше дело должно очень скоро решиться. Три отдела совместно работают над ним, так что очень скоро должен быть результат.

— Ван Сян Янг, мы попросим вас кое-что написать ради нашей безопасности. Дело сейчас на стадии предварительного расследования, ваши защитники и полицейский участок отправляют своих представителей на встречу с вами. Сегодня ваш одноклассник — начальник Ван — тоже приехал, но он не в униформе, поэтому его не пропустили, это непредвиденная ситуация. Мы с адвокатом Ван боимся, что об этом могут сообщить, поэтому, чтобы обезопасить себя и не нести ответственность за чужие ошибки, мы просим вас сделать запись нашего разговора. Вопрос — ответ.

Ван Сян Янг беспомощно сказал:

— После встречи с адвокатами у меня на сердце спокойнее стало. Давайте сделаем запись.

Адвокат Джоу помог ему оформить протокол встречи в нужном формате.

Закончив писать, Ван Сян Янг сказал:

— Я полностью полагаюсь на вас. До меня здесь никакие новости не доходят. Родственников у меня особо нет, только жена. Если будут какие-то вопросы, то обращайтесь к ней.

Они вышли из изолятора где-то к полудню. Цин Ни попрощалась с адвокатом Джоу и медленно пошла вдоль дороги, обдумывая, что ещё можно сделать в деле Ван Сян Янга. Она смотрела на строящееся у дороги многоэтажное здание и вдруг вспомнила грязный берег реки Хуанхэ и старые дома в её деревне. Несколько замёрзших воробьёв прыгало по территории стройки в тщетном поиске пищи.

Она вспомнила председателя суда Хао со всеми совершёнными им преступлениями. Вспомнила и то, как неожиданно для всех генеральный прокурор Ю, сам маленького роста, но большой любитель давай интервью газетам, отпустил его под залог и изменил ему меру пресечения. От этих воспоминаний её настроение совсем испортилось. Она спросила председателя Ху, насколько смел этот генеральный прокурор. Работая в самом низу судебной системы, он уже обладает такой большой смелостью? Председатель Ху, рассмеявшись, сказал, что по её понятиям его нельзя было освобождать под залог, и надо было увеличить меру наказания? Однако в устах прокурора Ю вынесенное им решение звучало как разведывательное мероприятие, которое ещё должно принести свои плоды.

Начальник управления по борьбе с коррупцией Ху Ар так, однако, не думал. Он говорил, что сейчас не средневековье, и что средства связи играют огромную роль, и что сейчас преступление можно раскрыть по списку звонков в телефоне человека. Надо составить список звонков, потом обзвонить всех по этому списку, решить, кто из списка представляет интерес для следствия, и провести разведку. Ху Ар говорил, что прокурор Ю своими методами не достигнет намеченной им цели.

Цин Ни посмотрела на управлявшего строительным краном рабочего в каске, но сразу же отвела глаза. Она опять испытала знакомый с детства страх высоты. Несколько лет назад, когда она ещё училась в школе, эта боязнь отступила на какое-то время в результате ежедневных физических упражнений. Она поняла, что боязнь высоты — это вовсе не врождённая и неизлечимая проблема, а психологическая, с которой можно справиться. Уже позже она также поняла, что этот страх вызван мыслями. Каждый раз, поднимаясь на какую-то возвышенность, в голове появлялась мысль: «А что будет, если я спрыгну?» И затем эта мысль «прыгнуть» начинает мучить тебя, подталкивая к прыжку. Если бы тогда эта мысль одержала верх над мыслью, то, возможно, её бы уже давно не было в мире живых.

Однажды она была в торговом центре на улице Ванфуцзин. Поднявшись на третий этаж, она увидела одного смуглого паренька с большими глазами. Это была её любовь. Она помнила, что тогда он был одет в белую рубашку без воротника. Тогда ей в голову пришла мысль: «А что будет, если я подойду к нему познакомиться?» Потом она долго вела борьбу с этой мыслью, несколько раз практически проигрывая в этой борьбе. Потом она ещё думала об этом случае и решила, что боязнь высоты — это подобное навязчивое состояние. Если она поймёт причину возникновения этого страха, то сможет с ним справиться.

Чем дольше она смотрела на работника на строительном кране, тем большее напряжение ощущала. В результате она присела на каменную скамью, которая была поблизости на площади.

Пешеходы бежали куда-то по тротуарам. Она смотрела на них и думала, что эти люди, как и она, просто попали в бешеный ритм жизни и теперь ничего не могут с этим поделать. Она вспомнила Ван Тао. Несколько дней назад он позвонил и попросил о встрече. Он просил дать ему ещё один шанс, хотел ещё раз ей всё объяснить, но она отказалась.

Она не могла сказать, почему не хотела с ним говорить. Может, потому, что была сильно обижена. В глубине душе какой-то голос говорил ей, что Ван Тао — не любовь её жизни, скорее всего, в этом-то и была проблема.

Цин Ни знала, что за последнее время она превратилась в трудоголика, в процессуальную машину, в машину для зарабатывания денег. И эта машина не могла остановиться, иначе она превратилась бы в металлолом, в бесполезную вещь.

Её счёт в банке за один год вырос с нуля до более трёхсот тысяч юаней, что было совсем даже немаленькой суммой для неё. Ей надо было много денег, но и этого было ей недостаточно. Ей нужна была квартира, комфортабельный автомобиль. Это были её цели, которые она не воспринимала как цели. Она понимала, что для неё зарабатывать деньги не было проблемой. Это могло быть проблемой для таких, как адвокат Вена, или даже для адвоката Чжэнь, уцепившуюся обеими руками за директора Вана. Но Цин Ни не осмеливалась свысока смотреть на адвоката Ли, эту коварную и не останавливающуюся ни перед чем женщину.

Директор Ван, хотя и был старым лисом, который был всегда себе на уме, но его коэффициент производительности даже с устаревшими методами всё ещё превосходил её. Он покупал себе репутацию, и его основной целью было установление связей в политических кругах. Но он уже старел, а все ещё не имел никакой видной политической должности, что говорило о том, что он уже её и не получит. Однажды адвокат Цао сказал, что умеет гадать по лицу, и что он видит, что директору Ван осталось жить совсем немного, и что он умрёт, не увидев результатов своей работы. Также он сказал, что директор Ван умрёт в мучениях. Цин Ни тоже полагала, что человеку, который принимает так много лекарств, как директор Ван, осталось немного времени.

Какой-то водитель такси увидел её, сидящую на скамье, остановился недалеко и подал звуковой сигнал. Цин Ни махнула ему рукой, показывая, что ей не нужно такси. Однако водитель вышел из машины и пошёл по направлению к ней. Она встревожено отвернулась от него, устремив взгляд на цветочную клумбу. Водитель, мужчина средних лет, молча сел рядом с ней на корточки и закурил.

— Вы забыли меня? Вы однажды просидели в моей машине несколько часов и заплатили триста юаней. Вспомнили теперь?

Цин Ни повернулась. Посмотрев на него внимательно, мужчина действительно показался ей знакомым. Она кивнула головой и, не осознавая, что делает, села в его машину. Водитель, видимо, понял настроение этой особой клиентки и поэтому просто поехал вдоль широкого проспекта.

Как только Цин Ни села в машину, ей стало легче. Незнакомые улицы, пешеходы, многоэтажные здания. Ей вспомнился вчерашний сон, и всё стало как будто нереальным…

— Мы уже катаемся два часа, — сказал водитель. Она попросила водителя остановиться рядом с площадью, вспомнила одного человека, в голове пронёсся его семизначный номер телефона, она набрала этот номер и не успела даже что-то сказать, как услышала на другом конце мужской голос:

— Адвокат Ван?

— Да, это я, — с волнением отозвалась Цин Ни.

— Где вы сейчас? — спросил голос на другом конце.

— Я… я на восточной стороне площади, рядом с будкой, — Цин Ни уточнила своё местоположение.

— Хорошо. Не уходите. Я буду через десять минут.

— А…

Цин Ни вышла из машина и осталась стоять на холодном ветру, думаю о человеке, который идёт к ней по первому её зову. Цин Ни, не отрывая взгляда, смотрела вдаль. Такси не успело доехать до неё метров сорок, как она уже рассмотрела на пассажирском сидении рядом с водителем знакомое мужественное лицо. Её сердце бешено застучало, стало тяжело дышать.

Даже она это считала странным, ведь какая между ними двумя могла быть связь? Можно сказать, что абсолютно никакой. Ведь они всего лишь один раз вместе пообедали, да и то в компании других людей.

Цин Ни и Ху Ци Ту влюбились друг в друга с первого взгляда. Это был Божий промысел.

Он был наделён богатым воображением, жёстким характером, но был при этом очень чутким человеком. Он был поэтом. И Цин Ни заметила, что влюбляясь, он превращался в робкого мальчика.

Он сидел на кровати Цин Ни, опираясь своей широкой спиной на изголовье, и курил в величавой позе. Он был человеком, уважавшим грубую силу и в крепких выражениях критиковавшим трудоголиков. Он спросил Цин Ни, почему она решила стать адвокатом. Она ответила, что окончила Китайский университет политики и права, поэтому и решила пойти в адвокаты.

Он сказал:

— Ты стала адвокатом из-за полученного образования. Выходит, что не ты выбрала эту профессию, а профессия выбрала тебя. Это не твой осознанный выбор.

Цин Ни погладила ласково его широкую грудь и сказала:

— Это лишь игра понятий.

Он сказал, что в её словах есть смысл, ведь она выбрала профессию, о которой ничего не знала. Цин Ни начала одеваться, одновременно с этим смеясь и говоря, что ей очень нравится быть адвокатом. Он обвёл взглядом её квартиру и сказал:

— Ты — человек искусства, как ты можешь работать в другой сфере?

Цин Ни широко открыла глаза:

— Ты предлагаешь мне стать поэтом, как ты?

— Ты не сможешь им быть. Хоть ты и романтичная, но уже попавшая под влияние этого мира.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Цин Ни, наклонив голову.

— Ты красива, умна, сообразительна, но каждый день ты ешь и пьёшь в компании чиновников и людей из прокуратуры, понимаешь? — сказал он резко.

— Ну… мне тоже не так уж и нравится быть в их компании. Среди этих людей много богатых и властных, много вульгарных, пренебрегающих тобой людей, но есть и воспитанные, умные люди.

Говоря это, она вспомнила Линь Чуна, ещё вспомнила Ху Ар, но потом подумала, что он всё же достаточно грубый. Затем ей вспомнилась добрая судья Су и спасший Линь Чуна из трудного положения директор Лю.

— Это необходимо для работы. Чтобы дела продвигались, надо поддерживать связь со всеми, кто имеет к этому отношение, — произнесла Цин Ни.

Ху Ци Ту закурил пятую сигарету:

— Я не знаю, китайское законодательство разрешает или нет адвокатам и судьям так тесно общаться?

— Закон, конечно же, не поощряет такую связь, но это — особенность китайского делопроизводства, — объяснила Цин Ни.

— Китайцам больше всего нравится оправдывать совершённые людьми плохие дела национальными особенностями. Но эти особенности могут быть преодолимы, или даже их вообще можно обойти, — сказал он уверенно. — Я ещё хочу тебя спросить: вы, юристы, когда работаете над делом, принимаете в расчёт совесть?

— О чём ты говоришь? Разве юристы не люди? Юристы — это те же самые обычные люди, — Цин Ни рассмеялась, вспомнив, как адвокат Цао работал над делом начальника Гэна.

— Это я тебя дразню, — сказал он.

— Эй, художник, почему я тебе нравлюсь? — вдруг серьёзно спросила Цин Ни.

— Всё очень просто — ты красивая. Ты не можешь не нравиться мужчинам, — сказал поэт, подмигивая ей.

— Только потому, что красивая? — продолжала настаивать она.

— Это главная причина, — сказал он серьёзно.

Цин Ни расстроилась. Она подумала, что ошиблась в этом человеке. Поколебавшись, она спросила его:

— Ты помнишь, что ты однажды мне сказал?

— Что? — он сел на кровати.

— Что никто не имеет права проживать свою жизнь в пустую! — сказала Цин Ни с волнением.

— Ха… это очень похоже на нас, поэтов. Вот только кто запоминает, что мы говорим? — он расхохотался.

Цин Ни испытала ещё большее разочарование в нём.

Она посмотрела на его большой, чётко очерченный рот и не смогла удержаться, чтобы не поцеловать его. Для неё заниматься любовью было физической потребностью, а вот поцелуи были выражением любви и привязанности. «Неужели я действительно люблю его?» — подумала она об этом человеке, которого считала довольно циничным.

— Ты читала «Теорию общественного договора»? — спросил Ху Ци Ту.

Услышав этот вопрос, Цин Ни подняла голову и удивлённо посмотрела на него:

— Ты читаешь такие книги? — спросила она.

— Ты не забывай, Руссо тоже был поэтом, — ответил Ху Ци Ту, довольный сам собой.

— Точно, он тоже был поэтом. Эту книгу обязан прочитать каждый, обучающийся на юриста, но тех, кто действительно её прочитал, не так и много, — ответила Цин Ни, — но я её прочитала.

— Эта книга однозначно связана с законодательством, но, ты думаешь, те мысли, которые он там излагает, верны? — поэт продолжал обсуждать книгу.

— Конечно, верны, это даже не обсуждается. Все знают, что американская декларация независимости, французская декларация прав человека были созданы под влиянием идей Руссо. Да, ещё и существующая в Европе политическая система тоже основана на идеях этой книги, — сказала Цин Ни, не моргнув глазом.

— Ты — юрист, ты читала эту книгу и другие, подобные ей, поэтому ты знаешь, что такое право. Но среди людей, которые зарабатывает себе на хлеб юриспруденцией, так ли много понимают значение слова «право»? В тот день, когда мы с тобой познакомились, там было много людей, связанных с законом, но они в своём понимании закона и права ещё даже не достигли уровня восемнадцатого веке в Европе. Они знают и понимают только закон «общественного договора». Даже твоя хорошая знакомая судья Су. И если говорить с точки зрения демократии и законности, то ещё очень много людей, связанных с законом, необразованные и юридически безграмотные, совсем не разбирающиеся в законе, — сказал с запалом Ху Ци Ту.

Цин Ни положила свою ладонь на его мягкий живот и начала поглаживать его:

— Дорогой, ты слишком резок!

Она хотела ещё кое-что сказать, но потом вспомнила про «национальные особенности» и какое бурное обсуждение они вызвали.

— Вот ты говоришь — судья Су. Она — хороший человек. И хороший судья. Пусть она не разбирается в идеях эпохи Просвещения, и не знает, кто такой Вольтер и кто такой Монтескье, пусть не имеет никакого понятия о современном праве, демократии и правах человека, но она всё равно остаётся хорошей судьёй. Знаешь, почему? Потому что у неё есть совесть и она — порядочный человек, этого достаточно.

— Хорошо, с этим я согласен, она действительно человек, в котором ещё не успела исчезнуть порядочность. Мы здесь — люди восточные, так нас называют люди Запада. Но иногда я так разочаровываюсь в этих «восточных людях». Мы всё ещё не можем понять некоторых истин, которые были понятны людям на Западе дуже вести лет назад. Можно сказать, что восточные и западные люди одинаковы только по своей человеческой природе, а вот в вопросах культуры и закона — они абсолютно разные! Но в некоторых аспектах я не согласен с мыслителями эпохи Просвещения, слишком они рациональные и слишком выступают в поддержку атеизма, — он перешёл к обсуждению вопросов веры.

— Ты прав, их атеистические идеи действительно раздражают! Знаешь, когда я впервые увидела тебя, я сразу поняла, что ты отличаешься от других людей. И я всё ещё так считаю. Раньше я думала, что поэты говорят всякую бессмыслицу, используют устаревшие выражения, цитируют других поэтов. Никогда не думала, что у тебя может быть такое живое мышление, что ты можешь так разбираться в законодательстве, — Цин Ни захлопала в ладоши.

— Ты говоришь о национальных поэтах, а я — свободный поэт, и к ним не имею никакого отношения! Сейчас вообще нет думающих людей, все они — продукт социума, за них уже всё решили, какое мышление они должны иметь, чтобы они сами не напрягались. Ещё есть вы, юристы и журналисты, все, кто работает на себя, — вы тоже, как лошади, на которых надели узду, у вас нет настоящей свободы. И только такие свободные люди, как я, могут иметь свой собственный взгляд на вещи, но поэтому мы никогда и не сможем много зарабатывать, — сказал Ху Ци Ту, свободно размахивая руками.

Цин Ни вздохнула:

— Ну как ты можешь связывать мышление и деньги? И вообще, нельзя так много думать, на сердце будет только тяжелее. Ты слишком глубоко во всё вникаешь. Если судья услышит твои рассуждения, то не поймёт и может разозлиться. Я один раз говорила очень много, так судья разозлился и сказал, как я смею читать ему лекции по законодательству? Ты тоже этого хочешь?

— Цин Ни, я ещё раз задам тебе вопрос — когда вы разбираете дела, вы учитываете голос совести?

— спросил поэт.

— Это очень скучный вопрос, и на него трудно ответить. Что такое совесть? Совесть в понимании христианина и совесть в понимании буддиста отличаются, не говоря уже о понимании коммуниста. Ты какую совесть имеешь в виду? — Цин Ни ответила вопросом на его вопрос, опять вспомнив случай начальника Гэна, служащего в банке.

— А ты какое понимание считаешь правильным? — поэт воспользовался её способом отвечать на вопросы.

— Я не знаю. Среди основных христианских законов есть требование любить других, как самого себя. Я считаю, это самый лучший моральный принцип, — сказала Цин Ни уверенно.

— Не делай другим то, чего себе не желаешь. Это традиционная китайская мудрость, которая пришла к нам от Конфуция. Разве она отличается от того принципа, который ты только что сказала? Все принципы человечества, хотя и отличаются друг от друга, но имеют общий корень, — поэт пустился в пространные рассуждения.

Цин Ни считала, что в нём очень силён дух противоречия, что он не будет повторять то, что говорят другие люди, и ей нравился этот бунтарский настрой. Но она всё же думала, что он достаточно ленив: думает много, говорит много, а вот делает мало. После проведения в Китае политики реформ и открытости, как может ещё оставаться такая профессия как поэт? Во-первых, люди перестали читать стихи, во-вторых, сколько можно было заработать на этом? Разве мог бы он работать на каком-нибудь предприятии с его дерзким характером, нежеланием слушать, что говорят другие, и с полным отсутствием понимания экономики? Он бы просто не выжил.

Что касается совести… Обычно люди в Китае считают, что у торговцев нет совести. Неужели он сравнивает юристов с торговцами? Она считала эти две профессии похожими в основе своей, но юристы разбираются в законе, что лучше в вопросах порядочности и совести. Вообще-то, мнение, что у торговцев нет совести, неверное. Современные работники торговли ищут взаимной выгоды, хотя именно такой подход и обеспечивает им прибыль в долгосрочной перспективе.

Вдруг одна мысль пришла ей в голову:

— Ху Ци Ту, я тебя ещё не спрашивала — ты женат? — Это был трудный для неё вопрос, и её сердце замерло в ожидании его ответа.

— Женат, — ответил он напрямую, — у меня есть сын, ему сейчас четырнадцать лет.

Она опустила голову. Ей вспомнился один советский фильм, она забыла его название, там один парень, перед тем, как уйти на фронт, говорил провожавшим его людям:

— Когда война закончится, все хорошие девушки уже будут замужем.

У Цин Ни было чувство, что все хорошие мужчины уже женаты.

Поэт был в хорошем настроении, поэтому продолжал говорить о жизни человека.

— Современное общество похоже на бал-маскарад, каждый носит маски, каждый показывает себя только с выгодной для него стороны. Фактически каждый человек показывает другим только своё неистинное лицо. Если кто-то этого не понимает, тот столкнётся с многими разочарованиями. Ты признаёшь, что ты тоже носишь маску?

— Ну… в определённой степени, да. Но мои цели отличаются от целей большинства людей.

Она вспомнила директора Вана и адвокатаЛи.

— Моя цель — деньги, не буду этого отрицать, но мне также нравится быть свободной. Но свободной не в традиционном понимании этого слова, а в современном.

— Я понимаю тебя, — сказал ей нежно поэт.

Цин Ни подумала, что вообще лучше быть человеком, который ничего не знает. Такому человеку проще найти своё место в обществе не потому, что он проницательнее или умнее других, а потому, что ему проще адаптироваться в любой обстановке. Когда ты разочаровываешься в жизни, ты можешь начать критиковать существующую реальность, презирать окружающих тебя людей, как тогда можно приспособиться к такой жизни? Поэты слишком прямодушны, слишком искренни, но, она подумала, человечеству нужны поэты.

— Милый, ты всё идеализируешь. Люди носят маски, как самозащиту, ради своей безопасности. Но это в большей степени свойственно китайской культуре.

— Цин Ни, вот это ты правильно заметила, — сказал он громко. — В Китае, на протяжение многих веков существования феодального общества, никто, кроме императора, не был в безопасности, поэтому и приходилось одевать маски, прятать своё истинное лицо, это связанная с политикой причина. Кроме того, культурные традиции конфуцианской школы тоже лицемерные, заставляли людей одеваться в согласии с социальными требованиями. Ты бы ужасно устала общаться с людьми в масках.

— Товарищ поэт, люди живут не для того, чтобы искать истину, а чтобы наслаждаться жизнью. Существует много вещей, в которые не надо глубоко вдаваться. Твоё отношение к этому немного старомодное и романтичное, не надо относиться к жизни слишком серьёзно. Но мне нравятся такие люди, как ты.

Цин Ни погладила его по щеке. Она вдруг ощутила, как далеки они были друг от друга с Ван Тао, возможно потому, что он не мыслил так глубоко, он не был так страстен, он был слишком приближен к реальности. «Если бы Ван Тао был так же страстен, как Ху Ци Ту, и у него был бы такой же образ мыслей, то я не оставила бы его», — подумала она с горечью.

— Ху Ци Ту, что ты думаешь о предсказаниях Нострадамуса?

— Ты про ту книгу говоришь? Я сначала не обращал на неё внимания, но потом так много людей стали её читать, что я тоже решил её просмотреть. Я бы никогда не подумал, то подобная книга может вызвать такую реакцию в Китае! Кого я встречал, все её обсуждали, все были в панике, все были, как безумные, все боялись, что человечеству скоро придёт конец. Что непонятнее всего, что это заставляло людей растрачивать все свои деньги и потакать всем своим прихотям… как будто жизнь людей в вещах и желаниях тела. Сейчас столько отвратительного, страшного, происходящего в обществе, связано с этими пророчествами, — сказал поэт, надевая брюки.

— Как ты думаешь, иностранцы так же относятся к этим пророчествам?

— Иностранцы… наверно, их это не так сильно волнует.

— Почему? — Цин Ни села.

— Потому что большинство из них — люди религиозные, а каждая религия по-своему трактует подобные пророчества. Верующие трёх основных религий составляют около четырёх миллиардов человек… а ещё ведь есть и религии поменьше. Кроме Китая, разве где-нибудь ещё есть так много неверующих? — рассмеялся он. — А?..

Цин Ни почувствовала, что он опять критикует современное общество, но не потому, что его мышление идёт впереди общественного мышления, а потому, что он слишком самоуверен. Он очень милый, но не умеет жить счастливо, потому что его мышление слишком идеалистично.

Цин Ни, что отдел спецрасследований и заведующий лабораторией при прокуратуре передали свои отчёты комиссии, которая после рассмотрения всех фактов вынесла решение большинством голосов не санкционировать арест Ван Сян Янга по обвинению в нарушении общественного порядка.

Руководство отдела было очень недовольно этим решением и призвало политико-юридический комитет принять соответствующие меры, поэтому для обсуждения дела Ван Сян Янга были собраны все члены отдела специальных расследований. Прокуратура переложила всю ответственность за вынесенное решение на суд, в котором сказали, что по имеющимся доказательствам они не могут признать Ван Сян Янга виновным. Представитель комитета передал собравшимся недовольство отдела принятым решением и сказал, что если суд будет не выполнять указания отдела специальных расследований, то кто-то обязательно за это ответит. Но представитель районного суда переложил ответственность на суд промежуточной инстанции, сказав, что они попросили помощи у этого суда среднего звена, на что получили следующий ответ: если обвиняемая сторона решит подать апелляцию, то, на основании предоставленных доказательств, можно будет пересмотреть приговор.

Представитель комитета изложил существующие обстоятельства дела всем присутствующим членам спецотдела. Единогласно было принято решение, что нельзя отпускать Ван Сян Янга, что надо задействовать любые методы, но оставить его под охраной.

Представитель прокуратуры предложил написать письмо в органы общественной безопасности с рекомендацией отправить Ван Сян Янг на трудовое перевоспитание. Представитель органов общественной безопасности сказал, что они могут поступить в согласии с предложением прокуратуры и отправить Ван Сян Янг на работы, но это решение должно быть принято вышестоящими руководителями. Представитель комитета заметил, что указ об этом придёт к ним в отдел не позднее завтрашнего утра, и вышел, хлопнув дверью.

Цин Ни спросила председателя Ху:

— И что дальше делать? Председатель Ху сказал:

— Вам надо как можно скорее собрать материалы, описать положение Ван Сян Янга и доставить всё это в полицейский участок, в правовой отдел. Также можно обратиться к заместителю начальника правового отдела, в городскую прокуратуру, в городское собрание народных представителей, всем разослать по копии, чтобы вызвать их интерес к делу.

Цин Ни ещё до обеденного перерыва, используя своё право адвоката, отправила все необходимые материалы во все отделы, как сказал председатель Ху. Цин Ни позвонила жене Ван Сян Янга, Сунь Сяо Я, и спросила, согласна ли она рассказать историю её мужа средствам массовой информации. Плача, Сунь Сяо Я сказала, что лучше бы не придавать дело большой огласке, иначе это может навредить её мужу. Цин Ни сказала, что если придать дело огласке, то это может привлечёт больше внимания необходимых людей к делу её мужа, что может в свою очередь помочь увеличить возможность Ван Сян Янгу не получить обвинительный приговор.

Сунь Сяо Я продолжала отказываться, всхлипывая, говорила, что ей ничего не надо, только, чтобы мужа освободили. Отношение к этому самого Ван Сян Янга тоже была непонятным. Когда они встречались в прошлый раз в изоляторе временного содержания, он говорил, что не будет больше даже пытаться быть избранным в деревенские старосты, выражал презрение по отношению ко всем на руководителям. Внешне могло показаться, что он сдался, что он ничего не боялся, а, может, он просто подумал о своей семье.

Честно говоря, Цин Ни сама не была уверена в том, стоит ли это дело передавать в СМИ. Уже были задействованы правоохранительные органы, администрация, что ещё могли сделать СМИ? Но она всё больше и больше сочувствовала положению Ван Сян Янга, но ничего не могла поделать. Она уже знала лично немало влиятельных людей, но продолжив заниматься этим делом, она не хотела обращаться к кому-то за помощью. Такая помощь стала бы для неё долгом, который она должна будет отдать. Сейчас те, кто хочет оставить Ван Сян Янга в заключении, надеются только на комиссию, которая может отправить его на трудовое перевоспитание. Других законных способов сделать это — нет. Значит, она тоже может только повлиять на комитет этой комиссии.

Цин Ни, покусывая губы, шла вдоль дороги.

Люди из отдела расследований хотят как можно скорее разделаться с Ван Сян Янгом, но сейчас, в конце концов, время, когда есть законы, и они соблюдаются. Допустим, что комитет по трудовому перевоспитанию решит отправить его на работы, можно будет подать заявление на пересмотр решения. Если не получится изменить их решение, то можно будет подать на них административный иск. Хорошо, что сейчас есть два способа оказания правовой помощи.

Она всё шла и шла, уже даже устала. Несколько такси останавливались рядом с ней, предлагая подвести, но потом уезжали без неё. Она посмотрела на огромную вывеску с названием отеля и вздохнула, как же быстро сейчас шло строительство. Всего несколько месяцев назад здесь было одноэтажное здание, а сейчас уже вырос четырёхзвёздочный отель. Темпы экономического развития были настолько высоки, что через несколько лет город вырастет в два раза. Вчера, когда она проезжала мимо особой экономической зоны в восточной части города, она не узнала её, так как всего за несколько дней в этой зоне успел вырасти индустриальный парк. Она усмехнулась, вспомнив свою постоянную тревогу о том, что этот участок земли так долго простаивал.

Экономика развивается, всё может измениться, потому что экономика — это основа, которая определяет дальнейшее развитие, и это было замечено ещё сто лет назад. За четыре года в университете, что она только не слышала, но некоторые шаблонные фразы можно было услышать только в учебных аудиториях. Образ мыслей их преподавателя истории был ещё более радикальным, чем мысли самих студентов. Он всячески старался навязать им западную систему нравственных ценностей, что было просто лживой рекламой.

Все эти идеи экзистенциализма, знаменитые Шопенгауэр и Фрейд вошли в жизнь Цин Ни ещё до поступления в университет. Лет за десять до университета она, как испытывающий сильную жажду человек, уже приняла западную систему нравственных ценностей и активно проповедовала её другим, однако позже ей пришлось вернуться в реальную жизнь.

Она верила в Иисуса, но она бы не согласилась нести на своих плечах крест в искупление грехов человечества.

Какое общество могло бы стать основой для идеального государства? Она уже долгое время ломала голову над этим вопросом. То, чему их учили в школе, и реальная жизнь были абсолютными противоположностями. Она думала, что причина в особенностях менталитета китайцев. Только один учитель смог рассказать ей о настоящем положении вещей. Это была её учительница в начальной школе, умная и красивая дочь командующего гарнизоном, учительница Ли. Хорошо, что вторая половина её жизни уже не течёт рядом с грязными водами Хуанхэ. Река Хуанхэ является частью китайской истории. Она берёт своё начало высоко в снежных горах, где-то на середине её течения эта чистая бурлящая вода начинает поднимать со дна песок и глину. Эта река приносит китайцам много бед и несчастий, однако они всё равно называют её «рекой — матерью».

Действительность очень сурова. И к этому выводу она пришла не только в результате работы над делом Ван Сян Янга. Быстрое развитие экономики, медленное развитие правовой системы, недостаточно развитое общество, как называет его Ху Ци Ту, привело к появлению так называемого «мышления договора».

Однако это не может полностью соответствовать действительности.

В любом случае, экономика — это основная причина всех происходящих событий, именно она может изменить все, так думала Цин Ни.

Изменения в обществе тоже огромны.

«Никто не имеет права растрачивать свою жизнь впустую», — сказал однажды поэт, и эти слова сильно повлияли на неё. Они казались простыми, но их смысл был очень глубок. Она понимала их так: не растрачивать жизнь впустую, значит, в полной мере наслаждаться жизнью.

Учительница Ли рассказывала своим ученикам, как отрицательно повлиял на неё роман «Как закалялась сталь», написанный в бывшем Советском Союзе. В книге говорится, что нет большего стыда и сожаления, чем прожить бесполезную жизнь. Эта фраза побуждала целое поколение стремиться стать героями, выдающимися людьми. Она побудила людей забыть, что надо проживать свою жизнь тихо и счастливо. Нет, вместо этого все шли на войну, шли проливать кровь, шли сеять зло… Шли в стремлении достичь призрачной мечты…

Подгружённая в свои мысли, она вдруг почувствовала, как её тело вздрогнуло, и образ пары печальных глаз промелькнул перед ней. Это был Ту Ге. Ну почему она всё время вспоминает о нём, об этом преступнике, об этом человеке, который скрывается от наказания в деле об убийстве? Она знала, что сама в душе глубоко противится всем устоям и традициям, иначе как бы она смогла поменять поклонение Будде на поклонение Христу в церкви? К тому же, Ту Ге уже несколько раз приходил ей на помощь, поэтому вспоминать его было нормальным проявлением человеческих чувств. Если бы не эти его теории о насилии! В отношении этих теорий его вывод был таков: если украдёшь мелочь, то будешь наказан, а если украдёшь казну, то станешь королём.

Она с пренебрежением относилась к принятым в обществе правилам, с презрением смотрела на лучших представителей этого общества, получавших всеобщее признание, а теперь ещё и лидер преступной группировки вставал постоянно у неё перед глазами. Но она видела и другую сторону этого: например, директор Ван. В целом он положительный человек, стремящийся занять хоть какую-то должность в ассоциации адвокатов, который может продвинуть тебя в десятку лучших адвокатов. А что у него есть? Согласно букве закона, он дилетант, неуч, с низкими моральными качествами, даже любой из пожилых прихожан церкви порядочнее его. Она вспомнила его склеродермию и огромный живот.

А кто тогда входит в передовую часть общества? Поэт Ху Ци Ту говорит, что эти люди похожи на реку Хуанхэ, которая течёт рядом с её домом. Это всего лишь канава с грязной жёлтой жижей, лишь несколько её капель. Поэт слишком горяч, слишком эмоционален, он живёт в мире чувств.

Она подумала про себя, а что она сама из себя представляет? За один год она заработала кучу денег, но она всё время проводила на работе. С трудом заработанные деньги она должна была отдавать на оплату налогов, отдавать в адвокатскую контору, в которой директор Ван использовал их по своему усмотрению, относя кому надо, чтобы получить желанную должность, или же отдавая женщине. Это невозможно было узнать.

Она шла и думала об окружающих её людях. Например, работавший раньше в санитарной службе адвокат Вен. Хоть он и не боится закона, его можно назвать честным человеком. В душе она смотрит на него сверху вниз, но всё равно одобряет его добросовестность. Затем адвокат Цао, с которым она быстро подружилась. Порядочный человек, со временем показавший себя очень эффективным в работе, как в случае с работником банка, например. Директор Ван называет его негодяем, потому что тот отказался поддерживать его. Он — как падающая звезда, как пылинка в бесконтрольном космосе.

Она прошла уже вдоль четырёх улиц. Когда проходила по второй, почувствовала боль в ногах. В последнее время она была так занята работой, что совсем перестала заниматься спортом. Если выпадало несколько минут свободного времени, она шла гулять.

Она продолжала идти. Вдруг её осенила мысль: «Почему я не поменяю образ жизни? Я не консервативна, могу смело преодолевать свои страхи. Вся предыдущая жизнь была слишком тоскливой, один день был похож на другой, разве стоит так жить?» Она сама была адвокатом в полном смысле этого слова, но основную трудность для неё представляли не выступления в суде, а всё те же застолья после, это нормально? Она знала, что само слушание дела в суде — это всего лишь формальность, которая совсем не влияет на исход дела.

Китайской правовой системе предстоит пройти ещё очень долгий путь, чтобы приблизиться к мировым стандартам.

Цин Ни была необходима абсолютно новая жизнь, и эта жизнь должна была разрушить все давно устоявшиеся ограничения, должна была превратить её в свободно парящую птицу. Сейчас она была больше похожа на рыбу. Рыбу, которая плавает в пруду, или рыбу, которую продают в ресторанах и могут сразу же приготовить для тебя. Из-за загрязнения окружающей среды и воздуха эта рыба превратилась в рыбу, которую едят только самые бедные, у которых нет выбора.

Она шла по широкой асфальтированной улице, когда приняла решение поменять существующее положение вещей, из плавающей в стоячей воде рыбы превратиться в свободно парящую среди гор и рек птицу: когда хочет, лететь в горы, или к морю, жить свободной жизнью, следуя за своими желаниями.

Ван Тао очень раскаивался, каждый день звонил ей.

После долгого мучительного обдумывания ситуации Цин Ни решила прекратить эти отношения.

Каждый раз, звоня ей, он умолял её встретиться с ним. Она же каждый раз решительно отказывалась, после чего прятала голову под одеяло и рыдала.

Она верила, что приняла правильное решение.

Однажды она заколебалась в своей решимости и почти согласилась встретиться в ним. Ей так нужна была любовь, но именно любовь, в которую можно была погрузиться всей душой и сердцем. Разум говорил ей, что Ван Тао — не самый лучший вариант для неё. Хоть он и заботливый, но недостаточно благородный, он не сможет мириться с образом жизни работающей женщины, так что конец всё равно будет печальным. Свою историю с Ван Тао она рассказала поэту Ху Ци Ту. После некоторого колебания он сказал, что она — феминистка, а Ван Тао — приверженец патриархального устоя.

Она спросила, к чему это могло бы привести, а он только рассмеялся.

Конечно, она мечтала о такой большой любви, какую описывают в книгах, но в каком веке она живёт? Разумно ли полагать, что женщина за свою жизнь может любить только одного мужчину? Она живёт здесь и сейчас, разве можно всё ещё пытаться соответствовать устаревшим представлениям? К тому же, она сама не может сопротивляться соблазну быть с лучшим мужчиной, возможно, что этот соблазн ещё ей не до конца осознаётся.

Она честно пересмотрела своё отношение к Ван Тао и сделала вывод, что это не любовь. Это симпатия, это физическая потребность, это две основные физиологические и психические потребности. После того, как она переехала, какие-то люди приходили и стучали ей в дверь, но она боялась открывать тем, кого не могла разглядеть в дверной глазок.

Она думала, что всё-таки никто не заботился о ней так, как Ван Тао.

Она считала, что это не любовь. Это односторонняя любовь, где Ван Тао любит её, а она ему только симпатизирует. Расставшись с ним, она поняла, как много потеряла. Было ощущение, что её мир рухнул. Она могла представить, как несколько дней он будет держаться, чтобы не позвонить ей, но потом опять сорвётся и будет настойчиво пытаться восстановить с ней отношения. Хотя она сама отказалась от него, но не могла объяснить все находящиеся глубоко внутри переживания. Она приняла решение отказаться от него, конечно, в результате многочисленных противоречий.

Снова позвонил начальник уезда Бай и сказал, что ему, возможно, нужно будет перейти на другую должность, что означало, что он получил повышение либо до заместителя главы города, либо до заместителя начальника какой-нибудь службы. Он сказал, что не хочет покидать свой родной уезд, потому что у него там свой бизнес.

Председатель Ху сказал ей, чтобы она как можно скорее разыскала представителя совета по трудовому перевоспитанию, потому что по делу Ван Сян Янга уже назначено заседание. Он также сказал ей, что те, кто входят в этот совет, юридически безграмотны, лишь только один человек по фамилии Ху разбирается в законе, и что он — выдающийся человек.

Слушая председателя Ху, она вспомнила, как несколько дней назад он позвонил ей вечером и сказал, что безумно влюблен в неё. Что если он не будет с ней, то он умрёт. Председатель Ху любил Цин Ни, как она этого могла не замечать? Но она его не любила, и строгие моральные устои не могли ей позволить этого. Если бы ей предложили деньги за её тело, она однозначно отказалась бы. Она сказала председателю Ху, что может относиться к нему только как к старшему брату, а то, о чём говорит он, абсолютно невозможно. Он покорно принял это, сказав, что она будет ему как младшая сестра.

Цин Ни очень переживала за дело Ван Сян Янга, она действительно сочувствовала этому человеку. У неё перед глазами стоял его образ, когда они встретились с ним в изоляторе: жёлтый комбинезон, борода и глаза, в которых была только тоска.

Адвокаты стремились помочь Ван Сян Янгу выйти на свободу, и способом достичь этого, как и сказал председатель Ху, была работа с членами совета по трудовому перевоспитанию. На данный момент трудность состояла в том, что пришло письмо из места содержания Ван Сян Янга. Это письмо было адресовано в прокуратуру и суд с требованием вынести обвинительное заключение по делу находящегося в заключении Ван Сян Янга. После того, как суд промежуточной инстанции отклонил все обвинения, содержание письма было изменено, и теперь то, что Ван Сян Янг выдвигался на пост деревенского старосты, было названо политическим событием. В письме теперь было требование к совету по трудовому перевоспитанию отправить Ван Сян Янга на два года на принудительные работы, так как только они могут служить реальным наказанием.

Цин Ни знала, что если делу придадут статус политического, то будет очень трудно бороться дальше.

Однако, в конце концов, сейчас существует закон, поэтому никто не обладает неограниченной властью. К тому же, совет по трудовому перевоспитанию не подчиняется районным властям. Подумав об этом, она немного успокоилась. Ещё председатель Ху упомянул того человека, заместителя начальника Ху, который разбирается в законах и не склоняет голову перед власть имущими, что редко для членов совета. Всё это может повлиять на принятие решения. Надо познакомиться лично с этим заместителем Ху, что не должно составить для неё труда, потому что ничто не может её остановить.

Городской совет по трудовому перевоспитанию находился на десятом этаже многоэтажного, строго охраняемого здания, которое было построено всего два года назад, но уже ходили слухи о его реконструкции. Цин Ни смотрела на мраморные стены, роскошный лифт и думала, что это здание похоже на пчелиный улей, в котором живут и работают тысячи пчёл.

Офис заместителя начальника Ху был очень просто обставлен: стол, диван и книжная полка. На подоконнике стояли цветы в горшках. Сам хозяин кабинета внимательно просматривал какие-то документы.

— Вы — заместитель начальника? — осторожно спросила Цин Ни.

— Да, присаживайтесь, — сказал он, не поднимая головы.

Подождав немного, Цин Ни поняла, что он и не собирается поднимать голову от бумаг, и начала говорить:

— Я пришла к вам по поводу Ван Сян Янга, того самого, который участвовал в выборах деревенского старосты. Я — его защитник. Я хотела бы обсудить с вами кое-что.

Начальник Ху наконец-то поднял голову и посмотрел на неё:

— Защитник Ван Сян Янга?

— Да.

— У вас есть какие-то документы? — спросил он. Цин Ни протянула ему папку со всеми документами, которые собрала. Он отложил в сторону бумаги, которые держал в руках, взял протянутую папку и спросил:

— Вы хорошо разбираетесь в деле?

Цин Ни незаметно усмехнулась:

— Пожалуй, разбираюсь.

— Тогда рассказывайте, — сказал начальник Ху.

— Дело вот в чём… Когда Ван Сян Янг выставил свою кандидатуру, он был избран большинством голосов, затем районные власти, нет, деревенские власти сказали, что он не набрал необходимое количество голосов. Когда шла подготовка к финальному туру выборов, местная полиция арестовала его под предлогом, что он якобы подозревается в участии в азартных играх, — Цин Ни рассказала всю историю от начала до конца.

На худом лице начальника Ху появилась улыбка.

— Адвокат Ван, то, что вы сейчас рассказали, не является основанием для обвинения в уголовном преступлении и трудового перевоспитания.

— Я это знаю, но я побоялась, что без всей истории будет непонятно, о чём я говорю, — робко улыбаясь, как бы извиняясь, сказала Цин Ни.

— Вы знаете, в каком преступлении подозревают Ван Сян Янга? — спросил он.

— Нарушение общественного порядка, — сказала Цин Ни. — Так написано в постановлении на задержание.

— Вы считаете, он мог своим поведением спровоцировать подобные действия? — спросил начальник Ху, сверкнув глазами.

— При желании любое поведение можно рассмотреть, как нарушающее закон, — сказала Цин Ни, вспыхнув от охватившего её гнева.

Начальник Ху улыбнулся:

— Вы объяснили саму суть дела, иначе это был бы разговор впустую.

— Доказательства, которые предоставил полицейский участок, то есть, нет, отдел спецрасследований, я не видела, поэтому можно рассказать подробнее? — спросила Цин Ни.

— Вы всегда полагаетесь только на ощущения, когда выносите решение? — спросил начальник Ху.

— Мои ощущения никогда меня не подводили. Как и этом деле, которое сфабриковано, чтобы засадить человека за решётку, — повысила голос Цин Ни.

— Хорошо. Вы тогда оставьте ваши бумаги здесь, я их посмотрю и учту ваше мнение при принятии решения, — сказал начальник Ху.

— Ван Сян Янг несправедливо обвинён. Умоляю вас помочь ему! — слёзно попросила Цин Ни.

— Всегда есть люди, которые хотят использовать нас, как туалетную бумагу, чтобы мы подтирали зады тех, кто испачкался. Не слишком ли это пренебрежительно по отношению к нам? Ха-ха, — рассмеялся начальник Ху.

Услышав эти слова, Цин Ни поняла, какой человек перед ней. Она была уверена, что это человек принципов. Выходя из здания полицейского участка, она позвонила председателю Ху, рассказала ему, как всё прошло, и спросила, что делать дальше.

Он сказал, что только совет по трудовому перевоспитанию может поставить точку в этом деле вынесением своего окончательного решения, основанного на фактах и законе, в противном случае, никто не сможет выступить против тех доказательств, которые приводят в документах обвинители. В конце концов, полиция — орган, обладающий только одной должностной функцией. Вдобавок, нет такого человека, который по своей воле ради другого постороннего человека будет выступать против органов власти. Напоследок председатель Ху ещё сказал, что если посмотреть на ситуацию с другой стороны, то выступать против органов власти, на которые ты не можешь повлиять, не так уж и опасно, потому что никто не выполняет работу ради этой самой власти добросовестно.

— Как сказал мне один человек из правящих кругов, власть — это самая иллюзорная вещь в мире, — пошутил в конце председатель Ху.

Начальник Ху произвёл на Цин Ни впечатление человека тщательно всё проверяющего, ответственного, не боящегося давления сверху. О его профессионализме она пока не могла судить. Председатель Ху говорил, что начальник Ху — самый главный среди нескольких тысяч полицейских города. Если же они всё-таки будут настаивать на трудовом перевоспитании для Ван Сян Янга, то Цин Ни может подать заявление на проведение дополнительного консультативного слушания. Таков новый порядок действий, описанный в ведомственном акте, выпущенном министерством общественной безопасности.

По делу директора Вана Ху Ар, выступая представителем следственных органов, искал главного судью уезда. Ван Чэнь говорил, что дело председателя суда Хао ещё не закрыто. Его освободили под залог, забрали лицензию, но он всё ещё считается председателем исполнительного суда. Он ещё не уволен, и новый судья ещё не назначен. Поэтому никто толком не понимает сложившуюся ситуацию, как и никто не может её решить. Поначалу казалось, что как только председатель суда Хао будет пойман, всё разрешится. Но теперь дело оказалось в полном тупике. Не было и речи о каком-то дальнейшем развитии, так как директор Ван и Цин Ни не могли поехать в уездный суд, потому что все считали именно их «виновными» за арест председателя Ху. К тому же, один судебный исполнитель даже во всеуслышание заявил, что обязательно разберётся с ними.

Цин Ни стало грустно от мыслей о деле директора Вана. Кто знает, чем закончится всё это?

В тот день, когда Цин Ни встретилась в офисе совета по трудовому перевоспитанию с начальником Ху, она оставила ему свою визитную карточку. Она знала, что он может позвонить, и, действительно, сегодня раздался звонок. Начальник Ху сказал, что ему в офисе неудобно разговаривать, поэтому надо договориться, где они могут встретиться. Кафе «Голубой остров» оказалось самым удобным местом.

С того момента, как Ту Ге пустился в бега за убийство человека, Цин Ни не была больше в этом кафе. Она специально принарядилась для этой встречи. К своему обычному образу серьёзной работающей женщины она добавила несколько необычных аксессуаров, потому что не хотела походить на партийного работника даже внешне.

В кафе ничего не изменилось. И посетителей, как всегда, было много. Единственное, что было по-другому, это то, что обслуживающий персонал смотрел на неё с большим почтением. Она понимала, что одна из причин, это то, что здесь все знали, какие отношения связывают её и Ту Ге. Это напомнило ей, как на неё смотрели адвокаты Ли и Чжэнь, когда узнали о её связи с Ту Ге, и особенно после того, как объявление полиции о том, что он в розыске, было расклеено по всем улицам. Люди, которые видели этого человека с грустными глазами в объявлении, начинали с почтением относиться к ней, даже так жаждущий должности в ассоциации адвокатов директор Ван.

Вспомнив о директоре Ване, она подумала, что он очень сметливый политический прихвостень, считали именно их «виновными» за арест председателя Ху. К тому же, один судебный исполнитель даже во всеуслышание заявил, что обязательно разберётся с ними.

Цин Ни стало грустно от мыслей о деле директора Вана. Кто знает, чем закончится всё это?

В тот день, когда Цин Ни встретилась в офисе совета по трудовому перевоспитанию с начальником Ху, она оставила ему свою визитную карточку. Она знала, что он может позвонить, и, действительно, сегодня раздался звонок. Начальник Ху сказал, что ему в офисе неудобно разговаривать, поэтому надо договориться, где они могут встретиться. Кафе «Голубой остров» оказалось самым удобным местом.

С того момента, как Ту Ге пустился в бега за убийство человека, Цин Ни не была больше в этом кафе. Она специально принарядилась для этой встречи. К своему обычному образу серьёзной работающей женщины она добавила несколько необычных аксессуаров, потому что не хотела походить на партийного работника даже внешне.

В кафе ничего не изменилось. И посетителей, как всегда, было много. Единственное, что было по-другому, это то, что обслуживающий персонал смотрел на неё с большим почтением. Она понимала, что одна из причин, это то, что здесь все знали, какие отношения связывают её и Ту Ге. Это напомнило ей, как на неё смотрели адвокаты Ли и Чжэнь, когда узнали о её связи с Ту Ге, и особенно после того, как объявление полиции о том, что он в розыске, было расклеено по всем улицам. Люди, которые видели этого человека с грустными глазами в объявлении, начинали с почтением относиться к ней, даже так жаждущий должности в ассоциации адвокатов директор Ван.

Вспомнив о директоре Ване, она подумала, что он очень сметливый политический прихвостень, Цин Ни считала, что директору Вану не на что жаловаться, кроме его болезней. Собой он являл набор характерных национальных особенностей среднестатистического китайца и получал от этого не так уж и мало.

Она сама же в среде юристов была белой вороной всегда. Чтобы не контактировать с управлением юстиций и налоговым управлением, она отказалась от должности руководителя юридической конторы, даже не захотела стать одним из партнёров, только чтобы жить свободно, спокойно и обеспеченно. Что больше всего нагоняло на неё тоску, так это то, как сначала директор Ван объявил ей бойкот, но потом, в появлением Ту Ге, круто поменял своё отношение и начал перед ней заискивать. Это — тоже горестная доля адвоката в Китае.

Начальник Ху пришёл вовремя. Когда этот очень худой человек вошёл в кафе, Цин Ни, сидевшая лицом к стене, сразу узнала его в зеркале, висевшем на стене. Он сел в кресло, и Цин Ни спросила, что бы он хотел заказать. Он попросил чашку зелёного чая.

— Начальник Ху, по делу, по поводу которого мы общались, есть какие-то новости? — спросила Цин Ни молчавшего начальника Ху. — Что-то неблагоприятное для нас?

— Ситуация сейчас не самая подходящая для Ван Сян Янга.

Цин Ни использовала слово «нас», но начальник Ху сказал только о Ван Сян Янге.

Цин Ни заметила, как аккуратно он использует слова.

— Можно конкретнее?

Начальник Ху поднял голову:

— Ситуация такова: мы получили письма не только от председателя райкома, но и от самого заместителя главы города. После того, как я всё внимательно изучил, я засомневался в состоятельности самого дела, так как доказательств недостаточно. Все доказательства, приведённые управлением полиции и отделом специальных расследований, весьма шаткие…

В глазах Цин Ни как раз полицейские покрывали людей вне закона и жили по принципу «кто не со мной, тот против меня». Она считала их бандитами до мозга костей. Но начальник Ху был вежливым, доброжелательным, объективным в анализе дел. Ей даже стало стыдно за свою оценку. В этом деле начальник Ху шёл против мнения большинства, ради незнакомого ему человека пытался дойти до истины, хотя это было не так легко в обществе, где практически ничего нельзя решить без денег. Врачу надо подарить деньги за проведённую операцию; в полиции при регистрации на новом месте жительства тоже надо угостить того, кто тебе помогает. Однако начальник Ху пришёл сюда без всяких условий. Семью Ван Сян Янга можно считать бедной: он сам — кадровый работник в налоговом управлении, его жена — крестьянка. А теперь, когда Ван Сян Янг в следственном изоляторе, где его жене взять деньги? Но разве можно говорить об этом с другими? Подумав об этом, Цин Ни достала из своей сумки конверт с десятью тысячами юаней, которые получила сегодня в банке, чтобы отправить родным.

— Начальник Ху, семья Ван Сян Янга в очень печальном положении. Он в изоляторе, жена его — крестьянка, денег нет. Здесь десять тысяч юаней, это не очень много, но вы возьмите их, пожалуйста. Может, пригодится.

Начальник Ху отодвинул конверт со словами:

— Вы хотите меня унизить?

Цин Ни улыбнулась:

— Нет, нет, начальник Ху. Я просто хотела бы пригласить вас с супругой вместе пообедать, но, боюсь, вы очень заняты, поэтому вы сами от моего имени пригласите её в ресторан!

— Не надо, адвокат Ван. Я помогаю вам в этом деле совсем не ради денег. В городской полиции работает много так называемых «знатоков законодательства», но вот действительно разбирающихся в законах очень мало, молодёжь не любит усердно работать. Руководство доверяет мне, раз назначило управлять таким большим отделением, поэтому я должен быть верен своему служебному долгу… В районе, откуда Ван Сян Янг, есть заместитель главы районной администрации, похожий на председателя Мао. Несколько дней назад он приходил к нам, размахивал руками, как изображают в кино, а в глазах у него было только ощущение собственной власти, но не свершения закона.

Цин Ни вспомнила этого мужчину, с зачёсанными назад волосами, с родинкой на левой щеке. Когда Цин Ни с адвокатом Джоу ездили в отдел расследований для оформления всех документов и просили о встрече, работники отдела сказали им, что руководство не разрешает встречи. Руководством был глава районной администрации Ху.

Цин Ни вспомнила, как спросила тогда:

— Дело Ван Сян Янга не является засекреченным, почему тогда к нему не пускают?

И человек, похожий на Мао Цзэдуна, не поворачиваясь к ним лицом, ответил: — Нельзя — значит, нельзя, что я ещё должен вам объяснять?

Адвокат Джоу сердито спросил:

— Почему вы не выполняете постановления министерства?

«Председатель Мао» сразу же повернулся к ним и взмахнул руками, как это делают инспекторы «красной гвардии» в фильмах.

— Какие ещё министерства? Пусть они сюда явятся, и мы посмотрим, что они из себя представляют.

Адвокат Джоу разозлился:

— Мне позвать сюда представителей министерства? Верховный народный суд, Верховная народная прокуратура, Министерство общественной безопасности, Министерство государственной безопасности, Министерство юстиции, Всекитайское собрание народных представителей и Рабочая комиссия по вопросам законодательства… Предлагаете мне обратиться во все эти органы?

Лицо «председателя Мао» изменилось:

— Не надо пугать меня ими! Я вам скажу, что все эти органы находятся под руководством Коммунистической партии. Нельзя видеться — значит, нельзя!

Начальник Ху сказал, что этот глава районной администрации Ху имеет на руках документы, подписанные мэром города и главой управления. Он отправил эти документы ему и попросил внимательно их изучить, чтобы приговорить Ван Сян Янга к работам на два года. Начальник Ху ему ответил, что ещё не посмотрел документы, что сначала ему надо их просмотреть и только потом говорить об этом. Тогда глава Ху разозлился и закричал, что уже есть письма-рекомендации, подписанные начальством, о чём ещё можно думать?

Переведя дух, он продолжил:

— В глазах этих людей, закон — это оружие правительства против простого народа. Он говорил, что мы — это туалетная бумага, которая должна подтирать их зад. Но он ошибся. Я — государственный полицейский, а не сторож у дверей их домов. Если Ван Сян Янг заслуживает наказания в виде трудового перевоспитания, он его получит. Если не заслуживает, то я никуда его не отправлю, только если меня самого не снимут с этой должности!

Услышав это, Цин Ни положила конверт с деньгами обратно в сумку.

— Так вы считаете, Ван Сян Янг заслуживает трудового перевоспитания или нет?

— Ха-ха, конечно, не заслуживает. Вначале фабрика сырья подписала договор с сельским комитетом, который почти сразу был распущен. У них не было удостоверения на право пользования землёй, не было разрешения на начало проведения работ, не говоря уже о других обязательных документах. Власти района, ради достижения каких-то экономических показателей, разрешили начать работу, ещё не получив официального разрешения. Далее говорят, что Ван Сян Янг нарушал общественный порядок, собирая толпу, побуждал работников остановить строительство. Строительство сырьевой фабрики, в которую вложено столько денег, это хорошее дело, но вы обязаны действовать по закону, есть определённая процедура, а здесь предприятие только подписало договор с сельским комитетом. Разве можно так работать? Но даже если вы и ведёте строительство в согласии с законом, вы всё равно должны доказать, что Ван Сян Янг «собрал толпу». В бумагах есть две записи со слов крестьян, которые не только не доказывают, что он побуждал их саботировать работу, но наоборот, что он отговаривал их от этой затеи. Вот и всё. Можно ли на основании этих фактов отправить человека на исправительные работы на два года? Это несправедливо и безответственно по отношению к Ван Сян Янгу. К тому же, есть ещё и другие недочёты, например, очень много нарушений в самой процедуре, которая так запутана, что вообще встаёт вопрос о законности решения строить эту перерабатывающую фабрику.

Цин Ни спросила:

— И что вы собираетесь им ответить?

Начальник Ху поднял голову:

— Даже если предоставят дополнительные материалы, назначать трудовое перевоспитание нельзя. Согласно соответствующим постановлениям, если доказательств достаточно, то прокуратура немедленно должна санкционировать арест, затем возбудить уголовное дело, а отправлять на трудовое перевоспитание неправильно, незаконно.

Цин Ни шла по красиво украшенной улице и смотрела на людей, готовящихся к празднованию наступающего китайского Нового года. Она подумала, что хоть новый год по лунному календарю ещё не начался, а весна уже пришла. До праздника оставалось несколько дней, а она совсем закрутилась с делом Ван Сян Янга. Но она ощущала чувство глубокого удовлетворения, потому что сделала большое хорошее дело.

Коллеги в адвокатской конторе почти все разъехались по своим домам, директор Ван в этом году не собирался ехать к своим родителям, хотя они жили у него в другом городе. Несколько дней назад в контору пришла его жена, она была в ярости, говорила, что знает, что у него связь с другой женщиной, возможно, имея в виду адвоката Чжэнь.

Желание Ван Сян Янга встретить Новый год с семьёй не исполнилось.

Прокуратура не санкционировала арест, совет по трудовому перевоспитанию не принял соответствующего решения, но власти района, под личную ответственность начальника района, сказали полиции, что ни в коем случае нельзя отпускать этого человека, и отдел по специальным расследованиям начал повторно рассматривать это дело. Что касается Ван Сян Янга, он уже провёл в заключении около двухсот дней. Он несколько раз звонил Цин Ни из следственного изолятора, просил о встрече, но Цин Ни не знала, что ещё можно сделать.

Она позвонила начальнику Ху, спросила, что делать дальше. Он сказал, что нужно обращаться в прокуратуру, просить их разобраться с этим делом, когда человека держат в заключении больше положенного срока. Цин Ни снова написала прошение в прокуратуру о принятии мер. В прокуратуре сначала возмутились нарушением их постановления и сказали, что направят в полицейский участок письмо с указаниями, но ничего так и не изменилось.

Пришла весна. Цин Ни решила привести в порядок свой собственный архив документов и обнаружила в нём имена тридцати двух советников по юридическим вопросам. Она проработала только один год, но её собственные достижения намного превышали оказанную директором Ваном помощь и содействие.

Вчера она получила письмо, в котором сообщалось, что в два часа ночи умер Линь Чун, и что похороны пройдут через пять дней. Прочитав это письмо, Цин Ни закрылась в туалете, зарыдала во весь голос, и плакала до тех пор, пока не уснула на крышке унитаза. Проснувшись, она почувствовала, что горечи на сердце стало чуть меньше, но всё ещё болела голова, и было неописуемо тоскливо.

Зацвели персиковые деревья. Земля покрылась весенней травкой. Цин Ни смотрела появившиеся листья на деревьях и чувствовала, что чего-то не хватает. Все говорят, что весной всё оживает, что это пора любви. А что она? У неё ничего нет, кроме денег в кармане. Она ни о чём не хотела думать, а только чувствовать, как идут её ноги.

— Аллилуйя! — закричал, обращаясь к ней, пожилой инвалид, лежавший у ворот церкви. Она достала десять юаней и положила ему в руку.

Из церкви донёсся звон колоколов. Прекрасная мелодия на два голоса заставила её остановиться.

Зазвонил телефон. Ван Тао. Она сбросила звонок.

Телефон зазвонил снова. Председатель Ху. Она сновасбросила.

Телефон звонил ещё несколько раз, и она его вообще отключила.

Стоя за алтарём, пастор Ван что-то рассказывал, сидящие внизу перед ним молча слушали.

Цин Ни подумала, действительно ли у человека есть душа? Она спросила себя: если ты не веришь в бессмертную душу, что ты здесь делаешь?

Она взяла «Библию» в руки, склонила голову, закрыла глаза и стала молиться про себя: «Господи, Всемогущий Господь, у меня есть одно желание, Царь царей, Всемогущий Бог, помилуй его, пожалуйста! Он — добрый, умный человек, он уже покинул нас, пусть Господь упокоит его душу, пусть его душа всегда поступает по воле Божьей, пусть будет всегда рядом с Богом…»

Она просила о Линь Чуне.

Линь Чун не был христианином, она — тоже пока ещё не была, но она верила в бога. Линь Чун — хороший человек, можно даже сказать, идеальный, но почему он тогда умер, такой молодой, так рано ушёл от нас? Какая причина? Кто это так решил? Она рассердилась, она считала это несправедливым. Кто может всё это объяснить?

Она молилась богу, потому что сама была слишком слабой, могла полагаться только на помощь святого духа. Её молитвы были очень беспорядочны, потому что она была не слишком знакома с жизнью христиан и их молитвами. Она молилась и одновременно подсчитывала, сколько раз она была в церкви. Очень мало раз, может, всего лишь раз пять или шесть. Открывала «Библию» раза четыре. Пастор говорил, что надо начинать читать с «Нового Завета». Но, послушав этот совет, она начала читать «Старый Завет» и прочитала только его первую главу «Бытие».

Она уже давно хотела во что-то верить. Люди, не имеющие веры, разве не похожи на зверей? Она знала с раннего детства, что неверующие люди опасны, что люди, не имеющие каких-то моральных принципов, а полагающиеся только на нравственность этого мира и его законы, попадают под ограничения, установленные внешней средой для их поведения. Но верующие люди совсем другие, они испытывают только страх перед неизвестным им миром, перед богом, что и является истинным страхом.

Она сидела перед самым проходом, который был достаточно широкий, чтобы вытянуть ноги. Перед ней прошла пожилая женщина с больными ногами, опираясь на металлическую трость, которая издавала ужасный скрежет, соприкасаясь с бетонным полом. Цин Ни быстро подобрала ноги. Она посмотрела с грустью вслед этой женщине. Все слушающие напряжённо старались расслышать слова пастора. Пастором была пожилая женщина, очень хрупкая на вид, но полная энергии. Цин Ни рассматривала этих братьев и сестёр, многие из них имели какие-то заболевания, половина их них, возможно, была бедна. Господь любил их всех.

В последний раз она ехала в церковь через улицу, забитую людьми. Она сказала водителю, чтобы он остановил машину метрах в двухстах от церкви, чтобы не напугать ожидающих у входа начала проповеди пожилых людей.

Она вышла из машины у какого-то магазинчика, собиралась зайти туда купить бутылку воды, как встретила одного хорошую знакомую из её родного города, лет сорока, полненькую, с красивым именем Анани.

— Цин Ни, почему сегодня на такси приехала? — спросила Анани.

Никогда не ездившая на велосипеде Цин Ни, чтобы не затронуть чувства бедного человека, сказала:

— На велосипеде небезопасно, на улице много народа.

Анани, с искренним удивлением на лице, сказала:

— Человек, верящий в Господа, боится машин?

Цин Ни засмеялась.

— Почему ты смеёшься? Машины будут расступаться, завидев тебя, верующего человека, — сказала она абсолютно серьёзно.

Анани, перед тем, как уйти, дала Цин Ни диск, в котором рассказывалось, как один тайваньский бизнесмен, буддист в прошлом, стал христианином.

— Цин Ни, ты раньше тоже верила в Будду?

Цин Ни просто моргнула, не зная, как ответить. — Я раньше тоже была буддисткой, хотела верить в Господа, но боялась, что согрешу против Будды. Когда я всё не могла решиться, я посмотрела этот диск. Я поняла, что нельзя согрешить против того, чего нет. А Господь — единственный истинный бог! — говорила воодушевлённо Анани.

Линь Чун умер, и она не знала, есть ли толк от её молитвы о нём. Он не был христианином, в вопросах веры он, наверное, тоже не разбирался. Это и неважно, потому что он был хорошим человеком. Почему хорошие люди живут так мало? Она опять вернулась к этому вопросу. В мире существует так много религий, возможно, что и богов также много, как и того, во что верят люди, но чувства говорили ей, что надо идти поклониться Иисусу, что он и есть истинный бог. Вера даёт людям поддержку, даже поэт Ху Ци Ту склонялся к христианству.

Ху Ци Ту говорил, что степные народы севера, начиная с династии Мин, стали принимать тибетский буддизм, который потом распространился по степям Монголии. Рвение монголов в поклонении Будде ничем не уступало рвению тибетцев. И какой результат? Будда не принёс монголам никаких благословений, в течение нескольких сотен лет монгольская нация только всё больше приходила в упадок, когда-то господствовавшая над миром, она стала слабой.

Когда Ху Ци Ту одевался в комнате Цин Ни перед её туалетным столиком, он посмотрел на неё, а потом поцеловал в правую щёку.

— Цин Ни, у меня сейчас нет веры. Ты говоришь, что каждые выходные ходишь в церковь… Я думаю, ты приняла правильное решение. Если бы мне сейчас пришлось выбирать веру, то я, как и ты, выбрал бы Иисуса!

Цин Ни тронула его нежность, но в глазах опять вспыхнул дикий огонь, и он продолжил затронутую тему.

— Цин Ни, я с детства верил в бога, и часто, сам не осознавая того, молился ему. Моя мама говорила, что именно поэтому у меня есть вера в себя. Потом потерял веру, потому что везде стали проповедовать атеизм, кто посмел бы говорить о боге? Общество требует от людей носить маски, скрывать себя под маской атеиста, не бояться бога. Но, живя так какое-то время, ты сам обманываешь самого себя! Зачем верить в Иисуса? Потому что он великий, и верующие в него хорошо живут. Некоторые не верят в Иисуса, потому что считают христианство западной религией. Вообще-то христианство возникло в Азии, но вот в Китай оно пришло с Запада. Я же верю в Иисуса как раз потому, что эта религия пришла с Запада. Если бы она появилась здесь, то я бы однозначно не стал в неё верить! Я не христианин, я не был крещён, но если бы мне сейчас пришлось выбирать веру, то я бы отказался от нашей традиционной веры и стал бы верить в Иисуса. Х-ха! Ты же знаешь меня, видишь, что я бунтарь от природы. Если бы я верил в Иисуса, то пошёл бы проповедовать «Евангелие», где бы был — везде проповедовал, даже своих родных сделал бы верующими.

Чем больше поэт говорил, тем большее приходило волнение. Он даже схватил бутылку импортного вина, в котором ещё что-то осталось после вчерашнего ужина, и залпом залил это всё в себя.

Как только Цин Ни вспомнила о поэте, её сердце бешено застучало. Она заметила, что все окружающие встали и начали вместе читать что-то из Библии.

— Я верю в единого Бога, Всемогущего Отца, Создателя неба и земли и всего, что есть в них…

«Мне больше всего нужна любовь», — услышала Цин Ни в своём сердце.

За несколько лет выручка за книгу «Конец света» составила десятки миллионов юаней, а возможно, даже несколько сотен миллионов юаней.

Сюеи Чен посчитал, у него в кармане было около трёх миллионов юаней, он был очень доволен. Жена Ятсин Ван ещё не возместила сто тысяч юаней, ей просто было лень. К тому же он всегда в разъездах, иногда звонит или отправляет деньги на расходы, они редко видятся. И с сыном он давно не виделся, но часто звонит ему по телефону.

Пекинский рынок заставил его и Сяоцин Хуана удивиться тому, как с самого раннего утра улицы были заполнены разными пиратскими версиями книги «Конец света», всего этих версий было больше десятка. Сюеи Чен начал сожалеть, что он не послушался тогда Хуана и не нанял представителей по всему Китаю. Сейчас собирал бы с них паушальные взносы, и смог бы избежать некоторых потерь. К тому же вместе с представителями можно было бы подать в суд на пиратские версии и заставить их выплатить штрафы, но сейчас и убытки понесли, и союзников нет…

Начиная с Пекина, пиратские версии книги «Конец света» распространились по всему Китаю, в больших и маленьких городах. Не нужно было даже идти и заказывать рекламу, СМИ сами наперебой бесконечным потоком говорили об этой книге.

Над чудесной землёй поднялась чёрная буря, злой дух выбрался из ящичка, предсказания стали моральной эпидемией для китайского народа, все обсуждали человеческое бедствие, оно расползалось уже до деревень.

«Сычуаньская газета» доложила, что в горах один крестьянин продал всё своё имущество на несколько сотен тысяч юаней и ушёл в монастырь, а всё для того, чтобы избежать конца света.

Вчера в интернете появились новости о том, что люди начали убивать себя, боясь конца света, количество суицидов возросло до двух тысяч.

Сюеи Чену и не снилось, что его мысли могут захлестнуть человечество волной, изменить траекторию жизни, а его самого из голодранца превратить в богатейшего человека. Ему было неловко за тех, кто решил покончить жизнь самоубийством из-за конца света, потому что он не был злым духом, он был добрым человеком. С другой стороны, эти люди решили убить себя после прочтения книги? Поэтому им нужно винить себя.

Он положил на счёт три миллиона юаней, книжные магазины должны ему пять миллионов, после окончания продаж он станет богачом с десятимиллионным состоянием. Кажется, что этого хватит, чтобы удовлетворить свои потребности. Сюеи Чен важно стоял в большом цехе, поставив руки в боки. На сердце у него было легко: типография с первоклассным оборудованием, стоимостью в шесть миллионов юаней; превосходная вентиляция, никакого постороннего запаха; а также опрятно одетые и чистые рабочие.

С этого проекта Сяоцин Хуан, помимо зарплаты, получил ещё полмиллиона юаней, начал ездить на «Ауди», как и другие люди, занимающие руководящие посты, которые тоже жили на широкую ногу в шикарных домах и имели роскошные машины.

Когда Сюеи Чен был ещё бедным, он каждый день беспокоился о том, как отправить сына учиться в Канаду, а теперь это стало для него пустяком. В конце года он как раз планировал заняться отправкой сына на учёбу заграницу.

Вчера Линьцзы ему сказал, что Сяоцин Хуан в последнее время не в духе, часто выражает серьёзное недовольство по поводу дел в их компании. У Сюеи Чена в голове всегда была только одна мысль: «Всё хорошее рано или поздно заканчивается». Вот только он не думал, что оно должно закончиться так рано. В самом начале создания компании вскрылись многие противоречия такие, как проблемы с акционерами, с бизнес-концепцией, с распределением прибыли, со стратегией развития и другие. Он испытывал негодование из-за того, что произошло после того, как его двоюродный брат стал вице-президентом компании.

Двоюродный брат приехал из деревни близ города Таншань. Как только он пришёл в их компанию, продажи взлетели вверх. Глядя на красно-чёрное лицо брата, стоявшего на лестнице и вытиравшего пот рукавом, Сюеи Чен в души испытывал родственные души. Ему казалось, что брата можно описать лишь одним словом — надёжность. Братья жили в разных местах, поэтому ничего не знали друг о друге, хоть у них и были общие бабушка с дедушкой.

После того, как брат проработал охранником полгода, у него появилось желание участвовать в продажах и освоении рынка. Сюеи Чен, чтобы разбавить группу продаж директора Сяоцин Хуана и разрушить его «единоличное государство», разрешил двоюродному брату стать вице-президентом компании. Несколько месяцев назад Сюеи Чен, благодаря одному делу, заметил, насколько его брат был прост внешне и скупым и алчным в душе. Однажды брат рассчитывался в ресторане, он потратил пятьсот юаней, а в чеке, который предоставил компании, чтобы она восполнила его затраты, написал, что потратил тысячу пятьсот юаней. Тогда Сюеи Чен просто посмотрел в глаза брата с недовольством.

Потом Линьцзы узнал, что брат в Хэбэе открыл несколько собственных маленьких магазинов, товары, которые там продавались, были украдены из их компании. Сюеи Чен понимал поведение ограниченного и скупого крестьянина, но также он понимал собственную некомпетентность в управлении людьми. Двоюродный брат стал охранником, чтобы усилить свои умения в управлении финансами, он остановил «утечку газа», контролировал цепочку продаж, он был очень умным.

Его жена тоже из обычной крестьянки превратилась в разборчивую даму из высшего общества. В прошлый раз во время семейной пирушки в Тунсяне, она поднесла ростки бобов к свету, затем пожевала их и пожаловалась, что они твёрдые, нахмурила брови и бросила ростки на стол, тем самым показывая свой статус. Сюеи Чен с хитрого лица лисы прочитал только одно слово «богатство». Все эти перемены указывали на его неспособность в выборе работников и управлении ими.

Сяоцин Хуан не был доволен не только кумовством, склонностью принимать на работу своих людей, но и тем, что компания не приняла его предложение о диверсификации, он говорил, что основываться только на одной книге и открывать только одну типографию было недальновидно, он требовал открыть ещё одно производство и расширить штат рабочих, принимать на работу выпускников университетов; к тому же он просил учредить отдел корпоративной культуры, отдел кадров и другие структуры, чтобы сделать компанию большой и сильной. Но пятидесятилетний Сюеи Чен устал физически и душевно, у него совсем не осталось сил для больших стремлений и высоких помыслов, самое главное для него сейчас было устроить сына на учёбу за границу, только после того, как он уедет, он мог начать думать о другом.

Директор Сяоцин Хуан был таким человеком, который был разборчив в людях, которым служил.

Сегодня был понедельник, Сюеи Чен переночевал всего одну ночь дома, размышляя об этом, он вцепился в поручень трапа самолёта. Сын последнее время очень часто говорил, что хочет встретиться с папой, Сюеи Чену было не по себе от этого, потому что его сын был очень скромным по натуре человеком, он не мог просто так побеспокоить другого человека, никогда не требовал встречи с отцом, как в последние дни. Сын по телефону хныкал, как будто хотел что-то сказать, но промолчал, это заставило Сюеи Чена забеспокоиться.

На прошлой неделе девушка по фамилии Чжоу из финансового отдела сбежала с круглой суммой в восемьдесят тысяч юаней, компания подала на неё в суд, но безрезультатно. Но даже если бы произошли более трагичные события, то достижения предприятия всё равно были бы на высоте. Эта мысль успокаивала Сюеи Чена. Дела брата-академика тоже заставили его встревожиться. «Если воспользоваться размолвкой директора Хуана и брата и уничтожить скрытую опасность, несомненно, это ловкий ход, но как выгнать эту кучу родственников?»

Когда он встал на раскалённую землю, на его душе до сих пор творилась неразбериха. Смотря на косые лучи заходящего солнца, Сюеи Чен подумал:

— Да пошло всё к чёрту! Сначала поужинаю, потом пойду домой.

С сумкой в руках он пошёл в ресторан, в холле лишь сделал пару шагов, как увидел старческое лицо Линьцзы.

— Директор Чен, вы едете домой или куда? — спросил смеясь Линьцзы и взял у него сумку.

Сюеи Чен удивился, он не говорил никому, что должен приехать. Откуда он узнал про сегодняшний рейс? Он знал, что его команда никуда не годится, не соблюдает законы, даже не скрывает этого, но кроме директора Хуана никто не знал о том, что он собирался ехать домой навестить родных. Теперь он ещё более уверился в необходимости пересмотра устройства внутренней структуры компании.

— Сначала зайдём в ресторан.

У Сюеи Чена сдавило сердце в груди, ему нужно было встретиться с друзьями, выпить, он несколько месяцев не был дома.

У Линьцзы совсем не было терпения, за год он сменил место работы несколько раз, он не выносил несправедливости. После того, как директор Хуан отчитал его, он сразу ушёл из компании, недаром он может заработать двести-триста тысяч юаней помимо зарплаты.

«С кем бы встретиться? — думал Чен. — Да, со старым другом Гуанем, а ещё с другом Пэном, толстяком, который каждый день размышлял об определении судьбы и физиогномике, также он неплохо владел техникой тайцзицюань… Да, Бай Бяу, его тоже нужно позвать».

Все его друзья знали, что бизнес Сюеи Чена был в полном расцвете.

Он не был знаком ни с кем из верхушки, кроме близких друзей, которые были обычными людьми, среди них никто не занимал государственные посты.

Старые друзья начали вспоминать свою историю, она оказалась довольно необычной. Предки друга Гуаня были императорской роднёй, корнями уходили в историю маньчжурской династии. В старом районе ещё до того, как начались переезды из-за сноса, был двор, в котором стоял флагшток, этот двор как раз-таки принадлежал семье Гуань. В детстве Сюеи Чен каждый день с портфелем на спине проходил мимо обветшавших красных ворот и смотрел на двадцатиметровый флагшток, в глубине души он очень завидовал, хотя на древке и не было флага, а около флагштока росла дикая тонкая трава, которая колыхалась на ветру.

Гуань каждый день прогуливался по саду с декоративными каменными горками, с одной стороны, он наслаждался климатом, с другой стороны, безостановочно рассказывал об истории своей семьи. Чен уважал его ещё больше за его умения в дыхательной гимнастике. Когда он преподавал тайцзицюань, он всё время красноречиво изъяснялся, говорил, что достиг самого высокого уровня, постиг сущность бытия Цзин, Ци и Шэнь, и теперь мог воздухом ударить человека. Услышав это, Чен растянул рот в улыбке.

Дед Хэ был заместителем председателя бывшей провинции Суйюань, тридцать пятым начальником штаба армии, а ещё… Так или иначе было много крупных фигур.

Чен знал, что у китайцев есть традиция не принимать людей, занимающих определённые должности во времена предыдущей правящей династии.

На душе у него было тоскливо, один раз он сам не зная почему, остановился и нахмурил брови, глядя на шумную толпу людей в гостиной.

— Директор Чен, можно пройти в отдельную комнату, сколько человек должно прийти? — поприветствовала его красивая старшая официантка.

— Около десяти, — ответил Чен не задумываясь. Официантка провела его на второй этаж в большую комнату номер один. Чен осмотрел роскошно обставленную комнату, сел в середину и подал знак Линьцзы, чтобы тот начал заказывать блюда. Линьцзы никогда не заказывал блюда на свои деньги, поэтому совершенно не разбирался в этом, просто заказывал самые дорогие блюда. В прошлом, когда Чен не был ещё богатым, он всё время волновался, когда Линьцзы заказывал блюда, потому что тот никогда не думал об оплате счёта.

Старинные близкие друзья сейчас относились к Сюеи Чен почтительно, он говорил сам себе: «Все эти перемены принесли деньги!»

Они вместе занимались гимнастикой, вместе торговали поддельным антиквариатом. Но теперь он прочитал с их глаз зависть, ему стало комфортно. Чен был очень экономичным человеком, но сегодня ему было все равно, потому что он — богач, он не смог бы вынести, если бы его начали высмеивать.

Гуань выпятил пузо и с широкой улыбкой поднял первый стакан.

Он вёл себя ярче, чем главный гость, это понемногу начало вызывать недовольство у Сюеи Чена. Гуань любил выступать в роли главного, но то, как он это делал, не находило доброго слова у Чена. Гуань вёл себя показушно, бесконечно хвастался. В тот день в саду Гуань объяснял людям поблизости искусство сочетания правильного боя с внезапным маневром, его ещё называют практикой толкания руками в тайцзицюань. Сюеи Чен считал, что Гуань намеренно морочил людям голову.

Другу Гуаню уже было больше шестидесяти лет, многие боятся подходить к мастерам такого возраста. Зачем он публично в парке набирал учеников? Всем нужно своё пространство, заслуги и слава, Сюеи Чен начал понимать друга Гуаня.

Линьцзы поднял стакан, опустив голову, словно ребёнок, который совершил ошибку и теперь ему было стыдно. Все засмеялись. После того, как было опрокинуто более десяти стаканов, Сюеи Чен стал чувствовать себя более спокойно.

— Чен, а как живётся в Пекине? Ты уже обменивался опытом с тамошними мастерами? — спросил Пэн.

— Эх, времени совсем нет, я очень занят на работе, — ответил Чен.

Он посмотрел на чёрно-белый спортивный костюм Пэна, уже поблекший от времени, и выпил стакан воды. На самом деле, когда Чен приехал в Пекин, он всё равно ходил в парк и встречал нескольких мастеров, руки-то чесались.

— Даже если бы ты был сильно-сильно занят, всё равно нельзя забывать о своём деле! — сказал Пэн.

Чен посмотрел на него, ему показалось, что Пэн стал ещё толще и чернее. Чен странно себя чувствовал: Пэн не был старым, но так хорошо разбирался в кунг-фу, почему? Говорил интересными фразами, правда, Чен в них не верил. Чен думал про себя, что взгляды его друзей со виеменем не изменились. Сам Чен был предпринимателем, ему не было дела до пекинских мастеров.

— Чен, — перебил Гуань, — за последние годы ты сильно разбогател, поднялся в наших глазах… Скажи нам, как ты это сделал?

Похоже, Гуань забыл, что когда-то одолжил Сюеи Чену книгу «Конец света».

— Дорогой Гуань, давайте выпьем за тебя. — Чен налил полный стакан другу Гуаню, потом налил себе столько же, а про себя подумал, что нельзя игнорировать заслугу Гуаня, но не хотел говорить об этом напрямую. Они выпили залпом. — Гуань, я просто делаю свою работу — печатаю книги. Я с рождения занимаюсь книгопечатанием, кроме этого, ничего и не умею. — Они опять выпили залпом.

— Гуань, как здоровье? — Чен специально перевёл тему.

— Нормально, нормально. Мы же всю жизнь занимаемся кунг-фу, ты подумай, разве может какая-нибудь болячка к нам пристать? — ответил Гуань.

Чен знал, что друг Гуань кичился тем, что изучил медицину в семи канонических книгах. Сам Чен всю жизнь тренировал боевое искусство цюань-шу, также был знаком с другими видами искусства. Мастер никогда не упоминал о медицине в семи канонических книгах, он только говорил о том, что люди старшего поколения могут делать акупунктурный массаж. Неужели знания мастеров были поверхностны, а способности скромны?

Гуань и Чен мерялись силой, Гуань повсюду говорил, что боится покалечить Сюеи Чена, поэтому не дрался в полную силу. В народном ушу много абстрактных вещей. Ещё больше тщеславия у тренирующихся. Никто из них никогда по-настоящему не приветствует друг друга, но при этом придают огромное значение сказанному, слишком манерны и не уважают друг друга.

Несколько лет тому назад Гуань и Чен пили до глубокой ночи, в пьяном угаре они поехали в парк состязаться под полной луной. Гуань только встал в начальную позу, сразу ударил Сюеи Чена по лицу, потом они не разговаривали несколько недель. Неужели за прошедшее время его боевые умения стали лучше? Честно говоря, тренировки уже давно исчезли из его жизни, а сам Гуань и не сильно беспокоился об этом.

— Мастер, — краснея спросил Бай Бяу, — чем занимается твой сын в последнее время?

Эта тема обрадовала Сюеи Чена.

— Сын молодец, ха-ха, он только что закончил среднюю школу, дома учит английский язык, готовится ехать в Канаду.

Но на самом деле Чен разговаривал с сыном лишь по телефону.

— Он, наверное, очень хорошо учится?

— Нормально, ничего выдающегося, — Чен чувствовал себя тяжело, произнося эти слова.

— … Мастер, это недавно выпущенный полицейский кинжал, — Бай Бяу достал из сумки зелёный нож, который выглядел очень необычно. Кинжал достали из ножен, он переливался на свету. — Мы дарим этот кинжал твоему сыну на память, — сказал он со светящимися глазами.

— Оу… Разве можно дарить полицейские ножи? К тому же, зачем школьнику нужен нож? — не сдержал эмоции Сюеи Чен от восторга.

— Мастер, я сам взял этот нож в городе на складе полиции, заведующий складом — мой одногруппник, поэтому я не втихаря его взял, это называется «даже духи не знали и демоны не почуяли», ха-ха!

Гуань взял нож со словами:

— Нам, мастерам кунг-фу, разве нужна эта штука? Даже если трое возьмут ножи, они побоятся приблизиться к нам! — он швырнул нож на подоконник. — Давайте выпьем!

Чен только и успевал поднимать стакан, Бай Бяу искоса посмотрел на Гуаня и отвернулся к окну. Чен знал, что Бай Бяу — боец сецназа и не любит парковых пижонов, которые много строят из себя. Несколько лет назад Бай Бяу не раз пытался сразиться с Гуанем, но Чен всё время его отговаривал.

Сюеи Чену казалось, что в словах Гуаня есть подтекст, как будто он всё время намекает на что-то. Чен знал, что его заслуги в боевом искусстве не велики, он изучал его не основательно, также он знал, что Гуань с самого детства любил с ним состязаться, но, кажется, Гуань сейчас говорил совсем не об этом. У него в глубине души был один секрет, который постоянно раздражал его, ай, ну что же это? Не иначе как то, что он взял книгу «Конец света» у друга Гуаня и теперь был у него в долгу! Он совсем не искренне поднял стакан:

— Дорогой Гуань, мы все выросли благодаря твоему примеру, тренировались кунг-фу, стоя у тебя за спиной почти всю жизнь. — Гуань просто смотрел на Чена и хлопал глазами. — Мы всегда почитали тебя. Братья, давайте выпьем!

— Чен, — Гуань неожиданно стал вежливым. — Хи-хи, да мы же братья, чего скрывать? Говорят, ты разбогател…

— Гуань, да какие там деньги, чуть-чуть, мне ещё далеко до богача, — сказал Чен, — глядя на Гуаня. — У меня не зверский аппетит, да и возраст не щадит людей.

— Уже больше ста миллионов юаней? — спросил Гуань, заглянув прямо в глаза.

— Нет, ты что! Около десяти миллионов, — сказал Чен, обратив внимание на официантку, которая наливала чай.

— Очень скромно! — посмеялся Гуань. — У нас в нашем маленьком городе в два миллиона человек ушёл один миллион экземпляров этой книги, одна книга — один юань, сразу заработал один миллион, а если навар с одной книги — десять юаней, то ты заработал десять миллионов!

Услышав эти слова, Сюеи Чен испугался тому, насколько тщательно люди следят за его жизнью, знают всё в деталях. Им понадобилась всего одна минута, чтобы разложить его богатство по частям.

— Да кто так считает? Миллион экземпляров? Тогда бы я уже побил мировой рекорд, ха-ха, брат, если в целой стране смогут продать миллион книг — это уже считается успехом! Ты только начнёшь торговать, сразу найдутся люди, которые будут выпускать пиратские версии твоей книги, ха-ха! — сказал Чен.

— Мастер Гуань, я выпью за тебя, — подошёл к нему Бай Бяу.

Чен понял, что имел в виду Гуань, но он не хотел продолжать разговор, просто ему вдруг стало грустно. Во времена культурной революции «красная гвардия» произвела обыск в доме Гуаня, конфисковала вещи, принадлежавшие его семье. «Гвардия» выставила их на улицу на всеобщее обозрение, чтобы показать роскошь: антикварные вещи, старинные монеты, сто табакерок. После этого его семья обеднела, в прошлом году ему нужны были деньги для оплаты учёбы сына, он искал, у кого бы занять.

Пэн потихоньку сказал, что у жены Гуаня рак молочной железы.

Сегодня Гуань сможет или нет… Да без разницы! Сегодня надо пить до опьянения.

Чен выпил залпом стакан.

Чен звонил в дверной звонок уже глубокой ночью, он знал, что сегодня 17 августа 1997 года.

Он столько лет уже ездил домой, а ключей от двери у него не было.

Ему было беспокойно на душе, он топнул ногой, на земле была какая-то неровность. Он шёл по тёмному коридору, пахло кислятиной, наверняка, протухли чьи-то соленья.

Он опять нажал на звонок, которому уже было двадцать лет, за толстой дверью послышались шаги, он услышал звук открывающейся внутренней деревянной двери. Чен увидел полное лицо, прижавшееся к дверному глазку, он испытал отвращение, в то же время и страх.

— Кто там? — Чен пришёл в раздражение от того, что спрашивали об очевидном и сердито фыркнул.

Железная дверь открылась, он увидел силуэт жирного, в складках, человека.

Странно, всего, что он себе представлял, не произошло. Сын не издал возгласа, не стал висеть у отца на шее, словно качаясь на качелях. Нос заполнил запах канализации, такая старая квартира! Сюеи Чена мучила совесть, но недолго.

Только Чен хотел открыть дверь в комнату сына, на кухне раздался звук падающих предметов, а вслед за ним кашель.

— Сволочь! Бесчеловечный!

Услышав крик, Сюеи Чен изумлённо стоял в узком коридоре. Жена вела себя необычайно грубо, она ещё никогда не была такой злой. «Деньги, конечно, это всё деньги. Она обнаружила, что я взял её вклад в сто тысяч юаней, но у неё на карте ещё есть больше трёх миллионов юаней. Восполнила бы, и всё!» Он захохотал.

Этот смех был для него смертоносным, но Сюеи Чен только потом понял это.

— Эй! — вдруг пронзительно заорала Ятсин Ван, от этого звука у Чена волосы встали дыбом.

— Эй! — Этот крик ещё больше его напугал, он весь покрылся потом. Ему казалось, он сейчас резко последует этому звуку, этот голос имел притягательную силу, не позволяющую сопротивляться. Он резко пришёл в себя, сам испугался того, насколько он хотел подойти к этому звуку. Интересно, что подумают соседи, услышав этот крик?

Он, словно сумасшедший, побежал на кухню, двумя руками обнял тянущую себя за волосы жену, он хотел её успокоить, а потом рассказать, всё как есть, вернуть ей деньги, обсудить учёбу сына за границей. Вдруг жена вырвалась, Сюеи Чен скорее закрыл её рот рукой.

Когда они разомкнулись, Чен нечаянно уронил что-то с раковины.

— Па!

Услышав родной голос, Чен растрогался в глубине души. Это было его сокровище, его надежда, он даже протрезвел. Эх, как могло такое произойти? Ни в коем случае нельзя пугать сына!

— Папа, тебе не следует бить маму! Умоляю! — орал сын, стоя позади отца.

— Малыш И, малыш И, — он повернул голову и увидел нежное испуганное лицо. — Малыш… И, — протрезвев, он начал заикаться, ему очень хотелось выпить ещё, чтобы оживить язык. — Малыш И, ты что не спишь? — он сделал вид, как будто ничего не произошло, но алкоголь скривил его физиономию.

— Па, пощади маму! — кричал сын, держась за дверную раму.

— Пощади, что значит пощади? — Чен сильно удивился. — Что я-то? Я ничего не сделал! У меня в кошельке три миллиона юаней, я хочу, чтобы вы хорошо жили.

Он знал, что это всего лишь недоразумение, оно скоро закончится, да, точно! Подарок от Бай Бяу! Он правой рукой достал из сумки красивый нож, левой рукой снял ножны, появился красивый блеск от ножа.

— Папа, не убивай маму, умоляю тебя!

— Что?! — Чен был в замешательстве, — убить человека? Это смешно, я только вернулся домой…

Слова мешались с мыслями: «А, он, правда, зол, это всё из-за жирной жены, она всё время внушает сыну что-то!»

Он взял нож и хотел объяснить всё подошедшему сыну. В голове у Сюеи Чен блеснуло полное смеющееся лицо Гуаня… Сын крепко обнял папу, нож воткнулся ему прямо в грудь…

Когда приехала первая полицейская машина, сын уже задыхался.

Бай Бяу стоял, остолбенев и зажав в руках полицейский нож.

Ятсин Ван кричала, указывая пальцем на Чена:

— Это он! Это он убил сына!.. Сначала он хотел убить меня, мой сын пытался отнять нож, а потом… — она показала, как нож проткнул тело, — нож убил моего сына… Господи, расстреляйте его.

Чен сидел в машине в наручниках, слева огромный полицейский держал его за шею, справа сидел Бай Бяу, у которого наворачивались слёзы. В ушах Сюеи Чен до сих пор раздавались предсмертные слова сына:

— Па, зачем вы меня родили…

Он растерянно опустил голову.

Цин Ни за несколько лет только один раз вспоминала о городе А.

Только она подумала о том, что встретится со старыми приятелями, сразу вспомнила прошлые дела.

Поужинав, она взяла подушку от дивана, пульт, села на диван и начала переключать каналы, она хотела посмотреть голливудский фильм. На улице раздавались звуки фейерверка, после того, как в Шанхае отменили запрет запускать фейерверки, каждый день был, как праздник, она уже привыкла к этому. Вдруг ветер подул в окно и натянул шторы, словно это был парашют, застрявший в окне.

Она встала с дивана и пошла закрывать окно.

В августе 1997 года она прошла в Шанхае все круги ада.

Раньше она думала, что люди в мегаполисах более интеллигентны и развиты, чем в маленьких городах, но всё оказалось как раз наоборот. Здесь все уделяли огромное внимание человеческой беде, особенно предприниматели, как муравьи на горячей сковородке, носились туда-сюда и не знали, куда положить деньги, чтобы быть спокойными.

Во время последней декады летней жары рестораны наполнены людьми, порой ресторанам не хватает продуктов. На набережной в Шанхае в ночных клубах, караоке, барах нет свободных мест. Люди пьют вволю, потом трясутся от страха.

Пугающие людей новости распространялись быстро, люди беспорядочно торопились сообщить известия друг другу:

«Планета Земля скоро столкнётся с астероидом!»

«У террористов есть ядерное оружие!»

«Россия и Америка скоро начнут войну!»

Новости одна за другой пугали людей. Изначально не верившая этим источникам Цин Ни тоже забеспокоилась.

Она смотрела на пешеходную улицу, люди скупали всё. Из-за того, что многие страдали бессонницей, снотворное пользовалось большим спросом. В этом месяце она каждый день принимала по две таблетки снотворного. 17 августа она позвонила домой и обнаружила, что её родители разговаривали очень взволнованно.

Она подумала, что если человеческое бедствие и в правду произойдёт, сегодня как раз последний день 18 августа, как в предсказаниях, тогда… Она думала, что от катастрофы снотворное точно не поможет. Она достала из бара бутылку виски «Чивас» — запах наполнил всю комнату.

«Я не умру в страхе», думала она.

Она села на диван, включила телевизор, налила себе большой стакан американского алкоголя, выпила его весь огромными глотками, потом выпила ещё один стакан…

Сама не помня как, она провалилась в сон.

Когда она открыла глаза, сразу почувствовала сухость во рту, как будто там горел огонь. Цин Ни вдруг услышала притягательный голос ведущего центрального канала: сегодня 19 августа понедельник…

А! 19 августа? Она начала прыгать и орать, 19 августа, 19 августа! Мы пережили предсказания, человеческое бедствие не произошло! Нет никакого конца света! Она радовалась, но в душе немного расстроилась. Она почувствовала себя странно.

Нострадамус — обманщик, который нёс полную чушь. Все его предсказания — ерунда! Напугал полмира! Цин Ни сердилась. Комедия, продолжавшаяся пять лет, наконец закончилась, обязательно нужно выспаться. Она установила таймер на телевизор, чтобы он выключился автоматически через полчаса, и легла на диван. Как только она забралась под одеяло, ей приснился кошмар.

Ей приснился директор Ван, он превратился в дождевого червя с мягким телом. Он весь был влажный, тянул длинный хвост, только круглая голова была всё такой же, как прежде. Он стоял спокойно по середине и говорил Цин Ни, что больше не работает юристом, теперь он свободен.

Ей показалось, что он сильно постарел, лысина стала ещё больше. Она посчитала странными слова этого успешного мужчины:

— Почему? Директор Ван, у вас же хорошо получалось быть юристом? Как так теперь свободны?

— Эх, так только казалось с виду, на самом деле мне очень тяжело, — мотал голов директор. — Когда ты проходила к нам на практику после окончания университета, я обижал тебя… ты одна из сильнейших, кто получил квалификацию юриста, я специально занизил твои результаты. — Он вытер пот, потряс хвостом. — Смотри, это всё врач китайской медицины Лян, он вылечил мою кожу, теперь я даже могу потеть… На чём мы остановились?

Цин Ни смотрела на него, друг он издал странный звук шипения, она засмеялась, этот смех отпустил почти все обиды.

Она поспешно пригласила директора Вана присесть, тщательно подумала. Кроме квалификации юриста директор Ван ничего плохого ей не сделал. А нет, было ещё одно дело, гораздо хуже, чем квалификация. Это то, что он помог Линь Чуну получить квалификацию, после этого заставил Цин Ни целый год не менять место работы, после того, как Линь Чун умер, Цин Ни уехала в Шанхай.

Она вообще не сожалела, что покинула город А, потому что в итоге добилась успеха.

У Цин Ни есть свой особняк в пригороде Шанхая, со своим садом, и новая машина — «Мерседес». Она осуществила свою мечту, можно сказать, благодаря давлению со стороны директора Вана, она добилась успеха.

— Директор Ван, — она хотела узнать, почему он теперь свободен. — Тогда в городе А вы очень успешно работали юристом, а почему теперь нет?

— Эх, я очень жалею на самом деле. Смотри, я выгляжу, как будто наслаждаюсь жизнью, а по правде, я просто пускаю пыль в глаза. Ты говоришь про то, что я занизил твои результаты, меня попросили это сделать, ты не знала? Начальник управления в суде Цин указал мне, разве я мог ослушаться? Начальник Цин делал это для прогресса, парню дочки секретаря Фэн тоже сделали квалификацию юриста. Я получил пользу от этого дела, стал заместителем председателя. Из-за этого дела вызвали недовольство у начальника отдела Лю, смотри, с одними объединились, других разочаровали. Ты только что говорила про Линь Чуна, подумай, разве чиновники могут делать что-то честно? У них не хватает человеческих чувств. Линь Чун умер, ты сразу уехала, а мне куда бежать? Давай не будем о мелочах. Цин Ни, я с детства жил очень бедно, никогда не был богачом. Папа жил не очень, однажды он во время посадки овощей на поле поругался с бригадиром, он боялся, что бригадир будет мстить, поэтому бесследно исчез. Отец пропал, мама умерла рано, вот мы с братьями и жили одни, у нас совсем не было денег. Я был очень непослушным ребёнком, часто дрался с братьями, и получал тоже часто… Один раз моя кошка съела курицу у соседей, они нажаловались, брат взял и задушил кошку шнурками, потом положил труп на печку, сделав вид, как будто она не умерла. Эта кошка была моим единственным другом, а они… убили её. Раньше она обычно возвращалась ночью, спрыгивала с окна, я её звал, и она тёрлась о мои ноги…

Я похоронил кошку и проклял братьев, в порыве гнева ушёл из дома, добежал до скотоводческого района около реки. Сейчас думаю, разве можно было из-за такого пустяка убежать из дома? В том районе тоже было бедно и малолюдно, как в пустыне. Сначала я пас овец, зарплаты не было, зато кормили и давали ночлег. В двенадцать лет я убежал, потом в другом месте пас овец шесть лет. С детства у меня есть хороший навык налаживать связи с людьми. В те времена так сложно было стать солдатом, я сам вступил в войска. В армии я и избежал страдания, в войсках я пробыл четыре года. Цин Ни, знаешь что самое сложное, когда служишь? Не скрою от тебя, это скучать по женщине. Ты же девушка, я тебе объясню…

— Да ничего, мы же взрослые люди, — Цин Ни вдруг стало жалко этого червя.

Он сглотнул слюну и продолжил:

— …в то время жена командира роты Чжан приехала навестить его, он хотел похвастаться, поэтому сказал супруге пройтись по роте, чтобы она понимала, как что устроено, заставил всю роту собраться по тревоге. Все беспрекословно выполняли приказы по свистку: «Направо!» — все построились в ряд и равнялись направо. «Вперёд!» — все повернулись лицом к жене командира роты. Дальше угадай, что было? Половина роты упала на землю, командир орал, а они всё равно лежали, потому что у них штаны стояли шатром. Командир увеличил физическую нагрузку, чтобы у солдат не оставалось сил думать о другом. Да разве это помогло? Потом я понял, что все мои недуги из-за сексуального угнетения, в то время у меня не было ни папы, ни мамы, вот только и думал о женщине, но при этом боялся увидеть её. Потом я хотел стать командиром отделения. Знаешь почему? У командира отделения была своя комната и кровать, а солдаты, двадцать человек, все лежали вместе, отделяя друг друга лишь ремнем. Представляешь, двадцать молодых солдат в пубертатный период лежали рядом, было очень тесно. Хорошо, что не было гомосексуалистов. Подумай, если бы я был командиром отделения, то спал бы один в большой комнате и мог бы ублажать себя. Эх… я такой несчастный, моя жена бесплодна, мы это поняли только после того, как прошло много времени со дня свадьбы. Сначала мы думали, что она стесняется. Я начал работать в управлении юстиции, в маленьком отделении, потратил много сил, чтобы устроить жену в администрацию города швейцаром. Она была бесплодна, кто осмелится говорить об этом? В таких маленьких городах, если узнают, то потом заклюют. Мы делали вид, что у неё другая болезнь, я потратил несколько десятков тысяч юаней на лечение. Тогда все говорили, что я забрал жену у мэра города Дэ, а на самом деле он меня обидел. У моей жены болезнь, я же человек, хоть и двадцатилетний, всё равно должен был успокаивать жену. Чен Янь тогда работала в органах уезда машинисткой, я всё время ходил к ней распечатывать документы, так мы и познакомились.

— Тогда почему вы не развелись? — спросила Цин Ни.

— Ну, она хорошо ко мне относилась, вышла за меня замуж, когда я ничего из себя не представлял, как можно было развестись…

— Так вы хороший человек! — сказала Цин Ни выдохнув.

— Сложно сказать, кто хороший, кто плохой! В то время мэр города Дэ был секретарём уезда, он давно присмотрел Чен Янь. Но она была очень молодой, кажется, ей было шестнадцать лет. Она побаивалась его, но Дэ всё время бегал к ней распечатывать, если у него не было других дел. Потом Дэ стал заместителем секретаря города, тогда он предложил Чен Янь переехать в город и работать там, но она держала в памяти меня, поэтому не поехала с Дэ, тогда многие за ней ухаживали, но она всем отказывала, всегда ждала меня…

Таким образом, она любила нас обоих. Спустя два года, Дэ стал мэром города, сократил меня с должности заместителя начальника управления юстиции в уезде, аннулировал мою квалификацию юриста. Разве он меня не обидел?

…Моя жена не может родить, поэтому мы усыновили ребёнка, вначале было нормально, потом через несколько месяцев заметили, что он глухой, но мы уже успели его полюбить. Сейчас он ходит в среднюю школу для глухих, ты, наверное, и не знала об этом. У меня врождённый порок сердца, по наследству передалась гипертония, а потом и проблемы с кожей ещё начались. Я каждый день принимаю больше десяти видов лекарств, остальные болезни ещё ничего, но вот проблемы с кожей… летом, когда невыносимо жарко, я не могу потеть, представь эти ощущения. Я сразу вспоминаю мастера китайской медицины Ляна, он говорил, что нужно есть дождевых червей, будто, что ешь, то и восполняешь. В общей сложности я съел несколько сотен килограммов червей на сумму в десять тысяч юаней. Я ел их несколько лет подряд, но результата так и не было, кожа не стала мягкой, потом доктор Лян добавил мнев лекарства мышьяк, сказал, что таким образом яд будет изгоняться ядом. Теперь мои печень и почки почти отказали, я почти при смерти, но самое обидное, что я вылечился от кожной болезни. Посмотри, теперь моя кожа мягкая, я могу потеть и кожа теперь влажная.

Цин Ни засмеялась, глядя на внешний вид директора Вана.

— Как вы в таком виде теперь будете работать юристом?

— Ха-ха, не буду, вот и всё, иначе очень обидно. Когда я одновременно работал заместителем начальника управления юстиции в уезде и директором в юридическом бюро, хоть у меня и не было особых прав и власти, но питался я за счёт управления, а ещё носил оружие. Приехав в город А, я стал одним из представителей простого народа. Ты же знаешь, я обычно не вёл дела, просто бегал, налаживая связи, даже денег почти не зарабатывал, но семье нужны были деньги, расходы в адвокатской конторе тоже немаленькие, я взял денег в долг у одной задницы.

…Сейчас всё хорошо, ничего не надо делать, проникаешь в землю, ешь и всё. А быть юристом очень трудно. Процесс ведения судебных дел похож на лабиринт. Можно войти и нельзя выйти. Спустя два года после твоего отъезда в Шанхай я поехал в город С по новому делу. Ну ты знаешь, я профессионал в налаживании связей. Там был спор по поводу контракта, да, контракта купли-продажи. По договору обе стороны допустили ошибки. Я был представителем от поставщика. Качество товара, и в правду, было под вопросом. Однако у покупателя не было вопросов к качеству, но он всё равно отказался платить за товар. Я был знаком с председателем суда по экономическим дела города С господином Су, я обратился к нему при возбуждении дела. Он сказал, что не нужно никого больше искать, такие дела решал он. Мы каждый день поили и кормили господина Су. Он был очень свиреп во время суда, потому что его отец был ветераном революции, его братья и он имели фактическую власть, никто не осмеливался их задевать. Тогда мы считали, что действительно не нужно искать никого, чтобы обратиться.

Угадай, что было в итоге? Мы проиграли! Не потому, что Су не помогал, он сам участвовал в обсуждении. Но он каждый день любил выпить, он перепутал имена подсудимого и истца, а всё перепутав, он говорил в пользу противоположной стороны, и в итоге мы проиграли. Дело ему показалось интересным, поэтому он попросил своего брата, начальника прокуратуры, помочь подать на апелляцию, благодаря ему можно было сэкономить на кассационных издержках. В итоге, в прокуратуре отказали в апелляции, вторую инстанцию суда мы тоже проиграли, оказалось, что председателем суда второй инстанции был зять подсудимого… В конце концов господин Су сказал лишь одну фразу: «Всё равно Земля скоро взорвётся, без разницы кто выиграл, а кто проиграл!» — вот так.

Цин Ни вдруг вспомнила об одном деле:

— Директор Ван, я помню, вы говорили, что лучший результат в работе юриста — это «стать чиновником», не так ли?

Директор Ван почесал свой живот:

— Говорил, говорил. Но возраст не щадит меня, мне уже пятьдесят лет, а по правилам должно быть меньше тридцати пяти. Эх, мне не предначертано судьбой стать чиновником. Это моё предсказание, мне не достанется такая счастливая доля, смотри, подошла моя очередь!

Прозвенел будильник, Цин Ни вспомнила, что сегодня утром ей нужно ехать в Цзинъань в районный суд участвовать в урегулировании конфликтов, она посмотрела в окно, город был в состоянии утопии.

На своём «Мерседесе» она поехала в район Цзинъань. Она опять вспомнила о вчерашнем сне. Очень интересно, директор Ван превратился в дождевого червя.

Судебный зал находился на цокольном этаже в здании районного суда.

Хоть он был и под землёй, на удивление, запаха сырости не было. Она поприветствовала стоявшего у входа судебного пристава и зашла в зал. Процессуальный противник, пожилой человек, уже давно пришёл, его представителем был белокожий интеллигент в маленьких очках. Она подумала, что шанхайцы в глубине души презирают северян, не уважают их.

Председателем суда была пожилая дама по фамилии Сюй, которая вот-вот должна была уйти на пенсию. Она, узнав, что Цин Ни родом с севера, сказала, что сама тоже приехала оттуда и начала жаловаться на манию величия шанхайцев. Ещё она сказала, что после того, как появился район развития Пудун, в Шанхай понаехало много неместных богачей. Многие говорят, что после открытия этого района шанхайцы начали лучше относиться к приезжим, но суд показывает, что всё обстоит наоборот.

Председатель суда Сюй попыталась примирить обе стороны, но их взгляды были слишком разными, она села на место для судей и вздохнула: «По правде, если спор не решится — без разницы. Подождите, пока закончится дискуссия».

Сегодня вечером Цин Ни была приглашена на свадьбу, женился большой босс, Цин Ни работала у него юрконсультантом.

Он был профессионалом в бизнесе, приглашение, которое получила Цин Ни, было очень интересным. В идеально сложенном конверте было три листа: первый — само приглашение на свадьбу, такое же, как у всех; второй лист был особенным, на нём было написано: «Друг, завтра у нас с Ци Минь свадьба, когда вы придёте к нам на торжество, забудьте про широко распространённую традицию, не нужно приносить никакие подарки»; третьим листком была карточка, с одной стороны которой была визитная карточка босса Дуна, а с другой стороны нарисована схема проезда к месту проведения свадьбы — гостинице «Хоффман».

Увидев второй лист из приглашения, Цин Ни выдохнула с облегчением. Сейчас приглашения на свадьбу выглядят, как чеки для оплаты, но у босса Дуна было состояние в в несколько миллиардов, он был крупным специалистом в пищевой промышленности, если ему дарить подарок, то какой? Цин Ни не была бедной, но это если сравнивать с обычными людьми. Отношения с боссом у них были близкими, но они никак не находились в одной «весовой категории», она, правда, не знала что ему подарить.

За эти два года, Цин Ни повидала многое, испытала человеческую изменчивость.

Роскошь Шанхая превышала роскошь города А раз в десять, но человеческие чувства тут были очень блеклыми. Она побывала во всех развитых странах Азии, только в Корее и Японии она чувствовала себя, как на чужбине. В остальных странах везде были этнические китайцы, которые держали под контролем торговый капитал и огромную долю экономических ресурсов. Через их действия, заложенные на генном уровне, можно увидеть китайскую культуру ведения торговли, только стремиться к наживе и бесконечной власти. Это новая форма мещанской культуры.

Она вспомнила, что когда только приехала в Шанхай, чтобы привыкнуть к обстановке, она взяла себе однодневный тур по городу. Она посетила телебашню «Восточная жемчужина», «Парк Сучжоу», а ещё город на воде, расположенный в уезде Куньшань. Гидом была пожилая женщина, в автобусе она безостановочно рассказывала про Шанхай. Она сказала, что шанхайские девушки признают только деньги, они не обращают внимания на другие вещи. Когда они ищут себе партнёра, их не интересует ни внешность, ни сам человек, их интересует лишь то, сколько денег у него на счету. Какой-то мужчина с севера остался недоволен гидом.

Сначала он спросил: «Вы из Шанхая, не правда ли?» Гид ответила: «С того времени, как Шанхай стал открытым для иностранцев, несколько поколений моей семьи являлись коренными жителями Шанхая». Мужчина сказал: «Ну тогда вы выразили мнение только части людей, шанхайцы не обязательно именно такие, как вы сказали, они не такие алчные». Его слова вызвали аплодисменты.

Спустя несколько лет Цин Ни пришла к выводу, что Гонконг, Сингапур и Тайвань — это шанхайское завтра.

Босс Дун тоже был родом с севера. Он женился второй раз. Он жил в Шанхае уже десять лет, но так и не потерял нрав северянина. Ради этого торжества он арендовал самолёт, привёз больше ста родственников с севера и доставил их всех до гостиницы «Хоффман». Он планировал праздновать три дня, и, конечно, съездить в разные места.

Цин Ни вела его бухгалтерию. Свадьба обошлась в два миллиона юаней. Цин Ни подумала, что босс Дун не самый богатый человек в Шанхае, но никто из шанхайцев не умел так тратить деньги и жить на широкую ногу.

Гостиница стояла на нанкинской улице, это был внушительный пятизвёздочный отель. Этот сорокапятиэтажный небоскрёб круглый год светился огнями. Цин Ни припарковалась на подземной автостоянке и пошла в фойе.

Около стойки администратора стояла табличка, на которой было написано, что свадьба будет проходить на четвёртом этаже в зале Кэрри в шесть часов. Цин Ни посмотрела на часы, сейчас было без десяти пять. Она на лифте доехала до четвёртого этажа, там её встретила девушка-сопровождающая, она была иностранка. Цин Ни первый раз увидела, как иностранка обслуживала китайцев, ей стало неловко в душе.

В зале Кэрри бегали сопровождающие, они были заняты подготовкой. За пределами банкетного зала был ещё один зал, но маленький, в нём негде было сесть. На полу лежала красная ковровая дорожка, в центре музыкальный квартет играл западное произведение, в основном состоявшее из фортепьяно и скрипки. По углам стояли официанты с подносами, иногда гости подходили к ним за стаканом свежевыжатого сока.

Цин Ни понимала, что ещё рано, но она не хотела общаться с другими гостями, поэтому попросила девушку провести её на первый этаж. Недалеко от гостиницы находилось тридцатиэтажное здание, первые десять этажей были заняты брендовыми магазинами. Это здание было прозрачным, два освещённых лифта катались вверх вниз. Цин Ни бродила без цели по магазинам, потом поднялась на восьмой этаж, обычно ей нравилось любоваться одеждой, а сейчас ей было всё равно.

Она заказала билет в город А на завтра.

У неё было много шансов съездить туда в последние два года, но по всевозможным причинам не могла снова побывать в знакомых местах. Цин Ни не позволяла себе попадаться в ловушку тоски по родине, говорила себе, что она путешественник, но если хорошенько подумать, то в городе А она жила всего лишь два года.

Зачем надо было возвращаться?

Цин Ни сама не знала, но в подсознании всё время звучал голос, который звал её туда.

Цин Ни звонила домой, чаще чем в город А. Она много раз ездила в Сиань, потом возвращалась в маленькую деревню на берегу Хуанхэ. Глядя на мутную воду и сухие деревья на берегу, она не находила ни одной грустной мысли о разлуке у себя в душе. Как бы она ни работала, родители не хотели переезжать в Шанхай. Кажется, она только деньгами могла выразить свою любовь к родителям.

Цин Ни увидела на часах в магазине, что уже было без десяти шесть, она быстро зашла в лифт и спустилась на первый этаж. Хорошо, что гостиница была недалеко, и десяти минут вполне хватило, чтобы добраться до места. Доехав до зала Кэрри, она обнаружила, что у каждого гостя было своё место. Её место было за столом номер тринадцать. Тринадцать? Несчастливое число.

За столом сидело десять человек, но Цин Ни никого из них не знала. Она протянула руку и написала: Ван Цин Ни, а потом налила себе сок. Она не боялась потолстеть, поэтому сразу выпила сок, к тому же она слышала, что он помогает сохранить молодость. Рядом сидела девушка в красном платье, она сказала, что компания, которая организовала эту свадьбу, учреждена японцем. Цин Ни думала про себя, на что может влиять нация организатора? Максимум на то, что его китайский язык не очень.

Примерно в шесть двадцать началась свадьба, ведущий на смешанном диалекте начал свою речь. Жених, полностью одетый в белое, вёл за собой невесту в белом платье, под марш Мендельсона пара зашла в зал.

Зал взорвался аплодисментами. Парочка поднялась на специальную сцену, на которой стоял стол и два стула. Жених и невеста повернулись лицом к залу, все сели. В городе А Цин Ни много раз бывала на свадьбах, обычно у ведущих был беглый язык, в зале играла музыкальная группа с певцом, такая атмосфера была необыкновенно воодушевляющей. Но здесь было очень скучно, ведущий нёс старомодные поздравления в полном беспорядке. Очевидно, это было ошибкой нанять японца ведущим. Но Цин Ни считала, что хоть западные свадьбы и шумные, но они слишком вульгарные. В этот раз на каждом столе лежало меню, оно было специально составлено в виде одноразовых карточек. Цин Ни взяла одну карточку, так-так, первоклассные морепродукты, устрицы, лобстеры, ласточкино гнездо, чего тут только не было.

Принесли вино, и белое, и красное. Французское «Бордо» и отечественное белое вино, знаменитая китайская водка «Улянъе». Блюда приносили очень медленно, поэтому каждое блюдо съедали полностью. Алкоголь выпивали быстро, потому что половина гостей была с севера, к тому же они были друзьями босса Дуна. Наверное, иностранцы, которые открыли эту гостиницу, не были в курсе про привычки китайцев. На столах стояли огромные бокалы, рюмки были объёмом в пятьдесят граммов, а бокалы в двести пятьдесят! Северяне очень открытые люди, пили залпом, здесь было огромное отличие от китайских гостиниц — обстановка, официанты в основном были иностранцами.

В девять часов гости вдруг начали подходить к другим столикам. Из-за того, что половина гостей приехала из одного города, они все были друг с другом знакомы, атмосфера стала чрезвычайно оживлённой, некоторые сели за стол молодожёнов на сцене и пили за них, некоторые взяли микрофон и начали петь песни.

Ведущие разных рас вытаращили глаза, раскрыли рты от удивления.

Цин Ни тоже выпила несколько стаканов с сидящими рядом людьми, она осмотрела гостей женского пола и заметила, что выделяется среди них не только нарядом, но манерами. Она повернулась посмотреть на невесту, она и радовалась, и грустила одновременно, Цин Ни стало не по себе от этого. Ци Минь повезло, она выходила замуж за богача, который любил её, оставшуюся половину жизни теперь можно было не думать о еде и одежде, нужно было думать только о том, как провести райскую жизнь. Но Цин Ни заметила во взгляде невесты беспокойство.

Цин Ни, пережив многое, сказала себе, что в мире нет абсолютного счастья, но точно есть абсолютное несчастье. Перед глазами Цин Ни возник образ директора Вана в виде червя. Раньше он был такой уверенный в себе, а теперь превратился в червя, но он всё равно был очень милым, Цин Ни рассмеялась.

Самая роскошная свадьба в Китае должна проходить именно так, а не иначе!

Цин Ни подумала, что ещё нужно вести машину сорок минут и тут же выпустила из рук стакан.

Автомобиль заехал на эстакаду, Цин Ни опустила стекло, она доверилась слабому ветерку, который развевал её волосы.

Глаза разбегались от ночного вида Шанхая, вокруг стояли ярко освещённые небоскрёбы, можно было подумать, что находишься в фантастическом мире.

Вид на Гонконг с пика Виктория не был таким потрясающим, как этот.

Когда Цин Ни чокалась бокалами с боссом Дуном, она вспомнила многое. Два года назад она через друга познакомилась с боссом, в то время он был занят громким разводом с женой. Помимо этих хлопот, один из его подчинённых незаконно присвоил себе ключевые технологии компании и ушёл в другое место к конкурентам, тем самым поставив жизнь компании под угрозу.

Цин Ни сама решила эту проблему, опираясь на накопленный опыт в городе А. Она возбудила уголовное дело. После того, как полиция вмешалась в дело, начали предварительное расследование по нарушению коммерческой тайны, потом пережили очень много хлопот, в конце концов, наказали подозреваемого в соответствии с законом, вернули экономический ущерб. После этого дела босс Дун стал по-другому смотреть на Цин Ни. Хотя в компании не было много юридических дел, но босс Дун платил Цин Ни каждый год по сто пятьдесят тысяч юаней и относился к ней неплохо. Обычно она не ходила в компанию, наслаждалась статусом руководства. Несколько раз босс Дун звал Цин Ни на ужин с высокопоставленными руководителями, чтобы помочь принимать гостей, общаться с ними, Цин Ни справлялась с этим «на ура». А Дун, откинувшись на спинку стула, смотрел на неё очень странно.

В том году осенью тропический шторм обрушился на Шанхай. По новостям передали, что рекламный щит упал от ветра и насмерть придавил трёх пешеходов. Из-за этих трагических событий Цин Ни помнила тот день чётко и ясно.

В тот день в полдень Дун позвал Цин Ни пообедать наедине в одном небольшом ресторане. Обычно босс не пил алкоголь в такое время, а тут заказал бутылку лучшего шаосинского рисового вина. Когда они выпили половину бутылки, Дун начал просить руки и сердца у Цин Ни. Она была ошеломлена столь неожиданным предложением.

Она не была готова к этому, даже не могла смотреть в его глаза и сказала, что ей нужно время, чтобы подумать. После двух дней обдумывания, она решила отказать боссу, потому что не любила его. И ей не надо было столько много денег, потому что, работая юристом, она зарабатывала в год пятьсот-шестьсот тысяч юаней и жила роскошной жизнью.

Когда она с улыбкой сообщила боссу о своём отказе, он неожиданно уронил свой телефон и сумку на пол.

Мудрый босс не злился, он ещё больше зауважал девушку, которая не очень любила деньги, и увеличил её годовую зарплату со ста пятидесяти до ста восьмидесяти тысяч юаней, а также передал ей важные дела компании.

Иногда она сомневалась в своём выборе: неужели Дун, который был старше её всего на четыре года, не подходил? Чем больше проходило времени, он всё больше становился ей интересен, но она понимала, что уже никак не вернуться назад. Если бы она сказала настоящую причину, почему она не выбрала босса Дуна, никто бы ей не поверил. Это потому, что у него было слишком много денег. Огромное богатство — это тяжёлая ноша, она помнила, как начальник уезда Бай говорил, что десять миллионов — это просто цифра.

А вот всё, что выше десяти миллионов, — это корень зла.

Район Цинпу уже был перед глазами, до дома оставалось ехать всего десять минут. Весь алкоголь, который она выпила, уже вышел с потом. Она вдруг вспомнила червяка директора Вана. Ей очень хотелось встретиться с ним, ей хотелось многое узнать перед приездом в город А.

— Ха-ха, — Цин Ни проснулась от смеха, доносившегося с дивана. — Дома ещё есть кто-то, кроме меня?

Она испугалась и взглянула на диван, это был червяк директор Ван. Он, сидя на диване, смеялся:

— Цин Ни, не вставай, давай так поговорим, — доброжелательно сказал он.

— Директор Ван, я только вчера вспоминала о вас. В тот раз было мало времени, чтобы нормально поговорить, вы сегодня настроены на разговор? — осторожно спросила Цин Ни.

— Да, — сказал директор, вытирая пот. — Цин Ни, ты же хочешь узнать, как дела у твоих старых друзей из города А?

— Да, именно об этом я и хотела поговорить, — нервно рассмеялась Цин Ни. Она заметила, что директор Ван был таким же находчивым, как раньше.

— Су Ли Я, сестрица Су, чем занимается теперь? — она вспомнила её, потому что они хорошо ладили с ней, но поругались из-за поэта.

— Су Ли Я? Знаком я с ней. Она сейчас руководитель районного суда в городе А, стала судьёй, — прокричал Ван. — Она же с тобой очень близко общалась, не так ли?

Цин Ни не хотела говорить ему об их ссоре из-за поэта:

— О, она хороший человек, к тому же способная, наверное, её повысят. А ещё начальник отделения в прокуратуре Ху, он что делает? — она встала.

— Тот, кто раньше каждый день обращался к тебе? Его направили в райком, теперь он заместитель секретаря! Прогресс! Но власти теперь у него нет, — директор Ван начал обмахиваться журналом, словно веером.

— Директор Ван, если вам жарко, я могу включить кондиционер! — сказала Цин Ни.

— Не надо, не надо. Я раньше не потел, а теперь могу вволю потеть, восстанавливать ороговевшую кожу.

— А, ну ладно. Директор Ван, какие ещё новости? — спросила Цин Ни.

— Ах да, помнишь Ван Чэня? Того самого, что очернил твою репутацию?

Как можно не помнить того низкого секретаря с круглыми глазами.

— Помню, что он сейчас делает? — вспомнив его, Цин Ни разочаровалась.

— Он сейчас заместитель председателя суда промежуточной инстанции города А, возглавляет все уголовные дела в городе, — директор посмотрел на реакцию Цин Ни. — Из всех, кого ты знала, его рост самый быстрый.

Ван Чэнь стал судьёй. Цин Ни вообще не удивилась. Конечно, человек, который сам пытался совершить сексуальное преступление, а потом обвинил в этом свою жертву, точно обладает выдающимися способностями в политике. Политика — всего лишь игрушка в руках такого человека. Цин Ни лишь недавно познала эту истину.

— Директор Ван, а вы помните командира Чхэна? Что он сейчас делает? — она перевела тему.

— Ты что с ним не созванивалась? Но тогда… он же всё время к тебе обращался.

— Нет, не созванивались. Как он? — она почувствовала что-то необычное.

— Он ужасно, ещё хуже, чем я!

— Что? Что произошло?

— Его посадили в тюрьму на восемь лет.

— Как такое могло произойти? Можете рассказать поподробнее? — она вспомнила то худое и смуглое лицо и хэнаньский диалект.

— Эх, ему не повезло… В прошлом году, в тот день было воскресенье, командир Чхэн нёс дежурство. В командный центр поступил звонок с просьбой выехать на место преступления, сказали, что на их участке произошёл грабёж в психиатрической больнице. Командир Чхэн отправила туда с двумя практикантами. Они обнаружили, что на месте преступления был молодой человек с пакетом в руках. Чхэн пошёл к нему, чтобы провести допрос, но тот стал убегать. Они бежали за ним десять минут и наконец догнали. Потом он сопротивлялся ещё десять минут, дрался, но в итоге полиции удалось его скрутить.

Они доставили грабителя в отделение и начали допрашивать, но он ругался не переставая, боролся изо всех сил. Они начали его бить. Ночью он уже был в коматозном состоянии. Командир Чхэн позвал доктора Ляна поставить диагноз, но он оказался ненастоящим врачом, потрогал пульс, сказал, что ничего страшного, просто преобладает негативная субстанция. Чхэн, послушав его, оставил подозреваемого. Но на следующий день его нашли мёртвым, начали искать родственников, оказалось, что он был простым душевнобольным. Правда сразу вскрылась, командира обвинили в уголовном преступлении и приговорили к заключению на восемь лет.

— Какое именно обвинение ему выдвинули? Почему дали восемь лет? — спросила Цин Ни.

— Два обвинения: первое — принуждение к показаниям посредством пыток, которое привело к смерти, второе — злоупотребление служебным положением. Поэтому ему назначили наказание по совокупности преступлений. Его подчинённый сдал его, — директор Ван был весь в поту.

Цин Ни вспомнила, что среди подчинённых командира Чхэна был один по фамилии Янг, с которым они были заклятыми врагами.

— Директор Ван, он сейчас в тюрьме?

— Пока не ясно.

Цин Ни вдруг вспомнила ещё одного человека:

— Директор Ван, а та юрист по фамилии Чжэнь… сейчас?

Лицо директора Вана покраснело.

— Она… уехала на юг, совсем недавно, — он опять стёр пот. — Чжэнь очень жалко.

— Почему? — вытаращила глаза Цин Ни, вспомнив агрессивную Чжэнь.

— Её никогда никто не любил, — директор Ван нахмурился.

Цин Ни заметила, что директор больше не хочет говорить об юристе Чжэнь, ей было неудобно продолжать эту тему. Вдруг она вспомнила двуличного юриста Ли. Такой человек идёт по головам ради своей цели, очень жестокий. Цин Ни считала, что такие люди, как юрист Ли, ничего хорошего не добьются.

— Директор Ван, а юрист Джоу? Чем теперь он занимается? — Цин Ни вспомнила талантливого коллегу.

— Ты про маленького Джоу?

— Да, юриста Джоу.

— Он тоже в тюрьме!

— Что? Он тоже?? — удивилась Цин Ни.

— Эх, он потом перестал работать юристом, переехал в Пекин и вступил в незаконную организацию, потом его поймали, обвинение выдвинули в пропаганде преступлений… посадили на пять лет.

Юрист Джоу тоже в тюрьме. Она вспомнила воодушевлённый вид пылкого юриста Джоу. Посмотрела на директора Ван, он, кажется, уже устал говорить. Поэтому она легла обратно на кровать.

Она хотела спросить ещё кое-что, но услышала, как захлопнулась дверь, директор Ван ушёл.

Цин Ни стояла на трапе самолёта и смотрела на аэропорт, он действительно очень сильно изменился. Раньше масштаб аэропорта не был таким большим, он мог принимать только маленькие лёгкие самолёты, но сегодня она прилетела на «Боинге». Она посмотрела на работников аэропорта, они были одеты в суконную одежду, видимо, разница температур Шанхая и города А довольна большая, больше десяти градусов, она потуже затянула пояс на плаще и спустилась на землю.

У неё не было цели, она не хотела ни с кем встретиться, просто взяла и прилетела сюда, ей самой казалось странным такое поведение. Она села в зале ожидания, чтобы подумать, куда идти дальше, с кем созвониться.

Хотя она и уехала из города несколько лет назад, она всё равно верила в свои отношения с людьми. Если бы кто-то знал, что она вернулась в город А, то они точно бы радушно её встретили, просто у неё не было настроения встречаться с друзьями.

В большом зале было много народа, на выходе стояли встречающие. Она посмотрела на таблички в руках у людей, вдруг увидела табличку с надписью «Юрист Ван Цин Ни». Она очень удивилась, подумала, что ей показалось. Посмотрела ещё раз, да, это было её имя.

— Господин, кого вы встречаете? — смеясь подошла и спросила Цин Ни.

Человек присмотрелся к ней:

— Я встречаю юриста Ван, вы юрист Ван?

— Меня зовут Ван Цин Ни, а вы… — спросила она, глядя в глаза человека, одетого в камуфляж.

— Я из адвокатской конторы «Солнечный свет», директор Цзинь сказал мне встретить вас, — улыбаясь, ответил мужчина.

— Директор Цзинь… — недоверчиво проговорила Цин Ни.

— Директора Цзинь зовут Цзинь Ян, он меня отправил сюда, вы не знакомы с ним? — удивлённо спросил мужчина.

— Юрист Цзинь? Знакома, знакома, — она вспомнила юриста Цзинь из маленькой деревни в Дунбэе.

— Он, кажется, не был сильно выдающимся, а теперь стал директором конторы? А директор Ван?

«Интересно, директор Ван всё такой же толстый?» Она опять вспомнила червя. Но её обиды на Вана, благодаря снам, полностью улетучились, она скучала по нему.

Они въехали на аэропортовскую автомагистраль.

За последние годы здесь произошли колоссальные изменения. Узкая асфальтированная дорога превратилась в широкую автомагистраль, кругом были развязки, Цин Ни смотрела с изумлением. С двух сторон дороги рядами стояли небоскрёбы, всё было построено в масштабах мегаполиса. Улицы были заполнены вереницами дорогих автомобилей, раньше такого не было и в помине.

Они проехали несколько перекрёстков и мостов, остановили машину около старого здания. У неё было много вопросов, когда она увидела старое кирпичное четырёхэтажное здание, но не было возможности их задать. Это здание было очень старым, оно было построено в стиле восьмидесятых годов прошлого века, сейчас редко встретишь такую постройку.

Она поднялась на второй этаж вслед за молодым человеком в камуфляжной форме, в конце коридора она увидела надпись табличку «Кабинет директора», рядом с ней «Кабинет заместителя директора».

Молодой человек провел её до кабинета заместителя директора, постучался в дверь:

— Директор Цзинь не на месте?

— Юрист Цзинь заместитель директора? — спросила Цин Ни.

— Да, вы не знали?

— Нет, а кто тогда директор?

— О, вы действительно не в курсе! — молодой человек отвёл её к залу переговоров, легонько толкнул дверь, Цин Ни зашла вовнутрь.

— А! — вскрикнула Цин Ни.

Это был зал с табличками предков.

На главной стене висели фотографии в рамках, Цин Ни не верила своим глазам, на портрете умершего было улыбающееся лицо директора Вана. С двух сторон зала переговоров стояли цветочные венки, под портретом находился стол, на котором лежали подношения. В курильнице ещё дымилось благовонье.

Цин Ни подошла к столу, она растерялась так, что не знала, что делать.

Она увидела два венка, на которых были подписаны имена, слева Чжэнь, справа Ли.

— У директора Вана была странная болезнь, кожа стала твёрдой и плотной, он не мог потеть. Как жаль! Чем больше его лечили, тем хуже ему становилось. Несколько дней назад он написал предсмертное письмо и оставил его в конторе, все уже ушли, директор Цзинь согласно предсмертному письму директора Вана нашёл в пригороде рядом с озером тело директора Вана, он повесился на дереве, — громко рассказывал молодой человек, стоя позади Цин Ни.

У неё закружилась голова, перед глазами опять возник образ червяка-директора Вана. Он мотал головой и вилял хвостом:

— Я свободен! Я теперь свободен!

Она словно забыла обо всём.

Но вдруг вспомнила слова директора, которые он произнёс, когда уходил из её дома:

«Помолись за меня».

НОЧЬ НАКАНУНЕ _{(роман) Уэнди Уокер}

Лора Лохнер — влюбчивая и невезучая, а это плохое сочетание. После очередных неудачных отношений она просто сбегает из Нью-Йорка и переезжает к сестре, в пригород Коннектикута. Роузи Ферроу всю жизнь переживает за сестру. Бесстрашная, но хрупкая Лора всегда как будто бы шла по натянутому канату, а Роузи всегда была рядом, чтобы ее поймать. Но даже она не в силах отговорить сестру от идеи снова построить отношения — теперь с таинственным человеком из интернета.

Когда Лора уходит на свидание и исчезает, Роузи начинает поиски. Она с ума сходит от беспокойства. Но волнует ее не только то, что этот человек мог сделать с Лорой. Она беспокоится о том, что Лора могла сделать с ним…

1

Лора Лохнер. Первый сеанс.

Четыре месяца назад. Нью-Йорк

Лора: Я даже не знаю, хорошая ли это идея.

Доктор Броуди: Все зависит от тебя, Лора.

Лора: А что, если ты попробуешь исправить меня, но в итоге я сломлюсь окончательно?

Доктор Броуди: А если нет?

Лора: Я боюсь возвращаться туда. В прошлое. В ту ночь в лесу. В памяти по-прежнему остается провал.

Доктор Броуди: Все в твоих руках, Лора. Тебе решать.

Лора: Оно было у меня в руке. Орудие убийства. И все же той ночью я не изменилась. Я лишь увидела себя той девочкой, какой была всегда.

Доктор Броуди: С этого и начнем. Расскажи мне о той девочке, какой ты была всегда.

2

Лора. Настоящее время. Четверг, 7 вечера.

Бренстон, Коннектикут

Помада. Вишнево-красная.

Я выбрала именно такую, потому что она сочная и яркая. Оптимизм в тюбике. То, что мне пригодится сегодня вечером.

Ванная комната для гостей в доме моей сестры тесная до невозможности, со скошенным потолком и крохотным овальным зеркальцем. Помада лежит на самом краешке раковины.

Наношу ее в первую очередь, чтобы не передумать, щедро размазывая оптимизм по губам. Затем — консилер. Пара мазков под карими глазами — и черные круги после бессонных недель исчезают. Розовые румяна освежают щеки, давным-давно не видевшие солнечного света.

Хронические совы днем спят.

Сестра одолжила мне прелестное платье. Черное в крохотный цветочек.

Надень для разнообразия платье. В нем ты будешь выглядеть сногсшибательно.

Роузи недавно исполнилось тридцать. Она живет с мужем Джо и карапузом Мейсоном. Их дом расположен на холмах Бренстона, что в шести милях от центра города. И в миле от того места, где все началось. Улицы, на которой мы выросли. Переулка Оленьих холмов.

Роузи уверяет, что ей некуда надеть это платье. Подол мешает гоняться за Мейсоном, а она слишком выматывается днем, чтобы вечером хватало сил на что-то большее, чем перехватить пивка в торговых рядах на окраине. Послушать ее — так можно подумать, будто она скучает по тем временам, когда не было дел важнее, чем прихорашиваться и наряжаться. На самом же деле сестре не нужны ни платье, ни поводы надеть его, потому что ее дни наполнены медвежьими объятиями, безудержным смехом и жаркими поцелуями.

Мужа Роузи, Джо, все это не волнует. Он любит ее. И даже сейчас, после тринадцати лет совместной жизни. И даже после общего детства, проведенного на одной улице. И даже несмотря на то, что Мейсон спит в их постели, старый дом постоянно нуждается в ремонте, а сестра не носит платьев.

Джо обожает ее, потому что в юности Роузи надевала специально для него столько прелестных платьев, и он до сих пор видит жену той нарядной девчонкой.

И именно такой меня должны видеть сегодня вечером.

В сваленной на полу куче из полотенец и одежды ищу свой телефон. Найдя, открываю свою страницу, выпуская на волю надежду. Джонатан Филдз. Это имя звучит как песня.

Джонатан Филдз. Я встретила его на «Найди свою любовь» — популярном и известном сайте знакомств. Название говорит само за себя. Джонатану Филдзу сорок. Год назад от него ушла жена, отчаявшаяся забеременеть. Ей достался дом. Ему — черный «БМВ».

Так он и заявил.

Джонатан Филдз позвонил мне по телефону. Он сказал, что не любит электронную почту или эсэмэс-переписку за безликость. Сайты знакомств он тоже ненавидит, однако на «Найди свою любовь» его друг встретил будущую невесту. Это не чета приложениям, помогающим найти партнера для секса на одну ночь. Никаких смахиваний вправо или влево. На одно лишь заполнение профиля уходит целый час. Фотографии одобряются модераторами. Как сказал Джонатан Филдз, все это напоминает бабушку, которая пытается пристроить тебя на свидание вслепую, чем изрядно меня насмешил.

Джонатан Филдз сказал, что ему нравится мой смех.

Мне же понравился тембр его голоса, и теперь одно воспоминание о нем вызывает теплую волну по всему телу. Уголки рта непроизвольно изгибаются в улыбке. Улыбке.

Чертовой улыбке.

Я так много рассказывала о работе, что, к моему облегчению, почти не говорила о себе.

Всю свою жизнь прыгая сквозь горящие обручи и крутя украшенные блестками кольца в группе черлидерш, я заработала впечатляющее резюме: бакалавриат в Принстоне^[561], диплом магистра Колумбийского университета, работа на Уолл-стрит.

Уолл-стрит — одно из тех слов, которое всегда будет в этом мире, и неважно, насколько они устарели. Я работаю в Мидтауне^[562], а это не так уж и близко от Уолл-стрит, который находится на самом краю Манхэттена. Да и моя компания не так крута как Голден Сакс^[563]. День-деньской я просиживаю штаны за столом в офисе, читаю и пишу всякую ерунду, уповая на бога, что не ошиблась, так как остальным сотрудникам придется заключать договора и сделки на основании моих же рекомендаций. Моих, женщины двадцати восьми лет, которой понадобился мозгоправ, чтобы тот объяснял, как нужно жить дальше.

Джонатан Филдз работает в хедж-фонде^[564] в центре Нью-Йорка, поэтому он сразу понял, чем я занимаюсь.

Так он и сказал.

Я не упоминала о своем детстве здесь, в Бренстоне, когда с ватагой соседских ребятишек носилась в лесах за домом сколько бы мне ни вздумалось. Вместе с Роузи — и Джо, который жил выше по улице до старших классов, пока не переехал с семьей поближе к центру.

И ничего не говорила о том, почему не возвращалась сюда все эти годы.

Меня нет в социальных сетях и никогда там не было, так что навряд ли он сможет что-либо проверить. Я не назвала своей настоящей фамилии. Лохнер. В «Гугле» до сих пор можно найти Лору Лохнер и то, что она совершила — или же нет: за все эти годы там так и не пришли к однозначному мнению. С самого своего отъезда я пользуюсь девичьей фамилией матери. Харт.^[565] Лора Харт. Иронично, не правда ли? Называться так после того, как собственное было разбито.

Недомолвки — не ложь.

Роузи взяла фамилию Джо — Ферроу, так что во всем Коннектикуте не осталось ни одного Лохнера из нашего клана.

Я сказала ему, что приеду на минивэне сестры. Голубом. Унизительно. Я ищу новую машину, просто в последнее время была слишком занята.

В дверь стучат. Я открываю и вижу смущенного Джо. Вернувшись из адвокатской конторы, он так и не переодел костюм, только ослабил узел на галстуке и расстегнул воротник. В Джо почти два метра роста, и он, если только не согнется в три погибели, едва видит, что происходит за дверным проемом. Животик нависает над ставшим слишком тесным поясом брюк. И несмотря на это, Джо по-прежнему остается привлекательным.

— Я должен уговорить тебя надеть платье, — он выдавливает это из себя с таким видом, словно одно упоминание женской одежды лишает его яиц.

Снизу ему вторит голос жены:

— Да надень ты уже это чертово платье! Вот то самое, которое я дала тебе!

Джо улыбается и вручает мне стакан бурбона, который прикрывал ладонью:

— Ну и горластая же она! Сынку, черт возьми, теперь до утра не заснуть.

На губах расплывается улыбка, хотя хочется плакать. Джо боготворит мою сестру. Она — его. И они оба обожают Мейсона. Любовь, любовь, любовь. Любовь окружает меня со всех сторон, заставляя сожалеть о том, что я так долго жила вдали от родных. И она же напоминает, почему так вышло. Любовь живет здесь, постоянно оставаясь недоступной для меня.

Делаю маленький глоток бурбона.

— Да уж, так ведь и было предопределено, верно? Ты женился на одной из Лохнер, — констатирую я.

Джо закатывает глаза и качает головой:

— Я в курсе. Уже поздно давать задний ход?

— Вроде того.

Джо вздыхает, бегло взглянув на наряд, висящий на душевой перекладине:

— Хорошо. Просто надень его. А этот парень… Лучше бы ему не оказаться мерзавцем, или я так надеру ему задницу…

Я киваю:

— Будет исполнено. Надеть платье. Надрать задницу.

Он продолжает, и тут я перестаю улыбаться:

— Ты уверена, что готова к новому роману?

Я вернулась обратно после расставания — это все, что им известно. Рассказать остальное не хватило мужества. Они рады моему возвращению. По-настоящему рады. И я боюсь встревожить и расстроить родных людей, открывая им очередную дурную главу своей жизни. И тот факт, что они не наседают с расспросами, лишь подтверждает: они ожидают самого худшего, и в действительности не хотят ничего знать. Возможно, им хочется верить, что я уже другая. И теперь, быть может, мы заживем как нормальные люди, потому что я изменилась навсегда.

Я знаю, отпуск за свой счет, взятый на престижной работе, и переезд взрослой женщины к сестре всего лишь из-за разрыва с любовником представляются изрядным сумасбродством. Из-за расставания с мужчиной, о котором они не ведали ни слухом ни духом. Насколько серьезно все было? Этот вопрос я читаю на лице Роузи каждую секунду, каждый божий день.

Обдумав вопрос, готова ли я к новому роману, смотрю на Джо, пожимая плечами:

— Скорее всего, нет.

Он саркастически замечает:

— Класс!

Мы говорили о том же самом до того, как я поднялась наверх. Джо наворачивал круги, протирая все поверхности, прислушиваясь к гудению посудомоечной машины, чувствуя удовлетворение от того, что после целого рабочего дня смог навести порядок. (Он — чистюля. В отличие от Роузи.) Счастливый хомяк, бегущий в своем колесе.

Просто развлекусь. Не буду ждать слишком многого. Пройдусь по стеклу, лишь бы на одну-единственную ночь стать свободной!

Роузи дала Джо кулаком по руке, и он театрально вздохнул, словно безмерно тоскуя по прежней холостяцкой жизни. Они оба довольны. Роузи, которая готовит мне кофе, жалуясь на предстоящий долгий день. Джо, который сидит со мной поздними вечерами на кухне, только он и я, каждый с бурбоном, отбрасывающий назад черные, небрежно ниспадающие волосы так, чтобы были видны залысины.

— Смотри! — вздыхает он. — Разве это не очевидно?! Я лысею от скуки!

Но я вижу правду. Вижу, когда они обнимают Мейсона, или целуются украдкой, думая, что они одни. Остальное — лишь разговорчики.

Их ведут счастливые люди, желая ободрить нас, остальных.

Наш друг Гейб тоже здесь. Гейб — четвертый пожизненный член нашей детской воровской шайки. Он жил прямо справа от нас с родителями и старшим братом, пока тот не поступил в военное училище, а затем — в армию. Сейчас Гейб снова в том же доме, где вырос. Он выкупил его у матери, переехавшей после смерти мужа во Флориду.

Странно, что все трое до сих пор здесь. Там же, где я оставила их десять лет назад.

Только в прошлом году Гейб женился на женщине, с которой познакомился по работе. Мелисса. Она была его клиенткой, о чем он никогда не распространяется, так как, по его собственным словам, это неловко и неприлично. Гейб занимается компьютерной криминалистикой — иногда по заказу подозрительных супругов, какой и была Мелисса, когда они встретились. Он обнаружил улики, которые привели к ее разводу, а сейчас она замужем за Гейбом.

Он счастлив, но не до такой степени, чтобы можно было сострить по этому поводу. Полагаю, для его завлечения под венец потребовалось нечто большее, чем разговоры о ребенке. Мелисса была сломлена, а Гейбу нравится чинить все, особенно людей. Она была чужачкой для Роузи и Джо, а потом и меня, с тех пор как я вернулась домой. Мелисса переехала сюда из Вермонта к своему первому мужу, а теперь здесь из-за Гейба. Нам трудно воспринимать ее во всех ее ипостасях одновременно. Не спасает положения и то, что Мелиссу здесь скорее терпят, чем радуются ей, хотя все мы пытаемся это скрыть. Она высокая и тонкая как палка — настолько, что Роузи в ее присутствии даже при своих метре шестидесяти роста и весе меньше шестидесяти килограмм чувствует себя жирной коротышкой. Мелисса не в восторге от ругательств Джо: ее коробит каждый раз, когда тот бросает острое словцо. Отчего он, разумеется, старается употреблять их чаще. В прошлые выходные на барбекю Джо умудрился вставить четыре непечатных выражения в одну фразу. Что касается меня… Что ж, я одинокая женщина и храню уйму прожитых с ее мужем историй. Она слишком недалекая, чтобы понять нашу дружбу.

Так что, как говорит Джо каждый раз, когда Мелисса уходит, требуя от мужа сопровождать ее: «Ну и черт с ней!». Воровская шайка с Оленьего холма — крепкие орешки.

Сегодня Гейб задержался после ухода своей благоверной. Он с ухмылкой подмигнул мне и выдал что-то обнадеживающее, вроде: «Лора съест этого парня с потрохами. Она всегда была бешеной и бесстрашной».

Пытаюсь улыбнуться. С другой стороны, я бросила шикарную работу, потому что мне разбили сердце. Выходит, не такая уж я бешеная и бесстрашная, верно? Не слишком похоже на Лару Крофт или Джессику Джонс, способных надрать задницу и задать врагам жару. Мужчины штабелями падают к моим ногам — нонет, мне не до них, потому что я должна спасать мир.

Разговор, как и подобные до него, прервался прежде чем мы перешли к самому важному. К скверным делам, которые натворила эта бешеная и бесстрашная девчонка. Именно здесь, в этом городке.

Мейсон зовет Джо. От голоса племянника мое сердце тает. Вероятно, малыша науськала мать. Так и слышу: «Сынок, иди позови папу!». Она смакует вино. Джо закатывает глаза.

— Хочешь, оставлю тебе бутылку? — предлагает он.

— Кому из нас она нужна больше? — парирую я.

— Тонко подмечено. Очко в твою пользу.

Джо забирает выпивку и оставляет меня наедине с платьем и косметикой.

И зеркалом.

Джонатана Филдза я нашла не сразу. Я только зарегистрировалась на «Найди свою любовь» и все сделала не так. Первая ошибка — честное описание. Я заявила, что независима, но способна к компромиссам, предпочитаю текилу шардоне, ныряние с аквалангом — лежанию на пляже, кроссовки — шпилькам. Призналась, что не знаю, хочу ли детей. Стыдобища!

Но ужасная, огромнейшая ошибка — фотографии. Они были свежие и без фильтров. Вот я на прогулке со старым другом. Играю с племянником на лужайке перед домом. Стою на кухне в футболке со стянутыми в хвост мышиными волосами. Никакого щеголяния грудью.

Мне они, то есть снимки, показались милыми. (Я не лучший специалист по женской груди.) Все это, весь профиль — это была я. Прежняя я.

Когда мы были маленькими и носились по лесу как настоящие хулиганки, за миллионы лет до первых мыслей о романтической любви, наша мать устраивала сборища на кухне. Однажды мы с сестрой вернулись домой, и нас никто не заметил. Не помню, что нам понадобилось в тот раз, но мы замерли за кухонной дверью, услышав мое имя в разговоре с матерью Гейба, миссис Уоллис. Мне было шесть, Роузи — восемь. Они пили кофе:

— Не знаю… Такой уж она уродилась. Трудно любить девчонку с руками, сжатыми в кулаки.

Никогда не забуду этого выражения. С руками, сжатыми в кулаки. Как и вывода о моей судьбе, который сделала мать. Роузи уволокла меня прочь из дома, обратно на улицу, где все было легко и просто. Она обратила услышанное в шутку, мол, наша мать постоянно ошибается во всем. Роузи пыталась защитить меня от горьких слов, но я твердо помню, какую гордость испытала оттого, что мать вообще удосужилась обо мне вспомнить. Мама, казалось, даже не подозревала о существовании своей младшей дочери.

Мы больше не возвращались к этому случаю — и к тому, насколько трудно меня любить. Сестра уже тогда заполучила Джо в свое полное распоряжение и схватилась за него, как за блестящий поручень на карусели. Я же отвергла все мало-мальски женственное, отбиваясь руками, сжатыми в кулаки. От розового цвета. Улыбок. Платьев.

В погоне за любовью Роузи научилась ходить, а я по-прежнему остаюсь ползунком. Впрочем, она никогда не оставляла попыток обучить меня.

Я с предостережением взглянула на свое отражение в крохотном овальном зеркале. Карие глаза и волосы мышиного цвета.

Нет, нет и нет.

Нет! Никаких обращений к прошлому.

Губная помада, вишнево-красная…

Прежняя Лора каждое утро просыпалась с пустой папкой входящих на «Найди свою любовь». Ни смайлика, ни лайка, ни сообщения. Роузи, вопреки спрятанному за улыбкой беспокойству, помогла мне изменить профиль, и новая я удостоилась свидания с Джонатаном Филдзом.

Я натянула платье, расправила складки и затянула пояс. Мы с сестрой всегда носили один размер, хотя у Роузи были и грудь, и крутые бедра, и высокие скулы, и подарок небес — золотистые веснушки, от которых ее лицо светилось. Иногда мне кажется, что в далеком детстве я отказалась и от этого. Однако, бросив взгляд в зеркало, увидела то, что ожидала. Очаровательно. Я красотка.

На свидание я надела шпильки, еще не отправленные пылиться в подвал в коробке. Черные лодочки. Теперь меня уже ничто не остановит.

Круги под глазами убраны. Губы стали ярко-красными. Щеки порозовели. На мне прелестное платье. Я женственна и благосклонна к ухажерам. Умна, но послушна. Готова войти в жизнь своего избранника как новое кресло. В джинсах я выгляжу так же хорошо, как и в черном коктейльном платье. Я стала той, о которых, по их словам, мечтают мужчины. Именно такой, какими, по их собственным уверениям, являются женщины.

Это нечестно, но мои чувства не важны. Во всяком случае сегодня ночью.

Роузи учила меня, как выглядеть сексапильной, но не порочной. Остроумной, но при этом не отпугивать собеседника.

Это просто игра, Лора. На первом свидании следует вести себя как положено. Потом можно стать собой. Люди обычно не понимают, чего хотят, пока не увидят свою мечту прямо перед собой.

Да. Так и есть.

Джо был более практичным:

Мужчины не читают написанного в профиле. Они рассматривают снимки и оценивают степень своего возбуждения.

Иногда я думаю, что сойду с ума, пытаясь во всем разобраться. Мозгоправ говорил мне, что ответы я найду здесь, дома. На вопросы обо мне и мужчинах. О себе и любви. И почему я не могу найти ее и всегда отвергаю, когда она настигает меня. На вопросы о себе, девчонке со сжатыми в кулаки руками, которую невозможно любить. Поэтому я здесь.

Наша мать была красавицей и всегда делала все, что от нее требовали. На сайте «Найди свою любовь» она произвела бы убийственный фурор. Тем не менее, отец бросил ее, когда мне было двенадцать. Он бросил ее, бросил нас ради женщины, старше нашей матери. Ради женщины, которая не носила платья. Он бросил нас и переехал в Бостон. Сейчас наша мать живет одна в Калифорнии, до сих пор пытаясь забыть о своем первом возлюбленном.

Отца звали Ричард. Он ненавидел, когда его имя сокращали до «Дик»^[566] — по очевидным причинам. В шестнадцать лет я еще не свела знакомства с этим предметом.

Я устала искать ответ о своих отношениях с любовью. Но сегодня я не буду задавать никаких вопросов. Я не буду выяснять, почему Джонатан Филдз зашел на мою страницу: выбрал ли он меня потому, что возбудился от фотографий, или же из-за повысившейся самооценки после изучения фальшивого профиля. Я так от всего устала. Я хочу уже поставить точку. Я хочу покончить с этим. Хватит с меня борьбы. Я хочу быть счастлива как Роузи с Джо. Настолько счастлива, чтобы острить самой по этому поводу.

Сделав глубокий вдох, я забираю помаду с полки. Выключаю свет. Выхожу, спускаюсь по лестнице. Сталкиваюсь на кухне с Джо и Роузи: они явно переложили чеснока в готовящееся блюдо. Гейб, несомненно без всякой охоты, вернулся к семейному очагу и жене. Однако я завидую ему, потому что его ждут. Он надломлен, но тоже счастлив. Ничто не совершенно. Я смирюсь с этим.

— О! — восторженно вздыхает сестра. — Ты в платье! — она отвлекается от готовки и прижимает правую руку к сердцу, как будто вот-вот произнесет Клятву верности флагу США. Непонятно, рада ли Роузи моему свиданию. Мы балансируем на тонкой грани между надеждой и тревогой с тех самых пор, как она приехала в Нью-Йорк забрать меня. И все же она рада, что я надела ее платье. Возможно, если я выгляжу так привлекательно, мое первое свидание пройдет нормально.

— Прекрасно выглядишь, очень элегантно, — кивает Джо с одобрительной улыбкой учителя, возвращающего тест. Педагога, а не извращенца. И тест с хорошей оценкой.

— Спасибо, — благодарю я с улыбкой, оставленной в ванной.

Я чувствую, как маленькие ручонки обвивают мои голые ноги и опускаю взгляд на карапуза.

— Ляля, — выдает Мейсон. Малыш жмурится, словно наслаждается моим обществом, запахом, знанием моего исковерканного имени и предвкушая, как я возьму его на руки и смачно чмокну в щечку. Однако он быстро устает от телячьих нежностей и начинает вырваться: голый, в одном подгузнике, он преисполнен неиссякаемой радости.

Не могу представить, чтобы я когда-то испытывала подобные чувства.

Роузи вручает мне ключи от машины:

— Ты приедешь обратно, так ведь? Или я вызову тебе такси…

Беру ключи. Я не собираюсь тратить на него много времени. Лишь столько, сколько понадобится для обольщения. Сестра растолковала мне, как это работает, так что наконец-то у меня все получится.

Ключи я беру для гарантии. Приезд на сестринском драндулете обеспечит воздержание надежнее, чем небритые ноги. Спать я буду дома.

— Не забудь сумочку! — спохватывается Роузи, указывая на прилагающийся к платью аксессуар, лежащий на боковом столике. — Я специально вытряхнула ее ради тебя.

Подхватив черный ридикюль, я кладу в него помаду и направляюсь к боковой двери, выходящей на подъездную аллею.

— Ты вернешься? — переспрашивает Роузи.

— Не беспокойся, — заверяю я.

Улыбаюсь родственникам на прощанье. Они смотрят на меня с другого конца комнаты, погрузившейся в молчание. Исчезающее с лица Роузи недолгое чувство надежды убивает ее и во мне. Радостные ожидания сменяет идущий в паре с ними страх, сковывающий сестру до мозга костей каждый раз, когда она смотрит на меня.

Я проглатываю вертящиеся на языке слова.

Не стоит волноваться, потому что сегодня я не собираюсь оставаться собой.

Мне не удалось провести ее косметикой и нарядом. Но она увидит. Что там, на чердаке, я оставила прежнюю себя. На этот раз я поступила правильно. Я выбрала Джонатана Филдза с его проверенным послужным списком в охоте за любовью и преданностью.

«Не тревожься, сестренка. Утром ты сама во всем убедишься».

На этот раз я поступлю правильно.

Даже если это убьет меня.

3

Роузи Ферроу. Настоящее время.

Пятница, 5 утра. Бренстон, Коннектикут

Что-то не так.

Роузи почувствовала это, едва открыв глаза в тусклом свете спальни. Двухлетний сынишка притулился у нее под боком. Соскучившись по теплу, Мейсон находил дорогу в родительскую постель подобно крылатой ракете с системой самонаведения. Одеяло Джо на полу: видимо, тот раздраженно скинул его, спешно ретируясь вниз на кушетку в гостиной. Втроем они уже не умещались на кровати, но ни у одного из супругов не хватало решимости отучить малыша от дурной привычки.

Света ночника было достаточно, чтобы рассмотреть белое ангельское личико. Белое как снег c копной темных, как у отца, волос. Маленький ребенок-мужчина.

Она прижалась щекой к его гладкой коже.

«Хорошо, — сказала она самой себе шепотом. — Все хорошо».

Но не верила этому.

Роузи потянулась к телефону на прикроватной тумбочке. Было пять утра, что объясняло пульсацию в висках. Накануне они легли позже обычного. Мейсон перевозбудился, уложили его с трудом. Когда после пяти сказок и дежурства на стуле у его кроватки он наконец задремал, измученная Роузи запила две таблетки бенадрила^[567] бокалом вина. Она знала, что иначе проворочается до утра.

Джо ни о чем не спрашивал. Он и так знал. С тех пор, как у них поселилась Лора, Роузи на грани срыва. Она ездила за сестрой в Нью-Йорк в своем фургончике, помогала грузить вещи, как заботливая мать-медведица, спасающая собственное дитя с края утеса. И точно так же не переставала ворчать и суетиться, не выясняя подробностей, дабы не усугубить положения. От этой задачи все нервы ее тела раскалились добела, подготовив к любой катастрофе, какая бы ни разразилась впредь.

Джо поцеловал жену в макушку, когда та, свернувшись калачиком в супружеской постели, уставилась в пустоту. В ожидании убойного действия лекарства, смешанного с алкоголем, мыслями она стремглав неслась вниз по кроличьей норе, прокручивая самые ужасные варианты развития событий.

— У Лоры все прекрасно, — заверил жену Джо, целуя в лоб. — Это просто свидание.

Он вернулся вниз смотреть все спортивные передачи, какие только можно найти, и выпить пива. Джо едва не сиял от радости, уходя из спальни, ведь телевизор и весь первый этаж были в его полном распоряжении, он наконец-то мог там расслабиться. Их дом и без того невелик, а в последние недели после переезда Лоры стал казаться еще меньше.

Джо и Лора постоянно проводили время вместе на кухне или в гостиной: казалось, их общую любовь к сарказму и шуткам подогревает само присутствие собеседника. В том числе и Гейба, который наведывался к ним чаще и, слава богу, без Мелиссы — Роузи ее недолюбливала. В окружении старых друзей Джо становился другим человеком. Он снова был сильным, юным красавцем, Вождем, правящим миром. Или, по меньшей мере, переулком Оленьих холмов. Его голос, улыбка. От них исходила твердая уверенность. Роузи скучала по прежнему нему. Однако время движется лишь в одном направлении. Детство не вернуть.

Джо сказал, что не переживает за Лору, а Роузи уже устала с ним спорить. У него на все находился ответ, на который ей нечем было возразить.

— Ты не знаешь ее так же хорошо, как я.

— Неужели? Я вырос с вами обеими.

— Но…

— Никаких но… Разве есть что-то, что ты знаешь о Лоре, а я нет?

Нет, не было, но все же слышать историю — далеко не то же самое, что прожить ее. Увидеть, почувствовать и впитать нечто неуловимое, не поддающееся описанию, но каким-то образом проникающее до самых глубин души. Джо, по его словам, не переживает за Лору, отправившуюся на свидание с незнакомцем из Интернета всего через несколько недель после бегства от собственной жизни из-за какого-то парня, которому она отдала собственное сердце, что бы это ни значило, а тот грубо отшил ее.

Действительно, Лора до того, как заявиться домой, ни разу не упоминала о своем бойфренде. Насколько серьезным мог быть их роман? Однако он заставил ее взять отпуск без сохранения на работе, завидном месте, где долго ждать не привыкли.

У Лоры, и это трудно отрицать, не складывалось с мужчинами. Странно, почему такая умница — а она, несомненно, ей была — каждый раз наступала на одни и те же грабли. Что Джо не мог понять, уловить и почувствовать неосязаемое, была причина почему. Последний разрыв был лишь симптомом.

Или, возможно, предупреждением.

Роузи прижалась губами к теплой щечке Мейсона и тихонько сползла с кровати. Проскользнула на цыпочках по скрипучему полу спальни, пересекла холл и спустилась в гостиную. На софе приютился муж, пытавшийся укрыть большое крепкое тело под маленьким для него шерстяным одеялом, чтобы не замерзнуть. Она прошла через комнату к эркеру и замерла на мгновение, пристально изучая обе стороны улицы и короткую подъездную аллею, где обычно парковался ее автомобиль. Шестеренки в голове закрутились с новой силой.

Роузи вернулась к дивану и трепала мужа по плечу, пока тот не заворочался.

— В чем дело? — пробормотал Джо. — Который час?

— Пять.

— Что случилось? Мейсон…

— Нет, с ним все в порядке. Спит.

Роузи устроилась на краю дивана, приткнувшись к мужу под бок. Он обнял ее, притянул к себе. От исходящего от мужа тепла, ощущения его физической силы, дыхание Роузи участилось.

— В чем же дело? — прошептал Джо.

— Машины нет на месте.

— Какой машины?

— Моей. Той, на которой уехала Лора.

Джо чмокнул жену в ухо и рассмеялся:

— Рад за нее, — ухмыльнулся он.

Роузи оттолкнула его и села, переводя взгляд с мужа на пустое парковочное место, видное с дивана через эркер.

— Это не смешно! — возмутилась она.

— Она увлеклась. Ну и что с того? — ладонь Джо заскользила по бедру жены. — Может, и нам стоит?

— Прекрати. — Роузи оттолкнула его и встала. Сложив руки на груди и нервно сгорбившись, она зашагала к окну.

— Тебе не кажется странным, как она изменилась, вернувшись домой после стольких лет? Знакомства в Интернете. Загул до утра…

Джо сел рядом, накидывая шерстяное одеяльце на голые плечи:

— Она пытается разобраться, вот и все. Возможно, просто время пришло. А может быть, она устала бежать от себя.

Роузи задумалась над его словами. Лора сбежала из городка, едва получив школьный аттестат. Она никогда не оглядывалась назад. На праздниках бывала у родных лишь проездом. Она посылала подарки Мейсону. Звонила, отправляла эсэмэс, переписывалась по электронной почте. И никогда не приезжала надолго. Когда Роузи хотела встретиться с сестрой, то брала с собой Мейсона в Нью-Йорк, вынуждая Лору участвовать в их семейной жизни.

А сейчас, какая неожиданность, она здесь. Хочет измениться. Ищет правильного мужчину. Красится, носит платья. Внимает советам сестры, хотя прежде изводила ее, обзывая девчонкой, будто не было слова обиднее.

— Ну давай же! Хватит быть такой девчонкой!

Боже правый, на какие авантюры она подбивала их всех своими насмешками. Забираться на деревья выше крыш домов. Ходить по едва замерзшему пруду.

— За мной!

Сразу за домами на их улице начинался оазис дикой природы. Акры лесов, пересеченных тропинками и ручьями, стали местом их игр. Лора была младшей, и все ребята — в том числе Роузи с Джо — защищали ее от самой себя. Она же как изголодавшийся по ласке звереныш пожирала внимание сначала соседской ребятни, затем — монахинь католической школы.

Школы Святого Марка при монастыре Святой Троицы. Это была любимая шутка в их протестантской семье. В Бренстоне можно было учиться в приличной школе до восьмого класса, но после переполненные классы становились неуправляемыми. Частные школы стоили дорого. Как и дома в соседних городках, потому что ученики местных государственных школ гарантированно поступали в лучшие колледжи. Так что приходские школы были лучшим выходом для таких семей, как у Лоры и Роузи, особенно после ухода отца.

Весь преподавательский состав обожал Лору. Поэтому каждый раз, когда, начиная с восьмого класса и вплоть до окончания школы, ее уличали в курении и прочих неблаговидных поступках, воспитанницу увещевали как овечку, рожденную без стадного инстинкта:

Разумнее оставаться с отарой, говорили ей. Только так можно выжить. Если не перестанешь отбиваться от остальных, придут волки.

Лора отвечала одно и то же.

Что ж, мне нравятся волки.

Роузи оглянулась на мужа.

— Пойду проверю Лорину комнату, — решила она.

— Не делай этого, — Джо чуть ли не умолял ее.

— Почему?

— Потому что Лора могла приехать на такси и наконец-то уснуть, а ты ее разбудишь. Она плохо спит с тех пор, как вернулась сюда. Она превращается в зомби.

— А если что-то произошло?

— Это всего лишь свидание.

— С каким-то парнем из Интернета.

— Так уж принято в наши дни. Кроме того, он стар как пень и водит «БМВ».

Роузи вздохнула:

— У меня дурное предчувствие, — пожаловалась она.

— В это время года ты всегда маешься дурью.

Он не ошибался. Едва начался сентябрь, но в воздухе уже ощущалась смена времен года, витал терпкий запах дыма наступающей осени, вытягивая из памяти воспоминания, так и не определившие там своего места. Но едва прокравшись из темных закоулков разума, они всегда разыгрывали до конца один и тот же сюжет.

Прохладный ночной воздух. Дым и жар, разносимые капризным ветром в разные стороны от костра. Треск влажных, не готовых умирать веток…

— А что, если это знак свыше? И касается Лоры? — Роузи вернулась к дивану и уставилась мужу в лицо.

— Пожалуйста, не буди ее. Мне не вынести сестринской ссоры в пять утра.

— Мне надо проверить, иначе не успокоюсь. Я потихоньку.

Джо схватил жену за руку, но вскоре сдался, едва Роузи началась вырываться.

Настоящие причины возвращения Лоры супруги по-прежнему не знали. Она никогда не упоминала имени парня, разбившего ей сердце. Они называли его Ослиной задницей. Если же рядом был Мейсон — то просто Ослом. Это была идея Джо. И никто из них не задавал Лоре вопросов, на которые она была не готова ответить.

Однако многое в ее истории не сходилось.

Я думала, что впервые в жизни поступаю верно.

Она говорила, что ходила к терапевту, пытаясь отучиться от вредных привычек, измениться. Однако если бы она все делала правильно, то ее любовник не испарился бы бесследно.

Монахини из Сент-Марка были правы: она всегда бежала из безопасного стада. И Лора была права. Ей на самом деле нравились волки.

Однако невинной овечкой она не была.

Поднявшись по лестнице, Роузи замерла, отдавшись воспоминаниям.

Дешевое пиво в пластиковых стаканчиках. Сигареты. Ароматизированный блеск для губ. Средство от насекомых.

У них существовала традиция провожать лето в ночь на последнее воскресенье перед началом школьных занятий.

Бренстон был небольшим городком, зажатым между проливом Лонг-Айленд с одной стороны и лесами штата Нью-Йорк с другой. Сразу у северной границы, до лесов и холмистых фермерских угодий, раскинулся заповедник и каньон, подходивший вплотную к переулку Оленьего холма.

Теперь семья Ферроу жила неподалеку от родных мест, но Роузи за одиннадцать лет ни разу не возвращалась туда.

Каждый год одно и то же. Дюжины местных подростков лопались от нетерпения в ожидании перемен. Это витало в воздухе. Новый сезон. Новый учебный год. Взросление. Желание нового и страх перед ним. Надежда боролась со страхом, как лето — с осенью. Роузи до сих пор помнит это чувство.

Они припарковали машины вдоль дороги из гравия и дошли пешком до небольшой полянки. Галдеж пьяных подростков перебивал звучавшую из чьего-то динамика музыку. Она была на втором курсе колледжа. Лора перешла в выпускной класс. Джо тогда не поехал с ними. Его семья захотела провести последний выходной день в их доме в Кейпе. Гейб уже уехал в колледж. Из их четверки только сестры были на вечеринке. И только Роузи помнит, каково это — услышать вопль в лесу.

Наверно, хватит подобных воспоминаний. Возможно, теперь они навсегда покинут ее.

Роузи неслышно ступала по половицам. Их дом в стиле кейп-код построили в тридцатые годы. Полы на втором этаже из глазкового клена были великолепны, но старые, и громко скрипели от каждого шага. Роузи удалось прошмыгнуть мимо спальни, не разбудив сына, и спуститься в холл.

Лора жила в крохотной мансарде, прячущейся под самой крышей в конце коридора сразу за гостевой ванной. Из-под закрытой двери ее комнаты не пробивалось света.

Роузи старалась идти мягко и осторожно, не сразу перенося вес тела на ногу.

Вдруг она застыла, представив, как выглядит со стороны: крадется впотьмах по собственному дому, охваченная паникой, как и после рождения Мейсона. Сколько раз она будила мирно дремавшего малыша, просто потому, что хотела убедиться, дышит ли он? Ее страхи были ненормальны.

Но может быть, она была права. Возможно, что на то были свои причины.

Роузи опекала сестру сразу после ее рождения. Это было у нее в крови. Но этого оказалось недостаточно. В конце концов, она потерпела поражение.

Запах костра. Крик в лесу…

Она не забудет его никогда. Этот крик до сих пор у нее в ушах. Мгновенно затихло все. Никто не двинулся с места. Они словно остолбенели, пытаясь понять, что же это все-таки было. Ждали, повторится ли он вновь. И это случилось. За первым воплем последовал второй. Роузи искала у костра сестру. Даже когда ноги сами понесли ее к дороге, где стояли автомобили и откуда доносились вопли, она продолжала ждать и надеяться, что ошиблась. Что кричит не ее сестра.

Пара шагов — и дверь мансарды уже рядом. Она прижалась ухом к деревянной панели, прислушалась, не доносится ли оттуда каких-то звуков. Лора иногда засыпала под музыку или телевизор. Однако в комнате стояла тишина.

Роузи аккуратно повернула дверную ручку. Старую, скрипучую. От нее заклинит и дверь, когда она повернется на ржавых петлях. В комнату невозможно попасть незамеченным. Роузи зашла слишком далеко, чтобы заботиться о подобных пустяках, а память продолжала раскручивать калейдоскоп событий.

Они побежали к дороге, рассеявшись по лесу в поисках кратчайшего пути. Тропинки там не было. Стояла кромешная мгла. У кого-то нашелся фонарик. Кто-то еще успел забраться в салон и включил фары. Крики сменились рыданиями. На дороге были две фигурки. Одна стояла, другая неподвижно распласталась на дорожке из гравия…

Роузи медленно толкнула дверь, бормоча себе под нос. Они давно не в том лесу. Что она ни увидит в этой комнате, это ничего не будет значить. Лора — взрослая женщина. Может быть, она слишком напилась, чтобы сидеть за рулем, и осталась у того мужчины. Возможно, она осталась специально, чтобы с ним переспать. Она обещала вернуться на машине, но люди часто не держат слов. Особенно Лора. Особенно, когда речь идет о мужиках. Неудовлетворенные страсть и вожделение всегда были сильнее ее благих намерений. Ну и что с того, если даже она переспала с этим типом? Джо прав. Этот мужчина старше Лоры. Ему сорок, он разведен. Безобиден до скуки.

Все эти разумные доводы как появились, так и исчезли, не возымев никакого действия. Их прошлое, тот крик в лесу. Парень, лежащий у ног Лоры. Память продолжала играть с Роузи, возвращая в прошлое.

Она неслась к сестре, задыхаясь, зовя ее по имени. Лора! Роузи рядом с сестрой, смотрит ей в лицо. Страх. Отрешенность. Парень на земле. Лужа крови у головы. Первая любовь Лоры. Парень, который разбил ей сердце. Он мертв.

Воспоминания всегда приводили Роузи к этому концу. Неизменно. Она заморгала, отгоняя от себя последнюю картину, и вернулась к своему расследованию.

Лора на десять лет исчезла из жизни родных, но это ничего не значит. Роузи не переставала ждать новой трагедии.

Наконец дверь открыта, и можно включить свет.

Щелкнув выключателем, Роузи увидела, что постель пуста.

4

Лора. Шестой сеанс.

Три месяца назад. Нью-Йорк

Лора: Роузи думает, что причина во мне. Она говорит, что это я разбиваю сердца.

Доктор Броуди: И что ты скажешь по этому поводу? Что насчет тех, которые действительно тебя любили?

Лора: Они меня не любили. Им просто так казалось.

Доктор Броуди: Потому что они не понимали тебя?

Лора: Может быть. Роузи говорит, я выбираю тех, кто меня не полюбит. И именно поэтому я их и выбираю. Но зачем мне это?

Доктор Броуди: Ты пытаешься доказать.

Лора: Доказать что?

Доктор Броуди: Будет лучше, если ты сама ответишь на этот вопрос.

Лора: Не пойми меня превратно, но сейчас я начинаю тебя тихонько ненавидеть.

5

Лора. Вечер накануне. Четверг, 7.30 вечера.

Бренстон, Коннектикут.

Джонатан. Джон. Джонни. Джек. Я гадаю, как к нему обращаться, пока еду в центр города.

Уже пробки, я опоздала. Строительные работы. Однополосная дорога. Вот дерьмо. Так принято — опаздывать. Пусть он подождет! Это я говорю себе. Я могу быть одной из тех женщин, которые так поступают. Скрывая страсть. Скрывая желание.

Хочу предупредить его эсэмэской, но он говорил, что терпеть не может переписываться. Звонить не хочу — это будет явным перебором. И конечно же, как назло, телефон вот-вот сядет, а зарядку я оставила у себя в комнате. Не дай бог у Роузи есть запасная в машине.

Подождет же он минут десять. Или нет?

Минивэн пропах детским шампунем и яблочным соком. Роузи чистит салон каждую неделю, но это дела не меняет. Думаю, она настолько привыкла к этой вони, что уже не чувствует ее, как и запах застоявшегося кофе на кухне, который держится до тех пор, пока Джо не придет с работы и не опорожнит турку.

До прихода мужа кухня в полном распоряжении сестры, и я частенько вижу, как она там сидит, уставившись в пустоту, пока Мейсон смотрит мультики. Она наливает мне кислый кофе, чтобы избавить от похмелья после ночных посиделок за бурбоном с Джо и Гейбом, и декламирует мантры, заученные во времена, когда она была феминисткой, с тем же выражением, с каким обычно раздает советы, как привлечь мужчин.

Тебе не нужен первый встречный, Лора. Ни в коем случае.

Банально, но все же замечу: легко говорить, что тебе что-то не нужно, когда это уже есть. С тем же успехом она могла бы сказать, что обошлась бы и без кофе, выдувая в это время вторую чашку подряд.

И все же я обдумываю ее совет, потому что начинаю переживать: вдруг он уйдет, не прождав и десяти минут.

Мне не нужен первый встречный.

Трудность в том, что после долгих лет раздумий, почему мне так сложно кого-нибудь найти, не так давно я встретила его — мужчину, который любил меня.

Он был со мной недолго, но за это время смог открыть во мне бездну желаний. А их оказалось так много. Желание, чтобы тебя обнимали и ласкали. Потребность смеяться и плакать, открывать другому душу. Желание быть замеченной. Понятой. Желание, чтобы в тебе видели не бешеную и бесстрашную девчонку, покоряющую мир, а крошку, тянущую за рукав или край пальто, глядящую наверх. Всегда, вечно глядящую наверх с наивной и простодушной надеждой, что кто-то в ответ тоже посмотрит на тебя и будет этому счастлив.

Какая же я жалкая со своими глупыми фантазиями.

Джонатан Филдз… Можно называть тебя Натан? Или Нэт?

Интересно, насколько он привлекателен в реальной жизни. Такие ли у него темные и густые волосы, как на фотографиях, а глаза — голубые. Такое ли безупречное тело, каким оно обрисовывается под рубашкой. Мне интересно, увижу ли я в его взгляде то, что так люблю. Порок. Хотя бы самую малость. Не в такой степени, как нравилось прежней Лоре, но достаточно, чтобы успокоить ее.

Но я не проигнорирую ничего, что увижу в Джонатане Филдзе с первого взгляда. Не буду обманывать себя, уверяя, что это тот, кто мне нужен, если доказательства обратного будут налицо. И не буду выдумывать повода очернить его, если на самом деле он хороший мужчина. Мне недостает природного чутья. Сегодняшняя ночь будет непростой.

Джонатан Филдз. Я почти на месте.

Стройка на Мейн-стрит позади. У местного Гайд-парка поворачиваю налево, и еще раз на Ричмонд-стрит. Втискиваюсь в свободное местечко на парковке. Мы встречаемся в ирландском пабе за квартал отсюда. Он по левой стороне. Паб угнездился между высококлассной закусочной и итальянским ресторанчиком. У него есть летняя терраса. Детьми мы частенько проникали туда с фальшивыми удостоверениями личности. Наверное, теперь это стало сложнее. Хотя, возможно, нынешняя молодежь научилась лучше их подделывать. Наши же бумажонки были еще более жалкими, чем мои глупые фантазии о любви.

У меня так много воспоминаний о детстве и юности в этом городке. Они подстерегают на каждом углу с тех пор, как я сюда вернулась.

Джонатан Филдз сам предложил это место. Он сказал, что живет рядом и поэтому здесь завсегдатай, так что бармены нальют ему бесплатный виски. И дело не в том, что виски ему не по карману. Он сказал это специально, но я пока не делала никаких выводов. Строительные леса я оставила дома. Никаких изобретений сегодня ночью не будет. Никаких реконструкций. И закрытых на очевидное глаз. У меня был великолепный врач, пусть я и была ужасной пациенткой.

Открываю пудреницу и придирчиво осматриваю отражение: тушь не потекла, щеки румяные. Я кусала губы, пока вела машину, поэтому накладываю новый слой помады, стираю ее остатки с зубов пальцем, не заботясь о том, что со стороны это выглядит не слишком привлекательно. Кроваво-красные зубы внушают опасение и, не заметь я оплошности, могли бы стать фатальной ошибкой на первом свидании.

Черт возьми! Неужели я становлюсь похожей на мать? Я захлопываю зеркальце и смотрю через лобовое стекло на улицу. После того, как Дик бросил нас, мать не могла ни спать, ни есть без мужского внимания и готова была дойти до самого дна, лишь бы найти себе парня. После того, как Дик бросил нас, она уходила почти каждую ночь, и я помню, что ненавидела ее за это.

— Как я выгляжу, дочки?

— Нам по фигу. У нас домашние задания, контрольные работы, месячные, прыщи и прочие прелести переходного возраста, с которыми мы должны справляться сами, спасибо тебе за это большое, мамуля.

Я не хочу быть похожей на человека, которого ненавижу. Однако возможно, что это именно то, что нужно.

Во мне зарождается какое-то чувство. Это даже не волнение. Не нервозность. Особенное чувство, типичное в подобных обстоятельствах — для первого свидания после тяжелого разрыва. Это надежда, но настолько хрупкая. Надежда на смертном одре. Вокруг нее собрались люди, молятся. Священник, возвышаясь над ним, служит панихиду. Какая-то часть меня уже ее оплакала. Другая — не смирится, пока та не умрет окончательно, даже если будет покоиться в шести футах под землей.

Мне срочно нужно выпить.

Сжимаю ручку, открываю дверь. Хватаю сумочку, телефон, ключи. Закрываю машину, ставлю на сигнализацию. Семь часов тридцать восемь минут.

Шагаю так, словно мне плевать на все, перехожу улицу, иду к следующему кварталу. Сердцебиение участилось, меня это бесит. Замедляю дыхание, но это лишь усугубляет ситуацию. Щеки покраснели даже под слоем румян.

Перед пабом — небольшая компания людей, они курят, смеются. Они явно здесь не первый час и днем уже успели воспользоваться скидками на алкоголь. Обхожу их стороной, тяну за ручку двери. Захожу внутрь.

Бар мрачный. Еле освещен. Деревянные панели на стенах. Столики в глубине, на входе играет громкая музыка, у стойки люди всех возрастов, кроме среднего. Люди среднего возраста сидят дома с детьми. Сегодня четверг, в конце концов.

Внимательно рассматриваю толпу. Справа от меня — две гадкие девчонки, пьяные и распутные. Болтают с тремя молодыми руководителями. Придурок. Интересно, как они решат эту математическую задачку. Слева от меня — пятеро из медпункта. Они так и не переодели рубашки цвета сахарной ваты и не сняли бейджики. Мертвая зона — бар, вдоль которого расселись мужчины и женщины. И никто из них не скучает в одиночестве. Дерьмо. Он ушел? Он отшил меня? Нет, нет, только не это! Эта мысль пронзает меня насквозь, и я осознаю собственную уязвимость.

Быть уязвимой неуютно. Это заставляет меня чувствовать себя диким животным, пойманным в ловушку. Когда не остается ничего, кроме борьбы. Это возвращает меня к воспоминаниям, которые мне хотелось бы забыть. К ошибкам. К сожалениям. Они проносятся вспышками, сметающими все на своем пути, как зарин, разрушая каждый нерв моего тела. Парализуя меня ненавистью к самой себе.

Теперь понятно, что я поверила в существование Джонатана Филдза, который не что иное, а всего лишь имя, голос, история с сайта. Я позволила этому сложиться в моей голове в образ настоящего человека — так дети выдумывают себе воображаемых друзей. Безумие. Отчаяние. Я снова в это вляпалась. Я не следовала инструкциям. Это не предвещает ничего хорошего.

Рука ложится мне на плечо, я разворачиваюсь.

— Лора? — спрашивает он. Вот он… Джонатан Филдз, который пришел спасти меня от меня самой. Спасти себя от меня, хотя этого пока не знает.

Он прекрасен. У меня перехватывает дыхание от того, насколько он красив. И это я еще даже не выпила.

Голубые глаза. Темные волосы. Все как на фотографиях. Только камере не удалось передать деталей: скул, идеального носа. Слегка косую улыбку, скорее добрую, нежели самодовольную. Тело, стройное и мускулистое, полное мужской грации.

Увиденное сражает меня наповал.

— Да. Джонатан? — Я уже предельно собрана, хотя не понимаю, как мне это удалось. Взрыв эмоций чуть не убил меня на месте. Хочется заползти с головой под одеяло на чердаке у Роузи и на миг исчезнуть с лица земли.

Он изучает меня с головы до ног. Честно говоря, это немного странно, но если он хоть немного чувствует то же, что и я, то ничто не покажется странным. В глазах темнеет от прилива адреналина, и я уже не принадлежу себе.

Наконец он заговорил:

— Извини, просто… что же, ты правда очень красивая.

Его слова запускают скрытый у меня в голове процессор. Я беру себя в руки. Очищаю кровь от зарина. Адреналин уходит, и слова проникают внутрь. Он сказал это искренне. Щелк — проверено. Они объясняют его блуждающий взгляд. Щелк — проверено. Все нормально.

Улыбаюсь. Вынужденно. Издалека доносятся голоса. Сестры. Призраков прошлого. Они велят мне со всех ног бежать из бара.

Возвращайся домой. Забирайся под одеяло.

Он осматривается. Взгляд задерживается на дальнем зале, где есть столики. Его улыбка тает, но лишь на мгновение.

— Послушай, — предлагает он. — Сегодня здесь настоящее столпотворение. Честно говоря, хотелось бы перебраться в местечко потише, где можно побеседовать и лучше узнать друг друга.

Он прав. Здесь шумно и пахнет протухшим пивом. Посетители гогочут, потому что уже успели надраться к семи сорока пяти вечера в четверг. А ему хочется поговорить. Это хороший знак. Я возвращаюсь с обрыва эмоционального ада.

— Конечно, — соглашаюсь я. И снова улыбаюсь.

Он берет меня под руку и ведет перед собой к двери. Когда мы проходим мимо шлюх, мудаков и рубашек цвета сахарной ваты, мне кажется, что кто-то зовет его по имени. Пытаюсь оглянуться на столики, откуда слышался голос, но Джонатан шел сзади и жестом велел не останавливаться. Он открывает передо мной дверь и ведет на улицу. Оттуда — к пересечению Ричмонд-стрит и Мейпл-стрит. Он не останавливается, пока мы не доходим до аптечной парковки.

Я следую за ним, не спрашивая, куда мы идем.

Не знаю, почему.

Впрочем, это не совсем правда.

Джонатан поворачивается ко мне, немного взвинченный. Он смотрит мне за плечо, затем — на меня, улыбается:

— Прости меня. Там было нелегко собраться с мыслями. У меня выдался трудный день.

Я отвечаю как по писанному:

— Все хорошо. У меня тоже такое было. Что ты предлагаешь? — Я такая понимающая. Все для тебя, Джонатан Филдз.

Он указывает на здание ниже по улице:

— Я там живу. Машина в гараже. Давай возьмем ее и поедем к берегу? Там полно разных мест.

— Конечно! — восторженно соглашаюсь я. Все, что пожелаешь, Джонатан Филдз.

Мы пошли.

— Надеюсь, ты не поймешь меня превратно, но я почувствовал такое облегчение, когда тебя увидел.

Теперь понятно. Он прятался где-то в глубине бара, пока не разглядел меня до мельчайших подробностей.

— Ну и что бы ты делал, окажись я старой, жирной и страшной как смерть? — Мой тон становится вызывающим, и я снова себе отвратительна. Слышу голос Роузи. Это несложно — просто, ради бога, будь милой! Милой. Быть милой. Не вызывающей. Не дерзкой.

Вопреки ожиданиям он смеется. Моя дерзость его позабавила. С трудом удерживаю себя от поспешных выводов. От каких-либо предположений. Может быть, он просто нервничает. Люди часто смеются от волнения. Его смех не значит, что он увидел прежнюю меня. Настоящую меня. И она ему нравится. Это вообще ничего не значит. Мы только что познакомились. Не выдумывай его.

К тому же, нервничать стоит мне. Я спускаюсь на подземную парковку. Одна, с мужчиной. Незнакомцем. Кругом — ни души.

Он достает ключи и щелкает кнопкой. Загораются фары седана «Тойоты». Не той машины, какую я ожидала от сорокалетнего банкира без маленьких детей, которых нужно кормить. Это не черный «БМВ», о котором он мне рассказывал.

Проблема не в том, что меня волнуют деньги. Я влюблялась в разных мужчин. В преподавателей. Студентов. Был даже разнорабочий. Просто дело в том, что что-то здесь не сходится. Хотя что я вообще знаю о разводе, алиментах, затратах на содержание дома и квартиры? Ничего. Ну или самую малость. Это же не наука о ракетостроении. Возможно, «БМВ» в ремонте. Я мастер выдумывать истории.

В любом случае уже поздно рассуждать. Он открывает дверь со стороны пассажира, и я сажусь. Срабатывают блокираторы, и у меня сжимается внутри.

Предполагалось, что все будет просто. Что я не буду прежней. Просто девчонкой, нарядившейся в платье, которая спешит на свидание. Голова идет кругом. Я так устала от эмоциональных качелей за эти последние пятнадцать минут. Факты не дают мне покоя. Машина. Его рассказы…

И голос женщины из глубины бара, звавший его, когда мы спешно ретировались.

Прошу тебя, Джонатан Филдз, докажи, что я ошибаюсь.

Умоляю, будь тем мужчиной, каким представлялся. Пожалуйста.

Только бог знает, что я сделаю, если ты лжешь.

6

Роузи. Настоящее время. Пятница, 5.30 утра.

Бренстон, Коннектикут

Роузи стояла перед пустой кроватью. Она зажала рот ладонями, не давая страху воплем вырваться наружу. Она уже развернулась, собираясь бежать вниз и сообщить Джо, что сестра на самом деле не ночевала дома. Но передумала. Он снова повторит версию, что Лора увлеклась. Что какой она была, такой и осталась. Поэтому за поиски сестры Роузи взялась сама.

Это неудобно — копаться в вещах Лоры, так что Роузи медлила, обдумывая свои действия. Это грубое нарушение личного пространства. Однако ничего другого не оставалось. Она знала сущность сестры, но о том, что за эти десять лет в ней изменилось, не ведала ни сном ни духом. Только безобидные факты. Что она изучала в колледже. Основные рабочие задачи в качестве аналитика. Смутные представления об офисе и коллегах. Стервозная Бетти. Горячий Генри. Там у нее появилась лучшая подруга Джилл. Они вдвоем всем дали забавные прозвища. Смешные, но без перехода на личности. Роузи понятия не имела, была ли сестра там счастлива или нет.

Когда Роузи звонила сестре или даже приезжала с сыном, они обсуждали лишь закусочные, говорили о политических скандалах, о Мейсоне, не желавшем спать в своей кроватке, сплетничали о степфордских женах^[568] с курсов молодых матерей. И никогда не говорили о том, что за эти десятилетия изменилось в Лоре. И в ней самой. Роузи никогда не видела соседку сестры по квартире: похоже, та вечно уезжала на выходные. В Нью-Джерси у нее был парень с собственным домом.

Возвращение Лоры воспринималось скорее как приезд в гости общего друга, а не члена семьи. Так что находиться в ее комнате и рыться в личных вещах было стыдно вдвойне.

С другой стороны, Лора была ей сестрой, и Роузи переживала так, как могут переживать только члены семьи, имеющие общее прошлое и воспоминания. Секреты, заставляющие ее волноваться еще сильнее. Она как мать-медведица, защищающая своего медвежонка.

Что-то стряслось.

Ей знакомо это чувство. Оно живет в ней с тех самых пор, когда она ходила с косичками и носила клетчатые юбки,^[569] и уже тогда только ей одной удавалось находить сестру, сотрясающуюся от рыданий под кроватью в спальне — именно там Лора прятала от всех свои слезы. Или находить ее на том высоком дереве и, преодолевая боязнь высоты, отчаянно лезть за ней наверх.

Никто и не помнит, что Роузи не раз приходилось карабкаться вслед за сестрой, забывая о собственном страхе, чтобы помочь той спуститься на землю. Но так оно и было.

А что же теперь, Лора? Где ты?

Отбросив дурные предчувствия, она внимательнее, чем прежде, огляделаспальню. Так, будто никогда прежде не видела. Неважно, что она приносила сюда сестре еду, приводила Мейсона попрыгать на кровати. Заглядывала, чтобы спросить, не хочет ли Лора прогуляться или прокатиться на машине или улизнуть в бар после возвращения Джо с работы. Она была здесь десятки раз, но никогда не воспринимала комнату вне Лоры. Остальное было лишь фоном, декорацией. Теперь же в отсутствие сестры все видится иначе.

Роузи огляделась. Четыре кофейные кружки: одни пустые, другие — с засохшей гущей. Три грязных блюдца. Четыре стакана. Роузи аккуратно собрала посуду, методично ставя ее на пол прямо в коридоре.

Затем она окинула взглядом неубранную кровать. Черные тени для глаз на подушке. Простыни и одеяла, смятые в тревожных снах. Мечтах. А может, и кошмарах.

Лора, тебе по ночам не дает покоя прошлое? Именно поэтому ты не можешь заснуть?

Она расправила постельное белье и застелила кровать. Вернула на место подушки, валявшиеся на полу. Присутствие Лоры ощущалось повсюду. Ее запах. Разбросанная одежда. На стуле. На прикроватной тумбочке. И даже на полу. В шкафу — вещи свисали с полок, Лору, похоже, не заботило, что они помнутся. Как и не волновал порядок. Роузи расправляла одежду, проверяя карманы, избавляясь от царящего в комнате хаоса, словно это поможет обратить время вспять и вернуть Лору домой живой и здоровой.

Она уселась за Лорин стол не раньше половины шестого. Чернел экран открытого лэптопа. Документы и книги сложены стопками. Планшет. Ручки. Заметки на листах. Роузи принялась просматривать их, поначалу медленно, осторожно, будто опасаясь, что за этим занятием ее вот-вот застукает Лора. Смешно. Разумеется, она пытается найти что-нибудь, хоть малейший намек на то, куда могла уйти сестра. И лишь потому, что Лора забрала ее машину, которую обещала к утру вернуть.

Страница за страницей — и ничего, кроме работы. Сведения о компаниях с комментариями. Она говорила, что всегда на высоте. Роузи не слишком ей верила.

Она перешла к выдвижным ящикам, но большинство из них пустовали. Правда, в одном завалялся старый степлер Джо, еще с тех времен, когда он работал за этим столом. Еще ручки. Скрепки. Ничего личного. Даже чековой книжки.

Задвинув последний ящик, она снова устроилась за столом, уставившись на компьютер. Она медленно водила пальцем по сенсорной панели, пока экран не ожил. Вход был без пароля.

На ожившем экране высветилась фотография.

Женщина вздрогнула: на нее смотрела Роузи, только лет, наверное, десяти, вместе с Лорой, которой было примерно восемь. На заднем плане, на берегу ручья, что был сразу за их домом, два маленьких мальчика. Она их сразу узнала.

Один из них был Джо — сильный, загорелый, с длинными черными волосами, заправленными за уши. Как странно видеть его таким мальчишкой — он напомнил ей о том, что они дружат с самых пеленок, что они были не разлей вода, озорными, свободными и юными.

Второй был, конечно же, Гейб. Он — полная противоположность другу: высокий, тощий, со стрижкой ежиком. Все четверо были настолько разными, будто специально отбирались для телевизионного шоу. И несмотря на это друзья всегда держались вместе — новые ребята приходили в их компанию, исчезали, а они оставались неразлучными до конца средних классов, пока Джо не переехал поближе к центру. Роузи много лет не видела этой фотографии, с отъезда матери в Калифорнию. Без всяких сомнений, Лора сделала копию и отсканировала ее. Но когда? И зачем? Лора ненавидела все, связывающее ее с прошлым в этом городишке.

В тот день они собирали лягушачью икру — скопления серого студня с крохотными черными пятнышками. Ее обычно клали в ведра с водой и ждали вылупления головастиков, но за много лет такое случилось лишь однажды. Они были слишком малы, чтобы знать, что отложенные икринки нуждаются в оплодотворении. Им это было неважно. Они получали радость от охоты и самого ожидания, и, конечно же, их крепкой дружбы.

На Роузи были шорты в леденцовую полоску и розовая блузка с оборочками на воротнике. На Лоре, похожей на мальчишку-сорванца, — грязные джинсы и рваная футболка. Сестры были загорелые, с выцветшими прядями от солнца волосами. Роузи широко улыбалась и смотрела прямо в камеру. Выражение лица Лоры нельзя назвать отсутствующим: наоборот, у нее был пытливый взгляд, устремленный не в камеру, а на человека, державшего ее в руках. Она смотрела на отца, но изображение младшей сестры смазано, потому что фокус был не на ней — как и внимание фотографа. А на Роузи. Не на Лоре, взглядом умолявшей камеру повернуться к ней. Боже милосердный, как же ранит подобное пренебрежение, хоть она и сталкивалась с ним далеко не впервые.

Роузи наклонилась, вглядываясь в лицо сестры.

Когда это все началось?

Гневный ребенок, неконтролируемые вспышки ярости. Роузи пытается вспомнить. Это было всегда. Всю жизнь, сколько она себя помнит. Лора разбивала в кровь кулаки, молотя по стене и снося штукатурку, еще когда не отказывалась носить розовые платьица. Роузи закрыла глаза, возвращаясь в далекое прошлое. Кровоподтеки на белоснежной ручке. Слезы, текущие по щекам с веснушками. Ей было не больше шести.

Разве хоть кто-то удосужился обратить на нее внимание? Взрослые по соседству жили своей насыщенной жизнью. Юные парочки потягивали коктейли у кого-нибудь на патио. Жены пили кофе на кухнях. Мужья надирались пивом по воскресеньям днем, рядом с ними лежали без дела газонокосилки.

От нахлынувшего волной стыда Роузи зажмурилась.

В тот день на кухне мать сказала миссис Уоллис, что Лору, с ее сжатыми в кулаки руками, трудно любить. С яростью внутри нее. Возможно, что взрослые, все вместе взятые, и стали ему причиной. Теперь, став матерью, Роузи знала это. Знала, как легко причинить зло одним лишь словом. Или убить равнодушием.

Впрочем, сейчас это уже не важно. Прошлое не вернуть.

Роузи начала кликать иконки, открывая файлы.

Через два часа заскрипели половицы. Сначала под тяжелой размеренной поступью мужа. И следом запищали быстрым шарканьем сына.

Она услышала, как ее зовут.

Сначала Джо:

— Роузи?

Затем Мейсон:

— Мама?

Утро вступило в свои права, хотя она пыталась отрицать это. Даже когда темное небо посерело и постепенно стало оранжевым. Даже несмотря на неугомонно тикающие часы на прикроватной тумбочке. Минуты сложились в часы, но подъездную аллею так и не осветили фары.

— Роузи? — тихонько постучался муж.

— Я здесь, — ответила она.

Заскрипела дверь. Джо с Мейсоном на руках застыл в проходе. Как всегда, ребенок был в одном подгузнике. Он не любил одеваться.

— И что ты тут делаешь? — поинтересовался Джо.

Роузи посмотрела на него широко раскрытыми безумными глазами. Она чувствовала, что именно так и выглядит — выражение лица мужа было тому подтверждением:

— Она не возвращалась домой.

Джо кивнул. Он отпустил вырывавшегося сына, и Мейсон тут же рванул к кровати Лоры и забрался на покрывала. У нее был мягкое стеганое одеяло, которое очень нравилось малышу, он любил его гладить и трогать.

— Итак, — спокойно отреагировал муж. — И ты все это время здесь? С тех пор, как разбудила меня ни свет ни заря?

Роузи не ответила. Женщина посмотрела на Мейсона и перевела взгляд на Джо. Неожиданно она почувствовала, будто сходит с ума — как и подозревал ее муж.

— Звонила в больницу? — спросил Джо.

— Четыре раза…

— На мобильный?

— Каждые четверть часа. Сразу перенаправляет на голосовую почту. Почему она не отвечает?

— Телефон разрядился. Смотри, — догадался он, показывая на розетку у плинтуса. — Она опять забыла зарядку. Как всегда.

Роузи кивнула:

— Я пыталась найти того парня на сайте, но их там столько! И все скрываются за никами. Я не смогла зайти с ее страницы — нужен пароль, а я не могу изменить его без доступа к почте. Я все перепробовала: дату рождения, инициалы… И без толку, открывается какая-то ерунда — все только по работе. Господи, я даже набрала переулок Оленьих холмов.

— Лора ни за что бы не использовала такого пароля… после того, что там было.

— Без тебя знаю! Я уже с ума схожу…

Супруг подошел к столу, за которым сгорбилась Роузи. Она подняла глаза на него, боясь, как бы он не прочел в них происходящее в ее голове.

— Не знаю, что и думать, чему верить.

— Послушай меня. Твоя сестра лежит в постели, зажатая волосатой подмышкой какого-то старикана. У нее похмелье и ей безумно хочется выбраться из капкана его объятий, не занимаясь с ним любовью, а именно это он потребует, едва проснувшись. Вот увидишь.

Джо вытянул руку и погладил жену по голове, ожидая улыбки. Вопреки ожиданиям, он не удостоился ее, и Роузи не уступала.

— Ты нашла хоть одно доказательство, опровергающее мою теорию?

— Вот что странно, — протянула Роузи. — Смотри… — она набрала «Джонатан Филдз» в поисковике. — Здесь нет записи о разводе, по крайней мере, в Коннектикуте.

Джо сел на край едва не упиравшейся в стол кровати и, развернув экран к себе, пробежал взглядом:

— Он мог развестись в Нью-Йорке или Нью-Джерси или где-то еще. Лора говорила, откуда он?

— Я думала, он из местных…

Джо энергично замотал головой:

— Не обязательно… послушай меня, он может жить где угодно, откуда можно добраться на машине.

— Так нам его в жизни не найти!

Мейсон заполз отцу на колени, перевернулся на спину и свесился головой вниз.

— Передохни. Еще рано, так что прими душ и глотни кофе. Сейчас ты похожа на душевнобольную.

— Премного благодарна. Именно этого комплимента я и добивалась.

Джо пощекотал сыну животик. Мейсон захихикал.

— Иди сюда, малыш. — Ребенок перебрался в материнские объятия. Роузи прижала его к сердцу и постаралась выдавить улыбку.

Вышло неубедительно.

— Я в душ.

Джо, перехвативший у жены сына, встал:

— Пойду сварю кофе и накормлю парня. Сегодня мне можно задержаться.

Часовая стрелка ползла от семи к восьми, от восьми — к девяти.

К половине десятого Роузи была безутешна.

И одержима Джонатаном Филдзом.

Она перебралась с компьютером Лоры к кухонному столу. Роузи не отрывалась от экрана, пролистывая страницы в «Гугле» с фотографиями его полных тезок. Оказалось, это настолько распространенное имя, что шансы найти нужного Джонатана Филдза сводились почти к нулю.

Джо, держа за руку Мейсона, другой — сумку Роузи, вместе с Гейбом стоял у кухонного островка. Их друг явился немедленно, будто специально дожидался звонка супругов.

— И какой у вас план? — уточнил Гейб.

— Я проедусь по округе, поищу машину. Мейсон может пока взять планшет и посмотреть мультики.

— В Ричмонд, гараж на Мейн-стрит…

— Да, и в порту. Но она выехала за пятнадцать минут до встречи, значит, лучше начать с центра.

Роузи слышала разговор. Каждое их слово. Чувствовала спиной их взгляды, едва повисла тишина. Но не могла оторваться от фотографий.

Джо подошел к ней. Два шага — и он за спиной жены. Джо поцеловал ее в макушку:

— Я поехал. — Роузи подняла руку, нашаривая лицо мужа. Тот прижал ее ладонь к щеке и поцеловал. — Позвоню, если будут результаты. Жду от вас того же.

Роузи не могла заставить себя обернуться. Ей не хотелось видеть волнения во взгляде мужа. Вообще-то ему, каким бы он ни был, пора на работу, и Джо сейчас общался бы с коллегами и клиентами, не случись этой ночью беды.

Гейб отрапортовал за них обоих:

— Будет сделано.

Двери гаража лязгнули, открываясь и закрываясь. Гейб пододвинул стул, усаживаясь рядом с Роузи.

— Эй, — окликнул он, пытаясь привлечь ее внимание.

— Привет.

— Ты с концами зависла в сети? — Роузи отрицательно покачала головой. — Мы найдем ее. — Она еле заметно клюнула подбородком, но Гейб был неумолим. — Ну… Послушай меня. — Роузи повернулась. — Кроме того, что Лора страдает от похмелья в чужой постели, и тех версий, которые ты себе внушила, есть еще сотни вариантов развития событий. Большинство из них относятся к категории «Лора осталась Лорой». С тех пор, как твоя сестра вернулась, она вечно была на взводе.

Роузи снова кивнула.

— Не обращалась в полицию? — допытывался Гейб.

— Нет, ты же сам знаешь, нужно быть уверенным, что она на самом деле пропала. Господи, только представь себе! Лора Лохнер, о которой не было слышно больше десяти лет, снова пропала — с мужчиной, которого едва знала…

Приятель откинулся на стуле, выставив вперед ладони:

— Хорошо, принял к сведению. Никакой полиции, пока не убедимся во всем наверняка.

— По-твоему, это ошибка? Не звонить копам?

— Не мне принимать решения.

«Разумеется» — подумала Роузи. Бремя ответственности нести ей. Она хотела позвонить в полицию сразу, как увидела пустую кровать. Но вдруг она ошибалась? Или они с Джо оба неправы? Ведь это же Лора. Все понимали, что такое случится. Призраки прошлого выйдут наружу. В сонном городке это произведет сенсацию.

На экране вновь появилась фотография на фоне ручья, тотчас приковавшая взгляд Гейба:

— Подумать только! Какими мы были…

Он мечтательно улыбнулся, возвращаясь к воспоминаниям. Каждый играл свою роль в их детских приключениях. Джо был сильным благородным вождем, Роузи наблюдала, беспокойный сорванец Лора вечно влипала в авантюры. И в таких случаях выручал Гейб — мозг, просчитывавший операции.

Он как раз ей сейчас нужен. Человек, сохраняющий трезвость ума даже в буре невзгод. Тот, кто может все обдумать и просчитать. Гейб работает в сфере информационных технологий. Ему доводилось работать на клиентов, которым требовался доступ к скрываемым от них сведениям.

— Что мы можем предпринять? — потребовала Роузи, вырывая друга из его собственных воспоминаний.

Тот придвинул компьютер и вышел из спящего режима.

— На самом деле эти сайты знакомств с подробными профилями и сложными правилами облегчают жизнь проходимцам. На них проще пустить пыль в глаза. Мужчины знакомятся с женщинами, встречаются с ними, скрываясь от нежелательных свидетелей — жен или сожительниц, которые пытаются застукать их на этих сайтах. Такое невозможно провернуть в мобильных приложениях. Они связаны со страницей на Фейсбуке. Большинству людей неохота специально регистрировать на Фейсбуке второй профиль — а даже если и заведут, то будет очевидно, что страница левая.

— Мы можем войти в Лорин аккаунт? Проверить, с кем она общалась? — поинтересовалась Роузи.

— Нет, у нас нет пароля или доступа к почте. Ты говорила, что искала на сайте?

Роузи кликнула иконку с результатами поиска:

— Я ограничила поиск в пределах двадцати миль. Видишь, им может оказаться каждый из этих мужчин. У нас нет ни его фотографии, ни ника на сайте, поэтому нам никак не сузить поиск.

Гейб изучил страницы, всматривался в фотографии предполагаемых Джонатанов Филдзов. Затем его пальцы забегали по клавиатуре.

— Расширю радиус до тридцати миль… Можно распечатать эти страницы?

— Да. Но зачем?

Гейб уже держал телефон:

— У меня есть связи в Веризоне^[570]. Можно узнать место, где она сейчас или была до того, пока телефон не сел. Посмотрим, что там находится, возьмем с собой фотографии. Возможно, нам повезет.

— Всего-то? — недоумевала Роузи. — Разве нельзя взломать почту или получить список звонков? Я знаю, что о свидании они договаривались по телефону.

— Это может только полиция, — отрезал Гейб. Он снова оторвался от экрана, прижимая к уху телефон. — При наличии ордера. То же самое и с сайтом знакомств. Они не хотят предавать своих клиентов. Это не в их интересах.

Роузи смотрела на друга, прислушиваясь к телефонным гудкам. Кажется, трубку взяла женщина. Гейб поболтал с ней о пустяках, засмеялся. Однако едва он перешел к изложению просьбы, тон его стал серьезным.

Господи, хоть бы она помогла…

Позвонил телефон Роузи. Она схватила его со стола. Под пристальным взглядом Гейба прошла по кухне. Это был Джо.

— Алло, — прошептала Роузи.

Крик мужа перекрывал шум уличного движения. Каждое слово доходило громко и отчетливо.

— Я нашел машину! Она на Ричмонд-стрит! Я нашел ее!

Слава богу!

— Лора там? Что в салоне?

Лицо Гейба приняло заинтересованное выражение.

Голос Джо сел:

— Только вторая ее сумка. В ней ничего, один мусор. На лобовом стекле две квитанции на оплату парковки — один чек выбит вчера вечером, без пятнадцати восемь, второй — сегодня в десять утра. Машина простояла здесь всю ночь. Что вы намерены предпринять?

Вместо ответа Роузи отняла телефон от уха и посмотрела на Гейба, качая головой. Тот, очевидно, все понял.

— Роузи? — переспросил муж.

— Возможно, Гейб сейчас что-то узнает…

В ее трубке воцарилось молчание, пока Гейб ждал собеседницу. Выслушивая ответ, он встал и заходил по кухне.

— Ты уверена? — спросил он женщину на другом конце провода.

Джо заговорил снова:

— Что он выяснил?

— Оставайся на связи, — попросила Роузи и обратилась к другу: — Что тебе сказали?

— Телефон выключен или вне зоны действия сети. До начала двенадцатого, пока он не вырубился, сигнал исходил с набережной.

— Но это же за много миль от Ричмонд-стрит, Джо только что нашел там машину, — пробормотала она. Все смешалось у нее в голове.

— Роузи?! — завопил Джо.

Она заорала в ответ:

— Только держись… Лоры там нет… Она не на Ричмонд-стрит… она была в порту! Господи! Какого черта она там делала?

Гейб поспешил к ней и вырвал телефон.

Он был такой серьезный в своем синем костюме. Они обменялись с Джо парой фраз. Мужчины договорились встретиться на парковке. Джо возьмет запасные ключи и поедет домой на найденной машине. Роузи пересядет в его машину и поедет за Гейбом в порт на поиски Лоры. Они снова играли привычные с детства роли. Гейб отвечает за план действий, Джо руководит.

— Что будем делать? — Роузи беспомощно ожидала указаний.

— Нам нужны фотографии. Где принтер?

— В мансарде… У Лоры. — Роузи, указав на лестницу, проводила друга взглядом.

От спазма в горле у нее перехватило дыхание. Предчувствие не подвело. Она накаркала беду. Действительно разразилась катастрофа. Лора пропала, а тревога от спутанных мыслей передалась мужу, а теперь — и Гейбу.

Лора…

Прошлым вечером сестра уже не казалась бесшабашным сорванцом. Она надела роскошное платье и нарядные туфли. Распущенные волосы развевались по плечам.

Лора…

И та фотография из прошлого напомнила о нескончаемой печали. Страстном желании понимания. Напомнила о крохотных окровавленных кулачках.

Гейб уже успел вернуться. Он заключил ее в кольцо дружеских объятий.

— Все будет хорошо. Я тебе обещаю, — заверил он.

Едва почувствовав, как намокла рубашка друга, она уже не могла сдерживать себя — слезы хлынули ручьем, Роузи больше не чувствовала себя маленькой беспомощной девочкой. Она единственная из них троих знала, что Гейб заблуждается.

7

Лора. Второй сеанс.

Четыре месяца назад. Нью-Йорк

Доктор Броуди: Почему ты пыталась пробить кулаками стену? Тебе было всего шесть…

Лора: Возможно, из-за пустяка. Родители часто говорили, будто я делаю из мухи слона. Если бы мне дали палитру всех цветов радуги, я бы все равно смешала все краски в черный.

Доктор Броуди: Посмотри, что с твоей рукой… У тебя побелели костяшки…

Лора: Извини… иногда я по-прежнему ощущаю запах штукатурки… Чувствую, как болят синяки…

Доктор Броуди: У детей, живущих в постоянной опасности, развивается обостренное восприятие. Иногда они правильно оценивают ситуацию, иногда — нет. Но они замечают все.

Лора: Я не в джунглях выросла.

Доктор Броуди: Угроза — и эмоциональное отрицание, в них все дело.

Лора: Ты потерял нить. Как это я эмоционально отрицала?

Доктор Броуди: Не знаю. Ведь именно с тобой это произошло.

8

Лора. Ночь накануне. Четверг, 8 вечера.

Бренстон, Коннектикут

Что-то не так с машиной Джонатана Филдза. Да, это «Тойота», а не «БМВ», однако что-то еще не дает мне покоя.

— Ты любишь музыку? — спрашивает он, когда мы остановились на светофоре. И смеется — наверное, над собой. — Ну и глупости. Конечно же любишь. Я хотел уточнить, какую именно? Я могу поискать что-нибудь на радио.

Вот в чем дело! Машина оборудована радио. Самым настоящим, с кнопками и ручками. Звук переключается поворотами вправо-влево. Каналы на длинных белых стрелах ищут рычажком, вверх-вниз. Радио с частотной и амплитудной модуляцией. Без спутниковой связи. Без разъемов для айфона и флешек, беспроводной связи. И все же это не допотопная развалина. Машина пахнет как новая. Будто только что из салона.

Джонатан ищет канал и останавливается на какой-то ерунде вроде «Сорок хитов чего-то там», и я снова чувствую себя четвероклашкой, едущей с бабушкой в машине.

— Подойдет? — спрашивает он. Смотрит на меня и улыбается. Загорается зеленый свет. Он поворачивает направо с бульвара Шаффер на Гранд-стрит.

Я колеблюсь, но мне все труднее сдерживать себя. Гранд-стрит не по пути, если мы едем на побережье, и, скажем так, это не самый живописный маршрут. Мы едем по районам, наиболее уязвимым во времена экономического спада.

— Ты знаешь тайный способ подрезать путь? — интересуюсь я. Не самый удачный вопрос, но все же лучше, чем «Какого хрена ты делаешь?». А именно он вертится у меня на языке.

Он невозмутим.

— Нет, — протягивает он с вопросительной интонацией.

На что я выдаю заготовленный ответ:

— Просто Шаффер спускается прямо к берегу. Проходит под железной дорогой и шоссе. — Повернувшись, я указываю верное направление, от которого мы только что отклонились.

— Я еду так, чтобы не стоять на светофорах, — заявляет он. В уме ему не отказать. Только светофоров на этом пути тоже предостаточно, к тому же приходится ехать медленнее, потому что богом забытые подростки, ночами наводняющие тротуары, могут шагнуть прямо под колеса, не обделавшись со страха. Это их район, и они вытворяют здесь все, что вздумается. В старших классах мы наведывались сюда за марихуаной, и в этом отношении сейчас ничего не изменилось. Не стоит даже соваться сюда, если ты не местный или не желаешь прикупить травки.

Наверное, дело именно в этом, решаю я. Возможно, он слишком пристрастился к курению конопли и завернул сюда по привычке. Это я еще в силах пережить.

По радио заиграла Адель, и я снова обращаю внимание на приемник. Дело не только в нем. Вся панель в духе прошлых времен. Копия. Красно-белая. С кнопками и ручками, которые нужно крутить или жать не только чтобы настроить радио, но и включить обогреватель, дворники, сбросить пробег. Рядом с этим даже машина моей сестры покажется космическим кораблем. Сиденья обиты синей крапчатой материей. Подлокотники сделаны из дешевого пластика. За руль такой тачки добровольно не сел бы ни один крутой парень. Тем более Джонатан Филдз.

Разговор не клеился. Он оказался тягостным для меня, напомнив о дистанции, которую нам предстоит преодолеть, чтобы перестать быть чужими друг другу. И о том, насколько отчаянно я желаю пройти ее хоть с кем-нибудь. Однако ситуация выглядит безнадежной.

Возможно, это все навеяно Адель. Черт побери, Адель, что тебе нужно для счастья? Я трогаю ручку поиска, чтобы приглушить ее.

— Ты говорила, что вернулась совсем недавно, — он поддерживает разговор.

— Ага.

— Из Нью-Йорка?

Я говорила ему об этом по телефону.

— Ага.

Я знаю, это выглядит по-детски. Так отвечает прежняя Лора, а новая требует от нее заткнуться вместе с Адель и ее льющимся из эфира отчаяньем и завести милую беседу. Я говорю себе, что способна проделать долгий путь к любви, если буду следовать правилам, одному за другим, а начать нужно с нормального ответа на его вопрос.

— Я была финансовым аналитиком. Уставала постоянно ходить в офис. Я могу делать то же самое и дома, тем более что есть спрос на независимых специалистов. — Он притворяется, будто ему интересно. — Я работаю только в одной отрасли — химической, и с фармацевтами. Однако приходится также следить за смежными отраслями, торговой политикой, общим состоянием в экономике, курсами валют… Ох, я тебя утомила, да?

— Вовсе нет, что ты. Я сам занимаюсь чем-то подобным, слежу за инвестициями, — заверил он. — Я ездил на работу в Нью-Йорк. Потом моя компания открыла филиал в Бренстоне, это казалось более разумным, тем более я тогда был женат и верил, что у нас будет хорошая семья.

— А теперь ты застрял здесь? Они не собираются возвращать тебя обратно в Нью-Йорк? — Очевидный вопрос, верно? Но дается он мне нелегко.

— Я пока не думал об этом. Просто пытаюсь вновь встать на ноги, понимаешь?

Сочувственно киваю. С другой стороны, он развелся больше года назад. Детей нет. Интересно, неужели он все еще любит жену. Точнее, свою бывшую жену.

— Твоя сестра до сих пор здесь — и ничего, не жалуется, — замечает он.

— Роузи может быть счастлива где угодно, — парирую я. Она счастлива с мужем, ведь мы вместе выросли, ну и потому что это Джо. Она была счастлива, уехав за ним в Университет Коннектикута. Радовалась возвращению в родной город и работе административным помощником (читай — секретаршей), чтобы помогать мужу оплачивать юридическое образование. Теперь счастлива сидеть дома с Мейсоном. Она всегда была такой.

Иногда я хотела бы быть как Роузи. Хотела бы получить ее волшебный эликсир счастья.

Я бы хотела, чтобы существовал такой рецепт. И опять же — я точно была бы единственным человеком на свете, перепутавшим все пропорции ингредиентов.

Джонатан Филдз сворачивает влево, и мы наконец проезжаем под железной дорогой и шоссе. Теперь нам предстоит еще один поворот налево, чтобы вернуться на бульвар Шаффер, с которого началось наше путешествие. Мы просто проехали по большому треугольнику. Однако я молчу. Он не водит как старожил, проживший в Брестоне год. А так, будто недавно сюда переехал.

Мы паркуемся за четыре квартала от улицы с барами и ресторанами по соседству с жилыми домами на набережной. Это вход в пролив Лонг-Айленд, не совсем океан. Больше похоже на реку. Однако тут есть и лодки, и закаты, и все остальное. Запах океана. Шум волн. И это достаточно далеко от той части города, где живут люди вроде моей сестры, что привлекает сюда молодых и одиноких.

И разведенных папаш со всей округи, мечтающих с кем-нибудь переспать.

Возможно, и к лучшему, что он не знал кратчайшей дороги в порт.

Иначе у меня было бы больше поводов для беспокойства.

На Джонатане Филдзе темные дизайнерские джинсы и свободная рубашка, заправленная под ремень. Лоферы. Темные носки. Две верхние пуговицы расстегнуты — этого достаточно, чтобы увидеть клок волос на груди. Никаких украшений. Слава богу.

Я обожаю мужчин с волосатой грудью. Истинные самцы. Мужественные. Не понимаю, зачем кто-то из них делает восковую и лазерную эпиляцию. Мне нравятся настоящие мужчины. В их присутствии я могу сложить свой щит и меч, не опасаясь попасть в засаду в ночи, так как есть кому охранять периметр. Приятно быть частью армии, пусть и маленькой.

У Ослиной задницы на груди были настоящие заросли. У меня вошло в привычку запутывать в них пальцы. И вдруг я понимаю, что невыносимо соскучилась. Вспоминаю его имя — настоящее, и чувствую объятия. Ощущаю его кожу на своей, переплетение рук и ног, слияние тел. Чувствую теплое дыхание на шее, когда его губы ищут путь к моим. Долгий поцелуй. Стон.

Когда, утомленные, мы неподвижно лежали рядом, он сказал: «Я люблю тебя».

И я поверила. Впервые в жизни я позволила себе довериться.

Это была ошибка. Больше такое не повторится.

Теперь же… Я должна начать все заново, проделать очередной долгий путь из незнакомки в любовницу. Я так устала, а ведь мы еще даже не начинали, Джонатан Филдз.

Он вытаскивает ключи из зажигания и с улыбкой смотрит на меня. Говорит банальности вроде «Не соблаговолить ли нам?», отчего процессор в голове заклинивает как при конфликте программ. Сначала машина. Теперь — это соблаговолите. С другой стороны — классные джинсы и волосатая грудь. Я сбита с толку, поэтому спешу улыбнуться и открыть дверцу. Мне нужно проветриться.

— Куда мы пойдем? — интересуюсь я. Честно говоря, никогда здесь не ела. Хотя и приезжала в порт с сестрой и племянником любоваться корабликами. Тут огромная игровая площадка с аттракционами, и далеко от дома — чем не прекрасный повод для пикника. А Роузи обожает их устраивать. Теплая волна накрывает меня с головой при мыслях о сестре, Мейсоне и Джо, своей работе и будущем. В моей жизни столько хорошего.

Вспоминаю, как малыш коверкает мое имя. Ляля!

Слышу голос сестры. Тебе не нужен первый встречный.

И я думаю, наблюдая за Джонатаном Филдзом, что именно такой мне и нужен.

— Я знаю место, — говорит Джонатан. Пропуская вперед, он кладет руку мне на талию. От его прикосновения меня бросает в дрожь: прилив душевного тепла сменяют мурашки по коже и ощущение неловкости. Так не ведут себя, собираясь вести благопристойную беседу. Или, по крайней мере, промочить горло. Впрочем, возможно, именно так другие люди и делают, только я не в курсе и не понимаю, какого черта творю…

В дальнем углу свободный столик, и я сажусь лицом к стене, потому что он сел первым. Мне говорили, что именно так поступают джентльмены. Что-то о контроле и наблюдении происходящего за нашими спинами. Однако, в самом деле, будем честны. В баре столько молодых и красивых, что яблоку негде упасть. Кажется, я знаю другие причины, почему он специально сел лицом к посетителям.

Наверняка из-за женщин, которые могут узнать его, окликнуть и броситься в погоню после нашего поспешного отступления к выходу.

Он отправляется за выпивкой, а мне она нужна как рыбе вода.

Прежде я считала, что слишком много думаю. Ищу ответы там, где нет вопросов, нахожу решения несуществующих проблем. Делаю из мухи слона, по выражению своей мамочки. Она и Дик. Они оба постоянно это говорили.

Потом я бросила это неблагодарное занятие, и догадайтесь, что случилось. Я врезалась прямо в отвесную скалу.

Честное слово. Просто дайте мне волшебную пилюлю, чтобы это все исчезло.

Или коктейль, тут же возникший передо мной.

— Спасибо, — говорю я Джонатану Филдзу, когда он садится. Я незаметно подглядываю за ним, проглотив большую часть напитка, ожидая, что он уже успел присмотреть себе кого-нибудь помоложе, более темпераментную, сексуальную. Однако нет. Он смотрит на меня и только на меня.

Неожиданно мне хочется стать женщиной его мечты. Собою новой.

— О’кей, — произносит он, откинувшись на стуле. Теперь ему вполне удобно, не так как было за рулем или еще в первом баре. Словно он только что вернулся домой после напряженного рабочего дня и скинул ботинки. — Давай начнем с самого начала. Я страшно смущаюсь на первых свиданиях. Не знаю, о чем говорить, что спрашивать. Такое ощущение, будто ходишь по минному полю.

В самое яблочко. Я тоже сбрасываю туфли.

— Я знаю, — говорю с таким облегчением, которое только могу выразить одной мимикой. — Чувствуешь себя просто ужасно, верно?

Он воодушевленно кивает и подается вперед:

— Знаешь, хуже всего знакомиться в Интернете. Когда встречаешься с кем-то, кого знаешь по работе или еще откуда-нибудь, есть хотя бы отправная точка. Общие темы. А если знакомишься где-нибудь в баре, то это только флирт и прочее, для этого существует свой кодекс правил. Или методичка — ты понимаешь, о чем я?

— Да! — выпалила я. — Это мое первое подобное свидание. И это отвратительно! То есть нет, не ты… Я не тебя имела в виду. Ты не внушаешь мне отвращения. Просто трудно понять, с чего начать. — Все как ты говоришь, Джонатан Филдз. За небольшим исключением: ни один из способов знакомства не давался мне легко. Никогда. Даже с Ослиной задницей.

Я сохранила последнее сообщение от него. Он написал, что все кончено и не надо искать встреч с ним. Иногда я даже перечитываю его, чтобы в лишний раз напомнить себе о слонах.

— О’кей, — повторяет он. Это его любимое слово. — Спроси меня о чем-нибудь. Что тебе интересно?

— Честно? — спрашиваю я.

— Да. Все что хочешь! — Он снова откинулся на спинку стула. Он тянется к пиву, и на этот раз быстро пробегает взглядом по залу. Это совершенно нормально, напоминаю я себе. Он контролирует. Он защищает меня от диких зверей, способных наброситься в любую секунду. Его внимание, ни на ком не задержавшись, возвращается ко мне и моему вопросу.

— О’кей, — начинаю я, потому что раз Джонатану Филдзу нравится это слово, то и новой мне тоже. Люди всегда чувствуют себя увереннее, если к ним приспособиться стилем жизни и манерой речи. Именно поэтому хозяева часто похожи на своих собак. Я узнала это на уроках психологии. — Честно говоря, я хочу знать о твоем разводе. Как ты познакомился с женой. Почему вы поженились. Что пошло не так. Вопрос не слишком личный? Если да, то все в порядке. Однако на самом деле это интереснее всего.

Это ложь. Больше всего я хочу знать, что случилось с «БМВ», или почему Джонатан говорил, что у него есть эта машина, когда на самом деле нет. Даже если он соврал, чтобы пустить мне пыль в глаза и заманить на свидание, такую тачку он мог выбрать только под дулом пистолета.

Еще и женщина из первого бара, которая звала его по имени… и почему мы добирались сюда, в гавань, окружным путем…

— О’кей, — начинает он со своего любимого выражения. — Мы познакомились в колледже. В Суортмортском.^[571] На последнем курсе. Но вышло не так, как ты могла подумать. Мол, просто больше не расставались, а потом поженились. После выпуска мы расстались. Я вернулся домой, в Бостон. Стыдно сказать, но я около года жил у родителей, пока искал работу. А она переехала сюда, точнее, поближе к Нью-Йорку. И только через несколько лет, когда нам было лет по двадцать восемь, мы связались на Фейсбуке!

Он говорит так, словно это чудо, поэтому я показываю величайшее изумление.

— Невероятно! — восклицаю я. Вот это чудо!!!

— Вот-вот. Мы начали перезваниваться, потом я ездил к ней, она — ко мне, некоторое время мы пожили в Бостоне, а потом переехали сюда. Мы действительно хотели создать семью.

Теперь он погрустнел — теперь и я унылая как серое небо.

— Прости. Можно спросить, что между вами произошло?

Он говорит целых десять минут, рассказывая о совместном лечении от бесплодия, эндометриозе жены и так далее, и тому подобное, кучу всего, в общем. Я напоминаю себе, что мы пытаемся пройти ту громадную дистанцию со скоростью света. Я само сочувствие. Да. Именно так.

Но я хочу знать о машине. И почему он не вернулся в Нью-Йорк.

Это нечестно по отношению к Джонатану Филдзу, что мне скучно. Он просто отвечает на заданный мной вопрос.

Наконец он останавливается. Он поднял наши отношения на ступеньку выше. Я смотрю, как он встает и уходит, и думаю, что мне нравится его походка и что он хороший мужчина. Он любил свою жену. И хотел воспитывать детей. Его родители любили его настолько, что разрешили ему жить с ними после окончания колледжа. Он хороший человек, и я из кожи вылезу, но постараюсь увлечь его.

И вдруг мысли перескакивают на другое. Я думаю о сестре и о том, что встреть я ее сейчас, то ни за что бы с ней не подружилась. Не то чтобы она мне не нравилась, но мы настолько разные, что раздражали бы друг друга. Она осуждала бы меня, а я — ее, у нас начались бы девчачьи разборки и все в таком роде. Но она — моя семья, родная кровь, и я никогда не брошу сестру. Даже через миллион лет. То, что могло бы раздражать меня в ней, я нахожу милым. Не знаю, чувствует ли Роузи ко мне то же самое, хотя надеюсь на это. Даже если я снова уеду, частичка меня навсегда останется с ней, а ее — со мной.

Ей первой я звоню, когда дело пахнет жареным. Как я поступила меньше двух месяцев назад. Она примчалась как молния.

Так как же насчет любви между чужими людьми? Что заставляет людей, не членов семьи и не родственников, быть вместе и не расставаться? Просто лишь потому, что они так решили? Глотают ли они свои обиды от того, что вместе, когда хочется разбежаться? Жить с Роузи — не лучший выбор. Как и любить ее.

Потом я думаю о Джонатане Филдзе, его жене и всех тех годах, прожитых ими вместе. Неужели после всего она просто решила уйти? Вот так запросто. А может быть, нет. Может, я не знаю всей истории. Это только пока, полагаю.

— О’кей, — возвращается он. — Теперь моя очередь. — Он ставит напитки.

Я застенчиво улыбаюсь:

— О’кей. Пли.

— Тот парень из Нью-Йорка, о котором ты говорила по телефону… с ним у тебя было серьезно? Вы тяжело расстались?

Я стараюсь понять, что он хочет выяснить на самом деле. Способна ли я на длительные отношения? Люблю ли до сих пор другого? Или по-прежнему пытается узнать причину моего возвращения?

И отъезда.

— Да и нет, — начинаю я. — Мы встречались не так уж долго. У меня действительно были к нему чувства. Да, мне пришлось несладко, когда он порвал со мной. Думаю, что мы в похожих лодках, только моя, очевидно, меньше.

Он изучающе смотрит на меня.

— Ты говорила по телефону, он отправил тебе сообщение, что все кончено, а потом попросту исчез. Перестал звонить и писать. Ты пыталась выяснить, почему?

Я качаю головой.

— Нет. По-моему, если кто-то одним сообщением бросает тебя как кучу хлама, а потом испаряется, как он, думаю, это показательно. Что помешает ему поступить так снова? Уходить — плохая привычка, но если это уже привычка, от нее трудно избавиться.

Я жду от него разглагольствований на эту тему, глубокомысленных замечаний. Но тот цепляется лишь за мое поведение.

— И ты даже не пыталась выяснить? Хотя бы в социальных сетях? Не попыталась спросить кого-то из его друзей?

Вот теперь я загнана в угол. Ответить на этот вопрос, не признаваясь, что меня нет в социальных сетях, как и того, что не знакома ни с кем из друзей бывшего, я не могу. Мы всегда были вдвоем. Для меня этот опыт был в новинку. Новым и прекрасным.

Я только пожимаю плечами.

— О’кей, знаешь что? — заявляет он. — Не бери в голову. Мы оба плыли на своих суденышках, а теперь мы здесь, и это здорово. Звучит банально, но я правда в это верю. Важно лишь происходящее здесь и сейчас или что будет завтра. А сейчас я вижу перед собой невероятно красивую, умную женщину и считаю, что мне безумно повезло, потому что тот парень оказался полным ничтожеством, поэтому сейчас ты со мной, а не с ним.

Сказано абсолютно чистосердечно. Даже мои отточенные с годами навыки восприятия не уловили ни йоты фальши.

Вновь накатывает прежняя теплая волна. Он нашел кротовую нору.

Мы развиваем эту тему. О жизни и ошибках, и том, как трудно ждать будущего или жить настоящим. Он рассказывает о семье в Бостоне. Мать умерла в прошлом году. Его родители были вместе сорок четыре года. Рассказывает о сестре, переехавшей с семьей в Колорадо, а я — о Роузи, Джо и Мейсоне. Джонатан не спрашивает, хочу ли я детей, поэтому мне не приходится лгать, и разговор течет плавно, как вода за окном, устремляющаяся в океан — только я уже не имею понятия, о чем идет речь. Но мне нравится. Мне нравится все это.

Он не сводит с меня глаз. Когда Джонатан наклоняется отхлебнуть из стакана, я чувствую запах его кожи, и запах пива, когда он выпрямляется. Эти запахи смешиваются с водкой, которую я пила, в великолепный коктейль притяжения.

Я борюсь с собой. Сопротивляюсь пустякам, приходящим в голову и пополняющим список источников беспокойства, которым я еще воспользуюсь, когда буду делать из мухи слона. В него входят фрагменты, которые не укладываются в общую картину. Промежуток между колледжем и переездом в Бренстон. Компания, в которой он работает, не имеет ничего общего с теми, которые еще сохранили филиалы в Коннектикуте. Он говорил о хедж-фонде, но все крупные давно ушли из Бренстона. Я знаю, потому что сама работала в этой сфере.

Есть и другие противоречия: выражения лица, косвенные вопросы о моем прошлом, детстве. Не знаю, нормально ли это, потому что я не отношусь к обычным людям. Как ненормальны и мое обостренное восприятие. И слоны из мух. Руки, сжатые в кулаки.

Я доводила родителей до безумия. Я знаю это. И они говорили. Меня было трудно любить. Даже невозможно. Вероятно, до сих пор.

Отметаю все сомнения прочь. Джонатан Филдз — хороший мужчина, и он склоняется над своим стаканом, но на самом деле хочет ненароком приблизиться ко мне. Я чувствую это. Это неправильные мысли. Опасения беспочвенны. Замечая противоречия, я отталкиваю славных мужчин, как Джонатан Филдз, которые хотят полюбить меня. И все так же нахожу подлецов, которым я не нужна.

Я хочу плакать. Чувствую подступающие слезы, но мне удается сдержать их.

Знание — сила, верно? Я не дам разразиться катастрофе. Именно поэтому я вернулась домой. Теперь в этом моя работа. Не дать прежней Лоре разрушить мою жизнь.

Выхожу в туалет. Брызгаю на лицо холодной водой. Беру себя в руки и возвращаюсь к столику.

Джонатан Филдз встречает меня улыбкой до ушей. Он тут же затевает новую беседу. Хотя и не совсем новую. Он пытался поговорить об этом весь вечер.

— О’кей. Так почему же ты раньше не приезжала домой?

Что происходит?

Почему его так интересует мое прошлое?

Похоже, он знает о моих подозрениях. И не хочет, чтобы я смогла продолжить его. Но именно этого он и добивается своим поведением.

— Знаешь что? — неожиданно предлагает он. — Давай-ка выберемся отсюда, прогуляемся на свежем воздухе у реки.

Говорю себе, что это ничего не значит. Это муха, а не слон. Я не могу полагаться на свои инстинкты. Не могу доверять никаким навыкам. Только решимости.

Я открываю рот, и с языка слетает его любимое слово:

— О’кей.

9

Роузи. Настоящее время. Пятница, 11 утра.

Бренстон, Коннектикут

Незаметно пролетел еще один час. Роузи и Гейб ехали к Джо на стоянку на Ричмонд-стрит. Встретившись, они тут же начали яростно спорить, что делать дальше и, в очередной раз, стоит ли звонить в полицию. Мнение Гейба не учитывали. Ведь это они должны звонить. А точнее, Роузи. Именно ей так или иначе придется отвечать за последствия.

Джо не стоило разъяснять, что будет в таком случае с его свояченицей и как это отразится на ее эмоциональном состоянии, если прошлое выйдет наружу и Лору, таким образом, заставят выйти из тени старательно созданной ею анонимности.

Один лишь Гейб не дрожал от страха, но на его лице Роузи прочла нечто худшее — отстраненность. Они не моглитерять время. И было кое-что еще. Чувство, что нужно действовать незамедлительно, подогреваемое полным незнанием происходящего. Если что-то случится, то будет уже поздно. Хотя они уже опоздали.

Роузи приняла решение, пусть и без той уверенности, как час назад, когда они были на кухне. Они подождут.

Джо вернулся в минивэне жены домой, а она пересела в его машину и поехала вслед за Гейбом в порт, откуда телефон Лоры отправил последний сигнал. Точное местоположение — парковка между офисным зданием и спортзалом. Впрочем, это ни о чем не говорит — посетители баров и ресторанов паркуются на любом свободном местечке, даже вдоль тротуаров.

Именно поэтому друзья обошли все близлежащие улицы и переулки, останавливались у многоквартирных домов, расспрашивая людей, знаком ли им хоть кто-то из этих мужчин с сайта «Найди свою любовь». Они разместили двадцать семь уменьшенных фотографий на нескольких листах. О мужчине Лора рассказала достаточно, чтобы можно было исключить остальных. Густая шевелюра, чисто выбрит, подтянут. И все же — найти нужного мужчину было все равно, что искать иголку в стоге сена, и друзья снова вернулись на ту улицу, где оставили машины.

Гейб, разложив листы с портретами на капоте, всматривался в лица.

— Узнаешь кого-то? — поинтересовалась Роузи. Гейб иногда рассказывал о случаях на работе. В основном он решал обычные задачи — устранял сбои в корпоративных компьютерных системах. Для других поручений — с использованием информационных технологий, чтобы застукать партнера, Гейба неизменно нанимали женщины. Каждый раз, слушая его истории, Роузи думала о матери.

— Смешно, — хмыкнул Гейб. — В последний раз мне пришлось копаться на этом дерьмовом сайте из-за Мелиссы. Ее муж клеил женщину помоложе с ненастоящей фотографией в профиле.

— Прости, — спохватилась Роузи. Гейб и Мелисса предпочитали умалчивать о столь пикантной причине своего знакомства.

— Да брось. Знаешь, это нормально спать с собственной клиенткой, пока ты женат на ней. — Гейб хитро подмигнул, и Роузи натянуто улыбнулась. Впрочем, их легкомыслие быстро исчезло.

— Кое-кто из этих парней сидит на сайте годами. Например, вот этот, — Гейб указал на мужчину с улыбкой соблазнителя, демонстрирующего что-то похожее на рыбу на конце лески, — был здесь еще два-три года назад, до развода Мелиссы. Я помню эту дурацкую рыбину.

Роузи посмотрела на живописную фотографию.

— Нам стоит вычеркнуть его из списка. Лора точно упомянула бы эту рыбу. Ей бы показалось это смешным.

Гейб достал ручку и поставил на снимке крест.

— М-да, — согласился он. — В своем дьявольском психоанализе она извлекла бы на свет всю его подноготную: жалкая попытка показать успешность, мужественность, доминирование.

— Лорино проклятие и дар небес — видеть все и всех насквозь.

На лицо Гейба вернулось прежнее отстраненное выражение.

— Кроме себя самой, — заметил он. — Она никогда не понимала, почему делает то, что делает.

Обхватив себя за плечи, Роузи мерила шагами тротуар, щурясь от яркого солнца, почти достигшего зенита. Она сверилась с телефоном. Было уже одиннадцать.

— Рестораны, скорее всего, открыты, — сказал Гейб. — В большинстве из них подают ланч. Персоналу положено накрывать столы.

Он будто читал ее мысли.

Роузи замолчала, уставившись на внушительный массив империи развлечений, нависающий над водой.

— Я бывала только в парке. У Мейсона не хватает терпения сидеть в ресторане.

Гейб махнул рукой, указывая на улицу справа.

— Мы были здесь. Я и Мелисса. Одна молодежь — им меньше лет, чем нам. За исключением разведенных мужчин. Они приходят сюда за покупками — как дети в кондитерскую. Их полно, почти целый квартал. Там — пройти всего пару улиц. Нам стоит начать оттуда, — бросил он уже на ходу.

Они обошли три заведения прежде, чем напали на след. В этом баре подавали еду, впрочем, преотвратнейшую: ее было достаточно, чтобы удержать выпивших и потому проголодавшихся клиентов. Мрачное помещение пахло кислым пивом. Они обратились к бармену, только что вставшему за стойку.

Поначалу тот смотрел на фотографии без всякой охоты, пока Роузи не рассказала ему об исчезновении собственной сестры. Тогда он, прищурившись, стал внимательнее изучать каждый снимок.

Неожиданно бармен улыбнулся, но всего лишь на мгновение.

— Вот, — выдохнул он, указывая на одну фотографию. — Вам нужен этот тип — он у нас постоянный клиент.

Снимок размещался под ником «здесь-для-тебя».

— Почему ты улыбнулся, когда его увидел? Что тут смешного? — спросил Гейб.

Бармен замешкался, покосившись на Роузи, затем отвел взгляд, словно не хотел видеть, как изменится ее выражение лица. Отвечая, он смотрел только на Гейба.

— Он… заявляется сюда на буднях. Один, может, два раза в неделю. И никогда не бывает по выходным. Четверг — его любимый день.

— Значит, он был здесь вчера? — уточнила Роузи. Широко открытыми глазами она посмотрела на Гейба, затем перевела взгляд на бармена.

— Он здесь каждый четверг.

Роузи быстро достала телефон и нашла фотографию Лоры. На ней сестра была на заднем дворе, раскачивала Мейсона на качелях.

— Он был с этой женщиной? Ты ее узнаешь?

Бармен склонился почти над самым экраном, разглядывая изображение, а потом покачал головой.

— Не знаю… Столько людей приходит сюда и уходит. Может, и она.

Гейб, неожиданно раздраженный ответом, навис над стойкой, опираясь на нее руками.

— Тогда почему ты уверен, что видел именно этого парня? Если у вас столько посетителей и такой проходной двор?

Бармен отпрянул, загородившись ладонью.

— Я знаю его, потому что он тут завсегдатай. Всегда сидит в дальнем углу. Берет выпивку только на баре. Платит наличными. Оставляет ничтожные чаевые.

— Он всегда приходит с женщиной? На свидание? — наседал Гейб.

— М-да — именно это я и имел в виду. Приходит по будням. Обычно с новой подругой.

— Каждый раз с другой женщиной? — изумилась Роузи.

Бармен кивнул.

— Да. Все разных возрастов, национальности, тощие и не очень, с короткими волосами, длинными. У него нет определенного типа. К тому же он, судя по всему, не слишком разборчив.

Роузи едва не задохнулась.

— Боже, это он! Иначе и быть не может! — выпалила она.

— Подожди, — Гейб снова ткнул пальцем в снимок. — Ты уверен? Это именно тот парень?

— О да. Видите, как он самодовольно улыбается? Один уголок чуть выше другого? Она у него как приклеенная, — уточнил опрашиваемый. — Жадный ублюдок. Ни разу не заказал даже картошку фри.

— Ты знаешь его имя? — спросил Гейб.

— Нет. Как я и говорил, он всегда платит наличными и сидит у дальней стены. Впрочем, подождите… — Парень почесал затылок, будто это помогло бы ему вспомнить. — Пару недель назад он вышел в туалет, а цыпочка, с которой он пришел, подозвала официантку и оплатила выпивку кредиткой. Мы долго ржали по этому поводу. Впервые получили приличные чаевые с того стола — и лишь потому, что расплатилась женщина.

— Она здесь? Та официантка? — Взгляд Роузи метался по залу, но там не было ни души.

Бармен покачал головой.

— Она работает в ночную смену. Я попытаюсь связаться с ней. Оставите свой телефон, визитную карточку или другие контакты? Если ей удастся вспомнить тот вечер и что они пили, то мы сможем найти номер карты по чеку. Так, по крайней мере, вы будете знать имя одной из его женщин.

Гейб вытащил из бумажника визитку. Записав мобильный Роузи на обороте карточки, он вручил ее бармену.

— Звони нам обоим, без разницы, — добавил он. — Звони, как только что-нибудь узнаешь от нее.

— Обязательно, — ответил бармен. — И пришлите мне фотографию сестры. Я покажу ее всем, кто работал в ту смену. Я правда надеюсь, что вы найдете ее. Если вас это утешит, он выглядит довольно безобидным. Просто очередной козел, крутящий свои интрижки.

— Спасибо, дружище, — Гейб пожал бармену руку, но Роузи не могла ждать. Она уже бежала к машинам. Гейб догнал и схватил ее. — Эй, у нас хорошие новости. Лора была здесь прошлой ночью. Мы знаем это благодаря телефону. Скорее всего, именно этот парень нам нужен. Теперь мы сможем найти его… а потом — и Лору.

— Я знаю, ты думаешь то же самое, что и я, — Роузи вырвала руку. — Именно поэтому я не стала звонить в полицию. Вот почему ты не настаивал на этом.

— Роузи…

— Нет… нам надо остановиться. Мы должны все обдумать.

— Тут не о чем думать. Мы нашли Джонатана Филдза. Он оказался безобидным бабником.

— Гейб… — В ее взгляде был испуг. Невероятно, что он мог забыть. — Лора бросила машину на стоянке. На стекле счета за парковку — первый чек пробили сразу, как она приехала на Ричмонд-стрит. Еще один — утром. Только две вещи могли произойти этой ночью…

— Я в курсе, Роузи. Думаешь, я ни о чем не подозреваю? Все эти годы мы с ней поддерживали связь, но возвращение Лоры далось мне нелегко. Видеть ее боль, как и боль Мелиссы, которая не хочет подпускать меня к твоей сестре, потому что даже она знает, пусть и из чужих историй, вещи, которые постоянно с ней происходят.

Гейб рассердился, и это внушало тревогу. Роузи могла по пальцам пересчитать случаи, когда она видела его в таком состоянии.

Он взял себя в руки прежде, чем продолжить:

— Я же тоже видел Лору прошлым вечером, и по глазам понял, что она уже влюблена. Могу себе представить, как она взбесится, узнай, что он обычный мошенник. Я знаю все выражения ее лица, и куда они могут ее привести.

— Значит, тебе ясно… — Роузи надеялась на него. — Если этот парень оказался бабником и лжецом, а Лора это выяснила, не важно, насколько он безобиден…

Однако Гейб ее не слушал.

— Лора всегда считала любовь чем-то материальным. Будто ее можно взять в руки и потрогать. Лора говорила о любви так, будто не видела ее вокруг себя, словно ни ты, ни Джо, ни Мейсон — в общем, все мы, как и те мужчины, которых она отшивала, ее не любили. Все не так. Я пытался объяснить ей. Когда мы познакомились с Мелиссой… любовь росла, и на это ушло немало сил. Я пытался донести это до нее.

Роузи чуть не кричала.

— Я тоже, тысячи раз. Рассказать, как все иногда бывает. Когда просыпаешься каждое утро и решаешь, что ты будешь любить этого человека, даже если не в восторге от него. Кажется, Лора отчаянно ищет любовь всю свою жизнь — это видно даже на той фотографии на заставке компьютера. Даже тогда…

Гейб стряхнул с себя разочарование, закрыл глаза. В этот краткий миг Роузи знала наверняка, что он чувствует.

— Вспомни, что было дальше — что случилось с ее первым настоящим парнем, — сказала Роузи. — А если все повторится? С этим мужчиной, Джонатаном Филдзом?

Она помолчала, прежде чем выложить остальное, все свои тревожные мысли, слившиеся воедино. Ситуация стала для нее очевидной.

— Гейб, вот в чем дело: меня беспокоит не то, что он мог сделать с сестрой. А что она — с ним.

Друг кивнул, снова становясь серьезным.

— Поехали домой, — предложил он. — Я знаю, как найти его. Это пока все, что мы можем сделать.

Они расселись по машинам, вырулили с высокого бордюра и уехали прочь из порта.

10

Лора. Седьмой сеанс.

Три месяца назад. Нью-Йорк

Лора: … возможно, мне просто не везет в любви. Это не название песни, случайно? Или строчка оттуда? Есть и другое выражение… Как там было? «Сердцу не прикажешь».

Доктор Броуди: Если сердце разбито, оно захочет не того, что ему действительно нужно.

Лора: Забавно… однако… ты меня имеешь в виду? Хочешь сказать, что мое сердце разбито?

Доктор Броуди: Это метафора, Лора. Сердца не бьются.

Лора: Ясно. Но люди ломаются, не так ли?

Доктор Броуди: Только в образных выражениях. Когда ты хочешь поговорить об этом?

Лора: Поговорить о чем? Я все тебе рассказываю.

Доктор Броуди: О том, что действительно произошло той ночью в лесу…

11

Лора. Ночь накануне. Четверг, 9 вечера.

Бренстон, Коннектикут

Мы прогуливаемся по дорожке у воды. Стоит прекрасная погода — голым ногам ни жарко, ни холодно. Ветерок приносит запахи соли и водорослей — так пахнет в открытом океане. Настоящее блаженство.

Однако это вгоняет меня в отчаяние.

Я пыталась объяснить мозгоправу, что идеальная ночь пробуждает желание столь сильное и безудержное, что кажется, будто оно взорвется во мне. Идеальные ночи созданы для любовников.

Мы гуляем вдоль берега, я и Джонатан Филдз, наслаждаясь идеальной ночью с ее легким ветром и ароматами. И желание прожить этот момент и все последующие за ним, когда, возможно, мы снова будем гулять здесь — уже любовники, а не незнакомцы, желание любить в эту идеальную ночь, зовущую всех влюбленных, поднимается выше, подступая к самому горлу.

Я задерживаю дыхание, не позволяя этому желанию вырваться наружу.

Он заметил, как вспыхнули мои щеки. Но продолжает идти. Я заставляю себя выдохнуть и вдохнуть снова — помогает.

Джонатан Филдз. Мне нравится, как он ходит, засунув руки в карманы джинсов. Застегнутая на все пуговицы рубашка, заправленная за пояс. Он закатал рукава, обнажив волосатые руки, слегка тронутые загаром. Он не похож на медведя или что-то подобное. Это больше относится к мужественности. Не знаю, почему она мне так нравится. Роузи, кстати, тоже. Именно поэтому она влюбилась в Джо. Он был настоящим парнем чуть ли не с самого рождения. Мужиком. Интересно, был ли Дик таким же — может быть, поэтому нам обеим нравится такой тип мужчин. Я совершенно не помню, даже чуть-чуть, были ли у отца волосы на руках или груди, и ходил ли он так же немного развязно и беспечно, как Джонатан Филдз. Уверенно. Или, может быть, высокомерно.

Мы гуляем, разглядывая встречных, смеемся, когда видим другие пары на их, и это очевидно, первом свидании, словно сами умнее, потому что, по крайней мере, понимаем нелепость и неловкость подобной ситуации. С наслаждением вдыхаем витающие ароматы, предвкушая, куда мы отправимся дальше. И чем там займемся. Могу поклясться, он тоже об этом думает. От мыслей выражение его лица меняется, хотя я не думаю, что он это осознает.

В отличие от меня. Я замечаю все.

И не забыла ни о машине, ни о женщине в баре, ни о пробелах в его рассказе. Как и о том, что мы не стали любовниками в эту идеальную ночь, зовущую всех влюбленных.

Я притихла.

— С тобой все в порядке? — спрашивает он.

Я киваю и улыбаюсь.

Неожиданно он делает нечто невероятное. Он читает мои мысли.

— Мы с женой любили этот пляж, — говорит Джонатан.

Бывшей женой, думаю я. Однако молчу. Это привычка. Всего лишь слова.

Не так ли?

— После бесплодных усилий зачать ребенка, мы перестали ходить сюда. Неожиданно выяснилось, что дети здесь повсюду. Они плескались в волнах с отцами, их подбрасывали в воздух. Они строили замки из песка. Гонялись за чайками. Уверен, их всегда было так много, но после того, как выяснилось, что мы не можем иметь детей, чем солнечнее выдавался день, тем труднее нам было осознавать, как же не хватает на этом пляже своего малыша.

Я снова взяла себя в руки. Его история, так похожая на мою, умерила мой пыл. Пляж без малыша. Идеальная ночь без любовников.

— Я никогда не понимала детей, — признаюсь я, — пока не родился племянник. И даже после его рождения ничего не изменилось, пока он не начал узнавать меня, и только тогда я поняла, какой властью обладают дети.

Джонатан смотрит на меня, глаза сузились. Только я не могу прочесть его мысли так, как может он — мои.

— Я думал, ты не часто приезжала сюда? — спрашивает он.

Снова вопросы о моем прошлом. Какого черта?

Однако я отвечаю:

— Я приезжала на праздники. Обычно на ночь или на полдня. Но сестра привозила Мейсона в город. Он знает меня. На самом деле знает.

И тут же останавливаюсь, потому что он не заслуживает большего. Как Мейсон научился говорить Ляля раньше, чем папа. Тетя Ляля. У меня есть имя, которое он дал только мне. Когда Мейсон видит меня, его личико начинает светиться всеми оттенками восторга. Я знаю, как щекотать малыша, чтобы ему нравилось, как зарывать в пушистый плед на моей кровати. Я знаю, сколько гоняться за ним, пока его смех не перейдет в икоту. И я помню, какая у него нежная кожа, когда целую его в щечку.

Так что хрен с тобой, Джонатан Филдз. Мой племянник знает меня как облупленную.

— Это не наводило тебя ни на какие мысли? — тут же интересуется собеседник. Чувствую, он пытается вернуть меня к прежней теме.

— О чем? О собственных детях?

— Да. Конечно.

Я ждала этот вопрос.

Качаю головой.

— Это скорее пугает меня, — отвечаю.

— Пугает? Почему? — недоумевает он.

— Их так легко сломать. Роузи постоянно об этом твердит. Говорит, ей страшно. Естественно, что это и меня пугает.

Джонатан замолкает, и мне кажется, будто он представляет, как я беру ребенка и разламываю его надвое. Хотя я не это имела в виду.

— Быть родителями — большая ответственность. Надо знать, что можно говорить, а что нельзя. Дети — как чистая доска: все, что мы пишем, навсегда остается с ними.

Он удивленно хмыкает, словно ему это никогда не приходило в голову, и будто за все долгие годы, мечтая о ребенке, он ни разу не задумался, что собирается с ним делать после появления на свет.

Мне казалось, что из нас двоих только он нормальный. Хотя именно я до сих пор читаю написанное на мне в детстве. Руки, сжатые в кулаки. Так трудно любить. Равнодушные глаза, никогда не смотревшие в мои, сколько бы я ни умоляла их своим отчаявшимся взглядом.

Джонатан Филдз остановился. Все дело в моем настроении. Он чувствует, как оно накатывает и уходит подобно волнам, шум которых доносится издалека.

— Ты о чем-то задумалась, когда мы ушли из первого бара. Так ведь?

Проклятье, Джонатан Филдз. Как ты залез мне в голову?

Я много о чем думала, но понимаю, что именно он имел в виду, сказав когда мы ушли из первого бара, поэтому наконец спрашиваю:

— О женщине из паба на Ричмонд-стрит. Той самой, которая позвала тебя по имени, когда мы уходили.

Джонатан будто ждал этого вопроса, и говорит как по писаному:

— С ней мы встречались несколько недель назад.

Мое сердце тонет, все глубже и глубже погружаясь ко дну. Кто убегает от женщины, которая зовет тебя по имени? С которой был на свидании? Только последняя сволочь.

— Ты нашел ее на том же сайте? — еле произношу я. Тяжело говорить, когда сердце упало.

Он кивает:

— У нас было три свидания.

— Целых три, — повторяю я. Волшебное число. Признанный правилами хорошего тона стандарт. Секс на третьем свидании — это в рамках приличий, и в то же время предотвращает потерю драгоценного времени в дальнейшем, если что-то идет не так.

Теперь мне ясно.

Он смущенно отводит глаза:

— Да… Три свидания. Потом она пришла ко мне домой. Это правда выглядело странно. Мне неловко говорить это, вообще говорить о другой женщине. Это не по-джентельменски, верно?

Я не могу согласиться. Я должна выслушать историю до конца.

— На следующее утро я сказал ей, что мы, похоже, не очень подходим друг другу.

И смотрит на меня необычайно серьезно. Точно так же смотрю и я, когда отчаянно хочу быть понятой.

— Я думал, что так будет правильно. Не морочить ей голову. Позволить найти кого-то другого. Дерьмо, ведь таких мужчин как я полно на каждом сайте знакомств, в мобильных приложениях и…

Он вздыхает и облокачивается на металлический поручень, идущий вдоль набережной и удерживающий людей от прыжков воду в ситуациях, как у меня сейчас.

Я обретаю дар речи:

— Так что же произошло?

Джонатан качает головой и сцепляет пальцы.

— Она не перестала ни писать, ни звонить мне. Я отвечал ей около недели, но потом предупредил, что больше не буду и сдержал слово. Она до сих пор каждый день пишет мне гневные сообщения. Я заметил ее уже после твоего прихода и понял, что нам придется валить из этого ада как можно скорее.

Я обдумываю его слова. Мне все это не нравится, хотя сейчас мне лучше. Возможно, со стороны покажется жалким, но я рада, что, несмотря на все глупости, которые натворила в погоне за любовью, никогда никого не преследовала, не донимала ни сообщениями, ни звонками, ни письмами — ничем.

Он замечает мою улыбку.

— Что тут смешного?

Я закатываюсь от хохота, потому что на самом деле верю ему и чувствую облегчение. Сердце выбирается из воронки, в которую его затянуло.

— Это будет неприлично с моей стороны спросить, что же такого произошло на третьем свидании у тебя дома, после чего ты решил, что вы «не очень подходите друг другу»? — Изображаю кавычки пальцами в воздухе. Мое настроение снова кардинально изменилось.

Он тоже смеется:

— Иногда между людьми просто не возникает некой химии, притяжения. Должно быть, тебе тоже приходилось бросать мужчин по похожим причинам.

Он снова пытается пролить свет на мое прошлое, но мы не пойдем по этой дорожке.

— Это будто огромный кондитерский магазин, как ты считаешь? — я не оправдываю ожиданий собеседника. — Только ты пытаешься попробовать каждую сладость перед покупкой. Откусить немного. Вкусно, но не идеально. Выбираешь другое лакомство, надкусываешь его. Уже лучше. Или хуже. Может быть, первое было самым вкусным.

Он кивает:

— Именно так. Только когда идешь туда по второму кругу, появляется страх.

— Потому что понимаешь, есть шанс ошибиться? То, что кажется вкусным в магазине, уже не будет так нравиться дома?

— К тому же, — добавляет он, поднимая палец как Шерлок Холмс, — еще страшнее оказаться лакомой конфеткой.

— Ага! — восклицаю я. — Правда. — Я смотрю на Джонатана, обдумывая его последнюю фразу. Он — конфетка. А я их выбираю. Нет. Слова, всего лишь слова. Он знает это. Неким загадочным образом мужчины никогда не оказываются конфетками. Так просто не бывает. Никогда.

Мы снова идем. Он ведет меня на улицу, где припарковал машину. Ту самую, в которой неправильно все, тачку из моего списка подозрений. С другой стороны, я вычеркнула из него женщину из бара, потому что его рассказ меня убедил.

— А как твоя сестра познакомилась с мужем? — интересуется он.

Я — конфетка, поэтому стараюсь быть милой и сладкой:

— Мы выросли вместе, — начинаю я. Теперь меня уже не остановить, и я рассказываю о нашей неразлучной четверке, и о дереве, на которое частенько забиралась, и о тухлой капусте, и о лягушачьей икре. Слова и рассказы вырываются из меня сплошным потоком, бурной рекой радостей и сожалений, горячей лавой и ледяной водой, — и уже не в угоду собеседнику, а потому что эти истории живут во мне. В них есть все: и грязная мокрая одежда, и сгоревшая на солнце кожа, безудержный смех, свобода, окровавленные кулачки, слезы и четкие границы, делившие мир на черное и белое. В детстве и юности для нас не существовало оттенков серого. Лишь позже мы узнали, что все в мире окрашено этим цветом.

Тем не менее мне удается вовремя прикусить язык. Я не рассказываю о своем первом парне. И его смерти.

— Значит, твоя сестра с мужем с пеленок были не разлей вода? Замечательная история, — говорит он. — Однако, должен признаться, она навевает на меня грусть.

— Почему? — недоумеваю я.

— Это напоминает мне о нас с женой, мы дружили с колледжа. Есть нечто романтичное в отношениях с такого юного возраста. До того, как научился прятаться за масками.

Мы дошли до его машины, и он щелкает брелком.

Он открывает передо мной дверь.

— А тебе есть, что скрывать? — спрашиваю я. Мне не удалось сдержаться. Он первый начал.

Он моментально парирует:

— Я мог бы задать тебе такой же вопрос.

Что-то в его голосе меня останавливает. Он хочет знать о моем прошлом. Зачем?

Я погружалась и выплывала из грез и кошмаров.

Я смотрю на него, но мы оба молчим. Интересно, что происходит на самом деле. В чем истина. Это сон или кошмар?

Сколько потребуется времени, чтобы разобраться в этом? Наша мать не знала, что происходило в голове и сердце мужа даже после восемнадцати лет совместной жизни. Хотя они вместе спали. Вместе пользовались ванной комнатой, ели, отдыхали, радовались рождению детей. Я не могу читать мысли по глазам мужчины, с которым встретилась только сегодня, но совсем не уверена, что дело во времени.

Мне следовало предвидеть худшее. И не возвращаться к этой машине. С которой все не так.

Я не в силах отказаться от надежды на чудо, и что никакое время не даст мне ответа. Возможно, даже став любовниками, мы так и останемся друг для друга чужими.

— Садись, — говорит он. — Поехали в город.

Мне слышится слабый шепот, когда я сажусь в машину.

А тебе есть, что скрывать?

Ведь он так и не ответил.

Несмотря ни на что, я позволяю Джонатану Филдзу захлопнуть дверь.

12

Роузи. Настоящее время. Пятница, полдень.

Бренстон, Коннектикут

Вернувшись к друзьям домой, Гейб зарегистрировал новый аккаунт на «Найди свою любовь». Он выбрал ник «здесь-для-тебя-2». На фото был Джонатан Филдз — парень, которого узнал бармен. К полудню профиль одобрили.

Они выбрали женщин, похожих на Лору. Двадцати пяти-тридцати лет, которые никогда не были замужем. Без детей. Живущих в пределах десяти миль от Бренстона. Хорошеньких. Они написали больше, чем шестидесяти женщинам. С темой ВЫ ЗНАЕТЕ ЭТОГО МУЖЧИНУ?

В тексте письма — страстная просьба от женщины к женщине.

Мы познакомились в интернете, но мне кажется, с ним что-то не так. Вы когда-нибудь общались?

И два номера: мобильный Гейба и Роузи.

— На этом сайте каждый сотый профиль ненастоящий. На аватарах размещают чужие фотографии, придумывают заманчивую анкету. И почти всегда этим занимаются женщины. Фотографии ставят, чтобы им ответили парни, к которым они присматриваются. Или иногда даже мужья, парни, с которыми уже встречаются. Потом ждут, ответит ли он или согласится ли на встречу. Если да, то это значит, что он обманывает ее и врет. В общем, ты поняла.

Роузи кивнула, пытаясь не поддаваться панике. План разработан. Теперь осталось дождаться ответа. Тем временем Гейб снова прошерстит бумаги в комнате Лоры, и, возможно, сможет найти что-нибудь полезное. Роузи обзвонит знакомых сестры. Которых, оказывается, не так уж и много. И она, к своему стыду, почти ничего о них не знает. Роузи почувствовала вину. Она так замкнулась в своем мирке после рождения Мейсона.

Очевидно, следует начать с коллеги Лоры, Джилл. И позвонить бывшей соседке, Кэтлин, которую она ни разу не видела, потому что та вечно уезжала на выходные в Нью-Джерси. Гейб знал, как найти их номера телефонов. Она бы связалась и с Ослиной задницей из Нью-Йорка, если бы выяснила, кто он такой. Роузи следует быть осторожной, не вызывая ненужных подозрений, ведь если окажется, что ничего страшного с сестрой не случилось и та всего лишь решила вернуться к прежней жизни, то Лоре придется объяснять, почему ее обезумевшая сестра в панике названивает людям.

Она приготовила кофе и поставила чашку на стол, рядом с телефоном и компьютером Лоры.

В половине третьего хлопнула входная дверь.

— Мы дома!

Джо опустил Мейсона, и тот сразу бросился к матери. Роузи, подцепив малыша, усадила его на колени и крепко прижала к груди.

— Как погуляли в парке, сладенький?

Она зажмурилась, вдыхая аромат детского шампуня. Роузи постаралась отвлечься, понимая, что малышу передается ее настроение.

Мейсон высвободился из материнских объятий и стремглав понесся к углу, где лежали игрушки. Их оставил там Джо, уже стоявший на кухне рядом с женой и переводивший обеспокоенный взгляд с нее на сына, и затем — на машину Гейба, припаркованную на их тихой улочке.

— Не получилось? — тревожно поинтересовался Джо.

Роузи рассказала о Джонатане Филдзе и баре, рядом с которым засекли телефон Лоры. У них была его фотография и ник. Сообщила о женщине, которая тоже ходила на свидание с этим парнем и расплатилась кредитной картой. Вероятно, если они найдут ее, она расскажет им больше.

Джо бросил взгляд на часы над раковиной.

— Уже почти три.

— Я в курсе.

— Нам следует позвонить…

Тяжелые шаги сотрясли ступеньки. Гейб заявился на кухню с пустыми руками.

— У меня есть номер полиса социального страхования Лоры. Это все, что я смог найти. Он значился на бланке выплаты компенсации.

Роузи встала из-за стола и подошла к мужчинам, застывшим у кухонного островка.

— По-моему, нужно обращаться в полицию, — повторил Джо, прерывая недолгое молчание.

На лице Гейба промелькнуло что-то новое. Незнакомое Роузи. Что-то похожее на чувство вины или, может быть, стыд. И оно ему не шло.

— Я должен кое-что рассказать вам обоим. Хотя не знаю, имеет ли это значение.

— Боже, Гейб, в чем дело? — Роузи сжимала телефон. Муж прав. Пора вызвать копов. Какие теперь могут быть откровения?

— Возможно, это пустяк. А может быть, я просто подгоняю отдельные события и связываю в единую картину. Я не думал об этом много лет, но утром позвонили вы, и до сих пор это не выходит у меня из головы.

— Какие события? Ты о чем? Когда мы были детьми? Да что ты несешь? — сорвался Джо.

Гейб закрыл глаза. Опустил голову. Боже, неужели он пытается перенестись назад и что-то вспомнить, или же не хочет видеть лица друзей после своего признания?

Роузи потеряла терпение.

— Выкладывай, Гейб! Что тебе известно?

— Это касается моего брата.

Джо отреагировал моментально:

— Рика?

— Да. До его отъезда.

— В военное училище? Но это же было вечность назад — сколько тогда было Лоре, одиннадцать? — Роузи помнила его. Рик вечно создавал проблемы. На два года старше Гейба. На четыре — Лору. Они никогда с ним не дружили. Рик Уоллис был злобным псом, чью конуру стараются как можно быстрее обойти. Сколько раз Джо, еще желторотым мальчишкой, сцеплялся с ним. Кулаки так и мелькали в воздухе. Миссис Уоллис жаловалась на него их матери. Сначала — что не может с ним справиться. Потом — почему им пришлось спровадить его.

Джо заволновался:

— Так что с Риком?

Гейб начал издалека:

— Вы помните, как Лора любила выслеживать Лайонела Кейси? В глуби лесов?

— Гейб, какого хрена ты приплел сюда этого типа? — Джо не отрывал взгляд от жены. Она думала о том же. Это надо же было сейчас, при таких обстоятельствах, из всех людей вспомнить Рика и потом — Лайонела Кейси, бездомного бродягу, который жил в заповеднике. Мужчину, найденного в итоге в машине мертвого парня Лоры, который провел остаток жизни в психиатрической лечебнице.

— Подождите, — продолжал Гейб. — Я знаю, вам неприятно слышать это имя. Но помните, когда мы были маленькими, он носил плащ и разгуливал по каменной стене на дальнем берегу пруда? Лора утверждала, что он похож на вампира.

Роузи неохотно кивнула. Рассказы о старом отшельнике, живущем в лесах заповедника, показались бы им, теперь взрослым, забавными, если бы он не был связан с трагическим убийством парня Лоры.

— Конечно помним, — вздохнула Роузи. Лора вечно заставляла их нестись домой за чесноком и крестами. Она обожала следить за отшельником, полагая, что различает на земле его следы. — Но он перестал это делать задолго до…

— Знаю. Но однажды мы были вдвоем. Только я и Лора. Не знаю, как так вышло, куда подевались остальные ребята и ты с Джо. Но она примчалась сразу в мою комнату. Она сказала, что он снова бродит в своем плаще по той стене у пруда. Боже, мне тогда уже было лет тринадцать. Меньше всего на свете мне хотелось идти за ней. Мы взрослели. А у подростков свои проблемы, понимаете? Но Лора оставалась ребенком и по-прежнему мечтала об опасных приключениях.

— Так и было, — подтвердила Роузи. — Она часто упрашивала нас поиграть с ней. Ей не нравилось, как наши интересы менялись. Лоре казалось, что она отстает от нас.

— Поэтому я и отправился с ней. Мы дошли до пруда, но на стене никого не было. Лора сказала, что нужно разделиться, мне — в одну сторону, ей — в другую, и обойти пруд, а потом мы встретимся. Я заподозрил, уж не выдумала ли она эту историю. Но все равно согласился. И сказал, что после того, как мы обойдем весь пруд, я вернусь домой.

Лора согласилась. Я обошел половину пруда, но ее не увидел. Подумал, что у меня, наверное, шире шаг, поэтому продолжал идти дальше, пока не оказался на том же месте, где мы разошлись. Лоры нигде не было. В тот день было тихо. Деревья еще стояли голые. Я звал и звал ее, но в ответ — тишина. Я и не знал, где искать ее. Единственное, что я слышал — шуршание прошлогодних листьев под ногами. И я подумал, а вдруг он правда был там. Может быть, он вовсе не безобидный старый отшельник.

Гейб остановился, и в комнате повисло безмолвие, только что описанное им. Лайонел Кейси не был безобидным старым отшельником, и всегда находился в лесу, пока они там разгуливали. Сотни раз. Вместе, парами. Иногда — в одиночку, если кто-то отставал от компании. И никогда не задумываясь об опасности.

— Я обошел все места, куда она могла пойти — сходил на поле, на обрыв. И наконец добрался до крепости. Помните, какую мы построили? Кусок фанеры между деревьями?

— Не хуже тебя, Гейб. Пожалуйста, давай уже ближе к делу, — потребовал Джо. Роузи застыла. Она едва дышала, представив сестру в тех лесах наедине с Лайонелом Кейси.

— Она была там, в крепости. Но не с Кейси. С Риком. Он приставил нож к ее горлу.

Роузи ахнула, прикрыв рот ладонями.

— Что? — заорал взбешенный Джо.

— Это был всего лишь дурацкий карманный ножичек. И все же, он вцепился Лоре в волосы и угрожал ножом… дерьмо, я упустил момент. Мой братец давно был у всех шилом в заднице, но это уже переходило все границы. Видеть Лору такой беспомощной и испуганной… оказалось выше моих сил. Мы стали драться, покатились по земле, пинались, били друг друга кулаками. И вдруг Рик свалился с меня. Он лежал на земле, держась за голову.

Гейб театрально прижал ладони к затылку, будто представляя перед друзьями эту сцену. Муж и жена знали, что последует дальше.

— Я оглянулся, — продолжил Гейб, — а сзади стояла Лора, обеими руками держащая палку. Костяшки на руках побелели, волосы прилипли к грязным щекам, мокрым от слез. Она была как дикий зверь. Она шла на него снова, я вскочил и перехватил палку с другого конца и вырвал из ее рук. Братец встал, проклиная нас обоих, но сбежал. Домой. Конечно, я рассказал матери, как он угрожал Лоре ножом. Тот оправдывался, будто просто хотел напугать ее, чтобы она не думала, что самая крутая. Но ему все равно пришлось уехать.

— До конца учебного года, — вырвалось у Роузи. — Я всегда удивлялась, почему твои родители не дождались окончания семестра. Боже, Гейб. И что ты хочешь сказать этой историей? Какой в ней смысл?

— Сам не знаю. Просто вспомнилось. Но та Лора по-прежнему стоит перед глазами. Как она держит ту палку. Целится в голову брата. Если бы я не остановил ее…

— Хватит, — Джо протестующе выставил ладонь. — Сыты по горло. Это случилось лишь однажды? Больше твой ублюдочный братец не трогал Лору?

— Не знаю. Честное слово. Рик молчал, а Лора ничего не хотела говорить. И все же, господи, я как вспомню, какой агрессивной она всегда была, то невольно думаю, уж не из-за моего ли брата она такая.

— Нет! — Роузи не могла больше слышать это. — Я не верю. Если бы такое повторилось хоть раз, она сказала бы. И обязательно бы что-нибудь придумала.

— Возможно, — ответил Гейб. — Надеюсь, ты права. Дело в том, что мы на распутье. Здесь и сейчас. Роузи, ты сама говорила, что ночью события могли развиваться по одному из двух сценариев. И если это тот, о котором я думаю, то нам, наверное, стоит дать ей время.

— Для чего? — вознегодовал Джо. — Что это вы там обсуждали?

Роузи посмотрела на Гейба, но молчала.

— Вы думаете, Лора покалечила этого парня, и теперь нам нужно дать ей время, чтобы она скрылась? Как преступнице? Вы серьезно?

Гейб собирался было ответить, как вдруг раздался звук. Затренькал компьютер Лоры.

Роузи рванула к столу и уставилась на экран. Джо, не отстававший от жены ни на шаг, замер у нее за спиной.

— Нет!

Джо порывисто обнял любимую за плечи, но даже у него не нашлось слов успокоить ее.

Сообщение пришло от женщины с ником «Второй шанс». Оно было коротким. Всего одно слово. Заглавными буквами.

На «ВЫ ЗНАЕТЕ ЭТОГО МУЖЧИНУ?» последовал лаконичный ответ.

БЕГИ.

13

Лора. Девятый сеанс.

Два месяца назад. Нью-Йорк

Доктор Броуди: Сочувствую, Лора. Должно быть, очень трудно нести столь тяжкий груз.

Лора: Какой именно? Меня постоянно что-нибудь обременяет.

Доктор Броуди: Вину.

Лора: Точно. Ее.

14

Лора. Ночь накануне. Четверг, 9.30 вечера.

Бренстон, Коннектикут

Мы недалеко уехали.

Он возвращается по прежней дороге, и мы застреваем у светофора на Гранд-стрит. Справа от нас — винный погребок, у входа столпились молодые люди в спущенных до середины ягодиц штанах. Да уж, нравы в центре Бренстона не изменились. Они явно не получали от городских властей брошюрки с правилами этикета.

Слева на крыльце полуразрушенного таунхауса расселись две женщины, без малейшего зазрения совести широко расставившие колени, хотя они были в юбках. Впрочем, смотреть там нечего, разве что на белые старческие подштанники — им насрать.

Джонатан снова включает музыку. С самого отъезда из порта он был нем как рыба.

Наконец он заговорил.

— Я должен кое в чем признаться, — выдает он.

— Да неужели?

— Правда.

— Так в чем же дело?

Зачем тянуть? Давай уж выкладывай.

Он вздыхает. И, конечно же, говорит:

— О’кей, — затем добавляет: — Я искал тебя в интернете.

Пожимаю плечами:

— А я — тебя. Мне кажется, это нормально.

— Что ты нашла?

И как ему удается постоянно переводить разговор на меня? Мне не в чем признаваться. Во всяком случае, пока не собираюсь.

Однако я отвечаю, воспринимая происходящее как забавную игру:

— Ничего, если честно. Ни одного похожего на тебя Джонатана Филдза. Но я не особо искала на самом деле. Вас было слишком много.

Он вздыхает. Снова произносит «о’кей».

— Моя фамилия не Филдз.

Черт.

— И какая же?

— Филдинг.

— И ты солгал, потому что…? — Сердце забилось как птица в клетке.

— Женщина из бара нашла в социальных сетях мою бывшую — она не меняла фамилии. Добавила в друзья в Фейсбуке и в Линкедине. Подписалась на нее в Инстаграме. Мы мало общались, поэтому я ничего не знал. И не мог предупредить ее. Они стали переписываться.

— Какое-то безумие, — фыркаю я. Да так оно и есть.

— Поначалу все выглядело вполне прилично, но потом она начала спрашивать обо мне, и когда моя жена — прости, бывшая жена — что-то заподозрила и отшила ее, та принялась писать всякую чушь: какой же я козел, и как вообще можно было за меня выйти замуж, и какая жена идиотка, потому я с самого начала обманывал ее. И прочее в этом духе.

Я обдумываю ответ, как загорелся зеленый.

— Ну и почему ты именно сейчас решил рассказать мне это?

— Что ты имеешь в виду? — Он не смотрит на меня, потому что снова следит за дорогой.

Сердце остановилось. Джонатан убавил громкость радио до терпимого уровня. Сказанное им звучит вполне разумно для мира, в котором люди знакомятся в Интернете.

Я хотела узнать совсем другое. Впрочем, это не мешает мне принять его объяснения.

— Она не срывалась, пока ты не переспал с ней на третьем свидании и не бросил сразу после этого. Честно говоря, меня по-прежнему распирает от любопытства, что же такого произошло в твоей спальне, после чего ты охладел к ней, зато она превратилась в маньячку.

Он наградил меня улыбкой. Или, скорее, усмешкой.

— А нельзя было немного повременить со своими признаниями? Ты до сих пор не предоставил мне ни единой возможности взбеситься на тебя.

Очередной смешок. Снова светофор. На этот раз с одной стороны — безлюдный переулок, с другой — пустынный парк. Он, пользуясь случаем, смотрит на меня.

— Я впервые соврал насчет своей фамилии и просто сгораю со стыда. Если мы продолжим встречаться, потом станет слишком поздно для подобных откровений, и мне будет казаться, что я все испортил.

Как мило, боже правый.

Возможно, он снова захочет встретиться со мной. Счастье.

Ложь для него означает конец отношений. Печально.

В голове воцаряется разлад. С этим чувством я не в ладах.

— Итак, — теперь разговор стоит мне немалых усилий. — Этим и ограничивается твоя исповедь?

Загорается зеленый, но машина не трогается с места. Он не видит светофора, потому что сидит с закрытыми глазами, понурив голову.

— Нет, — буркнул он.

Я заволновалась. В каких ужасах он собирается признаться, если даже бросил рулить?

Ослепляя «Тойоту» фарами, сзади подтянулся грузовой пикап с какими-то сутенерами в салоне. Гудят. Джонатан Филдз — последнее вычеркнуть — Филдинг проезжает светофор и вползает на бордюр.

— Я тебя гуглил, — говорит он снова.

— Знаю. Мне не надо повторять дважды.

— И нашел.

Двигатель работает на холостом ходу. Мы встали возле парка, окруженного тянущимся вдоль дороги забором. Ни души, после того как нас все же обогнали те мужики в майках. Обдумываю собственные перспективы. Они совершенно не радуют.

Неужели он специально выбрал это место, чтобы сообщить, что нашел меня в Интернете?

Сохраняю спокойствие.

— О’кей, — говорю я.

— Я хотел сказать, тебя. Настоящую тебя. Лору, но не Харт, а Лохнер.

— Значит, мы оба лгали насчет своих фамилий. Ты это имеешь в виду?

Он замотал головой. Заранее зная, что последует дальше, я просто пытаюсь выиграть время. Шевели мозгами! Взгляд приковывает ручка дверцы. Улица. Безлюдная улица, забор, винный погребок в двух кварталах отсюда.

— Я тебя понимаю, — выдавливает он. — Хочу сказать, я бы тоже сменил имя…

Я перебиваю:

— Как ты узнал настоящее имя?

Лучшая защита — нападение.

— По твоей фотографии не нашлась ни одна Лора Харт. Но Харт — твое среднее имя, поэтому в поиске по фотографии оно подошло только к одному варианту. Точнее, к полному имени. Лора Харт Лохнер.

Не знаю, верить ли ему. Я была предельно осторожна. Прежде чем пуститься в злосчастную авантюру, проверила, можно ли найти меня в интернете. Там не было ни одного изображения в результатах поиска по настоящему имени. С другой стороны, я просмотрела не все фотографии. Возможно, он проявил больше терпения, став осторожным после той женщины. Или оказался внимательнее по другим причинам.

Может быть, он знал все заранее.

— О’кей, — отвечаю я, но на этот раз с покорностью. Я в ловушке.

— Послушай, — говорит Джонатан. — Я прочел все. Каждую статью, какую только мог найти о том, что случилось, и все равно пришел на свидание… так что очевидно…

Я не даю ему закончить:

— Ты случайно не репортер или кто-то еще из их братии?

Он уязвлен, но я не уверена, что это не отрепетировано заранее. Репортеры чертовски хитрые.

— Нет! — настаивает он. — Я же сказал тебе. Я просто хотел знать наверняка, во что ввязываюсь.

— Могу сказать то же самое, — я достаю телефон, готовясь искать Джонатана Филдинга в «Гугле». Но он сел. Не знаю, когда закончилась зарядка, но телефон сейчас бесполезен.

Он предлагает мне свой гаджет:

— Хочешь проверить? Так будет честно.

Я отталкиваю протянутую руку:

— Нет, — заявляю я. Разве может найтись что-то, хотя бы стоящее рядом с моей историей?

Я оказалась лицом к лицу с беспощадным палачом. Предчувствую, вначале он повесит мою надежду, чтобы она умерла у меня на глазах. Раньше поступали точно так же в качестве меры высшего наказания: заговорщиков вешали одного за другим, заставляя товарищей наблюдать агонию несчастного.

— Что же еще ты хочешь узнать? Все уже описано в тех статьях, которые ты читал. За одиннадцать лет их скопилось множество.

Он ищет мой взгляд, но я не в силах выдержать подобной пытки.

— Все о’кей, — заверяет он. Меня тошнит уже от этого слова. — Послушай, я просто хотел, чтобы ты знала, что я в курсе. Как и мою настоящую фамилию. Ты мне нравишься, и я не хочу начинать наши отношения с обмана.

Закрываю глаза. Считаю до пяти, потом — до шести, затем — до семи. Я все еще считаю, когда он начинает говорить.

— Со мной кое-что произошло, когда я был подростком. Случай, способный нанести глубокую психологическую травму. Конечно, не как у тебя, но похожее, потому что это до сих пор осталось со мной. Оно преследовало меня годами. Хотя, думаю, ничего так и не изменилось.

Он явно рассчитывает вовлечь меня в беседу, но я все еще считаю, глядя перед собой. Пальцы сжимают ручку двери.

Этот разговор становится для меня невыносимым. Я не могу вернуться туда. В ту ночь. Я оказалась идиоткой, вернувшись домой и надеясь, что здесь меня не настигнет прошлое.

Он продолжает рассказ.

— Я был на пляже с друзьями. Мы приезжали туда выпить и повеселиться. Я вырос в маленьком городке. Копы закрывали на это глаза. Мы увидели старика в океане, он плавал кругами. Туда и обратно, под светом луны. Мы не обращали на него внимания, когда поняли, что он просто плавает.

Я стараюсь слушать. Пытаюсь сосредоточиться на истории Джонатана. Но те леса тянут меня в прошлое.

— Вдруг неожиданно он остановился, то ли устал, то ли что-то еще. Он махнул рукой и позвал нас. Я тут же скинул туфли и побежал к воде. Одна девушка уже звонила в службу спасения. Остальные ребята отговаривали меня: «Что ты делаешь? Он же утащит тебя под воду!» Я знал, что они были правы. Но мне казалось стыдным не попытаться спасти его.

Он замолчал, и до меня дошло, что мне следовало всплеснуть руками и заахать, вроде «Боже мой, как же ты поступил?» или «Что было дальше?» Но я пропустила половину рассказа мимо ушей. Кажется, речь шла о каком-то пляже и плывущем мужчине…

Он продолжает, не дождавшись моей поддержки.

— К тому времени, когда приехала полиция, он уже утонул. Вот так запросто. Я никогда не забуду этой картины. Как исчезла его голова и затем, самой последней скрылась под темной водой рука, которой он махал нам, прося о помощи.

Наконец я выдаю долгожданное:

— Что было дальше?

— Он утонул, этим все и закончилось. Погиб прямо у меня на глазах, а я и пальцем не пошевелил, чтобы спасти его. Даже не попытался.

Мне удается выдавить еще фразу:

— А что ты мог сделать?

Он качает головой, словно слышит этот вопрос уже в тысячный раз, и я задумываюсь, не рассказывает ли он эту историю каждой новой знакомой с сайта «Найди свою любовь». Например, той безумной женщине, которая преследовала его бывшую жену. Не уверена даже, правда ли это.

— Ничего — сам знаю. Нас разделяло слишком большое расстояние, и мне не удалось бы доплыть вовремя, я же не занимался в бассейне и не посещал курсы спасателей. Он мог бы вцепиться в меня и уволочь на дно нас обоих. Я все это знаю. И все же до сих пор вижу этот кошмар. Ту руку, которая просто исчезает.

Долгое молчание. Тяжелый вздох. Теперь он ждет моей исповеди. Он ее не услышит.

Вместо этого…

— Сочувствую. Должно быть, очень трудно нести столь тяжкий груз, — эту фразочку я позаимствовала у мозгоправа.

— В любом случае… — протягивает Джонатан Филдинг. Еще одно его любимое выражение, и мне отвратительно, что я специально выискиваю у него неприятные черты. Это мне может пригодиться потом, когда наш роман печально кончится, чтобы убедить себя, что Джонатан Филдинг был сплошным заблуждением, в любом случае.

— Знаешь, когда я читал о том, что произошло с тобой в старших классах, то понял отчасти, насколько такие несчастья случайны, и какой оставляют след в душе до конца жизни.

Я улыбаюсь. Мое лицо напоминает маску.

— Я читал все, что мог найти. В одной статье писали, что полиция нашла заброшенную машину в самом конце заповедника. В глухих лесах. В ней спал какой-то бездомный.

— Лайонел Кейси, — наконец уточняю я. Это тоже требует немалых усилий.

— Точно. Лайонел Кейси, — он повторяет за мной. — Его так и не судили, потому что он оказался душевнобольным. Он так и умер в клинике, до последнего заявляя, что невиновен.

Я согласно киваю:

— Верно.

Долгое молчание. А потом…

— Люди до сих пор думают, что это ты виновата? Именно поэтому ты отказалась от своего настоящего имени?

Я уставилась на него невидящим взглядом. Мысли вновь унесли меня в те леса, к той машине, в ту ночь, и этот мужчина стал сейчас частью той катастрофы, самого тяжкого моего бремени. Пальцы сжимают ручку, и до конца не осознавая, что делаю, я выбегаю из машины и во весь опор несусь вдоль парковой ограды.

Слышу, как он зовет меня:

— Лора!

Хлопает дверца, и его голос звучит громче:

— Лора! Стой!

Я бегу целую вечность прежде, чем нахожу калитку — и наконец я здесь, в темном захламленном парке, и молюсь, чтобы его мрак поглотил меня.

Джонатан Филдинг в хорошей форме. Он бежит быстрее, чем я на шпильках, и у меня появляется новая теория, почему мужчины изобрели каблуки. Он хватает меня за руку сзади и дергает с такой силой, что я падаю на него, и мы оба валимся на землю.

— Боже мой! — выдыхает спортсмен, поднимаясь и отряхивая одежду. — Что на тебя нашло?

Я не пытаюсь ни встать, ни смахнуть с себя грязь, ни вообще что-либо предпринять, только сижу и таращусь на незнакомца, имени которого толком не знаю.

— Извини, — говорит он. — Мне не следовало спрашивать, считают ли тебя убийцей несчастного мальчика. Прости, пожалуйста.

Он протягивает мне руку, но я ее не принимаю.

— Я вовсе ни на что не намекал… Просто пытался все соотнести. Понять, через какие ужасы пришлось пройти тебе, чтобы вернуться в город, где это случилось.

Я слушаю. Он вернул меня в реальность своими доводами, представляющимися вполне разумными.

Он озирается по сторонам.

В парке тихо, но от его безмолвия веет чем-то зловещим, словно именно мы были ему причиной. Будто деревья вот-вот оживут и попируют на наших костях. В этом парке людей убивали даже из-за ключей от разбитой тачки или полупустых бумажников.

— Не стоит здесь задерживаться. Хотя бы позволь отвезти тебя обратно в центр. Прошу тебя, Лора.

Он снова протягивает руку, и на этот раз я хватаюсь за нее и тяну, вставая на ноги. Счищаю грязь с платья Роузи. Мы возвращаемся к выходу, постоянно ускоряя шаг. Он не закрывает рта, продолжая оправдываться.

— Обо мне тоже говорили всякое. Как и об остальных, которые тоже были на пляже в ту ночь. Нас спрашивали, почему мы даже не попытались спасти его.

Это не то же самое. Даже близко. Но я не перебиваю.

Мы добрались до машины. Он открывает дверь с моей стороны, и я сажусь.

Снова, вот уже в третий раз, я сажусь в эту машину.

— Я действительно не хотел лжи в самом начале наших отношений — вот и все. Именно поэтому я хотел сказать, что знаю про тебя и все понимаю, и чтобы ты не подумала, будто я осуждаю… Господи, я опять все порчу, так ведь?

Теперь Джонатан Филдинг заливается соловьем. Он знает, что говорить, потому что я верю каждому его слову. Постепенно я увлекаюсь нашим романом, между мной и Джонатаном, и вижу только то, что оказывается прямо перед глазами. Не думаю о том, что всего пару дней назад я не имела представления о его существовании, а он — о моем. Не загадываю, будет ли в нашей истории еще множество глав, полных сомнений, объяснений и выяснений исподтишка тех жизненных обстоятельств, которые мы не готовы открыть. Вопросов о той женщине из бара. О той ночи в лесу. Пробелах в истории Джонатана.

Не делаю ли я то же самое? Не выдумываю ли его? Не воображаю ли наш роман в соответствии со своими желаниями?

Я могу задавать любые вопросы. Все равно мне никто не ответит. Я остаюсь наедине со своим поврежденным рассудком.

Одна. Вся моя жизнь — история одиночества. И несмотря на все, что я знаю, пусть и не понимаю до конца, только этой истории я желаю положить конец.

15

Роузи. Настоящее время. Пятница, 2.45 дня.

Бренстон. Коннектикут

Вскоре за первым письмом пришло и второе. От той же самой женщины с сайта «Найди свою любовь». Которая советовала бежать.

Второе гласило:

ОН — НЕ ТОТ, ЗА КОГО СЕБЯ ВЫДАЕТ!

Отвечал Гейб, просил сообщить больше подробностей. Он не написал об исчезновении Лоры, чтобы не испугать женщину. Добавил лишь, что это очень важно:

Мне нужно знать, имеем ли мы в виду одного и того же парня. Как он представился? У тебя есть его номер телефона или адрес?

Этого им было бы достаточно, чтобы идентифицировать Джонатана Филдза. Они прождали больше двух часов, но ответа не было. Гейб ушел домой, поддавшись уговорам ревнивой, вечно нуждающейся в нем жены, оставляя Роузи и Джо дежурить у экрана.

Роузи мерила шагами кухню с Мейсоном на руках. Он требовал внимания. Малыш чувствовал, что в доме стряслась беда. Большая беда.

— Куда она делась? — недоумевала Роузи. — Правда, вот зачем она отправила такие письма, а потом испарилась?

Джо пожал плечами:

— Откуда нам знать, что это вообще все может значить. Может быть, она обожглась, разозлилась на него и хочет опозорить перед нами. А сейчас передумала…

Роузи наворачивала круги у кухонного островка, взгляд метался от мужа к компьютеру, ко входу и обратно, будто она надеялась, что прямо сейчас Лора как ни в чем не бывало откроет дверь. Джо продолжал:

— Уже шестой час, Роузи. Я помню слова Гейба, но…

— Это бред. Его история о Рике и Лоре — сплошной бред.

Они убеждали себя в этом, пытаясь справиться с беспокойством, возникшим по вине Гейба.

— Не верится, что мы не знали об этом. И что Лора молчала. Сама знаешь, миссис Уоллис все — ну, почти все, рассказывала вашей матери. И что даже ваша мама и словом не обмолвилась.

— Ты прав. Пора звонить в полицию, — протянула Роузи, размышляя вслух.

Джо подошел к жене и заключил ее и сына в объятия.

— О’кей… тогда я иду звонить няне — больше всех Мейсону нравится Зоуи, верно?

Она кивнула и пригладила пушок на голове малыша. Взглянула на экран телефона и набрала номер экстренного вызова.

Продиктовала адрес, объяснила ситуацию. Группа тут же выехала.

— Черт, — хмыкнул Джо, когда разговор закончился. — Докатились.

Он поднялся из-за стола и взял сына из рук жены. Дозвонился няне, умолял ее прийти хотя бы часик — погулять с Мейсоном в парке. Устроил сына на детском стульчике и включил мультфильмы. Дал малышу печенье и стакан молока, чтобы тот отвлекся. Затем Джо вернулся к компьютеру и обновил страницу. Ничего нового. Никаких сообщений.

Роузи застыла у окна в гостиной, изучая улицу.

— Тебе не кажется, что Рик Уоллис что-то сделал с Лорой? Не на это ли намекал Гейб? — она разговаривала сама с собой.

Джо оставался на кухне и смотрел на жену, уставившуюся в пустоту.

— Не знаю, родная.

Появилась машина — ни мигалок, ни сирены, — и, въехав на бордюр, остановилась. Дверцы открылись, закрылись. Роузи ждала на дорожке у парадных дверей.

— Моя сестра не вернулась домой прошлой ночью, — принялась объяснять она, едва войдя на кухню.

— Отведу Мейсона наверх до прихода Зоуи. Может быть, у него получится заснуть. А я посмотрю, вдруг обнаружатся новые улики в Лориных вещах, — Джо нашел предлог покинуть помещение. Малыш уже знал, что копы появляются только в случае неприятностей.

Офицеры, рассевшись за столом, вели заметки. «Найди свою любовь», Джонатан Филдз, бармен, женщина, которую они нашли благодаря фальшивой странице. И те четыре буквы, ее совет: БЕГИ.

Она продиктовала свое имя — Роузи Ферроу, имя сестры, описание. Показала копам фотографию.

Возраст, адрес последнего места жительства, рост, вес, цвет глаз.

В последний раз Роузи разговаривала с полицейскими одиннадцать лет назад, в ту самую ночь.

Вдруг она ошиблась? Воспоминания о прошлом нахлынули снова, пока она описывала Лору.

— Продиктуйте фамилию сестры по буквам?

Всматриваясь в лица копов, Роузи искала в них признаки осведомленности, нараставшей с каждой еле выдавленной буквой фамилии. Эл-о-ха…

Младшей из напарников была женщина. Офицер Пирсон. Она выглядела лет на двадцать пять, от силы тридцать. Она была подростком, когда в ту ночь Роузи услышала крик сестры.

Старшим был мужчина. Офицер Конвей. Ему около сорока. Обручальное кольцо на пальце, жирок на талии. Должно быть, в те далекие времена он уже работал в полиции.

— В котором часу она вышла из дома?

Роузи очнулась:

— Простите, что вы сказали?

— Уточните время, — повторила вопрос Пирсон. — Когда ушла ваша сестра?

Роузи назвала время, дала полицейским номер телефона Лоры и адрес электронной почты.

— Наш друг определил место, где отключился ее телефон. У него есть связи в телекоммуникационной компании, но это единственное, что он смог узнать. Больше телефон не включался.

Офицер Конвей пролистал назад пару страниц в блокноте. Сделал вид, что читает.

— Значит, поэтому вы нашли бар, где некто опознал по фотографии мужчину с сайта знакомств?

Роузи кивнула:

— Это стало нашей первой зацепкой. Теперь мы нашли женщину на сайте, знакомую с ним лично.

Пирсон переняла эстафету:

— Но вам доподлинно неизвестно, встречалась ли ваша сестра прошлой ночью именно с ним. И принадлежит ли фотография мужчине, с которым она общалась в сети. Верно?

— Ничто не известно наверняка. Именно поэтому нам нужен список звонков Лоры, доступ к ее почте и странице на сайте. Она говорила с ним по телефону. Это я точно знаю. Его номер должен быть в контактах сестры!

Конвей перехватил инициативу:

— Вы знаете о разговоре с ее слов?

— Да. Лора сама так сказала. Она наряжалась на свидание. Не взяла с собой ничего, кроме сумочки. Она собиралась на встречу с этим мужчиной, Джонатаном Филдзом. У нее должен быть его телефон!

Роузи видела сомнение на лицах офицеров. С исчезновения Лоры не прошло и суток.

— Вам нужны ордеры, верно? Вы можете получить их или нет? — настаивала она.

Офицеры переглянулись.

— Зависит от судьи, но, скорее всего, придется ждать до утра. Мы можем установить местонахождение вашего автомобиля, — предложила Пирсон.

Роузи в сердцах ударила кулаком по столу:

— Не надо! Я уже говорила: мы нашли машину. Она была на парковке на Ричмонд-стрит. Мы ее перегнали к дому! Она прямо у вас под носом — на подъездной аллее!

Теперь оживился Конвей:

— Значит, машина не пропала. Только сестра?

— Да!

Два тяжких вздоха, и полицейские поднялись на ноги.

— У нас есть номер социального страхования Лоры, — затараторила Роузи, вручая Конвею клочок бумаги. — Какими будут ваши дальнейшие действия?

— Мы подадим рапорт. Скорее всего, до завтра не будет предпринято никаких мер, если к тому времени не всплывут доказательства того, что совершено преступление. В большинстве подобных случаев люди появляются сами, — полицейский старался проявить сочувствие, но его тон звучал покровительственно.

Роузи беспомощно застыла, в то время как оба офицера пошли на выход.

— А если мы точно знаем, что сестра не вернется, то это тоже ни на что не повлияет? — спросила она, следуя за ними по пятам.

Пирсон, не замедляя шага, бросила:

— Как сказал мой напарник, разыскиваемые обычно объявляются сами.

Никаких обещаний. Никакой спешки. Судя по всему, имя пропавшей ничего им не говорило, но это случится, как только они введут его в систему поиска. Лора Лохнер. Девушка, найденная рядом с трупом. С орудием убийства в руке.

Совсем недавно решение звонить в полицию представлялось грандиозным поступком, казалось, что полицейские тотчас найдут Лору, пусть для этого и пришлось бы извлечь на свет божий ее прошлое. Однако машина уехала — ни сирены, ни мигалок. Ничего.

Джо спустился с мансарды. Проверив компьютер, взглянул на жену, качая головой. Все без изменений.

— Что происходит?

Джо подошел ближе. Он двигался медленно. Зловеще. С какими-то бумагами в руках.

— Что? — спросила Роузи. Ей не нравилось выражение его лица.

Он вручил ей бумажки. Три. Напечатанные на компьютере.

— Я нашел это в ее комнате. В карманах пальто.

— Прямо как раньше, — заметила Роузи. Подростком Лора прятала от матери вещи в карманах верхней одежды не по сезону, которая хранилась в глубине шкафа. Это могло быть что угодно: сигареты, презервативы, собственный телефон. Хотя не то чтобы их мать утруждалась поисками.

Роузи развернула первую записку.

Я знаю, что ты натворила.

Вторая предупреждала:

Тебе ни за что не следовало возвращаться.

И третья:

Ты за все заплатишь.

Роузи уставилась на записки, перечитывая их снова и снова, Джо стоял рядом, поддерживая ее за плечи.

Женщина пристально смотрела на мужа, пытаясь оценить глубину страха в его глазах.

— Ты знал об этом?

Джо не казался напуганным, как она после прочтения записок. Это полностью меняло ситуацию.

Он моментально вспылил:

— О чем ты говоришь?

— Лора не говорила тебе об этом? Откуда они взялись? Кто мог их отправить?

Джо отстранился от жены и, зашагав было прочь, резко развернулся и бросил:

— Невероятно, как ты можешь такое спрашивать. Тебе не приходило в голову, что я бы поделился с тобой? Если не сразу, так, конечно же, сегодня утром, после того как она не вернулась домой?

Роузи промолчала, она уже и не знала, что думать. Сколько раз прерывали разговор, стоило ей спуститься по лестнице или оказаться неподалеку, муж, сестра, Гейб, да даже Лора и Джо, когда те были наедине.

Может быть, она рассказала ему о записках. Или даже о чем-то еще более важном.

— Ты знаешь? — наконец выдавила Роузи.

— Знаю что?

Она не могла вымолвить ни слова. Роузи никогда не произносила их. Никогда не спрашивала. Никогда не задавала этот вопрос за все одиннадцать лет.

— Что, Роузи? Да скажи ты уже наконец!

Внезапно слова нашлись сами собой — они сорвались с языка прежде, чем Роузи успела прикусить его. Вопрос, на который она не хотела знать ответ.

— Лора не признавалась тебе в убийстве?

Это всегда витало в воздухе. Висело над ними мечом с той самой ночи.

Они знали только то, что Лора рассказала полиции. Она была в машине со своим парнем. Дверь открылась со стороны водителя. Неизвестный вытащил парня наружу. Лора услышала звук удара деревяшкой по костям. Затем — крик. Она вылезла из салона с другой стороны и спряталась в кустах у обочины. Незнакомец дважды взмахнул битой, потом сел в машину и уехал.

Лору сутки продержали в участке, пока не нашли машину, брошенную в другой части заповедника, глубоко в лесах. Лайонел Кейси устроил себе в ней новый дом.

Обвинение Лоре так и не предъявили. Однако оставался вопрос: почему ее застали стоящей над телом? С битой в руках? Почему на ее одежде была кровь?

Роузи переспросила:

— Она не говорила тебе, что убила того парня?

Джо покачал головой:

— Нет.

Она застыла в молчании, задаваясь вопросами о собственном муже. О своей сестре. О том, что много лет назад там, в лесах, Лора сделала с тем парнем. Своей первой любовью. Парнем, которого звали Митч Адлер.

И о том, что она могла сделать прошлой ночью со взрослым мужчиной по имени Джонатан Филдз.

16

Лора. Восьмой сеанс.

Три месяца назад. Нью-Йорк

Доктор Броуди: Разве ты не видишь, каким он был жестоким?

Лора: Кто, Митч Адлер? Жестокий — слишком громко сказано. Обычный старшеклассник, придурок, крутил интрижки и своего не упускал.

Доктор Броуди: Он знал, что причиняет тебе боль. Его эгоистичные поступки были не случайны. Он специально так вел себя. Это и есть жестокость.

Лора: Мне казалось, что у него проблемы, поэтому я влюбилась в него. И думала, что смогу ему помочь, если постараюсь. Если буду любить достаточно сильно.

Доктор Броуди: Ты думала, что исправишь его, и тогда он тебя полюбит?

Лора: Знаю, это звучит глупо. Теперь я понимаю. Он и не собирался любить меня.

Доктор Броуди: Это не напоминает тебе о ком-то еще? О человеке из твоего детства?

Лора: Не думаю. К чему ты клонишь?

Доктор Броуди: Иногда мы пытаемся исправить прошлое, действуя в настоящем.

Лора: По-моему, это бред.

Доктор Броуди: Так работает наш мозг. Это — подсознание. И вовсе не бред.

Лора: Но это опасно.

Доктор Броуди: Да. Даже очень.

17

Лора. Ночь накануне. Четверг, 10 вечера.

Бренстон, Коннектикут

Я знаю, что ты натворила.

Тебе ни за что не следовало возвращаться.

Ты за все заплатишь.

Записки я получила в разное время и в разных местах. Первая была сложена гармошкой на лобовом стекле под дворником минивэна Роузи, на котором я поехала на стадион. Я носилась, наматывая круг за кругом, машину припарковала на холме, на территории государственной средней школы соседнего городка: школы здесь с хорошей инфраструктурой и без охраны у ворот — она тут ни к чему. Именно поэтому за дом в этом городке люди выкладывают миллионы долларов. Интересно, что они подумают, узнав, как их жалкая служба безопасности пропускает людей вроде меня. Тех, кто подозревался в убийстве.

Каждый круг я пробегала за две минуты. Кто бы ни оставил записку, он наблюдал за мной, выжидая, когда я скроюсь за поворотом.

Вторая пришла с посылкой из «Амазона». Записку вложили в щель между картонками, где коробку не заклеили скотчем. Внутри была пижама, которую я заказывала с доставкой на дом к Роузи.

Третью я нашла под подушкой.

Все они были напечатаны. На белой бумаге, обрезанной под текстом, сложенной несколько раз как оригами.

— Почему ты не закрываешь двери на замок? — спросила я Роузи в тот день, когда нашла третью записку. — Не боишься воров?

Сестра посмотрела на меня своим коронным взглядом в духе шутишь, что ли? Мы сидели на кухне. Она с деланным драматизмом замахала руками:

— Если бы! Половина здешнего хлама — утиль, свезенный из нашего прежнего дома и от родителей Джо — одно старье. Забирайте! Берите все, что хотите, только вино не трогайте!

— Ха-ха-ха! — вдоволь насмеявшись, я поднялась в комнату и села на кровать, переводя взгляд с двери на окно и на шкаф, в котором только что спрятала последнюю записку. Самую последнюю. Я получила ее два дня назад. Возможно, будут новые. Или же что-то еще.

Мне следовало беспокоиться из-за записок, а не бояться незнакомца, сидящего сбоку от меня. Вероятно, я уже боюсь. Может быть, именно поэтому я спала не больше двух часов подряд после того, как получила первую записку. Тело ломит от усталости. Мозг истощен. Густой туман, окутавший сознание, отнюдь не помогает собраться с мыслями, когда мы с незнакомцем заезжаем в подземный гараж.

Там я и открылась совершенно постороннему человеку, Джонатану Филдингу, выложив все подробности ночной вечеринки в лесах. Язык мел как помело.

Его звали Митч Адлер. Он учился в государственной школе, я встретила его на одной вечеринке за полгода до случившегося.

Он не был милым. Он не был хорошим парнем. Но я верила, что этому были свои причины, и только я могу его исправить.

— Ты наверняка читал, что он приехал на вечеринку с девушкой, — говорю я.

Джонатан кивает. Он боится спровоцировать новый приступ буйства, подобный тому, что заставил его с риском для собственной жизни гоняться за мной по полному опасностей парку.

Он уточняет:

— Его родители заявили, что он встречался с ней год и приглашал домой на ужины. Они сказали, что думали, будто она его девушка. — И продолжает: — И сказали, что до той ночи ничего о тебе не знали и никогда не видели.

Джонатан Филдинг, ты прекрасно справился с домашним заданием.

Я добавляю:

— Ее звали Бритни. Голубоглазая блондинка. Оказалось, они встречались больше года. Я ничего не знала. Я думала, что он встречается только со мной. Они занимались сексом в его машине до того, как поехать в лес на вечеринку, — говорю я. Это правда. — Машина была там. Она стояла дальше по дороге, отдельно от остальных.

— Почему? — спрашивает Джонатан.

— Почему что?

— Почему он припарковался так далеко?

Пожимаю плечами:

— Не знаю. Может, он думал, что ему снова повезет.

Он смотрит на меня:

— Но уже с другой? Не с Бритни, с которой он занимался сексом? А с тобой — две девочки за ночь?

Черт тебя побери, Джонатан Филдинг. Однако ты прав.

Машина остановилась. Мы сидим в темноте гаража, такого же мрачного, как и мое настроение:

— Понятия не имею, что он там думал.

Джонатан не развивает тему, но я знаю, о чем он думает. Все подробности выложены в открытый доступ, и я уверена, что он их нашел.

Я ощетиниваюсь как еж. Воспоминания возвращают меня на одиннадцать лет назад в полицейский участок, к окровавленной одежде. К мозолям на руке от крепкого сжимания биты.

Слезы бегут ручьем по грязному лицу. По грязной душе.

— Я не собиралась заниматься с ним сексом в той машине. Хотя позволила ему утвердиться в этой мысли, но мне не хотелось, чтобы мой первый раз был таким, на заднем сиденье с каким-то придурком, который привез другую на вечеринку. Другую по имени Бритни, которая на самом деле была его девушкой.

Джонатан смотрит на меня и недобро ухмыляется.

— А что, по-твоему, должно было произойти? — спрашивает он. На самом деле это даже не вопрос.

— Не знаю, что ты имеешь в виду. — Хотя мне все ясно.

— Как ты собиралась защищаться от него? Тебе же грозила опасность. — Он трогает меня за руку, и я вижу в его взгляде проблеск утешения. — Я не осуждаю. Просто не могу понять, почему ты пошла за ним. Села в его машину.

Мое лицо превращается в каменную маску.

— Это было жестоко с моей стороны, — он убирает руку. Теперь я вижу в нем сочувствие. — Что же случилось на самом деле?

От моего внимания не ускользнул тот факт, что он ни разу не упомянул биту. Он не купился на мою историю, в отличие от копов, которые повелись на нее после того, как нашли машину и Лайонела Кейси.

— Я встречалась с ним. Он оказался дерьмом. И поставил мне ультиматум — доказать свои чувства, угрожая в противном случае уйти. Я впала в отчаяние. Я думала, если мы останемся наедине, и он увидит, как сильно я его люблю, то он перестанет быть таким дерьмом. Я не знала о Бритни, не знала, что они вместе целый год. Единственное, что было важно — моя жизнь, которая превратилась с ним в пытку. Он появлялся и исчезал, и я никогда не знала, когда он объявится снова. И когда бросит меня. Но когда он возвращался, я пьянела от любви. Ничто не могло отравить это счастье. Разве ты не встречал таких женщин, к которым испытывал похожие чувства?

Он задумывается на мгновение, но это сплошное притворство. Психолог оказался прав. Нормальные люди не попадаются в такие ловушки. Только сломленные.

— Возможно я бы встретил такую, не познакомься с будущей женой еще в юности, — ложь, но благодаря ей я понимаю, что он способен на милосердие. Это и есть доброта. Меня уничтожили. Я была тем самым другом, которому все стараются помочь, но который никогда не прислушивается к голосу разума.

Нимало не смутившись, он спрашивает:

— Почему же ты так привязалась к нему? К этому куску дерьма, который скармливал тебе одни объедки?

У меня уже готов ответ. Но это ложь.

— Когда мне было двенадцать, отец бросил нас и завел другую семью. Вероятно, мой выбор был как-то с этим связан. Именно тогда у меня начались проблемы. Мне понадобились годы, чтобы понять себя. Что во мне надломилось и почему. Я испытала громадное облегчение, наконец во всем разобравшись.

Звучит убедительно, что проблемы начались с уходом Дика. Как и вспышки гнева. Правда в том, что меня сломали задолго до его ухода.

Однако Джонатан повелся на это и продолжает дальше.

— А что произошло с тем парнем из Нью-Йорка? Который исчез?

Отличный вопрос, Джонатан Филдинг.

— Без понятия. Честное слово. Впервые в жизни я решила, что встретила стоящего мужчину, — отвечаю я. Затем пожимаю плечами и принимаю грустный вид. Трижды правда. Все это истинно, даже моя печаль.

— Тебе наверняка было тяжело, — констатирует он, — вновь начать встречаться. Теперь ты, должно быть, анализируешь все, даже то, что я сейчас говорю.

Я рисую круги в воздухе рукой, как фея — волшебной палочкой:

— Были бы у меня еще способности видеть, что творится в твоей душе, — я улыбаюсь, пытаюсь быть игривой.

В нашей истории перевернулась страница. Открыта новая глава.

— Да уж, — хмыкнул он. — Мне тоже оказалось нелегко решиться на подобный шаг, если тебе станет от этого легче.

Да, еще как. Несчастье любит компанию. Оно всегда побеждает сочувствие.

— С чего бы это? — уточняю я. Мне хочется услышать самую мрачную историю о том, как он мучился, чтобы не чувствовать себя одинокой в своих страданиях. Слишком долго я пребывала рядом с Роузи и Джо в атмосфере семейного счастья.

— Я уже говорил тебе о смерти матери в прошлом году?

Я киваю. Да, рассказывал, хотя я почти забыла из-за своего эгоизма, слушая лишь только ту часть, в которой он описывал, как сильно любили его родители, и давилась от зависти.

Истощение от хронической бессонницы кого хочешь сделает эгоистом.

— Это случилось сразу после развода. Примерно через месяц. Жена тоже присутствовала на похоронах. Прости, бывшая жена. Не знаю, почему я продолжаю ее так называть.

Мне тоже непонятно подобное упорство.

— Тебе наверняка было тяжело, — подыгрываю я. Мы оба упорно продолжаем твердить эту фразу. Интересно, не ходили ли мы с ним к одному и тому же психологу. Ха-ха.

— Когда гроб опускали в яму, я посмотрел на бывшую жену, она стояла с другой стороны могилы, не со мной, и мне показалось, будто все самое дорогое, все, что я люблю в жизни, хоронят в земле на моих глазах. Это чувство не покинуло меня. Ощущение хрупкости существования. Всего, что придает жизни смысл, ради чего стоит жить, может исчезнуть в один миг, а ты ничего не в силах поделать.

Черт. Подери.

Я уставилась на него, пользуясь тем, что он зажмурился и не видит меня. И плачет. Не навзрыд. Всего лишь две-три скупые слезинки.

Моргнув пару раз, он вновь открывает глаза и замечает мой взгляд.

Я отворачиваюсь.

— Прости, — извиняюсь я. — Я не хотела. Ты просто застал меня врасплох.

Он улыбается и качает головой:

— Это все разговоры о смысле жизни, жутких событиях из прошлого и скверных расставаниях… Подобные темы нечасто всплывают в разговоре, поэтому я попросту их игнорирую. Встаю каждое утро с постели. Иду на работу.

— Проверяешь, сколько у тебя лайков и смайликов на «Найди свою любовь».

— Точно.

Громко вздыхаю, давая ему понять, что бегу параллельно с ним затяжной кросс по эмоциональной полосе препятствий.

— Это было слишком. Прости меня. После возвращения я слишком много времени думала обо всем. Это моя вина.

— Знаешь, что все-таки радует? — спрашивает он.

Даже представить не могу.

— Что?

— В каком-то смысле это даже приятно. Катарсис.

Он знает, как перевернуть страницу. Я спешу перейти на нее вместе с ним.

— Понимаю. После возвращения домой мои разговоры ни разу не выходили за пределы обычных для мамочек сплетен, спорта и смешных историй из детства. Только веселых и никаких иных.

— У меня то же самое. Даже когда приезжаю к отцу или сестре. Мы никогда не говорим о матери, разве что вспоминаем, как она любила то или это, или как бы прокомментировала очередное происшествие из передаваемого в новостях. Ни слова о пропасти, оставленной в наших жизнях ее уходом, и об ослепительных лучах, осветивших всю глубину потери. Временами мне бывает одиноко.

Джонатан Филдинг, ты и не подозреваешь, что такое настоящее одиночество. А может быть, знаешь. Наверное, ты чувствуешь это по-другому, раз согревался воистину невероятной материнской любовью, а теперь ей настал конец. Вероятно, это даже хуже, чем провести всю свою жизнь, тоскуя по ней. Возможно, оставшаяся в душе пустота так велика, что настоятельно требует заполнить ее другими столь же сильными чувствами.

Мне хочется перегнуться через дешевую пластиковую панель и обнять Джонатана. Зарыться лицом в его шею у затылка, чувствовать его тепло. Мужчина, который знает. Мужчина, который понимает.

Я слышу, как Роузи насмешливо отчитывает меня. Разве не очевидно, что мужчины для тебя подобны наркотику? Еще не врубилась? Они не заполнят прорех. Напротив, сделают их лишь больше.

Завтра я брошу это безнадежное занятие, Роузи. Обещаю. Только один, и все.

Я должна убедиться, что не ошиблась в нем. Его слова. Его слезы. Разве я могу не видеть разницы? Я научилась не отвергать стоящих мужчин, видеть насквозь неподходящих, не превращая их в нечто большее, чем они действительно являются. Или нет?

Наверное, это неправильно видеть сейчас рядом с собой Ослиную задницу?

Джонатан Филдз вновь читает мои мысли.

— Как его звали? — спрашивает он.

— Кого?

— Твоего парня из Нью-Йорка. Кто бросил тебя. Испарился без следа.

«Ослиная задница», — едва не срывается у меня с языка. Однако, подозреваю, это был бы не самый уместный ответ.

— Кевин, — говорю правду, хотя она оставляет во рту горький привкус.

Молчание. Теперь он уставился на меня. В отместку сучке. Чувствую, как на щеке медленно прорисовывается тонкая линия. Всего лишь одна. Она огибает подбородок и остается там, пока я не смахнула ее.

— Боже, на сей раз я провинился! — восклицает он и, протянув руку над дешевой пластиковой панелью совершенно неправильной тачки и мягкой, нежной рукой стирает дорожку у меня на щеке.

— Оба плачем — не знаю, как и назвать столь душещипательное свидание.

На этот раз я даже не пытаюсь улыбнуться.

— Он причинил тебе много боли, да?

— Разве не видно, — умудряюсь ответить я, хотя губы дрожат. — Я не знаю, почему. Наш роман длился всего несколько месяцев.

Мы до сих пор в машине. Прошло уже полчаса, а мы так и сидим в темноте. Неожиданно я чувствую себя обманутой, будто попала в клетку, откуда не выбраться. Хотя путь наружу открыт. Можно открыть ручку дверцы, добраться до таблички выхода, пройти по улице к машине Роузи, доехать до дома, припарковаться на подъездной аллее, проскользнуть в парадную дверь, разумеется, незапертую, вдохнуть запах давленого чеснока, подняться на цыпочках по скрипучим ступенькам, прошмыгнуть по узкому коридору в мансарду, завалиться в постель на пушистый плед, пропахший шампунем моего племянника, и не смыкать глаз всю ночь…

Там всего лишь другая клетка. Я понимаю это, сидя в машине, в которой все неправильно, с этим незнакомцем, надеждой, слезами. В той тюрьме я пялюсь в потолок в паническом страхе, гадая, кто пишет мне угрожающие записки, почему Кевин меня бросил, исчезнув без следа, и покончу ли я когда-нибудь с этими мыслями, убивающими меня каждый день тысячами унизительных способов.

Какая клетка хуже?

Я решаю остаться.

— Этот парень стал первым, про которого ты подумала, что сделала верный выбор? — выпытывает Джонатан. — После осмысления проблем с отцом?

Я чуть поднимаю и опускаю подбородок. Да.

В моих ушах звучит голос Кевина. Я люблю тебя. Я чувствую его кожу на своей, пальцы, запутавшиеся в моих волосах, частое дыхание, согревающее щеку. Он сказал эти слова даже после того, как я выложила ему все — о той жуткой ночи. Рассказала о сжатых в кулаки руках, бросившем нас отце, матери с ее любовниками. Роузи и Джо. И Митче Адлере. И все равно он сказал это вопреки всему.

— Он сообщил о разрыве эсэмэской, — говорю я. — Я не знаю, почему. — Мои слова звучат жалко.

— Просто так? — спрашивает Джонатан, хотя ему все было сказано.

— Просто так. — По-моему, мне придется повторять это до бесконечности, пока он не убедится.

Джонатан Филдинг, вылупив глаза, качает головой, будто услышал нечто невероятное. Однако ему неизвестно мое прошлое, скольких подлецов я умудрялась найти в стоге сена, как они обращались с женщинами. Или только со мной. Подозреваю, скорее всего, я одна удостоилась подобной чести.

— Это неправильно. Бросать эсэмэской. Меня не заботит, какой век на дворе. Я, бесспорно, надеюсь, что между нами что-нибудь выйдет даже несмотря на мою старомодность, потому что я вообще не знаю, смогу ли иметь дело с современным миром.

— Тебя преследовали. Ты прошел через это. Так что, думаю, ты со всем справишься, — говорю я, пытаясь сменить тему. Я больше так не могу. Не сегодня. Я слишком устала.

Джонатан вытаскивает ключи из зажигания и забирает бумажник из бардачка под дешевой пластиковой панелью. Он открывает дверь, и в салоне зажигается верхний свет, от которого мы щуримся.

— Почему бы тебе не выпить у меня? Я хочу говорить с тобой еще, но так глупо сидеть в машине в гараже. У меня хороший вид из окна…

Черт. Нет. У меня есть вариант получше.

— Мы можем вернуться в бар на Ричмонд-стрит. Возможно, та маньячка уже ушла, — предлагаю я с видом образцовой послушницы.

Он выходит из машины. Обходит, открывает дверцу с моей стороны. Галантно предлагает руку.

— Пойдем, — говорит он. И тут на него что-то находит. Необузданность. Что-то сильное и мужественное, уносящее меня прочь словно океан от гавани.

Я протягиваю ему руку и выхожу из машины. Закрываю дверь. Встаю рядом с ним.

Он смотрит мне в глаза. Слезы высохли. На вопросы получены ответы.

— Пошли, — говорит он снова. — Ты в безопасности. Мы еще не на третьем свидании.

Следующая страница. Новая глава. Под названием, которое хорошо мне знакомо. Несчастье. Оно нравится мне, прежней Лоре, и я не могу отказать ей. Особенно после всего, через что я заставила ее пройти.

Прежняя Лора вырывается с заднего сиденья как собака, весь день просидевшая дома взаперти. Она вольно несется по лужайке, и солнце светит ей прямо в морду.

— Возможно, мне и не грозит опасность, — говорю я ему, — но о тебе этого не скажешь.

Ха-ха.

18

Роузи. Настоящее время. Пятница, 11 вечера.

Бренстон, Коннектикут

В старом доме воцарилась тишина. В этот раз на кровати устроился Джо с Мейсоном под боком. Непутевые родители даже не попытались уложить малыша в детской. Даже после часовой прогулки с Зоуи малыш чувствовал, что в доме что-то не так. В данном отношении маленькие дети как животные: и те, и другие чувствуют приближающуюся грозу еще до появления первого облачка на ясном небе.

Джо лежал в постели, но сна у него не было ни в одном глазу. Выключив звук на своем лэптопе, он искал мужчин по имени Джонатан Филдз.

Вернувшись на кухню за обеденный стол с компьютером Лоры, Роузи проверяла папку входящих в фальшивом аккаунте на «Найди свою любовь». Ничего нового — ни от «второго шанса», ни от остальных, к кому они обращались. За время, прошедшее после знакомства с теми записками и до нынешнего момента, ее организм успел взбунтоваться. Шок и ужас при мысли об исчезновении Лоры, возможно, навсегда, в результате жуткого преступления, деформировались в нечто иное — не в безмолвное смирение, читавшееся на лице Гейба, не в притворное беспокойство полицейских — а в пеструю мозаику из боли и уныния, страха и гнева. Она явственно ощущала их горький вкус, пока в голове развивались самые жуткие сценарии.

Лора исчезла и никогда не найдется. Лору нашли раненой или еще хуже. Она не решалась произнести это жуткое слово даже про себя. Трагедия начала набирать обороты, развиваясь от сцены к сцене. Перед Роузи неожиданно открылась панорама, демонстрирующая муки родителей пропавших детей. День за днем надеются. Каждый день скорбят. Такой может стать ее жизнь. Мысль об этом невыносима.

Она схватилась за голову, уперлась локтями в стол. Как люди, прошедшие через такое, учатся жить дальше?

Она представила родителей Митча Адлера, как они научились жить, потеряв единственного сына, хотя у них были еще две дочери, какая пустота ворвалась в их семью. Подросток, еще не ставший мужчиной, которого Роузи даже сейчас ясно помнит, просто исчез. Он не был милым парнем. Повзрослев, он навряд ли бы стал хорошим мужчиной. И все же, какую бы ни вел тот жизнь, она кончилась на дороге из гравия. С пробитым черепом. В луже крови. С застывшей рядом с ним Лорой.

Его семья недолго задержалась. У них были родственники в Колорадо, и они переехали до Рождества. Роузи искала их, но не нашла ни следа в Коннектикуте. Однако в Бренстоне жили друзья Адлеров. И Митча, большинство наверняка до сих пор живут здесь или вернулись после колледжа. Любой из них мог заметить Лору в городе и отправить ей записки.

Роузи задумалась, что бы делала она сама, окажись не парень, а сестра, лежащей мертвой на земле. Преследовала ли бы она человека, которого считала бы виновным. Вряд ли можно удовлетвориться обвинением душевнобольного отшельника — человека, который не может быть привлечен к уголовной ответственности. Правосудие, как могло бы показаться, было глухо к семье Адлеров.

Она услышала звонок телефона, лежавшего у раковины, и вмиг оказалась там.

— Гейб? Что стряслось? Выкладывай…

Он сообщил уставшим голосом:

— Звонила та официантка из портового бара, которая обслуживала Джонатана Филдза и однуиз его пассий, — доложил он. — Она нашла кассовый чек от кредитки.

— Той самой женщины, оплатившей выпивку своей картой?

— Это было три недели назад, как сказал бармен. Ее зовут Сильвия Эммет.

Роузи схватилась за сердце.

— Роузи?

— Да. Я слушаю. Мне надо с ней поговорить. Сможешь узнать номер?

— Узнал. Я оставил сообщение. Дал оба наших номера. Наверное, она спит. Уже поздно.

Роузи кругами обходила кухонный островок:

— А что, если мы поедем туда. Или отправим полицейских! Не можем же мы ждать всю ночь. Боже мой, Гейб…

Он прервал ее:

— Каких полицейских? Ты им звонила?

Роузи остановилась.

— Да. Нельзя было тянуть и дальше.

— Что сказали копы? Они…

— Ничего. До них, похоже, не дошло, кто такая Лора, к тому же они не проявили особого рвения. Они обещали утром попробовать добыть распечатку звонков с ее номера.

В трубке воцарилась тишина. И затем:

— Молодец, Роузи. Ты права. Нечего было тянуть резину.

У нее вновь забежали мурашки по коже. Ей вовсе не хотелось быть правой. Лучше бы Гейб сказал, что она приняла все слишком близко к сердцу, что следовало подождать, убедил в абсурдности ее предположений.

Вдруг она вспомнила о записках, найденных Джо в карманах пальто Лоры. Угрозы. Гейб тоже о них не знал.

— Еще такое дело… — начала было она, но стали звонить по второй линии.

— Роузи? — Гейб ждал окончания фразы.

— Потерпи немного — мне звонят. Может быть, это та женщина…

— Давай! Отвечай сейчас же!

Роузи приняла параллельный вызов:

— Алло?

— Говорит Сильвия Эммет, — женщина говорила шепотом. Так, будто набрать номер ее заставили под дулом пистолета.

Роузи поехала на машине Джо в западную часть города. На улицах было тихо и пусто. Там не было ничего, кроме промышленных зданий — одни склады и автосалоны. Проехав мебельный магазин, она увидела неоновые огни закусочной. Роузи свернула во двор, припарковала машину, зашла внутрь и села напротив девушки с каштановыми волосами, собранными в хвост. Она оказалась молодой, приблизительно одних лет с Лорой, и столь же очаровательной.

— Сильвия? — спросила Роузи.

Девушка жестом предложила сесть.

— Да, — подтвердила она.

Роузи аккуратно скользнула на сиденье с другой стороны стола.

— Я Роузи. Спасибо, что откликнулась на нашу просьбу. Ты не знаешь…

— Зато мой парень может узнать, — она покраснела. — Он не должен…

Подошла официантка. Сильвия заказала кофе.

— Мне то же самое, — распорядилась Роузи, а затем повернулась к собеседнице:

— Прошлым вечером моя сестра отправилась на свидание с незнакомцем. Она до сих пор не вернулась домой.

Сильвия отпрянула с широко раскрытыми глазами:

— И какое отношение это имеет ко мне?

— Ее телефон в последний раз запеленговали в портовом баре. Бармен опознал этого парня… — Роузи вытащила из сумочки помятую фотографию и расправила на столе. Указав на Джонатана Филдза, она уставилась на его самодовольную ухмылку. — Сестра собиралась встретиться с незнакомым парнем с этого сайта. Возраст, описание в профиле совпадают. К тому же он был в баре, где у телефона села батарейка.

Роузи наблюдала, как Сильвия обдумывает ее слова, отчасти надеясь, что собеседница скажет что-то полезное и это направит расследования в новое русло, потому что выяснится, что этот мужчина, этот игрок, вовсе не тот, с кем встречалась Лора. Она так и не могла решить, какой вариант лучше.

Однако все это было не важно. Надежда испарились, когда изумление на лице Сильвии прошло, и та узнала подозреваемого.

— Он любил это место. Там всегда толпа народа. Легко затеряться.

— Сестре он представился как Джонатан Филдз, — уточнила Роузи.

Сильвия брезгливо замотала головой:

— Ложь. Я познакомилась с ним в другом баре. Не через сайт знакомств. Я была с друзьями, а он скучал в одиночестве. Закидывал удочку, как выяснилось. Он был настойчивым, но милым. Сначала он сказал, что его зовут Билли Ларсон. Однако на нашем первом настоящем свидании, которое было в том портовом баре, он сказал, что соврал насчет имени и в действительности его зовут Бак Ларкин. Одна ложь на другой. После его признания я подумала, что для него чрезвычайно важно скрывать имя. Он заявил, что ему не нравится, когда женщины пытаются найти его в социальных сетях. Сказал, что они могут наговорить гадостей его бывшей жене и ранить ее чувства. Полная чушь, верно? Хотя тогда я так не думала. Особенно сидя напротив красавчика Билли, или Бака, или как его вообще зовут, с парой бокалов вина…

Вернулась официантка с кофе. Сильвия подхватила свой заказ обеими руками, едва не расплескав кофе на блюдце. Ее мысли были заняты им, Джонатаном Филдзом. Билли Ларсоном. Баком Ларкином. Этим лжецом.

Роузи молчала. Она не хотела перебивать ее монолог, опасаясь, что собеседница больше не скажет ничего, так и не дав зацепки, способной привести к пропавшей сестре. Между тем Сильвия, очевидно, стремилась как можно быстрее выложить свою историю.

— В общей сложности мы встречались трижды, если считать вечер нашего знакомства, — продолжала она. — На двух первых свиданиях он вел себя как истинный джентльмен. Покупал напитки. Заплатил за ужин на втором свидании. Открывал передо мной двери, слушал меня. Из-за него я даже начала сомневаться в собственном парне, понимаешь? В нем воплотились все достоинства, которых нет у моего парня. Но сейчас, оглядываясь в прошлое, я вижу, как внимателен он был к каждому моему слову, поэтому да, разумеется, я соврала насчет Дэна. Мы ведь даже не женаты и не живем вместе. Не знаю. Может быть, я такая же лгунья, как и этот проходимец.

Она прервалась, сделала глоток кофе. Казалось, прошла целая вечность.

— Что произошло? — наконец решилась Роузи. — Почему ты согласилась встретиться со мной посреди ночи?

Сильвия подняла на собеседницу взгляд, неожиданно исполнившийся сомнением.

— Умоляю, — настаивала Роузи. — Мне нужно знать, что могло стрястись прошлой ночью.

— Знаешь, сомневаюсь, что мой ответ поможет тебе найти сестру. Мне трудно говорить об этом. Это унизительно.

— Не думаю, что кому-то из нас удается прожить жизнь, не совершая унизительных поступков.

Сильвия мягко улыбнулась. Выдохнула. Уставилась в чашку.

— Я просто хотела быть уверенной в нем, понимаешь? В Дэне. До того, как мы поженимся или заведем детей. Я об этом даже не задумывалась, пока не встретила Бака в том баре. Он был таким внимательным, ну, знаешь, да? А Дэн, он… не особо разговорчив. Я задумалась, а не слишком ли тороплюсь. У меня сразу возникли к этому типу чувства. Он был эмоциональным, умным. Он даже плакал, когда рассказывал о своем разводе.

— Значит, Джонатан Филдз, — протянула Роузи, размышляя вслух, — то есть Бак или, как бы его ни звали, — она снова показала на фотографию, — любил поговорить?

— Ты и не представляешь, насколько. До такой степени, что казалось, он мог читать мои мысли. Что бы я ни сказала, у него всегда был готов умный, содержательный ответ. Он никогда не скучал и не дергался по пустякам. Начитанный интеллектуал, понимаешь? К концу третьего свидания я искренне считала, что по уши в него влюбилась, окончательно и бесповоротно. В ту ночь мы встретились в заведении в центре.

— На Ричмонд-стрит? — уточнила Роуди.

— Неподалеку. На Мейн-стрит, в соседнем квартале.

— Машину, в которой приехала моя сестра, нашли на Ричмонд-стрит! Ты была у него дома?

Сильвия покачала головой:

— Нет, хотя все три раза он звал меня. Мы разговаривали часами. Я говорила, что пока слишком рано — может быть, в следующий раз. Все эти вещи о сексе на третьем свидании — полная чушь, и я не велась на это. И тогда он предложил прогуляться. Он не был разочарован, или, по крайней мере, так казалось. Он на самом деле мне безумно нравился. Я была так смущена и чувствовала вину, но в то же время и страсть, которую я давно не испытывала. Он был в моей голове. Не знаю, как это описать иначе.

Мы шли по переулку. Он сказал, что хочет мне кое-что показать. Что-то вроде галереи. Конечно, она была закрыта, на улице — никого. Было далеко за полночь. Он указал через окно на картину, заявив, будто ее написал его друг. Чушь собачья, как я выяснила потом, тот художник давным-давно умер. Однако суть не в этом.

Сильвия наклонилась к собеседнице, понизив голос. Ее глаза нервно обшаривали маленький зал, хотя после Роузи там не появилось ни одного посетителя.

— Между галереей и следующим зданием был узкий проход. Вот почему он привел меня туда. Он схватил меня за руку, и мы оказались между домами. Нас было видно с улицы. Он сказал, что больше не мог ждать ни секунды, чтобы не поцеловать меня. И поцеловал. И точно так же, как он проник в голову и завладел мыслями, в том переулке он сделал и с моим телом. Он не спешил, был естественным и великолепным, и я даже не понимала, что происходит на самом деле, пока не оказалась прижатой лицом к глухой стене, а он — во мне…

Она замолчала. Зажмурилась и резко встряхнула головой, словно пыталась стереть завладевшие ею воспоминания. Вновь открыв глаза, она сморгнула слезы.

— Но все же хочу уточнить. Он не напал на меня, не принуждал. Просто мастерски соблазнил. Он сделал так, чтобы я сама захотела его. Он откровенно рассчитывал на секс на третьем свидании и получил его.

Роузи потянулась через стол и взяла собеседницу за руку.

— Мне так жаль тебя. — Она не лукавила, но все равно желала узнать продолжение. Дело явно не ограничивалось обольщением и разочарованием. Иначе ее опасения, что огорчение Лоры обернулось яростью, окажутся оправданными.

— Позволишь спросить, что же случилось дальше? Вы виделись снова?

Сильвия высвободила ладошку и уложила ее на колени.

— Все изменилось. Как только он прижал меня лицом к стене, вся его нежность и обходительность стали уродливыми. Он зашептал мне на ухо. Считается, что грязные разговоры возбуждают, но я ни разу не слышала настолько мерзких, отвратительных, унизительных. Он искусал мне мочку уха до крови и вел себя подчеркнуто грубо и жестоко. Когда все кончилось, он постарался как можно скорее избавиться от меня. Едва дождавшись, пока я приведу одежду в порядок, он просто застегнул молнию на штанах и зашагал прочь. Пришлось бежать, чтобы догнать его.

— Господи, — выдохнула Роузи, представляя эту сцену.

— Слушай, я не наивная дурочка. И не в первый раз была в ситуации, скажем так, не располагающей к дальнейшим отношениям. Я не та девочка, которая думает, будто каждый переспавший с ней парень собирается на ней жениться.

Сильвия положила руку на фотографию мужчины:

— Но этот тип явно болен. Всю дорогу до ресторана он ни разу не оглянулся, пробормотал что-то типа спасибо, и скрылся без всяких объяснений. Даже не проводил до машины. Даже не поцеловал и не пожелал спокойной ночи. Будто он хотел убедиться, что сделал все, чтобы я чувствовала себя использованной тряпкой, о которую вытирают ноги. Дело не в сексе. Он хотел причинить мне боль. Но это еще не конец…

Тут Сильвия расхохоталась, безумный взрыв словно прорвался наружу из самых глубин души.

— Я выжидала два дня, перед тем как написать ему. Худшие два дня моей жизни. Все факты были налицо как и мерзкое ощущение внутри меня, но я все же продолжала надеяться, что ошиблась. Верила, что он просто странный и эксцентричный или еще что-нибудь, ведь все остальное, эти разговоры, взгляды, мои чувства к нему, были настоящими. Ведь если я ошибалась… и если мной так легко манипулировать… то прежний мир перевернется с ног на голову. Будто ничего этого и не было.

Роузи не знала, что сказать, поэтому промолчала. Она представляла Лору с этим мужчиной, гадая, раскусила ли сестра его. Она превосходно разбиралась в людях. Кроме тех, кто дарил надежду на любовь.

— Наверное, ты думаешь, что я полная идиотка, — сказала Сильвия после короткой паузы.

— Нет! — запротестовала Роузи. — Я думала совсем о другом. В этом мире невозможно существовать, никому не доверяя. Это было бы ужасно.

— Что же, возможно, так и есть. Когда я наконец решилась написать ему, номер не определился. Он исчез. Предоплаченный тариф. Одноразовый телефон. Все его имена были ненастоящими. Он поступил так со мной и был уверен, что я не найду его. Я пыталась. «Гугл». «Фейсбук», другие социальные сети. Он исчез. А я осталась с чувством вины и опозоренной, но знаешь, что еще я испытала?

— Что? — спросила Роузи.

— Благодарность. К Дэну. К этому скучному парню, который вечно смотрит футбол на диване и не слышит ни слова, которое я ему говорю, но любит меня, он честный, преданный и не называет шлюхой, когда мы занимаемся любовью. Тот тип, Билли или Бак, или Джонатан или черт его знает кто еще, — он больной на голову, он лжец. Он не тот, кем представляется. Но теперь я пытаюсь считать его подарком судьбы. Он показал мне, каких чудовищ можно встретить на улице.

— Обещай мне, — попросила она, на этот раз сама схватившись за руку Роузи. — Поклянись никому ничего не рассказывать. Я не могу потерять то, что имею. Только не из-за этого. Пожалуйста.

— Конечно, — заверила ее Роузи. — Я буду нема как рыба. Но можешь остаться со мной еще немного? Рассказать о нем больше, о чем он говорил, о его прошлом, что угодно — это поможет мне найти его. А с ним — и мою сестру.

Сильвия кивнула.

— О’кей, — согласилась она, — только тогда ты дашь мне еще одно обещание.

— Выкладывай, какое.

— Я не мстительна и не жестока, но, если у тебя действительно получится выйти на него, я хочу знать, кто он есть на самом деле, — сказала она. — Так или иначе, я хочу, чтобы он заплатил сполна.

19

Лора. Одиннадцатый сеанс.

Два месяца назад. Нью-Йорк

Доктор Броуди: Это может смешаться в голове. Духовная близость и секс. Власть и секс.

Лора: Ты прямо как статья из «Космо».

Доктор Броуди: Я знаю. Это банально. Ты помнишь, когда все изменилось? Когда-то ты чувствовала власть, преследуя вампиров и карабкаясь по деревьям. Даже в школе, в спорте.

Лора: Даже прыгая через обручи в группе поддержки.

Доктор Броуди: Возможно. Однако все изменилось, верно? Что вызвало подобную перемену?

Лора: Тебе это покажется смешным.

Доктор Броуди: Я жду.

Лора: Поцелуй. Все изменилось после одного поцелуя.

20

Лора. Ночь накануне. Четверг, 10.30 вечера.

Бренстон, Коннектикут

Джонатан Филдинг живет в симпатичной многоэтажке с темно-синим ковролином и бежевыми обоями в вестибюле. Отделка из золота, все вместе смотрится затейливо и нарядно. Возможно, немного старомодно, но это нормально для нашего городка.

Мы молчим в лифте. Не проронили ни слова, идя по коридору к его двери. И не говорим, когда он находит ключ, вставляет в замок, поворачивает ручку и пропускает меня внутрь.

— Вот мы и пришли, — наконец произносит он. — Дом, милый дом.

Только в квартире совсем не мило. Это не выглядит как чей-то дом. Здесь практически пусто.

Он замечает выражение моего лица и заранее извиняется.

— Знаю, знаю. — Он воздевает руки, понурив голову, словно смиренно кается и приносит нижайшие извинения. — У меня не было времени обставить все здесь должным образом.

Это еще мягко сказано.

Я прохожу и осматриваю голые стены. Слева расположена кухня, сияющая такой стерильной белизной и чистотой, словно в ней редко готовят. На столешницах пусто, если не считать меню блюд на вынос и пластиковых столовых приборов. Даже солонки нет. Даже грязного стакана, который он не успел поместить в посудомоечную машину.

В самом центре — гостиная. Маленький диван у стены. Черный, кожаный, никаких подушек для сна. С него открывается роскошный вид на противоположную стену с гигантским телевизором, стоящем на временной подставке. Ждет, когда его повесят. Рядом с ним — кабельная коробка и провода, уходящие в стену.

И больше ничего. Ни кофейного столика. Ни картины, ни фотографии или коврика. Абсолютно. Ничего.

— О’кей, — скептически замечаю я, добавляя эту информацию к тому, что он рассказывал за последние три часа.

Он больше года в разводе. Он сказал, что раньше здесь жил и работал. Ездит в Нью-Йорк всего несколько раз в месяц.

Список подозрений, в который входят машина и та женщина (да, теперь я вернула ее), расширяется на несколько пунктов: удивительно, что он добровольно остался в маленьком городке, где вынужден знакомиться с женщинами в интернете.

Я начинаю расследование:

— Ну, еще скажи мне, что подрабатываешь в ЦРУ.

Он нервно смеется. Бросает ключи на голую кухонную столешницу. Они громко звенят, беспрепятственно скользя по гладкой поверхности, где нечему их задержать.

— Почему? — спрашивает он.

— Как можно прожить здесь целый год с одним диваном? Неужели ты не взял ничего из прежнего дома? Я думала, после развода супруги делят имущество.

Вскинул брови, склонив голову набок. Губы изгибаются в кривой улыбке. Милой? Или я ошибалась? Или она полна самодовольства?

— Знаю. Я просто… Все напоминало мне о жене и нашей совместной жизни. Дело не в том, что я до сих пор люблю ее или еще в таком духе. Однако расставание означает конец мечты, верно? Мечты создать семью и прочее.

Гм… Джонатан Филдинг, ты мог бы придумать что-нибудь более убедительное. Не так ли?

— Но тогда почему ты не побежал в ИКЕА и не закупился? У тебя хоть посуда есть?

Джонатан Филдинг открывает шкаф и гордо демонстрирует набор белых тарелок без росписи и стеклянных стаканов.

— Хочешь выпить? — интересуется он, меняя тему.

— Разумеется, — соглашаюсь я, возвращаясь к прежнему вопросу. — Серьезно, неужели ты правда здесь целый год? И так живешь?

У него есть бутылка виски, он разливает нам по стаканам.

— Понимаю. Выглядит жалко. Мы можем поехать в ИКЕА на следующем свидании… если, конечно, ты еще захочешь со мной встретиться. Я готов. И уверен в этом.

Он вручает мне золотистый напиток и ведет в пустую, если не считать софы, комнату.

Мы садимся по разные стороны. Однако диванчик невелик, и, устроившись коленом на подушке, Джонатан оказывается рядом со мной — хоть руку протяни.

— Расскажи мне что-нибудь забавное. Что-нибудь хорошее, — просит он. — Судя по всему, у тебя много прекрасных воспоминаний из детства — с сестрой, ее мужем, другими детьми в районе. Это должно быть невероятно — расти так близко к этим лесам.

Что же, если ты так ставишь вопрос…

— Наверное, в каких-то отношениях у меня действительно было счастливое детство, — говорю я и даже отчасти верю сказанному. Хотя «счастье» — не совсем подходящее слово, и я пытаюсь прояснить ситуацию.

— Впрочем, странно. Когда я сейчас это вспоминаю, что-то мне уже кажется радостным и забавным. И думаю «о боже мой!». Как мы натягивали канат через огромное упавшее дерево. И прямо внизу было отвратительнейшее болото из грязи и тухлятины, которое ты только можешь представить. Однажды я поскользнулась и чуть не упала, но так вцепилась в кору, что смогла удержаться и перелезть на другую сторону…

Радость.

— Но в другое время я вспоминаю постоянное беспокойство, оно на все бросало тень.

Гнев.

— Это ведь связано с твоим отцом, да? Твоя мать знала, что он обманывает ее. Плакалась на кухне вашей соседке — как ее там звали?

— Миссис Уоллис. Мать Гейба.

— Точно. Конечно, ты и должна была беспокоиться. Вся твоя жизнь словно стояла на зыбучих песках.

Я торжественно киваю. Во всем виноват Дик. Ловко выходит — не подкопаешься.

Снова возвращаю разговор в более радостное русло.

— В этих лесах я впервые поцеловалась с мальчиком.

— Неужели! — восклицает он, перебираясь немного ближе. Я не хотела его провоцировать, но теперь уже поздно что-то менять.

— Поверь мне, в этом не было ничего романтичного! Нас собралось семь или восемь человек. Мы играли в бутылочку в форте, который построили из куска фанеры.

— Совершенно в духе высоких технологий.

— Да. Очень, — улыбаюсь я. — Роузи и Джо там не было. Я вытащила из дома двух школьных подруг. Еще был Гейб. И его брат Рик, но только из-за Ноэль, она тоже жила тогда на нашей улице и училась с ним в одном классе. Кажется, она тоже пришла с приятельницей.

Джонатан Филдинг с невозмутимым видом устраивается поудобнее, тем не менее умудряясь чуть сдвинуться в мою сторону.

— Сколько тебе тогда было лет?

— Наверно, четырнадцать. Джо с Роузи к тому времени уже были вместе, значит, им исполнилось соответственно семнадцать и шестнадцать. Гейбу было шестнадцать. Его брату около восемнадцати. Точно не помню, но все мы были подростками.

— Гигантский котел бурлящих гормонов.

— Какой ужас, — я съежилась от его сравнения. — Так или иначе, в нашем кругу сидело всего три мальчика. Одного я вообще не знала и не помню его имя, можешь себе это представить? Самый первый парень, которого я поцеловала, а я без понятия, как его звали.

— Эта игра всегда казалась мне странной. Целоваться с друзьями перед всеми, а потом смотреть, как они меняют партнеров.

— С меня хватило одного того раза, мне никто из них не нравился, слава богу, бутылочка ни разу не показала на Гейба. Он был моим лучшим другом, и мы чувствовали бы себя неловко.

Здесь я схитрила. После того дня мне стал нравиться один из тех мальчиков. Если, конечно, влюбленность и вожделение означают одно и то же.

— Замечу только, как парень, что это было бы более, чем неловко. Он бы смотрел потом на тебя другими глазами.

— Он был мне как старший брат, и не думаю, что он бы согласился поцеловать меня. Это все равно, что целоваться с Джо. Можешь представить, что было бы, если бы он был там? Боже.

Немного сдвинув ногу и сместив локоть, он оказывается еще ближе.

— От твоей соседской компании немного попахивает кровосмешением. Делить все детские переживания, расти вместе, а потом — вот те раз — Роузи и Джо женятся. Они же знают друг друга как облупленные. Иногда я думаю, что некоторые вещи лучше держать при себе или делиться ими только с теми, кто не принимал в этом участия. Которые могут быть объективными.

— И не будут вспоминать прошлое, чтобы выиграть спор, чья очередь выносить мусор.

— Вот именно!

Воцаряется смущенное молчание. Я пью виски. Слава небесам за этот божественный напиток. Он забирает мой стакан, встает и отправляется на кухню. Я слышу, как кубики льда падают в стаканы и затем лопаются, когда на них попадает спиртное.

— Значит, ты целовалась с парнем, имени которого не помнишь. Но не с Гейбом. А как насчет третьего, его брата?

Он возвращается, протягивает мне стакан. Садится заметно ближе, и я понимаю, для чего он ходил за добавкой. У меня было еще много поцелуев после того первого. Так что я знаю, что к чему.

— Да, Рик. Он был отвратительным ребенком. Испорченным до мозга костей. Девять месяцев в году он проводил в военном училище в Вирджинии, но несколько лет он приезжал на лето домой. Миссис Уоллис плакалась на него моей матери у нас на кухне. У нее будто камень с души упал, когда он ушел в армию.

— И тебе пришлось целоваться с ним?

— Да. Это убило всю романтику первого поцелуя — целоваться с незнакомым парнем и тем, кого и знать не желала. Однако это было недолго — если честно, он немного побаивался меня.

— Побаивался? Почему?

— За пару лет до этого я… — сердце бешено бьется. Приливает адреналин. Я готова сражаться до последнего или бежать с поля боя. Человеческий организм в лучшей форме.

Я не имею права рассказывать эту историю, но уже начала. Придется внести поправки.

— … я постоянно ябедничала на него, когда он угрожал нам. По-моему, именно из-за меня его отослали подальше от дома, в военное училище.

— Ну и дерьмо. Он, похоже, тебя ненавидел.

— Мне было плевать. Он постоянно со всеми дрался — даже с собственным братом. Один раз вышло совсем ужасно. Я увидела, как он избивает Гейба у нашего форта, и заорала, что нажалуюсь их матери. Рик ударил в последний раз и сбежал. Пожелав мне, правда, пойти с собой трахнуться, что очень мило с его стороны, поскольку мне было одиннадцать.

— И потом через несколько лет ты с ним целовалась.

Делаю вид, что не заметила вопроса, и ухожу от темы.

— О’кей, — выдаю я с самой соблазнительной улыбкой, которой меня обучили. — Твоя очередь. Какие воспоминания остались у тебя о первом поцелуе?

Джонатан Филдинг начинает рассказывать какую-то слащавую историю любви, когда он учился в девятом классе. Банальность, как будто бы сюжет подросткового сериала. У меня голова идет кругом, так что его слова попросту отскакивают прочь.

Рик Уоллис. Бутылочка вращается, замедляет свой ход. Мимо Гейба и безымянного парня, и я не могу поверить тому, что происходит в моем сердце. Я терпеть не могу Рика Уоллиса. Ненавижу, как он нас доставал и преследовал. Горлышко медленно проплывает мимо Ноэль. Помню выражение его лица, когда ударила той палкой. Когда он увидел силу моего гнева.

Она замерла. Горлышко указывает на Рика Уоллиса. Гейб спешит подняться, но уже слишком поздно что-либо остановить. Мы идем в центр круга. Он схватил меня за затылок и грубо целует. Он вкладывает в поцелуй долгие годы застарелой ненависти и фантазии об изощренной мести — я чувствую это по его горячему дыханию. И вдруг появляется что-то новое. Его тело подчиняется моим губам. Моему дыханию. Ненависть отложена на потом.

Мне тогда было четырнадцать, и в тот день я впервые почувствовала силу сексуального желания. До тех пор я всегда вела себя как пацанка. С руками, сжатыми в кулаки. Я была девчонкой, которая лазала по деревьям, раскачивающимсяя над нашим домом, пробивала стены до дыр, сквернословила как дальнобойщик — какие грязные ругательства слетали с маленьких розовых губ. Шокирующие, ужасные. У меня всегда был наготове арсенал средств против тех, кто осмеливался быть моим врагом. Как и против врага, засевшего у меня внутри — беспокойной неприкаянности, неуемной тоски.

Однако ничто не было таким же мощным, как это желание.

Я покинула форт. Ушла из леса. Бросила Рика Уоллиса. И понеслась домой со всех ног.

Убежать от себя не удалось. Той ночью мне снился Рик Уоллис. Его поцелуи, его руки на моем теле. Представляла, как его тело освобождается от лютой ненависти, отступающей перед лицом превосходящего противника — желания. И остается единственное, о чем я страстно мечтала.

Любовь.

Голос Джонатана Филдинга уже не резонирует в гулкой комнате. Рассказ закончен.

— Твоя история приятнее моей, — отзываюсь я, хотя не слышала ни слова. Однако подобное сравнение можно делать без всякой опаски.

Тишина. Он смотрит на меня со страстью во взгляде.

— Я хочу тебя поцеловать, — говорит Джонатан Филдинг.

Я не соглашаюсь, но и не возражаю.

Он тянется через диван. У него свободна только одна рука — в другой он держит стакан. Он неуклюже чокается со мной, и виски проливается на скользкую черную кожу. Джонатан забирает мой стакан и ставит оба на пол.

Он бережно охватывает мою голову двумя руками, словно птенца, и притягивает к себе. Он закрывает глаза, но мои — открыты.

Его дыхание щекочет щеку, пока рот находит мои губы. Его руки держат мое лицо.

Гигантская волна грязной похоти обрушилась на меня.

Я целовалась тысячи раз. Казалось бы, пресытилась по горло. Однако поцелуи снова уносят меня.

Мы проходим все ступени. Они мне известны от «а» до «я». Прикосновение губ. Мягких, почти неподвижных. Вдох и выдох. Тепло. Снова сходимся, на этот раз открыв рот. Дыхание смешивается. Рука перемещается на затылок. Пальцы перебирают мои волосы. Ладонь сжимает меня. Желание стучится в двери, когда его язык ласкает мой. Нежный поцелуй становится яростным от страсти.

Неуловимая любовь всегда бежала от меня. Однако этот поцелуй полон обещаний.

Я закрываю глаза и ощущаю прилив силы, сладкое опьянение. Как мне это знакомо.

Я думаю о Рике Уоллисе, скорчившимся на утоптанной земле.

Перед глазами появляется Митч Адлер, лежащий на дороге мертвой грудой.

Джонатан Филдинг. Что делать с этим поцелуем и его обещаниями? Я практически тебя не знаю. Еще слишком рано дарить надежду.

Я знаю, что не имею права.

И сейчас ненавижу тебя за нее.

21

Роузи. Настоящее время. Суббота, 2.00 ночи.

Бренстон, Коннектикут

Как поступила бы Лора?

Роузи обдумывала услышанное по дороге домой. Соблазнение. Мастерское соблазнение. Он говорил часами, проникая в мысли Сильвии Эммет. Внушил ей нежные чувства, чтобы жестоко растоптать их. Он заставил ее ненавидеть себя больше, чем его.

Лора была бы как мотылек, летящий к пламени. Она бы говорила и говорила, интерпретируя его слова в угоду придуманному ей образу.

Потом последовал бы невинный поцелуй. С него-то все и начинается.

Почему бы не остановиться на этом? Посмотреть, что будет дальше. Убедиться, достоин ли он тебя.

Совсем несложно давать советы, покоясь на вершине моральных устоев. И как легко осуждать. Лору и ее волков.

Она въехала на подъездную дорожку и выключила мотор. И сидела в темноте, погрузившись в раздумья.

Что бы почувствовала Лора?

Поцелуй пробудил бы в ней желание. Она бы преисполнилась надежды и, потеряв голову, отдалась ему.

А если он безразлично ушел, дав своим поведением понять, что обманывал ее?

Как поступила бы она сама, если бы Джо бросил ее после стольких лет дружбы? После того, как они переспали? Если бы после ночи, когда они занимались любовью, он сказал ей, что ему плевать? Если бы сказал, что больше не хочет быть с ней?

Роузи пыталась это представить. Джо был верен ей с тех самых пор, когда она впервые задержала на нем взгляд чуть дольше положенного. Это произошло в школьном коридоре. Они болтали, как обычно, с друзьями. И вдруг она заметила его взгляд и сразу все поняла. Это было легко. Она посмотрела ему в глаза, он покраснел, и тем вечером он впервые поцеловал ее.

Но если бы это было не так? Что бы она делала, если бы события развивались по иному сценарию?

Она наверняка обратила бы внимание на парня с уроков истории, который вечно флиртовал с ней. Она бы ответила на его заигрывания и, возможно, даже пошла бы куда-нибудь с ним, чтобы Джо видел, что у нее есть выбор, и она этим пользуется. Разве не так поступают люди?

Лора повела бы себя иначе. Если она не прибегла к насилию, то ушла прочь с гордо поднятой головой. Она бы не позволила незнакомцу, разведенному старику с этого сайта, думать, будто он ранил ее. Однако после ухода подлеца, поняв, что его невозможно найти, она, преисполненная ярости, задалась бы другой целью. Отомстить другому, кто сделал ей больно и не заплатил по счетам.

Тот мужчина из Нью-Йорка. Ослиная задница. Лора ушла, не разрешив проблему. Не получив ответа. Но в отличие от Джонатана Филдза, она знала, где его искать.

Роузи ворвалась в дом и бросилась на этот раз к своему компьютеру, стоявшему на небольшом столе в углу кухни.

Она знала только имя. Кевин. И больше ничего. Они пытались и прежде найти его, но безуспешно. Обе подруги Лоры, которым звонила Роузи: Джилл с работы и соседка по квартире Кэтлин, — тоже о нем ничего не знали.

У нее возникла идея. Она вошла в свою почту и набрала его в поисковике. На экране высветилось семь старых писем — все от Лоры. Роузи знала: нужное ей пришло в мае, когда роман только начинался. Лора была с ним в отеле напротив его офиса. Тогда она и сообщила сестре, как его зовут.

Вот они.

Лора: Угадай, где я.

Роузи: На работе? Сейчас вторник, три часа дня.

Лора: Я распиваю шампанское в «Уэст-отеле». У Кевина всего час.

Роузи: По-моему, ты говорила, что он хорош в постели.:)

На самом деле она не завидовала, а беспокоилась. Лора была на седьмом небе от счастья. Забрасывала электронными письмами и эсэмэсками с подробностями своих похождений с новым любовником, Кевином. Она постоянно твердила, что он совсем другой. Он был добр и любил ее. Но Лора казалась одержимой. Взволнованной. Слова были другими, но настрой остался прежним, как это происходило с другими мужчинами.

Роузи вошла в свой аккаунт на сайте знакомств и кликнула на критерии поиска, по которым они отбирали мужские снимки — те самые, с Джонатанами Филдзами. Разведен. От тридцати пяти до сорока лет. Годовой доход — свыше ста пятидесяти тысяч долларов. Теперь она ясно видела то, чего не замечала прежде. Джонатан Филдз оказался самым симпатичным парнем на странице и выглядел значительно моложе сорока. И еще — самодовольная улыбка, легкий наклон головы. В них читалось высокомерие.

Он напомнил Роузи всех остальных. Но больше всего — последнего знакомого ей лично. С выпускного года Лоры. Митча Адлера. Он изводил сестру все лето, бросив ее в тележку по длинной извилистой дороге американских горок, которая не останавливалась вплоть до той вечеринки. Той ночи в лесу. Роузи видела, как это произошло. Он приехал с другой девушкой. Они вместе учились в старших классах государственной школы. Он постарался, чтобы Лора увидела их вместе. Роузи сидела с другой стороны костра со своими друзьями, которые учились в колледже. Время от времени она как обычно поглядывала на другую сторону костра, присматривая за Лорой, когда увидела на тропинке Митча с незнакомой девушкой у него за спиной. Лора притворилась, будто не заметила их. Она присоединилась к друзьям, стоявшим у холодильника с пивом.

Когда Роузи вновь подняла взгляд, Лора исчезла. Как и Митч, а его спутница сидела, забытая, возле костра. Очевидно, разыгрывалась грандиозная игра, и Роузи чувствовала заранее, что это плохо кончится. Но она уже устала нянчиться с сестрой. Больше она не следила за происходящим с другой стороны костра, пока не услышала жуткий крик.

Роузи проверила время. Четыре утра. В комнате было тихо. Снаружи — тоже ничего, лишь сплошная мгла. Окружающий мир погрузился в объятия Морфея, только время не спало. Она прислушалась к беспокойному тиканью часов над раковиной. Каждая проходящая секунда казалась ей новым шагом, уводящим все дальше в жизнь, в которой Лора так и не найдется.

Она встала. Схватила ключи, кошелек и направилась к машине.

* * *

«Уэст-отель» располагался на Девятой авеню между 23-й и 22-й Западными улицами. Роузи была там в половине шестого.

Она припарковалась в следующем переулке и вернулась обратно пешком к главному входу в здание. Роузи смотрела на окна и представляла, как Лора выглядывает из одного из них, потягивая шампанское и наблюдая за любовником, который выходит из офиса и спешит к ней.

Кевин. Она даже не знает его фамилии. Она повернулась к домам, стоящим по другую сторону улицы. Мимо проехало такси. Затем — грузовик службы доставки с металлической лестницей на боку, загремевшей, когда колесо попало в выбоину. Утреннее солнце окрасило небо в оранжевый цвет. Время безнадежно уходило.

Роузи начала с самого начала квартала, высматривая имена на табличках там, где были офисы. Как так вышло, что она не интересовалась, где он работал или как они познакомились? Может быть, по той же причине, что и тогда ночью у костра — она просто устала присматривать за сестрой.

Здесь работали больше пары сотен людей. Стоматологии. Гастрономия. Однако ей было все равно, сколько времени на это уйдет. Или насколько безумна эта затея. От усталости ее мысли путались. Апартаменты. Магазин пончиков. Она зашла внутрь и заказала кофе.

— К вам не заходила эта девушка? — спросила она у кассира, тыча ему под нос телефон с фотографией Лоры. Тот покачал головой.

— А как насчет мужчины по имени Кевин, который работает поблизости?

Ничего. У нее даже не было его фотографии. Да и откуда? Ведь Роузи не удосужилась попросить сестру прислать его. Она ничего не хотела знать. И закрыла глаза на происходящее, не желая видеть, как Лорин поезд сойдет с рельсов.

Она сделала большой глоток кофе и щелкнула крышкой.

Снова на улице. Типография. Апартаменты. Химчистка.

Она слышала себя со стороны. Вы знаете мужчину по имени Кевин? Вам знакома эта женщина? На лицах одних отражалось недоумение. Другие интересовались, все ли с ней в порядке. Третьи, пусть и торопливо отнекивались, удирали со всех ног. Мало ли кто она такая. Возможно, опасна для общества.

Каждая дверь, здание — и даже небоскребы с десятками офисов на каждом этаже. Роузи спрашивала у всех, кого встречала на пути. Она старалась не упустить ни одной детали. Прошел час, потом другой. Небо посветлело. Роузи расширила поиски на пару кварталов — один к северу и один к югу. Многие здания были закрыты.

Она уже собиралась начать прочесывать очередной квартал, когда оглянулась и заметила женщину, открывавшую подъезд, в который Роузи попасть не удалось. Она добежала до дверей и проскользнула внутрь прежде, чем они сомкнулись вновь.

Это здание возвышалось точно посреди квартала, прямо напротив отеля, как и описывала Лора. Роузи нашла список арендаторов в полутемном вестибюле у лифтов и принялась высматривать нужное имя. Кевин. Одни медицинские учреждения. Всех мастей, от массажистов до ортопедов. Тут, наконец, сыщице улыбнулась удача! Имя, которое она искала все утро. Кевин Броуди. Доктор медицинских наук. Клиническая психология.

Господи, Лора. Роузи ожидала найти банкира или юриста, с которым Лора могла познакомиться по работе. Но доктор? Тем более — мозгоправ?

Следующая мысль оказалась еще хуже: а не был ли он ее врачом?

Она нажала на звонок, заранее зная, что ей никто не ответит. Еще не наступило восьми. К тому же была суббота. Но отель…

Она бросилась через улицу и прорвалась сквозь вращающиеся двери.

Сразу за ними сидел молодой человек на рецепции.

— Вы видели эту женщину? По-моему, она останавливалась у вас несколько раз этим летом, — спросила Роузи. Она держала телефон с открытой фотографией Лоры.

Он взял телефон и присмотрелся.

— Я не знаю. Может быть. Я работаю в ночную смену, когда здесь полное затишье. Я редко кого вижу из постояльцев.

— Она могла быть поздно ночью с четверга на пятницу.

— Значит, ее здесь точно не было. Я был на смене, а ее бы точно запомнил. Она очень красивая. С ней что-то случилось?

Роузи оглянулась на улицу и здание, где работал доктор Кевин Броуди. Увидела свое отражение в окне. Спортивные штаны, футболка. Она не расчесывалась и не принимала душ уже второй день. Однако больше всего шокировало страдание на ее лице.

— Возможно. Она пропала, — ответила Роузи. — Я думаю, что ее парень работает через дорогу.

— У вас есть его фотография?

Роузи вырвала свой телефон и набрала в «Гугле» Доктор Кевин Броуди город Нью-Йорк. Выскочила фотография с сайта профессионального сообщества. Она уже собиралась увеличить изображение и показать ее парню с рецепции, но заметила внизу кое-что еще — статью из «Нью-Йорк пост».

МЕСТНЫЙ ВРАЧ УБИТ ПРИ ОГРАБЛЕНИИ

Роузи зажала рот рукой. Она кликнула на статью и изучила содержание, уместившееся в одном абзаце. На него напали на выходе из тренажерного зала. Украли кошелек и телефон, и даже спортивную сумку. Он скончался от полученных травм во время нападения.

Последняя фраза поразила Роузи до глубины души.

У любимого доктора остались жена и двое маленьких детей.

22

Лора. Тринадцатый сеанс.

Два месяца назад. Нью-Йорк

Доктор Броуди: Изменения начинаются, когда понимаешь свои слабые стороны. Когда осознаешь, что что-то идет не так, даже если тебя непреодолимо тянет к этому.

Лора: Ты хотел сказать — «к ним», так ведь? К мужчинам, которых я любила? Начиная с Митча Адлера.

Доктор Броуди: Подумай о том, что он просил тебя делать, как относился к тебе. Это был вопрос власти, а ты постоянно вручала ему все полномочия. Не видела, что он ненасытен. И никогда не собирался дать тебе то, что ты хотела.

Лора: Но мне казалось, что даст.

Доктор Броуди: Потому что он подпитывал твои чувства настолько, чтобы заставить тебя верить ему. И когда он делал это, ты чувствовала себя сильной. Ты говорила, что это дурманило, как наркотик. Ты видишь, как работает данная модель?

Лора: А что сейчас, Кевин? Не совершаю ли я прежней ошибки?

Доктор Броуди: Нам нужно быть осторожными, Лора. Границы начинают размываться.

23

Лора. Ночь накануне. Четверг, 11.00 ночи.

Бренстон, Коннектикут

— Прекрати! — Не помню, чтобы подобное слово прежде слетало с моего языка.

Мы лежим на черном кожаном диване, пропахшим виски, тесно прижавшись друг к другу, проделывая опасное путешествие из незнакомцев во влюбленных.

Я отталкиваю его и сажусь. Пытаюсь причесаться пятерней, но пальцы запутываются в клубке волос.

— Что-то не так? — спрашивает он.

— Я не должна была приходить сюда.

Теперь и Джонатан сел рядом со мной. Он думает, что понимает, в чем дело, поэтому тянется к стаканам на полу.

— О’кей, — говорит он. — Держи… — И протягивает мне выпивку. Я делаю глоток.

— Мне не стоило публиковать о себе те вещи.

— Какие такие вещи? — Он начал нервничать.

— Просто… всего. И фотографий. А сегодня вечером я не должна была надевать это платье и шпильки. Я никогда не пользуюсь красной помадой.

— Но тебе все очень идет. Не совсем понимаю, к чему ты ведешь, хотя догадываюсь, что ты не всегда так выглядишь. Наряженная, накрашенная. Я был женат шесть лет, — говорит он.

Это заставило меня взглянуть на Джонатана.

— А как насчет тебя самого? Что ты скрываешь? — допытываюсь я.

Он пожимает плечами и расплывается в улыбке, которая меня в нем привлекает:

— У меня выбор небольшой. Побрился. Надел нарядную рубашку.

— Я говорила не об этом.

— Понятно.

Он поднимается, идет на кухню и забирает ключи с пустой столешницы.

— Пойдем, — говорит он. — Провожу тебя до машины. Не хочу, чтобы ты была здесь, если тебе тут некомфортно.

Я не двигаюсь с места. Мне не хочется уходить.

Роузи никогда меня не понимала. Слышу один и тот же разговор, снова и снова. Тот самый, в котором сестра говорит мне, что не стоит все осложнять. Вы идете на свидание. Говорите о пустяках. Снова встречаетесь. Говорите чуть больше. Понемногу ты словно погружаешься в воду, убедившись, что она не слишком горячая, но и не чересчур холодная, что там неглубоко или не очень грязно.

Нет ничего, что бы не обнаружилось со временем, говорила она.

Как же она ошибалась.

В тот день, когда Дик покинул нас, он заходил к нам с Роузи попрощаться. Вначале он заглянул ко мне и торчал в дверях, я сидела на кровати.

Мама сказала вам, что я переезжаю?

Я кивнула. Мама сообщила об этом сквозь слезы. В отчаянии, которое не могли усмирить объятия двух пар детских ручек, а она все так и стояла в коридоре у сложенных чемоданов.

Будем видеться на выходных.

Я снова кивнула. Я знала, что это ложь. Он просто не мог быстро уйти.

Затем папаша отправился к Роузи. Я слышала, как он стучит в дверь, открывает ее и захлопывает. Я сразу сбежала из собственной спальни и прижалась ухом к полой деревянной панели. Роузи плакала, а он успокаивал ее, баюкал, как грудничка. Шшшш. Дик говорил про выходные и что все к лучшему.

Тут Роузи заорала на него. Я не могла поверить собственным ушам. Ласковая, послушная Роузи — и орет на Дика.

Зачем тебе нужно жить с той теткой?

Он открыл свой дурацкий рот и бестолково оправдался глупыми фразами.

Потому что я люблю ее. Однажды ты сама в кого-нибудь влюбишься и все поймешь.

Тупой, эгоистичный Дик. Роузи снова заплакала. Дик опять произнес шшш. И затем совершенно неожиданно добавил:

Ваша мать не святая.

Роузи прекратила плакать. Едва заслышав шаги, я опрометью бросилась в свою каморку и закрыла дверь. Дик ушел, оставив Роузи лежать на кровати с красными глазами и зареванным лицом. Он прошел по коридору и спустился по лестнице. Роузи и я одновременно выскочили из своих спален. Обнявшись, мы стояли на лестничной клетке, слушая, как непутевый отец собирает вещи и навсегда покидает наш дом. И последнюю отчаянную мольбу нашей матери.

Не уходи… Не бросай нас!

Я знаю, что Роузи чувствовала то же самое, что и я, когда мы слышали нашу мать. Скрежет ногтей по доске.

Я никогда не спрашивала у Роузи, что имел в виду Дик, когда сказал, что наша мать не святая, как и она у меня. Мы давно выросли. И знаем мать всю нашу жизнь. И каких успехов добилось время в выявлении горькой истины? Открыло ли оно всю правду о наших отце и матери? Да и о каждом из нас?

Вот именно, что ничего.

— Мне не хочется уходить, — заявляю я.

Он устал от меня. Я вижу, как он напряжен и хочу все исправить. Я хочу покончить с этим.

Изменения начинаются с осознания.

Мне уже до лампочки, почему я испытываю такие чувства и насколько сломлена. Или как я порочна. Я не могу вернуться в мансарду Роузи и ждать звонка от мужчины, стоящего передо мной здесь и сейчас.

Я вспоминаю нашу последнюю встречу с Кевином. Вновь ощущаю, как его признание в любви проникает мне в душу, меняет клетку за клеткой моего тела. Как сжатые кулаки превращаются в нежные кисти, а на горизонте прежде беспокойного океана жизни появляется мирный берег. Тем вечером я как на крыльях летела в свою квартиру, теша себя надеждой, что мне суждено навсегда остаться там.

А потом наивную веру вырвали из меня, растоптав ногами.

Я не могу вернуться домой и дожидаться, когда счастье вернется ко мне. Мне не вынести нового разочарования.

Поэтому я даю ему то, что он хочет. Или, по крайней мере, занимающее второе место после секса. Я открываю ему свою самую мрачную тайну.

— Той ночью, о которой ты много читал, когда убили парня, все произошло по моей вине.

Его досаду как рукой сняло.

— О’кей, — произносит он, кладя ключи на место и хватаясь за бутылку виски. Затем он возвращается в гостиную и приземляется рядом со мной.

— Я встречалась с ним, с Митчем Адлером. Он не был хорошим парнем, но его пренебрежение заставляло меня еще отчаяннее бороться за него, — начинаю я. Мои руки ходят ходуном. Он унимает их дрожь и снова наполняет мне стакан.

— Один из волков? — улыбается Джонатан, вспоминая мои истории о католической школе. Я уже забыла, что говорила про это ему. Я так много успела ему рассказать. Три часа — долгий срок для бесед с незнакомцем.

— Мне казалось, будто в нем я нашла бесстрашного вожака стаи. Это были просто дурацкие игры старшеклассников. Теперь я понимаю это, хотя раньше его выходки не давали мне покоя.

— У меня была приятельница, которая постоянно влюблялась в таких парней. Мы тогда учились в колледже, поэтому не стоит так корить себя.

У всех есть такие приятельницы. Большинство из них учатся на своих ошибках.

— Я пошла на вечеринку, зная, что он будет там. Митч не звонил мне больше месяца и не отвечал на сообщения.

— А ты и не предполагала, что между вами все кончено?

Я отвожу взгляд и игнорирую бестактный вопрос.

— Сейчас эта история кажется глупой. Тем более из уст взрослой женщины. Представляю, как со стороны звучат мои слова, и мне совсем не хочется их говорить.

Он крутит стакан в руках, делает глоток:

— Понимаю. Мы все когда-то были старшеклассниками. Просто расскажи, что случилось.

Я съеживаюсь от страха, но все равно признаюсь в собственной глупости.

— Он приехал на вечеринку с подружкой, о которой я до той ночи ничего не знала. С Бритни. Я уже упоминала о ней.

— Должно быть, ты сильно огорчилась, — он явно желает ускорить развитие событий. Весь вечер он хотел услышать эту историю, и меня уже не волнуют его мотивы. Как и мой список, в который теперь входит и пустая квартира. Что-то в нем меня зацепило, и мне хочется держаться за это.

— Я была потрясена и, конечно же, не подала вида. Притворилась, будто не замечаю его. Я пошла за очередной бутылкой пива. И вдруг я почувствовала руку у себя на плече.

— О, значит, безмолвное обращение сработало.

— Этот жест был прописан в наших отношениях. Он поинтересовался у меня, как прошел остаток лета, и я ответила, что замечательно. И отвернулась, притворяясь, что участвую в разговоре, который вели рядом с нами. Тут я почувствовала, как он убирает волосы с затылка. Он наклонился ко мне и прошептал на ухо, что хочет поговорить со мной наедине. Я решила, что та девушка — просто случайная знакомая. И что я преувеличила, вообразив роман между ними. Мы зашли за деревья. Целовались, смеялись. Он сказал, что скучал по мне.

Тут-то и следовало бы остановиться, потому что воспоминания о той ночи слишком мучительны, и мне до сих пор больно возвращаться туда.

Однако вокруг этой истории будто выросла стена, отгородившая мои эмоции. Я об этом не просила, но она стоит сама по себе, не требуя ремонта или разрешения на строительство. И меня это вполне устраивает.

Теперь мне не надо прерываться, и я продолжаю, демонстрируя лишь показные чувства.

— Митч отступил на шаг. Он улыбнулся и сложил руки на груди, впитывая всю мою любовь. Она исходила от меня, а Митч будто просто чуть-чуть повернул клапан, и это чувство хлынуло наружу. Я думала, он улыбается потому, что счастлив, ведь я любила его и мы вместе переживаем это незабываемое мгновение. Однако затем он принялся рассказывать о девушке, с которой пришел.

После этой части я делаю паузу. Одна рука держит стакан. Вторая начинает сжиматься: пальцы сгибаются в совершенном согласии, пока не упираются в запотевшую ладонь.

Запах костра. Сырые от росы кустарники лесной чащи. Мы украдкой целуемся за деревьями. Он отстраняется и смотрит на меня с нежностью, и наступает миг, когда я верю, будто мне наконец-то все удалось. Я достаточно дала ему и была с ним. Он открывает рот, собираясь заговорить, и я предвкушаю слова признания, готовые вот-вот сорваться с его языка.

Однако он не произнес тех слов, которых ждала прежняя Лора. Маленькая девочка, цепляющаяся за рукав спутника с широко открытыми, умоляющими глазами. Сказанное им привело меня в такую ярость, какой я не испытывала никогда прежде.

Джонатан обо всем догадался.

— Он сказал, что встречается с ней, — говорит он.

Я киваю.

— Он заявил, что хочет к ней вернуться. А дело в том, что я не из тех девочек, которые стали бы плакать, просить и умолять. Так вела себя моя мать, и я знаю, насколько все это бесполезно. Кроме того, мне было невыносимо противно показывать свою слабость, даже когда я становилась уязвимой. Так что я просто пожала плечами и посоветовала ему бежать, пока подружка не спустила на него всех собак.

Теперь в отражении в стакане с виски я вижу нас двоих. Я вижу Митча Адлера и вспоминаю страшный смерч, в котором сплелись согревающее блаженство похоти и раскаленный докрасна гнев. Опасность пробудила меня, развеяв иллюзию безопасности. Сжатые в кулаки руки уперлись в бедра, но на лице застыла улыбка, так как я знала, как выиграть тот бой. Или, по крайней мере, мне так казалось.

— Тогда он сменил пластинку, выдав: «Я могу отослать ее домой». Митч показал себя достойным противником, сказав это. Когда я не попыталась остановить его атаку, он пустил в ход тяжелую артиллерию. Я заявила, что он волен поступать, как угодно. И он сказал, что столкнулся с дилеммой.

Я слышу его слова. Память снова унесла меня в ночной лес.

У меня дилемма…

Какая?

Я знаю, что она любит меня. Но я не уверен в твоих чувствах.

— Он предложил мне доказать свои чувства.

— Что, черт возьми, он имел в виду? — возмутился Джонатан. Он, кажется, искренне разозлился на него.

— Он подразумевал именно то, о чем ты думаешь, — отвечаю я. — Он хотел, чтобы я переспала с ним.

— Ну, надеюсь, ты поняла, что творилось! — Джонатан так мил, беспокоясь обо мне одиннадцать лет спустя после свершившегося факта.

Конечно же, я понимала, что происходит. Парень, которого я любила, хотел, чтобы я занялась с ним сексом, и при выполнении этого условия он обещал остаться со мной и любить меня. Ничего сверхъестественного. Земля бы не перевернулась.

— И как же ты поступила? — спросил помрачневший Джонатан, выпучив глаза.

— Я засмеялась, словно для меня это сущая безделица. Сказала, что у меня кое-кто был летом, так что он упустил свой шанс стать моим первым мужчиной. Заявила, что сомневаюсь, сравнится ли он с тем парнем, хотя буду рада это выяснить. «Пойдем», — предложила я. Честно говоря, эта история должна заставить тебя тотчас же вернуться на кухню, схватить ключи и проводить меня до машины.

Джонатан кладет руку мне на плечо.

— Почему? Только оттого, что ты была юной, влюбленной по уши и не могла принять лучшего решения?

— Более того. Большинство девчонок в слезах побежали бы плакаться подружкам. Они бы надрались как свиньи, проблевались, а потом продолжили бы жить по-прежнему. Именно так поступила бы Роузи.

Я не ищу ни сочувствия, ни очередного типа, который спас бы меня от саморазрушительного поведения. Я ненавижу эту часть себя, так было тогда, сейчас и в каждый миг между ними. Она не заслуживает сострадания.

Я смотрю на Джонатана Филдинга и спрашиваю себя, не она ли привлекла меня к нему. Позволила Джонатану залезть ко мне в голову, а это — кратчайший путь к сердцу.

Прерываюсь, чтобы приложиться к стакану и подумать. Джонатану не терпится услышать конец. Он не произносит ни слова, просто смотрит на меня с серьезным видом.

— Однако я не похожа на других девчонок, вроде моей сестры. Я отбарабанила целый список того, что могла бы сделать с ним, в самых непристойных выражениях, а потом поинтересовалась, знает ли он, что вообще делать, потому что в противном случае я не хочу тратить на него целую ночь.

— Господи, — выдыхает Джонатан. — Дерзкий ход.

— Тут мы с ним будто начали странную детскую игру, гляделки. Я думала, что Митч моргнет первым. Он ждал того же от меня. Но никто из нас не отвел взгляда.

— Он ответил на вопрос?

— Нет. Просто улыбнулся и сказал что-то пошлое, вроде «Не бойся, тебе очень понравится».

— Значит, именно поэтому ты пошла к нему в машину? Он раскусил тебя?

Джонатан ведет себя осторожно. Ему нужно услышать конец давней истории. Я же хочу счастливого конца нашей — моей с Джонатаном Филдингом. Я хочу, чтобы это путешествие наконец закончилось. Я так устала, а теперь еще голова идет кругом от виски.

— Тебе не обязательно рассказывать все остальное, — промолвил он.

Однако совсем не это имеет в виду. Я же почти готова открыть рот и разыграть исповедь. Мне не хочется разрывать очарование интимности, толкающее нас друг к другу.

Я печально улыбаюсь и отвожу взгляд. Неожиданно мне вспоминаются таинственные записки с угрозами. Если кто-то хотел заставить меня расплатиться за ту злосчастную ночь, почему я до сих пор остаюсь на этом свете, жива и здорова, а не брошена в тюремные застенки или не валяюсь на больничной койке? Как меня до сих пор не угрохали и не отправили гнить в гробу? Чего они ждут? Хотят помучить меня?

— Лора, — зовет меня Джонатан и кладет ладонь на мою щеку, нежно разворачивая лицом к себе. — Меня не волнует далекое прошлое. Мне очевидно, что оно до сих пор огорчает тебя.

Лжец, думаю я. Мой собеседник был бы идиотом, если бы его не волновала та ночь. А Джонатан Филдинг далеко не дурак.

Записки.

Я прожила дома пять недель и получила три записки. А сейчас я на свидании с незнакомцем, который весь вечер расспрашивает меня про ту ночь в лесу.

Я встаю с дивана. Голова кружится не переставая. От виски и замешательства, охватившего меня.

— Что случилось? — спрашивает он.

Я не отвечаю, потому что ничего не понимаю. Разве что кроме одного обстоятельства.

— Лора? Скажи мне, что случилось… — Он хватает меня за руку, когда я уже разворачиваюсь на выход.

Я тупо уставилась на него и думаю что-то. Что-то совершенно ненормальное.

24

Роузи. Настоящее время. Суббота, 8.30 утра.

Нью-Йорк

Роузи села за маленький столик с чашкой свежеприготовленного кофе перед собой.

— Ты добавляешь молоко?

Лорина соседка по квартире, Кэтлин, работала графическим дизайнером в маркетинговой фирме, расположенной в нижней части Манхэттена. Лора нашла ее по объявлению. Они не были приятельницами, но и не жаловались друг на друга. Девушки снимали квартиру с двумя спальнями и без лифта на Джейн-стрит. Лора работала с утра до ночи и редко ела дома. У Кэтлин был парень в Нью-Джерси, и на выходные она обычно уезжала к нему. Больше Лора ничего не рассказывала. Роузи несколько раз приезжала навестить сестру, но каждый раз Кэтлин не было дома.

— Да, спасибо, — поблагодарила Роузи.

— Прости за то, что не ответила вчера. Твое сообщение не показалось срочным, — виновато сказала Кэтлин, вернувшись на кухню.

— Тогда я не понимала, что происходит. Не была ни в чем уверена… к тому же не знала, насколько ты близка с сестрой. Сейчас мне кажется странным, что не знаю. Тебя никогда не было дома, когда мы приезжали к ней в гости.

За небольшой гостиной, примыкавшей к кухне, Роузи могла увидеть комнату Лоры. Дверь была открыта. Внутри — пусто.

— Лора все забрала, когда уезжала? — спросила Роузи. Когда она забирала сестру, коробки с ее вещами были уже собраны и выставлены на тротуар.

Кэтлин вернулась с пинтой молока и села. Она проследила за взглядом Роузи через проходную комнату к сиротливо распахнутой двери.

— До мелочей, — подтвердила она. — Так я и поняла, что она не собирается возвращаться. Мебель принадлежит мне. Там только кровать и письменный стол. В гардеробной есть полочки, поэтому Лоре не нужен был отдельный шкаф. Если хочешь, можешь убедиться, хотя через несколько дней после Лориного отъезда я все просмотрела. Я снова показываю комнату желающим.

— Если не возражаешь — я быстро пройдусь.

Когда Роузи попыталась отпить кофе, чашка ходила ходуном. Она поставила ее на стол и закрыла лицо руками.

Кэтлин посмотрела на гостью с опаской — ей явно не хотелось быть втянутой в опасную бурю страстей, угрожающую ее спокойствию:

— Так что же, собственно, стряслось?

— Я не в курсе, и в этом вся проблема. Она отправилась на свидание с каким-то мужчиной с сайта знакомств и до сих пор не вернулась домой.

— Когда это случилось? — спросила Кэтлин. — Бывало, Лора пропадала на несколько дней. Я никогда не знала, будет ли она ночевать дома и когда вернется. Лора работала допоздна и много времени проводила в разъездах. По ее словам, она занималась промышленными химикатами. Ездила на поезде в Пенсильванию, на север штата Нью-Йорк. Иногда летала. Она не… — Кэтлин не могла подобрать подходящих слов, поэтому Роузи закончила ее мысль.

— Я знаю, она была не из тех, кто заботится о других людях в ее жизни, которые беспокоятся за нее и интересуются, куда она делась.

Кэтлин бросила взгляд на собеседницу и кивнула:

— Я к этому привыкла. Я никогда не волновалась за нее.

— Сейчас другая ситуация, — сказала Роузи. — Лора взяла мою машину. Она знала, что я буду переживать, если она не вернется или хотя бы не позвонит.

— Ты права, — подтвердила Кэтлин. — Я вовсе не хотела назвать ее невнимательной. Дело совсем не в этом. Если бы Лора думала, что я буду переживать, куда она делась, то обязательно сообщила бы мне. Меня заботили такие вещи, как тарелки в раковине и вынос мусора на переработку, и она никогда об этом не забывала. Мы вели себя дружелюбно, хотя и не стали подругами, если это, конечно, важно.

Разумеется, важно. Лора не привыкла, чтобы о ней беспокоились. Заботились настолько, чтобы волноваться из-за нее.

— Ты знала ее парня? Того, с кем она встречалась до отъезда?

— Не особо, — сказала Кэтлин.

Однако Роузи поняла, что у соседки сложилось определенное мнение о нем.

— Лора говорила, что произошло между ними? Почему она сбежала из Нью-Йорка? Ушла с работы?

— Она просто сказала, что нуждается в смене обстановки, — Кэтлин снова посмотрела на комнату Лоры. — Однажды я вернулась в воскресенье ночью и увидела, что она дома. Она сидела на кровати, уставившись в окно. В темноте, свет везде выключен. Я удивилась. Было абсолютно тихо. Темно. Я подошла к ее порогу и постучалась в стену рядом с дверным косяком. Мне не хотелось показаться назойливой — вдруг Лора хотела побыть в одиночестве. В одной руке, она положила ее на колено, Лора держала бокал с неразличимой в темноте жидкостью. Босые ноги стояли на полу, спутанные волосы закрывали лицо, так что трудно сказать наверняка, но мне показалось, она плакала.

Я спросила, что с ней, и она сказала, что у них с парнем все кончено. Лора никогда не называла его имени. Я предложила помочь ей, спросила, не хочет ли она выговориться, но Лора, вежливо поблагодарив, заверила, мол, все будет замечательно, просто ей нужно немного времени, чтобы прийти в себя. По ее просьбе я закрыла за собой дверь, потом я включила свет, приняла душ и приготовила еды. Лора так и не выходила. Я подумала, что она спит. Но Лора, скорее всего, начала собираться, потому что на следующий день, вернувшись к обеду, я уже не застала ее. В комнате было пусто. Она оставила чек с оплатой за два месяца и записку, что она переезжает домой на какое-то время. Вот и все.

Роузи уставилась на нее, представляя описанную Кэтлин сцену. Как же это было знакомо. Сколько раз Роузи заставала сестру вот так — сидящей в темноте на краешке кровати, смотрящей в окно, еще когда они жили в переулке Оленьих холмов.

— Я пыталась дозвониться до нее, — возбужденно заговорила Кэтлин. — Она так и не ответила и не перезвонила. Как я говорила, мы не были друзьями, так что я подумала, что большего сделать не могу.

Роузи печально улыбнулась:

— Нет, все в порядке. Ты не смогла бы ничего изменить.

— Тем не менее, сейчас она пропала. Мне жаль, что в ту ночь я не расспросила ее. Может быть, узнала бы что-то полезное.

Роузи встала.

— Можно мне осмотреть ее комнату?

— Конечно.

Они прошли из кухни через гостиную к комнате Лоры. Кэтлин, шедшая позади Роузи, включила свет.

— Вот, — сказала она. — Здесь только кровать и письменный стол.

Роузи застыла. Жизнь била здесь ключом, когда она в последний раз была здесь, еще до отъезда Лоры. Стояла весна, окна были распахнуты настежь. Прохладный ветерок доносил запах распустившихся листьев на деревьях с Джейн-стрит. Лора застелила кровать ярким, оранжевым как апельсин, одеялом, притягивавшем Мейсона как магнит.

— Весной мой сын прыгал здесь на кровати, — Роузи прошла к подоконнику и выглянула на улицу. — В мае. Еще до того, как Лора с ним познакомилась.

Роузи попыталась вспомнить тот день.

— Если бы они уже встретились, я бы заметила. Лора всегда менялась, когда в ее жизни появлялся мужчина.

— Ничего не могу сказать, извини. Она упоминала его мимоходом все лето. Лора спрашивала, не против ли я, если он будет здесь на выходных. Я все равно уезжала, так что согласилась.

— Он был женат, — покраснела Роузи, — и у него были дети.

— Ах! — вырвалось у заметно удивленной Кэтлин. — Я была без понятия. Но это не похоже на Лору. Пару раз, когда разговор заходил не только о квартире, как обычно, она говорила довольно убедительно. Возможно, это не совсем верное слово. Но я удивлена. Она знала об этом?

— О чем? О жене и детях?

— Да.

— А как иначе?

— Если он не светился в Интернете, или умело лгал… Я слышала много подобных историй.

— Разве после пары месяцев можно не задуматься, почему он ни разу не пригласил к себе домой?

Кэтлин вздохнула:

— Возможно, у него была другая квартира. Просто это не похоже на Лору, судя по тому, что я о ней знаю. Она упоминала отца и его интрижки — я не в курсе всей этой истории, но разве не из-за этого Лора отдалилась от него?

Роузи села на кровать и взглянула на Кэтлин:

— Так и было. За столько лет я сама его видела всего пару раз. Он даже не видел собственного внука. Но, честно говоря, не знаю, остановило ли бы ее это. Если он говорил ей правильные вещи, рассказывал о своем несчастном браке и о том, как любит ее…

— Верно. Думаю, что при определенных обстоятельствах такое бы подействовало на каждую из нас, — Кэтлин посмотрела в окно, словно мечтала сию же секунду упорхнуть как птица прочь от этого разговора о нескончаемых бедах Лоры Лохнер. Из-за Роузи ей пришлось отложить отъезд к своему парню.

Однако, нравилось это бывшей соседке Лоры или нет, ей предстояло услышать кое-что еще.

— Это все неважно. С ним произошло ужасное. С Кевином Броуди. Его убили.

Она ждала уместного в подобной ситуации ответа. Шок. Тишина. Опаска.

— Сразу за тренажерным залом его поджидали грабители. Лора ничего об этом не говорила. Она сказала, что он бросил ее по эсэмэс и исчез, понимаешь? Ни звонков, ни эсэмэс.

— Боже мой… когда его убили?

Роузи достала телефон и нашла ту статью из «Нью-Йорк пост».

— В середине августа. Ранним утром. — Ее озарило. Она резко развернулась и посмотрела на Кэтлин. — Когда ты застала Лору здесь, в слезах?

— Без понятия. Как я и говорила, это было в воскресенье ночью.

— Его убили в среду. Меня интересует, ты видела ее до или после убийства? Отчаялась ли она просто так или из-за произошедшего?

— Что ты несешь? Хочешь сказать, Лора имеет к этому отношение? — Кэтлин была ошарашена.

Роузи взяла себя в руки:

— Нет, конечно. Просто допускаю, что Лора ничего не знала. Возможно, это объясняет, почему он перестал отвечать на ее звонки.

— А она думала, что он после их разрыва исчез! Господи, какой ужас.

Да уж, подумала Роузи. Но совсем не так ужасно, как возможный вариант.

Она поднялась и прошла к столику на другом конце комнаты. Проверила ящички, прощупывая дно. Открыла гардероб, обшарила все полки. Затем проделала то же самое с кроватью. Ничего.

— У Лоры были здесь друзья, которые могут знать что-то важное? Я уже звонила на работу — Джилл, о которой она рассказывала. Но я совсем никого здесь не знаю, даже друзей по колледжу.

Кэтлин покачала головой.

— Нет. Хотя подожди… здесь был какой-то мужчина. Я вернулась однажды поздно ночью и слышала, как она разговаривала с ним. Лора готовила и говорила по громкой связи. Она спросила, может, ей стоит взять трубку, но я сказала, что не стоит: у нее были заняты руки, а я все равно собиралась к себе в комнату…

Роузи прекратила поиски и уставилась на Кэтлин:

— С мужчиной? Ты слышала, о чем шла речь? Это был ее любовник?

— Нет. Не думаю. Именно его они и обсуждали. Лора что-то говорила о нем по телефону тому мужчине. Подожди, сейчас я вспомню, как его звали.

Роузи нетерпеливо переминалась с ноги на ногу.

— На самом деле я думаю, что он был здесь, хотя не заходил в квартиру. Я работала тогда из дома, а она ушла без своих ключей, которые не могла найти. Я услышала писк домофона и выглянула в окно. Это была Лора с каким-то мужчиной. Он был в костюме, пиджак нес на руке. В тот день пекло как в аду. Я удивилась, что она так быстро вернулась домой — она никогда не уходила с работы пораньше. На моей памяти за все время, что Лора жила здесь, она не брала больничный даже на день.

— Как он выглядел? — спросила Роузи.

— Подожди… Я вспомнила, как его зовут! — глаза Кэтлин загорелись. — Это был Джо.

Роузи, лишившись дара речи и не в силах двинуться с места, уставилась на женщину: имя мужа звенело в ее ушах.

— С тобой все в порядке? — спросила Кэтлин.

Но Роузи не ответила.

Джо. Это все, что она могла услышать. Имя ее собственного мужа.

25

Лора. Четырнадцатый сеанс.

Семь недель назад. Нью-Йорк

Доктор Броуди: Не думаю, что продолжать наши сеансы — хорошая идея. Все стало слишком сложно. Нам не следовало начинать…

Лора: Нет, умоляю. Я так близка, я чувствую изменения.

Доктор Броуди: Лора… ну, хорошо. Закрой глаза… Можешь представить себя со стороны? Вообразить другую девушку в лесу с Митчем Адлером?

Лора: Думаю, да.

Доктор Броуди: Он тянет ее за дерево, целует. Она видит его страсть и начинает верить, будто наконец добилась своего. Она заставила его чувствовать себя рядом с ней в безопасности настолько, что он полюбил ее. Прилив эйфории. Ты знаешь, из чего она состоит. Ты рассказывала.

Лора: Власти. Это прилив силы…

Доктор Броуди: Что ты хочешь сказать ей? Той девочке в лесах?

Лора: Что это просто иллюзия? Что он никогда ее не полюбит?

Доктор Броуди: Не спрашивай меня. Говори. Только ты видишь это.

Лора: О’кей. Отлично. Я бы сказала ей, что он никогда ее не полюбит, так что бросай все это.

Доктор Броуди: Вот именно. Все верно. Он никогда ее не полюбит. Эта власть — иллюзия.

Лора: Я бы посоветовала ей бежать прочь, хотя знаю, что она так не сделает. Она никогда меня не послушает. Почему?

Доктор Броуди: Потому что ты не можешь простить ее за то, что она пытается. И ты хочешь, чтобы она страдала за это.

26

Лора. Ночь накануне. Четверг, 11.30 ночи.

Бренстон, Коннектикут

Сумочку я нахожу на кухне. Роюсь в ней в поисках телефона.

— Лора, — Джонатан Филдинг становится у меня за спиной. Его рука на моем плече, и я останавливаюсь. Прекращаю искать телефон. Перестаю искать пути бегства.

Отклоняюсь назад, пока не касаюсь его. Мое тело уходит в свободное плаванье и не слушает, когда я говорю ему о том, что неправильно.

— Шшш, — шепчет он. — Все хорошо. Дыши глубже. Твой телефон вырубился, помнишь?

У меня бегут мурашки по коже. У него мягкий голос, но слова… разве от них не веет угрозой? Не пытается ли он напомнить мне, что я беспомощна, зажата в ловушке между стойкой и его телом? Дверь осталась за его спиной. Вторая рука гладит другое мое плечо, и неожиданно я целиком и полностью попадаю в плен.

У нас разные телефоны, и зарядки у них отличаются. Мы уже обсуждали это и поняли, что до возвращения к Роузи я ничего не могу с этим поделать. Неприятный озноб превращается в горячую волну.

И мне это нравится.

— Хочешь, я довезу тебя домой? — тут же предлагает Джонатан. С таким же успехом он мог бы попросить ребенка отложить мороженое.

— Это был черный «Шевроле Импала», — неожиданно для себя я хочу закончить эту историю. Я должна знать, почему Джонатан так хотел услышать ее, и если он узнает конец, то причина будет ясна. Ему больше не придется клещами вытягивать из меня рассказ.

Я должна это выяснить. Неведение доводит до безумия. Хотя он кажется таким надежным. Я наблюдала за ним весь вечер. Внимательно слушала, мысленно составляя тот список. Однако у Джонатана так много достоинств.

— Я постоянно дразнила его из-за машины, называла стариковским драндулетом. Она досталась ему от отца, который купил себе «Лексус», так что я была права. Стариковский драндулет.

Руки Джонатана крепче обнимают меня, смыкаясь на груди. Я чувствую каждую клеточку его тела. Металлическая пряжка ремня упирается мне в поясницу. Чувствую его бедра. Грудь, такую теплую и сильную.

Он снова шепчет:

— Тебе не обязательно рассказывать.

Однако я не останавливаюсь:

— Я уже была с ним на заднем сиденье той машины. Много раз. И столько же раз он просил меня, постепенно приближая меня к тому моменту, о котором нас предостерегали в католической школе.

И смеюсь, сразу понимая, что прежде плакала. Слезы потекли по прежнему руслу.

— Сексуальное воспитание… — он тоже смеется. — Точка невозврата. — Он произносит это глумливым раскатистым басом, и я чувствую, как его тело содрогается от утробного хохота.

— Точно, — подтверждаю я. Не знаю, почему я так смеюсь. Все это совсем не весело. Еще несколько фраз — и речь пойдет об убийстве мальчика. Глубокая печаль сочится из всех шрамов на моем сердце. — Я помню, как отчаянно боялась и в то же время радовалась. Мне было семнадцать. Я уже опоздала. Всем было бы плевать, а мои тревога и томительное предвкушение прошли бы, понимаешь? Я думаю, что главной причиной, почему я так долго ждала, был он. Это единственное, что у меня осталось и что я еще не отдала ему.

Тщательно обдумываю, что говорить дальше. Я не хочу, чтобы он слышал те слова, которые так и просятся на язык. Это было так… прямо вот так.

Между нами страсть. Сексуальное напряжение. Рука ползет все ниже, пока не останавливается у меня на животе. Его губы добираются до моей шеи.

Я чувствую, как он тает.

— А потом мы уединились там, в машине, и все прочее — другая девушка, его поведение летом, предупреждения сестры — осталось снаружи, в другом мире. Я помню тишину после того, как захлопнулась дверца. Все смолкло, будто кто-то выключил звук. Было слышно только нас.

Я замолкаю и прислушиваюсь к тем же самым звукам, когда было слышно только нас. Вдох. Шумный выдох. Рука на шелке. Вторая — на накрахмаленном хлопке. Вздох.

— Ты правда не обязана рассказывать…

— У меня были самые что ни на есть благие намерения. Я собиралась испытать его на прочность — проверить, неужели он и правда пойдет до конца, и наш первый раз будет в этой машине, посреди вечеринки, на которую мы оба хотели вернуться и где ждала его та девушка. А если бы он не остановился, тогда я сама бы оттолкнула его, назвала мудаком и порвала бы с ним ко всеобщему облегчению.

Я прижимаюсь затылком к его груди и закрываю глаза.

— Думаю, что это, возможно, было всего лишь предлогом. Разрешением, которое я сама себе дала, уединиться с ним в машине и позволить зайти этой авантюре слишком далеко. Часть меня не хотела пускать все на самотек. Другая — по-прежнему верила, будто я смогу… Не знаю, возможно, достучаться до него. Я не понимала, почему он постоянно возвращается, если действительно ничего ко мне не чувствует.

Из потаенных уголков сознания бьют ключом затаившиеся воспоминания о долгих месяцах обдумывания каждого поступка, каждого слова Митча. Как я пыталась найти всему рациональное объяснение, оправдать его пренебрежение. Какие советы давали мне многоопытные подруги. Может, из-за этого, а может, из-за другого. Хотелось бы мне встретить доктора Броуди в те давние времена, тогда хоть кто-то сказал бы мне правду.

Это просто иллюзия. Он никогда тебя не полюбит.

Однако затем мне хочется никогда не встречаться с доктором Броуди, сохранить все свои иллюзии. Ничто не заполнило пустоты, оставшейся после расставания с ними.

Джонатан размыкает объятия, отводит руки, и, отступив на шаг, прислоняется к дверце холодильника. Я резко разворачиваюсь и смотрю ему в его лицо.

— В чем дело? — интересуюсь я.

— Я не хочу увлечься. Меня очень тянет к тебе, но мы едва знакомы.

Мои мысли крутятся, переваривая новую информацию. Все могло произойти так естественно. Однако он решил оттянуть момент.

— Мне уже не семнадцать.

— Знаю. Я просто хочу вести себя достойно. Похоже, у тебя был печальный опыт общения с негодяями, и я не хочу оказаться одним из них.

Черт. Возьми. Неужели он меня понимает? По крайней мере, ему известно, как пронять меня до глубины души.

— И что же произошло в той машине? — спрашивает он, напоминая мне о предстоящей части рассказа, связанного с убийством мальчика.

— Мне так и не суждено было выяснить, кто из нас сумеет остановиться. Поступит ли он так же благородно, как и ты сейчас. Или удастся ли мне осуществить свой план. Или же не забуду ли я обо всем на свете, пытаясь заполучить от него любви, даже самую малость, какой бы разрушительной они ни была.

Я помню звук шагов рядом с машиной. Дорога была посыпана гравием — теми мелкими камушками, которые отскакивают из-под ног во все стороны, когда по ним ходят.

— Именно поэтому полиции не удалось обнаружить следов? — спрашивает он.

— Ты и правда много знаешь обо всем этом. — Все верно, Джонатан Филдинг.

— Так говорилось в одной из статей. Адвокат бездомного, Лайонела Кейси, раздул из этого целое дело: никаких улик, что тот был на месте преступления, не нашли.

— Но потом полицейские застукали его в машине, не так ли?

Джонатан кивает:

— Да, его там обнаружили.

— Пойми, он был безумным. К тому же опасным. Услышав об этом деле, люди откликнулись. Кого-то он встретил в лесу и сильно напугал. За одной девочкой Кейси гонялся полмили, угрожая отправить ее в ад. Порой он носил накидку, как у вампира…

— Лора, я это знаю. Я не утверждаю, что его там не было. Однако все мелкие улики, найденные на месте преступления, сыграли свою роль в том, как к тебе относились. Или, я бы сказал, обошлись несправедливо.

Обошлись несправедливо. Мне никогда и в голову не могло прийти это выражение, когда я вспоминала ту ночь. Как и всем остальным.

— Думаю, что я по-прежнему защищаюсь, — пытаюсь объяснить я. — И до сих пор чувствую свою ответственность за случившееся.

— Не понимаю, почему.

Я смотрю на свои босые ноги, голые пальцы на полу и опасливо предвкушаю тот миг, когда мне снова придется надеть шпильки, недавно сброшенные у дверей. А ведь всего несколько часов назад я суетилась в мансарде Роузи, готовясь к свиданию с этим парнем. Что я делаю?

— Митч приехал на вечеринку из-за меня.

— Нет, это ты отправилась туда ради него.

— Ты должен бы стать адвокатом. — Вдруг я подумала, возможно, так оно и есть. Забавно, он может оказаться им, а я так и не узнаю этого. Но тогда происходящее действительно не смешно.

— Серьезно, я не понимаю, почему ты чувствуешь свою ответственность или вину. Тебя ведь тоже могли убить.

Удивительно, неужели такое возможно, что он единственный человек, который сказал это вслух. Что со мной несправедливо обошлись, и я сама могла бы стать жертвой.

Ты не можешь простить ее… Ты хочешь, чтобы она страдала.

— Время для нас будто остановилось, — продолжаю я. — Мы услышали шуршание шагов по гравию, и выглянули наружу. Они тотчас прекратились, и мы оба увидели темную фигуру, который рассматривал водительское место через боковое стекло. Он прикрывал глаза, как будто пытался скрыться от скудного ночного света. Ключи торчали в замке зажигания. Митч включил радио. Я сгорала от стыда, решив, что нас застукал кто-то с вечеринки или, возможно, коп, поэтому замерла. Вероятно, Митч подумал то же самое, потому что он тоже не двигался. Потом я услышала, как щелкнула ручка дверцы. Он не стремился быть незаметным, чтобы застать нас врасплох. Он просто увидел нас, а мы помешали ему угнать тачку. Митч лежал на мне ногами к двери, и Лайонел Кейси просто схватил его за лодыжки и потащил наружу.

Молчание накрывает пустую кухню Джонатана. Я вижу, в каком он ужасе от представившейся ему картины, но остаюсь скрытой за своей стеной. Даже вспоминая, как тело Мичта волокли по моему, а его руки инстинктивно цеплялись за все, что под них попадалось. У меня остались царапины на лице, шее и боках, потому что рубашка была задрана. Под ногтями убитого криминалисты обнаружили мою кожу и волокна ткани моих джинсов. Одну из моих туфель нашли на дорожном гравии — за нее, как за соломинку, последней ухватился несчастный, отчаянно пытаясь остаться в безопасном салоне.

— Я не видела его, Лайонела Кейси. Таинственная фигура, заглядывавшая в окно, так и осталась темным силуэтом, тенью. Наверное, на нем была толстовка или куртка с капюшоном, потому что мне не удалось разглядеть форму его головы. Но я не стала бы клясться, что это точно был он. Когда Митча вытаскивали из машины, я ничего не могла разглядеть, кроме его лица. Я лежала на спине и перебирала ногами, отползая от открытой дверцы. И когда Митча вытащили, я тоже ничего не могла увидеть. Почувствовав, как его рука соскользнула с моей ступни, забирая с собой туфлю, я переместилась на другую сторону сиденья, щелкнула ручкой и выскочила наружу. Я бежала, пока не оказалась в густых зарослях кустов вдоль дороги, а затем села на корточки, прячась и прислушиваясь.

— Боже мой! — восклицает Джонатан. Заметно, что его больше всего удивляет, как я рассказываю эти ужасы: без содрогания, без рыданий. На моем лице не отражается никаких эмоций.

— Я помню, как он умолял. Нет! Оставь меня! Пожалуйста! Он задыхался и хрипел, словно лишился голоса от страха. Я не слышала удара биты по телу. По словам дознавателей, такого быть не могло, потому что я слышала его крики с перерывами, они отличались по громкости — очевидно, из-за ударов по телу, вышибавших из несчастного дух. К тому же мне сказали, что я говорила о трех ударах, а их было четыре. Четыре взмаха битой. Хотя я никогда не говорила, что слышала три удара. Я сказала, что между мольбами Митча было три паузы.

У него глаза на лоб полезли:

— Четвертый удар, скорее всего, нанесли, когда парень был уже мертв. Или потерял сознание. Именно поэтому ты слышала, как трижды он замолкал.

Я киваю. Да. Возможно, так все и случилось.

— Я услышала стук дверцы, как заработал двигатель. Фары так и не включили, но зашуршал гравий под колесами машины. Выжидать дальше было бессмысленно. Я вылезла из кустов и стала осматриваться. Я не знала, вдруг Митч сбежал и оставил незнакомца на дороге, и тот теперь поджидает меня. Или же маньяк угнал машину Митча. Так что я вела себя тихо и осторожно, пока глаза не привыкли к темноте.

И тут увидела. Митча, лежавшего на земле. Он не шевелился. Вот тогда я закричала и побежала к нему. Я застыла над телом. Из головы и рта разбрызгивалась гейзером кровь, хотя ее уже натекла целая лужа. Я орала и визжала, крутилась на месте, высматривая безумного маньяка. Это было бессмысленно, потому что машины не было. Но меня накрыло волной паники и страха настолько, что я не переставала вглядываться в лес, и ждала, когда кто-нибудь придет на помощь. В метре от себя я заметила биту, и мне сразу пришло в голову, что ее можно использовать как оружие, чтобы защитить себя. Я не думала об отпечатках пальцев или других уликах. Мне было страшно за свою жизнь, хотя опасения не имели смысла, ведь я знала, что тот мужчина уехал. Впрочем, страхи не исчезли вместе с ним, они остались здесь и окружили меня со всех сторон. Я чувствовала себя добычей на открытом месте, которая отчаянно высматривает везде: впереди и позади, вдали и вблизи. Едва я отворачивалась, мне каждый раз мерещилась новая опасность, угрожавшая обрушиться из глубоких теней в упущенном из вида месте. Именно это ощущение запомнилось больше всего — леденящий страх и отчаянное желание остаться живой и здоровой.

Наконец они пришли, моя сестра и другие участники вечеринки. Они высыпали из-за деревьев, в ужасе закрывая рты руками, завидев Митча, истекающего кровью на дорожном гравии, а над ним — меня, сжимающую убийственную биту и вопящую как помешанная. Прямо там и тогда я поняла, что все до единого, включая мою собственную сестру, пришли к одному и тому же выводу, потому что не побежали ему на помощь. Они просто неподвижно уставились, как люди, которые волей случая оказались на месте преступления. Меня окружали близкие люди — друзья и даже родной человек, — однако я была совершенно, мучительно одинока.

Джонатан смотрит на меня, нахмурившись, открыв рот. Мне прекрасно знакома эта реакция. Наверное, я обречена вызывать ее у окружающих.

Однако мне невыносимо наблюдать подобные чувства. Тем более сейчас и на лице Джонатана Филдинга.

Я разворачиваюсь так, чтобы не видеть его, замечаю сумочку и подтягиваю к себе. Обшариваю рукой в поисках мобильника и зарядки, которая вдруг могла там затеряться среди мусора, пересыпанного из моей обычной сумки.

— Лора… — зовет он низким и приятным голосом. Он снова стоит за моей спиной, как и раньше — до того, как я рассказала свою историю. Сильные руки кольцом обвиваются вокруг меня, в точности как в прошлый раз. Он целует меня в макушку, но не так, как Роузи торопливо чмокает Мейсона прежде, чем тот удерет прочь. Поцелуй длится достаточно долго, что я почувствовала его дыхание.

— Мне жаль, что это с тобой случилось, — шепчет он, прижимая свою щеку к моей.

Я опускаю глаза, а рука в сумке замирает. Теперь пришла моя очередь таять.

Его сердце забилось чаще. Он целует мою шею.

Таю.

Я вся горю.

— Скажи мне остановиться, и я послушаюсь… — его руки медленно, но уверенно спускаются с моей талии. Одна застыла спереди на бедре, вторая — сзади.

— Прикажи мне… — он почти умоляет. Я тяну его в это предательское место. К точке невозврата.

Беги прочь… Это всего лишь иллюзия. Теперь я знаю истину, но все равно по-прежнему остаюсь беспомощной.

Я чувствую знакомую волну. Власть над этим мужчиной.

Я непобедимая женщина.

И в то же время маленькая беспомощная девочка, которая цепляется за рукав и ждет, когда на нее посмотрят. Вот-вот они обратятся к ней и увидят ее.

Моя цель так близка, я чувствую это.

Рука по-прежнему в сумочке, но она уже не ищет зарядку. Она хочет коснуться его, этого мужчины. Я вытаскиваю ее, и металлическая молния царапает костяшки пальцев. Однако кончики задевают сухой, плотно сложенный лист. Это бумага — и меня моментально потрясает ужасная мысль. Записка?

Он схватил меня за бедра и переворачивает к себе. Он впивается в меня губами. И неожиданно мне все равно и на записку в сумочке, и на царапину от молнии, потому что теперь моя рука свободна и она устремляется под рубашку, к его телу.

Мои ладони ложатся ему на плечи, поднимаются кголове, гладят его волосы.

Беги прочь, пытаюсь сказать этой женщине. Но она не послушает. Она никогда не слушает.

Она заслуживает того, что будет дальше.

27

Роузи. Настоящее время. Суббота, 10.00 утра.

Бренстон, Коннектикут

Гейб сел напротив Роузи в той же закусочной, где она встретилась с женщиной из бара. Она быстро набрала эсэмэс мужу: Пока в Нью-Йорке. Звони, если что-то узнаешь, — а потом отключила телефон.

Роузи показала другу записки и рассказала о поездке в Нью-Йорк. Он был весь внимание и не упустил ни единой детали.

— Значит, ее парень оказался мозгоправом — тем самым, к которому она ходила? — уточнил Гейб. Такой же уставший, как и Роузи, он двумя руками сжимал керамическую чашку с кофе.

— Это было бы в ее духе — соблазнить своего психотерапевта, — вырвалось у Роузи прежде, чем она пожалела об этом. — Боже, разве это не ужасно? Как я могу говорить такое о собственной сестре, когда с ней стряслась беда?

Гейб потянулся над столом и взял ее ладонь. Его теплое пожатие утешило ее, и она вдруг подумала, что они с Джо больше не ходят за ручку.

— Роузи, ничто из того, что ты сейчас скажешь или сделаешь, не стоит осуждения. По крайней мере, моего. Это действительно в духе Лоры выкинуть что-то подобное. Она всегда стремилась к недоступным вершинам — крутым парням, которых, казалось, невозможно завоевать, пусть даже и потому, что они были последними мудаками.

— Как Митч Адлер, — выпалила Роузи.

Вопреки ее ожиданиям, Гейб даже не дрогнул:

— Да, как Митч Адлер. И этот мужчина, Кевин Броуди, тоже был недостижимой целью, как ни крути. Он был старше, женат, с детьми, и к тому же был ее психотерапевтом. Вот тебе и гора Эверест прямо под боком.

— Господи, Гейб. Я ее так и вижу перед глазами, понимаешь? Сидит в кабинете, беззащитная, но умная. Может быть, даже плачет.

— Знаю. И я вижу. Проходит мимо него чуть ближе, чем позволяют приличия. Ненароком задевает его плечо, и смотрит нежным взглядом.

Роузи вспомнила фотографию на компьютере сестры. В какой-то момент до Лоры дошло, что печаль и тоска не принесут ей желаемого. И тогда она стала сексуальной, неотразимой.

— Она сама не понимает, что делает. — сказал Гейб. — Я правда верю. Страсть переключает ее, как скорости в машине.

— А теперь он мертв, — Роузи зарыла лицо в ладонях.

Гейб, наклонившись к подруге, понизил голос:

— Подожди, уж не думаешь ли ты, что она имеет к этому отношение? Это было ограбление… — Он схватил телефон и открыл ту статью, которую ему прислала Роузи. — Так… здесь говорится: его ударили сзади. Повалили на землю, и мужчина получил вторую травму головы, ударившись о цемент. Час спустя он скончался.

— Ударили сзади… повалили на землю. Неужели дошло до такого безумия? Ты же сам рассказывал нам историю с твоим братом в крепости, помнишь? Как Лора ударила его палкой? С видом дикого зверя?

— Роузи… — Гейб прикусил язык. Ей стало очевидно, что тому нечего возразить. Склонность Лоры к насилию проявилась еще в раннем детстве.

— Она может оказаться большей психопаткой, чем нам кажется, Гейб. Я люблю ее, но бывает, что ты любишь человека и думаешь, что все о нем знаешь, а потом неожиданно выясняются какие-то подробности, и твоим глазам открывается совершенно иной мир.

Его звали Джо. Роузи до сих пор слышала слова Кэтлин.

— Давай вернемся к нашим баранам, — предложил Гейб. — Первый шаг — найти Лору. Вот и все, что нам надо сделать. Потом можно сколько угодно выяснять, что с ней произошло.

— Хорошо, — оторвалась от своих размышлений Роузи. Она так и хотела рассказать другу о Лоре и Джо, но даже не знала, что говорить. Была ли у них интрижка? Флирт? Какого черта ее муж названивал свояченице? Почему он ездил к ней за несколько недель до ее бегства из Нью-Йорка? Если дело не в измене, а в чем-то другом, если Джо просто помогал ей, давал советы, возможно, в связи с убийством любовника, он бы рассказал об этом Роузи. Если же он скрыл это от нее, их отношения навеки будут испорчены.

— Насколько я представляю ситуацию, — начал Гейб, — у нас есть три варианта. Первый: Лора выяснила, что этот парень — бабник, и стыдится того, что произошло ночью. Второй: когда она разоблачила его, что-то пошло не так, и один из них пострадал. Теперь третий. И он как-то связан с этими записками.

— Я тоже об этом думала, — призналась Роузи, благодарная другу за то, что он не произнес слово «мертв», хотя они оба прекрасно знали о подобной альтернативе.

— Если парень оказался не просто безобидным бабником, а профессиональным мошенником, возможно, он нацелился на Лору в связи с убийством Митча Адлера.

— Но почему именно сейчас, Гейб? Я хочу сказать, она жила всего лишь в часе езды от Бренстона, в Нью-Йорке. Да и кто бы пошел на это? Кто вообще мог узнать, что она появится на сайте знакомств?

— Это мог быть кто угодно, задетый давним преступлением, друг или родственник. А как насчет Лайонела Кейси? Возможно, у него осталась семья, решившая осуществить кровную месть за то, что старику вопреки его воле пришлось провести остаток жизни в психушке. Если они просто жили себе, занимаясь своими делами, а потом однажды кто-то заметил Лору в городе — и жажда мести прорвала плотину.

— Или… — Глаза Роузи вылезли на лоб. — Гейб, а что, если кто-то из близких Митча Адлера или Лаойнела Кейси, считающих Лору виновной в убийстве, прошлой ночью заметил ее на свидании? Вдруг дело вовсе не в Джонатане Филдзе или том, что узнала о нем Лора и разозлилась? А мы потеряли столько времени, идя по ложному следу?

Гейб согласился, что все это тоже возможно.

— Нам следует сообщить полиции, Роузи. О записках, их связи с прошлым. Полиция может найти людей гораздо быстрее, чем мы.

Роузи колебалась. Это бы снова вернуло всеобщее внимание к тем событиям в лесу. С прошлого вечера она так ничего и не услышала от тех двух офицеров. По ее предположениям, они непременно бы позвонили, сложив куски пазла темного прошлого и неопределенного настоящего Лоры Лохнер. Рассказ о записках неизбежно привел бы к этому открытию.

— Роузи, — спросил Гейб, — почему Джо не показал их полиции, когда они были у вас дома?

Она развела руками:

— Я думаю, он не хотел заострять внимание на прошлом, чтобы они не отнеслись к поискам Лоры серьезнее, чем следует.

— О’кей, — Гейб немного нарочито кивнул. Она поняла, что он не купился на ее отговорку.

У Роузи иссякло терпение — она больше не могла теряться в догадках:

— В чем дело? По-твоему, за его поведением кроется что-то еще?

— Нет… Я просто… Послушай, не пойми превратно, но бывало, когда я сидел у вас в гостях, а ты уходила наверх укладывать Мейсона, мы втроем продолжали выпивать и разговаривать. Собираясь домой, я иногда замечал, как Джо с Лорой наливают себе новую порцию.

— Что ты хочешь сказать?

— Что иногда они оставались болтать наедине. Понятия не имею, о чем шла речь, но Лора могла доверить Джо какую-то тайну. Может быть, насчет записок или чего-то еще. Возможно, Джо боялся разоблачить ее перед полицией.

Его звали Джо.

Сначала Кэтлин, теперь Гейб говорят о ее муже и сестре. Такое не могло произойти. Не с ее семьей. Неужели бедам нет конца? И они будут преследовать их вечно?

— Джо ездил повидаться с ней, Гейб, — не стерпела Роузи. Она уже не могла нести эту ношу в одиночестве.

— Что ты имеешь в виду? — Гейб был удивлен, даже шокирован. И еще — он словно защищал свою территорию. Он всегда был в союзе с Лорой, и Роузи собирала сейчас все части воедино. Из-за происшествия с братом, о котором Гейб столько лет молчал, он чувствовал ответственность за Лору и вред, который ей причинил Рик Уоллис.

— Соседка Лоры слышала, как они разговаривали по телефону, и видела Джо с Лорой из окна их квартиры. Задолго до переезда и даже разрыва с мозгоправом, если они и правда были в отношениях. Вдруг все это было лишь уловкой. Отвлечением внимания.

— В этом нет никакого смысла, — задумался Гейб. — Ты же не думаешь…

— Я ничего не знаю, Гейб, — Роузи дала волю слезам. Слишком много всего свалилось. Чертовски много.

— Не может быть! — он замотал головой так, словно хотел стереть эту мысль из сознания их обоих. — Джо не мог так с тобой поступить. Он любит тебя и всегда любил. Всегда. И Лора — она бы не подложила тебе такую свинью, даже если через столько лет у нее вдруг возникли к нему чувства.

Роузи смахнула слезы и собралась с духом. Она оказалась в другом мире, где ничего, кроме голых фактов, не известно наверняка. Джо встречался с Лорой за спиной жены, говорил с ней наедине у них дома. Он нашел эти записки очень кстати, когда полиция уже уехала.

К тому же Джо нашел машину.

Последнее затмило все остальное.

— Джо нашел машину, — сказала Роузи. — И на это у него ушло меньше часа.

Гейб молча смотрел на подругу. Он поднес ее ладонь к губам и затем снова зажал между своими руками. Ей показалось, что Гейб сначала тоже не поверил в измену, но потом тоже убедился в ней, и теперь он намерен защищать ее даже от лучшего друга. Человека, которого он знал с детства.

Справа от их переплетенных рук зажужжал телефон Гейба. Он высвободил руки и взял смартфон.

— Это сообщение, — пояснил он. — Дерьмо! Она от второго шанса с сайта знакомств.

Роузи задохнулась. Это та самая женщина с сайта, которая пропала. Которая советовала им бежать.

— Что она пишет?

— Она дала нам номер телефона, обещает поговорить с нами.

У Роузи щипало в глазах от усталости и слез. Она уже слышала историю о Джонатане Филдзе от Сильвии Эммет, которую он подцепил в баре, а потом обманул и подло унизил. Теперь объявилась женщина с сайта «Найди свою любовь». Что она им расскажет? Роузи боялась узнать это.

— Ты готова? — спросил Гейб, глядя на нее с непоколебимой уверенностью.

Это уже было неважно, готова она или нет. Они должны найти Лору. Тогда и все остальное встанет на свои места.

У нее пересохло в горле. Роузи открыла рот, но не могла вымолвить ни слова. Она встретилась с Гейбом взглядом и утвердительно кивнула.

28

Лора. Третий сеанс.

Четыре месяца назад. Нью-Йорк

Доктор Броуди: Ты не испытываешь беспокойства, находясь здесь? Когда ты со мной?

Лора: Нет.

Доктор Броуди: Ты не спрашиваешь себя, что если вдруг ты снова повторишь это? С мужчиной, который тебе не подходит и никогда тебя не полюбит.

Лора: Что ж, уже начала. Спасибо за предупреждение…

Доктор Броуди: Извини. Я не хотел внушать тебе подобные мысли.

Лора: Разве не в этом заключается твоя работа, Кевин?

Доктор Броуди: Полагаю, что да. Надеюсь, хорошие мысли. Или, я бы сказал, верные.

Лора: Я бы тревожилась лишь в том случае, если бы думала, что ты собираешься разбить мне сердце.

Лора: Ты же не собираешься этого делать, правда?

29

Лора. Ночь накануне. Пятница, полночь.

Бренстон, Коннектикут

Это закончилось через несколько минут.

Жалких минут.

Я думала об этом прежде. Сколько это займет часов, дней, недель, чтобы прийти к этой точке. Одежда разбросана на полу. Руки и ноги, уже объятые истомой, переплетены как ветви в куче поваленных деревьев в разоренном бурей лесу. Я слышу, как дико бьется сердце в его груди, прижатой к моей. Он задыхается, торопливо глотая и выдыхая воздух. Наши обнаженные тела склеены подсыхающим потом — жалким остатком накала страстей, остывающих так быстро.

Считанные минуты. Торнадо. Цунами. Сколько драматизма заключается в их ожидании. А затем стихии обрушиваются с такой разрушительной силой, что мы все равно оказываемся совершенно к ним неподготовленными, хотя в полной мере предвидели их результат. Они застают нас врасплох, смывают в открытое море, вынося на сушу навсегда измененными. Вылепляют из пены форму наших тел, меняют их реакцию на ласки, ритм движений при соитии — невозможно не выявить подобных интимных деталей.

Прошли считанные минуты, и все закончилось. Я поражена.

Прижимаюсь закрытыми глазами к его затылку. Мне совершенно не хочется видеть его лица.

— Это было потрясающе, — говорит он, сопровождая комплимент драматическим стоном.

Мне тут же приходит в голову, что этот раз потряс меня не больше и не меньше, чем любой другой прежде. Это настолько предсказуемо, однако меня, кажется, уже ничто не научит.

Раздается новый стон, на сей раз притворный. Лицемерие партнера я определила по замедляющемуся ритму его сердца.

Затем та же рука, которая пару мгновений назад сжимала мои ягодицы, сливая нас воедино, заставляя его входить в меня все сильнее и глубже, легонько хлопает меня по попе. Три быстрых шлепка подтверждают: «Мы здесь потрудились».

Мне невыносима одна мысль о своей последней катастрофе. Она грандиознее остальных, так как на этот раз я в курсе и прекрасно ее осознаю. Доктор Броуди позаботился о моей осведомленности.

Не изобретай его.

Не заполняй пустоты несуществующей близостью.

Не путай секс с властью над партнером.

Джонатан Филдинг, я исповедовалась тебе как духовнику, сделала своим героем — принцем на белом коне, позволила наполнить себя любовью, а затем попросту отнять ее. Жмурюсь еще крепче, но закрытые глаза не помогают притвориться, будто я не замечаю жуткой раны, нанесенной самой себе. Она так мучительна. Ситуация знакома до боли.

Мои ягодицы удостаиваются нового шлепка, но на сей раз партнер отодвигает голову, потому мне некуда прятать глаза.

— Эй, меня посетила гениальная идея, — говорит он. Теперь его голос звучит легкомысленно. — Почему бы нам не заказать пиццу? Я умираю от голода. Мы же так и не поужинали.

Мы лежим на боку слипшимся бутербродом поверх черного с серым пледа, растянувшись по диагонали на кровати. Постель под нами практически не помялась. Скользя по мягкому ворсу, вынимаю затекшую руку из-под мускулистого торса, освобождаю ногу из капкана его сильных коленок. Он меняет позу, облегчая мои маневры, так что я могу быстро и без малейших колебаний покинуть его.

— Конечно, — заверяю я. — Сейчас вернусь: одна нога здесь, другая там.

Скатываюсь с космодрома кровати, оставляя эстета, опершегося на локоть, вести наблюдение. Дефилируя через оформленную в мрачных тонах спальню, я спиной ощущаю его взгляд. Добравшись до ванной комнаты, не оборачиваюсь, пока не скрываюсь за дверью. Теперь он видел мой зад при свете лампы, и ничего не вернешь, но остальные, еще не рассмотренные им прелести, я охраняю, терзаясь горьким раскаянием. Спрятавшись за дверью, включаю светильник и запираю задвижку, а затем пускаю воду в раковину. Хватаю с крючка полотенце и заворачиваюсь в него, будто от этой кольчуги зависит моя жизнь. Однако мне уже не спастись, ясное дело.

Я усаживаюсь на краю керамической ванной и роняю голову в ладони.

Пытаюсь определить момент, когда ситуация вышла из-под моего контроля. Я уповаю на Бога, но в памяти всплывает доктор Броуди. Кевин. Ослиная задница.

Он обычно советовал мне закрыть глаза и посмотреть на себя со стороны как на другого человека, делающего то же, что и я, испытывающего те же чувства. Так что я, закрыв глаза, представляю ее, глупую гусыню на кухне у Джонатана Филдинга. Слышу, как она выкладывает свою подноготную постороннему, и спрашиваю, зачем дурочка так поступает. Та рассыпается в извинениях, но наконец чистосердечно признается: она ждет не дождется, когда же красавец-мужчина познает ее. Ей не терпится тут же понять, полюбит ли он ее, поэтому она должна сама все устроить. Извлекает на свет божий свой ящик с инструментами и заглядывает внутрь. Убийственная история Митча Адлера становится молотом, способным оглушить кавалера, ее тело — гаечным ключом, вскрывающим его защиту. В обращении с ними она дока.

Я вижу соблазнительницу, стоящую у стойки в объятиях своего героя. У нее еще была возможность уйти. Джентльмен недвусмысленно говорил об этом, предлагал отвезти ее домой. Развратница уверяет меня, будто ощущает любовь, скрытую прямо под скорлупой лакомого орешка. Ей нужно лишь еще несколько ударов и поворотов гаек, чтобы добраться до заветной сердцевины.

Ты не можешь просто попробовать?

Доктор Броуди обычно спрашивал меня, что бы я посоветовала ей, представься мне такой шанс.

Я твердила ей то, что узнала о ней и как она любит повторять прошлые ошибки. Предупреждала о том, что ей самой прекрасно известно: эта ночь закончится не беззаветной любовью, а горькой печалью. Она все знала, но все равно поступила по-своему.

Господи, Лора. Ты же понимала, что так и будет!

Кевин был не таким. Он видел меня насквозь и не позволял заниматься саморазрушением. Я тянула и толкала крышку, используя все инструменты из заветного сундучка, чтобы расколоть тот крепкий орех, но он постоянно ускользал из моих рук. Прошли недели прежде, чем он лег рядом со мной, а когда это свершилось, дело не ограничилось несколькими жалкими минутами. Он не шлепал меня по заднице и не заказывал пиццу. Кевин еще крепче прижал меня к груди и произнес заветные слова. Те самые, которые я хотела бы забыть, потому что всегда ждала их.

Я тебя люблю, признался Кевин. И я ему поверила.

Слезы градом катятся из глаз. Мне очевидна вся тяжесть собственного горя. Джонатан Филдинг лишь ярко просиял в кромешном мраке моего отчаяния.

Мне хочется вернуть прежние мгновения, почувствовать сильные руки, крепко обнимающие меня, услышать те же слова и знать то, что они правдивы.

Несбыточное желание поглощает меня целиком.

— Ты там не утонула? — слышу я голос Джонатана, а затем шаркающие шаги.

— Все отлично, — откликаюсь я.

Он спрашивает какую-то ерунду насчет пиццы, я что-то отвечаю. Чертова пицца.

Я закрываю кран. Голова раскалывается от виски, притока адреналина и токсинов, высвобожденных в кровь жуткой историей Митча Адлера.

Время не слишком подходит для экскурсов в прошлое, поэтому я зачерпнула ладошкой воду, воронкой стекающую в сливное отверстие, и выплескиваю на лицо. Глаза жжет, но именно это мне нужно, чтобы вырваться из воспоминаний. Смотрюсь в зеркало. Провожу пальцем под глазами, стирая размазанную тушь. Затем запускаю обе пятерни в шевелюру, выдирая свалявшиеся колтуны. Аккуратно заправляю пряди за уши и репетирую вежливую улыбку. Вначале уголки губ изгибаются вверх, затем сбоку от глаз образуются едва заметные куриные лапки. Пытаюсь исправить ситуацию, чуть приподняв брови.

Вместе с приклеенной улыбкой мне приходит идея.

Возможно, моим дурацким заблуждениям нет конца, и я продолжаю разыгрывать одну и ту же пьесу.

Акт первый: выбрать парня, который никогда тебя не полюбит. Акт второй: переделать его в того, кто будет тебя обожать. Акт третий: всеми возможными средствами заставить его заняться с тобой любовью. Акт четвертый: потерпеть фиаско и ощутить собственную никчемность. При необходимости повторить, дабы остаться запертой в ловушке собственного детства.

Сейчас мы успешно достигли финала.

А что, если существует и акт пятый, который я сейчас и разыгрываю? Не состоит ли он в возвращении в то темное и одинокое место глубоко под землей, куда каждому суждено вернуться, дабы обрести свой последний дом? Словно я неразрывно с ним связана или заслуживаю пребывания там.

А вдруг я ошиблась насчет первого акта? Что если он не мужчина, который никогда меня не полюбит, а обычный парень, с которым я надралась, вывернув душу наизнанку, и переспала на первом же свидании?

Вновь вызываю в памяти образ доктора Броуди. Изменения начинаются с осознания. Мне оно очевидно. Я же все подмечаю.

Надежда наполняет меня, и я по-настоящему улыбаюсь. И я теперь знаю, что делать дальше.

Открываю дверь и застаю Джонатана в спальне, застегивающего рубашку. Он поворачивается ко мне.

— Ты в порядке? — спрашивает он снова.

Я застенчиво улыбаюсь:

— Немного смущена…

Он прерывает свое занятие и склоняет голову набок:

— Почему?

— Разве это не очевидно? Это наше первое свидание, а я стою в твоей спальне, завернутая в полотенце.

Я не жду, что ты меня полюбишь. Хотя, наверное, еще можешь. Возможно, я не все испортила.

Он улыбается в ответ и поднимает с заправленной кровати аккуратную стопку одежды — причем моей. Нижнее белье, бюстгальтер, платье. О да! Он сложил мое белье. Джонатан подходит ко мне и вручает одежду.

— О’кей, — резюмирует он. — Во-первых, вот твой наряд. Хотя лично я предпочитаю полотенце. — Остряк подмигивает, и до меня внезапно доходит то, что ему уже сорок.

— Во-вторых, я заказал пиццу, так что, если рассуждать формально, сейчас у нас уже второе свидание.

— А-а-а, — изрекаю я с таким видом, будто он на моих глазах открыл, что земля круглая. — Понятно.

— Полегчало?

Действительно, мое настроение значительно поднимается.

Он обнимает меня за плечи и целует. Этот поцелуй, нечто среднее между формальным чмоканьем и теми страстными, которыми партнер покрывал меня в постели, несет в себе новые обещания. Я закрываю глаза и впитываю этот ободряющий поцелуй.

— Я откопал несколько тарелок и налил нам новую порцию виски. Наш выбор невелик: либо продолжать накачиваться спиртным, либо столкнуться с прелестями начинающегося похмелья.

— О’кей. Иду одеваться.

Он отпускает меня, и я снова иду к ванной.

— Кстати, — окликает меня Джонатан. — Ты заметила, что я успел обзавестись кроватью. Она тоже относится к мебели.

— Да, считается! — жизнерадостно соглашаюсь я.

На самом же деле ухажер только что напомнил мне о том списке. Женщина, которая звала его в первом баре. Машина. Маршрут, по которому мы добирались в порт, его работа и пустая после года холостяцкой жизни квартира.

Закрываю дверь ванной и провожу переоценку. В панике нет нужды. Я в курсе того, что многие вещи кажутся мне несоответствующими действительности. Однако на губах до сих пор остается вкус последнего поцелуя, и слышится стук тарелок, извлекаемых из шкафа в ожидании заказанной пиццы, поэтому моя оценка этой ночи резко скачет вверх. Присяжные могут удалиться на перерыв, решаю я.

Подобное решение дается непросто. Я вычерпываю воду из давшего течь судна.

Одеваюсь, снова смотрюсь в зеркало — больше нет причин медлить, лучше мой вид уже не будет. Тут я снова ощущаю колотье в висках.

Я лезу в аптечку. Непонятно, почему я не удосужилась проверить ее раньше. Мебель — отдельная история, но никто не может обойтись без туалетных принадлежностей.

Зубная щетка, паста, бальзам-ополаскиватель для десен. Крем для бритья и бритвенный станок, хотя не похоже, чтобы последними пользовались ежедневно. Дезодорант.

На полке сиротливо стоит пузырек адвила^[572].

Напоминаю себе, что мужчины не слишком разбираются в таких вещах. В особенности, если были женаты и подобные заботы лежали на дражайших супругах. Они покупают лекарства только в случае необходимости. Так что, возможно, обезболивающее — единственное нужное ему средство.

Открываю бутылочку и высыпаю пилюли на открытую ладонь, собираясь принять две, от силы три, а остальные — положить на место.

Однако я не в силах проглотить ни одной.

Я уставилась на руку и чувствую, как мой кораблик еще глубже садится в воду.

Среди круглых, красно-коричневых таблеток обнаруживается еще кое-что столь же круглое, сияющее золотом.

Я долго не могу оторвать от него взгляд. Ошибки быть не может — это обручальное кольцо.

Подношу его к глазам и читаю витиеватую надпись, выгравированную на внутренней стороне.

Джонатану в знак вечной любви…

Любовь. Вот оно — это постоянно ускользающее слово.

Только это вечное чувство предназначено не для меня. Оно всегда не для меня.

Течь в моем судне уже не заделать, я тону вместе с ним, осознавая горькую истину.

Однако я не собираюсь идти ко дну в одиночестве.

30

Роузи. Настоящее время. Суббота, 10.30 утра.

Бренстон, Коннектикут

— Поехали, — говорит Роузи. Они с Гейбом перебрались в ее машину, припаркованную возле закусочной. Друг сел справа от нее.

Женщина с сайта не собиралась открывать своего настоящего имени, однако Гейб уже определил его по номеру телефона. Кимми Тейлор. Тридцать семь лет.

Она ответила после первого же гудка.

— Привет, — поздоровалась Кимми, явно ожидавшая звонка.

— Меня зовут Роузи. Это я отправила тебе то письмо. Со мной рядом друг. Мы включили громкую связь.

— О’кей, — опасливо согласилась собеседница, а затем погрузилась в молчание.

— Это друг, Гейб. Прости, что мы так шифровались по почте, — он тут же перехватил инициативу. — Наша подруга отправилась на свидание со «здесь-для-тебя». Ей он представился как Джонатан Филдз, но мы знаем, что он также назывался Билли Ларсоном и Баком Ларкином. С тех пор мы не слышали о ней, и поэтому немного волнуемся.

Играя свою роль, Гейб значительно преуменьшил серьезность ситуации. Он предупредил Роузи, что не стоит упоминать полицию. Она может быть замужем, или с кем-то жить, или иметь приятеля — так же, как и Сильвия Эммет, которая заплатила за выпивку в портовом баре.

— Правильно делаете, что волнуетесь, — заявила Кимми. — Этот тип — закоренелый лжец. Мне он представился как Бак Ларсон, но среди упомянутых вами нет его настоящего имени. На самом деле его зовут Эдвард Риттл. Совершенно не подходящее имя для жеребца.

Роузи сжала телефон так сильно, что у нее побелели кончики пальцев. Она приложила все усилия, чтобы смягчить свой тон.

— Что ты можешь рассказать о нем? Хоть что-нибудь.

Последовал короткий взрыв смеха:

— С чего бы начать? — ее голос был полон отвращения. — Вы ведь видели его страницу? Там он утверждает, будто разведен, зарабатывает свыше ста пятидесяти кусков в год, без детей, работает в финансах. Ладно, многие парни врут. Обо всем, начиная с веса и до роста, но в особенности насчет дохода. Иногда они говорят, что разведены, хотя на самом деле лишь решили пожить врозь. Я думаю, что эти мудаки ходят на закрытые собрания, где обмениваются советами, как избежать исключения с поисковика сайта. Серьезно, я прямо так и слышу… Не говори, что еще не получил развода! В таком случае дело никогда не дойдет до постели! Так и хочется блевануть.

Гейб закатил глаза, и по его виду Роузи поняла, что он думает то же самое, что и она. Кимми была озлобленным, видавшим виды ветераном сайта знакомств.

— Это ужасно, — поддакнула Роузи. — Разве они не знают, что если продолжат встречаться с женщиной, их ложь непременно выплывет наружу?

Кимми снова рассмеялась:

— Да им плевать! Шутишь, что ли? Три свидания, постель, и они делают ноги. Переключаются на следующую цель. Сайт знакомств — это онлайн-буфет с бесплатным сексом. Но этот тип хорош, он знает, как найти то, что ему нужно.

— Что именно он делает? Это может помочь нам найти подругу, — уточнил Гейб.

— Что ж, во-первых, он врет в описании. Насчет имени. По поводу развода…

— Подожди, что ты хочешь сказать? — опешила Роузи.

— Лишь то, что он женат! Женат и с двумя детьми, которые учатся в средней школе. Живет в Мамаронеке^[573]. Продавец энергосберегающих окон. Можете себе представить? Стучится в дверь за дверью, якобы давая рекомендации по экономии электроэнергии от лица компании-поставщика, а затем пытается всучить продукцию собственной фирмы. Сплошное мошенничество, как и все остальное, чем он занимается. Проникает в дома, а потом накалывает наивных людей.

— Как ты это узнала? — поинтересовался Гейб.

— На это ушло время, хотя с самого начала многие детали не соответствовали созданному образу. Машина, которую он водит. Скупость и дешевые уловки во время наших выходов в свет. Он не выглядел достаточно искушенным для финансового воротилы, понимаете? Мне показалось, что он скорее из синих воротничков^[574]. В конце концов, обманщик ослабил бдительность, выйдя из комнаты без бумажника. Все оказалось совершенно элементарно. Я увидела удостоверение личности с настоящим именем и адресом. Придя домой, я порыскала на «Гугле», и оттуда вылился такой поток дерьма…

Роузи уже представляла общую картину, но ей нужно было понять связь с Лорой.

— Как начался ваш роман? Как он связывался с тобой, где вы встречались?

— Поначалу он был довольно безобидным, — хмыкнула Кимми. — Он звонит, желая убедиться в хорошей дикции — отсутствии раздражающего акцента или дефектов речи. Спрашивает, насколько новые у тебя фотографии, но делает это тонко, окольными путями. Спрашивает, где они были сделаны, и задает логично вытекающие вопросы. Я поместила на сайт фотографию с выпускного вечера племянницы, поэтому он уточнил, в каком колледже она училась и сколько лет работает в своей фирме. Вот такие штучки. Я понимала, к чему он клонит, хотя он сам считал, будто ловко провернул дельце.

Он всегда назначает свидания в рабочие дни. Стоит воздать ему должное, он и не думает извиняться по этому поводу. Наоборот, заставляет тебя гадать, не встречается ли он по выходным с другой, более достойной ночи с субботы на воскресенье. От подобных мыслей ты стараешься быть лучше, получить повышение в его глазах. Знаете, стремление к конкуренции заложено природой. Для женщин оно означает желание стать более сексуальной, элегантной, искушенной в постели. Он знает все это. И хочет, чтобы у него были самые высококлассные женщины в его грязных играх.

Роузи зажмурилась и подумала о Лоре. Сестра, даже не подозревая, что делает, прямиком угодит в искусно расставленные сети.

Я заставлю тебя обратить на меня внимание. Я заставлю тебя любить меня.

Лицо девочки с той детской фотографии. Лора со своим психотерапевтом, штурмующая Эверест…

— Куда он тебя водил? — спросил Гейб.

— Наше первое свидание — вечером в четверг, конечно же, — было недалеко от гавани. В шумном угловом баре с дерьмовой кухней.

Он кивнул Роузи, когда она после этих откровений вновь вытаращила глаза. Теперь не осталось ни малейших сомнений: речь шла о нужном им типе.

— На следующем свидании он повел меня в местечко более высокого пошиба на Мейн-стрит. В тот раз он раскошелился на ужин.

— Прямо как с Сильвией Эммет! — обратилась Роузи к Гейбу, отключив микрофон. — Той женщиной из бара. Первое свидание состоялось в порту, последнее, с ужином, — на Мейн-стрит.

Гейб молча кивнул, и их внимание вновь сосредоточилось на телефоне.

— Он живет неподалеку оттуда. Вы это знали? — спросила Кимми.

Роузи включила динамик.

— Другая женщина, с которой он встречался, тоже говорила об этом. Но она не знала адреса, потому что отказалась идти к нему домой.

— Что ж, она оказалась умнее меня.

— Подожди, ты была там? Ты знаешь, где он живет? — затараторил Гейб. Он потянулся за своим телефоном, и зрачки его расширились в темноте. — Какой у него адрес?

— Господи, дайте подумать… В одном из многоквартирных домов на Мейпл-стрит. Там их несколько, и его — по центру. Там есть подземная парковка.

— Во всех этих зданиях подземные гаражи предусмотрены планом. А таких коробок там с полдюжины. — Гейб начал терять терпение. — Как насчет этажа или номера квартиры? Вспомни какие-нибудь подробности, был ли в подъезде консьерж ли домофон?

— Послушайте, — ответила Кимми. — Мы встречались больше года назад, усекли? Я была там пару раз и всегда поздно ночью. Я была пьяной. И когда я узнала, кто он такой, то постаралась вычеркнуть его из памяти и забыть все, связанное с ним.

Гейб закопался в телефоне. Роузи глубоко вдохнула, пытаясь успокоиться. Ей так хотелось материализоваться через экран телефона забывчивой собеседницы, чтобы вытрясти из нее всю информацию, но затем она вспомнила о Сильвии Эммет и жестокости негодяя. Возможно, есть и другие детали, о которых Кимми не хочет вспоминать.

— О’кей, — согласилась Роузи. — Можешь рассказать нам, каким он казался? Каково тебе было в его доме с ним наедине?

— Это относится к тайне личной жизни, ты не находишь? — буркнула Кимми, неожиданно исполнившись негодованием, или просто пытаясь защититься.

— Я не это имела в виду. Просто скажи, была ли обстановка в квартире уютной, располагающей? Был ли он милым? Вел ли себя как настоящий джентельмен? Не изменилось ли его поведение со временем?

— Джентельмен… хм… дай подумать, — теперь она была саркастична. — Что ж, он сводил меня на три положенных свидания прежде, чем ожидал секс. Мы отправились к нему в квартиру, оказавшейся настоящей берлогой холостяка. В холодильнике шаром покати. Из обстановки — только самое необходимое, все выдержано в черных и серебристых тонах. Одно это должно было стать для меня первым звоночком. Однако он заявил, что получил развод совсем недавно, месяц назад, и я купилась. Боже, я даже предлагала ему помочь обставить квартиру. Можете себе это представить? Какой же я была идиоткой!

— Вовсе нет, — поспешила заверить Роузи. — По твоим словам выходит, он хорош в своем ремесле — надувать женщин.

— Вы не представляете, насколько. Он прекрасно знал, как навешать мне лапшу на уши, проникнуть в мысли. Он говорил о смерти своего отца потому, что мой умер очень рано. Распинался о необходимости наслаждаться настоящим, так как никто не знает, когда оборвется нить твоей жизни — а я в молодости тоже склонялась к подобным размышлениям из-за преждевременной кончины папы. К тому же он дал мне понять, будто я первая женщина, с которой у него была близость после холодной бывшей жены, не спавшей с ним уже много лет. Самое смешное, — можно в такое поверить?! — я начала сомневаться в нем из-за его поведения в постели. Хочу сказать, мужчина, десять лет страдавший в дерьмовом браке и давно не занимавшийся любовью, оказавшись в буфете бесплатного секса, должен бы быть понахальнее и пошустрее, ну, вы понимаете, о чем я?

— Да, — согласилась Роузи, представляя Джо после четырехмесячного воздержания после рождения Мейсона. Он был как странник в пустыне, внезапно нашедший оазис. — А он оказался не таким?

— Совсем. Этот козел свел нашу первую близость к совершенно рутинному акту. Поспешил бросить палку, словно снимал пробу — так акула кусает жертву, проверяя ее на вкус, перед тем, как вновь зайти сзади, чтобы убить. Таким образом, подлец обеспечил мне повод остаться, собираясь опять сделать свое черное дело. И вот тогда все стало странным. Началось с грязных разговоров, правда очень мерзких. А потом он стал требовать их от меня. Причем я уверена: он находил других дурочек, готовых на все, что он просил, ради свидания в субботний вечер. Я не повелась и чувствовала себя оплеванной, но это не помешало мне прийти на последнее свидание, когда раскрылась правда. Он ушел из спальни за новой порцией выпивки, и я вытащила бумажник из кармана его джинсов. Когда он вернулся, я была полностью одета и направлялась на выход. Пришлось выдумать историю о пьяной подруге, которая застряла в баре. Этот подлец и бровью не повел, проводил до двери без прощальных поцелуев и прочего. Мы не пошли по второму кругу, и он был явно разочарован. Клянусь, иногда меня мучают кошмары, что произошло бы, не найдя я вовремя портмоне и задержавшись в его квартире. Судя по всему, он точно знал, какое удовольствие намерен получить с какого захода, и собирался любым путем добиться своего.

Гейб, который ушел в себя и совершенно не был тронут жуткой, по мнению Роузи, и очень похожей на случай Сильвии Эммет историей, наконец оторвал рассеянный взгляд от своего телефона:

— Можно переслать тебе фотографии многоквартирных домов на Мейпл-стрит? Если мы сейчас подъедем туда, возможно, ты узнаешь, в каком из них он живет? Ты сможешь вспомнить этаж и номер квартиры?

В трубке надолго воцарилось молчание.

— Алло? — заволновалась Роузи. — Ты еще на связи?

— Да, — вздохнула Кимми. — Я могу открыть их на компьютере. Вероятно, я даже помогу вам найти нужное здание. Бога ради, только не говорите ему о нашем разговоре, о’кей? Мне ненавистна одна мысль о том, что он может подумать, будто я, захлопнув за собой дверь, хоть на секунду вспоминала о нем.

— Разумеется, — заверила Роузи.

— Когда найдете нужное здание, вам нужна квартира два-эл^[575]. Номера я не забыла. Помню, подумала, что «эл» означает «лжец».

31

Лора. Десятый сеанс.

Два месяца назад. Нью-Йорк

Лора: Я долго думала о твоих словах — о том, что в моем далеком прошлом был человек, которого я пыталась исправить.

Доктор Броуди: Да. Я даже помню, когда сказал это.

Лора: Мой отец, так ведь? Первый мужчина, которого девочка любит.

Доктор Броуди: И тот, кто любит ее в ответ. Учит ее, что она достойна любви.

Лора: Понимаю. Только пострадал не папа. А наша мать. Он обманывал ее. Бросил ради другой женщины. Она вечно плакала. Переживала. И не особо это скрывала. Она рассказывала об этом на кухне миссис Уоллис и всем остальным, кого ей удавалось заманить в дом.

Доктор Броуди: Иногда вещи не такие, какими нам кажутся. Особенно когда речь идет о событиях из детства. Наши воспоминания не статичны. Они не отражают реальность. Иногда искажают и являются вымыслом, в который нам необходимо верить, чтобы придать всему смысл.

Лора: Значит, наш отец не был злодеем? А мама не была жертвой?

Доктор Броуди: Ты рассказывала мне историю с подслушанных слов. Тех самых, которые ваш отец сказал твоей сестре в ночь своего ухода. Лишь этот случай выбивается из общей ткани повествования, однако он настолько выдающийся, что ты даже упомянула его.

Лора: Я подслушивала под дверью. Роузи злилась на папу, потому что он бросил нас. Орала на него. А он — мне запомнилось дословно — ответил ей: «Ваша мать не святая».

Доктор Броуди: Что-то случилось, Лора. Что-то, о чем никто не рассказывал ни тебе, ни Роузи. Мне кажется, что даже в далеком детстве в глубине своего сердца именно отца ты считала пострадавшим.

Лора: Тем, кого я пыталась сделать лучше, чтобы он полюбил меня? Я стала такой из-за отца?

Доктор Броуди: Так почти всегда и получается, Лора. Женщины ищут мужчин, которые никогда их не полюбят, и отворачиваются от тех, кто способен на это чувство.

Лора: Думаю, что сейчас я ненавижу его еще больше.

Доктор Броуди: Не стоит. Тебе нужно выяснить самой, почему.

32

Лора. Ночь накануне. Пятница, 00.45.

Бренстон, Коннектикут

— Значит, выясним ситуацию с похмельем, — обращаюсь я к Джонатану Филдингу.

Я полностью одета, но по-прежнему чувствую себя обнаженной. Дело в проклятом наряде Роузи. Не выношу платьев. Мне отвратительны заигрывания шаловливого ветерка с моими ногами. Его манера тайком забираться под подол и подниматься, как заблагорассудится, иногда добираясь до рукавов. Я ненавижу свои босые ступни и распущенные волосы, свисающие сосульками вокруг лица и липнущие к шее сзади.

Теперь мне многое отвратительно.

Джонатан, находясь с другой стороны стойки, протягивает мне стакан виски. Я стою ближе к входной двери. Сумочка валяется прямо перед моим носом. Шпильки, которые я сбросила в тесной прихожей, исчезли. Вероятно, они переместились в гардеробную, где я не смогу их сразу найти, предоставив тем самым обманщику больше шансов запудрить мне мозги. Впрочем, неважно. Добраться домой я смогу и без туфель.

Дом, представляю я. С Роузи, Джо и Мейсоном, и моим уютным местечком на чердаке, где можно спрятаться в постели под пушистым пледом.

Дом, снова подумала я. Однако он не мой. Он принадлежит сестре, ее мужу, малышу. К тому же мансарда, где я обнаружила последнюю из трех записок, перестала казаться уютной.

У меня нет дома — такова горькая правда, но все же это не значит, что я хочу задержаться здесь хоть минутой дольше.

Я беру стакан и осушаю до дна.

— Так как же насчет головной боли, полегчало? — спрашивает Джонатан. Он улыбается, как будто мы настоящие любовники, впрочем, полагаю, с формальной точки зрения так оно и есть. Любовники. Дом. Это просто слова. Глупые, ничего не значащие.

— Да… — начинаю я, проглотив безудержную ярость и переплавив ее в каленую сталь. — Я тут надумала предотвратить ее более здоровыми с медицинской точки зрения средствами, нежели новой дозой алкоголя.

— А? — на его лице отражается легкий след беспокойства.

Все верно, Джонатан. Теперь твоя очередь поволноваться.

— Мне показалось, немного адвила может привести меня в порядок. К счастью, я нашла таблетки! — Мой голос источает жизнерадостность.

Собеседник испытывает очевидное облегчение:

— О, хорошо. Я рад. Здесь у меня немного лекарств. Я не люблю много хранить, к тому же давно не болел. Моя бывшая столько их держала, боже упаси!

— Забавно, что тебе вздумалось упомянуть ее, — ехидничаю я.

— Свою бывшую? Прости, догадываюсь, это немного нетактично после ночи, которую мы провели вместе.

Я вглядываюсь в его глаза, а он — в мои. Он подбирает ключики к тому, что творится у меня в голове. Однако я — хозяйка положения, потому что я все знаю.

Медленно поднимаю левую руку, разворачивая к себе ладонью, так что блестящее золотое кольцо на моем пальце оказывается у него прямо под носом.

— Не хочешь надеть его обратно прежде, чем отправишься домой?

Джонатан замирает. Он настолько неподвижен, что я думаю, а не проверить ли пульс. Как будто его заморозили, погрузив в жидкий азот.

Молчу. Не предпринимаю никаких действий.

Стальная ярость — оружие, делающее меня сильнее. Я уже очень давно не чувствовала себя такой сильной и погрешила бы против истины, заявив, будто это ощущение мне не нравится. Стала бы лгуньей как Джонатан Филдз.

— Лора… — наконец заговаривает он, но с онемевших губ больше не слетает ни слова.

Я снимаю кольцо с пальца и кладу на столешницу.

— Все не так, как тебе показалось, — заявляет страдалец. На его оттаявшем лице читается печаль, но не раскаяние. И не вина, отчего караул на стальных воротах моей неприступной крепости позволяет предательскому смущению прошмыгнуть внутрь.

— Знаю, сегодня ночью ты многое заметила, но была настолько любезна, что не стала упоминать о них. Все это время ты была доверчива и откровенна, и я чувствую себя полным дерьмом…

— Твоя машина, — наступаю я, раз уж он открыл эту дверь.

— Да, «Тойота», которая выглядит как пережиток восьмидесятых, только она совершенноновая.

— И твоя работа…

— Ты опять права, я не работаю в Бренстоне. Зачем сорокалетнему разведенному управляющему хедж-фондом работать здесь, если он может быть на Манхэттене? Снова верно.

— Пустая квартира, женщина из бара…

Он отворачивается, чтобы сделать долгий глоток виски. Он возвращает стакан на столешницу, берет кольцо и начинает вертеть его в пальцах.

— Я уже говорил про ту женщину. Она начала преследовать мою бывшую жену после того, как мы с ней порвали пару недель назад. История о ней — чистая правда.

— А как же…

— Эта квартира новая. Я переехал сюда в конце лета.

Мозг крутится, обрабатывая полученную информацию. Он все признает, но не объясняет. И избегает говорить о главном, что теперь занимает первое место в моем списке. О чертовом обручальном кольце, которое подлец прячет в пузырьке с лекарством от головной боли в своей пустой квартире, куда водит других женщин.

Между нами что-то есть. Факты без выводов. Факты, в которых нет правды. Головоломка с отсутствующими фрагментами, самыми важными, без которых все кажется неоднозначным. Стальная кольчуга начинает плавиться, могучая сила идет на убыль.

— Я не могу встречаться с тобой, — выдаю я. Нахлынувшие слезы сменяются громкими рыданиями. Собственные слова, вылетающие обрывочными фразами, попадая в отверстия доспехов, ранят меня подобно мельчайшим осколкам стекла. — Ты женат! — Я хлюпаю носом. — Ты врал обо всем и лжешь сейчас! — Плачу. — Что бы ты ни сказал, я не разберу, где ложь, а где нет, потому что во всех твоих словах есть крошечные вкрапления истины. Признания по мелочам, которые не смертельно опасны, увеличивают доверие к тебе, ведь иначе зачем ты их делаешь, выставляя себя в дурном свете? Я знаю, как это работает! — Всхлип. — Я уже это проходила, общаясь с лучшим из мужчин… получше тебя!

Я доигралась до настоящей истерики. Лицо Джонатана вновь источает ледяной холод. Расплавившаяся ярость сочится из пор моей кожи. Я знаю, он видит это.

— Как тебе не стыдно так издеваться над людьми? Это бессердечно! Чертовски жестоко!

Это новое для меня слово. Его я узнала от доктора Броуди.

Разве ты не видишь, каким он был жестоким?

Доктор Броуди говорил о другом лжеце. Другом парне, которого я пыталась заставить полюбить меня. Мальчике, который истекал кровью и умер у моих ног. Митч Адлер. Обманщик. Чудовищный, безжалостный лгун.

Вижу, Кевин. Теперь мне это очевидно…

— Подожди! — просит Джонатан. Он отходит от стойки и прислонился к холодильнику. Что-то эта сцена мне напоминает.

— Сегодня ночью все произошло слишком быстро — гораздо быстрее, чем ожидал каждый из нас. Да, я несколько раз допустил невинную ложь, но только потому, что стараюсь сойтись с людьми в вашем городе, но это совсем не жестокость. Честно говоря, ты заблуждаешься.

Теперь меня захлестывает поток адреналина. Ярость сменяется страхом. Какого черта? Это прикрытие? Или я снова наступаю на те же грабли?

Трудно любить девчонку, делающую из мухи слона.

— Ты позволишь все объяснить? Пожалуйста, окажи мне подобную любезность.

Вытираю глаза. Задерживаю дыхание. Возможно, я умру, если задержу его надолго.

— О’кей… пожалуй, стоит рассказать с самого начала. Ты нормально себя чувствуешь? Держи, выпей.

Он не пытается перебраться ближе ко мне. Я же хочу оказаться на другом конце света.

Беру стакан. Делаю глоток. Адреналин убивает действие алкоголя, едва попавшего в кровь.

— Я родился в Бостоне. Тебе уже это известно.

— Твоя мать действительно умерла? — выпалила я. Если мы начинаем с истоков, мне надо распознать каждую ложь. Все до единой.

— Да. Все это правда: истории об утонувшем мужчине, сестре, родителях, как я познакомился с женой. Я не соврал. И мы действительно переехали в Нью-Йорк, и на самом деле жили здесь. Жена следила за домом, это на Блэкберри-драйв — к северу, а потом по западной стороне. Не знаю, почему ей нравилось там жить, но она так хотела. Впрочем, это больше не мои проблемы. Я ненавидел тот дом, как и ездить на работу и обратно.

— Значит, ты действительно работал в Нью-Йорке?

— Да! Я работал в Нью-Йорке. Моя компания, а это небольшой хедж-фонд, называется Клейберн Кэпитал. Штаб-квартира находится в Бостоне, но у них есть филиалы в Нью-Йорке и Лондоне. Когда я развелся, то не задержался здесь, ты верно это заметила. Я вернулся в Бостон и работал в головном офисе, некоторое время жил с отцом. Я был по-настоящему сломлен и чувствовал, что иду ко дну, и продолжал любить бывшую жену и мечтал о семье, которую мы так старались создать.

— Значит, ты обманул меня в первый раз, когда сказал, что остался здесь?

— Да. В этом заключается моя первая ложь.

Я расправляюсь со своей выпивкой и разыгрываю искреннее возмущение. Ха! Он признался во лжи! Но его выдумка настолько ничтожна, так врут дети. А малыши не проявляют жестокости. Во всяком случае, намеренно.

— О’кей, — соглашаюсь я. — Продолжай…

Джонатан так и делает, и мне очевидны перемены в его поведении. Он уверен, что заручился моим вниманием и собирается выдавать лишь новые порции детских врак. Ему бы преподавать этот предмет в детсадовской школе вранья.

— Примерно через полгода меня попросили перевестись обратно. Они хотели открыть филиал в Бренстоне для старых партнеров, у которых здесь семьи. Здесь гораздо лучше. Мне поручили открыть его, и дали год. Потом я должен буду решить — остаться здесь или работать в Нью-Йорке. Или вернуться в Бостон.

— Значит, ты недавно вернулся, и поэтому в твоей квартире нет мебели.

— Да… Я здесь меньше двух месяцев, поэтому не знаю дороги через центр. Когда мы жили на севере, мы никогда не ездили в порт. Четыре недели я провел в отеле, три — в этой квартире, которую взял по договору в субаренду, превысив выделенный лимит, так что кто его знает, надолго ли я в ней задержусь. Я так и не определился, что хочу делать дальше — переехать в Нью-Йорк или вернуться в Бостон. Да и времени на раздумья нет — я много работаю…

— А машина…

— Взял напрокат. У меня действительно «БМВ», он на ремонте в дилерском центре. Там мне хотели навязать другую машину, но я просто взял эту, всего на неделю. Я должен был сказать это в самом начале, но ты не спрашивала, а болтать о ремонте без повода было неудобно.

Боже… Мне срочно нужен доктор Броуди, мой Кевин. Как без его помощи понять, чему верить? Да, у меня обостренное восприятие, но я просто не понимаю, что делать с полученной информацией. Все так идеально сходится. Мозаика складывается в единую картину, как два плюс два дают в сумме четыре.

— Обручальное кольцо, — внезапно ошарашивает меня он. — Твой последний вопрос, так?

— Пока, — отрезаю я, пытаясь казаться самодовольной и уверенной в себе. Однако в моем распоряжении лишь невинные детские выдумки.

— Все мои вещи хранятся в этом здании. Могу показать тебе клетушку в подвале и свои коробки с зимней одеждой, несколько картин и фотоальбомы. Все, что я приобрел во взрослой жизни, связано с женой. Мои детские вещи остались в доме отца. А что касается этого… — Он снова крутит кольцо, а я смотрю на него, раскаиваясь за свой гнев и ожидая дальнейших объяснений.

— Я не мог оставить кольцо в подвале, где его запросто могут стащить, а сейфа у меня нет. Я когда-то читал, что ценные вещи надежнее прятать в бутылочках с лекарствами, чем в носках, поэтому так и сделал. Я не ожидал, что у меня будут гости. И тем более не рассчитывал вызвать у кого-нибудь головную боль.

Теперь он пытается быть милым. Не знаю, нравится ли мне это. Я не могу даже понять, искренен ли он.

Ясно только одно.

Он хочет, чтобы я поверила ему и осталась.

Ему ничего бы не стоило пожать плечами и позволить мне уйти. Возможно, он боится, что у него появится очередной преследователь. Или же не хочет потерять то, что успело зародиться между нами.

Кто-нибудь, скажите мне. Пожалуйста. Объясните мне все до того, как я потеряю рассудок. Гнев теперь обращается на меня, беспомощную и глупую.

— Лора, — говорит он, снова возвращаясь к стойке. — Я знаю, тебе, вероятно хочется убраться отсюда. Понимаю, что некоторые мои объяснения звучат слишком складно. Но не сделаешь ли мне перед уходом маленькое одолжение? Обещаю, что потом провожу тебя до машины.

Я не говорю ни «да», ни «нет». На глаза снова наворачиваются слезы. Меня душат рыдания. В итоге я стою как идиотка и трясу головой.

— О’кей, позволь хотя бы принести лэптоп из спальни. Поищем в «Гугле» дерьмо обо мне и бывшей жене, о моей компании. У меня есть даже письмо из салона «БМВ». Ты согласна? Позволишь все тебе показать?

Что здесь происходит? Объясните мне, хоть кто-нибудь…

В дверь позвонили, и я в испуге пячусь назад. Мы недоуменно смотрим друг на друга, но затем его глаза радостно загораются.

— Пицца! — воскликнул он как маленький мальчик, восторженно хлопая в ладоши.

Он огибает стойку, прошмыгнув у меня за спиной, и открывает дверь.

33

Роузи. Настоящее время. Суббота, 11.00 утра.

Бренстон, Коннектикут

Роузи поехала за машиной друга на Мейпл-стрит. Кимми Тейлор опознала подъезд по снимкам, которые ей отправил Гейб, и которые она нашла сама в Интернете. Он знал этот дом, а насчет номера квартиры — «два-эл» — женщина не сомневалась. «Эл» значит лжец, сказала она.

Пока они ехали, Джо позвонил жене трижды, но Роузи не собиралась с ним общаться. Пока что. По крайней мере сейчас, когда они так близки к успеху. Она соврала мужу в эсэмэске: Заехала в полицейский участок, потом еду домой. Если бы она сказала Джо о квартире, тот бы уже прибыл на место. Только сейчас Роузи сомневалась, поспешил бы муж туда ради нее самой или из-за Лоры. Всего несколько часов назад ей бы не пришло это в голову. Однако теперь все изменилось.

Его звали Джо…

Она пулей выскочила из машины, чтобы догнать Гейба, быстро направлявшегося к подъезду.

— Я звонил в полицию, — сообщил он. — Попросил их приехать сюда.

Роузи семенила рядом с напарником, пытаясь приноровиться к его широким шагам:

— Что они сказали?

Они добрались до нужного входа и остановились. Гейб вытащил из кармана телефон и, посмотрев на снимок, перевел взгляд на металлическую дверь.

— Все совпадает, — подтвердил он.

— Они уже в пути? — спросила Роузи.

Гейб кивнул:

— Да.

— Что тебе сказали? Это были те же полицейские, которые приезжали вчера?

— Конвей. Я говорил с Конвеем. Он сказал ждать их на улице.

Гейб вопросительно взглянул на напарницу.

— Пошел он к черту со своими распоряжениями! — решила Роузи.

— Заметано. — Гейб потянул за ручку, но дверь оказалась заперта. Справа от входа был домофон с черными кнопками. Он нажимал их одну за другой, пока из динамика не раздался женский голос.

— Кто там? — зевнула невидимая собеседница.

— Служба доставки, — соврал конспиратор.

— Посылка из «Амазон»? — поинтересовалась сонная дама.

— Да, — подтвердил Гейб.

Послышался щелчок.

Роузи потянула дверь и ворвалась в темный вестибюль.

— Такая доверчивость пугает, — доложила она другу, следующему за ней по пятам.

— Ты и понятия не имеешь, насколько это опасно. Думаю, я знаю, почему многие соглашаются жить в подобных муравейниках. Здесь люди могут позволить себе такую роскошь, как доверие.

Они молча поднялись по лестнице на второй этаж, а затем шли по длинному коридору, следуя за буквами в алфавитном порядке на дверях квартир. Когда они добрались до номера «два-эл», Гейб перехватил руку помощницы, уже собиравшейся молотить в дверь.

Он прижал палец к губам, призывая подругу соблюдать тишину.

— В чем дело? — прошептала Роузи.

— Подожди немного, хорошо? Учти, ты больше суток не спала и не ела. Нам надо подумать и выработать план.

Роузи и без напоминания друга прекрасно знала, как выглядит. Она видела собственное отражение в окне нью-йоркского отеля, а затем и в зеркале заднего вида своей машины. Однако с другой стороны запертой двери могла быть Лора, и пока сестра не убедится, так это или нет, все остальное не имеет для нее значения.

Гейб неожиданно взял ситуацию под контроль, как обычно делал Джо в их детских играх. Но Джо с ними не было, поэтому Лис взял на себя его роль, осуществляя и разработку плана, и руководство операцией. И слава богу, потому что Роузи к тому времени не была способна ни на то, ни на другое. И ничто не могло поколебать ее решимости прорваться в злополучную квартиру и найти собственную сестру.

Гейб разложил все по полочкам.

— Представь, если он ответит, будто Лоры здесь нет? Или если соврет и заявит, что без понятия, кто она такая? А что если скажет, будто они выпили, и она сразу уехала?

Стоя в коридоре со множеством дверей, Гейб расписывал эти ужасы совершенно бесстрастно, но Роузи не унималась.

— Не знаю, Гейб! Мне просто надо проникнуть за эту чертову дверь! — Она раскраснелась. Голова уже не кружилась, но почему-то Роузи стало трудно сохранять равновесие. — Я должна попасть в квартиру! Я должна знать, что произошло с моей сестрой!

Приехал лифт. Роузи с Гейбом синхронно повернулись на писк открывающихся дверей. Пирсон и Конвей, выйдя из кабины, оглядывались в коридоре в поиске друзей.

Роузи побежала навстречу полицейским, схватила Пирсон за руку и потащила к заветной двери.

— Он здесь! — на ходу доложила она. — Мужчина, с которым встречалась моя сестра, живет в этой квартире.

— О’кей, миссис Ферроу, — молодая полицейская держалась снисходительно, даже произнося имя Роузи. Та все еще цеплялась за локоть офицера Пирсон, но это было все равно что тянуть мертвый груз.

— Это тот, кто нам нужен! Его зовут Эдвард Риттл. Он лжет по поводу своих имен, постоянно представляясь разными. Он женат и с детьми! Эта квартира у него специально для встреч с женщинами с того сайта!

Роузи прекрасно представляла себя со стороны, понимая, что и ее слова, и вид кажутся безумными. Подтверждением этому были выражения лиц каждого из ее спутников: обоих полицейских и даже Гейба.

Ей стало очевидно — друг ждет, когда она выложит копам все остальное: про записки с угрозами, или что Лора спала в Нью-Йорке со своим врачом. Тоже женатым. И тоже с детьми. А сейчас он мертв.

Однако, когда вся четверка подошла к той двери, Роузи прикусила язык. Бросив предостерегающий взгляд на Гейба, она убедилась, что тот и не собирался ничего рассказывать. Это не принесет никакой пользы, лишь отвлечет копов, заставив их беспокоиться о ее сестре меньше, чем об отвратительном типе, лжеце, мошеннике, который грязно использует, прибегая ко всем имеющимся в его распоряжении средствам.

Если он причинил ей боль, а Лора ему ответила — боже, помоги несчастной! — подлец, по мнению Роузи, того заслуживал.

Пирсон посмотрела на напарника, ожидая сигнала о начале действий.

Конвей его подал:

— Послушайте, у нас нет ордера на обыск квартиры. Более того, отсутствует даже правдоподобная причина для его получения. Мы можем постучаться, вежливо задать пару вопросов, но этим и ограничиваются наши полномочия.

Глаза Роузи полезли на лоб. Их щипало от пыли и табачного дыма, пропитавших воздух. Во рту пересохло, голова кружилась, а сердце упало под тяжким грузом отчаяния, готового вырваться наружу безнадежным криком.

Она подошла к двери и забарабанила кулаком.

— Лора! — заорала она. — Лора!

Конвей тут же оказался рядом с истеричкой.

— Хватит, — сказал он и встал перед Роузи, загородив собой дверь.

— Мистер Риттл, — позвал офицер, настойчиво стуча. — Мы из полиции и намерены лишь задать вам несколько вопросов.

В коридоре воцарилась тишина. Полицейский прижался ухом к двери. Он дал знак напарнице отвести Роузи в сторону, что Пирсон и сделала. Женщина поняла: копы принимают меры предосторожности, в случае если из квартиры откроют огонь.

Конвей опять постучался.

Никакого ответа. Ни звука.

— Снесите эту чертову дверь! — взгляд Роузи метался между нерадивыми копами и Гейбом. — Да что с вами? Там может быть Лора!

Конвей попятился назад от двери.

— У нас нет соответствующих полномочий. Мы не ломаем двери.

Роузи, отчаявшись заручиться поддержкой, безнадежно уставилась на Гейба. Не нужно было звонить в полицию. Будь они здесь вдвоем, Гейб непременно нашел бы способ проникнуть в квартиру. В его способностях Роузи не сомневалась.

Телефон Пирсон пикнул: пришло сообщение.

— Секунду, — велела она остальным, читая текст. — Так, эта квартира арендована компанией. Недавно неизвестный обратился к ее руководству с запросом, пытаясь выяснить, кто в ней проживает.

— Компанией? И что это за организация? — заинтересовалась Роузи.

— Общество с ограниченной ответственностью. Предположительно, агентство недвижимости.

Все трое старались угомонить истеричку. Однако та желала не успокоиться, а попасть в квартиру.

Гейб объяснил все подруге на пальцах.

— Такое делается сплошь и рядом, Роузи. Люди прибегают к подобным мерам, чтобы не платить налогов или не влезать в долги. Открытие такого общества не стоит ни цента.

— Негодяй прячет концы в воду! Ясное дело! Он скрывает притон от жены! А мы не можем выяснить, что за люди стоят за этой шарашкиной конторой?

— Наши сотрудники помимо прочего занимаются и этим! — поджала губы офицер Пирсон.

Роузи снова уставилась на дверь. Она была уверена: копы пытаются отвлечь ее внимание, создавая видимость бурной деятельности, но в действительности лишь спускают дело на тормозах.

— А как насчет управляющего? — осенило Роузи. — Возможно, он пустит нас в квартиру. Разве у него нет ключей?

— Миссис Ферроу, подобное проникновение равнозначно взлому двери. У нас нет на это достаточных оснований. Как только мы выясним имя жильца и убедимся, что ваша сестра была с ним на свидании в четверг вечером, то сможем обратиться за ордером.

— И сколько времени на это уйдет? Дни? Неделя? От Лоры с четверга нет никаких известий!

Пирсон вопросительно взглянула на напарника, кивнувшего головой.

— В чем дело? — встрепенулась Роузи. Они явно что-то скрывали.

— В нашем распоряжении отчет о детализации услуг от оператора сотовой связи. Он пришел только утром. Мы сразу же позвонили вам домой и сообщили вашему мужу…

— Меня не было все утро, а он мне ничего не сказал. Почему вы не позвонили мне на мобильный? — Роузи не могла поверить, что Джо скрыл эту новость от нее. Впрочем, она сама не отвечала на его звонки.

— Мы полагали, супруг вам передаст. Он не упомянул о вашем отсутствии. Где вы были? — начал допрос Конвей.

Как Роузи ни пыталась, она никак не могла успокоиться. Происходящее утратило для нее смысл.

— Я колесила по округе в поисках сестры, — солгала она. Гейб стрельнул в нее взглядом, но она его проигнорировала. Ведь именно этим сыщица и занималась — разъезжала и искала Лору. Никто не уточнял, где она это делала. — И что вы узнали? Ей на телефон…

— Последние входящие вызовы были с корпоративного номера инвестиционной финансовой компании в Нью-Йорке, — ответила Пирсон.

— Можно узнать, кто из сотрудников им пользуется? Господи, разве вы не видите связь? Квартира арендована обществом с ограниченной ответственностью. Телефон зарегистрирован на работодателя из Нью-Йорка. Этот подлец путает следы. Он боится разоблачения!

— Наши сотрудники проводят следственные мероприятия в обоих компаниях, пытаясь выйти на людей, способных предоставить необходимую информацию.

— Только не говорите мне, что вам надо ждать до понедельника, ладно? Нет нужды беспокоить людей в выходные. В конце концов, не прошло и двух суток. По вашему, она могла запросто смыться с любовником на уикенд, верно? И боится признаться в этом своей сумасшедшей сестре?

Гейб не выдержал:

— Роузи, ты не права. Нужно время, чтобы отследить подобные цепочки.

— А как насчет остальных номеров на Лорином телефоне?

Пирсон снова достала телефон и открыла документ.

— Вот, а вы нас упрекали, — офицер протянула смартфон Роузи.

Женщина схватила его и принялась просматривать номера. Узнавая их, она бормотала комментарии себе под нос. 917-28… это мобильный со старой работы… 212-23… стационарный телефон ее компании. Роузи прокручивала список, читая его затуманенными глазами, пока не наткнулась на цифры 203-35…

Она моментально прекратила свое занятие, уставившись на последний номер, а потом, вновь прокручивая таблицу, принялась считать, сколько раз он там встречается.

— Вы можете получить распечатку эсэмэсок? — уточнила она.

— Она поступит к нам до полудня. Вы узнали чей-то телефон? — спросил Конвей.

Тут скрипнула дверь, и головы всех четверых одновременно развернулись в направлении звука. Открылась соседняя квартира «два-эм».

Женщина средних лет с крошечной собачкой на поводке застыла как вкопанная, заметив людей в полицейской форме.

— Что здесь происходит? — заволновалась она.

Конвей вежливо улыбнулся:

— Все в порядке. Вы знакомы с жильцом из квартиры «два-эл»? — спросил он.

— С Эдди? О, да. Знаю его как облупленного, — усмехнулась женщина, закатывая глаза. И тут же забеспокоилась: — Почему он вас интересует? У него неприятности?

— Нет. Мы просто пытаемся найти кого-нибудь, кто может его знать.

— Женщину, верно?

Роузи рвалась в бой, но Гейб схватил ее за плечи и оттащил назад.

— В ночь на пятницу? — Она, похоже, знала заведенный распорядок.

Пирсон посмотрела на напарника, но тот уже сосредоточился на опросе соседки.

— Да. Вероятно, дело было вечером в четверг. Вы видели кого-нибудь?

— Своими глазами? Нет. Видеть — не видела. Зато я их слышала. Я слышу их каждый четверг, — она произнесла это с изумлением. — Впрочем, если вы ищете соседа, вам не повезло. Он никогда не бывает здесь по выходным. Наверное, это связано с работой: по-моему, в Бренстоне он зарабатывает на жизнь, а живет где-то в другом месте. Приходит и уходит только по рабочим дням. У меня есть ключ, я забираю для него почту. В основном хлам, типа рекламных буклетов, но здешние почтовые ящики моментально забиваются, и тогда наш управляющий начинает злиться.

Роузи вздрогнула — это был он! Иначе и быть не могло. Ночи с четверга на пятницу. Женщины.

— Вы можете впустить нас в квартиру? — спросила она.

Прежде, чем соседка открыла рот, Конвей встрял в разговор:

— Это совсем не обязательно…

Однако женщина уже направлялась к двери дважды лжеца, перебирая ключи в связке.

— Не имею ничего против, — заявила она. — Сегодня суббота, и его нет дома.

Тут Гейб пришел на помощь:

— Мы имеем полное право зайти внутрь, — заявил он полицейским. — Хозяин, передав ключ, дал согласие на посещение своего жилья. Мы не служим в полиции…

Роузи вырвалась из захвата друга и поспешила занять место за спиной соседки, вставлявшей ключ замочную скважину.

Полицейские не двинулись с места. Не в их компетенции было помешать истеричке или ее напарнику зайти в квартиру.

Дверь открылась. Соседка, едва войдя, наклонилась, поднимая рекламные листовки, которые просунули в щель под дверью.

Однако Роузи уже была перед ней и кричала: «Лора!».

Теперь и Гейб переступил порог.

— Можно нам тут немного осмотреться? — спросил он у соседки.

Роузи почувствовала, что женщина уже не была уверена, правильно ли поступила, пустив их в квартиру. Она заподозрила, что ищут вовсе не добрую подругу ее любвеобильного соседа.

— Совсем чуть-чуть и побыстрее, ладно? — занервничала она.

С тем же боевым кличем Роузи ворвалась в гостиную, обежав комнату по кругу. Открывала двери спальни, ванной комнаты, туалета, гардеробной, зовя ее по имени.

Лора!

Гейб преспокойно стоял в прихожей вместе с соседкой и ее собакой. Роузи уставилась на них, осознавая неизбежное, потрясшее ее до мозга костей. Они нашли женщин, знавших этого подлеца. Выяснили, где он живет. И сейчас она здесь, где должна быть — или была всего пару часов назад, — ее сестра. Однако нет ничего: никаких признаков, что Лора была здесь, ни следов отчаянной борьбы, ни даже бокалов в раковине.

— Здесь убирают по пятницам, — сказала соседка. — Хотите, скажу название компании?

Гейб что-то сказал. Соседка ответила и достала телефон. Он вытащил свой. Однако его действия уже не имели смысла. Если бы уборщики заметили что-то подозрительное, они бы вызвали полицию. А если они не увидели ничего особенного в испачканном помадой стакане или каплях крови на полу, они все вымыли, навеки уничтожив улики. Все свидетельства пребывания здесь Лоры исчезли.

— Гейб! — закричала Роузи сквозь потоки слез, обжигающих ее сухую кожу.

Соседка топталась у распахнутой двери.

— Полагаю, мне пора запереть квартиру, — сообщила она. — У меня есть номер Эдди. Я могу позвонить ему от вашего имени…

Гейб подошел к Роузи и крепко прижал ее к груди.

— Все нормально, — заверил он. — Отсутствие новостей — уже хорошая новость. Смотри, здесь не произошло ничего криминального. Ничего страшного…

Роузи подняла голову и встретилась с ним взглядом.

— Там был номер, — сообщила она шепотом, — в том списке… входящих и исходящих звонков и сообщений недели назад. Много раз…

— Какой номер? — оживился Гейб.

Удушливый кашель помешал ей ответить.

— Роузи! Чей это телефон? — спросил он снова.

— Джо… моего мужа.

34

Лора. Двенадцатый сеанс.

Два месяца назад. Нью-Йорк

Доктор Броуди: Успокойся, Лора. Я никогда не видел тебя такой…

Лора: Нет! Ты должен сказать мне! Прямо сейчас! Сию секунду!

Доктор Броуди: Это сложно. Я хотел, чтобы ты была готова понять…

Лора: Мы уже прошли это, Кевин. Я должна знать. Скажи мне! Хватит обращаться со мной как с пациенткой.

Доктор Броуди: Лора… это нечестно.

Лора: Ты сказал, я так поступаю, чтобы что-то доказать. И говорил, что я обязательно пойму, что это значит, что, черт возьми, я вечно пытаюсь доказать…

Доктор Броуди: Хорошо, только остынь. Ты теряешь рассудок. Из-за чего ты сорвалась?

Лора: Просто просвети меня!

Доктор Броуди: Хорошо. Ты хочешь знать, что ты вечно пытаешься доказать себе с помощью мужчин, которые никогда тебя не полюбят и, возможно, вообще не могут любить никого, и почему бросаешься на них и впускаешь в свой разум, сердце и тело?

Лора: Да, объясни мне, почему я занимаюсь всеми этими мерзкими, предосудительными вещами, которые ты, очевидно, считаешь недостойными с высоты своего непорочного чистого разума!

Доктор Броуди: Тебя невозможно любить!

Лора: Что?

Доктор Броуди: Именно это ты пытаешься доказать себе снова и снова, чтобы чувствовать себя так же дерьмово, как и всю твою жизнь… и быть уверенной, что можешь повторять прошлое до тех пор, пока не умрешь и не окажешься в могиле, никогда не меняясь и не двигаясь вперед. Лора Лохнер, мужчины не любят тебя вопреки всему, что ты им отдаешь, потому что тебя невозможно любить. Теперь ты счастлива? Рада, что это узнала?

Лора: Боже праведный, Кевин.

Доктор Броуди: Но это неправда. И всегда ей было. Вот что я хотел, чтобы ты поняла! Эта истина, которую ты раз за разом продолжаешь доказывать, на самом деле ложь. Ты достойна любви, Лора. И я чувствую ее к тебе. Я люблю тебя.

Лора: Кевин…

Доктор Броуди: Скажи мне, что случилось. Почему ты так расстроена?

Лора: Не могу. Я обещала.

Доктор Броуди: Кому?

Лора: Джо. Я поклялась в этом мужу своей сестры.

35

Лора. Ночь накануне. Пятница, 1.00 ночи.

Бренстон, Коннектикут

Джонатан уплетает пиццу. Он ест ее, стоя за кухонным столом, не заботясь ни о тарелке, ни о салфетках. В глубине холодильника он нашел пиво и разлил на двоих. Мне — в стакан, ему — оставшееся в бутылке.

Он ест и пьет с таким видом, будто его не волнует ничто на свете, кроме голода. Он даже постанывает от удовольствия.

— Боже, как вкусно, — восторгается едок. — Как насчет мучного на ночь?

Обхожу столик и встаю рядом с Джонатаном, чтобы составить ему компанию, хотя не могу проглотить ни крошки — я только что осушила чашу тревоги и сыта по горло.

— Прости, — выдавливаю я.

Он косится на меня и пожимает плечами.

— Не беспокойся за нее. Думаю, что остатки доем завтра.

— Я не про пиццу, а по поводу всего остального, — сказав это, я думаю обо «всем остальном», и по моей коже бегут мурашки.

«Все остальное» подразумевает: (а) дурацкое поведение в машине и пробежку по парку, (б) раскрытие своего мрачного запутанного прошлого, (в) соблазнение Джонатана, (г) откалывание номеров на его кухне, и (д) обвинение любовника в многочисленных преступлениях, к которым он не причастен.

Он смотрит на меня со своей скошенной на бок улыбкой, и я не могу устоять перед его очарованием. Рубашка свободно висит на нем, рукава закатаны, пара верхних пуговиц расстегнуты. Густые волосы взъерошены — я пальцами зарывалась в его шевелюру. И я снова хочу это повторить, гладить его волосы, касаться груди, спины, лица. Мое судно долго кружило в водовороте, пока выводы приходили и исчезали, заставляя его резко менять курс. Качка истощила меня, наградив морской болезнью. Мне хочется упасть в объятия Джонатана и высказать все накопившиеся тревоги, пока меня не одолеет крепкий сон. И наконец-то мой разум сможет отдохнуть.

— Мне вроде бы понравилось «все остальное», — заявляет он в перерывах между чавканьем. — Что-то больше, что-то меньше, но так уж устроена жизнь, верно?

Мне трудно поверить в его доброту, но я это делаю. Позволяю себе попробовать наживку и заглатываю ее, потому что я больше не буду повторять прошлое. Никогда. И еще потому, что не вынесу очередного поворота.

— Наверное, я слишком рано решилась на свидание, — говорю я. Теперь команда в авральном режиме устраняет повреждения судна. Если бы Джонатан вскрыл мою голову и увидел, что творится внутри, то поспешил бы вытолкнуть меня за дверь и закрыться на все засовы.

— После тяжелого расставания? — уточняет он.

Я киваю, но тут же качаю головой:

— Дело не только в нем. Летом я кое-что узнала. О себе и собственном детстве. И в этих вещах я до сих пор пытаюсь разобраться.

Гурман кидает в коробку корку и выбирает новый аппетитный кусок.

— Что ж, раз с формальной точки зрения у нас уже второе свидание, давай послушаю. Целиком, — великодушничает он. — Расскажи мне, что же такого ты узнала летом, что до сих пор не можешь разобраться.

Я прислоняюсь к столешнице, твердо стоя босыми ногами на холодном линолеуме.

— Эта история касается моего отца. Ну и матери тоже.

— Ты рассказывала, что отец обманул всех и потом ушел из семьи ради другой женщины. Ты не виделась с ним шестнадцать лет, так ведь?

— Предполагалось, что мы будем ездить на выходные. До Бостона, дважды в месяц. Роузи ездила, пока ей не исполнилось семнадцать, но я сразу же отказалась. Я видела, что обрадовала этим маму, а Дик палец о палец не ударил, чтобы переубедить меня. По крайней мере, мне так и сказали. Твой отец говорит, что ты можешь приезжать, если хочешь, хотя это не обязательно. Уверена, все было бы иначе, если бы Роузи так поступила.

— Почему? Он больше любил твою сестру?

Теперь я смотрю на собеседника с глубоким интересом. Вопрос в самую точку, хотя одновременно и жутко бестактный. Мне нравятся ум Джонатана и его честность. Так и есть. Он честный.

Он предложил показать мне, что найдет о себе в Интернете, электронные письма. Однако этой ночью я уже достаточно потрепала свое судно. Я смогу сделать это завтра: в моем распоряжении будет весь день, потому что Роузи, желая убедиться, все ли со мной в порядке, прошмыгнет в комнату, дверь заскрипит, половицы затрещат, и я проснусь. Она ничего не сможет с собой поделать.

— Да, — отвечаю я так же смело. — Ее он любил больше. Я лишь недавно признала это. Мне нужно было это показать, разложить все свидетельства по полочкам и ткнуть в них носом.

Я рассказываю ему о детской фотографии, которую я нашла в коробке, — мать отправила ее мне после переезда в Калифорнию. Она собрала весь хлам из моей старой комнаты: пластиковые кубки и медали, рисунки и поделки, мои письма из летнего лагеря. И фотографии.

— Я поставила их на заставку, — сообщаю я Джонатану.

Он перестает жевать и, тоже прислонившись к столешнице, встает рядом со мной.

— Подожди, ты выбрала из всех фотографий в коробке именно ту, на которой маленькая девочка, очевидно расстроенная, грустит, потому что знает, что отец любит старшую сестру больше, чем ее, и поставила на заставку, которую хочешь не хочешь, видишь постоянно?

Я хмыкнула, потому что он прав. На самом деле глупо. За исключением того, что в этом есть смысл.

— Я не хотела ничего забывать. Мне нужно видеть лицо девочки, которая смотрит на отца за камерой, и знать с абсолютной уверенностью, что она живет внутри меня.

— Ужасно, — говорит он. — Это так грустно. Мне жаль, Лора. Честно говоря, я и представить не мог, что мои родители не любили меня. Даже когда мы с сестрой жаловались друг другу, какие они ужасные родители…

— Мама опаздывала вовремя забрать тебя после футбольной тренировки?

— Постоянно! Откуда ты знаешь?

Теперь мы оба улыбаемся.

— И даже когда мы жаловались на это, то все равно никогда не сомневались в их любви.

Я думаю про себя, насколько нормальной такая любовь должна быть. Большинство взрослых в нашем мире — обществе привилегированных людей — воспринимают ее как должное. Мне же трудно это даже представить.

— Рада за тебя, — отвечаю я. — Как и за Роузи.

И продолжаю рассказывать — словами, которые выучила благодаря доктору Броуди. Как выбираю мужчин, которые никогда меня не полюбят, чтобы повторить прошлое. Цепляюсь за знакомое с детства чувство и за шанс отдать наконец достаточно, чтобы исправить мужчину и заставить его полюбить меня. Как я и вела себя с Митчем Адлером.

Меня поразила эта мысль, когда в «Уэст-отеле» мы лежали с доктором Броуди, моим Кевином, после занятий любовью. Я чувствовала себя в безопасности и защищенной. Мы говорили о моем прошлом, и вдруг все части встали на свои места. Митч погиб именно из-за их совпадения.

Джонатану не обязательно знать ни о докторе Броуди, ни о том, как я пришла к пониманию себя.

Ничего не рассказываю о Джо и нашем с ним секрете.

Говорю лишь, что поняла это и что сейчас чувствую свою ответственность за произошедшее с Митчем. Он не оказался бы в той машине, если бы я повела себя как любая нормальная девчонка в подобной ситуации. Послала бы его к черту, когда мы целовались за деревом.

Джонатан молчит, и я занервничала. Почему-то история Митча Адлера гложет его изнутри. Возможно, он не в силах поверить, что привел домой женщину, которая могла кого-то убить. Или рассказ напоминает ему о несчастном случае из школьных времен, когда утонул старик. Или еще о чем-нибудь, что я даже не в состоянии представить, а воображение у меня весьма красочное.

— Ты думаешь, что я один из них? — интересуется Джонатан после паузы. — Неподходящих тебе мужчин?

Теперь моя очередь быть честной.

— Даже если так и есть, я не смогу разобраться. В этом вся проблема. Это как быть дальтоником, у которого спрашивают, какого цвета листья на деревьях.

— Поэтому ты определяешь по признакам, весна это или осень? Это клены или дубы? Почему он водит дерьмовую малолитражку?

Я киваю и улыбаюсь в ответ, изучая стершийся педикюр.

— Если тебе станет от этого легче, я сам теперь часто таким занимаюсь. Особенно после свиданий через этот богом забытый сайт. Там лгут все до единого. Приходится читать между строк, искать скрытые намеки на фотографиях. Иногда не узнаешь правды, пока не встретишься лицом к лицу.

— Или ты ищешь их в «Гугле», надеясь, что они представились настоящими именами.

— Ха-ха, — ухмыляется собеседник. — Но ведь ты тоже так поступила, Лора Харт.

Да, он прав.

— Так что же нам делать? — спрашивает Джонатан.

— Не знаю.

Его рука скользит по моей спине и притягивает к нему. Мы прижимаемся друг к другу, опираясь на стойку. У него теплое, странно знакомое тело.

Я обвиваю руками сильную шею и прижимаюсь щекой к его груди. Слышу, как бьется его сердце, и это успокаивает меня.

Однако вскоре все меняется.

— Я думаю… — рука скользит по моему бедру, пока не нащупывает подол платья, и забирается под ткань, поднимаясь все выше и устремляясь в меня.

Он шепчет мне на ухо:

— Нам пора трахнуться.

От низкого зловещего голоса Джонатана я цепенею. Его ладони тянут платье, стягивают волосы, заставляя сжиматься каждый мускул моего тела. Влажный рот, целующий шею, пожирает меня так же, как совсем недавно — пиццу.

Что происходит? На этот вопрос некуда пойти за ответом. Он ищет место, где должны быть инстинкты, здравый смысл, но находит лишь пустоту бездонного колодца.

Таков мой недостаток, моя Ахиллесова пята. Все, на что я способна, ограничивается поиском улик.

Куда подевалась его доброта? Где его честность? Я только что обнажила перед ним душу. Говорила, как ранят меня неуверенность в мужчинах и сожаления о собственной глупости. И жестокость, ставшая их результатом много лет назад.

Он говорит это снова:

— Я хочу трахнуть тебя прямо сейчас, — и моя рука плотно сжимается. Ногти впиваются в ладонь. Вот и кулак.

Как только он повернул головой, я открываю глаза и замечаю сумочку на столешнице. В голове крутится лишь одна мысль, руководство к действию.

БЕЖАТЬ!

Может быть, это ничего не значит. Я подобное проходила. Некоторым нравятся плотская страсть, грубые слова. Меньше, чем час назад, я чувствовала прикосновение его нежных рук. Он вел со мной задушевный разговор, который, кстати, еще не закончен. Как все это может сочетаться в одном человеке? Я не понимаю.

— Мне надо идти, — эти слова даются нелегко. Печальная, глупая девочка не хочет разочаровывать своего героя.

Я ненавижу ее. Она никогда меня не слушается.

Он не останавливается, и я говорю это снова, пылая гневом.

— Мне пора.

Я отталкиваю его и хватаю сумочку. Шарю в ней в поисках ключей. Джонатан стоит столбом. Он явно смущен, но мне плевать. Мне плевать, пытался ли он таким образом быть соблазнительным, сексуальным, да каким угодно. Я должна уйти.

— Лора, — произносит он. — Прости, я что-то не так понял? Я думал, мы на самом деле сблизились.

Проклятье! Где мои ключи от машины?

Рука задевает клочок плотной бумаги, и сразу вспоминается ужас, который я испытала чуть раньше — до того, как потеряла голову, отправившись с ним в постель, и нашла кольцо.

На этот раз я хватаю его и тяну. Это нелегко, а когда я достаю наконец бумагу из сумочки, из кармашка между складками выпадают затерявшиеся ключи. Джонатан тянется вниз, чтобы поднять их, и мне отвратительна его услужливость, как и то, что он вновь сама любезность. Ненависть брызжет из меня фонтаном.

Кто ты такой, Джонатан Филдинг?

Я разворачиваю бумагу. Все то же, что и раньше. Одно предложение, напечатанное на черно-белом принтере. Только оно пугает меня больше остальных. Здесь не угроза, а логичное заключение.

— Что это? — спрашивает Джонатан. — Что там написано? Ты бледная как привидение.

Я смотрю на него поверх записки. Мне не нужно ее перечитывать, этих слов я никогда не забуду. Я произношу их, пристально глядя на этого незнакомца.

Тебе стоило смыться, пока еще был шанс.

36

Роузи. Настоящее время. Суббота, 1.00 дня

Бренстон, Коннектикут

Роузи ехала за машиной копов к полицейскому участку. Гейб предложил подруге отправиться с ней, но той было нужно, чтобы он вернулся домой — искать сведения об Эдварде Риттле и двух подозрительных компаниях, с которыми этот тип был связан.

Уже выяснилось, что первая — открытое акционерное общество, арендовавшее квартиру, — значится в реестрах как «Мейпл-стрит 362». Название повторяло фактический адрес здания. Гейб сказал, что фирму, несомненно, организовали лишь для заключения договора, чтобы в нем не было имени Риттла.

Вторая — финансовая компания «Клейберн Кэпитал». Лора несколько раз звонила по зарегистрированному на хедж-фонд номеру. По этому телефону Лора связывалась с мужчиной, которого считала Джонатаном Филдзом.

Роузи сидела в небольшом конференц-зале, уставившись на распечатку номеров с телефона Лоры.

Пирсон сидела рядом с ней, пролистывая записи за утро.

Она, внезапно оторвавшись от своего занятия, обратилась к Роузи:

— Мне показалось, вы говорили, что Эдвард Риттл связан с установкой и заменой окон, верно? Как это может быть связано с хедж-фондом? — Роузи слышала только голос, не вникая в смысл слов. Ее мысли были заняты другим.

Она уставилась на номер мобильного телефона собственного мужа, подсчитывая количество звонков и эсэмэсок. Она пыталась вспомнить, что произошло в те дни, когда их было много, и тогда, когда они отсутствовали. Старалась установить закономерность, способную объяснить связь между сестрой и мужем, которая началась летом.

Пирсон повторила вопрос, и на этот раз Роузи заставила себя вслушаться.

— Понятия не имею, — отмахнулась она. — Возможно, финансовая компания владеет строительной фирмой. Может быть, он работает во второй. Или в хедж-фонде. Я не спрашивала у нее, Кимми Тейлор, детали и прочее, что она знала. Но Гейб выяснит. Он профессионал.

Офицер кивнула, и уголки ее поджатых губ поползли вверх, обозначая улыбку. Хотя последняя предполагалась для выражения сочувствия, Роузи, как и прежде, нашла ее покровительственной. Впрочем, от полиции ей нужно не сострадание, а найденная сестра.

На экране мобильника высветилось новое сообщение. Джо спрашивал, неужели она до сих пор торчит в участке. Чуть раньше она соврала ему об этом, а теперь действительно сюда угодила. Роузи смотрела на имя мужа на экране и от всей души желала швырнуть телефон о стену.

— Можно мне воспользоваться уборной? — спросила Роузи. Придется ей позвонить мужу и отметиться. Иначе он не отвяжется, продолжит сыпать эсэмэсками с вопросами. В конце концов, Джо отправится искать Роузи, а она еще не готова к встрече с ним.

Пирсон, отодвинув стул, встала.

— Я вас провожу, — вызвалась она.

Когда они вышли из помещения и завернули за угол, Роузи услышала мужской голос — что-то кричащий насчет вечеров по четвергам.

Женщина ускорила шаг, направляясь на голос, Пирсон следовала за ней по пятам.

— Неужели подлец уже арестован? — спросила Роузи, заходя в просторный кабинет, где задержанный орал благим матом на дежурного сержанта.

Она оглянулась на офицера, которая тянула ее обратно в коридор.

— Это он! Это Эдвард Риттл!

Пирсон схватила Роузи за руку, но та моментально вырвалась. Мгновением позже Роузи стояла напротив мужчины, фотографию которого они с Гейбом видели на сайте знакомств. Типа, последним видевшим ее сестру.

— Джонатан Филдз! — закричала она.

Роузи вцепилась в его плечи. Офицер Пирсон материализовалась прямо за спиной нападающей, вырвав ошеломленного подозреваемого из ее рук.

— Что вы делаете? — возмутился он, с содроганием глядя на Роузи.

Безнадежное отчаяние двух последних дней сокрушительной лавиной прорвалось наружу, и женщина, окончательно потеряв голову, начала вопить в голос:

— Это ты, Джонатан Филдз? Признавайся! Где моя сестра?! — она вновь потянулась, пытаясь схватить обманщика, но тот оттолкнул ее.

— Кто-нибудь помогите! — заорал он.

— Миссис Ферроу! — офицер пыталась сдержать Роузи, заломив ей локти за спину и крепко удерживая двумя руками. Однако та оказалась сильнее. Она вновь вырвалась на свободу, на сей раз с размаха толкнув лгуна в грудь двумя ладонями. Тот попятился назад.

— Какого черта тут творится? Кто-нибудь остановит эту сумасшедшую?! Она на меня напала!

— Миссис Ферроу! — заорала Пирсон, доставая из кармана гибкую стяжку наручников. Она опять завела руки Роузи за спину, надежно их удерживая. — Не вынуждайте меня ограничивать вашу свободу…

Теперь и Конвей подтянулся к месту происшествия. Он выпроводил мужчину из кабинета между тем, как Пирсон держала Роузи.

— Это он! — истерически вопила она, вырываясь из железной хватки офицера. — Тот негодяй! Он похитил и прячет мою сестру! — Обессилев, она упала на Пирсон, раскрывшей ей сочувственные объятия.

— Тсс… Успокойтесь, миссис Ферроу.

— Обманщик… Это он… — твердила как заведенная Роузи, хотя ее голос затихал по мере того, как мужчина исчезал в глубине длинного коридора.

Двадцать минут спустя Джо вошел в скромный конференц-зал, где Роузи чуть раньше производила подсчеты его звонков и сообщений, адресованных ее сестре. Она сидела неподвижно, разглядывая царапины на своих сложенных на коленях руках. Роузи не могла посмотреть мужу в глаза.

— Боже праведный, Роузи… — Джо осторожно обошел маленький столик и опустился на колено рядом с женой. — Какого черта здесь было? Мне сказали, что ты напала на какого-то типа в приемной.

— Я узнала его, Джо. Того подлеца, Джонатана Филдза. Только это не настоящее его имя. В четверг вечером он был у себя дома, это всего в двух кварталах отсюда. С женщиной — их слышала соседка. Он был с Лорой.

Джо вздохнул и повесил голову.

— Ладно, но какого черта тебе понадобилось набрасываться на козла? Его спрашивают сейчас про Лору. Но он хочет выдвинуть обвинение.

Превосходно, подумала Роузи.

— Он что-то сделал с Лорой, я это точно знаю. Я чувствую. Она была в той квартире! А теперь он хочет выдвинуть обвинение против меня за то, что я требовала от него сознаться в собственном преступлении? Неужели все вокруг настолько ополоумели?

Джо погладил жену по спине:

— Все нормально. Только остынь, пожалуйста.

Роузи резко встала, оттолкнув его.

— Я этого так не оставлю! Да это безумие, им давно пора туда отправить криминалистов, допрашивать обманщика, а не расшаркиваться перед ним, задавая вежливые вопросы. Знаешь, какие мерзости он вытворял с другими женщинами? Он чудовище!

Джо смотрел на жену, нервно расхаживающую по залу. Больше он не произнес ни слова, понимая, что не сможет ни переубедить ее, ни заставить перестать волноваться из-за происходящего в расположенном через пару комнат кабинете, куда отвели ее жертву. Его молчание не значило, что он верил ей. Или что считал ее поведение разумным.

— Где Мейсон? — она выпучила глаза, спохватившись, что оставила мужа дома наедине с малышом. — Что ты с ним сделал?

— Роузи! — Джо рассердился не на шутку. — Я позвонил Зоуи, о чем писал тебе. Что, по-твоему, я мог сделать с сыном? Ты с ума сошла?

Дерьмо. Он действительно сообщил ей об этом. К ним пришла Зоуи. Роузи знала: ей следует извиниться, но она не могла себя заставить так унижаться.

Джо заметил разбросанные на столе бумаги. Вначале он быстро пробежал их глазами, но потом до него дошло, что это.

— Распечатка с телефона Лоры? — осторожно спросил он. — Что же они выяснили?

Роузи наблюдала, как ее муж перебирает страницы. Она отметила его номер карандашом, поставив бледную крохотную точку напротив каждого звонка и эсэмэски, которыми Джо и Лора обменивались.

Он и глазом не моргнул при виде отметок — она знала, он видит их. Улики.

— Роузи… — в его голосе наконец прозвучало раскаяние. Он сложил бумаги и вновь уставился на жену.

— Это было не одну неделю, — она сложила руки на груди. — К тому же ты приезжал к Лоре в Нью-Йорк, в ее квартиру. А сколько раз по ночам вы оставались наедине, напивались и веселились. Я постоянно слышала ваши шуточки, когда была наверху. Лежала в постели с нашим сыном, и думала, как счастлива оттого, что ты так великодушен к ней. Смешишь Лору, помогаешь ей избавиться от уныния. Я и подумать не могла… Мне даже в голову не приходило…

— Что же не приходило тебе в голову? — Джо явно пребывал в замешательстве. — Что ты надумала? И что же, по-твоему, ты обнаружила?

Грудь Роузи сжало тисками, как бывает перед рыданиями, но из глаз не пролилось ни слезинки. Она слишком измучена.

Роузи воздела руки к небу.

— Не это ли случилось с ней? — вопрос слетел с языка женщины, едва промелькнув в сознании. Возможно, он таился там с того момента, когда соседка Лоры вспомнила его имя. Или возник после того, как Роузи увидела в отчете мобильного оператора номер мужа. Впрочем, неважно, эта мысль уже засела у нее в голове. Фрагменты пазла совпали: — Ты связан с исчезновением Лоры?

Джо источал ледяной холод, однако Роузи было очевидно, что его мир рухнул, развалившись на части.

Вызвана ли эта катастрофа тем, что ей удалось вывести заговорщиков на чистую воду? Или потому что она нанесла роковой удар по всему, связывающему ее с Джо — дружбе, доверии и любви, длившихся целую жизнь?

— Какие выводы мне, по-твоему, полагалось сделать, Джо? Ты встречался с Лорой за моей спиной. Названивал ей и забрасывал сообщениями. Сидел с ней допоздна. А едва она решает заново строить личную жизнь, встречаться с другим мужчиной, той же ночью она исчезает.

Боже… Ее озарила новая идея. Внезапно Роузи открылись другие улики, лежавшие под самым носом.

— Где ты был в ночь с четверга на пятницу, смывшись из нашей постели? Я даже не знаю, когда ты ушел, потому что вырубилась напрочь от убойной смеси снотворного с вином, которые выпила на твоих глазах.

По-прежнему никакой реакции. Муж обвинительницы и бровью не повел, не сказав ни слова. Путь назад был отрезан. Она пересекла роковую черту, отделявшую порог мрачной комнаты ужасов, где все не так, как кажется. Она уставилась на собственного мужа, которого знала с пеленок, убеждаясь в мнении, что чужая душа — потемки. Осознание горькой истины вселяло ужас, но одновременно приносило облегчение.

— Ты ревновал? Отправился за ней? Господи, Джо… в чем же дело? Что произошло?

Не получив ответа, Роузи села за стол и уронила голову на руки.

Она слышала, как Джо выдвинул стул и уселся напротив нее, нервно ерзая на сиденье.

— Что бы ты ни надумала по поводу моего романа с Лорой, клянусь всем святым, это неправда. Я бы никогда… — Он поперхнулся словами, готовыми сорваться с языка. — Я бы никогда не причинил ей вреда. Это точно.

Роузи подняла на мужа взгляд и заметила в его глазах слезы. Однако упрямо вздернутый подбородок свидетельствовал об испытываемых им гневе и сожалении.

— Откуда мне знать? Как я могу тебе верить? Я слышала, потерявшие голову от любви способны на самые неожиданные поступки. Если они…

— Нет… — вновь повторил Джо. — Я бы никогда не дал и волоску упасть с головы Лоры!

Роузи продолжала твердить свое:

— Откуда мне знать?

Он замолчал, будто тщательно обдумывал ответ. Подобного поворота сюжета Роузи и представить не могла.

— Лора — моя сестра. Сводная.

37

Лора. Пятнадцатый сеанс.

Шесть недель назад. Нью-Йорк

Доктор Броуди: Я рад, что ты наконец решила рассказать мне про Джо. Какие чувства у тебя это вызывает?

Лора: Сначала — замешательство. Неверие. У меня было так много вопросов: сколько длилась интрижка моей матери с его отцом? Кто знал об этом и с каких пор? Как все раскрылось?

Доктор Броуди: Твой отец узнал об этом еще до твоего рождения, так ведь?

Лора: Откуда ты знаешь?

Доктор Броуди: Потому что это объясняет все. Разве тебе не очевидно? Это и есть недостающий фрагмент головоломки.

Лора: Дик не любил меня потому, что я не его дочь?

Доктор Броуди: Более того, Лора, ты была живым воплощением предательства его жены. Оскорблением его мужского достоинства в глазах окружающих — тем более с соседом. Потом он должен был притворяться, будто ты его дочь, чтобы защитить семью, и ему пришлось доказывать это перед всеми. Ты говорила, что в вашем районе соседи тесно общались, собирались на праздники и устраивали спонтанные вечеринки. Семья Джо не переезжала, пока он не перешел в старшие классы, верно?

Лора: Да. Джо сказал, что до тех пор его отец ничего не говорил их матери, что многое объясняет… Например, почему миссис Ферроу была так дружелюбна с нами, а мистер Ферроу держался отстраненно. Мы думали, что он просто мизантроп.

Доктор Броуди: Надеюсь, ты понимаешь, что все это никак не оправдывает поведение твоего отца. Ты была ребенком. Это не твоя вина. Он должен был найти способ дать тебе то, в чем ты нуждалась, как и каждый ребенок.

Лора: По-твоему, знание об этом должно мне помочь?

Доктор Броуди: А разве нет? Девочка, которая живет внутри тебя, спрашивает, почему отец не любил ее — а теперь она знает, что это никак с ней не связано. Сейчас она может перестать заводить отношения с неподходящими мужчинами, повторяя прошлое. Все это может прекратиться!

Лора: Скажи ей это, Кевин. Я для нее не авторитет.

38

Лора. Ночь накануне. Пятница, 1.15 ночи.

Бренстон. Коннектикут

Джонатан читает записку и с неприкрытым беспокойством смотрит на меня.

— Что все это значит? — недоумевает он.

Я говорю, что это уже четвертая записка, которую я получила после возвращения домой. Рассказываю содержание каждой и где я нашла предыдущие, и попутно ищу ключ к разгадке в выражении его лица и движениях. Расшифровать их я, конечно, все равно не смогу. Мой мозг поражен этим дефектом: там, где должны быть инстинкты и благоразумие, зияет гигантская черная дыра.

— Лора… — изумление Джонатана кажется настоящим, но я не позволяю себе верить ему. — Почему ты до сих пор не обратилась в полицию? Это не шутки.

Я забираю письменную улику и кладу ее в сумку.

— Не знаю, — и это правда.

— У тебя есть идеи, кто бы это мог быть? Родственники Митча Адлера? Или его друг? А как насчет бездомного, которого отправили в психушку?

— Из их семей никого здесь не осталось, но не исключено, что они, прослышав о моем возвращении, не поспешили обратно. А друзья… Боже мой, да кто угодно из них. Митча многие знали. Но кто же пойдет на такое по прошествии стольких лет?

В глазах Джонатана загорается интерес:

— А как насчет той девушки? Как ее звали? Бритни, которая тоже была в ту ночь на вечеринке, когда убили парня? Они встречались больше года. Что если она на самом деле любила его и винит тебя в его смерти?

У меня закружилась голова, как только я представила ее. Бритни. Длинные светлые волосы. Голубые глаза. Пухлые детские щечки, несмотря на ее шестнадцать лет. Я никогда не задумывалась об этом. После той ночи я так ни разу ее не увидела.

— Но почему она так долго ждала?

Джонатан смотрит в пол и качает головой. Брови хмурятся, когда он напрягает свой мозг в поисках ответа на мой вопрос в час ночи после виски, секса и пива. И пиццы. Половины пиццы. Интересно, смог бы он со спокойной совестью столько проглотить, если бы не был именно тем, кем представлялся — мистером Филдингом, разведенным управляющим хедж-фондом, чья машина в ремонте?

Я смотрю на него. Изучаю. Жду ответа, который он так и не придумал.

Я помню, как доктор Броуди объяснял мне, из-за чего появился мой недостаток — дыра в мозгах. Ребенку говорят, что его любят, но он этого не чувствует. Дергая за рукав, дожидаясь, когда к ней повернутся и обратят внимание, она видела лишь замешательство. Именно его я испытываю, наблюдая за стоящим передо мной мужчиной.

Ничего, кроме стыда.

Пора выбираться отсюда. Мысли обращаются к спасительным ключам от машины, которые упали на пол, а он их любезно поднял. Куда он их дел?

Вспоминаю: он положил брелок на стол, и поворачиваю голову в том направлении.

И тут его озаряет новая идея:

— А что насчет твоего парня из Нью-Йорка? Что если угрозы связаны не с прошлым, а с настоящим?

Услышав очередную глупость, я останавливаюсь.

— Это бессмысленно. Он меня бросил. Мы не виделись почти два месяца.

Но Джонатана это не смущает.

— Вдруг он ждал, что ты поведешь себя как прежде, — вернешься, сделаешь все ради того, чтобы он полюбил тебя? Разве не об этом ты сама говорила? О шаблонах своего поведения с подлецами?

Он говорит об этих вещах с таким видом, будто мы коллеги по лаборатории, которые собираются провести научный эксперимент. Его слова как удар кулаком по животу, не дающий возможность дышать.

Возможно, я сама с той же непринужденностью говорила о своих проблемах, словно все они — пройденный этап. Будто каждую секунду из шести прошедших часов не гадала, не повторяю ли прежних ошибок снова, здесь и сейчас, с этим незнакомцем. Боже мой, неужели столько событий уложилось всего в полночи? Мне кажется, будто я была знакома с Джонатаном Филдингом всю свою жизнь.

Он развивает свою новую теорию относительно доктора Броуди, а меня тошнит от того, что мне приходится это слушать. Если Кевин оказался подлецом, на мне действительно пора ставить крест. Он признался мне в своих чувствах и сделал это, зная каждый мой недостаток — все фрагменты разломанной пирамидки, непонятным образом сцепленные в груде обломков. Он даже начал расставлять их по местам, укрепляя и излечивая меня. Цифры на табло моих попыток исправить сломленных типов переворачиваются.

— Не знаю, — признаюсь я. — В таком случае он был бы изрядным безумцем.

Джонатану явно нравится собственная концепция.

— Все люди чокнутые, — изрекает он. — Неужели ты этого не поняла? Никто не является тем, кем кажется.

Я уставилась на него. Что он хочет этим сказать? Я вспоминаю страшный голос Джонатана, шепчущий, как ему хочется снова отыметь меня. Я думаю о его нежных руках, вспоминаю стоны, когда мы перекатывались по постели. Пусть это длилось и недолго, зато было нежным и страстным.

Или я ошибаюсь? И Джонатан совсем не такой?

Не лгал ли доктор Броуди, признаваясь мне в любви?

Джонатан смотрит на сумочку.

— Когда ты в последний раз туда заглядывала? — уточняет он.

Какое-то время я молчу, потому что не поспеваю за ходом его мыслей. Он перескакивал от одной гипотезы к другой, разглагольствовал об испорченности человеческой природы, а теперь переключился на игру в вопросы-ответы в духе Шерлока Холмса.

— Э-э… — запинаюсь я. — Дома. Это сумочка Роузи. Сестра мне ее одолжила.

Он потирает подбородок, думает. И затем:

— Там было пусто, когда сестра отдала тебе ее?

Какого черта ты делаешь, Джонатан Филдинг, лжец?

— Кажется, да, — бормочу я, хотя в действительности ни в чем не уверена.

— Ты сама взяла сумку или тебе дала ее сестра?

Дерьмо. Теперь и мне придется обдумывать вместе с ним самые невероятные и глупые предположения. Пытаюсь вспомнить точную последовательность событий до моего ухода в платье Роузи и с вишневой помадой, которую я бросила в злосчастную сумочку… Я помню, она лежала на кухонном столе. Роузи и Джо готовили. Полуголый Мейсон радостно носился у них под ногами. Гейб ушел чуть раньше, когда я начала собираться. Мне запомнилась шутка… В следующий раз ты всегда можешь совершить набег на дом престарелых… Ха-ха, верно, Джонатану сорок. Кто это сказал, Гейб или Джо? Полагаю, второй. Скорее, это в его духе так дразнить меня.

Теперь я вспомнила: Роузи принесла сумочку и положила на стол. Я не брала ее наверх, потому что мне нечего было туда положить, кроме, разве что, помады, которую, спускаясь обратно, держала в руке.

Я открывала ее дважды, бросая туда всякую всячину: помаду на кухне, а потом бумажник и прочий мусор из старой сумки, оставленной в машине. Я бы увидела записку или нащупала ее.

Или записка ускользнула от моего внимания?

— Когда я взяла ее, она была совершенно пустой, — заверяю я, хотя не могу в этом поклясться.

— Ты уверена? — тотчас откликается гениальный сыщик, будто в очередной раз прочел мои мысли.

Я не собираюсь размышлять на подобную тему. Ни Роузи, ни Джо, ни Гейб не могли оставить эту записку.

Как же хитро он поступил, заставив меня сомневаться в самых близких людях. Как жестоко. Мои глаза сужаются, когда я смотрю на него.

— Как тебе другая версия: я оставила сумочку в твоей машине, когда побежала в парк. Помнишь?

Мы с Джонатаном играем в гляделки: кто кого пересмотрит. Молчание.

Он не выдерживает первый:

— Что ты хочешь сказать?

— Только то, что, когда я уходила из дома, никаких записок там не было. Я оставляла ее без присмотра. Сначала в твоей машине… а затем здесь, — только сейчас я это поняла. — Она все время была на столе.

— Значит, ты решила, что это я писал их? Да это же бред! До прошлого вечера мы даже не встречались. По твоим словам, их было три, верно? Я заметил тебя на сайте неделю назад — гораздо позже, чем ты нашла первую на лобовом стекле. Господи! По-моему, наши отношения только что рухнули в бездну.

Он принимается наводить чистоту. Коробка с пиццей отправляется в холодильник. Использованные стаканы — в раковину.

— Невероятно, как у тебя только язык повернулся. — Он избегает встречаться со мной взглядом.

И я сама вдруг не верю, что могла сказать такую глупость.

Слышу громкий голос у себя в голове: Вот почему тебя никто не любит. Ты испорчена и сломлена, и ни один порядочный парень никогда…

Говорила же я доктору Броуди, что та маленькая девочка, тянущая за рукав, меня не послушает. Тоскующая по любви малышка до сих пор живет внутри меня. В ответ Кевин уверял меня, будто я ошибаюсь и теперь, после открытия правды о моем детстве, все изменится к лучшему.

Но он много что говорил.

И последние слова были самыми ужасными.

Я сохранила сообщение на телефоне, чтобы не забыть никогда. Сообщение, которое положило всему конец.

Я не люблю тебя. Я вернулся к жене. Пожалуйста, больше не пытайся связаться со мной.

Я готова сделать то, что требует голодная малышка, — вернуть расположение лучшего из мужчин — Джонатана Филдинга. Теперь ее голос заглушает все остальные и звучит громко и безнадежно. Начинаю продумывать план, как заставить Джонатана поверить, что я его достойна. Хитростью привести к мысли, что я не такая, какой кажусь, пусть даже только что обвинила его в чем-то ужасном.

— Прости, пожалуйста… — начинаю я, но звонок в дверь не дает мне продолжить.

Он поднимает взгляд и смотрит мимо меня на дверь. Он зол и раздражен, когда несется на всех парах в тесную прихожую.

— Скорее всего, мой сосед, — говорит он. — Мы слишком расшумелись.

Он идет к двери так привычно, будто ему уже приходилось объясняться, почему он вместе с какой-то женщиной так шумят посреди ночи. Пока он поворачивает замки, его губы уже скривились в извиняющейся улыбке.

И вдруг входная дверь под напором снаружи обрушивается на него с небывалой силой. Оглоушенного беднягу прибило спиной к стене, и когда, сползая, он начинает крениться вперед, дверь хлопает во второй раз, и Джонатан падает на пол. Она бьет снова — тяжелым металлическим углом прямо в лоб.

Я неподвижно уставилась на Джонатана Филдинга и его кровоточащую голову. Смотрела, как растекается лужа у его лица.

Со мной такое уже было. Я уже это видела.

Я смотрю на дверь.

— Лора!

На пороге стоит мужчина. Сначала я не узнаю его из-за длинного козырька бейсболки и натянутого сверху капюшона.

И потом, рассмотрев нанесенные жертве раны, он поднимает голову.

— Гейб? — бормочу я. Кажется, у меня начались галлюцинации. — Это ты, Гейб?

Я говорю это снова как заведенная, но он уже суетится в пустынной квартире: хватает сумочку, замечает мои ключи от машины — и бросает их в карман.

Затем он оглядывает меня с головы до ног.

— Где твои туфли? — Прежде, чем я успеваю открыть рот, Гейб уже находит шпильки в углу за дверью.

— Ты пришла в плаще? — я качаю головой, по-прежнему ошеломленно глядя на него.

Перевожу взгляд на Джонатана Филдинга и небольшую, но быстро растекавшуюся лужу крови. Он даже не стонет, а застыл там, где упал. Джонатан свернулся как зародыш в утробе, перекрыв половину прихожей. Большая рана у кромки волос, куда пришелся удар острого дверного уголка, обнажает кость.

Гейб замечает мой взгляд и прекращает свои поиски. Он встал передо мной, загораживая обзор.

— Лора, — твердо говорит Гейб, ожидая, когда мой блуждающий взгляд, медленно перемещаясь с лежащего на полу мужчины, встретится с ним глазами. — Нам пора сматываться отсюда. Сейчас же!

Я не в силах вымолвить ни слова. Память снова унесла меня на проселочную дорогу на опушке леса. Где я стою с битой в руках над распластавшимся у моих ног мальчиком.

— Ну же! — Гейб переходит от убеждений к приказам. Он хватает меня за руку и тащит к выходу.

Мои голые ступни скользят по полу и я, спотыкаясь, начинаю перебирать ногами вслед за Гейбом. Он продолжает закрывать от меня кровавое зрелище, пока мы не минуем неподвижное тело, а оказавшись на лестничной площадке, аккуратно прикрывает дверь у нас за спиной.

Потом мы пускаемся в бега.

39

Роузи. Настоящее время. Суббота, 1.30 дня.

Бренстон, Коннектикут

Роузи слушала рассказ мужа, и каждое его слово пробуждало воспоминания, которые теперь виделись в совершенно ином свете.

Я узнал об этом в конце мая, после смерти отца…

К тому времени родители Джо больше десяти лет жили в Мэне.^[576]После рождения Мейсона Роузи с мужем стали ездить к ним два раза в год. Малышу нравилось на пляже. Роузи — бесплатные няньки в лице родителей мужа. Они ей никогда не нравились. Его мать казалась слишком взбалмошной, а отец — бесчувственным сухарем. Роузи относилась к ним так всегда, вплоть до кончины мистера Ферроу летом.

Мать узнала об этом, когда я учился в девятом классе… Вот почему мы переехали.

До переезда миссис Ферроу наряду с миссис Уоллис частенько сидели у Лохнеров на кухне. Мать Роузи готовила им кофе, и они обсуждали собственных супругов и детей. Иногда женщины говорили громко, взрываясь от хохота. Порой — тихо и со слезами на глазах. Роузи никогда не задумывалась, почему по воскресеньям отец Джо почти никогда не присоединялся к ее папаше выпить пива, или почему чета Ферроу никогда не приходили к Лохнерам на вечеринку, когда был их черед принимать у себя соседей.

Она не хотела, чтобы мы знали, ни за что. Но отец оставил письмо…

Все эти годы семья Ферроу скрывала скелет в шкафу.

И столько же лет — семья Лохнеров.

— Что ж, — заметила Роузи, когда Джо замолчал, — это объясняет, почему твоя мать всегда меня ненавидела. Почему не хотела, чтобы мы встречались, и чуть не слегла от удара, когда мы поженились.

Джо не ответил. Он сидел напротив Роузи, рассматривая сложенные на столе будто в молитве собственные руки.

— Почему ты сказал об этом Лоре, а не мне? — целый час именно этот вопрос не давал ей покоя.

Набрав полную грудь воздуха, Джо откинулся на спинку стула. Какое-то время он напоминал ледяную статую.

Роузи не стала переспрашивать. Она смотрела на мужа и ждала, когда он ответит.

— Я пообещал матери никому ничего не рассказывать. Ни тебе. Ни Лоре, — наконец заговорил Джо. — Помнишь, мама хотела поговорить со мной наедине, когда мы приехали на похороны?

Роузи ничего не забыла. Женщина почувствовала вину, потому что тогда она разозлилась, ведь они с Джо уже готовились ко сну после длинного, полного переживаний дня.

— Это было поздно ночью. А мы собирались ложиться спать… — начала оправдываться Роузи, но муж прервал ее.

— Она пришла к нам в спальню и позвала меня в кабинет отца. Я получил от семейного адвоката предсмертное письмо, и мать знала об этом, и закатила истерику, умоляла не рассказывать никому: ни сводным братьям и сестрам, если такие еще найдутся, ни тебе с Лорой. Она говорила, что всю жизнь страдала от унижения, и поэтому хочет похоронить свой позор вместе с его телом. Она умоляла меня, Роузи, — Джо сам теперь взывал к ее пониманию. — Я чувствовал себя обязанным ей после всего, что сделал мой отец.

Роузи хотелось кричать в голос, обрушиться с кулаками на всех лицемеров, которых сейчас не было рядом с ней: на мать, на своего отца, свекра. И даже на свекровь. Да, она стала жертвой неверного и лживого мужа. Однако это был ее выбор — продолжать жить с ним, страдая от унижений, которые свекровь описывала. Она не имела права отравлять семейную жизнь своего сына.

— И давно он знал? — спросила Роузи. Сейчас она увидела всех так называемых «взрослых» с их улицы. Прежде Роузи считала старших мудрыми, наблюдала за матерями семейств и представляла, как и сама тоже, когда вырастет, выйдет замуж и заведет полный дом детей. Она смотрела на них, надеясь, что те покажут ей, как быть настоящей женщиной, даже когда сама отрицала это. Теперь одна мысль об этом вызывала у нее отвращение.

— Он узнал только когда твоя мать забеременела. К тому времени их связь длилась уже полгода. Твоя мама сказала ему, что давно перестала спать с мужем.

— Боже праведный! — взорвалась Роузи. — И он написал об этом в письме? Которое доверил собственному адвокату?

Джо покачал головой:

— Об этом мне уже рассказывала мать. Мистер Лохнер тоже сразу все понял: после твоего рождения родители охладели друг к другу. Они устали и были вечно заняты. Возможно, твой отец даже ни о чем не задумывался, пока у твоей матери не начал расти живот. Могу представить, как такое происходит. А ты? После рождения Мейсона между нами тоже многое изменилось.

— Не до такой же степени! Что ты говоришь, Джо?

— Ничего, Роузи. Я просто пытаюсь разобраться, понять, как люди, на которых мы хотели походить, которые растили нас, пили за нас на свадьбе и собрались здесь после рождения Мейсона, могли так поступить. Я хочу это понять.

Роузи попыталась привести мысли в порядок, чтобы снова не наговорить сгоряча, а потом жалеть. Она прекрасно понимала, как трудно было мужу хранить этот секрет. И все же — если бы не исчезновение Лоры, она бы так никогда и не узнала. Роузи не замечала страданий, которые муж, как он говорит сейчас, испытывал. Он ничем не выдал, что хранит столь грандиозную тайну.

Именно так они прятали свои скелеты в шкафу.

Люди умеют скрывать свои чувства. Причем очень хорошо. Даже близкие, которых любишь больше всего на свете.

— Почему ты рассказал Лоре? — Роузи повторила вопрос, на который Джо так и не ответил.

Ей было тяжело смотреть на мужа, когда он начал:

— Я решил сначала рассказать все Лоре, потому что больше не мог держать это в себе. Я знал, что у нее были проблемы с отцом и всеми остальными мужчинами в ее жизни. И этот секрет мог быть очень важным для нее. Он бы все расставил по своим местам: почему отец больше любил тебя, чем Лору, почему он стал изменять вашей матери и почему ушел из семьи.

— А тебе не приходило в голову, что это было важно и для меня? Ведь именно мне пришлось пережить похождения отца и выслушивать мамино нытье. Ты хоть представляешь, сколько она нам рассказала, зная, что мы ее пожалеем? Как ты мог не понимать, насколько это помогло бы мне смириться с уходом собственного отца из семьи?

Наконец Роузи увидела. Впервые после возвращения Лоры она заметила на лице мужа раскаяние.

— Я не знал, что это до сих пор беспокоит тебя.

— Что ж, тогда, наверное, ты действительно меня не знаешь. Как такое возможно?

Теперь замолчал он. Роузи продолжала напирать.

— Значит, ты рассказал Лоре, надеясь, что это поможет ей решить собственные проблемы?

— Да, но я открылся ей первой, Роузи. Я подумал, что прежде, чем решить, стоит ли говорить тебе, нужно знать наверняка, получив результаты теста ДНК, который мы сделали.

— Почему именно летом?

— У меня больше не было сил хранить секрет в одиночестве. К тому же Лора рассказывала тебе, что ходит к психотерапевту, не так ли? Как и о парне, который ее любит. Так что Лоре бы помогли справиться с шоком. Я не знал, выпадет ли такой шанс снова, поэтому отправился в Нью-Йорк и пригласил ее на ланч. Вот тогда я ей все и выложил.

— А откуда столько звонков и эсэмэсок?

— У твоей сестры, точно так же, как у тебя, возникли вопросы. И мы должны были договориться о тесте, сдать его, а затем — ожидать результатов, что тоже было трудно. Лора хотела, чтобы ты все знала. Она умоляла меня признаться самому или разрешить ей сказать тебе об этом. Она хотела поговорить с тобой об этом, Роузи. Ты единственный человек на свете, которому Лора всегда по-настоящему доверяла. Но я боялся твоей реакции, ведь признание могло бы изменить отношения между нами. А потом ее жизнь рухнула, и Лора вернулась домой, и мы с тобой вместе поддерживали ее долгие недели. Пришлось недели напролет сдерживать ее депрессию, мои опасения лишь возросли. Не лучшее время, чтобы сваливать еще и это.

У Роузи перехватило в горле. Черт побери, подумала она. Ей не хотелось плакать. Она не желала чувствовать ничего, кроме злости. К матери, которая всю жизнь им лгала, хотя видела, как девочки страдают. К мужу, скрывавшему от нее этот секрет. К Лоре… ей сейчас хотелось возненавидеть сестру. Все всегда крутилось вокруг Лоры. Бедной, печальной малышки. Страдающей Лоры. Сломленной Лоры. А теперь — еще и пропавшей.

— Гейб в курсе? — спросила Роузи, неожиданно задумавшись, не оказался ли друг еще одним предателем.

Джо покачал головой.

— Не думаю. Я ничего не говорил, а Лора обещала молчать.

— Не могу поверить, — призналась Роузи. — Я не могу поверить, что это могло произойти.

Дверь открылась. Это был Конвей, и по его виду Роузи поняла, что тот пришел не с хорошими новостями.

— Что? Что случилось? — потребовала она.

Конвей сел во главе стола. Он вытащил из папки черно-белую фотографию и положил ее между супругами.

Джо немного развернул снимок к себе, пытаясь рассмотреть.

— Кто это? — спросил он.

Роузи уже узнала подлеца. Перед ними был Джонатан Филдз, Бак или Билли, либо Эдвард Риттл. Выбирай на вкус.

Мошенник стоял в коридоре перед собственной дверью — той самой, которую Роузи молотила кулаками. За которую проникла, уверенная, что найдет сестру.

На фотографии он был рядом с женщиной.

— Это не Лора, — сказала Роузи, отрывая от снимка взгляд.

— Вот именно, — подтвердил Конвей. — Перед вами кадр с камеры наблюдения в здании подозреваемого. Обратите внимание на цифры в нижнем правом углу.

Там были дата и точное время.

— Не может быть, — запротестовала Роузи. — Это было в четверг вечером?

Инспектор кивнул.

— Здесь подозреваемый с дамой заходят к нему сразу после десяти вечера. Вот кадр, зафиксировавший уход гостьи около полуночи. Он вышел только утром и отправился на работу. Уборщики прибыли чуть позже. После полудня соседка оставила почту, а потом приехали мы. Ваша сестра никогда не была в этой квартире.

Роузи, смущенная и сбитая с толку, посмотрела на мужа. Все оказалось не так, как ей представлялось, не имея ничего общего с выстроенными ею версиями.

— Не понимаю, — Джо уставился на снимок. — Как он оказался с этой женщиной, а не Лорой?

Полицейский покачал головой.

— Вы ошибаетесь, — заявил он. — Лора никогда не была с подозреваемым. Он показал нам свой аккаунт с сайта знакомств. Мы поговорили с той женщиной. Они договорились встретиться в четверг вечером в том портовом баре: как вы и сказали, он действительно был там, но с той женщиной, а не с Лорой. Он даже не сталкивался с ней — ни разу в жизни.

Роузи уронила голову на руки.

— Не может быть! — запричитала она. — Этого не может быть!

Конвей тяжело вздохнул.

— Боюсь, дело обстоит именно так.

— А что насчет всего остального — тех женщин, которые рассказали о нем…

— Что ж, все их показания точны. Он женат и тайком от жены снимает квартиру через общество с ограниченной ответственностью. Он работает в электрической компании «Эверсорс». Обходит дома, проверяет счетчики, заодно толкает на стороне новые окна. Вероятно, нарушает кучу законов, но его махинациями займется уже другой полицейский и не сегодня. Однако, если вам от этого станет легче, его жена теперь в курсе похождений кобеля, так что ему отчасти воздастся по заслугам.

— Боже! — Роузи охватила паника. Голова шла кругом от накопившихся за пару прошедших дней фактов и версий, которые, как выяснилось, привели в тупик.

— Что вы узнали насчет звонков? — уточнил Джо. — Из той распечатки?

— Мы кое-что выяснили, — ответил Конвей. — Номер, встречающийся непосредственно перед свиданием, принадлежит компании «Клейберн Кэпитал». Мы общались с одним из административных помощников, и тот сообщил, что телефоном пользуется их сотрудник по имени Джонатан Филдинг.

Роузи вскочила со стула.

— Значит, вот в чем дело! Джонатан Филдз… сокращенно от Джонатана Филдинга. Вам известно, где он живет? Вы можете найти его?

— Пока нам известен лишь бостонский адрес. Однако здесь, неподалеку от Бренстона, живет его бывшая жена, она назвала нам отель, откуда он съехал всего несколько недель назад. Мы найдем его.

Роузи, прислонившись к стене, изучала разложенные на столе снимки.

— Значит, Джонатан Филдз — это Джонатан Филдинг, а не Эдвард Риттл.

— Да. В этом нет сомнений, — подтвердил Конвей.

Джо удивленно поднял глаза.

— Что вы только что сказали? Эдвард Риттл? Так зовут козла, за которым мы гонялись все это время?

— Почему это вас заинтересовало? — оживился Конвей. — Вы его знаете?

Джо выдержал взгляд полицейского.

— Я всего лишь пытаюсь выстроить цепочку рассуждений, вот и все. Вы подумали, что Лора встречалась с Эдвардом Риттлом из-за опознанного снимка, потому что его видели в баре неподалеку от места, где вырубился ее телефон? Однако он оказался не тем…

— Нет, совсем не тем, кто нам нужен, — повторил Конвей.

Роузи посмотрела на мужа. Она никогда не слышала, чтобы Джо разговаривал таким тоном. Должно быть, именно так звучат речи адвоката на встрече с клиентами или перед лицом судьи. Бесстрастно и логично.

— Все это не укладывается у меня в голове, — вздохнула Роузи. — Что я могу сделать?

— Просто задержитесь в участке. Нам скоро пришлют переписку по электронной почте и эсэмэски. Возможно, нам понадобится, чтобы вы их просмотрели.

— Пожалуй, я пойду, — предложил Джо. — Мне надо уладить кое-какие дела, а потом вернуться домой к сыну. Мы оставили малыша с няней.

Он поднялся из-за стола и обменялся с полицейским рукопожатием. Затем перевел взгляд на Роузи и уже сделал шаг, порываясь обойти вокруг стола, чтобы как-то поддержать супругу — обнять или поцеловать. Но она напряженно застыла. И Джо отступил, направившись на выход.

— Джо… — голос Роузи заставил его обернуться. — Прости меня. — Она чуть было не обвинила его в том, что он спит с ее сестрой, а сказанного не взять назад.

Муж кивнул, принимая извинения Роузи, но выражение его лица осталось безучастным.

— И ты меня тоже.

40

Лора. Пятый сеанс.

Три месяца назад. Нью-Йорк

Доктор Броуди: Расскажи мне подробнее о Гейбе Уоллисе.

Лора: Мы были друзьями. До сих пор друзья.

Доктор Броуди: Всего лишь? А не из тех ли он парней, которые тебя любили, а ты их отталкивала?

Лора: Никогда так не было. Я храню его секрет. Я единственная, кто его знает.

Доктор Броуди: Что за секрет?

Лора: Такой, который я не могу открыть никому. Даже тебе.

41

Лора. Ночь накануне. Пятница, 1.30 ночи.

Бренстон, Коннектикут

Гейб увозит нас прочь от центра. И от Джонатана Филдинга, который остался лежать без сознания на полу собственной квартиры, истекая кровью.

Гейб едет медленно и спокойно. Останавливается на всех светофорах, соблюдает ограничения скорости. Он полностью поглощен процессом вождения и сосредоточен на нем. Если бы я не знала его как облупленного, если бы он не был моим лучшим другом с самого детства, его спокойствие непременно бы меня встревожило. Я шокирована и сбита с толку, но ни чуточки не боюсь. Я знаю, что его поведению должно быть какое-то объяснение.

— Гейб, — говорю я. — Пожалуйста, скажи, что происходит. — Я прошу его об этом уже пять минут. Как только мы сели в его машину.

— Нас никто не видел, — говорит он, будто не понимает вопроса. — Я закрасил камеры наблюдения баллончиком.

Я недоуменно уставилась на друга, и тот чувствует мой взгляд. Он на секунду отрывается от уличного движения, улыбаясь мне.

— Что? — недоумевает Гейб. — Теперь ты в безопасности.

Он говорит так, словно от этих слов мне должно стать легче.

— Гейб… ты должен сказать, что происходит. — Я стараюсь держаться спокойно, хотя мне не терпится дотянуться до партизана и трясти до тех пор, пока он не выложит все ответы. — Что ты наделал… Мы должны позвонить в полицию. Он может умереть от потери крови.

Он лишь сильнее сжимает руль: одна рука на десяти часах, другая — на двух, — прямо как нас учили в автошколе. Глаза сосредоточены на дороге. Спина прямая. Дотошный Гейб одержим правилами. Прямо зациклен на них. Не стой я по ту сторону двери, никогда бы не заподозрила, что он вытворил нечто из ряда вон выходящее прежде, чем сесть за руль.

— Не беспокойся, — неожиданно заявляет водитель. — Копы заметят, что камеры не работают и совершат поквартирный обход. Его найдут вовремя.

Подобное объяснение меня не устраивает.

— Нет! — настаиваю я. — Пока они спохватятся, пройдет не один час. Ты видел его голову? Вся в крови… — Он и бровью не ведет. — Гейб! — ору я в голос. — Отвечай, какого черта тут происходит!

Тот вздыхает так же тяжело, как измученный родитель, сетующий на неуправляемого подростка. Он расстроен моим непослушанием.

— Он собирался причинить тебе боль. Может, даже убить тебя, — произносит Гейб. — Вот. Сейчас ты довольна? Все еще хочешь спасти ему жизнь?

Широко раскрыв рот, я уставилась на друга. Выражение лица спасителя опять изменилось — теперь его распирает от самодовольства.

— С чего ты взял? И почему…

Водитель отрывает правую руку от руля и разворачивает мне голову, чтобы посмотреть в глаза.

— Хватит, — велит он. — Я разложу все по полочкам, когда мы доберемся домой.

Теперь я испугана по-настоящему, как не боялась ни разу в жизни. От страха я принимаюсь реветь:

— Гейб…

Разочарование спасителя сменяется гневом.

— Ты же получала записки с угрозами. Так ведь? — бросает он. — Джо рассказал.

— Откуда он знает?

— Я не уточнял — да разве это важно? Тебе они приходили уже какое-то время, верно?

Я киваю.

— Одну такую записку я нашла ночью. Ее подбросили в сумку.

— И как, по-твоему, она туда попала? — упорствует умник.

Я припоминаю содержание записки и бурную дискуссию, развернувшуюся у нас с Джонатаном Филдингом непосредственно перед тем, как Гейб ударил его дверью. Как он намекал, будто это Роузи подкидывала записки, и как я обратила сказанное им против него самого. Услышав мое обвинение, Джонатан разозлился, и теперь меня наводняет поток воспоминаний о каждом миге, проведенном нами вместе. На память приходит список несоответствий: липовое имя, дурацкая машина, история супружеской жизни и страданий, выбранная им дорога в портовый бар и в свою пустую квартиру, обручальное кольцо, спрятанное в пузырьке с пилюлями, хранящемся в аптечке. У хитреца находились оправдания всему, кроме одного обстоятельства — и только теперь оно бросается в глаза. Почему он исходил слюной, как пес при виде кости, едва речь заходила об убийстве Митча Адлера?

Я снова слышу его зловещий голос. Я хочу отыметь тебя.

Однако я не смогла извлечь смысл из очевидных фактов. Делая из мухи слона, я в итоге не замечаю опасности прямо перед собственным носом, особенно когда меня гладят и целуют шею.

Неожиданно я испытываю прилив благодарности.

— Кто он? — допытываюсь я. — Почему он хотел причинить мне боль?

Гейб качает головой:

— Не в курсе, но до сих пор пытаюсь выяснить. Я знал, что он ненастоящий, этот Джонатан Филдз, и искал его по просьбе Джо. Он волновался за тебя. А потом мне просто захотелось вытащить тебя из беды, отвезти в безопасное место.

— А Роузи… — я неожиданно замолкаю, представив ее с мужем, застывших на кухне и наблюдавших мой торжественный выход прошлым вечером. Откровенный испуг в вымученной улыбке сестры. Огонек надежды в глазах Джо, по крайней мере, мне так казалось. Возможно, я опять все неверно поняла, и он тоже трясся от страха.

— Я следил за вами всю ночь. За тобой и этим типом.

У меня бегут мурашки по коже. Гейб произносит слово «тип» с таким отвращением, словно я проводила время в компании чудовища в человеческом обличье.

— Я обещал им забрать тебя и обеспечить твою безопасность. Полиция не станет искать тебя в моем доме. По крайней мере, прямо сейчас.

— Почему меня должна искать полиция? — Голова идет кругом. Происходящее утратило для меня смысл.

— Потому, — отвечает Гейб и выразительно замолкает, словно мне это должно быть очевидным. — Лора… — продолжает он, однако, не заметив на моем лице ничего, кроме тревоги, вынужден расколоться. — Он лежит на полу в крови, получив удар в голову. А тебя последней видели сним. Учитывая твое прошлое, я полагаю, лишь вопрос времени, когда копам удастся свести концы с концами.

— Но он скажет им правду, с чего бы ему врать? Объяснит, что я была с ним, когда позвонили в дверь.

— Захочет ли? Он уже упустил шанс тебя ранить, как планировал. Теперь ему предоставился второй.

Щеки мокнут от слез. Гейб прав. Если Джонатан Филдинг действительно вышел из подполья, чтобы наказать меня за случившееся с Митчем Адлером, теперь он солжет. Наболтает ищейкам, будто я набросилась на него, покушаясь на его жизнь.

Возможно, он уже мертв. Тогда на мой счет запишут еще одно убийство.

— У этой истории никогда не будет конца, — я еле говорю сквозь рыдания. — Тем ужасам, что произошли той ночью… с убитым парнем и его семьей. Они будут преследовать меня вечно, так ведь?

Гейб резко разворачивает руль. Мы уже почти добрались до его дома и теперь катим по подъездной аллее.

Он аккуратно паркуется и глушит мотор.

— Мелисса в командировке. Здесь ты будешь в безопасности.

Я перевешиваюсь через подлокотник и падаю в объятия спасителя.

— Теперь все будет в порядке, — убеждает друг детства.

Я не отвечаю, потому что не знаю, можно ли ему верить.

Некий тип разыскал меня и заманил на свидание, желая заставить страдать. Я же не замечала знаков, которые появлялись весь вечер. Раскрыла чужаку самые мрачные свои тайны, переспала с ним. Боже! А сейчас меня заподозрят в нападении на него или убийстве. Возможно ли, что моя жизнь наладится?

Гейб укачивает меня.

— Я всегда заботился о твоей безопасности и всегда буду, — заявляет он, и я отстраняюсь, ошарашенная его словами.

— Что ты имеешь в виду? — недоумеваю я. Гейб никогда не был моим защитником. Дело всегда обстояло в точности наоборот. С того самого раза, когда я впервые увидела, как его избивает брат, мне постоянно приходилось выручать его. Это со мной он был в безопасности. И это я хранила его секрет.

Он недоумевающе смотрит на меня.

— Я спасал тебя от братца, — выдает он. — Разве не помнишь? Он шел по пятам, выслеживал, охотился за тобой. Иногда он появлялся словно из ниоткуда, прижимал тебя к земле. Душил, бил, пытался удавить. Или приставлял нож к горлу. Доходило до того… — и замолкает, будто хочет подумать и лучше вспомнить. — Доставал до тех пор, — продолжает Гейб, — пока тебе не начинало казаться, что ты умираешь, и лишь тогда он отпускал на волю.

Неужели я схожу с ума? Гейб описывает события на полном серьезе, хотя я своими глазами видела, как братец проделывал все это именно с ним. Я единственная заметила синяки на шее друга. Это я нашла их тогда у крепости, когда Рик лежал на брате, прижав лезвие к его горлу. Это я оторвала ветку дерева и ударила подлеца по голове, а потом пообещала убить, если подобное повторится. Трус поверил, он знал, что мои слова — чистая правда. Во мне было больше ярости, чем у целой армии солдат. Пару недель спустя он уехал в военное училище. Гейб говорил, будто тот сам напросился, но мне всегда казалось, что Рик поступил так из-за меня. Потому что это я его испугала.

Однако теперь я начинаю сомневаться, так ли это было. Не выдумал ли Гейб историю об издевательствах Рика надо мной, чтобы его родители отослали старшего сынка прочь.

Я не знаю, как спросить об этом. Не обманывают ли меня воспоминания? Может, я сошла с ума? Перед глазами стоит Рик, держащий перочинный нож. Я помню, что содрала кожу на ладонях, когда сжимала ветку точно так же, как и потом биту, которой убили Митча Адлера.

Широко открытые глаза Гейба исполнены каким-то нежным и теплым чувством. Привязанностью, решаю я. Он носится со мной будто я его подопечная, питомица или дитя.

— После этого знамения, — выдает он, — тебе придется уняться, ладно?

— Как это? — осторожно осведомляюсь я.

— Больше никаких типов, желающих тебе напакостить. Я понимаю, бороться с похотью выше твоих сил, как было, когда ты целовалась с моим братцем. И тебе нравилось с ним сосаться после всего, что он с тобой сделал.

Я пытаюсь разобраться в происходящем, хотя знаю, что не способна на это.

— А Митч Адлер? Он просто хотел использовать тебя. Вспомни доктора из Нью-Йорка, женатика с детьми. Тот тоже тебя использовал. Все эти подлецы просто пытались причинить тебе боль. Неужели ты сама не видишь?

У меня перехватило дыхание на какое-то время. И я замерла.

Откуда Гейб узнал, что Кевин женат и с детьми? Я не рассказывала никому, потому что представляла, как на это отреагируют. Никто бы не понял нашей ситуации.

Я никому не говорила его фамилии. И ни одной живой душе не признавалась, что он мозгоправ.

— Рик в тюрьме. Ты в курсе? — неожиданно спрашивает Гейб, а я качаю головой. Ни я, ни Роузи с Джо об этом не знали. Он служил в какой-то дыре за океаном, когда мы в последний раз слышали о нем.

— Он подрался в баре и убил человека. Военный трибунал отправил его гнить в тюрьме. Рик получил по заслугам, но его арест просто уничтожил нашу бедную мать. Мой отец умер, старший брат — в тюрьме, и только я остался у нее.

— Понятно, — говорю я лишь потому, что боюсь молчать. Мать сказала нам, что миссис Уоллис живет в доме престарелых. Она наверняка бы сказала нашей матери, загреми ее сыночек за решетку. А может, и нет, потому что ей было стыдно.

— Нам надо незаметно переправить тебя в дом, — говорит он. — Тебе пора отдохнуть.

Я смотрю из окна на переулок Оленьих холмов, хотя еще очень темно и даже очертания дома Уоллисов различаются с трудом. Так много воспоминаний связано с этим районом. Веселых и грустных. Пугающих, травмирующих. Они окружают меня со всех сторон, сплетаясь причудливой паутиной. После переезда в Нью-Йорк ноги моей здесь не было. Не на этой улице. Я не возвращалась сюда, потому что не хотела вспоминать прошлое. Мне достаточно одной фотографии на заставке, чтобы не забывать, во что это место меня превратило.

Гейб открывает дверь и выбирается наружу. Он ждет меня, стоя у капота.

Что-то не так, хотя я не знаю, в чем дело. То ли в поведении Гейба. То ли это связано с Роузи или Джо. Или причина в Джонатане Филдинге.

Так или иначе, но я все равно вылезаю из машины, крадусь вслед за Гейбом в темный, погруженный в тишину дом и позволяю хозяину запереть за нами дверь, потому что еще не осознала, что именно идет не так.

К тому же, очень даже возможно, что все зло во мне.

42

Роузи. Настоящее время. Суббота, 2.30 дня.

Бренстон, Коннектикут

Оба полицейских, разложив все собранные улики на столе, сели рядом с Роузи. Чашка остывшего кофе тряслась в руках измученной Роузи, пытавшейся собраться с мыслями вопреки усталости и смятению чувств.

— Давайте вернемся к самому началу, — предложила Пирсон. Теперь ее негромкий голос звучал примирительно, ничем не напоминая о криках, с которыми она совсем недавно обрушилась на Роузи. Та же чувствовала себя полной идиоткой, вспоминая, как преследовала гнусного типа, Эдварда Риттла, который даже не встречался с Лорой вечером в четверг. Однако затем бывшая феминистка напомнила себе о других женщинах, которым он врал и которых использовал, и пожалела, что так и не врезала хорошенько подлецу. Лора бы так и сделала. Она бы сравняла его с землей, как он того и заслуживал.

По крайней мере, его жена теперь все знает. Как и работодатель. Пострадавшие женщины отчасти получат моральную компенсацию за причиненную им боль.

— Хорошо, — согласилась Роузи. — Я готова.

— Вспомните, когда ваша сестра рассказала вам об этом мужчине?

Роузи хорошо это запомнила. Лора спустилась на кухню из мансарды, где проработала весь день. Она сказала, что заходила на сайт знакомств с многообещающим названием, в поисках разведенных мужчин старше нее. Тех, кто уже доказал свою способность выполнять взятые на себя обязательства и готов остепениться с новой избранницей, или, возможно, даже успел обзавестись детьми.

— Она считала, что мужчина с детьми, которые приезжают на выходные раз во сколько-нибудь недель, подойдет ей идеально…

Конвей прервал женщину:

— Она не любит детей?

— Лора обожает моего сына, своего племянника Мейсона. Однако у нас с ней было трудное детство. Наш отец ушел из семьи, едва мы вошли в подростковый возраст. Сестра так и не смогла определиться, готова ли рожать сама.

— О’кей, значит, она сказала, что нашла одного. Она сообщила вам его ник на сайте? — уточнила Пирсон.

Роузи покачала головой.

— Нет, но подробно рассказала. Ее описание во многом совпадало с приметами Эдварда Риттла, хотя теперь, догадываюсь, такое сходство немного значит. Она говорила, что у него густая темная шевелюра, он высокий и в хорошей физической форме. Симпатичный. Боже, я только сейчас поняла, что так можно сказать про многих мужчин. Тогда описание показалось мне точным, хотя на самом деле это не так.

— А как насчет фотографии? Неужели вы не попросили показать ее? — Пирсон явно спрашивала то же самое и у других женщин.

— Нет, честное слово. Она заходила на сайт только со своего лэптопа, который был в мансарде, а мне не хотелось поощрять ее. Я думала, что ей еще рано заводить новые отношения, она ведь на тот момент уже как чуть больше месяца бросила все, что у нее было в Нью-Йорке. И к тому же она тогда рассталась со своим парнем. Это было слишком.

Щеки Роузи запылали как маков цвет. Она ничего не рассказывала копам о расставании Лоры, когда та еще жила в Нью-Йорке. Дерьмо. А что, если они спросят? Должна ли она сказать, что он был ее психотерапевтом? Что он был женат и с детьми, а теперь мертв?

Однако Конвей милосердно продолжал гнуть прежнюю линию:

— Она говорила, где он живет и работает, или что-то более конкретное?

— Только то, что я вам уже рассказывала: он сказал, что его зовут Джонатан Филдз. Работает в хэдж-фонде, живет в Бренстоне, водит черный «БМВ». Все эти приметы подходят к мистеру Филдингу, верно? Его компания «Клейберн Кэпитал» из распечатки звонков Лоры — финансовая организация. И разве вы сами не говорили, что узнали номер этой машины?

— Лицензия на «БМВ» выдана в Массачусетсе, — теперь в разговор вступила Пирсон. — У Джонатана Филдинга нет почтового адреса в Бренстоне. Однако в его компании утверждают, что теперь он живет здесь и открывает новый филиал.

— Значит, он врал ей — это уже кое-что, верно? И если Лора выяснила, что ее обманывают… — Роузи тут же прикусила язык, вглядываясь в лица полицейских. Конвей сохранял бесстрастность, а вот Пирсон…

— Вы боитесь, как бы сестра не обратилась к насилию. И именно страх из-за случившегося одиннадцать лет назад гнетет вас с самого начала расследования.

Роузи отвела взгляд в сторону, однако продолжила защищать сестру, как всегда делала в прошлом и как будет поступать всегда.

— Лора не убивала его. Это был бездомный душевнобольной. Он много лет жил в лесах. Он выряжался как вампир и бегал за нами. Его же застукали в машине…

Тут Конвей рявкнул:

— Мы собрались здесь не ради преступления с истекшим сроком давности, миссис Ферроу.

Роузи перестала тараторить, хотя не поверила офицеру. Во всяком случае, полностью. Отголоски давней трагедии никогда не перестанут преследовать ее семью. Она вспомнила об угрозах, еще одной детали, которой не поделилась с копами. Возможно, пришла пора это сделать. Кажется, записки у Гейба, ведь она сама отдала их ему в той закусочной? У нее так много вопросов, но голова уже не соображает.

— В тот вечер сестра взяла вашу машину. Минивэн, найденный вами позже на Ричмонд-стрит с двумя квитанциями на оплату. Один чек был выбит в семь сорок пять вечера, второй — в десять утра. Верно? — уточнил Конвей.

Роузи кивнула.

— И тогда вы отправились в порт со снимками возможных кавалеров сестры с сайта, парней, найденных по критериям поиска, который она предположительно осуществляла?

— Да. Женатых мужчин от тридцати пяти до сорока лет. Разведенных и без детей. Затем мы исключили начавших лысеть, ниже пяти футов шести дюймов^[577], страдающих ожирением и так далее.

— А потом вы отправились с их снимками в порт, чтобы выяснить, не узнают ли там одного из парней или вашу сестру?

— Да.

Конвей замолчал. Он наклонил голову и подвинулся вперед, как будто только что ему пришла в голову новая идея:

— Почему именно в порт, а не на Ричмонд-стрит, где был припаркован автомобиль?

Роузи недоуменно уставилась на него. Она уже говорила об этом с копами.

— Из-за ее телефона: он вырубился, а когда мы позвонили поставщику услуг, выяснилось, что последний сигнал был неподалеку от порта. Если телефон сестры находился там, то и сама она там побывала.

Пирсон подхватила со стола стопку записей и шелестела ими, пока не нашла нужную. Она отдала лист напарнику, который, просмотрев, передал его Роузи.

— Судя по записям, последний сигнал был с Ричмонд-стрит, в ирландском пабе. С кем из компании сотовой связи вы говорили?

Роузи уставилась на бумагу с неопровержимыми данными.

— Не знаю, говорил Гейб. То есть Гейб Уоллис, наш старый друг. Тем утром, когда пропала Лора, он пришел помочь нам, потому что работает в ай-ти и на короткой ноге с моей сестрой. Не мог ли ее телефон исчезнуть из сети, а потом появиться снова на короткое время? Возможно, именно это и увидела знакомая Гейба, что в центре мобильник вырубился в первый, но не в последний раз?

Конвей покачал головой.

— Я так не думаю. — И посмотрел на Пирсон. — Ты можешь сказать им проверить снова?

Офицер поднялась и вышла из конференц-зала.

— Она ведь могла найти там зарядное устройство? Ненадолго, но достаточно для того, чтобы телефон отправил последний сигнал до того, как вырубиться окончательно. Ведь это возможно?

— Я не знаю. Давайте просто дождемся, что они скажут.

— Я позвоню Гейбу, — решила Роузи, доставая мобильник. Она набрала номер, но звонок сразу переадресовался на голосовую почту. Она сбросила вызов и отправила другу сообщение с просьбой связаться с ней, потому что дело не терпит отлагательств.

— Этот ваш Гейб — у него были романтические отношения с вашей сестрой? — тотчас поинтересовался Конвей.

Роузи возмутилась, хотя вопрос напрашивался сам собой.

— Нет. Никогда. Он относился к Лоре как к младшей сестре.

Вдогонку за первым вопросом последовал второй:

— Вы говорили, что он работает в области информационных технологий?

— Да. Он устанавливает программы для дома и в офисах. Ищет неисправности и все в таком роде. Помимо этого он работает криминалистом по заказу адвокатских контор. Иногда Гейб сотрудничает с компанией моего мужа, преимущественно — с юристами, ведущими бракоразводные процессы. Поэтому он искал тех мужчин, потому что часто занимается этим по заказу клиенток, которые пытаются уличить неверных супругов. Он моментально создал фальшивый аккаунт, и поэтому мы разыскали других женщин, с которыми встречался тот тип.

— И у вас получилось, — подтвердил полицейский. — Вы нашли женщин, которых Риттл обманом заманил в постель.

— Да, нам это удалось. Наша ошибка заключалась в поисках не в том баре… хотя подождите! — Роузи неожиданно осенило. — Если вы покажете фотографию Джонатана Филдинга персоналу бара, где в действительности сел Лорин телефон, — ирландского паба, так ведь? — возможно, найдется кто-то, видевший их вместе! Где его фотография?

Роузи принялась рыться в куче бумаг. Конвей неохотно, но все же принялся ей помогать.

Их занятие прервала Пирсон, осторожно вошедшая в зал.

— В чем дело? — воскликнула Роузи.

— Дело в Джонатане Филдинге. Мы разослали ориентировку, и нам ответили, что в пятницу днем он был госпитализирован в городскую больницу с серьезной травмой головы. Медики ввели пациента в кому до тех пор, пока не обследуют и не устранят опухоль.

— Нет! — Роузи поспешила прикрыть рот ладошкой. — Только не это…

— Бригада криминалистов уже работает в квартире потерпевшего. Они сняли отпечатки пальцев, хотя еще не проверили их по базе.

— А Лора? — испугалась Роузи. — Она…

— В помещении не было ни души. Следов борьбы не обнаружено. До сего времени — отправления ориентировки на поиск Филдинга — коллеги не знали об исчезновении Лоры. Судя по всему, злоумышленник пришиб хозяина дверью, едва тот открыл ее. Пострадавшего ударили дважды, пока он удерживался на ногах, и в третий раз после падения. Металлический уголок угодил ему прямо в лоб. Не похоже, чтобы были украдены какие-то вещи.

От головокружения Роузи начала раскачиваться из стороны в сторону. Конвей подхватил ее под руку и помог усесться.

— В раковине стояли два использованных стакана. В холодильнике — половина пиццы из местного ресторанчика. Курьер утверждает, что вместе с заказчиком в квартире находилась женщина, хотя он не успел рассмотреть ее. Он запомнил лишь длинные волосы темно-русого цвета.

— Во что она была одета? — на всякий случай уточнила Роузи, уже знавшая ответ.

— В черное платье.

Ее охватила апатия. Именно этого она и боялась с того самого мига, когда открыла глаза и поняла: что-то случилось. Еще до того, как она обнаружила пропажу машины. До того, как она увидела пустую кровать. Она сердцем предчувствовала что-то подобное — несчастный случай, как это было с Митчем Адлером и доктором Кевином Броуди. А еще раньше, задолго до них — с Риком Уоллисом. Совершенное маленькими кулачками, пробивающими стену.

Но что бы ни случилось, ей нужно найти Лору. Так или иначе друзья помогут ей пройти все трудности. Вылезут из кожи вон, но помогут, чтобы в конце концов у сестры все было хорошо.

Роузи посмотрела на Пирсон:

— Есть надежда?

Офицер слегка кивнула.

— Врачи так думают.

Слава богу.

Господи, спасибо!

Роузи встала. Ей предстояло много работы. Она должна срочно собрать свои войска — известить Джо, Гейба и, возможно, даже их с Лорой мать. В каких бы грехах те ни были повинны, отныне им гарантирована индульгенция. Они найдут Лору. И спасут ее.

— Я могу уйти? — спросила Роузи. — Я должна поговорить с родными, позвонить матери.

Пирсон отошла от двери.

— Только имейте в виду, мы вынуждены отправить к вам на дом подразделение. Экспертам потребуется осмотреть комнату Лоры и ее компьютер. Мы можем получить ваше разрешение на посещение жилища?

— Там мой сын, — вздохнула Роузи, наконец вспоминая о Мейсоне и о том, что он весь день скучал без нее. Что теперь творится у малыша в голове? Она знала, что сынишка провел все утро с отцом, а теперь играет с Зоуи, но она его мать и должна находиться рядом с ним. Ее как будто разорвали на две части.

— Позвоню няне, может, она выведет его на прогулку перед приездом полицейских.

Конвей встал из-за стола и галантно открыл перед ней дверь.

— Пожалуйста, позаботьтесь о том, чтобы мы всегда могли с вами связаться, хорошо?

Роузи без оглядки бежала из комнаты, пересекла коридор и, вырвавшись из дверей, поспешила к машине, стоявшей неподалеку от входа.

Она вытащила телефон и уже принялась набирать номер Гейба, но что-то ее остановило. Она не знала, что именно, но у нее не было времени на раздумья, поэтому Роузи позвонила мужу.

43

Лора. Шестнадцатый сеанс.

Шесть недель назад. Нью-Йорк

Доктор Броуди: Должно быть, ты не раз задавалась вопросом, кто был тот мужчина, который вытащил Митча Адлера из машины и убил на дороге.

Лора: Я убедила себя, что это был Лайонел Кейси. Его нашли в машине. Он угнал ее далеко в лес, пока мог проехать между деревьями, а потом стал в ней жить.

Доктор Броуди: Однако возможно, что кто-то другой загнал туда автомобиль, чтобы спрятать, а Кейси забрел туда уже после. Именно такую версию выдвинула команда адвокатов защиты?

Лора: Тогда кто этот другой? Кто еще желал ему смерти? Очевидно, даже машина была не нужна, раз ее бросили в лесу.

Доктор Броуди: У тебя была бита в руках. Одежда в крови, хотя ты стояла в нескольких футах от тела. Можешь вспомнить, Лора? Не ты ли махала той битой?

44

Лора. Настоящее время. Суббота, 2.30 дня.

Бренстон, Коннектикут

Прошло полтора дня, а я по-прежнему торчу в доме Гейба, скрываясь за запертой дверью подвала.

В детстве я провела здесь много времени, играя в темноте вместе с Гейбом и другими соседскими ребятишками, так что прекрасно ориентируюсь внутри помещения. Мне знакомо каждое окно, выходящее на улицу, дверь котельной, за которой в самом конце помещения — откидной люк, ведущий на задний двор. Никто никогда не жил в подвале. Мистер Уоллис так и не закончил обустраивать его, поэтому летом здесь холодно и сыро, а зимой можно превратиться в ледышку, если не притулиться за водонагревателем.

Сейчас я сижу в засаде на крошечной площадке наверху лестницы, выжидая, когда откроется дверь, и сжимая биту в руках.

Еще до нашего прибытия Гейб соорудил здесь импровизированную спальню: бросил на влажный пол матрас с подушкой и несколько старых флисовыми одеял сверху. Он оставил фонарик и ведро, сказав, что в него я смогу справить нужду. Гейб велел не подниматься в дом, где меня могут заметить в окно любопытная соседка или копы, вздумай они заявиться на улицу. По той же причине он запретил мне высовываться в окошки подвала. Однако дал распоряжение немедленно вылезать из люка, услышав три удара с потолка, — он пообещал в случае опасности трижды топнуть по полу, дав сигнал к бегству.

Заснуть не удалось. Эмоциональный водоворот затягивал мое утлое суденышко все глубже и глубже: страх перед обвинением в случившемся с Джонатаном Филдингом сменялся облегчением оттого, что Гейб пришел мне на выручку, и, возможно, полиция не возьмет мой след, а потом все повторялось снова. Однако затем эти чувства схлынули, оставив меня на мели, наедине с ужасающей мыслью: еще один человек мог погибнуть, причем по моей вине.

В пятницу Гейб просидел со мной до рассвета. Устроившись рядом с незатейливой постелью, он наблюдал за мной спящей, не подозревая о моем притворстве. Мне не хотелось, чтобы он понял, о чем я думаю. Я мучилась сомнениями, размышляя, обязательно ли было наносить Джонатану такие увечья и как содеянное характеризует самого Гейба. К тому же я не желала, чтобы спаситель приближался ко мне, прикасался или пытался успокоить, из-за покровительственной манеры речи и непривычных масляных взглядов. Последние заставили усомниться, верно ли я понимала своего «старшего брата» и природу наших отношений. Да и могла ли? В этом мой недостаток, и следовало заранее знать: я способна ошибаться не только на свиданиях, но и в других мужчинах. Даже в чувствах самого близкого друга, а возможно, и родных.

Утром ему позвонила Роузи. Из-под полуприкрытых глаз я наблюдала, как он снял трубку и, понизив голос, спокойно общался с моей сестрой, пообещав сразу же закончить дела и поехать к ней.

— Что случилось? — спросила я, уже не таясь, когда Гейб закончил разговор.

— Копы нагрянули к ней в дом и поставили всех на уши. Как я и предупреждал, ты объявлена в розыск.

— Роузи в курсе моего местонахождения? — забеспокоилась я.

— Ей, конечно же, все известно. Эти детали предусматривались в нашем плане по обеспечению твоей безопасности. Однако теперь я должен уйти, и, возможно, не вернусь довольно долго. Полицейские могут что-то заподозрить, если я не постараюсь помочь им в твоих поисках. Еда в запасном холодильнике. Ты помнишь, где он стоит?

— В подсобке, — отрапортовала я. В старшей школе мы прятали там пиво.

— Верно, — подтвердил опекун. — И помни, три удара сверху станут для тебя сигналом к бегству через потолочный люк. Но не высовывайся прежде, чем их услышишь, ладно? Ты все поняла? Любой сосед может тебя увидеть.

Я кивнула, а конспиратор склонился над незатейливым ложем и поцеловал меня в лоб. Его выпученные глаза горели азартом, словно он только что произведен в генералы и назначен руководить совершенно секретной операцией. В детстве и юности стратег никогда не был нашим вождем. Командовал обычно Джо или временами я. Ему нравилось подчиняться. Раньше я думала, что он чувствует себя в безопасности рядом с сильными людьми, которые могут дать отпор его братцу — как, например, я. Возможно, именно поэтому я никогда не видела Гейба таким властным. Но может быть, подобное поведение было не странным, а просто новым — манерой новоявленного Гейба, вышедшего из тени своего братца, когда тот ко всеобщему облегчению ушел в армию.

Я говорила себе это, пока друг детства поднимался по лестнице. Яркий дневной свет, ворвавшийся в темное пространство, исчез вместе с Гейбом, едва тот закрыл за собой дверь.

Опекун вернулся днем. Не могу сказать, во сколько это было, ни как долго он ходил по делам. Я уверена лишь в том, что время, проведенное в одиночестве, показалось мне вечностью.

В холодильнике нашлись сэндвичи с арахисовым маслом и мармеладом, размазанными по ломтям белого хлеба. В детстве я поглощала их дюжинами, наедаясь про запас, и мне показалось одновременно милым и пугающим то, что хозяин помнил мои прежние пристрастия и удосужился соорудить бутерброды, заботливо завернув их в целлофановые пакеты. Рядом стояли бутылки с минералкой и крюшоном.

Как он и велел, я воспользовалась ведром, чтобы справить малую нужду, и, вылив его в раковину в подсобке, долго держала под горячей водой. Затем включила холодную и сбрызнула лицо. Я промыла под краном волосы, до сих пор пахнувшие Джонатаном Филдингом, если мне это не мерещилось. Они пропитались одеколоном и потом негодяя, когда тот зарывался в них руками или моя голова прижималась к его груди, а меня тошнило от одного воспоминания о нем.

Он умер? Спрашивала я себя каждую секунду после ухода Гейба.

Когда тот вернулся, свет, пролившийся через открытую дверь и сочившийся сквозь крохотные окошки, был уже не столь ярок, так что по моим предположениям дело близилось к вечеру.

— Какие новости? — атаковала я друга. — Он еще жив?

— Не знаю, — скривился умник. — Но Роузи и Джо держатся великолепно, хотя полиция их не оставила. Мы подождем еще денек, и потом я вывезу тебя из города. Ты поедешь в багажнике и просидишь там, пока мы не найдем безопасного местечка.

— А как насчет Мелиссы? — поинтересовалась я. По словам Гейба, супруга укатила в командировку, но, несомненно, должна вернуться домой на выходных. А на следующее утро наступит суббота, если я еще не потеряла окончательно счет времени.

— Насчет нее не волнуйся. Она уехала по работе и не вернется до нашего отъезда.

— А Роузи… — от одной мысли о разлуке с сестрой я начинаю реветь. — Я не хочу никуда уезжать, Гейб. Не хочу бросать единственное, что осталось в моей жизни!

Он хватает меня за плечи и трясет. Радостное возбуждение на его лице уступает место гневу. Генерал задает трепку своему солдату.

— Я приложил столько усилий, столько раз подвергался опасности и отказался от собственной жизни ради твоего спасения. Ты могла бы проявить хоть чуточку благодарности и делать то, что тебе говорят!

Тогда я замолчала, подавившись собственными слезами и проглотив первобытный животный ужас, охвативший меня целиком.

— Договорились? — спросил меня командир смягчившимся голосом.

Я кивнула.

— Хорошо, Гейб. — Я боялась перечить психу.

— Как только Роузи снова позвонит, мне придется тебя покинуть.

Проходил час за часом — сестра не звонила. Я спрашивала у Гейба, который час, но тот ответил, что мне лучше не знать, чтобы не волноваться.

Он поднялся наверх, чтобы поговорить с Роузи, затем вернулся и велел мне отдыхать и набираться сил. Я снова улеглась и сделала вид, что сплю, хотя постоянно чувствовала на себе взгляд умника, сидящего рядом с моим матрасом.

Следующий звонок раздался после очередного рассвета. Надзиратель, не догадывавшийся о моем обмане, встряхнул меня за грудки и сообщил, что ему пора.

— Не смей соваться наверх, — напомнил мне заговорщик. — И не светись снаружи, если не услышишь троекратного стука с потолка.

— Помню, — буркнула я. Конспиратор вновь и вновь повторял указания, и я не осмеливалась ему возражать. Понятно, я могла ошибаться в своих предположениях насчет Гейба, но, в конце концов, мне придется принять решение, доверившись рассуждениям, которые раз за разом оказывались недостоверными — гарантировано опытом.

А я про себя рассудила, что Гейб рехнулся.

Он ушел во второй раз, а я, услышав хлопок дверцы и шуршание шин, забралась на старый сундук, выглянула в крохотное оконце, выходящее на улицу, и смотрела, как его машина исчезает между деревьев подъездной аллеи и направляется по переулку Оленьих холмов к вершине горки.

Тогда я слезла со своей опоры и взбежала по лестнице к двери. Не зная, куда идти, я собиралась разыскать сумочку Роузи со своим телефоном, попытаться зарядить его и позвонить сестре. Либо найти городской телефон или компьютер в доме. У меня был вариант просто бежать подальше от жилища чокнутого сквозь подлесок в глубину заповедника. Там мне известен каждый клочок земли, и я смогла бы скрываться до тех пор, пока не выяснится, что происходит.

Сходя с ума от страха, я взлетела на верхнюю ступеньку лестницы, нашарила ручку и повернула, но дверь не открывалась. Я пыталась крутить ее то в одну, то в другую сторону, но ничего не вышло. Замок был заперт снаружи. Тогда я изо всех сил потянула ее на себя, надеясь, что язычок замка проломит старую древесину и дверь откроется. Однако папаша Гейба установил ее на совесть. К тому же, когда мы заходили в подвал, я заметила тяжеленный засов. Я не помнила, слышала ли его лязг после ухода Гейба, но времени предаваться воспоминаниям не было.

Я вернулась, сбежав вниз по лестнице, и устремилась за дверь подсобки, мимо водонагревателя и холодильника в дальний угол, где бетонные ступеньки вели к тяжелым ставням квадратного потолочного люка. Открыв задвижку, я надавила на нижнюю створку. В детстве мне тысячи раз доводилось вылезать из этих воротец, и с тех пор их конструкция ничуть не изменилась. Крышка сдвинулась не больше, чем на дюйм, а через образовавшуюся щель виднелись звенья железной цепи, блокировавшей снаружи и этот выход.

От разочарования я закричала в голос. Раз, потом другой. Согнулась и заорала снова, молотя кулаками по бедрам. Других путей эвакуации не предусматривалось. Окна не открывались и были настолько узкими, что в них не пролез бы и ребенок. Существовало лишь два выхода подвала, и оба оказались запертыми.

Гейб вовсе не спасал меня от полиции и обвинения в преступлениях, которых я не совершала. Я стала узницей, а он — моим тюремщиком.

Я занялась поисками, собираясь обшаривать каждый дюйм подвала, пока не найду инструмента, которым можно перерубить цепь или снести дверь. Начав с угла с матрасом, я продвигалась дальше, открывая коробки с достопамятным хламом: одеждой миссис Уоллис, фотографиями в рамках. На самом верху красовался снимок Рика, и мне стало интересно, не спускался ли сюда Гейб специально ради того, чтобы посмотреть на портрет братца, и не сошел ли он с ума, вспоминая о вечных унижениях, которым подвергался в собственном доме.

Богом забытая дорога в прошлое скрывает множество секретов. Как супруги Уоллис могли ничего не замечать? Почему не пресекли насилия до тех пор, пока не стало поздно пытаться все исправить? Его результат проявился в новом облике Гейба, разительно отличавшегося от созданного мною портрета друга детства.

Доктор Броуди видел это. Мой Кевин. Он часто спрашивал о семье Уоллисов, когда стал получше узнавать меня. Мне казалось, Кевин был потрясен невнимательностью родителей Гейба, но за его интересом крылось нечто большее.

Я положила фотографию обратно в коробку и вспомнила последний сеанс, когда он спрашивал меня о братьях.

Где был Гейб в ночь убийства Митча Адлера?

Прежде я не сомневалась в ответе, как и все остальные: Гейб поспешил заранее вернуться в общежитие колледжа. Однако на следующий день он объявился у нас. Зашел подбодрить меня после того, как, по его словам, узнал о случившемся. Он хотел быть моим защитником, точно так же, как и сейчас.

Гейб заявил, что берег меня всю мою жизнь, защищал от своего брата. А потом сказал, что я должна перестать гоняться за самцами, желающими уязвить меня и использовать в своих интересах. При этом он упомянул мою первую любовь, Митча Адлера, и последнюю — доктора Броуди, моего Кевина.

Я не складывала фрагменты головоломки — они сами встали на свои места. В ту ночь в лесу неизвестный, вытащивший несчастного парня из машины, был силен и действовал стремительно. Им точно не мог быть бездомный старик.

Это был Гейб.

Жуткое озарение вылилось в отчаянном крике. Я закрыла глаза и попыталась вспомнить его выражение лица, когда он открыл дверь и вытащил Митча из салона. Однако мне ничего не удалось — лицо убийцы постоянно скрывал мрак. Потом я спряталась в зарослях кустов у обочины, выждала, пока машина укатила прочь, а затем вооружилась битой.

Все, что я делала впоследствии, до сих пор остается для меня загадкой.

Я принялась неистово носиться по подземелью, открывая каждую коробку, каждый сундук, находя ненужное старье — одежду, обувь, чемоданы и, наконец, сумку со спортивным инвентарем. Я нашарила там клюшку для гольфа, хоккейные коньки, бейсбольную биту — пережитки спортивного детства Гейба. Если просунуть лезвие конька между воротцами люка и основательно стукнуть клюшкой или битой, можно разорвать проржавевшую цепь.

Перенеся коньки и хоккейную клюшку в подсобку, я разместила их рядом со ставнями. Нагнувшись, я обратила внимание на небольшое углубление в стене с вещевым мешком внутри. Мне это показалось странным, потому что нишу, в которую можно было только проползти, всегда затопляло зимой, когда почва промерзала и не впитывала грунтовые воды. Здесь никогда ничего не хранили.

Потянувшись внутрь, я схватила лямку. Мешок оказался невероятно тяжелым. Мне пришлось тащить его обеими руками, упираясь всем телом, прежде чем наконец выдвинула настолько, чтобы открыть молнию.

Замок поддался легко, стоило лишь потянуть собачку, однако, едва стороны чехла приоткрылись, я отдернула руки, уставившись на содержимое. Уже в следующий миг я поняла, что вижу перед собой, и тут же в голове пронеслись все возможные мысли, пытающиеся доказать мне, что не стоит верить собственным глазам. Возможно, передо мной кукла, манекен, реквизит для Хэллоуина.

Ошибки быть не могло. В мешке хранились ступни с пальцами и две синюшно-серых голени. Красный педикюр. Человеческие ноги.

Не в силах не только кричать, но и дышать от страха, я потянула молнию дальше, заранее зная, что найду, но все равно желая убедиться. Как только чехол расстегнулся и разошелся полностью, моему взору предстали все части тела несчастной: ступни, икры и бедра, сложенные на женской груди. Бок, рука и, наконец, в верхней части пакета — длинные черные волосы Мелиссы.

Крови я не заметила. Не знаю, сколько времени пролежало в подвале тело, конечности были жесткими и холодными. Я поспешила застегнуть замок и затолкать мешок в нору на прежнее место.

Я поняла, что лишена возможности вырваться из заточения. Тяжелую цепь не порвать коньками, клюшками или битой. Дверь не снести.

Так что я сделала единственное, что мне оставалось.

Прошло несколько часов, и я снова стою за дверью на площадке лестницы. Жду своего лучшего друга. Своего похитителя. На этот раз с намерением кое-кого убить.

45

Роузи. Настоящее время. Суббота, 4.00 дня

Бренстон, Коннектикут

Джо не отвечал, поэтому Роузи отправила ему сообщение, то же самое, что отправила до этого Гейбу еще в полицейском участке. Перезвони сразу же после прочтения…

Она поехала на север, прочь от центра города, сама не зная, куда направится. Домой? Туда, скорее всего, уже нагрянули копы и роются в вещах Лоры. Джо обещал вернуться, чтобы отпустить няню и побыть с сыном. Боже, что теперь творится у малыша в голове? Тетя Лора пропала, родители то появляются в доме, то исчезают, пребывая на грани неистовства. Возможно, ей тоже стоит поехать к Мейсону. К тому же надо срочно позвонить матери и велеть ей вылетать ближайшим рейсом. Да, подумала она. Ей следует вернуться домой, однако что-то не давало ей покоя. Вопрос.

Как сыщики умудрились так далеко продвинуться по ложному пути, преследуя типа, не имевшего к Лоре никакого отношения? Они с Гейбом были полностью уверены в своей правоте. Считали, будто телефон сестры вырубился в порту, однако их версия оказалась неверной. Эдвард Риттл подходил под описание Джонатана Филдза, только оказался совсем другим человеком, хотя тоже был в баре в порту. Он появлялся там по четвергам — и каждый раз с новой женщиной. Они оба живут в многоквартирных домах на Ричмонд-стрит — и это самое большое совпадение, впрочем, не очень важное, учитывая количество квартир.

Роузи затормозила у тротуара. Она схватила телефон и вновь стала названивать Джо. Тот по-прежнему не отвечал. Тогда она попыталась связаться с Гейбом — тот же результат. Она отправила эсэмэску соседке Лоры в Нью-Йорке, хотя не представляла, что сестра может вернуться туда спустя столько времени.

Роузи приняла решение. Только Гейб в состоянии разобраться в случившемся. Он может перезвонить своей знакомой из телефонной компании и выяснить, почему та снабдила их заведомо ложной информацией. К тому же… Он собирался домой, исследовать прошлое и настоящее Джонатана Филдинга, так что мог найти сведения, неизвестные полиции. Может быть, на другом сайте знакомств, связанное с какой-нибудь женщиной, или же что-то криминальное. Вдруг им удастся поймать его с поличным точно так же, как и Эдварда Риттла. А велика вероятность того, что этот негодяй окажется еще хуже, и тогда найденные свидетельства о его темном прошлом помогут оправдать Лору. Сознавая, насколько ужасны ее мысли, Роузи взмолилась небесам: Господи, дай мне сил! На Джонатана Филдинга напали и теперь он в коме, но вероятно, что он угрожал сестре и та была вынуждена защищаться. Или его ранение не связано с Лорой. Да, такое тоже возможно. Неизвестный напал на мужчину, а сестра бежала, спасая собственную жизнь.

Роузи разнервничалась, когда она обдумывала пути выхода из страшной игры, в которой ее сестра совершила жуткий акт насилия. Однако существуют и другие варианты. Какими бы страшными они ни казались, они все же давали надежду, что понять их способен лишь один человек.

Роузи вырулила на дорогу и направилась к дому Гейба.

46

Лора. Настоящее время. Суббота, 4.15 дня.

Бренстон, Коннектикут

Я слышу, как машина тюремщика вкатывает на подъездную аллею. Открывается дверь гаража, и вибрация двигателя, работающего на холостых оборотах, передается стенам.

Почти тотчас же наверху раздаются шаги, пересекающие кухню. Они намеренно легкие и неторопливые, чтобы не встревожить меня и не заставить броситься к квадратному люку для совершения побега. Каким премудрым оказался мой охранник: вновь и вновь повторяя свои инструкции, он внушил мне веру в то, что запасная дверь откроется. Я и не думала проверять ее, сомневаться в словах Гейба, пока не заметила подозрительных перемен в выражении его лица и голосе.

До меня доходит то, что на сей раз я не ошиблась. Сломанный процессор, отвечающий в моих мозгах за логическое мышление, сработал. Почувствовав неладное, я впервые в жизни оказалась права.

Я стискиваю биту в руках, но рефлекторное сгибание пальцев меня не успокаивает. Руки, сжатые в кулаки, не приносят привычного утешения.

Мне хочется повернуть время вспять и оказаться в мансарде Роузи под защитой одеял. Чувствовать себя в безопасности и любимой. Теперь я угомонюсь. Случившегося вполне достаточно, чтобы насытиться по горло поиском ухажеров.

Шаги становятся громче, каблуки Гейба стучат по полу, старые половицы трещат.

Он стоит за дверью, по другую сторону от меня. Я сдерживаю дыхание, опасаясь, как бы он не услышал моего сопения. Воздух с трудом вырывается из легких и наполняет их вновь, сердце отчаянно бьется в груди. Я чувствую присутствие своего надзирателя, теперь находящегося всего в нескольких дюймах от меня. Он совершенно спокоен. Меня подташнивает от головокружения. Я жду стука засова, уставившись на дверную ручку, ожидая, когда она повернется.

Однако тут меня отвлекает новый звук. Шины шуршат по аллее. Гейб, пятясь, отступает от двери на пару шагов и останавливается, прислушиваясь точно так же, как и я. Дверца машины открывается и захлопывается, а затем дребезжит дверной звонок.

— Гейб, ты дома? — окликает знакомый голос с лужайки перед домом. Роузи. По-прежнему не выпуская биту из рук, я несусь вниз по лестнице и вновь придвигаю сундук к одному из запыленных окошек. Выглянув наружу, я вижу голубой минивэн. Родные нашли машину, значит, они должны знать, где я сейчас. Однако почему сестра заявилась сюда в одиночестве? Где полиция?

Затем — пугающая догадка. Гейб утверждал, что Роузи и Джо ему помогают. Возможно, он обвел их вокруг пальца, и все уверены, будто я изувечила Джонатана Филдинга и теперь меня надо спасать от себя самой. Но почему он так поступил? Зачем? Что Гейбу от меня надо?

Паркетные доски ходят ходуном у меня над головой, когда хозяин направляется к парадной двери. Я не вижу сестры, но теперь, когда она подошла к крыльцу, ее голос слышится отчетливее, совсем рядом.

— Гейб, открывай! — зовет Роузи.

Стук шагов сменяется шарканьем подошв о половичок. Затем клацает поворачивающийся замок, и дверь отворяется.

47

Роузи. Настоящее время. Суббота, 4.20 дня.

Бренстон, Коннектикут

— Гейб? Где ты пропадал? Я столько тебе звонила…

Роузи, как всегда беспечно тараторя, вошла в родовое жилище Уоллисов. Однако теперь в знакомом с детства доме было непривычно тихо и темно. Оглянувшись по сторонам, она заметила, что все ставни закрыты, занавески задернуты и нигде не горит свет.

Гейб стоял неподвижно, засунув руки в карманы. На лице у него застыло странное выражение, как у мальчишки, пойманного на краже леденца.

Роузи принялась трещать, стараясь побыстрее отбарабанить все новости. Оказалось, что парня, которому звонила Лора со своего мобильника, зовут Джонатан Филдинг, к тому же на него напали, и сейчас он в коме. В ближайшие дни из него не удастся ничего вытянуть. Бдительные копы побывали в их доме, перерыли вещи Лоры, проверили компьютер. Джо сорвался из участка, обещав посидеть с Мейсоном, но тоже не снимаеттрубку.

— Что с вами обоими? — недоумевала женщина. — В любом случае…

Она рассказала напарнику об отчете из телефонной компании: они сообщили, что телефон Лоры вырубился не в порту, а на Ричмонд-стрит. Квартира Филдинга, как и Риттла, расположена неподалеку от центральной улицы, поэтому машину нашли именно там.

— Ты можешь перезвонить своей приятельнице, выяснить, почему она предоставила такие данные о телефоне Лоры? Может быть, она успела зарядить его в перерыве между теми двумя сигналами…

Гейб, даже глазом не моргнув, замер на месте. Ни один мускул не дрогнул на его помертвевшем лице. Не стой друг перед ней, Роузи усомнилась бы, жив ли он до сих пор.

— Ты, насколько я знаю, искал сведения об Эдварде Риттле, но теперь нам нужно выяснить подноготную Джонатана Филдинга — парня, с которым она гуляла в прошлую ночь и который сейчас в коме. По-моему, он замешан в темных делишках, преступных махинациях, а Лора просто оказалась на месте разборки криминальных группировок. Ты так не думаешь? Ведь это возможно?

Теории, которые казались ей правдоподобными, неожиданно прозвучали абсурдно, едва сыщица их высказала. Вещи, в основном, таковы, какими они представляются. Самое очевидное предположение, как правило, верно. Это любил повторять Джо. Джо… где же ты?

— Гейб… а что, если на нее действительно нашло помутнение? Если она ранила этого козла и теперь вынуждена скрываться? Испуганная, одинокая…

Роузи, разрыдавшись, обрушилась на Гейба, обвив руками его шею. Она ожидала ощутить в ответ объятия друга, услышать хладнокровный голос, заверяющий, что все будет в порядке, они найдут Лору и помогут ей преодолеть тяготы судебного процесса. Однако тот и пальцем не шевельнул — просто стоял столбом, бесчувственный, как чурбан.

Роузи тоже не делала резких движений, только открыла глаза. Она заглянула через плечо Гейба в соседнюю комнату — старую кухню — и от страха перестала дышать.

На кухонном столе лежала ее черная сумочка.

48

Лора. Настоящее время. Суббота, 4.25 дня.

Бренстон, Коннектикут

Роузи!

Я слезла с сундука и вернулась на лестницу. Прижалась ухом к запертой двери, но теперь в доме вновь царила тишина.

Тогда я снова побежала вниз по ступенькам и дальше — в подсобку к запасной двери, стараясь не заглядывать в погреб, где лежит мешок со сложенным, подобно разбитой кукле, расчлененным телом жены Гейба. Я должна была устроить переполох и привлечь внимание. Гейб не причинит Роузи вреда, а постарается выставить ее, чтобы реализовать задуманное: засунуть меня в багажник машины и вывезти из города. Я знала — именно этого он и добивается. Умник уже зашел слишком далеко, разработав свой план и выполняя его. Он удосужился заранее приготовить мне бутерброды и постель, перебирал мои волосы, полагая, будто я сплю. В его интересах завершить задуманное, а оно не предусматривает избавление от тела моей сестры.

Тюремщик велел мне сматываться через люк после троекратного стука в потолок. Он тщательно контролировал свои шаги, но Роузи вполне могла топать громче, чем он рассчитывал, а я — услышать сигнал, когда каблучки сестры цокали от крыльца по коридору. В моих силах притвориться, будто я следую замыслу безумца и смываюсь из засвеченного дома.

Прислонив бейсбольную биту к стене, я схватилась за ручки на обеих створках люка. Затем изо всех сил ударила ими о цепь, заставив воротца загреметь. Я била снова и снова.

49

Роузи. Настоящее время. Суббота, 4.25 дня.

Бренстон, Коннектикут

Медленно и осторожно Роузи убрала руки с шеи друга.

Она поняла: Лора находится где-то в доме, а Гейб с самого начала врал напропалую. Вот почему он пустил расследование по ложному пути, заставив напарницу гоняться за другим негодяем, облюбовавшим другой бар. Теперь понятно, почему Гейб так решительно гнул свою линию, взял в оборот ее и Джо, демонстрируя собственную силу и уверенность перед лицом супругов, опешивших из-за Лориного исчезновения. И это объясняло, почему он так странно ведет себя теперь, когда Роузи оказалась в его доме, так близко к сестре.

В безопасности ли Лора сейчас — вот в чем главный вопрос. Прячется ли она где-то в темном углу, так же отчаянно, как и Гейб, желая, чтобы сестра побыстрее ушла. Или же скрывается от мучителя и ждет, когда Роузи найдет ее.

— Прости меня, — сказала она тем же тоном, как и несколько часов назад, когда у нее не было причин сомневаться в нем. — Просто я очень боюсь за Лору.

Она посмотрела на гостиную, отворачиваясь от кухни, чтобы не дать Гейбу оснований заподозрить, не заметила ли она главную улику.

— Мелисса дома? — спросила конспираторша, теперь скрывая, почему отвела взгляд и устремилась в другую комнату.

Сыщица обернулась к бывшему напарнику, который уже открыл было рот, но тут оба, привлеченные неожиданным громыханием, повернулись к зашторенному эркеру, выходящему на задний двор.

— Что это? — вздрогнула Роузи.

Шум напоминал грохот чугунного противня, свалившегося на дно духовки.

Роузи подошла к окну и протянула руку, собираясь отдернуть плотную занавеску и выглянуть наружу, как Гейб, схватив ее под локоть, сильно сжал руку пальцами.

— Не обращай внимания, — сказал он. — Ширма люка на задворках дома больше не защелкивается. Малейший ветерок заставляет ее биться о раму.

Гейб улыбнулся, и его лицо вновь обрело привычное выражение.

— Эта молотьба сводила меня с ума все лето. Мелисса вот-вот вернется с работы, поэтому, честно говоря, я пребываю в изрядном ступоре. Сейчас вокруг Лоры такое закрутилось, а ты сама знаешь, как моя жена к ней относится.

Роузи кивнула.

— Извини за беспокойство, Гейб, — прощебетала она. — Мне лучше уйти от греха подальше. Полицейские, конечно же, выяснят насчет телефона. Тем более они уже копаются в прошлом Джонатана Филдинга, поэтому узнают, есть ли тому что скрывать. Просто я беспокоюсь и устала ждать.

Гейб ослабил мертвую хватку и поспешил проводить подругу к парадному входу.

— Понимаю, Роузи. Сама знаешь, я всегда готов помочь, если это в моих силах. Позвони мне вечером. Обещаю снять трубку.

Роузи накрыло волной страха, когда она вышла за порог. До машины рукой подать, и она будет в безопасности, но что тогда станется с Лорой…

С другой стороны дома вновь раздался грохот. Во дворе он звучал громче.

— Тебе стоит починить эту молотилку, — поморщилась Роузи. Во рту у нее пересохло настолько, что слова были едва слышны.

— Ясное дело. Скоро займусь, — Гейб поспешил захлопнуть дверь, и Роузи услышала, как тот запирает замки на все обороты.

Чувствуя взгляд в спину, она не оглядывалась. Сев в машину, Роузи тут же вытащила телефон и набрала номер Джо.

50

Лора. Настоящее время. Суббота, 4.30 дня.

Бренстон, Коннектикут

По полу у меня над головой барабанят громкие шаги. Я отпускаю тяжелые створки и мчусь обратно к подножию лестницы с битой наперевес. Слышится скрежет отодвигаемого засова. Поворачивается дверная ручка. Уже нет времени забираться по шатким ступенькам и возвращаться в укрытие за дверью.

Расположив свое оружие у ног на старом плинтусе и вцепившись в лестничные перила, я смотрю на дверь, вижу, как она открывается, и ожидаю дальнейшего развития событий.

51

Роузи. Настоящее время. Суббота, 4.30 дня.

Бренстон, Коннектикут

— Джо, наконец-то! — исступленно выкрикнула Роузи, сидящая в собственном минивэне и наблюдающая за домом друга.

— Где тебя носит? — осведомился супруг.

— Я у дома Гейба. Думаю, он прячет здесь Лору. Мне попалась на глаза моя сумочка, та самая, которую я ей давала…

Джо заорал в трубку:

— Уматывай оттуда! Сейчас же!

Мысли, взрываясь, догоняя друг друга, заметались в ее голове взад-вперед.

Джо неистовствовал, выкладывая свои подозрения, подтверждение которым нашел в офисных документах.

— Имя того типа, Эдварда Риттла, я запомнил благодаря иску о разводе — он встречался с женой нашего клиента. Над этим делом работал Гейб. Он нашел подонка тем же способом, как и вчера… Знал, что тот сидит на сайте… что он лжец и обманщик… и куда водит женщин на свидания… Роузи, все это было подстроено заранее…

— Знаю! — супруга тоже сорвалась на крик. — Но почему, Джо? Зачем он это сделал?

Судя по стуку подошв по тротуару, Джо бежал.

— Дело в ней. Ему нужна Лора.

— С какой стати? Почему именно теперь… — Покрасневшие глаза Роузи ни на секунду не отрывались от дома. Там не было никаких движений. Ни света. Ни звука.

— Это сейчас не важно. Просто убирайся подальше! Я вызываю полицию.

Роузи замолчала, погрузившись в размышления.

— Джо, как же записки с угрозами? И что случилось с ее парнем из Нью-Йорка? Боже, я так и не рассказала тебе, что выяснила. Он мертв, Джо. Убит при ограблении. Лора даже не знала об этом. Ты думаешь…

Джо так опешил, что остановился.

— Роузи, — сурово проговорил он. — Вали оттуда сию минуту!

— Хорошо… звони в полицию. Я уже уезжаю. Честное слово.

Джо дал отбой, и Роузи положила телефон на пассажирское сиденье. Она уже взялась рукой за ключ и собралась включить зажигание, но замерла.

Доносившийся металлический грохот напоминал удары лома по шпалам. Его не могла издавать разболтавшаяся дверца, стучавшая на ветру.

Она знала, что это было.

Это Лора подавала сигналы бедствия.

52

Лора. Настоящее время. Суббота, 4.30 дня.

Бренстон, Коннектикут

— Гейб! — окликаю я шепотом, когда тот переступает порог. — Я слышала стук и пыталась выбраться! Что происходит?

Испуганный Гейб быстро спускается, шаркая ногами по ступенькам.

Тюремщик обнимает меня за плечи и увлекает вдаль от лестницы, за линию обзора любого постороннего, кому вздумается открыть дверь в подвал.

— Так, пустяки. Просто неожиданный гость. Но ты все сделала верно, как я велел. Хорошая девочка, — хвалит он. — Молодчина.

Я не упоминаю о воротцах, заблокированных снаружи цепью, а Гейб не интересуется причиной моих недомолвок.

— Они ушли? — подыгрываю я.

Гейб смотрит на окошко, выходящее на подъездную аллею, и вытягивает шею, вглядываясь в запыленное стекло.

— Не могу сказать точно, — сообщает он.

Я незаметно отодвигаю сундучок из-под окна, но за ним обнаруживается полупустая сумка со спортивным инвентарем, которую я оставила открытой. Дерьмо!

Вновь отвлекаю внимание предателя на себя в надежде, что тот ничего не заметит.

— Гейб!

Он пожирает меня взглядом.

— Что нам теперь делать? Пора готовиться к отъезду?

Тот качает головой.

— Нет. Появились трудности, но все наладится.

— Какие трудности? Копы разнюхали, где я прячусь? И едут сюда?

Гейб притягивает меня к себе и крепко обнимает. От прикосновений и запаха пота мучителя вся моя кожа покрывается мурашками, но я вцепляюсь ему в плечи и отвечаю на объятия, будто боюсь хоть на миг отпустить его.

— Я извелась от страха, — заверяю я как можно убедительнее, чтобы тюремщик мне поверил. Он хочет быть моим защитником, значит, я предоставлю ему такую возможность.

Однако Гейб рывком отстраняется от меня. Его взгляд обращается к окну и открытой спортивной сумке.

Он широкими шагами приближается к ней и заглядывает внутрь.

— Чем же ты занималась в мое отсутствие?

Когда умник оборачивается, я, крепко сжимая биту в руках, уже стою у подножия лестницы, занеся ногу на первую ступеньку.

Ошеломленный моим вероломством, тюремщик на мгновение цепенеет, а я уже мчусь к свободе. Как в замедленном сне перемещаюсь на вторую ступеньку, затем на третью.

Он несется к лестнице. Я перескакиваю через ступеньки, преодолевая две за раз.

Добравшись до верха, я хватаюсь за ручку, на сей раз повернувшуюся до конца. Дверь открывается внутрь, и мне, чтобы не свалиться, приходится отступить с тесной площадки. Тем временем рука хватает меня за лодыжку и с силой тянет, повергая на колени и заставляя скатываться вниз — к подножию лестницы, к ногам своего мучителя.

— Почему ты предала меня? — заорал безумец, сжимая вторую мою щиколотку. Он волочит меня по ступенькам как тряпичную куклу. Бита валится из рук и падает через перила на пол.

Гейб забирается на меня сверху, руками сжимая мои запястья, ногами — бедра, придавливая их к утрамбованной земле.

— Я делал все ради тебя. Неужели ты не понимаешь? Я спас тебя от собственного брата, а потом — от Митча Адлера. Ты же узнала меня, едва заметила — я специально тебе показался. Я видел, как задралась твоя рубашка, а он тебя лапал. Ты ни за что не должна была позволять ему так с собой обращаться. Мне это ясно. Однако ты вечно искала неприятностей на свою задницу, не так ли?

Я чувствую его горячее дыхание на своей коже. У него глаза настоящего безумца: словно в нем прорвало плотину, и все, что он держал в себе, теперь бурным потоком выливается наружу.

— Я спас тебя от того монстра из Нью-Йорка. Заставил его исчезнуть, и тебя ни коим образом это ведь не коснулось? Я всегда подчищал за тобой грязь, чтобы на тебе не осталось ни пятнышка. Драгоценная Лора. Ничто никогда не должно коснуться драгоценной Лоры.

Я смотрю маньяку в глаза и надеваю маску смирения. Прекращаю вырываться из его железных тисков, позволяя своим конечностям безвольно обмякнуть.

— Знаю, Гейб, — успокаиваю я психа. — Я причинила всем множество хлопот, правда ведь? Извини. Ты всегда был очень добр ко мне. Но сейчас мне страшно. Разве не понятно? Я не уверена, могу ли доверять тебе и хоть кому-то на этом свете. Это с детства было моей проблемой, помнишь? Я не способна отличить хороших парней от плохих.

Гейб приподнимает мои запястья и в ярости обрушивает на землю.

— И никогда не могла! — кричит он. — Тебе понравилось сосаться с моим братцем! Я сам это видел! Ты целовалась с ним вечность, на всеобщем обозрении! — Однако затем гнев безумца начинает стихать. — Я думал, после возвращения ты наконец все поймешь. Когда тебе начали приходить угрожающие записки, именно я был тем хорошим парнем, к кому тебе следовало обратиться. Но ты не снизошла до меня, так ведь? Ты зашла на сайт знакомств, накрасилась как малолетняя шлюха. Я не мог позволить тебе делать это снова. Не мог и дальше позволять тебе не видеть истины — что это я защищаю тебя! Я твой единственный защитник!

Я киваю и пытаюсь улыбнуться, хотя губы дрожат.

Гейб убил Митча Адлера. Он отправлял записки с угрозами. А Кевин? Что Гейб имел в виду, утверждая, будто заставил его исчезнуть?

У меня дрожит голос, когда я наконец заговорила:

— Гейб, я знаю. Пожалуйста, только дай мне время. Научи меня. Я способная ученица и могу исправиться.

До нашего слуха доносятся шаги сверху. Гейб поднимает голову, тупо пялясь на крошечную лестничную площадку и открывающуюся дверь. Он слезает с меня, увлекая нас обоих в тень, к стене под лестницей, где нас не заметят.

В темном углу я замечаю биту и вырываюсь на мгновение, но его достаточно, чтобы подобраться к ней.

Теперь я стою во весь рост лицом к лицу со своим тюремщиком, крепко сжимая оружие в руках.

Сирены прорываются сквозь заполнившую комнату тишину.

Сирены — и голос сестры, зовущей меня по имени.

53

Роузи. Настоящее время. Суббота, 4.32 дня.

Бренстон, Коннектикут

Роузи не могла больше ждать. Ни секундой дольше.

Она вышла из машины и побежала к калитке со стороны гаража. Та открывалась точно так же, как и в их детстве. Рама перекосилась, замок сместился. Женщина бросилась к ящику с инструментами на небольшом верстаке в углу и приподняла его. Ключ был там, как и всегда. Она рванула к боковой двери, повернула ключ и, не раздумывая, перешагнула порог.

Боковая дверь вела в прихожую, а оттуда — на кухню. Роузи замедлила шаг — в доме было тихо. Гейб мог услышать, как зашла подруга, и где угодно ее подкарауливать. Роузи прошла маленький кухонный островок и стол, на котором лежала ее черная сумочка.

Взгляд упал на набор ножей, и женщина схватила из последнего ряда тесак с самым большим лезвием. Стиснув рукоятку обеими руками, Роузи выставила оружие перед собой и, прижавшись спиной к стене, медленно скользила бочком, пока не дошла до гостиной.

Тут она услышала доносившиеся из подвала голоса. Ведущая туда дверь была распахнута настежь. Роузи медленно направилась к ней, прислушиваясь и сжимая нож в руках.

Она замерла на верхней площадке лестницы.

— Лора! — позвала она.

Вдалеке завыли сирены. Полицейские будут здесь через считанные минуты.

— Лора! — закричала она. И перешагнула через порог.

54

Лора. Настоящее время. Суббота, 4.35 дня.

Бренстон, Коннектикут

Гейб поворачивается и смотрит на Роузи, застывшую на верху лестницы. Однако я не упускаю цель из вида и высоко поднимаю биту над головой.

— Гейб! — теперь сестра обращается к моему тюремщику. — Не смей ко мне приближаться. Теперь все точно будет в порядке. Полиция уже на улице и подъезжает к дому — разве не слышишь? Сейчас же отойди от Лоры.

У меня белеют костяшки. Я чувствую их как и всегда, когда руки сжимаются в кулаки. Мне хочется обрушить биту на мучителя, ударить его в грудь, повалить на землю, но память снова возвращает к той ночи в лесу. Бита в руках. Митч Адлер у моих ног в луже крови у головы.

Я велю своим рукам прийти в движение, но они мне не подчиняются.

Озарение настигает меня, как молния, поразив каждую клеточку тела. Теперь обе мои половинки точно знают ответ на последний вопрос, заданный мне доктором Броуди.

Я не размахивала битой. Это не я нанесла смертельный удар Митчу Адлеру.

Роузи осторожно спускается по лестнице, держа перед собой громадный тесак. Гейб боится ее — я вижу по его остекленевшим глазам. Он боится Роузи и того, что она может с ним сделать.

Роузи, которая и мухи не обидела за всю свою жизнь. Но она пожертвует собой ради меня. Или убьет за меня.

Едва сестра достигает последней ступеньки, Гейб поднимает руки и пятится. Мы слышим стук в парадную дверь, а сразу за ним — топот ботинок. Офицеры появляются на верхней площадке лестницы с пистолетами наготове.

Мои пальцы выпрямляются сами собой. Бита падает, а кулаки превращаются в ласковые ладони, как только Роузи распахивает мне свои объятия.

55

Лора. До начала сеансов.

Пять месяцев назад. Нью-Йорк

Доктор Броуди: Наверное, странно ходить на свидания с мозгоправом?

Лора: Ничуть, пока ты не пытаешься вправить мне мозги.

Доктор Броуди: Я еще попробую.

Лора: Странно встречаться с мужчиной с детьми. И женатым.

Доктор Броуди: Ты перестанешь так думать, когда наконец познакомишься с ними. К тому же жена скоро станет бывшей. Она сама бросила меня, помнишь? Ради парня, с которым встречалась в старших классах. А потом я встретил тебя.

Лора: А потом ты встретил меня… Надеюсь, ты не жалеешь о нашем знакомстве.

Доктор Броуди: Разве я могу жалеть о встрече с тобой?

56

Лора. Настоящее время. Суббота, 10.00 вечера.

Бренстон, Коннектикут

Меня знобит.

Джо принес одеяло, и Роузи запеленала меня в него как младенца. Однако ему не отогреть сердца, где царит ледяная стужа.

Двое мужчин, с которыми я встречалась, мертвы. Третьего чуть не убили. Джонатан Филдинг. С него началась последняя глава этой запутанной истории. Врачи говорят, что он идет на поправку. Тело восстановится, но кое-что в нем — нет. Его душа будет уходить в пятки каждый раз, когда рука потянется к замку, чтобы открыть дверь. Мне вспоминаются его предусмотрительность, интерес к моему прошлому и бесконечные вопросы, сыпавшиеся неослабевающим потоком. Я убедила себя, будто подобная настырность необычна, и заподозрила его. И в конце концов, опасения Джонатана оказались оправданными, так ведь?

Не стало двух человек. Двоих мужчин, которых я любила. Первого, Митча Адлера, из-за которого я сходила с ума в старших классах, вытащили из машины и избили до смерти бейсбольной битой. Гейб не спускал с нас глаз, затаившись в лесной чаще заповедника, где мы в детстве торчали день за днем с утра до ночи, проводя время вдвоем, в одиночестве или в компании Роузи и Джо. Общаясь с другом часы, дни и годы, никто из нас так и не заметил, что происходило у него в голове. Издевательства старшего брата зашли гораздо дальше, чем я подозревала, а мне казалось, будто я в курсе всего. Это продолжалось долгие годы. У социальных работников до сих пор хранится папка с делом Уоллисов. Они регулярно наведывались в дом прямо по соседству с нашим. Теперь наша мать призналась, что миссис Уоллис рассказывала ей про Рика в те дни, когда они уединялись на кухне. Сама она жаловалась на Дика и его бесконечные измены, а миссис Уоллис — на извращенного жестокого сына, которому доставляло удовольствие насиловать младшего брата. Обе женщины хранили секреты, которые привели к гибели людей.

Мать уже летит в самолете. Она и не подозревает, что ей предстоит выслушать при встрече с нами. От меня, Роузи и Джо, моего сводного брата.

Вторая жертва Гейба, доктор Кевин Броуди был убит ранним утром в пустынном переулке на выходе из тренажерного зала. Я до сих пор в состоянии шока, и врачи говорят, что именно поэтому я так и не заплакала. Но еще успею.

Я познакомилась с Кевином в кофейне одним субботним утром. Его жена подала на развод, но супруги продолжали жить вместе, потому что никто из них не мог позволить себе съехать из квартиры. Однако им обоим требовалось жизненное пространство и время, чтобы побыть в одиночестве и пообщаться с детьми. Кевин уходил из дома по субботам. Она — по воскресеньям.

Тем утром в заведении было не продохнуть от посетителей, и он спросил, можно ли сесть за мой столик. Я убрала со свободного стула сумку и освободила ему место.

Не прошло и месяца, как новый знакомый признался мне в любви, а я впервые поверила этим словам. Теперь я думаю, не был ли тот раз последним.

Кевин погиб из-за меня. Это из-за меня у детей теперь нет отца. С таким же успехом я сама могла избить его и бросить умирать. Это могла бы быть я.

В доме Гейба полицейские нашли телефон Кевина. Гейб отправил мне то сообщение, хотя я считала, будто именно Кевин порвал наши отношения раз и навсегда. Оно было столь лаконичным и правдоподобным, что я поверила. Я не навязывалась ему и не искала встреч с ним, как и не искала объяснений его поступку. Вместо этого я широко распахнула двери собственного сердца, пустив в него долгожданного гостя — страдание, и позволила ему почти разрушить собственную жизнь, бросив работу, дом. Пустила под откос собственную жизнь, вернувшись на место преступления, в страну своего детства, где все началось.

Я уже знала, что Кевин у меня на крючке и вот-вот признается в любви, когда попросила его помочь разобраться с тараканами в собственной голове. Я видела, что он другой, не похож на прежних моих мужчин, которых я притягивала своим обаянием лишь затем, чтобы послать куда подальше или позволить унижать себя. Стремясь остаться с разбитым сердцем и страдать от знакомой с детства боли.

Теперь я понимаю, что творится у меня в голове, и этому, как ни смешно, я теперь верю. Последний подарок, оставленный мне любимым.

Третьей жертвой едва не стал Джонатан Филдинг, оказавшийся именно таким, каким себя представлял. Хорошим мужчиной, своим парнем, споткнувшимся на жизненном пути, но продолжавшим идти вперед после смерти матери, развода и угодившей в ремонт машины, работать и пытаться выглядеть привлекательно, как и всякий холостяк в глазах женщины помоложе. Его одиночество, надежда и страсть, а также все остальное, о чем он говорил мне, оказались реальными.

А теперь бедняга расплачивается за встречу со мной.

За последние несколько часов еще много грязного белья было вытащено наружу. Гейб ходил к психологу на протяжении всего подросткового возраста. У него был нервный срыв в колледже и три месяца он провел в стационаре. Нам же сказали, что он уехал учиться за границу.

Рик, закончив военное училище, сразу ушел в армию. В результате неоднократных вспышек насилия его разжаловали из офицеров, а позже из-за буйной драки в баре, когда убил собутыльника, он сел в тюрьму.

Извращенная жестокость, отвратительные секреты, психическое расстройство — все это было прямо под боком, в доме Уоллисов.

Двое мужчин мертвы — и вдобавок одна женщина.

Мелиссу Уоллис задушили и засунули в чехол. Она не ездила ни в какую командировку. Жена Гейба была слишком любопытной, устраивала сцены из-за одержимости супруга. Она встала у него на пути.

В компании следователей мне пришлось вспомнить каждую деталь собственной жизни. От первого яркого воспоминания о том, как сбила старшего брата с Гейба у крепости, до поцелуя с Риком во время игры в бутылочку и всех подробностей, известных о его жестокости по отношению к Гейбу. И то, как я поняла, что не размахивала той битой. Ни разу.

После моего отъезда в колледж случались и другие странные инциденты, сейчас вызывавшие вопросы. Любовники бросали меня внезапно и без особых объяснений. Это были мои волки, «неподходящие» мужчины, которых я выбирала лишь затем, чтобы они вытирали об меня ноги. Я старалась заставить их полюбить меня, чтобы потом доказать себе, что это невозможно, и вновь раз за разом прокручивать старую пластинку из собственного детства.

Нас всех тянет к знакомому и привычному, даже если оно причиняет боль.

Однако теперь я задумываюсь, кто из тех парней был волком, а кто делал ноги из-за угроз Гейба. Один первокурсник сказал мне, что не может встречаться с девушкой, у которой ненормальный бывший. В то время я решила, будто он имеет в виду Митча Адлера. Думала, что тот парень, как впоследствии Джонатан Филдинг, скорее всего выяснил мое настоящее имя и прочитал о той ночи в лесах. Я рассказала следователям об этом случае, и они уже ищут пугливого студента. Могу поспорить, тот расскажет им о визите моего друга детства.

Гейб знал о моей жизни все, потому что я сама ему докладывала о каждом неудачном возлюбленном, каждом болезненном расставании. Он всегда оказывался рядом, чтобы успокоить меня и, по его мнению, защитить. Вопрос в том, как он использовал полученную информацию. Боюсь даже представить, какие подробности нам еще откроются.

Роузи и Джо сидят со мной в допросной. Сестра говорит, что именно в этом кабинете всего несколько часов назад изучала распечатку моих телефонных звонков, а Джо исповедовался, раскрывая тайны нашего прошлого.

С нами занимаются психолог-криминалист и молодой человек, который готовится стать им. Он многому сегодня научится.

— Я совершенно ничего не понимаю, — заявляет Роузи. После нашего прибытия в участок она повторила это десятки раз. Сестра страдает от угрызений совести, хотя, по-моему, иначе чем героическим ее поведение не назовешь.

Теперь, располагая всеми фактами, Джо утихомирился. Как мужчина он отчасти понимает Гейба, чего нам с Роузи не дано. Джо сидит между нами, одной рукой обнимая жену, второй — меня. Мы втроем сгорбились под непосильным грузом противоречивых чувств.

Психолог-криминалист в основном задает вопросы, однако попутно старается объяснить возможные версии.

— Иногда из-за полученной в детстве травмы, особенно если ее наносили продолжительное время, у ребенка развивается необычная привязанность к кому-нибудь, с кем он чувствует себя в безопасности. Сильная личность становится настолько необходимой для его эмоционального выживания, что он хочет заполучить ее в свое полное распоряжение. В данном случае у Гейба, возможно, возникла подобная привязанность к Лоре. Вы говорили, что даже в раннем детстве она была храброй?

Джо кивает и даже слегка ухмыляется, будто гордится мной и тем, что он мой брат:

— Сестра была отважной. И неудержимой.

Что бы я ни делала и какой бы ни была, способствовало развитию психопатической привязанности, из-за которой трое человек мертвы — и это единственное, о чем я сейчас могу думать.

Женщина кивает.

— Кстати, Лора, только ты знала о поведении его брата?

— Помимо его матери. И моей, — отвечаю я, не в силах сдержать гнев.

— Но Гейб рассказывал только тебе. И ты одна пыталась остановить насилие. Вот что имеет значение. Ты стала необходимой для его выживания.

Роузи всхлипывает, хотя слез нет.

— Ничего не понимаю, — в очередной раз говорит она. — Почему он не пытался быть с ней? Встречаться или искать физической близости? Или жениться на ней, когда мы повзрослели?

Психолог-криминалист пожимает плечами и склоняет голову набок. Она не знает, но предлагает свою версию.

— Вероятно, обвиняемый намеревался хранить близость и преданность в разных корзинах. Соблазняя Лору, он рисковал сделать ее слабой или уязвимой в собственных глазах. Сексуальный акт предполагает подчинение обоих партнеров друг другу. Он открывает нас такими, какими мы не каждому готовы показаться. Как я подозреваю, ему важно было хранить чистоту своего кумира.

Тут я подаюсь вперед и встреваю в разговор. Что-то во всех ее рассуждениях не дает мне покоя.

— Гейб объявил себя моим защитником. Говорил, что оберегал меня от любовников. А по-вашему выходит, что это я его защищала.

— Опять-таки, это всего лишь предположение, — отвечает она. — Но я думаю, что ему требовался предлог, который позволил бы ему быть с вами на коротком поводке, потому что он хотел, чтобы вы принадлежали только ему. Это стало трудно, когда вы выросли и стали встречаться с мужчинами. Он тоже нашел себе партнера, хотя сомневаюсь, что супруга его действительно знала. Ему пришлось носить маску, прятать мысли, отгородившись от нее — своей сексуальной партнерши, сожительницы, которая служила прикрытием для внешнего мира, чтобы выглядеть нормальным. Но вам, Лора, следовало остаться одинокой, чтобы принадлежать ему одному. Он внушил себе, будто избавляет вас от поклонников для вашего же блага, стремясь оправдать свои действия.

Психолог облокачивается о стол и качает головой, а затем поворачивается к стажеру и говорит — больше ему, чем нам.

— Данный тип психоза необычайно сложен. Пациенту приходится управлять множественными слоями своей личности, которые накладываются один на другой. Гейб не хотел осознавать себя уязвимым жалким мальчиком, позволяющим брату над собой издеваться. Слабаком, которому нужна отчаянная, пусть и младше него, девочка-защитница. Стремясь оставить ее под боком и целиком для себя, он выдумал альтернативную версию, в которой он был сильным защитником. Так он осчастливил собственное эго, одновременно сохранив безнадежную преданность Лоре.

Мы втроем погружаемся в молчание, так как теперь общая картина складывается весьма ясно и отчетливо. Ужасающая панорама всей нашей жизни.

Я размышляю над поведением Гейба тем вечером, когда собиралась на свидание с Джонатаном Филдингом. Вспоминаю, как тот смеялся с Джо над возрастом кавалера. Возможно, он тогда сунул ту записку в сумочку, которая была на кухонном столе, а потом поехал за мной в центр, затем — в порт и к дому Джонатана.

Полиция сообщила, что он уже пытался несколько раз проникнуть в подъезд прежде, чем разносчик пиццы придержал ему дверь. После этого Гейб выжидал, пока тот уйдет и коридор станет безлюдным.

Об Эдварде Риттле он знал из старого дела, над которым когда-то работал. Он все подстроил, рассчитав, как натравит Роузи на след в порту, а затем выведет на бабника, дав возможность обнаружить целое море рассерженных фурий. Умник собирался помогать ей в поисках еще несколько дней, пока не найдут Филдинга, и я не стану подозреваемой. Тогда он собирался пуститься со мной в бега, только создав видимость, будто взял отпуск в последнюю минуту и улетел с супругой на курорт.

В багажнике Гейб хранил толстый пластиковый пакет достаточного размера, чтобы вместить тело. Там также нашли лопату и выписанный на имя Мелиссы паспорт с моей фотографией. Наличные и авиабилеты в Индонезию. Между странами не заключен договор об экстрадиции преступников.

— Он собирался закопать тело жены по дороге. К тому времени, когда родные задались бы вопросом, почему не могут связаться с Лорой, было бы уже поздно объявлять вас в розыск, — сообщает психолог. — Этой авантюре надлежало стать последней. Вы встречались с мужчинами, у которых были серьезные намерения. Кто-то из них мог однажды сделать вам предложение. Гейб был уже не силах контролировать вас издали, дергая за нити. Он оказался на обочине, поэтому принялся мостить новую дорогу.

Я не могу в это поверить. Пока. Хотя знаю, что такое время придет.

Этот день станет не лучшим в моей жизни.

— Где он? — спрашиваю я. Полицейские выпроводили нас из подвала еще до того, как на преступника надели наручники. Джо, с трудом удерживаемый копами на улице, к тому времени приехал и рвался освобождать нас. Мы сидели в его машине, ожидая, когда выведут Гейба.

— На медицинском освидетельствовании. Ему уже назначили адвоката, тот встретится с подзащитным и начнет подготовку к судебному процессу, — отвечает женщина.

— На котором заключат, можно ли его судить? — уточняю я. Мне известна данная процедура. Ее проводили с Лайонелом Кейси.

Лайонел Кейси — еще одна из жертв Гейба. Очередной тяжкий груз на моей совести.

Она снова кивает.

— Да. Гейб Уоллис страдает глубоким психическим расстройством.

— Что он говорит? — теперь Роузи берет слово.

Психолог вздыхает. Она не хочет отвечать.

Но все же не выдерживает.

— Он хочет видеть Лору.

Я слышу свое имя, повторяю его про себя и знаю, что теперь оно будет у всех на слуху. Лора.

Лора, из-за тебя погиб мой сын.

Лора, из-за тебя погиб мой муж.

Лора, из-за тебя погиб мой отец.

Лора, из-за тебя много лет назад мой муж бросил нас.

Слезы снова бегут по моим щекам, когда я представляю лица тех, кто будет мысленно произносить мое имя. Семья Адлеров. Родственники Кейси. Дети и жена Броуди. Мои родные.

Как мне жить с подобным грузом на сердце? Ходить по земле, зная, что толкнула сумасшедшего на ужасные вещи? Сознавать, что однажды его освободят, и он будет разгуливать среди нас, обычных людей. Мне известно, как работает наша система наказания, а Гейб умен. Он умеет скрывать свои делишки и притворяться, как делал всю свою жизнь. Скорее всего, преступник так и не расплатится за содеянное.

Кевин сказал бы, что в случившемся нет моей вины. Ни в коей мере. Он убеждал бы меня, будто я такая же жертва, как остальные, хотя осталась в живых. Любимый велел бы мне не корить себя, а двигаться вперед. Отдать дань уважения погибшим, прожив достойную жизнь.

Он сравнил бы меня с единственной выжившей в страшной дорожной аварии, возможно, из-за настойчивого желания ехать на заднем сиденье. Или с мишенью убийцы, отступившегося от своего намерения и бросившего оружие сразу после того, как промахнулся и под пулю попал другой человек.

В комплексе вины выжившего нет ничего нового. Так утверждал бы доктор Броуди.

Кевин был хорошим человеком и любил меня, какой бы никчемной я ни казалась окружающим.

— Это все? — спрашиваю я.

— Думаю, да. Если у нас возникнут новые вопросы, мы найдем вас в доме сестры? — уточняет психолог.

Муж и жена энергично закивали. Руки Джо еще крепче обнимают нас.

— Я хочу поехать в больницу, — заявляю я родным. — Повидать Джонатана Филдинга, дождаться там, когда он придет в себя, даже если его семья не подпустит меня к нему на пушечный выстрел. Даже если он меня не увидит.

— Зачем, Лора? — недоумевает Роузи. — Ты не обязана. Ты ведь ни в чем не виновата.

Я задумываюсь, полагая, что, возможно, сестра права. А может быть, ошибается. Намерение родилось скорее в сердце, чем в голове. И у меня нет иного выбора, кроме как доверять и следовать ему.

— Мне просто необходимо так поступить, — утверждаю я, хотя говорю не всю правду.

Я снова слышу голос доктора Кевина.

Теперь мой единственный шанс — прощение. Я должна простить себя за преступления, совершенные Гейбом Уоллисом во имя своей прекрасной дамы. Это будет нелегко. Мне придется — шаг за шагом, дюйм за дюймом — забираться на высоченную гору. Восхождение может занять целую жизнь. И может никогда не наступить.

И мой первый шаг — этот мужчина. Я должна помириться с Джонатаном Филдингом.

И всем тем, что случилось ночью накануне.

СЕДЬМАЯ ЖЕРТВА _{(роман) Фредерик Молэ}

38-летнему комиссару полиции Нико Сирски брошен вызов.

Серийный убийца разработал план: семь дней — семь убийств. Жертвой каждый раз становится молодая женщина, у которой есть все: красота, любовь, материальное благополучие, карьера. Маньяк-хирург, практически не оставляющий улик, действует с невиданной жестокостью и дерзостью.

Удастся ли комиссару Сирски, пусть даже с помощью всей полицейской рати, сделать невозможное и остановить монстра?

Время неумолимо истекает, а седьмой жертвой должна стать его любимая…

ПОНЕДЕЛЬНИК

1. Мари-Элен

Это был гром среди ясного неба: сердце сжалось, во рту пересохло, перехватило горло… свободное падение. Эта женщина излучала удивительное очарование — ей было лет тридцать пять, рост метр семьдесят, изящная шатенка с короткой стрижкой, строгая оправа подчеркивала темно-коричневые глаза. Голос нежный и спокойный. Живой и теплый взгляд успокаивал, прелестная улыбка чудесно освещала лицо. Он не мог описать, что с ним происходило. Не иначе прыщавый подросток, рассматривающий обложку «Плейбоя».

— Господин Сирски, так? — Она сидела за письменным столом и машинально вертела в руках ручку.

Он кивнул.

— Нико Сирски. Нико — это ваше имя? — Теперь он не сможет спутать этот восхитительный голос ни с каким другим.

— Да, это полное имя.

— А родились вы когда?

— Одиннадцатого января. Тридцать восемь лет назад.

— Чем вы занимаетесь?

— Я разведен.

Странный ответ, но при взгляде на нее он ничего другого сказать не мог. Женился он слишком молодым, в двадцать два, родился ребенок. Теперь Нико был холостяком, и женщины его интересовали мало, разве что так, не всерьез. И ни одна из них не производила на него подобного эффекта. Он думал, что все эти глупости хороши разве что для кино да романов.

— Месье Сирски? — настаивал женский голос.

Он взглянул на ее руки. Кольца нет.

— Месье Сирски?!

— Что вы хотите знать? — смущенно спросил он.

— Вашу профессию. Больше ничего.

Что за идиот…

— Дивизионный комиссар.

— А точнее?

— Начальник криминальной бригады Уголовной полиции Парижа.

— Набережная Орфевр, тридцать шесть?

— Совершенно верно.

— Думаю, стрессов вам хватает.

— Что да, то да. Но, наверное, не больше, чем у вас.

Она улыбнулась. Восхитительная женщина.

— Значит, доктор Перрен — ваш зять, он-то вас ко мне и направил, — произнесла она совершенно обычным тоном — поддерживала разговор.

Сестра хлопотала вокруг Нико, как вторая мать.

— Так что же с вами такое?

— Ничего особенного.

— Позвольте уж об этом судить мне, месье Сирски.

— Месяца три болит желудок.

— Вы уже обращались к кому-нибудь?

— Нет еще.

— На что похожи эти боли?

— Жжение… — вздохнул Нико, — иногда колики…

Не в его привычках было признаваться в слабости.

— Вы устаете или переживаете больше, чем обычно?

На лице Нико отразилось сомнение. Работа не оставляла его ни на минуту: он просыпался по ночам, потому что ему в очередной раз приснилось окровавленное тело. Разве можно кому-нибудь рассказать о том, что он постоянно чувствует? Да и кому? Коллегам по работе? Вечеринки с шутками о трупах — дело привычное — тоже способ избавиться от наваждений. Но эта столько раз описанный в бульварных книжонках прием был малоэффективен. Самое лучшее — вернуться домой, к семье, к ежедневным заботам, только так можно снова ощутить почву под ногами. Эти будничные хлопоты все расставляли по местам — в этом была их ценность, — и мрачные дневные события уходили на второй план. Именно поэтому он решил набирать к себе в бригаду людей женатых, с детьми, и восемьдесят процентов его подчиненных отвечали этим требованиям. Подобное равновесие было необходимо — иначе в уголовной бригаде не сохранить жизненную стойкость, и только он нарушал им же самим установленное правило.

— Месье Сирски, вы не ответили на мой вопрос, — нетерпеливо заметила врач.

Комиссар упрямо молчал, и от одного его вида собеседнику становилось ясно, что расспрашивать о чем бы то ни было бессмысленно. Ничего не добившись, она сменила тему:

— Когда появляется подобное жжение, что-нибудь помогает?

— Я пробовал есть, но ничего не меняется.

— Раздевайтесь и ложитесь на стол.

— Как?.. Совсем?

— Нижнее белье можете оставить.

Он поднялся и несколько смущенно начал раздеваться. Женщинам он нравился — высокий, мускулистый, светловолосый, глаза голубые. Она подошла к столу и положила свои руки на его плоский живот. По телу Нико пробежала дрожь. Перед глазами замелькали эротические картинки. Он шумно выдохнул.

— Что-то не так? — забеспокоилась доктор Дальри.

— Я имел дело только с патологоанатомами, а это не способствует лечению, — проворчал он, надеясь, что она ему поверит.

— Понимаю. Однако в некоторых ситуациях необходима срочная консультация специалиста. Что вы чувствуете, когда я тут нажимаю?

Он неотрывно смотрел на нее. Ему хотелось обнять ее, прижать к себе. Да что же, черт возьми, с ним происходит?

— Месье Сирски, если вы не будете мне помогать, у нас ничего не получится…

— О, простите… Что вы сказали?

— Где болит?

Он ткнул пальцем в середину живота и случайно коснулся ее рук. Она с силой надавила на указанное место, потом попросила его спустить ноги на пол и измерила давление. После привычного прослушивания доктор Дальри вернулась за стол. Он бы предпочел, чтобы она так и стояла рядом с ним.

— Одевайтесь, месье Сирски. Вам необходимо пройти еще дополнительное обследование.

— То есть?

— Фиброскопию. Через рот вводится специальный оптический прибор. А намониторе видны стенки желудка и двенадцатиперстная кишка.

— Это что, обязательно?

— Вне всякого сомнения. Я должна точно выяснить причины симптоматики, вполне возможно, что это язва. А без точного диагноза нет и лечения. Эндоскопия вещь малоприятная, но это недолго.

— Думаете, что-то серьезное?

— Язв желудка существует множество. В вашем случае я скорее склоняюсь к язве двенадцатиперстной кишки, это не опасно. Она обычно возникает у молодых людей, подверженных стрессам, чаще всего — в состоянии усталости. Но нужно быть точно уверенным. Что вы делаете, кроме работы?

Он слегка задумался:

— Хожу пешком, играю в сквош. Ну и стрельба в тире, конечно.

— Нужно бы изменить ритм жизни, каждый имеет право немного отдохнуть.

— Вы говорите прямо как моя сестра!

— Она плохого не посоветует. Вот рецепт. Как только сделаете фиброскопию, запишитесь на консультацию у моей секретарши.

— Так это не вы будете ее делать?

— Этим занимается другой врач.

Он набычился.

— Что-то не так, месье Сирски?

— Послушайте, мне бы хотелось, чтобы не было никакого другого врача. Может быть, вы сами ее сделаете, это невозможно?

Она разглядывала его некоторое время и, поняв, что, если она не согласится, он просто никуда не пойдет, кивнула:

— Хорошо.

Взяла записную книжку, перевернула несколько исписанных страниц.

— Вы так заняты, а тут еще я со своими просьбами, — начал извиняться Нико.

— Не беспокойтесь, что-нибудь найдем. Тянуть с этим не стоит. В среду в восемь утра… Подходит?

— Конечно, я не буду вам больше доставлять неудобств.

Она встала из-за стола и проводила его до двери. Протянула руку — она была мягкой и вместе с тем сильной. Он с сожалением распрощался с этой женщиной. В последний раз бросил взгляд на табличку на двери кабинета: «Каролин Дальри, кандидат медицинских наук. Гастроэнтеролог. Зав. отделением, закончила интернатуру в Объединенных парижских больницах».

Шум городского пригорода обрушился на него прямо за оградой больницы Сент-Антуан, и, хотя ощущение удовольствия, которое он испытал от прикосновения к животу ее легких рук, не проходило, этот шум захватил его. К действительности вернула тупая боль в желудке.

В кармане брюк ожил мобильник, поставленный на вибрацию: звонил майор Кривен, начальник одного из двенадцати подразделений уголовной бригады.

— У нас клиентка, — объявил он мрачно. — Убийство вроде нетипичное. Тебе стоит приехать.

— Кто жертва?

— Мари-Элен Жори, тридцать шесть лет, белая, преподает историю в Сорбонне. Убита дома, площадь Контрескарп, в Латинском квартале. Убийство с сексуальной подоплекой, и обставлено оно… чрезвычайно скабрезно…

— Кто ее нашел?

— Некто Поль Террад, ее приятель.

— Он не был на работе?

— Почему? Был. Но на факультете начали волноваться, что молодая женщина не появилась на лекции в тринадцать часов. Секретарша позвонила ему в офис, он пошел домой выяснить, что случилось.

— Дверь взломана?

— Нет.

Нико взглянул на часы: шестнадцать тридцать. После обнаружения тела прошло почти два часа. Просто чудо. Если сбросить со счетов, что в квартире, конечно, натоптано, то оставалась очень слабая надежда найти там что-нибудь важное.

— Сейчас буду.

— А у тебя что, есть выбор?

Руководители подразделений имели предписание сообщать ему или его заместителю обо всех ситуациях, требующих его присутствия.

— И попроси Доминик Крейс присоединиться к нам, — добавил Нико. — Это может быть полезно.

Крейс была криминальным психологом — аналитиком региональной дирекции Уголовной полиции. Это юное создание готовило большое новшество: организация профильной службы, французский патент. Она не должна была заниматься расследованием вместо полицейских, в задачу службы входила психологическая экспертиза. В случае с этим убийством, которое ему только что описал Кривен, для нее было небесполезно выехать на место преступления: мадемуазель Крейс специализировалась по убийствам на сексуальной почве, здесь она собаку съела.

— А что, нельзя позвать какого-нибудь бородатого старика-психолога? — проворчал Кривен. — Хорошенькая попка этой брюнеточки не способствует работе моей мысли.

— А ты направь ее на что-нибудь другое, Кривен. Может, попробуешь?

— Когда видишь такую попку, не получается.

— С меня хватит твоих пошлостей. До встречи.

Латинский квартал напоминал ему детство. У бабушки и дедушки была бакалейная лавка на улице Муфтар. Он вспоминал, как дни напролет играл с мальчишками, детьми других торговцев с этой улицы, у самой церкви Сен-Медар. Куда исчезла эта теплая атмосфера добрых соседских отношений?

На площади Контрескарп, как всегда, толпились туристы: оживленные кафе привлекали сюда приезжающих в Париж. Сегодня взгляды сидевших в кафе были прикованы к дому номер пять. Вход в здание был перекрыт какой-то машиной с включенной сигнализацией. На заднем сиденье «рено» сидел совершенно подавленный мужчина. Двое полицейских наблюдали за машиной. По решительному выражению их лиц можно было догадаться, что они ни под каким видом не дадут этому типу ускользнуть от них. Из здания вышел Давид Кривен и направился к Нико.

— Нам чертовски повезло, шеф! — начал он. — Офицеру Уголовной полиции окружного комиссариата пришла в голову мысль всех эвакуировать, прежде чем позвонить нам. Все чисто.

Он хотел сказать, что никакая другая полицейская служба не успела отметиться на месте преступления, прежде чем понять, что это было дело не их компетенции. Слишком часто большинство улик оказывались безвозвратно утрачены к тому времени, когда прибывала уголовная бригада, иногда даже ухитрялись увезти тело. Нечего и говорить, что расследованию это не способствовало. Конечно, ситуация понемногу улучшалась, но до ее разрешения еще далеко. Пока что можно было только рассчитывать, что на месте окажется действительно «продуктивный» сыщик, как это и случилось сегодня.

— Где этот герой? — спросил Нико.

— На четвертом этаже, прямо перед дверью в квартиру. Он следит, кто входит и выходит.

Мужчины медленно поднялись по лестнице. Нико внимательно осматривал стены и каждую ступеньку: ему необходимо было проникнуться атмосферой этого места. У двери он протянул руку молодому офицеру, тепло улыбнулся и поблагодарил.

— Я был здесь в пятнадцать часов. Обнаружил тело и сразу же понял, что случай совсем не простой.

— Почему? — допытывался Нико.

— Из-за женщины… ну… из-за того, что с ней сделали. Это отвратительно. Если честно, я не смог там оставаться. Непонятно, как можно такое сделать.

— Не переживайте, — успокоил его Нико, — всем нам бывает страшно. Тот, кто вас будет уверять в обратном, просто амбициозный дурак, да, именно так, амбициозный дурак!

Успокоившись, молодой полицейский кивнул и пропустил их в квартиру. Нико продвигался с обычной осторожностью: ни до чего не дотрагиваться, не уничтожить улики. Давид Кривен с такой же тщательностью следил за выполнением этого предписания.

В каждой группе было шесть человек. Третий в группе — таков был заведенный в бригаде порядок, что соответствовало опыту и обязанностям каждого, — занимался протоколом. Он услышал шаги комиссара прежде, чем начать работу — описание и опечатывание. Впервые Пьеру Видалю придется исполнять свои обязанности под неусыпным оком Кривена и Сирски.

Втроем они вошли в гостиную. Жертва лежала на кремовом ковре на полу.

— Дьявольщина! Не может быть! — вырвалось у Нико.

Он молча присел на корточки рядом с телом. Ничего ужаснее он не мог себе даже вообразить. Неужели человеческий порок не имеет границ? Комиссар чувствовал, что его сейчас вырвет. По лицам спутников разлилась смертельная бледность.

— Сходите посмотрите, не появилась ли Доминик Крейс, — приказал он.

Давид отвел взгляд от трупа. Здесь не до шуток. Комиссар Сирски хотел остаться с жертвой наедине… или просто давал им несколько мгновений передышки…

— Идите же, что встали? — спросил он.

Майор Кривен и капитан Видаль, облегченно вздохнув, вышли из квартиры.

Комиссар Сирски застыл, глядя на молодую женщину: он постепенно восстанавливал для себя картину перенесенных мучений. Муки были настолько ужасны, что жертва потеряла сознание еще до того, как отдала богу душу. Комиссар представлял себе, как все могло произойти и кем мог быть убийца. Вероятнее всего, мужчина был один… Комиссар это чувствовал… знал. Как это случалось с ним всегда, он погрузился в некое бесчувствие. Только ум, как свободный дух, блуждал по комнате. Нико ненавидел это ощущение, эту свою способность сосредоточиваться даже в самых жестоких обстоятельствах. Боль в желудке сжигала его изнутри, и он машинально положил руку себе на живот. Чтобы оценить ситуацию, необходимо было отстраниться. Но как можно было отстраниться, когда у тебя перед глазами такое? Неожиданно перед ним всплыло лицо доктора Дальри. Она улыбалась ему, протягивала руку, такую нежную, гладила его по щеке. Ему остро захотелось ее поцеловать. Он наклонялся к ней, ближе, ближе…

Дверь в квартиру открылась, и в коридоре послышались шаги. Впереди выступал Давид Кривен, за ним — психолог Доминик Крейс, тридцатидвухлетняя женщина со смеющимися зелеными глазами. Она присела на корточки рядом с комиссаром, профессиональным взглядом окинула мизансцену преступления. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, хотя то, что она увидела, вызывало глубочайшее отвращение. Доминик Крейс получила специализацию по сексуальным агрессиям в криминологической клинике и теперь, придя на набережную Орфевр, 36, больше всего хотела стать своей в этой когорте полицейских, где женщин было раз-два и обчелся. Именно поэтому она старалась не дать слабину перед коллегами.

— От вида этого трупа, — заметил Нико, обращаясь к молодой женщине, — сбежит любой здравомыслящий человек.

Взгляды комиссара и Доминик Крейс встретились. Нико научился прятать свои чувства за крепкой броней и не выдавать собственные слабости. Однако впервые Доминик ощутила, что и ему не по себе.

— Все, кажется, на своих местах, — продолжил Нико. — Ничего не сдвинуто, на кражу не похоже. Уверен, ни одного отпечатка. Преступник действовал не в приступе безумной ярости, все тщательно продумано и организовано. Никаких следов взлома. Значит, либо жертва знала убийцу, либо она ничего не заподозрила и впустила его в квартиру.

— Насколько преступник рисковал? — спросила Доминик.

— Риск достаточно велик. Площадь Контрескарп — оживленное место. Нужно быть весьма искусным, чтобы, не привлекая внимания, суметь убить кого-то у него дома, убрать следы и уйти как ни в чем не бывало. Этот мерзавец настоящий профессионал.

— Мерзавец? Да, судя по всему, действовал он в одиночку. Достаточно уверен в себе, чтобы думать, что его не заметят. Методичен, расчетлив. Полная противоположность тому, кто действует импульсивно и оставляет после себя кучу следов.

Нико утвердительно кивнул.

— Теперь — жертва, — произнес он.

Доминик смотрела на изувеченное, лежащее в крови тело. Сердце просто выпрыгивало у нее из груди.

— Между сексом и насилием много общего, они часто смешиваются в навязчивых видениях. Однако я бы сказала, что в этом случае секс не является мотивом преступления; здесь бесспорно желание утвердить свою силу, показать собственное превосходство, даже забрав для этого чужую жизнь.

— Согласен, — подтвердил Нико.

Мари-Элен Жори лежала на спине обнаженной, руки привязаны к ножке низкого тяжелого стола в гостиной.

— Акт лишения жизни с порнографической составляющей, — заключила Доминик помертвевшим голосом. — Женщине нанесен удар ножом в живот, но предварительно ее били плеткой.

— Господи! — вырвалось у Нико.

Теперь Доминик переходила к самому главному:

— Груди вырезаны, и, судя по всему, преступник унес их с собой.

— Как ты это объясняешь?

— Тот, кто проделывает подобное, имеет проблемы с материнским образом. Может быть, мать его била или бросила, когда он был маленьким.

Нико поднялся, за ним и Доминик Крейс.

— Можете начинать, — отдал приказ комиссар, кивнув Кривену и Видалю. — Обрежьте веревку так, чтобы сохранился узел, мы отдадим это в лабораторию.

Пьер Видаль вытащил из чемоданчика резиновые перчатки и раздал присутствующим, потом принялся за методичный осмотр. То и дело раздавались щелчки фотоаппарата, комментарии он записывал на магнитофон. Видаль старался не пропустить ни единой зацепки, ни намека на отпечаток пальца, искал любое, даже косвенное, подтверждение личности убийцы. В конце концов он зарисовал комнату и удостоверился, что ничего не пропустил в описании: расстановка мебели, предметов, положение тела, замечания о «сопутствующих обстоятельствах».

Тем временем комиссар Сирски отдал приказ Давиду Кривену обыскать квартиру.

Доминик Крейс удалилась: в ее присутствии в настоящий момент не было никакой необходимости.

2. Начало расследования

Работу они закончили только к ночи. Тело увезли на набережную Рапе в Патологоанатомический институт для проведения вскрытия по распоряжению прокуратуры. Комиссар Сирски решил вернуться на набережную Орфевр и расспросить Поля Террада. Кривен же отправился поторопить пятого и шестого номеров их группы: они уже начали обходить здание, где жила жертва, и кафе на площади, — может, какая-нибудь деталь наведет на след…

Нико проехал по бульвару Сен-Мишель до набережной Сены, повернул в сторону Нового моста и оказался на острове Сите. Уголовная полиция на набережной Орфевр, между Дворцом Правосудия, Парижской префектурой, больницей Отель-Дье и собором Парижской Богоматери, была создана в 1891 году. Во все времена здесь работала полицейская элита, воплощением которой бригада и была. Нико Сирски поступил сюда с гордостью. Окажутся ли они на высоте положения и теперь?

Заместитель директора Уголовной полиции Мишель Коэн ждал его. Хоть часовые стрелки и приближались к девятнадцати тридцати, на набережной Орфевр работали как в разгар дня. Преступления и правонарушения никогда не смогут уложиться в тридцатипятичасовую рабочую неделю… Несмотря на свои сто шестьдесят пять сантиметров роста, Коэн сумел заставить все бригады Уголовной полиции уважать себя. Тонкие и извращенные политические игры часто задевали и обитателей этого дома: делались назначения, за которыми следовали невнятные распоряжения. Министерские разборки, разрушенные карьеры — здесь все было возможно. Он был матерым профессионалом, политические симпатии его никому не были известны, да и вырос на набережной Орфевр: сначала светская бригада, потом — образцовая карьера. Вот уже пять лет он управлял центральными бригадами парижской Уголовной полиции. В коридорах набережной Орфевр даже ходили слухи, что этот человек имел наглость отказаться от главной дирекции Уголовной полиции, и все, чтобы не попасть в тиски политической зависимости. Тем более что результаты голосования в последние годы предлагали такое множество вариантов…

Коэн со своего третьего этажа поднялся на четвертый, в кабинет Нико Сирски. У этого невысокого, худощавого мужчины с черными вьющимися волосами, крупным носом и выдающимися густыми бровями были живые глаза. В пальцах он мял одну из своих толстых сигар, которые прилежно потреблял. Нико чуть не задохнулся от терпкого дыма, но Мишель Коэн не обратил на это внимания.

— Ну, мальчик мой, — с обычным напором начал Коэн, — как всегда, на амбразуре?

Разница в возрасте у них была тринадцать лет, и Коэн всегда относился к Нико с этакой отеческой привязанностью. Нико был его протеже, иначе говоря, духовным сыном. Знали об этом все и иногда подсмеивались. Однако репутацию Нико создавала его работоспособность, суровость, он блестяще вел расследования и прекрасно руководил людьми. Конечно, завидовали ему чрезвычайно. Возглавить криминальную бригаду в тридцать восемь лет — рекорд, есть о чем поговорить.

— Я говорил с нашим психологом, юной Крейс, — не удержался Коэн. — Есть две возможности. Либо вся эта мизансцена — уловка, оркестрованная кем-то из близких для того, чтобы предложить нам в качестве подозреваемого убийцу-психопата, либо это действительно больной, который не имеет ничего общего с жертвой и для которого это только начало. Как бы там ни было, это никакой не бродяга: преступление тщательно продумано.

Нико кивнул. Коэн любил сопоставлять доходившую до него информацию, а главное, ему нравилось демонстрировать, что он преуспел там, где остальные еще только начинали делать выводы. Начальником-то все-таки был он, и тут не возразишь.

— Судя по всему, зрелище было не из приятных, — заключил Коэн, как будто обращаясь к собеседнику за подтверждением.

— Жертве пришлось туго, — ответил Нико. — Можно только надеяться, что умерла она быстро.

— На это дело необходимо бросить все силы. Профессор Вилар уже работает, ночью у нас будет ее доклад.

Профессор Армель Вилар руководила Патологоанатомическим институтом. Профессионалом она была прекрасным и ничего не оставляла на волю случая. Нико обрадовался, что за экспертизу взялась она сама, и можно было не сомневаться, что Коэн разделял с ним это чувство.

Нико прервал молчание:

— Привезли Поля Террада. Я его сейчас допрошу. Группа Кривена работает на месте, стараются выяснить, чем жертва занималась в этот день. Что она делала, после того как встала с постели, куда ходила?.. Кого она могла встретить? На все эти вопросы мы должны ответить.

— Отлично. — Мишель Коэн удовлетворенно кивнул. — Продолжайте в том же духе. Подобное убийство — редкость, так что сообщай сразу, если что-то будет. Кстати, прокурор просил позвонить ему вечером.

— Конечно, обязательно, — ответил Нико самым спокойным тоном, на который только был способен.

Патрон проверял его, Нико это чувствовал. Сможет ли он вести дело и добиться результатов в столь необычной обстановке? Самый настоящий вызов тому, кого Коэн видел своим преемником. Тем более что если политические интриги его не очень-то касались, то вот с Министерством юстиции отношения складывались непросто. Они ждали от него установления строгой дисциплины в отношении офицеров Уголовной полиции. Разве не благодарили уже однажды одного директора парижской Уголовной полиции за то, что он запретил своим людям участвовать в операции, начатой судебным ведомством, под предлогом того, что ему неизвестны ее цели? От борьбы властей не спрячешься, к тому же она порой вредит работе.

Мишель Коэн направился к своему кабинету, не отказав себе в удовольствии привычно похлопать комиссара Сирски по плечу. Нико сообщит по телефону прокурору Республики мрачные детали с места преступления. Может быть, это убедит прокурора открыть судебную информацию. Через несколько дней Министерство по общественным связям должно было назначить специального судью для ведения дела. А пока что прокурор хотел, чтобы его постоянно держали в курсе дела. Это были непростые процедуры, имевшие целью гарантировать регулярность проведения операций и охрану прав защиты.

Закончив говорить по телефону, Нико попросил, чтобы к нему в кабинет привели Поля Террада. Это был тот редкий случай, когда он брал на себя ответственность за ведение допроса, что обычно входило в обязанности соответствующего подразделения. Но дело выглядело необычным, и он должен был погрузиться в него глубже, впрочем, его подчиненные ничего другого и не ждали.

Терраду было под сорок. Рост — около метра восьмидесяти, лицо бледное, глаза красные. Он сел напротив комиссара Сирски, и Нико тут же заметил, как у него трясутся руки. Хотя по телевизору и показывают, что допросы ведут несколько человек, на самом деле этим занимается один, и дознаватели сменяют друг друга, если не могут заставить говорить своего собеседника. Иногда они брались за дело вдвоем, но и только, и без всякого насилия, даже если речь шла о закоренелом преступнике. Нико было известно только одно отступление от этого правила: когда в начале 1998-го арестовали наконец Ги Жоржа, убийцу восточных кварталов, который изнасиловал и убил по крайней мере семь молодых женщин, морду ему все-таки набили. Но никогда никаких наручников, в чем обвиняли бригаду после самоубийства Ричарда Дурна, устроившего бойню в Нантере в марте 2002-го. Методы ведения допросов с тех пор не изменились, разве что из предосторожности на окна поставили решетки.

— Что происходит? — всхлипнул Поль Террад. — Почему ее убили? Почему с ней сделали это?

Вопросы звучали простодушно, но, подумал Нико, подобное простодушие не гарантирует невиновности того, кто их задает.

— Именно это я и хочу выяснить, — ответил полицейский. — Вам предстоит нелегкое испытание, я советую обратиться к врачу. Если хотите, мы тут сами можем вам что-нибудь дать. Может быть, предупредить кого-то из близких?

— Да, у Мари-Элен в Париже живут родители и два брата в провинции. И бабушка тоже. И потом, есть и мои родственники тоже.

— Мы поможем вам поговорить с ними после нашего разговора, хорошо?

С явной неохотой Поль Террад согласился.

— Вам есть где спать? Я хочу сказать, что вы не сможете в ближайшее время вернуться к себе. Ваша квартира опечатана до нового приказа, вы это понимаете?

— У меня сестра недалеко живет. Я побуду у нее.

— Договорились. Вам нельзя быть одному, — участливо произнес Нико. — Как вы думаете, что могло произойти?

Поль Террад всхлипнул, и слезы покатились по его впалым щекам. Его «не знаю» прозвучало еле слышно.

— Кто-нибудь мог желать зла вашей подруге или вам?

— Никто.

— Никаких связей на стороне?

— Да что вы! — Поль Террад был явно возмущен.

— А у мадемуазель Жори?

— Да что вы, нет! Мы живем вместе уже четыре года, и все было прекрасно. Мы хотели создать семью… Она очень хороший преподаватель, очень ответственная. Она никогда не пропускала лекции, поэтому на факультете и заволновались.

Поль Террад выглядел потерянным. Он не мог понять, надо ли говорить о Мари-Элен в прошедшем времени или в настоящем. Так почти всегда случается с близкими погибших — им необходимо время, чтобы осознать случившееся.

— Так как с факультета мне никогда не звонили, я встревожился и решил не звонить, а пойти туда. Она… она там лежала… Я сразу понял, что она… она…

— Представляю, какой это был для вас удар. Только зверь мог совершить такое. Может быть, кто-нибудь, кого вы знаете…

— Этого не может быть. Мы порядочные люди.

— Тогда — деньги?

— Да нет. Мы вдвоем неплохо зарабатываем.

— Ну, может быть, семья, какие-нибудь особые сложности?

— Нет, никаких. Я правда не знаю, чем вам помочь.

— Иногда все бывает очень просто. Иногда какой-нибудь родственник уродует жертву, чтобы скрыть свое преступление.

— Я не могу в такое поверить. Мари-Элен была такой… милой, великодушной, заботилась о других… Не любить ее было невозможно.

Его душили рыдания. Казалось, он не лгал. Впрочем, возможно, только казалось. Нико захотелось поверить этому человеку, но опыт подсказывал: нельзя доверяться, нужно быть настороже. Садист-убийца способен обмануть кого угодно.

— Вы можете нас подтолкнуть на что-нибудь… — снова заговорил Нико.

Поль Террад бросил на него вопросительный взгляд, в котором теплилась надежда.

— Если составите подробный список членов вашей семьи, друзей и сотрудников, с которыми она общалась на работе.

— Конечно, я это сделаю.

— Не сомневаюсь. В сложившихся обстоятельствах… Оставьте свои координаты — вы мне еще понадобитесь. А теперь мои службы соединятся с вашей сестрой и попросят ее за вами заехать. Мне очень жаль, что это случилось с вами и вашей подругой…

От этих слов, возвращавших его к пережитому, Поль Террад сгорбился еще больше. Мужчины встали со своих мест и попрощались.

* * *

У Мари-Элен Жори не было лекций в понедельник утром, утро было в ее распоряжении. Ее друг ушел из дома около половины девятого и прямехонько направился к себе в офис. Свидетели подтвердили, что в девять он был на месте. Тридцати минут как раз хватало, чтобы взять машину и доехать до работы. Майор Кривен это лично проверил с хронометром в руке. Часов в десять мадемуазель Жори вышла за газетой и хлебом. Обычный обмен любезностями с продавцами. Одна из соседок, пожилая дама, встретила ее немного позже, когда мадемуазель Жори возвращалась домой. И никто ничего не знал о времени между этим моментом и тем, когда она переступила порог собственной квартиры. Встретила ли она кого-нибудь на лестнице? Открыла дверь посетителю? Сплошные вопросы — и никаких ответов. Как бы там ни было, дверь никто не взламывал. Бригада дознавателей продолжала расспрашивать соседей. Может быть, кто-нибудь смотрел в окно и видел молодую женщину?.. Кривен разделял разочарование своего патрона: серьезной информации с этой стороны ждать было нечего. Он решил вернуться на набережную и составить график передвижений жертвы: необходимая деталь для полноты картины.

* * *

Уголовная бригада была выстроена строго иерархически. Двенадцать групп, объединенных по три под руководством глав подразделений, которые все были комиссарами полиции или действующими майорами. Подчиняясь начальнику бригады или заместителю, они-то и составляли действующую силу знаменитого убойного отдела — около ста человек, находившихся на государственной службе, среди которых пятнадцать женщин. Эта центральная бригада — точно так же, как и бригада по борьбе с организованной преступностью, защите несовершеннолетних, светская бригада, занимавшаяся борьбой с бандитизмом и наркотиками, — находилась в подчинении заместителя регионального директора Уголовной полиции; над ним располагался региональный директор, над которым, в соответствии с иерархией, существовало еще два начальника: префект полиции и, наконец, на самом верху пирамиды — министр внутренних дел.

На этот раз в кабинет Нико Сирски отправились майор Кривен и начальник подразделения комиссар Жан-Мари Рост. Стрелки часов показывали девять вечера.

— Вы смогли составить расписание дня Мари-Элен Жори?

— Да, но зацепиться на самом деле не за что, — раздраженно ответил Кривен, протягивая Нико свой отчет. Он никак не мог успокоиться. — Никто ничего не видел и не слышал. Просто злость берет. А ведь там днем народ кишмя кишит: жители окрестных домов, посетители кафе, зеваки, туристы… Но всем на все наплевать! Теперь кто угодно может заниматься чем угодно, и никто ничего не заметит.

— Этого следовало ожидать, Давид, — успокоил его Жан-Мари Рост, — Наши люди начали опрашивать родственников, друзей, коллег жертвы и ее сожителя. Завтра свяжемся с банком и врачами.

— А что говорят эксперты? — спросил Нико. — Что они думают о веревке и узле на ней?

— Пока ничего, — ответил Рост. — Они еле справляются… Завтра или послезавтра…

— Завтра. В восемь утра. У меня. — Нико не церемонился. — Выбритые и готовые к распределению обязанностей. Я сам буду заниматься этим делом.

Рост с Кривеном успели выйти за дверь, когда в большом кабинете дивизионного комиссара раздался телефонный звонок. Звонили от помощника прокурора.

— Завтра в одиннадцать вас ждет господин прокурор, — сообщил женский голос. — Судебный следователь будет назначен позднее.

Отлично. У Жан-Мари Роста хватит времени составить рапорт о совершении преступления, указать результаты проведенных опросов свидетелей и соседей, описать место преступления, оружие, найденное на месте преступления, особые улики… Надо будет присоединить к этому полный отчет о вскрытии, фотографии жертвы и нанесенных ранений от профессора Вилар. Миленький семейный альбомчик…

Снова зазвонил телефон. Не кричи «Волки!»…

— Нико? Это Армель. Мне сказали, что ты хочешь присутствовать при вскрытии Мари-Элен Жори. Я только что получила предписание прокуратуры. Начну через полчаса, ты как раз успеешь. Я уже давным-давно должна была быть дома и выполнять функции матери и примерной супруги. Но я просто завалена трупами, а брать еще сотрудников мне не разрешают. Впрочем, я тебе звоню не для того, чтобы позвать на профсоюзное собрание. Идешь или нет?

Профессор Армель Вилар была рыжей, огненно-рыжей с кроваво-красным отливом. Нико ценил ее профессионализм и тщательность, с которой она работала.

— Сейчас буду.

Бригада отправляла одного из своих офицеров на каждое вскрытие. Он-то и привозил результаты на набережную Орфевр. А профессор Вилар должна была отсылать свои заключения прокурору Республики.

Приехав на набережную Рапе, Нико попросил показать ему прозекторскую, где должно было происходить вскрытие. Профессор Вилар с ассистентом — белый халат, маска на лице и хирургические перчатки — ждали только его. Армель подмигнула комиссару и начала вскрытие.

Нико давно привык к тому, что происходило у него перед глазами. Его не смущали ни отработанные движения патологоанатома, ни вид извлеченных органов, ни кровь жертвы, ни запах, исходящий от мертвого тела. Бесчувствие? Возможно, в силу обстоятельств. Теперь и этот образ будет мучить его, как и все прочие, накопившиеся в памяти с начала его карьеры. Стереть их было невозможно, нужно было научиться с этим жить.

Профессор Вилар по мере прохождения вскрытия диктовала на магнитофон все, что видела.

— Жертва была практически здорова и, вероятно, регулярно занималась спортом, так как жировой слой тонкий. Рост — метр семьдесят один. Начинаю с забора крови для определения ее группы и анализа ДНК. Вычесываю волосы в целях обнаружения незнакомых материалов. Ничего не обнаружено. На теле — одинаковые следы от тридцати ударов. Измеряю. Они будут отмечены на муляже. Таким образом я смогу узнать, были ли нанесены эти удары одним и тем же орудием, в данном случае — плеткой. Но главное, я смогу выяснить, нанесены эти увечья одним и тем же человеком или нет: сравниваем силу удара, угол соприкосновения ремня с кожей. Переходим к ране на уровне пупка. Лезвие вошло глубоко и задело жизненно важные органы. Вынимаю нож; орудие убийства будет отправлено на экспертизу в научно-технический отдел. Фотографирую общий вид нанесенных увечий. Осматриваю руки мадемуазель Жори, обрезаю ногти для их дальнейшей экспертизы. Возможно, имел место контакт с нападавшим, но надежды мало. Теперь приступаю к фотографированию в ультрафиолетовом свете для выявления кровоподтеков, невидимых при простом внешнем осмотре. Используя лазер, я смогу выявить присутствие слюны, спермы и даже отпечатков пальцев на коже. С тобой все в порядке, Нико?

Комиссар вздрогнул. Он настолько сосредоточился на происходящем, что с начала вскрытия, казалось, перестал дышать. Усталость постепенно давала о себе знать.

— Нико! Все в порядке? — переспросила Армель.

— Да, да, нормально.

— Хорошо, тогда я продолжаю. Груди были ампутированы с помощью скальпеля. Умело. Теперь приступаю к вскрытию. Вертикальный надрез от червеобразного отростка к лобку. Раскрываю грудную клетку и брюшную полость. Отделяю органы по очереди, начиная с верхних. В легких воды нет. Анализ содержимого желудка и кишечника произведу позже — возможно, тогда смогу указать время убийства. Подхожу к области таза. Содержимое мочевого пузыря исследую позже. Теперь детородные органы… Матка увеличена: жертва была беременна, никаких сомнений…

— Беременна?! — воскликнул Нико. — Можешь мне сказать срок?

— Приблизительно месяц, — ответила Армель. — Берем плаценту и амниотическую жидкость на анализ. Лаборатория сможет приступить к выяснению отцовства на основании анализа ДНК.

Нико вздрогнул.

— Следующий этап: исследование головы, — продолжала диктовать профессор Вилар. — Поднимаю веко: роговая оболочка белесая, но еще можно различить коричневую окраску. Вокруг рта имеются следы эфира — значит, он ее сначала усыпил. Выявляются следы липкого вещества на губах и вокруг головы — кричать она не могла. Теперь тебе известно, каким образом жертва была обезврежена. Под волосами нет никаких следов ушибов. Делаю надрез на коже от одного уха до другого и вскрываю черепную коробку… Ну вот, теперь могу приступить к осмотру мозга для выяснения, не образовались ли здесь сгустки крови.

Армель Вилар закончила вскрытие.

— Я буду у прокурора в одиннадцать, — объявил Нико.

— Заключение о вскрытии будет у него на столе. Копию я тебе отправлю мейлом. Описание нанесенных ранений, результаты токсикологических и серологических анализов, стадия беременности, заключение и соображения о причинах и времени смерти, вид оружия…

Информация исчерпывающая. Нико вышел на улицу в полном ужасе. Мари-Элен Жори ждала ребенка. Невероятно! Он представил себе собственного сына, Дмитрия, крепкого четырнадцатилетнего подростка… Какое счастье иметь детей! Нико втянул в себя воздух — вверху живота проснулась тупая боль — и скривился. Он снова представил себе доктора Дальри и тут же захотел, чтобы она была рядом. Она смогла бы отвлечь его и заставить забыть все эти мрачные истории.

Снова зазвонил мобильник: это была Таня.

3. Личные дела

— Почти полночь, Нико! — послышался взволнованный голос сестры. — А я была уверена, что смогу услышать тебя только по мобильному!

— День был не из легких… Скоро буду дома.

— Мог бы позвонить, когда выходил из больницы.

Нико рассмешил этот материнский тон. Таня была на два года младше и типично по-женски его защищала. Что он будет без нее делать?

— Прости. У меня действительно не было времени.

— Ну а я все равно знаю, что тебе сказали. Алексис разговаривал с доктором Дальри.

Прежде всего Алексис Перрен был его зятем, а иногда и его врачом-терапевтом.

— А как быть с медицинской тайной? — Нико попытался подначить сестру.

— Можешь наябедничать мамочке, — смеясь, парировала удар Таня.

Их мать, Аня Сирски, русская по происхождению, бежала вместе с родителями из родной страны в 1917 году и с наслаждением культивировала все русское. Была только одна незадача: она вышла замуж за некоего господина Сирски, поляка, родители которого уже давно обосновались во Франции. Ее русские предки, наверное, в гробу перевернулись, — чтобы русскую угораздило выйти замуж за поляка! Эта высокая стройная женщина, со светлыми, отливающими серебром волосами и прозрачными голубыми глазами, обладала сильным характером и, следуя классической славянской традиции, стала актрисой: от смеха к слезам она переходила в мгновение ока.

Обожая Грибоедова, Пушкина, Лермонтова и Гоголя, она могла часами декламировать строки своих любимых авторов; всю жизнь, как он себя помнил, она читала своим хрипловатым голосом, который было невозможно спутать ни с каким другим, эти стихи. Нико расплылся в улыбке при воспоминании о матери — она была похожа на героиню какого-нибудь романа, и румянец у нее пылал во всю щеку.

— Хотя бы в среду позвони мне, когда получишь результаты фиброскопии. Не забудь: я твоя сестра, а значит, я должна о тебе заботиться. Кто еще этим займется?

Таня никогда не забывала упрекнуть его в том, что он становится убежденным холостяком.

— А ты знаешь доктора Дальри? — спросил он как бы между прочим.

— Она училась вместе с Алексисом на медицинском факультете, они и сейчас общаются. Почему ты спрашиваешь?

— Просто так.

— «Просто так»… Ни за что не поверю. Во-первых, потому, что я тебя знаю и ты обычно не задаешь бесполезных вопросов. Во-вторых, ты мой брат, и я все еще надеюсь, что ты полюбишь какую-нибудь женщину…

— Таня! Не придумывай! Я просто хотел удостовериться, что попал в хорошие руки.

— Лучшие! Ты же знаешь Алексиса! Ты в четверг можешь прийти к нам на ужин?

— Думаю, да. Только избавь меня от всяких дамочек, которых ты для меня разыскиваешь.

Сестра шумно вздохнула.

— Ладно, — сказала она обиженным тоном. — Иди спать. И позвони мне в среду!

Нико вернулся к себе на улицу Удино, в седьмом округе Парижа. Открыл синие ворота, располагавшиеся между Министерством заморских департаментов и территорий и клиникой Сен-Жак. Он не уставал восхищаться этим местом: настоящий сад в центре Парижа. Незаметная аллейка, упиравшаяся в несколько частных домов, увитых плющом, с цветочными горшками. Вдалеке башня Монпарнас, вся в огнях. Дом стоял в самом центре столицы, но тишина была полнейшая. Ему бы никогда не приобрести ничего подобного, если бы не отцовское наследство. Семья Нико разбогатела на торговле: интуиция, упорный труд и, конечно, немного везения. Да он и себя чувствовал причастным к этому успеху: он, бывало, оказывал поддержку отцу семейства. Такое положение позволяло ему работать с увлечением, не думая о материальной стороне дела. И если наступит день, когда он не сможет более переносить эту безумную профессию, он уйдет из полиции и будет жить на ренту.

Нико открыл входную дверь. И тут же почувствовал, что в доме кто-то есть. Одно из окон первого этажа было приоткрыто. Нико вытащил пистолет, который всегда носил на поясе справа в кобуре. Свет он не зажег и продвигался бесшумно. Через стекла сочился золотистый лунный свет. Небольшой коридорчик вел в столовую и кухню. Нико решил подняться по лестнице на второй этаж, где располагались удобная гостиная, его собственная комната и рядом — ванная комната и туалет. Стараясь не шуметь, ботинки он снял прежде, чем поставить ногу на первую ступеньку. В гостиной слышалось чье-то легкое дыхание — Нико был уверен, что кто-то проник к нему в дом. Но когда он поднялся на второй этаж, облегченно вздохнул: на черном кожаном диване спал его сын. Нико убрал пистолет в кобуру и неслышно приблизился к подростку. Сходство было поразительным, можно было подумать, перед ним находился его собственный клон, только чуть помоложе. Длинное мускулистое тело, тонкие черты лица, светлые пряди давно плакали по ножницам, а под опущенными веками было не видно небесно-голубых глаз. У мальчика была на третьем этаже своя комната с ванной, рядом с кабинетом Нико. Мальчишка, наверное, пришел уже давно, потому что у него было время облачиться в пижаму. Нико решил не будить его и осторожно укрыл сына пледом. На третьем этаже на полу валялись вещи мальчика, пустой ранец лежал на кровати. Дмитрий жил неделю у Нико, а неделю у его бывшей жены, но сейчас была не его неделя! Нико мог поспорить: жена и сын в очередной раз поссорились. Сильви не могла не злиться на Дмитрия: он был слишком похож на своего отца. И тогда старые раздоры всплывали снова. Ей было тяжело переносить их сообщничество, она бы хотела, чтобы Дмитрий любил только ее. Что Нико мог тут поделать? Он пытался сгладить противоречия, возникавшие между Сильви и их сыном, так как знал, что согласие между Дмитрием и его матерью всем только на пользу. Нико даже отговаривал Дмитрия окончательно поселиться у него. Нет, он был бы только рад, но это было слишком серьезным ударом для Сильви. И Нико решил позвонить своей бывшей жене.

— Нико? — мгновенно раздался в трубке ее голос.

— Да, это я, — ответил он. — Дмитрий здесь, не волнуйся. Я бы тебе позвонил раньше, но я только что вошел. Он заснул на диване.

В трубке воцарилось молчание.

— Сильви, ты меня слышишь?

— Слышу… Я не знаю, что с ним делать, — прошептала она в отчаянии.

Голос Сильви дрожал, что было предвестием бури. Сильви долго не выдерживала.

— Это не в первый раз. Успокойся немного и подумай отстраненно. Ослабь вожжи. Увидишь, будет лучше.

— У меня нет такой уверенности, только ты так думаешь!

— Не начинай, мы уже тысячу раз об этом говорили. Да, между ним и мной существует близость, но ты ведь мать, и он тебя любит, ты ему нужна.

— Не знаю, я ничего не знаю…

Она разрыдалась. Чтобы не усугубить ситуацию, ему нужно было хранить молчание.

— Неделя тут, неделя там…

— Послушай, Сильви, я никогда не буду это оспаривать, я тебе обещал. И прекрати морочить себе голову всякой дурью. Уезжайте отдыхать с Дмитрием и разговаривайте себе на здоровье. В общем, завтра он будет у тебя. Это твоя неделя. А пока ложись, и я последую твоему примеру.

— Хорошо, — проныла она, соглашаясь.

Нико повесил трубку и вернулся к мирно спящему сыну. Наклонился, поцеловал его в лоб. Потом вошел к себе в комнату, отстегнул от пояса кобуру, положил пистолет в сейф. Душ — и он уже растянулся на постели. Было около часа ночи. Он закрыл глаза и тут же увидел перед собой тело Мари-Элен Жори. Сначала — в ее квартире, посреди гостиной, потом в холоде морга. Следы вскрытия и раны, нанесенные нападавшим, слились в мозаику. Опасный безумец. Убийца, наслаждающийся ужасом своей жертвы. Нико был уверен, что это только начало.

С этим тревожным убеждением он и заснул.

ВТОРНИК

4. На следующий день после убийства

Ночь была настоящим кошмаром. То Мари-Элен Жори восставала из мертвых, чтобы принять смерть у него перед глазами, а он, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой, смотрел, как ее мучит неизвестный в маске и она корчится от нечеловеческой боли. Потом она умирала, вперив в него остановившийся взгляд. Потом возникала внимательная и нежная доктор Дальри. Ему хотелось прижать ее к себе, но ничего не получалось. Нико просыпался множество раз, отправлялся пить молоко, чтобы хоть немного успокоить мучившее его жжение в желудке, но все впустую.

Тем не менее он пришел на назначенную встречу с Ростом и Кривеном за несколько минут до восьми утра. Поставил машину на отведенное ему место. Двое полицейских в форме и неудобных бронежилетах постоянно наблюдали за подъездами к Уголовной полиции; один из них поднимал красно-белый шлагбаум, открывавший въезд на небольшую внутреннюю стоянку. Комиссар вышел из машины, зажатой между импозантным зданием и набережной Орфевр, по которой несся транспорт. Он направился к контролю на входе, полицейские встретили его уважительным «день добрый, господин дивизионный комиссар». Шаги комиссара гулко отдавались на плитах коридора, ведущего во внутренний двор. Слева от него шла внешняя стена, вдоль которой он и направился, что, впрочем, проделывал за день не один раз, к двери с витражными стеклами, толкнул ее и вошел в помещение Уголовной полиции. Он поднялся на третий этаж по знаменитой лестнице, покрытой удивительным черным линолеумом. Стены утратили свой кремовый оттенок иказались просто грязными. Все эти тесные, требующие ремонта помещения как будто пришли из другого времени и не были достойны той службы, которой он руководил. Сколько уже раз им обещали их отремонтировать! Посетители, на которых производил впечатление солидный фасад дома, приходили в недоумение от этой нищеты! Нико вошел к себе в кабинет — одно из немногих просторных и удобных помещений на этаже. Мебель, стены — все было не первой молодости, но здесь много воздуха и, главное, вид на Сену. Прямо напротив двери — обязательный портрет президента Республики, установленный на низком столике. Нико устроился в коричневом кожаном кресле перед огромным письменным столом, на котором громоздились донесения из подразделений: краткий обзор работы за предыдущую ночь с приложенным к нему списком дел, находившихся в работе, оценка террористических рисков, возможных на территории Франции из-за конфликта на Ближнем Востоке… Сирски успел быстро просмотреть их до того, как у него в кабинете, как было условлено, появились Жан-Мари Рост и Давид Кривен.

Молодой майор с усталым лицом протянул своему начальнику пакет со свежими круассанами. Нико не колеблясь воспользовался угощением — ноющая боль в желудке не утихала…

— Плохо выглядишь, Давид, — озабоченно произнес Нико.

— Я промучился всю ночь из-за этой истории, — пробормотал расстроенный майор.

Было ясно, что он говорил об убийстве Мари-Элен Жори. Нико доброжелательно разглядывал своего молодого коллегу. Он-то надеялся, что Кривен сможет все делать как полагается: дела останутся на работе, а дом будет домом. Никогда, впрочем, так не выходит. Перебираешь в памяти картинки, в какой раз прослушиваешь аудиозаписи, неминуемо, даже после нескольких лет работы, когда тебя окружает ужас этого кошмара, начинаешь во всем сомневаться.

— Прости, Давид.

— Ты тут ни при чем. В этой чертовой бригаде все одним лыком шиты. Ты тоже выглядишь не ахти.

Можно не отвечать. Как оставаться равнодушным к мучениям и смерти? Нико был только удивлен тем отчаянием, которого не мог скрыть майор Кривен. Этот молодой человек слыл фанфароном, но на самом деле был самым обыкновенным полицейским. Это, в конце концов, даже успокаивало.

— Увидишь, Давид, с возрастом пройдет, — произнес Нико, чтобы закончить этот разговор, и подмигнул комиссару Росту.

Майор Кривен не поверил ни слову, но был благодарен, что прозвучали эти успокоительные речи. Нико, желая подчеркнуть сказанное, по-дружески хлопнул по плечу своего подчиненного, и в кабинете установилось некое спокойствие.

— Допрос Поля Террада не принес ничего интересного, — продолжил Нико. — Судя по всему, он не имеет никакого отношения к происшедшему и дает искренние показания. Мари-Элен была на первом месяце беременности, и необходимо удостовериться в его отцовстве.

— Какой ужас! — воскликнул Кривен.

— Да… Террад мне об этом не говорил. Знал ли он? Да и знала ли она сама об этом? Это необходимо прояснить сегодня утром. Что предлагаешь, Рост?

— Предлагаю привлечь к расследованию группу Терона, так мы выиграем время. За сегодняшний день надо встретиться с врачами, лечившими эту пару, сходить в банк и выяснить состояние их счетов, побывать в Сорбонне, продолжить допрос служащих и коллег Террада, родственников и друзей.

— Насчет Терона нет возражений, — кивнул Нико.

Он и правда подумал, что бригада Жоэля Терона может быть весьма кстати: информации надо было получить максимум, а времени — в обрез. Из четырех подразделений, которыми он командовал, три занимались делами общего гражданского права — убийства, похищения, исчезновения людей, сексуальная агрессия… Четвертое консультировало антитеррористическое подразделение, у которого после 11 сентября 2001 года значительно увеличился объем работы. Те из его людей, кто был прикреплен к этому подразделению, как он сам и его заместитель, света божьего не видели и постоянно находились на линии огня. Он уже начинал сомневаться, будут ли у него рождественские и новогодние праздники. Но сейчас, как будто специально, в криминальных делах наступило некоторое затишье, а значит, группа Терона могла укрепить бригаду Кривена в работе над делом Жори.

— Я сам займусь вопросом отцовства, а значит, мне выходить и на контакт с гинекологом мадемуазель Жори, — заявил Нико. — Затем отправлюсь в Сорбонну. Во всем остальном — без изменений, действуем по намеченному плану. В одиннадцать у меня встреча с прокурором, соответственно, в десять в первый раз собираем воедино всю информацию. И пусть эксперты поторопятся, нечего стулья просиживать!

Комиссар Рост с майором Кривеном вышли из кабинета. Нико набрал номер сестры Поля Террада, поскольку тот ночевал у нее. Она тут же взяла трубку.

— Комиссар Сирски, — представился Нико. Голос звучал строго и уверенно. — Как ваш брат?

— Глаз не сомкнул всю ночь. Отказался ложиться, как будто сидел у гроба Мари-Элен.

— Так он долго не выдержит. Вам бы стоило отвести его к врачу, он получил такую травму, что одному ему с ней не справиться.

— Именно это я и хотела ему сегодня предложить… Но Поль может быть таким упрямым…

Поведение сестры Поля Террада не оставляло сомнений: он в хороших руках. В голосе женщины слышалась печаль, но говорила она разумно.

— Мне бы надо было вас и брата срочно увидеть, это возможно?

— Зачем? Вы что-то нашли? — поинтересовалась собеседница.

— В некотором роде. В девять у меня в кабинете, пойдет?

— Значит, это настолько важно… Конечно, мы придем.

— Тогда до скорой встречи, — закончил разговор Нико Сирски.

Затем он взялся за список врачей, лечивших Мари-Элен и Поля: терапевт, офтальмолог — это для Поля, дантист и гинеколог. Его интересовал гинеколог. Естественно, тот еще не начинал приема — слишком рано. Нико попросил найти ему личные данные врача, набрал номер. Ответил женский голос. Он представился, и она позвала своего мужа — доктора Жака Талана.

— Чем могу помочь, комиссар? — голос звучал обеспокоенно.

— Я по поводу одной вашей пациентки…

— А-а-а, — успокоенно протянул Жак Талан: дело не касалось никого из его близких.

— Некая Мари-Элен Жори…

— Она была у меня в прошлую пятницу. Я подтвердил, что она беременна, она просто светилась от счастья. Такие вещи хорошо запоминаются, даже притом что я делаю подобные заявления достаточно регулярно. Она даже прослезилась, эмоциональная женщина, сразу видно. Результаты анализа крови должны прийти со дня на день. Но что это я — все говорю, и говорю… простите. Что именно вас интересует?

— Мадемуазель Жори мертва, доктор.

На противоположном конце провода воцарилось молчание.

— Ее убили, — уточнил Нико.

— Какой ужас! Чем я могу вам в этом случае быть полезен?

— Мне срочно необходима ее медицинская карта. Срочно.

— Думаю, в этом случае медицинская тайна не подлежит сохранению?..

— Вы присылаете мне документы в течение дня, а я вам пересылаю в обмен постановление прокурора Республики. Устраивает?

— Да-да, конечно, я вам доверяю.

— Это не все. Мне нужны ваши свидетельские показания. Когда вы можете зайти?

— Я сам вам принесу медицинскую карту, скажем около часа дня…

— Отлично! Жду вас на набережной Орфевр, тридцать шесть.

Комиссар повесил трубку и тут же поднял ее снова. Он позвонил в Сорбонну и попросил переключить его на прямой номер декана факультета. Им оказалась женщина, некая Франсуаз Паскье, как ему сообщила секретарь.

— Я была уверена, что вы будете искать меня сегодня утром, — заявила она. Голос был властный, и можно было обойтись без ненужных представлений.

— Вам известна причина моего звонка?

— Ну а как же иначе? Преподавателя нет на занятиях весь день, и я, конечно, хочу знать, что случилось. Мне сообщили вчера вечером. У нас был номер мобильного ее друга. Очень жаль, что подобное могло случиться с Мари-Элен Жори. Жалко родственников. Она была прекрасным преподавателем, всю душу отдавала своему делу и очень заботилась о студентах.

Этот дар интересоваться семейными и профессиональными делами сотрудников Нико очень ценил в женщинах. И кроме того, по статистике, убивали они значительно реже мужчин: на сто мужчин-преступников в мире всего десять-тринадцать женщин. Нет тестостерона, значит, меньше сексуальных посягательств и изнасилований. Вот уж точно, женщины лучше!

— Конфликты с коллегами, с администрацией?

— Никаких, — ответила Франсуаз Паскье. — Гарантирую. Но, как я понимаю, вы захотите в этом убедиться сами. Мы, предполагаю, будем иметь честь видеть вас у себя?

Декан факультета, безусловно, была умной деловой женщиной.

— Днем, около трех.

— Я буду у себя и смогу вас принять.

Когда разговор перешел к формулам вежливости, по традиции завершающим беседу, комиссара предупредили, что Террад с сестрой его ждут. Он предложил им расположиться напротив его стола в глубоких коричневых кожаных креслах. Между ними был только строгого вида стол.

— Вы нашли что-нибудь? — со страхом спросил Поль Террад.

— Да. Ваша подруга была беременна.

Они побледнели. Нико специально не стал нарушать тягостной тишины, воцарившейся в кабинете, хотя он прекрасно понимал, что в сложившихся обстоятельствах этого, возможно, и не стоило делать. Сестра Террада положила руку на плечо брата, и Нико заметил, как у нее от усилия побелели пальцы. Террад дышал тяжело, еле сдерживая чувства. Разыгрывал отчаяние? Вряд ли…

— Беременна, — с трудом выговорил Террад.

— Срок около месяца. Вы не знали?

— Нет. Но Мари-Элен перестала принимать противозачаточные месяца три назад.

— Мадемуазель Жори сама узнала об этом только в пятницу, четыре дня назад.

— Почему она мне ничего не сказала? — тупо спросил Террад.

— В эту субботу и воскресенье вы были заняты, — вмешалась его сестра. — Женщина выбирает благоприятный момент, особенный — новость слишком важна. Она готовилась тебе это объявить, Поль, совершенно ясно.

Нервы у Террада сдали. Всхлипывая, он прошептал: «Мой ребенок…» К его горю прибавилась еще и эта потеря.

— Мне жаль, месье Террад, но нам нужно взять у вас анализ на ДНК. Я должен быть уверен, что вы — отец этого ребенка.

Мужчина наградил его красноречивым взглядом. Нико понимал: требование в этих обстоятельствах звучало чудовищно.

— Это обычный анализ, — уточнил на всякий случай Нико в качестве извинения. — Я позову сестру. А пока, может, выпьете кофе?

Комиссар пригласил коллегу, чтобы тот проводил Террада с сестрой в другой кабинет для продолжения следственных действий. Нужно-то всего какой-нибудь волосок, щетинка, несколько клеток кожи, капля крови, слюны или спермы. Образец будет запечатан и отвезен с первым поездом в Нант. Нант был камнем преткновения между Нико и администрацией, потому что в том, что касалось анализов на ДНК, Нико больше доверял Научному университетскому центру в Нанте, чем полицейской научно-технической лаборатории. Результаты будут через двадцать четыре часа.

Его одиночество вскоре было прервано стуком в дверь. Один из четырех начальников подразделений появился в кабинете без лишних церемоний.

— Не знаешь еще последней новости? — атаковал Нико вопросом молодой насмешник. — Только что звонили из Елисейского дворца. Глава кабинета президента требует доклада по делу об убийстве мадам де Валуа!

Семейство де Валуа оставило заметный след в истории Франции. Дельфин де Валуа, подруга президента, была убита два года назад в своей нищей квартирке восемнадцатого округа Парижа. Она уже давно растратила свое состояние, и людей, посещавших ее, вряд ли можно было отнести к уважаемому обществу. Виновный так никогда и не был обнаружен, хотя в уголовной полиции имелись соображения на этот счет. Здесь считали, что отставленный любовник неожиданно впал в ярость. Количество кровоподтеков на теле жертвы указывало на то, что борьба была жаркой. Впрочем, парочка ссорилась не впервые. Оставалось только схватить преступника.

— Знаешь, что я об этом думаю? — спросил Нико. — Передай им те же материалы расследования, что и в прошлый раз! Достали они нас с этой историей. Елисейский дворец не отдает нам приказы.

Дело, впрочем, было малоинтересным. В конце концов преступника задержат. Для бригады это давало чрезвычайное преимущество: для завершения дела у них было достаточно времени. Были расследования, которые могли занимать месяцы, если не годы. С делом Мари-Элен Жори все было по-другому: если они хотели раскрыть его, медлить было нельзя.

— Правильное решение, патрон. Они начинают меня доставать, — заметил подчиненный. — Итак, судя по всему, собрания сегодня утром не будет?

Каждое утро около девяти тридцати главы подразделений собирались в кабинете своего начальника: кофе, краткий обмен информацией, рассиживаться некогда.

— Будет! Но это чрезвычайное совещание. Дело Жори прежде всего.

— О, счастливчики! Хотел бы я на нем присутствовать!

Нико улыбнулся. Эти люди любили свою работу, и если случалось особо сложное дело, все были готовы участвовать, отдавать расследованию все свое умение. Принадлежность к уголовной бригаде подразумевала весьма специфическую работу, можно сказать, педантичный интеллектуализм. Все были опытными полицейскими, выбирал он их сам, очень тщательно, в соответствии со способностями.

Присоединился к ним и начальник антитеррористического подразделения. В общем-то, утреннее совещание собиралось само собой. Ясно, что международная ситуация требовала от комиссара Сирски работы в тесном сотрудничестве со всеми соответствующими службами.

— На, держи, вот папка, про которую ты меня вчера спрашивал. Про чеченские группировки во Франции, — сказал комиссар. — Здесь дело не только в религии. В их структуре очень большую роль играют племенные отношения. Глава группировки под постоянным наблюдением; могу даже сказать тебе, где и когда он ссыт!

— Отлично, сеть должна быть очень частой. Мы не можем выпускать их из-под наблюдения, раз есть угроза для наших сограждан.

— Максимальное внимание. Ребята ни на минуту их не оставляют.

— Очень хорошо, именно это и хочет знать наш министр внутренних дел. А что с Ираком? — продолжал Нико, как будто делал рутинную работу.

Задолго до того, как средства массовой информации начнут распространяться об угрозе новой войны, а мировые лидеры высказываться за войну или категорически против, бригада Нико каждое утро обсуждала не столько ее возможность, сколько дату ее начала. Совершенно секретные донесения, которыми комиссар располагал по этому поводу, оставляли мало сомнений. Сражения уже начались, коалиции интересовались их последствиями, а опасность террористических актов на территории Франции все увеличивалась.

— Там только множатся жертвы терактов, — заявил глава антитеррористической бригады. — Короче, мы в состоянии постоянной готовности.

Нико кивнул. Что на фоне всего этого какое-то дело Мари-Элен Жори? Странноватая получалась перспектива…

5. Анн или Хлоэ

Анн Рекордон и Хлоэ Барт знали друг друга еще с начальной школы. Они были лучшими подругами на свете. Цветущие тридцатилетние женщины, они теперь делились друг с другом самым важным в их взрослой жизни. Даже будь они сестрами, не могли бы быть ближе.

Этим утром Анн и Хлоэ шагали к своему гимнастическому клубу. Они не хотели терять форму и старались изо всех сил. Легкая пища, никакого алкоголя и табака, спорт — так они определили свою ежедневную жизнь. Их определенно можно было назвать счастливыми: социальный успех, внимательные мужья, обеспечивавшие им совершенное и безопасное блаженство. Они были веселыми и часто, разговаривая, покатывались со смеху. Никто и ничто не могло поколебать их уверенность и заставить сомневаться в их внешности. Совершенной, конечно. Никто.

Кроме него. Он неусыпно следил за ними. Он был способен на все, даже на самое худшее. Он шел за ними от их дома, и делал это уже не первый день. У него была цель, и он знал малейшие детали их распорядка дня, дороги, которые они выбирали, транспорт, на который садились. День у подружек был разлинован, как нотный стан. Неожиданности исключены. Даже гуляли они в одном и том же квартале, перед одними и теми же магазинчиками. Иногда какой-нибудь мужчина, не сдержавшись, восхищенно присвистывал, глядя на них, или пытался познакомиться, отчего Анн и Хлоэ обязательно взвизгивали, как полагается испуганным девицам. Но его они не заметили ни разу. Он разглядывал их равнодушным взглядом, отмечавшим каждое движение, каждый навязчивый жест, но для них оставался невидимым. Он ничего не значил в их жизни, но именно он будет решать, жить им или умереть. Какой он обладал властью! Какой силой…

* * *

Нико склонился над клавиатурой компьютера и открыл почту. Профессор Армель Вилар только что прислала ему отчет об аутопсии. Он быстро пробежал его глазами. Токсикологические и серологические анализы в рамках нормы. Детальное описание кинжала — орудия убийства. Сначала преступник обрушился на жертву с кнутом. Груди жертвы были отрезаны скальпелем. Что может твориться в голове у мужчины, который настолько теряет контроль над собой? Что дает толчок — химические процессы, электричество, некая мысль, наваждение? Женщина подверглась изощренной пытке, и насилие взяло верх в тщательно подготовленной встрече. Что он испытывал? Природа убийства и его обстановка могли помочь понять личность преступника.

Знал ли он Мари-Элен Жори? Почему выбор пал именно на нее? Сколько еще вопросов оставалось без ответа… Беременность молодой женщины подтверждена: по описанию, плод был хорошо закреплен на задней стенке, ткани прекрасно идентифицировались, сердце находилось в стадии формирования и размеры эмбриона составляли 0,4 миллиметра.

Нико позвал секретаршу и попросил соединить его с Доминик Крейс. Он хотел, чтобы молодая женщина присутствовала на собрании, которое должно было начаться через несколько минут, — ему необходимо было сравнить свой анализ фактов с тем, что был проведен специалистом-психологом.

В десять бригада в полном составе перешагнула порог кабинета Нико. Комиссар Жан-Мари Рост протянул шефу предварительный отчет. Нико поблагодарил его взглядом — какая сноровка потребовалась от начальника подразделения, чтобы произвести эту работу в столь сжатые сроки!

— Банковские счета у обоих в безукоризненном состоянии, — прокомментировал отчет Жан-Мари Рост. — Все в порядке. С врачебной стороны — никакой проблемы со здоровьем, которую стоило бы упомянуть. Один из наших людей находится в настоящее время в отделении банка, где работает Террад. Он позвонил двадцать минут назад и сообщил, что не обнаружил ничего интересного. Террад — образцовый служащий с хорошей репутацией. Более подробная информация будет к полудню.

Нико кивнул. Все подтверждало то, что он предчувствовал с самого начала: ничего заслуживающего внимания они здесь не обнаружат. Жертва, к сожалению, не давала никаких подсказок. Может быть, выбор на нее пал случайно? Но и за эту версию пока ничто не говорило.

— Что дал опрос соседей? — спросил Нико.

— Наши ребята там уже с раннего утра, — ответил Кривен. — Но пока что то же, что и вчера, — словом, глухо как в могиле! Никакой дополнительной информации за все это время.

Отсутствие свидетелей стало привычным делом, думал Нико. Людей теперь мало заботят те, кто находится с ними рядом, все заняты работой, семьей, телевизором. Всего-то прошло двадцать лет, а как все изменилось. Не станет ли двадцать первый век эпохой безразличия, которое предоставит преступникам широкое поле деятельности? Комиссар обернулся к Доминик Крейс, внимательно следившей за разговором.

— Почему она? Вот главный вопрос, — произнесла Доминик. — Нападающий никогда не выбирает жертву просто так. Квартира чистая, прибранная, обставлена со вкусом. Это говорит о том, что у хозяйки был характер. Мари-Элен Жори была не из тех, кто открывает дверь кому ни попадя. Значит, либо она знала убийцу, либо он внушил ей такое доверие, что она позволила ему войти, и в этом случае мы имеем дело с манипулятором. Я могу вам набросать портрет психопата-садиста: он тщательно подготавливает свое преступление, методичен, выбор жертв носит глубоко личный характер, не оставляет ничего на волю случая. Вероятно, не испытывает ни малейших угрызений совести. Умен, принадлежит к верхушке среднего класса, проблем в материальной жизни не испытывает, вероятно, производит впечатление совершенно нормального человека. Я пока не утверждаю, что это серийный убийца, но вероятность есть… Использование предмета, который можно характеризовать как фетиш, — плетки — и ампутация молочных желез заставляют подумать об отношениях данного субъекта и его матери. Точно так же, как и удар ножом в живот. Объяснение этому можно найти в жестоком унижении, пережитом в детстве.

— Тебя послушать, так все оказывается еще сложнее, — констатировал Нико, на которого произвела впечатление речь психолога. — Ну а что ты думаешь о месте преступления?

— Расчетливый убийца обычно привязывает жертву, сначала мучит ее и только потом убивает. Это выражение желания власти, доминирования… и победы, одержанной над прошлым.

— Но пока что вы опережаете события, — оборвал ее Нико.

И действительно, пока ни одного доказательства, что этот чокнутый будет продолжать начатое. Однако, пока Доминик рисовала эту картину, в кабинете сгустилось ощущение грозящей опасности. И чем дальше продвигалось расследование, тем яснее становилось, что окружение Мари-Элен Жори здесь ни при чем.

— Я пошел к прокурору, — сообщил Нико. — Потом у меня встреча с гинекологом Жори, в три свидание в Сорбонне. Такова программа. Можете в любой момент найти меня по «Акрополю». Предлагаю встретиться тут же в девятнадцать часов. Принесите мне что-нибудь перекусить.

Система «Акрополь» была телекоммуникационным средством, позволявшим связываться друг с другом через код, но напрямую и с высокой степенью защиты. Аппарат был тяжелее мобильного телефона и не такой удобный, но обеспечивал конфиденциальность и быстроту. И кроме того, Нико всегда был уверен, что в трубке он услышит кого-то из своей команды. Подхватив коробку, стоявшую на углу его письменного стола, Нико вышел из кабинета. По дороге его внимание привлекло бюро путешествий. Название было написано белыми буквами на ярко-синем фоне южных морей, и у него неожиданно возникло острое желание сменить обстановку. Уехать на край света, забыть о своих обязанностях, брести без цели по тонкому песку пляжа, купаться в теплой и прозрачной воде, просто… жить — сладостная мечта, которую можно разделить с женщиной. И снова он увидел перед собой лицо доктора Дальри. Он, без сомнения, не переставал думать о ней после вчерашней встречи. Может быть, ему просто-напросто не хватало любви? Нико зашагал к префектуре полиции, находившейся всего в нескольких сотнях метров от набережной Орфевр, 36.

Чуть дальше возвышалась готическая громада Нотр-Дам. Душа Квазимодо и чудовищные горгульи на галерее Химер — свидетельницы романтических порывов девятнадцатого века — заставили вспомнить о детских мечтаниях, уводивших его на дороги легендарных пейзажей и фантастических приключений. Но для прогулки не было ни времени, ни желания. Его ждал у себя префект.

* * *

Квартал Марэ: узенькие улочки с частными особняками, квартал Тампля и Национального архива, без него Париж перестанет быть Парижем. Это — тщательно хранимое сердце города, квартал, занимающий треугольник между парижской мэрией, площадью Бастилии и площадью Республики. Его камни были свидетелями событий, в которых принимали участие короли и придворные, а при взгляде на дошедшие до наших дней памятники начинаешь представлять себе, какие невиданные сокровища украшали их. Нико любил таинственную атмосферу Марэ. Не из донжона ли Тампля везли на эшафот Людовика XVI? Здесь же при невыясненных обстоятельствах был убит и юный Людовик XVII. Места эти были просто предназначены для убийства. Квартал жаждал крови, приближался долгожданный благоприятный момент.

Мужчина следил за молодыми женщинами. Они восхищенно разглядывали витрины с безделушками и модной одеждой, которых в квартале теперь стало множество. Женщины были красивы, само воплощение высокого класса и социального успеха, им в руки попала счастливая карта. Но от их высокомерия его охватывала ненависть. Анн и Хлоэ вышли из магазинчика на улице Вьей-дю-Тампль и двинулись к особняку Амело дё Биссея, на восхитительном фасаде которого красовались горельефы волчицы, выкармливающей Ромула и Рема. До дома им было рукой подать. Его начинало охватывать легкое возбуждение, но оно еще не завладело им полностью. Женщины расстались: одной надо было готовить обед мужу, который каждый день заходил домой поесть в двенадцать дня, а другая останется одна у себя в квартире на улице Тюрен. За ней он и пошел. Она положила пальцы на доску домофона и толкнула дверь. Код он знал наизусть. Промелькнуло несколько минут, прежде чем он столь же успешно преодолел порог этого дома. Ничего сложного. Он поднялся на третий этаж пешком, ноги утопали в толстом ковре, свидетельствовавшем о социальном статусе обитателей этих квартир. Она, наверное, поехала на лифте. На этаже он застыл перед тяжелой дверью с импозантными засовами. Сосредоточился: эти мгновения приносили ему удовольствие — увертюра к наслаждению свиданием, которое он назначил своей жертве. Он решительно поднял руку и позвонил.

— Кто там? — услышал он женский голос из-за двери.

— Почтальон, мадам. Вам посылка. Мне нужна ваша подпись.

Она распахнула дверь, он показал бандероль, на губах у него играла обаятельнейшая улыбка.

— Сожалею, но я забыл ручку, — извинился он.

— Подождите, я сейчас принесу.

Она скрылась в квартире. Он тихонько проник в коридор. Все, казалось, шло по плану. Хлоэ стояла неподалеку, наклонившись, искала ручку в ящике старинного комода. От звука захлопнувшейся двери она вздрогнула. Располагающая улыбка все еще играла у него на губах, когда он подходил к молодой женщине; зрачки ее слегка расширились — обычный церебрально-моторный рефлекс. Он вдохнул сложный запах ее духов. Ее безукоризненная фигура совершенно не возбуждала его. В действительности он испытывал к этой женщине только презрение. Улыбка исчезла с его лица, черты обострились. Она дернулась. Но бежать было поздно: его рука, рука мстителя, поднялась и с силой опустилась на ее лицо. Вскрикнув, она упала на спину. Он вытащил из кармана куртки тряпку, пропитанную эфиром, и сильно прижал ее ко рту молодой женщины, так что она уже не могла сопротивляться. Он лег на нее, и она под тяжестью его тела потеряла всякую возможность двигаться. Глаза ее были полны ужаса, ноги дергались. Она попыталась крикнуть, но было слишком поздно. Эфир сделал свое дело: ее веки закрылись и тело обмякло. Теперь его добыча заснула. Он неторопливо вытащил все необходимое из рюкзака, снял кожаные перчатки и надел резиновые хирургические. Закрыл входную дверь на засов и зашел в комнаты. Гостиная подходила ему идеально. Он втащил туда безжизненное тело. Полностью раздел молодую женщину и крепко связал ей запястья. Теперь она лежала перед ним на спине, обнаженная. Он поднял ее связанные руки и привязал их к ножке тяжелого обеденного стола, вытащил из рюкзака липкую ленту и замотал ею рот своей избранницы. Скоро эфирная анестезия начнет проходить, но кричать она не сможет. Тогда он снял куртку и присел рядом со своей добычей, ожидая, пока она проснется. Взгляд его был тяжелым и пустым. Он ничего не сделает ей, пока она не придет в себя. Он хотел увидеть ужас в ее глазах, хотел услышать, как она стонет от боли. И делать он все будет медленно, наслаждаясь каждой секундой. Ремни плетки будут впиваться ей в кожу. А главное, он отрежет эти круглые груди, которыми она, должно быть, так гордится. И кроме того, он приготовил ей один сюрприз…

* * *

Час дня. Доктор Талан вошел в кабинет Нико. Комиссар поднялся из-за стола, приветствуя его, и пожал ему руку. Его посетителю было к шестидесяти: седина в волосах, наметившийся животик. Доктор излучал жизнелюбие. Женщины должны были ему безгранично доверять — да и как могло быть иначе, когда перед тобой воплощение отца семейства? Представив себе это, Нико улыбнулся.

— Спасибо, что сразу пришли, — начал он.

— Совершенно естественно, — ответил Талан. — На меня произвело очень большое впечатление то, что случилось с мадемуазель Жори. Я принес вам результаты анализа крови, его брали в субботу утром, и он подтверждает факт беременности, впрочем, в этом и не приходилось сомневаться. Анализ хороший, никаких аномалий, результаты тестов это подтверждают. Только зачем теперь все это?.. Вот ее карточка. Три месяца назад она прекратила принимать противозачаточные средства. Но до этого побывала у меня, спрашивала совета. Она была такой счастливой, когда пришла ко мне в эту пятницу. Мы должны были увидеться снова через месяц… Наблюдение за беременностью, которая началась без каких бы то ни было особенностей.

— Вы давно знаете мадемуазель Жори? Она рассказывала вам об отце ребенка?

— Я наблюдаю ее года три. Она жила в гражданском браке, по крайней мере так она мне сказала. Я отметил, что он банковский служащий. Она скорее производила впечатление целомудренной женщины, не из тех, кто афиширует свою личную жизнь. Больше она мне ничего не рассказывала. В подобных случаях я не настаиваю, не мое дело копаться в личной жизни пациенток. Между ними и мной должно установиться доверие. Некоторые много о себе рассказывают, другие — более скрытные, и я это уважаю.

— Вами займется капитан Пьер Видаль, вы передадите ему все документы.

— Конечно, всегда готов помочь.

* * *

По ее телу пробегала дрожь. Веки начали приподниматься. Сначала он прочел в ее затуманенном взоре удивление, но постепенно взгляд обрел ясность. Мужчина не ожидал, что страх овладеет ею так сильно. Молодая женщина лихорадочно дернулась, веревки натянулись, она начала перебирать ногами, попробовала закричать через липкую ленту, закрывавшую ей рот. Так продолжалось несколько минут, пока она наконец не смирилась, задыхаясь от ужаса, под его немигающим взглядом. Страх душил ее — это было совершенно ясно. По судорожно дергающимся щекам начали течь слезы. На его лице появилась холодная улыбка.

— Дрянь, — произнес он почти отстраненно.

Слезы потекли быстрее. Ему это нравилось. Она была в его власти, он мог делать с ней все, что хотел, — она принадлежала ему. Он решал, жить ей или умереть.

— У тебя есть все, чего тебе хочется, — продолжал мужчина все тем же спокойным тоном. — Понимаешь ли ты, как тебе повезло? Ты смогла это оценить? Потому что сегодня тебе предстоит потерять все и навсегда.

Он наклонился и вытащил из рюкзака плетку с тяжелой деревянной ручкой.

— Тридцать ударов, тридцать — на мой день рождения…

Глаза женщины наполнились ужасом, который только еще больше разжег желание ее палача. От первого удара ее кожа посинела, когда плетка просвистела второй раз, женщина отчаянно дернулась, пытаясь ускользнуть от своей судьбы. Когда плетка третий раз опустилась на ее тело, показалась кровь. Боль. Боже! Как он это любил!

* * *

Нико набрал номер телефона своей матери. Она ждала, что он позвонит ей после встречи с врачом. Даже если Таня уже рассказала ей все подробности, она станет упрекать его, что он не позвонил сам. Отношения у матери с сыном были близкими, но подчас дело доходило до конфликтов. Конечно, он любил ее, но старался держать определенную дистанцию. Не шептала ли она ему еще в детстве нежные, но такие собственнические слова?..

— Аня Сирски слушает, — прозвучал уверенный и строгий голос.

— Это я, мама.

— Не очень-то ты торопился поговорить со своей матерью! Может быть, все же будешь так любезен и позвонишь мне завтра после фиброскопии? Или мне надо напоминать, что ты — мой сын? Я волнуюсь.

— Все в порядке, мама.

— Ты в этом уверен? Я знаю, что тебе больно, даже если ты в этом не признаешься. Матери чувствуют такие вещи. И потом, ты устал. Нельзя больше так жить, одному. Таня, Дмитрий и я — этого недостаточно. Тебе давно нужна жена…

— Но жен не заказывают по каталогу!

— Не издевайся! Как Дмитрий?

— Ты же его видела в воскресенье, мама.

— Видела, ну и что? Как у него дела?

— Он ночевал у меня, — сообщил Нико.

— Снова! Сильви решительно не может справиться с мальчишкой.

— Мама! Давай не будем. Дмитрий живет и у нее, и у меня, и все так и останется.

— Но он обожает тебя.

— Его мать тоже его обожает. Не надо все валить в одну кучу. Они оба должны сделать усилие и понять друг друга, чтобы потом не жалеть, что не сделали этого. Наступит время, когда это будет важно для Дмитрия. Я не буду вмешиваться, а тебе и тем более не надо. Мы говорили об этом сотню раз, и я не изменю своей позиции. И пожалуйста, не дури голову моему сыну.

— Не говори глупостей, Нико. Вы придете в эти выходные?

— Конечно. Я вешаю трубку. У меня работы невпроворот.

* * *

На ее коже не осталось живого места. Она стонала от боли, и слезы безостановочно текли у нее по щекам. Он почувствовал слабую эрекцию. За исключением этой реакции на испытываемое им удовольствие, ничто не выдавало его чувств, и от этого его жертва приходила в еще больший ужас. Он вынул из рюкзака хирургический нож. Медленно провел лезвием вдоль ее шеи, по ложбинке между грудями, до пупка. Он проживал каждую секунду, проведенную с этой женщиной.

— Сейчас я отрежу тебе груди. Предупреждаю, будет больно.

Тело ее вновь дернулось и забилось. Она замотала головой, как будто умоляла этого не делать. Теперь у нее в глазах застыл настоящий ужас. Он сел на нее верхом, так что ей было не двинуться. Лаская, провел холодным лезвием по ее соскам. Один раз, другой. Потом резким движением рассек кожу. Лезвие вошло глубоко, он сделал круговой надрез и отделил грудь от тела. Женщина потеряла сознание. Он ожидал этого. Жаль, что она не смогла продержаться до конца и, несмотря на ужасающие муки, которые он причинял ей, сохранить ясность мысли и сознания. Теперь — вторая грудь. Когда все было кончено, он положил отделенные органы в банку, принесенную специально для этого. Поднялся на ноги и приготовился нанести последний удар. Один, точный и решительный, в живот этой порочной бабы. Осталось только приукрасить место преступления так, чтобы полицейские ничего не смогли понять. Его охватывала настоящая радость.

* * *

Три часа дня. При входе на знаменитый университетский факультет Нико объяснили, как пройти в кабинет декана, мадам Паскье. Он сразу же проникся уважением к этой пятидесятилетней хрупкой женщине, которая просто излучала редкую энергию и решимость. Она крепко пожала ему руку — наверное, привыкла иметь дело с мужчинами. От ее проницательного, оценивающего собеседника взгляда трудно что бы то ни было скрыть. Она указала Нико на стул у круглого стола, на который секретарь уже ставила кофейные чашки и сухие пирожные.

— Я приготовила для вас список преподавателей факультета и их координаты, — проговорила она. — Подчеркнуты те, с кем Мари-Элен поддерживала более тесные отношения… Знаете, на таком факультете, как наш, многие друг друга не знают. Там же и список студентов мадемуазель Жори. Я позволила себе поговорить с некоторыми, выяснить, не было ли у Мари-Элен каких-нибудь сложностей. Она была ответственным преподавателем, никогда не пропускала занятия и страстно любила свое дело. Общаться с ней было легко и приятно. Коллеги и студенты любили ее, да и я, впрочем, тоже.

— Благодарю за ценную информацию. Мои люди обзвонят некоторых и встретятся с ними. Любые сведения могут быть полезны.

— Она действительно так ужасно умерла? Ее друг кое-что рассказал мне вчера вечером.

Нико не почувствовал в ее голосе никакого нездорового любопытства, скорее — некую ответственность и желание знать правду, чтобы иметь возможность противостоять ей. Он решил ничего не скрывать.

— Да. Ее били, мучили и потом убили ножом. Она ужасно страдала. Прошу вас никого не посвящать в обстоятельства убийства.

Мадам Паскье ничем не выдала своего волнения, — правда, от профессионального взгляда Нико не укрылось, как у нее расширились зрачки, когда она слушала эти невозможные подробности трагедии.

— Спасибо за ваше доверие… Думаете, кто-то из знакомых?

— Слишком рано что бы то ни было утверждать. Не могла ли Мари-Элен Жори назначить встречу у себя с каким-нибудь студентом?

— Я ждала подобного вопроса. Вот здесь фамилии тех, у кого были плохие оценки у Мари-Элен, да и у остальных преподавателей, впрочем, тоже.

— Не было ли у нее каких-нибудь необычных отношений со студентами? Влюбленный юнец, например?

— Ученики, которые влюбляются в своих преподавателей, всегда были и будут. Может, вы и сами вспоминаете о какой-нибудь учительнице: запах духов, приводивший вас в восторг, или вы любили смотреть на ее ноги… Обычное дело. Всем это известно, и все принимают необходимые меры предосторожности. Это — часть работы; не всегда просто с молодыми людьми, которые еще вчера были подростками. Но я ничего подобного не слышала о Мари-Элен, по крайней мере ничего из ряда вон выходящего.

— Спасибо, информации, конечно, немного.

— Может быть, нет никакой связи между факультетом и убийством? Поверьте, если бы у меня было хоть малейшее сомнение, я бы все поставила вверх дном.

— Не сомневаюсь. Спасибо, что вы меня приняли. Кофе был превосходный, это редкость в официальных местах.

— Просто я покупаю его сама, вот и весь секрет! Я в вашем распоряжении, звоните не раздумывая. Вот телефон.

Нико почти с сожалением откланялся: ему было спокойно рядом с этой сильной женщиной.

* * *

Анн начала волноваться. Сколько она ни звонила, никто не брал трубку. А ведь они договорились встретиться в половине четвертого у дома Виктора Гюго на площади Вогезов. Она чувствовала себя просто потерянной посреди всей этой театральной декорации. Она не знала, как это объяснить, но предчувствие у нее было плохое. Глухая тревога сжимала горло. Четыре. Анн решила отправиться к подруге сама. Код на двери она знала. Вызвала лифт, вышла на четвертом этаже, настойчиво постучала. Никого. Что делать? Надо было связаться с Грегом. Ответила секретарша. Грег — на совещании. Анн почти заорала, требуя немедленно позвать его к телефону, и напугала женщину на том конце провода. Через какое-то время она услышала напряженный голос мужа подруги:

— Анн? В чем дело?

— Не знаю. Мы должны были встретиться с твоей женой, но она не пришла. Она опаздывает уже на сорок пять минут. Это на нее не похоже. Я стою у двери вашей квартиры: никого. Что-то не так.

— Что значит — «что-то не так»?

— Тебе надо приехать и открыть дверь, Грег.

— У меня встреча с одним из самых серьезных клиентов. Я не могу…

Она резко выключила мобильник. Он появится: она достаточно его напугала. Анн положила руку на тяжелую закрытую дверь и закрыла глаза. Она множество раз произносила имя подруги: Хлоэ, Хлоэ, Хлоэ — как заклинание… Внизу живота комом скопился страх, который расходился по всему телу. Она начала что-то подозревать, и слезы покатились у нее по щекам.

6. Семь дней, семь женщин

Нико неотрывно смотрел на фотографии, разложенные на рабочем столе. Расположение гостиной, крупный план связанных запястий, одежда жертвы, аккуратно сложенная на кожаном кресле, изувеченное тело… Необходимо было расшифровать послание, заключенное в фотографиях. Он долго рассматривал каждую, стараясь запомнить малейшие детали. Убийца все принес с собой: веревки, клейкую ленту, перчатки, чтобы не оставить отпечатков, плетку, хирургический нож, кинжал… Очевидно, что они имеют дело с умным, хитрым, организованным убийцей, иначе говоря, с преступником более опасным, чем простой маньяк-психопат. То, что он совершал, можно было рассматривать как обряд. Сложная мизансцена и опасность, что преступника застанут на месте преступления, позволяли надеяться на какой-нибудь след. И может быть, этот след найдется на этих фотографиях…

Было почти шесть вечера, когда бригада Нико вошла к нему в кабинет: комиссар Рост, майор Кривен, Терон и с ними — Доминик Крейс.

— Идем к Коэну, — приказал Нико. — Он хочет знать, что мы накопали.

Они спустились этажом ниже. Когда они проходили мимо приоткрытой двери, до них донесся незнакомый голос, перекрывавший шум коридора:

— Она сделала так, что ее изнасиловали! Тут нечего сомневаться!

Нико кровь ударила в голову, и он резко распахнул дверь. Перед двумя дознавателями, работавшими в доме, стоял полицейский в форме, и Нико понял, что он-то и произнес те слова, которые привели его в ярость. Полицейские подскочили на месте от столь неожиданного появления, но дознаватели очень быстро приняли подобающий уважительный вид перед своим начальником. Тот, кто говорил, ничего не мог понять.

— Я не желаю здесь слышать, что женщина вела себя так, что ее изнасиловали, понятно, черт возьми? — заорал Нико. — Она ничего не сделала. Мы говорим о жертве, которая была изнасилована. Я ясно выражаюсь, агент Дюкон? Надеюсь, разница вам понятна, в противном случае вам стоит поискать другую работу.

Нико вышел, захлопнув за собой дверь.

— Хорошо сказано, — заметила Доминик Крейс. — Сколько времени я бьюсь, чтобы объяснить эту разницу…

Нико кивнул — было от чего прийти в отчаяние. Он предпочел не развивать эту тему и двинулся к кабинету помощника директора Уголовной полиции. Секретарша властным тоном пригласила их войти. Она следовала за Коэном в соответствии с его продвижением по службе и знала его так давно, что тот утверждал, будто ей известно о нем больше, чем его супруге.

— Ну, ребята? — без всякого вступления обратился Коэн к вошедшим. — О, извините, мадемуазель Крейс! Я иногда забываю, что вы принадлежите к слабому полу.

— Предполагаю, что должна расценить это как комплимент, — ответила психолог.

— Судя по всему, да. Это научит меня быть осторожнее в выборе выражений, тем более когда перед тобой психолог! Годы работы в мужской компании и замашки мачо, которых я не люблю, могут исчезнуть от одного щелчка. Прошу прощения, мадемуазель Крейс.

— Не беспокойтесь.

Каждому было известно, что своимпоявлением в Уголовной полиции Доминик Крейс была обязана именно Коэну.

— Итак? — спросил он.

— Ничего существенного, — ответил Нико. — Молодая женщина тридцати шести лет, один месяц беременности, старший преподаватель истории в Сорбонне, убита у себя дома, на площади Контрескарп в Латинском квартале. Преступление тщательно обставлено, никаких следов. Никакой информации об убийце. Судя по всему, она не встречала его на улице, когда выходила утром за покупками. Я скорее допускаю, что он постучал и она ему спокойно открыла. Она и ее друг жили душа в душу. На факультете все хорошо. Банк, в котором работает Поль Террад, без колебаний дает ему исключительно положительную характеристику. Со стороны семьи, друзей нет ни малейшего предлога кого бы то ни было подозревать. Остается опросить коллег-преподавателей и студентов Мари-Элен Жори. А также получить результаты теста ДНК Поля Террада для подтверждения его отцовства.

— И ты, как обычно, отослал его в Нант, — скорее подтвердил, чем задал вопрос Коэн. — На днях получишь нагоняй по этому поводу. Сколько раз надо тебе напоминать, что у нас есть свой научно-исследовательский отдел? Незачем отправлять через всю Францию образцы слюны!

— В Нанте анализы слюны делают быстрее и лучше.

— Черт возьми, Нико!

— Я прав, и вам это известно. Результаты будут завтра к обеду. Есть только одна вещь…

— Что именно? — Коэн был весь внимание.

Нико вытащил фотографию, на которой крупным планом были запечатлены связанные запястья Мари-Элен Жори.

— Веревка, которой связаны руки, вероятно, из морского арсенала. Давайте установим список специализированных магазинов, торгующих в городе морскими принадлежностями, и сходим туда. Не думаю, что в Париже этих магазинов пруд пруди. Доклад из научно-исследовательского отдела все еще не поступил, но я уверен, что такая веревка — вещь особая и всюду не продается. Нужно показать ее знатоку.

— Неплохая идея, — одобрил сказанное Коэн.

Неожиданно в кабинете появилась секретарша.

— Это вас, комиссар! Срочно! — прервала она разговор.

Коэн протянул Нико телефонную трубку.

— Алло! Дивизионный комиссар Сирски, начальник Уголовной полиции! — рявкнул Нико.

— Это лейтенант Шрейбер, господин дивизионный комиссар. Сегодня днем комиссариат получил ваш факс по поводу убийства на площади Контрескарп и приказ незамедлительно сообщать о подобных случаях. У меня для вас кое-что есть. Улица Тюрен, тридцать три. Думаю, вам необходимо незамедлительно сюда приехать.

— Убийство?

— Да. Белая женщина, тридцать один год, фамилия Барт, Хлоэ, замужем, детей нет. У нее была назначена встреча с лучшей подругой, которая начала волноваться, что ее нет, потом позвонила мужу подруги. В шестнадцать тридцать они обнаружили тело и позвонили в полицию. Я прибыл на место преступления тридцать минут назад и подумал, что надо предупредить вас.

— Вы удалили людей с места преступления?

— Конечно. Муж и подруга в кухне с одним из наших агентов и двумя врачами скорой помощи. Мне пришлось их вызвать: женщина была в шоковом состоянии и теряла сознание. Мои люди контролируют вход в здание и выход. Охрана выставлена и перед квартирой.

— Сейчас буду!

Нико повесил трубку. Коллеги внимательно и обеспокоенно смотрели на него.

— Убийство на улице Тюрен. Бог ты мой, в двух шагах отсюда! Терон, на тебе коллеги мадемуазель Жори и ее студенты, веревка тоже на тебе. Кривен, ты со своей бригадой отправляешься на улицу Тюрен. Рост и Крейс, вы — со мной. Мишель, тебя устраивает такое решение?

— Вполне, малыш. Но я тоже еду с тобой.

Подходы к дому тридцать три на улице Тюрен были действительно перекрыты. Мишель Коэн и его подчиненные показали свои пропуска полицейским, стоявшим у входа в здание, и их почтительно пропустили.

— Здесь код, — заметил Нико. — Либо убийца его знал, либо ему открыли. Дом престижный. Значит, Хлоэ Барт не из бедных. Кривен, попроси своих ребят начать опрашивать соседей.

Майор Кривен отделился от группы и пошел передавать распоряжение шефа. Остальные поднялись к квартире Хлоэ Барт. Перед дверью стоял полицейский. Он позвал Шрейбера, и тот незамедлительно появился. Ему было под тридцать, матовая кожа и волосы как вороново крыло, держался он свободно и производил приятное впечатление.

— Дивизионный комиссар Сирски? — спросил он.

— Да, я, — ответил Нико и представил остальных.

На Шрейбера явно произвело впечатление присутствие заместителя директора парижской Уголовной полиции, что говорило о серьезности ситуации.

— Там внутри зрелище не из приятных, — начал объяснять лейтенант. — Муж и подруга натоптали вокруг жертвы и до того, как приехала полиция, трогали ее и… Я сделал все, что мог…

— У вас отличная реакция, лейтенант Шрейбер, — похвалил его Коэн.

Щеки лейтенанта слегка порозовели. Нико решил пройти в квартиру, и Шрейбер показал им дорогу. В прихожей стоял комод с выдвинутым верхним ящиком.

— Так и было? — спросил Нико, указывая пальцем на комод красного дерева эпохи Реставрации.

— Да, — ответил Шрейбер. — Комнаты справа от вас. Слева — кухня и гостиная. Хотите сначала увидеть жертву?

— Хотим, — проговорил Нико.

Они прошли мимо кухни и сделали вид, что не заметили, что там происходило. Подруга Хлоэ Барт лежала на носилках, вокруг нее хлопотали врачи скорой помощи: кислород, шприцы, пузырьки с лекарствами и все такое прочее. Полицейский поддерживал смертельно бледного мужа, который еле держался на ногах, — он был в шоковом состоянии. Вошли в гостиную. Почти стометровая комната была восхитительна. Дубовый паркет и девственно-белые стены подчеркивали явное увлечение хозяев современным искусством. Итальянские диваны, полированная мебель, элегантные ковры и современная живопись — все дышало достатком. Овальный стол со столешницей из матового стекла, вокруг которого могла разместиться дюжина гостей, выдавал любовь семейства Барт устраивать приемы.

Жертва лежала у этого стола, на спине, в том же самом положении, в котором была найдена Мари-Элен Жори. Теперь стало очевидно: дело приобретало иное измерение. Руки были подтянуты вверх веревкой, намотанной на запястья и закрепленной на ножке стола. Нико и Доминик Крейс одновременно опустились на корточки — обычная поза, они так лучше представляли себе сцену убийства. Другие предпочитали хранить некоторую дистанцию. Все молчали, как будто представшая перед ними ужасающая картина лишила их дара речи.

— Это серийный убийца, — заявил наконец Нико. — Обряд воспроизведен один к одному.

— Вещи молодой женщины сложены там, — вмешалась Доминик Крейс. — А туфли… вы видели? Аккуратненько поставлены под стулом! Убийца настоящий перфекционист. Все должно быть в порядке, это — часть предлагаемой им мизансцены. Уверена, что этот тип следит за собой и у него все должно быть как надо, в квартире, наверное, идеальный порядок.

— Жертву сначала били плеткой, потом ударили кинжалом, как это было с Жори, — продолжил Нико. — Молочные железы ампутированы, а на их место имплантированы…

Магнитофон Пьера Видаля, третьего из группы Кривена, работал и записывал комментарии полицейского.

— Смерти серийному убийце недостаточно, — уточнила мадемуазель Крейс. — Подобный тип старается найти оригинальное средство вызвать не простое страдание, а такое, которое не может прийти в голову никому другому. Его добыча просто объект. Жалости он не испытывает, но его снедает властная необходимость причинять страдание. Ампутация молочных желез означает еще большую дегуманизацию. Это важный признак, который и на этот раз снова отсылает нас к образу матери. Человек наверняка пережил травму в детстве, и она лежит в основе его поведения.

— Груди… здесь что-то не вяжется, — проговорил Нико. — Не могу точно сказать, но цвет кожи другой… Не могу сказать, но что-то тут не так.

— Может быть, это молочные железы Мари-Элен Жори? — высказал предположение Коэн.

— Возможно. Нам скажет это медицинский эксперт. Не понимаю только, что это может значить.

— Женщины похожи друг на друга, комиссар, значит, есть некий основной тип, — высказала предположение Доминик Крейс. — Может быть, такой была его мать в этом же возрасте… Он пережил из-за нее жестокое унижение и теперь платит за него по доверенности. Исходя из ситуации, можно такое предположить.

— Тогда получается, что выбор жертвы не имеет никаких связей ни с социальной, ни с профессиональной средой, в которой живет преступник, и с его семейными связями тоже, — подвел итог Нико. — Он просто ищет жертву, напоминающую ему мать. А это во много раз усложняет расследование. Веревки вроде похожи на те, что были использованы в прошлый раз…

Мадемуазель Крейс утвердительно кивнула и поднялась, разминая затекшие ноги.

— Мы ничего не упустили, Мишель? — спросил Нико.

— Да нет, вроде все, — подтвердил заместитель директора Уголовной полиции Парижа.

— Теперь твоя очередь, Видаль, — скомандовал Нико. — Рост и Кривен, вы опрашиваете свидетелей и отпускаете их. Ну что, осматриваем квартиру? — обратился Нико к Мишелю Коэну.

Пьер Видаль протянул им перчатки, и каждый принялся за свое дело.

Обстановка в кухне была просто невыносимой.

— Подруге жертвы внутривенно ввели валиум, — объяснил врач скорой помощи. — Она не в состоянии отвечать на вопросы. С мужем — не лучше. Он не захотел ничего принимать, но он очень плох. И дальше лучше не будет, насколько я понимаю. Что нам надо делать?

— На минутку оставьте нас с ними, а потом увозите, — ответил Жан-Мари Рост, — Думаю, будет лучше, если они проведут ночь в больнице. У подруги жертвы есть родственники? Их предупредили?

— Ее зовут Анн Рекордон. Нет, еще не звонили.

— Позвоните мужу. У нее на пальце обручальное кольцо, — приказал комиссар.

Врачи скорой помощи и полицейский вышли из кухни. Рост и Кривен остались наедине со свидетелями. Рост наклонился к молодой женщине, майор предложил стул мужу жертвы.

— Вас зовут Грегори Барт? — задал первый вопрос Кривен и положил руку на поникшее плечо молодого человека. — Я бригадный комиссар Уголовной полиции Парижа. То, что произошло, это… невозможно… Мой долг воспрепятствовать тому, чтобы это повторилось. Слышите меня? Мне нужна ваша помощь. Все, что вы сможете сказать, окажет неоценимую помощь следствию. Месье Барт?..

Мужчина повернулся наконец к полицейскому и взглянул на него. В глазах его застыла пустота, а черты лица были просто неузнаваемы. Кривен вздрогнул.

— Месье Барт, — чуть слышно повторил майор.

— Я вас слышу, майор. — В голосе, произнесшем эти слова, казалось, не осталось ничего человеческого, можно было подумать, что с Кривеном говорил зомби. — Задавайте свои вопросы, это ваша обязанность. Но скажу сразу, что я вам ничем помочь не смогу. Мне нечего сказать, просто нечего. Мы не знаем никого, кто мог бы быть способен на подобное варварство. У нас совершенно нормальная жизнь, вернее, была нормальной до сего дня. Не могу понять, что могло произойти. Боюсь, что ничем не смогу помочь вашему расследованию. Только бы оно скорее закончилось!

Кривену не понравилась эта снисходительная манера разговора. Но сейчас следовало смириться.

— Одно уточнение, месье Барт: попытайтесь вспомнить какую-нибудь деталь, которая была совершенно незначительна в свое время, но могла обрести теперь некую значимость. Не говорила ли ваша жена о чем-нибудь странном, что случилось совсем недавно?

— Нет… Я же вам сказал, я ничего не знаю…

— А я была уверена, — прохрипела Анн Рекордон.

— В чем вы были уверены? — как можно тактичнее спросил комиссар Рост, опускаясь на колени рядом с молодой женщиной.

— Я почувствовала… Она не пришла на встречу, и я поняла, что она умерла. Не могу объяснить почему.

— Может быть, у вас была какая-нибудь особая причина, чтобы сделать такое страшное предположение?

Слезы потекли по щекам молодой женщины.

— Нет, мне только так показалось, — прошептала она, и для того, чтобы услышать эти слова, Росту пришлось еще ниже склониться над ней. Глаза у Анн были закрыты, на лице было написано страдание, она хватала ртом воздух.

Нико Сирски и Мишель Коэн вышли из комнаты и остановились возле комода. В выдвигаемых по очереди ящиках находились счета, деловые записи и банковские документы. Нико толкнул дверь в ванную, затянутой в тонкую резину рукой нащупал выключатель. Большую часть площади занимала ванна-джакузи. Два длинных халата, две раковины, огромное зеркало…

— Мишель! — воскликнул, не веря своим глазам, Нико.

На зеркале багровела надпись.

— Помада? — не сразу понял Коэн.

Нико подошел к зеркалу, но не протянул руку потрогать надпись. В крови или любой другой биологической субстанции мог находиться вирус СПИДа или гепатита… Нужно было соблюдать осторожность, несмотря на резиновые перчатки.

— Да нет, скорее кровь…

Мужчины отошли от зеркала, чтобы прочесть адресованное им послание.

— «Семь дней, семь женщин», — прочел Нико вслух.

У них перехватило дыхание.

СРЕДА

7. Бессонная ночь

Шел первый час ночи. Лампа на письменном столе освещала бледным светом комнату, отчего она приобретала странные очертания — то ли сон, то ли явь. Он прижался лбом к холодному оконному стеклу, и его взгляд заскользил вдоль Сены, которая уже не первое тысячелетие оказывалась свидетельницей людских историй. Но он ничего не видел, кроме двух жертв, занимавших его воображение, они превратились в настоящие привидения, которые не отстанут от него, пока не будет установлена истина.

С момента обнаружения тела Хлоэ Барт, что случилось всего несколько часов назад, произошло множество событий. Послание, предназначенное следователям, доказывало, что убийца хочет напрямую общаться с полицией, чтобы можно было ею манипулировать. Гипертрофированное «я», безграничная жажда признания, — картина получалась стройной и не предвещала ничего хорошего. Подобный тип не остановится, и положить конец этой резне можно будет, лишь схватив его. Он возвестил о семи днях. Какое направление следовало избрать в подобных обстоятельствах? Была ли связь между жертвами, несмотря на ее кажущееся отсутствие? Не следовало забывать и о графологической экспертизе. Кровавые буквы на зеркале могли быть написаны лишь рукой убийцы. Нико без промедления вызвал специалиста из научного отдела. Лучшим из них был Марк Вальберг. Без тени улыбки он принялся щелкать фотоаппаратом под всевозможными углами. Наморщив лоб, отчего очки на его орлином носу поехали вверх, он минут десять осматривал помещение, иногда что-то записывая в крошечном блокноте. Нико его не беспокоил — с такими асами, как Марк Вальберг, надо уметь работать. Марк не был амбициозным человеком, он просто требовал уважения к своей работе. В конце концов взгляд его живых глаз остановился на комиссаре.

— Во-первых, тот, кто написал это послание, очень хорошо знает, что делает, — заявил графолог, — во-вторых, он левша.

От неожиданности у Нико пересохло в горле. Марк любил ставить в тупик.

— Объясни.

— Писали не отрывая руки, это значит, что убийце ничего не надо было обдумывать. Отсутствие больших букв свидетельствует, что он не считает нужным менять почерк. Никаких признаков волнения: рука не дрожит, нет отрывов…

— Отрывы — это что?

— Это те места, где автор мог оторвать от поверхности свой инструмент письма. Количество отрывов говорит об искренности и уверенности или же о страхе.

— И ты уверен, что он левша?

— Левша свободнее держит запястье, ему не надо постоянно поправлять угол нажима. И последнее: трудно определить, мужчина это или женщина.

— То есть?

— У женщин буквы более округлые и с меньшим нажимом. Мужской почерк более угловатый. Здесь нет ярких отличий.

— Однако это может быть мужчина?

— Конечно. Может быть и неосознанное подражание почерку кого-нибудь из близких, в частности женщины. Понимаешь, поверхность, на которой это написано, играет против меня и не позволяет продвинуться дальше. В моем деле наибольшую важность представляет исследование самого документа, основанное на трех измерениях, и чтобы в процессе работы документ можно было поворачивать в разные стороны.

— Благодарю, Марк.

— Не за что. Это моя работа. Как обычно, держи меня в курсе.

По просьбе Нико зеркало сняли со стены и доставили в научно-исследовательский отдел. Там же около двадцати одного часа Нико встретился с профессором Вилар. На сей раз, хотя это уже вошло у них в привычку, шутить им не хотелось. Они без промедления взялись за дело, но, несмотря на решимость, их не покидало чувство тоски. Из-за физического состояния жертв и патологоанатому, и комиссару начинало казаться, что они столкнулись с воплощением зла.

— Интуиция тебя не подвела, — заявила Армель, — молочные железы принадлежат первой жертве. Это будет нетрудно подтвердить, но уже сейчас можешь считать, что это факт. Шов хороший, а материалы использованы профессиональные. Можно подумать, что тут поработал специалист.

— Выходит, он ампутировал груди у Мари-Элен Жори, чтобы переставить их на тело Хлоэ Барт, — уточнил Нико.

— И он сохранит груди мадам Барт, — подтвердила профессор Армель. — Следуя твоей логике, он их трансплантирует следующей жертве…

— Он полный отморозок!

— Мизансцена та же: связанная молодая женщина, кляп во рту, плетка, увечья, удар кинжалом. Нож прошел через жизненно важные органы, что вызвало обильное кровотечение, потом смерть. Как и в первом случае, убийца нанес ровно тридцать ударов плетью.

— Значит, это не случайность?

— Мне трудно ответить на этот вопрос.

— Можно считать это уликой. Только куда она ведет?

— А вот это, старик, уже твоя работа. И я тебе не завидую. Теперь приступим к осмотру кинжала. Я аккуратно извлекаю его из живота жертвы.

Профессор Вилар с осторожностью держала в руках, затянутых в хирургические перчатки, орудие убийства и внимательно его осматривала. Лезвие было в крови. Она тщательно всматривалась в одну деталь, замеченную на кинжале.

— Смотри-ка, кажется, он оставил нам небольшой подарок, — произнесла она мрачно.

Нико подошел ближе.

— Видишь, вот здесь, на лезвии. Здесь несколько волосков, которые аккуратно приклеены скотчем. Он дает нам след.

— Что ты об этом думаешь?

— Ничего. Надо все изучить. Я тебе сообщу, как только что-то будет.

— Ты можешь не задерживать результаты?

— Черт бы тебя взял, Нико! Ты что думаешь, я могу спокойно вернуться домой и лечь спать? Я не засну. Останусь здесь и буду все это изучать. Думаю, что и тебя ждет бессонная ночь…

— Судя по всему, да. Я буду у себя, можешь звонить когда хочешь. Может быть, она тоже была беременна?

— Выясню.

Нико ушел со спокойным сердцем: Армель считалась лучшим специалистом. На набережную Орфевр, 36, он приехал около двадцати трех часов, и майор Жоэль Терон тут же к нему присоединился. Мужчины поднялись пешком на пятый этаж. Тут Нико открыл ящичек и вынул оттуда ключ, подходивший к небольшой дверце, которая, казалось, вела на чердак. Они поднялись еще по одной, узехонькой лестнице, где Нико пришлось пригнуться, чтобы не задеть головой низкий потолок. Перед ними было хранилище вещественных доказательств: крошечная комната с белыми кафельными стенами, залитыми неоновым светом. Здесь все время поддерживалась определенная температура для сохранности вещественных доказательств, которые производили гнетущее впечатление: остатки обуглившегося чемодана, служившего для перевозки расчлененного тела отца одного юного преступника, окровавленная одежда, оружие, флаконы разных размеров, чье содержимое не вызывало приятных чувств, — наверное, кровь, слюна, сперма… Нико вытащил веревку, использовавшуюся во время второго преступления, и отрезал от нее кусок, который вручил Терону.

— Проследи, чтобы сравнили оба куска. Нужно знать, один ли поставщик в первом и во втором случаях.

Нико легко перешагнул подоконник и оказался на крыше. Сделал несколько шагов, свежий воздух наполнил легкие. Под ним лежал Париж. Днем вид отсюда был восхитительный. А в этот ночной час сверкающие огоньки одели столицу как будто для выхода на сцену. Зрелище было завораживающее. Терон вышел на крышу вслед за ним, и полицейские обменялись заговорщицкими улыбками. Это была заповедная вершина их территории: ни парижане, ни туристы никогда не видели и не увидят панорамы, открывавшейся с этой крыши. Мужчины вернулись в помещение и спустились в кабинет Нико.

— Итак, я говорил, что ни опросы коллег, ни разговоры со студентами Мари-Элен Жори не принесли ничего нового, — заговорил майор Терон. — Мы еще не закончили, но не думаю, что эта работа что-нибудь даст. За исключением нескольких неоплаченных протоколов о превышении скорости, ей нечего вменить в вину.

— А что с веревкой?

— В Париже шестьдесят два специализированных магазина по продаже парусного снаряжения, приблизительно пятнадцать поставщиков. Я зашел во «Французский флот», это магазинчик на бульваре Шаронн, в одиннадцатом округе. Ты был совершенно прав, это швартов марки «скарелин», восемь переплетенных канатных прядей, употребляется обычно для швартовки судов. Очень мягкий, не становится заскорузлым, не объемный и прекрасно выдерживает резкое натяжение. Это не очень распространенная модель АСD 700, то есть шестнадцать разрывов на килограмм, диаметр 4,9 мм. Ребята составили список парижской клиентуры. Выходим на контакт. Но зайти в магазин, купить бухту и заплатить наличными может кто угодно.

— Нашему герою что, пришла мысль воспользоваться этим швартовом, хотя он ничего не понимает в навигации? — начал рассуждать вслух дивизионный комиссар Сирски. — Среди клиентов магазина не может быть коллег Жори?

— За кого ты нас принимаешь? Естественно, мы это выяснили. Ответ «нет», «нет» и среди студентов, и среди ее близкого окружения.

— Да, это было бы слишком просто… Продолжай и займись вторым образцом. Мы все-таки кое-что выяснили: этот «корабельный» след может что-то дать. Это только начало, Жоэль, продолжаем.

Теперь настала очередь Доминик Крейс появиться в кабинете Нико. Он предложил ей сесть и подал большую чашку кофе. Ее изумрудно-зеленые глаза на уставшем лице сияли в полутьме. Забавно, но он тут же подумал, что ему больше нравится глубокий взгляд темных глаз доктора Дальри. При одной мысли об этой женщине по телу Нико прошла теплая волна.

— Изучение портрета жертвы столь же интересно для следствия, как и определение портрета убийцы, — начала Крейс. — Это важнейший вопрос, и он может пролить свет на природу фантазмов убийцы. В нашем случае Мари-Элен Жори и Хлоэ Барт представляют собой весьма близкий тип. Тридцатилетние, социально успешные, достигли положения в обществе, ведут организованный образ жизни, такие не знакомятся на улице, даже притом что от этого никто не застрахован. В общем, женщины, как говорится, комильфо. Похожи они и физически: хорошенькие брюнетки, рост средний, худенькие. Нет ничего случайного…

В узком коридоре, ведущем к кабинету Нико, раздалось гулкое эхо шагов. На пороге возник Кривен.

— Убийство совершено среди белого дня — и ни одного свидетеля! — с горечью произнес он.

— Время убийства многое может нам сказать об убийце, — вмешалась Доминик Крейс. — В частности, чтобы никто ничего не заподозрил, он может действовать только во второй половине дня. Работа ему это позволяет.

— Если таковая у него есть, — заметил Нико.

— Мы имеем дело с человеком умным, который безукоризненно организует свои злодеяния. Это скорее тип социопата. В принципе, подобные люди делают блестящую профессиональную карьеру. Если он полностью интегрируется, может симулировать эмоции, на которые на самом деле совершенно не способен. По недавним исследованиям, его IQ приближается к ста десяти. Как я вам уже говорила, мы имеем дело с манипулятором, обладающим высоким мнением о себе. Никогда никаких угрызений совести.

— «Семь дней, семь женщин»… Это послание не дает мне покоя, — проговорил Нико. — Можно вычислить начало и конец содеянного. Значит, серийный убийца не зависит от времени, от того, что его неожиданно могут застать. У психопата через все его преступные действия проступает постоянный и настоятельный поиск удовольствия. Он не может вырваться из своего мира.

— Одно другому не мешает, — ответила психолог. — Социопат может наметить себе что-то конкретное, выполнить это и продолжать исполнять свои злодеяния иначе и в другом месте. Кроме того, и вам это известно, серийный убийца подсознательно хочет, чтобы его схватили, и охотно оставляет знаки, чтобы помочь правильному ходу следствия. И наконец, он настоятельно ищет признания, мечтает о нем. Он хочет известности, это важная составляющая его психологического портрета. Возможно, эти семь дней — первая часть некой игры.

— Хммм…

— Это не все, — продолжала Доминик Крейс. — Я считаю, что послание имеет прямую библейскую коннотацию.

— Этого еще не хватало! — не выдержал Кривен. — Библейская коннотация!

— Бытие, глава первая, — уточнила молодая женщина, — Мир был создан за шесть дней, а на седьмой Бог отдыхал. Мне слышится в этой фразе определенный цинизм. Как будто этот тип бросает вызов Богу, а через него и нам всем. По-моему, это парижанин, который живет и работает в столице. Ему от двадцати пяти до сорока лет, он точно представитель белой расы. Любопытно, что серийные убийцы, за редким исключением, всегда белые и склонны действовать внутри своего этноса. Выбирает свои жертвы наш убийца не случайно, что только может подтвердить правило. Больше мне нечего добавить на данный момент.

— Очень хорошо, отправляйтесь спать, — подвел итог Нико. — Завтра встреча утром.

Крейс и Кривен одновременно взглянули на часы. Шел четвертый час утра.

— Слышали? — скомандовал Нико. — Вы отдыхаете, принимаете душ и возвращаетесь как ни в чем не бывало. После восьми утра спуску не дам. Если убийца будет продолжать заявленное, то днем нас ожидает третий труп. Может быть, это для вас последний шанс выспаться до конца недели!

— А ты? — спросил Давид Кривен.

— Я отдаю приказы и не обязан им следовать! Я жду звонка от профессора Вилар. Да и Терон в научно-исследовательском отделе, откуда он должен передать мне информацию. А теперь чтоб духу вашего тут не было!

Нико не пришлось долго ждать: Армель Вилар, верная своей репутации, времени даром не теряла. Она позвонила ему по прямому номеру.

— Как всегда, на месте? — услышал он голос Армель. — В то время, как общественность уверена, что полиция живет-поживает и в ус не дует!

Нико расплылся в улыбке. Армель никогда не изменяло чувство юмора, да и энергии ей было не занимать.

— Я просто чокнулась от этой работы, но похвастаться в общем-то нечем, — сообщила Армель. — Этот мерзавец прекрасно знает наши методы работы. Волосы я передала доктору Тому Робену из научно-технического отдела. Вытащила из постели, и все для тебя. Он лучший молекулярный биолог, которого я знаю.

Это был удар: все знали пристрастие Нико к научно-исследовательскому центру в Нанте. Армель также считала эту навязчивую идею комиссара полным идиотизмом и теперь старалась мягко сообщить ему, что сделала все по своему усмотрению.

— Дай ему двадцать четыре часа, и он выдаст тебе всю информацию, которую только можно выжать, — добавила она. — Но лучшую новость я приберегла тебе на десерт. Хлоэ Барт была беременна!

— Не может быть!

— Ты слышал, что я сказала. Один месяц. В точности как Мари-Элен Жори…

— Думаешь, здесь может быть какая-нибудь связь?

— Я не мисс Марпл! Коп у нас ты. Тем не менее мне кажется это странным, ты не находишь? Это могло бы означать, что наш подопечный получил доступ к конфиденциальным медицинским данным о жертвах, и могло бы сузить разброс поисков. Но мы не можем утверждать…

— Этот тип, судя по всему, ненавидит молодых хорошеньких брюнеток, наслаждающихся определенным социальным успехом, и… беременных. Представь себе, сколько женщин подходят под это описание во всем Париже!

— Ну, Нико, не вешай нос. Ты у нас лучший. Если кто-то и может ухватить этого гада, то только ты.

И она повесила трубку.

Без четверти четыре утра. Комиссар Жан-Мари Рост возник в кабинете у Нико, проработав всю ночь над обеспечением связи между группами Кривена и Терона. Чувство долга у Роста было прекрасно развито, как и у всех, работавших на набережной Орфевр.

— Я только что соединил Терона с доктором Томом Робеном из научно-исследовательского отдела, — проговорил глава подразделения. — Но начну с веревок… Ты сидишь? Робен сообщает, что это так называемые «любовные узлы», или восьмерки.

— Любовные — что? Узлы? Это еще что такое?

— Это два конца, соединенные один с другим с одной стороны, их переплетают, а потом снова привязывают с другой стороны. Получается нечто вроде скользящего узла. Если тянуть сверху, узел не поддается, но если проделать это в противоположном направлении, концы легко разъединяются. Часто используется моряками. Техника хорошо освоена убийцей, но известна немногим. Доктор Робен, когда говорил о ней, употребил слово «романтический».

— Странное понимание романтизма!

— И я так думаю. Далее: человек, вяжущий эти узлы, левша. Вывод сделан на основании изучения направлений движения, необходимых при выполнении подобных узлов. В обоих преступлениях употреблена одна и та же веревка. Соответственно у нас есть доказательство, что убийца один и тот же. Образцы совпадают: химия, цвет, физические характеристики. Что касается послания, написанного кровью на зеркале в ванной, то отчет еще не готов. Группа крови и резус-фактор совпадают с кровью жертвы. Доктор Робен попытался с помощью специальной методики выявить отпечатки пальцев в крови: образец замачивается в растворе, пять минут ждем, потом опрыскиваем водой, и готово. Только вот отпечатков никаких!

— Жаль, конечно, но хорошо, что попробовали!

— Еще бы. Робен попробовал провести идентификацию ДНК. Предварительные результаты будут через двадцать четыре часа. Но не надо иллюзий: убийца использовал кровь жертвы и был очень осторожен. Кроме того, одежду подвергли специальному прочесыванию, но следов никаких. И наконец, профессор Вилар передала волоски, обнаруженные на лезвии кинжала, Робену. Анализ ДНК делается. Результаты также через двадцать четыре часа.

— Это все?

— Что значит — все? Звони Тому Робену, доктору биологических наук, биохимику, молекулярному биологу, генетику, специалисту по так называемым форанзическим наукам…

— Каким наукам?

— Форанзическим… Он специалист по сбору, сохранению и оценке улик. Ну что, съел?

— М-да… Мы знаем, что преступник левша, специалист по морским узлам, по «любовным узлам» в частности, он полностью социально интегрирован, у него проблемы с образом матери и он специализируется на молодых брюнетках.

— Моя жена — блондинка, — не удержался Рост. — Я могу спать спокойно.

Он хотел пошутить, но за этими словами скрывалась правда, и Нико не знал, как ему реагировать.

— Она ждет нашего первого ребенка… — Слова Жан-Мари Роста прозвучали почти как извинение.

8. Фантазмы…

Первым амбициозную программу борьбы с преступностью предложил Людовику XIV Кольбер, он же создал и должность лейтенанта полиции. Сама же полиция обосновалась на набережной Орфевр в 1792 году, во время революции. Однако нынешний адрес — набережная Орфевр, 36, — относится к более позднему периоду, к 1891 году, когда бригада сыскной полиции заняла здесь третий этаж. Со времен Видока, ставшего начальником полиции в 1811 году, до «Тигров» Клемансо веком позже каких только знаменитых дел и удивительных расследований здесь ни видела набережная Орфевр, каких только легендарных преступников и сыщиков не видели эти стены! И весь этот эпос мог родиться только благодаря интуиции и рвению преданных людей. Нико чувствовал себя продолжателем традиций. Испытывал чувство подлинной ответственности по отношению к своим предшественникам. И, выходя из зданий уголовной полиции, он с уважением задерживался у бюста Альфонса Бертильона, который был назначен начальником службы уголовной полиции в конце XIX века и стал отцом антропометрических измерений и собирательного портрета преступника.

Было пять часов утра, когда Нико открыл дверь собственной квартиры, — ложиться спать было уже поздно. Он надел спортивный костюм и отправился на пробежку. Полтора часа его спортивные туфли мелькали по парижской мостовой. Движение ему было необходимо: мускулы постепенно разогревались, тело начинало чувствовать ритм, и быстрые, размеренные движения ног становились просто автоматическими, сердце билось ровно. Нико сконцентрировался на физическом упражнении, постарался забыть все, что касалось расследования. Постепенно стал вырисовываться другой образ: он увидел, как улыбается Каролин. Эта женщина нравилась ему и вызывала желание. Нико пересек парк Андре Ситроена, добежал до Марсова поля и Военного института, здесь он решил увеличить темп и домой ввалился, тяжело дыша. Однако нервное напряжение последних дней исчезло, и он был готов к свиданию в больнице Сент-Антуан. Нико принял душ, тщательнее, чем обычно, оделся, надеясь произвести благоприятное впечатление. Он послал ироничную улыбку своему отражению, наблюдавшему за ним из зеркала в ванной, — Каролин определенно не устоит.

Засунул пистолет в карман — не без надежды произвести впечатление на молодую женщину — и вышел из дома. Он почти забыл, что отправлялся на малоприятную медицинскую процедуру: ему предстояла встреча с доктором Дальри, и от этого он был счастлив.

* * *

Сильви Сирски смотрела на стоявший перед ней завтрак: темные мысли настойчиво выгоняли из ее головы остатки хорошего настроения. У нее уже стало привычкой покатать по столу таблетки, которые она принимала по утрам и вечерам, и только потом проглотить их. Депрессия — диагноз был поставлен уже давно. Конечно, жизнерадостной ее никогда назвать было нельзя, но теперь постоянное мрачное настроение стало ее просто беспокоить. Из-за мыслей о самоубийстве она отправилась к врачу. Дорогие, но необходимые ей сеансы психотерапии не помогали избавиться от страхов. Кто виноват? Она сама! Именно это старался ей внушить психотерапевт. Ей необходимо взять себя в руки, ей не обрести психологического равновесия, если она не прекратит мучить себя упреками и угрызениями совести. Проблема была ей известна, потому что у нее было имя — Нико. Они встретились семнадцать лет назад. Она тут же влюбилась в этого красивого юношу, который, казалось, не замечал, что он нравился женщинам. Она просто обезумела от той нежности, которую он ей дарил. Он не был похож на тех молодых людей, которых она знала раньше. Ему было важно только одно: чтобы ей было хорошо. Когда она объявила ему, что беременна, он на ней женился. Но ее все время мучил вопрос: не будь Дмитрия, произошло бы это или нет? Дверь в комнату сына открылась, и на пороге появился он сам. Дмитрий был настолько похож на своего отца, что каждый раз ей приходилось бороться с охватывавшим ее при виде собственного сына отчаянием. Она почувствовала, что вот-вот заплачет. Любым доступным ей способом нужно было выйти из этого состояния.

* * *

Этим утром тишина собственного кабинета пугала ее. Он находился под самой крышей, и, чтобы добраться сюда, нужно было пройти не один коридор и подняться не по одной лестнице, — хорошего самочувствия это не добавляло. Она сидела за скромным рабочим столом и смотрела в узкое окно: решетка, защищавшая его с внешней стороны, вызывала ощущение, будто она находится в камере, и от этого по спине бежали мурашки. Уж лучше было смотреть в другую сторону, там на стене красовалась афиша «Людей в черном — 2», про тех, кто сражается с неизвестно откуда взявшимися монстрами. Впрочем, персонажей, от которых можно было прийти в ужас, хватало и в ее профессиональной жизни. Студенты психологического факультета часто специализировались на изучении жертв — это происходило рефлекторно — из-за сострадания или желания противостоять насилию. Она же сразу выбрала противоположную сторону — самих преступников на сексуальной почве — и отдалась этому страстно, просила даже разрешения на прямые контакты с убийцами, находившимися в заключении: она хотела понять, что же ими движет. Она была прекрасно подготовлена к своей миссии, которая подразумевала участие в расследовании убийств и облавах на психопатов разного сорта. Она помнила свой первый труп — после этого три дня не могла проглотить ни куска мяса! Теперь эта стадия была позади, она оделась в броню и научилась держать дистанцию между профессиональной и частной жизнью, причем настолько хорошо, что друзья и родственники пребывали в неизвестности по поводу ее опытов в Уголовной полиции. Ее друг не должен был задавать вопросов, таковы были правила игры, даже если ему было трудно им следовать. Они встретились восемь месяцев назад на обеде у общих друзей. Сумрачный брюнет, он сразу же произвел на нее впечатление, хотя она была не из тех, кто позволял возобладать над собой первым впечатлениям. Он открыто клеил ее весь вечер и в конце концов той же ночью оказался у нее в постели. С тех пор они не расставались, потому что их совместная жизнь ни в чем не напоминала обычные рутинные отношения. Она залилась краской от одного воспоминания о тех нескольких ночных часах, которые они провели вместе. Когда она вернулась домой на рассвете по приказу дивизионного комиссара Сирски, Реми еще не спал. Стоило ей появиться на пороге, как он уже набросился на нее. Они даже не успели дойти до постели. Доминик Крейс не сомкнула глаз ни на минуту.

* * *

Восемь часов утра. Медицинская сестра встретила Нико в смотровой, где стоял топчан, монитор, шкафы и раковина. По ее просьбе он снял пиджак и галстук, вынул из кармана оружие. Потом лег на левый бок, приняв позу эмбриона. Сестра привела в действие некий стародавний, здорово изогнутый механизм, и теперь верхняя часть туловища Нико почти свешивалась с топчана.

— Отлично! Доктор Дальри будет минут через десять, — возвестила дама, и голос у нее был настолько властный, что спорить даже желания не возникало. — Я вас оставляю. Надеюсь, вы достаточно взрослый, чтобы побыть несколько минут в одиночестве? — Теперь в вопросе прозвучала ирония.

Пока он думал, отвечать или нет, ее уже и след простыл. Минуты проходили, потом в коридоре послышались шаги. Вошла Каролин Дальри, еще красивее, чем он ее помнил. Ему даже захотелось, чтобы всего этого не было, но женщина стояла перед ним, живая, решительная и бесконечно очаровательная. Взгляд ее нежных глаз успокаивал. По комнате она перемещалась с достоинством, даже если надо было просто дойти до раковины и тщательно вымыть руки. Затем она уселась на высокое сиденье перед монитором в нескольких сантиметрах от него. И тут же теплая волна нахлынула и затопила его.

— Здравствуйте, месье Сирски. Если вы не будете двигаться и будете дышать как положено, процедура продлится три-пять минут. Я введу фиброскоп вам в рот, далее — по пищеводу вплоть до двенадцатиперстной кишки. Это эластичный шланг, внутри которого находится оптическое волокно длиной шестьдесят сантиметров. С помощью него я смогу осмотреть ваш пищеварительный тракт и взять анализы для выяснения, не бактериологический ли характер носят очаги воспаления. Для того чтобы фиброскоп легко прошел в пищевод, вам нужно сделать энергичное глотательное движение. Но главное — расслабьтесь и глубоко дышите, это самое главное, иначе процедура будет мучительной и для вас, и для меня.

Она улыбнулась. Сердце у него защемило.

— Это не очень приятно, и вам может показаться, что вы задыхаетесь. Но это только ощущение, волноваться нечего. Есть у вас вопросы?

— Нет, я полностью вам доверяю.

— Прекрасно. Смотрите на меня и не дергайтесь. Широко откройте рот. Сестра сначала обработает вам слизистую анестетическим спреем. Похоже на ощущения, которые вы испытываете, когда вам лечат зубы, — нёбо и гланды теряют чувствительность. Минут через двадцать это ощущение исчезнет.

Сестра исполнила свою миссию, доктор Дальри поднесла руки ко рту пациента и осторожно ввела в него фиброскоп. Ощущение было действительно не из приятных, но Нико постарался не двигаться, как будто полностью владел собой. Он не мигая смотрел на молодую женщину, стараясь воспользоваться каждым мгновением, проведенным рядом с ней, пусть даже в столь маловыигрышном положении. Врач его хвалила за правильное поведение, постоянно подбадривала, показывая, как продвигается фиброскоп. Ее присутствие было лучшим лекарством от стресса в подобный момент. Действительно, самое большее через пять минут, как и было сказано, процедура закончилась. Нико был почти в отчаянии.

— Желудок в прекрасном состоянии, — объявила Дальри. — Есть, как я и думала, небольшое воспаление в области двенадцатиперстной кишки. Ничего серьезного, это отлично лечится. Но надо было в этом убедиться.

— И какова наша дальнейшая программа? — спросил Нико, вдруг почувствовав себя свободно.

— Я выпишу вам рецепт. Три месяца будете принимать противокислотные препараты и попробуете немного изменить вашу жизнь: отдых, спокойствие, сбалансированное питание…

— Это не актуально…

— Это означает, что кривая преступности растет?

— Именно так.

— Хорошо! Можете одеваться и забрать свое оружие.

— И это все?

— Что значит — все?

— Больше ничего? Когда я вас снова увижу?

— Приходите месяца через два.

— Так долго?

Доктор Дальри рассмеялась:

— Обычно пациенты скорее радуются, когда я им сообщаю подобную новость. Это означает, что все хорошо, месье Сирски. И вас это должно радовать. Как только у меня будут результаты анализов, я вам сообщу, не нужно ли изменить назначения. Но сомневаюсь…

— А… ладно… спасибо…

Нико не знал, как продолжить разговор. Что говорить? Что он считает, что она соблазнительна, и что он хотел бы встретить ее в несколько иной обстановке? Она протянула ему руку, которую он с неохотой пожал — рукопожатие означало конец проведенному вместе времени. Нико вышел из смотровой. Внутри него образоваласьполная пустота. Он открыл уже было дверь на улицу, но решил вернуться. Навстречу ему шла сестра, проводившая подготовительные процедуры.

— Простите, мадам, — остановил он ее, — не знаете ли, в котором часу доктор Дальри заканчивает сегодня работу?

Сестра смерила его удивленным взглядом:

— Я не могу сообщать подобного рода информацию, месье.

Настаивать было нечего, однако Нико не успокоился и вытащил свой жетон полицейского.

— Я повторяю свой вопрос! — раздраженно заявил он.

— Вы что думаете, что врач работает от и до? Что за наглость! Доктор Дальри заканчивает поздно вечером, если у нее нет ночного дежурства.

Нико поднял руки — все-все, сдаюсь! — и, ни слова не говоря, зашагал прочь.

Каролин Дальри переходила от одного пациента к другому. Больница была ее жизнью. У нее были прекрасные способности, но то и дело приходилось доказывать, что она достойна докторской степени, полученной в тридцать шесть лет. Ни минуты отдыха, впрочем, подобное поведение заставляло замолчать завистливых коллег в белых халатах. Она сдала экзамен на степень бакалавра в пятнадцать лет и давно привыкла сражаться на территории, не предназначенной для ее возрастной категории.

— Доктор! Каролин! — окликнули ее из коридора.

Каролин обернулась: к ней ринулась сестра из приемного покоя.

— Ваш пациент, ну, знаете, этот комиссар полиции, он меня спрашивал, в котором часу вы сегодня заканчиваете. Даже сунул под нос свой жетон, чтобы получить информацию! Я ему, конечно, объяснила, что мы здесь не работаем от сих и до сих. Он ушел несолоно хлебавши. Он к вам неравнодушен, доктор! — заключила сестра, хитро взглянув на Дальри, и повернулась на каблуках.

Комиссар Сирски! Наверное, бабник, подумала Каролин.

* * *

Бессонная ночь. Профессор Армель Вилар домой не пошла. Да и зачем? Пока она приводила в порядок труп второй жертвы, ей в голову пришло мудрое решение: заняться административными делам, ведь на них никогда не хватает времени. На письменном столе кипами громоздились медицинские отчеты, которые надо было перечитать и подписать. Она рьяно взялась за дело, от которого ее отвлекли только звуки шагов в коридоре: первые служащие Патологоанатомического института направлялись к своим рабочим местам. Тут она подняла голову и протерла глаза. В кабинете появился один из коллег с чашкой дымящегося кофе в руках.

— Госпожа директор, вот и кофе, — объявил он, ставя чашку прямо перед ней.

— Спасибо, Эрик, очень мило с вашей стороны. Кофе действительно кстати.

— Судя по всему, вы отсюда не уходили. Нашли что-нибудь интересное?

— О чем вы?

— Ну что вы… У нас все знают, что вы приехали сюда вчера вечером из-за второй жертвы серийного убийцы. Разве не так?

— Я решила назвать его «парижский бичеватель», так легче. Он наносит своим жертвам тридцать ударов плеткой, ни больше ни меньше, ровно тридцать, а потом — удар кинжалом. Не очень-то веселая картинка, а? Этот тип прекрасно осведомлен о наших технологиях, а значит, и чертовски осторожен.

— Но профессор Вилар и дивизионный комиссар Сирски располагают всем необходимым, чтобы найти его, не так ли?

— Мне не нравится столь циничный тон, доктор Фьори.

Молодой человек заговорщицки подмигнул Армель и скрылся за дверью. Профессору Вилар приходилось порой ставить на место этого доктора Фьори. Правда, некоторые коллеги находили, что этот цинизм только добавлял ему обаяния, но до дивизионного комиссара Сирски молодому человеку было далеко. Там была другая закалка, но комиссар — птица не их полета: Сирски искал идеальную женщину, ту, в которую он без ума влюбится с первой встречи. На самом деле он был просто романтиком, даже если сам этого не осознавал. Она надеялась, что он сможет встретить свою мечту до того, как будет слишком поздно. Потому что это «поздно» подстерегает нас на каждом углу — об этом свидетельствовали трупы, лежавшие в соседнем помещении.

* * *

Девять тридцать. Комиссар Сирски сидел прямо перед Коэном, загнавшим в угол рта толстую сигару. Комиссар Рост, майоры Кривен, Терон и психолог Доминик Крейс заняли свои места вокруг стола.

— Хватит ходить вокруг да около, — заявил заместитель директора Уголовной полиции. — Сегодня после обеда надо ждать третий труп. Мы имеем дело с серийным убийцей. С этого момента все остаются на рабочих местах вплоть до его ареста. Надеюсь, вы располагаете наконец серьезными уликами, чтобы мы могли сесть ему на хвост.

— Веревка и морской узел, — выдвинул предложение Нико. — Это что-то может дать. Кроме того, и первая, и вторая жертвы были беременны, это тоже может быть следом. Надо разрабатывать оба этих направления. Что касается волосков, снятых с кинжала, результаты будут завтра, если они, конечно, что-нибудь дадут.

— А как насчет предотвращения третьего убийства? — поинтересовался Мишель Коэн, — Мысли есть?

Нико тяжело вздохнул:

— Собрать пресс-конференцию?

— У нас есть что заявить? — поинтересовался его начальник. — Что все тридцатилетние брюнетки из зажиточных слоев населения, к тому же беременные, не должны никому открывать дверь?

— А почему бы и нет? — вмешалась Доминик.

— Нам необходимо передать это сообщение во все комиссариаты Парижа, — продолжил ее мысль Жан-Мари Рост. — В этом случае почему бы не обратиться к прессе? Ведь утечка информации все равно произойдет, и очень скоро. И долго мы не сможем избегать вопросов журналистов. А так мы берем инициативу и стараемся воспрепятствовать худшему развитию дел.

— Которого все равно следует ожидать, — отрезал Коэн, — проведем мы пресс-конференцию или не проведем. Не тешьте себя иллюзиями. Но я не возражаю. А ты, Нико?

— Почему бы и нет?

— Директор хочет видеть нас у себя около полудня. Там будут префект и прокурор. Сразу и решим, организовывать ли встречу с журналистами. А пока необходимо что-то предпринять, даже невозможное. Жду обнадеживающих новостей в ближайшие часы. Докажите, что вы достойны работать на набережной Орфевр, тридцать шесть.

* * *

Никаких сомнений, ему этого не хватало. Убийство становилось необходимостью, но оно приносило столь кратковременное наслаждение, что требовалось продолжение, нужна была следующая женщина, чтобы заполнить зияющую пустоту. Свист плетки, кровь, слезы… и насыщение этими слезами. Он не был таким идиотом, чтобы раскидываться своей ДНК на месте преступления, он сдерживался, и только дома, после всего, заслуженно отдавался наслаждению.

Следующая жертва не заставила себя ждать. В нескольких метрах от него появилась худенькая красивая брюнетка с длинными волосами, такая, как он любил: счастливое лицо, на губах улыбка, решительная походка. Он смешает ее с грязью. От боли она потеряет разум. И никогда не сможет найти ответ на вопрос, мучивший, наверное, их всех: «Почему именно я?»

* * *

Ее муж должен был вернуться поздно и, конечно, без сил. Двухдневная командировка наверняка сделала свое дело. Она решила приготовить ему сюрприз. И прекрасно знала, как к этому приступить: легкий обед, хорошее вино, тонкое постельное белье… Блистательное начало! Тем более ей было что ему сообщить. Он, наверное, сойдет с ума от радости, ведь он мечтал об этом с того дня, как они познакомились…

9. …И реальность

Региональным директором Уголовной полиции Парижа была женщина. Николь Монтале было пятьдесят пять, коротко стриженные волосы, темные глаза, рост метр шестьдесят восемь. Строгий костюм цвета мокрого асфальта, две скромные жемчужинки в ушах лишь подчеркивали ее женственность. На руке только обручальное кольцо. Все ее движения и голос говорили о естественной привычке управлять. Впрочем, надо признаться, ей это шло. Подняться до столь высоких этажей власти в полиции дело непростое, а женщине на подобные подвиги сил надо было потратить в несколько раз больше. Она бесспорно заслуживала свое назначение и прекрасно знала, как выжить и не дать себя уничтожить полицейской машине, — насилие на местах, расследования, приказы, административная ответственность. Нико редко общался с ней напрямую, но каждый раз после подобных встреч у него поднималось настроение и в голове прояснялось.

Он улыбнулся своим мыслям. За годы совместной жизни с Сильви она ему не однажды говорила, что в нем есть нечто женственное, и уверяла, что не знала мужчины столь же чувствительного, как он, столь же хорошо понимавшего женщин. Он всегда понимал их стремления, трудности, с которыми им приходилось сталкиваться в этом все еще мужском мире… Сильви даже уверяла, что у него есть шестое чувство — понимание женщин. И от этого ревновала еще больше.

Но как можно было не восхищаться Николь Монтале? Нико прекрасно видел осуждающие взгляды, которыми награждали «госпожу директрису» некоторые его коллеги. Прозвище звучало неубедительно и выдавало зависть: как будто женщина по определению не могла работать на подобной должности. Нико прекрасно понимал, что ей пришлось сражаться, чтобы преуспеть в профессиональной жизни, и при этом надо было не попасть в ловушки, расставленные этими идиотами. За это он только больше уважал ее и гордился, что работает под началом такой женщины.

В кабинете Николь Монтале один за другим появились прокурор Республики и префект. Выглядели оба прекрасно и производили впечатление людей, достигших верха социальной лестницы. В третьем, сопровождавшем их мужчине Нико узнал Александра Беккера, судью, который был назначен вести это дело. Обращаться теперь за всем нужно было к нему. Нико уже приходилось с ним работать, но он ничего не мог сказать об этом человеке — между ними установились отношения некой безразличной терпимости.

Естественно, Николь Монтале взяла ведение встречи на себя. Она сидела напротив пяти мужчин и не производила впечатления человека, который плохо знает, что ему нужно делать. Открыла досье, за несколько минут до этого врученное ей комиссаром. На первой странице красовались фотографии двух жертв, и Нико подумал, что это бестактно. Не потому, что это должно было смутить мадам Монтале, — подобные эскапады ей приходилось выдерживать регулярно: мол, нечего церемониться, раз баба взялась за подобную работу. Нико рассердился на Коэна, который позволил таким образом составить досье, — впрочем, может быть, это была его собственная инициатива…

— Господа, мы собрались здесь, чтобы обратить внимание на уголовное дело чрезвычайной важности и убедиться, что расследование движется в правильном направлении. Совершенно очевидно, что в Париже орудует серийный убийца, жертв он выбирает однотипных.

Резким, чуть ли не яростным движением она положила фотографии в центр стола — пусть каждый оценит.

— Убийца выбирает для своих преступлений послеобеденное время, — продолжила она. — Ему от двадцати пяти до сорока, белый, левша, умеет вязать морские узлы и прекрасно накладывает кожные швы. Он социопат, методичен и организован. Цифра тридцать обладает для него особым значением — именно столько ударов плетью наносит он каждый раз жертве. У него проблемы с образом матери, на что указывает факт ампутации молочных желез. К тому же он наносит жертвам и удар в живот. Кроме того, он бросает нам вызов, о чем свидетельствует послание, оставленное им для нас в квартире Хлоэ Барт. Мы думаем, что он будет совершать убийства каждый день вплоть до воскресенья. Если верить выводам наших следователей, сегодня днем смерть от пыток и удара кинжалом ждет еще одну молодую женщину.

— Сколько у вас людей? — задал вопрос префект полиции, непосредственный начальник мадам Монтале.

— Две группы уголовной бригады, то есть дюжина полицейских, находящихся в распоряжении их секционного начальника, комиссара Роста, и дивизионного комиссара Сирски, который присутствует здесь, — ответила Монтале. — Им помогает наш психолог. Этого достаточно. Другие бригады работают на других направлениях.

— И преступник никогда не попадал в поле зрения полиции? — спросил прокурор.

Николь Монтале презрительно улыбнулась:

— В нашем распоряжении электронная картотека отпечатков пальцев и генетических образцов. Хорошо бы еще иметь и отпечатки преступника! Однако давно уже пора составить единую картотеку всех убийц, орудовавших у нас в стране, все данные должны быть собраны в одном месте. Полиция давно ждет основную базу данных.

— Нам известна ваша привязанность к проекту SALVAC, — вмешался в разговор префект. — Министр внутренних дел оценил ваше выступление и пообещал способствовать продвижению проекта. Он говорит даже о создании подразделения полиции, специализирующегося в сопоставлении убийств и нападений.

Николь Монтале оживленно кивнула с нетерпеливым одобрением.

— Вы правы, это может подождать, — согласилась она. — Месье Сирски, доложите о деле, которым вы руководите.

— Сегодня с утра мы посещаем все парижские магазины, специализирующиеся на продаже морских материалов. Ищем также нечто общее между жертвами, поскольку обе оказались беременными. Ждем результатов анализа волосков, оставленных для нас убийцей, и крови, которую он использовал для надписи. Не стоит пренебрегать этими данными, постараемся выжать из них все возможное.

— Естественно, что еще нам остается? — обреченно заметил судья Беккер. — Будем ждать, пока он совершит новое убийство.

— Мы собираемся передать заявление во все комиссариаты столицы, чтобы они усилили бдительность постовых и усугубили контроль, — ответил Нико.

— Господин Коэн предлагал организовать пресс-конференцию, — напомнила Николь Монтале. — Журналисты доберутся до этого дела в ближайшие часы. Может быть, нам стоит воспользоваться форой и предупредить население самим.

— Кто этим займется? — спросил префект.

Прозвучавший вопрос означал молчаливое одобрение, но одновременно префект явственно показывал, что инициативу в подготовке этого сообщения он на себя брать не собирался. Дело разрасталось на глазах, и некий предохранитель в случае возникновения сложностей изобрести не мешало.

— Этим займется Коэн, — прозвучало решение госпожи Монтале.

— Прекрасно, — одобрил прокурор, — Судья Беккер будет в распоряжении ваших служб, мадам.

— Ну а я, — заключил префект, — сию же минуту отправлюсь к министру внутренних дел.

Стоило Нико вернуться к себе в кабинет, как зазвонил телефон. Таня. Нико раздумывал несколько секунд, брать ли трубку, — у него была гора срочных дел, — но в конце концов решил ответить сестре.

— Ну и что фиброскопия? — тут же услышал он на другом конце провода.

— Нужно полечиться месяца три. Небольшое воспаление двенадцатиперстной кишки. Ничего серьезного, можешь не волноваться.

— Слава богу, я рада. Но все-таки поберегись. Слушай, я звоню тебе еще по поводу нашего обеда…

— На этой неделе у меня просто нет времени, — прервал ее Нико. — Тяжелое расследование, мне работать день и ночь.

— Даже если у нас будет доктор Каролин Дальри?

Нико онемел. Как такое могло случиться?

— Ну что молчишь? Сегодня вечером, в полдевятого — в девять, у нас дома. Впрочем, у Алексиса к тебе срочное дело. Он не захотел сказать, что такое.

Отказаться от обеда с Каролин Дальри, даже в той ситуации, в которой он находился, было невозможно.

— Хорошо, я постараюсь, — уступил Нико.

— Я не сомневалась! Ты положил глаз на прекрасную Каролин!

— Не глупи.

— Ну скажи, ты влюбился?

— Не так быстро, Таня. Не гони коней.

— Он признался! Гениально! Я почувствовала некоторую дрожь в ее голосе, когда я ей сообщила, что мы обедаем вчетвером — мы, ты и она. До вечера, братишка!

Нико шумно выдохнул: от сестры невозможно было что бы то ни было скрыть, а это не всегда приятно. Но времени на досужие мысли у Нико не было: пришел мейл из института в Нанте. Поль Террад действительно был отцом ребенка Мари-Элен Жори. Анализ на отцовство это полностью подтвердил. В человеческих клетках сорок шесть хромосом, они расположены парами и образуют спираль ДНК. Эти хромосомы идентичны во всех клетках организма. Ребенок получает их по двадцать три от отца и матери, что и дает возможность доказать родственные связи между двумя людьми. Для этого достаточно сравнить их генетический материал. Результат, впрочем, был ожидаем. Ответ на загадку не стоило искать в окружении жертвы. Дело было сложнее и извращеннее.

* * *

Настроение у Флоранс было шаловливое. В руках у нее был темный пакет, перевязанный ярко-голубой лентой, с шелковой ночной рубашкой цвета морской волны, напоминавшей цвет ее глаз. В самый раз, чтобы произвести впечатление на мужа: ему нравилось хорошее белье. И, глядя на нее, он забудет усталость, накопившуюся за все последние дни. Напряжение как рукой снимет — она знала, как за это взяться. Флоранс купила его любимое белое вино — Сент-Круа-дю-Мон, к которому она подаст фуагра с белым хлебом. И все это при свете свечей… Атмосфера должна быть романтической.

Она уже подходила к своему дому на площади Пети-Пер. На фасаде из необработанного камня была установлена памятная доска, текст на которой она знала наизусть. «С 1941 по 1944 год в этом здании находился генеральный комиссариат по делам евреев, инструмент антисемитской политики правительства Виши. Доска установлена в память французским евреям, ставшим жертвами этой политики». Флоранс была еврейкой, и то, что она жила именно в этом историческом месте, было для нее своеобразным реваншем, ценность которого она даже не могла как следует объяснить сама себе. Она набрала код на домофоне. Их квартира была на пятом этаже, и Флоранс не уставала любоваться с роскошной террасы церковью Нотр-Дам-де-Виктуар. Она убрала покупки и поставила вино охлаждаться. До вечера было сколько угодно времени. Горячая ванна, макияж, ногти — все должно было быть безупречно.

* * *

Звонок в дверь прервал ее мечтания. Человек, который нажал кнопку звонка, наслаждался тем временем небольшой площадью во втором округе, восхитительным фасадом церкви, посвященной Деве Марии, и венчавшим его двухметровым каменным крестом. Самый центр Парижа — всего несколько метров от площади Виктуар и конной статуи Людовика XIV. Несмотря на оживление, никто не сможет прервать его свидание с жертвой. Можно никуда не торопиться, никто ничего не услышит и не заметит. От предвкушения по спине пробежала дрожь удовольствия. Потом он снова почувствовал неутолимую ненависть, она поднималась из глубины души и, как это случалось с ним каждый раз, несла с собой арктический холод. Он представил себе ужас жертвы, страдания изувеченного тела, потом смерть как избавление. И в конце он займется мизансценой: это будет происходить в странной тишине, которая наступит после мучений, — удовлетворение от выполненной работы, достигнутое благодаря самообладанию и точности движений. Все это будет сейчас. Движение за дверью. Тень у глазка. Лязг засова. На пороге стояла хорошенькая брюнетка и широко улыбалась… Это была ее последняя улыбка.

* * *

Нико не знал ни минуты передышки, он шаг за шагом следил за продвижением своих войск. Двенадцать человек во главе с комиссаром Ростом заходили в каждую лавочку, торговавшую морским снаряжением, присматривались к каждой мелочи в жизни Мари-Элен Жори и Хлоэ Барт. И та и другая ждали ребенка, — может быть, это входило в сценарий, установленный преступником. Значит, у него был доступ к информации, поскольку женщины эти ходили к разным гинекологам и сдавали анализ крови, обязательный в начале беременности, в разных лабораториях. Между их жизнями не было ни одной общей точки. Но сами женщины соответствовали наваждениям убийцы. Нужно было влезть в его шкуру. Что за безумная идея требовала своего воплощения? За что он хотел отплатить жизни? Человек не становится убийцей, проснувшись однажды, его личность начинает строиться уже в детстве. Ему наверняка пришлось вынести мучения — моральные или физические. Эта необходимость убивать, неутолимая страсть мучить, неудовлетворенность, которую он постоянно испытывал, прекратят грызть его только тогда, когда его арестуют и посадят под замок. Понять, что же этот человек думает, было необходимо, чтобы наконец сдвинуть это дело с мертвой точки.

Из-за пресс-конференции Нико пришлось оставить свою кропотливую работу: Мишель Коэн требовал его присутствия. Их ждали радиожурналисты, журналисты из газет и с телевизионных каналов. Пройдет немного времени, и вся Франция окажется в курсе этих трагедий. Коэн кратко изложил факты, он не слишком вдавался в детали и выбирал слова, чтобы не спровоцировать паники. Особенно внимательно он попросил отнестись к сообщению молодых женщин, которые хотя бы отдаленно напоминали двух жертв. Стоило ему закончить, как посыпались вопросы. Нико ответил на них, затем уже отдельно дал несколько интервью радиожурналистам. В зале было слишком шумно и звук был плохой… Коэн и Нико спокойно и любезно приняли правила игры: им необходимо было привлечь прессу на свою сторону, это имело главенствующее значение для продолжения дела.

* * *

Он испытывал почти сексуальное удовольствие. Еще несколько мгновений наслаждался видом бездыханного тела и устроенной им мизансценой. Он собирался уходить. Вернется домой — займется любовью с женой: ему нужна была разрядка. Жена просто сходила с ума от силы его желания. Она, вероятно, принимала это за разделенную страсть. Но от ее любви ему было ни жарко ни холодно. Она была просто предметом, позволявшим ему удовлетворять свои желания, и только из-за этого она еще не распрощалась с жизнью. Но, лаская ее, он будет думать о своей последней жертве, о каждой проведенной с ней минуте, о том, какие мучения заставил эту жертву принять.

* * *

Все комиссариаты Парижа молчали. Третьей женщины не было. На часах — восемь, а на лицах сотрудников — усталость. Все они приготовились к третьему трупу и к следовавшей за ним суете. А тут — ничего. Полное спокойствие. Расследование продвигалось медленно, а из-за отсутствия вещественных доказательств оно становилось просто тяжелым. Неужели убийца решил отложить партию? По лицам было видно, что никто в это не верил. Тогда в чем дело? Что-то помешало? Нико попытался представить себе, что могло случиться: непредвиденное собрание, изменившее расписание убийцы… Как же он должен был переживать, что не мог отдаться своим садистским наклонностям! А раз так, Нико мог позволить себе заглянуть к сестре. Ему были необходимы новые впечатления. И лучшего лекарства, чем встреча с Каролин Дальри, придумать было нельзя.

Нико появился у Тани около девяти. И сразу понял, что с его зятем, который всегда был воплощением спокойствия, творилось что-то странное. Стоило Нико переступить порог, как Алексис заявил, что должен срочно поговорить с ним. Нико кивнул, но ему было важно увидеть Каролин — все остальное могло подождать. Таня с заговорщицким видом бросилась к брату. Она была очень хороша и удивительно на него похожа. Мужчины не могли устоять перед ее длинными светлыми волосами и чудными голубыми глазами. В юности Нико не раз приходилось вмешиваться, чтобы оградить сестру от совершенно очевидных намерений молодых людей. Тогда же он многое узнал о мужском отношении к женщинам, оно всегда было ему неприятно, хотя он, бесспорно, вызывал интерес у женщин. Таня радостно расцеловала брата в обе щеки и, иронично улыбнувшись, зашептала ему на ухо: «Она красавица и умница! Ты нашел редкую жемчужину».

Когда Нико вошел в столовую, Каролин поднялась с дивана и протянула ему руку. Нико задохнулся, ноги у него подкосились, он потерял дар речи. Боже мой, как эта женщина была соблазнительна и как он хотел ее! Он смог только улыбнуться Каролин, не произнося ни слова. Перед ним была она, и без белого халата. Зеленая юбка из ткани стрейч, доходившая ей до колен, частично скрывала длинные изящные ноги. Черная блузка и черные туфли. Скромная золотая цепочка вокруг шеи, на которой билась под кожей жилка. Ему тут же захотелось стать вампиром и страстно вонзить свои клыки в белую, нежную плоть…

— Ну что вы стоите? Садитесь! — засмеялась Таня. — Чего вам налить?

— Сегодня никакого алкоголя. Мне возвращаться на работу. Фруктовый сок как нельзя кстати…

— Это из-за этих парижских убийств? — прозвучал очаровательный голос Каролин. — Я слышала о них сегодня днем в больнице. Вы были во всех информационных выпусках.

— Мы этого и хотели. Будьте осторожны, — добавил Нико, который просто не мог отвести взгляда от глаз молодой женщины.

— А мне? Мне не надо быть острожной? — возмутилась Таня.

— Убийца предпочитает брюнеток, — ответил Нико, вдыхая аромат духов Каролин.

— А-а-а… Я успела показать фотографию Дмитрия нашей гостье до того, как ты к нам присоединился, — сказала Таня. — Не удержалась… Удивительно, насколько вы похожи…

— У вас есть дети? — резко спросил Нико.

— Нет. Я посвятила себя медицине. Учиться надо долго, а потом пришлось отвоевывать место под солнцем.

— Я уточню, — проговорил Алексис, которого наконец заинтересовал разговор за столом. — Каролин — профессор со степенью, работает в больнице, а это в ее возрасте нечто выдающееся. Может быть, вообще единственный случай. Но работать ей пришлось как сумасшедшей, чтобы всего этого достичь. Вот так-то, Нико! Перед тобой не просто женщина, а умнейшая голова!

— Но и Нико не промах, — решила не уступать Таня, — Стать начальником уголовной бригады в тридцать восемь — настоящий рекорд. Из-за этого у него и неприятности с желудком. Но кажется, ничего серьезного, и это самое главное.

Каролин кивнула.

— Но стоит все же последить за собой, — уточнила она.

— Не смешите меня! Разве что кто-нибудь решит взвалить на себя эту заботу… Да, конечно, он не один, но…

— Таня! — оборвал сестру Нико. — Подумай, прежде чем сообщить очередную глупость.

Женщины расхохотались, а Алексис напустил на себя привычный озабоченный вид. В других обстоятельствах Нико занялся бы своим зятем, но сейчас рядом с ним была Каролин. Ее тонкие длинные пальцы лежали на коленях, она сидела, положив ногу на ногу, и ему казалось, что он слышит, как при малейшем движении потрескивают ее черные колготки… Все чувства Нико были напряжены, и он то и дело терял нить разговора. Когда они перешли к столу, сестра усадила Каролин рядом с ним. Их ноги слегка соприкасались, но она не отодвинулась. Сердце просто выпрыгивало у Нико из груди. Таня то и дело поглядывала на него, многозначительно улыбаясь, — она прекрасно понимала его смущение и радовалась. Нико же задавался вопросом, как могла бы отреагировать Каролин, если бы он положил ей руку на бедро. Но он на это никогда не решится. Желание, однако, его просто пожирало, и он не знал, долго ли сможет выдержать эту пытку. Он просто чувствовал необходимость наброситься на нее, он уже видел, как срывает с нее одежду, целует каждый сантиметр ее тела. Сила этого чувства его глубоко удивила. Может быть, это страсть? Никогда до встречи с Каролин он не испытывал ничего подобного, и это состояние ему удивительно нравилось.

Было половина двенадцатого, когда зазвонил этот проклятый телефон. Услышав жесткий голос Роста, Нико обратился в слух.

— Нико, этот ублюдок совершил сегодня днем то, что обещал, но тело обнаружено только час назад.

— Где ты?

— На месте преступления. Дом два, площадь Пети-Пер. Второй округ.

— Сейчас буду.

— Нико! — остановил своего начальника Жан-Мари Рост, помешав ему отключить телефон.

— Ну что еще?

— Это тебе не понравится…

Что Рост хочет сказать?.. Он, казалось, был смущен и вместе с тем обеспокоен.

— Говори, не тяни! — приказал Нико.

— У убийцы к тебе что-то есть. В общем, он оставил еще одно послание…

— Отлично, это нам на руку. И раз уж он вошел с нами в переписку, то ничего удивительного, что продолжает писать…

— Ты меня не понял… Он тебе пишет, понимаешь, именно тебе!

Нико замолчал. Он не мог уловить, что происходит.

— Здесь написано твое имя, Нико. Он тебе бросает вызов…

Нико встал из-за стола, машинально надел пиджак. Убийца, кажется, выбрал его в качестве основного адресата. Что это могло значить? Что они знали друг друга? Такие ситуации, когда полицейский и преступник знают друг друга, просто созданы для кино или романов, но в жизни встречаются редко. Но почему он? И почему сейчас? Все, во что он верил в профессии и чувствах, летело к черту, в мире больше ни на что нельзя было положиться. Был ли этот кошмар чьей-то манипуляцией? Или он сейчас проснется, как обычно, отправится на набережную Орфевр, 36, вмешается в новую ссору между сыном и Сильви и будет сожалеть, что доктора Каролин Дальри не существует? Нико повернулся к молодой женщине и долго смотрел ей в глаза. Нет, она действительно была тут, в реальности. И она уже очень много значила для него. Все остальное было не столь важно, а вот она… Нико протянул руку. Ему нужно было дотронуться до нее, удостовериться, что она действительно существует. Он нашел ее пальцы, сжал их.

— Мне необходимо покинуть вас, но если я могу позвонить…

Он с трудом узнавал собственный голос, это был почти шепот. Лицо ее слегка порозовело. Вместо ответа она улыбнулась ему, и эта улыбка должна будет как солнечный луч освещать часы тьмы, ожидавшие его впереди.

— Удели мне несколько минут перед уходом, — резко заявил зять Нико.

— Потом, мне надо бежать.

— Нет! — почти взвизгнул Алексис. Голос у него дрожал. — Нико, это срочно. Я прошу тебя.

Все изумленно переглянулись.

Бледность заливала лицо свояка, под глазами круги, — Нико прекрасно знал эти признаки страха. Надо было выполнить просьбу Алексиса. Тот увлек его к себе в медицинский кабинет на первом этаже здания. Нико уже давно тут не был: можно было сказать, он избегал подобных мест, казавшихся ему разносчиками болезни. Доктор Перрен уселся перед компьютером. Он был напуган, на лбу — капли пота, ему было не по себе. Нико оглядел стены кабинета, где вел прием его зять, врач-терапевт. Дипломы, фотографии судов и морских узлов. Неожиданно Нико вспомнил, что его Алексис заядлый яхтсмен.

— Ты умеешь вязать восьмерки? — спросил Нико наобум: обстановка кабинета располагала к уточнению деталей расследования.

Алексис поднял глаза от монитора, взгляд блуждал.

— Конечно, — пробормотал он. — Как все моряки…

Нико внимательно взглянул на зятя. Он никогда не видел его в таком состоянии.

— Смотри! — простонал он.

Нико обошел стол и взглянул на монитор, воплощавший в себе все страхи Алексиса. Однако понял он, что увидел, не сразу…

— Понимаешь, мои документы… Все мои медицинские записи… Кто-то ими манипулирует! Я ничего не понимаю. И где запись на прием? Этот бардак начался в понедельник. Я ничего не понимаю… Мне страшно, Нико.

— Подожди, Алексис, объясни все по порядку.

— Первой женщиной была Мари-Элен Жори, да?

Нико поперхнулся — имя женщины ни разу не упоминалось в прессе.

— Ну не тяни, ведь так? — не унимался Алексис. Крупные капли пота начали стекать по его лицу. Алексис терял контроль над собой. — А вторую? Ее звали Хлоэ Барт, ведь так? — Паника охватывала его все больше.

— Как ты это узнал? — задал наконец вопрос Нико. Он ничего не понимал.

— Так они вот тут, в моих документах! Я этих женщин не знаю, они не мои пациентки, кто-то ввел эти файлы в мой компьютер. У меня все данные их медицинских обследований. Я знаю даже, что они беременны. И посмотри, Нико, посмотри! Здесь, в конце их досье, отмечено: «УБИТА». Черт, Нико, понимаешь, я их никогда в жизни не видел! Клянусь! Что они со мной делают? А эти фотографии? Меня чуть не вырвало! Связаны, тело в крови, нож торчит из живота! Я все это видел! Понимаешь, видел!

— Почему ты мне не позвонил?

— Я обнаружил это во вторник утром. Подумал, кто-то глупо пошутил. Сегодня утром — снова. Только уже Хлоэ Барт. Потом ты выступил по телевизору. Я сопоставил…

— А третья жертва — кто? — спросил Нико, не в силах сдержать волнение.

— Третья? Не знаю… Подожди-ка…

Доктор Перрен открыл электронный ежедневник. Нико, которого внезапно охватили подозрения, удивился.

— Валери Тражан.

Нико набрал номер Роста. Тот мгновенно ответил.

— Можешь сказать мне, как зовут жертву? — спросил Нико.

— Валери Тражан. А что? Ты где?

— Еще пятнадцать минут…

Нико повернулся к Алексису. Поведение зятя изменилось: стоило ему найти объяснение происходящему, как он впал в нездоровое возбуждение. Ситуация была совершенно нелепая, и не пожимай Нико несколькими минутами раньше руку Каролин, он бы решил, что оказался действующим лицом ужасающего кошмара.

— Да, это Валери Тражан. У тебя есть ее медицинская карта?

Пальцы Алексиса забегали по клавиатуре, и на экране появилась медицинская карта, уведомление о совершенном убийстве и фотографии. Так что Нико смог познакомиться с местом преступления еще до того, как туда отправился.

— Можешь все это мне распечатать?

— Конечно, — ответил Алексис, и голос у него дрожал.

— Сколько времени тебе надо?

— Тебе нужны три полных досье с фотографиями?

— Да.

— Десять минут.

— Хорошо, печатай. Мне нужно идти, но я к тебе пришлю человека. Скажи, эта Валери Тражан должна была к тебе прийти?

— Да… Вернее, нет… Вот уже три дня, как все встречи, назначенные на утро, отменены. Люди не приходят! А я как идиот их жду! Причем каждый раз первый пациент — это убитая!

— Если я правильно тебя понял, в четырнадцать часов в понедельник у тебя была записана Мари-Элен Жори, Хлоэ Барт — вчера, а сегодня — Валери Тражан?

— Именно. Только в понедельник кабинет открывается в час дня. Так что она была записана на час.

Нико неотрывно смотрел на своего зятя, искал объяснение происходящему у того в глазах. Он знал этого человека уже лет пятнадцать и хорошо к нему относился. Алексис был мужем его сестры, отцом их двоих детей, работягой и внимательным врачом. Человеком он был спокойным, к Тане нежно привязан. Аня его обожала. Господи, сколько они вместе пережили! Да и Дмитрий его любил. И что? Этот человек умел вязать морские узлы, у него в компьютере были медицинские данные жертв, с каждой из которых у него была назначена встреча, и все они его надули… то есть — ничего, ничего и ничего!

Уже у двери Нико обернулся и неожиданно спросил:

— Слушай, Алексис, ты левша или правша?

— Левша. А что такое?

ЧЕТВЕРГ

10. Валери

Нико неожиданно оказался в ином мире. Расследование рассыпалось на множество элементов, и собрать эти пазлы он не мог. Преступник обращался к нему… Но это была полная бессмыслица! Да и Алексис со своими открытиями только еще больше все запутал. Должно же быть какое-то объяснение. И как назло, Каролин вошла в его жизнь в это же самое время, что вовсе лишало его спокойствия. Не будь он неверующим, усмотрел бы в происходящем перст Божий. Разве не говорила Доминик Крейс о библейской коннотации, содержавшейся в первом послании убийцы? Нико приехал на площадь Пети-Пер, освещенную фарами автомобилей. Тишина настораживала, как будто вышло предписание уважать покой жертвы и страдания живых. Рост наградил комиссара недовольным взглядом.

— Группы Юро, Кривена и Терона на месте, — доложил он.

Каждая из девяти групп, занимавшихся гражданским правом, дежурила по графику через полторы недели. Соответственно, в понедельник работала группа Кривена, именно она и отправилась на убийство Мари-Элен Жори, и дело начала вести она. На полицейском жаргоне это называлось «раскручивать дело». Этой ночью дежурила группа Юро, она и была вызвана на место убийства Валери Тражан. Установив связь между двумя предыдущими убийствами и этим, Юро незамедлительно, как это требовалось по предписанию, вызвал коллег и перешел в подчинение комиссара Роста, который теперь рассказывал Нико, как обстоят дела.

— Мы уже начали опрашивать соседей. Тело обнаружила некая Флоранс Глюксман. Она живет этажом выше. Ее муж должен был вернуться из командировки около одиннадцати вечера, и она приготовила ему приятную встречу… Понимаешь, что я хочу сказать? — уточнил Рост. — Около половины одиннадцатого она обнаружила, что у нее дома нет свечей для подсвечников, и спустилась к Валери Тражан. Они были знакомы семьями и даже дружили. Муж Валери также должен был вернуться из деловой поездки. Флоранс Глюксман знала, что ее соседка ждала супруга, и не боялась, что побеспокоит ее. Но Тражан не открыла. Глюксман встревожилась и поднялась к себе за дубликатом ключа от квартиры подруги — у каждой был ключ на непредвиденный случай. И тут она обнаружила тело. Месье Глюксман приехал, как и предполагалось, полчаса назад. Тражан вне зоны доступа, он должен появиться с минуты на минуту… Тело находится в таком же положении, как и два предыдущих, только привязано оно в этот раз к ножке супружеской кровати. Я не вникал в детали, решил, лучше тебя подождать. В квартиру мадам Тражан никто не входил, кроме Флоранс Глюксман, двух офицеров из комиссариата, Кривена и меня. Я позвонил Доминик Крейс, подумал, что ты захочешь, чтобы она приехала. Она уже тут. Думаю, я ничего не упустил.

— Осталось только послание, — ответил Нико.

На лице у Жан-Мари Роста читалось отчаяние.

— Да, осталось только послание, — пробурчал он. — Будет лучше, если ты увидишь его сам…

— Хорошо. Попроси, чтобы местные полицейские задержали Тражана. Не нужно ему туда подниматься. Будет лучше, если он всего этого не увидит. И отправь кого-нибудь к доктору Алексису Перрену на улицу Суффло, это в пятом округе. Он сейчас у себя в приемной и ждет. У него надо взять досье на наши три жертвы.

Комиссар Рост чуть не подпрыгнул от изумления.

— Поговорим позже, без паники, — процедил сквозь зубы Нико. — Алексис Перрен мой зять, поэтому, пожалуйста, поаккуратнее.

Рост ничего не понял, но кивнул и отправился отдавать распоряжения. Нико увидел на фасаде памятную доску, посвященную евреям Франции, и решил, что семейство Глюксман считало, что это их напрямую касалось. Он вошел в здание, где молча и терпеливо его ждали Крейс, майор Кривен, Терон и капитан Видаль. Рост присоединился к ним, и они поднялись все вместе на четвертый этаж. На лестнице им встретились полицейские из бригады: они стучали в двери, расспрашивая жильцов. Все это напоминало муравейник: жизнь бурлила, но все происходило в полной тишине.

— Профессора Вилар предупредили? — спросил Нико.

— Еще нет, — ответил Рост.

— Позвони ей. Пусть едет в институт и ждет. Нельзя терять ни минуты, — приказал глава уголовной бригады.

Видаль открыл чемоданчик и выдал каждому по паре перчаток. Сам он вооружился хитроумными лампами — обычной, ультрафиолетовой и инфракрасной, чтобы можно было выявить подозрительные следы. Вся хитрость состояла в том, чтобы заметить разницу между следами, которые могли заинтересовать следствие, и обычными отпечатками пальцев тех, кто жил в квартире. Качество освещения и интуиция полицейских играли главную роль в успехе этого предприятия. Продвигались они по квартире медленно, осматривая одну комнату за другой. Спальня была самой дальней, и они торопились. Остановились на пороге, потому что до ковра на полу нельзя было дотрагиваться — это поле деятельности экспертов. Возможно, в кремовых нитях запуталось нечто, что может быть полезно следствию, и пачкать их — последнее дело. Видаль вошел в комнату и включил пылесос. Таким образом он мог изъять крошечные объекты, которые было тяжело найти иначе, — лаборатория займется ими позже. Только после этого мужчины подошли к телу. Сцена была столь же невыносима, как и в двух предыдущих случаях. Умирала Валери Тражан мучительно. Одежда ее была тщательно сложена на кровати. Туфли с маниакальной аккуратностью поставлены рядышком.

— Посмотрите на тапочки, вон там, — указал Нико.

Все обернулись.

— Они стоят так же ровненько, как и туфли, — произнес комиссар. — А на ночном столике настоящий бардак! Здесь все навалено вперемешку — и книга, и журналы… Могу поспорить, что Валери Тражан не была аккуратисткой. И вряд ли она сама таким образом поставила свои тапки. Это наверняка он, беспорядок его раздражал, и он все аккуратно расставил, как обычно. Видаль, забери их и отдай в лабораторию. Он, конечно, действовал осторожно, но чем черт не шутит…

Капитан Пьер Видаль воспользовался специальным пинцетом: тапки были взяты и отправлены в предназначенную для перевозки вещественных доказательств коробку. Доминик Крейс не могла оторвать взгляда от жертвы: преступник, чтобы удовлетворить свою убийственную страсть, превратил тело в кровавое месиво. На плечо ей легла мужская рука — Нико, как всегда, был внимателен к тем, кто работал с ним рядом.

— А какое послание? — спросил он.

— За дверью, — ответил Кривен.

— Покажите.

На стене угрожающе багровели кровавые буквы.

— «Нико, я преследую врагов моих, и в воскресенье ты падешь под ноги мои!» — прочел Кривен вслух. — Звучит как угроза…

— «Ты падешь под ноги мои!» — это что значит? — вмешалась Доминик Крейс. — Это обращение к главе уголовной бригады или лично к Нико?

Нико растерянно смотрел на нее.

— Тебе нужно быть осторожным. Игра становится слишком опасной.

Они опустились на корточки рядом с телом, ни одного сантиметра которого не осталось неосмотренным.

— Там, между грудями, волосок, — произнес майор Жоэль Терон.

Видаль подцепил его пинцетом. На этот раз он не был ни длинным, ни темным, как в прошлый раз. Этот тип играл на нервах. Нико не отрывал взгляда от жертвы, он хотел запомнить каждую деталь преступления.

— Ты должен был совершить ошибку, — прошептал он, обращаясь к невидимому преступнику. — Ни идеальному преступлению, ни совершенству нет места в этом мире. Ты должен был дотронуться до тапок. Твои навязчивые идеи заставляют тебя терять контроль над собой, и это приведет тебя к краху…

— У нас четыре дня, считая сегодняшний, — прервал его Кривен, всерьез взволнованный словами психолога. — Что будем делать?

— Вы продолжаете опрашивать соседей и осматривать квартиру. Всю ночь, если потребуется, — ответил Нико, — Проверьте, чем занимались мужья — Тражан и Глюксман. А ты, Видаль, проведешь анализ содержимого пылесоса в ближайший час. Пусть твои ребята в отделе делают что хотят, но результаты должны быть к шести утра. Буди доктора Тома Робена, пусть займется этимволоском. Рост, вызови Марка Вальберга. Он должен сравнить почерк, я хочу быть уверен, что эта надпись и прошлая написаны одним и тем же человеком. И вот что еще…

Нико вытащил из кармана пиджака лист бумаги и показал всем присутствовавшим. На ней была комната Валери Тражан и лежащее тело. Только на груди красовались две зияющие кровавые дыры.

— Боже мой, откуда у тебя эта фотография?! — нервно воскликнул Кривен.

Нико долго сопел, потом тяжело вздохнул:

— Я получил ее от Алексиса Перрена, терапевта с улицы Суффло. У него в компьютере досье жертв, сообщение об их беременности и убийстве. Фотографии в подтверждение исполнения.

— Ты хочешь сказать… — начал Терон.

— Нет! — резко оборвал его Нико. — Речь идет не об убийце, а о моем зяте. Я ничего не могу понять. Все эти женщины даже были записаны к нему на прием и, естественно, так у него и не появились. С понедельника все визиты пациентов то ли отменены, то ли перенесены… Ничего не понятно. Кто-то, вероятно, влез в его компьютер и манипулирует информацией…

— Но зачем? Ты в этом уверен? — спросил Рост, понимавший, к каким последствиям может привести это открытие.

— Убийца действительно хочет отомстить Нико, — вмешалась Доминик Крейс. — Поставить под удар члена его семьи… Все это очень серьезно.

— Но мы не можем не проверить этого Перрена, ведь так, Нико? — заметил Кривен.

— Да, не можем. И займешься этим ты, Давид. Сходи к нему, посмотри все сам, у меня времени не было, да и не я должен этим заниматься. Свяжись со специалистом, пусть он сунет нос в компьютер Алексиса. Нужно выяснить, как эти данные в него попали. Попроси Бастьена Гамби, он — самый лучший.

Четвертая, антитеррористическая бригада состояла, как и другие три, из шести человек. Но информационная служба была с ней напрямую и тесно связана, и там работал специалист высочайшей квалификации — Бастьен Гамби.

— Думаешь, к нему кто-то залез? — спросил Кривен.

— Ничего я не думаю. Я хочу выяснить. Проверь все консультации доктора Перрена, назначенные на день. Может быть, мы найдем среди них имя следующей жертвы… И вот еще что: Алексис левша и увлекается парусным спортом. Короче, он умеет вязать морские узлы, некоторые даже можно увидеть на фотографиях у него в кабинете.

— Черт! — не смог сдержать свои чувства Рост.

— Я ничего не могу понять, — признался Нико. — Слишком много совпадений — это ясно. Но этого просто-напросто не может быть. Я знаю Алексиса пятнадцать лет, он совершенно не вписывается в образ убийцы. Господи, да он столько времени спит с моей сестрой! Пожалуйста, не делайте скоропалительных выводов, все слишком серьезно!

— Особенно если имеешь дело с кем-то, кто имеет на тебя зуб, кто прекрасно изучил все, что касается твоего родственника, чтобы сунуть это тебе под нос, — заметила Доминик.

— Зачем же тогда убивать этих женщин, если он охотится за мной?

— Да нет, — ответила она, — женщины-то как раз и представляют главное в его навязчивых идеях. Я в этом совершенно убеждена. Но бросить вызов он решил тебе. Возможно, он тебя знает, ненавидит за то, чего ты добился, или просто хочет увлечь тебя в смертоносное безумие.

— Но что ему до меня?

— Тебе тридцать восемь, и ты уже глава уголовной бригады — есть чему завидовать. Может быть, это простая зависть и он хочет заставить тебя заплатить за успех… а может, ты засадил его в тюрьму… В голове у душевнобольного могут возникать совершенно непредсказуемые мысли… Поищи и в своей частной жизни.

Нико пожал плечами. Его частная жизнь представляла собой ее полное отсутствие. Да кто в это поверит? Появился только луч солнца — Каролин Дальри. И луч этот такой яркий, такой теплый, что он уже начал бояться, как бы он не исчез.

— Можешь изложить свои заключения на бумаге? — спросил Нико молодую женщину.

— Займусь этой же ночью.

— Отлично. Я — на аутопсию. Сейчас два часа ночи, встречаемся у меня в кабинете, скажем, в пять. Я предупрежу Коэна и судебного следователя.

Войдя в Патологоанатомический институт, Нико наткнулся на Эрика Фьори. Тот был взбешен, и комиссар поинтересовался, в чем дело, хотя беды прозектора его совершенно не касались.

— Сегодня дежурю я, — сухо сообщил ему Фьори.

Нико недоуменно взглянул на него.

— Я мог бы и заняться новой жертвой. У меня для этого достаточная квалификация. Но вы предпочли вызвать профессора Вилар…

— Совершенно верно, — подтвердил Нико.

— Я считаю это недопустимым. Сколько, по-вашему, я здесь работаю?

— Вопрос не по адресу. Согласен, вам неприятно. Но профессор Вилар — директор института, и совершенно ясно, что в столь важном деле я предпочитаю опираться на ее мнение. Ей выбирать, как себя вести.

— Согласен. Но тем не менее я не думаю… Идите за мной. Армель готовит тело к аутопсии.

Нико повиновался, но поведение прозектора его удивило, так же как и фамильярный тон, которым он говорил о своей начальнице. Может быть, это просто скрытый мачо и он никак не хочет подчиняться женщине, пусть даже эта женщина такой высокий профессионал, как профессор Вилар.

Армель заканчивала раскладывать инструменты. При виде Нико она улыбнулась так, как умеют улыбаться только женщины, — ласково и ободряюще. Потом уже ничего видно не было: ее лицо скрылось за белой маской, которую она завязала на затылке. Надела вторую пару перчаток для безопасности. В этот момент появился судебный следователь Александр Беккер.

— Вы что, не могли меня подождать? — набросился он на присутствующих.

— Я в вашем распоряжении, господин следователь, — ответила профессор Вилар.

Ответ ее прозвучал безукоризненно серьезно — придраться было не к чему, — но в нем слышалась легкая ирония: Армель весьма скептически отнеслась к прозвучавшему замечанию.

— Поскольку доктор Эрик Фьори трепещет от нетерпения ассистировать мне, он это и будет делать, — продолжила Армель. — Начнем, если вы не возражаете.

Она начала осматривать тело, описывая по очереди все свои действия.

— Можно насчитать, как и каждый раз, тридцать ударов плетью. Окончательно ясно, что это не случайность. Молочные железы ампутированы, на их месте — молочные железы предыдущей жертвы, Хлоэ Барт. Единственное ранение нанесено холодным оружием в область живота. Кинжал имеет те же технические характеристики, что и в прошлый раз. Научный отдел подтвердит: это дополнительные доказательства для утверждения, что убийца один и тот же.

Армель работала уже час, и Нико желал только одного: пусть это закончится через несколько минут, всего несколько минут, и все. Он украдкой взглянул на судебного следователя — тот безмолвствовал, и по его виду ничего нельзя было понять. Армель сделала надрез на теле жертвы, ловко вскрыла его и перешла к осмотру органов. Пока она искала признаки беременности, в помещении царила гнетущая тишина.

— У Валери Тражан беременность один месяц, — объявила она мрачно.

Как это могло быть? Как убийца мог обладать подобной информацией? И какую роль мог играть Алексис в столь мрачном сценарии? Пока Армель продолжала аутопсию, эти вопросы не выходили из головы Нико.

— Минутку…

— Что? — нетерпеливо спросил комиссар.

— Мадам Тражан, судя по всему, носила контактные линзы… Но на правом глазу ее нет, вероятно, потеряна. Я извлеку линзу из левого глаза и отдам на анализ линзу и генетический материал, находящийся на ее поверхности.

— Я проверю, использовала ли она их, — уточнил Нико.

— Разжиться особо нечем, — подвела итог Армель. — Я смогу уточнить время смерти. Вероятно, это должно было произойти в начале дня. Более подробные детали сообщу в отчете, который вы получите утром, господин судья.

Было четыре утра. Нико назначил Беккеру встречу через час на набережной Орфевр и торопливо покинул Патологоанатомический институт. Он не любил это место, да и дел было множество.

Сев в машину, Нико позвонил Коэну. Звонок разбудил его, и Нико кратко изложил все, что произошло за ночь. Обычно Нико не вдавался во все детали следствия, но на этот раз это было невозможно: комиссар уголовной бригады собственной персоной оказался вовлеченным в происходящее, причем не только как полицейский. От услышанного Коэн окончательно проснулся и решил присоединиться к подчиненным. Потом Нико позвонил Жан-Мари Росту, остававшемуся еще на месте преступления.

— Марк Вальберг занимается посланием убийцы, — начал отчитываться тот. — Ты же знаешь, ему необходимо сосредоточиться. Обещал прислать выводы к пяти часам. Квартиру осмотрели с пола до потолка. Ты был прав: жертву нельзя назвать аккуратной хозяйкой — вещи раскиданы по всему шкафу, нижнее белье распихано во все ящики… Тражан действительно вряд ли могла поставить тапочки так, как мы их нашли. Посмотрим, может быть, это что-нибудь даст. Месье Тражан появился почти сразу после твоего отъезда. Он в тяжелом состоянии. Я отправил его в больницу. Допрошу немного позже и утром позвоню ему на работу.

— Знаешь, проверь, пожалуйста, одну вещь, — попросил коллегу Нико. — Может быть, найдете где-нибудь, в ванной или в комнате, контактные линзы… Судя по всему, жертва их носила.

— Займусь сейчас же. Сразу позвоню.

Нико уже подъезжал к тридцать шестому дому на набережной Орфевр. Через минуту он поднимался на этаж уголовной бригады. Между этажами были натянуты сетки, на тот случай, если кому-нибудь придет в голову покончить с собой, бросившись вниз головой. На каждой площадке красовались витрины — в них внушительные собрания медалей и униформ. Корпорация уголовной бригады пользовалась ими и для размещения объявлений о начале празднования молодого вина Божоле, о рождественской вечеринке для сотрудников, о торжественном обеде ветеранов… Для поддержания духа солидарности подходил любой повод — например, похороны кого-нибудь из своих…

Нико скрылся у себя в кабинете. На мобильном было несколько пропущенных звонков от сестры. Он набрал ее номер.

— Господи, Нико! Что происходит? Алексис совершенно в невозможном состоянии, и у него в кабинете все еще сидят двое полицейских.

— Прости, Таня. Мне надо было тебе позвонить и все объяснить, но, честное слово, не было ни минуты… И кроме того, все это так странно…

— Что — все это? Не мучь меня, говори!

— Я занимаюсь серийными убийствами. А у Алексиса в компьютере конфиденциальная информация о жертвах.

Таня молчала.

— Таня, послушай! Алексис ничего не может понять, мы тоже. Очевидно, преступник решил избрать меня мишенью своих действий. Не удивлюсь, если он хочет впутать в это членов моей семьи… Необходимо просто уточнить кое-что…

— Ты не думаешь, по крайней мере, что Алексис…

— Конечно не думаю, но, кроме меня, есть и другие. Необходимо как можно быстрее выяснить, кто нами манипулирует. Я попросил установить у вас полицейский пост. Советую тебе взять отпуск за свой счет до нового распоряжения. Не води детей в школу. Какое-то время побудьте дома.

— Ты пугаешь меня, Нико. С нами никогда такого не было…

— Знаю. И мне очень жаль, поверь.

— Пообещай, что найдешь, кто это сделал!

— Теперь ты во мне сомневаешься. Разве я тебя когда-нибудь подводил?

— Ну, нет, конечно.

— Тогда дай мне несколько дней, и обещаю, я разберусь с этой историей!

— А о Дмитрии ты подумал? А мама как? Им ничто не угрожает?

Нико вздохнул. Если бы знать…

— Попроси маму переехать к тебе до воскресенья. Мне будет сложно обеспечить наблюдение, если вы находитесь в разных местах. Сильви я позвоню позже.

— Хорошо. И если нужно взять Дмитрия, то скажи…

— Спасибо. Каролин ушла?

— Почти сразу после тебя. Она не в курсе происходящего. Только поняла, что с Алексисом творится что-то странное. Думаю, она позвонит, выяснить, все ли в порядке. Что мне сказать?

— Я сам займусь этим.

— Нисколько не сомневаюсь. Ты в нее втюрился, это видно невооруженным глазом!

— Таня…

— И не отрицай. Вкус у тебя хороший. И она этого стоит. Уверена, она заметила, что ты к ней неравнодушен.

— То есть?

— Нико! Ты вел себя как подросток! Пожирал ее взглядом. Я даже подумала, что ты на нее бросишься… И если ты думаешь, что она ничего не поняла, то ошибаешься… Все совершенно ясно.

— Э-э-э…

— Не упусти свой шанс, Нико. Ладно, работай и держи меня в курсе, пожалуйста.

Таня отключилась, а он вернулся мыслями к Каролин.

11. Неуверенность

Пять утра. Все занимали свои места за столом в кабинете Нико. Александр Беккер держался высокомерно. Он обладал большими полномочиями и хотел, чтобы ни у кого в этом не осталось никаких сомнений. Офицеры судебной полиции исполняли только предписания судебного следователя и совершали лишь то, что было им предписано судебными поручениями. Как следователю, однако, ему казалось разумным предоставлять им достаточно оперативной автономии. Нико же никак не удавалось оценить необходимость этого человека, однако личные чувства не должны были мешать отношениям между полицией и правосудием. Комиссар прекрасно знал, что должен держать эмоции при себе.

— Начинаем, и без лирики, — заговорил он. — Предлагаю сначала обсудить моменты расследования, а потом установить план действий.

Все утвердительно кивнули.

— Рост, что дал опрос соседей?

— Ничегошеньки. Полный ноль. Женщина, бесспорно, сама открыла дверь убийце. Никаких следов проникновения в квартиру, никаких подозрительных шумов в доме. Никто ничего не видел и не слышал.

— Расписание передвижений мужа и четы Глюксман?

— Тражан в таком состоянии, что допрашивать его пока невозможно, — ответил Жоэль Терон. — Его доставили прямехонько в больницу, где он находится под полицейским надзором. С утра буду звонить в компанию, где он служит. Что же касается Глюксмана, он вне подозрений. Мы проверили: он действительно был в командировке. Вместе с ним целый день находились двое его коллег. Его жена занимается торговлей и брала в этот день выходной.

— А сама Валери Тражан?

— Она фармацевт, работает в фирме в режиме неполной занятости, — продолжал докладывать Терон. — По средам всегда берет выходной, и относится к этому очень серьезно: готовится к тому времени, когда у нее появятся дети…

— Что сообщил Вальберг по поводу надписи? — задал следующий вопрос Нико.

— Оба послания принадлежат одному и тому же человеку, — начал докладывать Жан-Мари Рост. — Подтверждено, что он левша. Однако существует очевидное отличие: буквы с неравномерным нажимом, линия иногда подрагивает, увеличился угол соединения.

— Объясните, — нетерпеливо потребовал Коэн.

— Почерк стал менее ровный. Когда выполнялась данная надпись, ее автор волновался или был возбужден.

— Пусть Вальберг проведет сравнительный анализ почерка преступника и доктора Перрена, — приказал Нико.

— Отличное предложение! — заметил Мишель Коэн.

— Я займусь этим, — подтвердил Рост.

— Что дал осмотр квартиры Тражан?

— Ничего, — грустно подытожил Рост. — Могу только еще раз подтвердить, что Валери Тражан была скорее натурой неорганизованной и тапочки, как ты заметил, наверняка поставил убийца. Они в лаборатории, так же как ее одежда и обувь. И никаких следов контактных линз я не нашел.

— Это невозможно. Ты все внимательно осмотрел? — тотчас же уточнил Нико.

— Все закоулки. Я понял, что это важно. И Флоранс Глюксман говорит, что у Валери Тражан со зрением было все в порядке.

— Странно… Профессор Вилар нашла контактную линзу в левом глазу жертвы, но в правом ее нет…

— Я могу ответить на этот вопрос, — вмешался Кривен. — В мешке пылесоса, который передал в лабораторию Видаль, была найдена контактная линза. Он звонил за пять минут до нашего собрания. В лаборатории сравнивают два экземпляра и генетический материал, содержащийся на обеих линзах.

— Наиболее вероятным объяснением будет то, что Валери Тражан потеряла линзу во время нападения на нее, — подытожил Нико. — Но почему у нее дома не было найдено сменных линз и почему ее подруга утверждает, что зрение у Тражан было прекрасное? Этот вопрос надо задать мужу. К тому же на груди у жертвы была найдена прядка светлых волос, положенная как бы специально для нас. Она находится на экспертизе в научно-исследовательском отделе. Что же касается темных волос, найденных на лезвии кинжала, которым пользовался преступник при убийстве Хлоэ Барт, то первые результаты будут сегодня утром. Кровь же, которой пользовался убийца, когда писал свои послания, судя по всему, принадлежит жертвам, однако и это необходимо проверить.

Нико замолчал, и в кабинете воцарилась тишина. Нико не хотел ни брать на себя ведение собрания, что было делом либо его непосредственного начальника, либо судебного следователя, ни выступать на нем единственным докладчиком.

— А есть ли какая-нибудь новая информация относительно веревок и вязания морских узлов? — поинтересовался Александр Беккер, желая показать, что знаком с содержанием дела.

— Веревка та же, что и в двух первых случаях, — ответил Нико, — «Любовные узлы», а попросту восьмерки, вязал левша. Терон, можем ли мы произвести сравнение с третьим делом?

— Никаких изменений: работал левша, узлы те же. Веревка находится в лаборатории.

— Молочные железы жертвы были ампутированы, как и у предыдущих жертв, — сказал Нико, — и заменены на молочные железы Хлоэ Барт. И наконец, последнее: аутопсия подтвердила, что Валери Тражан ждала ребенка. Она была на первом месяце беременности.

— Как такое возможно? — разразился яростной тирадой Беккер. — У убийцы свободный доступ к конфиденциальной медицинской информации! Как бы там ни было, поскольку срок беременности очень мал, это означает, что преступник выбирает свои жертвы незадолго до совершения преступления. Значит, он должен торопиться и досконально узнать особенности места преступления и соответствующее время, окружение каждой. Тражан не работала в тот день, и ему это было известно… А этот Алексис Перрен?.. Это наш первый подозреваемый, так?

Установилась смущенная тишина.

Слово взял Коэн:

— Доктор Перрен является зятем дивизионного комиссара Сирски. Совпадение странное, особенно если учесть, что убийца обращается напрямую к Нико в своих посланиях. Из этого следует, что необходимо действовать очень осторожно. Убийца, бесспорно, приготовил нам западню. И это ставит нас в деликатную ситуацию. Но пока и речи быть не может об освобождении Нико от ведения дела. Он — глава уголовной бригады, нам необходим его опыт. Кроме того, убийца только этого от нас и ждет.

Все взгляды устремились на Беккера. Гол был в его воротах.

Он вздохнул:

— Хорошо, я сообщу вашу позицию господину прокурору. Пока оставим все как есть. Я нисколько не сомневаюсь в комиссаре Сирски, мне прекрасно известно его умение вести расследование. Однако я оставляю за собой право отобрать у него дело в любой момент… Вы понимаете, о чем я говорю… Теперь, месье Сирски, расскажите мне о том, насколько ваш зять замешан в эту историю…

Нико изложил факты и уточнил, что Бастьен Гамби также привлечен к расследованию.

— Кто такой Бастьен Гамби? — не понял судебный следователь.

— Это компьютерщик из информационной службы антитеррористической бригады, — ответил Нико. — Лучше его у нас нет. У бригады в настоящее время очень много дел, но я подумал, что чрезвычайная серьезность расследования позволяет это. Ты хочешь что-нибудь добавить, Кривен?

— Я буквально вытащил Бастьена из постели ночью, и он приехал к доктору Перрену, где я его ждал. Вот его заключение. Компьютер Алексиса Перрена подключен к Интернету, то есть он соединен с секретарями, которые и назначают время консультаций. Это наиболее распространенная практика. При подобном ведении дела секретарь занимается приемом пациентов для многих врачей, отвечает на телефонные звонки и устанавливает время визитов. Внедриться в эту сеть ничего не стоит, потому что пользователи часто подсоединены к специализированным сайтам, медицинским например, и оставляют на нем свои электронные адреса. Для хакера это ключи, и он может легко перенести какие угодно данные в любой компьютер и в любую сеть.

— Но работал ли там хакер, мы можем быть в этом уверены? — жестко спросил Беккер.

— Нет, не можем. Гамби установил в компьютере Перрена чипы для проверки, и начиная с этого момента, если кто-то попытается войти на жесткий диск его компьютера, мы сможем его вычислить.

— То есть доктор Перрен мог и сам составить медицинские карты на эти три жертвы? — настаивал Беккер.

— Это предположение нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть.

— Разве что уточнить, что они не были пациентками Алексиса, — не выдержал Нико. — Это можно легко выяснить, если заглянуть в его архив. Давид, засекал ли ты время, за которое можно добраться от медицинского кабинета Перрена до домов, где жили жертвы? Нам известно то время, которым располагал Перрен, учитывая, что визиты пациентов были аннулированы…

— Мне жаль, но это не снимает с твоего зятя подозрение. Он мог съездить, вернуться и затем возобновить прием пациентов. Он вполне мог успеть. Извини, конечно, Нико… Кроме того, имена пациентов, которые не пришли на консультации, — сплошная выдумка. Этих людей не существует. Имена придуманы, адреса тоже…

— Конечно, и это мог сделать сам Перрен! — уточнил судебный следователь.

— Естественно, но вот только на все запросы отвечает секретарша, — резко вмешался Кривен, который был рад поддержать Нико. — Я проверял. Она просто настоящая находка: отмечено все — день и час обращения, имена пациентов…

— Мог ли он изменить голос и сам позвонить секретарше? — спросил Беккер.

Тут вмешался Коэн.

— Все возможно, — сказал он. — Но Нико не отвечает за Перрена, и не нужно увлекать нас на ложный след. Не будем забывать, что преступник напрямую обращается к Нико, и последнее послание это подтверждает. Попробуем поискать среди преступлений на сексуальной почве, Нико же сажал кого-то в тюрьму, и некоторые отбыли свой срок. Желание отомстить комиссару вполне может стать причиной всего происходящего.

— Согласен. Мы ничего не должны упускать, — кивнул Беккер. — Тем не менее я хочу допросить утром доктора Алексиса Перрена.

— Я позволил себе поместить его с семьей под полицейский надзор, — снова заговорил Нико.

— Ты совершенно правильно сделал. Не вижу здесь ничего предосудительного, — поддержал его Коэн.

— Разрешите продолжить, — вмешался Кривен. — Мои люди уже выявили ложные визиты в рабочем календаре доктора Перрена на ближайшие дни.

— И кто же первый пациент, назначенный на дневное время? — спросил Нико, явно волнуясь.

— Это пациентка, — уточнил Кривен. — Она назначена на сегодня и на пятницу.

— И ты знаешь, кто это? Ты уже связался с ней?

— Тебе это не понравится, Нико…

— Да что все это значит? — проворчал Коэн, которому никак не удавалось скрыть свое волнение.

— Сегодня в четырнадцать часов доктор Перрен принимает некую Сильви Сирски, — ответил Кривен. — Это бывшая жена Нико. Я позвонил ей, но она не собиралась ни к какому врачу.

— Черт возьми! — в ярости воскликнул Нико, ударив кулаком по столу.

— Совпадают ли ее физические данные с теми, что интересуют убийцу? — задал вопрос Александр Беккер.

— Более-менее.

— Тогда установите за ней наблюдение, — приказал судебный следователь.

Нико взглянул на него: в глазах Беккера промелькнула тень сочувствия. Это удивило дивизионного комиссара: может быть, судебный следователь был и не такой уж сухарь! Нико подумал, что этот человек заслуживает, наверное, большего уважения.

— Господин Беккер прав! — не унимался Коэн. — Пусть за твоей бывшей и сыном приглядывает полиция. Убийца просто ополчился на тебя, но почему — неизвестно.

— Ладно, пора за работу. День будет долгим, — подвел итог совещанию судебный следователь. — Комиссар Сирски, сможем ли мы созвониться после обеда для выработки окончательного решения?

— Всегда в вашем распоряжении. А теперь, в завершение нашей беседы, послушаем госпожу Доминик Крейс, которая даст нам психологический портрет убийцы…

— Прелюбопытно будет услышать мнение мадемуазель Крейс, — согласился Беккер, и в его тоне сквозила ирония.

Профессия криминального психолога была еще в новинку, и не все принимали ее всерьез. Нико сожалел об этом, но был уверен, что ситуация очень скоро изменится. Чем лучше они поймут психологию преступников, тем скорее осознают, что ими движет, и усовершенствуют ведение расследования, — сомневаться в этом не приходилось.

— Не побоюсь повториться и напомню вам общие характеристики трех жертв, — начала Доминик, стараясь не обращать внимания на прозвучавшую иронию. — Прежде всего, наш серийный убийца, этот маниакальный педант, остановил свой выбор на жертвах, которые похожи друг на друга физически, есть и некоторое портретное сходство. Он ампутирует им молочные железы, осуществляя месть в отношении матери. Судя по всему, это белый — убивают обычно в рамках собственного этноса. От двадцати пяти до сорока, умен, организован, знаком с полицейскими технологиями, умеет рассекать и сшивать человеческие ткани. Существуют также и послания, которые он нам оставляет. Первое — «Семь дней, семь женщин» — напоминает о том, что на седьмой день Бог отдыхал, а второе — «Нико, я преследую врагов моих, и в воскресенье ты падешь под ноги мои» — отсылает к псалму семнадцатому. Стих тридцать восемь: «Я преследую врагов моих и настигаю их, и не возвращаюсь, доколе не истреблю их», а стих тридцать девять звучит так: «Поражаю их, и они не могут встать, падают под ноги мои». Второе послание составлено из двух этих стихов.

— Кроме того, что убийца — человек начитанный, что еще это может нам дать? — спросил Беккер.

— Конечно, ничего конкретного, — согласилась Доминик. — Лишь указание на то, что этот человек хочет скрыть за текстами свое отчаяние и оправдать преступные замыслы. Я почти уверена, что наш убийца человек культурный, но маловерующий.

— Что это нам дает? — не понял Нико.

— Искренне верующий испытывал бы перед текстами слишком большое уважение и не посмел бы изменять их по собственной воле. Этому же плевать, и Бог ему не указчик.

— Есть еще тридцать ударов плеткой. Это наверняка должно что-то значить. Если мы узнаем, то возможно…

— Может быть, это день его рождения? — предложила свое решение Доминик Крейс.

— Не исключено… А может быть, тридцать лет назад произошло некое важное событие, которое могло повлиять на весь ход его дальнейшей жизни…

— Он отрезал хвост ящерице или придушил кошку? — не выдержал Кривен. — Это то же самое, что искать иголку в стоге сена.

— Ты прав, — согласился Нико. — Наверняка речь идет о каком-то событии, которое мы никогда не сможем вычислить, но которое сделало этого человека убийцей. И тем не менее нам не надо сбрасывать со счетов символику тридцати ударов плетью. Нужно искать в прошлом. А раз ты критически относишься ко всему этому, тебе, Кривен, этим и заниматься. Поройся в газетах тридцатилетней давности, посмотри отдел происшествий, например…

Давид Кривен глубоко вздохнул и согласился.

— Мне не нужно вам говорить, что время работает против нас, — объявил Нико собравшимся, — Сегодня убийца готовится совершить четвертое убийство.

— У нас времени — до воскресенья, — уточнил Беккер. — Затем убийца может навсегда ускользнуть.

— Лучше бы справиться раньше, — заключил Коэн.

Все обернулись к заместителю регионального директора Уголовной полиции.

— В воскресенье, возможно, на прицельной линии окажется Нико. Не будем забывать об этом, — проговорил он мрачно.

Шесть утра. Нико у себя в кабинете. На рабочем столе на видном месте несколько папок. Медкарты и фотографии жертв из компьютера Алексиса. Кривен решил не брать с собой на собрание эти вещественные доказательства. Нико понял, что тот хотел этим сказать: ситуация очень сложная, Нико надо самому понять, куда направить следствие. И дивизионный комиссар простил своему подчиненному это нарушение правил; он знал, что может на него положиться в любых обстоятельствах, а это кое-что значит в таком опасном деле, каким занимались они. Нико сделал копии материалов, положил оригиналы в конверт, запечатал его и приказал не откладывая доставить судебному следователю Беккеру. Угрызения совести стихли: к служебному нарушению его принудил не преступник! Затем Нико приказал отправить к Сильви и Дмитрию полицейскую бригаду. Набрал номер своей бывшей жены — надо было ее предупредить. Голос у Сильви был хрипловатый — она еще не совсем проснулась.

— Сильви, я должен сказать тебе кое-что важное, и ты должна сосредоточиться, — произнес он, чтобы молодая женщина окончательно проснулась.

Сильви заворчала, прокашлялась.

— Что случилось? — спросила она. В голосе слышалось волнение, но сна как не бывало.

— Я тут занимаюсь одним мерзким делом. Преступник, которого я разыскиваю, утверждает, что возьмется за мою семью…

— Так вот почему Алексис мне только что звонил? Он спросил, собиралась ли я прийти к нему на консультацию сегодня после обеда…

— Ну и что? Собиралась? — спросил Нико, хотя ответ ему был известен заранее.

— Ну конечно же нет! Я перестала пользоваться его услугами, когда меня бросил мой муж! Зачем же мне обращаться к родственникам!

— Сильви, я тебя не бросал… Тебе это прекрасно известно…

Они говорили об этом тысячу раз, но Сильви постоянно возвращалась к происшедшему, распоряжаясь действительностью так, как ей было удобно, чтобы выдать себя за жертву. Она не раз хвасталась, что избавилась от двух мужчин, которые только мешали ей жить, но Нико было прекрасно известно, что страдать от этого она прекратит только со своим последним вздохом. Она считала, что сын предал ее, потому что была уверена: он любит ее меньше, чем отца. Нико все сделал, чтобы исправить ситуацию. Но их развод нанес Сильви глубокую и незаживающую рану. Для Нико же она навсегда оставалась матерью его сына, и одного этого хватало, чтобы он испытывал к ней признательность и уважение. Но сегодня об этом не стоило думать, перед ним стояла другая и весьма срочная задача!

— Через несколько минут ты и Дмитрий будете под опекой полиции. К тебе придут двое полицейских, и ты должна их впустить. И не выходи из квартиры, пока я не разрешу. Позвони в коллеж Дмитрия и предупреди, что его не будет до конца недели.

— Что значит — «пока я не разрешу»? Я не собираюсь сидеть тут взаперти до воскресенья!

Ничего не изменилось: Сильви прежде всего думала о себе. Безграничный эгоизм.

— В понедельник все войдет в норму, обещаю.

— У меня есть выбор?

— На самом деле нет. Дмитрий будет у тебя?

— Если он, конечно, не побежит к тебе…

— Сильви, я не шучу!

— Пусть приходят твои шпики!

Трубка брошена. Нико так и остался сидеть с трубкой в руке. Гудки отдавались в барабанной перепонке. Он думал о Каролин. Нежная, мягкая и умная… Прямая противоположность Сильви. Он представил, как гладит ее кожу, целует губы…

* * *

Рост и Кривен в сопровождении Вальберга — специалиста-графолога из научно-исследовательского отдела — вошли в кабинет к Перрену. Лицо у этого сорокалетнего человека было бледным и измученным: он боялся и страдал. Они попросили Перрена сесть, и Вальберг продиктовал ему первое и второе послание убийцы. Левой рукой Алексис написал слова на листе бумаги. Вальберг вытащил из папки фотографии, сделанные им на месте преступления. Начался процесс сравнения — а с а, б с б и так далее… Наконец графолог взял в руки рецепты, лежавшие на столе: написаны они были той же рукой, что и продиктованные строчки. И писал это человек, который не оставлял посланий на стенах в квартирах жертв. Теперь было необходимо выяснить, мог ли Перрен подделать почерк. Конечно, сейчас, в присутствии трех полицейских, он этого не мог сделать, но вот там, на месте убийства… Однако Вальберг считал, что убийца ничего не подделывал, почерк был естественным, буквы составляли связный текст. Окончательное заключение гласило, что Алексис Перрен не мог быть автором этих посланий. Однако это не снимало с него подозрений в убийстве. Рост прямо из кабинета связался с Нико и доложил ему результаты, а Кривен принялся изучать записи о посещениях больных: необходимо было выяснить, не записывались ли жертвы на прием к Перрену раньше. Конечно, Алексис утверждал, что никогда их не видел, но эту информацию необходимо было проверить.

* * *

Майор Терон в это время уже шел по коридорам дома номер три по набережной Орлож. Здесь, в первом округе, располагался научно-исследовательский отдел парижской полиции. Раннее утро, но специалисты уже были на рабочих местах. Нельзя было терять ни минуты. Терона встретил сам профессор Кено. Он был директором лаборатории и хотел сам участвовать в расследовании, ставшем главным для всех полицейских подразделений столицы.

— Заключение по веревке готово, — объявил он. — Диаметр, плетение, жгут, цвет — все идентично. Веревка та же, что была использована в трех предыдущих случаях. Что же касается контактных линз, то это — пара. Одна и та же марка и одни и те же диоптрии. Человек, пользующийся ими, страдает большой дальнозоркостью. Я взял для анализа генетический материал с каждой из линз. Мы сравним результаты ДНК жертвы — теперь, благодаря технике генетической амплификации, мы получаем неплохие результаты при минимуме материала. На это уйдет около суток. То же самое и с тем светлым волосом, что вы нам доставили этой ночью. Доктор Том Робен им занимается.

Прозвучавшая фамилия была хорошо известна — профессор Кено привлек к расследованию лучших специалистов. Дело было очень серьезным, и он это прекрасно понимал. Терон кивнул в знак признательности.

— Кровь, взятая с зеркала ванной комнаты мадам Хлоэ Барт, совпадает по своим генетическим характеристикам с кровью жертвы, — продолжил докладывать профессор. — Конечно, это немного, но ничего больше пока сказать не могу…

— Черт! Но этого следовало ожидать!

— Правда, мы кое-что нашли на тапочках мадам Тражан. На них следы талька.

— При чем тут тальк?

— Именно тальк, господин майор. Марка «Трифлекс». Используется для стерильных хирургических перчаток. На вашем преступнике, когда он брал в руки тапочки, были именно такие. В пакетах с перчатками всегда есть тальк. Впрочем, врачам рекомендуется стряхнуть избыток талька сразу после того, как они надели перчатки.

— Другое происхождение талька исключено?

— У каждой марки есть специфические характеристики. Медицинские лаборатории, производящие хирургические перчатки, предоставляют эти данные. Все подтверждено документально.

— А перчатки можно легко достать?

— Эти предназначены для профессионального пользования, но я думаю, что если захотеть, то их, конечно, можно достать. И последнее. Мы только что закончили исследование тех темных волосков, что вы передали сутки назад. Работа интересна тем, что даже через много лет после того, как человек подвергался различного рода воздействиям, в его волосах остаются чужеродные элементы — ксенобиотики.

— И что?

— Это молекулы, чужеродные данному организму, природа их может быть чрезвычайно различна — от медикаментов до загрязняющих веществ. Могу, например, сказать, что человек, кому принадлежали эти волосы, регулярно употребляет амфетамины.

— Возраст этого человека вы установили?

— А вот это невозможно. Наличие допингов или наркотиков можно установить даже в волосах мумии, более чем через миллион лет! Волос, в отличие от тканей и жидких биологических препаратов, не разлагается. Более того: мы располагаем генетическим кодом его владельца. В настоящий момент это вряд ли что может дать, разве что сравнить этот образец ДНК с тем, что мы получили с линз…

— Ну что ж, тальк, амфетамины… Уже кое-что. Я жду новостей, профессор!

— Можете не сомневаться. Как только у меня будет что-то новое, я безотлагательно сообщу.

Терон вышел из лаборатории. Его что-то беспокоило, и он решил не откладывая сообщить Нико данные экспертов, а уже потом отправляться в больницу и допрашивать супруга Валери Тражан, находившегося там под надзором полиции. Конечно, на основе полученной информации расследование полным ходом не пойдет, но при внимательном ее сборе может сложиться определенный образ, наметиться дорога, которая приведет к убийце. Ему тем более хотелось найти ключ к этой загадке, поскольку его начальник оказался в весьма деликатной ситуации. Вот уж на чьем месте ему не хотелось бы очутиться! Терон подумал о жене. Если прикинуть, то и она чем-то напоминала жертвы и бывшую жену Нико. Черт! Вернуться бы сейчас домой и обнять ее, зарыться лицом в ее темные волосы и поцеловать в шею! Наверное, она готовит завтрак детям. Чего бы он не отдал сегодня утром, чтобы оказаться дома! От всей этой истории можно было сойти с ума…

12. Прямая опасность

Бывают дни, когда одиночество наваливается с удвоенной силой. Тревога нарастала, и он это чувствовал. Он перестал различать жару и холод. Он боялся. Боялся встретить пустой взгляд застывших глаз безжизненного тела. Он мог ее не знать, но, может быть, она рассчитывала на него, на его защиту. Почему убийца выбрал для своих угроз именно его? Нико перечитал кипу отчетов о расследованиях с его участием, в результате которых насильники оказались за решеткой. Большинство еще тянули срок, некоторые были условно освобождены, другие освободились действительно. Воспоминания об этих делах погрузили его в пучину агрессии, где часто оказывалось трудно определить меру ответственности преступника, и на первое место выходила психиатрическая экспертиза, которую он считал просто необходимой. Вдруг, подчиняясь неосознанному желанию, Нико вытащил мобильник, набрал номер, который помнил наизусть.

— Больница Сент-Антуан, чем могу быть полезна? — женский голос звучал ровно и спокойно.

— Могу ли я поговорить с доктором Дальри?

— Соединяю с отделением. Не вешайте трубку.

Молчание. Потом уже другой голос:

— Да, вы по какому вопросу?

— Могу ли я поговорить с доктором Дальри? — снова спросил он.

— Она сейчас занята. Что передать?

— Это по личному делу. Срочно. Вас не затруднит передать ей, что звонит Нико Сирски?

— Не вешайте трубку. Я посмотрю, может ли она подойти.

И снова молчание. До Каролин было тяжелее дозвониться, чем до министра. При этой мысли он улыбнулся. Нико мог бы просто представиться, и ее тут же позвали бы, но ему было приятно, что все так сложно, от этого она становилась для него еще желаннее.

— Алло!

Нико подскочил на месте. Она! Этот голос он узнал бы из тысячи — нежный и спокойный. Сердце выпрыгивало у него из груди.

— Нико Сирски у аппарата.

— Да-да, здравствуйте. Как вы?

— Более-менее.

— Вы не возвращались к сестре?

— Нет. Не мог.

— Вы еще вчера выглядели усталым… Как врач я должна выразить вам свое неудовольствие.

— Что ж, это хороший знак… Значит, вы печетесь о моем здоровье…

— Как Алексис? — Она не ответила на его замечание. — Он тоже вчера был не в форме. Я собиралась позвонить вашей сестре.

— Ситуация осложнилась. Потом объясню. Я на самом деле звоню…

— Да, я вас слушаю…

— Послушайте, может быть…

— Что — «может быть»?

— Может быть, нам пообедать сегодня? Времени у меня мало, но я хочу вас видеть. Соглашайтесь, пожалуйста, прошу вас… Я поэтому и…

— Я освобожусь около часа. И на работу мне только в понедельник. Я беру отгулы за дежурства.

— Отлично!

— Я жду вас на набережной?

— Хорошо.

— Каролин?..

— Да?

— Я рад, что вы сможете прийти… Мне нужно с вами поговорить.

Она не ответила. Да он на это и не надеялся. Разговор был закончен.

* * *

Александр Беккер листал отчет профессора Вилар об аутопсии и представлял ее в прозекторской: белые брюки, белая блуза, операционный блок, зеленый клеенчатый фартук, маска, шапочка, защитные очки, перчатки, сапоги. Вступительные формулировки он знал наизусть: «Я, профессор Армель Вилар, эксперт-патологоанатом при суде второй инстанции города Парижа, по поручению господина Александра Беккера, судебного следователя в суде первой инстанции города Парижа, в четверг… приступила к:

— процедуре подробного описания трупа Валери Тражан, доставленного в Патологоанатомический институт;

— процедуре полной аутопсии с целью установления обстоятельств и причины смерти и выявления всех имеющихся признаков преступления или правонарушения;

— проведению всех необходимых мероприятий для забора анализов;

— определению всех необходимых процедур для установления истины».

Затем следовало описание гражданского состояния жертвы, обзор фактов, дата и время проведения аутопсии, список присутствующих. Теперь — глава о выносе тела, то есть наружный осмотр трупа: рост, вес, цвет глаз и волос, наличествующие посинения, соответствующие тому положению, в котором тело было обнаружено на месте преступления, поражения кожи, возникшие из-за стягивающих веревок, ударов плетью, кинжалом. Раны пронумерованы от первой до тридцатой и подробно описаны. Простой осмотр тела позволял приблизительно восстановить час смерти, что всегда было достаточно деликатным делом. Трупное окоченение начиналось через два часа после смерти и достигало своего максимума по истечении двенадцати часов, после двадцати четырех часов окоченение постепенно начинало проходить. Трупные пятна, то есть зоны, где аккумулировалась кровь, образовывались через три-шесть часов после смерти, могли постепенно исчезать в первые шесть часов, а полностью — через сорок восемь. Побеление радужки глаза также начиналось через шесть часов, и в связи с ним становилось затруднительно установить цвет глаз умершего. Изучение этих показателей позволяло профессору Вилар выяснить час смерти Валери Тражан — шестнадцать часов, среда.

Затем она перешла к вопросу об ампутации правой и левой молочных желез, которые были заменены на молочные железы второй жертвы — Хлоэ Барт. Убийца использовал хирургическую нить, а ловкая работа иглой выдавала профессионала. Затем патологоанатом перешла к забору крови для токсикологического анализа, который дополнялся анализоммочи, желудочного сока и желчи. Каждый забор материалов на анализ осуществлялся дважды, на случай если позднее возникнет необходимость повторной экспертизы.

Третий этап работы — надрезы, то есть длинные разрезы скальпелем на бедрах, на предплечьях, на спине жертвы, под лопатками, — это производится для выяснения возможного наличия гематом.

И наконец, аутопсия трупа. Для доступа в абдоминальную и торакальную полость существует два подхода: наиболее часто прибегали к игрекообразному разрезу, но Армель Вилар отдавала предпочтение вертикальному медианному разрезу от сустернальной полости к лобку с последующим удалением стерно-костального треугольника Ларрея.

Следователь Беккер далее мог прочесть детальное описание действий прозектора. Сердце и легкие после извлечения были отправлены в лабораторию. Все органы препарированы и тщательно изучены специалистами. Беременность выявлена и описана, эмбрион изъят. В конце, удостоверившись, что черепная коробка не имеет никаких повреждений, профессор Вилар вскрыла ее пилой. Мозг был цел, менингеальных кровоизлияний и экстрадуральных гематом не обнаружено.

Как и в двух предыдущих случаях, смерть произошла в результате удара, нанесенного холодным оружием. Удар в живот вызвал разрыв тканей, была перерезана полая вена, что привело к внутреннему кровотечению. Максимум через две минуты жертва скончалась. Органы плавали в крови, отчего при инспекции и пальпировании создается впечатление острого живота. «Насильственная смерть криминального характера. Вызвана кровотечением, возникшим из-за глубокого ранения жизненных органов холодным оружием. Удостоверяю личное проведение вскрытия, которое было произведено в два часа пятнадцать минут. Отчет не содержит искажений и отхода от истины. Конец экспертизы».

Что важного он выяснил? Физические данные всех трех жертв сходные, все были беременны и вели вполне комфортную жизнь. Убийца, очевидно, испытывал жажду насладиться унижением жертвы, нанося ей смертоносные удары плетью, удаляя ей молочные железы… Но за всем этим стояло что-то еще. Но что? Сорт хирургической нити, ровный шов, который он накладывал при трансплантации молочных желез, вроде направляли следствие в сторону медицинского мира. Так убийца — врач? Почему бы в этом случае не доктор Алексис Перрен, что бы там об этом ни думал дивизионный комиссар Сирски? Он допросит этого Перрена и все сразу поймет. Беккер взял в руки медицинские карты, изъятые из компьютера Перрена, которые Сирски отправил ему с курьером. Фотографии говорили сами за себя: на них были запечатлены различные этапы убийства. Только преступник мог сделать подобные снимки…

* * *

Даниэль Тражан с трудом приходил в себя. По мнению врачей, ему еще понадобится время до полного выздоровления. Лечение было уже начато, и ему еще не один день придется провести в больнице. Майор Терон увидел перед собой совершенно безучастного человека с блуждающим взглядом, который никак не мог сосредоточиться, — наверняка результат приема психотропных средств. Тем не менее Терону было необходимо задать несколько вопросов. Алиби Тражана было проверено в адвокатском бюро, где он работал. Но может быть, повезет и он вспомнит что-нибудь ценное… Терон начал задавать вопросы, но Тражан упорно смотрел в белую стену прямо перед собой. Из капельницы в вену медленно сочилась какая-то прозрачная жидкость. Казалось, здесь, лежа на больничной койке, этот человек бежал от реальности. Отвечая на вопросы, он машинально кивал: ему нечего было сказать, он не понимал, почему выбрали его жену. Это, конечно, какая-то ошибка. У Терона перехватило горло, он не мог больше задать ни одного вопроса. Он испытывал к этому человеку только глубокое сочувствие. Но на сочувствие времени не было. Правда, одна подробность заставила его задуматься: по словам мужа, Валери Тражан никогда не носила контактные линзы.

* * *

Давид Кривен сидел перед компьютером в общей комнате, где работали все члены его бригады. Помещение было неудобным и тесным, но полицейские не жаловались — все они делали одно общее дело. Кривен был погружен в изучение событий тридцатилетней давности. Тридцать ударов плетью, тридцать лет, день рождения… Он искал в разделе «Происшествия»: что-то, случившееся в Париже тридцать лет назад, могло сегодня натолкнуть следствие на нужный след — похожий почерк преступления, история, о которой писали в то время… Интернет оказывался действительно полезным для подобного рода розысков, даже притом что не все газеты были выложены на веб-страницах. Трое из его людей уже трудились в библиотеках, а у него самого от постоянных поисков в Сети покраснели глаза. Если тогда хоть что-нибудь произошло, они это найдут.

* * *

Улики появлялись, но следствие не продвигалось. Нико казалось, что у него кончились силы. Но продолжать поиски надо было любой ценой. Он закрыл глаза, спрятал лицо в ладонях и начал массировать себе виски — как будто эти движения могли вернуть ему энергию и силы. И тогда он услышал шаги в узком коридоре, который вел к его кабинету. Дверь отворилась. Он поднял голову. Перед ним была Каролин. Она стояла на пороге и улыбалась. Он встал, подошел к ней. Желание было настолько велико, что он решил попытать счастья. Он привлек женщину к себе и впился губами в ее губы. Все остальное потеряло значение. Он хотел только целовать ее. Каролин не вырывалась. Ее рука коснулась его шеи, и Нико почувствовал, что начинает дрожать. Через одежду он ощущал ее тело, он не мог от нее оторваться. Трепет ее языка у него во рту… Оторвавшись друг от друга, они все равно не разжали объятий. Он целовал ее шею. Он так мечтал об этом. Он обожал ее запах, жар ее кожи. Он с ума сходил по этой женщине.

* * *

Судебный следователь Беккер разговаривал с Алексисом Перреном у себя в кабинете. На зятя комиссара Сирски было страшно смотреть: тревожный взгляд, мертвенно-бледная кожа… Когда Перрен садился, он не смог даже сдержать дрожь в коленях. Человек был совершенно не в себе, и необходимо было выяснить почему.

— У меня есть к вам несколько вопросов, доктор Перрен, по поводу этого трудного дела. Дивизионный комиссар Сирски сообщил мне, что вы родственники. Вам известно, что он занимается этим делом, а вы являетесь основным свидетелем. Вы замешаны…

— Замешан? Я?

— Именно вы. Изучение списка ваших пациентов в компьютере и документов с вашего рабочего стола позволяет думать, что вы были знакомы со всеми тремя жертвами убийцы.

— Это ложь. Я их никогда не видел. Это не мои пациенты, и я не понимаю, каким образом их медицинские карты оказались у меня в компьютере. Надеюсь, ваши специалисты дадут на это ответ. Я слышал, что говорили о взломе данных…

— Не волнуйтесь. Я просто хочу понять.

— А чего я хочу, как вы думаете? Я от этого схожу с ума. Господи, а фотографии… Они не идут у меня из головы. Но я тут ни при чем.

— Никто и не утверждает обратное. Можете мне рассказать, как вы работали последние дни? Мне известно, что большинство назначенных встреч оказывались ложными…

* * *

Он не мог оторвать от нее глаз. Он сжимал ей руку. Он боялся, что все это просто прекрасный сон и она сейчас исчезнет. Они перешли мост Сен-Мишель в направлении улицы Сент-Андре-дез-ар. Посредине моста он снова начал ее целовать. На этот раз с нежностью. Они решили быстро перекусить в блинной: ему нужно было тут же возвращаться на набережную. И он предложил ей встретиться позже… Он просто теперь без нее не мог.

* * *

Александру Беккеру с трудом верилось во все, что ему рассказывал Перрен: очень тщательно оркестрованная безумная история заговора. Если человек, сидевший перед ним, не был убийцей, то тогда у преступника должно было быть богатейшее воображение. Беккер бросил взгляд на заключение графолога. Макс Вальберг писал, что Перрен, как и убийца, левша, но его почерк значительно отличается от почерка убийцы. Конечно, это нельзя назвать доказательством невиновности Перрена, но все же заставляло задуматься. Беккер начал сомневаться. Он не мог поверить в виновность Перрена, хотя тот очевидно был очень напуган: вероятно, он был просто раздавлен этими невообразимыми событиями, в ход которых оказался вовлечен. Но если это не он, то кто же?

* * *

Под столом их ноги соприкасались. Официант принес заказанные блины и бутылку сидра. Нико почувствовал себя студентом, таким, каким он был двадцать лет назад. Он часто гулял тогда в этом квартале, между Институтом политических наук и факультетом права Сорбонны. Она же училась медицине сначала около Одеона, потом на факультете в Жюссьё и в Сент-Антуане. Как бывает в жизни — ведь они, может быть, видели друг друга, проходя мимо галереи живописи на улице Мазарини, — это было излюбленное место прогулок и для Нико, и для Каролин. Ведь они могли бы встретиться тогда… Но в этом случае у него не было бы Дмитрия. Зато сегодня она была рядом. Он ел одной рукой, а другой ласкал ее колено. Вот его пальцы поднялись немного выше, скользнули по шелковистым колготкам… Он чуть не задохнулся. Она улыбнулась. Он склонился над тарелкой: у него было одно желание — снова начать ее целовать.

Перед входом в управление они расстались, обменявшись номерами мобильных телефонов. Он смотрел, как она уходила, и на сердце у него было тревожно. Он хотел бы схватить ее, прижать к себе и никогда больше не отпускать. Однако долг призывал его. И задача стояла перед ним не из легких: серийный убийца, зять, на которого падает подозрение, угрозы личного характера и ожидание четвертой жертвы… В этом была его жизнь, и облаву на преступников вел он. Это было больше чем работа, это был священный долг.

Кривен проверил записи Алексиса за три года: никакого следа женщин, которые стали жертвами убийцы. Это подтверждало слова зятя Нико: он их не знал, они никогда не были его пациентками. Нико позвонил судье Беккеру. Тот проинформировал его, что закончил допрос Алексиса. Они в который раз обсудили проблемы, связанные со следствием, и остановились на уликах, которыми располагали. Нельзя сказать, что у них ничего не было, но найденные улики не позволяли назвать имя человека, совершившего эти ужасающие преступления. Напряжение нарастало. Нико повесил трубку и прошел в группу Терона. Все, кто находился в комнате, были заняты телефонными разговорами. Обнаружить след бывших содержателей притонов, которых они засадили за решетку, понять, могут ли эти люди быть похожи на убийцу, и проверить, что они делали последние дни, — работа не из легких. Более того: то и дело бригада Терона сталкивалась с тем, что тот или другой человек исчезал из виду, уезжал, не оставив адреса, или же продолжал рассматривать небо в клеточку. И уголовная бригада пускалась в новый поиск.

* * *

Она закончила работу. Он двинулся за ней и не упускал ее из виду ни в грязно-серых вестибюлях подземки, ни в шумных, до отказа наполненных поездах метро, ни тем более на парижских улицах. Как она шла, не имело значения. Он держался на расстоянии, но достаточно близком, — не стоило давать ей возможность ускользнуть от него. Конечно, он знал, куда она идет, он всегда мог нанести ей визит. Но преследование придавало новые оттенки ожиданию. Он наслаждался и предвкушал те минуты наслаждения, что переживет вскоре благодаря ей. Она была хороша собой, впрочем, как и предыдущие. Социальный успех сквозил в ее манере одеваться, в том, как она шла. В действительности он ненавидел ее. Она заставила его невыносимо страдать, а он беспрекословно выносил это страдание. Теперь об этом не может быть и речи. Сегодня он возьмет верх. Сегодня он расправится с ней. Вот она остановилась что-то купить. Вошла в здание, поднялась на третий этаж и чуть не выронила все, что купила, когда вставляла ключ в замочную скважину. «К счастью», он оказался рядом, предложил помочь, взял из ее рук пакет. Она поблагодарила робкой улыбкой и не знала, приглашать его зайти в квартиру или нет, но в конце концов воспитанность взяла верх.

— Если вы не хотите, я могу все оставить здесь, на лестничной площадке…

— Нет-нет, что вы, — настаивала она, — входите.

Он ликовал: его дружелюбие столь убедительно! Он уже чувствовал добычу в своих руках. Возбуждение нарастало. Он оставил входную дверь открытой: не нужно было пугать ее сейчас, когда капкан вот-вот защелкнется. Войдя на кухню вслед за ней, он встал позади молодой женщины и вытащил из кармана пиджака носовой платок. Одно резкое и точное движение — и платок оказывается у нее на лице. От изумления она на мгновение застыла, а когда пришла в себя и начала отбиваться, было уже поздно: эфир сделал свое дело. Ее мускулы расслабились, разум затуманился, и она соскользнула на плитки пола. Тогда он разжал свои объятия и убедился, что она не притворяется. Закрыл входную дверь, осмотрел квартиру и тут же обнаружил стол, к которому он ее привяжет. Идеально. И он принялся за работу.

Когда она пришла в себя, он испытал неподдельный восторг. Глаза ее широко раскрылись, и она начала осматривать место, где находилась, стараясь понять, что же именно произошло. Голая, она лежала на полу в гостиной, а руки были привязаны к низенькому столику, — она все поняла. Кричать она не могла, потому что рот был заклеен широкой клейкой лентой.

Неожиданно она начала отчаянно отбиваться — страх взял свое. И он, присев рядом на корточки, ловил взглядом каждое ее отчаянное движение. Она испугалась еще больше, не заметив на его лице ни капли сострадания. Слезы потекли по покрасневшим от усилий щекам, нет, она не хотела умирать таким образом. Теперь она принадлежала только ему. И он мог делать с ней что хотел. Для начала — плеть. Тридцать ударов останутся на ее коже навечно. Тридцать ударов плетью, чтобы отпраздновать день рождения, единственный день рождения, который он помнил. Он мстил за свою жизнь, за отсутствие любви, за угрызения совести и бродяжничество. Разве кому-нибудь было дело до его страданий? Кто протянул ему руку? Кто прижал к груди? Не было такого человека. Час мести настал.

* * *

День клонился к вечеру. Нико знал, что все приведено в движение, все работает на раскрытие преступления, он знал, что его люди были настоящими профессионалами, — впрочем, других на набережной Орфевр и не держали. Однако он испытывал некую фрустрацию, ему казалось, что сам он бездействует. Перед глазами вставала четвертая жертва… Однако обычное время преступления уже прошло — об этом знали все, и все об этом думали, если даже и не говорили. Еще одна женщина, возможно, была убита. Нико позвонил Каролин. Он должен был оставаться на месте и робко предложил Каролин прийти на набережную Орфевр. Он боялся, что она не поймет; но даже если так, она не подала виду, сумела оценить ситуацию и согласилась. Пришла она не сразу, но с корзинкой, в которой были сэндвичи и вода. Но он хотел не сэндвичей, а ее. Она поняла это, когда он схватил ее и, привалив к стене, начал яростно целовать. Его рука скользнула под ее блузку, вдоль спины, начала ласкать, гладить кожу. Кожа была горячей и нежной. Они наконец оторвались друг от друга, тяжело дыша. Ему было неловко, что он дал чувствам взять над собой верх, она же никак не могла отдышаться. В конце концов они опустошили корзину со снедью, и он взялся за работу. Каролин устроилась напротив него в кресле, он не мог отпустить ее. В принципе, никто из посторонних не имел права находиться в помещениях уголовной бригады без официальной причины, но сегодня вечером он не хотел думать ни о каких постановлениях. Несмотря на ее присутствие, он, в какой уже раз, читал и перечитывал отчеты о следствии, описания трех убийств, перебирал фотографии. И в который раз крутил и перекручивал у себя в голове послания убийцы. Что скрывалось за всем этим? Какая связь была между ним и личностью преступника? Иногда он поднимал голову и смотрел на Каролин. Она сидела неподвижно и смотрела на него так нежно, что он мог бы утонуть в этом взгляде. Она просто была рядом, и уже от одного этого Нико сходил с ума. Третью свою бессонную ночь он точно проведет с ней! Была почти полночь, когда в коридоре послышались торопливые шаги. Дверь кабинета распахнулась. Смертельно бледный Кривен срывался на крик. Слова клокотали в его спазмой перехваченном горле. Невыносимо… Увидев Каролин, он остолбенел, не смог скрыть удивления.

— Доктор Каролин Дальри, майор Кривен, — представил их друг другу Нико. — Ты можешь говорить, Давид.

— Мне только что звонил Гамби. Это просто невозможно! На рабочем столе у Перрена появился новый файл. Теперь очевидно, что это работа хакера. Гамби сейчас все тебе переправит. Открывай почту.

— Кто?

— Пока не знаю.

— Где Алексис Перрен?

— Дома.

— Перед своим персональным компьютером?

— Нет, Нико. Я понимаю, что ты хочешь спросить. Это не он. Я проверял. Полицейский не отходит от него ни на шаг. Перрен не мог заснуть, и они проговорили все это время. Гамби подтверждает, что твой зять не подходил к компьютеру. Если бы это было его рук дело, мы бы это обнаружили…

Раздался сигнал о получении мейла. Нико двинул мышью, открыл почту. Кривен стоял у него за спиной, чтобы не пропустить ничего из открывавшегося файла.

— Бригада готова? — спросил Нико.

— Все здесь. Сегодня никто не уходил домой.

В горле у Нико пересохло. Никто не звонил, не сообщал о новом преступлении. Возможно, жертва еще не была обнаружена. Самое ужасное, что о ней сейчас сообщит им сам преступник.

— Улица Мольера, во втором округе, — прочел Нико мрачно. — Изабель Сольер…

— Изабель Сольер?! — изумленно воскликнула Каролин. — Но этого не может быть!

ПЯТНИЦА

13. Изабель

Выплыл из темноты Лувр со статуями, горельефами и каменными гирляндами. Промелькнул Пале-Рояль, который давным-давно покинула стража Ришелье. Призрак Мольера из «Комеди Франсез» проводил взглядом их ночную гонку. Авеню Опера, улица Святой Анны, улица Терезы, вот и улица Мольера. Машины встали прямо посредине дороги и заблокировали движение. Нико взглянул на окна второго этажа. Темно. Они оказались на месте первыми. Нико боялся, хотя и не показывал виду. Страх пригвоздил Каролин к месту. Она знала Изабель Сольер, он это сразу же понял, когда увидел, как она побледнела. И более, чем когда-либо за эту неделю, ему захотелось разделаться с этим гадом.

— Изабель Сольер? — ничего не понимая, пролепетала Каролин. — Но этого не может быть…

Каролин была удивлена, взволнована, но старалась скрыть это. Не так воспитана, чтобы показывать свои чувства на людях. От этого он влюбился в нее еще больше.

— Ты ее знаешь? — спокойно спросил он.

— Да, да, конечно… Это сестра из нашей больницы. Она работает у меня. Если только, конечно, у женщины не точно такое же имя…

Нико почувствовал, как земля разверзлась у него под ногами. Он летел вниз, все дальше и дальше вниз… Как такое могло быть? Почему? Нависла ли теперь опасность и над Каролин? Вопросы просто кишели у него в голове. Ему нужно было ехать на место преступления, но он не мог и не хотел оставлять Каролин одну.

— Ты останешься здесь, — заявил он. — Я зову полицейского, он составит тебе компанию до моего возвращения.

Каролин изумленно взглянула на него.

— Форс-мажорные обстоятельства. Умоляю, послушайся меня. Я не совсем понимаю, что происходит. Не улавливаю связи, но я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

— Ты думаешь, что…

— Убийца, которого я ищу, играет на нервах у меня и моих близких. Почему сестра из твоего отделения? Странное совпадение. Еще сегодня утром я и не надеялся, что смогу соблазнить тебя…

Она через силу улыбнулась.

— Не потому, что я недостаточно хотел тебя, — продолжал он, — нет, я просто не мог понять, как ты на это отреагируешь. Либо наш убийца святой дух, либо это чистое совпадение. Но так как я ни в чем не уверен, я оставляю тебя под наблюдением полиции. Давид, ты слышишь?

— Да? — ответил молодой человек, который не пропустил ни слова из всего сказанного и смотрел на Каролин с уважением.

— Разбуди Коэна и Крейс, дай им адрес Изабель Сольер. Позвони судье Беккеру. Что-то мне подсказывает, что он еще у себя в кабинете. И предупреди профессора Вилар, она должна быть готова.

Теперь они все были в сборе. Нико нажал на дверь плечом и вошел в сопровождении Кривена и майора Видаля. Во-первых — найти тело. Они продвигались медленно. Вот гостиная… Здесь, привязанная к низенькому массивному столику, лежала Изабель. Зрелище и на этот раз было ужасающим.

* * *

Она всего час как вернулась домой, когда раздался телефонный звонок. Ее срочно вызывали на набережную Орфевр. Убийца расправился с четвертой жертвой, и комиссар Сирски требовал, чтобы она была на месте преступления. Она отбросила влажные от пота простыни.

Реми недовольно ворчал:

— Черт побери, ты же только что пришла. Ты говорила, что у тебя есть еще жизнь, кроме их Уголовной полиции?

— Это моя работа. Мне нужно идти. Если требуется мое присутствие, значит, это что-то серьезное.

— Тогда мы прежде закончим, что начали, а потом можешь идти куда хочешь!

Хотя пыл Реми не убавился, Доминик была рада раздавшемуся звонку. Она уже слегка устала от этого. Реми, этот мрачный красавец-брюнет, который был ветеринаром, имел нешуточные сексуальные аппетиты и выбрал ее для их удовлетворения. Стоило ей переступить порог собственной квартиры, как она оказывалась у него в объятиях. Но ей хотелось чего-то другого. Серьезные отношения не могли строиться только на сексе. А он то и дело предлагал ей такое изобилие позиций, о которых она и представления не имела. Их было даже слишком много, вот только она боялась ему об этом объявить. За время, проведенное вместе, она прекрасно узнала темную гневливость его натуры и вовсе не была уверена, что это ей нравится. Она закрылась в ванной, и из-за двери до нее долетали обрывки ругательств. Еще одна причина сматывать удочки. Приготовления у нее заняли минимум времени, и она очень скоро оказалась на улице Мольера. Это было недалеко от ее дома, и она решительно поддала газу. Ей показали, куда нужно подниматься. На двери квартиры третьего этажа она прочла: «Месье и мадам Виктор Сольер».

— Мадемуазель Крейс? — услышала она позади себя.

Доминик обернулась. На пороге квартиры ее догнал Мишель Коэн.

— Так не может больше продолжаться, — произнес он. — Необходимо положить конец этой бойне. У нас на руках уже четыре жертвы, мы все на этом погорим. Идемте. Сирски нас ждет.

В гостиной толпились полицейские. Странная, тягостная тишина висела в воздухе. Три человека держались на достаточном расстоянии от тела, чтобы не мешать сбору улик.

— Послание есть? — тут же спросил Коэн.

— За вами, — ответил Нико.

Директор обернулся: кровавые буквы багровели на тусклом зеркале. «Для этой женщины, и для других, и для тебя, Нико, я зачал несправедливость и родил себе ложь». Доминик Крейс не смогла сдержать глубокого тягостного вздоха.

— Клянусь, опять из псалмов, — рискнула она разбить ледяное молчание, снова воцарившееся в комнате. — Форма фразы…

Теперь настала очередь вмешаться судье Беккеру. Он спокойно обвел взглядом комнату и, нахмурившись при чтении послания, заявил:

— Вы определенно не нравитесь этому человеку, месье Сирски, впрочем, как и эти женщины, — добавил он с иронией.

Все взгляды были направлены в одну сторону — на жертву. Не из-за патологического любопытства, просто на теле лежал конверт, взять который никто не осмеливался.

Пусть судья Беккер будет свидетелем изъятия этой улики.

— Ну, так кто возьмет его? — спросил Беккер.

— Давай, Нико, — подбодрил подчиненного Коэн.

Комиссар протянул руку в перчатке к белому животу жертвы и взял конверт, оставленный на трупе. Вскрыл с максимальной предосторожностью. Внутри находилась пожелтевшая вырезка. Нико извлек ее. Время, казалось, остановилось: все затаили дыхание.

«Правосудие расценило как законную защиту убийство матери, совершенное ее семилетним сыном, — начал читать Нико, и голос его звучал неуверенно. Заметка была тридцатилетней давности, но того же месяца, что и нынче. — „Я слишком мал, чтобы умирать“, — заявил ребенок полицейским».

— Да что же это такое, черт возьми! — не выдержал Коэн.

— Судя по всему, некий факт из хроники тридцатилетней давности, который всплыл на поверхность, — ответил Нико и продолжил чтение:

«Семилетний ребенок в деталях рассказал полицейским обстоятельства, которые вынудили его убить собственную мать, нанеся ей несколько ударов ножом. Эта женщина, пребывая, по утверждению психиатров, в состоянии глубокой депрессии, попыталась удушить своего сына сначала подушкой, а затем руками завершить начатое. Признав законность защиты, прокуратура отказалась открывать уголовное дело.

Мать разбудила ребенка, потом схватила подушку и прижала ее к лицу мальчика. Она говорила ему: „Я отведу тебя в рай, к твоему дядюшке“. Мальчик смог выскользнуть, мать стала гоняться за ним по квартире. На кухне он убил ее. Выбора не было: либо он, либо она».

— Вот и причина… Он сам ее нам предоставляет, — предположила Доминик Крейс.

— Так вот просто? — не поверил ей Кривен. — Он что же, решил указать, как его найти?

— Этого не может быть, — еле слышно пробормотал Беккер.

— А почему бы и нет? — не сдавалась молодая женщина. — Подобные типы жаждут, чтобы их поймали. Он хочет бросить вызов следователям и вместе с тем приостановить свое продвижение вперед, к следующей жертве.

— В статье нет имени, — заметил Нико. — Кривен давай разбирайся. Я хочу знать, кто этот мальчик и что с ним стало.

* * *

Профессор Армель была готова принять тело новой жертвы. Она едва успела выйти из своего кабинета, как раздался звонок, требовавший ее возвращения. Стоило бы обосноваться окончательно в Патологоанатомическом институте, потребовать, чтобы ей срочно построили там служебное жилье, — зачем ходить туда-сюда? Дел было выше головы. Она думала обо всех этих семьях, ждавших данные аутопсии кого-то из близких, чтобы можно было организовать наконец похороны и предаться трауру. Дети, молодые люди, пожилые, — она должна была раскрыть тайну смерти каждого. Ее память сохраняла воспоминания о телах, вскрытых скальпелем, о препарированных органах. Она помнила каждое слово совершенно растерянных родителей. Прекрасная почва для кошмаров. Но для нее все это стало привычной работой. Хотя порой какой-нибудь ее «пациент» и пробирался тайком в ее сны. И хотя это не становилось наваждением, Армель тяжело вздохнула: нелегко выбросить из головы все эти тяжелые, почти смертоносные мысли.

— Тот, кто страдает, никогда не получит того, что желает, — услышала она за своей спиной.

Армель вздрогнула и обернулась. Эрик Фьори!

— Что вы тут делаете? — спросила она довольно агрессивно.

— Работаю. Взял дополнительные часы, чтобы сделать все записи.

— Это уж мне решать.

— Не беспокойтесь, я не попрошу у вас ни су. Считайте, что я волонтер.

— Так тоже не пойдет, Эрик. Не знаю, что с вами происходит в последние дни, но существуют правила, и им надо соответствовать. Я больше не буду смотреть сквозь пальцы на ваши вольности.

Удар достиг цели. Щеки у молодого человека побелели, он обиженно поджал губы, но на лице было написано, что он это запомнит.

— Жаль, — выдавил он из себя в конце концов. — Но раз уж я здесь, может быть, я могу вам помочь?

— У меня все в порядке. Я не нуждаюсь в вашей помощи.

— Послушайте, Армель, я правда немного не в себе. Личные проблемы. Обещаю, что все будет в порядке. Но разрешите мне поработать с вами этой ночью.

Армель изучающе на него посмотрела. Его настроение изменилось, теперь он казался жалким, на лице искреннее желание исправиться. Она не хотела отказывать ему и обижать. Худой мир лучше доброй ссоры.

— Хорошо, оставайтесь. С минуты на минуту должны привезти четвертую жертву. Будьте готовы.

— Спасибо.

* * *

Мобильный зазвенел, когда Нико сидел в машине, направлявшейся в Патологоанатомический институт.

— Дивизионный комиссар Сирски?

— Да, я слушаю…

— Профессор Шарль Кено. — Звонил сам директор парижской лаборатории научно-исследовательской экспертизы. — У меня любопытные результаты. И мне известно, что счет идет на минуты. Поэтому я решил сообщить их вам лично.

— Слушаю вас, профессор.

— ДНК, которую мы смогли выделить из биологического материала, собранного на обеих линзах, не соответствует ДНК жертвы, то есть Валери Тражан. На линзе из левого глаза — следы двух различных ДНК — ее и кого-то другого. На правой линзе нами обнаружена только ДНК этого другого человека, и больше ничего. Я сравнил ДНК с контактной линзы и ДНК, выделенную на темном волосе. Заключение весьма странное. Между ними существует определенная родственная связь.

— Родственная связь?

— Именно так. Это два человека — мужчина или женщина, сказать пока невозможно — принадлежащие к одной семье. Что же до светлого волоса, то он принадлежит доктору Перрену. Я знаю, что вы предполагали это, и не ошиблись. Наконец, что касается кровавых букв… Кровь принадлежит жертве. Надеюсь, результаты будут вам полезны…

— Бесспорно, профессор. Благодарю. И буду держать вас в курсе.

Конец связи. Коэн с Беккером вопросительно уставились на комиссара. Он передал им состоявшийся разговор.

— Представляете, мать и сын, — начал Нико, намекая на статью, которую они только что нашли.

— Но она умерла, — напомнил Беккер.

— Он мог сохранить прядь волос, — не унимался Нико.

— И хранил ее, что ли, с семилетнего возраста? — не выдержал Коэн.

— Почему бы и нет? — не сдавался дивизионный комиссар, — Видали и похуже. Мальчишка, став взрослым, начинает мстить этой предавшей его матери. Он убивает ее снова и снова. Я уверен, что все эти женщины похожи на нее. Интересная брюнетка… По крайней мере, именно этот образ он хранит в своей памяти.

— Ну а ты? Ты-то каким образом связан со всей этой историей?

— Вот этого я уже не знаю, — разочарованно согласился Сирски.

— Может быть, во всем виновата твоя должность? — предположил Коэн.

— Возможно, но мне кажется, в этом есть что-то личное.

— Приехали. Все выходят, — прервал дискуссию Коэн.

Перед ними на темном небе вырисовывался фасад Патологоанатомического института. Если парижане и понимали, для чего он существует, то вряд ли могли по-настоящему представить себе, что именно там происходит. Впрочем, оно и к лучшему.

* * *

Доминик Крейс перебирала клавиши компьютерной клавиатуры. Она подсоединилась к Интернету, набрала адрес «la-bible.net», потом полный список псалмов.

— Так и есть! — воскликнула она в тишине своего крошечного кабинета.

На экране высветился седьмой псалом, четырнадцатый стих: «Приготовляет для него сосуды смерти… Вот нечестивый зачал несправедливость, был чреват злобой и родил себе ложь». Невероятно! Убийца идентифицировал себя с нечестивым в тексте. Доминик вспомнила о газетной вырезке и истории малыша, попавшего в отчаянное положение. Глагол «зачал» появился в послании убийцы не зря. Не была ли это отсылка к его матери? Матери, зачавшей нечестивого, то есть его, который, в свою очередь, порождал злобу и ложь. Нить не рвалась. Он, бесспорно, глубоко страдал от чувства вины, от того, что оказался вынужден убить собственную мать, чтобы выжить. Кто в силах забыть такую травму? Жизнь порой готовит нам странные испытания.

* * *

Кривен с бригадой все перевернули вверх дном. Они связались с комиссариатом, который тридцать лет назад занимался расследованием; теперь и те забыли про день и ночь, роясь в собственных архивах. Как только нужная папка была найдена, ее незамедлительно отправили факсом на набережную Орфевр.

— Мальчика звали Арно Бриар, семь лет, — прочел Кривен. — Его мать, Мари Бриар, умерла в возрасте двадцати шести лет. Сначала работала в баре, потом начала заниматься проституцией, чтобы прокормить сына. Родители отказались от нее, когда узнали, что она беременна неизвестно от кого. Никаких открытий, господа, все как всегда. Нам теперь нужно узнать, что стало с мальчиком. Его могли поместить в интернат в Парижском регионе. Но сведений никаких. Комиссариат перешлет фотографии.

Все в бригаде были ошеломлены, даже дезориентированы. Преступник, если это был он, мог с минуты на минуту обрести лицо и обстоятельства прошлой жизни, которые было совсем не легко вынести. Во взглядах этих людей жалость смешивалась с яростью.

— Ну давайте! — подбадривал своих людей Давид Кривен. — Пятый номер и шестой из группы! Я хочу все знать о Мари Бриар: где она родилась, где похоронена. Поищите, может быть, еще живы свидетели. А вы трое занимаетесь Арно. Что с ним стало? Где он сегодня? Если он еще жив, ведите его сюда! Если убийца он, вы мне это скажете. За работу!

* * *

Марк Вальберг неотрывно смотрел на написанное кровью послание. Ни одного жеста: воплощенное внимание и максимальная сосредоточенность. Убийца был совершенно не в себе, и состояние его ухудшалось: он терял связь с реальностью, с социальными условностями, которые еще недавно так хорошо соблюдал. Вальберг приходил к этим выводам, анализируя изменения в почерке преступника. Теперь появилось осознанное или нет желание изменить написание букв: они стали чуть округлее, точки над i походили на небольшие кружочки, и это придавало почерку некую женственность. Писал тем не менее один и тот же человек — Вальберг был в этом уверен. Впрочем, у него была теория на этот счет: пишущий неосознанно начинал подражать почерку того, кто был ему дорог, в данном случае — женщины. Графолог то и дело щелкал фотоаппаратом: он то удалялся от надписи, то подходил к ней совсем близко, фотографируя каждую букву. Оставалось только записать свои соображения и предоставить доклад дивизионному комиссару Сирски.

* * *

Нико не мог оторвать взгляда от застывшего тела, покрытого ранами и купавшегося в собственной крови. Несколько лет назад он познакомился с женщиной, которую так заинтриговала его работа, что она хотела знать каждый его шаг. Нико рассказал ей о жертвах, о преступниках, о крови и ужасе. В результате она бросила его, утверждая, что от него пахнет смертью. С тех пор Нико никогда не посвящал женщин в подробности своей работы. С Каролин все было иначе. Ему было просто необходимо говорить с нею. Он рассказывал, потому что хотел построить что-то серьезное, да и к тому же она была врачом… Может быть, она сможет понять, сможет стать частью его жизни… По крайней мере, ему так хотелось. Мобильник зазвонил в середине аутопсии. Коэн и Беккер вздрогнули, но профессор Вилар не шелохнулась — она привыкла к нелепостям подобных ситуаций. Нико отошел в сторону.

— Это профессор Шарль Кено, я вас не отрываю?

— Нет-нет… У вас что-то есть?

— Да. Я хочу уточнить. Мы только что закончили сравнительный анализ ДНК с контактных линз и пряди темных волос. Я вам сказал, что была родственная связь.

— Ну и?..

— Теперь доказано, что речь идет о матери и сыне. Митохондриальная ДНК передается только таким путем.

— Браво!

— Отчет будет у вас в течение часа.

— Спасибо, профессор. Ваши данные подтверждают наши предположения, это чрезвычайно важно.

— Всегда рад…

Нико вернулся к остальным. Недовольства оттого, что он мог что-то пропустить в аутопсии Изабель Сольер, он не испытывал. Кратко изложил полученные сведения.

— Кольцо сжимается, Нико. — Мишель Коэн хотел подбодрить друга. — Мы его достанем. Надеюсь, часам к трем он уже будет у нас.

Нико понял, что хотел сказать его патрон, указывая на время, — пятое убийство могло произойти только после этого часа.

14. Мать и сын

Лето уходить не торопилось. Было по-прежнему солнечно и тепло, и казалось, Париж снова купается в атмосфере отдыха. Даже если сентябрь принес с собой пробки и торопящиеся толпы, Париж в этом сентябрьском свете напоминал курортный городок. Он чувствовал себя счастливым просто потому, что держал ее за руку, как если бы, кроме них, на свете никого не было. Он представлял, как она ему улыбается. И она, возможно, даже сможет поцеловать его в щеку — тайну такого поцелуя знала только она. Но она ничего этого не сделает. Она просто не могла этого сделать: в том мире, где она жила, больше ни для кого не было места, это был мир без будущего. Он все это понимал, но не знал, что делать. У него еще не было сил уйти, и одна мысль об этом повергала его в глубокое уныние. Он чуть сильнее сжал эту тонкую руку, за которую держался, но она оставалась такой же вялой и безжизненной. Она теперь не испытывала никаких чувств, даже любви к нему. Когда это началось? Много месяцев назад. Она начала не приходить по ночам домой, а когда ранним утром переступала порог, то была просто непохожа на себя, а потекшая тушь пачкала бледные щеки. Ни слова не говоря, она принимала душ и ложилась в постель, накрывшись с головой одеялом. Она даже не смотрела на него. Ему было страшно. Он сидел на полу у ее кровати до тех пор, пока она не приходила в себя. Сколько было таких ночей, он не считал. Когда-нибудь ему повезет и он ее вытащит из всего этого. Мальчик был умный и мог многого добиться. И когда такое случится, она будет королевой и отомстит за то, что пережила. Но она перестала верить в это, она убила их мечту. Он по-прежнему держал ее за руку. Она торопилась. Она встретила его у школы, что случилось впервые за долгое время. Неужели все станет как раньше? И она снова будет любить его? Ему так этого хотелось. Он старался встретить ее взгляд, но не мог. Он оглядел ее: она похудела, но была по-прежнему красива. Ему бы так хотелось остановить ее, прижать к себе, но он прекрасно чувствовал, что этого не стоит делать. Она что-то решила и теперь шла исполнять задуманное, в этом было что-то новое. Они шли домой, в грязную серую многоэтажку, где у них была крошечная квартира, которая раньше была красивой. Странно, но дома был накрыт стол и аппетитно пахло, нельзя даже было различить запах табака, к которому он в конце концов привык. Около его тарелки красовалось его любимое шоколадное пирожное. Но дома царил прежний беспорядок, на полу валялись пустые бутылки, а из пепельниц торчали окурки. Она усадила его за стол, подала обед. Начало вечера было многообещающим, и он уже подумал, что все в их жизни наладится.

Только вот она все время то сжимала, то разжимала кулаки, пальцы нервно двигались, безумный взгляд что-то искал, а в ее напряженной позе было нечто жалкое. К еде она не притронулась и сразу после обеда отправила его спать. Заснуть он не мог, его грызла глухая тревога. Видения сменяли одно другое: то он чувствовал ее ласковые руки, приносившие успокоение его телу и душе, то переставал узнавать эту отчаявшуюся, почти безумную женщину, склонявшуюся над ним.

Кошмар становился реальностью, а реальность — кошмаром. Все произошло вдруг. И он убил ее собственными руками. Затем он вышел из квартиры, прошел несколько метров по грязной лестничной площадке и остановился у соседской двери, где жила пожилая пара. Постучал. Открыла женщина, она склонилась над ним, удивленная столь поздним приходом, и он увидел ее морщинистое лицо. Она часто угощала его чем-нибудь и ерошила ему волосы. Он любил разноцветные леденцы, которые она ему давала. От этих воспоминаний ему стало теплее. Только жжение в груди не проходило: он по-прежнему чувствовал ужас, добычей которого становилось его тело, мозг, он чувствовал вину и отчаянное одиночество, которое его теперь никогда не оставит.

— Я убил ее, — пролепетал он.

Брови на лице соседки сошлись на переносице, и он увидел ее старое лицо совсем близко от своего. Она не расслышала, что он сказал. Он прочистил горло.

— Я убил маму, — жалобно прошептал он.

Она недоверчиво уставилась на него. И он заплакал, впервые за всю эту ночь. И тогда она решила, что он говорит правду.

— Господи! Роже! Роже! — заорала она как безумная.

Прибежал испуганный муж. Она отправила его вниз.

Когда он вернулся, лицо у него было белым, и он позвонил в полицию. Очень скоро на лестнице появились двое полицейских. Расследование было недолгим. Виновный стоял перед ними и ничего не скрывал. Не зная, что делать дальше, они связались со своим начальником. Приехал и он.

— Я теперь пойду в тюрьму? — серьезно спросил мальчик.

— Не знаю… не думаю… — пробормотал комиссар, который впервые столкнулся с подобной ситуацией.

Потом он начал расспрашивать пожилую пару, были ли у мальчика родственники. Но он, несчастный ребенок, теперь был один на свете.

На следующий день его имя появилось в криминальной хронике. Потом несколько журналистов, разнюхав неплохой сюжетец, поместили отчет о происшедшем на первой полосе. Настала очередь телевизионщиков… Он вспоминал, что она кричала на него, объясняла, что мир испортился и что она хочет отправить его на небеса, там ему будет лучше. Он так не думал. Ему удалось добежать до кухни и схватить длинный нож. Он убил ее, когда она бросилась на него. Он заявил, что чувствовал себя слишком маленьким, чтобы умереть. Эта фраза обошла все газеты. Об этом только и говорили. Его даже не судили, а поместили в интернат. Дело было закрыто. Он остался один на один со своей болью. И постоянным одиночеством, без мамы.

* * *

Наркоманкой, вот кем она стала, и вот что она старалась скрыть от других и от себя самой. Чтобы заглушить одиночество, жившее в ней, и приступы тоски, она увеличила дозы антидепрессантов и нейролептиков. Ее психолог могла говорить что угодно: что надо только пережить это тяжелое время, что она могла выйти из сложившейся ситуации, что для этого нужно время и терпение; сейчас Сильви хотелось только все бросить, бежать от любой ответственности, исчезнуть навсегда. Ее посещали мысли о самоубийстве, особенно на рассвете, когда она не могла заснуть. Зачем жить? Естественно, для сына. Но разве этого достаточно? Дмитрию нужен только его отец. Она не смогла, не сумела… Но при этом она точно знала, что любит его, но никак не могла доказать ему это. Вновь у нее перед глазами всплывал образ белокурого растрепанного малыша, который радостно лепетал, стоя на четвереньках. Он был такой красивый! И что от всего этого осталось? Будь на то его воля, он бы уже давно навсегда обосновался у отца. Нико, мужчина ее жизни, ушел от нее. Он ее никогда по-настоящему не любил. Он мог тысячу раз уже забрать у нее сына, но он этого несделал. Как всегда, играл роль благородного героя. Подозревал ли он о ее состоянии? Ответ — нет, иначе он уже был бы тут, старался бы ей помочь и защитить Дмитрия. Да, черт возьми, она все ему сейчас выскажет! За что щадить его? А ей так нужна рука помощи, его рука…

* * *

Пять утра. Он переступил порог кабинета, он очень спешил, и это чувство не имело никакого отношения к срочности дела, которым он занимался. Он думал о Каролин. И он увидел ее: Каролин спала в старом кожаном кресле. Охранник же сидел за столом и читал журнал. Нико знаком отослал его, но попросил далеко не отлучаться. Каролин спала и не слышала их перешептываний. Он наклонился, аромат ее кожи ударил ему в голову — секунда, и он уже целовал ее шею… Она, не просыпаясь, обняла его. Ее рот искал его губы. Сердце Нико бешено забилось, желание было нестерпимым. Он в смущении отодвинулся и тут же встретил ее живой взгляд. Она все поняла… Каролин потянулась, как будто хотела полностью проснуться, и он захотел ее еще больше. Она просто притягивала его к себе.

Тишину разорвал телефонный звонок. Звонит Аня Сирски, сообщил ему стандартист. Мать? В такой ранний час?

— Нико, прости, что я беспокою, но я очень взволнована.

— Что случилось? Что-то серьезное?

— Нет, успокойся. Но… Мне только что звонил твой сын.

— Дмитрий?

— Насколько мне известно, у тебя пока один сын… Его волнует Сильви. Вот уже несколько дней, как она просто не в себе. Ему кажется, что она больна. Ему нужно было кому-то это сказать.

— Почему он ничего не сказал мне?

— Ты всегда ее защищаешь. Он боялся, что ты не поверишь, решишь, что они, как всегда, пререкаются. Он утверждает, что она принимает всякие таблетки, много таблеток. Она часто плачет и почти совсем с ним не разговаривает.

— Черт возьми!

— Черт не черт, но он должен с сегодняшнего вечера жить у тебя. Не тяни, перехвати его сегодня утром, раз уж ты просил, чтобы он не ходил в коллеж до конца недели.

— Но у меня нет времени, понимаешь?.. И я не могу оставить его в таком положении…

— Знаешь, я не уверена, что Сильви будет сейчас в силах им заниматься. Тебе стоило бы проверить. Ситуация для него не из лучших, и он может страдать от этого больше, чем ты думаешь. А я больше всего хочу защитить своего внука. Ведь тебе будет неприятно, если с ним что-нибудь случится?

— Хорошо, я займусь этим.

— Если хочешь, это могу сделать я. Я у твоей сестры, мы можем съездить за Дмитрием.

— Нет, никуда не надо ездить. Я разберусь сам. Это мое дело.

— И отлично. Главное, держи меня в курсе, я буду волноваться.

* * *

Правду они узнают, это вопрос времени. И его жизнь будет выставлена на всеобщее обозрение, а ведь все эти годы ему удавалось скрывать свое прошлое. Как это могло случиться? Ему бы нужно было догадаться, что такой момент наступит. Он повинен в грехе гордыни, поверил, что никто ничего не заподозрит до его последнего вздоха. Что он чувствовал? Трудно сказать. Он как будто провалился в какую-то бездонную пустоту, ледяной холод сковал его тело и душу: неужели он снова окажется один, как это уже случилось в то утро, которое навсегда запечатлелось у него в мозгу. Испытывал он и облегчение: не надо будет больше притворяться, играть в того, кем он якобы стал — уверенным, знающим. Ему не придется больше лгать, и он избавится от прошлого окончательно. Он ждал, ждал, забившись в кресло у себя в кабинете, ждал, как будут разворачиваться события. Зачем что-то делать? Он чувствовал, что не может ничего предотвратить, он мог только сидеть и ждать, сидеть и ждать. Зазвонит телефон. Он снимет трубку. «Вас хочет видеть дивизионный комиссар Сирски. Он может войти?» — скажет секретарь.

* * *

Прошло тридцать лет, разве можно надеяться найти всех свидетелей по делу Бриара? Профессор психиатрии, который лечил Арно, умер. К счастью, в больнице Эври сохранились архивы, и Кривен направил туда своих людей. Теперь он перелистывал медицинскую карту. Врач подчеркивал «редчайший» характер преступления. «Я не уверен, — писал он в самом начале, — что будет возможно найти хоть один прецедент матереубийства в международных медицинских журналах. За сорок лет практики я встречал только пять или шесть детей-преступников, но никогда — при подобных обстоятельствах. Несовершеннолетние преступники чаще всего подростки». Затем шел психологический портрет ребенка и заключение: «Я поражен удивительной зрелостью маленького Арно. Об этом свидетельствует и большое количество нанесенных им ударов ножом. Что же касается его матери, то, возможно, находясь в депрессии, она бы покончила с собой после убийства своего сына. Лечение Арно должно помочь ему избавиться от чувства вины. Его необходимо оставить в покое и помочь ему забыть эту историю. Его надо выслушивать, но психологическая помощь должна носить чрезвычайно тактичный характер и ни в коем случае не принимать вид допросов. Ребенку и так задавали их слишком много, и он этим травмирован. Невозможно ничего сказать о его психическом состоянии в будущем. Ни депрессия, ни суицид не исключаются, но может быть, все и обойдется. Самое лучшее будет, если он сможет забыть, — писал в заключении профессор, — но на это уйдет много времени».

— Давид?

Он поднял голову. Перед ним стояла Амели, второй номер его группы, молодая женщина, подававшая большие надежды.

— Слушаю. Есть что-то новое?

— Я нашла юридический отчет. Как и было сказано в статье, прокуратура Эври сочла происшедшее законной защитой и решила не открывать уголовное дело. Был назначен судья для несовершеннолетних, чтобы проследить за оказанием помощи Арно Бриару и для его защиты. Бабушка и дедушка с материнской стороны от него отказались. Они не видели свою дочь после того, как она ушла из дома, и не знали собственного внука. Мальчик был помещен в интернат. Семью для него, несмотря на пожелания судьи и врача, найти не удалось.

— Ты уже звонила в интернат?

— Еще нет.

— Торопись. Я хочу уже сегодня знать, где находится Бриар.

* * *

Бастьен Гамби выходил из себя, сидя перед компьютером. Он был лучшим из лучших, он мог похвастаться тем, что благодаря своим знаниям и ловкости сорвал планы весьма известных террористов. Антитеррористическая бригада набережной Орфевр чего только не делала, чтобы он от них не ушел. А тут какой-то серийный убийца морочит ему голову! Чего только Бастьен не пробовал, но выйти на источник информации так и не смог. Он знал, каким образом убийца вводил данные, но не мог идентифицировать отправителя. Он метал громы и молнии, это он-то, кто славился своим спокойствием в любых обстоятельствах. Он рвал и метал.

Экран мигнул. Выплыло улыбающееся женское лицо. Что это еще за мерзость? Пальцы Гамби забегали по клавиатуре. Новое послание, новая медицинская карта.

— Ну и дерьмо! — вырвалось у него, когда он ее открыл и застыл в изумлении.

* * *

Нико позвонил ей не потому, что ему этого хотелось, — он боялся за своего сына, который оставался наедине с женщиной в глубокой депрессии. Если с Сильви все действительно было так плохо, то можно ожидать чего угодно!

— Сильви, это Нико.

— Нико? С чего это ты звонишь в такое время? Уж ясно, не из-за меня… Дай-ка отгадаю… Ну конечно, твой сын! Ты беспокоишься, и это естественно, учитывая, какая я плохая мать.

— Сильви, прекрати! Мне надоедает решать ваши ежедневные проблемы! Мне есть чем заняться, поверь уж!

— Ах, извините, дивизионный комиссар! Я забыла, какая вам отведена роль в поддержании безопасности нашей страны!

— Не разговаривай со мной подобным тоном. Я звоню тебе, потому что ты последнее время находишься в странном состоянии, и то, что ты несешь, только подтверждает это. Я должен был понять это раньше. Что с тобой, Сильви? Что не так?

— Что не так? Да ты в своем уме, Нико? Жизнь прекрасна, разве нет?

Нико закрыл глаза и устало провел рукой по лицу. Дмитрий и Аня не ошибались. Это уже перестало быть подозрениями. Нико было безумно жаль свою бывшую жену. Как помочь ей пережить это? Конечно, он не испытывал к ней прежних чувств, но она все же была матерью его сына, и он решительно хотел что-то сделать, несмотря на свое отчаяние и самый неподходящий момент для выяснения отношений. К тому же он хотел наконец изменить свою жизнь и перестать тащить за собой этот груз прошлого.

— Сильви, — голос Нико звучал мягко, — все так плохо?

— Да, плохо! — у нее вырвался почти нечеловеческий крик. — Мне нужно прийти в себя, Нико. Я тону, и мне не за что зацепиться.

— А сын?

— Это твой сын, только твой. Ты можешь наконец это понять? Я не знаю, что еще тебе сказать и сделать, чтобы ты понял!

— Твое решение?

— Забери его.

— А что будет с тобой?

— Мне нужно лечиться. Днем я принимаю антидепрессанты, а ночью снотворное, и я ничего не соображаю. У меня нет сил им заниматься. Мне даже тяжело его видеть по утрам, когда я наконец встаю. Потому что я тебя вижу, Нико, тебя, а не его! Мне нужно прийти в себя. Дай мне время… И не говори мне, что предложение взять к себе Дмитрия ставит тебя в трудное положение.

— Знаешь, я встретил женщину…

Молчание. Он слышал только хриплое дыхание Сильви, потом сдавленное рыдание. На плечо Нико легла теплая рука. Он открыл глаза: Каролин стояла рядом. Нико уткнулся лбом ей в живот, и пальцы молодой женщины запуталась у него в волосах.

— Сильви…

— Это серьезно?

— Да.

— Великий Нико дал слабину! Ты влюбился… Для этого нужно нечто из ряда вон выходящее.

— Так оно и есть.

— Пусть так. Днем я привезу к тебе Дмитрия. Ты можешь приказать своим сбирам охранять его до твоего возвращения? Я говорю о полицейских, которые ходят за нами как приклеенные, не знаю, по какой причине.

— Хорошо. Но у тебя останется наш человек до окончания расследования.

— Делай как хочешь. Но пусть он не болтается у меня перед глазами, это меня только раздражает. Думаю, мы всё друг другу сказали. Я дам тебе знать, когда будет лучше.

— Я могу что-нибудь для тебя сделать?

— Ничего. Ты — ничего. Ты — последний, на кого я рассчитываю. Созвонимся, Нико.

— Всего хорошего, Сильви.

Она первой повесила трубку. Еще одна страница его жизни была перевернута. Он нежно привлек к себе Каролин.

— Поцелуй меня, — прошептал он.

Она выполнила его просьбу. Он сжал ее в объятиях и забыл обо всем, кроме нее.

* * *

Заснуть он так и не смог. Плохой знак. Он перестал справляться с потоком мыслей, обуревавших его. Убивать становилось необходимостью. Он не мог найти этому объяснения. Он прочел на эту тему горы книг, расспрашивал ведущих психиатров — последствия глубокого чувства одиночества и накопившиеся с детства психические травмы. А в основании отрицательное влияние родителей — отсутствие отца, мать, власть которой была подавляющей, почти кастрирующей, мать, которая возвела сына в ранг своих партнеров. И так далее и тому подобное… пустая болтовня. Нужно было принять себя таким, каким он был, со всеми его желаниями, — другого выхода не было. Ему нравилось убивать. И какая разница почему. Он будет продолжать это делать. Он бросит вызов этому Нико Сирски, доберется до самого ему дорогого — остренькая получится приправа ко всему происходящему! И это дерьмо станет тенью самого себя! Потому что он знает его слабое место…

* * *

Поцелуй был прерван телефонным звонком. У Нико в голове все смешалось. Каролин высвободилась из его объятий и снова устроилась в кресле с другой стороны стола.

— Нико? Это Кривен. Произошло нечто странное. В компьютере Перрена появилась новая медицинская карта.

— Чья? Говори! Это пятая жертва?

— Нет-нет.

— Ну не тяни, Давид!

— Это твоя карта, Нико! Из картотеки больницы Сент-Антуан…

15. Пятая жертва

Кровь застыла у него в жилах. Адреналин резко подскочил, и сердце бешено забилось.

— Что ты хочешь сказать? — в конце концов выговорил он.

— Там все: твое посещение больницы, имя врача, результаты фиброскопии, все… — ответил Кривен.

— Это невозможно!

— Для Гамби войти в больничную сеть — детское развлечение. Есть только одно «но»: этот человек должен знать, что ты был записан к врачу.

— Но для чего все это? Поиграть у меня на нервах, показать, что ему известно каждое мое движение, каждый мой шаг…

— Не знаю… Однако это должно что-то значить.

— Гамби нашел, откуда пришло сообщение?

— Представь себе, нет. Он рвет и мечет. Как он ни старается, никакого результата.

— Не мог представить себе, что этот тип настолько умен…

— Получается именно так. Он не дурак в информатике. Установил всю необходимую защиту, запутал следы, которые могут к нему привести. Гамби работает день и ночь, он воспринимает эту историю как личный вызов. Удар по самолюбию!

— Что об Изабель Сольер?

— Ничего интересного.

— А Бриар?

— Его вот-вот найдут, можешь не сомневаться.

— В твоем распоряжении полчаса, ни больше ни меньше. А потом все собираются у меня. Передай распоряжение.

* * *

Капитан Амели Адер, второй номер в группе Кривена, недоверчиво уставилась на экран. Она нашла, что искала, и не могла поверить в то, что увидела. Перед ней было имя человека и его настоящее лицо. Но этого не могло быть. Не могло быть по определению, не могло быть никогда… Если только этот человек действительно не был тем преступником, за которым они гоняются уже несколько дней. Ведь социопатам прекрасно удается обманывать окружающих, они умеют скрывать свою извращенность. При таких обстоятельствах кому можно верить, на кого положиться? Если худший из серийных убийц занимает столь высокий пост, кое-кому из начальства несдобровать.

Она вновь проверила все этапы поиска, по которым прошла от одного интерната к другому: вот список школьных заведений, в которых учился Арно Бриар, она смогла найти их почти все. И вдруг — черная дыра. Что стало с этим ребенком, потом — подростком, молодым человеком? Он как будто исчез из мира живых. Она думала, что не сможет найти ключ к разгадке. И неожиданно в голову Амели пришла гениальная мысль, действительно гениальная. Она поняла, насколько его прошлое должно было мешать молодому человеку. Он мог поменять имя, стать другим. Как только он достиг возраста, когда можно изменить имя, он это сделал, так как его собственная фамилия постоянно напоминала ему о прошлом. Соответствующая просьба была направлена министру юстиции, и объявление о смене имени появилось в «Журналь офисьель». Решение было утверждено официально, и акты гражданского состояния были исправлены прокурором республики. Арно Бриар перестал существовать. Появился новый человек и новая жизнь. В который раз Амели перечитала имя, которое выбрал себе этот человек, и в который раз не поверила своим глазам. Однако пора было придать огласке итог поисков, ей не терпелось увидеть, каким будет выражение лица у ее начальников…

* * *

Кривен положил перед ним фотографии Мари Бриар и ее сына. Жертвы серийного убийцы совершенно не были похожи на эту женщину. А сам Арно Бриар был белокурым малышом с трогательным выражением лица и голубыми глазами, который как две капли воды походил на свою мать. Трудно было представить, что этот ребенок через тридцать лет начнет совершать подобные преступления. Давид вглядывался в черты лица ребенка, и чем дольше он это делал, тем ему больше начинало казаться, что он уже видел это лицо. Какое странное ощущение… Где же мог прятаться нынче Арно Бриар? Что он делал в тот момент, когда вся Уголовная полиция Парижа была пущена по его следу? И зачем посылать Перрену медицинскую карту Нико? Что он хотел этим доказать? Кривена происходящее мучило больше, чем его патрона.

— Майор?..

Кривен подскочил от неожиданности. Он непонимающе уставился на молодую женщину, работавшую в нескольких метрах от него, за соседним столом.

— Слушаю. Ты что-то нашла?

Амели серьезно кивнула. Давид Кривен тут же понял, что его поиски подошли к концу.

— Препятствие взято. Угадай, почему мы еще не нашли Арно Бриара? Да просто-напросто потому, что он изменил имя!

— Что?

— Изменил имя, и все.

— Ну и?! Ну же, Амели, не тяни!

— Ты сидишь? Держись крепче, сейчас упадешь…

* * *

Рассвело, и город наполнился бледным неуверенным светом. Он разрешил Каролин вернуться домой, но в полицейской машине в сопровождении двух полицейских. Она хотела принять душ, переодеться. Он просто рвался поехать с ней… Как только она вышла за дверь, на него опять навалилось одиночество. Какое странное чувство!

Коллеги Нико ворвались к нему в кабинет, даже не постучав. Он с удивлением поднял голову: Жан-Мари Рост возглавляет шествие, за ним майор Кривен и второй номер группы Амели Адер, которая к тому же была прехорошенькой. Майор Терон и Доминик Крейс замыкали шествие. У всех на лицах написана усталость: круги под глазами, обострившиеся черты, бледность…

— Тебе хотелось чего-нибудь новенького, получи! — заявил Рост.

— Вы нашли Арно Бриара? — нетерпеливо спросил Нико.

— Да, нашли! — усмехнулся Кривен. — Амели выловила иголку в стоге сена. Но какое чутье!

— Чутье, чутье… Вам за это платят, и неплохо, не так ли? Ну так и где эта ваша иголка?

— Совсем близко, — успокоил Нико комиссар Рост и протянул ему сложенный пополам листок белой бумаги. — Как на церемонии вручения национальных премий в области кинематографии. Имя написано внутри, — усмехнулся комиссар. — Хочу только уточнить: Бриар изменил имя, вот почему мы так долго его искали. Ну, читай!

Нико развернул листок и уставился на написанные синими чернилами буквы. Он прочитал имя и фамилию, судорожно сглотнул и в полном изумлении произнес:

— Этого не может быть… Вы уверены?

— Никакой ошибки, — ответила капитан Адер.

— А от Арно и Б от Бриар. Все логично, — раздумывал вслух Нико.

— Твои действия? — спросил Кривен.

— Я сейчас же отправлюсь к нему. Найдите мне все, что у вас на него есть: все перемещения, начиная с понедельника, медицинская карта, данные ДНК, семейное положение. Мне нужно все, и сию же минуту. Амели?

— Да?

— Отличная работа, Амели! Идите домой и выспитесь. Вы это заслужили.

— Работы так много, господин дивизионный комиссар. Я лучше останусь со всеми.

— Это приказ, капитан. Нам понадобятся свежие силы, так что подчиняйтесь. Отдохнешь и вернешься. Ты плохо выглядишь.

— Я не нуждаюсь в особенном отношении. Если я женщина, это еще не…

— Хватит, я сказал! — оборвал ее Нико. — Быстро домой, и без разговоров!

Молодая женщина покорно вышла, но счастье переполняло ее: она могла несколько часов поспать!

— Что еще?

— Гамби работает как сумасшедший, — ответил Кривен.

— У нас есть предполагаемая ДНК убийцы и его матери, это уже кое-что, — вмешался Рост. — Мы можем сравнить эти данные с ДНК нашего подозреваемого. Что же касается тридцати ударов плеткой, то это наверняка напоминание о тридцатой годовщине смерти Мари Бриар.

— Мне кажется, портрет убийцы теперь достаточно ясен, — проговорила Доминик Крейс. — Сейчас от него можно ждать чего угодно: он перестал владеть собой, он теряет ощущение реальности. Графологический анализ Марка Вальберга это доказывает. Исследование последнего послания со всей очевидностью выявляет изменения, характерные для женского почерка. Он перестает понимать, где он и кто. От этого он становится еще опаснее, но вместе с тем вероятность ошибок повышается, он оказывается уязвим. Я должна позвонить психологу последнего интерната, где был Арно Бриар, она еще работает.

— Со стороны Изабель Сольер по-прежнему ничего, — оборвал ее майор Терон. — Ничего заслуживающего нашего внимания нет ни в ее частной, ни в профессиональной жизни.

— Я бы не прекращал поисков, — ответил Нико. — Все четыре жертвы объединяет, кроме их физической схожести и определенного социального достатка, беременность. Но как убийца мог добраться до этой информации? Вот это-то я и хочу знать!

— Я постараюсь тебе это сказать, — начал строить предположения Кривен.

— Сможешь, и отлично! За работу! Не с чего почивать на лаврах!

— Ты хочешь, чтобы кто-нибудь пошел с тобой? — спросил Жан-Мари Рост.

— Не думаю. Если он приложил столько стараний, чтобы скрыть свое прошлое, то вряд ли начнет говорить в присутствии многих. Сейчас, пока еще это не стало известно, нужно установить человеческий контакт. Я только предупрежу Коэна, а вас буду держать в курсе дела, как только что-то выяснится.

Дверь Уголовной полиции закрылась за Нико, и тут же на него навалился холод. Пальто он забыл где-то на этаже, и костюм никак не мог защитить его от начинавшегося дождя. Нико поднял лицо к небу: облака сбивались в грозовые тучи. Грозы он не боялся: северянин по рождению, он помнил, что в детстве часто шел дождь, снег, дул ледяной ветер. Он направился на улицу Арле, к Дворцу правосудия, который был всего в нескольких шагах от набережной Орфевр. Холод подействовал на него благоприятно. Он очень скоро оказался в коридорах дворца перед дверьми, охраняемыми неусыпными секретарями. Значок дивизионного комиссара служил ему прекрасным пропуском — препоны оказались позади, путь был свободен.

Беккер машинально снял телефонную трубку. Голос секретарши произнес:

— Вас хочет видеть господин дивизионный комиссар Сирски. Он может войти?

— Да. И принесите нам кофе, пожалуйста, — ответил он, но голос его то и дело срывался.

Все происходило так, как он себе представлял.

Нико вошел. Перед ним сидел совершенно другой человек: мужчина забился в кресло, взгляд блуждает где-то в прошлом, на лице растерянность… Куда делись обычное высокомерие, властность, привычная для его положения? На лице судебного следователя Беккера была разлита бесконечная грусть, возможно из-за угрызений совести. Нико сглотнул, живот свело от страха. А если это правда? Если перед ним действительно серийный убийца? Однако Александр Беккер вовсе не был похож на светловолосого малыша с голубыми глазами, каким когда-то был Арно Бриар. Русые волосы и карие глаза — этот человек был не похож на мальчика, чью фотографию Нико держал в кармане. Однако что-то общее все же было — приблизительно то же лицо, но постаревшее на тридцать лет.

— Рано или поздно… Но я знал, что вы придете, — произнес судья, и в его голосе звучала плохо сдерживаемая тоска.

— Как я должен это понимать? — спросил Сирски.

Судья натянуто улыбнулся.

— Все зависит от того, когда именно я вас ждал, — ответил он, пытаясь еще сохранить авторитет собственного положения.

Плечи Беккера опустились. Слезы навернулись на глаза, но Беккер попытался сдержать их.

— Я не очень хорошо вас понимаю, помогите мне, — предложил комиссар.

— Эта статья… Когда вы прочли ее, мне показалось, я теряю сознание. Но я ничего не мог сказать, я не мог поверить в происшедшее. Я положил столько сил, чтобы уйти от своего прошлого, полностью стереть его из памяти, что оно даже перестало быть моим. Как же я заблуждался! Как можно забыть, откуда ты? Прошлое ожило передо мной. Да, я страдал, но я смог от него избавиться. И вот сегодня рушится вся моя жизнь.

— Значит, вы действительно Арно Бриар?

— Зачем отрицать очевидное? Вы незамедлительно найдете этому доказательства.

— Ваша мать пыталась вас убить… — Нико еле смог сформулировать свою мысль, настолько он был ошеломлен.

— Да. Я и сейчас еще вижу, как она бежит за мной по квартире и на лице ее написано безумие. Алкоголь, наркотики… Проституция… Все это я понял позже. Она была на дне пропасти, и я ничем не мог ей помочь.

— Но вам было всего семь лет…

— Думаете, такое объяснение может помочь? Я любил свою мать. И она любила меня до того момента, как все это началось. Я стал ей обузой, тем более что семья отказалась от нее.

— Мне жаль… Вы, наверное, очень страдали…

— Да. И вырос я один. Но если бы не все это, я бы, наверное, не стал тем, кем стал… Страдания придали мне силы.

— Ну а сегодня?..

— Сегодня у меня двое детей. Вы уже это знаете?

— Нет еще.

— Я живу в браке. Построил семью, которую люблю. Стараюсь дать своим то, чего не получил сам. Это мое самое большое достижение. Я так боялся, что не смогу вести нормальную жизнь, что не способен на обычные человеческие отношения. Я бился за это. Случается, я вижу кошмары и снова оказываюсь там, где был тридцать лет назад. Я вижу, как нож входит в ее тело, вижу ее удивленное лицо, потом она медленно оседает на пол… А я плачу. Но я сумел изжить это.

— Так ли?

— Если ваш вопрос надо понимать как «убил ли я этих женщин?», то — нет. Я их не убивал. Разве я мог бы это сделать?

— Вы уже один раз это сделали.

— Удар ниже пояса. Я не убийца. Вы не можете судить меня на основании этой старой истории.

— На теле последней жертвы была найдена статья из…

— Это ловушка. Убийца хочет сбить нас со следа, он играет с нами. И как же с вашим зятем? Ведь я поверил вам…

— Мы приступили к анализу вашей ДНК. Нам предстоит сделать сравнительный анализ. Следствие уже идет. Я должен вам задать несколько вопросов.

— Есть ли возможность не придавать дело огласке?

— Вы ведь не новичок и знаете, как тяжело сохранять информацию в тайне.

Александр Беккер кивнул.

— Простите, что я спрашиваю, но где похоронена ваша мать?

— Ее сожгли. Родственники не захотели взять тело. Я даже не знаю места, где захоронили прах.

— У вас остались какие-нибудь вещи, принадлежавшие вашей матери?

— Понимаю, к чему вы клоните: эти темные волосы… Но моя мать была блондинкой. Это просто-напросто невозможно… И у меня от нее ничего не осталось, разве что несколько фотографий. В семь лет не думаешь о том, чтобы оставить что-нибудь на память. Да мне и не предлагали…

— Нам необходимо будет знать расписание ваших встреч на эту неделю.

— Конечно. Особенно во время совершения преступлений, не правда ли? Я не хочу ничего от вас скрывать: в понедельник мне поступил анонимный звонок, что моя семья попала в автомобильную катастрофу, и я тут же бросился в больницу. Никого не было… Жена была на работе, дети в школе. Вам может это показаться странным, но это правда.

— А во вторник?

— Меня вызвали в школу. Сын упал, и директор боялся, нет ли черепно-мозговой травмы. Он хотел, чтобы я приехал за ним.

— И снова ложный вызов?

— Совершенно верно. Как и в вашем случае с доктором Перреном и его придуманными пациентами.

— Думаю, программа на среду и четверг не менялась?

— Да, — прошептал судья Беккер. В глазах у него читалось беспокойство.

— Хорошо, мы все это выясним. У вас с детства поменялся цвет волос?

— Нет, я их крашу лет с пятнадцати. И ношу цветные контактные линзы.

Беккер осторожно вынул их.

— Мне придется взять их с собой, — сообщил Нико.

На Нико смотрели практически синие глаза — Беккер от природы был голубоглазым.

— Я хотел полностью уничтожить образ ребенка-убийцы, которым был. Да бог мой, какое это теперь имеет значение? А с голубыми глазами мне лучше. Придется привыкать снова.

— Пока ситуация не прояснится, мне придется просить вас следовать за мной на набережную Орфевр, — произнес Нико и непроизвольно положил руку на желудок — совершенно бессмысленный жест, потому что при болях помогали только таблетки, выписанные Каролин.

— Болит? — забеспокоился Беккер. — Врач что, вам ничего не прописал?

— Откуда вы знаете про врача?

— Всем известно, что у вас язва! Вы сами это сказали, а некоторую информацию очень тяжело скрыть…

* * *

Она жила совсем близко от Сен-Жермен-де-Пре, квартала, полюбившегося художникам и писателям, которые и создали ему славу в XX веке. Вот площадь Фюрстенберг, райский уголок, который она устроила себе сама. Двухуровневая квартира Амели находилась на шестом и седьмом этажах в одном из зданий, выходивших на площадь, там была еще небольшая терраска, располагавшаяся выше густой зелени деревьев, и поэтому солнце никогда не уходило из ее комнат. Амели не могла нарадоваться на свою квартиру и ни за что на свете не уехала бы из нее.

Она разделась, включила душ. От теплой воды, стекающей по телу, она расслабилась. Как же она устала! События последних дней сменяли друг друга, как в обезумевшем калейдоскопе, и для того, чтобы выдержать, требовались все ее физические и духовные силы. Она с сожалением закрыла кран и закуталась в мягкое махровое полотенце. С волос стекала вода, и она начала энергично растирать голову. Потом вышла из ванной и просто рухнула на постель. Хотелось есть, но не было сил подняться и что-нибудь приготовить. Сначала спать, потом — посмотрим. Стоило ей только так подумать, как веки сомкнулись, дыхание замедлилось, реальный мир потерял свои очертания. И она погрузилась в глубокий сон.

* * *

Он шел за ней… Он выбрал, и она станет следующей. Вид у нее был настолько усталый, что ничего трудного не будет. Он был уверен, что она уже спит. Он решил подождать, рассматривая витрины на площади. Торопиться не стоило. Он может даже зайти в музей Делакруа, где еще ни разу не был. Затем он позвонит в дверь. Она откроет, крайне недовольная, что ее неожиданно разбудили. Она ничего не сможет понять, а на самом деле именно в ней-то все и дело. Он войдет в квартиру. Как ей сможет прийти в голову, что нечестивый находится уже у нее в квартире? Она будет наказана, как и те, что были до нее. И никто не примчится ей на помощь, никто, даже этот дивизионный комиссар Сирски.

* * *

Судья Беккер дошел с Нико до его кабинета. К ним присоединился Мишель Коэн, и они вдвоем произвели полагающуюся процедуру допроса. Бригада Кривена уже работала вовсю, проверяя, где и во сколько он был с начала недели, связались они и с женой Беккера. Расследование было начато, и у них было разрешение на обыск в доме судьи. Профессор Кено лично занимался тестом на ДНК Александра Беккера и его цветными линзами. Полицейская машина заработала. Доминик Крейс занималась сбором характеристик Арно Бриара у психологов и преподавателей, отвечавших за него до совершеннолетия. Изменил ли его личность совершенный им поступок? Смог ли он скрыть от профессионалов по надзору за детьми глубочайшее одиночество и неуравновешенность? Могла ли его личность начать формироваться как личность преступника, несмотря на то что убийство было совершено в целях самозащиты? Мог ли он, расправляясь с женщинами, снова и снова убивать свою мать? И действительно ли он, отец двоих детей, любящий муж, был этим преступником?

Нико подумал о сыне — ничего дороже не было у него на свете. Дмитрию нужно какое-то время пожить отдельно от матери. Возможно, мальчик страдает от этой сложной ситуации больше, чем считает Нико. И не стоит ли ему обратиться к детскому психологу, чтобы убедиться в психологическом здоровье сына? Он мог бы посоветоваться с Каролин — она врач, она может помочь… Каролин… Нико спрашивал себя, чем она занимается в этот момент. Она ему сказала, что хочет принять душ и немного отдохнуть, а потом они увидятся. И больше он ее не отпустит. А этой ночью она останется у него — так безопаснее. И потом, он просто изнемогал от желания…

* * *

Мобильный телефон зазвонил так неожиданно, что она вздрогнула. Реми. Она подумала несколько мгновений, но йотом решила ответить.

— Рыбка моя?

— Что ты хочешь? — Ее тон не обещал ничего хорошего.

— Что-то не так?

— Нет, все прекрасно.

— Ну, надеюсь, ты вечером будешь вовремя?

— Не знаю. Ты ведь в курсе, у нас сложное дело.

— Я в курсе. Но мне бы хотелось провести вечерок с моей рыбкой наедине.

— «С рыбкой наедине» — это как, по-твоему? — В ее голосе сквозила ирония.

— Что с тобой?

— Романтический обед в уютном ресторанчике, поход в кино, где ты держишь меня за руку, прогулка под луной и разговоры обо всем и ни о чем? Ничего подобного! Хочешь, чтобы я тебе сказала, что такое для тебя «вечерок с моей рыбкой наедине»? Показательный сеанс траханья! И меня все это достало!

— Достало? Что же это тебя достало? Трахаться достало? Ну и лицемерка же ты…

— Я не предмет для удовлетворения твоих сексуальных фантазмов, Реми!

— Фантазмы, они у всех фантазмы.

— То есть?

— Ничего, брось.

— Ты совершенно прав. Надо бросить. Но — тебя. Мне надо тебя бросить. С меня хватит. Я, представь себе, жду еще чего-то от любовной связи.

— Таким женщинам, как ты, все время нужно нечто новенькое!

— Ну не с тобой же куковать!

— Однако можно было подумать, что мы кукуем в лад и тебе это нравится.

— Да, нравится, но не в таких обстоятельствах. Недостаточно предложить отправиться в койку, чтобы этого захотелось.

— Ну да, необходима подготовка! Что за пошлость!

— Да, пошлость. Забирай свои вещи и положи ключи в почтовый ящик.

— И все? Вот так, по телефону?

— Да, по телефону. Я хочу закончить эту историю, Реми. Желаю тебе счастья.

— Ну и дерьмо! Да ты просто сука!

— Нас с тобой больше ничто не связывает. Я не желаю ни слышать тебя, ни видеть! Пока!

Доминик в бешенстве отключилась. Восемь месяцев псу под хвост! Есть от чего прийти в ярость. Теперь надо все это просто забыть.

* * *

Он проверил свой мобильный. Отключен. Он не мог позволить себе ошибиться! Опустил мобильный во внутренний карман куртки. Время пришло. Он набрал код, и дверь дома номер пять на площади Фюрстенберг открылась как по волшебству. Да, лучше его никого не было! Он поднялся по лестнице до шестого этажа и остановился перед дверью своей следующей жертвы. Никого. Поле действия свободно. Он позвонил. Тишина. Позвонил еще раз. Приложил ухо к двери: шаги приближались. Он состроил подходящее лицо. Она открыла.

— Что происходит? — спросила она удивленно — она еще не пришла в себя ото сна, и глаза у нее были опухшие.

Он действовал мгновенно: вскочил на нее и прижал к лицу тряпку, пропитанную эфиром. Через мгновение у него в руках оказалась тряпичная кукла. Его кукла, его игрушка. И он убьет ее — удар шпагой в самое сердце этого Сирски.

СУББОТА

16. Лично против Нико

Его пальцы гладили ее спину, потом забрались под шерстяной свитер. Их губы слились. Задыхаясь от желания, он опрокинул ее на постель. Лежа на ней, он целовал ее живот, грудь, шею. Он снял с нее свитер, расстегнул блузку, ловко избавился от лифчика. Руки ласкали ее грудь, бежали вниз, к бедрам. Он начал снимать с нее юбку. Она улыбнулась ему и разделась. Он торопливо сделал то же самое и, более не сдерживая себя, просто набросился на нее. Он наслаждался каждым сантиметром ее кожи, оттягивая тот момент, когда их тела сольются в одно целое. Тишину разорвал телефонный звонок. Наверное, ошиблись номером. Но нет, звонили настойчиво — придется брать трубку. Двухчасовая пауза, больше ему ничего было не нужно! Но им пришлось отстраниться друг от друга. Сердце выскакивало из груди, желание рвалось наружу и требовало удовлетворения.

— Алло! Кто у аппарата?

— Это Кривен, патрон.

Что-то случилось, Нико сразу понял это по голосу.

— Что произошло? — Нико волновался.

— Он убил ее! — прозвучало в трубке, и Нико услышал, что Кривен плачет.

— Кого убили? Да говори же!

— Амели! Капитана Адер! Муж нашел ее дома минут тридцать назад.

— Как это произошло? — спросил Нико, желая удостовериться, что он все правильно понял.

— Как и с другими. Этот мерзавец, он… На это невозможно смотреть, Нико! — Кривен рыдал, горе его было неподдельным. — Черт! Могла бы быть внимательнее! Она же полицейский, в конце концов!

— Давид, успокойся! Невозможно быть начеку целыми сутками. Ты там?

— Да. Я никого не впустил. Ребята на улице, но мне их долго там не продержать. Они хотят ее видеть, понимаешь? Здесь вся группа.

— Я еду. Сделай так, чтобы никто не входил, это чрезвычайно важно. Иначе они там все затопчут.

— Хорошо. Я жду тебя, Нико. Не задерживайся.

Последние слова прозвучали как мольба о помощи. Кривен вот-вот сорвется. Потеря коллеги — вещь очень тяжелая, тем более при столь ужасных обстоятельствах. Стон отчаяния и ярости просто рвался из груди Нико. Он сам отправил ее домой, сам!.. Это его вина, только его! Амели была молода, талантлива, и в будущем от нее можно было многого ожидать. Почему же она? Почему? Дело теперь касалось его лично, и он получит шкуру этого сумасшедшего недоноска!

Каролин нежно положила руку ему на плечо и сжала его. Нико прильнул к ней на какое-то мгновение — вот он, источник его энергии!

— Мне надо идти.

— Еще одна жертва?

— Да. И представь, она работает у нас в Уголовной полиции.

— Иди, не тяни!

— Ты никуда не уходишь, договорились?

— Да, я останусь с Дмитрием. Не беспокойся за нас.

— Каролин!

— Что?

— Знаешь, я так тебя хочу…

Она хитро улыбнулась и произнесла:

— Ну, это мы еще посмотрим!

Отдав распоряжения полицейским, охранявшим Дмитрия и Каролин, Нико завел машину. Ему надо было восстановить очередность последних событий. Прежде всего, тайна судьи Беккера: они с Жан-Мари Ростом перевернули все в его кабинете, но ничего не нашли, Гамби проверил компьютер — тоже ничего. Обыск дома у судьи они вели вместе с Коэном, но нашли только небольшую папку со старыми фотографиями — Арно Бриар — маленький, один или с матерью, Арно Бриар — школьник… В курсе происходившего была только жена судьи. Она показалась Нико любящей и уравновешенной. Все происходившее было для нее просто громом среди ясного неба. За детьми Беккера с согласия Нико приехали бабушка и дедушка, — детям ни к чему было знать все эти печальные подробности. Группа Кривена изучала расписание дел Беккера, не упуская ни малейшей детали. В нем существовало несколько темных зон — невозможно было установить источник анонимных звонков и определить причину неожиданных отлучек судебного следователя из своего кабинета. В результате Беккер оставался под наблюдением уголовной бригады, и этого не могли изменить даже свидетельства его бывших психологов и воспитателей, которые как один говорили о его удивительных способностях к изживанию происшедшей с ним трагедии.

Нико расстался с Беккером часа два назад, разрешив себе небольшой отдых: он хотел побыть с сыном и Каролин. Дмитрий ждал его дома, в чемоданах были распиханы его вещи. Сильви уехала, не дождавшись Нико, оставила только в коридоре запечатанное письмо на его имя. Каждая строчка в нем говорила о ее страхах, о неуверенности в будущем, — читать его было тяжко. К тому же она не сообщила, куда направляется. Она хотела лечиться. Вернется только тогда, когда почувствует себя лучше. Обещала звонить Дмитрию. Благодарила Нико за его помощь и просила не искать с ней встреч: ей надо было научиться обходиться без него. Научится — выздоровеет.

Затем приехала Каролин в сопровождении полицейских, как того требовал Нико. Ее встреча с Дмитрием прошла как нельзя лучше. Каролин была неплохим психологом и знала, как вести себя с подростками. Дмитрий тут же принял ее и ни на минуту не выразил удивления по поводу этого неожиданного визита. Наверное, и ему было необходимо присутствие рядом женщины, женское тепло, надежность… Уходя к себе в комнату, Дмитрий им многозначительно улыбнулся, и на сердце у Нико стало легче. Теперь он думал только об одном — заполучить Каролин к себе в постель. Но они еще несколько минут флиртовали, затем он пустил в ход руки, потому что сдерживаться уже не было сил. И тут Кривен сообщил о смерти капитана Амели Адер, второго номера в его группе.

Нико остановил машину на площади Фюрстенберг. От света желтых фар и синих мигалок на стенах домов плясали разноцветные тени. Окна светились: соседей разбудил шум и лихорадочная активность, не характерная для столь раннего часа. Во рту у капитана Видаля дымилась сигарета, хотя всем было известно, что он бросил курить уже почти два года назад. Чего только не начнешь делать после таких ночных известий! Члены второй бригады держались рядом с ним и молчали. Неподвижность и молчание… Люди Терона тоже, естественно, были на площади.

Минуя полицейские заграждения, на площадь выехала полицейская машина, из нее вышли Мишель Коэн и Николь Монтале собственной персоной. Присутствие регионального директора Уголовной полиции не прошло незамеченным — все взгляды были устремлены на нее. Она пожала руку каждому и произнесла слова соболезнования: все они были одной семьей, и она была ее неотъемлемой частью. Нико оценил этот поступок. Они вместе поднялись по лестнице до квартиры капитана Адер. Пьер Видаль следовал за ними: он был готов приступить к работе, как только поступят соответствующие распоряжения. Нико предложил ему передать свои полномочия кому-нибудь другому, ведь Видаль видел Амели каждый день, но тот отказался. В квартире их ждали Рост и Кривен, рядом с ними Максим Адер — Нико встречался с ним во время новоселья на набережной Орфевр, 36. Максим пытался не терять самообладания.

— Амели в гостиной, — произнес Кривен, не в силах скрыть обуревавшие его чувства.

Это был настоящий кошмар: обнаженное тело Амели, искромсанное ударами потерявшего разум подонка, утратило человеческие очертания.

— Я ни до чего не дотрагивался, — уточнил Максим Адер. — Она меня приучила…

— Еще одно послание, — произнесла Николь Монтале, указывая на конверт, лежавший на бедре жертвы.

Она надела переданные ей капитаном Видалем перчатки и взяла конверт. Внутри был сложенный вчетверо листок, на котором красовались две написанные от руки фразы.

— «Ну что, Нико, смог ты защитить своих женщин? Я — Бог, а ты — ничто», — прочла мадам Монтале.

— Сука! — не сдержался Коэн.

— Единственное, что теперь очевидно, — это непричастность к происходящему Беккера, — заявил Нико, — Я отправил Амели домой в тот момент, когда пошел к нему во Дворец правосудия. И с этого момента я был все время с ним. Беккера можно выпустить из камеры предварительного заключения.

Три камеры предварительного заключения располагались совсем рядом с кабинетом Нико. Он препроводил Беккера в одну из них и оставил сидеть на узкой скамье в крошечной застекленной комнате. Двое полицейских встали у камеры в полном соответствии с предписанием. Стены в ней были покрыты граффити: оказавшиеся здесь правонарушители бурно выражали свои чувства. Нико не мог не отправить Беккера в это малоприятное место до окончательного выяснения ситуации. Онпрекрасно видел, как изменилось у судьи лицо, когда он понял, куда они направляются, но комиссар не мог себе позволить жалости. Теперь же он с облегчением отдавал приказ о его освобождении. После того, что Беккер пережил в детстве, приятно было сознавать, что наконец для него все это закончилось. Расследование должно было встать на новые рельсы.

— Начали, — приказал Нико. — Нужно вынести отсюда Амели. Профессор Вилар уже в курсе?

— Да, — прозвучал ответ комиссара Роста. — Она уже в институте.

— Отлично. Займись телом, Жан-Мари, — приказал Нико.

Каждый принялся за работу под неусыпным оком Николь Монтале. Когда носилки с телом молодой женщины, укрытым от посторонних глаз специальной темной тканью, выносились из квартиры, все эти люди прекратили работу и проводили ее глубоким молчанием. Максим Адер решил сопровождать жену, по его бледному лицу струились слезы.

— У меня след от уха на входной двери! — громогласно возвестил капитан Видаль.

Нико подошел.

— Он, вероятно, прислушивался, прежде чем позвонить, — предположил Видаль.

Снятый отпечаток будет в свое время сравнен с ухом преступника, и это послужит еще одним доказательством вины.

— На столе в столовой следы белого порошка, — указала Николь Монтале. — Посмотрите, комиссар.

— Это, наверное, тальк, — ответил Сирски. — Он использует хирургические перчатки. А когда вскрывает стерильную упаковку, остатки талька высыпаются наружу.

Однако очень скоро они должны были согласиться с очевидным: больше следов не было. Убийца был по-прежнему хладнокровен и совершал минимум ошибок. Было от чего прийти в ярость. Монтале и Коэн решили ехать в Патологоанатомический институт и присутствовать на аутопсии. Несмотря на очевидное недовольство Кривена, Нико запретил своим людям следовать за ними: не могло быть и речи о том, чтобы присутствовать на вскрытии их коллеги.

Всю дорогу до набережной Орфевр, 36, из головы у Нико не шло последнее послание убийцы. Никто не пытался проникнуть в его смысл, когда Николь Монтале читала его в квартире у пятой жертвы, но каждый испытал гнетущее состояние. «Ну что, Нико, смог ты защитить своих женщин? Я — Бог, а ты — ничто». Мерзавец взваливал вину за происшедшее на него. Почему он попросил ее вернуться домой и отдохнуть? Почему не разрешил остаться и работать со всеми, как она этого хотела? Всё, чтобы вознаградить ее за найденные сведения о судебном следователе Беккере? Всё потому, что настанет момент, когда его людям понадобится для проведения следственных мер свежая голова? Или потому, что она была женщина и он относился к ней именно так, как она на это ему указала? И то, и другое, и третье. Именно его решение привело ее к гибели. Как она смогла перенести всю иронию ситуации — оказаться в лапах того, чей след они и отыскивали? Но почему этот гад написал «своих женщин»? Каких — «своих»? Нависла ли угроза и над другими, более близкими ему людьми — сестрой, матерью… И всё, чтобы как можно глубже уязвить его. Нико вздрогнул. Кто следующий в этом списке? Он уже останавливал машину возле Уголовной полиции, но все вопросы так и остались без ответа. Нико припарковался во втором ряду под внимательными взглядами охраны, оставил ключ в зажигании и направился прямо к камере предварительного заключения, где находился судья Беккер.

Судья Беккер сидел в той же самой позе и на том же самом месте, на котором он его оставил. Он как будто застыл, спрятав лицо в ладони. Нико снял охрану и открыл застекленную дверь.

— Вы свободны, — произнес он.

— Это значит, что-то произошло за это время, не так ли? Пока я сидел тут, случилось еще одно убийство? Я молился, чтобы оно произошло, чтобы вы поняли свою ошибку… Это ужасно… Мне очень жаль бедную женщину.

Александр Беккер не двинулся с места, и Нико тяжело опустился рядом с ним. Несколько минут прошли в тяжелом молчании.

— Эта бедная женщина, то есть пятая жертва убийцы, работала в моей бригаде, — наконец смог разлепить губы Нико.

— Следователь?

— Капитан Амели Адер. Это она нашла связь между вами и Арно Бриаром.

— Неплохая была работа.

— Именно. Но след оказался ложным. Я отправил ее отдохнуть домой, и она была там убита.

— Вы тут ни при чем, — возразил Беккер, как будто читая мысли Нико.

— Да, ни при чем.

— Послание есть?

— Да. «Ну что, Нико, смог ты защитить своих женщин? Я — Бог, а ты — ничто».

— Какая фамильярность… И обращение на ты… В этом желании взять над вами верх сквозит настоящее чувство неполноценности.

— Это ирония или за этим скрывается реальная угроза?

— Вы спрашиваете, не нависла ли опасность над вашими женщинами, Нико?

— В общем, да.

— Ваша семья по-прежнему под охраной?

— Да.

— Он хочет причинить вам боль по личным причинам или просто потому, что вы начальник уголовной бригады?

— Мы не нашли никого похожего среди тех, кого я отправлял за решетку в последние годы.

— Если речь идет о настоящем социопате, то это человек, который хорошо сумел вписаться в активную жизнь и не имеет криминального прошлого. Если такого человека сажают в тюрьму, он оттуда уже не выходит. Но как он мог раскопать мое прошлое? Как он узнал?

— Он сделал это, чтобы подбросить нам ложный след.

— Вы, я…

— Учитывая все это, можно предположить, что он где-то рядом.

— Просто мурашки по коже!

— Вскрытие Амели Адер уже наверняка началось. Вы идете?

— Да, только успокою жену.

— Я ей уже звонил. Я сказал, что у вас много работы и скоро вы домой не придете.

— Спасибо за предусмотрительность! Я иду за вами, Нико. И кстати, может, перейдем на ты?

— С удовольствием. Мы с вами повязаны одной веревочкой. И нужно все начинать с нуля.

— Я — в команде. После аутопсии соберешь всю бригаду у себя в кабинете.

— Хорошо. Его надо найти до завтрашнего дня. Должно же что-то быть! Что-то, что ускользнуло от нашего внимания.

— У Адер вы что-нибудь нашли?

— Такие же веревки на запястьях. Тальк и отпечаток уха на входной двери.

— Не разживешься. Мерзавец, как всегда, начеку.

— Или же он знает наши методы.

— Кто их теперь не знает! Телевизионные сериалы, полицейские романы!

— Да, но не в деталях.

— Может быть, ты и прав, но теперь всем известно, что не надо оставлять улик, отпечатков пальцев, а идентификация по ДНК является основополагающим методом ведения следствия.

— Но он еще умеет делать хирургические швы и управляться с иглой и нитью. Здесь не обойдешься телевизором или чтением книжонок.

— Это точно.

Мужчины поднялись. Они вышли из здания Уголовной полиции и сели в машину комиссара, чтобы ехать в Патологоанатомический институт.

— У тебя ведь сын? Да? — спросил Александр Беккер.

— Да, Дмитрий. Пятнадцать лет.

— Так ты женат?

— Нет, разведен. И уже давно. Но недавно в моей жизни появилась женщина.

— Влюблен?

— Как последний дурак!

Нико остановил машину перед входом в институт. В дверях их встретил охранник. В холодной, как ледник, прозекторской уже работала профессор Вилар и присутствовали все первые чины Уголовной полиции Парижа.

— Здравствуй, Нико! — выпрямившись, приветствовала вошедших профессор Вилар, которая уже далеко продвинулась в своей работе. — Мои соболезнования по поводу Адер.

— Благодарю.

— Здравствуйте, господин судья, — добавила она, и по ее уважительному тону было ясно, что она рада видеть его здесь, среди своих.

— Счастлива, что вы ни при чем во всей этой истории, — в свою очередь приветствовала судебного следователя Николь Монтале и протянула ему крепкую руку.

— Присоединяюсь к высказанному мнению, — проговорил в свою очередь Мишель Коэн.

— Что-нибудь нашла? — вопрос относился к профессору Вилар.

— Вас это порадует, — не сдержавшись, заявил Эрик Фьори, ассистировавший при вскрытии.

— Прежде всего, все те же тридцать ударов плетью, — начала докладывать Армель, препарируя органы жертвы.

Нико не мог смотреть на еще недавно живое, а теперь холодное и застывшее тело капитана полиции. Его взгляд встретился с обеспокоенными глазами Армель. Она угадала чувства, обуревавшие его, — отчаяние, отвращение… Но профессор решила молчать в присутствии высших по званию, особенно Николь Монтале. Нико судорожно пытался сглотнуть слюну, но от горя в горле у него стоял комок.

— Осмотр тела не дал ничего нового, разве что выявлены следы талька на щиколотках. Он, должно быть, крепко держал ей ноги, остались следы.

— Она наверняка отбивалась ногами, — предположила мадам Монтале. — Он хотел ее удержать.

— Возможно. Я продолжаю, с вашего разрешения, — проговорила профессор Вилар. — Вы уверены, что все в порядке?

Все присутствующие знали жертву, и таковые обычно не допускаются на вскрытие. Армель никогда не нарушала этого правила. Ситуация, бесспорно, была исключительной, но она предпочла бы, чтобы их не было. У них в мозгу запечатлеется то, что они видели, и эти образы могут преследовать их всю жизнь… Нет, не стоило им здесь находиться.

— Нико, ты видел ее каждый день, тебе лучше бы уйти, — сказал Коэн.

— Нет, я остаюсь!

— Коэн прав, дивизионный комиссар, — вмешалась Николь Монтале, — здесь совершенно не обязательно геройствовать. Мы знаем, чего вы стоите, и ваше присутствие… Мы понимаем…

— Послушайте, я знаю, что делаю! Это моя работа, и поэтому я здесь!

— Черт тебя побери, Нико! — не выдержала профессор Вилар, удивив этим всех присутствующих. — Что ты хочешь доказать? Ты сию минуту освобождаешь помещение, я не хочу тебя тут видеть. Здесь не должно быть никого, кто непосредственно работал с капитаном Адер! Это понятно? У тебя через два часа будет мой отчет — вполне достаточно. Ты уже насмотрелся.

— Ну что ж, вижу, вы все тут сговорились выгнать меня…

— Иди, ты нам потом скажешь спасибо, — подвела итог дискуссии Армель, подмигнув остальным.

17. Объединенный фронт

Боль и смятение — наконец-то их испытывал этот герой, этот хитрец, этот знаменитый начальник Уголовной бригады. Этот Сирски достал его! Но он показал, кто сильнее! Он почти поставил его на колени, почти… Совсем скоро этот герой будет ползать перед ним и есть землю. Как его мать…

* * *

Нико подъехал к дому тридцать шесть по набережной Орфевр. Ему нестерпимо хотелось услышать голос Каролин, но он не осмеливался позвонить. Он просто представил себе ее улыбку, которая перевернула всю его жизнь. Она, наверное, спала в его постели. Больше всего в жизни ему хотелось слушать ее спокойное дыхание, прижаться к ней и раствориться в запахе ее тела. А самое главное, ему хотелось продолжить начатый разговор там же, где он был прерван, — в ее объятиях…

Он прошел перед двумя полицейскими в форме, стоявшими у входа в Уголовную полицию. Один из них резко высказывал что-то незнакомцу: до Нико долетели обрывки ругательств, но он решил не вмешиваться. Поднялся по лестнице до этажа, занимаемого его бригадой. Все помещения были так ярко освещены, что казалось, сейчас день. На Нико обрушился шквал голосов, и он понял, что никто после мрачного происшествия нынешней ночи домой не уходил. Он направился к помещениям, занимаемым бригадой Кривена. Стоило Нико войти, как все лица повернулись к нему и воцарилась тишина. Здесь собрались все, кто работал в двух бригадах — Кривена и Терона, а также их прямой начальник — комиссар Рост. У Доминик Крейс были заплаканные, покрасневшие глаза. Новость передалась по цепочке, и все они из чувства солидарности приехали сюда, на набережную Орфевр.

— Он убил Адер, никто не мог ничего сделать, — проговорил Нико. — Пять жертв, и будут еще, если мы его не остановим. Надо все начинать сначала, время не ждет. Он мне нужен живой или мертвый… Думаю, возражений нет?

Никто не возразил, у всех была одна цель.

— Кривен, — продолжал Нико, — ты со своими людьми разрабатываешь след «Талька с перчаток „Трифекс“». Именно ими пользуется убийца. Я хочу знать, кто их производит, кто их распространяет в Париже и где. Да-да, я знаю, их можно купить повсюду, но это может нас навести на след. Терон, снова принимайся за морские узлы. Бесспорно, этот тип просто анонимно покупал эти веревки в розничной торговле. Но все же стоит пересмотреть список постоянных клиентов основных парижских торговых точек. Почему убийца покупал именно эти веревки, если он ничего не понимает в морском снаряжении, если ему плевать на яхты и тому подобное? Ты бы так поступил? Наверняка нет, как и я, отправился бы в супермаркет и купил моток нейлоновой веревки, — что может быть проще?

— Может быть, он знал, что твой зять увлекается парусным спортом? — выдвинул предположение Терон. — Он использовал их, чтобы поставить под подозрение члена твоей семьи…

— Возможно… Рост! А где Вальберг с графологической экспертизой последнего письма?

— С минуты на минуту жду от него отчета, — ответил комиссар. — Тебе звонили из лаборатории по поводу отпечатка уха, найденного на входной двери Амели, и по поводу происхождения веревки, которую он использовал в этот раз.

— Этот мерзавец ампутировал молочные железы у Амели, как и у всех предыдущих жертв? — спросил полицейский из группы Кривена.

Нико кивнул.

— Она была беременна? — задал вопрос Кривен.

— Пока не знаю. Аутопсия не закончена, а меня оттуда выгнали.

— И правильно сделали, — кивнул Жан-Мари Рост. — Никто из нас не выдержал бы. Ведь это Амели…

— У четырех первых жертв обнаружены месячные эмбрионы, — продолжал Нико. — Каким образом он получил эту информацию?

— Гамби считает, что убийца проникал в информационную систему некоторых практикующих врачей и лабораторий, проводящих анализы. Таким образом, он получал доступ к медицинским данным, — сообщил Кривен.

— Согласен. Но они были на консультации у своих врачей всего за несколько дней до убийства, — вмешался майор Жоэль Терон. — Мало времени на подготовку преступления. А это значит, что убийца прекрасно знал привычки своих жертв. Например, он знал, что Мари-Элен Жори не работала в понедельник утром, а у Валери Тражан была свободной среда. Расписание работы медицинских сестер меняется каждую неделю. Надо быть просто богом, чтобы знать, что Изабель Сольер заканчивала свою работу в четверг. А с Адер? Этого невозможно предугадать!

— Это так, — согласился Нико. — Я сам отправил ее домой. Она хорошо поработала и заслужила отдых. Не прикажи я ей отправляться домой, она бы осталась здесь.

Они с минуту размышляли в воцарившейся тишине.

— А если мы ошибаемся? Если он их всех знал? — выдвинул новое предположение Нико.

— Что значит — знал? — не понял Кривен.

— Какой-нибудь общий, все понимающий друг, который умеет молчать…

— И которому сообщают о беременности прежде, чем об этом узнает муж? — удивилась Доминик Крейс.

— Почему бы и нет? Рост, ты сам будешь руководить поисками. Нужно заняться мобильными телефонами жертв и снова проанализировать их телефонные книжки. Опрашивайте близких и сопоставляйте.

— Принято.

— И потом, есть еще послания, что он нам оставляет, — продолжал Нико.

Доминик Крейс уточнила:

— Они имеют библейскую коннотацию и обращены прямо к тебе.

— В последнем случае он писал, что «ты не можешь защитить своих женщин»… Он имел в виду Амели? — спросил Кривен.

— Судя по всему, да, — ответила психолог. — Но возможно, он угрожает и другим женщинам, близким Нико. И точно поставленная цель: «сделать из него ничто» в воскресенье. Может, он рассчитывает выбрать ту, что наиболее дорога для тебя, Нико? Так сказать, последнее убийство в формате апофеоза…

— Социопат не может прекратить свою преступную деятельность просто потому, что решил это сделать, — заметил Нико. — Для него убийство естественная необходимость.

— Он может прекратить серию убийств, как будто он выиграл первый тур, — ответила Доминик. — Он начнет снова, но по-другому и в другом месте. Но Уголовная полиция будет повержена, и он объявит, кто он.

— Меня очень беспокоит то, что он добрался до медицинской карты Нико, — вмешался в обсуждение комиссар Рост. — Ты понимаешь, что ему известно о твоем посещении больницы Сент-Антуан?

— Я говорил об этом только близким. О консультации договаривался Перрен.

— Может мне поискать «общего друга» и среди знакомых твоих близких? — уточнил Рост. — Наш герой знает о страсти к морю твоего зятя и твоей язве, похоже, он располагает о тебе информацией личного порядка.

— Думаю, имеет смысл, — одобрил предложение Кривен.

— Ищите! — согласился Нико скрепя сердце. — Давайте, за работу! В восемь завтрак у меня в кабинете для ответственных лиц. То есть в вашем распоряжении четыре часа. Будите всех, кто вам нужен. Не будем забывать, что до следующего запланированного убийства всего несколько часов. Доминик, могу я с тобой поговорить?

— Конечно, комиссар.

— Я встретил у входа какого-то типа, который требовал встречи с тобой. А было три часа ночи…

— Это Реми…

— Реми? Но вид у него был недовольный.

— Мы были вместе восемь месяцев. И как раз вчера я прекратила наши отношения.

— Извини.

— Это моя проблема, — ответила молодая женщина, и на лице ее неожиданно появилось упрямое выражение.

Нико вступал на скользкую территорию личной жизни своих сотрудников. Не в его привычках было вмешиваться в их личную жизнь, но на набережной он стал свидетелем необычного для Уголовной полиции случая и хотел удостовериться, что Доминик сумеет справиться сама и дело не примет более серьезного оборота.

— Ты уверена, что все в порядке? Он оставит тебя в покое?

— По натуре он агрессивен. И, откровенно говоря, женщина его интересует, по-моему, только как сексуальный объект. Я сказала охране, что не хочу его видеть, и они его отправили.

— Но он вернется. Сюда или к тебе домой.

— Я знаю.

— И уверена, что все будет нормально? Мне не надо вмешаться?

— Ни в коем случае. Я уже большая девочка и разберусь со всем сама.

— Если что-то пойдет не так, сразу дай мне знать.

— Обещаю.

Доминик Крейс отправилась к остальным, а Нико склонился над отчетами. Особое внимание вызвали у него донесения антитеррористической бригады. Нельзя было преуменьшать риски. Из-за международной обстановки возможность терактов во Франции была более чем очевидной. В функции Уголовной полиции входило предупреждать их и наблюдать за деятельностью некоторых этнических и религиозных групп.

В дверь постучали. Нико поднял голову: на пороге стоял Марк Вальберг.

— Я решил зайти сам, а не посылать отчет, — объяснил он свое появление. — Тем более что мне по пути.

— Что-то новое?

— Впервые ко мне попал действительно интересный документ. Убийца писал на бумаге, а не на зеркале или двери. И бумага представляет собой чрезвычайный интерес: надпечатки, размер, толщина, волокна, качество, цвет, зернистость, чувствительность к свету — все это позволяет с точностью идентифицировать марку, тип бумаги и дойти до поставщика. Я нашел его. Затем, следует помнить, что бумага — материал податливый, а это значит, что на ней отпечатывается все, на чем она лежала, когда на ней писали. Это исследование обычно проводится под микроскопом, так как отпечатки часто еле заметны. Мне, например, удавалось выявить отпечаток пуговицы с куртки или марку ткани, которой был обит стул, что позволило обнаружить автора письма. В интересующем нас случае я обнаружил отпечаток подписи.

— То есть?

— Убийца, судя по всему, писал, положив листок на другой, уже исписанный. Подпись не принадлежит человеку, которого мы ищем. Категорически. К несчастью, это просто закорючка, а не имя, которое можно прочесть. Я ее увеличил для вас, держите.

Нико просто впился взглядом в листок бумаги.

— Отпечатков никаких. Но графологический анализ весьма плодотворен… Анализируя первое послание, я говорил, что писал его человек уверенный и прекрасно знающий, что он делает. Потом появились признаки нервозности, и они, естественно, изменили начертание букв. Затем, вспомните, мы могли наблюдать попытку приукрашивания почерка, как будто бы писала женщина. Что же касается последнего послания, то здесь множество примеров прерывистого написания, связанного с феминизацией почерка, есть признаки сильного стресса.

— Вы уверены?

— Да-да, на этот раз наш подопечный волновался, когда писал, и не мог сдержать дрожь в руке.

— Но содержание об этом не свидетельствует.

— Совершенно верно, но это ничего не значит. Убийца, бросая вам вызов, входит с вами в тесный контакт, который вместе с этим делает его уязвимым. Ну вот, я вам все сказал, что знаю.

— Спасибо, Марк. Хорошая работа.

— Надеюсь, это поможет вам его схватить. Звоните в любой час, я знаю, какой важности это расследование.

Эксперт научно-исследовательского отдела удалился, его наверняка ожидало тепло домашнего очага.

Нико позвонил Кривену:

— Давид, у меня для тебя с твоими людьми новое задание. Вальберг выяснил марку бумаги, на которой писал свое послание преступник, и имя поставщика. Звони. Узнай, какая у них клиентура в Париже, и сравни с сетью распространения перчаток «Трифлекс».

— Считай, что результаты уже у тебя на столе, — ответил Кривен. — Диктуй координаты.

Нико положил трубку. В кабинете вновь воцарилась звенящая тишина. Нико вытащил из кармана куртки мобильный телефон. Мгновение он взвешивал его на руке и раздумывал. Нет, он должен был ей позвонить, это было ему просто необходимо. Нико набрал домашний номер, понимая, что может разбудить и Каролин, и Дмитрия. Ну что ж, разбудит так разбудит! Но трубку сняли сразу после первого гудка.

— Каролин?

— Слушаю.

— У вас все спокойно?

— Вполне. Дмитрий спит как дитя. Я думала, что ты будешь звонить…

— Мне хотелось услышать твой голос. Мне тебя не хватает.

Он догадался, что она улыбается.

— Где ты?

— В твоей постели, читаю журналы. Расследование продвигается?

— Может быть, все может быть…

— Ты будешь держать меня в курсе, правда?

— Конечно. Как бы там ни было, вы из дома ни ногой.

— Да?

— Я люблю тебя.

— Нико!

— Пока!

Кривен ввалился к нему в кабинет без всякого стука. Нико отключился.

— Она очень клевая, — услышал Нико от своего друга.

— Кто? — не понял комиссар.

— Извини, но я слышал. Ясно, что Каролин Дальри. Что надо! И врач к тому же!

— Поосторожнее на поворотах, майор Кривен!

— Я ничего не сказал. Она выше всяких похвал. И к тому же в ней есть шарм. Много шарма, скажу тебе.

— Что да, то да… Но знаешь, сейчас не время сплетничать. У тебя что-то новое?

— По поводу «Трифлекса». Марка принадлежит американской компании «Аледжанс Хелскеа корпорейшн». Производство в Таиланде. Есть филиал в Бретани, в Шатобриане. Местный комиссар отправился будить директора. У нас скоро будет список клиентов.

— Отлично. А что насчет писчей бумаги?

— Работаем, результаты скоро будут. Мне звонил Максим Адер. Он ждет в морге результатов аутопсии. Профессор Вилар выйдет к нему, как только закончит.

— Надеюсь, он там не один?

— Нет-нет, с ним родственники. Они там все собрались. Похороны, наверное, в начале недели. Касса взаимопомощи может организовать сбор средств… Как ты думаешь?

— Отличная мысль, — похвалил Нико, вытащил бумажник, вынул оттуда сто евро и протянул их майору.

Кривен оценил.

* * *

Он стоял совсем рядом с Нико Сирски. Незабываемые минуты внутреннего торжества! Комиссар страдал, он мучился, было видно. Он был бессилен прервать эту серию убийств и мог только считать потери — тела ни в чем не повинных женщин, над ними издевались, а потом убили. И последняя — из самой уголовной бригады! Какая ирония судьбы! Выходит, господин комиссар не так блистателен, как утверждают. Он вот-вот падет со своего пьедестала. Знал бы только Сирски, как близко он был от него, знал бы, что их руки соприкасаются! Нико всего добьется, но потеряет главное. Он теперь знал, какая женщина будет следующей, и тогда Сирски перестанет быть тем, кем он был, жизнь навсегда потеряет для него вкус, и он узнает, что такое ад.

* * *

Армель только что закончила аутопсию. Теперь ей необходимо было расслабиться и душой и телом. Она уже привыкла работать тщательно, ничего не пропуская при вскрытии, и тогда труп превращался в территорию сложного и увлекательного эксперимента. Ее работа состояла в том, чтобы найти объяснение наступившей смерти, но сама она при этом безоговорочно защищала жизнь. Конечно, жизнь всех тех мужчин и женщин, которых доставляли сюда, была прервана насильственным образом — преступление, несчастный случай или неожиданная остановка работы какого-нибудь органа. Ей надо было объяснить, почему и как это произошло. Ей надо было проникнуть в тайну смерти. А потом были родственники умершего, к встрече с которыми она относилась очень внимательно, так как считала это своим долгом и обязанностью. Живые люди, попадавшие в институт, даже не могли себе представить, что им придется когда-нибудь здесь очутиться: они были раздавлены потерей дорогого человека и испытывали смятение оттого, что здесь оказались. И тогда они обращались к ней, они ждали от нее поддержки и психологической помощи. Она сначала выслушивала их и, чтобы умерить их гнев и горе, взвешивала каждое произносимое ею слово, потом, в более подходящих условиях, они будут оплакивать свою потерю. В голове у нее роилось множество мрачных историй, и она не могла забыть их по мановению волшебной палочки. Но все это было частью ее. Как можно было поверить, что вскрытие тела капитана Адер не было для нее тяжелым испытанием? Она не единожды встречала молодую женщину, Адер присутствовала при вскрытиях, как все члены уголовной бригады. А поскольку Армель была прекрасным физиономистом, она сохранила в своей памяти точный образ капитана Адер. Амели была полна энтузиазма, серьезно относилась к своему долгу и, несмотря на мрачноватую сторону своей профессии, сохраняла свежесть и энергию юности. Теперь же это было безжизненное тело, изуродованное убийцей и аутопсией. От патологоанатома требовалась недюжинная сила характера, она обладала ею, поэтому и могла ежедневно бросать вызов смерти.

Прежде чем выйти к родственникам Адер, профессор Вилар прошла к себе в кабинет. Ей необходимо было позвонить Сирски. Конечно, его начальство и судья Беккер передадут ему во всех деталях ход вскрытия, но она хотела поговорить с ним сама. Это также было ее долгом — ситуация была исключительной. Дивизионный комиссар тут же снял трубку.

— Я закончила, — объявила она. — Твои коллеги сейчас приедут.

— Спасибо, Армель. Я знаю, это было для тебя нелегко…

Профессор Вилар не переставала удивляться комиссару: откуда у него почти женская интуиция?

— Ничего, я справлюсь, — ответила она, не желая распространяться на эту тему. — Я хотела тебе сказать, что нашла кое-что интересное.

— То есть?

— В принципе сценарий все тот же. Причины смерти тоже. Почерк убийцы тот же. Есть, однако, существенная разница: Амели Адер не была беременна. Молочные железы, пришитые на ее грудную клетку, принадлежат предыдущей жертве, Изабель Сольер. Анализы это, бесспорно, подтвердят. Теперь я подхожу к самому главному. Я поместила их в ультрафиолетовое излучение. Тебе прекрасно известно, что множество биологических объектов, помещенных под альтернативное излучение, начинают фосфоресцировать. Затем я обработала их люминолем — этот химический препарат позволяет выявить присутствие минимальных биологических элементов. Представь себе, он лизал соски жертвы. А это значит, остались следы слюны, что позволяет произвести анализ ДНК. Его уже делают…

— Черт возьми, он наконец совершил ошибку!..

— Да, только тебе придется ждать результатов двадцать четыре часа. Профессор Кено, конечно, будет стараться, но он не может сократить время, необходимое для работы техники.

— Боюсь, это слишком долго. Если мы хотим, чтобы не было шестой жертвы, мне нужно больше сведений и быстрее.

— У меня есть еще кое-что. Я обнаружила отпечаток подошвы башмака на черепе жертвы. Он сломал ей часть лицевой и правой височной кости. Наступил всем своим весом, потому что отпечаток прекрасно идентифицируется. Но главное, я обнаружила некую чужеродную субстанцию, оставленную подошвой. Проведу анализы и позвоню тебе сразу же, как только станет ясно, что это такое.

— А ты что думаешь?

— Может быть, что-то растительное. Дай мне время провести экспертизу под микроскопом. Я только что разбудила моего специалиста по ботанике. Он уже едет.

— Отличный ход, Армель!

— Патологическая анатомия, Нико, — это искусство, а не точная наука. Я работаю не для того, чтобы исправить, не для того, чтобы спасти. Я наблюдаю и нахожу объяснения смерти, выявляю следы, доказывающие, что имелось вмешательство третьего лица. В этом и состоит моя работа. Я буду счастлива предоставить тебе исчерпывающий доклад для успешного расследования.

Армель Вилар повесила трубку, глубоко вздохнула и вошла в зал, предназначенный для родственников. Здесь ее ждала семья Амели Адер: эти люди хотели объяснений, представляли себе ее мучения. По опыту Армель знала, что от тех, кто хотел знать обстоятельства смерти, ничего не надо скрывать. И она была готова, если они этого захотят, пройти вместе с ними дорогу ужасающих мучений, которые выпали на долю Амели. Профессор Вилар была способна справляться со своими эмоциями.

18. Гонка преследования

Восемь утра. На рабочем столе Нико лежал план Парижа: красными кнопками были отмечены адреса жертв, кольцом охватившие остров Сите, штаб-квартиру Уголовной полиции Парижа. На стенах кабинета были развешаны списки парижских покупателей хирургических перчаток «Трифлекс» и писчей бумаги, которую использовал преступник. Желтые флюоресцирующие линии указывали на совпадающие позиции. Их было множество: больницы, лаборатории, медицинские кабинеты, ветеринары.

— И та и другая компании были поставщиками больницы Сент-Антуан, — указал на стену судья Беккер.

— Совершенно верно. Но что нам это дает? — спросил Нико.

Эрван Келлек был крупной величиной в ботанике, занимался он и криптогамией. Он все знал про растения, грибы, лишайники и водоросли. Он работал в Национальном музее естественной истории на улице Бюффона и проводил экспертизы для Патологоанатомического института. Стоило только профессору Вилар вытащить Келлека из постели своим звонком и объяснить ситуацию, как он тут же согласился приехать, — для него это было захватывающее приключение. Частицы, собранные во время аутопсии, были крохотными, но Келлек знал свое дело как никто.

— Каковы же результаты? — нетерпеливо спросил Нико.

— Это робин-гуд, — услышал он в трубке голос Армель. — Так называют это растение англичане. У нас оно называется «компаньон руж».

— Извини, но мне это мало что говорит, — проговорил Нико.

— Научное название — «силен двухцветковый из семейства кариофилаксий». Двухцветковый означает, что имеются мужские и женские виды одного растения. У женских соцветий нет тычинок, в то время как у мужских их десять. В садах растут мужские виды. Стебель мягкий, ветвящийся, листья широкие, овальные, заостренные. Цветет с мая по сентябрь. Розовые лепестки разделены пополам. Этот растительный вид считается в Иль-де-Франс малораспространенным.

* * *

Они вскоре должны будут обнаружить, кто он. Партия еще не была сыграна, но он чувствовал, что тиски сжимаются. Ему хорошо было известно, что они прекрасно обучены и имеют первоклассное оборудование, не имело значения, что он оставлял им минимум улик. Было достаточно собрать все элементы воедино, проанализировать их, сравнить информацию — и правда явится сама собой. Он не решил еще, какой стратегии придерживаться. Он бы с удовольствием убил ее, эту женщину, и какое бы он испытал наслаждение, когда читал бы в ее взгляде страх, ужас, потом — смерть. Он смог бы даже насладиться абсурдностью ситуации: все стоят вокруг ее тела, лежащего на анатомическом столе, лица в масках склонились над трупом, руки в перчатках, и он сам вскрывает ей грудную клетку! Может быть, даже он сам выполнял бы эти операции, которые она повторяла тысячу раз и тысячу раз говорила, что не делала бы этого ни при каких обстоятельствах. Ему бы хотелось вдоволь поиздеваться над нею — пусть-ка сама пострадает. Она вполне этого заслуживала, эта женщина, обладать которой он хотел и не смог. Конечно, он был недостаточно хорош для нее! Конечно, никто из них никогда не мог предположить, что перед ними высшее существо, что он всесилен. Но он должен быть верен поставленной цели, а цель эта — Нико Сирски. Армель может и пожить, у него было иное предназначение. И Бог поможет исполнить его, ибо он и есть Бог.

* * *

Заря поднималась над городом, но следователи не останавливались. Они обходили всех, кто использовал в своей работе перчатки «Трифлекс», и одного за другим посещали клиентов фирмы, выпускавшей белую бумагу А4 CopaPlus, двадцать четыре грамма, они расспрашивали родственников погибших об их друзьях и рылись в личных вещах, пытаясь найти какой-нибудь незамеченный знак. Все сведения стекались к Нико, который надеялся, что из всего этого нагромождения фактов выплывет один, тот, который и станет серьезным следом.

Десять утра. Нико стоял у графиков, прикрепленных к стенам его кабинета. Он был не один — рядом внимательно вглядывался в них судья Беккер. Решение должно было быть. Непременно. Возможно, оно уже было перед ними, они просто не видели его. Оно могло быть совершенно очевидным. Уже в какой раз зазвонил телефон. Нико схватил трубку.

— Это Армель. Есть одна вещь, которую я не могу понять… Тебе известно, что я прекрасно знаю эти цветы. Много лет назад я устроила в Патологоанатомическом институте небольшой сад. Окна моего кабинета выходят прямо на него, и честное слово, от одного его вида мне становится лучше. Это небольшой, закрытый со всех сторон садик с небольшим фонтаном. Весь наш персонал может им любоваться. Я старалась, чтобы городские службы сажали там действительно красивые цветы. А когда у меня есть свободное время, я и сама там копаюсь — это снимает напряжение. Короче, я только что оттуда. Понимаешь, наше с Келлеком открытие навело меня на мысль сходить посмотреть на мои цветы. Ну вот… глупо, конечно…

— Что глупо, Армель? — Голос у Нико звенел от напряжения.

— Ну так вот, мой базилик, мои самые любимые в саду цветы поломаны и растоптаны! Представляешь? Невероятно…

— Невероятно, конечно…

— Но я тебе говорила, они редко где растут.

— Что ты хочешь сказать, Армель?

— Не знаю. При виде этих сломанных цветов, понимаешь, именно этих цветов, у меня все похолодело…

— Твое заключение?

— А если сравнить образцы?

— Образцы, что были найдены на теле капитана Адер, с базиликом из твоего сада?

— Именно так.

Нико онемел, мысли просто закрутились у него в голове.

— Нико, ты слушаешь? — прошептала обеспокоенная Армель.

— Я не слушаю, я уже еду. Не могу сидеть на месте!

* * *

Одиннадцать утра. Машина стояла у дома, всего в нескольких метрах от ворот, откуда начиналась частная аллейка. В машине сидели двое полицейских в форме и наблюдали за подходами к дому, но сами предпочитали греться в машине. Время от времени один из них все же покидал насиженное место, проходил шагов сто по улице, потом набирал код на воротах. Осматривал аллею, проверял, не случилось ли чего-нибудь чрезвычайного, и возвращался. Проще простого. У него уже созрел план, как отвлечь их внимание. Они ничего не смогут сделать, им не остановить его, он непобедим. Он минует эту преграду и обрушится на новую жертву, на седьмую женщину.

* * *

Нико и Александр в изумлении уставились на истоптанный партер в садике Патологоанатомического института. Вряд ли происшедшее можно было назвать случайностью: неизвестный хотел растоптать именно цветы профессора Вилар.

— Келлек дает формальное заключение: фрагменты цветов, найденные на жертве, происходят именно из этого места, — проговорила Армель.

— И ты делаешь вскрытия в перчатках «Трифлекс», не так ли? — спросил Нико.

Армель кивнула.

— Более того, бумага, которая покупается для вашего института, именно той марки, что использовал убийца для одного из своих посланий, — продолжил перечень судья Беккер.

— А не знаешь ли ты, чья это подпись? — задал новый вопрос Нико, протягивая Армель увеличенную фотографию.

Зрачки профессора Вилар расширились. От изумления она шумно сглотнула:

— Моя!

— Твоя? Вот эта неразборчивая закорючка? — уточнил Нико.

— Да, я так подписываю обычные бумаги — документы внутреннего пользования, распоряжения… На исходящих документах подпись более разборчива…

— Черт возьми! Нужно срочно заняться всеми служащими института.

— Моими работниками?

— Именно так, Армель. Может быть, ты сама заметила что-нибудь странное? Проблемы с кем-то из коллег?

Армель озадаченно нахмурилась. Ей вдруг стало страшно. Нико понял, что она испытывает, и положил руку ей на плечо, стараясь успокоить.

* * *

Тане опротивело сидеть взаперти: дети хотели на воздух, а мать мотала нервы своими причитаниями о судьбе Нико и Дмитрия. Танин муж понемногу приходил в себя, но происшедшее глубоко его задело — по нему словно грузовик проехал. Ей хотелось встряхнуть кого-нибудь из них, но, пожалуй, лучше бы выйти проветриться. Но как пройти мимо полицейских, которые несли службу перед домом? Она решила ничего никому не говорить и вышла из квартиры под грохот телевизора. Можно, например, отправить к полицейским консьержку, а самой в это время перемахнуть через подоконник на первом этаже. Таня умела подлизываться и заводить сообщников. Небольшая прогулка, и никто даже не заметит, что ее нет. Ну, или она извинится перед Нико. Он не будет на нее злиться, он ее обожает. И потом, благодаря ей он встретил Каролин…

* * *

Она была красива и обаятельна. Отец, конечно, не устоял. Да и давно пора… Он надеялся, что все получится. Нико этого заслуживал. Она помогла ему с математикой и теперь исправляла сочинение по французскому. Все у нее выходило, за какой предмет ни возьмись, да и педагогом она была неплохим. Ему нравилось, как она говорит, ему нравился ее голос — не сравнить с постоянными криками матери. Ему нравилось присутствие этой женщины, ее спокойствие и отзывчивость. Ему бы хотелось, чтобы Сильви была на нее похожа…

* * *

Армель прочистила горло:

— Пожалуй, да… Мне показалось, что последнее время прозектор Эрик Фьори немного нервничает. Я даже неоднократно делала ему замечания.

— Где он? — спросил Нико.

— Пошел домой.

— Когда он ушел?

Армель задумалась:

— Он ушел… после того, как я обнаружила фрагменты цветов на черепе жертвы.

— Настроение?

— Трудно сказать, я была занята. Но в последние дни он был настроен скорее агрессивно.

— Где он живет? — вмешался в разговор судебный следователь.

— Поднимемся в кабинет, я найду его адрес.

— Сколько лет он здесь работает? — задал следующий вопрос Беккер.

— Четыре года.

— И все было в порядке?

— Он иногда пытался ухаживать за мной, но каждый раз я резко ставила его на место. Не могу сказать, что с ним легко работать, но прозектор он неплохой. Вот адрес.

— Можем ли мы осмотреть его кабинет?

— Конечно. Идите за мной.

— Только один звонок, — торопливо проговорил Нико.

Он позвонил комиссару Росту и приказал отправляться домой к Эрику Фьори.

* * *

Убедить консьержку помочь ей было нетрудно. И теперь Таня наслаждалась свободой, шагая прочь от своего дома. Полицейские, чьим долгом было обеспечивать ее безопасность, ничего не заметили. Таня уже представляла себе, как разозлится брат, когда узнает, что она сбежала из-под полицейского надзора. А если повезет, то он ничего не узнает и никто не будет волноваться. Все будут думать, что она сидит запершись у себя в кабинете: Таня требовала, чтобы ее не беспокоили, так как должна была закончить эскизы для архитектурной мастерской. Она действительно должна была это сделать, но работать руки не поднимались. Ей безумно хотелось глотнуть выхлопных газов и ароматов столицы. Она остановилась перед витриной изысканной бакалейной лавки, глотая слюнки от вида роскошных фруктов, не удержалась и купила кое-что к обеду. Мысль, что ей нужно успеть пробраться домой до того, как обнаружат ее отсутствие, вызвала у Тани сожаление. Но тут она встретилась взглядом с мужчиной, который совершенно откровенно пожирал ее глазами. Таня попробовала не обращать на него внимания и пошла дальше, постепенно убыстряя шаг. Теперь она почти сожалела о своей выходке. И тут ее толкнули. Апельсины посыпались на землю. Таня наклонилась собрать их. Перед ней был все тот же человек — мужчина раздевал ее взглядом, и взгляд этот был настойчив…

* * *

Кабинет Эрика Фьори являл собой пример чистоты и порядка. Все бумаги аккуратно сложены, все ручки с колпачками. Нико начал обыск, открывая ящики один за другим. Он был чрезвычайно серьезен. Встряхнул найденную картонную коробку, протянул ее судье Беккеру и уточнил:

— Линзы.

Тот взял ее в руки и прочитал наклейку: «Линзы +4, дальнозоркость».

— Я забираю с собой несколько личных заметок доктора Фьори для Марка Вальберга, — проговорил Нико. — Для графологической экспертизы. Вроде больше ничего интересного нет.

— Я бы не сказал, — заметил Беккер.

— Ну?

— Именно Эрик Фьори шепнул мне, что у тебя не все в порядке со здоровьем!

— Не может быть! Фьори? Да я едва знаком с этим типом и ничего ему никогда не говорил!

— Тем не менее он был в курсе! Знал, что у тебя болит желудок, что ты делал фиброскопию в больнице Сент-Антуан!

— Но я никому ничего не говорил! Это невозможно!

— Значит, возможно. Многие были в курсе.

— Всего трое: Алексис Перрен договаривался о консультации, знали моя сестра и мать. Все. Точка.

— Но кто-то ему это сказал…

— Кто?

Нико вытащил мобильный телефон и набрал Танин номер. Ответил зять:

— Слушай, тебе что-нибудь говорит имя Эрик Фьори?

— Абсолютно ничего.

— Ну а если доктор Фьори?

— Я же сказал, нет.

— Можешь дать мнеТаню?

— Сейчас позову, она у себя в кабинете. Работает как сумасшедшая, опаздывает. Нужно сказать, что эти дни было много беспокойства… Ага, сейчас. Таня? Таня! Странно, не откликается.

— Но она же где-то в квартире!

— Подожди минутку. Таня! Господи, да она исчезла!

— Ее нигде нет, — вмешалась в разговор Аня. — Где она может быть?

— Нико! — голос Алексиса дрожал. — Ее нет в квартире…

— Да что ты несешь, черт возьми! Не могла же она сбежать, в конце концов!

— Ей опротивело сидеть взаперти, — пробормотал Алексис. — Ты же знаешь свою сестру, она делает только то, что ей хочется!

— Все. Я звоню полицейским, которые стоят у вашего дома.

* * *

Таня вздрогнула от откровенно раздевающего взгляда и тут же почувствовала дыхание этого человека у себя на шее: он протягивал ей упавшие апельсины. На губах мужчины играла улыбка. Но Тане не понравилось его выражение лица: да, конечно, он был мужествен, но все в нем было ей неприятно. И она заторопилась домой.

* * *

Она была тут, совсем близко от него. Настало время закончить его творение. Потом пусть будет что будет, он все равно выиграет. И Нико Сирски никогда его не забудет. Можно даже будет сказать, что он добьется вечной славы. Он не хотел спешить: в его распоряжении было двадцать четыре часа, и он собирался провести их вместе с ней.

* * *

Нико дал им такой нагоняй, что они долго не смогут его забыть. Слава богу, тут на углу появилась Таня. Когда она подошла, вид у полицейских был сокрушенный. Она извинилась перед братом, заявила, что его подчиненные совершенно ни при чем, что их в конце концов несколько успокоило.

— Выпороть тебя надо, вот что! — орал Нико. — Нашла время для своих идиотских выходок! Мы еще поговорим об этом!

— Ну ладно… ну послушай, я виновата, правда… Это, конечно, было неразумно с моей стороны, я понимаю. Но ведь вот я, тут? Давай поговорим о чем-нибудь другом…

— Обязательно поговорим. Знаешь ли ты некоего Эрика Фьори, доктора Фьори?

— Эрика? Ну конечно знаю. А почему ты спрашиваешь?

— Что значит — «конечно знаю». Вот твой муж и представления не имеет, о ком идет речь…

— Ну так естественно! Мы встречаемся с ним в физкультурном зале. Сквош и всякая механика для мускулов. Мы как-то даже провели вместе одну партию.

— И как давно ты его знаешь?

— Наверное, месяца три-четыре…

— Ты говорила ему обо мне?

— О тебе? Но почему ты об этом спрашиваешь?

— Потому что, представь себе, он знал, что у меня консультация в больнице Сент-Антуан!

— Ну, может быть, и говорила…

— Так «может быть», или говорила?

— Господи, ну ты же знаешь… слово за слово…

— Слово за слово с незнакомым человеком, которому ты рассказываешь, что у твоего брата не все в порядке со здоровьем?

— Но он же врач! Я могла спрашивать, что он об этом думает.

— И чем же этот врач, по-твоему, занимается?

— Откуда я знаю? Врач, он врач и есть, разве не так? Какая разница, какой он врач! Мы и встречались-то всего несколько раз.

— Но этого хватило, чтобы рассказать о своей личной жизни!

— Послушай, хватит! Не надо преувеличивать!

— А теперь послушай меня. Эрик Фьори — прозектор. И пациенты у него довольно специфические, ты не находишь? Улавливаешь разницу?

Таня побледнела.

— И может быть, именно он и есть тот серийный убийца, которого я ищу, — закончил разговор Нико.

* * *

Это был миг наслаждения, несколько секунд чистого счастья. Он стоял в столовой дивизионного комиссара Сирски, и дуло его пистолета упиралось в спину полицейского в форме, которому полагалось осуществлять охрану дома. Он дождался, пока один из двух полицейских не отправился по аллее, ведущей к дому Нико, и пошел за ним. Что тут трудного, если по этому же адресу находятся ясли? Он напустил на себя вид примерного отца семейства — в руках свитер для ребенка, — подошел, дружелюбно улыбнулся, потом достаточно было навести на полицейского пистолет, чтобы тот выполнял все, что приказывают. И вот теперь доктор Дальри смотрела на него тяжелым взглядом и, казалось, не испытывала ни страха, ни волнения. Он ожидал, что она испугается, а вместо страха — полное спокойствие. Мальчишка — тот был сражен всем происходящим. Сын этого комиссара Сирски до неприличия был на него похож. Каролин Дальри вызывающе положила руку ему на плечо. Ну ничего, очень скоро ее королевское величество будет молить его о пощаде, как и все остальные.

— Знаешь ли ты, кто я? — проговорил он, обращаясь к Каролин.

— Пока нет, — ответила она спокойно.

— Не хитри со мной. Повторяю: знаешь ли ты, кто я?

— Нет.

— Подумай хорошенько. Уверен, что догадаешься.

— Вы автор тех убийств, расследование которых ведет комиссар Сирски.

— Браво! Можешь говорить Нико, не стесняйся. Ты ведь, наверное, уже спала с ним?

Она молчала. Она не собиралась говорить с ним в таком тоне.

— Ну, так ты спала с ним?

— Это вас не касается.

Ярость залила ему глаза, она рвалась наружу, как приливная волна. Но ничего, он займется ею позже, у него еще есть время, и он наиграется с ее телом. А пока речь идет об уважении. И чтобы научить ее этому, он нажал на курок, и тело полицейского рухнуло на пол. Одежда тут же окрасилась в красный цвет. Застывшее лицо было повернуто направо, взгляд остекленел. Полицейский дернулся и затих. Он же старался ничего не упустить, наблюдая за своими заложниками. Мальчишка испугался и прижался к молодой женщине. Страх читался и в глазах Каролин.

— Чего вы хотите? — спросила она.

Вот и отлично! Он промолчал, позволив себе только ледяную улыбку, — надо было усилить психологическое давление на жертву.

— Пощадите его, — снова подала она голос.

— Я пока думаю. Убей я его, у меня бы могло сложиться ощущение, что я убиваю самого комиссара Сирски, что было бы приятно.

— Он еще ребенок.

— Да вы просто отважны. Снимаю шляпу и уступаю. У меня в рюкзаке есть веревка и клейкая лента. Вы привяжете мальчишку к столу и замотаете ему рот, чтобы он не пикнул. Не халтурьте, а то мне придется убить его.

Каролин кивнула и повиновалась. Подросток попробовал было упираться, но она остановила его. Он с тоской смотрел, как она привязывает его, и слезы текли у него по щекам. Мужчина подошел проверить, хорошо ли она выполнила его приказание.

— Скажешь своему отцу, что я забрал его девку и готовлю для него кое-что из своей поваренной книги. Уверен, он сумеет оценить. Скажешь еще, что это седьмая женщина седьмого дня. Все запомнил?

Мальчишка мигнул.

— Надевай пальто, мы уходим, — приказал он Каролин.

Боясь, как бы он не выстрелил в Дмитрия, она спокойно выполнила, что он сказал, и они вышли.

— Держи меня под руку и наклони голову.

Никто за ними не гнался. Он толкнул ее к машине.

— Прекрасно! Ни одного движения! При первой попытке — тебя уже нет.

Теперь она принадлежала только ему.

ВОСКРЕСЕНЬЕ

19. Кошмары

Никогда он не чувствовал себя таким усталым. Никогда еще так отчетливо не понимал, что его жизнь держится всего-навсего на одной ниточке. События вышли из-под контроля. Он сидел на краю кровати, спрятав лицо в блузку Каролин, вдыхал запах этой женщины и не мог сдержать слез. Он не мог даже подумать, что она страдает, он бесконечно боялся ее потерять. Он не мог более представить себе будущее без этой молодой женщины. Знать, что она в руках у этого ублюдка, было мукой. Нужно было действовать, каждая минута на счету. Чья-то рука легла ему на плечо. Нико поднял голову: рядом с ним уселся судья Беккер.

— Было время, — сказал он, — когда я перестал верить во что бы то ни было. Но я сжал кулаки, пошел вперед и выбрался. И каждый день становился победой над ополчившейся на меня судьбой. Я любил свою мать. Она была для меня всем, и мне было всего семь лет. Я мог только смотреть, как она гибнет, и не мог ничего сделать. До того момента, как она попыталась меня убить. Моя собственная мать. И мне пришлось строить себя заново. День за днем, шаг за шагом. Я вновь обрел доверие себе подобных, семью. У меня чудная жена, которая заботится о детях, как ревнивая кошка о котятах. Поверь, из самого плохого может родиться прекрасное. И матч никогда не бывает проигран заранее. Ты, как никто, должен это знать. Партия не закончена, Нико, мы должны доиграть ее до конца. Доктор Дальри еще жива, я в этом уверен. Сейчас утро воскресенья. Вспомни: седьмая женщина для седьмого дня. Он не мог убить ее вчера. Он хочет сделать это днем, как всегда. Подобные типы не меняют своих привычек, Доминик Крейс может это подтвердить. У нас есть несколько часов, немного, но все еще возможно. Люди ждут твоих распоряжений. И если ты не выдержишь, то рухнет вся система. Понимаешь, Нико? Мы будем драться вместе… За нее драться…

Взгляд Нико утонул в глазах Александра Беккера: как много произошло в такой короткий промежуток времени. Преступник играл с ними всю неделю. Безнаказанно убивал каждый день. Подобные психопаты умны и неплохо интегрированы, встречаются они редко, но поймать их всегда чрезвычайно трудно. В сущности, им повезло, что они смогли обнаружить, кто это, уже на шестой день. Кто знает, будет ли убийца продолжать свое черное дело после этой серии убийств? Но сейчас в руках у него была Каролин, и она была действительно седьмой пешкой в его мрачной игре. Картина составилась очень быстро: хирургические перчатки и бумага, которой пользуются в Патологоанатомическом институте, выявленный отпечаток подписи профессора Вилар на одном из посланий, вытоптанные в ее саду цветы и их фрагменты, найденные на пятой жертве, след от ботинка на черепе капитана Адер, линзы, найденные в кабинете, которые были такой же марки и такой же степени коррекции, как и те, что были обнаружены у Валери Тражан, а также хирургические навыки убийцы. И наконец, сравнение почерка, которое проделал Марк Вальберг! У него не было сомнений: все эти послания писал именно Эрик Фьори. Более того, обыск у него дома предоставил неоспоримые улики. По приказу Нико комиссар Рост отправился на квартиру к прозектору и тут же вызвал его. Жена этого мерзавца была мертва в соответствии с обкатанным сценарием убийства. Это была шестая жертва: молодая интересная брюнетка, аудитор в большой парижской фирме. Женаты они были четыре года, детей не было. На стене гостиной багровела надпись: «Немы да будут уста льстивые».

— Псалом тридцатый, стих девятнадцатый, — провозгласила Доминик Крейс, держа Библию в руках, пока они обыскивали квартиру.

Квартира была в идеальном порядке, здесь все говорило о фанатичности жившего в ней человека, это объясняло ту тщательность, с которой он складывал одежду и ставил обувь жертв. У Эрика Фьори был собственный кабинет. С потолка свисало множество искореженных распятий. На полу валялись знакомые веревки. Совершенно одинаковые кинжалы были выставлены, как коллекционные предметы. Из ящика вывалились порнографические журналы. Бастьен Гамби собрал их, чтобы проверить компьютер хозяина квартиры, и тут же попал на медицинские карты жертв, добытые у их гинекологов. Затем была найдена и карта Нико, скачанная в архиве больницы Сент-Антуан. Было от чего покрыться ледяным потом. Вдруг экран компьютера погас, затем на нем появились плотоядные красные губы, растянувшиеся в саркастической улыбке. Рот на экране хохотал. Нико тут же понял: убийца все предугадал, он хотел, чтобы они дошли до этого момента и теперь услышали обращенное к ним послание. Вернее, к нему. Разве он не предупреждал его? «Нико! Я преследую врагов моих, и в воскресенье ты падешь под ноги мои», «Для этой женщины, и для других, и для тебя, Нико, я зачал несправедливость и родил себе ложь», «Смог ли ты защитить своих женщин, Нико? Я — Бог, а ты — ничто». Фразы вертелись у него в мозгу, как и множество тех угроз, что он не хотел принимать всерьез. Теперь он знал, что проиграл, знал с той минуты, как на экран выплыли кроваво-красные губы, знал еще до того, как услышал механический голос.

— У меня седьмая женщина. Я раздену ее, наслажусь ее муками и убью. Это твоя женщина, Нико.

И на мониторе появилась фотография Каролин.

Все куда-то провалилось. Что произошло? Что он сделал? Нико не помнил. Откуда-то издалека до него долетел голос майора Кривена, пытавшегося соединиться с полицейскими, которые должны были обеспечивать безопасность Дмитрия и Каролин. Уже через минуту все пришло в движение, и Нико потащили к выходу. Они долетели до его дома. Один из охранников с перерезанной сонной артерией плавал в луже крови в полицейской машине. Потом нашли и второго: тот был убит из пистолета в квартире Нико. Дмитрий был так бледен, как будто его коснулась смерть. Когда путы были разрезаны, сын упал в объятия Нико, и тот даже ничего не успел у него спросить.

— Я ничего не сделал, пап. Мне очень жаль, я боюсь за Каролин… Ей пришлось привязать меня, чтобы он меня не убил!

Нико почувствовал облегчение: убийца не дотрагивался до его сына, его связывали ее руки.

— Она вела себя так храбро, так спокойно, — не мог успокоиться Дмитрий. — А я оказался слабаком. Она хотела, чтобы он оставил меня в покое, она просила его об этом. И она была такая… Папа, скажи, с ней все будет в порядке?

Нико прижал Дмитрия к себе с такой силой, что тот чуть не задохнулся.

— Ты отправишься к бабушке и Тане, — проговорил он. — А я займусь Каролин.

— Она… она отличная, папа! Найди ее, пожалуйста! Прошу тебя! Он хотел знать, спала она с тобой или нет.

— Что?

— Он именно так и спросил. И он сказал, что она будет седьмой женщиной и что ты знаешь, что это значит.

Мальчика увели. У Нико перед глазами была только одна картина — обнаженная Каролин, привязанная к ножке стола, кожа истерзана ударами плети, агония приближается… Нико поклялся убить Эрика Фьори собственными руками.

Научно-исследовательский отдел подтвердил невиновность Александра Беккера: его ДНК не имела ничего общего с ДНК подозреваемого. Профессор Шарль Кено уже начал сравнительный анализ ДНК доктора Фьори и ДНК тканей, найденных на контактных линзах, темных волос, оставленных преступником на кинжале, и клеток слюны, найденных профессором Вилар на сосках капитана Адер. Результаты должны были быть через двадцать четыре часа, они подтвердят виновность прозектора, как, впрочем, возможно, и отпечаток уха на двери Амели Адер. Однако кое-что так и оставалось невыясненным. Почему Эрик Фьори стал убийцей? Какова история его жизни? Что означают эти тридцать ударов плеткой, которые он наносил каждой из жертв? Часть команды Нико начала заниматься этими загадками. Другие же получили приказ найти все возможные места, куда мог скрыться Фьори. Через несколько часов у Нико была уже полная биография этого человека. Единственный сын, воспитывавшийся в буржуазной семье, родители разведены. Проблемы в начальной школе и жалобы учительницы, подозревавшей плохое обращение с ним. Мать властная, иногда агрессивная, умерла два года назад при странных обстоятельствах. Кажется, воры забрались в квартиру и убили ее, если верить заключениям комиссариата полиции. Тридцать ножевых ранений… Нико вздрогнул. А если Эрик Фьори убил свою мать? Что же за трагедия разыгралась тогда в ее квартире? Только Фьори мог ответить на этот вопрос. С фотографии на Нико смотрела тридцатилетняя женщина, удивительно похожая на жертв. Значит, именно на нее обрушивались все эти удары, когда он совершал свои непоправимые поступки. И добычу себе он искал в такой же социальной среде. Пазлы соединялись в единую картину. У Фьори была студия в Париже, снятая на имя какого-то студента, и квартира в Ницце. Полицейские ничего там не нашли, как, впрочем, и дома у доктора Дальри. Куда он мог заползти? Где была Каролин? Несмотря на все усилия уголовной бригады, множество вопросов так и оставались без ответа.

Тогда Нико захотел вернуться к себе домой. Беккер и Кривен поехали с ним. Столица еще куталась в темноту. На крыше магазина Самаритен хлопали на ветру желтые флаги. А внизу, как каждое воскресенье, наверное, будут закрывать набережную для автомобилей, и она окажется в полном распоряжении пешеходов, роллеров и велосипедистов. Там царило радостное оживление, а у него, возможно, рушилась вся его жизнь, и он ничего не мог с этим поделать. Нико закрыл глаза. Вот и дом. Мысли его обратились к Каролин, он старался восстановить вкус их поцелуев. От мучительного воспоминания о нежности ее кожи у него тут же заныл желудок, и он открыл глаза. В голове у него гудело, ярость сменялась отчаянием. Он должен был ее спасти, или он просто сойдет с ума.

Кривен наконец припарковал машину. Мужчины вошли в небольшой дом прямо в сердце столицы. Нико хотелось бы остаться одному, но он знал, что товарищи ни за что не уйдут. Уже через несколько секунд он сидел на кровати, спрятав лицо в блузку Каролин. Он не мог совладать со слезами… Именно в этот момент на его плечо и легла дружеская рука Александра Беккера, пытавшегося его утешить. Нико не мог не почувствовать восхищения этим человеком, который боролся за свою жизнь и сумел забыть прошлое. И Беккер, и Фьори пережили тяжелые моменты в жизни, но отреагировали на них совершенно противоположным образом. Беккер был прав: надо было сражаться.

— Он в Париже, это ясно, — в конце концов смог произнести Нико. — Весь транспорт под контролем, и он не может рисковать и выбираться с Каролин из столицы. Его тут же опознают.

— Согласен, — продолжил его мысль судья Беккер. — Пока он будет действовать как обычно, ничего не меняя. Для него это символические акты.

— Но у нас никакого следа! — не сдержался Нико.

— Но есть же место…

— Кабы знать… Я возьмусь за это с другой стороны…

— То есть?

— Он стал моим врагом и знает, что из этого следует. Выследить врага означает проникнуть в его мир, почувствовать его желания, это значит следовать за ним во тьме.

— Эмпатия?

— Она самая. Вплоть до идентификации с преступником. Обязательно должно быть что-то, что приведет нас к нему. Чтобы найти, что это такое, я должен открыть свой разум.

— Здесь дело в Каролин, — вмешался в разговор вошедший в комнату Кривен. — Из-за этого ты и сходишь с ума. Подумай о ней как о чем-то неодушевленном, назови ее, например, номер первый… Иначе у тебя ничего не выйдет.

Воцарилась тягостная тишина.

— Я думал, что все это вздор, — удивился Беккер. — Этакая дешевенькая психология.

— Все зависит от того, кто ею занимается, — ответил Кривен. — У Нико на такие вещи просто шестое чувство, но он не любит об этом говорить.

— Он манипулировал нами с самого начала, — начал Нико.

— Каролин появилась в его планах только потом, — заметил Кривен.

— Он хотел заняться моей бывшей женой и вдруг обнаружил такой подарок. Он ходил за мной по пятам всю неделю. Каролин пришла ко мне на набережную Орфевр, и мы вместе гуляли. И тут он решил, что для того, чтобы ударить меня больнее, он должен поменять цель. Сестра сразу же почувствовала, что происходит между мной и Каролин, и проболталась. Все ведь было запрограммировано: по убийству каждый день и последнее — как апофеоз — сегодня, в воскресенье. Но его преступления питают фантазмы, поэтому он обставляет все как некий ритуал…

— Может быть, мать била его плеткой, — предположил Кривен.

— Думаю, да. Он мстит ей за себя. Впрочем, вполне вероятно, именно он ее и убил. Если мать он ненавидит более всего и если в каждом своем преступлении он убивает именно ее, то между седьмой, последней жертвой и ею должна быть какая-то очень тесная связь, — думал вслух Нико.

«Он больше не произносит имени Каролин, — подумал Кривен, — дело, кажется, налаживается».

— В руках у него последняя добыча, — говорил Нико. — Что он с ней сделает? В его игре ей отведено особое место. Возможно, она станет частью того же смертельного ритуала, но раньше он проводил его дома у своих жертв. Теперь он хочет чего-то нового. Но поскольку он организован и тщателен, он не мог не приготовить заранее место для своего последнего «подвига». Ритуал не может пройти где попало, нужно, чтобы все было безупречно. Давайте думать… Он должен избавиться от своей матери… Седьмая женщина — это она!

— Ты хочешь сказать, что седьмая женщина для него олицетворяет мать? — переспросил Кривен.

— Именно так. Ему было мало убить ее один раз. Нужно снова запустить это кино. В принципе, он занимался этим всю неделю, но сегодня — воскресенье и финал. Особая добыча для особого дня. Ему нужно, чтобы кто-то еще, близкий, разделил с ним эту боль, и он выбрал для этой роли меня. Он хочет, чтобы я разделил с ним ужасное воспоминание о смерти его матери.

— Он совершенно безумен, — прошептал Беккер.

— Где жила его мать? В каком районе он вырос? — вопрос Нико был обращен к майору.

— Не знаю, — ответил Кривен.

— Звони Росту.

Комиссар ответил мгновенно. Напряжение всюду царило максимальное. Кривен передал Росту вопросы Нико и через несколько минут, не отрывая мобильный телефон от уха, уже диктовал адрес:

— Площадь Жюссьё, три, пятый округ. Эрик Фьори вырос в этом квартале, его мать никогда не выходила из квартиры, в ней и умерла.

— Скажи Росту, чтобы отправлялись туда, — передал приказ Нико. — Но очень осторожно. И еще мне нужны имена новых хозяев квартиры.

— Ты правда думаешь, что он может быть там? — спросил Кривен, кладя трубку в карман.

— Возвращение к истокам, старина. Вполне в духе нашего убийцы. Он задумал убийство своей матери, теперь он отправляется туда, чтобы дойти до конца своих фантазмов.

Нико вышел из квартиры в сопровождении двух своих товарищей. Блузка Каролин по-прежнему была зажата у него в руке, но теперь это придавало ему силы. Комиссар сел на заднее сиденье: чтобы влезть в шкуру убийцы, ему было необходимо одиночество, дистанцированность от других. Кривен нажал на сцепление, машина полетела в сторону площади Жюссьё и самого обширного во Франции университетского кампуса. Там, на месте старого винного рынка, были построены современные здания Университета Пьера и Мари Кюри. Майор полиции свернул на улицу Жюссьё и решил проехать мимо зданий, выстроившихся у площади. Их не должны были заметить из окон квартир. Росту пришла в голову такая же мысль, и он уже был на площади, его машина стояла во втором ряду несколько дальше. Они выскочили из машин. Терон и Видаль двинулись за комиссаром.

— Третий этаж, — проговорил Рост. — Супружеская пара пенсионеров выкупила квартиру Фьори. На площадке одна дверь. На входной двери код.

— У меня в чемоданчике есть все необходимое, — заверил Кривен.

— Отлично. Поднимаемся. Сначала я вместе с Кривеном. Вы — через десять минут. Александр, ты ждешь нас в машине.

Кости были брошены. Фьори и Каролин были там, наверху, — Нико был в этом уверен. Он чувствовал убийцу внутри себя. У него не было права на ошибку: на кону была жизнь молодой женщины. Нико двинулся к входной двери. Кривен — рядом. Они прижались к ней в уверенности, что их не видно из окон третьего этажа, — как раз над ними располагался большой балкон. Майор открыл свой чемоданчик, достал необходимые инструменты, Несколько быстрых движений, щелчок, и Нико, как по мановению волшебной палочки, уже открывает дверь. Вестибюль, выложенный фаянсовой плиткой, затем двустворчатая дверь, и они оказываются перед выбором — вызвать лифт или подниматься по лестнице с толстым темно-зеленым ковровым покрытием. От лифта Нико с Кривеном отказались. По-прежнему никакого движения. Наверное, в доме жили пожилые люди: никаких признаков утренних перемещений. Снаружи через темные тучи, грозившие пролиться дождем, начинал проклевываться день. Второй этаж. Люди Роста уже наверняка вошли в здание через оставленную открытой дверь. Третий. Железная дверь. Нико приложил ухо к поверхности — никаких голосов или странного шума. А если он ошибся? Тоска и страх сжали ему горло, а сердце в груди бешено заколотилось. Перед глазами снова встал образ Каролин. К своему удивлению, Нико понял, что молится, — он просил, чтобы ему вернули ее, чтобы он смог прижать наконец ее к себе. Однако надо было что-то решать. Взорвать замок и быстро проникнуть в квартиру? А если они ошиблись? Извинятся перед жильцами и починят дверь за свой счет? Если он все правильно понял, Фьори в приступе ярости, поняв, что проигрывает, мог быстро и жестоко расправиться с молодой женщиной. Были еще окна, двери… Может, и стоило взять их под контроль, несмотря на то что преступник может обнаружить его людей… Но времени не было. Теперь на площадке собралась вся бригада. Нико посмотрел на Кривена — взгляд его был тяжелым и полным решимости. Он вытянул руку с пистолетом и выстрелил. Глухой хлопок, как будто пробка вылетела из бутылки с шампанским, — и дорога свободна. Кривен всем корпусом навалился на дверь. А у Нико возникло ощущение, что он покинул свое собственное тело и теперь смотрит со стороны на все происходящее, как при замедленной съемке. Его не было, была только интуиция, она и толкнула его вслед за майором. Остальные последовали за ними. Эти люди настолько привыкли к подобным действиям, что каждое их движение оказывалось просто подтверждением выработанного автоматизма. Необходимо было без промедления взять под контроль все комнаты в квартире.

Жан-Мари Рост оказался в комнате стариков. В нос ударило затхлостью. На кровати лежали семидесятилетние мужчина и женщина. Они были мертвы, на одежде пятна крови, раны нанесены холодным оружием. Широко открытые глаза смотрели в пустоту. Эти несчастные были совершенно ни при чем во всей этой истории. Нико прав: Фьори выбрал именно это место…

Пьер Видаль внимательно осматривал кухню. Вошел в небольшое помещение рядом, где стояли кастрюли и хранились консервы, и чуть не подпрыгнул от звука неожиданно заработавшей кофеварки. Он едва не выстрелил — сработала привычка. А из аппарата начала вытекать черная жидкость… Видаль понял: владельцы квартиры собирались завтракать, но в квартире стояла гробовая тишина. Что это значило? Убийца заставил их молчать? Что же тогда с доктором Дальри?

Пройдя столовую, Жоэль Терон вошел в самую дальнюю комнатку, находившуюся в глубине квартиры; окно ее выходило во двор, и солнечные лучи были редкими гостями в этом помещении. Старая швейная машинка стояла на пыльном столе около дивана. Над симпатичным камином висело зеркало. Полки прогнулись под тяжестью старинных книг. Все было тихо. И — никого. Может быть, Нико ошибся? Может быть, у Фьори никогда не было намерения сюда приходить, а владельцы квартиры просто уехали? Вопрос оставался открытым: так все же куда он отвез свою седьмую жертву?

Давид Кривен стоял в большой, очень светлой комнате, служившей продолжением столовой. Затейливый письменный стол начала двадцатого века, по бокам два французских окна, выходящих на площадь Жюссьё. Восхитительный ломберный столик времен Наполеона III между двумя английскими книжными шкафами из красного дерева. Но здесь не было и намека на присутствие убийцы, как, впрочем, и Каролин. Кривен представил себе, в каком состоянии должен был находиться Нико. А если они опоздают? Если найдут ее мертвой, как уже находили всех остальных?

Нико сосредоточился. Перед ним была двустворчатая дверь, ведущая в главную комнату. Он осторожно повернул ручку и через образовавшуюся щель увидел темный силуэт кожаного дивана. Да, конечно, он не ошибся, это гостиная. В горле у Нико пересохло, он точным движением открыл одну створку. Из-за опущенных штор в комнате царила полутьма. Тем не менее Нико увидел, что на стуле кто-то сидит, а в кресле вырисовывался контур еще одной человеческой фигуры. Ни малейшего движения. Можно было подумать, что для этих двоих время остановилось. Нико перевел взгляд на стул и сделал шаг вперед. И тут он все понял. Понял и ужаснулся. И опустил пистолет.

20. Каролин

— Я бы, конечно, мог выбрать твою бывшую жену, — услышал он голос Эрика, — но понял, что эффект будет не столь силен. О твоей сестре я даже подумывал вполне серьезно. Я ее изучал. Потрясающая женщина, устоять невозможно, но блондинки не для меня. Она не соответствовала, понимаешь, не соответствовала. Я должен был заботиться о единообразии моих жертв, ведь именно этого ждут от серийного убийцы? Сомнения разрешила сама Таня: она навела меня на след прекрасной Каролин. На самом деле это твоя вина: не влюбись ты в нее, она бы сейчас жила себе припеваючи. Ты трахал ее? И как, Нико, твои впечатления?

Спровоцировать его или принять игру? Нико колебался. Сердце грохотало в груди. Главное — перестать считать преступника своим врагом, иначе он не сможет с ним разговаривать, а Нико требовалось создать эмпатию, войти с ним чуть ли не в дружеские отношения. Он должен был заставить его говорить, слушать, нужно было проникнуться тем странным состоянием, когда убийца отождествляется с тобой, полицейским, и наоборот. Этот перенос личности может заставить преступника признаться, начать говорить, но полицейский при этом очень рисковал. Да, Фьори был чрезвычайно опасен, и Нико подумал, что правда будет в этом случае лучшим оружием. Такой преступник выйдет из себя и от понимания, и от угроз, которые он слышал неоднократно.

— Нет. Мы еще не занимались любовью с этой женщиной, — ответил он спокойно, стараясь скрыть грызущее его беспокойство.

— Да ты что? Бедный Нико! Так никогда и не займешься… А ты ведь втюрился, да, Нико? Втюрился?

— Не буду отрицать.

— Браво! Ты хотя бы с ней целовался?

— Да, несколько раз.

— Ну и что?

— Мне понравилось.

— Еще хочется? Ну скажи?

— Да, хочется.

— Так-так… Предлагаю теперь положить оружие. Ты же видишь, я держу ее на мушке и не задумываясь застрелю, можешь не сомневаться. Терять мне нечего.

Нико подчинился и положил оружие на журнальный столик в гостиной. В проеме двери, привлеченные голосами, появились коллеги Нико.

— А вот и кавалерия подоспела, — издевательски произнес Фьори. — Скажи, пусть даже не пытаются! Теперь они могут зажечь свет.

— Делайте, что он говорит, — приказал Нико.

Кривен нажал на кнопку выключателя, и восхитительная люстра венецианского стекла вспыхнула тысячами свечей. Фьори встал с кресла и стоял теперь позади молодой женщины, прижав дуло пистолета к ее виску. Никто не шелохнулся. Полицейские старались скрыть обуревавшие их чувства и пристально следили за каждым движением преступника.

— Насмотрелись? Теперь убирайтесь! — приказал Фьори, начиная терять терпение. — Прикажи своим, Нико. Я не хочу их здесь видеть. Это касается только нас — тебя и меня.

— Выйдите, — приказал Нико.

— Ты уверен? — переспросил комиссар Рост. — Владельцы квартиры были убиты в своей постели…

— Он уверен, — усмехнулся Фьори. — Или за ними последует его птичка. Не оставляйте без присмотра своих драгоценных. У вас, конечно, будут и другие, но от этого не легче.

— Выйдите, я сказал, — проговорил Нико решительно.

Члены его бригады положили оружие на кремовый ковер и вышли из гостиной. Входная дверь квартиры закрылась за ними.

— Надеюсь, шутников среди них нет, — в голосе Фьори слышалась угроза.

— В этом случае ему придется иметь дело лично со мной, — отрезал Нико.

Шум шагов полицейских еще слышался где-то в квартире, но наконец все стихло. Очевидно, последняя реплика начальника охладила пыл его подчиненных.

— Ну вот мы и одни, — улыбнулся прозектор.

— Для чего? — спросил Нико, которому было не отвести взгляда от молодой женщины.

— Ну что, насмотрелся, Нико? — спросил Фьори, наблюдавший за происходящим.

Руки молодой женщины были связаны за спинкой стула, юбка задралась, и ноги в прозрачных телесных колготках видны почти до бедер, из полурасстегнутой белой шелковой блузки выглядывает кружевной лифчик. Каролин сидела очень прямо, но не могла произнести ни слова, поскольку рот ее был залеплен скотчем. Она сохраняла спокойствие, и Нико, вынужденный бездействовать, не мог не оценить ее самообладания. Во взгляде молодой женщины читалось облегчение: Нико был с ней, и он надеялся не обмануть это доверие.

— Что ты ей сделал? — спросил Нико, решив тоже перейти на ты.

— Ничегошеньки. Я только потрогал ее грудь, ты же знаешь, как для меня важна эта часть женского тела! Но я все привел в порядок — бюстгальтер, кофточку… Ты-то уже ласкал ей грудь, а?

— Да, — голос Нико сорвался.

— Ага, волнуешься… Приятные грудки, да?

Нико кивнул. Ему бы броситься на этого ублюдка, избить его до полусмерти, но он должен был хранить терпение. Нико постарался вновь обрести контроль над своим дыханием и расслабиться. Было необходимо сконцентрироваться на разыгрываемой партии — конец был уже близок.

— Послушай, я привез сюда груди своей жены, вот в этих банках. И думал, что, возможно, успею пришить их к грудной клетке прекрасной Каролин… Но кажется, сейчас можно уже об этом забыть…

— Почему же? — спросил Нико, преодолевая подступавшую тошноту.

— Да, «почему»? Вот уж вопрос так вопрос… По-твоему, всегда должна быть причина? В этом случае проще понять и легче забыть? А если это просто ради удовольствия? Удовольствия от собственной власти, от того, что унижаю, уничтожаю даже?

— Вряд ли. Должно быть что-то еще.

— А если бы причиной было только удовольствие? Что бы ты подумал? У тебя бы сложилось впечатление, что все эти женщины умерли просто так, даже не потому, что я удовлетворял таким образом некое гипотетическое наваждение. Тебе было бы нечего сказать их родственникам. Несправедливость судьбы мучила бы их до последнего дня. А вот объяснение моего поведения могло бы помочь их родственникам оплакать их… Пусть будет так: я — человек, которого ведет к катастрофе его семейное наследие… Подходит?

— А эти слова на стене, они что-нибудь значат? — спросил Нико, указывая на наспех написанное красной краской и еще не просохшее послание.

— Читай.

— «Ибо чресла мои полны воспалениями, и нет целого места в плоти моей».

— Псалом тридцать седьмой, стих восьмой.

— Какими же воспалениями полны твои чресла, Эрик? — продолжал задавать свои вопросы Нико, он даже назвал Фьори по имени, как друга.

— Эта боль разлита по всему телу и так тяжела, что даже годы не смогли ее излечить.

— Что тебе сделали? Что сделала тебе твоя мать? — рискнул спросить Нико, следя за каждым движением убийцы. Перед ним был горящий бикфордов шнур.

— Ага, наконец! Вот этот великий движитель психологических механизмов, вот из-за чего рождаются серийные убийцы: ненависть к одному из родителей. Особенно к матери, которая должна быть властной, выхолащивающей, которая наносит ребенку тяжелую психологическую травму. Так проще, правда? Значительно проще, чем обвинять общество, его модели социальной интеграции и идеологию. А моя мать… Ты прав, это сука из сук, — произнес Фьори, прикрыв глаза, чтобы лучше видеть это наваждение.

— Слушай, я не могу понять… почему всегда тридцать? Тридцать ударов плетью… Почему?

— Конечно же, это день рождения. В тот день она ударила меня, а потом изнасиловала. Но может ли женщина принудить к этому мужчину, пусть даже ребенка? И разве я мог получить удовольствие от этой извращенной игры?

— Ребенок подчиняется, но ничего не решает. Ты тут ни при чем.

— Может быть, и ни при чем. Как бы там ни было, я отплатил ей.

— Так, значит, это ты?

— Тридцать ударов ножом в это поганое чрево, это была просто бойня, но что за наслаждение! В тот день исполнилось ровно тридцать лет, как она заставила меня это сделать…

— А твой отец?

— А что отец? Он отвалил из дома и построил свою жизнь без меня. Другая женщина, другие дети. Он предпочел забыть нас — меня и мою двинутую мать.

— Учительница жаловалась…

— Ага, успел изучить! Мать быстро заставила ее замолчать. Расследование прекращено за неимением…

— Ты никогда никому не говорил об этом?

— Я был ребенком, ты сам только что это сказал.

— Все эти женщины, при чем они?

— Да ни при чем. Случай. Они просто были на нее похожи. Лицо, фигура, осанка… Вероятно, убить ее один раз мне было мало.

— Может быть, хватит? Может быть, ты заключишь наконец мир с самим собой?

— Я понимаю, куда ты клонишь, Нико. Хочешь спасти прекрасную Каролин. Но я еще ничего не решил. Вообще-то, я хотел убить ее, как и всех остальных, и чтобы ты это увидел. Я нашел для этого место. Я так хотел увидеть, как ты найдешь ее тело, изуродованное, безжизненное, я хотел видеть, как ты будешь страдать. Я бы нанес тебе незаживающую рану, ты бы помнил об этом всю жизнь, даже когда я исчезну. Я бы унес с собой еще одну жизнь — твою. Но, должен признаться, ты меня удивил, ты появился, когда я тебя не ждал, и мне пришлось изменить свои планы. Я разгневан, Нико. Я хотел убить ее и не успел. А теперь — как выйдет. Я держу пистолет у ее виска и могу нажать на спуск, когда мне вздумается.

— И я убью тебя.

— Плевать мне ровным счетом. Вот почему я сильнее тебя. Жизнь для меня теперь ничего не значит.

— Каролин ни при чем. Почему она должна платить?

— Нико, ты знаешь, что такое серийный убийца… Я не буду читать тебе лекции. Я смягчаю свою боль, когда убиваю невинных. Воспроизвожу схему. Я болен, Нико. Но не испытываю ни малейших угрызений совести. И если ты меня не остановишь, я буду это делать снова и снова.

— Ты не уйдешь, ты это знаешь.

— Даже если я положу на чашу весов жизнь Каролин? И твоя совесть выдержит?

Нико чувствовал себя обессиленным, во рту пересохло так, что он с трудом выговаривал слова.

— Но она не такая, как другие. Она не беременна…

— Это правда, но я решил, что это — детали, как и с Адер. Знаешь ли ты, что моя мать сделала аборт? Мне было тогда шесть. Мы могли бы противостоять ей вдвоем, но она оставила меня одного.

— Я люблю ее, Эрик. Ты не убьешь ее, я не смогу этого вынести.

— О… таинства любви… или секса. Она и правда привлекательна.

Нико старался встретиться глазами с Каролин, ему хотелось броситься к ней, освободить от пут, прижать к себе, защитить. Да, он полюбил эту женщину с первой минуты их встречи и, встретив, уже не мог без нее жить.

— А темные волосы, что ты нам оставил…

— Это мамины. Небольшой сувенир. Знаешь, что в довершение всего она была еще и наркоманка. Профессор Кено не мог пройти мимо этого факта…

— А зачем тебе понадобился доктор Перрен?

— Ну ты тогда струхнул, признайся! Симпатичный, такой безобидный зять, и вдруг — убийца! Представь себе, я несколько раз был даже у него на приеме, под вымышленным именем конечно. Любитель морских узлов! Все эти рамочки… Я решил, что это будет забавно… Нет, ты не находишь?.. Ладно, я ответил на твои вопросы? — Фьори начал терять спокойствие. — Доволен? Теперь можешь объяснять родственникам: «Он убил ее, потому что его самого били и насиловали в детстве, вот почему…»

— Но и судье Беккеру пришлось несладко, когда он был ребенком, однако он смог с этим справиться. Твое прошлое не извиняет и не оправдывает твои поступки, оно их только объясняет.

— Стоп-стоп! Это провокация. Не перегибай палку, за это придется отвечать Каролин. А насчет Беккера — каково? Даже не представить! Я немного порылся в твоем профессиональном окружении, чтобы придать делу пикантность, — всегда можно найти какие-нибудь секреты — и вышел на громкое дело. Маленький Арно Бриар убивает свою мать ножом и становится сегодня судебным следователем Александром Беккером… Какая жизнь!.. В итоге и он, и я одинаково свели счеты со своими мамашами.

— В его случае это была законная защита.

— Не играй словами, Нико. Для меня — тоже, да, с некоторым опозданием, согласен…

— Но он не стремился отомстить за свою судьбу, убивая невинных.

— Ну так, может, это в генах? Ты же знаешь пресловутую дискуссию: серийными убийцами становятся или рождаются? Трудно сказать. Мнения ученых разделились. Когда я был маленьким, мне нравилось отрезать хвосты ящерицам. Однажды ночью всадил кухонный нож в брюхо своей кошке, а потом от нее избавился. Мне всегда нравились страдания других. Когда во дворе школы кто-нибудь плакал, я смотрел на него и наслаждался. Ну как, ты считаешь, я плохой?

— В каждом из нас есть что-то хорошее.

— Прекрати нести эту дешевую католическую чушь, ты умнее.

— А я думал, ты почитаешь Библию.

— Я уже очень давно не верю. Псалмы — просто провокация.

— По отношению к кому?

— К тебе, к Беккеру, к Вилар, ко всем вам…

— По отношению к профессору Вилар?

— Она сука. Я бы с удовольствием уложил ее к себе в постель, но я, оказывается, для нее нехорош. А как она смотрит на тебя?.. Ты хоть понял? Она бы сожрала тебя, если бы могла.

— Ты преувеличиваешь.

— Да нет, не преувеличиваю, но какое это имеет теперь значение…

— Судя по всему, ты не любишь женщин. Но ты же женился! Женат уже несколько лет…

— Нельзя выделяться. И потом, она всегда была под рукой, никогда не возражала, я женился на ней.

— Ты хоть испытывал к ней какое-нибудь чувство? Ну хоть сначала?

— Должен тебя расстроить, Нико: не испытывал. Никогда. Убивая ее, я просто от нее избавился. Без всяких сожалений. Не старайся найти проблеск хоть каких-нибудь угрызений совести — бессмысленно. Не найдешь. Я сам выбрал свою судьбу.

— Но будущее еще темно.

— Не буду спорить. Итак, на что ты можешь пойти, чем пожертвовать, чтобы спасти жизнь Каролин? Сколько она, по-твоему, стоит?

— Я предлагаю тебе себя. Обмен.

— Банально. Дежавю. Мужчины меня не интересуют. Даже твой сын. Правда, надо сказать, я колебался: он так на тебя похож! Могло получиться забавно. Но Каролин была весьма убедительна, предлагала взять ее и оставить его в покое. Однако я за ней и пришел.

— Я могу предложить тебе только себя.

— Что она думает по этому поводу? Давай спросим…

Фьори провел рукой по лицу молодой женщины и сорвал со рта липкую ленту. Каролин поморщилась от боли.

— Ну как, доктор Дальри, — поинтересовался убийца, — вы согласны, если я вместо вас убью его?

— Нет.

Фьори обращался к Каролин на вы, и Нико понял, насколько он робел перед женщинами, даже если старался скрыть это изо всех сил.

— Замолчи, Каролин! — потребовал Нико.

— Тю-тю-тю! Милые ссорятся, — усмехнулся Фьори. — Кто же начинает со ссор?

— Если вы хотите меня, то пусть он уходит, и закончим с этим, — прошептала Каролин.

— Умоляю, замолчи! — почти выкрикнул Нико, уничтожая ее взглядом.

— Настоящая дилемма! — проговорилФьори. — Кого же выбрать? Что мне подскажет сердце?

Дуло пистолета по-прежнему упиралось в висок молодой женщины. Нико надеялся, что он ослабит внимание, но этого не произошло. Комиссар ничего не мог предпринять, поскольку рисковал потерять все. Оставалось единственное решение: заставить убийцу говорить и тянуть время, пытаясь найти какую-нибудь трещинку. Однако минуты шли одна за другой, приближая драматическую развязку. От одной этой мысли Нико каменел.

— Постой-ка, — сказал убийца-прозектор, — я тут кое-что придумал…

Рука Фьори исчезла в вырезе блузки Каролин: он ласкал ей грудь. Нико прочел отвращение в глазах молодой женщины и сделал шаг вперед, уже готовясь броситься на ублюдка.

— Стоп-стоп-стоп! Назад! Здесь я решаю, а не ты. Смотреть разрешаю. Представь себе, как я их у нее вырезаю… Истинное наслаждение!

— Это не твоя мать, Эрик, оставь ее.

— «Ибо чресла мои полны воспалениями, и нет целого места в плоти моей», — начал читать псалом убийца.

— Ну так найди его! — вырвался у Нико крик отчаяния.

Фьори расхохотался и вытащил руку из выреза блузки. Теперь перед Нико стоял настоящий безумец, который становился неконтролируемым. У комиссара пробежал холодок по спине. Убийца вытянул руку с пистолетом, и Нико увидел, как он нажимает на спусковой крючок.

— Не-е-т! — заорал Нико что было силы.

Выстрел прогремел в квартире как звук разорвавшейся бомбы, от которого содрогнулись стены. Нико почувствовал, как мускулы его слабеют, а ноги, кажется, перестают подчиняться. Он падал. Пот стекал по позвоночнику. Мысли его путались, ситуация выходила из-под контроля. В конце концов, он же не железный. Он мог проиграть партию. Ему вдруг стало не хватать воздуха, и он понял, что задыхается. Комната вертелась, багровые буквы плясали перед глазами как предупреждение. Но было слишком поздно… Он услышал крик Каролин. Никогда уже он не сможет доказать, как он ее любит…

21. Седьмая женщина

От выстрела все они вздрогнули. Контроль над зданием был установлен, вход и выход запрещен. Жильцам предложили на время освободить квартиры. Рост и Кривен заняли позиции у входной двери, и им требовалось большое усилие воли, чтобы не ворваться в квартиру. От крика Каролин они похолодели, как будто их посетила сама смерть. Потом воцарилась гробовая тишина, и их охватило плохое предчувствие. Терон и Видаль снаружи забрались на балкон и прятались за закрытыми ставнями. Открыть их, державшиеся на старых, проржавевших петлях, не представляло никакого труда. Ждали только приказа комиссара Роста. У Терона был микрофон-передатчик, связь с шефом была постоянной. И в микрофон было слышно учащенное дыхание комиссара. Необходимо было что-то предпринять: Фьори обезумел и не выпустит живыми ни Каролин, ни Нико. Бригада подкрепления приедет с минуты на минуту, но не будет ли это слишком поздно? Кому предназначалась эта пуля?

— Можете ли вы войти в комнату? — послышался в микрофоне шепот Жан-Мари Роста.

— Без всякого труда.

— Отлично, вперед. Но очень тихо. А мы с Кривеном идем через входную дверь.

Жоэль Терон сделал знак капитану Видалю, который кивнул с очевидным облегчением. Майор Терон сорвал крючки, снял ставни и аккуратно поставил их на балкон. Видаль открыл задвижки балконной двери. На кровати в смертельном сне застыли старики. Полицейские двинулись вперед, обогнув кровать, шаги их заглушал ковер.

Рост же медленно открыл входную дверь. Всмотрелся в темноту — никого. Кривен позади него изнывал от бездействия. Они проникли в квартиру, держа оружие наготове. Действия, как лучше взять преступника, были согласованы заранее. Но в квартире было подозрительно тихо, и это настораживало. Что происходило? Были ли еще живы Каролин и Нико?

Беккер не выдержал. Он уже столько раз обошел вокруг машины, что сбился со счета. Да, вмешиваться он не имел права, но чувствовал, что все происходящее касается лично его. Разве убийца его не провоцировал? Этот мерзавец раскопал его тайну и сделал из него идеального подозреваемого. Но больше всего он думал о дивизионном комиссаре Сирски. Этот человек, внешне столь холодный и уверенный, стал ему чрезвычайно симпатичен. Расследование их сблизило, и он чувствовал, что комиссар разделяет рождающееся чувство дружбы. Он даже в мыслях не мог допустить, что убийца расправится с женщиной, которую любил комиссар. Как можно грозить полицейскому смертью? Беспокойство не уходило, но брезжила надежда. Наверное, это были самые лучшие полицейские во всей Франции. Они должны были найти выход. Или нет справедливости в этом мире.

* * *

Глаза Каролин наполнились слезами. Губы дрожали. Лицо заливала смертельная бледность. Веревки натерли ей руки, но она держалась. Она не теряла достоинства, как будто так было легче встретить опасность. Каролин была восхитительна, и он будет сражаться за нее до конца. Он сжал зубы, борясь с душившей его болью, и устоял на ногах. Кровь струилась по ноге, через которую прошла пистолетная пуля. Не первый раз он оказывался мишенью в перестрелке, но ранило его впервые, впервые стреляли в него в упор.

— Мои поздравления! — издевательски произнес Фьори. — Комиссар Сирски в роли главного храбреца! Ну так что, доктор, страшно? Ему так хотелось, чтобы я выстрелил в него, а не в вас, что я не мог его разочаровать.

— Чокнутый кретин, — прошептал Нико, — тебе отсюда живым не выйти.

— Да плевал я! Ну зачем мне продолжать жить, зачем? Назови хоть одну причину!

— Освободи ее.

— Даже не думай. Я говорил тебе о капитане Адер? Нет? Видел бы ты ее взгляд, когда она все поняла! И она неплохо сопротивлялась, лучше, чем все остальные. Мне даже пришлось поработать. Но от этого все закончилось еще лучше, чем я ожидал. Она ужасно страдала, можешь не сомневаться. И была в сознании дольше, чем остальные. О, это было настоящее пиршество!

— Не зли меня!

— Смотри-ка, как разошелся.

— Ты поганый сукин сын.

— Замолчи.

— Нападаешь только на тех, кто слабее тебя. Ты что, не мужик, что ли?

— Прекрати! Или я прострелю тебе вторую ногу!

— Уверен, что ты ни разу не смог удовлетворить женщину. Наверное, преждевременное семяизвержение, да? А что об этом думала твоя жена? Наверное, плохо думала. Может быть, ходила на сторону?

— Идиот! Я тебя убью.

— Убьешь? Меня? Ты что, принимаешь себя за Господа Бога, что ли? А на самом деле дерьмо дерьмом! Грязный двинутый подонок!

Каролин ничего не могла понять. Нико был ранен, большая потеря крови, ситуация для него тяжелая. Она боялась, что он своими словами может только раззадорить убийцу и подвергнуть себя еще большей опасности. Главное, чтобы тот в него больше не целился. Может быть, у нее получится отвлечь внимание преступника? Что-то предпринять, чтобы помочь Нико. Можно раскачать стул и упасть вместе с ним на пол. Фьори придет в ярость, именно этого она и добивается. Он сделает ее своей мишенью, и это даст Нико хоть какой-то шанс, он сможет что-то сделать и спасти свою жизнь. Атмосфера была столь напряженной, что малейшее движение могло стать в этой драме последним.

Этот диалог услышали в квартире все и тут же поняли: Нико поменял стратегию. Эмпатия не дала результатов, а поскольку каждая минута была на счету, Нико решил атаковать. Подобная инициатива была опасна, но выбора не было. Нужно было быть готовым вмешаться в любой момент. Может быть, Нико подаст сигнал. Он прекрасно знал, что его друзья начеку, что далеко они не уходили и оружие у них наготове. Кости брошены, последняя партия началась.

— И знаешь, — орал Нико, — я тебе наврал. Я трахал Каролин. И это отменно. Потому что ты — ничтожество! Имел я тебя, вот что!

Фьори побледнел. Губы презрительно изогнулись. Нико задел его за живое.

— Армель Вилар никогда не хотела с тобой спать, она мне говорила об этом, — не унимался Нико. — Плевать ей было, что ты ее хочешь. И потом, она была уверена, что у тебя ничего не получится! Ты просто ноль! Ничтожество, помешанное на сексе, а женщину удовлетворить не можешь! Ты импотент! Предпочитаешь привязывать их и мучить.

— Замолчи! Замолчи — или я в нее стреляю!

— А с меня не хочешь начать?

— Ты у меня в печенках, Сирски!

— Ты перестал звать меня по имени, Фьори? Мы больше не друзья? Впрочем, ты прав, что у меня может быть общего с таким дерьмом?

Нико чувствовал, что силы покидают его. Испробовать все, пока не будет слишком поздно. Он знал, что его люди рядом. Одно слово — и они уже в комнате. Момент приближался. Как в покере. Нико доверял своей команде, да она этого и заслуживала. Был еще один вариант: умереть вместе с Каролин. В мозгу возник образ Дмитрия. Имел ли он право оставить сына? Что с ним станет? Ведь он столько раз повторял, что любит его, что гордится им.

Револьвер убийцы теперь не был направлен на висок Каролин. Сомнение читалось у него на лице, ему необходимо было подумать. И Нико знал, что вот этого позволять ему нельзя, нельзя давать передышку.

— Я понял! Твоя идиотка-мать сделала тебя импотентом! Ну признайся!

Теперь оружие было направлено на него. Фьори уже готов был нажать на курок, когда стул, на котором сидела Каролин, качнулся и грохнулся на пол. Нико, как ни пытался, не мог встретиться взглядом с Каролин, но молодой женщине удалось отвлечь внимание убийцы.

— Go! — заорал Нико одновременно с прозвучавшим выстрелом.

Сигнал был дан.

Кривен навалился плечом на дверь и влетел в комнату. Он сразу увидел, где находится Фьори, и выстрелил. В ту же секунду Рост услышал приказ своего патрона и дал сигнал действовать. Он влетел в гостиную, Терон и Видаль за ним. На полу лежала доктор Дальри, и сказать, жива она или нет, было невозможно. Нико еще держался на ногах. Фьори обхватил его за шею, выставляя комиссара как щит перед собой. Рост выстрелил.

Нико удерживал равновесие еще мгновение. Ноги он не чувствовал, она просто перестала держать его тело. Но где была вторая пуля, он сказать не мог. Его куда-то уносило, он хотел попросить прощения у всей своей семьи, у сына, у Каролин. Не встреться он ей, никогда она не стала бы участницей этой драмы. Сможет ли она забыть? Ему бы хотелось…

От двух выстрелов воздух взвихрился, Нико вздрогнул, нога подвернулась, и он рухнул на пол. Падая, он видел, как раскрылись от изумления глаза Фьори. Убийца качнулся, на груди расплылись два красных пятна. Фьори упал на спину как в замедленной съемке. Падение сопровождалось треском разбиваемого стекла, — наверное, хрустальные вазы, которые, как заметил Нико, стояли прямо на паркете.

Нико пытался вернуться к реальности. Увидел, что Каролин старается освободиться от веревок. Потом она прямо на коленях подползла к нему. Она ощупывала его, отдавала какие-то непонятные приказы. Она звала его к жизни…

Вокруг них все пришло в движение. Его беспардонно хлопали по щекам, он предпочел бы ласковые движения молодой женщины. Ведь она была жива…

Ублюдок лишился своей седьмой женщины. Нико чувствовал себя счастливым. Контуры склонившихся над ним тел расплылись. Голоса звучали как через вату. Как во сне он видел своего только родившегося сына, которого он нежно прижимает к себе. Потом все замелькало, и он уже бежал рядом с Дмитрием и кричал ему, как нужно управлять трехколесным велосипедом. Взлетали вверх разноцветные шарики. Дмитрий смеялся. Сын подбадривал его, а он, Нико, ловил воздушные шары — желтые, голубые, красные, зеленые… Дмитрий звал его в жизнь…

«А он что, умирает?»

Нет! Теперь у него была Каролин, и он готов был сражаться.

ЛЮДИ-МУХИ _{(роман) Ханс Улав Лалум}

Убит бывший лидер норвежского Сопротивления и бывший член кабинета министров Харальд Олесен. Его тело обнаружено в запертой квартире, следов взлома нет, орудие убийства отсутствует.

На звук выстрела к двери Олесена сбежались все соседи, но никого не увидели. Инспектор уголовного розыска Колбьёрн Кристиансен считает, что убийство, скорее всего, совершил кто-то из них.

Более того, он полагает, что их показания лживы.

День первый. Убийство на Кребс-Гате, 25

1

В 1968 году 4 апреля выпало на четверг перед Страстной неделей. За обедом я вспомнил еще одну дату, имевшую для меня немаловажное значение: ровно три года назад я переехал в новый, более просторный кабинет в главном полицейском управлении на Мёллер-Гате. Я отметил событие куском торта, который съел в одиночку.

Как правило, все помнят, что 4 апреля 1968 года в Мемфисе (штат Теннесси) застрелили борца за гражданские права Мартина Лютера Кинга, и это вызвало в США волну расовых беспорядков.

В тот же день в Торсхове на востоке Осло произошло еще одно убийство. Оно не представляло такого интереса с точки зрения историков, однако сыграло большую роль в моей жизни и в жизни всех, кто имел к нему отношение. Около одиннадцати вечера в четверг, 4 апреля 1968 года, мне домой в Хегехауген позвонили. Запыхавшийся мужчина попросил позвать к телефону «инспектора уголовного розыска Колбьёрна Кристиансена». Звонивший представился констеблем Асбьёрном Эриксеном и сообщил, что в доме 25 по Кребс-Гате в своей квартире застрелен пожилой мужчина. Обстоятельства, по словам взволнованного Эриксена, были «в высшей степени необычными». Я знал Эриксена, всегда считал его человеком хладнокровным и уравновешенным, поэтому у меня появились недобрые предчувствия еще до того, как он назвал имя жертвы. Стоило ему воскликнуть: «Это Харальд Олесен!» — как я мигом выбежал из квартиры и направился к своей машине.

В 1968 году Харальда Олесена трудно было назвать знаменитостью. Центральные газеты писали о нем не так уж часто — всего лишь раз в несколько месяцев. Но те, кто вырос в послевоенные годы, отлично помнили его соколиный профиль и худощавую фигуру. Для тех, чье детство и юность пришлись на сороковые — пятидесятые, Харальд Олесен по-прежнему оставался героем. До войны, в тридцатых годах, Харальд Олесен был известным политиком, членом Норвежской рабочей партии.

Во время войны — ему тогда было под пятьдесят — он стал одним из героев Сопротивления. Сам Олесен крайне неохотно рассказывал о своих военных подвигах, но это ни в коей мере не умаляло его достоинств. Он возглавлял движение Сопротивления в своих родных краях, и о его храбрости ходили легенды. После войны ему предоставили возможность побыть членом кабинета министров; четыре года он заседал в Государственном совете. Потом занимал видные государственные посты, и потому до 1965 года его лицо и имя оставались на виду и на слуху. В семидесятилетнем возрасте он вышел в отставку. Прошло еще три года, и вот героя Сопротивления и бывшего министра застрелили в собственной гостиной.

Домой я вернулся в тот день около часа ночи. Осмотрев место преступления и выслушав показания свидетелей, вынужден был признать, что выводы констебля Эриксена оказались верными. В доме номер 25 по Кребс-Гате, несомненно, произошло убийство. Труп был в наличии; имелось и место преступления. Однако мы не только не знали мотива — не нашли орудия убийства. Отсутствовали и подозреваемые. Кроме того, непонятно было, как убийца вышел из квартиры жертвы после того, как прогремел роковой выстрел.

2

Снаружи дом номер 25 по Кребс-Гате выглядел привычно для Торсхова — обычное четырехэтажное кирпичное строение. Пожилая жена сторожа, которая встретила меня у входа, пояснила, что три года назад дом сменил хозяев. Новые владельцы произвели кое-какие улучшения: встроили простой лифт и оборудовали во всех квартирах ванные. Но в целом здание оставалось таким же массивным, серым и унылым, как в двадцатых годах, когда его построили в рабочем районе столицы. И сам дом, и жена сторожа как будто сошли со страниц романа Оскара Бротена «Волчье логово».

Трагедия, разыгравшаяся в четверг, 4 апреля 1968 года, в доме номер 25 по Кребс-Гате, началась в четверть одиннадцатого с грохота. Выстрел прогремел в правой квартире на третьем этаже, и его слышали все соседи. Ближайший сосед Олесена из квартиры 3Б как раз возвращался домой, но остановился на первом этаже, чтобы поболтать с еще одним жильцом этого дома.

Услышав выстрел в квартире Олесена, оба тут же побежали наверх. Дверь в квартиру 3А оказалась запертой; изнутри не доносилось ни звука. Через пару минут к ним присоединился молодой мужчина со второго этажа; он поспешил наверх, оставив дома жену и маленького сына. Следом за ним по лестнице, тяжело дыша, поднялась сторожиха. Один из жильцов первого этажа был инвалидом; он в своей коляске поднялся на лифте через несколько минут. Последняя из восьмерых взрослых обитателей дома, молодая шведка, сидела у себя дома, в квартире на втором этаже, до тех пор, пока к ней в дверь примерно через полчаса не позвонили сотрудники полиции.

Открыть дверь квартиры Харальда Олесена удалось только после того, как жена сторожа сходила за ключом. После непродолжительного спора соседи решили не входить до приезда полиции. Через полчаса прибыл констебль Эриксен. Выяснилось, что соседи напрасно боялись перестрелки. Даже следов оружия в квартире не нашли — как, впрочем, и живых людей. Харальд Олесен лежал посреди гостиной на полу с пулевым отверстием в левой стороне груди. Пуля прошла навылет и застряла в стене. Во всем остальном квартира выглядела как всегда, насколько помнила сторожиха, точно как в последний раз, когда она заходила к Харальду Олесену, — и никаких признаков убийцы или орудия убийства.

Отсутствие оружия позволяло исключить версию самоубийства. Однако не было и доказательств того, что в квартире кто-то побывал — как и намека на то, как убийца покинул место преступления. Харальд Олесен жил в обычной двухкомнатной квартире с ванной и кухней, но без балкона. До тротуара — метров десять, поэтому выпрыгнуть в окно убийца тоже не мог. Предположения, что убийца спустился по веревке или захватил с собой альпинистское снаряжение, наталкивались на неопровержимое обстоятельство: окна были заперты изнутри.

Иными словами, единственным вариантом оставалась входная дверь. Если убийце как-то удалось войти, он (или она), скорее всего, вышел тем же путем. К тому же в двери был автоматический американский замок, а цепочка оказалась снята. Главным оставался следующий вопрос: как убийце удалось покинуть место преступления и бесследно исчезнуть за такой короткий срок? Между выстрелом и появлением на третьем этаже соседей прошло всего несколько секунд. Возникал и второй вопрос — как убийце удалось выйти из здания? В доме всего три этажа; спуститься можно либо по лестнице, либо на лифте. Если бы убийца побежал по лестнице, он непременно столкнулся бы с поднимающимися соседями. Первые двое, очутившиеся на месте преступления, обеспечивали друг другу алиби. Любое подозрение их в сговоре представлялось беспочвенным, учитывая отсутствие орудия убийства и то, что почти сразу же следом за ними на третий этаж поднялись другие жильцы. Все они уверяли, что лифт стоял на первом этаже как перед выстрелом, так и после него. Жена сторожа, пробегавшая мимо лифта, видела пустую кабину. То же утверждал жилец первого этажа, инвалид, поднявшийся наверх через несколько минут. Невозможно представить, чтобы кому-то удалось сначала разминуться с соседями, поднимавшимися по лестнице, а потом проскользнуть мимо жены сторожа, стоявшей у входа.

Начиная с половины двенадцатого все сотрудники полиции, которых стянули на место преступления, обыскали квартиру и весь дом сверху донизу, но не нашли ни орудия убийства, ни других улик, способных пролить свет на произошедшее. За неделю до убийства Харальд Олесен попросил жену сторожа убрать в его квартире и заплатил ей за четыре часа работы. Она трудилась усердно. Если не считать ее отпечатков, эксперты обнаружили в квартире лишь отпечатки хозяина, Харальда Олесена.

Какое-то время я рассматривал версию о том, что убийца в квартиру даже не заходил, а стрелял из дома напротив. Вскоре выяснилось, что мои предположения не выдерживают никакой критики: в момент выстрела Харальд Олесен сидел или стоял перед капитальной каменной стеной, в которой не было окна. Кроме того, ни одно стекло в комнате не было разбито.

Так что, если не считать мертвеца с пулевым ранением в груди и пули, застрявшей в стене за его спиной, в квартире не было заметно никаких признаков трагедии. Харальд Олесен лежал на полу гостиной у кофейного столика, накрытого на двоих. Из одной чашки он пил — на ней сохранились его отпечатки — в то время как вторая чашка осталась нетронутой. Судя по всему, Харальд Олесен пригласил к себе гостя и накрыл на стол, но оставалось непонятным, был ли убийцей его гость и кто вообще к нему приходил.

На кухне у раковины мы нашли сковороду с мясными фрикадельками. В холодильнике были пакет молока, хлеб и сыр. На кухонном столе стоял радиоприемник, включенный в розетку. На проигрывателе лежала пластинка с записью Венского филармонического оркестра. Все указывало на то, что хозяин квартиры 3А погиб внезапно.

В час ночи 5 апреля 1968 года мне стало ясно, что далее оставаться на месте преступления бессмысленно. Я поставил одного констебля на третьем этаже и еще одного — на улице, у входа в дом. Судмедэксперта попросил как можно скорее прислать мне отчет о вскрытии; затребовал копии выписок из бюро актов гражданского состояния и полицейского архива обо всех жильцах дома номер 25 по Кребс-Гате. После этого я разрешил соседям уйти, но предупредил, чтобы утром все они были дома — необходимо снять с них показания.

Мне почти сразу пришло на ум, что убийца, скорее всего, кто-то из соседей покойного. Ничто пока не указывало на то, что в здании побывал посторонний. К счастью, тогда, в первый день, я понятия не имел, как трудно будет выяснить, откуда именно пришел убийца.

День второй. Семь соседей и бесхозный синий дождевик

1

5 апреля 1968 года, в пятницу, я встал необычно рано. В половине седьмого уже сидел за столом и вел оживленную дискуссию со своим отражением в зеркале поверх кофейника. Я сразу же решил, что не отдам дело более опытным детективам. Мои старшие товарищи — настоящие мастера сбрасывать мне всю скучищу, а сами ведут интересные, сложные дела и купаются в лучах заслуженной славы. К счастью, мой начальник обычно приходил на работу раньше остальных. А я в тот день опередил даже его. Без четверти восемь, когда он подошел к своему кабинету, я уже ждал его в коридоре.

Моему начальнику уже за шестьдесят, но он — человек широких взглядов и понимает, что нужно поощрять усердных молодых детективов, обладающих здоровым честолюбием. Несколько раз в хорошем настроении он даже намекал на то, что до пятидесяти лет и сам был таким же пылким юнцом. Поэтому неудивительно, что мой энтузиазм и интерес к делу удостоились его поощрения. Да, согласился он, совсем неплохо, что я первый оказался на месте преступления. В восемь утра он пожал мне руку, разрешил вести следствие и предупредил о расширении сферы моих полномочий. Конечно, обрадовался я, если понадобится, всегда буду спрашивать совета у него и у старших товарищей. И в самом радужном настроении поехал расследовать свое первое серьезное дело, упиваясь будущими почестями и славой.

В пятничных газетах почти ничего не сообщалось об убийстве в доме номер 25 по Кребс-Гате. В двух поместили маленькие заметки о происшествии; в одной намекали, не называя имен, что покойный был «хорошо известным и почтенным гражданином, в прошлом участником Сопротивления». Утром, ненадолго заскочив на работу, я узнал в дежурной части, что интерес журналистов к делу стремительно растет. Поэтому, прежде чем отправиться на Кребс-Гате, набросал краткий пресс-релиз. В нем, во-первых, утверждалось, что я беру на себя полную ответственность за расследование убийства. Кроме того, я подтверждал известие о том, что вечером 4 апреля у себя дома на Кребс-Гате был убит бывший член кабинета министров и борец Сопротивления Харальд Олесен, но в интересах следствия воздержался от более подробной информации.

Приехав на место преступления, я начал с самого очевидного: с чисто убранного столика сторожа у входа в подъезд. Сторожиха, Ранди Хансен, низкорослая толстушка шестидесяти с небольшим лет, жила в однокомнатной квартирке в подвале. Мужа, по ее словам, «всю неделю не будет». Их дети выросли и много лет назад разъехались. Как правило, фру Хансен в одиночку сидела на своем посту у входа, несколькими ступенями ниже площадки первого этажа. Она присматривала за домами номер 25 и 27 по Кребс-Гате, переходя из одного в другой, а также соединяла жильцов обоих домов с теми, кто звонил по телефону. По счастливому стечению обстоятельств, 4 апреля фру Хансен дежурила как раз в двадцать пятом доме. Она обещала оставаться на своем посту до окончания следствия.

Ранди Хансен оказалась на редкость добросовестной особой; в тот день и вечер записывала всех входивших в дом и выходивших из него в свой журнал. Подобно многим сторожам, она хорошо знала «своих» жильцов и их повседневный распорядок.

Фру Хансен сразу же напомнила, что она дежурит в двадцать пятом доме через день, а иногда болеет или бывает вынуждена на несколько часов оставлять свой пост. Однако она считала, что ее впечатления о жильцах и их деятельности довольно точные. Хотя я не видел причин сомневаться в ее словах, все же заметил: в таком случае вероятность того, что она кого-то или что-то не заметит, составляет пятьдесят на пятьдесят. Более того, с ее поста у входа не видно квартир и коридоров даже первого этажа. Покойный Харальд Олесен поселился в доме еще до войны. Он, министр, считался одним из известнейших жителей квартала; соседи гордились им. В последние годы он вел тихую жизнь пенсионера. Его посещали многие известные политики и бывшие борцы Сопротивления, правда, по словам фру Хансен, в последнее время у него было мало гостей. Пять лет назад умерла его жена; родственники навещали его довольно редко. По мнению жены сторожа, ему трудно было смириться со своим положением вдовца, хотя виду он не показывал. Из дому Харальд Олесен выходил редко — разве что за продуктами в магазин за углом. Он всегда держался приветливо и вежливо, проходя мимо нее, кивал в знак приветствия. Очень вежливо просил постирать белье или прибрать в квартире и щедро платил за такие дополнительные услуги. Жена сторожа никогда не замечала трений между ним и другими жильцами. По ее словам, невозможно представить, кому понадобилось убивать такого добропорядочного человека — настоящего столпа общества.

Ближайшим соседом Олесена из квартиры 3Б оказался американец по имени Даррел Уильямс; по мнению жены сторожа, ему было сорок с небольшим. В доме он поселился месяцев восемь назад; его квартиру оплачивало американское посольство. Фру Хансен не знала, чем конкретно занимается Даррел Уильямс, но, по ее мнению, пост его был солидным — Уильямс всегда «хорошо одевался и держался с достоинством». Кроме того, он вскоре после своего приезда очень прилично заговорил по-норвежски. Даррел Уильямс уходил на работу рано утром, а возвращался поздно вечером, но гостей домой никогда не приводил.

Этажом ниже, под Олесеном, жила фрекен Сара Сундквист, студентка из Швеции. Она поселилась в доме с августа, с начала учебного года. Сразу после того, как сюда приехала, она удивила фру Хансен тем, что подарила ей цветы и конфеты. Сара Сундквист хорошо одевалась, выглядела элегантно. Иногда она казалась немного рассеянной, но всегда улыбалась и здоровалась. Сара Сундквист добросовестно относилась к учебе и жила довольно упорядоченно. Уходила из дому обычно от восьми до девяти утра, а возвращалась от трех до пяти часов вечера. Первые несколько месяцев к ней иногда заглядывали однокурсники. Они всегда вели себя безупречно и уходили задолго до одиннадцати.

Судя по всему, Сара Сундквист очаровала жену сторожа, и тем не менее выражение ее лица подсказало мне, что она чего-то недоговаривает. Такое же выражение лица у моей собеседницы сделалось, когда она перешла к жильцам квартиры слева на втором этаже — молодым супругам Кристиану и Карен Лунд. Фру Хансен считала их приветливыми, услужливыми; по ее мнению, они по-прежнему были влюблены друг в друга даже после рождения первенца. Лунды переехали сюда два года назад, после свадьбы; здесь у них родился сын, которому недавно исполнился год. Двадцатипятилетняя фру Лунд была дочерью фабриканта из престижного района Осло. Ее муж, на пару лет старше, служил управляющим спортивным магазином в Хаммерсборге.

В квартире слева на первом этаже жил водитель такси Конрад Енсен. Он разменял шестой десяток и никогда не был женат. Фру Хансен слышала от одного своего племянника, тоже таксиста, что Конрад Енсен водит одно из старейших в Осло такси, но ему до сих пор удается передвигаться по запутанным городским переулкам быстрее, чем большинству его коллег. Конрад Енсен много работал и часто выходил в ночные смены. Если не считать работы, он лишь изредка выбирался из дома на какое-нибудь спортивное соревнование. Насколько помнила жена сторожа, за те двадцать лет, что он прожил в доме, в гости к нему никогда никто не приходил.

Фру Хансен помолчала, открыла рот, как будто собиралась сказать что-то еще, но потом передумала. Она снова недоговаривала, но я решил пока сделать вид, будто ничего не замечаю.

Последний жилец обитал на первом этаже справа; его звали Андреас Гюллестад, и он был инвалидом, прикованным к креслу. Ему было около сорока, и, насколько поняла фру Хансен, он жил на проценты с наследства. Должно быть, наследство у него было значительным, потому что одевался он всегда элегантно и, если не считать физического увечья, жил без особых проблем. Несмотря на свою инвалидность, он всегда пребывал в хорошем настроении и ко всем относился дружелюбно. Сюда переехал из более престижного района три года назад, после того как здание отремонтировали. Несчастный случай произошел с ним незадолго до переезда, Гюллестад оказался прикован к инвалидному креслу; он как раз подыскивал квартиру на первом этаже. Гюллестад был единственным, не считая Харальда Олесена, кто, по предложению домовладельца, приобрел квартиру в собственность. Иногда к нему приезжали сестра и племянница, но, если не считать их визитов, жил он тихо и одиноко. Иногда летом в хорошую погоду выбирался в своей коляске на улицу, но зимой предпочитал сидеть дома и часто просил жену сторожа купить ему продуктов на неделю. За помощь он щедро ей платил и всегда дарил им с мужем подарки к дню рождения и Рождеству. Насколько поняла фру Хансен, Гюллестад не мог ходить, но верхняя часть тела и руки у него прекрасно двигались. И с головой никаких проблем — чрезвычайно умен и начитан.

В день убийства фру Хансен, к нашему счастью, не только сидела на своем посту всю вторую половину дня и весь вечер, но еще и записывала в журнале, кто когда ушел и пришел. Сам Харальд Олесен утром выходил пройтись по магазинам, но вернулся около полудня и последние десять часов своей жизни провел дома. В предыдущие недели он говорил по телефону только со своим поверенным из фирмы «Рённинг, Рённинг и Рённинг».

Что касается других жильцов, то Андреас Гюллестад, как обычно, весь день сидел дома, фру Лунд также была дома с сынишкой. По словам фру Хансен, Кристиан Лунд уехал около восьми утра, а вернулся только в девять вечера. Один раз, около четырех часов пополудни, он звонил домой. Сара Сундквист в половине девятого ушла на лекции, а домой вернулась в четверть пятого. Даррел Уильямс вышел около девяти утра, а вернулся около восьми вечера. Конрад Енсен всю неделю работал в вечернюю смену. Он уехал на своей машине около полудня, а вернулся почти сразу за Уильямсом. Только Даррел Уильямс после возвращения с работы вышел из дому еще раз. Без пяти десять он отправился на вечернюю прогулку, на которой пробыл пятнадцать минут.

В день убийства жена сторожа не видела в доме посторонних людей; маловероятно, чтобы кому-нибудь удалось проскользнуть незамеченным. Ключи от двери черного хода есть только у нее и у жильцов. Гости попадают в дом через парадную дверь и таким образом проходят мимо нее. В интересующий меня день, 4 апреля, последние шесть часов перед убийством она более или менее постоянно видела дверь черного хода.

Под конец я спросил фру Хансен, не заметила ли она со своего места чего-то необычного, особенно непосредственно до и после убийства.

— Было кое-что, — ответила она и, встав, поманила меня за собой в небольшую подсобку. Там на столе лежали большой синий дождевик с капюшоном и красный шарф.

— Вот что я нашла утром в мусорном баке у двери черного хода! Такого дождевика и шарфа я не видела ни на ком из жильцов. Смотрите, они совсем новенькие, и, похоже, их постирали перед тем, как выкинули, потому что они еще влажные. Я не видела, кто их выкинул, но вчера под вечер, когда выбрасывала пищевые отходы, никакого дождевика в баке не было. Как по-вашему, это важно?

Я кивнул. Очень странно… Кто-то выкинул почти новый и недавно выстиранный дождевик в тот самый день, когда в доме убили человека. Я тут же сделал мысленную пометку: спросить жильцов про синий дождевик.

2

Итак, в квартире 3Б жил Даррел Уильямс, крупный темноволосый американец. Знакомясь, он крепко пожал мне руку. Голос у него оказался неожиданно высоким. Судя по дипломатическому паспорту, который мне показал, ему было сорок пять лет, хотя выглядел он моложе. Ростом он был не ниже метра восьмидесяти; весил под сто килограммов, но при этом никакого лишнего жира. По-норвежски он говорил неплохо, с едва слышным американским акцентом. Даррел Уильямс охотно рассказал о себе; объяснил, что его не слишком распространенное имя связано с тем, что его предки — ирландцы. Его дед эмигрировал в Соединенные Штаты в 1870-х годах, после «великого голода». Сам он родился и вырос в Нью-Йорке, его отец — известный адвокат. После того как Америка вступила в войну, Даррел Уильямс бросил учебу на юридическом факультете и поступил на военную службу. Летом 1944 года он принимал участие в высадке в Нормандии. На следующий год, сразу после освобождения Норвегии, он, тогда молодой лейтенант, приехал в нашу страну в составе делегации США. Устроился на работу в американской военной миссии и нашел себе подружку-норвежку. В Норвегии он прожил до весны 1948 года. Тогда и выучил наш язык. У него сохранилось столько теплых воспоминаний о Норвегии, что позже, почти через двадцать лет, узнав об освободившейся вакансии, он занял место атташе в посольстве в Осло. В предшествующие годы он продолжал военную карьеру и дослужился до майора, а потом, в начале шестидесятых, перешел на дипломатическую службу.

В ответ на мой вопрос о своем семейном положении Даррел Уильямс улыбнулся расслабленно и иронично:

— Я женился в Штатах в пятьдесят первом, но моя семейная жизнь не сложилась: через три года мы разошлись. Мы постоянно ссорились, а детей у нас не было. Жена уверяла, что полюбила другого, но оказалось, что она меня обманула, так как вышла не за того, о котором шла речь, а за третьего, ребенка же родила от четвертого!

Дипломат откровенно рассказывал о своей неудачной семейной жизни. Поскольку он был бездетным холостяком, дипломатическая служба позволила ему осуществить детскую мечту и увидеть как можно больше стран Азии и Европы. За последние десять лет он служил в ряде посольств, но положа руку на сердце признался, что с Осло по красоте не сравнится ни одна столица мира.

Квартиру ему подыскали и оплатили в посольстве. Даррела Уильямса все устраивало; разве что из-за ненормированного рабочего дня и официальных ужинов он нечасто бывал дома и не особенно хорошо знал соседей. Уильямс назвал сторожа и его жену «опрятными и всегда готовыми помочь». Инвалид с первого этажа был, по его словам, «очень культурным и приветливым», хорошо говорил по-английски. С ним они обсуждали Джека Лондона и других его любимых американских писателей. Молодая студентка-шведка также показалась ему «милой и умной», правда, они разговаривали всего несколько раз. Таксист с первого этажа, возможно, «простоват» и живет замкнуто, однако интересуется футболом и другими видами спорта, поэтому Уильямс находил о чем с ним поговорить. Вечером в день убийства, столкнувшись на лестнице, они обсуждали предстоящий Кубок Норвегии.

Американец почти не знал молодоженов со второго этажа, лишь подтвердил, что они выглядят «необычно счастливыми и дружными, даже для молодых супругов». В ночь убийства Кристиан Лунд вошел в дом через парадную дверь за несколько секунд до него. Уильямс, по своему обыкновению, притронулся к шляпе, Кристиан Лунд сказал: «Добрый вечер». Так они обычно и общались: кратко, но вполне дружелюбно.

Даррел Уильямс хорошо помнил имя Харальда Олесена по 1945–1946 годам; его глубоко взволновало то, что они оказались в одном доме. Вскоре после переезда он зашел к соседу в гости и встретил радушный прием. Но и тогда, и позже Уильямсу показалось, будто Олесена что-то гнетет, а ему не хотелось еще больше обременять его. Олесен продолжал тем не менее приветливо улыбаться ему при встрече. Однако Уильямсу не раз приходило в голову, что герой войны превращается во все более замкнутого и подавленного старика.

В день убийства Уильямс Олесена не видел. Его пригласили на ужин; он вернулся домой лишь около восьми. После вечерней прогулки беседовал на первом этаже с Конрадом Енсеном; через несколько минут они услышали наверху выстрел. Уильямс инстинктивно бросился вверх по лестнице; Енсен бежал за ним по пятам. Ни на лестнице, ни на площадке третьего этажа никого не встретили. Несколько раз позвонили в дверь, но им не открыли. Через пару минут появился и Кристиан Лунд; следом за ним поднялась жена сторожа. Из квартиры по-прежнему не доносилось ни звука, поэтому фру Хансен спустилась вниз — взять ключи и позвонить в полицию. Пока сторожиха ходила за ключами, наверх на лифте поднялся Гюллестад. Они впятером стали обсуждать, открывать дверь или не стоит, и решили подождать полицию. Они не заметили в доме никого из посторонних, а пройти мимо них никто бы не смог.

На вопрос о синем дождевике Уильямс ответил, что не видел такого ни в день убийства, ни раньше. На вопросы об огнестрельном оружии он ответил охотно и откровенно:

— Когда я приехал в Норвегию, у меня были револьвер «кольт» сорок четвертого калибра и пистолет тридцать шестого калибра, но, поскольку здешняя обстановка казалась вполне спокойной, несколько недель назад я отправил оружие домой, в Штаты.

Он признался, что лицензии на оружие у него не было, но я не видел причин донимать человека с американским дипломатическим паспортом такими мелкими придирками. В ходе обыска, проведенного накануне вечером, выяснилось, что у Уильямса, как и у других жильцов, в ночь убийства не было оружия. Правда, последнее обстоятельство не позволяло вычеркнуть его из списка подозреваемых.

3

Сара Сундквист оказалась стройной и необычно высокой молодой женщиной. Она не сразу впустила меня. Сначала долго не открывала, потом не снимала цепочку, пока не увидела мою форму. Несмотря на то что росту в ней было около метра восьмидесяти, весила она килограммов пятьдесят семь, не больше. Запястья у нее были такие тонкие, что, казалось, вот-вот переломятся, но, несмотря на очень тонкую талию, фигура у нее была пропорциональной, а осанка — грациозной. И хотя на лице у нее отражалась подавленность и тревога, невозможно было не заметить, какая у нее великолепная, женственная фигура. Простое зеленое платье с высоким воротом еще более подчеркивало пышную грудь.

Сара Сундквист очень испугалась из-за того, что произошло. Убийство, как она сказала, потрясло ее до глубины души. Впрочем, мне она показалась вполне разумной и достойной доверия. Говорила на очень правильном норвежском, хотя и с легким шведским акцентом. Сказала, что ей двадцать четыре года и она приехала из Гётеборга. В Осло она живет с августа прошлого года, изучает английский и философию, а квартиру нашла по объявлению в газете, размещенному владельцем. За квартиру она платила из своей шведской студенческой стипендии; кроме того, родители помогают ей деньгами. Кроме того, несколько часов в неделю она после учебы подрабатывает в университетской библиотеке.

Сара Сундквист, по ее словам, много занимается в университете, а в свободное время играет в любительском драматическом театре. По вечерам редко выходит из дому. В интересующий меня вечер она была дома одна. Когда прогремел выстрел, варила себе на кухне кофе. Грохот услышала отчетливо, но вначале подумала, что наверху упал на пол тяжелый предмет. Позже ее встревожил шум на лестнице, и она из соображений безопасности решила сидеть запершись в своей квартире. А потом к ней позвонили сотрудники полиции. Хотя она не видела ничего из произошедшего, впечатления у нее сложились «самые пугающие». Повторив свои вчерашние показания, Сара добавила, что не покидала квартиры после того, как вернулась домой в начале пятого.

Я не сомневался, что при иных обстоятельствах моя собеседница наверняка чаще улыбалась. Мысленно я пожалел ее, представив, как сильно напугало убийство в доме молодую иностранку.

В квартире 2А я увидел много книжных полок, уставленных книгами на норвежском, шведском и английском языках. Сразу было ясно, что здесь живет аккуратная молодая женщина. И если не считать кухонных ножей, никакого оружия в ее квартире я не заметил. Фрекен Сундквист на мгновение смешалась, когда я спросил, не видела ли она в доме человека в синем дождевике, но потом ответила, что не встречала никого в такой одежде — ни вчера, ни когда-либо раньше.

По словам Сары Сундквист, она разговаривала с покойным Харальдом Олесеном всего пару раз, да и то коротко. Он показался ей очень приветливым пожилым человеком, всегда говорил тихо и держался очень вежливо. Она старалась подружиться с соседями — с женой сторожа и другими жильцами. Ни о ком она не могла сказать ничего плохого. Впрочем, она ни с кем не была особенно близко знакома.

— Лунды, разумеется, интересуются только друг другом и своим сынишкой, а остальные соседи гораздо старше меня.

Ни в квартире 2А, ни в ее обитательнице я не нашел ничего подозрительного; шведка показалась мне достойной доверия. Я не без сожаления воздержался от того, чтобы вычеркнуть Сару Сундквист из списка подозреваемых.

4

Судя по красной надверной табличке в форме сердца, Кристиан и Карен Лунд жили вквартире 2Б. Их сынишка, которому исполнился год и месяц, мирно спал в своей кроватке. Лунды показались мне воплощением молодой счастливой супружеской пары. И хотя они улыбались всякий раз, когда переглядывались или косились на сынишку, на мои вопросы оба отвечали вполне серьезно. Кристиан Лунд, коренастый блондин, производил впечатление человека спокойного и мирного. Убийство соседа, видимо, потрясло его. Он несколько раз повторил, что убийство в доме особенно неприятно для человека, у которого есть жена и ребенок, и, пока преступника не поймают, он боится оставлять своих близких одних.

Ни сам Лунд, ни его жена не в состоянии были даже представить, что к убийству может быть причастен кто-то из соседей; по их мнению, преступнику каким-то образом удалось проникнуть в дом с улицы. О Харальде Олесене они могли сказать только хорошее. Временами он выглядел одиноким — в конце концов, он ведь пенсионер и живет один — и все же всегда одевался со вкусом и был вполне бодр. Лунды никогда не видели в доме никакого оружия; у них его, разумеется, нет. Словосочетание «синий дождевик» также не произвело на них особого впечатления.

О себе Карен Лунд рассказала, что она — единственная дочь фабриканта из Берума. С мужем познакомилась на «довольно скучных курсах в школе бизнеса», а до замужества некоторое время работала в магазине модной одежды. Кристиан Лунд происходил из другой среды: он был сыном секретарши из Драммена, матери-одиночки. Молодой мужчина довольно пылко заявил, что его отцом может оказаться кто угодно, но он не желает знать, кто этот человек. Мать, которой он за все благодарен, умерла от рака год назад, всего за несколько дней до рождения внука. Кристиану Лунду очень нравилась его работа. С самодовольной улыбкой он сообщил, что его оценки в школе бизнеса были лучше, чем можно ожидать от такого, как он. В последнее время Кристиан получал несколько «весьма привлекательных» предложений работодателей, однако доволен своим теперешним положением управляющего магазина спорттоваров. Его жена добавила, что ее родители обожают и зятя, и внука. В целом она держалась гораздо хладнокровнее мужа; похоже, происшествие не так сильно потрясло ее.

Выйдя от Лундов, я понял, что так и не получил ответа на один очень важный вопрос: когда Кристиан Лунд на самом деле вернулся домой в день убийства? Его жена уверенно ответила, что он вошел в квартиру ровно в девять. Он отпер дверь как раз на заставке телевизионного шоу Данни Кея, которое началось без пяти девять. Кристиан Лунд объяснил, что ему пришлось задержаться в магазине, так как у них проходит учет и нужно было заняться бухгалтерией, так что с работы он вышел в четверть девятого. Все совпадало с показаниями фру Хансен, которая утверждала, что Кристиан Лунд вернулся в девять, однако противоречило словам Даррела Уильямса, который говорил, что видел, как Кристиан Лунд вошел в дом, когда он беседовал с Конрадом Енсеном, то есть на час раньше.

Высказав молодой чете недоумение относительно такого расхождения, я заметил, как встревожился Кристиан Лунд. Он несколько раз повторил, что не возвращался домой до девяти вечера. Если же двое соседей утверждают обратное, то они либо ошибаются, либо спутали его с кем-то другим. Его жена тут же поспешила на помощь. Ее муж самый надежный и честный человек на свете, пылко воскликнула она, в середине дня он позвонил ей и предупредил, что задержится на работе и вернется не раньше девяти. Я счел за лучшее отступить и тактично удалился, чтобы подумать обо всем на досуге.

Я снова спустился к парадной двери и расспросил фру Хансен. Она нахмурилась и повторила, что вчера «Кристиан не возвращался домой до девяти вечера». В ее записях абсолютно точно отражено время, и она записывала имена жильцов в том порядке, в каком они пришли домой.

— Если Кристиан вернулся прежде Даррела Уильямса и Конрада Енсена, странно, что я записала его имя под их именами, — сказала сторожиха.

Я вынужден был признать этот довод разумным. Более того, жена сторожа хорошо помнила, как Кристиан Лунд позвонил домой и сказал, что не вернется до девяти.

Я посмотрел на аккуратный почерк жены сторожа. Трудно поверить в то, что она способна ошибиться. Но и причин сомневаться в том, что Даррел Уильямс видел Кристиана Лунда у входа на час раньше, у меня не было. Поэтому и Лундов я из списка подозреваемых не вычеркнул.

5

Мой визит в квартиру слева на первом этаже оказался более драматичным. Конрад Енсен, коротышка среднего возраста в красном свитере и габардиновых брюках, подтвердил, что работает таксистом; у него были наготове и документы, судя по которым ему принадлежала машина марки «пежо» старой модели с маячком. Машина была припаркована на улице у дома. Конрад Енсен сообщил, что живет здесь с 1948 года, холост и детей у него нет. Всю свою взрослую жизнь он живет один.

В волосах Конрада Енсена, когда-то черных, пробивалась седина. Я заметил, как во время нашего разговора выражение его лица менялось от уныния к отчаянию. Его ответы становились все суше и короче, и он все чаще задумывался, отвечая на самые простые вопросы. Да, он вернулся с работы в восемь, сразу после Кристиана Лунда и Даррела Уильямса. Да, он не сомневается в том, что Кристиан Лунд вошел в дом до него. Да, они с американцем в четверть одиннадцатого стояли на площадке у лестницы и обсуждали предстоящий футбольный матч, как вдруг послышался выстрел… Да, они вдвоем немедленно бросились наверх, на третий этаж, и попробовали позвонить в дверь. Да, Кристиан Лунд, жена сторожа и Андреас Гюллестад тоже поднялись туда через несколько минут. Нет, он никогда не видел в доме на Кребс-Гате синего дождевика. Неожиданно он глубоко вздохнул и чуть повысил голос:

— Наверное, лучше сказать самому, потому что рано или поздно это все равно всплывет. Я поддерживал нацистов, во время войны состоял в партии «Национальное единение», за что в сорок пятом — сорок шестом отбывал тюремный срок. В партию я вступил еще до войны, а после девятого апреля сорокового года работал на немцев — был шофером. Свое прошлое никогда не скрывал. Но позже не совершал никаких преступлений. Да и вообще ничего больше за мной не числится, ни плохого, ни хорошего.

После таких слов, вполне естественно, я взглянул на Енсена новыми глазами. Он поспешил добавить:

— Я не имел никаких дел с Харальдом Олесеном ни во время, ни после войны и к его смерти никакого отношения не имею. Более того, для меня хуже его смерти ничего не придумаешь… — Немного помолчав, он продолжил медленно и угрюмо: — Понятно, что все сразу заподозрят меня. Пройдет совсем немного времени, и в газетах напишут, что я нацист. И я стану для всех мишенью. Я уже сталкивался с таким от ношением, когда вышел из тюрьмы. Ведь мне дважды пришлось менять фамилию: Конрад Хансен стал Конрадом Педерсеном, а теперь — Конрадом Енсеном. Всегда находятся те, кто в курсе дела, и рано или поздно меня начинают обзывать Конрадом Квислингом. А некоторые пассажиры отказываются садиться в мое такси, услышав, что я состоял в «Национальном единении». Правда, в последнее время такие случаи бывали довольно редко. Но теперь у меня снова начнется черная полоса…

Конрад Енсен медленно встал с дивана, подошел к окну и показал на широкую улицу внизу:

— Вон моя машина. Не новая, да и когда была новой, не назвал бы ее лучшей в мире, но еще на ходу, и ближе мне любого человека. Мой автомобиль — мой самый верный друг. Понимаю, это мальчишество, но я прозвал его Петтером, в честь друга детства. Петтер Пежо и Конрад Енсен, пара неудачников, которые вместе состарились и знают улицы Осло лучше многих… — Он снова помолчал и с горечью продолжал: — В феврале мне стукнуло пятьдесят, но отмечать юбилей пришлось в одиночестве — скромным обедом в ресторане. С бывшими соратниками по партии я не хочу иметь ничего общего, а найти новых друзей совсем непросто. Мои родители давно умерли, а с братом и сестрой я почти не поддерживаю отношений. В последний раз получил весточку от брата в сороковом году; чтобы отдать мне деньги, которые я дал ему взаймы, он взял кредит под грабительские проценты. Сестра прислала мне на пятидесятилетие открытку, в которой было всего семь слов, да и доставили ее с опозданием на четыре дня!

Личная жизнь Конрада Енсена и его отношения с родней меня не слишком интересовали. Дождавшись, пока мой собеседник в очередной раз замолчит, чтобы набрать в грудь воздуха, я спросил, каковы его отношения с соседями.

— Да почти никаких. Мы встречаемся на лестнице, здороваемся, иногда обсуждаем повседневные дела. Сторож и его жена, разумеется, знают о моем прошлом. Они, правда, никогда ни в чем меня не обвиняют, но и не особенно охотно разговаривают. Должно быть, Олесену тоже кое-что было известно. Он уже жил в доме, когда я сюда переехал; несомненно, слышал обо мне от кого-то из соратников. Нельзя сказать, чтобы мы с ним враждовали, но и не дружили. Он ни разу не заговорил со мной, а я не смел к нему обращаться. Когда мы случайно сталкивались на лестнице, мне всегда казалось, что он смотрит на меня презрительно. Не скрою, Харальд Олесен мне не нравился, но у меня не было причин его убивать. Его смерть сильно осложнит мне жизнь, особенно если убийцу быстро не найдут.

Немного помолчав, Конрад Енсен перешел к другим соседям.

— Американец с третьего этажа поселился у нас сравнительно недавно. Правда, он неплохо говорит по-норвежски и вообще человек симпатичный. Мы с ним болтаем о спорте, когда выпадает случай. Инвалид с первого этажа очень вежливый, всегда улыбается и здоровается, но не более того. Он ведь из богатой семьи и получил хорошее образование; где ему дружить с таким, как я! Молодожены со второго этажа заняты только собой. Время от времени они просят меня подвезти их куда-нибудь на такси — на вечеринку или в гости, но по пути мы почти не разговариваем. Они молодые, у них вся жизнь впереди, а я — старик, который коротает свой век и ждет смерти.

Когда я напомнил ему о Саре Сундквист, Конрад Енсен неожиданно рассмеялся, точнее, с горечью хохотнул:

— А правда, странно… При таком прошлом я очутился в одном доме со знаменитым борцом Сопротивления и еврейкой.

Она и живет этажом выше и положение занимает во многом выше моего. Мне это не нравится. Правда, она ведет себя тихо, не скандалит, никуда не лезет.

Я не заметил никаких указаний на то, что Сара Сундквист еврейка, и сразу же спросил, откуда ему это известно. В ответ Конрад Енсен снова с горечью хохотнул:

— Если я в чем-то разбираюсь в этой жизни помимо машин… Я всегда узнаю еврея, когда вижу его! Сразу могу определить — по носу, волосам и глазам. Я совершенно уверен, что она еврейка.

Конрад Енсен, очевидно, не привык к тому, что его слушают, и разговорился. Несколько секунд он собирался с мыслями, а потом продолжал:

— Понимаю, сейчас неразумно говорить в открытую то, что говорю я, но… все-таки мы, члены «Национального единения», оказались правы насчет Сталина и его дружков-большевиков. Сегодня с этим согласны даже ведущие политики из Норвежской рабочей партии. Когда-нибудь окажется, что мы и насчет евреев были правы. Я не хотел, чтобы евреев убивали; просто хотел, чтобы они уехали. Хорошо, что у них теперь есть свое государство на другом конце света, и, надеюсь, большинство из них рано или поздно туда отправится. Так будет лучше и для них, и для нас всех. — Он кивком указал на потолок и понизил голос: — Хотя вот она почти не шумит и никому не создает проблем. Не знаю, может, в ее жилах течет и нордическая кровь — лучше вам спросить у нее самому. — Он снова замолчал. Несомненно, не обнаружил во мне сочувствия, потому что закончил снова с горечью: — Больше мне нечего вам сказать, и надеюсь, что вы ищете убийцу, а не козла отпущения.

Я вовсе не искал козла отпущения; кроме того, Конрад Енсен ответил на все мои вопросы. Поэтому я вежливо попрощался с ним и вышел. После его признаний он, естественно, стал у меня главным подозреваемым. После Енсена я снова поднялся на второй этаж и позвонил в квартиру Сары Сундквист. Она приоткрыла дверь так же осторожно и медленно, как в первый раз, но, увидев меня, широко улыбнулась. Я извинился и объяснил, что вынужден расспросить о ее корнях. Немного помолчав, она ответила, что ее родители — евреи и они погибли во время войны. Насколько ей известно, кроме нее, других детей у них не было, а об остальных своих еврейских родственниках почти ничего не знает. Ей повезло, так как ее удочерили супруги-учителя из Гётеборга; они вырастили Сару вместе с двумя своими дочерьми.

Я пока не видел необходимости расспрашивать ее подробнее. Но пришлось нехотя признать, что кое в чем на Конрада Енсена можно положиться и что Сара Сундквист также представляет для следствия определенный интерес. А история с тем, когда Кристиан Лунд в самом деле вернулся домой в день убийства, становится еще более запутанной.

6

Я позвонил в квартиру 1А, где проживал Андреас Гюллестад. Прежде чем он открыл, прошло больше минуты. Сидя в своем инвалидном кресле, он посмотрел на меня снизу вверх, приветливо улыбнулся и тут же пригласил в гостиную. Светловолосый Гюллестад сообщил, что ему тридцать девять лет. Из-за сидячего образа жизни он немного располнел; мне показалось, что лишний вес соответствует его природному добродушию. Если бы он мог стоять, то был бы чуть выше меня ростом. Говорил он звонко, словарный запас выдавал человека культурного. Убийство, похоже, не особенно его потрясло; он куда больше обрадовался тому, что к нему пришел гость.

— Добро пожаловать в мою скромную обитель, о благородный детектив! Я рад буду внести свою скромную лепту в раскрытие этого зловещего преступления. Позвольте предложить вам чаю или кофе!

Ожидая меня, он накрыл стол на двоих и поставил чайник. Чтобы не огорчать его, я ответил, что с удовольствием выпью чаю. Он предложил мне несколько сортов на выбор. Квартира Андреаса Гюллестада казалась оазисом хорошего вкуса и покоя: картины на стенах, стеллажи, тесно уставленные книгами, телевизор, дорогая мебель. Удобно устроившись на подушке в инвалидном кресле, мой хозяин казался вполне довольным судьбой. Он ко всему относился философски, даже к убийству, произошедшему в его доме.

Гюллестад рассказал, что переехал сюда четыре года назад, после «весьма прискорбного» несчастного случая, оставившего его парализованным ниже пояса. Его прежняя квартира стала для него «несколько неудобной». Грустно улыбнувшись, он добавил:

— Никогда, даже в страшном сне, я и представить не мог, что буду жить в рабочем районе!

Тем не менее он тут же переехал в эту квартиру и с тех пор ни разу не пожалел, что купил ее. Для него было важно жить на первом этаже в здании с низкими порогами и лифтом. Более того, отзывчивые соседи его приятно удивили. Покойный Харальд Олесен всегда держался вежливо и приветливо; кроме того, для человека, который во время войны был ребенком, поистине большая честь жить в одном доме с прославленным героем Сопротивления. Гюллестад не допускал и мысли о том, что Олесена убил кто-то из жильцов. Он также не представлял, чтобы у кого-то из соседей имелся мотив для убийства. По его мнению, преступник каким-то образом проник в дом с улицы, хотя как — он не мог мне объяснить.

Кроме того, Гюллестад намекнул, что сторож попивает, и потому у его жены совсем нелегкая жизнь. Правда, когда сторож трезв, он всегда охотно помогает ему, а уж фру Хансен — сама отзывчивость. Даррел Уильямс поселился здесь позже других. Как-то он зашел к Гюллестаду выпить кофе и оставил о себе весьма «благоприятное» впечатление. Гюллестад, правда, подчеркнул: поскольку живет на первом этаже, он не слишком хорошо знает, что происходило наверху. Конечно, с молодоженами со второго этажа у них просто замечательные отношения.

Что касается Конрада Енсена, Гюллестад знал о его «весьма печальном» военном прошлом; он сразу недвусмысленно заявил, что очень сожалеет об этом. Но он способен закрыть глаза на старые грехи, ведь теперешнее поведение Енсена не дает оснований в чем-то его заподозрить. Почти наверняка во время войны Енсену пришлось несладко; теперь он одинок и, похоже, совсем разуверился в жизни. Тем не менее и его Гюллестад никак не мог представить хладнокровным убийцей. Вскоре после того, как в доме поселилась шведская студентка, он и ее пригласил к себе выпить кофе; она была «само очарование» и остается такой до сих пор.

Гюллестад ненадолго задумался, посасывая кусок сахара. Потом очень тихо добавил, что, «рискуя показаться бестактным», все же считает своим долгом кое-что рассказать в связи с фрекен Сундквист. Возможно, его наблюдение как-то связано с тем, что интересует меня. Хотя он никогда не видел ее с мужчиной и не слышал, чтобы она упоминала о спутнике жизни, у него сложилось впечатление, что у нее кто-то есть. Спальня Гюллестада расположена под спальней Сары Сундквист, и звуки, которые оттуда доносятся, указывают на то, что время от времени у нее случаются «очень приятные романтические свидания». Он слышит упомянутые звуки только по вечерам, между пятью и семью, и никогда по ночам. Так что, судя по всему, поклонник Сары Сундквист навещает ее во второй половине дня и не остается на ночь.

На вопрос об оружии Андреас Гюллестад сразу же ответил, что у него оружия нет, да и у соседей он ничего такого не видел. Когда я спросил о синем дождевике, он задумался и серьезно ответил:

— Я определенно не видел синих дождевиков в доме в день убийства, зато прошлым летом встретил на лестнице неизвестного мужчину в широком синем дождевике с капюшоном. Его лицо прикрывал красный шарф.

Естественно, его слова меня крайне заинтересовали, и я попросил рассказать подробнее. Гюллестад снова надолго задумался, прежде чем ответить.

— Я совершенно уверен, что в прошлом году видел здесь мужчину в синем дождевике. Тогда это показалось мне странным, потому что погода в тот день стояла хорошая, дождя и в помине не было, и я довольно долго гадал, к кому мог прийти такой странный гость. Точной даты не назову, но, по-моему, то был канун Троицына дня. Вначале мне даже показалось, что он оделся так на карнавал или другой праздник. К сожалению, больше я ничем не могу вам помочь.

Я с жаром ухватился за новый след и спросил, уверен ли мой собеседник, что видел именно мужчину. Гюллестад снова задумался, не торопясь с ответом. Он показался мне весьма добросовестным и вдумчивым свидетелем.

— Да, мне так кажется, потому что тот человек был довольно высоким, но присягнуть в суде я не готов. В конце концов, я видел его лишь мельком, и не всегда просто понять, кто прячется под таким широким дождевиком.

О себе Андреас Гюллестад рассказал, что родился в небольшом городке в Оппланне, возле Йовика. Несмотря на то что его отец умер рано, в детстве Андреас не знал тягот и лишений. Его мать умерла, когда ему исполнилось двадцать пять лет; после этого он вступил в права наследования. Наследство оказалось таким значительным, что если он будет тратить его умеренно, то ему хватит до конца жизни. Большую часть денег он положил в банк, а часть вложил в акции, которые приносят ему «стабильный», как он выразился, доход. Несчастный случай, после которого он стал инвалидом, конечно, стал для него ударом, после которого его жизнь круто переменилась. Тем не менее автокатастрофа не стала для него такой трагедией, какой была бы для многих других, не столь обеспеченных, людей. Так как ему не нужно было зарабатывать себе на хлеб, он долго — около двадцати лет — учился то тому, то другому, а вообще вел весьма приятную жизнь. Снова печально улыбнувшись, Андреас Гюллестад заметил:

— А сейчас я в основном сижу в своей квартире, смотрю телевизор, слушаю радио, читаю книги и газеты. Вынужден признаться, что и до несчастного случая, живя на старой квартире, я занимался примерно тем же. Разница в том, что сейчас я плачу людям, чтобы они ходили для меня по магазинам, и не чувствую себя виноватым.

Прежде чем отпустить меня, Андреас Гюллестад спросил, «приемлемо» ли для него навестить сестру в Йовике на выходные, как они договорились заранее. Есть кое-какие «семейные дела», которые им необходимо обсудить, а теперь его сестра и племянница, несомненно, волнуются за него и им не терпится больше узнать о случившемся. Он заверил меня, что вернется в воскресенье после обеда, и продиктовал номер телефона, по которому его можно будет найти. Я не видел причин не отпускать его.

После посещения Андреаса Гюллестада у меня сложилось впечатление, что он — наименее вероятный кандидат на роль убийцы. Тем не менее он тоже мог, умышленно или неумышленно, утаивать важные сведения. Для меня наибольший интерес представляли его слова о человеке в синем дождевике, особенно потому, что он упомянул еще красный шарф, о котором я ничего не говорил. Кроме того, важными представлялись сведения о тайном госте Сары Сундквист: интересно, как ему удается входить в дом и выходить из него незамеченным?

После Андреаса Гюллестада я сразу же спустился к жене сторожа и снова спросил о синем дождевике. Не помнит ли она человека в такой одежде? Фру Хансен думала целую минуту, а потом ответила: она ни в чем не уверена, но, возможно, прошлым летом она видела в доме человека в таком дождевике. То есть видела она его только мельком, в коридоре или на лестнице. Она подумала, что, скорее всего, ошиблась, так как такой человек не входил в дом и не выходил из него. Правда, она могла разминуться с ним, когда отлучалась в магазин.

Я снова вернулся к Саре Сундквист и объяснил, что, к сожалению, забыл спросить, часто ли у нее бывают гости. Она ответила, что время от времени к ней заходят друзья, но уже несколько недель у нее никого не было. Она в последнее время реже видится с однокурсниками, так как все готовятся к сессии. На мой вопрос, есть ли у нее жених или спутник жизни, она ответила отрицательно, тихо добавив:

— За те восемь месяцев, что я здесь живу, никто не оставался у меня на ночь.

Я вспомнил слова Андреаса Гюллестада. На ночь у нее действительно никто не оставался, но вот днем… Таинственный гость Сары Сундквист тоже стал для меня загадкой.

7

Войдя в свой кабинет, я увидел на столе отчеты. Правда, они пока не очень мне помогли. Судмедэксперт со всей определенностью отрицал версию о том, что убийца мог стрелять из дома напротив. Харальда Олесена убили единственным выстрелом из пистолета «кольт» сорок пятого калибра с близкого расстояния. Пуля попала в сердце, вызвав мгновенную смерть. Других травм и повреждений на теле Олесена не обнаружили. Кроме того, судмедэксперт полагал, что смерть могла наступить вчера от восьми до одиннадцати вечера. Правда, показания соседей позволили сузить время смерти и даже установить его довольно точно: выстрел прогремел в четверть одиннадцатого.

Выписки из бюро актов гражданского состояния подтверждали то, что мне было уже известно. Харальд Олесен родился в 1895 году в семье известного фармацевта из Хамара. Он женился в 1923 году; они с женой прожили вместе сорок лет, вплоть до ее смерти. Она, дочь судовладельца, получила хорошее образование, но всю жизнь была домохозяйкой. У Олесена были старший брат и младшая сестра, но оба умерли раньше его. Поскольку его родители скончались уже давно, а детей у него не было, ближайшими родственниками и возможными наследниками считались племянница и племянник, жившие на западной оконечности Осло. После войны Харальд Олесен несколько раз переезжал с одной квартиры на другую, но с 1939 года жил в доме номер 25 на Кребс-Гате.

В полиции имелось досье только на Конрада Енсена. Как он и говорил, в 1945–1946 годах был осужден за государственную измену и полгода отсидел в тюрьме. Других преступлений за ним не значилось.

Естественно, в записях бюро актов гражданского состояния не имелось сведений ни об американце Дарреле Уильямсе, ни о шведке Саре Сундквист; что же касается норвежских граждан, данные лишь подтвердили то, что соседи покойного сообщили о себе сами. Ни о Конраде Енсене, ни о Карен Лунд я не узнал ничего нового. Зато выяснил один любопытный факт, связанный с Андреасом Гюллестадом. Оказывается, он взял это имя четыре года назад, а до того его звали Ивар А. Стурскуг. Впрочем, все остальные сведения совпадали с тем, что рассказал он сам. Его отец был богатым фермером из фюльке Оппланн; ему принадлежали значительные земельные и лесные владения, и он умер в 1941 году, в возрасте всего сорока восьми лет. Мать Андреаса Гюллестада скончалась в 1953 году. Андреас Гюллестад никогда не был женат, у него не было детей, а ближайшей родственницей в самом деле оказалась старшая сестра, которая жила в Йовике.

Самые любопытные сведения я получил относительно Кристиана Лунда. В графе «отец» в свидетельстве о рождении стоял прочерк, а мать была секретаршей из Драммена. Однако Кристиан Лунд либо не знал, либо не хотел мне рассказывать, что его мать в 1937–1945 годах состояла в «Национальном единении». В течение трех последних лет войны она работала на немцев и занимала несколько административных должностей. К выписке прилагался протокол ее допроса в связи с обвинением в государственной измене; после войны мать Кристиана Лунда приговорили к восьми месяцам заключения, но через четыре месяца освободили «за примерное поведение и учитывая наличие у нее малолетнего сына». В соответствии с документами, Кристиан Лунд появился на свет в Драммене 17 февраля 1941 года и был единственным ребенком у своей матери.

В результате я пришел к такому выводу: из всех соседей Олесена я должен в первую очередь еще раз допросить именно Кристиана Лунда. Ни у кого из соседей не было явного мотива для убийства Харальда Олесена. День не принес мне никаких откровений. Я вспомнил слова Даррела Уильямса о том, что Харальда Олесена последнее время что-то беспокоило. Его впечатление казалось вполне весомым — в конце концов, Харальда Олесена убили, — но я по-прежнему понятия не имел, с чем было связано беспокойство убитого. За неимением более веских улик, я решил назавтра постараться выяснить, что именно могло беспокоить Олесена в последний год жизни.

Не сразу, но мне все же удалось дозвониться до племянника Харальда Олесена. Иоаким Олесен, экономист по профессии, работал советником в министерстве финансов. Он уже ждал звонка из полиции и сразу же согласился на следующий день приехать для беседы в полицейское управление вместе с сестрой. Я заранее спросил фамилию лечащего врача Харальда Олесена и название его банка. Племянник ответил мне сразу же, не задумываясь. Следующие два звонка не принесли результатов — оказалось, что врач сам болен, а банк закрыт на учет.

Возвращаясь домой вечером второго дня расследования, я вынужден был признать, что ничего толком не выяснил. Поскольку никаких улик у меня не было, в главные подозреваемые я записал бывшего члена «Национального единения» Конрада Енсена. Впрочем, у него, как и у всех остальных жильцов, не было не только мотива и орудия, но также и возможности для убийства. Я по-прежнему понятия не имел, где их искать.

Короче говоря, субботних выпусков газет я ждал без всякой радости. Хотя расследование убийства предлагает массу возможностей, я рисковал попасть в опалу. Тогда я еще не догадывался о том, что вскоре не только столкнусь с коварным и расчетливым убийцей, но мне выпадет удовольствие сотрудничать с самой примечательной во всех отношениях личностью. Дома я долго и безрезультатно размышлял над делом в одиночку до тех пор, пока меня не одолел сон.

День третий. Принцесса с Эрлинг-Шалгссон-Гате и ее сенсационные открытия

1

6 апреля 1968 года, в субботу, я проснулся раньше, чем собирался. Будильник поставил на восемь, но телефон разбудил меня за четверть часа до этого. Звонивший оказался упорным и не оставлял попыток, пока я с трудом не выбрался из кровати. Сняв трубку, услышал низкий властный голос, показавшийся мне смутно знакомым:

— Прошу прощения, что побеспокоил так рано, да еще в субботу, но дело, возможно, будет для тебя небезынтересным… Надеюсь, я говорю с инспектором уголовного розыска Колбьёрном Кристиансеном?

Подтвердив, что неизвестный угадал, я тряхнул головой, стараясь окончательно проснуться и вспомнить, где уже слышал этот голос. К счастью, мне не пришлось долго гадать.

— Говорит профессор Рагнар Сверре Боркман. Во-первых, позволь поздравить тебя с недавним повышением. Кстати, надеюсь, я могу по-прежнему обращаться к тебе на «ты»? Ведь ты помнишь, как я приходил к вам в гости, когда ты был еще малышом?

Конечно же я его помнил. Профессор Рагнар Боркман был плодовитым ученым и давним университетским другом моего отца. Хотя во времена моего детства он приходил к нам в гости не очень часто, его посещения всегда бывали памятными.

— Я звоню тебе в связи с убийством Харальда Олесена. Мне не хотелось бы, конечно, возбуждать ложные надежды, но мне кажется, что я смогу в каком-то смысле тебе помочь. Разумеется, только ты вправе делать выводы о том, стоит ли моя информация проверки; к тому же у тебя наверняка имеются другие важные зацепки.

По правде говоря, никаких других зацепок у меня не было, и я охотно побеседовал бы с любым достойным доверия человеком, способным помочь следствию. Более того, я в любом случае с интересом выслушал бы все, что хотел сказать профессор Рагнар Боркман. Но главное, мне стало крайне любопытно, что же такое он может мне рассказать в связи с моим делом. Поэтому я без колебаний ответил, что почту за честь встретиться с ним сегодня же — от одиннадцати до двенадцати, если ему удобно.

— Превосходно! Значит, встретимся ровно в одиннадцать. По причинам, которые ты вскоре поймешь, я предпочитаю встретиться здесь, у меня дома, и, если нужно, с радостью пришлю за тобой машину.

Я поблагодарил, но ответил, что присылать за мной машину нет необходимости, уточнил адрес — оказалось, что он, как раньше, жил в доме 104–108 по Эрлинг-Шалгссон-Гате, — и обещал приехать ровно к одиннадцати.

2

Как я и думал, в субботу газеты больше внимания уделили недавнему убийству. Во всех выпусках поместили фотографии дома номер 25 по Кребс-Гате; первые полосы пестрели старыми, времен войны, снимками Харальда Олесена. Заголовки не отличались большим разнообразием: в одних газетах репортажи имели заголовок «Убийство героя Сопротивления в собственном доме», в других — «Таинственное убийство на Кребс-Гате». К счастью, о ведущем дело следователе писали вполне благожелательно. Меня называли «весьма способным молодым инспектором уголовного розыска». Один журналист даже упомянул о том, что коллеги из-за имени и фамилии, начинающихся на одну букву, прозвали меня К² (К в квадрате) и что меня считают многообещающим детективом, способным решать сложные задачи и сделать головокружительную карьеру.

Я догадывался, что жители дома 25 по Кребс-Гате в то утро читали прессу без особого удовольствия. Хотя фамилии соседей убитого не называли, по адресу и фотографиям любому заинтересованному лицу не составляло труда их опознать. Наверное, особенно неприятно было Конраду Енсену. Несколько журналистов упомянули о том, что в доме живет бывший нацист, в свое время осужденный за государственную измену. Кроме того, в одной центральной газете появилась информация, что этот бывший нацист сейчас работает водителем такси. Напечатали и снимок его машины.

Племянник и племянница Харальда Олесена вошли в мой кабинет ровно в девять. С первого взгляда они производили впечатление людей обеспеченных и благонадежных; обоим было за сорок. Племянница, высокая блондинка, назвалась Сесилией Олесен; она работала администратором в жилищно-строительной кооперативной ассоциации Осло. Ее брат был одного с ней роста, только более темноволосый, и казался немного серьезнее. Отвечая на вопрос о семейном положении, Иоаким Олесен сказал, что он женат и у него двое детей дошкольного возраста. Его сестра в свое время была замужем и имела дочь, но после развода вернула девичью фамилию. Племянница и племянник утверждали, что поддерживали хорошие отношения с дядей, хотя виделись с ним лишь от случая к случаю. Хотя после смерти жены Харальд Олесен замкнулся в своем мирке, он все же регулярно общался с родственниками. Он почти ничего не рассказывал близким о своих соседях. Кроме того, и племянница, и племянник придерживались того мнения, что в последнее время Харальд Олесен выглядел подавленным, однако его состояние их не удивляло. Все объяснялось довольно просто. В прошлом году на рождественском обеде Харальд Олесен сообщил им, что у него нашли рак и, возможно, до следующего Рождества он не доживет. Известие о его скорой кончине не стало для них совершенно неожиданным, хотя, конечно, обстоятельства смерти потрясли всю семью.

И племянница, и племянник знали, что родственников ближе их у покойного дяди нет, и потому они могут рассчитывать на солидное наследство. Однако с дядей на тему наследства при жизни они разговор не заводили, да и он не особенно распространялся. После смерти отца, их деда, Харальду Олесену досталась значительная сумма. Жил он всегда скромно, деньги не транжирил, к тому же много лет прилично зарабатывал и сам. Родственники имели все основания считать его человеком богатым. С ними связался дядин поверенный; он сухо и деловито сообщил, что, в соответствии с пожеланиями покойного, завещание будет вскрыто и оглашено в помещении юридической фирмы через шесть дней после его смерти, точнее, в среду, 10 апреля, в полдень.

Я сделал пометку насчет рака; ничего важнее от племянника с племянницей не узнал. Впрочем, они вспомнили, что год назад Харальд Олесен известил родню о том, что вскоре выйдет книга о нем. Желание написать биографию известного человека изъявил студент-историк Бьёрн Эрик Свеннсен. Хотя племянник с племянницей не приставали к дяде с расспросами, насколько они поняли, к настоящему времени книга почти готова. Харальд Олесен намекнул, что довольно откровенно отвечал на вопросы добровольного биографа и предоставил ему частичный доступ к своему архиву.

Больше они не знали ничего относящегося к делу. Около десяти я попрощался с ними и обещал держать в курсе событий. Студент-историк Бьёрн Эрик Свеннсен попал в список тех, с кем мне нужно было связаться как можно скорее. Мне показалось странным, что прошло уже два дня после убийства, а он еще не объявлялся. К счастью, эта маленькая загадка довольно быстро разъяснилась. По словам секретарши, мне звонила какая-то женщина и уверяла, что ей совершенно необходимо со мной поговорить. Как оказалось, мне безуспешно пыталась дозвониться некая Ханне Лине Свеннсен, мать Бьёрна Эрика Свеннсена. Она сказала, что ее сын уехал на международную социалистическую молодежную конференцию в Риме, но ему сообщили о том, что произошло, по телефону и телеграммой. Вечером в воскресенье он должен вернуться в Осло и утром в понедельник явиться в полицейское управление. Хотя связь с Римом была плохой, Бьёрн Эрик Свеннсен сказал, что у него, возможно, имеются важные сведения о молодых годах Харальда Олесена. Разумеется, он поделится ими со следствием. Я нехотя смирился с тем, что с Бьёрном Эриком Свеннсеном нельзя будет связаться до утра понедельника. В конце концов, хорошо, что скоро мы узнаем что-то новое о Харальде Олесене! Во всем надо видеть и положительную сторону…

Тем временем я позвонил в адвокатскую контору «Рённинг, Рённинг и Рённинг». К сожалению, оказалось, что того Рённинга, который занимался интересующим меня делом, а именно Артура Рённинга-младшего, нет на месте. По словам секретарши, он пару дней назад улетел в Западный Берлин. Секретарша извинилась и робко объяснила: «по некоторым данным», Рённинг-младший собирался встретиться с одним или несколькими личными друзьями в Центральной Европе, но никто не знает, куда он поехал из аэропорта. Когда в пятницу утром он звонил на работу в связи с другим делом, ему, конечно, сообщили о смерти Харальда Олесена. Рённинг-младший тут же объяснил, что в завещание Олесена недавно «внесли принципиальные изменения», и, в соответствии с недвусмысленным пожеланием покойного, оно будет вскрыто и оглашено через шесть дней после его смерти.

Рённинг-младший обещал, что будет лично присутствовать на оглашении завещания в помещении конторы в среду, 10 апреля, в полдень. Он постарается как можно скорее разослать телеграммы всем «заинтересованным лицам», которых распорядился позвать покойный. На тот случай, если фирмой заинтересуется полиция, Рённинг-младший просил передать: последний вариант завещания был официально заверен с соблюдением всех формальностей. Кстати, представители правоохранительных органов также могут прийти в среду на вскрытие и оглашение завещания. Затем он извинился, сказав, что должен «бежать на очень важную встречу», и закончил разговор. К сожалению, в его кабинете завещания не нашли, а телеграмма от него еще не пришла. Таким образом, оставалось ждать приезда Рённинга-младшего, а пока его коллеги, к сожалению, ничем не могли помочь следствию. Рённинг-младший — «необычайно талантливый молодой юрист, ревностно относится к формальностям и тактичен по отношению к своим клиентам», сказала в заключение секретарша, словно извиняясь. Я без труда ей поверил и, понимая, что ничего другого мне не остается, попросил передать, чтобы Рённинг-младший, если до него удастся дозвониться до утра среды, как можно скорее связался со мной.

Врач Харальда Олесена по-прежнему находился на больничном, но охотно согласился ответить на мои вопросы по телефону. Какое-то время подумав, он решил, что в виде исключения может поступиться врачебной тайной. Тем более что пациент, о котором идет речь, уже умер. Итак, доктор подтвердил, что с год тому назад у Олесена нашли рак кишечника. Последние месяцы болезнь развивалась стремительнее, чем ожидалось, и в декабре Олесена предупредили: возможно, жить ему осталось всего несколько месяцев. Олесен воспринял известие с выдержкой, достойной восхищения. Он ненадолго задумался, а затем сказал, что должен разобраться с важными делами до того, как станет слишком поздно. Тогда доктор решил, что такая реакция вполне естественна, и не спросил Харальда Олесена, о каких делах идет речь.

Банк Олесена по-прежнему был закрыт. Однако во время обыска в его квартире нашлись документы, отвечавшие почти на все вопросы, которые я собирался задать в банке. Судя по всему, Харальд Олесен был очень организованным человеком. Выписки за последние пять лет лежали в папке в ящике стола. Если верить им, Харальд Олесен умер богачом. Последнюю выписку прислали в марте 1968 года; согласно ей, на счете находилось свыше миллиона крон. Однако я обратил внимание на то, что с 1966 по первый квартал 1967 года денег на счете было гораздо больше. За последние полгода счет Харальда Олесена «похудел» по крайней мере на 250 тысяч крон, хотя пенсии госслужащего должно было с лихвой хватать на расходы овдовевшему пенсионеру. Кроме того, не было никаких указаний на то, куда делись снятые со счета деньги. Он снимал деньги наличными три раза. Сначала, в октябре 1967 года, он снял 100 тысяч крон, затем, в феврале 1968 года, еще 100 тысяч, и месяц спустя — 50 тысяч крон.

Я решил, что возможны два варианта. Либо Олесен начал делать ставки или вкладывать деньги в рискованные предприятия, либо выплачивал крупную сумму одному или нескольким людям. Последнее казалось более вероятным, и естественно было предположить, что убийство так или иначе связано с шантажом.

Не без досады я понял, что, несмотря на все более важные сведения, я ни на шаг не продвинулся вперед. Посмотрев на часы, я обнаружил, что уже половина одиннадцатого. По крайней мере, одна загадка, как я надеялся, вскоре разрешится. Что собирается поведать мне профессор Рагнар Боркман? Размышляя об этом, я не спеша подъехал к дому номер 104–108 по Эрлинг-Шалгссон-Гате.

3

При росте свыше метра девяноста и весе около ста двадцати килограммов Рагнар Боркман обладал одной из самых внушительных фигур, какие мне довелось видеть. Еще большее почтение внушали его характер и интеллектуальные способности. Рагнар Боркман был единственным сыном консула и директора одной из крупнейших компаний в Осло. Он унаследовал отцовскую корпорацию, но бизнес был для него в некотором роде хобби. Боркман, профессор-экономист, написал массу книг и обладал безупречной репутацией. Думаю, что не погрешу против истины, если скажу, что в шестьдесят четыре года профессор Рагнар Боркман считался не только одним из богатейших жителей Осло, но и одним из самых уважаемых интеллектуалов Норвегии.

Мало кто знал, что профессор также много лет несет тяжкое бремя. Впервые я услышал об этом в десятилетнем возрасте, в конце войны. Как-то субботним вечером Боркман с женой допоздна засиделся у нас в гостях. И профессор, и его супруга всегда живо интересовались мной; они расспрашивали меня об учебе и о планах на будущее. В тот вечер, когда я ложился спать, отец сказал:

— Есть много такого, в чем я завидую Рагнару Боркману, и все же я богаче его, потому что у меня есть ты.

Рагнар Боркман женился рано, в двадцать с небольшим, на девушке из очень хорошей семьи; ей тоже сулили блестящую научную карьеру. Они всегда выглядели счастливой и гармоничной парой, но детей у них не было, что особенно огорчало профессора. В 1948 году Рагнару Боркману исполнилось сорок четыре; он был обладателем большого состояния, многих объектов недвижимости и внушительной библиотеки, но все это некому было оставить. Всем казалось, что профессор и его жена отбросили мысли о рождении наследника.

Мои родители принадлежали к высшим классам; в наших кругах не принято проявлять чувства на публике. Помню, что отец и мать при мне кричали лишь однажды — да и то со слезами радости на глазах. В июле 1949 года, вернувшись из школы, я узнал, что сорокатрехлетняя Каролине Боркман ждет ребенка. Только тогда до меня дошло, как переживали свою бездетность сами Боркманы и их близкие. В то лето они пребывали в состоянии радостного ожидания. В январе 1950 года меня вместе с родителями пригласили на крестины их дочери. На церемонии присутствовали еще 250 человек из числа столичной культурной, финансовой и интеллектуальной элиты. Наши знакомые шутили: мол, в Осло не видели ничего подобного с крещения кронпринца в 1939 году, но ведь и дочь профессора Боркмана была в некотором смысле наследницей целой империи. Выбор имени для единственного ребенка стал нелегкой задачей для родителей, ведь у девочки были такие прославленные предки с обеих сторон! В конце концов родители выбрали несколько имен: Патриция Луиза Изабелла Элизабет Боркман.

По словам моих родителей, дочка Боркманов научилась читать в четыре года. В восемь лет она прочлапервую пьесу Ибсена. В десять о ней написали на первой полосе одной из центральных газет. Статья называлась «Сверхспособная дочь профессора против обычной средней школы». Проблема заключалась в том, что директор школы, при поддержке министерства образования, согласился перевести девочку только на один класс вперед, в то время как ее родители и учителя считали, что уместнее будет перевести ее вперед на три класса. На следующий год о Патриции Луизе И. Э. Боркман снова написали в газетах, на сей раз в спортивном разделе. Ее называли восходящей звездой в фигурном катании, «новой Соней Хени». Репортеры упоминали также о том, что Патриция замечательно стреляет: она выиграла несколько соревнований общенационального чемпионата среди юниоров.

Однажды, зимой 1963 года, мы с мамой возвращались домой с катка и встретили на улице Патрицию Луизу и ее родителей. Профессор Боркман, как всегда, завладел разговором. И вдруг посередине его анализа новостей дня — он говорил о вотуме недоверия правительству Эйнара Герхардсена после дела компании «Кингз Бэй» — случилось немыслимое. Патриция не только поправила профессора в изложении фактов, но и подвергла сомнению его выводы. И самым поразительным было то, что Боркман воспринял слова дочери чуть ли не с радостью, охотно признал свои ошибки и несколько раз погладил своего критика по голове. Происшествие произвело на нас с матерью неизгладимое впечатление.

— Мы еще услышим об этой девочке, — сказала мама, когда мы пошли дальше.

К сожалению, мне пришлось вспомнить тот случай и слова мамы после трагедии, навсегда окрасившей жизнь Боркманов в черные тона. Оказалось, что в тот день мы видели фру Боркман в последний раз. Да и Патриции больше не суждено было кататься на коньках. Через несколько дней машину, в которой ехали фру Боркман и Патриция, занесло на обледенелом перекрестке и она врезалась в тяжелый грузовик. В результате лобового столкновения водитель и фру Боркман, сидевшая на переднем сиденье, погибли на месте, а Патриция, сидевшая сзади, получила тяжелейшие травмы. Пять дней она находилась в коме; врачи боролись за ее жизнь. Первые дни все опасались, что девочка не доживет до утра. Через десять дней после автокатастрофы в одной газете появилась маленькая заметка: жизнь девочки вне опасности, но ходить она, скорее всего, больше не сможет. Тогда представители прессы в последний раз уделили внимание Патриции Луизе И. Э. Боркман.

Позже я узнал от матери, что Патриция осталась парализованной ниже талии; ее забрали из школы. Отец в отчаянии обращался к лучшим врачам, а также, от полной безысходности, возил ее к одному старому целителю в Лиллехаммер и к другому, более молодому, в Сносу. Последствия аварии излечению не поддавались. Патрицию ждала жизнь инвалида и постепенное угасание… Много лет я почти ничего не слышал ни о ней, ни о ее отце. И вот 6 апреля 1968 года Боркман неожиданно позвонил мне и предложил помощь в расследовании убийства.

Фасад владения 104–108 по Эрлинг-Шалгссон-Гате, где находились и жилище, и штаб-квартира Рагнара Боркмана, оставался таким же внушительным, каким запомнился мне с детства. Огромное здание в округе прозвали «Белым домом» из-за его цвета. В свое время дед Рагнара Боркмана объединил три стоящих рядом дома; теперь его статуя возвышалась на постаменте в огромном, просторном холле перед кабинетом внука. Когда я вошел, мне показалось, будто я перенесся на машине времени в тридцатые годы.

Секретарша профессора провела меня к нему в кабинет кратчайшим путем. Лестница в двадцать три ступени показалась мне почти такой же длинной, как в моем детстве. Сам хозяин ждал меня на верхней площадке. Он почти не изменился, был таким же крупным и импозантным. Правда, лицо его стало гораздо мрачнее, но выправка оставалась такой же безупречной, волосы и борода — такими же черными, рукопожатие — таким же крепким, а голос — таким же звучным, как и раньше.

— Добро пожаловать, и еще раз поздравляю с недавним повышением! Я совершенно уверен, что ты справишься! Как же мне тебя теперь называть — Колбьёрн или инспектор Кристиансен?

Я поспешно ответил, что почту за честь, если он по-прежнему будет звать меня Колбьёрном, но сам на всякий случай буду обращаться к нему «профессор Боркман». Он улыбнулся, но возражать не стал.

— Во-первых, позволь извиниться за то, что заманил тебя сюда под ложным предлогом, но ты скоро поймешь, что я действовал из лучших побуждений. К сожалению, сам я ничем тебе помочь не могу. Разумеется, я был знаком с Харальдом Олесеном и несколько раз встречался с ним, но в последнее время мы виделись редко. О нем тебе лучше расспросить судью Верховного суда Еспера Кристофера Харальдсена, который работал с ним во время войны, и партийного секретаря Ховарда Линде. Надеюсь, что ты уже и сам подумал об этом. К сожалению, кроме того, что сказал, больше ничего добавить не могу.

Я еще не беседовал с двумя высокопоставленными друзьями покойного, но профессор был абсолютно прав, и я собирался связаться с ними как можно скорее. Поэтому для меня по-прежнему оставалось загадкой, почему я здесь нахожусь. Увидев мое замешательство, Боркман поспешно продолжал:

— Понимаю, что мое предложение покажется тебе, мягко говоря, необычным, но предлагаю тебе побеседовать не со мной, а с Патрицией.

Его слова повергли меня в еще большее замешательство, особенно следующий, совершенно неожиданный вопрос:

— Ты когда-нибудь встречал человека, который все время на шаг впереди тебя, который мыслит быстрее и глубже, чем ты? Общаться с таким человеком, понимая, что он во много раз умнее тебя, иногда бывает неприятно, а иногда даже страшновато. Возникает странное чувство: ты одновременно в надежных руках и совершенно беспомощен.

Я неопределенно хмыкнул. Мне не хотелось распространяться, но подобное ощущение было мне знакомо. Оно, например, возникало у меня всякий раз, как я разговаривал с профессором Боркманом.

— Ну, конечно, и ты не исключение! Рискну предположить, что я оказывался в подобной ситуации немного реже, чем другие, но и мне доводилось испытывать те же чувства. Если только разговор не идет о специальных областях, я переживаю нечто в этом роде всякий раз, как беседую с моей восемнадцатилетней дочерью. Она не только читает вдвое быстрее меня, как на норвежском, так и на английском, немецком и французском, но и побивает меня в скорости и качестве комментариев относительно того, о чем мы читаем. Ее способности одновременно пугают меня и внушают огромную гордость.

Я не понимал, куда он клонит, и не знал, что ответить, поэтому помалкивал. Профессор же продолжал:

— Последние годы ничто так не интересует Патрицию, как раскрытие преступлений. Она прочла несколько дюжин книг по криминалистике и не меньше ста детективных романов. Не раз она предсказывала исход громких уголовных дел на основании того, что писали в прессе. Ее очень заинтересовало убийство на Кребс-Гате, отчасти потому, что Харальд Олесен был моим знакомым, а отчасти из-за необычайных обстоятельств дела. У нее появилось много вопросов и соображений. К сожалению, я не могу на них ответить. Кстати, она выдвинула вполне правдоподобное предположение относительно того, как преступнику удалось выйти из квартиры. Но, судя по всему, что мне известно, вполне возможно, ты и твои коллеги уже раскрыли дело и скоро арестуете убийцу…

Профессор испытующе посмотрел на меня. Я постарался покачать головой, не выдавая отчаяния.

— В таком случае буду тебе необычайно признателен, если ты немного поговоришь о деле с Патрицией, разумеется конфиденциально. Беседа не отнимет у тебя больше пятнадцати минут, и, возможно, моя девочка сумеет тебе чем-то помочь.

Не скрою, тогда я подумал о том, что следует законодательно запретить родителям неумеренно восхвалять своих отпрысков. Впрочем, от беседы с Патрицией я не отказался. Хотелось взглянуть на нее и послушать, что она придумала. Особое любопытство вызывало ее предположение относительно того, как ушел преступник. Самому мне никаких правдоподобных объяснений в голову не приходило. Поэтому я дружелюбно улыбнулся и ответил, что буду рад уделить пятнадцать минут или около того конфиденциальной проверке ее версии.

Профессор Боркман улыбнулся, сжал мою руку и без лишних слов позвонил. Через несколько секунд на пороге показалась молодая светловолосая горничная.

— Пожалуйста, проводите моего гостя в библиотеку, к Патриции Луизе, — сказал профессор и с характерной для него энергией вернулся к бумажной работе.

4

Патриция Луиза Изабелла Элизабет Боркман обитала в крошечном и скромном маленьком королевстве этажом выше; от серой, оживленной столичной улицы ее владения отделял сад. Она ждала меня за столом, стоявшим посреди комнаты и накрытым на двоих. Комната оказалась просторной, размером с хороший спортивный зал. А книг здесь было больше, чем в любой виденной мною частной библиотеке.

Юную Патрицию ни в коем случае нельзя было назвать красавицей. Девушка была очень мала ростом и хрупка; если бы она могла стоять, то была бы на голову ниже меня, а весила килограммов сорок пять, не больше. Однако сходство с отцом сразу бросалось в глаза. У нее были такие же, как у него, черные волосы, такое же суровое и решительное выражение лица. Мне не доводилось видеть юных девушек и взрослых женщин с таким волевым лицом.

Как будто по негласному соглашению, мы не стали пожимать друг другу руки. Патриция жестом пригласила меня сесть в широкое кресло. Сама она сидела напротив в инвалидной коляске. Я заметил в комнате телевизор, радиоприемник и стереопроигрыватель. На большом столе перед ней помещалось все необходимое. Слева от нее стоял телефон самой последней модели. Перед ней лежали три шариковые ручки и блокнот, а также стопка из шести, не меньше, сегодняшних газет. Судя по подборке, Патриция Луиза И. Э. Боркман была человеком широких взглядов и не поддерживала какую-то определенную политическую партию. Она читала все, от реакционной «Моргенбладет» до коммунистической «Фрихетен». Справа от нее я увидел три книги с закладками. Наверху было издание на французском, его названия я не понимал; в середине, судя по всему, лежал университетский учебник социологии, а внизу я разглядел сборник рассказов на английском некоего Станли Эллина; о таком писателе я никогда не слышал. Посреди стола стояли большой графин с водой, а также кофейник и чайник.

— Добро пожаловать. Спасибо, что согласился уделить мне несколько минут своего времени. Хочешь перекусить?

Я поспешил отказаться.

— В таком случае, Бенедикте, это все. Если что-нибудь понадобится, я позвоню.

Горничная молча присела и удалилась. Патриция Луиза И. Э. Боркман оказалась девушкой последовательной и благоразумной. Она не произнесла ни слова, пока мы не остались одни. Потом, как и ее отец, сразу перешла к делу:

— Не хочу напрасно тратить твое, несомненно, драгоценное время. О соседях убитого в газетах написано мало, поэтому для того, чтобы помогать, мне нужно быть в курсе дела. Все репортеры, однако, пишут о том, что убийца таинственным образом выбрался из квартиры незамеченным. Окна были закрыты и заперты изнутри, стекла не разбиты, то есть стреляли не снаружи. В двери американский замок, значит, убийца мог выйти из квартиры и захлопнуть за собой дверь. Но другие жильцы прибежали на место преступления почти сразу же, услышав выстрел; они обязательно столкнулись бы с убийцей, если бы тот спускался по лестнице или ехал в лифте. Правильно ли я описываю ситуацию? Ты до сих пор не нашел разгадки тайны?

Я покачал головой. Очевидно, члены семьи Боркман обладали особым даром к простым, исчерпывающим описаниям.

Юная Патриция как будто выросла в своем кресле. Прежде чем продолжать, она задумчиво втянула щеки.

— Перед нами типичный случай так называемого убийства в закрытой комнате, однако случай не самый сложный, поскольку цепочка была снята. Как говорит Шерлок Холмс, «после того, как вы устраните невозможное, то, что останется, каким бы невероятным оно ни казалось, и есть истина». Судя по всему, убийца покинул место преступления через дверь, так что на самом деле есть всего два варианта того, как это могло случиться.

Я как завороженный слушал ее решительный, уверенный голос. Патриция немного разволновалась; ей даже пришлось выпить холодной воды, прежде чем развить свою мысль:

— Первый вариант встречается в одном из самых известных романов Агаты Кристи, в котором все персонажи, по разным причинам, сговорились убить жертву. Поэтому на всякий случай рекомендую тебе не слишком доверять показаниям других жильцов.

Я надеялся на нечто более реалистичное. Должно быть, Патриция все поняла по выражению моего лица, потому что, не допив, продолжала:

— Но такого рода сговор больше годится для английского романа, чем для современной Норвегии, а в нашем случае кажется еще менее вероятным. Чем больше народу замешано в деле, тем оно рискованнее, а в нашем случае жильцы дома, судя по всему, представляют довольно смешанную группу. Если мы избавимся от паранойи и сразу откажемся от версии с общим заговором жильцов, у нас остается всего один вариант.

Я не отрываясь смотрел на Патрицию; мысли путались в голове. Она выпила еще полстакана воды и неожиданно спросила:

— Многие ли жильцы жаловались на то, что им мешает плач ребенка со второго этажа? — Увидев мое ошеломленное лицо, Патриция снисходительно улыбнулась: — Иными словами, хорошая ли звукоизоляция в доме двадцать пять по Кребс-Гате? Может быть, в здании необычно тонкие стены и хорошая акустика?

Я начал смутно догадываться, куда она клонит, но все равно до конца не понимал ход ее мыслей. Подумав, я покачал головой. Никто из жильцов не жаловался на плач ребенка.

— В таком случае почему револьверный выстрел на третьем этаже отчетливо слышался двумя этажами ниже?

Вот это вопрос! Я выругал себя: разумеется, он должен был прийти в голову мне самому!

Патриция не дала мне собраться с мыслями:

— Как ни странно, жильцы, пресса и даже полицейские совершили одну и ту же классическую и логическую ошибку. Если вы слышите выстрел и вскоре после этого находите застреленного человека, нетрудно прийти к выводу, что его убили выстрелом, который слышали все. Вывод вполне логичный, но не обязательно правильный. Иными словами, Харальд Олесен скончался не от того выстрела, который слышали другие жильцы в четверть одиннадцатого. Его убили тихо и почти неслышно. Возможно, убийца пользовался глушителем. Вот ты бы не воспользовался глушителем, если бы собирался убить человека в многоквартирном доме и остаться незамеченным?

Ну конечно! После того как она все объяснила, я огорчился, что сам ни о чем подобном не догадался. Однако вскоре мне в голову пришел важный вопрос:

— А как же выстрел, который слышали все? Мы обыскали квартиру Олесена, более того, прочесали весь дом частым гребнем, но не нашли ни радиопередатчика, ни прослушивающих устройств.

Патриция снова улыбнулась:

— Так я и подумала. Все доказывает, что мы имеем дело с поразительно хорошо организованным убийством, которое осуществил чрезвычайно хладнокровный преступник. Скажи, ты видел в квартире Харальда Олесена проигрыватель — возможно, с пластинкой?

Ее вопрос показался мне ударом в солнечное сплетение. Я ведь видел и проигрыватель, и пластинку, и даже записал это себе в книжку, но не понял их смысл. Я вытер лоб. Как же неприятно, что Патриция до всего дошла, сидя в четырех стенах, а я ничего не понял, хотя несколько раз побывал на месте преступления.

Вскоре выяснилось, что моя собеседница еще и умела читать чужие мысли.

— Как ни странно, зачастую проще что-то понять на расстоянии, когда находишься вдали от места действия и тебе не мешают твои впечатления. Впрочем, применение звукозаписи с целью изменить время убийства — прием довольно распространенный, особенно в ранних романах Агаты Кристи. А теперь вернись в дом двадцать пять по Кребс-Гате и прослушай пластинку, которая лежит на проигрывателе в квартире Харальда Олесена, я с радостью поставлю мою инвалидную коляску и половину наследства в придачу на то, что рано или поздно вы услышите еще один выстрел.

Я не стал ловить ее на слове. К счастью, инвалидная коляска мне не нужна, хотя, к сожалению, трудно даже представить, чему равняется половина ее наследства. Кроме того, я почти не сомневался в ее правоте. Я пробормотал «спасибо» и встал, собираясь уходить. Патриция тут же позвонила горничной. Пока мы ждали, она написала что-то на листке бумаги и протянула листок мне:

— Вот мой прямой номер. Буду тебе очень признательна, если ты позвонишь, как только подтвердятся мои предположения насчет проигрывателя. Тогда и посмотрим, чем еще я сумею тебе помочь.

Я отметил про себя, что мы с Патрицией вполне естественно общаемся на «ты», несмотря на чопорную обстановку в доме Боркманов. Я аккуратно сложил листок с номером и сунул его в свой бумажник. Горничная проводила меня к выходу. Спустившись к машине, я тряхнул головой. Мне показалось, что последние полчаса меня гипнотизировали. Вместе с тем я радовался тому, что сделан первый большой шаг вперед к разгадке тайны, казавшейся неразрешимой.

5

Когда около двух часов я приехал на Кребс-Гате, все казалось таким же мирным, как и прежде. Жена сторожа сидела на своем месте у двери; она тут же впустила меня в квартиру Харальда Олесена. Других жильцов не было видно. К нескольким из них у меня появились новые вопросы, но первым делом нужно было проверить версию с проигрывателем.

Он стоял на прежнем месте; на круге лежала пластинка с записью Венского филармонического оркестра. Дрожащей рукой я опустил на пластинку иглу звукоснимателя. Я ожидал, что этикетка окажется фальшивой, но вздрогнул, услышав громкие звуки вальса. Судя по всему, пластинка была подлинной. Звук был установлен почти на полную громкость. Я ждал окончания записи, надеясь, что в конце услышу выстрел. Уменьшив звук, я слушал музыку, но выстрела так и не дождался. После того как отзвучали последние ноты, лапка проигрывателя поднялась и вернулась на свое место.

Сначала я испытал разочарование. Потом, несмотря на очевидный провал, громко рассмеялся: оказывается, самоуверенная Патриция тоже ошибается! Я снова поставил пластинку и увеличил звук, а потом набрал номер, записанный на листке бумаги.

Патриция сняла трубку после первого же гудка. Из-за музыки я заговорил громче:

— Я в квартире Харальда Олесена; включил проигрыватель и прослушал всю пластинку. По-моему, мы пошли по ложному следу.

На другом конце линии какое-то время молчали. Возможно, Патриция несколько секунд и сомневалась, но быстро взяла себя в руки:

— Ну конечно, так и должно быть! Другого варианта просто нет. Там отдельный проигрыватель или современная стереосистема с кассетным магнитофоном?

Я быстро покосился на проигрыватель, и сердце у меня упало. Проигрыватель в самом деле являлся частью большой новой стереосистемы с кассетным магнитофоном. Внутри магнитофона я увидел кассету. Услышав мои слова, Патриция реагировала молниеносно:

— Значит, ответ — в кассетном магнитофоне. Включи кассету, но убавь звук, а то переполошишь весь дом. Когда все прослушаешь, перезвони мне. Но, конечно, если и на кассете выстрела не окажется, больше не трать время напрасно и не звони мне снова.

Отдав приказ, Патриция Луиза И. Э. Боркман, не попрощавшись, повесила трубку.

Я с сомнением покосился на стереосистему, но все же выключил проигрыватель и перемотал кассету на начало. Судя по этикетке, на кассете была записана Девятая симфония Бетховена. Мне показалось, что перемотка продолжалась целую вечность. Я включил воспроизведение, уменьшил звук и стал ждать. Вначале раздались знакомые звуки Девятой симфонии. Мне показалось, что я напрасно потратил время. Однако через пару минут музыка оборвалась и послышался громкий щелчок. Следующие двадцать пять минут кассета, как мне показалось, ползла медленно, словно черепаха. Сначала я расхаживал по комнате, но, по мере приближения пленки в кассете к концу, подошел ближе к колонкам стереосистемы.

Я ожидал, что пленка вот-вот закончится, но вдруг услышал еще один приглушенный щелчок, за которым последовал громкий выстрел. Несмотря на то что я прикрутил звук, выстрел показался мне атомным взрывом. Я вздрогнул и застыл на месте. Кассета остановилась. Я простоял на месте пять минут, гадая, чья рука могла включить магнитофон в последний раз.

Когда мне удалось совладать с собой, набрал телефонный номер, и Патриция снова ответила после первого же гудка.

— Выстрел прозвучал в самом конце?

Я подавленно буркнул «да», еще более подавленно поздравил ее с успехом и чуть громче объяснил, что выстрел записали в самом конце кассеты с Девятой симфонией Бетховена. Она глубоко вздохнула, и я живо представил, как дрожит телефонная трубка у нее в руке.

— Хвала небесам! А то я уже забеспокоилась. Не забудь снять с проигрывателя и магнитофона отпечатки пальцев, но особенно ни на что не надейся. Мы имеем дело с коварным преступником.

Я ответил, что так оно, судя по всему, и есть, но ее догадка помогла понять, как он покинул место преступления. Кроме того, теперь можно уточнить время убийства: оно произошло почти на двадцать пять минут раньше. Мои последние слова ее как будто смутили.

— Погоди-ка. Во-первых, я вовсе не уверена в том, что убийца — «он», а во-вторых, откуда ты взял двадцать пять минут?

Я улыбнулся про себя, думая, что на сей раз ее опередил, и сообщил, что запись на одной стороне кассеты рассчитана на двадцать пять минут звучания. Я ждал восклицания: «Ага!» — но вместо него услышал тихий вздох облегчения и еще один прямой вопрос:

— Но у нас ведь нет доказательств, что убийца поставил кассету в магнитофон сразу после того, как произвел роковой выстрел?

Я вынужден был снова признать ее правоту. Теоретически убийца мог провести в квартире Олесена сколько угодно времени до того, как поставил в магнитофон кассету и вышел. Кстати, и пленку можно было перемотать вперед, так что убийство могло произойти всего за несколько минут до воспроизведения записи выстрела. Вдруг я вспомнил, что судмедэксперт ведь тоже называл довольно большой промежуток времени смерти — от восьми до одиннадцати. Посовещавшись, мы с Патрицией сошлись на том, что подозреваемыми можно считать всех жильцов, у которых не было железного алиби на период с восьми до десяти минут одиннадцатого. Кроме того, она попросила меня заехать к ней и кое-что обсудить до того, как я приступлю к повторным допросам соседей.

6

Через полчаса я снова сидел в библиотеке «Белого дома» перед принцессой Патрицией. Она радостно грызла большую морковь, отчего стала похожа на необычайно самодовольного кролика. Сжимая морковку в левой руке, правой она стремительно записывала мои слова: я пересказывал ей показания соседей. Не раз мне приходило в голову, что я самым вопиющим образом нарушаю тайну следствия. Если это станет известно, меня ждут крупные неприятности. Правда, казалось немыслимым, чтобы отец или дочь выдали меня. С детских лет я привык уважать Боркманов и считал их людьми, достойными доверия. Более того, сейчас Патриция мне помогала. Кроме того, я понял, хотя мне неприятно было в том признаваться, что мне очень нужна помощь для того, чтобы схватить коварного убийцу Харальда Олесена.

Патриция впервые показала себя хорошей слушательницей; она не перебивая выслушала мой довольно долгий пересказ того, что мне удалось выяснить до сих пор. Несколько раз я замечал, как поблескивали ее глаза, но, когда я умолкал, она раздраженно призывала меня продолжать.

— Все очень интересно и в чем-то познавательно, — подытожила она около четырех часов, когда я замолчал.

Я предпочел расценить ее слова как комплимент и тут же многозначительно спросил:

— Так кто же убил Харальда Олесена?

Она едва заметно улыбнулась и сокрушенно вздохнула:

— Расследовать убийство, когда преступник неизвестен, — во многом почти то же самое, что рисовать портрет. Вечером в четверг перед нами стоял совершенно чистый холст. Нам удалось нанести на него несколько штрихов, которые впоследствии приведут к другим штрихам. И хотя вскоре все, возможно, станет ясно, прежде чем лицо преступника проявится на портрете, придется усердно потрудиться. Несмотря на уточненное время убийства, мне по-прежнему трудно представить, как убийца вошел к жертве, оставшись незамеченным, — и как он потом вышел. Учитывая все, что нам известно, убийца почти наверняка кто-то из жильцов дома. Правда, и других вариантов пока исключать нельзя. Поскольку Харальда Олесена убили между восемью часами и десятью минутами одиннадцатого, все, кто находился в здании — за исключением младенца, конечно, — теоретически обладали такой возможностью.

Я недоверчиво спросил:

— Ты не думаешь, что следует исключить также и инвалида?

Патриция покачала головой и чуть откатилась от стола на своем кресле.

— Конечно нет! Даже человек, сидящий в инвалидной коляске, но в остальных отношениях вполне крепкий, мог совершить убийство, один или с сообщниками. Пожалуйста, поподробнее расспроси его о том, как он стал инвалидом и насколько серьезно его состояние. Убийцей может оказаться даже жена сторожа, и подозрение с нее нельзя снимать до тех пор, пока не докажет свою невиновность. — Патриция разволновалась и говорила все быстрее: — Итак, в духе Агаты Кристи, главный вопрос заключается в следующем: кому выгодна смерть Харальда Олесена? Более того, почему необходимость его убить возникла сейчас — когда ему и без того недолго осталось жить?

— Может быть, убийца не знал о его болезни? — предположил я.

Патриция сначала кивнула, но затем покачала головой:

— Конечно и такое возможно, но мне по-прежнему кажется, что, скорее всего, убийца знал о болезни, и это, как ни странно, только ускорило его действия.

Естественно, я не удержался от вопроса «почему?». Я не совсем понимал, какого ответа жду; но получил определенно не тот, на который рассчитывал.

— Потому что ты не нашел в квартире орудия преступления.

Заметив мое замешательство, Патриция снова улыбнулась. Ее самодовольная улыбка действовала мне на нервы, но я решил промолчать: мне было интересно, что она скажет дальше.

— Должна признать, мои выводы во многом умозрительны, учитывая большое количество неизвестных, и все же отсутствие орудия убийства очень важно. Если бы ты нашел рядом с трупом, например, пистолет, скорее всего, пришел бы к выводу, что Харальд Олесен покончил с собой. И для убийцы так было бы гораздо проще. Зачем придумывать сложные планы с магнитофонной записью? Раз убийца не рискнул бросить рядом с трупом оружие, значит, действовать ему пришлось раньше, чем он планировал. Пока мне в голову приходит единственное объяснение: он хотел продемонстрировать, что мы имеем дело именно с убийством, а не с суицидом. И как бы там ни было, вопрос о том, почему это произошло именно сейчас, во многом связан с причиной случившегося. В связи с последним большой интерес представляют его завещание и деньги, снятые со счета. После выходных займись ими в первую очередь. А пока попроси соседей предъявить сведения о своих финансах. Для начала любопытно, кто из них согласится, а кто станет увиливать под разными предлогами.

У меня тут же возник следующий вопрос:

— Думаешь, дело связано с деньгами?

Прежде чем ответить, Патриция целую минуту или даже больше задумчиво грызла морковь.

— Деньги, конечно, могут играть важную роль, но, по-моему, они в нашем случае не главное. Деньги — след, который приведет нас к чему-то более серьезному и мрачному. Во всяком случае, у нас есть уже несколько зацепок, которые указывают на прошлое, на войну.

Почему так бывает, что у тех, кто говорит, будто деньги не главное, их, как правило, много, подумал я. Но, прежде чем успел заговорить об этом вслух, собеседница снова меня опередила:

— По-моему, тот, кто нам нужен, действует не как все нормальные люди. Нам нужно искать так называемого человека-муху.

Несмотря на то что мои познания в зоологии выше среднего, вынужден признать, что Патриция упомянула неизвестный для меня вид — и вообще, при чем здесь мухи? С минуту поломав голову, я не выдержал и спросил, что она имеет в виду. Патриция улыбнулась, пытаясь изобразить раскаяние, но у нее это плохо получилось.

— Извини, я забыла, что ты не в курсе. Термин «люди-мухи» я придумала сама и так часто им пользуюсь, что забываю о том, что другие меня не понимают. И все-таки мне кажется, что это имеет отношение к делу. Есть много людей, которые в какие-то моменты жизни сталкивались с тяжелыми, травматичными испытаниями и позже так и не сумели справиться с последствиями. Я называю их людьми-мухами, потому что они долгие годы кружат над тем, что с ними случилось. Как мухи вокруг мусорной кучи, проще говоря. По-моему, таким человеком-мухой был и сам Харальд Олесен, несмотря на его выправку и безупречную внешность. Подозреваю, что и его убийца из таких.

Я понял, что Патриция имеет в виду, и немного приободрился. Угадывалась связь с одной из моих собственных версий.

— По-твоему, все улики указывают на Конрада Енсена?

Прежде чем ответить, Патриция задумчиво покачала головой:

— И да и нет. Сейчас Конрад Енсен — самая очевидная муха из всех соседей. Но подозреваю, что не единственная. Кроме того, по разным причинам я сомневаюсь в том, что он — тот, кто нам нужен. Я бы поверила в то, что он убийца, если бы тебе удалось найти прямую связь между его военным прошлым и прошлым Харальда Олесена.

До сих пор я соглашался со всем, что Патриция говорила. Внезапно мне пришло в голову, что я должен спросить ее о синем дождевике. Едва упомянул дождевик, Патриция просияла и наградила меня долгожданным комплиментом:

— Ты совершенно прав — дождевик может оказаться решающей уликой! Как только выяснится, кто выбросил синий дождевик, мы, можно считать, наступим убийце на пятки. Трудность в том, что дождевик нашли только утром в пятницу. А в четверг вечером никто специально не искал в квартирах других жильцов такую вещь. Я права?

Настал мой черед праздновать долгожданную победу:

— Конечно, мы не искали в других квартирах синий дождевик, о котором ничего не знали, но я почти наверняка могу утверждать, что вечером и ночью с четверга на пятницу такой вещи не было ни в одной квартире. Трудно спрятать большой дождевик во время обыска, а я попросил констеблей составить опись вещей…

На миг мне показалось, что Патриция собирается встать из своего кресла; глаза ее засверкали, а тело напряглось.

— Блестяще, — почти прошептала она. — Это по-прежнему не решающий фактор, но может им оказаться.

Я ждал дальнейших разъяснений, но вскоре понял, что она не намерена продолжать. Поэтому спросил ее мнение о показаниях соседей. На сей раз она не помедлила с ответом:

— В доме сохраняется огромное количество тайн. По-моему, все эти люди очутились там неспроста. Самый подозрительный из всех, по-моему, американский дипломат, но и студентка из Швеции, рантье из Оппланна и дочка миллионера из Берума тоже не на месте в Торсхове, рабочем районе! Допускаю, что некоторые из них совершенно случайно поселились на той улице и в том доме, но вот другие… Более того, я подозреваю, что до сих пор только один из жильцов отвечал на твои вопросы совершенно откровенно и честно.

Патриция замолчала. Она, конечно, догадывалась: я тут же спрошу, кого она имела в виду. Я ее не разочаровал. Услышав вопрос, она снова наградила меня самой невыносимой улыбкой и вырвала страничку из блокнота. Прикрывая страничку левой рукой, она написала несколько слов, а потом сложила листок. Позвонила, вызывая горничную. Пока мы ждали, Патриция улыбалась обезоруживающе и невинно:

— Пожалуйста, прости мою эксцентричность, но я стреляю наугад и, возможно, ошибаюсь. А если так и есть, нельзя допускать, чтобы мои домыслы влияли на ход следствия.

Как только в дверь постучали, она прекратила разговор и протянула листок горничной:

— Пожалуйста, положите в запечатанный конверт и пошлите инспектору уголовного розыска Колбьёрну Кристиансену в управление полиции Осло. Адрес вы найдете в телефонном справочнике. Бросьте письмо в почтовый ящик вечером, по пути домой.

Бенедикте ошеломленно переводила взгляд с Патриции на меня и обратно. Она ничего не понимала.

— Прошу вас, Бенедикте, не старайтесь ничего домыслить. Вам следует выполнять то, что сказано, и тогда все будет хорошо, — резко продолжала Патриция.

Бенедикте была явно смущена, она взяла листок и поспешила удалиться. Мне стало не по себе, хотя, возможно, именно так они обычно и разговаривали. Однако мне хватало своих забот и без проблем семейства Боркман.

Патриция заговорила лишь после того, как за Бенедикте закрылась дверь.

— Почту сегодня уже забирали, поэтому письмо отошлют не раньше понедельника, значит, ты получишь его в лучшем случае во вторник. Возможно, я ошибаюсь, но интересно проверить, совпадут ли мои предположения с тем, что случится до вторника. Очень удивлюсь, если кто-то из жильцов не изменит первоначальные показания, причем самым кардинальным образом.

Я вспомнил один неразрешенный вопрос, который так и повис в воздухе, и тут же привлек к нему внимание Патриции:

— Возможно, одним из них будет Кристиан Лунд. Как по-твоему, когда он на самом деле вернулся домой в день убийства? Я вынужден полагаться на показания трех против двух и сам не знаю, кому верить.

Внезапно Патриция громко, озорно расхохоталась:

— Наверное, мне не следует смеяться. Это совсем другая история, хотя она, конечно, тоже может иметь отношение к делу. Если подумаешь, счет не обязательно три — два в пользу Кристиана Лунда. То, что его жена подтверждает, будто он переступил порог квартиры в девять, не обязательно противоречит словам соседей о том, что он вошел в дом на час раньше. Единственный человек, который говорит, что Кристиан Лунд вошел в дом в девять, — жена сторожа. Но ты заметил, что ей как-то не по себе. Попробуй надавить на нее, и тогда многое разъяснится.

Я обещал, что так и поступлю, не слишком понимая, зачем еще раз беседовать со сторожихой.

— Но если Кристиан Лунд пришел домой в восемь, а в свою квартиру вошел только в девять, то где он был столько времени? Неужели целый час добирался от входной двери до квартиры на втором этаже?

Патриция снова расхохоталась — так же громко и озорно, как в первый раз.

— В таком случае Кристиан Лунд был бы еще более безнадежным инвалидом, чем мы с Андреасом Гюллестадом, вместе взятые. Если Кристиан Лунд действительно вернулся домой в восемь, он теоретически мог находиться в любой квартире в доме. Однако на практике варианта у него всего два. Один чрезвычайно серьезен, а второй крайне щекотлив, и оба, возможно, играют важную роль для следствия.

Я не сводил с Патриции пристального взгляда. Она же улыбнулась как ни в чем не бывало и стала нарочито старательно пережевывать морковь. Наконец она продолжила:

— Первый вариант, который напрашивается, — что Кристиан Лунд в промежутке находился на третьем этаже в квартире Харальда Олесена, о чем не может или не хочет нам рассказать. Я не исключаю, что дело обстояло именно так, но, по-моему, гораздо вероятнее второй вариант.

Я понял, что терпение мое на исходе. Оно совершенно иссякло, когда Патриция не спеша выбрала еще одну морковку и стала задумчиво вертеть ее в руке. Я вспомнил неприятное чувство, какое испытал в первом классе, когда меня дразнили дети, которые были умнее меня; сейчас детская обида вспыхнула во мне с новой силой.

— Где же находился господин Лунд от восьми до девяти вечера, по твоей второй и более щекотливой версии? Будь любезна, объясни!

Мой резкий тон заставил Патрицию ненадолго нахмуриться. Потом она снова обезоруживающе улыбнулась и стала похожа на обычную восемнадцатилетнюю девчонку, любительницу посплетничать.

— По моей второй и более щекотливой версии, он конечно же находился на втором этаже, точнее, в спальне квартиры 2А, еще точнее — в постели фрекен Сары Сундквист! — Увидев выражение моего лица, она снова расхохоталась. — Все сходится, верно? Становится понятно, кто ее таинственный любовник, и получает объяснение тот примечательный факт, что его никогда не видели ни жена сторожа, ни другие соседи. Именно поэтому Кристиан Лунд в присутствии жены упорно отрицает, что вернулся домой не в девять, а раньше.

Я вынужден был признать, что все действительно сходится. Становилось понятным и поведение фру Хансен, жены сторожа. И как я сам не догадался? Кстати, почему фру Хансен меня обманула? Кристиану Лунду придется многое объяснить… Однако я по-прежнему не представлял себе молодого отца в роли хладнокровного убийцы.

В завершение Патриция согласилась со мной, что лучше сообщить в прессу об уточненном времени убийства в воскресенье, после того как я еще раз допрошу соседей. Она сказала, что я «совершенно прав» и лучше постепенно усиливать нажим на убийцу, а не создавать ложное впечатление безопасности. Меня же больше беспокоило другое. Что подумают представители прессы и публика в целом, если через два дня следствия в деле еще не будет заметного прогресса?

* * *

Из «Белого дома» я вышел часов в шесть вечера. В отличие от предыдущего дня, домой возвращался в полной уверенности, что скоро схвачу убийцу Харальда Олесена и он понесет заслуженное наказание.

Однако перед самым уходом я совершил ошибку, которая беспокоила меня весь остаток вечера. Вставая, подумал, что, наверное, нужно напомнить Патриции о серьезности дела.

— Я был с тобой предельно откровенен и надеюсь, что ты не обманешь мое доверие. Ты не имеешь права ни с кем делиться тем, о чем мы с тобой говорили… за исключением, может быть, отца.

Патриция посмотрела на меня так печально, что у меня едва не разорвалось сердце. Потом с горечью произнесла:

— Милый мой инспектор… с кем же мне делиться?

Пристыженный, я оглядел большую комнату, в которой она казалась особенно одинокой на фоне многочисленных книг. Неуклюже извинившись, я поблагодарил ее за помощь и вышел из комнаты следом за молчаливой горничной. Обернувшись на пороге, я увидел, что Патриция демонстративно раскрыла книгу и взяла еще одну морковь.

В конце третьего дня расследования, когда я лег спать, перспективы дела казались мне куда оптимистичнее под влиянием встречи с Патрицией. Но, кроме того, я осознал, что мы идем по следу особенно коварного убийцы, и дорога к его неминуемому аресту может оказаться долгой. Однако я понятия не имел, что следствие продлится еще целых шесть дней и будет напоминать странную заочную шахматную партию между Патрицией и убийцей.

День четвертый. Жильцы уточняют свои показания

1

В субботу, 7 апреля, я приехал на Кребс-Гате около десяти утра. Однако заранее позвонил жене сторожа и предупредил, что мне придется еще раз с ней побеседовать. Поэтому, когда я вошел в дом, она уже ждала меня на своем посту. Увидев меня, она помахала рукой и улыбнулась, хотя я даже издали заметил на ее лице неуверенность и страх. Как и собирался, я сразу приступил к делу:

— Дача в ходе следствия ложных показаний сотрудникам полиции называется лжесвидетельством; это серьезное преступление, которое может караться тюремным заключением или крупным штрафом. — Я сразу понял, что мои слова попали в цель. Фру Хансен застыла на месте как громом пораженная; ее лицо стало белым как мел, подбородок задрожал. Я быстро продолжал: — Но поскольку по данному делу еще не собирали письменных показаний, а ваше положение, насколько я понял, оказалось непростым, возможно, мы закроем глаза на кое-какие расхождения, если сейчас вы подробно и правдиво расскажете, когда жильцы вернулись домой в день убийства…

Фру Хансен опомнилась на удивление быстро и тут же затараторила:

— Спасибо вам большое! Я была сама не своя, ночь не спала от того, что не сказала вам сразу все как есть. Вы верно заметили, мое положение непростое, ведь я своей рукой записала в журнале, что Кристиан вернулся домой в девять, а Кристиану пообещала: если кто спросит, подтвердить, что так и было. Откуда нам знать, что нас будут спрашивать в полиции? К тому же я уверена, что Кристиан никакого отношения к убийству не имеет. В общем, я совсем запуталась и не знала, что делать, и подумала: лучше подтвердить, что я написала и обещала. Ну а если Кристиан иногда и возвращается домой пораньше, это не касается никого, кроме его самого да его жены.

— И фрекен Сары Сундквист, конечно, — я не упустил случая произвести на жену сторожа еще более сильное впечатление.

Фру Хансен уже справилась с потрясением и, прежде чем ответить, едва заметно улыбнулась:

— Просто невероятно, сколько всего удалось выяснить господину инспектору! Да, конечно, вы правы, но ведь фрекен Сара такая красивая и добрая молодая дама. Она никакого отношения к убийству не имеет; в этом я совершенно уверена.

Ее улыбка стала еще шире. Прежде чем фру Хансен продолжила, я догадался, что она вспоминает собственные молодые годы.

— Конечно, я кое о чем стала догадываться еще до того, как узнала наверняка. Сара как будто слетала вниз по лестнице; спина у нее стала прямее, а улыбка шире, чем раньше, так что даже такая старая карга, как я, поняла: наверное, ее ждет молодой человек. А уж все поняла я как-то утром, когда она спустилась сразу после него. И на следующее утро она вышла раньше обычного и ждала на улице, у подъезда, пока он выйдет. А еще через день она снова спустилась первой, а через пару минут вышел и он. Тут-то до меня и дошло: между ними кое-что происходит. Я, конечно, ничего не сказала ни им, ни фру Лунд. Не мое это дело, я не хотела никому неприятностей.

— Пока все отлично, — подбодрил я фру Хансен. — Вот только вы стали подделывать записи и потом солгали полиции. Но, может быть, вы не сами это придумали?

Жена сторожа решительно тряхнула головой:

— Нет, что вы, мне бы такое и в голову не пришло. Это Кристиан подошел ко мне в начале недели. Я прямо растрогалась; он очень откровенно рассказал, что по уши влюбился в фрекен Сару и у них роман. Уверял, что долго мучился и не знал, как поступить. А пока он попросил меня ничего не говорить фру Лунд о том, что я могу увидеть или услышать — да и никому другому тоже. Я обещала молчать. А потом он попросил меня подделывать записи в журнале. В те дни, когда он звонит жене с работы и говорит, что задерживается, чтобы я писала, что он, мол, вернулся на час позже. Конечно, я не сразу согласилась.Одно дело — помалкивать о том, что тебя не касается, и совсем другое — прямой обман… — Жена сторожа надолго замолчала.

— И тогда… — постарался я вывести фру Хансен из задумчивости.

Фру Хансен продолжила:

— И тогда он достал бумажник и сказал, что, конечно, моя помощь достойна вознаграждения. Он спросил, достаточно ли будет сотни крон в месяц, и заплатил двести авансом, так как приближалось Рождество. Дал мне четыре банкнота по пятьдесят крон! — Фру Хансен снова замолчала. По ее морщинистым щекам скатились две слезинки. Потом она с трудом встала и жестом велела мне подождать. — Сейчас я вам кое-что покажу, — промямлила она, проходя мимо меня.

Через несколько минут она вернулась с двумя фотографиями в рамках. Первая была старая, пожелтевшая черно-белая свадебная фотография улыбающейся молодой пары. Жених был высокий и темноволосый, невеста на голову ниже и полнее.

— Мы поженились весной двадцать восьмого года, — тихо пояснила она. — Рабочая партия тогда получила большинство в стортинге; казалось, впереди нас ждет только хорошее. Тогда, да и потом у меня много было ухажеров, а я полюбила Антона и ни минутки не жалею об этом. Он был красивый, трудолюбивый и надежный; я сразу ему поверила. Первые двенадцать лет мы горя не знали. У Антона было хорошее место; дети наши росли и ничем серьезным не болели. Хоть нам обоим приходи лось много работать, мы никогда не жаловались.

— А потом… — сказал я, не очень хорошо понимая, что меня ждет.

— Потом началась война, и Антон вступил в движение Сопротивления. Он, конечно, спросил моего согласия, но как я могла отказать? Он ведь хотел помогать, а будущее страны было под угрозой. С тех пор я постоянно гадаю, что было бы, если бы тогда я возмутилась и сказала «нет». Тогда мы еще не понимали, что война сломает его. Мой Антон остался жив, но не сумел справиться с военными воспоминаниями, когда наступил мир. Ему снились страшные сны, он боялся спать по ночам и все больше курил и прикладывался к бутылке. В прошлый раз я говорила, что сейчас его нет, а вы не спросили, где он. Так вот, сейчас он лежит в больнице, откуда выйдет разве что ногами вперед. Сколько раз я говорила ему: нельзя столько пить и курить! Просила пожалеть нас и себя, ведь печень и легкие у него могут не выдержать. Я боялась, что он не доживет и до шестидесяти. Сейчас ему шестьдесят два, но через несколько недель все будет кончено из-за его печени и легких. Так что, если хотите с ним поговорить, не откладывайте надолго.

Фру Хансен смахнула слезинку. Потом она как будто опомнилась и продолжала:

— Знаю, о чем вы сейчас думаете: почему я здесь рассиживаюсь, когда мой муж в больнице? Ну, во-первых, я никогда не любила больниц. Но главное, мне невыносимо видеть его таким. От него прежнего осталась одна тень, и ему все время очень больно. Я всегда иду к нему, как только мне звонят и передают, что он хочет меня видеть, но такое случается не часто, и нам обоим после наших свиданий не делается легче. А мне еще приходится работать, сторожить дом и помогать детям. Вот и сижу здесь целыми днями да смотрю на старые фотографии. Хочу запомнить его таким, какой он был, а не таким, каким стал.

Слезы хлынули из ее глаз, и я не знал, как ее успокоить. Выждал пару минут, а потом нерешительно показал на другую фотографию. Она была сравнительно недавней, и на ней легко узнавалась женщина постарше и четверо нарядных детей, которые сидели на полу и улыбались. За их спинами стояла рождественская елка, под которой лежали подарки.

— Война сломала жизнь не только самому Антону, но и мне и нашим детям… Особенно тяжело было в последние годы. Антон хоть и с трудом, но работал, но каждую крону, на которую ему удавалось наложить руки, тратил на сигареты и выпивку. Рождество и Новый год всегда были самыми главными праздниками в году, у нас собирались дети и внуки, и ради них он несколько дней старался держать себя в руках. А прошлой осенью я думала, что сойду с ума. Мы кругом задолжали, и у меня не осталось друзей, у кого можно было попросить взаймы. Нам не хватало восьмидесяти крон, чтобы раздать самые неотложные долги до Рождества, а ведь надо было еще купить еду и рождественские подарки… Я ломала голову, как раздобыть хотя бы пятьдесят крон. У меня не осталось ценных вещей, которые можно было бы заложить. И вдруг случилось чудо: ко мне подошел Кристиан и дал мне четыре бумажки по пятьдесят крон. Я подавила гордость и взяла деньги. Ложь — большой грех, тем более на Рождество. Поверьте, по ночам я часто плакала в подушку. Зато Антон отметил свое последнее Рождество с внуками; и угощение было достойное, и подарков больше, чем обычно. А я утешалась тем, что другие брали плату за молчание и не по таким невинным поводам.

Я еще раз посмотрел на фотографии. Да, наверное… многие согласились бы взять деньги и под более сомнительным предлогом. Поэтому я постарался утешить фру Хансен, сказал, что по-человечески вполне ее понимаю и мы, наверное, закроем глаза на мелкое нарушение, если она согласится изменить свои прежние показания. Кроме того, начиная с сегодняшнего дня она будет говорить мне правду, и только правду. Жена сторожа испытала явное облегчение, перекрестилась и обещала больше не вводить меня в заблуждение.

— Я не знал, что ваш муж во время войны был участником движения Сопротивления. Кстати, тогда он знал Харальда Олесена?

Жена сторожа просияла, вспомнив старые времена, и горделиво улыбнулась:

— Конечно, знал! Именно Харальд Олесен и пригласил моего мужа вступить в Сопротивление. До сих пор помню, как они пожимали друг другу руки — вот здесь, за кухонным столом. Конечно, и мне пришлось помогать. Несколько раз мы прятали беженцев у нас в погребе, а потом Олесен переправлял их через границу в Швецию. Антон был лишь одним из многих его помощников. У Харальда Олесена в то время дел было по горло; он создал целую сеть отсюда и до границы. Я часто удивлялась ему. Какой он все-таки был сильный человек! Отвечал за жизнь многих людей, да и потом, после войны, ему удалось справиться с тяжелыми воспоминаниями…

Я насторожился. Разговор становился все интереснее. Возможно, скоро выяснится мотив убийства.

— Учитывая, как все сложилось потом, вы или Антон никогда не злились на Олесена?

Фру Хансен решительно покачала головой:

— Нет, на него мы зла не держали. Как можно! Шла война, и кто мог знать, что случится с Антоном потом? Мы гордились, что живем в одном доме с Харальдом Олесеном, хотя наша квартира в подвале, на три этажа ниже. Даже в последние годы Антон всегда оживлялся и меньше пил после того, как разговаривал с ним. Олесена он боготворил. А сам Олесен даже не понимал, как плохо обстояло дело с Антоном, хотя и догадывался, что наша жизнь — не сахар. Он всегда дарил нам замечательные подарки на дни рождения и на Рождество. Харальд Олесен был добрым, хорошим человеком, я ничего не могу сказать про него дурного и не понимаю, кто мог его убить. Вряд ли убийство связано с войной… Хотя спросите Антона; может быть, ему известно больше.

Я понял, что должен как можно скорее побеседовать со сторожем Антоном Хансеном в больнице. К его жене у меня остался лишь один важный вопрос.

— А как же фру Лунд? Вы о ней не подумали?

— Конечно, подумала — и о ней, и о ребенке. Мне не раз приходило в голову, что он предает их обоих. Но в общем Кристиан — человек неплохой, работящий. Трудится допоздна, а ведь ему еще приходилось угождать тестю и теще. Ее родители приезжали к ним сюда всего один раз, мимо меня прошли, как мимо пустого места, а на дом смотрели с таким презрением! Кристиану к тому же приходилось ухаживать за больной матерью. Последний раз, когда она его навещала, он ее чуть ли не внес на руках. Видите ли, он рос без отца, так что детство у него было нелегким. О его жене ничего плохого не скажу, и к мужу хорошо относится, и о ребенке заботится, но она в жизни не знала горя и понятия не имеет, что значит иметь мужа-алкоголика или расти без отца. Так что я скорее на стороне Кристиана. Да ведь он и не сделал ничего плохого… Я много раздумала, что ему гораздо больше подходит трудолюбивая студентка-шведка, чем богатая кукла, на которой он женился.

Про себя я подумал, что классовые противоречия дают о себе знать — по крайней мере в Торсхове. Чем больше я узнавал о жильцах, тем больше вопросов у меня возникало. Кстати, фру Хансен и ее больной муж тоже могут оказаться куда более важными игроками, чем мне представлялось вначале.

Я сказал, что в интересах следствия мне понадобится взглянуть на банковские книжки всех жильцов, в том числе и ее, и жена сторожа сокрушенно улыбнулась, но тут же достала из ящика стола выцветшую красную сберегательную книжку «Постбанка»:

— На жизнь вряд ли хватит, но сейчас здесь побольше, чем было, когда Антон жил дома.

Трудно было с ней не согласиться. На счете фру Хансен оказалось сорок восемь крон; в самом деле, негусто после напряженной трудовой жизни. Я понял, что последнее время она экономила на всем. Пять месяцев назад ее баланс составлял всего четыре кроны. Куда бы ни делись двести пятьдесят тысяч крон со счета Харальда Олесена, они явно не перешли жене сторожа.

Сначала я собирался подняться к Лундам, а потом зайти к Саре Сундквист, но фру Хансен обмолвилась, что Кристиан Лунд уехал на работу около девяти, но сначала позвонил своей секретарше и попросил ее тоже выйти, несмотря на выходной день. Жене сторожа он объяснил, что нужно скорее закончить инвентаризацию, поработать с документами. Я быстро поменял планы. Кристиан Лунд — вот с кем нужно поговорить безотлагательно! Я попросил фру Хансен набрать его рабочий номер и сухо сказал, что мне нужно поговорить с ним как можно скорее, и, наверное, будет проще, если я приеду к нему в магазин. На другом конце линии последовало молчание; видимо, он сообразил, в чем дело, и согласился. Я предупредил, что приеду примерно через четверть часа. Лунд обещал дать распоряжение секретарше, чтобы та впустила меня.

2

Спортивный магазин, в котором работал Кристиан Лунд, оказался просторным и современным, с двойными дверями и большой витриной, выходящей на оживленную улицу. Я подумал, что управляющему магазином, наверное, неплохо платят. Кроме того, такое место — отличная стартовая площадка для дальнейшей карьеры в бизнесе. Впрочем, времени для размышлений у меня было немного. Секретарша Кристиана Лунда, через несколько секунд открывшая мне дверь, оказалась миниатюрной блондинкой лет двадцати пяти, стройной и гибкой. Протянув мне руку, она сообщила, что ее зовут Элизе Реммен и что «наш дорогой управляющий» ждет меня у себя в кабинете. Покачивая бедрами, она повела меня по длинному коридору. По пути Элизе Реммен сообщила, что спорттовары продаются хорошо и их магазин опережает конкурентов. Их магазин сетевой, и несколько других магазинов поменьше недавно перевели к ним всю свою бухгалтерию.

В кабинете управляющего горел свет. Дверь была открыта.

Кристиан Лунд встретил меня стоя и протянул руку через стол. Он очень изменился. Потом я понял, что он, во-первых, по-другому держится на работе, а во-вторых, немного успокоился, так как после убийства уже прошло некоторое время. В своем кабинете он явно чувствовал себя хозяином положения. Высокий, хорошо сложенный и сильный, Лунд производил весьма благоприятное впечатление. Однако я помнил, что совсем недавно он мне солгал.

До тех пор пока его приторно любезная секретарша находилась в кабинете, Кристиан Лунд сохранял свою маску. Элизе Реммен предложила мне кофе или чаю, так зазывно улыбаясь при этом, что я едва не согласился. Затем Кристиан Лунд громко сообщил, что я приехал сюда в связи с убийством его соседа, и попросил не мешать нам. Секретарша прощебетала «конечно» и быстро покинула кабинет, мягко прикрыв за собой дверь.

Как только мы остались одни, Кристиан Лунд сразу изменился. Взгляд стал резче, движения — напряженнее. Это укрепило мое впечатление, что он — человек-хамелеон с талантом менять внешность в зависимости от обстоятельств.

Поскольку начинать разговор никто не хотел, пару минут мы молча смотрели друг на друга. Кристиан Лунд достал сигарету и закурил. Все напоминало дуэль на шпагах, в которой ни один из противников не хочет делать первый выпад. При этом мы оба понимали, что кому-то все же придется начать.

— Итак, чем я могу вам помочь? — спросил он в конце концов.

Я тут же воспользовался возможностью и бросился в атаку:

— Во-первых, хотелось бы знать, почему во время нашего прошлого разговора вы солгали о своей матери.

Кристиан Лунд едва заметно скривился, потом пару раз покачал головой:

— Хм, солгал… Ну, возможно, я не сказал вам всего, что следовало. Потом я и сам понял: надо было упомянуть, что она состояла в «Национальном единстве» и после войны сидела в тюрьме. Естественно, вы хороший детектив и все равно все узнали. Но, по-моему, взгляды моей матери во время войны не имеют никакого отношения к убийству! Дело и без нее выглядит достаточно запутанным. Кроме того, поймите, мне надоело отвечать за поступки моей матери в молодости. Она уже умерла, а мне все нет покоя! — В голосе Кристиана Лунда послышалась горечь, и он чем-то напомнил мне Конрада Енсена. — Ну да, в юности моя мать состояла в нацистской партии и сотрудничала с бесчеловечным режимом, о чем я сожалею, но для меня-то она была никакой не нацисткой, а просто мамой! Немногим так повезло с матерью. Она была хорошая и добрая… страшно вспомнить, сколько ей пришлось пережить после войны. Три года мы с ней жили у ее родителей, моих бабушки и дедушки. Потом маме удалось получить низкооплачиваемую работу, она стала уборщицей. Уже не припомню, сколько раз я сжимался, когда ее при мне оскорбляли на улице. В детстве у меня не было приятелей; первый друг, который пригласил меня к себе домой, появился у меня только в одиннадцать лет. Потом все постепенно стало налаживаться. На мой двенадцатый день рождения ко мне пришли два друга, на тринадцатый — пять, на четырнадцатый — девять. И все же нашу жизнь постоянно омрачала тень, от которой никак не удавалось избавиться. Во время конфирмации мама стояла в церкви одна. Родители других детей демонстративно держались от нее в стороне.

Кристиан Лунд возмущенно покачал головой, вспоминая старые обиды. Насколько я понял, он мысленно перенесся в прошлое.

— Я дал себе слово, что не позволю меня сломить, наоборот, я еще всем покажу! И мне это удалось. Мама так гордилась моими успехами! Я стал ее единственной победой после войны. Все осуждали ее; она много лет ходила, не поднимая головы. А когда показалось, что худшее позади, у нее обнаружили рак. Скорее всего, болезнь стала следствием ее пристрастия к курению. Она всегда очень много курила; с детства меня окружали облака табачного дыма.

Он с отвращением посмотрел на свою сигарету и свирепо смял окурок в пепельнице.

— Все время пытаюсь бросить, но это не так легко… Пожалуйста, простите нас. Наверное, мы показались вам взбудораженными, издерганными, но поймите правильно, мы переживаем не лучшее время в жизни. Не успели прийти в себя после смерти моей матери и крещения сына, как убили нашего соседа… Мама была стойкой до самого до конца, но ей не повезло. Больше всего на свете ей хотелось перед смертью подержать на руках первого внука. Она прожила на четыре недели дольше, чем предсказывали врачи, но наш малыш опоздал родиться, пусть всего и на три дня. Так что нам всем пришлось нелегко.

Его рассказ показался мне весьма любопытным, однако хотелось выяснить побольше подробностей. Ясно было одно: положение Кристиана Лунда, вне всяких сомнений, нельзя было назвать легким.

— Ваши тесть и теща знают о прошлом вашей матери?

В ответ Кристиан горько усмехнулся:

— Я долго боялся им говорить, но оказалось, что мои опасения были напрасными. У моего тестя больше четырех миллионов, и три четверти своего состояния он заработал на по ставках оккупационным войскам во время войны. С точки зрения оборота и прибылей его компании тогда побили все рекорды. Но, думаете, потом его хоть кто-нибудь осудил? Что вы, никто не посмел упрекнуть промышленника из Берума. Зато все дружно накинулись на мать-одиночку из Драммена. Печальная история… И все же я не понимаю, какое отношение судьба моей матери имеет к убийству соседа.

Я сочувственно сказал:

— Да и я, признаться, тоже пока не все понимаю. Однако мне хотелось бы больше узнать о вашем отце, хотя бы ради того, чтобы убедиться, что он не имеет никакого отношения к делу.

Мой собеседник снова усмехнулся и покачал головой:

— Это будет нелегко. Никто, кроме мамы, не знал его имени, а она умерла. Вопрос об отце был единственным яблоком раздора между мной и мамой. Однажды она обмолвилась, что у них какое-то время был роман, но так и не сказала, как его зовут. В детстве я часто донимал ее вопросами об отце. Один раз всерьез обиделся на нее и не разговаривал с ней целый месяц, но она все равно не сказала, кто мой отец. Мама была упрямой. Она говорила, что он ее предал, а обо мне никогда не заботился, поэтому, если я узнаю, кто он такой, все станет только хуже. Позже, лет в восемнадцать — девятнадцать, я понял, что она права, и больше не донимал ее вопросами. Убеждал себя: мне не нужен отец, который нас бросил. А все-таки не избавился от обиды, особенно когда поступил в коммерческий колледж и оказался единственным студентом, который не мог попросить денег у отца.

Разговор становился все интереснее. Вопрос об отце Кристиана Лунда был еще одной маленькой загадкой, которую мне хотелось разгадать.

— Значит, у вас даже догадок нет, кто может быть вашим отцом?

Он покачал головой.

— В детстве я много думал о нем. Внешне я похож на маму; волосы у меня светлые, как у нее, и ее черты лица… Один учитель как-то заметил, судя по моим способностям, у меня, наверное, чрезвычайно умный отец. Я долго радовался такому комплименту. В молодости мама была очень хорошенькой и очень доброй, но особенно умной ее нельзя было назвать. В первых классах она еще помогала мне с уроками, но, когда я перешел из начальной школы в среднюю, ее знаний не хватало. А я становился первым учеником в классе почти по всем предметам, особенно в средней школе. Вполне возможно, мой отец, кем бы он ни был, и в самом деле человек умный. А в остальном — понятия не имею. Меня зачали в мае или июне сорокового года, поэтому вариантов много. Им мог быть немец или норвежец, сторонник нацистов или нет… Ни мама, ни дедушка с бабушкой не говорили со мной о войне, так что опираться мне не на что. Сейчас я стараюсь как можно реже думать об отце и надеюсь, что к убийству это отношения не имеет.

— Мне тоже хотелось бы в это верить, — кивнул я. — Однако нам с вами придется поговорить о другом… точнее, о другой. Меня интересует одна ваша молодая соседка, о которой вы тоже умолчали во время нашей первой беседы. Кстати, когда произошло убийство, она, как и вы, находилась дома.

Кристиан Лунд вздрогнул и перед тем, как ответить, закурил очередную сигарету и пару раз затянулся.

— Понимаю, что вы имеете в виду… Кто вам рассказал — сторожиха или сама Сара?

Я покачал головой:

— Ни та ни другая. Я пришел к собственным выводам на основании анализа имеющихся у меня сведений.

— Впечатляет… и обнадеживает, — одобрительно заметил он. — Полагаю, вы быстро найдете убийцу. Поверьте, наши отношения никак не связаны с убийством. Конечно, возникает вопрос алиби и тому подобного. Мне очень стыдно, что я солгал, искренне прошу у вас прощения, но поймите и меня. Я попал в очень непростое положение. Надеюсь, моей жене не обязательно все знать?

Я ответил:

— При том условии, что ваши отношения действительно никак не связаны с убийством. И разумеется, сейчас вы расскажете мне всю правду.

Кристиан Лунд не имел ничего против. Мне показалось, что для него не составляет труда говорить о глубоко личных вещах. Подтвердилось первое впечатление о нем: хотя он эгоист, в уме и обаянии ему не откажешь.

— Конечно, внебрачная связь с соседкой не делает мне чести. К тому же у меня такая хорошая жена и прелестный малыш. Боюсь, что быстро все объяснить не получится.

Я ответил, что никуда не тороплюсь. Жизнь Кристиана Лунда интересовала меня все больше и больше. Он удобнее устроился в кресле и, прежде чем начать, ненадолго задумался.

— Все началось в прошлом году… когда у меня возникло огромное, непреодолимое желание. — Он ненадолго замолчал, и лицо его застыло, но потом снова продолжал, причем с явным состраданием к себе: — Нет, на самом деле все началось гораздо раньше… с моей матери и моего детства. Много лет никто не хотел дружить со мной; у меня долго не было девушки. К семнадцати годам я еще ни разу не целовался. Один случай в особенности мне запомнился, хотя все было совершенно невинным. В четырнадцать лет я поехал на школьную экскурсию с ночевкой. Перед тем как мы легли спать, одна девочка обняла всех моих одноклассников по очереди. Кроме меня. «Даже обниматься можно до определенного предела», — сказала она с холодной, язвительной улыбкой. Все рассмеялись. Я проплакал всю ночь и дал себе слово, что когда-нибудь отомщу. Позже — мне было уже восемнадцать — все вдруг изменилось. Я играл в школьном оркестре и был звездой футбольной команды и вдруг стал привлекательным для девушек. И уж тут-то возместил все то, чего раньше был лишен. Девушка, которая отказалась обнимать меня в четырнадцать, в девятнадцать сама прыгнула ко мне в постель и раздвинула ноги.

Кристиан Лунд самодовольно улыбнулся. Я понял, что этот эпизод стал одним из лучших воспоминаний его юности.

— Конечно, мне хотелось отомстить, но, помимо всего прочего, я испытывал сильное физическое желание. Я был активным молодым человеком с мощным либидо. Девушки возбуждали меня больше футбола. С возрастом я поумнел, и мои гормоны успокоились. Да и в коммерческой школе обстановка была более серьезной. А после того, как познакомился с Карен, я больше ни к кому не прикасался. До тех пор, пока… — Он ненадолго замолчал. — Пока передо мной однажды не появилась Сара и не сообщила, что недавно переехала в наш дом. Увидев ее, я испытал такое сильное желание, какого у меня не было ни разу в жизни. — Он подался вперед и продолжал: — Вы старше меня, но, должно быть, хорошо помните ощущение, когда перед вами стоит молодая красотка, которая будто бы нечаянно слишком туго затянула пояс или расстегнула лишнюю пуговку на блузке. А на ее губах блуждает улыбка, которая намекает: смотри, но не трогай…

Я жестом велел ему продолжать. В самом деле, и я помнил молодую красотку, которая соответствовала его описанию. Кроме того, я отметил для себя, что он говорит гораздо доверительнее, чем раньше.

— Ни одна девушка так не заводила меня, как она… даже когда я был моложе. Бывало, я обманывал девиц, обещал то, что не собирался выполнять, даже на трезвую голову. Всегда думал, что девушки сами виноваты, раз ведут себя так… вызывающе. Сначала провоцируют, а потом чего-то ждут. В общем, можно сказать, что я оказывался в выигрыше чаще, чем в проигрыше. Я не переживал, когда девушки плакали из-за меня. Сначала и Сара произвела на меня именно такое впечатление. Она была немного старше, выше меня ростом; держалась с необычайным достоинством. Помню, на ней было длинное черное платье с двумя расстегнутыми верхними пуговицами. А ее улыбка дразнила, манила и искушала. Меня еще больше влекло к ней именно потому, что во всем остальном она выглядела такой серьезной и порядочной. Ее улыбка словно намекала, что до меня у нее никого не было, а быть первым нелегко. Стоя на расстоянии вытянутой руки от меня, она словно бросала мне вызов, демонстрируя свою великолепную фигуру. Меня всегда тянуло к высоким брюнеткам. Можете представить, как я обрадовался, когда увидел совсем рядом женщину своей мечты! И я безнадежно влюбился прямо там, на лестнице, пожимая ее мягкую руку. С первых минут знакомства мне захотелось снять с нее платье и посмотреть, как изменится ее лицо!

После рассказа об одержанных победах настроение Кристиана Лунда улучшилось. Я слушал его, не перебивая.

— Через пару часов после нашей первой встречи мое возбуждение немного улеглось. Но вечером, когда жена заснула, я долго лежал с ней рядом, представляя на ее месте красивую и соблазнительную Сару. На следующее утро, когда я отправился на работу, она как будто случайно вышла одновременно со мной. Я действовал чисто инстинктивно: спросил, куда она направляется, и предложил подвезти к университету. Она улыбнулась еще более многообещающе, чем накануне, и тут же села в машину. Мы с ней сразу нашли общий язык; оказалось, что нам есть о чем поговорить. Я продлил и без того долгий объезд, пару раз повернув не туда, так что опоздал на работу почти на полчаса. Соврал, что неожиданно попал в пробку, что было недалеко от истины. На следующее утро я вышел из дому на двадцать минут раньше, втайне надеясь снова ее повстречать. У машины меня уже ждала молодая длинноногая красавица в узких джинсах; она притоптывала от нетерпения и от холода. Когда я подошел, она приветливо склонила голову и улыбнулась самой опасной улыбкой… Я улыбнулся в ответ, сел за руль и жестом пригласил ее сесть рядом. И мы поехали вместе, как будто это была самая естественная вещь на свете. По-моему, увидев ее рядом с машиной в тот, второй день, я понял, что победа за мной — если, конечно, я захочу победить и верно разыграю свои карты. Поэтому я продолжал игру. Высадил ее возле университета и обмолвился о времени, когда выйду из дома на следующий день. На второй день она дружески обняла меня, а на третий я получил поцелуй в щеку.

Он ненадолго замолчал, но снова оживился, когда я спросил, что случилось на четвертый день.

— Для меня все начиналось как забава. Мне просто необходимо было переключиться, потому что я переживал нелегкий период в жизни. Тогда прошло всего несколько месяцев после смерти матери. Не скрою, меня немного раздражала жена; мне казалось, что все свое внимание она уделяет нашему сынишке, а обо мне забыла. Кроме того, мне приходилось часто задерживаться на работе. При мысли о том, что мной может интересоваться такая красавица, как Сара, у меня поднималось настроение. И вот через несколько дней я как бы невзначай обронил в разговоре, что жена с сыном вечером едут навестить подругу в Бюгдёй. Потом я позвонил в дверь ее квартиры. Переступив порог, увидел на ее губах ту же улыбку; на ней было то же платье, что и в нашу первую встречу… И все, пути назад уже не осталось. Мы выпили кофе, потом вина, сели на диван, но вскоре опьянели друг от друга. Хватило всего двух бокалов, чтобы мы преодолели стеснение. Вскоре она уже сидела у меня на коленях, а я шептал, что нам надо прекратить сейчас же, иначе не успеем мы и глазом моргнуть, как ее платье окажется на полу, а я — на ней. Я сразу понял, что мои намерения ее не пугают. Потом все смешалось; помню, что она больше не улыбалась и стонала… На ней были только трусики, которые мне ужасно хотелось с нее снять. А когда на ней и трусиков не оказалось… — Мечтательное выражение исчезло с лица Кристиана Лунда. На несколько секунд он погрузился в воспоминания и неожиданно улыбнулся. — Даже если бы кто-то из нас захотел, остановиться мы бы уже не могли. Меня можно было оттащить от нее только грубой силой, причем понадобились бы наручники и целый отряд констеблей. Конечно, я понимал, что поступаю плохо, ведь я женат и у меня ребенок… Но, как ни странно, никогда не жалел о том, что случилось. Сара гораздо сильнее, чем кажется, и физически, и психически. Более острых ощущений я раньше в спальне не испытывал. Когда мы с женщиной моей мечты, высокой брюнеткой, забывались в ее постели, я ощущал огромную гордость. Она — самая большая любовь всей моей жизни. Мне показалось, что я у нее действительно первый, я первый поднялся на головокружительную высоту. Так она мне позже и сказала, и я ей верю.

Я ждал продолжения, но его не последовало. Кристиан Лунд снова ушел в мир своих грез.

— А потом… — Он резко вскинул голову, одновременно защищаясь и оправдываясь. — Потом мы еще несколько часов лежали рядом, не стыдясь своей наготы. Мы курили, говорили о жизни и о любви. Тут я посмотрел на часы и понял, что несколько минут назад должен был заехать за женой в Бюгдёй. К счастью, Карен поверила моим словам, будто я задержался и опоздал. Впрочем, это было правдой…

Лунд наградил меня, как ему, наверное, казалось, обезоруживающей улыбкой, но меня трудно было отвлечь.

— Но ведь то, о чем вы рассказываете, произошло не в день убийства, верно?

Кристиан Лунд сразу понял, что я имею в виду, и с серьезным видом покачал головой:

— Нет, что вы. Мы впервые были вместе двенадцатого ноября прошлого года. В ту ночь я, как всегда, лег в постель с женой, но почти не спал. Мне было о чем подумать. Сначала казалось, что нужно несколько дней избегать встреч с Сарой и надеяться, что все пройдет, не останется ничего, кроме приятных воспоминаний. На следующее утро я вышел из дому на полчаса раньше обычного, но она уже ждала меня. Сначала я собирался объяснить ей, что мы больше не можем встречаться, но все произошло наоборот. Во время поездки я понял, что она — самая большая моя любовь. Я люблю ее не только телом, но и душой. Наверное, впервые я не просто испытал влечение. Мне кажется, что у нас общая судьба. Любовь моей жизни находилась совсем рядом, жила в одном со мной доме. Через два дня я снова очутился в ее постели. И с тех пор много раз горько сожалел о том, что уже был женат на другой, когда встретил ее. Сара, конечно, хочет, чтобы я женился на ней, но понимает, как нелегко оставить жену и ребенка.

— В таком случае вам придется расстаться и с крупной суммой денег, верно?

Я ожидал вспышки гнева, но Кристиан Лунд лишь криво улыбнулся и покачал головой:

— Точнее, с очень крупной суммой. Моя жена — единственный ребенок в семье, а ее отец никогда в жизни не упускал ни одного случая преумножить свои капиталы. Он процветал и во время, и после войны… Да, вынужден признать, что такое соображение приходило мне в голову. Те, кто утверждают, будто деньги ничего не значат, не росли в бедности. Но теперь у меня неплохая работа и хорошие перспективы. Так что на самом деле больше всего меня заботит вовсе не потеря денег. В каком-то смысле все даже проще оттого, что отец Карен богат. Как бы я ни поступил, Карен не будет ущемлена материально. Саре же, напротив, нужно возвращать кредит на обучение, и ее приемные родители не могут себе позволить много ей посылать. И если мне придется с ней расстаться, я должен буду ей помочь, выделить приличную сумму…

Кристиан Лунд в очередной раз замолчал. А я подумал, что еще никогда в жизни я не встречал такого романтичного циника!

— Я одновременно живу в раю и в аду. У меня есть все: страстная любовь с Сарой и семейное счастье с женой и сыном. Но каждый день я разрываюсь между ними и пребываю в постоянном страхе разоблачения. Так дальше жить невыносимо… До поры до времени я зарывал голову в песок и позволял себе отодвигать решение проблемы на потом. Конечно, я понимал, что мы сильно рискуем. Вернее всего, первой нас заметила бы сторожиха. Она постоянно сидит на своем месте, все подмечает. Она совсем не дура. Но мы с ней хорошо друг друга поняли; чем-то она напоминает мне мою покойную мать. Жизнь у нее тяжелая, и ей, как маме, постоянно нужны деньги. Поэтому я договорился с ней на тот случай, если вдруг моя жена или кто-то другой что-то заподозрит. Фру Хансен должна была обеспечить мне алиби. Разумеется, когда я все придумал, мне и в голову не приходило, что в наш дом придет полиция…

Пока все совпадало с тем, что сказала мне жена сторожа. И все же Кристиану Лунду предстояло ответить еще на один вопрос.

— Следствию удалось установить, что Харальда Олесена убили раньше, чем предполагалось вначале. Выстрел, который слышали все соседи, был записан на магнитофонной кассете, а Олесена убили от восьми до десяти вечера. Где вы были и что делали в это время?

Кристиан Лунд поднял глаза к потолку и задумался.

— Признаю себя виновным в супружеской измене и лжи, но совершенно невиновен в убийстве соседа! — воскликнул он. — А насчет алиби… вы совершенно правы. Не только жена сторожа, но и Даррел Уильямс и Конрад Енсен видели, что в дом я вошел в восемь. Ну, а Сара, если нужно, подтвердит, что с восьми и почти до девяти я был с ней. На то, чтобы выйти от Сары и позвонить в дверь своей квартиры, мне потребовалась минута… ну, может, две. Но ведь этого теоретически недостаточно для того, чтобы я вошел в квартиру к Харальду Олесену, совершил убийство и скрылся?

Я пожал плечами:

— Вряд ли. Но я уверен, вы понимаете всю неопределенность своего положения. Кроме того, трудно поверить показаниям двух близких вам женщин, которые имеют все основания вас покрывать.

Кристиан Лунд не мог с этим не согласиться:

— Конечно, я все понимаю. Да, я наделал ошибок… Теперь вы имеете все основания не верить мне. Надо было сразу рассказать о маме и Саре. Но поверьте, пусть вначале я не сказал всей правды и не горжусь многими своими поступками, на убийство я не способен. Что касается Харальда Олесена, моя совесть чиста. Услышав выстрел, я так же удивился и испугался, как все остальные. К тому же… с какой стати мне его убивать?

В глубине души я с ним согласился, однако последний вопрос кое о чем мне напомнил.

— Возможно, возможно… Кстати, нам придется проверить ваш банковский счет — как и счета остальных жильцов дома.

Кристиан Лунд вздрогнул и насторожился. Голос его стал взволнованным и почти агрессивным:

— Простите… не понимаю, какая в этом необходимость. Каким образом мой банковский счет может быть связан с убийством?

Я почувствовал, как в игре «холодно — горячо», что становится теплее, пристально посмотрел на Кристиана Лунда и сухо ответил:

— К сожалению, я не имею права раскрывать все подробности. Могу сказать только одно: в интересах следствия мы обязаны проверить счета всех жильцов.

Несколько секунд Кристиан Лунд напряженно размышлял, потом раздраженно потряс головой:

— Должен сказать, это переходит всякие границы! У меня много дел, так что, боюсь, сегодня я не смогу уделить вам больше времени. Позвольте лишь заметить, что я не имею никакого отношения к убийству Харальда Олесена. Я понимаю, что нахожусь в уязвимом положении, и очень огорчен вашим недоверием. Я все обдумаю, посоветуюсь с женой, а до тех пор едва ли смогу предъявить вам наши счета… и думайте что хотите!

Хотя я пока не знал, что думать о Кристиане Лунде и его счетах, стало ясно, что пока от него большего не добиться. Мне и без Кристиана Лунда было о чем подумать. Я узнал, что он намерен пробыть на работе еще часа два, попросил его пока не звонить домой и встал, собираясь уходить.

Едва я вышел из его кабинета, меня встретила ослепительная улыбка фрекен Элизе Реммен. Она проводила меня к выходу. Должен признаться: глядя ей в спину, я невольно задумался о ее отношениях с Кристианом Лундом. После нашего разговора мне показалось, что он большой любитель красавиц, как блондинок, так и брюнеток. Меня красивая секретарша развлекала разговором о спорте и спортивном оборудовании. Я решил не задавать ей неприятных вопросов о ее начальнике. Она попрощалась со мной весело, щебеча как птичка, и пригласила заходить еще, когда получится. Если бы моя голова не была занята мыслями об убийстве, возможно, я бы и принял ее приглашение.

В целом мне показалось, что, за исключением нежелания допускать меня к своему банковскому счету, Кристиан Лунд на сей раз говорил правду. Оставалось лишь выяснить, что изменят в своих показаниях другие жильцы дома номер 25 по Кребс-Гате, особенно фрекен Сара Сундквист.

3

Вернувшись на Кребс-Гате, я первым делом ненадолго наведался в квартиру Лундов. Карен Лунд сидела дома с сынишкой; у обоих было прекрасное воскресное настроение. Фру Лунд ахнула, узнав о том, что выстрел, который все слышали, оказался записью. На ее сынишку рассказ не произвел никакого впечатления; он лишь радостно агукал. Мы быстро договорились: учитывая все обстоятельства, технически возможно, что убийство могла совершить сама Карен Лунд до того, как в девять домой вернулся ее муж. Впрочем, она заверила меня, что вряд ли подходит на роль убийцы. Прежде чем идти убивать соседа, ей пришлось бы найти няню для малыша.

Я согласился с ее доводами и постарался сократить свой визит. Беседуя с веселой, беззаботной фру Лунд, я все время помнил о том, что муж ей изменяет, и потому чувствовал себя немного скованно. Перед тем как закрыть за мной дверь, она вдруг задала вопрос, от которого мне стало не по себе. Карен Лунд спросила, разрешилось ли противоречие, касающееся времени, когда в тот роковой день домой вернулся ее муж. У меня нет сомнений в том, что в свою квартиру он вошел в девять вечера, уклончиво ответил я. Мне показалось, что Карен Лунд улыбнулась с облегчением, услышав мои слова. Я невольно задался вопросом, в самом ли деле фру Лунд так беззаботна и счастлива, как кажется со стороны. Может быть, ей тоже есть что скрывать?

Куда более драматичной оказалась беседа на втором этаже. Сару Сундквист до сих пор тревожило убийство соседа; она снова не сразу открыла дверь и улыбнулась довольно натянуто. На ней было то самое черное платье, в котором ее впервые увидел Кристиан Лунд, и я сразу понял, что ощущал Кристиан Лунд, сидя рядом с ней на диване. Сара Сундквист обладала природной грацией и, когда хотела, несомненно, могла быть очень соблазнительной.

Я обрадовался, поняв, что Кристиан Лунд сдержал слово и не стал ей звонить и предупреждать о моем визите. Вначале Сара Сундквист сказала, что ей нечего добавить к своим предыдущим показаниям. Она очень удивилась, узнав о магнитофонной записи, но вскоре улыбнулась и поздравила меня с успехом. Затем призналась, что алиби у нее нет, потому что, начиная с четверти пятого и до того, как нашли труп, она сидела у себя дома. Ничего странного или таинственного не видела и не слышала.

О своих настоящих родителях она практически ничего не знала. В бюро по усыновлению ее приемным родителям сказали, что они были молодой еврейской парой, приехавшей из Литвы, и, судя по всему, Сара была их единственным ребенком. В 1944 году ее родители погибли, но подробностей никто не знал. Ей сообщили их имена: Феликс и Анна Мария Розенталь, родившиеся в 1916 и 1918 годах соответственно. При рождении, в 1943 году, ее назвали Сарой Розенталь. Больше приемные родители ничего не могли ей сказать. Они не знали ни о том, что случилось с ее настоящими родителями, ни почему в 1944 году она очутилась в Гётеборге. В детстве она часто думала о своих биологических родителях. После того как ей исполнилось двадцать один год, она попыталась что-то о них узнать, но безуспешно. Ей сказали, что других сведений нигде не записано, и, насколько известно, ее родители нигде не зарегистрированы как проживавшие в Швеции. Со временем она смирилась с неопределенностью, окружавшей ее происхождение, старалась жить своей жизнью, а к добрым приемным родителям относилась как к родным.

Она вздохнула и покосилась на окно.

— Но когда не знаешь наверняка, что случилось или где их могила, представляешь, будто они живут где-то, — тихо добавила она.

Когда я спросил ее о банковском счете, она вначале замялась, а потом, нахмурившись, спросила, зачем мне понадобилось его видеть. Однако вполне удовлетворилась ответом, что это в интересах следствия. Нехотя протянула мне книжку одного небольшого шведского банка. Я увидел, что у нее на счете 55 тысяч 623 кроны, и заметил, что это довольно крупная сумма для студентки, не имеющей постоянных источников дохода. Сара сообщила, что получила небольшое наследство от приемного деда, а в марте ей перевели стипендию за целый год. Вместе это составляло 50 тысяч крон. Ее слова не показались мне невероятными, а учитывая, что она сразу же показала свою банковскую книжку, я решил пока не расспрашивать ее подробнее.

— Однако нам, к сожалению, придется поговорить еще кое о чем, а именно о ваших близких отношениях с одним из соседей, — более резко продолжал я.

Сначала Сара побледнела и прижала ладонь ко рту, а потом спросила, как я узнал. Я ответил ей, как и Кристиану Лунду, что проанализировал известные факты. Затем добавил, что Кристиан Лунд во всем признался, но причин сообщать обо всем его жене у нас пока нет — при условии, что она будет отвечать на мои вопросы подробно и откровенно. Сара Сундквист вздохнула с облегчением; к лицу ее вновь вернулись краски.

— А знаете, даже хорошо, что вы все узнали. Меня очень беспокоило, что пришлось вам солгать. — Она чуть ближе придвинулась ко мне и задумалась. Я не торопил ее. Приятно было иметь дело с такой серьезной девушкой, которая не хочет принимать важных решений, не прикинув вначале все за и против.

— Надеюсь, вы отнесетесь ко мне снисходительно и не станете судить слишком сурово, — сказала она после недолгого молчания. — Я часто думаю о его жене и сыне, и мне до сих пор не по себе.

— И все же… — не выдержал я, когда она снова замолчала.

— И все же я могу с этим жить. У нее в жизни есть почти все: полный комплект родителей, ребенок, много денег и никаких забот — ни о прошлом, ни о будущем. Я заслуживаю его больше, чем она. Нам с Кристианом пришлось нелегко, особенно в начале жизни. Мне кажется, что его жена была бы счастлива с любым красивым и богатым мужчиной, тогда как я могу быть счастлива только с ним.

Я с трудом удержался от искушения и не спросил, почему она так привязалась к Кристиану Лунду. Сара Сундквист как будто прочитала мои мысли:

— Знаете, мы ведь ничего не планировали заранее. Все началось с обычного легкого флирта. Такое у меня уже бывало не раз и ни к чему серьезному не приводило… Ситуация вышла из-под контроля — так хорошо, как с ним, мне еще ни с кем никогда не было. Все началось внезапно, однажды вечером, когда его жена уехала. Вначале я даже не понимала, что происходит. Не подумайте, я вовсе не отказываюсь от своей доли ответственности; инициативу проявил не только он. Стыдно признаться, но я ничуть не жалею о случившемся, наоборот, надеюсь, что все продолжится и он бросит жену. У нас с ним все до сих пор как в первый раз… Похоже на американские горки — то взлет, то падение. Каждый вечер я ложусь спать, надеясь, что утром он придет и скажет, что уходит от жены, а по утрам просыпаюсь в страхе. Вдруг он все-таки решит остаться с ней? Всякий раз, как мне звонят в дверь или по телефону, я вздрагиваю, мне кажется, что его жена все узнала и хочет устроить скандал. Я понимаю, ему тоже нелегко, ведь его сын так мал. Но на войне и в любви все средства хороши, а он — самая большая любовь моей жизни. Поэтому я от всей души надеюсь, что он выберет меня. Днем и ночью только о нем и думаю. Раньше… доубийства, я пришла к тому, что больше так продолжаться не может. И теперь мне не стало легче.

Какими бы сомнительными ни были ее взгляды с точки зрения нравственности, показания совпадали с показаниями Кристиана Лунда. Неожиданно для себя я попросил:

— Если вы не против, объясните, пожалуйста, что вам так в нем нравится?

Откровенно говоря, мой вопрос не имел отношения к следствию, просто Кристиан Лунд вызывал у меня все большее любопытство. Кроме того, мне хотелось получше узнать всех, кто так или иначе имел отношение к делу. Сара Сундквист не удивилась и не стала запираться, а с готовностью пылко ответила:

— Он — воплощение моего идеала мужчины! Конечно, он нравится мне и чисто физически. Меня всегда влекло к высоким блондинам. Он великолепно сложен и отлично двигается. В первый раз увидев его, я подумала, что более красивого мужчины не встречала. И все-таки внешность — еще не все. Он очень добрый и обаятельный. А еще умный и трудолюбивый. И даже жена и сын не умаляют его привлекательности, даже наоборот. В каком-то смысле он для меня стал еще надежнее и достойнее доверия. Мне кажется, никто не понимает меня так хорошо, как он. Конечно, во многом мы с ним очень разные, и все же мы прекрасно подходим друг другу. Может быть, из-за того, что у нас обоих было трудное детство. Он вырос без отца, а я без обоих родителей.

Я понял, что она имела в виду, и посочувствовал ей. Да уж, положение — сложнее не придумаешь. Жена и любовница живут в соседних квартирах, на втором этаже дома номер 25 по Кребс-Гате. У жены, судя по всему, нет других поклонников, кроме маленького сынишки. Я невольно подумал о человеке, которого собирался навестить следующим. Он также не пользовался большой популярностью…

Спускаясь по лестнице, я неожиданно для себя подумал: интересно, заметила ли Сара Сундквист, что я — тоже хорошо сложенный блондин одного с ней роста?

4

Прошло добрых полторы минуты, как я нажал кнопку звонка в квартиру 1Б, прежде чем дверь открылась. Вскоре я понял, в чем дело. Если во время нашей первой беседы бывший член «Национального единения» Конрад Енсен держался скованно и замкнуто, то сейчас его переполнял страх, если не ужас. Вначале он лишь чуть-чуть приоткрыл дверь и встревоженно спросил:

— Кто там?

Прошла целая минута, прежде чем я увидел его испуганные глаза. Впустив меня, он поспешно запер за мной дверь, накинул цепочку и только потом провел меня в гостиную. Там он тяжело опустился на диван и закрыл лицо руками.

— Вы видели Петтера? — вдруг спросил он сдавленным голосом. Я покачал головой, понятия не имея, о чем он. Конрад Енсен оторвал руки от лица, но, перед тем как продолжать, слепо посмотрел куда-то в пространство. — Он стоит на соседней улице… Вчера ночью кто-то исписал его словами «нацистский убийца». Мне сказала жена сторожа. А сегодня утром… — Голос его сорвался, и ему не сразу удалось взять себя в руки. — Сегодня утром она пришла и сказала, что кто-то разбил его кувалдой! Все окна выбиты, кузов помят. Петтеру конец. Отремонтировать его дороже, чем купить новую машину. Пожалуйста, взгляните сами! Но поспешите, ведь после того, как приедут страховые агенты, его увезут на свалку. Я не могу на него смотреть!

Слезы хлынули из глаз Конрада Енсена. Мне показалось, что происшествие с машиной он воспринял тяжелее, чем смерть Харальда Олесена.

— Понимаю, глупо взрослому человеку плакать из-за машины, но Петтер был единственным, кому я мог доверять, если вы понимаете, о чем я. Когда его увезут на свалку, у меня совсем не останется друзей. С покупкой новой машины придется подождать, пока все не закончится, иначе то же самое повторится и с ней. А пока я боюсь нос высунуть на улицу.

Вот уже двадцать лет я покупаю продукты в кооперативном магазине, но в субботу жена сторожа передала мне, что хозяева больше не хотят видеть меня среди своих посетителей: другие покупатели пригрозили, что перейдут в другой магазин, если встретят там меня. Только жизнь начала налаживаться, и вот все снова разбилось вдребезги!

Конрад Енсен был в отчаянии. Я обещал перед уходом взглянуть на его автомобиль и поручить констеблю завести дело о вандализме.

— Спасибо… — чуть спокойнее продолжил он. — Надеюсь, вы найдете убийцу до того, как со мной расправятся бывшие борцы Сопротивления или какие-нибудь молодые бандиты… или до того, как жизнь здесь станет для меня невыносимой!

Я снова попытался его успокоить, сказав, что причин опасаться за жизнь и здоровье у него нет. Конрад Енсен поднялся с дивана и, шаркая, вышел на кухню и вернулся со стопкой писем.

— Я давно уже не получаю писем, только сестра прислала открытку на пятидесятилетие, но вчера мне вдруг прислали целых семь штук, хотя уверяю вас, я совсем не обрадовался!

Он был абсолютно прав. Послания нельзя было назвать приятными. Все семь были анонимными, и их авторы были уверены, что Харальда Олесена убил Конрад Енсен. Четыре письма изобиловали оскорблениями, а в трех содержались недвусмысленные угрозы убийства. Прочитав их, я сразу понял, почему Конрад Енсен не смел выйти на улицу.

Подумав, я предложил Конраду Енсену охрану.

— Можно поставить констебля у входной двери дома, если вам так будет спокойнее.

Мои слова неожиданно вызвали прилив чувств. Конрад Енсен пожал мне руку и разрыдался.

— Большое вам спасибо! Я и не думал, что стражи порядка захотят охранять Конрада Енсена или хотя бы посчитают, что жизнь Конрада Енсена хоть чего-то да стоит. И все же… нет, не надо. Постараюсь как можно реже выходить и никого к себе не пускать. Если мое время вышло, оно закончится, стоит на страже полицейский у парадной двери или нет. Правда, сознавать это не очень приятно. Я всегда думал, что мы с Петтером уйдем вместе, так что теперь, когда его нет, мне кажется, что и мой конец близок.

Мне очень захотелось хоть немного его подбодрить — и продолжить расследование. Поэтому я, воспользовавшись возможностью, рассказал ему о наших достижениях и о разгадке тайны с записью выстрела. Конрад Енсен поздравил меня с успехом, но еще больше обеспокоился оттого, что на свободе разгуливает такой хитрый, коварный убийца. Он три раза повторил, что не убивал Харальда Олесена. Однако ему пришлось признать, что, учитывая уточненное время убийства, у него тоже нет алиби.

На мой вопрос о банковском счете он с едва заметной униженной улыбкой ответил, что ему нечего скрывать. Он унаследовал от родителей чуть больше двух тысяч крон, а остальное откладывал из своих заработков; выходило около тысячи крон в год. На сберегательной книжке Конрада Енсена оказалось 12 тысяч 162 кроны.

— Цены последнее время очень выросли; почти все придется выложить за новую машину. Так что прощай моя мечта смотреть футбол по телевизору, — добавил он с тяжким вздохом.

Вопрос о том, что делал Конрад Енсен на лестнице, когда встретил Даррела Уильямса в день убийства, оказался более сложным.

— Да ничего, — ответил он, задумчиво пожевав губу. — Я нарочно выглянул на площадку, потому что увидел американца в окно и решил, что он остановится поболтать со мной о футболе, если увидит меня. Наверное, напрасно я на что-то надеялся, но это так.

Я ему поверил. Конрад Енсен являл собой жалкое зрелище, но говорил правду — во всяком случае, пока, насколько я мог судить. Вдруг он смутился и совершенно неожиданно продолжил:

— Когда вы спросили, встречался ли я с Харальдом Олесеном во время войны или раньше… я, наверное, неправильно вам ответил. — Я бросил на него пытливый взгляд. Он вскинул руки, словно защищаясь: — Но тут моей вины нет. Я подумал, вы мне не поверите, если я расскажу, что видел, к тому же мне трудно утверждать наверняка. Это может показаться странным, но тогда я решил, что вы только посмеетесь надо мной.

Я уже начал привыкать к тому, что Конрад Енсен и думал, и говорил медленно и неуклюже, но он снова без моего побуждения вернулся к теме разговора:

— Я сказал, что во время войны не был знаком с Харальдом Олесеном, и это правда, но один раз в то время я его все-таки видел. Более того, хотите верьте, хотите нет, но видел я его на собрании «Национального единения»… — Конрад снова надолго замолчал; терпение мое было на пределе. Он был абсолютно прав: его слова действительно звучали странно. — Точнее, видел у зала, где проходило собрание партии. Летом тридцать девятого года в Аскер приехал сам Квислинг, и я, как преданный член партии, конечно же был там. Передо мной в очереди стояла необычайно привлекательная блондинка на несколько лет старше меня; она была одна, без спутников. Конечно, я воспользовался случаем встать сразу за ней и сесть с ней рядом. Попытался заговорить до начала речи, но она отвечала сухо и без всякого интереса. Я понял, что у нее кто-то есть, а я не слишком ее заинтересовал. И все равно после собрания вышел за ней следом в надежде, что, может быть, удастся сесть с ней на один автобус. Конечно, ничего у меня не получилось. У выхода блондинку ждал мужчина постарше в большой машине. Помню, я еще завистливо подумал: вот человек, у которого есть все, о чем я мечтаю: большая, быстрая машина и красивая молодая блондинка. Я лишь мельком видел его в окошке машины. Но, когда после войны в газетах мне попались фотографии Харальда Олесена, сразу же вспомнил ту историю. Он был тем самым типом, кто забрал молодую красавицу после собрания нашей партии. И та же мысль посетила меня несколькими годами позже, когда впервые встретил его здесь, на лестнице.

Я слушал невероятный рассказ с растущим изумлением. Закончив, Конрад Енсен уныло пожал плечами:

— Я же предупреждал, что это покажется вам странным. Много лет я и сам себе не верил. Никогда раньше никому об этом не говорил. Как бы странно все ни выглядело, я почти уверен, что за рулем в той машине в самом деле сидел Харальд Олесен. В прошлый раз вы спросили, встречал ли я его раньше, и я подумал: наверное, стоит вам рассказать.

Я подбодрил его:

— Вы были абсолютно правы, что упомянули о вашей встрече, и я совсем не считаю ваш рассказ выдумкой. Но теперь доказать или опровергнуть ваши слова почти невозможно — если только вы не знаете имени той женщины.

Конрад Енсен покачал головой:

— Нет… к сожалению, понятия не имею, как ее звали. Больше я ее никогда не видел, ни до, ни после того, иначе я бы за помнил. Хотя я знал большинство молодых активистов в Осло: в то время нас было не так много.

— А машина? Может, вы ее запомнили?

Конрад Енсен просиял:

— А как же! Я смолоду неплохо разбирался в машинах. У него был большой и почти новый черный «вольво», тридцать второго или тридцать третьего года выпуска. Я помню точно, потому что тогда больше всего на свете мечтал о такой мощной машине.

Когда я уходил, он добавил:

— По-моему, жену сторожа и калеку можно не принимать в расчет. Ну, и меня, конечно. И тогда, если убийца живет в нашем доме, выбор у вас небольшой. Лично я бы на первое место поставил еврейку, а на второе — американца, хотя и люблю поговорить с ним о футболе. Но тут в самом деле трудно сказать наверняка, так что я вам не завидую.

С последним выводом я охотно согласился, хотя его предположения о виновнике убийства не разделял. Сам же Конрад Енсен все меньше казался мне главным кандидатом на роль убийцы. В списке подозреваемых он переместился ближе к концу.

5

Даррел Уильямс заполонил собой весь дверной проем. Его улыбка была такой же широкой, а рукопожатие — таким же крепким и беззаботным, как и в нашу прошлую встречу. Но, переступая порог, я невольно подумал, что очередная наша беседа будет не столь дружелюбной. У меня появилось к нему несколько важных вопросов, которые, как я надеялся, позволят проверить, насколько хороший он дипломат.

Рассказ о магнитофонной записи не произвел на него такого сильного впечатления, как на других жильцов. Он похвалил меня за то, что я разгадал изощренный замысел преступника, но добавил, что в США такое не редкость. Потом с обезоруживающей улыбкой признал: выходит, и он тоже попадает в разряд потенциальных убийц. Правда, у него нет ни мотива, ни орудия преступления. Он, как подтвердила жена сторожа, вернулся домой около восьми и примерно до без пяти десять сидел у себя в одиночестве и читал, а потом вышел на короткую вечернюю прогулку. Вернувшись, остановился, чтобы обсудить результаты футбольного матча с Конрадом Енсеном. Других людей он в подъезде и на лестнице не видел до тех пор, пока они не очутились перед запертой дверью в квартиру Харальда Олесена и следом за ними не прибежали остальные жильцы.

Первое время наш разговор шел мирно. Однако, когда я спросил, как звали его норвежскую подружку, с которой он поддерживал отношения в 1945–1948 годах, Даррел Уильямс сразу перестал улыбаться.

— Конечно, у нее есть имя, — резко ответил он. — Но я понятия не имею, сохранила ли она девичью фамилию, а разыскивать ее не собираюсь. Я не имею никакого отношения к убийству и не понимаю, при чем здесь моя тогдашняя подружка.

Я не сдавался и заявил, что тем не менее буду ему весьма признателен, если он сообщит, как ее звали. Даррел Уильямс заявил, что не хочет отвечать — по крайней мере здесь и сейчас. Разговор делался все тягостнее. После вопроса о подружке Даррел Уильямс заметно насторожился. Еще больше американец посуровел, когда я спросил о его банковском счете. Он понимал, что подобные вопросы неизбежно всплывают в ходе следствия, и лично ему скрывать нечего. Однако нашел мою просьбу «крайне неудобной» и, после короткой паузы, сказал: «Прежде чем покажу вам свои банковские книжки, мне придется проконсультироваться с послом. Иначе возникнет прецедент, последствия которого трудно предвидеть». Вряд ли его поступок создаст прецедент, попробовал сострить я, ведь немногие живущие в Осло американцы могут похвастать, что их соседи по дому — герои Сопротивления. Но мой собеседник без тени улыбки решительно покачал головой.

Я не ожидал получить ответы на другие мои вопросы и тем не менее задал их. Сначала спросил, в курсе ли он деятельности в Норвегии и других странах во время войны американской разведывательной организации под названием «Бюро стратегических служб», или БСС, которая позже влилась в новую американскую разведывательную организацию под названием ЦРУ. Глаза Даррела Уильямса немедленно потемнели. Он выпрямился в кресле и ответил, что, будучи кадровым дипломатом, обладающим доступом к секретным сведениям, он, конечно, знает о существовании таких организаций и их вкладе в борьбу с коммунизмом. На следующий вопрос о том, принимал ли он лично участие в работе одной из таких организаций, Уильямс ответил шаблонной фразой, которой, наверное, всех дипломатов обучают в первую очередь:

— Не могу ни подтвердить, ни опровергнуть.

Пока я не знал, имеет ли Даррел Уильямс какое-либо отношение к убийству. Однако его поведение резко изменилось. Он уже не был таким обаятельным, как в нашу первую встречу. До конца разговора сидел сосредоточенный и настороженный. Мне пришло в голову неожиданное сравнение. Несмотря на внушительную фигуру, он все меньше и меньше походил на медведя и все больше — на тигра, готовящегося к прыжку. Когда я спросил, часто ли посольство селит своих сотрудников в Торсхове, Даррел Уильямс ответил, что о других таких случаях не слышал, но он не специалист по жилищной политике посольства, и, наверное, в данном случае пришлось учитывать много разных факторов. Ему предложили эту квартиру, и он не возражал: понравилась и сама квартира, и ее местоположение.

Оставалось два последних, самых важных вопроса. Даррел Уильямс был крайне напряжен, и я мысленно приготовился к тому, что он вот-вот набросится на меня. Из предосторожности даже чуть-чуть отодвинул от него свой стул, прежде чем взорвать бомбу.

— Вам когда-нибудь приходилось убивать?

Даррел Уильямс не вскочил с кресла, но глаза его метали молнии. Я почти не сомневался, что он снова откажется отвечать, сославшись на то или иное дипломатическое правило, но он, подумав, ответил на удивление сдержанно:

— Поскольку вы задали личный вопрос, который никого, кроме меня, не затрагивает, с радостью вам отвечу. Летом сорок четвертого года я, молодой солдат, попросился в передовые части. После высадки в Нормандии мы наступали на Париж. Отчетливо помню лица двух человек, которых я убил: молодого светловолосого немецкого солдата и темноволосую молодую француженку. Да, я никогда их не забуду, хотя в последнее время они являются мне уже не так часто, и я могу с этим жить. У обоих на рукавах была свастика, и обоим предлагали сдаться, но они отказались. Мы выполняли приказ и рисковали жизнью ради освобождения Франции и других оккупированных стран от нацизма. Я никогда не жалел, что пришлось участвовать в войне… — Он немного помолчал, а затем продолжал: — О тех двоих я знаю точно. Но во время наступления постоянно завязывались перестрелки, погибло много людей, поэтому не могу ручаться, что больше никого не лишил жизни. Но это было в другое время и в другой стране, в ходе самой кровавой войны за всю историю. После войны я никого не убивал, и никогда не убивал норвежцев.

— Неужели вам не приходилось убивать людей в Норвегии — даже ради правого дела, служа своей родине?

Даррел Уильямс снова помолчал, размышляя.

— Разумеется, если я отвечу «нет», вы мне не поверите, ведь сейчас, как и тогда, я по-прежнему служу своей стране. Но повторяю, после войны мне ни разу не приказывали никого убивать. Я понятия не имею, кто убил Харальда Олесена.

Он посмотрел мне прямо в глаза, и я вынужден был ему поверить. Американец по-прежнему оставался в категории тех, кто теоретически мог бы убить Харальда Олесена, но мне все меньше в это верилось.

Проводив меня до порога, Даррел Уильямс, видимо, решил сгладить произведенное им впечатление. Он заметил, что сейчас всем нелегко. Я, несомненно, нахожусь под сильным давлением после таинственного убийства известного героя Сопротивления, а он служит другой стране и должен строго придерживаться дипломатического протокола. Учитывая это, он, конечно, сделает все возможное, чтобы помочь в раскрытии убийства. Если я дам ему пару дней, он посоветуется со своим начальством. Может быть, позже сумеет ответить на другие мои вопросы. Я довольно легкомысленно уточнил, означает ли слово «начальство» посла. Даррел Уильямс с такой же напускной легкостью ответил: слово «начальство» означает «начальство». С дружелюбной улыбкой мы пожали друг другу руки. Я понимал, что американец прав. Положение было не из легких — ни для меня, ни для соседей убитого. Посмотрев на часы, я увидел, что уже четыре, а мне предстояло навестить еще одного человека.

6

Андреас Гюллестад, как и обещал, вернулся домой в воскресенье после обеда. Он снова долго не открывал, но затем приветствовал меня лучезарной улыбкой. Я невольно задумался. В самом ли деле он настолько открыт и простодушен, или за его дружеской маской кроется другое, не такое приветливое лицо? Как только мы уютно устроились в гостиной и взяли чашки с чаем, я приступил к беседе. Для начала спросил, как прошла его поездка в Йовик. Андреас ответил, что совершил приятное путешествие в те места, где вырос, и в очередной раз поблагодарил меня за то, что я позволил ему уехать.

Узнав о магнитофонной записи, Андреас Гюллестад, как и остальные, поразился коварству убийцы и моей проницательности.

— К моему величайшему сожалению, — сказал он, — с восьми до четверти одиннадцатого в день убийства я тоже находился один в своей квартире, так что вам, видимо, придется внести меня в список потенциальных подозреваемых. О передвижениях соседей по дому в тот вечер он не мог сообщить ничего нового.

На вопрос о деньгах он ответил сразу, добавив, что ему нечего скрывать. Достал из стола две банковские книжки и налоговую декларацию, согласно которой его состояние составляло 800 тысяч крон. По словам Андреаса Гюллестада, состояние он унаследовал от родителей. Они оставили ему и деньги, и лесные угодья, которые он выгодно продал. Основной капитал находится в банке; часть средств он вложил в акции. Перед тем как заняться капиталовложениями, Андреас навел справки. В результате акции до сих пор приносят такую хорошую прибыль, что ему нет нужды снимать проценты с банковских счетов, чтобы покрыть расходы на жизнь. Квартиру он приобрел в собственность, а его повседневные расходы невысоки.

Когда я заговорил о смене имени, он тут же поднял руки вверх и поспешил извиниться. После моего прошлого визита он понял, что должен был упомянуть об этом. Гюллестад не позвонил мне, так как не думал, что смена имени имеет какое-то отношение к следствию. Он объяснил, что решил сменить имя после того, как стал инвалидом. Четыре года назад он проявил, по его словам, «прискорбную небрежность», выйдя на оживленный перекресток, и его сбил молодой водитель. Хотя его жизнь была вне опасности, он получил травму позвоночника, из-за которой теперь прикован к инвалидному креслу. Гюллестад смирился со своей участью, но ему хотелось порвать с прежним окружением. К счастью, ему не приходится жить на скудную пенсию от государства, ведь у него достаточно своих денег. Решив сменить имя, он взял девичью фамилию матери — Гюллестад. При крещении его назвали Иваром Андреасом, мать и сестра часто называли его Андреасом, поэтому перемена имени оказалась не такой кардинальной.

Я попросил показать выписку из больницы, и мой собеседник тут же выдвинул ящик стола. Там же я нашел и газетные вырезки, в которых сообщалось о происшествии. Все было так, как он говорил. Заметки о несчастном случае с Иваром Стурскугом напечатали в нескольких центральных газетах; позже репортер одной из газет взял у него интервью о состоянии здоровья.

— Если сумеете разобрать почерк врача, там внизу лежит и выписка из больницы, — добавил Гюллестад.

Так оно и оказалось. Я извинился за свою назойливость, но он заверил меня, что все прекрасно понимает, «учитывая масштаб дела».

Ни вопрос о смене имени, ни проверка его финансового состояния не нарушили безмятежности Андреаса Гюллестада — во всяком случае, так мне показалось. Он говорил по-прежнему спокойно и иронично. Однако хладнокровие изменило ему, как только я спросил, от чего умер его отец.

— Надеюсь, вы понимаете, что для меня эта тема по-прежнему очень болезненна, и я бы предпочел не вдаваться в подробности, — сдержанно ответил он.

Некоторое время мы молча пили чай; наконец хозяин дома подался вперед и заговорил:

— Как вам, возможно, уже известно, мой отец был очень состоятельным фермером, уважаемым человеком, хорошо известным за пределами своего прихода. Я был его единственным сыном. Ни у кого не было лучшего отца, и все детство он оставался моим кумиром. В тридцатых годах всем жилось трудно; многие обеднели даже у нас, в Оппланне, но я никогда не видел, чтобы кто-нибудь покидал ферму отца с пустыми руками. Он охотно помогал соседям и знакомым. Теперь я считаю детство лучшим временем в своей жизни. — Он ненадолго опустил голову и сжал губы. — Когда мне исполнилось двенадцать лет, началась война. В апреле сорокового, после вторжения немцев, отец защищал короля и правительство; когда страна была оккупирована, он сразу же занял ведущий пост в Сопротивлении нашего округа. И вот, представьте себе, двенадцатого января 1941 года, в мой тринадцатый день рождения, к нам в дом явились пятеро немецких солдат. Они увели отца. Арест отца стал страшным ударом для всех нас, но, наверное, хуже всех пришлось мне, младшему, ведь я восхищался отцом больше всех на свете. Возможно, вам это покажется странным, но в тот день я лучше всего запомнил самого молодого из тех пятерых солдат. Он был всего лет на пять или шесть старше меня; похоже, происходящее нравилось ему не больше, чем мне. Он прошептал, что, может быть, скоро все выяснится и отец вернется домой. Но этого не произошло. В тот день я видел своего любимого отца в последний раз. Его увели, а через неделю расстреляли. В тот день, когда немцы расстреляли отца, закончилось мое детство, и я потерял веру в человечество.

Андреас Гюллестад замолчал и долго сидел, погруженный в собственные мысли. Потом возобновил рассказ:

— Потеря отца в годы войны стала для меня, возможно, не такой трагедией, как для многих других. В конце концов, он оставил нам деньги, лес и землю, поэтому мы почти не знали тягот, а наши соседи трогательно сочувствовали и поддерживали нас. Вскоре после освобождения, в сорок пятом году, нас пригласили на открытие памятника отцу. Но поверьте, не всегда легко быть сыном памятника. Иногда мне кажется, что я так и не оправился после удара. Мой отец был великим человеком, самым надежным и сильным… в детстве я и помыслить не мог о том, что когда-нибудь потеряю его. Я хорошо учился в школе и успешно сдал выпускные экзамены, но потом так и не решил, чем же мне заняться. Я жил в своем мире и старался понять, какую бы стезю выбрал для меня отец. А мать чахла от горя; вскоре она заболела и умерла. После несчастного случая я стал инвалидом, но, к сожалению, и долгие годы до происшествия моя жизнь висела на волоске. Надеюсь, теперь вы поймете, почему я стараюсь как можно реже возвращаться в родные края. Я ведь прекрасно понимаю: наши соседи рассчитывали, что единственный сын Ханса Стурскуга добьется в жизни чего-то большего… — Он допил чай. — Вот почему после несчастного случая я решил сменить имя и с таким трудом вспоминаю об отце и о войне. Все люди разные. Некоторым проще делиться своими горестями, а для меня откровенность лишь все усугубляет.

Выходя из его квартиры, я снова вспомнил Патрицию и ее термин «люди-мухи». Он подходил и к Андреасу Гюллестаду. Старая душевная рана, вызванная смертью отца, до сих пор причиняла ему больше боли, чем физические травмы после дорожно-транспортного происшествия. Впрочем, мои наблюдения не были связаны с убийством — во всяком случае, так мне казалось тогда.

7

7 апреля 1968 года, в воскресенье, около семи вечера, под конец рабочего дня я позвонил Патриции из своего кабинета и вкратце рассказал о том, что мне удалось узнать. Наш разговор затянулся. Патриция забросала меня вопросами, особенно когда речь зашла об отношениях Кристиана Лунда и Сары Сундквист. Впрочем, через полчаса мы с Патрицией решили, что на сегодня достаточно. Вывод можно было сделать только один: дело все больше запутывается, а число подозреваемых растет. Конрада Енсена уже нельзя считать единственным потенциальным убийцей. На это место претендует не только Кристиан Лунд, но и Сара Сундквист и Даррел Уильямс. С остальными тоже не все гладко: жена сторожа обманула следствие, получила взятку и, как выяснилось, у нее много тяжелых воспоминаний о войне — как и у Андреаса Гюллестада.

Под конец Патриция попросила меня держать ее в курсе, если всплывут какие-то новые сведения. Я согласился и поехал домой в глубокой задумчивости. Так закончился четвертый день расследования.

День пятый. Дневник и его тайны

1

Понедельник, 8 апреля 1968 года, начался для меня с телефонного звонка в Центральную больницу Осло. Если я хочу поговорить с Антоном Хансеном, ответили там, мне лучше поторопиться. Я попросил передать Хансену, что навещу его в течение дня.

На утро у меня была намечена беседа со студентом-историком Бьёрном Эриком Свеннсеном. Мне не пришлось долго ждать его. Без двадцати пяти девять он уже постучал в мой кабинет и принялся пространно извиняться за то, что не приехал раньше — опоздал автобус. Я понял, что передо мной именно Бьёрн Эрик Свеннсен, студент-историк, как только он показался в дверях. Его тощая фигура, очки на цепочке на шее и непременный рюкзак, а также стрижка «под битла» и значки против войны во Вьетнаме и в поддержку Социалистической народной партии служили настоящими «верительными грамотами», по которым можно было без труда опознать студентов. Рукопожатие его оказалось крепким. Он оживленно заговорил, как только в разговоре всплыло имя Харальда Олесена.

Рассказ о знакомстве Бьёрна Эрика Свеннсена с Харальдом Олесеном оказался простым и достойным доверия. Три года назад он начал писать диссертацию о связях движения Сопротивления с коммунистами; проработав с год, он решил связаться с несколькими центральными фигурами Отечественного фронта. Задача оказалась не совсем простой: Еспер Кристофер Харальдсен и некоторые другие лидеры разговаривали высокомерно и от интервью отказались. Зато Харальд Олесен тут же согласился встретиться, и, несмотря на разницу в возрасте и политических взглядах, они прекрасно поладили. Свеннсен объяснял их дружбу тем, что Олесен отличался недюжинным умом. Он поспешил добавить: возможно, дело было также и в том, что у самого Олесена не было детей, а овдовев, он почувствовал себя еще более одиноким. Под влиянием Олесена Свеннсену пришлось во многом пересмотреть положения своей диссертации, но, по его словам, она от этого только выиграла. Харальд Олесен прочел черновой вариант с большим интересом. Позже Бьёрн Эрик Свеннсен предложил написать его биографию, и Олесен сразу же согласился. Сейчас его диссертацию вот уже четыре месяца изучает экзаменационный совет, но Свеннсен настолько впечатлился, что уже приступил к работе над книгой.

Я попросил вкратце рассказать о деятельности Харальда Олесена в годы войны, и Свеннсен тут же прочел мне мини-лекцию. Участие Олесена в войне представляло особый интерес не в последнюю очередь потому, что его ни в чем не подозревали, несмотря на значительную и сложную роль. Какое-то время он был одним из лидеров Отечественного фронта, организовывал диверсии и кампании гражданского неповиновения, и сам перевозил беженцев через границу. Однако самым крупным открытием стала его деятельность в конце войны и в первые послевоенные годы. В тесном сотрудничестве с американскими агентами в Норвегии Олесен собирал информацию о норвежских коммунистах, которая позже очутилась в архивах ЦРУ. Следовательно, Олесен был не только видным деятелем Сопротивления, но и играл важную роль в сотрудничестве Норвегии и США после войны.

Свеннсен не сомневался в том, что биография Олесена вызовет большой интерес. Об убийстве он знал немного, поэтому у него не было пока никаких «рабочих версий». И все же, поскольку хорошо знал жертву, он выдвинул несколько предположений. Желать смерти Олесена могли представители американской разведки, страдающие паранойей, или бывшие нацисты, которые хотели ему отомстить. После моего наводящего вопроса Бьёрн Эрик Свеннсен согласился, что то же относится и к коммунистам, хотя лично он считал, что месть членов компартии не столь вероятна. По его мнению, политическая карьера Олесена едва ли дает основания для убийства. Конечно, он пользовался уважением как член кабинета министров и один из руководителей партии. Но за время пребывания на ведущих должностях Олесен никогда не участвовал в крупных политических дебатах, и его политическая деятельность завершилась без каких-либо конфликтов. Война стала во многих отношениях вершиной его карьеры. Он сам признавался, что в роли министра не блистал и в конце концов сам попросил премьер-министра дать ему отставку, понимая, что в противном случае его вскоре попросят уйти.

Вдохновленный его предположениями об американской разведке и старых нацистах, я показал Бьёрну Эрику Свеннсену список соседей Олесена по дому и спросил, не попадались ли ему их фамилии в другом контексте. Он ответил, что уже записал их имена в ходе одного из визитов к Харальду Олесену, но они больше нигде ему не встречались. Он назвал «невероятным совпадением» то, что по соседству с Олесеном жил американский дипломат, но имя Уильямса в его расследованиях ни разу не всплывало. И сам Олесен никогда ничего не говорил о соседях. Свеннсен лично коротко беседовал со сторожем и его женой; расспрашивал их о работе Олесена в годы войны. Сторож показался ему типичным пьяницей, хотя на вопросы отвечал на удивление четко и ясно. Жена сторожа стыдилась мужа; когда он засопел носом, она покачала головой и вышла из комнаты.

Свеннсен мало что мог рассказать о Харальде Олесене как о человеке. Олесен очень любил жену и несколько раз повторял: больше всего он жалеет о том, что у них не было детей. Отношения с братьями и сестрами он поддерживал хорошие, но вот с племянником и племянницей виделся редко и отзывался о них не слишком мягко. Однажды, говоря о них, Олесен со вздохом заметил, что, как ему кажется, он заслуживает лучших наследников. Впрочем, больше он эту тему не затрагивал, и Свеннсен не знал ни о каких драмах в связи с завещанием.

Самый большой сюрприз, однако, ждал меня позже. Неожиданно Свеннсен сказал, что Харальд Олесен в последние годы жизни вел дневник. Когда я спросил, где дневник сейчас, он тут же извлек из своего рюкзака две тетради на спирали с надписями «1963/64» и «1965/66». Он взял их у Олесена на время, чтобы работать над биографией. Правда, Свеннсен тут же сокрушенно добавил: в связи с убийством из дневников почти ничего нельзя почерпнуть. Давая ему дневники, Олесен ни на что особенно не рассчитывал. В основном его записи — просто констатация фактов и перечисление мелких повседневных событий. Он упоминал письма и телефонные звонки старых друзей и знакомых, вкратце описывал события дня. Племянницу и племянника упомянул всего пару раз, а имена соседей в дневнике и вовсе почти не попадались.

Узнав об убийстве Харальда Олесена, Свеннсен перечел его дневники, но нашел только одну запись, которая, по его мнению, могла меня заинтересовать. 17 ноября 1966 года Олесен встретился с некими знакомыми, которых он называл инициалами: «Неожиданно наткнулся на С. в сопровождении отвратительного Н. С. очень болеет; поистине тень прошлого! И все же пробуждает сильные воспоминания. Очень неприятная встреча».

Я перечел запись четырежды, с каждым разом все больше убеждаясь в том, что она имеет важное значение. Без дальнейших указаний на время и обстоятельства той встречи с С. трудно было понять, о ком и о чем идет речь. Бьёрн Эрик Свеннсен заверил меня, С. и Н. больше нигде в дневниках не упоминались, и мечтательно добавил: хорошо бы выяснить, не появляются ли С. или Н. в более позднем дневнике, который покойный начал в 1967 году и вел вплоть до последнего времени.

Я не отрываясь смотрел на четыре таинственных предложения, записанные 17 ноября 1966 года. Когда смысл последних слов Свеннсена дошел до меня, я, наверное, вскинул на него такой ошеломленный и даже угрожающий взгляд, что Бьёрн Эрик поспешил извиниться. Наверное, надо было упомянуть об этом сразу же, но он решил, что дневник нашли при обыске квартиры. Приходя к Харальду Олесену, он несколько раз видел, как тот листает новую тетрадку, надписанную «1967/68». Но самый последний дневник Олесен ему не дал, объяснив, что тетрадь еще не закончена и ему еще нужно подумать, стоит или нет предавать записи огласке. Придя однажды к Олесену, Свеннсен увидел дневник на столе в гостиной. Когда дневник лежал на виду, Олесен всегда внимательно приглядывал за ним. Свеннсен понятия не имел, где тот хранил дневник.

Я не стал скрывать, что в квартире убитого не обнаружили ничего похожего на дневник. Теперь нам недоставало не только орудия убийства, но и дневника, в котором, возможно, содержались ответы на многие наши вопросы.

Я попросил Бьёрна Эрика Свеннсена оставить дневники мне, а самому выйти в приемную. Напомнив, что речь идет о расследовании убийства, я объяснил, что ему придется подождать, пока я читаю дневники. Он сказал, что все понимает, к тому же убийство представляет огромный интерес и для него. Потом без лишних слов вышел из кабинета.

Положившись на слова биографа о том, что больше никаких таинственных личностей в дневниках не попадается, я положил обе тетради на стол перед собой и принялся их листать. Прошло двадцать минут; мои серые клеточки упорно отказывались мне помогать. Наконец, я сдался и схватил телефон. Набирая номер, я думал: интересно, что сказал бы Бьёрн Эрик Свеннсен, если бы знал, что я звоню по прямой линии в «Белый дом».

2

Патриция молча и сосредоточенно выслушала мой десятиминутный отчет, основанный на новой информации, полученной от Бьёрна Эрика Свеннсена. Услышав о пропавшем последнем дневнике и о таинственной записи, она поцокала языком.

— Ну и что ты мне посоветуешь? — спросил я.

Патриция ненадолго задумалась и дала мне весьма краткую и четкую рекомендацию:

— Советую как можно скорее ехать в квартиру Харальда Олесена на Кребс-Гате. Бьёрна Эрика Свеннсена лучше возьми с собой. — Я не сразу понял, зачем нужно брать с собой Бьёрна Эрика Свеннсена на Кребс-Гате, но Патриция объяснила: — Мне тоже кажется, что дневник — очень важный источник сведений. У нас два варианта. Убийца знал о существовании дневника и либо унес его с собой, либо уничтожил в квартире; согласись, у него была такая возможность! Более того, стремление получить дневник вполне могло стать мотивом для убийства Харальда Олесена, если убийца знал о дневнике и о том, что в нем содержалось нечто важное. Но Харальд Олесен, видимо, заботился о том, чтобы дневник не попал в плохие руки, так что вполне возможно и даже весьма вероятно, что убийца даже не видел дневника, не знал о его существовании и потому не искал его. В таком случае, тетрадь по-прежнему находится в квартире, там, где Харальд Олесен ее спрятал.

Я немного обиделся за правоохранительные органы, которые представлял, и попробовал возразить:

— Пожалуйста, не нужно нас недооценивать! Мы обыскали всю квартиру и, конечно, сразу заметили бы тетрадь, исписанную почерком покойного!

— Конечно, я полностью доверяю полиции, — быстро ответила Патриция. — Но, во-первых, вы понятия не имели, что Олесен вел дневник, а во-вторых, спрятать дневник довольно легко. Здесь снова возможны два варианта: либо Харальд Олесен хранил его в потайном отделении прикроватной тумбочки, платяного шкафа и так далее…

— Хотел бы я увидеть такое потайное отделение! — снова возмутился я. — Мы обстучали и промерили все стены во всех комнатах!

Мне показалось, что Патрицию мои слова не особенно убедили, но она зашла с другой стороны.

— В таком случае, остается спросить, осмотрели ли вы самое надежное место для хранения дневника…

Она нарочно не стала продолжать, тем самым вынудив меня спросить:

— Где же, по-твоему, находится самое надежное место для хранения дневника?

— Среди книг, конечно! — с радостным смехом ответила она. — Я готова допустить, что вы переписали все книги в квартире, но признайся, кто-нибудь пролистывал каждую из них? Вдруг в одной из них что-то спрятано?

Мне пришлось признаться, что ни того ни другого мы не делали, и я мысленно велел себе осмотреть стеллажи и еще раз обыскать всю квартиру, помня о пропавшей дневниковой тетради. Мы с Патрицией договорились, что именно так я и поступлю, а потом, около семи, заеду к ней. Она спросила, не против ли я легкого ужина, и я тут же выпалил:

— Нет, конечно!

Патриция попросила меня захватить с собой дневники, а также другие бумаги, которые могут иметь отношение к делу. По пути к ней мне еще предстояло заехать в больницу и поговорить с Антоном Хансеном. Патриция попросила меня не спешить: так или иначе, она никуда не собирается выходить. Собрав бумаги, дневники и направляясь к выходу, я вспоминал ее слегка самодовольный смех.

3

Бьёрн Эрик Свеннсен с радостью согласился прокатиться в полицейской машине на квартиру к убитому, но по пути несколько раз повторил, что понятия не имеет, где Харальд Олесен прятал дневник. Вскоре мы убедились в том, что ни на письменном столе, ни на других столах его не было. Свеннсену понравилось предположение, что дневник удобнее всего спрятать среди книг. Он поинтересовался, читают ли в полицейских колледжах курс методологии. Я ответил, что полицейским не возбраняется и мыслить творчески. Бьёрн Эрик Свеннсен с воодушевлением приступил к правому книжному стеллажу. Я начал слева.

Должен признать, что, вынимая книги одну за другой, я испытывал все меньше энтузиазма по отношению к версии Патриции. Машинально я считал книги: пусть даже мы не добьемся успеха, позже смогу поразить сослуживцев своей дотошностью. Я уже ставил на место двести сорок шестую по счету книгу, когда в тишине вдруг послышался радостный возглас Бьёрна Эрика Свеннсена. Дрожащими руками он поднял с пола тетрадь, похожую на те, в которых Харальд Олесен вел дневники за предыдущие годы. Тетрадь выпала из толстенного второго тома «Первой мировой войны». Он торжествующе протянул мне тетрадку. На обложке были написаны даты: «1967/68». Я издали увидел цифры, хотя и написанные графитовым карандашом, к тому же старческим почерком.

Я тут же конфисковал тетрадку и не разрешил студенту читать через мое плечо. Он пробовал меня уговорить, ссылался на то, что в тетрадке может содержаться важный исторический материал, который имеет большое значение для биографии, но вскоре смирился. Я обещал сразу же допустить его к дневнику, как только убийца будет найден. Бьёрн Эрик Свеннсен тут же согласился выйти и ждать на кухне на тот случай, если во время чтения дневника у меня возникнут к нему вопросы.

Выяснилось, что 1967 год начался для Харальда Олесена довольно спокойно. В его записях за январь и февраль не было ничего примечательного, а если он упоминал других людей, то их имена писал полностью. Однако запись за 20 марта 1967 года оказалась краткой и загадочной, что могло предвещать недоброе, особенно если учесть привлекшую наше внимание запись предыдущего года:

«Ко мне приходил Н. Сообщил о смерти С. и предсмертном признании. Н. злился и требовал денег».

В конце марта и апреля Олесен упоминал лишь о званых ужинах и письмах, присланных старыми знакомыми. В марте он кратко прокомментировал новость о том, что дочь Сталина эмигрировала в США, а в апреле отметил смерть писателя Юхана Фалькбергета и бывшего канцлера Германии Конрада Аденауэра. Но 2 мая неожиданно снова возник Н.: «Н. снова связался со мной. Требовал денег и угрожал все рассказать».

Н. беспокоил его и позже, в мае. Харальд Олесен выразил озабоченность в связи с военным переворотом в Греции; он задавался вопросом, как на это отреагирует Норвегия. О загадочном Н. не было ни слова до середины мая. Однако 15 мая появилась новая таинственная запись: «Появление О. — у меня в квартире. Как только он переступил порог, его лицо совершенно переменилось. Уходя, радовался, что еще жив. Я прекрасно знаю, на что способен О. Ночью не мог заснуть от ужаса, дважды проверял, закрыта ли дверь на цепочку».

В июне и июле Харальд Олесен писал о знакомых, посвятил пару абзацев Шестидневной войне на Ближнем Востоке ибеспорядкам в США. Судя по всему, Харальд Олесен довольно много времени уделял международным событиям, читал газеты, слушал радио и смотрел телевизор. Но осенью возобновились трудности личного плана. В августе он сделал две короткие записи, которые разделяла лишь заметка о растущем военном вторжении США во Вьетнам:

«12 августа. Н. снова требует денег. Когда это кончится?»

«27 августа. Еще один враждебный разговор с О. Моя болезнь усугубляется, не знаю, на что решиться. Я хочу обо всем рассказать, но О. отказывает наотрез — а теперь еще и угрожает мне».

Я понял, что положение Харальда Олесена стремительно ухудшалось, как и его здоровье. В сентябре он чаще упоминал о болях и визитах к врачу. Местным выборам в конце месяца он уделил всего несколько строчек. И снова две записи, которые разделяло лишь несколько дней:

«21 сентября. Неожиданно объявился Б., которого я не видел более 20 лет. Б. крайне заинтересован в том, чтобы тогдашние действия — и наши, и их — так и остались тайной. Я согласился и обещал разобрать бумаги».

«29 сентября. Встреча с Е. Вызывает сочувствие. После разговоров плохо сплю. Положение затруднительное».

В октябре и ноябре Олесен почти не интересовался международными событиями. Широко обсуждаемые смерти Че Гевары и последнего императора Китая удостоились всего по строчке каждая, как и осенние демонстрации в Осло против войны во Вьетнаме. Зато все чаще стали попадаться записи о проблемах со здоровьем. Они достигли кульминации в середине Рождественского поста.

«12 декабря. Внезапное и драматичное заключение врача после очередного осмотра. До конца лишь несколько месяцев. Мысль о смерти совсем не тяготит меня, в то время как величайшее решение в моей жизни давит, как свинец».

Такой была заключительная запись за 1967 год. В 1968 году записей было мало, и все они оказались более или менее связаны с личными делами Харальда Олесена.

«18 января: плохой день. Все утро пролежал в постели, мучаясь болью. Н. требует все больше денег, теперь и по завещанию. Снова не мог спать после вчерашнего разговора с Е. А на заднем плане постоянно маячит угрожающая фигура О…»

«22 января. Б. вышел на связь, беспокоился о моем здоровье. Я обещал унести все наши тайны с собой в могилу. Зло изгоняют злом! Б. просмотрел бумаги, а потом мы сожгли их в плите. О личных разногласиях мы не вспоминали; мне показалось, что Б. уже успокоился».

«28 января. Острая физическая боль, но боль психологическая хуже. Не вижу выхода. Сильно сомневаюсь в связи с завещанием».

«14 февраля. Страшный разговор с О., который неожиданно рассвирепел, что бывает с ним часто. О. не нужны деньги, он требует, чтобы я молчал до конца, — и его давняя ненависть ко мне все крепнет. Ни одного человека на Земле я не боюсь так, как боюсь О. Пусть Господь, в которого я никогда не верил, скорее откроет Свои врата и дарует моей душе прощение!»

«19 февраля. Недолго говорили с Б. Он поблагодарил меня за то, что я сделал, и обещал больше меня не беспокоить. Но можно ли ему верить?»

«1 марта. Е. в отчаянии и досаде угрожает пойти к репортерам. Представить не могу, что потом сделает О. — как со мной, так и с Е. С трудом убедил Е. подождать, но у меня горит земля под ногами, а физическая боль все невыносимее».

«12 марта. Я еще жив, хотя и едва-едва. Е. то плачет, то впадает в ярость; того и гляди, наделает глупостей. О. не злился во время нашего последнего разговора, но угрожал и был по-своему зловеще спокоен, отчего мне еще страшнее… Н. постоянно требует денег. Я боюсь О. больше, чем презираю Н. Что касается Е., во мне борются смешанные чувства. Возможно, Н. и Е. стало известно друг о друге. Надеюсь только, что никто из них не знает об О., а О. не известно о них. Иначе в Торсхове начнется сущий ад!»

«20 марта. Вынужден был изменить завещание. Долги надо платить, невзирая на то, насколько омерзителен кредитор».

«25 марта. После нескольких бессонных ночей еще раз изменил последнюю волю. Готов принести в жертву все, чтобы искупить мой самый главный грех!»

«30 марта. На меня давят со всех сторон. В любой момент могу наткнуться на Е., О. или Н. Все трое угрожают, у них постоянно меняется настроение. Злые духи из прошлого толкают меня в могилу. Остановился на последнем варианте завещания; надеюсь, что оно послужит во благо человеку, чья жизнь перевернулась из-за меня. От безысходности согласился на последнюю встречу в четверг, хотя прекрасно понимаю, насколько велик риск».

Запись от 30 марта оказалась последней. Все оставшиеся страницы были чистыми.

Харальда Олесена застрелили в ходе встречи, проходившей в его доме 4 апреля, то есть в первый четверг после 30 марта. Пока я не знал, пригласил ли он на эту встречу О., Е., Н. или Б. и кто из них у него был. Буквы О., Е., Н. и Б. не совпадали с начальными буквами имен и фамилий соседей — кроме «Е», которая могло обозначать Енсена…

Я спросил у Бьёрна Эрика Свеннсена, не упоминал ли Харальд Олесен при нем о неких О., Е., Н. и Б. Возможно, они всплывали в разговоре в другом контексте. Студент тут же покачал головой. От безысходности я прочел ему вслух пару записей из дневника, но и это не помогло установить личность упоминавшихся там людей. Однако Бьёрн Эрик Свеннсен вдруг побледнел и заметил: за все время знакомства с Харальдом Олесеном он ни разу не слышал от того слов «страх» и «ужас». Он буквально оторопел, узнав, как боялся герой Сопротивления в последние месяцы жизни.

Я приказал Бьёрну Эрику Свеннсену никому не говорить о существовании дневника, и он поклялся, что будет хранить молчание. Потом попросил его никуда не уезжать из Осло и сразу же связаться со мной, если вспомнит что-нибудь в связи с личностями О., Е., Н. или Б. или в связи со всем делом. Он заверил меня, что непременно так и поступит, я дважды попросил никому не говорить, что ему известно о дневнике.

Через минуту я подошел к окну и увидел, как Бьёрн Эрик Свеннсен почти бегом удаляется от полицейского управления. Я не сомневался, что убийство задело его до глубины души. Оно изменило и жизнь обитателей дома номер 25 по Кребс-Гате. Интересно, как все сложилось бы и для них, и для меня, если бы Харальду Олесену позволили умереть в своей постели от болезни — спустя несколько дней или несколько недель.

Целый час я сидел в одиночестве и листал дневник, но так и не узнал ничего нового. Мне отчаянно недоставало голоса Патриции; я все время порывался поехать к ней раньше условленного времени. Но вначале я все-таки отправился не на Эрлинг-Шалгссон-Гате, а в больницу. Там меня ждал человек, которому, по общему мнению, жить оставалось считанные дни.

4

К сожалению, его жена оказалась права. В 1968 году Антон Хансен почти не напоминал красивого темноволосого молодого парня со свадебной фотографии 1928 года. Сорок лет спустя передо мной на больничной койке лежал усталый исхудавший человек с серым лицом — настоящий мешок с костями. На вид я дал бы ему лет семьдесят пять, не меньше; хотя был высоким, весил он всего килограммов пятьдесят. Когда-то черные волосы поседели, румяное лицо сделалось мучнисто-белым, зубов во рту не осталось. Дышал он с присвистом. Одна трубка торчала из его левой руки, а другая из носа, но, поскольку он постоянно кашлял, я боялся, что трубки вот-вот вывалятся.

Короче говоря, сторож Антон Хансен оказался именно тем, кого я рассчитывал увидеть: человеком, прожившим тяжелую жизнь. Теперь он умирал. Когда он увидел меня, глаза у него загорелись, но двигался он все равно с большим трудом и как бы нехотя. В знак приветствия он едва качнул головой. Рукопожатие у него было слабым. Я сразу заметил, что с его руками что-то не так, но лишь потом до меня дошло: у него не было не только зубов, но и ногтей.

— Инспектор уголовного розыска Колбьёрн Кристиансен. Надеюсь, вы понимаете, что я пришел в связи с нераскрытым убийством вашего соседа Харальда Олесена.

Он ответил едва слышно, но вполне приветливо:

— Узнав, что Харальда Олесена убили, я и сам едва не умер на месте. Я всегда восхищался Харальдом Олесеном и представить себе не мог, что переживу его. Наоборот, надеялся, что он придет на мои похороны, а сам проживет еще много лет… — Он закашлялся одновременно, но сравнительно быстро пришел в себя и продолжал: — Во время войны все, кто его знал, волновались за него. Его ведь в любой день могли убить. И вот прошло столько лет… а его смерть все равно стала для меня ударом. Я и представить не могу, кому понадобилось его убивать… сейчас.

Голова его упала на подушку. Я подошел ближе к кровати, чтобы собеседник мог видеть меня, не поднимая головы. Он с благодарностью кивнул.

— Конечно, я восхищался Харальдом Олесеном во время войны, но только потом понял, какой он великий человек. Харальд Олесен был человеком действия; он всегда умел различать, что важно, а что нет, и смотрел в будущее. Он никогда не сдавался, хотя во время войны ему, должно быть, пришлось гораздо тяжелее, чем мне.

Хансен снова закашлялся, на сей раз так сильно, что мне захотелось позвать медсестру. Однако он справился с приступом и продолжал:

— Мне вот в чем не повезло: у меня хорошая память. Я отчетливо помнил все, что со мной случилось, и словно попал в ловушку своих воспоминаний. Так и не смог справиться с ними… ведь и мне во время войны нелегко пришлось.

Я решил, что рассудок Антона Хансена крепче, чем его физическое состояние. Однако мне не терпелось узнать, что же с ним случилось во время войны, а также расспросить его о соседях, пока не стало слишком поздно.

— Должно быть, вам с Харальдом Олесеном, бывшим борцам Сопротивления, странно было сознавать, что ваш сосед — бывший нацист.

Антон Хансен едва заметно улыбнулся, но улыбка быстро сменилась гримасой.

— Да, конечно… но после войны Конрад Енсен мухи не обидел. Я никогда не спрашивал Харальда, как он относится к тому, что в нашем доме живет нацист, да и сам почти не думал о нем. Может, вам это покажется странным, но иногда у меня создавалось впечатление, что у нас с Конрадом много общего. Мы оба маленькие, слабые люди, которым во время войны довелось иметь дело с другими людьми — большими и сильными, вроде Харальда Олесена, за что потом дорого заплатили, каждый по-своему.

— Скажите, пожалуйста, не помните ли вы какого-то события времен оккупации, которое может иметь отношение к тому, что произошло?

Антон Хансен тяжело вздохнул и тут же принялся хватать ртом воздух.

— Я же говорю: мне не повезло, потому что я слишком много помню. В то время много всего происходило, и почти всегда надо было держать язык за зубами. Теперь я и сам не знаю, что было важным, а что — не очень. Хорошее, конечно, я помню тоже: день освобождения, возвращение королевской семьи. А еще помню беженцев, которых мы прятали у себя в погребе. В сорок втором и сорок третьем году мы прятали четверых, а потом все они благополучно перебрались через границу в Швецию. Но пока они жили с нами… натерпелись мы страху! Если бы немцы узнали, что мы прячем беженцев, нас расстреляли бы вместе с нашими гостями. Они жили у нас по нескольку дней, и мы не могли отделаться от мысли, что существуем на этом свете последние дни. Самому младшему из них было лет шестнадцать — семнадцать, не больше; он говорил и по-норвежски, и по-немецки. Через десять лет он приезжал сюда с женой и ребенком, благодарил за помощь, привез подарки… Пожалуй, его приезд — одно из лучших воспоминаний послевоенного времени. — Антон Хансен улыбнулся, но тут же снова зашелся в приступе кашля. Потом заговорил очень тихо: — И трех последних я тоже помню… правда, им не так повезло.

Я склонился над кроватью и жестом велел ему продолжать.

— Они попали к нам в феврале сорок четвертого… молодые супруги с ребенком. Темноволосые, красивые, хорошо одетые… Они страшно всего боялись. Ни на минуту не вы пускали из вида ни друг друга, ни ребенка; я слышал, как они плакали и каждую ночь шептались на иностранном языке. Они говорили по-норвежски, только выговор у них был странный, и в речи их было много непонятных слов. Насколько я понял, они приехали издалека и каким-то образом добрались до Норвегии.

Антон Хансен снова закашлялся. Я испугался, что он умрет посреди очень интересного рассказа, но, когда он успокоился, его глаза снова сверкнули.

— Харальд Олесен умел вести за собой и не терялся даже в самой сложной ситуации. Иногда мне казалось, что он наделен сверхъестественной силой. Он чуял опасность, как хищник — не головой, а сердцем. Те беженцы провели у нас три дня, когда он пришел и сказал: ему кажется, что оставаться здесь им опасно, да и нам из-за них тоже. Поэтому им больше нельзя оставаться в Осло. В два часа ночи он заехал за ними на машине; мы даже попрощаться толком не успели. Помню, на полу после их ухода остался крошечный детский башмачок.

Голова Антона Хансена снова упала на подушку. Я воспользовался случаем и задал важный вопрос:

— Вы не помните, на какой машине ездил Харальд Олесен?

Он ответил, не поднимая головы:

— Помню, а как же! В тот вечер он, как всегда, приехал на «вольво» тридцать второго года выпуска.

Я улыбнулся, подбадривая не только его, но и себя.

— Отлично, отлично. А что случилось потом с теми беженцами?

Сначала на лице Антона Хансена появилась слабая улыбка, затем ее сменила гримаса боли.

— К сожалению, про них я больше почти ничего не знаю. Нам не сказали, как их зовут; вообще не принято было рассказывать, кто они и куда потом деваются. Я их больше не видел, и мне кажется, что с ними случилась беда. Однажды, уже позже, я спросил Харальда Олесена, что с ними. Он вдруг посерьезнел, ответил, что им крупно не повезло, и запретил про них спрашивать. Сказал, мне лучше ничего не знать. Я и помалкивал. Я всегда очень уважал Харальда Олесена и слушался его. А все-таки про тех молодых людей я вспоминал часто, и во время войны, и потом. Почему-то мне кажется, что никто из них не пережил войну… — Он ненадолго замолчал, пару раз кашлянул и продолжал: — Зато одно я знаю точно: если бы не Харальд Олесен и не его сверхъестественное чутье, не спаслись бы и мы с женой. Немцы что-то заподозрили — а может, на нас донесли. На следующее утро мы проснулись от грохота: к нам вломились пять гестаповцев. Выбили дверь и перевернули все в квартире вверх дном. Они сразу заметили детский башмачок на полу и спросили, чей он, но тут нам повезло: он подошел по размеру нашему младшему сыну.

Последовала еще одна короткая пауза. Очевидно, воспоминания оказались слишком тяжелыми; голос Антона ослаб.

— И все равно меня арестовали и отправили в концлагерь Грини. Когда в то утро меня выводили из квартиры, я был уверен, что больше не увижу жену и детей. Меня допрашивали и били четыре дня, прежде чем отпустить. На третий день пригрозили расстрелом, если я не скажу, куда уехали беженцы и кто их увез. Я приготовился распрощаться с жизнью, но оказалось, что они блефовали. Даже к стенке меня поставили и навели пистолет, только он оказался незаряженным. Я ничего им не сказал, и они решили, что мне не в чем сознаваться. На следующий день меня отпустили. Я вернулся домой без трех зубов и ногтей на руках, но мы с женой радовались, что остались живы. На том и кончилось мое участие в Сопротивлении. Харальд сказал, что теперь за нами следят, и поэтому мы больше не можем прятать беженцев. Я не возражал.

Мне показалось, что Антон Хансен вот-вот расплачется. Послевоенные воспоминания оказались для него тяжелее военных. Когда он продолжил, голос у него упал почти до шепота и дрожал.

— Потом я часто думал, правильно ли поступил, что согласился помогать, когда Харальд Олесен предложил мне прятать беженцев. Особенно тяжело мне сейчас… Для нас, для моей жены и детей, все тоже кончилось не лучшим образом. Но знаете… если бы все повторилось, если бы нас снова оккупировали и Харальд Олесен попросил меня помочь, я бы снова не отказал ему. Да и как я мог?

Я закивал, стараясь выразить больше сочувствия.

— Ну конечно! Вы внесли большой вклад в освобождение страны, а кто мог тогда предвидеть, во что все выльется?

Он едва заметно улыбнулся и тут же снова поморщился от боли. Лицо его помрачнело.

— Странно, как по-разному мы справляемся с трудностями. Никто ничего не может сказать заранее. Вот некоторые попадали в концлагерь детьми, проводили там несколько лет, а потом возвращались к нормальной жизни. Сегодня у них все хорошо. Ну а я, взрослый мужчина, был в лагере всего четыре дня, но так и не справился с последствиями этого… Даже здесь, в больнице, я иногда просыпаюсь среди ночи — мне снится, как в мой дом врываются немцы, как мне на допросе выбивают зубы, как меня расстреливают. И лица, лица… Я вижу их наяву и во сне. И ту молодую пару часто вижу… отца и мать с грудным ребенком.

Услышав в очередной раз о ребенке, я не мог не задать еще один вопрос:

— Вы не знаете, тот ребенок был мальчиком или девочкой?

Антон Хансен едва заметно покачал головой:

— Хотите верьте, хотите нет, мы с женой этого так и не поняли. Да мы и не особенно хотели что-то узнать. Наоборот, тогда чем меньше мы знали, тем лучше было для всех. Младенцу было несколько месяцев от роду; сверток в пеленках… так что трудно сказать. По-моему, девочка, но я не уверен.

— И вы понятия не имеете, куда их увез Харальд Олесен?

Антон Хансен тихо простонал и покачал головой.

— Нет. Он нам ни слова не сказал. Конечно, нам и не полагалось ничего знать, а все-таки я думаю…

Он снова зашелся в приступе кашля. Я чувствовал себя виноватым, потому что мучил усталого, изможденного — кожа да кости — человека на больничной койке, но не мог уйти, не выслушав остального.

— Вряд ли он повез их прямо к границе. Все дороги охраняли немецкие патрули, да и в приграничных районах было много солдат, так что кратчайший путь часто бывал и самым опасным. Переправить двух взрослых и грудного ребенка через блокпосты — дело нелегкое. Скорее всего, он вывез их в лес, а дальше повел пешком.

— Но ведь, кажется, он увез их зимой — разве тогда не было снега?

— Дело было в середине февраля, — уточнил Хансен. — Они ушли в ночь на четырнадцатое. Думаю, им нелегко пришлось, да и Харальду Олесену тоже. Он должен был либо перепрятать их где-нибудь, либо идти с ними на лыжах. По-моему, он так и собирался поступить. За день до их ухода он вскользь обронил: похоже, им с Оленьей Ногой придется отправиться в горы.

Заметив мой ошеломленный взгляд, Антон Хансен обезоруживающе улыбнулся и спустя какое-то время с большим усилием заговорил снова:

— Из его слов я понял, что Оленья Нога был кем-то вроде проводника, который помогал Харальду Олесену переправлять беженцев в Швецию. Мне почему-то всегда казалось, что Оленья Нога был совсем молодым парнем, не старше двадцати с небольшим. А на самом деле я понятия не имею, кто он и сколько ему было лет. И как его звали, тоже не знаю. Ума не приложу, куда они отправились в тот раз. Добраться до границы ведь можно было по-разному. Они могли поехать на восток, к Эстфольду, или на север, в Хедмарк или Оппланн. И вот что еще странно: в сорок втором и сорок третьем Харальд Олесен часто упоминал в разговоре Оленью Ногу, а после — никогда. Однажды после войны я спросил о нем, но Харальд ответил уклончиво: мол, жизнь у Оленьей Ноги не сложилась. Так что, хотя я ничего не знаю наверняка, мне кажется, что в тот раз, зимой сорок четвертого, им не повезло. Скорее всего, беженцы и Оленья Нога погибли.

Его слова конечно же не показались мне неправдоподобными, но я не собирался упускать нового персонажа в жизни Харальда Олесена.

— А в тот раз, когда Олесен приехал за вашими гостями, Оленьей Ноги с ним не было?

— Нет-нет. — Антон Хансен слабо качнул головой. — Харальд приехал за ними один. Он увел их — мужа, жену и ребенка. Оленью Ногу я ни разу в жизни не видел, не разговаривал с ним. Больше я ничего не знаю.

Мне показалось, что силы у Хансена совершенно иссякли. Несколько минут он беспомощно хватал воздух ртом. Я мягко похлопал его по плечу, поблагодарил за помощь и посоветовал отдохнуть. На его губах мелькнула тень улыбки. Когда я уже стоял на пороге, он жестом велел мне вернуться.

— Если увидите мою жену, передайте ей: наверное, к лучшему, если она больше сюда не придет, и непременно скажите… — Голос его затих, и после паузы перешел в шепот: — Скажите, что я по-прежнему очень ее люблю и прошу у нее прощения за все, что случилось после войны. Передадите?

Я пообещал, хотя и сомневался в том, что мне хватит храбрости выполнить его поручение. Потом я скомкано попрощался и снова поблагодарил его. Я не знал, что еще сказать; мною овладело сильное желание уйти из больницы до того, как меня обвинят в том, что я стал причиной смерти сторожа Антона Хансена.

В дверях я бросил на него последний взгляд. Мне показалось, что он заснул. На всякий случай, выйдя в коридор, я остановил проходящую медсестру и попросил заглянуть к Хансену. Шагая по длинному коридору, я размышлял о том, что познакомился еще с одним «человеком-мухой». Пришлось признать, что зрелище было невероятно печальным. А еще мне пришло в голову, что так называемые «люди-мухи» — все-таки больше люди.

Благодаря хорошей памяти сторожа, из-за которой он так мучился, у меня появилось много пищи для размышлений. Помимо соседей убитого, с которыми тоже было много неясного, мне нужно было попробовать найти бесследно пропавших беженцев и некоего призрачного типа, который во время войны предположительно был молодым парнем. Как верно заметила Патриция накануне, следов появлялось все больше, и все новые ниточки нужно было связать воедино. И все следы вели в прошлое, в мрачные дни войны.

5

Когда я покидал больницу, часы в приемной показывали половину пятого. До нашего ужина с Патрицией оставалось еще два с половиной часа. Я не сразу решил, что делать дальше: то ли вернуться в полицейское управление, то ли в очередной раз побеседовать с соседями покойного Харальда Олесена. В конце концов я остановился на втором варианте. Вдруг жена сторожа сумеет что-нибудь добавить к его рассказу о войне? Более того, в голове у меня начала складываться довольно привлекательная версия. Ясно было одно: соседям Олесена пока нельзя говорить о дневнике. Однако я так и не решил, стоит ли упоминать при них некоего парня по кличке Оленья Нога, а также буквы О., Е., Н. и Б.

Когда я приехал на Кребс-Гате, фру Хансен сидела на своем посту. Она подтвердила рассказ мужа о военных событиях, но ничего важного добавить не смогла. Фру Хансен тоже хорошо запомнила молодого беженца, который вернулся десять лет спустя с благодарностью и подарками. Для нее воспоминание о нем также стало одним из самых светлых. Остальных своих гостей она больше не видела и помнила их не так отчетливо. Тем не менее она подтвердила, что у них несколько дней жили молодые супруги с грудным ребенком и что Харальд Олесен забрал их накануне того дня, как к ним нагрянуло гестапо. При ней муж вроде бы говорил о какой-то Оленьей Ноге, но в связи с Олесеном или нет — она не помнила.

Я поблагодарил фру Хансен. Она вдруг замялась и достала из кармана сложенный листок бумаги. На лице у нее появилось выражение благоговейного ужаса.

— Сегодня приходил мальчик с телеграфа. Дело не в нем, конечно… не в первый раз кому-то приносили телеграмму. Когда покойный Харальд Олесен был министром, он, бывало, получал много телеграмм. Но сегодня… телеграмму принесли мне!

Она протянула мне листок дрожащей рукой. Текст оказался коротким:

«Г-ЖЕ РАНДИ ХАНСЕН 25 КРЕБС-ГАТЕ ОСЛО В СООТВЕТСТВИИ С ПОЖЕЛАНИЯМИ ПОКОЙНОГО ХАРАЛЬДА ОЛЕСЕНА ВАМ НАДЛЕЖИТ ЯВИТЬСЯ НА ВСКРЫТИЕ И ОГЛАШЕНИЕ ЗАВЕЩАНИЯ Г-НА ОЛЕСЕНА ТЧК ОГЛАШЕНИЕ СОСТОИТСЯ В СРЕДУ 10 АПРЕЛЯ ПО АДРЕСУ ИДУН-ГАТЕ 28Б В ПОЛДЕНЬ ТЧК АДВОКАТСКАЯ ФИРМА РЁННИНГ, РЁННИНГ И РЁННИНГ».

Я с интересом спросил, получали ли другие жильцы такие же телеграммы. Фру Хансен задумчиво ответила:

— Да, да — они все получили. Американца не было дома, поэтому мальчик поехал в посольство, чтобы вручить ему телеграмму. Конрад Енсен сказал, что не откроет дверь, пока не услышит мой голос, поэтому мне пришлось подняться вместе с мальчиком. Конечно, ничего тут особенного нет, разве что я первый раз в жизни получила телеграмму. А все-таки… — Неожиданно жена сторожа покраснела, как школьница, и опустила голову. Прошла целая минута, прежде чем она улыбнулась, словно извиняясь, и продолжала: — У нас всех есть маленькие мечты… Видите ли, Харальд Олесен был таким добрым человеком, он никогда не забывал сделать нам рождественские подарки и тому подобное. А мой муж все-таки помогал ему во время войны, да и я много лет убиралась у него. Так что я вот о чем подумала: а вдруг он кое-что оставил нам в завещании?

Я ничего не ответил. Фру Хансен испуганно продолжала:

— Наверное, я плохо поступаю, что так думаю, но ведь помечтать-то можно? Только это мне и остается… Даже если Харальд Олесен завещал нам триста или пятьсот крон, для меня это целое состояние… Двух тысяч хватило бы на кофе и на рождественские подарки детям и внукам… уж я бы как-то продержалась до семидесяти лет, а потом мне дадут пенсию. Ах, если бы так! Буду до конца жизни благодарить Харальда Олесена. Конечно, многого я не жду. Но он был человек богатый и очень добрый… думаю, что уж на пару-то сотен надеяться можно. Пока я собираю вещи, ведь как только Антона не станет, мне придется съезжать отсюда. Поселюсь у одной из дочек; буду жить у детей по очереди, надеюсь, они меня не прогонят. Я очень люблю своих детей и внуков, но не хочется сидеть у них на шее совсем без денег. — Фру Хансен понурилась, но потом вдруг вскинула голову и очень тихо договорила: — Простите меня, но я должна была кому-то сказать.

Я охотно простил ее, поблагодарил и ушел. Не хотелось внушать ей ложные надежды, но вряд ли телеграмму ей прислали случайно. Мне тоже не терпелось узнать, о чем же Харальд Олесен распорядился в своем завещании.

Узнав, что все жильцы дома получили телеграммы, я решил рискнуть и спросить их об Оленьей Ноге. Хотя все они оказались дома, мои беседы нельзя было назвать успешными.

Даррел Уильямс снова пребывал в благожелательном и дипломатическом настроении. Выслушав вопрос про Оленью Ногу, он расхохотался и заметил, что это очень яркая кличка. Правда, он понятия не имеет, кто или что за ним скрывается. Кличка Оленья Нога ассоциировалась у него с книжками про индейцев, написанными, кажется, Джеймсом Фенимором Купером; он читал их в детстве. Да, он тоже получил телеграмму с просьбой присутствовать на вскрытии и оглашении завещания, и очень удивился. Он не понимал, в чем дело, но теперь, узнав, что такие же телеграммы получили все остальные соседи, немного успокоился. Конечно, он пойдет — из любопытства и из вежливости.

Кристиан и Карен Лунд ужинали; их сынишка сидел в высоком стульчике в торце стола. Я подумал, что с виду они олицетворяют идеальную семью. Лунды подтвердили, что тоже получили телеграмму и чрезвычайно озадачены, зачем их позвали на вскрытие завещания. Жена держалась так же флегматично, как и в прошлый раз, зато Кристиан Лунд выглядел значительно спокойнее. Я надеялся, что больше он от меня ничего не скрывает, но не стал бы этого утверждать. Прозвище Оленья Нога их явно озадачило; они не знали человека, которого так звали.

Сара Сундквист сначала нехотя приоткрыла дверь, не сняв цепочки, но просияла, увидев меня. Она тоже получила телеграмму и не знала, идти или нет, но обещала пойти, когда я сказал ей, что остальные соседи тоже будут там. Потом я пошутил, сообщив, что тоже приду, поэтому она может не бояться за свою безопасность. Она тут же наградила меня самой очаровательной улыбкой и придвинулась ко мне поближе. Я понял, почему Кристиан Лунд не смог устоять перед ней, и невольно поймал себя на мысли, уж не стоило ли ей посвятить свою жизнь театру? Когда я упомянул Оленью Ногу, Сара Сундквист вздрогнула, но быстро взяла себя в руки и сказала, что с этим прозвищем у нее никто не ассоциируется. Затем она сладчайшим голосом осведомилась, с чего вдруг такой вопрос и кто имел такое прозвище. Правда, девушка кивнула с пониманием, когда я ответил, что пока не могу этого сказать. Как мне показалось, настал самый подходящий момент для того, чтобы уйти.

Конрад Енсен открыл мне с опаской, но выглядел чуточку спокойнее, чем раньше. Он уже смирился с потерей машины, хотя собственное будущее по-прежнему казалось ему безрадостным. Когда ему принесли телеграмму, он вначале решил, что кто-то пытается выманить его из квартиры. Потом все же открыл дверь после того, как к нему поднялась жена сторожа и сообщила, что получила такую же телеграмму. Он понятия не имел, зачем его просят присутствовать при вскрытии завещания. Сама мысль о том, что Харальд Олесен что-то ему оставил, казалась Енсену нелепой. С какой стати старый герой Сопротивления приглашал его на вскрытие своего завещания — загадка. Возможно, все затеяли нарочно, чтобы выманить его на улицу. Он не собирался никуда ехать, более того, не собирался вообще выходить из дому.

Прозвище Оленья Нога было встречено презрительной гримасой — и не более того. Конрад Енсен признался, что прозвище напоминает ему книгу, которую он читал в юности — а может, он слышал его в каком-то фильме. Оно не ассоциировалась у него ни с Харальдом Олесеном, ни с домом. Я упомянул войну, но он по-прежнему качал головой. Самым бодрым тоном я сообщил, что мы обнаружили кое-какие новые зацепки и надеемся, что вскоре дело будет раскрыто. На это Конрад Енсен осторожно улыбнулся и пожелал мне удачи. После того как мы распрощались, он тут же закрыл за мной дверь и заперся на ключ.

Андреас Гюллестад, как только услышал прозвище, заявил, что книги, в которых действовал персонаж с таким прозвищем, написал Эллис, а не Купер. Больше никаких ассоциаций прозвище Оленья Нога у него не вызвало; оно не было связано ни с войной, ни с послевоенными событиями. Он тоже получил телеграмму и тоже не понимал почему, но, конечно, пойдет на вскрытие завещания, раз так пожелал покойный Харальд Олесен. Ему поможет фру Хансен; от нее же он узнал, что приглашения получили все соседи.

Андреас Гюллестад, безмятежно сидевший в инвалидном кресле, являл собой разительный контраст с Конрадом Енсеном, который испуганно расхаживал по квартире. Впрочем, и от Андреаса Гюллестада я ничего толком не узнал. Без десяти семь я вышел от него, сославшись на «важную встречу». То была ложь во спасение. Нехотя пришлось признать, что после многочисленных бесед у меня появилось много новых сведений, но я по-прежнему не представлял, куда двигаться дальше.

Выйдя на улицу, я оглянулся на дом номер 25, и мне вдруг стало теплее: я получил неожиданную награду. Разумеется, окна в квартире Харальда Олесена оставались пустыми и темными, как и у Даррела Уильямса. В квартире Конрада Енсена свет горел, но занавески были плотно задернуты. Фру Лунд двигалась за окном по квартире с ребенком на руках. Окно Андреаса Гюллестада было освещено, но за ним ничего не было видно. Зато в шестом окне я увидел неподвижный силуэт высокой и красивой женщины. Что бы это ни значило, Сара Сундквист внимательно наблюдала за мной.

6

К Патриции я опоздал на пять минут. Войдя следом за горничной, увидел, что большой стол накрыт на двоих. Так называемый легкий ужин в доме Боркманнов оказался довольно изысканной трапезой. На первое нам подали красиво сервированный суп из спаржи. Когда я вошел, супница уже стояла на столе. После того как я похвалил Бенедикте за суп, Патриция поспешила меня поправить:

— Во-первых, в нашем доме горничные еду не готовят. Надо же кухарке как-то оправдывать свое жалованье. А во-вторых, это не Бенедикте.

Я ошеломленно посмотрел на горничную: она во всем была идентична девушке, которая встречала и провожала меня в прошлые визиты. Увидев выражение моего лица, горничная робко улыбнулась.

— Это ее сестра-близнец; ее зовут Беате, — объяснила Патриция. — Они работают по очереди, по два дня, а потом у них два выходных. Весьма практично, так как у меня все время более или менее одна горничная с более или менее одинаковыми привычками — как хорошими, так и не очень. А у них не слишком обременительная рабочая неделя и остается масса времени для того, чтобы наслаждаться обществом относительно умных и не слишком уродливых молодых людей.

Беате растянула губы в улыбке. Я воздержался от ответа, но, видимо, мы с ней друг друга поняли. Патриция бесспорно очень умна и проницательна, но общаться с такими людьми не всегда бывает приятно.

Как только прояснилась загадка двух горничных, мы медленно приступили к еде. Я подробно рассказал Патриции о Бьёрне Эрике Свеннсене и стороже, а также о том, как мы нашли дневник, и о таинственных записях. На сей раз Патриция оказалась нетерпелива и постоянно перебивала меня хитроумными, подробными вопросами.

После супа Патриция пожелала немедленно увидеть дневник; она сказала, что не будет есть второе, пока не прочтет его. Правда, умереть от голода я не успел: Патриция буквально пожирала страницы глазами. Всю тетрадь она прочла минут за пять. Благополучно запертая в своем маленьком королевстве, вдали от темных улиц Осло, Патриция отнеслась к дневнику без всякой тревоги — не то что мы с Бьёрном Эриком Свеннсеном, когда находились в квартире убитого Харальда Олесена. Впрочем, она признала дневник очень занимательным. Несколько минут мы уделили великолепной вырезке с овощами и жареной картошкой. Патриция жевала медленно, зато думала, несомненно, очень быстро. Иногда она быстро-быстро мигала. Но голос подала только после того, как верная Беате, поставив на стол десерт, вышла из комнаты.

— Ты неплохо потрудился, — сказала она. — Следствие наконец сдвинулось с мертвой точки. Теперь у нас есть очень важные сведения…

— Да, благодарю тебя, — ответил я не без самодовольства. — Мне и самому так кажется. И все же я по-прежнему не знаю, что делать дальше.

Патриция наградила меня лукавой улыбкой:

— Ничего странного — я и сама пока не все понимаю. Нам по-прежнему недостает ключевой информации, а это значит, что мы не можем нарисовать портрет убийцы. Но и дневник, и рассказ сторожа добавили несколько новых штрихов… — Патриция ненадолго замолчала, собираясь с мыслями. — Инициалы в дневнике, несомненно, очень важны. По-моему, Харальд Олесен не просто обозначил первые буквы имени или фамилии… Скорее, буквы означают какие-нибудь важные характеристики того или иного человека. Таким образом, он сам сразу понимал, о ком речь, но вот для посторонних буквы — настоящий кроссворд. Похоже, он нарочно затруднил работу своему биографу, родственникам, да и всем остальным, кому дневник мог позже попасть в руки. Я почти уверена, что инициалы О., Е., Н. и Б. обозначают не имена, а прозвища или слова, которые у него ассоциируются с этими людьми. Судя по всему, О. действует в одиночку, и понять, кто он, не так трудно, тем более что у него с Харальдом Олесеном были конфликты и общие тайны. Зато Б., Е. и Н., похоже, как-то связаны между собой.

— Е. может быть Конрадом Енсеном, — предположил я в надежде доказать, что не совсем идиот.

Патриция покачала головой:

— Я, конечно, тоже подумала об этом, но тогда записи теряют всякий смысл. Похоже, что Е. возбуждает у Харальда Олесена сострадание и чувство вины. И хотя мы, скорее всего, не узнаем, какую ложь скрывает прошлое, маловероятно, чтобы на такую роль подходил стареющий нацист.

Неожиданно Патриция отложила десертную ложку и глубоко задумалась. Глядя на нее, я представлял, как прокручиваются шестеренки у нее в голове. Вдруг она посмотрела на меня и задала неожиданный вопрос:

— Не сомневаюсь, что ты это уже проверил; однако не помню, говорил ты мне или нет… Как звали покойную мать Кристиана Лунда?

Никто не говорил мне, как звали мать Кристиана Лунда; да, признаться, я и не спрашивал. Однако по просьбе Патриции я захватил с собой выписки из бюро актов гражданского состояния. Я быстро нашел бумаги, связанные с Кристианом Лундом. Пока листал документы, в голову мне вдруг пришла одна мысль, и я с удивлением посмотрел на Патрицию:

— Но ведь в то время, когда Харальд Олесен начал писать о Б., Е., Н. и О., мать Кристиана Лунда уже умерла!

— Вот именно! — ответила Патриция, и в глазах ее сверкнули веселые огоньки.

Я еще раз перечитал выписки в надежде, что она не сочтет меня полным тупицей.

— У Кристиана, конечно, ее фамилия, ведь его отец неизвестен. А звали ее Натали.

Патриция нахмурилась, покачала головой и глубоко вздохнула:

— Боюсь, что имя Натали Лунд не слишком нам поможет… Может, у нее было среднее имя или прозвище, под которым ее знали?

Я перечитал свидетельство о рождении и материалы ее дела.

— Среднего имени нет, но в приложении упоминается, что во время войны ее часто звали Соней, потому что внешне она была очень похожа на кинозвезду Соню Хени.

Ответом мне служило молчание. Подняв голову, я увидел, что Патриция сверлит меня обвиняющим взглядом:

— Ты мог бы сэкономить нам кучу времени, если бы сказал это сразу! Теперь все получается просто замечательно. Убийцы у нас по-прежнему нет, зато мы можем более или менее точно сказать, что за буквой Н. скрывается не кто иной, как управляющий магазином спорттоваров Кристиан Лунд, проживающий по адресу: Кребс-Гате, двадцать пять.

Я смотрел на Патрицию так, словно она была «зеленым человечком» на роликовых коньках, а не белой женщиной в инвалидном кресле. Она закатила глаза:

— Учитывая, что С., скорее всего, обозначает «Соня» и что прозвище основано на ее сходстве с красивой и знаменитой актрисой, все остальное элементарно, мой дорогой Кристиансен! Все слишком хорошо сходится для того, чтобы быть простым совпадением. Конрад Енсен был прав, когда утверждал, что видел, как Харальд Олесен забирал молодую женщину с собрания нацистов в Аскере в тридцать девятом году. Она приехала из Драммена, и у нее в те годы была связь с Харальдом Олесеном. Олесен же по разным причинам не желал вспоминать об их отношениях — надеюсь, тебе не нужно объяснять, каковы эти причины? Итак, С., которая упоминается в дневнике Харальда Олесена, обозначает «Соня». Вполне естественно, он называет свою старую возлюбленную ее прежней кличкой. Значит, Н., которого Харальд Олесен встретил вместе с С. и который позже пытался вытянуть из него деньги, скорее всего, ее сын. Теперь я не удивляюсь тому, что Кристиан Лунд не хотел показывать тебе свои счета.

Я вспомнил, что спрашивал Антона Хансена о машине, о чем сейчас совершенно забыл. В досаде я спросил:

— Ну и что, по-твоему, обозначает буква Н.?

Патриция только отмахнулась:

— Это относительно мелкий вопрос, на который я пока не могу ответить со всей определенностью, а может, мы никогда не найдем на него ответ, но догадываюсь, что Н. Обозначает нечто вроде «нацистское отродье». Тут есть нечто более важное. Похоже, Кристиан Лунд — сын Харальда Олесена.

Мне показалось, что комната кружится у меня перед глазами. Я потряс головой. Патриция же продолжала звонко и уверенно:

— Конечно, Кристиан Лунд мог шантажировать Харальда Олесена только на основании того, что у того был роман с его матерью, состоявшей в нацистской партии. Но все может оказаться куда сложнее, если Харальд Олесен в самом деле был его отцом. Подумай, и с точки зрения хронологии все сходится! Как нам известно, у Харальда Олесена был роман с его матерью в тридцать девятом, а Кристиан Лунд родился зимой сорок первого. Скорее всего, ребенка зачали в мае или июне сорокового. Если бы об этом узнали, не думаю, что Харальду Олесену простили бы связь с нацисткой после оккупации. Кроме того, мою версию подтверждает некоторое сходство отца и сына. Оба очень умны, энергичны и честолюбивы. И оба способны на безнравственные поступки. Похоже, оба не стеснялись залезать в трусики к красивым молодым женщинам, при условии что их наивные жены ничего не знали!

Последние слова сопровождались грубоватым подростковым хихиканьем. Взгляды Патриции на любовь показались мне довольно циничными. Однако я не видел причины напрасно тратить время на их обсуждение, так как ее доводы были вполне убедительными.

— Значит, Кристиан Лунд попал в переплет.

Патриция тут же посерьезнела:

— И да и нет. Да — в том смысле, что он не только изменял жене, но и шантажировал своего отца. Да — потому что он очень изощренный, можно сказать, патологический лжец. Не удивлюсь, если его можно привлечь к суду за лжесвидетельство. И нет — в том смысле, что по-прежнему неясно, он ли застрелил Харальда Олесена. Если вспомнить записи в дневнике, Н., конечно, подходит на роль убийцы, но то же самое относится и к Е., и к О., и, разумеется, к Б. Более того, возможно, существует и пятый человек, который то ли связан с кем-то из четверых, то ли нет, а Харальд Олесен ничего о нем не знал. Ты должен еще раз подробно допросить Кристиана Лунда, но сначала надо вычислить, кто такие Б., Е. и О. Пока у меня достаточно сведений только для того, чтобы составить несколько очень необоснованных версий.

Я подождал полминуты в надежде, что она поделится своими гипотезами о том, кем могут быть Б., Е. и О., пусть ее версии и необоснованны, но она задала мне еще один неожиданный вопрос:

— Кажется, срок давности наказания за убийство в Норвегии составляет двадцать пять лет?

Я подтвердил это, но поспешил сообщить о своей уверенности, что мы найдем убийцу до истечения этого срока. Патриция вежливо усмехнулась, но вскоре снова посерьезнела.

— Я сейчас думаю о прошлом, а не о будущем. Возможно, на мои мысли влияет то, что я недавно прочла роман великого франко-бельгийского писателя Сименона, в котором срок давности за старое преступление стал поводом для новых убийств. И для нас это тоже может оказаться крайне важным. События, о которых рассказал сторож, происходили зимой сорок четвертого. Если предположить, что речь идет об одном или нескольких убийствах, совершенных в то время, о которых знал Харальд Олесен и к которым, возможно, причастны Оленья Нога и другие… значит, они до сих пор уголовно наказуемы, но через год дела закроют за давностью лет.

Я спросил, имеет ли это отношение к нашему расследованию.

— Снова повторюсь — и да и нет. Мне все больше кажется, что во время войны случилось нечто очень важное и серьезное, повлиявшее на недавние события. Возможно, в большой степени это вопрос чувств и отношений, но и юридические осложнения по-прежнему могут играть не последнюю роль. Особенно если предположить, что кому-то очень нужно, чтобы Харальд Олесен молчал о случившемся во время войны. Лучше всего, чтобы он молчал вечно, но по крайней мере, до истечения срока давности. Что тоже довольно точно совпадает с дневниковыми записями.

Патриция погрузилась в свои мысли. Потомей снова удалось поразить меня совершенно неожиданным вопросом:

— Ты очень высокий и, более того, можешь стоять. Дотянешься до моего ежедневника за шестьдесят седьмой год? Возможно, там содержатся очень важные для нас факты. А найти его нетрудно. Он стоит восьмым справа на верхней левой полке стеллажа у меня за спиной.

Я встал и, как было велено, принялся отсчитывать книги на полке в поисках ее ежедневника за шестьдесят седьмой год. Не удержавшись от злорадства, заметил, что ее ежедневник — не восьмой, а десятый по счету. Я тут же пожалел о том, что открыл рот. Патриция помрачнела и схватила ежедневник, пригрозив «разобраться» с Бенедикте и Беате за то, что те не поставили ежедневник на место во время весенней уборки. Она листала страницы недолго: почти сразу же с решительным и торжествующим видом вскинула голову и посмотрела на меня в упор.

— А вообще — какая разница, где стоял ежедневник? Я все равно права, а только это сейчас и имеет значение. Итак, в прошлом году Троицу праздновали с тринадцатого по пятнадцатое мая.

С минуту поломав голову, я проглотил горькую пилюлю и признался, что понятия не имею, какое отношение имеет прошлогодняя Троица к убийству, которое произошло совсем недавно. Патриция ответила сладким голоском, торжествующе улыбаясь:

— Но ведь все предельно ясно! В этом деле замешано столько необычных фактов, что требуется исключительная память, чтобы понять значение их всех. И все же прошлогодний Троицын день имеет для нас огромное значение.

Помню, я в досаде подумал: со стороны некоторые возбуждают сочувствие, но, когда узнаешь их поближе, всякое желание сочувствовать тут же пропадает. К счастью, раздражение быстро сменилось у меня любопытством. К тому же Патриция не помедлила с разъяснением:

— Первый раз Харальд Олесен упоминает о Б. пятнадцатого мая шестьдесят седьмого года, когда тот пришел к нему домой. Андреас Гюллестад, который, нам на радость, обладает замечательной памятью, утверждает, что увидел таинственного человека в синем дождевике в прошлом году на Троицу. Конечно, мы не можем утверждать наверняка, что в день убийства в дом двадцать пять по Кребс-Гате приходил именно Б., и еще меньше у нас оснований полагать, что Б. убил Харальда Олесена. То же самое относится и к человеку в синем дождевике. Однако весьма вероятно, что человек в синем дождевике и есть тот самый Б., и он действительно приходил к Харальду Олесену пятнадцатого мая 1967 года. Все становится еще любопытнее, если вспомнить о том, что синий дождевик нашли в мусорном баке в тот же день, когда убили Харальда Олесена. Все верно — или я что-то упустила из вида?

Она, разумеется, ничего не упустила, чего нельзя было сказать обо мне. Впрочем, кое-что я все же понял — хотя ей и не сказал.

— Ну а О. тогда кто? Он, случайно, не может оказаться Оленьей Ногой?

Мы определенно напали на след. Патриция увлеченно продолжала:

— Я много думала над двумя очевидными, но важными вопросами. О., конечно, может оказаться первой буквой обычных имен или слов: Оле, например… или Оленья Нога. Если О. — действительно Оленья Нога, он вполне мог прийти к Харальду Олесену пятнадцатого мая прошлого года, не желая, чтобы его узнали. Но пока нам больше ничего не известно о человеке по прозвищу Оленья Нога, с которым Олесен был знаком во время войны. Мы понятия не имеем, как его звали на самом деле, как он выглядел, откуда родом и чем занимался. Более того, мы не знаем, он это или она. Личность Оленьей Ноги, жив ли он, а также его пол и прочие вопросы могут не иметь для нас большого значения, а могут, наоборот, оказаться ключом к разгадке тайны. Пожалуйста, расспроси поподробнее об Оленьей Ноге Бьёрна Эрика Свеннсена, Еспера Кристофера Харальдсена и всех остальных, кто мог что-то слышать или знать. Но если О. действительно обозначает Оленью Ногу и тот же человек снова возник из прошлого накануне убийства, нам придется не только объяснить, как ему удалось потом скрыться незамеченным. Кроме того, важно понять, как этот человек вошел в дом. Разве что…

Патриция уставилась прямо перед собой и погрузилась в раздумье.

— Разве что… — напомнил я, торопя ее. Я уже понял, что Патриция не любит высказывать предположения, которые в будущем могут оказаться неверными.

Она нехотя продолжила:

— Разве что О. не нужно было ни входить, ни выходить, потому что он или она живет в том же доме. В таком случае О. — человек, которого ты уже знаешь. Лунды и Сара Сундквист родились во время войны, Ивар Стурскуг, он же Андреас Гюллестад, был еще мальчишкой, когда в войну его отца расстреляли, а Конрад Енсен, как мы смело можем утверждать, не был бойцом Сопротивления. Зато Даррел Уильямс был молодым человеком; нам известно, что в те годы он находился в Норвегии и принимал активное участие в борьбе с немцами. Конечно, не верится, что американец мог работать проводником, но обстоятельства, окружающие дело, до сих пор остаются неясными. По каким-нибудь утерянным косвенным уликам можно выяснить, что Даррел Уильямс, возможно, был тогда более быстроногим, а Оленья Нога, в конце концов, известный персонаж из американских детских книг, точнее, из сочинений Эдварда С. Эллиса.

— А мне казалось, Фенимора Купера, — заметил я.

Патриция решительно покачала головой, и щеки у нее зарделись.

— Нет, точно Эллис. Конечно, его книг здесь у меня нет. Я читала в первом и втором классах на большой перемене… Кличка точно оттуда; мальчишки из моего класса любили играть в краснокожих, вот я и запомнила.

— Даррел Уильямс считал, что это из Купера, — осторожно возразил я.

Патриция изумленно воззрилась на меня.

— С чего ты это взял? — воскликнула она после долгого напряженного молчания. Ее бледное лицо вдруг стало мертвенно-белым, а в темных глазах мелькнуло что-то вроде боязливого удивления.

Я поспешил объяснить, что уже спросил про Оленью Ногу жену сторожа и других жильцов дома, правда без особого успеха.

Услышав мои слова, Патриция побледнела еще больше. Неожиданно я вспомнил, что, несмотря на самоуверенность и острый интеллект, передо мной совсем молодая девушка, у которой не в порядке нервы.

— Понимаю, почему ты решил спросить их… Должна признать, ты сделал смелый ход в своей шахматной партии. Ты, конечно, думал: если кто-то из жильцов в самом деле убийца или состоит в сговоре с убийцей, что почти наверняка так и есть, то надо намекнуть им, будто ты напал на след. Если Оленья Нога действительно имеет отношение к делу, убийца и его сообщники занервничают и заторопятся…

Ход моих мыслей был более или менее понятен.

— Очень жаль, что твои выводы оказались совершенно верными. Предупреждаю, ты сильно рискуешь!

Я поднял руки, словно защищаясь:

— Я поставил двух вооруженных констеблей охранять дом с обеих сторон. Преступникам не удастся бежать незамеченными!

— Отлично, — без улыбки сказала Патриция, — но у меня вызывает опасение не то, что убийца вырвется на свободу. Более того, о таком исходе мы могли бы только мечтать: ведь тогда убийца выдаст себя, не причинив вреда другим. Гораздо вероятнее трагическое развитие событий внутри дома. Мы по-прежнему не знаем, кто убийца, но судя по тому, что нам известно, охотимся на необычно хитрого и решительного хищника.

Патриция пару минут ерзала в своем инвалидном кресле. Было очевидно, что положение приняло неожиданный оборот, который ей не нравился; происходящее перестало быть для нее просто интеллектуальной игрой.

— Прошу тебя начиная с сегодняшнего вечера поставить по полицейскому на всех трех этажах дома, — отрывисто проговорила она. — Конечно, тебе решать. — Она понизила голос.

Я посмотрел на часы — было четверть десятого — и честно ответил ей, что трудно будет предпринять столь решительные меры в такой короткий срок. Более того, вряд ли удастся найти трех свободных сотрудников полиции, которые могут отправиться на Кребс-Гате сейчас же. Так или иначе, ее страхи казались мне беспочвенными. В деле и без того много неизвестных; не хватало еще, чтобы нам мерещились призраки среди бела дня.

Мои слова немного успокоили Патрицию. Она извинилась за свою несдержанность и повторила, что решение, разумеется, остается за мной. И все же попросила меня подумать обо всем хорошенько и утром оценить все за и против. Мне показалось, что атмосфера страха и тайны, окружавшая дневник Харальда Олесена, пусть и не сразу, передалась Патриции, хотя она находилась в полнейшей безопасности.

Часы пробили десять. Я встал, собираясь уходить; Патриция заметно нервничала. Я поблагодарил ее за ужин и добрые советы, она в ответ лишь настороженно улыбнулась. Мне показалось, что она немного успокоилась после того, как я обещал утром усилить меры безопасности. Кроме того, я обещал держать ее в курсе дела.

Перед самым моим уходом произошло нечто странное. Я встал и машинально окинул взглядом стеллажи за спиной Патриции. Она вдруг засуетилась: уже очень поздно, ей не хочется задерживать меня дольше необходимого. Она тут же позвонила Беате и попросила проводить меня как можно быстрее.

К счастью, мне удалось разгадать маленькую тайну без посторонней помощи. Хотя Патриция уверяла, что не держит в доме книг Эдварда С. Эллиса, я заметил у нее на полке четыре томика. Значит, Патриция в очередной раз оказалась права, а Даррел Уильямс, нарочно или неумышленно, дезинформировал меня. Оленья Нога был персонажем книг Эллиса.

Выйдя в темноту и направляясь к машине, я не переставал размышлять о преступлении. Хотя личность убийцы по-прежнему оставалась неизвестной, благодаря Патриции мы совершили несколько важных открытий. Когда я вернулся домой и лег спать, последней моей связной мыслью было: скорее всего, вторник, 9 апреля, принесет нам немало новостей. Я оставался в блаженном неведении относительно того, насколько важным окажется завтрашний день.

День шестой. Таинственная смерть

1

Во вторник, 9 апреля, мой рабочий день начался в половине девятого в главном полицейском управлении. Первым в списке дел значился допрос Кристиана Лунда. Однако я решил зайти и с других сторон и попросил секретаршу назначить три важные встречи, которые долго откладывал: с послом США, судьей Верховного суда Еспером Кристофером Харальдсеном и секретарем партии Ховардом Линде. Секретарша с улыбкой заметила, что хотя бы одну из этих встреч удастся устроить без труда. Заметив мое удивление, она протянула мне телеграмму, которую принесли рано утром. Когда я прочел ее, холодок пробежал у меня по спине.

«ПОСОЛ США НАСТАИВАЕТ НА ВСТРЕЧЕ С ИНСПЕКТОРОМ УГОЛОВНОГО РОЗЫСКА КРИСТИАНСЕНОМ СВЯЗИ РАССЛЕДОВАНИЕМ УБИЙСТВА ХАРАЛЬДА ОЛЕСЕНА ТЧК ПРОСЬБА ПРИЕХАТЬ В ПОСОЛЬСТВО СЕГОДНЯ В 13 Ч ТЧК ЖЕЛАТЕЛЕН НЕМЕДЛЕННЫЙ ОТВЕТ ТЧК СОВЕТНИК ПОСОЛЬСТВА ДЖОРДЖ АДАМС».

Я сдержанно сказал, что это замечательно, и попросил секретаршу сразу же послать ответ: я приеду в посольство в час дня. Затем она стала договариваться о моих встречах с Еспером Кристофером Харальдсеном и Ховардом Линде; я слышал, как она говорила своим собеседникам об убийстве бывшего министра и лидера Сопротивления. Я немного посидел в кабинете, гадая, почему американское посольство связалось со мной по собственной инициативе и просит о срочной встрече. Ни к какому определенному выводу я не пришел — разве что дело как-то связано с Даррелом Уильямсом, что едва ли было хорошо, с моей точки зрения.

В девять часов я позвонил в спортивный магазин, чтобы узнать, на работе ли Кристиан Лунд. Когда щебечущий голосок на том конце линии сообщил, что он уже прибыл, я вежливо сообщил, что через несколько минут приеду, и вышел к машине. Мне нужно было подумать о чем-то другом перед встречей в посольстве; я вынужден был признать, что любые прорывы в ходе следствия до того времени принесут мне громадное облегчение.

Очевидно, секретарша успела предупредить Кристиана Лунда о моем приходе; он встретил меня в своем кабинете с широкой улыбкой. Я сухо поблагодарил секретаршу и демонстративно закрыл за ней дверь. Улыбка на лице управляющего тут же увяла.

— У меня для вас две новости, хорошая и плохая, — начал я. — Хорошая — мы больше не настаиваем на том, чтобы вы предъявили выписки со своего банковского счета.

Лунд выжидательно посмотрел на меня. Я тут же ринулся в бой:

— А теперь плохая новость. Ваш счет не интересует нас потому, что теперь нам доподлинно известно, что вы шантажировали Харальда Олесена.

Кристиан Лунд сохранял спокойствие, так что я вначале даже подумал, не ошиблись ли мы в своих предположениях. Потом он с мрачным видом начал говорить:

— Я сам собирался вам все рассказать, но позже… Я отказался предъявить вам свои счета потому, испугался, но понял, что моя реакция лишь возбудит ваши подозрения. Совершенно верно, в прошлом году я несколько раз получал от Харальда Олесена довольно значительные суммы, но шантажом я бы это не назвал. Правильнее будет сказать, что я просил и получил то, что он должен был дать мне уже давно.

Мысленно я поблагодарил Патрицию за еще одно попадание в яблочко и поспешил закрепить успех:

— Ну да, ведь он ваш отец. Не потому ли вы поселились в доме двадцать пять по Кребс-Гате?

Неожиданно Кристиан Лунд покачал головой:

— Хотите верьте, хотите нет, но переезд в тот же дом всего лишь совпадение. Да, наверное, мне казалось интересным жить в одном доме с бывшим героем Сопротивления и министром; возможно, это тоже повлияло на наш выбор, но тогда я понятия не имел, что он мой отец. Более того, все было наоборот: я выяснил, что он мой отец, потому что мы сюда переехали. Но в целом… да, вы правы — он мой отец. И надеюсь, вскоре сумеете убедиться в том, что наши с ним разногласия не имели никакого отношения к его смерти.

Пока я не собирался приходить ни к каким выводам и потребовал от Кристиана Лунда немедленного и честного ответа на вопрос о том, как и когда он узнал о родстве с Харальдом Олесеном. Он довольно долго собирался с мыслями и наконец, усмехнувшись, продолжил:

— С удовольствием вам отвечу. Совпадение действительно вышло судьбоносным. Если помните, я еще в прошлый разговорил, что много лет приставал к матери, требуя сказать, кто мой отец. Со временем я более или менее смирился с тем, что личность моего отца навсегда останется тайной. После того как я получил хорошую работу и обзавелся семьей, вопрос об отце уже не был для меня таким важным, как раньше. Более того, моя мать тяжело заболела, и мне не хотелось донимать ее. Но потом, года полтора назад, в конце осени, произошла та встреча… Тогда маме в последний раз удалось навестить нас. Мне пришлось почти нести ее на себе. Потом я часто гадал, как по-другому все сложилось бы, если бы ей в тот день не удалось к нам приехать. Но не могу представить, чтобы это имело какое-то отношение к убийству…

Кристиан Лунд на несколько секунд задумался и закурил:

— Я поставил машину у подъезда, помог маме выйти и распахнул для нее дверь. Она непрерывно кашляла и цеплялась за мою шею, как больной ребенок. Мы поднимались по лестнице, и вдруг я заметил, как ее лицо застыло. Такого выражения — удивленного и преданного — я раньше у нее никогда не видел. Я поднял голову и увидел, что на нас смотрит Харальд Олесен. Правда, я едва успел его узнать, потому что он тут же заспешил наверх по лестнице и скрылся в своей квартире. Тогда я еще подумал, что он ведет себя очень странно, ведь, когда мы вошли в дом, он явно собирался спуститься вниз. Лица его я в тот раз толком не разглядел. Мама ничего не сказала, а спрашивать мне не хотелось. Но остаток дня она была рассеянной и отчужденной, и я заподозрил, что они с Харальдом Олесеном были знакомы.

Кристиан Лунд выпустил несколько колечек дыма и возобновил рассказ:

— Та встреча оживила во мне интерес к тайне моего происхождения. Я записался в библиотеку и нашел книги времен войны с его фотографиями. Внешне я пошел в мать, так что по лицу трудно что-либо понять, но глаза и уши оказались так похожи, что мои догадки стали почти уверенностью. Я попал в затруднительное положение. Мама находилась между жизнью и смертью, и я не хотел еще больше утяжелять ее ношу. Но в то же время неопределенность все больше давила меня, чем хуже становилось маме. Как-то вечером мне позвонили из больницы в Драммене и сказали, что мама, скорее всего, не переживет ночь, и тогда я решился. Поехал к ней и просидел рядом с ее кроватью с восьми вечера до шести утра, когда боль наконец отпустила ее. Я спросил у нее, кто мой отец — Харальд Олесен? В ответ она кивнула. Она никому ничего не говорила из боязни, что ей не поверят, а потом все станет только хуже для всех. Такими были ее последние слова. Я сказал, что ни в чем не виню ее, и держал за руку до тех пор, пока не почувствовал, как она холодеет. Потом я один шел по пустым больничным коридорам, испытывая глубокую любовь к матери и страстную ненависть к отцу, предавшему нас обоих.

Мне показалось, что Кристиан Лунд искренне и глубоко любил мать, несмотря на то что в жизни у него почти не было других ценностей, а к женщинам он относился довольно цинично. Мои впечатления подтвердились, когда он продолжил:

— Время было напряженное, непростое. Через три дня после того, как я потерял мать, у меня родился сын. Еще через четыре дня состоялись похороны. Я все надеялся, что Харальд Олесен отдаст ей хотя бы последний долг, придет попрощаться с ней, но он не удостоил ее своим присутствием. Поэтому я поднялся на третий этаж и позвонил в его дверь. Он побледнел, когда я сказал ему о нашем родстве, и я получил необходимое мне подтверждение. Первая встреча с отцом оказалась совсем не такой, как я надеялся. Правда, он все же нашел добрые слова для моей матери — сказал, что она раскаялась в своих ошибках во время войны и не говорила о них позже. Но ко мне, своему единственному сыну, он отнесся с презрением. Назвал меня ребенком «Национального единения». Я возразил, что не имею к нацистской партии никакого отношения, и поинтересовался, как он, очевидно считающий себя образцом непорочности, уже после начала войны завел себе любовницу-нацистку. В ответ он велел мне больше никогда к нему не обращаться и захлопнул передо мной дверь.

Кристиан Лунд раздраженно покачал головой; откровенно говоря, в ту минуту я его понимал.

— Его поведение подкрепило мою решимость. Я послал ему письмо, в котором написал, что не могу заставить его признать меня или видеться со мной, но у меня, как у его единственного ребенка, есть право на наследство и я рас считываю получить то, что принадлежит мне по праву, даже если придется обратиться в центральные газеты и Верховный суд. Я вырос в бедности, потому что он не заботился обо мне, своем единственном сыне, и не хочу, чтобы мой сын так же прозябал. В следующий раз, когда я пришел к нему, он признался, что сжег мое письмо. Во второй раз он, правда, вел себя более покладисто — наверное, потому, что узнал о своей болезни. Он сказал, что с радостью даст мне денег, если я больше ни на что не буду претендовать. Два раза, прошлой осенью и в феврале нынешнего года, он перевел мне по сто тысяч крон, но не обещал что-либо выделить в завещании. Надеюсь, вы понимаете, что я настаивал на наследстве, но так и не знаю, согласился он со мной или нет. Если спросите, считаю ли я себя хорошим сыном, то отвечу «нет», но такой отец, как он, и не заслуживал хорошего сына.

Рассказ Кристиана Лунда был близок к полной правде, трудно было не согласиться с его выводами. Я пометил для себя, что Н. из дневника, скорее всего, обозначает «Национальное единение», а рассказ Кристиана Лунда подтверждает дневниковые записи Харальда Олесена. Потом я спросил, может ли Лунд что-нибудь добавить относительно убийства. Он ответил, что его совесть совершенно чиста. Мне показалось, что он говорит искренне, однако уже не доверял Кристиану Лунду. Было бы лучше, расскажи он нам обо всем с самого начала, заметил я, но мы, разумеется, проверим его слова и пока не снимаем с него подозрений. В ответ на мой последний вопрос, по-прежнему ли он поддерживает отношения с Сарой Сундквист, Кристиан Лунд ответил, что порвал с ней все отношения и не собирается их возобновлять. Теперь между ними, как стена, стоит убийство.

В половине одиннадцатого во вторник, 9 апреля, я вышел из спортивного магазина с неприятным предчувствием, которое усилилось, когда я вернулся в полицейское управление. Увидев меня, секретарша с радостной улыбкой сообщила, что договорилась для меня о двух встречах: с Еспером Кристофером Харальдсеном — на одиннадцать, а с Ховардом Линде — на полдень. Я понял, что придется как следует постараться, чтобы не опоздать на встречу с кумирами моего детства.

2

Когда, став взрослым, неожиданно знакомишься с кем-то из героев детства и юности, трудно не прийти в замешательство. Вот, пожалуй, что можно сказать о моем состоянии 9 апреля 1968 года, когда меня ввели в кабинет Еспера Кристофера Харальдсена на Юннсторге. В юности он вызывал мое восхищение и как один из ведущих юристов Норвегии, и как министр, занимавший различные посты в составе нескольких кабинетов. Однако мои юношеские восторги подкреплялись рассказами о его подвигах: в годы оккупации он был одним из лидеров движения Сопротивления. Я волновался не только из-за того, что он мог рассказать мне о Харальде Олесене, но и потому, что предстояло познакомиться с живой легендой.

Человек, стоявший за широким, почти пустым письменным столом, оказался таким, каким я его себе и представлял: высоким, властным, энергичным, хотя ему пошел уже шестой десяток. Глаза у него были ясные, рукопожатие — крепкое. Однако терпение явно не принадлежало к числу его добродетелей. Послушав меня с пару минут, он заметил, что читает газеты и потому в курсе дела. И попросил меня перейти к сути.

Отвечая на мой вопрос о вкладе Харальда Олесена в дело Сопротивления и его работе во время войны, Еспер Кристофер Харальдсен отрывисто ответил, что и то и другое безмерно, хотя Харальд Олесен не руководил Сопротивлением в масштабе всей страны. Он принимал участие в нескольких операциях, а также переправлял беженцев через границу. Одно время Олесен возглавлял Сопротивление в Хедмарке и Оппланне. Еспер Кристофер Харальдсен упомянул ум, сдержанность и удачливость Олесена, которые очень помогли ему в годы войны. Заметив мое удивление, судья Верховного суда повторил: удачливость — несомненно выгодное свойство характера, и им обладают немногие, а вот покойному Олесену это качество было отпущено с лихвой.

Харальдсен нахмурился, когда я спросил, не было ли в движении Сопротивления внутренних распрей, в результате которых кто-то затаил зло на Харальда Олесена. По его мнению, гораздо вероятнее, что Олесена убили бывшие нацисты. Впрочем, никаких конкретных событий или фамилий он назвать не мог. Харальдсен надолго задумался, когда я спросил, не помнит ли он о проводнике по прозвищу Оленья Нога, который помогал Харальду Олесену. В конце концов он ответил, что никогда о таком не слышал. Более того, прозвище звучит неправдоподобно для борца норвежского Сопротивления. Харальдсен очень рассердился, хотя я и не понял из-за чего. То ли в самом деле что-то знал, то ли досадовал на то, что ему следовало знать больше. По его словам, в правительстве Олесен проявил себя крепким и здравомыслящим руководителем, но звезд с неба не хватал. Впрочем, ему редко поручали какие-то важные дела.

Когда я заговорил о возможном сотрудничестве с американскими разведслужбами, Еспер Кристофер Харальдсен подался вперед, и в его голосе зазвучали стальные нотки. Совершенно ни к чему заниматься домыслами и бросать тень на наших главных союзников только потому, что в одном доме с убитым проживает американский дипломат. Очень странно, что для нас, представителей молодого поколения, не столь подозрителен бывший нацистский преступник, проживающий в том же доме. Харальдсен заявил, что ничего не слышал об отношениях Олесена с американской разведкой. Если бы такие отношения существовали, добавил судья Верховного суда, о них бы наверняка было известно.

По его мнению, далее добавил мой собеседник, Харальд Олесен всегда был прогрессивно мыслящим человеком в вопросах международных отношений и потому считался верным другом США. Однако он не может себе представить, чтобы американцы оказались так или иначе замешанными в политическом убийстве на территории Норвегии. Более того, совершенно немыслимо, чтобы они избрали своей жертвой, если можно так выразиться, давнего друга, который к тому же в последнее время не занимал важных государственных постов. Такие элементарные вещи должен понимать любой, кто обладает умом выше среднего. Если я позволю ему, в силу его большого опыта, дать мне совет, он рекомендует искать преступника в кругах экстремистов-маргиналов, крайне правых или крайне левых. Диктаторы правого и левого толка одинаково безумны…

Произнеся последнюю фразу, Еспер Кристофер Харальдсен заявил: ему очень жаль, но скоро он должен быть в суде на важном слушании. Я понял намек, пожал ему руку и поспешил удалиться.

Теперь у меня имелось бесспорное доказательство того, что слухи о властности и уме Харальдсена — правда. Но пришлось признать, пусть и неохотно, что слухи о его надменности и упрямстве также небезосновательны. Что же касается моего дела, пришлось смириться с поражением. От Еспера Кристофера Харальдсена я не узнал ничего нового ни о связях жертвы на посту министра, ни о его работе в Осло в годы войны.

Пора было готовиться к встрече с еще одним героем моей юности, который, как я надеялся, сумеет пролить больше света на политическое прошлое Харальда Олесена и возможный американский след.

3

В последнее время мои родители поднялись в высшие слои общества, а родственники по материнской линии решительно буржуазны, но мой отец и дед по отцу в прошлом были видными членами Норвежской рабочей партии. Мои политические симпатии принадлежали той же партии, хотя я не поднялся выше небольшой должности в полицейском профсоюзе. В детстве и юности я слышал много хорошего о руководителях партии. Ховард Линде занимал среди них особое место. Мои родные восхищались его дальновидностью, непримиримым отношением к диктаторам и борьбой за военное перевооружение Норвегии. Так что я заметно волновался, входя в штаб-квартиру Рабочей партии. Мне предстояло познакомиться с живой легендой. Было очевидно, что все служащие по-прежнему высоко ценят его. Секретарша среднего возраста, которая вышла встретить меня, просияла, когда я назвался, и заверила, что меня ждут.

В кабинет секретаря Линде я входил не без трепета: Линде тоже отличался вспыльчивостью. Однако я был приятно удивлен. Ховард Линде, в джинсах и клетчатой рубашке, встретил меня радушно. Он широко улыбнулся и пожал мне руку. К моему удивлению, Линде сразу вспомнил моего отца.

— Замечательный человек! — с воодушевлением воскликнул он. Еще больше он обрадовался, узнав, что я тоже состою в Рабочей партии и даже занимаю небольшой пост в профсоюзе. Линде доверительно сообщил: в нынешнее непростое время партия нуждается в таких молодых людях, как я. Мне не очень хотелось слушать о проблемах партии, поэтому я поспешил перевести разговор на убийство Харальда Олесена.

Едва я заговорил о нем, Ховард Линде заметно погрустнел. Мне даже показалось, что у него на глаза навернулись слезы. Однако голос его не дрогнул. Харальда Олесена он назвал «хорошим человеком», который много сделал для партии. Его смерть стала ударом для соратников. Ховард Линде тут же оговорился: когда Олесен вошел в кабинет министров, пора его расцвета уже миновала, и работу в правительстве не назовешь крупным достижением. Тем не менее Олесен оставался человеком, на которого можно было положиться. В том числе и с его помощью наша страна и партия стали такими, какими являются сегодня.

Сама мысль о том, что кто-то из членов партии мог желать смерти Харальду Олесену, показалась Ховарду Линде полной ересью. Олесен никогда не играл решающей роли в политике, его все любили, и он не принимал участия в дебатах, оказавших столь пагубное влияние на партийную жизнь в начале шестидесятых. Линде тут же отмел предположение о том, что смерти Олесена мог желать кто-то из однопартийцев.

Отвечая на вопрос, не мог ли какой-либо политик за пределами Рабочей партии затаить ненависть к Харальду Оле-сену, Ховард Линде задумчиво сказал, что он, конечно, не уверен в коммунистах и членах различных близких к ним фракций. Однако не может назвать ни одной причины для их ненависти к Харальду Олесену, как и указать на определенного человека или фракцию, которые могли бы стоять за преступлением. Старая коммунистическая партия дышит на ладан. А «новую компартию», как Линде обозвал Социалистическую народную партию, он, по его словам, откровенно презирал. К тому же, учитывая их антимилитаризм, «новых коммунистов» едва ли мог заподозрить в причастности к вооруженному насилию.

Как только речь зашла о США, до тех пор приятный разговор резко сменил тональность. Стоило мне спросить, не поддерживал ли Харальд Олесен особых отношений с американцами, Ховард Линде резко ответил, что ни о чем подобном никогда не слышал. И тут же поинтересовался, откуда у меня такие странные предположения. Я ответил, что пока они не основаны ни на чем конкретном; просто это одна из рабочих версий. Не в последнюю очередь она вызвана довольно странным совпадением: в одном доме с покойным проживает американский дипломат. Мне показалось, что, произнеся последнюю фразу, я повернул ручку терморегулятора — температура в комнате ощутимо накалилась. Линде набрал в грудь воздуха и разразился длинной и пылкой тирадой, смысл которой сводился к тому, что американцы — наши друзья и самые важные союзники. Под конец он велел мне выкинуть из головы нелепые домыслы о том, что американцы каким-то образом причастны к убийству.

Линде все больше распалялся. Отругав в моем лице все молодое поколение, он воскликнул: «Немыслимо даже предполагать, что американская разведка способна на нечто подобное в Норвегии, и нам, молокососам, даже думать иначе нельзя, что бы ни вещала по этому поводу коммунистическая пропаганда!» Более того, он лично знаком с Даррелом Уильямсом, несколько раз встречался с ним на разных мероприятиях. Уильямс — порядочный человек, которого невозможно обвинить ни в чем дурном. Голос Ховарда Линде делался все громче, лицо багровело. Он оживленно жестикулировал. Я быстро понял, что продолжать разговор бессмысленно, и все же сидел, словно прирос к месту, и слушал его лекцию.

Немного бессвязная и все же крайне любопытная, она была посвящена межвоенному периоду, Второй мировой и холодным войнам. Линде вещал минут пятнадцать, не меньше. Неожиданно он словно сдулся, резко замолчал и тяжело осел в кресло. Наверное, он был уже не в такой хорошей форме, как во времена своего расцвета, в сороковых — пятидесятых годах, но все же по-прежнему производил яркое впечатление. Я робко поблагодарил его и поспешил покинуть штаб-квартиру Норвежской рабочей партии.

Я не видел явных оснований полагать, что кто-либо из Рабочей партии или более широких политических кругов имел желание устранить Харальда Олесена. Однако, несмотря на его большую страстность и харизму Ховарда Линде, я не мог просто принять как данность категорическое отрицание им любых связей убийства с американским посольством. Наоборот, во мне крепло убеждение, что там кроется нечто горючее, хотя и не обязательно мотив для преступления.

4

Я почуял недоброе сразу, как только меня ввели в кабинет Джорджа Адамса, советника посольства. Из-за большого стола красного дерева мне навстречу поднялся высокий, под два метра ростом, худой и лысый человек в невыразительном черном костюме. Возраста он мог быть любого, от тридцати пяти до пятидесяти пяти лет. И его голос, и манера говорить выдавали умного дипломата высокого ранга. Хотя он говорил довольно приветливо, мне все время казалось, что он прячет за спиной огромную дубинку. Едва увидев его, я вспомнил слова профессора Боркмана о том, как тяжело общаться с человеком, который всегда на шаг впереди тебя. Советник посольства напомнил мне гладкую, длинную кобру, которая свернулась кольцами и, пристально глядя на жертву, готовится к смертельному броску.

Джордж Адамс быстро пожал мне руку и указал на кресло напротив стола. Гостевое кресло, как я заметил, было значительно ниже хозяйского «трона» за письменным столом.

Советник посольства сразу дал понять, что не расположен к светским разговорам.

— Позвольте сразу поблагодарить вас за то, что вы сумели так быстро откликнуться на нашу просьбу о встрече. Кстати, мы слышали о вас много хорошего. Вас называют талантливым молодым инспектором уголовного розыска; впереди у вас блестящая карьера! Поэтому мы надеемся, что возникшие в связи с делом затруднения быстро разрешатся.

Мне стало любопытно, откуда в посольстве США так много обо мне знают. Но Адамс резко сменил тему:

— Итак, давайте сразу расставим все точки над «i», хотя я не сомневаюсь, что вы в курсе. Последнее время в вашей стране участились хорошо организованные и довольно шумные протесты против конфликта во Вьетнаме. До известной степени за этими выступлениями стоят сторонники норвежских коммунистов. К нашему большому сожалению, подобные взгляды получили некоторое распространение в вашей прессе, а также в общественном сознании. Однако это не значит, что в отношениях между США и Норвегией что-то изменилось. Наша страна — самая влиятельная союзница Норвегии и единственный реальный гарант выживания Норвегии в качестве независимого государства, что, к счастью, понимают и ценят многие ведущие политики и государственные служащие.

Я снова не понял, имеет ли он в виду кого-то конкретно, но сдержался и попросил моего собеседника продолжать.

— На фоне таких событий мы хотели бы выразить озабоченность в связи с тем, что вы, насколько мы поняли, подозреваете в убийстве американского дипломата, в высшей степени порядочного человека.

Я ответил ему озадаченным взглядом. Почему в посольстве, интересно, пришли к таким выводам?

— Откуда вы это взяли?

Адамс делано улыбнулся:

— О, разумеется, ничего подобного не утверждалось открыто, но трудно по-другому истолковать вашу просьбу к упомянутому сотруднику посольства не покидать пределов Осло. Вы даже поинтересовались состоянием его счетов. Такую просьбу мы находим весьма необычной. Если же о происходящем станет известно представителям прессы, дело может приобрести весьма негативную окраску как в Норвегии, так и в США, что, в свою очередь, имеет весьма неблагоприятные последствия не только для вышеупомянутого дипломата, но и для высокопоставленных представителей нынешней администрации президента США. И норвежские государственные служащие также не останутся в стороне…

Его слова все больше и больше напоминали угрозу. Я решил перевести беседу в более позитивное русло и потому подыграл дипломату:

— Позвольте кое-что уточнить. Указанный вами сотрудник посольства отнюдь не является подозреваемым. Но он, как и некоторые другие люди, находился в том же доме, где произошло убийство. В ходе обычных следственных действий мы попросили их всех на время оставаться в пределах досягаемости. Более того, у меня не сложилось впечатления, что ваш сотрудник испытывает особое желание покинуть Осло.

На этот раз Джордж Адамс не улыбнулся.

— Мы, конечно, понимаем, что его присутствие для вас весьма желательно. Однако едва ли пресса оценит такие тонкости. Для журналистов важно одно: американскому дипломату приказали оставаться в Осло вопреки его воле и вопреки воле его начальства. Более того, нам известно, что вы несколько раз допросили нашего сотрудника, хотя ему не известно ничего из того, что могло бы представлять для вас интерес. Напрашивается вывод, что вы считаете его каким-то образом причастным к преступлению. В последнем случае мы потребуем от вас неопровержимых доказательств его причастности, а если таковые доказательства у вас есть, посольство хотело бы знать о них… В противном же случае мы придерживаемся того мнения, что лучший способ избежать ненужных осложнений — позволить нашему сотруднику покинуть Осло в случае необходимости. Я со своей стороны подтверждаю, что таково его личное желание, совпадающее с желанием его руководства.

Голос моего собеседника оставался обманчиво дружелюбным; меня так и подмывало тут же согласиться с его просьбой. Однако меня прошиб холодный пот, когда я представил себе скандальные заголовки: «Норвежский детектив позволяет американскому посольству руководить расследованием убийства» или: «Подозреваемому в убийстве американцу позволили покинуть Осло. Начальник полиции приносит извинения, детектив подает в отставку». Я отчаянно пытался придумать достойный ответ, но не нашел ничего лучше, чем банальная фраза о том, что сейчас, к сожалению, не могу делиться материалами дела и не имею права позволить главным свидетелям покинуть страну из опасений широкомасштабной общественной реакции. Я поспешил добавить, что тщательно все обдумаю и надеюсь, что скоро мы найдем взаимоприемлемое решение.

Конечно, я рассчитывал умаслить Адамса, но его реакция меня разочаровала. Он ответил, что посольству придется уступить, но подчеркнул, что желательно как можно скорее все разъяснить, тем более что журналисты могут в любой момент проявить нездоровый интерес к подробностям и наверняка многое истолкуют в корне неправильно.

Перед уходом я, к моему глубочайшему сожалению, допустил досадную ошибку. Позже и сам не мог объяснить, почему так оплошал. Вместо того чтобы смириться с краткой, пусть и на неопределенный срок, задержкой в ходе следствия, я пошел с крупной карты.

— Кстати, у меня к вам еще один вопрос, и надеюсь, что ответ на него поможет следствию: всегда ли вы селите дипломатов высокого ранга в таких рабочих районах, как Торсхов? Или, возможно, Даррела Уильямса поселили именно в том месте по каким-то особым причинам?

Голова Джорджа Адамса дернулась; его глаза метали молнии. Мне показалось: он вот-вот перегнется через стол и вонзит в меня ядовитые клыки. Но вместо того он отхлестал меня своим бархатным голосом:

— Во-первых, сотрудники посольства США не привыкли объясняться по поводу выбора места проживания для дипломатов. Во-вторых, еще более неслыханно со стороны инспектора полиции предполагать, что посольство селит своих сотрудников в определенных местах для того, чтобы им было удобнее совершать там тяжкие преступления. Подобные вопросы, насколько мне известно, недопустимы, если у вас нет конкретных и обоснованных подозрений. А если есть, то прошу вас поделиться ими!

В кабинете воцарилось молчание. Джордж Адамс меня перехитрил; было трудно придумать подходящий ответ, который не выставил бы меня еще большим дураком. С самого начала его поведение позволило мне заподозрить, что нет дыма без огня, но я понятия не имел, в чем тут дело. Поэтому стоял молча, не произнося ни слова, и надеялся, что наша крайне неприятная беседа скоро закончится. Мне казалось, что пол подо мной зашатался, когда Джордж Адамс довольно ловко подытожил:

— В таком случае не стану более отнимать вашего драгоценного времени, но надеюсь, что следствие завершится в ближайшем будущем самым удовлетворительным для всех образом.

Я понял намек и поспешил вон из кабинета, не пытаясь пожать ему руку. Позже я даже не мог вспомнить, как вышел из посольства. Видимо, на улицу я вылетел пулей. К счастью, по пути из американского посольства я не встретил никого из знакомых.

5

Я всегда считал себя человеком уравновешенным и спокойным, но нужно сказать, что во второй половине дня 9 апреля 1968 года пребывал в весьма мрачном и взволнованном состоянии духа. Несмотря на обнаружение дневника и другие прорывы предыдущего дня, я по-прежнему понятия не имел, когда арестую убийцу. В то же время журналисты все громче требовали скорее схватить преступника. Три встречи с Джорджем Адамсом, Еспером Кристофером Харальдсеном и Ховардом Линде едва ли можно было назвать продуктивными. Более того, после этих встреч мне стало казаться, что под угрозой не только само дело, но и моя карьера. Вынужден признаться: в тот день меня куда больше волновало собственное положение, чем шаги, которые нужно было предпринять по работе. Не сразу я сообразил, что забыл пообедать. Голова моя была занята другим. Я представлял, каким образом на меня будут давить американское посольство, Еспер Кристофер Харальдсен и Ховард Линде. О том, что центристское правительство нашей страны вряд ли подчинится давлению руководства Рабочей партии, тем более в связи с расследованием убийства, я тогда даже не задумался.

Какое-то время я не сомневался, что вскоре неминуемо последует телефонный звонок из правительства с требованием моей отставки. Гадал лишь, кто позвонит — министр юстиции, министр иностранных дел или сам премьер-министр. Думая о предстоящем звонке, надеялся защититься парой фраз о том, что, мол, расследую убийство бывшего видного политика и потому обязан проверять все версии, также и в отношении иностранных подданных. Несомненно, меня спросят, как я додумался до того, чтобы в чем-то подозревать американского дипломата; поинтересуются также, согласовал ли я свои действия с министерством иностранных дел или по крайней мере с начальником полиции Осло. На это у меня подходящего ответа не нашлось.

Прошел час, показавшийся мне вечностью, потом еще час, такой же длинный. Я понемногу стал успокаиваться. Никто не врывался в мой кабинет с угрозами, никто не звонил по телефону. Первый звонок я услышал в двадцать пять минут третьего и снова разволновался — я ведь попросил секретаршу соединять меня только с теми, кто звонит по важному делу. Не сразу мне удалось снять трубку — так дрожала рука. Прежде чем ответить, я дважды громко выругался.

— Инспектор уголовного розыска Кристиансен, — произнес я как можно более решительно и тут же сжался, ожидая выговора.

Но выговора не последовало. Сначала на том конце линии молчали. Потом я услышал тяжелый вздох, а за ним — не разъяренный мужской рык, а едва слышный испуганный женский голос:

— Прошу прощения, если я не вовремя. Меня предупредили, что вы отвечаете только на важные звонки, но я сказала, что речь идет об убийстве, и я звоню с места преступления… Это Ранди Хансен, жена сторожа из дома двадцать пять по Кребс-Гате, где убили Харальда Олесена. Помните меня?

Огромная тяжесть упала с моих плеч; я вздрогнул и с неподдельной радостью ответил: конечно, я ее помню и, безусловно, она правильно сделала, чтопозвонила.

— Я вас не задержу. Скорее всего, у меня просто нервы не в порядке после убийства, и все-таки я решила позвонить на всякий случай. Дело в том, что меня беспокоит один из жильцов.

Я насторожился, и перед моим мысленным взором промелькнули лица соседей покойного Харальда Олесена. Должен признаться, что последним оказалось улыбающееся лицо Сары Сундквист. К счастью, жена сторожа сразу, хоть и запинаясь, объяснилась. Оказалось, что беспокоила ее вовсе не Сара Сундквист.

— Я имею в виду Конрада Енсена. Видите ли, вчера он очень напугался, можно сказать, был на себя не похож. Боялся нос высунуть за дверь и не открывал, пока не убедился, что к нему звоню действительно я. Он попросил меня сходить для него за продуктами; как мы условились, я поднялась к нему в полдень. Он специально попросил меня зайти ровно в полдень, так что должен был понимать, что это я. Так вот, я и поднялась к нему ровно в двенадцать. Несколько раз позвонила в дверь, но он не открыл. Сначала я не забеспокоилась, решила, что он заснул или все-таки вышел из дому, пока меня не было. Но теперь уже третий час, а он по-прежнему не подходит ни к телефону, ни к двери. Я несколько раз звонила и стучала… Вот я и волнуюсь — вдруг с ним что-то случилось. У меня есть ключ, но я не хочу входить без вашего разрешения. И даже если вы разрешите мне войти, уж лучше подожду вас, потому что тишина в его квартире мне совсем не нравится!

Голос у нее сел; в трубке снова послышалось прерывистое дыхание.

Несколько секунд я собирался с мыслями. Перед глазами всплыло измученное лицо Конрада Енсена. Я не мог представить, какие силы могли заставить его сегодня покинуть свою квартиру на несколько часов. Кроме того, мне отчаянно хотелось убраться подальше от своего кабинета и от телефона. Поэтому я велел фру Хансен ждать меня внизу с ключом от квартиры Енсена. Когда я приеду, мы войдем туда вместе. Фру Хансен рассыпалась в благодарностях, несколько раз повторила, какой я добрый, и заверила, что ни на секунду не оставит свой пост до моего приезда. Под конец разговора я обещал приехать как можно скорее. К счастью, когда я выбегал из кабинета, телефон молчал.

Спустившись к машине, я вдруг вспомнил, что не захватил с собой служебный пистолет. Подумав, вернулся за ним. Конечно, я не ожидал в квартире Конрада Енсена засады и перестрелки, но внушал себе, что если буду вооружен, то жене сторожа и другим жильцам, наверное, станет спокойнее. На самом деле я и сам немного испугался после разговора с фру Хансен. Не хотелось врываться в дом безоружным, тем более входить в запертую квартиру Конрада Енсена.

Жена сторожа с встревоженным видом сидела за столом. Увидев меня, она очень обрадовалась. Я попытался успокоить ее, что мне до какой-то степени удалось. Однако мое сердце невольно забилось чаще. Я попросил ее еще раз позвонить Конраду Енсену, что она тут же и сделала. В трубке послышались длинные гудки. После двенадцати гудков, которые показались мне бесконечными, я положил трубку на рычаги и кивком пригласил фру Хансен следовать за мной. Мы поднялись на несколько ступенек на площадку первого этажа.

Снова трижды позвонили — безрезультатно. Я забарабанил в дверь с такой силой, что мне показалось — она вот-вот проломится, и громко позвал хозяина квартиры. Мои крики привлекли внимание Андреаса Гюллестада, который выкатился в своей коляске из соседней квартиры, и фру Лунд, которая сбежала вниз по лестнице с мальчиком на руках. Конрад Енсен по-прежнему не подавал признаков жизни.

Я сказал вслух то, о чем думали мы все: у нас не остается другого выхода, придется войти. Я вызвал констебля Эриксена, стоявшего на углу за домом, и велел ему охранять дверь после того, как я войду. Он стоял рядом с Андреасом Гюллестадом и фру Лунд, прижавшей к себе сынишку. Они замерли в напряженном ожидании. Несмотря на то что я попросил их отойти, они не желали расходиться по квартирам, пока не узнают, в чем дело. Фру Лунд, правда, поднялась к себе и уложила сына в кроватку, но тут же вернулась. Я попросил фру Хансен впустить меня в квартиру Конрада Енсена. Она быстро закивала, однако от волнения долго возилась с ключами. В конце концов ей удалось отпереть дверь.

В квартиру Конрада Енсена я вошел один, держа в руке служебный пистолет и прислушиваясь. Я сразу же заметил, что горит люстра под потолком. Если Енсен вышел, странно, что он не выключил свет. Если не считать верхнего света, в прихожей ничего подозрительного не было. У двери стояли уличные ботинки Енсена, на крючке висело потертое серое пальто. Больше в прихожей не оказалось ничего — и никого, представляющего интерес.

— Конрад Енсен, вы дома? — крикнул я.

В тишине собственный голос показался мне неестественно громким. Я живо представил, как вздрогнули констебль и жильцы, стоявшие за дверью. Однако в квартире по-прежнему царила тишина. Смертельная тишина, подумалось мне.

Кроме меня, в квартире не было ни одной живой души. Впрочем, Конрад Енсен оказался дома. Я увидел его, как только вошел в гостиную, где тоже горел свет.

Конрад Енсен съежился в вытертом кресле у кофейного столика. Глаза его были закрыты, а между бровями я заметил пулевое отверстие. Лицо его в последний миг сморщилось в горькой гримасе, сохранив всегдашнее выражение.

Достаточно было одного взгляда, чтобы понять: Конрад Енсен мертв. Пуля прошла навылет и застряла в спинке кресла. Осторожно взяв его за руку, я понял, что умер он уже довольно давно. Все человеческое тепло вышло из него. На полу валялся пистолет, в котором я сразу же признал кольт, выпущенный фирмой «Конгсберг». Все встало на свои места еще до того, как я заметил на столе шариковую ручку и лист бумаги. Видимо, раньше он загнул треть листка, а потом расправил его и положил текстом вверх. Я прочел письмо, и на меня нахлынуло облегчение.

«Я, нижеподписавшийся Конрад Енсен, настоящим признаю, что застрелил Харальда Олесена в прошлый четверг за то, что во время войны он сражался с нацизмом. Я сожалею о своем преступлении и решил покончить со своей недостойной жизнью, чтобы не отбывать наказание, которое последует за моим неминуемым арестом.

Господи, пощади мою душу!»

Текст оказался машинописным, но подпись «Конрад Енсен» внизу была сделана от руки.

Глядя на самоубийцу и его предсмертное письмо, я глубоко вздохнул. Как ни странно, вместе с облегчением я испытал и разочарование. Подтвердилась самая простая, самая очевидная версия, которая лежала на поверхности: герой Сопротивления пал от рук мелкого нациста, пылающего жаждой мести. Несмотря на блеск и хитроумие многочисленных версий, выдвинутых Патрицией, они не имели отношения к делу!

Обстоятельства, окружавшие смерть Конрада Енсена, не позволяли в полной мере посочувствовать ему. Более того, я злился на покойного, потому что он долго водил меня за нос. Нельзя было допускать, чтобы он покончил с собой до ареста! Стыдно признаться, но я почти сразу задумался о том, как представлю дело прессе и своему начальству. Хорошо хотя бы, что убийца найден и дело можно закрывать. И американцы теперь вздохнут спокойно…

Стоя рядом с покойником, погруженный в собственные мысли, я вдруг вздрогнул, поняв, что больше не один в квартире. В гостиную, робко кашлянув, заглянул констебль Эриксен; за ним толпились жена сторожа и фру Лунд. Чуть поодаль в своем кресле сидел Андреас Гюллестад. Я дружелюбно улыбнулся и помахал в воздухе письмом:

— Он признался в убийстве Олесена и покончил с собой!

Все ненадолго затихли, а потом жена сторожа прошептала:

— Хвала небесам!

Ее слова нарушили молчание.

Констебль Эриксен первым пожал мне руку; за ним последовали остальные. Меня удивила их радость, но я не стал скромничать, хотя и уверял, что моих заслуг в раскрытии преступления нет. Все, правда, принялись решительно возражать.

— Ну как же нет ваших заслуг! — пылко воскликнула фру Лунд. — Все выяснилось только благодаря вам! Как раз вчера вечером, после вашего ухода, я сказала Кристиану: вот увидишь, скоро преступника схватят. Должно быть, Конрад Енсен тоже понял, что вы напали на его след, вот и решил застрелиться, пока его не арестовали. Ведь вы именно его подозревали с самого начала, да?

Я воспользовался случаем и постарался как можно дипломатичнее ответить, что в подобных делах никогда не следует спешить с выводами. Конечно, нельзя отрицать, что следствие сделало несколько важных открытий, а Конрад Енсен всегда считался подозреваемым номер один. Жена сторожа даже заплакала от облегчения — убийца найден, и все снова в безопасности. И Андреас Гюллестад, и фру Лунд закивали в знак согласия и принялись уверять, что никто не справился бы с делом лучше и быстрее, чем я.

Мне стало не по себе, когда я заметил Даррела Уильямса, который спустился с третьего этажа и заглянул в открытую дверь. Если он и узнал о моей стычке с советником посольства, это ни в коей мере не отразилось на его поведении. Он тоже порывисто пожал мне руку и искренне поздравил с успешным завершением следствия. Еще больше удивила меня Сара Сундквист. Сначала она как будто пришла в замешательство, увидев меня, но просияла, когда я повторил то, что она уже слышала от соседей: Конрад Енсен умер, а перед смертью написал записку, в которой признался в убийстве Харальда Олесена. В порыве радости Сара тепло обняла меня, ненадолго прижавшись ко мне всем телом. В моей голове мелькнула мысль: не стоит, наверное, так сближаться со свидетелями… Но, поскольку рядом не было ни журналистов, ни фотографов, я позволил себе немного расслабиться и насладиться всеобщими радостью и восхищением.

В полицейское управление я вернулся только в четыре часа пополудни. Мой начальник ждал меня с цветами, а коллеги только что в очередь не выстроились, спеша меня поздравить. Хотя раньше мне никто ничего не говорил, в тот день стало ясно: нераскрытое убийство Харальда Олесена все больше тяготило и моих коллег. Самоубийство и предсмертная записка стали, по словам усталого юрисконсульта управления, «идеальным решением». Мне напомнили и о том, как хорошо, что дело раскрыто в кратчайшие сроки: репортажи появятся в газетах до пасхальных каникул. До меня начало доходить, как мне повезло. Поскольку я снова собрал показания жильцов дома номер 25 по Кребс-Гате, дело завершилось моим полным триумфом.

Только одно беспокоило меня: возможная реакция американского посольства. Я решил поделиться своими сомнениями с начальником. Напомнил, что один из жильцов дома — сотрудник американского посольства, рассказал о своей беседе с советником Адамсом, подчеркнул, что мы не считали Даррела Уильямса подозреваемым. Однако мне пришлось просить его не покидать пределов Осло до тех пор, пока дело не будет раскрыто, чтобы его можно было в случае необходимости еще раз допросить. Мой начальник, испытавший заметное облегчение, с воодушевлением поддержал меня и даже добавил: американцы наверняка понимают, что в подобном положении гражданам стран-союзниц важно сотрудничать с полицией. Он поблагодарил меня за то, что я поддержал честь полиции и предотвратил ненужные критические замечания со стороны прессы. Если мне что-нибудь понадобится, если возникнут какие-то затруднения, он разрешил мне ссылаться на него. В конце концов, добавил он, иностранные подданные, проживающие в Норвегии, обязаны соблюдать наши законы и подчиняться требованиям стражей порядка. Он сам готов заявить об этом и в прессе, и в министерстве иностранных дел, если понадобится.

После его слов мою радость ничто не омрачало. Мы с начальником еще трижды поздравили друг друга с замечательным успехом, а потом я буквально вплыл в свой кабинет.

6

Посреди моего стола лежал простой белый конверт с маркой, надписанный аккуратным почерком. В конверте лежала короткая записка:

«7 апреля 1968 года.

Инспектору уголовного розыска Колбьёрну Кристиансену.

Единственный человек в доме номер 25 по Кребс-Гате, кто говорил тебе правду, — Конрад Енсен.

Патриция Луиза И. Э. Боркман».

Невозможно было не рассмеяться при виде этого короткого, торжественного послания. От волнения, вызванного кончиной Енсена и раскрытием убийства, я совсем забыл юную фрекен Патрицию. Конечно, ей необходимо как можно раньше сообщить о том, что дело закрыто, — до того, как она обо всем узнает из телепередачи или прочтет в газете. Надо также не забыть отметить, что ее блестящие версии не подтвердились. Улыбаясь, я снял трубку и набрал ее номер, который за предыдущие дни успел выучить наизусть. Как только она ответила, я выпалил:

— Конрад Енсен застрелился! Заперся в своей квартире и пустил себе в голову пулю из пистолета сорок пятого калибра, который валялся рядом с ним на полу. Он оставил предсмертное письмо, в котором признался в убийстве Харальда Олесена.

Патриция отреагировала бурно, но вовсе не так, как я надеялся.

— Черт побери! — звонко воскликнула она. Затем последовало долгое молчание. Когда она вновь подала голос, я услышал в нем нотки досады. — Прости, вырвалось. Я сержусь не на тебя, а на себя. Случилось именно то, чего я боялась: убийца понял, что его загнали в угол, и снова перешел в наступление. Я сомневалась насчет Конрада Енсена, только мне не хотелось ничего говорить из страха, что меня неправильно поймут. Черт, черт… но ничего, мы раскроем оба убийства!

Я самодовольно улыбнулся и покровительственно заговорил:

— Но, моя милая Патриция, произошло всего одно убийство, и оно раскрыто. Конрад Енсен застрелил Харальда Олесена, а потом себя. У нас имеется его подписанное признание, и нет доказательств того, что в его квартире побывали посторонние.

Она снова помолчала, а потом заговорила по-прежнему с досадой:

— Согласна, мы имеем дело с особенно коварным убийцей и еще одним крайне сложным преступлением. Но, при всем к тебе уважении, сознайся… неужели ты сейчас сам себе веришь?

Я все больше раздражался; меня так и подмывало съязвить в ответ.

— Конечно, я себе верю, как и все мои коллеги. Видишь ли, мы, сотрудники полиции, живем в реальном мире.

После паузы Патриция ринулась в атаку — очевидно, сдаваться она не собиралась:

— В таком случае вот тебе простые вопросы, имеющие отношение к реальному миру. Надеюсь, ты без труда ответишь на них мне, дурочке, которая сидит взаперти в своей башне из слоновой кости! Первое: как насчет синего дожде вика? Кто носил его и почему его выбросили в ночь убийства? Второе. Что с дневником? Кто эти Е. и Б., которых упоминал Харальд Олесен, не говоря уже об О., которого он так боялся?

После того как она выпалила свои вопросы, я впервые за весь день испытал неприятное чувство: в самом деле что-то не сходится. Неужели мы пришли к неверным выводам?

— Вне всякого сомнения, кое-что еще не ясно до конца, но возможных ответов много. Б., Е. и О. могут оказаться кем угодно, как и человек в синем дождевике, и они не обязательно имеют отношение к убийству. «Е» все-таки может быть первой буквой фамилии Енсен, как я и предполагал. В отличие от первого раза, у нас есть орудие убийства и признание, подписанное ранее осужденным нацистом, который в ночь убийства находился в том же здании, что и жертва, а потом покончил с собой. Дело кажется мне вполне ясным.

Патриция молчала; какое-то время мне казалось, что она колеблется, но затем снова убежденно возразила:

— Все подстроено необычайно умно, и именно поэтому все так странно. Взять хотя бы Конрада Енсена — заурядного нациста с низким интеллектом, который не привык работать головой, к тому же был по натуре слабым и эгоцентричным. Немыслимо, чтобы он задумал и осуществил такое хитроумное убийство и отомстил герою Сопротивления Харальду Олесену. Все выглядит еще более нелепо оттого, что именно его заподозрили бы в первую очередь. Ты можешь себе представить, чтобы Конрад Енсен додумался записать выстрел на кассету, а затем хладнокровно убил Харальда Олесена? Тут даже моей фантазии не хватит.

По правде говоря, мне в такое тоже верилось с трудом. Я понимал, что почва уходит у меня из-под ног, и все же защищался:

— Да, представить такое нелегко. Я тоже сомневался в том, что убийца Енсен, но согласись, что орудие убийства и напечатанное на машинке признание — достаточно веские улики.

Патриция молчала почти полминуты.

— Напечатанное на машинке?! — недоверчиво воскликнула она. — Ты сказал, что признание было напечатано на машинке?!

Скептицизм Патриции передался и мне. В самом деле, что-то не так — но что именно?

— Да. Текст предсмертной записки Конрада Енсена напечатан на машинке, но внизу стоит подпись, и она бесспорно принадлежит ему!

Снова молчание. Потом в голосе Патриции зазвучали стальные нотки.

— Да ведь Конрад Енсен едва умел читать и писать! Не думаю, что он умел печатать на машинке. Кстати, ты никогда не говорил о том, что у него в квартире имеется пишущая машинка. Есть она у него или нет?

Ее вопрос показался мне ударом в солнечное сплетение. Я ведь лично осмотрел немногочисленные пожитки Конрада Енсена после убийства Харальда Олесена, а сегодня снова обошел все комнаты, но пишущей машинки нигде не видел.

— Если в его квартире нет пишущей машинки, тогда как Конрад Енсен мог лично напечатать предсмертную записку? По твоим словам, последние дни он боялся нос высунуть из квартиры! Будем надеяться, ты найдешь какой-нибудь подходящий ответ на тот случай, если к тебе прицепится журналист с интеллектом выше среднего — там, у тебя, в реальном мире!

На сей раз это был нокаут. Я крутанулся в кресле и неожиданно очень обрадовался тому, что сижу в кабинете один.

Когда Патриция спросила, все ли со мной в порядке, я ответил, что скоро к ней приеду. Она сказала, что будет меня ждать, напомнила, чтобы я захватил с собой пистолет и записку, и повесила трубку. Я понял намек и бросился прочь из кабинета — в реальный мир.

7

Судя по всему, известие о смерти Конрада Енсена одновременно задело и подхлестнуло Патрицию. Сосредоточенно хмурясь, она выслушала мой отчет о том, с кем я встречался и беседовал до обнаружения тела Енсена. К моему облегчению, она только покачала головой и махнула, предлагая продолжать, когда я заикнулся, что, наверное, вел себя не слишком вежливо в американском посольстве во время беседы о Дарреле Уильямсе. Мой отчет захватил нас обоих. Кофе, который подала нам Беате, остался нетронутым.

Закончив рассказ о событиях дня, я устроился в кресле поудобнее.

— Согласен, вопрос о пишущей машинке очень важен и Енсен, возможно, не покончил с собой, но разве его самоубийство исключено? — неуверенно спросил я.

Патриция покачала головой, но попыталась смягчить удар:

— Хотя лично я считаю, что о самоубийстве не может быть и речи, теоретически мы не имеем права отбрасывать и такую версию. Конрад Енсен мог напечатать предсмертную записку до того, как убил Харальда Олесена; а может быть, он выбрался из дома позже. Но это кажется совершенно невероятным и нелепым — столь же невероятным, как если бы меня пригласили в футбольную команду. Тем не менее нельзя игнорировать пистолет, особенно в сочетании с предсмертной запиской… Интересно, почему Конрад Енсен подписал текст признания перед тем, как его убили? Конечно, в наши дни предсмертные записки, напечатанные на машинке, — вовсе не редкость. Кстати, можно взглянуть на этот примечательный документ?

Я положил письмо на стол.

— Подпись безусловно его. Жена сторожа сразу ее узнала. Кроме того, такая же подпись стоит на договоре найма квартиры.

Патриция кивнула, но мне показалось, что она невнимательно меня слушает. Она не сводила взгляда с листка бумаги. Когда она заговорила, голос ее звучал непривычно глухо.

— Пожалуйста, перед тем как ответить, подумай хорошенько, потому что это очень важно… На листке загнута часть, примерно треть. Так и было, когда ты нашел записку, или сам сложил ее потом? — Патриция досадливо показала на складку на уровне трети листа.

— Конечно, я бы не стал портить вещественное доказательство! Когда я нашел записку на столе в квартире Конрада Енсена, складка уже была, а я очутился там первым…

Неожиданно Патриция широко улыбнулась и вернула мне письмо.

— Превосходно! Одной загадкой меньше. Теперь понятно, почему Конрад Енсен подписал собственную предсмертную записку. Сложи листок аккуратно по складке и увидишь, что будет.

Я сделал, как она велела, — и сразу понял, что она имела в виду. На загнутом таким образом листке не было видно напечатанного текста. Осталась только собственноручная подпись Конрада Енсена.

— Иными словами, Конрад Енсен расписался на чистом листке, не догадываясь, что подписывает себе смертный приговор! Скорее всего, убийца заставил его расписаться под дулом пистолета. Можно только гадать, дал ли ему убийца потом прочесть текст или просто выстрелил в него, как только тот расписался. Скорее всего, последнее, ведь, увидев записку, Конрад Енсен мог поднять шум.

Вдруг я живо представил себе, как все происходило. Ужасная сцена! Конрад Енсен, испуганный, дрожащий, сидит в вытертом кресле за своим кофейным столом и расписывается на листе бумаги, а убийца приставил к его голове пистолет и нажал на спусковой крючок в тот миг, когда Енсен положил ручку… К моему раздражению, я никак не мог представить себе только одного — лица человека с пистолетом. Передо мной мелькали лица Сары Сундквист, жены сторожа, Андреаса Гюллестада, Даррела Уильямса и Лундов, но мне казалось, что никто из них не годится на роль убийцы.

Патриция вновь заговорила — чуть оптимистичнее:

— Надо признать, что убийца действовал довольно неряшливо. Если бы он сложил листок пополам, никто бы ничего не заподозрил, но лист, загнутый на треть, вызывает сомнения у любого проницательного человека. Будем надеяться, что наш в остальном крайне расчетливый убийца начал догадываться, что мы дышим ему — или ей — в затылок. Или же он — или она — наоборот, по-прежнему недооценивает нас. Как бы там ни было, это хорошая новость.

Я ничего не ответил на ее замечание о проницательном человеке. Наоборот, спросил, может ли она еще что-нибудь сказать о письме. Патриция сокрушенно покачала головой:

— Текст ничего мне не говорит, разве что… если его писал Конрад Енсен, он лучше знал грамматику родного языка, чем я думала. Тебе, конечно, следует осмотреть все пишущие машинки, которые имеются у жильцов, и сличить шрифт, хотя я буду очень удивлена, если твоя проверка к чему-то приведет. Кстати, не надейся, что наш убийца из тех, кто оставляет отпечатки пальцев по всей квартире, хотя, естественно, и это стоит проверить.

Оба ее предложения было легко осуществить в ходе обычного дознания по делу об убийстве и самоубийстве в одном и том же доме.

— Боюсь, больше ничего из письма не вытянешь. Зато пистолет довольно любопытный. Что за марка?

Я положил пистолет на стол.

— Самая обычная модель стандартного кольта фирмы «Конгсберг» под патроны сорок пятого калибра, с глушителем. Скорее всего, произведен сразу после войны. Серийный номер спилен. Оружие относительно мощное и действенное. Енсен был убит на месте выстрелом в лоб. У такого кольта магазин на семь патронов; осталось пять. Одной пулей убили Харальда Олесена, второй — Конрада Енсена.

Патриция задумчиво рассматривала пистолет.

— Количество пуль должно навести нас на нужные мысли — на что и рассчитывает убийца. Только очень чуткий жилец воспользовался бы глушителем, чтобы застрелиться. Конечно, причина может заключаться в том, что глушитель просто не стали отвинчивать после убийства Харальда Олесена. Однако мы по-прежнему не знаем, где Конрад Енсен все это время прятал пистолет.

Патриция нахмурилась и посмотрела на пистолет, но тот молчал и упрямо отказывался выдать тайну, поведать о том, чья рука произвела роковой выстрел.

— Иными словами, если… то есть когда Конрада Енсена убили, остается вопрос, почему пистолет подбросили сейчас, а не после убийства Харальда Олесена? Если бы пистолет оставили на месте преступления в тот, первый раз, сейчас даже я признала бы, что преступник покончил с собой.

Патриция перестала смотреть на пистолет так, словно хотела, чтобы он заговорил, и подняла глаза на меня.

— Пожалуйста, попроси эксперта-криминалиста проверить, совпадают ли пуля, убившая сегодня Конрада Енсена, и пуля, убившая Харальда Олесена. То есть выпущены ли обе из этого пистолета? У меня есть догадки по поводу того, почему пистолет не подбросили в квартиру Харальда Олесена, и я не успокоюсь, пока не получу подтверждения.

Я не совсем понимал ход ее мыслей. Но ее предложение подразумевало обычные следственные действия, и потому был с ней совершенно согласен.

— Я уже отправил тело Конрада Енсена на судебно-медицинскую экспертизу, но пока не получил подтверждения относительно времени смерти. Скорее всего, он умер утром.

Патриция сказала:

— Логично, но вряд ли нам это поможет. Если он умер до того, как Кристиан Лунд уехал на работу, и до того, как жена сторожа заступила на свой пост, его теоретически мог убить любой из соседей. А то, что убийце удалось выйти, вовсе не фокус: замок у него автоматический, а снаружи никого не было. Гораздо больше меня занимает другое: как ему удалось войти? Насколько я понимаю, ты осмотрел окна и дверь на предмет взлома?

Я обещал себе непременно осмотреть окна и двери в квартире Енсена, как только вернусь туда. Правда, я в самом деле не заметил никаких следов взлома, поэтому спросил Патрицию, почему она так решила.

— У нас три варианта: либо убийца — жена сторожа, либо кто-то, кому удалось раздобыть ее ключи, либо Конрад Енсен сам впустил убийцу в квартиру.

— Все варианты кажутся маловероятными, — признался я.

Патриция кивнула в знак согласия и с горечью улыбнулась:

— И все же один из них должен быть правдой. Спроси жену сторожа насчет ключей, а я пока подумаю. Скорее всего, Конрад Енсен впустил убийцу сам. Учитывая все, что ты мне рассказал, он забаррикадировался в квартире, запершись на два замка и на цепочку, поэтому войти против его воли было бы трудновато.

Я слабо возразил:

— Но это значит, что ты заранее исходишь из предположения, будто Конрада Енсена убили, в чем я еще не убежден до конца. Доводы у тебя веские, и все же необходимо еще раз проверить пистолет и предсмертную записку. Не забывай, нам по-прежнему неизвестен мотив преступления и то, как злоумышленник проник в квартиру. Кроме того, все мои коллеги очень рады, что дело раскрыто, и мне придется постараться, чтобы обосновать необходимость продолжать следствие.

Патриция глубоко вздохнула. Посидела молча, раздраженно хлопая ладонями по столешнице. Остывший кофе расплескался на блюдце.

— Рады не только твои коллеги, но и убийца! А я убеждена, что речь идет не об одном, а о двух убийствах, и тот, кто за ними стоит, до сих пор на свободе. Возможно, уютно устроился в доме двадцать пять по Кребс-Гате и потирает руки! Но и твои проблемы я тоже прекрасно понимаю: твое положение простым не назовешь. — Патриция еще два раза вздохнула и уныло продолжала: — Не думаю, что сегодня нам еще что-то удастся узнать. Подумай обо всем и делай что считаешь нужным. Но по крайней мере проверь то, о чем мы говорили, и не спеши закрывать дело. Дай мне хотя бы еще сутки! Пока больше ничего тебе предпринимать не нужно. Кстати, необходимость в лишней охране тоже отпадает. Убийца чувствует себя в безопасности и не пойдет на рискованные шаги.

В глубине души шевельнулось сочувствие к Патриции. Несмотря на все ее блестящие выкладки, ей, скорее всего, придется смириться с тем, что дело закроют, а убийцу не найдут. Тем не менее ей удалось убедить меня в том, что все не так просто и ясно, как решили я и жильцы дома после смерти Конрада Енсена. Оставалось еще несколько вопросов, которые ожидали ответов, и я не знал, что сказать, если ко мне прицепятся дотошные журналисты.

В ответ на мое замечание, что мы по крайней мере разрешили загадку денег, пропавших со счета Харальда Олесена, Патриция хмыкнула. На ее взгляд, с деньгами тоже не все было ясно. Со счета Олесена пропало двести пятьдесят тысяч. Двести он перевел Кристиану Лунду, но куда делись еще пятьдесят?

В семь часов мы решили закругляться; оба были подавлены и взвинчены одновременно. Я обещал Патриции, что подумаю до завтра и постараюсь как можно внимательнее проверить все ее догадки. Кроме того, обещал присутствовать на вскрытии и оглашении завещания Харальда Олесена. Естественно, после того как прочел его дневник, мне стало очень любопытно, что там в завещании. Патриция попрощалась со мной, даже не улыбнувшись. Я понял, что события дня отразились и на ней. Я же пытался справиться еще с одной гнетущей мыслью. Если Конрада Енсена в самом деле убили утром, логично предположить, что его можно было бы спасти, если бы я вчера приказал усилить охрану!

Когда я замер на пороге, готовый уйти, Патриция неожиданно громко расхохоталась. Я удивленно посмотрел на нее.

— Извини… еще одно убийство — это совсем не смешно, но вот что интересно: ведь Конрад Енсен по-прежнему остается у нас главным подозреваемым даже после того, как его застрелили!

Я робко улыбнулся в ответ. В конце концов, в тот вечер мы расстались на веселой ноте, хотя юмор был черным. По пути я заметил, что четыре книжки Эллиса, которые заметил накануне в стеллаже Патриции, были аккуратно заменены новым трехтомником «Политика Великобритании в XX веке».

8

Какое-то время я нерешительно топтался у входа в «Белый дом», но в конце концов от Патриции отправился назад, на работу. Перед полицейским управлением меня поджидали три репортера. Они вошли в здание следом за мной, выкрикивая вопросы и лихорадочно что-то записывая на ходу. Я кратко подтвердил, что одного из жильцов, которого после войны судили за государственную измену, обнаружили мертвым в его квартире. Возле тела нашли пистолет сорок пятого калибра и подписанную предсмертную записку. Затем я добавил, что нам остается провести ряд экспертиз и прояснить несколько вопросов, но многое указывает на то, что дело закрыто. Один из журналистов спросил, могу ли я подтвердить слова одного из жильцов дома: похоже, убийца застрелился, поняв, что следствие идет по верному пути и арест неминуем. Я ответил, что необходимо проявлять особую осторожность, когда речь заходит о самоубийстве, однако можно признать, что следствие сделало несколько важных открытий, а покойный с самого начала был одним из главных подозреваемых.

С бешено бьющимся сердцем я ждал неприятных для меня вопросов, но их никто не задал. Все трое поздравили меня с успешным раскрытием убийства и заверили, что в утренних выпусках дело представят в весьма благоприятном свете. Один из них в шутку предположил, что можно поставить заголовок «К² взбирается на новую высоту». Вернувшись к себе, я составил пресс-релиз, содержание которого более или менее совпадало с тем, что я говорил журналистам.

Эксперт-баллистик уже уехал домой. Но мне удалось поговорить с ним по телефону; я заметил, что, хотя дело, судя по всему, закончено, необходимо осмотреть оружие, найденное в квартире Конрада Енсена, и сличить пулю, обнаруженную там же, с той, что мы нашли в квартире Харальда Олесена. Баллистик согласился со мной и обещал утром провести экспертизу. Кроме того, он поздравил меня с успешным завершением дела. То же самое сказал и криминалист, которому я позвонил потом и попросил на следующее утро осмотреть квартиру Конрада Енсена на предмет отпечатков пальцев.

Положив трубку, я крутанулся в кресле и задумался. Сегодня меня все поздравляют, но что будет завтра? А, будь что будет! Я махнул рукой и вышел из кабинета, но поехал не домой, а на Кребс-Гате, в дом номер 25.

Жена сторожа уже ушла к себе, но открыла, как только я позвонил, и просияла, увидев, кто пришел. Я поспешно заверил ее, что мои вопросы — простая формальность.

Фру Хансен сразу заявила, что ключи всегда у нее, а позаимствовать их никто не мог. Весь день она носит их с собой, а по ночам кладет на тумбочку рядом со своей кроватью. Спит она у себя в спальне, на ночь запирается в квартире. Она может присягнуть, что в ее спальне, кроме нее, никого не было. Последнее она произнесла со слабой улыбкой. Когда я заметил, что придется кое-что проверить в квартире Конрада Енсена, она тут же достала ключ и впустила меня в его квартиру.

К своему облегчению, я убедился в том, что не обманул Патрицию. Ни на двери, ни на окне следов взлома не оказалось. Входя, я лишь смутно представлял себе, что искать. На самом деле после разговора с Патрицией мне хотелось еще раз осмотреть квартиру Конрада Енсена и обо всем подумать в одиночестве.

Много лет Конрад Енсен жил один; он был угрюмым и замкнутым человеком. Мне показалось, что квартира сохраняет дух Енсена даже после его смерти. Судя по всему, в последние дни жизни он боялся открывать даже окна. Табачный дым въелся в стены. Имущества у Конрада Енсена было немного. На кухне громоздилась гора грязной посуды — дня за два. На стене в гостиной висела нечеткая, пожелтевшая фотография дня конфирмации, но других снимков я не нашел. Передо мной была квартира человека, у которого не было не только родных, но и друзей.

У Конрада Енсена имелся старый радиоприемник, но телевизора не было. Судя по всему, он не выписывал газет, хотя по определенным дням покупал «Вердене ганг», «Дагбладет» и «Афтенпостен»: на полу лежали выпуски за последний месяц. Почти все газеты были раскрыты на спортивном разделе. На книжной полке стояли старая Библия и несколько дешевых романов. В шкафу на кухне я нашел стопку фотографий машин, вырезанных из журналов, а также банковскую книжку и другие личные документы. Рядом лежала кучка купонов футбольного тотализатора; не похоже, чтобы Конрад Енсен часто играл — да и не очень ему везло. Если верить его же заметкам, больше восьми цифр он никогда не угадывал.

Я невольно задумался, чем занимался покойник один у себя дома. Он ведь жил в одиночестве много лет. Ел, курил и проклинал свою несчастливую звезду? Наверное, к нему много лет никто не заходил, и я стал первым гостем. Самый важный вопрос, однако, остался без ответа: был ли Конрад Енсен сегодня утром один, или рядом с ним перед смертью находился другой человек?

Спальня оказалась так же скудно обставлена и вся пропиталась дымом. На табурете, служившем Енсену прикроватной тумбочкой, стояла пепельница, полная окурков. Интересно, подумал я, делил ли он когда-нибудь постель с женщиной. Многое указывало на то, что если здесь и бывала женщина, то много лет назад.

В платяном шкафу я нашел две пары брюк и два пиджака, а также три рубашки и три комплекта нижнего белья. Отдельно на полке лежал старый мятый черный костюм. Скорее всего, его не надевали много лет. Конрада Енсена не приглашали в такие места, куда принято было надевать костюм, и еще менее вероятно, что он посещал подобные места по собственной инициативе. Я уныло встряхнул костюмный пиджак — и вздрогнул от неожиданности, когда оттуда что-то выпало с глухим стуком.

Нагнувшись, я подобрал с пола довольно большой и толстый коричневый конверт. Снаружи он не был подписан. Внутри лежала стопка писчей бумаги, исписанной от руки синими чернилами. Я узнал почерк Конрада Енсена. Прихватив конверт, я вернулся в гостиную и сел за стол, где просидел почти час, просматривая страницы, исписанные человеком, умершим здесь, в том же кресле, сегодня утром.

Меня ждало еще одно открытие: оказывается, Конрад Енсен пытался написать книгу — автобиографию.

Годами вынужденный молча размышлять над своей судьбой, Конрад Енсен, видимо, решил запечатлеть свои мысли на бумаге. Страниц двадцать были посвящены его детству и юности и примерно столько же — войне. Я с трудом продирался сквозь текст и вынужден был разочарованно признать: его опус никак не приблизил меня к раскрытию убийства. Я не нашел ни одного упоминания ни о Харальде Олесене, ни и о загадочном проводнике по прозвищу Оленья Нога. Со страниц рукописи вставал довольно эгоцентричный и самодовольный человек, считавший, что его всю жизнь не понимали, и так и не смирившийся со своими неудачами.

Читая первую же страницу, я понял, что его нельзя назвать талантливым литератором. Писал он бессвязно, бессистемно, а пунктуация и грамматика были ужасающими. О таких вещах, как красная строка и заголовок, он, похоже, не ведал. Автобиография никому не известного рядового члена «Национального единения» едва ли удостоилась бы внимания издателя; за книгу такого писаки никто не дал бы и ломаного гроша. Но Конрад Енсен отдал своей книге много сил. Даты он подчеркивал и копировал на полях; начиная с ноября прошлого года он трудился над книгой почти каждый день. Последний раздел, посвященный концу войны, был датирован 3 апреля — а на следующий день убили Харальда Олесена.

Я сложил бумаги; во мне росло убеждение, что Патриция права и Конрада Енсена убили. Как жаль, что Конрад Енсен умер и, по выражению нашего классика Генрика Ибсена, оставил за собой житейскую ложь! А ведь он, наверное, возлагал столько надежд на свои воспоминания! Впрочем, эти догадки основывались исключительно на моем чутье. Я понимал, что мои доводы не выдерживают никакой критики. С ними не выступишь в суде, ими не поделишься с журналистами.

Когда я собирался положить бумаги назад в конверт, мое внимание привлекла первая фраза: «Я ниже подписавшийся Конрад Енсен начинаю историю моей жизни о которой сожалею». Я долго смотрел на это предложение. Конрад Енсен всего два месяца назад написал от руки, причем неграмотно, слова «нижеподписавшийся» и «сожалею». В письме, напечатанном на машинке, оба слова были написаны правильно. Возможно, позже он справился со словарем, но в это верилось с трудом. Кроме того, рукопись Конрада Енсена была написана без единой запятой и с частыми ошибками в самых простых словах. Это касалось и последних записей, которые он добавил совсем недавно, несколько дней назад. Патриция была совершенно права в своих умозаключениях о его интеллекте. Трудно представить, чтобы тот же самый человек напечатал на машинке предсмертную записку, безупречную с точки зрения орфографии и пунктуации! Я осторожно положил рукопись на стол. Потом вышел на кухню и дважды умылся холодной водой. Во мне крепло убеждение, что Конрада Енсена убили. Мне все больше хотелось поскорее схватить его невероятно хладнокровного и циничного убийцу. Я взял рукопись Конрада Енсена, ставшую его последней волей, и тихо вышел из квартиры. Спустившись, попросил фру Хансен запереть за мной дверь.

Приехав домой, я позвонил Патриции. Хотя было уже поздно — половина десятого, услышав новости, она сразу оживилась. Наш разговор был кратким, но довольно бодрым, особенно по сравнению с унылой предыдущей беседой. Я обещал пока не закрывать дело — во всяком случае, до пасхальных каникул. Патриция воскликнула, что мы, объединенными усилиями, непременно схватим убийцу.

После шести дней расследования я лег спать в относительно хорошем настроении; мысли в голове роились. Правда, я сумел закрыть глаза лишь в два часа ночи, а последние размышления ничего нового не принесли. Перед тем как заснуть, я подумал: интересно, что же скрыто в завещании Харальда Олесена? Последнее лицо, которое я увидел перед собой перед тем, как провалился в сон, было лицом Конрада Енсена. Он смотрел на меня, как всегда, с угрюмым и несчастным выражением. Я надеялся, что он мне что-то подскажет, но никакого ответа от него не получил. Его лицо, напротив, показалось мне особенно подавленным. Когда я сообщил, что все считают его смерть самоубийством, он молча покачал головой. Конечно, к тому времени я уже крепко спал.

День седьмой. Завещание — и потрясение

1

Первые два часа на работе в среду, 10 апреля, прошли довольно спокойно; я прочел о себе в газетах много лестного. Однако в двадцать пять минут одиннадцатого в мою дверь громко и нетерпеливо постучали. Открыв, я увидел ошеломленного эксперта-баллистика.

— Отчет готов, но должен предупредить, что выводы могут показаться довольно неожиданными! — выпалил он. Я был готов к такому повороту и жестом велел ему говорить. Баллистик взволнованно продолжал: — Пуля, убившая Конрада Енсена, выпущена из пистолета, обнаруженного в квартире, кольта сорок пятого калибра сорок седьмого года выпуска. Зато… — Эксперт развел руками и замолчал.

С невозмутимым видом я закончил фразу за него:

— Зато пуля, убившая Харальда Олесена, выпущена из другого пистолета, более старой модели, поэтому выходит, что орудия убийства у нас по-прежнему нет.

Баллистик бросил на меня восхищенный взгляд.

— Как вы, наверное, понимаете, у меня были основания полагать, что дело обстоит именно так. Можете еще что-нибудь рассказать о первом пистолете?

— Конечно! — воскликнул эксперт. — В первый раз стреляли тоже из кольта фирмы «Конгсберг», но, как вы совершенно верно заметили, более старой модели. Точную дату выпуска установить пока невозможно. Первые модели производились начиная с 1918 года и вплоть до войны, но после тридцатого года их выпускали сравнительно мало. По моим предположениям, пистолет, из которого убили Харальда Олесена, изготовлен в двадцатых годах. Тогда кольты под патрон сорок пятого калибра применялись часто, не в последнюю очередь в армии. Во время и сразу после войны на руках имелось значительное количество таких пистолетов, но более ранние модели тогда стали менее популярными.

Я незамедлительно сообщил, что выводы баллистика совпадают с одной из моих рабочих версий. Несомненно, так оно и было, если не считать того, что никаких рабочих версий у меня на тот момент не имелось.

Вскоре мне перезвонил эксперт-криминалист. Хотя его выводы оказались не такими яркими, они тем не менее представляли некоторый интерес. Учитывая температуру в комнате, точное время смерти по-прежнему оставалось неясным. Однако, по мнению эксперта, роковой выстрел произвели позже, чем мы решили вначале. Временные рамки составляли от девяти утра до часа дня. Скорее всего, смерть наступила между десятью и двенадцатью часами.

Пишущими машинками я занялся лично; как и предполагал, этот след завел меня в тупик. Предсмертная записка Конрада Енсена была напечатана на машинке одной из самых популярных в Норвегии моделей. Еще во время первых обысков в доме номер 25 на Кребс-Гате мы установили, что пишущие машинки имелись в трех квартирах. Машинка Лундов оказалась той же модели, что и та, на которой напечатали записку; у Сары Сундквист и Андреаса Гюллестада машинки были других моделей. Но и при этом условии трудно было прийти к каким-либо выводам, так как модель, окоторой шла речь, оказалась очень распространенной, и найти ее не составляло труда практически в любой конторе. Такие же машинки могли стоять, например, в посольстве, спортивном магазине, университете.

Подумав обо всем некоторое время, я решил, что за последние несколько дней подобную записку не мог напечатать только один человек, а именно Конрад Енсен. Я все больше убеждался в том, что он не покончил с собой. И желание найти хладнокровного убийцу, который проник в квартиру одинокого человека и убил его, одолевало меня все сильнее.

В четверть двенадцатого, не выдержав неизвестности, я позвонил криминалисту, который по моей просьбе осматривал квартиру Конрада Енсена. Он нашел на двери мои отпечатки, а также отпечатки жены сторожа и Конрада Енсена, но больше никаких. Я поблагодарил его за затраченные усилия и велел себе запомнить: для того чтобы поймать убийцу, технических улик будет недостаточно.

2

Едва войдя в конференц-зал юридической фирмы «Рённинг, Рённинг и Рённинг» на Идун-Гате, я ощутил напряженную обстановку. Я приехал за пятнадцать минут до вскрытия завещания. Ни самого завещания, ни Рённинга-младшего пока не было, зато в зале стояло шесть рядов кресел с прямыми подлокотниками. В дальнем от входа конце имелось небольшое возвышение с кафедрой. В зале уже собрались соседи и родственники покойного. Лунды сидели отдельно, на крайних левых креслах в первом ряду; племянница и племянник Харальда Олесена расположились в третьем ряду. Жена сторожа вкатила инвалидную коляску Андреаса Гюллестада и устроила его в третьем ряду с краю, а сама предусмотрительно села за ним, в четвертом ряду. Перед тем как сесть, она сняла потертое зимнее пальто, аккуратно сложила его и убрала в нейлоновую сумку.

Увидев меня, жильцы закивали и замахали руками. Я молча обошел их и каждому пожал руку. Жена сторожа была явно взволнована, но старалась сдерживаться. Андреас Гюллестад, как всегда, выглядел хладнокровно и улыбался: ему не из-за чего было волноваться. Мне показалось, что фру Лунд немного не по себе; она все время озиралась, в то время как Кристиан Лунд сидел с невозмутимым видом. Я невольно восхитился его самообладанием, но оно отказало ему, когда без десяти двенадцать в зал вошла Сара Сундквист. Студентка демонстративно села отдельно от всех, справа в последнем ряду; казалось, она избегает смотреть на Лундов.

Без четырех минут двенадцать дверной проем заполнила красивая фигура Даррела Уильямса. Он вошел очень быстро, на ходу снимая меховую шубу, и сел в том же последнем ряду с краю, ближе к выходу. Услышав скрип двери, все присутствующие инстинктивно развернулись. Соседи приветствовали Уильямса кивками. Я вдруг обратил внимание, как напряглись брат и сестра Олесен. Они не сводили с него взглядов. Особенно долго смотрела на него племянница, а потом отвернулась. В их поведении я не усмотрел ничего странного; едва ли они встречали американца раньше. Более того, вскоре после Даррела Уильямса в зал вошел еще один человек, приковавший к себе всеобщее внимание. Все стихли, когда он взошел на кафедру, держа в руках большой запечатанный конверт.

Я догадывался, что Рённинг-младший постарается выжать из создавшегося положения все, что только возможно. Он меня не разочаровал. Младший партнер фирмы вошел в зал без одной минуты двенадцать. Он оказался молодым человеком в пенсне, невысоким и щуплым, но крайне самоуверенным. Я сразу заметил его дорогой костюм, сшитый на заказ. Он словно появился из прошлого — такой костюм отлично смотрелся бы в двадцатых годах. Мое впечатление подтвердилось, стоило Рённингу-младшему открыть рот. Выражался он крайне консервативно, подбирая по возможности точные формулировки. Большой запечатанный конверт, с которого присутствующие не сводили глаз, придавал дополнительный эффект его до противного безупречному внешнему виду. Когда часы начали бить полдень, Рённинг-младший приступил к вскрытию конверта. Он извлек завещание с двенадцатым ударом часов.

— От имени покойного Харальда Олесена и в соответствии с просьбой, изложенной в приложении к данному завещанию, я, во-первых, хотел бы поблагодарить вас за то, что вы приехали. Мы рады, что присутствуют все приглашенные, за исключением Конрада Енсена, который не смог явиться по вполне уважительной причине — как вам всем, несомненно, известно, он вчера умер.

В комнате стало так тихо, что можно было услышать, как упадет булавка. Я смотрел на адвоката как зачарованный.

— Харальд Олесен скончался вдовцом, не имея живых родителей и других наследников, о которых нам было бы известно. По закону человек, не имеющий прямых наследников, может завещать свое имущество и активы кому он пожелает. В имущество покойного входят квартира в доме двадцать пять по Кребс-Гате со всей обстановкой, которая оценивается приблизительно семьдесят пять тысяч крон, и домик в районе Стокке в Хортене, которым последние годы пользовался его племянник, приблизительной стоимостью сорок тысяч крон. Кроме того, у покойного имелись сбережения на банковском счете. После вычета гонорара поверенным и других налогов и сборов их общая сумма равняется миллиону ста двадцати двум тысячам четыремстам тридцати четырем кронам. И наконец, в его бумажнике находилось двести шестьдесят три кроны семьдесят пять эре.

Адвокат воспользовался первой возможностью сделать театральную паузу и торжественно оглядел собравшихся. Пауза не усилила и без того прохладное отношение к нему всех присутствующих. Он невозмутимо продолжал:

— За несколько дней до кончины Харальд Олесен изъявил недвусмысленное пожелание, чтобы завещание огласили через шесть дней после его смерти. Кроме того, он выразил довольно необычную просьбу, в соответствии с которой мне надлежит огласить также предыдущие версии завещания.

После этих слов атмосфера в зале изменилась. Племянница и племянник Харальда Олесена встревоженно переглянулись. Мне показалось, что я уловил торжествующую улыбку на губах Кристиана Лунда, которая, впрочем, быстро исчезла; ее сопровождала более сдержанная улыбка его жены. Мне стало неприятно. Обе пары напомнили хищников.

— Завещание претерпело несколько изменений, но тем не менее его суть по-прежнему относительно проста. Во всех версиях имеется основной наследник, которому достаются все имущество и активы Олесена. Кроме того, часть наследства выделена в пользу фру Ранди Хансен, жены сторожа дома, в котором проживал Харальд Олесен.

На миг все повернулись к жене сторожа, которая молча сидела на своем месте. Она сдвинулась на край кресла; губы у нее дрожали. По щеке скатилась слезинка; она с нетерпением ждала продолжения.

— Харальд Олесен благодарит фру Хансен за многолетнюю помощь и завещает ей сумму в тридцать тысяч крон.

Присутствующие ахнули. Мне показалось, что я различаю неодобрение на лицах племянницы, племянника и Кристиана Лунда. Зато жена сторожа выглядела так, будто вот-вот упадет в обморок. Она инстинктивно закрыла лицо руками, но не сумела скрыть слезы, градом хлынувшие по ее лицу.

— Однако…

Как будто по мановению волшебной палочки, в зале снова воцарилась тишина.

— Однако за несколько дней до смерти Харальд Олесен пожелал значительно изменить сумму, завещанную фру Хансен. Окончательная сумма, которую она унаследует из его имущества, составляет…

Должно быть, он был прирожденным садистом и много лет пестовал свой навык. Прошло добрых десять секунд напряженного молчания, прежде чем он договорил фразу. Я всерьез боялся, что жена сторожа, которая так и сидела, закрыв лицо руками, умрет от разрыва сердца, не дождавшись последних слов.

— …сто тысяч крон.

На сей раз ахнули многие; послышалось несколько громких недовольных возгласов. Я не сумел определить, кто их издал, но и всем остальным это вряд ли удалось. Рённинг-младший, нисколько не задетый происходящим, продолжал спектакль. Он сделал три шага вперед и сообщил фру Хансен, что деньги будут переведены на ее счет после того, как она зайдет в их фирму со своей банковской книжкой. Фру Хансен съежилась в кресле и сидела молча, широко раскрыв глаза, как будто лишилась дара речи. Рённинг-младший как будто и не дожидался ответа. Он продолжал, однако, после еще одной театральной паузы:

— Что касается оставшихся имущества и активов Харальда Олесена, на протяжении многих лет завещание выглядело следующим образом: «Оставшееся имущество я завещаю моему племяннику, Иоакиму Олесену, и племяннице, Сесилии Олесен, в память моего покойного брата Бернта Олесена».

Сама формулировка и приведенная причина, по-моему, отнюдь не свидетельствовали о любви к двум наследникам, но племянница и племянник дружно закивали в знак согласия. Правда, вскоре они замерли, сообразив, что Рённинг-младший еще не закончил.

— Однако…

Я уже понял, что «однако» — его любимое слово и он виртуозно им владеет.

— Однако за несколько недель до смерти Харальд Олесен попросил внести поправку в этот чрезвычайно важный пункт его завещания. Текст в том виде, в каком был зачитан, надлежало целиком заменить другим: «Оставшееся имущество я завещаю моему соседу Кристиану Лунду и прошу прощения за ту боль, какую я причинил ему и его покойной матери».

Кристиан Лунд в прошлом занимался спортом и явно не был джентльменом. Услышав новую версию, он шумно обрадовался и вскинул руки над головой. Жена бросила на него изумленный взгляд, но почти сразу же радостно обхватила его за шею. Через несколько секунд все присутствующие вздрогнули, услышав глухой удар. К счастью, оказалось, что это всего лишь упал на пол портфель племянника Харальда Олесена.

— Однако…

Все снова повернулись к Рённингу-младшему. Племянник Харальда Олесена поднял чемодан с мрачным выражением лица, тогда как на лице Кристиана Лунда проступило отчаяние. Его жена в полном ошеломлении переводила взгляд с мужа на Рённинга и обратно.

— Однако незадолго до смерти, точнее, двадцать пятого марта, Харальд Олесен попросил внести изменения в текст завещания. Предыдущий текст снова подлежал полному удалению и заменялся следующим, который и составляет окончательный вариант: «Оставшееся имущество я завещаю моей соседке Саре Сундквист с искренними извинениями за великую боль, которую я причинил ей и ее покойным родителям».

В первый миг в зале как будто остановилось время, но вскоре тишина взорвалась шумом и движением. Иоаким Олесен подхватил свой портфель и пулей вылетел из зала. Его сестра еще какое-то время посидела на месте, но потом вскочила и убежала следом за братом. Даррел Уильямс запрокинул голову и громко расхохотался. Андреас Гюллестад, вполне естественно, остался сидеть в своем кресле. Однако он часто-часто кивал и одновременно безуспешно пытался привлечь к себе внимание своей помощницы, жены сторожа, которая застыла в своем кресле, словно ее тоже парализовало.

Фру Лунд бессильно осела в кресле, но метнула на Сару Сундквист взгляд, полный чистой ненависти. Однако самой неожиданной стала реакция Кристиана Лунда. Он вскочил с места и погрозил Саре Сундквист кулаком. Потом вдруг завопил срывающимся голосом:

— Гори в аду, папаша! Ты унижал меня не только при жизни! Тебе удалось унизить меня и после смерти!

Рённинг-младший вышел из транса и с интересом посмотрел по сторонам. Мне показалось, он обрадовался новым потенциальным клиентам. Я тоже инстинктивно вскочил с места, хотя понятия не имел, кого мне надлежит арестовать и вообще что делать.

И только Сара Сундквист, новоиспеченная миллионерша, не шелохнулась. Она сидела на своем месте и казалась мне еще красивее, чем всегда. Посреди царившего вокруг нее хаоса она была неподвижна, как соляной столп, и выглядела по-королевски. Сначала на ее лице ничего не отражалось, как будто ее загипнотизировали. Потом из глаз потоком хлынули слезы.

— Я понятия ни о чем не имела… это не я убила его! — выпалила она наконец.

Я встряхнулся и как можно громче объявил: ни один человек не покинет зал до тех пор, пока не даст новых показаний.

3

Вторая половина дня выдалась долгой и трудной. Под кабинет для допросов фирма «Рённинг, Рённинг и Рённинг» выделила мне небольшую смежную с залом комнатку. Правда, вначале Рённинг-младший возражал против «в высшей степени вопиющего и ненужного захвата помещения юридической фирмы», но быстро замолчал, когда пришел гораздо менее безупречный Рённинг-старший и ему пообещали огромную арендную плату за временную конфискацию его конференц-зала. Рённинг-старший выглядел в два раза тяжелее своего отпрыска. Он оказался и вдвое практичнее. Я распахнул дверь в комнатку; ожидающие своей очереди расположились в просторном зале и приемной.

Когда я обратился к Саре Сундквист и сказал, что допрошу ее первой, она без возражений проследовала за мной. Хотя она широко улыбнулась, как только мы остались одни, в остальном трудно было представить, чтобы кто-то меньше радовался, получив в наследство миллион. Она несколько раз повторила, что никогда не просила у Харальда Олесена денег и ничего не знает о его убийстве. Правда, Сара призналась, что до убийства заходила к Харальду Олесену и даже немного повздорила с ним. Она объяснила, в чем дело.

Один престарелый дальний родственник, живущий во Франции, рассказал ей, что на Рождество 1942 года он получил от ее родителей открытку. Больше никаких вестей от них не приходило. Из открытки ему показалось, что они живут по поддельным паспортам и выдают себя за норвежцев. Сама Сара очутилась в Швеции совсем маленькой; ее удочерили летом 1944 года. Что произошло между этими датами, оставалось неизвестным. Ей очень хотелось узнать о судьбе родителей. Отчасти поэтому она поехала учиться именно в Осло. Узнав, что в одном с ней доме живет бывший участник Сопротивления, она очень обрадовалась. Через несколько дней после переезда на Кребс-Гате набралась храбрости и поднялась к соседу, надеясь, что ему хотя бы что-нибудь известно.

Она позвонила ему в дверь и без особой надежды задала свой вопрос, рассчитывая услышать в ответ вежливое «мне ничего не известно». К ее удивлению, Харальд Олесен побледнел и надолго замолчал. Потом он невнятно пробормотал, что во время войны случалось много трагедий. Буркнув, что он не знает о судьбе ее родителей, захлопнул дверь перед самым ее носом и больше не открывал, хотя она звонила несколько раз. Конечно, она не могла все так оставить и много раз останавливала его в подъезде или звонила к нему в дверь в попытке узнать больше. Всякий раз Олесен наотрез отказывался говорить, но выглядел тем не менее таким виноватым, что ему невозможно было поверить. Ни о каком наследстве они речи не вели. Она понятия не имела, кто его убил, и сама оплакивала его смерть. Правда, призналась Сара Сундквист, она горевала отчасти потому, что вместе с ним умерла и ее надежда что-то выяснить о родителях.

В ответ на следующий вопрос, известно ли ей о родстве Кристиана Лунда с Харальдом Олесеном, она тут же ответила, что в начале их романа понятия ни о чем не имела. Однако позже поняла, что Кристиан Лунд считал себя сыном Харальда Олесена. Кроме того, Лунд намекнул, что давит на Олесена, требуя признать родство. Таким образом он стремился закрепить свои права на наследство. Узнав об этом, она решила, что Лунд ведет себя вполне логично. Насколько она поняла, в конце концов Харальд Олесен согласился оставить наследство сыну. Сегодня, до того, как огласили завещание, она не сомневалась, что главным наследником окажется именно Кристиан Лунд. Собственное имя стало для нее полной неожиданностью. Если ей в самом деле достанутся квартира и деньги — что до сих пор кажется ей невероятным, — конечно, для нее откроются совершенно новые возможности. Но в то же время она, естественно, тревожится, так как ее заподозрят в причастности к убийству. А самое главное — в завещании говорится о ее «покойных родителях». Значит, Харальд Олесен, скорее всего, знал, что случилось с ними. Он не сказал ей раньше, что они умерли, и в ней жила слабая надежда на то, что они еще живы.

На том мы и закончили допрос. Я разрешил ей идти домой, но попросил до моего особого разрешения не покидать Осло. Сара Сундквист обещала и добавила, что будет мне вечно признательна, если я помогу ей узнать о судьбе родителей. Если у меня снова возникнут к ней вопросы, я в любое время буду у нее желанным гостем. Произнеся эти слова, она робко положила руку мне на плечо. Сам не зная почему, я еще долго стоял у окна и смотрел ей вслед, когда она направилась в сторону дома.

Следующим я, разумеется, вызвал Кристиана Лунда. Когда я выглянул в зал, он вел оживленный спор с Рённингом-младшим; ко мне он подошел очень неохотно.

— Она не получит ни гроша! — воскликнул он, как только мы остались одни. — Сначала она соблазняет меня и склоняет бросить жену, потому что считает, что я вскоре унаследую миллион крон. Потом у меня за спиной убеждает отца, чтобы он оставил деньги ей. Она ни гроша не получит! У меня есть все права! Даже Рённинг со мной согласен. Главное — доказать, что я — сын покойного Харальда Олесена. Я ни перед чем не остановлюсь, пусть даже дело дойдет до суда!

Последнее было произнесено с большим чувством, но потом он вдруг успокоился. Кристиан Лунд, как я уже понял, был способен на быстрые перемены настроения.

— Прошу прощения за мою вспышку и за то, что раньше лгал вам, но мое положение в самом деле легким не назовешь. Я испытал громадное облегчение, когда мне удалось убедить упрямого старого козла дать то, что принадлежит мне по праву. И откуда мне было знать, что он еще раз передумает?

Кристиан Лунд подтвердил, что Сара Сундквист давила на Харальда Олесена, желая узнать, что случилось с ее родителями. О том, что он сын Олесена, она вроде бы не знала до марта, когда он сам ей все рассказал. Они оба тогда решили, что старик выглядит плохо и чем-то озабочен; возможно, он серьезно болен. В целом его смерть не стала бы для них неожиданностью, если бы он скончался от естественных причин. Когда я напрямую спросил, не он ли застрелил Харальда Олесена, Кристиан Лунд раздраженно развел руками и с нажимом ответил: «Нет». На мой вопрос, могла ли, по его мнению, совершить убийство Сара Сундквист, он осторожно ответил, что так не думает.

Несмотря на тяжесть положения, говорить больше было не о чем. Кристиана Лунда можно было пожалеть — покойный отец в самом деле перечеркнул все его надежды. И все же Лунд вызывал у меня все большую неприязнь из-за своего эгоизма. Впрочем, его показания совпадали с показаниями Сары Сундквист. Кстати, я подумал о том, что до сих пор мог полагаться лишь на слова Сары о том, что она не шантажировала Харальда Олесена. В конце концов я отпустил Кристиана Лунда, также запретив ему в ближайшее время покидать Осло. Он с горькой улыбкой заверил меня, что выйдет из дому только для того, чтобы найти лучшего адвоката, а других планов у него нет — все его время отнимают семья и работа.

Казалось естественным после Кристиана Лунда допросить его жену. Мне стало любопытно, в самом ли деле она такая добрая, хорошенькая, но не блещущая умом домохозяйка, какой кажется. В ходе разговора мое впечатление о ней в корне изменилось. Карен Лунд отвечала на мои вопросы сжато и по существу. Выглядела она мрачно. Если вначале я считал ее наивной простушкой, то после беседы стал считать пусть и простушкой, но довольно своенравной. Да, она знала о родстве мужа с Харальдом Олесеном и вероятности того, что наследство достанется ему. Он рассказал ей обо всем почти сразу, когда узнал сам. Да, о внебрачной связи мужа ей также известно. Подозрения зародились у нее какое-то время назад, когда она столкнулась с Сарой Сундквист в подъезде и заметила на лице фрекен Сундквист торжествующее выражение. Одновременно с этим дрогнула рука ее мужа. Подозрения подтвердились, когда она как-то позвонила мужу на работу, но ей сказали, что он только что уехал, однако домой он вернулся лишь через полтора часа.

Положение ее оказалось крайне трудным, особенно из-за маленького сына. Ей не хотелось следить за мужем, идти с ним на конфликт, напрямую обвиняя его в измене. Поэтому она решила делать вид, будто ни о чем не догадывается. Она старалась быть такой же доброй и послушной женой и матерью, как всегда, и таким образом бороться за мужа и пытаться его удержать. И теперь она вполне уверена, что ее тактика оказалась успешной. Если он и испытывал какие-то чувства к распутной шведке, они, несомненно, умерли в тот миг, когда огласили завещание. Лично Карен считала, что ее муж заслужил деньги, учитывая то, как позорно поступил с ним родной отец, и она поддержит его, если дело дойдет до суда. Но вопрос с завещанием казался ей не таким важным, как вопрос о том, останется ли Кристиан с ней и с их сыном. Из-за того, что Харальд Олесен при жизни пренебрегал ее мужем, она не испытала особого горя, когда тот умер, хотя, конечно, убийство ее глубоко потрясло. И все же она без всяких опасений ложится каждый вечер в постель рядом с мужем, твердо зная, что он никого не убил и вряд ли убьет.

Я не мог не спросить, не задумывалась ли она о судьбе их брака, учитывая его измену. В ответ Карен Лунд покачала головой. Да, раньше она ревновала и даже злилась на мужа, но поняла, что ему тоже тяжело, ведь черноглазая красотка его соблазнила. Он во всем ей признался сам и со слезами на глазах умолял простить его. И она, конечно, его простила. Потому что он ее любимый муж, отец ее ребенка, и без него она не мыслит своей жизни.

Скорее всего, Карен Лунд получила довольно консервативное воспитание, подумал я, и читает слишком много глянцевых журналов, но, раз ей известно о романе мужа, все в каком-то смысле упростилось. Ее будущее меня не касалось, а пока она объяснялась вполне откровенно. Поэтому я лишь слегка пожурил ее: жаль, что она не рассказала мне обо всем раньше. Впрочем, тут же добавил, что вполне понимаю ее положение, и поблагодарил за откровенность. Перед уходом Карен Лунд с облегчением пожала мне руку и послушно кивнула, когда я попросил ее оставаться в пределах досягаемости — возможно, мне понадобится еще ее допросить. Я со смешанными чувствами наблюдал за Лундами, которые вскоре прошли мимо окна, возвращаясь домой. Они держались за руки и, если не знать, что произошло, выглядели самой обыкновенной беззаботной молодой супружеской парой.

Племянницу и племянника Харальда Олесена я пригласил вместе. Оба расстроились из-за того, что придется возвращаться домой без единой кроны, хотя приехали сюда твердо уверенные в том, что именно они — главные наследники. Однако они быстро оправились после первого потрясения. Иоаким Олесен даже извинился за свою несдержанность. Он напомнил мне, что у них с сестрой нет финансовых проблем, и добавил, что они в конце концов не очень удивились, узнав, что было в завещании.

Я бросил на него вопросительный взгляд, но за Иоакима ответила сестра. Когда были маленькими, то очень любили своего дядюшку, так как он всегда дарил им хорошие подарки. Однако позже он стал более строгим и требовательным. Своих детей у него не было, и потому он регулярно высказывал свое мнение относительно их будущего. Когда они стали старше, он часто не одобрял их поведения и личной жизни. Позже для них обоих на первое место вышли их семьи, а сам Харальд Олесен не слишком стремился поддерживать отношения. После смерти жены он совсем замкнулся. Племянница и племянник чувствовали себя виноватыми потому, что не ухаживали за дядей в последние месяцы его жизни, но тут сыграли роль старые конфликты. Со временем Харальд Олесен стал для них практически чужим человеком, и они почти не испытывали к нему родственных чувств. Они, конечно, звонили ему по телефону; он говорил с ними сухо и отстраненно. Да, вполне возможно, что последние несколько месяцев жизни он был чем-то встревожен, но они понятия не имели, о чем может идти речь. Ни о каком его внебрачном сыне они не знали. Прозвище Оленья Нога оба услышали от меня впервые, хотя и не нашли в том ничего странного. Харальд Олесен неохотно рассказывал о своих военных подвигах даже их отцу, своему брату, когда тот был жив.

Все звучало вполне правдоподобно. Я отпустил Олесенов, пообещав держать их в курсе дела.

Оставшиеся допросы прошли гораздо быстрее. Даррел Уильямс наблюдал за происходящим из заднего ряда с сардонической улыбкой. Усмехнувшись, он заметил, что не припомнит столь драматического оглашения завещания, а происходящее назвал «самым любопытным зрелищем» за пределами США. Для него исход дела стал неожиданным. Учитывая реакцию присутствовавших, он инстинктивно встал на сторону красивой молодой дамы. Андреас Гюллестад придерживался того же мнения, когда я спросил его о реакции Олесенов и Кристиана Лунда. Но его сочувствие всецело принадлежало фру Хансен. Он считал, что она получила заслуженную награду после стольких лет тягот и нищеты. И Даррел Уильямс, и Андреас Гюллестад заявили, что понятия не имели о семейных отношениях Харальда Олесена, в том числе о том, что Кристиан Лунд — его сын.

Сама жена сторожа два часа спустя так и не оправилась до конца от потрясения. Она не могла привыкнуть к мысли о неожиданно свалившемся на нее богатстве. То и дело спрашивала, правда ли она получит деньги. Следом за Рённингом-младшим я терпеливо повторял: ее право на наследство сомнений не вызывает, кому бы ни досталось остальное. Если Кристиан Лунд выиграет дело, он получит львиную долю имущества, но ее сто тысяч крон все равно достанутся ей. Фру Хансен извинилась, потому что не заметила, как вели себя остальные в зале. Но, судя по всему, наверное, справедливо, что деньги завещаны Саре Сундквист, хотя она и не понимает почему.

Я откровенно признался, что и сам пока этого не понимаю. В завершение беседы я поздравил ее с наследством, которое тоже считал вполне заслуженной наградой.

Я тихо улыбнулся про себя, наблюдая, как жена сторожа проходит мимо окна в своем вытертом сером пальто. Неожиданно меня поразила ее походка. Раньше она ступала тяжело, а сейчас только что не летела… Я с радостью представлял, как она вернется сюда со своей красной сберегательной книжечкой, и вскоре на ее счете будет уже не сорок восемь, а сто тысяч сорок восемь крон! Хотя смерть и особенно убийство радостными событиями не назовешь, кое-что хорошее все-таки получилось: в результате осчастливлен один достойный человек.

Пришлось признать, что других поводов для радости у меня нет. Я узнал массу новых сведений, но ответов на свои вопросы по-прежнему не получил. Вернувшись на работу, я быстро набрал номер Патриции. Как только Патриция узнала, кто получил львиную долю наследства, она попросила меня немедленно приехать к ней.

4

— Итак, я по-прежнему не знаю, кто убийца, но догадываюсь, кто скрывается за буквой «Е».

Было без двадцати пяти шесть. Мне пришлось размышлять над делом дольше, чем Патриции, которая только что выслушала мой рассказ об оглашении завещания; я в очередной раз приуныл, поняв, что она тем не менее по-прежнему находится на шаг впереди меня.

— Тут нет ничего сложного. Я считаю, что буквой «Е» Олесен обозначал Сару Сундквист. Е. обозначает «еврейский ребенок» или «еврейка».

Я ответил, что и сам догадался об этом; кроме того, пришел к выводу, что такой буквой Олесен, скорее всего, закодировал последнее слово.

— Для нас сейчас гораздо интереснее другое. Судя по всему, именно она и была той грудной девочкой, которая вместе с родителями пряталась в квартире Хансенов до того дня, когда в феврале сорок четвертого за ними пришел Харальд Олесен. До тех пор все более или менее понятно. Но что случилось после того, как их увезли, и до того дня, как ее передали в шведское бюро по усыновлению? Эта историческая загадка становится одной из главных трудностей следствия.

Я не мог с этим не согласиться. Раньше я не задумывался о судьбе Сары Сундквист, но после того, как о ней упомянула Патриция, все встало на свои места. Патриция же продолжала:

— Итак, кто может нам помочь? По-моему, тебе стоит послать телеграмму твоим шведским коллегам и попросить прояснить обстоятельства, связанные с удочерением Сары Сундквист. Если она прибыла в Швецию во время войны как беженка из Норвегии, кто-то должен был так или иначе переправить ее через границу. А факт перехода границы должны были зафиксировать шведские власти.

После того, что произошло сегодня, предложение Патриции казалось не лишенным смысла.

— В остальном самое любопытное, связанное с сегодняшней реакцией Сары Сундквист, — ее добровольное признание, что она не убивала Харальда Олесена. Еще вчера ее слова не вызвали бы моего интереса, но сегодня все считают убийцей Конрада Енсена!

С этим мне тоже пришлось согласиться. А еще я невольно задался вопросом, сознательно или бессознательно я постарался забыть о неприятном для меня факте.

— Конечно, она, наверное, была в шоке, но то, что она сказала тебе позже, не в такой удручающей обстановке, свидетельствует о ее неверии в то, что Харальда Олесена убил Конрад Енсен. В таком случае вариантов всего два: либо Олесена убила она сама, либо кого-то подозревает, но не хочет делиться своими подозрениями. Пока нам придется оставить оба предположения.

Я согласился с Патрицией, пусть и нехотя. Душа противилась тому, что Сара Сундквист могла оказаться хладнокровной убийцей, но разум настаивал: придется рассмотреть и эту версию.

— Что же касается Лундов, здесь почти нечего больше узнавать, как и об Андреасе Гюллестаде и жене сторожа. Однако сегодняшние события подтверждают мои подозрения относительно Даррела Уильямса и Олесенов.

Я бросил на нее озадаченный взгляд — и явно не сумел скрыть удивление.

— Конечно, все может оказаться совпадением, но реакция племянницы и племянника, а также то, что они говорили о дяде, замечательно совпадает с хронологической точки зрения, если… — Патриция замолчала и выжидательно посмотрела на меня.

Я выразительно пожал плечами, но вскоре не выдержал:

— Понятия не имею, о чем ты. О какой хронологии ты говоришь?

Патриция широко и, как мне показалось, злорадно улыбнулась:

— О военной хронологии, но она отличается от хронологии Сары Сундквист. Сколько лет было племяннице Харальда Олесена в конце войны? Наверное, восемнадцать — девятнадцать. Даррелу было двадцать два, и он находился в Норвегии. По его словам, тогда у него была подруга-норвежка, имя которой он по непонятным причинам отказался назвать. И племянница, и племянник признали, что в последние годы их отношения с Харальдом Олесеном стали несколько напряженными, потому что он пользовался своей властью и вмешивался в их жизнь, когда они были молоды. Среди прочего они упомянули личную жизнь. Во-первых, вполне естественно было бы предположить, что норвежской подружкой Даррела Уильямса была племянница Харальда Олесена, и, во-вторых, что Харальд Олесен сыграл определенную роль в разрыве их отношений. Роман с американским принцем, которого она в конце концов потеряла, вполне мог повлиять на всю ее жизнь, особенно учитывая, что ее брак распался…

Я засомневался. Конечно, возможно все, но не слишком ли много совпадений? Однако реакция племянницы и племянника при виде Даррела Уильямса подтверждали версию Патриции.

— На твоем месте, если бы я могла ходить, сегодня же нанесла бы визит Сесилии Олесен и спросила ее обо всем прямо. Если она скажет «да», позвони мне, прежде чем будешь разговаривать с Даррелом Уильямсом.

— Прямой разговор с Сесилией Олесен кажется мне разумным, но зачем потом звонить тебе?!

Патриция лукаво улыбнулась:

— Затем, что у меня есть готовая версия, которую ты потом изложишь Даррелу Уильямсу. Но я не хочу ничего говорить до тех пор, пока предположение об их связи не подтвердится. Если все не так, как я думала, значит, мое творческое воображение слишком далеко меня завело.

Я должен был подчиниться. Патриция помогла мне сделать такие гигантские шаги, что приходилось мириться с ее эксцентричностью и самодовольством.

— Но мне кажется, что пора на время распрощаться с Шерлоком Холмсом и его дедукцией. Пора вспомнить об Агате Кристи и проверить, насколько далеко мы способны зайти, сосредоточившись на мотивах оставшихся соседей.

Она снова была права, поэтому я начал с самого очевидного:

— У Андреаса Гюллестада и Даррела Уильямса по-прежнему нет мотива для убийства. Или…

Патриция едва заметно покачала головой:

— Конечно, с добавлением «насколько нам сейчас известно». Не удивлюсь, если их прошлое еще таит в себе сюрпризы. Только что речь зашла о Дарреле Уильямсе. Если мои догадки верны, после разрыва с племянницей Харальда Олесена он мог питать недобрые чувства к ее дяде… или злиться на него за что-то еще.

— Постараюсь как можно быстрее все проверить. А как же Андреас Гюллестад?

Патриция нахмурилась:

— Здесь все не так ясно, но, возможно, дело как-то связано с участием его отца в Сопротивлении и последующей гибелью, хотя его расстреляли во время войны и мы не можем напрямую связать его смерть с Харальдом Олесеном… Скажи, тебе приходило в голову, что в Эстфольде очень мало гор? — Патриции снова удалось огорошить меня резкой сменой темы. При чем здесь топография Эстфольда? Заметив выражение моего лица, Патриция поспешила объясниться: — Если то, что ты мне рассказал, верно, сторож Антон Хансен запомнил, что Харальд Олесен собирался увести беженцев в горы. Потом он упомянул Эстфольд или Хедмарк и Оппланн; оба маршрута довольно известны, ведь именно по ним беженцев чаще всего переправляли в Швецию. Но Эстфольд находится на равнине. Значит, они, скорее всего, направились через Хедмарк в Оппланн. Кроме того, нам известно, что какое-то время Харальд Олесен возглавлял ячейку Сопротивления в тех краях, то есть недалеко от тех мест, где вырос Андреас Гюллестад и где за пару лет до интересующих нас событий его отца расстреляли за участие в Сопротивлении. Мы можем лишь гадать, но я бы пока не вычеркивала из списков подозреваемых и Андреаса Гюллестада. И непременно поговори с племянницей и племянником Харальда Олесена; возможно, мы обнаружим связь.

— Хорошо. Кстати, хотя я не верю, что его могла убить жена сторожа, теперь мотив появился и у нее.

Патриция с серьезным видом кивнула:

— Я тоже сомневаюсь в том, чтобы жена сторожа была хладнокровной убийцей, но в свете того, что стало известно сегодня, ничего нельзя исключать. Только у нее имелись ключи от квартиры Конрада Енсена, и он ей полностью доверял. А сто тысяч крон — достаточно веский повод для человека, который постоянно борется за выживание и вынужден экономить на всем, а дожив до старости, накопил всего сорок восемь крон на сберегательном счете. Не забудь, что она же отвечала за телефонное соединение жильцов. Если она знала, что Харальд Олесен в завещании оставил ей значительную сумму, и слышала, что он часто менял завещание, у нее в самом деле очень мощный мотив.

Настал мой черед кивать с серьезным видом.

— Самое тяжелое положение сейчас у Сары Сундквист — если она знала, что Харальд Олесен изменил завещание и оставил ей миллион крон.

Патриция без колебаний согласилась:

— Да, очевидно. Она, конечно, уверяет, что понятия ни о чем не имела, но тут мы полагаемся лишь на ее слово; то же самое относится и к тому, что случилось в сорок четвертом году. Возможно, у нее тоже сильный мотив. Завещание же показало следующее: очевидно, из-за нее Харальда Олесена мучила совесть. Очень интересно, что Саре на самом деле известно, а что — нет. Советую тебе присматривать за ней и вместе с тем несколько дней, не меньше, держаться от нее на приличном расстоянии.

Последний совет показался мне довольно туманным, но не хотелось уточнять, что Патриция имеет в виду. Поэтому я спросил, каково ее мнение о Лундах.

— У Кристиана Лунда имелся бесспорный мотив, пока он считал себя наследником Харальда Олесена, особенно если знал, что завещание могут изменить. Вдобавок он откровенно признался в ненависти к покойному отцу и столько раз лгал, что я уже со счета сбилась, несмотря на способности в математике. У его жены мотив мог быть тот же самый — в том, что касается завещания, и та же потребность отомстить. А вот относительно более прогрессивного, но равным образом правдоподобного мотива, связанного с другой особой…

Наверное, мое лицо представляло собой вопросительный знак.

— Все довольно неясно, и все же моя версия мне очень нравится. Естественно, каждая ревнивая домохозяйка мечтает, чтобы любовницу мужа публично осудили и посадили в тюрьму на много лет, а выпустили только после того, как ей исполнится сорок и у нее не будет ни детей, ни друзей. Особенно если пока можно пользоваться унаследованными миллионами, отобранными у соперницы…

Она права — и такая вероятность тоже существовала. Ненависть фру Лунд проявилась сегодня в полную силу.

— У покойного Конрада Енсена тоже имелись и возможность, и предполагаемый мотив. Короче говоря, после недели расследования мы по-прежнему не можем исключить из списка подозреваемых ни одного из жильцов дома двадцать пять по Кребс-Гате.

Патриция с мрачным видом согласилась:

— Мы достигли некоторых успехов и знаем гораздо больше, чем вначале, но у нас по-прежнему нет портрета убийцы. Теоретически убить Харальда Олесена мог любой из соседей, и у всех имеется по крайней мере один возможный мотив, а у некоторых даже больше. Самое шаткое положение — у Кристиана Лунда и Сары Сундквист, но все же пока советую тебе не доверять никому, кроме меня. И как можно скорее расспросить племянницу Харальда Олесена.

5

Сесилия Олесен жила в Уллерне, в просторной квартире с двумя спальнями. Она сама открыла дверь после того, как я позвонил, и сразу же пригласила меня войти. Как я и ожидал, она не испытала особой радости при виде меня, но не проявила и особой враждебности. Из-за двери своей комнаты с любопытством высунулась веснушчатая девчушка лет десяти, но ей тут же приказали делать задание по математике. Девочка возразила, что она уже сделала уроки, но мать ее не послушала.

Сесилия Олесен пригласила меня в уютную гостиную и подала кофе на традиционном расписном подносе. Не хотелось разрушать приятную обстановку нескромными вопросами, и все же я понимал: долг прежде всего.

— Прошу прощения за то, что снова вас тревожу, но есть обстоятельства, связанные с убийством вашего дяди, которые тем не менее придется прояснить.

Сесилия Олесен вздохнула.

— К сожалению, я вынужден спросить вас об одном человеке из тех, кто сегодня присутствовал на вскрытии и оглашении завещания. Возможно, вас связывали более близкие отношения, чем вы говорили ранее…

Продолжать мне не пришлось. Маска тут же слетела с лица Сесилии Олесен, и она разрыдалась.

— Вы совершенно правы. С тех пор я только и думаю об этом! Я испытала такое потрясение — сначала увидела его, потом услышала завещание… Оказалось, что у нас имеется неизвестный кузен… Только дома мне удалось кое-как собраться с мыслями.

Я наградил ее сочувственной улыбкой и не стал торопить. Когда через пару минут она продолжила, голос у нее уже не срывался.

— Я знала, что он, возможно, приедет, но молилась и надеялась, что это окажется не слишком тяжело для меня. Наверное, я надеялась, что он сильно изменится — постареет, поседеет, растолстеет — но он почти такой же, каким я его запомнила. Чуть отяжелел, конечно, но такой же высокий, такой же темноволосый, такой же властный и неотразимо уверенный в себе. Я чуть со стула не упала, когда увидела его в дверях!

Я понимающе заметил:

— Значит, все так, как я и думал: вы и есть та молодая норвежская подружка, чье имя Даррел Уильямс отказался назвать.

Мне показалось, что Сесилия Олесен очень удивилась, услышав мои слова, но продолжала:

— Как это типично для Даррела! Он не назвал моего имени, чтобы защитить меня. Он был моей первой и самой большой любовью. Я поняла это сразу, когда увидела его осенью сорок пятого. С тех пор не проходило ни дня, чтобы я не думала о нем.

— И все же ваши отношения никогда не переходили за рамки юношеской любви?

Ее жизнерадостное лицо резко помрачнело, и на нем проступило что-то вроде ненависти.

— Нет, а виноват во всем мой дядя! С самого начала он был против наших отношений. Он успешно надавил на моих родителей. Так легко влюбиться, когда тебе девятнадцать, говорил он, но из этого все равно ничего не выйдет; в конце концов, он американский солдат! Подумать только, так говорил дядя, который сам тесно сотрудничал с американцами и во время, и после войны. Обстановка для нас стала невыносимой… Весной сорок восьмого Даррел сказал, что через несколько дней ему придется вернуться домой — он получил такой приказ. Я всегда подозревала, что дядя воспользовался своими связями и способствовал тому, чтобы его отозвали. До сих пор во всех подробностях помню тот день, когда Даррел уехал. Он стоял на палубе корабля, а я — на самом конце пирса и махала ему, пока он не скрылся из виду… С тех пор мы не виделись до сегодняшнего дня. Когда он вошел в зал… я как будто снова стала молодой и вернулась в сорок восьмой год. Как будто корабль вдруг повернулся и направился в док, а мой Даррел вернулся ко мне — только остановился в нескольких шагах.

Сесилия Олесен замолчала. Она смотрела в прошлое.

— Я вышла за хорошего и умного человека, которого одобрили и родители, и дядя, но брака хотели наши близкие, а не мы. Я поняла, что совершила ошибку, еще в церкви. Все стало более чем очевидно в наш медовый месяц. Но в результате на свет появилась наша чудесная дочка, пусть даже больше ничего хорошего в моей семейной жизни и не было. Мы с мужем прожили вместе пять лет, то есть года на четыре дольше, чем следует. Дядю я так и не простила. Если он когда-нибудь и пожалел о своем участии в моей судьбе, то так и не собрался с духом и не попросил у меня прощения.

Она вызывала сочувствие… Скоро я встал, понимая, что больше ничего не узнаю.

Когда она провожала меня к выходу, в воздухе повисло что-то недосказанное. Сесилия Олесен колебалась до последней минуты, но наконец, когда я уже стоял в дверях, все же заговорила:

— Я должна спросить… я каждый день гадала об этом все прошедшие двадцать лет. Вы знаете, чем все это время занимался Даррел? Наверное, с работой у него все в порядке, но есть ли у него жена и дети? Если я правильно поняла, здесь, в Осло, он один? — Последний вопрос она почти прошептала с тенью надежды.

Я как можно спокойнее ответил:

— По его словам, какое-то время он был женат, но детей у него нет, а с женой он вскоре разошелся. В общем, его жизнь очень похожа на вашу, только без детей.

Я надеялся, что мои слова ее утешат, но она разрыдалась.

— Ах, какя рада! А все-таки грустно, что у него нет детей. Видите ли, один ребенок должен был у него родиться в сорок восьмом. Я узнала об этом в тот день, когда он уплыл…

— Вы узнали, что ждете от него ребенка?! — изумленно воскликнул я.

Она проглотила подступивший к горлу ком и, запинаясь, закончила:

— Конечно, родители устроили скандал; единственным выходом был аборт. Дядя направил меня к знакомому врачу, все устроили без шума. Прошло несколько недель, прежде чем я написала обо всем Даррелу, но я не уверена, получил ли он письмо. Я всегда убеждала себя, что получил, но от горя и разочарования не ответил.

Я не знал, что сказать. История приняла совершенно неожиданный оборот. Поэтому молча постоял на месте минуту-другую, а потом мягко положил руку ей на плечо. На поверхность всплывают все более неприятные подробности жизни Харальда Олесена, подумал я. Оказывается, у Даррела Уильямса тоже имелся повод убить Харальда Олесена — месть, особенно если двадцать лет назад он все-таки получил то письмо.

6

Я поспешил уйти от Сесилии Олесен, так как мне не хотелось звонить из ее квартиры. Возвращаясь от нее, я заехал на работу и позвонил оттуда. Патриция ответила сразу же, как мне показалось, с облегчением. Услышав историю Сесилии Олесен, она одобрительно присвистнула.

— На самом деле я догадывалась об аборте, но решила, что не стоит слишком вдаваться в подробности. Однако версия вызывает все больше интереса. Пожалуйста, не забудь расспросить Даррела Уильямса не только о его отношениях с Сесилией Олесен, но и о бумагах, которые они с Харальдом Олесеном сожгли. Я почти уверена, что Даррел Уильямс и есть тот Б., которого Харальд Олесен упоминает в своем дневнике. Все совпадает: время, когда он сюда переехал, личные разногласия, о которых упоминает Олесен, а также буква…

О такой возможности я не думал, но вынужден был признать, что все удивительно хорошо встраивается в картину. И все же мне пришлось спросить, при чем здесь буква.

— Б., по-моему, обозначает БСС.

Я невольно присвистнул. Бюро стратегических служб, или БСС, действовало в Норвегии как во время, так и после войны, а позже влилось в состав ЦРУ. Я даже сам упоминал об этом в разговоре с Даррелом Уильямсом, не подумав о его возможной связи с Б. в дневнике Харальда Олесена.

— Тебе нужно как можно скорее еще раз допросить Даррела Уильямса. Позвони Бьёрну Эрику Свеннсену, пусть выяснит насчет БСС. Но сначала отправь телеграмму в шведскую полицию. Хотя американский след представляет все больший интерес, возможно, верным окажется все же след, который ведет в Швецию… — Патриция помолчала и продолжала слегка севшим голосом: — Итак, мы установили, что Н., о котором говорится в дневнике, — Кристиан Лунд, Е. — Сара Сундквист, а Б. — Даррел Уильямс. Но мы по-прежнему понятия не имеем, кто такой О., самая интересная и страшная фигура, судя по тому, что Харальд Олесен написал в дневнике. Если только он не называл одного и того же человека двумя разными буквами, что маловероятно, тот, кого он больше всех боялся, не один из трех главных подозреваемых. Так что ищи внимательно возможного четвертого, который может оказаться О. — как в самом доме двадцать пять по Кребс-Гате, так и за его пределами.

Я обещал, что так и поступлю. Однако позже, отвечая на вопрос Патриции, я вынужден был извиниться: совсем забыл спросить Сесилию Олесен, были ли у Харальда Олесена знакомые в районе Йовика. После того как мы поговорили, я составил телеграмму в шведскую полицию:

«ВАЖНО СРОЧНО ТЧК В СВЯЗИ С РАССЛЕДОВАНИЕМ УБИЙСТВА ХАРАЛЬДА ОЛЕСЕНА ТЧК ЗАПРАШИВАЮ ИНФОРМАЦИЮ ПО САРЕ СУНДКВИСТ РОЖДЕННОЙ 1943 И УДОЧЕРЕННОЙ В ГЁТЕБОРГЕ ЛЕТОМ 1944 ТЧК ВОЗМОЖНО ПРИБЫЛА В ШВЕЦИЮ С ХАРАЛЬДОМ ОЛЕСЕНОМ ИЛИ ЧЕЛОВЕКОМ ПО ПРОЗВИЩУ ОЛЕНЬЯ НОГА ТЧК ПРОШУ ТЕЛЕГРАФИРОВАТЬ НЕМЕДЛЕННО О ЛЮБЫХ СВЕДЕНИЯХ ПО ПОВОДУ ПРОЗВИЩА ОЛЕНЬЯ НОГА ТЧК КОЛБЬЁРН КРИСТИАНСЕН ГЛАВНОЕ ПОЛИЦЕЙСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ ОСЛО».

Следствие превращалось для меня в своего рода манию. После того, что я узнал от Сесилии Олесен, мне натерпелось поговорить с Даррелом Уильямсом. Но я последовал совету Патриции и сначала позвонил Бьёрну Эрику Свеннсену, чтобы выяснить, что тому известно о связях Харальда Олесена с БСС. Звонок оказался важным. Судя по всему, во время войны Харальд Олесен был связан с несколькими агентами БСС. Наверное, именно через них он после войны передал американцам сведения о норвежских коммунистах, которые позже очутились в архивах ЦРУ. Неплохо было бы выяснить имена агентов, с которыми он был связан. Интерес могли представлять и другие норвежцы, которые, возможно, также участвовали в сборе сведений. Пока удалось выявить только Харальда Олесена, но есть основания полагать, что ему помогали другие. Возможно, некоторые из них сегодня занимают ключевые посты в Норвегии, а может, и в США. По словам Бьёрна Эрика Свеннсена, Харальд Олесен отказался говорить на эту тему, поэтому он будет мне вечно признателен, если я сумею добыть для него любую дополнительную информацию.

Мне не очень хотелось снова беседовать с Сесилией Олесен после того, как она плакала при мне всего пару часов назад, поэтому я позвонил ее брату и спросил, имелись ли у Харальда Олесена знакомые в районе Йовика. К моему удивлению, я попал в яблочко. Иоаким Олесен сразу же ответил, что у дяди было много знакомых в тех краях, но первым приходит в голову богатый фермер, которого он навещал несколько раз в предвоенные годы. Один раз он даже брал племянника с собой. Имени знакомого Иоаким Олесен не помнил, зато быстро восстановил в памяти его фамилию — Стурскуг — и то, что ему принадлежали обширные лесные угодья. Когда я назвал имя Ханс, мой собеседник тут же воскликнул: «Да, конечно!» Я поблагодарил племянника за важные сведения, повесил трубку и побежал к машине.

7

До дома номер 25 на Кребс-Гате я добрался почти в девять вечера, но почти во всех окнах еще горел свет. Темными оставались лишь две квартиры, в которых раньше жили Харальд Олесен и Конрад Енсен. Даррел Уильямс медленно открыл дверь, когда я позвонил, и поприветствовал меня. Пожимая ему руку, я подумал, что он, наверное, догадывается, зачем я пришел.

День выдался долгий и трудный; на меня навалилась усталость. Впрочем, я не сомневался в своих предположениях и приступил прямо к делу:

— Вы, наверное, догадываетесь, почему я приехал. Учтите, я все выяснил сам. Она же до сих пор питает к вам только теплые чувства.

Он едва заметно кивнул и проводил меня в гостиную. Мы сели в кресла. У меня сложилось впечатление, что день выдался трудным и для Даррела Уильямса. Впечатление усилилось, когда я увидел на кофейном столике бутылки и стаканы.

— Мне стало известно, что с сорок пятого по сорок восьмой год у вас с Сесилией Олесен был роман, а ее дядя решительно возражал против ваших отношений. Однако я не знаю, получили ли вы письмо, которое она отправила вам через несколько месяцев после того, как вам пришлось покинуть Норвегию весной сорок восьмого года.

Даррел Уильямс ненадолго задумался, потом плеснул себе в стакан из одной бутылки. Молча поднял бутылку, предлагая и мне, но поставил ее на место, как только я покачал головой.

— К сожалению, получил, но написать ответ мне не удалось, — отрывисто ответил он.

Он осушил стакан и быстро заговорил, тщательно подбирая слова:

— Наверное, вы сами понимаете: после того, что случилось, мои чувства к Харальду Олесену трудно было назвать теплыми. Но с годами страсти поутихли. В то время, в сорок восьмом году, мне иногда хотелось его убить… но прошло двадцать лет! Я боялся встречаться с ним, но все оказалось гораздо легче, чем я думал. А сегодня, наоборот, все прошло тяжелее… когда я увидел ее.

Я без труда ему поверил.

— Вот почему вы пришли так поздно и сели у самой двери.

И вот почему так громко смеялись и так решительно осуждали ее и ее брата — хотели отвести от себя подозрения.

Вместо ответа, Даррел Уильямс лишь пожал плечами. Я решил закрепить успех:

— И еще одно. Кажется неправдоподобным, чтобы вас послали в Осло и поселили в одном доме с Харальдом Олесеном, из-за этого старого личного конфликта.

Он решительно покачал головой:

— Конечно нет. Мое начальство подобные вещи никогда не занимали.

Я быстро продолжал:

— И все же ваш приезд сюда — не совпадение. Вы приехали сюда потому, что у Харальда Олесена сохранились какие-то документы и сведения, которые не должны были перед его смертью либо потом попасть не в те руки.

Даррел Уильямс глубоко вздохнул.

— Ваши вопросы ставят меня в очень трудное положение. Есть вещи, которые я не имею права подтверждать или отрицать без разрешения на высшем уровне.

— Тогда позвольте просто сказать, что дело обстояло именно так и что вы не можете ни подтвердить это, ни опровергнуть.

Его молчание было знаком согласия.

— Я позволю себе продолжить. По моим догадкам, в документах, о которых идет речь, содержались сведения о некоторых норвежцах и американцах, которые сегодня занимают довольно высокие посты и которые, по сведениям Харальда Олесена, активно участвовали в довольно щекотливых кампаниях, направленных против коммунистов, а также лиц, которых связывали с коммунистами. Если бы эти сведения стали достоянием гласности, пострадали бы не только указанные в документах люди, но также и американо-норвежские отношения. Догадываюсь, что и эти выводы вы не имеете права ни подтвердить, ни отрицать.

Даррел Уильямс вздохнул еще тяжелее и снова промолчал.

— Наверное, мне не удастся уговорить вас назвать некоторые имена?

Он улыбнулся, но улыбка вышла кривой.

— Если такие люди и существуют, мне о них ничего не известно.

— Но они имеют отношение к следствию, которое веду я, — если только убийца не вы.

Даррел Уильямс тут же протянул мне руку:

— Вы очень хороший и проницательный детектив. Искренне надеюсь, что вам удастся в ближайшем времени найти недостающие улики, и тогда я смогу покончить с делами и уехать из Норвегии. Положение с самого начала было неловким, но теперь эмоциональная составляющая делает его невыносимым.

Мне захотелось немного утешить его:

— У меня есть основания полагать, что через пару дней все разрешится. А пока… надеюсь, вы понимаете, что не имеете права покидать страну.

Он встал. Я понял, что мой визит окончен. Идя ему навстречу, я обмолвился, что неназванный агент БСС упомянут в дневнике Харальда Олесена. Он поблагодарил меня за важные сведения, но тут же заметил: раз агент упомянут в дневнике, мне не нужно интересоваться его именем, ведь я его уже знаю.

Мне показалось, что мы с ним поняли друг друга и трудимся во имя общего блага, пусть и с разных сторон. Я ушел от Даррела Уильямса с чувством, что сейчас он сказал мне правду и он не убийца. И все же вычеркнуть его из списка подозреваемых пока не мог.

Выпуская меня из квартиры, Даррел Уильямс робко задал последний вопрос:

— Иногда хочется узнать… Вам известно, как жила Сесилия? Есть ли у нее семья, дети? Я заметил, что она сохранила девичью фамилию и пришла с братом.

Я ответил:

— У нее есть дочь, оставшаяся после короткого и несчастливого брака, но теперь она в разводе.

Он поблагодарил меня и попросил передать Сесилии Олесен привет, если я снова увижу ее. Потом быстро вытер глаза. Даррел Уильямс был сильным человеком. Он не снял маски до тех пор, пока не проводил меня. Но когда за мной закрылась дверь, мне показалось, что я услышал приглушенный всхлип. А может, у меня просто разыгралось воображение. Не только для меня день выдался трудным и трагическим.

8

Напоследок я спустился на первый этаж, к Андреасу Гюллестаду. Он встретил меня, как всегда, приветливо и предложил кофе и несколько сортов чая на выбор. Однако его лицо сразу помрачнело, когда я объявил, что вынужден кое-что спросить о его отце.

— Так и думал, что вы все узнаете… Я и сам собирался вам рассказать. — Он заметно разволновался, когда я спросил, точно ли он никогда не видел Харальда Олесена до переезда в этот дом. Потом он немного успокоился и продолжал: — После убийства я вдруг понял, что мой сосед Харальд Олесен, должно быть, тот самый Харальд, о котором мой отец отзывался так уважительно и которого считал своим близким другом. В таком случае я пару раз видел его в детстве, еще до войны, когда он приезжал к отцу. Конечно, я должен был сразу позвонить вам и исправить свои показания, но предпочитаю лишний раз не ворошить прошлое… не бередить старые раны. Мне больно вспоминать об отце. У меня не сохранилось никаких воспоминаний — ни хороших, ни плохих — о приездах Харальда Олесена в потерянный рай моего детства. Более того, я вспомнил, что он приезжал к нам, только после его смерти. Надеюсь, вы не считаете, что я поднялся на третий этаж в своем инвалидном кресле и застрелил его, потому что он несколько раз навещал моего отца, когда я был еще ребенком?

Я заверил его, что, разумеется, ни в чем подобном его не подозреваю. Но меня неприятно поразило, что даже этот дружелюбный и интеллигентный инвалид несколько раз утаивал от меня важные сведения. При первой встрече он произвел на меня впечатление человека мягкого, простодушного и открытого, но оказался немного не таким. Наугад я спросил, не помнит ли он молодых людей — возможно, родственников или знакомых, — которые сотрудничали с Харальдом Олесеном в годы войны. Андреас Гюллестад ненадолго задумался, но потом, словно извиняясь, покачал головой. Его отец был единственным ребенком в семье; у него не было ни младших братьев, ни племянников. Сам же он в войну был совсем мальчишкой и не помнит никаких молодых помощников Харальда Олесена. Прозвище Оленья Нога также не пробудило в нем никаких ассоциаций.

Андреас Гюллестад пространно извинился за то, что больше ничем не может мне помочь. Мы расстались мирно и дружелюбно, как всегда. Однако я понял, что и ему больше не могу доверять… как, впрочем, и остальным жильцам дома номер 25 по Кребс-Гате, за исключением жены сторожа.

В тот вечер я снова лег спать с чувством, что разгадка тайны уже близка. Меня охватывало нетерпение. Убийца по-прежнему оставался неизвестным. Хорошо, что все считают, будто дело завершилось смертью Конрада Енсена. Но напряжение последних дней сказалось на мне. Я очень рассчитывал на восьмой день напасть на след убийцы. Надежда отдохнуть на Пасху растаяла как дым, но при мысли о том, что два дня не будет газет и я встречу меньше коллег на работе, я испытал облегчение.

День восьмой. Исчезновение и новая улика

1

11 апреля, в Страстной четверг, я мирно позавтракал у себя дома. Но в девять, как только пришел на работу, началось светопреставление. В пять минут десятого зазвонил телефон, стоящий на моем письменном столе. Я услышал на другом конце линии громкий и решительный голос судьи Верховного суда Еспера Кристофера Харальдсена. К моему огромному облегчению, он говорил необычно дружелюбно.

— Доброе утро, инспектор! Решил пожелать вам счастливой Пасхи и поздравить с быстрым раскрытием такого сложного преступления!

Я поблагодарил его; сердце мое забилось чаще — я ждал продолжения. Подозревал, что желание поздравить меня — не единственная причина, по которой Еспер Кристофер Харальдсен прервал свои пасхальные каникулы. Так и оказалось.

— Кроме того, я хотел убедиться в том, что дело и правда раскрыто. Имейте в виду, я по-прежнему готов помочь вам советом. Правда, в данном случае вы вряд ли нуждаетесь в посторонней помощи. В конце концов, бывший нацистский преступник и сосед героя Сопротивления покончил с собой, оставив предсмертную записку с признанием!

У меня не только участился пульс; я весь покрылся испариной. Вкратце рассказав ему о развитии событий, я решил немного пойти ему навстречу, не раскрывая в то же время карты.

— Пока у нас в самом деле нет других подозреваемых, но обнаружились некоторые довольно странные обстоятельства, вследствие чего дело пока не закрыто.

Мой собеседник недолго помолчал. Затем последовал неизбежный вопрос — слегка посуровевшим тоном:

— Что ж, должен признать, молодой человек, ваши слова меня слегка тревожат. Что за странные обстоятельства позволяют усомниться в исходе дела? Надеюсь, они никак не связаны с тем досадным совпадением, что в том же доме снимает квартиру сотрудник американского посольства?

Я постарался ответить как можно уклончивее:

— Надеюсь, вы, будучи судьей Верховного суда, понимаете, что на данном этапе я не имею права разглашать подробности расследования. Могу сказать лишь одно: мы самым серьезным образом проверяем версию, по которой убийцей был покойный нацист, покончивший с собой. А другие сведения лишь подчеркивают тот факт, что мы ничего пока не исключаем — по крайней мере, до конца каникул.

Ответом мне снова стало недолгое молчание. Потом судья вдруг снова разозлился и затараторил, как пулемет:

— Что ж, в таком случае от всей души надеюсь, что за время Пасхи больше никого не убьют… иначе после каникул дело могут передать другому следователю!

Он бросил трубку, не дав мне вставить ни слова. Какое-то время я сидел, словно парализованный. Опомнившись, со всех ног побежал в кабинет начальника. К счастью, он оказался на месте и, когда я попросил разрешения поговорить с ним, охотно согласился. Я вздрогнул, когда у него на столе зазвонил телефон, но начальник заметил: пока мы не закончим беседы, он не станет подходить к телефону.

Я подробно информировал его об открывшихся фактах и объяснил, почему решил пока не закрывать дела. Он согласился со мной, похвалил за проницательность и сказал, что до сих пор у него не было оснований усомниться в моей компетентности. Начальник признался: он испытал облегчение, услышав, что американец вряд ли причастен к убийству, но полностью согласен с тем, что ему не следует покидать Норвегию до тех пор, пока преступление не будет раскрыто. Мы также решили пока не предавать огласке тот факт, что дело не закрыто. Лучше, если общество в целом и наши коллеги будут считать убийцей Конрада Енсена.

2

Признаюсь, несмотря на поддержку начальника, я еще долго вспоминал недовольный голос Еспера Кристофера Харальдсена. Около половины двенадцатого решил позвонить Даррелу Уильямсу и выяснить, знаком ли тот с Харальдсеном. Трубку тут же сняла жена сторожа. Я поинтересовался, как у нее дела, и она ответила: лучше не бывает. Деньги переведут на ее счет сразу после Пасхи. А пока она предвкушает, как удивит детей и внуков подарками. Жена сторожа соединила меня с квартирой Даррела Уильямса, но он не подошел к телефону. Мне стало немного не по себе. Я перезвонил жене сторожа и попросил ее сходить к Даррелу Уильям-су и позвонить в его дверь. Она так и сделала и, вернувшись, сообщила, что ей никто не ответил. Что очень странно, продолжала она с заметной тревогой. Она не видела, чтобы американец выходил на улицу; если его нет дома, он, наверное, ушел очень рано или за те несколько минут, когда ее не было на посту.

Я обещал перезвонить через полчаса, а пока попросил ее выйти и посмотреть, горит ли свет в квартире Даррела Уильямса. Следующие полчаса я был сам не свой от беспокойства. Да и фру Хансен, когда я ей перезвонил, уже не радовалась. Она сообщила, что свет в квартире Даррела Уильямса горит, но дверь он по-прежнему не открывает.

Моя собеседница немного помолчала. Мы оба слишком хорошо помнили, что увидели в квартире Конрада Енсена два дня назад. Свет стал решающим фактором. Я попросил ее ждать меня с ключами, а сам быстро спустился к машине.

Четверть часа спустя я снова стоял за запертой дверью в обществе перепуганной жены сторожа. Снова я захватил с собой табельное оружие. И снова изнутри не доносилось ни звука, хотя я несколько раз звонил и стучал в дверь. В двадцать пять минут первого я попросил жену сторожа отпереть дверь и с трепетом переступил порог, держа пистолет наготове.

Свет горел во всех комнатах. На первый взгляд, все осталось таким же, каким было во время моего визита. Мебель стояла на тех же местах, книги и бумаги остались нетронутыми; на кухне у раковины я увидел гору немытой посуды, оставшейся со вчерашнего дня. Однако на вешалке у двери не было меховой шубы Уильямса. А самое главное, нигде — ни в ванной, ни в спальне, ни на кухне — не оказалось самого Даррела Уильямса. Гостиную я оставил напоследок и почти ожидал увидеть там мертвого Даррела Уильямса в кресле — как два дня назад этажом ниже увидел Конрада Енсена. Но, к счастью, и трупа я не нашел. Зато увидел прислоненную к бутылке записку, в которой Уильямс попытался объясниться:

«Уважаемый инспектор Кристиансен!

Искренне прошу прощения за то, что долг обязывает меня повиноваться приказу и немедленно покинуть Норвегию, не предупредив Вас заранее. Пожалуйста, еще раз примите мои уверения в том, что мне не известны обстоятельства, окружающие смерть Харальда Олесена. Уезжаю из Норвегии, будучи уверенным в том, что в течение следующих нескольких дней Вы найдете его убийцу без моего содействия.

С глубочайшим уважением,

Даррел Уильямс».

Я несколько раз перечел письмо. Вначале не поверил своим глазам, потом во мне вскипел гнев. Выйдя, я успокоил жену сторожа, сообщив, что больше никто не умер, а Даррелу Уильямсу просто пришлось срочно уехать. Потом я сел в машину и, превышая предельную скорость, помчался к американскому посольству.

3

За время поездки мой гнев на Даррела Уильямса не выветрился; я окинул фасад здания мрачным взглядом и сухо заявил дежурному, что я — инспектор уголовного розыска Кристиансен, расследую убийство Харальда Олесена и буду ждать до тех пор, пока советник посольства Джордж Адамс не соизволит меня принять. Я действовал наугад. За напускной храбростью скрывал бешено бьющееся сердце. Следующие минуты показались мне бесконечными. Кто-то спустился и сказал, что «мистер Адамс» в своем кабинете и будет рад принять меня немедленно.

Стол был таким же большим, рукопожатие — таким же крепким, лицо — таким же бесстрастным, а голос — таким же гнусавым, как и в мой прошлый визит.

— Какая радость снова видеть вас, инспектор! Поздравляю с успехом — я читал вчерашние газеты… Итак, чем мы можем вам помочь?

Я внимательно посмотрел на него, не заметив ни одной трещинки в его дипломатической броне.

— Для начала тем, что объясните, почему Даррел Уильямс внезапно исчез. Кроме того, меня интересует, куда и зачем он уехал.

Джордж Адамс потер руки.

— Наверное, «исчез» — не то слово. Я могу подтвердить, что Даррел Уильямс покинул страну, и нам, конечно, известно, где он находится. Никакой трагедии в произошедшем нет. После того как Маврикий стал независимым государством, США учредили там посольство, и мистера Уильямса попросили занять пост посла.

Я не был обескуражен: американцы действовали так дерзко, как я себе и представлял.

— В таком случае почему посольство не сочло нужным проинформировать об этом меня или полицию?

Джордж Адамс еще энергичнее потер руки и с еще более самодовольным видом ответил:

— Я понимаю, что мы должны были вас предупредить, примите мои извинения, но мы не видели оснований отвлекать от дел такую важную персону, как вы. Тем более у нас имелись все основания полагать, что дело об убийстве раскрыто наилучшим образом, и выяснилось, что мистер Уильямс не имел к произошедшему никакого отношения. Более того, вы вряд ли одобрили бы наши действия, если бы мы решили потревожить вас в полночь Страстного четверга.

Я быстро понял, что показывать гнев или раздражение бессмысленно, и решил сам поиграть в дипломата. На сей раз у меня в рукаве оказался припасен лучший козырь, чем раньше.

— Боюсь, произошло прискорбное недоразумение. Вчера вечером я сообщил Даррелу Уильямсу о новом неожиданном обороте, который приняло дело, в связи с чем всем жильцам дома двадцать пять по Кребс-Гате, которые присутствовали там в ночь убийства, было предписано до конца пасхальных каникул не покидать Осло.

Джордж Адамс выразительно пожал плечами и жизнерадостно улыбнулся:

— Мне очень жаль… Как вы и говорите, произошло прискорбное недоразумение. Позвольте добавить: существует простое объяснение тому факту, почему мистер Уильямс не рассказал вам вовремя о своем назначении. Его срочно вызвали на Маврикий по телефону в два часа ночи, и он улетел из Норвегии рейсом в шесть утра. Очевидно, возможность стать послом стала настолько неожиданной и привлекательной, что он тут же забыл обо всем остальном.

Я еще демонстративнее пожал плечами и улыбнулся еще жизнерадостнее:

— Такое случается, и, видимо, никто не виноват, но недоразумение в самом деле весьма прискорбно, ведь оно может вызвать всплеск нежелательных антиамериканских настроений в прессе и политических кругах… Именно этого я пытался избежать, информируя вчера мистера Уильямса.

Впервые я нащупал слабое место в обороне Джорджа Адамса. Он по-прежнему приветливо улыбался, но его жесты стали более скованными.

— Посольство, естественно, сделает все возможное, дабы избежать подобных последствий. Вы можете объяснить, в чем затруднение?

— С удовольствием. У меня нет оснований полагать, что Даррел Уильямс в каком-либо смысле причастен к убийству, но после каникул пресса, возможно, снова проявит интерес к делу, и меня обяжут ответить на важные вопросы, касающиеся всех очевидцев. Отсутствие мистера Уильямса, естественно, породит ненужные подозрения и домыслы. Пресса задастся вопросом, предупреждал ли я Уильямса о том, что ему нельзя покидать страну, и я, как страж порядка, вынужден буду ответить правду. Что, как вы, несомненно, понимаете, приведет к новым нежелательным слухам и домыслам.

Джордж Адамс резко кивнул, показывая, что понял масштаб проблемы, а затем склонился над столом. Было ясно, что он ломает голову, пытаясь придумать выход из положения. У меня в рукаве по-прежнему был спрятан пиковый туз, и я не видел оснований хранить его и дальше, учитывая то, как развивались события.

— Произошедшее недоразумение тем более прискорбно, что я в ходе следствия получил сведения, указывающие на возможные в прошлом контакты Харальда Олесена с американскими разведывательными службами, что, в свою очередь, затрагивает интересы определенных ведущих политиков как в Норвегии, так и в США. Полученные нами сведения касаются подробностей их сотрудничества, а также непосредственных участников… Насколько мне известно, это не имеет отношения к убийству, и я надеялся, что можно будет не упоминать о контактах в моих отчетах. Но, если пресса решит копнуть поглубже, мне уже не удастся все скрыть, учитывая скорые выборы в США и уже существующие антиамериканские настроения в Норвегии…

Очевидно, я сорвал джекпот. Голова Джорджа Адамса безвольно повисла; в его глазах мелькнул страх. Невозможно было не отдать ему должное: он продолжал по-прежнему выражаться гладко, хотя напряженность в его голосе стала вполне заметна.

— Примите от имени посольства благодарность за то, что незамедлительно проинформировали нас. Мы, разумеется, сделаем все от нас зависящее, чтобы щекотливая личная информация не попала не в те руки и не породила негативную реакцию. Пожалуйста, посоветуйте, что нам предпринять, дабы избежать подобной ситуации?

Я чувствовал себя на коне.

— Что ж, во-первых, будем надеяться, что мистер Уильямс еще не сел в самолет, летящий на Маврикий, и вам удастся как можно скорее раздобыть ему обратный билет в Осло. Если завтра, скажем к четырем часам пополудни, он вернется в свою квартиру в Осло, ситуацию удастся замять. В противном случае события могут принять непредсказуемый оборот: например, нам придется объявить его в международный розыск, задействовать Интерпол. Вполне разумно предположить, что враги США здесь, в Норвегии, и в других местах обратят внимание на розыск американского дипломата. В таком случае ситуация стремительно выйдет из-под контроля и в политических кругах, и в прессе. При худшем раскладе список контактов Харальда Олесена в Норвегии и Америке и информация о том, что они сделали, может просочиться наружу.

Джордж Адамс тут же три раза кивнул — его голова все более уныло повисала с каждым кивком. После третьего кивка его подбородок чуть не ударился о столешницу.

— Тогда я больше не буду отнимать ваше драгоценное время, а подумаю, как нам скорее вернуть Даррела Уильямса в Осло, дабы избежать дальнейших осложнений. Позвольте еще раз от имени американского посольства поблагодарить вас за жест доброй воли. Я буду держать вас в курсе дела.

Теперь рука советника посольства была определенно влажной от пота. Мне удалось сохранять невозмутимость, пока я не вышел на улицу и не сел в машину — но не дольше. Я безудержно расхохотался.

Еще больше я развеселился во второй половине дня. Секретарша принесла мне срочную телеграмму из американского посольства. Она была краткой:

«ДАРРЕЛ УИЛЬЯМС ПРИЗЕМЛИТСЯ В ФОРНЕБЮ ЗАВТРА 14.30 ЕГО НЕМЕДЛЕННО ДОСТАВЯТ В КВАРТИРУ ТЧК СПАСИБО ЗА СОТРУДНИЧЕСТВО ЕЩЕ РАЗ ПРИМИТЕ ИЗВИНЕНИЯ ЗА НЕДОРАЗУМЕНИЕ ТЧК ДЖОРДЖ АДАМС».

Досада из-за отъезда Уильямса улетучилась. Меня переполняли детский восторг и гордость: я заставил всемогущего советника посольства пойти на попятный! И тут секретарша передала мне еще одну срочную телеграмму. Я осторожно осведомился, откуда она. Она ответила, что от наших шведских коллег. Я тут же вскрыл конверт. Вторая телеграмма оказалась длиннее первой и даже более яркой:

«САРА СУНДКВИСТ В ФЕВРАЛЕ 1944 ПОПАЛА В НЕБОЛЬШОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ УЧАСТОК В СЭЛЕНЕ ТЧК НАЧАЛЬНИК УЧАСТКА ХАНС АНДЕРССОН ЕЩЕ НА СЛУЖБЕ И ПОМНИТ МНОГО ПОДРОБНОСТЕЙ ТЧК ВИДЕЛ ХАРАЛЬДА ОЛЕСЕНА И ОЛЕНЬЮ НОГУ НО НЕ ЗНАЕТ ЕГО ИМЕНИ ТЧК АНДЕРССОН ПРОСИТ ВАС ПРИЕХАТЬ В СЭЛЕН ЛИЧНО КАК МОЖНО СКОРЕЕ ТЧК ПОЛИЦИЯ ШВЕЦИИ СТОКГОЛЬМ».

Я посмотрел на часы. Поскольку поездка в Сэлен занимала четыре-пять часов, сегодня я уже не успел бы обернуться туда и обратно. Поэтому я поспешно написал ответную телеграмму, в которой обещал приехать завтра около полудня.

Потом позвонил Патриции, желая выяснить, нет ли у нее хорошего совета мне на дорогу.

4

Наша очередная встреча в «Белом доме» продолжалась не дольше часа, хотя за это время мы успели съесть превосходный обед из трех блюд: луковый суп, лосось и рисовый крем. У меня даже создалось впечатление, будто мы празднуем неминуемое окончание следствия. Впрочем, обстановка была совсем не радостной. Патриция, как я и надеялся, посмеялась над рассказом о моей второй, куда более продуктивной, беседе с советником посольства, но вскоре снова посерьезнела.

— Что ж, будем надеяться, интуиция тебя не подвела и Даррел Уильямс не убийца. Иначе в самом деле трудно будет избежать публичного скандала.

Картофелина застряла у меня в горле.

— По-моему, можно почти с полной уверенностью утверждать, что он не убийца. Я засомневался после того, как он с помощью посольства покинул Норвегию. Но, будь он убийцей, вряд ли его бы почти сразу же согласились вернуть…

Патриция с задумчивым видом жевала кусок лосося.

— И все-таки положение рискованное. Если Даррел Уильямс все же совершил оба убийства и тем не менее согласился вернуться, он по-настоящему хладнокровный игрок. А на то, что он играет умело, указывает многое. Зато посольство теперь доверяет тебе, а ты доверяешь посольству. Благодаря твоим сегодняшним успехам более или менее опровергнута одна из версий, в соответствии с которой Даррел Уильямс убил Харальда Олесена из-за ценных сведений и старых счетов, которые он хотел сохранить в тайне. И в дневнике имеется запись, которая подтверждает наши выводы. Харальд Олесен ведь упомянул о том, что они с Б. обо всем договорились и сожгли бумаги. Видимо, ранее в посольстве неверно оценивали ситуацию. Там решили: если Даррел Уильямс уберется с места преступления, негативная реакция будет не столь велика. А может, они знали о том, что у них с Харальдом Олесеном личные счеты, и боялись, что Уильямс в самом деле его убил. Мы ведь пока ничего не исключаем?

После ее слов я потерял аппетит и отодвинул тарелку с остатком восхитительного лосося в сторону. К сожалению, мы действительно пока не могли исключить ничего, однако мне бы не хотелось, чтобы убийцей оказался Уильямс, особенно после сегодняшнего посещения американского посольства. Я утешился мыслью: если убийца все-таки Уильямс, посольство окажется в более невыгодном положении, чем я. Практически все, что я говорил или делал в ходе следствия, можно было оправдать интересами общества в целом и моего начальства в частности. Однако должен признаться: мне стало не по себе при мысли, что меня могут обвинить в конфликте с влиятельными союзниками Норвегии, пусть и в интересах дела. Я поспешно ответил Патриции: это кажется маловероятным.

— Есть еще несколько версий, позволяющих предположить, что убийца — другой человек, — с мрачной миной сказала она. — Сейчас они кажутся мне более правдоподобными. Но и Уильямса пока рано сбрасывать со счетов. Будем надеяться, завтра вечером сможем обо всем судить более уверенно — если, конечно, тебе удастся понять, кто скрывается под прозвищем Оленья Нога. — Патриция отодвинула тарелку и наклонилась над столом. — Самое главное, тебе нужно прояснить в Швеции два вопроса, и оба могут играть решающую роль. Во-первых, запиши любые подробности, связанные с Сарой Сундквист и с тем, что могло случиться с ее родителями. И второе. Нас интересует все об Оленьей Ноге. Мы должны установить его личность. Теперь, когда у нас наконец появилось подтверждение его существования, и мы нашли человека, знавшего его, любопытно посмотреть, куда это нас приведет.

Мы выпили за успех и доели рисовый крем в уютном молчании. Перед тем как я ушел, Патриция попросила звонить ей из Сэлена, если мне вдруг понадобится ее помощь, и заехать к ней, как только вернусь в Осло. Я обещал все с легким сердцем. Неприятно признаваться, но я приходил в ужас, представляя, где бы сейчас был, если бы не Патриция. Я по-прежнему не понимал, как схватить убийцу. Беспокоило меня и другое. Что, если Патриция захочет выдвинуться на первый план? Ведь ее роль в расследовании убийства, несомненно, велика. Правда, до тех пор она никак не выражала стремления к публичному признанию.

Пока главным для нее было желание найти убийцу. Я вспомнил, как сам волновался в юности, во время первой охоты на зайца, и испытал еще более захватывающее желание надеть наручники на убийцу, лишившего жизни Харальда Олесена и Конрада Енсена и ухитрившегося остаться незамеченным. Больше я уже не сомневался в том, что Конрада Енсена тоже убили. Более того, мне делалось стыдно, когда я вспоминал, как долго не соглашался с выводами Патриции.

Перед уходом я сказал ей, что перед тем, как ехать в Сэлен, еще раз осмотрю место преступления и поговорю с жильцами. Она одобрительно взглянула на меня. Вполне разумный шаг — попросить жильцов оставаться в пределах досягаемости начиная со второй половины дня пятницы и до конца выходных. Однако она настоятельно советовала мне никому не говорить, куда я еду. Любые упоминания о Швеции или Сэлене могут встревожить одного или нескольких жильцов. Мы расстались в прекрасном настроении, полные оптимизма и надежд на завтрашний день.

5

Вечерний обход жильцов дома номер 25 по Кребс-Гате обошелся без драм. Казалось, весь дом охватило затишье перед бурей, и теперь, когда жизнь теплилась лишь в четырех из семи квартир, ему не суждено было продлиться. Небо было низким; шел проливной дождь.

Жена сторожа сразу открыла мне дверь своей квартирки в подвале; она обрадовалась, узнав о том, что Даррел Уильямс возвращается, и обещала известить меня, когда он приедет. Кроме того, она положительно ответила на все мои вопросы. Пока в здании было тихо.

Андреас Гюллестад открыл дверь почти сразу после того, как я позвонил, с обычной улыбкой. Как всегда, он предложил мне кофе с пирогом. Признался, что немного встревожился, когда чуть раньше заметил мою машину, а вчера вечером у Даррела Уильямса допоздна горел свет. Он поблагодарил меня, когда я сказал, что Уильямс вернется завтра и будет ждать последних допросов, они пройдут в выходные.

— По выходным я и так редко куда-то выбираюсь, — заметил он с обычной жизнерадостной улыбкой. Его слова звучали очень знакомо, но прошло несколько минут, прежде чем я вспомнил: несколько дней назад почти то же самое сказала Патриция.

Лунды открыли мне вместе и почти хором объявили, что им к своим показаниям добавить нечего. Оба испытали явное облегчение, когда я сообщил, что, судя по всему, следствие скоро завершится. Они обещали никуда не уезжать на выходные. Правда, сказали, что больше не рискуют оставлять сынишку в доме и потому отправили его на Пасху к бабушке и дедушке в Берум. Кристиан Лунд пребывал в сравнительно хорошем настроении. Он сообщил, что нашел адвоката, который считал его права почти доказанными. Его жена заметила: самое главное — что они по-прежнему вместе, они и их сынишка. Затем Кристиан Лунд нарочито громко и отчетливо проговорил: он глубоко сожалеет о том, что изменял жене. Уверял, что больше никогда не увидит Сару Сундквист. Жена нежно положила руку ему на талию и поцеловала в щеку. Казалось, они счастливы, и все же поверить им до конца я не мог. Слишком часто они лгали и изворачивались.

Визит к Саре Сундквист я приберег напоследок. Она снова приоткрыла дверь, не снимая цепочки. Но, услышав мой голос, тут же впустила меня и тепло обняла. Я почувствовал идущее от нее напряжение. Руки у нее дрожали, сердце под тонким платьем билось учащенно. Она обещала оставаться дома все выходные; больше ей нечего было мне сказать. И ей мне тоже хотелось верить, но я больше не смел ничего принимать на веру даже в ее случае. Правда, мой визит окончился совершенно неожиданно: внезапно она схватила меня за руку и показала на окно:

— Видите того типа в темном плаще на тротуаре?

Я проследил за ее рукой; в самом деле, под козырьком дома напротив маячила фигура в дождевике с капюшоном. Хотя освещение было слабым, плащ, вне всякого сомнения, был синим. Под плащом могли оказаться как мужчина, так и высокая женщина, но из-за темноты трудно было судить.

Сара Сундквист либо в самом деле боялась, либо была превосходной актрисой, но она испытала заметное облегчение, когда я подтвердил, что тоже вижу таинственную фигуру в дождевике.

— Слава богу, это не только мое воображение! Может быть, просто так совпало, но в самом деле странно, что… эта личность стоит здесь сегодня уже несколько часов. Скажите, я ведь правильно сделала, указав вам на нее?

Я неопределенно хмыкнул. Того человека, безусловно, стоило проверить. Возможно, это просто жилец соседнего дома, который ждет знакомых или почтальона. И все же странно, что личность простояла там несколько часов — а главное, что на нем или на ней синий дождевик.

Фигура в дождевике еще стояла на посту, когда я в последний раз взглянул из окна в квартире Сары. Но когда я, поспешно распрощавшись, выбежал на улицу, увидел, что под козырьком никого нет. Я быстро огляделся и заметил синий дождевик, который быстро удалялся в сторону ближайшей автобусной остановки. Я еще подумал: это либо женщина, либо очень легконогий мужчина. Подхлестываемый мыслью о том, что, возможно, вижу перед собой Оленью Ногу, я бросился в погоню. Человек в плаще заметил это и ускорил шаг, перейдя на бег. И тут к остановке подъехал автобус. Фигура в дождевике спешила на автобус, а мне не терпелось догнать ее. Приблизившись, я уже не сомневался, что передо мной женщина. Через пару минут погоня закончилась замешательством, когда она врезалась в автобус, а я — в нее.

Автобус отъехал от остановки, а мы остались стоять. Та, за кем я гнался, откинула капюшон и рассыпалась в извинениях. Я узнал длинные светлые волосы Сесилии Олесен.

Она попросила прощения за то, что убегала, а потом за то, что стояла у дома номер 25 по Кребс-Гате, но заверила меня, что не замышляла никакого преступления. Оглашение завещания, а потом наш вчерашний разговор всколыхнули в ней прежние чувства и воспоминания. Дома она не находила покоя, поэтому попросила подругу посидеть вечером с дочкой. А сама приехала сюда, надеясь хоть краем глаза увидеть Даррела Уильямса. Она все больше и больше нервничала, потому что шло время, а его окна оставались темными. Потом испугалась, когда я погнался за ней. По ее словам, в темноте она не сразу меня узнала. Она заверила, что в дом не входила ни сегодня, ни когда-либо раньше, ни в синем дождевике, ни без него. Про дождевик она сказала, что он у нее уже много лет.

Я велел ей не приходить сюда завтра и обещал, что позже попрошу Даррела Уильямса связаться с ней, если он окажется невиновным. Сесилия Олесен порывисто обняла меня и, с благодарностью помахав рукой, села в следующий автобус, который подошел через несколько минут. Когда я сел в машину и поехал домой, с моих волос капала вода. На девятый день следствия у меня была припасена долгая поездка и очень интересный разговор. Предвкушая поездку в Швецию, я представлял себе лица всех жильцов дома, как карточную колоду. Кроме того, в колоде имелся джокер — Оленья Нога.

День девятый. По следу легконогого призрака времен войны

1

В Страстную пятницу, 12 апреля 1968 года, мой рабочий день начался раньше обычного. Без десяти восемь я заехал на работу, где, к моему облегчению, не произошло ничего примечательного. Ровно в восемь я сел в машину и отправился в Швецию. По пути проехал мимо дома номер 25 по Кребс-Гате, где все по-прежнему казалось спокойным. Но Осло я покидал с чувством, что скоро все изменится.

Моя поездка проходила в быстром темпе. Машин было немного, и дороги хорошо очистили от снега. Снег я увидел только в горах, хотя он и таял. До Трюсиля я мог любоваться красивыми норвежскими зимними пейзажами. Пограничный контроль оказался символическим. Заметив полицейскую машину, таможенник отдал мне честь и махнул рукой, пропуская в Швецию без всяких формальностей. Ни на норвежской, ни на шведской стороне я не заметил пограничников. Невольно подумал о том, что во время войны контроль для беглецов из оккупированной Норвегии был гораздо строже. Странное чувство — искать давно исчезнувшие следы на снегу, гоняясь за таинственным проводником и двумя беженцами, которые бесследно пропали двадцать четыре года назад.

Очутившись на шведской стороне, я проехал много миль, не встретив ни единой души. Неожиданно за поворотом показался полицейский участок. Я добрался до места в начале второго, свернув с дороги у знака «Полиция» и увидев около участка две шведские патрульные машины.Сам участок больше напоминал простой двухэтажный семейный дом и стоял у подножия холма, в начале узкой долины.

Начальник участка Ханс Андерссон уже ждал меня в своем кабинете с кофе и пирогами. Выглядел он примерно так, как я его себе и представлял: седеющий мужчина за шестьдесят, на полголовы ниже меня, но гораздо тяжелее. У него сохранилась отличная выправка, глаза были ясные, рукопожатие крепкое, улыбка — приветливая. Но голос оказался мягче, чем я ожидал, а первая фраза стала совсем неожиданной:

— Добро пожаловать! Всегда приятно видеть соотечественника!

Заметив мое удивление, он рассмеялся и поспешил объяснить:

— Когда-то я проходил здесь подготовку под именем Ханса Андерсена из Норвегии. И вот на Пасху познакомился с красивой местной девушкой, и жизнь сложилась по-другому… Я окончил полицейский колледж в Гётеборге и с тех пор служу здесь. — Он быстро нагнулся ко мне и понизил голос: — Мне не всегда было просто. Распад союза произошел всего за пару десятилетий до того, представители старших поколений еще испытывали массу предубеждений против норвежцев. Мой тесть сразу объявил: он еще смирится с зятем-норвежцем, но не потерпит, чтобы его внуки носили норвежскую фамилию. Так Ханс Андерсен стал Хансом Андерссоном. — Он помолчал и задумчиво откусил кусок булки. — Постепенно жизнь налаживалась, но началась война, и все снова осложнилось. В первые два года многие сочувствовали немцам и верили, что те победят. Знаете, наверное, что норвежский министр иностранных дел Кут приезжал в Сэлен в сороковом году? Ему дали понять, что он здесь нежелательная персона и король рискует своей свободой, если он приедет в Швецию. — Он снова задумался, и я подал знак, чтобы мой собеседник продолжал. Я понял, что разговор будет долгим и интересным. — К счастью, в сорок втором — сорок третьем годах настроение в обществе резко изменилось. Распространялись вести о казнях и арестах в Норвегии; мы осознали, что немцы вынуждены защищаться. Из Стокгольма поступил приказ: принимать беженцев из Норвегии и заботиться о них. Мы разработали четкий порядок действий. Сначала беженцев регистрировали надлежащим образом — здесь, на первом этаже. Затем их переводили в гостиную моей квартиры наверху, где кормили и поили горячим кофе. Не раз мы оставляли их ночевать в одной из гостевых комнат. Вы, наверное, представляете, сколько мы пережили. Зато мне довелось видеть здесь, у этого здания, одного из счастливейших людей на свете.

— Помните, когда вы впервые встретили Харальда Олесена?

Ханс Андерссон радостно улыбнулся:

— Тот день я помню очень хорошо, потому что был канун Рождества сорок второго года. Они шли всю ночь и спустились в долину вскоре после завтрака — мы как раз начали украшать рождественскую елку. Его настоящее имя я узнал гораздо позже. Во время войны здесь, на шведской стороне, его прозвали Соколиным Глазом. Это прозвище из книги про индейцев; оно очень шло ему. В профиль Харальд Олесен напоминал сокола, и зрение у него было лучше, чем у многих. Тогда ему было под пятьдесят, но выглядел он гораздо моложе. Позже я часто думал об этом — их прозвища были, наверное, довольно рискованными, и потому мы редко так их называли. Прозвище Соколиный Глаз отлично подходило Харальду Олесену, а Оленья Нога — к его напарнику. Однажды я заикнулся об этом в разговоре с Харальдом Олесеном, но он только рассмеялся и ответил: никто ни в чем не заподозрит Оленью Ногу, а на самом деле ему куда больше подходит прозвище Кошачья Лапа. Так оно и было. Оленья Нога во многих отношениях был примечательным молодым человеком. Походку действительно имел летящую. Мы даже шутили, бывало, что он не оставляет за собой следов даже на свежевыпавшем снегу. Никогда — ни раньше, ни потом — я не встречал человека, который бы так грациозно ходил — он, казалось, как будто все время пританцовывал, словно боксер-легковес, выбирающий, когда нанести удар. Понимаете, о чем я? Еще он напоминал сжатую пружину, готовую в любой миг распрямиться.

Я кивнул, так как видел несколько боксерских поединков и представлял, что он имеет в виду. Кроме того, понятно было, что Ханс Андерссон наслаждается рассказом и спешить не намерен.

— Очень интересно. Когда вы впервые увидели Харальда Олесена, Оленья Нога был с ним?

Мой собеседник энергично закивал:

— Да, они тогда пришли вдвоем, как и во все последующие разы. Любопытная история! Харальд Олесен всегда производил впечатление человека очень умного и способного. Я совсем не удивился, услышав после войны, что он стал министром. Но когда он работал в Сопротивлении, все знали об одном его недостатке, которого он, видимо, стеснялся. Он сам рассказал мне в свой третий или четвертый приход, хотя я, конечно, ничего не замечал. Харальд Олесен почти не умел ориентироваться в пространстве. Если бы он вел беженцев через горы один, они, наверное, так никуда бы и не дошли. Оленью Ногу он называл своими картой и компасом. Насколько я понял, Оленья Нога отлично знал горы еще с довоенного периода; кроме того, он обладал природным чутьем.

Ханс Андерссон помолчал, вежливо ожидая, пока я закончу записывать его слова. Я нетерпеливо махнул рукой, чтобы он продолжал.

— Многим беженцам повезло благодаря тому, что умение ориентироваться не изменяло Оленьей Ноге; помню, как они плакали от счастья, добравшись к нам. Мы каждый день поднимали возле участка флаг; он служил сигналом для беженцев, переходивших границу. Много раз мы видели слезы радости на глазах тех, кто спускался в нашу долину. Они издали видели флаг и понимали, что благополучно добрались до нейтральной страны. Самых первых беженцев я особенно хорошо запомнил из-за одного парня, совсем молодого: в сорок втором году ему исполнилось всего шестнадцать. Он сам говорил мне об этом, когда десять лет спустя приезжал сюда с женой и ребенком, чтобы поблагодарить нас, и привез нам подарки.

Трогательная история, но ее я уже слышал. Очевидно, речь шла о том же самом беженце, которого прятали сторож Хансен и его жена в подвале того самого дома, где позже убили Харальда Олесена. Похоже, мы приближались к сути; скоро покажется и Оленья Нога!

— Все, что вы говорите, очень интересно, но мне хотелось бы подробнее узнать о парне по прозвищу Оленья Нога. Насколько я понял, его настоящего имени вы не знаете. Но что еще можете рассказать о нем? Возраст, откуда он родом и тому подобное. Кстати, он, случайно, не был иностранцем? Не говорил с американским акцентом?

Ханс Андерссон сокрушенно развел руками:

— Оленья Нога говорил по-норвежски без всякого акцента. Насколько я помню, никаких ярко выраженных признаков диалекта у него тоже не было. Он мог быть уроженцем любых краев на востоке Норвегии. Скрытный был парень и ничего о себе не рассказывал. Зато у меня сохранилась его фотография времен войны!

Ошеломленный, я следил за ним. Ханс Андерссон не спеша выдвинул ящик стола и достал оттуда старый черно-белый снимок.

— Не помню, кто и когда ее сделал, но, должно быть, кто-то фотографировал. Мне дал ее тот самый молодой беженец, когда приезжал к нам много лет спустя, а после вашей телеграммы я снова ее откопал. Так что, скорее всего, ее сделали двадцать третьего декабря сорок второго года. Молодой беженец, о котором я говорил, стоит справа, а Оленья Нога — слева. — Он подтолкнул ко мне фотографию, содержавшую тайну, изображением вниз. — Вы, наверное, поймете, что имел в виду Харальд Олесен, когда говорил, что никто ни в чем не заподозрит Оленью Ногу — и почему я назвал его примечательным молодым человеком, — заметил он с лукавой улыбкой.

Я схватил фотографию и сразу понял, что он имел в виду.

Версию о том, что Оленьей Ногой мог оказаться Даррел Уильямс, можно было сразу перечеркнуть.

Справа на пожелтевшем снимке, сделанном 23 декабря 1942 года, стоял тот самый беженец — необычайно счастливый, улыбающийся темноволосый юноша лет шестнадцати. Совсем мальчик, он все же был на голову выше того, кто стоял с ним рядом.

В глаза мне бросился серебряный медальон, висевший на шее стоявшего слева мальчика. И его необычайно серьезное лицо. Оленья Нога не улыбался; он сосредоточенно смотрел в объектив из-под темной челки. В декабре 1942 года Оленья Нога был темноволосым и худым мальчиком без намека на бороду и усы. Я бы дал ему лет тринадцать, самое большее — пятнадцать.

Ханс Андерссон улыбнулся, заметив мое удивление, и заговорил, не дав мне вставить слово:

— Не знаю, как на самом деле звали Оленью Ногу, откуда он родом и сколько ему лет. Когда я в первый раз спросил его о возрасте, он только рассмеялся и отшутился: мол, ему десять, просто он крупный. И позже мне так и не удалось добиться от него ответа. За тот год, что я его знал, он немного вырос, но, когда мы виделись в последний раз, зимой сорок четвертого, ему вряд ли было больше шестнадцати. — Он подошел ко мне и склонился над снимком. — Без этого медальона я его никогда не видел. Он всегда носил его на шее, как талисман. Видите, какое у него тут серьезное и взрослое лицо? Таким мы его чаще всего и видели. Наверное, ему пришлось быстро повзрослеть из-за войны. Правда, иногда он забывался и ненадолго превращался в того, кем и был на самом деле, — в мальчишку. Но общаться с ним было нелегко.

Я без труда ему поверил. С Оленьей Ногой нелегко было общаться — и еще труднее было его арестовать. Черты его лица на фотографии были смутными и не напоминали никого, с кем я познакомился в ходе следствия. Это было очень досадно, потому что мне все больше казалось, что серьезный мальчишка с фотографии сорок второго года держит ключ к разгадке убийства Харальда Олесена в шестьдесят восьмом году. Опомнившись, я задал важный вопрос:

— Какими, на ваш взгляд, были отношения Харальда Олесена и Оленьей Ноги?

Ханс Андерссон помолчал, как бы припоминая:

— То же самое часто приходило в голову и мне. В сорок втором и сорок третьем мне казалось, что у них добрые отношения, почти как у отца и сына. Более того, несколько раз я слышал, как Оленья Нога называет Харальда Олесена «отцом», а Харальд Олесен в ответ улыбается. Но сыном Харальда Олесена Оленья Нога точно не был. Однажды Харальд Олесен сказал мне, что у него, к сожалению, нет детей, и это подтвердилось в газетах после его смерти. Я подумал, что, может быть, тогда, во время войны, Оленья Нога был для него кем-то вроде сына, которого он всегда хотел иметь. Почему-то Оленья Нога казался мне сиротой. К тому же он никогда не рассказывал о своей семье… Конечно, он мог молчать и из осторожности.

Выходило, что уже в войну Оленья Нога отлично умел заметать за собой следы… Мысли мои вернулись к убийству, совершенному в 1968 году.

— Значит, в последний раз вы видели Оленью Ногу зимой сорок четвертого. Тогда же к вам попала Сара Сундквист?

Ханс Андерссон неожиданно помрачнел.

— Да, но, чтобы выслушать этот рассказ, вам придется выйти вместе со мной на улицу.

Не дожидаясь моего ответа, он встал, взял со стола бинокль и зашагал по коридору к главному выходу. Я подхватил записную книжку и пошел за ним.

2

Мы с Хансом Андерссоном стояли возле участка и смотрели вверх, на горные склоны, еще покрытые снегом.

— В погожие дни, такие, как сегодня, наша долина очень красивая, но, когда начинаются зимние метели, в горах сущий ад, — начал он и умолк.

Я все больше терял терпение; мне хотелось поскорее узнать о военных подвигах Оленьей Ноги, о Саре Сундквист и о судьбе ее родителей. Наверное, мой собеседник это заметил и продолжал:

— Сейчас вы все узнаете, но топография местности и погода играли в той истории очень важную роль. Видите вон тот перевал? В том месте спуск особенно крутой.

Он не преувеличивал. Тропа, ведущая вниз по склону, напоминала горнолыжную трассу и оканчивалась небольшим утесом примерно пятиметровой высоты. Под снегом я различил осыпь. Ханс Андерссон показал на нее:

— Тот путь с горы кратчайший, но спускаться там можно только на свой страх и риск. Когда снег глубокий, с утеса еще можно прыгнуть, но надо хорошо знать, где можно приземлиться. И даже тогда прыгун очень рискует… Говорят, наш участок построили именно здесь отчасти потому, чтобы у молодых сорванцов не возникало желания прыгать с утеса. В первый раз, когда Харальд Олесен и Оленья Нога привели к нам беженцев и собирались в обратный путь, я обратил внимание, что Оленья Нога смотрит на утес как завороженный. Я поспешил предупредить его, чтобы он не вздумал прыгать с утеса. В шутку сказал: прыгать можно, только если речь идет о жизни и смерти и все дьяволы гонятся за ним по пятам. Он с серьезным видом обещал, что не станет прыгать.

Ханс Андерссон какое-то время помолчал, а потом показал на высокие горы:

— Сейчас здесь ходят в основном туристы… А во время войны мы еще издали замечали группки беженцев, которые спускались к нам. Во главе их шли Харальд Олесен и Оленья Нога. Всякий раз, видя их, я испытывал большое облегчение. Когда показывались там, наверху, они находились уже на шведской территории, так что опасность была позади. Мы обычно говорили: в Норвегии им приходилось спешить, но у нас, в Швеции, можно не торопиться. Последний лесной участок там, наверху, был просто парадом победы. Оленья Нога всегда шагал впереди, показывая путь.

Тропа спускалась в том месте, где склон наименее крут, и вилась по лесу. Даже для уставших и неопытных лыжников то был нетрудный маршрут. Я с растущим нетерпением ждал продолжения истории. При чем здесь погода и топография местности? К счастью, Ханс Андерссон быстро возобновил рассказ:

— За два года мы успели разработать четкий порядок приема беженцев. До того случая все проходило сравнительно гладко, и мы, наверное, утратили бдительность. Мой дядя проживал в Элверуме; его дом стоял у дороги, по которой обычно шли беженцы, и он помогал организовать их переправу. Он звонил мне, когда видел проходивших мимо беженцев, и посреди раз говора о родственниках и видах на урожай вставлял информацию о том, что к нам направляется очередная группа. Он сообщал, сколько в группе человек, чтобы мы приготовили еду, одежду и ждали их прибытия. Конечно, мы говорили не прямо, на тот случай, если телефоны прослушиваются. Но позже я часто думал о том, что, наверное, с того разговора и началась трагедия. — Какое-то время он постоял, уныло глядя на горный склон. Потом продолжал, но не спеша: — Вечером двадцатого февраля сорок четвертого года дядя позвонил мне и сообщил, что Оленья Нога и его отец прошли мимо «с двумя большими мешками и одним маленьким». Это значило, что Харальд Олесен и Оленья Нога ведут двух взрослых беженцев и ребенка. Прошло не больше часа, как дядя позвонил снова; он очень взволнованно сообщил, что мимо его дома только что пробежала стая из шести волков. Сбылось наше худшее опасение. Харальд Олесен и Оленья Нога находились с беженцами на открытой местности, а по их следу шел немецкий военный патруль.

Ханс Андерссон говорил медленно, с трудом. Очевидно, страшные воспоминания давили на него.

— А потом? — не выдержал я.

— А потом вдруг началась метель, да такая, какой раньше не было, — со вздохом ответил он. — Хотя накануне я с пяти утра был на ногах, в тот день до четырех так и не заснул. Несколько раз выходил на улицу с биноклем, но невозможно было что-либо разглядеть на горе в темноте, в вихрях снега. Метель могла сыграть беженцам на руку, но могла и погубить. С одной стороны, преследователям не так легко было догнать беженцев, но в то же время находиться в горах в такую погоду, да еще с грудным ребенком… представляете, как им пришлось тяжело? Да еще солдаты гнались за ними по пятам. Ветер и холод ночью и без того были опасными. В четыре утра, когда я все же лег в постель, я почти не сомневался, что больше не увижу Харальда Олесена и Оленью Ногу. Жена разбудила меня в десять и сказала, что ветер утих, но на склоне по-прежнему никого нет. Тогда я почти оставил надежду.

Мне показалось, что после этих слов Ханс Андерссон молчал не меньше часа. Он стоял и смотрел на горный склон.

— До сих пор помню во всех подробностях утро двадцать первого февраля сорок четвертого года. Ветер через несколько часов совершенно стих. Небо было голубым, облака рассеялись, однако было по-прежнему холодно и сухо — термометр показывал минус двадцать пять градусов. Я сидел в своем кабинете, и с каждой минутой надежды мои таяли. Должен признаться, я никогда по-настоящему не верил в Бога, но около двух часов пополудни испытал нечто сродни прозрению. Как будто кто-то толкал меня на улицу, приказывал выйти и посмотреть, нет ли признаков жизни на склоне. Не в силах больше сидеть без дела, я схватил со стола бинокль и вышел.

Он протянул мне бинокль и велел:

— Посмотрите на верхушку горы.

Я подчинился. Небо было ясным, но все же я никого наверху не видел. Мой собеседник продолжил:

— В тот ужасно холодный февральский день сорок четвертого года на склоне было так же мертвенно тихо. И вдруг я различил в бинокль какое-то шевеление и вздрогнул, хотя потом разглядел, что это был просто заяц. Но он бежал очень быстро, как будто его что-то напугало, и я всмотрелся внимательнее. Потом в воздух взмыла стайка белых куропаток. А через какое-то время я увидел и человека. Он спускался на лыжах — и несся так, словно за ним гнались все черти!

— Харальд Олесен? — спросил я, почти уверенный, что только он и малышка Сара в тот день спаслись и вышли живыми.

Ханс Андерссон покачал головой:

— Так и я подумал вначале. Но узнал легкую походку до того, как разглядел его в бинокль. По склону спускался Оленья Нога.

Я поднес бинокль ближе к глазам и живо представил себе, как Оленья Нога съезжает по склону в долину с горы. Затаив дыхание, я ждал, чем все кончилось.

— Сначала я надеялся, что скоро увижу Харальда Олесена и других беженцев. А потом вдруг испугался, что сбылся наш худший кошмар и немцы в погоне за проводником перешли границу и оказались на нашей территории. Пробудился старый страх. В первые годы войны мы часто обсуждали, что делать в такой ситуации, и не придумали ничего лучше, чем немедленно звонить в Стокгольм. Помню, я еще думал, что немцы вот-вот появятся, ведь они должны держать его на расстоянии выстрела. Но за Оленьей Ногой никого не было, ни друга, ни врага. Обычно проводник приходил с небольшим отрядом, на сей раз Оленья Нога никого не привел. Однако по-прежнему несся быстрее всякого олимпийского чемпиона. Мне показалось, что он сошел с ума. Особенно когда я понял, куда он собирается свернуть.

Я опустил бинокль и, широко раскрыв глаза, посмотрел на Ханса Андерссона. Он мрачно указал на утес.

— Облегчение после того, как я увидел Оленью Ногу, вскоре сменилось отчаянием: он направлялся к утесу. С него опасно было прыгать, особенно в конце февраля. Осыпь внизу лишь слегка припорошило снегом. Прыгать туда после долгого и тяжелого пути через горы, к тому же на плохих лыжах, — чистое безумие. Я махал ему, пытаясь его остановить, но он уже разгонялся перед прыжком.

Сегодня ни на склоне, ни возле утеса никого не было видно, и все же, слушая Ханса Андерссона, я живо представлял себе, как Оленья Нога скользит к утесу.

— Когда стоял и смотрел, как он подъезжает к краю утеса, я пережил самый страшный миг за всю жизнь. Сначала мне показалось, что он метит прямо на камни. Но он, очевидно, прежде прыгал на лыжах с трамплина; он пригнулся перед тем, как взмыть в воздух. Его лыжи задели лишь последние крупные камни. Он благополучно приземлился на корточки, затормозил, выпрямился и помчался к нам на всех парах. Я решил, что у него точно не все дома. Потом я разглядел в бинокль его лицо. Я не заметил на нем ни страха, ни отчаяния, только решимость как можно скорее добраться до меня. Спустившись в долину, он полетел вперед, и руки его замелькали так быстро, что их почти не было видно… — Ханс Андерссон замолчал и покачал головой. — До сих пор не верится, что тогда я не понял, в чем дело. А вы уже догадались?

Я медленно покачал головой, не особенно задумываясь над его словами.

— Вот и я ничего не подозревал, когда он уже спустился в поле и находился в нескольких шагах от меня. И вдруг все встало с головы на ноги: он достал из своей куртки безжизненного младенца, завернутого в шарф и шерстяной свитер.

Я посмотрел на снег и, возможно, подумал, что и мне, как моему собеседнику, надо было обо всем догадаться раньше. К счастью, Ханс Андерссон продолжал:

— Если и был в моей жизни трагический миг, о котором я никогда не забуду, то он наступил именно тогда. Оленья Нога похлопал младенца по щекам — безрезультатно. Девочка не шевелилась. И все же он не терял надежды. «Она еще теплая!» — сказал он довольно спокойно, передал мне девочку и велел окунуть ее в теплую воду. Я стоял, как парализованный; несколько секунд не мог сдвинуться с места. Оленья Нога громче повторил, чтобы я тут же окунул ребенка в теплую воду. Увидев, что я не реагирую, он потянулся к девочке. Тут я наконец ожил и побежал с ней наверх.

Хотя речь шла о вещах серьезных и даже трагических, Ханс Андерссон неожиданно расплылся в широкой улыбке.

— К счастью, жена тогда как раз купала нашего сына. Можете себе представить, что она подумала, когда я ворвался в ванную с младенцем на руках и бросил девочку в воду — прямо в одежде? Но она быстро сообразила, в чем дело, и начала делать ей искусственное дыхание рот в рот. Несколько минут никаких признаков жизни не было. Потом ее ручка дрогнула, и она закричала.

— Значит, малышка Сара спустилась с гор живой? — уточнил я.

Мой собеседник торжественно подтвердил:

— Малышка Сара спустилась с гор живой — но в самый последний миг. Еще пять минут, и было бы уже поздно, как сказал врач, который ее осматривал. Однако я склонен верить моей жене, которая считает: еще две минуты, и было бы поздно.

— А что же Оленья Нога? — спросил я.

Ханс Андерссон показал на снег у стены дома:

— Когда я вышел на улицу, он лежал на снегу у стены, совершенно измученный, и тяжело дышал. Увидев его, я понял, что ему пришлось пережить там, наверху. И все же он держался невозмутимо, сохранил ясную голову. Когда я спросил его, молился ли он Богу, он ответил, что больше не верит в Бога. А когда я потом сказал, что ребенок будет жить, он прошептал: значит, все было не напрасно. Он пролежал на снегу еще несколько минут, но потом выпил горячего кофе и постепенно пришел в себя. Я в шутку сказал, чтобы он больше не вздумал прыгать с утеса. Он едва заметно улыбнулся и ответил, что и не собирался так поступать. И напомнил мне мои же слова: сейчас это был вопрос жизни и смерти, и по пятам за ним в самом деле гнались все дьяволы. В начале пути он еще слышал плач ребенка и знал, что девочка жива; она шевелилась у него под курткой. Потом плач сменился тихими стонами, а потом она затихла. Ему показалось, что она холодеет. Испугавшись, он побежал как одержимый, чтобы как можно скорее доставить ее в безопасное место.

Ханс Андерссон нахмурился и покачал головой.

— И я, и моя жена, и позже врач говорили, что Оленья Нога совершил настоящий подвиг. Врач даже сравнил его поступок с марафоном биркебейнеров на выносливость. Я тогда не знал, кто такие биркебейнеры; мне пришлось справиться в учебнике истории, и я узнал, как сторонники короля Сверре несли маленького принца Хокона через горы зимой 1206 года. Но Оленья Нога, услышав это, только улыбнулся и заметил, что биркебейнеров было несколько, так что они могли по крайней мере нести ребенка по очереди. Я лишний раз убедился в том, что он из хорошей семьи и получил образование.

Его вывод показался мне вполне разумным. Мое любопытство относительно Оленьей Ноги лишь возросло, но вначале хотелось узнать о судьбе его спутника.

— А что же Харальд Олесен? Что с ним случилось? Судя по всему, он тоже добрался до вас целый и невредимый?

Ханс Андерссон кивнул:

— Подкрепившись и успокоившись, Оленья Нога рассказал, что Харальд Олесен жив и идет следом. Там, наверху, они попали в переделку. Из-за метели трое преследователей повернули назад, но еще трое продолжали погоню. Ночью беглецы укрылись от метели в горах; под утро немцы догнали их, завязалась перестрелка, в которой погибли три немецких солдата и двое беженцев. Харальд Олесен остался, чтобы похоронить трупы, а Оленья Нога взял девочку и побежал вперед. Он надеялся, что Харальд Олесен найдет дорогу по его следам. Так и случилось; Олесен спустился к нам через три или четыре часа. Он, конечно, шел гораздо медленнее и выбрал более безопасную лесную тропу. Он рассказал нам тоже самое, что и Оленья Нога. Как только на рассвете метель прекратилась, завязалась перестрелка, и, хотя ему удалось застрелить трех немецких солдат, спасти беженцев не удалось: их убили. Олесен убрал все пять трупов в пещеру и пошел по следу Оленьей Ноги. Я записал их показания и позвонил в Стокгольм. Насколько я понял, все происходило еще на норвежской территории, и мое начальство, узнав, что граждане Швеции не участвовали в перестрелке, тут же утратило интерес к делу.

После еще одной короткой паузы Ханс Андерссон продолжал:

— К вечеру девочка совершенно пришла в себя и играла на ковре вместе с нашим сынишкой. Мы смотрели на нее, и сердце радовалось. Однако во всем остальном обстановка была гнетущей. Харальд Олесен и Оленья Нога ночевали в разных комнатах. Оба выглядели страшно напряженными. Тогда я не увидел в их состоянии ничего странного, учитывая все, что им пришлось пережить. Я осторожно спросил, неужели они собираются вернуться в Норвегию сразу после случившегося. Оба были непреклонны и заявили, что на следующий день после завтрака отправятся назад. До того как они ушли, я испытал еще одно потрясение…

Я слушал его с растущим интересом.

— Конечно, я увидел это совершенно случайно. Открыл окно в комнате наверху, собираясь вылить грязную воду после бритья, как вдруг увидел Харальда Олесена и Оленью Ногу. Они вышли на улицу и стояли у стены вон там, в углу. Слов я не слышал, но сразу понял, что они ругаются. Конечно, подростки часто ссорятся с родителями, но более яркой сцены я не припомню. Оленья Нога, всегда такой хладнокровный парень, был вне себя от ярости. Он грозил Олесену пальцем, а другую руку сжал в кулак и размахивал им; он говорил быстро, тараторил, как пулемет. Харальд Олесен в основном отмалчивался. Он стоял, прислонившись к стене, бледный, и так дрожал, что мне показалось: вот-вот упадет в обморок. Зрелище было странное. Я никогда раньше не видел их такими взвинченными. Но через полчаса, когда мы стали прощаться, они вели себя как всегда. Перед уходом Оленья Нога немного поиграл с малышкой; он улыбался, когда смотрел на нее. Я невольно гадал, уж не померещилось ли мне то, что я увидел чуть раньше. Но нет, не померещилось. Когда они ушли, я подошел к тому месту у стены, где они стояли, и заметил, какие глубокие отпечатки в снегу оставили ботинки Харальда Олесена…

По моему мнению, поведение Оленьей Ноги более или менее соответствовало тому, что случилось через двадцать четыре года.

— Тогда вы видели их в последний раз?

Ханс Андерссон ответил:

— Да… то есть не совсем. Во время войны ни один из них у нас больше не появлялся. Оленью Ногу я действительно больше ни разу не видел и не знаю, что с ним случилось. Зато Харальда Олесена я встретил через несколько лет после войны. Я навещал родственников в Осло и узнал, что он выступает с лекцией… Я послушал его, а после лекции подошел поздороваться. Он узнал меня и поблагодарил за помощь во время войны, но, очевидно, был очень занят и не склонен разговаривать. Так как я часто думал о том, что могло случиться с Оленьей Ногой, конечно, воспользовался случаем и спросил Олесена. Он ответил уклончиво: мол, это печальная история. Потом извинился, сказал, что ему надо быть в другом месте, и убежал.

Мы оба какое-то время молчали. Было ясно, что Харальд Олесен не хотел вспоминать о роковом путешествии и говорить о своем проводнике. Несомненно, на то у него имелись свои причины. Я ломал голову, стараясь понять, в чем дело и кто теперь, после смерти Харальда Олесена, может знать о произошедшем и об Оленьей Ноге.

— А тот беженец, которого Оленья Нога и Харальд Олесен в сорок втором перевели через границу и который приезжал через несколько лет… Вы не знаете, где его можно найти?

Ханс Андерссон сокрушенно покачал головой:

— Он был сыном беженца из Австрии; его звали Хельмут Шмидт. В последний раз, когда я получил от него письмо, он жил в Вене, только вряд ли он вам поможет. В ту ночь Хельмута с ними не было, а когда приезжал после войны, он говорил, что не знает, как на самом деле звали Оленью Ногу и где его найти. Хельмут, по его словам, с радостью проехал бы до конца света, чтобы отблагодарить его. Он никогда не забудет ту холодную и черную ночь, когда Оленья Нога чудом провел его через горы к свободе. Они познакомились где-то у Элверума; Хельмута довезли на машине, а дальше предстояло идти пешком. Оленья Нога сам подошел к нему и повел дальше на лыжах. Хельмут так и не понял, откуда он появился.

Я тихо выругался. Этот Оленья Нога, несомненно, умел не только прекрасно показывать дорогу, но и заметать свои следы.

Мы с Хансом Андерссоном несколько минут стояли, не говоря ни слова и глядя наверх, на горные склоны и думая, наверное, об одном и том же. Таинственный Оленья Нога, который был во время войны совсем молодым, несомненно, сыграл важную роль в жизни Харальда Олесена, но я пока не понимал, какую именно. Прошло двадцать четыре года; жив ли Оленья Нога и где он сейчас? Пока его судьба оставалась неразрешимой загадкой. Но здесь, в Сэлене, я все же кое-что узнал о нем, хотя тут же снова потерял его след. Оленья Нога, легконогий, как всегда, холодным февральским днем сорок четвертого года взобрался на горный склон и исчез. Его след обрывался…

Мы с Хансом Андерссоном переглянулись. Он понял, о чем я думаю, и показал наверх, в сторону перевала.

— В то утро, когда Оленья Нога и Олесен возвращались домой, Оленья Нога шел чуть позади Олесена. Я стоял здесь с биноклем и следил, как они скрываются за перевалом. Понятия не имею, что с ним случилось потом, но до сих пор вспоминаю тот день в конце зимы…

Я обещал обязательно сообщить ему, если что-то узнаю об Оленьей Ноге, а потом спросил, что случилось с Сарой Сундквист.

— Это тоже печальная история, хотя, конечно, чудо, что ее жизнь была спасена. Она была очень милой малышкой и несколько недель прожила у нас, играла с нашим сыном. Мы с женой даже хотели ее удочерить, но… не вышло. Судя по тому, что Харальд Олесен узнал о ее родителях, они были не просто беженцами, но евреями. Мой тесть пришел в ярость, узнав об этом. Вот почему в конце концов мы отправили малышку в Гётеборг, в бюро по усыновлению. Нам было очень больно расставаться с ней. Много лет мы не знали, что с ней случилось. Хорошо, что ее удочерили добрые, хорошие люди. Я рад, что, несмотря на такое тяжелое начало жизни, сейчас у нее все хорошо.

Я насторожился — внутри все похолодело. Стараясь не выдавать волнения, я спросил, откуда ему известно, что у Сары все хорошо. Ханс Андерссон не замедлил с ответом:

— Да ведь она сама приезжала сюда, и я ей обо всем рассказал. Должно быть, с тех пор прошло уже несколько лет. Наверное, в Гётеборге ей сообщили, как звали ее родителей, и кое-что рассказали о том времени. Естественно, ее очень интересовал Харальд Олесен, и еще больше — Оленья Нога. — Увидев выражение моего лица, Ханс Андерссон бросил на меня вопросительный взгляд. — Разумеется, перед тем как что-либо ей рассказывать, я позвонил в наше главное управление. Но там придерживались того же мнения, что и я: она имеет право знать то, что нам о ней известно. С тех пор прошло уже много времени, кроме того, в произошедшем не было ничего криминального — во всяком случае, у нас, в Швеции, никто никаких преступлений не совершал.

С ним трудно было не согласиться, и все же меня охватили гнев и беспокойство. Сара Сундквист в очередной раз солгала мне! И на сей раз она представала отнюдь не в хорошем свете.

Я заверил Ханса Андерссона, что он поступил правильно, и он как будто немного успокоился. Я тут же спросил, можно ли из его кабинета сделать важный звонок в Осло.

3

Набирая номер, я живо представлял себе Патрицию, сидевшую в своей просторной комнате в «Белом доме» и нетерпеливо ждавшую звонка. Как я и думал, она ответила после второго гудка и, часто дыша, выслушала сокращенный пересказ истории Ханса Андерссона. К моему легкому раздражению, она сразу догадалась, что под курткой у Оленьей Ноги был ребенок, еще до того, как я сообщил об этом, хотя мой рассказ занял гораздо меньше времени, чем у Ханса Андерссона. Мне показалось, что она не слишком удивилась, узнав, что Сара Сундквист снова опередила нас и уже побывала в Сэлене.

Когда я закончил рассказ, мы оба некоторое время молчали. Потом Патриция заговорила:

— Поздравляю, ты добился большого успеха! Значит, во время войны Оленья Нога был ребенком-солдатом с неустойчивой психикой; возможно, тяжелые воспоминания не давали ему покоя, и он питал глубокую ненависть к Харальду Олесену. Для начала неплохо, совсем неплохо. Но мы по-прежнему не должны принимать как данность то, что убийца — он. У меня к Хансу Андерссону всего один вопрос. Видел ли он когда-нибудь, какое оружие было у Оленьей Ноги и Харальда Олесена?

Я должен был, конечно, сам спросить об этом. Положив трубку на стол, я приоткрыл дверь в соседнюю комнату и задал вопрос. Через минуту я снова подошел к телефону.

— Нет. Он не сомневался в том, что они вооружены — во всяком случае, Харальд Олесен, но вот оружия у них он никогда не видел, а лишних вопросов не задавал. Так что нам пока не известно, были они вооружены или нет, а если были, то чем.

Вздох Патриции, наверное, был слышен даже в Швеции.

— Конечно, они были вооружены! Как еще можно застрелить трех немецких солдат? Ну, а поскольку Ханс Андерссон никогда не видел у них оружия, можно предположить, что у них, скорее всего, были пистолеты или револьверы — в общем, короткостволы. Очень важно выяснить, какой марки. Если бы Ханс Андерссон это знал, ты мог бы арестовать убийцу уже сегодня вечером. Но сейчас возможны несколько вариантов, хотя один из них выглядит наиболее вероятным. Сегодня нам с тобой придется поработать сверхурочно, но, надеюсь, я сумею поощрить тебя тем, что уже завтра ты арестуешь убийцу. Приезжай ко мне, как только вернешься в Осло, а я попрошу Бенедикте приготовить простой ужин. Восемь вечера тебя устроит?

Я ответил, что постараюсь успеть, и мы одновременно положили трубки. Я поблагодарил Ханса Андерссона за помощь и обещал держать его в курсе событий. Потом поспешил к машине.

На обратном пути я пересек границу так же быстро и гладко, однако голова лопалась от мыслей. Было ясно, что Саре Сундквист придется объясниться. Если она узнала, что Харальд Олесен стал очевидцем смерти ее родителей, у нее появляется достаточно сильный мотив для убийства: месть. Правда, оставалось неясным, имеет ли Олесен непосредственное отношение к гибели ее родителей. Меня радовало, что Патриция по-прежнему рассматривала несколько версий, в том числе и ту, по которой убийцей был пока неизвестный человек по кличке Оленья Нога.

Возможно, именно Оленья Нога приходил в дом номер 25 по Кребс-Гате в синем дождевике. Как бы там ни было, мне казалось, что до ареста еще далеко. Личность Оленьей Ноги и его местонахождение по-прежнему оставались неизвестными, хотя им совершенно точно не мог быть Даррел Уильямс. Я задышал немного свободнее, когда отодвинулись угроза публичного скандала и стычки с американским посольством.

И вдруг, где-то между Трюсилем и Элверуном, меня озарило. Возраст Оленьей Ноги подразумевал еще одного подозреваемого, который до сих пор оставался на периферии… Потрясенный своей догадкой, я едва не съехал в кювет. Несмотря на желание как можно скорее вернуться в Осло, я сделал незапланированную остановку на обочине дороги и просмотрел свои записи. Мне нужно было точно узнать, сколько лет племяннику Харальда Олесена, Иоакиму. Старше он или младше сестры? Мое волнение возросло, когда я прочел, что он на полтора года младше сестры и родился в июле 1928 года. То есть в феврале 1944 года Иоакиму Оле-сену было пятнадцать лет… Возраст совпадал, как и близкие отношения с Харальдом Олесеном. Позже они отдалились друг от друга, что тоже казалось вполне правдоподобным, если зимой 1944 года Харальд Олесен сильно подвел племянника. Возможно, Иоаким Олесен хотел отомстить дяде не только за себя, но и за сестру. Более того, смерть дяди была выгодна ему и с точки зрения предполагаемого наследства. А на оглашении завещания он продемонстрировал свою вспыльчивость…

Я все больше убеждался: хотя О. в дневнике Харальда Олесена, скорее всего, обозначало Оленью Ногу, на самом деле за кличкой стоял его племянник. То, что Иоаким Олесен заходил к дяде открыто, вовсе не означало, что он не мог оказаться тем человеком в синем дождевике, которого видел Андреас Гюллестад. Он вполне мог бросить дождевик в мусорный бак после убийства… Кстати, трудно переоценить тот факт, что у его сестры почти такой же дождевик. Вполне возможно, брат и сестра купили одинаковые дождевики, хотя вряд ли Сесилия сознавала всю важность такого поступка.

Впрочем, мне предстояло решить не такую уж немаловажную задачу: как Иоакиму Олесену в день убийства удалось незаметно войти в дом, а потом выйти? Подумав немного, я решил: поскольку все остальное так хорошо вписывалось в мою версию, то и с последним препятствием я как-нибудь справлюсь. Например, Иоаким мог вступить в сговор с женой сторожа или с кем-то из соседей. Что же касается убийства Конрада Енсена… Иоакиму Олесену удалось незамеченным войти и выйти либо очень рано утром, либо позже, когда жена сторожа выходила за покупками.

Проехав Хамар и почти убедив себя в своей правоте, я с трудом удержался от того, чтобы не отправиться прямиком к Иоакиму Олесену. Но поскольку оставалось решить несколько мелких проблем, я решил вначале все же поехать на ужин в «Белый дом», куда меня пригласили.

По пути я ненадолго заскочил на работу, где по-прежнему не было никаких важных сообщений. Похоже, все обрадовались, что дело закрыли после смерти Конрада Енсена. Я позвонил жене сторожа в дом номер 25 по Кребс-Гате, чтобы узнать, все ли в порядке.

Фру Хансен сообщила, что Даррел Уильямс вернулся без пяти четыре. Такси, которое его привезло, подъехало к дому на большой скорости. Войдя, Уильямс отпустил очень странное замечание: мол, он едва успел, потому что рейс задержали. К счастью, я тоже едва успел поблагодарить жену сторожа и повесить трубку и лишь потом самодовольно рассмеялся.

4

На ужин я приехал с десятиминутным опозданием и в самом радужном настроении. Мне показалось, что Патриция без причины приуныла. Она довольно вяло отнеслась к супу из спаржи и, проглотив несколько ложек, скептически посмотрела на снимок Оленьей Ноги 1942 года. И ей тоже почти ничего не удалось понять по этой фотографии. Изображенный на снимке человек был почти мальчиком; кроме того, изображение было нечетким. Судя по всему, он был темноволосым, но насчет цвета глаз и оттенка кожи ничего нельзя было сказать. Патриция попросила меня еще раз рассказать, что произошло в Швеции, только медленнее и подробнее. Рассказ занял почти весь суп и половину жаркого из свинины.

Меня немного раздражал пессимизм Патриции и ее хладнокровие. Впечатление подкреплялось тем, что за ужином она выпила шесть стаканов холодной воды. Я пошутил: Оленья Нога, который прекрасно бегал на лыжах по пересеченной местности, а также прыгал с трамплина, в тот день выполнил половину олимпийской программы. Но Патриция в ответ лишь криво улыбнулась и заметила: важно знать, не занимался ли он также биатлоном, а если занимался, из чего стрелял.

В середине основного блюда она вдруг спросила, не доводилось ли мне в ходе следствия видеть на ком-нибудь серебряный медальон, вроде того, что был на шее Оленьей Ноги на снимке. Учитывая, что до сих пор у меня не было повода искать такой медальон, я ответил, что не помню. И потом, добавил я, через столько лет медальон вряд ли поможет нам найти его владельца. Патриция согласилась со мной, но тут же кратко и таинственно заметила, что медальон все-таки может играть чрезвычайно важную роль.

Я спросил Патрицию, что, по ее мнению, могло случиться в тот роковой день в 1944 году. Она пожала плечами: пока трудно судить, но общая картина ясна. Судя по тому, что мне рассказали, три солдата и родители Сары Сундквист были убиты в перестрелке. Насколько видно из завещания Харальда Олесена, его мучило чувство вины по поводу того случая — как во время, так и после войны. После его смерти Оленья Нога, скорее всего, единственный человек, который знает, что тогда случилось. Подробности же сейчас не столь важны.

— И все же я обещаю, что Оленья Нога расскажет тебе все подробно, когда мы его найдем, — добавила Патриция с мрачным и очень серьезным выражением лица.

Я тут же заметил, что она сказала «когда», а не «если», и спросил:

— Значит, ты уверена, что он выжил на войне и жив до сих пор?

Патриция кивнула:

— Несмотря на молодой возраст, Оленья Нога еще тогда, в сорок четвертом году, был необычно сильным и проницательным человеком. Насколько мне известно, есть только одна причина, по которой проводник решил идти сзади: он боялся, что ему выстрелят в спину. Да, он согласился вернуться в Норвегию с Харальдом Олесеном, но принял меры предосторожности. Если раньше он доверял Олесену, то после того дня ни о каком доверии не могло быть и речи. Теперь я убеждена, во-первых, что О. в дневнике Харальда Олесена обозначает Оленью Ногу и, во-вторых, что именно Оленья Нога рыскал вокруг дома в синем дождевике. А еще я почти не сомневаюсь в своих выводах относительно того, кто он такой и где живет…

Ее слова совпадали с моей версией насчет Иоакима Олесена.

Последовало гнетущее молчание, которое продолжалось почти десять минут. Обед заканчивался. По иронии судьбы, Патриция растаяла, лишь когда нам принесли десерт — мороженое.

— Пожалуйста, прости меня, если я сегодня немногословна. Ты добился большого успеха. Убийца совсем рядом, и мы его нагоняем. Надеюсь, что завтра в это время все будет кончено, и я догадываюсь, кого арестуют. Но у нас по-прежнему нет ответов на несколько важных вопросов. Очень досадное положение — быть так близко и все же не совсем там, где хочется. Как ты, наверное, заметил, я терпеть не могу делать выводы, которые могут оказаться неверными. Поэтому позволь мне еще немного подумать над своей версией в ожидании завтрашних ответов.

Патриция снова задумалась; когда она заговорила, на ее лице застыло почти меланхоличное выражение.

— Как все грустно! Харальд Олесенстолько сделал для страны и народа, и как герой Сопротивления и как член кабинета министров, и все же в последний год, после смерти жены и отставки, в его жизни преобладали тени из прошлого. А в последние месяцы он почти и сам превратился в человека-муху. Вокруг него вился целый рой таких же людей-мух; они испытывали по отношению к нему очень сильные чувства, связанные с прошлым, и у всех имелся мотив и возможности убить его. Более того, всех соседей Харальда Олесена, жильцов дома двадцать пять по Кребс-Гате, можно по разным причинам назвать людьми-мухами. Это в самом деле удручает.

Я перебил ее невеселые мысли вопросом, как она предлагает наконец закончить дело. К моему облегчению, она ответила мне гораздо более самоуверенно:

— К сожалению, некоторые жильцы дома двадцать пять по Кребс-Гате в день убийства видели что-то… вернее, кого-то, о ком, по разным причинам, не желают нам рассказывать. Необходимо все выяснить и устранить нескольких потенциальных подозреваемых. В идеале у нас останется единственный кандидат. Вот как мы поступим: завтра ты поедешь на Кребс-Гате со своим табельным оружием и двумя парами наручников. Сообщи, как только приедешь на место, и я скажу, с кем поговорить в первую очередь и какие задать вопросы. Либо после ответов тебе станет предельно ясно, кто убийца, и тогда ты немедленно его арестуешь, либо тебе придется перейти в следующую квартиру и задать новые вопросы. Снова звони мне, если у тебя появятся сомнения, что делать или что спрашивать.

Я посмотрел на нее недоверчиво:

— Сколько же квартир мне придется обойти, прежде чем я найду убийцу?

Патриция, словно извиняясь, пожала плечами:

— В худшем случае пять. В каждой из них может находиться убийца или, по крайней мере, человек, который утаивает важные сведения.

Я был очень рад, что мы вот-вот схватим убийцу, хотя предложенный Патрицией план мне не слишком понравился. Неожиданно в голову мне пришла интересная мысль, способная резко продвинуть дело, и я со смехом возразил:

— Все, что ты предлагаешь, довольно сложно. Кроме того, странно, когда ведущий дело следователь перед каждым следующим шагом консультируется по телефону с неизвестным другом. Допускаю, что завтра на месте преступления меня ждут разные сложности и партии, но давай сделаем одну практическую поправку…

Патриция бросила на меня настороженный взгляд. Впервые я очутился в игре на шаг впереди ее, и ей, как мне показалось, стало не по себе.

— Тебе придется поехать со мной!

Едва я произнес эти слова, дрожь сотрясла худенькую фигурку Патриции. Она долго смотрела на меня в упор из своего инвалидного кресла, не произнося ни слова. Я поспешил объяснить:

— Пойми, так не только лучше для всех. Твое присутствие совершенно необходимо. Могут возникнуть разные ситуации, и у меня просто не будет времени для того, чтобы звонить тебе по телефону. Более того, это вполне осуществимо практически. Андреасу Гюллестаду удается передвигаться по дому в своей инвалидной коляске, а ты чем хуже? Возьми с собой блокнот и ручку; скажем, что ты — моя секретарша, которая недавно получила легкую травму. Неужели тебе самой не хочется оказаться на месте событий и своими глазами увидеть людей, о которых ты столько думала всю прошлую неделю?..

Патриция долго сидела молча, что было для нее нехарактерно.

— Дело в том, что мне очень трудно придумать веский контр аргумент, — с серьезным видом произнесла она наконец. Потом к ней вернулась всегдашняя самоирония, и она горько усмехнулась: — К тому же у меня все равно нет других предложений на уик-энд… Хорошо, я поеду с тобой!

Я порывисто протянул руку, пока она не передумала. Рука Патриции дрожала, но была теплой и живой. Когда я добавил, что сначала ей, наверное, придется спросить разрешения у отца, она криво улыбнулась и заметила, что «предок» и так все время советует ей чаще куда-нибудь выбираться. Кроме того, он уже не вправе решать за нее, куда ей идти и с кем. Впрочем, она обещала «сообщить ему то, что ему необходимо знать».

Патриция настояла на том, чтобы я заехал за ней в машине без опознавательных знаков полиции. В ответ на мой вопрос, почему так важно последнее, она хихикнула и пояснила: если горничные и соседи увидят, как ее увозят в полицейской машине, они наверняка закатят вечеринку от радости… Вскоре она снова посерьезнела.

— Пожалуйста, поставь у входов в дом двух надежных вооруженных полицейских. Я по-прежнему не до конца уверена в том, кто убийца, но не сомневаюсь, что он или она — в высшей степени хладнокровная личность, способная на все. Не забывай: мы не только не арестовали убийцу, у нас также пока нет и орудия убийства…

На это нечего было возразить.

Иоаким Олесен по-прежнему казался мне самым вероятным кандидатом. На втором месте шла Сара Сундквист, хотя мне очень не хотелось верить, что убийца — она. Я не понимал, почему Патриция так настаивает на охране самого дома, ведь убийца не обязательно находится в нем!

— А давай я попрошу племянника и племянницу Харальда Олесена приехать в дом двадцать пять по Кребс-Гате, — предложил я. — Так сказать, увеличим шансы на счастливый исход дела… Пусть подождут в подъезде или в квартире сторожа на тот случай, если понадобится с ними поговорить.

Патриция ненадолго смутилась и вдруг снова расхохоталась:

— Теперь я понимаю, что ты имел в виду. «Счастливый исход» — как замечательно ты выразился! Да, пожалуйста, позови их! Кто знает, возможно, у нас появятся вопросы, ответить на которые способны только они. И с эстетической точки зрения меня все устраивает. Мы как будто поиграем в Пуаро: перед арестом соберем всех оставшихся в живых!

Мне показалось, что скрытная Патриция думает о том же, о чем и я, и подозревает племянника. Мы оба пришли в хорошее расположение духа и быстро условились, что я заеду за ней в половине двенадцатого, а в дом номер 25 по Кребс-Гате мы попадем самое позднее в полдень.

Выходя, я не сумел сдержаться и задал последний вопрос:

— Ты уже решила, с какой квартиры мы начнем завтра?

Ответ был таким, какой я и ожидал, но не тот, на который надеялся.

— По-моему, стоит проверить, что Сара Сундквист скажет в свое оправдание на этот раз.

Возможно, она заметила разочарование на моем лице, так как быстро продолжила:

— Многое зависит от того, что она нам скажет и чего хочет, но ясно одно: завтра все будет кончено.

Свои надежды я унес с собой в темноту. По пути я заехал в тихое полицейское управление и сделал три кратких телефонных звонка. Первым делом я позвонил Сесилии Олесен, которая, как мне показалось, обрадовалась, услышав мой голос. Она еще больше обрадовалась, когда я сказал, что Даррел Уильямс вернулся и мы надеемся закрыть дело за выходные. Конечно, она сразу же и с воодушевлением согласилась на мою просьбу приехать на место преступления назавтра без четверти двенадцать.

Конечно, куда больше меня волновала реакция ее брата, Иоакима Олесена. Он говорил сдержаннее и отнюдь не радовался. Мне показалось, что он выдал себя, когда замялся и сказал, что в субботу должен готовить баланс для министерства. Я не сдавался: если он окажется в пределах доступности на последнем этапе следствия, будет лучше для всех. Он вздохнул, но уступил, заявив, что в таком случае он, конечно, выполнит просьбу полиции.

Последней я позвонил фру Хансен. Та доложила, что в доме все мирно и тихо. Она обещала ждать меня с ключами от всех квартир без четверти двенадцать, а на свой пост заступить пораньше и убедиться, что все жильцы дома.

В конце я сделал четвертый звонок и приказал констеблю присматривать за квартирой Иоакима Олесена и следовать за ним, если он выйдет из дома раньше назначенного времени и поедет не на Кребс-Гате. Я не хотел потерять из виду главного свидетеля для торжественного завершения моего первого крупного дела — особенно свидетеля, который одновременно является главным подозреваемым.

В два часа ночи, когда я наконец лег спать, перед моим мысленным взором возникло неопределенное лицо племянника. Тем не менее я хорошенько подумал о каждом из тех, с кем собирался встретиться завтра. Лицо уклончивой, неуловимой Сары Сундквист мелькнуло передо мной последним. Перед тем как заснуть, я подумал: на десятый день расследования я по крайней мере пойму, замешана ли она в преступлениях лишь по несчастному стечению обстоятельств, или она — особенно коварный убийца.

День десятый. История человека-мухи

1

13 апреля была не только Страстная суббота; наступил десятый день расследования. Я, как и в любую другую субботу, поспал подольше и в десять часов позавтракал в одиночестве. В половине одиннадцатого я заехал на работу и, к своему облегчению, узнал, что за время моего отсутствия не произошло ничего нового или примечательного. Быстро позвонив в дом номер 25 на Кребс-Гате, выяснил, что все жильцы дома. Кроме того, фру Хансен сообщила, что скоро приедут племянница и племянник Харальда Олесена; она обещала приготовить для них стол и два стула.

В четверть двенадцатого я выехал из главного полицейского управления; как мы договорились с Патрицией, я взял машину без опознавательных знаков. Приехав на Эрлинг-Шалгссон-Гате, я увидел, что Патриция в простом зеленом платье уже ждет меня в холле. Над ней нависала внушительная фигура профессора Рагнара Боркмана, и в первое мгновение я даже испугался. Однако профессор порывисто сжал мне руку и охотно согласился с тем, что я увезу его единственную дочь «часика на четыре». Когда Патриция выкатилась вперед в своей инвалидной коляске, он, понизив голос, заметил, что после той самой автокатастрофы еще ни разу не видел ее такой бодрой и сосредоточенной.

Наше путешествие немного затянулось, так как улицы, по которым нам нужно было проехать, оказались заблокированы. Очередной новой приметой весны в Осло стали демонстрации против войны во Вьетнаме. Демонстрация была не особенно многолюдной и спланированной; преобладала в ней группка из двадцати — тридцати рассерженных студентов. Когда нам удалось двинуться вперед, Патриция задумчиво наблюдала за демонстрантами из окошка машины. Неожиданно пришла мысль: а ведь я понятия не имею, как она относится к войне во Вьетнаме и другим важным международным событиям. Патриция вполне могла быть как за войну, так и против нее; она могла поддерживать и консерваторов, и социалистов. В любом случае невозможно было представить, чтобы она не имела твердых убеждений по поводу войны во Вьетнаме или внутренней политики Норвегии.

Мне кажется, тогда на нас с Патрицией подействовала серьезность происходящего. Мы оба понимали, что через несколько часов окажемся лицом к лицу с необычайно расчетливым двойным убийцей. Позже она вспоминала, что за время нашей поездки я раза три переспросил, удобно ли ей сидеть, и дважды заметил, что весна наконец наступила. Поэтому, по ее словам, она испытала большое облегчение, когда я задал вопрос по существу, занимавший меня весь предыдущий вечер. Я вспомнил, как она назвала «людьми-мухами» всех обитателей Кребс-Гате. Опираясь на то, что удалось выяснить в последние дни, я еще соглашался с тем, что так с натяжкой можно назвать жену сторожа, покойного Конрада Енсена, а также Даррела Уильямса, Кристиана Лунда и Сару Сундквист. Возможно, то же самое относилось и к Андреасу Гюллестаду, учитывая раннюю гибель его отца и несчастный случай с ним самим. Но трудно было рассматривать в подобном свете Карен Лунд, дочь богача.

Патриция вынуждена была отчасти согласиться со мной. Тем не менее, сказала она, поскольку судьба фру Лунд тесно переплелась с судьбой ее мужа, ее тоже можно считать человеком-мухой — так сказать, по браку. Она добавила: если коварным двойным убийцей окажется Кристиан Лунд, невозможно поверить, что жена не состояла с ним в сговоре. Во-первых, она обеспечила его ложным алиби на день убийства Харальда Олесена. В то время, когда убили Конрада Енсена, Кристиан Лунд, скорее всего, был на работе. В таком случае, Енсена, скорее всего, убила Карен. Если он, разумеется, не вступил в сговор с другим соседом… или соседкой, подытожила Патриция, не называя имен.

Я признал, что у нас по-прежнему имеются основания подозревать всех жильцов. Через минуту мы остановились у нужного нам дома.

2

Нас встретила жена сторожа; она тепло пожала мне руку. Стоявшие за ней Сесилия и Иоаким Олесены приветствовали нас более сдержанно, что вполне понятно. Впрочем, я обрадовался, что они оба приехали, как обещали. Я с некоторым облегчением заметил, что Иоаким не взял с собой никакой сумки и надел обычный костюм, в котором трудно спрятать оружие. Сесилия Олесен, напротив, тщательно подготовилась к приезду: умело накрасилась и надела элегантное, пусть и несколько старомодное, платье. Покосившись на Патрицию, я заметил, что она с трудом сдерживает улыбку.

Все трое явно удивились, увидев Патрицию в инвалидной коляске, но поздоровались с ней вполне приветливо. Я представил ее как свою молодую секретаршу, Патрицию Петтерсен, и пояснил, что она временно прикована к инвалидному креслу из-за травмы, которую получила, катаясь на лыжах. Надо сказать, что Патриция тщательно продумала свою роль и подготовилась. На коленях у нее лежали дощечка, толстый блокнот и пять разноцветных ручек; она, как и подобает хорошей секретарше, тщательно записывала все, что говорилось, как только очутилась в доме номер 25 на Кребс-Гате.

Я попросил фру Хансен, Сесилию и Иоакима ждать нас внизу, а затем вкатил Патрицию в лифт, и мы поднялись на второй этаж.

Пока мы поднимались, Патриция быстро сказала:

— Скажи, что ты знаешь о ее лжи и о том, что Харальд Олесен давал ей деньги; потом спроси, может ли она что-либо добавить к своим показаниям в день убийства. Кстати, вот что очень важно — всегда ставь мое инвалидное кресло у порога, а сам вставай или садись напротив человека, которого ты допрашиваешь, по возможности наискосок от меня, — закончила она тихо, когда лифт остановился.

Я почувствовал, как меня охватывает напряжение. Я предложил Патриции дважды стучать ручкой по блокноту, когда она решит, что пора переходить в другую квартиру. Она согласилась, для проверки дважды стукнула ручкой по блокноту и улыбнулась.

Полминуты спустя мы позвонили в дверь квартиры 2А.

Сара Сундквист слегка подкрасилась и надела черное платье, которое скорее подчеркивало, чем скрывало ее бюст. Открыв дверь, она порывисто обняла меня и воскликнула, что очень рада снова видеть. Интересно, подумал я, записывает ли Патриция ее слова? Вынужден был признать, что для убийцы — если она, конечно, убийца — Сара держалась очень хладнокровно. А ведь она должна была жить в постоянном страхе разоблачения! Естественно, она пришла в замешательство, увидев Патрицию, но, когда я объяснил, что это моя секретарша, пожала Патриции руку.

— Я ездил в Сэлен и побеседовал с начальником тамошней полиции. Оказывается, кое-кто успел побывать там до меня… — начал я.

Больше мне ничего не потребовалось говорить. Маска слетела с нее, из глаз хлынули слезы. Театрально пожав плечами, Сара Сундквист развела руками и извинилась за то, что не рассказала мне о своей поездке в Сэлен. Она боялась оказаться под подозрением, если узнают о ее интересе к тому эпизоду из прошлого Харальда Олесена; до сих пор она надеялась, что ее история не откроется. После того как Ханс Андерссон рассказал ей об Оленьей Ноге, она несколько раз спрашивала о нем Харальда Олесена, но безуспешно. Ей очень хотелось бы повидать Оленью Ногу, если он еще жив! Во-первых, она обязана ему жизнью и хотела поблагодарить; во-вторых, надеялась узнать еще хотя бы что-нибудь о судьбе своих родителей. Но Харальд Олесен отказался отвечать и даже намекал на то, что Оленья Нога умер. Если же он жив, она понятия не имеет, кто он и как его зовут.

Затем я спросил, почему она умолчала о том, что шантажировала Харальда Олесена. Сара Сундквист призналась, что Олесен действительно давал ей деньги, но отрицала, что шантажировала его. Однажды, после того как она в очередной раз пришла к нему с расспросами о родителях и Оленьей Ноге, он вручил ей толстый конверт. Вернувшись домой, она вскрыла конверт и с удивлением увидела пятьдесят тысячекроновых банкнотов. На следующий день она попыталась вернуть Олесену деньги, но он попросил ее оставить их себе и забыть обо всем. Сара положила деньги в банк, но забыть о прошлом не могла. Деньги лишь усилили ее подозрение в том, что Харальду Олесену больше известно о ее родителях, чем он говорит.

Когда я спросил, не хочет ли она изменить показания относительно дня убийства, Сара смутилась и, запинаясь, ответила, что ей нечего добавить. Она несколько раз извинилась за то, что ввела меня в заблуждение — по ее словам, от отчаяния. Потом она повторила, что ей неизвестно о том, кто убил Харальда Олесена. Сама она не имеет к убийству никакого отношения. Никогда не просила у Олесена деньги, а завещание вообще потрясло ее до глубины души.

Я покосился на Патрицию; она как раз дважды постучала ручкой по блокноту. Я поблагодарил Сару и попросил временно оставаться дома и никого, кроме нас, к себе не впускать. Она сгорбилась в кресле и шепотом повторила, что не убивала Харальда Олесена. Потом пообещала никому, кроме нас, не открывать дверь. Последние слова она повторила дважды, как клятву, когда я выкатывал Патрицию на лестничную площадку.

3

— Она по-прежнему что-то скрывает, — заметила Патриция, едва мы оказались в лифте.

Я вынужден был признать, что ее слова совпадают с моим ощущением.

— Что же нам делать? — спросил я.

Патриция выглядела решительно.

— Что ж, будем надеяться, что, если она хорошенько поразмыслит в одиночестве, все еще наладится. Она явно чего-то боится. Либо того, что совершила сама, либо того, что видела. Но она так напугана и напряжена, что сейчас давить на нее нет смысла. Вначале нужно во всем получше разобраться. Надеюсь, кое-что выяснится там, куда мы сейчас направляемся.

Ее слова звучали очень убедительно. Я спросил, куда мы теперь.

— На третий этаж, — сказала Патриция и нетерпеливо нажала кнопку лифта.

В кабине лифта Патриция в своей инвалидной коляске выглядела особенно маленькой и худенькой, но ее голос был таким же звонким и уверенным, как дома, в просторной библиотеке.

— Для начала похвали его за то, что он вернулся. Потом спроси, какие чувства он испытывал, узнав о смерти Харальда Олесена. Напомни о его старом конфликте с Олесеном и предположи, что сюда он переехал из-за этого, а также намекни, что у него в квартире был не один пистолет, когда он только прибыл сюда. И наконец, узнай, кого он видел у двери квартиры Харальда Олесена накануне убийства. Надеюсь, из разговора с ним мы узнаем много интересного. Главное, не забудь, куда поставить мое кресло!

Настроение Патриции все время менялось: то она была серьезной и сосредоточенной, то начинала ехидничать. Неожиданно она тихо хихикнула:

— До известной степени я понимаю, почему Кристиан Лунд изменил жене! Я почти позавидовала ее природной красоте и умению соблазнять. Кстати, даже если она не виновна ни в чем другом, одного у нее не отнимешь: она безответно влюблена.

После слов Патриции сердце у меня забилось чаще, но я не хотел отвлекаться от сути дела. К счастью, в тот миг лифт остановился на третьем этаже. Я выкатил Патрицию и позвонил в дверь квартиры, соседней с квартирой Харальда Олесена.

4

Даррел Уильямс оставался дипломатом до мозга костей. Он встретил меня лучезарной улыбкой, пожал мне руку и сразу же извинился за то, что ему пришлось на время покинуть Норвегию по делам службы. Он бросил на мою спутницу недоверчивый взгляд, но сочувственно покачал головой, услышав о том, что секретарша получила травму, катаясь на лыжах. Он немного смягчился, когда я объяснил, что наш разговор будет неофициальным и я веду запись лишь для себя.

Я поставил коляску Патриции посреди комнаты; мы же с Даррелом уселись в те же кресла, что и в прошлый раз несколько дней назад. На сей раз обстановка была определенно трезвой: на столе стояли не бутылки со спиртным, а большой графин с водой. Несмотря на улыбку, наш хозяин держался скованно. В прошлые встречи я ничего подобного за ним не замечал.

— Рад, что вы вернулись. Вы, несомненно, понимаете, что ваше исчезновение, вопреки моим рекомендациям, едва не стало причиной весьма неприятной ситуации. — Уильямс молча смотрел на меня, надеясь на продолжение. Я не обманул его ожиданий: — Поэтому, повторяю, я рад, что вы вернулись. Все мы надеемся, что дело получится завершить без дальнейших осложнений. Но все зависит от того, что вы сейчас мне скажете. Как говорится, лучше поздно, чем никогда; рассчитываю получить полные и правдивые ответы на наши последние вопросы.

Даррел Уильямс, сосредоточившись, подался вперед. Он совсем не показался мне человеком-мухой; куда больше он напоминал льва, медведя или другого крупного зверя.

— Итак, вопрос первый. Испытали ли вы грусть, когда узнали, что убили Харальда Олесена?

Даррел Уильямс усмехнулся и покачал головой:

— Ни малейшей. Он был великим человеком, но хорошим его назвать трудно. Что лишь подтверждают истории с его завещанием, его внебрачным сыном и родственниками. Я понятия не имею, кто его убил; меня при этом не было.

Он замялся, но продолжать не стал. Я понял, что придется еще немного надавить на него — у меня не оставалось другого выхода.

— Но вас поселили здесь, в соседней с Харальдом Олесеном квартире, не случайно. Вы должны были позаботиться о том, чтобы определенные имена и информация не были преданы огласке. В первые месяцы вашей жизни здесь вы держали в квартире два пистолета. Вы и ваше руководство когда-нибудь обсуждали в качестве одного из возможных вариантов его убийство?

Даррел Уильямс с горечью улыбнулся:

— Боюсь, на такого рода вопрос я не могу ответить ни «да», ни «нет». Хочу напомнить, что к тому времени, как Харальд Олесен умер, мои с ним счеты, как личные, так и профессиональные, были улажены. После его убийства вы обыскали мою квартиру и лично убедились в том, что тогда у меня уже не было никакого оружия. Кстати, судя по тому, что мне известно, ни один из моих пистолетов не соответствует пуле, которая убила Олесена.

Он был прав, поэтому я сказал:

— Я почти готов поверить в вашу невиновность, а также в то, что вы и посольство не имеете к убийству никакого отношения… Но пожалуйста, подумайте хорошенько, вспомните вечер, когда убили Харальда Олесена… Может быть, вы захотите что-то добавить в связи с этим? Сообщить нечто такое, о чем забыли сказать тогда… Поверьте, ваши показания помогут нам арестовать настоящего убийцу.

Даррел Уильямс сокрушенно пожал плечами:

— Да, и мне действительно надо было подумать об этом раньше. Я видел, как один из моих соседей поднимался к Харальду Олесену незадолго до убийства. А молчал я по нескольким причинам. Во-первых, мне не хотелось больше необходимого привлекать внимание к себе или к посольству. Разумеется, я не мог быть уверен в том, что человек, которого я видел, — убийца. Позже моя антипатия к Харальду Олесену лишь усилилась. Должно быть, история с завещанием здорово расстроила его сына.

Я понял, что терпение у меня вот-вот лопнет.

— Нам нужна правда. Карты на стол! Значит, тот человек, который направлялся к квартире Харальда Олесена незадолго до того, как его убили, был…

Уильямс закончил:

— Его сын, Кристиан Лунд. Я удивился, увидев его здесь, на третьем этаже, поэтому и запомнил. Вскоре после того я отправился на вечернюю прогулку. Не могу назвать точного времени, когда видел Лунда, и, конечно, понятия не имею, он выстрелил в старика или нет. Пистолета у него в руках не было, но он пришел в зимнем пальто, под которым можно спрятать что угодно.

Я быстро покосился на Патрицию; девушка так плотно сдвинула брови, что было ясно: она напряженно думает. Потом она тихо дважды постучала ручкой по блокноту.

Выходя, я вскользь заметил, что на первом этаже находится его старая знакомая и что она, несомненно, будет очень рада его видеть. Сначала Уильямс улыбнулся, потом перешел к обороне — произнес с чисто американским пафосом:

— Несмотря на несчастные обстоятельства, окружившие нашу первую встречу, прошу не судить меня слишком строго! Всю мою взрослую жизнь я прожил, борясь с диктаторскими режимами. Во время войны я сражался с нацистами, после войны — с коммунистами. И много лет я страдал, потеряв свою первую любовь. Я замкнулся в себе и был очень одиноким, хотя не ожесточился… — Он замялся и вдруг достал из бумажника сложенный в несколько раз листок: — Вот то письмо, о котором вы спрашивали… Можете прочесть, если хотите, — отрывисто добавил он.

Я покосился на Патрицию; та быстро покачала головой и постучала ручкой по блокноту. У меня возникло подозрение, что Даррел Уильямс последние лет двадцать не расстается с этим письмом. Возможно, он впервые показал его посторонним… Впрочем, у меня больше не было причин сомневаться в его словах. Судя по всему, прошлое не толкнуло его на убийство Харальда Олесена. Когда я молча вернул ему письмо, он, по-моему, обрадовался. Прежде чем за нами с Патрицией закрылась дверь, мы с Уильямсом пожали друг другу руки.

5

В лифте Патриция снова пришла в легкомысленное настроение и захихикала. Я сурово посмотрел на нее. Она пожала плечами:

— Посреди большой трагедии расцвела история великой любви! По-моему, лучше счастливо окончить ее двадцать лет спустя, чем никогда. Она сейчас моложе, чем была моя мать, когда родила меня. Пожалуйста, обещай, что расскажешь, как все сложилось у этой пары.

Я дал слово, что так и сделаю, но лишь в том случае, если она как можно скорее скажет, кто же убийца.

Патриция тут же снова посерьезнела.

— Я еще не знаю наверняка. Он сказал совсем не то, что я ожидала услышать, так что нам по-прежнему недостает одного фрагмента головоломки. Однако я могу сказать, куда мы направляемся сейчас: на второй этаж.

Ее слова не произвели на меня большого впечатления. Так я думал и сам.

— На сей раз — к Лундам?

Патриция улыбнулась:

— Конечно! Все очень просто. Скажи ему, что он был в квартире Харальда Олесена вечером того дня, когда несчастного убили, а ей — что она лжет, уверяя, будто в тот день муж не выходил. Поставь мое кресло у двери, как обычно, и убедись, что видишь их обоих одновременно.

Я согласился с ее планом действий и нажал кнопку второго этажа.

6

Лунды открыли нам вместе. Они тоже не усомнились в моей истории про травмированную секретаршу. К себе они нас пригласили без возражений, хотя и без особой радости. Я поставил кресло с Патрицией в дверях гостиной, сам сел по одну сторону кофейного столика, а Лундам жестом велел сесть напротив меня, на диване. Они механически выполнили приказ. Как только они уселись, фру Лунд взяла мужа за руку. Он с благодарностью посмотрел на нее.

Я начал с того, что подчеркнул, насколько серьезно дело.

— Следствие достигло критического этапа; теперь у нас имеются все основания полагать, что Конрад Енсен не убивал Харальда Олесена. Учтите, мы закроем глаза на ваши прежние… расхождения в показаниях, если сейчас услышим всю правду.

Лунды теснее прижались друг к другу.

— Итак, начнем… Кристиан Лунд, у меня есть доказательства того, что вы солгали, заявив, что не говорили с Харальдом Олесеном в день его убийства. У меня также есть основания полагать, что вы, Карен Лунд, солгали, когда уверяли, что в день убийства ваш муж не покидал квартиры после того, как вернулся домой.

Супруги отнеслись к моим словам по-разному. Карен густо покраснела и пылко затрясла головой; Кристиан же смертельно побледнел. Она заговорила первой:

— Не знаю, кто тут солгал, но вы пошли по ложному следу, инспектор! Мой муж находился дома, со мной, с того времени, как вернулся, и до того, как мы услышали выстрел!

Она говорила так страстно, что трудно было ей не поверить. Кристиан Лунд посерел; он понимал, что загнан в угол. Лицо его изменилось почти до неузнаваемости.

— Она говорит правду, — почти прошептал он. — Это я снова солгал…

Я не сводил с него взгляда. К счастью, он поспешил объясниться:

— Я действительно в день убийства поднимался на третий этаж и говорил с Харальдом Олесеном. Но это было до того, как его убили. Выйдя от Сары, я поднялся к нему и пробыл у него всего минуту. Потом вернулся сюда и был с женой до тех пор, пока мы не услышали выстрел.

Я смерил его суровым взглядом:

— Что же произошло во время вашей последней встречи с Харальдом Олесеном?

Кристиан Лунд криво улыбнулся:

— Мы поговорили вполне мирно, и домой я вернулся довольный. Он открыл дверь, как только я позвонил, но мне показалось, что он удивился, увидев меня. Сказал, что кое-кого ждет, у него важная встреча и нет времени разговаривать. Я ответил, что разговор много времени не займет, ведь мне нужно только подтверждение, что он изменил завещание, как я просил. Он немного подумал, потом улыбнулся и заверил меня, что изменил завещание. Я поблагодарил его, сказал, что очень рад, и ушел. Я поверил ему на слово, а потом услышал последний вариант завещания! Вот свинья! Он решил не говорить, что потом он еще раз все изменил, тем самым лишив меня законного наследства!

Я быстро вспомнил процедуру оглашения завещания — реакцию Кристиана Лунда и другие известные мне факты — и понял, что все прекрасно сочетается с его последними словами. Но я не мог вспомнить, была ли последняя версия четвертой или пятой.

Я вопросительно посмотрел на Патрицию. Она ответила мне красноречивым взглядом, но не постучала ручкой по блокноту. Последовала короткая пауза, прежде чем Патриция сделала то, на что я надеялся: она заговорила.

— Мы можем почти наверняка прийти к выводу, что вы не совершали убийства. И все же вы покрываете человека, которого встретили в день убийства Олесена! Вы встретились на лестнице, когда спускались от него…

Никто не удивился тому, что Патриция подала голос. Все смотрели на Кристиана Лунда. Он смертельно побледнел, вырвал руку у жены и бессильно осел на диване. Я тут же воспользовался моментом и снова перехватил бразды правления:

— Кого вы видели вечером перед убийством и почему умолчали о встрече?

Краем глаза я следил за фру Лунд, но она смотрела на мужа, и только на мужа. Кристиан Лунд три раза сглотнул, прежде чем ему удалось заговорить. Не сразу он хрипло произнес:

— Я… видел Сару.

Это имя взорвалось в напряженной тишине, как бомба. Через несколько секунд фру Лунд затараторила, как пулемет:

— Не верю! Неужели ты все время знал, что она убила твоего отца, а мне не сказал ни слова? Ты мог бы отправить эту ведьму в тюрьму еще неделю назад! А ты продолжал обманывать и меня, и полицию, и покрывать ее! Неужели все так и было?

Кристиан Лунд вскинул на меня умоляющий взгляд. Он не смел повернуться к жене.

— Мы ни о чем не договаривались, и такого я точно не ожидал. Только я спустился на второй этаж, как столкнулся с ней в дверях. Мы быстро улыбнулись друг другу, проходя мимо, и все. И только когда вошел в свою квартиру, я вдруг сообразил, что она поднималась наверх, а не спускалась. Тогда я ни о чем таком не подумал, но потом произошло убийство, и все изменилось… А еще завещание…

Я выдержал его взгляд и поспешил заговорить до того, как меня опередит багровеющая фру Лунд:

— Но вы по-прежнему не отвечаете на вопрос, почему покрывали ее.

Голос Кристиана Лунда был едва слышен и все же в тишине прозвучал четко и ясно:

— Наверное, отчасти потому, что меня и самого можно было в чем-то заподозрить. Ведь я тоже поднимался к старику. Если бы она сказала, что видела, как я спускаюсь, и добавила, что, когда сама пришла к нему, он был уже мертв, кому бы вы скорее поверили? По-моему, мы с ней оба поняли, в какой попали переплет… В общем, после убийства мы с ней ненадолго встретились, точнее, я подошел к ее квартире по пути домой. Она только приоткрыла дверь, я к ней не заходил… Мы договорились не выдавать друг друга, вот и все.

Кристиан Лунд замолчал. Я поспешил закрепить успех:

— Значит, отчасти вы молчали из-за того, что боялись за себя, а отчасти из-за того, что еще питали к фрекен Сундквист определенные чувства и не могли себя заставить выдать любимую женщину полиции. Так?

Он кивнул. Тут фру Лунд в приступе ярости со всей силы влепила мужу пощечину. К счастью, пощечина его как будто разбудила. Лицо снова порозовело; он выпрямился и посмотрел мне в лицо.

— Кристиан Лунд, вы уже девять дней вводите следствие в заблуждение. Что еще вы от нас утаили?

Он решительно покачал головой.

— Я прошел точку невозврата и качаюсь на краю пропасти. Мне больше нечего добавить, разве что я глубоко сожалею о том, что сделал, и приношу глубочайшие извинения вам, но еще больше своей жене.

Я усомнился в его искренности; мне показалось, что и его жена чувствует то же самое. Лунд заметил это и поспешил добавить:

— Когда арестуете Сару, передайте ей мои поздравления и скажите, что больше я не хочу ее видеть. Я пришлю моего адвоката к ней в тюрьму насчет завещания.

В тот миг я не испытывал к Кристиану Лунду ничего, кроме презрения, и собирался ответить, что он может передать ей все сам, когда его посадят за лжесвидетельство и чинение препятствий в расследовании убийства. Однако вовремя сдержался, решив, что не стоит еще больше обострять положение. Услышав его последние слова, Карен как будто немного успокоилась, и все же я в жизни не видел такой свирепой молодой женщины — и это еще мягко сказано. Атмосфера в квартире Лундов все больше сгущалась. Вдруг я услышал странный тихий звук и не сразу сообразил, что это Патриция постукивает ручкой по блокноту. Мы направились к выходу, не оборачиваясь.

7

Едва мы оказались в лифте, Патриция безудержно расхохоталась:

— Спасибо за отличное представление! Значит, она вполне способна простить его за ложь, шантаж, неверность и, возможно, за убийство, но, узнав, что он по-прежнему любит и покрывает другую женщину, не выдержала! Мне очень хотелось остаться и посмотреть, что будет дальше, но нам ведь еще нужно арестовать убийцу.

Я, слегка ошеломленный, потянулся к кнопкам, собираясь нажать одну из них.

— На какой этаж поедем? — с улыбкой спросила Патриция.

— Пока ни на какой. Давай-ка немного поговорим без посторонних. Итак, сейчас мы вернемся к Саре Сундквист, и на сей раз ей придется объяснить все до конца, если она не хочет, чтобы ее следующим домом стала тюрьма на Мёллер-Гате, девятнадцать.

— Передай ей последние слова Кристиана Лунда, последи за ее реакцией и послушай, что она скажет. Я вмешаюсь, если нужно.

Я с трудом задал следующий короткий вопрос:

— Ее положение в самом деле безнадежно?

— Сегодня ее положение стало не просто шатким, а очень шатким, — не сразу ответила Патриция. — Но день еще не кончился, и я пока не готова расстаться со своей главной версией. Поэтому мне очень интересно послушать, что она скажет в свою защиту, узнав, что бывший любовник выдал ее, можно сказать, подтолкнул к самому краю пропасти. Удержаться от падения она может единственным способом — сказать нам правду.

Я ответил, что понимаю ход ее мыслей. Я откровенно солгал, а позже оправдывал себя только тем, что ситуация все больше запутывалась.

8

Сара Сундквист открыла нам дверь, улыбаясь приветливо, как раньше. Мне так не терпелось поскорее раскрыть дело, что я забыл все, о чем мы договорились с Патрицией, и, едва войдя в прихожую, выпалил:

— Сара, я глубоко разочарован. Вы в очередной раз нам солгали.

Она в замешательстве посмотрела на меня, явно не понимая, о чем речь.

— Кристиан Лунд только что признался, что ходил к Харальду Олесену в день убийства, а на обратном пути встретил вас, когда вы шли туда же. У нас есть все основания полагать, что он сказал правду.

На ее лице появилось выражение ужаса. Потом она тихо и нерешительно ответила:

— Я и не думала, что он посмеет… Неужели он в самом деле нарушил слово и выдал меня?

Я нахмурился.

— А еще он попросил вам передать, что больше не хочет вас видеть, что ждет не дождется, когда вас арестуют и пришлет к вам в тюрьму своего адвоката, так как намерен отсудить наследство, причитающееся ему по праву.

Тонкая фигурка Сары Сундквист как будто получила три удара подряд на боксерском ринге. Сара пошатнулась и вынуждена была прислониться к стене. Я с трудом удержался от порыва броситься к ней и поддержать.

— Но… я ничего не понимаю! Возможно, он так и хотел, но как он посмел…

Я вынужден был признать, что и сам ничего не понимаю. Поскольку Сара Сундквист была не вооружена и явно не представляла опасности, я быстро покосился на Патрицию. Судя по выражению ее лица, она понимает больше моего. Она пристально следила за Сарой.

— С другой стороны… тем лучше! Ведь теперь я могу рассказать вам все, что хотела рассказать уже давно!

Я решил на всякий случай ничего не отвечать, лишь нетерпеливым жестом велел ей продолжать. Мне показалось, что она выпалила всю тираду, не переводя дыхания.

— Да, верно, я в тот вечер ходила к Харальду Олесену. Решила еще раз спросить об Оленьей Ноге и моих родителях. Я не знала, что к нему до меня ходил Кристиан Лунд, но поняла, что он там был, когда мы встретились на полпути. Мы только улыбнулись друг другу, и каждый пошел своей дорогой. Когда я поднялась к Харальду Олесену, он был еще жив, но отказался впустить меня в квартиру. Мы разговаривали в дверях. Разговор продолжался всего несколько минут. Он сказал, что ждет гостя, у него важная встреча, и попросил меня прийти на следующее утро. Его приглашение показалось мне успехом, и я ушла. Было очевидно, что здоровье его ухудшается, и он явно волновался из-за гостя. Более того, он выглядел испуганным. Помню, из-за его состояния я сама встревожилась, потому что он говорил еле слышно, и руки у него сильно дрожали. Но его убила не я. Должно быть, его убил тот таинственный гость, которого я встретила, когда спускалась вниз.

Вдруг мне показалось, что Сара Сундквист испугалась сама. Она продолжала дрожащим голосом:

— Мне стало не по себе… У меня появилось дурное предчувствие, когда я увидела человека, которого ждал Харальд Олесен. Один его вид вгонял в дрожь… хотя я толком его не разглядела. На нем был синий дождевик с капюшоном; голову он обмотал шарфом, так что его лица я не видела. Мне тогда показалось, что должно произойти что-то плохое… как будто в преддверии Судного дня, понимаете? Я вбежала в свою квартиру, заперла дверь, легла в постель, под одеяло, а голову накрыла подушкой. Я не удивилась, когда услышала выстрел, и еще меньше удивилась, когда вы позвонили ко мне в дверь и сказали, что Олесена убили.

Я бросил на нее испытующий взгляд, но увидел испуганные, умоляющие глаза.

— У вас есть какие-нибудь догадки по поводу того, кто мог повстречаться вам в тот день на лестнице?

Сара уныло покачала головой:

— До сегодняшнего дня я думала… — Она опустила голову и замолчала. Мне пришлось несколько раз кашлянуть, побуждая ее продолжать. — Ноги у него определенно мужские. Ростом он примерно с меня, но трудно сказать наверняка… из-за дождевика, капюшона и шарфа. Сначала я подумала, что он чужак, который вошел с улицы, но потом вы сказали, что убийца, скорее всего, кто-то из жильцов. И тогда я еще больше испугалась. Конрад Енсен был слишком мал ростом, Даррел Уильямс, наоборот, слишком высок, а Андреас Гюллестад не может ходить. Значит, там не мог быть никто, кроме Кристиана, который вернулся в маскарадном костюме, чтобы его не узнали.

Ее довод был вполне веским, если, конечно, племяннику погибшего или еще кому-то не удалось проникнуть в дом с улицы. Но я понимал, что в таком деле больше не имею права ничего принимать на веру.

— А не мог, скажем, Конрад Енсен надеть ботинки на каблуке или что-то подобное?

Сара снова покачала головой:

— Нет, нет. Я сразу поняла, что он пришел не с улицы. Понимаете, на ногах у него вообще не было обуви — только черные носки.

В комнате воцарилось молчание. Сара дрожала, что нетрудно было объяснить после ее рассказа. Я инстинктивно положил руку ей на плечи. Она тут же прижалась ко мне, теплая и доверчивая, и как будто немного успокоилась. Но радость продолжалась всего секунду-другую. Услышав голос Патриции, я опомнился и инстинктивно отстранился от опасно теплого и мягкого тела Сары.

— Вы обратили внимание на что-нибудь еще?

Сара смотрела прямо перед собой; услышав вопрос, она выпалила:

— Да! Тот человек в дождевике шагал легко, как перышко… он двигался бесшумно, словно кошка. Казалось, он не идет, а летит по ступенькам. Я невольно вспомнила про Оленью Ногу. Но поскольку он не жил в нашем доме, единственным возможным объяснением из всех для меня стало то, что Кристиан нарочно изменил походку, чтобы его не узнали.

— Эврика!

Восклицание стало совершенно неожиданным. Мы с Сарой ошеломленно переглянулись. Затем мы услышали, как Патриция снова и снова стучит ручкой по блокноту, как будто ручка превратилась в барабанную палочку.

— Блестяще! Именно то, чего нам недоставало! Вы, очевидно, ни в чем не виноваты. Харальда Олесена застрелил тот человек в синем дождевике, которого вы видели на лестнице… И я знаю, где его найти!

Сначала мне показалось, что Сара вот-вот подпрыгнет и улетит прочь. Почти так она и сделала — бросилась мне на шею. Я слышал сзади цокающие звуки; значит, Патриции нравился спектакль. Цоканье загадочно прекратилось, как только Сара пришла в себя и смущенно отстранилась.

Вынужден признать: сначала я думал, что арестовать в конце концов придется Кристиана Лунда. Кстати, против такого исхода я бы нисколько не возражал. Однако следующие слова Патриции заставили меня перечеркнуть эту версию:

— Итак, теперь мы можем наконец познакомиться с Оленьей Ногой. Сара, вы, кажется, хотели его увидеть? Прошу вас, пойдемте с нами.

Сара недоверчиво покосилась на меня, а потом порывисто обняла. Мы гуськом покинули ее квартиру и вошли в кабину лифта.

9

— Значит, мы спускаемся на первый этаж? — уточнил я.

Патриция быстро закивала; судя по лицу Сары, та готова была, не возражая, следовать за нами хоть на край света. Когда открылась дверца лифта, мы стали свидетелями восхитительной сцены. Даррел Уильямс и Сесилия Олесен сидели рядом и говорили, не умолкая; видимо, они не могли наговориться. Фру Хансен тактично удалилась, а Иоаким Олесен демонстративно отвернулся от них и смотрел в окно. Даррела Уильямса трудно было узнать. Неожиданно он, даже издали, показался мне самым веселым и обаятельным человеком насвете. У нас на глазах он привстал и нежно поцеловал Сесилию в губы. Патриция снова довольно поцокала языком и дернула меня за руку.

— Ты в самом деле хорошо придумал, что позвал сюда племянника и племянницу, — с улыбкой заметила она.

Я шагнул было к ним, она решительно потянула меня назад:

— Погоди немного… с ними можно поговорить и потом. Не мешай их счастью. Давай лучше нанесем визит тому единственному соседу, с которым я еще не знакома.

Я-то ожидал, что мы поговорим с Иоакимом Олесеном, но быстро сдался, так как Патриция с нетерпением показывала на первую дверь справа.

10

Андреас Гюллестад открыл дверь со своей обычной дружелюбной улыбкой и сразу же пригласил нас войти. Он не задал ни единого вопроса, увидев Патрицию в инвалидной коляске и услышав про травму. Даже усмехнулся и сказал: приятно встретить подругу по несчастью, которая тем не менее продолжает вести активную жизнь. Я заметил, как они обменялись кривыми улыбками.

Пока Гюллестад ездил на кухню за чашками и ставил кофе, я пристроил кресло Патриции у двери. Мы с Сарой сели за стол в гостиной. Вскоре хозяин принес кофе и разлил его по чашкам. Мне по-прежнему не терпелось доказать, что Оленья Нога — это Иоаким Олесен, и я не понимал, какие новые сведения Патриция надеется здесь найти.

И только когда Андреас Гюллестад устроился напротив и спросил, чем он может мне помочь, я вдруг понял: что-то не так — совсем не так. В свете люстры я вдруг уловил отблеск серебра и увидел на шее у хозяина медальон… В прошлые встречи его либо не было, либо я не замечал. Я смотрел на него, как загипнотизированный. Андреас Гюллестад оставался раздражающе спокойным. Сидя в своем инвалидном кресле, он как будто не представлял ни малейшей угрозы.

— Боюсь, сегодня мне придется задать вам ряд непростых вопросов…

Андреас Гюллестад посмотрел на меня с удивлением, как мне показалось — деланым. И все же он с прежней дружелюбной улыбкой ответил, что постарается помочь мне чем может, независимо от того, трудные у меня вопросы или нет.

— Вы по-прежнему будете уверять, что прозвище Оленья Нога ни о чем вам не говорит?

Признаюсь, я рассчитывал на мгновенный успех, но мои надежды не оправдались. Андреас Гюллестад посерьезнел и посмотрел на меня в упор, хотя ответил по-прежнему дружелюбно:

— Очень жаль разочаровывать вас, но это так. Возможно, я и слышал об интересующем вас человеке или знал его под другим именем. Хотя надо признать, что до сих пор вы описывали его довольно неопределенно. Может быть, вы узнали о нем что-то еще и оживите мою память?

Я не замедлил с ответом:

— Оленья Нога был молодым проводником, который вместе с Харальдом Олесеном во время войны переправлял беженцев в Швецию. Они вместе совершили несколько ходок, последняя из которых состоялась в феврале сорок четвертого года и окончилась трагедией в горах между Трюсилем и Сэленом. Тогда были убиты не только три немецких солдата, но и двое беженцев-евреев. Оленья Нога героически спас их ребенка — пробежал на лыжах большое расстояние, неся девочку под курткой… Ну как, припоминаете?

Андреас Гюллестад решительно покачал головой:

— Нет, к сожалению. Повторяю, прозвище Оленья Нога мне не известно. Я вырос недалеко от тех мест и слышал много правдоподобных и неправдоподобных историй о происходившем там во время войны. Не могу гарантировать, что помню их все, но такую историю, если бы слышал, наверняка бы запомнил. Есть ли у вас вопросы о недавнем прошлом, на которые я мог бы ответить?

Я решил зайти с другой стороны:

— Конечно. Давайте тогда поговорим о таинственном человеке в синем дождевике, которого вы, по вашим словам, видели в доме в прошлом году на Троицу, но с тех пор не встречали ни разу.

Он задумчиво и, как мне показалось, нехотя кивнул.

— Что вы ответите, если я скажу, что человека в синем дождевике видели на лестнице вечером того дня, когда убили Харальда Олесена, и что если вы видели его в прошлом году, то, должно быть, смотрелись в зеркало, и что именно вы выкинули синий дождевик в мусорный бак?

Андреас Гюллестад чуть привстал в своем кресле, уперев правую руку в бедро, а левую поднял, на что-то указывая.

— Я отвечу, что произошло ужасное недоразумение, которое, надеюсь, сейчас же и разрешится. У меня действительно есть синий дождевик, но, как видите, он по-прежнему виси на крючке у двери!

Он показывал на дверь за спиной Патриции. Я инстинктивно обернулся, но никакого дождевика не увидел, как, впрочем, и крючков для верхней одежды. Зато я заметил ужас на лице Патриции. И, услышав громкий крик Сары, за которым последовал глухой удар, я круто развернулся назад. Но было слишком поздно.

Комната приобрела совершенно иной вид. Дружелюбный, безобидный Андреас Гюллестад исчез, а перевернутое инвалидное кресло валялось на полу. Посреди комнаты стоял человек примерно моего роста; он чуть присел, как пантера, которая готовится к прыжку. Его лицо так изменилось, что я не сразу его узнал. Больше не было невозмутимого, расслабленного выражения. Несмотря на другой цвет волос и округлившиеся щеки, я видел перед собой пытливый и сосредоточенный взгляд Оленьей Ноги со старой фотографии. Однако самым большим и неприятным сюрпризом для меня стал кольт сорок пятого калибра, нацеленный прямо на меня.

11

— Это старый армейский пистолет отца; он был спрятан в подушке моего инвалидного кресла. Я буквально просидел на орудии убийства целых десять дней! — произнес он с тенью улыбки на губах. Впрочем, его голос едва ли можно было назвать веселым. И выражение его лица сделалось напряженным, серьезным и угрожающим. Отшвырнув инвалидную коляску и выхватив пистолет, Андреас Гюллестад превратился в совершенно другого человека.

Я ни на секунду не усомнился в том, что ему уже не раз доводилось убивать и что он без труда сделает это снова. Единственную надежду я усмотрел в том, что ему, как мне показалось, хочется выговориться. Стараясь не выдавать волнения, я осторожно начал:

— Я догадываюсь, что у вас в руках пистолет, из которого убили Харальда Олесена, но скольких людей из него убили во время войны?

Гюллестад спокойно сказал:

— Четверых. Это я тогда, в сорок четвертом, застрелил всех трех солдат. С этим я еще мог бы сжиться, хотя они до сих пор время от времени являются мне во сне. Война есть война, а оккупанты есть оккупанты. Но гораздо хуже то, что я убил и мать нашей юной шведской подруги.

Сара снова вскрикнула. Лицо Оленьей Ноги дернулось в ответ. Было очевидно, что он заново переживает болезненные старые воспоминания. В отчаянии я заговорил, стараясь вызвать его на откровенность:

— Так и думал, что тогда в Сэлене Харальд Олесен сказал не всю правду… но что же случилось на самом деле?

Гюллестад медленно покачал головой:

— Его слова слегка отличались от правды. Если бы все произошло так, как он говорил, наша жизнь сложилась бы по-другому. Правда то, что на рассвете началась перестрелка и три немецких солдата были убиты. И неправда, что беженцы, которых мы вели, погибли в то же время. Мы застрелили их сами за несколько минут до того.

Сара вскрикнула еще громче и прижала руки ко рту. Рука Оленьей Ноги дрогнула, и он продолжал срывающимся голосом:

— С тех пор они преследуют меня — каждый день, каждый час… А вина за все лежит на Харальде Олесене! Он лишил жизни не только их, но и меня. И должен был понести ответ за свои грехи.

Я молчал, боясь спровоцировать его. К счастью, он погрузился в свои воспоминания.

— Тот день стал сущим адом на земле, который я с тех пор переживаю каждый день и почти каждую ночь… Мне казалось, что мы идем бесконечно… Беженцы еле-еле плелись; до того дня они ни разу в жизни не стояли на лыжах. Мы с Харальдом без труда убежали бы от погони, но не мог ли бросить беженцев. В какой-то момент Харальд сказал, что надежды нет, и велел мне бежать, пока можно, но я ответил, что останусь с ними до конца. У нас проснулась надежда, когда началась метель и три немца повернули назад, но еще трое продолжали нас преследовать. Расстояние между нами все время сокращалось. Мы решили отсидеться на вершине, но туда нужно было еще добраться, а немцы догоняли, потому что наши беженцы еле передвигали ноги. Когда мы наконец очутились наверху, солдаты открыли по нам огонь снизу. Скоро метель стала такой, что мы ничего не видели. Идти дальше оказалось невозможно. Я точно знал, где мы — до шведской границы оставалось несколько миль, — но мы не сумели бы спуститься в метель и вьюгу. Мы спрятались за скалистым утесом, решив пересидеть там до утра. Беженцы совсем отчаялись, младенец плакал… Мы прекрасно понимали, что преследователи могут настигнуть нас в любое время. Шло время; мы сидели на вершине горы, готовые отстреливаться… Рассвело, метель немного утихла, и мы решили идти дальше. Харальд надеялся, что немцы повернули назад, но я сомневался. Нелегко отказаться от охоты, когда так далеко зашел и находишься так близко к цели. Все произошло там, наверху, когда мы сидели рядом, усталые и испуганные…

Мы слушали, затаив дыхание. Он несколько раз глубоко вздохнул и продолжил:

— Я по-прежнему точно не знаю, с чего все началось, но вдруг Харальд Олесен и мужчина-беженец о чем-то заспорили на повышенных тонах. Потом я услышал выстрел и увидел, что Харальд Олесен стоит с дымящимся пистолетом в руке, а мертвый беженец лежит на снегу. Его жена закричала и набросилась на Харальда с кулаками. Не долго думая я выстрелил ей в голову. Потом я часто спрашивал себя, почему застрелил ее. Я привык смотреть на Харальда снизу вверх; он был для меня не просто лидером, он во многом заменил мне отца. Чутье велело мне защищать его при любых обстоятельствах. Конечно, я знал, что женщина не вооружена. Наверное, я боялся, что ее крики наведут на нас немцев… Кроме того, мне надоело тащить их по снегу, и я желал ей смерти.

Оленья Нога снова вздохнул, но ноги его по-прежнему приплясывали на месте, а палец лежал на спусковом крючке.

— Так все и вышло. Оба беженца лежали на снегу, а на руках у мертвой матери плакал младенец. Харальд Олесен словно окаменел; он смотрел на них и молчал. И вдруг я услышал голоса и скрип лыж. Сначала мне казалось, что нам остается только застрелиться, но потом решил рискнуть — у меня оставался последний шанс. Я спрятался за ближайшим сугробом и следил за ними. Вот они появились… Харальд Олесен по-прежнему был в ступоре. Я понимал: у нас есть шанс спастись, только если я уложу всех троих — а у меня было всего шесть патронов.

Я боялся пошевелиться. Оленья Нога говорил тихо и как будто задумчиво, но мне, как, пожалуй, и всем, стало очень страшно. Он несколько раз моргнул, но рука его была тверда.

— Немцы были совсем молодыми: двум лет по двадцать пять, а одному — двадцать один, не больше. Они оторопели, увидев неожиданное зрелище: два мертвых беженца в снегу и застывший Харальд Олесен. Я лежал совсем недалеко от них и целился старательно. Но когда один из них показал на мой след в снегу, времени на размышление у меня не осталось. Я выстрелил в того, кто стоял ближе ко мне, и сразу прицелился в следующего. Первый упал сразу, второй — до того, как успел выхватить оружие, но третьему удалось несколько раз выстрелить в мою сторону. Я откатывался на бок, не сводя с него глаз. Потом вскочил и снова прицелился. Первый раз я промахнулся. Второй раз мы с ним выстрелили одновременно. Его пуля просвистела рядом с моим ухом, а моя угодила ему в шею. Он еще целился, но зашатался и рухнул в снег. Кровь хлынула из него фонтаном… Я еще раз выстрелил в него и попал между глаз. Когда я выполз из-за сугроба, моим глазам предстала ужасающая сцена. Пять мертвецов на снегу и оцепеневший Харальд Олесен.

Хотя рассказ был трагическим, мне показалось, что Оленьей Ноге стало немного легче. Судя по всему, он впервые изливал душу. Говоря, он не сводил с меня взгляда — и пистолет по-прежнему был направлен на меня.

— Помните, я рассказывал вам про молодого немецкого солдата, который пытался утешить меня, когда пришли за отцом? Он был одним из тех троих, которые преследовали нас — его я прикончил вторым. Он был еще жив, когда я подошел к нему. Он произнес: «En…» Два раза пытался, но ему так и не удалось договорить. Скорее всего, он хотел сказать «Entschuldigung… Извините». Можете себе представить? Просил прощения у меня, который его застрелил. А ведь он и сам был почти мальчишкой. Я приставил пистолет к его голове, отвернулся и нажал на спусковой крючок. Он до сих пор является мне во сне — только вчера я проснулся среди ночи, когда увидел его лицо.

Глаза Оленьей Ноги как будто остекленели, но он по-прежнему смотрел на меня, и я не сомневался, что он тут же выстрелит, если я сделаю к нему хоть шаг. Я держался как можно спокойнее, надеясь, что он продолжит рассказ.

— Но худшее потрясение ждало меня впереди. Добив последнего немца, я поднял голову и увидел, что Харальд Олесен целится в меня. Он сказал: я видел, как он убил беженца, поэтому должен умереть. Я похолодел от ужаса, так как понял, что он сейчас меня убьет. Бог знает что я тогда ему наобещал. Говорил, что ведь и он видел, как я убил женщину, и у нас есть общая тайна. И что он ни за что не найдет обратной дороги в одиночку, а ребенок замерзнет и тоже погибнет… Может быть, на него больше всего подействовал последний довод, потому что он опустил пистолет и передал мне ребенка. Выходит, девочка в тот день спасла меня, а я, в свою очередь, спас ее. Ну а что было потом, вы знаете. Он сказал, что затащит трупы в ближайшую пещеру и догонит меня. А я помчался вперед. Я несся, не останавливаясь, до самого Сэлена. Больше всего мне хотелось убраться подальше от Харальда Олесена, а потом — спасти жизнь девочки. Может, тем самым я пытался искупить грех? Я убил ее мать, но должен был спасти хотя бы ее жизнь.

Как только я осторожно поднял руку, Оленья Нога тут же встрепенулся:

— Стойте на месте! Не забудьте, что мне уже доводилось убивать! — Он говорил сдавленным голосом, но в нем я уловил нотки безнадежности.

Кивнув, я медленно опустил руку. Я не представлял, как мы выберемся из создавшегося положения живыми. Я мог надеяться только на продолжение разговора. Неожиданно послышался тихий голос Сары:

— Спасибо за то, что спасли мне жизнь. Я прощаю вас за то, что вы убили мою мать — вы были молоды и боялись по гибнуть… Теперь я знаю, что произошло, и мне стало легче. Вы помните, где находится та пещера?

Оленья Нога покосился в ее сторону — Сара тихо плакала. Затем он быстро перевел взгляд на меня. Пистолета при этом не опускал.

— Да, я точно знаю, где находится пещера. Но вы найдете там только обрывки одежды и кости пятерых людей, которым суждено было умереть тем зимним днем сорок четвертого года. Я никогда не возвращался туда, и вместе с тем мне так и не удалось оттуда уйти. В сорок шестом и сорок седьмом, если помните, газеты освещали громкое дело Фельдманнов, и я был вне себя от страха. Два проводника убили супругов, которых вели через границу… И потом я жил с воспоминаниями, которые не отпускали меня ни на день, ни на час… Я очень боялся, что однажды все откроется, меня назовут еще одним убийцей Фельдманнов, а статьи обо мне появятся на первых полосах газет.

Он замолчал, рука, держащая пистолет, дрогнула.

— Почему вы не подбросили пистолет после того, как убили Харальда Олесена? — спросил я, наверное, от чистой безысходности.

Лицо Оленьей Ноги исказила болезненная гримаса.

— Вначале я так и собирался поступить: идеальное убийство, замаскированное под самоубийство. Однако я вовремя сообразил: нетрудно будет вычислить убийцу по владельцу оружия. Если выяснится, кому принадлежал пистолет, мне конец. Сначала я хотел раздобыть и подбросить на место преступления незарегистрированное оружие, но Харальд Олесен находился на пороге смерти, а фрекен Сара все сильнее давила на него. Он собирался облегчить душу и перед смертью рассказать ей правду. Так что в конце концов я решил больше не ждать. Только вместо идеального самоубийства продумал идеальное убийство. Ну а Енсен… купить незарегистрированное оружие оказалось не так просто, ведь я официально никуда не мог выходить. Наконец я купил пистолет с помощью одного выжившего из ума друга детства. Он без лишних вопросов поверил моему объяснению: мол, оружие нужно мне, чтобы в Осло чувствовать себя в безопасности. Чтобы все устроить, пришлось съездить в Йовик — вот почему я на прошлые выходные отправился в родные края… После того как в юном возрасте убиваешь нескольких человек, а почти всю взрослую жизнь вынужден жить с воспоминаниями и скрывать правду, поневоле превращаешься в одинокого волка. Приходится каждый день выживать и защищаться от всех мыслимых и немыслимых угроз. Смерть Харальда Олесена почти не удручает меня. В конце концов, ему все равно не долго оставалось жить. И потом, во многом из-за его предательства я превратился в чудовище. И все же убить я решился главным образом из страха разоблачения; я убил его, когда он признался, что решил рассказать всю правду Саре. Так что в некотором смысле его убийство стало самообороной — а до того я испробовал все остальные способы ему помешать. И все же не скрою, в глубине души мне хотелось и отомстить ему за мою разбитую жизнь.

Он замолчал; рука, державшая пистолет, снова дрогнула. Я понял, что его рассказ окончен, и все же попытался продолжить разговор:

— Значит, второе убийство вы совершили, чтобы вас не арестовали за первое?

Его лицо снова исказила болезненная гримаса.

— Оно мучает меня гораздо больше, чем убийство Харальда Олесена. Каким бы отвратительным ни был Конрад Енсен и каким бы унылым ни выглядело его будущее, он мог бы доживать свою жизнь, пусть жалкую и непростую. Но я понял, что вы действуете на удивление быстро. Требовался козел отпущения, и Енсен, бывший нацист, показался мне лучшим кандидатом. Я все продумал еще до того, как убил Харальда Олесена. Предсмертную записку для Енсена я напечатал в Йовике. После убийства он боялся всего и всех и вместе с тем чувствовал себя ужасно одиноким. Конечно, ему и в голову не приходило — надо сказать, не ему одному, — что дружелюбный и тихий калека способен его убить. И вот я дождался, когда фру Хансен уйдет за покупками, и позвонил к нему в дверь. Он открыл не сразу, но, убедившись, что это я, охотно впустил меня к себе. Я сказал, что всем нам сейчас нелегко и мне хочется выпить с ним кофе и поговорить. Он подписал записку с признанием, когда я приставил к его голове пистолет, понятия не имея, что подписывает, и через несколько секунд умер без боли, по-прежнему ничего не понимая. Унылый конец жалкой жизни! Конрад Енсен стал необходимой жертвой ради более великого и важного дела — то есть моей жизни, моей свободы и моей чести.

Он замолчал; в комнате воцарилась жуткая тишина. Я сделал последнюю попытку остановить его:

— На улице стоят четверо вооруженных полицейских. Вас сразу же схватят… Подумайте об отягчающих обстоятельствах, если вы совершите новые убийства…

Он не выказал никаких признаков отчаяния или слабости.

— Так я и думал. Получается, что сейчас все совсем как тогда, в сорок четвертом, когда я прятался за сугробом… Я попробую прорваться всем смертям назло, а терять мне нечего. На мне слишком много трупов. Четыре полицейских в городе — не настолько безнадежное дело для того, кто в шестнадцать лет справился с тремя солдатами в горах.

Он отвечал все короче, а голос его делался все суровее. Я в отчаянии старался сообразить, чем еще отвлечь его, как заставить говорить, — и наконец придумал.

— Но как, ради всего святого, вам удалось убедить всех, что вы калека?

Неожиданно он улыбнулся — как мне показалось, с гордостью:

— Меня в самом деле сбила машина, и я получил тяжелые травмы. Я стоял на перекрестке и вдруг забылся — снова подступили военные воспоминания… Какое-то время врачи считали, что я на всю жизнь останусь инвалидом. А я быстро понял, что выздоравливаю и скоро снова смогу ходить. Но потом мне пришло в голову, что инвалидное кресло — отличный камуфляж, по крайней мере до тех пор, пока я не покончу все счеты с Харальдом Олесеном. Остальное оказалось совсем нетрудным. Кто усомнится в состоянии человека, которого сбила машина, который долго лечился в больнице и к тому же не требует от государства ни гроша? Вам бы следовало получше изучить подпись на медицинском заключении, потому что она поддельная!

Он снова расплылся в улыбке — на сей раз в ужасной, кривой, торжествующей гримасе, от которой холодок побежал у меня по спине.

— Однажды во время войны Харальд Олесен дал мне совет. Он сказал, что нельзя недооценивать человека, который оказался калекой. Вы допустили единственную ошибку в ходе расследования, но ошибку роковую.

Я понял, что разговор окончен. Оленья Нога сосредоточился и прицелился мне в грудь. Я в любой миг ждал, что он нажмет на спусковой крючок. Меня буквально парализовало от страха. Такого врагу не пожелаешь! И вдруг тишину нарушил звонкий и решительный голос Патриции:

— Учти, Оленья Нога, я целюсь тебе в голову. Можешь застрелить его, но тогда я убью тебя. Твой полет окончен. Советую отдать ему пистолет. Так будет лучше не только для тебя!

Оленья Нога вздрогнул; мне показалось, на какое-то время он словно окаменел. Он покосился в сторону двери, чтобы убедиться, что на него в самом деле направлено оружие, и снова сосредоточился на мне.

Наверное, мы простояли на границе вечности не дольше десяти секунд, но мне показалось, что прошел час, не меньше. Я был всего в нескольких шагах от Оленьей Ноги и сам приготовился к прыжку. Я следил за ним, готовый в любой миг выбить у него пистолет, как только он опустит голову или скосит глаза. Но его взгляд снова остекленел. Он словно ушел в свой мир, хотя пистолет в его руке по-прежнему был направлен мне в грудь, а палец по-прежнему лежал на спусковом крючке. Мне показалось, что он в самом деле вернулся в сорок четвертый год, в метель, и его раздирали противоречивые желания. Сдаться? Застрелиться? Или… попробовать прорваться.

Наконец он решился и очень медленно опустил пистолет. Как только он отвел ствол, я шагнул вперед. Остальное происходило как в замедленной съемке. Оленья Нога вдруг отскочил на два шага вбок, сел на корточки и прицелился в сторону двери. Меня охватил такой страх за Патрицию, что я забыл обо всем на свете и, бросившись на него, изо всех сил ударил по руке. Пуля попала в потолок над головой Патриции. Я еще раз я ударил его по руке с пистолетом. Оружие упало на пол и отлетело под диван.

Потом я услышал суровый, ледяной голос Патриции:

— Оленья Нога, стой на месте и не шевелись — иначе я прострелю тебе ногу! Вытяни руки вперед!

Я ожидал нового витка драмы, но Оленья Нога уже успокоился и, как по волшебству, снова превратился в спокойного и дружелюбного Андреаса Гюллестада. Он невозмутимо протянул мне руки и, как мне показалось, испытал едва ли не облегчение, когда я защелкнул на нем наручники. Видимо, он смирился со своей судьбой.

— Нельзя недооценивать и женщину-калеку! — произнесла Патриция, когда мы проходили мимо ее инвалидной коляски.

Я вытолкал арестованного в коридор и порывисто обнял ее. Меня ждал еще один сюрприз. Патриция говорила ровным голосом и казалась спокойной, но я еще не слышал, чтобы у кого-то так бешено бился пульс… Удары ее сердца показались мне громовыми раскатами.

12

Выйдя из квартиры, Андреас Гюллестад, видимо, снова взял себя в руки. Когда я вспомнил о необходимости по закону проинформировать его, что он арестован за убийство Харальда Олесена и Конрада Енсена, он добровольно добавил:

— Не забудьте убийства беженки и соучастия в убийстве второго беженца плюс сегодняшнего покушения на жизнь сотрудника полиции и еще двух человек. Это дорого мне обойдется.

У выхода он похвалил меня за то, что я разместил девушку-снайпера, замаскированную под калеку, у двери, вне поля его зрения.

Появление Андреаса Гюллестада в наручниках чрезвычайно взволновало тех, кто ждал нас у выхода. Тем более что он хладнокровно подтвердил: теперь дело можно считать закрытым, а убийца арестован. Затем он еще раз поздравил меня с успехом.

Жильцы дома тоже по очереди поздравили меня после того, как два констебля увели убийцу. Особенно красноречивым оказался Даррел Уильямс; он порывисто пожал мне руку и поблагодарил за помощь. Увидев их с Сесилией Олесен, довольных и счастливых, я на миг ощутил то же, что, должно быть, чувствовал Оленья Нога в 1944 году, когда спас жизнь малышки Сары, — поистине, плох тот ветер, который никому не приносит добра.

Моя радость не уменьшилась, когда ко мне подошла улыбающаяся Сара. Она тепло обняла меня и прошептала, что Патриция хочет как можно скорее вернуться домой. Нам удалось уйти лишь через пятнадцать минут, после того как я приказал всем разойтись и намекнул на «завершающие следственные действия».

Естественно, я испытывал облегчение и душевный подъем, когда наконец сел в машину вместе с Патрицией, и все же на обратном пути на заднем сиденье царило неестественное молчание. Хотя именно Патриция сохранила присутствие духа во время нашего визита к Андреасу Гюллестаду, произошедшее сказалось на ней. Первую половину пути она сидела совершенно неподвижно. Я несколько раз заговаривал с ней, но она сухо отвечала, что очень устала и ей нужно время, чтобы переварить случившееся. Она попросила меня приехать к ней назавтра в полдень. Обещала угостить меня хорошим обедом и ответить на оставшиеся вопросы. А пока посоветовала мне говорить о деле лишь в общих чертах и свести ее роль к минимуму, особенно общаясь с журналистами. Я, конечно, с легким сердцем обещал выполнить ее просьбу.

Мы расстались в подавленном настроении. Однако, когда Беате открыла дверь и вкатила коляску в дом, Патриция едва заметно улыбнулась и поблагодарила меня за «особенно интересную и познавательную вылазку в город».

Весь остаток дня я докладывал коллегам и журналистам о сенсационном завершении дела. Игнорируя вопросы о подробностях ареста, я подтвердил, что убийца во всем признался, и вкратце пересказал его историю. Меня осыпали комплиментами и похвалами, особенно за то, что я втайне продолжал расследование после убийства Конрада Енсена. Начальнику я отчитывался пятнадцать минут и роль Патриции свел до минимума: я даже не упомянул, что она присутствовала при аресте. Он назвал меня «гордостью управления» и трижды пожал мне руку. В канун Пасхи я лег спать, уже не беспокоясь за свою будущую карьеру и за то, что напишут в газетах во вторник.

День одиннадцатый. Подведение итогов и выводы

1

Как, возможно, вспомнят наблюдательные читатели постарше, громкого судебного процесса по делу об убийствах в доме номер 25 по Кребс-Гате так и не было. 14 апреля 1968 года, в пасхальное воскресенье, меня разбудил телефонный звонок. Начальник тюрьмы Реманд в Осло сообщил, что Андреас Гюллестад только что обнаружен мертвым в своей камере.

Я сразу же поехал в тюрьму, где начальник с сокрушенным видом рассказал, что случилось. По прибытии арестованный вел себя вполне спокойно, и они не увидели необходимости в дополнительных мерах. Андреас Гюллестад попросил бумагу и ручку, чтобы написать более подробное признание, которое, как он надеялся, поможет следствию. Очевидно, за письмом он засиделся допоздна, так как на столе в его камере лежали три страницы, исписанные убористым почерком, и карта на двух страницах. Но утром, когда ему принесли завтрак, оказалось, что он лежит на койке мертвый, с улыбкой на губах.

Вот что он написал:

«Осло, 13 апреля 1968 года.

Инспектору уголовного розыска Колбьёрну Кристиансену — и всем, с кем он пожелает поделиться.

Дабы избавить суд от ненужных расходов, настоящим подтверждаю, что я, нижеподписавшийся, 4 апреля сего года, в четверг, убил Харальда Олесена в доме номер 25 по Кребс-Гате. Моими мотивами были месть и сильное желание помешать ему обнародовать подробности криминального инцидента, имевшего место в 1944 году, который описан ниже. Чтобы скрыть убийство Олесена, я позже, 9 апреля сего года, во вторник, убил Конрада Енсена, проживавшего по тому же адресу. Кроме того, я признаюсь в том, что 21 февраля 1944 года убил беженку Анну Марию Розенталь у шведской границы в окрестностях Трюсиля. Однако я не виновен в убийстве ее мужа, Феликса Розенталя, которого у меня на глазах застрелил Харальд Олесен. Что касается дальнейших подробностей всех четырех убийств, ссылаюсь на устное признание, которое дал вам ранее в присутствии свидетелей.

Примите мои поздравления с прекрасно проведенным расследованием убийств Харальда Олесена и Конрада Енсена. За последние десять дней Вы раскрыли не только два убийства, но узнали еще о двух, остававшихся неизвестными до начала следствия. Мне очень не повезло с Вашим назначением. Я был неприятно удивлен, увидев, как быстро Вы вышли на мой след в результате нескольких проницательных выводов, сделанных сразу после смерти Харальда Олесена. Но Ваш маневр после смерти Конрада Енсена оказался еще элегантнее: официально Вы объявили о приостановке следствия, а на самом деле продолжили его. Я понял, насколько Вы опасны, когда Вы поинтересовались связями моего покойного отца с Харальдом Олесеном до войны. Однако в пятницу всем жильцам дома приказали никуда не отлучаться в выходные, и я осознал, что опасность не миновала, следствие снова напало на мой след и движется вперед. И наконец, Вы снова провели меня во время сегодняшнего ареста, посадив снайпершу, замаскированную под инвалида, в такое место, что я не мог видеть Вас обоих одновременно.

Оглядываясь назад, я хотел бы также поблагодарить Вас за то, что Вы спасли меня от меня самого — вплоть до того, что не дали мне взять новые грехи на душу, добавив новые смерти к моей и без того тяжелой ноше. Я хочу искренне извиниться перед Вами и фрекен Сарой Сундквист за то зло, которое я причинил. Надеюсь, Вы понимаете, что я вынужден был поступить так от безысходности.

Помимо всего прочего, считаю себя виновным в покушении на жизнь сотрудника полиции.

Кроме того, я прошу прощения у фрекен Сундквист за мою роль в смерти ее матери. До сих пор считаю убийство ее матери своим величайшим преступлением. Надеюсь, что мои последующие усилия, направленные на спасение жизни Сары Сундквист, в некоторой степени искупают мою вину. Поскольку мне стало известно о ее желании посетить могилу родителей, прилагаю к письму нарисованную от руки карту, которая поможет ей найти пещеру, о которой шла речь.

Мне слишком хорошо известно, что потерю родителей невозможно возместить никакими деньгами, и все же надеюсь, что моя последняя воля послужит ей некоторым утешением. Настоящим оставляю Саре Сундквист половину моего имущества. Вторую половину я завещаю моей сестре и приношу ей и ее семье глубочайшие извинения за то горе, какое причинит им известие о моих преступлениях. Следуя примеру Харальда Олесена, свою квартиру в доме номер 25 по Кребс-Гате я завещаю фру Ранди Хансен, которая много лет помогала мне.

Надеюсь, что все вышеизложенное поможет Вам понять, почему я предпочел смерть судебному процессу. Признаю, что в первую очередь желаю покончить с собой из эгоистических побуждений. Перспектива долгого процесса, в котором раскроются подробности совершенных мной убийств, пугает меня больше, чем долгий срок, к которому меня, несомненно, приговорят. Однако надеюсь и верю, что моя смерть до начала процесса станет облегчением не только для меня и моих родных, но также и для Сары Сундквист и других соседей по дому, а также для друзей и родственников Харальда Олесена и Конрада Енсена.

Как уже говорил Вам, я потерял веру в тот день в январе 1941 года, когда узнал, что моего отца расстреляли немцы. Мне так и не удалось оживить веру в доброго и всемогущего Бога. Поэтому я умираю счастливым, веря, что по ту сторону нет ни ада, ни рая, а только обширная пустота, где я наконец обрету покой от воспоминаний и владеющего мною чувства вины, которое преследовало меня каждый день и каждую ночь моей сознательной жизни.

И последнее, чтобы разъяснить загадку моей смерти. Сообщаю, что я принял капсулу с ядом, которую пронес с собой в тюремную камеру. Вы, несомненно, знаете, что многие борцы Сопротивления во время войны постоянно носили с собой такие капсулы, чтобы в случае необходимости покончить с собой. Переправляя беженцев через границу, я тоже не расставался с такой капсулой; я носил ее в серебряной цепочке на шее; капсула была замаскирована под одно из звеньев. Получив в пятницу распоряжение оставаться дома, я снова надел ту цепочку… Надеюсь, я последний человек в Норвегии, кто носит на шее капсулу с ядом со времен войны; надеюсь, что я буду последним человеком, который примет такую капсулу, когда допишет письмо.

С глубочайшим уважением — Андреас Гюллестад (крещенный Иваром Стурскугом и известный во время войны под кличкой Оленья Нога)».

Начальник тюрьмы испытал явное облегчение, когда я сказал, что понимаю, почему у заключенного не отняли цепочку. Мне бы и самому не пришло в голову, что цепочка могла таить в себе смертельную опасность!

Когда стало известно о том, что дело успешно раскрыто, в управление хлынули поздравительные телеграммы и цветы. Самоубийство заключенного в тюрьме не умалило моих заслуг и не уменьшило поток комплиментов. Кроме того, я очень быстро понял, что могу больше не опасаться неприятных вопросов.

2

Без пяти двенадцать, войдя к Патриции, я испытал легкий шок. Впервые нас с Патрицией не оставили вдвоем после поспешного ухода горничной. На диване рядом с Патрицией сидела Сара Сундквист; она приветливо улыбнулась мне.

Патриция радостно подмигнула и протянула руку в сторону Сары:

— Я взяла на себя смелость сегодня пригласить к себе еще одну гостью. Насколько я поняла, юной фрекен Сундквист, естественно, тоже будет интересно узнать некоторые подробности.

Такое обращение показалось мне комичным, ведь «юная фрекен Сундквист» была на добрых шесть лет старше юной фрекен Боркман. Однако Сара кивнула в знак согласия и умоляюще посмотрела на меня. Я попытался дружески кивнуть в ответ и с принужденной улыбкой сел на свое обычное место по другую сторону стола. Надо признаться, что, увидев Сару, я испытал волнение и радость. Однако их вскоре сменила растущая тревога. По целому ряду причин мне не хотелось, чтобы Сара узнала, насколько следствие обязано своим успехом Патриции. Правда, она видела многое собственными глазами, так как присутствовала при финале драмы.

Неприятные сюрпризы ждали не только меня: я начал с вести о самоубийстве Андреаса Гюллестада в тюрьме. Затем я положил на стол оставленные им письмо и карту. Патриция как будто не особенно удивилась и не разочаровалась. Зато Сара реагировала довольно бурно: прочитав письмо, она разрыдалась. Несмотря на все совершенные им преступления, сказала Сара, она всегда будет благодарна Оленьей Ноге, который бежал наперегонки со смертью, спасая ее жизнь. Меня снова охватило глубокое сочувствие к Саре, и я нехотя вынужден был признать, что испытываю двойственные чувства к недавно умершему Андреасу Гюллестаду.

Зато Патриция успела прийти в себя и пребывала в гораздо более веселом настроении, чем накануне вечером.

— Итак, что еще нам осталось обсудить в связи с успешным завершением дела? — игриво спросила она, когда подали обед.

Мы подняли бокалы за здоровье друг друга и за то, что трагическое расследование убийства, продолжавшееся десять дней, наконец завершено.

Как только Сара выплакалась, она осыпала нас градом вопросов — как простых, так и довольно сложных. К моей радости, Патриция старалась по возможности подчеркнуть мою роль. Вдохновленный ею, на многие вопросы Сары я сумел ответить сам. Меня слегка смущало, что кое-какие подробности оставались неясными для меня самого. Но я не мог расспрашивать Патрицию в присутствии Сары. Впрочем, косвенные ответы на некоторые свои вопросы я все же получил.

Так, Сара спросила, когда мы начали подозревать Андреаса Гюллестада, и Патриция ответила: после убийства Конрада Енсена. Я обнаружил его рукопись, и стало ясно, что Енсен не мог сам написать предсмертную записку. После тщательного сравнения обстоятельств двух убийств количество подозреваемых значительно сократилось. Убить Харальда Олесена теоретически могли все жильцы дома номер 25 по Кребс-Гате, но лишь четверо соседей имели возможность после убийства выкинуть синий дождевик: жена сторожа, Андреас Гюллестад, Карен Лунд и Сара Сундквист. Из них наименее вероятной подозреваемой в убийстве Конрада Енсена была Сара, так как едва ли она вошла бы в квартиру Конрада Енсена. Трудно представить ситуацию, в которой запуганный Енсен, особенно подозрительно относившийся к евреям, впустил бы ее к себе.

Из трех оставшихся самым вероятным подозреваемым был Андреас Гюллестад. Картина прояснилась, как только мы поняли, что буква «О» в дневнике Харальда Олесена обозначает «Оленью Ногу», и особенно после поездки в Швецию. Тогда выяснилось, что во время войны Оленья Нога был очень молод — и после трагических событий 1944 года питал острую ненависть к Харальду Олесену. Поездка Гюллестада в Йовик также была подозрительной: он вполне мог именно тогда напечатать предсмертную записку и раздобыть другой пистолет, из которого убил Конрада Енсена. Последние кусочки головоломки легли на место после слов Сары, которая видела человека в синем дождевике. Он шел к Харальду Олесену в день убийства, и она обратила внимание на его легкую походку. Вплоть до того дня у нас имелись и другие версии, нуждавшиеся в проверке, хотя они и казались все менее и менее правдоподобными.

Оглядываясь назад, можно сказать, что Андреас Гюллестад с самого начала находился под подозрением — у него имелся как мотив, так и возможность для убийства. Однако для того, чтобы нас не ввела в заблуждение его инвалидность, требовалась большая проницательность. В самом деле, трудно представить, чтобы человек, прикованный к креслу, все же мог передвигаться. Остальные подозреваемые не отличались особенно легкой походкой; вполне естественно, пришлось обратить внимание на единственного человека, чью походку никто никогда не видел. Любопытно также, что Андреас Гюллестад точно запомнил день, когда он видел в доме человека в синем дождевике. Его слова совпадали с показаниями фру Хансен. В то же время он сам мог оказаться этим человеком.

Слушая Патрицию, я кивал в знак согласия; ее рассказ произвел на Сару большое впечатление. Узнав подробности, она принялась извиняться передо мной за то, что обманывала меня. Со слезами на глазах она наклонилась вперед, мне навстречу, и попросила прощения за то, что утаивала важные сведения. Хотя между ней и Кристианом Лундом после убийства Харальда Олесена все было кончено, она чувствовала себя обязанной соблюдать их уговор. Но он первый нарушил слово… Кроме того, она ужасно боялась, что ее саму заподозрят в убийстве, так как она поднималась к Харальду Олесену до того, как его убили, но не могла доказать, что он был жив, когда она уходила. Теперь она понимала: уступив эмоциональному шантажу Кристиана Лунда и согласившись покрывать его, проявила истерические наклонности, свойственные женской природе. Ей оставалось лишь положа руку на сердце извиниться за свою ошибку. Заметив, как дернулись губы Патриции, и увидев, что она тяжело вздыхает, я понял, что девушка с трудом удерживается от смеха. Я неодобрительно покачал головой, и она посерьезнела.

Без двадцати два обед внезапно закончился. Патриция сидела тихая, задумчивая, на вопросы отвечала односложно, что становилось все более очевидно нам с Сарой. Затем Патриция отрывисто спросила Сару, есть ли у нее еще вопросы. Услышав в ответ «нет», Патриция объявила, что в таком случае обед закончен. Она пояснила, что очень устала и есть несколько строго секретных вещей, которые ей нужно обсудить с инспектором уголовного розыска. Ее слова показались мне крайне невежливыми, особенно учитывая, что она сама пригласила к себе Сару. Впрочем, Сара не обиделась. Она пылко поблагодарила Патрицию за обед, сказала, что ей нужно подготовиться еще к одной важной встрече, и молча вышла следом за Бенедикте. Я невольно насторожился. Что за важная встреча?

3

— Она красивая и обаятельная молодая дама, у которой, несомненно, нелегкая жизнь, — произнес я немного наигранно, когда за Сарой закрылась дверь.

Патриция посмотрела на меня, криво улыбаясь:

— То, что ты говоришь, истинная правда. Но правда и то, что скажу я: она хорошая актриса и умелый игрок. Ее слова о том, что Кристиан Лунд шантажировал ее, — такая откровенная ложь, что у нее едва не начал расти нос! Судя по всему, она сама предложила Кристиану Лунду договориться и покрывала его до самого конца, хотя и считала убийцей! Конечно, ей пришлось изменить своим принципам, но в первые три дня расследования она откровенно признавалась тебе, что надеется увести его от жены. И кстати, сегодня она тоже задержалась у меня на сорок минут дольше, чем мы с ней договорились. С такими красотками, знаешь ли, не успеешь опомниться, как окажешься у них в постели!

Я поспешно спросил Патрицию, подозревала ли она на каком-то этапе племянника Харальда Олесена, Иоакима. Я намекнул, что «вначале» считал, что Оленьей Ногой может оказаться племянник, так как у него имелся возможный мотив, да и по возрасту он подходил. Патриция поморщилась и решительно покачала головой:

— Пару раз такая мысль приходила в голову и мне, но я быстро отбросила ее. Считать убийцей племянника после убийства Конрада Енсена было уже совершенно невозможно. И потом, как ему удалось незамеченным покинуть дом после убийства Харальда Олесена? А уж Енсена ему вовсе незачем было убивать. Еще более непонятно, как он это сделал. Если племянник застрелил Харальда Олесена, у него не было причин убивать кого-то еще. Вспомни, в начале следствия ты кое-что рассказывал только соседям, и твои слова отчасти послужили спусковым крючком. Племянник понятия не имел, у кого из соседей его дяди какой распорядок, он не знал их привычек, да и вероятность того, что Конрад Енсен пустил бы к себе незнакомца, почти нулевая. — Патриция вдруг недоверчиво посмотрела на меня. — Кстати, когда ты понял, что с этой версией придется расстаться? То, что по возрасту он вполне мог оказаться Оленьей Ногой, мы узнали лишь после твоей поездки в Швецию, то есть через три дня после убийства Конрада Енсена.

Конечно, промямлил я, никогда до конца не верил в эту версию, но должен был проверить все, ведь речь шла об убийстве.Потом я поспешно перевел разговор на другую интересующую меня тему. Кое-кто, сказал я, предвидел, что цепочка, возможно, послужит орудием самоубийства. Патриция посерьезнела и перед ответом склонила голову набок.

— Что ж, должна признаться, что отчасти виновна. Конечно, я не знала, что в цепочке спрятана капсула с ядом, но определенные подозрения у меня были. Трудно понять, зачем он вдруг снова надел цепочку, которую носил во время войны. Разве что понимал, что ему грозит опасность, и нужен был способ бегства.

Наверное, выражение моего лица и жесты показали мое недовольство тем, что она не говорила мне об этом раньше. Патриция поежилась и посмотрела на письмо самоубийцы.

— Не стану скрывать и в какой-то степени повторю его слова. Наверное, я не поделилась с тобой своими подозрениями из эгоизма. Я ужасно боялась, что, если дело дойдет до суда, мне придется давать свидетельские показания. Кроме того, я посчитала, что отмена процесса выгодна всем заинтересованным сторонам. Что же касается публики в целом, а также восхваления тех, кто этого заслуживает… — Я выжидательно посмотрел на нее. Патриция снова меня не подвела. — Конечно, будет лучше всего, если ты опубликуешь его письмо. Это трогательный документ, который представляет большой интерес как для прессы, так и для публики. Кроме того, он превосходно и совершенно правильно описал все произошедшее.

С последними словами она горько улыбнулась. У меня больше не осталось к ней вопросов. Патриция же еще какое-то время задумчиво перечитывала признание убийцы, по-прежнему не говоря, о чем же она хотела со мной побеседовать.

— Черт побери! — вдруг воскликнула она очень громко, швыряя письмо на стол.

Мое удивление ее вспышкой вскоре сменилось новым сюрпризом, не менее потрясающим. Патриция достала пачку сигарет и дрожащей рукой прикурила от свечи. Через несколько минут напряженного молчания она задумчиво выпустила дым к потолку.

— Не знал, что ты куришь. Когда начала? — тихо спросил я. Новость мне совсем не понравилась.

— Вчера вечером. Но я не собираюсь продолжать и скоро брошу, — ответила Патриция, снова криво улыбнувшись. Она демонстративно смяла наполовину выкуренную сигарету в блюдце, но через несколько секунд закурила еще одну. — Вот о чем я хотела с тобой поговорить. История последнего года Харальда Олесена, когда он сам стал человеком-мухой, жившим в окружении других людей-мух, трагична сама по себе, и никакой арест ее бы не исправил. Еще до того, как познакомилась с Андреасом Гюллестадом, я поняла, что такие умные люди, как он, встречаются крайне редко. Его рассказ и письмо подтверждают: он не только отличался необычайным умом, но обладал и другими талантами. Взгляни только на карту, которую он нарисовал!

Я посмотрел на карту и понял, что Патриция имела в виду. Несмотря на то что ее рисовали наскоро, она оказалась и информативной, и изящной. Передо мной была работа человека с замечательной геометрической памятью и большим художественным талантом.

— Сама мысль о карте подсказывает, что Андреас Гюллестад — не совсем злодей, лишенный человеческих чувств. И все же, несмотря на свои таланты и добрые намерения, в шестнадцать лет он убил молодую женщину, мать маленькой девочки. В его поступке повинны и война, и предательство Харальда Олесена. Целых двадцать лет после войны он жил как человек-муха. Он только тем и занимался, что скрывал свою мрачную военную тайну, боролся с воспоминаниями о трагедии и взращивал в себе ненависть к человеку, сделавшему его убийцей. В конце концов, от одиночества он не справился с напряжением и убил еще двух человек, а затем и себя самого. — Патриция уныло выпустила дым в мою сторону. — Не пойми меня неправильно. Было не только справедливо, но и совершенно необходимо, чтобы его поймали и арестовали. В цивилизованном обществе убийство никогда не должно оставаться нераскрытым и безнаказанным. Но то, что все закончилось именно так для крайне одаренного юноши, который во время войны после гибели отца добровольно предложил свои услуги Сопротивлению, — в самом деле гораздо большая трагедия, чем кончина Харальда Олесена.

Я сидел молча и не возражал ей. Да мне и нечего было сказать. Неожиданно мне захотелось выйти на свежий воздух, где не пахло бы дымом.

Патриция, однако, еще не закончила.

— Наверное, во мне сейчас говорят разочарование и недовольство своей несостоятельностью!

Тут мне пришлось возразить:

— Ничего подобного! На самом деле именно благодаря твоим невероятным усилиям нам удалось вычислить убийцу, а потом и арестовать его.

Патриция бегло улыбнулась, но тут же подняла руку, останавливая меня.

— Спасибо и на том. Очень благодарна за то, что позволил мне участвовать в таком волнующем, интересном деле. Но твое признание моих интеллектуальных способностей не умаляет горькой правды: я сама стала человеком-мухой.

Я сидел, словно прикованный к месту. Патриция дважды затянулась и продолжала:

— Это не вчера произошло, так что ты совершенно ни причем. Я уже давно стала человеком-мухой, но все поняла до конца только вчера. Сидя здесь, я люблю думать, что мой разум и все остальное так же совершенно, как до несчастного случая. Но это не так — и так, как было, уже никогда не будет. Вчера я чувствовала себя черепахой: голова ясная, но ноги не двигаются. Я не могла бы спастись, если бы что-то пошло не так, как надо. Несмотря на интересные впечатления и новые знакомства, весь вчерашний день стал для меня кошмаром, начиная с того времени, когда я покинула эту комнату, и до того, как сюда вернулась. Ночью мне три раза снился сон о том, что произошло в квартире Оленьей Ноги. Я просыпалась в ужасе, потому что конец не был счастливым. Первые два раза он меня убивал. В третий раз дом взлетал на воздух, и все успевали выбежать, а меня разрывало на куски вместе с инвалидным креслом… — Патриция смяла в блюдце вторую сигарету, но еще дважды тянулась за новой, прежде чем нехотя продолжила, так и не закурив: — Восемь дней назад я попросила отца позвонить тебе, потому что думала и надеялась, что еще сумею что-то изменить там, за пределами четырех стен. Кое-что мне действительно удалось, но вместе с тем подтвердились и мои страхи: я больше не принадлежу к реальному миру. Так что придется мне оставаться здесь, в моем призрачном мирке, и надеяться, что время от времени мне удастся помочь тебе и как-то повлиять на то, что творится за стенами моего дома.

Я ошеломленно посмотрел на нее. Патриция закурила очередную сигарету и выпустила колечко дыма.

— Я больше никогда никуда с тобой не пойду, но, если тебе попадется дело, в котором понадобится мой совет, ты всегда можешь позвонить мне или прийти сюда, — пояснила она. — При одном условии: я не хочу никакого официального признания, и ты должен как можно меньше говорить о моем участии и моих советах.

Мы с ней пожали друг другу руки. Все было хуже, чем я надеялся, и гораздо лучше, чем боялся. В голову закралась страшная мысль: возможно, мне не удастся и дальше изображать умного и проницательного инспектора уголовного розыска, если я лишусь советов Патриции. Увидев, какие чудеса продемонстрировала Патриция в этом расследовании, я понял: трудно представить дело, которое она бы не раскрыла. Но то, что ее роль не следует обсуждать на публике, вынужден признать, мне очень понравилось.

После ее маленькой вспышки мы несколько минут посидели молча. Потом Патриция позвонила Бенедикте — или в воскресенье у нее работала Беате? Я давно перестал следить за тем, кто из них когда работает. Я понял: наняв двух молчаливых близнецов горничными, Патриция поддерживала стабильность своего мира.

Я встал, как только вошла горничная, но Патриция жестом велела мне подождать. Ее лицо в очередной раз изменило выражение. Она с отвращением смяла сигарету, сунула пачку в карман и вдруг наградила меня своей самой озорной улыбкой. Затем Патриция что-то прошептала на ухо Бенедикте. Та быстро кивнула и тут же вышла из комнаты.

— Пожалуйста, присядь еще ненадолго. У меня есть еще одна забавная маленькая версия, которую я хочу проверить с помощью Бенедикте — и потом могу сказать, что я покончила с делом.

Мы с нетерпением ждали пару минут. Как ни ломал я голову, но так и не мог представить, о какой версии идет речь. Бенедикте вернулась, невозмутимо подошла к Патриции и что-то прошептала ей на ухо. Реакция оказалась бурной и неожиданной. Патриция расхохоталась и почти минуту не могла успокоиться.

— Что такого смешного? — спросил я — несомненно, с раздражением в голосе.

Патриция вытерла глаза салфеткой и ответила:

— Только что в очередной раз подтвердилось мое предположение, что люди очень предсказуемы, стоит только узнать их получше!

Неожиданно мне стало не по себе — как бывает всегда, когда понимаешь, что кто-то смеется над тобой, а ты не знаешь почему. Я снова встал, собираясь уходить. На сей раз Патриция меня не задерживала. Только пожала плечами, как будто извинялась — и продолжала смеяться. Когда Бенедикте открыла дверь, выпуская меня, из инвалидного кресла донеслось:

— Кстати, мой последний совет тебе перед тем, как вернешься в реальный мир… Помни, если хочешь играть на кухне, тебе придется мириться с жаром!

Ее слова показались мне детской переделкой популярной пословицы; так могла бы выразиться девчонка от пяти до пятнадцати лет. Я немного встревожился. Неужели вчерашняя трагедия в самом деле нарушила психическое равновесие Патриции? Или, наоборот, она еще умнее, чем мне казалось до сих пор? В конце концов я решил просто улыбнуться и промолчать. Перед тем как выйти, я дружески помахал ей рукой. К счастью, когда за мной закрылась дверь, стих и смех Патриции.

4

Мы с Бенедикте молча спускались по лестнице. Вскоре я не выдержал и спросил, что же так насмешило Патрицию. Впервые я увидел, как улыбается всегда серьезная Бенедикте, и впервые услышал ее голос. И все оказалось таким, как я и представлял: простым и доступным для понимания.

— Фрекен сказала, что вы непременно спросите меня по пути, в чем дело, и велела сказать вам правду. Я ходила посмотреть в окно, так ли все, как она предположила… Да вы скоро и сами все поймете. Фрекен бывает остра на язык, но голова у нее ясная. Иногда она даже умеет предсказывать будущее.

Я по-прежнему понятия не имел, о чем она говорит, и поэтому весело спросил, скоро ли узнаю то, что должен узнать. Верная Бенедикте с мягкой улыбкой посоветовала мне не беспокоиться.

Я ничего не понимал, пока не вышел из «Белого дома» и не огляделся. Вдруг до меня дошло — и я невольно согласился с тем, что ничего не имею против. Мне нравилось здесь, в реальном мире.

Сияло солнце, небо было голубым, стоял необычайно погожий весенний день. А у моей машины меня нетерпеливо дожидалась красивая молодая женщина. Чтобы согреться, она нетерпеливо притоптывала ногами по мостовой. Я залюбовался ее длинными, стройными ногами в узких джинсах, ее женственной фигурой…

Когда я подошел к машине, она кивнула и наградила меня самой неотразимой улыбкой. Я улыбнулся в ответ, сел за руль и жестом пригласил сесть рядом, и мы поехали вместе — как будто это было самой естественной вещью на свете. К счастью, лишь несколько десятилетий спустя, когда великой фрекен Патриции Луизы И. Э. Боркман уже не было с нами, мне передали ее слова, сказанные в тот день, в воскресенье, 14 апреля 1968 года. Она со смехом обратилась к сестрам Бенедикте и Беате:

— У инспектора уголовного розыска Кристиансена, несомненно, много достоинств, но я по-прежнему не уверена, что в их число входит ум!

О переводчиках

Андреас Грубер: Смерть с уведомлением (Переводчик - Ирина Эрлер)

Анна Элизабет Снокстра: Единственная дочь (Переводчик - Ирина Эрлер)

Дж. С. Лок: Неоновый убийца (Переводчик - Артем Лисочкин)

Джей Ди Баркер: Четвертая обезьяна (Переводчик - А. Кровякова)

Джослин Джексон: Три пятнадцать (Переводчик - Алла Ахмерова)

Дэниел Депп: Город падших ангелов (Переводчик - Ольга Дмитриева)

Йенс Лапидус: Шальные деньги (Переводчик - Руслан Косынкин)

Алессандра Р. Торре: Последний секрет (Переводчик - Анастасия Яновская)

Грир Хендрикс: Безымянная девушка (Переводчик - Ирина Новоселецкая)

Джеймс Кэрол: Сломанные куклы (Переводчик - Светлана Хатуева)

Джесс Райдер: Не ищи меня (Переводчик - Дарья Берёзко)

Джон Маррс: Последняя жертва (Переводчик - Марина Смирнова)

Джон Сток Монро: Найди меня (Переводчик - Ирина Павлова)

Камилла Уэй: О чем мы солгали (Переводчик - В. Друянова)

Карло Адольфо Мартильи: Выбор Зигмунда (Переводчик - Ирина Петровская)

Каролина Эрикссон: Не исчезай (Переводчик - Валентина Люсина)

Катажина Бонда: Очкарик (Переводчик - И. Войтыра)

Кирстен Модглин: Пока смерть не разлучит нас (Переводчик - Алина Ардисламова)

Крис Карлден: Пророк смерти (Переводчик - Ирина Эрлер)

Кристофер Райх: Банкир дьявола (Переводчик - Елена Дворецкая, Михаил Тарасов)

Лейф Густав Вилли Перссон: Застенчивый убийца (Переводчик - Игорь Петров)

Лиза Марклунд: Пожизненный срок (Переводчик - Александр Анваер)

Лорет Энн Уайт: Охотник на людей (Переводчик - Александр Бушуев)

Мари Юнгстедт: Другое лицо (Переводчик - Игорь Петров)

Мэри Кубика: Другая миссис (Переводчик - Евгений Никитин)

Мэттью Фаррелл: Что ты натворил (Переводчик - Мария Максимова)

Нуала Эллвуд: Тайны моей сестры (Переводчик - А. Лабунская)

Патрик Грэхам: Евангелие от Сатаны (Переводчик не указан)

Рафаэль Абалос: Пелена страха (Переводчик - Леонид Игоревский)

Рейчел Эббот: Спи спокойно (Переводчик - Анна Осипова)

Роберт Торогуд: Смерть приходит в Марлоу (Переводчик - Кира Бугаева)

Роджер Пирс: От имени государства (Переводчик - А. Кровякова)

Саманта Даунинг: Моя дорогая жена (Переводчик - Ирина Павлова)

Саманта Хайес: Чужой сын (Переводчик - Мария Андрюкова)

Сара Дензил: Безмолвное дитя (Переводчик - Михаил Дремин)

Себастьян Фитцек: Дьявольская рулетка (Переводчик - Светлана Одинцова)

Скотт Филлипс: Ледяной урожай (Переводчик - Ксения Ересько)

Тана Френч: В лесной чаще (Переводчик - Владимир Соколов)

Трейси Бьюканан: Стена тишины (Переводчик - Александра Смирнова)

Тукэдун Циншэн: Преодолевая конец света (Переводчик - А. Леготин, В. Тузов)

Уэнди Уокер: Ночь накануне (Переводчик - Ирина Цибизова)

Фредерик Молэ: Седьмая жертва (Переводчик - Ольга Давтян)

Ханс Улав Лалум: Люди-мухи (Переводчик - А. Кровякова)

О книге

Серия супер-крупных книг «Diximir» постоянно пополняется. Скачивайте новинки с официальных интернет-ресурсов проекта:

Блог проекта «Diximir»:

boosty.to/diximir

Ютуб проекта «Diximir»:

youtube.com/diximir

Это гарантия чистоты и качества!

Подписавшись на эти литературные сайты, Вы сможете «не напрягаясь» отслеживать все новинки и обновления серии «Diximir».

Примечания

1

Собор Пресвятой Девы Марии.

(обратно)

2

До встречи, милая! (англ.)

(обратно)

3

Пока!

(обратно)

4

Федеральное ведомство уголовной полиции (БКА — сокращение от Bundeskriminalamt).

(обратно)

5

Земельное уголовное ведомство (ЛКА — сокращение от Landeskriminalamt).

(обратно)

6

Спецподразделение полиции г. Вены.

(обратно)

7

Клариса Старлинг — агент ФБР из триллера «Молчание ягнят».

(обратно)

8

«Каритас» — католическая благотворительная организация.

(обратно)

9

Struwwelpeter (нем.) букв. — «Неряха Петер». Сборник из десяти назидательных стихотворений, написанных франкфуртским психиатром Генрихом Гофманом для своего сына в 1845 году. Сборник стал одной из первых в истории детских книжек с картинками. В России издавалась под названием «Степка-растрепка».

(обратно)

10

Услуга за услугу (лат.).

(обратно)

11

Исторический центральный район Мюнхена.

(обратно)

12

Измененная цитата из рок-оперы «Моцарт» — «знать тебя значит любить тебя».

(обратно)

13

Швабинг — район в Мюнхене.

(обратно)

14

«Наука отправила человека на Луну, религия — в церковные лавки». Высказывание Виктора Стенджера, американского астронома, специалиста в области физики элементарных частиц, философа, атеиста.

(обратно)

15

Кошютц — район Дрездена, на юге города.

(обратно)

16

Церковь Богородицы в Дрездене.

(обратно)

17

Земперопер — дрезденская государственная опера, построена по проекту Готфрида Земпера.

(обратно)

18

Берхтесгаден — община в Баварии.

(обратно)

19

Хождение в Каноссу — датированный 1077 годом эпизод из истории средневековой Европы, связанный с борьбой римских пап с императорами Священной Римской империи.

(обратно)

20

Бит-поколение (the Beat Generation, иногда переводится как «разбитое поколение») — название группы американских авторов, работавших над прозой и поэзией в 1940–1960-х годах. Бит-поколение можно рассматривать в качестве девиза или символа революции американских нравов. На закате «поколения разбитых» в конце 1960-х большая часть данной группы претерпела трансформацию в движение хиппи.

(обратно)

21

Отсылка к региону Венгрии «Западная Трансданубия».

(обратно)

22

Черт! (нидерл.)

(обратно)

23

Проклятье! (нидерл.)

(обратно)

24

Брандауэр Клаус Мария — австрийский актер и режиссер.

(обратно)

25

Черт возьми! (нидерл.)

(обратно)

26

Проклятье! (нидерл.)

(обратно)

27

Bach — в переводе с немецкого ручей. В данном случае обыгрывается созвучная фамилия И. С. Баха.

(обратно)

28

Черт побери! (нидерл.)

(обратно)

29

Дерьмо (нидерл.).

(обратно)

30

Тортеллони — итальянское блюдо, разновидность пельменей с начинкой из сыра рикотта и шпината.

(обратно)

31

Бушленд — пространства, покрытые кустарником.

(обратно)

32

«Карлтон Дрот» — популярное в Австралии пиво.

(обратно)

33

«Капустные куклы», или «малыши с капустной грядки» (Cabbage Patch doll) — мягконабивные куклы с виниловой головой, появились в США в 1978 г.

(обратно)

34

Кингс-Кросс — квартал в Сиднее, известный как район красных фонарей с публичными домами, секс-шопами, стриптиз-клубами.

(обратно)

35

Ярраламла-Вудс — пригород Канберры.

(обратно)

36

Black Sabbath — британская хеви-метал-группа

(обратно)

37

Нелли — американский рэпер.

(обратно)

38

Университет Дикина — крупный государственный университет в Австралии.

(обратно)

39

«Молодые и дерзкие» — популярная американская «мыльная опера», впервые вышедшая в эфир на канале CBS 26 марта 1973 г. и снимающаяся до сих пор.

(обратно)

40

Гоулберн — городок в Новом Южном Уэльсе, Австралия. Расположен в 90 км от Канберры и в 195 км от Сиднея.

(обратно)

41

Бэнкси — псевдоним английского андерграундного художника стрит-арта, политического активиста и режиссера, настоящее имя которого до сих пор остается неизвестным. В случае с уличными граффити публике всегда доставался только готовый результат — никому так и не удалось застать художника за работой.

(обратно)

42

Последнее воскресенье октября.

(обратно)

43

Ллойд-хаус — здание в центре Бирмингема, в котором располагается управление полиции Западного Мидленда (здесь имеется в виду регион на западе Англии, а не входящее в его состав метропольное графство Уэст-Мидлендс, название которого по-английски пишется точно так же).

(обратно)

44

Городок неподалеку от Бирмингема.

(обратно)

45

«Некоторые любят погорячее» — музыкальная кинокомедия 1959 г., известная у нас под названием «В джазе только девушки».

(обратно)

46

Годива — англосаксонская графиня, жена эрла Мерсии Леофрика, которая, согласно легенде, проехала обнаженной по улицам города Ковентри в Англии ради того, чтобы ее супруг снизил непомерные налоги для своих подданных.

(обратно)

47

Мультикультурализм — политика, направленная на сохранение и развитие в отдельно взятой стране культурных различий, проводящаяся в последние годы в странах Европы и США. Противопоставляется концепции «плавильного котла», где предполагается слияние всех культур в одну.

(обратно)

48

«Брилкрим» — марка геля для укладки волос.

(обратно)

49

Wolf Alice — британская альтернативная рок-группа, основанная в Лондоне в 2010 г.

(обратно)

50

Брумми — так называют себя жители Бирмингема.

(обратно)

51

Полли — одна из самых распространенных в англоязычных странах кличек домашних попугаев, как у нас Кеша или Гоша, фраза «Pretty Polly» (что-то вроде «Полли — красивая птичка») — первая, с которой попугаев учат говорить.

(обратно)

52

Имеется в виду не калибр, а именно модель («Глок 22»). Правда, судя по полученным в подарок 9-миллиметровым патронам, Айрис приобрела конвертированный вариант со сменным стволом, поскольку эта модель изначально рассчитана на боеприпасы калибра 0.40.

(обратно)

53

В средних школах Великобритании экзамены GCSE (на «общий сертификат о среднем образовании») сдаются по окончании одиннадцатого класса по нескольким предметам, выбранным для изучения самими учениками в конце девятого года обучения. Высшим баллом является «А» с отличием, далее идут A, B, C, D, E, F и G; балл U говорит о том, что ученик не прошел квалификацию.

(обратно)

54

Kindle — серия устройств для чтения электронных книг, выпускаемая компанией Amazon.com.

(обратно)

55

Найджела Лоусон (р. 1960) — британская журналистка, телеведущая, редактор, ресторанный критик и автор книг на тему кулинарии; Гордон Джеймс Рамзи (р. 1966) — знаменитый британский шеф-повар; Джеймс Тревор «Джейми» Оливер, известен также как «Голый повар» (р. 1975) — английский повар, ресторатор, телеведущий, популяризатор домашней кулинарии и здорового питания.

(обратно)

56

Роалд Даль (1916–1990) — британский писатель норвежского происхождения, автор романов, сказок и новелл, поэт и сценарист. Обладатель многочисленных наград и премий по литературе.

(обратно)

57

Это примерно так, как если б у нас район назвали Шашлычным Треугольником или Треугольником Самсы. Балти, или балти-карри, — национальное индийское блюдо, готовится на тонкой сковородке и, соответственно, быстро, в отличие от классического карри. Очень популярное блюдо уличного фастфуда в Британии, где вообще исторически распространена индийская кухня.

(обратно)

58

Бхангра — народный танец Пенджаба (территории на северо-западе Индии и северо-востоке Пакистана), а также музыкальный жанр, популярный в Южной Азии и в азиатской общине в Великобритании. Так называемая «новая бхангра» сочетает в себе различные произведения западной поп-музыки с оригинальными пенджабскими традициями.

(обратно)

59

Расхожее название музыки, проигрываемой в записи, не вживую.

(обратно)

60

Вообще-то вымышленный детектив Гарри Босх служил в полиции Лос-Анджелеса, штат Калифорния, хотя действие некоторых романов М. Коннелли действительно разворачивается на территории Лас-Вегаса и штата Невада.

(обратно)

61

«Лидл» — сеть дешевых супермаркетов.

(обратно)

62

Шамони-Мон-Блан, или просто Шамони, — город и коммуна на востоке Франции, в департаменте Верхняя Савойя, известный горнолыжный курорт.

(обратно)

63

Трейси Эмин (р. 1963) — английская художница, работающая в самых различных жанрах: скульптура, шитье, живопись, видео, фото и инсталляции. Множество публикаций в прессе вызвали ее выступление в пьяном виде по телевидению и инсталляция «Моя кровать», представленная в 1999 г. на выставке премии Тернера и представляющая собой неубранную грязную кровать, вокруг которой были разбросаны личные вещи, включая окровавленное белье и использованные презервативы. В 2007 г. Эмин стала членом Королевской академии художеств.

(обратно)

64

Дистимия — расстройство настроения с теми же когнитивными и физическими проблемами, как и депрессия, но менее тяжелое и более продолжительное.

(обратно)

65

«Острые козырьки» (The Peaky Blinders) — британский криминальный драматический телесериал, созданный в 2013 г. и повествующий о деятельности преступного клана Шелби в Бирмингеме в 1920-е годы.

(обратно)

66

Миз — госпожа…; нейтральное обращение к женщине в англоязычных странах. Ставится перед фамилией женщины — как замужней, так и незамужней.

(обратно)

67

Плаз — помещение для разбивки чертежа судна, необходимое для изготовления шаблонов и каркасов под гибку и раскрой.

(обратно)

68

Уильям Рэмси (Рамзай) (1852–1916) — шотландский химик и физик, лауреат Нобелевской премии по химии 1904 г. Открыл неон, аргон, криптон, ксенон и показал, что они с гелием и радоном формируют отдельную группу новых элементов — инертные газы; Моррис Уильям Траверс (Трэверс) (1872–1961) — химик из Англии, автор трудов по неорганической химии, а также химической технологии. В 1898 г., работая совместно с Уильямом Рэмси, открыл инертные газы.

(обратно)

69

Имеется в виду французский изобретатель Жорж Клод (1870–1960), который в 1910 г. создал первую газоразрядную лампу, заполненную неоном, владелец патента на первые неоновые вывески.

(обратно)

70

Имеется в виду навязший в ушах британцев принцип «пять порций в день» (в каждой порции — 80 граммов овощей и фруктов), широко растиражированный в средствах массовой информации Всемирной организацией здравоохранения.

(обратно)

71

«Амазон» — крупнейший в мире интернет-магазин, торгующий, в числе прочего, и книжной продукцией.

(обратно)

72

TripAdvisor — американский сайт путешествий, большая часть контента которого создается самими пользователями, оставляющими отзывы о гостиницах, ресторанах, авиакомпаниях и т. п.

(обратно)

73

Уэст-Кантри (букв. Западная страна) — неофициальное название области на юго-западе Англии, которое часто используется по отношению к прежним графствам Корнуолл, Девон, Дорсет и Сомерсет, а также городу Бристоль.

(обратно)

74

День Гая Фокса и сопровождающая его Ночь костров — один из самых шумных праздников в Англии. Его отмечают каждый год 5 ноября. В эту ночь, пятую после Хэллоуина, отмечается провал Порохового заговора, когда группа католиков-заговорщиков попыталась взорвать парламент Великобритании в Лондоне во время тронной речи протестантского короля Якова I. Один из заговорщиков, Гай Фокс, должен был поджечь в подвале Вестминстерского дворца бочки с порохом, но один из соучастников выдал его властям.

(обратно)

75

Sound of Silence — известная композиция П. Саймона и А. Гарфанкела, написанная в 1965 г., в которой есть строчка «When my eyes were stabbed by the flash of a neon light». В данном случае речь идет о ее более мрачной, «нуарной» кавер-версии в исполнении американской рок-группы Disturbed («Встревоженные»), хотя и в оригинальном исполнении эта песня далеко не жизнеутверждающая.

(обратно)

76

Мидлэндер — выходец из Центральной Англии.

(обратно)

77

«Би-Ти Мобайл» — британский провайдер сотовой связи.

(обратно)

78

Карманный универсальный инструмент в виде раскладывающихся плоскогубцев-кусачек с убранными в рукоятки ножами, пилками, набором отверток и пр.

(обратно)

79

«Осенние листья» — популярная джазовая композиция, написанная в 1945 г. французским композитором Ж. Косма на слова Ж. Превера.

(обратно)

80

«Восстание» (Rebellion) — телесериал 2016 г., посвященный борьбе ирландцев за независимость.

(обратно)

81

По сути, это даже не улица, а крытый пассаж, соединяющий «Буллринг» с Центральным вокзалом, которые вместе с ним представляют собой единую торговую зону с магазинами, ресторанами, предприятиями бытового обслуживания и т. п.

(обратно)

82

Торговая зона Ювелирного квартала в центре Бирмингема, ограниченная Уорстоун-лейн, Ваз-стрит и Огеста-стрит.

(обратно)

83

Кантри-энд-вестерн — очень популярное направление поп-музыки и в Великобритании, хотя открыто признаваться в любви к нему в определенных кругах считается моветоном.

(обратно)

84

«Икс-фактор» — британское телешоу, версии которого транслируются во многих странах мира; конкурс самодеятельных вокалистов.

(обратно)

85

Джеральд «Джерри» Рафферти (1947–2011) — британский автор-исполнитель ирландско-шотландского происхождения; «Бейкер-стрит» — одна из наиболее известных его композиций, созданная в 1978 г.

(обратно)

86

«Могучий перестановщик» (Mighty ReArranger) — альбом британского певца Роберта Планта и его группы The Strange Sensation, выпущенный в 2005 г. «Могучий перестановщик» в одноименной композиции альбома может восприниматься и как некая высшая сила.

(обратно)

87

Фабрика по производству патентованного заварного крема, занимающая целый квартал общей площадью 60 000 кв. м, была построена сэром Альфредом Фредериком Бёрдом (1849–1922). Сейчас в бывших фабричных зданиях размещаются творческие мастерские, независимые магазины, кафе и бары.

(обратно)

88

Знаменитый джаз-клуб в Лондоне.

(обратно)

89

Грайндкор — экстремальное направление рок-музыки, название которого происходит от английского слова grind — «молоть» (из-за звука, построенного на атональных риффах, «размалывающе», «со скрежетом» переходящих из одного в другой).

(обратно)

90

Саймон Кауэл (р. 1959) — британский телеведущий, продюсер, основатель, руководитель и совладелец фирмы Syco, в которую входят агентство по поиску новых исполнителей, студия звукозаписи и телевизионная компания. Наибольшую известность получил как судья спродюсированных им телевизионных шоу American Idol, Pop Idol, The X Factor UK и Britain’s Got Talent.

(обратно)

91

Пол Дезмонд (1924–1977) — джазовый альт-саксофонист и композитор, родился в Сан-Франциско. Автор популярной композиции Take Five.

(обратно)

92

«Там, где утки летают задом наперед» — строчка из народной песни On Ilkla Moor Baht ‘at, считающейся чем-то вроде неофициального гимна Йоркшира.

(обратно)

93

«Астон Вилла» — английский профессиональный футбольный клуб из Бирмингема, основанный в 1874 г.

(обратно)

94

Анданте — спокойно, не спеша; аллегро — скоро, в быстром темпе; субито — без плавного перехода, вдруг, внезапно, сразу; крещендо — постепенно увеличивая громкость (музыкальные термины, заимствованные из итальянского языка).

(обратно)

95

Эдвард Ширан (р. 1991) — британский поп-музыкант и актер. Первый альбом выпустил в шестнадцатилетнем возрасте.

(обратно)

96

Камбрия — графство на северо-западе Англии с преобладанием горной и сельской местности и относительно невысокой плотностью населения. Пользуется репутацией дождливого края.

(обратно)

97

Парадайз-сёркус, или просто Парадайз («рай»), — микрорайон в историческом центре Бирмингема, между площадью Чемберлена и площадью Столетия.

(обратно)

98

Мет — неформальное название Службы столичной полиции (Metropolitan Police Service) — полиции Лондона, выполняющей в масштабах всей страны еще и примерно те же функции, что и ФБР в США.

(обратно)

99

Национальное криминальное агентство (National Crime Agency, NCA) — созданная в 2003 г. правоохранительная структура, деятельность которой направлена на борьбу с организованной преступностью.

(обратно)

100

ВТСЛА (DVLA) — агентство лицензирования водителей и транспортных средств.

(обратно)

101

Простонародное произношение, характерное для юго-восточной Англии и районов на берегах Темзы и ее устья (эстуария).

(обратно)

102

Считается, что традиция рождественских гуляний с уличной торговлей напитками и закусками пришла из Германии, поэтому временные рождественские рынки в Великобритании часто называют немецкими. В Бирмингеме «немецкий рынок» располагается в канун Рождества в центре города, на площади Виктории.

(обратно)

103

Пять Путей — район на юго-западе Бирмингема, названный в честь перекрестка, на котором сходилось пять улиц (теперь развязка с круговым движением).

(обратно)

104

Композиция «Same Old Song and Dance» американской группы «Аэросмит» (1974).

(обратно)

105

В одной из книг Ветхого Завета и части Пятикнижия — книге Исход — повествуется о том, как по мановению жезла Моисея Красное море расступилось перед ним и его народом, обнажив дно. Гнавшиеся за ними египтяне сгинули в волнах сомкнувшегося моря.

(обратно)

106

Фил Оллсопп и Кирсти Спенсер — популярные британские телеведущие, работающие в паре. Их наиболее известная программа — «Место, место, место», в каждом еженедельном выпуске которой ведущие пытаются найти идеальный дом для разных покупателей.

(обратно)

107

Клуб-ресторан с живой музыкой в центре Бирмингема.

(обратно)

108

Burberry Group Plc — британская компания, производитель одежды, аксессуаров и парфюмерии класса люкс.

(обратно)

109

Термины гольфа: грин — участок с очень коротко подстриженной травой вокруг лунки; фервей — участок с травой средней длины на пути от стартовой точки до лунки; бункер (песчаная ловушка) — яма с песком; раф — участок с самой высокой травой, практически неухоженный.

(обратно)

110

Аллюзия на название американского детективного телесериала «Она написала убийство» (1984).

(обратно)

111

183 см, 86 кг.

(обратно)

112

Один из тридцати двух боро (районов) внешнего Лондона.

(обратно)

113

Очень милые (ит.).

(обратно)

114

Песенка «Земля Дикси» была официальным гимном конфедератов, потерпевших поражение в Гражданской войне в США (1861–1865). Когда сейчас американцы говорят, что кто-то «насвистывает дикси», это означает, что такой человек врет или предается несбыточным фантазиям.

(обратно)

115

Марка жевательного табака.

(обратно)

116

Программа по реабилитации наркозависимых, направленная на искоренение злоупотребления наркотиками и пристрастия к ним при помощи превентивных мер, образования и реабилитации. По всему миру существует более ста центров «Нарконона», каждый из которых тесно связан с Церковью саентологии.

(обратно)

117

Персонаж из одноименной детской книги Теодора Сьюза Гейзеля (Доктора Сьюза).

(обратно)

118

От англ. to mosey. Здесь: идти не спеша, глазея по сторонам, неторопливо прогуливаться. Также: сматываться, удирать (амер., разг.).

(обратно)

119

Британско-американский музыкальный коллектив. Создан в 1981 году в Кембридже. В 1997 году победил на конкурсе Евровидение.

(обратно)

120

Ломбард-стрит.

(обратно)

121

В роли майора Маргарет «Горячие губки» Халиган — героини американского телесериала «Военно-полевой госпиталь» (1970) — снялась Салли Клэр Келлерман, примечательная, среди прочего, своим крупным ртом.

(обратно)

122

Джун Кливер — образцовая мать семейства из комедийного сериала «Проделки Бивера», снимавшегося в 1957–1963 годах. В 1997 году по мотивам сериала вышел полнометражный фильм.

(обратно)

123

Речь идет о песне «Обернись!» («Turn! Turn! Turn!») группы «Бердс» (The Byrds), записанной в 1965 году.

(обратно)

124

Еккл., 3.

(обратно)

125

R2D2 — дроид, герой киноэпопеи «Звездные войны».

(обратно)

126

Коктейль из виски «Джек Дэниэлс» с имбирным элем и льдом.

(обратно)

127

Главный герой комиксов «Орешки» («Peanuts»), созданных Ч.М. Шульцом, и мультфильмов, снятых по их мотивам.

(обратно)

128

«Малыш-каратист» («Парень-каратист», «The Karate Kid») — культовый фильм Джона Эвилдсена, снят в 1984 году.

(обратно)

129

«Cage the Elephant» — рок-группа из Боулинг-Грин, Кентукки. Образована в середине 2006 года.

(обратно)

130

Персонаж известного рекламного ролика кукурузных хлопьев «Fruit Loops».

(обратно) name=t2436>

131

Журнал, основной печатный орган секты «Свидетели Иеговы». Зачастую распространяется бесплатно.

(обратно)

132

из Северной Ирландии и Шотландии. Лауреаты музыкальной премии Ivor Novello Awards.

(обратно)

133

Научно-популярная передача на канале «Дискавери». Ведут ее специалисты по спецэффектам Джейми Хайнеман и Адам Сэвидж, использующие свои навыки и опыт для экспериментальной проверки различных баек, слухов и городских легенд.

(обратно)

134

Американская рок-группа, примечательная своими джем-сейшнами, импровизациями и постмодернистским смешением жанров. Образована в 1983 году в штате Вермонт.

(обратно)

135

Тортилья с фаршем, чеддером и салатом пико-де-галья.

(обратно)

136

Фильм, снятый в 2007 году по мотивам одноименного мультсериала.

(обратно)

137

Итси (etsy.com) — популярный сервис, позволяющий легко создать интернет-магазин своих вещей и продавать их; Нетфликс (Netflix.com) — популярнейший американский сервис видеопроката.

(обратно)

138

Американская группа, главный представитель психоделического рока, образована в 1965 году в Сан-Франциско.

(обратно)

139

Персонаж комиксов, появившихся в 1940-х годах. Супергерой, одетый в костюм из американского флага, с буквой «А» на лбу, в одиночку победивший фашистов во Второй мировой войне. В 1960-х годах были попытки возродить Капитана Америка для борьбы с коммунистической угрозой.

(обратно)

140

Персонажи серии комиксов начала XX века. Матт — невысокий и глуповатый, Джефф — долговязый пациент психиатрической лечебницы.

(обратно)

141

Кладбище звезд кино, эстрады и спорта на Голливудских холмах.

(обратно)

142

Промышленный город к востоку от Лос-Анджелеса.

(обратно)

143

Район Лос-Анджелеса.

(обратно)

144

Ящерица, обитающая на юго-западе США; ее укус может быть смертельным.

(обратно)

145

Модный дом, основан дизайнером Кристобалем Баленсиагой

(обратно)

146

Знаменитые духи компании «Ив Сен-Лоран».

(обратно)

147

Наследственное нервно-психическое расстройство, характеризуется тиком и заиканием.

(обратно)

148

Город на севере штата Аризона.

(обратно)

149

Настоящее имя Ганс Эмиль Хансен (1867–1956), немецкий художник-экспрессионист.

(обратно)

150

Роберт Митчем (1917–1997) — голливудский актер, композитор и певец.

(обратно)

151

Фирма, производящая ковбойские сапоги.

(обратно)

152

Уильям Джеймс Дюрант (1885–1981) — американский философ, писатель, историк.

(обратно)

153

Частный университет в г. Стэнфорд, один из лучших университетов США.

(обратно)

154

Рулет из телятины (фр.).

(обратно)

155

Элдридж Кливер (1935–1998) — автор знаменитой книги «Душа во льду», лидер группировки «Черная пантера».

(обратно)

156

Фрэд Макфили Роджерс (1928–2003) — американский телеведущий, проповедник, автор песен.

(обратно)

157

Курорт в штате Южная Каролина.

(обратно)

158

Город на юге штата Калифорния.

(обратно)

159

Сеть крупных универсальных магазинов с относительно невысокими ценами.

(обратно)

160

Горное озеро на границе штатов Калифорния и Невада.

(обратно)

161

Джин Отри (1907–1998) — американский певец и актер, получивший прозвище «Поющий ковбой».

(обратно)

162

Ковбойская шляпа.

(обратно)

163

Опра Уинфри (р. 1954) — американская телезвезда, ведущая ток-шоу с очень высоким рейтингом.

(обратно)

164

Хоугланд Говард Кармайкл (1899–1981) — американский композитор, пианист, певец, актер.

(обратно)

165

«Дымок из ствола» («Гансмоук») — телесериал о покорении американского Запада, выходил с 1955 по 1975 год.

(обратно)

166

Сара Джессика Паркер (р. 1965) — американская актриса. В России больше всего известна как исполнительница главной роли в сериале «Секс в большом городе».

(обратно)

167

Название участка бульвара Сансет длиной в полторы мили, пересекающего Западный Голливуд. Здесь расположены самые знаменитые и роскошные рестораны, магазины и клубы.

(обратно)

168

Филипп Патрик Старк (р. 1949) — французский дизайнер и архитектор, один из лидеров современного дизайна.

(обратно)

169

Лекарственное средство, используется для лечения тревожных состояний.

(обратно)

170

Сунь Цзы (предположительно VI или, по другим источникам, IV в. до н. э.) — китайский стратег и мыслитель, автортрактата о военном искусстве.

(обратно)

171

Майкл Овиц (р. 1946) — голливудский продюсер.

(обратно)

172

Герой американского ситкома «Обитатели Беверли-Хиллз», выходил с 1962 по 1971 год.

(обратно)

173

Орентал Джеймс Симпсон (р. 1947) — знаменитый американский футболист, актер, подозревался в убийстве жены и еелюбовника.

(обратно)

174

Знаменитый клуб, в котором выступал идол рок-н-ролла 60-х годов Джим Моррисон и рок-группа «Дорз».

(обратно)

175

Район в Беверли-Хиллз, где расположены магазины известных домов моды.

(обратно)

176

Чарлз Миллз Мэнсон (р. 1934) — организатор коммуны «Семейство Мэнсона», члены которой совершали убийства по его приказу. В настоящее время отбывает пожизненное заключение.

(обратно)

177

Джон Уэйн Гейси (1942–1994) — американский серийный убийца, убил 33 человека.

(обратно)

178

Валгалла — в скандинавской мифологии рай, где пируют воины, погибшие в бою.

(обратно)

179

Жан-Мишель Баскиа (1960–1988), успешный американский художник, неоэкспрессионист, умер от передозировкинаркотиков.

(обратно)

180

Рене Лалик (1860–1945) — французский ювелир, художник по стеклу.

(обратно)

181

Джеймс Кэгни (1899–1986) — американский киноактер, прославился ролями «крутых парней».

(обратно)

182

Стивен Уильям Хокинг (р. 1942) — выдающийся английский физик-теоретик, страдает боковым амиотрофическим склерозом, который привел к параличу.

(обратно)

183

Мэрилин Мэнсон (р. 1969) — американский рок-музыкант, настоящее имя Брайан Хью Уорнер; составил себе псевдоним из имени знаменитой американской киноактрисы Мэрилин Монро и фамилии не менее известного маньяка-убийцы Чарлза Мэнсона.

(обратно)

184

Маунт-Болди (Лысая гора) — центр дзен-буддизма в Южной Калифорнии.

(обратно)

185

Кличка овчарки, героини фильмов и радиопостановок в 20-е и 30-е годы.

(обратно)

186

Джордж Орсон Уэллс (1915–1985) — выдающийся амери-анский режиссер, писатель, актер и продюсер.

(обратно)

187

Тюрьма в штате Калифорния.

(обратно)

188

Намек на известный фильм британского режиссера Гая Ричи «Карты, деньги, два ствола»

(обратно)

189

Уолтер Джон Маттау (1920–2000) — американский актер, снимался в таких фильмах, как «Шарада», «JРК, выстрелы в Далласе», «Как Гринч украл Рождество» и др.

(обратно)

190

Сэмюэл Дэшил Хэммет (1984–1961) — американский писатель, классик детективного жанра.

(обратно)

191

Транслитерация с гэльского на английский девиза, выражающего преданность Ирландии, переводится примерно как «Ирландия во веки веков».

(обратно)

192

Последняя строка стихотворения ирландского поэта У.Б. Иейтса «Песня скитальца Энгуса» (перевод Г. Кружкова).

(обратно)

193

Район асфальтовых озер на территории Лос-Анджелеса. Там же — музей, где выставлены многочисленные находки вымерших животных позднего плейстоцена.

(обратно)

194

Образ из Псалтири (Пс. 83:7): «Проходя долиною плача, они открывают в ней источники…»

(обратно)

195

Популярная ирландская песня.

(обратно)

196

Джек Уорнер (настоящее имя Ицхак Ворон, 1892–1978) — один из братьев Уорнеров, основателей кинокомпании «Уорнер бразерс».

(обратно)

197

Крупная киностудия в английском городе Шеппертон.

(обратно)

198

Принц Альберт (1819–1861) — супруг королевы Виктории.

(обратно)

199

Имеется в виду Кабо-Сан-Лукас — город в Мексике на самом юге Калифорнийского полуострова, фешенебельный морской курорт.

(обратно)

200

«Макаллан» — виски высочайшего качества.

(обратно)

201

Ли Страсберг (1901–1982) — американский актер и режиссер, выдающийся преподаватель актерского мастерства.

(обратно)

202

Парад, проводимый универмагом «Мейси» в День благодарения в Нью-Йорке. Гвоздь программы такого парада — огромные надувные игрушки.

(обратно)

203

Берт Стивен Ланкастер (1913–1994) — звезда американского кинематографа.

(обратно)

204

Блюдо «Большой шлем» в ресторане «Денни» состоит из оладий, яиц, сосисок и бекона.

(обратно)

205

Сэм Хопкинс по прозвищу Молния (1912–1982) — гитарист, исполнял музыку в стиле кантри-блюз.

(обратно)

206

«У Денни» (фр.).

(обратно)

207

Озорной эльф в ирландском фольклоре.

(обратно)

208

Сухой завтрак в виде глазированных фигурок.

(обратно)

209

Герой мультфильмов (1964–1973), пес, пародия на супермена.

(обратно)

210

Город в Северной Ирландии.

(обратно)

211

Марка растворимого кофе.

(обратно)

212

Дэвид Лин (1908–1991) — британский режиссер, сценарист, продюсер. Автор крупномасштабных фильмов-эпопей («Лоуренс Аравийский» и др.).

(обратно)

213

Сорт винограда, выращивается в Калифорнии.

(обратно)

214

Джордж Армстронг Кастер (1839–1876) — национальный герой США, участник Гражданской войны, погиб в столкновении с индейцами племени сиу.

(обратно)

215

Марка женского нижнего белья.

(обратно)

216

Фрэнсис Бэкон (1909–1992) — английский художник-экспрессионист. Его живопись отличается трагизмом, суровостью, жестокостью, изломанностью фигур.

(обратно)

217

Джон Николас Кассаветис (1929–1989) — американский актер, сценарист и режиссер, один из первых стал снимать независимое кино.

(обратно)

218

Эния Патриша Ни Бреннан (р. 1961) — ирландская певица и композитор. Сочиняет и исполняет музыку в этническом стиле.

(обратно)

219

Джун Эвелин Бронсон Кливер — персонале американского ситкома «Положитесь на Бивера», образец хорошей жены и матери.

(обратно)

220

Знаменитая пара комиков: худой плакса Стэн Лорел (1890–1965) и тучный весельчак Оливер Харди (1892–1957).

(обратно)

221

Городок в Калифорнии.

(обратно)

222

Кэри Грант (1904–1986) — англо-американский актер, воплощение остроумия и невозмутимости.

(обратно)

223

Настольная ролевая игра в стиле фэнтези.

(обратно)

224

Вид морских улиток.

(обратно)

225

«Рио Браво» (1959) — вестерн, снятый режиссером Говардом Хоуксом (1896–1977) с участием Джона Уэйна (1907–1979) и Дина Мартина (1917–1995).

(обратно)

226

Имеется в виду команда Филадельфии (штат Пенсильвания, США) по американскому футболу — «Филадельфия Иглз» (Philadelphia Eagles — «Филадельфийские орлы»).

(обратно)

227

Meatpacking district (букв. «Мясоразделочный квартал») — исторический район на западе Нижнего Манхеттена, по площади занимает несколько кварталов. Начал развиваться в XIX в. Раньше здесь было сконцентрировано много скотобоен и мясоразделочных цехов, мясных лавок и фермерских рынков. Ныне это увеселительный район с множеством кафе, ресторанов, ночных клубов, художественных галерей и дорогих бутиков-отелей.

(обратно)

228

Очевидно, имеется в виду «Chicago Bears» («Чикагские Медведи») — профессиональный клуб по американскому футболу.

(обратно)

229

«Филадельфия Филлис» (Philadelphia Phillies) — бейсбольный клуб Филадельфии, выступающий в Главной лиге бейсбола (MLB). Бейсбольный сезон в США начинается в феврале-марте.

(обратно)

230

Соломон Элиот Аш (1907–1996) — амер. психолог польского происхождения, специалист в области психологии личности, социальной и экспериментальной психологии.

(обратно)

231

Адская кухня (Hell’s Kitchen) — район Манхэттена, также известный как Клинтон. Свое название получил из-за высокого уровня преступности: с середины 1800-х до конца 1980-х гг. район слыл одним из криминальных центров Нью-Йорка. Ныне там множество театров, модных ресторанов и многоквартирных домов.

(обратно)

232

Эйприл — анг. April (апрель).

(обратно)

233

“Insomnia Cookies” («Печенье для полуночников») — сеть пекарен в Нью-Йорке и Филадельфии, специализирующаяся на поставке свежего печенья. Пекарни зачастую располагаются вблизи студенческих городков, так как именно студенты любят заказывать печенье по ночам.

(обратно)

234

«Змеи и лестницы» — настольная игра с игровым полем, фишками и кубиком. Цель игры — первым добраться до финиша. Если фишка остановилась на ячейке с лестницeй, игрок передвигает фишку вверх до конца лестницы, становясь ближе к финишу. Если же фишка остановилась на ячейке с головой змеи, фишка спускается до хвоста и игрок теряет позиции.

(обратно)

235

Образ действия (лат.).

(обратно)

236

Услуга за услугу (лат.).

(обратно)

237

Пуля сорок пятого калибра имеет диаметр 11,42 мм (0,45 дюйма).

(обратно)

238

Т. е. вес от 100 до 108 кг, рост примерно 193 см.

(обратно)

239

Твою мать! (румынск.)

(обратно)

240

Даблдекер — двухэтажный автобус.

(обратно)

241

21 марта 2022 г. деятельность социальных сетей Instagram и Facebook, принадлежащих компании «Meta Platforms Inc.», была признана Тверским судом г. Москвы экстремистской и запрещена на территории России.

(обратно)

242

Отсылка к соответствующему учреждению из цикла о Гарри Поттере.

(обратно)

243

Ар-деко — стиль на стыке модерна, классики и авангарда, популярный между мировыми войнами.

(обратно)

244

«Кэнди краш» (англ. Candy Crush) — игра из серии «собери три в ряд», одна из самых скачиваемых мобильных игр в мире.

(обратно)

245

Имя Нихат записывается латиницей как Nikhat, отсюда и такое сокращение.

(обратно)

246

Виниры — накладки на зубы для придания им максимально эстетически привлекательного вида.

(обратно)

247

«Супердрай» — британская марка модной одежды.

(обратно)

248

В сетевой переписке «х» означает поцелуй любого рода, иногда самый невинный, полностью аналогичный, скажем, приветствию или прощанию, — но в любом случае это признак неформального общения.

(обратно)

249

Пожарный Сэм — герой одноименного популярного британского мультсериала, идущего в эфире с перерывами с конца 1980-х.

(обратно)

250

Снап — карточная игра, в которой нужно собрать как можно больше карт: игроки по очереди выкладывают розданные карты, не зная их достоинств и мастей, и первый, кто крикнет «снап» (что, собственно, означает «выкрик»), когда на столе окажутся две карты одного достоинства, забирает их себе.

(обратно)

251

Около 170 см.

(обратно)

252

Брексит — выход Великобритании из Европейского союза, осуществленный в 2020 г.

(обратно)

253

Георгианский стиль — один из британских вариантов классицизма, доминировавший с первой трети XVIII в. по первую треть XIX в; назван по правившим в это время королям Георгам I–III.

(обратно)

254

Фредерик Уолтер Стивен Уэст (1941–1995) и Гарольд Фредерик Шипман (1946–2004) — британские серийные убийцы.

(обратно)

255

«Ангелина-балерина» — серия детских книг про мышь-балерину, издающаяся с 1984 г.

(обратно)

256

Отсылка к одноименному голливудскому фильму 1988 года, где один из главных героев, собственно «Человек дождя», является савантом — лицом с ограниченным развитием психики, обладающим при этом некоторыми феноменальными интеллектуальными способностями (в т. ч. уникальной памятью).

(обратно)

257

Балеарик — стиль мягкой электронной музыки с довольно медленным темпом, разработанный в ночных клубах Балеарских островов при участии британских диджеев.

(обратно)

258

«Паровозик Томас и его друзья» — популярный во всем мире британский мультсериал, транслирующийся с 1984 г.

(обратно)

259

Хорея — генетическое неврологическое заболевание, одним из симптомов которого являются резкие непроизвольные сокращения мышц в результате патологического функционирования мозга.

(обратно)

260

Около 183 см.

(обратно)

261

«Хитрец Макгифти и Скользкий Сэм» — серия книг британской детской писательницы Т. Кордрой о двух псах-пекарях, бывших преступниках, ставших расследовать загадочные случаи.

(обратно)

262

«Ведьма Пачкуля» — серия книг британской детской писательницы К. Умански.

(обратно)

263

Джейн Теннисон — главная героиня сериала «Главный подозреваемый» (1991–2006), инспектор, а затем и суперинтендант, постоянно преодолевающая пренебрежительное отношение к женщинам в лондонской полиции; роль исполнила Х. Миррен.

(обратно)

264

Вера Стэнхоуп — главная героиня сериала «Вера», главный инспектор полиции накануне ухода на пенсию, одержимая работой и проблемами своего прошлого; ирония замечания, помимо прочего, еще и в том, что Вера не особо следит за своим внешним видом.

(обратно)

265

Название песни по-английски звучит двусмысленно: «Любовь — наркотик/медицинский препарат».

(обратно)

266

Перечислены люксовые марки одежды и аксессуаров; первая — нижнего белья и эротической продукции.

(обратно)

267

Террин — блюдо, как правило, напоминающее «мясной хлеб» с овощами, залитый поверху желе.

(обратно)

268

«ASOS» — британский интернет-магазин преимущественно молодежной одежды и косметики, один из крупнейших в стране в своем сегменте.

(обратно)

269

Мидлендс (букв. «Срединные земли») — географическая и историко-культурная область, куда входят центральные графства Англии.

(обратно)

270

Международная террористическая организация, запрещенная в РФ.

(обратно)

271

Нет! Не подходи ко мне (фр.).

(обратно)

272

Персонаж драмы Г. Ибсена «Дикая утка».

(обратно)

273

Один из старейших пабов в Кембридже.

(обратно)

274

Живописная деревушка на реке Кам в графстве Кембриджшир, недалеко от Кембриджа.

(обратно)

275

Джон Миллингтон Синг (1871–1909) — ирландский драматург, один из крупнейших деятелей национального возрождения Ирландии.

(обратно)

276

Шеймас Джастин Хини (1939–2013) — ирландский поэт, эссеист, переводчик англосаксонского средневекового эпоса «Беовульф», удостоенный Нобелевской премии «за лирическую красоту и этическую глубину поэзии, открывающую перед нами удивительные будни и оживающее прошлое».

(обратно)

277

Villagers — ирландская фолк-группа, созданная Кононом О’Брайеном.

(обратно)

278

Майкл Вест — британский джангл-продюсер, диджей и музыкант, нареченный Рас Тафари в знак приверженности растафарианскому учению.

(обратно)

279

Британский актер ирландского происхождения; восьмикратный номинант «Оскара»; обладатель четырех «Золотых глобусов», премий BAFTA и «Эмми».

(обратно)

280

Коктейль, состоящий из имбирного пива, сока лайма и водки со льдом; названием этот напиток, возможно, обязан своей крепости.

(обратно)

281

Жаркое из риса, рыбы и пряного порошка карри.

(обратно)

282

Рыбацкая деревушка в графстве Голуэй в Ирландии.

(обратно)

283

Коннемара — живописный национальный парк на западном побережье Ирландии.

(обратно)

284

В Ирландии: пренебрежительное прозвище сельских жителей, используемое горожанами.

(обратно)

285

Улица в лондонском Сити, на которой с XVI в. стали появляться офисы основных лондонских газет, а впоследствии — и информагентств; хотя многие СМИ в последнее время переехали в другие районы, за Флит-стрит прочно закрепилась репутация цитадели британской прессы.

(обратно)

286

Известный постулат английского поэта Джона Китса, которым он выразил свое понимание искусства.

(обратно)

287

Обсессивно-компульсивное расстройство — невроз навязчивых состояний.

(обратно)

288

Детская книга в стихах Доктора Сьюза, впервые изданная в 1971 г.; в России известна в переводе М. Лукашкиной под названием «Лорри — друг деревьев». В 2012 г. по мотивам книги вышел американский полнометражный анимационный фильм «Лоракс» режиссеров К. Рено и К. Балда, в котором Раз-и-готово именуется Находкинсом.

(обратно)

289

Многосерийная телекомедия о жизни отряда войск самообороны во время Второй мировой войны.

(обратно)

290

Один из псевдонимов Майкла Веста, брит. джангл-продюсера, диджея и музыканта.

(обратно)

291

Great Firewall of China — игра слов, производное от Great Wall of China (Великая китайская стена); неофициальное английское название проекта «Золотой щит» — системы фильтрации содержимого интернета в КНР.

(обратно)

292

Секретная разведывательная служба: SIS — Secret Intelligence Service («Сикрет Интеллидженс Сервис»).

(обратно)

293

Между Великобританией и США, основанные на общности языка, военно-политических и иных целей и интересов и подразумевающие тесное сотрудничество этих стран во внешнеполитической и военной областях.

(обратно)

294

Выложенные из камня галереи с крышей из плит, находящиеся ниже уровня земли; широко распространены в Ирландии и в нагорной Британии; вероятнее всего, служили хранилищами; в Корнуолле называются fogous и считаются убежищами.

(обратно)

295

Норвежский писатель, завоевавший в США и Европе невероятную популярность благодаря своему 6-томному циклу автобиографических романов «Моя борьба», вызывавших большие споры из-за подробностей в описаниях частной жизни своих друзей и родных, в том числе бывшей жены.

(обратно)

296

Цитата из стихотворения У.Б. Йейтса «Второе пришествие».

(обратно)

297

У. Шекспир, «Антоний и Клеопатра».

(обратно)

298

Имена котов из книги Т. С. Элиота «Практическое котоведение» / Пер. с англ. и коммент. С. Г. Дубовицкой — Спб.; М.: Летний сад, 2000.

(обратно)

299

Ничто не возникает из ничего (лат.).

(обратно)

300

Данута Седзикувна (Инка) — медицинская сестра в Армии крайовой в 1943–1946 гг. Участвовала в борьбе против нацистов, затем против советских властей и коммунистических властей ПНР. В 1946 г. приговорена к смертной казни Министерством общественной безопасности.

(обратно)

301

Теодор Шацкий — прокурор, главный герой трилогии Зигмунта Милошевского.

(обратно)

302

Мы остаемся, кто-то потерян,

Непонятные ответы, мертвые листья,

Все то, что было, и то, что будет,

Больше для меня не существует.

Остаюсь один, впрочем, как и всегда,

Шторм на этом море никогда не утихнет.

Теряю любовь, теряю надежду

И больше в цветные сны я не верю.

(обратно)

303

Зуброн — гибридное животное от европейского зубра и домашней коровы.

(обратно)

304

Искусство любви (лат.); синоним эротического искусства.

(обратно)

305

Джа-Джа — распространенное арабское имя, которое носили многие террористы.

(обратно)

306

Ромуальд Райе, псевдоним Бурый, — польский офицер, командир 1-й штурмовой команды 3-й Вильнюсской бригады Армии крайовой (1944 г.), командир 2-го эскадрона 5-й Вильнюсской бригады Армии крайовой (1945 г.), командир 5-й Вильнюсской бригады (1945–1946 гг.).

(обратно)

307

Грабарка — Гора́ Кресто́в Граба́рка — православная святыня и место крестного паломничества в Польше.

(обратно)

308

Рарог — огненный демон в общеславянской мифологии.

(обратно)

309

Конфабуля́ция — ложное воспоминание, в котором действительные факты могут сочетаться с вымышленными.

(обратно)

310

Образ действия (лат.). В криминологии служит одним из методов составления психологического профайла преступника.

(обратно)

311

Л. Гениуш. «Исповедь» (белорус. «Споведзь»). Белосток, 2012. Белорусское историческое общество. С. 6.

(обратно)

312

«Сеятель» (белорус).

(обратно)

313

Флешбэк — психологическое явление, при котором у человека возникают внезапные, обычно сильные, повторные переживания прошлого опыта или его элементов.

(обратно)

314

Сталкинг — преследование.

(обратно)

315

Тиргартен — район Берлина.

(обратно)

316

Виски.

(обратно)

317

Веддинг — район Берлина.

(обратно)

318

«Прайс Уотерхаус» — крупнейшая в мире международная сеть компаний, предлагающих профессиональные услуги в области консалтинга и аудита.

(обратно)

319

В годы Войны за независимость США (1775–1783) Итан Аллен возглавлял партизанские отряды горных стрелков на территории современных штатов Нью-Йорк и Нью-Хэмпшир.

(обратно)

320

Мохаммед Атта — один из организаторов и непосредственный участник теракта 11 сентября 2001 г. в США, террорист-смертник: пилотируя захваченный авиалайнер, направил его на северную башню Всемирного торгового центра. Все находившиеся на борту (92 человека) погибли.

(обратно)

321

Несколько видоизмененная латинская фраза древнеримского поэта Ювенала (в оригинале «Quis custodiet ipsos custodes?»), в переводе означающая «Кто сторожит самих сторожей?».

(обратно)

322

«Le Cirque» (фр.) — «Цирк», модный ресторан в Нью-Йорке, завсегдатаями которого всегда были видные политики и бизнесмены. Владелец — Сирио Маччионе.

(обратно)

323

Здесь перечислены итоги предыдущей военной кампании — Шестидневной войны (5-10 июня 1967 г.) между Израилем и коалицией арабских государств.

(обратно)

324

Салафит — последователь салафии, ортодоксального направления в исламе.

(обратно)

325

Полный текст этого пародийного агитационного призыва таков: «Записывайся в армию — путешествуй по миру, знакомься с новыми людьми, убивай их!»

(обратно)

326

«Я обвиняю» (фр. «J'accuse») — название знаменитой статьи французского писателя Эмиля Золя в защиту А. Дрейфуса, написанной в форме открытого письма президенту Франции и опубликованной в газете «Орор» в 1898 г.

(обратно)

327

Маго (фр. magot) — гротескная статуэтка, урод, образина.

(обратно)

328

Медельин и Кали — города в Колумбии, печально известные процветающей в них наркопрестунностью.

(обратно)

329

Качака — популярный бразильский ликер, произведенный из сахарного тростника.

(обратно)

330

Чако (исп. «охотничья земля») — слабозаселенный жаркий тропический регион с полупустынным ландшафтом в бассейне реки Парана, административно разделенный между Парагваем, Боливией, Аргентиной и бразильским штатом Мату-Гросу.

(обратно)

331

G (обычно произносится как «жэ») ускорение свободного падения. Его значение принимают равным 9,8 м/с²

(обратно)

332

Гельвеция — латинское название Швейцарии (от населявших ее в древности гельветов).

(обратно)

333

Дрейфус, Альфред — офицер французского Генерального штаба, еврей родом из Эльзаса, герой нашумевшего процесса 1894–1906 гг. по делу о шпионаже в пользу Германской империи.

(обратно)

334

Жан Вальжан — герой романа В. Гюго «Отверженные».

(обратно)

335

Джонни Чун — бизнесмен-китаец, которому удалось проникнуть в круги вашингтонской элиты после сделанных им в 1994–1996 гг. крупных пожертвований в фонд Демократической партии; в ходе последовавшего расследования выяснилось, что часть этих денег принадлежала китайской военной разведке.

(обратно)

336

Оленья Шкура — прозвище солдата Континентальной армии Вашингтона во времена Войны за независимость.

(обратно)

337

Колл-опцион — финансовое соглашение между двумя сторонами, одна из которых является покупателем, а вторая продавцом данного типа опциона. Этот опцион дает право купить в будущем ценные бумаги по установленной цене в течение ограниченного срока или отказаться от такой покупки. Покупатель за это свое право уплачивает продавцу премию. Покупатель колл-опциона получает прибыль в ситуации, когда стоимость ценных бумаг растет. Прибыль может быть очень большой. Когда текущая стоимость ценных бумаг превышает расчетную, опцион «превращают» в деньги.

(обратно)

338

Добрый день… это я… Да, он… Господин посол с вами?.. Хорошо, слушайте… нужен смокинг?.. Сороковой… Для меня тоже кое-что есть… отлично… да, тридцать минут (фр.).

(обратно)

339

Мейнфрейм — высокопроизводительный компьютер со значительным объемом памяти, предназначенный для организации централизованных хранилищ данных большой емкости и выполнения интенсивных вычислительных работ.

(обратно)

340

Государственная криминальная полиция.

(обратно)

341

Служба государственной безопасности Швеции.

(обратно)

342

Лен — единица административно-территориального деления в Швеции.

(обратно)

343

Государственная криминальная лаборатория.

(обратно)

344

— Уже несу (англ.).

(обратно)

345

Лисбет Саландер — девушка-хакер, главная героиня серии книг шведского писателя Стига Ларесона.

(обратно)

346

Убийства, имеющие отношения к жертвам педофилов (англ.).

(обратно)

347

Сантилитр — 0,01 литра.

(обратно)

348

Линд Дженни (1820–1887) — шведская оперная певица, прозванная шведским соловьем.

(обратно)

349

Спасти детей (англ.).

(обратно)

350

Скансен — музей в Стокгольме.

(обратно)

351

Предложение, которое делается один раз в жизни (англ.).

(обратно)

352

Королева Юга (исп.).

(обратно)

353

  Чечако — слово с Аляски и Тихоокеанского Северо-Запада, означающее что-то вроде «неженка» или «новичок». — Примеч. ред.

(обратно)

354

  Шляпа, может быть фетровой, кожаной или соломенной, но у нее всегда высокая округлая тулья, вогнутая сверху, и широкие, подогнутые вверх по бокам поля. — Примеч. ред.

(обратно)

355

  Торговец контрабандным алкоголем. — Примеч. ред.

(обратно)

356

  Муклуки — мягкие ботинки, традиционно изготовленные из оленьей или тюленьей кожи, которые носят арктические аборигены. — Примеч. ред.

(обратно)

357

Очень популярен (англ.).

(обратно)

358

Обеликс — вымышленный галльский воин, персонаж серии комиксов, мультипликационных и игровых фильмов и компьютерных игр об Астериксе.

(обратно)

359

Любовь (фр.).

(обратно)

360

Ничего себе! (фр.)

(обратно)

361

Ах да (фр.).

(обратно)

362

Кондоминиум. — Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

363

Оловянное покрытие для потолков,распространение которого наблюдалось с начала XIX в., было ответом американцев среднего класса на декоративные потолки из гипса в Европе. В наше время считается винтажным элементом интерьера.

(обратно)

364

Заболевание, мышечно-скелетная хроническая боль.

(обратно)

365

Соответствует доценту в странах Европы.

(обратно)

366

В США оценки обозначаются буквами. А соответствует нашей «5», B — «4», С и D — это «3».

(обратно)

367

Один фут = 30,48 см.

(обратно)

368

Парамедик — специалист с медицинским образованием, работающий в службе скорой медицинской помощи, аварийно-спасательных или военных подразделениях.

(обратно)

369

Трикси — жаргонное прозвище молодых горожанок, обычно одиноких, стремящихся к социальному успеху и браку.

(обратно)

370

Мужской аналог трикси, альфа-самец.

(обратно)

371

Декоративные часы 1926 года, украшенные статуей Отца-Время.

(обратно)

372

Сморы — традиционный американский десерт.

(обратно)

373

Игрушка-головоломка с отверстиями разной формы, в которые дети вставляют фигурки.

(обратно)

374

Марка детской обуви.

(обратно)

375

Персонаж из англосаксонского и скандинавского фольклора.

(обратно)

376

Уничижительное прозвище для женственных мужчин.

(обратно)

377

Сеть роскошных отелей.

(обратно)

378

Ок. 21 кг.

(обратно)

379

Станция на красной ветке чикагского метрополитена.

(обратно)

380

Помещение в церковном здании, где проходят собрания, семейные и другие мероприятия.

(обратно)

381

Тип поведения, для которого характерны соперничество, раздражительность, повышенная ответственность, агрессивность.

(обратно)

382

Better Business Bureau — частная организация в США, которая занимается аккредитацией бизнеса и жалобами на него.

(обратно)

383

Одни из самых распространенных препаратов для снижения уровня холестерина.

(обратно)

384

Кифоз — искривление позвоночника.

(обратно)

385

Берт Кампанерис (р. 1946) — знаменитый бейсболист, выступавший в Главной лиге бейсбола с 1964 по 1983 г.

(обратно)

386

Guinea pig — морская свинка (англ.).

(обратно)

387

Бренд женской одежды.

(обратно)

388

Резидентура — последипломная больничная подготовка врачей.

(обратно)

389

Доктор философии (англ. PhD) — ученая степень, которая, несмотря на название, в настоящее время не имеет никакого практического отношения к философии и присуждается почти во всех научных областях; примерно соответствует российскому кандидату наук.

(обратно)

390

Тайтсы — специальные компрессионные брюки для занятий спортом.

(обратно)

391

Гуманитарная организация, отправляющая добровольцев в бедствующие страны.

(обратно)

392

Ноль градусов по Цельсию.

(обратно)

393

Биоремедиация — комплекс методов очистки вод, грунтов и атмосферы с помощью растений, грибов, насекомых и других организмов.

(обратно)

394

Персонаж популярной английской сказки «Златовласка и три медведя».

(обратно)

395

Американская детская сказка об оптимизме и трудолюбии. В 1991 году по ней был снят мультфильм.

(обратно)

396

Американский спортивный телеканал, посвященный бейсболу.

(обратно)

397

Марш смерти — пеший переход, к которому принуждают группу людей, зачастую заключенных или военнопленных, и при котором некоторая часть марширующих погибает из-за тяжелых условий марша.

(обратно)

398

Миллениалы — поколение людей, родившихся примерно с 1981 по 1996 год, встретивших новое тысячелетие в юном возрасте; для них характерен большой интерес к цифровым технологиям.

(обратно)

399

Коронер — должностное лицо, которое расследует смерти, случившиеся при необычных обстоятельствах или внезапно, и непосредственно определяет причину смерти.

(обратно)

400

Приемы из бейсбола.

(обратно)

401

Маршмеллоу — особый вид зефира; его часто поджаривают на открытом огне.

(обратно)

402

Рубашка без воротника с вырезом на пуговицах.

(обратно)

403

Администратор или менеджер, отвечающий за ряд государственных школ или школьный округ.

(обратно)

404

Оксюморон — образное сочетание противоречащих друг другу понятий.

(обратно)

405

Moron — идиот (англ.).

(обратно)

406

Минус два по Цельсию.

(обратно)

407

Оптометрист — специалист, помогающий подобрать очки или контактные линзы при нарушениях зрения.

(обратно)

408

Тот — древнеегиптеский бог знаний.

(обратно)

409

Акрофобия — боязнь высоты.

(обратно)

410

Осложнение беременности, характеризуется повышением артериального давления и уровня белка.

(обратно)

411

Успокоительное средство.

(обратно)

412

Антигистаминный препарат.

(обратно)

413

Десять градусов по Цельсию.

(обратно)

414

Губка Боб — персонаж популярного мультсериала.

(обратно)

415

Перри Мейсон — практикующий лос-анджелесский адвокат, литературный персонаж серии романов классика американского детектива Эрла Гарднера.

(обратно)

416

Майкл Джек Шмидт — американский бейсболист, игравший за команду «Филадельфия Филлис».

(обратно)

417

Компания, производящая прогулочные и круизные катера.

(обратно)

418

Приток реки Делавэр

(обратно)

419

Национальный информационно-криминологический центр.

(обратно)

420

«Филадельфия Севенти Сиксерс» — американский профессиональный баскетбольный клуб.

(обратно)

421

«Кливленд Кавальерс» — профессиональный баскетбольный клуб.

(обратно)

422

Леброн Рэймон Джеймс — американский баскетболист.

(обратно)

423

«Филадельфия Филлис» — профессиональный бейсбольный клуб.

(обратно)

424

Карточка в «Монополии».

(обратно)

425

Платная телевизионная сеть, специализирующаяся на фильмах для женщин.

(обратно)

426

Оставайся спокоен и не сдавайся.

(обратно)

427

Местре — в те времена город, через который осуществлялась связь Венеции с материком, теперь — один из северных районов Венеции.

(обратно)

428

Костыльный крест — крест с перекладинами на концах.

(обратно)

429

Эта улица — ее название означает «улица Примирения» — была построена по указанию итальянского диктатора Муссолини в память о соглашении между властями Италии и Ватикана. Ради этого было уничтожено много старинных домов и улочек и, что важнее всего, был нарушен замысел архитекторов, строивших собор Святого Петра. Люди должны были выходить из темных узких переулков к прекрасному и светлому огромному собору и видеть его перед собой внезапно, а с этой улицы они видели собор издали, и глаз привыкал к его размеру. Новый вид очень красив, но жители Рима все же терпеть не могут эту улицу. Поэтому у автора она оказывается дорогой, которую Муссолини проложил Сатане; кроме того, ее появление во сне намекает на диктаторскую природу братства Черного дыма и его планы захватить папский престол.

(обратно)

430

Прелат — почетное звание католических священнослужителей, главным образом высокопоставленных.

(обратно)

431

Словом «бальи» в Средневековой Франции, прежде всего северной, назывался королевский наместник, управлявший округом. Бальи были в первую очередь судьями, но имели и много других полномочий.

(обратно)

432

Ажио — финансовый термин, означает сумму, которую покупатель платит за деньги или ценные бумаги сверх их номинальной цены.

(обратно)

433

Нунций — дипломатический представитель папы.

(обратно)

434

Так называется глава церковного суда в Риме.

(обратно)

435

Я избираю верховным понтификом.

(обратно)

436

Патена у католиков — круглое блюдо, на которое кладут ту часть просфоры, которая, согласно христианскому вероучению, на этом же блюде во время литургии претворяется в Тело Христово. У православных такое блюдо называется «дискос».

(обратно)

437

В Сан-Франциско есть такой вид транспорта.

(обратно)

438

Вагоны канатного трамвая открытые, вместо боковых стенок — ряд опор-стоек, которые поддерживают крышу-навес.

(обратно)

439

Deep Web — сегмент Интернета, не индексируемый поисковыми системами. (Примеч. пер.)

(обратно)

440

После смерти (лат.).

(обратно)

441

Трупное окоченение (лат.).

(обратно)

442

Программа помощи иностранным студентам. (Примеч. пер.)

(обратно)

443

Скинхе́ды, скины́ (от англ. skin — кожа и head — голова) — собирательное название представителей молодежной субкультуры.

(обратно)

444

Ультрас — организованные группы из болельщиков для поддержки спортивных команд, главным образом футбольных клубов.

(обратно)

445

Фамилия Джудит созвучна слову pot (англ.) — «горшочек», а ее псевдоним Pepper (англ.) — «перец».

(обратно)

446

Банк «Куттс» — один из старейших в мире. Его услугами среди других клиентов пользуется британская королевская семья, за что банк и получил свое прозвище.

(обратно)

447

Спецслужба — спецподразделение Столичной полиции (полиции Большого Лондона), до 2006 г. осуществлявшее функции политической полиции, а также охранявшее членов королевской семьи, английских и иностранных государственных деятелей.

(обратно)

448

Темз-Хаус — штаб-квартира британской спецслужбы МИ-5.

(обратно)

449

Абу-Грейб — тюрьма в одноименном иракском городе; после вторжения американцев в Ирак была превращена в место содержания иракцев, обвиненных в преступлениях против сил западной коалиции. В 2004 г. стало известно о том, что группа американских солдат практиковала пытки и издевательства над заключенными.

(обратно)

450

Принцип необходимого знания — стратегия защиты информации, по которой пользователь получает доступ только к данным, безусловно необходимым ему для выполнения конкретной функции.

(обратно)

451

Центр правительственной связи — спецслужба Великобритании, ответственная за ведение радиоэлектронной разведки и за обеспечение защиты информации органов правительства и армии. Находится в ведении министра иностранных дел Великобритании, хотя формально не входит в МИД. Служба входит в состав Объединенного разведывательного комитета, совместно с МИ-5 (внутренняя разведка) и МИ-6 (внешняя разведка).

(обратно)

452

СВУ — самодельное взрывное устройство.

(обратно)

453

Уильям Тиндейл — английский ученый-гуманист (1494–1536), протестантский реформатор и переводчик Библии.

(обратно)

454

Соглашение Страстной пятницы — соглашение о политическом урегулировании конфликта в Северной Ирландии, подписанное в Белфасте в 1988 г. и одобренное большинством политических партий Северной Ирландии, а также избирателями в ходе референдума.

(обратно)

455

РВП — расчетное время прибытия.

(обратно)

456

Пиджин — язык, на котором говорят представители разных народов, живущих на одной территории. Обычно — смесь двух или более языков.

(обратно)

457

Игра слов: пенни — 1/100 цента, мили — приставка, обозначающая 1/100 единицы измерения.

(обратно)

458

Город Йорк — административный центр графства Йоркшир.

(обратно)

459

Школьное обучение в Англии начинается обычно с 5 лет и длится 13 лет.

(обратно)

460

Организация, координирующая приём в вузы (Universities and Colleges Admissions Service — Служба приёма в университеты и колледжи).

(обратно)

461

Персонаж детской книги, пещерный человек, обитающий на дне заброшенного карьера.

(обратно)

462

Сетевые магазины канцтоваров и книг.

(обратно)

463

Джон Уэйн Гейси-младший — американский серийный убийца, подрабатывавший клоуном на детских праздниках. Стал прототипом клоуна из романа Стивена Кинга «Оно».

(обратно)

464

Американский супергеройский сериал.

(обратно)

465

Река, в которую впадает Уза.

(обратно)

466

Family Liaison Officer (FLO) — сотрудники полиции, курирующие семьи в ходе следствия, при котором важен постоянный контакт полиции с семьёй, чаще всего в делах о пропаже ребёнка или убийстве.

(обратно)

467

Красный дракон является национальным символом Уэльса.

(обратно)

468

Марка шоколадных конфет, украшенных половинкой грецкого ореха.

(обратно)

469

Комбинация супергероев Супермена, Бэтмена и Железного человека.

(обратно)

470

Английский десерт из бисквита, крема и фруктового сока или ягод.

(обратно)

471

Борнмут и Йорк находятся фактически в разных концах Англии (на расстоянии около 450 км).

(обратно)

472

Крупная английская сеть супермаркетов.

(обратно)

473

Банши — женщина-призрак из ирландского фольклора, издающая пронзительные вопли, когда оплакивает чью-либо смерть.

(обратно)

474

В Англии левосторонне движение.

(обратно)

475

Один из самых популярных и скандальных британских таблоидов.

(обратно)

476

В 2010-е в Англии прокатилась волна разоблачений известных радиоведущих, в 60-80-е годы совершивших десятки изнасилований несовершеннолетних.

(обратно)

477

Популярная британская марка грушевого сидра.

(обратно)

478

Повесть Джека Лондона.

(обратно)

479

Британская сеть кофеен.

(обратно)

480

Мутизм — отсутствие речевого общения больного при сохранности речевого аппарата.

(обратно)

481

«Найти мой телефон» — приложение для отслеживания местоположения устройства.

(обратно)

482

Телефон экстренной помощи в Великобритании.

(обратно)

483

Организация по охране исторических памятников, достопримечательностей и живописных мест.

(обратно)

484

Английская разновидность лапты, известная с XVI века, прародитель бейсбола.

(обратно)

485

Разновидность кемпинга, объединяющая в себе комфорт гостиничного номера с возможностью отдыха на природе.

(обратно)

486

Мезонетт, или дуплекс — квартира на двух уровнях, где помещения на втором этаже соединены с комнатами на первом внутриквартирной лестницей. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

487

ALDI — немецкая сеть магазинов-дискаунтеров, входит в десятку мировых самых крупных розничных компаний.

(обратно)

488

UPS — крупнейшая международная курьерская служба доставки деловой корреспонденции, писем и грузов.

(обратно)

489

Лофт (буквально с англ. — чердак) — тип жилища, представляющего собой переоборудованное под жилье помещение заброшенной фабрики, другого здания промышленного назначения или заброшенного жилого дома. Стилизация под промышленный интерьер.

(обратно)

490

Пиромания — патологическая страсть к поджогам.

(обратно)

491

Вероятно, здесь: что-то вроде добровольного призыва к радиослушателям о безвозмездной помощи.

(обратно)

492

Альфа-особь — ведущая, привилегированная особь в стае, лидер.

(обратно)

493

Флипчарт — магнитно-маркерная доска со специальным креплением для листа или блока бумаги. Используется для проведения презентаций, лекций, семинаров.

(обратно)

494

16 августа 1988 года двое вооруженных бандитов в городке Гладбек (Германия) взяли в заложники двух человек во время ограбления банка и потребовали огромный выкуп. В ходе побега они захватили автобус с пассажирами в Бремене. После переговоров полиции удалось добиться освобождения большинства заложников в обмен на автомобиль.

(обратно)

495

Применяемое обычно к немецкому искусству наименование стиля модерн. Произошло от названия мюнхенского журнала «Jugend» (1896), пропагандировавшего этот стиль.

(обратно)

496

Вебкам — передача видеоизображения в реальном времени (видеочата).

(обратно)

497

Berliner Zeitung — немецкая газета.

(обратно)

498

После смерти (лат.).

(обратно)

499

Герта — берлинский футбольный клуб.

(обратно)

500

Шенефельд — берлинский аэропорт.

(обратно)

501

Даю, чтобы и ты мне дал (лат.) — формула римского права, устанавливающая одно из отношений между двумя лицами: «Я даю тебе при том условии, что и ты мне дашь».

(обратно)

502

Тебя приговорят, тебя схватят, убирайся куда-нибудь, стань хозяином положения (англ.).

(обратно)

503

Впадай в крайность (англ.).

(обратно)

504

Habicht (нем.) — ястреб. Кроме того, название планера.

(обратно)

505

Кокаин.

(обратно)

506

Мисс мокрая футболка (англ.).

(обратно)

507

«Мы — семья» (англ.).

(обратно)

508

«Мы так подходим друг другу» (англ.).

(обратно)

509

Ловко и остроумно (англ.).

(обратно)

510

«Маленькая ложь» (англ.).

(обратно)

511

«Подделка» (англ.).

(обратно)

512

Бидермайер — художественный стиль, направление в немецком и австрийском искусстве 1815–1848 годов.

(обратно)

513

Лимузин (англ.).

(обратно)

514

Название песни Фрэнка Синатры «Мой путь».

(обратно)

515

Я не хочу становиться богохульником

Но думаю, что у Господа все нормально с чувством юмора

И когда я умру, надеюсь, увижу его смеющимся (англ.).

(обратно)

516

Улица в Берлине Курфюрстендамм.

(обратно)

517

Время скидок (англ.).

(обратно)

518

Silbermond («Серебряная луна») — немецкая поп-группа.

(обратно)

519

«Торговый дом Запада» (нем. Kaufhaus des Westen или KaDeWe) — самый большой универсальный магазин европейского континента, один из пяти крупнейших универмагов мира. Основан в 1905 году. Является достопримечательностью Берлина.

(обратно)

520

Стиль второй половины XIX века.

(обратно)

521

Motown Records (Мотаун Рекордз) — американская звукозаписывающая компания, в настоящее время входит в состав Universal Music Group.

(обратно)

522

Где Леони Грегор? (исп.).

(обратно)

523

Стокгольмский синдром — дружба заложников с захватчиком, психологическое состояние, возникающее при захвате заложников, когда заложники начинают симпатизировать захватчикам или даже отождествлять себя с ними.

(обратно)

524

Колонна победы — сооружение из трофейных французских пушек в честь победы немцев над французами в 1871 году.

(обратно)

525

Синти-поп — жанр популярной музыки, в котором доминирующим инструментом является синтезатор.

(обратно)

526

Налево и только! (англ.).

(обратно)

527

Кабина (англ.).

(обратно)

528

Транспондер — приёмопередающее устройство, посылающее сигнал в ответ на принятый сигнал, например: автоматическое устройство, принимающее, усиливающее и передающее далее сигнал на другой частоте.

(обратно)

529

Специальные ножные электронные браслеты для заключенных, находящихся под домашним арестом. Они могут выходить из дома строго в определенное время, например, на работу или в магазин. За всеми их перемещениями следит электронный датчик, сигнал от которого поступает на пульт дежурного.

(обратно)

530

Первая американская летчица, совершившая одиночный перелет через Атлантику.

(обратно)

531

Персонаж детского кукольного телешоу, деревянная птица.

(обратно)

532

Рэкхэм, Артур (1867–1939) — английский художник-иллюстратор.

(обратно)

533

Медицинский термин, обозначающий симуляцию или искусственное вызывание заболеваний — как правило, с целью привлечь к себе внимание.

(обратно)

534

Дублинский замок был построен во времена владычества Англии; в настоящее время представляет собой комплекс правительственных зданий.

(обратно)

535

Популярная в 1980-х гг. прическа.

(обратно)

536

Знаменитая ирландская скаковая лошадь.

(обратно)

537

Документальный телесериал об археологах, которые каждую серию проводят трехдневные раскопки.

(обратно)

538

Судно, найденное в море в 1872 г. без пассажиров и экипажа; типичный пример корабля-призрака.

(обратно)

539

Персонаж романа Ч. Диккенса «Большие надежды»; старая дева, много лет не выходившая из дома.

(обратно)

540

Район в Дублине.

(обратно)

541

Продюсер и телеведущая, автор книг и телепередач для домохозяек.

(обратно)

542

Цитата из песни группы «Никельбэк».

(обратно)

543

Международный центр финансовых услуг.

(обратно)

544

Имеются в виду своеобразные исправительные заведения для «падших женщин», которые в XIX–XX вв. принадлежали ордену Святой Магдалены.

(обратно)

545

Лесной дух, леший или домовой; персонаж произведений Шекспира и Киплинга.

(обратно)

546

Тюрьма в Дублине.

(обратно)

547

Персонажи комедии Шекспира «Двенадцатая ночь».

(обратно)

548

Прозвище Ирландии времен экономического расцвета.

(обратно)

549

Роман Э. Бронте.

(обратно)

550

Настольная игра, состоящая из анаграмм, шарад и головоломок.

(обратно)

551

Цитата из пьесы «Скорбящая невеста» Уильяма Конгрива, английского драматурга XVII в. Имеется в виду ярость отвергнутой женщины.

(обратно)

552

Из стихотворения Чарлза Коспи (1917–2003).

(обратно)

553

В Англии действует единая Служба спасения 999.

(обратно)

554

Аватар, аватара — в просторечии ава, аватарка от англ. Avatar. Также ее называют юзерпик от англ. userpic, сокращение от англ. user’s picture — «картинка пользователя».

(обратно)

555

Крупнейшее кинологическое мероприятие, одно из самых престижных. Со дня основания патронируется членами британской королевской семьи.

(обратно)

556

Национальный парк в Англии.

(обратно)

557

Субкультура, включающая в себя несколько различных мистических движений.

(обратно)

558

Fortnite Battle Royale — компьютерная игра-шутер (стрелялка) в жанре королевской битвы. — Прим. ред.

(обратно)

559

Возбудитель внутрибольничной инфекции — бич реанимаций и палат интенсивной терапии.

(обратно)

560

Устройство в форме колонки, способное управлять домом от голосовых команд.

(обратно)

561

Принстонский университет — частный исследовательский университет Лиги плюща в штате Нью-Джерси, один из ведущих в США.

(обратно)

562

Центральная часть Манхэттена.

(обратно)

563

Один из крупнейших инвестиционных банков мира.

(обратно)

564

Инвестиционный фонд, ориентированный на оптимизацию доходов при заданном риске или минимизацию риска при заданной доходности.

(обратно)

565

Харт или англ. Heart — сердце.

(обратно)

566

Дик (англ. Dick) — также половой член, ловелас.

(обратно)

567

Снотворное, антидепрессант.

(обратно)

568

«Степфордские жены» — фантастический триллер А. Левина, по мотивам которого снят одноименный фильм. Подразумеваются супруги, не способные на самостоятельное поведение.

(обратно)

569

Форма в младшей и средней школе.

(обратно)

570

Веризон Коммьюникейшен» — американская телекоммуникационная компания.

(обратно)

571

Суортморский колледж — высшее учебное заведение в одноименном городе в штате Пенсильвания.

(обратно)

572

Обезболивающее, жаропонижающее и противовоспалительное средство. Аналог аспирина.

(обратно)

573

Город в штате Нью-Йорк.

(обратно)

574

Синие воротнички — представители рабочих профессий, занятые физическим трудом с почасовой оплатой.

(обратно)

575

2L — цифра в начале означает номер этажа, буква — квартиры. Второй этаж, квартира двенадцать.

(обратно)

576

Штат на северо-востоке США.

(обратно)

577

Около 1,63 м.

(обратно)

Оглавление

СМЕРТЬ С УВЕДОМЛЕНИЕМ (роман) Андреас Грубер

  Пролог

  Часть первая Спустя два месяца С воскресенья 22 мая до понедельника 23 мая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7. Вводная беседа

    8

    9

    10

    11

    12

    13. Четвертый сеанс психотерапии

  Часть вторая Вторник, 24 мая

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20. Пятый сеанс психотерапии

    21

    22

  Часть третья Среда 25 мая

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29. Восьмой сеанс психотерапии

    30

    31

    32

    33

    34

    35

    36

    37

    38

    39. Последний сеанс психотерапии

    40

    41

    42

    43

    44

  Эпилог

ЕДИНСТВЕННАЯ ДОЧЬ (роман) Анна Элизабет Снокстра

  Пролог

  1 2014 год

  2 Бек, 10 января 2003 года

  3 2014 год

  4 Бек, 11 января 2003 года

  5 2014 год

  6 Бек, 12 января 2003 года

  7 2014 год

  8 Бек, 13 января 2003 года

  9 2014 год

  10 Бек, 14 января 2003 года

  11 2014 год

  12 Бек, 15 января 2003 года

  13 2014 год

  14 Бек, 16 января 2003 года

  15 2014 год

  16 Бек, 17 января 2003 года

  17 2014 год

  18 Бек, 18 января 2003 года

  19 2014 год

  20 Бек, 17 января 2003 года

  21 2014 год

  22 Бек, 18 января 2003 года

  23 2014 год

  24 2014 год

  25 Бек, 18 января 2003 года

  26 2015 год

НЕОНОВЫЙ УБИЙЦА (роман) Дж. С. Лок

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

  57

  58

  59

  60

  61

  62

  63

  64

  65

  66

  67

  68

  69

  70

  71

  72

  73

  74

  75

  76

  77

  78

  79

  80

  81

  82

  83

  84

  85

  86

  87

  88

ЧЕТВЕРТАЯ ОБЕЗЬЯНА (роман) Джей Ди Баркер

  1 Портер — день первый, 6.14

  2 Портер — день первый, 6.45

  3 Портер — день первый, 6.50

  4 Портер — день первый, 7.05

  5 Дневник

  6 Портер — день первый, 7.31

  7 Портер — день первый, 7.48

  8 Дневник

  9 Портер — день первый, 8.23

  10 Портер — день первый, 8.31

  11 Дневник

  12 Эмори — день первый, 8.46

  13 Дневник

  14 Портер — день первый, 9.13

  15 Дневник

  16 Портер — день первый, 10.31

  17 Дневник

  18 Портер — день первый, 10.40

  19 Дневник

  20 Портер — день первый, 11.30

  21 Дневник

  22 Клэр — день первый, 13.17

  23 Дневник

  24 Портер — день первый, 13.38

  25 Дневник

  26 Портер — день первый, 15.03

  27 Дневник

  28 Эмори — день первый, 15.34

  29 Дневник

  30 Портер — день первый, 16.17

  31 Дневник

  32 Портер — день первый, 16.49

  33 Дневник

  34 Эмори — день первый, 17.00

  35 Дневник

  36 Портер — день первый, 17.23

  37 Дневник

  38 Портер — день первый, 17.32

  39 Дневник

  40 Портер — день первый, 18.18

  41 Дневник

  42 Портер — день первый, 21.12

  43 Дневник

  44 Портер — день второй, 4.58

  45 Дневник

  46 Портер — день второй, 6.53

  47 Дневник

  48 Клэр — день второй, 7.18

  49 Дневник

  50 Эмори — день второй, 8.06

  51 Дневник

  52 Портер — день второй, 8.56

  53 Дневник

  54 Клэр — день второй, 9.23

  55 Дневник

  56 Портер — день второй, 9.23

  57 Дневник

  58 Клэр — день второй, 10.59

  59 Дневник

  60 Эмори — день второй, 11.57

  61 Дневник

  62 Портер — день второй, 12.18

  63 Дневник

  64 Клэр — день второй, 13.23

  65 Дневник

  66 Клэр — день второй, 15.56

  67 Дневник

  68 Эмори — день второй, 16.18

  69 Дневник

  70 Портер — день второй, 16.40

  71 Дневник

  72 Клэр — день второй, 16.47

  73 Дневник

  74 Портер — день второй, 16.57

  75 Дневник

  76 Клэр — день второй, 16.59

  77 Дневник

  78 Портер — день второй, 17.12

  79 Дневник

  80 Клэр — день второй, 17.13

  81 Дневник

  82 Портер — день второй, 17.14

  83 Дневник

  84 Клэр — день второй, 17.26

  85 Дневник

  86 Портер — день второй, 17.27

  87 Дневник

  88 Портер — день второй, 17.28

  89 Клэр — день второй, 17.28

  90 Портер — день второй, 17.29

  91 Клэр — день второй, 17.29

  92 Портер — день второй, 17.30

  93 Клэр — день второй, 17.30

  94 Портер — день второй, 17.37

  95 Портер — день второй, 17.40

  96 Портер — день второй, 17.58

  97 Портер — день третий, 8.24

  Эпилог Два дня спустя

ТРИ ПЯТНАДЦАТЬ (роман) Джослин Джексон

  Пролог Босс

  Глава первая Мози

  Глава вторая Босс

  Глава третья Лиза

  Глава четвертая Мози

  Глава пятая Босс

  Глава шестая Лиза

  Глава седьмая Мози

  Глава восьмая Босс

  Глава девятая Лиза

  Глава десятая Мози

  Глава одиннадцатая Босс

  Глава двенадцатая Лиза

  Глава тринадцатая Мози

  Глава четырнадцатая Босс

  Глава пятнадцатая Лиза

  Глава шестнадцатая Мози

  Глава семнадцатая Босс

  Глава восемнадцатая Лиза

  Глава девятнадцатая Мози

  Глава двадцатая Босс

  Глава двадцать первая Лиза

ГОРОД ПАВШИХ АНГЕЛОВ (роман) Дэниел Депп

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

ШАЛЬНЫЕ ДЕНЬГИ (роман) Йенс Лапидус

  Пролог

  Часть I

  Часть II (четыре месяца спустя)

  Часть III (три месяца спустя)

  Эпилог

ПОСЛЕДНИЙ СЕКРЕТ (роман) Алессандра Р. Торре

  Пролог

  Часть 1. Май. Четыре месяца назад

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

  Часть 2. Июнь. Три месяца ранее

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

  Часть 3. Июль. Два месяца назад

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

  Часть 4. Август. Один месяц назад

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

    Глава 51

  Эпилог

БЕЗЫМЯННАЯ ДЕВУШКА (роман) Грир Хендрикс

  Часть 1

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

  Часть 2

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

  Часть 3

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

    Глава 51

    Глава 52

    Глава 53

    Глава 54

    Глава 55

    Глава 56

    Глава 57

    Глава 58

    Глава 59

    Глава 60

    Глава 61

    Глава 62

    Глава 63

    Глава 64

    Глава 65

    Глава 66

    Глава 67

    Глава 68

    Глава 69

  Эпилог

СЛОМАННЫЕ КУКЛЫ (роман) Джеймс Кэрол

  Пролог

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

  57

  58

  59

  60

  61

  62

  63

  64

  65

  66

  67

  68

  69

  70

  71

НЕ ИЩИ МЕНЯ (роман) Джесс Райдер

  Пролог

  Часть 1

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

  Часть 2

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА (роман) Джон Маррс

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54

  Глава 55

  Глава 56

  Глава 57

  Глава 58

  Глава 59

  Глава 60

  Глава 61

  Глава 62

  Глава 63

  Глава 64

  Эпилог

НАЙДИ МЕНЯ (роман) Джон Сток Монро

  Часть первая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

    30

    31

    32

    33

    34

    35

    36

    37

    38

    39

    40

    41

    42

    43

    44

    45

  Часть вторая

    46

    47

    48

    49

    50

    51

    52

    53

    54

    55

    56

    57

    58

    59

    60

    61

    62

    63

    64

    65

    66

    67

    68

    69

    70

    71

    72

    73

    74

    75

    76

    77

    78

    79

    80

    81

    82

    83

    84

    85

    86

    87

    88

    89

    90

    91

    92

    93

    94

    95

    96

    97

    98

    99

    100

    101

О ЧЕМ МЫ СОЛГАЛИ (роман) Камилла Уэй

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

ВЫБОР ЗИГМУНДА (роман) Карло Мартильи

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

НЕ ИСЧЕЗАЙ (роман) Каролина Эрикссон

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

ОЧКАРИК (роман) Катажина Бонда

  Пролог

  Коля, 2002 год

  Сташек, 1946 год

  Дыня, 1957 год

  Петр, 1977 год

  Лариса, 1995 год

  Йовита, 1999 год

  Якуб, 2000 год

  Давид, 2014 год

ПОКА СМЕРТЬ НЕ РАЗЛУЧИТ НАС (роман) Кирстен Модглин

  Пролог

  Часть первая

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвёртая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

    Глава четырнадцатая

    Глава пятнадцатая

    Глава шестнадцатая

    Глава семнадцатая

    Глава восемнадцатая

    Глава девятнадцатая

  Часть вторая

    Глава двадцатая

    Глава двадцать первая

    Глава двадцать вторая

    Глава двадцать третья

    Глава двадцать четвёртая

    Глава двадцать пятая

  Часть третья

    Глава двадцать шестая

    Глава двадцать седьмая

    Глава двадцать восьмая

    Глава двадцать девятая

ПРОРОК СМЕРТИ (роман) Крис Карлден

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54

  Глава 55

  Глава 56

  Глава 57

  Глава 58

  Глава 59

  Эпилог

БАНКИР ДЬЯВОЛА (роман) Кристофер Райх

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

  57

  58

  59

  60

  61

  62

ЗАСТЕНЧИВЫЙ УБИЙЦА (роман) Лейф Густав Вилли Перссон

  Часть первая

    1 Вечер понедельника 5 июля 2010 года

    2 Вечер понедельника 5 июля — вторая половина среды 7 июля 2010 года

    3 Вторая половина среды 7 июля 2010 года

    4 Вечер понедельника 5 июля — вторая половина среды 7 июля 2010 года

    5 Вторая половина среды 7 июля 2010 года

    6 Ночь между средой 7 июля и четвергом 8 июля 2010 года

    7 Четверг 8 июля — вторник 13 июля 2010 года

    8 Утро среды 14 июля 2010 года

    9 Утро среды 14 июля 2010 года

    10 Вторая половина среды 14 июля 2010 года

  Часть вторая

    11 Вторая половина среды 14 июля 2010 года

    12 Вторая половина среды 14 июля 2010 года

    13 Вторая половина среды 14 июля 2010 года

    14 Вторая половина среды 14 июля 2010 года

    15 Пятница 14 июня 1985 года

    16 Суббота 15 июня 1985 года

    17 Вторая половина среды 14 июля 2010 года

    18 Пятница 14 июня 1985 года

    19 Вторая половина среды 14 июля 2010 года

    20 Вторая половина среды 14 июля 2010 года

    21 Вечер среды 14 июля 2010 года

    22 Утро четверга 15 июля 2010 года

    23 Вторая половина четверга 15 июля 2010 года

    24 Среда 26 июня 1985 года

    25 Вторая половина четверга 15 июля 2010 года

    26 Пятница 16 июля 2010 года

    27 Вторая половина пятницы 16 июля 2010 года

    28 Суббота 17 июля — воскресенье 18 июля 2010 года

    29 Понедельник 19 июля 2010 года

    30 Вторник 20 июля 2010 года

    31 Вторник 20 июля 2010 года

    32 Утро среды 21 июля 2010 года

    33 Вторая половина среды 21 июля 2010 года

  Часть третья

    34 Вторая половина среды 21 июля 2010 года

    35 Вторая половина среды 21 июля 2010 года

    36 Вторая половина среды 21 июля 2010 года

    37 Вторая половина среды 21 июля 2010 года

    38 Четверг 22 июля 2010 года

    39 Вторая половина четверга 22 июля 2010 года

    40 Пятница 23 июля 2010 года

    41 Вторая половина пятницы 23 июля 2010 года

    42 Вторая половина пятницы 23 июля 2010 года

    43 Вторая половина пятницы 23 июля 2010 года

    44 Вторая половина пятницы 23 июля 2010 года

    45 Вечер пятницы 23 июля 2010 года

    46 Первая половина субботы 24 июля 2010 года

    47 Понедельник 26 июля 2010 года

    48 Вторник 27 июля 2010 года

    49 Вторая половина вторника 27 июля 2010 года

    50 Вторая половина вторника 27 июля 2010 года

    51 Среда 28 июля 2010 года

    52 Вечер среды 28 июля 2010 года

    53 Утро четверга 29 июля 2010 года

    54 Вторая половина четверга 29 июля 2010 года

    55 Утро пятницы 30 июля 2010 года

    56 Вторая половина пятницы 30 июля 2010 года

    57 Вечер пятницы 30 июля 2010 года

    58 Утро субботы 31 июля 2010 года

    59 Воскресенье 1 августа 2010 года

    60 Понедельник 2 августа 2010 года

    61 Вторая половина понедельника 2 августа 2010 года

    62 Вторник 3 августа 2010 года

  Часть четвертая

    63 Утро среды 4 августа 2010 года

    64 Вторая половина среды 4 августа 2010 года

    65 Вторая половина среды 4 августа 2010 года

    66 Вторая половина среды 4 августа 2010 года

    67 Вечер среды 4 августа 2010 года

    68 Утро четверга 5 августа 2010 года

    69 Пятница 6 августа 2010 года

    70 Суббота 7 августа 2010 года

    71 Воскресенье 8 августа 2010 года

    72 Утро понедельника 9 августа 2010 года

    73 Вторая половина понедельника 9 августа 2010 года

    74 Вечер понедельника 9 августа 2010 года

    75 Вторник 10 августа 2010 года

    76 Среда 11 августа 2010 года

    77 Четверг 12 августа 2010 года

    78 Вечер четверга 12 августа 2010 года

    79 Пятница 13 августа 2010 года

    80 Суббота 14 августа 2010 года

    81 Воскресенье 15 августа 2010 года

    82 Понедельник 16 августа 2010 года

    83 Вечер понедельника 16 августа 2010 года

    84 Вечер понедельника 16 августа 2010 года

    85 Вторник 17 августа 2010 года

    86 Вторник 17 августа 2010 года

  Часть пятая

    87 Среда 18 августа 2010 года

    88 Четверг 19 августа 2010 года

    89 Вечер четверга 19 августа 2010 года

    90 Вечер четверга 19 августа 2010 года

    91 Пятница 20 августа 2010 года

    92 Суббота 21 августа — воскресенье 22 августа 2010 года

    93 Понедельник 23 августа 2010 года

    94 Вторник 24 августа — четверг 26 августа 2010 года

    95 Пятница 27 августа 2010 года

    96 Пятница 27 августа — воскресенье 29 августа 2010 года

    97 Понедельник 30 августа 2010 года

  Часть шестая

ПОЖИЗНЕННЫЙ СРОК (роман) Лиза Марклунд

  Часть первая ИЮНЬ

    Четверг, 3 ИЮНЯ

    Пятница, 4 ИЮНЯ

    Суббота, 5 ИЮНЯ

    Воскресенье, 6 ИЮНЯ

    Понедельник, 7 ИЮНЯ

  Часть вторая НОЯБРЬ

    Понедельник, 15 НОЯБРЯ

    Вторник, 16 НОЯБРЯ

  Часть третья ДЕКАБРЬ

    Среда, 1 ДЕКАБРЯ

    Четверг, 2 ДЕКАБРЯ

    Пятница, 3 ДЕКАБРЯ

    Суббота, 4 ДЕКАБРЯ

  Эпилог Пятница, 24 ДЕКАБРЯ КАНУН РОЖДЕСТВА

ОХОТНИК НА ЛЮДЕЙ (роман) Лорет Энн Уайт

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

ДРУГОЕ ЛИЦО (роман) Мари Юнгстедт

ДРУГАЯ МИССИС (роман) Мэри Кубика

  Сэйди

  Сэйди

  Сэйди

  Камилла

  Сэйди

  Камилла

  Сэйди

  Сэйди

  Мышка

  Сэйди

  Камилла

  Сэйди

  Мышка

  Сэйди

  Камилла

  Сэйди

  Сэйди

  Сэйди

  Сэйди

  Мышка

  Сэйди

  Камилла

  Сэйди

  Камилла

  Сэйди

  Мышка

  Сэйди

  Сэйди

  Мышка

  Сэйди

  Мышка

  Сэйди

  Сэйди

  Сэйди

  Сэйди

  Мышка

  Сэйди

  Мышка

  Сэйди

  Сэйди

  Уилл

  Сэйди

  Уилл

  Сэйди

  Уилл

  Сэйди

  Уилл

  Сэйди

  Уилл

  Сэйди

  Уилл

  Сэйди

ЧТО ТЫ НАТВОРИЛ (роман) Мэттью Фаррелл

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54

  Глава 55

  Глава 56

  Глава 57

  Глава 58

  Глава 59

  Глава 60

  Глава 61

  Глава 62

  Глава 63

  Глава 64

  Глава 65

  Глава 66

  Глава 67

  Эпилог

ТАЙНЫ МОЕЙ СЕСТРЫ (роман) Нуала Эллвуд

  Пролог

  Часть первая

  Часть вторая

  Часть третья

  Эпилог

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ САТАНЫ (роман) Патрик Грэхам

  Часть первая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

  Часть вторая

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    href=#t1323> 22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

    30

    31

    32

    33

    34

    35

    36

    37

    38

    39

    40

    41

    42

    43

    44

    45

    46

    47

  Часть третья

    48

    49

    50

    51

    52

    53

    54

    55

    56

    57

    58

    59

  Часть четвертая

    60

    61

    62

    63

    64

    65

    66

    67

    68

    69

    70

    71

    72

    73

    74

  Часть пятая

    75

    76

    77

    78

    79

    80

    81

    82

    83

    84

    85

    86

    87

  Часть шестая

    88

    89

    90

    91

    92

    93

    94

    95

    96

    97

    98

    99

    100

    101

    102

    103

    104

    105

    106

    107

    108

    109

    110

  Часть седьмая

    111

    112

    113

    114

    115

    116

    117

    118

    119

    120

    121

    122

    123

    124

    125

    126

    127

  Часть восьмая

    128

    129

    130

    131

    132

    133

    134

    135

    136

    137

    138

    139

    140

    141

    142

    143

    144

    145

    146

    147

    148

    149

    150

    151

    152

    153

    154

    155

    156

    157

  Часть девятая

    158

    159

    160

    161

    162

    163

    164

    165

    166

    167

    168

    169

    170

    171

    172

    173

    174

    175

    176

  Часть десятая

    177

    178

    179

    180

    181

    182

    183

    184

    185

    186

    187

    188

    189

    190

    191

    192

    193

    194

    195

    196

    197

    198

    199

    200

    201

    202

    203

    204

    205

    206

    207

    208

    209

    210

    211

    212

    213

    214

    215

    216

    217

    218

    219

    220

  Через месяц…

    221

    222

    223

    224

    225

    226

ПЕЛЕНА СТРАХА (роман) Рафаэль Абалос

  Часть первая ЗОЛОТЫЕ ГЛАЗА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

  Часть вторая УНИЧТОЖЕНИЕ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

  Часть третья САРКОФАГ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

  Часть четвертая ОЧИСТИТЕЛЬНЫЙ ОГОНЬ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

СПИ СПОКОЙНО (роман) Рейчел Эббот

  Пролог

  Часть I ОЛИВИЯ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  Часть II ДВА ГОДА СПУСТЯ

    Глава 7 ПЯТНИЦА

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12 СУББОТА

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22 ВОСКРЕСЕНЬЕ

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

  Часть III ОЛИВИЯ

    Глава 32 ПОНЕДЕЛЬНИК

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47 ВТОРНИК

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

    Глава 51

    Глава 52

    Глава 53

    Глава 54

    Глава 55

    Глава 56

    Глава 57

    Глава 58

    Глава 59

    Глава 60

    Глава 61 СРЕДА

    Глава 62 ЧЕТВЕРГ

    Глава 63

    Глава 64 НОЯБРЬ

СМЕРТЬ ПРИХОДИТ В МАРЛОУ (роман) Роберт Торогуд

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

ОТ ИМЕНИ ГОСУДАРСТВА (роман) Роджер Пирс

  Пролог

  Часть первая

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

  Часть вторая

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

    Глава 51

    Глава 52

    Глава 53

    Глава 54

    Глава 55

    Глава 56

    Глава 57

    Глава 58

    Глава 59

    Глава 60

    Глава 61

    Глава 62

    Глава 63

  Эпилог

МОЯ ДОРОГАЯ ЖЕНА (роман) Саманта Даунинг

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

  57

  58

  59

  60

  61

  62

  63

  64

  65

  66

  67

  68

  69

  70

  71

  72

  Эпилог

ЧУЖОЙ СЫН (роман) Саманта Хайес

  Пятница, 24 апреля 2009 года

  Осень 2008 года

  Прошлое

  Осень 2008 года

  Пятница, 24 апреля 2009 года

  Прошлое

  Пятница, 24 апреля 2009 года

  Осень 2008 года

  Пятница, 24 апреля 2009 года

  Прошлое

  Прошлое

  Осень 2008 года

  Пятница, 24 апреля 2009 года

  Осень 2008 года

  Пятница, 24 апреля 2009 года

  Прошлое

  Осень 2008 года

  Пятница, 24 апреля 2009 года

  Осень 2008 года

  Пятница и суббота, 24 и 25 апреля 2009 года

  Осень 2008 года

  Суббота, 25 апреля 2009 года

  Прошлое

  Осень 2008 года

  Суббота и воскресенье, 25 и 26 апреля 2009 года

  Прошлое

  Осень 2008 года

  Воскресенье, 26 апреля 2009 года

  Прошлое

  Осень 2008 года

  Понедельник, 27 апреля 2009 года

  Январь 2009 года

  Понедельник, 27 апреля 2009 года

  Январь 2009 года

  Февраль 2009 года

  Вторник, 28 апреля 2009 года

  Февраль 2009 года

  Вторник, 28 апреля 2009 года

  Прошлое

  Среда, 29 апреля 2009 года

  Март 2009 года

  Четверг, 30 апреля 2009 года

  Март 2009 года

  Четверг, 30 апреля 2009 года

  Пятница, 1 мая 2009 года

  Март 2009 года

  1 мая 2009

  Четверг, 9 апреля 2009 года

  1 мая 2009 года

  Июнь 2009 года

БЕЗМОЛВНОЕ ДИТЯ (роман) Сара Дензил

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

ДЬЯВОЛЬСКАЯ РУЛЕТКА (роман) Себастьян Фитцек

  Пролог

  Часть I Спустя восемь месяцев Настоящее время

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

  Часть II

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

    30

    31

    32

    33

    34

    35

    36

    37

    38

    39

    40

    41

    42

    43

  Часть III

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

    30

    31

    32

    33

    34

    35

    36

    37

    38

    39

    40

  Эпилог

ЛЕДЯНОЙ УРОЖАЙ (роман) Скотт Филлипс

  Часть первая

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

  Часть вторая

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

В ЛЕСНОЙ ЧАЩЕ (роман) Тана Френч

  ПРОЛОГ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

СТЕНА ТИШИНЫ (роман) Трейси Бьюканан

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

  Глава двадцать шестая

  Глава двадцать седьмая

  Глава двадцать восьмая

  Глава двадцать девятая

  Глава тридцатая

  Глава тридцать первая

  Глава тридцать вторая

  Глава тридцать третья

  Глава тридцать четвертая

  Глава тридцать пятая

  Глава тридцать шестая

  Глава тридцать седьмая

  Глава тридцать восьмая

  Глава тридцать девятая

  Глава сороковая

  Глава сорок первая

  Глава сорок вторая

  Глава сорок третья

  Глава сорок четвертая

  Глава сорок пятая

  Глава сорок шестая

  Глава сорок седьмая

  Глава сорок восьмая

  Глава сорок девятая

  Глава пятидесятая

  Глава пятьдесят первая

  Глава пятьдесят вторая

  Глава пятьдесят третья

  Глава пятьдесят четвертая

  Глава пятьдесят пятая

  Глава пятьдесят шестая

  Глава пятьдесят седьмая

  Глава пятьдесят восьмая

  Глава пятьдесят девятая

  Глава шестидесятая

ПРЕОДОЛЕВАЯ КОНЕЦ СВЕТА (роман) Тукэдун Циншэн

НОЧЬ НАКАНУНЕ (роман) Уэнди Уокер

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

СЕДЬМАЯ ЖЕРТВА (роман) Фредерик Молэ

  ПОНЕДЕЛЬНИК

    1. Мари-Элен

    2. Начало расследования

    3. Личные дела

  ВТОРНИК

    4. На следующий день после убийства

    5. Анн или Хлоэ

    6. Семь дней, семь женщин

  СРЕДА

    7. Бессонная ночь

    8. Фантазмы…

    9. …И реальность

  ЧЕТВЕРГ

    10. Валери

    11. Неуверенность

    12. Прямая опасность

  ПЯТНИЦА

    13. Изабель

    14. Мать и сын

    15. Пятая жертва

  СУББОТА

    16. Лично против Нико

    17. Объединенный фронт

    18. Гонка преследования

  ВОСКРЕСЕНЬЕ

    19. Кошмары

    20. Каролин

    21. Седьмая женщина

ЛЮДИ-МУХИ (роман) Ханс Улав Лалум

  День первый. Убийство на Кребс-Гате, 25

  День второй. Семь соседей и бесхозный синий дождевик

  День третий. Принцесса с Эрлинг-Шалгссон-Гате и ее сенсационные открытия

  День четвертый. Жильцы уточняют свои показания

  День пятый. Дневник и его тайны

  День шестой. Таинственная смерть

  День седьмой. Завещание — и потрясение

  День восьмой. Исчезновение и новая улика

  День девятый. По следу легконогого призрака времен войны

  День десятый. История человека-мухи

  День одиннадцатый. Подведение итогов и выводы

О переводчиках

О книге

*** Примечания ***